«О чем молчат вороны»

О чем молчат вороны (fb2) - О чем молчат вороны [litres] (пер. Анна Алексеевна Тихонова) 2186K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эмбелин Кваймуллина - Эзекил Кваймуллина

Эмбелин Кваймуллина О чем молчат вороны

Ambellin & Ezekiel Kwaymullina

CATCHING TELLER CROW

© Тихонова А., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Бет

Город

Выглядел папа ужасно.

Его светлые волосы были жирными и тусклыми, а кожа как будто обвисла. От мускулистого, загорелого красавца, когда-то построившего мне двухэтажный домик на дереве, осталась лишь скорлупа.

Казалось бы, это я должна была измениться. Но, как говорил папа, я осталась такой же. Самой мне было никак не проверить – я больше не отражалась в зеркалах. С фотографий на меня смотрела улыбающаяся девушка с темными кудрями, пухлыми щеками, смуглой кожей, как у мамы, и синими глазами, как у папы. Наверное, так я выглядела и сейчас. Только улыбалась редко. Папа вообще почти не улыбался.

Взобравшись на крутой каменистый холм, он прижал руку к груди и перевел дыхание. Много таких холмов здесь возвышались над красноватой пустошью, усеянной деревьями. Деревья мне нравились. Старые, с белой корой, изогнутыми ветвями, тянущимися к небу, словно надеясь к нему прикоснуться. Небо тоже; здесь его было как будто больше, чем в городе. Здания его не загораживали: ни один из домов не доходил до горизонта. С вершины холма виднелся почти весь городок: горстка домишек у небольшой рощи и длинная река на севере. Его покрывала та же пыль, что и все вокруг. Она осела на нашу машину и папины мятые рубашку и штаны. Только меня не коснулась, разумеется. Мое платье оставалось все таким же чистым и ярко-желтым, как в тот день, когда тетя Вив повезла меня на вечеринку.

Папа шагнул ближе к краю и окинул взглядом город.

– Отсюда тебе дело не раскрыть, – сказала я.

Он обернулся. В его глазах блестели слезы. Иногда папе сложно было смотреть на меня без слез. Сегодня они не стекли по щекам, но я почувствовала их в его голосе.

– Мне тебя не хватает, Бет.

– Я рядом, пап.

Вот только мы оба знали, что это не так. По крайней мере, не в том смысле, в каком ему хотелось бы.

Все произошло так быстро. Я сидела вместе с тетей Вив в ее седане, и ничего не предвещало беды. Внезапно из-за угла выехала большая машина и понеслась прямо на нас по насыпи. Я посмотрела на нее, и… все. Больше я ничего не помнила. Не помнила, как умерла. И сейчас до сих пор чувствовала себя обычной, живой. Я видела город, слышала ветер, вдыхала аромат эвкалипта, ощущала вкус пыли на языке. Разве что ни к чему не могла притронуться.

Не так я представляла себе смерть – хотя, признаюсь, задумывалась об этом редко. Хотя тетя Вив и тетя Джун – сестры моей мамы – часто говорили, что я снова ее встречу. Она умерла, когда я была еще совсем маленькой. Тетя Джун верила, что мама «ушла на другую сторону». Ее хрипловатый голос эхом отдавался у меня в голове: «В мире много граней, как у хрусталиков, которыми тетя Вив украшает окна, и мы с твоей мамой сейчас на разных гранях». Так что я никогда не сомневалась, что встречу маму после того, как умру.

Мы не встретились. Однако что-то мне подсказывало, что мама ждет меня где-то впереди, там, куда мне только предстоит попасть. Я не сомневалась, что однажды ее увижу, но не знала точно, когда. Впрочем, это «когда» теперь несло мало смысла, поскольку я больше не считала ни минуты, ни часы. Дни начинались с восходом солнца и заканчивались с закатом. Если в течение этого отрезка я успевала как-то помочь отцу или сделать что-то еще полезное, время для меня двигалось, а если нет – пятилось. Как говорил деда Джим, «не жизнь течет по реке времени, Бетти, – время течет по реке жизни».

У меня больше не было сил смотреть на растерянное выражение, которое вновь появилось на папином лице. Я энергично махнула рукой на город.

– Ты не займешься расследованием?

Он еще какое-то время стоял молча, а затем отвернулся и вытер слезы. Переведя взгляд на дома внизу, хрипло ответил:

– Я им и занимаюсь. Хочу уловить дух этого места. – Он перевел дыхание и уже спокойнее добавил: – Мы с твоей мамой выросли в похожем городке. – Папа поджал губы, как будто ему в рот положили дольку лимона. – В таких местах у полицейских чересчур много власти.

Очевидно, он вспомнил о своем отце. Я никогда не встречала своего деда по папиной линии, но знала, что он около тридцати лет проработал полицейским, но человеком был неважным. Считал, что закон обязан одних защищать, а других наказывать. И «другими» в его глазах были коренные австралийцы. Дедушка и бабушка отреклись от моего папы, когда он начал встречаться с мамой, и меня, их внучку-полукровку, знать не желали.

– Думаешь, полицейские здесь такие же, как твой отец? – спросила я.

– Возможно. А может, и нет. Люди меняются. Города меняются. Медленно, но верно. – Папа вздохнул и покачал головой. – Боюсь только, расследовать здесь особо нечего.

Это мне не понравилось. Я хотела, чтобы папа увлекся делом. Он погряз в го́ре, как в грязном болоте. Я должна была вытащить его из этой трясины и заставить встать на ноги. Иначе он продолжит тонуть и с головой уйдет под воду.

– Кто-то же погиб при пожаре, – напомнила я.

Поэтому папа сюда и приехал. Детский дом поглотило жадное пламя и сожгло… кого-то. Тело так сильно обгорело, что опознать его было невозможно. Полицейские пытались выяснить личность жертвы по ДНК или зубам. По крайней мере, дети точно выжили. Они все спаслись, чему я была безмерно рада. Самому младшему было всего десять, как моей двоюродной сестре Софи.

– Нельзя бросать дело, не узнав, кто погиб!

– Кроме детей там жили только директор и воспитатель. Очевидно, это один из них. Скорее всего – воспитатель, он был высоким, как и сгоревший.

– Где тогда директор? – спросила я. – Других тел там не было. Значит, он жив. И как будто исчез. Очень таинственно.

– Может, местная полиция его уже нашла, пока мы сюда ехали. Не надо мудрить, Бет. Скорее всего, это просто несчастный случай.

– Ты же не знаешь наверняка! Непорядок с проводкой – это всего лишь… Как они выразились? Гипотеза.

Папа хмыкнул.

– Так или иначе, с этим могли бы справиться и без меня. По крайней мере, пока не выяснились какие-то странные детали. – Он сердито покачал головой. – Я здесь только из-за «Надзора».

Так называлась государственная программа, которую ввели после ряда зашедших в тупик расследований убийств.

Если возникали подозрения, что смерть была насильственной, на место отправляли опытного старшего следователя, чтобы он проверил, все ли выполняется как должно. Папа считал, что на эту программу тратится чересчур много денег и куда правильнее было бы пустить их на оборудование и обучение.

Только на самом деле его сюда отправили вовсе не поэтому. Папина начальница Рейчел думала, что ему надо дать какое-нибудь несложное расследование, пока он не оправится от горечи утраты. Я об этом знала, потому что пришла тогда к папе на работу и слышала, что говорят у него за спиной. Рейчел не сомневалась, что оказывает ему большую услугу. Она ошибалась. Папа нуждался в настоящей тайне. Запутанной. Чтобы она поглотила его.

Пока я размышляла над тем, как заинтересовать папу в расследовании, у него зазвонил телефон. Он достал его из кармана, посмотрел на экран и убрал обратно. Звонок продолжил литься в тишину.

Я сразу поняла, что это кто-то из маминых братьев или сестер. Многочисленных дядюшек и тетушек, которые взяли папу под свое крыло после печального происшествия. Папа ничего не имел против того, чтобы тетя Джун, дядя Мик и дядя Кельвин звонили проверить, как у него дела, но в последнее время они начали пытаться помирить его с тетей Вив, а вот это ему не нравилось.

– Тетя Вив не виновата, – сказала я. – Это другой водитель потерял управление, хотя и его вины тут нет. Он даже ехал не слишком быстро. В аварии виноваты только дождь, крутой поворот и скользкая дорога. Это был несчастный случай, пап!

Он не шелохнулся.

– Ты несправедлив к тете Вив.

Молчание.

Однако в глубине души он наверняка понимал это. Как ни странно, он винил в моей смерти тетю Вив, хотя от нее ничего не зависело. Ведь не намеренно же она выжила в той аварии и отделалась легким сотрясением и царапинами, правда? Помню, как-то раз она пришла к папе на крыльцо и принялась колотить в дверь и кричать:

– Думаешь, я не жалею, что смерть забрала не меня?! Ты прекрасно знаешь, что я любила ее больше жизни!

Папа ей не открыл, и она в конце концов обессиленно упала на ступеньки.

Меня так беспокоил папа, что я возмутительно редко навещала тетю Вив и не поверила своим глазам, когда увидела ее тем днем. На ней был потрепанный серый спортивный костюм. Тетя Вив терпеть не могла серый цвет и спортивные костюмы никогда не носила, в отличие от тети Джун, у которой шкаф от них ломился и у которой на кухне всегда был огромный запас злаковых батончиков. Тетя Вив предпочитала шоколадное печенье и говорила, что лишние килограммы – это не беда, и чем она больше, тем больше в нее помещается любви.

Меня поразила не только одежда тети Вив. Я сразу обратила внимание на сандалии на плоской подошве и бесцветные ногти на ногах. Тетя Вив ходила исключительно на каблуках, и на ногтях у нее всегда блестел яркий лак. Сейчас же она ни капли не походила на мою пышную, смешливую тетушку, которая всегда буквально сияла.

Тогда я попыталась с ней заговорить, хотя уже понимала, что меня видит и слышит только папа.

– Нет, тетя, было бы ужасно, если бы ты умерла вместо меня. Как же твои дети? Элла еще совсем крошка! И Софи с Чарли не обойтись без мамы. Особенно Чарли! Кто будет за ним приглядывать, если тебя не станет?

Разумеется, мои слова ее не достигли. Она просто молча сидела на крыльце, опустив голову на руки. Слезы стекали по смуглым щекам. Ее страдания остро напомнили мне папины, и я страшно перепугалась.

– Пожалуйста, не убивайся так, тетя! Я не хочу, чтобы другие из-за меня страдали!

Прошло несколько мучительных секунд, и она вдруг перестала плакать, подняла голову и нахмурилась, словно ее лишь сейчас озарило, как она себя запустила. Тетя изумленно уставилась на старый спортивный костюм, явно пораженная переменами не меньше меня.

Она поднялась и крикнула папе через закрытую дверь:

– Помни, что всегда можешь поговорить со мной по душам, Майкл!

А потом ушла, расправив плечи. Возможно, мой дух смог достучаться до ее души, пускай слова и не долетели до слуха тети. Эта мысль немножко подняла мне настроение.

В следующий раз, заглянув проверить, как у нее дела, я застала тетю Вив в ее любимом розовом платье. Все еще без каблуков и лака на ногтях, но я уже не сомневалась, что она оправится от горя.

Мне хотелось, чтобы папа тоже оправился. И чтобы простил тетю Вив.

Я предприняла еще одну попытку.

– Для нее это тоже большая потеря, пап. Для всей семьи. Они страдают даже больше твоего, потому что ты хотя бы можешь меня видеть.

Папины глаза вспыхнули.

– Никто не страдает больше меня.

Он развернулся и побежал вниз по холму.

«Ну и глупость ты сморозила, Бет», – сказала я себе. Конечно, папе меня не хватало больше, чем другим. Не только потому, что я была его дочкой и он безумно меня любил, но и потому, что остальные помнили меня другой.

Они всегда обсуждали то, что мне нравилось, что не нравилось, что меня смешило. Говорили обо мне даже тогда, когда боль потери особенно сильно сжимала сердце. Нет, в эти минуты они обсуждали меня с наибольшей охотой, чтобы хоть немного облегчить эту боль. Воспоминания их сплотили, и меня это безмерно радовало. Получалось, что я – Бет Теллер[1] – поддерживаю теплые отношения в семье, и их успехи в этом – отчасти мои и отчасти моя заслуга.

С папой все было иначе. Я не помнила о своей смерти, папа как будто не помнил о моей жизни. Точнее, он был зациклен на том, как эта жизнь подошла к концу. Я не сомневалась, что именно по этой причине он способен меня видеть. Ему одному требовалось напоминание о том, что мое существование не сводилось к тем коротким мгновениям хаоса и аварии. Не сводится к ним и сейчас.

Правда, сейчас он стремительно от меня удалялся.

Что ж – хотя бы не плакал.

Я задумалась. А это даже хорошо. Да, пожалуй…

Я ухмыльнулась. Похоже, сердить папу – неплохой способ помочь ему двигаться в верном направлении.

Довольная собой, я поспешила за ним.

Дом

От детского дома осталась лишь куча обгоревшей древесины.

Он находился в отдалении от города, среди деревьев, тянувшихся из красной земли. В стороне, у реки, они росли плотными группками. Наверное, после пожара здесь повсюду рыскали полицейские. Тот, кто устроил поджог, давно скрылся, криминалисты уже все осмотрели, а обугленный труп забрали на вскрытие. Теперь здесь не было ничего, кроме руин, тишины и едва уловимого запаха дыма.

На торчащую из земли балку опустился ворон. Я помахала ему рукой. Порой мне казалось, что животные ощущают мое присутствие. Ворон нахохлился и склонил голову набок, словно задавая мне вопрос. А через мгновение взмыл в небо. Может, все-таки увидел меня и подумал, будто я его прогоняю? Или он в любом случае улетел бы? Моя учительница физики говорила, что вовсе не обязательно есть связь между событиями, которые происходят в одно и то же время, другими словами, «одновременность не предполагает причинно-следственной связи».

Папа же считает, что наука расследований отличается от естественных наук, и, если события произошли одновременно, всегда стоит предполагать, что одно повлекло за собой другое, если нет фактов, указывающих на обратное.

Сейчас он обходил руины с папкой по этому делу под мышкой. Пока мы ехали сюда от холма, папа перестал на меня сердиться. Впрочем, он и сердился скорее не на меня, а на ситуацию в целом. На то, что со мной произошло, на злую судьбу. Я его понимала. Потому что сама до сих пор негодовала по этому поводу. Это слишком рано – умереть на свой шестнадцатый день рождения. Даже сейчас при мысли об этой вопиющей несправедливости у меня в груди все закипало. Только мне нельзя было поддаваться этому чувству. Папа и так дважды пережил боль потери. Он говорил, что не сошел с ума от горя после маминой смерти только благодаря мне, малышке, о которой должен был заботиться. Теперь я заботилась о нем, чтобы он не сошел с ума от горя после моей смерти.

Жалко, что я не могла попросить помощи у мамы. Тетя Джун говорила, что мама излучала счастье, как огонь – тепло, и всегда прогоняла грусть. Было бы здорово, будь она сейчас рядом, но в руинах стояли только я и папа, и хмурое выражение его лица мне совсем не нравилось. Он не мог найти ничего достойного внимания в обгоревших балках.

Я задала ему первый же пришедший мне на ум вопрос:

– Зачем строить дом так далеко от города? Тем более если он предназначен для детей, которым и так пришлось в жизни несладко? Им здесь, наверное, было совершенно нечем заняться.

– Задумка была такая, что они будут проводить время на природе, на свежем воздухе, а это полезно для здоровья, как-то так, – ответил папа. – К тому же изначально здание строилось не под детский дом. Оно было частным и принадлежало одной местной семье.

Он вытащил из папки фотографию и поднял перед собой.

– Это сняли несколько недель назад.

Я впервые увидела этот снимок. Папа не разрешал мне заглядывать в папку, потому что там лежали фотографии трупа, но на этой был запечатлен дом. Я подошла ближе и вгляделась в белые обшивочные доски и широкие террасы. У входа стояли дети – кажется, их было около десяти – и трое взрослых. Воспитанники были разных возрастов и рас: темнокожие, белые, смуглые. Никто из них не улыбался, по крайней мере искренне. Губы были изогнуты, но глаза не сияли. Наверное, я бы тоже не хотела улыбаться, если бы жила в доме для «проблемных детей», что бы это ни значило. После пожара органы опеки увезли их в большой город. Оставалось только надеяться, что они попадут в более приятное место, которое им понравится больше.

Я показала на высокого, худого и бледного человека в очках.

– Это воспитатель?

Папа покачал головой.

– Нет. Это Александр Шольт. Основатель фонда, содержавшего этот дом. Само здание тоже пожертвовал он. Здесь раньше жила именно его семья.

– Он пожертвовал целый дом? Какой же он, должно быть, богатый!

– Да, так и есть. – Папа показал на остальных взрослых. – Это воспитатель, Мартин Флинт. А вот директор, Том Кавана.

Воспитатель был высокий, чисто выбритый, с торчащими во все стороны каштановыми волосами. Директор – приземистый, крепкий, с густой черной бородой. Все они широко и гордо улыбались.

– Похоже, им нравилась их работа. А в чем она, кстати, заключалась?

– Воспитатель Флинт отвечал за питание, первую помощь, лечение и общее самочувствие детей. Директор Кавана следил за состоянием дома и вел уроки: грамматику, математику. – Он вздохнул. – Они оба не местные. Приехали сюда, чтобы помогать детям.

Я уловила в его голосе нотку грусти. Очевидно, он думал о том, как печально оборвалась жизнь воспитателя Флинта.

Его уже не вернуть, пап, но узнать, что именно произошло, еще можно.

Я хотела сказать это, но не успела. Папа убрал снимок обратно в папку и перевел взгляд на руины. А потом заговорил, обращаясь скорее к самому себе и просто перечисляя известные факты:

– Пожар начался в десять вечера. Сигнализация сработала, дети вышли на улицу, как и полагается, и уцелели.

– Только сами они сказали, что вышли еще до того, как сработала пожарная сигнализация, – заметила я. – Странно, да? Не мог ветер подсказать им бежать, как они заявили.

– Конечно, – согласился папа. – Может, они выдумали эту историю, чтобы никто их не наругал за нарушение правил. Например, кто-то из детей еще не лег спать в положенное время, увидел, что начинается пожар, и предупредил остальных. Дело прояснится, когда психологи наконец их разговорят. Пока что они отказываются что-либо рассказывать.

– Думаешь, что-то скрывают?

– Думаю, что проблемные дети не доверяют людям, которые находятся в позиции власти. Неудивительно, что они молчат. Так или иначе, мне позвонят и сообщат, если кто-нибудь из них вспомнит что-то важное.

Он огляделся по сторонам и покачал головой.

– Это все городские дети. Место здесь неплохое, но… лучше было бы подобрать другое, ближе к их родным. Увозить детей так далеко от дома – плохая идея. Впрочем, сейчас органы опеки этим занимаются.

Он снова затих, и я спросила:

– Почему воспитатель Флинт не успел уйти от огня?

Папа пожал плечами.

– Что-то его задержало. Может, надышался дыма. Или…

– Или?

– Возможно, он был уже мертв, когда начался пожар. Или лежал без сознания.

Об этом я не подумала!

– То есть директор его убил? Или напал на него, они подрались, и воспитатель упал в обморок после сильного удара?

Папа помотал головой.

– Нелады с проводкой и кулачный бой – слишком много для одного вечера. Скорее всего, Флинт все-таки погиб при пожаре, а директор пропал потому, что впал в панику, увидев огонь и дым, и убежал в лес. Повернул не туда, зашел слишком далеко и потерялся.

– Тогда почему его до сих пор не нашли? Нашли же девочку, которая там бродила, хотя она и не из воспитанников дома.

– Да, но на нее несложно было наткнуться – она гуляла вдоль реки.

– Надо с ней поговорить. Вдруг она видела директора Кавану и в какую сторону он побежал? Или заметила что-нибудь другое?

Папа недовольно захрипел.

Я не сдавалась.

– Знаю, когда ее в первый раз допрашивали, она ничего не могла вспомнить, но сейчас прошло какое-то время, и ты сам постоянно говоришь, что свидетели часто вспоминают важные детали только спустя несколько дней?

– Я бы не очень доверял ее показаниям, Бет. Она была… мм…

Он держал меня за ребенка.

– Под кайфом?

Папа ошеломленно на меня взглянул. Я закатила глаза.

– Я слышала, как твоя начальница рассказывала о деле. Ну, и кто не знает о существовании наркотиков?

– А-а. Да. Что ж. – Он оттянул воротник. – Бет, ты же никогда… ну, ты не…

– Нет, пап, я их не употребляла. – Я уставилась себе под ноги. – По крайней мере, не слишком много…

Он встрепенулся и в ужасе на меня посмотрел. Я поймала его взгляд и ухмыльнулась.

– Шучу, пап.

– Не смешно, – проворчал он, но мы оба рассмеялись, как обычные папа и дочка. А потом его смех резко оборвался, и я услышала звук, похожий на всхлип.

Он забыл, что я мертва. И снова вспомнил.

Папа открыл рот, и я поняла, что он хочет сказать, как сильно ему меня не хватает. Мне не хотелось снова это слышать. Ну почему он не может преодолеть свое горе, как тетя Джун?

Как-то раз, вскоре после несчастного случая, тетя Джун сидела с моими двоюродными братьями и сестричками, и они ей пожаловались, что страшно по мне скучают. Тогда тетя Джун рассказала им историю о том, как я испекла торт на день рождения тети Вив, но вместо сахара случайно положила соль. А тетя Вив сказала, что это был самый вкусный торт на свете. И съела почти целый кусок, а потом ее вырвало.

Моих братьев и сестричек очень насмешила эта история, особенно детей тети Вив. Софи весь день потом хихикала. В общем, после этого тетя Джун им всем сказала: «Бет сейчас на той стороне, но это не значит, что она нас больше не любит и что мы больше не можем любить ее. Нет ничего плохого в том, что вам грустно, но любовь – это не только слезы, но и смех».

Я резко развернулась и поспешила к машине, сделав вид, будто не заметила, как папа расчувствовался. Будто все в порядке.

– Идем, пап. Допросим свидетеля!

Я не знала, пойдет ли он за мной.

Он пошел.

Свидетельница

Свидетельницу положили в местную больницу, чтобы очистить ее организм от наркотиков и обследовать.

Раньше я бывала только в громадной больнице, куда отправили дядю Мика после сердечного приступа. Мы собрались там всей семьей, нетерпеливо дожидаясь новостей. Строгий врач уточнил, обязательно ли ждать такой большой компанией, и тетя Джун на него накричала, из-за чего нас чуть не выгнали. К счастью, тетя Вив в тот же момент разрыдалась, а вслед за ней принялись реветь мои младшие двоюродные братья и сестрички – они никогда не оставались в стороне. Врачам было неловко прогонять хныкающих малышей, и все сошло нам с рук. А чуть позже сообщили, что дядя Мик поправится, и папа купил нам шоколадки и чипсы из автомата, чтобы это отметить.

Местная больница ни капли не походила на городскую, в которой лежал дядя Мик. Перед нами предстало неуклюжее здание, обшитое досками и тянущееся во все стороны, будто к нему все пристраивали и пристраивали помещения, когда возникала необходимость, и располагали их там, где было сподручнее. Фасад сиял бодрящей яркой синевой, а на крыше, на большой табличке с надписью «БОЛЬНИЦА», сидели во́роны.

Мы с папой зашли в людный вестибюль. Там было ужасно шумно. Все болтали – обменивались слухами, обсуждали родных и детей. И, конечно, пожар. Я прислушалась к обрывкам разговоров.

– Как жаль, что он умер…

– Слава богу, дети целы!..

– Надеюсь, Тома Кавану скоро найдут…

– Моя милая Рози помогает с поисками. Говорит, пока никаких зацепок…

– Я слышала, что у них были неполадки с проводкой. Уже сказала Джиму, что надо бы и у нас проверить…

Я отстранилась от сплетен. Местные жители знали не больше моего, и никто из присутствующих не был особенно встревожен или опечален, а значит, они вряд ли хорошо знали Тома Кавану и Мартина Флинта.

Папа подошел к стойке медсестер в дальнем углу. Вокруг нее собралась группка жалобщиков, недовольных тем, что приходится долго ждать врача. Одна из медсестер, явно уставшая блондинка, поспешила к папе.

– Извините, – выпалила она, – но один из врачей слег с гриппом. Мы ничего не успеваем. Вы не могли бы вернуться завтра?

Папа показал ей свое удостоверение.

– Я следователь. Мне надо поговорить со свидетельницей пожара в детском доме. Насколько я понимаю, она лежит у вас?

Усталые синие глаза медсестры зажглись облегчением, когда она поняла, что папа пришел не лечиться.

– О, конечно! – Она махнула рукой на коридор. – Палаты у нас там. Я вас прово…

Она осеклась. Сильный порыв ветра распахнул входную дверь, и в приемную залетел вихрь пыли. Папа тут же ее захлопнул, но пациенты уже раскашлялись, и некоторым пожилым больным явно стало на порядок хуже.

Медсестра тяжело вздохнула.

– Мм, вы же сами найдете дорогу? Я подойду, если вам что-нибудь потребуется.

– Я справлюсь, – заверил ее папа.

Я поспешила вперед него. В дверях были небольшие стеклянные окошки, и я заглянула в ближайшую палату, уставленную рядами коек. В основном там лежали пациенты папиного возраста и старше, но на одной я заметила худую темноволосую девушку. Возможно, это она?

– Пап, вроде тут… – бросила я через плечо, но меня прервал другой голос.

– Вы из полиции? По поводу пожара?

В дверном проеме дальше по коридору стояла другая девушка, бледная, с короткими черными волосами и в длинном зеленом свитере поверх больничного халата. Взгляд у нее был ясный. Если это в самом деле наша свидетельница, наркотики вывели успешно. Все в ней излучало резкость: острые скулы, жесткие волосы, блеск в темных глазах.

Папа подошел к ней и улыбнулся.

– Да, я детектив и веду расследование. Это вы были там той ночью?

– Я.

– Если вы не против, я бы обсудил с вами то, что вы видели.

Она окинула его взглядом и хмыкнула, как бы показывая, что он ее не впечатлил. А потом кивнула и зашла в палату. Папа последовал за ней.

Эта комната выглядела точно так же, как общая, но была на одного пациента. Наша свидетельница села на кровать, вытянув перед собой ноги, и повернулась к окну. Смотреть там было особо не на что – только листья и пыль кружились в лучах дневного солнца, – но ее этот вид как будто завораживал. Или она таким образом показывала, что игнорирует нас… Точнее, папу. На меня, невидимку, никто не обращал внимания.

Папа пододвинул стул к койке и сел. Я встала за его плечом.

– Меня зовут Майкл, – представился он. – Назовете мне свое имя?

Она ответила, не отворачиваясь от окна.

– Разве вы его не знаете, мистер детектив?

Я вздохнула.

– Видимо, она не помнит, что не смогла никому сказать, как ее зовут, потому что была совсем никакая, когда ее нашли.

Девушка, конечно, меня не услышала. Однако через секунду-другую повернулась к папе и сказала:

– Я Изобел Кэтчин[2]. Вы можете звать меня просто Кэтчин.

Папа вскинул брови.

– Кэтчин? Необычная фамилия.

Изобел пожала плечами.

– У моей прапрабабушки хорошо получалось ловить сбежавший скот, и белый хозяин назвал ее Кэтчин. Перечить ему она не могла: такие были времена.

Папа моргнул.

– Вы коренная австралийка?

Она ухмыльнулась.

– Что, недостаточно смуглая? Думаете, все аборигены одного цвета?

– Вовсе нет, – возразил папа. – Вы меня не так поняли. Кроме того, моя жена была коренной австралийкой.

Изобел распахнула глаза и произнесла с едким сарказмом:

– Надо же! Значит, мы с вами обязательно подружимся!

Я нахмурилась. Зачем вредничать? Папу это, правда, не обидело. Он продолжил говорить ласковым голосом:

– Кэтчин, что вы видели в ту ночь, когда случился пожар?

Она откинулась на подушки.

– Может, ничего и не видела. Или наоборот. Зависит…

– От чего?

Она посмотрела на меня – то есть на то место, где я стояла, – и тут же отвела взгляд.

– От того, поверите вы мне или нет.

– Я все готов выслушать, – пообещал папа.

– Это вы сейчас так говорите. А как я начну, сразу меня перебьете и скажете, что не существует ни чудовищ, ни иных мест.

Чудовищ? Иных мест?

– Пап, она над тобой издевается.

Он едва заметно покачал головой. Папа ей верил, и, когда я взглянула на Кэтчин, сразу поняла, почему. Из ее взгляда пропала насмешка, и она смотрела как бы внутрь себя, на нечто, видимое лишь ей. Ноздри сердито раздулись, губы плотно сжались. Не знаю, что могло напугать эту бесстрашную девушку, но чем бы оно ни было – она не шутила.

– Я вполне способен поверить в чудовищ и, мм, иные места, – сказал папа.

Кэтчин сгорбилась.

– Это надолго. Началось все даже не с пожара.

Вдруг я осознала, что ей на самом деле хочется выговориться. И она всего лишь пытается убедиться в том, что ее выслушают. И папа это понял.

– У меня полно времени.

Он выключил свой телефон и удобнее устроился на стуле, показывая, что готов сидеть здесь хоть до скончания веков.

– С чего все началось?

Кэтчин еще некоторое время сидела неподвижно и молчала. Ее взгляд снова метнулся в мою сторону, хотя она никак не могла меня видеть.

А потом она сказала:

– Все началось с заката.

Кэтчин

Закат

Мы на вершине каменистого холма.

Мамины волосы алее заходящего солнца.

– Я тебе говорила не доверять краске «Багровая мечта», – говорю я.

Она усмехается.

– Как ты, Иззи?

– Мерзну.

Мамино вязание не лучше ее краски для волос.

Свитер длинный, но не греет.

Она набрасывает свою куртку мне на плечи.

– А теперь?

– Лучше.

– Спокойнее?

Я киваю. Да.

Намного спокойнее, чем дома.

Там, где грубость. Несправедливость. И я злюсь.

Я не умею сдерживаться.

Я загораюсь внутри.

Становлюсь огнем.

В эту поездку мама научила меня словам, которые укротят огонь.

Именам всех Кэтчин, от прапрабабушки до нас.

Ба Труди Кэтчин…

Бабуля Сэди Кэтчин…

Бабушка Лесли Кэтчин…

Мама…

Я.

Их не произносят.

В нашей семье мертвых не называют.

Я повторяю их про себя.

И сердцем могу дышать.

Я всегда знала, что Кэтчин – сильные.

Не знала, через что они прошли.

Не обо всем.

Пока мама не рассказала мне в эту поездку.

– Кэтчин – бойцы. Нам приходилось сражаться, чтобы выжить. Сила всех женщин нашего рода перетекала из одного поколения в другое и собралась в тебе, Иззи.

Я прикрыла лицо ее курткой.

Мама улыбнулась.

В небе загрохотало.

Улыбка растаяла.

– Сегодня дождь не обещали. Пойдем.

Мы спустились по каменистому холму. Побежали к машине.

Земля здесь плоская.

Ее затапливает в дождь.

Мама заводит машину.

– Ремень!

С неба льется вода.

Шины скрипят по грубой земле. Выезжаем на дорогу.

Вспыхивает молния. Гремит гром.

Дождь усиливается.

Дворники не справляются.

Мама включает фары – бесполезно.

Ливень поглощает все.

Ничего не видно.

Трасса. Где она?

В машину врезается стена воды.

Река!

Моя голова ударяется о стекло.

Глаза закрываются.

Время проходит.

Я открываю глаза.

Кто-то кричит. Мама.

Дергает мой ремень. Пытается отстегнуть.

Тянется, огибая ствол.

В машине растет дерево. Странно.

Нет. Это ветка.

Переднее стекло разбито.

Вода врывается внутрь.

Мама снова кричит. Ничего не понимаю.

Вода доходит мне до груди…

Шеи…

Подбородка…

Мама смотрит на меня.

Шевелит губами.

Последнее слово.

Меня проглатывает вода.

Ремень щелкает.

Меня уносит течение.

Мама!

Голова кружится.

Руки, ноги онемели.

Я не умру.

Сила всех женщин нашего рода перетекала из одного поколения в другое и собралась в тебе.

Это важно.

Бабуля Сэди. Надо что-то о ней вспомнить.

Легкие требуют воздуха.

Я потерялась в темной воде.

Нет ни верха, ни низа.

Подо мной светятся слова.

Произносятся маминым голосом.

Когда твоя бабуля была малышкой, правительство забрало ее у мамы. Из-за закона, который позволял забирать детей просто потому, что они аборигены…

Ее голос меня не обманет.

Верх – подо мной!

Я переворачиваюсь в воде.

Плыву за словами.

Ее посадили на корабль. Повезли в плохое место. Но люди из правительства не знали, какая твоя бабуля сильная. Она родилась в день сильного шторма, и, когда впервые заплакала, плач ее походил на раскаты грома.

Рот открывается.

Просит воздуха.

Наполняется водой. Я задыхаюсь!

Я реву.

Громовой рев выталкивает воду.

Она спрыгнула с корабля в волны и поплыла. Через все море до берега, а потом через реки, одну за другой, к своей маме.

Твоя бабуля плавала, как рыба.

Ноги ожили.

Пинаю воду.

Раз. Второй.

Снова.

Плыву, как рыба.

Как моя бабуля.

Разрезаю поверхность воды.

Тяжело дышу.

Вдох.

Выдох.

Легкие горят. Глотаю воздух.

Дождь все льется.

Меня уносит течение.

Рука задевает что-то. Дерево?

Хватаюсь.

Не дерево.

Корень, идущий от дерева на берегу.

Карабкаюсь по нему.

Молния разрывает небо.

На берегу кто-то лежит.

Мама!

Шагаю к ней, покачиваясь.

Небо потухает.

Добираюсь до нее в темноте. Падаю на колени.

– Мама, проснись!

Вспыхивает молния.

Мамины глаза открыты.

Смотрят.

Но не видят.

Прикладываю палец к ее шее.

Пульса нет.

Она мертва.

Иное место

Я плачу, пока молнии не потухают.

Кричу, пока гром не стихает.

Вою земле.

Верни ее!

Земля молчит.

Вскоре и я замолкаю.

Падаю на землю. Глаза закрываются.

Не хочу просыпаться…

Но просыпаюсь.

Все не так.

Надо мной висят два солнца.

Нет реки. Только ручей.

Деревья стоят без листьев. Лес голых веток.

Все цвета смыло.

Небо серое, не синее.

Даже солнца бледные.

Там, где лежала мама, пусто.

Она пропала.

Невозможно.

Она точно была здесь.

Поднимаюсь. Щупаю землю, словно та поглотила тело.

Нет.

Может, не оно пропало. Может, пропала я.

Очутилась в странном месте. В другом.

Голова ноет. Прикладываю ладонь.

В волосах что-то липкое.

Кровь.

Мне больно. Я одна.

В каком-то другом месте.

Должно быть страшно.

Но нет.

Мама умерла. Только это важно.

Воспоминания пронзают жестоко.

Мы на холме. Шторм. Машина. Вода.

Мама что-то сказала.

Одно слово.

Перед тем, как отстегнуть мой ремень.

Тогда я его не услышала.

Слышу сейчас.

Живи.

Снова падаю на землю.

Сердце полое.

Пустое.

Тело тяжелое.

Слабое.

Может, и я померкну…

Как это бесцветное место.

Нет.

Живи.

В горле встает комок.

Льются слезы.

Она спасла меня перед смертью.

Попросила одного.

Живи.

Не хочу.

Но должна.

Встаю. Мир кружится.

Шагаю. Едва сохраняю равновесие.

Боль шипами пронзает голову.

Бреду к ручью. Жадно пью воду.

Вижу стаи рыб.

Еда.

Возвращаюсь к деревьям.

Отламываю ветку.

Затачиваю о камень.

Копье.

Захожу в воду.

Рыбы уносятся. Вода замирает, и они возвращаются.

Заношу копье.

Врезается в песчаное дно.

Упуская рыбу.

Еще раз.

Поднимаю. Целюсь. Бросаю.

Промахиваюсь.

Живот рычит.

И не только он.

Вдали силуэты.

Мерцают на воздухе, словно они из воды.

У всех по четыре лапы.

По одному хвосту.

Большие пасти. Обнажены сверкающие клыки.

Играют мышцами, ступая лапами по земле.

Сжимаю копье.

Их слишком много, не одолеть.

Слышу короткий лай.

Все бросаются на меня.

Убегаю в лес голых веток.

Чудища света несутся за мной.

Ревут, окружают воем.

Страх придает силы ногам.

Рядом что-то мерцает.

Ударяю копьем. Чудище взвизгивает.

Бегу дальше.

Вой стихает.

Деревья заканчиваются.

Больше нет леса. Только каменная стена.

Смотрю налево. Направо. Она тянется бесконечно.

Меня загнали в тупик.

Живи.

Бросаю копье и лезу.

Мир сжался до краев и углов.

Карабкайся вверх. Хватайся за выступ. Подтянись.

Найди выемку – вот!

Поставь ногу. Вытянись…

Подо мной раздается вой.

Смотрю вниз.

Чудища бродят у подножия стены.

Одно раскусывает копье.

Остальные сражаются за остатки.

Треск. Рык. Когти. Зубы.

Так съедят и меня.

Ползу дальше.

Мышцы болят.

Пальцы дрожат.

Почти.

Вижу вершину утеса!

Никак не добраться.

Камень гладкий, плоский.

Ищу уступы. Нету.

Справа есть выступ. Можно там отдохнуть. Подумать, как быть. Тянусь изо всех сил.

Недостаточно.

Не могу спуститься. Не могу подняться.

Уступ – мой единственный выход.

Не дотянуться. Разве что прыгнуть.

Вдыхаю.

Смотрю на него.

Прыжок.

На мгновенье я – птица.

Облако.

Лист на ветру.

Правая рука хватается за каменный уступ.

Пальцы врезаются в выемку.

Тело раскачивается.

Мышцы растягиваются… Хруст.

Кричу, но не отпускаю.

Хватаюсь второй рукой.

Боль разрывает руку.

Они не хотят держаться.

Вдыхаю воздух. Раз. Другой.

Вверх!

Запрыгиваю на уступ.

Падаю грудью вниз, размахивая ногами.

Опускаюсь на твердый камень.

Тело дрожит. Рука болит.

Но я жива. Пока что.

Чуть не упав, я кое-чему научилась.

Голос сказал мне жить…

В этот раз он был не только мамин.

Мой тоже.

Закрываю глаза.

Ветер обдувает истерзанное тело.

На мгновение все замирает.

Пауза.

Отдых.

Потом ветер приносит эхо.

Голоса.

Кто-то говорит где-то наверху.

Открываю глаза.

– Эй? – кричу.

Тишина.

Поднимаюсь, пробую снова.

– Эй, там есть кто-нибудь?

– Оно говорящее. – Голос шипит.

– Все девочки говорят.

– Да. Говорят. Плачут. Кричат.

Две фигуры возникают на утесе.

Спрыгивают вниз.

Думаю, сорвутся.

Но они… слетают?.. на уступ.

У них крылья. Кожистые. Серые.

Одежды тоже серые.

Длинные мантии, скрывают головы и тела.

Сливаются со всем, сложно увидеть края.

Лица за белыми масками с человеческими чертами.

Не могут они быть людьми.

Зря я их позвала.

Что-то с ними не так.

Не только их странный вид.

Что-то еще.

Мне жутко, волосы дыбом встают.

Сейчас бы мое копье.

– Что вы такое? – Вопрос.

Они отвечают хором: – Хвататели.

Один показывает на себя: – Я тот, кто Первый.

Показывает на другого: – Он тот, кто Второй.

Первый крупнее. Первый – первый. Главный.

Главные хотят всем показать, что у них власть.

– В ней есть краски, – говорит Второй.

– Яркие, – соглашается Первый. – Красиво. Как радуга.

Второй подпрыгивает ко мне.

– Ты одна, маленькая радуга?

От страха сводит живот.

– Нет, – вру. – Я здесь с мамой.

Которая умерла.

– И папой.

Который сбежал к другой много лет назад.

– Целой компанией.

Первый затихает. Склоняет голову набок. Прислушивается.

Смеется.

– Лгунья. Нет ни родителей, ничего нет. Маленькая потерявшаяся радуга.

Я отползаю назад, упираюсь спиной в камень.

– Не бойся, мы находим потерявшееся, – говорит Второй. – И тебя нашли.

– Мы тебя схватим, – соглашается Первый.

– Не подходите! – кричу.

Они не боятся.

Я маленькая, они большие.

У них есть крылья.

Цепкие когти.

У меня – только я.

Я не свожу с них глаз.

А сама ощупываю стену.

Ищу камень. Оружие. Что-нибудь!

Ничего не нахожу.

Они приближаются.

За маской слышен вдох.

– Она повреждена.

Второй недоволен.

Повреждена – это плохо?

Плохо для них, хорошо для меня.

– Да, – говорю, – я сломала руку. Разбила голову. Со мной все не так.

– Ее можно залатать, – говорит Первый.

– Чтобы снова сломать? – спрашивает Второй.

Первый пожимает плечами.

– Не наша забота. Наше дело – хватать. Латать. Отдавать ему.

Второй кивает.

Первый бросается ко мне.

Я замахиваюсь кулаком. Пинаюсь. Кричу.

Бесполезно.

Нечеловеческое создание крупнее меня.

Быстрее меня.

Сильнее меня.

Меня схватили.

Внизу

Мы парим над лесом голых веток.

Я не бьюсь.

Нет крыльев.

Если высвобожусь – упаду.

Первый кружит в воздухе.

Под нами каменная глыба. Похожа на яйцо, лежащее на боку.

Напротив – дерево.

Между ними – грязь.

Несемся прямо к ней.

Желудок подлетает к горлу.

Кожа вот-вот лопнет.

Земля раскрывается, словно пасть.

Нас поглощает.

Падаю на пол. Встаю. Еле держусь на ногах. Серая дымка.

Ладонь ударяется о холодный камень. Стена.

Стена переходит в пол. Пол переходит в потолок.

Тоннель.

Второй говорит Первому:

– Надо сказать ему, что мы схватили.

– Я скажу. Ты ее залатай.

Крылья Второго опускаются от разочарования.

– У тебя хорошо выходит. Будет блестящая, как новая.

Второй выпрямляется. Гордый.

Мой желудок закручивается в узел.

Я – кукла.

Добыча.

Для него.

По-настоящему главного. Первый – главный только для Второго.

Есть кто-то еще.

Второй берет меня за руку.

Куда-то ведет.

Я не сопротивляюсь.

Сейчас мне некуда бежать.

Коплю силы. Жду, пока появится возможность.

Перед нами дверь.

Серая, как и все.

Второй ее распахивает. Вталкивает меня внутрь.

Вижу полки.

На них прозрачные кубики желе.

Не может быть.

Это что-то другое.

Дверь закрывается.

Щелкает замок.

Я взаперти.

Второй бросается ко мне. Я отпрыгиваю.

Поднимаю руки.

Сломанная не собирается в кулак.

Не может меня защитить.

Второй пролетает над моей головой.

Приземляется у полок. Берет два кубика, подбрасывает в воздух.

Сверху выбрасывается металлическая рука, ловит кубики.

С потолка свисает много рук.

Кубики летают туда-сюда.

Слепляясь.

Разлепляясь.

Второй наблюдает за руками.

Я осматриваюсь.

Ищу оружие… выход… что-нибудь.

Ничего нет.

Слышу мамин голос в голове: «И знания можно использовать как оружие, Из».

Она так сказала, чтобы я согласилась пойти в школу.

Вовсе не значит, что это правда.

Второй глупее Первого.

Может, о чем-то проговорится?

– Что это за место? – спрашиваю.

– Сюда мы приносим краски.

– Я отдам вам часть своих красок, если поможете мне выбраться.

Второй смеется. Звук высокий. Резкий.

– Краски не для нас! Мы находим. Даем. Себе не оставляем. Они для него.

– Кого «него»?

– Того, кто забирает цвета.

Бессмысленно.

Сверху кто-то шипит.

Руки растворяются в облаке пара.

Что-то падает.

Желе. Другой формы. Не кубик, а сфера.

Второй выцепляет его из воздуха.

– Лекарство!

Подлетает ко мне.

Я отхожу.

Нетерпеливо фыркает, шлепает сферу о мою сломанную руку.

Пытаюсь ее счистить.

Счищать нечего.

Она впиталась в кожу.

Жжет.

Снаружи. Потом внутри.

Падаю.

Корчусь.

Кричу.

Жжение слабеет.

Чувствую его все меньше, меньше, потом – ничего.

Приподнимаюсь.

Нет боли. Нигде.

Трогаю руку. Целая.

Лекарство.

Второй возвышается надо мной. На руку падает вторая сфера.

Пытаюсь смахнуть. Слишком поздно. Она – часть меня.

В этот раз нет жжения.

Только туман в голове.

Второй выволакивает меня из комнаты.

Пытаюсь запомнить дорогу.

Не могу.

Все сливается в серость. Один тоннель. Потом – другой.

Я в комнате. Большой? Маленькой?

Не знаю. Меня клонит в сон.

Мир постепенно меркнет.

Хвататель бросает меня на пол.

Не на пол. На кровать.

Голова ударяется о подушку.

Он уходит.

Я борюсь со сном.

Проигрываю.

Бет

Правда

Кэтчин резко оборвала свой рассказ и повернулась к окну. Она сидела, всматриваясь в длинные вечерние тени, а я обдумывала услышанное.

Чудовища, иные места. Измерения. Все это казалось невероятным, но я чувствовала, что Кэтчин не лгала. В конце концов, я – живое доказательство тому, что в мире больше граней, чем нам кажется. Ладно, не живое… но все же доказательство.

Только мы пока не узнали, как Кэтчин вернулась в наше измерение в ночь пожара.

– Не можешь же ты остановиться на этом моменте?! – выпалила я. – Как ты спаслась?

Само собой, она не обратила внимания на мои слова. Я посмотрела на папу.

– Спроси ее, что было дальше!

Он проигнорировал меня и сказал, обращаясь к Кэтчин:

– На сегодня все, да? Ничего страшного. Я еще зайду.

Что на него нашло? Мы даже не добрались до пожара, а его-то нам и надо расследовать! Вдруг Кэтчин к нам повернулась, и я со стыдом обнаружила, что глаза и щеки у нее впали – ей было тяжело рассказывать эту историю. Папа это заметил. В отличие от меня.

Он встал и улыбнулся.

– Может, мне с кем-нибудь связаться? С вашим родственником, например?

– Переживаете, что я совсем одна? – Ее губы сложились в злую ухмылку, четко говорящую: «Оставьте меня в покое!» – Не стоит. У меня есть кое-кто.

Папе явно хотелось уточнить, кто именно, но он сдержался. Я пошла за ним к двери, но обернулась на Кэтчин, прежде чем выйти. Просто чтобы убедиться, что она в порядке.

Она смотрела прямо на меня.

Нет, конечно нет. Она смотрела сквозь меня, на папу. Я подавила желание помахать ей и выскочила в коридор до того, как дверь захлопнулась.

Я не проходила сквозь стены при папе. Зачем лишний раз напоминать ему о том, что я мертва? К тому же мне и самой приятно было вести себя, как живой человек. Если бы я потеряла осознание вещественности мира, я бы начала пролетать через все, словно… ну, призрак.

В приемной чуть убавилось пациентов, и у стойки дежурила только та светловолосая медсестра, которая нас встретила. Она выпрямилась, увидев папу, и с заметным любопытством спросила:

– Долго вы там сидели! Ну как, она вам помогла? Она не очень хорошо помнит события той ночи.

Все пациенты тут же повернулись к нам и прислушались.

Папа едва заметно улыбнулся. Он понимал, что им хочется свежей информации, чтобы обсудить с родными. Разумеется, он не собирался их подкармливать. Хорошие полицейские не сеяли слухи. Вместо этого папа сказал:

– Ей бы не помешала поддержка семьи. К ней кто-нибудь приходил?

Медсестра покачала головой.

– Соцслужбам удалось найти только ее мать. Девочка сбежала из реабилитационного центра в городе. Мама приедет ее забрать где-то через неделю.

Не приедет. Я думала, что папа им скажет. Как ни странно, он всего лишь поблагодарил сестру и отправился к выходу, а пациенты и сама медсестра разочарованно посмотрели ему вслед.

– Почему ты уходишь?! – возмутилась я. – Как они смогут позаботиться о Кэтчин, если не знают, что ее мама умерла?!

Папа ответил, только когда мы дошли до безлюдной парковки.

– Она не умерла.

– Она утонула в реке!

– Сомневаюсь, Бет.

Я растерянно нахмурилась. Неужели он не поверил в эту историю?

– Кэтчин не врала. Я в этом уверена.

– Я этого и не говорил. Она рассказывала правду, только по-своему.

– В смысле?

– Что ж… взять, например, мерцающих чудищ. Если смотреть на горизонт в жару, кажется, будто он мерцает. Она целый день бродила по берегу, скорее всего, страдая от жажды и не до конца понимая, что есть что. Поэтому приняла мерцающий горизонт за несущихся на нее чудищ.

– Ладно, а с чего бы ей воображать, будто ее мама умерла?

– Если это мама отправила ее в реабилитационный центр, вполне возможно, что Кэтчин почувствовала себя преданной и покинутой – отсюда история о смерти. К тому же несколько месяцев назад здесь и правда пронесся ураган. Помнишь, об этом говорили в новостях? Многие постройки из-за него пострадали, но никто не умер.

Все сходилось, но я не готова была сдаться.

– А как же другое измерение? Хвататели?

– Когда в жизни все круто меняется – например, тебя кладут в реабилитационный центр, – ты чувствуешь себя там, как в чужом мире. А работники центра наверняка давали ей лекарства.

– Ей было плохо от этих «лекарств»!

– Отходить от наркотиков тяжело, Бет.

О… Значит, Кэтчин сплела все эти события в одну историю, не лживую, как и сказал папа, но лишь отчасти правдивую. Мне стало очень обидно за то, что я во все поверила.

Папа достал телефон и взглянул на экран. Потом пробормотал:

– Голосовое сообщение.

Он нажал кнопку и приложил телефон к уху. А через несколько секунд тяжело вздохнул.

– Что такое? – спросила я.

– Банковские счета, – ответил он, убирая мобильный в карман. – Тома Каваны и Мартина Флинта. Мы следили за операциями по их счетам в надежде отследить передвижения Каваны. Или даже Флинта – мало ли, это не он сгорел при пожаре. Так вот, у них обоих намного больше денег, чем должно бы быть.

И что с того?

– Что это значит?

– Вполне возможно, что они присваивали часть денег, которые должны были идти на детский дом. Вот и объяснение тому, почему сбежал Кавана. – Папа сердито покачал головой. – Как я и думал – это пустая трата времени! Пожар начался из-за плохой проводки, огонь разгорелся быстро, как это обычно и бывает. Кавана понял, что проверки не избежать, и скрылся. Флинт задохнулся в дыму. А пока искали директора, нашли девочку-подростка, которая сбежала из города и не имеет к этому делу никакого отношения.

Он выхватил ключи из кармана и направился к машине.

– Куда теперь? – спросила я.

– В отель.

В отель, где он снова утонет в пучине горя, потому что ему не надо думать над расследованием.

– Может, перекусишь? На главной улице есть кафе, вроде неплохое. Наверное, оно еще открыто.

– Не голоден.

Он с утра ничего не ел, и здесь дядя Кельвин не придет с порцией вкусной тушеной говядины и запасом отборных шуток. Рассмешить папу ему пока не удавалось, а вот есть он его заставлял успешно. Сейчас же позаботиться о папе могла только я.

– Перекуси сандвичем, – попросила я.

Он не удостоил меня ответом и устало поплелся дальше. Я в отчаянии выкрикнула:

– Папа, не молчи! Поговори со мной. Вот же я!

Он ненадолго замешкался, а потом сказал, не отводя взгляда от дверцы автомобиля.

– Нет. Тебя нет.

А потом сел в машину и завел двигатель.

– Неправда! – крикнула я ему вслед. – Я здесь!

Шум мотора заглушил мой голос. Папа унесся прочь. Я осталась в одиночестве. Правда, мне было одиноко и до того, как он уехал. Странно, что с ним я чувствовала отчужденность, но ощущала себя частью семьи рядом с дядями и тетями, хотя они как раз меня не видели.

Все шло не так, как мне хотелось. Я думала, расследование поможет папе взять себя в руки. Теперь на это не стоит надеяться.

Зачем Кэтчин нам соврала?

Глупо на нее сердиться, но я ничего не могла с собой поделать. И сердилась за то, как легко она меня обманула. И она не дала никакого намека на то, что дело более запутанное, чем кажется. Нет бы придумать что-нибудь любопытное о пожаре, раз все равно сочиняешь! Чтобы папа поверил, будто здесь кроется настоящая тайна. Конечно, неправильно так думать, но сейчас меня это не волновало.

Кипя от злости, я влетела обратно в больницу, прямо сквозь стены и двери, и остановилась у кровати Кэтчин, уже собираясь на нее накричать.

Она посмотрела прямо на меня.

– Долго ты.

Я подавилась своими же словами и произвела ряд бессмысленных звуков, после чего все-таки смогла составить предложение:

– Ты меня видишь?

Она закатила глаза.

– Как?! Только папа меня видит!

Кэтчин зевнула, словно для нее разговоры с призраками были обычным делом.

– Моя мама могла видеть умерших.

Значит, и она могла. Потому что сила всех женщин ее рода перетекала из одного поколения в другое и собралась в ней.

Невероятно. Кто-то помимо моего отца мог меня видеть. Разговаривать со мной. Я была так поражена, что не знала, что сказать.

А Кэтчин как ни в чем не бывало спросила:

– Твой папа тебя убил?

Я разинула рот от удивления.

– Чт… Нет, конечно! Что ты такое ужасное говоришь?!

– Тогда почему ты его преследуешь?

– Я его не преследую. Я за ним приглядываю.

– Тогда кто тебя убил?

Я пожала плечами.

– Какой-то водитель потерял управление в сильный дождь. Просто несчастный случай.

Она нахмурилась.

– Тогда почему ты тут застряла?

– Я не застряла.

– Ты на этой стороне. Как будто у тебя остались незаконченные дела или вроде того. Если тебя не убили, почему ты так плохо справляешься с тем, чтобы быть мертвой?

– Что за чушь? Разве можно с этим хорошо справляться?

– Да. Двигаться дальше. На следующую ступень.

– Э-э… может, это и есть моя «следующая ступень»?

– Вряд ли. Это предыдущая. Тебя никуда не тянуло?

– Нет… – Я осеклась. Да, после того, как я умерла, у меня перед глазами плясал яркий свет, словно блики на гранях кристалла. Я бы пошла навстречу этим краскам, если бы не услышала, как меня зовет папа.

Кэтчин внимательно наблюдала за выражением моего лица.

– Дай угадаю. Ты собиралась уйти на другую сторону. А потом решила, что будет лучше таскаться за этим печальным стариком.

Я нахмурилась.

– Вовсе он не «печальный старик».

– Выглядит жалко.

– Ну, само собой, ему грустно после того, что произошло.

Кэтчин распахнула глаза и заговорила сладким голосом:

– Неужели с ним случилось что-то ужасное? – А потом сощурилась и холодно добавила: – Нет, подожди – с тобой. Ты умерла. Не он.

– Это и его горе!

Мне не нравились ее слова. Тем более что глубоко внутри я понимала: в них есть доля истины.

В груди снова закипела ярость, и тело окутал жар, от которого защипало кожу.

– Ты ничего о нем не знаешь. А вот я знаю кое-что о тебе, Изобел Кэтчин. Не была ты ни в каком другом мире, и твоя мама не умерла. Просто отправила в лечебницу для наркоманов! – Жар ударил мне в голову, и каждое мое слово пылало. – Лучше разберись со своей жизнью, а нас с папой оставь в покое!

Лампа под потолком взорвалась.

Я вскрикнула от неожиданности. Кэтчин юркнула под кровать и пряталась там, пока не погасли искры и не перестало падать стекло.

– Ты в порядке? – спросила я, когда она вылезла.

– Ага. – Она встряхнула одеяло, смахнула с матраса осколки и забралась на матрас. – Не благодаря тебе, конечно.

– Это из-за меня она лопнула?

На самом деле я понимала, что да – из-за меня. Жар, окутавший мое тело, вышел наружу. Просто верилось в это с трудом.

– Ты знаешь, как я это сделала?

– Призраки могут такое проворачивать, если очень разозлятся. Или обрадуются, или расстроятся – не важно. Мама мне об этом говорила.

Я посмотрела на разбитую лампу неверящим взглядом. Со мной такое случилось впервые. Правда, меня ничего так сильно не сердило с тех пор, как я умерла.

А теперь вся негативная энергия покинула меня, выплеснувшись наружу. Злоба больше не заволакивала мое сознание, и я поняла кое-что важное.

Кэтчин считала, что папа меня подвел. Сначала она думала, что это из-за него я умерла, а сейчас – что из-за него я не могу «двигаться дальше». Она всего лишь пыталась мне помочь. Просто делала это по-своему.

– Извини, что накричала… За все извини.

Кэтчин пожала плечами, как будто ей было не важно, чувствую я себя виноватой или нет, но я поняла, что ей приятно.

– Как тебя звать, девочка-призрак?

– Бет. Бет Теллер.

Она усмехнулась.

– У тебя тоже фамилия странная. Белый хозяин дал?

Я помотала головой.

– Она не мамина, а папина. И вроде ничего не значит, разве что… Папа, так сказать, всегда ведает, как лучше поступить. Отличает хорошее от плохого.

По крайней мере, раньше так было. До моей смерти я всегда обращалась к нему за советом. Но теперь он не знал, как правильно поступить. Не понимал, что надо позвонить тете Вив. Видимо, теперь я стала Теллер.

Только он меня не слушал.

Я взглянула на разбитую лампу.

– Слушай, Кэтчин… Твоя мама не говорила, могут ли застрявшие призраки, мм, касаться живых людей? Обнимать или… или держать за руку?

Она хмыкнула.

– Так вот какой у тебя план? Держать папочку за ручку до конца его жизни?

– Нет, не совсем, – слукавила я.

Кэтчин показала пальцем на дверь.

– Вон отсюда, Теллер. Возвращайся, когда будешь готова принять помощь и двигаться дальше.

– Кэтчин…

– Вон! – крикнула она.

Я вылетела из больницы, не дожидаясь, пока разозлю ее еще сильнее. Лучше подождать, пока она успокоится, а потом снова к ней прийти. Только помощь мне нужна не чтобы уйти из этого мира. А чтобы остаться.

Я повернула в сторону отеля, в который папа заселился сегодня утром. На самом деле идти было не обязательно – если бы я представила папу, я бы сразу к нему переместилась. Однако мне хотелось пойти пешком, чтобы вернуться туда к тому времени, как он уснет. Чтобы не пришлось смотреть, как он плачет. Поэтому я неспешно шагала по городу и до отеля добралась уже при свете мерцающих звезд.

Он назывался «Озерный», потому что из комнат на верхнем этаже, в старой части здания, покрытой обшивочными досками, открывался вид на озеро за отелем. Папа взял номер в более современной кирпичной пристройке, с видом на дорогу.

Я проникла в комнату и с облегчением отметила, что он храпит, развалившись на кровати. Лампу он оставил включенной. Мягкий свет падал на его впалое, осунувшееся лицо.

Он совсем не походил на моего папу. Вообще ни на чьего папу.

В голове зазвучал грубый голос Кэтчин: «Так вот какой у тебя план? Держать папочку за ручку до конца его жизни?»

На одну предательскую секунду я задумалась над тем, не ждет ли меня в самом деле нечто лучшее, чем бесплодные попытки заставить папу снова стать прежним. Я затолкала эту мысль на окраины сознания, где ей и было место. Нет, он нуждался во мне. И я придумала, как ему помочь. Если у меня получится влиять на мир живых, это все изменит, совершенно точно. Может, я смогу связаться и с другими членами семьи. Увидеть их сияющие лица…

Невозможно. Я уже видела кустистые брови тети Джун, хмуро нависшие над глазами, то, как она разочарованно качает головой и как черные кудри сердито подпрыгивают.

Тетя Джун часто называла меня девочкой-бабочкой, потому что я жила в настоящем, отбрасывая то, что меня отягощало, как бабочки бросают свои опустевшие коконы. Она говорила, что я всегда сегодняшняя и никогда – вчерашняя и что моя мама была такой же. Мне это нравилось, потому что так я чувствовала себя ближе к матери, которую никогда не видела.

Вот только я больше не ощущала себя девочкой-бабочкой. На груди лежал тяжелый груз, необходимость удержать папу на ногах, и тетя точно этого бы не одобрила. Судью я тоже в себе не видела. Я не могла рассудить, правильно поступаю или нет, по крайней мере по отношению к себе.

Сейчас, в унылой тишине в номере отеля будущее, в котором папа снова становится прежним, казалось невыносимо далеким.

Я сжалась в комочек на кровати, обхватив руками колени, и позволила себе сделать то, чего никогда не делала при папе.

Я заплакала.

Участок

Через щель между занавесками сочился дневной свет. Я не спала: больше не умела. Выплакавшись, я составила новый план.

Я собиралась рассказать папе о том, что Кэтчин меня видит. Чтобы он снова заинтересовался ею и, соответственно, расследованием. Вполне вероятно, что в ее истории больше истины, чем он думает. Такой тяжелый, задумчивый взгляд может быть только у человека, который многое повидал. Она не похожа на девчонку, сбежавшую из реабилитационного центра и потерявшуюся в лесу. Она похожа на человека, у которого умерла мать, на которого охотились мерцающие чудища, которого похитили Хвататели. Если с ней правда произошли все эти ужасные события или хотя бы половина, папа захочет ей помочь, а это, в свою очередь, поможет ему.

Вот только разговор с Кэтчин еще сильнее расстроил бы папу, особенно если бы я завела речь о том, что мне пора «двигаться дальше». И все же надо было срочно пробудить его интерес к окружающему миру, чтобы он не погряз в черной трясине, из которой уже не выбраться. Конечно, мой план был не идеален, но другого я не придумала.

У папы зазвонил телефон. Требовательно вибрировал на столе – там, где папа его оставил. Я подошла и взглянула на экран.

Рейчел Али. Его начальница.

Я кинулась к нему и прокричала прямо на ухо:

– Вставай!

Он резко поднялся и сонно заморгал.

– Мм?..

– Тебе звонят, пап! Рейчел!

Папа начал было вставать, но запутался в одеяле. Наконец отбросил его и вскочил на ноги, тут же ударившись коленом о шкафчик. Застонав от боли, он похромал к столу за телефоном.

– Алло?

С минуту Рейчел что-то говорила, а потом папа ответил:

– Да, Джен вчера отправила мне сообщение про деньги… нет, с местными пока не общался, хотелось сначала прочувствовать это место…

Голос Рейчел стал жестче. Папа слегка сгорбился.

– Ну, я посмотрел на дом – точнее, на то, что от него осталось, – и поговорил со свидетельницей… Конечно, я справлюсь!

Рейчел замолчала, как будто сильно в этом сомневалась. А потом снова заговорила, и у папы округлились глаза.

– Не из-за пожара? Это точно?

Он умолк и стал сосредоточенно ее слушать. У меня в сердце затеплилась надежда. Похоже, дело усложняется.

– Я спрошу адрес у местных, – пообещал папа. – Сейчас уже еду в участок… Да, буду держать тебя в курсе… Пока.

– Что случилось? – требовательно спросила я, когда он повесил трубку.

Папа протер слипавшиеся после сна глаза.

– Помнишь Мартина Флинта? Если, конечно, это его тело нашли в руинах. Так вот, чьим бы ни был наш труп, умер этот человек не из-за пожара. Его закололи.

– Закололи?

– Причем клинком необычным, как будто загнутым. Оружие на месте преступления не нашли – значит, оно еще у убийцы.

Убийцы? Это… конечно, ужасно, что произошло убийство. Мне стало даже немного стыдно за то, как я обрадовалась, что дело усложнилось.

– Какой нам нужен адрес? – поинтересовалась я. – Он должен привести нас к убийце?

Папа помотал головой.

– Нет. Домашний адрес Александра Шольта.

Я не сразу вспомнила, кто это.

– Того, кто делал пожертвования на детский дом и отдал само здание? Бледный, тощий, с той фотографии?

– Именно. Он связан с этим местом, и там явно что-то происходило, хотя, скорее всего, не хищение денег.

– Нет? Почему?

– Потому что Флинт и Кавана много лет регулярно пополняли свои счета, и выглядит это так, словно от них откупались… или они что-то продавали.

Он выдержал небольшую паузу и продолжил:

– В дом поставляли лекарства для детей. Может, воспитатель и директор сбывали на стороне какие-то таблетки, которые выдают только по рецепту? И Кэтчин приехала сюда, чтобы купить у них легкие наркотики? Правда, до этого не проявлялось ничего, связанного с наркотиками и этим городом… Как им удавалось так долго это скрывать?

Он снова замолчал и уставился в одну точку. На лбу у него пролегла морщина. Папа всегда так хмурился, когда серьезно о чем-то задумывался, и мне было приятно это видеть. Только нам нельзя медлить.

– Пойдем, пап. Ты сказал Рейчел, что уже едешь в участок! Помнишь? А тебе еще надо сбегать в душ, потому что выглядишь ты неважно. – Я махнула рукой на дверь ванной. – Быстрее!

После того как папа принял горячий душ и выпил две чашки кофе, выглядеть он стал лучше. Мы сели в машину и поехали по улицам города.

Я не сказала папе, что Кэтчин меня видит. В этом больше не было нужды. Он и так собирался еще раз к ней зайти, раз обнаружилось, что совершенно точно произошло убийство. Теперь я надеялась, что она ему ничего не скажет. Не только потому, что боялась ранить папу. С тех пор, как я умерла, с миром живых меня связывал только он. Теперь появился кое-кто еще, и, хотя мне не хотелось этого признавать, я чувствовала себя так, словно у меня появился друг, и не спешила делиться этой связью с другими.

Папа остановился у полицейского участка. Здание выглядело обычно: обшито досками, а над просторной верандой вывеска «ПОЛИЦИЯ».

– Рейчел рассердилась, что ты еще вчера сюда не приехал, да?

– Да, мне следовало сразу сюда заглянуть, – признал папа, – но когда я увидел этот город, он очень напомнил мне тот, в котором я вырос… – Он пожал плечами. – Поэтому решил сначала сам его осмотреть. Маленькие города похожи на озера: тихие и спокойные с виду, а на глубине таится тьма.

– Вроде международной организации сбыта наркотиков!

Папа усмехнулся.

– Наркотиков – возможно, но чтобы международной – это вряд ли.

Он посмеялся! Мне удалось его рассмешить, и он не расстроился после этого, как вчера. Теперь я не сомневалась, что нас ждет отличный день.

Я прокручивала в голове его смех, пока мы шли к кабинету шефа полиции.

Он оказался русым и кареглазым и папе явно не обрадовался. Он встал, когда мы вошли.

– Детектив Теллер? Я – Дерек Белл.

Папа протянул ему руку, и Белл неуверенно ее пожал. Потом папа устроился в кресле напротив письменного стола и окинул кабинет беглым взглядом. Я последовала его примеру, но ничего интересного не увидела. Большое окно с видом на небо, деревья и воронов, книжный шкаф, забитый папками, несколько фотографий. На одной из них еще юный Дерек Белл стоял рядом с высоким мужчиной в полицейской униформе. Вероятно, его отцом. Может, у них в семье все мальчики становились полицейскими.

Папа открыл было рот, но Белл его опередил:

– Я слышал, вы уже ходили по городу и задавали вопросы.

Откуда он узнал? Следил за нами вчера? Я с подозрением на него покосилась. Может, Белл тоже состоял в тайной организации, на чье существование я очень надеялась?

Папа рассмеялся.

– Вижу, слухи в маленьких городках разлетаются по-прежнему быстро. Извините, что не зашел к вам вчера. Хотел скорее приступить к работе.

Белл поджал губы.

– Не знаю, как принято у вас в городе, но здесь считается дурным тоном устраивать допросы свидетелей, не заехав первым делом в участок и не обсудив это с местной полицией.

В его голосе чувствовались жалобные нотки, из-за которых сложно было воспринимать его всерьез. Как будто он был не суровым полицейским, а ребенком, который ныл из-за того, что старший брат отобрал у него мороженое.

Папа вздохнул.

– Понимаете, когда я вернусь, начальница меня спросит: «Ты осмотрел место преступления?» Так что я осмотрел. Потом она спросит: «Ты допросил свидетеля?» Так что я допросил.

Он подался вперед и заговорил тише, словно делясь секретом:

– Мне не надо обяснять, как у вас все устроено. Я понимаю, как тяжело полиции в маленьких городках. Сам вырос в одном не сильно больше этого. Мой отец был местным полицейским.

Белл смягчился.

– Правда? Мой тоже.

Папа сделал вид, будто удивился, хотя он совершенно точно заметил ту фотографию. Он сам научил меня осматриваться и подмечать детали, по которым можно лучше узнать и понять человека, с которым разговариваешь. Удачно ты его обработал, пап.

Белл сел и откинулся на спинку кресла.

– Наверное, от свидетельницы пользы было мало? Моим людям она ничего дельного не сказала, но вы, говорят, долго у нее сидели.

Видимо, медсестра доложила.

Папа безразлично пожал плечами.

– Мне она тоже ничего существенного не рассказала, если не считать жалоб на вопиющую несправедливость бытия. Ох уж эти подростки!

Я было рассердилась, а потом увидела, как Белл с облегчением расслабил плечи. Ответ на этот вопрос интересовал его куда больше, чем могло показаться на первый взгляд. Папа намеренно ему солгал, чтобы отвлечь внимание Белла от Кэтчин.

Значит, Дерек Белл – подозреваемый.

Я взглянула на него по-новому. Всмотрелась в мешки под глазами, обкусанные ногти. Его что-то сильно беспокоило.

– Меня попросили достать один адрес, – продолжил папа. – Адрес Александра Шольта.

Белл напрягся.

– Алекса?

– Ваш друг? – спокойным, приятным тоном спросил папа. Только я знала, что он внимательно следит за Дереком Беллом.

– Мы вместе учились в школе, – объяснил Белл. – Хотя у нас все знают Шольтов. Они много денег пожертвовали на благо города. Вы хотите обсудить с Алексом детский дом?

Папа кивнул.

– Поскольку стало известно, что это убийство, придется копнуть глубже. А Шольт не отвечает на звонки. Вам сообщили о результатах вскрытия?

– Сегодня утром позвонили. – Белл нервно сглотнул. – Последний раз, когда у нас в городе случилось убийство, это было из-за драки в баре, которая зашла слишком далеко… Ничего такого. Вы же не думаете, что Алекс в этом замешан?..

– Я всего лишь хочу больше узнать о доме и тех, кто в нем работал. Думаю, Александр Шольт мне бы в этом помог.

Успокоила ли Белла эта новость? Он все еще выглядел каким-то дерганым, так что сложно было сказать наверняка, но мне показалось, что да.

– Адрес я вам назову, но сомневаюсь, что от этого будет какая-то польза. Алекс много времени проводит в своей городской квартире, а в нашем городке я его давно не видел.

– Квартиру проверили сегодня утром. Его соседка сказала, что он должен быть здесь.

Белл удивленно моргнул.

– Да? Что ж, возможно. Он регулярно ездит туда-сюда. – Он сощурился и выдержал небольшую паузу, а потом добавил: – Знаете, его дом не так просто найти. Я попрошу свою помощницу вас отвезти.

– Что вы, не стоит…

– Ей будет совсем не сложно. – Белл поднялся и шагнул к двери. – Сейчас вернусь!

Как только он ушел, я обратилась к папе.

– Он как на иголках сидел, согласись? Они с Шольтом оба сомнительные и наверняка в сговоре. Может, Шольт и Флинт с Каваной продавали наркотики, а Белл их покрывал – так им удавалось все хранить в тайне?

– Возможно, – шепотом ответил папа. – Хотя у семьи Шольт и так полно денег. Не понимаю, зачем им ввязываться в преступную деятельность.

– Может, из-за этой преступной деятельности они и разбогатели! Так или иначе, Белл что-то скрывает.

– Да, он нервничает, но это еще не значит, что Белл знал об организации и умышленно ее покрывал. – Папины губы сжались в тонкую линию. – Вполне вероятно, что он как мой отец и считает, что не все равны перед законом. Поэтому относился к семье Шольтов по-особенному, все им спускал с рук… Не проверял то, что следовало бы. И теперь боится, что правда выплывет на поверхность, а он окажется виноватым.

Не самый приятный для меня вывод. Я бы предпочла, чтобы Дерек Белл оказался хитроумным преступным гением, а не жалким, плохим полицейским. Хотя, признаться, последнее описание куда больше ему подходило.

– Если ты его не подозреваешь, почему отвлек внимание от Кэтчин? – спросила я.

– Потому что не знаю, насколько тесно Александр Шольт связан с тем, что здесь происходило – что бы это ни было, – и боюсь, что Белл может при нем проговориться о чем-нибудь важном. А по поводу Кэтчин… – Папа вздохнул. – Даже не знаю, видела ли она что-нибудь той ночью. А если видела – не факт, что она об этом помнит. И все же, если ей есть что сказать, пусть лучше говорит об этом мне.

В коридоре послышались шаги, и Белл вернулся в кабинет в сопровождении дамы с рыжим каре, веснушками и широкой улыбкой. Папа встал и пожал ей руку.

– Майкл Теллер.

– Эллисон Хартли. Можете звать меня Элли!

– Элли отвезет вас к Шольтам, – сказал Белл. – Я бы сам с вами поехал, но мне не до того – надо заниматься поисками Тома Каваны.

– Пока нет зацепок? – спросил папа.

– Ни одной. Я вам сообщу, если станет что-то известно.

Белл проводил папу и мисс «Зовите меня Элли» до выхода из участка. Я последовала за ними, а потом задержалась, чтобы посмотреть, как поведет себя Белл, когда папа скроется из виду. Будет злобно глядеть ему вслед? Бормотать что-нибудь о своих гнусных планах? Ладно, второе – это вряд ли, но надежда умирает последней!

К сожалению, Белл даже не взглянул на папу. Он осмотрелся по сторонам, словно подозревая, что за ним следят. Подул ветер, и пустая банка шумно покатилась по тротуару. Белл вздрогнул и схватился за дверную раму. Еще раз нервно огляделся и скрылся в здании.

Хм.

Да, возможно, он жалкий и плохой полицейский.

А еще – чем-то до смерти напуганный.

Пропавшая

Мы ехали по улице в машине Элли. Папа сидел впереди, а я устроилась на заднем сиденье, посерединке. Элли болтала на ходу. Она оказалась очень разговорчивой, и ее тон я бы описала как «солнечный». Никогда не встречала такого жизнерадостного полицейского.

Наконец папа прервал ее веселую болтовню.

– Вы выросли в этом городе?

– Да, всю жизнь здесь живу.

– Наверное, ходили в одну школу с Александром Шольтом и Дереком Беллом?

Элли кивнула.

– Да, только они на пару лет меня старше, так что мы были в разных классах. А, и еще Алекс на какое-то время уезжал в пансион. Потом он вернулся, когда с деньгами стало не очень.

– Не знал, что Шольты испытывали с этим затруднения.

– Сейчас-то у них все в порядке, а вот тогда Оскар Шольт – дедушка Алекса – спустил большую часть состояния.

– Азартные игры?

Элли рассмеялась.

– Не-а. Апокалипсис!

Папа вопросительно на нее посмотрел.

– Простите?

– Он был убежден, что скоро наступит конец света. Уйму денег потратил на всякие глупости. Вроде даже в колонию на Луне вложил тысячи. А потом заперся в старом доме – ну, из которого потом сделали детский дом, – с горой запасов и стал дожидаться конца.

Я подалась вперед.

– То есть у Александра Шольта была причина пойти на преступление – чтобы восстановить семейное состояние.

Папа тихо замычал, выражая свое согласие, а потом обратился к Элли:

– Как они наладили свои дела?

– После того как Оскар Шольт умер, Алекс взял на себя управление финансами и заработал много денег на бирже.

Я хмыкнула.

– Или на таблетках, которые продаются только по рецепту. Или, не знаю, на какой-нибудь другой преступной деятельности.

Папа пожал плечами: может быть.

Элли бодро продолжила:

– Алекс сделал много хорошего для нашего города и для детей из того дома. Ему еще пришлось биться за то, чтобы его открыть.

Любопытно. Папа тоже заинтересовался.

– Были несогласные?

– Некоторые местные жители не хотели, чтобы рядом жили «проблемные дети». Только некоторые, имейте в виду! Большинство было не против дать ребятам второй шанс. Билл Картер предлагал учить их верховой езде, Долли Уестерман, бывшая учительница, – основным предметам… Ох, много кто хотел помочь! Эйприл Чанг даже начала собирать подписи добровольцев.

Она вздохнула.

– Потом старый Сэм Финч начал собирать подписи тех, кто против детского дома. Атмосфера в городе стала довольно напряженная. Кто-то даже устроил погром в пабе Сэма, хотя нет никаких доказательств, что это внучка Долли, что бы он там ни говорил… Так вот, извините. Теперь это все в прошлом. Дом построили, но добровольцем выступить никто не смог.

– Почему? – спросила я одновременно с папой.

– Запретили. Есть определенные законы, установленные государством, и они разрешают находиться в учреждении только тем, кто официально там работает. А жалко.

Я взглянула на папу.

– Правда есть такие законы?

Он едва заметно помотал головой, и я ухмыльнулась.

– Ага! Значит, Шольт намеренно никого не подпускал к дому.

Элли не слышала моих замечаний и продолжала говорить:

– Знаю, Алекс был бы только рад, если бы жители помогали с детьми. Ему очень нравится у нас в городе, поэтому он так здесь и живет, несмотря на все богатство. Если бы у меня было столько денег… – Она печально улыбнулась. – Впрочем, сейчас я бы все равно не уехала.

– А раньше уехали бы? – спросил папа.

– Когда я была еще подростком, мне не терпелось отсюда сбежать! Мы с подружкой мечтали стать космонавтами, потому что космос дальше всего от нашего города.

– Почему же вы остались?

Элли помрачнела.

– Из-за моей подруги, Сары. Ее звали Сара Блю. Она исчезла.

Я поперхнулась.

– Исчезла?! И часто люди исчезают в этом крошечном городке?

Очевидно, папа подумал о том же самом.

– Когда? – спросил он.

– О, давным-давно. Двадцать лет… семь месяцев… и шесть дней назад. Нет, я не считаю! – Она засмеялась, но смех резко оборвался. – Сара исчезла за неделю до своего пятнадцатого дня рождения. Она вышла из школьного автобуса, как обычно, но до дома не добралась.

Двадцать лет назад. Значит, с этим делом не связано. Как и сказала Элли, это было давным-давно.

Двадцать лет, семь месяцев, шесть дней… Интересно, папа тоже будет так вот подсчитывать дни? Мне не хотелось, чтобы моя смерть превратилась в унылую точку отсчета в его жизни.

– Вы так и не узнали, что с ней произошло? – спросил папа.

– Нет. Старик Дерека вел расследование. Он считал, что Сара сбежала.

– А вы нет?

– Нет, и ее родители в это не верили. Да, ей хотелось уехать, как и мне, но она не бросила бы маму с папой, даже не попрощавшись.

Элли вздохнула.

– Они оба уже мертвы. Так и не смогли пережить потерю. Остальные родственники живут далеко отсюда – ее родители переехали в наш городок по работе. И все же мне хотелось бы наконец найти Сару и сообщить радостную новость семье.

– Думаете, она до сих пор где-то здесь?

Видимо, папа таким образом ненавязчиво уточнял, правда ли Элли думает, что Сара все еще жива.

– Да, времени много прошло, но бывало такое, что потерянных людей находили спустя десятки лет. Дерек считает, что уже нет смысла в поисках, но…

Она встревоженно покосилась на папу – наверное, боялась, что он согласится с Дереком. Вот только она не знала моего отца.

– Мы – полицейские, – с гордостью произнес он. – Мы никогда не перестаем искать пропавших.

Элли просияла.

– Честно говоря, я тут подумала… ну, конечно, если вы не слишком заняты…

– С радостью взгляну на папку с делом, – сказал папа.

По ее лицу расплылась улыбка.

– Спасибо! Она в бардачке.

Я рассмеялась.

– Наверное, она сразу положила ее в бардачок, как узнала, что скоро приедет опытный следователь.

Он кивнул и потянулся к бардачку. Вокруг глаз у него собрались морщинки – так бывало всегда, когда папа с трудом сдерживал улыбку: ему нравилось, что Элли борется за подругу.

Папа принялся листать папку, и я подалась вперед, сощурив глаза. Папа достал фотографию и приподнял, чтобы я лучше ее рассмотрела. Сара Блю. У нее были длинные черные волосы, смуглая кожа, смелый взгляд. Коренная австралийка, мечтавшая подняться к звездам.

Папа убрал снимок и закрыл папку.

– И это все? Маловато для дела о пропавшем ребенке.

– Вы тоже так считаете? Я пыталась обсудить это с Гэрри Беллом – он сейчас на пенсии – но… скажем так, он не проникся моими словами. Дерек уверен, что Гэрри Белл сделал все что мог, но это нормально – заступаться за отца. Просто… – Элли покачала головой. – Гэрри Белл не сомневался, что Сара скоро вернется. – Она крепче сжала руль. – А она так и не вернулась. Думаете, еще можно напасть на ее след?

– Будет непросто, – предупредил ее папа, – но не то чтобы невозможно. Наверное, лучше начать сначала: заново опросить всех, кого допрашивала полиция, выяснить, какие детали они упустили. Если хотите, я вам с этим помогу – после того как закроем дело о пожаре.

Элли широко улыбнулась, и по сравнению с этой яркой, сияющей улыбкой все предыдущие сразу стали казаться фальшивыми. Маленькие города похожи на озера. Наверное, это относится и к местным жителям. Солнечность Эллисон Хартли была лишь поверхностью воды, и мне даже стало совестно за то, что я сразу этого не поняла. Надо научиться лучше разбираться в людях, иначе мне не стать детективом, как папа, после уни… ох.

Я в любом случае не закончу университет и не стану детективом. Я никем не стану. Глупо, конечно, но я иногда забывала о том, что мертва, – возможно, потому, что не чувствовала себя мертвой. Правда, до несчастного случая я жила в настоящем, всегда сегодняшняя и никогда – вчерашняя, а сейчас замерла в прошлом, на пятнадцати с половиной годах, и не двигалась ни вперед ни назад – и как я могла при этом быть девочкой-бабочкой? Разве что если бы решилась двигаться дальше…

Откуда у меня взялась эта мысль? Это все влияние Кэтчин! Я принялась в панике искать более приятные, успокаивающие мысли и быстро нашла одну: пускай в полицию мне не попасть, но я все еще могу учиться новому, расти и меняться. Быть девочкой-бабочкой, как мама.

Я развила эту идею. Может, мама вернется оттуда, где она сейчас, найдет меня, и папа сможет ее видеть, и мы все снова будем вместе! В глубине души я понимала, что это неправильно, но старалась об этом не думать. Нет, я найду маму, поставлю на ноги папу, и все будет хорошо.

Машина завернула за угол и начала взбираться по холму. Элли показала на вершину холма.

– Видите вон тот дом? Который большой? Там живут Шольты. Алекс сам его построил – ну, заплатил рабочим.

Особняк Шольтов был двухэтажным, из красного кирпича, и обшитые досками домишки, стоявшие рядом, казались миниатюрными по сравнению с ним. Его окружали зеленые скульптуры из кустов, подстриженных в форме лебедей. Дерек Белл сказал, что этот дом «не так просто найти». Он солгал. Мы бы с легкостью нашли его по короткому описанию «уродливый кирпичный особняк с вычурными кустами», – а значит, Элли с нами отправили не просто так. Белл хотел, чтобы она приглядывала за папой, а потом все ему доложила.

Папа сделал тот же вывод. Когда машина остановилась, он обратился к Элли:

– Я бы поговорил с Шольтом один на один. Думаю, он подойдет к разговору серьезнее, если его будет расспрашивать незнакомый человек.

Элли не стала возражать. Наоборот, на ее лице отразилось облегчение. Наверное, ей неловко вот так метаться меж двух огней. Теперь она сможет с чистой совестью сказать Беллу, что при допросе не присутствовала и ничего не знает.

Я поспешила за папой. Он подошел ко входу и ударил тяжелым медным дверным молотком по крепкому дереву. Там не спешили открывать. Папа собирался было постучать снова, как вдруг дверь распахнулась.

За порогом стоял тощий седой старик болезненного вида: с бледной, желтоватой кожей, дрожащими руками. Несмотря на это, взгляд у него был пронзительный.

Папа показал ему свое удостоверение, не обращая внимания на направленный на него свирепый взгляд.

– Мне надо поговорить с Александром Шольтом.

– Его нет дома. Он уехал в город рано утром.

– Вы его отец?

Старик отрывисто кивнул.

– Да, Чарльз Шольт. Что с того?

Папа посмотрел на меня, а потом на дом. Я все поняла. Он хотел, чтобы я проверила, не прячется ли там Александр.

Я пробежала мимо Шольта и принялась осматривать комнаты, наполненные роскошной мебелью и выцветшими фотографиями бледных родственников Шольтов. На первом этаже Александра точно не было, так что я поднялась по спиральной лестнице.

На втором меня ждали одни сплошные спальни кремовых и бежевых оттенков, которые сливались между собой: скучная спальня… очередная кремовая спальная… еще одна… Минутку.

В этой занавески развевались на ветру, но окно было закрыто. Странно. Я подошла ближе.

В раме не оказалось стекла. Оно словно исчезло, но деревянная рама выглядела нетронутой. Я опустила взгляд и увидела осколки на полу.

Кто-то вломился в дом? Правда, балкона здесь нет, и уж слишком высоко. Каким же надо быть целеустремленным, чтобы сюда забраться? Может, окно разбили, бросив что-нибудь снизу. Камень?

Я уже собиралась развернуться, как вдруг увидела нити волос, застрявшие в оконной раме. Черных волос.

Перед глазами встала фотография, которую вчера показал мне папа. У директора Каваны были черные волосы. Он сюда приходил? Он все еще здесь?

Я помчалась осмотреть другие спальни. Пусто. Потом спустилась и вышла в сад за домом – мало ли, кто-нибудь спрятался в подстриженных кустах? – но и там никого не было.

Разочарованная, я вернулась к папе. Он все еще разговаривал с Чарльзом Шольтом. Точнее, это Чарльз Шольт с ним разговаривал, вещая о том, что полиции следовало бы заниматься полезными вещами, а не докапываться до успешных предпринимателей.

– Александра там нет, – доложила я папе. – На втором этаже разбито окно, и в раме застряли черные волосы. Наверное, в него пролезал директор Кавана.

Папа тут же перебил старика и сказал, протягивая ему визитку:

– Боюсь, сейчас мне пора, но я правда должен поговорить с вашим сыном. Пожалуйста, попросите его, чтобы он связался со мной как можно скорее.

Шольт бросил визитку на пол и с грохотом хлопнул дверью.

Я растерянно посмотрела на папу.

– В смысле – тебе пора? Разве ты не обыщешь дом? Я же не могла заглянуть в шкафчики и все такое. Вдруг там спрятаны улики?!

Папа оглянулся на машину, из которой за ним наблюдала Элли. Он достал телефон и поднес к уху.

– Черных волос и разбитого окна недостаточно, чтобы оправдать обыск, Бет, – сказал он, медленно отходя от дома. – Мало ли, из-за чего на самом деле разбилось окно. Волосы могут быть чьи угодно. Да и как я объясню, откуда это узнал?

О. Об этом я не подумала.

– Но это же подозрительно?

– Да, особенно учитывая то, что Александр Шольт избегает разговора с полицией. Я пока не могу получить ордер на обыск. Зато могу попросить наш отдел тщательнее изучить семью Шольтов. Ты отлично справилась, Бет. – Он одобрительно кивнул.

Я широко улыбнулась. День выдался не просто хороший, а даже замечательный. Я помогла папе, причем в обличье призрака, и сделала то, что не смогла бы провернуть, будучи живой.

Может, у меня все-таки есть шансы стать детективом? Пускай это будет не совсем так, как я себе представляла до своей смерти, но все же… Бет Теллер. Детектив-призрак. Новое, чудесное будущее для нас с папой – и мамой, потому что я ее найду.

Элли прервала счастливый ход моих мыслей. Она выпрыгнула из машины и помчалась к нам с телефоном в руке. Рыжие волосы хлестали ее по лицу. Она резко остановилась напротив папы. Лицо у нее было бледное как полотно, но голос звучал все так же ровно и деловито:

– Они нашли еще два трупа. Оба заколоты.

Смерти

По городу мы ехали в гробовой тишине. Улицы мелькали за окном. Обшитые досками дома, эвкалипты и черные вороны сливались в одну размытую полосу, пока мы не остановились на улице, которая ничем не отличалась от других – кроме того, что на ней стояли две полицейские машины. Они перегородили дорогу, а полицейские собрались в самом конце улицы, у высокой проволочной ограды. Я не видела, что за ней.

Папа с Элли вышли из машины, и я следом. За оградой темнела глубокая яма, а дальше росла зелень. Дерек Белл поспешил к нам. Вид у него был еще более нервный, чем утром.

– Жертвы там? – спросил папа, кивая на яму.

– Да. Это проход к старому сливоприемному колодцу. Тела заметил случайный прохожий. – Белл быстро, пораженно моргал, словно все не мог поверить в случившееся. – Жертвы… Том Кавана и Мартин Флинт.

Я разинула рот от удивления.

– Воспитатель и директор умерли… здесь? А кто тогда сгорел при пожаре?

– Вы уверены? – уточнил папа.

– Да, более чем. Я отлично знал их обоих. – Белл взъерошил свои волосы. Рука у него дрожала. – Оба заколоты сегодня ночью. Рана у обоих на груди.

– Кто-нибудь что-нибудь видел? Или слышал?

– Пока не ясно. Сам никто к нам не обращался, а на то, чтобы всех опросить, уйдет время. – Белл кивнул на встревоженную толпу около одного из полицейских. Они все разговаривали одновременно.

– Кто умер?

– Что с ними произошло?

– Здесь безопасно?

Белл с мольбой взглянул на Элли.

– Ты не могла бы?..

Она кивнула, подошла к толпе и заговорила тихим, обнадеживающим голосом. Через несколько минут шум голосов стих.

– Она умеет найти подход к людям, а? – спросил папа.

Белл даже не смотрел на Элли. Он оглядывал улицу.

– Зачем выбрасывать тела именно сюда?.. – Белл нервно покосился на ограду.

– Их убили не здесь? – спросил папа.

– Нет. Крови мало. Явно убийство произошло в другом месте. Идемте, я вам покажу.

Папа последовал за Беллом к воротам, строго взглянув на меня, как бы говоря: «Тебе нельзя смотреть на трупы». Я была не против. Мне самой не хотелось смотреть на убитых и рассуждать о том, как именно их убили, – эту часть расследования я с готовностью оставляла папе.

Я вспомнила, как Кэтчин предположила, что меня убили, и поэтому я застряла в мире живых. Вдруг призраки Каваны и Флинта витают где-то рядом, не желая расставаться с останками? Правда, я не задерживалась у своего тела. Сначала меня окутала пустота, а потом я поплыла навстречу краскам, но вдруг услышала, как плачет мой папа. К тому времени, как я добралась до него, с моей смерти прошло несколько недель, и тело уже закопали.

Впрочем, с Флинтом и Каваной все могло быть иначе. Хотя чутье подсказывало, что они покинули мир живых. Сама не знаю, почему я была так в этом уверена. Я чувствовала, что у них нет незавершенных дел. Мы с папой должны сами выяснить, кто их убил и почему.

Я посмотрела на толпу местных жителей. Они в основном были папиного возраста и старше. На улице я детей не заметила, но во дворах перед домами валялись игрушки. Я надеялась, что дети не слишком напуганы.

А еще я надеялась, что мы раскроем дело до того, как появится новая жертва.

Папа вернулся, отошел от полицейских и достал мобильный. Я приблизилась и услышала конец разговора, который он вел приглушенным голосом:

– Да, как можно скорее… Явно что-то не то… Позже перезвоню.

– Что не так? – спросила я, когда он повесил трубку.

Папа снова приложил телефон к уху, чтобы не говорить в пустоту.

– Дело подозрительное. Рейчел отправит команду из города; завтра утром они будут здесь. Мне нужны полицейские, которые не подчинены Дереку Беллу.

– Он напуган, да? После того как ты вышел из участка, он задержался в дверях и огляделся по сторонам с таким видом, будто на него кто-то охотится.

Папа кивнул, ни капли не удивленный моими наблюдениями.

– Да, и сейчас ему явно страшно. Не знаю, насколько тесно он со всем этим связан, но три убийства подряд в маленьком городке – это ненормально, и Белл что-то от меня скрывает.

Папа, как мне казалось, прав: смерти наверняка имели отношение друг к другу.

– Они же все из того дома, – напомнила я. – Может, дети смогут что-нибудь прояснить?

– Возможно. – Папины губы сложились в тугую линию. – Рейчел сказала, что они не слишком-то разговорчивы. Возможно, напуганы. Таких детей, забитых и напуганных, несложно заставить молчать о торговле наркотиками – или что там происходило на самом деле.

– Пусть Рейчел им объяснит, что директора Кавану и воспитателя Флинта можно больше не бояться!

– Она постарается их успокоить, но… – Папа вздохнул. – Скорее всего, система так часто подводила этих детей, что они больше не верят в справедливость. К тому же Рейчел подозревает, что дело не в страхе. Они не выглядят напуганными: как будто уверены, что кто-то обо всем уже позаботился. Может, им просто не хочется вспоминать об этом месте. Так или иначе, его больше нет.

Я вспомнила мрачные лица детей с фотографии. Дом должен был приносить им пользу и радость. Наверное, так оно и было бы, если бы в него пустили добровольцев. А вместо этого детей отрезали от мира, чтобы Шольт мог продавать наркотики или чем он там занимался. И Дерек Белл закрывал на это глаза либо потому, что сам был подельником, либо из-за могущества и богатства Шольтов.

– С ними поступили неправильно! – возмутилась я и тут же поняла, что говорю совсем как папа. Он тоже это заметил и улыбнулся.

– Конечно. Рейчел ими займется. Она пытается завоевать их доверие, чтобы расспросить о пожаре, и думает над тем, как им помочь. С этим она разберется. А мне нужно со всем разобраться здесь.

Я могла ему с этим помочь.

– Ну, если Кавана правда был у Шольтов, может, Флинт тоже прятался там от полиции. Вчера они что-то не поделили – тогда и разбилось окно, – и Александр Шольт убил их обоих. А потом отвез тела сюда, потому что…

– Потому что первым в голову пришло именно это место, – закончил за меня папа. – И все, похоже, про него знают. Только один момент меня смущает. – Он кивнул на ограду. – Видишь те ворота? Они были заперты. Полиции пришлось разрезать проволоку, и замок явно не был взломан.

– Тогда как Шольт – то есть убийца – выбросил тела в яму?

Он пожал плечами.

– Возможно, замок все-таки взломали, но очень искусно. Только зачем стараться скрыть следы взлома, оставляя тела на видном месте, где их могут заметить прохожие? Разве что Шольт думал, что оно достаточно надежное, но ошибался…

Папа умолк и задумчиво нахмурился.

Вдруг его взгляд заострился на чем-то позади меня, и он убрал мобильный в карман. Я обернулась и увидела Элли.

Когда она подошла ближе, папа спросил:

– Вы хорошо их знали?

– Не то чтобы. Здоровались, когда сталкивались на улице, – только и всего. Они были не особо общительные.

Она перевела взгляд с ямы на… автобусную остановку?

– Странно, – пробормотала Элли. – Только поговорили о Саре…

– Есть связь? – поинтересовался папа.

– Именно здесь ее видели в последний раз, – объяснила Элли. – Она вышла из автобуса и пошла домой – она жила через квартал отсюда. Исчезла где-то между остановкой и домом.

– Может, это все как-то связано! – воскликнула я, но тут же поникла. – Нет. Том Кавана и Мартин Флинт не знали Сару. Они не местные. Так что вряд ли.

Элли пришла к тем же выводам.

– Разумеется, связи быть не может. Просто совпадение.

Папа кивнул.

– Есть свидетели?

Она покачала головой.

– Мы еще должны всех допросить, но сам никто не хочет ни о чем сообщить. – Тут она просияла. – Ну, не считая Тэнси Вебстер и ее ангелочков.

– Ангелочков?

Элли кивнула на толпу.

– Видите даму в зеленом?

Я видела сразу несколько дам в зеленом и не могла понять, кто из них Тэнси, но Элли добавила:

– С собаками?

А, эта: пожилая дама в спортивном костюме и с четырьмя пушистыми белыми дворняжками.

Папа кивнул, и Элли продолжила:

– Вот, это Тэнси. Она верит… ну, много во что. Она утверждает, что слышала, как ночью у нее над домом хлопали крылья, и, судя по звуку, это существо было намного крупнее обычной птицы. Собаки тоже это слышали… Полночи лаяли.

Крылья. Слишком крупные для птицы.

Сердце тревожно заколотилось в груди.

– Папа! Хвататели!

Он едва заметно покачал головой.

– Не важно, веришь ли ты Кэтчин, – я да! Вдруг Хвататели сейчас ее ищут? Я посмотрю, все ли с ней в порядке.

Я побежала прочь и уже пересекла несколько улиц, когда вспомнила, что понятия не имею, как дойти до больницы. Раз я могла усилием мысли переместиться к папе – может, и с Кэтчин так получилось бы?

Я закрыла глаза и представила лицо Изобел Кэтчин с острыми чертами. Через секунду я начала ощущать ее присутствие. Сначала его сложно было нащупать, как будто она куда-то двигалась, а потом чувство окрепло, и я смогла на ней сосредоточиться. Вокруг все завертелось, будто мир тасовали, как колоду карт. Когда он замер, я открыла глаза.

И увидела, что стою у кровати Кэтчин. Из меня посыпались слова:

– Кэтчин, мне кажется, здесь появились Хвататели – я имею в виду, в нашем мире. Нашли тела…

– Да, слышала. Медсестры только об этом и говорят.

– …и одна свидетельница слышала, как в небе хлопают крылья, слишком большие для птичьих – и я подумала, что они могут прийти за тобой.

Кэтчин подняла руку.

– Расслабься, Теллер. Это не Хвататели.

– Ты уверена?

– Ага.

– Ты правда… – Я осеклась и задала более осмысленный вопрос. – Почему ты так уверена?

– Никто за мной не охотится. Поверь мне.

Она явно не сомневалась в своих словах. Неужели папа был прав и Хватателей на самом деле не существовало? И все же я чувствовала, что история Кэтчин – не выдуманная. В любом случае мне стало намного легче от осознания того, что ей ничего не грозит – а возможно, и не грозило, по крайней мере в этом измерении. Просто я так думала.

Кэтчин махнула на край больничной койки.

– Садись, а то упадешь. И – все равно спасибо, что решила обо мне позаботиться.

– Да не за что. Зачем еще нужны др… – Я осеклась, подумав, что Кэтчин, возможно, вовсе не хотела бы называться моей подругой.

Как ни странно, она согласилась.

– Ну, наверное, друзья всегда так поступают.

– Мм… Так мы друзья?

Она посмотрела на меня так, будто я что-то недопоняла.

– Я же тебе сказала, что думаю о твоем папе?

При чем здесь это?

– Да.

– Ну, так мы друзья. Друзья всегда говорят друг другу правду, даже ту, которую другому не хочется слышать.

Очень… оригинальное определение дружбы. Впрочем, я и такому рада. Я широко улыбнулась. Кэтчин не то чтобы ответила мне тем же, но улыбнулась краем губ. Хоть что-то.

Она покачала головой, все еще глядя на меня с полуулыбкой.

– Глупая ты. Вот что бы ты делала, если бы сюда прилетели Хвататели? Пугала их своей призрачностью?

– Не знаю! Наверное, подождала бы папу. Думаю, он скоро придет. А, и я не упомянула, что ты меня видишь. Не хотела… ну, я…

– Чтобы я ему сказала, какой он печальный? Думаю, он сам об этом знает.

– Не надо ему напоминать.

– Не бойся, Теллер. Ничего я ему не скажу.

– Обещаешь?

– Обещаю. Я сказала тебе, что думаю, потому что так поступают друзья. А теперь сохраню твой секрет, потому что так поступают друзья.

Интересно, у нее где-то хранился список правил, как полагается дружить? Я впервые встретила такую девчонку. Наверное, другой похожей и не найти.

– Спасибо.

Она кивнула и задумчиво посмотрела в пространство.

– У меня была подруга. Там, в ином месте. Она говорила мне правду. То, что считала правдой.

– Которую тебе не хотелось слышать?

Полуулыбка Кэтчин растаяла, и она стиснула в кулаке комок простыни. Я ляпнула не подумав, и теперь мне было стыдно. Ее подруга действительно говорила тяжелую правду.

Теперь я ни капли не сомневалась, что Кэтчин пережила нечто кошмарное – и не одна. Только ее подруги больше не было рядом, и Кэтчин раньше ее не упоминала, так что мне стало страшно за ее судьбу… и я все-таки переживала, не грозит ли Кэтчин опасность, что бы она там ни говорила.

– Знаю, сейчас папа выглядит не лучшим образом, – сказала я, – но я все равно к нему обратилась бы в трудную минуту. Он тебе поможет. Дай ему шанс.

– Я рассказываю свою историю не для того, чтобы мне помогли.

– Тогда зачем?

Кэтчин подтянула колени к груди и опустила на них подбородок.

– Чтобы меня выслушали.

Я обдумала ее слова, а потом ответила:

– Как по мне, это похоже на мольбу о помощи. Если ты о ней не просишь, это не значит, что она тебе не нужна.

Кэтчин молча смотрела на меня своими бездонными карими глазами, но мне не было неуютно сидеть с ней в тишине. Наоборот, приятно молчать вот так вместе с кем-то, кто знает, что ты рядом. Как и вести обычный разговор. Ну, не совсем обычный, но Кэтчин обращалась ко мне так, как часто обращаются друг к другу друзья – например, назвала меня глупой.

Вдруг я ощутила мучительную тоску по своим двоюродным братьям и сестренкам. Они всегда подшучивали над моими промахами. И всегда защищали, если кто-нибудь не из наших родных нагло смеялся над моими глупыми поступками. Как в тот раз, когда выяснилось, что я не умею петь. Я этого еще не знала. Мне было десять, я выступала на школьной линейке, и на середине песни заметила, что учителя морщатся, а дети закрывают уши руками. Я не верила своим глазам; тетя Вив всегда говорила, что у меня чудесный голос! А потом мне вспомнился тот соленый торт, который она тоже нахваливала. Я замолчала. Дети принялись хихикать, и у меня на глаза навернулись слезы. Вдруг мои двоюродные братья и сестры закричали на весь зал.

Сначала Деннис: «Заткнитесь и дайте ей допеть!»

За ним Триша: «У вас бы так хорошо не вышло!»

И Энджи: «Да вы все поете в сто раз хуже!»

И, наконец, шестилетний Чарли: «Да мы все лучше вас поем!»

Мы с Кэтчин сидели в приятной тишине, пока из коридора не раздались поспешные шаги. Папа ворвался в палату, и я сказала:

– Привет, па. Никаких Хватателей тут нет. Извини.

Он одарил меня взглядом, который означал «я же говорил», но судя по тому, как он сюда спешил, Кэтчин все же заронила в его мысли зерно сомнений своей историей. В глубине души он подозревал, что она правдива, хоть и не хотел это признавать.

– Пришли дослушать мою историю, детектив? – спросила Кэтчин.

– Пожалуй, – ответил папа. – Если вы готовы ее рассказать.

Папа хотел снова с ней поговорить еще с того момента, когда выяснилось, что того, кто якобы погиб при пожаре, на самом деле закололи. Сейчас мне казалось, что все это произошло вечность назад. А вовсе не сегодня утром.

Папа пододвинул стул к кровати и сел.

– В этот раз расскажете про пожар?

Кэтчин хмыкнула.

– До него мы пока не дошли. Сегодня не об этом… – Она взглянула на меня и тут же перевела взгляд обратно на папу, чтобы он ни о чем не догадался. – Сегодня о моей подруге. И о сером.

Кэтчин

Пленница

Я просыпаюсь.

Надо мной свет.

Сияет в центре. По краям – тень.

Я слышу голос:

– Привет, девочка.

Приподнимаюсь.

– Кто здесь?

– Я здесь.

Поворачиваюсь на звук.

Угол комнаты.

Слишком темно – ничего не видно.

Голос поет:

Новый дар Едоку.

Мертвая, мертвая.

Снова жертву ведут.

Мертвая, мертвая.

Будешь ночью рыдать.

Мертвая, мертвая.

Будешь чудищ питать.

Мертвая, мертвая.

Спрыгиваю с кровати. Сжимаю кулаки.

– Выходи!

Молчит.

Подаюсь вперед. Замираю.

Я не знаю, кто в углу. Что в углу.

– Кто ты? – спрашиваю.

– А ты? Имя за имя!

Кто-то должен начать.

– Я Изобел Кэтчин.

– Я Кроу[3].

– Выйди на свет, Кроу.

– Тебе будет страшно.

Усмехаюсь.

– Ага. А слушать жуткие песни в темноте – совсем не страшно.

Слышу шорох.

Вижу кого-то.

Серую.

Кожа серая. Волосы до пола – серые.

Платье серое – из волос.

Глаза, как два облака. Смотрит.

– Боишься, Изобел-которая-Кэтчин?

Нет. Чувствую облегчение. Опускаю кулаки.

– Ты девочка. Такая же, как я.

Она идет ко мне – прыгает. Носки ее ступней повернуты внутрь. И ногти слишком длинные.

– Не такая же! У тебя есть краски. Много. Скоро они придут, и твои краски потускнеют. Их заменят крики.

– Кто придет? Хвататели?

– Хвататели! – хмыкает она. – Хвататели – ничто. Ни сердца, ни смелости, ни стержня. Здесь они служат Едоку.

Главному.

– Что ему от нас нужно?

– Он пожирает то, что внутри наших внутренностей. Краски нашего духа. Думаешь, я всегда была серой?

Краски не для нас!

Они для него.

Я думала, что Кроу – серая девочка.

Нет – ее краски забрали.

Все без остатка.

– Давно ты здесь?

Кроу прыгает по комнате.

– С самого начала. Жду. Наблюдаю. Помогаю новым.

– Да? Тогда помоги мне!

– Я и помогаю. Объясняю.

– Объясни, как отсюда выбраться.

Кроу царапает ногтями воздух.

– Выхода нет. Он только для мертвых.

Она резко поворачивается к двери.

Дверь гремит.

Кроу кидается в темный угол.

Дверь открывается.

Входят Первый и Второй.

Второй бросает мне что-то. Ловлю.

Булка.

Я голодная.

Булка всего одна.

Смотрю на угол Кроу.

Она молчит.

Не хочет булку.

Или прячется.

Как будто они не знают, что ты здесь.

Разламываю булку пополам.

Бросаю ее половину на кровать.

Съедаю свою.

Она говорит из темноты:

– Иногда хлеб. Иногда мясо. Иногда сон.

Ноги немеют.

Падаю.

Хвататели выносят меня из комнаты.

Слышу голос Кроу:

Новый дар Едоку

Мертвая, мертвая…

Едок

Несут по тоннелю.

В другую комнату.

Бросают на пол.

Как мешок.

Уходят.

Остаюсь.

Вижу стол.

Из серых ветвей.

Из ветвей растут тонкие ветки.

Изгибаются, словно пальцы.

За столом, в темноте, шевеление.

Встаю. Бьюсь за себя. Сбегаю.

На самом деле – нет. Не могу двигаться.

Пальцы не слушаются.

На руках, на ногах.

Могу только чувствовать.

И смотреть.

Оно выходит из теней.

Едок большой. Белый. Худой.

Ноги, как древко метлы, руки до ступней.

Нагибается ко мне.

Его глаза – зеркала.

Вижу свое застывшее лицо.

Полное ужаса.

Мне страшно.

Он хватает меня за запястье.

Тащит к столу.

Берет за голову, грубо.

Длинные пальцы впиваются в череп.

Отрывает от земли.

Хочу рычать.

Кричать.

Кусаться.

Не могу.

Кладет на стол.

Подносит лицо к моему.

Чувствую дыхание на щеке.

Глаза-зеркала смотрят внутрь моей головы.

Не отводит взгляд. Отшатывается.

Оголяет мой живот.

Давит пальцами на пупок.

Моя плоть разрывается.

Кричу.

Крик не выходит.

Едок поднимает руку.

С его пальцев капают краски.

Словно я кровоточу радугой.

Он пожирает то, что внутри наших внутренностей.

Едок проглатывает полоску зеленого.

Его кожу охватывает бледное свечение. Гаснет.

Он отрывает еще часть меня.

И еще.

Из глаз текут горячие слезы.

Горло болит от криков, которым не выйти.

Кажется, что я умру от боли.

Не умираю.

Живу.

Чувствую.

Страдаю.

Серое

Я – сжавшийся клубок.

Я – стекло, разбитое о камень.

Осколки. Они повсюду.

Никогда не найду их все.

Никто не найдет.

Кроу шепчет на ухо:

– Мертвые не чувствуют. Им не больно.

Утыкаюсь носом в подушку.

Молчу.

– Злишься, Изобел-которая-Кэтчин? Из-за булки?

Она ждет.

Я молчу.

– Если не будешь есть, они заставят. Иногда хлеб, иногда мясо. Иногда сон – не всегда. Только когда ты нужна Едоку.

Снова ждет.

Я все еще молчу.

Кроу топает. Длинные ногти царапают кожу.

– Что я могу? Что можешь ты? Хватателей никто не схватит. Их не остановить. У нас нет ни когтей, ни крыльев, ни клыков. Нам не сбежать. Никто не сбегал.

Никто не сбегал?..

С трудом выдавливаю слова:

– Есть и другие девочки?

– Хвататели хватают. Едок питается. Девочки приходят, но не уходят.

Голос Кроу мрачный. Печальный.

Другие девочки мертвы.

Со мной такого не будет.

Встаю.

– Я сбегу.

– Я знаю способ.

– Так скажи!

– Ты должна стать мертвой внутри. Ничего не чувствовать.

Мертвой внутри? Что за глупость.

Хлопаю ладонью по матрасу.

– Скажи правду! Как сбежать?

– Я сказала! И лучше умереть скорее. Тогда не страшно быть серой.

Стою. Смотрю на нее.

– Я не посерею, Кроу!

Уголки ее губ опускаются.

– Глупая немертвая девочка. – Она показывает на мою руку. – Ты уже посерела.

Прослеживаю за ее взглядом.

На моем запястье – отпечатки пальцев. Здесь он впервые меня коснулся.

Отпечатки серые.

Чешу.

Царапаю.

Не могу стереть.

Не могу вернуть краски.

– От него не избавиться, – говорит Кроу. – Это твой серый. Как мой, но не совсем. У всех свой серый. – Она подается вперед и добавляет: – Ты бы не расстраивалась, будь ты мертвой.

– Уйди! – огрызаюсь.

Кроу отпрыгивает.

– Ладно! Собирай свои крики, собирай, и они тебя раздавят!

Она упрыгивает в свой угол.

Я смотрю на руку.

Мне бы нож. Вырезать серое.

Глупо.

Был бы нож, я бы разрезала им Едока.

Он отнял часть меня.

Оставил свой след.

Видимый для всех.

Не знаю, как это вынести.

Нет – знаю.

Имена.

Ба Труди Кэтчин…

Бабуля Сэди Кэтчин…

Бабушка… Линда?

Не помню.

Я – стекло, разбитое о камень.

Мои связи разорваны.

Хватаю осколки.

Собираю себя по частям.

Ба Труди Кэтчин…

Бабуля Сэди Кэтчин…

Бабушка Лесли Кэтчин…

Бабушка Лесли Кэтчин.

Мама моей мамы.

Слышу мамин голос:

Закон, который позволял забирать детей аборигенов, действовал много лет. Они пришли за твоей бабушкой, как приходили когда-то за ее мамой. Только твоя бабушка не смогла сбежать.

Ее отправили в плохое место. Одно из худших. Она думала, что мама ее спасет. Пока ребенок постарше ей не объяснил, что матерям не говорят, куда отвозят их детей. И назад никого не отдают. Тогда твоя бабушка поняла, что ее ждет много тяжелых дней. Она боялась, что не переживет этого, что ей не хватит сил. А потом вспомнила о скалах своей родины. Старых скалах. Скалах, проживших миллионы лет.

Твоя бабушка заставила себя стать твердой, как скала. Она перенесла тяжелые времена. Пережила тяжелые годы. А потом выросла. И отправилась искать маму, которая все это время искала ее.

Твоя бабушка закалила свой дух.

Я не стекло, разбитое о камень.

Я скала.

До тех пор, пока помню о своих корнях.

О моих предках.

Кроу мне с этим поможет.

Я не могу произносить имена вслух.

Это и не нужно.

Главное – кто они для меня.

– Кроу? Сделаешь кое-что для меня?

Тишина.

– Повторяй имена вместе со мной.

Все тишина.

– Выйди и помоги мне!

– Я пыталась помочь.

Она дуется.

Потому что мне не понравилось ее извращенное решение.

Ее душа искажена. Но без нее мне не справиться.

– Кроу? Я подумаю над тем, чтобы умереть внутри.

Она выпрыгивает из теней.

– Правда?

Нет.

– Да. Только выучи слова.

– Я хороша в словах!

Называю имена.

Она повторяет.

Произносим их вместе.

– Ба… – Труди Кэтчин

– Бабуля… – Сэди Кэтчин

– Бабушка… – Лесли Кэтчин

– Мама… – Ронда Кэтчин

– Я.

Даже если я их забуду, Кроу мне напомнит.

Я выдержу.

Дождусь побега.

Дождусь мига, когда Едок познает страх.

У страха будет мое лицо.

Мой голос.

И я буду ужасна в гневе.

Бет

Краски

Кэтчин затихла.

Папа молчал. Я молчала. У меня пропал дар речи. Так я была ошеломлена. Напугана. Возмущена.

Папа тоже злился. Это было видно по поджатым губам, по блеску в глазах. Однако голос его оставался ласковым.

– Если вам кто-то навредил, я могу защитить вас. И вашу подругу.

– Пытаетесь меня спасти? – Ее лицо было словно каменным, а взгляд отрешенным. Твердая скала. – Слишком поздно.

Папа предпринял еще одну попытку.

– Если ваша подруга в беде…

– Нет.

Похоже, она не врала. Теперь я не сомневалась, что Кэтчин говорит нам правду, просто необычным способом.

Папа достал из кармана визитку и положил на комод у кровати.

– Вот мой номер. Можете звонить в любое время.

– Ага. Позвоню я вам, конечно.

Он вздохнул.

– Уверены, что больше ничего не хотите добавить?

Кэтчин откинулась на подушки и закрыла глаза. Папа решил не настаивать.

– Хорошо, отдыхайте. – Он поднялся. – Завтра я снова приду, и мы поговорим, если вы будете не против.

Он медленно вышел из палаты, чтобы Кэтчин успела его окликнуть, если вдруг передумает, но она не издала ни звука и даже не шевелилась, пока дверь за ним не захлопнулась. Ее веки поднялись, и она села в постели.

Я хотела сказать… но не знала что. Что-нибудь. Хотя все слова, приходившие на ум, казались пустыми и глупыми по сравнению с тем, что она испытала. И все же я не удержалась.

– Знаю, ты отвергаешь папину помощь, но вдруг я могу хоть как-то…

Она нетерпеливо помотала головой.

– Хочешь кому-нибудь помочь, Теллер? Начни с себя.

– У меня все в порядке!

– Ничего подобного. Не хочешь двигаться дальше? Ладно. Поступай по-своему, хоть это и глупо. Только прошлое не вернуть. Ни тебе, ни твоему папе.

«Неправда!» – подумала я, но и сама сразу поняла, как нелепо это звучит. Я умерла. Я изменилась. Папа изменился. Изменений не обратить.

Не знаю, почему раньше я этого не понимала.

Кэтчин изучила мое лицо и снова одарила меня полуулыбкой. А потом откинулась на подушку, очевидно, с чувством выполненного долга.

– Выметайся. Завтра увидимся.

Я вылетела сквозь стены больницы на вечернюю улицу. Папа ходил взад-вперед вдоль машины и разговаривал по телефону. Он завершил звонок ровно в тот момент, когда я к нему подошла.

– Прорыв в деле? – спросила я.

– Нет, просто поручил нашему отделу выяснить, все ли в порядке с тем центром, где держали Кэтчин. – Он бросил встревоженный взгляд на больницу. – Похоже, ей пришлось пережить нечто ужасное. Возможно, в реабилитационном центре. А может, до того. Сложно сказать, она все смешивает в кучу. – Он вздохнул. – К сожалению, мне нужно знать больше, чтобы ей помочь.

– Боюсь, получишь ты только историю, пап.

Потому что Кэтчин не просила помощи. Она хотела быть услышанной, только и всего. Я правда начинала в это верить. Она явно считала, что может сама о себе позаботиться. И неудивительно, что Кэтчин не хотела ни на кого полагаться: ведь никто не пришел к ней на помощь, когда она больше всего в этом нуждалась.

У папы зазвонил телефон. Он посмотрел на экран, и я увидела, что это тетя Вив.

Я закатила глаза, когда он сунул мобильный в карман.

– Не сможешь же ты вечно ее избегать! Скоро день рождения деды Джима, помнишь? – Маминому папе через месяц исполнялось восемьдесят два. – Будешь прятаться от тети Вив весь вечер? Это как-то глупо.

– Наверное, не пойду, – сказал папа.

Вот так просто. Словно это сущая ерунда.

– В смысле – не пойдешь? Ты должен!

– Нет. Не должен.

– Ну конечно до…

– Хватит, Бет! – огрызнулся он.

Я отшатнулась. Папа опустил взгляд. Неуверенно перемялся с ноги на ногу и пробормотал:

– Извини. Э-э… Наверное, лучше нам вернуться в отель.

Он подошел к машине и открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья. Папа иногда так делал – открывал мне двери, как будто я не могла пройти сквозь них. Обычно в те моменты, когда ему особенно сильно хотелось притвориться, что я еще жива. Наверное, надо было подыграть, как всегда. Сесть в машину и больше не говорить о тете Вив.

Мне вспомнился вчерашний день, когда я мечтала только о том, чтобы папа больше не грустил. Я бы не стала сердиться из-за дня рождения деды Джима, решила бы потом об этом поговорить.

Вчера мир был другим.

Сегодня я поступила иначе.

Ушла.

Папа окликнул меня, но я не остановилась. Пробежала через больницу, прямо сквозь стены, а потом через следующее здание и следующее. Убедившись, что папа меня уже не найдет, я замедлилась и пошла куда глаза глядят, лишь бы не к нему.

Как он мог?! Это же деда Джим! Мой дедушка с копной седых волос. Тот, кто научил меня карточным трюкам, кто молчал три дня подряд после того, как я умерла, не произнес ни единого слова. Тот, кто относился к моему папе, как к родному сыну.

Я даже подумать не могла, что папа откажется пойти на его день рождения. Это был первый семейный праздник со дня моей смерти. Всем будет и грустно, и радостно – по крайней мере, они попытаются радоваться. И все ожидают увидеть там папу.

Я представила, как тетя Вив то и дело оглядывается на дверь. Как она наконец понимает, что папа не придет… как все понимают, что он не придет… не сложно предсказать, чем это обернется.

Тетя Вив сдуется, как проколотый воздушный шарик. Тетя Джун примется ворчать себе по нос и сердито топать ногами. Дядя Мик и его муж попытаются приободрить деду Джима игрой в карты и будут намеренно ему поддаваться, но даже победные партии в рамми[4] его не развеселят. Дядя Кел с женой что-нибудь приготовят, но даже лучшая тушеная говядина Кела и самый шоколадный пудинг Мэри не поднимут настроение моим двоюродным братьям и сестренкам, которые будут вести себя тихо-тихо, как всегда, когда чувствуют, что что-то не так. Праздник окажется безнадежно испорчен, и папа вряд ли сможет когда-либо искупить свою вину.

Я похолодела. Неужели это моя ошибка? Я хотела, чтобы папа снова стал таким, как прежде. А теперь поняла, что надо помочь ему измениться, стать человеком, который знает, как жить в мире, где нет меня. Который пошел бы на день рождения деды Джима.

Я больше не знала, как быть.

И не заметила, как наступила ночь.

Я замерла в растерянности; темнота опустилась слишком резко. Тут я разглядела сумерки вдали. Нет, был еще вечер. Просто меня накрыла громадная тень с загибающимися краями. Казалось, на мою спину нацелились чьи-то когти…

Сердце тревожно застучало. Я резко развернулась, но никого не увидела.

Может, тень и существо с когтями – это одно и то же?

И я внутри него?

Я помчалась к сумеркам и выбежала из тени, но она продолжала меня преследовать, скользя по земле и едва касаясь моих пяток. Я побежала быстрее. Тень заскользила быстрее. Я выжала все, что могла, из своих ног и рук, я бежала, пока не закололо в боку и я не начала дрожать всем телом. Сил больше не оставалось. А тень все наступала.

Может, перетасовать мир? Я попыталась сосредоточиться на папе. Почему-то не получалось. Я переключилась на Кэтчин. И за нее мне не удалось ухватиться. Тень почти меня настигла, а тело больше не могло выдерживать быстрый бег.

Вот только тела никакого не было. Я же умерла.

Стоило мне это осознать, как все границы разрушились, и я помчалась стремительно, как никогда. Руки и ноги не дрожали. Боль в боку улеглась. Осталось лишь наслаждение от быстрого бега, приятные ощущения – то, как волосы хлещут по лицу, как ступни касаются земли, как холодный ветер обдувает кожу. Я перегнала тень. Я могла перегнать что и кого угодно. Никогда я не чувствовала себя настолько… живой.

Внезапно передо мной что-то возникло.

Я резко затормозила и обернулась. Тень исчезла. А передо мной плескалось море красок, ярче которых я никогда не видела. Заинтригованная, я шагнула к ним. Мерцающие, вьющиеся ленты выглядели причудливо, но не пугающе. Я как будто знала эти краски; не просто знала, а любила их и скучала по ним, хотя встретила впервые. Меня окутала жестокая тоска. Мне захотелось домой.

Я ринулась вперед. А потом осознала, что вижу и что чувствую, и замерла.

По крайней мере, такое решение принял мой разум. На самом деле я продолжала двигаться, и ноги несли меня туда, куда стремилось сердце.

Я собрала волю в кулак и медленно, нерешительно остановилась.

Я мельком видела эти краски сразу после того, как умерла. Другую сторону. Они пели – или пел кто-то один? Я не разобрала слов, но песня звучала приятно. Такую песню мать могла бы петь своему ребенку.

Наконец я нашла маму. Вот только она всегда была рядом, потому что я узнала ее голос. Потому что множество раз его слышала и думала, что это мой собственный. Потому что она была той частью меня, которая всегда говорила «все будет хорошо», «ты отлично справилась», «сегодня будет чудесный день». Мама была со мной всю мою жизнь, она помогала мне оставаться девочкой-бабочкой.

Возможно, добрые мысли наших близких перетекают к нам с той стороны? И я смогу поддерживать свою семью даже после того, как уйду?

Меня переполнила бурная радость, и я прыгнула в воздух, навстречу краскам. А потом подумала о папе и рухнула вниз.

Нет, мне нельзя уходить. Все мои родные готовы принять меня той, кто я есть сейчас, – кроме папы, который видит только меня прошлую. Я нужна ему такой, какой была при жизни – хотя бы отчасти.

Я бросила последний, тоскливый взгляд на краски и глубоко вдохнула.

И отвернулась.

Раздался хлопок. Мир посерел. Краски растаяли. Я упала на колени и заплакала, уткнувшись лицом в юбку дурацкого желтого платья, которое мне теперь никогда не снять.

Так я сидела на земле, пока не выплакала все слезы, а небо не потемнело. Наступила ночь – по-настоящему. Тень не вернулась. Возможно, это моя собственная смерть гнала меня туда, где мне положено находиться? Ответа я не знала, и сейчас мне было не до этого. Все силы ушли на то, чтобы отказаться от красок.

Я поднялась. С трудом. Может, лучше снова сесть? И все-таки я справилась. Сделала шаг, другой, третий. Теперь идти казалось проще, чем стоять, и я неспешно поплелась к отелю.

В папиной комнате горел свет, просачиваясь через щель в занавесках; он еще не лег. Или снова уснул со включенной лампой – хотя нет, время не такое уж позднее. Я расправила плечи, готовая увидеть его заплаканное лицо, и вошла в номер.

Он не плакал. Он сидел на стуле спиной ко мне и смотрел на стену, усеянную клейкими бумажками, собранными под тремя крупными заголовками: «ИЗОБЕЛ КЭТЧИН», «САРА БЛЮ» и «ДОМ».

Я удивленно вскинула брови.

– Пап, ты составил свою «стену размышлений»?

Он подпрыгнул от неожиданности.

– Бет! Ты вернулась! Я не знал, когда… Ты плакала?

Я только сейчас поняла, что глаза у меня красные и опухшие. Какая же я глупая! А ведь обычно так старалась скрывать от него свои слезы.

– Извини, – поспешно продолжил папа, – извини, что сорвался на тебе. Я не хотел, просто… Извини.

Я думала ему объяснить, что плакала не из-за этого, но сейчас была не в настроении обсуждать краски.

– Ничего страшного.

Папа не знал, что на это сказать, и я не могла подобрать слова. Наконец он махнул рукой на стену.

– Я составил примерную схему. Пытаюсь найти связи.

Он умолк и с надеждой посмотрел на меня.

Хочешь помириться, пап? Пообещай, что пойдешь на день рождения деды Джима.

Однако я не могла не оценить его попытку, и сил ссориться у меня не осталось, так что вместо этого я спросила:

– Думаешь, это все правда связано?

Папа просиял, радуясь, что добился отклика.

– Не знаю. Возможно. Только я никак не пойму, как сюда вписывается Сара. – Он в отчаянии взглянул на схему. – Зато уверен, что надо выяснить, видел ли кто-нибудь Александра Шольта после пожара или хотя бы разговаривал ли с ним.

– Отец его видел, – устало напомнила я. – Он сказал, что Александр уехал в город сегодня утром.

– Мне нужны другие свидетели.

Я не понимала, почему это так важно… Минутку. Усталость как рукой сняло.

– Думаешь, это Шольт сгорел в том доме? Зачем его отцу лгать?

– Чтобы защитить честь семьи? Выиграть время для Дерека Белла, чтобы тот успел скрыть все доказательства того, что Александр занимался чем-то незаконным, что бы это ни было. Или перевести деньги на другие счета, чтобы полиция их не обнаружила, когда будет расследовать убийство Александра.

Это звучало логично. Но только это.

– Если он умер первым, кто убил остальных? Белл?

– Может быть, но… – Папа покачал головой. – Не представляю его убийцей. Он выглядел искренне ошеломленным, когда нашлись тела.

Папа повернулся к стене и нахмурился. Я подошла и встала рядом с ним. Некоторые детали все еще казались размытыми, и мне не удавалось сложить из них картину.

Я понимала, что это своего рода победа: папа с головой ушел в работу. Еще несколько дней назад я была бы на седьмом небе от счастья, а теперь мне хотелось большего. Чтобы он поговорил с тетей Вив. Чтобы пошел на день рождения деды Джима. Чтобы заново наладил связь с миром. Потому что тогда я смогу…

Я отвернулась.

…смогу уйти.

Я любила папу, но теперь понимала то, чего не осознавала раньше, – по крайней мере не так отчетливо, как сейчас.

Мне здесь было не место.

Полицейский

Утром я стояла у окна, наблюдая за тем, как папа снимает со стены клейкие листочки, чтобы уберечь их от любопытных глаз тех, кто убирает комнаты. Мы полночи ломали голову над делом и так ни к чему и не пришли. Папа уснул, а я стала мерить шагами комнату, размышляя… Не только о расследовании.

Я застряла между мирами и полностью не принадлежала ни одному. И не могла ничего с этим поделать, пока папа не изменится. Я хотела помочь ему стать Майклом Теллер, который принимает свою дочь такой, какая она есть сейчас. А если этого не произойдет, мне придется остаться здесь навсегда. Хоть и не хочется думать о том, как уныло будут проходить года этого полусуществования. Не хочется думать о том, что камнем лежит на душе и тянет к земле. Хочется быть девочкой-бабочкой – пусть я и не могу улететь.

Папа слишком долго возился с бумажками. Он рисковал опоздать на встречу с полицейскими из города, которые прибыли сюда рано утром. Я посмотрела на него и обнаружила, что на стене висит всего один листочек, с надписью «САРА БЛЮ». Папа все тянулся ее отклеить, но отнимал руку.

– Ты нашел связь между Сарой и остальными? – спросила я.

– Нет.

Он наконец снял бумажку, но не положил к другим в свой чемодан. Она осталась у него на ладони, и папа держал ее так, словно это было нечто очень ценное и хрупкое.

– Его провели спустя рукава, – тихо сказал он. – Расследование. После того как она пропала. Эта папка… – Он покачал головой. – Есть шаги, которые обязательно надо выполнить после того как исчезает ребенок. Никто этим не озаботился. И никто не заметил.

– Неудивительно, что отца Дерека Белла никто не осудил в халатности, – сказала я. – Все-таки он был здесь главным.

– Да, думаю, дело в этом, – согласился папа. – Хотя, возможно, не только. Если бы белая девочка пропала по пути из школы… – он с отвращением покачал головой – …разразился бы настоящий скандал. Об этом написали бы в газетах, сказали бы в новостях, это обсуждали бы на улицах. А на тех, кто беспокоился за Сару – ее семью и подругу, – никто не обращал внимания. – Папин рот скривился. – Гэрри Беллу все сошло с рук, потому что всем было наплевать. Никого не заботило то, что она пропала.

Папа принимал это очень близко к сердцу. Его возмущала любая несправедливость, но он особенно негодовал, когда плохо обходились с коренными австралийцами. Он вырос в городе, где его отец имел огромную власть и учил сына тому, что тот, кто обладает властью, волен делать все, что ему вздумается. Однако папа часто мне говорил, что продолжать творить дурные дела возможно лишь тогда, когда остальные тебе это позволяют, что это вина не одного, а многих.

Папа не хотел быть глухим и слепым к чужим бедам. Не хотел стать таким, как его отец.

А вот я всегда мечтала стать такой, как папа. Только он был не единственным моим родителем. Я умела оставлять прошлое в прошлом – как мама. Внезапно меня озарило. Папа очень тяжело переживал несправедливость – и, возможно, винил себя за то, в чем не был виноват.

– Пап? Ты же понимаешь, что не мог меня спасти, правда?

Он наклонился и бережно положил бумажку в чемодан. А потом выпрямился и заговорил так тихо, что мне пришлось подойти ближе, чтобы его расслышать.

– Я должен был тебя защищать.

– Нельзя защитить от несчастного случая, пап! Это невозможно.

Папа всхлипнул и потер глаза. Он плакал. Мне страшно хотелось его обнять, но сейчас я могла успокоить папу только словами.

– Если ты не хочешь идти на день рождения, потому что думаешь, что тебя будут винить…

– Не в этом дело, – хрипло ответил он. – А в твоих двоюродных братьях и сестрах.

Что за глупости?

– Ты же их обожаешь! Я их обожаю!

Папа уставился в пол.

– Знаю. Именно поэтому мне нельзя с ними видеться.

– Почему?

– Потому что я тебя подвел! – Он посмотрел на меня. По его щекам стекали слезы. – Не уберег. Не смог позаботиться о собственном ребенке. Я не имею права ходить на праздники и смотреть, как чужие дети растут, потому что ты…

– Потому что я никогда не вырасту, – закончила я за него.

Наконец я все поняла. Даже то, почему он огрызнулся на меня на парковке перед больницей. Я задела открытую рану. Она никак не могла затянуться и кровоточила.

Папа упал на кровать. Я осталась на ногах, хотя голова у меня кружилась. У папы в мыслях все было вывернуто наизнанку. Я пыталась нащупать слова, которые помогли бы это исправить, показали бы ему, насколько он далек от того себя, каким должен быть.

– Папа, ты… знаешь, я сказала Кэтчин, что в трудную минуту обратилась бы именно к тебе… но ты не… не можешь…

У меня заплетался язык. Нет, так не пойдет. Надо попробовать снова.

– Ты учил меня справедливости, пап, а сам поступаешь несправедливо. Особенно по отношению ко мне. Думаешь, каково это – понимать, что из-за тебя все страдают? Если ты не понимаешь, что неправ, не замечаешь, что несправедлив ко мне, самому себе и всем остальным, – значит, ты больше не тот отец, которого я знаю.

Я не была уверена, понял он меня или нет. Он жил в мире, вывернутом наизнанку, как и все его мысли. Однако прошла секунда, и он прошептал:

– Я постараюсь.

Постарается пойти на день рождения? Или будет стараться в целом? Похоже, он и сам этого не знал. По крайней мере, папа готов был меняться. Пока что этого достаточно. В любом случае, больше он это обсуждать не собирался.

Папа зашел в ванную и умылся холодной водой. А потом взял ключи от машины, и мы поехали в участок, где нас ждали полицейские из города.

По пути я разговаривала – точнее, болтала без умолку, как Элли, – но только о деле. Ничего нового я не сказала, как и папа, но это было не важно. Я хотела, чтобы он смог говорить спокойно, уверенным голосом, и не плакать. И мне удалось этого добиться к тому времени, как мы подъехали к участку.

Я не сомневалась, что Дерек Белл будет намеренно путаться у папы под ногами, недовольный тем, что теперь дело ведут папа и городские полицейские. Однако его там даже не было. Он вместе с Элли уехал опрашивать жителей улицы, на которой обнаружили тела. Поэтому все прошло гладко. И поэтому же мне было скучновато.

Я осталась с папой в участке, хотя мне было все сложнее сидеть сложа руки. Папа то и дело оглядывался на дверь – он ждал, когда вернутся Белл с Элли. Вот только Элли вернулась одна. И вид у нее был встревоженный.

Папа подошел к ней.

– Дерек не с вами?

– Честно говоря, я надеялась найти его здесь. – Элли окинула взглядом участок, словно ожидая заметить его в каком-нибудь углу. – Он мне позвонил вчера вечером, предупредил, что плохо себя чувствует, и сказал, чтобы я провела допрос без него, если сегодня утром он не придет. Собственно, так я и поступила.

– А сегодня вы с ним связывались?

– Нет. Я ему звонила, он не отвечает. – Элли закусила губу. – Вдруг… Вдруг ему стало совсем худо? Вчера он кошмарно выглядел – весь бледный, дрожал, обливался потом… Наверное, у него пищевое отравление.

Я хмыкнула.

– Ему было страшно. Потому что паутина лжи, в которой он тоже застрял, потихоньку распутывается. Может, он сбежал, пап!

Папа едва заметно кивнул и обратился к Элли:

– Знаете, почему бы нам не пойти его проведать?

Она просияла.

– Думаете, стоит? Он не любит, когда к нему заходят, но я так переживаю… Я могу и одна поехать – у вас наверняка много дел.

– Мне не сложно, – успокоил ее папа. – Как раз надо кое-что у него уточнить. Ехать же недалеко?

Элли притворно возмутилась.

– Намекаете, что городок у нас маленький? Между прочим, Дерек живет на окраине! – Она широко улыбнулась. – Но да, ехать недалеко.

Большой старый дом Дерека Белла, обшитый досками, как и все дома в этом городе, стоял на отшибе. Я смотрела по сторонам, шагая за Элли и папой по дорожке к крыльцу, но не видела ничего, кроме пыли, деревьев, воронов и неба. Здесь стояла мертвая тишина.

Папа нажал на звонок. Он громко зазвенел, но к двери никто не подошел.

Элли достала телефон.

– Еще раз его наберу.

Вскоре изнутри раздался телефонный звонок, тихий, но прекрасно различимый. Мобильный Дерека Белла лежал где-то в доме. А где был он сам?

Папа нахмурился и заглянул в ближайшее окно, приложив ребра ладоней ко лбу. Он разочарованно покачал головой.

– Не могу ничего разглядеть. Что-то мешает.

Элли поспешила к другому окну.

– Здесь тоже. Подождите, вот щель! Я вижу… – Она ахнула и отшатнулась. – Он на полу! Похоже, без сознания!

Папа бросился на дверь. Раз – она заскрипела. Два – еще громче. Он потер плечо и поморщился.

– Хватит, вдруг ты себе что-нибудь сломаешь! – сказала я, но он только поджал челюсть и ударился о дверь в третий раз.

Вдруг внутрь стал задувать ветер. Дверь распахнулась. Папа по инерции влетел в комнату, и Элли поспешила за ним. Я немножко подождала, прежде чем войти, чтобы не попасться папе на глаза. Потому что была не уверена, можно ли мне сюда… хотя он же не просил меня остаться на улице.

Мы очутились в мрачном коридоре. Я пошла на папин голос – он раздавался из той комнаты, в которую заглядывала Элли.

Там тоже было темно. Все окна были заколочены широкими досками, и солнце с трудом пробивалось через узкие щели. В слабом свете я различила силуэты дивана, книжных шкафов, валявшейся на полу заслонки для камина – похоже, это была гостиная. Сам Белл лежал на спине, а папа с Элли сидели на коленях по обе стороны от него.

Я приблизилась, чтобы лучше его рассмотреть, и тут же об этом пожалела. На груди Белла темнела рана. Его открытые глаза смотрели в пустоту.

Он не упал в обморок. Он умер.

Я накрыла рот ладонью и торопливо отошла.

– Возвращайтесь в участок, – сказал папа, обращаясь к Элли. – Здесь вы больше ничем не поможете.

Я нервно огляделась – меня совсем не радовала перспектива встретиться с призраком Дерека Белла. Однако его здесь не было. Для него все закончилось – как и для воспитателя Флинта и директора Каваны.

– Зачем мне возвращаться? – спросила Элли. – Я справлюсь, не сомневайтесь.

– Дело не в этом. Его подчиненные не должны осматривать место преступления. Тем, кто его знал, будет тяжело этим заниматься. Оставьте все команде из города. Теперь Дерека нет, и вы за главную.

– Вы так говорите не только потому, что он умер, да? – Она взглянула на заколоченные окна. – Он чего-то боялся, но не просил о помощи. Во что его втянули?

– Пока не знаю, – ответил папа, – но что-то точно происходило. Работа нам предстоит непростая.

Элли ненадолго замолчала. А потом подняла голову, словно готовая встретиться лицом к лицу с любыми трудностями, и уверенным шагом вышла из дома.

Папа тоже поднялся и окинул взглядом комнату. И заметил меня.

– Бет, выйди на улицу. Сейчас же.

Я послушалась. Приятно было вернуться на свежий воздух, на солнышко. Я обхватила себя руками. Меня ошеломила увиденная внутри сцена, и я дрожала всем телом. Мы только вчера видели Белла, неприветливого, но живого. А теперь его не стало. И судя по тому, что я видела, его закололи. Скорее всего, он погиб от рук того же убийцы, что остальные трое.

Того убийцы, который вполне мог скрываться сейчас в доме.

Там, где мой папа.

Я ринулась обратно.

– Пап! Убийца может еще быть здесь!

Только его не было там, где я его оставила.

Я помчалась к двери в другой стороне темной гостиной. Кухня. Там папы тоже не оказалось. Как и в следующей комнате.

Вдруг я услышала его голос. Он стоял в спальне и разговаривал по телефону.

– Да, как и других… Я отправил к вам Эллисон Хартли. Ей можно доверить опрос местных жителей. Да, я вас здесь встречу.

– Папа, здесь может быть опасно! – крикнула я.

Он повесил трубку.

– В доме никого, кроме нас, Бет.

– Ты уверен?

– Я осмотрелся. К тому же Белл умер давно – скорее всего, ночью.

– О… – Я приложила ладонь к сердцу, тщетно стараясь его унять. А потом сердито взглянула на папу. – Я не могла тебя найти. Почему ты не включишь свет?

– Электричество вырубило. Я не хочу, чтобы ты здесь оставалась. Пойдем.

Я вышла за ним через тусклый коридор в сад перед домом. Папа подошел к забору, а потом вдруг остановился и оглянулся на дом, задумчиво нахмурившись.

– Не похоже, чтобы в дом вломились, – сказал папа. – И мне пришлось выбить дверь. И в то же время Белл был сильно напуган…

Я понимала, к чему он ведет.

– То есть он впустил убийцу? Это был кто-то, кому он доверял? Вдруг Шольт все-таки не умер при пожаре!

– Возможно. Белл с ума сходил от страха. И войти можно было только…

Папа разинул рот. Он что-то понял!

– В чем дело?

– Ерунда.

Вот только он еще сильнее нахмурил брови.

– Брось, пап! Я же вижу, ты до чего-то додумался!

Он покачал головой.

– Я пока не уверен в своей теории. Как буду уверен – расскажу. – Он с тяжелым вздохом достал мобильный. – А пока надо позвонить начальнице и сообщить, что мы нашли очередной труп – на этот раз полицейского.

Я слушала, как он разговаривает с Рейчел. Ее слов было не разобрать, но голос звучал встревоженно, и вряд ли только потому, что умер полицейский. Простое дело, которое она дала папе, чтобы ему было легче снова влиться в работу, обернулось четверным убийством. Я надеялась, что она почувствует его уверенность и поймет, что он справится. У папы все было схвачено. Я чувствовала, что он на пути к разгадке.

Он еще разговаривал по телефону, когда приехали городские полицейские. Папа махнул на дом и сбросил звонок, а потом зашел вслед за ними. Через какое-то время он вернулся с ключами от машины, которые, очевидно, позаимствовал у кого-то из коллег.

– Теперь поделишься своими соображениями? – поинтересовалась я.

– Пока нет, – отозвался папа. – Сначала надо кое с кем встретиться.

История

Я думала, мы поедем к Шольтам. Не в больницу.

– Ты хочешь встретиться с Кэтчин? – спросила я, когда папа остановил машину. – Думаешь, она поможет с расследованием убийства Белла?

Он сказал, не отвечая на мой вопрос:

– Прежде чем мы войдем, объясни мне кое-что. Сегодня утром ты упомянула, что сказала Кэтчин, что в тяжелый момент обратилась бы за помощью именно ко мне. Так вот, Бет… Как она тебя услышала?

О. О. У меня скрутило живот.

– То, что люди меня не слышат, не значит, что я не могу донести до них какую-нибудь мысль.

Папа прямо и спокойно на меня посмотрел. Я терпеть не могла этот взгляд. Он всегда так на меня смотрел, когда знал, что я вру.

– Думаю, она все-таки может тебя слышать, Бет.

Значит, он догадался. Я поникла, признавая поражение, и папа усмехнулся.

– Почему ты мне не сказала?

Я уставилась себе под ноги.

– Не знаю. Так вышло.

– Это не ответ.

Я пожала плечами.

– Ладно, тогда я, наверное, спрошу Кэтчин…

Я вскинула голову.

– Не надо!

– Тогда объясни сама.

Мне не хотелось, чтобы Кэтчин заявила папе, что я упускаю свой вечный покой, таскаясь за «жалким стариком». Может, она промолчит? Будет с ним мягче, потому что мы подруги? Вряд ли. Скорее она посчитает, что оказывает мне услугу, говоря папе правду в глаза.

Надо объяснить ему все самой, и не так резко, как это сделала бы Кэтчин.

– Я… Я не хотела, чтобы вы с ней меня обсуждали, – тихо объяснила я. – Она… она считает, что я должна двигаться дальше.

Папа нахмурился.

– А есть куда?

Я хотела сказать: «Нет, конечно нет – я всегда буду здесь». Вот только в ту же минуту перед глазами зажглись краски, и слова застряли в горле. Я не смела солгать про краски.

Я отвернулась сморгнуть предательские слезы, набежавшие на глаза.

– Бет. Есть место, в котором тебя ждут?

Я кивнула.

– Оно полно красок.

– И твоя мама там?

Я промолчала. Он не повторил свой вопрос. Он спокойно смотрел на меня. Дожидался ответа.

– Да. Она там.

Папа издал сдавленный, болезненный звук. Я попыталась его обнадежить.

– Я не пойду. Я останусь здесь. С тобой.

Только это совсем его не обнадежило. Напротив, он встревоженно нахмурился.

– Я не знал, что ты осознанно выбрала остаться здесь! Я думал, что у тебя нет выбора. Почему ты не пойдешь туда, где тебе будет лучше, где твоя мама?

Нет. Мне здесь нравится. Но я не смогла так солгать и промолчала.

Папа посмотрел на меня и прошептал:

– Ты не уходишь из-за меня, Бет. Со мной все будет в порядке.

Я помотала головой.

– Честное слово, обещаю…

– Нет, папа! Ты сам не справишься. Ты такой… печальный.

Он поник. Мне не хотелось продолжать этот разговор. Я уже решила, что не уйду, пока ему не станет лучше, и никто не заставил бы меня передумать. А говорить об этом было неприятно нам обоим.

– Я пойду к Кэтчин, – сказала я. – Поговорить о расследовании. Ты со мной?

– Мы можем и потом с ней поговорить! Давай…

Я выбежала из машины, ворвалась в больницу и понеслась к палате Кэтчин. Она сидела на кровати, как и всегда, и я торопливо заговорила, обращаясь к ней:

– Папа сейчас придет, и он знает, что ты меня видишь. Я передала ему твои слова о том, что мне надо двигаться дальше. Так что тебе не обязательно об этом упоминать, говорить, что я должна уйти, что на него жалко смотреть, – вовсе не обязательно!

В ту же секунду в комнату влетел папа.

– Бет, нам надо поговорить.

– Нет, не надо, серьезно!

Как ни странно, Кэтчин сказала:

– Правда – не надо. Не сейчас.

Мы повернулись к ней. Она изменилась. И в то же время – нет. Все та же Кэтчин, только… чуть ярче? Казалось, ее глаза стали более насыщенно карие, волосы более черные, черты более острые.

– Вы сюда пришли не для того, чтобы спорить, – сказала Кэтчин. – Вы пришли послушать мою историю. Лучше вам сесть. Это надолго.

Мы наконец-то услышим про пожар? Папа не ошибся, когда сказал, что нам надо пойти к Кэтчин. Не знаю только, как он догадался, что сегодня нас ждет конец истории.

Я уселась на краешек кровати. Папа остался стоять.

– Садись, – сказала я. – О том, другом, я сейчас говорить не хочу, а если попытаешься завести об этом разговор – уйду.

Он посмотрел на меня. Я выдержала его взгляд. Наконец папа сдался и со вздохом отодвинул стул от стены.

Кэтчин дождалась, пока он сядет. А потом уткнулась подбородком в колени и заговорила тихим, задумчивым голосом, какого я прежде от нее не слышала.

– В другом мире я держалась только на историях. Они переносили меня домой.

Она склонила голову набок и изучающе посмотрела на нас.

– Только я не знаю, куда вас приведет конец этой истории.

Ветер на улице усилился, и пыль поднялась в воздух, закрывая солнечный свет. В комнате становилось все темнее, ветер нарастал и шумел, словно бурный речной поток. Как бы странно это ни звучало, свист ветра шел отовсюду, словно он окружал комнату и дул прямо внутри здания.

И Кэтчин начала рассказ:

– Можно путешествовать во времени…

Кэтчин

Двое

Можно путешествовать во времени у себя в голове.

Вспоминать прошлое.

Представлять будущее.

Только не всегда возможно сбежать из настоящего.

Меня несут, словно кусок мяса.

Первый держит запястья.

Второй – лодыжки.

Голова запрокинута. Тело обмякло.

Не могу бежать. Не могу сопротивляться. Только терпеть. Как всегда.

Меня кладут на стол из веток.

Уходят.

Я не одна. Как всегда.

Кто-то дышит в тенях.

Низко и тяжело. Едок.

Что-то в нем изменилось.

Что – не знаю.

Вжимает ладонь мне в живот.

Врезается пальцами в плоть.

Копает к моей душе.

Ему сложно найти краски.

Слишком много забрал.

Приходится копать глубже.

Касается моего позвоночника. Хватает ленту краски. Выдирает.

От крика разрывает тело.

Но я не произвожу ни звука.

Он запечатан внутри.

Как и все.

Слишком сильная боль.

Сознание гаснет.

Пробуждаюсь уже у себя.

Хочу пошевелить пальцами.

Получается. Действие наркотика прошло.

Рука вся серая.

Предплечье тоже.

Я становлюсь, как Кроу.

– Зачем сопротивляешься? – спрашивает она. – Ты должна быть мертвой!

Логично.

Мертвая внутри – значит свободная.

Нет.

Мертвая внутри – значит мертвая внутри.

Повторяю слова:

– Ба… – Труди Кэтчин

– Бабуля… – Сэди Кэтчин

– Бабушка… – Лесли Кэтчин

– Мама… – Ронда Кэтчин

– Я.

Кроу говорит со мной. В этот раз добавляет слова.

– Ба Изобел. Бабушка Кроу.

– Бабуля Изобел. Папа Кроу.

– Бабушка Изобел. Подруга Кроу.

– Мама Изобел. Мама Кроу.

– Я. Ты. Мы.

Ее и мои имена увлекают меня в сон.

Дверь скрипит.

Просыпаюсь.

Хвататели. Хлеб.

Ем.

Руки обмякают.

Ноги подкашиваются.

Нет! Не может быть, чтобы так скоро.

Вдруг понимаю, что изменилось в Едоке.

Его глаза были не зеркалами.

А крошками песчаника.

Едок не один.

Их двое.

Сон

Я не могу следить за ходом времени.

Нет солнца.

Нет луны.

Нет тиканья часов.

Только серое, терзающее кожу.

Сколько дней прошло? Недель? Лет?

Я в постели.

Что-то капает на подушку.

Слеза.

Не моя. Кроу. Она возвышается надо мной.

Впервые плачет из-за меня.

– Твои краски почти ушли, – шепчет она. – Когда их не останется – ничего не останется.

Закрываю глаза.

Не хочу смотреть на себя.

– Повтори те слова, Кроу.

– Ба… бабуля… бабушка…

Мы повторяем их вместе, и я засыпаю.

Я поднимаюсь на холм.

Он зеленый.

Небо – синее.

Полевые цветы – красные, желтые, оранжевые, фиолетовые, черные.

Слышу смех.

Иду на звук.

Девочки сидят в кружке.

Одна смотрит на меня. У нее на носу веснушки.

– Ты здесь? Мы думали, ты с Кроу.

– Вы ее знаете?

Они смеются.

– А как же! Она сражается не за то.

– Неправда! – огрызаюсь.

Они отвечают хором:

– Нельзя победить чувства бесчувственностью!

Я знаю, кто они.

Те, что умерли.

– Я мертва?

– Пока нет, – говорит Веснушка. – Но скоро умрешь.

Не хочу умирать.

Хотя…

Они так счастливы. Здесь так красиво.

Не знаю, за что я бьюсь.

Траву на холме колышет ветер.

Его порыв ударяет мне в грудь.

Сбивает с ног.

Спиралью влетаю в небо.

Веснушка смотрит вверх, на меня.

– Если можешь назвать – можешь поймать! – кричит. – Можешь поймать – можешь победить. У всего есть обратное. Помни!

Сон развеивается.

Кроу кричит:

– Изобел-которая-Кэтчин! Изобел-которая-Кэтчин!

Сажусь в постели. Накрываю ладонями уши.

– Хватит кричать!

Она умолкает.

Роняю руки.

Они почти невесомы.

Еще не мертва. Но почти.

Я таю.

Кроу хлопает себя по лбу.

– Вот я глупая! Ты отказываешься умереть внутри. А ведь ты чуть не умерла по-настоящему! Зачем я тебя разбудила?

Она снова хлопает себя по лбу.

– Глупая Кроу!

Она все советовала мне умереть.

А сама спасла мне жизнь.

Тихо смеюсь.

– Не смешно! – огрызается.

А мне смешно.

Я все смеюсь и смеюсь.

Кроу стоит под лампой. Щурится.

Мой смех обрывается.

– Кроу, твои волосы!

– Что? Волосы как волосы.

Показываю на нее дрожащим пальцем.

– Они черные.

Не все. Но среди серых прядей проглядывают черные.

Кроу находит одну и подносит к глазам.

– Мои краски пропали. Их забрали.

У меня кружится голова. Вскакиваю на ноги.

– Их можно вернуть!

Я улыбаюсь. Она – нет. Ей страшно.

– Мне не нужны краски! Я не хочу чувствовать!

Тянет за черный волос. Выдирает.

– Мертвая, серая, мертвая, серая…

– Стой, Кроу!

Бросаюсь к ней.

Она утанцовывает прочь.

– Это все ты наделала, Изобел-которая-Кэтчин! Твои слова. Из-за тебя я больше не серая!

Снова прыгаю на нее. Она отмахивается. Ногти царапают мне кожу.

Вскрикиваю.

Кроу отпускает волосы.

– Тебе больно? – спрашивает виноватым голосом.

Смотрю на царапины. По серой коже течет красная кровь.

– Не так уж сильно.

– Но я не могу тебя поранить! Не могу коснуться. Не могу чувствовать…

– К тебе возвращаются краски! Ты меняешься. Становишься сильнее.

Она поднимает руки.

Смотрит на кисти, словно только поняла, для чего они.

Зачем нужны руки.

– В моих волосах есть краски? – спрашиваю.

– Нет. Ты вся серая.

Кроу смотрит на свои ладони.

Я падаю на кровать.

То, что помогло ей, не помогло мне.

У всех свой серый.

Может, и краски возвращаются к каждому по-своему.

Надо найти мой способ.

Если можешь назвать – можешь поймать.

Так сказала девочка из сна. Веснушка.

Ее слова стучат у меня в голове.

Если можешь назвать – можешь поймать.

Если можешь назвать – можешь поймать.

Если можешь назвать…

Возможно, она говорила о сером?

Вот только у него уже есть название. Серое.

Найти другое?

Нельзя победить чувства бесчувственностью.

Смотрю на свое запястье.

Отсюда началось серое.

Делаю вдох.

Закрываю глаза.

Вспоминаю тот первый раз.

Горло сдавливает.

По коже озноб.

Но я знаю имя.

Открываю глаза. Смотрю на запястье. Произношу.

Ты – отчаянье.

Серый бледнеет.

Принимает форму длинных пальцев.

Этот серый пойман.

Когда я ловлю, я сражаюсь.

У всего есть обратное.

Обратное для отчаянья?

Легко. Надежда.

Только у меня ее нет.

Не может быть.

Должно хоть немного остаться.

Краски вернутся. Это – надежда.

Но там, где она должна жить, что-то разбито.

Раздавлено.

Наплывает отчаяние.

Отпечатки сливаются с серым.

По щеке стекает слеза.

В голове светится имя.

Ба Труди Кэтчин.

Моя прапрабабушка.

Слышу мамин голос:

Твоя старая бабуля родилась в те времена, когда белые люди только начали прибывать на нашу землю. Она пережила много страшных минут. Она ничего не могла сделать. Ее лишили свободы выбора. Однако она черпала силу из своей родины. Семьи. Народа. Она не забывала, как смеяться. Не забывала, как любить.

Твоя бабушка знала, как оставаться собой.

Родственные связи проходят через время и пространство.

Ба Труди Кэтчин…

Бабуля Сэди Кэтчин…

Бабушка Лесли Кэтчин…

Мама…

Я.

Нахожу путь к себе.

К своей силе.

Проблеск надежды.

Встаю.

Блеск перерастает в огонь.

Иду к свету под потолком.

Огонь вырастает в пламя.

Подношу руку к свету.

Языки пламени вылетают из сердца, лижут запястье.

Слышу слабый треск.

Отпечаток пропадает.

Смотрю на часть себя, что удалось вернуть.

Мягкая кожа.

Голубые вены.

Веснушка.

Красиво. Я – красивая.

Кроу подпрыгивает ко мне.

Ласково берет за запястье.

– Не мертвая.

Берет себя за волосы.

– Не серая.

И наконец:

– Никто не придет?

Понимаю. Все это время она верила в три истины:

Чтобы перенести то, что твои краски забирают, надо умереть внутри.

Если посереешь – это навсегда.

Никто не придет остановить Едока.

Теперь она спрашивает…

Если первые две истины оказались ложью, то что третья?

Отвечаю:

– Сначала поймаем серое. Потом остановим Едока.

Кэтчин

Кроу в своем углу.

Не вижу ее.

Только слышу.

– Ты должна стать мертвой внутри. Ничего не чувствовать.

Хихикает.

– У нас нет ни когтей, ни крыльев, ни клыков.

Смеется.

– Нам не сбежать!

Падает на пол от хохота.

Смеется над неправдой.

Хотелось бы мне так легко избавляться от серого.

Не могу. Должна называть.

Ловить.

Сражаться.

Серое сопротивляется.

Но можно путешествовать во времени у себя в голове.

Ловлю обрывок серого: страх. Вспоминаю.

Площадка перед школой.

Задира Билли Кинг идет вразвалку к маленькой Джози Льюис.

Я – встаю у него на пути.

Смелость пожирает страх.

На животе выцветает отпечаток ладони Едока.

Перехожу к следующему пятну.

На этот раз улетаю вперед.

Мы с Кроу на пляже.

Она шутливо меня толкает.

Хватаю ее за руки. Мы падаем, смеясь, в воду.

Радость пожирает печаль.

Дорожки слез на лице и шее растворяются на глазах.

Не знаю, сколько времени на это уходит.

У нас нет солнца.

Нет луны.

Нет тиканья часов.

Только выбор.

Он измеряет расстояние между теми, кем мы являемся сейчас, и теми, кем мы становимся.

Он всегда один, раз за разом.

Мы выбираем обратное серому.

На это уходит вечность.

На это уходит мгновенье.

Побег

Слышу эхо шагов снаружи.

Дверь гремит.

Хвататели входят.

Стоят. Нависают.

Думают, они больше, сильнее нас.

Уже нет.

Кроу выходит из темного угла.

Ее кожа и глаза – коричневые.

Ее волосы и платье – черные.

Ее тень на стене – с крыльями, с когтями, кусается.

Ее волосы извиваются по земле. Впиваются в лодыжки Хватателей.

Первый сразу падает.

Второй пошатывается. Кроу бросается на него.

Верхняя половина маски Второго откалывается.

Под ней – ничего.

Второй вопит, кидается за выпавшими глазами.

Кидаюсь на Первого. Хватаюсь за край маски.

Он встает во весь рост.

Я держусь и тяну со всей силы.

Маска отходит.

Отлетаю.

Падаю.

Перекатываюсь.

Встаю, держа в руке фальшивое лицо.

Пустота в месте, где была его голова, кричит:

– Отдай, отдай, отдай!

Бросаю маску о стену.

Она раскалывается на мелкие кусочки.

Первый издает жуткий вой.

Вдали – шум тяжелых шагов.

Больше нет времени на Хватателей.

– Кроу! Едок идет!

Выбегаем из двери.

Едок спешит по тоннелю.

Глаза-зеркала округляются, когда он видит нас.

Ревет.

Я хочу убежать.

Кроу хватает меня за руку. Разворачивает.

– Мы его остановим.

Она права. Разумом я это понимаю.

А тело боится.

Я поймала не все серое.

В глубине осталось пятно.

Из-за него мне хочется спрятаться от Едока.

Я выбираю обратное серому.

Поворачиваюсь к нему лицом.

Расправляю плечи.

Поднимаю голову.

Смотрю прямо в глаза.

Называю последнее серое.

– Ты – позор.

Едок вздрагивает. Думает, это я называю его.

Так и есть.

– Серое – твое, – говорю. – Краски – мои. Я не буду нести на себе твой позор. Во мне останется только гордость. Потому что я пережила то, что ты со мною делал.

Последнее пятно исчезает.

Словно его и не было.

И не должно было быть.

Не во мне.

Не я должна бежать от него.

Он должен бежать от меня.

От нас.

Кроу поет:

Нет даров Едоку.

Больше жертв не ведут.

Краски льются рекой,

Мчатся ловчие в бой.

Мертвый, мертвый… мертвый!

Едок бежит.

Мы преследуем.

Несемся на топот его шагов.

Тоннели ведут куда-то и никуда.

Топот затихает.

Он в тупике.

Перед ним лишь стена.

Он стучит в потолок.

По руке стекает кровь.

Визжит от боли. Протискивается в дыру.

Вырываемся вслед за ним…

В мир.

Вкус свежего воздуха на языке.

Ощущение мягкой земли под ногами.

Мерцание луны и звезд перед глазами.

Пошатываюсь. Опираюсь о дерево.

Кроу задирает голову. Вытягивает руки, словно хочет обнять небо.

– Мы – радуги, Изобел-которая-Кэтчин! Мы будем купаться в облаках и петь на солнце, и мир будет красить наши души, а наши души будут красить мир!

– Да. – Показываю на свет вдалеке. – Но не сейчас.

Мы идем. Находим клетку.

Свет просачивается между белыми деревянными прутьями.

Птицы всех цветов теснятся наверху.

Едок стоит внизу.

Дверь всего одна.

Закрыта. Заперта.

Едок улыбается.

Птицы кричат:

– Выпустите нас! Выпустите! Выпустите!

Волосы Кроу взмывают в воздух, словно крылья.

Она машет черными прядями.

Ветер бушует. Дверь дрожит.

Улыбка Едока гаснет.

Птицы щебечут от радостного волнения.

Кроу хлопает крыльями. Ветер усиливается.

Дверь слетает с петель.

Вылетает в ночь. Врезается в дерево.

Птицы, выпорхнувшие из клетки, поют нам свои «спасибо».

В воздухе парят крошечные перья.

Заходим в клетку.

Едок падает на колени.

Окружаем его.

Мы – петля, начинающаяся с меня, заканчивающаяся на Кроу.

Начинающаяся с Кроу и заканчивающаяся на мне.

Он съеживается.

Преображается.

Из высокого становится низким.

Руки и ноги уменьшаются.

Глаза больше не зеркала.

Он потерял очки, пока бежал.

Едок – всего лишь человек.

Он вращает головой.

Следит за нашими движениями.

Кожа сочится потом. Губы дрожат.

Ему страшно. Но мне от этого не радостно.

Мне это безразлично.

Мы с Кроу не будем больше себя терзать.

Никогда.

Мы должны остановить Едока.

Только мы можем.

Только мы это сделаем.

Смотрю ему в лицо. Вижу его насквозь.

– Думаешь, ты для нас что-то значишь? Нет. Когда все закончится, ты останешься всего лишь плохим человеком, которого нам не повезло встретить.

Отхожу.

– Мы не будем о тебе вспоминать.

Кроу танцует.

Мир взрывается.

Бет

Конец

Голос Кэтчин стих, а вместе с ним – ветер.

Пыль опустилась на землю, и в окна снова пролился свет. Только не яркий, дневной, а мягкий, утренний.

– Уже наступило завтра? – ахнула я. – Как мог пройти целый день?!

Кэтчин пожала плечами.

– Я же сказала – это надолго.

Еще она говорила, что не знает, куда нас приведет конец истории. У меня было такое чувство, словно меня перенесло через океан в дальнюю, чужую страну. Только я понимала, что это не мир поменялся, а мое представление о нем, нечто очень важное в моем сознании, и теперь я смотрела на все по-другому, но не могла точно описать эти перемены.

Я взглянула на папу и ахнула. Он выглядел ужасно. Его лицо помрачнело, и кожа как будто сморщилась. В последний раз я его видела таким после того, как умерла. Только сейчас он смотрел не на меня. А на Кэтчин.

– Мне жаль, – проговорил он. – Мне так жаль.

Она еле уловимо улыбнулась.

– Я же говорила. Поздно меня спасать.

– Теперь понимаю. – Его голос оборвался. Я растерянно перевела взгляд с папы на Кэтчин, а потом она сказала:

– Где-то сто шагов на запад. Мы заперли вход. Забрали ключи. Но вам дверь откроется.

– Ключи от чего? Что в ста шагах на запад? – недоумевала я.

Никто мне не ответил. Папа встал. Причем в полный рост, расправив плечи. И я внезапно осознала, что все эти месяцы он горбился. Его сморщенное лицо разгладилось и приобрело ясное, решительное выражение. Последний раз я видела папу таким, когда была жива.

Его морщины сейчас казались еще глубже и в них стало больше печали, но в остальном он выглядел как прежде. Даже лучше – как человек, которым он мог бы стать, если бы принял жизнь без меня. Возможно, это история Кэтчин так на него повлияла, или он постепенно менялся глубоко внутри, или и то и другое – не знаю.

– Бет, – сказал он, – нам пора.

Я замешкалась, не решаясь оставить Кэтчин. Правда, после этой части рассказа она не выглядела такой же уставшей и хрупкой, как после предыдущих. Да, концовка ее вымотала, но она словно сбросила груз с души. В ней чувствовалась непривычная легкость.

Кэтчин посмотрела на меня и широко улыбнулась. Я моргнула, не веря своим глазам. Она улыбнулась. По-настощему.

– Иди, Теллер, – сказала она. – Еще увидимся. И не переживай. Ты все поймешь, когда придет время.

Когда мы с папой выходили из палаты, я гадала над значением ее истории, а уже на улице поняла, что совет очень правильный. Когда придет время, я все пойму, а пока буду наслаждаться тем, что папа идет уверенно, расправив плечи. Я уже забыла, каково это, когда он – ведающий, а я – девочка-бабочка.

Поэтому не задавала вопросов о том, куда мы едем. Только после того, как папа позвонил Элли и договорился с ней о встрече, я поняла, что мы возвращаемся к началу.

У дома папа остановил машину.

– Можно проехать дальше, – заметила я, показывая на узкую ленту дороги. – Намного дальше.

– Знаю, – ответил папа. – Мы поедем, но только после того, как поговорим.

Мне не понравились мрачные нотки в его голосе. Теперь не я переживаю, пап. А ты.

– О чем? – осторожно уточнила я.

– Сегодня мы отправимся в одно место, и я не хочу, чтобы ты туда заходила. Обещай, что не зайдешь.

Он надеялся от чего-то меня отгородить? Пускай.

– Ладно.

– Пожалуйста, Бет.

– Я же сказала – ладно! – Он все еще встревоженно хмурился, и я добавила уже более серьезным тоном: – Честное слово, пап. Не зайду.

Он кивнул и поехал дальше. Элли уже стояла у дома, прислонившись спиной к машине и глядя на деревья.

Папа припарковался и подошел к ней.

– Вы принесли то, что я просил?

Она кивнула и махнула рукой на два фонарика, лежавшие на капоте. Папа взял один и пошел к руинам. Элли схватила другой и поспешила за ним.

– Вы правда считаете, что здесь еще можно что-то найти? – спросила она. – Все окрестности тщательно обыскали.

– За это отвечал Дерек Белл, верно?

– Э-э… верно. Это имеет значение?

– Да. Думаю, что да.

Папа обошел руины, повернулся и зашагал прочь.

На запад.

Ровным шагом.

Считая себе под нос.

Кэтчин говорила про сто шагов от дома, и не знаю, как папа это понял, но еще вчера утром, когда мы были у Белла, у него в голове родилась какая-то теория, и я понятия не имела, что это за теория. И от этих мыслей у меня ныло в области висков, как будто разум еще не был готов связать все детали. Я помотала головой, отбрасывая тяжелые мысли, и последовала за папой и Элли, наслаждаясь прогулкой на свежем утреннем воздухе.

На восьмидесяти шагах по земле пролетел порыв ветра, совсем рядом, словно опережая нас. Кроу? Как в истории? Я обернулась, отчасти ожидая ее увидеть, но за нами никого не было.

Папа досчитал до ста и остановился.

Вокруг были только грязь да деревья.

– Вы получили какую-то подсказку? – спросила Элли с сомнением в голосе.

– Вроде того, – ответил папа. Он вовсе не выглядел разочарованным. Наоборот, внимательно оглядывался. А через секунду что-то заметил и побежал дальше. Мы с Элли поспешили за ним и очутились на большой поляне.

На ней я тоже не увидела ничего примечательного. А вот папа увлеченно всматривался в землю, медленно обводя взглядом всю поляну. Потом он помчался к большому валуну, нависающему над поверхностью, и встал в его тени.

– Это здесь! – крикнул он.

Мы подбежали к нему и увидели металлическую дверь на петлях, вделанную в землю. Она была широко открыта, и за ней виднелись ступени, ведущие вниз.

Элли ахнула.

– Что это?

– Вы же сами сказали, что старый Оскар Шольт верил в конец света. Видимо, он построил бункер.

Элли посмотрела на темную корочку на двери и побледнела.

– Это что, запекшаяся кровь?

– Похоже на то.

– Эй? – позвала она. – Есть там кто-нибудь?

Никто не ответил. Элли покачала головой.

– Может, там лежит кто-то раненый. – Она включила фонарик, зажала его под подбородком и начала спускаться по лестнице.

Папа бросил на меня строгий взгляд. Я подошла к поваленному дереву, уселась на него и сказала:

– Видишь? Никуда не иду. Я же обещала, пап!

Он одобрительно кивнул и полез вслед за Элли. Какое-то время я слышала, как подошвы его ботинок стучат о металлические перекладины, а потом все стихло.

Я оперлась ладонями о кору и откинулась назад, прислушиваясь к журчанию воды в реке неподалеку. В воздухе чувствовался резкий запах эвкалипта, солнечные лучи пробивались между крон деревьев, образуя на земле любопытные узоры из света и тени. Казалось, это красивое, умиротворяющее место, и я готова была просидеть здесь хоть целый день.

В тишине было легче принять перемены, которые вызвала во мне история Кэтчин. По телу разлилась волна спокойствия. Впервые со дня моей смерти я поняла, что все будет хорошо.

А потом заметила странный блеск в грязи и нагнулась приглядеться.

Это были частично вдавленные в землю очки.

Внезапно все, о чем рассказывала Кэтчин, и все, что мне довелось увидеть в этом городе, слилось воедино. Связующие нити протянулись в моем мозгу, и в голове вспыхнуло осознание. Я вскрикнула от боли и схватилась за голову. Перед глазами развернулась вся цепочка событий. А потом все стихло; я опустила руки и уже по-новому взглянула на поляну.

Упавшее дерево у кромки леса.

Нависающий над землей валун, похожий на лежащее на боку яйцо.

Глаза-зеркала, спрятанные в грязи.

На этой поляне Хвататели схватили Изобел Кэтчин. Тоннели – это коридоры бункера. Птичья клетка с белыми деревянными прутьями – детский дом, обшитый белыми досками. Очки в золотой оправе с фотографии, которую мне показал папа, когда мы впервые пришли на руины.

Александр Шольт был одним из Едоков.

Его труп нашли после пожара.

И я знала, кто его убил. Кто убил их всех.

Со стороны бункера донесся шум. Кто-то поспешно взбирался по лестнице. Вскоре на поверхность пулей вылетела Элли и помчалась к деревьям. Она согнулась пополам, и ее вырвало в траву.

Папа неспешно поднялся вслед за ней. Похоже, его тоже тошнило, но он сдержался. Он подошел к холодному камню, оперся о него руками и опустил голову, пытаясь выровнять дыхание.

Несколько минут спустя Элли выпрямилась, вытерла губы рукавом и дрожащим голосом произнесла:

– Я к реке. Умоюсь.

Папа махнул рукой, но с места не сдвинулся. Я молча подошла к нему. Похоже, он не готов был говорить.

Потом Элли вернулась, петляя между деревьями. Она вышла на поляну, бледная как смерть. Казалось, она состарилась лет на десять.

Папа выпрямился, и они измученно посмотрели друг на друга, словно на их плечах лежал вес всего мира.

Элли заговорила первой.

– Их там держали.

– Да, – сказал папа. – И не одну.

Она нервно кивнула.

– Я видела куртку. На столе. Не знаю, заметили вы…

– Заметил.

– Само собой. – Элли обхватила себя руками. – Так вот, я ее узнала. Это куртка Дерека Белла. Тысячу раз его в ней видела. Он… он тоже в этом участвовал?

Второй Едок.

Я его видела.

Практически разговаривала с ним.

Не зная, какой он на самом деле.

В нашу первую встречу Кэтчин сказала, что папа не поверит в чудовищ, но они правда существовали. Скрывались за человеческой личиной, и весь мир видел в них обычных людей.

– Да, скорее всего, – ответил папа. – Вместе с Александром Шольтом. Директор Кавана и воспитатель Флинт обо всем знали, но им платили… Вероятно, за молчание. И сотрудничество. Вполне вероятно, что некоторых жертв брали из дома.

Элли ахнула, словно ей ударили копьем в грудь.

– Как они могли? Кто вообще на такое способен?! Только ради денег?!

– Не только. Ради власти. Осознания собственной важности. Порочного наслаждения. Я не знал ни Кавану, ни Флинта, но подозреваю, что у них не было нравственного стержня.

Он бегло взглянул на меня.

Ни сердца, ни смелости, ни стержня. Здесь они служат Едоку.

Элли в ужасе посмотрела на папу.

– Надо выписать ордер на арест Александра Шольта! Возможно, он…

Папа вскинул руку.

– Во-первых, я уже попросил об этом свою начальницу. Во-вторых, подозреваю, что после пожара в руинах нашли труп именно Александра Шольта.

Элли быстро заморгала. Папа сделал глубокий вдох, словно готовясь к чему-то неприятному, и я поняла, к чему. Он с таким сожалением смотрел на Элли, что у меня не было сомнений, какую новость папа собирается ей преподнести. Было бы лучше, если бы ему не пришлось ничего говорить. Наверное, он и сам тяжело переживал минуты, когда вынужден был сообщить близким погибшего человека, что тот не вернется. Не знаю, как он это выносил.

Папа начал издалека, надеясь, что она сама догадается.

– Полагаю, Дерек Белл и Александр Шольт давно свернули на кривую дорожку. Еще когда были подростками. Мы приведем собак, чтобы обыскать местность, и наверняка найдем тела. Возможно, даже самой первой жертвы.

Она машинально кивнула. Она не понимала.

Папа осторожно добавил:

– Думаю, ее закопали около двадцати лет назад.

Лицо Элли омрачил ужас.

– Нет!

Папа вздохнул.

– Элли…

Она отшатнулась и загородилась от его слов руками.

– Сара не умерла. Она жива! Она жива, и ее еще можно найти, и я ее найду!

– Мне жаль, – тихо сказал папа. – Мы ее найдем. Но не живой.

Руки Элли повисли вдоль туловища. Она шагнула назад и рухнула на поваленное дерево. Папа подошел и сел рядом. Он все еще держался ровно и уверенно, а Элли вся сжалась и с каждой секундой казалась все меньше.

Даже голос ее едва слышался.

– Надо позвать полицию. Обработать все улики. Из города, конечно. – Она горько усмехнулась. – Я никуда не гожусь, да и все местные – слишком глупые для того, чтобы заметить, кто их начальник на самом деле.

– Вы…

Она резко к нему развернулась.

– Даже не пытайтесь меня успокаивать! Конечно, я виновата. Мне следовало догадаться. Я ее лучшая подруга. И полицейский!

– Так ведите себя, как полицейский! – отрезал папа. Она изумленно разинула рот, и папа махнул рукой на бункер. – Думаете, на этом расследование закончилось? Оно только начинается. Пропадали ли из дома воспитанники? Сколько человек, в чьи обязанности входило проверять, как здесь живут дети, проглядели очевидное? Кто из местных знал правду? Не сомневаюсь, что отец Дерека покрывал сына. Отец Александра Шольта наверняка тоже что-то знал, хотя, может, и не все.

Элли закрыла рот и встревоженно нахмурилась.

– Так вот почему Гэрри Белл так халатно отнесся к расследованию? Он сделал это намеренно? Думаете, Дерек виноват в смерти Флинта и Каваны? Нет, он ведь тоже погиб…

– Скорее всего, да – виноват, – ответил папа. – Первым умер Шольт. Возможно, они с Дереком что-то не поделили, и Дерек напал на него. С оружием. Пожар был всего лишь несчастливой случайностью, вызванной плохой проводкой, и он все смешал в полный хаос. Скорее всего, Дерек убедил Чарльза Шольта никому не говорить о том, что Александр пропал. Возможно, солгал, что тот ударился в бега, или признался, что его сын умер, но свалил вину на кого-то другого. В общем, убедил старика молчать ради чести семьи и таким образом получил возможность замести следы. Потом Дерек избавился от директора и воспитателя, потому что они всё знали, а ему нечем было откупиться: источником денег был Александр Шольт. Так и они умерли, но… – Папа покачал головой. – Старик Шольт начал что-то подозревать и решил нанять детектива, чтобы выяснить, что произошло с сыном. Вы же видели окна в доме Дерека – он явно пытался от кого-то отгородиться. Если я не ошибаюсь в своей теории, Дерека убили тем же оружием, которым он покончил с Александром и которое, скорее всего, хранил у себя дома. Возможно, Чарльз Шольт посчитал, что это своего рода творческий подход.

Ничего себе. Очень убедительно для сфабрикованной истории. Элли явно во все поверила. Она кивала, слушая его монолог, и он остался доволен ее реакцией. Наверное, папа решил опробовать на ней свою ложную терию, чтобы проверить, насколько она правдоподобная.

Ведь правду он рассказать не мог.

– Разумеется, все могло произойти совсем иначе, – признал папа. – Всех подробностей мы никогда не узнаем. Так или иначе, мы должны отомстить за каждую девочку, которая пострадала из-за Белла и Шольта. Если вы не готовы – лучше скажите об этом сейчас.

Элли вскинула голову.

– Я готова.

Ее голос снова стал прежним. Он даже казался громче и жестче. Конечно, Элли еще не отошла от того, что сегодня увидела и узнала, и ей потребуется время, чтобы полностью прийти в себя, но в течение этого времени она не будет сидеть сложа руки. Она будет держаться, пока у нее есть четкие задачи. Пока от нее требуется восстановить справедливость – насколько это возможно. А поскольку всегда найдется кто-нибудь, по кому плачет правосудие, с Элли все будет в порядке.

Папа кивнул.

– Отлично. Я позвоню коллегам из города, но они сами не найдут это место. Вы сможете их встретить и отвезти сюда?

– Разумеется. – Она поднялась на ноги, расправила плечи и зашагала к выходу из леса, ровно и четко, как солдат.

Ветер летел за ней, разгонял листья и трепал ее волосы. На мгновение Элли остановилась и посмотрела на небо, которое по ночам усыпали звезды. Кипевшее в ней негодование немного улеглось, и она пошла дальше.

Папа молчал, пока Элли не скрылась из вида, а затем спросил:

– Теперь понимаешь, Бет?

– Да.

По выражению его лица стало ясно: я что-то упускаю. А потом произошло ужасное. Он посмотрел на меня с тем же сочувствием, с каким смотрел на Элли.

– Бет, – медленно произнес он, – Изобел Кэтчин не выжила.

Что за чушь?

– Как? Она же спаслась в ночь пожара…

Папа покачал головой.

– Она умерла, Бет. В ту ночь или раньше.

– Не может быть! Она – наш свидетель. Она лежит в больнице. Живая и здоровая.

– Помнишь, что случилось прямо перед тем, как мы ее встретили?

Да. Я заглянула в палату и увидела темноволосую девушку. А потом Кэтчин окликнула папу и… О.

– То есть свидетелем была та девушка?

Он кивнул.

– Да, она сбежала из реабилитационного центра. Кэтчин не соврала: она приехала сюда со своей мамой. Скорее всего, несколько месяцев назад, как раз когда был ураган, в котором якобы никто не погиб. Только это не значит, что никто не умер: просто никого не нашли. Вероятно, Дерек Белл как-то замял это дело. Кэтчин, раненая и потерянная, пошла куда глаза глядят и оказалась возле дома, где ее и схватили директор и воспитатель.

– Но ты ее видел! Ты с ней разговаривал!

– Да. – Он поднялся на ноги. – Как разговариваю и с тобой, Бет.

Значит, он мог видеть не только мой призрак. Вполне логично. Почему же я была так уверена, что Кэтчин жива?

Наверное, из-за ее истории. Какая-то деталь говорила о том, что она выжила… Я никак не могла понять, какая. Но я не успела над этим поразмыслить, папа снова заговорил.

– Я думал, что смогу ей помочь, но мы прибыли не к началу, а к тому моменту, когда все уже закончилось. Мы попали сюда под самый конец.

Да, мы приехали уже после пожара, после того, как мир взорвался, но еще ничего не закончилось… правда, я не могла объяснить, почему.

Вдруг за нами раздался голос, который сказал все за меня.

– Само собой, вы попали сюда под конец. Ну и что? Это начало того, что ждет нас впереди.

Начало

Яповернулась к Кэтчин. Больничный халат пропал. Ярко-зеленый свитер стал еще длиннее и теперь окутывал ее всю. На левом плече у нее сидела птица с блестящими черными перьями. Ворон. Сара.

Живые люди не умеют вот так возникать из ниоткуда. У меня оборвалось сердце.

– Ты мертва? – прошептала я.

Она пожала плечами.

– Ну, я же только что появилась из пустоты, разве нет?

И все-таки это не подтверждение. Она увильнула от ответа.

Я не ошибаюсь. Нет. Я принялась прокручивать историю в голове, выискивая нужную деталь, чтобы понять, что на самом деле случилось с Кэтчин, но она еще не закончила:

– Теперь ты понимаешь, для чего я это рассказала?

Чтобы выговориться. Хотя она сама, наверное, не понимала всего, что пыталась сказать, но ей важно было, чтобы я ее услышала. Она обращалась не к папе.

– Ты хотела показать мне, как двигаться дальше.

Кэтчин махнула рукой в сторону дома.

– Кроу тебя там увидела и подумала, что ты застряла в этом мире. Поэтому я вам показалась, чтобы выяснить, в чем дело.

Птица склонила голову набок и с надеждой взглянула на меня, как бы спрашивая, помню ли я ее.

Ворон, опустившийся на балку. Тот, которому я помахала, даже не уверенная, что он меня видит.

– Да, помню.

Она почистила клювом перья и перелетела на ветку ближайшего дерева. Папа проследил за ней с легкой улыбкой. Я поняла, что ему приятно видеть, как Сара Блю летает на свободе.

Потом он повернулся к Кэтчин и сказал:

– Обещаю, что все, кто остался в живых и был вовлечен в это дело – Гэрри Белл, Чарльз Шольт и другие, – получат по заслугам. Теперь вы можете оставить все полиции.

Почему он не обращался к Кроу? Мы с Кэтчин встретились взглядами, и я увидела насмешливый блеск в ее глазах. Ну конечно: папа не знал.

– Мм, пап… Это была не она.

Он нетерпеливо покачал головой.

– Она может влиять на происходящее в нашем мире, Бет. Однозначно.

– Дело не в этом! Ты упустил все улики. Флинта и Кавану вытащили из окна второго этажа и сбросили вниз. Поэтому окно было разбито, а замок на воротах остался нетронутым. Каминная заслонка в доме Дерека упала, потому что кто-то спустился через дымоход, сжавшись, а потом увеличившись в размерах. А загнутое лезвие – это не нож. Это клюв.

Папа разинул рот. Его взгляд упал на птицу, за которой тянулась длинная тень. Птицу с когтями, крыльями, клювом.

Он ахнул и отшатнулся.

Кроу закинула голову назад и загоготала.

Папа шагнул вперед и обратился к ней:

– Я знаю, полиция вас подвела, и мне очень жаль. Вы себе даже не представляете. Но вы можете довериться мне – и Элли. Вы остановили Едоков. Остановили Хватателей. Мы разберемся с другими.

Кроу задумчиво на него посмотрела. И кивнула. Папа вздохнул с облегчением, достал телефон и отошел, чтобы позвонить.

Я покосилась на Кроу. Сколько воронья я видела в этом городе – и ни разу не замечала, что одна из птиц крупнее и ярче других? Сколько раз такое бывало, что ветер дул в самое подходящее время? Она всегда была рядом, пыталась поделиться со мной с трудом заработанными знаниями… Минутку.

Эта мысль навела меня на ту самую деталь в истории, которую я никак не могла вспомнить. Какую же? Ну конечно. Сила! Я все поняла. Теперь я знала, что произошло с Изобел Кэтчин.

Я сердито на нее взглянула.

– Вовсе ты не мертва.

Ее глаза блеснули.

– Думаешь, нет?

– Уверена, что нет. Ты сама упомянула об этом в истории. Перед тем, как спастись, ты нашла свою истинную сущность. Свою силу. Все это время она росла в тебе. Она повлияла и на Кроу. Поэтому она тебя поцарапала, хотя до этого ничего не могла коснуться. Поэтому я научилась выключать свет только после того, как познакомилась с тобой. Ты находишься в обоих мирах, ты как бы… проводник.

Она промолчала, но я поняла, что на верном пути.

– По-моему, дары в вашей семье распределились так: твоя ба умела оставаться собой, бабуля плавала как рыба, бабушка была выносливой, как скала, мама видела призраков, а ты… – Я покачала головой, все еще пораженная своим открытием. – Ты свободно ходишь по всем граням мира.

Кэтчин широко улыбнулась. Второй раз за сегодня.

– Как у тебя это получается?

– Не знаю, – ответила она. – А как так вышло, что ты едва не перешла на ту сторону? Туда, где краски.

Сначала я удивилась – откуда она это знает? – а потом догадалась, что ей сказала Кроу. Ведь это она тогда за мной гналась.

– Это другое! Я мертва, мне вроде как полагается быть там. И здесь я не то чтобы существую.

Она пожала плечами.

– Я существую везде. Это все один мир.

Наверное, это легче понять, когда можешь видеть сразу все его грани, как она.

– Пойдешь со мной, Теллер? – спросила Кэтчин. – Кроу пойдет.

– Куда?

– К тем краскам. Мама там. Я хочу ее увидеть. А потом… – Она снова пожала плечами. – Может, останусь там. А может, и нет. Решу, когда время придет.

Кроу встревоженно каркнула, переминаясь с лапки на лапку.

– Не переживай, – сказала ей Кэтчин. – Куда бы мы ни пошли, мы пойдем вместе. – Она повернулась ко мне. – Так ты с нами?

Нет. Мне надо заботиться о папе. Так ли? Вместо этого я сказала:

– Мне надо поговорить с папой.

Я оглянулась на папу. Он горячо пересказывал своей начальнице все, что происходило в этом городе. Похоже, разговор был напряженный.

– Мм… Только не прямо сейчас.

– Ничего. Подождем.

Она села на поваленное дерево, и я устроилась рядом. Кроу перелетела на ветку над нами. Так мы и сидели втроем, а поляна постепенно заполнялась полицейскими.

Папа набирал номер за номером. Элли стояла в отдалении, готовая помочь, если потребуется, но ей явно не хотелось активно участвовать в расследовании преступлений своего мертвого начальника.

Солнце поднималось все выше, наполняя утро светом и теплом. Наконец мы с папой встретились взглядами.

Время пришло.

Я поднялась и юркнула за деревья, махнув ему, чтобы он следовал за мной. Когда мы зашли глубже в чащу, где папу никто бы не услышал, я повернулась к нему. И замялась, не зная, с чего начать.

Он начал за меня.

– Ты уходишь, да?

Да, скорее всего, только я хотела плавно к этому подвести.

– Мм… да. Кэтчин и Кроу собираются к краскам. Я думаю пойти с ними.

– Но переживаешь за меня?

– Эй, хватит озвучивать мои мысли! Как ты вообще их угадываешь?

В уголках его глаз появились морщинки.

– Я же твой папа. И вот недавно понял, что уже давно веду себя не так, как положено родителю. Прости, Бет. Я не знал, как жить дальше. Мне казалось, и смысла нет жить дальше без тебя.

– Это совсем неправильные мысли, пап!

– Знаю. Теперь я понимаю… – Он покачал головой, и по его глазам я поняла, что он злится на себя. – Не так надо чтить твою память. Твое прошлое и настоящее. Я хочу, чтобы ты могла меня уважать, Бет. Хочу оставаться твоим отцом, несмотря на то…

Его голос оборвался. Папа перевел дыхание и продолжил:

– Несмотря на то, что тебя не будет рядом. Я хочу, чтобы ты могла мною гордиться, где бы ты ни была.

По его щекам бежали слезы; как и по моим. Я понимала, что не могу остаться, но легче от этого не становилось. Расставаться было горько и тяжело, и сердце сжималось от боли. А еще я хотела исполнить одно свое желание. Я никогда и ничего так отчаянно не желала. Если духи нуждаются в сильных эмоциях и присутствии проводника, чтобы касаться этого мира – что ж, у меня есть все необходимое.

Я бросилась папе на шею. И почувствовала, что нахожусь здесь целиком. Он удивленно крякнул и обнял меня в ответ. Так прошло несколько бесценных секунд, а потом мое тело снова начало становиться призрачным, и я отстранилась.

Папино лицо снова сморщилось, но только по краям. В его взгляде осталась прежняя сила.

– Я люблю тебя, папа. Я всегда буду твоей дочкой.

– И я люблю тебя, Бетти. Я всегда буду твоим папой.

Папа медленно, неловко развернулся. А потом пошел прочь уверенной походкой. На ходу он достал телефон из кармана и набрал номер.

– Алло, Вив? Это я, Майкл. Слушай, я по поводу дня рождения деды Джима. Что лучше с собой принести? Ну, кроме подарка. Конечно, приду! А как же? Мне очень хочется со всеми увидеться.

Я слышала, как быстро и громко тараторит тетя Вив, словно стараясь вместить в один телефонный звонок упущенные месяцы разговоров. Я не могла разобрать ее слов, и вряд ли она говорила что-то связное, но это и не важно. Главное, что между ними с папой все наладилось.

Главное – он мне показал, что выбирает обратное серому.

Я проводила его взглядом. Ровно в то мгновение, когда он пропал за деревьями, у меня за спиной раздался голос:

– Готова, Бет-которая-Теллер?

Я обернулась и увидела смуглую девушку с карими глазами и черными волосами, которые ниспадали на землю, словно мантия.

Кэтчин стояла рядом с ней. Она вскинула бровь, и я поняла, что от меня ждут ответа.

– Готова, – сказала я.

Кроу протянула мне руку, и я ее приняла. А потом она взяла за руку Кэтчин и крикнула:

– Побежали!

И мы побежали, я в желтом платье, Кэтчин в зеленом, а Кроу в черном, три ярких цвета, петляющих между деревьями. Мы неслись так стремительно, как живые не могут, а могут лишь те, кто ходит по всем граням мира. Мы бежали быстрее и быстрее, не чувствуя границ, пока не полетели, касаясь ступнями земли.

Кроу отпустила наши руки и взмыла в воздух. Ее фигурка превратилась в краски – все оттенки черного, какие только бывают на свете и еще тысячу таких, каких я никогда не встречала. И цветные ленты, извиваясь, ввинтились в небо.

Кэтчин запрокинула голову и рассмеялась – я впервые услышала ее смех, музыкальный, хрипловатый, и он наполнил собою весь лес. А потом она прыгнула за Кроу и обратилась зелеными красками и слилась с ее черными.

Моя очередь. Я взлетела вверх и растаяла в желтый, в яркую любовь ко всем моим родным: папе, дедушке, тетям и дядям, двоюродным братьям и сестрам; к Кэтчин и Кроу.

Нас окружили другие краски, радуясь нам, встречая.

Мы нашли маму Кэтчин, и мою, и семью Кроу. Мы купались в облаках и пели в солнце и позволяли миру красить наши души, а нашим душам – красить мир.

И куда бы мы ни шли – мы шли вместе.

Слово авторов

Мы – коренные австралийцы и рассказчики. Наш взгляд на мир сформирован под влиянием нашей культуры и истории народа палику, собственных знаний и опыта и того, что мы унаследовали от наших Предков. Мы – всего два голоса из массы австралийских аборигенов и всех народов, населяющих Австралию, и говорим исключительно за себя; не существует единой истории, единого опыта всех коренных австралийцев.

Эта история вдохновлена двумя аспектами истории аборигенов. Первый – это наши родные земли, семьи, культура, то, что подпитывает наши связи, которые мы питаем в ответ. Второй – то, что вошло в нашу жизнь вместе с колонизацией, жестокость хаотичная, а порой, что еще страшнее, – продуманная и организованная. Оба аспекта влияют на нашу сущность, а значит, и наши истории.

Древние легенды австралийских аборигенов описывали мир, в котором все дышит жизнью. Не только животные, растения и люди, но и камни, ветер, дождь, луна, солнце. Поэтому семейные связи выходят за пределы человеческого и охватывают все вокруг. Они пронизывают одно поколение и формируют следующее. Например, тот, кто всегда чувствовал особую связь с динго, мог сам в прошлой жизни быть динго и может стать ею снова. То же самое произошло с Кроу. Как говорит Бет ближе к концу книги, она «одновременно маленькая и очень большая, старая и юная, девочка и ворон, она… Кроу».

Кроме того, истории коренных австралийцев не линейны, и время в них идет не по прямой, из прошлого через настоящее и в будущее. Все живое всегда находится в движении, меняется и кружится относительно другой жизни, и за счет этих колебаний мир движется вперед – или назад. Если говорить словами деды Джима: «Не жизнь течет по реке времени, Бетти. Время течет по реке жизни». То, что событие произошло «в прошлом», определяется не пролетевшими годами, а тем, наладились ли связи, на которые оно повлияло. То есть Кэтчин, Бет, Кроу и Майкл стоят на месте относительно времени, поскольку их сердца еще не излечены. Каждый из них постепенно достигает душевного равновесия и переходит из одного цикла в другой. Поэтому в финале книги Кэтчин говорит Майклу: «Это начало того, что ждет нас впереди».

Кроме прочего, исцелиться можно с помощью историй. Кэтчин знает, что именно они помогают пережить тяжелые времена и переносят тебя домой. Многие истории аборигенов рассказывают о травмах, нанесенных колониализмом многим поколениям, о боли, которую пришлось выдержать сердцам, умам и телам коренных австралиек. На истории рода Кэтчин болезненное пятно оставили украденные поколения.

Около сотни лет, начиная с конца девятнадцатого века, закон позволял забирать детей из семей австралийских аборигенов. Комиссия прав человека установила, что между 1910 и 1970 годами от семьи оторвали примерно каждого шестого ребенка, и ни одна семья не избежала этого кошмара. (Заинтересованный читатель может обратиться к этому документу и другим источникам, включая интервью с самими людьми из украденных поколений, на австралийском сайте «bth.humanrights.gov.au»). Во многих семьях, включая нашу, дети пропадали из поколения в поколение. Отсюда у аборигенов двойное наследие жестокой сердечной боли и невероятной силы, которая потребовалась, чтобы это пережить. Кэтчин выживает лишь благодаря тому, что черпает силу из своего рода, заимствует выдержку своих предков.

К тому, чтобы обрести собственную силу, ее подталкивает опыт прапрабабушки, которая пережила первые годы колонизации и лишилась какого-либо выбора. Однако Ба Кэтчин умела оставаться собой, черпая силу в смехе, в любви, в связях с семьей и родиной.

Кэтчин, Бет и Кроу находят самих себя и свой голос, подавляя все, что могло бы подавить их, включая внутренние терзания, навязанные извне.

Так история начинается, заканчивается и снова начинается тем, что лежит в самой ее основе: силой и выдержкой коренных австралийских женщин и девочек.

Об авторах

Эмбелин и Эзекил Кваймуллина – брат и сестра, писатели, коренные австралийцы из народа палику, региона Пилбара в Западной Австралии. Вместе они создали несколько повестей и книжек-картинок. «О чем молчат во́роны» – их первый совместный молодежный роман. Они верят в то, что художественная литература способна повлиять на мир и сделать его более справедливым.

Отзывы критиков

«О чем молчат вороны» – история о призраках и психологический триллер, великолепное сплетение поэзии и повседневности. Волшебная книга, придающая сил.

Жюстин Ларбалестьер

* * *

«О чем молчат вороны» – актуальная сказка, касающаяся самого сердца темной истории Австралии. Кваймуллины поднимают темы, которых не решаются коснуться другие австралийские писатели, и делают это с несравненной деликатностью, через прозу и поэзию. В основе сюжета – чудовищные преступления, и мы смотрим на них глазами девушек, сильных духом, и за счет этого можем подступиться к ним, изучить, остановить. Книга направляет внимание читателя в нужном направлении и делает карканье каждого ворона громче и заметнее.

Марго Ланаган

* * *

Трогательная, уникальная история об отце, который учится горевать, и его дочери, которая учится тому, как быть мертвой. Вместе они раскрывают преступление в маленьком городке. Насыщенный роман от потрясающей пары писателей.

Эллен ван Нервен

* * *

В книге «О чем молчат вороны», которую многие ждали с нетерпением, отчетливо виден австралийский дух, и ее можно сравнить с такими великолепными произведениями, как «Милые кости» Элис Сиболд и «Виновата ложь» Э. Локхарта. Всем захочется ее прочитать.

Карен Уайлд, рецензия для «Books + Publishing», 5 звезд

* * *

Глубокая, сильная книга «О чем молчат вороны» отправляет читателя в путешествие, где все не такое, каким кажется на первый взгляд. Повествование от разных лиц построено блестяще и с умом, поэтому сюжет движется в быстром темпе, и душераздирающую, полную едва уловимых деталей историю так и тянет перечитать.

Речь судей с Премии Викторианского премьера за художественную литературу 2019 года

* * *

Это книга невероятной силы… но ее смягчают прекрасный юмор и эмпатия, и благодаря им легче перенести тяжелые темы, которые в ней поднимаются. Книга года!

Николь Майер, литературный клуб Great Escape Books в г. Эйрис Инлет

* * *

Искусно построенный молодежный роман, дебютная работа Кваймуллин – это и захватывающий современный детектив, и берущая за душу поэтическая сказка о жестоком прошлом, обрубленном благодаря силе духа и храбрости.

Кэтрин Ингланд, рецензия для The Advertiser, 5 звезд

* * *

Восхитительный коктейль из призраков и преступлений, поэзии и прозы, захватывающий и невероятный… Его интересно сравнить с детективным романом «Маска обезьяны» Дороти Портер…

К.Н., австралийский еженедельник The Saturday Paper

* * *

«О чем молчат вороны» демонстрирует и подчеркивает способность историй преображать и питать душу. У этой книги захватывающий сюжет, и ее стоит прочитать не только молодежи, но и более широкой аудитории.

Ким Грушоу, книготорговец, сеть Readings, архипелаг Сент-Килда

* * *

Первый молодежный роман Кваймуллин, брата и сестры, и он точно не станет последним. «О чем молчат вороны» – бесподобная история, чудо мастерства.

Венди Нобл, Good Reading

Примечания

1

Teller – рассказчик (англ.).

(обратно)

2

Catching – ловить, поймать (англ.).

(обратно)

3

Crow – ворон (англ.).

(обратно)

4

Карточная игра.

(обратно)

Оглавление

Бет

  Город

  Дом

  Свидетельница

Кэтчин

  Закат

  Иное место

  Внизу

Бет

  Правда

  Участок

  Пропавшая

  Смерти

Кэтчин

  Пленница

  Едок

  Серое

Бет

  Краски

  Полицейский

  История

Кэтчин

  Двое

  Сон

  Кэтчин

  Побег

Бет

  Конец

  Начало

Слово авторов

Об авторах

Отзывы критиков Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg