«Ангел Кумус»

Нина Васина АНГЕЛ КУМУС  Книга о женщинах, мужчинах, детях, животных и богах

«Однажды женщина решила спрятаться от Бога. Она сыграла в прятки со смертью и нашла такое место, куда уходит жизнь, покидая тело. И Бог не смог найти ее. Тогда мужчина сказал, что сам найдет женщину и этим обидел Бога. Женщина не найдена. Мужчина наказан. Его распяли: Богу – богово. Первой стала на колени у креста Спрятавшаяся и поклялась, прикасаясь поочередно к своему телу сложенными щепоткой пальцами, что ее голова, живот и руки никогда не забудут Ищущего, а ноги ей нужны свободными»

Ангел Кумус «В ожидании Плакальщицы»

Глава первая. Как Кукольник сделал чучело

В то утро мы шли по берегу моря, и я спросил Кукольника, что он думает о любви. Кукольник молча смотрел на воду, потом выдавил из себя, что о любви нельзя думать. Ее только можно иметь или не иметь. Было жарко, его сандалии оставляли на мокром песке след. И след этот жил ровно столько времени, сколько было нужно волне, чтобы кувыркнуться. Кукольник в какой-то момент повернулся, ткнул в меня, идущего сзади него, пальцем и сказал: «В бессмысленности соответствовать времени нет логики – только печаль». Я тащил за собой куклу – не самое лучшее его творение, – и кукла оставляла на песке свой след: две унылых полосы от мертвых ног. Я спросил его, следует ли понимать так, что весел и счастлив только тот, кто живет вне времени? Кукольник сказал, что со мной становится скучно: я слишком легко обучаем. Кукла мешала, тормозя по мокрому песку застывшими ступнями, я подбросил ее и уложил под мышкой. Я шел босиком, обходя ракушки. Одну не заметил и поранил ступню. Кукольник забрал куклу, я сел и протянул ступню волне. Капля крови в соленой воде не успела раствориться – Кукольник ступил в воду и шлепнул по ней ладонью. Капля превратилась в яркую рыбку. Я вздохнул, толкнул рыбку ступней, она округлилась и, уплывая, меняла цвет светящейся разбавленной крови – от красного до ярко-оранжевого, пока не превратилась в огромный шар, заполнивший свечением горизонт. Шар тонул, булькая, расцветив все море красками заката.

– Неплохо, – кивнул Кукольник, – совсем неплохо, но слишком торопливо. И это бульканье, знаешь…

Шар утонул в воде. Стемнело. Мы молча смотрели на уплывающую куклу. Кукольник уронил ее, когда делал рыбку. На потемневшей поверхности воды тело куклы нежно белело и очень походило на тело. И волосы повторяли каждый изгиб воды, как волосы. Я вдруг взволновался и бросился за ней. Вблизи это была все та же кукла, я разозлился и стал бить по воде и по кукле. Я ни о чем не думал, просто стучал ладонью, пока под рукой не взбилась пена. Кукла исчезла. Все это меня так утомило, что я еле добрался до песка. Ветер погнал пену, взбитую мною, к берегу, Кукольник, конечно, тут же побежал, крича, что ничего не исчезает просто так и не появляется из ничего. Я лег на живот, наблюдая, как он хлопочет у пены. Он вернул куклу. Он взял ее на руки, бережно прижав к груди. Мне всегда очень интересно наблюдать, что получается из уничтоженных мною кукол: то же самое, но чуть-чуть иное. У этой, например, ступни были ́уже и пальцы на ногах слишком длинные. Бедра удлинились, и голова стала поворачиваться. Мне даже показалось, что ей неприятен запах Кукольника, и она отвернула голову в сторону. Но руки!..

– Кукольник, ты только посмотри на эти руки!

– А зачем взбивал?! Никогда не знаешь, что получится после твоих шалостей. – Кукольник поставил куклу, отдышался и вытер лицо накидкой, промокшей снизу. Кукла стояла, отвернувшись. – Для ребенка ты слишком злой. – Он уходил, не оглядываясь, я осмотрел ранку на ступне, надавил, но крови уже не было.

Мне было стыдно, но я оторвал эти невозможные руки и закинул их в воду. Руки тут же ожили, уплывая, они были белее и нежнее пены и сами по себе просто восхитительны.

Кукольник обернулся уже у камней, я бежал к нему так, чтобы закрыть собой оставленную на берегу безрукую куклу, но Кукольник заметил ее. Превратился в краба. Я ушел в песок. Пробираясь между увеличившимися до огромного размера песчинками, я обдирал свое уменьшившееся тело, а когда вышел на поверхность, то угодил прямо во влажное месиво полусгнившей медузы. Краб подбирался к медузе, шевеля отростками у рта, и каждое движение его по песку сопровождалось ужасающим скребущим звуком, от которого у меня лопались мозги. Я уполз от дохлой медузы в воду, мне было грустно и стыдно до слез: я опять испортил куклу. Я даже, наверное, заплакал от своей вредности, но вода, как и кровь, была соленой, поэтому слезы остались незамеченными.

– Ни одного следа от уколов. Нанюхался? – Голос надо мной густой и могучий, как контрабас. Неприятная влажная ладонь трогает ступню. – И на ногах – ничего!

Я открываю глаза. Бородатый неопрятный старик исступленно вглядывается в меня, приоткрыв рот, словно в ожидании чуда.

– Мальчик, – спрашивает он почему-то шепотом, – мальчик, как тебя зовут?

Я сглатываю обдирающее горло напряжение и пытаюсь улыбнуться. Я вздыхаю и говорю:

– Кукольник, сбрей бороду, она меня смешит.

Хотя, если честно, его одежда – этот пиджак с засаленными концами рукавов, эта рубашка не в тон, помятые свободные брюки и растоптанные ботинки смешат меня еще больше.

– Мальчик, – осуждающе качает головой старик, – ты можешь встать?

– Зачем? – Покосившись, я обнаруживаю еще троих мужчин рядом с диваном, на котором лежу.

– Ты должен объяснить. Посмотреть и объяснить, – старик показывает рукой куда-то в угол.

Я медленно сажусь. Голова кружится. Трое у дивана расступаются, я смотрю на непонятную кучу на полу. Кто-то включает верхний свет.

– А, – я облегченно вздыхаю, – это руки от куклы.

Теперь все в комнате смотрят на руки, отломанные почти у плеч. Руки лежат крест-накрест в темнеющей застывшей сукровице. Рядом с ними, ко мне в профиль, – женская голова. Светлые вьющиеся волосы разбросаны по полу, несколько прядей попали в застывшую красную лужу.

– А голова? – почти ласково спрашивает старик. – Голова? Где ты взял эту голову?!

– Тоже отломал. – Я опускаю глаза. Мне стыдно. – Прости, Кукольник.

– А где все остальное? – не унимается старик. – Куда ты дел тело?

– Тело? – Я не понимаю.

– Ну да, тело! Тело без рук и головы?!

– Кукольник, ты что?

– А позвольте спросить вас, милейший, – ехидно скалится старик, – откуда у вас эти царапины на руках и на лице?

Я смотрю на свои руки. Кое-где кожа содрана, как будто по ней провели куском сахара.

– Это от песка. Я не рассчитал и слишком уменьшился, трудно было пробираться в песке.

Кто-то сзади помогает подняться и заводит мои руки назад, защелкнув на них наручники. Смешно.

– А может, обойдемся без наручников? – суетится старик. – Вы гляньте, какие запястья тонкие! Ему их снять – раз плюнуть, и перед соседями в подъезде стыдно: четверо мужиков ведут ребенка, да в наручниках!

Я легко вынимаю кисти рук из металлических захватов и протягиваю наручники человеку сзади. Он отшатывается.

На лестничной клетке стоят люди, жадно обшаривая меня глазами.

– Да чем же он голову отрезал? – шепотом спрашивает женщина. – Маленький такой?!

– Да что голову, что голову! – объясняет ей мужчина с лестницы вверх. – Ты попробуй руки так отсеки, не у суставов!

Некоторые крестятся. Этот жест… Мне опять становится смешно. Они автоматически прикладывают к некоторым частям своего тела пальцы щепоткой, вряд ли понимая, что это означает. Я не хочу выходить на улицу, поэтому, пройдя несколько пролетов лестницы, прыгаю на старика, который идет впереди, мы падаем, катимся по ступенькам. Не стоило бы так делать. Я слышу, как вскрикивает Кукольник от каждого удара, но мне так хочется отомстить!

Мы сидим у огня. Аспасия следит за лепешками внутри круглой глиняной печи.

– Злоба отвратительна, – говорит Кукольник, прикладывая примочки к лицу.

– Видел бы ты себя в костюме. В брюках, рубашке, в растоптанных туфлях! С бородой!

– Все там будем, – вздыхает Кукольник. – Ты один имеешь право выбора. И что, сразу мордой о ступеньки?!

– А я думаю… – поворачивается к нам лицом присевшая у печи Аспасия, но Кукольник перебивает:

– Молчи, женщина! Никто не сравнится с тобой в мудрости. Поэтому закрой рот. Иди к Сократу, ему дари свои мысли. А мальчику рано еще слушать тебя. Он должен все узнать сам.

– Лепешки готовы, – говорит Аспасия.

– Вот это дело, – кивает Кукольник. – Говори о лепешках, о травах, смени мне, кстати, настой. – Он бросает на пол мокрую тряпочку, которой делал примочки, вытирает руку о подол и поудобней укладывается, растопырив пальцы на ногах. Аспасия подмигивает мне и щекочет между расставленными пальцами перышком. Кукольник стонет от удовольствия.

– Ребенок ни при чем, – подгадывает момент Аспасия, проводя ноготком по пятке Кукольника, – это Фрина отломала кукле голову.

– Не ври, женщина, – шепчет Кукольник. – С чего ей так делать? Эта кукла сделана полностью с нее, она ей нравилась.

– Ты сказал Праксителю, что кукла слишком идеальна, совсем не живая, он сделал кукле улыбку! Но это не улыбка Фрины! – успевает быстро проговорить Аспасия и отбежать на безопасное расстояние, куда не долетит брошенная Кукольником сандалия. – Это моя улыбка, моя! – Она улыбается из-за огромной корзины, Кукольник бросает вторую сандалию. – Хватит валяться! – встает Аспасия. – Если ты так предан Фрине…

– Она – моя лучшая кукла! – перебивает Кукольник.

– Не богохульствуй, Фрина живая! Так вот, если ты ей так предан, похлопочи. Ее собираются судить. Ей нужен адвокат.

– Ну, – сел и выпятил грудь Кукольник, – мой ум и красноречие…

– Не петушись. Иди и попроси Евтихия. Пусть он ее защищает. Что ты так смотришь? Иди и попроси, а то засудят! – Она садится на скамеечку, надевает ему и завязывает подобранные сандалии.

Кукольник сердится недолго. Он понимает, что Аспасия права. И уходит к Евтихию.

– Спасибо, – говорю я.

– Не за что, – пожимает плечами женщина, потом медленно и плавно, как кошка перед броском, взбирается ко мне и приближает свое лицо вплотную. – Отломал кукле голову, ну что за несносный ребенок! – Ее язык щекочет мои губы. Я отворачиваюсь. Аспасия смеется. – Ладно, не грусти. – Она сдергивает меня с ложа и тащит за собой к двери. – Эта статуя ни мне, ни Фрине не давала покоя! Фрина ревновала, что Пракситель оживил моей улыбкой ее лицо, я ревновала, что мой рот живет на лице чужой женщины. Кто-нибудь из нас двоих все равно бы разбил статую. А тебе-то что не понравилось?! Ты почему ей голову отломал?

Я молчу. И, к своему стыду, краснею.

– А-а-а! – кричит Аспасия. – Ну-ка мы посмотрим, что маленький мальчик прячет в сундучке!

Она передумала тащить меня на солнце во двор, она бросает мою руку и с быстротой ящерицы оказывается возле моего ложа, она спешит и просто опрокидывает сундучок, вывалив все из него на пол.

– Так я и думала! – Теперь она бегает от меня по комнате, уворачиваясь. – Порнография!! «Свод сладострастия»!

Запыхавшись, она сдается, падает на ложе Кукольника, а я падаю на нее и отнимаю книгу, она обхватывает меня ногами, прижав к себе, и серьезно смотрит в мое вспыхнувшее лицо.

– Ты думаешь, это написал Эпикур? Нет, мальчик мой, это написала женщина. Женщина Эпикура.

– Нет! – Я вырываюсь.

– Да! Это написала Леонтия!

Я освобождаюсь и иду прятать книгу.

– Ну хоть не все? – Я не могу поверить.

– Конечно, не все, дурачок. Но почти все.

Я смотрю в окно на яркую лазурь.

– Почему ты сказала, чтобы Евтихий был адвокатом в суде? Чем он поможет Фрине?

– Евтихий умный. Поэтому, если он придет ко мне за советом, – Аспасия сползает на пол и идет ко мне на четвереньках, плавно скользя томной кошкой, – если у него хватит мозгов прийти ко мне за советом, ну ты же понимаешь, что они приходят как бы к Сократу, – она подобралась совсем близко, я слышу ее сдерживаемое дыхание, – то я посоветую ему раздеть на суде Фрину наголо.

– И все? – Я удивлен, молчание затянулось.

– Все.

– А если он не захочет, чтобы на нее все смотрели?

– У него с Фриной все в прошлом. Все уже было. Он знает, что ее не вернуть. Вот Кукольник ни за что не позволит посмотреть на голое тело Фрины! А Евтихий позволит. Он будет в этот момент гордый и грустный. Гордый, потому что был любовником Фрины, грустный, потому что этого не вернуть.

– Она разденется, и…

– И суд будет закончен. Ты же знаешь, это была самая прекрасная Венера Кукольника. Никто из гелиастов не посмеет потревожить такую красоту.

– Да Фрина уже купалась в море голая! И выходила из него при всех, прикрывшись только волосами!

– Какой же ты маленький и глупый, – смеется Аспасия. – Запомни, театр и суд – вещи разные. Адвокат, в котором побеждает актер, не всегда выигрывает. А уж актер, который поучает зрителя как адвокат, всегда будет осмеян!

На металлическом столе патологоанатома голова женщины с открытым ртом. До пола свешиваются вьющиеся волосы цвета закатного солнца – смесь золота и огня, расплавленных в морской воде. Санитар неуверенно примеряется ножницами и вдруг отшатывается: голова пошевелилась. Он вытирает тыльной стороной ладони вспотевший лоб и смотрит на пол: оказывается, его башмак наступил на волосы на полу. Он поднимает ногу осторожно, словно боясь потревожить уснувшую птицу. Режущий звук, от которого санитар морщится: волосы тяжелые, жесткие, и вот на пол рядом с его башмаками падают пряди, похожие на крылья.

– Дурак, – назидательно заявляет врач, склонившись к голове, – можно было бы сдать в парикмахерскую. Если бы остриг правильно и поближе к черепу. Что это у нас тут? – Он укладывает голову поудобней и светит фонариком в рот. – Та-а-ак… Очень интересно… – Пинцетом врач вытаскивает изо рта крошечную куколку.

– Я знаю такую, – склоняется к нему санитар. – У моей мамы есть в ее старых игрушках. Пластмассовая дюймовочка. В закрывшемся цветке сидит куколка, нужно нажать на рычажок, цветок раскрывается, а там – куколка.

– Нет, – шепчет врач, бережно укладывая крошечное тельце цвета слоновой кости на лоток, – это не дюймовочка. Дюймовочка сидит, и в платьице, а эта совсем голая. И обрати внимание, какая тонкая работа!

Врач берет лупу и восторженно сдерживает дыхание: пальчики на руках и ногах куклы так восхитительно изящны!

– Не пойму, – он осторожно тычет пинцетом в животик, – что за резина такая…

На месте укола выступает красная капля. Врач отшатывается, столкнувшись с застывшим позади него санитаром. Санитар отскакивает, сшибает стол с инструментами.

– Спирту, – выдыхает шепотом врач.

Санитар, не отводя взгляда от лотка с куколкой, идет к шкафам, открывает один и на ощупь достает пузырек. Врач делает большой глоток из горлышка. Резиновая пробка сопротивляется, когда он пытается вставить ее на место, выскальзывает и теряется среди инструментов на полу. Врач пинцетом выдергивает маленький кусочек ватки, не дыша, склоняется к куколке и промокает ваткой красную каплю. Ватку он укладывает в пробирку, пробирку ставит в стойку с другими анализами крови и включает магнитофон.

– Вскрытие головы неопознанной женщины начинаю в четыре сорок. При поверхностном осмотре, – врач смотрит, как санитар закрепляет голову на столе и готовит электропилу, – в полости рта обнаружен посторонний предмет, которой при извлечении оказался резиновой… нет, игрушкой в виде куклы, размером не более пяти сантиметров, сделанной, предположительно, из резины. Лицо у женской головы не повреждено, роговица глаз…

Санитар взял лоток с куколкой и бережно отнес его в шкаф. Потом присел, отыскивая резиновую пробку.

– Руки нести? – спросил он.

– Руки? – Врач провел по лицу ладонью и уставился на резиновую перчатку на ней. – Да, пожалуй…

Когда санитар ушел, врач взял пробирку с ваткой и прошел в соседнее помещение лаборатории. Пока он готовил индикаторы и микроскоп, прошло минут пять-шесть. Врач взял пробирку и обнаружил, что в ней вместо ватки лежит мерзейшая личинка неизвестного ему насекомого, а ватка уже не ватка, а тонкий налет паутины. Личинка через равномерные промежутки времени судорожно дергалась.

– Это не ее руки, – объявил санитар, войдя в лабораторию. Он подошел к столу, склонился к пробирке и рассмотрел личинку.

– Не ее?..

– Ну да. Это руки не от той женщины, от которой голова.

– П-почему? – врач крепко зажмурился, потом открыл глаза, но личинка в пробирке не исчезла.

– Потому что руки от брюнетки, а голова от блондинки.

– В темное место в открытом виде, – пробормотал врач, протягивая санитару пробирку с личинкой. – Не трясти, не мочить, не трогать.

Я плачу. Я сижу на песке у моря и плачу. Кукольник суетится рядом, с видом фокусника подхватывая на лету половинками ракушек слезы, сорвавшиеся с моих щек. Мне становится противен его практицизм, я злорадно размазываю слезы по лицу и показываю язык. Кукольник укоризненно качает головой, закрывает на мгновение половинку ракушки с моей слезой другой половинкой, трясет, открывает. На перламутре слеза потеряла прозрачность и застыла твердой жемчужиной. Я беру жемчужину и глотаю ее. Кукольник отходит подальше и получившуюся у него другую жемчужину бросает в море.

– Это все равно – я проглотил или море!

Мое заявление его не впечатляет.

– Почему мне все время стыдно и горько?

– Ты растешь.

– Почему нет таких, как я? Других?

– Ты имеешь в виду детей? – задумывается Кукольник.

– Да. Только мы с тобой и куклы. Почему ты не делаешь детей?

– Это опасно.

– С чего бы?

– Никогда не знаешь, что вырастет из куклы-ребенка.

Я ложусь на спину и смотрю в небо. Я двигаю мышцами живота, потом напрягаю и расслабляю гортань, и жемчужина выталкивается в горло, а потом в рот с судорогой рвоты. Собрав побольше слюны, я выплевываю жемчужину в небо, она взмывает и начинает быстро увеличиваться в размерах, превращаясь в огромный, раскаленный добела шар. Где-то далеко-далеко вверху шар застывает, дополнив пространство камней у воды тенями.

– Неправильно, – заявляет Кукольник, – при удалении тело уменьшается! А при приближении увеличивается.

Я молчу.

– Ладно, – говорит Кукольник решительно. – Будет тебе ребенок. Но при одном условии.

– Ребенок девочка! – Я сажусь.

– Ладно.

– Самая красивая на свете!

– Ладно.

– Какое условие? – Я на все готов.

– Ты мне не перечишь и разрешаешь сделать все, что я захочу. И еще… – Кукольник поднимает руку, успокаивая меня, вскочившего и прыгающего на месте. – Это будет единственный такой красивый ребенок. Ни до нее, ни после такой девочки никогда не родится!

Мы идем вдоль воды, я нетерпеливо выбегаю вперед Кукольника.

– Чтобы родилась такая прекрасная девочка, нужно, чтобы у нее были прекрасные родители!

– Необязательно, – Кукольник размахивается и закидывает в море еще одну ракушку с моей слезой. – Достаточно, чтобы ее мать была восхитительна.

– Ты уже знаешь, кто она? Да? – Холодок восторга схватывает мое тело, я бегу в теплую воду.

– Была у меня сделка с одной куклой, – бормочет задумчиво Кукольник. – Она поставила условие…

– Что?! – Я выныриваю и бегу к нему, так и не согревшись.

– Я говорю, что кукла поставила такое условие. Она должна быть невозможно и единолично красива. То есть ни до нее, ни после не должно быть такой красоты. Тогда я тоже поставил свое условие. Она не должна нигде эту красоту отобразить. Она будет красива до самой смерти, но и только. После смерти ее должны будут постепенно забыть. Тогда эта женщина сказала, что согласится, но с условием: она сама будет выбирать мужчин и иметь всех тех, которых выберет.

– Это что, так важно для ку… женщины? – Я останавливаюсь.

– Это самое важное для женщины. – Кукольник достает из мешочка на поясе круглую коробочку, осторожно открывает ее. Там мельчайший белый порошок приятного запаха.

– Дунь, – сказал Кукольник.

Я дунул.

– Да не так! – топнула ножкой Нинон. – Дурак! На парик дуй, и так пудрой все лицо засыпал!

Я смотрю, не отрываясь, на ее лицо. Я удивлен. У Кукольника, вероятно, свое представление о красоте. Ну да, она, конечно, хороша, глаз не отвести, но…

Нинон замечает мою растерянность и застывший взгляд, она успокаивается и разрешает себе легкую улыбку.

– Не нужна мне пудра на лице, паж. Не нужна! Такие краски грешно замазывать, мой паж. Перестань смотреть на меня, ослепнешь!

Я отвожу взгляд и тут же натыкаюсь на себя, размноженного дюжиной зеркал. На мне шитый золотом камзольчик, обтягивающие ноги плотные чулки с подвязками, узконосые туфли на каблуках и с пряжками. Я умею отставить назад ногу и, поклонившись, развести руки в стороны, и все зеркала повторяют мое порхание среди тяжелого бархата портьер.

– А ведь ей пятьдесят пять лет! – гордо заявляет Кукольник, поправляя перед зеркалом букли парика.

Мне это ни о чем не говорит, но Нинон шикает на него и испуганно выглядывает за портьеры:

– Это тайна!

– Так уж и тайна, – фыркает Кукольник. – Правда, что ты отказала королю?

– Я отказалась стать фрейлиной ее величества, всего-то. Я сказала, что нужно иметь раздвоенный язык, чтобы прижиться при дворе.

Я не понимаю, о чем они говорят.

– Людовик Четырнадцатый – бабник и лицемер, – поясняет Кукольник. – А чем тебе не понравился кардинал Ришелье? – спрашивает он Нинон.

– Он хотел меня купить. Просто взял и прислал деньги. Да! Не смотри так на меня, я не всех мужчин укладываю к себе в постель, а только тех, которых…

– Помню, – перебивает Кукольник, – я все помню.

– Мольер, к примеру, мне просто друг!

– Друг! – насмешливо фыркает Кукольник. – Да он потихоньку записывает твои анекдоты, чтобы потом выдать за свои. Ладно, пора ехать! Опоздаем. Где телефон? – Кукольник проходит за ширму. – Алло, пожалуйста, пришлите такси, а лучше экипаж к дому Нинон Ланкро. Что? Улица Турнелль.

– С кем ты разговариваешь? – Нинон, подхватив юбки тяжелого шелка, отодвигает ширму.

– Я?.. – Кукольник растерянно смотрит на свои пустые руки. – Не знаю, что это со мной… Нервничаю.

– Я тоже последние дни не в себе. То в жар бросает, то в холод. Вдруг среди танца сердце ударит так сильно-сильно! – Она прижала руку в перчатке к груди. – А потом замрет и не бьется. Я знаю, что у женщин наступает такой период, когда они… они…

– Климакс, – кивает головой Кукольник, – тебе это не грозит. Не беспокойся, это от беременности. Ты беременна.

Не вскрикнув, не взмахнув руками, Нинон падает в обморок. В раскинувшемся шелке юбок ее тонкий стан, запрокинутая голова и ч́удная, идеально сделанная шея завораживают. Кукольник тащит меня за руку, а я не могу оторвать глаз от женщины на полу. Мы бежим длинным коридором.

– Не могу представить, что она покажется кому-нибудь беременной! – Я еле поспеваю за Кукольником, он сдернул огромную шляпу и бежит, прижав ее к груди. Сзади мне видны колышущиеся у его плеча перья.

– До пяти месяцев будет затягиваться, потом спрячется в деревне. – Кукольник резко останавливается, долгим вздохом устанавливает дыхание, думает несколько секунд и решается: осторожно отодвигает портьеру и приоткрывает дверь. Я становлюсь на четвереньки и выглядываю снизу, просунув голову между его колен, обтянутых чулками.

Нинон лежит на канапе, томно прикрыв глаза. Ее опущенную вниз руку ласкает сидящий на полу у канапе мальчик. Он в красном камзольчике с широкими обшлагами рукавов и в моих туфлях! Я возмущенно шевелю пальцами на ногах в одних чулках и ощупываю пышное жабо на груди на шелке рубашки. И камзол у него мой!

– Ты говорил, что это будет девочка! – шепчу я, ущипнув Кукольника за ногу. Кукольник отступает назад и бесшумно прикрывает дверь.

– Немного лишнего пробежали, – говорит он, задумчиво оглядывая другие двери. – Ей уже восемьдесят девять.

– А она все такая же, как только что! – я показываю рукой в конец коридора на комнату, где Нинон упала в обморок. – А мальчик? Это сын?

– Да нет же, это Вольтер!

– Вольтер был вчера, на революции после ужина!

– Вчера он был взрослый Вольтер, а сейчас ему десять лет! Подожди, не путай меня. Сюда?.. – Кукольник осторожно открывает еще одну дверь. Я хватаю его сзади за камзол и не пускаю:

– Если ему сейчас десять, если он сейчас ребенок…

– Это совсем другое, как тебе объяснить, – поворачивается и шепчет Кукольник. – Это от обратного. Если есть взрослая кукла, можно ведь представить, что когда-то эта кукла была ребенком, так? А живорожденный ребенок – это!.. Это ни с чем не сравнить. Будем открывать дверь?

– Эту! – капризно заявляю я и открываю соседнюю.

Теперь Кукольник стоит сзади, возвышаясь надо мной. Я слышу его дыхание, становится жарко. Кукольник стаскивает парик и вытирает им лицо.

В комнате молодой человек с возбужденным красным лицом кричит что-то усталому старику в кресле у камина. Старик сидит понурившись. Юноша меряет шагами комнату. Потом я замечаю у окна Нинон, она стоит, отвернувшись. Никакого ребенка в комнате нет. Я тащу тяжелую дверь на себя, закрывая.

– Это ее внук и старик-любовник. Здесь ей восемьдесят, надо отойти подальше. – Кукольник обмахивается париком.

– Внук?

– Ну да, внук. Он влюблен в свою бабушку и от этого скоро свихнется окончательно. А в кресле аббат, который сейчас занимает место официального любовника Нинон.

– Но внук – это же!.. Это же сын сына? – Я начинаю уставать от вечной красоты Нинон.

– Дуэли не будет, – не слушает меня Кукольник, – но ты сам видишь, к чему приводят необдуманные обещания!

– Ты обещал девочку.

– А ты непослушно себя ведешь. Иди за мной. Шесть, семь, восемь. – Кукольник шепотом считает двери.

Возле девятой по счету двери стоит заплаканная служанка.

– Брысь! – фыркает на нее Кукольник, и служанка убегает с выражением ужаса на лице.

Мы приоткрываем дверь.

У окна, у занавешенной кружевным пологом небольшой кроватки стоит грустный седой мужчина. Не обращая на него внимания, Кукольник на цыпочках подходит к кроватке и приподнимает кружева.

– Только что заснула, – тихо говорит мужчина. – Ты за ней пришел?

Кукольник подзывает меня, я подхожу и теряю дыхание: такой восторг со мной случился только раз. Я тогда сидел всю ночь у цветка кутирэллы, потому что Кукольник сказал, что она цветет раз в жизни и умирает. Она должна была расцвести на рассвете. Я проткнул себе ногу шипом и накапал в море шесть или семь солнц, они всходили одно за другим, но кутирэлла начала раскрывать бутон только тогда, когда сочла нужным. И вот, в сумерках между одним закатившимся солнцем и другим, которое капнуло в воду из моей ноги, бутон приоткрылся, словно подсвеченный изнутри невидимым огнем. Медленно выползая, из него появился толстый пестик, похожий на пятнистую змейку, лепестки, выворачиваясь, давали возможность выйти наружу следующим, те, выворачиваясь наружу, следующим…

У девочки, лежащей под вышитым цветами шелковым покрывалом, были такие пушистые длинные ресницы, что, когда она стала приоткрывать глаза, шевельнув желтым мохером, я тут же вспомнил припорошенные пыльцой тычинки кутирэллы. Она посмотрела на меня еще заблудившимися во сне глазами и улыбнулась. Она протянула крошечную ручку и вцепилась пальчиками в жабо.

– Поиграем? – спросила, приподнявшись и обдав мое лицо нежнейшим дыханием.

Мужчина у окна застыл, приоткрыв рот, потом бросился к двери, крича:

– Нинон, где же вы, ей лучше, она пришла в себя!

– Пап́! – крикнула девочка ему вслед, спуская изумительные ступни с розовыми пяточками.

Кукольник не умел делать животных, птиц и растения. Иногда, правда, из капель моей крови у него получались рыбки или бабочки. Девочка просила собачку, тут же в дом были доставлены несколько псов, от утонченно-благодушного пуделя до крошечного голого мопса, но она твердила, что это все не то. Я стал на четвереньки, я лаял и носился кругами, пока она не захлопала в ладоши и не влезла мне на спину

– А эта собака откуда? – спросила Нинон подозрительно. – Кто притащил дворнягу? Она не бешеная?

Кукольник только укоризненно качал головой.

Я хотел сам укладывать ее спать, я закинул тряпичную куклу, расшитую золотыми нитками и жемчугом, и по ночам девочка доверчиво прижималась ко мне. Я хотел сам будить ее, подстерегая первое движение пушистых тычинок, это было в сто раз волнительней распускавшегося цветка. Я хотел быть ее едой, ее одеждой, и – странно и трудно выговорить – я хотел быть содержимым ее горшка! Я столько всего хотел, но она умерла на следующий день.

Я уговорил Кукольника, и мы начали открывать двери в этом проклятом коридоре! Одну за другой, от комнаты, где ее украшали мертвую, к той, где упала в обморок Нинон, узнав о беременности. Я держал девочку только рожденной, потом она шла ко мне по комнате, неуверенно нащупывая пол ножками. Я очнулся и выздоровел, когда обнаружил себя большой и мягкой женщиной, кормящей ее собственной грудью. Меня вырвало.

– Тебе еще не надоело? – спросил Кукольник. – Ничего же не изменить.

Я кивнул и пошел смотреть на нее мертвую.

Врач-патологоанатом и санитар склонились над лотком с куклой.

– Могу поклясться, – пробормотал врач, рассматривая в лупу рану на животе куклы, – что рана воспалилась.

– Да гангрена натуральная, – зевнул санитар. – Смотрите, какие пятна пошли к лобку и вверх по груди.

– Где личинка?

Санитар принес пробирку.

Вдвоем они рассмотрели пульсирующую личинку и пришли к выводу, что в ней мало что изменилось.

– Сегодня должен прийти инспектор из криминальной полиции, – врач уставил указательный палец в грудь санитара.

– Звонил, – кивнул санитар, – я сказал, что вы будете вечером.

Врач кивнул, опять склонился с лупой над крошечной куклой, пожал плечами:

– Она умирает. Факт.

– Она – вещественное доказательство, – заметил санитар.

– Как ты сказал? – поднял голову врач.

– Я сказал, что этот инспектор прослушал вашу запись по вскрытию. И потребовал предоставить ему вещественное доказательство, которое вы достали изо рта неопознанной головы женщины. Сами же надиктовали, – пожал плечами санитар, видя растерянность врача.

– Дай мне это сделать, – попросил Кукольник.

Я в полной растерянности. Я не могу понять, хорошо это или плохо.

– Ты обещал выполнить мою любую просьбу, – настаивает Кукольник.

– Мне это кажется странным, я не понимаю, но что-то в этом неправильно!

– Что тут неправильного? Представь, что я просто делаю еще одну куклу, но делаю по-другому!

– Делать и создавать – это разные вещи, – я еще сопротивляюсь.

– Да ты только представь, – шепчет Кукольник, положив мою голову себе на колени и ласково проводя по волосам, – в любой момент ты сможешь открыть эту дверь и увидеть ее!

– Я лучше открою ту дверь, где она просыпается!

– Глупо. Глупо и недальновидно. Самоистязание ничем нельзя оправдать, разве что убожеством воображения. Каждый раз, когда она при тебе проснется, ты будешь думать, что она завтра умрет! ТЫ ЭТО ЗНАЕШЬ!

– А ты хочешь сделать!.. – Я резко сел, освободившись от его рук.

– Я хочу сделать так, чтобы ты смотрел на нее торжественно. С восторгом. С нежностью. Но не со страхом и сожалением. Представь только, в любой момент, когда ты ее увидишь, она будет одинакова! Ни хуже, ни лучше, всегда одна!

– Я не знаю, что я буду чувствовать, когда увижу ЭТО!

– Так давай же наконец выясним! – обрадовался Кукольник.

Кукольник сказал, что не допустит помощников. Только он и я. Мы не спали день и две ночи. Я предупредил, что, если на теле у мертвой девочки будет хоть один разрез или повреждение, я тут же уйду и прокляну Кукольника. Он вводил ей через рот и отверстия между ног растворитель, шепча ласковые слова. От этих слов, от тусклого света и запахов бальзама мне становилось нестерпимо грустно. Я плакал. Когда он наполнял ее оболочку, я отвернулся.

К рассвету все было готово. Мы открыли двери комнаты. Отец девочки и прислужницы, повар, поварята, истопник, кучера и конюшенные, горничные и столовые девушки, кормилица и садовник в полнейшей тишине и благоговении стали у стола, на котором светилось нежное тельце. Потом каждый подошел и поцеловал ножки девочки, а отец – ее лоб. Не было Нинон, она лежала в беспамятстве. Отец взял девочку под мышки и поставил. Девочка стоит. Он оглянулся и подмигнул безумным глазом. Опять взял ее на руки и посадил. Девочка сидит. Тут все собравшиеся не выдержали, кто на колени упал, кто бросился вон.

– Куда же вы, – удивился он, – ее так удобней одевать. Одевайте, украшайте! Никаких похорон. Она будет всегда с нами.

Поздно ночью Нинон Ланкло пришла в кабинет мужа. Она стояла у двери, уцепившись за притолоку и тяжело дыша.

– Вы не посмеете, – еле слышно сказала она, – моя девочка, вы не посмеете! Где она? Мне сказали… Мне сказали, что вы сделали… – Она отдышалась, набрала воздуха и прокричала: – Мне сказали, что вы сделали чучело из моей девочки!

Я и Кукольник подошли к подставке со стеклянным колпаком в углу кабинета. Девочка стояла, чуть расставив ножки в украшенных драгоценными камнями башмачках. Она смотрела на меня спокойными глазами и чуть улыбалась.

– Ну и как? – прошептал Кукольник восторженно. – Как тебе она? Что ты чувствуешь?

– Ничего, – устало сказал я. – Ничего не чувствую, хотя…

– Да! – повернулся ко мне Кукольник, оторвав взгляд от девочки. Мне стало его жалко.

– Скучно.

– Что?!

– Мне скучно. Это все, что я чувствую. И еще.. Я чувствую себя обманутым.

– Посмотри на эти локоны, на эти глаза! Глаза! Они настоящие! Волосы пахнут, кожа нежней шелка!

– Скучно.

К сидящему в оцепенении перед девочкой мужчине бросилась растрепанная женщина, обхватила его ноги:

– Вас попутал дьявол, ее нужно похоронить, похоронить мою девочку! Как же можно не похоронить, это же грех! – Женщина кричит и плачет, цепляясь за руки мужчины. – Будьте вы прокляты!

На тельце куклы, лежащей в лотке, проступили пятна.

– Это точно трупные пятна, – прошептал врач, он теперь не расставался с лупой, подходя к лотку каждые полчаса. – Ну что ж, – врач пожал плечами и взял скальпель.

Он не рассчитал свои силы и первым же нажимом лезвия глубоко рассек грудь куклы. Поднял руки вверх, потряс ими, не выпуская скальпель, и уже очень осторожно сделал разрез вниз до выступающего лобка. Пинцетом раскрыл кожу, тонкую, как лепестки увядшей розы, несколько секунд смотрел на белеющие кости грудины и внутренности. Закрыл глаза. Открыл глаза и сложил лепестки, закрывая. Отложил скальпель. Прошел по кабинету, разводя руки и бормоча что-то сам себе.

Санитар, уже собравшийся уходить, заглянул к врачу, посмотрел в лоток.

– Да-а-а, – протянул он. – Это как же понимать? Если бы вы не ткнули ее случайно пинцетом в живот, она бы сейчас бегала по столу?

– Я думал, она резиновая! – с отчаянием крикнул доктор.

– Что будете делать?

– Что тут поделаешь. Похоронить ее надо. Помоги. – Врач покопался в портфеле, достал пластмассовый со стеклянным верхом футляр от подарочного набора авторучек. Пыхтя, сломал перегородку, выложил дно ватой. – Положи ее сюда, – подвинул он футляр по столу санитару.

Санитар протянул руку к лотку, потом подумал и взял куклу пинцетом. Осторожно уложил на вату. Врач сложил в несколько слоев бинт, отрезал и укрыл тельце. Щелкнул, закрывая стеклянную крышку. Положил футляр в карман.

– А как же инспектор? – вспомнил санитар.

Врач, обхватив голову руками, застонал. В дверь постучали. Инспектор оказался молодым мужчиной, энергичным и многословным. Санитар, улучив момент, когда инспектор замер и замолчал у инструментов для вскрытия, достал из шкафа пробирку и пузырек со спиртом. Предложил всем принять по сто граммов. Инспектор отказался. Он ведет правильный образ жизни, по утрам бегает, по вечерам пьет кефир или сок, что позволяет ему всегда быть в форме, что крайне необходимо для выполнения служебных обязанностей…

В этом месте инспектор вспомнил, зачем пришел, и потребовал выдать ему вещественное доказательство. Санитар, недолго думая, положил на стол пробирку. Инспектор заинтересованно склонился к ней.

– Что это за гадость? – спросил он, не поднимая головы. Он не видел, как врач и санитар переглянулись.

– Куколка, – доложил санитар.

– Как же так? В отчете сказано, что это резиновая куколка пяти сантиметров в длину.

– Трех, пяти – какая разница, – пожал плечами санитар. Врач молчал.

– Но я думал, что куколка…

Он замолчал, и врач с санитаром тоже уставились на пробирку. Жесткий панцирь лопнул, показалась головка насекомого, расправляющего усики.

– Что это? – шепотом спросил инспектор.

– Бабочка, – тоже шепотом ответил доктор. – Нужно ее вытряхнуть из пробирки, а то она не сможет расправить крылья.

Следующие двадцать минут трое мужчин в полнейшей тишине наблюдали процесс рождения большой бабочки. Когда она расправила смятые крылья и неуверенно их опробовала, раздался общий вздох облегчения.

– Так, – подвел итог инспектор, – допустим, но… Если подойти к этому логично… – он напрочь утратил свое многословие.

Бабочка уже уверенней взмахнула крыльями, на их бархатной поверхности, словно присыпанной пыльцой диковинного цветка, обнаружился завораживающий неожиданным сочетанием красок рисунок. Она взлетела, и запрокинутые лица мужчин снизу испугали ее: бабочка сначала метнулась к обманному свету ламп, но потом нашла раскрытое окно.

Я избегал Кукольника несколько дней. Я не был зол или обижен, просто видеть его было неприятно. Я чувствовал себя обманутым, а как-то утром на меня обрушилось страшным грузом понимание: Кукольник меня использовал. Он давно мечтал сделать именно чучело, но не мог без моего разрешения. Я не представлял себя без него, все, что я знал, дал мне он, может быть, именно в этом дело? Я должен сам принять определенное решение, сам это решение осуществить, сам за все отвечать. Совершенно не думал о девочке. Как только я увидел чучело, я стал равнодушен к ней.

Вопрос с ребенком по-прежнему не был решен. Ночью я сидел на окне и смотрел, как Аспасия любит Перикла. Я замаскировался, но Аспасия вгляделась, прищурившись, в мерцание желтых кошачьих глаз в темноте и запустила в меня кувшином. Через несколько минут она вышла на улицу.

– Я пришел поговорить, – предупредил я ее гнев.

– Говори, – Аспасия глубоко вздохнула. – Говори, пока можешь говорить.

– Что значит – пока можешь?

– Пока куклы не поняли, кто ты. Пока они ничего у тебя не просят, пока их мало, пока они глупы и не испуганы.

– Не путай меня, Аспасия. Я пришел поговорить о детях. Как они получаются?

– А что говорит на эту тему Кукольник?

– Я пришел к тебе.

– Это сложно. Давай определимся. Ты говоришь о конкретном ребенке?

– Да. Я хочу ребенка. Я попросил Кукольника, он дал мне девочку…

– При чем здесь Кукольник? Нашел, у кого просить. Он что, умеет рожать? Попроси того, кто умеет рожать. – Аспасия зевнула. – Он знает, о чем мы сейчас говорим?

– Рожают только женщины. – Я задумался.

– Попроси женщину. Она тебе родит ребенка. Это если ты хочешь ребенка себе.

– Это будет мой ребенок? – уточнил я.

– Конечно, твой! Твой и этой женщины, это важно, – кивнула Аспасия.

– Отлично. Роди мне ребенка, Аспасия.

– Я не могу, – отвечает Аспасия просто.

– Приказываю тебе немедленно родить мне ребенка!

– Не кричи. – Аспасия обнимает меня и прижимает голову к груди. – Ты еще многого не понимаешь. Постепенно поймешь. Чтобы я родила тебе ребенка, ты должен мне этого ребенка сделать.

– Я скажу Кукольнику, он сделает любого!

– Тогда это будет ребенок Кукольника, а не твой.

– Говори немедленно, что мне нужно делать! – Я вырвался из ее рук и топнул ногой.

– Ладно. Ты знаешь, что есть куклы, а есть люди. Знаешь?

– Знаю.

– Тогда ты должен знать, что куклы не рожают. Рожают только женщины. Начнем с того, что ты пойдешь к Кукольнику и спросишь, как его куклы становятся людьми, и наоборот.

– Я спрашивал уже. Он не говорит! Или говорит, что это получается само собой – из смерти в жизнь, из жизни – в смерть!

– Если он не говорит, а он твой наставник, то и мне этого тебе не объяснить. Давай сделаем так. Ты можешь отличить куклу от женщины?

– Могу.

– Тогда иди найди женщину, которая заставит тебя покраснеть, и сделай ей ребенка. Ты видел, как это делается. Ты еще маленький, у тебя не получится именно так, как у людей. Но ты же можешь превратиться в любого. Воспользуйся этим! Подсмотри, что из живого больше всего нравится твоей избраннице, и стань им! – Аспасия потягивается и вдруг легко перепрыгивает через перила балкона. – Бежим купаться! – кричит она, уже невидимая в темноте, и несется к морю.

– А если, – я еле поспеваю за ней, – а если я стану оленем, она не родит мне олененка?

– Нет, дурачок, все дело в душе!

– А при чем здесь душа? – Мне пришлось оторваться от земли и лететь над нею птицей.

– Это главное! Кукольник перед тобой ничтожество, потому что ты управляешь душами, а он только оболочками!

Аспасия сбрасывает на берегу тунику и голая бросается в море. Я шлепаю возле ее лица промокшими крыльями, потом вспоминаю и ныряю под нее уже самим собой. Аспасия отбивается ногами от моих рук.

Когда мы вышли на песок и упали, обессилев, я спросил:

– Ты точно не хочешь родить мне ребенка? Но почему?

– Какой же ты смешной… Потому что ты сам ребенок.

– Но я же все могу!

– Подрасти – поговорим. Подожди, не уходи. Обиделся? – Аспасия вскакивает и догоняет меня. – Посмотри, я голая. Ну?

– Что – ну?

– Дух захватывает? Сознание мутится?

– Зачем это?..

– То-то же. Прощай. Не забудь, это должна быть именно женщина. Ни в коем случае не кукла, смотри не обманись! Не то она все расскажет Кукольнику, он узнает про твои намерения и не даст ничего сделать.

Дело в том, что у меня захватывало дух и мутилось сознание от девочки, которая теперь стояла чучелом в кабинете мужа Нинон. Аспасия, не зная того, напомнила про эти чувства, я тут же бросился в тот кабинет, но заблудился. Этот коридор со множеством дверей! Открыв одну из них, я подсмотрел тайну: Нинон в восемьдесят девять лет имела свежее личико красавицы, она была подвижна и бодра, ее плечи и грудь светились молодой кожей, но вот то, что обычно закрыто платьем, изрядно сморщилось и обвисло. Этим можно было объяснить, что с возрастом она выбирала преимущественно сверстников, или мужчин в достаточно преклонном возрасте, игнорируя молодые тела и лицемерно объясняя это склонностью молодых к глупости и непостоянству. Вот и кабинет, наконец-то, а то от вида Нинон, которую обмывают губками старухи, мне стало не по себе.

Девочка стоит под стеклом, куда было так спешить, она же не убежит. Ну и скука!

Пока я возвращался, понял, что подсматривать за женщинами мне не интересно. Я прошел сквозь несколько городов. В высокой башне Константинопольского дворца сидела девушка, прикованная цепью к стене и плакала, уставившись прекрасными глазами в окошко.

– Господи, помоги, – стонала она.

Я стал цепью и разметал себя в песчинки. И что? Она тут же бросилась к окну и даже в воздухе, когда уже падала вниз, все шевелила ногами. Как будто бежала.

Я видел в залах для развлечений ярко освещенные колпаки, вроде тех, под которым стояла в кабинете чучелом моя красавица, только больше размером, и женщины в них были живые, они двигались под музыку, обнажаясь. И на улицах, в мертвом свете реклам, и на старинных парусниках, под черным флагом, в жарких виноградниках, и на санях, запряженных собаками…

Заболела голова.

Я даже не запомнил этот город. Девушка под накидкой дала мне напиться воды. Я не видел ее лица, только руки с тонкими пальцами, а потом родинку на щиколотке, у самой перевязи сандалий. Пошел за ней как привязанный. В хлеву она сбросила покрывало, тогда я увидел ее лицо. Она играла с ягненком, потом кормила корову, и вдруг меня обожгло: проходя мимо бычка она легким привычным жестом провела у него под животом и стыдно засмеялась. На закате она пошла в город на стену и там гоняла с мальчишками голубей, свистя через два пальца, засунутых в рот. Пойманного голубка поила губами. Она любит голубей.

Ночью я сел на ее окно. Взмахнул крыльями. Она открыла глаза, не поверила. Подкрадывалась, ступая осторожно, ощупала меня и засмеялась счастливо.

– Какой ты белый! – это с придыханием восторга. И руки у нее маленькие, но сильные!

– Где ты был?! – орал как безумный Кукольник утром.

Впервые у меня была тайна от Кукольника. Я продержался почти девять месяцев. Потом не выдержал. Не знаю, что там дарят взрослые мужчины своим женщинам, собирающимся рожать, но мой подарок должны были увидеть все. Пришлось заняться науками. Почти все ночи я проводил у Звездочета, днем спал, подслушивая дыхание вулканов, и однажды у меня произошло извержение.

– Рановато, вроде, – задумчиво почесал затылок Кукольник.

– Много ты понимаешь!

– Я понимаю, как ты выразился, слишком много, чтобы не удивляться. С чего это ты ударился в науки?

– Я хочу сделать сюрприз.

– А, может, не надо?

– Хочу.

Кукольник только пожал плечами, но вечером, чтобы отвадить меня от Звездочета, попросил сопровождать его.

В этом городе было трудно дышать. Кукольник вел разговоры с подозрительными людьми, я исхитрился проникнуть в здание, где они рассматривают звезды. Посмотрел в телескоп. Люблю я звезды.

– Это потому, что ты любишь вечность.

– Вечность нельзя любить, – поддел я Кукольника, – ее только можно иметь или не иметь! – я даже не смотрел на него, потому что разглядывал странное сооружение, летающее в небе вокруг Земли. Яркий свет ослепил меня. И тут я понял, что нужно подарить!

Мы уходили, а люди на улицах под нами восторженно таращились в небо, на невозможно яркий свет звезды.

– В какой год вы ходили? – Звездочет вытащил свой астрологический круг. – Сейчас посмотрим… Соединение Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб. Но не только это, а еще и синхронное приближение к ним Марса. Вот так... Вычислим период.

– Период?

– Спиральные повороты повторений. Если поделить на отрезки время между подобными сближениями и соотнести с годом твоего вчерашнего посещения будущего, то оно будет равняться семисот девяносто пяти годам. Допустим, мы приблизим звезды на днях… Для этого чуть повернем вот этот круг относительно пространственной зависимости от условной вероятности.

– Кукольник меня попросил, чтобы ты не пересекал по возможности параллельные миры, а то в прошлый раз, когда мы с тобой играли в прятки, у него потерялась кукла…

– Пусть не лезет не в свое дело. Приближаем звезды, или нет?

– Приближаем!

– А какой тогда у нас сейчас в этом приближении будет год?

Я удивлен.

– Если ты будешь играть в эту подстроенную игру с куклами, то для них, конечно, все равно, какой год. Но люди привязаны ко времени, они отсчитывают временем свою жизнь.

– И в следующей спирали, – задумался я, – все повторится?

– Нет, – Звездочет терпелив. – Повторяются только души. Не события, а души в первообразе своем, понимаешь?

– А никакой. Первый год… Год соединения в одну линию Сатурна и Юпитера с приближением к ним Марса. Год номер один. Когда это случится?

– Дня через два.

– Давай…– я быстро посчитал, загибая пальцы, – давай через четыре?

– Давай. Чем больше у меня времени, тем удобней.

Через четыре дня в свете яркой вспышки звезды на небе я сказал Кукольнику, что теперь у меня есть свой ребенок. Сначала Кукольник смеялся, потом сердился и топал ногами, потом просил и чуть не плакал, потом угрожал, что наделает чучел из всех родившихся в этот день младенцев, но я ничего не сказал ему про девушку, которая любит голубей.

– Да ты все выдумал, – – притих и затравлено посмотрел Кукольник, – ты еще ребенок, ты не можешь иметь детей!

– Ты от злости поглупел. Я умею отдавать тому, кому хочу, немного своей души.

– Чванливый эгоист! Всему, что ты умеешь, ты обязан мне! Мне! Только мне! Тебе невыгодно со мной ссориться, потому что ты еще многого не знаешь.

– Я вырасту. Узнаю. Научусь! А ты не смеешь больше мной командовать.

Кукольник сменил тактику. В полдень, когда я дремал в винограднике, сомлев от жары, он пришел повинившимся. Чтобы укрепить свой авторитет, он решил открыть мне самую важную тайну. Он сказал, что жизнь и смерть едины. Я уже раньше думал об этом, поэтому не особенно удивился. Но потом он сказал, что все созданное когда-то живет одним телом и душой. Все растения, звери и люди – один организм. И этот организм был вполне самодостаточен. Пока… Пока один самоуверенный мальчик не натворил глупостей.

– Или ты все придумал про ребенка? – с надеждой поинтересовался Кукольник.

– Нет. Это правда. Я его уже видел. Он родился. Я не отдам его тебе.

В наступившем молчании я видел, как судорогой, сильными пальцами с длинными отполированными ногтями, Кукольник зарывается в землю. Он так долго не дышал, что я стал думать, кем он нападет на меня? Но Кукольник не стал насекомым или змеей, он повернул ко мне безумное лицо и прошипел:

– Даже обладая жестокостью и глупостью подростка, ты не смел нарушать замкнутую систему жизни. Всех, кого можно было сделать, уже сделаны. Все, кто должен был у них родиться, уже рождены! Спираль запущена, все существующее учтено и посчитано. Глупость совершать можно, если ее можно исправить. Твое нежелание исправлять глупость эгоистично и бессмысленно. Я все равно найду твоего ребенка. Когда-нибудь я его найду. А чтобы ты больше не шалил… – он задумался, и я уже решил, что гнев его прошел, но тут он сказал громко и твердо: – я говорю тебе, ты никогда не вырастешь и не повзрослеешь, потому что никогда не познать тебе моих тайн! Отныне и вовеки я не скажу тебе ни слова, не напишу рукописи, не разъясню рисунком, пока твоя детская наглость не сменится унижением и робостью передо мной, повелителем тел!

Я встал и осмотрелся. Если задержать дыхание, то слышно, как самец земляной жабы под водой обливает молоком икру самки, а звук такой же, как хруст раскрывающейся розы. Честное слово, провалиться мне вот тут же в землю и растянуться там длинным дождевым червем, но мне нравится этот мир! Я потянулся, вбирая в себя глазами небо, и сказал:

– Убирайся. Никогда больше не попадайся мне на глаза, учитель.

То, что он начал войну, я понял уже на другой день. В винограднике, в том месте, где я обычно любил отдыхать, стояла большая корзина, над которой роились мухи. Я задержал дыхание, но смрад плыл у лица и чувствовался глазами. В корзине лежали две ноги, две руки и голова Звездочета. Я облазил виноградник, сбегал к морю, осмотрел свои любимые пещеры, но тела нигде не было. Если Кукольник убил его, значит, Звездочет ничего не сказал. Или сказал все, что мог.

Ночью в башне Звездочета горела свеча, вырезая окно полукругом в длинной темной махине, протыкающей небо. Я долго смотрел в окно на человека, вычерчивающего что-то при тусклом свете. Он тоже посмотрел на меня. Со смертельной печалью.

– Звездочет, – я вздохнул и не дал себе расплакаться, пробираясь в комнату, – Кукольник тебя убил.

– Знаю, – кивнул старик, склоняясь над своими схемами.

– Что ты сказал ему?

– Ничего. Но я не знал, кем он меня потом сделает, и вот… Сам посмотри. Прости меня, – Звездочет кивнул на стену, – Если бы он меня бросил, и я стал деревом или собакой, я бы не умел говорить, поэтому решил написать на всякий случай.

Я взял свечу, пространство вокруг тут же изменилось, преломленное тенями. На стене кровью были выведены три цифры: 795.

– Я хотел оставить тебе знак. Чтобы ты знал, что именно Кукольник ищет. Период соединения в одну линию Сатурна с Юпитером… С приближением Марса. Через 795 лет… Мы бы могли повторить это.

– Он видел?

Звездочет вздохнул и кивнул.

– Он вернулся, увидел и убил меня.

– Ты не знаешь, куда он дел твое тело?

Звездочет качает головой.

– Мне пора, – я обнимаю твердое прохладное тело.

– Ты будешь искать? – все понял Звездочет. – Ты будешь искать эту женщину? Не ошибись с годами – период! – вот что важно.

Кукла Звездочета – темный силуэт в остроконечном колпаке – замирает в подсвеченном окне. Пока я лечу в семьсот девяносто пятый год, я цепляюсь за нее глазами и прощаюсь, как с маяком. Мне показалось вдруг, что чернота неба так сгустилась, что я растворяюсь в ней, лицо заволокло душным бархатом бесконечного пустого пространства, но даже сквозь мрак, заложивший ватой уши, звук капающей в воду капли был оглушительным. Я открыл глаза пошире и увидел…

– Это водяные часы, – женщина стояла рядом со мной в небольшом дворике. Я сразу почувствовал, что это она. Я не поворачивал голову, чтобы рассмотреть ее лицо, я просто приблизился пчелой к капле воды, в которой оно отражалось. Для нее это было мгновение, в котором яркая пчела мелькнула у изящного сооружения из камней и золотых сосудов. Для меня – несколько секунд остановленного времени, за которые мозаичные глаза насекомого поделили ее лицо на части и впечатали в память навсегда. Она была такая …

– Это ты – новый друг повелителя? – женщина изогнулась, заглядывая мне в лицо. Душной пахучей волной всколыхнулись черные вьющиеся волосы с вплетенными в них бусинами.

– Это ты – его сказочница? – я решился и посмотрел. – Помнишь меня? – спросил я шепотом прямо в удивленные зрачки.

Причудливо вычерченный яркий рот приоткрылся, тело ее напряглось, она отставила ногу, готовая в любой момент сорваться и убежать, но вместо этого плавным движением руки закрыла лицо прозрачной тканью. Я улыбнулась: она уже не смотрела на меня, как на забавного мальчика, она испугалась власти мужчины!

Этой ночью калиф Гарун аль Рашид не пошел со мной бродить по Багдаду, переодевшись в нищенские одежды. Мы так гуляли уже несколько ночей, это я предложил калифу новое развлечение, и он, после изрядно заплесневевших утех с женщинами в гареме, кормления животных своего зоопарка провинившейся свитой, курения дымка горящей травы и потной бешеной гонки на любимом скакуне, обрадовался новому развлечению больше, чем я. Дележ милостыни нищими – со сверканием ножей и громкими ругательствами, выброшенный в канаву из окна, почти что к нам под ноги, трупик только что рожденного младенца, утехи воинов из ночной охраны с женщинами-уродами, тайная игра в камушки на жизнь в доме горшечника – все это наполняло Гаруна странной возбуждающей силой, и он не мог спать, хотя к рассвету еле волочил ноги.

Этой ночью калиф со сказочницей рассматривали небо в трубу, и у меня тоскливо сжалось сердце: я вспомнил Звездочета. Потом женщина рассказывала сказку, лежа на ковре в подушках. Гарун слушал ее напряженно, потягивая из длинного кувшина дымок. В особо напряженных моментах, когда в ее сказке дрались или любили, женщина вставала и начинала танцевать. Голые узкие ступни из-под блестящих шаровар, быстрое мелькание гибкого тела и медленное, волнами – не успевающих за телом тяжелых волос, дурманили меня головокружением как молодое вино. Я тогда вставал и подходил к окну глотнуть душной ночи. Где-то за стенами дворца по городу ходил человек, стучал в колотушку и кричал: «Спать! Спать!» Он так странно волновал меня, что иногда я не выдерживал и уходил к нему, задержав время и плетясь сзади истощенной собакой. В лабиринтах каменных улиц он был одинок, колотушка стучала, он кричал, напрягая горло, и шел с закрытыми глазами.

Гарун встал, когда женщина, дойдя в своей сказке до самого напряженного момента, заявила, что остальное он узнает завтра, и подошел к окну. Она всегда обрывала сказку на рассвете, когда небо только-только начинало подсвечиваться новым днем. Гарун показал мне прекрасную, похожую на застывшую музыку, картинку на куске шелка и спросил, не знаю ли я, где живут такие уроды?

На картинке толстый мужчина с напомаженными и искусно уложенными длинными волосами, стоял в боевой стойке с мечом в руке. Его длинные многослойные одежды развевались, на круглом личике узкие глаза едва намечались полукружьями щелочек, а рот был вырисован тщательно и ярко. Я вдохновенно рассказывал ему про народ, который по древности может сравниться с династией Аббасидов (если бы я сказал, что этот народ древнее династии Гаруна, он бы прирезал меня на месте своим дорогим кинжалом, а я хотел еще любоваться женщиной, которую бы выбрал, точно бы выбрал! если бы не та родинка на щиколотке семьсот девяносто пять лет назад). Я сказал, что народ этот умен и искусен в ремеслах, что именно этими смешными коротышками изобретен порох. Гарун не верил, что кучка сыпучего черного песка может повредить дому и убить лошадь, я устал, мы прилегли в подушки на ковре, и Гарун спросил, задумчиво отслеживая глазами гаснущие звезды в окне, живет ли кто там, далеко в небе?

– Нет, – сказал я, засыпая, – там никого нет.

– Мой звездочет говорит, что построит такую трубу, в которую можно будет увидеть яркие огоньки еще ближе, на них должны жить говорящие змеи и летающие кони, – возразил Гарун.

– Там никто не живет. Эти звезды огромны, но на них никого нет.

– Откуда ты знаешь?

– Я там был.

– Ты слишком самоуверен, но почему-то я верю в твои выдумки, – калиф не рассердился. – А кто тогда сделал звезды, и зачем?

– Звезды у нас делает Звездочет.

– Из чего твой звездочет делает звезды? – подался ко мне Гарун.

– Это всплески энергии, из которых не получилось живой клетки. Как бы это объяснить.. Из правильных и хороших икринок рыбы получаются головастики, а плохие так и остаются не ожившими.

– Кто наметал столько икры?! И кто это вылупливается из хорошей звезды?

– Не из звезды, – я зевнул, с трудом борясь со сном, – из всплеска энергии. Это маленький взрыв огромной силы, из которого может образоваться клетка, а может – застывшая масса отвердевшего пространства. Клетка начинает жить, размножаться, пока не выстроит свою вселенную – человека, животное или растение. Ты весь состоишь из крошечных клеток, они размножаются – ты живешь. Представь, что на какой-то твоей клетке внутри твоего тела сидит маленькое существо и смотрит в трубу на другие клетки.

– А мой гнедой жеребец покрыл гнедую кобылу, и у них родился жеребенок пятнами! Как такое может быть? Я не понимаю, что ты говоришь. Откуда ты пришел? Куда ты идешь? Что ты делаешь в моем дворце? Я вспоминал, вспоминал, но так и не смог вспомнить, когда ты появился! Почему мне кажется, что я тебя знаю всегда?

– Потому что я – это ты, а ты – это я.

– А если я тебе отрублю голову, я умру? – хитро прищуривается калиф.

– Нет. Тебе будет очень стыдно. Ты никогда себе этого не простишь.

– Если ты все знаешь, скажи, кого я собираюсь наградить, а кого убить?

– Ты считаешь Карла Великого своим другом и хочешь наградить его, подарив ключи от Гроба Господня. Ты будешь дарить ключи в Ерусалиме, на тебе будет надета самая длинная твоя чалма и рубин у лба. Ты подаришь ему еще и слона, Карл будет знать, что ему в подарок привезут животное, он представит себе леопарда, но ты привезешь слона.

– Великий Арабский калифат распался, – вздохнул Гарун. – Карл отличный воин, он мне как воин – ровня. Он провел франков через Альпы и разбил лонгобардов! Все знают, что я его хочу наградить. Мне уже подбирают слона, об этом ты тоже мог узнать. Моя самая длинная чалма всегда на мне, когда я в торжестве, а рубин – мой любимый камень! Ты ничего нового не сказал. Может, ты меня удивишь, если скажешь, кого я захочу убить?

– Ты захочешь убить свою сказочницу.

– Ложь! – калиф вскочил и схватился за кинжал. – Она мне дороже моего коня! Я могу жениться на ней, но убить – никогда!

Мне стало скучно. Что я делаю? Что я могу изменить? Сон прошел окончательно. Пора уходить. Прощай, сказочница!

– Ты убьешь ее, если дашь Кукольнику победить себя. Как только ты почувствуешь беспричинную ярость, как только ее недосказанная сказка почудится тебе оскорблением, как только запах крови станет самым желанным, значит, в тебя вселился Кукольник, а Кукольник всегда побеждает.

– Молчи, подстрекатель! Меня изводят все ее недосказанные сказки, запах от ее волос, ее ум и невинность! Вчера мне захотелось прокусить ее шею и попробовать кровь на вкус!

– Значит, Кукольник уже здесь. Прощай.

Калиф кричит и топает ногами, он зовет стражу, стража бегает за мной по дворцу, шум разбудил сказочницу, она подходит к двери и выглядывает – голая, я невесомо падаю сверху прямо на ее вьющиеся волосы белым перышком, она ловит перышко в ладонь и идет спать дальше, прижав кулачок со мной к груди.

Когда я вернулся, чтобы посмотреть на моего выросшего ребенка, я попал на его казнь.

Он стал мужчиной, крупным и красивым, а любительница голубей с родинкой на щиколотке почти не изменилась: она не утратила детского удивления в лице и порывистости движений. Я забрал его в себя, чтобы мой ребенок не достался Кукольнику, а она плакала, потому что смерть была, а похорон не было. Я ничего не чувствовал, только досаду. Меня не радовали даже судорожные и бесполезные поиски Кукольником моего сына. Он метался смерчем по всей земле, он завывал ночным ветром в трубах тех домов, где люди скорбели и плакали, потеряв сыновей, но он не нашел его.

– Он все-таки убил твоего ребенка? – спросит меня Аспасия.

Я скажу, что его убили люди. Она спросит, не жалею ли я о сыне? Я скажу, что мне скучно. Люди мне противны, а куклы раздражают. Она скажет, что я захотел попасть в конец лабиринта, а сперва нужно было найти начало. Я скажу, что у лабиринтов не бывает конца и начала, есть вход и выход. Она скажет, что я вошел через выход, а вышел через вход. Я скажу, что вход и выход – это одно место, как жизнь и смерть. Она скажет, что я бесчувственен, как и полагается ребенку, но что я вырасту, несмотря на угрозы Кукольника, если только смогу узнать что-то, чего не знает он. Думай, скажет она, думай же, мой бедный, мой грустный, мой прекрасный, мой нежный мальчик. Я скажу… Я ничего больше не скажу. Я заплачу, и не будет никого, кто захочет собрать мои слезы в выброшенные морем ракушки.

Молодой инспектор криминальной полиции и пожилой неопрятный следователь уныло разглядывали голый торс мужчины. Этот обрубок без головы, рук и ног был обнаружен в мусорном контейнере спального района на окраине Москвы. Сначала тело отвезли в ближайший морг, сотрудники местной милиции составили описание. Они подробно указали все имеющиеся на торсе родинки, седой волосяной покров, слаборазвитость грудных мышц и мышц живота, что указывало на спокойную, без излишних физических усилий жизнь обладателя этого торса, мужчины, приблизительно от шестидесяти до семидесяти лет.

Следователь раз десять подумал, прежде чем решиться и приказать доставить торс ему. Инспектор же настаивал на доставке, горячо призывая следователя осознать очевидное: кто-то раскидывает по городу расчлененку, и это может быть делом рук одного человека.

Следователь устал в который раз объяснять, что руки, найденные ими на днях, принадлежат одной женщине, голова – другой, а тело – старику. Инспектор с неохотой соглашался признать фактор наличия в их профессии совершенно не связанных друг с другом случайностей или закономерностей, но почему-то был точно уверен, что в данном случае эти разрозненные останки людей как-то связаны друг с другом.

Вечером старик позвонил в квартиру, в которой были обнаружены голова и руки. Трубку взял мальчик. Старик попросил встретиться, мальчик согласился на зоопарк. Инспектор доложил, что мальчик сирота, родителей нет, находится на попечении дядюшки, который в данный момент в отъезде и к найденным останкам навряд ли имеет отношение.

– Только не обезьянник! – старик протестующе выставил руки перед собой и остановился, как только у них проверили входные билеты в зоопарк.

– Именно что обезьянник, – настоял мальчик.

Под вопли и визги словно обезумевших обезьян старик пытался говорить, но потом замолчал, уставившись в разделительную сетку и то и дело вытирая лоб платком. Поговорить, похоже, придется разве что у слона. Или у бегемота, хорошо бы он не вылезал подольше из своей вонючей лужи.

– Почему тебе не нравятся обезьяны? – мальчик оторвался взглядом от мелькающих за сеткой темно-коричневых тел и посмотрел на старика.

– Мне кажется, что они – карикатура на людей! – прокричал старик. – Мне становится стыдно, – тут старик отвернулся от занимающегося онанизмом шимпанзе. Слишком резко отвернулся, это привлекло внимание мальчика, он нашел глазами шимпанзе.

– Они действительно были сделаны в насмешку над людьми, – совершенно серьезно заявил подросток и поинтересовался: – Ты – сыщик?

Старик кивнул.

– А ведь тебе не нравится смотреть на них не потому, что они – насмешка. А потому, что в своем естественном поведении зеркально отображенного но карикатурного образа человека, они человека унижают. Своей свободой, раскрепощенностью и наглостью.

– Подумайте, какие сложности! – пожал плечами старик, – Я только знаю, что мне противны обезьяны. Если ты считаешь, что они мне противны как изнанка меня самого, раскрепощенного и наглого, ну что ж, может, и так, – старик взял мальчика за руку и отвел к скамейке. – Никто, – сказал он, с удовольствием усаживаясь и разглядывая гуляющую публику, – не заставит меня смотреть на самого себя, обросшего грязной шерстью и трясущего в возбуждении половым членом. Или мы сидим и разговариваем тут, или, в крайнем случае, идем смотреть на слона.

– Сидим тут и разговариваем, не надо слона, – вздохнул мальчик и поинтересовался: – Вы зачем меня позвали? Вы нашли что-то еще? Постойте, – подросток тронул рукой старика за колено, растянув рот в глупой улыбке узнавания, – вы нашли тело Звездочета?!

Старик вздохнул, выдохнул и решил больше не тратить время на душевные беседы, на выяснение состояния мальчика, проснувшегося в комнате, где скромненько в углу лежат отрубленные руки и голова. Старик безразличным тоном поинтересовался, сколько еще будет продолжаться отсутствие дядюшки – хозяина квартиры – и как зовут врача, у которого мальчик наблюдается? Узнав, что подросток не состоит на учете у психоневролога, старик решил это тут же исправить, достал мобильный телефон и вызвал психологическую санитарную службу прямо в зоопарк.

– Зачем вам это? – заинтересовался мальчик, но желания удрать или возмутиться не проявил.

– Как только мне скажут, что ты психически здоров, я задам тебе все интересующие меня вопросы. С надеждой получить адекватные ответы. А пока у меня такое чувство, что ты малость свихнулся, хоть и не утратил намерения поиздеваться. Трудно мне с тобой говорить, я не умею говорить с детьми. Ну-ка, послушай… Это нас? – старик встал и взял мальчика за руку. По громкоговорителю объявили о приезде «скорой помощи».

– Не имеете права без адвоката, – зевнул мальчик, – я же к вам по-хорошему, я же вас в зоопарк пригласил, а вы!

– Посидишь пару дней в клинике под наблюдением специалистов, ничего страшного. Но если вдруг объявится наконец неуловимый дядюшка, если ты укажешь какого-нибудь близкого родственника, или хорошего знакомого старше двадцати пяти лет, я сразу же…

– У меня никого нет, – перебил его мальчик. – Патологически одинок.

В детском отделении психиатрической клиники был тихий час. Я без сожаления смотрел на недоделанных кукол разного возраста и детей, рожденных невпопад и потерявшихся во времени и пространстве. Они счастливы хотя бы тем, что совершенно не осознают границу между смертью и жизнью, тогда как для взрослых и по здешним понятиям психически здоровых людей, эта граница переживалась весьма болезненно: при смерти кого-либо, окружающие сокрушались и страдали, а во время своего рождения – что практически было одно и то же – орали от страха как резаные.

Ну что ж, я был прав, что пришел искать тело Звездочета в то самое пространство, где нашлись руки не понравившейся мне куклы и голова Аспасии.

– Я мышка, – шепотом сообщил карапуз с непомерно большой и лысой головой.

– Нет, – вздохнул я, – это я мышка. Белая.

Конечно, риск был, но те пару минут, что я скользил по только что вымытому линолеуму розовыми когтистыми лапками, уборщица употребила не на попытку моего истребления, а на непереносимый визг, который был странным для тучного тела с отекшими ногами – как будто орал нечаянно попавший в закрывающуюся дверь котенок. Визг прекратился, когда ее потрогал сзади неслышно подобравшийся большеголовый лысый ребенок. Он спросил с надеждой:

– Я тоже мышка?

Внизу в отделении для взрослых были отдельные комнаты для буйных с обшитыми стенами и полом, палаты, где люди лежали привязанные крепко за руки и ноги и большая игровая комната, в которой проводили время самые спокойные и благонадежные. Я осмотрелся, надеясь в этом скопище заблудившихся во времени и пространстве людей обнаружить что-нибудь интересное, и сразу же узнал художника.

Он стоял, расставив ноги, и энергично двигал рукой с судорожно сведенными в захвате невидимой кисти пальцами перед невидимым ни для кого, кроме него, мольбертом.

– Художник, – я подошел и поклонился.

Мгновенный взгляд-бросок в мою сторону:

– Ты меня знаешь?

– Да, Художник.

– Краски ни к черту, ни к черту! Ты мой служка? Ты рассыльный из лавки? Мне обещали свежие яйца, говорят, у этой торговки яйца с ярким желтком. А, может быть, ты посланник? – рука дернувшись, бросает невидимую кисть и цепко хватает меня за больничную рубаху: – Скажи Кукольнику, что я умер. Я умер! Нищий и больной. По дороге в Рим. Так и скажи, я не дошел до Рима, а натурщица бросила меня еще раньше. Просто исчезла и все. У меня все украли, ты не знал? Мой служка или натурщица указали на тайники. Все вынесли, все, – его изможденное лицо сморщилось, нагоняя слезы, но слезы не пришли. – Ты знаешь, кто я?!

Я оторвал от себя сильную руку, развернул ее вверх ладонью, посмотрел на переплетение звездных нитей и опять чуть поклонился.

– Ты Караваджо. Зачем ты понадобился Кукольнику?

– Он ищет женщину. Он хотел забрать мою натурщицу, а я заколол его шпагой. Испанский король обещал защиту, я бежал из Рима.

– Ты заколол Кукольника шпагой?

– Я очень вспыльчив. Ничего не могу поделать, – старик вдруг сел на пол и поманил меня пальцем к себе: – Но он ее не нашел! Один мальтийский рыцарь отрекся от всего сущего, когда увидел мою «Смерть девы Марии»!

– Она умерла? – спросил я шепотом и тут же понял, что сморозил глупость.

– Да нет же, придурок, это картина такая, я нарисовал картину с натуры, как она может умереть!! На Мальте мне было хорошо, – старик вздохнул, – пока меня не посадили в тюрьму. Ерунда, проткнул одного высокомерного мальтийца, но у них с этим строго.

– Я хочу видеть эту картину, – я встал и протянул ему руку.

– Бежал в Неаполь, просил о помиловании, – старик с трудом поднялся и гордым жестом забросил через плечо край невидимой одежды. – Меня опять бросили в тюрьму, судьба отвернулась, я видел только ее костлявый зад. Будь все проклято! Столько раз уходить от возмездия и оказаться ложно обвиненным, ну как тут не поверить в торжество высшего разума! Куда ты меня ведешь?

– Мы вернемся обратно. Я буду растирать тебе краски.

– Мальчик, ты что тут делаешь? – санитар с опухшим лицом вглядывался в меня. Тошнотворно пахнуло переработанным высоко-градусным напитком.

– Ничего, – отвернул я лицо, – я сейчас выпал из периодов, чтобы найти Караваджо.

– Пошел прочь, это мой служка! – старик вздернул голову и старался смотреть на санитара сверху. – Ты стражник? Где твое копье?

Я показал санитару мордочку подскального осьминога в тот момент, когда он нацеливается ртом на добычу. Санитар отшатнулся, бессмысленно тараща глаза, и быстро ушел.

– Куда мы вернемся? – Караваджо оперся о мое плечо и осмотрелся. – Я ведь сын простого каменщика, потом слуга, потом рисовальщик фруктов на картинах мастеров. Но я же и первый в вещественном реалисе!

– Мы вернемся в тысячу пятьсот девяностый год.

– Тысячу… пять…ностый, – бормочет старик, рука на моем плече тяжелеет. – Ради всего святого, почему именно туда?!

– Потому что это семьсот девяносто пять умноженное на два. А в семьсот девяносто пятом году я уже мою женщину видел. Она отлично выдумывала сказки. Звезды выстроятся в одну линию. Я опять ее увижу. Не останавливайся, старик. Только не останавливайся.

– Я не пойду, – Караваджо оседает у стены. Торчат, чуть прикрытые больничным балахоном острые коленки. – Я опять убью Кукольника и судьба моя будет проклята! Куда… Куда я хочу? Я не хочу приносить уголь и выносить помои, не хочу рисовать фрукты и бегать по приказам…Отведи меня туда, где я совсем ничего не помню, где я маленький и не понимаю, зачем живу…

– Ты не можешь убить Кукольника. Вставай. Идем же. Откуда ты вообще знаешь это имя?

– Он сказал. Когда я отказался показать ему девушку, изображенную «Амуром-победителем», он закричал: «Ты знаешь, с кем разговариваешь?! С самим Кукольником!» А мне что? Я спросил, знает ли он, с кем разговаривает?! Я не пойду с тобой. Мне нужно закончить здесь картину. Я допишу «Лютниста». Я все картины делал с нее. «Вакх» – тоже она. Если бы я не стал делать «Смерть девы…», может, я бы не накликал на себя несчастья. Вот тебе золотой, мальчик. Принеси вина. – Караваджо уронил голову на скрещенные руки и затих.

Я сел рядом на пол. Толкнул его плечом.

– Если ты не пойдешь со мной, ты останешься здесь. В этом самом месте, куда тебя засунул Кукольник. Ты умер по пути в Рим, но остался старым. Ты сейчас в том возрасте, в котором умер. Это значит, что Кукольник очень на тебя обижен и зол.

– Конечно, зол! Я два раза проткнул его шпагой! – Караваджо поднял голову и вздернул вверх подбородок.

– Пойдем со мной. Вернемся туда. Даже самая незначительная деталь может иметь важные последствия. Мы что-нибудь изменим. Иначе ты останешься в вечности старым, как Звездочет. Ты второй такой человек, награжденный злобой Кукольника. Ты не будешь собакой, птицей, другим человеком, куклой, цветком или овощем, ты будешь только стариком, умершим по дороге в Рим.

– Не пойду. И я не хочу быть собакой или овощем. Оставь меня. Раз уж так получилось, пусть я останусь таким. Хоть какое-то спокойствие. Больше ничего не случится, и шпагу мне уже не удержать.

– Сколько дней ты здесь? – я вгляделся в близкое изможденное лицо. В коричневые наплывы морщин и пронзительные глаза.

– Нисколько. Солнце еще не садилось.

– Значит, на рассвете ты опять умрешь. Нищий и больной. Каждый рассвет будет одинаковым. Ты то, что люди в этом времени называют привидением. Через несколько рассветов ты обезумеешь и будешь умолять, просить нормальной смерти.

– Кто ты… такой?! = выдохнул старик. – Что тебе от меня надо?

– Ничего. Мне нужна твоя натурщица.

– Ах ты, щенок! – Караваджо замахнулся, вставая.

Я убегал сначала медленно, оглядываясь, потом, когда убедился, что гнев его неукротим, быстрее и быстрее, в расщелину между малахитовым свечением холода и оранжевым пологом огня.

Она была беспокойной натурщицей. Она ловила солнечных зайчиков, почесывалась, хихикала, просила есть, пить и выйти по нужде в тот момент, когда глаза Караваджо теряли земное притяжение и он переставал понимать что-либо, завороженный ее образом, украденным кистью и проявившимся на холсте. Вечерами мы сидели втроем у огня и молчали, и не было у меня раньше никогда, и я знаю, что никогда уже не будет таких вечеров, хотя, как я смею провоцировать самого себя?! В любой момент, как только я разочаруюсь чучелом в кабинете мужа Нинон Ланкло, я могу тут же броситься в эти вечера, в их тепло и негу, в миндалевидные глаза девушки, в разбавленное вино, в тихое содрогание времени у меня на коленях – это мурлычет кошка. Я просто смотрел, она молчала, Караваджо, обессилев, грелся у огня и пил вино, кошка дрожала внутренностями, и ее шерсть пахла свежим сеном. Потом девушка брала лютню, смешно, но «Лютнист» не умел толком играть, она перебирала струны и смеялась, и на лице художника появлялось узнавание, и он возвращался к нам из воронки вдохновения или забытья. И мне ничего от нее не было нужно, как и от сказочницы, я просто не хотел, чтобы Кукольник нашел мою женщину. Потому что она была моя. Я ни разу к ней не прикоснулся, не задел крылом, не потерся усатой мордой молодого тигра, не ткнулся влажными ноздрями коня, не пощекотал холодным телом змеи ее ноги, когда она болтала ими в ручье.

– Ты меня больше не любишь? – спросила она на рассвете, когда измученный большими надеждами и видениями художник заснул. – Помнишь? – она раскрыла ладонь и дунула на невидимое перышко. Я, как последний дурак, захотел объяснить:

– Однажды я спросил у Кукольника, что такое любовь…

– Убей Кукольника! – она схватила меня за руку и трясла ее, приблизив к моему лицо свое – вплотную.

– Он сказал…

– К черту Кукольника! К черту твои подсчеты! Ты уже наметил, когда мне в следующий раз нужно будет сидеть примерной кукушкой и ждать, пока ты залетишь в окно?

Тысяча пятьсот девяностый плюс семьсот девяносто пять… Я вздохнул. Это будет уже в третьем тысячелетии.

– Так вот, – девушка разозлилась, бросила мою руку, скулы ее полыхнули гневом, а под глазами и треугольником вокруг рта бледнела печаль. – Ни тебе, ни Кукольнику так просто меня не найти! Я уйду, когда захочу, и приду, когда захочу!

– Бред! – мне оставалось только пожать плечами и улыбнуться.

– Всемогущая парочка, да?! Ничего у вас не выйдет.

В этот момент мне почудился – легким движением ветра в листьях деревьев, странным звуком в полной тишине – раздраженный вздох Кукольника, и как он грозит ей пальцем, прищурясь: «Не шали, куколка моя!»

– Я вижу и знаю все, что существует. Тебе не спрятаться! – главное, разговаривать спокойно, но ее настойчивость стала раздражать.

– Будешь любить меня в мастерской художника? – девушка опять приблизила свое лицо к моему, я услышал на веках ее дыхание.

– Любить?! Лучше я покажу тебе казнь…

– Да не надо этого, не надо! Зайди в любой раскрашенный позолотой и иконами балаган, и увидишь, как наскоро вылепленный или выструганный из дерева казненный висит, прибитый к деревянному кресту и капает сладостными каплями крови в резные чаши, подставленные именно для такого случая! А тряпка, в которую его завернули, снятого! Знаешь, сколько она теперь стоит?! – она кричала и размахивала руками, совсем рядом, можно тронуть и вдохнуть, но почему она кажется плоской, как мираж за дрожащей пеленой расплавленного жарой воздуха? – А уж сколько работы подвалило художникам, когда можно стало святых рисовать с людей! Сколько портретов твоей предполагаемой избранницы висит по свету, знаешь? Сколько мамаш показывают миру толстых сосущих младенцев с полотен, сколько пылится статуями?! Ты развернул неплохую рекламную компанию, возлюбленный мой! Только ведь и Кукольник не спал! Он унизил твоего сына желанием попрать смерть!

– Что… Что ты сказала?! – закричал я сквозь яростный шум взлетевшего остроносого авиа-такси.

– Твой сын не просто так пошел на крест. Он попросил одного человека предать его. Ну и кто из них двоих после этого достоин поклонения? Тот, кто умер в мучениях плоти, или другой, не вынесших душевных страданий от предательства, на которое его обрек собственный учитель?!

– Ученик моего сына?.. Предательство? Кто?! – я неистово топнул ногой.

Мир содрогнулся, потом наступила полная тишина. Время остановилось. Слова моей избранницы шли ко мне через линзу столбняка – увеличительное стекло для микроскопических мгновений прошлого и будущего.

– Кукольник подослал своего человека. Его звали Иуда. Он так преданно и беззаветно любил твоего сына – своего учителя, что согласился на его просьбу предать. Получается, что твой сын вошел в свои страдания не единолично, а через страдания своего ученика.

– Что… с ним? – прошептал я, и выдох застыл испариной на линзе.

– Повес-с-сился… – шепот испарины незаметно исчез. С ним и линза расплылась. Говорившая со мной девушка дрожала как мираж в мареве горячего дыхания пустыни и становилась прозрачной.

– В этом времени люди разделись на два лагеря. Половина поклоняется Иуде. А может, это того стоит – поклоняться самопожертвованию униженного и проклятого подлеца – как тебе такая идеология? Не ищи меня. Мне не нравится, как вы с Кукольником делите мир и играете судьбами людей. Так что, не трать время зря, мальчик, иди отдыхать, ловить бабочек и отрывать руки статуям.

Я, обомлев, оглянулся. В огромном здании аэровокзала по всему периметру светились мониторы видеосвязи: желающие могли пообщаться с родными перед дальней дорогой.

– Вернись сейчас же обратно! – я стукнул кулаком по ладони, – Немедленно вернись, мы должны быть рядом, когда Караваджо проснется!

– Ты, наверное, сейчас топчешься от злости на месте и кулаками размахиваешь? – ее лицо на экране было размыто, но на лбу – металлическая полоска с орнаментом, такая же, как у разговаривающих рядом женщин, и в ноздре цветок! – Не сердись, мой хороший, я не могу сидеть кукушкой и ждать, кто из вас первый найдет меня! – я вдруг понял, что она меня не слышит, что связь односторонняя, и как в тяжелой воде, медленно, еле двигая рукой, нажал «выход» и вытащил блестящий кружок диска. Экран погас.

Она не слышала меня. Я просто читал письмо. Неизвестно кем и когда отправленное. Непонятно кем вставленное в видеотелефон.

– Какой сегодня год? – бросился я к первому же человеку, он отшатнулся, я опустил глаза и замер. Такое со мной произошло впервые. Я стоял во времени, не приспособившись к нему: из-под складок моего платья выступали не очень чистые колени и ноги в кожаных сандалиях, обвязанных веревками вокруг щиколоток. Впервые я шагнул в другое пространство и время, даже не подумав об этом, словно чихнул.

Я нащупал сзади себя пластиковый стул, опустился на него, и стул обхватил мой зад упругой массой приспосабливающейся мебели. На огромном табло высвечивалось время, день недели – среда, и год – 2385. Семьсот девяносто пять на три. Я встал. Я осмотрелся. В здании аэропорта царила паника. Тошнотно завывали сирены. От секундного содрогания земли на взлетных полосах образовались глубокие трещины. Я запустил в зал маленький плоский кружок диска, и он взлетел, сверкая и дробя собой направленный свет невидимых ламп. Я был одинок, так одинок, как никогда еще. Потому что в этом году ее не было. Это точно. Это я чувствовал остро и страшно, как потерявшаяся собака. Не было здесь и Кукольника. Я еще раз осмотрел сандалии. Что художник сделает с моей женщиной в своем времени? Если вернусь туда, смогу ли поймать губами хоть кончики ее пальцев – реально?

Сын каменщика дрался на шпагах яростно и лихо. Я огляделся. Я осмотрел дом, каким-то образом за время моего отсутствия совершенно разоренный, с раскиданной мебелью и перебитой посудой, потом пристроенный винный погреб. Ее уже не было. Только что мы разговаривали, стоя вот здесь под деревом, когда небо началось розоветь рассветом. И как только Караваджо угораздило проснуться и затеять драку? Я так устал, что мелькание клинков множилось перед глазами и сверкало вдруг распахнувшимся веером.

– Убей его, Караваджо, – прошептал я, – убей Кукольника…

– Это не Кукольник! – крикнул художник, не отрываясь от драки, он перемещался по небольшому дворику гигантским кузнечиком, поднявшимся на задних лапах, – Это продажный поэт, а второй! – Караваджо пошел наскоками, подталкивая к себе землю выбросами правой ноги, – Это стражник, шпион и доносчик!

Через несколько минут все было кончено. Совершенно взмокший Караваджо, тяжело дыша, разглядывал поверженных соперников. Шпион и доносчик был еще жив, Караваджо раздумывал, не заколоть ли его окончательно. Я помог оттащить тела в тень, мы заперли все двери на засовы, и утро определилось жарой и криками птиц. Раздевшись наголо, художник стоял во дворике у колодца и выливал на себя воду ведрами, смывая чужую кровь и свою – с многочисленных порезов и небольших ран.

– Она ушла, – сказал я между двумя ведрами.

– Она умерла, – сказал Караваджо, застыв мокрым анатомическим пособием в солнечном свете. – Поэт написал похабные стишки про меня и моего мальчика-натурщика. А стражник донес, что я рисую смерть Девы, и позирует мне юноша, с которого я писал Вакха. Пока тебя не было, еще затемно пришла толпа и растерзала мою натурщицу.

– Какой юноша? – я ничего не понял. – Ведь тебе позировала девушка?

– Не просто девушка… Это была сама жизнь! – художник завернулся в простыню сомнительной чистоты и подошел ко мне, оставляя на плитах двора мокрые следы, я в оцепенении смотрел, как эти следы исчезают на солнце, словно за художником шел призрак. – Я надевал ей на голову тюрбан, или венок из фруктов, утром – девушка, вечером – юноша, она была моим Вакхом и Лютнистом, а для соседей – просто служанкой. Сейчас ведь не принято брать в натурщицы простолюдинок, сейчас за счастье писать женщину, платят гетерам! У меня не было денег сначала, – Караваджо стоял передо мной, закрыв собой солнце, я заслонился рукой от нимба вокруг его косматой мокрой головы. – А потом… Ты видел ее, скажи, смог бы я найти кого трепетней и прекрасней!

– Никого, – я опустил голову.

– Помоги мне одеться в торжественное платье, – Караваджо пошел в дом, не дожидаясь моего согласия, ни в голосе его, ни в движениях не было горя, только озабоченность, словно предстояло важное дело.

Он поинтересовался, пойду ли я с ним в театр мертвецов? Я кивнул, не задумываясь, мне было все равно, что он имеет в виду. Плохо понимая, что делаю, я помог загрузить два мертвых тела на тележку, мы отвезли эту тележку к магистрату и вывалили поэта и стражника перед ступенями, у которых уже сидели ранние просители.

Потом мы пошли в театр мертвецов, так Караваджо называл анатомический зал, куда врачи и художники отбирали некоторые невостребованные тела для исследований. Я так устал, что не мог ничему удивляться, но бледный молодой художник, рисующий наряженное в дорогие одежды тело мертвой старухи, усаженное в кресло с закрепителями для головы, привел меня в исступленное состояние тоски. Мы осмотрели все женские тела, я осматривал мертвецов, когда Караваджо не мог подойти близко из-за удушья разложения, и качал головой – не она. Ее здесь не было. Пришлось идти в монастырскую больницу и осматривать все опознанные тела, а Караваджо при этом нес под мышками по мертвой мужской ноге, он выловил их в чане театра, но моя усталость сделала меня совершенно не любопытным. Мне было все равно, куда и зачем он тащит эти ноги, отделенные от туловища у самых тазобедренных суставов. И за нами увязалась толпа, сначала это было несколько человек, они перешептывались, потом толпа обросла бездельниками и искателями шумных скандалов, уже платья простолюдинов мелькали вперемешку с дорогими одеждами зажиточных граждан. Караваджо, в бархатном камзоле с широкими, в складку рукавами, не очень чистых чулках, но довольно новых туфлях с богатыми пряжками, подметая камни мостовой тяжелым плащом, молча тащил ноги мертвеца и гордо смотрел перед собой, вздернув голову над пышным белым воротником.

– Это твой натурщик, Караваджо?! – кричали в толпе, – Какой хорошенький! Еще один? Он же совсем мальчик, ты сгоришь в аду, Караваджо!

Полетели камни. Мы побежали, и художник не мог закрыть руками голову, потому что тащил под мышками мужские ноги. Ему камень попал в голову, а мне в плечо. Я остановился и выставил перед собой руки. Толпа замерла. Прищурившись, я посмотрел на небо и закрыл пальцем солнце. Мгновенно наступила тьма. Люди закричали и побежали в разные стороны, падая и давя друг друга. Караваджо, открыв рот, смотрел в дыру на небе, куда провалился солнечный диск, оставивший после себя неяркую подсветку по кругу. По его виску стекала кровь, капая на пышный воротник. Он бросил ноги мертвеца и с удивлением протянул руки к небу, словно хотел потрогать дыру и не понимал, почему не достает до нее. Я схватил его за руку и потащил, спотыкающегося за собой. Мы сели у дверей какого-то храма и смотрели, как солнце выползает из-за черного круга сначала тонким ярким полукругом, потом смотреть стало невозможно.

– Солнце вернулось? – недоумевал Караваджо. – Как ты это сделал?

– Я ничего не делал. Это было затмение. Своего рода траур по твоей и моей возлюбленной.

– А что закрыло солнце?

– Тень луны.

– Но я же видел! – Караваджо смотрел на меня с удивлением и досадой, – Ты ткнул пальцем! Ты что-то сделал!

– Так бывает, – я замялся, – когда моя печаль сильнее любви ко всему живому.

Мы помолчали.

– Я потерял ноги мертвеца, – развел руками Караваджо, повернувшись в сторону возбужденно орущих на площади людей, тычущих пальцами в небо.

– Зачем тебе, ради всего живого, эти ноги?!

– Я нес их соседу гончару. Гончар безногий. Он давно просил меня сделать ему деревянные ноги, но чтобы они были красивые. Таких красивых мужских ног я не видел никогда. Уверен, они бы ему понравились, но все равно надо было показать. И сделать эскизы.

Я почувствовал, что по моему лицу текут слезы.

– Не плачь, мальчик, – вздохнул Караваджо. – Может, это и к лучшему, я еще не продумал толком крепления. Откуда ты пришел? Кто твои родители?

– Я пришел ниоткуда, – ответил я, и это была сущая правда.

– Но ты знаешь мою натурщицу. Знал…Пойдешь со мной ночью в больницу?

– Зачем?

– Если найду, я вынесу ее оттуда, отмою, одену, посажу у себя в мастерской. Они хотели картину, будет им «Смерть Девы Марии!» И не будет Девы мертвей и прекрасней ее.

– Нет, Караваджо. У меня дела. Я не пойду с тобой в больницу.

Я представил себе, как ночью он потащит по городу мертвое тело под мышкой, посадит у себя в мастерской… А вдруг я попался?..

– Что ты сделаешь потом, когда нарисуешь? – я напряженно вгляделся в художника, его уже засосала воронка воображения, он был не со мной, но ответил, не задумываясь:

– Отнесу обратно. Оплачу похороны. Вырежу камень на могилу.

– Ты ведь не оставишь ее возле себя надолго? Не захочешь иметь ее тело всегда?

– Нет. Ее тело заслуживает дорогих похорон.

– Как хорошо, – вздохнул я с облегчением.

– Что тут хорошего? – возмутился Караваджо.

– Хорошо, что ты – не Кукольник.

– Я известен. Я богат. И я должен бежать, бросив свой дом и мастерскую. Только потому, что убил в честном бою на дуэли негодяя с мерзавцем! Тут еще подумаешь, кем бы мне стоило быть!

– Прощай, художник, – я взял его за руку, и сильные пальцы сжали мое запястье. – Узнай меня, пожалуйста, если еще раз встретимся.

В два часа ночи звонок телефона разбудил следователя. Он встал, пошатываясь и соображая, как получилось, что телефона нет под рукой, но потом понял, что заснул не в кровати. Мертвецки пьяный, он заснул около полуночи в кресле перед включенным телевизором. Следователь взял трубку, уставившись на экран, на многоцветный праздник ночного эротического канала. Под лирическую музыку и приличную, без излишеств, легкую эротику, ему сообщили, что на крыше детского сада обнаружены две человеческие ноги. По размерам и степени волосатости, предположительно, ноги принадлежали мужчине. На крыше также находился и сторож детского сада. Задержан. За следователем отправлена машина, районное отделение криминальной полиции предупреждено о деле, которое ведет следователь, поэтому на крыше поставлено оцепление, улики никто не трогал, ждут его.

– А какое дело я веду?

– О маньяке, расчленяющем свои жертвы.

– Еще вопрос, пожалуйста, я не понял, где поставлено оцепление?

– Вокруг детского сада, и несколько человек на крыше.

Пошатывающийся следователь спустился по лестнице и вышел из подъезда, все еще плохо соображая. В машине он погрозил кому-то невидимому указательным пальцем и пробормотал:

– Или пятница, или суббота…

– Простите? – шофер нашел его глазами в зеркале. Следователь сидел, обмякнув, на заднем сидении.

– Сегодня может быть только пятница, или суббота. Эротический канал бывает в эти дни по ночам.

– Я тоже смотрю, если получается, – улыбнулся шофер.

Во дворе детского сада следователь грустно посмотрел на крышу, на бодрых спецназовцев у входа в здание, на металлическую лестницу вверх по стене, вздохнул и попросил спустить ноги вниз. Спускали ноги в пластиковом мешке.

– Посмотрите? – офицер оцепления удивился, что следователь не осмотрел крышу.

– Нет. Что на них смотреть? Пусть везут в морг специзолятора. Почему позвонили мне?

– Не понял?

– Почему вызвали меня, а не дежурного инспектора?

– Дежурный инспектор на крыше. Он сразу потребовал вас. Он и оцепление приказал сделать.

С плоской крыши двухэтажного здания махал рукой инспектор. Следователь ругнулся лениво, про себя. Теперь на всю Москву разойдутся слухи про расчлененку. По наружной лестнице вниз спускался инспектор.

– А вы зря не захотели осмотреть место происшествия!

Он был нестерпимо бодр, весел и разговорчив!

– Я немедленно приказал обзвонить все морги, не пропадал ли там анатомический материал, понимаете, я вечером подумал, вдруг, это студенты-медики шалят. Материал не пропадал, но и заявок на пропавших без вести в ближайшие дни молодых женщин и старика тоже не поступало. То есть, на старика было заявление, но по описанию это был тучный старик, а у нас тело сухое, неоткормленое. А что касается молодых женщин, то за последние пять суток по Москве пропало четверо, но описание головы не подходит ни одной из них, и руки другой, как выяснилось, тоже не от пропавших, у пропавших брюнеток были отличительные особенности, поэтому…

– Где сторож?

– Сторож? Сторож… А, конечно, сторож! Он находится в помещении детского сада. С него были сняты показания, вот, пожалуйста. Три листа.

– Три листа? – удивился следователь, сдерживая зевок.

– Я же говорю, вы зря не поднялись на крышу, потому что там кроме мужских ног находилось еще тело мертвой козы, и полно крови.

Следователь проснулся и протрезвел одновременно. Он огляделся и несколько раз прочел адрес на здании детского сада. Синий прямоугольник, подсвеченный изнутри. Улица и номер дома. Следователь кивнул, словно угадал, развернул инспектора лицом к стоящему рядом дому.

– Видите этот дом? Здесь живет подросток, в квартире которого были обнаружены голова и руки.

– Потрясающе, – пробормотал инспектор, – ночь, понимаете, темно, я не узнал это место.

– Я тоже не узнал, но я помню улицу и номер дома. Значит, коза, говорите, и три листа показаний?

– Так точно, три листа! Я сделал фотоснимки, кровь с крыши взята на анализ, верхняя одежда сторожа тоже взята на анализ, его отпечатки пальцев сняты, и он предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний. На основании этих показаний я приказал сторожа задержать за хулиганство во время исполнения служебных обязанностей.

– Я ничего не понимаю, – сознался следователь. – Какое хулиганство?

– Вот, прочтите! – инспектор потрясал листками. – Я не отвез его немедленно в отделение, потому что вы должны были вот-вот подъехать.

– А где мальчик?

– Разрешите доложить, никакого мальчика ни в здании, ни на крыше не было. В наличии имелись только отсоединенные от тела ноги мужчины, сторож и зарезанная коза.

– Зарезанная коза?

– Так точно. Горло перерезано.

Старик пожалел, что не полез на крышу. Но сейчас это уже было глупо: в мешке спускали вниз тело козы.

– Мне нужно знать немедленно, как себя чувствует мальчик, которого я вчера отправил в психиатрическую клинику для наблюдения. Еще, будьте добры, возьмите у сторожа нож, или орудие, которым…

Жестом фокусника инспектор выдернул откуда-то из-за спины пакет с окровавленным кухонным ножом. Но это было не все. Захлебываясь от волнения, он сообщил, что подросток, в квартире которого были обнаружены женская голова и руки, отправленный для наблюдения в психиатрическую клинику, из этой клиники сбежал почти сразу и в настоящий момент находится в розыске.

Старик думал несколько минут, покачиваясь с пятки на носок, потом поинтересовался, не пропадал ли кто еще в это же время из психушки, и с удовольствием отметил, как выражение самодовольства на лице инспектора сменилось растерянностью. Старик протянул ему свой сотовый телефон.

– Работайте, коллега, – кивнул он и пошел смотреть на сторожа.

Он вошел в здание. К этому времени подъехала заведующая – молодая женщина с выражением ужаса и отчаяния на лице. Женщина открыла свой кабинет, и сторожа привели туда. Следователь сел напротив всколоченного немолодого мужчины в клетчатой рубахе и трусах – его брюки и куртку забрали на обследование. Заведующая суетливо набросила на сторожа халат. Следователь начал читать показания, иногда поднимая голову и утыкаясь взглядом в выставленные в полках шкафа детские игрушки – наряженные куклы, резиновые пищалки, мохнатые зайцы и мишки.

– Нож вы взяли на кухне, – подвел итог следователь через двадцать пять минут. Он прочел листки трижды. – Козу принесли с собой, а ноги уже лежали на крыше, вы их увидели, когда зарезали козу.

Даже полностью расслабившись и уговаривая себя подойти к написанному максимально отстраненно, следователь ничего больше выудить из этих показаний не смог.

– Почему вы решили резать козу именно на крыше?

Мужчина посмотрел на него с удивлением:

– А где же ее резать? Не в песочнице же. И во дворе просто так не пристроишься, обязательно найдется какой-нибудь любитель ночного выгула собак! Я все чисто сделал и таз принес, я бы все убрал, если бы небо не отказалось принять жертву!

Отказ неба принять в жертву зарезанную сторожем козу выглядел так: на небе зажегся огонь и послышался адский голос, требующий немедленно сложить оружие и поднять руки вверх. Следователь уже знал, что старика с ножом в руке возле окровавленной козы на крыше засек патрульный вертолет. Осветив крышу, патруль обнаружил недалеко от старика с козой две человеческие ноги.

– Милейший, – склонился к мужчине следователь, – а зачем вы резали козу? В жертву кому, или ради чего?

Мужчина спокойно и доходчиво объяснил, что козу нужно было непременно зарезать, чтобы ему не стать привидением.

– Почему же вы думаете, что станете привидением? – шепотом спросил следователь.

– Я умер по дороге в Рим, – заявил мужчина, подумал и добавил: – Дважды. Это утомительно.

– Значит, вы умерли по дороге в Рим, а как же тогда оказались здесь, в детском саду?

– Я здесь работаю сторожем.

Коротко и ясно. Следователь пожал плечами. У окна на стуле плакала заведующая, зажимая рот платком. Следователь подошел к ней и тихо потрепал за вздрагивающее плечо:

– Покажите мне документы вашего сторожа.

– Это все ерунда, – усмехнулся мужчина. – Эти ваши документы – ерунда. Спросите меня, кто я!

– Кто вы? – спросил следователь.

– Я великий мастер реалиса Микеланджело из Караваджо!

Заведующая потянула следователя за рукав, он склонился к ней, она по детски обхватила его за шею и зашептала, горячо и мокро, щекоча волосами щеку. Потом заплакала еще горше, отвернувшись к окну.

Следователь выпрямился. Он смотрел на мужчину почти с восторгом. Он только что узнал, что несколько дней назад сторож детского сада был помещен в психиатрическую клинику для излечения. Раздвоение личности. Объявление о вакансии сторожа висит на стене, а прошел он ночью в детский сад, вероятно, имея собственные ключи.

– Позвольте только одни вопрос, мастер. Чьи это ноги лежали на крыше?

– Понятия не имею. Они удивительно пропорциональны. Поэтому я и взял их с собой, чтобы сделать дома эскиз.

– Эскиз?

– Для деревянных ног горшечнику.

– А где вы их взяли?

– В театре мертвых. Кого-то из неузнанных, вероятно, разделали для исследований. Столько шума из-за ног? Нашелся хозяин? Скажите ему, что их уже не пришить. Ткани отмерли. Хотя мастер Фрибалиус, к примеру, целый год сшивал части мертвецов в одно тело в надежде оживить. У него был секрет, как эти части сохранить от гниения.

– Где этот ваш мастер, – возбудился следователь, – где?!

– Умер он в Генуе в прошлом году, – удивленно посмотрел на него сторож. – Уж не хотите ли вы связаться с самим Кукольником? Он кого хочешь оживит.

Следователь резко выпрямился. Он вспомнил, как мальчик в квартире назвал его Кукольником.

– Где мальчик? – спросил следователь шепотом, почти не надеясь на ответ.

– А-а-а, мальчик… – вдруг ласково улыбнулся сторож. – Везде. Он – везде.

Сторожа увезли на «скорой», как раз когда возбужденно-радостный инспектор прибежал доложить следователю, кто еще сбежал из психушки в то же время, что и мальчик. Следователь отстранил его рукой: инспектор мешал смотреть в окно. Следователю показалось, что в окне квартиры мальчика горит свет. Но и это разъяснилось: как только узнали о побеге мальчика, в квартиру посадили человека.

– Потрясающе, – развел руками следователь. – И этот человек, эта засада, жжет свет в три часа ночи?!

– Недоработка, примем меры, – тут же согласился инспектор.

Он отправился разбираться с человеком в квартире. Следователь прошелся по коридору, осматривая сквозь застекленные двери ровные ряды маленьких кроваток и словно игрушечные столики и стулья. Вышел на улицу. Медленно перебрал в памяти события последних дней, прислушиваясь к интуиции. Интуиция подсказывала ему, что он что-то упустил. Свет в окне квартиры мальчика погас. Через несколько минут подбежал деловой инспектор. Следователь спросил, где вещественное доказательство, которое патологоанатом извлек изо рта мертвой головы женщины? Впервые на его памяти инспектор не сразу нашел слова.

И вот, в четвертом часу ночи, во дворе детского сада, на крыше которого сторож зарезал козу в жертву, следователь, затаив дыхание, слушал, как вещественное доказательство изо рта мертвой головы, оказавшееся личинкой, превратилось в бабочку и улетело на глазах трех мужчин. В какое-то мгновение следователь вдруг почувствовал свою принадлежность к чему-то настолько огромному и непонятному, что его мозг отказывался охватить или проанализировать.

– Вы сами-то слышите, что говорите? – решил хоть как-то ухватиться за реальность следователь. – Это же бред.

– Но я это видел! – упорствовал инспектор. – Правда, в протоколе написано было куколка, понимаете, а не личинка, но личинку бабочки тоже можно назвать куколкой. И сантиметры не совпали, но все так и было! Если вы намереваетесь объявить взыскание за утерю вещественного доказательства, подумайте, как бы это выглядело! – инспектор обвел руками пространство темного двора с песочницами и беседками, и следователь тут же, словно у него в голове включили телевизор, отчетливо и с подробностями увидел зал суда – предварительное слушание. И себя – в костюме и темно-синей рубашке, но почему-то без галстука, предъявляющего суду прозрачный пакет с огромной бабочкой. Он тряхнул головой. Патологоанатом – вот что упущено. Завтра, нет, сегодня, с самого утра – в морг следственного изолятора, поговорить с патологоанатомом.

Неприятней всего я переживал сомнения. То есть – в одиночку. Раньше сомнения разрешались легко и просто – я прашивал Кукольника, он, САмый ТАлантливый НАставник, не задумываясь, отвечал. Он знал ответы на все мои вопросы. Теперь, не обнаружив женщину в том году, в котором ей полагалось быть, я в сомнениях и печали сгрыз ногти до розоватой тонкой кожицы, прикосновение к которой было пронзительно-болезненным. Я сделался сам себе невыносим. И однажды, проснувшись в слезах, вдруг понял, что именно вызвало тогда бешенство Кукольника. Невозможность повлиять. И он нашел эту возможность! Ученик моего сына, самый преданный, самый умный, самый-самый!.. Пошел на поступок, отторгнувший его от всего сущего. Я понял, что чувствовал он, не в силах найти и все исправить. Получается – он меня обыграл Иудой? Что-то очень неправильное есть в нашем с ним мире – что?!

И сразу же – как узнаванием звука или запаха, прикосновением и болью обгрызенных пальцев, я почувствовал раненым крокодилом, волчицей, сожравшей от страха своих крошечных волчат, скорпионом, выставившим хвост в последней надежде воина победить – я понял, что нужно делать.

Стоило в попытке исступленного самоистязания обгрызть ногти, чтобы прикоснуться к себе самому обнаженными нервами и содрогнуться от этого в толчке электрического удара, где главное – картинкой переплетенных воспаленных проводов – возможность входа. Все люди – это попытки жизни. Все куклы – попытки смерти. Но все вместе они – одно и тоже. Они – это я. В случайном подборе хромосом. Каждый живой может стать мною, только не знает этого. Я могу стать любым живым – и знаю это. Вот и все мое вселенское могущество?! Ладно, допустим… Чего я не могу? Я не могу стать куклой. Аспасия однажды показала мне игру. Нужно было надолго задержать дыхание и сильно прижать веки к глазам пальцами, чтобы наступил миг самозабвения.

– Не брезгуй, – погрозила она пальцем, в ответ на мои насмешки, – люди для такого самозабвения нюхают дым тлеющих трав или пьют настои. А ты можешь забыть себя очень простым способом.

– Вообще забыть, кто я есть? – я не поверил.

– Вообще. Если выдержишь.

– Если выдержу… А если я совсем себя забуду, кем я стану?

– Кем захочешь.

– Если я совсем себя забуду, я найду ее?

– Не знаю, – задумалась Аспасия. – Понимаешь, женщину трудно предсказать. Если женщина решила спрятаться…

– А что же случится со всем этим? – я расставил руки в стороны. – Ведь все это существует, пока я помню!

– А ты попробуй, – хитро прищурилась Аспасия, – как ты можешь что-то узнать, не пробуя?

Я тут же застыл в глубоком выдохе, вжимая глазные яблоки сквозь веки пальцами.

– Эй! – Аспасия развела мои руки и подула на глаза, – дурачок…

По ее лицу я понял, что опять сглупил.

– Ладно, ладно. Я поспешил и не спросил, кто же поможет мне вспомнить, если заиграюсь, да?

– Да. Возьми самое любимое с собой.

– Я люблю змею!

– Возьми змею.

– Нет… Я люблю египетскую кошку!

– Возьми кошку.

– Нет. Черепаха. Черепаха! Черепаха! – я запрыгал на одной ноге.

– Возьми всех, если сможешь. Вот сюда возьми, – Аспасия ловит меня и чуть касается кончиками пальцев моего левого соска. – в конце концов, все животные – это же странствующие души людей.

– Так я пошел?

– Иди…

– Ведь люди не узнают, что я среди них?

– Иди.

– Кем угодно, да?..

– Иди!!

В шесть утра следователь приехал в морг специзолятора. Он обошел все открытые помещения, вдохновенным взглядом дилетанта обшарил пробирки и реактивы в лаборатории, надеясь найти останки куколки, из которой вылупилась бабочка. В такой ранний час в морге было пусто и тихо, ночь выдалась спокойной, только к четырем часам привезли две большие мужские ноги и козу с перерезанным горлом. Дежурный врач настороженно следил сквозь стеклянные двери коридора за неспешными перемещениями следователя. Он стоял, закрыв собой дверь в хирургическое отделение. Следователь подошел, кивнул патологоанатому, потыркался влево, потом – вправо. Убедившись, что, действительно, ему не дают войти в помещение, поднял удивленные, красные от недосыпания и запоя глаза, и обнаружил, что врач держит перед собой на весу руки в перчатках, и в правой – игла с зашивочным материалом. Следователя так заворожила эта большая изогнутая игла, что он затаил дыхание, разглядывая ее. Патологоанатом брезгливо отвернул от следователя лицо и предложил пойти в лабораторию. Там есть отменный спирт, он скажет следователю, где именно, и тот может поправить свое самочувствие. А он, врач, пока закончит кое-что. Это недолго. Следователь, возбужденный устрашающего вида иглой, применил силу, чтобы прорваться, наконец, в отделение. Патологоанатом расставил ноги пошире и не двинулся с места, тогда следователь достал из кобуры оружие.

Ворвавшись с пистолетом в хирургическое отделение морга, следователь замер и потерял дыхание: под яркими лампами на столе лежало странное тело. Голова – прекрасной светловолосой женщины, правда, с обкромсанными волосами. Тело – старика, а ноги – мощные и длинные, пришиты были к слабому старому телу с нежными руками и казались нелепыми.

– Это вы сделали? – почему-то шепотом спросил следователь, показав пистолетом на сшитое из частей тело.

– Я! – с чувством исполненного долга заявил патологоанатом, наклонившись к телу и любуясь равномерными стежками по окружности шеи. – Посмотрите только, как все подходит. Как все удачно нашлось!

– Но зачем? – просипел следователь. Обнаружив что размахивает оружием, судорожно затолкал пистолет в кобуру.

– Вы еще не поняли? – удивился патологоанатом. – Все же сходится. Части тела найдены, жертва принесена. До рассвета кровь животного не потеряла цвет, я собрал Властителя! – взгляд врача был весел и безумен. Следователь покрылся потом и ослабел. Он нащупал табуретку сзади себя и осторожно сел.

– Я вам запрещаю, слышите, – слабым голосом заявил он, – не имеете права так обходиться с вещественными доказательствами! Немедленно… распороть!

– Вы мне запрещаете? – врач склонился напряженным лицом. – А вы кто?!

– Я исполнительный следователь, это я приказал доставить сюда расчлененные…

– А я магистр Фрибалиус! – закричал патологоанатом дурным голосом. – Плевал я на следователей! Я подчиняюсь только Кукольнику, я слуга его и исполнитель!

– Минуточку, минуточку, – следователь выставил перед собой руку и отворачивался от брызгавшего слюной врача, – где, вы говорите, у вас спирт? Тут без спирта не разобраться.

К восьми тридцати утра – время появления на работе санитара – патологоанатом и следователь перемещаться могли только держась за стену и вцепившись друг в друга. Устроившись за столом с микроскопом, они решили, что перемещаться им незачем, разве что сходить еще раз взглянуть на Властителя? Санитар приступил к уборке в хирургическом зале, не поднимая простыню на столе и не глянув, что такое она закрывает. Собирая инструменты, он услышал голоса и потихоньку подошел к лаборатории. В щелку приоткрытой двери увидел врача и незнакомого человека перед опустевшим пузырьком. Причем патологоанатом говорил странные вещи, к незнакомцу обращался «господин исполнительный следователь», а этот самый «господин исполнительный…» называл доктора «магистр Фрибалиус», и лица у обоих при этом были напряженно-торжественные.

– Позвольте, поинтересоваться, магистр Фрибалиус, в какой момент вашей профессиональной деятельности вас посетила идея соединить воедино все отдельные части мертвых останков?

– Непосредственно после того, господин исполнительный следователь, как я обнаружил в мешках, доставленных ночью в морг, недостающие ноги и принесенное в жертву животное.

– Однако же вы не можете не понимать, являясь анатомом-практиком, что возможность оживления подобного существа абсурдна и кощунственна по определению!

– Вы, господин исполнительный следователь, исходите из общепринятого отношения к жизни и смерти. Я же, существуя в постоянной близости с тем и другим, давно отвык доверять общепринятым нормам. И потом, мне было видение!

Тут патологоанатом – магистр Фрибалиус, стал с подробностями объяснять, как пропитанная кровью крошечной куколки вата превратилась в личинку насекомого, как сама куколка умерла, насмерть им раненая, как была вскрыта и похоронена, а личинка превратилась в бабочку и улетела в открытое окно, мерцая космической пыльцой на крыльях.

Следователь, тыча указательным пальцем в грудь патологоанатома, вспоминал и никак не мог вспомнить номер статьи, которая полагается за утаивание от следствия вещественных доказательств. Врач, игнорируя бормотание следователя и тычки его пальца, вдохновенно объяснял, что придуманная грань между жизнью и смертью, а вернее – между смертью и жизнью – не что иное, как вынужденная мера, к которой прибегло человечество в попытке объяснить бессмертие. Он уверял замолчавшего в отупении следователя, что человечеству так необходим был ритуал, объясняющий переход от усталого или потерявшегося тела к новому виду существования, что на всей планете, по идее, должен стоять только один памятник. Похоронщику.

– Люди – всегда дети, – назидательно кивал врач, – они любопытны настолько же, насколько глупы. Они все время мучаются вопросом, куда девается то, что умирает в человеке? Облегченное в момент смерти на двадцать один грамм тело тлеет, а душа? То, что составляло его сущность! Ну разве это не смешно? Сначала придумать ритуал, а потом попробовать объяснить его наоборот?!

Следователь пожелал немедленно узнать, кто это такой – Похоронщик, которому полагается единственный и самый главный памятник на всей планете!

К этому моменту санитар настолько устал от напряжения и попытки понять этот разговор, что опустился на пол, скользя спиной по стене, и закрыл глаза.

– Его пока нет, – категорично заявил патологоанатом. – Нет пока еще Похоронщика, то есть как это сказать, он есть, но он не знает что это он, и никто не знает.

– Никто не знает, – послушно кивал следователь.

– Все уже есть, – от невозможности быстро и ясно объяснить, врач начал впадать в исступление – и Похоронщик есть, только он не определился еще. Люди его уже выдумали, но еще не нашли, понимаете!! Это может быть, кто угодно!

– И вы? – изумился следователь.

– Да нет же, я магистр Фрибалиус, вы – следователь, под дверью сидит санитар, пока мы все вместе друг друга определяем, мы – это мы!

– А больше нет спирта? – поинтересовался следователь.

– Не перебивайте. Трудно сказать, что случится, если Похоронщик действительно появится. Эра Похоронщика – это, знаете!…

– Вы похоронили в футляре вещественное доказательство. Вы – Похоронщик! – стукнул по столу ладонью следователь.

– Не все так просто.

Санитар не услышал звуков, только краем глаза почувствовал движение и медленно повернул голову. По коридору кто-то шел, высокий, замотанный в простыню. Со спины не понять – мужчина, женщина? Санитар опустил глаза и увидел крупные голые ступни, медленно и даже как-то невесомо отталкивающиеся от линолеума. Мужчина.

– Эй! – санитар встал.

Мужчина уходил, не оглядываясь.

– Люди глупы, непоследовательны и наивны в своих желаниях, войнах и открытиях, как дети. Что это значит? – спросил врач следователя.

Следователь не знал, пожал плечами, подошел к двери, открыл ее и посмотрел на стоящего за дверью санитара.

– Что бог – тоже ребенок! Они сами определили и себя, и его. Они сами знают, что такое, – патологоанатом обвел рукой лабораторию и мир за окном, – мог сделать только ребенок! Давайте же переделывать мир, давайте взрослеть! Голубчик! – обратился врач к санитару, – посмотрите вы, голубчик, что у меня получилось, чиновник это оценить не в состоянии.

Втроем они пошли в хирургический зал и минут пять с сосредоточенным видом стояли перед пустым столом. Патологоанатом и следователь, покачиваясь, пару раз заглянули под стол. Ничего не понимающий санитар, так и не дождавшись разъяснений, обошел комнату, механически приподнял окровавленную белую простыню на столике для инструментов и закричал, побледнев: на металлической поверхности из бесформенной массы шерсти и угловато изломленных ножек с копытцами, скалилась ужасная мертвая морда молодой козы с намечающимися рожками.

Глава вторая. Антрацитовая роза в перьях из крыльев ангелов

– Ты забрал ее? – спросила Аспасия Кукольника. Кукольник покачал головой. – Но ты же ушел за ним, ты сам говорил, что шел по пятам! Отдай черепаху, слышишь, немедленно отдай ему черепаху! Что мы будем делать, если он потеряется? Он же совсем ребенок! – Аспасия стала рядом со стариком и возмущенно топнула ногой. Кукольник смотрел на небольшое облачко пыли, взметнувшееся у ее босых пальцев. – Пока вы носитесь по кругу, пока ты подслушиваешь сны младенцев, может случиться что угодно! Звездочет каждое полнолуние бросается вниз головой из своей башни! Фрибалиус сшил из мертвецов то ли Властителя, то ли Спасителя и возомнил себя отцом всего сущего!

– Замолчи, женщина, – сказал он, когда облачко улеглось. – Как он потеряется? Куда он может деться? Он не может выйти за пределы этого! – Кукольник обвел рукой холмы и виноградники внизу под ними, изумрудную на закате полосу проступающего моря и белые крошечные домики пастухов за виноградниками. – Это все – он. Даже пустота за звездами – он. Ему некуда деться вне себя, потому что вне себя он не существует.

– О, небо! – взмолилась Аспасия, – Почему ты дало силу и могущество мужчине, а разумом опечалило женщину?! Объясни этому выжившему из ума старику, этому охотнику за неведомой женщиной, выдуманной и обреченной на игру в прятки, что он может! Он может! Ребенок может потеряться в себе!! Он может заиграться!

Кукольник закрыл ладонями лицо и угрожающе спросил сквозь коричневые обветренные пальцы с длинными остро обточенными ногтями:

– Женщина, ты научила его играть в смерть? Воистину, ты – ополоумела. Пошла прочь!

Ночью, в свете рассыпанных невпопад мальчиком и Звездочетом созвездий – тоже игра называется, рисовать на небе фигурки животных и людей и очерчивать их яркими вспышками! – Кукольник лепил кукол, бормоча заклятия. Вминая пальцами на одутловатом лице старухи провалы глаз, он забылся, глаза получились огромными и трагическими. Зато дети выглядели притягательно – мальчик и девочка, приблизительно одного возраста… Нет, пусть девочка будет старше, а мальчик на год моложе. Пусть он будет ее брат… Нет, не родной. Старуха будет их бабушкой, потому что они – дети ее дочерей. Кукольник поставил три фигурки на пол, повернув из друг к другу лицом. Дети переглянулись, но не двинулись с места. Кукольник, задумавшись, провел пальцами по лицу у виска, и лишняя плоть, оставшаяся на пальцах, прилипла, высыхая и стягивая кожу. Он разглядывал свою ловушку пристально, напрягая глаза и стиснув челюсти. Мальчик и девочка подняли головы и восхищенно посмотрели на яркие звезды. Старуха глянула на небо равнодушно.

– Пора спать, – сказала она устало.

– Ну еще минуточку, Шура! – попросила девочка. – Вдруг, они за ночь все попадают?!

– Никуда они не денутся. Они и днем висят. Можешь заглянуть в колодец и увидишь их отражение. Все. Спать.

Когда его куклы заговорили, я выдохнул. Я выдыхал долго, нащупывая пустоту внутри себя напряжением мышц живота, судорогой гортани и замедляющимся пульсом крови. Потом прижал пальцами веки и застыл в калейдоскопе разворачивающихся ярких лабиринтов. А когда глаза мои забыли все, что видели до этого, они сдались на милость фейерверку огненных вспышек и оранжево-фиолетовых разворотов многомерных пространств. Странно, но я понял, когда именно наступил миг возможности вздоха. Возможности последнего вздоха. Я понял это и не вздохнул, отдавшись сну смерти.

Первый сон смерти. Я – летающая девочка.

…– Звезда, когда падает, она будет лететь и вырастать? – Нет, она сгорит еще по дороге, далеко от земли. – Шура, почему звезды такие маленькие? – Они не маленькие. Они огромные. Просто они далеко. Если я уйду далеко, я тоже буду маленькой. Мы с сомнением смотрим на Шуру. Тогда она кряхтит, с трудом встает со скамейки и откладывает нож. – Пошли! Мы выходим на дорогу. Шура говорит: – Стойте здесь. Мы стоим. Шура уходит по дороге к центру поселка. Дорогу разрыли недавно, пыль на ней приятная. Шура идет вразвалочку, тяжело передвигая больные ноги. Наконец, она остановилась. Жека подносит к лицу ладонь и смотрит на Шуру. Шура стоит у него на ладони. Жека прикрывает ее другой рукой. – Ерунда, – говорит Ирка и уходит. Мы с Жекой ждем Шуру. Нам скучно, словно нас обманули. а придраться нельзя. Шура на нас не смотрит она вытирает пот с лица и садится чистить картошку дальше. Ирка предлагает убить кусачего петуха. Жека молчит, ему жалко петуха, и Шура не даст. Он молчит, а потом спрашивает: – А звезда… Это... когда падает, она будет лететь и вырастать? – Она сгорит еще по дороге далеко от Земли. Жека и Ирка смотрят на меня с недоверием. – Звезда – это планета? – Планета. – Как же она сгорит? Я не знаю, как именно, и злюсь, что они не верят. Потом обижаюсь и ухожу домой. Сумерки. Не люблю. У своей калитки я жду, вдруг они позовут. Не зовут. Я иду к Бабушке и наблюдаю за ней. – Поля, поешь. – Не хочу.

Утром Жека говорит: – Идем, Ирка придумала, как убить петуха. Ирка хочет убить петуха бельевой веревкой. Она стоит за сараем и щелкает этой веревкой, как бичом. Веревка тяжелая. Ирке трудно, но она очень довольная. – Она уже убила курицу! Я с ужасом смотрю на Жеку. – Да не нашу, соседскую, она ее прогоняла, щелкнула веревкой, а та – брык и все. – Где эта курица? – Я закопала. – Дура потомушто! – говорит Жека. – Надо было зажарить и съесть. На костре. Как индейцы. Мы восхищенно смотрим на него. Вдруг выходит Шура и смотрит на нас: – Соседка ругается, говорит, что я таскаю ее кур. Ирка прищуривается: – Она и на меня орала, говорила, что укокошит нашего красивого петуха. Шура качает головой и уходит. Тактический ход. Жека ничего не понял. Скоро Шура уйдет в магазин. Теперь петуха надо срочно убить. Ирка ходит по двору с веревкой, но петух, как на зло, совершенно не хочет драться. – Он чувствует! – Он же курица, а они все глупые, я читала. – Нет, он чувствует. Мне жалко Жеку: – Иди приготовь спички, чтобы как индейцы. И как только он ушел, Ирка ка-а-к щелкнет! Я не верила, что так можно убить. – Поля, я его убила. – Ну да, убила. – Поля, я его раз – и все! – Ну да. Мы подходим ближе и вглядываемся. Петух смотрит на нас одним глазом. Мы переглянулись. И за эту секунду глаз остыл. Жека молча берет петуха за лапы и тащит. – Тяжелый. – Где будем жечь костер? – Конечно, в посадке. Это я его. С первого раза. Жека отдирает от своего грузовика кузов с колесами и обвязывает ось веревкой. В кузов он кладет петуха. Голова свешивается. Жека думает, а потом приносит Ирке нож. – Нет! Зачем это? Давай ее согнем! Тогда Жека усмехается и начинает резать петуху шею. Получилось много крови. – Это я его убила. А что он, гад, клевался! И даже когда мы тащим тележку, кровь капает в пыль. И тележка дребезжит. Я хочу уйти домой. Мы закрыли петуха травой, но лапы торчали. И вдруг Ирка говорит: – Жека не спит всю ночь, сидит в саду и не спит. Мы довезли петуха до рынка, а там увидели Шуру с Бабушкой. Мы продрались сквозь кусты и залегли. Петух вывалился, Жека его укладывает. Трогает разноцветные перья.

Ирка предложила бросить петуха в канаву. Жека молча выволок его и повез к посадке. Мы плетемся за ним. Костер разжигал он, но петуха не трогал. – А петуха – на палку, да? – Нет. Испечем в золе. Вечером будет печеный петух. – Я есть хочу. Шура уже, наверное, пришла, а петуха нет. – В этой посадке живет садист. – Что это – садист? – Он всех убивает. Я с сомнением смотрю на абрикосовые деревья. Жека трещит сучьями. – Так не годится. Без хлеба, и соли нет. Я смотрю на петуха. Жека тоже не сводит с него глаз. – Надо сходить за солью. – Я схожу. И хлеба возьму у Бабушки. – Я с тобой, а ты – дежурный у костра да Жека? А мы – в разведку да? Мы несемся с Иркой, что есть духу. – Шура говорит… что у вас растут черные розы… Разве такие бывают? – Растут. Только их Топсик все записал. Мы пробираемся в кладовку и берем хлеб из кастрюли. – Если попадемся твоей матери – тогда все! – Она на работе. Мы немного заблудились и не сразу нашли костер. Жеки не было. Ирка беспокойно прошлась у огня. Я все кричала: – Жека! Жека! А он лежал у муравьиной кучи и сосал палочку. Мы сразу же улеглись рядом и засунули в кучу высохшие стебельки. – Поля, у тебя дядя милиционер, скажи ему, пусть поймает садиста. Это Ирка из-за Жеки разволновалась. Шура тоже любит Жеку. Шура и Ирку любит, но Жеку больше. А их матерей, своих дочек, она не любит. Я смотрела на огонь и думала, что не смогу есть этого петуха. – Мне надо сходить домой показаться. Мать придет с работы и ляжет спать. Если меня не будет – она к Шуре. А нас там нет. Она – искать. А так я скажу, что мы играем. Ирка смотрит обиженно, но бросить Жеку уже боится. Темнеет. Я бегу. Бабушка пугается, когда я врываюсь в кухню. Она прячет мешочки с засушенной травой под себя. – Пойди погуляй у Шуры, мать сегодня осталась в ночную, а я пока сварю варево лечебное, его на первой звезде варить надо. Петух лежал в горке золы. Свет пробегал по уголькам – казалось, что петух дышит. Ирка уже давно рвалась к нему. – Не лезь. Рано. – А ты не командуй! Это что скрипит? – Это вагонетка. – Скрипит так грустно. А эта дорога испорчена? Мы долго смотрим на одинокую подвешенную вагонетку. – В ней возили породу на террикон. – В этой вагонетке лежит клад. Тыща рублей. Нет, сто тыщ рублей. – Они бы разлетелись от ветра, там золото. Шахтер рубил уголь, вдруг – кусок золота, он его потихоньку засунул в вагонетку с породой, потом – наверх и бежать, а дорога сломалась, и вагонетка все так и висит. Мы очищаем петуха от сгоревших перьев, разламываем розовое мясо и замечаем, что Жека не ест. – Ешь, вкусно. – Нет. Я не буду. Он отходит, потом возвращается. – Да ешь же! Жека не выдерживает, берет черными от золы руками, и я вижу сквозь свечение огня, как у него текут слезы по лицу и в этом месте остаются чистые полоски. Ест он жадно, а слезы все текут. Мы тщательно маскируем место нашего пиршества. Ирка по-звериному зарывает место от костра. Идем домой медленно. – Ночь, а не страшно. – Это потому, что мы наелись. Я, когда наемся, ничего не боюсь. – А я умею летать... – Ври больше! – Иногда, когда очень хочется. – Это твоя бабка по ночам летает на помеле! Еще ни разу мы спокойно не расстались. Обязательно поссоримся. Бабушка сидит на крыльце. Я сажусь рядом. – Чем это ты пахнешь? – Мы жгли костер, Бабушка, а ты все можешь? – Все. Учись, пока жива. – Бабушка, а ты можешь летать? – Могу. Я цепенею и говорю с трудом: – Бабушка, а Жека сегодня Шуру на ладони держал, а ты можешь сделать, чтобы я летала? – Ты сама можешь. – Бабушка, миленькая, не надо так говорить, я боюсь. – Чего тут бояться, вздохни – и летай. Тогда я встала на крыльце на цыпочки и сильно вздохнула, а потом оказалось, что я уже двигаю руками и ногами, как в воде – очень медленно. Потом поселок с горящими квадратиками окон лег на бок, а я все еще не выдыхала. Я двигала ногами по-лягушачьи и летела к вагонетке. Я увидела ее перед собой, наклонила голову перевернулась вверх ногами и уже хотела потрогать рукой краешек, как что-то огромное и черное выпорхнуло и залопотало по-птичьи, ругаясь. Хватит для первого раза. Я почти выдохнула, как вдруг увидела на крыше бани Жеку. Он сидел и смотрел на небо. Он ждал, когда упадет звезда.

Утром шел дождь. Вид у меня – таинственный и важный. – Ну вот. Я же говорила, что могу летать. – Ври бо! – Я видела, что там в вагонетке. Там живет птица, огромная и черная. – А золото? – Вагонетка очень большая, может там и золото есть. Ирка пристально уставилась на далекую вагонетку. – Какая же она большая? – Она большая. Дна не видно, но вообще-то было темно. Мы сидим тихо. Жека говорит: – У кошки будут котята, скажи Шуре, что возьмете одного. А то она всех утопит. – Скажу. Только у нас уже есть Абрикоска. – А когда Абрикоска будет с котятами, я скажу, что возьмем. Эта дорога не работает уже давно, и вагонетка давно скрипит от ветра. И вдруг вагонетка поехала. Мы замерли. – Правда, едет! Мы бежим к терриконам. Ходить туда нам категорически запрещено, но Ирка уже смотрит на меня злорадно. Мы бежали долго – до синих пятен в глазах. Жека отстал, а мы с Иркой увидели, как вагонетка ткнулась боком и застыла у самого верха террикона. Что-то не сработало, и она не опрокинулась полностью. Мы постояли, шумно дыша, потом, не сговариваясь, полезли с Иркой вверх. Подбежал Жека. – Вернитесь, нельзя! А вдруг, она с породой! – убьет! – Да нет же, она пустая, там живет птица. – Нельзя! Потом и он полез. Вагонетка лежала ржавая и страшная. В ее нутре упало на бок сплетенное гнездо – старое и большое. Мы задыхались от жары и запаха. – Пахнет.. как в курятнике. Ирка все таращилась то на меня, то на гнездо. – Поля, а ты это – как? – Да очень просто, надо вздохнуть сильно и взлетишь. – Зря бежали. Я видел вчера. – Что ты видел? – Да вот ее видел, когда сидел на крыше. – Вы оба рехнулись, ты просто увидела, как к вагонетке подлетает птица, вот и сказала про гнездо! Брехушка! Я плачу и иду домой.

– Володя женится, слышишь, Поля! Я бегу сначала к Володе, потом резко поворачиваю к Ирке с Жекой. – Мой дядя милиционер женится! – А разве милиционеры женятся? – Значит, женятся. – А ты ее видела? – Нет. – А как ее зовут? – Я ничего не знаю. Наверное, Тэсса. – Что это за имя такое? – Не знаю, мне просто так кажется. – Ерунда, таких именов нет! – Не именов, а имен. У нас дома все готовят, наверное, он приведет ее знакомиться. Мы бежим к нам. Подкрадываемся к окну и слушаем. Мама ругается, Бабушка молчит. Мы садимся у окна на землю. И вдруг видим Володю с девочкой, очень худой и маленькой. Ирка вскакивает, будто ужаленная и бежит к калитке: – Добро пожаловать, а как вас зовут? – Таисия. Ирка оборачивается: – А вот она сказала, что Тэсса! Девочка вдруг смотрит на меня злобно и отворачивается. – Меня мама так называет. Я не люблю. Они заходят в дом. Володя грозит мне из-за спины кулаком. Уходит она быстро. Потом в доме все поднимается вверх дном. Во-первых, Бабушка идет к Шуре, а она ходит к Шуре в исключительных случаях, не хочет встречаться с отцом Жеки. Мама кричит, Володя улыбается, мы бежим к Шуре и подслушиваем под окном. Но тут приходит моя мать и разгоняет нас, а меня отправляет домой. Все равно, мы потом собрались, и Ирка нам все рассказала. – Жу-у-у-уткая драма. Кровавый роман! Тэсса еще не может жениться, потому что несовершенная… – Несовершеннолетняя? – Ну да, а что это значит? – Ну, ей мало лет и она еще учится в школе. – А Шура говорит, что Жеку родили в 15 лет. А Бабушка говорит: Пусть им, лишь бы дети были счастливы. А твоя мать говорит, что это подсудное дело. А Бабушка опять – пусть себе, лишь бы дети были счастливы. – Это мой дядя – дитё? – Не знаю, а твоя мать говорит, что у этой деточки уже, наверное, в животе есть дитё. Мы замолкаем. – Нет у нее ничего в животе, вон какая она худая. – Много ты понимаешь!

Мой дядя женился. Он снял домик в поселке и по утрам, когда наступила осень, отвозил Тэссу на мотоцикле в школу. А пока еще лето. Сухое и жаркое. Трава высыхает, а земля трескается. Теперь мы с утра приходили за Тэссой и все вместе шли купаться, пока Володя наводил порядок и спокойствие в обществе. – Тэсса, смотри, черная роза! – Какой ужас, фу... – Тэсса, а я убила петуха, а Жека зажарил его на костре, а у тебя нет ребеночка? – Нет. – А ты женилась, чтобы родить ребеночка? – Нет, чтобы уйти из дома. – А Володя тебя не бьет? – Нет, еще не бьет. – Тэсса, смотри, ящерица! а почему ты все время молчишь? Володя говорил Бабушке, за весь день слова не скажет. А Бабушка говорит, что ты выздоровеешь и еще будешь смеяться. А ты больна? – Нет. Тэсса собирает синие стеклышки мочит глину у ставка и вдавливает их в глину вперемешку с желтыми и зелеными. Синие попадаются редко. Мы все теперь собираем и отдаем ей синие стеклышки. А потом маскируем ветками этот «секрет». Мама говорит, чтобы мы поменьше «яшкались» с этой «девицей». По субботам Володя и Тэсса уходили на танцы. Тэсса зачесывала волосы назад и красила глаза. Мы пробирались к решетке поближе и смотрели на них. – У них любовь? Тэсса красивая.. – Подумаешь, я когда вырасту, стану еще красивей, – Ирка уходит от решетки. – А я видел, как Лиса ломал наш секрет. – И ты молчал?! – Мы трясем Жеку. – Убью Лису! – Ирка несется впереди, мы за ней. Лиса не сразу нас заметил и не успел спрятаться. Мы били его, и у него из носа пошла кровь. Поэтому Лиса заорал, а мы удрали. Было темно, когда мы зашли к Шуре. Она ахнула и закрыла глаза руками. – Вы все в крови! Что у кого случилось?! – Мы били Лису, а у нас все в порядке. Шура быстро толкает нас на улицу к рукомойнику и идет положить валидол под язык. – Паршивцы, просто паршивцы! Вы что, его убили? – Нет, мы ему нос разбили, будет знать. – А что ты, интересно, матери скажешь? Посмотри на свое платье! Мое платье в крови. – Я не пойду домой. – Еще чего, за тобой уже приходили. Я снимаю платье, и Шура замывает его. – Шура ты в холодной воде? – В холодной, поучи меня еще.

С утра мы помогаем Шуре собирать абрикосы. Потом везем их на рынок. Ведро абрикосов. Тэсса собирает с нами и ест их немытыми с земли, и сидит под деревом, выставив острые коленки. Шура идет медленно. Тэсса собирает репейники и прикалывает их к платью у шеи. Мы разместили Шуру и уходили с рынка, когда очень толстая и красная женщина стала кричать и ругаться. Она кричала, и кричала: – Проститутка! Выродок! И еще много. Тэсса убегала по дороге, сбросив босоножки. – Наверное, она украла помидор. – Да нет же, – я подбираю одну босоножку, потом другую – в пыли. Тэсса убежала далеко и поджидала нас впереди – крошечная фигурка в дрожащем горячем потоке воздуха. Мы ничего не спросили. Помидора у нее не было. Вечером Тэсса плакала навзрыд. Бабушка проводила большими пальцами по ее бровям, а Тэса все плакала, а Бабушка улыбалась. Тэсса не приходила к нам, когда моя мать была дома. – А та тетка на рынке – ее мать. – Откуда ты знаешь? – Шура говорила. А у кошки родились котята. Шура еще не знает. – Давай запрячем! – Я уже прятал в сарае, но кошка опять перенесла их под крыльцо. Шура заметит – утопит. – А топиться – это страшно? – Это очень страшно. Страшней всего на свете. Я долго смотрю на Жеку: – А ты откуда знаешь? – Я тонул один раз. Давно. Меня Ирка вытащила. – А я, если захочу, никогда не умру. – Тонуть – это очень страшно!. Жека терпит до обеда, потом идет к Шуре: – Шура, если котята родятся, ты их сразу утопишь? – Конечно, сразу. – Шура, не надо… – Отстань. – Не надо, Шура! – Ну что я с ними буду делать? Вы поиграетесь, пока они маленькие, а потом эти коты меня съедят.

– Ш-у-у-ура-а-а.. Жека уже не может остановиться, он плачет, засунув кулак в рот, чтобы не очень громко. И вдруг уходит и замолкает. Шура выглядывает несколько раз. Он сидит на крыльце. Шура понимает, что котята уже родились, и вздыхает.

Мы с Тэссой стоим в коридоре и смотрим в маленькое окно на Топсика. – Сейчас, подожди. Топсику жарко. Он лениво таскает цепь. – Ты видишь, я его перевязала подальше. Он раньше был вон там. А все равно достает. Топсик, потоптавшись и выбрав устойчивое положение, сильно задирает заднюю лапу и пускает струю, стараясь достать куст черных роз. Это просто цирковой номер. Он старается изо всех сил. Наконец, натянув цепь и изогнувшись, он обливает розы и, довольный, растягивается на земле. Я выбегаю, показываю ему кулак, утаскиваю его и выливаю на розы ведро воды. – Ну чего ты привязался! И вдруг Тэсса смеется. Я вижу это первый раз, это странно и некрасиво. У нее гримаса на лице, еще она икает и держится за живот. И тут прибегает мать Жеки – Лора. Она прибежала прятаться от отца Жеки, он когда напьется, то бегает за ней и за Жекой с ножом, они прячутся у нас. Шура тоже ковыляет следом. Тэсса смотрит на них с интересом и перестает смеяться. – Правда, что эта тетка на рынке – твоя мать? – спрашиваю я тихо ей в спину. Она поворачивается и бьет меня по лицу. Что я сделала не так? Господи, я люблю ее, что я сделала не так? Теперь прибегает Ирка. – Пойдем быстрей, быстрей... там Жека!.. Нам очень страшно. Мы бежим, а страх завязывает нам банты на шее. – Что, его отец зарезал?. – Да нет же, пойдем. Мы обе трясемся и проходим осторожно во двор Шуры. У крыльца лежат шесть задушенных котят. – Это Жека. – Неправда! – Да. Он просил Шуру не топить, а она говорит – утоплю, а когда отец напился, он и задушил их, а теперь я его ищу и не могу найти. Мы видим отца Жеки, он храпит в коридоре на полу. – Жека! Жека! Потом я вижу Жеку, он сидит в углу. И, увидев Ирку, бросается на нее, бьет кулаками: – Это ты, это все ты, зачем ты убила петуха! Вот тебе, получай! Ирка кричит, отец Жеки просыпается. Мы бежим ко мне, залазим на чердак. На чердаке очень жарко. Мы обнимаемся, сидим и по очереди вздыхаем, чтобы надышаться после слез. – Им было бы очень трудно топиться! А так я сделал все осторожно и не больно. – Жека… Жека, какая разница, как умирать? – Нет! Им было бы тяжело. Тонуть – это очень страшно, я один раз... Мы слышим крики внизу и выглядываем. Отец Жеки стучит в дверь и ругается. Потом из двери выскакивает моя мать и бежит за ним с палкой, потом они начинают бегать вокруг сарая, а Шура обливает водой из ведра обоих, потом они бегут за Шурой, а Топсик лает и срывается с цепи. Ну, все. Теперь все бегут от Топсика, он радостно кусает за ноги отца Жеки и веселится вовсю. Мы смотрим сверху. И Жека говорит: – Я хочу умереть. – Я тоже хочу умереть, я тебя люблю, а ты меня избил! – А ты меня много раз била, я не поэтому хочу умереть! – А я поэтому! – Замолчите! – Поля, а где Тэсса? – А давайте все улетим! – Здорово. Они нас искать, а мы вверху крылышками машем. – Я не смогу летать. – Почему, Жека? – Мне плохо, я хочу умереть. – Но мы… как мы можем умереть? А так – улетим и все. Это очень просто. Давайте, совсем улетим. Навсегда. – А Шура? Кто ей будет воду носить, когда ее кондрашка хватит? – Может, и не хватит, это она просто так говорит. Мы опять смотрим вниз. Топсик с упоением обливает мою розу, потом воинственно роет лапами землю и заливается лаем. – Сначала я вас потащу за руки, а потом вы сами сумеете. И я вздыхаю так, что темнеет в глазах, Ирка хватается за мою руку обеими руками, а Жеку приходится держать, поэтому мне очень тяжело сначала, а потом мы просто летим рядом, держась за руки, чтобы не потеряться…

Пока следователь окончательно выспался на кушетке и протрезвел, пока санитар обыскал все закоулки морга и даже некоторые камеры следственного изолятора, пока патологоанатом с лупой в руке на четвереньках осмотрел сантиметр за сантиметром линолеум коридора – те места, по которым, со слов санитара, уходил босой неизвестный в простыне, наступил полдень, и инспектор, отчаявшись разыскать следователя, ругая себя последними словами за то, что забрал его телефон, сам отвез в психушку пойманного утром засадой в квартире мальчишку. Выспавшийся следователь, уставший санитар и возбужденный патологоанатом к двум часам дня собрались в кабинете врача, чтобы перекусить. Следователь успокаивал возбужденного патологоанатома, уверяя его, что подобного вида голое нечто в простыне непременно будет задержано первым же милиционером на улице. На все попытки врача немедленно позвонить и объявить розыск, следователь реагировал настойчиво и грубо – не давал. Он обещал лично отзвонить все участки и проверить по неопознанным пострадавшим больницы. Санитар смотрел на них обоих взглядом заблудившегося в лесу ребенка, который вдруг обнаружил, что деревья разговаривают. Иногда, судорожно содрогаясь, он икал и тут же просил прощения, объясняя: «Извините, это нервное». Он пил чай, потом воду из-под крана. Не помогало. Патологоанатом стал подробно объяснять, что санитара нужно срочно испугать, потому что икота его, скорее всего, является следствием спазма мышц, и спазм этот в области желудка может привезти к тяжелым последствиям. Следователь несколько раз с выпученными глазами и ощерившись, тыкал санитара пальцем в бок, но тот только болезненно вздрагивал, благодарил, но икать не переставал. Тогда следователь махнул рукой и заявил, что санитар, вероятно, от страха и икает. «Вы, действительно, это сшили?» – интересовался санитар шепотом, – «Я же ей волосы отрезал, этой… голови-ик?.. Как же она без-и– ик.. волос?»

А в это время в психиатрической клинике возвращенному после побега мальчишке сделали внутривенно укол. Родственников так и не нашлось, согласие на эту процедуру дал, подумав минут пять, доставивший его инспектор. Его уверили, что необратимых последствий на мозг укол иметь не будет, просто подросток на некоторое время утратит свою агрессивность, и забудет все, что раньше его нервировало и приводило в состояние исступления.

В детском отделении большеголовый лысый ребенок, который хотел превратиться в мышку, тряс за плечо привязанного к кровати подростка, который такие превращения делать умел. Подросток смотрел бессмысленно, изо рта его спускалась ниточка слюны, иногда он улыбался и шептал: «черная роза…»

В кладовой отделения для взрослых был обнаружен запрятавшийся там больной. Больной этот в наброшенной простыне был странно изувечен – весь в шрамах, необычайно высок ростом и, по всей вероятности, глухонемой. Выяснить точно, из какой он палаты, так и не удалось: в припадке одна из больных пробралась в приемное отделение и съела несколько личных дел. Дежурный врач хотел потихоньку записать его на место пропавшего на днях старика, шумного и заносчивого, но старик тоже вдруг обнаружился: его привез и сдал под расписку полицейский наряд. Подумав немного и пронаблюдав за странным неизвестным в шрамах, врач решил пока выяснение личности отложить. Неизвестный все время оглядывался, словно кого потерял, ничего не ел, не пил и прятался от дневного света. Его голова – изумительно пропорциональная, с безупречным по лепке лицом, то и дело попадалась врачу на глаза – безжизненный взгляд заблудившегося, желтые всколоченные волосы, приоткрытый рот, чуть растянутый в забытой улыбке. Ночью этот странный больной пристраивался на полу у окна – он ко всему прочему еще и не спал – и смотрел на небо.

Исполнительный следователь настоятельно рекомендовал магистру Фрибалиусу посетить психиатра, и патологоанатом согласился. Следователь отвез магистра к главному врачу психиатрической клиники. Пока патологоанатом беседовал с психиатром, следователь выписал себе пропуск в детское отделение.

Мальчику уже можно было вставать и играть в игровой комнате. Следователь ужаснулся. Перед ним, шаркая ногами, прошел распухший и не реагирующий на его приветствие подросток.

– Отекает, – объяснил санитар. – Не в кайф ему лечение, не в кайф… Ноги отекли, ест плохо, все время лежит и бормочет что-то. Такие вот последствия химиотерапии. Иногда, кстати, пробирается в отделение для взрослых. К ангелу.

– Ангелу? – почему-то шепотом спросил следователь. Он не мог отвести глаз от пробирающегося по стеночке опухшего ребенка.

– Ну да, это мы так его зовем. Ни одной подушки перьевой в отделении, ни одной птички, а он все из своих волос перья вытаскивает. Где берет, спрашивается?

– Почему мальчику делают уколы? Разве на это не нужно разрешение родных?! Я же ясно написал в рекомендации: наблюдать! – вдруг заорал следователь.

– Которые бегут – буйные! – тоже повысил голос санитар. – А насчет наблюдения не беспокойтесь! В таком виде их лучше всего наблюдать! А уж насчет разрешения полный порядок. Ваш работник первый раз расписался, а потом и родители объявились. Спросите у врача.

Следователь смерчем пронесся по коридору и спустился на первый этаж в приемное отделение. Психиатр и патологоанатом, считающий себя магистром Фрибалиусом, как раз заканчивали прием второй рюмочки коньяка. Чтобы возбужденный следователь не отвлекал их от беседы, ему тоже налили коньяка, причем патологоанатом с уважением отозвался о рюмочках на тонких ножках – он у себя в морге употребляет из чего ни попадя. Следователь листал медицинскую карту Максима П., на интенсивное лечение которого подписали разрешение сначала инспектор криминальной полиции, а потом родители: имена, адрес в Петербурге.

– Это был совершенно нормальный ребенок, только странный немного, – следователь тронул психиатра за рукав.

– Господин исполнительный следователь, – назидательно произнес психиатр, – за редким исключением они все совершенно нормальные, только чуть-чуть странные. Насколько оправдано лечение, можно будет сделать выводы уже на следующей неделе.

– Здесь написано, что приходили его родители! – потряс следователь бумажками.

– Никчемнейшие людишки, – скривился брезгливо психиатр, – все их передачи тщательно проверяются. Отечность ребенка могла быть спровоцирована как лекарствами, так и специально подложенной пищей, на которую у ребенка может быть аллергическая реакция. Вообще, скажу я вам, господин исполнительный… да, скажу. У меня есть сильные подозрения, что это совсем не тот мальчик, привезенный вами на обследование, который сбежал на прошлой неделе. А по поводу вот этого ученого мужа выводы следующие, – психиатр подумал полминуты, сложив губы в трубочку и разглядывая патологоанатома. – Профессиональная мания величия на фоне легкой неопасной шизофрении. Отдых, развлечения, и не задерживаться в морге после окончания рабочего времени. В сущности все врачи немного шизофреники, но по-разному. Патологоанатомы в принципе не могут быть абсолютно нормальны в силу специфики пользуемого материала.

– Этот мальчик ходит в отделение взрослых. Я хочу видеть, к кому, – прервал следователь объяснения.

Посмотреть, к кому ходит мальчик, пошли втроем. В комнате для отдыха благонадежных и спокойных больных было десятка два мужчин и женщин. Они умеренно – без повышения голоса – разговаривали каждый сам с собой. Следователь увидел желтые всколоченные волосы еще у дверей, он встал на цыпочки и вытаращил глаза. А патологоанатом был учтиво рассеян и спокоен, пока не подошел к застывшей неподвижно группе у окна. Увидев спокойно сидящего огромного человека в больничном балахоне, из под которого выставились голые волосатые ноги (те самые, обнаруженные патрулем на крыше детского сада, следователь их сразу узнал, когда подбежал), и опухшего мальчика, вытаскивающего из желтых волос сидящего перышки, патологоанатом закричал и захлопал себя по коленкам от радости и возбуждения. Он ощупал мужчину, никак не реагирующего на его прикосновения, предложил потрогать и следователю, но тот отказался. После чего следователь и патологоанатом стали наперебой объяснять психиатру, что этот субъект – не что иное, как собранное магистром Фирбалиусом из мертвых останков тело, сшитое им и потерявшееся в морге позавчера утром. Для достоверности своих слов патологоанатом задрал на человеке у окна рубашку и демонстрировал собственноручно сделанные швы, а следователь обещал прислать по факсу протоколы обнаружения сначала головы и рук в квартире подростка, потом – тела старика, потом, соответственно, ног. При этом они хором уверяли психиатра, что была еще и коза, точно была! Принесенная в жертву путем перерезания горла кухонным ножом на крыше детского сада. Патологоанатом ощупывал сидящего, сопя от возбуждения и требуя немедленного проведения анализов сшитому им телу, мальчик осторожно вытаскивал перья из волос ангела, а собравшиеся полукругом больные бесстрастно таращились, уже начиная проявлять некоторые признаки беспокойства. Психиатр, приказывая жестами успокоиться, стал оттаскивать возбужденно орущих следователя и патологоанатома к двери, но тут следователь вдруг выдернул из толпы больных сопротивляющегося старика, уверяя, что именно этот человек резал на крыше козу, и может подтвердить, что именно на крыше и лежали мужские ноги. Старик отбивался, но подтвердил, что ноги он взял в театре мертвецов и нес в свою мастерскую, и что именно эти ноги сейчас сидят на полу, пришитые к телу неизвестного мужчины с лицом прекрасной женщины.

Успокоительные уколы сделали всем. Патологоанатому, следователю, старику, узнавшему ноги, психиатру и некоторым чересчур возбудившимся больным. Санитар увел мальчика, переворошив перед этим волосы на голове неизвестного у окна и пристально рассмотрев на просвет белое невесомое перышко. Мальчик улыбался опухшим лицом.

Второй сон смерти. Я – платье летающей девочки

…Бабушка смотрит на Лору, глаза прищуривает, а губы поджимает. Она заплетает мне косу, а Лора заходит к нам во двор. Под глазом у нее большое пятно. – Слышь, ты мне травки дашь, чтобы рассосало? Завтра на работу. – До завтрева не рассосет. – А дай, ладно. Бабушка доплетает косу и идет в дом. Я смотрю на Лору: – Тебе больно? Выгони ты его, он же тебя убьет! – А тебе что, жалко? – Жалко – не жалко, я просто знаю, почему он так делает. – Ну конечно, ты у нас самая умная. – Это потому, что ты покупаешь у Сыры. – Что покупаю? – Ну, водку эту.. – Водку? Это называется самогон, заруби себе на носу. – Ну ладно, самогон, подожди. Сыра туда траву настаивает. – Ну и настаивает, не одной твоей старой ведьме траву настаивать! – Да подожди ты, это все из-за травы. Это трава такая, как кто выпьет – сразу сбесится. – Ка-а-нечно, все наши забойщики уже взбесились. – И взбесились, ведь все дерутся! А трава эта заразная, на нее писает Желтый бык, а у него ядовитая моча. Лора смотрит на меня одним глазом, другой осторожно трогает рукой. – Бык? Чей бык? – Он ничей, но все время писает там, где Сыра траву собирает, поэтому ее настойка заразная, я могу доказать. Доказать? – Чего? – Ну, проведем эксперимент. – Это ты со своим ментом проводи эксперименты! Лора смеется и громко хлопает калиткой. Я вздыхаю. Лора опять вбегает и громко кричит: – И! Моему! Пацану! Мозги! Не пудри! Ишь… Летает она… я вот тебе перышко вставлю в одно место, полетишь у меня!

Ночью я слышу сквозь сон, как Бабушка спорит с Лорой: – Дитё спит уже, совсем ошалела, но Лора толкает меня, я открываю глаза. – Я тут все думаю, а чего это у тебя бык – желтый? Где ты видела желтого быка? Это же уму непостижимо. Я сажусь, кладу голову на колени и долго смотрю на Лору. Лора сидит на полу, раскинув ноги и смотрит на меня. Лора, – говорю я, – выгони ты его.

Утро. Я сижу за столом. Я не хочу есть. Еда отвратительна. – Володя, ты любишь Тэссу? – Брысь. – Не любишь? – Не мешай, я ем. – Бабушка говорит, что ее надо любить, тогда она выздоровеет. – Слушай, иди поиграй с куклой, что ли! – Ты спятил. У меня нет куклы и никогда не было. – Ладно, я куплю. – Лучше купи собаку для Тэссы. – Вот-вот, ей только собаки недостает! – слышит нас мать, – пусть уж он ей лучше ребеночка купит! – Ну что ты при детях? – Эти дети больше тебя понимают, и марш отсюда, дети… На улице Ирка показывает мне полный карман стеклышек: – смотри, какие есть красивые. – Слушай, Ирка, знаешь, где Сыра траву собирает? – Ну! Там писает Желтый бык. Ирка напряженно смотрит на меня и изо всех сил пытается понять. Я тащу ее за руку от дома: – Мне нужна бутылка самогона. Ирка таращит глаза. – В одну – ничего не положено, она от Сыры, и отец Жеки будет всех бить. А в эту мы положим настойку для сна. Он сразу заснет и все будет хорошо. Понимаешь? – Нет. – Ну, Лора после этого покупать у Сыры не будет! – Подумаешь, купит в магазине, когда привезут. – Не купит, она жадная. – Ну, я не знаю.. Может, пойдем сделаем секрет? – Ну какой секрет, иди утащи у Лоры одну бутылку. У нее их полно, она все равно после эксперимента выбросит все бутылки, и даже считать не станет. Ирка садится думать. – Ну ты Жеку любишь? – Люблю. – Где он сейчас? – Лежит болеет. – Чего он болеет? – Его отец дрался. – Самое страшное, знаешь что? – Что? – Ну что? – Перестань: что – что! – Котята, вот что! – Замолчи. при чем здесь котята. – Жеке плохо жить, он страдает! Тогда Ирка говорит: – ДАВАЙ ПОБОЛЬШЕ ТРАВЫ ДЛЯ СНА НАЛЬЕМ.

– Побольше нельзя, он может вообще не проснуться.

Идет дождь. Я сижу в горе и тоске. Совершенно незнакомый мужчина, одетый как в кино. – Здравствуй, красивая девочка. – Я не красивая. – Вот как? – Кто тебе сказал? – Все говорят, что страшненькая, но умница. – Даже так… Плачешь? Плачешь. А прочти-ка мне стихотворение. Знаешь стихотворение? – Какое стихотворение? – Ну, любое, про цветы, про дождь... – Я знаю поэму. – Поэму? Забавно. Ладно, давай поэму. – Как ныне сбирается вещий Олег отмстить… нет, это грустно кончается. – Пусть. – Нет, и так плакать хочется. А вы кто? Я вас никогда раньше не видела. – Я только что приехал, буду в вашей школе работать. Ты ходишь в школу? – Нет. – А что так? – Не хочу. – Не хочешь? Забавно. – Меня хотели отдать в прошлом году, но я ужасно не хотела, просто ужасно, и заболела. А в этом, наверное, отдадут. Моя подруга Ирка, она старше, она уже два года в школе. Говорит, что там плохо, а учительница говорит, что Ирка тупая. – Но ты ведь не тупая. – Я – нет, но я дружу с Иркой. – Что ты делаешь все время одна? – Думаю. – Думаешь? Забавно. – А вы почему приехали сюда? – Буду работать учителем. – Учителем?.. Вы так выглядите, ну… не как все. – А я больной, вот здесь больной. – Здесь? – Да. – Когда у человека болит голова, он не бывает такой веселый. – Это как сказать. – А у меня есть тайна, настоящая тайна, я плачу, потому что никому не могу ее рассказать. А вам могу. – Вот как? – Вы ведь здесь никого не знаете и вам совсем неинтересно. – Абсолютно. – Ну вот, а мне кое-что непонятно. Ирка все время хочет меня обидеть, нет, я не про то... Она утащила одну бутылку, а я утащила у Бабушки настойку, от нее спишь хорошо. И мы налили это в бутылку и сказали Лоре, что эта самогонка не от Сыры, а Бабушкина для растирания, что у Сыры покупать нельзя, от ее пойла человек бесится, а она не верила. Ну вот, она нашу бутылку взяла. А он всегда пьет в обед. В субботу днем пообедал и сразу лег спать. Вечером он встает, все допивает и начинает бегать с ножом и всех бить, а тут спит и не просыпается. Шура у нас спряталась заранее, и все говорила, чтоб он никогда не проснулся. Лора вечером ее есть позвала, говорит, он не вставал еще. А потом Шура пришла ночью и кричит: – Слава Богу – Он Сдох!

– Очень интересно, только я ничего не понимаю. В чем проблема-то? – А когда врач сказал «алкогольное отравление», Ирка испугалась и стала кричать, что это я его отравила. – Забавно… А что говорят по этому поводу твои родители? – Мама говорит, что Ирка еврейское отродье. Вот я и хотела у вас спросить. Иуда – еврей? – Иуда? Кажется... позволь, ну да. – Значит, Ирка не виновата. У нее же отец был еврей. – Я ничего не понимаю. – Ну, все евреи иногда плохо себя ведут, предают, у них так положено, это еще в библии написано. Ирка же не виновата, что у нее эти... гены. – Постой! Но ведь Иисус, он... – Нет, спасибо, я все поняла, я побегу. – Постой же. Садись. Ты ничего не поняла. Любой человек может напиться пьяным, может бить других или врать. Иисус тоже был еврей, они там все были евреи, это такое место еврейское – Назарет, Иерусалим, они там жили. Просто один человек предал другого. Просто человек. – Жаль. – Чего тебе жаль? – Ну я обрадовалась, я к ней бежала. – И на здоровье, беги. – Не могу. – Почему? – Я хотела рассказать ей про гены, а теперь, что я скажу, что все люди так делают? Она очень переживает. – Да что она такого сделала? Ну испугалась, выдала вас, что вы накапали каких-то капель. – Это я капель накапала. А она украла Бабушкин пузырек и ВСЕ вылила в бутылку.

Я иду к Лоре. Мать Ирки живет рядом, с новым мужчиной и его детьми. Ее зовут Рая. Утром она сидит на крыльце и сладко жмурится. Вокруг суетятся куры и индюшки. Рая лениво перебирает прядь волос у себя на виске, косит глазом, видит, что прядь седая. Рая очень огорчается от этого и начинает плакать. Сыновья ее мужчины мешают корм для свиней, повернувшись к ней, они видят сначала ее улыбку и улыбаются сами, а потом видят, что она уже плачет. Младший тут же бежит в сарай и тащит крошечного розового поросенка, которого Рая начинает ласкать и целовать в упругий задик с дрожащим крючком. К Рае подходят все ее кошки, и еще две приблудные. Рая показывает поросенка и им, одна из кошек вытягивает мордочку и шевелит носом и усами, а остальные не стали смотреть и нюхать. Рая уже забыла, отчего она плакала. Она поискала глазами свою рябую курицу, но вспомнив, что та пропала, огорчилась и чуть было не заплакала опять. Она слышит, как в забор что-то ударяется и звенит разбитым стеклом. Это во дворе Шуры. Забор общий. Рая заинтересованно подходит и смотрит. Подошли две большие свиньи, десяток поросят, потянулись за Раей кошки, только куры продолжали клевать, любопытные индюшки вытягивали головы и клокотали, но ничего разглядеть не могли. С той стороны забора Лора, шатаясь, прицеливалась бутылкой, отводила далеко руку, размахивалась и бросала ее в забор. У забора уже натекла лужица. Лора была в одной рубашке и отпивала понемногу из каждой бутылки, прежде чем швырнуть ее. Свинья стала тереться о забор и нюхать лужицу. Рая видит и Жеку, он сидит на лавочке и ест сливы. Рая поискала свою курицу у них во дворе, но ее там не было. – Зачем вы украли мою рябую? Дзынь… – Сейчас я покажу тебе рябу-уй-ю… Сейчас я напьюсь как следует, а бык уже все… Сейчас я озверею и передушу всех твоих вонючих свиней! Дзынь… – Отдайте курицу. Рая заметила, что свинья что-то поедает у забора, и наклонилась посмотреть. Краем глаза она увидела странную фигуру в темном костюме, белой рубашке с галстуком и лаковых башмаках. Он смотрел на Раю во все глаза, пока его облаивали три собаки. – Простите, я, кажется, не туда попал... Это у вас муж умер? Мне надо поговорить, это очень важно. Рая кивает головой, приглашая посмотреть через забор. Лора разбила все бутылки и топчется на месте, бормоча про желтого быка. Мужчина становится на цыпочки, свинья тут же начинает громко сопеть и чихать возле него, он испуганно смотрит на Раю. – Пахнет от вас. Одеколоном. Они не любят. Что вы так смотрите на меня? Рая все еще прижимает к шее поросенка, его крохотные копытца лежат у нее на груди, как раз над розовыми сосками. Мужчина становится весь потный. Давно пора, – думает Рая – в такую-то жару в костюме. Рая вспоминает свои зеленые глаза и крупные алые губы и довольная усмехается, но потом вспоминает прядь на виске, отворачивается и быстро уходит. К ней подбегает мальчик – сын ее мужчины, и набрасывает кофту на голые плечи и грудь. – Опять в одной юбке шастаешь! Рая смотрит из-за плеча. Мужчина спасается бегством от гусей, их только что выпустили. – Кто это? Наш учитель по истории и физре, будем кабанчика резать? Мне куртка нужна на зиму. Рая ищет глазами кабанчика, старается изо всех сил, но слез уже не удержать.

Ирка с Жекой сидят в комнате на полу, ставни закрыты, на зеркале – черный платок. Ирка очень мне обрадовалась, стала нервничать и плакать, а Жека ковырял разбитую коленку и молчал. – Ты ведь нас не бросишь, правда, не бросай нас, когда ты рядом, я не вру и ничего плохого не делаю, а стоит тебе уйти, как плохое вылазит у меня вот здесь. Ирка выгибается и показывает. Мы с Жекой смотрим ей на спину между лопаток. – Ну? Ты меня простила? Ведь простила! Поцелуй тогда. Я опускаюсь на колени и целую Ирку. – И его тоже. Целую Жеку. – Не так, по-настоящему, взаправду. Я целую взаправду. – Лора хочет увезти Жеку. – Нельзя. – Я тоже говорю, как же можно, мы же с ним поженимся скоро, а ты тоже живи с нами, мне с тобой не страшно. – Ты же его сестра. – Это пока сестра, пока маленькие, а потом буду жена. – Я скажу Бабушке, пусть поговорит с Лорой. – Да, я уже все решила, жить мы будем вместе и ходить везде вместе, как будто нас не трое, а один. Я спрашиваю: – Жека, тебе отца жалко? Жека качает головой. – Конечно, спешит Ирка, чего его жалеть, гадину! – Мне котят жалко, говорит Жека. Мы замолкаем и слышим визг и хрюканье. Выходим на улицу. День ослепляет и падает жарой на плечи. В одном месте забор подрыт и повален, в проломе застряла большая свинья, она лежит на животе, лапы в стороны, и визжит. – Она поранилась! – Нет, смотри, какая морда довольная. Свинья умильно моргает и зарывает пятачок в землю. Мы присаживаемся рядом и тут же испуганно смотрим друг на друга. – Пахнет. Просто ужас, как пахнет. – Она пьяная. Надо убрать, а то Лора грозилась.. Мы толкаем свинью в голову. Бесполезно. Нас заметили приемные сыновья Раи, подбежали и стали тащить свинью за задние ноги, свинья утробно кричала, но мы ее вытолкали и кое-как приладили забор. И тут на крыльцо выходил Лора: – Где Шура? Меня тошнит, господи, как меня тошнит… – Лора, распусти волосы, – подхожу я к ней. Лора садится на землю и мычит. Ирка вытаскивает шпильки у нее из волос, и волосы падают вокруг Лоры на землю. Я глажу волосы осторожно и шепчу про черную землю и высокое небо, жирных червей под дождем и яблоки, которые падают и соединяют верх и низ жизни, и все уходит из головы Лоры в землю, и она покрывается потом. И Шура подходит к ведрам и пьет губами воду, потом кряхтит и усаживается под дерево на скамеечку чистить картошку, а вон моя Бабушка стоит у дороги и смотрит из-под руки на пыль, а в пыли – мотоцикл с Володей и Тэссой, и Рая, голая по пояс, вцепилась руками в забор и ищет кого-то или ждет, и Учитель, у которого болит голова, подсматривает за нею из-за кустов терна, и моя мать прогоняет большую пьяную свинью, ругается и старается пнуть ее ногой, и я еще успею удивиться, как это мы вдруг в одно мгновение все собрались вместе, и лето топит нас в золотой приторной жаре…

После шести часов успокаивающего сна главный психиатр потребовал у лечащего врача медицинскую карту неизвестного со шрамами на теле. Лечащий врач – легко краснеющая двадцатипятилетняя выпускница медицинского института, на его вопрос, почему в графе «наружный осмотр, показатели артериального давления, температура тела» стоит прочерк, пожала плечами и впала в сильную задумчивость.

– Ну, – сказала она минуты через три, – сердцебиение отсутствует, соответственно, и показатели давления… Да. А температура тела ниже указанных на градуснике отметок.

– Это же бред, – попробовал сопротивляться накатившему ужасу психиатр. Он подумал, что нужно отдать на химический анализ содержимое коньячной бутылки. – То, что вы говорите – бред! Этот человек ходит. Он дышит!.. наверное, – добавил психиатр уже неуверенно и потряс медицинской картой, – как вы отреагировали на подобную аномалию, скажите на милость!

– Будем лечить, – уверенно кивнула головой врач.

Патологоанатом категорически отказался уходить из психиатрической клиники, объясняя это необходимостью наблюдения за созданным им Властителем. Психиатр потихоньку завел медицинские карты на патологоанатома и на следователя, никак не просыпающегося после укола, но ставить их на учет и довольствие пока не стал. Однако, он счел своим долгом позвонить на работу обоим и продиктовал адрес, по которому в данный момент находятся эти двое мужчин. Не указывая названия учреждения.

Два санитара, доведенные до исступления летающими в комнате отдыха перышками, обрили налысо неизвестного со шрамами на теле.

Инспектор криминальной полиции, обнаруживший, наконец, хоть какую-то информацию о пропавшем следователе, немедленно поехал по сообщенному адресу и через сорок минут с некоторой оторопью рассматривал корпуса психиатрической клиники за высоким бетонным забором. Он прошелся пару раз у ворот с охраной, потом решился и достал удостоверение.

Его провели в палату. Три койки пустые, тщательно заправленные, а на четвертой – похрапывающий следователь. Инспектор постоял, подумал и решился. Он потряс следователя осторожно, потом сильней, потом приподнял слегка и пронаблюдал судорожное движение кадыка, когда запрокинутая голова безжизненно упала назад. Следователь открыл глаза после неуверенной пощечины. Он смотрел на радостного инспектора сквозь прищуренные веки, кривился и облизывал сухие губы.

– Что ты тут?..

– Вы живы, это главное! – объявил инспектор, – Вы не поверите! Из морга следственного изолятора пропала вся расчлененка, пропала голова, руки, тело старика и даже доставленные совсем недавно ноги, обнаруженные…

– Это ты подписался на лечение мальчика сильнодействующими средствами? – перебил его следователь, медленно садясь.

– Поскольку в тот момент родственники отсутствовали и подросток ввел нас в заблуждение своими заверениями о том, что он круглый сирота, после проведенной консультации с главным врачом больницы, я счел необходимым…

Следователь встал, пошатываясь, размахнулся и со всей силы ударил кулаком инспектора в челюсть. Инспектор упал на пол. Следователь упал на кровать, посмотрел в потолок минуту-другую, потом закрыл глаза и всхрапнул на первом же вздохе.

Третий сон смерти. Я – и рисующая женщина

…– Ты всегда была странная девочка. Я тогда, помнишь, в десятый перешла, ты совсем была вот такая – Тэсса опускает руку под стол. Вранье. Я всегда была рослая девочка. Я лениво катаю шарик из хлеба. – Помнишь то лето? Просто сумасшедший дом какой-то, я и не знала, что люди могут так жить. Как ты всем мозги пудрила! И тебя почему-то все слушались, один Желтый бык чего стоит, слушай, а знаешь, почему все так было? – Знаю. – Почему? – Потому. Да.. Раньше ты была разговорчивей, как странно, теперь ты переходишь в десятый класс, неужели, вот ты бы, например, вышла сейчас замуж? – Нет, этот подвиг навсегда за тобой. – Да-а-а.. А Володя все-таки купил мне собаку. Большую и черную. – Я видела. – А оранжерею видела? Теплицу? Там великолепные цветы, я уже в апреле продаю вовсю. – Тэсса, неужели у тебя уже дети? – Нет, ну ты странная, ты что, не помнишь, как вы с Володей везли меня первый раз в роддом, ты еще плакала и говорила, что у меня нет никакого ребеночка, что я вру, а я положила твою руку на живот, а он стучит вовсю, а ты раскричалась: «дура, ненормальная, не нужен тебе ребенок!».. ну и еще по-всякому, ты что, не помнишь? – Нет. – Жаль. Я хотела спросить, почему ты так кричала, хотя ты всегда выдавала какие-то вещи, не подходящие по твоему возрасту. – Это и так понятно, почему он тебе не нужен был, ты же Володю не любила, «..а от любови бедной сыночек будет бледный..» – Замолчи! – А ты ударь меня, как тогда на чердаке. – Я? Тебя? Ты с ума сошла, давай не ссориться, лучше расскажи, какие у тебя сейчас идеи по спасению человечества. – Никаких идей. Пишу роман. – С ума можно рехнуться! – Забавно… Ты тоже помнишь, да? – Учителя? Ну конечно, и еще эту красавицу, мать Ирки, у нее были странные волосы – рыжие, а на висках седые, и она все время ходила полуголая, знаешь, она все та же, те же свиньи, теперь у нее еще и пятеро детей, кроме приемных от последнего мужа, и все вместе живут – дети и животные. Кошмар… Афродита. – Это дети Учителя? – Слушай, пока он не пропал совсем, все так и думали, но она же не захотела выйти за него замуж.., а как он появился, помнишь? Он же и потом в любую погоду ходил в рубашке и галстуке! – То лето было самым лучшим. Самым. Потом все кончилось. – А о чем роман? – Ах, мой роман… помнишь, как ты тогда издевалась над Учителем, опаздывала на первый урок физкультуры и говорила, что готовишь мужу завтрак, что он тебя бьет, если ты его не накормишь, корчила рожи?.. Как он тебя вывел из строя: – «Вы отвратительная маленькая женщина!», а ты так невинно: -«Ошибаетесь, я еще даже не девушка!» – Да, действительно, у меня месячные пошли только зимой. – Вот я и пишу роман о маленькой женушке, которая стала женщиной через полтора года после замужества. – Нет, серьезно? – Да, она сообщила своему мужу на свадьбе, что у нее еще нет месячных, она вроде как неполноценная, и они стали ждать, когда она созреет – главное ведь было убрать ее от ужасной матери, потом, когда она стала девушкой, это было зимой – муж разбил бутылку красного вина о стену дома и залил снег, и стоял на голове и пел песни. – Это было ужасно, у него совсем нет голоса и слуха! – А весной тебе исполнилось шестнадцать, это было так романтично, при чем здесь замужество? Тебе надо учиться, ты учишься и даже ходишь на этюды... – Как странно ты говоришь, мне казалось, что ты меня любила. – А мне казалось, что ты – не настоящая. Как будто ты послана мне в испытание! – Ну ладно, не кипятись, ну да, я была порядочной стервой и оттягивала свое посвящение в женщины, ты это хочешь сказать? Ради Бога, но у твоего романа, наверняка, нет таких натурных сюжетов, ты не все знаешь, я могу тебе подбросить немного семейного реализма. – Да я знаю, что ты подглядывала за Учителем и Раей. – Да! Подглядывала. Ничего красивей в жизни не видела, я ведь неплохо рисую, ну и дома изображала эти сценки, а потом… Многие девочки так себе делают, и в общем была вполне довольна своим положением девушки-жены. Володя стал вести себя правильно: ходил по квартире голый, просил, чтобы я его мыла, однажды нашел рисунки и тогда уже занялся мною всерьез. – Хватит «семейной натуры». – А ты меня не обижай, меня сейчас обидеть легко, я беременная и плачу по любому поводу. Я уже три года все время хожу беременной. Непроходящий живот. Расскажи лучше, как ты живешь. Когда вас было трое, все было хорошо, а сейчас мне даже не по себе, вы всегда были вместе, жаль, что вас разлучили. Сначала увезли Женю, он так орал, что порезал лицо и руки о стекло, никто и не подозревал, что стекло в вагоне так легко разбить, его же заманили на вокзал, не говорили, куда, господи, как страшно он кричал… И Бабушка умерла, и Ирку увезли обманом, теперь Лора совсем одна, и Шуру разбил паралич, и все вдруг развалилось на кусочки. Да, вас нельзя было разлучать. – А нас и не разлучат. Мы будем жить вместе. – Как это – вместе? – Очень просто, мы соберемся и будем жить втроем, нам нельзя врозь. – Знаешь, когда ты в детстве выдавала свои штучки, я все думала, что у тебя мозги опережают возраст, а теперь мне почему-то кажется, что наоборот! Ты же говоришь странные вещи. – Да ничего странного: Ирка кончила балетное, сейчас устраивается на работу в городе, который мы выбрали. Жеке – кончить техникум, а я в этом же городе буду поступать. Все очень просто, через год мы будем вместе. – С ума… рехнуться. Но вы уже не нужны друг другу, сколько лет прошло! – А ты мне покажи то лето. И Тэсса ведет меня на заброшенную веранду и расставляет свои рисунки, и на меня плывут Бабушка и Шура в жаре и пыли над дорогой, и прекрасная Рая ездит на свинье и подмигивает Учителю с гренадерскими усами, и Володя таращит глаза из-под милицейской фуражки, и черные розы стекают в землю кровью, и я понимаю, что все это не то и не так, но уже щемит и щемит в груди, я говорю: пропади все пропадом, чтоб вы все провалились! Будь все проклято…

Родители подростка Максима П. написали заявление, в котором они просили выписать сына из больницы под их ответственность. Оказывается, они сами живут не в Москве, а в Петербурге, сын раньше часто сбегал из дома и жил здесь у дядюшки. По поводу обнаруженных в квартире дядюшки женской головы и рук они ничего не знают – сообщено это было с поспешностью, которую следователь, присутствующий при разговоре, тут же про себя отметил. Из странностей, с которыми им пришлось столкнуться в процессе воспитания сына, они, поддакивая друг другу, сообщили следующие. Не разговаривает, а мычит с пяти лет, но они его понимают. Сам себя обслужить в гигиеническом плане хорошо не может. Панически боится воды. Обладает большой физической силой. Не видит разницы между живым и мертвым животным. На вопрос, почему они решили забрать сына из клиники, ответили, что отец ушел на пенсию и все время теперь посвятит ребенку. «Тем более, – добавила мать, – что жить ему осталось не так много.» Немая сцена. Удивлен даже главврач. «Ну как же, – женщина мнет в руках концы платка, завязанного под подбородком, – мне говорили, что дауны долго не живут…»

– Да ваш сын не даун, – возбудился психиатр, – с чего вы взяли? Вот, пожалуйста, мое заключение, он поступил в клинику на обследование…

– Спасибо вам, – поклонилась женщина.

– Минуточку, я должен подготовить выписку, осмотреть мальчика…

– Спасибо вам, – поклонился отец.

– Да это черт знает что! – закричал психиатр, когда убогая парочка, кланяясь, вышла в коридор. Он нажал кнопку селектора и потребовал привести больного Максима П.

Следователь подошел вплотную к сопящему толстяку с опущенной головой. На этой голове почти не осталось волос, только кое-где – кустиками. Он тронул мальчика за плечо. Мальчик увернулся. Следователь опять тронул его – ласково. Мальчик поднял голову, и на следователя посмотрели с иронией и печалью такие глаза!!

– Это он, да-да, я узнаю эти глаза, он также смотрел на меня, когда говорил про обезьяну. Обезьяна, она трясла половым членом, помнишь?.. – забормотал следователь, не в силах смотреть больше и удивляясь неожиданным слезам у себя на щеках.

– Он не может говорить, – заметил равнодушно психиатр, быстро что-то записывая.

Через два года инспектор успешно продвинется по служебной лестнице. Ему даже предложат перейти в следственное отделение Службы государственной безопасности, но он откажется и возглавит один из отделов в Управлении криминальной полиции. Следователь будет отправлен в отставку почти сразу же после выхода из психиатрической клиники. Учитывая образование и профессионализм, ему предложат место эксперта в отделе аномальных явлений Службы безопасности. Через два года из трех кукол, отправленных Кукольником на поиски, старуха умрет, брат и сестра повзрослеют и станут одинокими. Девочка, из-за которой, собственно, они и были сделаны, найдет их в большом городе на воде.

Четвертый сон смерти. Я – юноша, у которого Страшилище украло сестру

…– Нет ее здесь, ты же видишь! Ее здесь нет. – Пойдем в театр Эстрады, она мне писала про кордебалет. – Ее нет в театре Эстрады, Жека терпелив, но грустен. – Полина, а ты.. Ты летаешь? – Нет, с тех пор, как мы расстались – нет. Летаю, или нет, я найду ее, она написала, что подрабатывает в кордебалете после балетной студии. – Ни в какой студии она не занималась, ее приняли, а через месяц выгнали. Она поступила в театральное училище, я так обрадовался, а потом по вечерам стала пропадать. Оказалось – танцует в каком-то баре. Мы немного подрались, она несколько вечеров не могла уходить, у нее.. синяк под глазом был, короче. Это были самые хорошие два вечера, Ирка пекла блины и пела песни, а потом вдруг – бац! – обрезала волосы, господи, да ее, наверное, и в бар этот взяли, когда она волосы распустила! А тут приходит – и ни пикни, а то обреется наголо. Я, конечно, гад, я врезал ей еще раз, не сильно, больше для видимости, а она и говорит «А ты не боишься однажды очень крепко заснуть и не проснуться, я умею такие штуки делать с людьми?» И все. Как подменили. Издевается без конца, то хохочет, то плачет танцует вот так посреди комнаты и поет «.. я потерялась, я потерялась..», меня стала называть гегемоном, я как раз устроился по ночам в котельную. Когда про Шуру узнала, раскричалась. Сволочь, говорит, как обещала, так и сделала – действительно, ее кондрашка хватила! Жила она у меня не всегда, чаще в общежитии. Что я мог поделать? – Где она, Жека? – спрашиваю я шепотом. – Ее больше нет. Нет ее пока. – А где ее нет? Нигде. Полина, ты же знаешь, что такое смерть. – Она умерла? – Почти. – Почти не умирают! – Смерть – это переход из одного состояния в другое, согласна? Я согласна, я отупела от усталости и бесполезных поисков. – Так вот, она сейчас где-то есть, но в другом состоянии, и нельзя просто так пойти и забрать ее, это бессмысленно, не надо ей мешать, она найдет свою травку. – Ну конечно, собачка не умрет, собачка найдет свою травку, нам так Шура говорила, когда Топсик умирал, его отвязали, он ел траву, а потом ушел и не вернулся! Куда уходят собаки?! – Полина, мне тяжело, но я не знаю, что делать, если ты знаешь – делай, но только не навреди. – Где она?!

Она прячется в весеннем воскресении, она сидит запертая в квартире Макса на первом этаже – полуподвал, пока родители ведут Макса с обеих сторон за руки к церкви. Головы у них опущены. На Максе пиджак, отчего он все время поводит плечами, словно поеживаясь, куртка расстегнута, видна светлая рубашка и неожиданный черный галстук, на котором болтается маленький крестик. – Смотри на него, – шепчет Жека, – смотри на него внимательно. – Он же идиот?– Смотри, она теперь его. Эта тройка идет по набережной Фонтанки со стороны домов, иногда падает запоздавшая сосулька, грохоча в водосточной трубе, тогда Макс задирает голову и долго глядит вверх, улыбаясь. В церкви душно и темно, Жека сразу выходит, а я смотрю, как проходят они к алтарю, держа Макса с обеих сторон за руки и не выпускают, когда он дергается, пытаясь освободиться, проходить им втроем трудно. Отец стоит, понурившись, словно прислушиваясь, но ему и вправду нравится, как поют. Жека сказал, что в этой церкви в обед поют многие оперные из Театра рядом. Мать Макса все время молится, истово прижимая руку к горлу, захватывая платок, и потихоньку плачет, не переставая шептать. Потом Макс, уставший и потный, целует стекло, под которым лежит небольшая иконка и идет к выходу, сдерживаемый по-прежнему с двух сторон. Домой они идут той же дорогой, но медленней, отец с матерью переговариваются, отец остается у пивного ларька, а Макса ведет дальше мать. Освободившуюся руку Макс тщательно потирает, рукав трется о куртку и шуршит, Макс улыбается. Мать откликается на его улыбку подергиванием рта, и глаза ее теплеют. Но когда они подходят к подворотне, мать мрачнеет, старается быстрее пройти маленький дворик и забежать в подъезд. Ей это не удается: во дворик распахивается форточка, старческие руки вытаскивают из форточки дохлую кошку с раздробленной головой. Ты только полюбуйся, что творится! Твой дебил убил мою кошку, скоро ни одной кошки во всем доме не останется, я точно пойду в милицию, я, может, эту кошку купила, а мою собственность убили! Убили! Мать быстро подходит к форточке, ждет, пока кошку затащат обратно и осторожно протягивает деньги. Форточка захлопывается, становится тихо.

Дома мать раздевает Макса. Труднее всего отобрать галстук и крестик, но скоро все успокаивается. Макс уходит в свою комнату, которую он всегда запирает на ключ, а ключ держит на веревочке на шее. В двери комнаты проделана аккуратная круглая дырочка. Когда отец или мать смотрят в дырочку в комнату, Макс старается успеть ткнуть чем-нибудь в видимый глаз, при этом очень веселится. Сам он никогда в дырочку не смотрит. Раз или два в неделю мать решительно стучит в дверь, при этом гремит ведром. Макс тогда не противится, только настороженно следит за нею, поджав ноги на постели, пока она моет. Постель у него состоит из двух поролоновых матрацев, один на другом, темно-красной, в цветочек простыни и большого теплого одеяла. Матрацы лежат на полу, так как с кровати Макс падал, пододеяльники он не любил, все время в них путался. Кроме постели в комнате ничего нет из мебели. Жесткий плетеный коврик в подозрительных пятнах закрывает угол комнаты – там Макс хранит свои сокровища: две крысы в клетке, одна из них давно сдохла, посылочный ящик с кирпичом, под кирпичом лежит мелочь в узелке, узелок большой и тяжелый. Вечером иногда Макс брал этот узелок с собой и с довольным видом прогуливался по двору. Ест Макс на кухне, ему подвязывают большой слюнявчик, есть он любит, в еде привередничает. Мать тогда вздыхает, крестится и шепчет, вымаливая у Бога прощения, отец стискивает зубы и шевелит желваками. Самое сладостное и любимое времяпрепровождение Макса – охота. Крыс он поймал сам, в норах у воды, руками, никто не видел этого, при его неповоротливости это кажется невозможным. Иногда по вечерам, когда Макс, что-то бормоча, озабоченно ходил туда-сюда перед телевизором, отец и мать вдруг встречались глазами друг с другом и замирали, ощущая каждый, что подумал другой: думали, что Макс умрет еще в прошлом году, он и так слишком много прожил для своей болезни: четырнадцать лет.

– Почему она не смотрит в окно? – спрашиваю я, обходя крошечный закрытый с четырех сторон двор с причудливо вырезанным вверху кусочком неба. – Она никогда не смотрит в окно. – Каким образом она здесь оказалась? – Она спасла Макса, он ловил крысу, упал в воду, она его вытащила. Ты же знаешь, тонуть – это очень страшно. Она спасла меня, когда мне было пять лет, потом тебя, когда тебе было восемь, потом Тэссу. Она все время кого-нибудь спасает в воде. Я в детстве боялся с ней купаться, боялся, что все рядом начнут тонуть, пойдем на канал, я покажу, где это было, – Жека тащит меня за руку, я сопротивляюсь. Пойдем, она не выйдет и не посмотрит в окно, я просидел здесь почти месяц, бесполезно.

Распахнутое небо, первая яркая трава, я вспоминаю напряженное лицо Ирки, как это было со мной, когда она склоняется, набирая воздух, чтобы выдохнуть его в чужой рот, я вижу, как навстречу ей открываются глаза, полные отсутствия жизни, и высасывают разум. Отсутствие жизни – подчинение смерти – достаточно? Что она увидела? Что поняла? Чтобы пойти за невероятно толстым существом, раскачивающимся из стороны в сторону, словно каждый шаг приходилось отвоевывать у засасывающей земли? Как она говорила в детстве?… «Я всех буду спасать, потому что, вдруг это окажется заблудившийся Боженька» И вот Макс берет ее невесомо и перекидывает через плечо, унося добычей. Ирка пришла в себя через день на матраце в комнате Макса, а выздоровела так, чтобы вставать, через неделю. Она опомнилась как раз тогда, когда родители, связав воющего Макса, хотели вынести ее из его комнаты. – Мне хорошо, – сказала Ирка, – мне здесь хорошо. У вас есть раскладушка? Отец Макса сплевывает и уходит из комнаты, мать плачет. Потом все затихает, раскладушку ей не принесли, она разложила поролон, и Макс стал спать рядом, блаженно улыбаясь и трогая иногда ночью ее волосы и лоб осторожной рукой. Еду свою он теперь приносил в комнату. Сначала Ирка не хотела есть и не спала по ночам. Потом она почувствовала голод, руками быстро выбирала из тарелки, что получше, остальное отдавала. Макс как-то попробовал протестовать, но она замахнулась и зарычала, показывая зубы, Макс заплакал тонко и больше не перечил. Когда Ирка встала, она съездила в общежитие, забрала свои вещи и отвезла их на Исаакиевскую площадь в ломбард. От слабости ее пошатывало, была длинная очередь, но к вечеру она избавилась почти от всех своих вещей, оставив только те, которые не взяли по причине изношенности.

Добрела до Дворцовой площади, села на скамейку, пересчитала деньги. И поехала к Максу.

– По вечерам они с Максом тут гуляют, я их часто вижу. Вон там больше всего крысиных нор над водой, там Макс стоит подолгу и притопывает, в этом месте на канале гуляют только они и некоторые собачники. Каждую субботу Ирка моет Макса в ванной, напуская туда много пены и следя, чтобы он не опускался под воду с головой. Мыться Макс не любил, чтобы добиться своего, она иногда рычала, обнажая зубы, и выражение тихого восторга на его лице сменялось маской ужаса. Он ее боялся. Она подарила ему черепаху. Большую, флегматичную и невозмутимую черепаху. От черепахи Макс впадает в тихий восторг. Сдерживая дыхание и опустив голову до соприкосновения щеки с полом, он смотрит, как черепаха отсчитывает время равномерными движениями когтистых лап. Еще Ирка вырезает из плотной бумаги фигурки, делит их пополам. Макс идет на улицу, а она остается в комнате, я вижу из-за угла, как они играют на оконном стекле, передвигая фигурки с разных сторон стекла. Ирка стала писать стихи и даже говорить их вслух, но Максим тогда начинал волноваться и что-то бормотать, приходилось прикрикнуть на него и читать про себя. За это время она ничего, кроме афиш на улицах, не читала. Вспоминала любимые книги, но сердце ее тогда ожесточалось и вздрагивало. Они ее убьют. – Родители? – Да, я боюсь, что они ее убьют, потому что Максу теперь очень хочется жить. – Слышишь?! – кричу я, зажимая уши, – ты слышишь, как бьются бутылки Лоры о забор?

Мы ходим на этот вонючий канал каждый день, сначала я пугаюсь бросающихся в воду крыс, а потом привыкаю. Ирка с Максимом приходят часто. Однажды мы с Жекой заметили, что Ирка как бы водит нас по городу, по определенным местам. Через Калинкин мост, потом по Фонтанке, переходя на каждом мостике реку туда-сюда, иногда в тяжелом тумане ничего с двух шагов не было видно, и только сердце на ощупь находило этот серпантин – ровно до того места, где у Никольской с одного мостика, с одного только определенного места видно одиннадцать мостов сразу. Одиннадцать, если ночь прозрачна. Макс нас заметил и стал нервничать. Меня и Жеку это обрадовало, но потом урод привык, и я совсем впала в отчаяние, я запомнила этот маршрут до последней выбоинки, до самой тонкой трещинки в асфальте – прожилки на обнаженной каменной ладони, которая держит нас, изучая пучеглазыми фонарями. А там и осень забралась в окно на подоконник, с ногами. Жека работал по ночам, с непрекращающейся прогулки он шел на работу, а я – к осени, в холодную комнату, но однажды мы заметили, как Ирка складывает что-то из камешков под деревом. Мы дождались, когда они уйдут, и увидели, что это секрет-вопрос. Мы с Жекой не пошли за ними в бесконечное гуляние по реке, мы взялись за руки и поплясали, и тут же из этих камешков выложили секрет-встречу. – Я пойду к ней сегодня ночью! – А я не пойду, – насупился Жека, – я боюсь. – Ты думаешь, она заметит наш ответ? – Ну, если Лиса не придет и не разломает…

Ночью я подошла к окну, осторожно приоткрыла его и понюхала воздух. Вовсю пахло Иркой. Я влезла, сдерживая дыхание, она тут же обхватила меня теплыми руками, и стиснула, и замерла. Мы сели на пол у стены и слушали сон Макса. – Ты знаешь, – сказала Ирка, – я с ума рехнулась. А Шура в доме для престарелых. Я не отпускала ее ладонь. – Ненавижу ее, гадина! – Что ты несешь? – Она предала меня и Жеку, говорила, что любит нас, что мы всегда будем вместе, а сама бросила. Угрожала все время, что ее кондрашка хватит, и от злости так и сделала, а ты тоже хороша, куда ты провалилась, все вы такие, убирайся, ненавижу... – Мне было очень плохо без тебя, не ругайся. – А я не ругаюсь, если он проснется, он убьет тебя, он кошек запросто убивает одним ударом по голове. Он может поймать крысу! А у меня не получается. – Не убьет, почему ты волосы остригла? – Чтобы ты ничего не смогла мне сделать, чтобы ты не распустила их до земли, чтобы не говорила про червяков с яблоками. – Ты помнишь? Я же просто так бормотала, первое, что в голову придет! – Нет, ты заговаривала, заговаривала! Я остриглась, чтобы не было больше твоей власти. А вообще… я все время делала какие-то гадости, я перестала понимать людей, они все время о чем-то хлопочут, а мне смешно… С ним хорошо, она кивает на урода, его мир реален. – А что будет после него? – Тогда меня заберут. Если он умрет, меня заберут. – Куда? – Родители Максима врача вызывали, врач спрашивал, что я вижу в чернильных пятнах, у него руки пахли табаком, и зубы желтые, я не смогла прочесть алфавит наоборот, а ты можешь? Когда он умрет, родители позвонят, я подслушала, а пока они вроде как за мной ухаживают. Смешно, я их и не вижу-то. – А ты не хочешь к нам с Жекой? Из водосточной трубы рядом с окном вытек дождь, мы смотрим друг на друга и молчим. – Если вы придете за мной. Если успеете, а вообще мне все равно.

На следующий день мы заметили, что Макс очень сдал, он словно потерял что-то, он смотрел на меня с таким ужасом, что мы с Жекой решили прятаться и не попадаться ему на глаза. – Он что, видел тебя вчера? – Нет он спал, он просто чувствует. – Он же!.. как это, они не чувствуют, а он не мог притвориться, что спит? Он не убьет ее? – Не мучай меня, я ничего не знаю, он просто теряет ее. Ирка была безразлична, часто задумывалась, смотрела вверх на небо и не обращала на него никакого внимания. Макс старался рассмотреть, что она видит там, вверху, но спотыкался и падал, и боялся не догнать ее потом. По ночам уже подмораживало. – Жека, ты постарайся быть с нами рядом, когда он умрет. – Куда я денусь, – у него дрожат руки. – Нам сразу всем троим надо будет… – Что будем делать? – Я не знаю, Жека, я ничего не знаю, но мне кажется, что она знает, нам только надо быть вместе.

Она не стала дожидаться его смерти. На прогулке сама подошла к нам. Слабо улыбнулась – Мне нужно забрать свои вещи. А Жека сказал: – Так это же прекрасно, лучше и не бывает, чем забирать вещи! – и мы пошли с ней в квартиру, а Жека остался на улице, и Ирка просто сидела и ничего не собирала, а я боялась ее спугнуть, и тут Жека крикнул и побежал в подъезд, а я сразу же увидела «Скорую», и что окно заколочено гвоздями. – Когда окно забили?! – Вчера… Я рванула Ирку за руку и потащила в коридор. У кухни на полу – засохшая кровь. – Не смотри, Полина, не смотри. Я открываю дверь от себя в кухню и застываю: отец и мать урода сидят за столом. Они… Они выпотрошены!.. Я оборачиваюсь медленно назад и смотрю на застывшее лицо Ирки. – Так много крови, да? – говорит она, – Бедный Максимушка, что же он наделал! А помнишь, как я петуха бельевой веревкой – раз! И все… – Надо уходить. – Нет, постой, ты думаешь это он из-за меня? – Я ничего не думаю, надо уходить! Постой, ты думаешь!.. – Где он? – Не знаю, спрятался где-то. Хочешь, позову? – Не надо. – Хочешь?!! – Не надо, Ирка, не надо. Он их съел. – Замолчи. – Точно, съел! – Давай перестанем разговаривать и просто уйдем. Я видела его лицо – рот в крови. Я помыла его и повела гулять. Я думала, он съел крысу… нет, я знала. Я почти знала, я подумала! Куда ты меня тащишь, ты мне веришь? – Верю, Ирка, я тебе верю, но если мы сейчас не выйдем из квартиры, мы перейдем в другое состояние, понимаешь? – Почему? – Потому что я слышу милицейскую сирену. Врачей Жека еще может уговорить, а вот милицию… Открывай дверь. Ирка прислоняется спиной к дермантину, расставляет руки в стороны и опускает вниз голову. – Мы что, оставим его здесь? – Его здесь нет. – Как это нет, а кто сожрал этих двоих на кухне? – Его здесь нет, пока мы его не увидели, его нет. Открывай дверь! – Я его нашла и не могу просто бросить, – она говорит так обреченно, так страдальчески, а сама щелкает замками.

Мы рванулись по лестнице вверх, а в подъезд уже входили мужчины в форме, Ирка, наконец, словно проснулась и в азарте, шутя, распахнула наверх от себя крышку чердака, мы взобрались по отвесной лестнице и посмотрели на Жеку вниз. – Нет, меня вам не осилить, я вам здесь помогу, давай, Поля, ну давай же!! А я ничего не могла давать, у меня тряслись губы и руки, я не могла вздохнуть, потому что кололо слева в груди, и все плакало и задыхалось, а Ирка смотрела насмешливо и улыбалась, а под крышкой на чердак уже слышались разговоры, Жека что-то спокойно объяснял. Ирка тряхнула меня за плечи: – Я сейчас умру, да? – Ты не умрешь. – Тебе меня не осилить, так ведь? Ты боишься, да? Мне показалось, что она радуется моему страху. – Это же так просто! Надо только сильно вздохнуть! – она вся сияла. – Помнишь, как ты таскала нас в детстве, летающая девочка? – Я не могу.. – Это же очень просто! Знаешь, почему я не боюсь? Потому что я давно мертва, как же ты не догадалась? Послушай мое сердце, послушай! Сделай мне искусственное дыхание, оживи! – Она тащит мою руку к себе, я сопротивляюсь. – Ладно, смотри – она обхватывает мою ладонь ледяными пальцами: – Я тут кое-чему научилась, пока привыкала к жизни, ты только не вздумай подумать, что мы грохнемся на землю – девять этажей! – с тебя станется. – Я не подумаю, я не подумаю, – твердила я как заклинание. – Ну то-то же! Мы подошли к краю крыши и посмотрели вниз, и я вдруг тоже обрадовалась, и перестало колоть, я еще хотела что-то сказать по этому поводу, но Ирка шагнула с крыши легко и незаметно и потащила меня за руку, и сначала я почувствовала, как ей тяжело, но не дала себе испугаться, а потом стало невесомо, и Жека бежал по узкой улице и махал нам руками снизу, и падал, и опять бежал…

В перламутре времени ее рука тысячу раз проскальзывает у моих глаз – веточки переплетений на ладони, длинные тонкие пальцы – прощальное движение, плавное и тоскливое до тошноты.

«Из протокола осмотра места происшествия:

... обнаруженные в квартире тела принадлежали гражданке и гражданину …, которые по документам на момент смерти являлись мужем и женой. Отсутствие у них некоторых внутренних органов на момент осмотра нами замечено не было. Это прибывший врач потребовал провести дополнительный обыск на предмет внутренних органов, а именно: печенки – 2 шт., сердце – 2 шт., легкое – 1 шт., для чего нами был осмотрен холодильник. Пропавшие внутренние органы в квартире не найдены. Приглашенные понятыми соседи проявили при поиске некоторую нервозность, что выразилось в рвотных извержениях. Младший сержант Потапов, тоже не выдержал поиска пропавших внутренних органов и после медицинской помощи путем вдыхания нашатыря, был отправлен на улицу, где следовало осмотреть еще два тела – юноши и девушки. Девушка, оказавшаяся по показаниям свидетелей (см. перечень), высоко над землей, совершала действие, несвойственное человеческому организму, а именно – передвигалась в воздухе на достаточной высоте без подручных средств и механизмов. Чего-то испугавшись, она упала с высоты приблизительно шестидесяти метров на бежавшего внизу и пытавшегося ее поймать юношу, что привело к смерти обоих. По показаниям свидетелей, она испугалась находящегося на крыше неизвестного, обритого высокого человека в больничной рубахе, босого, который размахивал руками, привлекая к себе внимание, из-за чего мною на крышу был послан наряд. Обнаружить данного субъекта на крыше не удалось. Тела юноши (по предварительному осмотру смерть наступила от черепно-мозговой травмы) и девушки (по предварительному осмотру смерть наступила от приобретенных при падении повреждений, несовместимых с жизнью) отправлены в морг следственного изолятора. Никаких документов при себе они не имели, объяснить свое поведение не смогли вследствие мгновенной смерти. Девушка предположительно была опознана соседями, как некая Ирина Г., проживающая в квартире убитых супругов П. несколько месяцев. Юноша был опознан соседями, как подозрительный молодой человек, представившийся братом Ирины Г., разыскивающий некоторое время назад свою сестру и расспрашивающий о ней соседей.

В квартире №.. был обнаружен гражданин Максим П., который также не мог объяснить ни свое странное поведение – он заперся в туалете и не открывал – ни то, что случилось с его родителями, поскольку наблюдается в психиатрической клинике, имеет диагноз и по показаниям соседей вообще плохо разговаривает. Максим П. был отправлен в следственный изолятор по подозрению в совершении насилия и акта каннибализма над своими родителями.

Что касается виденной некоторыми соседями и лично младшим сержантом Потаповым девушки, которая сопровождала в воздухе впоследствии упавшую неизвестную, то ее поиски ни к чему не привели, и вызванный для осмотра прилегающих районов вертолет никого в воздухе не обнаружил.»

«Начальнику следственного отдела Управления криминальной полиции

Докладная записка.

Прошу обратить ваше внимание на некоторое несоответствие в документах следствия. Кровь на одежде задержанного Максима П. оказалась не человеческого, а животного происхождения, скорее всего, грызуна. Результаты экспертизы были посланы исполнительному следователю, но в деле отсутствуют.

То, что по вашему личному ходатайству осужденный четырнадцати лет был отправлен в колонию для несовершеннолетних, а не в тюремную клинику для умственно отсталых подростков, говорит о некоторой предвзятости в отношении к Максиму П. Отделом №… внутренних расследований Управления заведено дело по факту исчезновения отправленного в колонию подростка и двух его конвоиров.

Прошу указать, не имеете ли вы личного отношения к этому делу в силу определенных причин, и если имеете, то оцените профессионально степень вашей личной предвзятости, поскольку поспешность, с которой это дело было проведено, и ваше желание лично его курировать, на мой взгляд, только повредило правосудию.»

Эксперт отдела № .. (аномальные явления) внутренних расследований Управления,

в бытность свою – исполнительный следователь.

Подпись.

Код 21 06 доставка курьером

« Эксперту отдела внутренних расследований

Могу с вами встретиться сегодня в здании районного суда на Неглинке в пять.»

Начальник следственного отдела Управления,

в бытность свою – инспектор криминальной полиции.

Подпись.

В здании суда оказалось так многолюдно, что эксперт – пожилой человек с белыми волосами, зачесанными назад и собранными в хвостик, пышными, тоже белыми усами и красиво отбритой бородкой – клинышком, послонявшись по коридорам среди чужих переживаний и боли, решил отправиться в архив, и уже достал удостоверение у металлической двери с окошком, когда кто-то взял его сзади за локоть.

Бывший следователь резко повернулся, с некоторым удивлением рассмотрел улыбающегося мужчину в строгом костюме, с тонкой папочкой под мышкой, худого и немного растерянного, и только поймав глазами бегающий взгляд, узнал бывшего инспектора.

Они прошли на первый этаж и устроились в буфете за столиком. Здесь посетителей не было, кое-где сидели служащие суда, можно было курить. Старик достал портсигар и с удовольствием наблюдал, как скривился человек напротив.

– Так и не курите, инспектор? Можно вас так называть – инспектор? Здоровый образ жизни, я помню: кефир, прогулки… – старик затянулся и прятал зажигалку, когда инспектор вдруг достал трубку и привычно уложил ее кончик во рту.

– Так, балуюсь иногда, – объяснил он удивленному старику, – думать помогает, и вообще…

– И вид придает, да? – прищурился старик. – Не будете раскуривать?

Инспектор покачал головой. Они посидели в молчании, потом вкратце описали каждый свои профессиональные продвижения. Причем, инспектор в момент описания стариком его отставки, спокойно и даже скучно признался, что на эту отставку могла повлиять его, инспектора, докладная о рукоприкладстве бывшего следователя. Не оставшись в долгу, следователь признался, что в данный момент он ведет закрытое расследование по факту исчезновения подростка и двух конвоиров, и что именно по его инициативе на инспектора – теперь начальника отдела – заведено дело.

Инспектор в этом месте беседу оборвал и пошел к стойке. Принес две чашки кофе. Выслушал благодарность следователя – невнятное бормотание, уселся, отхлебнул свой кофе и раскрыл тонкую папку.

– Давайте попробуем поговорить непредвзято. Представим, что мы еще работаем вместе. Вы – мой начальник, я ваш подчиненный. Я обнаруживаю в деле о расчлененке кое-какие неясности и по молодости с глупым напором тормошу вас. Согласны?

– Валяй, – кивнул следователь, задержавшись взглядом на листках в папке. – Только по делу и немногословно.

– Принято, – чуть улыбнулся инспектор. – Итак, факт первый. Осужденный на пребывание в колонии для несовершеннолетних Максим П. четырнадцати лет исчез после отправки его железнодорожным транспортом из Петербурга к месту назначения вместе с двумя конвоирами, сорока шести и пятидесяти двух лет, служащими государственного охранного агентства по перемещению заключенных.

– Вопрос, – перебил следователь, – почему осужденный направлялся не вместе с другими заключенными?

– Потому что в этот день все направляющиеся к месту пребывания заключения осужденные имели достаточно большой возраст, то есть были категорически взрослыми и умудренными тюремным опытом людьми. Я счел подобный трехдневный контакт подростка с матерыми уголовниками нецелесообразным и лично ходатайствовал об изоляции Максима П., для чего была необходима, как вы сами понимаете, и отдельная охрана.

– Второй вопрос, – кивнул следователь, приняв объяснения, – почему охранники со стажем? Почему не просто спецназ, как это принято, или военное подразделение?

– Честно говоря, я не очень в это углублялся, но знаю, что начальство послало запрос в охранное агентство, не желая ссориться с адвокатом подростка, который мог потребовать профессиональной охраны по закону: несовершеннолетние перевозятся отдельно от взрослых осужденных и охраняются профессионалами.

– Итак, – следователь допил свой кофе и мрачно разглядывал жижу на дне чашки, – подростка поместили в отдельный вагон с двумя профессиональными охранниками. И на ближайшей же остановке было обнаружено…

– Что вагон исчез. Это и было обнаружено. Вагон для спецперевозок с решетками на окнах и опломбированными дверьми исчез, – инспектор откинулся на спинку пластмассового стула и прикрыл ладонью листки. Старик заметил этот жест.

– А двери были опломбированы?..

– Поскольку кроме осужденного в вагоне перевозились несколько ящиков специальной почты, как потом выяснилось. Охрана, узнав, что будет охранять не только подростка, провела переговоры с руководством, отправку поезда задержали почти на два часа, но потом все утряслось и за дополнительную плату охрана согласилась, но попросила вагон до места назначения почты опломбировать. Вагон должны были открыть представители власти Украины.

– Это были деньги? – поинтересовался старик.

– Не-е-ет, – неуверенно протянул инспектор, – не совсем деньги.

– Я не очень понял, это подростка подсадили к профессиональной охране, перевозившей почту, или почту подбросили профессиональным охранникам, которым особо нечего было делать с четырнадцатилетним мальчиком? – тихо спросил старик.

– Точно во всем этом разобраться трудно, я рассказываю вам так, как это было объяснено мне. Давайте условно исходить из того, что исчезли люди, а не из того, что исчезла почта. В городе Н. по предварительной договоренности служащие вокзальной охраны должны были проверить пломбы на дверях вагона, но не смогли этого сделать. Поскольку вагон, третий с конца – я это подчеркиваю, чтобы сразу отмести версию его незаметного отцепления по дороге – исчез.

– Это ведь был почтовый поезд? – уточнил старик.

– Это так называемый курьерский поезд. Если вы собираетесь сейчас перебирать все его вагоны, могу перечислить: три обычных почтовых, один с медицинским оборудованием, один с редкими породами птиц – заказ для орнитологического музея, один с осужденными – восемь человек и четыре человека охраны, один – вагон для отдыха машинистов, один – укрепленный почтовый, в котором был подросток: два человека охраны и два ящика весом по восемьдесят килограммов. С момента отправки поезда он имел шесть остановок, на которых все вагоны были в наличии, а на седьмой остановке укрепленный почтовый пропал. Охранники – мужчины, русские, пятьдесят два года и сорок шесть лет, профессионалы, объявлены в розыск. По материалам дела они подозреваются в похищении ста шестидесяти килограммов золота в слитках. Поэтому и расследование поручено не петербургской полиции, а Главному Управлению внутренних дел. Вот, собственно, и все. Я могу задать вопрос?

– Конечно, – кивнул старик.

– Почему этим делом заинтересовался отдел аномальных явлений? – подался к старику инспектор.

– А-а-а… Это просто. Архивы внутренних дел и Службы безопасности отслежены и собраны с какого?.. С сорок шестого, кажется. Короче, я послал запрос по компьютеру на поиски по имени Максима П. Ну там, не состоял, не привлекался.. Я надеялся, что его имя может всплыть в период ближайших двух-трех лет, а мне машина выдала 1964 год. Смешно? Это не смешно. Я проверил все досконально. Личное дело Максима П., помещенного в интернат для малолетних правонарушителей в 1964 году зарегистрировано и сохранилось случайно, так как в этом интернате был пожар, и в архивах ближайшего райцентра уцелели только личные дела тех малолетних, на которых был объявлен розыск. Объясняю. Максим П. и еще двое подростков бежали в том же шестьдесят четвертом из интерната. По описанию и манере поведения это наш Максим П. Вот так.

– Бред, – сказал инспектор. Он пропал два года назад. Сорок лет назад, в шестьдесят четвертом, его не существовало.

– Меня отчасти радует твоя немногословность, это, вероятно, признак мужания, мне раньше казалось, что ты говоришь и не можешь остановиться, потому что боишься, – заметил следователь, когда молчание затянулось.

– Чего я боялся? – инспектор вытащил изо рта трубку.

– Жизни боялся, боялся не успеть, не поймать, не получить… Чего там ваше поколение боится?

– Это может быть подросток похожий на Максима П. Просто похожий.

– Нет, не может. Помнишь мешочек на груди нашего подростка? Он с ним никогда не расставался с момента задержания. А при попытке отнять этот мешок, помнишь? Разнес вдребезги всю мебель в предвариловке, решетки гнул, как прутики. Так вот про этот мешок написано в деле шестьдесят четвертого года. Подробно. Что ты там закрываешь рукой? Что принес в папочке? – вдруг спросил старик, и инспектор рефлекторно прикрыл второй ладонью листы в папке.

– Это справки, – решился он, засунул трубку в рот и сильно ее прикусил.

– Какие еще справки? – покачал устало головой старик.

– О том, что вас не существует. У вас нет прошлого. Вы не рождались в тот день, который указан в вашем паспорте, вы не учились в тех заведениях, которые перечислены в ваших трех дипломах, вы не были и не состояли нигде!

– Специфика секретной работы, – процедил старик. – Не советую тебе зацикливаться на моем досье. Попробуй разобраться, куда пропал подросток и как он оказался в шестьдесят четвертом году. Найди его следы в нашем времени.

– Кто такой Кукольник? – спросил инспектор.

– Хороший вопрос. В двадцать шесть я уговаривал одну девушку выйти за меня замуж. Она отказалась, потому что я сказал, что у меня один недостаток: люблю суп с клецками, а ей стало смешно, она чуть не свалилась под стол от хохота, а мне стало противно, что ей смешно! Что ты скажешь на это?!

– Это… Это же я уговаривал девушку, это я люблю клецки, я никому больше никогда об этом не говорил, – забормотал инспектор. Вывалилась изо рта дорогая трубка, и звякнуло под ней треснувшее блюдце.

– То-то и оно! – привстал и навис над ним следователь. – Все уже было, да?

– Почему мальчик узнал тебя, когда первый раз увидел? Почему он сразу назвал тебя Кукольником? Это фамилия такая? – взял себя в руки и повысил голос инспектор.

– Понял, да? Перешел на «ты», значит, понял? – косматые брови старика двигались уже совсем рядом с глазами инспектора, закрывая седой щетиной видимое пространство.

– Уйди…

– Дурак. Куда я уйду? Куда ты от самого себя денешься? Работай, молодой человек, ищи подростка, сбежавшего в шестьдесят четвертом из интерната! Он мне нужен! Найдешь его, я найду пропавшее золото, можно сказать, принесу на блюдечке. Тебе будет за это новое звание, продвижение по службе. Только не трать время зря: не ковыряйся в сегодняшнем времени, его здесь нет. Тем двум правонарушителям, мальчикам, которые с ним бежали в шестьдесят четвертом, сейчас по пятьдесят четыре. Это Федор Самохвалов и Хамид Игматулин, пятидесятого года рождения. Ищи. Мне – подросток, тебе – золото.

– Как это? – инспектор заслоняется рукой от старика. В какое-то мгновение он узнает на чужом лице брезгливое подергивание уголком рта, это его подергивание, он уже ловил себя на том, что иногда вот так дергает ртом вместо постепенно истребленной привычки все обговаривать! Инспектор шепчет, взглядывая из-за локтя: – подростку ведь тоже… должно быть пятьдесят четыре, если он жив?

– Даже и не знаю, – выпрямляется старик, – как тебе удастся поумнеть к моему возрасту.

Глава третья. Одиночество любви, цветущая абрикоса и панцирь черепахи

Начальник следственного Управления внутренних дел написал заявление на отпуск за свой счет. Начальство удивилось, но разрешило. Через два дня после разговора со следователем инспектор уже стоял в ожидании поезда на вокзале с небольшим чемоданчиком в руках. Он был одет в длинное сшитое на заказ пальто, из-под приспущенных брюк выглядывали тупые носки толстоподошвенных шведских ботинок, на голове – шляпа, на шее яркий шарф (преобладающие цвета красный и коричневый), во рту – трубка. Инспектор осмотрел свое отражение в вагонном стекле подъехавшего состава и сам себе ужасно понравился.

В этом поезде вагонов «СВ» не было, инспектор купил целое купе и почувствовал недоумение и раздражение проводницы, как только вручил ей четыре билета.

– Прошу не беспокоить, – заявил он строго. – Чая мне не нужно, постель подготовлю сам.

– Все четыре? – подбоченилась проводница.

– Что – четыре?

– Все четыре постели подготовите себе сами?

– Обойдусь двумя. Позаботьтесь вовремя предупредить меня об остановке. Это маленькая станция. Стоянка, если не ошибаюсь, одна минута. Если проспите, остановлю поезд, и у вас будут неприятности.

Две постели инспектор использовал так: он лежал сначала на одной, чтобы смотреть в окно по ходу поезда, потом на другой, когда поменяли состав.

Выспаться ночью не удалось. Инспектор то открывал стекло – душно, то опускал вниз, наглотавшись прохладного ветра с привкусом пригорода. К пяти утра он решил пару кроссвордов и отследил несколько сполохов в небе – то ли зарницы, то ли молнии. Наконец, когда стало светать, он вытянулся на полке, закрыл глаза, и, вдыхая запах казенного белья, попытался представить, как выглядело место, в которое он едет, сорок лет назад. Станция, шахтерский поселок, школа, баня, грунтовые дороги. Интернат для малолетних правонарушителей. В легкой накатившей дреме он даже почувствовал странный запах. Это пахли цветы на дереве – на голых ветвях ни единого листочка, только крупные розовые цветы – неожиданный восторг весны.

… Была среда. Начало апреля. Путевой обходчик застыл на месте с большим дорожным молотком на плече. Его напарник остановился сзади, выискивая взглядом, на что тот смотрит.

– Абрикоса цветет, – протянул руку обходчик. – Рано в этом году. Хищно цветет!

Напарник нашел глазами дерево, неожиданное в черно-сером индустриале. Абрикоса стояла, застыв бело-розовым облаком у колонки недалеко от станции. Равным ей по цвету был, разве что, выцветший транспарант, растянутый на здании станции: «НАРОД I ПАРТIЯ ЕДИНИ!»

– Остался один состав на третьем, – сказал проходчик, неохотно уводя глаза от дерева. – Осмотрим путя после обеда.

– На пятом вагон стоит, – протянул руку напарник. Он работал недавно, можно сказать, был учеником обходчика.

– Как это там вагон стоит? – развернулся обходчик и прикрыл рукой глаза от солнца, – там же в полпервого скорый проходит!

– Стоит, – развел руками напарник.

Они бегут в горячем полдне ранней весны, молоток на плече мешает, напарник обгоняет обходчика и метров за десять до вагона останавливается в недоумении. Подбежавший обходчик опускает молоток на шпалы, открывает рот и медленно вытирает ладонью пот на лбу.

– Ни хрена себе, – говорит он почему-то шепотом. – Откуда же он взялся такой иностранный?!

Вагон стоит заблудившимся чудом. Он синий, на окнах – решетки, выкрашенные в черный цвет. Его размеры, длина и вообще общий вид настолько странные по сравнению с привычными вагонами, что обходчик даже посмотрел пару раз на небо, потому что объяснить себе наличие в таком месте и в такое время вагона на путях он не мог. Он подходит ближе и рассматривает двери вагона, странные замки и опечатанные пятаки пломб. Прикладывает ухо к нагревшемуся металлу. Мужчины задерживают дыхание.

– Чего там? – спрашивает напарник. Обходчик пожимает плечами.

– Ты вот что, – говорит он, осматривая колеса вагона, – ты на станцию беги, скажи про вагон. Пусть срочно подгоняют тепловоз и оттащат его в тупик, совсем они там размякли от жары!

Напарник уходил, оглядываясь, потом побежал. Он не слышал резкого сильного звука, от которого обходчик упал на землю и закрыл голову руками.

Несколько секунд он лежал, разглядывая сквозь пелену пота на ресницах крепления на колесах, потом сказал сам себе:

– Стреляют, кажись, – и медленно встал. – В вагоне стреляют!

Из вагона послышался детский плач. Обходчик дернулся сначала к двери, потом понял, что не открыть, схватил молоток и бил по странному замку, по пятаку пломбы, вдавливая ударами вмятины, и кричал, кричал… Ему казалось, что он успокаивает невидимого ребенка, на самом деле он в основном матерился. Разбив вдребезги замок, и обнаружив, что дверь все равно не открывается – нужно поддеть снизу, обходчик побежал за припрятанным на втором пути ломом. Обратно он еле тащился, ему казалось, что переплетенья рельсов наматываются на мозги. Когда от ударов ломом плач усилился, обходчик разрешил себе отдохнуть и попытался говорить с ребенком, крича в щель:

– Ты это самое, не дрейфь! Все уладится, сейчас я тебя открою. Не плач, отойди от двери подальше. Ты маленький? Совсем маленький? Видишь, уже большой, а плачешь!

Громкоговоритель крякнул и металлический голос сообщил, что на пятом пути скорый.

Обходчик вскочил, вогнал лом в щель подальше и налег на него всем телом. Дверь открылась.

В затемненном пространстве вагона – ненормального, совсем без перегородок и купе для пассажиров: один длинный широкий коридор, раковина умывальника и унитаз в одном конце, стол и несколько боковых нижних полок в другом – обходчик разглядел две детские фигурки и кого-то побольше. Человек этот, толстый и лысый, сидел на полу, расставив в стороны ноги и совершенно спокойно смотрел на обходчика, как будто спал с открытыми глазами. Мальчик лет десяти-двенадцати лежал рядом с ним на полу, из простреленной груди вытекала яркая кровь. Еще один, совсем маленький, размахивал странным ружьем – необычный приклад и короткий ствол, и плакал. Такое же ружье или автомат – обходчик не разбирался толком в оружии – лежало на полу, засыпанное цветными картинками карт. Толстый юноша с застывшим взглядом был одет в казенное, это сразу видно, а вот мальцы – оба в огромных семейных трусах и майках.

Обходчик подбежал к орущему ребенку, схватил его и вытолкнул из вагона. Того, который истекал кровью, он вынес на руках и уложил осторожно на шпалы четвертого пути. Лысого толстяка пришлось сначала тащить волоком, обхватив подмышки, потом тот стал потихоньку двигаться сам, а спустившись из вагона на землю, покорно уселся возле лежащего на рельсах ребенка. Самый маленький прижимал к себе оружие, грязно ругался и кричал, что «…Кузя сам виноват, что Кузя мухлевал, что Кузя, мудак, всегда мухлюет в карты!», и от этого крика у обходчика пошли синие пятна перед глазами.

От станции бежали, размахивая руками, люди. Со страшным скрежетом тормозов подкатывала тупая морда «скорого», и обходчик уже видел вытаращенные глаза и белое, застывшее в крике лицо машиниста. Он забежал в вагон последний раз, схватил в охапку какую-то одежду и выскочил, тоже крича. Малыш с оружием побежал за ним, толстяк медленно поднялся и не спеша отходил, пятясь и наблюдая, как поезд ткнулся в содрогнувшийся вагон и потащил его вперед. А у того мальчика, который остался лежать на шпалах, кровь больше не текла, и открытые глаза заволокло спокойствием неба.

Протащив вагон метров сорок, поезд остановился. Подбежавшие люди окружили обходчика и мальчика с автоматом. Из окон «скорого» высунулись пассажиры, врач с чемоданчиком присел у ребенка на шпалах. Обходчик никак не мог разомкнуть руки, а когда у него силой отобрали одежду – это оказалась униформа неизвестного никому ведомства – он застыл взглядом на невозможно развратной бабенке в одном только поясе и чулках, страшно грудастой, обещающей все и сразу своей улыбкой, и только через пару минут, оглохнув в гомоне и криках, понял, что смотрит на игральную карту, упавшую рубашкой вверх.

– Отставить! – кричал ребенок и топал босой ногой, – не трогать мои личные вещи! Не сметь! Кузя сам виноват, он всегда передергивает в карты, я потом напишу подробный рапорт… Нет, это я виноват! – из глаз покатились слезы. – Я просто устал, болела голова, а Кузя… Где я?.. – Стоять! – он вскинул тяжелое для него оружие и попытался передвинуть затвор, когда застывшая было толпа двинулась, чтобы пожалеть.

Подошла милиция. В одежде, вытащенной обходчиком, оказались документы. Вглядевшись в дату и печать, милиционер быстро удостоверение спрятал. Второй уговаривал мальчика отдать ему оружие, присев рядом с ребенком на корточки. Некоторые любопытные пассажиры «скорого» попрыгали из вагонов и пошли смотреть на мертвого. Из окошка, высунувшись, смотрела старушка, которой было высоко прыгать. Она перебрала взглядом толпу, лежащего на шпалах ребенка в окровавленной майке и больших – не по росту – трусах, потом посмотрела вдаль, прищурилась и достала очки. Там впереди, далеко за вагоном кто-то очень упитанный пятился спиной, волоча по земле тяжелый деревянный ящик…

Инспектор проснулся от яркого солнца. Половина одиннадцатого. Он перебрался на другую полку, подальше от солнца. Надо бы выпить чаю. Съесть чего-нибудь…Прихватив полотенце он вышел в коридор и замер. На откидном стульчике у окна сидела совершенно невероятная женщина и смотрела на него глазами, полными слез.

– Заку-курить не найдется? – сглотнула она плач и неуверенно улыбнулась.

Инспектор полез в карман пиджака, потом в карман брюк, потом вспомнил и вздохнул: он не курит сигарет. Женщина кивнула, как будто так и знала, что ничего хорошего сегодня уже больше не случится, и отвернулась к окну.

– Знаете что, – неожиданно для себя сказал инспектор, – давайте я вам лучше хорошего кофе принесу!

– Где вы здесь возьмете хороший кофе? – пожала плечами женщина, не поворачиваясь.

– Я возьму кипяток у проводницы, а кофе у меня есть.

– Я не пью растворимый, – женщина опять пожала плечами.

– Я тоже. В дорогу взял банку, – пробормотал, словно извиняясь, инспектор.

– А вы не взяли в дорогу бутылочку коньяка? – с надеждой повернулась женщина и подняла к нему удлиненное лицо с мокрыми ресницами и влажным ярким ртом.

– Не пью, – инспектор пытался поймать глазами ее зрачки и не мог: женщина осматривала его сверху вниз рассеянно и грустно. – Почему вы плачете?

– Собаку задавило машиной, – она опустила ресницы.

– Сожалею. Какая порода?

– Что?

– Я спрашиваю, какой породы была ваша собака?

– Это была не моя собака, – повысила голос женщина, – это была собака на насыпи у дороги! Вот только что, там, за окном! На насыпи у дороги лежала мертвая собака.

– А!.. – растерялся инспектор, – Вы плачете, потому что увидели из окна мертвую собаку на насыпи?

– Да, и что тут странного?!

– Нет-нет, ничего… А знаете что, может у них в ресторане есть коньяк?

– Есть, конечно. После двенадцати. Я как раз сижу и жду. Ресторан открывается в двенадцать, – объяснила она, заметив удивленный взгляд мужчины.

Потоптавшись, инспектор ушел в туалет, а когда вернулся, женщины не было. Он полежал пять минут на одной кровати, потом шесть минут на другой, напротив. Присел восемь раз и выпил минералки. Раскрыл вчерашнюю газету. Сложил и отбросил.

– В конце концов, я ведь могу пойти поесть! – сказал он сам себе и отправился в ресторан.

…Обходчик пришел домой поздно. Подписавшись под множеством бумажек в отделении милиции, он не смог просто так донести это все в себе домой, и пошел пить пиво к друзьям. Подробно рассказав про вагон, выслушав самые разные предположения, он многозначительно хмыкнул, покопался во внутреннем кармане спецовки и стукнул по столу красной с белыми надписями жестяной банкой. Все замолчали. Плыл к низкому потолку комнаты в бараке для неженатых стойкий табачный дым.

– А это что, по-вашему? – выждал достаточную паузу и злорадно поинтересовался обходчик.

Все задвигались, стали банку друг у друга вырывать, болтать, прислушиваясь к бульканью, дело дошло до крика, когда кто-то захотел поддеть прижатое плоское кольцо.

– Не, не граната это, – покачал головой самый старый в компании. – Что я, гранаты не видал? Что это может быть за граната с жидкостью?

– Сейчас знаешь, какое оружие японцы с американцами сделали! Здесь и надписи есть по-ихнему! Откроешь, а там отрава жидкая, в воздухе растворяется и всех убивает, если вдохнуть!

– Там и по нашему надписи есть, – отнял банку обходчик. – Будут они тебе на гранате подробную инструкцию из чего состоит писать, да?

– Кто их знает, – протянул старший, отнял банку и стал читать, отставив ее подальше от лица и сощурившись: – Иден… Иден-тичный натуральному. Краситель. Консервант. Братцы, да это консервы! В войну один раз перепала американская тушенка, так банка тоже была как елочная игрушка раскрашена, а внутри – дерьмо.

После небольшого совещания решено было банку в одном месте проткнуть гвоздем. Капли темной жидкости нюхали, пробовали на язык и пытались поджечь. Не горит. Когда же, решившись, дернули за кольцо, оно оторвалось – хлипкое – и пришлось воспользоваться обычным консервным ножом.

– Да лимонад это, – понюхав, заявил самый решительный. – Только гуталином отдает. Черт его знает?..

Трое решились и попробовали на вкус. Единодушно решили, что гадость, хоть и сладкая. Одной бутылки самогона запить не хватило на всех – подвалили еще ребята на огонек. Через полчаса в пустую и легкую банку стряхивали пепел все, кто мог дотянуться через стол.

На следующее утро обходчика разбудила жена. Она покричала для порядка по поводу вчерашнего загула – пришел на бровях, нет на тебя лихомани, и все такое. Обходчик, облив голову водой сам начал говорить громко, хотя обычно из него трудно было вытянуть хоть слово до обеда. Он честно заслужил длительный сон, потому как сегодня не его смена!

– Бельма протри, пьянь несчастная, среда сегодня, как это – не твоя?

Оторопевшему обходчику, застывшему у отрывного календаря, жена силком ткнула в руки его рабочую одежду и убежала на работу. Обходчик осторожно потрогал листок, погладил его, аккуратно оторвал. Не глядя, сделал самолетик и пустил в открытую дверь. Так же, как он сделал со «средой» вчера.

Через сорок минут он шел по шпалам с ломом и дорожным молотком. Он заметил синий вагон издалека. Потоптался, опустил на землю лом и молоток и побежал к вагону.

Было только начало десятого. Увидев совершенно нетронутые двери вагона – замок пломба, все как в прошлый раз, обходчик на цыпочках обошел его два раза, прислушиваясь. Было очень тихо, ему показалось, что время застыло, хотя радио орало как всегда из громкоговорителя на здании станции, на запасных путях содрогались друг о друга вагоны товарного поезда. Обходчик стал на четвереньки и заглянул под вагон. Потом лег на спину и, подтягиваясь, добрался снизу почти до середины. Здесь, закрытый снаружи металлическими захватами, обнаружился незаметный, если не приглядеться и не провести по краю пальцами, квадратный люк. Обходчик выбрался из-под вагона, опять прислушался и побежал в мастерскую за гвоздодером. Его о чем-то спрашивали, напарник кричал вслед – не разобрать. Казалось, что тело было чужое и действовало под каким-то потусторонним напрягом: не сделать, так умереть.

Отжимая гвоздодером захваты, он дергал головой, сгоняя пот, упирался спиной в шпалу и болезненный гравий и думал черт-те о чем: он думал о своей жене, когда ей было пятнадцать.

Люк открывался внутрь вагона. Помня, как вагон выглядел изнутри вчера, обходчик уже без удивления осмотрел пустое пространство. Никого. Ни детей, ни толстого молодца на полу. На столике стояли несколько банок. Те самые, красные, с белой надписью. Обходчик посчитал шепотом: пять. Все верно. Он осторожно, стараясь не стучать, откинул от себя люк и высунулся, положив локти на пол вагона. Застыл, заметив краем глаза медленное движение. Обитая дерматином крышка полки приподнялась, в образовавшуюся щель высунулось дуло. Обходчик ничего не почувствовал – яркая вспышка перед глазами и булькающий звук.

– А говорил, не попаду в глаз! – крышка поднялась вверх, ребенок лет шести стал в полный рост и потряс автоматом.

– Это потому что дуло уложил на неподвижную поверхность, – кряхтя, рядом с ним встал второй, постарше.

Они вышли из отделения для багажа под полкой, открыли другую крышку и помогли выбраться толстому юноше с лысой головой. Толстяк подтащил к люку два деревянных ящика. Младший попробовал столкнуть мертвое тело обходчика вниз под вагон, но старший сказал, что лучше затащить внутрь. Дулами автоматов они приказали флегматичному толстяку заняться трупом, сами отошли к столу. Посовещавшись, решили отпороть ножом с брюк, ставших для них слишком больших, карманы на молнии и сложить туда свои документы, завернув их в полиэтиленовый пакет.

– А эти? – спросил младший, показывая на бумаги Максима П.

– Засунь ему в нагрудный карман на рубашке.

Булавками закрепили карман внутри больших семейных трусов младшего, накинули на плечи куртки и подошли к люку:

– Чего ждешь? Вытаскивай! – сказал младший толстяку. – На свободу пойдем, гулять будем!

– Жаль, оружие придется оставить, – старший с сожалением положил свой автомат и ласково провел по черному боку. – А давай, кто первей? – подросток провел вдруг вспотевшими ладонями по трусам.

– Это вестерн, что ли? – перестал улыбаться младший. – Так ведь я лучше стреляю, ты помнишь?

– Это ты из пистолета в тире лучше стреляешь. А тут – посмотрим.

– Так нечестно, – покачал головой маленький, – я меньше тебя, для меня автомат тяжелей!

– Неужели у тебя есть недостатки? Или мне показалось? – старший переступил, расставляя ноги. – Ты же всегда считал себя умнее, хитрее, способней, а уж моложе меня был по жизни, и это раньше не доставляло тебе неприятностей!

– Ладно, – подумав, сказал младший и тоже расставил ноги, глядя на свой автомат на полу. – Ты из-за золота? А сколько сможешь унести?! Ну один-два слитка, не больше!

– Не беспокойся об этом. Давай просто выясним, где начинается и кончается справедливость. Меня должны были уволить через две недели после твоего прихода, и не уволили только потому, что в перестрелке погибли двое наших. Укомплектуют штат и уволят. А почему, знаешь? Потому что мне больше пятидесяти, потому что ты в тире стреляешь лучше, ты даже не питерец, а берут тебя!

Сопя, снизу забрался в вагон охраняемый объект и потащил к люку второй ящик.

– Предлагаю ужесточить условия, – насупился младший. – Оставим по одному патрону. Отойдем на двенадцать шагов, как в старину на дуэлях. Положим автоматы на пол. И по сигналу начнем. Выгребай свои. – он наклонился, не обращая внимания на протестующе выставившего руку старшего, поднял автомат.

Старший мальчик быстро схватил свое оружие. Младший, не глядя на него, начал возиться с магазином. Когда старший, сопя, вытряхнул на пол первые патроны, младший, поднатужась, вскинул, короткоствольный автомат и прошил своего напарника очередью.

– Да, – сказал он, бросив с грохотом оружие рядом с телом обходчика, – да, представь себе. Умнее, хитрее и моложе. И ты думал, что я, как последний дурак, засуну в трусы парочку слитков и пойду продавать их на базар, да? Нет, напарник. Это надо спрятать. Пока не подрасту – не трону и пальцем. Вот так-то.

Женщина в ресторане сидела за столиком не одна. Инспектору стало вдруг скучно и неудобно. Он заказал себе что-то из курицы и минеральную воду. Подходил народ, постепенно заполнялся зал, дрожали от толчков в закрепленном стаканчике у окна полевые гвоздики.

– Я подумала, что вам скучно, – женщина села напротив. И по тому, как она облокотилась на изогнутую ладонь под подбородком, как медленно поворачивала голову, инспектор понял, что коньяк уже подействовал. – Уйти?

– Что вы, – очнулся инспектор, – конечно, скучно. Что вам заказать?

– Водку, апельсиновый сок, пол-лимона и сыр.

Инспектор сам сходил к стойке и дополнил свой заказ.

Он ел курицу. Женщина выдавливала в бокал с водкой сок лимона, укладывала на далеко высунутый язык тончайшие квадратики сыра, смеялась, слизывала с пальцев сок, опрокинула случайно солонку и сказала, что теперь они поссорятся.

– Хотите со мной поссориться? – спросила она, подавшись вперед и рассматривая вблизи его жующий рот.

– Нет, – ответил инспектор, проглотив.

– Клянетесь, что не будете со мной ссориться?

– Клянусь.

– Что бы я ни сделала?

– В допустимых пределах, – уточнил инспектор, – хотелось бы обойтись без членовредительства.

Женщина засмеялась, закинув голову, инспектор рассмотрел ее великолепные зубы и потрогал у себя во рту языком разрушавшуюся пломбу.

– Ладно, – она шлепнула ладонью по столику, – рассказывайте мне про себя. То, что никому еще не рассказывали.

Задумавшись, инспектор наблюдал, как она гремит льдинками после сока в бокале.

– В общем, есть такая история, – сдался инспектор. – Я был студент. Молод. Хорош собой. Уверенный в себе и отлично воспитанный будущий юрист. Я бы умер со стыда, надев на экзамен галстук не в тон. И это, прошу заметить, при совершенно демократичных свитерах и затертом вельвете многих моих сокурсников. Мне нравилась девушка.

– О-о-о, – протянула женщина. – Это история любви?

– Это история моего унижения.

– Отлично!

– Так вот, – нисколько не стушевался инспектор, – она мне нравилась как-то правильно, что ли. Никакой тебе бессонницы, страданий, потери сознания от прикосновения руки к руке. Но думал я про нее практически каждый день. Однажды она выбрала меня, когда компания рассаживалась в кинотеатре. Села рядом и сразу прикоснулась коленом. Потом, по ходу фильма, колено отодвинулось, я даже думаю, что это было случайное прикосновение. Но этот фильм я помню в двух частях: до колена и после. И вот тогда я решил сделать ей предложение. Последний курс, пора определяться, я москвич, имею отдельную квартиру…

– Скучно, – вздохнула женщина. – Когда начнутся унижения?

– Да, – засмеялся инспектор. – Это действительно не очень романтично, не то, как нужно рассказывать красивой женщине про старую любовь, но это правда. Я пригласил ее в кафе. Шампанское, мороженое, шоколад. Она начала было обсуждать что-то про учебу, я настойчиво перевел разговор в другое русло, заинтриговал, удивил. Я вкратце описал ей мои достоинства. Вероятно, описал очень предвзято, потому что она поинтересовалась, а есть ли у меня, такого хорошего, недостатки? Она еще не знала, зачем я все это говорю. Она думала – это я потом понял, что мы дурачимся. Что потом она должна будет рассказать про себя.

– У вас, что, не оказалось ни одного недостатка? – женщина перестала давить в кулаке лимон и уставилась на замолчавшего инспектора как на редкого насекомого.

– Я так и сказал, – кивнул инспектор, – что, в принципе, у меня нет недостатков. Я не жаден, умен, добр, легко прощаю, ненавижу лень, не имею вредных привычек, люблю жизнь настолько, что не позволяю себе уныния, сексуально вынослив. И так далее, уже не помню, потому что половину из того, что тогда говорил я сейчас уже растерял. Но один недостаток, – сказал я, – у меня есть.

– Неуже-е-ели? – пропела женщина.

– Да. Я так и сказал: один есть. Дело в том, что я очень люблю суп с клецками.

В наступившем молчании подошел официант, профессионально сохраняя равновесие, и положил на столик счет. Поезд поворачивал, пустые бокалы двинулись к женщине, она выставила на их пути ладони, вскинула на инспектора удивленные глаза и спросила:

– Это все?

– Все, – он кивнул. – Вам разве не смешно?

– Нет. Не смешно.

– Я думал, что это будет смешно любой женщине, – отвел глаза инспектор, достал трубку и засунул ее в рот. – Она хохотала так, что сползла под стол.

Женщина посмотрела на счет, приложила палец к губам, чуть повернулась назад и на глазах у застывшего от изумления инспектора медленно вытащила двумя пальцами портмоне из кармана пиджака сидящего сзади нее – спиной – мужчины.

– А, может…– начал было инспектор, но женщина перебила:

– Вы поклялись не ссориться со мной. Заткнитесь.

Она быстро перебрала деньги в портмоне, вытащила несколько бумажек, положила их на счет, а портмоне плавным движением засунула обратно в карман. Потом она посмотрела на инспектора, взяла его трубку, решительно потянула к себе. Инспектор разжал зубы. Женщина рассмотрела трубку и засунула себе в рот. Инспектор покраснел.

– А вы сказали той девушке, что застенчивы? – спросила женщина.

– Вы воровка?

– Ну что вы. Я просто забыла свой кошелек в чемодане. А чемодан мой в купе проводницы, потому что я садилась в вагон без билета, понимаете? – объясняла она, дергая трубкой. – Я заплатила проводнице, мне ехать не так уж и долго, посижу в коридоре на стульчике. А вещи мои проводница взяла в свое купе, а когда ресторан открылся, – женщина вытащила трубку, привстала и так близко придвинула свое лицо, что инспектор почувствовал ее дыхание, – проводницы почему-то не было… она ушла и закрыла купе, – мокрым, вытащенным изо рта кончиком трубки, инспектору провели по губам.

– Все равно это воровство, – он отодвинулся. Женщина равнодушно пожала плечами и села. Инспектор опустил голову и посмотрел себе на грудь – не видно ли сквозь пиджак, как колотится его сердце: – Отдайте трубку. Спасибо. Я в состоянии оплатить счет в любом ресторане.

– Ах, да! Вы же не жадный!

– Тем более, что счет нам принесли общий. То, что вы заплатили и за меня, свидетельствует о моей причастности к правонарушению.

– Да кто вам мешает! Положите к этим деньгам еще те, которые, по вашему мнению, будут свидетельствовать о полной вашей непричастности к правонарушению. Вот официант удивится! А лучше купите с собой бутылку коньяка, сок и сыр.

Инспектор все это купил, и еще бутылку минеральной и пакет кефира.

– Это идиотизм, – бормотал он, уходя и оглядываясь на обворованного пассажира, – это неправильно.

…В два часа ночи обходчик вышел на крыльцо помочиться. Он стоял, покачиваясь, и разглядывал застывшие в стеклянном свете луны деревья в саду. Обходчик вспоминал и никак не мог вспомнить, что же его так подкосило: самогон вчера вечером в бараке у холостяков, или любимое женой «плодовоягодное», которое осталось с прошлого праздника, забытое в кладовке, но там совсем мало было, не больше стакана. Правый глаз не открывался. Обходчик зевнул, щеке у глаза стало больно. Он потрогал осторожно указательным пальцем вздувшееся веко. Хорошо посидели, что и говорить, вот только кто ему так врезал, он напрочь не помнит.

Послонявшись на ощупь по дому, обходчик остановился у календаря. Короткое слово – жирными черными буквами. Вверху и внизу листка шли надписи буквами поменьше, в темноте было видно плохо, но обходчик и так уже знал наизусть, что там. Восход солнца, закат солнца, продолжительность дня. А на обороте – что-то про птичку. Задумавшись, обходчик медленно оторвал листок, подошел к окну. Точно. «Степной воробей». Он вышел на улицу, зажал листок зубами, стал на четвереньки и, склонив голову, чтобы лучше видеть здоровым глазом, пополз вокруг крыльца, ощупывая землю.

– Так больше жить нельзя, – сказала жена. Она неслышно вышла на крыльцо и стояла в ночной сорочке, обхватив себя руками за плечи. – Хоть бы ты к врачу сходил, а? Ведь допьешься до белой горячки! Кого ты ловишь? Что у тебя в зубах?

– Какой сегодня день? – спросил обходчик, вытащив листок изо рта, и усевшись на землю.

– Среда. Среда, горюшко мое! Тебе ведь еще на работу идти, а ты что делаешь?!

– А вот еще одна среда, – в протянутой руке скомканный крошечный самолетик. – И еще одну могу найти, я два таких самолетика делал, точно два! – глядя на жену не отрываясь, быстрыми движениями обходчик сложил пальцами самолетик. – Теперь три. Как это так?

– Бракованный календарь, – вздохнула жена. Насовали лишних листков, вот и все. Вставай, горюшко мое, вставай, – она спустилась и поднимала мужа с земли. – Описался, как маленький, – шершавая ладошка ласково провела по голой мужской спине.

– Я не описался, – сказал обходчик сначала шепотом, потом набрал воздуха и закричал: – Я вышел поссать, а потом просто сел в лужу, понимаешь, ты, дура! Когда искал самолетики!

На его крик по всему поселку залаяли собаки.

– Ну и хорошо, ну и не описался, пойдем поспим немножко, а то скоро вставать. И тебе на работу, и мне… Вот так, по ступенечкам, вот так.

– Давай мою спецовку, – непререкаемым тоном заявил обходчик в доме.

– Так сохнет ведь. Вчера, когда пришел после двенадцати, она же вся была залита кровью, вся в грязи, как будто тебя черт-те где таскали! – окончательно проснулась и рассердилась жена. – Ты хоть помнишь, что залез в отцепленный вагон? Что там подрался с кем-то, что сидел в милиции?! Что я тебя, пьянь несчастную, еле уговорила отпустить?!

– Давай спецовку, – скучным голосом повторил обходчик, и жена сразу замолчала и протянула ему влажные вещи.

Он прошел темным поселком к бараку для холостых. Вошел в настежь открытую – жарко – дверь, включил свет и осмотрел внимательно стол со следами вечерней попойки. Банки не было. Осмотрев спящих, он выбрал старика, потряс его, отворачиваясь от смрадного дыхания. Потом взял за грудки, приподнял и спросил в бессмысленные приоткрывшиеся глаза:

– Слышишь меня?

Старик кивнул.

– Я приносил вчера банку красную с кольцом на крышке?

– При… приносил, – кивнул старик, – но не вчера. Позавчера это было. Точно, позавчера. А вчера мы твою свободу обмывали. Ты из милиции пришел.

Обходчик бросил старика, потому что заметил красный отблеск под столом. Он нагнулся и подкатил к себе вилкой, валяющейся тут же, жестяную банку. Ее приспособили под пепельницу, из банки высыпались окурки.

Возле станции горели несколько фонарей. Обходчик сел на скамейку. На пятом пути стоял товарный. Обходчик знал, что товарный будет там стоять до половины четвертого утра. Потом в четыре десять пройдет рабочий шахтерский поезд. А вот потом обходчик точно, до секунды, должен установить, кто и когда подтащит и отцепит здесь синий вагон. Он перебрал в уме события последних двух дней. Обмыслить все это не было ни сил ни воображения, но одна думка засела у него в голове прочно: и в первую среду, и во вторую он пришел домой после двенадцати ночи. То есть, уже на следующий день. Он пожалел, что не пошел ночью к вагону и не отследил переход одного дня в другой. В первый раз вагон загнали в тупик, поставили оцепление и ждали очень важных людей из госбезопасности. Обходчик пожал плечами: навряд ли бы его подпустили близко. А во второй раз он был с простреленной башкой, это точно.

Прошла дежурная по станции, не заметила его, замершего на скамейке, и испугалась, когда он кашлянул. Они поговорили, обходчик узнал, что сегодня точно – среда. Его смена с утра. Дежурная насыпала ему семечек во влажный карман, и семечки уже через десять минут утратили свою звонкую сухость. Он боролся с дремотой, набрав в рот горсть подмокших семечек, и медленно жевал жвачку. Товарный поезд ушел. Прошел рабочий. Обходчик выплюнул жвачку и чертыхнулся: видимость ему закрыл проходящий по второму пути скорый. Он встал, потянулся, вдыхая резкий запах цветущей абрикосы, и застыл. Скорый прошел, и на сквозном пространстве пустых путей отчетливо был виден в конце прогона бок синего вагона.

– Так, да? – шепотом сказал сам себе обходчик, потоптался возбужденно на месте и побежал домой.

Кричали петухи по дворам, накатывало прозрачным розовым светом раннее утро, и хорошие хозяева уже готовили во дворах скотинке пойло. Обходчик вбежал в сарай, отмахиваясь от переполошенных кур сдвинул несколько корзин, отгреб под ними землю с пометом и нащупал выступающую скобку. Поднатужился, открывая небольшую – в две доски – крышку, под которой держал свой тайник. Став на колени, покопался там и вытащил замотанную в тряпку гранату. Ребристая, она удобно лежала в его большой ладони, приятно придавив тяжестью сердце.

Бежать не стоило, чтобы не привлекать внимания. Путь до станции обходчик прошел медленно, запоминая опущенными глазами потрескавшуюся дорогу, кустики пыльной травы вдоль нее и башмаки двух попавшихся ему навстречу знакомых шахтеров. Успокоившись, обошел вагон. Постоял, прислушиваясь, потом, пятясь, отошел назад, прикидывая, за что можно спрятаться. Прятаться было негде. Он присел, выдернул чеку и запустил гранату изо всей силы под вагон. Споткнувшись о шпалы, граната не докатилась до середины вагона, рванула у самого его бока. Упавшего на землю обходчика подбросило и ударило о рельсы. Он лежал, приоткрыв один глаз, и смотрел, как вагон, содрогнувшись от взрыва, откатился назад. У него вырвало торцевую сторону, и в этом бродячем балаганчике странного театра, сквозь рассасывающийся дым была видна внутренность вагона и лежащие на полу три фигурки.

Обходчик стал на четвереньки, сглотнул противный дым, обдирающий горло, и покачиваясь, боясь отпустить рельсу, за которую уцепился, поинтересовался:

– Ну?! Еще варианты будут?

Кое-как встав на ноги, он осмотрел лежащих в вагоне детей и кивнул головой. Тот, который лежал ближе всего к торцу вагона, был точно мертвый. «Так ведь он был и в первый раз мертвый, – подумал обходчик, – так тому и быть…» Остальных рассмотреть было трудно, нужно уходить. Тяжело переставляя ноги, обходчик уходил к станции, и цветущая абрикоса бело-розовым кружевом полоскалась на ветру, красивая и недосягаемая – жуть!

В вагоне первым очнулся толстяк. Он обошел мальчиков и потрогал младшего, со стоном открывшего глаза. Вдвоем они оттащили старшего от разорванного края, младший припал ухом к его груди.

– Тащи ящики из вагона, – приказал он толстяку, оторвавшись на секунду от окровавленной груди, – сейчас набегут люди, чего стоишь?! Я бумаги соберу пока. Как тебя зовут… Где это?.. А, вот! Макс!

Толстяк остановился.

– Отлично, Макс. Хочешь что-нибудь сказать?

– Все это уже было, – бесцветным голосом проговорил Макс и взялся за ящик.

– Я думал, ты немой! Слушай, возьми себе свои бумаги. Вот так, – став на цыпочки, мальчик засовывал сопроводительные документы в нагрудный карман подростка. – когда тебя найдут, сразу определят, кто ты и что. Кстати, есть вопрос. Почему ты не изменился? – Ногой он подтолкнул автомат на полу к выходу.

– Никогда, – сказал Макс.

– Это, конечно, была бы самая прикольная хохма за всю мою жизнь, если бы ты уменьшился. Ведь представь, тогда бы в вагоне оказалась женщина!

Макс сбросил ящик на землю, спрыгнул за ним и помог спуститься мальчику, вскинув на него грустные отекшие глаза.

– Нет, – сказал он.

– Может, и нет, я это предположил, исходя из собственного превращения. Я все помню, а ты? Я подумал, что если кто-то закинул меня и Кузю на сорок лет назад, а тебя сорок лет назад еще не было на свете, то в вагоне должна была бы появиться женщина, понимаешь?

– Нет.

– Женщина, которая родила бы тебя потом, понимаешь? Ладно, ты не понимаешь, не обращай внимания. Тащи, – мальчик убедился, что Макс отвернулся, занявшись ящиком, подтянулся и взял с пола вагона автомат. – Странно как получается, – он, запыхавшись догнал Макса и шел рядом, осматриваясь, – если представить, что было задолго до меня, или до тебя, то всегда будет женщина. Если бы не было женщины, не было бы нас. Жаль, Макс, что ты разговариваешь, очень жаль. Остановись здесь. Затащи ящик в ангар. Хорошо. Иди за вторым, я пока выкопаю яму, чтобы зарыть ящики. Иди же, придурок!

Мальчик нашел ржавый лом, постучал в прессованную землю минуты три, запыхался и присел на корточки. Он огляделся. В другом конце ангара стояли цистерны.

– Мазут, – сказал мальчик сам себе, спрыгивая с одной из них. – Не пойдет. Что же делать? Придется забросать в бочку, а потом ночью перепрятать по несколько штук.

Макс притащил второй ящик. Он стоял на улице и смотрел в дверь ангара на мальчика.

– Иди сюда, – мальчик поманил его рукой. Макс не двигался. Подхватив автомат, мальчик вышел и осмотрелся. Никого. Он зашел за ангар и посмотрел в сторону станции. К подорванному вагону подъехала дрезина с рабочими. – Ты знаешь, что в этих ящиках?

Макс молчал.

– Молчи, не молчи, я уже знаю, что ты разговариваешь. Жаль. Знаешь что… Отвернись. – мальчик вскинул тяжелое для него оружие, направил на Макса, устроил палец на курке и повысил голос: – Отвернись!

Макс шагнул вперед и легко выдернул автомат. Потом, играючи, скрутил его сначала в дугу – у мальчика напротив выступил пот на лице, он присел, словно собираясь бежать – а потом почти в кольцо. С сухим щелчком разлетелся деревянный приклад. Макс шагнул к присевшему мальчику и нахлобучил ему на голову изуродованное оружие – венком, но не рассчитал: получилось очень сильно. От удара по голове мальчик зашатался и упал, закатив глаза. Макс постоял, подумал подхватил ящик и ушел с ним к виднеющейся за перегоном станции абрикосовой посадке. Когда он пришел за вторым ящиком, мальчик все еще лежал на земле. Макс, подумав, вытащил его из ангара, уложил и приладил под голову набитый сопроводительными бумагами отпоротый большой карман. Прикрыл черной с эмблемами курткой.

Когда солнце садилось, Макса нашли люди. Станционные рабочие, милиция и вызванные солдаты из ближайшей воинской части прочесывали окрестности поселка. Они обнаружили подростка всего перемазанного навозом: Макс натаскал конских и коровьих лепешек в подернутую цветной пленкой лужу, размешал это и тщательно обмазывал то ли маленькую землянку, то ли нору с навесом.

– Что ты делаешь? – спросили его обступившие люди.

– Домик для черепахи, – ответил Макс.

…В тринадцать лет Федя подписал один договор, он запомнил его навсегда. Федя помнил даже цвет и запах листка в линейку. Листок был почти пустым, потому что написано было:

Договор

Я буду Драной Жопой, а не Федей-Самосвалом, если дам учителю физкультуры сделать это.

И подпись.

Всего листков было три. Текст одинаковый, подписи разные. Драной Жопой мог еще стать вальяжный черноглазый Хамид и огромный толстяк Макс-Черепаха. Договоры упаковались в жестяную банку от чая – богатство Хамида, он хранил в ней несколько фотографий и кольцо-печатку – и были закопаны под деревом недалеко от железнодорожной станции. Федя вдруг вспомнил отчетливо недоумение на отечном лице Макса-Черепахи – тот не понял, что значит расписаться, тогда Хамид сказал ему:

«Поставь крестик..»

Макс поставил крестик. Это было в 1964 году в маленьком провинциальном городке.

– Зачем мы это пишем, ведь его уже нет? – спросил рассудительный Хамид.

– Чтобы никогда не забыть и быть начеку, – сказал Федя…

У своего купе инспектор развернулся, показывая женщине, что не может открыть дверь: руки были заняты покупками. Женщина протянула руку, коснувшись его своей грудью. Инспектор закрыл глаза. Она не вошла, а только распахнула дверь и ждала, пока он выкладывал бутылку и пакеты на столик.

– Вы с женой едете? – легкое движение руки с тонким запястьем в сторону нижних застеленных полок.

– Нет-нет, я еду один, я люблю спать по ходу поезда, понимаете, поэтому удобно, если две полки. Сначала поезд едет в одну сторону, – инспектор вовремя подхватил начавшую падать бутылку и выдернул из-под нее газету с кроссвордами, – потом в другую…

– А мне проводница сказала, что свободных мест нет.

– Если вы хотите, если вы не против, – инспектору стало жарко, галстук вдруг сдавил горло, – если только вы хотите устроиться…

Женщина вошла, прикрыла за собой дверь, в один шаг оказалась совсем рядом – вот ее глаза, каре-зеленые, с потонувшими по ободку радужной оболочки камушками – и быстрым движением одной рукой ослабила узел галстука.

– Мне показалось, вам плохо. Вы покраснели и стали задыхаться.

– Да. Нет… Я, как это сказать, я хотел предложить вам сесть. Да. Садитесь, пожалуйста. Сейчас я возьму у проводницы стаканы…

– Ее еще нет. Я только что посмотрела, когда мы вошли в вагон, – женщина стояла и смотрела на него с нарочитым спокойствием. – Вы хотите заняться со мной любовью?

– Что? Я… Да. Да! – повысил инспектор голос и шагнул к ней, но женщина показала пальцем на стол.

– Уберите все со стола.

– Почему?

– Потому что стол надо поднять.

– По… поднять? Хорошо, но я не понимаю… – инспектор замолчал, забыв закрыть рот и смотрел, застыв на месте и потеряв дыхание, как женщина медленным движением подняла подол облегающего черного платья и стаскивает трусики.

– Откройте окно. Не сильно, чуть-чуть, чтобы можно было положить локти. Да. Так. – она перебирала ногами в туфлях на каблуках, сбрасывая задержавшиеся на щиколотках трусики, потом подняла кусочек черного шелка с пола, скомкала его и выбросила в приоткрытое окно. – Поднимите стол. Хорошо. Вам не мешает пояс с чулками?

– Нет, – изо всех сил замотал головой инспектор, – нет, что вы!

– Без презерватива! – повысила голос женщина. – Не люблю.

Инспектор только пожал плечами.

– Я стану у окна вот так, и буду смотреть на все, что мы проезжаем, – женщина прошла к окну, потеревшись об него своим телом, слегка расставила ноги и подняла подол платья вверх до пояса. – А вы устраивайтесь, как вам удобно. – Она положила руки на опущенное окно, на руки положила подбородок и выпятила совершенно умопомрачительную попку в черных кружевах пояса и чулок. Инспектор, очнувшись, расстегивал молнию на брюках, потом стоял сзади, боясь к ней прикоснуться.

– Можно, я вас поцелую? – прошептал он в душистые волосы.

– Потом. Поляна в березах. Ручей с камнями, вода чистая. На той стороне поляны пасется лошадь. С жеребенком! – вскрикнула она и чуть подпрыгнула, – Какой хорошенький! Велосипедист едет по дороге, за ним бежит маленькая собака, у велосипедиста рюкзак на спине и авоська с банкой на руле. Начались дома. Женщина в огороде, белье на веревке, под навесом стоит машина, грузовик. Мотоцикл, куча песка. Дети сидят возле кучи. Двое мальчиков и девочка… Не входите, постойте так… – инспектор замер, соединенный с женщиной. Она опустила голову, растрепавшиеся волосы взметались на ветру и иногда бросались к его лицу прохладным пламенем.

– Вы плачете? – спросил инспектор, почувствовав, как тело в его руках напряглось и вздрагивает. Странно, но его это возбуждало.

– Колодец, – женщина подняла голову и сглотнула слезы, – раз, два, три, четыре, пять шесть.. Шесть коз, один козел и три козленка. Четыре козленка! Старик с палкой везет тележку. На дерево залезла кошка, дети стоят внизу и зовут ее. Мужчина в панаме красит крышу. Его женщина полощет белье во дворе…

Инспектор закрыл глаза. Все это время они ехали по совершенно пустой степи, очерченной кое-где по горизонту далекими посадками деревьев или терриконами.

Через полтора часа женщина разделась вся, постепенно – с каждым нахлестнувшим приступом страсти – снимая с себя по очереди: платье, бюстгальтер, пояс, чулки. Все это выбрасывалось в окно с маниакальностью жертвоприношения. Когда снимать было больше нечего, в дверь постучали. Проводница поставила в вагон чемодан, подтолкнула его ногой и поместила еще сумку.

– Я так понимаю, – сказала она, невидимая женщине, которую инспектор судорожно прикрывал своим пиджаком, – что теперь это можно поместить к вам в купе.

Голая женщина опустила стол и расставила на нем бутылки, пакеты и два стакана. Она заложила себе между ног накрахмаленное казенное полотенце, а инспектор ушел в туалет мыться.

– Давайте знакомиться, – сказала она буднично, когда он вернулся, приглаживая рукой мокрые волосы. – Меня зовут Ия.

– Просто Ия? – спросил инспектор, – А как будет полное имя?

– Это очень торжественно. Потом скажу, при случае. Вы чем в жизни занимаетесь?

– Я инспектор, то есть нет, я хотел сказать…

– Будете водку, инспектор? – перебила женщина и в дальнейшем называла его «инспектором», так и не поинтересовавшись именем.

Минут через сорок вялой беседы инспектор вдруг с удивлением узнал, что Ия выходит на той же станции, что и он. Разговор оживился. Инспектор объяснил, что едет из Москвы по делам, но не в командировку, а так, по личному желанию, а Ия сказала, что едет домой.

В накатившей на мужчину усталости действительность казалась утомительно странной, он с удивлением оглядывал вагон и голую женщину напротив, роющуюся в своем чемодане. Цвет ее кожи, волос, сосков и ногтей был так утонченно подобран, так правильно совмещен природой, словно удачный акварельный набросок талантливого обожателя женщин. Вдруг женщина замерла и уставилась в окно с выражением растерянности на лице.

– Что-то потеряли? – с трудом проговорил инспектор, борясь с дремой.

Женщина заплакала, заливая обильными слезами покрасневшее лицо.

– Боже мой, что вы? – мгновенно проснулся мужчина. – Да что случилось?

На всякий случай он выглянул в окно на предмет валяющихся у насыпи дохлых животных, но разогнавшийся поезд тащил за собой размытую – одним мазком – близкую зелень придорожья.

Женщина потянула носом и вытерла щеки крошечными черными трусиками. Она забралась на полку с ногами, начала было укладывать ступни в растянутые трусики, но заплакала еще горше и в голос. Инспектор встал.

– Мой… му-у-уж… – мычала женщина, спрятав голову в коленки.

– Прекратите. Я вас прошу, прекратите это, – инспектор подошел к двери и убедился, что она заперта. – Ну извините меня, я не знаю… Конечно, в таких случаях мужчина всегда… Но мне показалось, что вы сами захотели, прекратите же!

Инспектор сконфуженно сел. Плачущая женщина страшно его возбуждала.

– При чем здесь вы? – подняла женщина мокрое лицо и застыла, тяжело дыша приоткрытым ртом, уставившись в его лицо. Она поняла. – Я плачу потому, что у меня пропал муж.

– Ах, он пропал, – вздохнул с облегчением инспектор. – Ваш муж пропал, я понимаю, собаку сбило, а муж пропал. А со мной вы решили провести время, чтобы немного отвлечься?

– Хотите меня? – женщина посмотрела на застрявшие в ногах трусики.

– Хочу.

Женщина не смотрела в этот раз в окно, она легла на полке на спину, вздрагивая иногда судорогой подступавшего плача. Фантастической музыкой стучали колеса на стыках. Когда женщина, натянув на себя вытащенное из чемодана платье – тоже черное – ушла в туалет мыться, инспектор обнаружил, что его сердце стучит в такт поезду. Быстрым чужим ритмом.

В сумерках ее молчание было легким и родным. Голова инспектора на коленях у женщины, мягкое свечение почти закатившегося солнца, позвякивание ложки в стакане, кислый запах сыра и приторный – виноградного сока.

– Пора, – сказала женщина.

– Рано еще, – потянулся мужчина.

– Станция Лозовая! – закричала в коридоре проводница. – Кто грозился поезд остановить? Стоянка одна минута!

Конечно, было рано. Пришлось стоять в тамбуре с несколькими желающими выйти на Лазовой и делать вид, что за стеклом еле тащащегося поезда происходит что-то необычное, что нужно обязательно подстеречь и запомнить.

Платформы у вагона не было. Инспектор сначала ловил сумку и чемодан, потом женщину. Нащупывая землю, она благодарно потерлась о его щеку своей.

– Ну вот, – женщина потопталась и неуверенно осмотрелась. – мы и приехали. Вам далеко от станции?

– Мне бы в гостиницу, – инспектор тоже огляделся и постарался справиться с накатившим унынием.

– Очень смешно, – улыбнулась женщина.

Оказалось, что ближайшая гостиница была раньше только в районном центре, а командировочные селились в шахтерском общежитии, которое сейчас передали на постоянное жительство жертвам провала.

– У нас провалилась земля над старой выработкой. Двенадцать домов ушли в штольни.

– Извините за назойливость, но хоть позвонить здесь можно?

– Конечно, можно, – женщина наклонилась к вещам, инспектор быстро перехватил ручки сумки и чемодана.

Он пошел за ней в потемках, спотыкаясь и стараясь не потерять глазами мелькающие из-под черного платья икры с тонкими щиколотками, светящиеся нежным светом ее необыкновенной кожи: чулки женщина не надела. Он поинтересовался минут через десять, далеко ли ей добираться, и узнал, что еще нужно ехать минут тридцать от станции. Тогда он поинтересовался, на чем она собирается ехать, и выяснил, что у женщины здесь в гараже у знакомых стоит автомобиль. До гаража еще минут пять, но если он устал, можно подогнать машину и сюда, пусть он подождет ее с сумками, а она потом отвезет его на телеграф.

Инспектор сел на чемодан и в полнейшем затишье рассматривал вырезанный светом тусклого фонаря кусочек улицы. Звонить он собирался в местные органы власти, на худой конец можно было заночевать и в дежурке, а завтра разобраться с жильем. Инспектор старался думать о чем угодно, только не о том, что женщина пригласит его к себе. Бесшумно подкатившая машина влезла диковинным боком в подсвеченный круг, инспектор поднял голову и не поверил своим глазам: женщина выходила из серебристого автомобиля – цвета металла новехонький «Фольксваген-Гольф».

Она зашла с ним на телеграф, а когда инспектор стал интересоваться телефонами местного отделения полиции, взяла его за рукав и отвела в сторону.

Оказывается, она всех здесь знает, и в отделении полиции тоже знает многих, там, оказывается, работал ее муж, пока не уехал на заработки в большой город. Она сказала, что лучше сразу поехать домой к начальнику отделения, потому что дежурный все равно будет с ним связываться.

Инспектору было неудобно врываться домой к незнакомому человеку, женщина говорила, что это пустяки, все равно ей нужно увидеться с этим человеком, еще не поздно, а что все улицы пусты, так это от недостатка развлечений.

Начальник местной полиции, в майке, спортивных широких штанах и в шлепанцах, седой, усатый, пропахший селедкой, уже через десять минут громко – на всю улицу – приглашал дорогих гостей в дом и отсылал сына за бутылкой на станцию.

– Таисия, сердце мое, как съездила? Садись, рассказывай. Сюда не садись, вот сюда садись! – на сомнительного вида табуретку набрасывают полотенце. – Водички? Из колодца? Это я мигом, да ты рассказывай, не молчи! А вы, гражданин, сюда садитесь, брысь! Кошачье племя, все шерстью уделало, да вы садитесь, садитесь. Ну что ты молчишь? Узнала чего, или впустую съездила?

Женщина молчала, пока не дождалась ковшика с холодной водой, она отпила, глядя на инспектора поверх эмалированного края, потом вкратце рассказала про свою поездку, инспектор сначала не вслушивался, он рассматривал огромный глобус, стоящий на полу у окна. Глобус этот был деревянный, материки были вырезаны в нем с кружевной тщательностью, а моря и океаны тоже вырезаны, углублены и заполнены голубой эмалью с вкрапленными голышами – большими и маленькими – это были острова. Потом он услышал, как женщина перечисляла учреждения, которые посещала, потому что слухом зацепился за знакомые названия, но вопросов задавать не стал.

– Так что в конце концов я обратилась в частный сыск, – вздохнула женщина и пожала плечами.

– Это ты, Таисия, зря. Мошенничество это. Что еще за сыск?

Таисия достает из бокового кармана большой сумки бумаги, раскладывает их на столе. Вырезанное из газеты объявление и бланк с жирной надписью «Договор» вверху.

Мужчины, склонившись, читают газетное объявление. «Розыск пропавших мужей и животных. Профессионально, недорого». Инспектор тычет пальцем в фотографию в рамке с объявлением и интересуется, имеет ли эта дама отношение к тексту? Оказывается, что это и есть частный сыщик, разыскивающий мужей и животных. Тогда инспектор, еще раз пробежав глазами по изумительной лепке женскому лицу, задержавшись на секунду на насмешливых глазах, уточняет, не было ли еще приписки: «интим не предлагать»?

Хозяин дома смеется, оценивая шутку выставленным большим пальцем правой руки, поднося этот палец по очереди к лицу инспектора и Таисии. Инспектор отшатывается. Женщина улыбается, но снисходительно и отрешенно.

Инспектора оставили ночевать. Он вышел в темный двор проводить женщину и не мог не спросить про машину. Каково же было его удивление, когда он узнал, что женщина подрабатывает частным извозом. Он тут же нанял ее на весь завтрашний день, женщина смеялась, но приехать обещала не раньше двенадцати: она должна отоспаться. Женщина ласкала подобравшуюся к ней в ноги кошку, гладила, взяла на руки и заставила инспектора погладить. Живот у кошки был вспучен сосками, она мяукала, и женщина вдруг бросила ее и побежала к сараю. Она вернулась быстро, и у инспектора заныло внизу живота: женщина плакала.

– Ну что теперь? – спросил он, пытаясь взять ее за руку, но женщина отмахивалась, лелея свой плач, пока он не прорвался наружу громко и больно.

Рыдая, она ушла к машине, хлопнула дверцей и уехала, так ничего и не объяснив. Объяснил хозяин.

– Дотошная, стерва, – гладил он ногтем большого пальца ус и уважительно кивал головой, – эта чего хочешь узнает и найдет! Кроме мужа, конечно, – захохотал он вдруг и толкнул плечом инспектора, отчего тот уцепился в поручни крыльца, удерживаясь. – Уж она, красавица, его ищет, ищет, два года ищет, а все никак не найдет. Ну вот что хочешь загадай, найдет! А мужа не может, понимаешь?

– А почему она сейчас плакала? – ничего не понимал инспектор. – Что там в сарае?

– Да кошка у меня должна была окотиться, когда она уезжала. Она и заладила – не топи и не топи. Чтобы я, значица, дождался ее приезда, она сама разберется с котятами. Запоздала, а котят восемь штук, это не шутка! Я их в тряпку – и в нужник, думал, забыла, не узнает. А она, видишь, сразу в сарай. Моя мырла в сарае котится всегда. В корзине. Ну что за баба недоразвитая, скажи? В такие годы ревет по котятам утопленным? Да через три месяца следующие подвалят! Вот я чего не понимаю, так это подобную недоразвитость ума.

В шесть утра инспектор и начальник отделения полиции уже пили в дежурке чай. Происшествий особых за ночь не было, они поехали в районный архив на милицейском автомобиле, по дороге сломались, угодив на пустынной дороге в яркий рассвет. К восьми утра кое-как собрали папки с документами и сели в хранилище за пыльный стол.

– Значица, вопросов не задавать? – спросил, чтобы уж наверняка, начальник отделения.

– Никаких вопросов, – инспектор носовым платком вытер стол и сиденье стула. – Неудобно вас отрывать от работы, майор, пришлите мне в помощь исполнительного юношу, и спасибо за заботу и ночлег.

– Что вы, что вы, майор. Какие проблемы! С удовольствием помогу, тем более, что никто лучше меня в этом крысятнике не разбирается. С юношей вы несколько дней прокопаетесь, а мы быстренько, за пару часов управимся. Вы командуйте, с чего начнем? Вот шестьдесят четвертый год. Четыре папки. Интернат ваш вот в этой папке. Будем только интернат потрошить, или все правонарушения малолетних в том году?

– Интернат.

– От интернатовских бумаг после пожара мало что осталось.

Перелистывая подшивки, инспектор чихал, но воспользоваться пыльным платком не решался. Начальник отделения, не стесняясь, иногда сморкался на пол, зажав одну ноздрю. Дела сбежавших из интерната в шестьдесят четвертом троих малолетних правонарушителей обнаружились в виде копий из архивных документов районного отделения внутренних дел. Инспектор потребовал подлинники. Еще восемь папок. Два часа истекли. На столе, разложенные по порядку, лежали бумаги. Перечень личных вещей, находящихся при правонарушителях в момент помещения их в интернат. Особые происшествия. Условия проведения побега. Свидетельские показания. Зона поиска и предполагаемые возможности направления движения сбежавших.

– Начнем с перечня вещей, – инспектор подвинул к себе первую бумагу и жестом показал, что папки пока можно отложить. – Хамид Игматулин. Жестяная банка. Пустая. Две фотографии. Пионерский галстук.

Пятый сон смерти. Я – Страшилище, я еще не появился

…Хамид-Паша, действительно, был принят в пионерскую организацию, а когда попал в специнтернат, среди его вещей был и замызганный красный галстук. В маленьком Таджикском городе русская учительница называла Хамида Пашей, часто гладила по голове, дожидаясь, пока красивый мальчик вскинет на нее убойной силы огромные черные глаза.

Горячими и звездными летними ночами томящиеся пионеры-таджики развлекались затаскиванием в кусты припозднившихся молоденьких девушек, не успевших добежать до спасительных дверей в общежитие коврового комбината. Нехватку сил и отсутствие потенции пионеры компенсировали массовостью и дикой жаждой наблюдать тело девочки, как таковое, в момент щекотки или причинения серьезных повреждений. Кто уже мог, не стеснялся большого количества зрителей в слабом свете нескольких фонарей, а Хамид всегда только смотрел, усмиряя свою раннюю зрелость обливанием холодной водой или утомительными прогулками в горы.

Однажды многочисленная молодежь заигралась, жара была нестерпимой, хотелось чего-то необыкновенного, девушка стала кричать так визгливо и противно, что пришлось ее успокоить. Подъехавший милицейский наряд обнаружил тело девушки с множественными ножевыми ранениями и застывших возле тела в полном трансе двух мальчишек. Хамид ничего не говорил почти два дня. Когда накатывал воспоминанием тяжелый животный запах теплой крови, он дергался и мгновенно опорожнял желудок. А второй пионер стал рассказывать сразу и с подробностями.

Арестовали всех остальных. Суд прошел вообще как-то мимо Хамида, а вот его последний разговор с отцом остался внутри навсегда с воспоминаниями рвотных конвульсий и решетки на окне.

Отец уже знал, что Хамид просто смотрел. Он не мог понять, почему сын не ушел.

«Я хотел посмотреть..» – сказал Хамид, судорожно сглатывая тошноту.

«Что ты хотел увидеть?» – спросил отец.

«Как она умрет..»

Отец Хамида был человек богатый, все в городе были уверены, что второго «просто смотревшего» посадят с остальными, а Хамида отец выкупит, все-таки младший, девятый, последний.

Но отец заявил, что его младший уже взрослый и все понимает. Пусть отвечает за свою глупость.

Хамида отвезли в специальный интернат для малолетних преступников, где он встретил Федю, а потом Макса.

Красивому мальчику повезло, потому что когда он приехал, в Интернате был самый настоящий тиф, никто не проверял на прочность новичка – крутые преступники от тринадцати до шестнадцати лет старались выжить любыми способами. Умерших детей вывозили в крематорий по ночам, тайком, сработавшийся коллектив исправительного учреждения не дал просочиться даже слухам, рискуя собственным здоровьем. Половина смотрителей обрилась наголо для профилактики, дежурили круглосуточно, в коридорах стоял страшный запах дезинфекции и смерти.

За неделю вши были истреблены, коллектив Интерната пошел в подвалы старого здания войной на крыс.

Хамид хорошо помнил летний полдень слабого солнца, когда на прогулочный двор привели новичка.

Федя стоял, широко расставив ноги, голова опущена, вся его коренастая крепкая фигура говорила о готовности драться. Драться было особо не с кем. Здоровые затаились, тревожно вслушиваясь в организм, боясь спугнуть неосторожным контактом надежду не заболеть.

Хамид поднялся, оттолкнувшись спиной от стены и пошел навстречу к Феде.

– Привет, смертничек, – сказал он почти чисто по-русски.

– Это мы еще посмотрим! – Федя показал большой кулак.

На близкой станции кричали залетные поезда, трепыхался на кочегарке грязным бинтом транспарант с красными подтеками букв: «ХАЙ ЖИВЕ РАДЯНСЬКА УКРАIНА!»…

К девяти инспектор согласился на чай. В граненом не очень чистом стакане плавал висельником на ниточке пакетик с заваркой, начальник отделения достал хлеб с розовым салом, но инспектор отказался.

– У второго мальчика Федора Самохвалова с собой личных вещей не было.

– Тут вот написано, что он имел расплющенный под вагоном на рельсе пятак с именем отца, но пятак изъяли ввиду опасности его как режущего предмета, – начальник отделения показал рукой с бутербродом в бумагу, инспектор сдунул крошки.

Пятый сон смерти…

…Просто сказать, что Федя очень любил своего отца – это очень нейтрально, потому что любовь в их взаимоотношениях была запрятана. Взрослый мужчина толком не понимал, что ему делать с ребенком мужского пола, когда уже не надо стирать пеленки и вставать ночью укачивать крик. Мать Феди умерла при родах, многочисленная родня отца женского пола с радостью сюсюкала и опекала крепыша Федю, но образы их стерлись очень быстро из памяти, – так теряет подросший человечек воспоминания беспомощного тела.

Отца арестовали зимой, Феде женщины ничего не сказали, это называлось сначала «отец в командировке», потом «небольшие неприятности», потом – неожиданно и страшно «отец умирает».

Отец умирал в тюремной больнице. С трудом дыша отбитыми легкими – уголовники одинаково люто ненавидели насильников педофилов и нелегальных кооператоров – он цеплялся слабыми скрюченными пальцами за куртку сына.

– Сынок.. Видишь, как оно, сынок. А я ведь ничего, я просто родину любил.

Федя с трудом понимал происходящее и не мог оторвать взгляда от конвоира у кровати.

– Ты тоже родину люби, – отец цепко держал Федю воспаленными глазами, – Ты географию учишь?

– Как это? – глупо спросил Федя, его слегка подташнивало от запаха больницы.

– Я спрашиваю, – отец передохнул и крепче уцепился за одежду сына, – Географию учишь?

– Да. Конечно, географию. Ну да!

– Учи. Только, ты это, хорошо ее учи.. И запомни накрепко: самое главное у нас что? Полезные ископаемые, сынок, вот что! Нефть, газ, золото..

Федя не смог удержать слез. Они предательски выползли из-под крепко сжимаемых ресниц.

– Да. Страна – она дура, а родина.. На первом месте полезные ископаемые, а потом, значит, люди. Повтори.

– Сначала, – сглатывая горе сказал Федя, – Полезные ископаемые, а потом люди, это самое главное. Страна – она дура! – сказал он громче, испугавшись закрывающихся глаз отца.

– Да ты не бойся, будешь это помнить, у тебя все получится. Полезные ископаемые и люди всегда покупаются и продаются, было бы на что. Так что, соображай и не бойся. Страна знает своих героев. Ну, ты понял ли чего, сынок?

И только в этот момент Федя почувствовал серьезность разговора и казенный запах тюрьмы от конвоира. Он вспомнил лозунг про страну и героев и схватил отца за горячую ладонь.

– Ну вот. Я так и думал, ты понятливый. Не успел я тебя вырастить, расти сам, Федя, только не глупи.

Федя сглупил в тот же день. Он долго, почти по слогам читал красивую вывеску районного совета, потом прошел мимо очереди, мимо запоздавшей секретарши в огромный кабинет большого чиновника, взял первый попавшийся в руку предмет – это оказался пузатый стеклянный графин с водой – и запустил им в наклеенную улыбку складчатого пухлого лица за длинным столом. Лицо метнулось в сторону, не получив серьезных увечий, сидевший с другого конца стола посетитель, хватал Федю за руки и прижимал к себе. Федя кричал, что его отец очень любил Родину. Прибывшие милиционеры удивились размерам и возрасту покушавшегося на убийство, пухлое лицо, прикрывая лоб полотенцем, шипело впавшему в транс Феде, что он сгниет, как отродье спекулянта, в тюрьме, а посетитель испорченным патефоном бубнил: «Это же просто ребенок.. Это же просто ребенок.. Просто ребенок.. Ребенок..»

Суд Федя не помнит, тетушки давились рыданиями в кружевные платочки, адвокат невнятно лепетал о возрасте мальчика Феди, присяжные сдерживали зевоту.

Два года специального исправительного учреждения. Федя очень хотел попасть домой хотя бы на пять минут – убедиться, что его догадки верны, но был отконвоирован сначала в изолятор, а из изолятора в спецвагон. Когда поезд тронулся, Федя сидел на полу, наклонив голову и закрыв ее руками, конвойный пил кефир из бутылки и медленно жевал сдобную булку, «Сидеть!» – невнятным выкриком набитого рта пресек он Федину попытку глянуть в окно…

– Мы забыли медицинские справки, – инспектор зевнул. От искусственного света и пыли заболела голова.

Минут двадцать ушло на две папки попечительского совета над закрытыми дошкольными и школьными учреждениями. Начальник отделения зачитал сначала медицинскую карту Максима П., спотыкнувшись на фамилии ответственного лица, поместившего Максима П. в психиатрическую лечебницу города Москвы.

– Ваш однофамилец, однако, – усмехнулся он. – И инициалы те же. С годом что-то напутано. Черт-те как пишут эти врачи, ничего не разберешь. Но это не шестьдесят четвертый, точно. Смешно. Первая цифра в годе двойка. Обведена красным карандашом, знак вопроса и приписка: «Разобраться. Старший лейтенант Гаврилов, тридцать первое отделение.. число, месяц, шестьдесят четвертого» Смотри-ка, тогда отделений у нас тут было больше, чем сейчас!

Замерший инспектор смотрел, как пылинки танцуют перед его лицом и уговаривал себя не проявлять явных признаков волнения.

– Этот лейтенант обратился в Москву за подтверждением. Ответ – отрицательный. Не было в Москве в шестьдесят четвертом году такого отделения в психиатрической больнице, не было такого врача. Копнем?

– Нет, – сглотнул напряжение инспектор. – Ни к чему. Нам нужно только знать состояние здоровья этих троих, впоследствии сбежавших, на момент их поступления в интернат.

– Ну тогда, значица, так. Про Максима я вам прочел. А Самохвалов и Игматулин имеют справки стандартного образца. В общем – здоровы. На учете не состояли, тяжелых операций к моменту помещения в интернат не перенесли, общее физическое и половое развитие в пределах нормы у Самохвалова Ф. и раннее у Игматулина Х.

Пятый сон смерти. Я – Страшилище Макс

…– Я знаю, как это делают с женщиной, но пробовать не собираюсь, – кровати Хамида и Феди в Интернате стояли рядом.

– Да я вообще могу это сделать себе сам! – шепотом заявил Федя, – На кой мне женщины?

– Нет, ты не понимаешь, должно быть что-то интересней.

– Что же это такое? – Федя приподнялся, подперев голову рукой, стараясь рассмотреть лицо Хамида.

– Если бы я знал, я бы попробовал.., – Хамид говорил мечтательно, – Но это не смерть, это я уже знаю, в смерти нет ничего интересного, – авторитетно заявил он.

– Заткните хлебалы, умники, – приказано было из угла комнаты.

– Общение развивает умственные способности! – неожиданно для себя громко сказал Хамид.

– Если, конечно, эти способности имеются, – добавил Федя.

Феде и Хамиду стало страшно и весело. Они объявили войну, днем ходили в Интернате всегда вместе, ночью спали кое-как и по очереди, пару раз были нещадно избиты, Феде сломали нос. Но теперь при малейшей опасности становились спинами друг к другу и оборонялись с неистовством, напоминающим психический припадок. Через несколько дней их оставили в покое, и долгие беседы полушепотом по ночам никто в комнате не пресекал.

В Интернат новеньких привозили редко. Милицейская машина тормозила сначала на пропускнике, потом въезжала во двор и почему-то всегда останавливалась посередине. Правонарушитель конвоировался до старых разбитых дверей приемника, где проходило оформление, оттуда его проводили уже по внутренним коридорам.

Почти всегда интернатовские, умолкнув и словно впав в транс, внимательно следили за этой процедурой из окон с решетками. Отслеживалось все до последнего момента, когда «милицейка» разворачиваалсь и уезжала, увозя конвой, после этого наступал всеобщий тягучий вздох, несколько минут еще выветривалось странное ощущение проехавшей только что мимо свободы, а потом приходил черед любопытству.

Когда из «милицейки» вышел новый интернатовец, сначала все замерли от изумления, а потом раздался уважительный свист. Приехавший был ростом с милиционеров, но раза в два тяжелее. Огромная лысая голова врастала в плечи, руки висели почти до колен, потому что новенький стоял сгорбившись. Он словно что-то пристально рассматривал на утоптанном дворе.

Приехавшего звали Максим, фамилию свою он не знал, как, впрочем, не знал вообще ничего из реальной жизни: из-под узкого скошенного лба иногда быстро взглядывали и прятались маленькие глазки дебила. Он почти всегда подтекал слюной, дышал открытым ртом и говорил только одно слово.

– Ну, ты здоров! – уважительно сказал старший в комнате, юркий Севрюга.

– Черепаха, – спокойно ответил Макс.

– А я – Болт, деньги есть? – подошел высокий и худой Болт, потирая пальцы.

– Черепаха, – сказал Макс.

– Братцы, да он дебил! – радостно сообщил Севрюга, вывалил язык и скосил глаза к переносице.

Макс его не видел, смотрел мимо. Тогда Севрюга весь вывернулся, продолжая мычать и высовывать язык, стараясь поймать взгляд новенького. Макс сделал легкое движение рукой, словно убирая мешающую занавеску. Севрюга отлетел далеко и заскулил.

– Черепаха! – сказал Макс на этот раз с вызовом и вдруг ласково прикрыл рукой что-то у себя на груди.

До вечера никто не пытался с ним заговорить. Улегшись на кровать, Макс не смог вытянуть ноги: они не помещались. Он встал, осмотрел спинку кровати и легко разогнул металлические стержни. Лег еще раз, ноги высунулись наружу.

– Мама родная! – прокомментировал Севрюга, ощупав свою спинку у кровати, – А и воняет от него, братцы!

Запах, действительно, почувствовали все. И пахло не человеком.

Ночью Хамида опять преследовал теплый запах крови, он просыпался, сглатывал подступившую тошноту.

Севрюга и Болт тоже не спали. Они шептались…

Особые происшествия

…Врач в Интернате был щупленький, суетливый и вдовый. Его дочка часто приходила к отцу в изолятор, если кому из интернатовских везло, и он в этот день попадал в изолятор, то разговоры о дочке врача потом продолжались несколько ночей и с самыми невероятными, тут же сочиняющимися подробностями.

Из персонала никто тифом не заболел, но почти месяц дочка не приходила к отцу, ее вообще отправили из города к тетке.

Когда Хамид увидел перебегающую двор девушку с длинной желтой косой – она задорно размахивала портфелем – он остолбенел и стоял в оцепенении у окна еще долго после того, как Наталья скрылась в хозяйственном корпусе.

Он запомнил этот странный день навсегда, было пасмурно. Хамид уронил постепенно где-то на гране реальности и воображения точную дату, время года и даже постепенно уничтожил в себе болезненно врезавшийся в него рисунок замкнутого двора. Он только знал точно, что было светло, Наталья бежала, размахивая портфелем, а ее коса жила как бы сама по себе – двигалась по спине медленно и лениво.

Вечером в этот день Болт и Севрюга решили точно выяснить, что прячет Макс на груди, отчаявшись выпытать что-либо и опасаясь подходить близко к дебилу.

В ночной темноте долговязая фигура Болта с небольшим пузырьком в руке показалась Феде страшной, он резко приподнялся, но Хамид взял его за руку.

– Тихо! Не дергайся, Болт посмотрит, что у Макса за пазухой.

– Скотина! – возмутился Федя.

– Я лично ничего против не имею, человек не может так вонять, я не сплю от этой вони уже два дня. Севрюга говорит, что Макс – оборотень, а я думаю, что у него рана гноится. Болт ищет деньги, как всегда..

Макс спал крепко, выставив из искореженной спинки кровати ступни.

Феде стало интересно, свет от фонарей делал лица поднявшихся интернатовцев застывшими, бледно-желтыми. Они обступили кровать Макса и несколько минут стояли, замерев, вслушиваясь в его тяжелое дыхание.

Болт смочил большую тряпку хлороформом из пузырька и осторожно положил Максу на лицо.

Макс взмахнул руками, потом стал ощупывать тряпку, но как-то вяло, перепуганный Болт налил из пузырька сверху, приторный запах смешался со страшным запахом смерти, исходившим от Макса.

Подождали еще немного, некоторых повело в сторону, они сели на пол, но уходить не собирались.

Севрюга перекрестился и осторожно стал расстегивать казенную рубаху. Платок с головы Макса не убирали, он вдруг замычал и задергал ногами, а потом издал протяжный воющий звук.

– Быстрее! – приказал Болт.

Севрюга потянул за грязную бечевку и достал холщовый небольшой мешок. Сразу стало ясно, что вонь оттуда. У Болта загорелись глаза, он оттолкнул Севрюгу, Федя заметил, что его движения тоже стали вялыми, почти все непрерывно зевали, надышавшись хлороформа.

Сначала Болт ощупал мешок, принюхался и быстро закрыл рот рукой. Потом все-таки раскрыл грязную холстину, и некоторое время никто не мог понять, что там такое. Болт сел на пол и отполз от кровати, все желающие смоли спокойно и медленно рассмотреть содержимое мешка.

– Западло!..– пробормотал Севрюга, сдерживая рвоту.

Хамид стоял дольше всех, он рассматривал сдохшую черепаху с удивлением, черепаха почти вся спряталась внутри панциря, но задние лапы с большими коготками лежали сзади свободно и почти разложились.

Хамид же и спрятал черепаху в мешок и заправил его под рубаху.

Некоторые заснули на полу, Федя растаскивал их по кроватям, Болт грязно ругался уже когда все улеглись. Плавая в наркотическом дурмане, Хамид чертыхнулся, встал, подошел к Максу и сбросил на пол тряпку с хлороформом.

Макс улыбался во сне…

В личном деле Максима П. были первые упоминания о синем вагоне. Вскользь, как предположение, один из милиционеров после обнаружения вымазанного навозом Макса в посадке, написал в рапорте, что «..этот подросток мог предположительно находиться в неизвестно кем отцепленном и оставленном на пятом пути вагоне нестандартного образца, поскольку имел при себе в нагрудном кармане казенной экипировки направление, медицинскую справку и приказ неизвестного никому учреждения со странной аббревиатурой и печатью. Такие же печати находились на документах, найденных в вагоне в одежде, неизвестно кому принадлежавшей..»

– Эх, Таисия-душа, до чего ж ты хороша! – пропел начальник отделения, потянулся и улыбнулся во весь рот.

Инспектор прищурился. В открытую дверь вошла женщина. Ее силуэт, подсвеченный сзади дневным светом из коридора, больше всего напоминал точеную статуэтку из черного африканского дерева.

– Как вас сюда пустили? – поднялся инспектор.

– Сегодня дежурит тетя Маша, – улыбнулась Таисия и удивленно подняла брови, когда инспектор судорожным движением руки начал сгребать бумаги в кучу и закрыл их первой попавшейся папкой.

Таисия была в черном облегающем платье с глубоким вырезом. На шее, чуть повыше острого выреза, в углублении сходящихся ключиц, двигалась живая темная капля. Присмотревшись, инспектор увидел, что это черная жемчужина в тонком ободочке серебра – почти невидимая на самой обыкновенной леске.

– А я встала пораньше, навела марафет, заправила машину, а вы и не ждали? – резкими движениями Таисия стаскивала с ладоней кружевные короткие перчатки. – Знаете мои расценки?

– Что? – не понял инспектор.

– Вы же меня наняли, а тарифом не поинтересовались. Стольник в час. На весь день – восемьсот. Ночью умножаете на два. Интим – предлагать. За отдельную плату, – уточнила женщина, легонько ткнув инспектора в грудь пальцем.

– А как там детки, Таисия? В порядке?– мстительно поинтересовался начальник отделения.

– В порядке, – голос женщины не изменился, только губы чуть скривились в брезгливой улыбке. – Дети с племянницей мужа.

– Это с какой племянницей? С той, у которой он жил в Петербурге?

– У него одна племянница.

– Да ты с ней, вроде, никогда особо не ладила? – не унимался полицейский.

– Ладила, не ладила… Горе кого хочешь сблизит.

– Ваш муж пропал в Петербурге? – заинтересовался инспектор.

– А кто его знает, – женщина резко развернулась и пошла к выходу, стуча высокими каблуками. – Я буду в машине. Так сказать, жду приказаний.

После ее ухода мужчины помолчали. Запах духов Таисии растворялся в душном запахе преющей бумаги.

– Это ее машина? – спросил инспектор.

– Ее. И гоняет так, что искры из-под колес. Купила в рассрочку, за год выплатила. Ни один гаишник ее не остановит.

– Почему? – удивился инспектор и тут же пожалел, что спросил.

– Все должны. Нет, не деньги. Но все чем-то обязаны. Так живет, что всех повязала. И не придерешься. Кому лекарство редкое достанет, кого к трапу самолета домчит быстрее любого скорого, кому такой торт на свадьбу забацает, что сознание потерять можно. Когда она поняла, что действительно осталась одна, что… что муж пропал, ее как подменили. Была никакая. Так себе. Он ведь ее взял совсем девчонкой, школьницей. А тут! Ни одно мероприятие без нее не обходится. Все достанет. Со всеми дружна. Просто палочка-выручалочка, но дорогая.

– А вы? – инспектор посмотрел в мечтательно затуманившиеся глаза мужчины рядом.

– А что я? – очнулся начальник отделения полиции. – Хотите узнать, чем она меня взяла? Подоспела вовремя. Затащила меня грязного, в крови и в блевотине в свою шикарную машину на заднее сиденье и увезла от неприятностей. Если бы не увезла, сейчас бы я регулировал движение на площади полосатой палочкой, если бы не пнули в отставку.

– На чем остановились? – инспектор раскладывал бумаги.

– На особых происшествиях.

Особые происшествия

…Все кровати были выдраны из зацементированных гнезд и раскиданы как попало. Тумбочки разворочены, постельное белье и грязные темно-зеленые одеяла распластаны на полу, некоторые спинки кроватей скручены, Максу удалось даже погнуть металлические уголки у кроватных сеток.

Все двенадцать человек из этой комнаты стоят ровным рядом, преподаватель и надзиратель в растерянности застыли у дверей, в углу комнаты. Разбивая последнюю тумбочку, сопит Макс, он сидит на полу, расставив толстые ноги, и колотит тумбочкой об пол.

Надзиратель с промежутком в несколько секунд визгливо отдает приказание:

– Прекратить!

Макс сразу же спокойно отвечает:

– Черепаха..

Полная нереальность происходящего тошнотой подсасывала под ребрами, малолетние преступники стояли бледные и онемевшие.

– Может, уберут теперь от нас этого вонючего идиота! – шепотом сказал Болт.

– Как же, жди! Персоналу доплачивают за дебилов, мне врач говорил! – это Севрюга, тоже шепотом, но так, чтобы слышал учитель.

– Прекратить! – это надзиратель.

– Черепаха, – это Макс, удовлетворенно: он наконец раздолбил тумбочку.

– А мусор уже вывозили? – спрашивает Федя и просится выйти.

Он роется в мусорных баках, их два, из окна больничного изолятора сквозь решетку на него смотрит девушка Наталья, удивленно и насмешливо. Федя чувствует ее взгляд, замирает, но не позволяет глазам найти красивое лицо, он специально смотрит выше, разглядывая узкие окна и старую кирпичную кладку между ними, отмечая боковым зрением странную неподвижность Натальи в окне, а на самом деле она показывает ему язык и пританцовывает слегка под музыку: в кабинете отца открыта дверь и немилосердно орет радио.

Феде непонятно, кто и когда успел выбросить черепаху, но он находит бумажный сверток и ощупывает твердый полукруг панциря, отворачивая лицо. Потом бежит через двор, держа черепаху обеими руками перед собой. Запыхавшись, Федя кладет бумажку перед Максом – тот все еще сидит на полу в задумчивом оцепенении.

– Самохвалов, стать в строй! – кричит ничего не понимающий надзиратель и зажимает нос.

– Да вы не понимаете, он же дальше по комнатам бы пошел, он черепаху ищет!

– Это полная антисанитария, немедленно выбросить!

Макс никого не слышит, он гладит холодный панцирь и улыбается.

– Когда он улыбается, – говорит Федя шепотом Хамиду, – Он становится умней.

– Зачем ты это приволок, я не могу спать от вони, я с таким трудом выкинул эту гадость, – Хамид смотрит на Федю грустно, Федя страшно изумлен.

Макс встает, сопит, подходит к строю, отталкивает Хамида и становится рядом с Федей. Он ласково смотрит на Федю сверху, укладывает свое сокровище в холщовый мешок на груди и, конечно, говорит «черепаха»…

– Если бы вы мне конкретно подсказали, что мы ищем, – начал было начальник отделения, но инспектор перебил:

– Вы сказали, что все поняли. Что вопросы задавать не будете.

– Не буду. Никаких вопросов. Только обрисуйте всю картину, а то я уже путаться начинаю. Вы психа ищете?

– Почему так решили? – инспектор посмотрел внимательно и потер указательными пальцами уставшие глаза.

– Потому что про личные вещи двоих сбежавших мальчишек вы все подробно разузнали, а про личные вещи психа – ни слова.

Про личные вещи Максима П. инспектор помнил все до последней буквы. Два года назад, когда подростка усаживали в вагон, при нем был грубо сшитый холщовый мешок с крупной черепахой.

– Сколько ему сейчас? – не унимался усатый полицейский. – За сорок. Сожрал кого-нибудь, не иначе, – сказано равнодушно, и ни намека на вопрос.

– Могу точно сказать только про его бежавших напарников, – инспектор удивился слову «сожрал», но голова болела, вот беда! Он не стал ничего спрашивать и просто объяснил: – Один владеет акциями почти всех крупнейших металлургических компаний, а другой, который таджик, содержит дорогой публичный дом в Стамбуле.

…Феде удалось попасть в свою старую квартиру очень нескоро. Из трех тетушек осталась одна. Старенькая, в слезах счастья и удивления, она пришибленно смотрела, как подросший крепыш Федя отдирал со стены наклеенную его отцом фотографию. Федя удивленно уставился на стену сзади фотографии, но там ничего не было кроме более ярких по цвету обоев. Федя оборвал и обои, потом древние газеты. Стена смотрела в него оштукатуренной кирпичной кладкой. Он удивленно разглядывал эту стену, потом случайно посмотрел на фотографию. Его молодой отец стоял, обнявшись с незнакомцем, оба они были в армейской форме, серьезные и торжественные. Над ними полукругом шла надпись: «Страна знает своих героев!» Федя перевернул фотографию и обнаружил написанный там чернилами адрес и имя. Во дворе его ждал автомобиль, Хамид и восхитительная брюнетка с серыми глазами, маленькая и юркая как сурок. Федя в спешке выгреб из карманов деньги, поцеловал тетку, суетливо крестившую его, и ворвался в автомобиле со своим другом и девушкой в огромный летний мир яркого солнца и исполнения желаний.

Адрес и имя ничего Феде не говорили, но открывший дверь сгорбленный старик был чем-то неуловимо знаком и близок. Федя протянул фотографию, старик сгреб его в охапку и затащил в маленькую квартирку в Клайпеде.

Федя, краснея и сглатывая, рассказал по быстрому, как запустил графином в председателя райсовета, как провел полгода в Интернате, как бежал.

– Где ж ты был пять лет? – удивленно спросил старик с легким акцентом.

– Хамид, мой друг по Интернату, уговорил нас троих поехать к нему в Таджикистан. Отец у него клевый. Принял как родных!

Отец Хамида при встрече спросил только: «Досрочно?»

Хамид покачал головой, опустив глаза.

– Значит, ты вроде как теперь определился?

Федя, Макс-Черепаха и Хамид стояли перед ним грязные и оборванные, обессилевшие от голода.

– Отец, – сказал тихо Хамид, – Я многое понял, а пока спаси нас.

– Добро пожаловать, сынок, твои гости – мои гости.

Они прожили свои самые спокойные годы до шестнадцатилетия, работая физически как проклятые. Резкий запах животных под горячим солнцем, смешанный с запахом испеченных лепешек и таявшим на них жирным каймаком – лучшие запахи на свете. Раскрытые головки хлопка снились Феде еще несколько лет.

Отец Хамида пришел к начальнику паспортного стола милиции, когда Хамиду и Феде исполнилось шестнадцать, а Макс о своем возрасте не помнил. Он уже легко проговаривал сложные предложения, веселил гостей, разбивая головой кирпичи и поднимая тяжести. Однажды свалил небольшое дерево, долбя его своим лбом. С зарезанных овец снимал шкурку чулком легким и ласковым движением, за Федей ходил покорной собакой. У Макса к тому времени было только два недостатка: он любил засовывать руку в животных и с наслаждением ковыряться во внутренностях, пока они умирали, и еще он стал острить.

– А что там было у твоего сына с этим исправительным интернатом? – поинтересовался начальник таджик.

– Да сбежал от оттуда. Еще два года тому.

– Молодец, мужчиной растет!

Три краснокожих паспорта стоили не так уж дорого, Макс стал Максимом Черепаховым.

– Так что, – подытожил Федя, вывалив сбивчиво и нетерпеливо перед другом отца свои воспоминания, – Начинаю новую жизнь, а деньги небольшие у меня уже есть, там земля хорошая, да и Афган рядом, – он не стал вдаваться в подробности.

– У тебя, Федя, есть большие деньги. Я обещал твоему отцу. С чего начнешь?

– Главное, – сказал Федя, улыбаясь, – Полезные ископаемые. Потом – люди…

В салоне автомобиля работал кондиционер. Слабый запах духов и хорошего табака, легкая ненавязчивая музыка, высокий разрез спереди на облегающем платье Таисии – когда она сидит, ноги оголены много выше колен.

– Я заказала обед у Марковны, так что, когда проголодаетесь, обещаю отличную еду, – женщина, не отрываясь, смотрит на дорогу, машину ведет профессионально.

– А это входит в обслуживание? – интересуется инспектор, обнаружив в ее профиле что-то сатанинское.

– Нет. Расплатитесь на месте. Можно совет? – она ждет с минуту, дождавшись едва заметного кивка головой, предлагает: – Я не знаю, по какому вы делу приехали, но если вам нужны связи с общественностью, могу помочь.

– Что это значит – связи с общественностью? – инспектор сдержал улыбку.

– Это значит, если вам нужно с кем-то побеседовать из населения, не обращайтесь в полицию. Начальник наш, хоть и кажется человеком простым и незатейливым, встречу будет устраивать через повестку. А я просто привезу и договорюсь.

– Я бы, конечно, мог с серьезным видом объяснить вам особенности моего профессионального поведения, но дело, по которому я здесь, весьма просто, – инспектор расслабился на переднем сидении, расставил ноги и вроде машинально открыл бардачок. – Поэтому… – он запнулся, потому что из бардачка на него смотрело дуло пистолета. Инспектор осторожно закрыл бардачок. – Поэтому ваше предложение весьма кстати. Меня интересует происшествие шестьдесят четвертого года в интернате для малолетних правонарушителей.

– Людоедство, – кивнула женщина.

– Как вы сказали? – инспектор выпрямился и сдвинул ноги.

– Там кого-то сожрали в семидесятых.

Шестой сон смерти. Я поел

…Уроков по физическому совершенствованию тела малолетних нарушителей закона не было давно: эпидемия. Справившись со смертями и переполненным изолятором, руководство Интерната решило учебный процесс не нарушать. Бритый налысо немного рыхлый мужчина пугал неподвижным взглядом мутноватых глаз и всегда потными ладонями. Хамид и Федя ничего не знали о его пристрастии – они были новенькие. Поэтому, когда учитель сказал, что Хамид должен быть наказан за плохое выполнение прыжков с места и разговоры в строю, большинство интернатовских злорадно улыбнулись и переглянулись, остальные сцепили зубы и опустили глаза, но никто не посмел предупредить Хамида. Болт и Севрюга не простили бы, лиши их удовольствия отомстить Феде с Хамидом. Последние несколько дней под ногами еще болтался огромный дебил, не отходя от двоих друзей ни на шаг и ужасающим образом воняя.

Хамид вернулся из кабинета учителя физкультуры через полчаса, его трясло, еле шевеля посиневшими губами, он попросил Федю снять одеяло с кровати и лег на бок, потом на живот. Федя стоял в раздумье. Макс вдруг принюхался и положил ладонь на подрагивающие ягодицы Хамида, как раз на темное расплывающееся пятно. Он потер пальцы, принюхался и даже лизнул их, потом показал Феде розовую застывающую сукровицу. Федя бросился в изолятор за врачом.

Хамида оставили в изоляторе, сухонький врач прятал глаза, когда Федя уж очень конкретизировал свои вопросы.

Ночью в комнате громкий мат прерывался веселыми предложениями стать в очередь желающим на нового петушка. Федя лежал, сцепив зубы, плача от бессилия. Хамида распределяли на несколько ночей вперед Севрюга и Болт. Совершенно неожиданно Макс-Черепаха стащил со своей койки матрац и бросил на пол возле кровати Феди. Он лег на спину, ласково прикрыл рукой бугорок на груди и заснул, громко и спокойно дыша. Разговоры прекратились. Федя, сдерживая тошноту, рассмотрел, свесившись вниз, спокойное лицо с открытым ртом и пухлые пальцы огромной ладони, вздохнул, разрешил себе расслабиться и даже неожиданно улыбнулся, пряча нос в одеяло.

Через пять дней Хамида выписали из изолятора. Он выглядел потерянным и почти не разговаривал. Присутствие Макса возле своей кровати воспринял равнодушно, хотя в первую ночь не успел добежать до туалета и его вырвало посередине комнаты.

Федя решил вплотную заняться воспитанием Макса. Он неутомимо доказывал Хамиду, что Макс – не полный идиот.

Теплым майским днем нарушители расслабленно грелись на вытоптанном дворе. Хамид сидел, запрятав голову в колени. Федя внимательно следил за Максом, тот гонял сухой травинкой заблудившегося муравья.

– Он просто должен понять связь между словами и предметами! Как только он это определит, он начнет развиваться! У него все предметы существуют отдельно от признаков, но это же очень просто! – Федя всерьез увлекся.

Хамид молча вздохнул.

– Ну учат же как-то маленьких детей, – не сдавался Федя, – Первое слово, потом действие. Если бы он был совсем идиот, он бы не чувствовал опасности или угрозы.

– Он не умеет связать двух слов, он всегда говорит только одно! – Не выдержал Хамид, – Предложи ему для интереса сказать хоть раз не «черепаха», а «моя черепаха».

– Это и так его черепаха, чего он будет еще говорить «моя»! Макс! – обратился Федя к сидящему толстяку, – Скажи что-нибудь!

– Хочу есть, – совершенно неожиданно пробурчал Макс.

Хамид удивленно поднял голову.

– Нет, ты слышал! – заорал Федя и вскочил, – Макс, скажи «я хочу есть!»

– Черепаха, – спокойно ответил Макс.

Хамид опять опустил голову.

– Слушай, он действительно не наедается, и ест ненормально, – Федя опять сел возле Хамида, – Только жидкость и хлеб, он ведь успевает сожрать весь хлеб со стола за минуту.. А у супа оставляет гущу.. И вообще не ест котлет! Я замечал, но не придавал значения.. Макс, а что ты любишь есть?

Макс молча задумчиво посмотрел на Федю, потом опять занялся муравьем.

– Скажи ему: «черепаха сдохла»! Любой даже слегка нормальный балбес должен это понять, у меня уже желудок болит от рвоты по ночам! – Хамид размахнулся и закинул подальше выковырянный из земли камушек.

Макс посмотрел на них и быстрым ласковым движением ладони закрыл черепаху под рубашкой.

– Федя, – Хамид говорил тихо, не поднимая головы, – Он теперь на тебя смотрит.

– Кто смотрит? – оглянулся Федя.

– Учитель. На уроке. Я видел. Я в коридоре стоял и видел.

– Брось, не думай об этом, – сказал Федя, но внутри у него все застыло.

– Сделай себе что-нибудь, чтобы на физкультуру не ходить. У меня освобождение на месяц, а потом.. Этот врач, он ничего, только непонятно, почему он Болту медикаменты продает.. И хлороформ.. Он сказал, что поможет мне пока со справками на счет физкультуры. А ты, Федя, зря это сделал.

– Чего я сделал?

– Зря ты сразу врача. Теперь она узнает. Она ни за что ко мне не подойдет.

– Кто это – она? – разгорячился Федя, хотя сразу понял, о ком речь, – Посмотрел бы ты на себя, у тебя же кровь текла!

– Лучше бы я умер, Федя, только бы она не узнала, зря ты это.. Возьми, – Хамид протянул Феде огромный гвоздь.

Федя задумчиво повертел гвоздь, вздохнул, разулся и быстрым движением вспорол кожу сбоку на ступне. Он сцепил зубы, ни один мускул не дрогнул на лице. Протянул гвоздь Хамиду и наткнулся на пристальный взгляд Макса. Тот смотрел, открыв рот и пуская, по обыкновению, слюну. Федя улыбнулся ему слабо, почти незаметно, и Макс вдруг тоже немного раздвинул мокрый рот. Федя хотел сказать об этом Хамиду, но не мог говорить от боли. Зажав рукой рану, он заставил тело расслабиться, боль потихоньку сдалась, когда Федя убрал окровавленную руку, рана уже не подтекала.

Федя получил справку. На уроке физкультуры он мыл котлы в столовой. Большая повариха подшучивала над ним, Федя настороженно вдыхал забытый запах горячей плиты и женского пота, передние зубы у поварихи были золотые. Выходя из кухни, Федя столкнулся с учителем. Застывшие мутные глаза смотрели куда-то в пространство над головой мальчика, слабый дух перегара и лука, потная сильная ладонь вцепилась в плечо.

– Болит нога? – спросил учитель тихо.

Федя молчал.

– Зайдешь после уроков ко мне, расскажу как правильно подкачать мышцы и понравиться девочкам. Ты так ничего, крепенький, – быстрая рука ощупывала плечо все сильней, – Нагрузка нужна, каждодневная нагрузка.

Федя, плохо соображая, бросился искать Хамида.

– Мне нужен нож.

– Купить можно у Болта, – Хамид сразу все понял, – Сам хочешь порезаться, или его? Это я к тому, что если правильно себя проткнуть, можно пару месяцев в больнице проваляться. Если напасть на учителя, срок будет большой. Да и из больницы когда-нибудь выйдешь.

– Я пойду к директору и все расскажу, пойдешь со мной?

– Нет, – Хамид ответил тихо, но так уверенно, что стало ясно: он об этом уже думал, – Я никуда не пойду и ничего не буду говорить. И тебе не советую. И вот что.. Я тут подумал.. Возьми с собой Макса, скажи, что он тоже хочет позаниматься, а то очень слабенький.

Макс стоял рядом и невыносимо вонял дохлой черепахой.

Федя удивленно посмотрел в глаза Хамиду. Черные глаза с обречённо расширенными зрачками – длинные безупречные сливы в загнувшихся ресницах, первая морщинка у переносицы.

В кабинет учителя физкультуры Федя вошел с Максом.

– Выпроводи дебила в коридор, – спокойно сказал учитель.

– Он тоже хочет потрахаться, – неожиданно для себя сказал Федя, – Как тебе его задница, ничего, да?

– Я вижу, ты серьезный малый, – учитель встал и расстегивал ширинку, – Я тебя немножко накажу, побью по попке за плохое поведение, так что снимай штаны, – он накручивал на руку солдатский ремень с пряжкой.

Федя стал сзади Макса.

И Максу достался первый хлесткий удар ремнем. Макс удивленно вытянул вперед руку, прикрывающую черепаху на груди и рассмотрел вздувшуюся багровую полосу.

Федя зажмурил глаза. Он надеялся, что Макс не даст себя ударить. Учитель размахнулся второй раз, Макс и теперь не закрылся, а протянул руки, словно в желании обнять и сделал шаг вперед. Ремень пришелся ему по плечу, Макс нежно обхватил учителя руками и приподнял над полом, сжимая все сильней. Федя, стоящий сзади увидел недоумение на рыхлом лице, вдруг проявился цвет глаз учителя физкультуры – болотные с желтизной, недоумение сменилось ужасом.

Раздался приглушенный хруст. Учитель завизжал тонко, негромко – ему не удавалось вздохнуть – и вдруг обмяк, уронив голову на плечо Макса. Желто-зеленые глаза все еще смотрели на Федю, изо рта вытекла струйка крови. Макс осторожно положил учителя на пол. Федя стоял неподвижно, трясясь всем телом. Макс провел рукой у себя по выпачканной щеке, понюхал кровь на ладони.

– Хочу есть, – сказал он задумчиво, разглядывая тело на полу.

Федя выскочил в коридор, его вырвало несколько раз, пока он бежал по коридору из учебного корпуса в спальный. Странно, но думал он только об одном: никогда в жизни его столько не рвало, сколько в этом проклятом интернате!

– Пойдем, – это было все, что он сумел сказать Хамиду. Был Федя в тот момент бледный до синевы и трясся, не переставая. С кроватей, прерывая свой послеобеденный детский отдых, поднялись еще человек пять. Остальные закрыли глаза и отвернулись.

– Не надо, – пытался удержать ребят Хамид, – Туда не надо ходить, это наше дело.

– Не ссы, – отвел его руку Севрюга, – Не заложим.

В переходе между корпусами им попалась учительница. Перепуганного Федю запрятали в середину.

– Уроки пойдем делать в класс, – объяснил доходчиво Севрюга, – Контрольная завтра, боимся двойки получить.

Учительница прижалась к стене и долго смотрела им вслед.

В учебном корпусе стояла тишина. Макс сидел в коридоре на полу в своей любимой позе – вытянув широко расставленные ноги, привалившись спиной к двери в кабинет учителя физкультуры. Он был весь в крови.

Группа любопытных стала перед ним, тяжело дыша.

– Черепаха, – уважительно сказал Севрюга, не в силах отвести взгляд от окровавленного рта Макса, – Дай пройти!

Макс не двинулся с места.

– Я поел, – вдруг сказал он и икнул.

– Он упо-по-требил глагол.. в про-про-шедшем времени! – радостно сказал Федя, стуча зубами.

– Вот и хорошо, теперь тебе надо умыться, – Хамид взял руку Макса, стараясь на нее не смотреть, и потянул на себя.

Удивительно, но Макс поднялся. Сначала он стал на четвереньки, сыто рыгнул, потом поднялся.

Хамид повел Макса по коридору к туалету, остальные, толкая друг друга, ринулись в кабинет. Федя остался в коридоре, прислонившись к стене.

Сильный запах свежего мяса и крови, непонятные куски и части тела, разбросанные по комнате с застекленными полками, хранившими внутри себя кубки и награды бывшего бравого футболиста. Забрызганные фотографии любимой команды.

Интернатовцы стояли, оцепенев, не в состоянии двинуться с места.

– Ништяк, – сказал шепотом Севрюга.

– Клево, – тоже шепотом согласился Болт, – Засунем бутылку в задницу?

– Дурак! – осудил Севрюга, – Мальцам бежать надо.

– А мне мама рассказывала, – тонким срывающимся голосом вдруг заговорил самый маленький и тощий из всех, – Самсон льва за пасть разорвал! А я не верил.

После этих слов все, как по команде ринулись к дверям, толкаясь высыпали в коридор и побежали, обгоняя друг друга, словно последний отдавался на заклание.

По коридору медленно шел отмытый Макс в мокрой до пояса рубашке. Он подошел, сел у самых ног Феди, тяжело дыша, привалился спиной к стене и сразу задремал.

Хамид осторожно вошел в кабинет. Его долго не было, вышел он с ключами и стал замыкать дверь.

– Где ты взял ключи? – спросил Федя.

– Нашел.. в одной штанине. Пойдем отсюда, – Хамид потянул Федю за рукав.

– Он с нами, – сказал Федя, уперевшись глазами в глаза Хамида. Хамид первый отвел взгляд, – Ты ведь хотел. Хотел, да? – Федя почти кричал, – Хотел, чтоб он здесь заснул, и его тут нашли, да? – он с удивлением заметил, что едва сдерживает слезы.

– Брось, – Хамид говорил устало и грустно, – Я чувствую, что от него никуда не деться, если сможешь его разбудить, буди.

– Черепаха! – заорал Федя, склонившись над Максом.

Макс открыл глаза и посмотрел перед собой бессмысленно, быстро прикрыв рукой грудь.

– Надо идти, – Федя протянул ему руку, но Макс встал сам, перевалившись, как обычно, набок и став сначала на четвереньки.

– Правильно, так и разговаривай.. Постепенно перейдем на предложения из двух слов, и , главное – что? Что он счастлив, а я, дурак, имея все, искал чего-то.. Смерть захотел рассмотреть. Рассмотрел, – Хамид размахнулся и выбросил в окно ключи от кабинета.

Они медленно шли по коридору, приноравливаясь к скорости Макса, Макс брел сзади.

В комнате их ожидал совет. Все сидели на кроватях.

– До конца тихого часа тридцать минут, – сказал Севрюга, – Вы ребята, конечно, крутые, но вам надо бежать. Поможем, чем можем…

– Мы возвращаемся в отделение полиции, – тихо и зло сказал инспектор.

– Я что-нибудь не то сказала? – удивилась Таисия.

– Нет. Это я не в форме. Реагирую неадекватно, расслаблен и туп до безобразия.

– Если вы так взволновались по поводу моих слов о людоедстве, так об этом документов почти не осталось. Тогдашнее руководство решило дело замять, хоронили учителя в закрытом гробу, а протоколы были составлены по дружески.

– Как это – по дружески? – не понял инспектор.

– Это значит, что директором интерната, – медленно и с расстановкой объясняла Таисия, – в то время был отец Брыли.

– Кто это такой? – инспектор почувствовал, как его засасывает чувство растерянности и – едва наметившееся излишней потливостью – чувство опасности.

– Для профессионала вы ненаблюдательны, – Таисия резко затормозила и уставилась на инспектора распахнутыми глазищами: – что, так и не посмотрели?

– Чего я не посмотрел?! – закричал инспектор.

– Документы человека, которого я вам представила, как начальника отделения полиции? Его фамилия Брыля. Его отец был директором интерната, а родной брат отца – начальником шахты. Сам Брыля женат на дочери интернатского врача. Здесь все или родственники, или хорошие знакомые.

– Минуточку. Вы привезли меня ночью в дом человека, который в данный момент является начальником отделения полиции. Его отец был директором интерната, когда оттуда сбежали подростки, а его дядя был начальником шахты. Я все правильно понял?

– Ничего не знаю про сбежавших подростков, – кивнула Таисия. – Но про родственников Брыли, про всех Брылей-руководителей вы поняли правильно. Извините, что дернула вас, но я всегда удивляюсь, когда сталкиваюсь с халатностью при исполнении профессиональных обязанностей.

– Это вы про то, что я не посмотрел документы?

Женщина промолчала.

– Прекрасно. Позвольте ваши!

– Что?

– Я прошу показать ваши документы!

– Талон на стекле, – Таисия показала рукой на бумажку в углу лобового стекла. – А патент и разрешение на ношение оружия…

– Остановите машину! – закричал инспектор, прочитав фамилию на талоне.

– Давно стоим, – женщина с трудом сдержала улыбку.

– Это ваша фамилия? – рука инспектора чуть дрожала, когда он разворачивал документы. – Как звали вашего мужа? Вы записывались ко мне на прием в Москве в прошлом месяце? Почему вы оказались в одном вагоне со мной?

– Поехали обедать, – сказала Тэсса и осторожно промокнула влажной ароматической салфеткой мокрый лоб мужчины рядом. – По некоторым предположениям каждый шестой человек на земле является родственником. Знаете?

Седьмой сон смерти. Побег.

…Интернатские вставали по одному и подходили к кроватям Феди и Хамида.

Через пять минут на одеяле Феди лежали: небольшой компактный набор отмычек, две восхитительные финки – одна выстреливающая от кнопки, пять рублей и двадцать копеек мелочью, пачка печенья, маленькая шоколадка, шило, небольшой остро заточенный крючок с привязанной к нему длинной веревкой и старая затрепанная книжка «Легенды и мифы Древней Греции». Книжку положил на кровать самый мелкий нарушитель и долго еще не мог отвести от нее глаз.

– Забери, – сказал Федя, у него еще не прошел шок, соображал он плохо.

– Вдруг пригодится, а я знаю ее наизусть..

Тяжело дышал Макс, пуская слюну во сне, он заснул, едва улегшись на матрац на полу.

– Готовы? – спросил Болт.

– Сейчас? – не понял Хамид.

– А ты думал, темной ночью? Нет, бежать нужно сразу и сейчас. Днем дежурит всего два надзирателя по корпусам, а ночью у каждой комнаты и на кухне. Я покажу пожарную дверь в хозяйственную пристройку, ее можно открыть отмычкой. Там кухня и изолятор. За кухней и туалетом кладовка. В кладовке есть окно. Там недавно вставляли решетку, делали ее изнутри. Остальные вделаны в кладку. Вперед, братцы, помоги вам бог, но дебила возьмите с собой, без него вам решетку не сдернуть. А там уж смотрите сами, добирайтесь к железке.

– Как это? – тупо спросил Федя, – Какая решетка, почему сейчас?

– Буди Макса, – Хамид выгребал из своей тумбочки вещи. В красивой жестяной банке от чая у него было сделано второе дно, Хамид выковыривал его шилом. Под металлической заслонкой в вате, чтобы не дребезжало, лежало большое кольцо с печаткой.

Болт, внимательно отследивший эту операцию, присвистнул.

– Не могу, – сказал Хамид, глядя в загоревшиеся глаза, – Ну убейте меня, не могу! Это моего прадеда, он был шахом, честное слово, этому перстню двести лет!

– Я всегда знал, что чурка что-то прячет! – радостно сказал Болт, – Ладно, живи, шах гребаный!

Севрюга сам открыл отмычкой пожарную дверь в хозяйственную пристройку.

– Ну, бывайте! – он стукнул Хамида в живот и Федю по спине, оглядел засыпающего на ходу от сытости Макса, покачал головой и убежал.

Макс осмотрел дверь, выглянул в коридор и с собачьим изумлением уставился на Федю.

– Надо идти, – Федя кивнул головой на дверь.

Макс сполз по стене и сел на пол, расставив ноги.

– Он не пойдет, он все понимает! – закричал Хамид, Федя испуганно зажал ему рот рукой, потом походил немного туда-сюда и сел перед Максом на корточках.

– Макс. Это очень важно. Твоя черепаха умерла. Ты знаешь это, да? Она умерла. Все когда-нибудь умирают.

– Черепаха, – сказал Макс и закрыл сокровище рукой.

– Правильно, черепаха, но она умерла. Если ты ее любишь, то ее надо похоронить. Когда кто-то умирает, его надо хоронить. Под деревом, в тени, чтобы хорошо и удобно было. Ты видишь поблизости хоть одно дерево?

– Я поел, – сказал Макс.

– Прекрасно, а теперь похороним твою черепаху. Под деревом, в тени. Макс, скажи «хорошо»!

– Хорошо, – сказал Макс.

Федя вытер пот с висков.

– Нам надо пойти туда, где есть деревья, чтобы похоронить черепаху, правда, Хамид?

Макс поднял голову и посмотрел на Хамида.

– А как же! – Хамид вытаращил глаза и вздохнул, – Конечно, похоронить черепаху – первое дело. Но деревья очень нужны. Ну и бред, – пробормотал он сам себе.

Макс тяжело поднялся и первый вышел в дверь.

Из проводил оглушительный звон. Тихий час кончился. Правонарушители должны идти в цех работать, еще минут тридцать в запасе, пока их не хватятся.

Хамид пошел за Максом, тяжело дыша. Всю оставшуюся жизнь он считал самым дорогим украшением булавку. Он помнил, как снимает ее девушка Наталья с черного форменного фартучка и протягивает Феде. В коридоре от кухни до кладовки, словно исполняя нестерпимые желания Феди и Хамида, им попалась Наталья. Синие распахнутые глаза в желтых ресницах, легкая усмешка и стакан чая – толстый ребристый стакан в красивом подстаканнике. Она несла чай отцу в медпункт.

Несколько секунд полнейшего счастья, когда можно смотреть в глаза, стоя так близко. Наталья оглядела внимательно сначала Федю, потом Хамида, от горячего коричневого чая поднимался прозрачный парок. Хамид потерял способность передвигаться, а практичный Федя просто сказал, что они приедут за ней, когда разбогатеют. Наталья смеялась. Подняла школьный фартук, одной рукой нащупала булавку и отстегнула ее. Почему она решила, что именно булавки им не хватает? Протягивая расстегнутую булавку Феде, загипнотизировано уставилась на сопящего Макса. Булавка потерялась где-то в трудных годах, пока они богатели. Разбогатев настолько, чтобы купить по золотой брошке, приехали к ней вдвоем.

В хозяйственном корпусе пахло по другому, из кухни слышен был громкий разговор двух женщин. Кладовка закрыта на шпингалет. В крошечной захламленной комнате огромный Макс передвигался с трудом, до окна было три шага. Феде казалось, что черепаха воняла все сильней и сильней. Хамид стоял у дверей и обреченно смотрел на небольшое окно с решеткой.

Федя взялся за перекладину решетки и подергал ее.

Потом сел на коробку.

– Бесполезно, – сказал он.

Макс подошел к окну и легко раздвинул прутья решетки в сторону. Посмотрел назад.

– Нет, – привстал Федя, – Надо выдернуть всю, всю, понимаешь! Иначе не выбраться.

– Даже если он выдернет решетку, ему из этого окна не выбраться, слишком мало, – обреченно сказал Хамид.

Макс стал у окна, раздвинул ноги и хорошенько обхватил руками прутья решетки. Потянул на себя. Прутья стали прогибаться, Феде показалось даже, что решетка так и будет тянуться и тянуться черными толстыми нитями к Максу, но толстяк победил и выдернул ее с глухим звуком, взметнув штукатурную пыль.

– Господи, – прошептал Хамид.

Федя стал на коробку и высунул голову из окна. Они с Хамидом, действительно пролезут без проблем, но вот Макс... Толстая старая кладка выглядела безнадежной.

– Лезь первым, – сказал он Максу.

Макс стал на коробку и тут же провалил ее. Хамид подтащил ведро и поставил его вверх дном. Макс высунул голову и убедился, что его плечи не пролезают. Он вылез в комнату, удивленно оглядел окно, засопел и стукнул кулаком в стену.

Несколько кирпичей обвалились.

– Теперь нам хана, – сказал Хамид, – сейчас сбегутся все на грохот!

– Быстрей! – закричал Федя Максу.

Макс размахнулся и стукнул кулаком рядом с отбитыми кирпичами. Он рассмотрел окровавленную руку, подумал и ударил другой. Упало еще несколько кирпичей. Федя нашел табуретку, Макс стукнул ею по стене у окна, обвалился целый пласт. Поднялась пыль, Хамид закашлялся, когда пыль улеглась, он увидел, как Макс вылезает в окно, извиваясь огромным червяком.

Он ждал их внизу и просто подставил ладонь, на которую Федя, а потом Хамид стали ногами. Макс опустил их осторожно на руке к земле.

– Ну что,– спросил Федя, весь седой от пыли, – Свобода?

– Какая свобода, смотри! – Хамид показал рукой вдаль.

Интернат образовывал своими строениями замкнутый прямоугольник, внутри этого прямоугольника был двор, въезд сделан в одной из сторон. Окна выходили только во двор, поэтому интернатовские не видели огороженного колючей проволокой пространства за прямоугольником. До проволоки было еще метров сто, вдали виднелся въезд и две покосившиеся вышки. Вышки стояли пустые.

– Пусть Макс потрогает проволоку, – сказал Хамид, задыхаясь, когда они бежали к ограждению, – Вдруг она под током, вышки-то пустые!

– Ну вот что, ты, конечно, у нас благородных кровей, это понятно, – Федя задыхался – они остановились у проволоки, тяжело дыша, – Ты себя должен беречь, а вот я простой гегемон, и я возьмусь за проволоку вместе с ним!

– Глупо, – сказал Хамид, оглядываясь, – Давай хоть палкой сначала попробуем закоротить.

Ни палки, ни мало-мальски крупного камня вокруг не было.

Послышался далекий шум подъезжающей машины. По пыльной дороге от кочегарки ехал к Интернату грузовик.

– Нет времени, – сказал Федя и взялся рукой за проволоку.

Ничего не случилось, и раздвинув ее, они пролезли на ту сторону жизни.

– Бежим! – крикнул Хамид!

– Черепаха, – не сдвинулся с места Макс.

– Как только найдем дерево! Первое же попавшееся дерево, клянусь! – пообещал ошалевший Федя, он побежал за Хамидом не оглядываясь, и в этот момент ему действительно было все равно, бежит ли за ними Макс. Макс посмотрел на убегающих мальчиков, пощупал на груди черепаху и медленно побрел за ними…

…В Интернате еще полтора часа никто ничего не знал. Пустующий станок Феди не привлек внимания, Макс на станке не работал, а Хамида числили больным, он должен был вывозить мусор из цеха на тележке. Когда тележка переполнилась металлической стружкой, мастер подозвал надзирателя. Надзиратель выслушал, кивнул головой и собрался идти в спальный корпус. В этот момент все станки остановились. В полной тишине Болт визгливым, срывающимся от волнения голосом, попросил привести старшего воспитателя.

– Продолжить работу! – крикнул мастер.

Правонарушители стояли у станков, не шевелясь.

Через пять минут нашли старшего воспитателя, надзиратель, осмотрел спальный корпус и учебный, Феди, Хамида и толстого Макса нигде не было. Он побежал в цех, чтобы спросить у старшего, включать ли тревогу.

В цехе Болт вышел на середину, чтобы его было лучше видно, оглядел идеально выбритое лицо и седой ежик волос старшего воспитателя, внимательно осмотрел его слегка запылившиеся тупоносые ботинки и спецодежду серого цвета.

– Тут такое дело, значит. Учитель физкультуры, он, понимаете, наказал чурку Хамида за плохое поведение, да вы знаете, небось, Хамид потом еще в изоляторе лежал.

– Короче! – старший покачивался с пятки на носок, заложив руки за спину.

– Короче? А, ну он это.. Сегодня, короче, он решил наказать за плохое выполнение прыжков Федьку Самохвалова и толстого Макса, у Макса тоже с физкультурой плохо. И пригласил к себе в кабинет. Наверное, они все там, я думаю, он их хорошенько наказывает, раз так долго..

– Отставить! – закричал старший воспитатель надзирателю, который ждал приказа звонить «тревогу».

Старший воспитатель, надзиратель и еще двое охранников легкой трусцой бежали по переходу в учебный корпус.

– Продолжить работу! – приказал мастер.

– А можно нам подождать, пока сирену включат? – спросил весело маленький правонарушитель.

– Какую сирену, почему это? Отставить разговоры, приступить к работе!

Руководство Интерната взламывало дверь в кабинет учителя физкультуры. Потом еще минут пять искало остатки взрывного устройства, которое так разнесло любителя «наказаний». После этого прозвучала, наконец, «тревога», все правонарушители выстроились в большом спортивном зале и были пересчитаны. Еще десять минут поднятый на ноги персонал Интерната обыскивал все корпуса, пока женщины из кухни не обнаружили проломленное окно в кладовке. Только тогда вызванный директор Интерната объявил «тревогу» по городу, позвонив в милицию…

В огромной миске в оранжево-красной растопленной лаве варева, в жирных кругах плавала мелко рубленная зелень и толченое сало. Когда инспектор неуверенно копнул ложкой, на него выплыло что-то невероятное, которое при ближайшем рассмотрении оказалось пупырчатым гусиным горлом. При следующих осторожных движениях ложкой, в борще показались желудок, печень и что-то, что рассмотреть уже не было сил. Инспектора стошнило, едва он добежал до крыльца.

Марковна, воспринявшая его поведение как кровную обиду, долго не могла успокоиться и с большим трудом поверила в объяснения Таисии. Уложенный на высоченной кровати в горе подушек инспектор, с залепленным мокрой тряпкой лбом, уныло слушал про свое нервное истощение, акклиматизацию, бессонницу и характерный для Москвы переход ее несчастных жителей на искусственные продукты, отчего при потреблении настоящих, добротных, случается отторжение в желудке. Таисия потерла на терке яблоко и морковку и кормила этим инспектора с ложечки.

– Ну записывалась я к вам на прием. Не нашли вы для меня времени. На все письменные запросы отвечал ваш секретарь. Четыре письма с ответами.

– А что вы спрашивали в запросах? – простонал инспектор, отнял ложку и тарелку и сгреб потемневшую смесь в кучку.

– Да так, ерунду разную. Фамилию напарника, с которым мой муж поехал в тот рейс. Кого они охраняли. Время отправления поезда, потому что по расписанию он не проходил.

– Это не ерунда, – инспектор сел, бросил на пол тряпку со лба и доел салат. – Это конфида.. конфу..

– Конфиденциальная информация, – ласково, как больному, подсказала Тэсса.

– Мне нехорошо.

– Это ничего. Вы перегрелись. Жарко у нас. А вы в пальто.

– Ладно. Рассказывайте, до чего вы дошли в своих поисках.

– Утром, за день до отъезда, я обратилась в частную фирму. Подписала договор. А вечером того же дня заплатила за добытую информацию. Как только я эту информацию услышала, я поняла, что в Москве мне делать нечего. На другой день уехала.

Инспектор похолодел. Он сделал нервное движение рукой, прося продолжать.

– Мне было доложено следующее. Муж мой с напарником должны были охранять подростка. Но в последний момент в вагон поместили два ящика срочной почты. Мужа заставили подписать документ, что он соглашается охранять груз. Его напарник тоже подписал. Их вагон пропал приблизительно через восемнадцать часов следования к месту назначения. Эта женщина, с которой я подписала договор, вы зря съязвили насчет ее внешности. Она красива так же, как и умна. Она рассудила так. Если уж органы не смогли за два года найти вагон и охранников, надо искать конвоируемого. То есть, подростка. Тут у нее случился сбой. То ли компьютер сбарахлил, то ли информация была исправлена для запутывания, но нигде имя этого мальчика по документам не всплыло. Единственное упоминание об умственно отсталом подростке с таким именем, осужденным на пребывание в интернате для несовершеннолетних преступников, встречается в архивах шестьдесят четвертого года.

– Вы уехали, потому что узнали про интернат и про год? – перевел дух инспектор.

– Нет. Я уехала, потому что эта женщина сказала мне, что было в ящиках.

Инспектор вскочил.

– Этого не может быть, – заявил он через несколько минут напряженного разглядывания заполненного курами, утками и гусями двора. – Как же вас понять? Допустим, эта ваша сыщица узнала правду, хотя я не могу предположить, каким образом, это категорически закрытая информация, я с этим разберусь. Но почему вы уехали, узнав, что было в ящиках?

– Потому что у меня трое детей. Я не самоубийца. Одно дело я просто ищу пропавшего мужа охранника, другое дело – я ищу следы мужчины, который охранял восемьдесят килограммов золота и пропал.

– Трое? – инспектор нащупал сзади себя стул и сел, не сводя с женщины глаз.

– Трое. Две девочки и мальчик. Что это вы так всполошились?

– Нужно действовать! – инспектор вскочил и заметался по небольшой комнате. – Поехали! Раз вы уж тут всех знаете, отвезите меня к… – он покопался в кармане и достал листок, на котором утром незаметно написал имя милиционера, одного из обнаруживших Макса П. в посадке.

– Ничего не получится, – Тэсса внимательно и грустно посмотрела на возбужденного мужчину. – Умер.

– Ладно, тогда любого милиционера, который в шестьдесят четвертом служил в тридцать первом отделении милиции?

Глаза женщины расширились, как будто она что-то угадала или вспомнила давно забытое.

– Что? – закричал инспектор, наклонясь к ней горящим лицом.

Тэсса молча вышла из домика Тарасовны. Молча завела мотор и уехала бы, забыв про инспектора, если бы он не вскочил в последний момент в тронувшуюся с места машину. Они вернулись в архив.

Восьмой сон смерти. Попытка проснуться.

… Трое подростков дошли до станции. На той стороне переплетения рельсов темнели зеленью деревья. Макс молча показал туда рукой, Хамид уговаривал спрятаться, но Федя пошел за Максом безаговорочно, тогда и Хамид поплелся сзади.

– Куда мы идем? – спросил он, не выдержав молчаливого шествия.

– Домик для черепахи, – сказал Макс.

– У нее здесь еще и домик свой есть, – пробормотал Хамид, прижав руками сосущую нервную боль в животе. – Она сдохла, а мы несем ее в домик. У нее там, наверное, и свой склеп есть, слуги, хозяйство…

Макс уверенно шел между деревьев, горячий воздух здесь был приятней, чем на открытом пространстве, легкий, с примесью нежного духа молодых листьев и травы. Выбрав одному ему ведомое место, Макс потоптался и стал сгребать сухие ветки с небольшого холмика.

– Дворец черепахи! – Хамид воздел руки к небу, когда рассмотрел нору и выстроенный над ней навес полукругом из больших продолговатых кусков слепленного навоза.

Макс сел на землю, снял с шеи холщовый мешок с дохлой черепахой и осторожно просунул его в нору. Подгреб землю, закрывая вход.

– Спи спокойно, лучшая из лучших черепах! – не унимался Хамид. Федя молчал.

Макс вдруг лег на спину рядом с норой с надстройкой, сложил руки на груди и посмотрел в небо.

– Умру, – сказал он.

– Вставай, не дури, – Федя улыбнулся.

– Умру. Стану черепахой. Уходите.

– Послушайте только, это уже не просто два связанных слова! – завелся Хамид. – Это целый роман.

Сильно сжав веки двумя пальцами, вздохнув при этом глубоко и сладко, Макс вдруг затих. Сползли вниз и замерли повернутые к небу ладони. Мальчики прислушались. В нагрянувшей тишине тело перед ними – огромное и застывшее – не издавало ни звука.

– Эй, кончай, – неуверенно потрогал его Федя. – Вставай, идиот несчастный, вставай немедленно! – Не смей, ты не можешь вот так просто умереть! Я не дам тебе умереть, придурок! Вставай! – он тряс неподвижное тело. – Вставай, пожалуйста, – Федя уже не мог сдержать слез, – я что хочешь для тебя сделаю, ты… ты мне нужен. Ты мне очень нужен, понимаешь, идиот проклятый!

Хамид стал на колени, наклонился и приблизил ухо к лицу Макса. Послушал, закрыл глаза и покачал головой. Тогда Федя оттолкнул его, просунул руку под рубашку, отлавливая сердцебиение, потом тоже наклонился к отечному лицу, всматриваясь с исступлением в закрытые глаза. С его щеки упала капля на веко Макса. Веко не дрогнуло. Обессилев, Федя упал головой на огромную затихшую грудь и вдруг почувствовал покой и нежную радость. Словно кто-то провел невидимым прохладным крылом по лбу. Он встал и пошел, не оглядываясь. Хамид пошел было за ним, ничего не понимая, потом вернулся. Неуверенно пнул ногой большое тело, Побежал за Федей.

– Вот так и бросим его?.. – спросил он уже на станции.

Федя молчал. Он вытер лицо и огляделся. Хамид, прищурившись, смотрел на тронувшийся товарный поезд. Они побежали, перескакивая через рельсы, в последний момент заметили скорый поезд, преградивший путь. Когда скорый отгрохотал последним вагоном, товарный был уже далеко, но мальчики побежали за ним.

– Смотри… там! – Хамид первый заметил человека, высовывающегося из последнего открытого вагона. – Смотри! – закричал он что есть силы и прибавил скорости. – Смотри! Смотри!

Из вагона высовывался Макс и протягивал руку. Он затащил их внутрь по очереди, опешивших и потерявших дар речи.

– Ну!.. Ну ты даешь! – это все, что мог сказать Хамид.

Федя молча обнял Макса и ощупал его сверху донизу, до грязных затвердевших пяток, выступающих из стоптанных шлепанцев. Казенных ботинок на размер ног Макса в интернате не нашлось.

В посадке, в тени одичавших абрикосовых деревьев, у норы с полукруглым навесом чуть пошевелилась большая черепаха. Она осторожно вытянула голову и сделала первый медленный шажок. Пройдя несколько сантиметров, черепаха остановилась и потерлась головой о большой лист лопуха, сгоняя с левого глаза мешавшую смотреть соленую каплю.

Ночью у Феди начался жар. Он бредил, лежа на деревянном полу вагона. Макс сел, положил его голову себе на ногу, обхватил ладонями и не давал ей метаться из стороны в сторону. Хамид заплакал.

– Проволока была под током, – убежденно твердил Федя. – Она была под током, я взялся за нее, и меня… Я умер. Или нет, Макс взялся за нее и умер, а мы сбежали с тобой после короткого замыкания. Все дело в вариантах. Их множество. Я взялся за проволоку, а она без тока. Это какой вариант? Третий? На самом деле у нас получился четвертый вариант…

– Далась тебе эта проволока! – не выдержал Хамид. – Вариант пятый. Я взялся за проволоку!

– Никогда, – уверенно замотал Федя головой. – Ты бы не взялся. Ты бы ни сделал это, если есть рядом другие, кто может сделать, понимаешь? Ты выживаешь всегда.

– Вариант шестой, – опустил голову Хамид. – Мы побежали к товарному поезду, из него высунулся Макс, который как бы умер, и помог нам взобраться. А в посадке, там, у домика с навесом из навозных кирпичей, проснулась большая неповоротливая черепаха. Вариант седьмой. Никакой черепахи, лежит себе большое мертвое тело, мы бежим за товарным, не успеваем, нас арестовывают и возвращают в интернат. Какая разница?! – закричал он, срываясь на истерику, – Ну какая разница, если мы все трое сидим сейчас здесь в вагоне и едем?

– Не сходи с ума, – вздохнул Федя. – Ты все правильно понял, я как раз и хотел сказать, что смерти нет…

К большому удивлению инспектора начальник местной полиции все еще рылся в архивных бумагах. Его ссутулившаяся над столом неподвижная фигура, освещенная пробившимся в окошко под потолком солнечным светом, была напряжена. А взгляд, которым он несколько секунд бессмысленно оглядывал инспектора и Таисию – потерявшимся и настороженным одновременно.

Инспектор быстро, не говоря ни слова, перерыл бумаги на столе перед Брылей, и вынужден был признать, что начальник полиции не зря занимает свой пост. В интуиции и наблюдательности ему не откажешь: пока их не было, Брыля, спотыкнувшись в объяснительной милиционера из шестьдесят четвертого года об упоминание о вагоне, предпринял некоторые поиски. Он вытащил почти все донесения за апрель шестьдесят четвертого, расположив дату обнаружения умственно отсталого подростка в посадке, ровно в середине этого месяца.

– Ничего? – поинтересовался инспектор, хотя уже и так понял, что Брыля не нашел ни одного донесения о вагоне.

– Ты вот что, инспектор, – медленно потянулся Брыля, – ты должен понять специфику нашей местной работы. Не знаю, как у вас там в Москве, говорят, компьютер за минуту выдаст все необходимое, а у нас – просто. Поскольку основным в нашем деле считаю работу с людьми, – Брыля встал и прошелся, на секунду перебив собой лучик солнечного света с танцующими пылинками в нем. – Да, с людьми… Про что я? Короче, предлагаю тебе понятно и коротко объяснить ситуацию, пока я не впал в состояние удивления и раздражения. Итак, что ты ищешь?

– Брыля, – тихо сказала Таисия, – сейчас ты впадешь в состояние сильного слюноотделения. Он ищет восемьдесят килограммов золота.

– Тут, у нас?! – не понял Брыля.

– Отойди, – женщина боком оттолкнула Брылю от стола и стала перебирать бумаги.

– Это не положено, – справился с приступом накатившего страха инспектор, – это…

– Да. Знаю. Это конфиденциальная информация, – Таисия отложила в сторону несколько листков. – Если ты ищешь золото, почему запросил документы шестьдесят четвертого года на интернатовских подростков?

– Ты специально села в тот же вагон, в котором я ехал? Ты следила за мной в Москве?

– Брыля, – никак не отреагировала Таисия на возмущенные вопросы инспектора, – моя женская логика подсказывает, если где-то чего-то недостает, нужно искать рядом, но в другом месте.

– Засунь свою логику..!

– А ведь она права, – возбудился инспектор. – Упоминание о вагоне мы обнаружили в документе, который никак не был связан ни с транспортной полицией, ни с КГБ! Просто случайное упоминание в рапорте дежурного милиционера. Потому что все другие упоминания были изъяты либо уничтожены. Как и вагон, я думаю.

– Не было тогда никакой транспортной полиции. Милиция была. И все. Милиция. А ты, инспектор, значит, ищешь вагон. И что, в нем действительно лежит восемьдесят килограммов золота? Брось, – Брыля тяжело сел, скрежеща ножками стула по деревянному полу. Обсудим план действий? – он медленно оглядел сначала инспектора с лихорадочным румянцем на щеках, потом Таисию – бледную, с крепко сжатыми губами.

После совещания решено было поиски вести в двух направлениях. Бумажном – найти и перелопатить архивы железной дороги, чтобы выяснить, кто и как разрезал вагон на металлолом, поскольку уничтожить его могли только таким образом. И деятельном – нужно найти свидетелей, дежуривших в тот день в отделении милиции и на станции. Брыля предложил было инспектору воспользоваться пылившимся в соседнем помещении полностью подключенным компьютером на предмет необходимых запросов в центр, но инспектор отказался. Он объяснил это нежеланием светиться, и бесполезностью: если дело отправлено в отдел государственной безопасности и имеет гриф «совершенно секретно», для его просмотра нужно специальное разрешение. Все трое подумали про себя о варианте ржавеющего вагона где-то на запасном пути, но не сказали ни слова, подавив такую фантазию вздохами. Еще они подумали, что своим отказом инспектор соглашался стать соучастником анонимного поиска.

Бумажная работа была выполнена уже через двадцать две минуты. Брыля знал архив наизусть. Перелистывая июльские наряды сварщиков-железнодорожников – папка с надписью «Июль 64» – он провел сильным ногтем под найденной заявкой, и истлевшая бумага продавилась на несколько листов вниз. Бригадой в четыре человека была произведена разрезка вагона №… Вспотевший инспектор смотрел на номер, который впечатался в память намертво – девять цифр – и старался не анализировать. Таисия тоже посмотрела на номер разрезанного в шестьдесят четвертом году вагона, достала дрожащей рукой из сумочки на поясе сигареты и закурила. Брыля еще ничего не понял, он удивленно посмотрел на инспектора и вытащил изо рта Таисии сигарету.

– Давай без экстремизма, ладно? Пожара мне еще тут не хватало. Чувствую в позах ваших торжественность. Что вы знаете такое, чего не знаю я?

– Ничего, – быстро сказала Таисия.

– Все документы перед вами, – инспектор неловко провел рукой и уронил со стола несколько бумажек.

– Ну-ну, – насмешливо хмыкнул Брыля. – Ладно, что дальше? Вагон разрезан. Ходовые части, как тут написано, отправлены в депо. Если мне не изменяет память, тот год был очень напряженным для моего отца, потому как летом нагрянули сразу несколько комиссий. Связано это, или нет? Кто приказал резать вагон? Это могли приказать только сверху! Вопросы без ответов.

– Дежурный по станции, – задумчиво сказала Таисия.

– Что – дежурный? – повернулся к ней всем телом Брыля, не щадя стул.

– Дежурный, дорожные рабочие, кто-то же должен был обнаружить этот вагон! Вы, мальчики, займитесь делом, а я поеду пообщаюсь с общественностью.

– Стоять! – скомандовал Брыля. – Одна ты не поедешь. В чем тут у тебя интерес?

– Да вот, начальника вожу, – пожала плечами Тэсса.

– Я твой начальник.

– Обойдешься.

Брыля встал, и инспектору сзади было видно, как он приподнял край рубашки сзади и нашаривает что-то за поясом. Инспектор ударил Брылю возле уха, наискосок, ребром ладони, и не дал рухнуть тяжелому телу – поддержал под мышками, уложил на пол осторожно. Только после этого посмотрел на женщину. Тэсса подошла к столу, выдвинула ящик, порылась там и нашла рулон скотча. Скотчем она залепила рот Брыле, а руки сцепила за спиной его же наручниками, вытащенными из кармана брюк вместе с ключами от архива. Не говоря ни слова, они оттащили тяжелое тело в дальнее помещение и посадили, прислонив спиной к стеллажам с папками. Стоя рядом с женщиной, вдыхая ее запах и ловя отблеск маленького окошка в темном зрачке, инспектор понял, что обречен.

Молча выходили они из сумрачных комнат. Таисия захлопывала двери, звук этот отдавался по следующим комнатам, а на улице инспектор чуть не столкнулся с высокой дородной женщиной.

– Таиска, – сказала та, прищурившись и оглядывая оцепеневшую Тэссу, – ты охламона моего не видела? – спокойные серые глаза оценили костюм и ботинки инспектора, пока полная красивая рука теребила русую с сединой косу, перекинутую через плечо.

– Видела, – кивнула Тэсса. – Он домой пошел обедать. Вот. Передай ему ключи. Познакомься, это.. – Таисия нахмурила лоб, – это человек приехал из органов, он ночевал у вас сегодня.

– А я и не знала, я в такие ночи на сеновале сплю в сарае, – певуче объявила женщина и протянула ему руку: – Наталья.

– Спасибо большое, – пробормотал инспектор, удивившись гладкой прохладе ладони.

Тэсса справилась с замешательством, пошла к машине, но потом остановилась и внимательно посмотрела на Наталью.

– Наталья. Этот человек ищет кое-кого. Ты могла бы помочь.

– О чем речь! Поехали ко мне, там борщ стынет, хороший борщ, с потрошками. И пирог слоеный с мясом!

– Нет, спасибо, не надо потрошков, спасибо, – инспектор попытался благодарно улыбнуться.

– Он любит суп с клецками, – задумчиво посмотрела на него Тэсса. – Ты в двух словах скажи.

К их удивлению слегка покрасневшая Наталья с удовольствием рассказала про сбежавших из интерната мальчиков. Толстого Макса она, конечно же, помнит, он не расставался со своей дохлой черепахой, поэтому находиться с ним рядом было совсем невозможно. Федя был деловой, себе на уме, а Хамид – красавчик, глаз не отвести. И чего они с этим Максом возились, не понятно. Да, она помнит, как нашли Макса, его привезли, когда Федя и Хамид уже были в интернате. И еще. Когда они бежали, Федя пообещал вернуться к ней богатым. Богатым он стал, видела его по телевизору, а не приехал. Забыл, наверное, или обиделся, что не прыгнула сломя голову в нему машину. Да, а Макс говорил, что никуда не поедет, пока не отнесет свою черепаху в домик. Он ей домик где-то недалеко от станции построил.

– Как все-таки жизнь повернулась, – задумалась Наталья. – Если бы я только захотела… Федя тогда ждал, чего скажу, а я промолчала и в машину его красивую не села. А Хамид тоже с ним был, но я взяла подарок у Феди. Они же приезжали потом, лет через десять. Да-да! – она кивнула, видя удивление Тэссы и возбуждение инспектора.

– А Макс?! Он был с ними?

– Не помню… Сейчас бы жила с прислугой, ездила по Италиям, педикюр делала. А зато сын у меня – богатырь! Ой, что я тут стою, мой-то, наверное, уже все кастрюли переворошил!

– Сколько у нас времени? – спросил инспектор, глядя вслед Наталье.

– Часа три. Даже если Брыля шум в архиве устроит, народ еще подумает, его не сразу станут вызволять. И когда он выйдет, он не поднимет тревогу. Я хотела сказать… Он…

– Он не оставит нас в живых? – понял инспектор.

– Если найдем золото, не оставит.

– Это нереально. Самое большее, на что я надеюсь, найти хотя бы какие-нибудь следы.

Свидетельские показания.

Жена обходчика. Голос тихий, вид пришибленный, хотя волос седых мало, и фигура стройная, но руки уработанные, старческие. Гостей посадила во дворе за стол под вишней. Инспектор достал свои документы, женщина внимательно просмотрела их, шевеля губами. Тэсса положила на стол магнитофон и включила его.

«Все записывают, – голос у женщины низкий, говорит она медленно и все время качает головой, словно удивляясь. – А мне что. Записывайте. Мне скрывать нечего. Муж мой ушел из дома десять лет назад. Ушел в зеркала. Так и сказал, ухожу, мол в зеркала, не ищи меня и не жди. Я не ищу, но ждать жду. Зеркала? Я узнавала где это. Это в Тибете. Горы такие, а в них каменные зеркала. Подождала я месяц и подала заявление в милицию. Он сам так велел. Чтобы после трех лет его отсутствия мне пенсию могли платить, как бы он уже считался пропавшим, а не в розыске. Все удивляются, кому рассказываю. Думали поначалу, что я умом тронулась. Но потом я книжку нашла в библиотеке. И показала соседям, где эти зеркала такие есть. Далеко это, конечно, и страна чужая. Но старик мой отрастил длинные волосы, выточил себе палку и заказал ботинки у сапожника на соседней улице. Есть такой, руками шьет. Муж сказал, что в гости к Богу нужно приходить только в том, что сотворено руками человека. Я думала – блажит, а ему возьми и приди ответ из этой страны. Бумажки там разные были цветные, а на одной светящийся значок.

И это я уже много раз объясняла. Очень он расстроился, когда обнаружил в календаре три среды. Я ему говорю – брак! А он совсем не в себе стал. Когда? Апрель шестьдесят четвертого. Среда Я эти листки насмерть запомнила. Тогда он и памятью повредился. Все твердил: «это уже было!». Вагон? Ничего про вагон не знаю, может и отцепили тогда какой по ошибке. Это бывает. Мальчика нашли в посадке. На голову слабого, но здорового, как бычок. Весь поселок бегал смотреть, как его милиция из посадки вела. Потому что те бабы, у кого дети были, переполошились, надо же было глянуть, кого там опять погонники схватили? Летом детворе особо заняться нечем, конечно, их тянуло на запретное, ну и лютовал наш милиционер и старший Брыля. То одного поймает, то другого, а называлось это борьбой с нарушениями малолетних. Нет, я не ходила, у меня нет детей, но бабы рассказывали. Ну вот так посадка, вот так рельсы, если со станции смотреть, как раз напротив абрикосы. Абрикоса у нас растет возле станции. Старая уже.

Про зеркала? Я ничего в этом не понимаю, но муж объяснял, что если он попадет точно в это место, где горы изогнутые или выпуклые, как специально обточенные, то сможет вернуться в ту среду. Ему было очень надо туда вернуться. Он придумал, как нужно было сделать правильно. Не знаю, что именно сделать, я не прислушивалась, он ведь только по пьянке и разговаривал на эту тему, а трезвый – молчун был. Я что думаю, – женщина склоняется к столу, подзывая к себе пальцем слушателей, – я к старости все думаю, что он нашел эти зеркала, вернулся в ту среду и живет где-то рядом, но уже не мой совсем. Как? Вот ты, Таисия, можешь меня понять. Смотрю я теперь всем мужикам только в глаза. Вот так надо смотреть, не отрывая зрачков. Если встречу своего, зрачки притянутся. Откуда знаю? Ни откуда. Хватит мне уже разговаривать, устала я с вами и делов полно. Чай ставить? Мужчина, самовар вытащите на улицу из кухни, он там на полу стоит. Небось, горячий еще. Идите, не стесняйтесь. Вот так. Таиска, если выключишь магнитофон, я еще чего скажу. Он все твердил про детей в вагоне. Трое там было. Мальчики И были они с оружием. Что хочешь с этим мудри, дело твое, ты баба ушлая, своего не упустишь. Вот возьми. Это мой дурак в тайнике в курятнике прятал. Мне бы насос для воды новый купить.»

Инспектор, поглядев, как старуха протирает чашки своим фартуком, от чая отказался. Таисия прощалась, обнимала хозяйку, хвалила ухоженный цветник и положила под блюдце деньги. У машины она раскрыла сжатую ладонь. Это была пуговица. Металлическая, для форменной одежды, круглая с надписью. Тэсса села на сидение и уставилась застывшим взглядом перед собой. Инспектор промотал запись в магнитофоне и вздохнул. Выключили, как только он отошел за самоваром!

– Полный бред, – сказал он, убирая магнитофон.

Таисия молчала.

– Каменные зеркала, возвращение в среду! Ты в это веришь? Почему мы не спросили, наблюдался ли обходчик у психиатра?

Таисия молчала.

– Поговори со мной. Скажи, что ты об этом думаешь. Посмотри в мои зрачки!

– Ну какой психиатр в шестьдесят четвертом году в шахтерском поселке?! – она кричит шепотом, – А насчет зрачков… Не притягиваются, я уже смотрела, – вздыхает женщина.

– Да? Вот почему все женщины всегда готовы уставиться в глаза и немножко поиграть? Ищут, пробуют! – инспектор разозлился. – Посмотри в мои зрачки еще раз. Сейчас!

– Отстань.

– Посмотри.

– Ну и что? – женщин, глянув мельком, перестает дышать и загипнотизированно замирает, широко раскрыв глаза. Зрачки мужчины стали щелочками, как у кошки на ярком свету. Она выставляет вперед ладонь, защищаясь, кусает до крови нижнюю губу, говорит заклинанием «суп с клецками», и инспектор отшатывается, отводя взгляд.

– Лучше бы ты смеялась, чем вот так, – он хватает ее руку за запястье, заставляя ладонь раскрыться. Смотрит на пуговицу, отпускает покрасневшее запястье и складывает пальцы. – Ты за это ей заплатила? Ведьмовское племя, всегда найдут общий язык!

– Кто вы? – спрашивает Тэсса, вытирая тыльной стороной ладони кровь с губы.

– Не будем отвлекаться. Да. Это пуговица с форменной одежды охранника. На ней три буквы и слово «охрана». Буквы – аббревиатура учреждения, в котором работал твой муж. Ну и что? Напряги свои куриные мозги и попробуй объяснить, как он мог оказаться с охраняемым объектом в шестьдесят четвертом году? Не можешь?

– Кто вы? – Тесса отодвигается и запахивает платье, закрывая коленки.

– Не можешь. Тогда заводи мотор и двигайся! Пока твой Брыля не дополз до двери архива и не стал долбить в нее ногами! Тебе ведь не нужно говорить, куда ехать, да? К абрикосе, на станцию! Ты верно думаешь, что есть некая уравнивающая сила, справедливость, смысл, да? Наивно и глупо. Все равно, что искать смысл и логику в поведении ребенка. Да-да! Наивно и смешно. Смысла нет. Только интуиция. Если бы люди знали, что Бог – это ребенок, как бы они к нему обращались?

Инспектор говорил и говорил, то повышая голос, то переходя на шепот. Тэссе уже чудилась упорядоченность в звучании гласных, их монотонная размеренная повторяемость, как в знакомой музыке. Когда они остановились у станции, инспектор в своих объяснениях дошел до главного: он объяснял, что путешествия во времени невозможны:

– Есть только варианты расслоений, понимаешь?! Время и пространство расслаиваются, ты живешь сразу в нескольких, иногда тебе кажется, что это уже было, ты это уже делала, видела, встречала! – инспектор вышел из машины первым, обвел рукой пространство перед собой, и назидательно произнес: – Только он может шарить по времени, как ему захочется, если ты вообще понимаешь, что такое время! Если вагон попал в шестьдесят четвертый год, то по твоей убогой логике охранники помолодели на сорок лет, а мальчик?! Что молчишь? Почему этот подросток, этот «охраняемый объект» остался прежним?! – в уголках рта инспектора выступила пена, он прошелся туда-сюда по платформе и замер у сухой абрикосы.

Тэсса дрожащей рукой засовывала пистолет в резинку на чулке. Она вздрогнула и закричала, когда увидела перед собой за стеклом красное лицо инспектора в капельках пота.

– Извини, – сказал он, – разболтался я, на меня иногда находит. Я все время тебя хочу. Ты будешь плакать? Нет? Жаль. А я так старался обидеть. Идем, – дверца открыта, женщине предлагается ухоженная рука с большим заточенным ногтем на мизинце.

Они идут по рельсам, перешагивая через светящиеся металлические удлинения пространства. В дрожащем мареве садится за деревья красное солнце. Инспектор галантно предлагает женщине руку каждый раз, когда между шпалами попадаются слишком крупные камни, либо у стыков рельсов. Дойдя до посадки, они останавливаются и смотрят назад, чтобы быть как раз напротив сухой абрикосы. Среди деревьев сумрачно и тихо.

– Это нереально, ты прав, – говорит женщина через десять минут. – Это место нельзя найти.

– А что ты хочешь найти?

– Место, где нашли мальчика, этого, как его… конвоируемого.

– И что там?

– Не знаю, – Тэсса пожимает плечами, шаря глазами по земле, как увлеченный грибник, – какие-нибудь следы… Может быть, он что-то запрятал, вещь, принадлежавшую не ему. Жена обходчика говорила про детей с оружием. Что-нибудь, что может подтвердить…

Она замолкает, и инспектор почти натыкается на женщину, высматривающую что-то под высоким деревом.

– Ну надо же, нашла! – инспектор сплевывает, вертит головой и ухмыляется, как проигравший в споре. – Или это муравейник?

Женщина приседает и сначала неуверенно убирает сухие ветки. Ощупав твердую полусферу, она начинает отгребать землю растопыренными пальцами. Инспектор стоит рядом, прислонившись спиной к дереву.

– Еще можно просто повернуться и уйти, – говорит он, когда женщина оглядывается, на мгновение осветив легкий сумрак безумным бледным лицом с остановившимися глазами. – Еще можно остаться вдовой. Воспитывать детей, сажать огород, просто жить, как все! Это я настоял, чтобы человек никогда не угадал мгновение перемен. Чтобы он делал свой выбор наугад. А тебе говорю. Твое мгновение сейчас. Еще можно уйти.

Женщина не реагирует, тогда инспектор трясет ее сзади за плечи, разворачивает к себе и шепчет в близкое лицо, ловя ее зрачки своими:

– Человеки по прихоти моей думают, что жизнь ограничена рождением и смертью. На самом деле после смерти ничего не меняется, все продолжается, ты живешь рядом с оплакавшими тебя. Ты живешь куклой, животным или растением, и ад состоит только в том, что ты некоторое время все помнишь. Ад или рай для человеков различаются только наличием или отсутствием памяти. Счастлив беспамятный! Главная же перемена заложена в другом, и этот момент неизвестен и не угадываем! Вот она, секунда, когда ты выбираешь направление и плоскость!

Тэсса, очнувшись, вглядывается в полушария глаз с длинным вертикальным зрачком и шепчет, брызгая слюной:

– Пошел вон, чокнутый!

– Я могу просто свернуть твою нежную шею, но количество женщин и мужчин ограничено, вот в чем проблема. Вы между собой имеете право убивать бессмысленно и безвременно, а я не имею. А самое главное, знаешь что? Я не имею права похоронить человека. Брось рыть ногтями засохший навоз и вслушайся в то, что я говорю, потому что я предлагаю тебе весь мир! Я расскажу тебе, как угадывать момент перемен, и ты всегда сможешь жить столько, сколько захочешь, и с теми, кого сама выберешь. Потому что ты – это все женщины, а все женщины мира – это ты! Только скажи – «да»!

Чтобы прекратить весь этот бред и от сильного вдруг накатившего страха, Тэсса крепко зажмуривается, нашаривает под платьем пистолет и стреляет. Тяжелая крепкая рука отпускает ее шею.

– Ну и дура, – устало говорит инспектор. Подтянув к животу ноги, он укладывается и прижимается к земле щекой. – Ты не сможешь ни унести это, ни продать!

Трясущимися руками с помощью небольшой палки женщина выковыривает первый продолговатый кирпич. Для засохшего навоза он слишком тяжел. Тэсса встает, пошатываясь, двумя руками бьет «кирпич» о ствол дерева, ссохшийся навоз отваливается, и ей под ноги падает, светясь золотым тельцем, слиток. Она вскрикивает, выковыривает следующий, потом еще…

– Хорошая девочка, – говорит Брыля, выходя из-за деревьев. – Что я в тебе, Таисия, ценю, так это интуицию. Но инспектор прав. Тебе одной это не унести, – Брыля бросает на землю возле женщины рюкзак. – Складай сюда, – он смотрит насмешливо, – за две ходки я перенесу все в машину. Шевелись, пока я не передумал брать тебя с собой. Я люблю послушных девочек.

– Не слушай его! – приподнимает голову инспектор. – Ему жить осталось три минуты.

Брыля достает из кобуры пистолет и оглядывается. Тэсса бросает в раскрытый рюкзак первый слиток золота.

– Сто шестьдесят три секунды, – сообщает инспектор, обхватив колени руками. – Не спеши, Тэсса. Все равно он пристрелил бы тебя, как только вернулся от машины второй раз. Сто тридцать секунд…

– Заткнись! – кричит побледневший Брыля, прислоняется спиной к дереву и вглядывается в подкрадывающиеся сумерки, тыча пистолетом наугад.

– Пристрелил бы, я точно знаю, кому это знать, как не мне… И летающая девочка вырастила бы твоих детей, Тэсса. Я вижу все отчетливо, как ты тогда из окна поезда в оргазме: старая дева, провожающая мальчика в военное училище и выдающая девочек замуж. О-о-о! Эти девы, они опасны! Восемьдесят три секунды. Но меня опять лишают уверенности. Беги, Брыля, хоть ты будь благоразумен!

– Еще одно слово, и я тебя пристрелю! – кричит Брыля.

– Сорок восемь секунд, – спокойно замечает инспектор, отнимает от живота руку и рассматривает кровь на ней. – В живот попала. Должно быть больно. А хотите я вам скажу разницу между богом и мною? Он захотел все испробовать, как человек, и стал человеком на время. Я же все узнаю через подставных лиц. Перед вами корчится в агонии подставное лицо. Двадцать одна секунда, а это, должно быть, кишки? – другая рука инспектора медленно вытаскивает из раны в животе что-то тянущееся, в скользкой сукровице. Брыля сглатывает и направляет пистолет на лежащего. Инспектор кривит в улыбке рот: – Пятнадцать. Четырнадцать.

Тэсса мычит, зажав рот ладонью.

– Беда с людьми, честное слово. Куклы послушны и примерны, а человеки глупы и упрямы. Одиннадцать. Десять. Вроде я все сделал правильно. Я ее угадал. А он не захотел. Поигрался в идиота и пропал. Четыре. Прощай, летающая девочка, я нашел тебя первым ты обречена быть приживалкой при чужих детях, ты никого никогда не родишь. Две. Одна. Все.

Из вечернего сумрака выстрелили, и голова Брыли взорвалась. Инспектор затих, выпустив с последним словом все дыхание. Тэсса, упавшая в момент выстрела на землю, подвывая, смотрит, как из-за деревьев выходит высокий немного сутулый человек и идет не спеша, опустив короткоствольный автомат дулом вниз. Он подходит сначала к Брыле, осматривает выпачканное дерево, и то, что лежит на земле. Кивает. Потом осматривает тело инспектора. Опять кивает. Поворачивается к Тэссе.

– Здесь двух брусков не хватает, – кивком головы человек показывает на холм. – Я взял матери на похороны и подправить дом. Давно, – уточняет он. – Вы ведь Таисия Рашидовна?

Тэсса, кивая, мелко трясет головой.

– А дети с кем?

– Де-де-дети? Они с ней, они с Полиной. Полина – моя…

– Да. Знаю, – мужчина вытирает приклад автомата и прикладывает к нему выпачканную кровью ладонь Брыли. Потом подходит к Тэссе вплотную, присаживается рядом и ласково просит: – Дайте мне его.

– А-а-а?

– Дайте мне оружие, которым вы стреляли в полицейского.

Не отводя глаз от лица мужчины, Тэсса нашаривает под юбкой рукоятку пистолета.

– Кто?.. кто вы? – шепчет она, холодея внутренностями от близких его зрачков.

– Мы живем на соседних улицах. Я шофер. С автобазы. Помните меня? Вы как-то возили моего начальника, и мы вместе затаскивали его пьяного домой.

– Не… нет.

– Не важно. Это все не важно. Подняться можете?

Тэсса смотрит, как мужчина укладывает пистолет в окровавленную руку инспектора.

– А-а-а-э-э, – она становится на четвереньки и уговаривает ноги не трястись. – А это мое оружие. Зарегистрировано. У меня на него разрешение.

Ноги держат.

– Ничего страшного, – спокойным голосом с интонациями усталого доктора сообщает мужчина. – Напишите заявление, что пистолет пропал после того, как вы возили полицейского из Москвы. Вы меня понимаете? – Тэсса опять мелко трясет головой. – Отлично. Мы унесем половину. Тридцать восемь брусков. Нет, рюкзак Брыли пусть останется здесь. – Мужчина снимает с плеча лямку своего рюкзака. Хотите что-нибудь спросить, спрашивайте.

– Почему тридцать восемь?

– Чтобы остался ровно один ящик. Сорок брусков. Два я забирал, я вам уже говорил. Это будет нормально, когда найдут ровно половину. Они решат, что полицейский второй ящик запрятал в другом месте. Сын выздоровел?

– Сын? – деревья перед глазами Тэссы двигаются с места и начинают плавно кружиться. – Что?

– Мой… Ваш сын болел. Кашлял. Я слышал вчера. Он выздоровел?

– А!.. Сын.. Не знаю. Кажется, выздоровел.

– Идти можете?

– Могу. А куда мы это понесем?

– К вам домой. Мне ничего не надо, а у вас дети. Сбывать лучше в Москве, там связи по золоту хорошо налажены, но можно и здесь, только вам опасно.

– Мне? – Тэсса чувствует себя полной идиоткой.

– Вы должны заниматься детьми. Это главное. Ничего не бойтесь. Я рядом.

Резким ударом ноги мужчина рушит надстройку над норой. Разбрасывает бруски в засохшем навозе. Очищенные складывает в рюкзак, шевеля губами, когда считает. Образовавшуюся навозную оболочку аккуратно сгребает в большой полиэтиленовый мешок. Оглядывая напоследок место, он что-то замечает в норе. Осторожно, палкой, вытаскивает наружу и, склонившись, рассматривает странный предмет.

– Хотите? – спрашивает он, выпрямившись.

– Что это?

– Панцирь черепахи. Красивый.

У машины Тэссы, он придерживает ее за руку и берет с сиденья водителя металлическую пуговицу. Внимательно рассматривает, поднеся на ладони к лицу, удивленно качает головой: – Надо же, моя! – хмыкает и опускает в нагрудный карман рубашки.

Глава четвертая. Театр охоты

«Вы позвонили в частную фирму по розыску пропавших мужей и животных. Оставьте свой телефон, вам перезвонят в течение часа.

– Але, у меня пропал муж. Он старый и больной человек. Он совсем выжил из ума и забрал с собой все деньги. Я… Я смогу заплатить только если вы его найдете с деньгами.»

«Вы позвонили в частную фирму по розыску пропавших мужей и животных…

– Але, это опять я. Я такая дура, я не оставила номер телефона. Жду звонка.»

«Вы позвонили в частную фирму по розыску пропавших мужей и…

– Номер телефона. Пропала сука. Доберман. Заплачу много. Если найдешь за два дня – очень много.»

«Вы позвонили в частную фирму по розыску пропавших…

– Жена ушла, понимаешь. Просто так взяла и ушла. Я уже звонил вчера. Ты сказала, что не берешь заказы на женщин. Ладно. Тогда найди меня. Найди, я совсем пропал.»

«Вы позвонили в частную фирму по розыску…

– У меня пропал ребенок, муж и отец ребенка, нет… отец мужа. Короче, трое мужиков. Не пришли с рыбалки. Позвонила в милицию, а меня обсмеяли. Вот, пью… Из этих трех козлов мне нужен мой тесть…да, отец мужа, потому что у него моя урусуйка.»

«Вы позвонили в частную фирму…

– Ты когда-нибудь берешь трубку? Твоя машина готова, забери до вечера, а то придется платить за хранение. Ева, будь человеком, не копайся в моих файлах напрямую без кодировщика, меня уволят из органов за утечку информации!»

«Вы позвонили…

– Я его люблю, а он не открывает дверь. Не берет трубку. Не зажигает вечером свет в окнах. Не найдете его – повешусь»

«Вы…

– Тетенька! У меня пропала Дуся и Жмурик. Мама говорит, что их съел Наполеон, а я не верю, он не мог съесть, он сытый ведь! У меня есть двенадцать рублей. Если этого мало, я накоплю еще. У Дуси одно ушко белое, а Жмурик весь в пятнах.»

Отсоединив придатчик от сотового телефона, Ева выключила магнитофон. Промотала пленку, переслав в «записную книжку» ноут-бука два номера. Эти надо отработать в первую очередь. Подумала несколько секунд и опять присоединила придатчик. После первого же гудка женский взволнованный голос ответил, и Ева включила магнитофон.

– Наполеон – это кто? – спрашивает она.

Женщина на том конце трубки удивилась и задержала дыхание. Две минуты ушло на уговоры ответить, на объяснение ситуации. Наконец, ей сказали, что Наполеон – это кот, а Дуся и Жмурик – хомяки. Еще две минуты, и Ева узнала, что Наполеон сожрал-таки несчастных хомяков, поскольку нервы женщины не выдержали, и она открыла клетку, поднеся к ней кота. А нервы не выдержали, потому что эта «сладкая парочка» уже дважды поедала на глазах женщины свое только что рожденное потомство. Слава Богу, сын этого не видел, он сейчас в детском саду, но успокоиться не может.

Справочник по городу. Таких магазинов шесть. Она звонит по первому же номеру и старческий голос подробно объясняет, как проехать.

В зоомагазине Ева с удивлением и восторгом прочла все расклеенные на стенах изречения. Между клетками с птицами, аквариумами и мешками с кормом, пришпиленные кнопками ярко-желтые квадратики картона с написанными каллиграфическим почерком черной тушью изречениями притягивали взгляд и веселили душу:

«Женщина – существо зависимое от собственных инстинктов в большей степени, чем Мужчина, что дает ей право подчиняться только интуиции в неожиданных потрясениях. Новые поступления почтовых голубей. Канарейки, волнистые попугаи.»

«Мужчина, не имея сложной конструкции внутреннего чутья, вынужден больше полагаться на отвоеванное силой право повелевать, чем на разум. Вараны. Черепахи. Дешево. Инструкции по уходу.»

«Женщина подобна хитрому совершенному зверьку, а Мужчина – стреле, выпущенной по зверьку дрогнувшей рукой Бога. Обезьянки, полуторамесячные крокодилы – санитарный контроль. Дорого. Хомяки. Морские свинки.»

«Женщина способна чувствовать мир только внутренностями. Поэтому в жестокости она безрассудна, в страхе непредсказуема, а в любви глупа. Или…? Те, кто мнят себя знатоками женщин, могут переставить слова. Индонезийский пятнистый удав. Только для специалистов и ценителей».

«Мужчина самолюбив и наивен, поэтому для охоты или баловства выбирает либо хищников, либо рыб. Пираньи. Средиземноморские осьминоги. Дорого.»

«Мужчина или Женщина! Прежде, чем выбрать животное в сожители, определись, кто ты: Охотник, или Жертва?

Охотники делятся на любителей, профессионалов и Белых охотников.

Любитель! Ты самый желанный покупатель, потому как тебе все равно, с каким животным оттачивать навыки жестокости и любви.

Профессионал! Предлагаем адреса клубов охотничьих собак, туристических фирм по проведению активного отдыха и магазинов оружия.

Белый охотник! Спасибо, что зашел поглазеть. Помни, что Белый охотник изучает повадки животных в естественной среде обитания до степени полного взаимопонимания, а потом ловит и приручает либо продает животное очень осторожно, чтобы не причинить ему вреда. Женщины охотятся лучше и удачней мужчин, но и они не могут сравниться с ребенком, потому что ребенок не понимает, в какой момент он становится охотником. Бог никогда не бывает Белым охотником»

«Жертвы не обслуживаются»

Последняя надпись заставила Еву расхохотаться. На ее смех из-за звонкой бамбуковой ширмы вышел старик, внимательно рассмотрел женщину и сообщил, что есть отличный двухмесячный привитый щенок кавказской овчарки.

– Мне бы парочку хомяков. И, чтобы у самки было белое ушко, а самец – пятнистый.

– Никогда, – заявил старик.

– Простите?

– Вы – и хомяки? Никогда.

– Я понимаю, – Ева кивнула, – вы хотите мне предложить для начала молодого осьминога или индонезийского удава, но, к сожалению…

– Я уже предложил вам щенка, – перебил Еву старик.

– Да. Спасибо. Но хомяки нужны не мне, а мальчику пяти лет.

– Сын? – старик вскинул вверх брови и еще раз придирчиво осмотрел Еву.

– Клиент. Я выполняю его заказ.

– Ну что ж, если так… Но выполнить срочно этот заказ не смогу. Чтобы точно соблюсти нужную расцветку, придется потратиться на звонки и воспользоваться дружбой других зоопродавцов.

– Я заплачу, – Ева смотрит, как старик усмехается и качает головой. – Тогда я заплачу за консультацию, она просто необходима, чтобы мне не приходить сюда к вам через месяц с тем же заказом. Что делать, чтобы пара хомяков не съедала свое потомство?

– Это просто. Нужно селить их таким образом, чтобы они могли делать гнездо в укромном и недосягаемом для постороннего глаза месте. Но можно выйти из положения и другим способом. Кастрировать хомяка. За это придется заплатить, зато ваш ребенок, еще не разбираясь в силу возраста в специфике поведения, будет с удовольствием наблюдать, как озабоченная самка пристает к кастрированному самцу, а он изображает негодование, страх, обморок и даже лупит ее! Парочка будет более активной, они будут гоняться друг за другом, красть запасы, драться, потом мириться. Этакий театр семейной охоты.

– Гениально, – кивает Ева. – Когда прийти за хомяками?

Старик достает из кармана жилетки круглые часы, открывает крышку и считает, шевеля губами.

– Вечером. К шести. Распишитесь вот здесь и заплатите половину вперед.

– Вы мне предложили щенка, – говорит Ева, отсчитывая деньги, – но у вас в магазине нет собак.

– Хозяева собак дают мне информацию о продаже. Я могу показать фотографию, назвать телефон. Содержать собак в магазине невозможно.

– А взрослых породистых собак продают?

– Редко.

– А как вы думаете, – Ева прикусывает ручку и задумчиво смотрит в глаза старика за линзами очков, – если кто-то хочет продать взрослую беременную самку добермана, куда бы он обратился?

– Не знаю. Но могу сказать, где такая самка будет стоить от пяти до двенадцати тысяч долларов. В Китае или Японии. Если я не найду хомяков заказанной расцветки, будете брать других?

– Да. Придется. Последний вопрос. Кто это написал? – Ева показывает на желтые квадратики с черными буквами.

– Ваш покорный слуга, – старик выпрямляется и кивает головой, роняя зачесанные волосы на лоб.

В машине Ева набирает номер телефона.

– Имя, – представившись, бросает она коротко, листая в это время страницы «записной книжки» клавишами.

– Павел Андреич, а что вы…

– Имя собаки. Пропавшей беременной суки.

– Я сам не люблю тратить ни минуты времени других людей, но позвольте заметить, что в таких случаях говорят «кличка».

– Имя! – повышает голос Ева.

– Матильда.

– Сколько?

– Я озадачен вашим немногословием. Если вы спрашиваете, сколько ей лет, то ответ – два года. Если вы спрашиваете, сколько я могу заплатить за услугу, то ответ – тысяча. И не рублей.

– Две, – говорит Ева.

– Согласен. Если привезете ее сегодня – две пятьсот.

На экране по поиску через номер телефона высветился адрес хозяина Матильды.

– Вы далеко живете, – вздыхает Ева и открывает справочную электропоездов дальнего следования. – Сделаем так. Я позвоню не позже шести. Если будут хорошие новости, встретимся в зоомагазине. Запишите адрес.

В четыре двадцать уходит скоростная электричка на Рязань. В пять десять – на Владимир.

Еще один номер телефона.

– Вы мне звонили. От вас ушла жена, – Ева вздыхает: на том конце трубки слышна громкая музыка.

– Да? А, ну конечно… Что-то припоминаю. И что теперь?

– Как вас зовут?

– Жора!

– Что пьете, Жора?

– Водку с мартини.

– Неплохо. А пиво есть?

После затяжного молчания – Ева слышит, как трубку со стуком положили на стол – что-то с грохотом падает, отдаленный мат, потом близкий голос Жоры:

– Есть. В холодильнике. Две бутылки.

– Ты вот что, Жора. Не мешай водку и мартини с пивом.

– Не буду, – примерно соглашается Жора. – А ты чего звонишь?

– Ты просил найти тебя. Я нашла.

– Ну-у?! И чего теперь буди-ит?

– Вычеркну твой телефон из списка клиентов. Прощай, Жора. Не пропадай больше.

Следующий номер.

– Вы звонили в фирму по розыску. Сколько лет вашему мужу, который ушел с деньгами?

– Ох, деточка, семьдесят шесть. А мне шестьдесят два, мы встретились, когда я работала…

– Извините, можно мне приехать, осмотреть вещи и взять фотографии? Не беспокойтесь, я покажу свои документы, я работаю официально. Я буду одна.

– Чего мне бояться, – вздыхает на том конце провода голос женщины, – в доме ни копейки денег и вообще ничего ценного.

Основную ценность, как определила для себя Ева, составляла сама квартира, в которой шестидесятидвухлетняя жена ждала семидесятишестилетнего мужа. Не менее ста двадцати квадратных метров. На ее изумление женщина объясняет, что мужу полагалась студия, как залуженному художнику, вот и дали такую большую квартиру – пятикомнатную. Они сломали перегородки, осталась кухня, спальня и студия. Большую часть студии занимали скульптуры, станки и расставленные в закрепителях полотна. И только в одном углу стоял гончарный круг, емкости с мокрой глиной, инструмент и полочки от пола до потолка с тысячей горшочков.

– Это – мой уголок, – поникла головой женщина.

– А что так грустно? Мне горшки нравятся гораздо больше, чем полотна и скульптура.

– Это-то и грустно. Мне тоже. Я сорок лет восторгалась его усовершенствованным примитивизмом, а тут вдруг на годовщину свадьбы решила сказать правду. Сказала, а он ушел.

– То есть ваш муж настолько уверен в значимости вот этого, – Ева обвела рукой студию и задержалась подольше взглядом на скульптуре скорченного лешего, играющего как на балалайке на собственном члене, – что воспринял ваше мнение как кровную обиду?

– Садитесь. Как вас зовут? А меня – Луиза. Садитесь и попробуйте понять. Он обиделся не на то, что я высказала нелестное мнение о его работах. Он обиделся на мою пожизненную ложь.

– Спасибо, чаю не надо, – остановила Ева гордую сухую фигурку женщины, направляющуюся через огромное пространство к кухне. – Посидите со мной и расскажите о его привычках.

– Самое ужасное то, что он редко выходил из студии, и я могу рассказать только о его привычках внутри этой комнаты, или вот этого кресла, он здесь сидел, когда уставал стоять. Я не знаю, что он может есть вне дома, потому что он никогда не готовил себе еду сам. Он не может спать вне дома, гостиницы вызывают у него отвращение. Он ненавидит общественный транспорт, и два раза в неделю мы заказывали шофера с машиной на случай разных нужд, но почти всегда этот шофер просто сидел здесь и играл с мужем в шахматы. За эти два года я даже научила его крутить глину. Вот его телефон, записан на стене.

– Как так получилось, что ваш муж увез все деньги из дома? Опишите поподробнее момент ухода.

– Этого момента я не видела. Я ушла в спальню. Поплакала, – женщина подняла вверх глаза, вспоминая, – потом вышла на воздух. Прошлась по бульвару, сходила в магазин. Я шла просить прощения. Купила торт, он ест только слоеный, в «Праге» не было, купила в булочной на Арбате. Вот и все. Вернулась. Его уже не было.

– Можно предположить, что муж ушел, а деньги в это время по какому-то стечению обстоятельств украли? Например, он не запер двери.

– Ну что вы! Это я так называю – деньги. На самом деле это бриллиантовое колье, две пары сережек и десять тысяч долларов. Колье и сережки лежали у меня в одном из горшков, чтобы их найти постороннему, нужно было перебить достаточное количество. Но ничего не тронуто! Пыль, милочка, она лежит правильно, ни одного чужого мазка! А доллары у нас были в спальне в коробке от кубинских сигар. Коробка эта просто валялась в кипе старых газет. Нет-нет, это взял муж, потому что он вытащил из пачки с резинкой и оставил в коробке две сотни.

– Он оставил вам две бумажки?

– А я про что! Ну станет грабитель так делать?

– Луиза, я прошу разрешения осмотреть квартиру. Не удивляйтесь, я загляну в холодильник и в мусорное ведро. А вы пока подберите мне одну из последних фотографий вашего мужа.

Из холодильника Ева достала перевязанную при покупке коробку. Она перерезала бечевку и открыла крышку. Нетронутый слоеный торт. Села за стол, осмотрелась. Кухня – не меньше двадцати метров. Грязновато, но уютно. Посуда хранит следы небрежного мытья, на подоконнике отдает тухлым вода в вазе с увядшими розами. Ева тронула поникшую белую головку и скривилась.

– Луиза! – крикнула она, доставая из-под раковины мусорное ведро, – Розы вы покупали?

– Нет, что вы. Розы каждый раз по просьбе мужа привозил шофер. Костя привозил, отдавал мужу, а тот торжественно вручал мне. Раз в неделю. Эти, что в кухне, он мне подарил в среду. А сегодня что?

– Понедельник! – Ева осмотрелась, взяла со стола несколько газет, расстелила их на полу и осторожно вытряхнула ведро. Проследила взглядом, как убегает потревоженный таракан.

– Понедельник, – слышно было, что женщина идет к кухне, голос ее становился ближе и теплей, без пустого эха мастерской, – да, розы были в среду, а ушел муж в воскресенье. Вчера. Извините, конечно, я понимаю, у вас свои методы, но мусор тоже выносил Костя, когда приезжал. Я просто паковала все в пакеты и ставила в коридоре. А соседи…

– У вас в коридоре стоят пакеты с мусором?

– Да. В среду Костя все вынес, а в коридоре теперь два пакета. За четверг и пятницу.

Ева идет в мастерскую, где висит на спинке старинного резного стула ее сумочка, достает и натягивает резиновые перчатки. Она возвращается к мусору на газетах, приседает и осторожно ковыряется в нем.

– Расскажите, что вы ели в субботу и воскресенье. Вот банка из-под рыбы.

– Да. Кажется, был салат с горбушей. Точно был. Еще – капусту, яйца.

– Сколько яиц? – Ева выталкивает указательным пальцем скорлупки.

– Э-э-э, извините, Ева… Я не очень понимаю, что вы делаете. Но яиц мы съели три. Нет, четыре. Два в субботу и два на завтрак в воскресенье. Еще были котлеты из кулинарии, бананы, сок.

– Кто пил пиво? – Ева показывает на пустую пивную банку.

– Муж. Да, он еще попросил, чтобы я ему пиво перелила в стакан. А я терпеть не могу открывать эти дурацкие банки. Все время палец проваливается внутрь!

На газетах мусор теперь распределен в один слой, Ева берет скомканную небольшую бумажку и пытается ее развернуть. Сидя, она поворачивает голову и смотрит снизу на примерно замершую по стойке «смирно» Луизу.

– А кто из вас жевал резинку?

– Простите?..

– Жевательная резинка. Жвачка.

– Исключено, – смеется Луиза.

Ева осматривает бумажку, которую невозможно развернуть. Уголок газеты. Она встает с корточек и смотрит на одну из газет на полу под мусором. Кончик оторван.

– А что вы теперь делаете? – проявляет интерес Луиза, наблюдая, как Ева берет газеты и ссыпает мусор обратно в ведро.

– Хочу посмотреть на число вот на этой газете. Так. Суббота. Садитесь за стол, – она стаскивает перчатки и бросает их в ведро с мусором. – Вот вам ручка, – Ева достает ручку из кармана легкого пиджака и щелкает ею, – Эту тетрадку можно взять? Спасибо. Пишите.

– Как все странно, вы уверены, что еще надо что-то писать? – Луиза удивлена.

– Надо. Вы подпишите со мной договор о том, что наняли меня найти вашего мужа. Пишите в произвольной форме, укажите только свое имя и адрес, а также имя вашего мужа. Я пока позвоню.

Ева уходит в мастерскую.

– Карпелов, возьми у меня криминал, – говорит она в ответ на нервное бормотание: Карпелов старается максимально быстро назвать свою фамилию и звание.

– Не возьму! – кричит он.

– Возьми, Карпелов. А я уговорю женщину написать в твоем отделении заявление на пропажу мужа вчерашним числом.

– А мне по фигу. Я по закону должен только после трех суток начать шевелиться. На мне висят три трупа и два ограбления, а я, значит, в понедельник с утречка побегу искать пропавшего без вести? И не просто поищу, но и найду?!

– Напишешь через неделю, что ты его нашел.

– Ева, отстань. Если тебе нужна четверка крепких парней, на сорок минут обещаю выдать их безо всяких вопросов.

– Я хочу официально. Дело элементарное.

– Нет. У меня и так невероятная раскрываемость, спасибо, родная. Вот, назначили начальником подразделения и теперь суют только обреченку, как самому удачливому. Говори быстро, что тебе надо, таксу ты знаешь.

– Адрес по номеру телефона, – вздыхает Ева. – Имя по адресу, если повезет и он там прописан. Константин. Номер машины.

– Ка-а-а-кая ты! Есть такой Константин, пиши адрес. От себя добавлю, что не он не состоял и не привлекался. Офицер войны, если тебе это надо. В квартире прописан один.

– Обед или деньги? – спрашивает Ева напоследок.

В проеме двери – полукруглой аркой – фигурка старой женщины вызывающе несчастна. Ева вздыхает.

– Написали? Распишитесь. Спасибо. Если вам позвонит шофер Костя, обо мне и о розыске мужа ничего не говорите.

– Он никогда мне не звонит первым. Вы хотите, чтобы он вам помог?

– В какой-то мере. Оговорим оплату. Если я нахожу вашего мужа сегодня, с вас сто двадцать долларов. Если я его не нахожу сегодня, с вас по сто рублей в сутки на время поиска, пока вам не надоест. Оплатите в конце. Вот здесь я пишу: «оплата по завершению работы» и «аванс выдан». Дайте мне десять рублей, чтобы мы могли окончательно зафиксировать сделку.

– Не могу. Пенсия послезавтра, а у меня последняя пятидесятка. А можно я вам аванс дам картиной?

– Оригинально. Хорошо, давайте картиной. Самой маленькой по размеру.

– Самая маленькая – моя любимая. Там кот сидит на водосточной трубе и играет на губной гармошке, – Луиза обходит мастерскую и выбирает. – Вот. Возьмите «Репку». – Женщина осторожно снимает маленькую картину и заворачивает ее в холст.

– Знаете что, – задумывается Ева, – лучше дайте мне аванс горшком. Я от ваших горшков балдею.

– Нет. Горшок возьмёте в подарок. Балдейте, пожалуйста.

В одиннадцать десять Ева уже звонила в дверь квартиры шофера по найму Кости.

– Ко-о-остик! – пропела она, корча рожи в глазок. С той стороны двери ее изучали, стараясь не шуметь. Щелкнул замок. Красавец, да и только!

В щель, ограниченную цепочкой, на нее смотрел потрясающий брюнет при полном параде. Особенно Еве понравился красный галстук на ослепительно белой рубашке под синим пиджаком шелкового костюма.

– Мы знакомы?

– Да ты что, Костик? Ула-ула, ула-ула, – пропела Ева, начав пританцовывать. – Помнишь мелодию? – она чуть отошла и сильным ударом ногой по двери вырвала цепочку. Освободившаяся дверь ударила празднично одетого Костю по лбу, он упал с грохотом, закрыв своим телом вход. – Ну вот и вспомнил, – Ева пробиралась в квартиру с трудом.

Первым делом она закрыла дверь, быстро обошла три вызывающе обставленные комнаты, а потом уже обыскала Костю. В кармане шелкового пиджака завернутые в салфетку лежали серьги и колье. Во внутреннем кармане этого замечательного пиджака лежали документы Кости, в том числе загранпаспорт, водительские права, и карточка банка. Ева стала у зеркала в прихожей и приложила к шее яркую мерцающую полоску с обвисшими каплями бриллиантов. Состроила себе рожу. Вздохнула, завернула украшения в салфетку и положила к себе в сумочку. Начиная со спальни она обшарила метр за метром всю квартиру и когда с удивлением осматривала целый арсенал шприцев и ампул в кухонном столе, Костя очнулся. Он пополз к телефону на тумбочке в прихожей.

– Где старик? – спросила Ева, встряхивая ампулу и стараясь прочесть, что на ней написано.

– Я вызову милицию.

– Я уже пробовала вызвать, но они не захотели приехать. Несовершенство розыскной системы порождает вакантные места в этой области.

– Старик улетел сегодня утром в Швейцарию. Он позвонил мне вчера. Я сам отвез его в аэропорт. Его не пропустили на таможне с драгоценностями, он попросил меня их здесь продать и половину денег отвезти жене, а другую половину привезти ему.

– Понятно. Швейцария, значит. Сядь на пол.

– Ты налетчица?

– Нет. Я работаю на Луизу. Сядь на пол и прислонись спиной к стене. Где деньги?

– У старика.

– Столько он не мог вывезти.

– Сдал в банк и получил карточку. Элементарно, – легкая наглая ухмылка испортила правильные черты лица Кости.

– Скажи мне, очень тебя прошу, где старик. Считаю до трех. Утром нет рейсов в Швейцарию. Раз.

– А то что будет? – ухмылка превратилась в улыбку с налетом беспокойства.

– Прострелю тебе колено, если старик жив, и оба, если он мертв. Два.

– Ну конечно! Колено, потом утюг на пузо. Ты откуда такая шизанутая? Возьми себе камушки и убирайся.

Ева достала из кобуры пистолет и сказала «три», а поскольку Костю появление оружия так удивило, что он потерял дар речи, она подождала секунд пять и выстрелила. Костя закричал, стуча здоровой ногой в пол. Ева смотрела, как новенький итальянский ботинок светло-коричневого цвета долбит подошвой в паркет и ждала. Она решила осмотреть обойму, а Костя неправильно понял и закричал, что есть силы: «Багажник! Багажник!», из чего Ева заключила, что старик, по всей вероятности, жив. Подхватив с пола ключи и карточку, она спускалась по лестнице престижного дома медленно, прислушиваясь к звукам в подъезде и не убирая оружия.

Старик лежал в багажнике скорчившись, его связанные руки были заведены под колени, а ноги тоже связаны. Ева сорвала пластырь со рта и приподняла веко. Глаз под ее рукой ожил и уставился в нее с остервенением страха и обиды. Разрезая веревки ножом, Ева молчала. Старик тоже молчал, только натужное частое дыхание выдавало его волнение, а движения были медлительны и осторожны. Дотащив его на себе до машины, Ева справилась с тошнотой от запаха старого перепуганного тела, уложила старика на заднем сидении и протянула ему банку лимонада, обмочив свой палец при открывании.

– У вас чудный профиль, просто чудный. И череп египтянки. Вы галлюцинация? – поинтересовался старик, облившись лимонадом. – Костя уверял меня, что я приятно засну в вихре иллюзий.

– Он сделал вам укол? – развернулась назад Ева, сравнивая потное лицо рядом с нею с фотографией.

– Два. Он сказал, что два – это надежно. Я просил не выкидывать мое тело где-нибудь у дороги, а отдать в анатомический институт для исследований, или на скелет.

– Жаль, – сказала Ева, вздохнула и осторожно тронула машину.

– Это пусть моей жене будет жаль, когда она не сможет меня похоронить! А вам чего жаль?

– Я хотела сразу отвезти вас домой, а теперь придется ехать в больницу.

– Это значит, вы меня спасаете? – поинтересовался старик, и после молчаливого кивка Евы больше не проронил ни слова.

В больнице Ева выслушала несколько успокоительных заявлений, пронаблюдала, как старика, уже теряющего сознание, откатили в дальний угол коридора, а потом почти насильно притащила к каталке со стариком дежурного врача. И до тех пор совала ему в усталую физиономию унесенную из квартиры Кости ампулу, пока воспаленные глаза под зеленой шапочкой не сфокусировались на этой ампуле с изумлением узнавания.

– Ну, знаете, дедушка! В вашем возрасте такой кайф опасен!– кричал врач, требуя подготовить капельницу и с разбегу завозя каталку в лифт.

Двенадцать сорок. В машине по дороге к Луизе Ева звонит по следующему телефону. Представившись, она спрашивает, что такое «урусуйка». Женщина на том конце трубки некоторое время молчит, потом сдается: «Приезжай – расскажу».

– Не поеду. Скажи, что это такое, – соглашается Ева на «ты».

– Это трудно объяснить. Это моя энергетическая оболочка. Приезжай. Я хорошо заплачу. Если мои повелители мух утонули, их нужно обнаружить до того, пока не обнаружил кто-нибудь другой!

– Ты это говоришь про мужа и сына?

– Да. И еще про отца мужа. И в основном про него, потому что урусуйку взял он!

– Сегодня не обещаю. Если тебе невмоготу, приезжай ко мне. Прием посетителей с восьми до десяти вечера. Запишешь адрес?

– Запишу, но ты зараза!

Сказать на это нечего.

У Луизы она соглашается на чашку чаю. Выкладывает на стол колье и серьги, рядом кладет карточку.

– Неужели – Костя? – потрясена Луиза.

– Да. Я думаю, что ваш муж сам ему позвонил. В сердцах, как только вы ушли. И собирался при нем. Костя отвез его к себе домой, а ночью подумал и решил поправить свое материальное положение, воспользовавшись вашей ссорой.

– Мой муж выживет?

– Пятьдесят на пятьдесят. Вам нужно поехать в больницу и подстеречь момент, когда он придет в себя.

– А он не рассердится? – осторожно спрашивает Луиза.

– Именно на это я и рассчитываю. Он рассердится и оживет.

– Как же мы рассчитаемся? – спрашивает женщина, трогая пальцем банковскую карточку.

– Если он выживет, я приду на днях в гости. Если не приду – мы в расчете.

Луиза идет проводить до двери и интересуется:

– Это вы поняли из мусорного ведра?

– Да. Как видите, все просто до мелочей. Вернее, до мусора. И усилия не стоят иногда тех денег, которые мне платят.

– Нет-нет, я не это хотела сказать. Ваше умение и интуиция стоят, может быть, намного больше всех денег.

– И тем не менее, это просто работа. Я подписываю договора, плачу налоги и веду картотеку. Ваш муж – бык.

– Нет, что вы, он по гороскопу рыба.

– И тем не менее он бык. В моей картотеке он будет шестой бык за этот год. Имейте в виду, быки легко поддаются обману. Минуточку. У меня есть несколько карточек. Вот. Возьмите. Может быть, вам станет легче, если вы поймете, что ваш муж специально выбрал вас.

– Благодарю, – Луиза, подумав, все же берет кусочек картона с текстом мелкого шрифта и сразу начинает читать.

Пока Ева спускается по ступенькам вниз, она стоит в проеме открытой двери и читает.

Бык. Размеренность, надежность и скрытое желание быть обманутым. Все сексуальные и личностные игры Быка основаны на необходимости стать жертвой. Верит всему легко, в период разоблачений впадает в меланхолию, граничащую с помешательством, проводит активные поиски новой Плакальщицы. Благодаря крупному и красивому сложению быстро находит новую желающую его обмануть. Привязанностей к определенному внешнему типу женщин не имеет, любовь понимает как приятную вариацию обмана, дружбу – как вариант выхода с честью из ситуации заведомого предательства, но сам никогда не прибегает ни к обману, ни к предательству – категорически честен и вынослив в трудностях. Очень удобен в моменты жизненного напряжения, умом не блещет, но обладает мощнейшей интуицией. Это тип мужчины, с которым никогда, ни при каких странных или неожиданных обстоятельствах не бывает «неудобно». Энергетически – донор. К семейной жизни не приспособлен, поскольку любое размеренное благополучие заставляет его скучать и искать новые возможности страдать и обманываться. Сексуально необычайно вынослив, в любовных играх консервативен.

Полвторого. Обед с Карпеловым. Разговор за столом традиционный. Поглощая заливную рыбу и солянку – Карпелов предпочитал из национальных кухонь русскую – мужчина уговаривает женщину определиться с профессией и, наконец, прийти работать в органы. Где ей, по его мнению, самое место. Он два раза ездил с Евой в тир и был посрамлен, когда она выбила сто из десяти. По его получается, что только такой красивой и меткой женщины и не хватает для полной комплектации штата борцов с нарушителями закона.

– Никогда! – смеется Ева, потягивая сок.

– Ты пойми, твои увлечения частным сыском ведут к деградации, поскольку ты не получаешь удовлетворения от одобрения и внимания себе подобных! А погоны?! А звездочки на них, а гордое звание офицера?!

– В другой жизни, – смеется Ева.

Карпелов откидывается на спинку стула, вытирает салфеткой рот и внимательно смотрит на женщину напротив. Ева показывает язык.

– Я дал тебе информацию на некоего Константина Д., а спустя два часа он обратился в травмпункт с огнестрельным ранением в коленную чашечку. Два листа объяснений написал. Оказывается, на него напал на улице негр, отнял бумажник и прострелил колено!

– Что творится на улицах! – качает Ева головой, – Ты только подумай: среди бела дня!

– А если бы ты его убила нечаянно? Допустим, в момент выстрела он бы сидел, и ты бы попала в грудь! Вот если бы ты его убила, он бы не смог написать эти два листа. И я тогда составил бы на тебя рапорт, в котором должен был указать твой интерес к этому человеку! – Карпелов стучит ладонью по столу.

– Так он и сидел! Все дело в направлении выстрела, – распахивает Ева глаза цвета чуть разбавленных чернил.

– Ну Ева, ну я тебя прошу, – склоняется Карпелов к столу, но женщина не дает ему закончить:

– Это я тебя прошу, дубину милицейскую! Можно сказать умоляю, приезжай, пожалуйста, у меня чистый криминал! А ты? Завален работой, перед коллегами стыдно, что за неделю у тебя раскрыто с моей помощью три мошенничества и два убийства?! Да плевала я на такой гадюшник! – Ева шипит, не отпуская зрачками зрачки Карпелова. – И насчет убийств не беспокойся, майор. Я никогда не убью человека. Потому что я профессионал. Это в вашем ведомстве работают такие странные стражи закона, что стрелять по движущейся цели не умеют! Если я сказала, что попаду в средний палец на правой ноге, в него и попаду! А у вас? При попытке к бегству перебито больше, чем осуждено!

– Ладно. Остался последний шанс иметь тебя всегда рядом. Выходи за меня замуж.

– Исключено. Ты – Орел, я – Плакальщица. Мы несовместимы.

– Это из комиксов? – заинтригован Карпелов. – Что еще за Плакальщица?

Ева, очнувшись, несколько секунд рассматривает близкое лицо. Карпелов смущен, но взгляд выдерживает.

– Это долго объяснять. А мне некогда. Короче, я сплю только со Львами и Оленями. Иногда, в моменты особой тоски, с удовольствием дразню Лисов. А что такое Плакальщица… Позвони ближе к ночи, будет время – расскажу.

Орел. Мужчина-воин. В еде, в одежде, в привязанностях совершенно неприхотлив. Пользуется тем, что попадается. Легко расстается с любыми увлечениями ради основного – войны. Мужчина этого типа может долго и терпеливо ждать востребования своих основных качеств, он может жить нормальной скучной жизнью и обзавестись семьей (для семьи выбираются только Утешительницы), занимать самое примитивное положение в обществе, и в силу своего немногословия и внутреннего благородства не создавать впечатления ждущего. Те же, кому придется пользоваться услугами Орла-воина, могут положиться на него во всем. Никто из воинов-Муравьев, Лисов, Волков или Воронов не достигает совершенства Орла в умении воевать. Для расслабления, временных утех и военной дружбы выбираются Плакальщицы. Орел позволяет собой командовать в случае, если желающий иметь Орла в подчинении превзойдет его способности и умения хотя бы в чем-то (лучше стреляет, или плавает, переносит боль, может зашить самому себе рану так, чтобы не занести инфекцию, и так далее). Энергетически – донор. В сексуальных играх особого смысла не видит, они должны максимально полно и быстро удовлетворить потребности отдыхающего воина в половых нуждах. И для Плакальщиц и для Утешительниц любые интересы и привязанности к Орлам противопоказаны. К первым Орлы относятся либо как к проституткам, либо как к воинам, а вторых бросают не задумываясь, как только прозвучит армейская труба.

Лев. Мощь, внутренняя сила и категорическая неприспосабливаемость. Территорию обитания (привязанности, увлечения, критерии и нормы жизни) определяет раз и навсегда, любые посягательства на нее воспринимает как сигнал к войне, ненавидит долго и неистово, но прощенному гарантируется «потеря памяти» по поводу его «плохого поступка». Любое увлечение или дело доводит в своей исполнительности до абсурда, препятствия преодолевает с исступленным страданием, потому что весьма ленив. Этот тип мужчины очень удобен для отдыха, спокойного благополучия и флирта. В лачуге или на троне Лев – истинный царь, который в своем исступленном желании властвовать настолько могущественен, насколько и беззащитен. Он вредит себе подозрительностью, ревностью, маниакально воспринимая любой контакт с людьми как попытку посягнуть на его территорию. Поэтому почти все Львы одиноки. Они не имеют друзей. Вариант с Плакальщицами категорически опасен для обоих. Утешительницы подбираются трудно и болезненно: Лев – однолюб. Энергетически – нейтрален. В сексуальных играх – экспериментатор.

Олень. Отличается красотой и глуповатым благородством (глупое благородство – не путать с благородной глупостью – отягощено множеством условностей и ритуалов поведения, взвешиванием всех возможностей выйти из ситуации бескровно, не теряя надменности и напускной отрешенности, даже если придется драться). Хотя некоторые драки предусмотрены, но они должны быть условно определены, как брачные. Такой мужчина в спорах за женщину либо за семейную территорию, выставит перед собой свой самый великолепный отросток, например – рога (ум, эрудицию, мускулы, спортивные достижения, и так далее – по воображению. Красноречие Оленям не свойственно) и согласится вступить непосредственно в выяснения отношений, только когда ему продемонстрируют что-то подобное. Молчалив, немного тугодум, в основном выбирает Утешительниц и с удовольствием пользуется их упорством в достижении цели и оптимизмом. Трудно приручаем Плакальщицами, но при наличии у женщины хитрости и азарта может стать надежным спутником жизни из тех, которых с удовольствием демонстрируют днем и используют по собственному усмотрению ночью. Редко выходит из себя, надежен в защите, дисциплинирован. Вынослив в неприятностях, если есть рядом человек, способный оценить вслух его усилия, в одиночестве впадает в хандру и запои. Энергетически – донор. В сексуальных играх консервативен, встречаются однолюбы.

Лис. Мужчина-воин. Изнежен, утончен, в большинстве своем очень красив (красота из тех, что называют «породой» – завораживающие манеры, веками передаваемое в поколениях благородство черт и линий, почти не задевающая надменность и изящная ирония в суждениях), несостоявшиеся воины-лисы чаще всего становятся актерами. Болезненно переносит уродство, склонен к самоистязанию, умудряется даже в самых неприглядных обстоятельствах выглядеть изыскано, в нищете он напоминает заблудившегося короля, а именно этот вариант мужских страданий так любят Утешительницы, в богатстве – человека, презирающего деньги, свободного от обязательств и привязанностей, что особенно заводит Плакальщиц. Плакальщицы по натуре своей – игроки, любую позу Лиса, кроме самопожирания и самобичевания они тут же согласны обыграть с азартом воина. Это самый яркий тип политика, но скрытого, именно Лисы вершат судьбы государств по тонкости ума понимая, что лучше остаться живым и непризнанным серым кардиналом, чем быть похороненным в известной дорогой могиле правителя. Они вдохновенно занимаются и образованием, и сутенерством, и работорговлей, всегда незримо присутствуя рядом с известнейшими завоевателями, президентами и королями. В напряженные моменты по концентрации сил и воли не уступают Орлам, только их одних признавая равными себе воинами, но изящной игрой и хитрыми уловками там, где Орел добивается всего силой, воздвигли преграду дружбе и даже взаимопониманию: Лис без особого беспокойства предаст Орла, зная, что тот вынослив в пытках, а Орел с удовольствием пристрелит раненого Лиса. В отношениях с женщинами – а ведь именно это и должно нас заботить более всего – Лис почти недосягаем. Из всех доступных видов сексуального наслаждения он предпочитает наслаждение с себе подобными, либо с Хорьками, либо с представителями Змей, но всегда – с мужчинами. Энергетически – вампир. В сексуальных играх предельно извращен.

В пятнадцать пятьдесят пять Ева пробежкой перемещается от вагона к вагону, расспрашивая проводниц скоростной электрички на Рязань. Проводницы – все сплошь молоденькие девушки в коротких форменных юбках, пиджачках в талию и аккуратных пилоточках, отвечают охотно. Пока что никто из пассажиров не затаскивал в вагон больших коробок, они бы обязательно обратили внимание, потому что на объемный багаж тоже нужен билет. Багажного вагона нет.

У нее есть еще семнадцать минут. Выдохнув и глубоко вздохнув, Ева становится у первого вагона электрички, откуда ей видны все желающие уехать в сторону Рязани, и старается охватить глазомером всю платформу, выделяя большой багаж. Когда остается пятнадцать минут, она входит в первый вагон и медленно движется в конец, стараясь при возможности не терять из вида платформу.

В третьем по счету вагоне под ногами у мужчины, зачитавшегося газетой, она обнаруживает длинную продолговатую коробку, но не останавливается, а идет дальше.

За шесть минут до отправки она возвращается в вагон с коробкой, садится напротив мужчины на пустое сиденье с высокой спинкой и осматривается. Она пытается вычислить, кто напарник мужчины. На сиденьи рядом с ним лежит еще одна газета, наверху – дорожная сумка. Ждать больше нет времени, Ева стучит носком лодочки на низком каблуке по коробке и шепотом зовет:

– Матильда! Радость моя, ты здесь?

Мужчина выглядывает из-за газеты:

– Вам помочь?

– Да, – обрадовавшись, Ева склоняется поближе к мужчине и смотрит в настороженные глаза. – У меня к вам будет большая просьба. Откройте, пожалуйста, коробку.

– Зачем? – мужчина не удивлен.

– Я хочу посмотреть, что в ней.

– Это не моя коробка и я не имею права ее открывать., – сказав это мужчина выдал себя напряженно-испуганным взглядом в окно.

– Значит, нет проблем. Я открою ее без вашего разрешения. У вас ноги сдвигаются?

– …?

– Я говорю, если можно, сдвиньте, пожалуйста ноги вместе, чтобы мне было удобно ее открыть. Но учитывая тот факт, что у большинства сидящих мужчин ноги почему-то вообще не сдвигаются, я разрешаю вам встать.

Мужчина, не двигаясь, смотрит в веселое лицо перед ним. Он тянет время, а Еве это ни к чему. Она достает оружие и приказывает открыть коробку. Достав из кармана финку мужчина разрезает широкий скотч и раскрывает верхние створки коробки. Ева впадает в задумчивость, потому что крупный доберман в коробке может, конечно, быть Матильдой, но откликнуться на эту кличку он не в состоянии, поскольку спит мертвым сном. Нужно убедиться хотя бы в том, что собака – самка. Пока Ева обдумывает, как это сделать наиболее безопасно, к ним подходит еще один мужчина с бутылками пива и пакетами с чипсами. Первый вдыхает с облегчением и начинает громко и доходчиво объяснить, что кто-то попросил его постеречь коробку, а в коробке, оказывается, собака! Второй подхватывает на лету – ничего страшного, они как-нибудь справятся с собакой, а если хозяин опоздает, отдадут на первой же станции в отделение милиции, как забытый багаж. Небольшая перепалка между ними по поводу лишних хлопот, оба с удовольствием жестикулируют в проходе, Ева присаживается и нащупывает на ошейнике металлическую бирку с именем собаки. Сразу же после этого первый мужчина щелкает у ее лица выброшенным из финки лезвием, а второй подтверждает серьезность намерений грязным матом – шепотом. Ей приказано немедленно убраться, если она хочет сохранить свое кинематографичное лицо. Ева вздыхает и стреляет в средний палец на правой ноге мужчины с финкой, подумав про себя, что не зря сегодня упомянула про этот самый палец в разговоре с Карпеловым. Мужчина роняет финку, подскакивает и визжит, а его напарник бросает бутылки с пивом на пол, отчего две разбиваются.

В вагоне начинается паника. Усадив раненого толчком в кресло и разрешив ему раздвинуть ноги настолько, насколько ему хочется, но не забывать, что некоторым женщинам это страшно не нравится, Ева приказывает второму вытащить коробку с собакой на платформу и побыстрей: до отхода электрички полторы минуты.

Коробку они тащат вдвоем, создавая толкучку, под возмущенные выпады опаздывающих пассажиров. Обеспокоенная проводница ищет, кто в кого стрелял, а раненый, кривя лицо в болезненной улыбке уверяет, что ему просто наступили на мозоль.

Коробка на платформе. Ева нащупывает на шее собаки артерию и слушает слабую пульсацию крови. Мужчине приказано улыбнуться в фотоаппарат. После чего – короткий инструктаж. За тридцать секунд Ева успевает объяснить, что если он попадется ей еще раз с украденной собакой, то будет иметь дело с разъяренными хозяевами всех пропавших за этот год породистых собак. Мужчина кивает, забыв стереть с лица улыбку для фотографии и проталкивается в закрывающиеся двери вагона.

До машины коробку довезли грузчики на багажной тележке. Матильда уложена на заднем сидении, и у Евы есть время до шести часов, которое она проводит в кафе, заказав себе две чашки кофе, грейпфрут с сахаром и шоколадные сухарики. Девушка, собравшаяся повеситься, на звонки не отвечает. Ева еще раз присоединяет к телефону приставку с магнитофоном, записывает поступившие на ее домашний телефон звонки. Потом она звонит на автозаправку, где ее вторая машина проходила техосмотр, потом она слушает музыку, задремав над остывающим кофе, и июньский тополиный снег путается в темных волосах и щекочет губы.

Подъезжая к зоомагазину, Ева пыталась представить себе хозяина Матильды, и наплывающий образ худого, измученного разведением собак научного сотрудника, вытеснял все остальные. Однако в магазине ее ждал полный энергичный мужчина, подтверждая своим внешним обликом и манерой одеваться, что «златая цепь на дубе» и малиновый пиджак – атрибуты не только «братков», но и затерявшейся в бизнесе интеллигенции: хозяин Матильды говорил со стариком по-английски, листая каталог редких животных.

Сначала Ева спросила, готов ли ее заказ, и здоровяк, оживившийся было при ее появлении, равнодушно склонился к каталогу. Старик поставил на прилавок клетку и сказал, что стоимость клетки не оговаривалась, поэтому он сам подобрал не очень маленькую, но и недорогую.

Взявшись крохотными лапками за тонкие прутья, хомяки смотрели на Еву бусинками глаз над розовыми шевелящимися носами.

– Самец обработан? – уточнила Ева.

– Все, как договаривались. Вот счет. Он больше, чем я предполагал.

Ева посмотрела н бумажку и сказала громко:

– Матильда у меня в машине.

Несколько секунд молчания, потом хозяин собаки кивает и идет на улицу. Матильда лежит в той же позе – на боку, лапы вытянуты вперед. Из обвисшей губы сбоку вытекает ниточка слюны.

– Вы хотите сказать, – задумчиво произносит выпрямившийся после осмотра собаки ее хозяин, – что я должен был оговорить, в каком виде хочу получить собаку? Само собой подразумевалось, что собака должна быть живой!

– Прошу вас ответить, это ваша собака?

– Да. Это Матильда.

– Покажите ее паспорт.

Пока мужчина роется в кармане, Ева объясняет:

– Она спит. И это еще часа на четыре, как минимум. Насколько подобный искусственный сон может повредить ее потомству, я не знаю, можете отвезти ее сразу к врачу, чтобы он прослушал щенков, но это уже не мои проблемы. Я нашла ее в таком виде. Она жива и доставлена к вам.

Мужчина колеблется. Он склоняется, трогает нос собаки, отчего та слегка оскаливается и тихо рычит во сне.

– Поможете перенести? – интересуется он, но Ева хлопает дверцей и просит его вернуться в магазин.

У прилавка она протягивает мужчине счет за хомяков, тот сначала ничего не понимает, потом вытаскивает из пачки денег сто долларов и протягивает продавцу.

– Сдачи не надо, – Ева великодушна и требует свои две тысячи долларов. Хозяин Матильды колеблется.

– Все это очень странно, вам не кажется?

Еве не кажется, она таращит глаза и качает головой, тогда мужчина объясняет:

– Это может быть просто видом бизнеса. Фирма, давшая объявление о розыске животных, сама похищает породистых собак и держит их под снотворным, пока не позвонит отчаявшийся хозяин.

– Вам кажется, что я подозрительно быстро ее нашла? – улыбается Ева. – Вы правы. Если бы я не подсуетилась сегодня, ее бы уже не нашли. На будущее могу дать совет. Бесплатно. Распространите его среди любителей крупных собак. При пропаже хозяин должен осмотреть электрички дальнего следования, их не так много – две-три в нужном направлении. Не все подряд, а только скоростные, понимаете, потому что в обычной электричке такой груз не повезут: многолюдно, да и собака не выдержит множества пересадок.

– Ничего не понимаю, какие электрички? Куда?

– В любой ближайший более-менее большой город. Потому что из этого города через день-два отдыха для собаки, ее опять накачают снотворным, и снова – в скоростную электричку или местный поезд, где не требуется паспорт при покупке билета и оплаты багажа. Раскройте дома карту. Посмотрите, каким маршрутом вору удобнее всего добраться до Транссибирской магистрали, или до Туркмении, потому что конечный пункт назначения – Япония или Китай. Я права? – интересуется Ева у внимательно слушавшего ее продавца. – Япония или Китай, и только взрослые собаки – не щенки.

– Это невероятно! Тащить собаку на перекладных, это очень хлопотно! Почему просто не перевезти самолетом?

– Потому что вы можете написать заявление на пропажу собаки, и вам даже может повезти: попадется упорный служака, настоящий мент, и отыщет по спискам пассажиров тех, которые везли породистую собаку. Еще потому, что при перелетах нужен паспорт для животного и справка от врача. А как только вы мне заплатите, я вам назову имена супругов, которые занимаются перевозочным бизнесом в Москве. Делают они так. Дома держат несколько собак разных пород, от добермана-пинчера до ньюфаундленда. И похищают на заказ только те породы, которые у них есть. Потом они легально перевозят похищенную собаку самолетом, предъявляя на нее все положенные документы своей собственной собаки соответствующей породы. Но это – самые дорогие похитители, и я больше не пытаюсь с ними связываться, потому что они запросто могут нанять киллера. А вот хозяин собаки может подойти к трапу самолета и позвать свою собаку, если узнает, потому что они повезут ее легально и безо всякого снотворного. Все. У меня кончилось время и желание убеждать вас, что я не крала вашу собаку. Будете платить?

Хозяин Матильды, очнувшись от оцепенения, в которое он впал, слушая Еву, достает из кармана деньги.

– Мы договаривались о премиальных, – тянет он время и мнется.

– Проехали. Мои две тысячи плюс сотня за хомяков. Вполне достаточно.

– Неужели кто-то платит за розыск хомяков? – мужчина отдает деньги и крутит на пальце золотую печатку.

– Вы, – смеется Ева, протягивая ему бумажку с фамилией супругов – похитителей собак. Мужчина благодарит – кивком головы, и идет за Матильдой. Он прочтет, что написано на бумажке, только завтра, забыв все в беспокойстве о своей собаке. И Ева рада, что он не посмотрел сразу, потому что фамилия на бумажке – это фамилия замдиректора центра собаководства, и она до последней минуты сомневается, правильно ли сделала, заложив такую мину.

– Шестьдесят два килограмма шестьсот грамм, – бормочет мужчина, осторожно беря собаку на руки, – иди ко мне, моя девочка…

Ева утомлена проведенной разъяснительной беседой, она идет в магазин за хомяками, продавец предлагает ей выпить с ним по рюмочке коньяка, Ева отказывается: за рулем. Тогда старик просит ее навещать его почаще, а он с удовольствием будет рекламировать ее как сыщика для животных. Уходя, Ева задерживается взглядом на репродукции с картины Босха, под которой написано: «Животные! Вы тоже – люди», смеется и обещает приехать еще.

В шесть сорок она звонит в обитую черным дерматином дверь и поднимает к глазку клетку с хомяками.

– Ваш заказ, – говорит она, глядя за спину открывшей ей женщины. Там, в конце коридора, стиснув под подбородком кулачки, замер худой мальчик.

– Дуся!.. Жмурик, – шепотом, не веря, мальчик пробует на слух имена и пробирается к двери.

– Минуточку, – молодая желтоволосая женщина пытается его задержать, он проскальзывает под ее рукой и берется за клетку. – У Жмурика еще одно пятно появилось, – восторженно объявляет он и умоляюще смотрит на мать, потом на Еву: – Вы их на помойке нашли? Вы их помыли? Мама сказала, что они удрали на помойку.

– Нет. Я их нашла далеко отсюда. Вот, распишись пожалуйста. Это наш с тобой договор и цена.

Мальчик замирает, приоткрыв рот и испугавшись бумажки.

– С вас одиннадцать рублей тридцать копеек.

После этих слов Евы он срывается с места и бежит к себе в комнату. Женщина укоризненно качает головой.

– Вот! – он возвращается, запыхавшись, – и тридцать копеек, посчитайте!

– Распишитесь.

Мальчик кладет листок на пол и старательно выводит: «Кеша».

– Можно вас на минуточку? – женщина зовет Еву на лестничную клетку.

– Да. Вот только вручу заказ.

Руки мальчика обхватывают клетку. Он ничего не слышит и не отвечает на прощание Евы.

– Вам не кажется, что подобные вещи нужно делать, только согласовав все с родителями?! – мать Кеши возмущена и удивлена. – Что еще за благотворительность? Какие одиннадцать рублей? Одна только клетка стоит больше сотни! Зачем вы это делаете?

– Он мне позвонил. Он сделал заказ. Я его выполнила.

– Послушайте, – шипит женщина, прикрыв дверь в квартиру, – я не знаю, что это за розыск мужей и животных, может, вам нечем заняться, как только отыскивать съеденных хомяков, но вы портите психику ребенка, поймите это! Когда-нибудь он увидит момент родов, это будет для него ударом! Эти чертовы хомяки жрут своих детей, оставляя только шкурки!!

– Не увидит, – Ева спокойно разглядывает высокую взволнованную женщину, нервно скручивающую прямые длинные волосы в жгут. – Самец подрезан. У него подрезаны семенные каналы.

Женщина опешила. Она открывает и закрывает рот, потом решительно заявляет:

– Я не разрешаю вам вмешиваться в нашу жизнь! Если я сказала сыну, что хомяки пропали, значит пропали!

– Ну не упорствуйте. Ваш сын сделал сам этот шаг, который не каждому взрослому придет на ум, он позвонил специалисту по розыску. Он хочет иметь этих хомяков. Ну что, снова покормите кота? Я вас умоляю, Кеша наберет мой номер телефона, только представьте, как я буду выглядеть перед продавцом зоомагазина, когда опять закажу парочку хомяков с белыми ушками и в пятнах!

– Вы не смеете!

– Ладно. Давайте разрешим нашу проблему по-другому, давайте предоставим мужчинам самим разбираться с мужскими желаниями. Поговорите с отцом ребенка, и пусть он решит с сыном участь хомяков.

Лицо желтоволосой женщины пошло красными пятнами.

– Я специалист в области детской психологии и в состоянии сама решить все проблемы моего сына с научной и с физиологической точки зрения!

– Так. Похоже, что отца Кеши ваша специальность не устраивала. Его нет, да? – вздыхает Ева.

– Я больше не желаю с вами разговаривать. Не смейте отвечать на звонки моего сына!

После оглушительного хлопка дверью, Ева громко и яростно проговаривает все, что она думает о психологах.

В семь тридцать Ева, наконец, выяснила у угрожавшей суицидом девушки адрес ее возлюбленного, который не отвечает на звонки, не открывает дверь и не зажигает свет в окнах. Всего этого он не делал уже три дня. Жил молодой человек совсем рядом с Евой, и она решила, что успеет за оставшиеся до приема посетителей двадцать четыре минуты навестить спрятавшегося. Она пообещала девушке, что позвонит, как только поговорит с предметом ее страданий, но когда заезжала во двор высотки, была остановлена полицейским.

Минут шесть-восемь ушло на предъявление документов, выяснения фамилии старшего группы из отдела убийств, приехавшего на вызов соседей, потом на звонок знакомому, который может знать этого старшего.

Она поднялась в квартиру на третьем этаже вместе с медиками.

– Убит? – спросила она высокого молодого человека с гримасой отвращения на лице.

– Укушен ядовитым насекомым, или змеей, – старший лейтенант кивнул на полуоткрытую дверь, перед которой как раз совещались медики и сразу предупредил: – Частный сыск не уважаю. Женщин с оружием презираю.

– За что? – удивилась Ева, становясь на цыпочки и стараясь рассмотреть, как кто-то за полуоткрытой дверью в желтом комбинезоне и с маской на лице бродит около лежащего на полу юноши.

– За несоответствие мечте. Женщина с оружием все равно, что женщина с членом, – он уставился на выступающую из-под легкого пиджака Евы кобуру.

– Хотите посмотреть разрешение на мой член? – интересуется Ева.

В комнату с мертвым пропустили врача. Через полторы минуты он быстро вышел и громко объявил, что на руке жертвы имеется явный след от укуса, а яд может быть определен…

– Только после вскрытия и соответствующих анализов, – вздохнула Ева. – Можно войти в комнату?

– Конечно нет! – возбудился старший лейтенант.

– Личность юноши установлена?

– Да. Соседи опознали.

Ева сверяет свою запись в электронной записной книжке с записью корявыми буквами карандашом на обрывке тетрадного листка.

– Документы смотрели? – интересуется она.

– Документы в той самой комнате, в которой может находиться смертельное насекомое или змея.

– Можно я только пошире открою дверь?

В проеме распахнутой двери внутренность комнаты накатывает сумрачно размытыми предметами. Свет не включают, занавески закрыты. На письменном столе чужой гостьей стоит маленькая коробка от торта. Крышка приоткрыта. Ева прищуривается, стараясь рассмотреть, что выступает из нее, потом удивленно смотрит на старшего лейтенанта.

– Видите коробку на столе? – она дожидается кивка головой. – Стоит на письменном столе, это странно. А из нее торчит клочок ваты.

– Вы полагаете? – он тоже начинает щуриться, просит человека в желтом комбинезоне включить свет, но тот отрицательно качает головой в шлеме с защитной сеткой. – Послушайте, посмотрите коробку на столе. Что? Ничего? Ничего, – поворачивается он к Еве, а она смотрит, как рука в толстой резиновой рукавице вертит крышку от коробки, поднимает слой ваты. Ева вглядывается в предметы рядом с коробкой и просит принести синюю ленту с искусственным цветком на ней и открытку, на которой лежит ручка.

– Не полагается, – упорствует младший лейтенант, и Ева, заметив краем глаза движение на стене, замирает, поймав глазами огромного черного паука – мохнатый призрак смерти на светлых обоях.

«Любовь моя! – написано на открытке с банальной розой, – все предопределено!»

Паука отлавливают сачком и увозят в банке. Юношу укладывают на носилки, старший лейтенант снисходительно соглашается показать Еве документы юноши, обнаруженные в ящике письменного стола, в комнату набивается много народу, старший в группе пытается успокоить прорывающихся соседей. В суматохе Ева обшаривает ящик стола, потом просматривает бумаги и перекидной календарь на столе, потом склоняется к мусорной корзине. У наблюдающего за ее действиями старшего лейтенанта выражение брезгливости на лице сменяется гримасой снисходительного терпения, он интересуется, что такого ищет Ева, и уже собирается выпроводить действующую ему на нервы дотошную женщину, когда она сует ему в лицо скомканную бумажку из мусорной корзины. Кто-то уже плачет, громко, навзрыд. Он зовет подчиненного на помощь и считает необходимым предупредить, что за сопротивление представителям власти при исполнении ими служебных обязанностей полагается наказание, а Ева упирается и просит только прочесть, что написано на бумажке, один вид которой приводит старшего лейтенанта в раздражение – это что-то типа товарного чека, вернее, написанная под копирку его копия. Бумажка эта измята и испачкана вытекшей пастой для авторучки.

Поднимается гвалт, молодой подчиненный расставляет руки в стороны и подталкивает Еву к входной двери, двое других из группы выпроваживают соседей, у кого-то сбежала с рук болонка, она лает и носится по комнатам, уже слышен несдерживаемый полицейский мат, и вот Ева, растрепанная и злая, стоит с пятеркой соседей на лестничной площадке перед закрытой дверью, которую загораживает собой выставленный для этого случая дежурный из группы. Он очень молодой, слегка напуган, но упрямо вздергивает вверх подбородок с завившимися кое-где рыжими волосками.

– Родной, – говорит Ева в напряженное молодое лицо, – прошу тебя, иди и скажи этим кретинам в квартире, что пауков в коробке было два. Два! – кричит она и сует ему в нагрудный карман свернутый трубочкой грязный товарный чек из зоологического магазина.

В машине, включив музыку, она успокаивается. Смотрит на часы. Половина девятого. Набирает номер своего домашнего телефона и говорит жалобно:

– Прости, Соломон! Еду.

Нанятый для непредвиденного отсутствия Евы во время приема посетителей, бывший офицер разведки, когда-то – начальник ее отца, потом театральный декоратор, а ныне инвалид второй группы, престарелый житель деревни под Курском по кличке «Соломон», уверяет Еву, что посетителей всего двое, и те уже пьют заваренный им чай и во всю рассказывают про свои проблемы друг другу. Магнитофон он включил.

Мужчина и женщина в комнате для посетителей успели познакомиться и обменяться телефонами. Мужчина при появлении Евы встает и сразу переходит к делу: он просит найти свою пропавшую вторую половину. А женщина пришла рассказать, что такое «урусуйка». Предполагая, что разговор с мужчиной не займет более тридцати секунд, Ева просит женщину пройти на минуточку в соседнюю комнату, где Соломон вручает ей несколько журналов мод. Женщина возмущенно фыркает. Дождавшись, пока Соломон прикроет дверь, Ева с обаятельнейшей улыбкой сообщает, что не занимается поисками женщин. Никогда. И встает, чтобы проводить клиента.

К ее удивлению мужчина спокойно выслушивает это и наблюдает, как она выжидательно застывает у открытой двери. Потом обстоятельно и доходчиво объясняет Еве, что его половина – не женщина.

– Неужели собака? – заводится Ева, поставив себе за самоуверенность двойку.

– Не любите геев? – интересуется мужчина. – Я тоже. Постарайтесь успокоиться и правильно меня понять. Я не знаю, что вас так расстроило, но поверьте, не стоит уделять столько сил и энергии банальнейшей смерти. Также смею заметить, что не стоит внимания и вынужденный контакт с дураками. Вот видите, я прав, – улыбается он, заметив растерянность на лице Евы. – Вы только что столкнулись и со смертью, и с дураками. А у меня пропал мальчик. Лет тринадцати. Сбежал и прячется где-то. Я не прошу его искать. Я только прошу известить меня, когда он появится у вас.

Крепкая рука с длинными породистыми пальцами протягивает Еве карточку. Ева задерживается взглядом на отполированных острых ногтях и удивленно интересуется:

– А почему вы думаете, что он появится у меня?

– Потому что на данном отрезке времени и в плоскости нашего пребывания вы – самая красивая женщина в мире. Не смущайтесь. Это так. Конечно, я имею в виду европейский тип. Аборигены какого-нибудь австралийского племени наверняка постарались бы что-нибудь добавить к вашему лицу, что-нибудь в ноздри или в губы воткнуть, а эскимосы – что-нибудь убрать лишнее. Но я надеюсь на рациональный подход к красоте.

– Я должна знать, кем вам приходится этот мальчик, – Ева устало машет рукой и идет к столу. – Вы должны подписать со мной договор, вот расценки. Я заранее предупреждаю своих клиентов, что при обнаружении нарушений закона или криминала я всегда обращаюсь к представителям правопорядка.

– Это все ни к чему, – встает мужчина. – Никаких договоров, потому что это будет обманом с моей стороны. Аванс – пожалуйста. Этого хватит на месяц ожидания, потом я приду опять, – по столу щелкает старинная монета с затертым профилем. – Как я уже сказал, этот мальчик – моя половина. Вместе мы – единое целое. А порознь – враги. Достаточная информация, по-моему, – заявляет он в удивленно-раздраженное лицо Евы, чуть кланяется и идет к двери.

Еще несколько секунд Ева в замешательстве смотрит на закрывшуюся дверь. Она слышит, как в коридоре Соломон провожает посетителя. На полировке стола монета темного золота нереальна настолько, что Ева не решается взять ее в руки. Она берет со стола карточку и читает:

«Почетный гражданин мира Дэвид Капа. Адвокат.»

– Ну и бред!

В раздражении идет в соседнюю комнату к женщине. Балуясь с длинной коричневой сигаретой, примеривая к ней то длиннющие темно-синие ногти, то яркий сочный рот, женщина с очень серьезным лицом объясняет, что такое урусуйка:

– Ну, короче, это предмет, охраняющий мою душу. Это может быть что угодно. Обычно люди покупают украшения, которые по их мнению охраняют от дурного сглаза или помогают в делах. Я, как восьмая ученица Отпевальщицы, отлично понимаю, что подобные надежды людей на магическую силу предметов не совсем беспочвенны, хоть и наивны до детского примитива. Настоящую охранную силу имеет только то, что было частью живого и ни в коем случае не покупалось. В идеале, конечно, хорошо иметь зуб повешенного или ногти убитой девственницы, но сойдет и кусок камня с урусуйского кладбища.

– Минуточку, – очнулась, завороженная ее густым низким голосом Ева, – давайте по порядку. Я ищу мужчин и животных. Я не ищу неодушевленные предметы, какого бы происхождения они не были.

– Как вы банальны, – заметила на это женщина. – Минерал – тоже разновидность жизни. Так же, как и металл, потому что все, что имеет возможность меняться со временем или под воздействием температуры свое состояние – живо! Все, что плавится, течет или застывает в морозе, уходит в пар – все это жизнь. Но! – Чтобы не дать Еве возразить, она предостерегающе подняла палец с устрашающим ногтем не менее пяти сантиметров длины, – но жизнь – это еще не значит часть живого!

– Прекрасно, – воспользовалась Ева паузой, во время которой яркий рот женщины обхватил сигарету, щеки впали, а глаза полузакрылись, наслаждаясь затяжкой. – Я только хотела сказать, что необходимо определиться с объектом поиска.

– Моя урусуйка у тестя. Он давно на нее глаз положил, – заявляет женщина, после длительного выдоха. – Он уже крал ее однажды, когда стрелялся на спор. Он думает, что не умрет, если при нем будет мой мешочек с камнями. Что все утонут, а он – нет! Я не предлагаю тебе проводить расследование. Я все знаю и так. Он влюблен в меня. Поэтому и ненавидит своего сына – моего мужа. А у мужа проблемы с нашим сыном – сын вырос и метит территорию, а папочка не хочет делиться территорией жизни. Сын терпеть не может мамочку, то есть меня, потому что я категорически не даю ему денег. И все вместе они считают меня чокнутой, неряхой, гадиной и недоразвитой идиоткой. Что не мешает верить в мои предчувствия и свято надеяться, что урусуйка спасет жизнь любому, с кем она будет в момент смерти.

Ева смотрит на шесть прозрачных колечек дыма в воздухе перед ней, проткнутых изнутри длинным жалом. От развернутой этой женщиной перспективы всеохватывающей внутрисемейной ненависти она слабеет и хватается за спасительные воспоминания собственного детства.

– В принципе, – задумывается женщина, – ее мог взять и сын. Этот крысенок несколько раз пытался выяснить силу урусуйки, вызывая папочку на конфликт. А муж, – она задумалась, потом отрицательно покачала головой, – нет, этот слизняк способен только что-то украсть для другого. Она у тестя. В каком-то смысле удобно, что они сейчас где-то находятся втроем. То есть, место поиска можно ограничить, и искать сразу троих. Если троих – это дороже?

Ева зажимает указательным и средним пальцем боль, пульсирующую в виске.

– Закурите, – предлагает женщина, протягивая золотой портсигар, где за тонкой золотой пластинкой лежат сигареты разной длины. – Голова сразу пройдет. Вот эту возьмите, третью справа. Это бабушкина.

Ева, как под гипнозом, вытаскивает коричневую тонкую сигаретку с золотым колечком по ободку фильтра и крошечным значком чуть пониже колечка.

– Я почти не курю, – пожимает она плечами и с удивлением слышит свой извиняющийся голос.

Соломон приносит поднос с небольшим чайником и двумя чашками. Он щелкает зажигалкой, приближая к Еве язычок пламени, и кладет на стол пепельницу в виде створки большой перламутровой раковины.

– О! – оживляется женщина, берет половинку раковины и ковыряет ногтем облупившийся перламутр внутри, кое-где прижженный редкими затушенными сигаретами Евы. – Это твоя урусуйка?

– Извините, – после первой же затяжки Ева увидела, что предметы вокруг приобрели необычайную яркость цвета и четкость границ. – Что это за трава? Это не марихуана, – Ева рассматривает тлеющий кончик сигареты. – Я очень устала, и если бы вы высказались покороче и поконкретней, вы бы сэкономили мое время на отдых.

– Прошла голова? – интересуется женщина, отследив, как Ева тушит сигарету.

– Прошла, – Ева удивленно трогает виски. – Спасибо. Только теперь у меня галлюцинации начались.

Она наблюдает, как плюнув на пальцы, женщина тушит свою сигарету и осторожно заправляет ее в портсигар. Потом берет сигарету Евы из створки ракушки, гасит осторожно и тоже укладывает на прежнее место.

– Никому не дано знать, – заявляет она при этом, – что есть реальность, а что галлюцинация. Экономить, так экономить! Вот морды моих мужиков, – она шлепает по столу фотографией, на которой стоящего в центре подростка обнимают двое мужчин, очень похожие друг на друга. – Вот их имена, данные паспортов, вот карта Подмосковья и обведенное фломастером место, где они обычно жрут свежую рыбу, вот телефон любовницы мужа, а вот этот – зазнобы тестя, она живет в нашем подъезде. Теперь говори, сколько ты берешь аванса за троих, и я пойду.

– Сотня в день плюс дополнительные расходы на информацию, если она потребуется.

– Потребуется, – обещает женщина, вставая. – Если у тебя есть в ментовке информатор, позвони сразу, не нашли ли они в водохранилище утопленников. Постарайся присутствовать при вылавливании. Что, не нравлюсь я тебе? Что ты все время глаза закрываешь и вздыхаешь?

– Мне действительно не по себе, не обращайте внимания, – Ева встает и провожает женщину до дверей.

– Поняла, что такое урусуйка? – толкает ее женщина в бок локтем.

– Спасибо. Поняла. Последний вопрос, – говорит Ева, чувствуя, что пожалеет еще, что задала этот вопрос, – Вы уверены, что ваши близкие утонули?

– В первый раз, что ли!

Пошатываясь, Ева идет в ванную, осмотрев перед этим приемную. Пусто.

– Соломон! – кричит она.

Прихрамывая, Соломон идет из кухни. Он показывает Еве пустую створку раковины с легкой кучкой пепла.

– Где окурок?

– Ты не поверишь, забрала с собой! – разводит руками Ева.

– А я сразу сказал – ведьма!

– Соломон, давай съедим что-нибудь, а?

– Уже несу.

Пытаясь восстановить едой утерянное душевное равновесие, Ева соглашается и на бокал красного вина. Прислушиваясь к пустоте внутри себя, она вспоминает слова и жесты женщины, прикидывая, в какую историю вляпается, если эта ненормальная семейка действительно отягчена постоянными попытками групповых убийств или самоубийств..

Соломон включает магнитофон. Он режет дыню, освобождая дольки от кожуры и разрезая на одинаковые кусочки. Складывает их в салатник, поливает столовой ложкой ликера, посыпает тертым миндалем, и все это время крутится пленка, на которой чуть слышным шорохом – вздохи, и все. Наконец, скрип стула и голос мужчины:

«Простите, вы ведь ученица Отпевальщицы, если я не ошибаюсь?»

«Восьмая», – отвечает женский голос, потом слышно какое-то копошение и тихий гортанный смех.

– Это он на колено стал и руку ей поцеловал. Да-да, я подсмотрел, – кивает Соломон вытаращившей глаза Еве.

Снова – несколько минут тишины. Соломон десертной ложкой выкладывает Еве дыню на тарелку, сам ест из салатника.

«И травы сушите?» – голос мужчины.

«Обязательно. Я все делаю правильно, не то что девятая ученица.»

«Позвольте адресок или телефончик. В наше время хорошая ученица – это редкость. А Отпевальщице я обязательно похвалюсь вами, обязательно».

«Сначала попробуйте мой дым, потом хвалитесь».

«Талантливую Плакальщицу я и так вижу».

Ева вздрогнула, остановила запись, перемотала пленку.

«Талантливую Плакальщицу я и так вижу».

– Это все, – кивает Соломон на магнитофон. – Больше ничего не сказали. Точно – ведьма! Или секта какая подпольная. Сейчас сатанисты в Москве лютуют.

– Спасибо, Соломон. Иди, мне подумать надо.

Ева идет к своей картотеке. Длинная коробка с карточками поделена на два отделения. Деревянную коробку и надписи на металлических пластинках ей делал отец. На первой пластинке написано: «Мужчины Утешительниц». На второй – «Мужчины Плакальщиц». Лет в двенадцать, валяясь в гамаке с книжкой и наблюдая, как отец мастерит, Ева заговорила об отношениях между мужчиной и женщиной. Отец поддержал разговор, они стали придумывать стандартные выходы из положений и условно делить женщин по стилям поведения: деловая, капризная, плакса, хохотушка, и так далее, пока отец не сказал, что на самом деле женщины делятся только на три категории – выдумщицы, исполнительницы и путешественницы. К пятнадцати годам, когда Ева честно рассказала отцу про первый сексуальный опыт, отец предложил усложнить классификацию. Решено было мужчин привязать по стилям поведения к животным, птицам или насекомым. Отец, работавший тогда охранником высокопоставленного лица, часто отлучающийся с этим лицом в загранкомандировки, писал в открытках с видами горных Альп, или скользкой Венеции: «Хозяйка гостиницы – хитрая бестия, из Выдумщиц, с Сусликом говорит на французском, с обслугой на английском, а со мной на венгерском. Погода отвратительна, да ты же знаешь, мне всегда не везет с этим. Секретарь Суслика – настоящая Утешительница, работает два месяца, а уже всем предлагает помочь решить любую проблему, но чуть что – падает в обморок от ужаса предстоящих хлопот и не понимает английских анекдотов. Скучно. Целую тебя, моя Выдумщица. Твой старый Орел.»

Когда Ева выбирала после школы институт, Выдумщицы вместе с Путешественницами преобразовались в Плакальщиц, потому что она написала небольшое стихотворение про женщин, нанятых рыдать у чужих могил, это стихотворение напечатали в журнале, оно называлось «Сон Плакальщицы». Таким образом, женщины были поделены на Утешительниц и Плакальщиц. Ева тогда была помешана на Ницше и Дали, влюблялась по пять раз в неделю, оттачивая, как говорил отец, «стервозность прекрасной Плакальщицы». После ее скандального романа на втором курсе с преподавателем права, отец обнаружил пропажу своего пистолета и коробки с патронами. Он провел с Евой короткую беседу, убеждая зареванную после разговора с деканом факультета дочь, что никакой облезлый Лев не имеет права посягать на ее индивидуальность. И если уж она считает себя Плакальщицей, то должна иметь, а не давать. Завораживать, а не пугать самоубийством, как последняя Утешительница. И что смешней застрелившейся Плакальщицы может быть только занимающаяся онанизмом Утешительница. Ева, утерев ладонью под носом, сказала, что просто должна была лишний раз убедиться, что она – лучшая. «Убедилась?» – спросил отец. «Убедилась. Я с десяти метров попадаю в муху на стене.»

Они пошли в гараж, где на баррикаде из ящиков отец пришпилил нарисованную фломастером мишень, и Ева за десять минут доказала, что спокойна и сосредоточена – рука не дрогнула, дыхание не подвело. Тогда отец обнял ее и поздравил. Он сказал, что она неплохо стреляет по мишени, и теперь пора познакомить ее с Соломоном, который научит стрелять на звук и движение воздуха.

Каким образом и почему это слово, принадлежащее раньше только отцу и ей – Плакальщица – прозвучало в случайно подслушанном разговоре посторонних людей, Ева не понимала. Она подумала, взяла кусок картона написала «Отпевальщица». Картонку поставила в отделение «Мужчины Плакальщиц», в самом конце. Подумала, вытащила картонку и написала мелким шрифтом внизу: «Урусуйка восьмой ученицы Отпевальщицы». Поставила число, время и прикрепила скрепкой к картонке фотографию троих мужчин.

Ввела в компьютер имена адрес, карту. Нашла маршрут, которым удобнее и быстрее добираться до водохранилища, поставила код и номер дела, закрыла все это паролем. Выбегая из квартиры, на ходу разворачивала обертку шоколадной конфеты. По асфальту лупил дождь, приглушая первобытным шорохом остальные звуки города. Звонить – в машине, уже поздно, но возлюбленная юноши, умершего от укуса паука, не отвечает, Ева едет на другой конец города, обзывая себя идиоткой и наивной дурой. Она почти уверена, что девушка просто вышла прогуляться или в кино, на звонок в квартиру ей открывает пожилая женщина и показывает дверь комнаты девушки, и ее мокрый зонт и куртку в коридоре. Вдвоем они стучат, потом ломятся в закрытую дверь, потом Ева отставляет женщину в сторону и стреляет чуть повыше дверной ручки. И опрокинутый стул, и покачивающиеся ноги в мокрых колготках прямо перед ее лицом, и исступленное отчаяние и злость, с которым она обхватывает эти ноги – все это впечатывается в страницы невидимой книги страданий и глупости, в воображаемый реестр ее поражений и побед банальнейшими фразами о несчастной любви.

Ева держит ноги девушки, выбрав положение поустойчивей, а соседка пилит кухонным ножом веревку, покачиваясь на стуле и подвывая.

Уложив девушку на полу, Ева садится на нее сверху, давит ладонью, наложенной на ладонь на грудь, вдыхает воздух в полуоткрытый рот, бьет по щекам, а когда девушка открывает потерявшиеся в другом пространстве глаза, Ева, тяжело дыша, встает и сообщает ей, что со смертью та поторопилась. Потому как ее возлюбленный выбрал для сведения ее и своих счетов с жизнью совершенно другой способ. Он предпочел купить за бешеную цену двух ядовитых пауков, в этом месте Ева поднимает палец, пытаясь вспомнить название, написанное на товарном чеке, но слово не дается, Ева машет рукой и в двух словах объясняет, что в момент изготовления посылочки с пауком для девушки, юноша был укушен, и, соответственно, умер еще два дня тому назад в своей квартире, так и не успев подарить ей второго паука.

– Боже мой, – плачет девушка, – он ушел без меня! Филипп будет коронован! – она стонет и подметает волосами пол, пытаясь подняться.

Обрадованная соседка приносит водички и сообщает, что скорая едет.

– Какой Филипп? – интересуется Ева, предусмотрительно усаживаясь на стул, подставив который девушка вешалась, и на котором соседка пилила веревку.

– Филипп шестой! Ну как же он ушел без меня! Валуа опять победят… – девушка доползла до угла комнаты и села, прислонившись спиной к стене. Взгляд ее стал спокойным и грустным. Голосом, лишенным эмоций, монотонно и без пауз, она объяснила Еве, что все дело было в спасении Жанны ДэАрк.

Если бы Ева встала со стула в этот момент и ушла, как только поздний вечер плавно сгустился в теплую ночь, она бы заснула быстро и без тупого созерцания рисунка на обоях в своей спальне, и из произвольного завихрения черточек и линий не складывалось бы полудетское-полуженское лицо в шлеме, с обкромсанными волосами и разинутым в крике кровавой битвы ртом никогда особо не интересовавшей ее француженки. Но она осталась, просто, чтобы убедиться, что у девушки не шоковый бред. И выслушала все до конца.

Описывая суть династического конфликта начала четырнадцатого века, девушка вскользь и буднично упоминала имена и цифры, как будто рассказывала про своих деревенских родственников. В апреле 1328 года новым королем Франции был избран Филипп Валуа. Ровно шестьсот шестьдесят шесть лет назад, в 1337 году не избранный на престол Франции юный английский король Эдуард, внук Филиппа Красивого и Изабеллы французской – «он имел больше прав, он был Капетинг по матери!» – объясняла девушка, – решил все же заявить о своих правах на французскую корону, и начал войну под предлогом возвращения престола предков. Это было начало той самой Столетней войны, которая для сегодняшней девушки и ее возлюбленного имела только один конец: смерть Жанны. Так вот эту смерть, и всю эту войну можно было предотвратить, оказавшись в нужном месте в нужное время, а чтобы это произошло, нужно было умереть в высчитанный при помощи гороскопа и поправок на новый календарь день шестьсот шестьдесят шесть лет назад. «И не просто умереть, – монотонно говорила девушка, – а быть укушенными южноафриканским пауком, а, вернее, пауками, потому что после укуса этот самый паук умирает, и второго смертельного укуса сделать не может».

– А кто это сказал? – успела вставить Ева, пока девушка набирала воздух после длинного предложения.

Это никто не сказал. Это просто факт. Если в тот момент, когда тебя жалит южноафриканский паук, ты знаешь, куда нужно попасть, то именно там и возникнешь шестьсот шестьдесят лет назад или вперед. Поскольку никто не знает, кем себя выгодней представить в будущем, то в основном пользуются историческим прошлым.

Минут через пять Ева почти все поняла, кроме некоторых деталей. И девушка объяснила! Если бы они вовремя умерли, воспользовавшись помощью пауков, то попали бы прямиком в 1337 год и запросто отговорили бы Эдуарда начинать войну, то есть лишили бы Жанну возможности стать воином и сгореть потом на костре. Почему их так волнует Жанна? Потому что, если бы не эта война, она бы родила ребенка, и юноша был бы ее пра-пра– и так далее внуком. Зачем ему это? Другая жизнь, другая судьба, французская кровь. И как это может получиться? Ну, уж это совсем элементарно (девушка начинает сердиться), это по разложению генетического кода получается, это считается компьютерной программой! Можно, сидя вот здесь в комнате, изменить полностью свою жизнь, если вернуться путем укушения пауком на шестьсот шестьдесят шесть лет назад, чуть-чуть что-то подправить в тамошних днях, и – пожалуйста! (В голосе появился азарт) Спустя те самые 666 лет, а для тебя – несколько мгновений, ты опять в нашем времени, но в совсем другой судьбе! Ты, предыдущий – вскрываешься в морге, а изменивший судьбу – куришь у фонтана. И все помнишь, что произошло! Чем им не нравилась их судьба? Скука занудная, маразм полный и СПИД. Это у девушки. А у юноши перспектив никаких – или учиться в институте с военной кафедрой, или быть убитым в военных действиях по зачистке какой-нибудь территории. Девушке было совершенно все равно, кем она (!) обнаружит себя после укуса пауком. Важно только, чтобы в момент смерти они держались за руки, чтобы не потеряться в вечности. Вдохновенно уставившись перед собой, девушка поинтересовалась, замечала ли Ева сходство многих мужчин и женщин со старых средневековых полотен с теми, кого она видит рядом с собой? Ева пожала плечами, вспоминая, что, действительно, имела в классе девочку – полную копию с полотна Боровиковского, а на факультете одна из ее сокурсниц стеснялась своего высокого голландского лба и рыжины. По словам девушки выходило, что половина народонаселения уже успела сгореть, или ужалиться и выбрать себе в прошлом другую судьбу.

Соседка принесла выпить. «Скорая» все не приезжала, в окна подглядывала одноглазая – желтым фонарем – теплая ночь, и Ева заметила, что предметы все еще отчетливы и необычайно красивы, она загляделась на опрокинутый на столе деревянный стаканчик с карандашами, и поинтересовалась, неужели только пауки подходят для такого важного дела?

– Нет, – ответила девушка, соглашаясь выпить водки. – Можно еще употребить египетскую гадюку. Клеопатру помните? Или устроить самосожжение. Гадюк не было, а гореть неохота, да и негде. Не хотелось никому причинять ущерба.

– Что ж теперь получается, – Ева от усталости еле ворочала языком, – твой возлюбленный один будут решать проблему с изменением жизни?

– Теперь – трудно, – соглашается девушка. – Теперь он может только убить, а это опасно, если его схватят.

– Кого – убить? – Ева с трудом удерживает глаза открытыми. В дверь звонят.

– Эдуарда третьего, внука Филиппа красивого! – кричит девушка. – Я же всё объяснила! Но почему все такие тупые!!

От ее крика Ева дергается, а соседка крестится и идет открывать дверь.

– Не отдавайте меня врачам, – девушка вдруг бросается к Еве и хватает ее за руку. – Скажите, что все в порядке, что это была шутка. Я сделаю все, что хотите! Хотите, я отведу вас к Отпевальщице, она высчитает ваш гороскоп и точно назовет день, когда вам нужно будет сгореть или умереть от укуса?

– Дай мне сто рублей.

– Что? – девушка смотрит, не понимая. Ева повторяет, Девушка находит кошелек в сумке и протягивает его Еве. Взяв две пятидесятки, Ева говорит девушке, что ее заказ по розыску выполнен, оплата произведена, претензии не принимаются ввиду позднего времени.

Зевая, она идет к двери. Девушка кричит и бьется в руках санитаров, обзывая ее по всякому, врач заполняет бланк вызова и допивает с соседкой водку, а Ева ждет в подъезде, поднявшись этажом выше.

Спустя десять минут, она звонит в дверь, и соседка, уже в ночной рубашке, покачиваясь, ведет ее в комнату девушки. Ева берет свою «забытую» сумочку. Говорит, что навестит девушку в больнице. Соседка плачет, размазывая по лицу пьяные слезы, садится на тахту и монотонно начинает перечислять всех своих знакомых и знакомых знакомых, повредившихся мозгами из-за напряженной учебы. Она постепенно затихает, а когда Ева обшаривает письменный стол и сумочку девушки, уже всхрапывает.

Из записной книжки Ева переписывает все телефоны на букву «О», потом листает наскоро страницы и выбирает еще два телефона: «клуб О.Б.» и «Марина из О.Б.».

Укрывает женщину на тахте попавшейся под руку кофтой, захлопывает дверь и стоит, прислушиваясь, в подъезде еще несколько минут. Дом спит.

Она не может заснуть. Крутоголовые бараны пробивают собой застоявшийся воздух предгорий где-то в другом мире, где она живет женой пастуха (неудачно и не вовремя укушенная южноафриканским пауком, или – господи, какая гадость! – египетской гадюкой), бараны перепрыгивают один за другим через загородку, перед лицом Евы в воздухе взлетают их уходившиеся за день копытца – сорок восьмой, сорок девятый… а сна ни в одном глазу. В какой-то момент бессонницы ей начинает казаться, что воображение – это не случайно подобранные мозгом картинки, это настоящие слепки других жизней, имеющихся у любого человека. И что получается? Когда она, в припадке злобы и исступления, представляла, как бы придушила поганого наемного киллера, застрелившего ее друга, это была не «естественная потребность в воображаемом насилии подавленного после потери близкого человека организма, находящегося в шоковом состоянии», как уверял ее психиатр! Это была просто память ее другой жизни?! Конечно, память! Ведь ни с того ни с сего трудно представить себе странное помещение заброшенной прачечной, и переплетения синтетической веревки, и какого черта она вообще представляла удушение, если всегда носит оружие?!

Когда отец закрыл своим телом «охраняемый объект», и ей объяснили, что дело останется не расследованным, что охранники имеют свою степень риска, за что и получают деньги, Ева спаслась только воображаемыми картинками. Ей показали фотографию разыскиваемого террориста. Выпив достаточно для отстраненных фантазий, она видела так отчетливо и ясно комнату в освещенном прямоугольнике окна, и размазанную по ковру ее снайперским выстрелом голову мужчины, словно это была не фантазия, а пленка из другой жизни. Врач объяснил ей, что это естественная реакция испуганного мозга, что воображаемое насилие присуще множеству людей, что это спасает и от суицида, и от реального применения силы. Он привел пример, когда пожилая женщина – сторож школы, сильно страдающая от нападок третьеклассников, тихая и незлобивая, не умеющая даже повысить голос, в своем воображении перевешала их всех на деревьях в школьном саду. И самым ярким в ее воображении был момент, когда она разрезала для этого на равные полутораметровые куски толстую бельевую веревку.

В два часа ночи Ева представляет себе другую жизнь этой женщины, чуть приоткрывшуюся в моменты страдания кадрами иной реальности. Пришкольный сад, где вместо яблок и груш на деревьях висят мальчики и девочки. Главное, как уверял врач, – не поддаться этому воображаемому миру «условной справедливости».

В два пятнадцать Ева резко встает и ходит туда-сюда по темной комнате. Она понимает, что если желание придушить убийцу Николаева, и размазать по стенке выстрелом из винтовки убийцу отца победит ее сегодняшнее относительное спокойствие, то уверенность в неисповедимости выбора, превратится в подозрение на случайность этого самого выбора. И всего-то надо будет купить паука. И после его укуса, она ощупает себя, другую, может быть в этой же комнате, может быть, даже на спинке стула будет висеть офицерский китель, потому что, кто еще может снайперить и убивать до суда, если не полицейский или офицер вооруженных сил? Ладно, так можно зайти очень далеко. До самого предела бессмертия, если заданно умирать каждые два-три месяца. Сколько времени потребуется, чтобы перебрать все возможные варианты? А кто сказал, что эти варианты существуют? И кто рассчитывает даты?

В полтретьего Ева берет телефон. Она набирает номер из блокнота девушки и просит Марину. Не удивившись позднему звонку, усталый женский голос сообщает ей, что Марина покончила с собой на прошлой неделе, а ее мать в больнице.

– Сгоре-е-е-ла, – зевает женщина на том конце трубки, – и никто не знает, почему. Облилась бензином, походила по двору и чиркнула спичкой. А я родственница, сижу на телефоне, квартиру продаю. Оставьте свой номер, квартира хорошая, двухкомнатная, окна во двор, балкон…

Ева села в кресло, закутавшись в плед, и смотрела в открытое окно на небо до четырех десяти. В четыре десять позвонил злой Карпелов и сообщил о найденных на берегу водохранилища утопленниках.

– Чем ты там занимаешься? – шипел он в трубку, – На меня сослуживцы уже косятся!

– Знаешь, что такое «клуб О.Б.»? – перебила его Ева.

– Нет. Я с тобой не поеду. Там свои ребята неплохие, я когда вчера вечером позвонил и попросил сообщать мне домой о всех всплывших в водохранилище утопленниках, они даже не издевались, проявили сочувствие и такт! Я сказал, что ты будешь через сорок минут, так что бросай трубку и попробуй одеться по секундомеру.

Ева подкатила в Истру через тридцать шесть минут: пустые дороги. Она оставила машину на дороге рядом с двумя «мигалками», спустилась к водохранилищу и обнаружила там троих растерянных молодых полицейских. Медленно перемещаясь по берегу и обшаривая попадающие по пути кусты, они виртуозно, но беззлобно упражнялись в ненормированной лексике. Неподалеку на камне сидел и курил пожилой мужичонка в брезентовой куртке, высоких сапогах и шапке-ушанке. Еву так заворожила эта шапка, что она, заглянув на всякий случай, под попавшийся ей по дороге куст, пошла к мужичку, не отвечая на окрики полицейских. Ева села на камень, спиной к спине в брезенте, и буднично поинтересовалась, кого вытащили.

– Двоих вытащили, – ответил, не удивившись, мужичок. – Здоровые, бугаи. Вон там лежали, в камнях застряли. Я их давно присмотрел, но не разглядел, чего это, пока Колька не принес мне термос, он за термосом гонял. Колька сказал, что это утопшие, и поехал на велосипеде звонить на станцию. Приехали две машины милицанеров, вытащили, а мне приказали подняться к дороге и доложить имя и жительство. Пока я докладывал тому, что остался сидеть наверху, пока Кольку подождал, спустились мы с ним, а никого и нет.

– Ушли? – поинтересовалась Ева, выждав минуты три молчания.

– Ну да! Они вздулись уже, куда им идти? И водой не могло унести, потому что милицанеры протащили их волоком вот сюда, к камню.

– А подростка не видели? – интересуется Ева уже в присутствии тройки полицейских.

Ее спрашивают, кем она приходится пропавшим утопленникам? Ева бы и рада ответить, да вот незадача, как же она узнает, кем приходится, если утопленников нет?!! Полицейские чешут в затылках синхронно, как по команде – правыми руками и глядя в розовеющее рассветом небо.

От дороги к берегу спускается доктор, он что-то кричит, мужичок встает с камня и вглядывается, прищурив глаза, в то сторону, куда доктор показывает рукой.

– Еще один! – удовлетворенно докладывает он и садится наблюдать дальше.

Полицейские бегут по берегу, потом один возвращается и кричит Еве издалека.

Толстогубый юноша лежит на спине с открытыми глазами. Кажется, что его надули изнутри: пуговицы куртки натянуты до предела. Ева кивает, называет имя и фамилию подростка, показав для верности фотографию.

– Да он это, чего тут думать, – уговаривает полицейский своего сомневающегося напарника. – А эти двое мужиков, точно его родные! Вот этого лобастого я хорошо запомнил, мы его первого вытащили. – Он беспомощно оглядывается в поисках пропавшего лобастого.

Ева просит, чтобы обыскали куртку мальчика и спортивные штаны. Потом она разглядывает предметы, выложенные на траве. Некоторые вызывают у нее удивление, но полицейские хором объясняют назначение этих рыбацких снастей. Подумав, Ева берет в руки круглое зеркальце с изображенной с изнанки изогнувшейся ящерицей. Достает фотоаппарат, фотографирует зеркальце и снасти на зеленой траве, потом – улыбающегося доктора, потом одного из полицейских по его просьбе, потом благодарит всех и уходит к дороге. Двое полицейских и доктор идут за ней, интересуясь особенностями частного сыска и предлагая обсудить эти самые особенности сегодня же вечером за бутылкой хорошего вина. Третий, оставленный охранять молодого утопленника, смотрит им вслед с сожалением.

Уже стоя у машины на дороге, Ева замечает, что оставленный для охраны полицейский лежит на траве, раскинув руки. Она оглядывает берег, прикрывая глаза ладонью от выплывшего оранжевого солнца, сначала находит присевшего за камнем прячущегося мужичка в ушанке, а потом видит медленно, вперевалочку, уходящего по берегу в сторону поселка высокого подростка. От растерянности Ева присаживается на капот машины. К берегу бегут полицейские, они кричат и начинают стрелять. За ними бежит доктор, умоляя не портить редкий анатомический материал. Ева замечает слизь на ладони, в которой она вертела зеркальце, принюхивается и быстро наклоняется: от тухлого рыбного запаха ее тошнит. Оставленный в машине полицейский выходит и смотрит в бинокль, Ева видит, что подросток уже бежит, нелепо размахивая руками. Ноги ее подкашиваются, она сползает на землю, а полицейский с биноклем в азарте погони обзывает своих коллег «мазилами» и притопывает ногой на каждый выстрел.

Кое-как поднявшись, Ева садится в машину и отъезжает. У первой же бензоколонки, прислушиваясь к остаточным рвотным потугам где-то внутри себя, сразу под ребрами, она интересуется, куда обычно едут посидеть хорошо порыбачившие на водохранилище мужики? Ей указывают круглосуточное кафе в шести километрах ниже по дороге.

В пять часов сорок минут отличного яркого утра Ева входит в кафе «Русалка», заказывает у стойки сок, оглядывается и идет с высоким стаканом и полосатой трубочкой к столику в углу.

– Занято, – бурчит себе под нос, не глядя на женщину, крупный мужчина лет пятидесяти в брезентовой куртке и абсолютно мокрых брюках из плащевки, заправленных в сапоги.

Под вторым, который молча пожирает Еву глазами, натекла лужа. Он сидит без сапог. Сапоги валяются рядом. Пока Ева откровенно разглядывает мужские ступни в мокрых носках, наклонившись для этого под стол, тот, который в сапогах и постарше, достает из узкого кармана на брюках охотничий нож.

Четыре секунды ей хватает, чтобы опрокинуть на сидящих стол, подбить ногой ножку стула у старшего, наклониться к нему, упавшему, и сорвать с груди небольшой кожаный мешочек на веревке.

Еще четыре секунды – добежать до дверей кафе. Она заводила мотор машины, не отводя взгляда от дверей и удивляясь, что никто не выбегает. Она не знала, что мужчины в это время ползут по полу, медленно и влажно, как слизняки, и теряют с каждым ее шагом последнее дыхание. Что их увезут через час на «труповозке» в морг райцентра, где уже будет лежать подстреленный на берегу утопившийся подросток.

Она привезла мешочек женщине, рассказала про особенности поиска и назвала цену, спокойно выдержав удивленно взлетевшие выщипанные брови и округлившийся яркий рот.

– То есть, того, что ты нашла – мало? – женщина смотрит на Еву, как на редкое насекомое.

Ева не понимает. Она предупреждала о наценках в случае участия в деле полиции? Женщина, не отводя от ее лица глаз, кивает: предупреждала.

– Если у ваших родных были при себе деньги, то в случае участия в деле полиции, все, что находят на трупах, становится вещественными доказательствами и не подлежит изъятию до завершения дела. Что я такого должна была найти? – Ева перестает сдерживаться и повышает голос.

– Просто я подумала, – мямлит озадаченно женщина, – ладно, не стоит обсуждать, ведь это могло унести водой, да? Я заплачу, сколько скажешь, – хозяйка «урусуйки» любовно обхватила пальцами и прижала к себе мокрый кожаный мешочек. Подумала и злобно прищурила глаза, заявляя: – Пусть полежат, а я к вечеру туда приеду и еще посмотрю, хочу их или нет! Им без этого не вздохнуть не выдохнуть, чертовы манекены! – Из открытого мешочка она достает камушки и раскладывает сушиться на стекле журнального столика.

Потом из диванной подушки достала деньги, пересчитала их, плюнув на пальцы, как перед тушением сигарет, и поинтересовалась, почему это Ева такая бледная?

Засовывая деньги в сумочку и пошатываясь, Ева вышла во двор. Ранние трудоголики уже спешили к своим автомобилям. В голубятне мальчик открыл дверцу и гонял голубей, свистя и размахивая футболкой. Ева закрыла глаза, ей показалось, что она знает этот двор, как родной, что все это уже было – и мальчик, и голуби, и эта чужая машина у подъезда, и на заднем сидении – женский пиджак, а из под него – ремни как от кобуры, что если она сейчас же не уйдет, немедленно! – то увидит что-то ей совсем не полагающееся.

Она присоединила придатчик к сотовому, позвонила на домашний телефон и выслушала записи на автоответчике. У одной хозяйки потерялись королевский пудель и такса. Пожилая женщина интересовалась, не согласится ли Ева искать ее пропавшего без вести на войне сына, за это она готова отдать свою квартиру и дачу. Молодая женщина предложила немедленно найти мужа по указанному ею же адресу – номер в гостинице – и «отстрелить ему яйца, а его девке отрезать уши». Луиза звонила дважды и просила приехать. Это хорошо, это значит, что великий художник пришел в себя. У известного банкира из бассейна в загородном доме пропал крокодил. Подросток ушел из дома после скандала, обчистив папин сейф. У восьмидесятилетней старушки улетел говорящий попугай.

Попугай откликается на имя Акакий Клистирыч фон Шмотка.

Ева перемотала запись на магнитофоне, еще раз внимательно прослушала имя попугая и в первый раз подумала, правильно ли выбрала себе способ зарабатывать деньги?

В машине, задумавшись и выбирая между потенциальным кастратом и Акакием Клистирычем фон Шмоткой, Ева вдруг вздрогнула, словно ей в лицо плеснули холодной озерной водой. Она развернулась на светофоре, и плохо понимая, зачем это делает, и даже не надеясь на удачу, поехала за город к Истре.

Солнце палило вовсю, а мужичок в шапке-ушанке дремал у камышей с удочкой в руках. Ева прошлась по берегу, разворошила ногой траву там, где полицейский вывалил содержимое карманов утонувшего подростка. Ничего. Она подошла к мужичку, присела на камень и поинтересовалась клевом. Подумала, подумала, и ничего не говоря, выпотрошила на траву грязную матерчатую сумку, лежащую у камня. Разгребла клубочки веревок, спичечные коробки с гремящими внутри крючками, поплавки, завязанную в прозрачный пакет пачку «Примы», огрызок карандаша, стеклянную банку с червями, несколько крупных гаек. Выбрала большой полосатый поплавок, перочинный нож и пластмассовую длиннокрылую бабочку, серо-зеленым цветом больше похожую на привидение моли. Эти предметы она запомнила одним взглядом, их полицейский выгреб из кармана утонувшего подростка. Она показала поплавок, нож и бабочку мужичку. Тот вздохнул и почесал где-то под ушанкой, чудом не свалившейся с одного уха.

– Ну, не мое, – согласился он минуты через три чесания и вздохов. – Так валялось же на траве! Милицанеры ушли, утопший убежал, а это осталось валяться.

– Зеркало! – Ева встала и протянула руку.

– Ну вот, сразу – зеркало, – бурчал мужичок, копаясь внутри куртки, – ты глядела в него, в это зеркало? А я глянул. Козел! О, как есть козел! Пе-е-егий, – ласково пропел он, любуясь собой в закрытый ладонью кружок. – Для смеху мужикам хотел показать. Да я понимаю, это фокус такой, я ж понимаю, а все одно смешно. У моего соседа есть ручка. Пишет даже, а внутри, если ее встряхнуть, дама одна оголяется. В смысле женщина. А тут – и так смотрел, и этак – козел. А ты посмотри, чего у тебя будет? – он прошлепал высокими сапогами по воде, подходя. В протянутой руке зеркало ловило собой небо, вырезая кусочек.

– Нет, – сказала Ева, отворачиваясь и закрывая своей рукой голубой кружок на коричневой ладони. – Не сейчас.

– Да я что, я – ничего. Интересно просто.

Она запрятала зеркало в небольшой карман в футляре для телефона на поясе. Стало намного легче. Позвонила матери пропавшего на войне солдата, дала номера телефонов сталкеров по Чечне. Назвала их расценки и условия. Да, они берутся за поиск даже после трех лет. Да, они ищут останки погибших и в радиоактивной зоне. Да, они сами привозят это в Москву.

После этого звонить не хотелось никому.

В архиве Главного Управления внутренних дел Ева на пропускнике звонила по местному телефону, набирая непривычный четырехзначный номер, а пробегавший мимо офицер в форме старшего лейтенанта подмигнул ей и пожелал, как хорошей знакомой, удачной охоты.

Информатор вышел к ней через семь минут. За эти семь минут Ева сдала оружие, пробила пропуск и сделала две затяжки длинной ментоловой сигареты, отслеживая превращение спрессованных листьев табака в странной архитектуры башню из пепла. Башня, сорвавшись с основания, плавно рассыпалась по пути вниз, ее невесомые остатки взметнулись у узконосых – на шпильке – туфель майора архивного ведомства номер пять, Ева встала, и светловолосая женщина кивнула, приглашая идти за нею.

– Если бытовые и пропавшие без вести, садись сама за компьютер. Если не хочешь, я позову дежурную, но это еще полсотни сверху.

– Секты, – сказала Ева, устраиваясь.

– Код двести сорок три. Звать девушку?

– По сектам есть секретные файлы?

– По всем отделам есть папки с секретными файлами.

– Зови.

Через сорок две минуты Ева узнала, что за последние два года число массовых самосожжений в разных сектах мира возросло в пять раз по сравнению с предыдущими десятью годами. Клуб «О.Б.» оказался официально зарегистрированной организацией под крылом общества «Слуги Вечности». На всякий случай это общество внесли и в список религиозных сект Москвы под номером восемьдесят шесть, и в перечень организаций, условно определенных как «Сатанисты». «О.Б.» означало Основы Бессмертия, а клуб ежемесячно принимал в гости многочисленных сторонников Слуг Вечности из всех стран мира, которые читали лекции, проводили фестивали и даже послали запрос в Комитет образования с просьбой ввести в школьный курс «Основы познания Вселенной, Мироздания и Личности в совокупности, как закрытой системы.» Ева удивилась, когда на экране появилось изображение Рублевской Троицы, но оказалось, что эта икона для Слуг Вечности как раз и символизирует собой союз Вселенной, Мироздания и Личности. В совокупности.

Адвокат Дэвид Капа занимал в клубе почетное место Главного Учителя и Созерцателя. Наставницы, преподающие основы бессмертия, делились на учениц Отпевальщицы – их было десять, и на учениц Созерцателя – две. Ученицы Отпевальщиц имели в разных концах Москвы десять помещений «для чтения лекций и проведения практических занятий по основам бессмертия». Самое интересное, что в некоторых из этих помещений располагались научно-технические компьютерный центры, это выяснилось случайно, когда Ева захотела узнать, кто давал разрешение на найм служебных помещений – муниципалитет, или церковь.

Случаи смертей от укуса ядовитых насекомых или змей в Москве (шестьдесят два за последние десять месяцев) расследовал отдел Службы безопасности, поскольку основой расследования являлось определение путей контрабандного ввоза в страну этих самых насекомых и змей. В других городах этим занималась Комиссия по экологии, от этой информации Ева впала в состояние легкого транса. Комиссия по экологии и отдел номер триста два СБ иногда обменивались информацией, которая анализировалась в третьем ведомстве – Аналитическом центре отдела аномальных явлений, где результаты анализов и оседали в архивах, никогда не доходя ни до отдела триста два, ни до Комиссии по экологии.

Минут пять Еве хватило, чтобы понять – логику таких разделений не постичь никогда. В который раз за последние два дня она порадовалась, что не является винтиком этого бессмысленного механизма.

Выбрав по наитию из указанных трех представителей трех ведомств женщину – капитана СБ Зою Федан, Ева записала телефоны отдела триста два, вручила девушке-оператору шоколадку, попрощалась, и по дороге к выходу, в коридоре Архива позвонила капитану Федан, пригласив ее на обед.

Маленькая черноволосая женщина долго и придирчиво рассматривала документы Евы, начав с разрешения на ношение оружия. Она выбрала пивной бар, где подавали устриц и дорогущих лобстеров, Ева была здесь впервые, поначалу удивилась выбору капитана Службы Безопасности, но потом оценила еду и уютные закрытые кабинки.

– А что, продаваться, так дорого! – Зоя раскрывала устриц, на руках ее были кожаные перчатки – нож иногда соскальзывал, и Еву эта естественная предусмотрительность удивила больше, чем кастет и метательные звездочки, вывалившиеся из сумочки капитана при поиске зажигалки.

– Ну что тут можно выбрать для частного сыщика, – Зоя втягивала в себя устрицу, громко и вкусно, – адвокат приехал из Индии два года назад и уже успел поставить в интересное положение одну из своих, так называемых, учениц. Их у него две. Отпевальщица – тетка с двумя высшими образованиями и тремя иностранными языками. На занятиях в клубе учатся правильно дышать, петь, видеть третьим глазом, слышать внутренностями. Я отходила две недели. Когда заметила, что разговариваю со своей антипригарной сковородой, и на «вы», бросила.

– Скажи лучше, что у тебя в отчете, – предложила Ева.

– В отчете. Такой компьютерной высокотехнологической базы, как в этом клубе, я не видела нигде. У них самые современный средства связи, Интернет по всему свету, лучшие операторы и сильнейшие процессоры. И чем, ты думаешь, они на всех этих железках занимаются? Не поверишь. Просчитывают гороскопы. За бешеные деньги, сдав кровь и указав дату и место своего рождения, через три дня ты узнаешь сетку пересечения своих возможных звездных отклонений.

– Что это такое? – не поняла Ева.

– Это я так определила в отчете, а у них это называется «звездная пыль судьбы». Отпевальщица объяснит тебе, кто из восьмисот восьмидесяти пяти человек, первожителей на планете, является твоим непосредственным кровным родственником, и как можно это родство употребить, проследив их поколения. А Созерцатель, то есть Дэвид Капа, после шести лекций о бессмертии, точно укажет тебе дату и год твоей жизни, в которые ты должна умереть особым образом, чтобы слегка перемешать звездную пыль твоей судьбы шестьсот шестьдесят шесть лет тому назад и изменить свое предопределение. Вот, например, – Зоя мыла руки в полоскательнице, – если бы я пришла в этот клуб десятью годами раньше, когда мне было шестнадцать лет и четыре месяца, и посадила бы себе на грудь симпатичнейшего черного паука, то сейчас я бы не сидела тут и не крошила молоточком клешню. Я бы, как минимум, ехала на верблюде по пескам, звеня перстнями и воя от тоски. Арабская кровь! А теперь есть только один день в черт-те каком году, когда я могу еще раз попробовать изменить свою судьбу и очнуться после укуса или самосожжения персидской принцессой, а не собакой или кактусом, как после запланированной по гороскопу естественной смерти.

– Подожди. Дата и место рождения – это понятно. А кровь зачем?

– Чтобы высчитать принадлежность твоего генетического кода коду кого-то из тех самых…

– Восьмисот восьмидесяти пяти человек? – продолжила за нее Ева, возбуждаясь.

– Да. Изначально всего существует именно столько. Остальные – вариации их судеб, размноженные обстоятельствами, клонированные временем, либо мервяки. При мне было отказано в приеме в клуб шести человекам, адвокат сказал, что они – куклы, а Отпевальщица шепотом назвала их «мертвяками». Короче, – массовый психоз, отягченый шизоидными проявлениями мании преследования или самоунижения и самоистребления. Но в логике им не откажешь. Вопросы есть?

– Те люди, из почти тысячи первоначальных, они кто?

– Начни перечислять по памяти самые известные имена. Переходи постепенно от древних философов и врачей к последующим по времени первооткрывателям, художникам, воинам, историкам и ученым. Их знают все. Они – это составляющая Вселенной, а Вселенная – это они и всё, что вокруг. Здорово, да? – развела руками Зоя и отодвинула поднос с устрицами подальше. – Остальные – варианты их судеб.

– Ладно. Кто управляет миром по логике этих Слуг Вечности? Грубо говоря, кому поклоняются? Кто Бог?

– Никто. Система самодостаточна. Главная ценность в ней – информация. Люди – бессмертны, поскольку умирая запланированной смертью, продолжаются в животных, растениях минералах, или тут же вселяются во вновь рожденного ребенка. А умирая рассчитано, с целью изменить свою судьбу, никому после этого новой жизнью не мешают, поскольку живут параллельно. Даже я впала на несколько дней в завистливое состояние. Мне объяснили, что в свои пятьдесят шесть, если я доживу, и если захочу умереть рассчитано, я попаду в мир, где у меня будет четверо детей и шестеро внуков. Теперь представь мой азарт и сожаление, ведь здесь я бесплодна. Тот мир, где я многодетная мамаша, уже есть! Он рядом, совсем рядом, только мне пока недоступен. Чтобы я его имела, мне нужно будет вернуться на шестьсот шестьдесят лет назад, и изменить своим появлением что-то там, у моей пра-пра-пра– сто раз пра! Чтобы она тоже сделала шажок в сторону. Очень заманчиво, – Зоя напряженно смотрела на янтарь в высоком бокале, водила пальцем по его краю, у самой пены, и расширенные зрачки ее терялись в черноте радужной оболочки глаз, а колечки волос у виска задевали длинные ресницы.

– Должен быть бог, должен, – не унималась Ева, теряя ощущение реальности.

– Он ребенок, – очнулась Зоя и отпила свое пиво. – Адвокат говорит, что поклоняться ребенку глупо, а просить о чем-то бессмысленно. Он жесток и непредсказуем, как все дети. Но иногда впадает в состояние умиления и любви. И неизвестно, что лучше. Приспособиться под его непредсказуемость и всегда быть готовым к трудностям и несправедливостям судьбы, или ощутить на себе мгновения божьей любви.

– Этот ваш адвокат говорит, как сатана, и выглядит так же, – Ева закинула руки за голову и потянулась. – А кофе здесь варят?

– Ты видела адвоката?

– Да. Представь себе, этот ваш всемогущий Созерцатель пришел в частную фирму по сыску, чтобы найти какого-то мальчика. Смешно.

Они молчат. Молчание убаюкивает.

– Какие у тебя заработки? – интересуется Зоя, когда на стол поставили две чашки с кофе. – Я имею в виду, насколько это хорошо оплачивается, чтобы быть привлекательным время провождением?

– Что – это?

– Мотание по городу, оружие, платная информация, от ворот поворот, если ты не понравилась полицейскому? Обеды, как услуга, презрение служивых и высокомерие заказчиков?

– А, это… Когда как. День впустую, а другой – так, что в сумку не помещается. Но я свободна, делаю, что хочу. Вот сейчас, к примеру, не хочу идти отстреливать яйца неверному мужу, и не пойду. Не поеду в Чечню в Зону. Не буду обшаривать тридцать соток у дачи банкира в поисках сбежавшего крокодила.

– Смешно, – грустно объявляет Зоя: – да если бы ты не выбрала это, то и не было бы крокодилов, Зоны, вот этого обеда! Ничего себе свобода. Тебе в клуб Слуг Вечности нужно сходить. Там тебе объяснят, что свобода – это только выбор смерти. Остальное – предопределение жизни.

– Кстати, о вечности, – наклонилась поближе Ева. – Я понимаю, что попасться может девочка девятнадцати лет, и от невозможности вовремя умереть для новой жизни рядом со своим юным возлюбленным, оттолкнет с веревкой на шее стул ногами. Но почему ты так переживаешь? Всегда есть, как я определила, условный процент дураков. По моим наблюдениям, ты к ним не относишься. Как ты могла поверить в этот бред? Как в него могут верить другие? Что такого обещает адвокат, как убеждает, что люди покупают пауков и обливаются бензином?

– А, это просто. Этот процент дураков есть и у адвоката. Только если у тебя это люди ниже уровня взаимопонимания, то у него – наоборот. Дураками считаются те, которые хотят доказательств. Вроде меня. Которые согласны пережить долго не проходящий шок и отчаяние только для подтверждения слов того, кто никогда не нуждается в доказательствах. Для начала таким предлагают посмотреть в зеркальце, есть такие у учениц Отпевальщицы. А потом, если этого мало, показывают наяву. Я видела себя, другую, в этом зеркальце.

– Гипноз, – откинулась на высокую спинку стула Ева.

– Да. И датчики у меня были на теле. И врача потом посетила. Все нормально. Ну и поехала я, как последняя дура, во дворик один на Земляном валу. Там сначала дежа вю накатило, мощное, до головокружения. У тебя так бывает? Когда все знакомо, так знакомо, что хочется бежать? А потом я видела, как я погибла в перестрелке.

– Это была другая женщина. Похожая. Ну как можно в такое верить?

– Можно. Если там федералы перестреляли еще человек пять, и Аркашу тоже. Он был с бородой, заматерелый, лет сорока пяти, но все равно это он, студент Аркаша, с которым я познакомилась два месяца назад. Он закрывал меня собой. Его убили первым. Вчера, кстати, мы ужинали. Он расспрашивал, где я работаю. Как мне объяснил Адвокат, все дело в собаке.

– Что? – не поняла Ева.

– Я задавила в прошлом году собаку на дороге. Ночью. Спешила. Это была чья-то заблудившаяся жизнь. Я ее нарушила. Для себя сегодняшней я все это определила так: внушение, сильный посторонний импульс, переутомление на работе, психотронное оружие, небольшая доза наркотика. А для нее, – впору рыдать над каждой дохлой собакой или кошкой. Потому что это – просто жизнь и просто смерть. И всегда твоя.

– Для нее – это для кого? – Ева неожиданно для себя погладила вздрагивающую на скатерти руку женщины.

– Для той, которую убили на Земляном валу.

– Вчера я сделала две затяжки с восьмой ученицей Отпевальщицы. До сих пор не могу решить – идти к психиатру, или к наркологу. Так что твоя идея с дозой наркотика имеет место быть.

– Сигарета бабушки? – грустно усмехается Зоя. – Это ничего. Ты только не соглашайся на самокрутку прадедушки. Это полный убой дней на пять. Мне пора. Итог такой. За два года ни по одному самоубийству мы так и не смогли пришить обвинение клубу. И это при том, что совершенно откровенно на занятиях адвокат объяснил, и магнитофонные записи имеются, что массовое сожжение двадцати взрослых и восьми детей в небольшом французском городке три месяца назад – это массовый переход от фермерства и учительства к рабам на галерах. Во имя мгновенного перехода всех сразу в Пустой город. Это что-то вроде города-утопии. Где ты живешь с теми, кого сама выберешь, и видишь вокруг только то, что закажешь. Двадцать восемь человек, безгранично доверяя друг другу, ушли в обособленную и придуманную ими пустоту. Вот так, сыщик Ева. Пока. Да, если я тебя разорила, извини!

Чтобы сделать в этот день хоть что-то полезное и важное, Ева поехала в психиатрическую клинику повидаться с девушкой. Та вела себя примерно, говорила медленно, еще под воздействием сильного успокоительного. Ева обещала навещать ее регулярно и попросить врача вести наблюдение без применения транквилизаторов, если девушка поклянется не повторять попыток самоубийства.

– Ты рассуждаешь, как мертвяк, – медленно цедя слова, выговорила девушка. – Только мертвяки так цепляются за свою жизнь, потому что они не имеют памяти о других жизнях, они не имеют воображения.

– С воображением у меня даже некоторый перебор! Кстати, для тебя есть подарок, – Ева достала коробку от обуви. Девушка привстала с подушки, напрягая шею и шепотом спросила:

– Паук?! Африканский?

– Нет. Пятнадцатая жизнь шестой жены какого-то египетского фараона. Ищет пристанище, – она открыла крышку.

На красной плюшевой подстилке совершенно белый котенок уставился на них голубыми глазами и встал, потягиваясь. Продавец зоомагазина за сочетание сочного красного и воздушного белого взял наценку.

Девушка не пошевелилась, только выдавила закрытыми веками слезы. Ева посадила невесомого котенка ей на грудь, и тонкие слабые пальцы прижали его, нежно и исступленно, как раз к тому месту, где лучше всего слышно сердце.

В подъезде Евы ее ждал долговязый худой подросток. Он сидел на подоконнике, болтая ногой, и играл сам с собой в спичечный коробок. При ее появлении встал. Темные глаза смотрели насмешливо, из-под затертых на коленках джинсов выглядывали дырявые кеды.

– Прием посетителей с восьми до десяти вечера, – бросила Ева, поднимаясь на пролет и слушая его шаги за спиной.

– А я это, как бы сказать… Я ваш внебрачный сын, меня воспитывали цыгане.

– Ну, тогда заходи, – Ева распахнула дверь квартиры, пропуская его вперед. – Прямо, – сказала она, когда подросток двинулся по коридору, – теперь налево. Это ванная. В ней моются. Полотенца на полке.

– Я знаю, что делают в ванной, – оглянулся подросток.

– Ну, я думала – кочевая жизнь, цыгане…

Сбросив туфли, Ева прошла к телефону, вздрогнув от странного звука. Это шлепнули по паркету выброшенные из ванной в коридор кеды.

Она прослушала автоответчик. Пока кое-что записывала, услышала, как на кухне звенит посуда. Брошенный внебрачный сын устроился за столом, налив себе кофе в ее любимую чашку.

– Это моя чашка!

– Возьми, мне для мамочки ничего не жалко, – мальчик протянул ей чашку с синей лупастой стрекозой на фоне желтых одуванчиков.

– Ну вот что, сынок. Давай определимся сразу, – Ева села напротив и выдержала внимательный и очень серьезный взгляд. – Я не люблю детей. Ты неудачно выбрал роль. Я не люблю их грудных, чуть подросших, но еще сопливых, и таких вот гадких утят, как ты. Поэтому нам с тобой надо выбрать уровень отношений. Для начала, скажи, как тебя зовут.

– Илия.

– Прекрасно, а меня – Ева. Если хочешь, чтобы я тебе отвечала, называешь меня по имени. Можно на «ты». Если хочешь заработать оплеуху, называешь меня «мамочкой» и лазишь без спроса по шкафам.

Подросток все смотрел и смотрел на нее. Глаза в глаза.

– Со мной этот номер не проходит, – хмыкнула Ева. – Не надо играть, кто кого переглядит.

– Я не играю. Я любуюсь твоими глазами. Никогда таких не видел.

– Отличный тон, – улыбнулась Ева. – Правильный тон. Как будто ты не комплимент выдаешь, а обсуждаешь какую-то аномалию.

– Никогда не видел, – задумчиво покачал головой Илия.

– У тебя тоже ничего. И ресницы длинные. Ты – лицо кавказской национальности?

– Не знаю, – мальчик пожал плечами.

– Кто родители? Ты похож на перса со старинной гравюры. Ладно, не говори. Мне все равно. Спать будешь в маленькой комнате, кеды я выброшу в мусоропровод, у меня есть кроссовки, остались от предыдущего внебрачного сына, тебе должны подойти. Вторая комната по коридору – приемная. Тебе туда входить запрещено. И в мою спальню тоже. В остальных комнатах можешь все осмотреть, пока я отдохну, только не устраивай беспорядок.

– Ты меня оставляешь? – Илия вскочил, – Нет, правда? Почему? Почему ты сразу поверила?

– Сядь. Я расскажу тебе, как мне пришло в голову вообще заниматься сыском. Однажды я подобрала на улице собаку, молодого сенбернара, с ошейником за сорок баксов, а шерсть пахла французскими духами, хотя грязный он уже был – неимоверно. Он понимал столько слов, что с ним можно было обсуждать фильмы по телевизору – он с удовольствием смотрел телевизор. Я решила оставить его дома и развесила объявления. Прошло дня три-четыре, он не причинял мне особых хлопот, но становился все грустней и грустней. Я обзвонила ветеринаров, те, в свою очередь, дали телефоны частников и предложили для ограничения поиска по когтям определить, в городе жила собака, или в пригороде. В городе. Это уже неплохо, но на объявления никто не отвечал.

– Ты нашла хозяйку по духам? – вдруг спросил Илия.

– От… Откуда ты знаешь? – напряглась Ева.

– Я так подумал, когда ты в начале упомянула про духи.

– Да. Мы объехали с ним дорогие салоны, где продаются духи «Юсико». У одного прилавка мой странник категорически разлегся, устроившись для долгого ожидания, а продавец вспомнила женщину с большой собакой.

– И что все это значит? – поскучнел мальчик.

– Это значит, что я с удовольствием даю приют тем, кто может понадобиться потенциальным клиентам.

– Твой предыдущий гость, чьи кроссовки мне предлагались, был наркоман, – заявил Илия. – Не боишься тащить в дом кого ни попадя?

Ева, посмотрев долгим взглядом мальчику в лицо, встала и прошла в ванную. Она осмотрела полки, отодвинула стиральную машину, приподняла зеркало, заглянула под него. Позади раковины к стене скотчем был прикреплен шприц.

– Наличие шприца, – заявила Ева, возвращаясь в кухню и выбрасывая находку в мусорное ведро, – говорит еще и том, что тот, кто пользовался моей ванной, может болеть диабетом.

– Ты оставляешь меня у себя в надежде, что кто-то будет меня искать?

– А тебя такое объяснение моей душевной щедрости обижает?

– Нет, – покачал головой Илия. – Меня такое объяснение устраивает.

– Ну и чего ты тогда улыбаешься? – завелась Ева. – Улыбается он…

– Ты смешная. Особенно, когда говоришь про детей. Ну, про то, как ты их не любишь, и все такое.

– И что в этом смешного?

– Таким самоуверенным красавицам, вроде тебя, я бы определял наказание за подобную уверенность в нелюбви. Я бы так устраивал жизнь, чтобы они оказывались многодетными матерями. Да, – кивнул он, вынося окончательный приговор, – и все дети – приемные!

– Ну ты и злюка! Ладно. Хватит философствовать, – покачала головой Ева. – Давай проведем пресс-конференцию. Вопрос первый. Ты грабил сейф своего папы?

– Папы? – фыркнул Илия. – Сейф? С чего ты взяла? Я пришел к тебе, чтобы найти одного человека. Просто пришел по объявлению.

– А почему от тебя пахло, как будто ты бомжевал уже неделю?

– Ну… Я издалека пришел. Все люди потеют! – заявил он с непонятной Еве гордостью.

– Вопрос третий и последний, – она села за стол, вытянула ноги и посмотрела в открытое окно. Там, на голубом фоне неба, вспучившегося кое-где расцветшей сиренью, плавал тополиный снег. – Ты имеешь отношение к Слугам Вечности и адвокату Дэвиду Капе?

– Он здесь? – встал мальчик и посмотрел в коридор. Ева молча покачала головой. Мальчик сел и задумчиво проговорил: – Вечность, конечно, подавляет. Но я не ее слуга.

Из ящика стола Ева достала лист бумаги, из своей сумки на полу – ручку. Она положила бумагу и ручку перед мальчиком, глядя, не отрываясь, в окно на сирень в снегу.

– Пиши договор. Укажи свое имя и адрес, а так же имя человека, которого ты хочешь найти.

– А это обязательно? – загрустил Илия.

– Да. Это надо для отчета.

– У меня нет ее имени. Я потому и пришел к тебе, чтобы ты нашла ее и сказала мне имя.

– Ее? Это женщина?

– Женщина, девушка, или девочка. Я точно не знаю.

– Очень жаль, – Ева встала. – Я не разыскиваю женщин. А также девушек, девочек и старушек. Только мужчин и животных.

– У меня есть ее рисунок, – Илия словно не слышит. – Вот, посмотри. Правда, она прекрасна?

– Ничего не выйдет! – кричит Ева уже из ванной.

– Я даже не знаю, родилась она уже, или уже умерла! – кричит Илия, подойдя к двери, за которой шумит вода.

Уже раздевшаяся Ева слышит его, и судорогой озноба встают волоски на руках.

Илия садится на пол, прислонившись спиной к стене, опускает голову на колени и говорит шепотом:

– Родинка на щиколотке. Похожа на запятую. Как ты это называешь – особая примета.

Ночью, после долгих раздумий, Ева нашла карточку адвоката и набрала его номер. Адвокат узнал ее по голосу и, предупреждая вопросы, сразу заявил, что не намерен приезжать и забирать мальчика. Он попросил Еву за хорошую плату понянчиться несколько дней с подростком. Ева предупредила, что скажет мальчику об этом звонке. Адвокат разрешил. Ева с недоумением спросила, зачем он искал мальчика, если не хочет с ним повидаться?! Адвокат ответил непонятно, он сказал, что только хотел узнать, в каком году тот странствует.

В шесть утра под моросящий легкий дождик Ева бегала трусцой по кругу у одряхлевшего фонтана. Илия на кухне взбивал в миксере яйца с молоком. Ранние собачники вышли удобрить траву под деревьями во дворе дома. Ева повисла на турнике, отжимаясь и разглядывая гуляющих, в который раз поражаясь неизвестному генетическому вирусу, делающему за долгую совместную жизнь собаку и хозяина поразительно похожими друг на друга. В ее квартире мальчик включил кофеварку и подошел на звонок к двери. Несколько секунд он рассматривал в глазок худого седого мужчину с коробкой. Открыл замок, оглядел Соломона вблизи, кивнул, словно удовлетворенный осмотром и посторонился, пропуская его.

– Сбежал из дома, ограбил кого-нибудь, или отсиживаешь долг? – поинтересовался Соломон, затаскивая коробку в кухню. – Куришь? Колешься? – Соломон быстро выгружал покупки, изредка взглядывая на подростка, – Или просто жить надоело?

– Да все у меня хорошо! – решил возмутиться Илия. – Я человека одного ищу.

– А чего ты тогда смотришь, как затравленный зверь?

Илия подошел к зеркалу в прихожей.

– Какой зверь? – спросил он, разглядывая себя.

– Посмотри в картотеке, юноша. Сам определись, какой ты зверь.

– А ты, кто? – заинтересовался Илия, потому что вчера вечером первым делом залез в картотеку.

– О! Я – Змея! – крикнул из кухни Соломон. – Она любит омлет с сыром. Я принес сыр. Потри на крупной терке и добавь молотого черного перца.

– Змея, – задумался Илия. – Ваше воображение сильнее жизненных возможностей, поэтому чаще всего вы одиноки.

– Точно. Хорошая у тебя память, юноша. Руки мыл?

– Мыл. Знаете, что это значит? Что значит – богатое воображение, которое сильней жизненных возможностей?

– Знаю. Одиночество, отвращение к жизни и та самая сексуальная инфантильность, про которую в конце написано. Что ты так смотришь? Думаешь, это не важно? Думаешь, шестьдесят пять – это предел?

– Да нет, – Илия стряхивает с терки сыр, – если воображение сильнее всего остального в жизни, если оно занимает главное место, значит вы – не мертвяк.

– Мертвяк, – подумав, заявляет Соломон, – это звучит гордо! Белки нужно было взбить отдельно от желтков и добавить после молока и сыра. Минуточку, – он отобрал у мальчика сковороду, рассмотрел ее на свет и протер полотенцем. – Ложку коньяка добавил? Ну, это никуда не годится. Добавь!

– В этой картотеке ошибка есть, – садится за стол Илия и смотрит, как Соломон осторожно выливает взбитую массу на сковороду. – Там написано про муравьев. Таких мужчин не бывает.

– Это еще почему?

– Потому что насекомые, как и цветы, которых они обслуживают, никогда не берут себе душу человека. Ну не станет человек насекомым, даже если он умрет самой поганой смертью.

– Какое неуважение к смерти! – качает головой Соломон. – Вы только послушайте! И что же может быть поганого в смерти?

– Ну, это… – мнется Илия, – как бы сказать. Это, если вас съели сразу после смерти, а вы еще не успели осознать себя в другом. Когда кровь еще теплая. Особенно, если съедят ваши мозги, печень и сердце, понимаете?

Соломон, покачиваясь с пятки на носок, некоторое время молча разглядывает мальчика, потом открывает окно и кричит:

– Ева! Я больше не могу!

– Иду, – голос женщины еле слышен: рассекая утреннее затишье, от мусорных баков шумно взлетают голуби.

– Вы завтракайте, а я пойду, – Соломон ждет Еву у открытых дверей.

– Подожди, поешь с нами! – удивлена Ева.

– Спасибо большое. У меня что-то пропал аппетит. Да, кстати. Этот юноша залез в твою картотеку. У него есть некоторые замечания. Пока, солнышко. Список дел на сегодня я забрал. Гостиницу будешь брать?

– Это где придется отрезать мужу яйца? – кричит Ева из ванной. Она уже открыла воду.

– Да.

– Не буду.

– Ну и ладно. Я ушел.

Вытирая волосы, Ева вошла в кухню, достала из духовки омлет и спросила, лазил ли Илия в компьютер.

Илия длинно вздохнул, пряча глаза.

– Так. Ты просто террорист!

– Да у тебя там скука сплошная и примитив! Ну и дела, ничего не скажешь! Хомяки, собаки, утопленники.

– Что поделать, жизнь такая примитивная штука, – вздыхает Ева, пряча раздражение. – Но почему ты лезешь именно туда, куда тебе запретили?!

– Мне еще никто ничего не запрещал. Никогда, – подумав, добавляет Илия. – Я решил проверить, действительно ли запретное интересней.

– Ну и как? – удивлена Ева.

– Никак. Ничего интересного, а проблем больше. Вот сижу теперь и оправдываюсь. Смешно. Ничего стоящего у тебя там нет. Вот если бы ты нашла, от кого забеременела ученица Созерцателя! – мечтательно говорит Илия, наблюдая процесс раскладывания омлета на тарелки.

– А кто это – ученица Созерцателя?

– Маруся Лебеда, – с ходу называет имя мальчик.

– И что в ней интересного, в этой Марусе?

– Два года назад она приехала пожить в Москву. Ухаживала за матерью в больнице, при больнице и жила. Санитаркой устроилась. Попала как-то случайно в клуб Слуг Вечности. И посрамила их там всех. Интуицией, слухом – она слышит даже, как дышит земля! Созерцатель ее сразу выбрал своей ученицей. Мать умерла, она уехала. Это единственная женщина, которую адвокат не может найти всеми силами своих платных помощников.

– Почему?

– Она умеет прятаться. Она просто живет в своем доме в деревне.

– Ладно, – разводит руками Ева, – мне уже становится скучно. Эта женщина хочет выяснить, от кого она забеременела?

– И родила, – кивает Илия.

– И родила. Прекрасно. Как ни странно, я сталкивалась с подобным. Да-да, не улыбайся. Был у меня такой дорогой заказ. Одна женщина хотела анонимно узнать, от кого именно из трех предполагаемых мужчин у нее родился ребенок. Это было утомительно, но элементарно. Мне иногда помогает подруга-журналистка, она от таких историй просто тащится. У первого мужчины я узнала группу крови и анализ кода ДНК в больнице, где он, к его несчастью, в момент моего расследования лежал. Оплачиваешь врача, объясняешь ситуацию, женщина женщину всегда поймет. С другим пришлось повозиться. Через неделю нашего знакомства я заявила, что лягу с ним в постель только после анализа крови на СПИД и некоторые инфекционные болезни. Он приносил справки из диспансера, я – ни в какую. Так и пошли мы с ним вместе сдавать кровь. Его пробирка стоила четыреста долларов, как сейчас помню, медсестра попалась, начитавшаяся криминальных романов, подумала бог знает что, когда я попросила сделать за деньги его анализ ДНК. А вот с третьим я дралась.

– Нет, – смеется Илия.

– Точно тебе говорю. Дралась, потом раны перевязывала, извинялась.

– Раны?

– Да, – кивает Ева. – Он спецназовец. Мы дрались на ножах. Зато у меня оказался целый пакет с окровавленной ватой и бинтами.

– Расскажи!

– Некогда, – Ева встает из-за стола. – Потом как-нибудь. Собирайся, мы уйдем из дома вместе. Деньги нужны?

– Зачем?

– Погуляешь до вечера. Если будет некуда идти вечером, приходи.

– У тебя в коридоре на полке с обувью лежит картина.

– Лежит, – кивает Ева, проверяя содержимое сумочки.

– Не нравится?

– Ты и картину развернул?

– Про коридор ты ничего не говорила. Если она тебе не нравится, ее можно продать.

– Представляю! – Ева качает головой, – Я, с этой картиной на Арбате, да? «Тетенька, а что это у вас тут нарисовано? – Это, детка, сказка про Репку.»

– Эта картина стоит от трех до пяти тысяч долларов.

– Что, вот эта порнография столько стоит? – Ева берет картину и задумчиво разглядывает мыша с огромным членом, который тот везет перед собой на садовой тележке, спеша помочь кошке.

– В галерее до пяти. А в Измайловском за две точно возьмут. Он сейчас в моде.

– Как я отстала от жизни! – Ева садится на тумбочку. – А посмотри-ка на глиняный горшок у меня в спальне!

– Видел я этот горшок, – вздыхает Илия. – Рублей двадцать тебе за него дадут. Берешь мой заказ? – спрашивает он вдруг невпопад.

– На женщину?

– На женщину.

– Нет. Я не ищу женщин.

– Ладно. Поговорим вечером, – Илия задумчиво рассматривает чужие кроссовки.

– Не унывай. Если ты избавишь меня от этой картины за две тысячи долларов, считай, что поиски мужчины, от которого забеременела Маруся… как ты сказал?

– Лебеда, – грустно вздыхает Илия.

– Маруся Лебеда. Считай, что поиски оплачены.

– Поспорить с тобой, что ли, – мечтательно говорит Илия.

– На что?

– На то, что ты никогда не найдешь мужчину, от которого она родила.

– А я и не буду искать. Его найдет журналисточка моя любимая. Она после таких поисков по два женских любовных романа рожает. Давно набивается в напарники, но у меня принцип: я работаю всегда одна. Платные помощники есть, а напарники мне не нужны, – Ева ждет у двери.

– Не найдет, – заявляет Илия.

– Найдет. И спорить нечего. Говори адрес. Я даже не буду интересоваться, что могу проспорить, потому что она найдет. А вот что можешь мне проспорить ты?

– Какая ты смешная, – с нежностью, от которой Еве становится не по себе, говорит мальчик, разглядывая ее. – Я не проигрываю споры.

Змея. Ничего не подходит из определений к мужчине-змее более, чем определение хладнокровный. Его завораживающая невозмутимость в экстремальных ситуациях Плакальщиц заставляет думать об умственном инфантилизме, а Утешительницы объясняют это силой воли и выдержкой. На самом же деле мужчина-змея это единственный представитель мужского рода, который живет не собой, а окружением. Он с радостью потребляет и удовольствия и лишения, считая, что в жизни необходимо попробовать все. Особенно интересны те мужчины-Змеи, которые предпочитают превращать свое существование в борьбу со своими же намерениям: они вынужденно и целенаправленно создают сами себе трудности, чтобы выяснить, как долго и с какими затратами потом можно будет эти трудности преодолеть. Фанатичны, избегают преданности в любви и дружбе, поэтому с упорством шизофреников изменяют и предают именно тех, к кому наиболее сильно привязались, после чего с маниакальной настойчивостью пытаются установить прежние отношения. Мужчина-Змея – находка для Плакальщицы, которая усовершенствует в постоянной борьбе с навязанными ей неординарными ситуациями свои навыки игрока, но только в том случае, когда она изначально ставит азарт выше личной привязанности, а, победив, успеет спрятаться. Утешительница при настойчивом желании длительного контакта будет уничтожена. Змеи бывают фанатичными священнослужителями и маньяками, равно как творцами навязанного обмана – художниками, режиссерами. Змея любит подслушивать и заглядывать в вечерние освещенные окна, он впитывает в себя образы, как настоящий удав крупное животное, чтобы потом, уединившись, в наркотическом дурмане собственного пищеварения, придумывать жизнь. Его воображение сильней жизненных возможностей, поэтому чаще всего он одинок. Энергетически – вампир. Сексуально инфантилен: воображение дарит ему сцены и особенности секса такого извращенного, что в действительности он просто терпит партнеров, не решаясь претворить в жизнь самую невинную из своих фантазий из опасения быть осмеянным либо убитым.

Вечером Соломон впустил в приемную Евы странную пару. Мужчина был настолько предупредительно-обходительным со своей спутницей, что Соломон заподозрил у женщины тяжелую болезнь, или определенную степень помешательства. Мужчина заслонял ее собой, становясь во время разговора так, чтобы оказаться между женщиной и Соломоном. Женщина смотрела грустно, улыбалась снисходительно и прятала глаза. На улице лил дождь, до времени появления Евы было еще минут двадцать, на предложение Соломона располагаться поудобней, мужчина тут же стал на колени у кресла, где сидела женщина, и с невыносимой нежностью во взгляде осторожно снял с нее туфли и обтер промокшие ноги носовым платком. Они застыли в странной позе – в ней сочеталось пренебрежение с поклонением – женщина откинулась головой на спинку кресла и смотрела в потолок со снисходительной улыбкой, а мужчина сидел на полу, прижав ее ступни к животу и глядя перед собой, словно охотник, подслушивающий у двух пойманных зверьков затихающий страх. На включенном магнитофоне – ни звука.

Ева пришла вместе с мальчиком. Стряхивая зонт, она заглянула в приемную и кивнула женщине, как старой знакомой, сразу вспомнив ее имя: Таисия Рашидовна. Когда в проем двери заглянул Илия, мужчина отпустил ступни женщины, встал и подошел поближе.

– Поздравляю, – сказал он, напрягшись и плохо владея голосом. – Ты похудел. И волосы… – он провел у себя над головой, очерчивая невидимый нимб, – у тебя отрасли шикарные волосы. Поздравляю.

Ева надеялась на спокойный тихий вечер, для чего запаслась мартини и соком. Ноги промокли, пудель, которого она нашла, оказался совсем не тем пуделем, пришлось отвезти его в собачий приют и оплатить двухнедельное проживание. На бульварном кольце в кроне дерева ей почудился кто-то красно-оранжевый, и минут десять, намотав на руку зеленую тряпку, она кричала «Акакий Клистирыч фон Шмотка, прошу вас, спуститесь, у меня для вас важное известие!», собрав возле себя толпу зевак. И тряпку, и именно такую манеру обращения посоветовала хозяйка Акакия Клистирыча. Она сказала, чтобы только на «вы», и чтобы имя проговаривалось полностью, иначе заносчивый попугай проигнорирует ее просьбу и может обидеться. Во дворе, прячась от дождя в беседке у песочницы, ее ждал подросток, он тут же бросился к ней, как только Ева вышла из машины, уверяя, что все продумал, и теперь-то уж Ева не сможет отказаться. Вручив пачку долларов в рваном полиэтиленовом пакете, он не пускал ее домой, пока она не выслушала все, что он придумал. Она сидела в протекающей беседке, смотрела на завесу дождя и слушала, как Илия может выполнить ее желание. Оказывается, ее главное желание сейчас – пристегнуть нарушение закона адвокату Дэвиду Капе. Оказывается, Ева только об этом и мечтает, но не знает, как это сделать. А Илия знает! Ева, засмотревшись на дождь, пыталась объяснить, что плевать она хотела на этого адвоката, подумаешь, помогает неприкаянным потерянным людям умереть с надеждой на мгновенное воскрешение в другом образе. Кто знает, может это и есть счастье – самому выбрать место и время смерти, да еще при этом надеяться на вечность.

– Это я придумал, – возбудился Илия, – как же ты не понимаешь, это все придумал я! Я решил объяснить людям все возможности их жизней, а он сделал из этого коммерческий клуб! Он всегда обыгрывал меня, всегда смеялся над моей возрастной неприспособленностью!

– Почему – коммерческий? – зевнула Ева, убаюкиваясь дождем.

– Да ты поинтересуйся, сколько стоит эта самая его программа поиска соответствия генетического кода!

– Значит, – кивнула Ева, – он еще за это и деньги берет большие? Ничего не поделаешь, заявлений потерпевших нет, свидетелей его участия в самоубийствах нет, организация официально зарегистрирована. Пойдем домой, а?

– Если я предоставлю и свидетелей и доказательства его участия в убийствах людей по рассчитанному генетическому коду, ты возьмешь мой заказ?

– А, твой заказ. Найти женщину, девочку или девушку по портрету и по родинке. Как это уныло, тебе не кажется?

– Нет, не кажется! – заорал Илия вдруг так громко, что Ева мгновенно избавилась от дремы. – Мне! Это! Не кажется! Это самое главное вообще. Постарайся понять, а не можешь понять, так просто поверь, ну что тебе стоит?! Ну неужели он говорил правду, неужели самая красивая женщина в мире может оказаться эталоном глупости и самовлюбленности?!

– Не ори на меня! – развернулась к нему Ева и впервые пристально, сантиметр за сантиметром рассмотрела лицо юноши перед собой. – Я тебе покажу – эталон глупости! Дома поговорим, – Ева решительно встала.

– Нет, – схватил ее за руку Илия. – Здесь и сейчас. От того, что ты решишь, зависит, кто тебя будет ждать дома.

– Ты ученик Созерцателя?

– Уже нет.

– Ты его сын?

– Нет!

– Ладно. Сделка, так сделка. Я сделаю все возможное, чтобы найти женщину, девушку или девочку по ее портрету и описанию родинки, как только ты обеспечишь хоть какие-нибудь доказательства того, что Адвокат нарушает закон.

Мальчик кивнул и выставил перед Евой напряженную ладонь. Пожав плечами, Ева тоже подняла руку, показывая свою ладонь. Илия приблизил свою ладонь к ее, соприкасаясь.

– Договор закреплен, – заявил он.

– Как торжественно! И что, мы не будем лупить друга по ладоням, потом показывать большой палец, потом толкаться плечами? Мы пойдем, наконец, домой? – Ева решительно вышла из беседки, раскрыв зонт.

В квартире, наскоро переодевшись, она села напротив Тэссы, с интересом уставившись на женщину. Нервный мужчина рядом с Тэссой не сводил глаз с Илии, так и застрявшем в проеме двери. Ева сказала мальчику уйти и закрыть дверь в комнату. Мужчина воспротивился, он потребовал, чтобы мальчик немедленно объяснил, как он сделал грандиознейший фокус два года тому назад. Тэсса взяла мужчину за руку, успокаивая, Ева встала и сама закрыла дверь, сделав Илие укоризненную гримасу, Соломон принес мартини, бокалы и сок в высоком графине. Он спросил, курит ли женщина, и, дождавшись ответа, положил на стол створку перламутровой раковины, демонстративно, с показной тщательностью протерев ее перед этим салфеткой. Ева почувствовала нарастающее напряжение, как сумерки – внезапным пугающим накатом в разгар осеннего детсадовского полдника. Тэсса закурила, мужчина тут же стал ее отговаривать курить. Пока они вяло переругивались, Ева вспомнила с малейшими подробностями заказ этой женщины на поиски пропавшего во время выполнения задания мужа-охранника. Она – азартная Плакальщица, муж – несостоявшийся воин, типичный исполнительный Хорек. Неужели, Тэсса нашла своего мужа? Но этот мужчина совсем не похож на того, с фотографии, которая приколота к картонке под номером 326 в отделении «Мужчины Плакальщиц».

Тэсса, загасив сигарету, объяснила, что это и есть ее муж, как им обоим кажется, только с ним произошла невероятная история. Находясь в опломбированном вагоне, перевозившем золото и малолетнего осужденного, он с этим самым осужденным и со своим напарником попал в апрель 1964 года, то есть ровно на сорок лет назад. Его жизнь совершенно переменилась, он вырос в другой семье, не в той, в которой вырос ее пропавший муж. А второй охранник из вагона погиб.

– Понимаете, мы стали пацанами, с нас свалилась одежда! Когда вагон открыли, и мы выбрались, я оказался сыном совсем другой женщины, – горячо зашептал мужчина, оглядываясь на закрытую дверь. – Я говорил, что не ее сын, а мама только плакала и таскала меня по врачам. Постепенно я сам поверил, что у меня был бред, я вырос изгоем, потому что всегда знал и умел больше моих сверстников, а потом я увидел ее! Мою жену! Вдруг, понимаете, увидел ее! Я был со своим начальником в пивной, мне показалось странно, что я знаю эту пивную, как свои пять пальцев, хотя пришел в первый раз. Я знал, что стоит в подсобке, сколько толчков в туалете, стало страшно, и она вошла! С того дня я ходил за ней по пятам, я увидел своих детей, за два года они здорово выросли!

Досчитав про себя до двадцати, спокойным ровным голосом Ева спросила, почему он оглядывается и шепчет?

«Да это потому, – объяснил ей мужчина, подвинув кресло поближе и до вздувшихся вен уцепившись руками за подлокотники, – что за дверью стоит тот самый охраняемый ими нарушитель, только тогда этот юноша был страшно толстый и совершенно лысый, но это был точно он!»

– А про фокус, который он сделал, это что такое? – спросила Ева.

– Минус сорок лет, понимаете? Кук ветром сдуло. Я щупаю себя, а мне шесть, или около того! Напарнику – лет десять, двенадцать! А этот, охраняемый, сидит, как сидел! Он не изменился. Или у него вообще нет возраста, или это он с нами такое сотворил для смеха, – мужчина, наконец, отпустил подлокотники и откинулся в кресле. – Я узнал его по глазам. Глаза остались прежними. Таких глаз больше ни у кого нет, – мужчина опять подался к Еве, показывая указательным пальцем себе в глаз. – У него зрачки, не как у людей. А как у козы – щелка поперек глаза. Глаза черные, и это заметно только ночью, потому что ночью в вагоне они у него светились.

– Тесса, можно вас на минуточку, – просит Ева.

Хорек. Под этим общим названием можно собрать Сусликов, Кротов, Мышей, и множество им подобных, ведущих ночной образ жизни, прячущихся от дневного света, раскапывающих действительность упорными сильными и когтистыми лапами в тщетной попытке нарыть богатство. Это кладоискатели, торговцы, авантюристы, выдумщики самого немыслимого обмана, убедительные ораторы, а может быть, и официанты, мойщики окон, сантехники, словом, те, которые незаметно окружают тебя и навязывают свои вещи, мысли, услуги, подменяя хрупкую индивидуальность одиночества грубо сработанным стандартом судьбы. Они почти безлики, потому что трудно представить себе человека, написавшего учебник или построившего большой многоквартирный дом, это некий образ навязанного действия, он условен и утомителен в своей условности. Отношения Хорьков с Утешительницами либо с Плакальщицами тоже одинаково стандартны. Получив женщину в собственность, Хорек употребляет ее с возможностями и упорством, зависящими только от его образовательного уровня (поскольку чувственность им не свойственна). Классические примеры такого употребления щедро описаны в романах об истязаниях и порабощениях женщин, причем деторождение имеет особое значение. Детей должно рождаться много и всегда, хорошая жена – это вечно беременная жена у корыта либо у плиты, желательно немая (то есть не умеющая или не желающая что-либо говорить). Хорьки хороши только в периоды войн, землетрясений и других катаклизмов, потому что они охотно подчиняются и отлично муштруются в войсках и быстро размножаются после эпидемий. Так или иначе, но женщины в большинстве случаев попадают в лапы именно Хорьков, потому что те, как никакие другие представители фауны, любят узаконенный семейный очаг. Если Утешительница, попавшись, перестанет постоянно плакать и страдать, начнет предохраняться и думать, то она сообразит, как ей выйти из ситуации с минимальными для своей психики потерями. Плакальщице же можно пожелать только одного: не злоупотреблять дрессировкой и ярким светом. Воспитав из Хорька примерного сексуального партнера, не требовать еще и достижений в области выхаживания детей либо приготовления пищи. Обученный лаской и терпением чему-то одному, Хорек может быть достаточным украшением того, что Утешительницы с трепетом, а Плакальщицы с грустной задумчивостью называют «семьей», потому что он, как никто другой, умеет добывать деньги. Он – всегда богат. Энергетически – вампир. Сексуально (после соответствующей дрессировки) приятно разнообразен.

В кухне Тэсса соглашается на остывший кофе и, не обращая внимания на Илию, чистящего яблоко – тонкая серпантиновая стружка красного цвета укладывается перед ним на столе – сразу же заявляет, что по заключению врачей ее мужчина психически здоров.

– Мне все равно, псих он, или нет, – Ева пожимает плечами. – Я на своей работе насмотрелась всякого. Просто хочу уяснить, зачем вы здесь? Что вам от меня надо? Если вы считаете, что этот мужчина – ваш муж, пропавший при исполнении два года назад, поздравляю!

– Поздравлять особо не с чем. По глазам я вижу, что это он. Но не могу заставить себя… как бы это объяснить…

– В постели – никакого взаимопонимания? – спрашивает вдруг Илия с полным ртом.

– Марш отсюда! – категорично приказывает Ева.

– Это же кухня! – возмущен Илия.

– Ваш муж работал в охране? – Ева достает из холодильника тарелку с бутербродами. – Тогда у него брали отпечатки пальцев. Давайте возьмем отпечатки у этого мужчины, который… которого вы считаете своим мужем, и сравним!

– Если бы все было так просто, – заявляет Илия, – то у каждого шестого человека на планете были бы одинаковые отпечатки!

– Ваш сын? – Тэсса разглядывает мальчика, и вдруг подается к нему через стол. – Скажи, милый, это ты был в синем вагоне?

– Я, тетенька, – жалобным голосом тянет Илия. – Я просто искал девочку. Я тогда еще не знал, что нужно искать по приметам, а не по ощущению сердца. Сначала я думал, что она – та, которая летает. А потом – что она сестра милосердия с длинной пушистой косой. Я не хотел ничего плохого, мне надо было попасть к ней в Интернат, вот и все.

Тэсса откидывается и дрожащей рукой щелкает зажигалкой, пытаясь зажечь погасшую сигарету.

– Пепельница – в вашей сумочке, – спокойно заявляет Илия, снова занявшись яблоком.

– Прости?.. – Тэсса смотрит на него, не понимая. Ева сползла спиной по стене, села на корточки и в полной прострации наблюдает эту странную игру.

– В вашей сумочке, – скучным голосом объясняет Илия, – лежит панцирь от моей черепахи. Он отлично подойдет. Стряхните пепел в него.

Медленно, заторможенными движениями, женщина нашаривает на спинке стула свою сумочку, достает из нее черепаший панцирь и стряхивает в него пепел с сигареты.

– Для красивой женщины, – кивает головой Илия, дождавшись этого жеста, – мне ничего не жалко.

– Тэсса, – стонет Ева, закрыв лицо ладонями, – зачем вы пришли?!

Тэсса вздрагивает, оглядывается, и ее взгляд приобретает осмысленность. Она судорожным движением тушит сигарету и начинает объяснять, спеша, взахлеб.

Ей с мужем, ну, этим, который сидит в приемной, – кивок в коридор, нужно найти одного человека и попросить его о помощи. Муж, который сидит в приемной, – кивок в коридор, уверен, что должен вернуться на два года назад и предотвратить случившийся с ним бред. А в Москве есть человек, который занимается именно подобными ситуациями. Тэсса точно не знает как, но он рассчитывает по анализу ДНК и генетическому коду время предопределенной смерти, это сложно объяснить, она толком сама не понимает, но предопределенная смерть подразумевает потом попадание в заказанный момент времени.

– А вообще – это полный бред, – закончила вдруг женщина и попросила водки.

– Кто этот человек? – спрашивает Ева, уже зная ответ.

Муж знает его имя. Ева наливает Тэссе водку на дно высокого бокала, Тэсса пьет, отказывается от бутербродов и закусывает яблочной кожурой. Втроем они идут в приемную расспросить мужа, «не того, а этого мужа, который…»

Досадливо морщась, когда Ева пытается задавать вопросы, нервно расхаживая по комнате и застывая иногда у некоторых заинтересовавших его предметов на полках, мужчина все объясняет. В Москве есть организация, называется «Слуги Вечности», руководит ею адвокат, «очень уважаемый человек, очень!» И только он способен предотвратить некоторые события в прошлой жизни. Всего-то надо вернуться в определенный год, когда Полина – «Полина, это моя племянница, вы ее не знаете, Тэсса знает, скажи, Тэсса!» Тэсса кивает. Так вот, когда Полина уехала в Ленинград к своим друзьям, а эти друзья, мальчик и девочка, свалились с крыши дома, где психически больной подросток съел что-то там из внутренностей у своих родителей, и его осудили…

– Это девочка упала, а мальчик был внизу, ты сам говорил, – перебивает Тэсса.

– Какая разница, – отмахивается мужчина, – она же оба лежали на асфальте мертвые, так? Дело-то все в подростке, который был полный дебил! Извините, – добавляет мужчина, извинительно поклонившись Илие. – Это просто, как дважды два. Нужно оказаться в определенном месте в определенное время. И все! – радостно закричал он. – Девочка не летит, не падает на мальчика, дебил не убивает своих родителей, его не осуждают, я не еду его конвоировать, не уменьшаюсь на сорок лет и не живу другой жизнью!

– А почему так сложно, почему просто не уволиться из охраны, как только вы попадете в то время? – успевает вставить Ева, пока мужчина, накричавшись, набирает воздуха.

– У меня будет мгновение, понимаете? Мгновение до того, как можно разорвать трагическую цепь случайностей, или после того? Чувствуете разницу? Все же предопределено! Если я просто попаду в конец цепочки, чтобы я не делал, как бы не изворачивался, меня опять пошлют охранять этот вагон!

Ева качает головой: она не чувствует разницы. Мужчина говорит, что ей нужно срочно прочесть книгу великого учителя, в книге все подробно объяснено. Собственно, к этому самому учителю они и приехали. Он дорого берет за свои услуги, но у них, – тут мужчина с силой притянул к себе Тэссу и обнял ее, прижав, – у них есть чем заплатить!

Оттолкнув Тэссу, мужчина достает из своей сумки на полу два тяжелых предмета и кладет их – один на другой – на журнальный столик. В наступившей тишине трое взрослых и подросток слушают размеренное тиканье напольных часов, тиканье обволакивает их паутиной времени. На пластике стола лежат вне этой паутины, непричастные к времени, нереальные и дополняющие друг друга – большая книга в черном переплете, золотой брусок на ней. Подвинув тяжелый брусок, Ева читает имя автора – Дэвид Капа, и название – «Книга Вечности». Она садится в кресло, закрывает голову руками.

– Вы хотите пойти в клуб Слуг Вечности, заплатить двумя килограммами золота и ужалиться африканским пауком? – спрашивает она тихо.

– Я согласен на все. Я могу даже сгореть заживо! – гордо объявляет мужчина. Тэсса тяжело вздыхает и закуривает.

Мужчина страшно удивился, когда узнал, что Еве уже известен адрес и телефон великого Дэвида Капы. Он предложил за дополнительную плату сопровождать их с женой и воспользоваться ее знакомством с учителем для протежирования. Ева мычит – она не в силах больше сказать ни слова – и мотает головой из стороны в сторону, но Илия подходит, берет ее за руку и тянет на себя:

– Пойдем, мамочка! Пойдем, прищемим адвоката!

– Половина одиннадцатого. Я никуда не пойду ночью! Возьмите бумагу и ручку, напишите договор.

– Ну какой договор, у меня может совсем не оказаться времени, я – Рак, понимаете! – размахивает перед ней руками мужчина, – В этой книге есть сетка приблизительных временных пересечений судьбы для Раков, сегодняшний день – решающий! Юпитер в созвездии… Сердце мое, в каком созвездии сегодня Юпитер? – озабоченно спрашивает он у Тэссы, та отмахивается.

– Вы – Хорек, – шепчет Ева. – Типичный. Не подпишите договор, никуда не пойду. Укажите полностью свое имя и имя человека, которого хотите найти. Поставьте число. Заплатите мне сто рублей. Тэсса, можно вас на минуточку?

Пошатываясь, она первой выходит из комнаты. В кухне Соломон моет посуду. Ева делает ему знак выйти, резко поворачивается к идущей сзади женщине, берет ее за плечи, прижимает к стене и шепчет в близкое побледневшее лицо:

– Что это вы делаете? Какого черта вообще? Вы хоть понимаете, что ваш вновь рожденный муж собирается покончить с собой! То есть, – Ева начинает говорить медленно, – вы опять окажетесь без мужа.

– Ну и что? – Тэсса отставила в сторону руку с сигаретой. На пол медленно осыпается сорвавшийся пепел.

– Вы хотите избавиться от этого человека? – кивает Ева. – Скажите ему просто, чтобы ушел.

– Ну да! Как же, уйдет он! Он помнит все, с момента нашей первой встречи. Он помнит мои разбитые коленки, мне было пятнадцать, а он целовал их!

Ева отходит назад, не сводя глаз с лица женщины.

– За эти три недели, – Тэсса оглянулась и перешла на шепот, – я устала, как никогда еще в жизни. Я ничего не понимаю, я больше не могу его видеть, я не могу его слышать, мне страшно!

– Как вы нашли золото?

– Он его нашел первый, то есть он сразу знал, где подросток зарыл золото тогда, сорок лет назад. А мы с инспектором пришли в это место. Он убил инспектора, – в этом месте Тэсса опустила глаза и глубоко затянулась, – и Брылю, нашего начальника полиции.

– Приехали, – Ева садится, не глядя, на табуретку.

– Отведите нас, пожалуйста, к этому адвокату. Пусть мой муж сгорит, или ужалится пауком, только побыстрей, пожалуйста! – просит Тэсса.

Ева встает, поднимает вверх руки, сдаваясь, и идет звонить капитану триста второго отдела Службы безопасности Зое Федан.

В одиннадцать часов шесть минут вечера Ева садится за руль. Рядом с ней на переднем сидении – Илия. Он клятвенно обещал ни во что ни вмешиваться и молчать, как немой. Ему не пришлось долго упрашивать Еву, потому что она надеялась, во-первых, оставить мальчишку у разыскивающего его родственника, адвоката, а во-вторых, вернуть сомнительного происхождения золотой и получить обычные деньги за услуги по этому самому розыску. Она справедливо заметила про себя, что два дня общения с этим заносчивым всезнайкой стоят по повышенному тарифу, а за каждую «мамочку» накинула еще по пятьдесят.

На заднем сидении мужчина прижимал к себе застывшую неподвижно женщину, что-то напряженно высматривающую в окне.

В одиннадцать сорок Ева звонила в украшенную дорогим деревом дверь на третьем этаже престижного дома: минут пять консьержка вела переговоры по телефону, ощупывая их настороженным взглядом и описывая незваных гостей адвокату. Когда щелкнули замки, Ева нажала клавишу крошечного магнитофона в кармане своего легкого пиджака и вошла в сумрачно освещенный коридор последней. На ленте сначала записался звук закрываемой двери. Потом – голос адвоката, встречающего их в длинном шелковом халате и восхитительных арабских мягких туфлях.

Как только адвокат открыл двустворчатую дверь в гостиную, и коридор осветился сильнее, мужчина страшно возбудился. Он стал показывать на адвоката пальцем, издавая нечленораздельные звуки, а Тэсса побледнела, нашаривая в сумочке сигареты. Мужчина, откашлявшись, стал уверять Еву, что адвокат – это не адвокат совсем, а инспектор, который приезжал к ним в прошлом месяце искать пропавшее золото, а Тэсса его застрелила!

– Заткнись, идиот, – прошипела Тэсса, выдыхая с дымом страх.

Мужчина не заткнулся, он начал метаться по комнате, сшибая по пути небольшие антикварные столики со статуэтками на них. Адвокат кинулся за мужчиной, подхватывая статуэтки, одну из них он поймал у самого ковра, крича: «Умоляю! Челлини! Паркет, умоляю!» Обессилев, они стали отдышаться друг напротив друга.

– Вы были очень хладнокровны и спокойны там, в посадке абрикосов, перестаньте же бегать и орать! – просительно уговаривал адвокат.

Мужчина заявил, что тогда он был изрядно выпивши, а когда он выпивши, то делает все спокойно и правильно. Нервным движением руки адвокат показал, где у него бар. Мужчина пил виски из горлышка, обливаясь, и требовал немедленно рассчитать его время путешествия в другую жизнь. Покачнувшись и отрыгнув, муж Тэссы словно очнулся, рассмотрел внимательно этикетку на бутылке и уважительно кивнул.

– Мне лучше, – сказал он, усаживаясь в кресло. Посмотрев на изящный нож для разрезания бумаги на столике, взял его, завернул рукав рубашки.

– Ну что еще?! – повысил голос адвокат.

– Надрежу вену, – объяснил мужчина. – Вы можете срочно сделать анализ ДНК? Или куда проехать надо? – она начал пилить руку чуть повыше запястья.

– Прекратите немедленно! Кто вас сюда… – адвокат огляделся и заметил спокойно наблюдающую все это Еву, присевшую на подлокотник кресла. – Да, позвольте, милейшая, к чему весь этот цирк?

– Вы просили найти вашу вторую половину. Я нашла, подержала у себя пару дней и привела к вам. Монету вашу возвращаю, не рискну пойти с ней в скупку, поэтому прошу оплатить мои затраты.

– Вторую половину! – в комнату вошел из затемненного коридора Илия. – Это ты так сказал?

– Не подходи ко мне! – адвокат выставил перед собой руку.

– А, может, помиримся? – спросил Илия.

– Столько достаточно? – поинтересовался мужчина, высоко поднимая бокал с кровью. Он накапал почти полбокала.

– Прекратите свинарник, – ударом руки адвокат выбил бокал из руки мужчины. Прежде чем покатиться по ковру, бокал выплеснул свое содержимое на Тэссу. Тэсса завизжала и задергала руками, словно стряхивая с них зловещую паутину, хотя кровь на черном платье была совсем не видна.

– А ты не почувствовал, что я иду к тебе, что я совсем рядом? – тихо поинтересовался Илия у адвоката в короткий промежуток между визгом, когда Тэсса набирала воздуха.

– Нет, мы же не с пустыми руками, – еле ворочая языком объяснял мужчина, – мы же вот… Тэсса, достань.

Пошатываясь, женщина идет к сумке на полу и достает оттуда брусок золота. Она стоит с ним, дрожа и тихо подвывая, глядя, не отрываясь, как мужчина набирает второй бокал, шевеля над ним пальцами и стараясь, чтобы струйка крови не пролилась мимо.

Рассвирепевший адвокат выбивает и второй бокал. Теперь его шелковый халат залит кровью, пятна кажутся тяжелыми. Мужчина обзывает адвоката поганым скунсом и интересуется, как ему удалось вернуться, залечить рану в живот, стать слугой вечности – и все за три недели? Адвокат бросается к мужчине, садится на него сверху, крича, что он сейчас свернет ему шею и безо всяких расчетов точно отправит того на гильотину.

– Я точно не помню, – бормочет он, нависая над сопротивляющимся мужчиной, – были ли тогда уже гильотины, или милые моему сердцу французы шестьсот шестьдесят шесть лет назад просто вешали на суках..?

– Вешали, – подсказывает Илия. – Сжигали, опять же.

Ева, занервничав, наблюдает, как устает бороться мужчина, как наливается кровью его лицо.

– Точно отправите? – хрипит он, выпучив глаза на своего мучителя.

– Не сомневайся, прямиком на сук!

– И я смогу вернуться, – хрипит мужчина, выставив коленку в живот адвокату, – и Полина не поедет в Ленинград?..

– Да, где она, эта летающая девочка? – интересуется адвокат, повернувшись к Тэссе и продолжая сжимать горло под собой.

– Она… Она до-дома-а-а, она с детьми, – оцепеневшая от ужаса Тэсса стучит зубами.

– Потерял летающую девочку, – адвокат теперь со злорадством смотрит на Илию. – И Сказочницу потерял, и Лютнистку! Что ты здесь делаешь? Это не тот год!

– Тот, – пренебрежительно улыбается Илия.

– Врешь!

– Я никогда не вру.

Сначала позвонил телефон, потом, почти сразу – длинный звонок в дверь. Ева ничего не говоря идет открыть дверь, и когда удивленный адвокат смог расцепить свои руки и убрать их с горла доставшего его мужчины, он дернулся от фотовспышки, ослепившей его, и не смог хорошенько рассмотреть вошедших.

– Всем оставаться на своих местах, – заявила Зоя Федан и обратилась к напарнику с фотоаппаратом: – Миша, труп в кресле со всех сторон, пожалуйста.

Адвокат удивленно посмотрел на обмякшего под ним мужчину. Ева обняла за плечи Илию и притянула к себе. Тэсса плавно и бесшумно свалилась на ковер в обмороке.

– Живой должен быть, – сказала Ева Зое, отворачивая подростка от кресла. Илия уворачивался. – Только что разговаривал! Я считала секунды, если бы вы не позвонили, я бы оттащила адвоката!

– Да он ему шею нечаянно сломал. – заявил Илия и улыбнулся растерянному адвокату, – Попался, учитель! Ты убил человека. Похоронщиком будешь?

– Это не человек! – Шипит адвокат. – Это фантом! Кукла! Его не существует!

А Зоя защелкивает на его запястьях наручники и монотонно проговаривает права.

– И с какой стати, по вашему, я его убил? – возмущается адвокат. – Где мотив?

– Золото, – подсказывает Ева.

– Не смешите меня так, – язвительно ухмыляется адвокат. Напарник Зои садится писать протокол осмотра места происшествия. Очнувшись, на полу приподнимается Тэсса.

– Комната носит следы борьбы, – радостно объявляет оперативник, строча, и надиктовывая на магнитофон, – так… Некоторые предметы меблировки валяются на полу. Вещественное доказательство номер… Зоя, положи рядом с бокалом номер. Так, номер четыре носит явные следы находящейся в нем крови. Халат адвоката… – оперативник наблюдает, как Зоя осторожно прикрепляет булавкой на грудь хозяину квартиры бумажку с номером и любовно расправляет ее, – халат адвоката также имеет следы вещества, похожего на человеческую кровь. Ничего получается, да? А полицию будем вызывать?

– Присутствующая здесь женщина может подтвердить, что этот человек приезжал некоторое время назад на Украину инспектором и искал пропавшие два ящика золотых слитков. – Ева задумывается, – Дело номер 11 345, если мне изменяет память, но лучше этот номер вот так с ходу не называть, потому что в полиции оно находится в особо секретных. Я платила за информацию осведомителю.

– Разберемся, – Зоя склоняется над мужчиной в кресле.

– Он..., – бормочет Тэсса, – он не очень похож, но что-то есть. Муж мой… который тут лежит, он его сразу узнал.

– Я не могу быть инспектором, я адвокат, меня все знают. Сравните отпечатки пальцев, в конце концов! И дайте мне переодеться!

– Отпечатки, это, конечно, интересно, но вот какая штука, – задумчиво сообщает Зоя. – Можно любые отпечатки нарастить месяца на три. Жидкий пластик. Японская разработка. И вы, имея определенный преступный умысел, могли в период поступления на службу нарастить пластик, ведь отпечатки у работников полиции берут только при поступлении.

– Да я не похож на инспектора! – кричит адвокат.

– Небольшие пластические изменения лица, – улыбается Зоя. – Что еще?

– Я адвокат, как вы знаете, – успокаивается Капа. – Этого мужчину вижу первый раз. Он ворвался ко мне в дом, начал резать вены и угрожал моей жизни. Женщина путает меня с кем-то. Отпечатки пальцев имею отличительные от любого служащего полиции, по фотографии меня не опознают, зачем вам позориться и пристегивать мне убийство с таким смехотворным мотивом?!

Ева достает из кармана магнитофон и показывает его Капе.

– Ладно, – кивает адвокат, – мы встречались с этим мужчиной раньше, но все равно я не инспектор! Вы никогда не докажите, что человек, приехавший искать золото, и я – это одно и то же лицо!

– А мы попробуем, – присаживается к нему Зоя. – У вас ведь, если не ошибаюсь, самая хорошая техническая оснастка. Странно для обычной секты, а?

– Вспомнил, где я вас видел, – кивает адвокат. – Вы приходили на занятия. Вы даже потребовали подтверждения моим способностям изменять жизнь. Вы их получили! Вы не имеете право вести это дело, потому что вы человек заинтересованный!

– Да я не буду вести это дело, – склоняется к нему Зоя и говорит тихо: – Если вдруг ваше дело попадет в отдел Службы безопасности, они же вас год изучать будут. Мне это совсем ни к чему. Мне надо сейчас быстро подвести хорошую базу под расследование и подать это убийство полиции, как элементарное дело. Чтобы они быстро и хорошо осудили вас, понимаете? Чтобы был мотив, свидетели и все вещественные доказательства. Что это у нас лежит на столике под номером восемь, Миша?

– Золотой брусок с государственной маркировкой весом две тысячи грамм! – весело сообщает Миша.

– Вот видите, – опять склоняется к адвокату Зоя. – С государственной маркировкой. Человек, который это сюда принес, имел с вами отношения в поселке на станции…

– Лазовая, – еле слышно произносит Тэсса, заметив устремленный на нее вопросительный взгляд. – Только этот… адвокат, вроде постарше.

– Лазовая, господин адвокат. И только представьте себе, захотят ли бравые мальчики из полиции быстро и ловко замять дело о двойной жизни инспектора полиции, который имел отношение к похищенному два года назад золоту, и который потом, изменив внешность, устроил в Москве секту для самоубийц?

– У вас остановка за малым, – кивает адвокат. – Доказать, что этот инспектор и я – одно лицо.

– Не знаю насчет лица, – отталкивается от стены Ева и задумчиво прохаживается по комнате, – но вот насчет крови…

– Что – крови?! – кричит адвокат и бледнеет.

– Илия, – Ева поднимает голову подростка за подбородок вверх и смотрит в черные глаза, – ну-ка объясни мне кое-что с этими рассчитанными укушениями и самосожжениями. Если, допустим, я изменю свою жизнь самоубийством, отпечатки пальцев у меня в другой жизни будут другие, это ты уже объяснил. Внешность может быть не та, это Тэсса объяснила на примере со своим мужем, а вот кровь? Подожди, молчи, – она закрыла пальцами рот мальчика, а он и не собирался ничего говорить, он легко и почти незаметно улыбнулся, скосив глаза на адвоката и подмигнув ему: «вот это женщина, а!» – Молчи… Сейчас поймаю… Да! Зоя, у работников внутренней безопасности берут развернутый анализ крови, или только на группу?

– Конечно, развернутый, – Зоя, чувствуя азарт Евы, подходит к ней, – на случай, если этого самого работника разорвет на части, или на случай внутренних расследований на определение принадлежности слюны и волос, берут эпителий, а уж анализ ДНК обязателен. Молодец, – кивает она. – Я поняла! Ну что, адвокат, воспользуемся твоей сверхмощной компьютерной базой, сравним твою ДНК, с развернутым ДНК инспектора, а? Для вашей секты анализ ДНК это дело привычное, можно сказать, рутинное.

– Где представители полиции? Пусть они меня арестую, а не вы, – скучнеет адвокат.

– Сравним и вызовем! Убитый, кстати, вполне может иметь тот же анализ ДНК, что и пропавший охранник, хотя я стараюсь во всю эту ерунду о множестве жизней не верить. А вы говорите – мотив. Да тут по полной – преступный сговор с целью похищения золота.

– А если.., – стареет на глазах адвокат.

– А вот если анализы не совпадут, тогда можно будет пришить маньяку-адвокату, главе секты сатанистов, убийство брата-сектанта собственными руками в присутствии свидетелей. Можно и по другому, но это будет для тебя грустно. – заводится Зоя. – Потому что я лично пристрелю тебя вот в этой квартире у кресла с убитым тобой мужчиной, и свидетели, опять же, подтвердят, что я пыталась помочь жертве!

– И за что мне все это? – ухмыляется адвокат.

– За всех укушенных и сгоревших!

– Глупость человеков безмерна, – поворачивается адвокат к мальчику. – Ну как доказать им, что смерть – это не повод для страха и оплакивания?

– Ты сам это затеял. Ты говорил, что я смешон со своими заповедями, что человеки вправе делать все, и будут делать все, как только поймут, что смерть – это не дорога в ад за прегрешения, или в рай за правильное соблюдение ритуалов, а просто другая дорога, – развел руками Илия. – Ну ладно, ты попался! Согласись, а?

– Секты были и будут. Всегда найдутся человеки, которые захотят отрастить себе крылья, или чтобы их похоронили за оградой. Они будут вешаться, топиться или прыгать из высоких окон. Почему бы не объяснить им правильный подход к этому? Они же все равно живут только друг в друге, их количество ограничено, но постоянно?! – повысил голос адвокат.

– Чтобы они берегли друг друга и любили, как нечто совсем особенное, как уникальное произведение природы, а не как соседского петуха, проживающего одну из своих неудачных жизней! – кричит Илия.

– Очень интересно, но нам пора, – Зоя решила прекратить дискуссию и помогла адвокату встать из кресла.

– Зачем ты это сделал? Зачем привел сюда человеков? – адвокат поворачивался назад, стараясь посмотреть мальчику в лицо. – Она рядом, да? Она здесь живет? Она – сегодня?

– Подумал бы лучше о своей женщине, – рассердился Илия, – Ты не можешь ее найти, твой ребенок умер, не прожив и двух месяцев! Что ты бродишь по времени? Зачем ты все время делаешь то же, что и я?!

– Зато твой прожил достаточно для показательного шоу, – прошептал адвокат в дверях.

Перед тем, как прижаться губами к флейте, флейтист облизывается и массирует губы языком – зрелище для непосвященных не из приятных, как будто при тебе посторонний человек делает что-то сугубо интимное. Лежа на полу и запрокинув голову назад, чтобы видеть в окне светлеющее небо, Ева слушала легкую, еле долетающую к ней из открытого окна на шестом этаже флейту. Она знала флейтиста – встречались иногда у подъезда, а однажды увидела его на балконе со двора, он чуть поклонился ей сверху, продолжая играть, но никогда Ева не видела, как флейтист готовится к игре. Полусонная, не в силах пошевелиться, она подслушивала чужую музыку и пыталась анализировать: она думала – откуда, из какой еще ненормальной своей жизни ей известно это ощущение – влажный засасывающий поцелуй мягких подготовленных губ и нежного дерева? Половина пятого утра. Почему люди, когда целуются, не дуют друг в друга, пробуя партнера на звук? Надо как-то уговорить себя встать и устроиться поспать на кровати. От жесткого пола под спиной, от неудобно закинутой головы в голову начинают приходить странные образы играющих друг на друге партнеров. Приглушено зазвонил телефон. Ева стала на четвереньки и поползла в коридор. Ее мобильный остался в сумочке, он виновато дребезжал, спрятанный под упаковкой резиновых перчаток, между пудреницей и запасной обоймой.

– Да, – сказала Ева, когда доползла, села у тумбочки и прижалась к пластмассе щекой.

– Ты не поверишь, – выдал телефон голосом журналисточки, – но он умер!

Голос хриплый, слова разделяет с трудом. Она любит виски. Спросить, кто умер?

– Я говорю, что он умер! – повышает голос журналисточка Марина, высокая каланча, сороковой размер ноги, грация аистенка, глаза виноватой лисицы, Плакальщица высшего разряда, практик и теоретик человеческих проблем в одном лице.

– Я слышу. Он умер.

– Понимаешь, он в жизни не брился, а тут залез в ванную и решил побриться! Ну ты можешь представить этого облезлого Льва без бороды?!

Ева закрывает глаза. По всему выходит, что Марина говорит о своем муже – ведущем телевизионного ток-шоу «Любовники и любовницы», и представить его без бороды Ева, действительно, не может. В сорок пять лет он холил и лелеял свою бороду с неистовством только что покрывшегося пухом подростка.

– Ты понимаешь, это, конечно, глупость, – объясняет Марина заплетающимся языком, – но меня ведь можно завести с пол-оборота! Мне как сказали в этой деревне – «вдовий дом»… Ну ты же понимаешь, я мимо такого не пройду!

Ева вытаращив в темноте глаза, вспоминает и чертыхается: она же послала Марину в деревню, где живет эта, как ее?.. Маруся! Ученица Созерцателя!

– Я тут же пошла в этот дом, все рассмотрела. Да я не меньше пяти дверей прошла! – Марина уже кричит, – а я люблю Левушку, а он теперь лежит в ванной, и уже полиция едет!

– Он захлебнулся? – осторожно спрашивает Ева, не в силах представить себе ванную такого размера, в которой смог бы окунуться с головой весьма крупный и равномерно круглый муж Марины.

– Ну ты скажешь тоже, – бормочет пьяная Марина, тоже, вероятно, соотнеся в уме размеры своего мужа и ванной. – Включенная электробритва. Плюх – и все! Я приехала, а свет не зажигается! Замыкание. Я включила пробки и выпила стаканчик виски с усталости, а потом решила принять ванну. Вот… Пришлось допить всю бутылку и позвонить в полицию. Они сказали ничего не трогать, я и не трогаю. Сиду вот на полу в коридоре и звоню тебе. Они сказали, что до пересменки обязательно заедут, а пока у них полно просто подрезанных или подстреленных, понимаешь? Мой-то уже никуда не денется. Я решила тебе позвонить и узнать, когда у этих гадов пересменка?

– В восемь тридцать, – бормочет Ева.

– Ну ни хрена-а-а себе! – слышно, как Марина возится. – Подожди, подложу диванную подушку. Вот так лучше. Ты как сидишь?

– Что?

– Я говорю, как сидишь, а то до половины восьмого еще времени до фига! Ты лучше приляг, я подожду.

– Сейчас, – Ева встает и покорно бредет в спальню. – Уже лежу. Слушай, ты вызови скорую, пусть они его посмотрят, может быть он…

– Мертвый. Так твоя скорая и сказала. Разряд электрического тока. Можно было и не вызывать, потому что он, как это сказать… Черный немножко. Ты не думай, я не свихнулась, но мне нужно с кем-то говорить. И я не просто буду говорить, я тебе прочту мои заметки, которые набросала в электричке, пока ехала. Ты всегда отчет требуешь, вот тебе и отчет.

– Может, не надо? – в ужасе спрашивает Ева. – Давай я к тебе приеду!

– Умная, да? А пока ты будешь ехать, я повешусь!

– Ладно. Давай свои заметки, – Ева сдается, подумав, что две повесившихся женщины за три дня – будет перебор.

– Ну вот, тогда так. Жуткая история Маруси Лебеды про паровоз.

– Что ты сказала?

– Это название. Ты просила узнать у женщины, от кого у нее был ребенок. Я узнала! Не перебивай. Маруся жила на маленьком полустанке, далеко от большого города, в лесу. Мужское население полустанка – все, кто мог работать, – работало на железной дороге. Но населения этого было так мало, что на работу охотно принимали и женщин: они редко впадали в запой, поддерживали здоровый дух соперничества в мужском коллективе и кормили мужиков как могли.

Однажды Муся несла домой шпалу. Шпала, просмоленная и тяжелая, давила на плечо, Муся уже пожалела было, что поволокла ее, но остановиться и бросить такую тяжесть можно было один раз – потом взять ее и тащить дальше, тело ни за что не уговоришь. Муся старалась идти быстро, сзади нее по железке проехал, громыхая, товарняк, и в страшном грохоте, заглушившем все другие звуки, она услышала, как кто-то рядом сказал совершенно ясно: “Брось шпалу”.

– Щас! – ответила Муся, – размечтался.. – и скосила глаза, стараясь разглядеть чьи-нибудь ноги рядом.

“Брось шпалу, дура!” – сказали ей уже грубо, Муся рассердилась и бросила шпалу на землю.

Она повернулась, но никого рядом не было. Товарняк отгрохотал, обнаружив после себя тишину и покой, Муся стояла совсем одна на неровной дороге, ветер шевелил деревья, далеко на поляне паслись козы.

Так Муся и ушла домой без шпалы. И даже не сердитая совсем, потому что пожалела себя. А вечером она сменила дежурную на переезде.

– Подожди, высморкаюсь. Хорошо ведь пишу, а? И стиль подходящий, правда, эта твоя Маруся – натура хоть куда! Ты иногда отпускай междометия, я тогда буду знать, что ты не заснула! Помнишь, что такое междометие?

– Ну! – вздохнула Ева. – Еще бы! Ого!

Ночь прошла спокойно – три скорых и один порожняк в полпятого утра, все как обычно. С утра один за другим пошли южные поезда, Муся стояла с флажком, читая надписи, которые знала уже наизусть. Больше всего ей нравилась “Пивдэнный Буг”. У кого ни спрашивала, никто не знал, что это за место такое.

В обед Муся разогрела на маленькой электроплитке свою жидкую кашу, достала закопченный кусок свининки, луковицу и четвертинку черного хлеба. Как всегда при виде еды, настроение у Муси поднялось, она запела, сидя возле станционного домика на лавочке, а проезжающие тяжелые грузовики, притормаживая возле переезда, определялись в открытых окнах мужскими особями и предлагали ей бог знает что.

Муся сходила в лес по нужде, сорвала по дороге несколько крепких белых. Она развесила их сушиться на солнечной стороне, прибрала в домике и услышала, как зазвенел сигнал, предупреждающий, что сейчас опустится шлагбаум. Муся удивленно уставилась на часы с кукушкой. Полшестого. Время полного затишья. “Может, симферопольский спешит на Москву”? – удивилась Муся, потому что никаких поездов в это время быть не должно, электричек тоже, а ремонтная коптилка только что пробухтела.

Муся вышла на рельсы. Напрягая глаза, посмотрела в одну сторону и в другую. Никого. Автоматика могла сломаться, но машин тоже на дороге не было, торопить ее было некому. Далеко-далеко вдали показался черный дымок над плавающей в теплом воздухе светящейся полоской рельсов.

“Коптилка возвращается, чего-то забыл”, – решила Муся. Коптилкой назвался маленький ремонтный паровозик, который ездил на угле по срочному ремонту путей, возил железнодорожников на обед и в ближайший город на станцию, если туда привозили отруби или комбикорм.

Она потянулась, вдыхая запах влажного леса с душком отхожего места: вдоль полотна щедро разбрызгивалось содержимое туалетов скорых и пассажирских. И тут острый глаз Маруси заметил, что вдали – не коптилка. Что-то большое и черное ехало, коптя небо дымом. Муся достала флажок. Потом подумала и пошла в домик позвонить. Она кричала и кричала: “Алло, седьмая!..”, но сильный треск в трубке и обрывки чужого спокойного разговора мешали, ей никто не отвечал. Муся звонила и звонила, пока совсем рядом, испугав ее, не закричал незнакомым звуком поезд. Муся выскочила из домика и, раскрыв рот, смотрела, как медленно проезжает в сторону Москвы самый настоящий паровоз, черный, с длинной коптящей трубой, увешанный флажками и фонариками. Она хорошо рассмотрела небольшие, отделанные деревом окна, некоторые были открыты, в них двигались от легкого при неспешном ходе ветра занавески, но людей она не видела. Муся оцепенела, разглядев огромные колеса, странные вагонные двери, но что сразило ее наповал – круглая тарелка антенны на предпоследнем вагоне, такую тарелку часто предлагали купить по телевизору и обещали весь день кино без перерыва или футбол с концертами, если ты не любишь кино.

Поезд ехал медленно, он уже уходил, туманя небо над собой растворяющимся дымом из трубы. Зазвонила, поднимаясь, стрелка шлагбаума, Муся очнулась от длинного гудка: она стояла на дороге, ей сигналил грузовик. Муся подбежала, размахивая рукой, шофер высунулся из окна, но заглушать мотор не стал.

– Мужик, слышь, мужик, ты видел? Ты паровоз видел? С антенной! – кричала Муся.

Шофер покачал головой, усмехнулся и уехал.

Она пошла в домик звонить и дозвонилась сразу, слышно было хорошо.

– Поезд прошел у меня без расписания! – кричала Муся в трубку. – С паровозом и антенной, жуткий такой!

– Ну и чего ты орешь? – поинтересовалась седьмая.

– Сейчас у тебя будет, – притихла Муся, – позвони потом, когда проедет. Красивый…

Но поезд мимо седьмой не проехал.

Муся вдруг успокоилась, расслабленно наблюдала, как далеко за дорогой солнце уходит в землю, а сменщице своей ничего не сказала.

На другой день она была выходная, но на переезд пришла. Сидела, грызла семечки с напарницей с пяти до семи. В полшестого зазвенел, опускаясь, шлагбаум, Маруся застыла, боясь пошевелиться, когда рядом с ними неспешно пропыхтел паровоз, а ее сменщица посетовала, что придется вызывать ремонтную: опять шлагбаум барахлит, опускается впустую.

В свое дежурство она выходила на каждый перезвон автомата у шлагбаума, потом случилась авария на дороге, она занервничала и совсем забыла про этот паровоз.

И вдруг уже в сумерках, около десяти часов, что-то словно толкнуло ее. Муся вышла, кутаясь в платок от вечерней сырости, посмотрела в ту сторону, откуда приезжал поезд, и сразу зазвенело, и шлагбаум опустился.

С трудом разглядев в темнеющей дали черный дым, Муся опустилась на колени и приложила ухо к рельсу. Идет. Она вдруг, неожиданно для себя, перекрестилась и встала поудобней, расставив ноги.

Паровоз надвигался, горя фонариками, и гудел. Муся оцепенела: он двигался очень медленно, и казалось, что на нее плывет светящаяся громадина с чух-чухающим звуком. В последний момент Муся испугалась и отпрыгнула в сторону, вдохнув запах мазута и горящего угля. Теперь она стояла сбоку, задрав голову, насчитала шесть вагонов и бросила в шестой свой флажок, размахнувшись изо всех сил. Муся чуть отвернула голову, ожидая, что флажок отскочит в нее, но крепкая деревянная ручка, отшлифованная множеством женских рук, с прикрепленной к ней желтой тряпкой, прошла сквозь вагон. Муся следила за ней пристально, вагон будто слегка растворился, и ей был виден флажок – вращаясь, он упал по ту сторону полотна.

– Ага! – закричала Маруся. – Вот ты какой!

Поезд уехал. Она, сдерживая дрожь, спустилась с железнодорожного полотна и шарила в траве, отыскивая флажок. Нашла, ощупала и даже понюхала его.

Муся решила поймать паровоз.

Изготовила ловушку – два тяжелых металлических креста, связанных веревкой. Веревку ей щедро обмочила святой водой баба Шура из деревни Рыжики, что рядом со станцией. Дождавшись в другое свое дежурство паровоз, Муся бросила перед ним на другую сторону рельсов один крест с привязанной к нему веревкой, сама схватилась за другой и закричала заговор: “..нечистая сила меня носила, носила устала, чтоб ей было мало! так мало – не видно, не видно – не слышно, нигде не найти!”

Поезд проехал как ни в чем не бывало.

Муся смотала веревку с крестами, дождалась другого дежурства, встретила поезд, проводила его, стоя у домика и жадно вглядываясь в окна. Ей показалось, что она видела женское смеющееся лицо, но наутро все потерялось как сон.

Ее тянуло к поезду странной силой, казалось, что все тело начинало свербить, маяться и скучать. Муся гладила его руками, щипала за живот и ноги над коленками. Она жила одна, родители умерли. Прижилась, правда, к ней чужая бабушка, которую выгнали дети из московской квартиры, два года они хозяйничали вместе, но бабушка как-то тихо померла, и Муся теперь ела дома одна.

Наконец, Муся решилась. В тот день она не развеселилась, как всегда от еды, выскакивала каждые полчаса на рельсы, а к вечеру вообще словно заболела: ей стало страшно и горько, что поезд не придет.

Но вот поезд крикнул издалека, Маруся сразу узнала его. Она вышла в темнеющий вечер, встала на рельсы и потрогала отполированное блестящее железо. Железо было теплым и вибрировало. Звенел опущенный шлагбаум. Быстро темнело, а поезд светился развешанными разноцветными фонариками, дышал громко и дымил вовсю.

Было ветрено, Муся смотрела в приближающуюся огромную черную морду, от напряжения ее глаза слезились, и два огня внизу черной махины расплывались бесформенно золотом. Муся расставила руки в стороны, ее платок раскрылся большими цветными крыльями бабочки, и она вошла в наехавший поезд. Она слышала, как стучат на стыках внутри нее колеса, тело стало невесомым, потом содрогнулось, словно ему подарили что-то редкое, то ли боль, то ли фантазию, стало горячо внизу живота, и вдруг все кончилось. Тяжело дыша, она повернулась. Поезд уходил, тело болело, а на душе было стыдно, как будто она блудила ночь напролет.

Маруся позвала свою подругу к ней на дежурство в домик вечерять вместе, обещала бутылку и закуску, песни под гармошку, а утром на опохмелку – росу до колен. Подружка Вера пела так, что сердце останавливалось, даже баба Шура из Рыжиков сказала, что от Веркиного голоса ей становится не по себе, как будто ей в это самое место соли насыпали.

Сидят они, значит, под фонарем у домика, вокруг – темень, будто фонарь вырезал у ночи только себе кусочек. Верка поет, Маруся млеет, а тут шлагбаум опускается, звонок звенит, и Маруся чувствует, не глядя, что сейчас подъедет поезд. Встает она спокойно, становится между рельсами и ждет, распахнув платок крыльями. Сначала еще слышит сильный высокий голос Верки, а потом – помутнение, бешеная радость и стыд.

Верка Марусю дождалась, гармонь отложила и сказала, что пить больше не будет, потому как у нее начались видения. Ей вроде показалось, что сквозь Мусю поезд проехал. И не поезд даже, а какая-то хренотень – буржуйка на колесах. Маруся тут обрадовалась, Верку целовала и к врачу, который лечит от помутнения рассудка, решила не идти.

Так получилось, что к врачу ей идти пришлось через две недели, и врач этот – совсем не стыдный мужик – сказал, что у Муси будет ребенок.

Ребенок так ребенок, Муся и рада, а на вопросы деревенских баб отвечала весело и беспечно. А Верка проговорилась. И вот приходит, значит, к Марусе одна жалейка – старая дева, значит, и говорит, что тоже хочет к ней в гости, что бутылку и закуску принесет сама, петь не умеет, но кофту шерстяную к сентябрю Мусе сработает, если все получится.

Все случилось очень даже хорошо, с одного раза. Потом приходили еще две бабы, сами, не в Марусино дежурство.

Маруся ребеночка ждала, себя берегла и шпалы больше домой не таскала. Даже когда крыльцо стало пошатываться. До трех месяцев, пока и живота-то никакого не было, она поезд видела, считай, каждое дежурство, но близко не подходила. А с трех месяцев взяла справку, и перевели ее на легкий труд – стеречь ночью магазин. Мальчик родился крепенький, красивый, а там и у жалейки сорокапятилетней родился, тоже вполне ничего.

Пришла как-то к Марусе женщина одна. Замужняя, да брошенная. Пошли они к вечеру на переезд, дождались поезда. Маруся стояла близко к нему, фонарики светились, труба коптила, чух-чухал он громко, а эта, брошенная, не видела и не слышала ничего. Так и проехал паровоз впустую. Маруся сказала, что ей тяжело сюда приходить, сердце ноет, а женщина просит и просит, Маруся и пошла второй раз. К рельсам не подходила, села на лавочку у домика, а женщина прохаживается туда-сюда по шпалам, ждет. “Ты, – говорит, – только упреди меня, а я уж встану и с места не сдвинусь!”

Зазвенел шлагбаум, опустился, а Марусе страшно стало.

– Идет? – кричит женщина.

– Уйди ты, Богом тебя молю! – кричит Маруся.

– Почему я не вижу? – кричит женщина.

А паровоз уже близко, Маруся видит свет от него, да и женщина свет видит, смотрит на загоревшиеся рельсы, оглядывается и вдруг схватилась руками за голову, закрывая уши, будто услышала невидимую махину совсем рядом,

Маруся видела сквозь прозрачный поезд ее упавшее тело.

Она побежала домой, заперлась, ребеночка к себе прижала и не спускала с рук неделю. А он все одно помер.

Женщину похоронили, уголовное дело завели, да только поездов в это время по расписанию никаких нет, а что другое могло ее так измолотить, никто и не представлял.

Маруся же, похоронив ребеночка, пришла на переезд, осмотрела внимательно проезжавший поезд, так, чтобы никогда не забыть, и поехала в Москву узнавать, кто это пускает такое по путям. А грудь болела, и заливалась молоком каждый день по два раза раковина в туалете Курского вокзала.

В трубке слышна возня.

– Подожди, в дверь звонят. Если это менты, я тебе потом после них перезвоню и прочту все про вдовий дом! … Але! Это не менты. Это соседи снизу. У них протек потолок. Потребовали пройти в ванную и убедиться, что у меня не течет вода. Я сказала, что все в порядке, что уже не течет, а они все равно пошли в ванную. Визгу было! Ты меня слушаешь?

– Обязательно, – Ева закрыла зевок ладонью. – Что у тебя с голосом?

– Я еще выпила. Совсем чуть-чуть, чтобы чувствительность не восстановилась. Читать могу, а ты как?

– В порядке.

– Ну, тогда вторая жуткая история Маруси Лебеды про Вдовий дом. Читать буду медленно, а то язык заплетается.

В этом доме должны быть маленькие окна и много комнат. Переходишь в потемках из комнаты в комнату – как книгу читаешь. Это кровать бабушки, это – комод прабабушки, тут дедушка умер, тут мама первую брачную ночь делала себе. В этом доме деревянные полы и стены, везде стоят сундуки, пахнет сразу всеми людьми, которые тут жили и умерли, по углам селятся паучки и поджидают заблудившуюся муху, за печкой обязательно живет сверчок, а в подполе – одна крыса, своя. Зимой, когда растопишь, в нем тепло – потолки низкие, а летом прохладно – тень от деревьев укроет от солнца. Дом постепенно врастает в землю, стареет, дети и внуки пристроили себе терраски и сделали по отдельному входу. В некоторых таких домах можно до семи входов насчитать. И это еще не берется в расчет подпол, из его низкого – норой лаза можно тоже попасть в дом. Понятно, что дом должен был жить долго-долго, растить детей, умирать в себе стариков и старух, прежде чем стать Вдовьим домом.

Обычно предназначение дома определяют случайно. Зайдет в гости к хозяевам женщина, чаю попьет или соли займет, поговорит, а выходя, запутается в сумраке множества комнат и выйдет не в ту дверь, в которую вошла. Все, считай, вдова. Сначала, в первый раз, никто этому значения не придает, подумаешь, умер у женщины муж – замерз пьяный на дороге в ста метрах от дома. Второй и третий разы тоже могут пройти незамеченными, но так уж получается в небольших поселениях, что всегда найдется какая-нибудь бабка, которая заметит и расскажет. И это будет обязательно бабка, и, конечно, сначала никто ей не поверит, и она, как это бывает с такими бабками, войдет в азарт и подстережет, а после закричит на всю округу, как именно это было. “Заходила, милая, к Сергуне чаю занять? Заходила. Разговоры делала? Делала. В какую дверь вышла? А я помню, в какую! Там дверей не счесть. А я помню! В другую дверь вышла, не в ту, куда вошла, я все помню, теперь плачь-кричи, мужа хорони.”

Надо сказать, что как только эта проныра установит, что дом действительно Вдовий, все, как по уговору, перестают об этом говорить и дальнейшее происходит без обсуждений. И бабка сразу успокаивается и перестает подстерегать. Чего доказывать, все уже ясно. Окрестные женщины начинают задумываться. И есть про что подумать. Редко какая счастлива с мужем, всегда что-то не так. В сердцах, под сильной обидой, соберется, утирая слезы, перекрестится в первый раз в жизни, а пока дойдет до дома, успокоится. Так и сидит то одна, то другая неподалеку от дома на поваленном дереве, лицом светлая, улыбается. Значит, вспомнила, что и хорошее было. Или на руках после роддома с ребенком нес, или пожалел вовремя. Посидит, посидит и уйдет обратно домой.

Те, которые твердо решили, обиды не ждут. По сильной злобе, другой любви или корыстно, стараясь не попадаться никому на глаза, идут, как прогуляться вышли. Заходят быстро в дом, а причина готова: то спросят у Бабушки, какие огурцы сажала – больно хороши в тепличке, то спросят комнату снять на лето, могут даже деньги оставить вперед, а потом, словно случайно, выйдут в другую дверь. Бабушка посмеется: предрассудки это, конечно, но, мол, есть такая примета… А женщина скажет, что в приметы не верит.

И все. Хоронит своего через месяц.

Мужья по-разному умирали, но все естественно. То пьяный под поезд попадет зимой, а летом может запросто и на косу напороться, оскользнувшись схоженой подошвой сапог на мокрой траве. Простывали, сгорали за две недели от внезапного рака, давились пельменем за обедом, стреляли друг друга из охотничьего ружья и тонули в холодной воде. Был, правда, один случай интересный. Дачница жила недалеко, все лето копается на грядках, берет молоко и яйца, с виду простая и обыкновенная, а оказалась ученой известной. Мух исследовала. Станет иногда, обопрется на лопату и смотрит завороженно на старый дом через забор. Потом встрепенется, оглянется, как заблудилась, и опять копать. Бабушка, что во Вдовьем доме жила, говорила деревенским, что поколачивает ее муж, а зимой молодых девок привозит для разврата на дачу, она видела, да молчит, не хочет соседку расстраивать, работящую и тихую. Скоро или не скоро, только пришла эта женщина к Бабушке, заплатила за молоко и вошла в дом. Сели они в потемках, на стене часы тикают, крыса родная шуршит в подполе, женщина молчит, и Бабушка молчит. Помолчали немного, потом женщина встала, а ее как будто ноги не держат. “Простудилась, наверное”, – говорит. Бабушка засомневалась, может, она перепутала и по рассеянности выходит не туда, куда вошла. “Вон у меня, – говорит, – калиточка как расшаталась, может, твой муж приедет отдохнуть, забьет пару гвоздей?” Женщина подумала-подумала, посмотрела в лицо Бабушке, посмотрела, куда она показывает рукой, – а она показывала на первую дверь, – и опустив голову, вышла в другую.

Две недели ее не было. Приезжает в черной косынке. Пришла к Бабушке, принесла ликеру и конфет. “Помянем, говорит, моего мужа”. “Подавился, или утонул?” – спрашивает Бабушка. Качает головой, что нет, не так. “Ну тогда под машину попал, или врачи по ошибке зарезали?” Опять не так. “Упал с балкона, отравился грибочками?” Все не так. “Его, говорит, наемный убийца случайно застрелил”. “Ох-ти-и-и, мила-а-я моя, ты что же, еще и киллера наняла?! Это ж какие деньги!”. “Не нанимала, – говорит женщина, случайно вышло. Его киллер с соседом попутал. У нас дом ведомственный, с охраной. Киллер в засаде сидел на соседа почти неделю, а когда я от вас приехала, в тот же вечер мужа у машины соседа пристрелили. И киллера этого поймали, он сознался и долго еще не верил, что подстрелил не того.” “Ну и слава Богу! – перекрестилась Бабушка, – А то вдруг бы на тебя подумали!”

Вот как бывает. Объяснение? Какое тут может быть объяснение. Бабушка говорила, что все женщины на земле связаны одной пуповиной невидимой, если что одна умеет или знает, обязательно другой постарается передать – такой у них союз и взаимопонимание. Если женщина чего очень сильно захочет, никакой ангел-хранитель мужчины не сдюжит. Обязательно заблудится и потеряется.

– Подожди, – возмутилась совершенно проснувшаяся Ева, – это что же получается, и осечек не было? Стоит войти и выйти не туда, куда вошел, и дело в шляпе? Во всех случаях?

– Золотые слова. Я так и спросила. А она говорит: Это все от твоего терпежа зависит. Сколько ты терпеть можешь. Некоторые затаятся, ждут неделю, две, три, их терпение кончается. Одна такая девка молодая, две недели ждала, не выдержала, побежала к Бабушке второй раз. Ей навстречу мать мужа. “Стой, говорит, что скажу”, – а с виду спокойная. Девка спешит: “потом, не к спеху”. Влетела в дом и раз десять туда-сюда по нему бегала, в одну дверь забежит – в другую выбежит, потом в третью, из дома – в четвертую, пока без сил не упала. Идет обратно, устала, бедная. А свекровь сидит себе на деревце поваленном, ждет ее. Она, оказывается, шла ей сказать, что сын умер, а лицо спокойное сделала, чтобы невестку не испугать, подготовить потихоньку.

Можно догадаться, куда такие дома деваются. Их жгут. И этот когда-нибудь сожгут, наша Бабушка даже завещание на него не пишет: “хоть бы дожить, говорит, не сгореть, умереть своей смертью”. Мужики жгут. Хотя любой, кому это расскажешь, посмеется. Суеверия, слухи и чепуха, скажет. А в потемках доедет его женщина, которой он для смеха рассказал, до этой станции, пойдет, как сто лет ходила, – и дорогу не спросит. Хорошо еще, если присядет на поваленном дереве.

Вот такая жуткая история.

– Колоссально, – выдыхает Ева, – но для отчета не годится. Неужели ты, такая практичная и умная, можешь представить, что муж умер от твоих шатаний по этому дому?

– Приехали менты, – сообщает Марина. – Я дверь не закрывала. Хозяйничают. А! Оказывается, их соседи снизу вызвали! Сказали, что я труп в ванной отмачиваю. Сразу прикатили, голубчики! Ты прочувствовала мой особый стиль повествования?

– Прочувствовала.

– Нравится?

– Отпад, – вздыхает Ева. – С ребенком, правда, не очень понятно, я в смысле – от кого он. А так – отпад полный. Ты растешь, журналисточка!

– Слушай, ну какая ты зануда! Я же тебе все подробно описала, с живых слов! Ты что, не веришь этому?

– Я теперь всему на свете верю.

– То-то же! У меня взяли отпечатки пальцев. Это зачем?

– Сравнят с теми, что на бритве.

– Зара-а-азы! А если я ноги, к примеру, брила?!

– Тогда тебе крупно не повезло.

– Ладно. Принесли носилки. Вообще-то я пользуюсь гелем для удаления волос. Пока!

– Марина, – Ева слышит на том конце трубки чужой разговор и повышает голос, – Марина, не пей снотворное.

– Не буду. Я в морг поеду. Они меня подбросят. Потом – в редакцию. «Ужасы деревни Рыжики» – ничего, а? Пусть мой шеф-графоман удавится от зависти.

Подумав, Ева бредет в коридор и берет из кармана в широком кожаном поясе маленькое зеркальце. Она возвращается в спальню, садится на кровать, зажав зеркальце в ладони и закрыв глаза. Потом, решившись, подносит руку к лицу и, досчитав до десяти, открывает глаза. Женщина в ярком кружочке так притягательна, что у Евы захватывает дух. Она прищуривает глаза, и женщина в зеркальце прищуривает. Ева неуверенно улыбается, и женщина улыбается ярко накрашенным ртом. Ева смотрит, не моргая, а ее двойник в ладони вдруг озорно подмигивает.

Положив зеркальце под подушку, Ева сворачивается на боку, обхватив колени руками. Легко и невесомо, завороженная веселыми знакомыми глазами из круглого стеклышка, она вступает в дрему, как в теплую воду парящего на рассвете пруда. И до того, как уснуть, думает, что нужно позвонить в полдень (раньше – бессмысленно, представители богемы к полудню только протирают глаза) знакомому режиссеру не очень приличных фильмов. Она спросит, где его актрисы могут вывести родинку, если, к примеру, она им не нравится, и не встречал ли он темно-коричневую запятую размером с копеечную монетку на щиколотке красивой девушки. А режиссер спросит – «Насколько красивой?», потому что у него свои представления о красоте, он как-то излагал их сорок две минуты в гримерной, в душных запахах пропитанного дезодорантами тел, в устрашающих болванках, обтянутых черным бархатом, отчего парики на них казались чужеродными, в кружевах и скомканных увядающих цветах – Ева мяла головки всех попадающих под руку ненавистных ей роз. Противный мальчишка… Он узнал, что Ева не любит шипастые цветы, и пообещал, что в другой жизни она так полюбит розы в наказание, что будет поедать, как только ей попадутся спелые.

Как всегда, перед самым вступлением в сон, Ева поймала в неизвестных пока для нее странствиях смерти образ отца. Мгновенная, как вспышка упавшей звезды, сказка на ночь:

«Однажды женщина решила спрятаться от Бога. Она сыграла в прятки со смертью и нашла такое место, куда уходит жизнь, покидая тело. И Бог не смог найти ее. Тогда мужчина сказал, что сам найдет женщину и этим обидел Бога. Женщина не найдена. Мужчина наказан. Его распяли: Богу – богово. Первой стала на колени у креста Спрятавшаяся и поклялась, прикасаясь поочередно к своему телу сложенными щепоткой пальцами, что ее голова, живот и руки никогда не забудут Ищущего, а ноги ей нужны свободными. Спи, моя прекрасная Плакальщица.»

«Вы позвонили в частную фирму по розыску пропавших мужчин и животных. Оставьте свой телефон…

– Мамочка, возьми трубку! Возьми, я знаю, что ты дома!

– Я дома, – пошатываясь, Ева добрела до телефона и нажала кнопку. – Прекрати называть меня «мамочкой». Сразу предупреждаю, у меня был очень тяжелый день, я только что исхитрилась заснуть.

– Не жалуйся. Ты нашла ее?

– Не могу сказать точно.

– Что это значит – повышает голос Илия.

– Это значит, что попытка удалась только с третьего раза. Мне пришлось залезть по компьютеру в Центральный медицинский архив. Ты, например, знаешь, что у новорожденных родинки, больше трех миллиметров в диаметре, считаются аномалией, как и родимые пятна? – Ева зевает, Илия вбирает в себя ее выдох на том конце трубки. – Я столько аномалий перерыла за шесть часов, что уже не могу смотреть на людей непредвзято. Результат такой: с 1949 по 1995 год родилась одна девочка с такой родинкой, как ты описал. В 1959 году в Москве. И учти, что после 1995 года в этот архив внесены данные только по России. Сколько еще таких родинок потом народилось в независимых республиках ближнего зарубежья, или просто в глухих деревнях, остается только гадать. Соответственно, неизвестно и количество старушек с подобной отметиной.

– Значит, – возбужденно дышит мальчик в трубку, – ей сейчас сорок четыре года?!

– Ты как будто огорчен?

– А может женщина в сорок четыре года родить ребенка?

– Может, – опять зевает Ева, – если у нее не случился ранний климакс. Какого черта вообще?! Приходи, обсудим особенности раннего климакса и твое странное внимание к женщинам с родинками на щиколотке.

– Не приду. Сколько тебе лет?

– Двадцать пять, – улыбается Ева, – но ты знаешь, я не люблю детей.

– Значит, ей было двадцать пять в 1984 году. Так?

– Я в полвторого ночи плохо считаю.

– А ты будешь красивей, чем сейчас?

– Вряд ли, – Ева оглядывает себя голую в зеркальной панели стенки.

– А была красивей раньше?

– Ну, мне иногда казалось, что самая красивая я была в двенадцать лет.

– Двенадцать лет – это мало.

– Смотря для чего.

– Ладно, прощай, – серьезно заявляет мальчик, и Ева улыбается, хотя сердце тревожно стукнуло невпопад.

– Прощай, – отвечает она легко. – Я тебя обидела чем-нибудь?

– Нет, – слышно, что Илия удивился.

– Значит, можно спросить?

– Спрашивай.

– А если эта женщина родилась до сорок девятого года?

– Нет, – подумав, отвечает Илия. – Она здесь, в твоем периоде рождения-смерти. Я это знаю точно. И тому есть подтверждение. Ангел, сшитый Фрибалиусом, чтобы ее охранять. У него голова от одной Венеры, руки от другой, ноги, которые нашел Караваджо, и тело Звездочета. Ангел, конечно, может ошибиться и не найти ее, но это только в том случае, когда женщина сама очень захочет спрятаться.

– Ничего не понимаю. Ты уверен, что твой мир существует на самом деле? Что это за игры со смертями? Восемьсот восемьдесят пять жизней. Почему именно столько?

– Просто потому, что все были сделаны. Больше не понадобится, – отвечает мальчик, не задумываясь. После паузы он вздыхает и говорит успокаивающе: – Не ломай голову, потому что на самом деле исконно сущих всего двое. Мужчина и Женщина. Даже остальные восемьсот восемьдесят три – уже варианты. Повеселить тебя?

– Давай.

– Истории не существует. Я тут покопался у вас в книгах, очень смешно! Вы считаете, что люди появились сорок тысяч лет назад, игнорируя даже находки горшков и украшений в раскопках трехсот тысячной давности.

– Очень жаль, но я плохо соображаю в таких цифрах и, честно говоря, мне не смешно.

– Ладно, я тебе подскажу, когда надо будет смеяться. Когда ты по телевизору наткнешься на срочное сообщение о том, что при раскопках в слое двухсот тысячной давности обнаружены предметы из неопределяемого сплава.

– Что в этом смешного? Слышала я такие сообщения, они кончаются предположительным анализом пребывания на нашей планете инопланетян.

– Инопланетян не существует. Клетки в твоем организме и Вселенная – одно и то же. А ядро одной клетки – Солнце. Не отвлекайся. Объясняю для дураков. Юноша с пауком, помнишь?

– Помню, – вздыхает Ева.

– У него на шее был медальон из силумина. Это не так давно изобретенный в вашем времени сплав металла серебристого цвета. Медальон попадет вместе с ним сначала в 1337 год, а потом, когда юноша состарится, умрет своей смертью и сгниет плотью, обвиснет на его оголившихся костях в склепе. В 1896 году будет найден при раскопках архитектором, и отправлен в музей. В 1987 году сделают анализ и определят, что в четырнадцатом веке не могло быть подобных сплавов. Ни-ког-да. А теперь – улыбочка: сначала ученые пройдутся в печати по поводу вторжения на планету инопланетян, потом сочтут ошибочной датировку, медальон поступит в скупку, его купит в девяносто первом папа юноши, и так далее. Но это уже интерпретации на тему.

– Эй, подожди! – перебивает Ева, у которой мгновенно сработал нюх и азарт. – Юноша лежал у себя в комнате в одежде! Почему это он окажется в прошлом с медальоном на шее?!

– Потому что есть вечные металлы, вечные предметы, камни, охраняющие душу.

– Урусуйка восьмой ученицы Отпевальщицы, – выдохнула Ева.

– Правильно. И раковины жемчуженосных моллюсков, кстати.

– Кстати, кстати… – грустно повторяет Ева. – Зачем тебе нужна именно эта женщина?

– Чтобы проникнуть в нее.

– Чего?.. – оторопела Ева.

– Я проникну в нее, это единственный способ иметь женщину при себе длительное время.

Справившись с накатившим шоком, Ева сдержано интересуется:

– Сынок, а ты не слишком загнул с эпатажным экспромтом?

– Включи воображение, мамочка! Отбрось шаблоны и злость на мое предполагаемое хамство. Я поживу в ней месяцев девять, потом рожусь и она будет любить меня долго-долго, пока я не вырасту в трудно управляемого подростка. Так что ближайшие десять лет ты обо мне не услышишь, не волнуйся. Будешь скучать? Молчишь. Что, трудно представить, как я – весь, целиком – превращаюсь в микроскопического сперматозоида?

Ева представила и засмеялась.

– Зря смеешься. Для человеков это будут трудные десять лет. Мне пора. Ты отличный сыщик.

– Согласна, повелитель человеков. Ты обо мне все знаешь, а я о тебе – ничего. Расскажи хоть что-нибудь!

– Я красивый, умный и добрый. Люблю мастерить и играть в прятки. Любимое животное – черепаха. Любимый цвет – красный.

– Цвет крови?

– Точно. Теплый и густой красный цвет.

Глава пятая. Расставленные ноги женщины – врата небесные?

«Уподобиться можешь ли женщине,

что безучастно отпирает и запирает врата небесные?»

Дао Дэ Цзин

Вера и Сусанна. 1984 год.

Во сне опять падаю вниз. Перед сном я долго вспоминала все ужасы, которые могут присниться: мужчина в шляпе сзади, в толпе за мной, за мной! Потом еще две руки, ощупывающие окно с той стороны. Если все это вспомнить, то не приснится, но я не успела вспомнить все, и вот результат: опять валюсь с каких-то ступенек.

Я жду Су. Все дело в этом. Я жду ее с вечера, странно – с какого именно вечера я ее жду? Если со вчерашнего, то это неправда, – я жду ее со всех предыдущих вечеров и после всех вечеров, которые будут, а Су всегда приходит утром... Как совместить вечер-Су-утро? Ожидание представляется мне голодом: я будто уныло осматриваю холодильник и уговариваю себя отвлечься чем-нибудь. Вчера была газета. Я вытащила из ящика рекламную газету, чуть не заманилась, но вовремя очнулась и сунула в ящик рядом. Су говорит, что у меня аллергия на газеты. Она любит их нюхать, ей нравится запах типографской краски.

Ключ в замке. Пришла Су.

– На улице идет дождь. Я принесла молоко, еще хочу показать тебе кое-что, – она роется в сумке, потом похлопывает себя по карманам. – Господи, неужели потеряла?! А, вот, – Су кладет свое «кое-что» на стол рядом с пакетом молока.

– За такое «кое-что», по моему, полагается уголовная ответственность... Я надеюсь, газовый?

– Настоящий!

Мы рассматриваем пистолет.

– Такой маленький? И вообще он дряхлый!

– Да. Он старинный. Пистолет «Генель», – заявляет Су гордо, – Германия. Как раз для меня. Потому что, – объясняет она, заметив мой удивленный взгляд, – перед каждым выстрелом нужно будет снимать с предохранителя. Вот тут видишь, – она неумело вынимает магазин. – Смотри… Магазинная защелка связана с предохранителем. Короче, палить с перепугу во все подряд я не буду. Сто раз еще подумаю, да и пружина тугая. Вот. У меня сегодня клиент. И Сережа утром звонил. А клиент будет вечером.

– А кого мы будем убивать?

– Самооборона!

Су забирается ко мне в постель. Утром ей звонил Сережа, после чего Су купила пистолет, значит, она испугалась. До сих пор Су его не боялась, он очень обаятельный, хотя и шантажист. Я размышляю, глядя в потолок. Су осторожно принюхалась к наволочке и устроилась поудобней.

– Вера, расскажи, зачем я купила это?

– Все очень просто. Сережа говорил про клиента. Поскольку раньше ты без сопротивления вспоминала все, о чем говорят клиенты и выполняла его мелкие просьбы...

– Ну Вера!

– Без сопротивления! Рассказывала обо всем, то его просьба сегодня была для тебя неожиданной, и испугала тебя.

– Да. Это так. Но тут что-то не то.

– А! Ты же боишься смерти!

– Боюсь.

– Но как же ты себя убьешь, если боишься?

Су протягивает ко мне руки и заливается слезами. День начался не то чтобы безболезненно, а как-то нервно и грустно.

Су роется в сумочке, когда ее движения становятся истеричными, я не выдерживаю и достаю свои ключи от ее квартиры, мы еле успеваем раздеться, приходит клиент. После взаимных расшаркиваний и выяснения, кто именно дал телефон Су, усаживаемся. Дални – так его зовут уменьшительно, обещает сюрприз, многозначительно хмыкает и вытаскивает пакет с фотографиями. Су садится на ручку его кресла, на всех фотографиях – Су. Она смеется на фоне замков и фонтанов, у автомобилей, рекламно-ненормальных, как, вероятно, и все «там». Интересно, Су всегда улыбается, когда ее фотографируют – навязчивая идея тщеславной мамочки – «ты лучше всего, когда улыбаешься, и головку склони немного набок, не смотри в объектив, смотри вдаль».

Цветные осколки от поездки Су во Францию валятся сначала на толстые колени Дални, потом на ковер. Я рассматриваю, пользуясь случаем, пухлые пальцы, небольшую лысинку, очки в тонкой оправе, тут он поднимает голову и я вздрагиваю от совсем растерянного и незащищенного взгляда. Он почувствовал неладное, осторожно сбоку косит на Су. Су расслабилась, успокоилась и ведет себя, как всегда вполне естественно: она наклоняется поближе и внимательно обнюхивает Дални, прикрывая иногда глаза для более лучшего усвоения запаха. Я улыбаюсь:

– Вы не волнуйтесь, это Су вас обнюхивает.

Он тоже неуверенно улыбается, встает и осматривается вокруг, наклонившись, заглядывает под стол и под кресло.

– Что-нибудь не так? – мне стало не по себе.

– Так! Это я сделал поиск! Су – это кошка?

– Су – это я! – Су потягивается и встает, – Это половина моего имени.

– А кто тогда – Анна?

– А это вторая половина моего имени. И все вместе – это я.

Она уходит на кухню, мы оба провожаем ее глазами.

– Вы остаетесь?

– О, да! Су – прелесть. Это... Она такая не-под-следственная... Я правильно говорил?

Я киваю, не сводя с него глаз:

– Будем надеяться.

Я собираюсь уходить. Мне здесь нечего делать: Су беспокоилась за свой французский. Но Дални радостно сообщил, что он неплохо говорит по-русски и с удовольствием попрактикуется в разговорной речи. Он вежливо предлагает мне остаться и поужинать вместе, потому что у него много «съедобности» и еще потому, что я – «тоже умрупочти...тельная!». Я ограничиваюсь скромным советом не употреблять сложных прилагательных.

Мир вокруг – категорически потусторонний. Я даже иногда ощупываю его слегка пальцами в безумной надежде найти трещину, заковырку – тщетно! О, Су, любовь моя! Любил ли кто... «Москва, Москва, люблю тебя я, как сын родной,.. как мать родная!» Я передвигаю ноги и внимательно смотрю вниз, я дрожу от страха и потею от попытки изобразить принадлежность этой дурацкой потусторонности – этому вонючему, ругающемуся, иногда озадачивающему из окошка автомобиля – «девушка, не хотите ли посношаться?» – городу, его «коренным и гостям столицы», я чувствую, что у меня это плохо получается, я совсем ослабеваю от потуг принадлежать – и все мимо, мимо и все – темень кромешная, а если покороче – я иду от метро домой, уже темно, и я боюсь.

Дома я отлавливаю воспоминания – маленькие блестящие рыбки в зеленой воде – среди мебели, цветов и удрученности моих ковров, – ну, наконец-то! ну, успокойся! Воспоминания ловятся, ловятся... Это мой дом, мне должно быть здесь хорошо и – как это? – уютно.

Телефон. Я устало выслушиваю рассуждения Су о прилагательном «полоумный»:

– Понимаешь, у нас разногласия, полоумный – это умный наполовину? Это Дални так считает, а я говорю, что это значит – полый ум.

– Су, ты где училась? Ты еще помнишь?

– Вера, ну не помню, ну правда, скажи.

– А можно Дални к телефону.

– Значит, он прав? Ладно.

– Дални? Я как бывшая коллега Су в области филологии торжественно объясняю: полоумный – это значит умный как пол! А у нас, русских, полы какие? Деревянные. Значит, умный, как наш русский деревянный пол, то есть немножко глупый!

– О! Деревянный пол! Это неожиданно и даже странно... Благодарю.

– Вера! Ты что это несешь? У тебя все в порядке?

– У меня предчувствия.

– Ты опять боишься, да? Ну чего тебе бояться, не забудь припомнить на ночь свои страхи!

Это я рассказала Су, что если вспомнить все страхи, которые могут присниться, то они как бы уже отживают свое на этот вечер и не снятся.

Я укладываюсь в постель и стараюсь расслабиться. Тихо плыву, разглядывая камушки на дне, не помня о последнем вздохе, камушки светятся голубым светом, возле них плавают разноцветные рыбки...

Телефон.

– Вера! Не забудь, что ты еще валишься со ступенек!

– О господи, Су, я теперь не засну!

И я усаживаюсь в кресло, пропахшее моим мужчиной, я согласна даже на это – на его дурацкие мысли, забытые в складках этого кресла, я не сидела здесь давно, мир совершенно других вещей всплывает передо мной, я натужно вслушиваюсь в идиотское слово «коллектив», «защита», потом идут друг за другом – бусами – «разработка»– «программа» – «зарплата» – «дифрактометр» и завершает все это последняя бусина – опасное слово «интерфейс».

В этот момент в моей двери осторожно поворачивают ключ, очень осторожно, не бояться, интерфейс защитит меня, дверь к тому же на предохранителе, хорошая, укрепленная дверь, а вот ключи я постоянно теряю, это даже интересно, как в одном спектакле: там вор, забравшийся в квартиру, долго потом разговаривал с хозяином и оказался вообще страшно интересный человек...

Я на цыпочках подхожу к двери, стараясь не дышать, отвожу «веко» у глазка и таращусь в дырочку – вот она! – дырочка в потусторонней стене! Очень обидно, что люди, увиденные мной оттуда, потом всегда уходят из своего потустороннего мира, и входят в мой, и становятся ничьи. Я разглядываю Су, она стоит, опустив голову в задумчивости, прекрасная и неотвратимая Су. Может, это было предчувствие, иначе почему я подумала «неотвратимая»? Если бы я сейчас спала, а Су не открыла бы дверь, она не стала бы звонить и будить меня, я и сейчас вижу, как она думает -"Будить-не-будить?" И она ушла бы в ночь и сама отыскала бы место своего последнего убежища и исчезла бы там незаметно и навсегда. А я искала и искала бы ее, ощупывала и ощупывала стену, нагромождая новые страдания в свою пирамиду страданий. Но я открываю дверь, и Су обрадованно бросается ко мне:" Ты так и не смогла заснуть, какое счастье!"

К моему ужасу Су ставит на пол свою дорожную сумку, я не могу скрыть удивления, она клянется немедленно все объяснить. Потом она раздевается, потом ведет светскую беседу о моем самочувствии, потом просит кофе, потом не пьет его, потому что нет молока, в итоге я начинаю катастрофически засыпать в кресле, я даже не могу справиться с глазами и смотреть в одну точку, и тогда Су сообщает, что она убила Дални. Я сонно соглашаюсь, что для самообороны у нее, конечно, были все основания. Но оказывается, что он отравлен.

– Цианистый калий.? Как у Агаты Кристи. А яд ты носишь в дупле зуба мудрости?

– Прекрати, Вера, я не знаю, что это были за таблетки. Сережа дал их мне и сказал, что это просто снотворное. Ему нужно было, чтобы Дални заснул, разве ты не понимаешь, Вера, меня просто подставили!

Она прокричала это уже истерично и немного разбудила меня.

– А этот... Сережа, он прятался в это время в тумбочке?

– Нет, он должен прийти к пяти часам и посмотреть кое-что у Дални. Он так сказал. Вера, я пропала!

– А который час? Как спать хочется... Су, я тронута, ты так заботишься о моем здоровье, но я уже умираю, спать хочу. Можно я посплю?

– Почти четыре. Я заснула. Было тихо-тихо везде, мне казалось, что я плыву, только голова болела слегка, но даже приятно. И вдруг я почувствовала, что он умер. Вот так, рядом со мной... Не могу объяснить, как будто я держала в руках что-то тяжелое, а потом бросила... Это... Это так страшно! Это была его голова, Вера!!

Ну все. Я больше не могу. Я укладываюсь в кровать, блаженно закутываюсь в одеяло с головой. Су потерянно бродит по комнате и начинает заново рассказывать. Словно в бреду я опять что-то слышу про голову, похоже, она уже катает ее по полу своей квартиры. Я не выдерживаю.

– Су, чего ты хочешь?

– Это было ужасно, как ты не понимаешь?

– Ну что было ужасно? Ну успокойся! Как ты могла бросать его голову, это бред, потом еще какой-то яд, ты не в себе, давай это прекратим. Эта шутка затянулась.

– Поехали ко мне.

– Спать, еще раз спать, и дальше – все время спать!

– Ты сама все увидишь, ты все поймешь, ты же не такая дура, как я, – она начинает плакать.

Су плачет с прихлебыванием, как я всегда говорю про ее плач, она плачет, мало того, что сладострастно, но даже как-то издевательски, поэтому редко кому удастся повторить такой плач Су. Я, например, и выносить его не могу больше трех секунд. На фоне этого плача я обреченно встаю и начинаю одеваться.

Вся моя ненормальность бессонных студенческих ночей, вся их бессмысленность, одурение и любовь вдруг встают передо мной, я даже начинаю поглядывать на Су с благодарностью, потому что редко вспоминаю тогдашних себя и Су, а ведь мы были, мы не спали, и хватало сил после этого высиживать по полной все лекции, а потом еще выяснять отношения, просто гулять, ссориться и мириться и к вечеру вспоминать про еду.

Теперь же, если я засыпаю после двенадцати, я разбита весь день и зла нестерпимо.

Мы вываливаемся из подъезда. Жуткая темень и приторная тишина встречают нас. Ни звука.

– Такси,.. – жалобно пискнула Су.

И в открытую дыру подворотни медленно вплыл чистый желтый свет. Я даже подпрыгнула, вот я уже бегу навстречу машине, ох уж это вечное «повезло»! После всего, что произошло потом, я заставила себя забыть это слово – нет никакого везения, не существует, все предопределено, мне бы насторожиться, рассмотреть Су поближе!..

Веселый таксист сообщил радостно, что уже не вечер.

– Киски, вы же понимаете, время позднее, так что соответственно…

Су обреченно махнула рукой, я решила выяснить, куда же мы все-таки едем.

– Мы едем смотреть, есть у тебя труп в квартире или нет?

– Понимаешь, Вера, эта его голова,.. – Су опять заплакала.

– Ну да, еще убедиться, катала ли ты его голову по полу. Садись.

Таксист посмотрел на нас, забившихся сзади в угол, и стал менее веселый. Я решила выяснить все до конца.

– А кто туда пойдет?

– Нет, Вера, я не смогу, я подожду тебя в машине!

– А вообще, Дални где?

– Он лежит в постели, тихий такой... Он...

– А он с головой? Где его голова?

– Тоже... Там.

– А что же ты уронила на пол?

– Господи, это образ, Вера, мне так почудилось, но это было ужасно, я же тебе уже все объяснила! Я заснула, мне приснилось, что я держу его голову в руках и вдруг роняю, она катится по полу! Нет, я не могу больше... Я уверена, что именно в это мгновение он и умер! Я проснулась, очень болела голова. Моя голова болела, или не моя?!

– Ну все, хватит! Я пойду туда, мне все равно.

Таксист решил прекратить наш бред, остановился и спросил, какие у нас проблемы. Я сказала, что у меня есть проблема: нуждаюсь в смелом и порядочном мужчине. Чтобы он поднялся со мной в квартиру и выпил там чаю. Таксист сказал, что его смена кончилась, а порядочным он был четыре года назад. Он не стал уточнять, какие это оставило у него воспоминания.

– Вероятно, – сказала Су неуверенно, – Ваш организм функционирует по пятилетнему плану?..

– Мы все уроды социализма, – подвел черту таксист.

На этом наши переговоры закончились, но когда мы доехали к дому Су я гордо сообщила, что деньги у нас в квартире, не соизволит ли он подняться с нами?

Он понимающе хмыкнул и предложил подруге – он кивнул на Су – подождать в его машине, мне сбегать и принести деньги, а чай он не пьет. Я грустно вздохнула. Ладно, похоже он не пойдет со мной, но хоть Су останется в машине.

Но тут очнулась Су, она первым делом радостно выдала ему обещанный четвертной, назвала его чутким и внимательным. Это подействовало странно: таксист вышел из машины, радостно заулыбался и спросил, какой подъезд нам нужен. Он идет со мной!

Я засеменила за ним, оглядываясь. Су сидела в темной машине, ее совсем не было видно.

У входа в подъезд таксист резко остановился, так что я стукнулась носом о его спину и вскрикнула от боли.

– В чем дело?!

Он многозначительно посмотрел за угол дома, потом резко открыл дверь подъезда:

– Проверяю, нет ли слежки!

Он веселился вовсю.

У лифта он решительно опустил мою руку, протянутую к кнопке, и шепотом сообщил, что мы пойдем пешком.

– Лифт застревает, поняла, котенок? В крышке лифта отвинтят шурупы, крышку откинут, нас обольют бензином и подожгут!!

Я поплелась за ним на восьмой этаж, проклиная несуразное распространение в последнее время детективной литературы.

На пятом этаже он достал жевательную резинку и зачавкал. Я еле переводила дух. Но надо отдать ему должное, он первый подозрительно задергал носом и стал принюхиваться у дверей квартиры Су. Я ничего не почувствовала, даже когда вошла в коридор. Поэтому мы равномерно распределились по квартире – он пошел в кухню, откуда ему почудился сильный запах газа, а я пошла в спальню. От страха еле дыша. Он открыл на кухне окно и завернул конфорки. Я вглядывалась в это время в посиневшее (или мне казалось это от страха?) лицо Дални с открытым ртом и чуть видневшимися из-под век глазами.

Я постаралась задержать дыхание, но не услышала ничего, кроме тиканья часов. Ясно, он не дышал. Потом мы встретились с таксистом в дверях, он глянул издали на кровать, потерял окончательно свою природную веселость, побледнел, испугал меня окончательно, и мы заметались, мешая друг другу. Он срочно вытирал носовым платком все, к чему теоретически мог прикоснуться, причем потеря его веселости дала толчок совершенно новому импульсу – он стал необыкновенно старателен. Так, вытерев все, к чему он мог прикоснуться, он стал ходить за мной и вытирать все, к чему прикасалась я. Я искала документы Су и деньги, таксист мелькал передо мной носовым платком, в который он иногда автоматически сморкался, я не выдержала первая. Я села и заплакала, покачиваясь. Таксист с силой сдернул меня со стула и поволок в прихожую. Там он подождал, пока я выключу свет, протер выключатель, потом мы выскочили из квартиры, а лифт уже поднимался вверх. Таксист потащил меня по лестнице наверх, мы поднимались до тех пор, пока кабина не остановилась, пока не щелкнула дверь. Тогда мы остановились и перестали дышать. Замерли все звуки, стало тихо. Перегнувшись через перила, мы увидели двух мужчин, входивших в квартиру Су. Не позвонив. Когда за ними закрылась дверь, мы спустились вниз по ступенькам. Шли спокойно, выходя из подъезда, он закурил. Я увидела часы на его руке: чуть больше пяти утра.

Таксист, извергая дым, решил высказаться.

– Только не надо, котенок, уверять меня, что это пришли знакомые на чашку чая, или, скажем, милиция по тревожному звонку. Парнишки были что надо и все в штатском, поняла, нет? Я буду рад за твою подружку, если она успела прилечь в машине, как бы они не заинтересовались…

Су действительно лежала на заднем сиденьи но скорее от изнеможения, чем для конспирации.

Она посмотрела на меня. Я отвела глаза. Су закрыла лицо руками и опять легла. Потом мы долго ездили по городу, врываясь на полном ходу в какие-то подворотни, пока меня не начало мутить. Остановились мы на вокзале. Было много людей, я ничего не понимала, стараясь припомнить, не собирались ли мы уезжать. Но таксист сам объяснил, что у него здесь есть одна знакомая, она «сделает» пару билетов и после этого «он не видел нас, а мы его». Еще я узнала, что «хвоста» за нами не было, что «мордашки» у нас честные, поэтому он нам поможет. После чего он протащил нас по перрону под руки, причем, Су вообще болталась, почти не передвигая ноги. Он объяснил проводнице, что мы «перебрали чуток», втолкнул в узкий лаз вагона и пожелал неожиданно: «пропадите вы пропадом, ей-богу!» Су дернулась от этих его слов и взглянула пристально в лицо, словно запоминая, а я устало махнула рукой. Мы без слов растянулись на не застеленных полках, и нас понесло-закачало, убаюкивая, неизвестно куда.

Я проснулась через два часа. Сна как не бывало, в тусклом свете завагонного утра я увидела: нелепое качающееся пространство с людьми, возмутительные носки и оголившиеся во сне лодыжки, грязные стаканы на столиках, ребенка, настороженно следившего за мной. Темные глаза, нечесаные волосы, нежный рот и неподвижные крошечные ручки на мягкой байке одеяла. Глаза его иногда останавливались в одной точке, слегка таращились, и я догадалась, что он борется с дремотой, что он слегка напуган, потревожен, не может понять причин этой тревоги и боится пропустить нечаянно объяснение. А напротив сидела Су и смотрела в окно, это была Су-улыбка, я блаженно прикрыла глаза, стараясь задержать ее в себе подольше, а Су прикусывала губу и вместе с улыбкой это прикусывание делало ее лукавой.

– Куда мы едем?

– Не знаю. Давай спросим у проводницы.

Я отрицательно покачала головой, раскрыла сумочку Су и высыпала все перед собой. Су подсела поближе и мы подсчитали наши ресурсы. Впопыхах я сгребла в сумочку все, что попалось под руку, был даже пакетик с лезвиями, но денег оказалось мало, правда, была чековая книжка Су, мы облегченно вздохнули.

Мы сели ближе друг к другу, Су положила голову мне на плечо и заговорила тихо-тихо.

– Теперь все будет хорошо, у меня такое чувство, что жизнь начинается заново, не знаю, как объяснить. Так легко-легко! Как будто все, что я не пожелаю появится немедленно. Как будто детство на меня свалилось. А ты не со мной, это грустно, но пока ты рядом, и я очень этому рада. Ох, Вера, я ведь сделала это случайно, ты ведь понимаешь, мне это простится, я сегодня поняла, что мне это простится. Только бы не вспоминать, я научусь не вспоминать про голову. И все будет хорошо.

– О чем тебя просил Сережа?

– Это почти не имеет значения, он хотел, чтобы я посмотрела кое-что в документах у Дални, он знал про его приезд, у меня телефон прослушивается, да ладно, ерунда. А когда я отказалась, я так истерично отказалась, что он пошел навстречу и предложил дать Дални снотворное и посмотреть самому, рано утром, так что я даже ничего не замечу.

– Почему ты после этого разговора перепугалась и купила пистолет?

– Да... Как-то странно было, он никогда такого не предлагал, сказал, что это в интересах государства.

– Я так и знала, что этим и кончится, именно «государством»! – я с ожесточением стукнула кулаком по сиденью, – Ну как можно было заигрывать с такими людьми!

– Я не заигрывала, я хотела съездить во Францию! И вообще, чтобы не повеситься в наше время, нужно иногда подпитываться пылью пирамид и вуалями водопадов, да-да, не смотри так на меня!

– Конечно, не имея постоянного места работы! Надо быть полной идиоткой, чтобы так легко сунуться в эту мышеловку!

– Значит я – идиотка! Тебе легче? Не в этом дело!

– Легче. Значительно легче. Некоторых специально подставляют, проводят работу, а тебе просто приспичило съездить во Францию, да, и немножко в Италию, и совсем чуть-чуть – куда еще? А когда девочке не разрешили – она же не имеет постоянного места работы – девочка так огорчилась, что согласна была на все! Мелкие услуги: «вы просто перескажете нам ваш разговор и все!»

– Ты не о том, я все это уже слышала, Вер, попробуй меня понять, что-то случилось, слышишь!

– Неужели? Неужели что-то случилось, да не может этого быть?!

– Ты не хочешь понять. Я держала смерть в своих руках... Или это была жизнь? А вдруг – жизнь и смерть – не одиноки, что-то есть между ними, что-то более важное, чем они? Не смотри ты так на меня. Это выпало у меня из рук…

– Ради бога, не начинай сначала!

Проводница прошла по вагону и объявила скорую остановку в Бологое. Получается, что мы ехали с Ленинградского.

– Ты можешь оставить меня. Я справлюсь.

– С чем это ты справишься?

– С тем, что мне предстоит. Бог простит меня за то, что я сделала, должен простить!

– Ты случайно не рехнулась немножко?

– Разве что немножко...

Проводница остановилась возле нас, толстая и неряшливая, но с презрением во взгляде.

– Билетики, дамочки, пожалуйте!

– Мы едем далеко, – Су грустно смотрела в ее лицо. – Очень далеко.

Проводница таращилась на вещи из сумочки, в том числе и на заграничный паспорт Су.

Я спросила на французском, где билеты, не может ли она их найти. Су стала рыться в карманах, я совершенно не помнила ничего о билетах, может быть таксист отдал их проводнице, когда втаскивал нас в вагон?

– Докуда вы едете? – проводница немного растерялась и обозлилась одновременно.

– До конца.

C соседних полок с интересом наблюдали, как мы копошимся. Вдруг раздался ласковый мужской голос, от которого я вздрогнула. Прекрасно грассируя, немного тщательнее, чем можно было ожидать от настоящего француза выговаривая слова, с верхней полки мне посоветовали посмотреть в плащах, потому что «провожавший мужчина немного нас раздел и повесил плащи на крючки».

На это совершенно неожиданно отреагировала проводница, она заявила, что в последнее время в ее поезде «ездют одни проститутки!».

Пока я потрошила карманы своего плаща, Су вывернула карманы своего и выронила на пол пистолет. Немая сцена, во время которой Су улыбается, заталкивая его обратно, и радостно сообщает, что он водяной, игрушка. Я слишком опрометчиво для такого объяснения пытаюсь вручить проводнице билеты. Проводница уходит, мы начинаем собирать все вещи, валяющиеся на сиденьи в сумочку Су, но это не удается – все не помещается.

Тут мы начинаем хохотать до икотки, до слез, потому что Су заявила, что у нее всегда остаются лишние детали, что бы она не разбирала. Под наш истеричный хохот с верхней полки спускается мужчина, прекрасно говорящий по-французски. Он сообщает, что сейчас мы будем завтракать и приглашает четвертого попутчика с верхней полки присоединиться. Он шикарно пахнет, на нем полная выкладка для дипломатического приема, даже галстук, с ума можно сойти – спать в галстуке! Он достает из кейса баночку паштета, тонко нарезанный хлеб и маленькую бутылку коньяка. У него перстень на безымянном пальце, на перстне крошечная русалка изогнулась кольцом. Су зачарованно принюхивается и садится возле него. Я напротив. Мужчина предлагает немедленно, по-вагонному познакомиться и тут же сообщает, что он едет в Ленинград по делу, что он женат и что он – сутенер.

– Какая удача, вот так компания! – раздается с верхней полки, Я тоже туда, тоже женат, только я – наемный убийца!

На нас спустилось что-то огромное, все в мускулах, голое до пояса и в тренировочных штанах. Мужчина как бы пригладил волосы рукой спереди-назад, судорожным движением раздвинул плечи и вдруг потряс сначала мускулами на груди, потом, вероятно, на спине, но мы не увидели этого. Он лихо намазал паштет на хлеб и с достоинством протянул бутерброд Су. Потом мне. Следующий он проглотил сам, уши у него при этом двигались в такт пережевыванию, голова была бритой – зрелище завораживающее. От коньяка мы отказались, они пили его из крышечки, ярко-красной, с черной полоской.

– Вы на задание или с него? – француз жевал осторожно и незаметно, руки с безупречными ногтями все время двигались, что-то поправляя, переставляя, намазывая.

– На дело, – Бритый ловко наливал полную чашечку и словно выбрасывал ее в рот, – Нужно укокошить одного сутенера.

– Я всегда говорил, что эта профессия особо опасна! И чем же он провинился?

– Он, гад, девочек в поезде вербует, паштетом их прикармливает, а потом продает туркам в гарем!

– А какой способ, если не секрет, вы предпочитаете? Удушение? Укус ядовитой змеи? Снотворное? У вас в отделе госбезопасности, если я не ошибаюсь, любят снотворным баловаться!

Су дернулась и замерла, у меня закружилась голова, но я ей подмигнула.

– Ни боже мой! Огнестрельное оружие. Да вот оно! Сейчас и опробуем! – бритый просунул руку сзади меня и покопался в плаще Су.

– О! – он достал пистолет, – Как только будет тоннель, под шум колес, так сказать, и пальчики нужные здесь уже имеются! Сейчас опробуем…

И поезд въехал в тоннель.

Небольшая суматоха, чьи-то руки у моего лица, «не волнуйтесь, это шутка» – шепот по-французски в самое ухо, потом внезапно – свет, тишина и круглая аккуратная дырочка в стекле.

Су откинулась спиной к перегородке и запрокинула голову. Бритый жевал и улыбался одновременно приоткрытым ртом. Француз беспристрастно убирал остатки завтрака, завинчивал бутылку. Я изобразила полную идиотку и радостно спросила:

– Что это? – показывая на дырочку в стекле.

– Действует, – добродушно сказал бритый, – Однако, не мешает и освежиться, – он протиснулся между полками в направлении туалета.

Француз заговорил.

– Если бы я просто прогуливался по просторам нашей родины, я бы с удовольствием посетил прекрасные места, где творил Левитан.

Мы смотрели на него во все глаза, не двигаясь.

– Есть такие небольшие города, очень приличные со смешными названиями, например, «Умольня». Что-нибудь вам говорит это имя? Вот именно, абсолютно ничего! А между тем, прекрасный городок, тихий такой, и от Бологое два часа езды. У меня там домик, так, на всякий случай.. Иногда отдыхаю от Москвы. В нем живет тетушка Феня, добрая такая, только дура немножко. Вот… Но я всегда приезжаю туда, когда у меня неприятности, то есть, особенно, когда неприятности. Между прочим, до Бологое не будет остановок, но если вы пойдете в тамбур освежиться, вдруг какой-нибудь дурак дернет стоп-кран?..

Тут он заметил мое движение рукой – взять плащ и учтиво его предупредил:

– Так тоже не следует. Как я сообщу нашему другу – наемному убийце, куда вы делись?

Я потащила Су за руку, она ничего не понимая, удивленно вертела головой. Француз пошел за нами, проходя мимо двери в туалет, он незаметно потрогал ручку, убедился, что заперто и покрутил чем-то в отверстии для ключа. Мы вышли в тамбур. Подергали двери. Одна открывалась легко.

– Вам везет. Счастливого пути, – он исчез.

Су таращила глаза, я прокричала ей сквозь грохот поезда, вцепившись в стоп-кран:

– Держись крепче, сейчас затормозим!

Нас швырнуло друг к другу, раздался металлический визг. Когда поезд остановился, мы осторожно спустились со ступенек, и я толкнула Су в высокую траву у насыпи. Мы немного покатились, потом присели на корточки. Потихоньку поезд стал набирать ход и ушел, оставив нас в полной тишине.

– Вер, – прошептала Су, – Что это мы с тобой делаем?

Я смотрела вслед уходящему поезду, наемный убийца просочился в дырочку от унитаза, выпал на рельсы, превратился в ходячую и мускулистую биомассу и бежал к нам, раздвигая мощной грудью солнечный воздух. Я тряхнула головой. Это же черт знает что мне лезет в голову!

– Су, посмотри вокруг! Ну, что ты видишь?

– Никого… Мы одни.

– Посмотри как красиво! Деревья, трава!

– Трава зеленая, – неуверенно сказала Су, – И небо есть…

Мы потащились вдоль насыпи по тонкой тропинке, а когда она исчезала, шли по шпалам. Мы играли в очень глупую игру: ответ-вопрос.

– Мы забыли плащи, – это Су, конечно, – И мой пистолет в кармане, он был такой хороший, такой маленький, всего триста пятьдесят грамм, я специально такой искала, от остальных меня сразу в сторону сшибает после выстрела.

– Мы специально не взяли плащи, ты что, не заметила, куда делся твой пистолет?!

– Это лысый его забрал, псих какой-то… Я устала уже, нам долго идти?

– А куда мы идем?

– Куда поезд ехал, значит, мы идем в Бологое. Но мы можем идти до вечера и никуда не придти. Так тоже бывает…

Я стала припоминать название тихого городка, где живет дура тетя Феня.

– Су, из Бологое куда мы едем? Ну вспомни, Умыльня? Нет. Задульня?. Как это называется, где Левитан писал?

– Странно, что у тебя это слово ассоциируется со словом «мыть», а у меня с церковью.

– Какой церковью?

– Беленькой такой, маленькой, с красной оградой и небольшим кладбищем. Все могилы заросли травой.

– А как называется это место?

– Даже если мы туда приедем, как мы найдем эту тетю Феню, это же глупо…

– Нам больше некуда деваться. Кстати, ты не помнишь, куда мы ехали? Я так и не посмотрела билеты.

– Я тоже. Наверное, в Ленинград..

– Почему в Ленинград?

– У таксиста была знакомая на вокзале, Ленинград – хороший город, я хочу есть и пить.

– Смотри, станция! – я показала рукой вперед.

– Это, наверное, Поповка…

– Какая еще Поповка?

– «Это что за остановка? Бологое или Поповка? А с перрона говорят…»

– Су, ты в порядке?

– Она в порядке, – Су понуро кивает головой.

Cтанция была Бологое, перрон был грязный, везде были бродячие собаки, пахло подозрительно, название маленького городка мы нашли в расписании поездов. Умольня. Автобус, на котором мы поехали в Умольню сломался по дороге, мы ловили попутки и нас подобрал грузовик. Забираясь в его кабину, Су пролепетала: «Нам к тете Фене», – и мгновенно заснула, усевшись на промасленную спецовку водителя. Нас трясло, свернули на проселочную дорогу, я тоже стала дремать, шофер свистел без конца то одну мелодию, то другую и изредка спрашивал: «Ну, и какая это песня?» И вдруг закричал страшным голосом «Тетя Феня, принимай гостей!», – я дернулась, просыпаясь и с ужасом уставилась на маленькую белую церковь, красную ограду вокруг нее, кресты за оградой в высокой траве.

Малышка тетя Феня с удивлением рассматривала нас, я стояла чуть позади Су и видела два масляных пятна на ее джинсах сзади и еще изящные лаковые черные туфельки с кокетливым бантиком сбоку и золотой буковкой S посередине бантика.

– И где же вас взял мой обормот? – мы шли к дому тети Фени, она катилась перед нами, одновременно поправляя косынку на голове, здороваясь с кем-то по дороге и все время наклоняясь, разыскивая траву, отчего изредка пропадала, – И как же он меня вам назвал?

– Он сказал, что вы очень добрая и....

– Либо вы, красавицы, врете, и это был не он, либо он тут же назвал меня дурой, ну, что я говорю! – глядя на наши лица она громко рассмеялась, – Он мне тут недавно письмо прислал: «Пучина жизни засосала меня!» Совсем вы там в Москве с ума посходили. А и бледные вы! Правда, что ли голод у вас? Или с дороги укачало?

Она ввела нас в дом, гордо обвела рукой заставленное дорогой мебелью и аппаратурой пространство и спросила:

– Ну, чего желаете, честно только?

– Помыться, – сказала Су.

– Спать, – сказала я.

– Ну, а я чайку бы попила! Вот сразу всем и удружим! Тебя – в бадью, ты вот тут устраивайся в кресле, а я чай подам и помыться помогу.

Тетя Феня увела Су, они повозились в комнате рядом, а потом она поманила меня к себе рукой и шепотом сказала:

– Ты посмотри, красота какая! Ну статуэтка дорогая, и все! Таких он мне еще не присылал… Смотри, пена белая, а кожа белей!

Су сидела в большой ванночке. Пена кончалась у ее сосков, она смотрела на нас, спокойно разрешая разглядывать себя.

– Я уже и мочалку намылила, а не могу мыть такое! Вдруг повредить чего придется нечаянно, ну чисто – зайчонок! Такая мягонькая…

Су проводила ладонями по шее, плечам, под грудью, чуть поворачивала голову, задевая разноцветной пеной черноту волос и смотрела, смотрела, не отрываясь, мне в лицо, глаза в глаза.

В большой заварочный чайник тетя Феня бросила пучок собранной травы, стол был богатый, с салом, яйцами, отварной курицей и ветчиной. В ведре у стола – яблоки.

– Я – за стриптиз, – заявила Феня, – Теперь я – за стриптиз! такое надо показывать людям, попробуй, соблюди себя такой, это же искусство! У меня вот грудь молодая, это да. Не рожала. А ноги все равно плушивые!

– Какие ноги?

– Плушивые и все, чего там говорить. Я знаю, у всех чего есть понемножку, а вот, когда все это вместе, это показывать надо на выставке! Сусанна Глебовна, матушка, пройдись передо мной!

Мы застыли обе с полными ртами и удивленно посмотрели друг на друга.

– Вы уж не серчайте, я паспорт твой посмотрела, у меня все по-простому, имен своих не кажете, а паспорт у тебя странный такой, думала – иностранка, и уж так рада – наша! Такая – и наша!

Су встала, отошла в угол комнаты и осторожно, с кошачьей грацией, сняла через голову рубашку, что ей выдала после купания Феня. Разбросала по плечам волосы и подошла к столу так, что одна коленка все время закрывала другую, руками держась за бедра, пальцы растопырив. Я не люблю, когда Су представляется, но такой нечаянный стриптиз меня почему-то растрогал, я сглотнула слезы, а Феня откровенно стала вытирать глаза.

– Сусанна Глебовна! Живите у меня, сколько хотите! У меня тут эта… вентиляция, потом – сигнализация и разная ерундистика, и телефон, и телевизор по кассетам. А я буду любоваться на тебя утром, в обед и вечером.

Сотканная прихотью тяжелого гобелена природа завораживала бессмысленностью красок, обилием цветов и трав, всех оттенков зеленого, желтого – на белом, лилового – на удушливо-синем, колючим и бархатным изобилием живого, пахнущего, и вдруг – нежнейшим шелком лепестка и щеки, перепутав, что где. Если присесть в любом месте и не видеть верхушку небольшой колокольни, можно было поверить, что уже все, – заблудились навсегда, что трава и цветы огромны и вездесущи, что с ними неминуемы соприкосновения, в них надо врезаться и протаптывать себе дорогу. Су сразу сдавалась и присев, уже просто ложилась, уверяя, что боится всего этого, лучше уж сразу лечь и умереть. А я сражалась долго, чихая от невидимой пыльцы, содрогаясь при виде очередного чуда природы – немыслимого насекомого. Ползла, раздвигая стебли, пока не привыкла к щекотанию, зуду от мелких травинок и пыльце настолько, чтобы не чихать беспрестанно и не обращать на все это внимания. Тогда я прозрела, я совершенно успокоилась, подставила ладонь огромному муравью, он тащил дохлую осу, приняла его, и показывая Су, сказала, что я счастлива.

Су не услышала меня, потому что она смотрела только на небо. Пока я возилась с сопением и ойканьем в траве, у самой земли, она исследовала небо, укачивалась им, не отвечала.

В этот день мы прошли через кладбище, потом через поле, потом дальше, не оглядываясь, не сговариваясь, все шли и шли, потом услышали шум поездов, уже стало садиться солнце, мы были совсем одни, все умерли, все кончилось, больше ничего и никогда не будет, только я и Су будем идти через траву и цветы. Потом мне стало тревожно, а Су совсем запыхалась. Мы упали в траву.

– У тебя… не бывает так, что ты должна обязательно куда-нибудь прийти..? – Су еле переводила дух.

– Куда нибудь – это точное место, но мы пришли в никуда, где нет никого, а значит – сами мы – никто. Боюсь, что мы заблудились.

– Да мы шли всего часа два, ерунда.

Солнце село, стало очень тихо, птицы успокоились. Мы сидели, прислонясь спинами, я жевала травинку, иногда я видела руку Су, она перебирала камушки в траве, я подумала лениво, что рядом насыпь, рельсы, почему же никто не едет к нам в ярких вагончиках с ревом и грохотом одинокого поезда? Су почувствовала меня:

– Это, наверное, местная линия. Электрички всякие. Ты не слышала, что-нибудь проезжало мимо, когда мы шли?

Я не ответила. Я прищурила глаза, потом раскрыла их так широко, как только могла, но от этого то, что я увидела, не исчезло и не превратилось ни во что другое. Маленький черный блестящий предмет в метре от меня, совсем рядом. Я осторожно отодвинулась от Су, она скользнула вниз и легла. Не было сил встать, да и незачем было, это было рядом – подползти и посмотреть. Я поползла, задерживая дыхание, я уже протянула руку, чтобы взять это, как вдруг заметила чужую руку, раскрытую вверх пальцами, совсем неподвижную ладонь с желтой божьей коровкой на верхушке среднего пальца. Я осталась на четвереньках, покачиваясь вперед-назад, трудно было проследить руку дальше – шел густой кустарник. Получалось так, что возле меня лежал маленький аккуратный пистолет, а возле него чья-то ладонь. Совершенно ошарашенная я успела подумать, что должна быть еще одна рука, потом туловище, еще голова… Я поползла вокруг куста и сразу заметила другую руку, закинутую за голову, и не надо было смотреть в лицо лежащего мужчины, я сразу узнала перстень на его руке, я вскочила и завизжала.

Нам казалось, что мы бежим туда, откуда пришли, мы были страшно удивлены, споткнувшись о шпалы: мы не переходили ни разу через рельсы. Было уже совсем темно. Су тоненько заплакала, так странно, без своих захлебываний, я устало махнула рукой:

– Прекрати, потерпи немного, не раскисай.. Пойдем по шпалам, куда-нибудь придем…

– А куда нам надо прийти? Вер, я все время спотыкаюсь, у меня отпоролись штанины, что ли?..

Как же, ее штанины в обтяжку.. Прекрасная попочка Су – как она ее называла – соблазнительный кувшинчик.. Что я несу? Никуда я ничего не несу. У нас даже нет ни копейки..

– Вер, как ты думаешь, это я?

– Не говори глупостей, как ты могла его убить? Хотя мужчинам в последнее время с тобой катастрофически не везет.

– Вер, я не о том! Со мной что-то происходит!

– Конечно, как же это может быть: с тобой и ничего не происходит! Конечно, что-нибудь да происходит, так, пустячки. Идиотка!!

– Ну ладно тебе, Вер…

– Я – идиотка! Это же был твой пистолет, ты что не понимаешь? Надо было его забрать, ну не глупо ли!

– Вер, у меня туфли слетают, а были даже чуть малы… Слышишь, я шаркаю?

– Какие туфли?

– Мои, лаковые, любимые туфли, смотри: шарк… шарк… видишь? Ну эти, с бантиком. А штанины я уже подвернула, а то спотыкаюсь. И вообще, мне так странно все.

Я пропускаю Су вперед, застываю на месте и хватаю себя за горло рукой, чтобы не заорать: Су едва достает мне до плеча. Это существо идет по шпалам, шаркая туфлями, которые с нее спадают, кофта закрывает ее ноги почти до колен, оно бормочет что-то, оно подвернуло штанины, которые Су едва доставали до щиколоток. Я не выдерживаю, сдаюсь и кричу. Сначала получилось громко, а потом я просто сипела.

– Су!..

Она остановилась, она подходит ко мне, становится на цыпочки. Она смотрит мне в лицо, я вижу глаза Су, ее губы, ее лоб, она смотрит вопросительно.

– Су, ну-ка скажи что-нибудь!

– Я тебе уже полчаса твержу, что у меня туфли спадают. А ты не… А почему – шепотом?

– Голос... сорвала, когда испугалась.

Она отворачивается и идет дальше. Я иду за ней, покачиваясь, я перестаю что-либо понимать.

Показались огни станции.

Мы брели возле длинного товарного поезда, его вагоны все не кончались. В определенный момент я почувствовала, что если немедленно не сяду и не выпью чего-нибудь, я просто упаду, я уговаривала себя ни о чем не думать, пока не сяду и не успокоюсь. В глаза ударило светом, маленькое здание станции с фантастической статуей огромного понурого мужика у входа. У его ног стояла урна, там что-то подожгли, мужчина-статуя стоял, сложив руки внизу живота и смотрел в урну.

– Этот памятник удивительно иллюстрирует повсеместное крушение идей. А в туалет лучше не ходите, там темно и можно провалиться. Пусть девочка где-нибудь рядом…

Мы смотрим на лохматого и бородатого мужчину, он стоял сзади статуи, курил, теперь вышел на свет. Он кивает на Су. Су переступает с ноги на ногу, я вопросительно смотрю на нее, она кивает.

– Я говорю, что именно эта урна у ног вождя символизирует…

– А где здесь можно чего-нибудь попить?

Су зажурчала рядом, невидимая в темноте.

– Поезд стоит минут пятнадцать, все уже закрыто, вы же с поезда? Прошу, если не побрезгуете, за мой столик. Я, собственно, здесь в ресторане сижу. Я – местная достопримечательность, Поэт. Хожу сюда иногда в ресторан, здесь водка и коньяк бывает, а в городе все позакрывали.

– Пожалуй, это то самое, что мне нужно.

– В смысле… вам нужен поэт?

– Только с водкой и коньяком!

– Прошу! – он неожиданно трусцой побежал впереди нас, я пошла за ним, пошатываясь, Су задирала голову и вертелась, и тут в глаза нам ударила после потемок огромная люстра и запахло отвратительно жареной рыбой.

На столе стоял кувшинчик с коньяком и тарелка с остатками еды.

– Вы с дочкой путешествуете? – он кивнул на Су.

Я боюсь на нее смотреть, я наливаю себе из кувшинчика в свободный фужер и залпом выпиваю.

– В какой-то степени...

К удивлению, мне стало намного лучше. В голове прояснилось, я успокоилась и с какой-то бесшабашностью подумала: «Все утрясется.. Подумаешь, ну убили обаятельного француза.. Еще Су уменьшилась в размерах.. А так ведь все в порядке.. Документов нет и денег ни копейки.» Я посмотрела на Су. Она сняла туфлю и пристально разглядывала свою ногу.

– Выпьешь? – мне стало жалко ее, я представить не могла, что она думает обо всем этом.

Она кивнула.

Я разлила остатки пополам себе и Су. Поэт вытаращил глаза и открыл рот.

– Все будет хорошо...

Су кивнула, я увидела, что она сейчас заплачет и показала на фужер. Мы выпили одновременно. Писатель уронил вилку и полез под стол.

– Э… Девочки.., – сказал он неуверенно, когда вылез, – Я могу пригласить вас в гости, если конечно… Ваш поезд отходит.

– Мы лучше здесь посидим, выпьем, если не возражаете.

– Да! – Су, похоже, тоже стало лучше, – Мы специально вышли, чтобы напиться, а то в поезде… нам не разрешали.

Рот Поэта опять приоткрылся розовой неопрятной раковиной в бороде. Простучал потихоньку поезд за окном. Поэт ушел и принес еще две бутылки, он долго возился с пробками, с испугом поглядывая на Су. Через полчаса мы достигли полного взаимопонимания. Поэт развивал свою идею женского экстремизма, уверяя меня, что я – мужененавистница.

После второго бокала он еще продолжал разглагольствовать на тему женского экстремизма. Я включилась вдруг, словно вытащили вату из ушей, почувствовала прилив сил и слегка поиздевалась над его провинциальным самомнением, а он назвал меня мужененавистницей. Я плеснула ему в бороду шампанское.

– Ты не права, – Су водила у меня пальцем перед лицом, я старалась этот палец укусить. – Мы никогда с тобой не говорили об этом, но мужчины для того и существуют, чтобы ими пользоваться.

– Ты еще не переела мужчин? – поинтересовалась я.

– Пользоваться всеми подряд, – спокойно продолжала она. – Их нужно закабалять всегда, любыми способами. Истерикой, лаской, ненавистью, деторождением, но полностью! – Су стукнула кулаком по столу. – А когда они забака… закака… закабалятся, тут же бросить!

Поэт испуганно икнул.

– Ну-у-у потому что, на фиг тебе нужен раб! – Су отвалилась на стуле и царским жестом отвергла условного закабаленного мужчину.

– Прекрасная ветреница, желанная пленница, любви моей девственница! Позвольте ручку, – Писатель сначала пытался добраться до руки Су через стол, потом до моей руки. – Почему вы так с мужчинами? Это несправедливо.

– А потому что они истребители. Они доводят женщину до подавления желаний. Желания копятся, копятся! – Су провела рукой над столом, изображая кучу желаний. – А потом эти нереализованные желания взрывают мир!

– Абсурд! – заявил Поэт.

– Вот именно, – Су понуро кивнула, – или вот, например, рельсы. Страшная штука! Много рельсов и шпал – вообще кошмар. Женщина перестает хотеть, понимаешь, подавляя желания, она разучится их иметь. Желанная пленница – это Юдифь?

– Вот только не надо начинать про отрезанную голову! – попросила я, повысив голос.

– Не буду. Не буду про отрезанную голову и одуванчики на лугу.

– И про пыль пирамид и вуаль водопада тоже не надо, – предупредила я.

– Вы удивительные жен… девочки, – всхлипнул Поэт, – вы удивительные. Я просто вас бескорыстно уважаю, да, бескорыстно! Я предлагаю вам ночлег, если вы правильно меня понимаете. Ваш поезд ушел, а вы такие!..

Мы долго шли по темным улицам, и все собаки были душой с нами. Они лаяли как безумные. Потому что мы пели.

Последнее, что я помню, это собачья вывеска на воротах – черный остроухий профиль и надпись: «Осторожно, злой Поэт».

Спросонья я долго и бессмысленно разглядывала взлохмаченного Поэта, размахивающего руками у нашей кровати, он приподнимался на цыпочки, подносил палец к губам, хватался за голову, гримасничал, и все это должно было означать, как я поняла, что мы должны затаиться и сделать вид, что спим. Я обняла Су покрепче, она удобно устроила свою голову под моим подбородком – ей не надо было притворяться, она спала. Рассыпала волосы по лицу – старый трюк, я так иногда подглядывала за Су у себя дома или у меня: глаз не видно, а мне сквозь толстые стволы волос видно все, надо только осторожно вытерпеть щекочущие лицо волосы. К Поэту кто-то шел с раннего утра, чавкал обувью по грязи, тихонько покашливал. Нас задернули занавеской, я прислушивалась, но ничего не понимала. Поэт убеждал пришедшего, что к нему приехала жена с дочкой, что нельзя будить – рано, что в ресторане он был с нами. Пришедший захотел посмотреть на нас – ужас какой-то! – занавеска была отдернута, мне в глаза блеснул утреннее и страшно милицейский погон.

Милиционера потом называли просто Леша, пытались напоить чаем, меня писатель называл Галей (или это Су – дочка Галя?), но мы добросовестно спали, как милиционер не удивлялся, что я не вскакиваю его поприветствовать, потом мне все надоело и я заснула.

Перепуганный Поэт растолкал меня попозже и рассказал, что мы ехали-ехали в поезде, вернее, в электричке, потом убили всем известного француза и выбросили из поезда-электрички. Или нет, сначала мы жили в доме у француза и предавались страшному разврату вчетвером – я так поняла, что четвертой была тетя Феня, потом поссорились и убили француза, оттащили его к железной дороге и потеряли случайно орудие убийства рядом с трупом. А на пистолете – отпечатки пальцев! Тут Су влетела в кухню, где мы сидели и мучались с Поэтом, она была вся бело-розовая, потому что совершенно голая, солнце освещало черные волосы, отливая их червонным золотом, она визжала и радовалась, поэтому Поэт замолчал и застыл на стуле.

– Вер!! Это я!!

– Да, – я вздохнула. – Конечно, это – ты.

– Вер, какая грудь, ты только посмотри!

Грудь и в самом деле стала странной, еле развитой, с чуть заметными сосками нежно-розового цвета, выступили ключицы, тоньше стала талия.

– Господи, ну что за прелесть! – Су упивалась собой до неприличия, она вертелась у зеркала, становясь на цыпочки, чтобы видеть себя со всех сторон, я закрыла глаза ладонями, Поэт открыл рот.

– Я буду собираться, помогите нам уехать отсюда, – я подергала его за руку, он повернул ко мне безумные глаза и засуетился.

– При чем здесь вы, все так странно, подождите.. Впрочем.. Как бы это сказать, знаете, я боюсь.

Су быстро оделась, напевая, на ходу похватала со стола кое-что в рот, ей трудно было оторваться от зеркала, но она успела подбежать к Поэту, схватить его за уши и притянуть лицом к своему лицу. Поэт испугался еще больше.

– Послушайте, вы такой милый.. Ну я вас очень прошу, вы понимаете? Попробуйте соответствовать!..

Я рассовала по карманам его деньги, мы побежали по утреннему холоду к станции, Поэт сначала попробовал догнать нас, потом отстал, последнее, что мы услышали – робко и не очень громко:

– Я постараюсь. Я вас не забуду!

Мы сели в первую же электричку, нам было все равно. Су нервно радовалась, иногда судорожно хватала мою руку и прижимала ее к лицу. Было заметно, что великие и совершенно сногсшибательные перспективы не давали ей усидеть спокойно. Я не выдержала, потащила ее в тамбур.

– Су, пожалуйста.. Ну соберись, Су. Вспомни, Дални умер..ну.. Дални.. Ты меня понимаешь? Что ты тогда подумала? Пока его голова и все такое..?

Су смотрит мимо меня, как будто я прозрачна. От усталости и отчаяния на меня накатывает злость и я неожиданно для себя закатываю Су оплеуху. Она дергается, подносит ладонь к щеке, но смотрит на меня радостно. Это пугает.

– У меня получилось, – шепчет она, – получилось!

– Что у тебя получилось?

– Я спряталась! Со мной больше ничего плохого не случится.

Шепотом, быстро и доходчиво объясняю совершенно невозможную перспективу наших бегов со спятившей Сусанной Ли.

– Это у тебя нервное, – кричу я сквозь грохот, – Не поддавайся, не впадай в эйфорию!

– Ходить с такой похоронной физиономией, как твоя, да? Всего бояться, да? А мне все равно, куда мы едем, что будет потом. Все равно! Посмотри на меня!

Я открываю рот, хочу сказать, что ее постоянное бегство в иллюзии в данный момент не пройдет, потому что реальность обыграла все мыслимые фантазии, но потом решаю промолчать. Мне вдруг тоже стало все равно, куда мы едем. Мне стало беспечно и весело: такой счастливой я не видела ее с детства, с утренника, когда она была Снегурочкой на елке.

– Ты-то сама можешь объяснить, что с тобой происходит? – я приглаживаю ее растрепавшиеся волосы и улыбаюсь.

– Конечно! – Су подпрыгивает, обнимает меня и целует в обе щеки. – Ну как же я тебя люблю! Конечно, я понимаю! Я становлюсь все моложе и красивей с каждой минутой! Это полный отпад!

– Су! Ты уменьшаешься!

В вагоне народу прибавилось, я выбрала пустую скамью, Су положила голову мне на плечо. Сначала я увидела желтые ботинки с кокетливо виднеющимися у штанин ослепительно красными носками. Это сочетание так поразило меня, что я на секунду закрыла глаза, а когда открыла, обладатель желтых ботинок уже не стоял – он сидел напротив, закинув ногу на ногу, к тому же он заговорил со мной, и я с удивлением заметила, что испытываю неудобство, глядя в глаза. Ужасно не хотелось смотреть в чужие глаза.

– Я буду очень извиняться, но ваше поведение к ребенку – это так неправильно, как и делает одинокая женщина!

– Вы всегда выбираете такое странное сочетание…

– Стараюсь говорить понятно! – он был совершенно и неисправимо обладатель той загадочной национальности, которая днем живет в Москве на рынках, а вечером в ресторанах.

– Носков и ботинок, я имела в виду!

Он придвинулся ко мне, для чего ему пришлось опустить ногу и на мгновение прикрыть необычайную волосатость..

– Вы совсем не злой, такой красивый женщина, вы только притворяетесь.

– Извините. Так что я сделала не так?

– Вы били ребенка!

– Да! – Су радостно покивала головой, – Ты меня била по лицу!

– Пусть это даже и ваш ребенок. Ваш лично, – он трагично подвигал бровями и усами одновременно, – Воспитание детей – это…

– Ерунда! – Су лихо развернулась и врезала мне по левой щеке, голова моя дернулась. – У нас полное взаимопонимание! Видите?

Грузин исчез.

– Не злись. Я подумала, что он не отстанет ни за что.

– Ни за что, – пролепетала я, глотая слезы.

– Конечно, разве ты что-нибудь смыслишь в мужчинах?! Ну ты ведь сразу – на рожон! «Странное сочетание носков и ботинок!» Хотя, сам виноват, почему он такой… классический. Ну не плач, дай я тебе нос вытру.

Это не помогает.

– Вер, ну разве ты не видишь – я прощена! Смотри, какая я хорошенькая стала! А могла ведь и свихнуться запросто!

– Ты не могла стать хорошенькой! Ты не могла стать лучше, чем была, красивей тебя не было на свете.

Я закрываю глаза и откидываю голову назад. Я представляю Феню, как она удивилась нашему исчезновению и что она сделала с нашими документами. Меня укачало стуком колес, Су свернулась калачиком, подобрала под себя ноги, голову положила мне на колени. Я увидела ее щеку, приоткрытый рот и вдруг испугалась, подняла глаза вверх. Неожиданно для себя я попросила:

– Ну прости ее! Ну что тебе стоит?

Мне приснился полусон-полубред. Я увидела, как рожаю Су в огромном зале с большими лампами. Я никогда не видела только что рожденных, хотя достаточно наслышана об их отвратительном виде. Су показалась передо мной, опутанная невообразимой отвратительности кишками и слизью, она ругалась, что вот, родилась, а нянечки, как всегда нет, она сползла на пол, придвинула поудобней столик к каталке и влезла обратно на столик, показав мне язык. Если все это просто пересказать, получится даже смешно, но ничего более страшного я не видела. Я дернулась, очнулась, но испуг не прошел. Меня посетила смутная догадка, я уже не могла отделаться от этого сна. Мне надо было немедленно посетить квартиру Су и кое-что посмотреть. Абсурдность моей догадки была очевидна, но если она подтвердится, кончится бессмысленность происходящего, все станет на свои места. А мне позарез нужно было что-нибудь определенное.

Нельзя сказать, что Су с радостью восприняла мою идею вернуться в город и попасть в ее квартиру. Но я постаралась объяснить что если у нее нет ничего поинтересней, то надо делать так, как мне хочется.

– А что мы там будем делать?

– Пить чай и рассматривать фотографии из альбома.

На первой же станции мы вышли из электрички и сели в обратную сторону. Вагон был красный – сиденья вопили краснотой, я занервничала, Су дремала и требовала поесть, через час по моим предположениям мы приехали на ту же станцию, откуда уехали. Надо было выйти и попробовать сесть на московский поезд. Су рванула к киоску с мороженым, я лениво разглядывала перрон, статую и вход в ресторан. Мимо меня промчалась взбудораженная толпа, странно тихая, не похожая на штурмующую вагон. Потом пробежал милиционер, я отвернулась – это был Леша, разглядывающий мое засыпанное волосами лицо в доме Поэта. Вероятно, он был здесь один исполняющий на все случаи жизни. Какие, собственно, случаи?.. Я почувствовала неладное и поискала глазами Су. Она уже прижимала к себе невообразимое количество мороженого, лицо ее выражало блаженство. Мимо пробежало еще несколько человек. Они переговаривались в беспамятстве предчувствия зрелища катастрофы – «раздавило совсем, одна голова целая осталась..»

Су посмотрела в том направлении, выронила мороженое и рванулась туда. Я побежала следом. Я уже поняла, что ничего хорошего нас не ждет, я просто хотела схватить Су, но ничего не смогла поделать: Су просто летела по перрону, пришлепывая туфлями, ноги ее взбрыкивали, руками она придерживала спадающие джинсы. Она подбежала к толпе и нырнула вниз, я растолкала людей и увидев месиво с головой Поэта сразу отвернулась, меня затошнило. «Найти Су и бежать!..» Я еще увидела, как она с перекошенным от страха лицом пытается выбраться, но ее сжали со всех сторон, тогда она заплакала громко и неожиданно, люди расступились, теперь я не могла выбраться: сзади наваливались очередные желающие посмотреть.

Я стала толкаться и даже попыталась укусить кого-то, дернувшего меня больно за руку. Когда я выбралась, Су нигде не было. Сердце мое защемило, Я заметалась по перрону, крича. Я заглядывала вдаль, слезы стали заливать глаза, кто-то подергал меня за кофту. Я обернулась. Возле меня стояла маленькая девочка – ресницы в полщеки, слезы на них и сопли под носом.

– Вера! – она радостно обхватила мою ногу, – Я же чуть не потерялась!

Я стала на колени, еще не веря, ощупала руками вспученные ее джинсы, туфель не было, кофта доставала до середины икр. Еще плохо соображая, я стала стаскивать с нее джинсы, шепча:

– Снимем штанишки, и все будет хорошо!..

– Давай лучше отрежем, зачем снимать?

Но меня пугали именно стоящие на асфальте колом штанины, кофту можно было подвязать и она сойдет за платье, но на джинсы нельзя было смотреть без удивления. Су подчинилась. Все еще не веря, я ощупала руками ее ножки, провела ладонями под коленками, и только прикоснувшись к теплому тельцу, все наконец осознала, я села на асфальт и попыталась что-то сказать. Раздалось шипение – голос пропал.

– Вера, – Су попыталась меня поднять. – Ну что, неужели я уж такая страшная стала?

Тогда я поднялась, посмотрела внимательно вверх и попробовала закричать, но получился шепот:

– Ты!.. Отродье воспаленного разума.. Оставь ее в покое, слышишь, что она тебе сделала! Ты не существуешь, ты выдумка, я плюю на тебя!

Я старательно плюнула вверх.

Вокруг стали собираться люди, но заметила я это не сразу. Я все вглядывалась вверх, словно могла получить ответ.

В небе – ни облачка.

Я почувствовала страшную усталость, оглядела собравшихся. Тупые лица, кто-то уже участливо гладил Су по голове, Су старательно избегала этого и уверяла стоявших:

– Она нормальная, честное слово, просто она устала немного, ну не скапливайтесь, пожалуйста, ну что здесь интересного!

Я оглядела собравшихся. Участливые лица, кто-то гладил Су по голове. Особо сочувствующими предлагались разные версии, но самая интересная была про задавленного товарным поездом Поэта: мы – его осиротевшая семья, жена и маленькая дочка. От такого варианта собственной жизни я впала в тихий хохот, который можно было определить только по сильному содроганию тела.

– Она нормальная, честное слово, просто устала, ну не скапливайтесь, пожалуйста! – Су упиралась в живот ближе всех стоящего мужчины и пыталась его отодвинуть.

Я встала, взяла Су за руку, и мы потащились к зданию вокзала. Су вдруг выдернула руку – у меня упало сердце – и побежала к лежащим на асфальте джинсам. Выпотрошила карманы, собрала упавшую мелочь и отдала мне. Я крепко схватила ее за руку, подавив очередной приступ страха.

Возле касс висели плакаты «Их разыскивает милиция». Су смотрела на меня с плаката и улыбалась. Странная какая фотография. Мы остановились.

– Су, это ты.

– Вот это да! А за что это меня?

– Тут написано, что ты убийца..

– И как это меня угораздило?.. – она опускает глаза.

– Ты все помнишь? – я приседаю, чтобы видеть ее глаза.

– Не впадай вот так с ходу в приступ материнства, я все помню. Только жить стало не очень удобно. Ты уж помоги.

– Су, надо побыстрей попасть к тебе в квартиру. Я попробую купить билеты, не отходи от меня ни на шаг!

Возле на с остановились двое стариков. Неожиданно Су показала на свою фотографию и радостно сообщила:

– Это я !

Один из стариков присел на корточки и стал уверять Су, что лучше ей подрасти «хорошей и красивой».

– Я уже была хорошей и красивой. И все у меня было правильно, уверяю вас, в этом нет ничего справедливого. Сейчас я маленькая и все неправильно. Откуда вы знаете, что лучше?

Я дернула Су за руку:

– Тебе не жалко дедушку? Вспомни их всех, Поэт – последний. Сначала все говорили, что у нас неприятности, а потом? Что с ними было?

– Я просто разговариваю.

– Ты особо опасный преступник. Здесь написано, что ты вооружена.

Старики пошептались, один из них достал конфету. Шоколадную и подтаявшую.

– У тебя все еще будет, все впереди.. – он не смотрел на Су, он смотрел на меня.

– У меня все уже было! – Су раздражено топнула ногой.

– Не давайте ей ничего, не говорите, что у нас неприятности, что вы нас понимаете, не разговаривайте с нами вообще, мы хотим быть одни!

Старик опять присел на корточки, тронул Су за подбородок:

– Ты говоришь о прошлой жизни? Кто тебя научил? Кем же ты была до этого рождения?

– Я была самой красивой и дорогой проституткой, самой ласковой и глупой, – Су тронула старика пальцем снизу за подбородок – его жест, – Или самой умной, как кому хотелось. Меня передавали от клиента к клиенту лично, по особому телефону!

Старик резко встал, его напарник потащил его за рукав, они уходили от нас. Су опять раздраженно топнула ногой и закричала громче:

– Еще я была тайным осведомителем! А теперь я особо опасный преступник!!

– Прекрати истерику, – сказала я.

– Будь проклят этот мир, в нем нет места детям, – сказал старик.

Из другого угла зала на меня смотрел бритый человек, показывая великолепные зубы: он улыбался, вот он уже подходит к нам. А у Су настоящая истерика, она не может остановиться, кричит и плачет сразу, я беру ее на руки, она обхватывает меня руками и ногами по-обезьяньи и замолкает, испугавшись: мое сердце стучит на весь зал.

– Моя хорошая… Су, – шепчу я осторожно, – Су, опасность! Держись крепче, я побегу, а ты держись!

Я пошла сначала медленно, поглаживая притихшую Су по спине, а когда прошла в дверь, бросилась к железнодорожному мосту и вверх, заметив, как подо мной двинулись вагоны поезда. Скатилась вниз по ступенькам на другую платформу и побежала рядом с поездом.

– Помогите! Женщина отстала! – крикнули рядом.

Проводница и кто-то из пассажиров втащили меня в вагон на площадку, и я еще долго не могла отцепить ладони от поручня. Убедившись, что жива и еду, я оглянулась, прижимая Су. Бритый бежал профессионально, но наш вагон был последний. Су тонко заверещала.

– Кагэбешник, твой скворешник на Дзержинской погорел, был ты дятел, стал пострел! Наш пострел везде поспел, настучал и улетел! – она верещала, подпрыгивая от возбуждения у меня на руках, – Раз-два, раз-два, оторвалась голова, руки-ноги отлетели, быстро бегать не умели! Э-э-э! – она высовывает язык, я шлепаю ее и спускаю с рук.

Платформа кочилась. Похоже, что по рельсам он не побежит.

– А вот ты бегаешь классно, что и говорить, – похвалила меня Су. – Ты всегда носи меня спереди, я буду охранять тебя сзади!

– Вы из какого вагона? – опасливо косится на Су проводница.

– Да нас чуть не убили? Мы же спасались, вы думаете, кто это был? Это был наемный убийца! Вы все сами видели, это как в кино, только он не герой, он не успел, а мы – герои, – верещала Су. Я вытаскивала деньги, и руки мои дрожали.

Свободных мест не было. Мы сидели в купе у проводницы, дребезжали пустые стаканы на подносе. Су бегала по полке, размахивая руками – она рассказывала проводнице про жестокие приключения. Начала она с того, что была самой красивой и дорогой... Я безучастно смотрела перед собой: мне было все равно, тем более, что говорила она правду.

Проводница сначала испуганно таращилась, потом посадила Су на колени, прикрыла ее голые ноги одеялом и только досадливо отмахивалась рукой от тревожащих ее пассажиров. Засыпая, я увидела ее с флажком – приближалась станция, она взяла клятву с Су, что та дождется ее и не заснет, расскажет дальше. Су поклялась, укрыла меня одеялом и села у самого окна, лицом в стекло, в ночь, в дико вспыхивающие огни встречных поездов.

Ленинградский вокзал на рассвете – удручающее зрелище: огромные пустые пространства с одинокими, словно потерявшимися людьми. Я тащусь по перрону, Су сидит на мне, охраняя сзади. Наступали холода, все мои мысли о необходимости посетить квартиру Су подкреплялись еще и необходимостью теплой одежды. Холодное лето кончилось. Можно было, конечно, прийти ко мне, но я была уверена, что все наши приключения кончатся именно в одной из квартир, а в квартире Су было кое-что очень важное для меня, потом все будет безразлично, я все пойму.

– Вера, у меня страшно болит рот. Вот тут, – Су добросовестно открывает рот пошире, показывая, где именно.

– Я ничего не вижу.

– Я больше не могу терпеть, еще с поезда болит!

– Ну где ты видела, чтобы у супер-преступницы болел зуб?

– Я долго терпела, а сейчас начну плакать! И ноги замерзли.

– Конечно, тебе нужна обувь. Но я боюсь…

– Я ничего не боюсь, но у меня болит зуб!

– Не кричи, дай подумать. Хорошей медицинской помощи не обещаю, но знаю место тут недалеко, где зуб могут выдрать.

– Выдрать! – кричит Су. – Черт с ним, в конце концов, чего жалеть! У меня три четвертых тела куда-то делись, а я буду беспокоиться из-за какого-то зуба?!

В приемной скорой стоматологической помощи я задремала, сидя на стуле, поэтому, когда меня растолкала женщина в белом халате, я не сразу поняла, что ей надо. Женщина оказалась терпеливой, несмотря на полшестого утра, она два раза повторила, что у девочки режется зуб, десна опухла, а молочный она удалила.

– Молочный? – плохо соображаю я.

– Сколько лет девочке? – она садится рядом и что-то пишет.

– Двадцать пять.

– Я спрашиваю не про ваш возраст, я спрашиваю про ребенка.

– А как вы думаете, сколько ей? – протерев глаза, я смотрю на Су с вздутой от заправленной ватки щекой и резиновым зайцем в руках.

На улице нам на каждом шагу попадались милиционеры. Сначала я шарахалась в испуге, потом, после четвертого, просто не поднимала глаз. Руки мои и спина так устали носить маленькую Су, что я их почти не чувствовала.

– Почему нас не арестовывают? – шепчет Су мне в ухо.

– Наверное, они тебя не узнают.

Открылось метро. В вагоне я поставила Су на сиденье, села и заснула. Потом оказалось, что мы три раза проехали по кольцевой: Су не хотела меня будить. Я выспалась, но вернулся испуг и цапнул мое и так колотящееся сердце мохнатой лапкой.

– Мы сейчас доберемся до твоей квартиры, – шепчу я Су, – и будем смотреть фотографии. Что бы ты там ни увидела, не пугайся. Если я правильно придумала, то все должно кончиться хорошо.

– А что я могу там увидеть? Я эти фотографии знаю наизусть.

– Думай о смешном. Я просто так говорю, вот представь, ты уменьшаешься, уменьшаешься и становишься… бабочкой! Смешно?

– Не смешно. Это Акутагава написал или Оэ? Я это читала у японцев.

– Ты страшно начитанный ребенок для своих лет, скажу я тебе!

Тут с нами случилась истерика, и мы хохотали до того, что Су описалась, о чем тут же громко сообщила в перерывах между приступами смеха.

Дверь была не опечатана. Значит, они в квартире. Придумать что-нибудь идиотское, чтобы дали посмотреть альбом, заговорить, а Су – это мой ребенок, я пришла в квартиру своей подруги, потому что забыла там… я забыла там… Су ищет ключи – роется в одном моем кармане, я в другом. Нахожу, конечно, я. Осторожно открываю дверь.

– Ты помнишь, у меня есть тайник.. – шепчет Су, я прижимаю палец к губам, конечно, я помню, это полый выступ в стене, замаскированный обоями в тон, сбоку – крошечный лаз, тоже хорошо оклеенная дверца, в которую надо пролезать на четвереньках. Туда можно будет запрятать Су, когда войдем, лишь бы нас сразу не встретили. Тишина. У них, вероятно, просто сигнализация подключена на открывание двери квартиры, они скоро будут, надо спешить.

– Су, – шепчу я, – осмотрим квартиру, если есть кто-нибудь, ты бедная маленькая крошка, кричи «мама» и бегом ко мне, поняла?

Су принюхалась. Пожала плечами. Опять принюхалась.

– Здесь кто-то есть.. Я пойду к себе в спальню, мне нужны трусы..

– А я на кухню, бежишь ко мне, поняла?

– А потом?

– Дальше – играю я.

В кухне никого не было. Су двигалась совсем беззвучно в своих носках, когда она потрогала меня сзади за ногу, я заорала и бросилась на пол.

– Вроде – никого, я даже под кровать заглянула, но здесь кем-то пахнет!

– Су, быстро – альбом! Твой альбом с фотографиями!

– Тебе видней, – Су пожала плечами, взяла меня за руку и мы пошли на цыпочках в комнату, где были книжные шкафы. Не пахло затхлым непроветренным помещением, как бывает, когда долго не был в квартире. Включили свет. Запрятаться особенно было негде, из-под штор не торчали носки туфель. Су показала пальцем на книжную полку, влезла в кресло и затихла. Я достала альбом. Я тут же захотела раскрыть его, не отходя от шкафа. Странный звук разрываемой бумаги сзади меня! Тонко и пронзительно закричала Су и бросилась под стол. Краем глаза я заметила две огромные руки, разрывающие обои из тайника Су. Я упала на пол, я решила, что в любых случаях нужно сразу падать на пол и ползти куда-нибудь, я поползла к Су под стол. Огромный здоровяк – как он только туда поместился – выбрался, наконец, из обрывков бумаги и бросился ко мне. Тогда я встала и побежала вокруг стола, бросая в него все подряд. Так мы бегали туда-сюда достаточно долго, он мычал и матерился, а я даже успокоилась, теперь я должна была предугадать, что он сделает дальше, так ему меня не поймать, он уже скрипел зубами от злости, и тут он, наконец, бросился на стол плашмя! Мне очень этого хотелось, поэтому я с облегчением ударила его изо всех сил по голове обнаженной чугунной женщиной! Су очень любила эту эскимоску, она всегда смеялась ее обману: гости Су, с умилением бормоча что-то о туземке из черного дерева, пытались взять женщину двумя пальцами, потом всей ладонью, наконец, роняли ее на пол, страшно пугаясь. С ней ничего не случалось, но брать ее надо было двумя руками. Су использовала ее иногда вместо гантели.

Стало тихо. Тяжело дыша, я обошла стол, радуясь такой, воистину огромной победе. Мне еще повезло, что он не проломил стол, когда бросился на него. Руки протянуты вперед, пальцы растопырены. Хороший стол у Су.

– Су, – позвала я, – Выползай, не бойся. Альбом…

Альбом отлетел далеко, фотографии рассыпались по полу, когда я подходила к ним, я уже увидела ту, что искала.

«Ты этого ждала? А это – абсурд..» Я стала на колени и взяла фотографию. Перебрала еще несколько. Плохо видно, старые снимки, но сомневаться не приходится. На фотографиях была снята я в платьях восьмидесятых годов с крошечной Су на руках. А вот Су повзрослей! Я уже видела раньше этот снимок: но теперь рядом с Су стояла Я! Страшно красивая.. Нет.. Просто моложе, чем раньше!

– Су! – я уже кричала, – Ну иди же сюда, я тебе что-то покажу!

Раздалось чмоканье. Я дернулась и задержала дыхание. Пригнула голову и посмотрела под стол. Су впопыхах, вероятно, потеряла свою кофту-платье и.. Что это? Из кофты торчала крошечная розовая ножка, кофта двигалась, шевелилась, ножка исчезла. Я поползла под стол.

– Нет! Нет, Су, я прошу – Нет! Не сейчас, я больше не могу, у меня нет сил.., – я развернула кофту. Маленькая розовая девочка лежала на спине, запутавшись в огромных трусах с кокетливым цветком на боку. Она дернула ручками, подняла с трудом голову и вдруг ловко перевернулась на живот, покачивая головой и пуская слюну. Рядом с ней на пол капала через равномерные промежутки красные капли, образовав небольшую лужицу. Су? Да, Су протянула ручку и мазнула по лужице, пытаясь поползти вперед. Я оттащила ее за ногу и достала из-под стола вместе с кофтой, она вцепилась в нее, пришлось долго разжимать пальчики. Держа ее на вытянутых руках, я пошла в ванную. Отмыла пальчики, пристально их разглядывая, всмотрелась в глаза. Желтые глаза Су.

– Не бойся, Су, все будет хорошо. Я все поняла. Мы пока в безопасности, – я закутала ее кое-как в мягкий плед, подошла к телефону. Записная книжка Су. Обаятельный Сережа был у нее на букву "М". Набрала номер.

– Алло! Вы меня слушаете? Произошла маленькая неприятность, то есть даже большая.. очень большая такая по размеру неприятность… приблизительно пятьдесят четвертого размера и с большим животом. Я пришла в квартиру своей пропавшей недавно подруги, а там огромный такой… оказался грабитель. Я? Я в порядке. Куда позвонить? Вы не дослушали, я его случайно ударила по голове. Самооборона. Тогда куда позвонить? В милицию? Убила? Может быть, я не уверена, но судя по фотографии – да. Да нет, вы не поймете, это долго объяснять… Так вот, я не буду звонить в милицию, я у него нашла удостоверение. Куда я звоню? Сама не знаю, куда я звоню… Моя подруга? А, Да! Сусанна Глебовна Ли. Вот видите, я все же правильно звоню! Что? Подождать, пока вы… Конечно, я вас дождусь, не волнуйтесь… Я? Я не волнуюсь вообще. Вы телефон уже проверили? Ну, откуда я звоню? Убедились, да? Молодцы.

Су хныкнула, устраиваясь. Может, ее надо покормить? Я раскрыла плед и осмотрела ее более внимательно. Упитанная девочка. Не похоже, что она голодная. Срочно сматываться.

Положила осторожно Су на кресло, подвернула с краю плед, чтобы не свалилась. Выпотрошила ее ящики в шкафу, нашла тонкие батистовые рубашки, разорвала их, выбросила кружева. Рассовала по карманам деньги из книги Дюма – запас Су на черный день, надела куртку, легкие сапожки, как сумела запеленала Су. Присела на дорожку. Подумала и прихватила с полу пару фотографий.

– Вперед, Су! А куда?.. Куда – вперед? Выйти из квартиры, потом посмотрим!

А на улице темно, и ребенка я как-то не умею носить. Когда Су висела на мне, было тяжело, но удобно. Только не разреветься, ведь только что я была рада, что все поняла. Читала, что люди не радуются, когда им предсказывают их будущее. Я сама его угадала, ну не умница ли? Еще тогда, когда Су шагнула впереди меня на рельсы. У меня испорченное изображение. А почему бы не к Фене? Вот и отлично, поеду к Фене! Куда это мы попали?.

Су заплакала. Резко, пронзительно, громко, страшно, безысходно, капризно, все плачи, которые только бывают на свете, все упали на Су. Я прижала ее покрепче, пошла дальше по дороге, шепча:

– Ну потерпи, не плачь так. А то тебя заберет…Кто же тебя заберет? Милиционер, Кощей Бессмертный?.. Кто еще забирает непослушных детей? Что это я говорю? Ну не плачь, смотри, у меня есть фотографии. Там мы с тобой вместе, значит, так оно и будет. Смотри-ка, Су, вот это да!

По совершенно темной – ни одного фонаря – дороге ехал великолепный экипаж: двое лошадей, запряженных в карету. Карета тоже была темная, но по ее углам, вверху, на шишечках горел огонь, пламя чуть раздувалось. Су закричала жалобней, тише, она словно стала легче. Я почти не чувствовала тяжести ее тельца, я смотрела завороженно на карету, вот уже видно окошко с тяжелыми занавесками, одна чуть отодвинута, за занавеской сидят глаза, под ними нос с горбинкой, потом подбородок на сложенных ладонях, а ладони на ручке трости.. Карета остановилась, открылась дверца, вышел хозяин, словно выскользнул, без резких движений, как во сне. Я все еще прижимала Су, она молчала, только иногда чуть шевелилась. Радость охватила меня, сейчас все случится! Время перевернется!

– Где твой… кучер? – спросила я, стуча зубами.

– Отдай мне ее, – его ладони, протянутые ко мне, распрямились с медлительностью и напряжением зачарованных холодом веток.

Так мы и стояли некоторое время. Он – с протянутыми руками, спокойный и всепонимающий. Я – нервно переступающая ногами и требующая немедленно сказать мне, где его кучер. Не знаю, что такое со мной случилось, дался мне этот кучер, но я не могла остановиться.

– Отдай мне ее, – сухие коричневые пальцы с отполированными острыми ногтями пошевелились. Странное ощущение. Словно он подергал за невидимые ниточки, меня потянуло вперед, я дернулась, сопротивляясь, и от страха упасть прижала к себе Су так сильно, что она придушено пискнула.

Ей мешала моя грудная клетка.

Я опустила сверток пониже, вжимая твердую головку в подреберье, в желудок.

Удобнее стало, когда я опустила ее еще ниже.

Живот – мягче.

Я ни за что не отдам ее этому кукловоду. Он мне не нравится. Он ездит без кучера.

Я – женщина.

Я все могу.

Если я задержу дыхание и прислушаюсь, я услышу, как дождевой червь пробирается сквозь твердый мрак земли, и этот шорох очень похож на шорох лепестков раскрывающейся розы.

Если я поверну глаза внутрь себя, я замру в восторге от идеально сконструированной Вселенной.

Если я захочу вспомнить, я вспомню все свои сказки, и что я люблю запах свежих растертых красок и не люблю жемчуг – он мне всегда казался застывшими в вечности слезами ребенка, потерявшегося на берегу огромного океана.

Если я захочу забыть, я забуду тяжесть оружия в моей руке, тепло обнаженного золота и черепаху, ползущую по Млечному Пути. Я забуду все, чего со мной никогда не было. Я могу вспомнить все, что со мной никогда не случится.

Я могу родить любого.

Я могу спрятать любого. Это просто. Ага, забеспокоился!

Из раскрытых створок черного плаща выпорхнула алая птица и, светясь, взлетела вверх. Я проводила ее взглядом.

– Ты видела мое сердце, – сказал носатый старик. – Покажи мне свое!

– Мое сердце маленькое, как воробушек, и не такое яркое, – я сжала ладони в кулаки, кулаки прижала к груди, потом раскрыла и подула на них. – Ничего нет! Оно теперь у меня в животе, мое сердце. Кто будет водить?

Старик смотрел растерянно на мои руки. Я, кружась, показывала небу пустые ладони и вспоминала все известные мне с детства считалки. На четвертой – «…раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!» – карета двинулась с места. Я взялась руками за обод окна и побежала рядом. И опять – только глаза, нос и подбородок на ладонях. Остальное – сплошная чернота.

– Ты забыл свое сердце!

Он брезгливо задернул занавеску.

Я отпустила обод, задыхаясь, долго смотрела вслед. Что-то прожужжало мимо меня, потом еще раз. Я все смотрела на крошечного светлячка – на огонек – одна из шишечек горела ярче других. Раздался визг тормозов, я дернулась. Оказалось, что я стою на шоссе, на совершенно огромном шоссе и – посередине. Вокруг полно машин, они шли и шли сплошными потоками в четыре ряда, крошечный светлячок превратился в поток раскаленных огней, этот поток тек на меня и от меня, превращаясь вблизи в ослепительные фары. Я попыталась пройти в одну сторону, потом в другую – невозможно. Как же я сюда попала? Мне кричали ругательства из проезжающих машин, но проезжали они так быстро, что я слышала начало из одной и конец из другой. Получалось смешно. Наконец, подвывая, подъехала милицейская машина. Остановилась на обочине. Милиционер поднял вверх руки и пробежал ко мне. Козырнул и пробормотал звание с фамилией.

– Наконец-то! – я взяла его под руку, – выведите меня отсюда!

Он опять поднял руки, и мы прошли быстрым шагом к машине. Навстречу вышел его напарник, только я успела подумать, что стою между двух милиционеров впервые в жизни, как они бодро отпрыгнули от меня в разные стороны. Это потому, что меня как-то неожиданно стошнило.

Я удивленно посмотрела на все это, уверяя, что последние два дня ничего толком и не ела, как вдруг все поняла. Мне не нужно будет приходить на дорогу и ждать, пока вернется Су! Су уже со мной!

– Ну привет, Су, – тихо сказала я, – Ну ты запряталась, так запряталась! Паршивка, перестань меня тошнить!

Один из милиционеров поднес рацию к лицу и сообщил 31-му, что у него все в порядке. Потом сказал: «Просто женщина на дороге.»

– Что вы делали на дороге?

– Я… Как бы это сказать? Мне нужно было сюда прийти.

– Что, на середину самого оживленного шоссе? Кто вас высадил? Она не знает, – сообщил он в рацию.

Я испугалась, что они повезут меня куда-нибудь выяснять это, и радостно сообщила:

– Знаю. Я приехала сюда, чтобы забеременеть! Вот.

– Она приехала, чтобы забеременеть.

– И не приехала, а пришла пешком! – добавила я поспешно.

Веселый голос 31-го с треском спросил, удалось ли мне это.

– Еще бы, – я тоскливо озиралась на ближайший куст, мне опять было плохо. – Мальчики, отвезите домой беременную женщину, пожалуйста, мы хотим помыться, потом поесть как следует, вот именно, как следует, а потом мы хотим выспаться за все последние две недели.

Семнадцать лет спустя.

"Если кому-то и дано представить физическое существование бога, то совершенно невозможно определить языком способы его отправлений, его запах – предположительно пота – влажность и температуру его слюны при поцелуе, или, например, все ли его зубы здоровы, грызет ли он ногти в волнении и до какой степени вообще он может быть грязным или чистым. Если это невозможно определить словами, предположительно на уровне «Он перенервничал, воскрешая ее, устал, спал крепко и храпел, не давая спать ученикам, собравшимся испуганно рядом…», то не будет ли нереальным само представление смерти с описанием ран и крови?

Самым простым было бы, конечно, представить себе, что бог – это ребенок, потому что к детям редко испытываешь чувство брезгливости, потому что ребенку прощаются некоторые условности поведения и беспричинность злобы.

Если же для того, чтобы все-таки представить это его физическое существование необходимо определить степень «очеловечивания», то начать представленную реальность нужно не с момента его смерти, а с момента рождения. Если он запомнит сам момент своего рождения, сможет его описать натурально и вообще доказать принадлежность своей плоти к плоти женщины, лежащей рядом, значит, он – бог. Потому что никто из людей не помнит этого. Он должен запомнить и описать кровавый млечный путь, соединяющий его с матерью – пуповину – и испугаться насмерть при отрезании ее, испуг этот должен остаться более сильным, чем испуг самой смерти (ведь дважды насмерть не пугаются) и только поэтому с достоинством пережить мучения жизни."

Лев Поликарпович Т., в молодости – учитель, уехавший после института в шахтерский поселок (учительствование в подобной провинции освобождало от воинской повинности), решил начать именно так свой новый роман о женщинах лет десять назад, когда щемящее чувство потери и страха стало постепенно, с возрастом, уступать место отстраненному созерцанию самого себя в страданиях, а образ рыжеволосой красавицы с голой грудью, в ватнике, накинутом на плечи, истаял и поблек. Козы, куры, свиньи, а также козлята, цыплята и поросята, ее дети и дети ее мужчины, с которым она тогда жила, жаркие пыльные полдни – капельками пота над нежными чувственными губами – и темные холодные вечера с поскрипыванием невидимых вагонеток, все это постепенно сворачивалось воронкой времени до размеров крохотного язычка пламени, и уже не хватало сил держать столько времени сложенные вместе ладони, оберегая огонек от ветра времени. ЭлПэ, как его тогда называли ученики в школе (отчество почти всем детям давалось с трудом, а имя вызывало спонтанные усмешки), никогда не вспоминал свое бегство от этой женщины, как будто не было забрасывания немногочисленных пожитков в потрепанный чемодан, запрыгивания на ходу в товарный вагон – «куда угодно, только поскорее!» и тихих рыданий потом, от ужаса содеянного и от осознания невозвратимой утраты. А сбежал Лев Поликарпович от прекрасной рыжеволосой Венеры, потому что испугался страшно, до седой пряди, в одну из ночей с ней. Он проснулся после затяжной изматывающей любви в тот раз не с чувством радости и удовлетворения, а с ознобом беспокойства. Обозревая лежащую рядом удивительно белотелую женщину, вдруг так ощутимо представил толстую кишку пуповины между ними, что стал ощупывать рукой постель, чтобы потрогать ее. Потом расслабился и совершенно ассоциативно и незаметно для самого себя перешел на сравнение с пуповиной своего детородного органа и бесконечного Млечного пути – детородного органа или части пуповины вселенной. Потом он представил мужчину и женщину, соединенных Млечным путем, рассмеялся было, но женщина глянула вдруг быстрым взглядом из-под ресниц и потянула его к себе за член, и член ЭлПэ послушно подался, удлиняясь невероятно, и через него из самого сердца потекла к женщине его жизнь, кровавыми сгустками печалей и розовато-перламутровой сукровицей надежд, и ЭлПэ закричал дурным голосом, бессильный перед огромностью открывшегося ему зева Вечности, и сбежал.

Дальнейшее существование Льва Поликарповича можно назвать совершенно серым и в общем-то для него самого и для окружающих довольно бессмысленным, поскольку основные усилия организма прилагались не на созидание, а на истребление в памяти щемящего чувства вытягивающейся изнутри кишкой жизни, и ЭлПэ справился бы, забыл постепенно, возможно даже, он вырастил в себе новый мир ощущений, если бы не встретил на лестнице в подъезде своего дома ребенка лет шести, девочку.

Она сказала, он уже забыл почему вдруг и по какому поводу, что прекрасно помнит, как именно родилась и никогда этого ужаса не забудет. ЭлПэ рассмеялся, она была его соседкой, и спросил, как ее зовут. Как это ни странно, ее звали Сусанной Глебовной, он даже смутно вспомнил ее маму, всегда испуганную. Девочка говорила очень чисто для ее возраста, она в двух словах вдруг описала в подробностях тянущее чувство пуповины и отчаяние своего прикрепления к ней, а, уходя, прижала к губам палец, призывая к молчанию и тайне. Лев Поликарпович по установившейся уже привычке самозащиты, тут же поспешил домой, чтобы начать немедленно роман. Но кроме этого странного вступления о физическом существовании бога, он ничего больше не написал, сначала мучился, потом постепенно опустился, привыкая к мысли о необходимости отражения на бумаге только собственных переживаний и страдая невыносимо от постоянных неприятностей, неудач и полной, с его точки зрения, незначительности этих самых переживаний.

Странные последствия имело это вступление и в личной жизни, потому что его стал преследовать навязчивый кошмар превращения определенной части его тела в момент близости с женщиной в пуповину, намертво связывающую их. Иногда, пытаясь понять это сравнение, он случайно вызывал в памяти образ ребенка, призывающего его к молчанию, но тут же раздраженно прогонял, необъяснимо пугаясь.

Он не узнал Су через десять лет.

ЭлПэ судорожно выкарабкивался из сна, дурной голос напевал про лужайки с ромашками и барашками, отдаленное воспоминание правой руки о неправильном действии…Ну, конечно! – пипочка будильника. ЭлПэ задумчиво обдумывает, почему его рука старается непроизвольно раздавить этот звук может быть еще и до того, как он появится! Восемь шагов до ванной, несколько вздохов, губы при выдохе сложить трубочкой, отважиться и посмотреть в зеркало. Кошмар… Все!

Совершенно неоправданные судорожные попытки убедить себя, что все хорошо, сейчас станет радостно, все-таки – новый день. Сейчас. Пометавшись немного в коридоре между кухней и туалетом, ЭлПэ выбрал сначала кухню, а все из-за капризности электрической плиты, резко повернул рычажок, включил духовку, пошатнулся и услышал пластмассовый хруст как будто уже после того, как отдернул руку. Рычажок сломался.

– О, черт! – ЭлПэ потаскал себя за волосы на висках и стал считать:

– Один, два, три, четыре,.. – усаживаясь на унитаз, он соображал, как выключить плиту и на счете восемь успокоился: выдернуть из розетки! – Двенадцать… – утробное рыканье хлынувшей воды и посторонний предмет в руках. ЭлПэ недоуменно рассматривает его, продолжая считать, – Пятнадцать, шестнадцать.. – на счете двадцать он понимает, что это ручка от смывного бачка.

ЭлПэ медленно – двадцать восемь – нарезает белый хлеб и укладывает на сковороду. Вчера он считал до ста, потом закружилась голова, но успокоился он полностью.

– Тридцать пять! – громко произносит ЭлПэ, радостно и лихо открывая на себя дверцу духовки. Неожиданный лязг и дверца застывает в нижнем положении намертво, – Тридцать девять, – еще не верит ЭлПэ, – Сорок один, сорок два! – уже кричит, топая ногой, на «сорок три» зазвонил телефон.

– О черт! Черт! – но трубку он берет бережно, она заклеена изолентой, отлипший синий кусочек трепещет у его рта, когда он орет в трубку еще раз:

– Черт!.. Я вас слушаю.

Сначала ЭлПэ говорят, что сегодня доброе утро, и он страдальчески закрывает глаза, потом называют его имя и назначают место встречи. В кухне становится очень жарко, ЭлПэ проводит рукой по лицу, оно влажное, ему уже в четвертый раз повторяют, куда нужно прийти.

Барашки пляшут на лугах, тарам-тарам-та-та,

У них ромашки на рогах, тарам-тарам-та-та.

ЭлПэ падает у самого подъезда и радостно-изумленно разглядывает хрупкие стеклышки льда, раздавленные его рукой, он поднимается, а потом еще долго в задумчивости давит носком башмака по звонкой кромке лужи.

Словно в недоумении он убеждается, что деревья еще живут, полыхая яркой листвой, тем радостней этот неожиданный ледок. ЭлПэ с шумом выдыхает воздух, лицо его окутывают клубы пара, у ЭлПэ это ассоциируется с лошадью на морозе, он выдыхает еще чаще, начинает притопывать ногами в ритме, вот он уже почти побежал, подскакивая и щелкая языком.

Из окон первого этажа за ним равнодушно наблюдает лицо в шлеме из бигудей. ЭлПэ радуется уже отчаянно, до наркотического одурения детства и тихонько, судорожно, самому себе напевает в такт притопыванию:

– Ну почему бывает так, и так всегда случается? Все объяснить спешить дурак, а умный не решается!

Лицо в бигудях старается не проявлять эмоций, способных подернуть утреннюю маску под глазами и у рта, но не выдерживает и нарушает режим молчания:

– Ну ведь натуральный идиот! А говорят, что профессор…

ЭлПэ засмеялся в троллейбусе, и на него тут же уставились стоявшие рядом, его так переполнял утренний казус, что он доверчиво рассказал в незнакомые глаза, как ругнулся утром «Черт», и тут же позвонил телефон..

– Понимаете, и голос такой говорил со мной.. Подозрительный. Вроде, я сам его позвал.. Теперь вот еду, а зачем еду, не понятно..

– Представляю, – сказали ему сзади, – Если бы мне позвонило то, что я говорю утром!..

– Да? И что? – ЭлПэ неуклюже повернулся.

– Да ничего, – человек немного смутился. – Просто я ругаюсь не так ласково, как ты.

– Понимаю, – ЭлПэ задумался, обдумывая возможность материализации образов состояния припадка.

Он помог выйти старой женщине и очень удивился, когда она, задыхаясь, догнала его и с ругательствами выдернула из руки свою хозяйственную сумку. Он уже стоял, ничего не замечая и с испугом таращась на добродушного толстяка, рывшегося палкой в куче листьев возле самой остановки. ЭлПэ испугался сразу же, руки стали холодными и потными, он комкал платок в кармане плаща. Больше всего ЭлПэ испугала большая бородавка у носа толстяка, он выдернул руку из кармана и осторожно потрогал свою. Белесые колечки волос трепыхались вокруг лысины, начинавшейся со лба, радостные розовые щечки, пухлый рот, большой круглый подбородок… ЭлПэ дернулся, когда толстяк поднял свои глаза, он боялся больше всего, что глаза окажутся того самого болотного цвета с загнутыми ресницами, а так и вышло! Но тут ЭлПэ заметил великолепный серый костюм, бежевую жилетку и тонкую цепочку от часов – кокетливо из карманчика жилетки, удовлетворенно оглядел свой поношенный плащ и дернул плечами, стараясь закрыть рукавами плаща манжеты старой рубашки.

– Не может быть, – не удержался и все-таки сказал он вслух.

– Совершенно очаровательные мыши! – сказал толстяк, тыча палкой в кучу ярких листьев, – Ну просто прелесть, какие мыши, упитанные, быстрые, шмыг, шмыг.. о! Видели? Извините, я всегда стараюсь потешить свои маленькие слабости, когда попадаю сюда. А что вы улыбаетесь?

– Да нет, это я так. Терпеть не могу мышей.

– Как вы можете знать что-то о своем терпении!.. Хотя, не обращайте на мои слова внимания, это я с отвычки.

ЭлПэ судорожно вытаскивал свою руку из-под локтя незнакомца, потел и пугался, но через десять минут уже осторожно стучал ложечкой по скорлупке яйца, – «Мы просто позавтракаем вместе и все обсудим!» и выслушивал полный бред по поводу своей великой миссии в крошеной однокомнатной квартире, уставленной клетками с попугаями.

Пахло птичьим пометом, тонкой горечью кофе, поджаренным хлебом, дорогим лосьоном. ЭлПэ казалось, что даже ботинки его нового знакомого пахнут приторно кожей, ЭлПэ понюхал незаметно руки, делая вид, что зачесался нос, загрустил, словно в предчувствии насильного затворничества. Человек, сидящий напротив, был совершенно он сам, только ухоженный, пахучий и нереальный.

– Да ерунда это! Ну как я могу быть на вас похожим? Нет, это смешно даже, посмотрите в зеркало, наконец.. – зеркало отражало синие и зеленые брызги попугаев, веселую занавеску на окне, сумрачное лицо ЭлПэ с капельками пота на носу, угол стола, стройный белый кофейник, его птичью головку и огорченный носик, спинку стула… Но второго лица не было!

«Я рехнулся!»

ЭлПэ вспомнил сегодняшние утренние неприятности, успокоился и объяснил уже вслух:

– Наступает, вероятно, какой-то предел! Я недавно подсчитал, что за одну неделю разбил восемь чашек, я дважды попал под троллейбус, четыре раза упал, нет, пять – еще сегодня, я порезался ножом, меня укусила собака, позавчера с балкона второго этажа упал во-от такой горшок с кактусом!..

– Это просто восхитительно!

– Нет, вы послушайте, горшок разбился еще в воздухе, он за что-то зацепился, я видел, я так удивился, что он не упал на мою голову, что даже хотел перекреститься, когда кактус!.. Да что это я..? То, что я говорю, это события, мои повседневные события, а ведь есть еще область чувств, понимаете, вот в чем ужас!

– Вот именно об этом я и хотел с вами поговорить. Область чувств! В этой области вы безупречны.

ЭлПэ открыл рот и вытаращился в зеркало.

– Многие люди разговаривают с собой, ничего оригинального, понимаете, это страшно интересно, но я воспринимаю вас, как очередную неприятность, только еще не знаю, какую. Что это в моей области чувств может быть безупречным?!

– Осторожность. Если человек вам очень нравился, вы тут же старались от него избавиться, вернее, его избавить от себя. Своеобразное суеверие, что ваши неприятности размножатся и на него. Знаете, Лев Поликарпович, вы так любите людей, что мне даже страшно.

ЭлПэ корчил рожи в зеркало, выпячивал нижнюю губу и по-обезьяньи сморщивал нос.

– Да бросьте. Это же было неосознанно. Я всегда боялся людей.

– Самое верное именно то, что неосознанно!

– Вы мой бред, а такой рассудительный. А может быть, я умер? Упал сегодня у подъезда, ударился головой и умер? И теперь я в чистилище?

– А может быть, вы умерли в прошлом году, когда резали себе вены в ванной?!

– Ну конечно! Этого я никогда не забуду! Я уронил лезвие в воду, пока искал, задел своей задницей!..

– Лев Поликарпович, послушайте…

– Нет, это вы послушайте! Выбил задницей кран, хлынула вода, горячая, кстати, а одну руку я успел порезать, пришлось накинуть полотенце и бежать к соседям, потому что тут же уронил телефон! Нет, не перебивайте, такой тест: а что случилось, когда я вышел на площадку? А, не знаете, это же все знают! Правильно! Дверь захлопнулась!

– Ну успокойтесь, – рядом с лицом ЭлПэ в зеркале появилось такое же, только невозмутимое и насмешливое. – Вот он я, я просто пришел вас завербовать.

– А-а-а! – ЭлПэ гордо вздернул голову и почти щелкнул под столом башмаками: – Приказывайте! Что я должен добыть у неприятеля? Разработки секретного оружия, а может быть, карту острова сокровищ? Нет, погодите, я где-то читал, можно еще вычислить провокатора, а потом тебя подставят..!

– Вот именно в этом роде.

ЭлПэ схватил ненавистного толстяка за борта пиджака и притянул к себе, скосил глаза к переносице:

– На кого работаем, шеф!?

– Перестаньте дурачиться!

ЭлПэ сел на стул и отдышался. Он сник и даже загрустил. Толстяк оправил пиджак, пригладил ласково лысину.

– ЭлПэ, послушайте, как вы себе представляете вообще ход жизни, все, что существует вокруг вас?.. Порядок вещей, одним словом.

– В вещах нет никакого порядка, вещи меня не любят.

– Ну хорошо, давайте так. Вы можете себе представить вселенную?

– Нет. Я могу только Млечный путь..

– Прекрасно! Млечный путь. А дальше? Что по-вашему такое – Млечный путь?

– Мне бы не хотелось отвечать на ваш вопрос. Это очень личное!

– Ну как это Млечный путь может быть чем-то личным, ведь он принадлежит всем! Ну сосредоточьтесь, наконец! Жизнь, как отдельного индивидуума, так и всего человечества должна быть упорядочена, понимаете, есть определенные законы существования, некоторые из них люди постигли, а о других только догадываются, но интуитивно подчиняются им. Особенно во всем, что касается жизни и смерти. Так вот я – тот, кто соблюдает законы, о которых только догадываются, я охраняю эти законы. Вполне естественно будет теперь предположить, что раз я здесь, значит эти законы нарушаются, но мы никак не поймем кем и зачем.

– Кто это «мы»? Вы что, серьезно? – ЭлПэ таращится на толстяка. – Да вы посмотрите на меня! Даже мне на «это» смотреть противно! Я ничего не добился в жизни, я придурок, я разрушаю все, что люблю, я ничего не умею! Может, я просто ваш двойник и мне нужно вместо вас подставиться для смерти?

– Не нервничайте и представьте, что работать вы будете на организацию. Эта организация уникальна, каждый ее член выполняет свое особое поручение. Дело в том, что таких поручений ровно столько, сколько и членов. Как это объяснить…

– Вы меня выбрали, потому что я – двойник? – пытается помочь с разъяснениями ЭлПэ.

– Да нет же, я стал вами, когда выбрал. Вернее… нет, не поймете.

– Да вы уж скажите, а я – как-нибудь! – настаивает ЭлПэ. – Вот так вот – ни с того, ни с сего взяли и выбрали?

– По запаху, – подумав, определяется Вол. – От вас женщиной пахнет, знаете, таким душком курятника и свежей крови. Это не запах в понимании людей, это ваши мысли вот здесь, – Вол постучал себя по лбу.

ЭлПэ сглотнул подкатившую после таких слов тошноту и поинтересовался:

– А вы тоже – Лев?

– В каком смысле? Послушайте, считайте меня обыкновенным человеком, не отвлекайтесь, я и так запутался.

– Вас зовут Лев?

– А, это. Нет. Меня можно называть Вол.

– Это же смешно. Лев и Вол.

– Ну называйте меня Володя. Я тяну свою лямку, как и все. Я Вол. Так вот. Можете ли вы себе представить, что не только жизнь должна иметь упорядоченность и смысл, но и смерть. Смерть тоже имеет свою канцелярию, заведенный порядок, который нельзя нарушать. Ох, как это все непонятно.. Вы лучше задавайте вопросы.

– Можно?

– Можно.

– А вол и мул – это одно и то же?

– Никаких мужчин!

– Вера, я тебя люблю.. Ну мамуля, ну пожалуйста, ну сходи к директору!

– Не называй меня мамулей! Почему меня вызывают в школу? Когда меня оставят в покое! Ты обещала, ты клялась, ты мне надоела!

– Честное слово, я ничего ему не делала.. Сегодня он скромно так пробормотал «Доброе утро», а я ответила – «Не знаю». Вот и все. Он сразу завелся: «А если бы я сказал „здравствуй?!“ Ну я и говорю: „Я бы ответила спасибо, я здорова!“

– Все?

– Все. Почти.

– Все?!!

– Дальше я толком не помню. Нас обступили мои из класса и рты пораскрывали. Ну он стал спрашивать, почему бы мне в ответ на его приветствие не пожелать чего-нибудь хорошего. А я сказала, что мои разговоры не должны нести оттенка... Оттенка… Что же я сказала?

– Ну?!

– Оттенка любых чувств. Все отпали. Он спросил, почему. А я сказала, потому, что он – мужчина. Теперь все.

– Стань на колени. Смотри на небо. Говори – клянусь…

– Вер, а где тут у нас небо? Я не пойму, там дерево, а там кран.

– Ну, стань, где дерево.

– Стала. Ладно, я все помню, я клянусь твоей и своей жизнью сделать все, чтобы…

– Не огорчать и не радовать ни одного мужчину!

– Ни одного… Слушай, а я вчера целовалась! Вер! Вер, ну перестань!

– Я тебя сама убью, немедленно иди сюда, я тебя убью!

– Но он же не мужчина!

– В смысле?..

– Он ребенок.

– Издеваешься! Ты все издеваешься, ты не знаешь, чего мне...

– Да! «Стоило тебя вырастить и сохранить». Я не совсем уверена, может он и не ребенок, он учится со мной в одном классе. Вер, ну сходи в школу. Ты отпадно выглядишь, Знаешь, когда ты злишься, ты просто!.. Вер, можно я тебе расскажу еще один секрет? У меня опять невероятные способности! Утром я катаю ногой остатки сумерек и закатываю их под кровать, это такое лохматое и прохладное, просто балдеж!

– Ты мне надоела.

– Не веришь? Нет, ты что, не веришь, они до сих пор там валяются, иди посмотри!

– Отстань. Не подлизывайся.

– Ты просто протяни руку и потрогай, тебе что, трудно?

– Знаешь, я уж лучше в школу пойду. В прошлый раз под твоей кроватью!.. Что это было?

– Это был закидон из плохих мыслей, нечего было его трогать.

– Закидон. С зубами!

– Я тебя поцеловала, и все прошло. Вера, дай я тебя поцелую, ты такая хорошенькая, прелесть просто!

– А этот ваш директор, он молодой? Ну, какой он, в смысле…

– Вера! Нейтрально!

– Мне надоело менять школы, с твоими способностями тебе лучше вообще сидеть дома..

– А как же необходимость общения в коллективе сверстников?!

Су села на пол у кровати и с заговорщицким видом шарит рукой. Вера смотрит на ее острые коленки, длинные ступни, черный лак волос блестит под тонким лучом солнца.

– Су...

– Я знаю все, что ты хочешь сказать, Вер, ну не заводись.

– Су, это жестоко! – Вера хлопает дверью.

– Ты смысл моей жизни! – кричит Су, кривляясь, – Ты все, что у меня есть! – она начинает плакать, – Не желаю!.. быть смыслом жизни, господи, ну до чего же тяжело!

Су обхватывает колени руками и прячет голову. Из-под кровати словно легкий серый пух накатывают вчерашние сумерки.

– Аничка! – бодрый голос с улицы пугает сумерки, они слегка колышутся, – Аннушка!

Су нехотя бредет на балкон, вытирает щеки, смотрит сверху и шепчет «Я здесь. Я здесь…»

Потом Су открывает дверь и слушает шаги в подъезде. Она закрывает глаза, ей достаточно воображения, и вот уже – накатом – черные сбившиеся колечки на лбу, мокрые от пота, запах его дыхания из горячего тела..

ЭлПэ и Вол едут в сумерках по шоссе между остатками унылых городских зданий, впереди маленький шофер – горбун с веселым лицом – напевает Моцарта, так умело изображая разные музыкальные инструменты, что ЭлПэ сначала поискал глазами радио или магнитофон. Горбун кудряв и черноволос, ЭлПэ видит красивое маленькое ухо с возмутительным клочком волос изнутри, иногда еще профиль шофера, тоже красивый, слегка безобразится надутыми щеками – флейта.

Машина врывается на шоссе между деревьев и вдруг взлетает над дорогой, несется с ужасающей скоростью, ЭлПэ судорожно цепляется в спинку переднего сиденья, он словно видит со стороны их странный экипаж, вышибающий искры из асфальта, автомобиль уже парит между яркими деревьями, и черный горбатый дирижер щелкает кнутом и беснуется Моцартом.

Лихо затормозив, они ворвались в ажурные ворота и одновременно врезались в спинки передних сидений. У ЭлПэ захватило дух, Вол вежливо, правда, немного медленно проговорил:

– Благодарю вас, очень хорошо, – и выкарабкался следом за ЭлПэ.

– Турам – пам – пам! – последние аккорды, тонкое лицо с выпученными глазами и скорченные руки над головой – ЭлПэ заглянул в переднее стекло и отшатнулся.

Борясь с сильным сердцебиением, он шел по ступенькам медленно и незаметно очутился в большом будто больничном коридоре с множеством дверей.

– Ну где же вы, заходите, – голос издалека и странный испуг: все двери закрыты. ЭлПэ бросился к одной, потом к другой двери, но открыть не решился, увидел красивую ручку на третьей слева, с удовольствием сжал в ладони прохладную морду льва, щелкнуло, – угадал. Вол стоял к нему спиной в большой больничного вида комнате.

– Садитесь. У нас мало времени, – он стоял за небольшим пультом и клацал кнопками. Один за другим гасли маленькие экраны на стене, на последнем полная медсестра в шапочке с бумагами подмышкой торопливо выходила из дверей.

– Как меня слышно? – Вол наклонился к пульту.

– Шесть-И слышу хорошо, видимость нормальная..

– П-норма..

– 124-С слышу и вижу вас хорошо.

Вол посадил ЭлПэ на кресло у пульта и крутанул его, показал на экраны, потом на дверь комнаты, как бы успокаивая, что и то и другое достижимо, сам сел грузно на стул. ЭлПэ беспокойно огляделся и занервничал.

– Сейчас сюда придут люди, они попробуют сказать о своих желаниях, а вы проверите, правду ли они говорят.

– Бред.

– Бред тоже играет большое значение, расслабьтесь и поверьте, что это просто тест. На выживание.

В комнату быстро вошел небольшой человечек с измученными глазами и сразу же заговорил, громко и возмущенно.

– Мне все объяснили, но я не согласен, не имеете права!..

– Расскажите о ваших снах, – Вол смотрел в потолок.

– Я не могу этого рассказать, сколько можно повторять! – Вот! – человечек вытаращился и уставился на ЭлПэ сопя и сжав кулаки, – Ну?! Видите?!

– Что я должен видеть? – ЭлПэ беспомощно огляделся.

– Он не видит! Вы – не видите! Как я могу сказать это словами, я думал, что вы это видите! Что это за комната?

– Не кричите! – Вол сам закричал.

– Попробуйте еще раз, – ЭлПэ тоже вытаращил глаза и сжал кулаки.

– Он издевается! Он меня перекривляет!

– Да нет же, это наш новый сотрудник, он еще не знает, что нужно делать..

– Паяцы… Не смейте касаться моей мечты своими жирными пальцами! Тише! – маленький человечек поднял вверх указательный палец и тихо проговорил: Я должен сидеть на берегу воды.. огромной и красивой воды… может, это и море., и видеть закат солнца, его последний луч, самый последний, я видел это много раз, но кто докажет, что это и был самый последний луч? Последний луч невозможно, слышите, невозможно! определить. Вот он был, вот тут… и вдруг, раз – и только красное небо!

ЭлПэ закрыл глаза ладонями, надел на виски две маленькие присоски, посмотрел на экраны.

– Все цвета здесь, – Вол показал на пульт, – Но у вас же не вода.

На экране, действительно, был песок, ЭлПэ прищурился и стал убеждать себя в необходимости темной полоски воды, почти незаметной в песке, и полоска проступила, сначала ЭлПэ раздел человечка, но вдруг испугался, и даже не его волосатости на ягодицах, а испугался страха этого человечка быть раздетым, поэтому в воду тот зашел, как и был в комнате, в тренировочном костюме, босым, тут же упал на четвереньки, сложил ладони и провел этой лодочкой вперед, рассекая воду. У ЭлПэ дух захватило, когда он увидел, как пропадающее солнце дернулось слегка и испустило тонкий, почти прозрачный зеленый луч, как луч уперся своим концом в лодочку из ладоней и вобрался в нее и дальше существовал только там, запрятанный и бессмысленный. Человечек играл им, чуть двигая руками, тогда луч выпрыгивал и бил по поверхности воды зеленым лезвием, потом мгновенно исчезал в жадных руках, глаза у человечка были закрыты, лицо его на экране выражало муку, он плакал.

– Да, – прошептал человечек, – Да, пожалуй, так. Это – последний. – Он повернулся и ушел.

– Шесть-И. Бессмысленная концентрация цвета, попробуйте не по максимуму, – невидимый голос молодой и бодрый.

– А П-норма, как всегда, воздерживается от комментариев, – зло сказал Вол и вскочил со стула, – Он попал в точку, ни одной поправки, первый раз – и сразу в точку! Слышите, ЭлПэ, это я про вас говорю, сразу, с ходу!

ЭлПэ молчал и бессмысленно таращился на пол. Ровно от того места, где стоял человечек и до двери шли небольшие мокрые следы.

– Распотрошу тебя я нежно и зафурычу в дивный сад! Чувств океан моих безбрежен, и сам я в них – маркиз Де Сад!

– Уберите его! – Взвизгнул Вол и закрыл уши ладонями.

– Почему это меня нужно убрать? Всем все делают, а меня нужно убрать!

ЭлПэ не успел опомниться, как изящный молодой человек вцепился в волосы Вола и заверещал:

– Люби меня, как я тебя! Во мне лишь детская беспечность, в тебе – пугающая вечность, но умираю я любя! – он старался повернуть лицо Вола к себе поудобней, Вол сопротивлялся, притопывал неуклюже, но был все же мгновенно облизан поэтом – язык высовывался длинный, с белым налетом. Они упали на пол, поэт старался облизать все лицо, пыхтел и повизгивал. Вол уже только рычал и понемногу оседлал поэта.

ЭлПэ захохотал, указывая на них пальцем, смеялся до изнеможения, потом откашлялся и неожиданно в наступившей тишине, показывая пальцем на дикую парочку на полу, слегка осевшим от хохота голосом, продекламировал:

– Время медленной улиткой по щеке твоей ползет.

Вол слез с поэта, постанывая, вытирался кружевным платком. Запахло французскими духами. Поэт сел, скрестил ноги и задрав вверх козлиную бородку, гордо огляделся.

– Я тонкий, нежный, я красивый! Я наделен волшебной силой! А про женщин все равно говорить не буду! – неожиданно не в рифму изрек он, – Я знаю, что вы хотите услышать, сберегу, не скажу! Я один здесь это знаю, а не скажу, и никакой мечты у меня и снов волшебных нет, одна задача – не проболтаться.. И нечего теперь вонять духами, я расстался с прошлой жизнью навсегда, не вернуть мои невинные года!

ЭлПэ сел рядом с ним на пол:

– Чувств твоих хитросплетенья, это пряжа на коленях.

Вол в ужасе смотрел на них, отдуваясь и отмахиваясь рукой, как от нечистой силы.

Поэт встал, оправил пиджак и попрощался:

– В мире ненормальных снов я реальным стать готов! – потрепал сидящего ЭлПэ по плечу и ушел.

– Что за прелесть! – ЭлПэ был в восторге.

– Он уже распределен, почему опять появился?

– Что значит – распределен?

– Он – Строитель.

– Милый вы мой, ну какой же он строитель?

– Он не может быть исполнителем, он непредсказуем.

– А кто у вас еще есть? П-норма – это что такое?

– Это… Можно условно сказать – путешественники. Но поэт…

– А кто-нибудь еще есть? Поэты есть?

– Нет. Есть только строители, путешественники и исполнители.

– Этот, который ловил луч, он теперь кто?

– Он теперь путешественник. А поэт все время врет, да ладно, хотя… Что это он говорил про женщин?

– Погодите, дайте понять. Значит, поймавший луч – путешественник, допустим, поэта вы хотите в строители, а вот, например, исполнитель? Покажите мне исполнителя, если можно.. Уже имеющегося.

– Диспетчер И-шесть, я все слышу. Присылаю шофера.

– Вол, послушайте, а почему именно шесть?

– Их всего шесть. Когда будет семь, будет И-семь.

– А строителей, значит..

– Да, 124.

– А почему путешественники без номера?

– Это тайна, должно быть в секрете, сколько есть путешественников. Сейчас их достаточно, поэтому – норма. Бывает П-недостача.

– А П-перебор?

– Не бывает.

В комнату, мелко семеня короткими ножками вошел шофер. Он все еще напевал про себя, но на этот раз что-то успокаивающее, осторожно двигал ладонями, словно сгоняя с головы паутинки.

– Я выйду, – сказал Вол ЭлПэ, – поосторожней с ним.

ЭлПэ любовался руками горбуна, заворожено смотрел, не мигая, на музыку, он почти уловил ее, прекрасную, даже не музыку – тихий звон и постанывания в шелесте деревьев.

– Я слышу, – радостно сказал ЭлПэ, – Я слышу!

Горбун подходил все ближе, дергая за невидимые колокольчики, шевеля деревья, вот он наклонился совсем близко к сидящему ЭлПэ, уперся руками в колени и жадно оглядывал его лицо. Остро запахло конским пометом.

– Я все слышу, – покорно прошептал ЭлПэ, – Вы не можете больше ничего хотеть.. Ваше пожелание исполнилось. Вы… Как вы это делаете?

– Я хочу, – внятно и медленно сказал горбун, брызгая в лицо ЭлПэ слюной и по лошадиному обнажая десны, – Засунуть морковку в пупок Мерилин Монро!!!

Вера старательно обходила опавшие листья, постукивая тонко каблучками. Шла, понурив голову, как всегда, стараясь не смотреть на людей, сцепив рукой у подбородка мохнатый воротник. Постояла на автобусной остановке, приглядела автобус и растерялась – она очень боялась сесть в переполненный. Выходящие из автобуса и входящие в него быстро разделились на две враждующие группы, одна из этих групп втянула Веру в себя, вот она уже у двери, и вдруг ясно – мужские руки на ее ягодицах – ее втолкнули в автобус. Она прижала руки к груди, медленно повернула голову.

– Рассусоливаете.. Двигаться надо побыстрей, или на такси разъезжать! Что уставилась?

Вер с ужасом закрыла глаза.

– И чего подмигивать? – говоривший был тучен, небрит, прижимал подмышкой измученный портфель командировочного, – Да ты не бойся, – он вдруг перешел на доверительный тон, – Я тебя и обратно вытолкаю, интеллигенция сопливая. До чего страну довели!

Вер робко потрогала плечо стоявшего рядом и жующего молодого человека в огромной меховой шапке.

– Пожалуйста. Я вас очень прошу, если вам не трудно. Уберите ногу.

– Чего?

– Вы стоите на моей ноге. Если вас не затруднит…

– Нигде я не стою, – он для верности потоптался, Вер застонала. Она внимательно рассматривала юношескую щеку, ворох лисьих ворсинок от шапки, словно росших повыше этой щеки, думала о его матери, какой он был маленький в кроватке, и вдруг начала плакать.

Лисья шапка дернулась у ее лица, защекотала и пахнула грустной убоинкой зверька, он заорал:

– Да что мне, взлететь, что-ли?!

– Нет, ничего. Стойте, как вам удобно. Я от другого. Это нервное. Стойте…

« Он хороший, не курит, любит кого-нибудь.. улыбается иногда… гад. Как больно, надо было идти пешком, подумаешь, четыре остановки.. он хороший,» – Вер закрыла глаза, и слезинки вытолкнулись и убежали по щекам, – «Еще этот директор в школе будет сейчас издеваться, а Су самая красивая в школе, всегда издеваются, когда кто-то красив, все хотят сделать или гения или проститутку… Не употреблять таких слов, он хороший, только грубиян, скотина, гад, когда же он перестанет топтаться?! Как плохо я думаю, но ведь я больше никогда его не увижу. Я не буду знать, что с ним случилось. Всегда утешаю себя. Какие у него глаза голубые…»

Вер смотрела в упор, не замечая, как на лбу молодого человека выступили капельки пота, он вытерся шапкой, не в силах отвести взгляд и стал пятиться с ужасом, топча чьи-то ноги, в глубь автобуса.

– А ну пойдем! – ее схватил за руку командировочный и выдернул из автобуса. Вера хватала воздух ртом, ничего не понимая. – Нечего пялиться на сосунков, все ноги оттоптал!

Вер отбежала немного и прижалась спиной к стене здания, ее трясло.

– Ну ведь хочешь, хочешь, а? Я же видел, как ты на него смотрела! Сейчас такси поймаем, чтобы никто ног не топтал… Эй! – он заорал и кинулся к дороге. Потом проволок ее от стены к машине и закинул на заднее сиденье почти влежку.

– Ласточка ты моя, зозулька! Куда едем? – спросил он скорее себя, чем ее, но Вера быстро и отчаянно пробормотала:

– В школу едем! Едем в школу!

– К черту школу, в гостиницу едем, гори огнем мое заседание! Эх, жизнь моя!

– Мне надо в школу, – бормотала Вер, отодвигаясь подальше и стуча зубами, – Я хочу в школу…

Командировочный ловко обхватил ее руками и вдруг звонко оттянул поцелуем щеку.

Таксист покрутил головой и достал сигарету:

– А гостиница какая?

– Дайте сигарету, – почти заорала Вер и спасительно схватила за руки шофера.

– Зажигалочку? – командировочный пыхтел и рылся в карманах брюк, ему мешал большой шарф и скорее уютный чем безобразный живот.

– Вы мне очень нравитесь, – забормотала Вер, затягиваясь, – Просто вы очень хороший, да…

Шофер удивленно посмотрел на нее в зеркальце.

– Вы такой добрый, да, когда-то вы были маленьким мальчиком…

– Да чего ты боишься? В первый раз, что ли? Замужем? Такая цаца!

– Я не цаца! А вы очень хороший, добрый, и еще…

– Что ты заладила «добрый, добрый», у меня другие достоинства, – он подмигнул шоферу и громко засмеялся. Вер с ужасом рассмотрела его зубы и пробормотала:

– Мне плохо…

– А мне хорошо, сейчас дерябнем в номере, станет все нормально, не трусь! – он ловко задрал полу ее пальто и просунул руку по ноге.

Вер словно во сне спокойно затушила сигарету о его щеку.

Командировочный завизжал тонко и откинулся, Вер дернула с силой шофера за плечо:

– Сейчас, через пару кварталов налево, в школьный двор.

– Ну, цирк, да и только, – шофер таращился в зеркальце.

– Вы умрете, – Вер спокойно смотрела на командировочного, наливающегося краской злобы, – Я вас предупреждаю, еще можно что-нибудь сделать, хотя… Вы умрете.

– Ах, ты..! – командировочный захрипел и схватился за горло.

– Я вас ненавижу, ничего не могу с собой поделать, извините.

Вер вышла из такси, шофер задержал ее ласково за руку:

– Я вас никогда не встречал, одна работаете?

Вер осторожно высвободила руку и пошла к школе.

– Я просто торчу! – прокричал таксист и развернулся, – Всегда к вашим услугам! Таксопарк номер пять! Коля-музыкант!

Вер поднималась по ступенькам и плакала.

Таксист оживленно рассказывал командировочному, что нужно иметь нюх на подобных дамочек и никогда не лезть не в свои сани. Он с восторгом вспоминал ее детский лепет «хочу в школу» и говорил, что ей цены нет.

Командировочный завалился на заднем сиденьи, изо рта у него стекала струйка крови, глаза были выпучены, пальцы рук чуть подрагивали.

Заведующий хирургическим отделением больницы в третий раз повторил молодому полицейскому, что санитар морга не пьет.

– Ну непьющий он, поймите, хоть это и звучит странно, непьющий!

– От него пахнет.

– Конечно, пахнет, моя медсестра вплеснула ему насильно, когда он…

– Медсестра пьет?

– Медсестра пьет, – радостно согласился врач. – И я пью, ей богу, а санитар морга не пьет!

– Это ненормально.

– А вы пьете, вот давайте так: вы – пьете?

– При чем здесь я, я при исполнении.

– А если я вас при исполнении спиртом оболью, вы что, станете пьющим?

– Это с какой целью? И потом, смотря как облить.

– Давайте по фактам. Вот документ, видите, этого человека приняли, когда он был мертв!

– По документам, конечно, но если разобраться…

– Множественные разрывы, внутреннее кровоизлияние… Вот! Доставил таксист пятого таксопарка. Его данные.

Полицейский повернулся к кушетке, на которой стонал с повязкой на лбу санитар.

– Таксиста мы допросили.

– Меня опять тошнит, – громко сообщил санитар.

– Дайте судно, ей-богу, кто здесь есть! – доктор заходил нервно по маленькому кабинету, хлопнул дверью, вздохнул и полез под кушетку за судном.

– Сядьте, золотце мое, вот так, и расскажите, наконец, все по порядку.

– Вот. Стошнило, – показал санитар доктору содержимое судна, – Уже нечем, а тошнит.

– Да, да, все в порядке, не отвлекайтесь.

– А чего отвлекаться, у вас в документе написано, что внутреннее кровоизлияние, так?

– Так, – обалдело ответил доктор и вытер лоб марлевой повязкой, болтающейся на шее.

– Ну как же можно, без вскрытия, вот так сразу, – укоризненно сказал санитар, – Привыкли – бац-бац, диагноз, и до свидания.

– Да в чем дело! – закричал врач и хлопнул в сердцах по судну, отчего санитар прижал его к себе сильнее, – Вы что, ополоумели совсем!

– Продолжайте, – потребовал полицейский.

– Да что он здесь лепечет, ей богу, тело не опознано, оно еще лежало бы у нас две недели для опознания! Ну вот что, – врач успокоился и стал говорить тихо и медленно, – никаких внешних повреждений, которые свидетельствовали бы о насильственной смерти, замечено не было. Осмотр проводился мной лично. На основании поверхностного осмотра было составлено предварительное заключение о смерти по определенным признакам, которые…

– Бросьте, доктор, – санитар встал и подошел к умывальнику, хлюпая и вздрагивая всем телом, умылся.

Полицейский поспешно достал блокнот и ручку.

– Что желаете заявить?

– Покойничек был толстый.. – задумчиво произнес санитар и удрученно покачал головой, – Упитанный мужчина лет сорока.

– Это все? – спросил молодой оперативник после затянувшейся паузы.

– Все. О покойничке – все.

– Отвечайте по порядку, куда он делся?

– Не имею ни малейшего понятия, – санитар опять улегся на кушетку, – зря вы меня спиртом, правда, – он мученически посмотрел на доктора.

– Минуточку, минуточку! Вы же при мне рассказывали, как он…

– Так это уже не про покойничка. Он еще в лифте чихнул.

– Вот давайте про это!

– Завез я его в лифт на каталке. нажал вниз, мы поехали, тут свет погас, а покойничек, то есть мужчина этот чихнул.

– Почему вы решили, что это он чихнул? Ведь свет погас? – решил внести полную ясность полицейский.

Несколько секунд все трое внимательно осматривают друг друга.

– Я и решил на всякий случай, что это не он, но в лифте только нас двое, поэтому я на всякий случай сказал «Будь здоров!»

– Минуточку, я запишу все подробно, – полицейский потел от усердия. – Несмотря на темноту, санитар утверждает, что чихнул не он.. нет.. чихнул пропавший.. находившийся на каталке под простыней..

– Тут зажегся свет, мы поехали дальше, а он сказал «Спасибо».

Доктор хлопнул себя в сердцах по колену и встал:

– А вы, вежливый мой, сказали ему «пожалуйста»!?

– Нет, я.. Я отодвинулся в угол и там присел. Но он больше ничего не говорил, поэтому, когда открылись двери лифта, я вывез каталку в холодильник, зажег весь свет, подошел к нему. Доктор, меня опять тошнит.

Несколько секунд санитар и доктор тянули судно в разные стороны, полицейский помог и санитар остался ни с чем. Отдуваясь, полицейский важно сообщил:

– Все по порядку, и только правду, и получите свой горшок!

Санитар опять прогулялся к раковине, сделал несколько конвульсивных движений, застонал и лег на кушетку.

– Я решил посмотреть, снять простыню, если это был Колька из кочегарки, так он худющий…

– Кто такой Колька? – хором спросили доктор и сержант.

– Колька. Шутник. Один раз я на лекции опаздывал, так он мне заменил пакет с кедами на пакет с определенным членом человеческого тела.

– Не отвлекайтесь!

– Этот… мужчина, он сел так резко, сдернул простыню, высморкался в нее и сказал, что холод собачий.

– Ваши действия?

– Я понял, что это не Колька. Я огорчился, подбежал к двери, стал ее открывать, а она не открывается. Надо было в другую сторону.

– А пропавший?

– Пропавший? Он стал ходить везде, осмотрел перчатки, инструменты, подошел к баку с физоило… физио… с раствором, достал оттуда ногу.

– Что это за нога? Чья? Что он с ней сделал?

– Нога эта была уже общественная. Выбросил обратно. И ушел. Открыл дверь и ушел.

– Что-нибудь говорил вам?

– Да. Сказал: «Не вытрезвитель, а морг вонючий!»

– И куда он ушел? Он что, так голый и ушел?

– Голый, или с простыней?.. Нет, я не помню. Я стал всем рассказывать, чтобы приняли меры, а меня напоили. Спиртом.

Вошла медсестра, поджала демонстративно губы и развела в стороны руки, что означало: нигде не обнаружен.

Сержант полиции убеждал санитара подписать протокол, прятал листки, когда санитар совсем откровенно открывал рот и дергался на них, высовывая язык и утверждая, что ему плохо. Доктор задумчиво барабанил пальцами по столу, обдумывая укромные помещения своей больницы, где бы мог запрятаться проклятый труп. А командировочного в простыне и на босу ногу подобрала проезжающая мимо случайная скорая и завезла по дороге в психиатрическую больницу. Он удивленно таращил глаза и требовал самого главного и немедленно, чтобы сообщить потрясающие сведения об инопланетном вторжении.

– Там мать этой, Сусанны из десятого. Уже полчаса стоит под дверью, – учительница географии вытащила сигарету из пачки на столе директора и ждала, когда он сообразит достать зажигалку.

– Я знаю, – директор судорожно поддернул галстук.

– Была здесь?

– Нет.

– Что, так и стоит?

– И я не выхожу.

– Боишься?

– Дурацкое предчувствие какое-то. Как телеграмма, которую еще не открыл.

– Хочешь, я с ней поговорю? Что-то же надо делать. Теряем мальчика, гордость школы.

– Зови. Построже так, но чтоб не сбежала.

Географичка вышла из кабинета, оставила дверь открытой, полуобняла Веру и подтолкнула ее слегка к двери.

– Проходите. Вас ждут.

Вер посмотрела через длинное пространство натертого паркета, отражающего солнце, на директора, вздохнула и вошла.

Су под дверью, затаив дыхание, слушала быстрые шаги на лестнице, подгадала их близость и открыла дверь. Он проскользнул быстро, шумно дыша.

– Ушла?

– Ушла.

– Иди ко мне, – он запутался в куртке, обрывая рукава, сбросил на пол.

– Нет. Поговорим.

– Ты обещала! Опять – поговорим!

– Додик, я должна тебе кое-что объяснить. Это очень важно.

– Да, да.., – он обнял ее крепко и терся лицом, она уловила слабый запах пота, колечки на лбу были мокрые.

– Додик мой… Ласточка, – Су закрыла глаза, и Додик закружил ее на руках по квартире, шепча: «Ты обещала, обещала!»

– Подожди, – она усадила его, скользнула на пол и обхватила его колени, – Что я обещала?

– Ну.. Это.. Ты помнишь!

– Так что?

– Ну… Переспать со мной.

– Я не хочу спать. Я выспалась, – она не давала ему встать, сжимая руки, терлась щекой.

– Ты обещала, что я сделаю с тобой ЭТО! – Додик разозлился, Су слышала, как он дрожит.

– Какой ты нервный.. Ну ладно. ЭТО, так ЭТО. Только надо соблюсти ритуал.

– Ри..туал?.. – Додик освободился и притянул Су на колени, жадно обхватил ее.

– Сначала… Да, сначала я тебя помою. В ванной.

– Послушай, а твоя мама.. Она не вернется? – близко-близко Су увидела расширенные зрачки, глаза были безумны, в них на секунду отразился слабый блеск окна, потом все спрятали длинные черные ресницы, – Давай – ванную потом.

– Нет. Сначала. Закроемся, если что, я скажу, что моюсь, она еще долго будет валяться в своей комнате в постели и стонать, как это всегда, когда она куда-нибудь выходит, ты сможешь уйти.

– И тогда получается.. Мы будем делать ЭТО в ванной?

– А ты не хочешь в ванной?

Додик рывком сорвался с кушетки и держа Су на руках ворвался в ванную, забыв зажечь свет. Они постояли в темноте, осторожно касаясь друг друга губами, дрожа. Чтобы Су не ускользнула, как она обычно делала после таких «тихих» поцелуев, Додик сомкнул руки сзади нее, переплел пальцы с хрустом, не выдержал и сжал кольцо, притянув ее к себе. Су потянулась и включила свет.

– Тебе воду погорячей?

Когда голый Додик стоял в ванной, Су провела руками по его плечам и с грустью сказала:

– Ты просто греческий бог.

– Выключи свет, я так не могу.

– Как же я тебя буду мыть без света? Смешной, – она опустила руки вниз, провела по попке, – Надо же, никаких изъянов!..

– Откуда ты знаешь? – Додик быстро сел в воду, возбуждение прошло, его знобило.

– Что?

– Про изъяны. Почему ты так странно говоришь?

– Любимый зал в музее – греческий. Обожаю статуи богов. Никогда не обращал внимания, как они возбуждают?

– Ты что, их трогаешь?

– Только вот так, – Су погладила руками воздух, изображая округлости ягодиц, – выше не достать, – она откинула голову назад и закрыла глаза. – Однажды пришлось взять стул служительницы, когда ее не было. Вот так, вот так…

– Мне холодно! – Додик отводил взгляд, на самом деле ему было еще и страшно. Су очнулась и стала поливать на него воду пригоршнями, поглаживая тело.

– Тебе придется опять встать. Я тебя намылю. Вот так, умница.. А кто это здесь такой грустный? – Су сложила губы трубочкой и подула на низ живота.

Додик рывком стаскивал с нее свитер, хлопья пены взвились и летали вокруг них, опускаясь с потрескиванием на черные волосы Су.

– Заходи.. – он, ничего не соображая, тащил Су в ванную, она запуталась в одежде и уже стоя одной ногой в воде, дергала другой, сбрасывая трусики.

Они сели в воде на колени. Напротив друг друга.

Су с закрытыми глазами гладила свою грудь, выкладывала горки пены на плечах. Додик почти перестал дышать, ему казалось, что он падает, он вцепился руками в края ванны. Су что-то говорила, но радужные пузыри пены лопались еще громче у него в голове.

– Ну ты не слушаешь, До-дик! Мы будем делать это в поп-ку!

– А?!

– Что с тобой? Я говорю, что мы будем делать это в попку, – Су подобралась поближе, не открывая глаз стала гладить Додика, – Я тебе хотела все рассказать, но ты не слушал..

– Как это?..

– Я покажу. Иди ко мне.

– Как это?.. Почему это?..

– Это очень просто: я должна остаться девочкой. Вот и все.

– Как это?..

– Ну, это очень долго объяснять, и потом, ты все равно не поверишь, короче, я должна остаться девушкой, вот и все. Ну иди же ко мне, не бойся.

Додик дернулся назад, ударился головой о носик крана. Он отмахивался от рук Су, его опять трясло. Он встал, и Су тут же обхватила его руками за попку и радостно взвизгнула.

– Пу… Пусти! – Додик поднял волну воды, выплеснул ее через край и выскочил из ванной. Он заметался по квартире, хватая в охапку свою одежду.

– Ну Додик! Если бы ты меня сначала выслушал..

– Выпусти меня!.. Выпусти меня!.. – вещи вываливались из рук, наконец Додик бросил их на пол и стал натягивать брюки.

– Все очень просто. У меня есть одна очень важная жизненная установка: я не должна родить свою мамочку, Веру, вот и все. Если я буду девушкой, я никого никогда не рожу, понятно? Ты что, хочешь ребенка? Такую хорошенькую доченьку – мою мамочку Веру? – Су вышла к нему мокрая, с пеной на плечах. Додик озирался безумно, в руках остались кое-какие принадлежности одежды, но он не понимал, куда их девать. Вдруг он словно очнулся и посмотрел на Су. Су внимательно разглядывала себя в зеркало, на нее падало солнце, она светилась нежно-золотым светом. Додик темнел сзади кучей тряпья.

– Афродита, – шепотом сказала себе Су.

– Гадина, – Додик бился в дверь и наконец вывалился из нее к лестницам, потом к лифту, потом к ступенькам, потом к деревьям и асфальту, потом – к небу, потом – к смерти…

– У нас есть несколько проблем, и мы должны решить их комплексно, – директор важно потыкал карандашом пространство. Вера сидела, не поднимая глаз, географичка курила у окна. – Это классная вашей дочери, познакомьтесь, вы не ходите на собрания, не приходите по записям в дневнике.

– Я знаю.

– Не будем долго знакомиться, все очень просто, – географичка достала из своей сумки тетрадь, – я прочту вам два сочинения, их написали мои ученики, мальчик и девочка. Не будем говорить о девочке, вы ее знаете лучше меня, поговорим о мальчике. Это лучший ученик школы, надежда интеллигентной еврейской семьи, наконец, красив, спортивен, несколько языков и все призы на олимпиадах математики. Может, то, что я говорю кажется утомительным?

– Нет, просто мне не очень хорошо.

– Нам всем не очень хорошо, что поделаешь, такое время.

– Я слушаю.

– Это не так просто – слушать. Слушать – это почти ничего. Попробуйте представить или понять. Этот мальчик, он вызывает чисто физическое влечение даже у учителей!

– Я бы попросил,.. – директор тихо и лениво вытянул ноги и зевнул.

– Мне уже читают сочинение или еще разъясняют тему? – Вер очнулась и решила драться.

– Да. Тема, – географичка потерла лоб, словно вспоминая, – «Моя мечта исполнилась.»

– Не поняла?..

– Тема такая: «Моя мечта исполнилась». Итак. "Судьба меня любила с детства, я всегда имел то, что хотел. Для меня не существует невозможного в желаниях, а если возникают трудности в исполнении этих желаний, я заставляю себя преодолевать их. Надо отдать должное – я никогда не испортил того, что получал. Предметы, мысли, – все это либо сохранялось, либо становилось еще осмысленней и прекрасней. Однажды, еще маленьким мальчиком, я понял, что мне принадлежит мир, я его творец. Еще я понял, что не всем из исполнившегося можно пользоваться, как того хочется, вопреки природе. Однажды летним вечером я выбрал самое красивое яблоко с дерева на даче, запрятал его и не трогал руками, только любовался. Мне хорошо и спокойно было рядом с яблоком, но оно испортилось, сгнило изнутри, а потом сморщилось и снаружи. Это была трагедия. Именно тогда я понял, что у некоторых предметов или людей есть свое назначение, если этому назначению не следовать, получается трагедия. Это просто. Вопрос только в том, чья была трагедия в истории с яблоком? Сейчас я большой ребенок, я так же просто управляюсь с окружающим меня миром, но уже признаю некоторые законы, неукоснительное исполнение которых избавит от страданий хотя бы только меня, – или только меня. Последнее время я мечтаю обладать не просто предметом, а самым красивым предметом – живым, от него не отвести глаз, нежным и издевающимся над моими желаниями.

Моя мечта исполнится, когда я буду не просто любоваться, а пользоваться им каждое мгновение, пока не устану или не умру, – и ни морщинки, ни пятнышка изнутри!"

– Знаете, – Вера повертелась на стуле, подумала и встала, – может быть, я тупая или давно не училась в школе.. – она прошлась по кабинету, отчего директору пришлось поддернуть под себя ноги. Вера осмотрела стены, потом потолок. – Я ничего не поняла и не знаю, чем могу вам помочь, я не знаю этого несчастного ребенка, но по-моему, ему нужен психиатр, у него явно отклонения…

– Если у этого юноши и есть отклонения, то это гениальные отклонения! – гордо заявила географичка.

– Я не специалист по отклонениям, я уже говорила, может быть, гениальность – это просто болезнь, когда человек концентрируется только на одном до такой степени, что теряет связь с окружающим миром?

– Вы все прекрасно поняли, именно это я и хотела вам сказать. Мальчик погибнет. Выражаясь его языком, предмет его убьет.

– Ну ладно, – Вера устало махнула рукой. – Не зря же вы меня вызвали, давайте поговорим о предмете. Что написал предмет в сочинении?

– Ну что ж. «Моя мечта прячется в рапане, который я привезла из Сочи маленькой девочкой. Иногда я достаю ее и рассматриваю – небольшая пуговка прослушивающего аппарата с липучкой и усиком-антенкой. Это предмет волшебный, почти что нереальный, потому что времени, в котором его прикрепляли к предметам мебели или под стол на кухне, больше не существует. Это время очередей, дифицитов, закрытых границ, сладкого преодоления несвободы при помощи кухонной болтовни, любимых книг и вылавливаемых из редких кинофестивалей фильмов без перевода. Человек, который спрятал это под моим кухонным столом, плавно перешел из того времени в новое, стал большим начальником. И у нас нет ничего общего, и быть не может, разве что, вот эта прослушка с усиком, но как ни странно, именно она помогла мне осуществить мое самое заветное желание. Это было прошлым летом. Я узнала его по фотографиям в газете – изрядно располневший боров, зачесывающий на лысину отращенные специально для этого длинные пряди волос. Я подсчитала, что сейчас ему должно быть за пятьдесят, уже тогда, в другой жизни, о которой я написала выше, он был не совсем молод – мне так казалось, этакий вариант пожизненной зрелости – но просил называть его просто по имени: Сережа.

Шатаясь как-то с друзьями у памятника Долгорукому, мы пронаблюдали торжественный процесс остановки у мэрии членовозов, я узнала его, выходящего из машины, и сразу поняла, чего хочу больше всего на свете. Я пошла в приемную, еще не понимая, что иду исполнять свою самую заветную мечту. Я была настойчива, я упрашивала, и после лекции, что к нему на прием нельзя попасть просто так – надо записаться и предоставить письменно перечень вопросов, мне дозволено было открыть рот и объяснить его секретарю, чего я хочу. Я достала из сумочки рапан, а из рапана – прослушку и попросила передать это Сереже, я так и сказала – «Сереже», а уж в том, что ему при этом подробно опишут мою внешность, я не сомневалась.

Через десять минут – вся наша компания ввалилась в приемную и делала ставки – к общему удивлению меня пригласили пройти в кабинет на втором этаже. Дважды извинившись, провели приборчиком вдоль тела и попросили оставить сумку в коридоре. Смешно, это ему не помогло. Когда за мной закрылась дверь, он встал из-за стола и подошел, всматриваясь в меня, как в призрак. Он был в кабинете один.

– Помнишь меня? – спросила я.

Тут он попятился и стал так размахивать руками, что посшибал несколько дорогих ваз, он все старался спрятаться от меня, закрывал глаза руками, изо рта у него потекла слюна, он стал что-то неразборчиво бормотать, упал, скрючил пальцы, засучил ногами и умер. У него стала отваливаться кожа на лице, но крови не было, шел тошнотворный дымок, как от высохшего гриба, череп обнажился, в глазных впадинах блеснули два красных зрачка.

Я не знаю, кто убирал после этого в кабинете, но по коридору мимо меня пронеслось целое стадо мужчин в строгих пиджаках, и врач с чемоданчиком.

Так и исполнилась моя единственная мечта. По крайней мере, мне кажется, что все так и было.»

– Это все, – географичка нервно трясла рукой, расправляя носовой платок, справилась и с облегчением вытерла лоб и шею, – Это все, что вы на это скажете?!

– Что я скажу?! – Вер вскочила, с грохотом упал стул, – Что я еще могу сказать, эта неврастеничка погубила нас, вот и все! Всю жизнь, – Вер стукнула кулаком по столу, директор отшатнулся и упал вместе со стулом назад, – Я просила, я умоляла ее не подходить ни к одному мужчине и ни дай бог!.. – Вер опять стукнула по столу, потом пощечиной скинула на пол графин с водой, – Ни дай бог причинить кому-нибудь из них вред! А эта..! Она же погубила нас, теперь начнется все сначала, как вы не понимаете?! Чему вы здесь учите вообще, какие такие мечты, мир рушится, это катастрофа, она же его убила! Дайте мне зеркало, зеркало, немедленно!!

Директор прополз на четвереньках к присевшей в углу географичке и дергал ее за рукав, показывая, что надо позвонить: он разевал беззвучно рот и крутил указательным пальцем перед ее лицом, географичка в ужасе смотрела то на него, то на Веру.

Вера выбежала в коридор и заметалась, потом вспомнила, что на первом этаже обязательно должен быть туалет, перелетая через ступеньки, ворвалась в грязную комнатку с одиноким унитазом, раковиной и зеркалом. Впилась в зеркало. На нее смотрела все та же, такая знакомая ей Вера – рот открыт, глаза безумные, – раз… два, три, и еще,.. – морщины на месте.

– Да это же… Это прошлым летом было, – она прислонилась к стене и попыталась отдышаться, – Если бы что и случилось, я бы уже… уже… как это? – на нее вдруг напал смех, повизгивая, она поплелась к выходу, – Зачалась!.. Ой, не могу! Зародилась? Нет, умру от смеха!

– Что это было? – директор сел рядом с географичкой на пол, спрятал дрожащие руки, прислушиваясь к убегающим шагам Веры.

– Я тут курировала дискотеку, они собираются в нашем маленьком кафе, за углом, никаких спиртных напитков, все прилично, простите, – она нервно икнула – Да, только пепси… А над входом висит плакат: «С оружием не входить!»

– Хохма, – устало произнес директор.

– Да, такая хохма. Стоят маленькие ящички с номерками, как в детском саду для обуви, в отделениях – пистолет, нож, кастет, пистолет, газовый болончик, опять пистолет. И два лысых боксера с татуировкой на лбу охраняют. Вот такая хохма.

– Боксеры – это собаки? – спросил директор почти неслышно, он отдышался и расслабился.

Тишина. Геграфичка возилась рядом, потом затихла.

– Нет, – слышно было, как она затянулась и выпустила дым, – боксеры – это такие качки, я их боксерами называю. – Она меланхолично сбросила пепел на брюки директора дрогнув длинной рукой.

– Вы хотите сказать, что мать Сусанны?..

– Запросто. Запросто пристрелила бы нас, будь у нее пистолет. А что мы ей, если разобраться, сделали? Сочинение дочери прочитали!

– А кто такие качки? – директор решил выяснить все до конца.

Она на цыпочках пробежалась по пустому коридору, взмахнула руками, подпрыгнула, сделала шпагат в воздухе, на лестнице перепрыгивала через ступеньки, на улице громко сообщила самой себе: «Никаких автобусов и такси!», шла, напевая, запыхалась, устала, а у самого подъезда на нее с шумом, весь в слезах, вывалился красивый чернокудрый мальчик, он был обут только в одну туфлю, вторую прижимал к груди вместе с плавками, рубашкой и галстуком. Белой бабочкой трепыхался из этого ворота одежды бюстгалтер с золотым крестиком между чашечками, Вера вдруг беззвучно стала тащить к себе этот предмет, не в силах коротко выразить свое возмущение, узнавая купленное ею немецкое белье, мальчик рыкнул, вырываясь, потом бросил всю охапку на землю. И Вера отпустила лифчик.

– Простите. Мне показалось... – но он уже уходил быстро, прихрамывая на ногу в одном носке. – Вы – вор? – спросила она осторожно, подождала. Он уходил, не оборачиваясь, Вера потрогала носком туфли одежду, пожала плечами и поднялась в квартиру.

Пока она раздевалась и сбрасывала туфли с ног вверх, к потолку, она говорила без умолку. Су узнала, что: она – девочка с воображением и тяжелым прошлым, но мальчик Давид пишет лучше, художественные образы у нее гипертрофированно безобразны, что их классная неглупа, но у нее может быть рак легких, что директор – козел и неравнодушен к мальчикам, что у подъезда (кстати, о мальчиках!) она столкнулась с придурком, который тащил ворох одежды, поэтому необходимо срочно показать ей тот лифчик, который подарили Су на день рождения, «такой, стильный». Голая Вера бросилась на кровать, похлопала рукой, подзывая Су. Су тоже сбросила халатик и свернулась рядом, она зажала ладонью рот Веры, потом прижала сверху еще подушку, Вер вырывалась, они поборолись, победила Су.

– Я же не сказала тебе самого главного! Меня чуть не затащил в гостиницу и не изнасиловал какой-то боров командировочный, этот козел сделал все, ну все, что только мог! Он меня унизил! Этот гад вонючий, эта скользкая амеба, ходячий нужник, беременная тварь, – Вера вырывалась, отталкивая руки Су.

– Замолчи, наконец, ты что, заболела?.. – Су удалось сесть верхом, она пару раз слегка шлепнула Вер по щекам. – Прекрати истерику! Как ты можешь говорить такое про мужчин!?

– Это была пережравшая свинья, вздувшийся утопленник, сгнившая бородавка, а не мужчина! И я имела... Полное право, да, полное право!..

– Что? Ты что… это самое?..

– Это самое!

– Вера. Но ты же мне говорила…

– Я же тебе объясняю, что он был…

– Хватит! – перебила Су, – У меня все в порядке с воображением!

– В полном порядке, это так. Ты знаешь, я сначала испытала ужас, а потом облегчение, а теперь просто счастье какое-то, нет, счастье я испытала в школе в туалете, перед зеркалом. Это все твое ненормальное сочинение. Что-то я себя не пойму. Или это из-за того, что сказал таксист? А! Я поняла!

– Ну ты и гадина!

– Я поняла, просто я свободна! Ничего больше не боюсь! И мне все равно, буду я стареть или молодеть, мне теперь на все наплевать!

– Ну-ка подожди, дорогая мамулечка, – Су встала, – не хочешь ли ты сказать, что теперь, вместо молитвы мы будем каждый день орать про беременных свиней и бородавок?! До сих пор мы были вместе, я тебе верила, ты говорила, что это нужно нам обеим! Почему ты теперь все решаешь в одиночку?

– Я все тебе объяснила, я ничего не решаю, так произошло, такие обстоятельства.

– А почему я никогда не могла воспользоваться обстоятельствами? Почему за мной следили с детского сада?!

– Хватит орать на меня, в конце концов! Я твоя мать! Мне лучше знать, что лучше! У меня этот… жизненный опыт!

– Да уж! Твой опыт! На том свете ты никогда не проявляла инициативу в отношениях, зато с удовольствием выслушивала мои приключения. Да ты просто извращенка, и знаешь что? Ты меня предала!

– Замолчи, идиотка, ты порочна по природе, я все время пытаюсь тебе помочь, что тогда, что сейчас. В чем я виновата?! Тогда ты катала по полу мужскую голову, сейчас у тебя из квартиры выскакивают сумасшедшие мальчики с твоим нижним бельем, ты мечтаешь испепелить несчастного мужика за то, что он тебе испортил жизнь семнадцать лет назад, а я, видите ли все решаю сама! Да я просто счастлива, что наконец сорвалась, что так получилось, не придется во всем обвинять мою доченьку!

Обе голые, Вера и Су ходили кругами, в ссоре сбрасывая подвернувшиеся предметы. Наступил вечер, и кто-то громко чихнул рядом.

– Кто тут чихает? Будьте здоровы, – сказали Су и Вера одновременно.

Они увидели открытую дверь и в проеме смешного толстяка с пушком на лысине, с вытаращенными глазами, он мял пухлые ручки и что-то бормотал.

– Ага! Это он! – закричала Су, схватила толстяка за полы пиджака и закружила, – Этот самый? Да? Ходячая, вонючая.. и беременная бородавка?!

– Су, прекрати, тот умер еще при мне, в такси, Су, отпусти, я его где-то видела, по-моему, это наш сосед сверху, Су, отпусти его!

ЭлПэ стараясь не смотреть на женщин, осторожно отдирал руки Су.

– Совершенно верно. Сверху. То есть нет, снизу. Я – снизу, а вы – сверху!

– Да нет же, вы – сверху, зачем вы пришли?

– Дверь была открыта, совсем открыта, а моя дверь – наоборот. Понимаете, совсем закрыта, она закрылась нечаянно, мне надо пролезть через ваше окно.

Вера с силой дернула Су, оторвала от ЭлПэ, и они упали на пол. Стало тихо, обе дышали шумно и разглядывала ЭлПэ. ЭлПэ топтался на месте и продолжал все тише и тише объяснять.

– Я его знаю, – Вера обняла Су, лежащую на ней спиной. – Он живет над нами, у него всегда что-то падает, а как-то уже захлопывалась дверь. Да! Вы были почему-то мокрый и в крови.

– Совершенно верно! – обрадовался ЭлПэ, – Это был я. Помогите, будьте добры, мне нужно из вашего окна спуститься в мое окно, у меня в кухне открыто окно, потому что сломалась духовка, понимаете…

Су начала смеяться, а Вера, не вставая, все объясняла, что ЭлПэ живет не под, а над ними, ЭлПэ не верил и хотел пролезть в окно на кухне, он уже был весь потный.

– Да оставь ты его! – Су встала, провела ЭлПэ на кухню, привязала к батарее простыню и вытолкала ЭлПэ в окно. Вера хватала ее за руки, Су смеялась, Вера кричала, что он лезет не в свою квартиру, называла его идиотом. Потом они затихли, услышали стук оконной рамы, тяжелый прыжок и истошный женский визг. Су показала Вере большой палец, Вера укоризненно покачала головой. Тогда Су показала кулак, из которого торчал средний палец. Вер заохала и погналась по квартире за Су.

ЭлПэ осторожно трогал шишку на лбу через полотенце, косил глазом. Соседка заметила его движение, грациозно присела рядом на диван, стала мочить полотенце в миске.

– Вы – прелесть! Вы такой рассеянный, просто прелесть. Вы – профессор?

– По.. почему это?..

– Все мужчины из науки ничего не умеют делать, все ломают и теряют. Стандарт.

– А вы.. манекенщица? – он заметил удивление соседки, быстро забормотал: – Просто вы такая длинная, я хотел сказать, простите, изящная такая, кост.., в смысле, вы такая эффектная, наверное, метра два, не меньше.

– Метр восемьдесят семь, всего-то. Вы любите детективы?

– Детективы?.. А! это такие рассказы, такие… Извините, мне нехорошо, голова кружится, чем вы меня ударили?

– А я очень люблю, и вот что я вам скажу. Я вас ничем не била.

– А-а-а.. это? – ЭлПэ потрогал шишку на лбу.

– Объясняю. Если бы я вас чем и ударила, то только ножом.

– Что вы говорите?..

– Только ножом, и у меня есть доказательства! Пройдите на кухню!

– Я вам верю, я вам и так верю!

– Нет, вы пройдите!

ЭлПэ пришлось встать, он униженно поплелся за соседкой на кухню, прикидывая, куда бы он достал, если стать лицом к лицу.

Они вошли в загроможденную кухню, соседка гордо указала на стол.

– Видите? Порезанный лук, нож, очищенная морковь.

– Да. Вижу.

– Когда вы влетели… ввалились в это окно, я стояла вот здесь и резала лук. Вы разогнались, – для верности она залезла на подоконник, несмотря на протесты ЭлПэ, раскинула руки и показала направление его полета, – и изо всей силы лбом в этот навесной шкаф!!

– Что вы говорите!

– И это не все. Сверху, – она протянула руку вверх, – На вас упала моя кастрюля, она большая, я редко ею пользуюсь, стоит для красоты. Потом вы упали на пол, и я вас узнала. Зачем вы ворвались ко мне?

– Загадка, – ЭлПэ присел на табуретку. – Понимаете, я, наверное, перепутал верх и низ, хотя те две голые женщины внизу меня предупреждали… Послушайте, вы могли бы мне помочь?

– Знаете, что я вам скажу. Вам нужны заботливые женские руки! Вы просто какой-то неухоженный, жалкий.

– Такие? – ЭлПэ взял в свои руки ее тонкие пальцы безумной красоты и поцеловал. Соседка растерялась.

– Может быть. Знаете, я вас провожу, мне кажется, что вы перепутали верх и низ.

– Бесполезно. У меня захлопнулась дверь, а ключи я оставил там.

Соседка погрозила ему пальцем, поманила за собой и привела обратно в комнату. ЭлПэ заметил на столе рядом с диваном его документы, грязный носовой латок и два ключа на веревочке.

– Позвольте, но это же… Боже мой, какое счастье, это мои ключи!

– Я пыталась установить вашу личность.

– Я их потерял давно, понимаете, заказал новые, а они, наверное, просто запутались в носовом платке, повезло, понимаете!

Соседка вывела ЭлПэ на лестницу, он упорно пошел вниз, она с силой потянула его за рукав, показывая наверх. ЭлПэ посопротивлялся по инерции, потом подчинился. У двери его квартиры она, улыбаясь, сняла один ключ, снова завязала веревочку и объяснила:

– Приходите запросто, когда захотите потерять ключ, только через дверь, ладно? – она потрепала его по плечу и легко сбежала вниз. ЭлПэ постоял минуту, убедился, что она ушла, на цыпочках спустился этажом ниже, посмотрел на номер квартиры, поднялся к своей двери, вытер пот, махнул рукой, сосчитал до двадцати, осторожно вставил ключ, убеждая себя не спешить, и поздравил с удачей, когда дверь открылась.

На подоконнике, болтая беспечно ногой, сидел безукоризненно одетый Вол и курил сигарету.

– А я за вами. Прошу за мной, у нас собрание.

– Я не могу, у меня раскалывается голова, на меня упала огромная кастрюля.

– У вас есть большая кастрюля?

– Это у моей соседки.. Я случайно попал к ней в квартиру. Через окно. Это долго объяснять.

Вол задумчиво обошел ЭлПэ со всех сторон. Задумчиво покачал головой.

– Я начинаю понимать, почему я здесь.

– Где здесь, в моей квартире? – ЭлПэ не хотелось ссориться, но и на собрание не хотелось.

– Вообще – здесь! Вы такой… Не подберу слов, вы очень похожи на тех людей, с которыми мы работаем, поэтому, наверное, они и понятны вам.

– Кстати.. – ЭлПэ уже понял, что сдается, но решил хотя бы кое-что прояснить, – Что это за люди?

– Это потерявшиеся, – Вол почти выталкивал ЭлПэ, на ходу выключая свет и хлопая дверью. – Представьте, что вы умерли.

– Это я запросто могу представить, – пробормотал покорно ЭлПэ.

– Так вот. Вы умерли, но остались рядом с живыми.

– Зачем?

– Ну я же вам уже говорил, как секретный агент для выполнения особого задания!

ЭлПэ загрустил от одного вида зала для собрания с одиноким пианино на плохо освещенной профсоюзной сцене, дружно спаянных друг с другом кресел. У пианино с листком в руках стоял поэт и угрюмо бубнил в зал:

– Константин П. дважды являлся своим родным и дважды указывал неправильное место смерти. Будучи причисленным к исполнителям, получил взыскание и строгое предупреждение, но попыток наладить контакт с семьей не оставил. Отчислен в строители. При проведении плановых работ пытался покончить самоубийством. Повиснув на проводах высокого напряжения, в течение часа пугал жителей микрорайона «М» своими криками и внезапными явлениями непотребного вида. Звал по именам родных, просил прекратить его существование в виде привидения путем захоронения в землю.

– Дальше все понятно! – крикнули с задних рядов. – Родные пошли к экстрасенсу, чтобы тот нашел пропавшего или его тело для захоронения.

ЭлПэ резко повернулся назад, но говорившего не рассмотрел.

– Разрешите мне! – рядом с ЭлПэ встал утомленного вида старик. – У меня двое путешественников научились передвигать предметы. У нас возник спор. Можно ли постепенно перейти к физическим контактам с живыми?

– Предлагаю выйти в президиум сразу всем представителям, так удобней будет решать вопросы, – это предложил Вол.

Рядом с поэтом появились еще двое, ЭлПэ видел их впервые, но сразу заподозрил в юрком рыжем и по-детски маленьком человечке исполнителя.

– Сколько вообще было обращений к ясновидящим, экстрасенсам и всяким вспомогательным элементам? Почему мы не можем пробиться напрямую, почему опять одни посредники на посредниках!

– Да нас вообще не считают!.. За кого нас только не считают, я сам толком не могу понять, что я такое? Нет, серьезно, когда я умер? А если я не умер, почему я вчера у себя дома летал привидением полчаса и испугал всех до полусмерти?! Я кричу им, хочу обнять их, а они визжат!

– Они тебя похоронить не успели, вот и пугаются, если бы они тебя похоронили спокойно, они бы тебя вызывали всякими там заклинаньями, или гадали по ночам.

– Внимание, прошу внимания! Есть одна особенность. Наша родная особенность, – мы все не похоронены!

– Прошу внимания! Есть компетентные органы. Они разберутся, почему мы здесь, и что с нами делать!

Тут ЭлПэ заметил одну странность в собравшихся, он не сразу понял, что именно его смутило, но потом, оглядевшись, объяснил неуютность полным отсутствием женщин.

– Прошу заметить! – человек на сцене призывал к тишине и повышал голос, нетерпеливо постукивая ногой, – что в данном случае, было достигнуто взаимопонимание при помощи так называемого посредника, проще сказать – осведомителя, или, как его называют живые – проводника-экстрасенса, он посоветовал поставить в церкви свечку за упокой.

– Это несерьезно, сколько жуликов кормится возле нас, создаются легенды, это вредительство!

– Мы не можем работать без осведомителей, даже если в большинстве своем это – шарлатаны!

Поднялся традиционный гвалт.

Маленький рыжий человечек заговорил негромко, очень медленно, но сразу установилась тишина, поэтому ЭлПэ услышал почти все.

– .. необоснованные обвинения в бездействии.. Основные контакты, как вы все знаете, проводятся при помощи снов, но люди в большинстве своем не образованы в этом смысле, что, конечно, изрядно вредит нашему делу, что касается неквалифицированных специалистов, то надо увеличить количество семинаров и ввести общеобразовательную систему...

– Володя П. трижды снился своей матери перед землетрясением! Он предупреждал ее, хотя это строго запрещено, но с детьми трудно работать, при чем здесь образование!..

– Пусть позволят воздействовать предметно! Даешь свободу и возможность предметного контакта! Хватит снов, они бесполезны!

– А я думаю так, что все это неправильно! – седой и тучный мужчина встал в зале и с отдышкой, спеша, решил выговориться. – Мы на прошлой неделе случай разбирали, как женщину засудили, это куда годится, она только мужу приснилась после смерти и сказала, значить.., – на него зашикали и заулюлюкали, но он только отмахнулся, – Она там все сказала, что его документ упал ей в гроб при прощании, та не перебивайте, она даже просила не смотреть ей в лицо, там же солитер все сожрал на голове, а выходит, что она же и провинилась, а чем? Чем она виновата, когда мы усе повязаны, что это за сила у нас, пусть нас дистиллируют, или как там правильно? – умер, так умер, и усе!

– Прошу внимания, – третий на сцене говорил командно, отбивая ритм четко ладонью сверху вниз, – Давайте не поддаваться на спор про справедливость, взаимосвязь и стерилизацию. Давайте подходить к делу реально, исходя из наших возможностей!..

ЭлПэ вдруг словно проснулся и огляделся. Он сразу заметил, что большинство присутствующих в зале были безучастны, они словно грезили с легкими улыбками, ЭлПэ почувствовал их грезы физически, как легкий ветер в жару, у самого песка, когда даже замершая листва не реагирует, а потная кожа встрепенется. Он почувствовал их наркотическое опьянение своими грезами, вернее, их исполняемостью. Один из них грел руки в разоренных кишках только что убитой собаки в клубах морозного голубоватого пара, а другой дышал, нюхал, почти облизывал такие древние переплеты таких древних книг, что они казались иссохшими мумиями.

Поднялись руки. Голосовали за отмену сурового наказания за вынужденный контакт. Вносили поправки на обстоятельства.

– И последнее. Мы тут посоветовались.. Никто не знает, почему мы здесь, оторваны от народа, так сказать. В зале есть представители верхних эшелонов, если можно так выразиться, – головы тут же повернулись назад, глаза отыскивали Вола и ЭлПэ. ЭлПэ замер, стараясь понять реакцию Вола, но тот невозмутимо разглядывал свои ногти на левой руке, – Попросим их высказаться!

– Мы работаем над этим, прошу нас правильно понять, я прибыл специально, чтобы во всем разобраться, но выводы делать рановато.. – Вол заговорил только тогда, когда после длительной паузы установилась тишина, как только она нарушалась кашлем или скрипом, он надолго замолкал, чем добился полного внимания, – Я со своей стороны не могу ничего обещать, но сделаю все, чтобы понять, что происходит. Могу заверить вас со всей ответственностью, что там… – он надолго замолк и многозначительно уставился вверх, – Очень обеспокоены происходящим, но найти объяснения этому не могут. Мы разработали множество версий, из канцелярии умерших доставлены новейшие разработки, но здесь – мы бессильны. Вы к этому миру не относитесь. Тихо! Да, вы не существуете и в мире живых, хотя более контактны с ним. У нас осталась последняя надежда. Отнеситесь к моим словам с особым вниманием: попробуйте вспомнить и проанализировать сам миг вашего ухода из жизни, что-то же в нем было не так! Я же прошу вас всех о полной бдительности, правильности составления отчетов и внимании, подчеркиваю, особом внимании ко всему, что вам кажется странным!

– А мне вот кажется странным, что ни одной бабы! Ну ни одной! – весело закричали в тишине из зала, потом все одобрительно загудели и стали пересмеиваться, шумно двигаться, словно это заявление стало поводом для окончания собрания.

Вол замер задумчиво, отрешенно, как человек вспомнивший вдруг мучительно и глупо забытое слово или понятие, смотрел, не видя, куда-то мимо ЭлПэ. Он что-то почувствовал в шутливом возгласе, тонкая ниточка беспокойства дернула почти незаметно память ЭлПэ.

«Не буду думать… – сказал вдруг себе ЭлПэ, словно понял, как можно противостоять болезни, – Что это он встрепенулся, врешь, я тебе не помощник, я не знаю, куда я попал и что здесь творится за чушь такая, но я тебе не помощник, я не буду тебе думать!»

И ЭлПэ, сладострастно хрустя и вытирая жир толстыми пальцами о прекрасную жилетку Вола, стал поедать зажаренную румяной корочкой курицу сидя в тени виноградника на ковре, в солнечных бликах. И так он замечтался, что вдруг увидел на берегу, там, далеко, у самой кромки воды, прихрамывающего мальчика, а из моря выходили одно за другим сразу несколько солнц, а зажаренная курица лежала на серебряном блюде, и только ЭлПэ подумал, что таким и должен быть рай, как странное ощущение, что чего-то не хватает наплыло душным запахом прелых водорослей…

«Огромный кувшин вина!..» – ЭлПэ даже закрыл глаза, чтобы поясней представить себе этот узкогорлый и толстозадый кувшин, но Вол зло и раздраженно уже тряс его, приблизил вплотную удивленные глаза, неуверенно погрозил тростью.

Они выходили из зала последними, вдыхая пыль, ЭлПэ радовался своей победе, он не дал подслушать свое сокровенное, он нагло грыз вкусную курицу, и Вол ничего не смог сделать. Вол был насуплен и зол. «Вот мы и поменялись настроениями!» – вдруг заметил ЭлПэ.

– Откуда вы взяли этих людей? Кто они такие?

Вол молчал, он был одержим разгадкой, вот-вот ухватит, совсем рядом, а не дается.

Шофер-горбун привез ЭлПэ уже ночью, ЭлПэ смотрел на освещенную дверь подъезда, не поворачиваясь, старался дождаться отъезда шофера, но было тихо, тогда он осторожно повернулся, а ничего и не было – ни машины, ни шофера. ЭлПэ чудовищно устал, он хотел во всем разобраться, наконец, считая по привычке ступеньки, он поплелся по лестнице вверх – лифта он стал панически бояться, когда застрял там в пятый раз. На счете тридцать семь он наступил на шнурок от ботинка, попробовал выставить руки вперед, но не успел и рухнул тяжело боком на лестнице.

Близко от лица была стоптанная ступенька, шершавая и серая, потом подуло сквозняком, потом – тонкий, еле слышный запах духов и острый кончик женской туфельки у его носа.

ЭлПэ рассматривал туфельку и даже словно задремал, он был рад, что почти не ушибся и ничего не сломал, туфелек стало две, потом женщина присела, и возле него ожили две коленки. ЭлПэ судорожно вздохнул.

– Вы играете в преферанс?

ЭлПэ попробовал покивать головой, но не смог лежа.

– Нам нужен партнер, давайте, а?

– Который час?.. – ЭлПэ сел на ступеньках, он уже догадался по голосу, что это не длинная манекенщица, как он называл соседку, а девочка, которая вытолкала его в окно на простыне.

– Час преферанса, – она подошла сзади и попробовала поднять его, схватив подмышки, – Вы пьяный или ушиблись?

– Спасибо, я не пью. Я упал.

– Ну, это я заметила, так как на счет преферанса? Ну давайте, а? Понимаете, – она опять присела на корточки поближе к нему, – у моей мамы нервный срыв, она совсем не спит, то поет, то танцует, мы резались в дурака два часа, она тогда хотя бы сидит и не мелькает перед глазами.

ЭлПэ стал сначала на четвереньки, потом осторожно выпрямился. Су, не вставая с корточек, пододвинулась к его ногам и стала зашнуровывать ботинок.

– А на что мы будем играть? – ЭлПэ окончательно убедился, что у него не галлюцинация после сотрясения мозга.

– На раздевание. Так она сказала, а я считаю, что вы – самая подходящая кандидатура, – Су взяла его за руку и повела по лестнице вверх, – Вы – мужчина, это раз, потом вы – совершенно безопасный!

– Почему это я безопасный? – тупо спросил ЭлПэ, он опять перестал верить в происходящее.

– Ну вы же уже видели нас обеих совершенно голыми, что тут непонятного!

Стол накрыли зеленой скатертью, Вера, хихикая, одевала сверху платья безрукавку, потом накидывала платок, колготок она надела двое. Су не усложняла свой гардероб, она в недоумении, зевая, разглядывала Веру, потом принесла ей еще тонкие кожаные перчатки.

– А ты почему не одеваешься, так не интересно? – поинтересовалась та, натягивая перчатки.

– Я не проиграю.

– Ну смотри! Вас как зовут?! – кричала Вера.

– Лев.. Лев Полипар.. Поликарпович меня зовут.

– Будем играть, Лев Поликарпович, в преферанс по-маленькому, азартно бормотала Вера, мешая карты.

ЭлПэ наклонился к Су и спросил, что такое «по-маленькому»? Су объяснила.

– Это не преферанс! – возмутился ЭлПэ после первой неудачи.

– Снимайте пиджак, – сказала Вера.

Додик отковыривал отверткой хорошо покрашенную раму окна. Руки у него тряслись, в дверь стучали. Отец с матерью напоминали о курсах английского, которые он пропустил уже два раза, в голосе матери слышались истерические нотки с примесью слез.

– Надоело. Все надоело. Больше ничего не будет. Не будет ничего больше никогда.

Рама не поддавалась.

Додик отчаялся и выбежал в кухню, за ним, пошаркивая тапочками в четыре ноги шло маленькое толстое животное. На спине – небольшая щетинка, две головы, крошечные копытца в тапочках, розовые складочки жира от груди к животу.

– Брысь!

– Но Додик,.. – законючило оно, – Как же так,что с тобой случилось, мы ужасно волнуемся…

– Кто пустил эту гадость в дом? – заорал Додик, пробиваясь в кухню, отталкивая ногой двухголового. Щетинка стала дыбом, на одной голове почти сваливались с носа очки, – Брысь!!

Додик захлопнул за собой дверь кухни, подождал и осторожно выглянул. Отец с матерью застыли в коридоре с открытыми ртами.

Отец, наконец, сумел поправить очки, откашлялся и заговорил:

– Давид. Прошу тебя, соберись. У тебя опять срыв, просто нервный срыв, ты перезанимался, мы все понимаем. Более того, учитывая твое особенное физиологическое состояние, мы решили…

– Это мое состояние! – заорал Додик, открывая окно.

– Однако же, – не унимался отец, – Мы обслуживаем тебя… да, во всех смыслах. Мы знаем о твоих проблемах и искренне хотим помочь. Дело в том, что в твоем возрасте у многих мальчиков происходит то же самое…

– В смысле, в попку? – Додик открыл окно и стал на подоконник.

Отец продолжал говорить как заведенный и не слышал его вопроса. Маленькая толстая женщина в бигудях и ярком атласном халате с ужасом закрыла рот рукой – она услышала.

– Здесь главная проблема в гигиене, в соблюдении определенных правил поведения, занятия спортом, свежий воздух, утомительные прогулки, – он открыл дверь и увидел, что Додик уже почти ушел, – Ты не смеешь так уходить, не дослушав меня, стой спокойно и слушай, когда говорит отец, все общепринятые нормы поведения должны как-то соблюдаться во избежание..!

Во избежание. ВО ИЗБЕЖАНИЕ. В О И З Б Е Ж Ж ЖЖЖ…

Су задремала, положив голову на стол. Вера и ЭлПэ выпили вторую бутылку коньяку и громко спорили. По комнате валялась одежда, брюки ЭлПэ угрожающе свисали с люстры. Спор шел по поводу последней принадлежности туалета ЭлПэ – его огромных семейных трусов в красный горошек. Вер была в нижней рубашке и в перчатках. Трусы уже дважды подлежали снятию, проигравший стеснялся и платил штраф: Вер садилась к нему на колени и прыгала там, повизгивая.

« Я брежу..» – сонно думала Су, – «Нет же, вот он опять пошел в ванную, ему явно надо после этого помыться.. Бедная Вера, она сошла с ума..»

– Пахнет смертью..

– Что?! – Су в ужасе подхватилась. Вера и ЭлПэ дрались из-за карт под столом, – Кто это сказал?

– Это я сказал, плохо у вас пахнет, откройте окно!

Су в полном обалдении увидела второго ЭлПэ в дверях. Полностью и щегольски одетого и страшно злого. Осторожно, не поворачивая головы, Су одними глазами внимательно обследовала того ЭлПэ, который был под столом. Одетый ЭлПэ бодро потер руки, подбежал к столу и ловко ухватил Веру за лодыжки. Вера визжала, цепляясь пальцами за ковер, но он ее вытащил. Она извивалась ужом, Вол стал на колени, утихомиривая, обхватил ее, прижал к себе.

Комната закружилась перед глазами Су. Падая, она видела, как этот второй ЭлПэ уносит Вер, приговаривая:

– Поймал! А и поймал!..

Су открыла глаза и услышала тихое шуршание на кухне, горький запах кофе. Комната была залита солнечным светом, чисто убрана, Су улыбнулась. «Это был просто кошмар!» Она услышала звон посуды и подозрительное хихиканье. Повернув голову, увидела спящую Веру. Открыла одеяло. Они спали голые в одной постели, чего Вера никогда не позволяла, даже когда Су болела в пять лет со страшной температурой. Су испугалась – кто же тогда на кухне?

– ЭлПэ, – неуверенно позвала она.

Стало тихо. Су не выдержала, осторожно встала и прокралась к двери. Выглянула в коридор. На цыпочках подошла к кухне. Затаила дыхание и услышала другое дыхание совсем рядом. Кто-то тоже старался дышать тише и оттого сопел. Слабый звук, как от поцелуя, но Су поняла, что это отлепилась от линолеума босая вспотевшая нога. Су стала на четвереньки, не совсем понимая, что делает, считая, что так она в более безопасном положении, и высунулась резко в кухню.

Закричали они одновременно, но ЭлПэ держал поднос с горячим кофе и ему досталось больше. Он наткнулся на Су, не видя ее из-за подноса и опрокинул все на себя. Потом он стал прыгать по кухне, а Су откатилась в угол и заплакала. Прыгая, ЭлПэ посшибал табуретки, запутался в них и, наконец, упал.

– Господи, – простонал он, – я больше не могу этого видеть.. ОНА ОПЯТЬ ГОЛАЯ! Что же это со мной творится?

Его рубашка была залита коричневой жижей, на руках расцветали ожоги. Он пополз к Су. Су закрылась рукой, как от удара.

– Я же знаю, что вас не существует, понимаете, не существует! Ну, какая там у вас мечта жизни, предназначение?! Молчишь?! Говори немедленно, чего ты хочешь больше всего на свете! Ну! Я никогда не увлекался маленькими девочками, почему мне везде мерещится этот голый ребенок?.. За что я наказан, вот в чем вопрос, – бормотал ЭлПэ, поднимаясь. – С самого утра я не разбил здесь ничего, ни одной чашки, я ничего не сломал! И вот, пожалуйста.. Может, ты желаешь засунуть свеклу в задницу Элвиса Пресли? А?

Он поискал глазами Су, но она уползла бесшумно обратно в постель, куда угодно, к голой Вере, она запряталась под одеяло с головой, плакала и не могла остановиться. Постучав пальцем по тому месту, где по его предположению была ее голова, он продолжал ругаться, брызгал слюной и топал ногами. Су заплакала громче, но ЭлПэ орал вдохновенно и не слышал:

– К мамочке, к мамочке под бочок! Все прекрасно! Весь мир сошел с ума, если бы я сейчас не обжегся, я бы решил, что наконец умер и мои мучения кончились! А почему? А потому, что твоя мамочка меня изнасиловала ночью! Вот почему! Каждый раз, когда она садилась ко мне на колени, она…

Тут ЭлПэ с ужасом заметил яркие солнечные блики на стенах и на полу, услышал рыдания Су и словно очнулся. Предчувствие невыносимого горя сдавило его грудь.

– Детка моя, – он снова ощупал Су под одеялом, – прости меня, малышка, я сошел с ума, я тебе расскажу, что я делаю последние дни, ты поймешь, мне просто надо кому-нибудь рассказать, только я забыл, что можно рассказывать спокойно, как сон. Детка моя, смотри, какой день!

Су затихла, судорожно всхлипнув.

– Я вижу ветки деревьев.. На них сидит большая птица. Красная птица такая с синим хохолком. Честное слово, первый раз такую вижу, смотри, охорашивается, паршивка.. И на ногах у нее такие носочки с отворотами..

Су хмыкнула.

– Нет, правда, смотри, уставилась на меня в окно. Она ждет тебя, так и смотрит, не выглянет ли Су из-под одеяла? А Су не хочет, она обиделась, Су плачет, а птица ждет.

Су приподняла краешек одеяла, но окна не было видно. Вера пошевелилась во сне и засмеялась тихо, про себя.

Су не выдержала и высунулась. Словно в первый раз. Она хорошо помнила первый раз и привычно согласилась на белые пеленки и красные пятна крови, но комната была разноцветной, несчастный потный ЭлПэ сидел как раз напротив, понуро опустив голову, а в окне цвела ярким цветком птица.

– Это по.. попугай. Попугай нашей соседки. Я никак не могу запомнить, как его зовут. Акакий Спринцовыч. Нет… Клистирыч? – Су заикалась от слез, но уже улыбалась. – Он и разговаривать умеет.

Проснулась Вера. ЭлПэ испугался и ушел. Попугай улетел.

– Почему ты плачешь?

Су покачивалась на кровати, обхватив колени руками и обливалась слезами. Она заплакала, как только ЭлПэ ушел.

– Мир,.. – ее трясло, она почти не могла говорить.

– Мир только что родился, – Вера одевалась, – огромное одеяло приподнялось.. И оттуда… Что? Появилась маленькая красивая девочка! А вот и я, мир! Ну не реви, хватит.

– До.. Додик!

– Что, Додик?

– По.. пойдем со ммной…

– Ну пойдем, только не реви.

– А ты пойдешь?..

– Пойду, не плачь, я сегодня такая хорошая, ты не представляешь!

– Возьмем ЭлПэ? – Су тоже стала одеваться.

– Не думаю. Я вообще подозреваю, что ЭлПэ не существует.

– Возьмем!

– Су, подумай, это просто мечта, понимаешь, мужчина – мечта, ночью я была у него, он вырядился как граф, был обворожителен, я ему рассказала и он ПОВЕРИЛ!

– Я знаю, ты просто…

– Ну не надо, сначала выслушай меня. Прежде чем обижать. Сядь.

Су села.

– Представь себе… Представь, что тебе разрешено совершить самые разнообразные гадости, всякие мыслимые и немыслимые вещи.

– Взаправду?

– Я не знаю, я живу ненормально, как не живу, я даже рассказать этого не могу никому, какая уж тут жизнь. Ну вот я и решила, что делать все равно что-то надо, надо эту жизнь имитировать, что-ли.

– Ты не так объясняешь.

– Ты все время перебиваешь, конечно, я буду плохо объяснять!

– Не заводись, Вера. Ты забыла, что я – это ты, и наоборот. Не надо мне сейчас ничего говорить, просто пошли со мной сейчас и сделай все, что только сможешь, когда я попрошу.

– Ты все знаешь, как же! Что ты можешь знать? Вот я рассказываю совершенно постороннему, почти постороннему человеку в шикарном костюме, кто я есть, и кто есть ты. А он делает вид, что в курсе, понимаешь, ну разве он может быть реальным?

– Пойдем со мной! – Су встала и угрожающе сжала кулаки, – Хватит болтать, я все понимаю, пойдем со мной!!

– Ну ладно, не тащи меня! Скажи хотя бы, куда мы идем?!

– В морг.

– Мне больно! – Вер попыталась отодрать пальцы Су с руки, Су тащила ее наверх, вид у нее был безумный, – Ну что ты хочешь мне доказать, подожди, я знаю, что ЭлПэ больше нет, брось мою руку, я ничего не могу поделать, все они вдруг появляются из ничего, я даже не узнаю их, мне больно!

Су уже звонила в дверь.

– Су, успокойся, пойдем домой поговорим, я скажу тебе одну важную вещь, не надо ехать в морг, это бесполезно, ОНИ И ИЗ МОРГА ИСЧЕЗАЮТ! Они все куда-то деваются, понимаешь.

С той стороны двери Вол слушал их, прислонившись ухом и улыбаясь. ЭлПэ с полотенцем на голове, мученически шаркая старыми тапочками, подошел и спросил:

– Что, надо ехать? – он испугался звонка.

– Нет, – Вол оправил пиджак, – Сейчас я поеду один. Спасибо. Ваша помощь больше не понадобится. Я ее нашел. Я нашел источник беспорядков. Я – один, – и открыл дверь.

Вера замолчала и с ужасом уставилась на него, а Су пробормотала что-то: «прогуляться.. хорошая погода... морг… быстро…» – и пошла вниз. Вол галантно предложил Вере руку, она все смотрела на него, не отводя глаз, и вдруг провела по щеке ладонью, но не ласково, а словно проверяя, хорошо ли он выбрит. Вол поймал ее руку и приложил к груди слева. Торжествующе улыбнулся: рука Веры подергивалась в такт его сердцу.

– Моя птица на месте! – подмигнул он.

Вера не поверила, отняла руку и посмотрела на нее, словно ожидая раны.

Они вышли из подъезда, как будто вступили в осень. Полноправными хозяевами немыслимых сокровищ золота и крови смешанной с солнцем на последних кленовых листьях. Вол играл тросточкой и не пропускал ни одной кучи листьев, сокрушаясь вполне серьезно, если куча уже дымила обреченным дымком дворника и радуясь, как ребенок, живой и шуршащей.

Он купил с лотка у мрачной продавщицы виноград – черный и огромный, одарил Су и Веру кисточками, а своею забавлялся с проворством скомороха, то укладывая на лысине, то выставив впереди себя на вытянутой руке и догоняя ее вприпрыжку. Су плакала и плакала, потом улыбалась, вся в слезах, потом опять плакала, обреченно и беззвучно.

– Что это за поминки, ей богу, вот так Плакальщица осени! – Вол прыгал вокруг Су, смешил ее, качал виноград на локте как маленького зверька, потом вдруг рычал и впивался в него зубами.

Вера на гране истерики сдерживалась, чтобы не заорать, наконец, остановила Вола и Су, забежав вперед и выставив руки перед ними. Вол бросился целовать ей пальцы.

– Послушайте, ну послушайте, куда же мы идем, если… если ЭлПэ – вот он, он жив?!

– Да! Куда это мы идем, если ЭлПэ жив? – спросил театрально Вол и раскрутил тросточку в руке.

– Мы идем к нему, он там лежит, мы должны ему помочь, – бормотала Су, – Мой милый Додик, это я во всем виновата..

– Как – Додик? – Вера еще непонимающе улыбалась, а Вол подхватил их под руки и напевая потащил вперед.

– А чему это вы так радуетесь? – Су рассвирепела и сжала руки кулаками под подбородком, – Что это вы так разоделись и радуетесь!?

– Так мы же идем на чудо! На чудо идем и веселимся! А неужели слезы помогут больше? Зачем вы туда идете?

– Я думала,.. – неуверенно начала Вера.

– А вот Су не думала, просто пошла, и все, вот что прекрасно, просто встала утром, оделась и пошла! Она знает, куда идет и зачем! Что же мы стоим?

Они прошли больничные ворота и Вол тросточкой остановил спешащего куда-то санитара, развернув его слегка за плечо. Санитар дернулся и закричал так, что Су отскочила, а Вера ойкнула.

– Я только хотел спросить, что вы такой нервный, только спросить!

– А я ничего. Слушаю, – санитар постарался взять себя в руки, глаза его были красными и безумными.

– Где здесь морг, голубчик?

– Нет! – крикнул санитар. – Оставьте меня в покое, наконец!

– Что, трудно, голубчик? – Вол достал пачку с сигаретами и зажигалку.

– Я не курю, – неуверенно сказал санитар, потом еще более неуверенно добавил, – и не пью… А морг – вот он, рядом. Вход с той стороны.

ЭлПэ, Вера и Су посмотрели в ту сторону, куда он показывал рукой. Медленно отталкиваясь от воздуха разноцветными крыльями, над ними пролетела большая бабочка, яркая, как осколок солнца на синем бархате. Санитар закрыл глаза и задержал дыхание.

Они вошли в плохо пахнущее помещение с большим количеством народа, уставшего и раздраженного в ожидании справок. Санитар спросил, и Су, сглотнув, назвала имя и возраст умершего.

– Посмотреть или к врачу?

– Посмотреть, – ответил за нее Вол и первый пошел за санитаром. Су и Вера поплелись сзади.

– Су, что случилось?

– Ты должна мне помочь.

– Су, голубчик мой любимый, я же ничего не могу, понимаешь, ничего! Что это ты напридумывала?

– Допустим, никакого значения не имеет ни один мужчина на свете. Так вот. Сейчас мы его увидим, и он будет для нас – все. Понимаешь, ВСЕ! Если ты умела делать то, что делала, сделай и то, что я тебя попрошу. Мы возьмемся за руки и полюбим его всем сердцем, он будет нашим возлюбленным и нашим ребенком одновременно! Пусть хоть один воскреснет! Сколько им можно умирать!

– Су, послушай, они не умирают! С ними что-то происходит, но они не умирают! Они бродят где-то рядом. Все, кто за эти годы соприкоснулся с нами! Слышишь? – Вера прижала палец к губам и оглянулась, – они дышат совсем рядом, может быть, они стерегут нас и охраняют?

– Я ничего не слышу.

– Почему я слышу, а ты – нет?

– Наверное, потому что ты… моя мамуля.

– Не называй меня мамулей! Сколько раз тебе говорить?

– Девочки! – сверху свесилось с лестницы лицо Вола-ЭлПэ, – Мы у цели!

В большой и хорошо освещенной комнате Су рывком сдернула простыню, перепугав пожилую санитарку, и увидела Додика, лежащего на металлическом столе голым. Она смотрела, замерев, и не заметила, что Вол потерял вдруг всякий интерес к происходящему и двинулся к выходу, внимательно следя за Верой. Он был словно озадачен. Вера испугалась.

– ЭлПэ, – сказала она, прищурившись, словно стараясь что-то понять – Зачем вы пришли сюда?

– Ну как же, – он говорил шепотом. – За чудом, моя принцесса, за чудом. Куда еще идти за чудом, как не в морг? Вы такого натворили, сами не представляете. Вы нарушили порядок!

– Уйдем, – она уже боролась с приступами дурноты, побледнела. Вол, улыбаясь, подхватил ее под руку.

– А Су? – Вера сглатывала и говорила с трудом.

– Пусть попрощается, подождем на улице.

Су вытянула руки вперед вниз ладонями над Додиком и провела в воздухе от его головы до кончиков ног. Она услышала его застывшее тело. Она опять заплакала, ничего не поделать, она опять заплакала, увидев, что рот Додика с одной стороны приоткрылся и чернел.

– Ничего не получается, пока я плачу. Ничего не получается!

Но плакала она потом еще полдня, пока не забылась в беспамятстве в квартире ЭлПэ на диване. Ей мерещилось, что ЭлПэ опять раздвоился, один из них таскал другого за пиджак и кричал, показывая рукой на нее, и это было смешно, но она все плакала.

Санитар больницы, работающий в морге, выпил весь имеющийся в стеклянном шкафчике спирт, разбив каблуком своего башмака дверцу и порезавшись, когда доставал бутыль. Пошатываясь, он вошел в кабинет заведующего и медленно объявил, что родные умершего Д.К. требуют косметической обработки, а это совершенно невозможно из-за хвоста.

– Батенька, что это с вами? – заведующий не поверил своим глазам, ругая себя в душе, что не отправил этого нервного студента в принудительный отпуск после происшествия с пропажей трупа, – Какой хвост, голубчик вы мой, идите сюда! Вот так…

Санитар улегся на кушетку и сообщил:

– Большой. Лохматый. Длинный и черный хвост. Он свисает с его каталки, сами гляньте, а я смотреть дальше не стал, я теперь не дурак! Я не дурак! Я сразу это… принял, и все!

Додик открыл глаза и почувствовал свое тело, хоть он и лежал неподвижно, горячее и большое. Сначала он слегка запутался в простыне, потом осторожно опустил ноги на пол. Огляделся. Было радостно и неожиданно видеть мир по-другому, более приплюснутым, что-то в нем было не так, но все равно здорово. Идти надо было тихо, он обнаружил, что удобнее на четвереньках. Никого не встретил на лестнице, бежал на зов улицы вслепую, а когда вырвался из дверей, то обнаружил, что мир теперь сначала состоит из запахов и звуков, а потом из цвета – белого и черного.

Су села толчком на диване ЭлПэ и закричала. Проснулась и больше не хотела плакать.

– Я все исплакала, – сказала она в тишину, никому. – Я ничего не смогла, я такая же как все. Я просто выродилась ненормально, а так – как все!

– Вот мы и проснулись, – страшно перепуганный ЭлПэ заглядывал в комнату, – Су, скажи что-нибудь.

– Мне снился сон, – Су слабо улыбнулась.

– Страшный?

– Нет. Грустный.

– Про кого?

– Про плотника.

– А что делает Плотник?

– Табуретки. Ящики. Может быть, он ненормальный, из тех ненормальных, знаешь, когда ненормальность определяют люди.

– Люди, а не..?

– А не он сам.

– Так это же прекрасный плотник, чудесный просто!

– Чудесный. Неразговорчивый, такой большой и неразговорчивый. Ему мама утром говорит, что будешь завтракать? А он смотрит и улыбается.

– Представляю. Гренки, яйца всмятку, оладьи из кабачков, черная икра и бисквит с яблоками! Вот какие гадости он мог наговорить, а он молчит и – что немаловажно – улыбается!

– А его мама, такая дура – злится, еще она говорит «маркоша» вместо морковь, «закрыват» вместо закрывает, ну и вообще…

– А ты как?

– Что – как?

– На счет всех этих гадостей – гренок, яиц, икры и так далее?

ЭлПэ накормил Су и вышел на улицу. Он прохаживался у подъезда, забыв про фартук и старые ботинки в муке. Вола все не было. ЭлПэ боялся его пропустить. Вдруг он обнаружил, что уже второй день не думает про предметы, и предметы не воюют с ним. Он ничего не разбил. Зря он это вспомнил, не к добру. Вола все не было. Рано утром Вол отвез его в свои владения, и ЭлПэ увидел худого и нервного человека, который больше всего на свете хотел заплыть на лодке один на середину огромного озера. Чтобы не было видно берегов. У него должна быть удочка, но он не тронет ее. Он остановит лодку, достанет книгу, бросит весла и, качаясь и тихо скользя по воде, будет читать и читать свою книгу бесконечное количество дней и ночей. Больше всего он напоминал ЭлПэ директора школы. Вол провел закрытое совещание, на которое его не пустили, он выглядел довольным, он сказал, что МИССИЯ ВЫПОЛНЕНА. Аномалия, изменившая нормальный ход жизни и смерти, найдена. У ЭлПэ от этих его слов заболела голова и вспотели ладони, он сразу подумал про девочку.

– ЭлПэ, вы что такой нервный и злой?

Вол стоял рядом, ослепительно улыбаясь.

«Что-что, а зубы у меня в порядке», – подумал ЭлПэ, любуясь радостной улыбкой Вола.

– Вы не войдете в мой дом, – сказал ЭлПэ и сам испугался. Он даже оторопел слегка от этих своих слов.

– Я больше не войду в ваш дом, – Вол крутанул тросточку и опять улыбнулся. – В этом нет необходимости. Я вас должен благодарить, да вы в этом не нуждаетесь, мой добрый ЭлПэ. Я могу выполнить одно ваше желание. Как в сказке. Одно. Ну, например, я могу предложить вам вашу жизнь в другой плоскости бытия. Вы будете неотразимым суперменом, отличным стрелком и сердцеедом. За вашу мудрость вас будут называть Соломоном, и прекраснейшая женщина в мире скрасит вашу старость самой преданной дружбой.

ЭлПэ вдруг понял, что Вол уходит, и что уходит он не один. Он не зря ходил вчера в морг с Су и Верой, он что-то там узнал, но что?

– Не трогайте ее.. – пробормотал ЭлПэ, сам еще не совсем понимая, что говорит, – Не трогайте ее, оставьте ее мне! Это мое желание.

Вол побледнел. Потом рассердился.

– Богом быть захотелось?! Надоело быть нудачником-кретином? Надоело задницей краны вышибать? Ронять телефоны? Это я вас испортил, слишком много вам дал. Остыньте, ЭлПэ. Вы не мир лепили, когда забавлялись с этими людьми. Представьте, что все это время вы ездили со мной в обыкновенный сумасшедший дом. В психушку! – заорал Вол, – А я – психиатр-неудачник, ваш брат-близнец, меня в детстве украли цыгане!

– Не трогайте ее, – бормотал ЭлПэ. – Только одно желание!

– Она моя! – Вол приблизил свое лицо вплотную, – Моя! Я нашел ее! Я! А вы – только часть меня! И, кстати, не совсем удачная часть.

Вол оттолкнул ЭлПэ и пошел в подъезд. ЭлПэ поплелся за ним чуть живой, силы уходили из него.

– Оставьте ее, она еще ребенок…

– А вот тут вы ошибаетесь! – Вол гневно обернулся и потряс тростью, – ОНА УЖЕ РЕБЕНОК! – прокричал он и расхохотался.

И вдруг остановился на площадке. Этажом ниже. НИЖЕ! Не дошел до двери ЭлПэ. ЭлПэ на цыпочках потрусил вверх, судорожно соображая, не перепутал ли он опять что-нибудь, но вот его дверь! Его… Дверь…

Он остолбенело смотрел на пустой диван. Ее не было. Она ушла домой, пока он крутился у подъезда! Болван! Ушла.

ЭлПэ поплелся на лестницу. Он стал старым и больным за несколько секунд. " Я мог бы что-нибудь сделать.. сражаться с мельницами копьем, но не с собой же? Он ее заберет. Уже забрал?»

ЭлПэ услышал разговор и свесился вниз, тяжело дыша. У него началось сильное слюноотделение, как при приступе тошноты, он почти не видел.

Но он услышал голос.

Это был не ее голос. Это Вера щебетала весело около Вола, а тот бормотал, как мурлыкал.

«Что бы вам больше всего хотелось? Осторожно, ступеньки! Просто немного прогуляемся, у меня чудесная машина с шофером!»

Вера увидела вверху лицо ЭлПэ, помахала рукой, что-то крича, но ЭлПэ смотрел на Вола. На его лицо. На победу на его лице.

И ничего не понимал.

Они ушли, а он осторожно прокрался по лестнице вниз. Осторожно толкнул незапертую дверь.

Су сидела в полной прострации перед огромной черной собакой. Собака, поскуливая, лежала перед ней, положив голову на лапы. Она занимала почти всю комнату, ее мохнатый хвост колотил в радостном безумстве по полу.

На одну секунду ЭлПэ показалось, что это Вол превратился в собаку и сейчас сожрет ее, но Су, дрожа, сказала, что:

– Это – Додик.

– Прекрасный пес…

– Это Додик! – закричала она истерично, – ты видел его в морге, ты что, не видишь, что это Додик!

– Я не был в морге и ничего не видел, Су, можно я тебя потрогаю, какое счастье, ОН ВЗЯЛ НЕ ТУ!

– Это Додик! – Кричала Су, и пес радостно залаял, прыгая, его шерсть взметалась, почти задевая люстру.

ЭлПэ почти не видел пса, если только это было возможно, он вдруг страшно устал, а Су все кричала «Додик! Додик!»

– Послушай, детка, – не выдержал он, – ну успокойся. Пусть будет по-твоему. Додик, так Додик. Но по мне, так ему самое имя «Сэр Дональд Ирвин Чарльз третий.» Или что-то в этом духе.

Су замолчала. Ее трясло.

– Кретин, – произнесла она тихо. – Додик! Если ты Додик… Скажи, какое сейчас число?

Собака радостно залаяла.

– Семь… Восемь… Девять… – ЭлПэ обессилел и сел на пол, это напомнило ему свое неудачное утро… Звонок… Одиннадцать,.. – пес лаял и лаял.

«Какое сегодня число?» – пытался вспомнить ЭлПэ, зажимая уши руками, он сильно побледнел и терял сознание, но чтобы не испугать Су, улыбался самым идиотским образом: просто растягивал губы, обнажая десны.

Пожилой презентабельный господин протянул администратору гостиницы города Ж. паспорт с вложенной туда такой немыслимой суммой денег, что промучившись около получаса, администратор, все еще неуверенно, набрал номер местной полиции и решил сообщить о приезжих.

Он немного нервничал, потому что не раз позволял пожилым и весьма презентабельным командировочным проходить в номер вместе с женщиной, придется говорить об этом, хотя все это знали и так.

Из номера 12 позвонили и потребовали легкий ужин, бутылку вина, коробку шоколадных конфет и ананас.

Администратор тупо посмотрел на телефон, осторожно положил трубку и пожалел о звонке в милицию. Он прошел в маленькую комнатку позади его стойки и аквариума с двумя рыбками, открыл холодильник: он иногда задерживался в гостинице надолго, перекусывал на ходу, а то и спал часа два на огромном кожаном черном диване с устрашающими выпуклостями. Из холодильника на него грустно смотрели два яйца и высохший кусок сыра на бумажной тарелке. Часы, дребезжа, пробили одиннадцать раз.

Администратор набрал резервный номер телефона, ждать пришлось долго, он решил уже, что ему не повезло, когда телефон дохнул в него сонным женским голосом.

– Не верю своим ушам! Ласточка, ты что, дома и одна?

– Какие сейчас времена… Одна, и опять одна! Мужики пошли, – тут Ласточка от души зевнула, – сам знаешь, шваль одна, неужто к тебе одинокий командировочный поскучать завалился?

– Да, я по делу, одевайся по быстрому, только ему не ты нужна, езжай в ресторан, он еще открыт, убей там Михалыча, но отними у него ананас и коробку конфет. Да, и что у тебя в холодильнике?

– Селедка вчерашняя.

– Ладно, оденься прилично, вспомни свой английский, подашь ужин в номер.

Администратор, кряхтя, стал на колени и открыл маленьким ключиком дверцу небольшой тумбочки, достал бутылку вина и консервную банку.

Он варил задумчиво два яйца на электроплитке, когда приехала Ласточка. Она покритиковала его ужин – на двух маленьких тарелочках розовели крабы из банки, присыпанные тертыми яйцами. Администратор знал, что иногда она бывает очень нудная, вот и сейчас, все еще зевая, но при полном косметическом параде, она спорила с ним о понятии “легкий” ужин. Администратор задумчиво осмотрел ананас, он не знал совершенно, что с ним делать, Ласточка предложила нарезать его кругами, торчащей полусухой верхушкой ананаса она ласково прикрыла пустую банку, осмотрела внимательно напоследок поднос и распрямившись и растянув алый рот в огромной улыбке, двинулась к лестнице.

Вол, пыхтя и утирая иногда быстрым движением капли пота с лица, туго затягивал веревками ноги Веры. Она лежала на кровати, на гостиничном покрывале, извивалась, мычала и дико таращила глаза, но ничего поделать не могла: рот ее был перевязан полотенцем, а тело перетянуто веревками туго и неумело. Справившись с ногами Веры, Вол устало сел рядом с ней и почти ласковым движением убрал волосы с ее лба и глаз. Несколько волосинок запутались в мокрых ресницах, тонкий писк или скрежет почудился обоим, они непроизвольно задержали дыхание и замерли, потом Вол убрал-таки волосы от глаз Веры, ресницы ее сомкнулись, выдавившаяся слеза шурша пробежала щеку и звонко тренькнула на подушку.

– Хватит с меня этих твоих штучек! – Вол устал и “терял пространство”, как он иногда объяснял свое плохое самочувствие. – Если бы ты вела себя нормально, сейчас бы мокла в ванной, потом отужинала, а я заказал вино и ананас, и улеглась бы в постель чистая и сытая.

Он внимательно посмотрел на Веру, она, не мигая, уставилась на него и быстро закивала головой.

– Не надо, не надо! Знаю я эти твои штучки, за два дня я толком не спал и не ел, ты все время пакостишь! Вчера!..

Вчера сердце Веры так сильно стало колотиться, что страшный грохот заставил Вола закричать от ужаса, ему казалось, что в его мозг вбивают огромный клин большой деревяшкой, он закрыл руками уши, бросив руль, и они врезались в ограждение на небольшом мосту. Когда она глотала, ее пережеванная еда спускалась по пищеводу с клекотом и чмоканьем, заглушая для Вола все остальные звуки. Так случалось не всегда, но периодичность и причину этого Вол еще не определил.

В первый день их путешествия Вол так расслабился ее восторгом и свободой, что недооценил свои силы. Он просто гулял с ней, ездил и бегал по улицам и в каком-то парке, а надо было заколачивать гвозди, запирать накрепко двери, заклеивать ее рот лейкопластырем, затыкать себе уши ватой, запастись хлороформом и ремнем, едой и выпивкой в пустынной норе самого глупого и неприметного города и стеречь ее, сберегая свои силы для последнего момента.

Вол подошел к кровати и склонился к Вере. И все-таки, когда ему удавалось вот так спокойно ее рассмотреть, он испытывал бешеный восторг. Он ее нашел. Она принадлежит ему. Вол вспоминал свое отчаянье тогда, когда глядя на глупую физиономию ЭлПэ он представлял себе долгие годы старения вместе, долгие унылые годы обвисшей кожи и выцветших глаз. Ведь он мог искать разгадку всю жизнь никчемнейшего ЭлПэ!

Вера умоляюще смотрела на него. Он сел рядом, склонился поближе и неожиданно для себя прошептал ей чуть слышно маленькое двустишие Бодлера на французском. Вера закрыла глаза.

Вол не совсем понял, что произошло, когда тут же кто-то неприятно высоким голосом на отвратительном английском сообщил, что ужин доставлен. Он повернулся к двери, Вера приподняла насколько смогла голову. Вол настолько изумился, что приоткрыл рот: в дверях номера стояла очень высокая женщина в строгом деловом костюме, туфлях на огромных каблуках, волосы ее были зализаны назад, лицо намазано как у японского актера, исполняющего женские роли, а в руках она держала поднос с едой.

– Почему бы вам не постучаться,.. – пробурчал Вол, беря поднос.

– Дверь была открыта, я смотрю – вы заняты подготовкой, постояла немного, не идти же обратно.

– Какой такой подготовкой? – Вол покосился на кровать с Верой. – И потом, почему вы что-то бормочете на английском, ничего не понимаю!

Он с тоской подумал, что затеряться в этом городке им не удастся.

Ласточка ничего не ответила, подошла поближе к Вере и внимательно ее рассмотрела. Задумалась на секунду, потом покачала головой, словно с чем-то соглашаясь.

– Она моложе меня и красивей, – объявила Ласточка оторопевшему Волу. – Но приемов ваших не одобряет, вон, вся зареванная. Предупредили бы, у меня и костюм специальный есть, и цепи, наручники и два крюка. Можно ее хоть покормить? – совершенно невпопад спросила она.

Поскольку Вол молчал как пришибленный, Ласточка развязала полотенце, но веревки трогать не стала, приподняла голову Веры и стала заталкивать ей в рот крабы с яйцом.

– Мужчина – особь недоразвитая, – тихо объясняла она Вере, собирая ложкой у ее рта еду. – Но импульсивная, склонная к фантазированию. Стоит только чуть подыграть, притвориться, что ты в курсе, и можно перехватить инициативу незаметно.

Вера стала отворачиваться, она старалась поскорее все проглотить, чтобы сказать что-то, но Ласточка не собиралась ее слушать, разодрав кружок ананаса, и облизав пальцы, она сосредоточенно проталкивала теперь это в рот Вере.

Вол прошел в ванную и открыл холодную воду. Он обливал голову и шею, фыркал, вдруг будто пол под ним задрожал, страшный звук, потом еще один..

– Нет.. Нет! не смей! – он выбежал в комнату, увидел, что Вера сидит уже с развязанными руками и икает.

Как только она тихонько дергалась, Вол хватался за голову и стонал, ноги его подкашивались.

– Я не… Й-а не хочу… А ик-аю… Не кричи,.. – Вера держалась рукой за горло и опасливо следила за Волом, не замечая восторженно-удивленной Ласточки.

– Слу-у-ушай! А у тебя так со всеми мужиками? – Ласточка захотела развязать Вере еще и ноги, но Вол, преодолевая жуткие волны боли в голове, бросился на кровать, закрывая ее ноги собой.

В номер вошли администратор и полицейский. Они замерли в дверях, не понимая происходящего: с каждой икотой Веры, Вол дергался большим и толстым червяком на кровати и стонал, Ласточка заставляла Веру выпить вино из стакана.

Полицейский осмотрел паспорта поселившихся, выпил немного вина, съел ананас и получил небольшое вознаграждение за беспокойство.

Вера перестала икать, ее развязали и уговорили съесть еще чего-нибудь, Вол при этом, стеная, спрятался в ванной.

Администратор намекнул на поздний час.

Ласточке очень не хотелось уходить от Веры, она посылала ей воздушные поцелуи, подталкиваемая администратором к двери.

Спускаясь по лестнице, Ласточка все-таки не выдержала, резко повернулась к мужчинам и глядя снизу вверх радостно спросила:

– А если она пукнет, он что – взорвется??

– Давай объясним происходящее, – сказал ЭлПэ Сусанне.

Они стояли у окна и внимательно осматривали утренний город.

– Происходящее не поддается объяснению, – грустно объявила Су.

Додик подошел к окну, стал на задние лапы и тихонько заскулил.

– Тебе нельзя лезть к окнам, отойди, – Су отталкивала собачью морду, но Додик увертывался и скулил.

– Все можно объяснить, – сопротивлялся ЭлПэ.

– Как же! Вот, например, это. Я прикажу Додику сходить в мою квартиру и принести свитер. Мне холодно, Додик!

Додик сел и внимательно, поворачивая иногда голову, словно прислушиваясь, уставился на Су. Потом неторопливо пошел в прихожую, но тут же вернулся.

ЭлПэ улыбнулся про себя, потому что испугался понятливости собаки.

– Хороший... Хороший,.. – он пытался погладить Додика, но тот уворачивался и продолжал требовательно смотреть на ЭлПэ.

– Он не только хороший, но и умный, еще у него отменные зубы, если ты не возьмешь у него мои ключи изо рта, он сжует футляр с ними.

ЭлПэ протянул руку к собачьей морде, Додик почавкал футляром.

– Лев Поликарпович, миленький, сходи, открой собаке дверь, он сам не может, должен же он что-нибудь и не уметь! А потом объясни мне все это.

ЭлПэ неуверенно открыл свою дверь и осторожно выглянул в коридор. Они не выходили из его квартиры уже два дня. Додик спустился этажом ниже и выплюнул ключи на пол у дверей Су.

– Конечно! Конечно, все правильно, этажом ниже, так и должно быть, – бормотал ЭлПэ, вытирая собачью слюну с футляра.

Квартира Су показалась ему совершенно разоренной, везде валялось что-то из одежды, попробуй найти какой-то свитер. Но Додик уверенно простучал когтями по паркету в комнату Су и протащил за собой по полу ее свитер, высоко задирая голову вверх.

ЭлПэ прижал свитер к груди, присел и посмотрел в глаза собаке.

– Слушай, ты кто?

Додик нетерпеливо взвизгнул, пометался по квартире, стал на задние лапы у серванта и залаял.

ЭлПэ открыл дверцу шкафчика. Бумаги, квитанции, газетные вырезки реклам.. В самом низу лежал альбом. ЭлПэ отступил в сторону. Додик заскреб лапами по альбому, пыхтя от усердия. И ЭлПэ взял альбом.

ЭлПэ вернулся к себе, Су натянула свитер и выхватила альбом. Они сели на пол и несколько секунд, словно испугавшись чего-то, просто смотрели друг на друга.

– Ты открой, – Су отдала альбом ЭлПэ.

Сначала Су сидела в колясочке и беззубо улыбалась, потом она храбро писала ручкой на фоне огромных стопок книг, потом она стала Снегурочкой, потом бабочкой, потом Вера сидела с ней на лавочке и укоризненно смотрела на фотографа, потом Су в фате и Вера в черном цилиндре с нарисованными усиками изображали ругающуюся пару, потом Су смотрела из окна со своими одноклассницами...

– Ну и что? – ЭлПэ еще раз пролистал альбом.

– Кто там – мама? – спросила Су, закрыв глаза и отвернувшись.

– Нет там мамы.. Только ты и Вера.. А, в смысле, ты и твоя мама Вера.

– Все бесполезно.. – сказала Су, сама пролистав альбом, – Может, еще ничего и не произошло.. Но я думала, что там уже нянчу ее, мою доченьку Вероньку..

– Вечная проблема отцов и детей, – вздохнул ЭлПэ.

– Ты даже не представляешь себе, как ты прав, вот уж воистину – отцов, именно отцов. Где отец-то? А?

В дверь позвонили. Додик не стал лаять, он осторожно и медленно подошел к двери и принюхался. Шерсть его стала дыбом, он оглянулся на Су и тихонько заскулил.

ЭлПэ испугался, Су, казалось, не обратила никакого внимания. После третьего звонка она вопросительно посмотрела на ЭлПэ и пожала плечами. ЭлПэ стало стыдно, он расхрабрился и открыл дверь.

Его соседка, которую он потревожил своим вторжением в кухню, стояла на пороге, она озабоченно пробежала по ЭлПэ глазами, облегченно вздохнула и протянула ему завернутые в полотенце кастрюльку и хлеб. Кастрюлька была еще горячей, от нагревшегося хлеба потянуло приятным запахом дома и благополучия.

– Кто там? – Су выглядывала из комнаты, и ЭлПэ пришлось пригласить соседку в дом.

Су удивленно принюхалась и хмыкнула.

– Я, конечно, могу и ошибаться, но ведь пахнет крабами!

– Не выдумывай! – ЭлПэ придумывал, как побыстрей спровадить соседку, размотал полотенце, положил хлеб на тарелку.

– Креветки из банки всего лишь, – соседка почти касалась головой притолоки двери, она сложила на груди руки, смотрела только на ЭлПэ, и ЭлПэ начал понемногу успокаиваться.

Он открыл кастрюльку, вдохнул непривычный запах, удивленно посмотрел на Су.

Сверху горячей, только что сваренной картошки, лежали розовато-серые креветки, посыпанные вареным тертым яйцом.

Су сказала, что она не ела уже два дня.

Соседка сказала, что она все знает.

ЭлПэ сказал, что у него есть отличное вино, а когда, пыхтя, вытащил бутылку из кухонного стола, привлек жестом фокусника внимание, и после радостного “Оп-ля!” выдернул оттуда же забытый напрочь и сейчас случайно обнаруженный чешуйчатый ананас.

Когда ЭлПэ и Сусанна набили несколько раз едой рот, не прожевав как следует, они пожелали узнать, что именно знает соседка и почему она решила их накормить.

– Я уже говорила, что люблю детективы, – Соседка потянулась, словно в предвкушении интересной и расслабляющей беседы, ей было приятно кормить таких голодных.

Су и ЭлПэ не поняли, они переглянулись и пожали плечами.

– Это же элементарно! Как бы объяснить… Короче, я полностью на вашей стороне, – она вытянула ноги, и ноги заняли, как показалось ЭлПэ, почти полкомнаты, полулегла на диване, поглаживая расслабленно рукой шерсть лежащего на полу Додика.

– Ну ладно, вы за нами наблюдали. Мы не выходим из квартиры, это понятно, – Су попробовала поиграть с соседкой в сыщиков, – Но что значит – на нашей стороне?

– Я даже могу предположить, куда вы дели труп!

Додик шумно вздохнул, поднялся и ушел из комнаты, ЭлПэ застыл с полуоткрытым, набитым едой ртом.

– Труп мамочки! – и, поскольку Су тоже удивленно таращила глаза, соседка удовлетворенно добавила, – Я же видела, как вы сначала отвезли ее на машине, – эти слова предназначались ЭлПэ.

Наступила тишина. ЭлПэ облегченно вздохнул и теперь не спеша откупоривал бутылку. Справившись с пробкой, он поставил рядышком три фужера. Сначала он плеснул себе, совсем немного, несколько капель, потом налил полные фужеры Су и соседке, отставил бутылку.

– Почему я так сделал? – ЭлПэ словно приглашал соседку поиграть, но поиграть лениво, на «просто так».

– Элементарно! – соседка улыбнулась, – Вы пытаетесь доказать, что вино не отравлено, сначала пьете сами, потом предлагаете нам.

– Грузинское вино – это своего рода искусство, – ЭлПэ долил свой фужер до уровня двух других. – И церемония его употребления подразумевает определенные условности. Я просто хочу доказать вам бессмысленность вашего непомерного увлечения детективами. Отравление здесь не при чем, мы не в гостях у султана. Просто, когда хозяин угощает гостей вином, первые капли он наливает себе, чтобы гостю не попались остатки пробки. Элементарно? – он с улыбкой посмотрел на соседку. – Выпьем за то, что жизнь всегда интересней вымысла!

Через пару минут он уже с трудом ворочал языком, с удивлением объясняя такой необычный хмель двухдневной пустотой желудка.

Су, борясь с легким головокружением и полной неподчиненностью ей ног и рук, все-таки решила выяснить до конца странную позицию соседки по поводу ее и ЭлПэ затворничества.

– А зачем это нам – убивать мою мамулю? Да! К чему это?

– Любовь,.. – неожиданно грустно и шепотом сказала соседка.

– Любовь – это… Это да, только боюсь, что моей мамуле это чувство неизвестно.. Вот в чем проблема. Только бешеный инстинкт. Вот в чем проблема.

– Я так и думала! – удовлетворенно сказала соседка, – У нее инстинкт, у вас Любовь. Она спасает свою дочь инстинктивно, не задумываясь, от старого развратника! Вы любите трагично и безоглядно.

– А кого это мы любим? – решил окончательно внести ясность ЭлПэ, – Трагично, да, и безусловно… нет, безог…

– Это вы – старый развратник, любите меня безоглядно, – Су старалась разглядеть в наступающих сумерках расплывшегося на стуле ЭлПэ.

– И попробуйте сказать, что это не так! – повысила голос соседка.

– Да я клянусь! Ей богу, ну вот же ей богу, истинная правда! Люблю! Да, я ее люблю… Я их люблю! И я люблю их, как это… трагично и …

– Он пьян, – сказала Су. – Не слушайте его, – она сделала усилие и встала, показывая соседке, что готова проводить ее до двери.

Додик стал на задние лапы и подчищал кастрюльку, соседка грустно показала на него:

– И мыть не надо.

ЭлПэ решил тоже проявить внимание, кое-как справился с ногами и у самых дверей квартиры сказал, что он и ее, соседку, “рыбоньку золотую”, тоже любит, и тоже трагично. Смотрел он при этом, пристально и тараща глаза, как раз в вырез яркого шелкового халата, потому что именно кончик этого выреза находился на уровне его глаз.

– Я не рыбонька.. – соседка смотрела на него, улыбаясь. Су не терпелось побыстрей закрыть дверь, – Я – Ласточка.

В комнате тревожно и бессмысленно зазвонил телефон.

Вол, мучительно преодолевая невыносимую головную боль, осматривал безупречные линии желто-коричневого старинного особняка семнадцатого века. Полуразрушенная ограда вырастала в одном месте чугунными воротами, ворота имели затейливые кружева с плетением и были фантастично красивы и никчемны.

Вера стояла поодаль, вдыхая первые морозные запахи зимы и старого города. Ворота ее пугали и раздражали своей громоздкостью.

– Вероника, – Вол поморщился и потер висок, ему пришлось подойти поближе к Вере и понизить голос, – У вас вчера было. Как бы это сказать, расслабление кишечника!

– Натуральный понос, – грустно подтвердила Вера. – Ананас.

– Но вы же должны понять, что это, в конце концов, невыносимо! – Вол почти закричал, преодолевая свистящий шум в ушах. – И не дышите так, ей-богу! Спокойно. У меня в ушах свистит от вашего дыхания.

– Я вас люблю, – сказала Вера спокойно, сдерживая дыхание, щеки ее побагровели, гулко и часто ударило сердце.

– Да вы меня убить хотите! – взвизгнул Вол, бледнея до синевы. Сердце Веры молотом долбило его в мозжечок, содрогая голову.

– Вам ничего со мной не сделать, я вас люблю, вот и все, – Вера отвернулась от него и пошла по длинной и извилистой улице. Вол дождался, когда она почти пропадет среди деревьев, судорожно и облегченно вздохнул и пошел за ней, любовно теребя трость.

Когда они поднимались в гостиничный номер – Вол на несколько ступенек сзади – Вера сказала с отчаяньем и грустью:

– Но мы же были близки!.. Мы были так близки… Помните тот вечер? Преферанс…

– Не останавливайтесь, прошу вас, и никаких волнующих воспоминаний, никакого волнения, умоляю!

В номере Вера выпила таблетку. Она теперь пила таблетки по несколько раз в день по настоятельной просьбе Вола. От таблеток она тупела и плохо ориентировалась в предметах, зато уже почти не плакала, часами просто рассматривала голые деревья за окном. Она не знала, что плакала часто ночью, во сне, Вол метался тогда, не зная, куда спрятаться от шороха влаги, словно всасываемой песком – слеза исчезала в подушке, пробежав перед этим по виску Веры и волосам. Иногда его мучили не столько звуки, сколько невероятная способность его тела теперь словно становиться той частицей Веры, которая эти звуки издает, ему даже казалось, что это он своим обнаженным мозгом протискивается между грубыми волокнами ткани, пропитывает их, исчезает, касаясь остатками влаги отвратительных перьев.

– Гусиных. Это гусиные перья, я знаю, какое мучение, – Вол вскакивал, тормошил Веру, отшатываясь при ее глубоком вздохе.

Однажды Вол проснулся от шума дождя. Он так спокойно почувствовал себя, пожалуй, в первый раз с того времени, как Вера с ним. Было тихо – ни звука в его раздувшейся голове – и он испугался смерти, подполз на большой кровати поближе к Вере, стараясь не дышать, прислушиваясь. Ее дыхание, почти незаметное, напомнило распускающийся утром цветок – трудно уследить, но и не поверить нельзя.

Вол расслабился и обнаружил полную неспособность реально оценить обстановку: он так перемучился собственной болью и страшным грохотом в голове, что как только эта боль и этот грохот отступили, он потерялся в пространстве, совершенно не умеющий думать.

“...невозможность полноценной работы. Вероятно, допущена какая-то ошибка.. Непонятно такое сильное воздействие на меня, это не поддается объяснению. А что если?..”

В этом месте то, что представилось Волу, показалось ему таким чудовищно-несправедливым, что он застонал, потом испуганно притих, покосившись на Веру.

“.. Она не изменяется, ничего не происходит – это раз. ЭлПэ не преследует нас, это два, ведь с него стало бы и отнимать! Неужели этот придурок понял что-то лучше меня? Нет, невозможно.”

Вол выбирал минут двадцать между неожиданным спокойствием и необходимостью, вздохнул и потянулся к телефону.

Су ничего не поняла, голос бормотал приглушенно, иногда добавлялся чуть слышный тон музыки.

– Вам кого?

– Дай мне, – ЭлПэ отобрал у Су трубку и ничего не стал говорить, несколько раз требовательное “Але! Але!” взывало раздражающе, наконец, ЭлПэ вздохнул и ответил.

– С вами говорит всемирная ассоциация матерей. Але?! Вы должны пройти регистрацию по распределению…

Вдруг ЭлПэ подумал, что это касается Су и протянул ей, удивленно стоящей рядом, трубку, Су, гримасничая, показала ему язык, и выслушав все, в обалдении положила трубку.

– Кто это был? – она смотрела на ЭлПэ заинтриговано, но без испуга.

– Какая-то ассоциация матерей.. Всемирная. Бред какой-то. Я даже не запомнил по поводу чего надо пройти распределение.. нет, регистрацию по распределению. Ничего не понимаю, а что тебе сказали?

– Что пришлют машину, чтобы мы как можно быстрей прошли регистрацию.

– Машину значит, – ЭлПэ запаниковал тут же, но вино все еще давало о себе знать, двигаться быстро он не мог, Су показалось, что он стал бессмысленно бродить по квартире, натыкаясь на нее, – Машину! И какую именно, не сказали?

– Сказали. С шофером.

– Шофер будет горбун! – закричал ЭлПэ, вытаскивая из шкафа сумки, – Мерзкий тип, лошадник! Он хотел, – кричал ЭлПэ, разбрасывая вокруг себя все, что не годилось в сумки, – он хотел засунуть Мерилин Монро в пупок… Да, вспомнил, кажется, морковку!.. Именно морковку!

– Ну, с таким шофером просто опасно ездить! – Су насмешничала, хотя ничего толком не понимала и трусила.

ЭлПэ застыл на секунду, посмотрел на нее внимательно и понял, что если он не успокоится немедленно, то погубит их обоих. Он принял независимый вид, засунул руки в карманы и ласковым голосом начал:

– Дорогая Сусанна. Нам просто очень, ну очень необходимо хорошенько правильно собраться, быстро выйти из дома и спрятаться куда подальше, – тут он не выдержал больше и заорал громко и визгливо: – Чтобы не сесть в машину к этому шоферу, который хочет засунуть морковку!..

– В пупок Мерилин Монро!!! – заорала последние слова Су, после чего наступила тишина.

Додик занервничал, терся между ними и скулил.

– Ты только послушай, что ты говоришь, – устало взмахнула руками Су, – Если бы кто нас услышал, психушки не миновать!

– Ладно, я ничего не буду объяснять, ты сама сказала, что все это не поддается объяснению, давай просто соберем вещи и удерем поскорей, пока не приехал этот…

– У меня нет вещей, в прошлый раз нам казалось, что нужны паспорта, деньги, а потом получилось, что ничего этого не нужно.. У меня ЕЩЕ нет паспорта! У меня УЖЕ нет денег! Я не хочу! Я не хочу всего этого, я не хочу быть мамой!! – Су решила зареветь.

– Я тоже не хочу быть мамой… этой, папой… не хочу быть папой, вытри сопли и оденься. Слушай меня! Нет, ты послушай меня внимательно, давай сделаем так. Найдем тихое и спокойное место, отоспимся там и подробно все расскажем друг другу. Ну? Мы сразу во всем разберемся, вот увидишь.

Додик взял в зубы ручки большой сумки, легко ее поднял и завилял хвостом.

Вера проснулась утром одна. В мутных зимних сумерках с трудом различались предметы. Сначала она автоматически побрела к огромному графину с водой, но вдруг провела расслабленно по лицу рукой, словно очнувшись от забытья. Скользнув по ее щеке, мгновенно пробежав грудь, с легким стуком на пол упали две белые таблетки с крошечными выгравированными буковками.

Вер подумала, не разбить ли графин для верности, тогда и не будет чем запивать следующие таблетки, она неуверенно толкнула его, графин устоял. Тогда она сцепила руки на затылке, потянулась, легко забросила босую ногу и пнула противный графин на столе изо всех сил. Графин упал на пол, образовал большую лужу, всасывающуюся в красный ковер, гулко покатился, стуча утробно гранями, но не разбился.

Вера прошлась несколько раз вокруг него, словно оценивая противника, потом оглянулась в поисках чего-нибудь тяжелого и металлического. Ничего подходящего. Она взяла большой стул, устраивая поудобней ладони на деревянных перекладинах его спинки, размахнулась повыше и изо всех сил ударила по графину стулом. Графин, крутясь волчком, совершенно невредимый отлетел к стене и замер, на Веру посыпались разноцветные осколки разбитой при размахе люстры.

Она медленно выбирала цветные стекла из волос, сидя на корточках возле графина и внимательно его рассматривая. Пузатый, из толстого стекла с резкими продольными гранями, графин смотрел в нее круглым нахальным горлом с отвисающим нежным клювиком.

Позже Вера никак не могла объяснить себе, что именно тогда с нею произошло, как ей удалось так освободиться от всех своих мыслей, она словно умерла на время, ее больше не существовало, одна единственная цель водила ею – разбить ненавистный графин, потому что тогда не придется пить таблетки. Почему именно графин она так возненавидела, тоже осталось неясным, но это был ее первый осознанный протест против чего-либо с момента ее отъезда с Волом.

Вера, громко дыша, прошлась туда-сюда по комнате, резко распахнула входную дверь и оценивающе осмотрела лестницу. Ковер. Прикреплен по краям металлическими планками.

Она вернулась к графину и несколько раз ударила по нему электрической бритвой Вола, графин увертывался, Вера ползла за ним на коленках. Она стала плакать, повизгивая, выронила бритву, набрала побольше воздуха и взяла графин в руки. Прижимая его к животу левой рукой, правой открыла балконную дверь и шагнула, обжигая ступни ледяной плиткой.

Вол расслабленно брел в полнейшей, как ему казалось в отсутствии Веры, тишине к гостинице, обхватив руками пакет с двумя бутылками молока и сладкими булочками. Нежный перезвон трамваев в пасмурном утре и шарканье немногих прохожих, перекличка невидимых поездов с близкого железнодорожного узла, внезапный хлопок дверцей автомобиля, все это было так восхитительно, так ...бесшумно!

Он уже подходил к дверям гостиницы, когда случайно взглянув вверх, увидел Веру на балконе. Она была в белой ночной рубашке, она размахнулась, подняв над головой какой-то предмет, и с шумным выдохом бросила это, как показалось Волу, чтобы убить его.

Вол почувствовал резкое движение, словно свист у себя в горле, сухая горячая волна резанула гортань и ударила в небо, насильно открыв ему рот. В голове при этом словно взорвалась небольшая бомбочка, но было и что-то новое при этом – странный стеклянный звон, потом оказалось, что это разбился графин у его ног, брызнув осколками. Грудная клетка Вола разрывалась, кто-то живой бился внутри его, ритмично сжимая в кулаке сердце.

– Вера!.. Не надо!.. – он обессилено опустился на колени, все еще прижимая пакет с завтраком к животу, – У… успокойся… пжал…та!

– И никаких таблеток! – прошипела Вера вверху, – Ненавижу!

Она хлопнула балконной дверью.

Вол с трудом поднялся, еще не веря, что остался жив, медленно ступая, стал подниматься по лестнице, мученически улыбнулся выбежавшему на шум администратору.

Администратор, ничего не понимая, удивленно смотрел ему в спину, раздумывая, что это был за звон, когда Вол, почти преодолев пролет лестницы, нелепо дернул головой, застонал, выронил пакет и схватился рукой за нос, а потом упал, покатился вниз, пересчитав ступеньки тяжелым телом, и почти бездыханный, раскинув руки в сторону, остановился у ног администратора.

Вера, высморкавшись от души, скомкала салфетку и выбросила ее в унитаз.

– Сейчас, когда мы выйдем из подъезда, из подворотни появится машина-такси, таксист вытрет все отпечатки пальцев и отвезет нас на вокзал, – Су медленно спускалась по лестнице за ЭлПэ, он наотрез отказался от лифта. Ласточка, приоткрыв свою дверь, слушала их гулкие голоса, – На вокзале мы сядем в поезд. Поезд поедет в Умольню. Я там родилась. В Умольне живет тетя Феня. Тетя Феня любит Француза. Француза убили в поезде. Она еще не знает, – на каждое слово получалось по ступеньке.

ЭлПэ тащил большую дорожную сумку, Додик спускался сзади Су, шумно дыша и стуча когтями.

– Никаких такси! Никаких шоферов, никаких морковок и всего такого, он думал меня Моцартом взять!.. – ЭлПэ запыхался, – Мы сразу пойдем в метро.

Додик отказался спускаться по лестнице перехода в метро, он опускал глаза, словно в смущении, ЭлПэ топал ногами и кричал, пока Су не сказала, что с такой большой собакой их просто не пропустят.

Они сели на сумку, Додик лег и положил голову на передние лапы, выметая начисто асфальт сзади себя хвостом, мимо них безостановочно шли люди. Су загипнотизировано следила за хвостом Додика, снежинка обожгла ей щеку, Су посмотрела вверх, в первый снег, надела капюшон куртки, растолкала застывшего ЭлПэ.

– Нам придется взять такси, потому что Додик…

– Никаких шоферов!

– У меня такое чувство, что ты предлагаешь мне угнать машину, – Су вздохнула и осмотрелась внимательно, – Вон та, видишь? Да не туда. Вон мужик в прикиде тащит большой пакет. Ключи оставил. И в такси нас с собакой не посадят. И денег у тебя нет. Или ехать на такси, или покупать билеты на поезд. Он хочет забросить быстро пакет, и обратно. Ты идешь, наконец?

ЭлПэ остолбенело смотрел, как Су небрежно потрогала, не открывается ли багажник синей “вольво”, багажник был заперт, она открыла переднюю дверцу, потом изнутри заднюю. ЭлПэ посмотрел на Додика. Додик посмотрел на него.

– Додик! А ну быстро ко мне!

Додик метнулся к автомобилю, потом назад к ЭлПэ. Су завела мотор.

Додик ухватил зубами лямки большой сумки и выдернул ее из-под ЭлПэ. Он потащил сумку по земле волоком, ЭлПэ побежал за ним, размахивая руками, отнял сумку, забросил ее на заднее сиденье, оглянулся в поисках Додика, а пес уже сидел впереди рядом с Су.

– Я сяду впереди! Я сяду с тобой, ты машину водить умеешь?

Додик возмущенно залаял басом, Су тронулась с места, ЭлПэ бежал рядом с открытой задней дверцей, ругался и хватался рукой слева за грудь, потом нырнул, сложив руки лодочкой, внутрь машины на заднее сиденье.

Взвизгнув, “вольво” рванула на огромной скорости, умело обходя передние машины, успела у светофора на желтый. ЭлПэ попытался сесть, машина вильнула на повороте, он опять упал на сумку, вздохнул, поджал ноги и захлопнул дверцу.

Через двадцать минут они были уже за городом. Машина неслась на огромной скорости, у ЭлПэ закружилась голова, его укачало.

– Почему за город? Куда мы едем? – он удивленно рассматривал полупустое шоссе и деревья.

– Поедем в аэропорт. Это удобней.

– Это почему? Какой аэропорт?

– Внуково рядом. Полетим на юг. Будем купаться в море, загорать.

– А почему не на поезде?

– Пока я доеду до вокзалов через всю Москву, меня без прав сто раз задержат.

– Тебя и так сейчас задержат. Ты малолетка и гонишь, как сумасшедшая.

– Здесь всего два поста ГАИ. Приблизительно помню, где. Прорвемся, – Су еще прибавила скорость.

Через десять минут сзади завыла милицейская машина.

– Не вставай! – Су могла бы и не говорить, ЭлПэ и не вставал, от страха и тошноты он почти не мог двигаться, лег на сумку, укрылся с головой плащом.

Су, придерживая одной рукой руль, тоже легла возле Додика, Додик заскулил, но переполз на место шофера. Су, лежа, одной рукой вела машину, сбавив скорость.

Молодой исполнительный дорожный полицейский прокричал в громкоговоритель номер машины-нарушителя и приказал остановиться, потом стал обходить ее на пустом шоссе. Рядом с ним сидел и курил старший по званию, полусонный и злой толстяк. Они догнали “вольво” и поехали колесо в колесо. Толстяк сначала увидел изумленное лицо своего напарника, потом посмотрел и сам направо.

За рулем машины-нарушителя сидел огромный черный лохматый пес, его передние лапы с растопыренными когтями лежали на руле. В зубах у собаки торчала незажженная сигарета. Собака спокойно и дружелюбно смотрела на милиционеров.

Оторопевший толстяк наощупь стал опускать стекло около себя, молодой полицейский успел затормозить, не увидев, а скорей почувствовал махину огромного рефрижератора впереди.

– Не смотри назад, – сказала Су ЭлПэ под визг тормозов и страшный грохот, она перебралась на место шофера. – А ты выплюнь эту гадость! – это уже Додику.

Впереди, в наступающих сумерках засветился тускло огнями аэропорт.

В аэропорту ЭлПэ стал объяснять Су, что они не могут лететь в его любимый город детства, потому что теперь это – заграница, еще нужен пошлинный сбор, и проблемы с перевозкой собаки, потому что у Додика нет паспорта – ему не продают билет.

– Какой проблем?.. – сидящий рядом кавказец возмутился искренне и горячо: – Слушай, чельвека на родина не пускать! Ты – абхазец?

– Вообще-то, я,.. – осторожно начал ЭлПэ.

– Я абхазка! – гордо сказала Су, – а он мой несчастный русский папа.

– Я не хотел! – горячо прошептал абхазец: – На мою родину не пускать мою сестру! Я не хотел, но сделаю это!

– Что он сделает? – заволновался ЭлПэ.

– Они не пускать в самолет, самолет надо угонять.

– Он хочет угнать самолет, чтобы ты попал в город детства.

– Да я просто каждый год приезжал туда с родителями.

– Я что-то не пойму, ты какой-то нерешительный! Спасаемся мы, в конце концов, или нет? – Су изрядно устала, говорила медленно, словно в забытьи.

Абхазец расстегнул большую и невероятно грязную сумку, достал обрез и аккуратно засунул его себе под куртку.

– Нет, это же бред какой-то, чтобы угнать самолет, надо в него попасть! – ЭлПэ занервничал еще больше, – А у нас проблема в него попасть! Какой угон?

– Ай, слушай, угрожать в самолете, я не террорист! – абхазец застегнул куртку, – Я по хорошему скажу летчикам, пусть отвезут ребенка домой, раз она хочет. Ты пойдешь со мной, – он ткнул пальцем в ЭлПэ. – Ты, отец ребенка.

Он тащил ЭлПэ за рукав пальто по длинному переходу, потом они пролезли ползком под турникетами в пыльном и пустом зале, потом опять – почти бегом мимо служебного кафе. У мужского туалета ЭлПэ отдышался, абхазец переговорил минуту с подозрительной личностью. Втроем они зашли в туалет. ЭлПэ с облегчением устроился у писсуара, почти расслабился, как вдруг понял, что абхазцу показали на кого-то, что они в туалете по делу. Замерев от ужаса, стараясь не смотреть в ту сторону, где велись переговоры, ЭлПэ судорожно застегивался.

Абхазец приблизил свое лицо вплотную к лицу высокого седого человека, жующего жвачку.

– Слушай, ребенок домой хочет, отвези их за гору Ажару, что тебе стоит, а то я тебя пристрелю.

– Почему – я?

– Ты – Минводы.

– Нет, ну почему опять я? У меня только четыре парашюта.

– Какие парашюты?!.. – шепотом сам себе сказал ЭлПэ.

Он выскользнул из туалета, запутался в переходах, с трудом нашел зал, где сидела Су.

– Отсюда нужно бежать. Слушай, я сегодня уже напился, потом угнал машину, чуть не угнал самолет, но с парашюта я прыгать не буду! И не нужно мне в Абхазию, я все время отдыхал в Пицунде, а это в Грузии!

– Нет не в Грузии.

– Не в Грузии? Вот и отлично! А я в кассе спрашивал, как нам долететь в Грузию, а Абхазия – это, может и не заграница совсем. Пошли немедленно. А где наша сумка?

– Ее взял шофер.

– Прекрасно! То есть, какой шофер?

– Пришел горбатый урод, вонял конюшней, забрал сумку, сказал, что ты его знаешь, он будет ждать на улице в машине.

– Как же это возможно.. Он тебя не украл? Ах, да, ты же здесь! Не взял…

– Он меня не взял, потому что Додик не дал, а ты должен к нему пойти.

– Я не пойду, ни за что не пойду!

– Он сказал, что ты придешь, потому что он знает, чего ты хочешь больше всего на свете, и он тебе это даст.

– А что я?.. Ах, ну да. Ничего не понимаю! – ЭлПэ в волнении крутился перед Су, руки его тряслись. – Как же это возможно, господи, я ничего не хочу! То есть я хочу сбежать с тобой немедленно и подальше!

– И шето ты тогда здесь ждешь? – это абхазец, подошел незаметно. – Минводы. В конце посадки. Пошли, пройдем на поле.

Он горящими глазами смотрел на Су, цокнул языком.

– Два ящика лекарств, да ты того стоишь!

Додик визжал и упирался, поднимаясь по трапу, их посадили в тесном углу за ширмой. Су смотрела на трясущиеся коленки ЭлПэ, она сняла туфли, поставила ступни на Додика, откинула голову назад и сразу заснула, приоткрыв рот. ЭлПэ вертелся волчком, стараясь уговорить себя, что парашюты не имеют к ним никакого отношения.

Он не сводил глаз со спящей Су и, наконец, успокоился: прошло больше часа лета, а к ним никто не заходил.

“Ничего такого криминального. Летим в Минеральные Воды. Правда, без билета, зато спокойно, никого не угнали. А чего же я хочу больше всего?..”

ЭлПэ понял, что все его желания мелочны и бессмысленны, его это обрадовало. Получалось, как только человек понимал свое самое заветное желание, он тут же умирал. Или – наоборот? Умирал и бродил среди живых, пока не определялся с главным желанием в жизни? Тут приглашали ЭлПэ, и ЭлПэ объяснял, чего именно человек хочет. А на самом деле это была психушка.. Или Вол нагло врал? ЭлПэ укачало – легкая дремота с провалами в яму и заложенными ушами.

“Жара..” – кто-то тихонько сообщил это ЭлПэ и потряс его за плечо.

– Благодарю вас, – ЭлПэ зевнул, не открывая глаз, – прохладно даже.

– Гора Ажара, вам выходить, – стюардесса стала трясти его более настойчиво.

ЭлПэ проснулся.

Дальнейшее было самым страшным кошмаром его жизни. Из-за занавески к их сиденьям бросили три рюкзака с большим количеством лямок. ЭлПэ в ужасе уставился в иллюминатор. В прозрачном воздухе далеко внизу игрушечная капля озера мерцала среди зеленого заповедника. Озеро было привязано ниточкой реки к горе, изумрудно-желтой.

Су, зевая, надевала парашют, стюардесса раздраженно помогала ей, потом крутанула ЭлПэ к себе спиной и стала надевать парашют на него.

– Да быстрее же, чего копаетесь, еще собака, первый раз у меня собака прыгать будет!

– Я не буду прыгать!

– Затяните лямки на собаке, я ее боюсь.

– Я не буду!.. Пусть собака прыгает. Это вообще не собака! Это человек, только он умер и стал собакой, а был очень одаренный мальчик, – ЭлПэ цеплялся за стюардессу и не давал ей уйти за ширму, она отбивалась и открывала люк.

– Не мешайте, снижаемся.

Рот ЭлПэ наполнился слюной, он покачнулся и упал в кресло.

– У вас одна минута на троих, мужчина, не паникуйте, парашют откроется автоматически, сначала такой маленький парашютик вылетит, вас тряхнет. Не закрывайте глаза, согните ноги у земли и падайте набок.

– Вы с ума сошли? Я не буду!

– Смотрите на девушку! Даже собака спокойна, а вы!

ЭлПэ безумным взглядом смотрел на улыбающуюся Су.

– Я еще никогда не прыгала с парашюта! – сообщила она, – Кайф, правда?

ЭлПэ замотал головой из стороны в сторону, открылся люк, и Додик исчез.

ЭлПэ хотел схватить Су, уговорить ее не сходить с ума и долететь до Мин.Вод, рванулся за ней, с криком и хлопнул руками в пустоте, воздух с визгом ударил в него, ЭлПэ завертелся вокруг себя, еще не веря, тараща глаза, ища Су.

Су старалась не делать резких движений, дышать было трудно. Она увидела Додика, напряженно растопырившего в воздухе четыре лапы, и крикнула:

– Согни ноги, когда упадешь! – подумала и добавила про себя, – И руки...

ЭлПэ открыл глаза и отмахнулся от острых и холодных капель воды. Капли падали ему на лицо, вода лилась из рук красивой девочки с темными волосами и желтыми прозрачными глазами, в которых дрожали слезы. ЭлПэ понял, что лежит на земле на чем-то очень красивом и мягком, над ним покачивались ветки с затейливыми зелеными листьями. Было холодно и сыро.

– Где я? – он не хотел огорчать девочку, ясно, что она плачет из-за него, ему было очень хорошо, ощущение кошмара отступило. Покой и легкое головокружение.

– Не знаю, – девочка села рядом, потом кто-то шумно задышал ему в ухо и облизал щеку. И это было не страшно, хотя собачий нос был холодный, а сама собака нависла над ним огромной мордой. – Нас высадили на какой-то горе. Что-то про жару. Мы все потерялись в воздухе, меня Додик сразу нашел, а тебя мы искали полдня. Ты висел на дереве в парашюте и весь в крови.

– А что я делал в парашюте?.. – ЭлПэ понял, что приятная на ощупь ткань, которой его укутали, это парашют.

– Висел. И все. Ты был без сознания. Когда я смогла тебя освободить от лямок. У меня не было ножа. Ты очень неудачно упал на землю. И потерял сознание. Потом пошел дождь.

– А кто я?

Су задумчиво смотрит вверх на дерево. Собака беспокойно ходит рядом.

– Ты мой сосед, Лев Поликарпович. Мы спасались с тобой от шофера с горбом, ну, помнишь, ты еще говорил, что этот шофер… Короче, ему чем-то очень не понравилась Мерилин Монро.

– Неужели?..

– И поэтому мы должны были бежать, а бежали мы в маленький город на море, тебе там в детстве было очень хорошо.

– Я помню! – радостно сообщил ЭлПэ, – Море, и водоросли. Нет, я не понимаю.

– Мы сначала угнали машину, а потом один абхазец помог нам сесть в самолет на Минводы, самолет сделал крюк, залетел в Абхазию на эту гору, – Су кивнула куда-то позади себя, – Нас троих сбросили с самолета на парашютах.

– Нас трое?..

– Ну да, еще Додик.. – девочка погладила собаку. – Додик приземлился лучше всех, правда я не знаю, где его парашют, я вывихнула ногу и разбила локоть, а ты, пожалуй, получил сотрясение и стал полным кретином! – неожиданно зло проговорила она и заплакала.

– Успокойся, я в своем уме, как ты говоришь, меня зовут? Постой, за что нас сбросили на гору?

– Я же тебе объясняю, ты хотел попасть в город на море, а это другая республика, случайный абхазец договорился с летчиком, летчик сделал крюк, за это он получит два ящика лекарств для грузин!

– Как тебя зовут? – спросил ЭлПэ взяв ее за грязную руку.

– Сусанна.

– Сусанна, уже вечер, я ударился головой, я тебя не помню, я не знаю, что я здесь делаю, я никогда не поверю, что прыгал с парашюта, но я, кажется, знаю, что произошло.

– Что? – спросила Су шепотом, легла, дрожа, под шелковую ткань рядом с ЭлПэ, Додик тоже прополз под парашют и затих за ее спиной, согревая.

– Мы умерли. Кто-то из нас точно умер, а кто-то еще жив, но мы сейчас вместе, наши миры перепутались, я не понимаю, что ты говоришь.. Ты злишься на меня за глупость.. Вот такая произошла несуразица. Это нужно исправить..

– И Додик? – спросила Су опять шепотом.

– И собака, и все-все.

– Я видела людей вчера.. Мужчину, мальчика и осла.. Но я тебе верю, потому что ослик уж точно раньше был человеком. Как Додик.

– И эти люди тоже умерли. Или некоторые умерли, а некоторые еще живы, вот они и не понимают друг друга. А живут рядом.

– А как же узнать? – Су согрелась и задремала, ЭлПэ не шевелился, в наступивших сумерках вдруг засветились его глаза, превратившимся в щелку зрачком.

– А это очень просто. Нужно спросить. Подойти и спросить: ТЫ УЖЕ РОДИЛСЯ ИЛИ ЕЩЕ ЖИВ?

Начался дождь, ЭлПэ накрыл их троих синим шелком с головами, от собаки пахло псиной и мокрой землей.

Вол слабым движением руки попытался снять что-то мокрое с лица. Это было полотенце. Он сбросил его на пол, и не двигая головой, осмотрелся. Красивые руки с длинными пальцами подняли полотенце, окунули в мисочку с водой и положили ему на лоб. Кисло пахнуло уксусом. Вол увидел перед собой, совсем близко женское лицо и не узнал Ласточку: она была абсолютно без косметики, белесые реснички поморгали, рот растянулся в улыбке. Лицо дернулось и исчезло, вместо Ласточки появилась девушка с прыщами у носа, полуоткрытым ртом и заплаканными глазами. Она напряженно всматривалась в глаза Вола, потом рот ее скривился, она зажала его руками, но не удержалась и заплакала.

– Где я?.. – Вол пошевелил головой, отчего комната слегка повернулась, предметы поплыли.

Теперь он хорошо видел окно, рядом балконную дверь, стол и стулья посередине комнаты, на одном из стульев сидела девчонка и старалась реветь беззвучно, зажимая сама себе рот.

– Прости меня! Ну прости, я не хотела, правда, сама не знаю, что на меня нашло, этот проклятый графин, мне показалось, что все дело в нем, я просто должна была его расколотить, понимаешь, я так рада, что ты очнулся, я не хотела бросать его в тебя, ты сам упал на лестнице, когда я высморкалась. Откуда я знала, что мне уже и на расстоянии нельзя шуметь, я не знала, теперь я плачу, а у тебя, наверное, все мозги кипят, да?.. я не могу удержаться, я так рада, что ты жив!

– Кто я? – Вол слышал девушку словно издалека, легкий гул наплывал волнами и отступал, он ничего не понимал из ее слов, но волнение о нем было приятно.

– Ты Лев Поликарпович! Но всем говорил, что ты этот… козел. Нет, не козел, а бык! Нет, не бык… Господи, я забыла-а-а! – она заревела во весь голос, открыв широко рот, потом снова закрыла его руками и всхлипывая, продолжала дальше этот бред. – Это у тебя потеря памяти от сотрясения мозга, наверное, это когда ты упал с лестницы, когда я высморкалась. Наверное…А я тебе потом, чтобы ты не дергался…Ты так все время дергался, когда я начинала плакать, и я скормила целую кучу моих любимых, нет – твоих любимых таблеток, потом ты заснул. Поза… Поза…

– Позабыла?.. – неуверенно подсказал Вол.

– Нет. Позавчера. И ты заснул, а теперь проснулся и ничего не помнишь, – она перестала плакать внимательно посмотрела ему в глаза, наклонившись низко.

Вол почувствовал странный запах потного молодого тела. Мокрые ресницы моргнули, выронив каплю, Вол подумал почему-то, что капля должна звенеть и шуршать, скользя по щеке. Он легко улыбнулся. Он впервые видел это лицо.

Стоящая возле него девушка вдруг замахала руками, вытаращила в ужасе глаза, схватила себя за нос, запрыгала по комнате, но все-таки чихнула.

Она так и осталась стоять, согнувшись, закрыв лицо руками, словно прислушиваясь.

– Будь здорова, – неуверенно сказал Вол, он старался не засмеяться, в голове его прояснялось.

– И все? – она робко посмотрела на него, вытирая рукой под носом.

– Расти большая, – добавил он тихо, соображая, не дочь ли она ему.

– У тебя… ничего не брызнуло? В голове?

– Куда брызнуло? – Вол ничего не помнил.

– Здорово! – девушка села к нему на кровать. – Можно тогда я высморкаюсь, я тихонечко, – она взяла полотенце с его лба и высморкалась, не спуская с Вола глаз. – Я так тебя люблю! Я так рада, что ты больше не слышишь мой организм.

– Я тоже тебя люблю. Наверное, – неуверенно сказал Вол, – У меня, вероятно, амнезия, это и не удивительно. Хотя я помню, как бессмысленно все было. Я – никчемный неудачник, понимаешь, я однажды хотел покончить с собой в ванной…

– И что? Что ты еще помнишь?

– Я помню, что весь в крови играю голый в карты…

– Неправда, неправда! И не голый, а в трусах в горошек, и не в крови совсем, в крови ты был, когда у тебя дверь захлопнулась. Это ты с нами в карты играл, в преферанс на раздевание, ты все проиграл, ты.. я... была тогда с тобой. Ну, понимаешь, мы с тобой… на стуле...

– С кем это – с нами?

– Тогда в карты? Я и моя дочь, Су.

– У тебя есть дочь?!

– Да, ей семнадцать и она такая вредина.

– Это моя дочь? – Вол почувствовал, что разум его мутится.

– Нет, ты в меня влюбился совсем недавно, в морге, помнишь, хотя, знаешь… В этом что-то есть. Ты единственный из всех до сих пор жив, понимаешь? Все мужчины как-то непонятно вымирали, а ты все жив и жив. Они не совсем умирали, они потом бродили туда-сюда, мне это казалось раньше странным, а сейчас…

– Сколько тебе лет?.. – перебивает Вол.

Вера задумчиво пожимает плечами:

– Ну ты же знаешь, как все в жизни непонятно. Дня два назад было сорок два. Вчера – где-то восемнадцать-двадцать. Я так думаю, – добавила она неуверенно. – А сегодня я еще не смотрела.

– Куда? – прохрипел Вол, его стал охватывать непонятный ужас.

– Ой, ну ты только не волнуйся, я тебя умоляю, в зеркало, куда же еще! Знаешь, что я думаю? Я вдруг поняла, почему женщины никогда не говорят, сколько им лет, конкретно. Они никогда этого точно не знают!

Вол совершенно не понимал этот бред. В первые минуты такого дурацкого разговора он подумал, что сошел с ума. Потом он решил, что все-таки умственно здоров, ведь сумасшедшие не понимают, что больны.

– Как тебя зовут? Кто ты?

– Вера. Неужели ты ничего не помнишь? Ничего, скорей всего, ты все вспомнишь, но уже не поймешь. Так обидно! Ведь когда я тебе рассказала тогда, в Москве все наши с Су приключения, ты так обрадовался, ты обещал помочь.

– Я ничего не помню и не понимаю.

– Придется тебе это потерпеть. У всех взрослых так.

– Как это?..

– Ну, почти у всех взрослых полнейшее непонимание с подростками, конфликты, раздражение. Ты – взрослый, а я – подросток. Теперь понимаешь?

– Не-ет.

– Вот видишь! Полный болван. Все взрослые теряют чувство жизни, когда вырастают, поэтому они нас не понимают, но тебе еще повезло.

– Повезло?..

– Я смотрю на тебя, ты такой толстый и смешной. Как я могла любить тебя без памяти? Пока я тебя любила, у тебя все внутри постоянно взрывалось, пищало, трещало, короче, ты меня ощущал каждой своей клеточкой. Страдал ужасно!

– У меня ничего не пищит и не взрывается…

– А я про что? Я тебя больше не люблю, ну ни капельки! Тебе крупно повезло.

– Спасибо.

– Ладно, папуля. У тебя в карманах куча денег, откуда интересно?

– Понятия не имею...

– Тогда давай тратить побыстрей и повеселей! Чего ты хочешь?

– Спать.

– Вообще, а не в частности! Завтра, когда проснешься?

– Я маленький очень любил море. Однажды, когда мне было шесть лет..

– Ты только не раскисай, а то не заснешь. Море, так море.

Администратор гостиницы города Ж. завороженно таращился в фиолетовые сумерки, прислушиваясь к бормотанию тепла в батареях, когда разглядел, что из подъехавшего автомобиля у гостиницы вышла Ласточка. Она что-то прижимала к себе бережно, наклонилась на минутку к шоферу и, покачиваясь на каблуках, медленно процокала к двери. Администратор подождал ее в своей каморке, Ласточка принесла с собой запах мороза и старую мясорубку. Она удобно устроилась на диване, разложив ноги почти во всю комнатку, длинным лиловым ноготком постукивала по мясорубке.

– Съехали?..

– Да. Расплатились.

Администратор боялся что-то выяснять по поводу этих постояльцев. С него было достаточно и того, что толстенькая девочка в прыщах, наглая кривляка, оказалась, как утверждала Ласточка, той самой женщиной, которую элегантный мужчина привез с собой три дня назад.

За эти три дня от мужчины ничего не осталось, он шел к такси затравлено озираясь по сторонам, его элегантный костюм непонятным образом обветшал и испачкался, и вообще, был словно с чужого плеча.

Перепуганная влюбленная женщина превратилась в пожирательницу конфет, печенья и мороженого, покрылась прыщами, стала хамить и бить графины везде, где они только ей попадались.

– Будем праздновать отъезд, – Ласточка стала прикручивать мясорубку к маленькому журнальному столику.

Администратор заметил, что она пьяна.

– Куда они поехали? – Ласточка села на колени на пол, достала сигареты и озиралась по сторонам в поисках зажигалки.

– Они поехали… Не кури у меня, я не люблю, ты знаешь. Они поехали на вокзал. А потом то ли в Пицунду, то ли еще в какой-то немыслимый город. Зимой, представляешь?

Ласточка стала на четвереньки и пошарила сзади тумбочки левой рукой.

– Оп-ля! – она достала пыльный коробок спичек, прикурила и тщательно запрятала его за тумбочку, мелькнув администратору малиновыми трусиками из-под задравшегося платья.

– Ну прекрати, я не люблю… Я устал от них и ничего не понимаю.

– Значит, уехали. Будем праздновать! А ты уже и раскис. И почему это мужики такие дураки? Только увидят чего стоящее – сразу себе. Ты ведь тоже хотел… поучаствовать?

– Ничего я не хотел. Разбито шесть графинов. И люстра.

– Ладно, не притворяйся, сразу стойку сделал. Креветки, ананасы! Дурак ты, администратор, одним словом. Приятны мне твои мученья. Приятны. Чем вы, мужики, от женщин отличаетесь, знаешь?

– Я тебя прошу, прекрати спектакль, и зачем ты мясорубку принесла?

– Я хочу тебе показать конкретно, в чем отличие.

Администратор машинально прикрыл себя ладонями внизу живота.

– Да ты не зажимайся, я не о том. Я как раз о другом.. Ну вот представь себе. Я даже не знаю, ты такой дурак… Как бы попонятливей? Вот смотри. Наглядно.

Ласточка сделала глубокую затяжку, прикрыла глаза и подвинулась к мясорубке. Она стала выдыхать в нее дым и крутить ручку. Администратор завороженно ожидал поделенных дырочками струек оттуда, откуда обычно вываливается мясо.

Ласточка выдохнула все, посмотрела на администратора, он все еще глазел на мясорубку, приоткрыв рот, и зашлась в хохоте, упав головой на диван.

– Ой, не могу, ну и вид у тебя! Теперь понял? – она вытирала слезы. – Нет, ты понял, придурок? Ты что думал, моя душа – фаршем? Отсюда? Ну ладно, – она села на диван, все еще не растеряв весь смех. – Не обижайся, дусик. Нет, ну ты же мужик, ты что, не понимаешь, черт тебя дери! Он ничего не смог с ней сделать, она его сделала! Глобально!

Администратор подошел к окну, осторожно переступив через ноги Ласточки. Ласточка лениво пыталась схватить его за пиджак рукой, не достала.

– Не обижайся.. Я же не виновата, что ты дурак. Мужик, одним словом. А уж этот-то, этот! Я думала – все, ухватил! А я так и знала, что ты тут страдаешь: графины, люстры… Испереживался весь, а ничего не понимаешь. Спорим, сколько мужиков меня бы сейчас не слышали – не поймут, а самая дурная баба! Возьмет мясорубку. Прикрутит, и с таким умным видом туда дыхнет. Очень наглядно, ты заметил? Глазенки вытаращил, рот открыл! Умора…

– Все. Я устал. Поздно. Черт-те что в мире творится. Забирай мясорубку и уходи. Я старый и больной неврастеник. Знаешь, чего я хочу больше всего на свете?

– Ч-ш-ш-ш.. – Ласточка прижала палец к губам, – Ни слова! Никому не интересно, чего ты хочешь больше всего. Ухожу. Немедленно. Мясорубка – моя, я ее заберу, а ты отдохни, полежи, расслабься.

Ласточка запахнула короткий меховой полушубок, прижала к себе мясорубку. Она стояла в распахнутых дверях гостиницы, ветер сыпанул сухим и колючим снегом ей в коленки, потом в лицо. Она стояла, не шевелясь, ноги стали замерзать в тонких колготках. Ей стало страшно, она представила, как администратор лег на диван, вытянулся поудобней и умер.

Су проснулась рано-рано от крика птиц. Она барахталась в синем шелке, открыла лицо, вдохнула глубоко и вдруг увидела рядом ЭлПэ. Он смотрел на нее, словно и не спал, глаза у него были странные.

– С добрым утром, красивая девочка, дай я тебя поцелую.

– Нет! – Су отстранилась, проползла на четвереньках на траву.

Вылез Додик, отряхиваясь. Трава и деревья были мокрые. Клочья тумана висели везде, словно дыры в другой мир. Су услышала голоса и побежала, спотыкаясь. Ноги у нее сразу промокли, джинсы отяжелели.

Она выбежала из зарослей внезапно на женщину и мальчика. Женщина была в черном, голова тоже почти вся укутана в черный платок. Мальчик был грязный, лет шести, с блестящими глазами и смуглой кожей.

– Нам нужно к морю. Пожалуйста, где здесь море? Что? – она видела, что ее не понимают, стало обидно до слез. – Ну ладно, куда-нибудь, где тепло и есть еда, а? Где здесь люди живут?

Женщина и мальчик смотрели на нее, не мигая и не шевелясь. Наконец, женщина заговорила. Сначала она показала в одну сторону рукой, потом в другую.

– Туда – море, не надо ходить. Далеко. Война. Туда – идти надо. Там – твои люди.

Сказав это, она взяла мальчика за руку и потащила за собой. Мальчик не отрывал глаз от Су, спотыкался. Он что-то спрашивал у матери, она не отвечала.

– Мама, мама, это был ангел? Мама, это ангел, да? Мама, зачем море?

Су вернулась к ЭлПэ, он сидел на поваленном дереве и пытался оторвать кусок парашюта, чтобы идти и укрываться от дождя. Су показала рукой, куда нужно идти.

К вечеру сначала Додик тащил Су на спине, потом ЭлПэ нес Су на руках, прислоняясь иногда губами к ее пылающему лбу. Уже в сумерках они вышли на проселочную дорогу, услышали шум мотора.

ЭлПэ говорил, что они идут к морю, не отдавал Су, увертываясь от протянутых рук, Додик лаял, потом бежал рядом с машиной три километра до деревни, ЭлПэ как в бреду услышал мягкую краснодарскую речь, о них говорили, как о беженцах, удивлялись собаке и вели к “дохтору”.

В вагоне грязного южного поезда ЭлПэ понял, кто он. Произошло это неожиданно, он сидел в купе один, ручку двери дернули, потом еще раз, дверь не открывалась, в эту секунду перед ЭлПэ пронеслись головокружительно быстро его последние несколько дней в Москве, он рванулся к двери, радостно улыбаясь, но вместо Су в купе вошла девушка с угрюмым округлым лицом. Она несла бутылку шампанского, конфеты в коробке и пакетик с орешками. Ей было неудобно закрывать дверь ногой, девушка бросила все на полку, закрыла дверь и стала ругаться, что ей не помогли.

– Я – Лев Поликарпович.. Понимаете, а где Сусанна? Я должен быть с Сусанной, ей угрожает опасность!

– Ну, наконец-то, а то администратор в гостинице так подозрительно на тебя смотрел, словно это и не ты. И на вокзале ты как маленький ребенок, все озирался. Утратил весь свой лоск. Я вспомнила, ты говорил, что ты вол. Кстати, знаешь, что такое вол?

– Я не Вол, я – Лев Поликарпович, я ваш сосед, понимаете, я должен быть с Сусанной, куда мы едем?

– Вол – это кастрированный бык, интересно, да? Ты знал? Нет, ты знал?

– Да поймите же, Вол – это совсем другой человек!

– Это не человек, это кастрированный бык.

– Я все вспомнил, понимаете, а вы – кто?

– А я мамочка той самой Сусанны, которую ты хочешь спасать от чего-то, – сказала Вера, потом набила рот орешками и некоторое время только кивала головой ЭлПэ, жуя.

– Вера? Ну конечно! Вы – Вера! Вера, простите меня, старого дурака за тот вечер, но вы мне очень нравились тогда, когда были взрослой… Какая ерунда, в сущности... Теперь все складывается, вы просто должны понять, что я – это не Вол, было два человека, два меня! Как это сказать? Можно сказать, что он мой брат-близнец..

– Да, и его в детстве похитили цыгане.

– Это он вам сказал? Это все ерунда. Он – все мое несвершившееся, моя другая половина. Я знаю, что это идиотски звучит. Он из другой моей жизни, он пришел, чтобы найти причину странных смертей. Понимаете? Не понимаете…

– Нет, почему же, я вас понимаю. Сусанна – тоже моя несвершившаяся судьба, моя половина, моя дочь и так далее. И что с того? Посмотрите на меня. Что вы видите?

– Я? Вы очень молоды, но я вас узнал, вы действительно Вера. У вас родинка под мышкой, – ЭлПэ покраснел.

– У меня – под мышкой, у нее – на щиколотке. Спасибо вам на добром слове, только меня больше не существует. Я исчезаю потихоньку. И самое странное, когда Су исчезала, она получала удовольствие, все время таращилась на себя в зеркало, была такой красивой и нереальной. А я только боюсь. Я не умею быть подростком, я не умею получать удовольствие.

– Когда это Су исчезала?

– Лет семнадцать назад. Стала уменьшаться, уменьшаться. Мы тогда с ней прятались, потому что у нее клиент в постели окочурился от снотворного. И фотографии изменились, я вдруг на своих старых фотографиях стала нянчить маленькую девочку. Я поняла, только не знала, как она попадет ко мне, ну, станет моей.

ЭлПэ боялся сказать слово, сейчас Вера расскажет ему, и он поймет!..

– Поэтому я пошла на дорогу, приехал экипаж с факелами, я спрятала Су от придурка в черном плаще с тростью, похожего на кукловода из театра кукол. А меня отвезла домой милиция. Все. Я уже была беременна.

– Какой это придурок? Вера, не выдумывай. Давай по порядку.

– Я и так по порядку. Я бежала за его каретой, я ничего не понимала, а придурок он потому, что я его обыграла.

Вера от души рассмеялась.

– Мы обманули бога.

– Какого бога?

– Или дьявола, какая разница. Я смотрю на тебя и понимаю, что бог и дьявол – это одно и то же. Одно тело, две души. Или – одна душа и два тела?.. Нет, в принципе, если бы он там на дороге толком объяснил, что и как!.. А то молчит, надменный такой. Представляешь, он потом приехал, открыл свой плащ, а там – пусто! Какая разница, кто он, если так ее и не получил! Нет, это точно умора!

– Не вижу ничего смешного.

– Ты не видишь, а я представляю себе его физиономию, когда он вот так же меня сцапает, а я спрячусь в Су! Вот это, скажу я тебе, грандиозные прятки!

– Как… это?..

– Мы теперь будем бесперечь рожать друг друга. Все. Время остановилось. Я буду становиться все меньше, и меньше, потом Су пойдет на дорогу ждать свою иллюзию, нужно же соблюсти условности! Для меня он подкатил экипаж, как романтично! К Су он спустится гигантской птицей, или что-то в этом роде. Сколько должно пройти периодов, чтобы жизнь кончилась вообще? Чтобы не осталось живых мужчин, а женщины будут рожать только друг друга? Планета мертвяков, ура! И мы в ней – две непрекращающиеся жизни. Я знаю, что должно быть в конце, – зашипела Вера, наклонившись к ЭлПэ, – останутся только одна женщина – и он! И посмотрим тогда, кто сильнее!

ЭлПэ прислонился спиной к стенке купе, ему мешала какая-то полочка, но он не шевелился. Пот стекал у него по вискам, страшная тяжесть сдавила сердце.

– Су не хочет тебя рожать…

– Хочет – не хочет, куда она денется!

– Она уже делась. Я чувствовал, что все дело в Су. Вол решил, что все дело в тебе. Ни он, ни я не догадались, что вы – одно целое…

– Это точно.

– Но вы – одно целое, когда вместе!

– Думаешь? – Вера спросила неуверенно, видно было, что она испугалась, потом бесшабашно махнула рукой: – А куда я денусь? Как-нибудь все образуется, давай пить шампанское и есть конфеты. Самое приятное, что мое любое беспокойство совершенно бессмысленно. Ну что я смогу поделать, когда стану такой крошечной, шестимесячной, например? Ничего! Вот то-то. Приятно, когда не сможешь беспокоиться о своем исчезновении.. Старики, например, очень боятся умирать, потому что боятся ощутить само мгновение смерти, понять, что это – оно.

– Ты станешь крошечной.. Я понесу тебя на дорогу, приедет экипаж, раскроется шатер. И что дальше? Кто возьмет тебя себе? Кто?

– Да не шелушись ты так, Су где-нибудь дернется, сблюет немножко и поймет, что беременна.

– Су… Она девственница, понимаешь? Как она может тебя родить?

– И как это ей удалось? Девственница? Для нее это – подвиг!

ЭлПэ стиснул руки, пошатываясь вперед-назад, он что-то бормотал, но Вера не поняла, что.

– Нужно просто определить, кто из вас прячется, а кто просто помогает…

– Ну, ты совсем раскис! Давай мыслить логически. Если для того, чтобы меня родила Су нужно с ней быть рядом, значит, найдем ее и будем рядом. Если ты вчера был Вол, а сегодня – ЭлПэ, то это – одно и то же в плане детских воспоминаний. Предположим, что с Су вчера был ЭлПэ, а сегодня уже ты, то есть Вол. Куда они едут? Ну? – Вера смотрела снисходительно, ЭлПэ медленно опустился головой на сиденье, его трясло, он что-то бормотал, – У тебя жар, это точно от переживаний. Когда ты очнешься, кем ты будешь, вот в чем вопрос.! Тяжелый случай… Бутылка шампанского для меня одной – многовато. Но доктора не позвать, таблеток нет, интересно, если ты умрешь, куда ты денешься?

Вера подняла ноги ЭлПэ, попыталась уложить его поудобней, потом села поближе к окну, достала из кармана платья купленный в аптеке на вокзале напалечник. Оглянулась в поисках острого предмета, вздохнула и просто прокусила напалечник зубами.

– Агу-агу! – сказала она ЭлПэ, когда наступили семерки.

ЭлПэ смотрел на широко расставившую ноги Веру, двумя руками она держала огромную зеленую бутылку с резиновой соской – он не знал, что это напалечник, и сосала из нее с чмоканьем.

– Агу-агу, – сказала она опять через некоторое время, и ЭлПэ с облегчением подумал, что у него бред.

Пересохшие губы царапнули руку, когда Су снимала с лица тягучую паутину, паутина плыла в воздухе тонким капроном и неумолимо опадала опять на лицо. Су пришла в себя, увидела перед собой пожилого мужчину с залысинами и пушком на голове. Он сидел на стуле, сложив руки на животе и дремал. Су еще в лесу показалось, что в нем что-то изменилось. Сидя, спящий, он все равно сохранял достоинство, ничего неприятно-отталкивающего, округлый живот его тоже был полон достоинства, но у ЭлПэ раньше это был уютный и добрый живот, а живот напротив был гордый и солидный.

– Это не твой живот, – сказала тихо Су, но Вол услышал, вздохнул и приоткрыл глаз. – Это не твой глаз! – тут же повысила голос Су, я вижу, ты подглядываешь! Что ты все высматриваешь? Ты обещал мне все объяснить, а сам все вынюхиваешь и вынюхиваешь!

– Попей водички, – сонно сказал Вол, – у тебя жар, ты простудилась.

– Я тебя знаю. Я тебя видела. Я тебя уже раньше видела!

– Я живу с тобой рядом, я твой сосед Лев Поликарпович.

– А ты живешь сверху, или снизу? – Су привстала на кровати, громко дыша, – Отвечай, сверху?

– Конечно, сверху.

– Попался, – она удовлетворенно откинулась на подушки, – ЭлПэ все время думал, что живет снизу. Я тебя видела еще раньше.. А! – Она вскрикнула и резко села, – Ты тот, кто забирает! Ты меня хотел забрать. Давно. На дороге. Ты накололся! Не смог забрать. Что-то у тебя не сработало, и я спряталась.

– И Веру Марковну я хорошо знаю, Сусанна, успокойся, у тебя бред, ляг и не дергайся, этот фельдшер здесь, он такой старый, еле ходит, придет только завтра.

– Да ты не притворяйся, я же вижу, как тебе интересно все узнать! Я поняла, ты с тех пор не смог вообще никого забрать! Ни одного человека! Сколько мне лет, – бормотала Су, – Я забыла… допустим, семнадцать… За семнадцать лет ты не смог забрать себе ни одного мужчины, который попался мне на пути?

– Сусанна, не разговаривай, тебе вредно, здесь даже лекарств не достать. Рядом идет война, какие-то захваченные заложники, танки на улицах, ты должна сделать все, чтобы выздороветь.

– Я нарушила, да, скажи, нарушила? Что я нарушила? Почему Додик? Почему ЭлПэ боялся горбуна? Где горбун возьмет морковку, ведь сейчас зима?.. Но тут ты ошибся. Ты не с той. Тебе нужна Вера, это она будет уменьшаться, уменьшаться… Поймай ее в последний миг! Попробуй, поймай, я тебе не верю, со мной ничего не выйдет, я никого не рожу, я старалась изо всех сил. Я не женщина!

Вол встал со стула, с удовольствием потянулся до хруста, подошел к окну. Дождливые сумерки попрятали всех людей по домам, он смотрел на пустую убогую улицу небольшого села с темными заборами и кое-где загоревшимися окнами. От села несло бедой за версту, но деваться им было некуда, этот придурок ЭлПэ решил отдохнуть на старости и от большого страха в городе своего детства на море.

– Зря ты так себя растравляешь, Су, радость моя, я только хотел тебе похвастаться, как все здорово устроилось. У нас кончились деньги, зато у меня теперь есть и жилье и работа. Домик маленький, комнатка, кухня и терраса, зато работа рядом, никуда ходить не надо.

Утром Су уже пила бульон, рука ее дрожала, на цветном пододеяльнике расплывались темные пятна.

Днем выглянуло солнце, растопило запрятавшийся легкий снег под кустами.

Вол принес замотанную в теплое одеяло Су в их новое жилище.

Су стояла на высохшей траве, не веря своим глазам. Маленький покосившийся домик с двумя грязными оконцами, двор с одинокой корявой яблоней и бочкой с водой стоял среди множества могил.

– Я поняла, – это твой дом. Это понятно, а где тогда твоя работа?

Вол широким жестом обвел рукой кладбище.

– У них помер сторож. В аккурат перед нашим появлением. Спился, бедолага, никак не мог привыкнуть к тому, что за последнее время трупы пошли косяком, в день бывает до шести раз нужно могилу вырыть. Война.

Су покачнулась, но устояла, только закуталась поплотней в одеяло.

– И что интересно, – продолжал Вол, расхаживая среди покосившихся крестов, – ты не представляешь, какое мне это доставляет удовольствие! Что-то вроде правильно и вовремя выполненного долга! Я не верю своим глазам, приносят мертвого, кладут в гроб, закапывают - и все! Без проблем. Вот до чего ты меня довела!

– Подожди.. А где Додик? Почему мне так тоскливо на душе.. Где Додик?

Вол поманил Су к себе, показывая свежую могилу.

– Застрелен случайно ночью из автомата. Жалко. Но я все – честь по чести. Вон там, видишь, в конце села желтый дом, там плотник живет. У него сейчас тоже работы невпроворот, раньше он только ящики да табуретки сколачивал. А теперь не успевает гробы мастерить. Так вот, он проникся, сделал для Додика отличный гроб, только все задумчиво так смотрел, оно и понятно – собаке, когда людям не хватает. А уж я лично и яму вырыл и заколотил, как следует крышку.

– Да ты уж постарался! – Су задыхалась. – Ты уж не упустил свое, ты старался – заколачивал от души, да ты боишься, что он опять появится, ты не веришь, ну? Прибежит и защитит меня! Додик! Ко мне!

– Не кричи так, тебе вредно, ты еще больна, давай лучше в дом пройдем, – Вол обхватил Су за плечи и почти силой затолкал в маленькую дверь.

На Су приторно пахнуло устоявшимися запахами старого неухоженного дома.

Вол сноровисто прошелся веником по углам, через полчаса у него и чай был готов. Су сидела неподвижно на длинной жесткой лежанке, она посмотрела вверх и вздрогнула. Потом она забилась в истерике, не в силах произнести ни слова, только показывая пальцем на старую икону, окруженную пыльным вышитым рушником.

– Это все от нервов, – Вол сел рядом, погладил ее по голове, Су всхлипывала, дергаясь, все тише и тише. – Ну успокойся, ты что правда решила, что я – дьявол? Боже упаси, радость моя, боже упаси, я тебе и на иконку перекрещусь и колена преклоню в церкви, если надо. Магия смерти – вот моя стихия, и в этом не сравнится со мной никто. Это общее заблуждение, что смертью, как и жизнью владеет один и тот же.

– Как же это можно – владеть смертью?

– Магия. Просто магия, чувственная и волшебная магия, эта смерть, да ты меня не поймешь. Твоя сила в непонимании, если бы ты меня поняла, мне бы тебя не одолеть, ты сильней меня, дитя мое неразумное. Хотя, тоже можешь навредить. А теперь – спать.

– Я тебя не боюсь.. Тебе меня не запугать, я тебя уже обманула однажды!

– Сила обстоятельств, вот в чем проблема. Казалось бы – все поделено, распределено, у каждого своя судьба, она решена заранее. Так нет же, появляется идиот, который пишет в захудалом романишке, что Млечный путь – это.. Да ты не поймешь.. Обязательно хоть раз в сто лет да появится умник роман написать, чтобы проявиться и все подробно объяснить. Или вот, к примеру, – Вол устало зевнул, – есть цифра периода. Семьсот девяносто пять – тебе это ничего не говорит? Ну давай, не притворяйся!

– Вифлеемская звезда, – шепчет Су. – Планеты выстраиваются друг за другом так, что получается яркая звезда…

– Правильно. А шестьсот шестьдесят шесть?

– Число дьявола.

– Чушь! Бог, дьявол – какая разница? Они едины, понимаешь? А мальчик очень любит поиграть, как и все дети. Что делать? Подыгрывать ему! У него свое число, у меня свое… Давай спать, детка…Пусть он попробует разобраться с жизнью, а уж я возьму свое смертью…

Су приподнялась на локте, осмотрела внимательно спящего Вола и осторожно выбралась из одеяла, сползла на пол.

Огромная желтая луна освещала могилы. Ночью потеплело, кое-где клочья тумана висели на крестах и на ветках деревьев. Су, пригнувшись, вышла из скрипнувшей двери на улицу, постояла, вспоминая, куда указал Вол, и пошла к могиле Додика. Она глубоко зарыла руки в землю, и земля была холодней потеплевшей ночи. Су встряхнула руками, глубоко вдохнула в себя запахи и звуки, она оценивающе осмотрела небо, почти полностью затянутое облаками с редкими каплями-звездами, она поняла, что Млечного пути ей не увидеть, она поняла, что она сильная и красивая, что жить придется еще очень долго.

Как только первый утренний свет проявил в домике предметы, оживил стол и стулья, кривой бок печки и старого комода, фотографии на стене и иконку в углу, Су стала гладить осторожно руками редкие пушистые волосики.

– Лев Поликарпович! Миленький, просыпайся. Я чтой-то тебе такое скажу. Очень даже интересное.

– М-м-м… – Вол очень устал вчерашним днем, Су плыла у него перед глазами, зыбко дрожало в утреннем свете ее прекрасное лицо.

– Я тебе скажу… Ты меня слышишь?

– Да-а-а…

– Я тебе скажу, чего ты хочешь больше всего на свете!

– Нет.

– Да.

– Нет! – сказал Вол уже более обеспокоено.

– Ну что ты боишься, все нормально, ты очень хочешь быть ПОХОРОНЩИКОМ. Вот и все.

– Замолчи!

– Нет, не все. Твое желание осуществилось. Ты стал им!

– Нет! Не смей! Я шутил про могилы, я хотел тебя запугать! Я только похоронил одну собаку.. Обыкновенную собаку!!

– Ты попался! Додик был человеком. Твое единственное желание. Оно осуществилось!

– Не смей! – заорал Вол, вскакивая и хватая себя за виски, – моя голова! Моя голова…

Шатаясь, натыкаясь на стол и стулья, он вывалился в дверь и стал бегать возле могил, крича и воя по-звериному. Умучившись и вспотев, Вол ворвался в дом и стал шарить по углам, спустился в погреб, потом даже залез на чердак, но нашел-таки бутылку мутного самогона, прижал эту бутылку к себе, баюкая как ребенка. Через полчаса он был мертвецки пьян.

А Су поснимала все занавески, распугав маленьких паучков, рушник с иконки и покрывало с лежанки и стирала, стирала, стирала на улице в старом корыте, взметая хлопья пены.

Она перерыла одежду Вола, нашла несколько смятых бумажек, и к вечеру, когда он шатаясь вышел по нужде, на крыльце его уже поджидала стройная бутылка водки в отечественном исполнении.

ЭлПэ бессмысленно таращился в мутное утро, поезд стоял уже два часа. Выйдя из вагона в холодную ветреную степь, ЭлПэ узнал, что впереди на дороге взорвали рельсы. Ветер сыпал колючую звонкую крупу, а в купе было тепло. Вера спала, уронив толстую зеленую бутылку на пол. До ближайшего города было пятнадцать километров. ЭлПэ понял, что море очень далеко и бессмысленно. Он вывалил из карманов и из маленькой сумки с длинным ремешком деньги, пересчитал их. Прекрасный бело-голубой город детства с шумом волн, пирожными и рапанами на память бесследно исчезал. ЭлПэ разбудил Веру, Вера сонно моргала, зевала и плохо понимала, чего он хочет. Они постарались надеть на себя как можно больше теплой одежды и вышли из поезда.

Проводник так и не смог точно сказать, в какую сторону ближе до станции, поэтому ЭлПэ и Вера пошли по рельсам в том направлении, куда ехал поезд. Через час пошел сильный снег, в белом мареве мелькнули красные маленькие огоньки переезда.

– Мы с тобой вне пространства, – задыхаясь сказала Вера, – А может быть и вне времени.. Какой дурак рельсы взорвал? Какой сейчас год? Революция уже свершилась? О, видишь, лошадь стоит грустная, с телегой. Давай лошадь купим.

У переезда стояла телега с лошадью, лошадь застыла в хлопьях снега неподвижно, в маленьком светящемся слабым светом оконце красного домика показалось лицо. К ним вышел хмурый мужчина в ушанке и желтой яркой курточке поверх телогрейки, он тоже застыл неподвижно возле лошади.

– Голубчик, – осторожно тронул его ЭлПэ за рукав, – где здесь люди живут? Что тут у вас происходит?

– Так ить война, заложники везде. Вы – заложники?

– Нет. Мы сами по себе.

– Чечены-шакалы рельсы взорвали, я теперь виноват – не углядел, а угляди тут попробуй! Волки – они и есть волки, поди поймай. Ну чего, чаю?

В крошечной станционной будке было жарко натоплено, чай заварили с травой, Вера дрожала, вдыхая засушенное лето чебреца и мяты.

– И откуда же вы к нам?

– Мы с поезда. Из Москвы.

– Далече забрались. А правда, что у вас там в парке чечены атомную бомбу зарыли, теперь всех экуируют?

– Не знаю, – ЭлПэ смотрел, замирая в теплой дреме на догорающее золото поленьев в маленькой приоткрытой печке, – Вера, ты слышала чего?

Вера неопределенно махнула рукой, потом устало прислонилась к плечу ЭлПэ.

– Остановитесь у знакомых кого, или так, бомжуете?

– Нам бы зиму пересидеть тихонько. Не туда мы подались покоя искать…

– От ить! Оно и видно, уставшие вы. Во-он по этой дороге село будет километра через пять, там народу живет поболе нашего, магазин есть. Но и граница рядом. Кладбище. Может, хто вас и приютит.

ЭлПэ и Вера с сожалением вышли в непроглядный снег, посмотрели на белую дорогу. Мимо них вдруг на полном ходу промчался с грохотом танк, дребезжа и завывая, когда перекатывался через рельсы.

– Наверно, – осторожно предположила Вера, – Мы уже в прошлом. Сейчас помчатся тачанки. С пулеметами.

– В принципе, можно предположить, что мы попали в прошлое, я в технике особо не разбираюсь, но как нам найти Су?

– Лев Поликарпович. Дело в том… Не знаю, как вам и сказать. Но с меня штаны спадают, и обувь велика.

ЭлПэ стал на колени, посмотрел на Веру глаза-в-глаза. В серых полушариях ее мира шел снег, еще там стоял крошечный ЭлПэ, разглядывал ее, а сзади маячило желтое пятнышко дорожного рабочего.

– Не бери в голову… – сказал еле слышно ЭлПэ, – во-он я какой… крошечный, – он не отрываясь смотрел ей в глаза, – и ничего, живу!

– Лев Поликарпович, миленький, давай не пойдем в это село, там стреляют, слышишь, пойдем к морю, посмотрим на него, потрогаем!

– Милейший! – закричал ЭлПэ, словно очнувшись, – куда тут идти к морю, не нужно нам кладбище и магазин!

– Щас тепловоз будет, ехайте на нем часа два! – почему-то обрадовавшись закричал мужичонка, показывая рукой в снег.

Су ловила огромные снежинки и превращала их дыханием в капельки на руке. Она стояла, укутавшись в большой шерстяной платок, среди могил, дышала осторожно, сберегая тепло для следующей снежинки и улыбалась.

Вчера один из дорожных рабочих рассказывал, что видел “в точности нашего могильщика”, только потрепанного и с ребенком.

Су подошла к двери засыпанного снегом домика, даже на улице был слышен мощный храп пьяного Вола, она вдохнула в себя предновогодний вечер и показала кукиш в снег, неизвестно кому.

Из деревьев появилась группа людей. Двое мужчин и женщина медленно подошли и остановились возле нее. Молчали. Су прислонилась к перилам и тоже молчала.

Наконец, женщина развязала крест-накрест завязанный платок и вытащила из-за пазухи деньги.

– Второй день, – сказала она тихо. – Буди своего.

– Его разбудишь.. – Су спустилась со ступеньки и взяла деньги. – Ладно, приходите утром.

Мужчины неуверенно потоптались, сказали что-то женщине. Она убрала желтую мокрую прядь с лица, подошла к Су.

– Опасаемся мы. Зима ведь, не выроет он один, вот братья могут с ним копать. Праздник все-же.

– Утром. Утром, – Су отвернулась от них и медленно пошла в дом.

– Такое несчастье.. – неуверенно сказала ей в спину женщина, – и под Новый год.

– Утром.

В домике стоял тот специфический запах пьяного мужского тела, который обнаруживается после нескольких дней запоя. Су села возле Вола, провела рукой под ним, постель была сухой, она в награду потрепала его по жидким волосикам. Вол промычал что-то. Су наклонилась ближе.

– Латынь! – гордо сказала она, – Определенно латынь! И такие вы у меня умные, Лев Поликарпович, такие лапочка, сухие, ну-ка открывай глаза, смотри на меня!

Вол мычал и отбивался, Су закинула его руку себе за шею, ткнула больно в бок, отчего Вол дернулся и встал. Она протащила его к двери, кое-как выволокла на крыльцо и заставила помочиться.

– Земля! – громко крикнул Вол, – Я иду к тебе!– он неудачно взмахнул рукой, они чуть не упали, – Я твой, – проговорил он уже тише, разглядывая Су, – ТЫ КТО? ТЫ УЖЕ РОДИЛАСЬ.. ИЛИ, это самое?..

– Люди добрые! – заголосила Су так неожиданно и громко, что Вол дернулся, потом болезненно морщась, постарался закрыть уши руками, но терял равновесие. – Посмотрите на этого пьянчугу, у него покойничек на подходе, а он пьет беспробудно, и за что мне такое наказание! – кричала она весело и самозабвенно. – И чтоб ты заблудился, и никогда не нашел этого кладбища, и чтоб без тебя все мертвые не хоронились и прятались, и чтоб ты никогда их не сосчитал, задуши тебя Млечный путь!

Вол скатился в снег, набрал полные пригорошни и растирал лицо. В одно мгновение Су показалось, что он прозрел, но потом она увидела, что он просто разглядывает внимательно свои руки. На ладонях темнели кровоподтеками мозоли-волдыри, руки мелко дрожали.

– Я должен выпить, – сказал Вол. – Ты знаешь, не тяни душу, я же ничего не смогу делать..

– После.

– Нет. Сейчас, змея.. злодейка, что ты со мной сделала?! – он стал дрожать весь. Су, почти не видная в быстрых сумерках, смеялась на крыльце. – Лопата… Где моя лопата? Отдайте! – Вол заметался по двору, изо рта у него потекла слюна, он быстро смахнул ее тыльной стороной руки, схватил лопату в одну руку, кирку в другую и исчез в снегу.

ЭлПэ и маленькая Вера приходили к морю почти каждый день. Они жили в пансионате, когда-то богатом, а сейчас холодном и пустом, отапливали комнату возле кухни, два раза в неделю приезжала машина с почтой, ЭлПэ затаскивал два-три мешка в коридор и ждал почтальонку.

Почтальонка отдавала ЭлПэ некоторые газеты почитать, сама в полной прострации сидела в это время, уставившись на Веру и приоткрыв рот.

– И что у вас тут делается? – однажды не выдержала и спросила она, показывая пальцем на маленькую девочку, закутанную в теплые, не по возрасту большие вещи.

– Война, – рассеянно сказал ЭлПэ.

– Он путает причину и следствие, – заявила девочка, ковыряя в носу.

– Ну да, ну да, – неуверенно согласилась почтальонка, – и в Новый год, значит, вы тут сидите?

– Новых годов не бывает, – опять объявила девочка. – Новые годы – это анахронизм.

– Ну да… Я вам тут от этого хронизма самогоночки принесла. Отметьте. Наши в селе все про вас спрашивают, а я, не поверите, ничего не могу рассказать. Первый раз со мной такое. Только начну говорить, слова теряю! Прошлый раз она, вроде, побольше была, дочка ваша? Может, это от радиации, – женщина раскопала в необъятной сумке бутылку из-под фанты, заткнутую бумажной пробкой. – Как слеза! – она гордо рассмотрела сквозь бутылку ЭлПэ.

– Он мне не отец, – Вера заложила руки за спину и от того выглядела еще комичней, – Он меня похитил для выкупа. Ждет-пождет, а выкуп не дают.

– Смышленая! – почтальонка засобиралась, ЭлПэ с сожалением оторвался от газеты.

ЭлПэ надевает огромный плащ с капюшоном, сажает Веру на руку и идет к морю.

– Ну давай же! – требует Вера.

– Еще не время.

– Давай!

Он начинает стих у самой воды.

– Ты была… смелей и легче птичьего крыла, по лестнице… по лестнице…

– Как головокруженье! – досадливо напоминает Вера.

– По лестнице, как головокруженье, через ступень сбегала и вела сквозь влажную сирень в свои владенья с той стороны зеркального стекла. – ЭлПэ останавливается. Отворачивается на секунду от резкого ветра в лицо, поправляет капюшон, прижимает к груди детскую головку, пряча от брызг. – Пред нами расступались, как миражи…

– Как миражи! – кричит Вера, сердясь на него за неправильное ударение.

– Пред нами расступались, как миражи, построенные чудом города, сама ложилась мята нам под ноги, и птицам с нами было по дороге, и рыбы поднимались по реке, и небо развернулось перед нами… Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке. (А. Тарковский)

– Еще раз и без запинок! – требует Вера.

ЭлПэ начинает снова. Теперь получается без запинок, и глупое слово миражи, изуродованное на потребу рифме, у него выходит легко. Вера в восторге. Он опускает ее на песок, смотрит, как маленькая девочка бежит к волне, потом от волны, путаясь в длинной кофте, крест-накрест перевязанная платком.

– Я тебя люблю! – кричит она морю и падает.

Смешно.

ЭлПэ ловит ее, уговаривая сердце не трепыхаться понапрасну в предполагаемом кошмаре пустого хлопка: один миг, одно движение ладоней, а ловишь пустоту. Нет, еще смеется в его руках маленькая девочка, еще она ловится. ЭлПэ пугает внезапность, ее предполагаемое исчезновение после хлопка, это детский страх перед бродячими цирковыми фокусниками. Он старается лишний раз не хлопать в ладоши.

Вера захлебывается от смеха, падает, они промокли. Мужчина подбирает брошенный на песок плащ, закутывается в него вместе с девочкой. Девочка обхватывает его шею руками, возбужденно сопя.

– Мы не уйдем от моря? – спрашивает она, выдыхая нечаянно пойманное на несколько минут счастье.

– Нет.

– Тут ведь нет никаких дорог? – голос уже настороженный.

– Никаких.

– Ни одной дороги?

– Ни одной.

– Даже самой захудалой?

– Ни одной.

– Поблизости? – привередливо уточняет она.

– Ни одной.

Поздно вечером ЭлПэ пил самогон перед зажженной свечкой, а Вера в предчувствии ночи плакала и кричала. Кричала она так:

– Су, мамочка моя, голубушка моя, красавица моя, ласточка, забери меня, не бросай меня, мне страшно, любимая моя, найди меня, не бросай меня, забери меня...

И потом все сначала. Пока не обессилела и не заснула.

Привыкший к этому ЭлПэ даже не пошевелился, свеча дрожала у него в глазах.

Выкопавший могилу Вол, поздно ночью разбудил Су, наклонившись над нею, словно обнюхивая. Су спросонья не поняла, кто это, она плакала во сне, теперь вытирала неожиданные слезы и с ужасом смотрела в абсолютно трезвые глаза со зрачком – щелкой.

– Моя награда, – сказал Вол.

И Су не поняла, то ли он имел в виду бутылку на столе, то ли...

– Пей.

Вол вытирал большим полотенцем руки, от него пахло снегом и землей.

– Мне пора, – Вол смотрел на бутылку, но не притрагивался.

– Пей. Ты выполнил свое дело. Завтра ты опять сделаешь то, чего хотел больше всего на свете!

– Замолчи!

– Завтра. Утром.

– Ты надо мной не властна, – неуверенно сказал Вол.

Су знала, что он не будет пить, пока не закопает покойника, потом у него наступала полная наркотическая эйфория и запой.

– Вол, найди мне Веру.

– Ты – никто.

– Найди, она скоро уже станет совсем маленькой, у меня сердце болит. Мы же все равно должны быть вместе. Найди.

– Нет. Вранье. Ты что-то задумала и просто хочешь от меня отделаться? Спрятаться!

– Это она спрячется. Привези ее сюда, она рядом.

Су снилась совсем маленькая девочка возле огромной белой волны. Су поняла, что он не успеет ее найти. После того, как он выкапывал могилу, он трезвел и был опасен.

– Ты же не хотела, ты так не хотела! – закричал Вол, – Я ничего не понимаю! Я опять не там, что я здесь делаю!?

– Ты опять промахнулся, мой дорогой Вол.

Вол, дрожа, смотрел на Сусанну, руки его сжимались в кулаки.

– Что ты сделала со мной?

– Все алкоголики так говорят, муженек! Сначала – дай выпить, а потом – зачем дала…

– Я не про то! Что ты мне сказала? Что ты поняла? Я потерялся!

Су вышла в ночь, далеко от кладбища горело редкими огоньками село, там были люди, они ничего не знали.

– Пусть кто-нибудь даст мне силы, – прошептала Су, прижав руки к груди и покачиваясь. – Я не хотела ничего плохого.

– Помолись, помолись, – Вол издевательски захохотал, – Кому молишься? Ты, обманувшая и бога и дьявола?! Кто ты?

– Заткнись!

– Ну скажи, кто ты?

Су приблизила вплотную к лицу Вола свое лицо, она с ненавистью смотрела в его глаза, не мигая, Вол первый отвел взгляд.

Су не заплакала.

Почтальонка приболела и не была в санатории десять дней. За эти десять дней кончилась зима, мартовской неразберихой сыпануло по крышам и деревьям просо последнего снега. Ослабев от солнца, она шла в грязи, по-журавлиному высоко поднимая ноги в сапогах. Дверь в пристройку к кухне была открыта настежь. Никого.

Женщина присела на порожке, солнце слепило глаза. Впереди, после желтой полоски песка, спокойно стелилось море, светло-зеленое и тихое. Она разглядела там, у самой воды, мужчину, узнала ЭлПэ, он что-то нес в руках. Сверток? Отсюда не разглядеть. Вот он стал на колени, близко к воде, развернул свой сверток.

Солнце резануло по глазам, отраженное морем, а когда женщина опять присмотрелась, она вдруг заметила второго мужчину, он бежал со стороны маяка, спотыкался и падал, размахивал руками.

ЭлПэ тоже заметил второго, быстро свернул сверток, но почему-то пошел в воду.

Второй был далеко.

ЭлПэ зашел по пояс в море.

Почтальонка неуверенно встала, сложила ладонь козырьком, стараясь разглядеть двоих мужчин на берегу, потом побежала к ним.

Второй мужчина зашел в воду. Он был очень похож на ЭлПэ.

Почтальонка бежала по желтому песку черной неуклюжей птицей, она видела две седые головы в воде, задыхалась, а когда подбежала к воде, все было пусто и тихо.

Она не поверила. Слезились от солнца и напряжения глаза. Никого.

– Эй!.. – неуверенно крикнула, оглядываясь, и добавила шепотом, – вы что, потопли?

Она села на сухую, облизанную и выброшенную морем корягу. Отдохнув, вспомнила про ребенка.

Вернулась к пансионату. Ветер трепал занавески в раскрытых окнах. Эхом отдавались ее крики в гулких пустых комнатах. Она не нашла даже ни одной детской одежонки.

Су вымыла полы в домике, повязала голову платком и пошла в церковь.

Идти было далеко На окраине села жил плотник, Су знала, что это он все время делает гробы. Он никогда не разговаривал, его называли Немым. Плотник был похож на подростка с огромными красными руками, белыми волосами и голубым взглядом исподлобья. Он был высокий и очень худой. Он смотрел на Су, не отрываясь, пока она шла мимо, Су стало неудобно, она поздоровалась, кивнув головой, плотник не пошевелился. Все также смотрел, не мигая, приоткрыв рот, словно в изумлении. Сердце Су задержалось с ударом, потом стукнуло гулко невпопад сразу два раза. Из большого сарая слышались голоса овец и возня других животных, пахло навозом и свежими стружками.

Высокая, похожая лицом на плотника женщина, вышла с ведрами, увидела замешкавшуюся Су. Она поставила ведра, подошла к сыну и сказала, чтобы он закрыл рот.

В церкви было пусто. Батюшка в спортивном костюме и с отверткой в руках пытался отремонтировать дверцу старинного столика.

– Вы не знаете, будет здесь кто-нибудь? – Су подошла неслышно, батюшка испугался, выронил шурупы.

– Стол у меня сломался. Так, для мелочи, свечи, чаши складываю, но привык. Он такой красивый, а вам кто нужен? – он оглянулся на Су, шаря руками внутри стола, и застыл, разглядывая ее.

– Я не знаю. Как это сказать… Смешно, конечно, но мне надо исповедаться.

– Как вы сказали? Исповедаться, – Батюшка встал, отряхнул коленки, – Я не знаю точно, могу ли. Минуточку, переоденусь.

И через минуту вышел к Су в рясе и в головном уборе священника.

Они сели рядом на длинной скамье.

– Как мне вас называть? – Су старалась не смотреть ему в лицо, чувствуя, что он разглядывает ее.

– Отец.

– Как вы сказали? – от неожиданности она вскинула удивленные глаза.

– Отец. Батюшка. А что тут странного?

– Да нет, ничего. Вы не поймете.

– Вы в первый раз в церковь пришли? Я тоже работаю недавно, года нет. Здесь никто никогда не исповедовался, вы откуда?

– Я с кладбища.

– А что вы делаете на кладбище?

– Я там живу.

Они помолчали, слушая птиц, церковь была маленькая, в открытую дверь светило мартовское солнце.

– Я не знаю, грешна ли я, или нет. У меня муж пропал месяц назад, нет, больше. Он был сторожем на кладбище, а теперь вот и месячных нет.

– Как вас зовут?

– Сусанна.

– Сусанна, боюсь, это не ко мне, насчет… это к гинекологу.

– Я была там. Отстояла очередь, а она говорит… Глянула только и говорит: «слазь, дурочка, тебе рано ко мне ходить».

– Ничего не понимаю.

– Я решила, что вы должны знать обо мне, мало ли что. Я все думала, что вот войду в церковь и исчезну. А ничего, хорошо здесь. Оте… Батюшка, мне очень трудно, потому что сельские меня ведьмой называют, камнями окна бьют. Я их понимаю, могильщик ведь исчез. А я могил не рою.

– Вы пришли в церковь, чтобы сельчане не думали, что вы ведьма?

– Как вы сложно говорите, я вас не понимаю. Я пришла для себя. Вы мне поможете?

– Дитя мое, что же я могу? – батюшка задумчиво почесал бороду. – А ваш муж, он куда делся?

– Это я виновата, я его все пилила, и пилила, чтобы он пошел и нашел мне ребенка.

– У вас и ребенок пропал?!

– Нет, того, который должен был родиться. Да вы не поймете, никто не может понять.. Я знала, что он не найдет мою дочку, она раньше была моей мамой, и знаете почему? Я не хочу ее рожать! Это ужасно, да? Это – грех?

– Не понял…

– Это грех, если я не хочу рожать свою мамочку?

– Вы успокойтесь, вы вся дрожите, знаете, всем сейчас трудно…

– Мне не трудно, мне непонятно! Вроде я – злодейка, я же знала, что он не успеет ее найти. Мне теперь кажется, что он утонул в море, а моя дочка выйдет из пены богиней… Когда-нибудь, не сейчас. С нее статуи будут делать, нет… это не то… Как будто мальчик подросток топит ее в пене. Опять – не то… Понимаете, она не у меня, ее нет у меня!

– Значит, все так, как вы хотели?

– Ничего не так. Я же беременна. Непорочна, а все равно беременна! – закричала Су и схватила батюшку за руку, дергая его. – Я сделала все, что могла, понимаете, все, что могла, это несправедливо!

Появились две женщины в черном, Су сползла на пол, она плакала и кричала, дергая батюшку за одежду.

Батюшка крестился. По его лбу катился пот. Он сделал движение к Су, словно хотел поднять ее, потом зажмурил глаза и быстро ушел в узкую дверь.

– Садись, голубушка, садись, краса неписаная, у кого сейчас мужик не пьет? А? Вот так, – женщины усадили всхлипывающую Су, одна из них вытирала своим подолом ей лицо. – Это у тебя такое состояние трудное. Когда я ходила первым, тоже все плакала, так плакала – жуть! А пьют все. Не плачь, голубка, доля наша такая.

– Убейте меня! Убейте меня, я – чудовище, я рожу кого-нибудь! Будет сплошной ужас. Я не могу ее рожать, я не хочу! Я не виновата. Я не сделала ничего плохого, ну как вы не понимаете, меня надо убить, будет столько страданий, господи, да поймите же меня!

Летом, пока живот был маленький, Су работала в кафе у моря.

Осенью, когда живот вырос, Су вернулась в домик на кладбище.

Наступил покой.

Никто не приходил к ней. Кладбище переполнилось, стали хоронить в другом месте. Ночью с корявой яблони гулко падали на землю яблоки, земля вздрагивала, и трескались старые прогнившие кресты на могилах.

Иногда по утрам Су обнаруживала на пороге корзинку с яйцами и кусками сала, завернутыми в цветную тряпочку. Тогда она смотрела вниз, на село, находила глазами двор плотника и кивала головой.

Сидя вечером перед свечой, Су пела песни, баюкая живот, ей было хорошо одной.

Им было хорошо вдвоем.

Но с первым снегом Су животным чутьем поняла, что оставаться одной нельзя. И вот однажды, в темную и холодную декабрьскую ночь...

Две коровы, десяток овец, кабанчик и множество кур заговорили по-своему, теплым пахучим дыханием сарая обволокли спрятавшуюся Су.

– Чегой-то скотина метушится, – сказала мать плотнику, – Говорю тебе, волки ходют, давно пора собаку завести. Сходи, что-ли? – то ли спросила, то ли приказала громко.

А плотник спал. Сдавленный крик метнулся в ночи и исчез как сон.

Да ты не слышишь, что-ли, – матери стало тревожно, она хотела зажечь свет, выключатель щелкнул в темноте, – А то крадет кто? Корову уведут! – она уже трясла его, керосинка высветила желтым мигающим светом большие длинные ступни.

Плотник зевнул и потянулся.

– Да ты куда в исподнем, дурак, оденься!

Плотник махнул рукой в морозном клубе пара из распахнутой двери.

Мать осталась в темноте, она слышала возню животных в сарае, ни шагов по двору, ни скрипа.

– Без телеги или машины не увезут, – бормотала она, успокаивая себя, – И куда только этот блаженный подевался, что он там застрял! – женщина, сдерживая дыхание проходила от окна к окну, осматривая пустой, залитый стеклянным светом луны двор. Наконец, она не выдержала и накинула платок.

Маленькое оконце сарая слабо светилось, мать плотника заглянула в оконце, став на цыпочки. Она увидела сына, он склонился над чем-то, потом протянул руку за охапкой соломы и стал вытирать кровь с рук.

Сначала женщина застыла, прикидывая, не могла ли корова или овца отелиться так рано, потом вбежала в сарай. Ноги у нее подкосились.

Она увидела маленькую женщину-девочку с раздвинутыми окровавленными ногами, а возле нее на соломе только что родившегося ребенка.

Плотник быстро прошел мимо матери, вбежал в дом и тут же выбежал. Глаза его светились безумным огнем, мать стала мелко и часто креститься и вдруг, оглянувшись, увидела, что сын ее бежит к сараю с ножом в руке.

– Спаси тебя господь.. – она загородила своим телом дверь в сарай, – Что это ты, сынок, куда это ты?

Плотник глянул на нее, не узнавая, потом взгляд его прояснился. Тихо пискнул ребенок.

– Пу.. пуповина, – сказал он и улыбнулся во весь рот.

Су открыла глаза и увидела большую коровью морду. Корова шумно втягивала воздух, словно нюхала ее. Су повернула голову набок и увидела сбившихся в кучку перепуганных овец. Рядом с ней сидела старая женщина и бормотала, как ненормальная:

– Что же так в сарае, не по-людски? Что мы, не люди, что ли? Постучаться в дверь надо было, ночь на дворе! Сын у меня, хороший мальчик. Только немой. Был… Все смотрел на тебя. Корова отелится скоро, недели через три. Выкормим. Ты на кладбище жила? Со стариком? Что мы, не люди? Вот так, в сарае…

Су зажмурилась, стараясь опять не потерять сознание, она боялась пошевелиться. А когда открыла глаза, над ней склонилось лицо плотника, длинные белые волосы висели космами, он улыбался и показывал завернутого в простыню ребенка. Крошечные пальчики скомкали белую ткань. Су смотрела на зубы плотника, ровные, большие и белые, с дыркой между передними.

– Мы-ы-ы.. Мальчик у нас! – сказал он и осторожным ласковым движением прижал к себе ребенка.

Осень 1980 – Лето 2000.

Оглавление

.

Глава первая. Как Кукольник сделал чучело

Глава вторая. Антрацитовая роза в перьях из крыльев ангелов

Глава третья. Одиночество любви, цветущая абрикоса и панцирь черепахи

Глава четвертая. Театр охоты

Глава пятая. Расставленные ноги женщины – врата небесные?

Реклама на сайте