«Le premier pas»

В тот вечер он рассказал мне историю своего первого преступления.

Ни разу с того самого утра во время мартовских ид, когда он просто упомянул об этом как о случайности, которая произошла во время его выездного турне — крикетных матчей в Австралии, причем такой случайности, которая не попала ни в одну из газет, мне не удалось вытянуть из Раффлса ни единого словечка на сей счет, хотя я старался изо всех сил. А. Дж. Раффлс лишь качал в ответ головой и задумчиво рассматривал струйку сигаретного дыма. В его глазах сразу появлялось какое-то циничное и в то же время тоскливое выражение, словно те давние чистые дни, теперь безвозвратно миновавшие, все же имели свои достоинства. Всякий раз Раффлс готовил очередную гнусность или же упивался своим последним успехом с таким неомраченным энтузиазмом подлинного художника, что невозможно было даже представить себе, что к этим откровенно эгоистическим порывам чувств могла примешаться хоть капля угрызений совести. Тем не менее призрак похороненных сожалений, казалось, все еще навещал его при воспоминаниях о своем первом уголовном преступлении. И я сдался — задолго до того, как мы вернулись из Манчестера Эбби. В тот вечер, однако, мне все еще напоминало о крикете, и поэтому я задержался взглядом на сумке для клюшек, которую Раффлс иногда ставил рядом с каминной решеткой. Остатки старой дорожной наклейки восточного происхождения до сих пор сохранились на кожаном боку сумки. Я не сводил глаз с этой наклейки, и, должно быть перехватив направление моего взгляда, Раффлс внезапно спросил меня, не горю ли я прежним желанием услышать рассказ про его первое преступление.

— Думаю, бесполезно просить тебя об этом — ты ведь не расскажешь. Я должен сам попробовать мысленно воссоздать это событие.

— Любопытно, Кролик, как это тебе удастся?

— О-о-о, я уже начинаю постигать твои методы.

— Ты полагаешь, что я действовал идентично тому, как поступаю сейчас, — то есть в полном сознании и с широко открытыми глазами, да?

— Не могу представить, чтоб ты поступал как-либо иначе.

— Дорогой мой Кролик, клянусь, то было самое импульсивное деяние всей моей жизни, заранее никоим образом не подготовленное.

Он столь поспешно и энергично вскочил со своего кресла, что оно резко откатилось назад, уткнувшись в книжную полку. Глаза его негодующе блестели.

— Не могу в это поверить, — сказал я ему назло. — Я не способен так низко оценить тебя.

— В таком случае, Кролик, ты, должно быть, дурак… — он замолчал, пристально взглянул на меня и на мгновение застыл, невольно улыбнувшись, — или куда больший пройдоха, чем я полагал. Ей-Богу, то было мошенничество! Ты меня самого заинтриговал, и я угощу тебя всем лучшим, как это принято говорить. Если сказать честно, то два обстоятельства вчерашнего скандала напомнили мне о моем первом деле. Скажу тебе тем не менее, что событие то было немаловажное; и я намерен отметить его, нарушив хорошее правило, которым руководствуюсь в своей жизни: я собираюсь выпить вторую порцию!

Струйка виски ударилась о стекло, послышалось шипение сифона, и с глухим бульканьем упал в стакан лед. Сидя в пижаме, в своей собственной комнате, с непременной сигаретой в руке, Раффлс рассказал мне историю, которую я уже и не надеялся услышать. Окна были распахнуты настежь, и поначалу комнату наполнял шум с Пиккадилли, но еще задолго до окончания рассказа прогрохотал за окнами последний экипаж и с улицы был удален запоздалый любитель публичных скандалов. Тишину летней ночи нарушала только наша беседа.

— …нет-нет, к нам относились неплохо. Все было оплачено, и мы рассчитывались лишь, так сказать, за одно спиртное. Но боюсь, что мой характер был уж слишком безудержным. Я начал играть в каких-то дырах, хотя мне следовало сразу отвергать подобные предложения. Затем мы все собрались играть на кубок Мельбурна, и я, порядком рассчитывая на призовой фонд, ведь я был тогда в команде призеров, вдруг ничего не получил. А в ту пору я вовсе не был таким вот уравновешенным, бывалым мужчиной. Правда, я подчас удивлялся своим собственным аналитическим способностям. Я дал себе зарок, что никто не узнает о моем стесненном финансовом положении, и попытался обратиться к ростовщикам-евреям, но они там уж очень хитрые. Тогда я подумал о каком-нибудь родственнике, а именно троюродном брате моего отца, о котором никто из нашей семьи не имел ни малейшего представления, за исключением того, что он проживает в одной из австралийских колоний. Если он был богат, то это весьма неплохо, если же нет, то и это все равно никак не могло мне повредить. Я стал искать его, и благодаря некоторому везению я в этом преуспел, напал (или же я только думал, что напал) на его следы как раз в тот период, когда в течение нескольких дней был предоставлен самому себе: я порезал руку прямо перед важным новогодним матчем и не мог бы поймать ни единого брошенного мне мяча.

Так вот, хирург, обрабатывавший мне рану, спросил у меня, не являюсь ли я родственником тому Раффлсу, который служит в Национальном банке. Тут я чуть было не задохнулся от привалившей мне удачи. Приобрести родственника, занимающего солидную должность в одном из банков, родственника, который мог бы финансировать меня исключительно из-за моей фамилии, — что могло быть лучше? Я решил, что этот Раффлс — тот самый человек, который мне и нужен. Потом, правда, я ужасно расстроился, когда узнал, что он занимает в банке отнюдь не высокое положение. Доктор этот с ним даже никогда и не встречался, он просто прочитал о нем в газете в связи с небольшим происшествием, случившимся в пригородном отделении банка, которым и заведовал мой однофамилец. Какой-то вооруженный грабитель встретил в лице Раффлса весьма мужественный отпор и вынужден был ретироваться с пулей в своем теле. Подобного рода события случались у австралийцев столь часто, что никто об этом особо и не говорил! Одно из пригородных отделений банка. Мой крупный финансист сразу превратился в доброго малого, который может тотчас же лишиться своей должности, если позволит себе хоть каплю человеческих, родственных чувств. Но все же заведуюший, что ни говори, — это заведующий, и я сказал, что попытаюсь проверить, не тот ли это родственник, которого я ищу, если только доктор будет столь любезен и даст мне адрес этого отделения.

«Я дам больше, — сказал доктор, — я сообщу вам название того отделения банка, куда ваш однофамилец был переведен с повышением по служебной лестнице, ибо, мне кажется, я слышал, что его будто бы перевели».

На следующий день я уже знал название того местечка. Это был поселок Яа, расположенный милях в пятидесяти к северу от Мельбурна. Однако информация доктора не отличалась особой точностью, он не мог сказать наверняка, там ли мой родственник в данное время или нет.

«Он холост, и инициалы у него «У. Ф.». Несколько дней тому назад, — делился со мной наведенными справками доктор, — он покинул свое прежнее место работы, но, кажется, в назначенную должность обязан вступить не ранее Нового года. Нет сомнений, что он отправится туда заранее, чтобы принять дела и устроиться на жительство. Так что вы имеете шансы найти его там, но можете и не найти. На вашем месте я бы лучше написал ему».

«Да уж лучше я потеряю дня два, а может, и больше, если его там не окажется, мне все равно».

Я, весьма заинтересовавшись этим провинциальным заведующим, чувствовал, что если мне удастся добраться до него в эти предпраздничные дни, то праздничное настроение, охватывающее в такое время людей, значительно поможет моему делу.

«На вашем месте, — сказал доктор, — я достал бы спокойную лошадь и отправился бы верхом. Но вы не должны натруждать больную руку».

«А разве нельзя на поезде?»

«И можно, и нельзя. До места все равно придется добираться верхом. Вы, я полагаю, умеете держаться в седле?»

«Да».

«Тогда я поехал бы верхом прямо отсюда. Дорога чудесная. Вы увидите Уиттлси и Пленти-Рейнджис. Это даст вам некоторое представление о том, что такое буш, мистер Раффлс. Вы увидите, откуда берется вся вода, до капли, в чистом Ян Яане! И вы увидите истоки системы водоснабжения городка, сэр. Как бы мне хотелось иметь возможность отправиться с вами!»

«Но где же я достану лошадь?»

«У меня есть кобыла, которая ужасно разжирела от недостатка работы. — Доктор на мгновение задумался. — Я был бы вам очень признателен, если бы вы немного растрясли ее, просидев у нее на спине с сотню или около того миль. Тогда бы я был спокоен, зная, что у вас не появится никакого соблазна использовать больную руку».

«Вы слишком добры». — Я наклонил голову.

«Но ведь вы — А. Дж. Раффлс», — сказал он.

И если когда-нибудь можно было бы сказать мне более приятную вещь или же вспомнить пример большей — даже для колоний — любезности, то могу заверить тебя, Кролик, что я в дальнейшем ни разу с подобным не сталкивался.

Маленькими глотками Раффлс отпил немного виски, выбросил окурок сигареты, зажег новую и лишь затем продолжил рассказ:

— Ну, я все же ухитрился черкнуть пару строк У. Ф. своей собственной рукою, которая, как ты можешь судить, была у меня не так уж сильно повреждена — просто на среднем пальце оказалась задета кость. На следующее утро доктор отправил меня в путь-дорогу на кобыле-тяжеловесе, которую вполне можно было бы использовать в качестве санитарного транспортного средства. Половина команды пришла проводить меня, в то время как вторая половина была мною крайне недовольна, поскольку я не остался смотреть матч, — словно я как болельщик мог им помочь победить. В команде не знали о том, какая игра затевалась мною, но я и сам еще не представлял себе, во что же собираюсь играть.

Поездка была довольно интересной, особенно после того местечка, которое называется Уиттлси, — настоящее поселение землепроходцев, расположенное прямо у подножия горной цепи. Помню жуткий обед, состоявший из горячей баранины и обжигающего чая, в то время как термометр показывал в тени свыше ста градусов по Фаренгейту. Дорога первые тридцать миль была прямо-таки слишком хорошей. По такой дороге с ровно укатанным щебнем можно проскакать полмира. Но после Уиттлси она перешла в узенькую горную тропинку, которую я часто просто не мог разглядеть, полностью полагаясь во всем на свою кобылу. Время от времени тропинка эта вилась по дну ущелий и оврагов, приходилось переправляться через ручьи. На протяжении всего путешествия путника окружал пейзаж, густо замешенный на местном колорите: множество эвкалиптов, а также попугаев всех цветов радуги. В одном месте со всех камедоносных деревьев кольцами была снята кора, они казались выкрашенными белой краской, и на них не было ни листочка, а вокруг — ни одного живого существа. И когда мне наконец все же попалось первое животное, то от одного его вида тело мое покрылось мурашками: это была несущаяся сквозь заросли во весь опор и звенящая упряжью лошадь без седока и со сбившимся набок седлом. Не раздумывая, я ринулся вперед и кобылой доктора перерезал ей дорогу. Я сумел задержать ее как раз на то время, которое понадобилось чуть ли не галопом мчавшемуся за ней человеку для того, чтобы приблизиться к нам.

«Благодарю вас, мистер», — прорычал всадник, огромный бородатый парень в красной клетчатой рубашке; выражение его лица не сулило ничего хорошего.

«Несчастный случай?» — спросил я, натягивая поводья.

«Да». — Он сурово посмотрел на меня, словно желая в корне пресечь мою готовность задавать ему вопросы.

«И весьма неприятный, — покачал я головою, — если уж седло в крови».

Да, Кролик, я и сам время от времени могу быть мерзавцем, но не думаю, чтобы я когда-нибудь смотрел на человека так, как этот парень поглядел на меня! Но я выдержал его взгляд и заставил его признать, что на съехавшем набок седле действительно была кровь. После этого он стал совершенно ручным. Он рассказал мне, как все произошло: его приятель, проезжая под деревом, не нагнулся и разбил в кровь лицо. Вот и вся незадача. Бедняга некоторое время еще держался в седле, а потом от потери крови свалился с него. И парень оставил его там, в буше, еще с одним приятелем.

Как я уже говорил, Кролик, в то время — ни в каком отношении — я еще не был достаточно умудрен жизненным опытом, и мы расстались с этим парнем весьма по-дружески. Он спросил меня, куда я держу путь, а когда я ему ответил, то сказал, что я могу сэкономить миль семь и приехать в Яа на целый час раньше. Для этого надо было только ехать не по тропе, а свернуть прямо на вершину горы, которая виднелась сквозь деревья, а затем скакать вдоль ручья, который я увижу с вершины той горы. Не улыбайся, Кролик. Я с самого начала говорил, что в те дни я был сущим младенцем. Разумеется, кратчайший путь оказался длинной окольной дорогой, и, когда мы вместе с несчастной кобылой увидели главную и единственную улицу Яа, уже совсем смеркалось.

Я поехал по этой улице, надеясь на ней отыскать банк, как вдруг с соседнего крыльца сбежал вниз какой-то мужчина в белом костюме.

«Мистер Раффлс?» — спросил он.

«Мистер Раффлс!» — Смеясь, я пожал ему руку.

«Как вы поздно».

«Я сбился с дороги».

«И только-то? У меня прямо камень с души свалился, а то знаете что говорят? Будто на дороге между Уиттлси и нами снова появились грабители. Такая же банда, как была у Келли! Хотя, разумеется, встретившись с вами, они бы нашли достойного противника, не так ли?»

«Помилуйте, но в вас они нашли бы еще более достойного противника», — отпарировал я, и мое tu quoque[1] заставило его умолкнуть, по-видимому сильно озадачив. Мое замечание, однако, имело куда более глубокий смысл, чем его собственный, совершенно бессодержательный комплимент.

«Боюсь, вам будет тут нелегко, — продолжал он, отстегивая мой саквояж и передавая поводья своему слуге. — Вам повезло, что вы, как и я, холостой».

Мне не вполне понятным показалось значение и этого его замечания, поскольку, будь я даже женат, я едва ли обременил бы его своей супругой. В ответ я пробормотал нечто общепринятое в подобных случаях, и, когда он сказал, что, как только я устроюсь у него хорошенько, все будет в полном порядке (словно я собирался гостить у него несколько недель!), я подумал: «Ишь ты, как эти жители колоний пекутся о гостеприимстве!» И, не совсем еще опомнившись от изумления, я направился вслед за ним в жилую часть банка.

«Ужин будет готов через четверть часа, — сказал мужчина, когда мы вошли внутрь. — Я подумал, что сначала вы захотите принять ванну. Она готова и находится вон в той комнате, что в конце коридора. Если вам что-нибудь понадобится, крикните погромче. Ваш багаж, между прочим, еще не прибыл, но утром уже пришло письмо».

«На мое имя?»

«Да, а разве вы не ждали?»

«Определенно не ждал».

«Вот оно».

В свете свечи, с которой мужчина провожал меня до моей комнаты, я прочитал собственноручно выведенную за день до того надпись: «У. Ф. Раффлсу».

Кролик, смею думать, что, когда ты играл в футбол, тебя не раз сбивали с ног. Знаешь, как это бывает? Могу лишь сказать, что моя моральная устойчивость была как бы сразу повержена этим письмом, написанным мною самим, причем повержена с такой решительностью, с какой, я надеюсь, старина, мои действия еще не потрясали твои нравственные принципы. Я лишился дара речи. Я застыл, держа в руках свое собственное письмо, пока мужчина тактично не удалился, оставив меня в одиночестве.

«У. Ф. Раффлсу»! Мы приняли друг друга за У. Ф. Раффлса — за нового заведующего, который еще не прибыл сюда! Ничего удивительного, что мы отвечали друг другу невпопад. Что поражало, так это то, что мы не сразу догадались о нашей ошибке. Как смеялся бы на моем месте кто-нибудь другой! Но я не мог смеяться, ей-Богу, не мог. Для меня в этом не было ничего смешного! Я вдруг разом, как при вспышке молнии, совершенно отчетливо все увидел и все понял и был просто подавлен, потому что оказался, с моей точки зрения, в тупике. Можешь считать меня бессердечным, Кролик, но не забывай, что я был почти в столь же безвыходном положении, в какое потом попал и ты, и что я рассчитывал на У. Ф. так же, как ты рассчитывал на А. Дж. Раффлса. Я подумал о парне с бородой, о лошади без наездника, с окровавленным седлом и о том, что меня специально постарались сбить с верного пути. Потом я подумал об отсутствовавшем заведующем и о налетчиках, которые, по рассказам, вовсю орудовали в здешних местах. Я отнюдь не притворяюсь и не делаю вид, будто мне было хоть чуть-чуть жаль человека, которого я никогда прежде не видел. Жалость такого рода — обычное, заурядное лицемерие. И потом — кто пожалеет меня?

Мое положение оказалось самым безвыходным. Что, черт побери, мне надо было тогда делать? Я сомневаюсь, что сумел передать тебе, насколько важно для меня было вернуться в Мельбурн с деньгами. Это было, собственно говоря, не столько реальной физической потребностью, сколько моей абсолютно внутренней убежденностью, что так надо.

«Деньги я все равно достану, но каким образом? Каким же образом? Смогу ли я уговорить этого незнакомца, сообщив ему всю правду? Нет, если я поступлю так, то мы оба целую ночь будем рыскать по окрестностям. Зачем тогда я должен ему об этом говорить? Предположим, что я раскроюсь, укажу ему на его ошибку… это мне что-нибудь принесет?..» Кролик, даю честное слово, что я отправился ужинать без всякого определенного плана в голове, без какой-либо преднамеренной готовности лгать. Разумеется, я мог бы поступить как порядочный человек и, не теряя времени, сразу все объяснить. Но, с другой стороны, спешить было некуда. Письма я не вскрыл и в любой момент мог сделать вид, что не обратил внимания на инициалы. Тем временем что-нибудь могло бы и подвернуться. Я имел возможность немного подождать и осмотреться. Я, конечно, уже поддался соблазну, но искушение было еще весьма неопределенным.

«Боюсь, что плохие новости?» — спросил меня служащий, когда я наконец уселся за стол.

«Мелкие неприятности», — ответил я под влиянием момента, уверяю тебя, и только. Но ложь была произнесена вслух, роли оказались распределены, обратного хода теперь уже не было. Косвенным образом, не вполне осознавая, что же я делаю, я объявил себя У. Ф. Раффлсом. Поэтому-то я и должен был в этом банке в этот вечер сыграть роль У. Ф. Раффлса. «И пусть сам черт лично меня подучит, как можно использовать этот обман!»

Мужчина опять поднес к губам свой бокал, тогда как я о своем совсем забыл. Затем он протянул мне портсигар, ярко сверкнувший в свете газовой лампы. Я отрицательно покачал головой.

Черт сделал свое дело, — со смехом продолжал Раффлс, — и, прежде чем прикоснуться к супу, я уже решил, что не лягу спать, а ограблю этот банк и к завтраку вернусь в Мельбурн, если только не подведет кобыла доктора, которому я скажу, что сбился с дороги и в течение многих часов блуждал по диким местам, что в тех краях не такая редкость, и что так и не добрался до Яа. Напротив, в самом Яа подобная подставка и ограбление будут приписаны одному из бандитов, который именно с этой целью устроил засаду на нового заведующего банком и убил его. Кролик, ты понемногу набираешься опыта в интересующих нас вопросах. Позволь спросить тебя: представлялась ли нам когда-нибудь возможность более чистого отхода? Нечто отдаленно похожее на это мы имели вчера ночью, только без таких стопроцентных гарантий. Прежде чем я успел съесть свой суп, мысленно я уже представил и обрисовал себе все с начала и до конца.

Мои шансы на успех, как выяснилось, возросли также в связи с тем, что кассир, обычно проживавший в банке, уехал на праздничные дни. Кстати, он направился в Мельбурн, чтобы посмотреть наш матч в крикет. А мужчина, который отвел мою лошадь в конюшню, а теперь прислуживал за столом (он и его жена были здесь единственными слугами), жил в другом, отдельно стоявшем доме. Можешь не сомневаться, я все это выяснил до того, как закончился ужин. Причем я задавал слишком много вопросов (труднее всего оказалось выудить фамилию моего хозяина — Юбэнк) и не слишком скрывал их направленность.

«Знаете ли, — сказал этот Юбэнк, отличавшийся, похоже, чрезвычайной прямотой и непосредственностью, — если бы это были не вы, я бы решил, что вы боитесь грабителей. Вы что, потеряли самообладание?»

«Надеюсь, нет, — ответил я, начиная чувствовать себя, смею тебя заверить, не вполне в своей тарелке, — но есть ли что приятное в необходимости дырявить людей?»

«Разве? — удивленно и совершенно бесстрастно спросил он. — А для меня это приятнее всего. Кроме того, вы ведь не продырявили его насквозь».

«Пожалуй, теперь я сам жалею об этом!» — хватило у меня ума произнести с чувством.

«Аминь!» — сказал он.

Я осушил свой бокал. По правде сказать, я понятия не имел, что случилось с подстреленным якобы мною грабителем: сидел ли он в тюрьме, лежал ли он в могиле или же разгуливал на свободе.

Но вот, когда мне все это уже порядком поднадоело, Юбэнк вернулся к важной для меня теме разговора. Он признал, что штат отделения банка невелик, однако что касается его лично, то он постоянно держит при себе заряженный револьвер: ночью под подушкой, весь день под конторкой — в ожидании того счастливого случая, когда на него будет совершено нападение.

«Под конторкой? Неужели?» — невольно вырвалось у меня.

«Да. Так же, как он хранился вами!»

И он воззрился на меня с явным удивлением. Внутренний голос прошептал мне, что надо ответить: «Ну, разумеется, я просто забыл об этом!» — невозможно, чтобы данная ошибка оказалась для меня решающей, крайне противоречащей тому, что я предположительно совершил. Поэтому я скосил глаза на кончик своего носа и отрицательно покачал головой.

«Но так писали в газетах!» — воскликнул он.

«Не под конторкой», — заявил я.

«Но так положено по инструкции!»

На какое-то мгновение, Кролик, я растерялся, хотя мне кажется, что выглядел я при этом даже увереннее, чем прежде, и полагаю, что вполне сумел оправдаться.

«По инструкции! — выкрикнул я самым оскорбительным, каким только мог, тоном. — Да будь все по инструкции, так мы все давно уже были бы трупами! Дорогой мой сэр, вы рассчитываете, что грабитель даст вам возможность дотянуться до вашей пушки, зная, где вы ее держите? Револьвер находился у меня в кармане, и я смог выхватить его лишь потому, что с видимой неохотой был принужден угрозой отойти от стойки».

Юбэнк уставился на меня широко открытыми глазами, сильно наморщив при этом лоб. Затем он грохнул кулаком по столу.

«Ей-Богу! Вот это умно так умно! И все же, — добавил он, как человек, желающий во всем разобраться до конца, — в газетах, знаете ли, писалось несколько иначе!»

«Разумеется, — согласился я, — потому что в газетах писали то, что рассказывал им я. Вам хотелось бы, чтобы я во всеуслышание заявил, что мне удалось усовершенствовать устав банковской службы, не правда ли?»

Таким образом, тучи, сгущавшиеся над моей головой, были рассеяны, и, клянусь небесами, это были тучи с золотой каемкой! То есть не с серебряной, как говорится в поговорке, а с золотой каймой — каймой из настоящего австралийского золота! Ибо только лишь в этот момент старина Юбэнк сумел по достоинству оценить меня. Он был крепким орешком, значительно превосходившим меня по возрасту. Я вполне определенно ощущал, что он считал меня слишком молодым для такой должности, а мой нашумевший подвиг объяснял исключительно моим везением. Но мне никогда не встречался человек, способный изменять свое мнение столь наглядным образом. Он достал бутылку своего лучшего бренди, заставил меня выбросить сигару, которую я курил, и распечатал новую коробку. Это оказался очень веселый, компанейский человек с рыжими усами и забавнейшей физиономией (чем-то он напоминал Тома Эмметта). Поняв это, я решил начать атаку именно с данного фланга. Однако, Кролик, по способности выпить Юбэнк превосходил даже Розенталя. Черепок у него был скроен кондово, но особо прочно, и он мог бы в десять раз перепить меня, отправив отдыхать под стол чуть ли не в самом начале.

«Хорошо, — думал я, — ты можешь казаться трезвым, но спать все равно будешь крепко как бревно!» Половину всей той выпивки, что мне наливал Юбэнк, я выплескивал в окно.

Хорошим парнем был этот Юбэнк… Я назвал его веселым и компанейским, и мне очень хотелось, чтобы он вовсю злоупотреблял спиртными напитками. По мере того как вечер продолжался, Юбэнк становился все более и более добродушным, и мне без особого труда удалось обойти с ним весь банк в такое, казалось бы, совершенно не подходящее для этого мероприятия время. Я воспользовался тем, что Юбэнк пошел туда за своим револьвером, приняв решение лечь спать. Я продержал его на ногах еще в течение двадцати минут и рассмотрел каждый дюйм служебной территории дома прежде, чем за руку попрощался в своей комнате с Юбэнком.

Тебе никогда не догадаться о том, что же я делал в течение следующего часа. Я разделся и лег в кровать. Самозванство, вызывающее постоянное напряжение даже тогда, когда оно самым тщательным образом бывает заранее подготовленным, — это наиболее утомительное из всех тех занятий, которые мне только известны. Насколько же возрастает это напряжение тогда, когда подобное перевоплощение требует экспромта! Нет времени даже просто войти в роль — любое твое слово может выдать тебя с головой. Это напоминает ситуацию, когда ты должен все время бить по мячу при плохом освещении. Я не рассказал тебе и половины тех затруднительных положений, в которые я попадал по мере того, как длился наш разговор с Юбэнком, начинавший принимать все более опасный для меня доверительный характер. Вот и представь, как я лежал раскинувшись на кровати, едва переводя дух и желая обрести второе дыхание для очень важной ночной акции.

Мне опять-таки повезло, ибо находиться в постели пришлось не слишком долго: вскоре я услышал сопение дорогого Юбэнка, отдаленно напоминавшее игру на фисгармонии. Эта музыка не прекращалась ни на мгновение. Она звучала, не ослабевая, пока я не выбрался из своей комнаты и не закрыл за собою дверь. Юбэнк дышал громко и размеренно, когда я, прислушиваясь, остановился у его двери. Мне предстояло еще раз послушать этот концерт, и безупречное исполнение маэстро своей сольной партии понравилось мне больше всего. Под сопение этого доброго малого я выбрался из дома. И когда я вновь остановился, вслушиваясь, у открытого окна, Юбэнк по-прежнему вел свою партию великолепно.

С какой целью я вышел? Поймать кобылу, оседлать ее и привязать неподалеку к одному из деревьев, чтобы иметь под рукой готовое средство к отступлению. Я часто удивлялся инстинктивной мудрости, заставившей меня принять данную меру предосторожности. Я бессознательно исполнил то, что с тех пор стало для меня одним из основных принципов работы. Чтобы все это осуществить, потребовались значительные усилия и большое терпение: мне надо было достать седло, не разбудив при этом спящего человека, а кроме того, я ведь не имел никаких навыков поимки лошадей в загоне. Поскольку мои действия показались подозрительными моей бедной кобыле, я вернулся в конюшню и набрал для нее целую шляпу овса, которую и оставил ей в рощице. Там имелась еще и собака, и с ней также пришлось считаться (собака, Кролик, — это злейший наш враг), но я был достаточно сообразителен, и за вечер мы стали с ней закадычными друзьями. Поэтому она завиляла передо мною хвостом не только тогда, когда я сошел со ступенек крыльца, но и когда появился вновь, на сей раз с черного хода.

В качестве soi-disant[2] нового заведующего я имел возможность самым обычным образом выудить у бедного Юбэнка все сведения, так или иначе связанные с функционированием этого отделения банка, особенно за бесценные последние двадцать минут перед сном. Я с самым непринужденным видом задал ему вполне естественный вопрос относительно того, где он сам держит и где посоветует мне держать ночью ключи. Я думал, разумеется, что он забирает их с собой в комнату. Ничего подобного. Его способ их хранения был раза в два оригинальнее. Где именно — теперь не так уж и важно, но посторонний не нашел бы эти ключи за все воскресные дни целого месяца.

Я же, разумеется, достал их за несколько секунд, и еще через несколько секунд я находился уже в самом хранилище. Забыл сказать, что к этому времени взошла луна и в банке стало довольно-таки светло. Я тем не менее притащил с собой из комнаты огарок свечи и без всяких колебаний зажег его в хранилище, которое располагалось на несколько узких ступенек ниже уровня пола в зале прямо за стойкой. В хранилище не было окон, и, хотя я более не мог уже слышать сопение Юбэнка, я не имел ни малейшей причины опасаться какого-либо вмешательства с этой стороны. Я было подумал о том, чтобы запереться изнутри, пока я буду трудиться, но, слава Всемогущему, железная дверь с внутренней стороны не имела замочной скважины.

Итак, в сейфе оказались целые груды золота, но я взял столько, сколько мне было нужно и сколько я мог вынести без особых хлопот. То есть в общей сложности немногим более двух сотен монет. Я не притронулся ни к одному из банкнотов. Моя природная осторожность проявилась также и в той тщательности, с которой я равномерно распределил соверены по карманам, уложив их так, чтобы не походить на старуху из колыбельной песенки о Бэнбери Кросс. Ты и сейчас иногда находишь меня слишком уж осторожным, но в то время я был просто безумно осторожен. И в тот самый момент, когда я собрался уже уходить, хотя мог бы уйти минут на десять раньше, снаружи вдруг раздался громкий стук.

Стучали, Кролик, во входную дверь служебного помещения банка! Должно быть, заметили свет от моей свечи! Я так и застыл в этом кирпичном склепе хранилища, и расплавленный стеарин, стекая, жег мне пальцы!

Мне ничего не оставалось делать, кроме как, положившись на крепкий сон Юбэнка, самому открыть дверь и сильным ударом вырубить посетителя или же пристрелить его из револьвера, который я догадался приобрести до своего отъезда из Мельбурна, а затем кинуться к той рощице, где была привязана кобыла доктора. Я обдумал все в долю мгновения и уже был на верхней ступеньке лестницы, идущей из хранилища, когда к стуку в дверь примешались новые звуки, заставившие меня ретироваться. Это были шлепки босых ног по коридору.

Лестница, соединявшая зал с хранилищем, была выложена из кирпича, и поэтому я скатился по ней почти бесшумно. Мне оставалось только отворить дверь плечом, так как ключи я оставил в сейфе. Тут я услышал, как повернулась ручка входной двери, и поблагодарил небеса за то, что они надоумили меня тщательно закрыть за собою все двери. Как видишь, старина, предосторожность иногда бывает полезной!

«Кто это там стучит?» — спросил наверху Юбэнк.

Ответа я не расслышал, он прозвучал глухо и жалобно, чем-то напоминая смиренную просьбу измученного человека. Что я расслышал отчетливо, так это звук взводимого курка револьвера. Затем раздался лязг отодвигаемых засовов. Послышались шаркающие нетвердые шаги и тяжелое, частое, прерывистое дыхание.

«Милостивый Боже! Что с вами стряслось? Вы весь в крови, как зарезанный поросенок!» — с ужасом воскликнул Юбэнк.

«Кровь уже остановилась», — слабым голосом ответил незнакомец, облегченно вздыхая.

«Но вытекло много! Кто это сделал?»

«Скрывающиеся в зарослях беглые преступники».

«На дороге?»

«Да, по пути сюда… Привязали к дереву… как мишень… и оставили истекать кровью…»

Слабый голос осекся, и раздался быстрый топот босых ног. Если этот бедняга потерял сознание, то наступила моя очередь действовать. Я, однако, не мог быть в этом полностью уверен и лишь прижался там, внизу, к полуоткрытой железной двери, почти оцепенев в невольном своем заточении. Оказалось, что и это было к лучшему, так как Юбэнк не отсутствовал и минуты.

«Выпейте вот это», — услышал я его слова, и когда заговорил другой, его собеседник, то голос его звучал уже увереннее.

«Начинаю чувствовать, что я еще жив».

«Не надо разговаривать!»

«Ну, это мне полезно. Вы не представляете себе, что значит в одиночку преодолеть все эти мили, проползая менее одной мили в час! Я вообще не верил, что доберусь сюда и останусь жив. Вы должны позволить мне все вам рассказать, а то вдруг я скончаюсь!»

«Ладно, сделайте еще глоток».

«Спасибо… Я сказал, что преступники, скрывающиеся в зарослях от закона… В наши дни, конечно, таких уже нет…»

«Тогда кто же это был?»

«Разбойники, грабящие банки. Тип, который расстреливал меня в упор, — тот самый, кого я выставил из банка в Кобурге со свинцом в теле!»

— Я так и знал!

— Ну, разумеется, Кролик, ты мог бы уже об этом догадаться так же, как и я, когда сидел в этом хранилище. Но старина Юбэнк этого не понял и молчал так долго, что я было уже подумал, заговорит ли он вообще.

«Вы бредите, — сказал он наконец. — За кого, черт побери, вы себя принимаете?»

«Я — новый заведующий банком».

«Новый заведующий спит в своей постели наверху!»

«Когда он приехал?»

«Сегодня вечером».

«Назвался Раффлсом?»

«Да».

«Будь я проклят! — прошептал настоящий заведующий. — Я думал, это была простая месть, а теперь вот вижу, что это гораздо сложнее. Уважаемый сэр, человек наверху — самозванец, если, конечно, он все еще наверху! Это, должно быть, один из бандитов. Он собирается ограбить банк, если еще не ограбил его!»

«Если еще не ограбил его, — пробормотал вслед за ним Юбэнк, — если он все еще наверху!.. Господи, если он все еще наверху, то мне его жаль».

Сказал он это вполне спокойно, но тон… самый премерзкий. Сообщу тебе, Кролик, как я обрадовался, что захватил с собою этот револьвер. Было похоже на то, что мы вот-вот должны были сойтись, ствол на ствол.

«Лучше сначала заглянуть вниз», — сказал новый заведующий.

«А тем временем он улизнет через окно? Нет-нет, внизу его нет».

«Посмотреть ведь совсем не трудно».

Кролик, если бы ты спросил меня, в какой из моментов моей неафишируемой карьеры я волновался более всего, я бы ответил, что это было в тот самый миг. Итак, я стоял внизу на этой узкой лестнице внутри хранилища. Дверь при этом была распахнута на добрый фут. И я не знал, скрипит она или нет. Свет стал приближаться ко мне, а я все еще не выяснил этого! Следовало довериться случаю — и дверь закрылась совершенно бесшумно! Она была чрезвычайно массивной и очень точно навешенной. Хлопнуть ею я никак не мог при всем желании, ибо она была слишком тяжелой и закрылась довольно плотно. Наступил полный мрак, если не считать узенькой полоски света снизу, которая становилась все ярче. Боже, как я благословлял эту дверь!

«Нет, внизу его нет», — услышал я будто сквозь вату.

Полоска света под дверью исчезла, и через несколько секунд я вновь рискнул открыть дверь и услышал, как они, крадучись, направляются к моей комнате.

Вот теперь нельзя было терять и доли секунды. Но я горжусь тем, что сумел сохранить самообладание и аккуратно, на четвереньках взобрался по этой лестнице и вышел из банка (они оставили входную дверь открытой). Я вел себя столь осмотрительно, что можно было подумать, что мне решительно некуда было спешить. Я не забыл даже напялить на голову шляпу, из которой кобыла доктора доела свой овес, будто бы только этой шляпы мне и недоставало. Я даже не поскакал галопом, а тихонько потрусил рысцой по очень глубокой пыли, собравшейся на обочине дороги (хотя мое собственное сердце колотилось в темпе бешеного аллюра), и возблагодарил Бога за то, что здание банка находилось прямо на краю поселка, в котором, собственно говоря, я так почти и не побывал. Последнее, что я сумел еще расслышать, был шум, который поднялся в том банковском отделении. А теперь, Кролик… — Раффлс встал и потянулся. При этом улыбка, блуждавшая на его лице, непроизвольно превратилась в зевок. Черные прежде окна посветлели, наполнившись голубым цветом всевозможных оттенков. Они стали напоминать рамы картин, на которых сам собою изображался мертвенно-бледный, совершенно неподвижный городской пейзаж. Газ в круглых светильниках выцвел и стал почти невидимым.

— Но разве это все? — воскликнул я.

— Все, как ни жаль мне это утверждать, — каким-то почти извиняющимся тоном ответил Раффлс. — Этот рассказ следовало бы закончить сценой волнующей погони, но как-то не вышло. Я полагаю, они решили, что у меня уже слишком большое преимущество во времени. Затем им, видимо, пришло в голову, что я — член банды, которая располагалась где-то поблизости. А один из них уже получил от этой банды столько, что едва сумел унести ноги. Но в тот момент я ничего этого еще не знал и поэтому, должен признаться, сильно волновался. Боже, с какой прытью я заставил бежать эту бедную скотину, как только мы очутились в лесу! Похоже, краденый овес изрядно подбодрил кобылу, она мчалась как стрела, почувствовав, что ее развернули мордой на юг. Ей-Богу, лично мне было не до шуток, когда мы неслись по лесу и мне приходилось тыкаться физиономией ей в гриву, уклоняясь от ветвей деревьев! Я говорил тебе о целом лесе из мертвых деревьев? В лунном свете это зрелище было совершенно фантастическим, жутким. В этом лесу вновь было так же тихо, как тогда, когда я его оставил, так тихо, что я, натянув поводья, в первый раз остановил лошадь и в течение двух-трех минут полежал на земле, припав к ней ухом. Я ничего не услышал — ни единого звука, кроме тяжелого дыхания кобылы и стука собственного сердца. Мне очень жаль, Кролик, но если ты когда-нибудь напишешь воспоминания обо мне, то, полагаю, без особого труда сумеешь изобразить дикую погоню. Вовсю используй этот мертвый лес, и пусть пули будут свистеть у тебя, словно град. Я обернусь в седле и увижу, как во весь опор ко мне приближается Юбэнк в своем белом костюме, и мне останется лишь одно — обильно смочить этот костюм красненьким. Пиши от третьего лица, и тогда они не будут знать, чем все это кончилось.

— Но пока я и сам этого не знаю, — посетовал я. — Кобыла благополучно доставила тебя в Мельбурн?

— Она прошла весь этот путь до последнего метра! Я привязал ее на самом видном месте неподалеку от гостиницы, а вечером вернул доктору. Бедняга сильно расстроился, узнав, что я заблудился. На следующее утро он принес мне газету, чтобы поставить меня в известность относительно того, чего мне удалось избежать, не попав в Яа.

— Он так ничего и не заподозрил?

— Ну-у-у, — протянул Раффлс, выключая свет, — по данному вопросу я и сам не пришел к какому-то определенному выводу. Масть кобылы могла быть случайным совпадением — к счастью, она оказалась гнедой. Подозреваю также, что о многом можно было бы догадаться по состоянию кобылы. Отношение доктора ко мне после того случая изменилось. Я склонен полагать, что он кое-что заподозрил, но не то, что соответствовало действительности. Я не ждал его визита, и боюсь, что, когда он все-таки явился ко мне, моя внешность могла лишь усилить его подозрения.

Я спросил Раффлса, почему.

— У меня были довольно пышные усы, — ответил он, — но я расстался с ними на следующий день после того, как утратил невинность.

Примечания

1

И ты тоже (лат.).

2

Так называемого (франц.).

Оглавление