«Дансон с нечистым, или Дьявольское рондо»

Матюхин Леонид Дансон с нечистым, или Дьявольское рондо

Памяти отца моего посвящаю

«Mein Haus liegt im Herzen, denn das Herz ist mein Bethaus… Reinige den Tempel deines Herzens.»

Paracelsus[1]

Интродукция (вместо рефрена)

В свои пятьдесят с небольшим Сергей Андреевич Энгелью отличался подтянутой фигурой, быстротой и некоторой угловатостью движений, непосредственностью и живостью характера. Как утверждали друзья и сотрудники, он как бы «законсервировался» и последние лет десять практически внешне не изменялся. Несмотря на зрелый возраст, Сергей Андреевич продолжал считать себя всё ещё молодым и при знакомствах (особенно с женщинами) имел обыкновение отрекомендовываться просто Сергеем.

Работал Сергей по «гибкому графику». К тому же было у него в неделю и два «библиотечных дня», когда имелась возможность не ездить на работу. И всё-таки в последнее время обстоятельства складывались так, что домой возвращаться ему приходилось всё больше по вечерам.

Вот и этим ранним декабрьским вечером Сергей, благополучно протиснувшись к выходу из автобуса, вышел на своей остановке. До дома было каких-нибудь метров триста. От подходящих автобусов и троллейбусов люди растекались жидкими ручейками в различных направлениях — по домам и магазинам. Постояв несколько мгновений в раздумье — идти за хлебом или нет? — Сергей направился к дому. Впереди него медленно шла немолодая полная женщина, везя за собой по ледяным надолбам сумку на колесиках. Женщина осторожно двигалась по левой стороне протоптанной в лежащем на тротуаре снегу неширокой тропинки, а её сумка, подпрыгивая и неуклюже переваливаясь с бока на бок, занимала оставшуюся часть дорожки. Сергей терпеливо вышагивал за сумкой, выжидая удобного момента, когда можно будет обогнать женщину, как вдруг в щёку ему угодил снежок. Непроизвольно схватившись за ушибленное место, Сергей посмотрел направо: в нескольких метрах от тропинки в снегу стоял парнишка лет тринадцати-четырнадцати и, отряхивая руки, удовлетворенно и не без некоторого любопытства рассматривал свою поражённую мишень. Не долго раздумывая, Сергей шагнул в снег и через пару секунд уже держал проказника за руку. Тот, кстати, и не пытался сбегать.

— Ты что?!! Ты это что себе позволяешь?!! — буквально задыхаясь от возмущения, прошипел разозлённый Сергей, дёргая парнишку за рукав его куртки.

— А я чо? Я ничего. Я не хотел, — неохотно процедил тот, дерзко глядя Сергею в глаза.

— Ах вот как. Ты не хотел! Зато я хочу теперь познакомиться с твоими родителями… Где ты живёшь? А ну-ка, пойдём! Порадуем твоих стариков! и Сергей легонько подтолкнул наглеца в сторону тропинки.

Мальчишка молча упирался. Тогда Сергей сгреб мальчишку за воротник правой рукой и уже собирался придать ему необходимое ускорение коленом, как кто-то схватил его сзади за локоть и с силой дёрнул назад.

— Ты что это тут маленьких обижаешь, мужик? Нализался, видать, и приключений теперь ищешь? — просипел почти что у самого его уха неприятный голос. — Ну так считай, ты их уже нашёл…

От неожиданности Сергей отпустил воротник куртки своего обидчика и оглянулся. Перед ним стоял здоровенный парень лет двадцати с небольшим и гнусненько ухмылялся. Но не это было самым неприятным.

Сергей вдруг отдал себе отчёт во всей неприглядности ситуации, в которой он оказался — вокруг него стояло около десятка юнцов и у каждого в руке поблескивало лезвие ножа. Его обидчик также успел извлечь из кармана опасную бритву и теперь сам держал Сергея одной рукой за отвороты пальто, а другой, с зажатой в кулаке бритвой, медленно водил перед его носом и петушиным, ломающимся голосом выговаривал:

— Зря ты, мужик, нарывался. Нехорошо вот так вот, ни с того ни с сего, чужих ребят за рукава хватать. Так ведь и куртку порвать недолго. А клевая куртка, мужик, она ведь знаешь, сколько теперь стоит? За такую куртку, может, иному и жизни не жалко… Молчишь? Да-а, что-то больно ты невежливый. Просто хам какой-то, можно сказать… Таких, как ты, учить надо. Другим в назидание… Снимай очки! Ну!!!

Сергей затравленно озирался по сторонам — по тропинке шли люди, кто-то смеялся, детский голосок невдалеке требовал у мамы шоколадку, а он, Сергей Энгелью, стоял в центре группы улыбающихся парней и со стороны, скорее всего, производил впечатление встревоженного чем-то учителя, окружённого весёлыми учениками. «Наверное, нужно кричать» — подумалось ему, но какое-то непонятное чувство стыда, да и просто нелепость всего происходящего не позволяли ему звать на помощь.

Меж тем ребята продолжали свои развлечения.

— Мне кажется, — снова подал голос тот, что первым схватил Сергея за руку, — дед хочет извиниться. Он молчит сейчас, потому что не может найти подходящих слов. Чувство раскаяния, что называется, душит его. Так ведь, мужик? А?… Но ты особенно-то не тяни, а то ведь Курчавый у нас парень крутой. Нервы у него расшатаны такими вот, как ты… очкариками. Так что, ты лучше встань на колени и вежливо так попроси прощения. Глядишь, Курчавый тебя и простит… Простишь ведь, Курчавый?

— Это смотря как он прощения просить будет, — прокукарекал в ответ тот, — Но сдаётся мне, мужик и не чувствует за собой никакой вины… Очень наглый нам мужик попался. Просто очень. И детей своих не любит совсем — кто их, родимых, кормить-то без него будет? А? Нет, не думает он о них. Загнутся ведь без него, сиротиночки. А то воровать начнут… грабить.

Юродствуя таким вот образом, Курчавый вытащил из ворота Сергея конец шарфа, натянул его и, резко взмахнув правой рукой, отхватил бритвой изрядный кусок.

— И гляди-ка, — продолжал он, снимая с головы своей жертвы вязаную, шапочку, — что-то мужик совсем уж охамел: разговаривать с нами даже не желает. Видать, начальник большой. Завуч какой-нибудь или даже директор. Уж больно важный…Нет, с такими по-хорошему никак нельзя! Такие no-доброму не понимают! Таких точно — учить надо! А ну, Суня, давай, кольни-ка его пером в задницу!

В тот же миг Сергей почувствовал сильный укол ниже поясницы и злобный шепот скомандовал:

— Вставай на колени, падла, пока я тебе пику в печень не вставил!!!

Странно, но Сергеем овладело вдруг какое-то непонятное оцепенение. Он стоял, широко расставив ноги и безвольно опустив руки, и удивлённо смотрел по сторонам. Более того, у него вдруг открылась чудесная способность видеть всё происходящее, и себя в том числе, как бы со стороны: на освещённой улице, по которой нескончаемым потоком идут возвращающиеся с работы люди, стоит нестарый ещё мужчина ростом за метр восемьдесят, окружённый наигранно веселящимися сопляками, вооружёнными самодельными ножами внушительных размеров. И любой из этих ножей каждую минуту может как в масло, войти в его тело. И это не на экране, не в книге. Это происходит с ним, с Сергеем Энгелью. И он бессилен перед этой сворой резвящихся подонков, которым ничего не стоит ради развлечения оставить его истекать кровью почти что у родного подъезда.

Трудно сказать, как развивались бы дальше события. Может быть, он и опустился бы на колени перед жаждущими унизить его обидчиками, если бы вдруг не прозвучал приятный баритон:

— Бог ты мой! Да это ж никак Сергей! Что Вы там стоите, в снегу? Прощайтесь с ребятками и идите сюда! Вот уж никак не ожидал Вас здесь встретить.

— Ой, Марлей Евграфович! — вдруг как-то совсем по-ребячьи, почтительно-заискивающе подал голос один из парней, — Так это что, Ваш знакомый?

И уже Сергею:

— Извини, мужик, обознались. Не взыщи. Бывает…

Через пару секунд мерзавцы исчезли в подворотне, и Сергей выбрался к Марлену Евграфовичу на тропинку. Как ни странно, только теперь ему стало по-настоящему страшно. Навалилась какая-то противоестественная слабость. Ноги налились свинцом.

— Спасибо, — непослушными губами произнёс он, запихивая под отворот куртки обезображенный конец шарфа.

— Не понял. За что спасибо?

— Вы спасли мне жизнь. Или, по крайней мере, избавили от дальнейших унижений. Кстати, Вы их знаете?

— О чём это вы?! И кого — их? — переспросил спаситель. — Ребят? Да нет, я их не знаю. Скорее всего, они меня знают. Видите ли, я тут, в Вашем районе, иногда наведываюсь к одному знакомому, который работает с «трудными» подростками. А поскольку иной раз хочется и стариной тряхнуть как-то даже кое-какие приёмчики им демонстрировал… А что, у Вас, никак, с ними возникли проблемы?

Казалось, он только сейчас обратил внимание на выглядывающий из-под воротника неровно обрезанный конец шарфа.

— Так это..? Ах, мерзавцы! Как же это я сразу-то не догадался! Нужно было этих бездельников проучить как следует!

— Как же! Проучишь их! — криво усмехнулся Сергей, — Ну да ладно. В любом случае вы — мой спаситель. Уж и не знаю, как благодарить вас. Чёрт его знает, чем бы всё это кончилось, не появись Вы столь своевременно… Кстати, Вам куда? Хотя, что я спрашиваю — в любом случае я хочу вас сегодня видеть у себя. Ещё не поздно. Вы ещё успеете к своему приятелю. Ну так как? Зайдём ко мне? Вы и книги мои заодно посмотрите.

Марлен Евграфович сдался, и они направились по скользкой тропинке к подъезду, в котором жил Сергей.

* * *

Познакомились они случайно. И состоялось знакомство около года назад. Судьба столкнула их в один прекрасный день в тесном букинистическом магазине у прилавка с антикварными изданиями. Как выяснилось позже, и тот и другой были страстными любителями книг конца девятнадцатого — начала двадцатого века. Того и другого интересовали философия и логика. Тот и другой собирали романы немецких авторов того времени.

В день знакомства Сергей, получивший накануне неожиданную премию, мог позволить себе покупку многих интересовавших его книг. И вот когда, взволнованный и счастливый, он выходил из-за прилавка, куда его пускали на правах постоянного покупателя, к нему внезапно обратился статный господин приблизительно его же возраста:

— Простите! Н будете ли вы так любезны позволить мне взглянуть, что Вы отобрали?

Естественно, Сергею не оставалось ничего иного, как согласиться:

— Ну конечно. Прошу Вас, — и он положил на стекло прилавка стопку книг, повторяя в уме — чтобы донести до кассы — названную ему продавцом сумму.

— Оч-чень интересно! — почему-то с заметным сожалением промолвил незнакомец, перекладывая книги, — Оч-чень,(и добавил после короткой паузы, — Особенно вот эти две.

Он отложил в сторону заинтересовавшие его книги и тут же предложил:

— Может, уступите их мне? Этот двухтомник, знаете ли, я отобрал ещё вчера, да вот денег с собою не оказалось.

Говоря, он по очереди подносил к лицу тома «Вопросов о жизни и духе» Льюиса и почему-то обнюхивал их.

— Но вчера здесь был другой продавец, и он, верно, забыл предупредить о книгах своего сменщика. Так что… И с Вами тоже, скорее всего, случались подобные оказии. Вы должны понять, как это бывает обидно, когда ищешь, ищешь книгу, а она таким вот образом уходит у тебя прямо из-под носа… И он перешёл к сути своего монолога: — Я готов со своей стороны предложить вам в обмен за эти книги что-нибудь интересное. Ну так как — уступите?

Незнакомцу не следовало так прямо показывать свою заинтересованность, поскольку Сергей относился к той многочисленной категории книголюбов, у которых интерес других к той или иной книге многократно увеличивал их желание обладать ею. И теперь уже никакие посулы, никакие обещания и впечатляющие суммы не могли заставить его отказаться от вожделенном покупки.

— Простите, нет, — твёрдо ответил он. — Я тоже искал эти книги. Они… Они нужны и мне. — И продавцу, уже направляясь к кассе: — Заверните, пожалуйста. Я сейчас оплачу.

Держа за шпагат стопку купленных книг, Сергей прошёлся затем и по другим отделам. Когда же минут через пятнадцать он выходил из магазина, на улице его поджидал всё тот же господин.

— Хочу ещё раз извиниться за невольную назойливость. Дело в том, что мне крайне важно приобрести Льюиса для работы. Я готов существенно переплатить вам.

— Благодарю. Не нужно.

— Как раз не нужно вот так сразу отказываться, — перебил его незнакомец. — Вы можете не стесняться — называйте свою цену. В разумных пределах, конечно… Подумайте, на вырученные деньги Вы сможете приобрести изрядное количество интересующих Вас книг! Ну так что? Сколько Вы за них хотите?

— Простите. Это абсолютно бессмысленный разговор. Я уже сказал, что эти книги нужны мне и самому, — снова отказался от наверняка выгодного предложения Сергей. — Кстати, если эти книги так уж нужны Вам для работы, то чего проще — их наверняка можно найти в библиотеках.

— Ну, как хотите, — сдался настойчивый господин и поинтересовался, меняя тему, — Вы в метро?

— К метро, — угрюмо подтвердил Сергей, заранее настраиваясь на продолжение уговоров.

К счастью, его опасения не оправдались. По дороге они очень мило побеседовали о книгах и их выборе, о растущих ценах и перекупщиках, перехватывающих старые интересные книги у входа в магазин и предлагающих их затем втридорога.

Как-то так получилось, что при расставании в метро оказалось просто неудобным не представиться друг другу и не обменяться телефонами. Незнакомец назвался Марленом Евграфовичем Боком.

«Ну и фамилийкой[2] его наградили родители, — не без иронии подумал Сергей. — А ведь он действительно чем-то похож на важного козла. Скорее всего — из-за своей бородки… К тому же и имечко Map-лен! Маркс-Ленин. Из серии этих Влад-Ленов, Кинов — Коммунистических Интернационалов, и иже с ними… А ведь фамилию Бок я уже где-то слышал».

— А мы не могли встречаться с Вами прежде? — поинтересовался он.

— Боюсь, что это крайне маловероятно, — ответил Марлей Евграфович и, попрощавшись, нырнул в подошедший поезд.

Потом они несколько раз созванивались и весной один раз даже вновь столкнулись в магазине. И снова Марлен Евграфович завёл речь о Льюисе и, доверительно сообщив о полученном крупном гонораре, повторил, что готов выложить за столь нужные ему книги весьма приличные деньги. В тот день в продаже было много интересных изданий и деньги оказались бы далеко не лишними, но Сергей не мог позволить себе уподобиться спекулянтам, а потому, проклиная в душе свою глупую щепетильность, вновь отказался от выгодного предложения.

Затем в течение некоторого времени Сергей практически не вспоминал о Марлене Евграфовиче Боке. Шла очередная «чёрная полоса» и, увы, было не до случайных знакомых. К тому же в последние месяцы и — особенно — в последние недели произошло много удивительных и не всегда приятных событий.

ГЛАВА I

Уже в лифте Марлен Евграфович поинтересовался, удобно ли Сергею приводить домой гостя без предупреждения, не побеспокоит ли его неожиданный визит хозяйку.

— Никого мы не побеспокоим. — успокоил его Сергей. — У меня идеальная семья: несколько лет мы живём с женой порознь…Нет-нет, мы не в разводе. Просто так сложились обстоятельства. Уже который год жена с дочерью живут в другой, большей квартире. Иногда я навещаю их, а иногда — они меня. И, замечу, подобная семейная жизнь как нельзя более устраивает нас всех.

Несколькими минутами позже, знакомя гостя со своей уютной двухкомнатной квартиркой и собирая на стол, Сергей продолжил рассказ о себе и своей семье.

Родился он в семье инженера в небольшом провинциальном городке. Его отец был не просто инженером, а инженером, получившим образование в Германии, в Лейпциге, куда в двадцатые годы его направили учиться явно по недоразумению. Это следовало из того, что отец происходил хоть и из обедневшей, но всё-таки дворянской семьи, что, естественно, им в те времена не рекламировалось и не отражалось ни в каких анкетах.

При всей своей необычности судьба его родителей была тем не менее типична для того непростого времени. И типична в первую очередь алогичностью действий и решений власть предержащих, или, точнее, того репрессивного аппарата, который исполнял их волю. Так, в разгар ежовщины в тридцать восьмом, вскоре после рождения Сергея, была арестована его мать. И никаких сведений о ней и о её судьбе не было вплоть до пятидесятых годов, когда, наконец, отцу соблаговолили сообщить, что она погибла — сгорела в тридцать девятом во время пожара на барже, которой арестованных сплавляли вниз по Волге. Скорее всего, баржа была подожжена специально и охрана с буксира побеспокоилась о том, чтобы ни один из арестованных не спасся от огня.

Отца Сергея даже ни разу не вызывали на допросы. И это несмотря на то, что именно он, а не его супруга, длительное время прожил в Германии, где, следуя логике его сотрудников НКВД, советского студента вполне могли завербовать. Но «врагом народа» суждено было стать его жене. Хотя пристальное внимание «компетентных органов» к своей персоне старший Энгелью ощущал практически на протяжении всей своей жизни. Но об этом Сергей узнал незадолго до смерти отца.

С началом войны отец несколько раз обращался в военкомат с просьбами об отправке на фронт — ему неизменно отказывали. Он доказывал, что его знание немецкого может быть весьма полезным — его выслушивали и «перебрасывали» в очередной отдаленный город на очередной завод. Так он и кочевал по тогдашнему бескрайнему Советскому Союзу с подрастающим сыном. В конце сороковых судьба забросила их даже за рубеж — в Монголию на строительство КВЖД. В начале пятидесятых отец Сергея наконец-то надолго задержался в одном достаточно крупном сибирском городе, где вначале работал начальником цеха, а затем, в конце пятидесятых, уже и главным инженером огромного машиностроительного завода. Скорее всего, в промышленности Советского Союза он был одним из очень немногих ответственных номенклатурных работников, не являвшихся членом Коммунистической партии.

Отец Сергея оставался верен памяти своей жены. Вначале, после её ареста, он, скорее всего, ещё надеялся на скорое её возвращение, на то, что обнаружится чудовищная ошибка и восторжествует справедливость. Затем пришла война и началась кочевая жизнь с бесконечными рабочими днями и валящей с ног усталостью. Жизнь отца-одиночки стала привычной. Всё это время маленький Серёжа был на попечении младшей сестры отца, которая перебралась к ним вскоре после ареста матери. Серёжа рос, не зная матери, но отец и тётка делали всё от них зависящее, чтобы он стал нормальным, не чувствующим себя в чём-то ущемлённым, а тем более ущербным, человеком.

* * *

Своих бабушек и дедушек Серёжа, к сожалению, не помнил — все они умерли в других городах Союза во время войны. В раннем детстве он называл дедушкой хозяина квартиры, в которую их подселили в первый год войны в одном из городов, куда направили на работу отца. Дедушка, как к положено, был с бородой и усами. Наверное, он не был ещё очень старым, а потому ночами работал где-то сторожем. В свободное время дедушка охотно играл с маленьким Серёжей и рассказывал ему удивительно интересные сказки.

Но вот однажды сумрачным зимним утром всё резко изменилось в этом уголке спокойствия, мира и благополучия. В то утро все взрослые были почему-то необычно возбуждены, а дочь дедушки, тётя Дуся, всё время плакала. В присутствии Серёжи взрослые старались говорить в основном шепотом и не пускали его в большую комнату, где жили дедушка и тётя Дуся. А потом Серёжа услышал слово «умер».

— Кто умер? — спросил он тётю Дусю.

— Па-а-па! — расплакалась та.

— Мой папа? — испугался Серёжа.

— Не-ет, мо-о-ой, — сквозь слезы выдавила тётя Дуся. Серёже было очень жалко тётю Дусю, а потому он обнял её за ногу, всхлипнул и сказал:

— Может, он и не умер вовсе, а просто так играет в мёртвого?

Тётя Дуся ничего не ответила, а только прижала к себе Серёжину головку и закашлялась от слез.

В тот день к ним приходили какие-то незнакомые люди и из-под закрытой двустворчатой двери большой комнаты дуло холодом. А потом привезли большой ящик, и Серёжа, хотя ему никто и не говорил об этом, почему-то знал, что этот ящик — гроб.

Вообще-то было интересно, но вот только все взрослые не хотели обращать на Серёжу внимания, были печальными, а некоторые даже плакали как маленькие.

После обязательного дневного сна Серёжа проснулся с хорошим настроением и по обыкновению направился в большую комнату. В комнате никого не было. Только на месте сдвинутого в угол большого стола на нескольких стульях стоял гроб, и в гробу лежал дедушка.

Серёжа подбежал к нему и позвал:

— Дедушка! А дедушка! Вставай, а то тётя Дуся думает, что ты взаправду умер и всё время плачет…Ну, что ты лежишь? Просыпайся! Просыпайся, тебе говорят, а то я тебя щекотать буду.

Серёжа страшно боялся щекотки, а потому полагал, что нет более страшной угрозы, чем угроза прибегнуть к щекотке.

— Ну что же ты, дедушка?! — уже начал сердиться он, поднялся на цыпочки и попытался просунуть свою ручонку под мышку дедушки, лежавшего в гробу облачённым во френч цвета хаки.

Но дедушка, казалось, не хотел принимать угрозу всерьёз. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Вот только руку он прижал к телу так плотно, что Серёже никак не удавалось под сунуть под неё свою ладошку.

Раскрасневшийся от усилий Серёжа боролся, пыхтя, с дедушкиной рукой, когда внезапно открылась дверь и вошёл вернувшийся с работы папа. Увидев у гроба Серёжу, он подхватил его на руки и вынес из комнаты. Потом мальчик слышал, как папа что-то сердито выговаривал своей сестре, помогавшей на кухне тёте Дусе.

Серёжа никак не мог поверить, что дедушка умер «взаправду». Он не мог, не должен был умирать! Поэтому всё происходящее воспринималось Серёжей как нечто не совсем реальное. Он неоднократно подкрадывался к дверям большой комнаты и, несмотря на то, что из них страшно дуло (видно, были полностью открыты форточки) подолгу подглядывал в щёлку, ожидая, когда же, наконец, дедушка пошевелится. Серёжа по собственному опыту знал, насколько это трудно — оставаться долго неподвижным, притворяясь мёртвым. Но дедушка, увы, не шевелился. И Серёже ожидание надоело. Взяв машинку, он отправился на кухню.

На следующий день к ним пришло много людей. Они унесли гроб с дедушкой, а потом вернулись назад уже без гроба.

— А где дедушка? — спросил Серёжа.

— Его похоронили, — объяснил папа.

— В землю закопали?

— В землю.

— А когда он вернётся? — любопытствовал Серёжа.

— Никогда.

— Совсем никогда?

— Совсем никогда.

— И завтра тоже?

— Нет, Серёженька. Ни завтра, ни послезавтра. И тут Серёже стало жалко… себя.

— А кто же теперь мне будет рассказывать сказки? — спросил он папу и расплакался.

* * *

Марлен Евграфович оказался на редкость благодарным слушателем. Он поддакивал, хмыкал, кивал головою и всячески подчёркивал свой интерес к повествованию Сергея. А тому было просто необходимо как-то отвлечься от нервного потрясения, вызванного столкновением с хулиганами, и воспоминания давали ему эту возможность. Посему он с удовольствием воскрешал в памяти отдельные эпизоды, связанные с детством и отрочеством, успевая между делом вытащить что нужно из холодильника, зажечь на плите горелки и открыть консервные банки.

Полузабытые моменты, отрывочные сцены и целые картины возникали в его памяти. Это напоминало бессистемное путешествие по каналам телевидения. Казалось, какая-то сложная программа, основанная скорее всего на «автомате случайных чисел» и игнорирующая хронологию, беспорядочно переключала каналы его памяти, вырывая из неё разрозненные эпизоды. Но эта отрывочность, как ни странно, не беспокоила его и ему не мешала. Что-то он рассказывал, а что-то и опускал.

Так, первые годы в школе представлялись ему мешаниной серых и не очень приятных будней, прерываемых лишь редкими праздниками да каникулами. Из детских воспоминаний той поры наиболее ярким и сладостно-упоительным было то чувство ужаса, которое он испытал однажды ночью.

Было ему тогда десять или одиннадцать лет. Трудно сказать, что разбудило его в ту ночь. Проснувшись, он испытывал неясное чувство тревоги. В комнате было светло от заглядывавшей в окно яркой луны. Тишину нарушало лишь размеренное дыхание тётушки, с которой он тогда ещё делил комнату. Полежав так некоторое время и вслушиваясь в тишину, Серёжа почему-то решил полюбопытствовать — что там происходит у него под кроватью, где на ночь складировались немногочисленные игрушки. Ухватившись одной рукой за никелированную перекладину своей металлической кровати с панцирной сеткой, второй рукой он приподнял свисавшую с матраца простыню и, свесившись вниз, заглянул под неё. Потом Серёжа не мог вспомнить — что именно он увидел там такого ужасного, но испытанный им страх был столь велик, что извлёк из его мальчишеского горла прямо-таки нечеловеческий вопль ужаса, который тотчас поднял на ноги не только обитателей их квартиры, но, как выяснилось на следующее утро, и многих соседей по подъезду и этажу.

Как ни добивались от него папа и тётушка объяснений его внезапного страха, он так и не смог рассказать им ничего вразумительного. Из его памяти полностью стёрлось всё то, что он увидел, заглянув под кровать. При этом, как ни странно, Серёжа в малейших подробностях помнил каждое мгновение после своего пробуждения и вплоть до момента, когда он свесился с кровати вниз.

В течение пары дней он просил, чтобы свет в комнате не выключали до тех пор, пока он не заснёт. Но скоро всё забылось. А старшие пришли к выводу, что в ту ночь он кричал во сне, когда ему приснился какой-нибудь кошмар. Но он-то точно знал, что ему ничего не могло сниться, потому что он проснулся и не спал.

И вот уде благодаря очередному переключению памяти он видит себя двух-трёхлетним малышом на руках у отца. Они идут куда-то ночью но застроенной одноэтажными домами улочке небольшого городка. Лето. Пахнет сирень. Высоко в чёрном небе висит луна. А над головой у смотрящего в небо Серёжи проплывают крыши домов и кроны деревьев. Они с папой идут дальше и дальше, а деревья и дома остаются позади.

— Папа, а когда мы пройдём луну? — спрашивает Серёжа.

— То есть как это — пройдём луну? — не понимает папа.

— Смотри, мы идём мимо дома, и его крыша проходит над нами и остаётся сзади. А луна — почему она всё время остаёмся… на одном и том же месте? Почему мы никак не можем пройти мимо неё?

Папа рассмеялся:

— Всё очень просто: луна очень далеко от нас… Очень высоко. А крыши домов — близко.

— Нет, папа, крыши тоже очень высоко.

— Высоко, да не так, как луна. Вот потому-то они и проплывают над нами, а луна продолжает всё это время висеть у нас над головой.

— Нет, папа, она просто катится по небу за нами.

Каким же сильным, густым и волшебным был тогда аромат сирени…

О судьбе своей матери Сергей узнал, лишь тогда, когда после длительных хождений по различным инстанциям отцу в середине пятидесятых сообщили о «несчастном случае» с баржей на Волге. К тому времени его тётя уже вышла замуж, и они с отцом жили вдвоём. Два-три раза в неделю к ним приходила пожилая женщина по имени Анна Конрадовна, чтобы привести в порядок квартиру, постирать и приготовить на пару дней пищу. По-русски она говорила с едва заметным акцентом, её же немецкий, как уверял отец, был безукоризненным. Сергей охотно расспросил бы Анну Конрадовну о её детстве и юности, но не решался. Ходили слухи, что она происходит из какой-то очень богатой и очень знатной финской фамилии. Было известно, что владела она ещё несколькими иностранными языками. Но, увы, в этом сибирском городе знание языков без подтверждения соответствующими дипломами не могло обеспечить даже самого скромного заработка, а потому Анна Конрадовна подрабатывала в нескольких семьях в качестве прачки, кухарки и уборщицы.

Сергей изучал в школе английский, параллельно отец пытался преподать ему азы немецкого языка. И если свободного времени у отца было мало, то друзей, с которыми Сергею было интересно — так много, что его знание немецкого оставалось более чем скромным. И так продолжалось до тех пор, пока однажды Анна Конрадовна не прочитала Серёжи по памяти стихи:

«Vom Eise befreit sind Strom und Bache Durch des Fruhlings holden, belebenden Blick, Im Tale grunet Hoffungsgluck; Der alte Winter, in seiner Schwache, Zog sich in rauhe Berge zuruck. Von dort her sendet er, fliehend, nur Ohnmachtige Schauer kornigen Eises In Streifen uber die grunende Flur.»[3] ……………………………………….

Сергей слушал её как завороженный. Ничего не понимая и не расчленяя даже поток звуков на отдельные слова, он наслаждался звучанием, мелодикой стиха. Ему казалось, что с губ Анны Конрадовны соскальзывают стеклянные, или нет — хрустальные шарики. Он зачарованно глядел на неё, впитывая каждый звук и неосознанно повторяя её артикуляцию. И, как ни странно, эти непонятные слова находили отклик, заставляя что-то там внутри, в сердце, в душе может быть, легко резонировать. Ему хотелось слушать ещё и ещё.

«…………………………………….. Ich hore schon des Dorfs Getummel, Hier ist des Volkes wahrer Himmel Zufrieden jauchzet gro? und klein: „Hier bin ich Mensch, hier darf ichs sein!“»[4]

После того как Анна Конрадовна перестала декламировать, он в течение некоторого времени ещё оставался в состоянии, близком к прострации, грезя о чём-то неясном и неопределённом. Потом внезапно пришёл в себя, обратив внимание на внезапно воцарившуюся в комнате тишину.

— Что это было? — воскликнул Сергей.

— «Фауст», — ответила она.

— Анна Конрадовна, ещё! — почему-то шепотом попросил он. — Ну пожалуйста, ещё!

— Я… я дальше не помню, — несколько растерянно и также шепотом произнесла Анна Конрадовна. — А ведь совсем недавно ещё помнила… Поднявшись с дивана, она предложила: — А хочешь, мы будем с тобой учить немецкий?

— Очень, очень хочу, — ответил Серёжа.

Собственно обучения в строгом понимании этого слова как такового и не было. Просто Анна Конрадовна взяла за обыкновение изъясняться с Сережей исключительно по-немецки, постепенно пополняя его словарный запас. Так, она обучила его нескольким немецким детским песенкам, непритязательным стихам, запомнившимся ей самой с детства. В результате, проснувшись утром, Сережа оповещал мир о своем пробуждении чем-нибудь вроде:

«Nun reibt euch die Auglein wach! Die Schwalben zwitschern schon am Dach, Die Lerche singt schon in der Luft, Die Blume prangt im Tau und Duft: Guten Morgen!»[5]

Позже последовали стихи Гейне и целые страницы из «Фауста».

Память у Серёжи была на редкость хорошая. Схватывал он быстро и запоминал надолго. Произношение ему таже давалось достаточно легко. Так что к концу выпускного десятого класса он знал немецкий существенно лучше обязательного английского. При этом он, как и подавляющее большинство его соучеников, был увлечён английской и американской эстрадной музыкой, пытался записывать тексты понравившихся песен. Позже это увлечение привело его к джазу, ставшему его большой любовью.

По окончании школы нужно было определяться с будущей специальностью. Выбор был не особенно богатым — педагогический, медицинский, сельскохозяйственный, юридический (заочный) и политехнический. Всё, что было связано со школой, вызывало у Сергея исключительно отрицательные эмоции — десятилетняя ломка и «причёсывание» с целью подгонки под стандартного «выпускника советской школы» сделали своё дело. Так что — пед точно отпадал.

О медицинском не могло быть и речи из-за чрезмерной брезгливости Серёжи. А после полуторамесячного пребывания в одном из целинных районов на сельскохозяйственных работах сельхозинститут хотелось обходить самой дальней дорогой.

Вот юридический — да, это было интересно. Сергей читал речи Плевако и других известных русских юристов (в отцовской библиотеке было достаточно подобных изданий), и работа юриста представлялась ему привлекательной. Но институт был заочным, да к тому же и отец относился к его адвокатскому будущему с большой долей скепсиса. А поскольку Серёжа прислушивался к его мнению и, кроме того, совсем не хотел в ближайшее время отбывать службу в армии, то ему не оставалось ничего иного, как отнести свои документы в политех.

* * *

— Давайте-ка перенесём всё это хозяйство в столовую, — предложил Сергей, кивнув в сторону уставленного тарелочками и тарелками небольшого кухонного стола, — Там нам будет удобнее. Поставим какую-нибудь музыку. Вы что предпочитаете?

— Да мне, в общем-то, всё равно. Не такой уж я большой знаток и любитель… Если можете — какую-нибудь популярную классику в эстрадном исполнении.

— Телемана в исполнении «Свингл-Сингерс»?

— Ради Бога.

За несколько минут они перебрались из кухни в большую комнату. Сергей включил негромко музыку.

— Что предпочитаете — водку, коньяк? Или — вина?

— Неплохой выбор по теперешнему времени.

— А-а… — махнул рукой Сергей, — Старые запасы. В последнее время гости навещают меня крайне редко, а пить в одиночестве… Нет, до этого я ещё не дошёл. Так что же Вы будете?

— Давайте коньячок.

— Ну, а я предпочитаю водку… Честно говоря, сейчас мне просто необходимо выпить.

Сергей налил гостю и себе.

— Хочу ещё раз поблагодарить вас. Вы так своевременно появились!

Они чокнулись и выпили каждый свое.

«Совсем как в студенческие годы — подумалось Сергею. — Тогда ребята также предпочитали коньяк. Пожалуй, я был единственным в нашей компании, кто пил водку.»

Своя компания сложилась у Сергея уже в девятом классе.

Хотя большинство их девчонок встречались с более взрослыми ребятами вплоть до студентов четвёртого курса, на время довольно частых вечеринок они всё-таки снисходили до своих соучеников. Не в последнюю очередь это объяснялось и тем, что друзья у Сергея были достаточно интересными ребятами. Так, двое из них очень прилично играли на пиано, один был писаным красавцем, на которого прибегали поглазеть даже девчонки из соседних школ, а ещё один, наоборот, был почти что безобразен, но отличался исключительными остроумием и красноречием. Кстати, по числу сердечных побед красавчику трудно было тягаться с ним.

Чаще всего собирались у одной из соучениц. Её отец сам сделал к своей радиоле автоматическое устройство, позволявшее при проигрывании прослушивать подряд сразу несколько пластинок. Автомат последовательно ставил их одну за другой и опускал на нужное место тонарм. В те годы это выглядело небольшим чудом. Танцевали в основном фокстроты, румбы и танго (соответственно — «быстрые» и «медленные» танцы, как было написано на этикетках дисков). Кроме того, было некоторое количество записей на рентгеновской плёнке, сделанных на самодельных рекордерах. А записывались таким экзотическим образом в основном последние шлягеры — как правило, в ритмах «ча-ча-ча», «мамбо» или же пьески в стиле «буги». Были и записи самб в исполнении тогдашнего «короля самбы» Виктора Симона — но они почему-то не пользовались популярностью.

Родители воспринимали как должное те бутылки, что украшали во время вечеринок столы. К чести ребят следует отметить, что со спиртным особенно не усердствовали. Юно являлось, скорее, непременной данью традиции. Если застолья родителей сопровождаются выпивкой, то почему у них должно быть по — иному?

Время проходило в лёгких влюблённостях, в не менее лёгких любовных огорчениях и ревности. Было интересно и очень весело. Даже предстоящие экзамены не могли омрачить то удивительное состояние счастливого юношеского опьянения, для поддержания которого не требовалось никаких спиртных напитков или наркотиков. Пьянило всё — музыка, воздух, запах недорогих духов подружек, их прикосновения, смех. Пьянило само ощущение жизни, её изменчивости, ощущение собственного превращения во взрослого, а также осознание своей силы, своих возможностей, которые тогда представлялись прямо-таки безграничными. Всё казалось возможным. Всё было доступным нужно было только по-настоящему захотеть…

Сергей закончил школу с парой троек в аттестате и с беззаботной уверенностью в том, что они никак не отражают истинного уровня его знаний, а потому и не могут помешать его поступлению в институт. Из его класса в политехнический поступало четверо. Остальные его друзья предпочли медицинский и пед. Несколько одноклассников поехали пытать счастье в другие города.

Сдать вступительные экзамены оказалось не так-то просто. Но проходной балл был в итоге набран и Сергей стал студентом. В результате перехода в иное качество — они уже не школьники! — состав Серёжиной компании изменился: из двух пианистов остался лишь один (лучший, к счастью). Второй уехал с родителями куда-то на Северный Кавказ, где его следы впоследствии и затерялись. Красавчик поступил в Ленинграде в некое сверхсекретное училище, и его место в компании занял похожий на Марчелло Мастроянни второкурсник меда Юра Побелъников. Как-то незаметно перекочевали в другие компании двое ребят, поступивших в сельхоз.

* * *

— Я, кажется, у влёкся никому не нужными подробностями, — опомнился Сергей, подвигая бутылку коньяка Марлену Евграфовичу, — Давайте выпьем за случай, счастливо столкнувший нас тогда в магазине.

Они снова выпили и некоторое время молча закусывали. Внезапно Сергей каким-то седьмым чувством ощутил, что гость вновь собирается завести разговор о Льюисе. При создавшейся ситуации отказать ему было бы более чем неудобно. И, движимый спасительным инстинктом, Сергей продолжил свой монолог:

— А знаете, недавно я видел Вас при весьма странных обстоятельствах.

— Вот как? — вежливо поощрил гость словоохотливого хозяина.

— Но прежде чем рассказывать об этом, я хотел бы поинтересоваться — Вы верите в чудеса?

— Ну, это смотря что называть чудесами, — уклончиво ответил гость, — В конце концов нашим дедам и видеомагнитофон наверняка показался бы чудом, а для нас…

— Дело в том, что со мною с некоторых пор стали приключаться странные вещи. И знаете, пожалуй, это началось вскоре после нашего с Вами знакомства. — Задумавшись на секунду, он продолжил: — По субботам я имею обыкновение проводить генеральную уборку квартиры. Так вот, в одну из суббот я выпячивался из квартирной двери на лестничную клетку, возя направо и налево мокрой тряпкой, что должно было символизировать мытьё полов. Занятие, согласитесь, не из самых приятных, а потому в мыслях своих блуждал я где-то далеко, вспоминая недавний звонок из милиции. Меня тогда «порадовали», сообщив, что была попытка проникнуть в мою квартиру, да сработала сигнализация, воры испугались и скрылись, не закрыв даже двери.

— Да что Вы? — участливо выказал свой интерес гость.

— Представьте себе. Пытались ограбить. Но, к счастью, всё окончилось благополучно. Приехавший наряд тут же вызвал меня с работы. На моё счастье, ничего украдено не было.

Собираясь с мыслями, Сергей сделал паузу. Он хорошо помнил, как тихо было тем утром на лестничной клетке, когда тихий и вкрадчивый голос прервал его размышления о разгуле преступности.

— Здравствуйте, — прозвучало где-то за его спиной.

— Добрый вечер! — жизнерадостно откликнулся Сергей, и тут же, вспомнив об отсутствии в своём туалете такой важной детали как брюки, сделал прыжок в сторону двери.

Заскакивая в квартиру, он всё-таки оглянулся — на лестничной площадке никого не было. «Что за чёрт! — с удивлением подумал о. — Ведь со мною точно кто-то поздоровался!»

Полы следовало домывать в любом случае, тратить же время на надевание брюк абсолютно не хотелось, а потому Сергей, выглянув из-за двери и убедившись, что на лестнице действительно никого нет, продолжил мытьё положенных квадратных метров…

— Неприятная процедура… — снова прозвучал тот же вкрадчивый скучающий голос, на сей раз с оттенком сочувствия.

Теперь Сергей уже не стал вскакивать, а лишь полуобернулся на звук на ступеньках лестницы, уютно свернувшись, лежал здоровенный рыжий кот и снисходительно разглядывал его своими желтоватыми глазами.

— Да уж…(вежливо подтвердил Сергей, ещё не до конца веря происходящему.

— Да вы не смущайтесь, — кот явно усмехался, наслаждаясь его замешательством. — Кроме меня, никто вас сейчас без брюк не видит. Так что можете себе спокойно трудиться… Я вот только хотел поинтересоваться, как зовут вашу кошечку. Я её частенько вижу с нашего балкона, что по диагонали над вашим.

— Катька, — ответил Сергей и тут же поправился: — Катерина.

Действительно, у него иногда целыми месяцами гостила кошка, которую в свое время где-то на улице подобрала дочь. Большую часть своей жизни Катька провела в квартире жены. Однако наезды к Сергею бывали хоть и не очень частыми, но достаточно продолжительными.

Некоторое время кот лежал, как бы раздумывая над тем, стоит ли продолжать беседу. По всему было видно, что ему предельно скучно, а потому он в конце концов решился:

— А меня зовут Френч[6] В честь этого, ну как его? Ах да (в честь английского маршала. Можете называть меня просто Френчи… Кстати — а что, ваша Катюша совсем не ходит на прогулки? — в его глазах замерцали зелёные огоньки.

— Нет, — ответил Сергей, начиная злиться на себя за то, что тон в этом разговоре задавал какой-то кот.

Снова возникла пауза.

— Нет, — для убедительности повторил Сергей, — не ходит… А нельзя ли полюбопытствовать, давно ли вы научились разговаривать?

— Научился? Разговаривать? Да меня никто никогда и ничему не учил. Насколько помню, я всегда умел говорить… Hу скажите, разве Вас специально учили разговаривать?

— Меня — нет. Но я же…

— Ах, ну да! Конечно, вы — человек, — подхватил Френч. (А люди, как известно, так зациклены на самих себе и на себе подобных, что им кажется просто невероятным, что и другие тоже могут что-то чувствовать, думать, слушать, понимать, ну и, конечно же, — говорить! Они просто исключают всё, что не вписывается в удобные для их менталитета схемы…

— Не могу принять Вашу иронию. Но почему, объясните мне, лишь в мультфильмах мне приходилось до сих пор видеть говорящих кошек и котов? — в пылу дискуссии Сергей даже забыл о необходимости продолжать мытьё полов.

— Да потому, что говорить-то не хочется… Между собой мы без слов, мыслями да устрашающими звуками общаемся. А людьми, как показывает опыт многочисленных поколений, вступать в речевой контакт довольно опасно. Да к тому же — простите — и элементрно скучно.

— Так почему же вы, в таком случае, заговорили со мной? — отложив в сторону тряпку и продолжая сидеть на корточках, поинтересовался Сергей.

— Любовь… — тяжело и с надрывом ответил Френч и сладострастно потянулся. — Людей она ведь тоже часто заставляет делать глупости.

Как собственный опыт, так и опыт большинства приятелей подтверждал справедливость этой сентенции, а потому Сергей ограничился глубокомысленным «Увы…».

— Так, может, вы отпустите погулять вашу Катеньку? — гипнотизируя собеседника своими жёлтыми глазами, поинтересовался Френч, почувствовав, по всей видимости, в голосе Сергея отзвуки мужского взаимопонимания и что-то вроде солидарности.

— Может быть, — ответил Сергей, зная при этом наверняка, что никогда не отдаст свою пушистую девочку на растерзание такому вот рыжему разбойнику.

— А вот это Вы уже зря, — несколько зло возразил на мысли Сергея Френч. — Она ж тоже живое существо. Ей тоже нужно… Инстинкты, сами понимать должны.

— Маленькая она ещё у нас. Ей ещё и четырёх лет нет.

— Сами вы маленький, коль так рассуждаете. По нашей кошачьей жизни, так она — если хотите — уже вроде как и перестарок… Но вы всё-таки подумайте. Ведь я, имейте в виду, и помочь вам кое в чём могу. Как говорится: «Вы мне, я — вам».

— Оч-ченъ соблазнительно. — Сергей уже и не пытался скрыть иронию в своём голосе, — И что же, интересно, вы мне такого предложить сможете? Может подскажете, где приобрести принадлежащее перу Никиты Романова жизнеописание Ивана Грозного? Или годовой отчёт за меня напишите? Нет? Ну тогда хоть полы вот здесь, на площадке, домыть сможете, или как? Ведь здесь совсем немного осталось.

— А лениться — нехорошо, — совсем как первая учительница Сергея, пристыдил его кот.

Нетрудно было заметить, что предложение заняться мытьём полов вызывает у него глубокое и искреннее возмущение. Он даже слегка передёрнулся от отвращения, представив, по всей видимости, себя моющим полы.

Некоторое время Френч молчал, как бы собираясь с мыслями, а затем продолжил:

— Ладно. Я, например, не хуже иной цыганки могу предсказать судьбу вам и вашим близким. Пусть это и неоригинально, но в ближайшее время вас действительно ждут несчастная любовь, нервные потрясения и дальняя дорога. Очень дальняя… Вам предстоит также встреча с друзьями юности. И всё это до Нового Года… В том же случае, если вы согласитесь пойти мне навстречу, я смогу предостеречь Вас от многих неприятностей. Да и вообще, я могу рассказать вам мно-о-го чего интересного… Я даже в состоянии с точностью, недоступной вашим экспертам и тем более членам правительства, обрисовать перспективы всей страны. Но здесь… — он сделал многозначительную паузу, здесь было бы целесообразнее выступить по центральному телевидению. Хотя с другой стороны — пойти на подобное с моей стороны было бы большой глупостью. Наверняка ведь потом будут говорить, что вся программа была удачной находкой какого-нибудь режиссёра. Что всё моё выступление — не более чем кинотрюк.

Сергей с Френчем так увлеклись беседой, что для них обоих полной неожиданностью была внезапно открывшаяся дверь лифта.

— Так вот ты где, Федька! — радостно возопил вечно полупьяный сосед по подъезду с седьмого этажа, направляясь в сторону кота и даже не обратив внимания на садящего на корточках рядом с лестницей полураздетого Сергея. А я уж и отчаялся найти тебя.

Схватив кота на руки, он счастливо улыбался.

— Какой же это Федька?! — подал голос Сергей, — Его зовут Френч.

— Это он сам, что ли, тебе сказал? — съязвил сосед. — Ты его больше слушай — он тебе та-а-кого наболтает!… Бывай!

И он пешком отправился к себе наверх, прижимая к груди кота. И, как ни странно, кот молчал…

* * *

Ну и как — сбылись предсказания Френча? — прервал рассказ Сергея гость.

— Хотите верьте, хотите нет — в основном сбылись. Уже были несчастная любовь и нервные потрясения. Вот только с дальней дорогой он ошибся.

— Подождите, до Нового Года ещё около двух суток. Так что есть ещё шансы отправиться в дальнее путешествие, — улыбнулся Марлен Евграфович.

— Да нет, едва ли, — с сожалением возразил Сергей. — Командировки в нашем отделе — большая редкость… Ну а если серьёзно — что вы обо всём этом думаете? Что это было — галлюцинации? Сон наяву? Или я и на самом деле имел удовольствие побеседовать с котом?

— А почему бы и нет? — пожал плечами гость и подлил себе коньяку. — Не вижу в этой беседе ничего необычного. Вот если бы вы рассказали мне о своей случайной встрече на вашей лестнице с одним из членов правительства и о непринуждённой беседе с ним — я бы не поверил. А с котом… В конце-то концов — ведь Фауст беседовал с чёрным пуделем. А чем кот, пусть и рыжий, хуже пса?!… А коньячок у Вас отменный.

И он закусил очередную рюмку парой крупных маслин, припасённых Сергеем к Новому Году.

— А ведь вы, Серёжа, собирались рассказать мне о том, где и как мы с Вами недавно виделись. — напомнил Марлен Евграфович.

— Ах да. Хотя, собственно, не совсем с вами, а с кем-то, кто — как мне кажется теперь — был очень похож на вас внешне… Да и голосом, пожалуй, тоже. Манерами… А произошла эта встреча действительно недавно — перед католическим Рождеством… У нас, видите ли, с давних пор существует семейная традиция — отмечать не только наше православное, но также и католическое Рождество. Причём к празднику всегда приобретается ёлка. Хочу подчеркнуть, что я имею в виду не символическую веточку, а самую настоящую елку. Ёлку-дерево. Прежде мне всегда удавалось добывать хорошую ёлку заблаговременно. Обычно это бывало деревце метра в три, в три с половиной высотой. Я укорачивал его сверху и снизу, благодаря чему в наряде из игрушек и украшенное гирляндами, оно смотрелось достаточно красиво. Вначале, когда дочка была ещё маленькой, ёлка предназначалась в основном для неё, а потом, став этакой незыблемой традицией, она превратилась в обязательный атрибут Рождественских Праздников и Нового Года.

Вот и на сей раз, после несколько запоздалого напоминания жены (что за манера — звонить так рано по воскресеньям!), Сергей начал «прочёсывать» ёлочные базары. Увы — кроме осыпающихся кривых прутиков с хилыми веточками, по непонятной причине именуемых тут ёлками, в продаже ничего не было. Через пару часов ноги его начали ныть от бесконечных переходов. В глазах рябило от смены ярких реклам ёлочных базаров. И ко всему прочему — началась метель. Уже появились лукавые мыслишки — «А не плюнуть ли? Стоит ли жертвовать заслуженным воскресным отдыхом ради удовольствия на праздники посидеть семьей под украшенной ёлкой?»

Направляясь к очередному базару, Сергей оказался у какого-то кинотеатра. Площадь перед ним была заставлена десятками рефрижераторов. Из их кабин доносились музыка, смех, возбуждённые женские голоса. «Им хорошо, — с завистью думал Сергей. — В кабинах тепло и уютно. А здесь — броди по всей Москве, ищи в этакой метели ёлку. Впору самого бы себя не потерять… Чего бы я сейчас не отдал только за что-нибудь приличное… Всё бы отдал. Душу бы чёрту заложил!»

И в этот момент, прерывая ленивый ход его мыслей, что-то громыхнуло в ближайшем к нему рефрижераторе. Затем раздался неприятный скрип, и в задней стенке фургона приоткрылась дверь. Приглушённый мужской голос окликнул Сергея:

— Эй! Слышь, мужик, двигай сюда!

— Это вы мне? — недоверчиво осведомился Сергей.

— Тебе, тебе, — подтвердил голос, — Давай, топай быстрее. Подгребай… Ну чего задумался? Аль заснул на ходу? Тебе нужна ёлка или нет?

«И откуда он знает, что я ищу ёлку?» — с тревогой подумал Сергей, но ноги уже сами несли его на голос.

— Лезь сюда! — скомандовали сверху.

Сергей ухватился за протянутую руку и вскарабкался наверх. Всё с тем же неприятным скрипом дверь за его спиной прикрылась. Сергей огляделся. Фургон рефрижератора внутри оказался неожиданно просторным. И что удивительно — здесь тоже дул ветер и в призрачном люминесцентном полумраке между поблескивающих металлом заиндевелых стен виднелись сугробы. На сугробах и среди них вдаль уходили ёлки и ёлочки, ели и пихты, кедры и неизвестно что ещё пушистое, пахнущее хвоей и свежестью, поражающее воображение своей стройностью, красотой, завершённостью и совершенством. Казалось, что вмещавший всё это великолепие рефрижератор был бесконечным, и глаза просто разбегались от всего этого давно ставшего непривычным изобилия.

Помогавший Сергею взбираться наверх оказался здоровенным весёлым мужиком в дублёнке, унтах и лохматой кепке с большущим козырьком. Когда он затягивался ароматной сигаретой, под крупным носом можно было разглядеть аккуратные усы. Сергей отметил про себя, что кого-то этот человек ему напоминает. Но вот только кого? Если бы получше рассмотреть его лицо! Он бы наверняка сообразил тогда.

— Ну, чего стоишь? Смотри, выбирай! — и мужик горделивым жестом богатого хозяина повёл рукой в сторону темнеющих в призрачном свете деревьев. — Или не нравятся?

— Нет, отчего же… — почему-то засмущался Сергей, и, невольно подлаживаясь к манере говорить хозяина фургона, добавил: — Очень даже нравятся… Мне бы вот эту, — и он показал на ближайшую красавицу елку, чуть припорошенную снегом.

Ему почему-то не хотелось идти дальше вглубь этого странного фургона, в котором непонятным образом оказался кусочек удивительно прекрасного леса.

— Щас нарисуем! — просипел мужик и вытащил откуда-то из-за спины топор.

Подойдя к елке, он несколькими сильными ударами срубил её и, схватив за комель, приволок к Сергею.

— Держи и владей! — торжественно провозгласил он, бросая ёлку к ногам Сергея, ошарашено взиравшего на свершающееся в его присутствии чудо.

Ему даже стало немного грустно — уж больно было хорошо срубленное деревце… Но идиллическое настроение внезапно было нарушено довольно-таки неприятной мыслью. Сергей вдруг сообразил, что прежде чем давать команду рубить ёлку, ему следовало бы поинтересоваться её стоимостью.

С внезапным беспокойством он запоздало спросил:

— А сколько с меня?

— Недорого, сударь мой, недорого, — внезапно становясь интеллигентно-вежливым, вкрадчивым голосом ответил продавец. — Считай что даром такую вот красавицу отдаю. Всего-то за три души.

— За три — чего? — не понял Сергей и тут же на всякий случай добавил: — У меня, знаете ли, только рубли. Никакой валюты не имею. Так что…

— Души, говорю, всего три эта красавица тебе обойдётся, — с нажимом повторил свою цену мужик, — Так что деньгу свою при себе оставить можешь.

— Ха-ха, — неестественно хохотнул Сергей. — Остроумно, конечно, только… — Засунув руку в карман, он попытался на ощупь отделить от полученной накануне премии пятидесятирублевку.

«Лишь бы не вытащить в темноте сотенную, — подумалось ему, — А пятьдесят за такую красавицу совсем не жалко».

— Ты, мужик, не хихикай! — неожиданно рассердился продавец. — Ни твои пятьдесят, ни сто мне не нужны. Цену я тебе свою назвал. Ты ж не глухой. И нечего притворяться, будто не понимаешь, о чём речь идёт!

— Помилуйте, да это ж спекуляция! — вполне искренне возмутился Сергей, в точности имитируя интонации ошарашенных астрономическим взлетом цен покупателей, вынужденных отказываться от многих необходимых покупок.

Неожиданно до Сергея дошло, что продавец догадался о его манипуляциях с купюрами в кармане, и он тут же похолодел от внезапного озарения.

Несмотря на это, зафиксированные где-то в подкорке фразы настоятельно требовали выхода. По всей видимости, срабатывал некий спасительный компенсаторный механизм, позволявший отвлечься от страшных догадок.

— Где ж цены-то такие виданы!? — продолжал он капризно-негодующим тоном, находясь в состоянии полупрострации.

Несмотря на налившиеся от страха свинцом ноги, на встающие от ужаса дыбом волосы, Сергей действительно вознегодовал от наглых притязаний продавца.

— За одну ёлочку — и три души! Да это же настоящее мародёрство! Просто обдираловка! Совесть потеряли совсем… Да я вот милиционера сейчас позову… — и он сделал движение по направлению к выходу.

«Господи! И откуда у меня только все эти причитания? — пронеслось у него в голове, — Что это со мной происходит?!»

Его решительность кажется даже развеселила продавца:

— Ну позови, позови! — фыркнул он, — Как же, поможет тебе милиционер! Да у него от меня знаешь какой доход? А кроме того, у нас здесь не государственная торговля, Мы здесь сами по себе торгуем. Сами цены устанавливаем. Исходя из спроса… Ты что думаешь, машину мне дядя оплачивает? А товар первосортный? А сервис, который я всякому здесь предлагаю? И вообще, уразумей, мужик, я-я тут хозяин! Усёк? Захочу, так и сто душ потребую. Или двести… А ежели тебя что не устраивает, так и топай себе дальше, ищи себе ёлку на… ну и на Новый Год тоже!.. Чего уставился? Топай, тебе говорят! — и он вроде бы даже подался вперёд, будто бы намереваясь подтолкнуть Сергея к выходу.

Но какая-то непонятная сила, какой-то дух противоречия не позволяли тому прекратить этот бессмысленный спор и продолжить смертельно надоевшие поиски елки в другом месте. К тому же он представил себе объяснение с женой и дочерью по поводу неожиданного отсутствия новогоднего дерева, сетования на его неумение «жить как люди» и…

— Нет, позвольте, — запротестовал он, ещё надеясь на чудо и собирая в кармане всю свою наличность. — Я готов очень даже неплохо заплатить. Очень даже… Хотите — сто рублей? Ну — сто двадцать пять?.. Или даже сто пятьдесят? Нет?

— Повторяю — три души, — поморщившись, отрубил мужик.

— Да как же это так можно? — отдавая себе отчёт, что здесь не отделаться и всей премией, риторически переспросил Сергей. — Вы же понимаете, что у меня, если она и есть, то только одна… я имею в виду душа. Так откуда, скажите, я вам ещё две возьму? А?

— Ну, с этим просто! Одна — твоя, а две другие — чьи хочешь присовокупим. Жены твоей, например, и дочери. Мне в общем-то лишь одно важно — чтоб души не очень низкого качества были.

«Всё, подлец, обо мне знает», — мысленно отметил Сергей.

Какая-то несколько даже навязчивая простота, демократичность, что ли, этого странного посланца тёмных сил пробуждали в Сергее непреодолимое любопытство, мешая прекратить этот бессмысленный торг и пока не поздно унести ноги.

— А как, скажите, в какой форме я должен их вам передать?

— Незачем мне их передавать, — пояснил продавец, сплёвывая в сугроб. Просто составим сейчас с тобою купчую, то бишь доверенность с правом продажи на указанные души. Ты подпишешься и — забирай ёлку. Владей ею, празднуй себе на здоровье.

— Кровью подписываться?

— Зачем кровью? — поморщился продавец, — Мы ж цивилизованные люди! У меня ручка с красной пастой найдется.

— А нельзя ли всё-таки ограничиться одной душой? Остаток я покрыл бы рублями.

— Нехорошо! — укоризненно покачал головой продавец, — Ты посмотри только — какая ёлка! Да она у тебя год без воды простоит! И новогодний праздник на полгода растянет. Так что нечего канючить. Сказано же — эта ёлка никак не менее трёх душ стоит… Ежели бы ты какую другую выбрал, так, может, и на твоей одной душе сговорились бы. А за эту — никак не менее трёх!… Спрос сейчас хороший. Не тебе, так кому другому отдам.

— А вот эту — нельзя? — Сергей указал на ёлочку поменьше.

— Почему ж нельзя? Можно. Только ведь она тебе тоже недёшево обойдётся — две души.

— А на душу моего начальника доверенность написать нельзя? — робко полюбопытствовал Сергей.

— Вот чего нельзя — того нельзя, — отрубил продавец. — Ты пойми, чудак человек, что души, они, как и деньги, разного номинала бывают. Душа ребёнка неискушённого у нас сегодня идёт что рубль платиновый коллекционный, юбилейной чеканки. Душа иного чудака-правдоискателя до недавнего времени как серебряный рубль двадцатых годов ценилась. Иные души идут как фунты стерлингов, доллары, марки. Иные — как лиры или йены… А вот начальственные души у нас не совсем в цене. Да, собственно, они никогда в особой цене и не были. Больно уж предложение высоко, а спросу — ну ни-ка-ко-го. К тому же и хлопот много. Мала, понимаешь ли, гарантия, что эта душа уже не запродана. Причём и не один раз… Так что, прежде чем покупать начальственные души, неоднократно по всяким реестрам проверять приходится. А кому с этим возиться охота?.. А вот ёлки — они всё только в цене поднимаются.

Он замолчал и после короткой паузы добавил хорошо поставленным дикторским голосом:

— Покупательная способность среднестатистической средневзвешенной души в настоящее время составляет по одним данным 0,042, а по другим — 0,018 таковой в 1961 году.

И, сплюнув окурок под ноги Сергею, продолжал уже обычным голосом:

— Вот будь у тебя дочка поменьше, так, глядишь, за одну лишь её душу я бы тебе здесь любую ёлку отдал. А сейчас за её прокуренную и джинсовкой потёртую студенческую душу немногим больше, чем за твою, купить можно. Короче — думай, Кант, думай, за какую цену тебе ёлку надобно.

— За две души, пожалуйста, отпустите, — с обречённым видом попросил Сергей.

Мужик молча взял срубленную ёлочку и играючи швырнул её в сторону торчащего из снега пенька. Она комлем ударилась о пенёк и, качнувшись пару раз, замерла на старом месте, будто бы её и не срубали. Продавец же направился к ёлочке поменьше, и в руке у него вновь появился топор.

Воспользовавшись тем, что продавец отвернулся, Сергей шагнул к двери, резко толкнул её плечом и прыгнул…

Приземлиться на ноги ему не удалось — в воздухе его развернуло почти горизонтально.

Сергей пришёл в себя оттого, что кто-то больно тёр ему уши. Он приоткрыл глаза — вокруг, в поле его зрения, теснились ноги — мужские и женские, в сапогах и сапожках, в туфлях, ботинках и ботах типа «прощай молодость».

Чей-то уверенный мужской голос удовлетворённо произнёс над ним:

— Ну вот видите, он уже и пришёл в себя.

Немилосердные руки перестали тереть ему уши, и его голову осторожно опустили на что-то твёрдое.

— Да плюньте вы на него! — с нескрываемым отвращением бросил девичий голос. — Стоит ли тратить время на всякую пьянь?!. Хоть бы все они передохли!!!

Ну, может, и выпил человек чуток… Так и что с того? — заступился несколько плывущий хриплый голос. — Небось такие вот, как ты, и довели… Все вы одинаковые, бабы.

— Подождите-ка… Нет, от него не пахнет спиртным. Скорее всего что-то с сердцем, — засвидетельствовал первый голос и, обращаясь уже к Сергею, продолжил: — Вы подняться сможете?

— Да. Кажется… Сейчас. — И Сергей с трудом сел.

Стоящие вокруг него люди начали расходиться.

Внезапно Сергей вспомнил всё происшедшее с ним. Тяжело поднявшись, он огляделся. Да, это была та самая площадка рядом с кинотеатром. По-прежнему негромко шумели двигатели стоящих вокруг тягачей-рефрижераторов.

«В каком из них я видел всё это?» — попытался он вспомнить.

Увы, память подводила. Это мог быть почти любой из разместившихся на площадке фургонов. Сергей не обманывал себя — никакого желания встретиться вновь со странным продавцом у него не было.

(Вас проводить? — участливо спросил мужчина, помогавший ему подняться на ноги, протягивая испачканную снегом шапку.

— Нет-нет, спасибо. Я как-нибудь сам доберусь, — поблагодарил Сергей и направился в сторону ближайшей остановки.

Только теперь он почувствовал, что его знобит и подташнивает. «Небольшое сотрясение мозга, — поставил он сам себе диагноз, — Нужно будет отлежаться. Если завтра буду чувствовать себя так же — вызову врача».

На следующий день он проснулся, чувствуя себя абсолютно здоровым. Разве только побаливали чуть-чуть правые бедро и локоть. Реальность приключившегося с ним накануне казалась весьма сомнительной. «По всей видимости, я просто поскользнулся на той площадке и крепенько приложился головой. Вот вся эта чертовщина и привиделась мне за те мгновения, что я находился в бессознательном состоянии», — подумалось ему.

Позавтракав, он позвонил жене, дабы сообщить, что ёлка пока ещё не куплена.

— Ну и хорошо. — обрадовалась та, — Очень удачно. На работе у соседки за невысокую цену можно заказать абсолютно свежую красавицу. Им — то есть её институту — выделили где-то участок, и они сами ведут вырубки. Всё складывается самым наилучшим образом.

ГЛАВА II

Вернувшись из кухни, куда он отлучался подрезать хлеба и подложить в менажницу консервированных помидор и грибков, Сергей снова занял своё место за столом.

— Вот так мы с вами и встретились недавно в фургоне рефрижератора, пошутил он, садясь напротив гостя, — Не вспоминаете?

— Нет, отчего же, Припоминаю, — улыбнулся Марлен Евграфович, наливая себе очередную рюмку и тут же выпивая её. (А коньяк у вас, не могу не отметить, действительно отличный!

— Шутите, — догадался Сергей, — И всё-таки, согласитесь, — это было достаточно странное видение. Просто наваждение какое-то.

— И что же странного вы находите в приключившемся с вами?

— Уважаемый Марлен Евграфович, не будете же вы утверждать, что — будь всё рассказанное мною реальностью — эта реальность не удивила бы вас?

— Начнём с того, что я абсолютно уверен в достоверности вашего рассказа. Не думаю только, что происходящее в фургоне воспринималось вами с той лёгкостью и юмором, с которыми Вы пересказывали мне своё приключение… И, знаете, мне было бы весьма любопытно послушать, почему Вы отказались продать свою душу?… Что это — принципиальные соображения? Или — страх? Но в этом случае — чего вы испугались? Что, собственно, страшило Вас?

Он снова взялся за бутылку и тут с видимым сожалением обнаружил, что она пуста. Некоторое время он продолжал рассматривать её, как будто что-то соображая. Затем, перегнувшись через спинку стула, поставил её позади себя на пол.

«А он, пожалуй, опьянел», — отметил про себя Сергей и все-таки предложил: — У нас тут с вами почти что полубутылки водки. Наливайте.

— Да нет, спасибо. Я не привык мешать. — отказался Марлей Евграфович и извлёк откуда-то из-под стола полную бутылку коньяка, отличавшуюся от опустошенной лишь тем, что на этикетке красовалось на одну звёздочку больше. Бутылка была уже открыта, и гость незамедлительно наполнил свою рюмку.

— Не хотите? — предложил он Сергею, — Коньяк у вас, могу повторить, действительно отменный. Попробуйте, искренне вам рекомендую.

— Да нет, благодарю. Я тоже как-то не привык мешать, — и Сергей налил себе полрюмки водки.

— Водка — это суррогат, — поморщился гость. — А вот коньяк — продукт естественный. Если водка хорошо очищена, её ещё не так противно пить. А коньяк… Чем больше он аккумулировал ароматов, тем он приятнее. Коньяк он как живой. Он несёт в себе тепло солнца, ароматы и соки естественных продуктов, из которых изготовлен. Он разогревает кровь, бодрит вас, смешиваясь с нею, очищает сосуды, просветляет сознание. Он открывает второе дыхание. Он — как живая вода. А водка… Это как маргарин в сравнении со сливочным маслом. Э-э, да что там!… Давайте-ка выпьем за трезвый взгляд на жизнь, — неожиданно завершил он свой монолог.

Выпив, оба некоторое время молча закусывали.

— А ведь вы так и не ответили на мой вопрос, — напомнил гость. Почему вы не желаете продать свою душу?

Сергей задумался.

— Я думаю, — не совсем уверенно начал он,(потому, что душа свободна. А посему продать душу — то же самое, что продать себя. Продать себя вместе со всеми потрохами. Одним словом — п р о д а т ь с я. Вы только подумайте, что такое наше тело? Это не более чем машина. Пусть сложная, с развитой и очень совершенной обратной связью — но всё-таки машина. Как и любой другой механизм, наше тело подвержено износу. Как автомобиль, на котором вы ездите, как самолёт, которым вы летаете. И любым механизмом человек может управлять — как и своим телом. Но автомобиль или самолёт водитель может поменять по своему усмотрению или по приказанию кого-то, кто вправе дать соответствующее распоряжение. А вот тело… Его мы получаем не выбирая. И поменять его пока ещё никому не удавалось. По крайней мере обычным людям.

— Я, кажется, понимаю, — перебил его Марлен Евграфович. — Вас страшит ответственность шага. В вашем представлении водитель-душа и тело-машина неразделимы. А посему продав душу и тело, то есть продав себя, вы тем самым как нечто само собой разумеющееся обязуетесь выполнять приказы покупателя. Авы понимаете, что исполнять их придётся беспрекословно. Дисциплина строже чем в армии. За невыполнение ждёт суровая кара… Да, взять на себя подобные обязательства может далеко не каждый. Пойти на подобное может человек либо безвольный, либо весьма целеустремлённый, умеющий прогнозировать последствия своих поступков, и хорошо понимающий, что именно ему нужно для достижения поставленной цели… Так что тут необходимо сознательное подчинение «покупателю». В отличие от армии недовольным требованиями жёсткой дисциплины комиссоваться здесь едва ли удастся. Замолчав на некоторое время, он повторил затем с явной печалью: — Да, «комиссоваться» тут действительно трудно. Не знаю даже, удавалось ли это кому в прошлом…

— Боюсь, Вы меня всё-таки не поняли, — возразил Сергей, — Ноленс воленс, хочешь не хочешь, но все мы служим кому-нибудь или чему-нибудь. И нечего обманывать себя разговорами о свободе. Я думаю, Вы согласитесь, что наша свобода ограничена очень узкими рамками. И для подавляющего большинства из нас она доступна в какой-то мере лишь в мечтах да во сне… Дело в другом — кому или чему служить! Тёмному или светлому. Добру или злу… Вы скажете — добра и зла в чистом виде не существует. Или: белый цвет смесь самых разных цветов и оттенков. Да, это так. Но нельзя забывать о том, что в жизни важна идея, стержень, что ли, благодаря которому человек может оставаться самим собой, может оставаться человеком. И этот стержень душа… А сверх всего прочего, страшно и отвратительно предательство. Но предательство самого себя страшнее и омерзительнее всего остального. Продав себя, предав себя, человек уже не может, мне кажется, жить полноценной жизнью.

— А вот здесь вы жестоко заблуждаетесь, — прервал Сергея Марлен Евграфович. — Житейский опыт и история дают нам немало примеров того, что именно жизнь предателей и наёмников оказывалась особенно полной и интересной. Им было доступно многое из того, что считалось табу для обычных людей. Они не были связаны теми условностями, которые довлеют над большинством из нас, грешных. И свобода их оказывалась более полной, чем у большинства монархов, не говоря уже о миллионах ординарных добропорядочных граждан. Они могли позволить себе такое, о чём многие из нас и во сне помышлять не решаются… И я уверен, что жизнь их была более полноценной и разнообразной, чем, например, ваша. И это даже в том случае, если жили они, скажем, в средние века… Вы согласны?

Сергей отрицательно покачал головой.

— Не нужно упрощать. Не забывайте, что душа — это ещё и совесть. А совесть…

Гость протестующе поднял обе руки.

— Помилуйте! Вы хотите сказать, что того же папу Иоанна XXIII, миру Балътазара Косу, пришедшего на папский престол путём насилия, заговоров и интриг, бывшего корсара, клятвопреступника, шантажиста, кровосмесителя и не знаю кого уж там ещё, что его когда-либо терзали угрызения совести?! Что он мучался раскаянием?! Ой, едва ли. Да вы же сами прекрасно понимаете, что понятия добра и зла абсолютно условны! Когда утверждают, что зло не только неизбежно, но и необходимо, то говорят это не для красного словца. Убийство — зло? Не так ли? Ну вот вы, например, вы можете хотя бы утопить котят? Или забить барашка?!… Ну что я спрашиваю?! Конечно же нет! Но колбасу-то мы кушаем… И ветчинку тоже. И, скорее всего, выражаем своё неудовольствие, когда в магазине не оказывается в продаже привычного набора мясных продуктов… Нет-нет! Я прекрасно понимаю, что лично вы ни в коем случае не пошли бы в мясники. Не подходите вы для этого с вашим пониманием добра и зла. Но что бы произошло, если бы все рассуждали так же, как вы? Насколько я понимаю, перейти в стан вегетарианцев вам не очень-то хочется… Кстати, а вы помните, как переводится имя Люцифер? Нет? «Утренняя Звезда». Красиво, не так ли? Но ведь и Христос говорил о себе: «Я есмь… звезда светлая и утренняя».[7] Да что там… Что я Вам лекцию читаю! Вы же изучали ту же философию, что и я. Помните закон «единства и борьбы противоположностей»? Это как раз наш случай.

— Помню, всё помню. И могу добавить к вашим примерам и свои собственные. Но, с другой стороны, подумайте — ведь в те же средние века палачи казались такими же необходимыми, как теперь мясники. И во славу Христа устраивали аутодафе… Устраивали, заметьте, самые обычные люди. Плохие и хорошие… Но сегодня-то человечество доросло до понимания того, что публичные казни — этот своеобразный театр насилия и ужасов — только множат зло. В очень многих странах смертная казнь отменена вообще! Можете ли Вы исключить возможность того, что когда-нибудь человечество откажется от убийства животных в целях получения их мяса, как отказалось некогда от их заклания в жертву богам? Вы обратите внимание — чем старше, я бы сказал — чем взрослее становится человечество, тем существеннее добреет как оно само, так и его боги… Ну да ладно, что-то мы ударились с вами в философию. Давайте-ка лучше выпьем за человеческую доброту и за добро в нашей жизни.

— Охотно, — согласился Марлен Евграфович, поднимая свою рюмку, — За добро — это хорошо. А знаете, нам с детства вдалбливали в головы закон сохранения массы и энергии. Я же со своей стороны предложил бы ещё и «закон постоянства добра». Трудно отрицать, что, творя добро одним, мы зачастую лишаем добра других… То, что говорил Ломоносов об энергии: «Если в одном месте убудет, то в другом месте прибудет» — в равной мере справедливо и для добра. Но мы-то, грешные, понятие добра соотносим обычно с тем, что хорошо для нас… Так что, конечно же, — за добро!

Сергей отметил, что гость всё время поддерживал себя в состоянии лёгкого опьянения.

— А что вы собирались рассказать мне о предсказанной вам котом любви? — напомнил гость.

— А-а, об этом… — Сергей задумался.

Насколько ему помнилось, он не обещал ничего рассказывать о своих сердечных делах. В конце концов, Марлен Евграфович не был его близким другом, а потому, несмотря на уютное сидение за столом с веселящими напитками, Сергею не очень-то хотелось исповедоваться.

— Ну да ладно, — наконец решился он.

* * *

Впервые Сергей увидел её спускающейся по эскалатору, в то время как сам он поднимался вверх. «И как это люди могут проходить спокойно мимо такой вот красавицы? — подумалось ему, — Эх, не опаздывай я сейчас…»

Это лицо, поражавшее своей красотой, в течение дня ещё неоднократно всплывало в его памяти. Он успокаивал себя тем, что красавица должна жить где-то в его районе — недаром же её лицо показалось ему знакомым. Следовательно, существовала некоторая надежда повстречать её ещё когда-нибудь.

Некоторое время он мучался в попытках вспомнить — где и когда он мог видеть это дивное лицо? Но вспомнить не удавалось. Хотя такое бывает встречаешься с человеком неоднократно и не обращаешь на него внимания. Но вот однажды какой-нибудь неожиданный штрих, некая новая деталь его туалета вдруг преображает образ до неузнаваемости и тогда… тогда начинаешь смотреть на него совсем другими глазами. А если ты пока не стар и мир не потерял ещё для тебя своих красок, то результатом внезапного озарения может стать самое кардинальное изменение всей твоей жизни.

Сергей был женат вторым браком. Первый брак оказался более чем непродолжительным — они расстались полюбовно приблизительно через полгода после свадьбы. А было Сергею тогда двадцать девять.

Вторично он женился в тридцать четыре, будучи абсолютно уверенным в том, что на сей раз брак наверняка будет более счастливым — его жизненный опыт просто не мог допустить очередного провала. И действительно, несколько лет они жили, что называется, душа в душу. После рождения дочери уже избалованному постоянным вниманием и тихим обожанием жены Сергею стало казаться, что супруга охладела к нему. Он понимал, естественно, что запас её теплоты, добра, заботы и ласки ему придётся теперь делить с дочкой, но, несмотря на это, испытывал к ребёнку странную подсознательную ревность. Нет-нет, он искренне любил малышку, и она отвечала ему своей трогательной детской любовью, но… Где-то в глубине души росло и ширилось чувство неудовлетворённости жизнью. Это чувство стало особенно сильным в последние годы, когда в связи с болезнью тёщи жена с дочерью перебрались в её большую квартиру.

Вначале была идея съехаться. Но затем по здравым размышлениям от неё отказались. Действительно, через несколько лет дочери предстояло выйти замуж, и в этом случае ей с мужем было бы лучше жить отдельно, своей семьёй. Но так как тёща нуждалась в постоянном уходе, а Сергею по характеру его работы нужна была спокойная обстановка, когда ему никто бы не мешал сидеть за расчётами и пишущей машинкой столько, сколько того требует его вдохновение, было решено, что он временно поживёт один. Вот так он и жил «временно» в своей двухкомнатной квартире уже четвёртый год. И если в первые годы жизни с женой в разных квартирах они достаточно часто навещали друг друга, то теперь могли не видеться кряду по нескольку месяцев. Да и созванивались теперь — увы! — уже далеко не еженедельно. А при таких отношениях, естественно, сами обстоятельства подталкивали Сергея на то, чтобы проявлять к женщинам интерес несколько больший, чем это приличествует женатому мужчине.

Увидев незнакомку на ступеньках эскалатора, Сергей вдруг сразу понял: ето — о н а. Он почувствовал, что наконец-то ему выпал тот редкий счастливый билет, когда среди миллионов и миллионов людей на нашей старушке Земле удаётся встретить ту единственную, которая, кажется, самим Господом Богом предназначена именно тебе. И вот эскалаторы преспокойненько несут их в противоположных направлениях и он ничегошеньки не может поделать… Ну не насмешка ли судьбы?

В течение нескольких дней Сергей жадно всматривался в лица людей на станции метро и вблизи от неё. Увы, её он не видел среди тех сотен ысяч лиц, что ежедневно встречались на его пути.

Но жизнь есть жизнь, и вскоре образ очаровавшей его незнакомки отступил на задний план под напором будничных дел и хлопот. Единственной памятью оставался карандашный портрет, сделанный им по памяти в день встречи. По какой-то странной прихоти Сергей нарисовал вокруг портрета овал, благодаря чему создавалось впечатление, будто он скопирован со старинного медальона.

— А нельзя ли посмотреть? — прервал Марлен Евграфович повествование.

— Простите, нет, — отрезал Сергей. — И вы скоро поймёте почему.

Второй раз Сергей увидел её уже весной. Было раннее утро.

Вооружённый рыболовными снастями и с рюкзаком за спиной, после длительного ожидания он наконец-то сел в автобус и устроился сзади у окна. Тут-то и увидел её стоящей на той самой остановке, от которой только что отошёл его автобус. Первым импульсом было — остановить автобус и выскочить. Но мысль о нелепом костюме, сапогах, о том, что его будут, нервничая, ожидать друзья — эта мысль победила, и он поехал дальше, проклиная свою нерешительность.

И все-таки их знакомство состоялось через несколько недель после этой «встречи». Он снова спешил. Да и кто не спешит теперь при нашей-то жизни? Дело в том, что на сей раз его ожидала с билетами в театр милая женщина, отношения с которой у них давно уже переросли рамки чисто дружеских. Пару лет тому назад её муж уехал в Штаты с молоденькой секретаршей и, судя по всему, не испытывал ни малейшего желания вызывать к себе оставленную дома супругу. Детей у них не было, а потому о всех перипетиях заморской жизни бывшего мужа знакомая Сергея узнавала лишь из коротких писем, которые изредка получали его сослуживцы.

Итак, Сергей опоздывал никак не менее чем на четверть часа из-за того, что вначале слишком долго гладил брюки, а потом был вынужден вернуться домой уже с улицы, дабы убедиться в том, что перед уходом не забыл выключить утюг.

Запыхавшись, он сбежал по эскалатору в зал станции метро. Из дверей стоящего у платформы поезда раздалось сакраментальное «двери закрываются». Сергей ещё мог заскочить в вагон, но в последнее мгновение увидел, или, скорее, даже почувствовал, что на стоящей поблизости скамейке сидела о н а. И не просто сидела, а смотрела на него. Внутри у Сергея что-то оборвалось. Решение пришло мгновенно. Чтобы остановиться, ему пришлось обеими руками оттолкнуться от стенки вагона.

Двери закрылись и поезд тронулся, Сергей повернулся спиной к рельсам и посмотрел на неё. Она улыбалась. Улыбалась ему. Сердце Сергея бешено стучало, скорее всего — не от пробежки. Не отрывая взгляда от её глаз, он подошёл и опустился на скамью рядом с нею. Да, она действительно была много моложе его. Судя по всему, ей не исполнилось ещё и тридцати пяти. Лицо было несколько удлиненным, рот — крупным и красиво очерченным, кожа лица поражала своей белизной. Серые широко расставленные глаза смотрели серьёзно-выжидающе.

— Здравствуйте, — сказал Сергей, продолжая жадно всматриваться в её лицо.

— Здравствуйте, — ответила она. — Вы не успели…

Тембр её голоса был удивительно приятным. В голосе слышалось сочувствие.

— Нет, на сей раз, кажется, успел! — вырвалось у него. — Вы… Вам в центр?

— Да нет. Просто я решила немного отдохнуть здесь в прохладе, прежде чем идти дальше.

Они помолчали. Сергей забыл и думать о том, что его ждут. Время для него как бы остановилось. Он забыл о том, где находится, о людях, беспрестанной чередой идущих мимо них в обоих направлениях, о поездах метро… Куда-то ушли все тревоги и заботы. В каком-то полузабытьи он буквально «смаковал» черты её лица, как это дано лишь людям, наделенным настоящим художественным даром.

Теперь он видел, что черты её лица запечатлелись в его памяти верно. Может быть, в сравнении с изображением на его портрете это лицо выглядело более зрелым, более определённым и спокойным, что ли…

Именно такой, как на его портрете, она скорее всего была лет пять-шесть тому назад. И, вместе с тем, как ему казалось, она и сейчас как бы являла собою саму свежесть. С неё вполне можно было бы писать «Снегурочку»… Или нет, скорее «Весну». Она даже пахла свежестью талой воды. Во всяком случае, воспоминание об этом неповторимом запахе пришло ему теперь на ум.

Ее туалет был выдержан в строгих тонах. В нежных мочках её ушей сверкали мелкими бриллиантами красивые серьги наверняка старинной работы. На груди была приколота не менее красивая брошь. Скорее всего, серьги и брошь были частью одного гарнитура.

— Поезд, — напомнила она, возвращая Сергея к действительности. — Вы едете?

— Я? Да нет! Я… я передумал. Вы на выход? — И, не дожидаясь подтверждения, добавил: — Можно, я провожу вас немного?

— Хорошо, — и она поднялась.

Она оказалась среднего роста — что-то около метра семидесяти, стройной и какой-то очень хрупкой. Темные волосы были уложены в причёску в стиле «ретро». («Как на фотографиях двадцатых годов», — отметил про себя Сергей.) В выражении её глаз было нечто трогательное, этакое беззащитно-детское, вызывавшее в душе Сергея прилив нежности и приводящее его в состояние в общем-то не свойственной ему экзальтации. И странно, хотя в отношениях с женщинами Сергей никогда не отличался чрезмерной робостью, в её присутствии он испытывал незнакомый ему прежде лёгкий трепет. Нечто подобное — что-то вроде радостного ожидания в сочетании с душевным подъёмом — он ощущал в свое время при первом посещении Дрезденской картинной галереи…

Они молча вышли из вестибюля метро. Небо было затянуто облаками. В листве стоящих вдоль улицы деревьев шелестел ветер. Было немного душно. Пахло пылью и выхлопными газами.

Сергей остановился и легонько придержал свою спутницу за локоть.

— Меня зовут Сергеем, — представился он, — Сергей Энгелью. По образование или, точнее, по недоразумению я инженер и математик, а по склонностям и велению сердца — книжный червь и художник. Не буду лукавить я давно искал этой встречи. И я уже боялся не дождаться вас.

— Я знаю, — прозвучало в ответ. — Но я не могла раньше… Ах да, меня зовут Ольгой.

— Ольга, — повторил он. — Оля. Оль-га. Какое красивое имя! И как оно идёт Вам!

Справедливости ради следует заметить, что это имя прежде никогда не вызывало у него особых эмоций. По крайней мере, к числу любимых им женских имён оно никак не относилось.

* * *

С той встречи для Сергея началась новая жизнь. Она вновь расцветилась яркими красками, стала интересной, наполненной впечатлениями, страстями, желаниями. Дни уже не походили как прежде один на другой. Сергей отсчитывал их теперь по встречам с Ольгой. А встречи становились меж тем всё более частыми и продолжительными. Он чувствовал себя влюблённым мальчишкой. Душа его пела. Работа спорилась как никогда. Казалось, ничто не могло омрачить его счастья.

И всё-таки большинство женщин обладают каким-то шестым чувством, чем-то вроде ясновидения. Во всяком случае, супруга Сергея, которая до недавнего времени напоминала о своём существовании лишь редкими звонками, вдруг стала очень внимательной и даже как-то неожиданно приехала навести порядок в квартире и постирать. Но теперь её внимание вызывало у Сергея лишь лёгкое раздражение. Наверное, им следовало бы серьёзно поговорить. Но пойти на это было не так-то просто. Даже думать об этом не хотелось, поскольку будущее представлялось слишком неопределённым.

И дело было не в том, что Сергея устраивала позиция страуса, прячущего голову в песок, а потому, что во всём, что было связано с Ольгой, многое оставалось для него пока что абсолютно непонятным. Так, хотя со дня их знакомства прошло уже более месяца, он даже не знал, замужем ли она! И вообще, эта хрупкая женщина была настоящей загадкой.

Уже после двух-трёх свиданий Сергей, который считал себя человеком по теперешним временам достаточно образованным и начитанным, понял, что она знала многое из того, о чём он имел лишь самое поверхностное представление. Так, например, она великолепно ориентировалась в древней истории, в истории России, знала геральдику и генеалогию европейских кооролевских династий. По всей видимости, она основательно изучала в своё время Священное Писание. Насколько Сергей мог судить, ей приходилось также штудировать латынь, греческий и древнееврейский. Ольга могла долго по памяти цитировать стихи на французском, английском и немецком. И в то же время в её представлении о мире современном были провалы, которые ставили Сергея просто в тупик. У него никак не укладывалось в голове, как, например, взрослый человек может не знать о том, что уже давно не существует никакой Родезии, или кем был Гитлер. Её неосведомлённость в вопросах политики, внутренней жизни страны и в её экономических проблемах была поразительной. В неменьшей степени однажды Сергея удивил и её восторг после просмотра в кинотеатре какого-то третьеразрядного сентиментального фильма. Как мог человек, так тонко ощущавший красоту во всех её проявлениях, умиляться, посмотрев эту ремесленную поделку с участием весьма посредственных актёров! Неужели она не видела всей надуманности сюжета, не ощущала фальши в игре основных исполнителей?! Но нет, когда они выходили из кинотеатра, глаза её светились восторгом. Она была взволнована и так трогательно радовалась неизбежному хэппи-энду, что Сергею показалось просто жестоким разубеждать её в художественных достоинствах фильма.

При всей своей хрупкости и кажущейся беззащитности Ольга, как выяснилось, умела настоять на своём. Так, уже при первой их встрече она отказалась от того, чтобы Сергей провожал её. И как ни старался он убедить её в небезопасности современных вечерних улиц, она оставалась непреклонной.

Встречались они обычно по возвращении Сергея с работы — около шести вечера. Ольга ждала его у метро. Однажды она не заметила его в выходящей из многочисленных дверей пёстрой толпе. Сергей в течение некоторого времени имел возможность наблюдать за нею, стоя по другую сторону широкого тротуара. Она чем-то напоминала собачку, оставленную хозяином у входа в магазин и с тоской ожидающую его возвращения. Какой же радостью светились её глаза, когда, почувствовав на себе его взгляд, она повернулась и увидела его!

Встретившись, они гуляли по парку, много говорили о книгах, об искусстве. Причём и здесь эта странная женщина обнаруживала непонятное Сергею незнание современных музыки, литературы, живописи. Когда речь заходила о чём-то незнакомом ей, Ольга вдруг замыкалась, и в её взгляде появлялось выражение испуга. В эти минуты она напоминала ребёнка, которого уличили в том, что он не выучил урока, а потому боится наказания. Точно так же замыкалась она и в том случае, когда Сергей пытался завести разговор о ней самой — о её жизни, родственниках, семье, работе. Ответом всегда была опять-таки растерянность, круто замешанная на непонятном ему страхе. Будучи от природы человеком достаточно деликатным и испытывая в такие минуты к Ольге щемящую жалость, Сергей не позволял себе никакой настойчивости, справедливо полагая, что когда-нибудь Ольга сама расскажет ему о себе всё то, о чем ей сейчас трудно или неприятно говорить. Более того, при встречах с нею он взял за правило ненавязчиво, в завуалированной форме «читать обзорные лекции» по современной литературе, знакомя её с наиболее значительными советскими и зарубежными писателями и поэтами. И более внимательного и благодарного слушателя было трудно себе даже представить.

Как-то Сергей предложил Ольге посещение художественной выставки. Вначале она с радостью согласилась, но перед метро внезапно заупрямилась. И снова — в глазах страх и с трудом сдерживаемые слезы. Сергей заподозрил, что она боится метро. Последующие встречи подтвердили это. Она действительно отказывалась от любых поездок в метро. И это — несмотря на то, что их первая встреча и знакомство состоялись именно на станции подземки.

Чем больше он задумывался обо всех этих странностях, тем больше укреплялся в своём подозрении, что Ольга была чем-то вроде найдёныша Каспара Хаузера, удивительная история которого так ярко и убедительно рассказана Якобом Вассерманом. Только если Каспар Хаузер до отроческого возраста рос в каком-то тёмном подвале полностью отрезанным от внешнего мира, не видя и не слыша людей, и не подозревая даже о их существовании, то Ольгу, похоже, воспитывали в неком подобии монастыря, скрывая от неё целый пласт современной культуры и оберегая её от знакомства с современной жизнью. Для Энгелью оставалось загадкой, как в современном мире удалось изолировать человека от всепроникающих радио — и телевизионных передач. Однажды Сергей попытался выяснить, не принадлежит ли семья Ольги к старообрядческой церкви. Ольга рассмеялась и резонно заметила, что в этом случае она едва ли декламировала бы ему стихи Вийона…

Встречи их были непродолжительными. Как только начинало смеркаться, Ольга прощалась. Она не говорила, где живёт. И проводить её удавалось лишь до района, застроенного старинными дореволюционными строениями, некоторые из которых уже были выселены в преддверии будущей реконструкции. Сергей прекрасно понимал, насколько опасен этот район по вечерам. Он буквально умалял позволить ему провожать её. Если она боится, что их увидят вместе, он готов идти по другой стороне улицы. Но она оставалась непреклонной. Непреклонной по-своему — молча отрицательно качала головой, а из глаз её вот-вот были готовы политься слезы. А этого Сергей допустить не мог.

Никак не удавалось Сергею узнать и номер её телефона.

— У меня нет дома телефона, — сообщила она уже в первый вечер их знакомства.

— Тогда дайте мне свой рабочий телефон.

— Я… Я не работаю.

— Ну, тогда вы можете дать мне телефон одной из своих подруг, предложил Сергей. — На всякий случай. Обещаю, без крайней необходимости я им не воспользуюсь.

— У меня нет подруг.

— Поймите, вдруг один из нас заболеет, или меня внезапно пошлют в командировку… Ведь в этом случае мы с Вами рискуем не встретиться больше никогда. Подумайте — как мы сможем найти друг друга?

— Ну, у меня есть номер вашего телефона. А кроме того, я буду ежедневно ожидать Вас после работы у метро…

* * *

Прошло более месяца со дня их знакомства, прежде чем он решился пригласить её к себе. К этой встрече готовился он долго и основательно запасался продуктами, купил сладостей и шампанского, вылизал квартиру.

К его удивлению, она сразу же приняла его предложение зайти к нему послушать музыку. И поинтересовалась:

— А у вас много нот?

— Нот? Да нет, не много. Но много записей — на дисках и плёнках.

Взгляд её стал напряжённым.

— Могу обещать вам очень интересные и достаточно редкие исполнения, продолжал искушать Сергей, — Я уверен, они должны вам понравиться.

От станции метро, где они встретились, до его дома было всего две остановки троллейбусом. Девятиэтажный дом стоял в глубине зелёного, засаженного деревьями и отгороженного от магистрали двумя кольцами зданий тихого двора. Как всегда, у подъезда на скамейке сидели пенсионерки. Ответив на приветствие, они некоторое время молча провожали глазами Сергея с его спутницей.

Квартира Сергея располагалась на четвёртом этаже. В одной из комнат был маленький балкончик, на котором с трудом размещались два стула да крохотный журнальный столик. Небольшой была и кухонька. Меньшая из двух комнат совмещала в себе функции спальни и кабинета. Часть её площади занимал большой раскладной угловой диван. Там же стояли письменный стол с канцелярским креслом-вертушкой и укороченная «стенка», частично заставленная справочной и специальной литературой, а частично забитая всяческим домашним скарбом, бельём и одеждой. На стенах комнаты висели книжные полки. Свободное пространство между ними занимали акварели и многочисленные карандашные наброски, сделанные Сергеем в разное время. Рядом со столом висел карандашный портрет Ольги — тот самый, в овале, написанный хозяином квартиры после их первой случайной встречи.

В большей комнате помимо традиционного набора мебели стояли пианино и стойка с видео — и аудиотехникой. Стены украшало несколько картин собственных и купленных в разное время Сергеем и его женой.

Ольга осматривала квартиру с нескрываемым интересом. Оставив её в гостиной, Сергей пошел на кухню. Он вскрывал банки с консервами, когда раздались вначале робкие, а затем всё более и более уверенные пассажи. После короткой паузы зазвучал фантазия-экспромт Шопена. Исполнение было безупречным.

Стоило Сергею войти в комнату, как Ольга прервала пьесу и повернулась к нему. Лицо её раскраснелось, глаза блестели.

— Дивно! — не скрывал своего восторга Сергей. — Так вы пианистка? Я имею в виду — вы профессиональная пианистка? Да?

— Нет. Что вы! Никакая я не пианистка. Но… как же давно я не играла! И как приятно снова заставить звучать инструмент! Самой извлекать из него звуки!… Я так соскучилась по музыке!

— Сегодня будет много музыки, — пообещал Сергей. — Какой хотите. А пока — за стол. И — что бы Вы хотели послушать? Серьезную музыку? Джаз? Музыку инструментальную? Вокал?

— Просто музыку, — пожав плечами, улыбнулась она, поднимаясь с табурета и закрывая ноты. — Музыку, которая нравится вам.

— Тогда… — Сергей задумался на секунду. — Тогда я поставлю «Испанскую симфонию» Лало. Или нет — лучше «Сороковую» Моцарта. — И, как бы извиняясь, добавил: — Пусть сегодня звучит красивая и светлая музыка.

Поставив пластинку, он тут же раскаялся в содеянном, заметив так знакомое ему растерянно-напряжённое выражение её лица.

«Что я сделал не так на сей раз?» — пронеслось у него в голове.

Но она уже успокаивалась. Её внимание было сосредоточено на закреплённых под потолком громоздких колонках. Она рассматривала их, будто не веря, что звуки оркестра доносятся именно оттуда. Постепенно выражение её лица изменялось. Было видно, что музыка зачаровывала её.

— Это — пластинка?! — повернулась она к Сергею. — Это же чудо как хорошо! Это… Это же просто божественно! Это звучит как в концерте!

«Господи! Да неужели ей никогда не приходилось прежде слушать пластинки?» — изумился Сергей.

А Ольга тем временем подошла к стойке с аппаратурой и поинтересовалась, показывая на вертушку:

— Это ваш… э-э…патефон?

* * *

Время в тот день текло как-то особенно быстро. После пары бокалов шампанского лицо Ольги раскраснелось. Её глаза излучали переполнявший её восторг. Она вся как бы светилась изнутри. Казалось, всё здесь ей нравилось, всё вызывало удивление и восхищение, всё доставляло радость и удовольствие. Вела она себя очень непринуждённо. Шутки Сергея, который чувствовал себя «на подъёме», неизменно находили у неё понимание. Она весело смеялась, чем вдохновляла Энгелью на все новые и новые экспромты. Они болтали о всякой всячине. Дурачились. Было по-домашнему уютно и очень весело.

После того как убрали совместными усилиями со стола тарелки с закусками и опять-таки вместе уселись пить традиционный чай, Сергей предложил:

— Чуть-чуть ликёра? А? В моих запасах есть остатки очень вкусного бананового. И — на брудершафт!.. Да?

Она зажмурилась, кивнула и решительно повторила:

— На брудершафт!

Поднявшись, Сергей достал из бара бутылку, разлил зеленоватую жидкость по рюмкам и подвинул одну из них Ольге. Она тоже поднялась со своего стула. Когда они подняли рюмки, Сергей почувствовал на сгибе своего локтя лёгкое прикосновение локтя Ольги. Они выпили и поцеловались. Поставив на стол рюмку, Сергей левой рукой обнял Ольгу за талию. Она несколько отклонилась назад. Глядя ей в глаза, он сказал:

— Ты. Оля — ты. Оленька, — и тут же снова поцеловал её. Поцелуй был долог и томителен.

— Я люблю тебя, — сказал он, отрываясь от её губ и с нежностью глядя в её счастливые глаза. — «Неужели я в состоянии ещё влюбиться?» — удивился он, вспоминая, с каким трудом давалась ему эта фраза много лет тому назад.

— А я — тебя, — и она уткнулась своим раскрасневшимся лицом ему в грудь.

— Господи! Как же я люблю тебя! — повторил Сергей, прижимая её к себе одной рукой и нежно поглаживая другой её волосы. — Как же я люблю!

— Я знаю. Знаю, — шептала Ольга, и он ощущал тепло её губ на своей груди.

Нагнувшись, он взял её на руки. Ольга обхватила руками его шею и приникла к его губам. Голова кружилась. Медленно переставляя ноги и продолжая целовать её губы, нос, шею, волосы — всё то, что оказывалось перед его лицом, он прошёл в спальню и опустил Ольгу на диван. Сам же опустился перед нею на колени и стал покрывать поцелуями её руки и плечи. Затем снова впился в её губы. Она жадно отвечала на его поцелуи. Он чувствовал лёгкие уколы ногтей, когда её руки блуждали по его шее, по его затылку.

— Я хочу тебя, — как вздох вырвалось у него.

— Да, милый, да! — прозвучало в ответ.

Ольга оказалась восхитительной любовницей.

«Ну почему я так поздно встретил её? Почему? — думал Сергей, лёжа рядом с нею и ощущая на своей шее её тёплое дыхание. — Почему судьба распорядилась так несправедливо? Скоро я буду уже стариком, а ей ещё жить да жить… И надо же было мне в моём-то возрасте так влюбиться! Но мог ли я не полюбить её? При её красоте, женственности, при этой трогательной детскости? Разве это возможно?»

Да, именно о ней он мечтал всю свою жизнь. Её он искал в других женщинах и, находя в них хоть что-то от своего идеала, некоторое время считал себя счастливым. В Ольге же всё соответствовало его представлениям об идеале. Вот только — эта разница в возрасте. Она пугала его. Он был не в праве просить её связывать с ним свою судьбу. Он просто не имел права портить ей жизнь.

— Серёжа, милый, как же я счастлива! — прервал его размышления шёпот Ольги.

Она немного отодвинулась от него, чуть-чуть приподнялась, опершись на локоть, и, несколько сощурившись, как это делают близорукие люди, внимательно и долго посмотрела ему в глаза.

«Господи! — подумалось Сергею, — Господи! Да ведь не только я нашёл её. Это мы нашли друг друга. Ведь она же любит меня! Любит не меньше, чем я её!»

— Как же я люблю тебя, Серёженька! — как бы прочитав его мысли, прошептала она и кончиками пальцев провела по его лицу ото лба до подбородка. — И как же долго я шла, прежде чем снова найти тебя…

Меж тем начинало смеркаться.

— Я должна идти, Серёжа, — прошептала Ольга и поднялась.

Она не стеснялась своей наготы. Да и кто бы стал смущаться, имея столь совершенную фигуру?! Её «золотое сечение» явно было больше единицы. Считается, что античные художники и скульпторы удлиняли ноги у изображаемых ими женщин. Делалось это из эстетических соображений. Так вот, им не пришлось бы грешить против реализма, лепи они свои шедевры с Ольги.

Самим совершенством были её бёдра? и дивно как хороша была грудь. Сергей отметил также, что обнажённой она не казалась такой хрупкой, как в платье.

— Подожди! — взмолился он, — Ну хоть немного подожди! Прошу тебя.

Привстав, он обнял её за талию и притянул к себе, после чего, спустив ноги с дивана, стал целовать её живот, грудь, бёдра. Ольга наклонилась и нежно поцеловала его в макушку.

— Серёжа! Милый! — взмолилась она, — Ну ты же не хочешь, чтобы мне было плохо. Правда? Я должна немедленно идти! Понимаешь — немедленно! Я не могу остаться. И не спрашивай почему. Ладно, милый? — Она выпрямилась и закончила: — Но ты можешь проводить меня до места, где мы обычно с тобой расстаемся… Договорились?

* * *

Как ни странно, Сергея совершенно не беспокоила возможность того, что какие-нибудь «доброхоты» сообщат жене о связи его связи с молодой и интересной женщиной. Ставшие по непонятной причине более частыми телефонные разговоры с женой были непродолжительными и беспредметными, на уровне «Как поживаешь?» или «Что нового?». Звонила она всегда либо поздно вечером, либо рано утром. В конце разговора трубка обычно передалась дочери, которая скороговоркой выпаливала свои студенческие новости и заканчивала традиционным пожеланием «Держись, дэд!». Ей-то уж наверняка никак не могло придти в голову, что её «дэдди» как молодой петушок совсем потерял голову от любви.

— Мне помнится, — неожиданно прервал повествование Марлен Евграфович, — вы в своё время хвастались, что у вас много записей латиноамериканской музыки.

— Да, верно. Достаточно много. — подтвердил Сергей.

— Не могли бы вы поставить что-нибудь, что по духу соответствовало бы вашей истории? Что-нибудь этакое томительное, с надрывом…

— Вижу, я вас уже утомил своими рассказами.

— Э, нет, напротив. Как Вы помните, я сам попросил Вас поделиться со мною историей предсказанной Вам котом любви. Просто, мне кажется, этой трогательной и поэтичной истории требуется и соответствующий аккомпанемент… Что-нибудь вроде вот этой песни…

И он стал напевать:

«Aunque tu me has echado en el abandono, Aunque уа has mauerto todas mis ilusiones, En vez, de maldecirte con justо encono En mis suenos de сolmo, en mis suenos de colmo Ay, de bendiciones! Sufro la inmensa pena de tu extravio, Y siento el dolor prof undo de tu pertida, Y lloro sin que sepas Que el llanto miо Tiene lagrimas negras, Tiene lagrimas negras Como mi vida.»[8] «Tu me quieres derjar, Yo no quiero sufrir»

стал подпевать ему Сергей,

«ontigo me voy mi santa, Aunue me cueste morir»[9]

— «Lagrimas negras».[10] Ну, эта песня есть у меня по крайней мере в полутора десятках исполнений. Минуточку. Сейчас что-нибудь поставлю.

Он стал перебирать диски, а Марлен Евграфович меж тем наклонился над столом и начал что-то строчить карандашом на салфетке.

Когда зазвучала наконец музыка, он извинился и предложил:

— Хотите, прочитаю несколько строф? Поэт из меня никудышный, но иногда рифмы меня просто распирают. Так что, почитать?

— Ну конечно, — вежливо поощрил его Сергей.

— Кричит петух, поёт петух, Зовёт петух зарю. Луны хоть круг уже потух и посветлело всё вокруг, Поёт он песнь свою.

Марлен Евграфович хитро прищурился, опрокинул очередную рюмку и продолжил:

Поёт петух, кричит петух, Дню радуется он Красивых кур приметил двух, Уже захватывает дух, Как с неба грянул гром. Бежит петух, кричит петух, Спешит он, но — увы!!! Вот топора он слышит звук…

Как профессиональный чтец Марлен Евграфович замер, воздев к потолку правую руку с салфеткой и затем, рубанув ею воздух, выразительно закончил:

И — он без головы!

— С чего это Вы стали писать столь печальные стихи? — полюбопытствовал Сергей. — Да ещё и о петухе?

— Так Вы же сами в начале своего повествования сравнили себя с молодым петушком, — усмехнулся гость и тут же продолжил: — Ну-ну, не комплексуйте. Это так, неудачная шутка, давайте-ка выпьем ещё по одной, и Вы продолжите. Договорились? Обещаю не перебивать Вас больше.

«Похоже, он уже чувствует себя здесь почти что хозяином», — отметил Сергей, чокаясь с гостем.

* * *

Счастье Сергея могло бы, казалось, быть просто безграничным. Но не такова человеческая натура! Человеку трудно довольствоваться тем, что он имеет.

«Ну почему Оля, — думал Сергей, — делает тайну из своего адреса? Почему не хочет ничего рассказать о себе, о своих близких? Для чего вся эта таинственность? Что за всем этим скрывается? Почему, наконец, она так испугалась, обнаружив у меня в кабинете свой портрет?»

Действительно, как-то Ольга села за его письменный стол в кабинете и вдруг увидела в простенке между книжными полками свой карандашный портрет. Тот самый, в овале. Она испуганно вскочила, как если бы увидела, говоря словами О'Генри, «привидение или гусеницу».

— Серёжа! — показывая рукой на портрет, побелевшими губами прошептала она. — Это… Откуда у тебя это? Откуда ты взял это?

— Оленька! Олюшка! — не на шутку испугался он. — Успокойся, милая! Это же просто твой портрет. Я нарисовал его, увидев тебя впервые в метро. Нарисовал по памяти… Он тебе не нравится? Ты находишь его неудачным?

Меж тем Ольга отступала от портрета, пятилась назад, не в силах отвести от него взгляд. Потом заслонилась руками и бросилась бегом к выходу.

— Оленька! Что с тобой? Скажи мне, милая! Успокойся, родная! — умолял Сергей, догнав её у дверей и пытаясь обнять.

Вначале она упиралась ему кулачками в грудь и старалась вырваться, а затем вдруг горько расплакалась, уткнувшись носом куда-то под мышку.

— Так это ты нарисовал э т о?… Ну как ты мог, Серёжа? — всхлипывала она. — Как же ты мог?

Совершенно обескураженный, не в силах понять, что с ней происходит, Сергей гладил ей волосы и как заведённый повторял одно и то же:

— Успокойся, милая… Всё хорошо, моё солнышко, всё хорошо. Успокойся.

Когда же, наконец, она действительно успокоилась, ему так и не удалось добиться — что именно её так напугало. А в том, что она была испугана, он не сомневался. И причина испуга крылась в портрете. Это следовало в частности из того, что она наотрез отказалась входить в спальню до тех пор, пока Сергей не выбросит «это». Объявив свое решение, она начала собираться и предложила немного погулять в парке.

При расставании в тот день Оля вновь завела разговор о портрете. Её интересовало, когда он был нарисован и почему она увидела его впервые лишь в этот день. Получив ответы, вновь настоятельно попросила, чтобы Сергей выбросил его. Почему? Да просто ей неприятно видеть его. И она не хотела бы более говорить на эту тему.

Увы, все мы с лёгкостью необыкновенной готовы обещать любимым всё, что тем хочется. И гораздо труднее сдержать своё слово. Особенно в том случае, когда речь идет об уничтожении твоего детища. О произведении, которое ты выстрадал, которое тебе кажется удачным, которое тебе просто дорого. А тот злополучным портрет был по-настоящему дорог Сергею. Он находил, что тем далёким весенним утром, когда он впервые увидел Ольгу, ему удалось «схватить» саму её суть и запечатлеть на бумаге не только черты лица конкретного человека, но также и его характер, внутреннюю одухотворённость, а в чём-то даже и саму судьбу… Всё это можно было увидеть на скромном листе ватмана. И уничтожить этот лист было превыше его сил. Вот поэтому-то портрет и перекочевал в конце концов в папку с многочисленными набросками, которым суждено было годами и годами не видеть света, будучи заложенными на антресоли.

* * *

Если в первые месяцы их знакомства, а потом и любовных отношений, Сергей просто радовался жизни, стараясь получить от неё по максимуму, то по мере того, как накапливались проклятые вопросы, они всё чаще портили ему жизнь. Особенно ночами, когда, проснувшись, он подолгу не мог более заснуть, мучимый бесконечными рефлексиями. Ну действительно — что скрывается за всем этим? Почему он не может получить ответа на самые, казалось бы, простые и естественные вопросы? Что изменится, если он будет знать немного больше о ней? О её семье? Если она замужем, почему бы не сказать ему об этом? Из страха пробудить его ревность? Но ведь он же любит её и никогда не предпримет ничего такого, что могло бы навредить ей! Что изменится для неё, если ему будут известны день и год её рождения? или если он узнает, живы ли её родители и где они живут? Есть ли у неё дети? Братья? Сестры? Вообще какие-нибудь родственники? Что кроется за всей этой таинственностью и нежеланием говорить о себе?

Лишь в одном ему удалось в конечном итоге с трудом добиться успеха выяснить день её рождения. А родилась она осенью, двенадцатого сентября. И для него, рождённого под знаком Тельца, если верить астрологам, Ольга могла бы быть идеальной женой…

Они встречались почти ежедневно. Но — всегда только во второй половине дня. Ольга или ждала его у метро, или приходила к нему домой. Как ни старался Сергей заставить её взять специально заказанные дубликаты ключей от квартиры — она отказывалась наотрез.

«Боится, что ключи увидят близкие? Муж? — размышлял он. — Но если Оля замужем, почему в таком случае она всегда свободна по вечерам? Что — муж находится в длительной командировке? Или… Неужели она не замужем, а просто находится у кого-то на содержании?! Ведь она же сама говорила, что нигде не работает. Что если она, бедная, вынуждена жить с кем-то, кого не любит?!. Нет, этого просто не может быть!»

Сомнений в том, что он любим, у Сергея не было. Да и откуда им было взяться? Он чувствовал, он наверняка знал, что Ольга любит его всей душой. Любит истово, страстно. Любит той жертвенной всепоглощающей любовью, когда между мужчиной и женщиной устанавливается какая-то непостижимая метафизическая связь, разрушение которой чревато для обоих гибелью. Но как ни старался Сергей сдерживать свою фантазию и обуздывать эмоции, мысль о другом мужчине мучила его с каждым днём всё больше и больше.

Трудно сказать, что он надеялся узнать, специально задерживая Ольгу, а затем, после прощания, незаметно преследуя её по плохо освещённым переулкам погружающейся в ночь старой Москвы. Может быть, ему было просто страшно отпускать её одну в темень этих, уже наполовину выселенных в ожидании реконструкции кварталов. А может быть, он надеялся увидеть того, кто будет встречать её. Или просто хотел увидеть то окно, которое зажжётся после её возвращения домой. В любом случае, ему решительно не везло. Каждый раз Ольга как бы растворялась в полумраке, сворачивая в очередной переулок. А скрыться ей было просто — Сергей просто не решался идти за нею на достаточно близком расстоянии. Но каждый раз его непрошеное сопровождение позволяло ему немного уточнить маршрут Ольги и в очередной раз несколько дальше углубиться в тот недружелюбный район, а следовательно — приблизиться к дому, в котором она жила. И вот однажды, когда Ольга его стараниями задержалась у него до темноты и покидала квартиру в страшной спешке, Сергею удалось-таки выяснить, по какому адресу она так спешит вечерами. Он увидел, как идущая быстрым шагом Оля остановилась у покосившегося деревянного забора, огораживавшего чёрное в ночи старинное здание, судя по всему, не первый год ожидающее своей очереди на реконструкцию. Посмотрев по сторонам, она легко перешагнула через остатки колючей проволоки, заменявшей в одном месте отсутствующую секцию забора, и почти бегом устремилась к зиявшему пустыми оконными и дверными проёмами зданию. Подождав несколько мгновений, Сергей приблизился к ближайшему с его стороны углу забора и через большущую дыру в последний момент успел заметить, как тёмная тень скрывается в одном из дверных проёмов. Некоторое время он, пораженный увиденным, неподвижно стоял опершись обеими руками о шершавые доски забора. Затем резко оттолкнулся, повернулся и медленно побрёл назад. «Так кто же она, моя Оленька?» — думал он и приходящие на ум ответы никак не радовали его.

* * *

Бессонная после увиденного и пережитого ночь дала себя знать. При встрече Ольга сразу поинтересовалась:

— Что-то случилось, милый? Ты неважно себя чувствуешь? Не заболел ли ты? Скажи, что у тебя болит?

Несмотря на протесты, она сочла необходимым уложить его в постель, напоила горячим молоком с малиновым вареньем, а затем наклонилась, чтобы потрогать губами его лоб — нет ли температуры. К счастью, температуры не было.

— Хочешь, я лягу рядом? — предложила Оля.

Сергей воспротивился под предлогом боязни заразить её.

— Ерунда! — решительно заявила она, — Я не заражусь. Что-что, а простуда и грипп мне не грозят…

Сергей действительно недомогал. Болела голова и очень хотелось спать. Сидевшая рядом Ольга держала его за руку. Сидевшая рядом Ольга держала его за руку. Было по-домашнему уютно, покойно и хорошо.

«Что за чепуха мне привиделась вчера вечером? — в полудрёме думал Сергей, — Скорее всего, я потерял Ольгу где-то по пути. Да и было бы просто удивительно, не потеряй я её в такой темноте… Нужно будет попытаться пройти за ней сегодня немного дальше».

С этой мыслью он и уснул.

Когда он проснулся, Ольги рядом не было. Судя по всему, она только что ушла, и звук закрываемой двери как раз и разбудил его. Как ни странно, он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Одеться и сунуть в карман фонарик было делом пары минут. И вот уже он выскочил в коридор, захлопнул за собой дверь и устремился знакомым путём.

Вскоре ему удалось нагнать Ольгу. На сей раз она шла не столь быстро, как обычно. Только-только начинало смеркаться, но народу на улицах было уже немного. Оля шла, погружённая в свои мысли. Да, не оставалось сомнений, это была она. Опасаясь, что она может увидеть его, случайно обернувшись, Сергей шагал от неё на достаточно большом расстоянии. Однако по мере того как становилось темнее, он был вынужден сокращать дистанцию. Ольга шла своим обычным путём. Теми же самыми улочками и переулками она вскоре вышла к уже известному Сергею необитаемому дому. И снова, как и накануне, скрылась в том же дверном проёме. Отпали все сомнения — по окончании их свиданий Ольга возвращается в этот пустующий дом. Но что ей нужно ночью в этом старом и явно необитаемом строении? Что или кого ищет она в нём?

Сергей стоял у забора, не зная, на что решиться. Уйти как вчера? Или войти в дом? Нет, это было просто немыслимо! Ведь уже при первой их встрече Ольга предупредила его, чтобы он не задавал лишних вопросов. И за время их знакомства он усвоил, что может потерять её, если будет излишне любопытен. Да, она чётко дала ему это понять… И если она узнает, что он шпионит за нею!..

Пока он раздумывал, из дверного проёма вновь появилась тень. Она постояла некоторое время, как будто прислушиваясь, а затем направилась к выходу из двора. И хотя в свете луны Сергей и смог разглядеть, что это была женщина в бесформенном тёмном плаще, полной уверенности в том, что он видит Ольгу, у него всё-таки не было.

Меж тем женщина вышла со двора и направилась в противоположную от Сергея сторону. Какой-то атавистический охотничий инстинкт подталкивал его к преследованию. Стараясь держаться в тени, он следовал за женщиной. Вскоре они вышли к трамвайным путям. Здесь освещение было получше, и Сергей увидел, что голова женщины в тёмном балахоне покрыта чем-то вроде шали. И всё-таки, несмотря на этот странный наряд, Сергей был уверен, что перед ним идёт Ольга. Она меж тем перешла трамвайные пути и пошла вдоль высокой кирпичной стены. Место показалось Сергею знакомым. Когда же она, подойдя к большим воротам, прошла в них, Сергей сообразил — кладбище. «Но что ей делать здесь ночью? Что она здесь забыла? И к чему весь этот маскарад?»

Какое-то непонятное ему самому упрямство заставило его пройти в ворота и углубиться по аллее на территорию кладбища. Одинокая фигура маячила перед ним, временами пропадая в тени. Было абсолютно тихо, а потому приходилось идти крайне осторожно, дабы не нарушить звуками своих шагов царившее здесь безмолвие.

Вот фигурка свернула с центральной аллеи. Здесь было больше деревьев, а потому и темнее. И снова идущая впереди женщина повернула в очередную аллею. Пройдя немного, остановилась под большим деревом, как бы прислушиваясь к чему-то — но тишину нарушал лишь далёкий стук трамвайных колёс. Постояв неподвижно несколько секунд, она пошла дальше. Затем приблизилась к оградке могилы, выделявшейся среди прочих большими размерами своего надгробья, открыла калитку, вошла внутрь и — исчезла.

Сергей от неожиданности зажмурился. Затем легонько нажал ладонями себе на глаза. Снова посмотрел — в призрачном свете луны, как нельзя более кстати выглянувшей из-за туч, достаточно чётко была видна могила. Но помимо памятника и могильного холмика за решёткой ничего и никого не было.

Стояние в тени дерева посреди кладбища поздним вечером едва ли способно доставить удовольствие кому-либо. Сергей попытался сориентироваться и запечатлеть в памяти участок, в калитку которого вошла преследуемая им женщина. Затем повернулся и направился к выходу, стараясь получше запомнить путь.

Как ни странно, на сей раз Сергей заснул достаточно быстро. Скорее всего, сказывались треволнения истекшего вечера и накопившаяся за последние дни усталость. Кроме того, наконец-то появилось нечто вроде определённости, которой так не хватало ему в последние дни, в последнее время. В любом случае, он испытывал некоторое облегчение, пусть и круто замешанное на тревоге, если не на страхе. И это облегчение позволило ему проспать не менее шести часов. Проснувшись, по обыкновению занялся зарядкой, позавтракал, а затем позвонил коллеге и предупредил, что на работе его сегодня не будет.

За окном — пасмурное осеннее утро. По подоконнику стучали редкие капли. На балконе ветер шелестел какой-то бумагой. Было одиннадцатое сентября. «Завтра — день рождения Ольги», — отметил про себя Сергей, срывая листок с календаря.

Надев плащ и захватив зонтик, он отправился на то старое кладбище, куда накануне его привело преследование женщины в чёрном балахоне. Сойдя с трамвая, он вошёл в высокие кладбищенские ворота и направился по центральной аллее в глубь территории. Хотя это было и непросто, ему удалось вспомнить, где женщина повернула в боковую аллею. Повторив вчерашний путь, он оказался под тем самым старым деревом, из-под которого вчера вечером наблюдал за женщиной;, скрывшейся за одной из могильных оградок.

Хотя дневное освещение и изменило до неузнаваемости всё вокруг, сомнений не было — он видел ту самую могилу… И, как ни странно, место казалось ему очень знакомым. Ах да, конечно, ведь около года тому назад где-то здесь они хоронили своего коллегу. Покойному было уже за восемьдесят, но благодаря своей исключительной эрудиции и живому уму он оставался незаменимым на занимаемом им посту вплоть до своей неожиданной смерти. Его «подхоронили» к кому-то из родственников. К жене, кажется. Сергей тогда ещё помогал нести гроб. А потом, когда стал расходиться пришедший на похороны люд, некоторое время он оставался на кладбище, переходя от памятника к памятнику, разглядывая надгробья и читая эпитафии. Он даже сочинил тогда этакую псевдофилософскую эпитафию самому себе:

«Остановись, прохожий! Постой одно мгновенье. К тебе из прошлого мой обращён привет. Здесь стаивал и я. И здесь нашёл забвенье. Здесь я лежу, хотя… меня уж нет».

И что-то ещё произошло тогда на этом старом кладбище. Кого-то он встретил, или увидел что-то необычное…

Вспоминая тот день, Сергей подошёл к могиле, на которую накануне вечером его привела женщина (как-то не хотелось даже мысленно называть её Ольгой). К его удивлению, калитка оградки оказалась на замке. Чтобы разглядеть высокое гранитное надгробье, следовало зайти с противоположной стороны. Сергей предпочёл не обходить участок по аллее — до ближайшего пересечения аллей было не менее пятидесяти метров. Представлялось более простым пройти по очень узкому проходу между оградками. Рискуя испачкаться о мокрые, местами покрытые ржавчиной и мхом металлические прутья, он стал осторожно бочком протискиваться между оградками двух могил.

Да, памятник был основательным. Огромный тёмно-серый монолит поставили здесь, судя по всему, ещё задолго до революции семнадцатого года. Верхнюю его часть завершал большой православный крест. А вот загородку, похоже, меняли неоднократно. Скорее всего, участок постепенно уменьшали, отдавая его части под другие захоронения. Слева сверху вниз по вертикали на мокрой поверхности отполированного гранита располагались выполненные на керамике девять мужских и женских портретов. Правее каждого ив них были высечены фамилии, имена и даты. По всей видимости, все фотографии были изготовлены и укреплены в относительно недавнее время одним из потомков или просто родственников покоящихся здесь людей.

Сергей остановился, разглядывая фотографии, и — у него перехватило дыхание! Третьим сверху был портрет… Ольги! Рядом — даты: 1899 — I938 гг. И день рождения со днём смерти. Это был её день рождения: двенадцатое сентября…

Нет, нельзя сказать, чтобы он не ожидал увидеть ничего подобного. Где-то в подсознании теплились подозрения, которые он пытался подавить всё это время. Ах, это пресловутое «вытеснение»! Когда человек не хочет и не может позволить признаться самому себе в смущающих его душу мыслях. Когда он гонит их от себя, насилуя свое сознание и запрещая себе даже думать о том, что не нравится сидящему в нем «внутреннему цензору»… И вот теперь портрет! Это был тот самый портрет в овале, который недавно так напугал Ольгу. Тот самый портрет, который он был вынужден заложить в покоящуюся на антресолях папку… Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться в удивительном сходстве этих двух изображений. Вот только масштабы были разными — карандашный вариант был существенно больше…

Теперь Сергей понял, почему уже при первой их мимолётной встрече в метро лицо Ольги показалось ему таким знакомым. И теперь он вспомнил, как всё это начиналось…

* * *

В тот раз они помянули коллегу прямо у могилы. Расположившись на ближайшей к свежему захоронению скамейке, выпили почти без закуски из пластмассовых стаканчиков.

Бредя по кладбищу после похорон коллеги, Сергей случайно оказался у этого памятника. И сразу, с первого же взгляда, был поражён красотой женщины, смотревшей на него с керамического овала. Он долго стоял тогда у оградки, рассматривая на фото черты пленившего его лица. В голове роились какие-то неопределённые мысли. Из этого состояния отрешённости его вывел грубый мужской голос:

— Закурить не найдётся, отец?

Сергей оглянулся. Сзади стоял, опершись на лопату, один из принимавших участие в похоронах могильщиков.

— Не курю. Бросил, — почему-то извиняющимся тоном ответил Сергей.

— Интересуешься? — полюбопытствовал рабочий.

— Да, необычный памятник, — слукавил Энгелью. — Теперь такие не делают.

— Да ты не финти! — поморщился его незваный собеседник и передразнил: — «Памятник…Теперь такие не делают»… Ты ж вон той фотографией любуешься! Да и не ты первый здесь стоишь. Думаю, и не последним будешь. Оно и верно, хороша была баба. И смотрит с фотографии как живая. Как из окошка. Немного помолчав, он продолжил: — Как рекли древние — «Corpus humanum mortale est». Но с другой стороны — «In согроге mortali humanum animus inmortalis est»… Что смотришь удивлённо, человече? Не ожидал? Да ты и латыни небось не изучал. «Смертно тело человеческое», говорю. Но — «В смертном человеческом теле бессмертен дух». Вот так-то, друже. Мать твою… Дух бессмертен! You see?[11] Kannst du es begreifen,[12] tonto?[13] А?

— Сам ты tonto и bobo,[14] - обиделся Сергей, коль не в свои дела нос суёшь. Да, стою вот и любуюсь… Любуюсь, потому что красотой такой нельзя не любоваться. Вот так вот. Гляжу на портрет и сожалею о том, что не судьба мне повстречать такую красавицу. Сожалею и мечтаю. Если бы в свое время мне повстречать такое чудо, если бы она досталась мне, всю бы свою жизнь посвятил ей! В буквальном смысле носил бы её на руках. И был бы при этом самым счастливым из смертных. Э-эх! Встретить бы такую женщину! Я бы смог, поверь, всё сделать для её счастья. Не привередничал бы, не капризничал… Я был бы счастлив только возможности хотя бы изредка видеть её рядом с собой. Любоваться этим совершенством!… Ан нет — не судьба. Я слишком поздно родился — она умерла ещё до того, как я появился на свет… А ведь — я чувствую это, я знаю! — повстречайся мы, наверняка бы стали самой счастливой парой в мире!

— Ну-ну… — покачал головой могильщик. Восторженность твою я понимаю. Сам хорошо сегодня на грудь принял. Но что-то ты, отец, слишком уверенно, хотя и в сослагательном наклонении, об отношениях с красивой женщиной говоришь… Или не имел с бабами никогда дела, infelice?[15] Да откуда тебе знать, во что превратилась бы твоя жизнь, повстречай ты такую вот женщину? Откуда у тебя эта уверенность в том, что ты смог бы сделать её счастливой? Что смог бы довольствоваться лишь тем, что она сочла бы возможным дать тебе?! Что не требовал бы большего? Тьфу, Schei?e.[16] Внешне ты вроде на интеллигентного человека похож, а рассуждаешь, как выпускник школы для умственно отсталых. Ты что, maluco?[17] Не понимаешь разве, что в жизни опасно ручаться не только за других, но и за себя самого? Что наши ожидания и мечтания почти никогда не претворяются в жизнь? Что прогнозировать отношения с женщиной, даже в том случае, когда ты её хорошо знаешь, глупость вдвойне? А тут и вообще нечто немыслимое: увидел фотографию давно умершей — и возмечтал! Целый мир в мечтах своих построил. И в мечтах своих готов на все pour l'amour[18]… Да ведь сами мечты-то твои греховны. Кто-то умный сказал, кстати, прямо по твоему поводу:

«Kennt's Sunde, nennt es Leidenschaft, Gewiss ist, da? es Leiden schafft.»[19]

— Comprendes?[20]

Сергей помолчал.

— Сечешь, спрашиваю? Так что мечты свои нужно уметь ограничивать. Иначе они могут становиться опасными…

— Comprendo.[21] Comprendo, что всё твоё здравомыслие, весь этот твой рационализм просто… просто патологичны. И знаешь, мне трудно уразуметь, как при такой вот заземлённости вообще жить можно… Даже могильщиком.

— А я и не живу. Я…

— Помолчи! — прервал его Сергей. — Теперь ты, sabelotodo,[22] послушай меня! Да, наверное это дико (объясняться в любви с первого взгляда к портрету давно умершей женщины. Но я знаю — слышишь, з н а ю — воскресни она или воплотись в другую женщину подобной красоты и высоких душевных качеств…

— Да откуда тебе знать о её душевных качествах?

— Да-да, именно высоких душевных качеств! — повторил Сергей. — Они же читаются в её взгляде. И только глупец или негодяй может предположить иное, глядя на этот портрет. Эта женщина была удивительным созданием. Честным и открытым. Неспособным ни на что постыдное. И, повствчай я её, мне бы и в голову не пришло обидеть её каким-нибудь нелепым подозрением…

— Ну что ж, посмотрим. — задумчиво произнёс могильщик, зримо потеряв вдруг всякий интерес к продолжению беседы. — Посмотрим…

Некоторое время он молча в упор разглядывал Сергея. Затем, не говоря более ни слова, повернулся к нему спиной и, забросив на плечо лопату, неспешно удалился.

— И он оказался прав, — прервал рассказ Марлен Евграфович. — Не смогли Вы довольствоваться тем, что давала вам ваша Ольга… И этого следовало ожидать. Человек — существо ненасытное. Ему подавай всё больше и больше. И аппетит будет только разыгрываться!… Простите за эмоции. Так что же было дальше?

— Да ничего. Я постоял у могилы ещё некоторое время, а затем ушёл… Можете представить себе, какие мысли одолевали меня. Долго я бродил ещё по кладбищу, а затем по городу. Я проклинал своё любопытство, проклинал свою ревность… Усталый и опустошённый я вернулся на свою станцию метро как раз ко времени наших обычных встреч с Ольгой. Непонятно на что надеясь, около часа бродил у входа в метро. Конечно — она не пришла. Не пришла она и ко мне домой. Заснул я под утро, и вот во сне Оля навестила меня. Нет, не было никаких упрёков. Она присела на край моего дивана, положила мне руку на лоб и печально заметила: «Ты снова не выдержал. Как и тогда, в той жизни. Но теперь я не умру — мёртвые не умирают. Я просто больше не смогу приходить к тебе. Но я люблю тебя по-прежнему. И буду ждать тебя. И когда ты придёшь, мы с тобой уже никогда не расстанемся… Никогда». Наклонившись, она поцеловала меня в губы и ушла. А я смотрел ей вслед и не мог сбросить с себя сонное оцепенение. Не мог даже произнести ни звука. На утро я купил цветов и отнёс их на могилу. Это же был день её рождения.

Первое время мне было очень трудно. Я всё ещё на что-то надеялся. Ждал. И всё напрасно. Возвращаясь с работы, по несколъку минут простаивал у метро, высматривая её. А однажды не выдержал и поинтересовался у одной из старушек, постоянно сидящих у подъезда, не приходила ли в последнее время женщина, которая прежде так часто навещала меня. Старушка посмотрела на меня, как на ненормального — «Какая ещё женщина?» Я описал Ольгу. Поверьте, я в состоянии описать человека достаточно точно. Но старушка только пожала плечами. Нет, описанную мною особу она якобы никогда не видела. И это несмотря на то что Ольга раскланивалась с нею прежде не один десяток раз… А однажды я решил днём осмотреть тот дом, в котором Ольга скрывалась, прежде чем направиться на кладбище. Увы, в нём уже полным ходом шли строительные работы. Так что найти что-нибудь, что было бы памятью об Ольге, мне так и не удалось. Хорошо ещё, что я оставил у себя тот карандашный портрет.

— Давайте-ка выпьем молча. За близких и любимых, которых уже нет с нами, — предложил Марлен Евграфович, наполняя рюмки. — Ваша незабвенная Анна Конрадовна наверняка сказала бы вам, прослушав эту историю:

«Ach! Unsre Freuden selbst, so gut wie unsre Leiden, Sie hemmen unsres Lebens Gang!»[23]

— И была бы права, — согласился Сергей. — Во всяком случае, после этой истории я до сих пор никак не могу окончательно прийти в себя.

— Охотно верю.

Помолчав, они выпили.

ГЛАВА III

Молчание нарушил Марлен Евграфович:

— А вам не хотелось бы вернуть Ольгу? Продолжить с ней встречи?

— Боюсь — нет. Слишком многое изменилось. Согласитесь, прав тот, кто первым заметил, что знание убивает любовь, Нет-нет, не подумайте, будто я разлюбил её! Я по-прежнему люблю её. Но это уже иная любовь, Мне известно, что она мертва и… И здесь я уже ничего не могу с собой поделать. Я неоднократно задавался вопросом, что было бы, не начни я тогда следить за Олей. И знаете, мне думается, нашёлся бы какой-нибудь другой повод, который неизбежно привел бы нас к той же самой развязке. В конечном итоге я лишь в очередной раз на собственном опыте убедился, что нельзя перманентно оставаться в состоянии счастья. По крайней мере — обычному человеку. К сожалению, счастье не может быть вечном. Счастье — это миг. Или, во всяком случае, весьма ограниченный отрезок времени. Это очень скользкая вершина, на которой нельзя задержаться надолго. А причина в том, что человеческая натура не терпит статики. Если всё хорошо и гладко, то человек сам себе выдумывает проблемы, устраняя которые получает удовлетворение. Если же в жизни всё остаётся неизменным — это преддверие конца.

— Иными словами, из вашего монолога можно сделать вывод, что вам не хотелось бы однажды вновь встретить Ольгу? Так, как прежде — у метро, или даже у себя дома?

— Ну как же Вы не понимаете! Конечно, хотелось бы. Но зто была бы уже совсем другая Ольга… и другим был бы при такой встрече я. Наше знание исключает счастье. — Задумавшись па минуту, он вдруг поинтересовался: (А почему вы спрашиваете? Вы могли бы вернуть её?

— Мог бы, — спокойно, как нечто само собой разумеющееся, подтвердил Марлен Евграфович, — Вы верно догадались, Серёжа.

— Н-да-а. Не таким я представлял себе Князя Тьмы… — с нескрываемым разочарованием произнёс Сергей. — Не таким он мне виделся…

— Так это Вы это м е н я за Сатану приняли? — искренне удивился Мален Евграфович. — Да что вы, батенька! Я такой же смертный, как и Вы. Вот только опростоволосился я, что называется, однажды. Бес, который никогда не дремлет, попутал миля. Или, говоря языком спецслужб, завербовали меня, привлекли к сотрудничеству. А я оказался способным, стал делать успехи, подниматься по служебной лестнице ни только на основной работе. Да и не столько… Короче, в том «департаменте», где я работаю по совместительству, занимаемая мною должность — далеко не последняя.

— И чем же вы в своём «департаменте» занимаетесь?

— Ох, Сережа, погубит вас любопытство… Ну, да ладно. Отвечу так сбором информации по региону «Центральная Россия», а также анализом и прогнозированием рынка.

— Можно поинтересоваться, о какого рынке идет речь?

— О рынке душ, естественно.

— А-а! Так Вы здесь всё-таки по мою душу?!! Чем это, интересно, она вас так привлекает? Какими такими качествами?

— Да не заводитесь вы, Сережа! — попросил Марлен Евграфович. — Всё много сложнее, а в то же время и проще… Дело сводится к обыкновенной сделке. И у меня есть все основания полагать, что мы могли бы быть друг другу взаимно полезными… Как правило, становясь старше, люди начинают задумываться о своей душе. И думают о ней уже не как о какой-нибудь абстракции, а как о чём-то реальном и главное — своём и очень дорогом. Как вы полагаете, почему многие из наших видных политических лидеров-атеистов не только теперь, но и в прежние годы церковь посещали? Да за душу свою боялись. Вот и мне тоже душа моя не безразлична… У нас там недавно тоже ведь перестройка прошла. Также новые ветру подули. И в порядке опыта в целях поощрения позволяют теперь выкупать наши запроданные души. Вот и я хочу сбою выкупить. А это далеко не просто. Чтобы свою душу назад получить, нужно для него шесть душ заполучить. Как видите, заинтересовывают нас таким вот образом. Чтобы больше инициативы проявляли. Короче — четыре души у меня в активе уже есть, а вот ещё две…

— Но почему Вы решили, что я продам вам свою душу?

(Ну, во-первых, не мне, a e м у, а во-вторых, для подобных ожиданий есть все основания. Сами ведь знаете, душа у вас артистичная, мятущаяся. А это в нашем деле — всегда шанс. Ну а в третьих — здесь и могут быть и варианты… Но о них позже. Ну, как там насчёт души? Сторгуемся?

— Вы имеете в виду мои встречи с Ольгой? Боюсь, что пет, не сторгуемся. Сговорись я с Вами на ближайшие годы, я потеряю Ольгу в вечности.

— Ну что ж. Такие люди, как вы, обычно бывают фаталистами. Может, предоставим судьбе решить этот вопрос? Сыграем на вашу душу в карты? Или, если хотите, бросим кости? А то, монет быть, — в шахматы? Хотя нет, в шахматы я вам не рекомендовал бы. В них у вас ни малейшего шанса выиграть у меня. Так что — лучше всего кости.

— Увольте, уважаемый Марлен Евграфович, увольте. При всем моём к вам уважении и при всей моей к Вам признательности — ну никак не могу. Считайте, что мне моя душа дорога как драгоценный сувенир, доставшийся от родителей. Давайте-ка лучше о чем-нибудь другом поговорим. Кстати, не поделитесь ли опытом, сами-то вы как свою душу запродали? История, думается мне, была интересная и в высшей степени неординарная. И — клянусь услышанное останется между нами.

— Ну что ж, Серёжа, — вздохнул Марлен Евграфович, — и беседа у нас с Вами интересная, и человек Вы приятный. К тому же, честно говоря, иногда и поисповедвоватъся хочется. Облегчить погубленную душу. Так что грех не выполнить Вашу просьбу. Еще но рюмашке — и извольте историю моего грехопадения.

* * *

В прежние годы каждый свой отпуск проводил я в туристических походах. Как правило — без жены. И не один, а с друзьями, такими же любителями путешествий, как и я.

Так вот, лет двадцать с небольшим тому назад договорились мы не забираться куда-нибудь к чёрту на кулички, а провести время в нашей средней полосе. Оговорили маршрут, обязанности и вклад каждого. К сожалению, не все выходили в отпуск одновременно. В результате было решено, что те из нас, кто уже свободен, выезжают первыми и ждут остальных в небольшой деревушке в Смоленской области, где проживал дальний родственник одной приятной дамы из нашей компании. Таким образом, место сбора было определено, равно как и день отправления в поход. Поэтому каждой имел возможность добираться к месту сбора когда и как ему было удобно.

Мы с приятелем, которого звали Равшаном, решили провести на свежем воздухе побольше времени и отправились в деревню приблизительно за педелю. Были мы изрядно загружены — палатка, рыболовные спасти, топорики и неизбежные рюкзаки.

Был конец июля. Не помню уж по какой причине, но мы не смогли выехать, как это предполагалось, ранним утром. И в результате на нужную нам железнодорожную станцию прибыли лишь часам к шести вечера. Солнце стояло ещё достаточно высоко, но жара уже спадала, так что предстоящий путь к пункту сбора казался не таким уж неприятным. И это несмотря на то, что от нужной нам деревушки нас отделяло около полусотни километров.

Убедившись, что ближайшего автобуса в нашем направлении придётся ожидать более полутора часов, мы принялись «голосовать». Как обычно случается в подобных случаях, все машины шли в это время почему-то куда угодно, только не туда, куда нам было нужно. Впрочем, это не особенно портило нам настроение — всё равно ждать автобуса.

В конце концов шофер очередного «газона» согласился подбросить нас почти что до нужной нам деревушки. «Останется что-нибудь километров восемь. А там вас кто-нибудь подвезёт», — уверенно пообещал он. Забросив вещи в кузов, мы уселись в тесную кабину, поело чего началось наше путешествие по пыльным и разбитым колхозным дорогам. Словоохотливый шофёр расказывал о местных проблемах, о вредном начальстве, о своем желании съездить во время отпуска в Москву, о надоевшей жаре и о грозе, обещанной гидрометеоцентром на сегодня. Так, за разговорами и прошло незаметно наше путешествие до той развилки, от которой нам предстояло уже без него добираться до цели нашего путешествия. Ситуация осложнялась тем, что высадили нас не на той дороге, по которой курсировал автобус. Но шофёр заверил, засовывая в карман полученные за проезд деньги, что беспокоиться нечего: «Машины здесь холят. Вы потихонечку пилите себе по той вон дороге. А как кто догонять будет, услышите. Так что обязательно вас подбросят».

Попрощавшись с водителем, мы поплелись по просёлку. Судя по его состоянию, машины ходили тут не уж и часто. И ко всему прочему, на небе стали собираться тучки, напоминая об обещаниях метеоцентра. Хотя с точки зрения видов на урожай дождь скорее всего был просто необходим, в нашей ситуации было бы лучше обойтись без него.

Вскоре мы дошли до развилки. Шофёр ничего не говорил нам о ней. После непродолжительной дискуссии, в которой недобрым словом поминались также и родственники шофёра по женской линии, мы оба пришли к выводу, что лучше идти вправо — дорога здесь производила впечатление более наезженной. После первой развилки нас ожидала вторая, а затем и третья. И каждый раз мы шли туда, где — как нам казалось — чаще ходили машины.

Прошло уже более часа, но пока ещё мы не видели на пути ни одной встречной или попутной машины. А небо меж тем стало совсем темным. Было душно. Ни дуновения ветерка. Все предвещало скорую грозу. Нужно было подумать о каком-нибудь убежище. И вдруг — о счастье! — невдалеке от дороги за редкими деревьями стали просматриваться контуры большого дома. Не сговариваясь, мы молча устремились к нему. Увы, вскоре стало очевидно, что мы скорее всего наткнулись на остатки старинной помещичьей усадьбы, длительное время использовавшейся не по назначению. Двухэтажный кирпичный дом был частично разрушен, и лишь его правый флигель сохранял остатки крыши. В любом случае представлялось более целесообразным переждать надвигающуюся грозу под навесом, нежели доставать ветровки и сапоги или разбивать в спешке палатку. A посему мы прибавили шагу и вскоре уже поднимались по ступенькам к косо висевшей на одной петле обитой жестью двери. Вошли. Сразу за порогом обнаружилось что-то вроде небольшого холла, из которого вглубь флигеля вел коридор. К нашему удивлению, несмотря па соседство дороги, в помещении не было никаких обычных в подобных случаях неприятных запахов. Пол был покрыт толстым слоем пыли. Та же пыль покрывала и остатки стоящего в углу письменного стола и пару деревянных ящиков, заменявших, видимо, кому-то здесь стулья. Как ни странно, и на стенах отсутствовали скабрёзные надписи и рисунки. Иными словами — создавалось впечатление, что под крышу этого дома никто не заглядывал по крайней мере в течение нескольких дет.

Бросив свою поклажу на ящики, ми прошли дальше. Флигель явно неоднократно перестраивали. Справа вдоль коридора располагался ряд дверей, слева — стена со следами заделанных окон. Равшан приоткрыл одну из дверей. В комнате царила темнота. Приятель мой чиркнул спичкой, слабый свет которой осветил пустое узкое помещение без окон. Скорее всего, в недавние времена здесь было что-то вроде склада. В конце коридора чуть брезжило забранное решёткой окошко. И здесь, как странно, не пахло ничем, кроме пыли.

Мы вернулись к нашим вещам. В сумерках временами полыхали сполохи далеких зарниц. Громче и громче звучали раскаты грома. Гроза приближалась. Судя по всему, самым разумным в нашем положении было провести ночь в этих стенах. А потому вы быстренько наломали веток и подмели полы. При этом обнаружилось, что они повсюду были цементными.

Меж тем гроза со всем неистовством обрушилась на наше убежище. Чтобы ни спать в воде, нам пришлось поднатужиться и закрыть входную дверь. К счастью, в оконный проем капли дождя не попадали. Достав походную бензиновую плитку, мы быстренько сообразили себе ужин. А так Как время было ранним и спать ещё не хотелось, то после непродолжительных колебаний достали бутылочку азербайджанского коньяка. За беседой и коньяком время потекло быстрее и приятнее, и когда гроза стала утихать, а бутылка опустела, мы были уже в прекрасном настроении и начали раскладывать свои спальные мешки.

* * *

Мне снилось, будто я лежу, загорая, на берегу моря. Вдруг земля начинает подо мной колебаться. Мне становится страшно — конечно же, это землетрясение. Я понимаю, что сейчас поднимутся огромные волны, которые смоют меня в море. Охвативший меня испуг столь силён, что я не в силах пошевелиться. И вдруг я ощущаю боль. Что это? Ах да, это же с гор катятся камни. Вот ещё несколько камней угодило в меня. Но ведь над пляжем нависают скалы! Еще несколько толчков и они обрушатся на пляж, па меня… Ну вот, теперь уже довольно большой камень угодил мне в бок. До чего ж больно! Нужно бежать. Однако я никак не могу преодолеть своё оцепенение. А люди кричат: «Встать! Встать, тебе говорят!» Интересно, почему они не думают о себе? Почему обращаются лишь ко мне?

Следует ещё удар в бок. И тут я просыпаюсь. Открываю глаза и не могу сообразить, где я и почему так ярко светит солнце.

Ага, это же не солнце. Это кто-то светит мне в лицо фонариком.

— Встать, мать твою… — цедит этот кто-то.

Ничего не понимая, я меж тем все-таки интуитивно прихожу к выводу, что при создавшихся обстоятельствах будет лучше выбраться из спального мешка.

— Только — без фокусов! — предупреждает меня голос.

Еще не придя в себя до конца, вылезаю из мешка. Судя по всему нам нанесли визит, по крайней мере, четверо. Пульсирующе жужжит динамомашинка ручного фонарика. «Господи! — думаю я. — Неужели у кого-то ещё сохранилась такая редкость?!» Луч фонарика обшаривает помещение. Кто-то чиркает спичкой и зажигает… настоящую керосиновую лампу! Я не ошибся, в комнате находятся трое военных и один штатский. Он держался несколько особняком, оставаясь у входа. Ни Равшана, ни его спального мешка я не вижу. «Куда он мог подеваться?» — думаю я, завязывая шнурки своих туфель и стараясь не зацикливаться на направленном на меня дуле пистолета.

— Где остальные? — спрашивает военный.

— Кто?

— Тебя спрашивают, где остальные? — уже раздраженно переспрашивает военный и тут же командует: — Встать!

Я выпрямляюсь. Передо мной стоит худой человек средних лет с погонами лейтенанта на плечах. Несмотря на всю неожиданность ситуации, не могу не обратить внимания на то, что сапоги его надраены, на них ни капельки грязи, хотя после прошедшей грозы дорогу наверняка развезло.

— Фамилия? — отвлекает меня от размышлений очередной вопрос. По всей видимости, «остальные» его больше не интересуют.

— Бок, — отвечаю я.

— Немец? — уточняет он, — Или еврей?

— Русский.

— Это с какого такого «боку»? А, Бок? — криво усмехнувшись, каламбурит он.

— С любого, — начиная раздражаться на самого себя за свою покорность, отвечаю я и тут же добавляю: — Да кто вы такие, чёрт вас подери? Кто вам дал право допрашивать меня? И что здесь вообще такое происходит?

— Ишь ты, любознательный какой. И смелый, — снова криво усмехается лейтенант и тут же подаёт команду стоящему несколько в стороне старшине: Обыскать!

Тот подошёл и, рывком развернув меня, быстро и умело прошёлся по всем местам, где могло бы быть спрятано оружие. Меж тем лейтенант, присев на корточки, обследовал спальный мешок.

— Ишь ты, какой, — восхищенно произнес он. — Похоже — шелковый. Но не немецкий… Хорошо вашего брата снабжают. Заботятся, видать, о вас. Только все это зря. Все равно мы вас тут вылавливаем и раскручиваем… От нас не уйдешь! Я вашу гнилую породу за версту чую!

Закончив со спальным мешком, он перешел к рюкзаку. Из его содержимого на него, судя по всему, особое впечатление произвел фонарик с двумя круглыми батарейками.

— Ты только погляди, Клещ, — подозвал он немолодого солдата. — До чего они дошли. Видишь — «Сделано в СССР»?! Ну не дураки ли! Думают, мы на эту подделку купимся. Будто мы не знаем, что у нас производят, а что — нет! — И снова, повернувшись ко мне: — Так где ж все-таки остальные?

— Я отказываюсь разговаривать с Вами! Кто дал Вам право лезть ко мне в рюкзак?! Я протестую! — пытаясь сообразить, что бы все это могло означать, возмутился я и тут же непоследовательно продолжил: — Это явное недоразумение. Вы меня с кем-то путаете. Это точно. Не за того принимаете… Могу я в конце концов узнать, на каком основании вы роетесь в моих вещах? Да и кто вы вообще такие?

— А ты, однако, наглец! — процедил лейтенант и неожиданно залепил мне сильнейшую пощечину.

Если бы не вторая оплеуха, которой весьма своевременно наградил меня с другой стороны старшина, я бы наверняка свалился.

— Держись, шпионская морда! — почти весело посоветовал он. — И не серди товарища лейтенанта. Он у нас хоть человек и культурный, но тоже власть над собой потерять может. Вот тогда-то тебе дело со мной иметь придется. А уж я с тобой душу отведу! Потешусь всласть… У меня все вскорости петь начинают. Все чирикают… Даже глухонемые. Так что лучше вспоминай, падаль, где парашюты зарыли и куда остальные подевались.

Несмотря на то, что мой мозг отказывался понимать происходящее, я уловил-таки упоминание о парашютах и обращение «шпионская морда». Да-а, действительно, ситуация складывалась — не позавидуешь…

— Так вы меня приняли за шпиона? Что за дичь! Какой я вам шпион! Мы приехали сюда с приятелем из Москвы. Да вот, посмотрите хоть мой паспорт!

Я сунул руку в карман — документов там не оказалось. Да и откуда им было там взяться, когда ещё вчера днем перед предполагаемой поездкой на автобусе я попросил Равшана забрать у меня все документы.

— Документы у Равшана, — упавшим голосом объявил я. — Он где-то здесь. Он должен быть где-то здесь.

— Кто такой этот Равшан? — тут же вновь подключился к допросу лейтенант, придвигая к столу ящик и усаживаясь на него. — Старший?

— Старший? Какой старший! Что за бред! Я же говорю вам, мы приехали сюда на отдых!

— Тебе сколько лет? — неожиданно поинтересовался лейтенант.

— Мне? Тридцать четыре. А что?

— Да ты сам-то хоть понимаешь, что чушь мелешь? — усмехнулся лейтенант. — Идет война. Всеобщая мобилизация. Люди работают сутками. А он — на отдых с приятелем! Ты что, за круглых идиотов нас, что ли, принимаешь? Или сам дурочку играешь? А может — просто издеваешься над нами?…

У меня перехватило дух.

— То есть как это — война? С кем? Неужели — Америка? Я… Мы ничего не знали. Еще вчера все было спокойно…

— Вчера спокойно? Это ты мне говоришь? Человеку, который воюет уже который год? И ты хочешь оказать, что только сегодня услышал о войне?.. Ты что вылупился, Фриц?

А я глядел на него, не в силах понять — кто из нас сумасшедший. Я ущипнул себя — больно. Нет, это определенно не сон. Так неужели эти люди скрываются здесь со времен войны и не знают об её окончании? Но это же абсурд! Этого просто не может быть!

— Вы что… Вы и правда не знаете, что война с Германией давно уже закончилась? Что мы победили?

— Они победили… — передразнил старшина. — Тоже мне, победители нашлись! Чего Вы с ним возитесь, товарищ лейтенант?! Да он же просто издевается над нами, сучий потрох! Отдайте его мне. Я его мигом в чувство приведу.

— Погоди, не спеши. Что-то все они — и этот, и те, которых мы прежде вылавливали — как сговорились: «Закончилась война. Закончилась». Не могут же они все, как один, нас за идиотов держать. — И, обращаясь уже ко мне, лейтенант спросил: — И когда же она, по-твоему, закончилась? — Девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года — охотно поделился я своими познаниями.

— А какой, по-твоему, сейчас год на дворе? — глядя на меня со странным интересом, проложил лейтенант.

Тысяча девятьсот семьдесят третий, конечно.

— Нет, вы только на него поглядите! — снова взорвался старшина, — Как он, падла, жить спешит! Считай, на тридцать годков вперёд заглядывает… Да я ж тебя, гнида, ещё сегодня в расход пущу. Своими собственными руками жизнь твою поганую завершу! Понял? И это — чтобы н а ш у победу приблизить!

— Не горячись, Серафим, — постучал по столу рукой лейтенант. — Не горячись. Отведи-ка его пока лучше в «четвертую». Пусть он там немного покумекает. Может, и поумнеет. А мы с ним попозже поговорим.

Серафим! Я внимательно посмотрел па старшину: круглое добродушное лицо, светлые до прозрачности глаза, крупный рот с мясистыми губами. Неужели это он??! Неужели это наш Серафим? Как его — Серафим Михалыч? Истопник из котельной нашего института, к которому мы сбегали с лекций в подвал в начале шестидесятых, дабы раздавить бутылочку и пообщаться в непринуждённой обстановке? Серафим трезвый, помолодевший и почти что опрятный. Нет, это просто невероятно!

— Ваше отчество — Михайлович? — не выдержал я.

— Михалыч, Михалыч, — подтвердил старшина и тут же скомандовал: Давай, гнида, двигай вперёд.

— Да как…

— Пшёл, тебе говорят, падла! — не дал мне возмутиться старшина и больно ткнул меж лопаток дулом своего пистолета. — И не разевай свою поганую варежку, когда тебя не просят.

Мы направились б коридор, откуда меня запихнули в одну из тёмных комнатушек. Тут до меня дошло, что изначально ряд расположенных вдоль коридора клетушек скорее всего предназначался отнюдь не хранения сельхозпродуктов.

И присел на корточки тут же у двери. Прислушался. За стенкой кто-то стонал. Стопы перемежались хриплым с надрывом дыханием.

— Равшан! — негромко позвал я.

Ответом были молчание. Стоны па некоторое время прекратились, а затем возобновились и новой силой.

«Что за чёрт! — думалось мне, — неужели я тронулся? Ну не могу же я в самом деле оказаться в сорок третьем! А может, эти люди действительно не знают об окончании войны? Может быть, не имея радиоприёмника, они до сих пор скрываются в лесах и ведут войну? Партизанскую войну против всего мира? Да нет, это невозможно. Полностью исключается. Во-первых, против этого свидетельствует пусть несвежая, но всё же и необтрёпанная форма. Во-вторых, сколько же лет было в сорок третьем старшине, если сейчас ему не более тридцати? И, в-третьих, почему это все они утверждают, что сейчас идёт сорок третий? Так что, здесь явно что-то не то. А вдруг это КГБ проводит здесь какие-то свои игры, и мы случайно оказались в сфере их интересов? Тоже едва ли… К тому же этот старшина… Как же он похож на нашего истопника, этот Серафим!»

Скорее всего, ошибки не было. То же бабское лицо. Тот же простодушный взгляд, как нельзя более соответствующие имени. То же деланное равнодушие. Но я-то прекрасно помнил, как, немного выпив, истопник Михалыч быстро пьянел и не без удовольствия предавался воспоминаниям и философствованию. И воспоминания эти, особенно сейчас, в теперешнем моем положении, вызывали далеко не радужные мысли о ближайшем будущем…

* * *

Особенно не любил Серафим инородцев и интеллигентов. А само существование инородца-интеллигента он воспринимал как личное оскорбление.

Однажды, изрядно захмелев от поднесённой выпивки, он поделился своим отношением к интеллигентам:

— Все беды от них, вся зараза. Ведь они, сукины дети, даже в глаза никогда прямо не глядят! Ты его штыком — в брюхо, в брюхо… А он, гад, ажно шипит, что твой карась на сковородке. А в глаза всё одно не глядит, пёс поганый! Во, до чего упорный. Много мы их там, в подвалах, порешили… Только все они евреи. Через них и живём так, не по-людски. Довели матушку-Русь неизвестно до чего. Народ растлили. Порядок разрушили. Взяли власть в свои руки после смерти отца родного, Иосифа Виссарионыча. Христопродавцы хреновы! Иуды! И вы — туда же. Стакан поднесли, так и думаете, что я не вижу, кто вы такие. Учё-о-ные! Куда там. Все евреи. Только скрытые. Но я вас всех насквозь вижу. Всё ваше нутро поганое. И до сведения довожу… Так что, кто надо, тоже о вас всё знает.

В другой раз он поделился воспоминаниями о том, как где-то на хуторе в нашем тылу случайно наткнулись он и несколько солдат на двух немцев, которые прятались у хозяев — матери с дочерью. Не исключается, те их и не прятали, а просто терпели присутствие офицера и солдата из страха. «Баб мы потом расстреляли, — рассказывал он, — А вот хфрицам не удалось отделаться так легко». После чего расстреляли женщин, что им пришлось перенести — мы могли только догадываться. А вот судьбу немцев он описал нам с видимым удовольствием, явно смакуя приятные ему воспоминания. И обычно невыразительный, если не сказать туповато-бесцветный, взгляд его во время пересказа подобных эпизодов темнел и становился просто страшным. В нем было столько лютой ненависти и нескрываемого садистского удовольствия от всплывавших в его памяти картин, что нам становилось просто не по себе. Во взгляде его была смерть, и выдержать такой взгляд было действительно непросто. Глядя на тебя, он видел, к а к будет тебя убивать и не скрывал рождающихся в его сознании картин. А ты понимал, что тебя мысленно изощренно убивают.

Ну, так немцы… Серафим приказал сопровождавшим его солдатам раздеть немцев и голыми вытолкать их на мороз в метель. Минут через пять — ввести их назад в жарко натопленную избу. «Довольные такие вошли, благодарные. „Данке, — говорят, — данке“. К печке бочком подвигаются. Греются. А я их через пяток минут приказал из ведра водой холодной облить и обратно на мороз вытолкать. А потом — опять ввести в избу». Вскоре кожа у немцев начала лопаться, и из неё стала сочиться кровь. Особенно мучительным, по словам Серафима, было для них пребывание после мороза в жарко натопленной комнате. В конце концов вышедшие за ними из избы солдаты на смогли их отыскать. «Сгинули, сволочи, в метели. Поняли, гады, что им лучше замёрзнуть».

Подобных рассказов в его арсенале было множество. И сыпались они из него, как из рога изобилия. Вот только выпить ему нужно было предварительно. А так как мы были не единственными, кто навещал его в котельной, то Серафим практически не просыхал. И, думается мне, едва ли при таком образе жизни удалось ему дотянуть до семидесятых… Так неужели мятущаяся душа его вернулась в столь дорогие его сердцу сороковые? Хотя нет, почему душа? Ведь он был вполне материален. По крайней мере его оплеуха, равно как и толчки в спину не оставляли сомнений в этой материальности. И все-таки — это был он. У старшины, как и у нашего истопника, отсутствовала мочка правого уха.

Согласитесь, воспоминания о рассказах Серафима оптимизма мне прибавить не могли. К тому же непрекращающиеся стоны не давали сосредоточиться и действовали на меня достаточно угнетающе.

* * *

В коридоре послышались шаги. Идущий остановился у соседней двери. Некоторое время постоял молча. Затем раздался звук отодвигаемой щеколды и скрип давно не смазывавшихся петель. Стоны прекратились. Казалось, что мой сосед пытается затаиться в своей камере, стать маленьким и незаметным. Я представлял его, лежащего на пыльном цементном полу, затаив дыхание и ожидающего чего-то страшного. Вдруг — преисполненный животного страха крик: «Не-е-т!» — и снова тишина, временами прерываемая какими-то чавкающими звуками, подобными тем, что можно услышать, когда деревенский мальчишка с удовольствием ест большую сочную грушу. Буквально через полминуты снова возобновились стоны, и послышались шаги. Снова звук щеколды. Несколько шагов по коридору, и вот уже этот некто стоял, прислушиваясь, у моей двери. Я поднялся и начал осторожно пятиться в дальний угол клетушки. Увы, буквально через пару метров спина моя упёрлась в стену. Меж тем в коридоре чиркнули спичкой. Ага, видно, зажгли лампу — под дверью засветилась светлая подоска. Звякнула щеколда и дверь открылась. Передо мной стоял солдат с костлявым, абсолютно высохшим лицом. Меня поразил его взгляд — он жадно, как голодный, смотрел мне куда-то в область правого уха и почему-то облизывался. На заросшем щетиной подбородке качалась тёмная капля. Некоторое время мы молча стояли друг перед другом.

— Выходи! — наконец скомандовал он глухим голосом, отступая в сторону.

Когда я проходил мимо него, меня обдало волной неприятного, прямо-таки трупного запаха. Внезапно меня охватил неимоверный ужас. И причиной его было не оружие в руках солдата, а нечто иное, абсолютно непонятное, недоступное разуму и воспринимаемое моим «я» лишь на уровне инстинктов. Неизвестно каким чувством я ощущал исходящую от солдата опасность. И пока мы шли по коридору, я всё время чувствовал его присутствие у себя за спиной и чего-то со страхом ждал…

Лейтенант продолжал сидеть за столом. Штатский прислонился к притолоке у входной двери. На ящике удобно разместился старшина. У его ног лежал мой рюкзак, в который он по одной запихивал валявшиеся перед ним на полу вещи.

— Так где же остальные? — лейтенант начал беседу с уже ставшего традиционным вопроса.

— Повторяю — нас было двое. Где мой спутник, Равшан, не знаю.

— А где парашюты? Тоже не знаешь? Или знаешь, но предпочитаешь потчевать нас сказками об окончании войны?.. Что молчишь? И дальше намерен притворяться сумасшедшим?

— Я не сумасшедший.

— Ага, значит, не сумасшедший. А война всё-таки закончилась?

— Да.

— Ты, верно, сам себе кажешься очень изобретательным. Только знай, мы тут это уже не один раз проходили. Не ты первый. Хотя и год окончания вы все один и тот же называете. В одном лишь путаетесь — какой сейчас год на дворе… Так что ваше начальство не очень на легенды изобретательно. Даже надоело — все одно и то же долдонят: охота, отпуск, рыбалка, командировка и тому подобный бред. Но, в конечном счёте, почти все сознаются в своей шпионской деятельности. Так ведь, Серафим?

— Так точно, товарищ лейтенант! У нас с Клещом все как один сознаются. — и он подмигнул конвоировавшему меня солдату, — Очень они не любят почему-то с нами дело иметь. А потому и колются по-быстрому, гады, чтобы умереть спокойно. Исповедовавшись, так сказать, перед смертью. Так что чего с ним возиться. Давайте его нам. А уж мы порезвимся на славу. Разомнёмся, попразднуем. А то ведь давно нам никто не попадался.

— Помолчи, Серафим! — прервал его лейтенант. — Попридержи язык. Давай всё по правилам. По порядку. Сам знаешь, вначале должен быть допрос… Для меня… Времени нам всем хватит.

Он немного помолчал.

— Так неужели тебе нечего нам сказать, Марлен Евграфович? «Откуда он знает мое имя? — пронеслось у меня в голове. — Ведь я назвал ему лишь фамилию». — Но тут я увидел у него в руках свою записную книжку. По всей видимости, он прочитал мои паспортные данные на первой её странице.

— Позволь поинтересоваться, а что это у тебя здесь за телефоны? Эмигрантские, что ли? В Лондоне? Или ещё где?.. — Да не молчи ты, отвечай, когда тебя спрашивают!

— Ну какие же они лондонские?! Наши, московские.

— Ты мне дурочку не валяй! Неужто нас совсем за идиотов держишь? Да я, если хочешь знать, сам москвич. Нет у нас таких номеров, нет! У нас в номерах буквы. Мог бы перед переброской поинтересоваться. А здесь где они, буквы? А? Где, я тебя спрашиваю?!

— Да от них давно уже отказались. Ещё в начале шестидесятых.

— Опять!? — взорвался лейтенант. — Ты, Бок, или как тебя там на самом деле, не раздражай меня. Не спеши оказаться в руках у Клеща с Серафимом. Успеешь ещё!.. Ты хоть понимаешь, что влип? Попался ты, братец, как кур в ощип. Так что давай по порядку — кто ты, откуда, как твое настоящее имя-отчество, с каким заданием прибыл, где остальные прячутся.

По запаху и накатывающему на меня чувству бессознательного отвращения и страха я понял, что стоящий сзади Клещ придвинулся ко мне.

— Ну что вы от меня хотите? Я же вам уже сказал, что мы с Равшаном приехали сюда на отдых. Через неделю сюда на хутор приедут и остальные наши друзья.

— Ага, — включился в разговор Серафим, — И будут напрасно ожидать тебя… А ты красным молочком Клеща поить будешь. В коровку с ним поиграешь…

— Молчать! — лейтенант хлопнул ладонью по столу. Даже при царившем в комнате сумрачном освещении было видно, как лицо его начало наливаться кровью. — Тебя никто не спрашивает, так что помолчи.

— Извиняйте, товарищ лейтенант, только времени нам с Клещом мало остаётся.

— Потерпи. И не забывай о субординации. Если он не образумится, то я сам попрошу тебя заняться им.

— Минуточку, — неожиданно раздался от двери мягкий уверенный голос, Мне кажется, ваш клиент начинает понимать, что действительна попал в пренеприятнейшую ситуацию. Я не ошибаюсь, уважаемый Марлен Евграфович?

Мне показалось, что лейтенант даже вздрогнул от неожиданности, услышав этот голос, как если бы только сейчас увидел его обладателя. Во всяком случае, и он и Серафим вскочили и вытянулись по стойке «смирно».

Я впервые имел возможность разглядеть обращавшегося ко мне штатского. Он был росл, хорошо сложен и вальяжен. Говорил голосом человека, привыкшего к беспрекословному подчинению окружающих. Но что меня особенно поразило, так это его костюм. Именно так, если судить по последним польским и немецким иллюстрированным киножурналам, одевались мои современники американские кинозвёзды начала семидесятых. И ещё одно — Серафим смотрел на него со странной смесью подобострастия, подозрительности и страха.

— Да, — подтвердил я. — Понимаю.

— Ну, и отлично, — заметил штатский, — В этом случае я предлагаю вам достойный выход из создавшегося положения. — 0н помолчал, как бы ожидая от меня чего-то. Затем продолжил:

— Вам предлагается сотрудничество. И на первых порах от вас не потребуется ничего, кроме как подписать вот этот документ.

И он показал мне свёрнутый в трубку лист бумаги.

В холле воцарилась тишина. Инстинктивно я чувствовал, что застывшие в неестественных позах военные с надеждой ждут моего отказа. Но в этот момент мне меньше всего хотелось радовать их. И… Поймите, я действительно боялся. А. предложение звучало так невинно — сотрудничество. Сотрудничество с органами. Я, правда, не очень-то представлял себе, о каких именно органах здесь могла идти речь. Да это меня тогда не особенно и интересовало. Лишь бы побыстрее кончился этот кошмар, этот ужас. Всё происходящее было так странно, так зыбко и в то же время так страшно, что я с облегчением ответил:

— Согласен, — и тут же несмело, как первоклассник, попросился: Извините, а можно мне на двор?

Товарищ в штатском утвердительно кивнул, а лейтенант распорядился:

— Проводи его, Клещ.

Мы вышли. Была тихая лунная ночь. Кроме мокрой травы да лужиц на грязной тропинке ничто не напоминало о вчерашней грозе. Я скромно направился к ближайшему дереву, на ходу расстёгивая брюки. Клещ неотступно следовал за мной. Когда я остановился под деревом, луна светила со спины и моя тень чётко отпечатывалась на чёрной в ночи траве. Но вот что удивительно — тени Клеща нигде не было видно. Я непроизвольно оглянулся и тут же в ужасе отпрянул — прямо над моим плечом склонялась голова Клеща. Глаза его фосфоресцировали, рот был полуоткрыт, и в нём виднелись какие-то нечеловечески длинные белые зубы. Я вскрикнул от неожиданности, взмахнул рукой, пытаясь закрыть свою шею от этих страшных клыков, и тут же сделал прыжок в сторону. Думается мне, что этот прыжок сделал бы честь иному чемпиону мира… Оттолкнувшись в прыжке от земли, я плечом наподдал стоящего за моей спиной выродка, его зубы клацнули и практически тут же раздался выстрел — Клещ нажал курок. Вторым прыжком я спрятался за деревом. Было слышно, как Клещ передёргивает затвор. И вдруг совсем рядом со мной прозвучал спокойный вкрадчивый голос человека в штатском:

— Всё в порядке, Марлен Евграфович. Не обращайте на него внимания.

Не знаю, откуда он взялся, но он стоял тут, он возвышался над вмиг ставшим маленьким и жалким Клещом. На крыльцо выскочили лейтенант и Серафим.

— Да, лейтенант, — чуть ли не с сочувствием заметил штатский, Распустил ты свой народ. Смотри, как самовольничать начали!.. Этого, — он показал на Клеща, — я забираю. Пойдет, куда заслужил. Замены не жди. И предупреждаю, случится ещё что подобное — заберу и тебя. Будешь отвечать как старший.

Когда мы вернулись назад, Клеща с нами уже не было. Куда он делся — не знаю. Меня же посадили за стол и положили передо мной лист удивительно плотной бумаги, на которой что-то было написано. Что именно — я не мог прочитать. Уж слишком велико было потрясение, слишком силён был страх. Только мне кажется, что текст был начертан не кириллицей и не латинским шрифтом.

В тот момент мне хотелось лишь одного — чтобы всё быстрее закончилось. Мне вложили в руку перо. И это действительно было очиненное гусиное перо, какими, очевидно, пользовались наши предки. Увы, на столе не было чернильницы. Я вопросительно посмотрел на человека в штатском. Тот поманил рукой Серафима. Старшина молча достал из-за голенища финку, взял меня за левую руку и больно воткнул остриё в безымянный палец. От неожиданности я ойкнул, а старшина тем временем, совсем как это делают медсестры в поликлинике, выдавил из пальца капельку крови и обмакнул в неё перо. После чего отошел в сторону.

Я не стал ожидать понуканий и расписался в документе ниже основного текста.

Мне показалось, что лейтенант с сожалением смотрел на меня. Документ меж тем странным образом пропал у меня из-под руки. Исчез, как его и не было. Также исчез и человек в штатском. Остались мы втроём я, лейтенант и Серафим, который задумчиво произнёс, с презрением глядя на меня:

— Все вы, интеллигенты, такие, мать вашу…

— Скоро петухи, — заметил лейтенант, — Так что ложись-ка ты, Бок, себе на бок. Валяй, досыпай.

И он кивнул в сторону спального мешка. Я понял, что самое страшное миновало. Я чувствовал это. Неимоверная усталость навалилась на меня. Глаза слипались сами собою. Я забрался в мешок и тут же отключился.

Когда я проснулся, на улице ярко светило солнце. В комнате не было никаких следов пребывания ночных гостей. Выбравшись из спального мешка, я осторожно прошёл в коридор. Все двери с правой стороны были открыты. Я по очереди заглядывал в каморки, чиркая спичками. Все комнатушки были пустыми и толстый слой пыли на полах со всей убедительностью свидетельствовал о том, что в них давно уже никто не входил. Всё это было очень странным. Я повернулся и поспешил на улицу.

— Как спалось? — донёсся до меня голос Равшана.

Он сидел на корточках над нашей походной бензиновой плиткой и вываливал на сковороду консервы.

— Ничего, — ответил я. — Только вот кошмары мучили всю ночь. А где твой мешок?

— Да мне что-то не спалось с вечера, так что я решил перебраться куда-нибудь из-под крыши и проспал всю ночь вон под тем навесом. — И он показал рукой в сторону остатков сарая.

Накануне как раз за нашим флигелем мы обнаружили небольшой заросший водорослями пруд. Когда я умывался в нём, вдруг почувствовал боль в пальце. Смыв мыло, приблизил руку к глазам — на безымянном пальце виднелся небольшой разрез. Не вытираясь, я бросился назад во флигель. Схватив рюкзак, заглянул в него. Все вещи в нём были запихнуты наспех, кое-как. А на полу под столом валялось очиненное гусиное перо…

* * *

Мы вскоре добрались до места нашего сбора.

Найти дом, в котором нам предстояло ожидать остальных, было делом несложным — в деревушке оставалось всего-то около тридцати дворов. После знакомства с хозяйкой («сам» рано утром уехал на работу в соседнее село) и традиционного деревенского угощения мы разговорились. Беседа неспешно текла до тех пор, пока я не упомянул, что накануне вечером нас в пути застала гроза, в результате чего мы были вынуждены провести ночь в развалинах. Тут хозяйка воззрилась на нас как на пришельцев с того света. Еще бы — ведь в старом «господском доме» давно уже было «нечисто».

Нам рассказали, что в течение некоторого времени после революции в доме размещалась детская колония. А в первой половине тридцатых территорию, на которой располагался дом, а также небольшой участок близлежащего леса обнесли колючей проволокой. Одновременно перекрыли и проезд мимо дома. О том, что за организация обосновалась там, можно было только гадать. Местные знали, что туда часто наезжали крытые грузовики с усиленной охраной, да что по утрам оттуда часто доносились винтовочные залпы и одиночные выстрелы. Ходили упорные слухи, что туда доставляют людей на следствие да на расстрел. Но громко об этом никто по понятным причинам не говорил и точно никто ничего не знал.

Во время оккупации в здании обосновались немецкие специальные службы. Как и прежде, там слышались выстрелы и лай собак. Вновь, как и до войны, там страдали и гибли люди.

При отступлении немцы пытались взорвать дом, но что-то не сработало, и уничтожить им удалось лишь левое крыло. Правое же вскоре после освобождения снова заняли люди в форме. Скорее всего то были представители СМЕРШа или армейской контрразведки. А после войны здесь «работали» с военнопленными, освобождёнными из немецких лагерей. В середине пятидесятых обитатели дома как-то незаметно куда-то подевались, и вскоре любопытствующие получили долгожданную возможность обследовать запретную прежде территорию. Но дом оказался совершенно пустым, и на огороженное территории ничего не выдавало существования предполагаемых скрытых массовых захоронений. Колючую проволоку вскоре растащили, а дорога как-то сама собой спрямилась и снова стала проходить в нескольких десятках метров от дома.

Бурная послереволюционная история не могла не повлиять на отношение местного населения к этим развалинам — пользовались они недоброй славой. Люди утверждали, что там и поныне творятся странные вещи. Что иногда по ночам там раздаются выстрелы, слышатся сдавленные стоны, и временами округу оглашают душераздирающие крики. А потому это проклятое место местные жители стараются обходить стариной и уж, во всяком случае, избегают его окрестностей с наступлением темноты.

Помолчав секунду, Марлен Евграфович завершил свой рассказ:

— Вот так, собственно, я и продал душу. Я понимаю, что вёл себя далеко не геройски. Но… кто бросит в меня за это камень? Кто возьмет на себя смелость утверждать, что в подобных обстоятельствах вел бы себя иначе?

— По крайней мере, не я, — успокоил его Сергей. — Вы наверняка потом много думали об этой истории. Так вот, кто же, по-вашему, были эти люди лейтенант, старшина, рядовой и штатский?

— Начнём с того, что это были всё-таки не совсем люди… Хотя со штатским всё относительно просто. Потом мне приходилось встречаться с ним неоднократно.

— Сатана?

— Ну что вы, Серёжа! Конечно же, нет, — поморщился Марлен Евграфович. — Вы полагаете, видно, что Сатана вездесущ. Но представьте себе на минуту тот объем работы, который ему пришлось бы выполнять одновременно на всех пяти континентах при нашем многомиллиардном населении! Это же просто немыслимо… А потому у него, естественно, есть ряд заместителей и помощников, каждый из которых в свою очередь пользуется услугами своих замов и помов, а те — своих. Все как у людей. Одни разрабатывают стратегию, другие — тактику, а третьи на разных уровнях воплощают замыслы в жизнь. Так вот, мой, с вашего позволения, «спаситель» — один из этих исполнителей. И достаточно высокого ранга.

Марлен Евграфович налил себе очередную рюмку, выпил её и о чем-то задумался.

— Ну а остальные участники тех событий? — напомнил Сергей.

— Остальные… Мне думается, что в разное время все они были так или иначе связаны с этим домом. Хотя я и не уверен, что они служили там одновременно. Но в любом случае годы, месяцы или недели, проведенные там, по разным причинам стали для них самыми яркими, интересными и… наверное приятными? В результате после смерти не без помощи какого-нибудь «штатского» все они вернулись в этот дом, который и стал последним их прибежищем. И хотя все они умерли скорее всего в самые разные послевоенные годы, их души по какой-то причине оказались запрограммированными на военный сорок третий. А вся информация о жизни в более поздний период была попросту «стёрта» из их памяти… Объединённые общими интересами и воинским уставом, они продолжали «вылавливать» врагов из числа случайно забредших на ночь глядя в дом путников и «разоблачать» их. И при этом у них даже выработались определенные правила игры, позволявшие каждому получить максимум удовольствия от «подследственных». В соответствии с наклонностями и интересами каждого…

— Ну а что же происходило в итоге с «разоблачёнными»?

— Об этом можно только догадываться. Вы же читаете газеты, смотрите телевизор. Известно ведь, что по всей стране ежедневно пропадают десятки, если не сотни людей. И мне думается, что процент таких вот «разоблачённых» среди них достаточно высок… Кстати, а нет ли у Вас записей Колтрейна?[24] — неожиданно сменил он тему, — «Meditations»,[25] например?

— Есть. Есть «Meditations», есть «Ascension»[26] и ещё что-то. Поставить?

— Тогда, если можно, «Ascension». Хочется, чтобы музыка соответствовала настроению. Чтобы она была тревожной, мятущейся и свободной! А какая ещё музыка дает исполнителю столько свободы для самовыражения, как фри-джаз? Вы не находите, Серёжа, несправедливым, что сие направление, так отвечающее русской душе, появилось не у нас, а в Америке?

— Признаюсь, — заметил хозяин, доставая из шкафа диск, — подобная музыка меня особенно не вдохновляет. Она представляется мне в несколько искусственной, чрезмерно амбициозной, что ли… B ней как бы не хватает души.

— Да, когда души не хватает, это худо, — криво усмехнулся Марден Евграфович, — Действительно худо. Особенно когда речь идёт не о музыке, а о человеке… Душа — это как женщина. Когда она с тобой, о ней не думаешь, почти не обращаешь на неё внимание. Она — е с т ь. И ты можешь себе позволить многое в отношении её. Даже предать или продать. Но вот стоит только возникнуть опасности потерять ее! Тут сразу же все в тебе начинает протестовать и возмущаться. И — конец. Твои мысли уже прикованы к ней. Ты уже не принадлежишь себе. Ты уже не свободный человек, поскольку всеми своими помыслами нацелен на то, чтобы удержать её. И все твои поступки определяются этими помыслами. А в результате, прежде чем попасть в ад после смерти, ты на земле сам себе устраиваешь его копию при жизни. Вот так-то, Серёжа. Я многого добился в жизни, многое в моих руках. Но, как вам верно заметил торговец ёлками, несмотря на чрезвычайно большое предложение, найти души, за которые я мог бы выкупить свою, достаточно непросто. А вот вы могли бы помочь мне.

— Я не собираюсь продавать свою душу.

— Это я уже понял. И не намерен уговаривать вас. Не буду прельщать вас открывающимися в случае сделки блестящими возможностями. Речь пойдет о другом. О Льюисе. О его «Вопросах о жизни и духе». Так вот, у меня есть знакомый, готовый на нужную мне сделку. Но за свою душу он требует Льюиса. И не какого-нибудь, а того, за которым я столько охотился и который достался в итоге вам. Буду откровенен. Я подозреваю, что, скорее всего, знакомого моего интересует лишь один том из двух. Или, даже, его переплат. Вероятно, он надеется найти в нём что-то очень важное. Таким образом, уступи вы мне эти книги — и большая часть моих проблем будет решена, A просить за книги вы можете многое.

— Не понимаю. Просто отказываюсь понимать! Ну почему вы, Марлей Евграфович, обладая, судя по всему, почти что безграничными возможностями, не можете сделать так, чтобы эти книги попросту исчезли из этой квартиры? Испарились без следа? И чтобы я полностью забыл о том, что они у меня когда-либо были?

— Э-э, Сережа! Вы прямо как ребёнок. Всё время упускаете из виду, что всё в жизни имеет свою цену и всё разыгрывается по своим правилам. И в своих поступках я также ограничен рамками определённых правил. Как хоккеист, скажем, который не может забросить шайбу в ворота, взяв её для этого в руки… Вот и я не могу выкрасть у вас эти книги. Это означало бы для меня… дисквалификацию, что ли. Не говоря уже о том, что воровство просто претит мне. А потому Вы сами должны отдать мне эти книги. Сами. И только в этом случае сделка может представлять для меня какую-то ценность, поскольку тогда она не обесценит душу, за которую я борюсь, которую собираюсь приобрести для н е г о… Так что бы вы хотели за книги, Серёжа? Но только, предупреждаю, я не в состоянии выполнить Ваши желания или пожелания, направленные на других. Так что просить что-то за книги Вы можете только для себя.

ГЛАВА IV

Сергей задумался. Почему-то в голове теснились всякие мелкие желаньица — отремонтировать квартиру, сменить радиоаппаратуру, слетать в Рио на карнавал… Всё это было заманчиво, но — мелко, сиюминутно. А ведь появилась возможность попросить чего-то необычного, чего-то этакого! Но в голову ничего не приходило. Да ещё и музыка отвлекала. Слушая последние диски Kолтрейна, его жена как-то заметила, что ей видятся сидящие в отдельных звукоизолированных боксах музыканты, перед которыми поставлена задача извлекать из инструментов как можно более непотребные звуки. Конечно, она сильно преувеличивала, но резкие звуки, доносящиеся из колонок, на сей раз почему-то раздражали и его. «Старею, — подумал он. — А потому и становлюсь всё более раздражительным. Может, попросить омоложения? Хотя, едва ли это принесет мне счастье. Судьбу не изменишь. Или бессмертия? Но оно невозможно, да и не хочется добровольно становиться вторым Агасфером, обрекая себя на муки бессмертия. Тогда…»

— А нельзя ли перенестись на время в прошлое? Нельзя ли вернуться, скажем, в конец пятидесятых? Или в начало шестидесятых?

— Отчего ж, можно. Только, увы, вы не сможете вернуться туда помолодевшим на соответствующее количество лет. Невозможно раздвоение Серёжи Энгелью, внезапное появление в городе его двойника. Но вот перенести вас сегодняшнего в прошлое я могу. На ограниченное время, естественно. Это совсем несложно. А для того чтобы осуществить задуманное, вам нужно будет лишь загадать год, закрыть глаза и мысленно представить себе место, на котором Вы хотели бы оказаться.

— А что я должен буду делать, чтобы вернуться назад? — поинтересовался Сергей, как если бы возможность путешествия по времени не вызывала у него никаких сомнений. И пояснил: — Вернуться сюда?

— Да нет ничего проще — мы заранее оговорим, сколько дней или часов вы собираетесь провести там. Ну а если вам вдруг срочно потребуется вырваться из прошлого, достаточно будет просто перевести назад на два оборота стрелки ваших часов… Кстати, вы уверены, что действительно хотите получить за книги именно встречу с прошлым?

— Пожалуй, да. Но…

— Ага. Значит, всё-таки сомневаетесь?

— Да нет же. Просто меня интересует, правильно ли я вас понял. Ведь если возвращение в прошлое не будет означать моего превращения в Сергея Энгелью тех лет, значит, я смогу увидеть себя тогдашнего со стороны, смогу общаться с самим собой как с вами, как… как с любым посторонним человеком. Верно? А из этого следует, что один и тот же человек одновременно будет существовать в двух лицах! Но вы ведь сами только что сказали, что это невозможно.

— И снова повторяю это. Если подумать, тут нет никакого противоречия. Где тот один и тот же человек, о котором Вы говорите? Его нет и быть не может. Серёжа Энгелью, с которым вы, по всей видимости, захотите увидеться, будет иметь вами теперешним почти так же мало общего, как и любой однофамилец. А может быть, и меньше, учитывая приобретенный вами жизненный опыт, а также влияние того времени, в котором мы сейчас| живем.

— Ну хорошо… А как быть с тем, что человек пропадает из настоящего и внезапно появляется в прошлом?

— Не понимаю, — поморщился Марлен Евграфович, — Что вы имеете в виду?

— Что имею в виду? Ну, грубо говоря, закон сохранения энергии. «Ежели где-нибудь чего убудет, то в другом месте этого прибудет». Приблизительно так формулировал этот закон ещё Ломоносов… Понимаете, о чем я?

Глядя на Сергея, гость весело рассмеялся.

— Странный вы, однако, человек, батенька. Сразу, без оглядки поверили в мои возможности по возвращению человека из небытия. Не сомневаетесь в вероятности перенесения в прошлое. Вот только закон сохранения массы и энергии вас беспокоит! Хочу вас успокоить — не тревожьтесь, Серёжа. Пусть закон этот вас не смущает. С ним все обстоит самим наилучшим образом. Пока вы будете пребывать там, кто-нибудь совершит свое путешествие в наши дни. Наяву или во сне. А потом станет у себя предсказателем. Напишет футурологическое исследование. Или роман… Или, на худой конец, прослывет фантазёром и лгуном… Ну, да ладно. Итак, мы договорились?

— Да.

— В таком случае Вам надлежит решить, сколько времени вам хотелось бы провести т а м. И когда? В каком году, месяце и в какое время суток вам желательно там объявиться?

Сергей задумался.

— Наверное, в шестидесятом. Нет, лучше тридцать перового декабря шестьдесят второго года. Или тридцатого вечером. Тогда, мне помнится, нам удалось собраться почти всей нашей компанией в последний раз.

— А Вы подумали о том, Серёжа, каким образом вам попасть в эту компанию на сей раз?

— Пока нет. А что бы Вы мне посоветовали?

— Думается мне, одного совета здесь мало, — с сожалением констатировал Марлен Евграфович. — Мне бы самому отправиться туда с вами, да не имею права без разрешения начальства. А чтобы получить его — требуются, как обычно, заявления с обоснованиями, визами, подписями и прочей чушью собачьей… Ну, да ладно. Ваши планы я могу себе представить и знаю, куда вы решили отправиться. Следовательно, могу побеспокоиться о том, чтобы вас там встретили полезные люди, способные действенно помочь в случае необходимости. Кстати, номер в гостинице «Центральная» вам уже заказан. А теперь — возьмите вот это.

И он протянул что-то Сергею. Тот взял. В руке у него лежал советский паспорт старого образца. Делом нескольких секунд было убедиться в том, что единственной неточностью, допущенной при его заполнении, оказалась дата рождения, состарившая хозяина паспорта сразу на тридцать лет. Да ещё очки на фотографии сегодняшнего Сергея были явно старомодными. Выписан паспорт на фамилию Гельюен — Бок воспользовался его анаграммой.

— А теперь, — предложил гость, — приготовьте портфель с самым необходимым и давайте устроим обмен денег. Курс — один к одному. За сегодняшние даю старые, тогдашние. Учитывая соотношение цен, туда вы прибудете богатым гостем. Конечно, я мог бы Вам выдать деньги в неограниченном количестве без всякого обмена, да ведь тогда наверняка вас замучают сомнения относительно последствий ввоза в прошлое большой суммы. Будете думать, как это может сказаться на экономической ситуации… в мире.

«Тоже мне, шутничок… Конечно, ему весело, — подумал Сергей, выходя на кухню, — Не часто, видно, встречаются идиоты, желающие перенестись в свое прошлое…»

— Я отправлю вас незамедлительно, — сообщил Марлен Евграфович вернувшемуся с огромным старым портфелем хозяину. — Вот только давайте выпьем на посошок. Да не забудьте сказать мне, как долго вы намерены задержаться там.

Каждый наполнил рюмку из своей бутылки.

— Приятного путешествия, — пожелал, чокаясь, гость. — Чтобы сбылись лучшие из ваших ожиданий!

— Чтобы и вам удалось добиться своего! Пусть всё уладится с выкупом Вашей души! Prost![27]

Они снова сдвинули свои рюмки и выпили.

— С возвращением решили?

— Пожалуй, да. Мне хватит суток.

(Да будет так! А теперь выключайте музыку и садитесь вот сюда в кресло.

* * *

Через какую-то пелену, какое-то ватное покрывало полудремоты его сознание внезапно начало воспринимать звучащие поблизости голоса, монотонное жужжание и металлическое позвякивание. Подняв руку, он провел ею по лицу и открыл глаза. Ну да, это же парикмахерская. Рядом с ним сидели Славик Тужевкий, Витюш Жерве и Юрка Побельников. Ребята что-то оживленно обсуждали, не обращая внимания на Сергея. Тот же в течение некоторого времени пребывал в состоянии некоей прострации, не в силах понять, что реальнее — то, что окружает его сейчас, или странная компания Марлена Евграфовича. Где — сон, и где — действительность. Уж слишком быстрым и незаметным был переход от одного к другому. И в результате сознание отказывалось воспринимать все то, что предшествовало этому моменту, как реальность. Нечто подобное бывает после возвращения домой из длительной командировки или из отпуска. Когда оглядываешься по сторонам и задаёшь себе вопрос: «А уезжал ли я вообще отсюда? А был ли я где-нибудь еще? Не приснилось ли мне все это?» Так и теперь, когда радом с ним сидели его самые близкие друзья, реальностью была именно эта парикмахерская, где все они обычно стриглись, вся эта спокойная обстановка ожидания своей очереди и сопутствующие ей неизменные разговоры. Вот только — он почему-то никак не мог вспомнить, где и когда встретил сегодня друзей и как они пришли сюда.

Первым поползновением было сказать что-нибудь, немедленно включиться в беседу. Однако какой-то неведомый внутренний надсмотрщик сдерживал его. Было настораживающее ощущение определенного дискомфорта. Что-то мешало и беспокоило его. Но что именно? Ага — а не этот ли странный большущий портфель, что стоит у него на коленях? Да это же портфель из того длинного дикого сна! Но… И тут его взгляд упал на стоящее напротив зеркало. «Так, значит, то был не сон? — пронеслось у него в голове. — Значит, это правда, я давно уже не молодой человек? Значит, всё обстоит как раз наоборот? Сейчас я сплю и вижу всё это во сне?»

— Простите, вы не скажете, сколько сейчас времени? — вслушиваясь в собственный голос, обратился он к сидевшему поблизости Славке.

— Без четверти шесть, — ответил тот, не удостоив Сергея даже взглядом.

«Но почему на моих часах уже… Ах да, я же сейчас должен быть на несколько тысяч километров к востоку от Москвы! Так неужели всё это не снится мне? Неужели мне не пригрезились эти странные разговоры с Марленом Евграфовичем, и он действительно смог отправить меня в прошлое?!» — и на всякий случай Сергей ущипнул себя. Да, это был явно не сон. И что удивительно — никто почему-то тут не обращал на него внимания. Никого не смутило его внезапное появление в этом кресле. Его материализация в этом мире прошла абсолютно незаметно.

Сергей вновь посмотрел в зеркало. Определённо, стричься ему было ещё рано. Пожалуй, со своей короткой стрижкой он смотрелся здесь даже несколько странно. Однако трудно было отрицать, всё складывалось для него пока что самым наилучшим образом. И факт оставался фактом — Марлен Евграфович не просто отправил его в прошлое, но даже внес некоторые коррективы в место и время его появления в этом городе. Сейчас Сергей наконец точно вспомнил, что, усаживаясь в кресло в своей московской квартире, он попытался увидеть себя сидящим в утренние часы на скамейке на бульваре напротив кинотеатра «Россия».

Теперь, когда в его сознании все, кажется, встало на свои места, следовало воспользоваться присутствием в парикмахерской друзей и попытаться чем-нибудь заинтриговать их. Не мудрствуя лукаво, Сергей нахально вклинился в разговор:

— Вы меня извините, но насколько же приятно вновь слышать наш старый добрый жаргон. Такое впечатление, будто бы я вновь оказался в том незабываемом времени! Все эти «чувак», «лабать», «верзо», «башли» и так далее просто ласкают мне слух. — Сделав артистическую паузу, он продолжил со вздохом: — Это же даже не жаргон, это — язык моей молодости. Вот уж не думал услышать его по прошествии стольких лет. И не где-нибудь — в Сибири!

— Вы хотите сказать, что в годы вашей юности эти слова уже существовали? (усомнился Жерве.

— Конечно, существовали. И до чего же здорово, что они оказались настолько живучими!

— Интересно, а когда, в какие годы вы… использовали их? — не унимался Виктор.

— В… Да в двадцатые, естественно. Во времена НЭПа, — ответил Сергей и тут же мысленно обругал себя: по паспорту в те годы он должен был быть совсем ещё мальчишкой.

Но никто не обратил внимания на возможную неувязку — конечно, для них он был уже почти что стариком, и едва ли бы они усомнились в его правдивости, назови он хоть времена русско-японской войны.

В ходе завязавшейся беседа Сергей приложил вое усилия, чтобы заинтересовать молодых людей. Это било не так уж трудно, поскольку он отлично помнил, что именно представляло для них тогда особый интерес джаз, шлягеры в стиле рок-н-ролла, жизнь зарубежных музыкантов и кинозвёзд (подробности узнавались из польских и восточногерманских журналов), а также, причем — в первую очередь, «чувы».

Из парикмахерской выходили они уже вместе, причём ребятам пришлось подождать, пока Сергея побреют. Некоторое время постояли у входа, обсуждая репертуар и уровень исполнения гастролировавшего в это время в городе «Голубого джаза» из Польши. При прощании Сергей сообщил ребятам, что приехал в командировку из Москвы и что для него должен быть забронировал номер в «Центральной». Посетовав на скуку в провинциальных гостиницах, он предложил навестить его этак часика через два:

— Посидим, поболтаем у меня в номере или в ресторане. Если хотите приводите с собой друзей и подруг.

— Не получится, — с сожалением покачал головой Юрка. — Сегодня вечером мы должны встретиться у одного из наших друзей, кстати — вашего тёзки. Нужно договориться, где и как будем отмечать Новый Год. У Сережки, кстати, великолепные записи. Вам наверняка было бы интересно послушать их. Так что лучше, если вы сами позвоните ему через часик с небольшим. Тогда и договоримся о дальнейшем.

И Сергею назвали его собственный, давно уже забытый им номер телефона.

После недавнего возлияния с Марленом Евграфовичем несколько побаливала голова и очень хотелось спать. А посему Сергей решил оставить до лучших времён прогужу до городу, в котором за прошедшие тридцать лет ему так и не пришлось больше ни разу побывать, и отправился в гостиницу.

Как и было обещано, номер в гостинице ему действительно заказали. И не просто номер, а полулюкс с телевизором и вполне приличной ванной комнатой. Приняв наскоро душ, Сергей прилёг, мысленно приказав себе подняться не позже чем через час. Усталость взяла своё, и он моментально уснул. Однако через час проснулся, как если бы его разбудил будильник, и с любопытством осмотрел свое пристанище. Окна номера смотрели на бульвар. При желании можно было выйти и на заметённый снегом балкон. Сама комната оказалась достаточно большой и почти что уютной. Кровать размещалась в некоем подобии алькова. В центре комнаты под большой хрустальной люстрой красовался круглый раздвижной стол в окружении шести стульев на гнутых ножках. В углу на аккуратном письменном столе стоял телефон. Самим своим существованием он как бы подталкивал к тому, чтобы позвонить старым друзьям. Но… номера телефонов были забыты давно и основательно. Конечно, можно было воспользоваться услугами справочной, но — кому звонить? Леночке? Его Леночке, которая уже второй год училась на химфаке в МГУ и, насколько он помнил, в этом году могла вернуться из Москвы лишь на летние каникулы… Конечно, он мог бы поговорить с её родителями, представившись московским знакомым их дочери. Мог бы, но зачем? Ведь так или иначе этим звонком ничего уже нельзя было изменить… В любом случае его Ленок на четвёртом курсе выйдет замуж за голландского аспиранта, родит ему сына и после окончания Университета навсегда уедет из Союза. Или позвонить Анне Конрадовне? Опять-таки не имеет смысла. Кем он может ей отрекомендоваться? Давним знакомым, которого она успела забыть? Любителем немецкой словесности? Нет, все эти звонки были явно лишены всякого смысла. И, скорее всего, мыслями о них он просто старался на некоторое время отодвинуть естественное волнение в преддверии звонка домой. И — ему следовало признаться себе в этом — тот страх, тот трепет, который он сейчас испытывал, объяснялся отнюдь не ожиданием услышать со стороны свой собственный голос, голос молодого Серёжи. Его волновала вероятность того, что к телефону подойдёт старший Энгелью, его отец. Сергей и хотел и боялся разговора с отцом, которому, как он знал теперь, оставалось жить чуть меньше четырёх лет. Сергею до сих пор трудно было представить себе, как много лет тому назад он мог поддаться на уговоры своей первой супруги и уехать в тот злополучный год на отдых в Крым, оставив прооперированного отца в больнице. Менее чем через неделю после их отъезда отец скончался… И сейчас, когда он сидел у телефона, рука не поднималась набрать этот номер — номер, по которому мог ответить отец.

Некоторое время он сидел, предаваясь воспоминаниям. Меж тем за окном зажглись фонари уличного освещения. Из репродуктора радиоточки приятный женский голос убеждал слушателей правильно организовывать соцсоревнование. Сосредоточившись, Сергей подвинул к себе телефон и набрал номер.

* * *

— Слушаю вас, — прозвучал в трубке показавшийся Сергею несколько слащавым бархатный баритон.

И так как Сергей, не в силах преодолеть естественное волнение, молчал, вслушиваясь в звучание ответившего ему голоса, тот повторил уже с нотками раздражения:

— Слушаю! Говорите! Алло!

— Добрый день! Извините, вас беспокоит Сергей… э-э… Андреевич. ваши друзья предложили мне позвонить вам…

— Да-да, я в курсе. Вы, кажется, впервые в нашем городе и у вас тут нет знакомых. Хочу повторить предложение своих друзей: если вам нечем заняться сегодня вечером, милости просим к нам. Приходите. Не пожалеете. Обычно у нас достаточно весело. Хорошая музыка, интересные люди.

— Спасибо. Охотно принимаю ваше предложение.

— В таком случае — записывайте адрес.

Повесив трубку, Сергей взялся за ревизию своего портфеля. К его удивлению, помимо положенных туда при сборах свежей рубашки и туалетных принадлежностей, в нём оказалась пара бутылок шампанского, бутылка рома «Бакарди» и две бобины с магнитофонной лентой. «Подарок в дорогу от Марлена Евграфовича», — сообразил Сергей.

Сменив рубашку, он спустился в ресторан, где швейцар недовольно обозрел его потёртые джинсы, явно решая, стоит ли пропускать в это святилище столь неопрятно одетого человека. К положительному для Сергея решению вопроса дядю в ливрее с колючими цепкими глазами подтолкнул необычный для него аромат хорошей туалетной воды.

Наскоро перекусив и приобретя в буфете бутылку венгерского коньяка, Сергей, вновь отправился в номер, чтобы одеться и захватить портфель. У лестницы стоял молодой человек, лицо которого было ему явно знакомо.

— Сергей Андреевич? — обратился молодой человек к Сергею и, получив утвердительный ответ, продолжил:

— Меня направили в ваше распоряжение. В случае необходимости я должен помогать вам.

— И кто же поручил вам всё это? — полюбопытствовал Сергей.

— Капитан Федченко, Николай Семёнович. Он попросил меня поспособствовать вашему внедрению. Но, насколько мне известно, у вас всё идёт исключительно гладко, — и добавил, с искренним восхищением заглядывая Сергею в глаза: — Чувствуется специалист высокого класса!

Сергей решил подыграть:

— Вас правильно информировали. Помощь пока не нужна… Позвольте поинтересоваться — вы в каком звании?

Молодой человек несколько стушевался.

— Да нет, я, собственно, пока ещё просто студент. Учусь на последнем курсе политехнического. — И тут же с гордостью добавил: являюсь секретарём комсомольской организации института, в котором учится интересующая вас личность. Мы тут в прошлом году его чуть из института не вышибли за все эти штучки-дрючки, буги-вуги и пропаганду чуждых идей. Если бы его отец не был депутатом Верховного Совета, исключили бы его, как миленького, из института. А так малой кровью отделался, подонок. Не наш он человек, уверяю Вас, не наш. Да вы и сами это прекрасно знаете, коль из-за него к нам из самой Москвы приехали…

Теперь Сергей узнал парня. Он учился курсом ниже, хотя, не исключается, что мог быть и ровесником ему. Лицо молодого человека вызывало у него ассоциации с кем-то, кого он встречал относительно недавно. Зрительная память художника подвести не могла.

— Пока мне ваша помощь не нужна. Но, на тот случай, если вы мне всё-таки понадобитесь, оставьте номер своего телефона. Кстати, как вас величать?

— Ох, извините, забыл представиться. Бок. Марлен Бок. Можно просто Марик.

— Марлен Евграфович? — непроизвольно вырвалось у Сергея.

— Да-а? Так вас предупредили о моём приходе?

— Естественно. Но давайте прощаться. Вы же знаете, меня ждут.

Марик удалился, предварительно назвав номер своего телефона, а Сергей поднялся к себе, думая по дороге о том, что уважаемый и такой солидный Марлен Евграфович скорее всего не только не старше, но скорее всего и моложе его, Сергея. И моральное грехопадение тов. Бока М.Е. свершилось, оказывается, задолго до случая в Смоленской области… Душой своей он начал приторговывать, судя по всему, ещё в юности. А в «господском доме» была просто заключена очередная очень выгодная для него сделка… Интересно вот только, узнал ли его Марлен Евграфович при встрече в Москве? Скорее всего узнал. Но по каким-то одному ему ведомым причинам, не стал раскрываться. «А может быть, он чувствовал и свою вину за то, что мне тогда столько времени мотали нервы в институте», — подумал Сергей. — Вот только странно, что я никак не связывал его с этим молодым сукиным сыном. Удивительно, фамилия Марлена Евграфовича мне мало что говорила. Возможно потому, что по институту я знал Марика, а не Марлена Бока…

Надев куртку и захватив портфель, Сергей вышел на улицу. Было около минус десяти. Шёл снег. В безветрии крупные снежинки неспешно падали сверху и весело, как мошкара, кружились в свете уличных фонарей. Народу на «Броде» было немного. Презрев как раз подошедший к остановке автобус, Сергей направился знакомым путём. Казалось, он мог пройти его с закрытыми глазами — так основательно сидели в его памяти все детали проспекта Ленина, местного «Бродвея» или просто «Брода».

В этом сибирском городе, где счастливо и почти беззаботно прошли его студенческие годы, центральная улица называлась (как, впрочем, и в большинстве других городов Союза), конечно же, именем Ленина — проспект Ленина. Между старой, так называемой «нижней» частью города, где в основном стояли одно — и двухэтажные дома, и новозастроенной частью проспекта, где доминировали пяти-семиэтажные здания, располагался участок, почти свободный от каких-либо строений. Прежде здесь находились редкие частные деревянные домики да бараки, которые были снесены в конце пятидесятых, дабы не портить антураж центрального проспекта в преддверии предстоящей великой застройки.

Между проспектом и берегом великой сибирской реки, до которой было около двух километров, находились жалкие остатки некогда густого и тёмного соснового бора — так называемая Манькина Роща, по утверждению старожилов получившая своё название по имени орудовавшей здесь в смутные и не столь уж далёкие времена жестокой предводительницы неуловимой банды. От снесённого участка омолаживаемого проспекта оставались лишь два строения бело-голубое здание аптеки с колоннами и портиками, да небольшая церковь красного кирпича, двери которой были тщательно заколочены, а на луковице купола вместо креста указующим перстом косо вверх сиротливо торчал громоотвод. Аптека и церковь на тёмном фоне остатков Манькиной Рощи напоминали случайно уцелевшие зубы во рту старика, который на старости лет решил заказать себе зубной протез и мучается теперь в ожидании выполнения заказа нерадивым зубным техником.

С этой церковью была связана легенда о «Голубой Женщине», рассказанная Сергею одним из его сокурсников как-то по пути их институтской колонны на первомайскую демонстрацию.

* * *

Знающие люди рассказывали, что в незапамятные времена как раз на этом месте располагался посад. Несмотря на бескрайние сибирские просторы, посадников часто тревожили то пришлые орды кочевников, то просто «шалившие» в этих местах ватаги беглых крепостных и каторжников. В результате достаточно часто пылали прятавшиеся за посадскими стенами дома и погибали жившие в них люди. Именно поэтому, скорее всего, и было принято решение построить кирпичную церковь и предусмотреть при строительстве тайные пути, которыми можно было бы покинуть осаждённое поселение. Так, якобы, и появился многокилометровый туннель, соединявший церковь с противоположным берегом реки.

О туннеле и входе в него знали лишь немногие посвящённые. В годы революции погиб последний из них. И вспомнили о потайном ходе лишь в двадцатые годы, когда специальная комиссия должна была экспроприировать церковные ценности, да ничего мало-мальски ценного не обнаружила. Поговаривали, что монахи спрятали своё добро в том самом туннеле…

Город рос, расширялся и хорошел. Жизнь шла своим чередом. Завершилась коллективизация и полным ходом проходила индустриализация. Мирные годы сменились военными. Завершились «польская» и «финская» кампании. Прогремели бои у Халхин-Гола. Началась Великая Отечественная.

Вместе с эвакуированными сюда из европейской части страны заводами, как и в другие сибирские города, прибыло много нового люда. Приезжали со своим нехитрым скарбом и с детьми. Отцы и старшие братья в основном сражались на фронте. А матери, после бесконечных утомительных смен должны были ещё заниматься хозяйством. В результате во второй половине дня после школы и ФЗУ большинство ребят было предоставлено самим себе. Так что их воспитание в основном проходило на улице — в компаниях ровесников, где были свои авторитеты, свои законы, понятия о чести, добре и зле.

В одной из таких компаний верховодил некий Витек, худощавый горбоносый и черноволосый парень лет шестнадцати. Несмотря на кажущуюся хрупкость телосложения, он отличался недюжинной силой, был смел и предприимчив. Его дед, с которым они жили вдвоём, несмотря на преклонный возраст, всё ещё работал грузчиком на местном элеваторе. Силой и характером Витек пошёл в деда. А о том рассказывали, что до революции в каком-то далёком европейском городе он вроде бы сбросил с моста в воду крупного государственного чина, то ли вместе с коляской, то ли с автомобилем. Посмевший обидеть его господин отделался купанием в ледяной воде, а деда сослали в Сибирь, где он и осел.

Кто-то рассказал Витьку о сокровищах, будто бы спрятанных монахами в церкви на Ленинском, или где-то вблизи от неё. В многочисленных пересказах сокровища эти бесконечно умножались. Цифры назывались разные, но неизменно со столь большим числом нулей, что их попросту было трудно осязаемо представить себе, и проще всего сокровище описывалось словами «очень-очень много». В результате у Витька и его ребят появилась достойная цель. Сомнений не было — сокровища следовало найти! Но не драгоценности как таковые интересовали их. Нет, они будут искать их не для себя. Найденные ценности будут сданы государству. Возможно, газеты сообщат об отправляемых на фронт танках и самолётах, построенных на сданные ими государству средства.

Естественно, поиски было решено начать непосредственно с церкви: едва ли в преддверии экспроприации монахи могли позволить себе закапать церковное добро в её окрестностях — слишком велик был риск оказаться увиденными.

Однажды вечером ребята пробились через заросли крапивы и бурьяна к тыльной стороне церкви, вытащили гвозди из перекрещивающих небольшую дверь досок и взломали замок. Проникнув в помещение, обследовали его самым тщательным образом. Однако осмотр ничего не дал. Но на скорые находки никто особенно и не рассчитывал: было ясно, что как ЧК, так и многочисленные кладоискатели-любители в более поздние времена достаточно основательно обыскивали как саму церковь, так и её окрестности.

Пользуясь своей многочисленностью, ребята решили на время поисков разбить всю площадь церкви и доступную часть стен на квадраты. Простукивание квадратов длилось несколько дней, пока однажды кому-то из ребят не показалось, что угол одной из больших каменных плит, которыми был выложен пол, при простукивании издаёт несколько иной, чем остальные части плиты, звук. С помощью тайно принесённого инструмента — ломов, крюков, веревок и т. д. — ребятам удалось-таки с трудом поднять плиту. Оказалось, что она покоилась на песчаной «подушке», но в одном месте песок осел, и под плитой образовалась пустота. Когда в этом месте пару раз копнули, лопата наткнулась на доски. Вскоре стало ясно, что песок специально насыпали на настил, которым перекрыли ведущую вниз каменную лестницу. Казалось, лестница косвенно подтверждала рассказы о существовании клада. Появилась уверенность: нашлась лестница, найдутся и сокровища.

В очередной вечер песок сняли с дощатого настила, после чего настил подняли и оттащили в сторону. Спустившийся вниз с фонариком-жучком Витек обнаружил небольшое квадратное помещение с крепкой дубовой дверью в одной из стен. Дверь оказалась запертой на массивный замок, висящий на кованом засове.

Нашлись горячие головы, настаивающие на том, чтобы немедленно взламывать дверь и идти обследовать начинающийся скорее всего непосредственно за нею «тот самый» туннель. Однако Витек настоял на тщательной подготовке к предстоящей экспедиции. С каждого из присутствующих была взята клятва в том, что о находке не узнает ни одна живая душа включая родственников, естественно. Пока же плиту положили на место.

К экспедиции готовились самым тщательным образом. Было решено запастись тёплой одежной, сапогами, бечевой и, конечно же, оружием. Следует заметить, что в те годы в городе, заводы которого выпускали в основном оружие и боеприпасы, раздобыть пистолет или обрез не представляло никакого труда. И это — несмотря на строгости военного времени. Все сделанные во имя предстоящей экспедиции приобретения тайно проносились в церковь и там оставлялись. Но каждый раз перед уходом дверь снова закрывалась, на неё вешался замок, и оторванные доски тщательно устанавливались на место.

По завершении подготовки был назначен день обследования таинственного подземного хода. К оговоренному часу ребята стали по одному пробираться в церковь, где их уже ожидал Витек. Собравшись, первым делом подняли и зафиксировали тяжелую плиту. Двух шестиклассников Витек оставил (несмотря на их протесты) на всякий случай дежурить наверху у спуска на лестницу. Закурили. Тревожное чувство ожидания чего-то необычного маскировалось шутками, показным весельем или нарочитым безразличием. Проверив после перекура фонари и оружие, ребята вслед за Витьком спустились вниз. С замком и засовами расположенной напротив лестницы двери пришлось повозиться, но, в конце концов, они не устояли против ломов.

Казалось, что из открывшейся двери навстречу им выплеснулась влажная тьма. Ребята решительно прошли в неширокий коридор. По его покрытым плесенью стенам забегали пятна лучей электрических фонариков и заметались тени от керосиновых ламп. Как ни странно, под ногами было достаточно сухо.

В непосредственной близости от входа по обе стороны коридора в стенах оказалось несколько глубоких ниш. Их осмотрели самым тщательным образом. Увы, помимо полуистлевших лоскутков, каких-то черепков да сломанного заржавленного лезвия ножа без рукоятки, ничего достойного внимания обнаружить не удалось. Пошли дальше. Постепенно коридор становился всё уже и уже, уменьшалась и его высота. Вскоре идти пришлось уже по одному, чтобы не задевать плечами влажные заплесневелые стены. Конечно же, первым шёл Витек. Мало-помалу шумные разговоры стали затихать. Прошло уже немало времени, как они спустились вниз, но ничто не свидетельствовало о близости выхода. Казалось, будто коридор бесконечен. Группа ребят растянулась в цепочку, в которой последние предпочитали не отставать. Временами идущие впереди останавливались, чтобы простукать очередное подозрительное место в одной из стен. Затем шли дальше. Шаги глухо звучали под каменными сводами, многократно повторяясь во тьме. Хотелось остановиться и послушать — а не идёт ли кто следом, не убегает ли от них кто-то впереди? Но нет, на покрытом плесенью скользком полу коридора не было никаких следов.

Казалось, время остановилось. Трудно сказать, сколько минут или даже часов они шли до того, как впереди забрезжил свет. Коридор вновь начал постепенно расширяться и вскоре не только Витек, но и идущие за ним следом друзья уже видели впереди какое-то голубое свечение. Это никак не могло быть выходом из туннеля, поскольку к тому времени солнце должно уже было закатиться. Да и едва ли это был свет электрической лампочки — такой он был холодный, да к тому же ещё и голубой. Ребятам военного времени никогда ещё не приходилось видеть ламп «дневного света», а потому это необычное сияние вызывало у них скорее испуг, чем любопытство. Но кому хочется признаваться в своих страхах! В результате — приготовили оружие и, подталкивая один другого, двинулись вслед за Витьком, инстинктивно стараясь ступать как можно тише.

Вскоре они приблизились к полуоткрытой двери, из которой струился необычный свет. Витек осторожно открыл её. Перед ребятами оказалась небольшая комната. Напротив двери стоял туалетный столик с трельяжем, перед которым спиной к ребятам сидела женщина и расчёсывала свои длинные волосы. Казалось, в комнате всё было голубым — и трельяж, и одежда женщины и даже её волосы. Всё в комнате излучало этот холодный голубой свет. Но самое удивительное заключалось в том, что прекрасное лицо сидевшей женщины, а точнее — его отражение, они видели как бы сквозь неё, сквозь её голову, её волосы. Эта странная женщина была… прозрачной!

Оказавшиеся сзади пытались заглянуть вперёд через плечи стоявших впереди. Теперь в коридоре царила абсолютная тишина. Не отдавая себе в том отчёта, все затаили дыхание. А женщина продолжала спокойно причёсываться. И тут кто-то из особенно нетерпеливых и любопытных в попытке протиснуться вперёд оступился и уронил свою керосиновую лампу. Её стекло разбилось, и вылившийся керосин немедленно ярко запылал. Оказавшиеся рядом с огнем ребята отпрянули в сторону, и тут «голубая женщина», потревоженная раздавшимся за её спиной шумом, начала медленно оборачиваться. У кого-то из ребят не выдержали нервы, и внезапно раздался выстрел. Он прозвучал как сигнал к беспорядочной пальбе. Ребята в страхе стреляли через головы друг друга в дверной проем, в голубую женщину и в трельяж, за которым та сидела. Даже те, кто не мог заглянуть в комнату, испытывая непонятный ужас, заставляли свое оружие извергать грохот и дым. Палили все. Женщина же бесконечно медленно поднималась со своего пуфа, разворачиваясь на выстрелы, лицом к ним. Но это неторопливое движение хозяйки комнаты несло в себе такой заряд скрытой таинственной силы, что кто-то из ребят не выдержал и крикнул: «Бежим!». И вот, гонимые страхом, они помчались по коридору назад. Что-то рвануло — скорее всего взорвалась уроненная керосиновая лампа. А может быть, и кто-то из ребят швырнул назад гранату.

Ноги сами собой несли кладоискателей вперёд. Многие побросали оружие, фонари. Бывшие последними стали в этой сумасшедшей гонке по узкому коридору первыми. Когда, вклнец обессилившие, ребята выскочили из туннеля на лестницу, они уже мало что соображали от страха. Их первым импульсом было оставить гнавший их ужас там, внизу, в коридоре. Поэтому первое, что они сделали — это опрокинули каменную плиту, перекрыв тем самым неведомому выход из туннеля. И только несколько придя в себя, сообразили, что наверх выбрались далеко не все. В туннеле осталось несколько ребят, включая и Витька. Никто не помнил, бежали ли они со всеми, или остались, стреляя, у таинственной комнаты.

Кого-то отправили в милицию, а кто-то побежал за родителями. Когда же подоспевшие милиционеры с помощью ребят вновь подняли плиту и спустились в туннель, в нем никого не оказалось. Пошли вперёд и вскоре натолкнулись на свежий завал — рухнул потолок. Попытки отрыть проход оказались безрезультатными — туннель был завален осевшей землёй на большом расстоянии.

Чтобы не провоцировать ненужные слухи, всем посвящённым строго-настрого было запрещено рассказывать о случившемся кому бы то ни было. «Компетентные товарищи» предположили, что история с голубой женщиной — плод фантазии ребят, что они испугались фосфоресцирующего света какой-нибудь гнилушки. Ну а потолок рухнул, погребя под собой Витька, от стрельбы или от взрыва брошенной одним из ребят гранаты. Поговаривали также о немецких шпионах, о радистке, прятавшейся в подземелье, но эта версия казалась совсем уж малоубедительной… И вскоре всё завершилось прекращением следствия.

* * *

Пройдя церковь, Сергей оказался напротив корпусов своего института. Странно, но он не испытывал ни малейшего желания заглянуть в это массивное пятиэтажное здание с помпезной колоннадой перед входом. Скорее всего, это объяснялось тем, что учёба здесь не доставляла ему удовольствия и он, что называется, «не нашёл себя в институте как специалист». Важно было и то, что все его друзья были студентами меда.

Теперь, когда он находился здесь, в своём прошлом, улицы города его юности казались ему родными и близкими. Почти каждый дом и каждый переулок был связан с какими-нибудь воспоминаниями. Сколько раз один или вместе с друзьями проходил он этим путём! Сколько воспоминаний было связано с ним!

Уже в школьные годы они чувствовали себя здесь хозяевами проспекта и вели себя соответствующим образом. К числу наиболее безобидных шуток с прохожими можно было отнести, например, такую: пристроившись к кому-нибудь из них сзади, целая гурьба ребят шла за ним (или за ней) в ногу, тщательно подражая всем особенностям походки. При этом важно было идти вплотную как к жертве шутки, так и друг к другу. Встречные весело посматривали на какого-нибудь толстяка или на молоденькую девушку, возглавлявших странную колонну сорванцов, которые с сосредоточенными деловыми лицами старательно вышагивали сзади. А так как по написанным законам расстояние между проказниками должно было быть минимальным, то в конечном итоге кто-нибудь спотыкался, задев ногу впереди или сзади идущего, и вся «змейка» рассыпалась под веселый хохот её участников и при полном недоумении ничего не понимающей жертвы.

Многие вечера проходили на этом бульваре и в студенческие годы. Вот здесь, например, когда он учился на третьем курсе, была ещё стройка. Однажды вечером, когда они целой компанией направлялись к Люсе Царёвой договариваться о вечеринке по поводу Ноябрьских праздников, Юрка вдруг объявил, что он не в состоянии идти дальше, поскольку у него схватило живет. Тут же он сделал попытку перебраться через забор на территорию стройки. Ребята остановились, не без удовольствия наблюдая, как он разбегался, подбегал к забору и тут же замирал со страдальческой гримасой на лице, схватившись руками за живот. С юношеской бессердечностью, посмеиваясь, они давали ему советы — пролезть под воротами (разбитая дорога была заполнена там жидкой грязью), перепрыгнуть с шестом (только вот — как приземляться по другую сторону забора?), пролезть через узкую щель в закрытых воротах (если удастся втянуть в себя вздувшийся живот) или просто воспользоваться реактивной тягой. После непродолжительных попыток попасть за заветный забор Юрка убедился в тщетности своих поползновений и устремился в ближайший переулок. Отличавшийся обычно неизменным спокойствием, если не сказать барственной вальяжностью, на сей раз он передвигался почти что спортивной трусцой. Ребята следовали за ним, стараясь не отставать и не потерять его из виду в царившей в стороне от центрального проспекта темноте. На ходу они обсуждали его перспективы и спорили о том, насколько хватит его терпения и где он сдастся. Меж тем Юрка выскочил к площадке, заставленной баками для сбора мусора. Трудно сказать, было ли это просто везением, привел ли его туда инстинкт, или ему приходилось бывать тут и прежде. Во всяком случае, несмотря на раскачивающуюся на высоком шесте прямо над площадкой тусклую лампочку, ограждение из стоящих плотным каре баков обещало ему, казалось, желаемое уединение.

Быстро оглядевшись по сторонам, страдалец потребовал:

— А ну, чуваки, двигайте в подъезд. Нечего тут мёрзнуть.

Учитывая пронизывающий осенний ветер, несущий пренеприятнейшую смесь дождя с мокрыми хлопьями снега, предложение погреться выглядело весьма своевременным. Оживлённо переговариваясь, ребята заскочили в ближайший подъезд. Света внизу, конечно же, не было. Лишь откуда-то сверху через узкий проём между лестничными маршами нечто маломощное слабо освещало узкую полоску на полу. От нечего делать поднялись этажом выше. Затем ещё на этаж — поближе к свету. А потом кто-то предложил подняться ещё на пролёт и полюбоваться из окна на Юрку. И действительно, обзор с площадки между третьим и четвёртым этажами оказался великолепным. Устроившись у подоконника как у барьера ложи, ребята принялись наблюдать за несчастным сотоварищем. Тот же, не теряя зря времени, уже присел под прикрытием баков. И вдруг — что это? — какая-то тёмная тень метнулась из ближайшего к страдальцу, бака.

Действие разворачивалось по законам немого кино: звуки со «сценической площадки» в подъезд не проникали и происходящие на ней события сопровождались лишь доносившимся с третьего этажа юношеским петушиным голосом, старательно выводившим за дверями: «… И как один умрём, в борьбе за это». ] Усердный «тапёр» аккомпанировал себе при этом на расстроенном пиано, что делало его музыкальные упражнения совсем уж невыносимыми. Но они странным образом соответствовали действию, придавая ему некий почти что героический колорит.

Напуганный чем-то или кем-то выскочившим из бака, вальяжный Юрка вопреки всем законам земного тяготения не разгибаясь взвился вверх, как если бы его подбросило гигантской пружиной. Пока со спущенными брюками он поднимался в воздух, чёрная тень из бака успела приземлиться и зрителям стало ясно, что то была злющая худая собака. Бродячая собака, которая, очевидно, сочла, что некто самым беззастенчивым образом претендует на её место и на её съестные запасы в баке. Допустить подобного закалённый в многочисленных боях пёс, конечно же, не мог. Он явно был настроен решительно и, когда Юрка, вновь приземляясь на корточки, поднял что-то с земли и замахнулся, собака сделала прыжок в сторону и предприняла попытку напасть с фланга. Оставаясь на корточках, обороняющийся неуклюже повернулся в её сторону. В этот напряжённый момент «тапёр» сделал паузу, как бы подчёркивая весь драматизм и всю остроту создавшейся пикантной ситуации. Собака не решилась воспользоваться возникшей для неё да доли секунды благоприятной обстановкой и прыгнула в обратном направлении. Можно было догадаться, что для устрашения она отчаянно лает. Пока Юрка вновь поворачивался лицом к врагу, юное дарование, казалось, вновь вспомнило о своих обязанностях тапера и начало, фальшивя, наигрывать правой рукой тему романса «Не брани меня, родная». Разъярённое существо меж тем явно не собиралось уступать свои владения без боя какому-то чужаку и, попеременно припадая мордой к земле и делая затем внезапные скачки в стороны, стремилось напасть на агрессора с наименее защищённой стороны — сзади. Юрка же, придерживая одной рукой спущенные брюки и судорожно размахивая другой, был вынужден всё время поворачиваться вокруг, дабы не допустить врага в тылы своя. И при этом проявлял чудеса ловкости и проворства. Ему приходилось в этой небезопасной игре исполнять пассивную роль подсолнуха, всегда развёрнутого в сторону злого пса-солнца. Учитывая причины пребывания Юрки на площадке, такое противостояние не могло продолжаться долго. Необходимо было проявить какую-то активность. И обороняющаяся сторона в конце концов сообразила, что при сложившихся обстоятельствах будет лучше уступить более маневренному противнику и постепенно всё в той же позе отпятилась к дальним закрытым бакам, с позором оставляя за противником-псом поле брани. Как в насмешку, отступление сопровождалось бравурным маршем тореадора из «Кармен». На Юркино счастье, пёс-победитель оказался животным благородным и не стал преследовать врага, столь недвусмысленно расписавшегося в своём бессилии и признавшего своё поражение. Он снова запрыгнул в облюбованный им бак, в то время как Юрка замер в дальнем конце площадки. Естественно, это столь своебразное ристалище доставило тогда зрителям прямо-таки бездну удовольствия.

Сергей шёл дальше в сторону своего дома. Да, это был всё тот же «Брод» с его нечастыми в зимние вечерние часы прохожими. Все они были в зимних пальто и меховых шапках. Сергей в своей короткой серой куртке и без головного убора вызывал у них явное удивление. Но ему было не до реакции окружающих — он «смаковал» сухой и чистый морозный воздух, наслаждался видом падающих с неба крупных снежинок, любовался невысокой и далёкой от канонов архитектурных шедевров застройкой проспекта и при этом одновременно упивался ощущением некоей раздвоенности. Идя этим тротуаром, он странным образом воспринимал последние тридцать лет своей жизни как смутный и очень короткий сон, в то время как, казалось бы, давно забытые события и переживания его молодости вновь стали свежими и выпуклыми. Именно они были теперь единственно реальными. И все вокруг подтверждало эту реальность морозный, пощипывающий уши воздух, свет в окнах, голоса прохожих, старые модели редких проезжавших по проспекту автомобилей и дома. Во многих из этих домов жили его знакомые, и сейчас он мог встретить кого-нибудь их них. Именно поэтому он жадно всматривался в лица прохожих. Но увы — среди них не было ни его преподавателей, ни приятелей, ни недругов тех лет.

Сергей перешёл на другую сторону проспекта и оказался у дома, в котором жил двоюродный брат его первой жены. Сашка был на несколько лет моложе его, а потому в компании на него смотрели как на мелюзгу. С лёгкой руки Сергея именовался он Сэнди и в последние годы прочно вошёл в их компанию. Бывало, что в отсутствие стариков собирались и у него. Но вот что странно — Сергей никак не мог вспомнить ту голенастую девчонку, которая вместе со своей матерью почти полгода прожила в квартире стариков Сэнди и которой лет через восемь была уготована участь стать его женой. Но зато вспомнилось, как он догонял свою Леночку, когда та, обидевшись на него, сбежала однажды с одной из вечеринок в квартире Сэнди. С её точки зрения, он позволил себе уделять слишком много внимания случайно оказавшейся в тот вечер в их компании молоденькой актрисочке городского драмтеатра. Ленок была так возбуждена и так обижена! Но в конечном итоге всё же поддалась на уговоры и позволила увести себя назад. Но… Через несколько лет уже он, Сергей, страдал от ревности, узнав, что она выходит замуж за своего голландского аспиранта.

А вот в этом доме, где размещалась первая в их городе опытная телестудия, жил его ближайший друг, с которым в последний раз они встречались в Москве всего неделю назад. Но было это в той, другой жизни. В другом времени. В другом городе…

Дочь друга выходила замуж и после посвящённого этому событию банкета в ресторане «Прага», что на Арбате, они отправились к другу домой, где и просидели за разговорами до утра. Был с ними и Сэнди, и Сашка Утин, которому непонятно каким образом удалось впервые за многие годы выбраться на эту встречу без жены. В высоком и широкоплечем господине с обширной лысиной и каким-то затравленным взглядом трудно было узнать того Сашку, который отличался в школе своим свободолюбием, хорошими отметками и исключительной изобретательностью во всём, что касалось всякого рода проказ. Вот только, когда к ним в школу, в их мужскую школу № 25, пришли девчонки, он был единственным, кто обращался ко всем им исключительно на «Вы». Он всегда и во всём был единственным и неповторимым. И среди одноклассников и институтских соучеников Сергей оставался одним из немногих, кто не прошёл через малоприятную процедуру развода. И это при всём при том, что его отношения с представительницами прекрасного пола отличались всегда, если так можно выразиться, определённым своеобразием…

* * *

Болезненная стеснительность и доведённая до абсурда тактичность Саши Утина неизменно делали его жертвой девчонок, девушек, женщин и старушек. Судя по его рассказам, уже в детском саду его любимые игрушки с фатальной неизбежностью становились собственностью милых подружек. Что делать — с раннего детства он был начисто лишён способности отказывать в чем-либо представительницам противоположного пола. Казалось, при общении с ними из его лексикона напрочь пропадало слово «нет». Это было, судя по всему, какой-то болезнью, вызываемой дефектным геном, ответственным за редкие рецидивы рыцарства у нормальных современных мужчин. И в школе переведённые в их класс соученицы быстро оценили эту его особенность и не без удовольствия пользовались открывавшимися при этом возможностями. По крайней мере, в любую очередь, куда бы она он не стоял, они втискивались перед ним, не спрашивая даже на то его разрешения. А в студенческие годы ему неоднократно приходилось совершать немыслимые подвиги, дабы достать пару дефицитных «билетиков», но в итоге концерты-спектакли-вернисажи с очередной чаровницей посещал как правило, увы, не он…

С течением времени проявления небескорыстного «внимания» со стороны представительниц слабого пола становились всё более частыми, настойчивыми и, судя по его рассказам, даже обременительными. Нет, он не жаловался. Происходящее представлялось ему чем-то абсолютно естественным. А вот о н и, они находили его всегда безошибочно, вычисляя беднягу с пугающей точностью в любой очереди, в любой толпе. Скорее всего, некий атавистический инстинкт в минуты необходимости вёл и х к Сашке. Удивительно, но, скорее всего, только благодаря какому-то чуду его не окрутили ещё в студенческие годы. Им просто пользовались в своих сиюминутных целях и, несмотря на выигрышные внешние данные по каким-то одним и м известным причинам ни одна из девчонок не воспринимала его серьёзно. Подобное же потребительское отношение к себе он продолжал ощущать и после окончания института. На работе, среди десятков дверей с одинаковыми табличками о н и неизменно выбирали именно ту, на которой была написана, конечно же, его фамилия. В поезде всегда приходилось перебираться на верхнюю полку, а в городском транспорте — освобождать место. И не только Сашкой, но и ими подобные отношения воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Может быть, подобное джентьменство и выглядело бы нормальным, будь оно свойственные хотя бы одному-двум процентам мужской части общества. Но при нашей-то жизни…

Судя по его не лишённым юмора рассказам, доходило до курьёзов. Так, одна старушка, которой он регулярно освобождал место в метро, просто разрыдалась однажды, когда вопреки обыкновению его не оказалось в головном вагоне. Она металась по салону, и отдельные молодые люди иногда даже неохотно поднимались при её приближении. Но ей было нужно не место. Ей нужен был Саша, и только Саша. А он в это время наблюдал за нею из соседнего вагона, куда был вынужден сесть в последний момент перед отходом поезда. «Не могу передать, как посветлело, как осветилось тихой радостью её лицо, когда наши взгляды случайно встретились! — растрогано рассказывал Сашка, — На следующей станции мне, конечно же, пришлось уступать ей место».

Женился он, в конце концов, также по обычной схеме. С той только разницей, что теперь некто, ему неизвестный, услужливо уступал Сашке своё супружеское место. А выглядело это следующим образом.

Сашка среди школьных соучеников Сергея был первым, кто защитил кандидатскую, после чего получил неплохую работу. Так вот, однажды он сидел в своём кабинете. К коллегам, как обычно, не было никаких очередей. К нему же сидело около дюжины женщин самых различных возрастов. После того как были разрешены проблемы очередной посетительницы, в кабинет втиснулись одновременно две гражданки. Та из них, которая была немного помоложе, чуть-чуть поярче, явно наглее и явно «в положении», бросив на хозяина кабинета оценивающий взгляд, добила спутницу, бросив:

— Так что, я уже не имею права в рабочее время зайти на минутку к своему жениху?

В результате вторая, этакая серенькая мышка, удалилась с недовольной гримаской на лице, и они остались вдвоём. К несчастью.

Сашка ждал. Она молчала. Вначале взгляд её затуманился. Сашка решил справиться о приведших её к нему в кабинет проблемах. Прокашлялся и спросил. Она продолжала молчать, но во взгляде её появилась укоризна. Казалось, вот-вот последует вопрос: «И не стыдно?»

Через много лет, рассказывая об этом эпизоде, Сашка признался Сергею, что в тот момент ему действительно было несколько не по себе, хотя он и не понимал, чего, собственно, он должен стыдиться и чего конкретно от него ждёт сия особа. Скорее всего, он должен был сгорать от стыда за всех обманщиков и негодяев, за всех тех, кто, становясь отцом, не хотел официально засвидетельствовать это в высшей степени знаменательное и счастливое событие. Даме же, очевидно, был необходим некто, кто бы компенсировал ей моральный, материальный и неизвестно какой уж там ещё ущерб, причинённый неизвестным индивидуумом. Она явно разуверилась в жизни и, прежде чем умереть разочарованной, решила найти такого представителя мужского пола, на котором бы ей удалось отыграться за все свои неудачи и разочарования. И — естественно — удивительный женский инстинкт безошибочно привёл её в Сашкин кабинет.

В результате через месяц они зарегистрировали свой брак, и ещё через тройку месяцев у них появился на свет первенец. Когда в последний раз Сергей был в гостях у Сашки, того можно было назвать многодетным отцом — в семье недавно появился четвёртый ребёнок. Родители не особенно баловали своих чад. Но когда те вели себя не совсем так, как следовало бы благовоспитанным ребятам, их матушка недовольно выговаривала им, с сожалением отмечая, что они «пошли в отца». Однако Сергей готов был поклясться, что внешне ни одно из этих чрезвычайно подвижных созданий не имело ничего общего ни с отцом, ни друг с другом. Они зримо отличались друг от друга характером, темпераментом, фигурой, разрезом глаз, цветом волос, радужки и даже кожи.

Нужно отметить, что супруга Сашки обычно не особенно-то сдерживала себя и в случае присутствия в доме посторонних. Особенно в периоды чёрной меланхолии, которые, судя по всему, с возрастом стали случаться у неё всё чаще. Однажды при Сергее она начала выговаривать Сашке за какой-то мнимый его проступок. Войдя в раж, дама сообщила гостю о той непростительной ошибке, которую совершила много лет тому назад, позволив этому глупцу уговорить себя (??!) выйти за него замуж. При этом она сетовала на загубленные ради него юность, красоту и невинность, а также попрекала несчастного теми блестящими перспективами, на которых ей пришлось поставить крест ради него, ради того, чтобы «сделать из него человека». Бедный Сашка! Ведь подобные «откровения», судя по всему, ему приходилось выслушивать ещё и от тёщи!

Да что там тёща! Как выяснилось из одной грустной исповеди, отношения и с другими женщинами, к сожалению, также не выходили у него за ставшие привычными рамки… Взять, например, кассиршу в соседнем магазине. Она периодически обсчитывает Сашку, недодавая от полтинника до пяти, а то и десяти рублей в зависимости от стоимости покупки и величины полученной купюры. И каждый раз, приближаясь к её кассе, Сашка внутренне напрягался, видя её у аппарата, и заранее проговаривал про себя: «Пересчитайте, пожалуйста! Вы недодали мне… рублей!» Его голос при этом должен был звучать очень внушительно. Но кассирша считает так быстро, что Сашка, никогда не отличавшийся особыми математическими способностями, просто не успевал никогда прикинуть в уме сумму сдачи, а переложив покупки в сумку и посчитав всё, уже не решался обратиться к суровой даме с требованием вернуть удержанные неизвестно за что деньги. Дома, конечно же, его ждали в подобных случаях разнос и напоминание о том, что при подобных математических и — конечно же — умственных способностях, ему никогда и ни за что не стать бы доктором и профессором, если бы не бескорыстная и жертвенная самоотдача жены и не её чуткое, тактичное и умное руководство.

В конечном итоге, после длительных самоедских терзаний, Сашка всё-таки решил пресечь столь наглое и беззастенчивое поведение кассирши. И вот однажды, посчитав заранее стоимость покупок, он собрал всю свою волю в кулак и потребовал недостающий рубль сдачи. Опешившая кассирша безропотно протянула требуемую бумажку. Уходя, он слышал, как она удивлённо прошептала контролёру:

— Смотри, совсем этот блаженненький взбесился! Никак, со своей ведьмой поссорился.

А когда перед приходом домой Сашка в тот раз вновь пересчитал деньги и сверился с положенным на сей раз в сумку чеком, то оказалось, что сдача была дана ему верно и вытребованный им рубль шёл, скорее всего, в компенсацию прежних удержаний…

Вот так и жил школьный друг Сергея Сашка, удостаиваясь внимания женщин лишь в том непременном случае, если им было от него что-нибудь нужно. А в противном случае его просто не замечали. Воистину, это был современный вариант «Идиота». Лишь один раз — и это было при последней их встрече — в голосе Сашки прозвучала обида, когда речь зашла о соседке по лестничной клетке. Оказывается, эта дама, которой услужливый Сашка неоднократно ремонтировал различные бытовые приборы, при случайной встрече на троллейбусной остановке прошла сквозь него и даже не ответила на приветствие…

А в школьные годы Сашка Утин мечтал стать укротителем хищных животных…

* * *

Из потока воспоминаний Сергея вывел беззаботный смех — в паре шагов от него в свете большой витрины ювелирного магазина стояли, весело обсуждая что-то, две девушки.

— Здравствуйте, — поспешил поздороваться он, увидев знакомые лица.

— Здравствуйте, — удивлённо последовало в ответ.

По недоуменному тону и выражению лиц было видно, что девушки пытаются сообразить, с кем это они сейчас обменялись приветствием. Сергею было проще — он почти сразу узнал своих преподавательниц начертательной геометрии и математики. «О Господи! Неужели они так молоды??? А ведь я представлял их себе зрелыми женщинами… — непроизвольно отметил он, — А математичка казалась мне даже пожилой». Внезапно вспомнив, что в начале весны как раз этого года математичке суждено погибнуть от руки подростка, сына соседки по коммунальной квартире, Сергей непроизвольно оглянулся. Его преподавательницы молча глядели ему вслед, гадая, по всей видимости, кем бы это мог быть сей несколько необычно одетый вежливый немолодой человек.

Примечания

1

«Мой дом — в сердце моем, ибо там находится моя молельня. Очисти же храм сердца своего».

Парацельс

(обратно)

2

Bock — козёл (нем.)

(обратно)

3

— «Растаял лёд, шумят потоки, Луга зеленеют под лаской тепла. Зима, размякнув на припёке, В суровые горы подальше ушла. Оттуда она крупою мелкой Забрасывает зеленя, Но солнце всю её побелку Смывает к середине дня.»…

(Гёте, «Фауст», 1-я часть, «Ночь», перевод Б. Пастернака)

(обратно)

4

«И в отдаленье на поляне В деревне пляшут мужики. Как человек, я с ними весь: Я вправе быть не только здесь».

(Гёте, «Фауст», 1-я часть, «Ночь», перевод Б. Пастернака)

(обратно)

5

«Протрите, детки, ваши глазки. Уж ласточки по крыше снуют И жаворонки в выси поют. Цветы красуются в росе И радостно желают все: „Доброе утро!“» (обратно)

6

French J.LP. (1852 — 1923) — английский фельдмаршал.

(обратно)

7

«Апокалипсис, Откровения Св. Иоанна Богослова, 22:16»

(обратно)

8

«Хотя ты и бросила меня, Хотя ты и убила все мои иллюзии, Вместо того, чтобы проклинать тебя, В своих глубоких снах, В своих спокойных снах Тебя я благословляю. Бесконечно страдаю от нашей жизни И глубоко переживаю твой уход И я рыдаю, но ты не знаешь, Что я плачу чёрными слезами, что я плачу чёрными слезами, Похожими на мою жизнь» (исп.) (обратно)

9

«Ты хочешь оставить меня, Но я не хочу страдать. Я ухожу с тобой, дорогая, Хотя мне следовало бы умереть».(исп.) (обратно)

10

«Чёрные слезы» (исп.)

(обратно)

11

понимаешь? (англ.)

(обратно)

12

Можешь ты это уразуметь? (нем.)

(обратно)

13

глупец (исп.)

(обратно)

14

глупец и дурак (исп.)

(обратно)

15

несчастный (итал.)

(обратно)

16

дерьмо (нем.)

(обратно)

17

сумасшедший (порт.)

(обратно)

18

ради любви (фр.)

(обратно)

19

Как хочешь называй — грехом иль страстью Ведет все к одному — к страданьям и несчастью (нем.) (обратно)

20

понимаешь (исп.)

(обратно)

21

понимаю (исп.)

(обратно)

22

всезнайка (исп.)

(обратно)

23

Ах! Как наши радости, так и страданья, Всей нашей жизни сокращают путь! (нем.) (обратно)

24

Джон Вильям Колтрейн (1926–1967 гг.) — известный джазовый тенор — и сопрано-саксофонист, а также пианист и композитор.

(обратно)

25

— «Медитации» (англ.)

(обратно)

26

— «Восхождение» (англ.)

(обратно)

27

Ваше здоровье (нем.)

(обратно)

Оглавление

Интродукция (вместо рефрена)

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

Реклама на сайте