«Кто остался под холмом»

Кто остался под холмом (fb2) - Кто остался под холмом (Расследования Макара Илюшина и Сергея Бабкина - 22) 2294K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Ивановна Михалкова (Эйлин О'Коннор)

Елена Михалкова Кто остался под холмом

© Михалкова Е., 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

Глава 1

1

Выйдя на обрыв, Марта оглянулась: за шумом ветра ей почудились шаги. На лесной тропе, конечно, никого не было. Люди здесь не появлялись очень давно.

Змеиное тело реки рассекал надвое песчаный островок, за которым черная вода сливалась воедино. На островке гнездились чайки, надрывались так, что непонятно было, как собственный крик не раздирает им горло, но иногда внезапно стихали – все разом, словно кто-то беззвучно приказывал им: «Чш-ш-ш».

Ниже по течению река изгибалась, и там, за поворотом – отсюда не увидать – была пристань. На другую сторону ходил паром, в основном перевозя старух, изредка выползавших в город из своей Ткачихи – единственного обитаемого места среди громадного массива безымянного леса, так и называемого: Лес, как река называлась Рекой, хотя на карте было у нее какое-то невнятное, ничего не отражающее имя.

Прежде Марта никогда не спускалась к воде.

Шишига говорит: все реки слепы, кроме этой. Не вздумай даже приближаться к ней, девочка, – темная вода заберет тебя, как забрала тех двоих. Здесь обитает смерть, щерится из-под коряги, сплетает жидкие водоросли в удавку.

Маленький Оська, утонувший четырнадцать лет назад, не хотел купаться, он только бродил по берегу. Марта уверена, что сердце его замирало от сладкого ужаса и он чувствовал себя отчаянным храбрецом – глупый мальчишка, нарушивший запрет.

Анну, почтальоншу, в тот день занесло на крышу дома. Не подумайте, что ветром: Анна Козарь такова, что может остановить любой ветер, всего лишь уперев руки в бока. Она забралась туда сама, чтобы укрепить разболтавшийся флюгер, и заметила мальчика.

Ее пронзительный крик донесся до Оськи. Он услышал, обернулся и…

Это был оползень, утверждают в городе, песчаный оползень, мальчик стал жертвой несчастного случая. Едва он оказался в воде, течение подхватило его, словно щепку, закрутило и вынесло на стремнину.

Шишига говорит: неправда. Все было иначе. Что-то быстрое, гибкое как хлыст скользнуло из реки; оно обвилось вокруг тощей Оськиной шеи и потащило вниз. Анна молчит об этом: не желает прослыть сумасшедшей. Марта видела сумасшедших – старуху с палкой, что ходила вокруг магазина с огромным узлом, откуда торчали рваные тряпки, и худого старика, который неровно держал голову и смотрел на жизнь одним глазом. Кто захочет быть похожим на них? Да никто. Но этот образ – вода, щупальце, быстрое движение и всплеск – запал ей в душу.

«Поклянись, что никогда не пойдешь к реке». Марта пообещала, скрестив за спиной пальцы, и зажала между зубами язык. Кто зажмет – тот соврет.

Шишига однажды сказала: самые хорошие истории начинаются с того, как кто-то нарушил запрет. И самые плохие тоже, добавила она, но эту часть Марта пропустила мимо ушей.

2

Она оставила под сосной пыльные кеды, спрыгнула на откос и заскользила вниз по теплому песку. Флакончик духов, украденный у Киры Михайловны, оттягивал карман.

Обманчиво тихая вода у берега была совсем прозрачной. В ней, как в стекле, застыли неподвижно серебряные ясноглазые мальки. Марта протянула руку, и стайка метнулась из-под накрывшей ее тени.

– Встали ночью в хоровод, – отчетливо проговорила Марта, – ведьма, леший, черный кот, старый гном и домовой. Прячься быстро, кто живой!

Сейчас полдень, а вернуться нужно до пяти.

– Клад зарыли под холмом ведьма, леший, старый гном, домовой и черный кот. Там один из них умрет.

Марта сунула руку в карман, и пальцы на миг сомкнулись вокруг граненого стекла. Не забыть перепрятать, сказала она себе, иначе снова начнется…

Футболка и шорты полетели на песок. Марта вошла в реку и невольно ахнула: ее мгновенно пропитало холодом, точно губку. Кира Михайловна рассказывала о ледяных подземных ключах, бьющих на дне.

– Клад зарыли под холмом… – выговорила она, стуча зубами.

И поплыла.

К сильному течению Марта была готова, но не думала, что вода окажется слоистой, как пирог. Сверху еще можно было дышать, однако метром ниже плоть реки непостижимым образом твердела и в кожу впивались сотни снежных игл, отточенных сосулек.

Устав, Марта перевернулась на спину. Взмах – гребок. Взмах – гребок. Она отталкивалась от упругой воды, преодолевая сопротивление, рывками продвигаясь все дальше и дальше.

Когда в начале мая, сухого и знойного как самум, Марта стала каждое утро сбегать из дома, бабка заподозрила дурное. Пару раз тайком последовала за ней, надеясь поймать на очередном преступлении. Однако ее ждало разочарование: Марта всего лишь плавала на Долгом озере, из конца в конец, с упорством спортсмена, готовящегося к соревнованиям. День за днем, неделя за неделей, без перерывов и поблажек, все увеличивая расстояние, которое она могла проплыть, не испытывая усталости.

Ведьма, леший, старый гном…

Подняв голову, Марта с изумлением обнаружила, что течение снесло ее ниже островка, на котором она собиралась отдохнуть. Внезапно нахлынувший страх парализовал ее, и тотчас Марту потащило вниз по реке, точно рыбу, заглотившую наживку. Сволочь, выругалась она, отпусти меня!

Однако самые энергичные гребки больше не продвигали ее к цели. Тело готовилось сдаться на волю реки, точно малодушный солдат, не слушающий команд военачальника. Отдохнуть, уснуть, застыть в речном стекле подобно серебряным малькам…

Там один из них умрет.

Вон он, берег. Створки моллюсков, высохший ситник, бурые порезы глины в белом песке… И воздух! Сколько хочешь воздуха!

В ушах зашумела волна, берег потерялся за багровым туманом. Маленького человека – нет, не человека, механическую куклу с кончившимся заводом, чьи движения диктовала лишь инерция, – река обхватила крепче. Будь моей игрушкой, рыбкой, цветным камушком!

Но пловец бился отчаянно. Метр за метром, метр за метром…

Река нехотя отпустила добычу.

Кашляя, Марта выбралась на берег и обмякла на песке. Счастье! Перевернуться на спину, раскинуть руки и дышать, дышать, дышать…

– Я тебя победила! – пробормотала она.

Пятки насмешливо окатила волна.

Следов человека не было. Ни пустой сигаретной пачки, ни обрывка рыболовной сети, ни дохлой полиэтиленовой медузы. Марта поднялась и победно оглядела длинную прибрежную полосу.

От моллюсков разило тиной. Она перевернула одного, воткнула беззубку в песок створками вверх. Так делают все моряки, чтобы, вернувшись, съесть подкоптившуюся на солнце мякоть.

Гнус назвал ориентир: линия электропередач. От черного столба идти на север, пока не упрешься в холм. У Марты не было ни лопаты, ни компаса, но она умела ориентироваться по солнцу, а вести раскопки планировала в другой раз, сперва – разведка.

Корабельные сосны, которые она любила больше всего на свете, остались на том берегу. Золотые свечи, зеленое пламя крон, бронзовые блики. О том, что все деревья растут к солнцу, Марта читала в учебнике и, если бы не Кира Михайловна, вырвала бы лживую страницу и сожгла. Бледные болезненные осины – разве тянутся они вверх? Украдкой, таясь, расползаются от болот, шелестя, как гигантские мотыльки. А береза? Ветви льются к земле, по ночам шепчутся с травой. Липа гостеприимнее всех: распахивает объятия широко, и солнце ей ни к чему, она сама себе солнце.

Лес на этой стороне реки был особенный – царство черной ели, дерева сильного, злого и могущественного. Дух стоял сырой, тяжелый, грибной. В пятки впивались иглы и шишки, но Марта даже не ойкала: кожа на подошвах у нее давно загрубела и потеряла чувствительность. Там, где ели неохотно раздвигались, освобождая место для подлеска, все заполонял жесткий папоротник.

Она пробиралась через чащу, с восторгом разглядывая новый мир. Тяжело провисающие нижние ветви с каймой высохших желтых игл – словно юбки колдуний, кружащихся в пляске, а волны мха – их постель. И сколько шишек! Связки, гирлянды, ожерелья…

Диких зверей Марта не боялась. Экзекуции, которым регулярно подвергала ее бабка, повлияли не только на характер Марты, но и на ее голосовые связки: она научилась истошно визжать. Звук был невыносим: бабка швыряла ремень и выскакивала за дверь, зажимая уши. Благодарить за эту способность следовало фильмы о волшебнике Гарри Поттере: однажды увидев на экране мандрагору, Марта раз и навсегда выбрала ролевую модель для общения с разъяренной старухой.

Она шла, и шла, и шла. Солнце припекало. Столбов не было и в помине, а ведь Гнус клялся, что до них не больше получаса ходьбы.

Тесный купальник с его дурацкими лямками Марта давно стащила и обвязала вокруг пояса. Ее не смущала ни нагота, ни царапины, которые ветки оставляли на ее теле. Но линия электропередач – отчего ее нет?

Марта легла в мох и стала думать. Почему она не нашла холм? Сбилась с пути? Неправильно выбрала направление?

Надо было нарисовать карту, взять с собой питьевую воду! Придется возвращаться ни с чем.

Обратный путь дался ей легко. Не будь по эту сторону реки до ближайшего жилья двадцать километров, она заподозрила бы, что здесь кто-то постоянно ходит.

Стряхивая липкую паутину, Марта выбралась из-под полога леса. Застегнула купальник, вытащила из волос брыкающуюся лесную живность, щелчком отправила в песок. Подняла глаза, и сердце ухнуло в живот.

На берегу стоял человек с черным лицом.

В его облике было что-то невыразимо страшное. Если бы на воде качалась лодка, Марта перепугалась бы до смерти, но этот ужас был бы рационален и объясним, как паника грабителя, увидевшего шерифа с ружьем. Но на нее смотрел не рыбак, выследивший нарушительницу, не заблудившийся турист.

– Ыыы!

Существо пошло к ней, двигаясь как-то странно, враскачку, щуря глаз.

– Эыыы!

Марта замерла. Человек протянул к ней руки:

– Давай сюда-а-а!

Молниеносно пригнувшись, Марта зачерпнула горсть песка и швырнула ему в лицо.

Он взвыл, словно это был не песок, а битое стекло, и принялся тереть глаза. Воспользовавшись короткой передышкой, она схватила сухой обломок коряги, ткнула противника в живот, и он отчаянно, но бестолково замахал руками. Марта перехватила оружие поудобнее. Сердце скачками бежало откуда-то снизу, от пяток вверх, до макушки и обратно, словно спринтер, потерявший свою трассу.

В лес нельзя – заблудится, сгинет. В воду? А вдруг он плавает быстрее? Остается одно: мчаться вниз по берегу, пока не поравняешься с паромом, и тогда орать что есть силы, махать руками, надеясь, что заметят с другого берега и спасут.

Марта напоследок швырнула в него свою корягу и сорвалась с места. За спиной послышался все ускоряющийся топот. Набросится, вонзит зубы в шею, растерзает и уволочет останки в чащу.

Вдруг раздался хриплый крик боли. Топот оборвался, и, обернувшись, Марта увидела своего преследователя на песке: страшный человек, подвывая, прижимал к себе собственную ступню, словно баюкал младенца. Песок под ней потемнел от крови.

Ракушка! – осенило Марту. Моллюск, ее неприкосновенный продуктовый запас! Он должен был свариться под солнцем, а превратился в миниатюрный капкан; острые створки распахнулись, словно венерина мухоловка, но поймали не муху, а гигантского черного паука.

– Теперь сам помучайся! – выкрикнула Марта.

Убедившись, что преследователь выведен из строя, она перевела дух. Ее потряхивало, и сладковатый привкус изгнанного ужаса еще чувствовался на языке, но в голове уже зашумело от опьянения победой.

Вопли перешли в поскуливание.

Ревет! Так ему и надо. Хотел убить ее, а вместо этого охромел.

Марта сплюнула на песок. Торжество вытеснилось беспокойной мыслью: надо бы рассказать взрослым о твари, что живет на запретном берегу.

Человек продолжал скулить.

– Да заткнись ты!

Поскуливание сменилось прерывистыми всхлипами. Марта остановилась, топнула ногой.

Чужих слез она не выносила. Зачем, зачем он ревет! При звуках плача у нее внутри как будто кто-то переезжал пополам червяка; она ненавидела, когда переезжают червяков.

– Ы-ы-ы! Бо-о-о-о-льно!

Она скрипнула зубами и повернула обратно.

Шаг, другой, третий. Вдруг это ловушка…

В пяти метрах Марта остановилась. Отсюда паук выглядел обычным мужчиной, довольно неопрятным. Он поднял к ней лицо, и стало видно, что слезы прочертили на его лице длинные светлые бороздки.

– Да ты грязный, – невольно сказала Марта. Загадка страшной черной морды разъяснилась.

– Больно, – снова пожаловался человек.

Она присела на корточки. Рана выглядела нехорошо. Казалось бы, нет никого безобиднее речного моллюска, а поди ж ты – рассек бедняге ступню чуть ли не до кости. С людьми дело обстоит точно так же, Марта давно это заметила. Вспомнить хотя бы Гнуса…

– А зачем ты меня убить хотел? – Она шмыгнула, придвинулась ближе.

Он взглянул недоуменно и испуганно. Челюсть отвисла, как у ребенка, кажется, он снова собирался зареветь.

– Ладно, проехали, – буркнула Марта. – Покажь. Покажь, кому говорю!

До воды ему пришлось доползти самому, и пока Марта промывала рану, он сидел молча, лишь иногда кривясь от боли. Грязный, заросший как черт; пахнет свалявшейся собачьей шерстью; глаза то ясные, то плещется в них какая-то муть. Рот перекошен. Несколько раз, ловя на себе короткий взгляд, Марта почти решалась удрать, но что-то ее останавливало. Моллюск, вот что. Это ведь она укрепила ракушку в песке.

В карманах его нелепых трико – господи, кто по такой жаре носит трико! – нашлись три обсосанных до прозрачности липких леденца и расческа без половины зубов.

– Платка мы с собой, значит, не носим, – сказала Марта противным бабкиным голосом.

Пришлось пожертвовать для перевязки его рубахой.

Когда он поднялся, стало ясно, что сам идти не сможет. Мужчина вопросительно посмотрел на Марту и как будто даже съежился, страшась ее отказа.

– Показывай, куда двигаем, – вздохнула она.

3

Все-таки это была тропа. То, что Марта принимала за естественные просветы между елями, оказалось дорожками; похоже, их использовали не часто.

Они дошли бы быстро, если б не хромота ее спутника. Он опирался на ее плечо, и Марта сама чуть не падала под его тяжестью.

– Ты под холмом живешь? – спросила Марта.

– Холмом?

– Ну, под горой.

– Тут гор нее-ету. – Он говорил немного в нос, гнусаво. – Это ле-е-ес.

Тьфу, бестолочь.

– А где твой дом? – допытывалась она. – Откуда ты взялся?

– Я тут живу-у.

– Ну, хорошо, а зовут тебя как?

Он остановился, посмотрел на нее сверху вниз и с удовольствием выговорил, растягивая гласные:

– Мало-ой.

– Малой? Нет, это прозвище. А зовут? Имя, понимаешь? Как тебя мама назвала?

Он помрачнел и дернул углом рта.

– Была же у тебя мама!

В темных полусонных глазах промелькнуло что-то пугающее, как если бы под рыбацкой лодкой беззвучно прошла огромная тень и растаяла в глубине.

– Сирота, значит, – торопливо согласилась Марта и увидела на поляне дом.

Надежды на ведьмино обиталище рассеялись. Прозаическая изба из старых темных бревен, за невысоким частоколом – бочки с дождевой водой, грядки и сарай. Из окон выплывали лебедями на удивление чистые, даже, кажется, накрахмаленные занавески.

Их принял прохладный сумрак дома; пот высох, и Марта покрылась противными мурашками. Пахло гречкой, уютным домашним запахом, и, заметив на плите укутанную кастрюлю, она немного успокоилась. Там, где варят гречку, никогда не случается ничего плохого (кроме, конечно, самой гречки).

– Малой!

– Тут я! Иди сюда! В дальнюю комнату!

Марта пошла на голос, отмечая про себя, что ее новый знакомец стал разговорчивее и больше не заикается. Он нашелся за дверью: стоял на коленях над грудой тряпья, в которой Марта распознала скрюченного мертвеца. Она лязгнула зубами от ужаса. Малой повернулся.

– Тебе! – По его лицу растеклась улыбка.

Никакой не мертвец. Всего лишь свернутый в валик матрас.

На мозолистой ладони темнела выточенная из дерева лошадка на шнурке. Марта осторожно взяла ее.

– Тебе!

Он накрыл ее руку своей и залопотал что-то быстро-быстро, перейдя на птичий язык. Марта с трудом разбирала, что это его любимая игрушка… они теперь друзья… друзьям дарят подарки…

Она с изумлением вглядывалась в Малого, пытаясь найти в нем сходство со страшным бородачом, напугавшим ее до полусмерти.

Хлопнула дверь.

– Малой, ты дома?

Перепуганная кошка не сиганула бы из окна быстрее, чем Марта, услышавшая хриплый рык. Она перекатилась по траве и бросилась под укрытие деревьев. Через лес, знакомой тропой; дождаться, пока выровняется дыхание, – и плыть наискосок.

То ли пережитый страх, впрыснутый в кровь, придал ей сил, то ли сработало правило обратного пути, но только Марта выбралась на свой берег, всего лишь запыхавшись. Она плюхнулась на песок и крепко сжала болтавшуюся на шее деревянную лошадку.

Глава 2

1

Никто не мог сказать достоверно, когда город под названием Беловодье возник на карте.

Автомобилист назвал бы его маленьким, пешеход – большим, любитель достопримечательностей – провинциальным, любитель провинциального – сказочным; в общем, это был один из тех городков, о которых люди посторонние могут узнать разве что из атласа путей сообщения.

Самые высокие дома в нем были пятиэтажки, выстроившиеся вдоль аллеи Славы, излюбленного места прогулок горожан. Обитатели верхних квартир разглядывали по утрам со своих балконов криво нарезанные огороды и разросшиеся сады, в которых летом пронзительно пересвистывались зяблики, малиновки и прочая горластая птичья мелюзга.

Беловодье не выглядело ни чистым, ни опрятным. Мусора хватало, но мусора пустякового: оберток, пачек от сигарет, дынных корок да пакетов: ничего, что не мог бы утащить бродячий пес или ветер. Даже похабные надписи на стенах были какие-то несерьезные, словно учительница литературы кралась в сумерках, прикусив от смеха губу, и выцарапывала школьным мелом нецензурщину, чтобы на следующий день отчитать своих остолопов и вывести на доске: «Русский язык в умелых руках и опытных устах красив, певуч, выразителен, гибок, послушен, ловок и вместителен. А.И. Куприн» – тем же самым мелом.

Убегая от реки, город взбирался по холмам и утыкался в ворсистый подол леса. В бесснежные зимы к окраинам выходили волчьи стаи. Старуха Макеева рассказывала, что однажды отбилась от зверя клюкой (недоброжелатели распускали слухи, что это была смирная соседская лайка).

С Макеевой все и началось.

Первый шаг к известности Никита Мусин сделал в тот день, когда она умерла. Сидели вечером в кругу возле костра, болтали о диковинном и жутком, и в наступившей паузе Никита многозначительно сказал:

– Сегодня утром я наблюдал в саду прозрачную фигуру.

На него посмотрели с интересом, но без ожидаемого восторга.

– Старуху, – уточнил Никита. – Мертвую.

– С косой? – фыркнул кто-то.

– У нее свеча была, – холодно ответил Мусин. – Лицо серое, а вместо глаз… – Он выдержал паузу. – Монеты!

– Так взял бы! Курили бы сейчас «Кэмел», а не эту дрянь.

Никита натянуто улыбнулся.

Выдумывая старуху со свечой, Мусин ничего не знал о покойнице. Макеевой хватились на следующий день и тогда же установили, что она скончалась сутки назад, ранним утром.

На Никиту впервые в его жизни взглянули заинтересованно.

В тот момент Мусин еще не осознал, что за возможность ему подвернулась. Он отмочил успешный цирковой номер в луче прожектора, который на миг высветил его среди безликой толпы, и все, чего ему хотелось, – подольше оставаться в ярком круге.

– Старуха предупредила меня. – Никита понизил голос. – Сказала, что… – Мусин запнулся, пытаясь сообразить, как не попасть в ловушку собственной выдумки, – …что вскоре произойдет что-то особенное!

Если бы жизнь в Беловодье текла так же тихо и спокойно, как прежде, Никита канул бы в темноту безвестности. Но два дня спустя на трассе перевернулся рейсовый автобус.

Узнав, что никто не погиб, Никита всерьез огорчился. Авария без жертв – то же самое, что безалкогольное пиво: не настоящая.

Как многих незаметных людей, его с детства переполняло острое, почти болезненное ощущение собственной уникальности. Своей Библией Мусин назначил «Трудно быть богом» братьев Стругацких. Параллели бросались в глаза. Как и дон Румата, Никита был кем-то вроде посланника развитого мира в средневековом Арканаре, с той разницей, что Румата Эсторский тащил быдло к прогрессу, а Мусин был умнее: он знал, что сеять зерна гуманизма и просвещения безнадежно и даже вредно. Ценность Руматы в том, что он единственный. А если вокруг много румат, это теряет смысл.

Никита начал исподволь внедрять в умы свое новое прозвище – Эсторский. Выводил его на тетрадях. Подписал обложку дневника: Никита Эсторский! Но тут случилось непредвиденное.

В конце сентября он вычитал, что Мусины-Пушкины – старинный дворянский род. Чего-то в этом роде Никита и ожидал. В нем, несомненно, текла кровь аристократов. Отец посмеялся над его изысканиями, сообщив, что Мусины последние сто лет крестьянствовали в Беловодье, но папаша был дурак.

Однако шуточки отца испортили Никите настроение.

Второклассник Богусевич попался под горячую руку. Не то чтобы Никита собирался его мучить, просто хотелось отвести душу, а толстяк подходил для этого, как яблоко для шарлотки: девчоночий румянец, пухлые щеки и заискивающий взгляд.

– Богусевич, ты голубой? – поинтересовался Мусин.

Жирдяй затрепетал и попытался сбежать, но Никита уцепил его за воротник.

– Мы здесь педиков не любим! – наставительно сказал он.

Тревожные шепотки, смолкшее щебетание третьеклассников: бандерлогам явился Каа.

– Оставь его, чего пристал, – промямлил кто-то из детей.

Никита встряхнул толстяка. Богусевич всхлипнул и собирался некрасиво разреветься.

– Богусевич-извращенец, – не без труда срифмовал Никита.

– Мусин-гнусин, – раздался звонкий голос.

От надругательства над своей аристократической фамилией Никита так опешил, что у него отвисла челюсть.

Дети засмеялись.

– Мусин-вонюсин, – отчеканила девчонка.

Школьники расступились, и Никита оказался лицом к лицу с Мартой Бялик.

– Глистами обожрусин! – Бялик скорчила физиономию, будто ее тошнит.

Никита молчал. Он совершенно растерялся.

– Что, зассусин? – сочувственно спросила девчонка.

Смешки перешли в хохот. Испуг детей таял, как грязный снег под лучами солнца.

Богусевич с неожиданной силой дернулся, едва не вывихнув Мусину палец:

– Не трожь!

Это было последней каплей. Никита пошел на девчонку, сжав кулаки, но, вопреки его ожиданиям, та не двинулась с места. Руки сложены на груди, на лице неописуемое презрение. Он осознал, что эта шелупонь готова драться с ним всерьез, если он не остановится.

И Мусин остановился.

– Да пошла ты, – без выражения сказал он. – Еще с девкой связываться.

Этот случай имел два последствия. Во-первых, малышня перестала бояться Никиту. Его по-прежнему сторонились, но он читал на лицах не страх, а нечто вроде гадливости.

«Во-вторых» было хуже. Сначала к нему пристала кличка «Мусин-гнусин». Затем его прекрасная аристократическая фамилия отпала, а из скорлупы гнусина вылупилась противная тварь: чья-то мстительная рука зачеркнула на дневнике великолепного «Эсторского» и вывела сверху: «Никита Гнус».

2

В одиннадцать утра Никита шел по улице Гагарина, неся портфель с нотами. Мать настояла, чтобы даже летом сын занимался с восторженной старой девой, чьи ученики годами мучили рояль – прекрасный, между прочим, Циммерман, не заслуживший всех этих во-поле-березок и рвущих душу сурков-компаньонов.

Портфель был взят для отвода глаз. Учительнице Мусин что-то небрежно соврал, зная, что проверять она не станет.

Он потоптался в универмаге, проплыл за пыльным стеклом аптечной витрины. Его видели на почте, на автобусной станции. Сторонний наблюдатель решил бы, что Никита болтается без дела, однако в действительности Мусин трудился не покладая рук, напоминая о себе на каждом углу.

Вот уже три недели город был охвачен лихорадкой. Просачивались во все щели, как сквозняки, удивительные новости: Никита Мусин был избран! Старуха Макеева назначила его своим проводником в мир живых.

Предсказав аварию с автобусом, Макеева замолчала на четыре дня. На пятый явилась снова. «Береги матерей, а пуще того – невинных чад, – велела покойница. – Раны их глубоки».

Кое-кто из старшего поколения встрепенулся, однако предупреждение было слишком туманно. Да и как беречь матерей? Им и так материнский капитал положен.

Ночью с территории хлебозавода сбежали три дворняги. Двое разбрелись по соседним дворам, чтобы переругиваться с местными лохматыми сторожами, а третья добралась до спортивной площадки при школе.

«Мама, смотри! Там собачка в кустах!»

Ребенок и женщина оказались в больнице с укусами.

«Покойница вещает через мальчика!» – разнеслось по городу.

Наконец-то Мусина заметили! В «Речных зорях» вышла статья о необъяснимом явлении. Никита, словно терминатор Т-1000, начал принимать форму, которая соответствовала подсознательным ожиданиям зрителей. Он выпросил у отца льняную рубашку и подпоясался тонким ремешком. Рубаха была ему велика, субтильный Никита казался в ней совсем хрупким. Он зачесал вперед русую челку, посмотрел в зеркало и рассмеялся: отрок Варфоломей!

В его умненькой голове все давно вызрело, обрело цвет и форму. Пусть умозрительно, но он смоделировал чудо – личное, строго индивидуального пользования. Оставалось воплотить его в жизнь.

С дворнягами ему исключительно, невообразимо повезло. Никита не имел к их побегу никакого отношения. Доподлинно установили, что собаки сделали подкоп под забором. Фантазия самого Мусина застопорилась на идее подпилить опору качелей, но он не успел. Вне всякого сомнения, его ждало бы разоблачение. Никита запоздало представил себя возле позорного столба и содрогнулся.

Следующее послание он продумал намного тщательнее: исписал три страницы, прежде чем выбрал конечный вариант. «Явится демон огненный и пожрет Беловодье, а из пепла выстроит башню до небес».

Отлично! На это они клюнут.

Никита увлеченно решал техническую задачу: как устроить дистанционный поджог, чтобы ни одна деталь не указывала на умысел. Испорченная проводка? Или свеча с горючей смесью, запаянной в восковой капсуле? Фитиль дотлевает, разлетаются огненные брызги…

Если бы кто-то сказал Никите Мусину, что то, что он собирается сделать, не совсем нормально, Никита посмотрел бы на него как на дурака. Да ведь он единственный вменяемый человек в Беловодье! Мать – клуша: одна мысль в голове и вторая за пазухой на тот случай, если забудет первую. Отец поумнее, но тоже ничего не смыслит. Они словно глупые дети, бесконечно крутящиеся на карусели. Но их сын не таков! Немного наблюдательности, щепотка расчета, капля удачливости – и его лошадь выломает металлический штырь, спрыгнет с платформы и помчит его по прямой дороге к успеху.

Никита шел по городу, улыбаясь своим мыслям. Вот-вот исполнится третье предсказание, и засияет Никита Мусин в лучистом ореоле славы – спаситель Беловодья!

– Смотрите, Мусин!

– Никита, идите скорее к нам!

Три женщины расплылись в улыбках, заметив мальчика.

– Рассказывайте! Она являлась вам снова?

Никита с таинственным видом прижал палец к губам и подался вперед. Три головы с химической завивкой склонились к нему.

– Думаю, Антонина Петровна скоро вернется. У меня… – он выдержал драматическую паузу, – предчувствие. Что-то страшное грядет…

Все ахнули.

Через дорогу к ним направилась Анна Козарь, вместе с письмами разносившая молву. Как ни странно, сплетницей она не была; Козарь не выдавала новости, не просеяв их сперва через сито своей недоверчивости. В Беловодье ее уважали и побаивались.

– У Никиты предчувствие! – взвизгнула одна из его поклонниц. – Нюточка, ты слышала?

– Духовидец! Среди нас!

Скрипучий хохот заставил их осечься; так могла бы смеяться щука, сожравшая Емелю.

Желтые зубы неисправимой курильщицы. Длинное смуглое лицо, похожее на сушеный финик. Набрякшие веки сползают на глаза, точно шляпки старых подберезовиков.

– Здравствуйте, Вера Павловна! – нестройно поздоровались все.

Шишига кивнула только Анне Козарь.

– Духовидец, значит. – Если бы яд из ее голоса можно было преобразовать в вещество, получился бы стрихнин. – Что там Макеева вещает – повысят нам пенсию, нет?

Мусин, прекрасно понявший издевку, молчал.

– Вера Павловна, случай и в самом деле уникальный…

Шишигина глянула косо, и бедную заступницу как ветром сдуло.

– Дуры! – зычно сказала она. – Этот говнюк вам головы морочит. Чуда захотелось? Чудеса не так происходят.

Говнюка Никита не стерпел.

– Зря вы так, Вера Павловна! Меня можете оскорблять сколько хотите, но Макеева не заслужила такого отношения!

– Макеева была дура похлеще этих, – отрезала Шишигина. – До девяноста лет доживают или очень умные, или совсем пустоголовые. Тебе, мальчик, славы захотелось! Еще труп не остыл, а ты его уже оседлал и в рай поскакал!

К ним начали стягиваться прохожие. Анна Козарь пристально разглядывала Никиту.

– Я виделся с Антониной Петровной, клянусь! Она приходила в наш сад и говорила со мной!

– Не бзди, пионер.

– Отчего вы мне не верите? – Голос Мусина дрогнул.

– Глазки-то бегают! – ехидно заметила Шишига. – Что у тебя дальше по плану намечено? Пожар, что ли?

Никита побледнел.

Однако страх подсказал ему верную тактику. Придав своему лицу выражение необычайной кротости, Мусин беспомощно развел руками:

– Можете считать меня фантазером или, я не знаю, шизофреником… Я бы, наверное, и сам так решил, если бы увидел себя со стороны (слабая улыбка, понимающие улыбки в ответ). Честно говоря, в первый раз я перепугался. Все, крыша едет! Но только… (запнуться, стереть улыбку, посмотреть проникновенно)… понимаете, теперь я знаю: Антонина Петровна оберегает наш город. Ведь я – ну, кто я такой? Никто! Даже учусь на тройки! А она – она наша заступница…

– За что тебя прозвали Гнусом? – перебила старуха.

От ярости у Никиты побелело в глазах. Он забыл о пытливом взгляде Козарь, забыл о восторженных зрительницах; ему хотелось лишь одного: так напугать старую тварь, чтобы она обмочилась прямо здесь и уползла в свою нору опозоренной.

– Я не хотел говорить, Вера Павловна. – Его голос непритворно дрогнул. – Клянусь, не хотел!

– Что ты там опять придумал?

– Теперь я понимаю, что должен предупредить вас… Может быть, все еще можно изменить… Если вы покажетесь врачу…

– О чем ты, Никита? – Кудрявые дуры встревожились.

– Тихо! Не мешайте ему!

Мусин набрал воздуха в легкие.

– Антонина Петровна сказала, что вы скоро умрете.

Вокруг скомкалась тишина.

Раздавшийся мгновение спустя хриплый смех смыл с их лиц почти одинаковые маски изумления, и миру явились разочарование, облегчение, недовольство. Лишь Анна Козарь сохраняла невозмутимость.

– Соври что-нибудь получше, Гнусин. Ох, прости, Мусин! – Шишига осклабилась и вдруг подмигнула ему, словно они вдвоем затеяли хорошую шутку. – Совсем памяти не стало! Значит, лет до ста проживу.

Глядя вслед удаляющейся старухе, Никита думал об одном: она должна сдохнуть в ближайшее время.

Глава 3

1

– …маятник всегда качается обратно, – громко говорил Илюшин, перекрикивая шум машин с Пресненской набережной. – Вспомни популярность Карнеги. «Завоюй, окажи влияние»! А сегодня модно быть социопатом. Ненавидеть общество, максимально дистанцироваться от него, устало говорить «эти люди», имея в виду человечество в целом, и усиленно предаваться мизантропии в своем сетевом дневнике, заведенном, впрочем, с той целью, чтобы его прочло как можно больше народу. Мизантропия без зрителей – яма, с публикой – пьедестал. В медийном, извини за выражение, пространстве, которое, кажется, исчерпало за столько лет своих героев, наконец-то нашелся новый.

– Камамбер, – утвердительно сказал Сергей.

– Кэмбербэтч. А также доктор Хаус и разнообразные девушки с татуировками… Тут один подвох: герой – не настоящий сварщик.

– Почему?

– У Шерлока Холмса есть близкий друг, женщина и неистребимая потребность заниматься делом, неотделимым от помощи людям. Мы по-прежнему говорим о социопате?

– Э-э-э…

– Пока мизантропия хорошо продается, ее ярлык будут шлепать на лоб всем, включая Санта-Клауса.

– Ему в первую очередь, – заметил Сергей. – Живет один в глуши, к цивилизации выбирается раз в году, да и то по ночам. Неприхотлив, из всех домашних животных предпочитает парнокопытных.

– Не в кулинарном смысле…

– Этого мы достоверно знать не можем.

– Думаешь, у него каждый год олени новые?

– Думаю, мы пришли.

Они задрали головы, рассматривая небоскреб, в окнах которого жил искривленный город, отмытый стеклянной волной от грязи и уродства.

– Каков процент успеха?

Хозяин кабинета не смотрел на них, и Макар подумал, что было ошибкой соглашаться вести переговоры в чужом офисе. Для этого существовала квартира, где одна комната была его официальным приказом повышена до кабинета, хотя после нового назначения в ней ничего не изменилось. Но по телефону Оводов был так обходителен и в то же время настойчив, что Илюшин изменил своему правилу.

– Из последних десяти дел одно завершилось неудачей.

С губ Оводова сорвалось что-то вроде смешка:

– Другой человек сказал бы, что из десяти дел девять завершились успехом. Отчего вы провалили десятое?

– Нам удалось найти пропавшего, но он оказался мертв.

– Давно мертв?

– Полтора года.

– Это не провал, – покачал головой Оводов.

Он как-то сразу смягчился, недобрые резкие морщины разгладились. Губы медленно зашевелились: Оводов подбирал слова. Это выглядело так, будто с ними пытается говорить через стекло аквариума немолодой сом.

– Начните с любого места, – сказал Илюшин, видя его затруднения.

– Не в этом дело… Хотелось бы избежать исповеди, хотя она в известной степени оправдана, когда имеешь дело с людьми вашего рода занятий. Если подумать, врачи и следователи знают больше священников, потому что священникам признаются лишь в том, в чем считают нужным, а вам – в том, что было на самом деле. Я тяну время, видите…

– Эти картины. – Илюшин обвел взглядом кабинет, напоминавший музейную комнату. – Вы их выбирали, Иван Борисович?

Сергей Бабкин покосился на два пейзажа, висевших напротив. Он не разбирался в живописи и об этих мог сказать только, что на них пошло много краски.

Оводов улыбнулся.

– Их написала моя жена. Они ужасны, верно?

– Если относиться к ним как к живописи, – согласился Макар. – Но это ведь не она.

– Нет, конечно, нет. Все вещи, оставшиеся нам от тех, кто дорог, начисто утрачивают свой изначальный смысл. – Оводов говорил медленно, кивая в такт словам. – В этом перерождении меньше всего от попытки сохранить память о них, но много от попытки сохранить себя. Мне рассказывали о молодой женщине, которая после смерти любимого мужа два года носила его пиджак – он был велик ей на несколько размеров, она смотрелась в нем нелепо. Я помню, как в доме воняло акрилом, пока мы не устроили мастерскую, и как жена показывала мне новые краски и называла их по именам, как детей… Я помню охру и кобальт; Охра Степановна и Кобальт Андреевич, например. Каково?

«А ведь у него нет детей», – подумал Бабкин.

– Ваша жена давно умерла? – спросил Макар.

– Двадцать два года назад.

– То, что вы собирались рассказать, имеет отношение к ней?

– И да, и нет. – Оводов тяжело вздохнул. – В двухтысячном году мне написал дальний родственник, не кровный. Он просил помощи. Его мать – двоюродная сестра моей жены. Они не поддерживали отношения, но знали друг друга достаточно, чтобы он обратился ко мне, когда в его жизни наступило… трудное время. Я ему отказал.

Он подождал, не будет ли вопросов, но частные детективы слушали молча, очень внимательно; старший быстро записывал. Оводов удивился, что у них нет диктофона, и в то же время, сам не зная отчего, почувствовал нечто вроде признательности.

– Его приютила другая родня, такая далекая, что я даже не знал о ее существовании. Троюродный, четвероюродный дядя… Мальчик вырос в его семье.

– Мальчик?

– Двенадцать лет назад он пропал, – размеренно продолжал Оводов. – Мне не известно, искали ли его. Дело было заведено, возможно, все ограничилось отписками.

– Вы поддерживали связь?

– Нет. Никакой связи.

– Тогда как вы узнали о случившемся?

– Я позвонил его опекуну. Он не хотел со мной разговаривать, я узнал от него лишь о факте исчезновения. Самого Володю я видел всего два или три раза – его привозила мать, они останавливались у нас, когда он был совсем маленький. Сказать по правде, я не обращал на него внимания.

Он помолчал и обратился к Макару:

– Вы думаете, перед вами раскаивающийся богач, который спохватился, что перед смертью никто не подаст ему куска хлеба?

– Почти уверен, что ваша диета исключает употребление злаковых, – вежливо сказал Илюшин. – А если нет, вы всегда можете купить маленькую частную пекарню и договориться, чтобы трижды в день вам приносили в корзинке свежие круассаны.

Оводов усмехнулся:

– Не зря мне о вас говорили, что вы большой наглец.

– Маленьким быть глупо: спросу как с большого, а профита меньше. Вы хотите, чтобы мы разузнали, где сейчас ваш родственник?

– Да, и, если это будет возможно, поговорили с ним и убедили встретиться со мной. Об остальном я позабочусь сам.

Илюшин задумался.

– Иван Борисович, у вас есть доказательства, что он жив? Письма? Звонки?

– Ничего.

– Странные встречи, которые навели вас на мысль, что это был… как его зовут, вы сказали?

– Володя Карнаухов.

– …что это был Володя?

– Нет. Я не слышал о нем эти годы, а если встретил, то не узнал бы его. Это просто невозможно – я не представляю, как он выглядит.

Бабкин с Илюшиным без слов обменялись взглядами.

– Мы не возьмемся за это дело, – покачал головой Макар. – Мне жаль.

– Почему?

– Вы ведь пытались найти его сами, и у вас не получилось.

– Откуда вы знаете?

– Пытались или нет?

– Да…

– Если бы он уехал от своего опекуна, ваши помощники давно обнаружили бы его. Или он очень хорошо спрятался, или он мертв.

– Он жив! – Самообладание покинуло Оводова. – Послушайте, я знаю: Володя жив! Я чувствую это! Никогда еще ни в чем я не был так уверен, как в том, что он жив и нуждается в моей помощи!

– Тогда почему он не просит о ней?

– Я его бросил шестнадцать лет назад! На него обрушилось горе, а я не просто смолчал, нет! Я написал ему такое письмо, после которого… – Он махнул рукой, заговорил сбивчиво: – Сволочью был, сволочью! Радовался тому, что жены уже нет и никто не может меня заставить взять чужого пацана, повесить на меня это бремя. А ведь я ее любил… До сих пор… но радовался все равно. А сейчас… смотришь – где? кто? Кто я был такой? – Он глубоко вдохнул. – Прошу вас! Мне все равно, каким он стал! Пусть алкоголик, пусть наркоман… Преступник, больной – нет, не важно, поймите! Я приму его любого.

– Хотите исправить ошибку? – тихо спросил Макар.

Болезненная улыбка пробежала по лицу Оводова.

– Как же вы еще молоды! Простите мне эту пошлость… Но вы молоды, это факт. Иначе бы вы понимали, что ошибки нельзя исправить, их можно только искупить.

– Где жил ваш родственник? – после долгого молчания спросил Макар.

– Город называется Беловодье.

2

– Мало мне было Русмы, – сказал Бабкин, глядя в окно, где тоскливый пейзаж чередовался с унылым, а тот сменялся безрадостным.

По пути они видели несколько обезлюдевших деревень; часть изб сгорела, часть сгнила. Через дорогу от одной из таких сияла новенькая заправка: чистые туалеты, кофе в стаканчиках. Сергей вздохнул. Он одобрял новые заправки, но не мог отделаться от мысли, что в этом есть что-то от «Макдоналдса», возведенного на кладбище.

– Что есть русская провинция? – философски спросил Макар и сам себе ответил: – Бездорожье, алкоголизм и наличники. Жизнь течет вспять, город, вместо того чтобы усложняться, разрушается и пустеет. Какая разница, Беловодье или Русма.

– Вот и я говорю: никакой.

– На тебя не угодишь.

– Ты и не пытался.

– Не стыдно? – укорил Илюшин. – Я тебя в Грецию возил. Вернее, загонял пинками, но не будем придираться к словам.

Бабкин шумно вздохнул.

– Белла-водье! – произнес Макар тоном, каким экскурсовод провозглашает: «Фонтан Бернини». – Чем плохо? Пейзане шумною толпою по Беловодию кочуют!

– Тем, что мы едем туда на автобусе, – буркнул Сергей.

Как большинство людей, выделяющихся из толпы, он старался по возможности этой самой толпы избегать. Но Илюшин не позволил взять машину. «Ты читал описание города? Они до сих пор ездят на телегах. Твой джип там будет как НЛО посреди Тверской!» – «Сеном замаскирую». – «Не нужно провоцировать агрессию местного населения». – «А ты сейчас чем занимаешься?»

Правда, в автобусе, кроме них, ехали только две старухи в платках и священник с добрым лицом, то и дело поглядывающий на них, но стесняющийся своего любопытства. Мелкий дождь, не отстававший всю дорогу, незаметно кончился. Бабкин задремал, а когда открыл глаза, увидел впереди белую башню. Автобус фыркнул, как лошадь при виде стойла, вскарабкался на холм, подпрыгнул и встал.

Не было ни привычной сутолоки автобусной станции, ни курящих таксистов в разбитых «Жигулях». Старушки, священник и даже водитель автобуса исчезли, точно деликатность не позволяла им присутствовать при первой встрече приезжих с городом. На опустевшей площади под голубым небом ветер качал неведомую трын-траву и прыгал целеустремленный воробей, пытаясь выколупать из трещины в асфальте питательного жука.

– Здрасьте! – озадаченно сказал Сергей.

3

Достоверно известно было немногое. Родственника Оводова взял под опеку некто Герман Черных и перевез в Беловодье в августе двухтысячного года. В июле две тысячи пятого Карнаухов бесследно исчез. Герман был тем человеком, с которым пытался – безуспешно – разговаривать Оводов, и путь Илюшина с Бабкиным лежал к нему.

Отеля, если верить справочнику, в городе не оказалось. Дело было не в численности населения, бывают и меньше города, где главная площадь перерублена бетонной коробкой гостиницы, перед коробкой высится бетонный человек, а перед человеком растут цветы в тяжелых бетонных клумбах. Населенный пункт; последнее слово – как бетонная плита, под которой замуровано десять тысяч жителей.

Беловодье никто не назвал бы пунктом. Это был город – маленький, но город. Бетон в нем не приживался.

Бабкин с Илюшиным нашли приют так: брели по улице, увидели женщину на крыльце, спросили, где принято останавливаться добрым людям. У меня можно, радушно сказала женщина, если шуметь не станете.

– Чужие к нам редко ездят, – сказала она, показывая комнаты. – Далеко мы, а дороги – ну, сами понимаете.

– Вы знаете Германа Черных? – спросил Макар.

Она удивилась:

– Его здесь все знают. Это же Герман!

Одноэтажный каменный дом стоял чуть в стороне от главной площади. Небогатый, без лепнины и прочих излишеств, но опрятный, уважающий себя особняк с традициями. Над арочной дверью – выцветшая фанерная вывеска: то ли подлинная, то ли хорошая стилизация. «Фотографiя и художественное ателье».

Им навстречу, приветливо улыбаясь, вышел невысокий подвижный человек с живыми карими глазами и следами от оспы на желтоватой коже. В глубине просматривался задник, расписанный колоннами, а сбоку за пышной складчатой портьерой угадывалось еще одно помещение. Комната выглядела так, словно они провалились в прошлое в полном соответствии с вывеской.

– Он мерзавец! – взволнованно сказал Герман. – Ближайший родственник… Тьфу! Я знаю, что по линии жены, можете мне не рассказывать, но хоть капля сочувствия… даже у чужого, случайного, и то…

Он махнул рукой.

– При каких обстоятельствах мальчик попал к вам? – спросил Бабкин.

Илюшин покосился на него и с трудом удержался от смеха.

За портьерой оказался интерьер, сочетавший буржуазную роскошь с простотой сельского клуба. Пол был сколочен из грубых досок, возле окна три ветхих стула привалились друг к другу, как задремавшие в метро старухи. Но вдоль длинной стены бутафорская лестница вела к балкончику с балюстрадой. Под ней фотограф поставил три невообразимо огромных кресла, обитых алым велюром.

Илюшин сразу сдался на милость алого чудовища, провалившись в его пасть. Смириться с неудобным положением легче, если убедить себя, что ты сам его выбрал.

Бабкин был упрямее. Поэтому сейчас он походил на библейского Иону, в последний момент передумавшего сидеть три дня в промозглом сыром ките. А вот кит не передумал. Кресло неумолимо засасывало Бабкина, и Макар старался не смотреть на багровое лицо товарища, торчавшее, как пестик из раффлезии. «Впрочем, у нее, кажется, вовсе нет пестика».

– Четырнадцать! – Герман ссутулился у окна, сунув руки в карманы. – Володьке было четырнадцать, когда убили Полину. Он у меня первые два месяца молчал, а говорить начал, как сейчас помню, на День учителя, когда я взял его на съемку в школе. Я, знаете, не дикарь, я понимал, что нужен психолог, психиатр даже. Но – как? где? Понадеялся, что время лечит. Оказался прав.

– Полина – это его мать?

– Да. Смешно: она моя троюродная тетка, а старше меня всего на шесть лет. Мы играли вместе в детстве. Меня привозили в их дом под Вологдой, а потом я переехал сюда, а она вышла замуж за тульского, что ли, инженера… не помню, кто он был такой. Да что там помнить – такой же подлец, как этот ваш богач, Оводов. Бросил ее, едва узнал о беременности… а они не успели официально расписаться, я, кстати, думаю, что он и не собирался этого делать, просто пользовался тем, что она оплачивает съемную квартиру… В общем, сбежал. Полина родила, воспитывала Володьку одна. Характер у нее крепкий, мужской. Может, поэтому мальчишка вырос такой тихий… Они жили бедно, выживали, а не жили… Что там грабить! Колечко бабушкино? Мамины сережки с поддельным рубином? Она оказалась дома в неурочное время, а они явно не ожидали… Кричать начала, наверное… Обязательно начала! Зная ее… М-да.

Он тяжело вздохнул и притулился на краешке кресла.

– Володя остался один. Подумать только: на дворе двухтысячные, а он даже е-мейлы не умел отправлять. Компьютеров у них не было, в школе тоже… одна видимость этой несчастной информатики. Мальчик написал два бумажных письма. Одно послал мне, другое – Оводову. Телефоны он, бедолага, не смог отыскать в ее контактах, а адреса – вот они, ручкой в блокноте записаны. Я все бросил, метнулся за ним. Слава богу, там вошли в положение, обошлось без лишней волокиты. И вот, собственно, с тех пор…

– Расскажите, как он исчез, – попросил Макар.

– Я вернулся домой…

Из кресла Бабкина раздалось что-то вроде басовитого кряканья.

– Вернулись откуда? – перевел Илюшин.

– Каждый год я навещаю моего старинного друга. Мы вместе учились, а сейчас он живет в Кургане. Наум не совсем здоров… Я закрываю ателье на десять дней, иногда на две недели. Рыбачим или уходим с палаткой на озера. Володя сразу начал помогать мне здесь, – Герман обвел рукой ателье. – Я советовал ему поступать в институт, он отказался. Обучался потихоньку моему ремеслу… У него хорошо получалось развлекать детей: знаете, они ведь частенько начинают капризничать именно тогда, когда семья раз в год пришла в нарядных костюмах, чтобы сделать памятное фото. Володька их гениально успокаивал. Рожи корчил! – Герман улыбнулся. – Я покажу вам несколько портретов, которые получились с его помощью. Все хохочут! Нет этих протокольных рож, мертвых взглядов. Вы не представляете, как меняется мимика человека, когда он оказывается перед камерой.

Герман вдруг что-то сделал со своим лицом – и взглядам сыщиков предстал истукан с острова Пасхи.

– Ого! – сказал Макар.

Фотограф улыбнулся и снова стал самим собой.

– О чем мы говорили?

– Вы уехали к другу…

– К Науму, да. Он как раз в тот год попал в больницу. Когда оглядываешься, всякий раз видишь цепь совпадений; кажется, выдерни одно звено – и все остальное рассыплется, прошлое изменится. Я не мог отделаться от мысли, что если бы Наум не заболел, все обошлось бы. Но на самом деле это самообман. Я вернулся, Володи уже не было.

– Просто исчез? – недоверчиво спросил Макар. – Ни записки, ни звонка?

– Ничего. – Герман посмотрел в окно невидящим взглядом. – Пропали кое-какие вещи, но, понимаете, даже в этом я не уверен. Он время от времени покупал себе что-то новое, мне все это казалось однообразным…

В соседней комнате звякнул колокольчик.

– Извините, я на секунду…

Фотограф скрылся за портьерой.

– Вытащи меня отсюда, – сдавленным голосом потребовал Бабкин.

Илюшин поднял бровь.

– Вытащи, сволочь!

– Я сам, заметь, в плену.

– По сусалам тебе замечу, – пообещал Бабкин.

– А кто советовал тебе остановиться, когда ты разожрался до сотни?

– Это мускулы!

– Пришло их время, – заверил Макар.

Фотограф вернулся, удивленно взглянул на Сергея.

– Вы что, пытаетесь записывать за мной?

– Мы ведь, кажется, договорились… – начал Илюшин.

– Нет-нет, я о другом. Разве вам удобно?

– Не особо, – признал Сергей.

Герман наклонился, протянул ему руку и рывком вытащил Бабкина из кресла.

– Простите, наша мебель… Сам-то я к ней привык. Подарок мецената с… э-э-э… причудливым вкусом.

– Эх, и силища у вас, – оценил Бабкин.

– Эти кресла любят почтенные матроны, – пояснил Герман. – Догадайтесь, сколько мужей из десяти вспоминает о радикулитной спине, когда приходит время выуживать своих супруг? Я годами работаю подъемным краном. И вы, хочу заметить, далеко не самый тяжелый груз.

– Давайте вернемся к Володе, – попросил Макар, с оскорбительной легкостью высвобождаясь из велюровых объятий. – Как вы объяснили себе его исчезновение?

Крохотная, почти незаметная пауза перед ответом.

– Я решил, что он от меня сбежал.

– Вы его часто наказывали?

– Мы ссорились. Ему исполнилось девятнадцать, он хотел… Я не понимал, чего он хочет. Грубил, кричал…

– Вы сказали, тихий мальчик, – напомнил Илюшин.

– Да, да… – Герман прижал ладонь ко лбу. – Володя менялся. Я иногда не узнавал его. Но войти в свой дом и почувствовать какое-то пугающее изменение… Будто он стоял перед камерой – и вдруг сделал шаг из кадра за миг до того, как я успел нажать на спуск, а у меня осталась фотография с концентрированной пустотой. Вы замечали: когда кто-то уходит от вас, пустота сгущается, несмотря на то, что это противоречит ее свойствам?

– Мне жаль, – мягко сказал Илюшин. – Герман, вы полагаете, Володя жив?

– Я в этом уверен.

– Он писал вам? Звонил? – Фотограф молча покачал головой. – Но ведь прошло уже двенадцать лет…

Герман горько улыбнулся – в точности как Борис Оводов.

– Я думаю, Володя меня просто забыл.

4

– Уже второй человек заявляет, что Карнаухов жив, – сказал Бабкин. – Однако парень как в воду канул и никаких сигналов с морского дна не подает.

– В случае с Оводовым это объяснимо: он в экзальтации. Притча о блудном отце тоже имеет право на существование, а других притч в его библии, по-видимому, не записано.

– Я сейчас сделаю вид, будто понял, что ты сказал. Но у Германа-то эта уверенность откуда?

Фотограф подтвердил, что после исчезновения племянника он написал заявление в полицию. В Беловодье Карнаухова называли именно так – «племянник Германа», и постепенно тот и сам стал так говорить.

– Я побеседую с местными, – сказал Бабкин, имея в виду полицию.

– А я пойду в народ.

Лучшее, что может сделать незнакомец, – предъявить правильные рекомендации. Репутация чужака поначалу всегда величина отрицательная. Зачем приехал? Не будет ли от него вреда? Если люди, глядя на тебя, начинают задаваться подобными вопросами, значит, первый ход был неверен. Рекомендации – еще не ключ, но уже дверь.

Илюшину требовался человек, обладающий большим авторитетом.

– Герман, кто у вас в городе главный?

Надо отдать должное фотографу: тот сразу понял, что речь идет не о властях, и задумался.

– Священник, может? – предположил Сергей. Они видели высокую белую церковь с зелеными луковками куполов.

– Отец Георгий? Да, в какой-то мере. Но его скорее любят, чем слушаются. Негласная власть у нас – Кира Гурьянова.

– Кто это?

– Директор двадцать первой школы. У нас их четыре, но если говорят «школа» без номера, не сомневайтесь: речь о ней.

Здание школы было старым. Илюшин предполагал увидеть типичную постройку советского времени («хоть что-то типичное в этом городе»), но вновь ошибся в своих ожиданиях. Перед ним была бывшая дворянская усадьба, к которой позже пристроили дополнительные корпуса, выглядевшие как бедные родственники на приеме у генеральской вдовы. Вместо регулярного парка вокруг раскинулся старый яблоневый сад.

Внутри было светло и пусто. Макар подергал двери кабинетов: открыты. Это уже было почти возмутительно. Лето, в школе никого – а они двери не запирают! Правда, из соседнего коридора доносились женские голоса. Заглянув в учительскую, Макар узнал, что Кира Михайловна уже ушла.

Ее дом стоял на первой линии, у обрыва. К реке вела длинная пологая тропа; у самой воды на песке лежала лодка, сверху похожая на дольку каштановой кожуры.

«Ч-ч-черт», – мысленно сказал Макар, когда ему открыли.

Город преподносил сюрпризы на каждом шагу.

А ведь он мог бы догадаться. Он побывал в школе, видел старинное здание, содержащееся в безупречном порядке. Многие думают, будто жилища похожи на своих хозяев: справедливо для квартир, но с домами все иначе. Это хозяева обретают сходство со своими домами, пропитываются их духом, принимают их образ.

Некоторые школы – это не что иное, как очень большие дома.

Женщина, стоявшая перед ним, выглядела непримечательной и запоминающейся одновременно; подобное парадоксальное сочетание Илюшин встречал и прежде и хорошо знал, что за ним скрывается человек незаурядный. Ее умный проницательный взгляд подтвердил его опасения.

Илюшин представился и сообщил о цели своего визита. От Гурьяновой во многом зависело, как его примут в Беловодье. Люди в маленьких городах редко любят людей из больших городов, поэтому он постарался придать себе легкий налет провинциальности.

– Вы ищете Володю Карнаухова? – недоверчиво переспросила она. – Прошло двенадцать лет!

– Большой срок, – согласился Макар. – Я надеюсь, в вашем городе нам помогут.

Ее взгляд сделался задумчив.

Илюшин молчал, понимая, что любое слово может сработать против него.

– Пойдемте выпьем чаю.

Следуя за ней, он размышлял о том, хочет ли Кира Гурьянова чаю, выполняет ли долг гостеприимства или пытается выиграть время.

– Что сообщил вам Герман? – спросила она, расставляя чашки.

– Исчезновение Володи стало для него серьезным ударом, – уклончиво сказал Макар.

Воздух в доме пропах луговыми травами и полынью; аромат разносился свежий, словно поле было в соседней комнате.

– У него есть предположения?

– Герман думает, что Володя сбежал.

Гурьянова кивнула.

– Он в последнее время расспрашивал меня о больших городах – Володя, не Герман. Москва, Петербург… У меня сложилось впечатление, что ему давно уже тесно в Беловодье, но либо он стеснялся прямо сказать об этом, либо дядя возражал против его отъезда.

– Они с Германом ссорились?

Гурьянова сделала неопределенный жест:

– У них не всегда ладилось. Двое мужчин в одном доме, один из мальчика превратился в юношу…

– У Володи была девушка?

– Мне об этом не известно. Нет, думаю, что нет: он был слишком занят работой. Герман за много лет создал новую моду: люди фотографируются семьями по каждому мало-мальски значимому поводу. Уже нельзя представить, чтобы кто-то отмечал день рождения и не отправился в фотоателье. Понятно, что он руководствовался своими интересами, но в итоге это превратилось в традицию, очень милую городскую традицию. Его приглашают снимать все праздники, свадьбы, Дни города – кстати, он будет скоро. Поверьте, Герман не сидит без работы, и у Володи было не так много свободного времени, как ему хотелось. Может быть, он устал.

– У вас есть предположения, где он мог осесть?

– Ни малейших.

– Почему его не видели в автобусе, если он действительно уехал? – наугад спросил Илюшин.

Выстрел попал в цель: Гурьянова нахмурилась.

– Володя мог пойти пешком.

Макар выразительно посмотрел на нее.

– Расстояние приличное, – признала директриса, – но во-первых, после поворота на трассу его наверняка подобрала машина, а во-вторых, если он хотел скрыться от Германа, это был самый разумный вариант.

Илюшин сомневался насчет самого разумного варианта, но возражать не стал. Его что-то тревожило; он чувствовал, что упустил крохотную деталь, которая была важна.

– Как бы вы описали его, Кира Михайловна?

Она ненадолго задумалась.

– Как ни странно, Володя был чем-то похож на Германа. Он не подражал ему осознанно, был простым, довольно милым подростком… Добрый, отзывчивый. Как-то в разговоре я пожаловалась, что моему подопечному нечего носить, и он на следующий день принес свои старые вещи. Помогал делать мелкий ремонт в школе. Честно говоря, Володя был не самой заметной фигурой в Беловодье. Когда он только появился, о нем везде говорили, потому что знали, как трагически он осиротел, но Володя очень быстро стал… я бы хотела сказать «своим», но, скорее, неотъемлемой частью пейзажа. Кстати, у Германа без счета фотографий: на них видно, что Володя выглядел намного младше своего возраста. Совсем как вы.

Илюшин вздрогнул и уставился на Гурьянову.

– Совсем как я?

Директриса пожала плечами:

– Учителя умеют определять возраст.

«Не учителя умеют, а ты умеешь». Илюшин был зол на себя: он пропустил удар и теперь от неожиданности не мог собраться с мыслями. Гурьянова сочувственно наблюдала за ним.

– Где вы остановились?

– У Маргариты… Не помню отчества. Желтый дом с синим палисадником.

– А, Рита Скворцова. Чудесная женщина, вам повезло. Если она согласится приготовить для вас свой фирменный яблочный пирог… Его одного достаточно, чтобы у вас остались теплые воспоминания о нашем городе.

Илюшин понял, что разговор окончен. С мягкой решительностью его выставляли из дома и из Беловодья.

– Спасибо, Кира Михайловна. – Он поднялся. – С кем, по-вашему, общался Карнаухов, кроме Германа?

– Пожалуй что ни с кем… Разве что был такой Сеня Крамник, мальчик его возраста, жил неподалеку, но они с отцом пару лет назад переехали в Чехию, к родственникам. Не уверена, что он оставил новый адрес или хотя бы телефон.

Когда гость ушел, Гурьянова достала из кармана мобильный.

– Встретиться нужно, – сказала она, не здороваясь. – Срочно.

5

– Ты не поверишь! – Бабкин стянул футболку и швырнул ее на стул. – Они отказались со мной разговаривать.

Он был зол, как может быть зол бывший оперативник, обнаруживший, что для провинциальной полиции его принадлежность к тому же профессиональному сословию значит не больше, чем муха в стакане. Он мимолетно отметил, что сравнение получилось довольно странным, но в следующую секунду понял, что как раз таки набрел на исключительно верный образ. Люди, с которыми ему пришлось общаться, производили такое впечатление, будто каждый из них не задумываясь выпил бы пиво с мухой. Они просто не придали бы значения этой мелочи.

– Впервые в жизни вижу таких скудоумных, тупоголовых, безмозглых…

Бабкин обнаружил в свой памяти богатые залежи синонимов слова «придурок».

– Должен же быть в этом городе какой-то изъян, – заметил Макар. – Может, они агрессивны только к приезжим, а, вернувшись с работы, называют жену своей пушистой заей и плачут над хромыми котятками…

– Буэ!

– В чистом беспримесном подлеце есть что-то подкупающее, – согласился Илюшин. – Слюнявая сентиментальность – как ложка дегтя в бочке дерьма. Тебе совсем ничего не удалось из них вытянуть?

– Герман действительно написал заявление о пропаже Карнаухова. Все эти хмыри обосновались там давно и помнят эти события. Но в остальном – слепая зона. Мы даже не знаем, велись ли следственные действия.

– Что ты сам думаешь?

– Если бы ты видел их задницы, то понял бы, что они крайне редко отрывают их от стульев. Веришь – вот такие хари! – Бабкин показал руками небольшого бобра. – А что с директрисой? Макар!

Илюшин невидящим взглядом смотрел в окно. Сидела, сидела заноза в памяти, хотя он дважды перебрал весь разговор, и покалывала при каждой мысли о Гурьяновой.

– Илюшин!

– А? Что?

– Я говорю – встреча твоя как прошла?

– В целом Гурьянова подтверждает то, что рассказал фотограф, – задумчиво сказал Макар.

– Тебя что-то смущает в ее словах?

– Пока сам не пойму. Карнаухова она описывает как славного тихого паренька; говорит, ничем не выделялся. Каждая ниточка, за которую я пытался дергать, обрывается в руках. Друг-подросток уехал, и связь с ним утеряна. Девушки не было. В рейсовом автобусе его не видели. Человек-невидимка наш Карнаухов! – Он раздосадованно щелкнул пальцами. – И еще что-то фонит.

– В каком смысле? – насторожился Бабкин.

– Если бы я знал! Чисто по Эдгару По: письмо положили на видном месте среди бумаг, а я его не замечаю.

– Попробуй рассказать, – посоветовал Сергей. – С самого начала. Ты подошел к двери…

– Постучал. – Илюшин сосредоточился, поднял руку. – Там был звонок, кстати… Открыли через минуту. Высокая, лет пятидесяти, очень… м-м-м… примечательной внешности.

– Чем?

– Сочетанием несочетаемого. Черты, на первый взгляд, совершенно невыразительные, с фотороботом пришлось бы помучиться, при этом лицо дышит большой внутренней силой. Умная. Наблюдательная. Скрытная. Поздоровалась, выслушала мое объяснение. Удивилась… Стоп!

Илюшин обернулся к напарнику:

– Нашел! Когда я сказал, кого мы ищем, Гурьянова отреагировала незамедлительно: «Двенадцать лет прошло». Обычно люди говорят: «Это было, кажется, лет десять назад, или нет, одиннадцать… нет, все-таки десять». Единственный, кто мог держать в уме срок, – Герман.

– Быстро считает? – предположил Сергей.

– Не было ни секунды задержки. Ни одной! Зачем ей помнить, сколько лет назад незаметный юноша уехал из города?

Дверь приоткрылась.

– А ведь у меня там пироги с мясом стынут, – укоризненно сказала хозяйка, обращаясь исключительно к Сергею. Сегодня на ней был сарафан, который любитель пышных форм назвал бы соблазнительным, а ревнитель нравственности – непристойным. Бабкин забеспокоился.

– Рита, – позвал Илюшин. – Вы помните племянника фотографа?

– Володеньку? Искали мы его, бедного – все впустую. Я наш лес знаю плохо, но пошла со всеми, очень уж его жалко было.

– Разве он не уехал из города? – осторожно спросил Макар.

– Куда ему ехать? – изумилась хозяйка. – Мать его, упокой ее Господь, умерла. – Она перекрестилась. – Другой родни, кроме нашего Германа, не было. Они с ним душа в душу!

– А не ссорились?

– Откуда! Оба спокойные, слова злого не услышишь. Да нет, заблудился он, это все знают. Ох, наревелась я тогда…

Она утерла выступившие слезы.

Макар бросил выразительный взгляд на Бабкина.

– Рита, с кем еще можно поговорить про Володю? – спросил Сергей, стараясь, чтобы голос его звучал сочувственно, но в то же время без малейшего намека на нежность.

– С Жегалиным, – не задумываясь, ответила она. – Они какое-то дело затеяли, я их вместе видала. Как раз незадолго до… Ох, нет, простите, не могу!

Она метнулась в коридор, и из-за двери донесся безутешный плач. Бабкин тяжело вздохнул.

Дверь снова приоткрылась.

– А пироги-то, пироги мои! – всхлипнула заплаканная Маргарита. – Надо кушать, Сереженька, пока не остыло.

6

– Толик, – представился, шмыгнув, Жегалин и протянул руку сначала Бабкину, потом Илюшину.

Было ему на вид лет семьдесят с небольшим, и даже человек, чуждый физиогномики, безошибочно определил бы, что примерно шестьдесят из них Жегалин пьет. Он был тощ и обуглен, как жареный вьюн, одет в длинную, до колен, майку без всяких признаков цвета, а что касается остальной одежды, то Бабкин решил после краткого осмотра, что старикан предпочитает естественную вентиляцию.

– Курим? – деловито спросил Жегалин, глядя на него.

«Сразу сообразил, к кому обращаться», – отметил Макар.

Сергей протянул ему пачку. Толик с неожиданной щепетильностью выбил лишь одну сигарету и вернул остальные.

– Да вы угощайтесь, Анатолий…

Старик отрицательно качнул головой.

– Вы по делу пришли. Чего балаболить! Землю будете покупать или как?

– Эм-м-м… – неопределенно высказался Макар.

– Даром не отдам, – предупредил Жигалин. – Дешево тоже не отдам. У меня тут дислокация исключительная: машин не слышно, даже церковный колокол не мешает.

Бабкин еще раз окинул взглядом Жегалина и понял, что лучше обойтись без долгих вступлений.

– Толя, ты Володю Карнаухова помнишь?

– Так вы по его душу, что ли? – удивился тот. – Он помер давно! Я на него, покойничка, зуб имею: сглазил он мне земельку, с тех пор у меня фиаска за фиаской.

– Как это – сглазил? – не понял Макар.

– Ну как-как. Торговал мое хозяйство, да не купил, помер раньше времени.

– Карнаухов хотел приобрести у тебя дом?

– И дом, и десять соточек, а я бы под Тулу уехал, у меня там дамочка одна знакомая овдовела. У женщины материнский инстинкт, ей ухаживать надо за живой душой! А я ж как Лаврентий Палыч – цветок душистых прерий. Оросил меня заботой и лаской – я тебе и пахну, и глаз радую. Только она малехо вредная, к себе не пустила. А рядом, говорит – живи, что ж, я разве запрещаю. Надо понимать, фасон держит, а сама влюбилась как кошка. Пылкая! Я видал таких. – В голосе его прозвучала небрежная гордость шаха, сменившего третий гарем.

– Карнаухов, – напомнил Бабкин, с которого на сегодня довольно было знойных женщин.

– Я тебе разъяснил: помер он! Утонул.

– Как утонул? – быстро спросил Макар.

– Как в реке тонут? Молча. Нет, ты скажи, а куда ему еще было деваться? В лесу искали, но в лес он отродясь не совался, трусил. А искупаться – это запросто. Жара стояла страшенная, у меня с того года лысина: волосню выжгло начисто, как траву под палом. А какая была куафюра! – Он наклонил голову, будто собираясь боднуть Илюшина, и похлопал себя по макушке.

– Может быть, он уехал, – заметил Макар, игнорируя лысину.

Жегалин выпрямился так резко, что покачнулся.

– Уехал? Соображалка у тебя уехала! Мы с ним по рукам ударили! Он с деньгами обещал вернуться. Я бумажки все приготовил, свидетельство там, выписки. Чуйка меня, слышьте, ни разу не подводила!

– Если он утонул, почему не нашли одежду? – спросил Сергей.

Старик задумался.

– Тут такое дело, – сказал он наконец. – Река наша… нет, хорошая река, ничего не скажу! Чистая, и рыбы в ней, если выше подняться, где течение потише, – полно рыбы-то. – Он опасливо огляделся, словно кто-то мог их подслушивать, и понизил голос. – Но вот если под нашим обрывом, или еще хуже – там… – Жегалин неопределенно махнул рукой. – Там пороги. Камни такие, что если об них шарахнет, то не пловца выловят, а фарш. Были уже… эпизоды. Тряпкой проверяли: с нашего берега кинули красную, внизу прибило бесцветную. И волна. Набегает, и… в общем, без добычи не уйдет. И детишки у нас, бывало, тонули, и лодки переворачивало. А уж Володькину одежду слизнуть – тьфу, плевое дело. Целого пацана, слышь, унесло на глазах у почтальонши, а тут майка с шортами… Это ей как перышко.

– Кому – ей? – не понял Макар.

– Реке.

Настроение у Жигалина испортилось. Сергей пытался выведать еще что-нибудь, но старик сделался хмур и неразговорчив.

– С кем еще можно поговорить? – сдался Бабкин.

– Есть тут одна… фурия.

…Об ноги Гурьяновой потерся черный кот и запрыгнул на соседний стул, намереваясь дотянуться до блюдца с печеньем.

– Дуся, перестань. – Кира шлепнула его по лапе. – Вера Павловна, отвлекитесь от своих цветов, ради бога. Нам нужно придумать, как выдворить его из города. Чем быстрее, тем лучше, пока он что-нибудь не пронюхал!

– Может, вовсе его убрать? – усмехнулась Шишигина. На подоконнике цвела прекрасная пунцовая герань; она потыкала в высохшую землю и нахмурилась.

– Вам бы все шутить, – озабоченно сказала директриса. – Вы не видели этого человека, а я имела с ним получасовую беседу. Не рискну утверждать насчет мужчин, но женская часть города расскажет ему даже то, о чем он не спрашивал.

– М-да, не видела, конечно… – пробормотала старуха. – Светловолосый прохиндей с ручной гориллой?

– Что?

Гурьянова быстро подошла к окну. По дорожке к дому приближались Макар Илюшин и Сергей Бабкин.

– Господи, а это еще кто с ним?

– Киллер, должно быть. Будут меня, бедную старуху, подвергать мучительным пыткам…

– Если подвергнут – огрейте его линейкой по затылку, – отрезала Гурьянова. – Вам не привыкать.

Всего десять минут спустя тяжелая дверь распахнулась, выпуская сыщиков на улицу. Бабкин закурил и выразился в адрес Жегалина неодобрительно.

Женщина, к которой посоветовал обратиться старый пьяница, оказалась костлявой ведьмой со взглядом птицы марабу, открывшей, что можно питаться не только падалью. Сперва Сергей обрадовался. Старуха, похоже, была из тех, для кого наблюдение за жизнью соседей заменяет кроссворды, чтение, телевизор и аквариум. Но вскоре стало понятно, что ум Шишигиной, когда-то, несомненно, ясный, теперь работал вхолостую, рождая миражи и плутая среди них, как заблудившийся в пустыне.

Фото Карнаухова не вызвало у нее интереса.

– Вовсе не знаю этого молодца… – Она закряхтела, когда наклонилась через стол, чтобы вернуть карточку Макару. В ее движениях хорошо заметна была закостенелость, присущая малоподвижным пожилым людям. – Я ведь всех помню… Коленька жил у нас, его еще по телевизору часто показывают, и этот, как же его, господи… с усами такой, представительный мужчина… политикой заведует… Всех я воспитала, вот этими самыми руками…

Она умиленно поцеловала свою правую ладонь, свесила голову на грудь и задремала.

Бабкин встал, недоумевая, отчего задерживается Макар. Но тот разглядывал кота, появившегося на втором этаже: огромного черного зверя, в котором меньше всего можно было бы заподозрить существо, согласное делить с человеком кров. Кот был неприятен даже издалека. Более того, издалека же было ясно как день, что и они коту тоже крайне неприятны.

– До свиданья, Вера Павловна, – вежливо сказал Макар. – У вас дивное каланхоэ на подоконнике. А эти жучки на нем постоянно живут?

Старуха резко обернулась и озабоченно вгляделась в цветок.

– Каланхоэ, каланхоэ, каланхоэ! – завыла она, словно вызывала демона. – Это где-то между Ленинградом и Москвой…

– …Сволочь наш Толик, – буркнул Сергей, остановившись под раскидистым каштаном. – Бабуся в деменции, а мы к ней, значит, с задушевными разговорами!

Илюшин усмехнулся.

– Ну, и чего лыбимся? – раздраженно спросил Бабкин.

– Заметил, что случилось, когда она испугалась за цветы?

– Ты о чем?

– Как нагнуться над столом, так мы кряхтим и трескаемся по шву, – удовлетворенно сказал Илюшин. – А как совиное скручивание корпуса, так ни одна косточка не хрустнула.

– Намекаешь, что старая ведьма меня одурачила? Брось! Она собственное отражение не узнает в зеркале.

– Хвост у кота был очень характерный, – усмехнулся Макар.

– Хвост? – Бабкин заподозрил, что Илюшин издевается.

– Стоит вертикально, как флагшток. Ни разу не видел кошек, которые не выражали бы таким образом дружелюбие. У них на этом флагштоке поднят невидимый флаг: «Счастливы вас видеть». Думаешь, это кот нам адресовал?

– Я бы сказал, нам он хочет выпустить кишки, – пробормотал Бабкин.

– Вот именно. Он радовался кому-то другому, а когда заметил гостей, насторожился.

– Ты пытаешься доказать, что наверху кто-то был. Ну, допустим. И что? Сиделка заправляла кровать.

– И пахла полынью, – кивнул Илюшин.

– Э-э-э… почему бы и нет? – Бабкин вспомнил горьковатый свежий аромат, удививший его.

– Полынью пахнет в доме Гурьяновой. Готов поспорить на твой обед: во-первых, старуха ломала комедию и даже не слишком скрывалась – вспомни каланхоэ, во-вторых, предупредила ее именно директриса.

Бабкин повернулся спиной к дому и покачался с пятки на носок, сложив руки на груди.

– Макар, в окне кто-то есть?

– Если и есть, прячется за занавеской. А что?

– Меня не оставляет чувство, что за нами…

Раздалось потрескивание, и на землю с каштана, едва не задев Макара, спрыгнула девчонка. Треск сменился громким хрустом – слишком громким, с точки зрения любого здравомыслящего человека, находящегося под старым деревом.

Прежде чем кто-то успел пошевелиться, Бабкин сделал три вещи.

Схлопнул все мысли в своей голове.

Правой рукой схватил за шкирку Илюшина, левой девчонку.

С силой дернул на себя.

На ногах он, конечно, не удержался, и все трое повалились на траву. Секунду спустя на то место, где они стояли, грохнулась прогнившая ветка обхватом с человека.

– Вот черт, – сказал Илюшин, ошарашенно крутя головой.

Бабкин вскочил. В кулаке он прочно сжимал воротник джинсовой куртки, внутри которой болталась девчонка. На ее несчастье, куртка была застегнута и выскользнуть из нее никак не получилось бы.

– Пусти меня! Пусти!

Сергей вытянул руку, чтобы рассмотреть виновницу происшествия и не попасть под удар маленькой кроссовки (девчонка брыкалась, точно взбесившийся осел), и едва удержался от восклицания.

Мелкая, тощая, гибкая, как ящерица. Ни грамма бледности, ни капли русалочьей прозрачности, что бывает свойственно рыжим детям, – саламандра, впитавшая пламя костра и черноту головешек. Всклокоченная копна безобразно спутавшихся волос стояла дыбом и ошеломляла оттенком рыжего, подобного которому Бабкин не видел в живой природе. Возможно, подумал он, если покрасить хной лису… Волос было больше, чем девочки. При некоторой доле воображения можно было представить, что в образе худосочного ребенка им явился извергающийся вулкан.

С чумазого личика на Бабкина уставились раскосые глаза.

– Отцепи свою дурацкую руку!

– Ты кто такая и зачем подслушивала? – Сергей тепло относился к детям, но для тех, которые пытались, пусть даже невольно, искалечить его напарника, делал исключение.

– Я! Кому! Сказала! Убери!

В воздухе замолотили расцарапанные грязные ноги.

– Бесполезно, – подал голос Макар. – Он в прошлой жизни был капканом на мамонтов.

Несколько секунд пленница переваривала новую информацию.

– Ну! – потребовал Сергей. – Как тебя зовут?

Девчонка, похоже, смирилась.

– Лиза, – недовольно сказала она.

– Не ври, – фыркнул Макар.

– Даша!

– Еще смешнее.

– Настя!

– Кто-то на досуге читал перечень самых популярных имен. Или просто вспоминает своих одноклассниц, начиная с первой парты.

Она притихла.

– Ладно. Извините. На самом деле меня Кирой зовут.

– Кирой, – скучающим голосом сообщил Макар, – зовут твою директрису, которая сейчас наблюдает за нами из окна – без малейшей, заметь, попытки вмешаться, что многое сообщает нам о твоем характере.

Судя по изумлению, отразившемуся во взгляде девчонки, ей раньше не приходилось встречаться с подобным противником.

– Аня, – осторожно проговорила она.

Илюшин немного подумал и сморщил нос.

– Вряд ли. Сестру твою так зовут или тетку… Может, мать. Но не тебя.

– Сдалось вам мое имя!

– Естественно, сдалось, – удивился Макар. – Иначе тратили бы мы на тебя столько времени!

– Марта я! – рассерженно выкрикнула она.

– Да, – сказал Илюшин, помолчав. – Пожалуй, что так. Я – Макар, это – Сергей.

Бабкин разжал пальцы. Девчонка одернула куртку и торопливо расстегнула пуговицы.

– А теперь, Марта, объясни… – начал он.

С быстротой кузнечика девчонка отскочила к дороге, схватила ком земли и швырнула в Сергея. Тот уклонился, и двести граммов мокрой дорожной пыли достались Илюшину.

– Ты! – крикнула Марта, на ходу изобретая ужасное оскорбление. – Ты! Глыба с жопой!

Бабкин сделал шаг, и девчонку как ветром сдуло.

– Вот бесявка!

Он обернулся к Илюшину, удивленно покачивая головой, и обнаружил, что тот смотрит на него зачарованно.

– Ты чего, Макар?

– Глыба с жопой, – прошептал Илюшин с восторгом человека, только что откинувшего крышку сундука с драгоценностями.

– Даже не думай, – предупредил Бабкин.

– До чего образное сравнение…

– Макар!

– А ведь если посмотреть правде в глаза… особенно если зайти, так сказать, с тыла…

В следующую секунду он увернулся, и еще пять минут ему пришлось уворачиваться, пока он не рухнул в изнеможении на траву.

– Ну, Серега, ты и лось…

– Лосем можешь звать, – разрешил Бабкин. – А теперь слушай сюда: есть рабочая версия. Я почти убежден, что она верна.

7

Они опросили еще двенадцать человек. Илюшин беззастенчиво сослался на Гурьянову, пока слава не успела его опередить, и к ним отнеслись с доверием.

– Чувствую себя как сын лейтенанта Шмидта, – ворчал Бабкин, пока они шли по дороге.

– Его не побили – и нас не побьют, – успокоил Макар.

– А если перед нами закроются двери лучших домов Парижа?

– Войдем с черного хода.

Каждый новый свидетель, сам того не зная, выдергивал из канвы рассказа Германа ниточку за ниточкой, пока она не рассыпалась окончательно.

Фотограф солгал. Здесь, где почти вся жизнь протекала на виду, невозможно было утаить ни ссор, ни размолвок. Герман даже голоса на Володьку не повышал, говорили люди. То же самое Бабкин с Илюшиным услышали от тех, кто фотографа недолюбливал. В их глазах шлейф грехов тянулся за Германом, и главный из них был – непомерные цены. «Нынче каждый щелкнул на телефон свою рожу – и купидон, а с меня пятьсот рублей содрал!» – ярился низкорослый мужчина, имевший с купидоном ту же степень сходства, что оперенная стрела с туалетным ершиком. Однако и он не смог упрекнуть фотографа в плохом отношении к Карнаухову. «Кто лаялся? Они лаялись? Брехня! Черных – тряпка. Не слыхал, чтобы он на кого огрызнулся».

Все в один голос твердили, что Карнаухов любил Беловодье и хотел остаться.

– Я вижу так, – сказал Бабкин, когда они остались одни. – Пацан собирался свалить от Германа. Тот узнал об этом и слетел с катушек. Пятнадцатого или шестнадцатого июля Карнаухов пропадает, в это время Герман, по его словам, находился в Кургане у больного друга. Уехал он туда… – Бабкин сверился с записями. – Десятого числа. Значит – что? Все спланировал, купил билеты, спрятался, выждал. Убил племянника. Тело спрятал, деньги забрал. Шанс найти останки, если оценивать ситуацию трезво… не ничтожный, но небольшой, разве что Герман сам укажет точное место. Помнишь, он замялся, когда мы спросили его о причине исчезновения?

Илюшин молча кивнул.

– Ничего не подтверждает версию об отъезде, – продолжал Сергей. – Одни ползают по лесам в поисках тела, другие убеждены, что бедняга утонул, и только Герман заявляет, что парень решил покорять Москву. Странно, что директриса ему подпевает… У них связь?

– Скорее всего.

– Какие еще могут быть варианты?

– Допустим, помогала убивать. Или подсмотрела, как все произошло, и с тех пор вытягивает из Германа деньги. Хотя мне трудно представить эту женщину в роли мелкой шантажистки, знавшей об убийстве.

– Ну, я-то ее не видел, – пожал плечами Сергей.

– Что скажешь о мотиве?

– Или деньги, или они были любовниками.

Бабкин видел, как в парах такого рода, вынужденных скрываться годами, раздражение накапливается исподволь, пока нарыв не прорвется; нет ничего удивительного, если, узнав о разрыве, Герман решил убить юношу.

Он пролистал блокнот.

– Друга зовут Наум Рудинский. Спасибо Герману, мог выбрать в приятели и Сашу Попова.

– Отправляйся в Курган, – сказал Илюшин. – Попробуй проверить алиби. Двенадцать лет… Мало кто обладает достаточно цепкой памятью, чтобы хранить в голове даты настолько давних событий. Если Рудинский не сможет рассказать ничего внятного, боюсь, придется сворачивать расследование.

– А ты чем займешься? – Бабкин открыл сайт железных дорог.

– Пока не решил.

Что-то в голосе напарника заставило Сергея отвлечься от расписания поездов.

– Макар?

Илюшин молчал.

– Макар!

– Меня не оставляет ощущение, будто мы сидим перед расшитым занавесом в полной уверенности, что это и есть представление, – неохотно сказал Илюшин.

– Во всех небольших городах существует тщательно скрываемая жизнь…

– Здесь что-то другое.

Он не стал говорить, что у него плохое предчувствие. Вопреки видимым порядкам, багаж всегда остается тому, кто стоит на перроне, а уезжающий должен путешествовать налегке.

Глава 4

1

Семьдесят пять лет.

Допустим, так: кримпленовый костюм на бракосочетание внучки, варенье из крыжовника, толстая бывше-бездомная кошка Марыся, конфетная вазочка, в которой не переводятся мармеладные дольки.

Или так: привычная вонь фенола, бахилы, забытые медсестрой, незастеленная кровать. «Катя, подай воды…» – «Бабушка, я Дина».

Или так: сердечный приступ. Коротко и ясно. Не имеет значения, что было до него – кримплен или бахилы.

Шестеренки в голове Никиты Мусина, обильно смазанные ненавистью и страхом, проворачивались все быстрее.

Где и как?

С первым ясно: в ее доме. Двухэтажная деревянная развалина, шишигинский ковчег, в который старуха пустила единственную тварь, далеко не божью: громадного черного кота, хтоническое чудовище, выгнанное из ада. Левый бок у кота был располосован, словно по нему провезли граблями, правая сторона – для симметрии – пугала слепым провалом на месте глаза; оставшийся был прищурен, как у Шишигиной. Старуха и кот были похожи, как счастливые супруги, долго прожившие вместе. По ночам зверь гнусаво орал, вызывая дьявола, и, кажется, чертил хвостом пентаграмму в лотке. Вера Павловна звала его Дусей.

Далее: способ. Огонь не годится. Значит, смерть от естественных причин.

Никита бывал в старухином доме вместе с отцом, который то ли что-то одалживал у Шишиги, то ли спрашивал совета: на удивление многих из бывших учеников не отпугнул ее скверный характер. Ему запомнилась крутая лестница, ведущая на второй этаж, а под ней – неосвещенный угол, забитый барахлом.

Спрятаться.

Дождаться.

Ухватить ее лодыжку и дернуть.

Смотрите, уважаемые зрители, и не говорите, что вы не видели!

Вот она ковыляет вниз со второго этажа. Китайские тапочки скользят по ступенькам, отполированным бесчисленными спусками и подъемами, и тяжеловесная Шишига обрушивается, как низвергнутый идол.

Старухи такие хрупкие!

Тот, кто решил бы, что Никита Мусин задумал убийство, был бы не прав. Никита лишь хотел, чтобы из механизма реальности, который неожиданно оказался ему подвластен, изъяли сорванную гайку, потенциальную виновницу неисправимой поломки. Поступки с последствиями переплетались замысловатым образом: Шишигина оскорбила его – и потому упала с лестницы. Он дернул ее за ногу – и потому его звезда взошла над Беловодьем.

Он был ремонтником, если хотите. Наладчиком реальности.

Никакого убийства.

…Ему не пришлось карабкаться через боковое окно, довольно высоко расположенное для первого этажа и к тому же защищенное колючим боярышником. Задняя дверь оказалась приоткрыта и заложена бруском – неожиданный подарок, дружеское подмигивание фортуны.

Никита беззвучно вошел, прокрался через длинную комнату. Сквозь задернутые шторы солнечный свет просачивался тонкими струйками. Угол под лестницей напоминал свалку, утрамбованную в пространство объемом два кубометра. Он втиснулся между двумя коробками, постоял, дыша пылью…

Страха не было. Было волнение, как перед контрольной. Сдаст – не сдаст? Мысль о том, что старуха после падения останется жива, отчего-то совершенно не беспокоила, как будто и на этот случай существовал план, до некоторого момента скрытый даже от него.

Шишига ходила наверху. Слышимость была отменная, и когда старуха села на кровать, тягуче заскрипело над ухом, словно дерево качнулось в лесу.

Никита высунулся из своего угла, потянулся вверх, схватил воображаемую лодыжку и рванул на себя – точно пловец, выныривающий из воды за мячом.

Он настроился на долгое ожидание, но вскоре на втором этаже закряхтели – не понять было, человек или вещь издает такие звуки, и от этого Мусин вдруг ужасно обрадовался: да ведь она сама уже почти предмет, ветхий гардеробный шкаф, в котором обитают лишь моль и короеды. Он уронит шкаф! Никита зажал себе рот ладонью, чтобы не хихикнуть.

Идет! Он подобрался, считая ее шаги. Ступенек всего двадцать, на середине он ее сдернет.

Шесть.

Пять.

Четыре.

Три.

Никита приготовился.

Два.

Один.

– Вера, ты здесь?

Мусин присел так резко, что прикусил язык.

– Вера!

– Не дери глотку, Илья, я тебя слышу…

Одна, две, три, четыре, пять ступенек, чьи голоса звучали теперь не прелюдией к ее смерти, а издевкой над Мусиным, скрючившимся в углу: Шишигина шла навстречу гостю. Никита не видел его, только чувствовал новый запах – животный, грубый.

– Ну, что стряслось?

– Он ногу распорол, – хмуро сказал гость. – Наступил на что-то, не знаю… Перловица вроде.

– Перловица?

– Ракушка такая. – Гость поставил ударение на первую «а».

– Он появлялся на берегу? – В голосе старухи прозвучало изумление, смешанное с ужасом.

– Я в Ткачиху ушел за продуктами, ему скучно стало. Пошел к воде. Он лес хорошо знает, не боится.

– Так привязывай его, черт побери! – повысила голос Шишигина. – Ты соображаешь, что будет, если он попадется кому-нибудь на глаза?

Молчание.

– Сыворотка от столбняка нужна, – хмуро сказал гость.

– Дьявол вас всех раздери… – Старуха опустилась на стул. – Где я тебе возьму сыворотку?

– Не к медсестре же мне его везти.

– Да уж… Ладно, возвращайся. Я что-нибудь придумаю.

– Когда?

Гость спрашивал настойчиво, даже грубо. Мусин ожидал, что старуха его выгонит, но та и сама была встревожена.

– Завтра, в крайнем случае. Постараюсь сегодня.

– Постарайся, Вера Павловна…

Они помолчали.

– У нее все хорошо? – Никите показалось, что мужчина выдавил это через силу.

– Иди уж, Илюша, – мягко попросила старуха. – Все в порядке. Случись что, я бы тебе рассказала.

Прозвучали тяжелые шаги, и все стихло.

Шишигина ушла в другую комнату, кому-то звонила и договаривалась о встрече. Никита мог бы уйти незамеченным, но теперь, когда он уловил самый манящий аромат на свете – аромат чужой тайны, – он не выбрался бы из своего угла даже под угрозой разоблачения. Где тайна, там власть. Держать Шишигину на ниточке, заставить ее покаяться на глазах всего города… Он вообразил эту картину и зажмурился. В миллион раз лучше ее смерти!

Уверенные шаги на дорожке, негромкий стук в дверь – тот, кто явился следом за первым гостем, предпочитал парадный вход и не боялся быть замеченным.

– Входите!

– Добрый день, Вера Павловна.

Этот голос Мусин не спутал бы ни с каким другим.

Собственно, не было ничего удивительного в том, что бывшая директриса и нынешняя общаются и ходят друг к другу в гости. Дружат – дерзкое слово. Вряд ли вообще кто-то в целом городе способен – читай, достоин – дружить с Шишигиной. Но если старая ведьма и выделяла кого-то из всех горожан, то Гурьянову.

– Кира, идите сюда, – позвала Шишигина из кухни.

Это Никиту совсем не устраивало. Голос у Киры Михайловны четкий, но негромкий; он не услышит и половины разговора. Бранясь про себя, он выбрался из-за коробок, чувствуя себя бабочкой, расправляющей смятые крылья после тесного кокона и резонно опасающейся стать обедом для зоркой птицы.

– Поранил ногу? – переспросила Гурьянова.

– Ступню порезал ракушкой. Илья залил рану йодом, но этого недостаточно. По телефону я побоялась сказать…

Обе женщины вдруг заговорили шепотом.

– …эти убийства… – донеслось до Никиты.

Он дернул ногой и едва не уронил прислоненную к стене картину.

– Я возьму сыворотку у медсестры, укол сделаю сама. – Гурьянова вернулась к теме разговора. – Попрошу Воркушу сегодня же перевезти меня…

– А как объясните?

– М-м-м… Кто-нибудь заболел в деревне, хочу встретиться…

– Кира, не годится.

– Да, вы правы. Собственно, Воркуша мне не нужен, я и сама переправлюсь. Придумать бы только какую-то версию, если заметят и спросят… Ничего в голову не приходит, как назло. Но с этим не должно возникнуть проблем.

Мусин понял, что имеет в виду Гурьянова.

Первое, что сделала нынешняя директриса, приехав в Беловодье, – купила небольшую лодку с мотором. Тогда она была еще никакой не директрисой, а никому не известной учительницей, о которой если и судачили, то в единственном аспекте: какого черта столичная дамочка забыла в их захолустье. Однако Гурьянова была из той редкой породы людей, которые ухитряются сочетать в себе доброжелательность с замкнутостью. Тех, кто наседал на нее слишком напористо, она не осаживала, но в какой-то момент переставала отвечать на вопросы. Стояла, улыбалась, молчала. Неприязни и демонстративности в этом было не больше, чем в цветении пиона. Казалось, Гурьянова ненадолго вынырнула из своего естественного безмолвия, а теперь вернулась обратно.

Все это вместе производило неожиданно сильное впечатление.

– Хорошо, предположим, все получится. А с медсестрой? Кира Михайловна!

– Что? Да, медсестра… Я договорюсь. Придумаю про кого-нибудь из наших мальчиков – упал, поранился, боится показаться врачу…

– Только не про Гнусина, – хмыкнула старуха.

– Начинается!

– Слышали, что придумал этот сопляк?

– Мне говорили, что у вас с ним вышло недоразумение.

– Если макание мордой в его собственное дерьмо можно назвать недоразумением, – весело отозвалась Шишига.

Никита мысленно сжал тощую чешуйчатую шею старухи, подставил блюдечко под разинутую пасть и наблюдал, как с ее клыков сочится яд.

– Вы, Вера Павловна, как ребенок, – с досадой сказала Гурьянова. – Зачем понадобилось травить мальчика?

– Ненавижу детей!

– Не выдумывайте.

– Святая правда! Наконец-то могу себе это позволить.

– Вы не можете себе позволить этого не скрывать.

– Бросьте! Что они, негры? Это черномазых законом не любить запрещено. Хотя, будь моя воля, я бы тут организовала хлопковые плантации…

– Вера Павловна!

– Вы полагаете, он скромник с прибабахом. – Шишигина наклонилась к Гурьяновой. – А он умненький мерзавец! Червяк, но червяк острозубый, к тому же с присоской. Прозвище характеризует его удивительно точно. Поверьте мне, Кира Михайловна! Я видела множество детей. Дрянные попадаются среди них чаще, чем принято думать, но знаете что? – они исправляются с возрастом. Посмотрите на Бялик…

– Вы сначала поймайте Бялик, чтобы на нее посмотреть, – перебила Гурьянова. Сказано было с недовольством, но обе почему-то рассмеялись.

– Мне другое любопытно. Отчего все ухватились за этого Мусина, как за волшебную палочку?

– Кажется, я понимаю, – задумчиво сказала Гурьянова. – Все наши авторитеты – земные, обычные. И священник – простой человек. Из него лепили идола, но не срослось. Людям ведь нужно, в сущности, одно: чтобы Бог на них посмотрел. Вот они и цепляются за крыло ангела, хотят на нем подняться в небеса, как на лифте. А назначают ангелами всяких проходимцев, потому что нормальный человек, если обозвать его ангелом, шарахнется и убежит.

Старуха хмыкнула.

– Усложняете! Дуры они, и нечего тут разводить психологию. Если в голове не живут свои мысли, там будут жить чужие.

– Может, и так…

– Все талдычат: голубоглазый, голубоглазый! А у него глазки узкие, припухшие и цвета дорожной пыли. Восторженные идиотки заразны, милая моя. Помяните мое слово: месяц-полтора – и его назначат новым чудотворцем. Я не против, только сперва пусть пройдет через мытарства…

– Вера Павловна, я вас прошу, ну не ссорьтесь вы с тринадцатилетним мальчишкой.

– Хе-хе! Не самое плохое развлечение, доложу я вам! И смешно, и стыдно, но, знаете, успокаивает.

– Телевизор посмотрите, – посоветовала Гурьянова.

– Тьфу! Там одни симулякры. А тут – ух! Упырь своего разлива. Вызрел, миленький, как огурчик в теплице. Удивительные личности у нас рождаются раз в десять лет…

Старуха осеклась, будто внезапно лишилась языка. Молчание длилось и длилось, и Мусин, не удержавшись, выглянул из-за двери.

Две женщины смотрели друг на друга, и на лицах у них был страх.

2

Ошибкой было возвращаться домой раньше десяти, но Марта ужасно проголодалась, а из кухни соблазнительно тянуло вареной картошкой. Задним умом она сообразила, что бабка, должно быть, нарочно поставила кастрюлю поближе к окну: приманила ее, как бродячую кошку. А потом цап – и Марта уже болтается в могучей ручище.

– Где тебя носило?

– Я скажу! Честное слово, скажу!

– Не вздумай мне соврать!

– Я шла через лес, – дрожащим голосом начала Марта, – а потом что-то загудело и сосны зашатались. Помнишь, у меня зуб шатался?

– Чего?

– Деревья начали падать! Словно колосья. И серебряный круг в небе! Похож на дно от ведра, только огромный, как стадион! В нем открылось окошечко, а оттуда – луч! Ударил в меня, я упала, и стало темно… А потом, когда проснулась, все белое, как у стоматолога… Помнишь, мы с тобой ездили драть зуб? Вокруг сидят трое и спрашивают: полетишь с нами на Марс? Нам нужны красивые умные девочки. И щупальцами шевелят. А я им такая: да вы что, с бабушкой лучше!

Лицо бабки, и без того не отличавшееся богатством мимики, окаменело.

– Брехло поганое! – Она встряхнула Марту так, что та едва не вывалилась из футболки. – Почему старшим врешь?

Марта мысленно пожала плечами. А что еще с вами делать?

– Что стащила на этот раз? – Бабка с ловкостью надзирателя обшарила ее карманы и вытащила флакон. – Ах ты дрянь!

Свободную руку она занесла для оплеухи, но для этого пришлось швырнуть духи на стол. У Марты было две секунды – целых две.

Учительница всегда говорит: распоряжайтесь своим временем с умом. Глупо не слушать дельные советы.

Раз! – крутануться вокруг своей оси.

Два! – дернуться что есть силы.

Три! – взлететь по лесенке, не слушая бабкиных воплей, захлопнуть чердачную дверцу и припереть шваброй.

– Дрянь! Мерзавка!

Бабка внизу рвала и метала. Пока она трезва, ей ничего не стоит забраться на чердак, но дверь не вышибить даже ее тушей.

– Жидовское отродье!

Ах вот как! Что ж, пропадать – так с музыкой! Спасибо Герману, который согласился ее обучить, хоть и был удивлен просьбой. Сам он постоянно насвистывал разные песенки, когда обрабатывал фотографии.

Марта вытянула губы трубочкой и уверенно насвистела первые два такта «Хава Нагилы».

Снизу раздался вопль, какой мог бы издать носорог, если бы его чувствительно ткнули иглой. Бабка принялась сыпать ругательствами, в которых время от времени проскальзывало имя Якова Бялика.

Вскоре ругань утихла. Звякнула бутылка, а чуть погодя сердито забубнили, как ворчит загнанный в конуру старый пес.

Марта вытянулась на полу. Можно подвести итоги: переплыла реку (дважды!), познакомилась с Малым, избежала трепки и довела бабку до белого каления. Да, и лошадка!

Отличный день!

Жалела она лишь об одном: что не может добраться до картошки.

* * *

Зачем Яков Бялик приехал в Беловодье, никто потом не мог вспомнить. Что-то по библиотечной линии, кажется… Во всяком случае, выйдя из автобуса, зеленый от слабости и тошноты Бялик выпил бутылку «Фанты», купленную в киоске, и направился к центральной площади, хотя любой знает, что в чужом городе сначала нужно отыскать место для ночлега.

Возле библиотеки его увидела Анна Терещенко.

Она не удержалась от смеха. Яков был толст, нелеп и вызывающе некрасив. Над одутловатым бледным лицом развевались рыжие волосы того безобразного оттенка, в который по традиции красят клоунские парики. Вся его низенькая фигура с кожаным портфельчиком в одной руке и бабушкиным баулом в другой была комична, но главное – шевелюра! Будь Яков лыс или плешив, он худо-бедно втиснулся бы в образ человека непривлекательного, однако созданного по шаблонному трафарету. Морковное безумие выделяло его, как пятнистую зебру среди полосатых. Оно заставляло вглядываться в него и находить все новые недостатки.

Анна вгляделась и нашла.

«Господи, ну и чучело».

– Не подскажете, когда откроется библиотека? – спросило чучело, загрустив перед табличкой «Обеденный перерыв».

Анна хотела съязвить, но удержалась.

– Через час, не раньше. Библиотекарша уходит козу доить. У нее коза окотилась.

– По случаю убийства сия мастерская закрыта, – непонятно сказал приезжий.

Сел на выщербленные ступеньки, достал из баула пакет, в котором, как одинокая уклейка, плавал огурец.

– Угощайтесь…

– Вы откуда? – спросила Анна.

– Из Петербурга.

При мысли о том, что в Беловодье, где при каждом доме в парниках радостно вызревали сотни Нежинских, апрельских и зозуль, кто-то додумался привезти снулые магазинные огурцы, Анна расхохоталась. Толстяк посмотрел на нее и тоже засмеялся.

– Вы здесь в первый раз, да? – спросила Анна, непринужденно устраиваясь рядом с ним на ступеньке.

– Верно. Никогда раньше так далеко не забирался, по правде сказать. Всю жизнь в Петербурге. А вы?

– А я всю жизнь здесь, – с удовольствием сказала Анна. Она покосилась на раскрытый баул, убедилась, что другой еды там нет, разломила подаренный огурец и протянула половину толстяку. Тот взглянул на нее пристально и как-то странно.

– У меня в поезде вареную курицу украли, – пожаловался он.

Анна снова фыркнула.

– Как же вы обошлись, бедный?

– Я украл себе новую у попутчика, – с достоинством сказал он.

Она снова засмеялась, не понимая почему. Ничего остроумного он не говорил, но в интонациях, в негромком голосе было что-то, заставлявшее улыбаться.

– Когда вы уезжаете? – Анна подумала, что нужно помочь ему подыскать жилье.

Он потер переносицу.

– Не думаю, что я отсюда уеду…

– В смысле?

– Видите ли, я женюсь.

– На ком?!

– На вас, – очень просто сказал он.

Анна выронила огурец и посмотрела на него. Идиот какой-то! И шутки у него идиотские.

Идиот тоже посмотрел на нее. Он больше не улыбался.

– Вы даже не знаете, как меня зовут, – растерянно сказала она.

Рыжий прищурился, будто что-то прикидывая.

– Я люблю имя Анна, – сказал он наконец. – Можно вас будут звать Анной?

Они расписались неделю спустя.

Когда Галина Терещенко узнала о случившемся, ее чуть не хватил удар. Красота дочери принадлежала ей, это был капитал, ожидавший выгодного вложения. Но ее сокровище похитил страхолюдный еврей и пустил все планы под откос.

Весной родилась девочка. Пугало, страшилище, козья морда.

«От урода уродку родили!» – кричала Галина, встречая семейство Бялик на улице.

Заряда ненависти хватило на пять лет. На шестой год Галина неохотно даровала предательнице свое прощение.

Однажды после Нового года Яков Бялик, вот уже несколько месяцев хворавший без видимой причины, почувствовал себя совсем нехорошо. По настоянию жены он доехал до больницы. Ему пришлось задержаться почти на неделю. Вернувшись домой, Яков обнял своих и закрылся в комнате, сказав, что устал от поездки.

– Сколько осталось? – спросила Анна, когда он вышел к ужину.

Лицо ее было почти спокойно.

Яков хотел было сделать вид, что не понял вопроса, но посмотрел на жену, с которой не расставался ни на день с тех пор, как они встретились, и сказал правду:

– Два месяца.

Ангел, который привел на ступеньки библиотеки маленького толстяка и самую красивую женщину из всех, когда-либо встреченных Яковом, и теперь оказался к нему милосерден. Яков Бялик скончался не через два месяца, а две недели спустя, во сне, без боли.

На оплату транспортировки гроба до Санкт-Петербурга ушли почти все деньги. С представителями ритуальной компании Анне пришлось общаться письменно: она не могла исторгнуть ни звука из наглухо зацементированной гортани.

Накануне отъезда она взяла за руку дочь и довела до дома Веры Шишигиной.

Старуха вышла на крыльцо.

Вдова молча посмотрела на нее, развернулась и пошла прочь.

Возле дома Гурьяновой сцена повторилась. Одна женщина вышла из дома, другая постояла перед калиткой, сжав детскую ладошку. Кира Михайловна едва заметно кивнула.

Анна уехала, и Марта Бялик осталась с бабушкой.

О семье покойного мужа Анне было известно немногое. Родители умерли, единственная сестра не поняла и не приняла его решения остаться в Беловодье. Анна никогда с ней не говорила, но кровная связь была для нее священна, и вдова Бялика везла его тело домой, чтобы похоронить рядом с отцом и матерью.

Она думала о просторной квартире Якова, обжитой тремя поколениями его семьи. О надменной женщине, с которой ей предстояло хоронить мужа. Не было ни страшно, ни тревожно, ни больно – было никак, и она понимала, что отныне так будет всегда. В устройство мира вкрался изъян: жизнь Анны закончилась, а сама Анна почему-то осталась. Лист без дерева, дерево без земли.

К Марте ее мысли не обращались. Для дочери она сделала все, что могла. И потом – что могут неживые матери дать живым детям?

В фамильной квартире никакой Сони Бялик не оказалось. Собственно, не оказалось и квартиры, которую описывал муж: ломали стены, снимали паркет, таскали мешки и ведра, оставляя дорожки алебастровой пыли, – меняли старое чужое на новое свое. Выйдя из подъезда, Анна рассмотрела небрежно нацарапанный соседкой адрес.

Посетителей еще пускали. Путаные коридоры, пациенты в пижамах, медсестры с лицами стюардесс, опаздывающих на свой рейс… Анна вошла в палату и окаменела.

Белая кожа. Рыжие волосы.

Кто-то сжал ее сердце в кулак, так что оно едва не остановилось, а затем выхватил лист из космической пустоты без голосов и света, швырнул навстречу гигантскому синему шару, навстречу реву земли, мириадам деревьев и одному, протянувшему к ней ветви. Река замкнулась в кольцо и понесла Анну вдоль зеленых берегов, где бегала девочка, похожая на отца; вдоль белых стен, где сидела на больничной койке измученная женщина, похожая на брата, – и мимо Якова Бялика, улыбающегося ей со ступенек библиотеки своей неизменной доброй улыбкой.

Потому что жизнь, некоторым образом, никогда не кончается.

Анна опустилась на пол, ощущая, как крошится и осыпается цемент, и горло стискивает уже от иной, уже от переносимой муки.

Врачи говорили с ней быстро, на бегу, и не смотрели ей в глаза, а если смотрели, то как-то досадливо, и роняли много непонятных слов – Анну не оставляло чувство, что они делают это нарочно. Она уяснила одно: та же болезнь, что унесла Якова Бялика, теперь убивала его сестру.

Нет, сказала Анна. Достаточно!

Она не могла после всего пережитого отдать еще и эту Бялик. Анна знала, как та сворачивается во сне, как нарезает яблоки дольками поперек сердцевины, как поднимает руку, чтобы заправить за ухо прядь волос, и замирает на миг. Это знание делало ее в определенном роде собственницей.

Мое, – сказала Анна.

Нет, не твое, – сказала смерть.

Может, и не мое, – легко согласилась Анна. – Но тебе не отдам.

Анна принялась выдирать Соню Бялик у смерти, как хозяйка ценной сумки выдирает ее у бессовестного вора. Они с болезнью вцепились в Соню с двух сторон. В отличие от Якова, у его сестры оставался шанс на спасение, но Соня была изъедена одиночеством и страхом. Горе вымывает в человеке карстовые пустоты. Она могла часами сидеть неподвижно, глядя перед собой потухшим взглядом. Ей не спастись. Никому не спастись. Чужая деятельная женщина, неотлучно находившаяся рядом, только обременяла ее: досадная помеха, камешек в ботинке на пути к сияющей вечности.

Три месяца спустя после того дня, когда Анна впервые вошла в палату, Соня Бялик проснулась среди ночи. Она всегда пугалась темноты. Во тьме комната сдавливала ее, точно стенки гроба, куда ее уложили прежде, чем она умерла. Но в этот раз горел светильник, молодая женщина сидела в кресле, подогнув под себя ноги, и читала дамский роман в глянцевой обложке.

– Слушай, – устало сказала Соня, прикрывая глаза от света, – ты когда-нибудь оставишь меня в покое или нет?

Женщина подняла на нее безмятежный взгляд:

– Никогда.

– Вообще никогда? – ужаснулась Соня.

– Абсолютно, – заверила женщина.

– Слава Богу, – тихо сказала Соня. И когда чужая женщина подошла к ней, чтобы поправить одеяло, на секунду дотронулась до ее живой, теплой, мягкой руки.

В этот миг с камешком случилась удивительная метаморфоза. Из мизерной закорючки размером не больше голубиного коготка он вдруг увеличился, превратившись в полновесный шершавый камень, и сияющая вечность брезгливо отодвинулась на неопределенное расстояние. Поскольку каждому, включая даже сияющую вечность, известно, что топать с камнем в ботинке совершенно немыслимо.

3

Марта, переехав в новый дом, вскоре обнаружила, что существуют разногласия во взглядах на ее новое положение.

Бабка полагала, что Марта в ее власти.

Марта была убеждена, что власти над ней не имеет никто, кроме Господа, у которого много иных забот, и Киры Михайловны Гурьяновой, ограниченной в своих действиях законом о гарантиях прав ребенка. За эту поразительную осведомленность отвечала поисковая система «Яндекс». Именно она в ответ на запрос Марты «учитель может побить своево школьника дать подзатыльник потаскать за ухо или нет» сухо сказала, что это запрещено. Марта вздохнула свободнее.

Против бабки закон был бессилен.

Даже тот, кто вздумал бы оскорбить Галину Терещенко, не нашел бы в ней сходства с вурдалаком, но, безусловно, людей она рассматривала в первую очередь с точки зрения питательности. Долгие годы ее кормовую базу составляла дочь. Когда Анну похитил рыжий клоун, Галина исхудала, щеки ввалились, одежда повисла на ней, как на вешалке. Не очень проницательные люди приписывали эту перемену тоске по дочери.

После примирения она надеялась вернуться к прежнему режиму потребления. Но с Анной что-то случилось. Она, прежде терявшая от грубостей волю, приобрела избирательную глухоту, и часть речей Галины таяла в воздухе, не дойдя до адресата. На губах Анны теперь почти всегда играла улыбка, тихая, не предназначенная для других – так свет пробивается сквозь плотно зашторенное окно.

Заполучив Марту, Галина возрадовалась. Не то чтобы она не жалела ребенка. Будь Марта белокурым голубоглазым ангелом, безутешно плачущим от потери отца и матери, Галине было бы легче. Она вцепилась бы в нежное тельце, понесла бы прочь, сжимая в когтях и облизываясь в предвкушении обильной трапезы, но на бегу не забывала бы утирать малютке слезы. Разве не это люди называют добротой?

Однако Марта осложняла ей задачу. Галина, кроткая душою и терпимая к недостаткам, готова была мириться с уродством девочки. Но кроме вызывающей внешности, та обладала дрянным характером. Недели хватило, чтобы Галина поняла: кротостью и любовью с этим ребенком не сладить.

Что оставалось? Это для ее же пользы, сказала себе Галина. Если девчонка продолжит в том же духе, сама жизнь накажет ее и сделает это безжалостнее, чем бабушка, желающая сироте только добра.

С поркой не вышло. В ярости от неудачи, а в особенности от того, что левая рука несвоевременно вышла из строя, Галина пошла на крайние меры. Мерзавка! Испорченная, бессовестная. Не приструнить ее сейчас – в другой раз она выкинет что-нибудь ужасное. Поджог! Убийство!

Идея о превентивном наказании потенциальных преступников часто находит себе приверженцев в лице тиранов и пожилых женщин.

Галина затаилась, дождалась, когда враг утратит бдительность, и на этот раз все получилось.

– Будешь еще кусаться? – спросила Галина, потрясая над Мартой забинтованной рукой. – Будешь, паршивка?

Можно было совершить месть сразу, но хотелось отметить победу, и экзекуция над поверженным врагом была отложена.

Рано утром в дверь постучали.

– Здравствуйте, – сказала Гурьянова. – Я хотела бы увидеть Марту.

Галина приторно улыбнулась и подвинулась так, чтобы кровать оказалась за спиной.

– Приболела она, Кира Михайловна… Простыла внученька моя. Сиротка!

Директриса поджала губы и прошла сквозь Галину – во всяком случае, ничем иным та не смогла объяснить вторжение. Взгляд ее остановился на маленькой фигурке.

– Вы ее связали, – бесстрастно сказала директриса.

– Ворочалась она во сне… С кроватки падала, – пробормотала Галина. – Видите, только уснула… По папочке все плачет…

Гурьянова обернулась к ней. В доме внезапно посветлело, как в операционной, и повеяло холодом.

– Ножницы, – прошелестела Гурьянова.

Галина кинулась за ножницами, точно вышколенная медсестра за ланцетом.

– Марта! – позвала Кира, перерезав веревку.

Девочка сонно потянулась и повернулась на другой бок.

– Я ж вам талдычу, спит… – начала было Галина, но директриса выпрямилась в полный рост, и слова застряли в горле.

– Завтра Марта должна быть в школе.

Хозяйка вжалась в стену, торопливо закивала: будет, Кира Михайловна, все будет как вы скажете.

Страха, который навела на нее Гурьянова, хватило надолго, но когда директриса уехала по делам, а Марту опять поймали на краже, Галина сорвалась.

Никаких веревок! Но оплеух-то поганой девке она могла надавать? Кое-где за воровство руки рубят.

Марта, поняв, что ее ждет, юркнула хорьком и забилась под кровать.

– Сама вылезешь? – сладко пропела Галина. – Или достать тебя?

Жарким сквозняком обдало затылок, и она обернулась. В дверном проеме застыла черная фигура, кривоносое страшилище.

– Здрасьте, Вера Павловна, – сказала Галина, тщетно стараясь придать голосу дружелюбие. Внутри все съежилось, как брошенный в неостывшую золу паук.

– Марта, иди сюда… – позвала Шишигина, словно не замечая ее.

Галина прищурилась:

– С хозяйкой здороваться не обязательно?

Девчонка выбралась из-под кровати, вся в паутине и пыли, бесстрашно подошла к старухе.

– Ступай, поиграй в огороде…

Марта не заартачилась, вопреки своему обыкновению, а пожала плечами и выскочила из дома.

– Не обижай ее больше, – сказала старуха.

– Вас не спросила! – огрызнулась Галина.

Как всякий человек, лишенный долгожданного праздника, она разозлилась и чувствовала себя несправедливо обделенной.

– Зря ты так, Галя…

– Вы мне тут не зрякайте! Повадились шастать, как к себе домой! Меня учить не надо, я ученая! Слышь-те чего говорю? Шагайте, шагайте… – И ладонью сделала жест, будто смахивала со стола крошку.

– Не обижай… – шепнула ведьма.

В глазах внезапно потемнело. На изнанке век огненными росчерками заплясали дикие мушки. Галина схватилась за стену и взвизгнула: показалось, что обожгла ладонь.

– Береги себя, Галя…

Свистнуло, ухнуло, обдало печной золой – и пропала Шишига.

В доме Терещенко установилось шаткое равновесие. За Галиной сохранилось право отвесить Марте подзатыльник. Не возбранялось и оттаскать за ухо, особенно в случае кражи или хулиганства. Марта молчаливо обязалась вести себя прилично: бабке не дерзить, в доме не пакостить.

Искушение дать жестокую взбучку отродью Бялика посещало Галину через день. Но каждый раз, занося руку, она видела, как за девчонкой вырастают тени двух хранителей.

Марта не догадывалась, и никто не догадывался, как сильно поддерживает ее бабушку мысль о том, что однажды она возьмет свое.

Глава 5

Май 2001 года

1

Двухэтажный синий дом стоял наособицу, и с первого взгляда становилось ясно, что его хозяева – люди с хорошим вкусом. Вкус читался и в архитектурном решении фасада с двумя далеко разнесенными полукруглыми белыми балконами, и в декоративном обрамлении, начиная от вымощенной дорожки, которая приводила к решетчатой калитке, и заканчивая шарообразными кустами голубой гортензии у дверей. Кира слышала, что именно голубую гортензию почти невозможно вырастить в местном климате. Лидии Буслаевой часто удавалось то, что не получалось у остальных.

Кира поднялась по дорожке, впервые за долгое время ощущая, как непритязательно ее учительское платье.

На балконе курила женщина.

– Входите, открыто! – крикнула она и скрылась внутри.

По лестнице к Кире уже спускался хозяин. Он был высок, суховатого телосложения, с красивым запоминающимся лицом, обрамленным короткой светлой бородкой; его темно-синий бархатный халат-шлафрок на любом другом человеке смотрелся бы как сценический костюм, но Буслаев был в нем естественен. Кира бросила взгляд на его руку, небрежно лежавшую на перилах: овальная ладонь, длинные аристократические пальцы, голубоватые лунки ногтей – на редкость красивая кисть, подумала она, должно быть, он еще и музыкант, помимо прочего.

– Кира Михайловна, дорогая! – Звучный голос разнесся по холлу. – Как я рад! Лидочка, иди сюда, полюбуйся на нее! Наш ангел-спаситель!

– Здравствуйте, Алексей Викентьевич. А где Федя?

– Для вас – просто Алексей.

– Я – Лида, – улыбнулась женщина с сигаретой, незаметно возникшая рядом. – Прошу вас, не надо отчества. У нас здесь принято без церемоний.

Приветливые люди. Настолько приветливые, что это несколько подавляло любителей церемоний вроде Киры.

– Федя ждет вас в своей комнате, – сказал Буслаев. – Он иногда бывает не в духе…

– Ему свойственны частые перепады настроения, – подтвердила Лидия.

– Пожалуйста, учтите это, когда начнете с ним заниматься. И еще, Кира Михайловна… – Буслаев доверительно наклонился к ней. – Мы лучше, чем кто-либо другой, знаем, как трудно с ним справиться. По совести говоря, Федя бывает совершенно невыносим.

– Как все подростки, – осторожно согласилась Кира.

– Если вы не найдете в себе сил терпеть его выходки, мы вас поймем. Вера Павловна проявила большую настойчивость, убеждая нас продолжить обучение вне школы, а вы знаете, как сложно ей отказать, когда она о чем-то просит… Но мы с Лидой опасаемся…

Кира вежливо кивала, недоумевая про себя. Никто из родителей подростков не подготавливал ее так основательно к встрече с собственным отпрыском.

– …Вера Павловна уже присылала учителя, однако у них не сложились отношения…

– …по Фединой вине, разумеется, – вставила Лидия Буслаева. – Мы с мужем бесконечно далеки от мысли обвинять в чем-либо педагогов. Нам исключительно повезло со школой.

Кира постучалась и, не дождавшись ответа, толкнула дверь. В комнате на подоконнике скорчилась маленькая фигурка.

– Здравствуй, Федя, – сказала Кира. – Мы с тобой будем заниматься русским языком и литературой.

Мальчик обернулся.

Он выглядел бы почти нормальным, если б не безвольно отвисшая челюсть и некая вялость тела, придававшая ему сходство с тряпичной куклой, которая вот-вот завалится вперед. Длинные руки, чернота под ногтями. Кожа бледная, неприятного синеватого оттенка. Глаза навыкате.

– Меня зовут Кира. – При первом же взгляде на мальчика она приняла решение отказаться от отчества.

– Ки-рааа… Приве-е-ет!

– Вы сказали, он часто болеет! – Гурьянова едва сдерживалась, чтобы не повысить голос.

Шишигина удовлетворенно кивнула:

– Именно, именно так. Мальчику тяжело ходить в школу, из-за болезни он пропускает много уроков. Перейти в седьмой класс для него – фантастика. Родители попросили меня перевести его на домашнее обучение, однако они вкладывают в это понятие что-то свое, а моя задача – дать ему возможность нагнать за лето свой класс.

– Ему нужен врач, а не учитель!

– Ну-ну-ну! – Голос Шишигиной был преисполнен снисходительности. – Не преувеличивайте. Как-то же он проучился в школе, и не один год, между прочим. Можете считать, это ваш испытательный срок, раз вам не досталось полноценной учебной четверти. Вы лучше других найдете подход к Феде, я уверена.

Кира стиснула зубы.

Все дело в физруке, подумала она, другого объяснения нет. Старая мымра выждала – и куснула исподтишка.

Физрука звали Ирина. Ирочка Литвинова: длинная, гладкая, неутомимая; Ирочка, похожая на гончую, не дающую покоя своим многочисленным щенкам. «Девчата, а теперь в волейбол!» «Мальчишки, кто со мной на канат!» Из нее бил комсомольский задор, хотя в силу возраста она не застала даже пионеров. Десятки раз на дню с ее губ срывалось «Айда». До встречи с Литвиновой Кира думала, что это слово отмерло. Айда! Когда Ирочка входила в учительскую, Кира ждала, что она вот-вот скажет что-нибудь вроде: «Управы нет на огольцов». И погрозит пальцем. Непременно с хитринкой в глазах. Возможно, даже с лукавым прищуром.

Должно быть, именно «айда» заставило ее внимательнее присмотреться к детям после физкультуры.

В первый раз Кира решила, что ей почудилось.

Во второй объяснила все случайностью.

После третьего пришла к Литвиновой на урок.

Все было нормально: веселый тренер, подвижные школьники, крики, гулкое эхо мяча, кувырки на пыльном мате.

Тогда отчего они возвращаются в ее класс бестелесные и поблекшие, точно бабочки, с чьих крылышек сбита пыльца? Кира готова была поклясться, что дело не в усталости.

Следующие три недели она наблюдала, затем начала действовать – быстро, без колебаний.

– Вера Павловна, Литвинову нужно уволить.

Шишигина откинулась на спинку кресла. Кира в очередной раз подумала, что для завершения образа директору не хватает лупы. В душе она, конечно, была энтомологом, раз за разом убеждавшимся, что ниспосланные ей экземпляры членистоногих не заслуживают даже формалина.

– Смело, – оценила Шишигина. – Мне встречались люди, начинавшие карьеру с доносов, но они сперва обживались на новом месте и только потом… Сколько вы у нас работаете?

– Два месяца, – спокойно ответила Кира.

– Два месяца. Я в растерянности, Кира Михайловна. Неужели вы надеетесь занять место учительницы физкультуры? Говорите прямо. Я в любом случае вас уволю.

– Она завуалированно издевается над школьниками. Было бы преувеличением сказать, что она калечит детей, но их жизнь без Литвиновой будет гораздо лучше, чем с ней.

– Доказательства?

– Никаких.

Несколько секунд директриса смотрела на нее изумленно.

– Вы, Кира Михайловна, с ума сошли?

– У меня нет доказательств, – повторила Кира. – К ней невозможно придраться. Потому что это всегда шутки, дружеские подначки. Литвинова среди детей своя, она называет себя их старшим другом и товарищем. С кем-то посмеется над кривыми ногами, кому-то скажет про съеденный бабушкин пирожок, который отложился на щечках. «Что за сочные ляжки у нашей Вики!» А потом Вику до выпускного будут дразнить сочными ляжками. У нее нет фразы, которая не была бы начинена ядом.

– Только не надо красивых метафор, – поморщилась Шишигина.

– Дети не умеют ей противостоять, потому что не понимают, что происходит. Способность распознавать агрессию за шутливостью приходит много позже, и то не ко всем. А они маленькие. Я уверена, поэтому она не берет старшеклассников: с ними эти фокусы не пройдут.

– Вы, конечно, побывали на ее уроке…

– На всех. На всех, совпадавших с моими окнами.

– И такое случалось каждый раз?

– Да. Дети… они сами не свои, когда заканчиваются ее занятия. После физкультуры школьники всегда бесятся, несмотря на усталость. А эти – нет. Они просто сидят. Я пару раз пересаживала их за другие парты – никто не пикнул. Такого вообще не бывает, не должно быть.

Шишигина очень долго молчала. Кира успела вспомнить, что именно она взяла на работу Литвинову.

– Вера Павловна? – не выдержала она.

– А, Кира Михайловна, вы еще здесь… Я вас больше не задерживаю.

Кира пыталась поймать ее взгляд, но директор отвернулась.

Новость о том, что Литвинову вышибли, облетела школу в мгновение ока. Передавали из уст в уста, что сначала та отказалась писать заявление, но Шишигина плотнее закрыла дверь и что-то такое наговорила бедной девушке…

Кира знала, что директор опросила нескольких школьников, у которых Ирочка вела физкультуру: и умных, и спокойных, и плаксивых, и даже тех, которым трудно было дать какую-то характеристику, кроме «обычный ребенок».

Литвиновой не позволили доработать и двух дней. Родителям, явившимся выяснить, отчего их дети лишились спортивных занятий, Шишигина дала такой отлуп, что они в ужасе вылетели из школы.

Свои пожитки Литвинова собирала в слезах. Многие учительницы тоже плакали, обнимали несправедливо обиженную Ирочку и клялись созваниваться с ней каждый день. Ни к чему не обязывающее сострадание приподнимает над бесчувственными сухарями и позволяет без всяких затрат ощутить себя хорошим человеком.

Вечером Кира столкнулась в коридоре с директором.

– Вы довольны? – резко осведомилась Шишигина.

– А что, уже нашли нового физрука? – удивилась Кира.

Вера Павловна только кхекнула.

– Ну вы, Кира Михайловна, и фрукт…

– Простите за прямоту, Вера Павловна, но после восьми уроков я совершенный овощ. Если я вам не нужна…

– Над этим я еще поразмыслю.

2

Трижды в неделю: дорожка, выложенная брусчаткой, чириканье звонка, слабый запах лилий. В тяжелой стеклянной подставке благоухали ароматические свечи.

«Я, конечно, в большей степени управленец, – говорил Алексей Викентьевич с извиняющейся улыбкой, – а вот Лидочка – натура бесконечно одаренная». Это не было преувеличением. Лидия Борисовна обладала великолепным вкусом; во все, к чему прикасалась, она вдыхала красоту. Двадцать лет назад музей Беловодья мог похвастаться прялкой, дюжиной уродливых салфеток и картинами местного художника, заслуженно прозябавшего в безвестности. При Буслаевых музей расцвел. Вся культурная жизнь города сосредоточилась вокруг него.

– Добрый день, Федя!

– Зд'аствуйте!

Они раскладывали учебники, и Кира определяла, в каком он настроении, чувствуя себя водителем, который не знает, какая секция загорится на светофоре в следующий момент.

Зеленый свет – все замечательно, мальчик будет сообразителен, послушен и любопытен. Артикуляция четкая. Координация в норме. Хорошо усваивает новую информацию.

Красный. Речь бессвязная, внимание рассеянно, эмоционально колеблется между плаксивостью и раздражительностью. Когнитивные функции нарушены. Теряет равновесие, роняет предметы.

Желтый. Чаша весов может склониться в любую сторону, но чаще к красному.

Вначале Кира терялась, когда мальчик принимался рыдать, однако со временем научилась выводить его из этого состояния простыми дыхательными упражнениями.

Конечно, он мало что знал. Кира самовольно утвердила себя в должности преподавателя всего и назначила Беловодье своим учебником. Биологию они изучали на примере одуванчиков и головастиков, математику – покупая спички в продуктовом. Кира принесла ему компас; подарок оказался бессмысленным, но они изобрели причину, чтобы гулять в окрестностях.

Она обнаружила, что если цифрам присвоить цвет, он будет считать в два раза быстрее. Что его ненависть к русскому языку объясняется дислексией. Что для него все города на земле – Беловодья, и он не представляет, что бывают другие. Что он панически боится собак, и не беспричинно, поскольку те его недолюбливают, зато птицы питают к нему необъяснимое доверие. Что он в два раза младше своего биологического возраста.

– Покажи тетрадь, Федя.

– Я-а не доделал…

Большую часть дня он был предоставлен самому себе. Нескладный, сопливый, с прической «под горшок», которая превращала его в совершеннейшего дебила. Удивительно, но Лидию Борисовну, такую чуткую к красоте во всех ее проявлениях, не коробил облик сына.

Временами Кире казалось, что Буслаева неосознанно поощряет его запущенность: взять хоть одежду.

«Если бы он жил в Москве… Бассейн, массаж, реабилитация. Логопед. Психиатр».

Почему, возражала себе Кира, почему семья должна все бросать под ноги ребенку? Буслаевы вросли в этот город; уедут они – и обеднеет Беловодье. Уедут – и обеднеют сами, потеряют все, что ценно. Откажутся от своих жизней – в обмен на что? Призрачную возможность?

Солнце растеклось в белесом небе. Кира смастерила бумажный веер, но, обмахиваясь им, чувствовала себя, как кочегар, приоткрывающий дверцу топки.

Федя болтал ногами на подоконнике.

– Почему ты в кофте? – удивилась Кира. – Сегодня жарко. Надень какую-нибудь маечку.

– Маечку… – Он улыбнулся страшненькой своей лягушачьей улыбкой.

– Не жди, что я буду тебя переодевать.

– Не, я сам. Это мне мама дала, я не хотел.

«Мама твоя сунула тебе первое попавшееся из ящика», – невольно подумала Кира.

Пока Федя доставал футболку, она размышляла о том, как быстро он начал говорить сложносоставными предложениями, стоило ему признать новую учительницу заслуживающей доверия.

– Вы отвернитесь!

– Я не подглядываю.

Она действительно опустила взгляд, но в последний момент что-то заставило ее поднять глаза.

– О, господи! – сказала Кира и прижала ладонь к губам. – Господи, Федя.

Мальчик обернулся.

– Испугались? У меня на стене паук!

Он захохотал, радуясь своей глупой шутке, пока Кира сидела, зажмурившись, и все равно не могла избавиться от пляшущих перед глазами желто-зеленых пятен.

– В жмурки играем?

Кира открыла глаза и схватила мальчика за руку.

– Кто это сделал?

– Чего?

– Федя, с кем ты подрался?

Она судорожно перебирала в памяти детей, которые могли избить его. Вася Мельник? Тупые и сильные как быки братья Жикаренцевы?

Как ни странно, именно в этот момент ей стало ясно, что к Феде в городе относятся тепло, вопреки традиции глумиться над дурачками. Кроме этих двоих она не могла никого представить на месте его обидчиков. Быть может, есть компании подростков, о которых ей не известно?

– Федя, кто это сделал? Расскажи, пожалуйста!

Он нахмурился и отвернулся. Кира обошла его и снова села перед ним. На лице его было хорошо знакомое выражение упрямства.

– Я не буду их наказывать, – покривила она душой.

Федя взглянул на нее почти враждебно и что-то пробубнил.

– Что? Я не расслышала.

– Урок, – повторил он. – Давайте заниматься.

Кире пришлось дожидаться целый час, но наконец щелкнул замок и вошла Лидия Буслаева, хрупкая и нежная в платье цвета весенней зелени.

– Лидия Борисовна, мне нужно с вами поговорить.

Кабинет. Подумать только, у этой элегантной женщины свой кабинет. В другое время Кира не преминула бы оглядеться и запомнить восхитительные маленькие штучки на полках, глиняные чашки и фигурки, картины и фотографии; она постаралась бы проникнуться духом комнаты, чтобы воспроизвести его в своем доме, начисто лишенном изящества и аристократизма. Лишенного всего, чем был насыщен воздух в буслаевском доме.

– О чем вы хотели поговорить, Кирочка?

Кира изложила ей свое дело: кто-то обижает мальчика.

– Он не признался мне, кто виноват. Я думаю, у вас получится его расспросить.

– Я непременно поговорю с Федей, – пообещала Лидия.

Кире показалось, что к ее словам отнеслись несколько… легкомысленно.

– Лидия Борисовна, мальчик избит, – с нажимом повторила она. – Вам нужно увидеть это самой.

– Конечно, я посмотрю…

– Я надеюсь, врач не найдет ничего серьезного…

– Бог с вами, какой врач! – Буслаева от души рассмеялась. – Это мальчишки! Они постоянно дерутся! Вряд ли кто-нибудь из них действительно задумал что-то дурное. Да и Федька вполне может дать сдачи. Они с моим мужем часто борются в шутку… Никогда не скажешь, что он способен постоять за себя, но поверьте, это так.

– Мне раньше не встречались подобные…

– Я разберусь, Кира Михайловна! Спасибо, что предупредили. Федя бывает очень скрытным… Мальчик, что поделать! Я хотела девочку, но, как видите… Жизнь невозможно повернуть назад. – Она спохватилась: – Но даже если бы мне предложили, я бы отказалась. Разумеется.

Вот как: Кира Михайловна. Уже не Кирочка.

– Спасибо, Лидия Борисовна. Я надеюсь, вы узнаете, кто это сделал.

Она обернулась, проходя мимо клумб, но в Федином окне никого не было.

«А ведь ей совершенно на него наплевать», – думала Кира. Гнева не было, лишь трезвая оценка ситуации. Она слишком давно работала в школе, чтобы питать иллюзии об инстинктивной привязанности родителей к своим детям. Ей встречались матери, чья любовь иссякла, когда они решили, что вместо сухих земель годами орошали каменистую пустыню. Попадались вовсе не приспособленные к материнству – грациозные самки из рода кошачьих, у которых по какому-то недоразумению образовался карман с кенгуренком; что с ним делать, они не знали, и облегченно сплавляли его ближайшему сумчатому. Все лучше, чем отгрызть малышу голову. Были и такие, как Буслаева: просвещенные, искренне считавшие себя прекрасными матерями. Они произносили самые убедительные речи на школьных собраниях. Показывали всем трогательные снимки своих детей (сделанные профессиональным фотографом). Почти всегда долго сохраняли красоту и молодость.

– Поставьте мне занятия с Федей каждый день.

Шишигина даже привстала. Брови медленно поползли на лоб – казалось, если она не остановит их движение, рано или поздно они окажутся на затылке.

– Помилуйте, Кира Михайловна! Что я слышу!

– Каждый день, – повторила Кира. – Мальчик… нуждается в этом.

– В чем?

– Он проявляет способности, – соврала Кира не моргнув глазом. – Мы проходим математику, биологию… Конечно, мне самой приходится кое-что освежить в памяти. В целом все идет довольно неплохо, но ему нужны повторения упражнений, закрепление материала. Родители, как вы понимаете, заняты общественной деятельностью. Я не сомневаюсь, они будут рады, если кто-то возьмет на себя эту обязанность.

Все. Теперь тихо-тихо выдохнуть.

– Я подумаю, – сказала Шишигина. Кире почудились в ее голосе нотки растерянности.

– Подумаете?

– Я поговорю с Буслаевой.

– Спасибо, – искренне сказала Кира. – Большое вам спасибо, Вера Павловна.

Дорожка, выложенная брусчаткой. Чириканье звонка. Слабый запах лилий.

Федя больше не ждал ее в комнате. Он вылетал навстречу, точно пес, заждавшийся хозяина. Сходство усиливалось тем, что некоторое количество его слюней неизбежно оставалось на ее костюме.

– Гулять! Гулять!

– Уроки! Уроки! – передразнивала Кира.

Карта, разложенная на полу; пыльные солнечные лучи; запах яблок, которые он притаскивал с кухни себе и Кире. Они лежали на сквозняке и рассматривали страны. Пэчворк Европы Федя не любил и предпочитал водить пальцем по Африке.

– Не ковыряй в носу. Разве в Танзании живут твои козявки?

Заливистый хохот. Ужасно, что со временем она начала находить удовольствие в подобных шутках.

– Та-ам живут…

Кира придвигала пластиковые фигурки зверей, приобретенные в детском отделе. Львы расходились по саваннам. Бурого медведя на тележке везли в Сибирь, поскольку, во-первых, путь был неблизкий, а во-вторых, он был участником войны с Наполеоном и потерял в бою заднюю лапу.

– Кстати, кто такой Наполеон?

– Царь! Э-э-э… нет! Император!

– Какой страны?

– Франции!

– Покажи на карте.

Десять секунд напряженного поиска.

– Во-от.

– Англию?

– Во-от!

– Италию!

– Тут!

– Австрию!

– На-ашел!

– Федька, ты молодец! Теперь можем погулять.

На заднем дворе они поймали ящерицу и за надменный вид окрестили ее Наполеоном. Целых пять минут император грелся в жарких песках Египта, а потом удрал под камень.

3

По кабинету Шишигиной летала муха, разомлевшая от зноя. Казалось, все ее мечтания, стремления и парение души свелись к альтернативе: нырнуть ли в банку с вареньем или в блюдечко с медом. Директор всегда пила чай со сладостями.

– Присядьте, Кира Михайловна.

Кира села и выжидательно сложила руки на коленях. Два скелета, изъятые Шишигиной из кабинета биологии, вытянулись во фрунт за спиной директора, точно лакеи на задке кареты. Кажется, из всего педагогического состава одну только Киру смешили эти горемычные кости. У прочих они зарождали безрадостные мысли о пугающей ненадежности всего сущего, в частности, оклада с надбавкой за продленку.

Все-таки уникальный человек была Вера Павловна.

Белопенные манжеты из сундука испанского гранда; массивная янтарная брошь, напоминающая пожелтевшее копыто; аромат лежалой пудры и подгнивших роз.

Ее окружал неуловимый флер старинного склепа. В свои пятьдесят восемь она выглядела совершеннейшей старухой; Кира подозревала, что в этом морщинистом коконе Шишигина обретается последние тридцать лет, рассматривая сквозь запавшие глазницы, как сквозь окошки батискафа, шевеление простейших организмов, влекомых течением мимо нее.

Если и были скелеты в ее шкафу, они не выпадали, а выходили дисциплинированно в условленное время, чтобы составить ей партию в преферанс.

В городе Шишигина выглядела как дипломат среди туземцев, белый человек, взирающий на них с жалостью и плохо скрытым чувством собственного превосходства.

Это не прибавляло ей популярности. Однако она поставила себя так, что ее уважали. Каким-то загадочным образом Вере Павловне удалось вытащить из коллективного бессознательного прочно забытую веру в учительский авторитет. Быть может, ей было отпущено на целую жизнь одно-единственное колдовство, и Шишигина истратила его, отбросив городок на семьдесят лет назад во всем, что касалось ее работы.

При этом учителем она была плохим. Ее дидактический тон наводил на детей тоску. Она следовала учебному плану с фанатичностью служителя культа, не смеющего исказить ни единого слова в послании своего божества. В конце концов, она, кажется, находила идею обучения без рукоприкладства глубоко порочной.

– У Буслаевых нет возможности принимать вас каждый день.

Кира не сразу поняла.

– Что? Но, Вера Павловна…

– Они считают не только лишними, но и вредными ежедневные занятия с Федей. Он устает и перевозбуждается. Матери сложно успокоить его перед сном.

– Я никогда не замечала, чтобы…

– Они имеют право не желать визитов постороннего человека в свой дом, – отрезала Шишигина. – Федор – их сын. Не ваш.

Кира поняла, что любые возражения бесполезны, более того – что каждое из них ляжет в кладку каменной стены, отделяющей ее от мальчика, и молчание – ее единственное прибежище, если она не желает навредить себе и ему.

Впервые ей пришло в голову, что Лидия Буслаева, быть может, видит в ней не только учительницу, прикрепленную к ее сыну для индивидуальных занятий. Кто такая Кира Гурьянова, если разобраться? Старая дева, бездетная несчастливица. Она задалась вопросом, не Буслаевой ли принадлежала фраза о том, что Федор – их сын, не ее. Тогда запрет объясним. Какой матери понравится видеть, что день за днем ее оттесняют от собственного ребенка. «Гнездовой паразитизм» – всплыл в памяти полузабытый термин из курса биологии; да, гнездовой паразитизм наоборот: не подбросить яйцо, а самой занять чужое и растопырить крылья над оголодавшим птенцом.

– Быть может, вы устали от ваших… обязанностей? – Шишигина своим вопросом подтвердила ее опасения.

Кира на мгновение опустила веки, а когда открыла глаза, взгляд был безмятежен.

– Три дня в неделю – оптимальный график. Я действительно чувствую себя разбитой, но это, наверное, от жары.

Шишигина смотрела тяжело и подозрительно, но Кира не дрогнула.

– Лучшее место для купания – Долгое озеро, – сказала наконец Вера Павловна. – Прочие озера тоже неплохие, хотя кое-где заболочены. Только реки избегайте, там опасно.

Из-за озера все и случилось.

Очертаниями Долгое напоминало инфузорию или невообразимо гигантский след сапога. В каблуке – неглубоком квадрате почти правильной формы – барахтались под присмотром малыши; в середине толкались любители нырять за монетками в желтовато-бурую глубину; самые рисковые добирались до мыска. Заплывали туда редко: прибрежная полоса плотно заросла камышом. Сухой шелест аккомпанировал, как трещотка маракаса, тонкой флейте зяблика.

Здесь, в камыше, много лет гнила ничейная лодка. Подвыпивший рыбак бросил ее, и она осталась в плену стеблей. При сильном ветре дрейфовала, распугивая уток, тычась носом в разные стороны, будто искала хозяина.

Подростка в лодке заметил кто-то из малышей. Восхищенный детский крик быстро сменился испуганным: Федю увидели взрослые. Он таращился в небо, а тем временем лодка, обретшая владельца, поступила так же, как многие люди, осуществившие выстраданную мечту: она начала тонуть.

И все бы ничего, но он вывел ее на открытую воду.

Быть может, мальчик задумывал пересечь озеро или хотел порадовать суденышко, выпустив его на свободу. Как бы там ни было, теперь они болтались вместе, лодка и Федя, над четырехметровой глубиной, и на триста метров вокруг не было ни души.

Первыми среагировали ныряльщики. Пятеро рванули к нему, пока взрослые бежали по берегу. Федя приветственно замахал руками под нарастающий женский визг: даже издалека все увидели, что с каждым его движением вода рывками подбирается к краю ветхой посудины.

Заметалось между взрослыми паническое: звоните врачу! Уже было понятно, что не успеют ни по берегу, ни вплавь, но оставалась надежда вытащить тело.

Внезапно Федя выпрямился.

Лодка вздрогнула и разом, словно ее дернули снизу за несуществующий якорь, провалилась в желтую глубину.

За миг до этого мальчик с ловкостью акробата шагнул на борт, что-то проорал и бултыхнулся в воду, подняв тучу брызг. Когда его увидели снова, он с поразительной быстротой плыл к берегу, молотя руками. Не прошло и пяти минут, как Федя выбрался на песок.

Тревога, ужас, сочувствие – все было сметено гневом. Он издевался над ними! Ему не грозила опасность!

Маятник качнулся обратно. Амплитуда негодования была равна амплитуде страха, который они испытали, вообразив сына Буслаевых мертвым. То тут, то там вспыхивали предсказания: а если бы утонул кто-то из детей, плескавшихся на мелководье, пока родители пытались спасти мерзавца? А вдруг у ныряльщика стало бы плохо с сердцем? Несбывшиеся вероятности маячили так близко, что казались почти осуществившимися.

– Из-за тебя дети едва не погибли! – крикнули в лицо Феде.

От расправы его спас алкаш Воркуша. Воркуша проспал все события и приковылял, когда в умах инициативной группы созрела мысль о правосудии, под которым почти всегда подразумевается физическая расправа. Он поводил носом и озадаченно спросил, попав точно в паузу:

– Это вас дурачок в дураках оставил?

Нюх человека, которого часто били, не подвел старика. Сначала один, потом другой неуверенно засмеялся. «Чего с дурака взять, в самом деле», – пробормотали рядом. Смерч вильнул хвостом и растворился в небесах, не оставив за собой страшных разрушений. Вокруг Феди вместо пугающей толпы образовались хорошо знакомые люди.

Многие в глубине души были признательны Воркуше, что не помешало им прогнать старого алкоголика, ибо порядок есть порядок.

Об этом происшествии Кире рассказали случайные люди, когда она шла на занятие, и учительница в волнении ускорила шаг. Молва не донесла подробностей, и ей оставалось только гадать, сильно ли испугался Федя.

Она подозревала, что он часто убегал купаться тайком от родителей. Может, увязывался за старшими мальчишками. Ее уверяли, что парень добрался до лодки самым коротким путем, сквозь камыш, но Кира не сомневалась, что он зашел в воду со стороны пляжа.

Дверь открыл Буслаев. Лицо его было странно сытым, будто он объелся борщом.

– А, это вы. Что-то случилось?

Кира с недоумением покосилась на трость с круглым набалдашником в его руке.

– У нас сегодня занятие, Алексей Викентьевич.

Алексей Викентьевич выглядел как человек, которого застали врасплох.

– Видите ли, какое дело… – Он зачем-то взял ее за рукав. – Федя сегодня испытал большое потрясение. Его нервная система не справилась. Он долго рыдал, а потом уснул.

Кира не ответила, и, проследив за ее взглядом, директор музея увидел в окне собственного сына.

– Проснулся… – бесцветным голосом сказал Буслаев.

– Так мы можем провести занятие?

– Конечно… Почему бы и нет.

Он неохотно выпустил ее руку.

Федя сидел с чужим отстраненным лицом, словно, пока его не было, кто-то другой занял его тело.

– Ты сегодня набедокурил, – с нейтральной интонацией сказала Кира.

– Я-а нет. Я хо-отел покататься в лодке.

– Попросил бы папу, покатались бы вместе.

Мальчик не ответил. Что-то с ним было не в порядке, очень сильно не в порядке. Испугался воды? Наказания? Кира попыталась найти правильные слова.

«Мы беспокоились за тебя».

«Хорошо, что все обошлось».

«Слава богу, ты умеешь плавать».

Не то, все не то. Он преодолевал озеро, карабкался, пыхтя, через борт, продирался через заросли, цепляясь за пучки камыша… Греб ладонями и до последнего оставался в дырявой посудине.

– Мне жаль, что твоя лодка утонула, – сказала она наконец.

Он всхлипнул и все-таки не выдержал, заревел, подался к ней, уткнулся куда-то в живот, и Кира сочувственно погладила его по спине. Мальчик дернулся, как рыба, почувствовавшая во рту крючок, и зашипел.

– Господи, Федя! Что случилось?

Он вскочил, и по тому, как сморщилось его лицо, она вдруг догадалась.

– Покажи, – тихо сказала Кира.

Федя смотрел куда-то вбок.

– Покажи, – шепотом повторила она.

Он повернулся к ней спиной и задрал рубашку.

Шаги в коридоре были легки и почти беззвучны, но Шишигина расслышала их и успела встать прежде, чем распахнулась дверь. Будь она заперта, гостья, кажется, выбила бы ее.

– Это они. – Кира тяжело дышала, как после долгого бега. – Это они!

Шишигина приопустила морщинистые веки. Открыв глаза, тяжело вздохнула, словно реальность за этот миг могла прийти в соответствие с ее ожиданиями, однако не пришла. Опустилась в кресло, тщательно расправила манжеты.

– Выражайтесь яснее, Кира Михайловна.

– Они бьют его! – выкрикнула Кира в бесстрастное лицо. – Ваши драгоценные Буслаевы, лучшие люди города, интеллектуалы, художественные натуры. Великолепный музей, история родного края, забытые предметы старины… Он весь в синяках! Мухи не обидит… беззлобный дурак! – Из горла вырвалось сухое рыдание. – А вы! Вы сидите здесь, как будто все в порядке, и весь ваш проклятый город стоит на… Музей, черт бы вас побрал! В подвал, они в подвал его сажают! Вас хоть раз запирали в холодном подвале?

– Оставим мою биографию в стороне. Ты, надо думать, уже обратилась к этим загадочным людям, которые работают в детской комнате милиции?

– Обратилась. – У Киры от ненависти едва не свело скулы.

– И позвонила в органы опеки?

– Позвонила.

– Ты ж мой юный пассионарий!

Шишигина полусочувственно, полуиздевательски покачала головой.

С минуту Кира смотрела на нее без выражения, затем придвинула стул и выдернула из стопки лист бумаги. С одной стороны он был исписан, но это сейчас заботило ее меньше всего.

– Что это, стихи? – удивилась директриса.

– Я увольняюсь. – Если бы слова могли силой ярости трансформироваться в предметы, сидящую напротив женщину изувечило бы камнем.

– Чушь собачья.

– Я увольняюсь, – с ненавистью повторила Кира, оставляя шариковой ручкой на бумаге рваный след. – Думаете, я могу остаться среди вас? Учить детей как ни в чем не бывало? – Она подняла взгляд на Шишигину и выплеснула то, что носила в себе больше суток. – Будьте вы все прокляты с вашим Беловодьем!

– «Среди вас!»

– Вы виноваты, – процедила Кира. – И я тоже.

– Ох, гордынюшка-гордыня…

– Он мой ученик! Я за него отвечаю!

– Он сын Буслаевых! – с неожиданной резкостью возразила Шишигина. – И если ты, восторженная тетеря, до сих пор не поняла, что это значит, ты впустую провела здесь три месяца. Никто не ссорится с другом Завражного. Хоть это имя тебе о чем-нибудь говорит?

Кира молчала. Завражный, Буслаев… Какая разница. Худую спину с полукругом загара под шеей сплошь покрывали красные пятна. А ведь она могла вырвать трость и ткнуть набалдашником в это довольное сытое лицо, в аристократический нос с тонкими крыльями.

– Все это не имеет смысла, – проговорила Кира. – Зачем я вообще пришла… Что я сказала вам, чего бы вы не знали…

– Послушай-ка меня…

– Достаточно!

– Послушай!

– Нет.

– ЗАПОМНИ ОДНО ПРАВИЛО. – Шишигина поднялась в полный рост и показалась Кире великаншей, тень которой накрыла школу и сад. – Человек отвечает лишь за то, что он контролирует. Что это означает? Правильно: ты не отвечаешь за то, что ты не контролируешь. А в твоем случае – не смеешь, не имеешь права отвечать! Потому что ты сорвешься, и одним хорошим учителем станет меньше. Кому от этого будет легче? Твоим ученикам? Феде Буслаеву, который останется против двух упырей? Говори!

Кира так опешила от этой вспышки, что не могла выдавить ни звука.

– Ты уже едва не сломалась! – Голос, полный гнева, бил по барабанным перепонкам. – Девчонка! Трусиха! Прекрасное Беловодье? Нет прекрасных мест! Нет и никогда не было. Везде ужас, везде свои Феди и их истязатели. И ты надеешься, – губы ее презрительно скривились, – что, удрав, оставишь мальчика здесь? Чушь! Повсюду будешь таскать его с собой.

– Его родители…

– И его родителей!

Кира поняла.

– Но что же тогда? – пробормотала она.

– Мы делаем то, что в наших силах! – рявкнула директриса. – Да, мы делаем мало! Но это на целое «мало» больше, чем ничего. Ты должна быть на своем месте. Точка.

– А если я не знаю, где мое место?

– Спроси у меня! Для этого я здесь и сижу.

Кира обмякла. Шишигина поднялась, тяжело ступая, подошла к шкафу. Перед Кирой оказался стакан с жидкостью темно-древесного цвета.

Она подняла на директора измученный взгляд.

– Не получится, Вера Павловна. Жить и знать, что у них…

– Выпей, – сухо сказала Шишигина.

В стакане оказался заряд тока, материализованный в виде жидкости. Киру тряхнуло.

– С мальчиком ты продолжишь заниматься как прежде, три раза в неделю. – Шишигина неторопливо разорвала лист с заявлением, взглянула на оборотную сторону и поморщилась.

– Но Буслаевы…

– Буслаевы – моя забота. – Она бросила взгляд в окно. – Время позднее, Кира Михайловна. Ступайте домой.

…Кира думала, что не будет ощущать ничего, кроме опустошения, но когда она прошла на кухню за водой, ей захотелось есть. Не туповатый неразборчивый голод охватил ее, а острая потребность в яичнице с колбасой. Стыд какой, подумала Кира, ну какой же стыд. Яичницу тебе. Колбасу тебе поджаренную. Мерзость, пошлость!

Она взялась за дверную ручку.

Тишину за ее спиной нарушил сиплый голос Шишигиной. «То, что ты делаешь, – это, значит, не пошлость?»

Кира вздрогнула.

«Отказаться от яичницы и тем самым внести свой вклад в борьбу с Буслаевыми… О, да. Больше трагедии! Больше лишений!»

Пропади ты пропадом, старая ведьма, пробормотала Кира и открыла холодильник.

Дни потекли как прежде. Кира не знала, выполнила ли Шишигина обещание: старший Буслаев внезапно уехал по делам, Лидия Борисовна целыми днями оставалась в музее. Федя оказался предоставлен самому себе.

А потом случилось то, что заставило отступить беспокойство за мальчика на задний план.

Глава 6

2001 год

1

С Анны Козарь все началось. С Анны, у которой левое плечо не было ниже правого, хотя почтовая сумка весила изрядно. Почтальонша каждый час перебрасывала ее с одной стороны на другую. Кира заметила это и оценила: дисциплинированность у взрослых была ей по душе.

Кира появилась в Беловодье в апреле. Ненадежное весеннее небо, худые деревья, издалека складывающиеся в неразборчивые иероглифы, – но, несмотря на тревожную весну, городок был благодушно-расслабленный, точно бродяга, познавший дзен.

В кабинете литературы висело четыре портрета: Пушкин, Толстой, Достоевский и местный писатель Чудов-Таймырский. Чудов-Таймырский был путешественником и написал книгу «Два года у самоедов». В конце тридцатых годов вспомнили, что Чудов-Таймырский участвовал в северных экспедициях Колчака, и за ним из областного центра приехали три человека в кожаных плащах. С недоумением рассматривали они сапоги Чудова-Таймырского, аккуратно сложенные брюки и толстовку. Писатель пошел купаться за день до приезда гостей и больше на берег не вышел. Пришельцы зачем-то забрали с собой сапоги, оставив толстовку (теперь она лежала под стеклом в местном музее).

Кира добросовестно прочла книгу, и ей стало казаться, что Чудов-Таймырский вынырнул где-то в Тихом океане и преспокойно дожил свои дни в охоте на сивучей.

Еще в книге писателя-путешественника упоминалось, что ужас нового места приходит на десятый день. О том, когда он заканчивается, в книге не говорилось ни слова. Она принялась ждать, вычеркивая числа на календаре. Все, что нужно было, – терпение и немного смелости.

Терпение у нее было свое, смелость пришлось занять у Веры Павловны. Кира воображала себя Шишигиной: деревянно вышагивала по дому, взмахивала руками, кривила длинный рот, гхекала и курила. Она поздно сообразила, что таких, как Шишигина, нельзя разъять на части, вытащить деталь и надеяться, что обойдется без последствий. Очень скоро Вера Павловна в ней уже не помещалась; ворочалась, выпирала уродливо то из шеи, то из живота, а главное, вместе с бесстрашием тащила в Киру столько всего, что та сто раз пожалела о своей затее: лучше бы продолжала бояться.

Чужое место поначалу всегда размывает незнакомца до акварельной прозрачности. Он утрачивает форму, становится разреженным, не ведает больше ни дорог своих, ни мыслей.

То, что ей требовалось.

Но потом возникла Анна Козарь. Быть может, уловила приязнь во взгляде Киры или решила взять что-то вроде шефства над приезжей, хотя Кира подозревала, что мотивы у почтальонши сложнее. Козарь забегала раз в пару дней. Независимо стояла в дверях, от приглашения зайти отказывалась, – кукушка, изредка выглядывающая из часов, чтобы цепким взглядом провести ревизию и убедиться, что никто не заблудился во времени.

– Сколько живу, столько понимаю: не делай добра – не получишь зла. – Анна опустила сумку на крыльцо и потянулась. – Охромела у нас одна тетка, зимой по гололеду сломала щиколотку. Пару месяцев я приносила газеты ей на крыльцо. А тут смотрю – она без гипса. Я почту, как полагается, бросила в ящик. Раскричалась она – будто пряник у сироты отобрали. «Ленивая скотина, тащи все сюда!» Вот такую мне выдали плату за доброту и жалость, Кира Михайловна. Что об этом в ваших учебниках говорят?

– Не делай добра – это о другом, – рассеянно сказала Кира. Она размышляла о странном поведении детей после уроков физкультуры.

– Это о каком же?

Кира взглянула на почтальоншу.

– Вы, Анна, вкладываете в него вот какой смысл: не следует совершать добра, потому что люди не просто неблагодарны, а неблагодарны с оттяжечкой, так сказать, вдвойне. Но эта фраза вообще не о других людях. Она о вас, о вашей внутренней оптике. Как только вы маркируете свои действия как добрые, мироздание немедленно вздымается негодующей волной, точно ковер, который встряхнули с двух углов, и сшибает вас на землю.

– Почему?

– Потому что человек не смеет проводить внутри себя подобную ревизию и приклеивать на свои поступки ярлык «добро». Назовите их как угодно – совершенные из чувства долга, из желания быть хорошей, из надежды услышать слова признательности – или не присваивайте имен вовсе. Но только не приписывайте себе добра. Это гордыня, а за гордыню человеку традиционно приходится расплачиваться. Но если вы смените оптику внутреннего зрения, то и мироздание перестанет отвечать «злом». И люди – те, которых, как вам кажется, вы облагодетельствовали, – перестанут делать в ответ дурное.

Козарь смотрела странно.

– Анна, вы меня простите, – смущенно заторопилась Кира, – что-то на меня нашло. Это профессиональная деформация: начинаешь учить тех, кто об этом не просит.

– Да я не прочь была бы, чтобы ты меня еще чему-нибудь поучила.

Козарь встала со ступенек, подняла сумку.

«Ты поучила» – услышала Кира и трактовала верно.

– Ничего, обживешься быстро, – сказала Козарь. – Ты так-то вроде бы дамочка сообразительная. Хотя туфельками своими зря наши говна месишь.

Обе рассмеялись.

– Май жаркий будет. – Анна уставилась на небо, словно читала в нем прогноз погоды. – Мой тебе первый урок – на реку не ходи.

– Почему? – Кира удивилась. Она намеренно сняла дом на берегу, надеясь по утрам купаться.

– Плаваешь хорошо?

– Неплохо.

– Тогда можно. Только осторожнее. Течение сильное.

Почтальонша дошла до калитки, когда ее окликнули с крыльца:

– Аня, у кого здесь можно лодку купить?

2

Так получилось, что Кира была последней, кто видел Нину Куренную. Нина шла по улице, размахивая лакированной красной сумочкой – символом презрения к утилитарности местной моды – и остановилась, заметив Гурьянову.

– Учителька! – Нина распахнула объятия. – Иди сюда, поцалую!

Кира сделала попытку обойти женщину, но та преградила ей путь.

– Деток учишь… У тебя-то есть?

– Своих нету.

– Жалко… Давно хотела спросить: ты зачем сюда приперлась, ну, в город наш? Мужика захотелось? Нету здесь мужика! Запиши на доске мелом! И девок научи: ловить здесь нечего.

Нина сдула со лба рыжую прядь и описала сумочкой круг в воздухе.

– Беловодье…! – Она смачно выругалась. – Тебе тут как, ничего?

– Пока нравится.

– Не понимаешь ты, куда тебя занесло. – Нина понизила голос. – Думаешь, это обыкновенный город? Я тебе вот что скажу, подруга… Ты мне нравишься! Веришь?

– Верю.

– Молодца! Слышь, ты беги отседа. Замуж выйди… за шведа! Они в постели выносливые, как кони! – Она хихикнула, но улыбка тут же сползла с ее лица. – Тикай, учителька, пока не поймали.

– Кто же меня поймает? – спросила Кира.

Куренная сделала большие глаза и оглядела улицу.

– Никого нету, верно? Все по домикам, за занавесочками, шур-шур-шур! А глазками-то смотрят, ручонками-то тянутся! – Она выставила вперед руки, пошевелила пальцами. В ухе у нее качалась серьга – длинная цепочка с паучком на конце. – Цапнут тебя, разберут по косточкам. А косточка-то в горлышко впилась, хрен вытащишь. – Она усмехнулась и хлопнула себя по ягодице. – Меня здесь не любят! Думаешь, отчего? Меша-аю! Живу как хочу, глаза мозолю. А жить надо весело. Жизнь-то одна у нас, а? Как считаешь?

Кира заметила, что юбка Нины покрыта пятнами, похожими на мазутные.

– Где ты испачкалась?

– Чего? А! Это что… Я сама вся грязная! – последние слова она произнесла с удовольствием. – Кого хочешь спроси. Про Нинку тебе наплетут… Ты им не верь! Тут все до одного свиньи бессовестные, кого ни возьми. А! Буслаев! Молятся на него, а он-то… – Нина хихикнула и прикрыла рот ладонью. – Тот еще ходок.

Она сделала непристойное и совершенно недвусмысленное движение.

– Лучше с любым алкашом замутить, ей-богу! Слышь, чего говорю?

Кира кивнула.

– Тут как при ограблении банка! – поделилась Нина выстраданной мудростью. – Главное – не денег нахапать, а улизнуть. О получке не думай. Если не смоешься, они тебя сожрут, хрена на закуску пожалеют.

В конце улицы показался человек, и Нина метнулась к нему.

Кира сразу выкинула из головы глупый разговор. Но два дня спустя поползли слухи об исчезновении женщины, и ее кольнуло нехорошее предчувствие.

– Нинка-то Куренная? – спросила почтальонша. – Непутевая баба. Бывает, пожалеешь ее, а она такой дрянью обернется, что хоть плюйся. А в другой раз топает на каблуках – ну шалава шалавой, а приглядишься: глазищи детские, несчастные.

– Давно ее не видели?

– Кто ж знает… Она нынче должок обязалась вернуть, а не явилась. К ней пришли – дверь нараспашку, дом пустой, на столе еда тухнет. Пару дней, пожалуй, не появлялась на людях.

– А обычно ты встречаешь ее каждый день?

– Нинка безработная. Проедает наследство от покойной матери. Она как выпьет, начинает куролесить: по городу бродить и к прохожим приставать, не заметить ее трудно.

– Раньше она пропадала?

Козарь задумалась.

– Не припомню… Но ты сама рассуди: женщина пьющая, а спиваемся мы быстро, быстрее мужиков. Рано или поздно должна была загулять.

«Меня здесь все ненавидят», – вспомнилось Кире.

– Поискать бы ее, – озабоченно сказала она. – А если пьяная в овраге валяется?

– Поваляется – вылезет. – Козарь пожала плечами. – Что, у тебя душа за нее болит? Вернется, никуда не денется.

Нина Куренная не вернулась ни на следующий день, ни через неделю. Кира поговорила с водителем автобуса.

– Яркая она, запомнил бы, – сказал пожилой мужчина. – Но вы, Кира Михайловна, зря переживаете. Такие, как Нинка, нигде не пропадут.

– Откуда вы меня знаете?

– Внук мой у вас учится.

Такие, как Нинка, нигде не пропадут, задумчиво повторяла Кира, возвращаясь со станции. Но пропадают ли те, кто нигде не пропадет?

«Слышь, ты беги отседа».

Бессмысленная болтовня подвыпившей женщины, бред преследования. Кому она была нужна? Разве что…

Кира вспомнила о Буслаеве и поморщилась.

Десять дней спустя полиция забрала компьютер из дома пропавшей. По городу разнеслась новость: Нина переписывалась в социальных сетях с иностранцами. С двоими договорилась о встрече за их счет, причем встречи должны были состояться одновременно – одна в Праге, другая в Мадриде. С жадностью неудачницы Нина ухватилась сразу за две возможности, как человек, суеверно опасающийся спугнуть фортуну отказом от ее милостей. «У нее и загранпаспорта-то нету, – говорили с удивлением, – зачем она им головы морочила?»

Взвесили, рассудили здраво, прочитали другие письма, благо беспечная хозяйка не защитила их паролем. Картина складывалась такая: в последний момент она все-таки назначила два свидания в России, но не в Беловодье, конечно же, а в Москве или Санкт-Петербурге – определенности не было. Одному жениху она соврала, что москвичка, другому наплела про учебу в Питере. Вместо бесстыжей юбки Нина надела простое длинное платье. Рыжие кудри закрыла платком, стерла помаду. В этом монашеском виде ее не признал бы никто из горожан, не узнал и водитель автобуса.

Где один плывет под парусами, радуясь волнам и ветру, другой лежит в каюте с помутневшим взглядом и проклинает судьбу.

– Она натура свободолюбивая, – сказала Козарь. – А у нас болото. Я понимаю, отчего Нинка бросила немытую посуду и вещей не взяла. Змея старую кожу тоже целиком сбрасывает. Ненавидела она это место. На самом-то деле не Беловодье, а себя в Беловодье. Тебе вот в столице хорошо жилось?

– Неплохо, – лаконично ответила Кира.

Анна взглянула на нее и проглотила новый вопрос. Одним из ее качеств было умение терпеливо дожидаться, пока история сама свалится в подставленные ладони, а не тянуть ее, незрелую, с ветки.

Нина не возвратилась, и стало ясно, что жизнь ее потекла по иному руслу. Пока в Беловодье томящиеся красавицы выпасали коз и пололи сорняки, она ела мороженое на каменных улочках Праги или сидела на ступеньках севильского собора, разглядывая пеструю толпу.

Легенда, как и стихи, растет из любого сора. Неприкаянная женщина, запившая от тоски, превратилась в символ свободы. Сильная, смелая, отчаянная. Презревшая условности.

Год спустя ее примеру последовала молодая девушка. Кира знала ее: Лиза Хохлова, восемнадцать лет, яркая крашеная блондинка; в руках нелепая лакированная сумочка – знак духовной принадлежности к иным местам; на лице готовность к борьбе.

Впрочем, препятствий ей никто не чинил. Мать и бабушка к угрозе побега отнеслись невнимательно: езжай, поступай в институт, Бог тебе в помощь. Обе были женщины удивительной красоты, от которой у Лизы осталась одна миловидность.

Кем был бы граф Монте-Кристо без страданий и побега? Добровольный отъезд низводил Лизу до уровня обывателей. Родня, машущая платочками вслед автобусу? Чемодан шмотья, купюры в бюстгальтере?

В теплый июньский день Лиза просто исчезла. Взяла спортивную сумку, пару сменной обуви – и пропала из Беловодья навсегда.

3

Июнь 2004 года

– Уважаемые родители…

Шуршание, скрип деревянных парт.

– Уважаемые родители, – повторила Кира. – Я очень вас прошу: будьте внимательны к детям и обязательно поговорите с ними. Мы проводим классные часы, но очень важно, чтобы совместная работа школы и родителей…

«Господи, что за бесчувственная казенщина».

– …со старшими детьми. Они в том возрасте, когда их переполняет уверенность в своих силах, к сожалению, зачастую необоснованная. В группе риска у нас мальчики, но и девочки тоже не застрахованы…

Кто-то всхлипнул. Кира поймала взгляд Лидии Буслаевой. Федина мать пришла в простой черной шали, накинутой на плечи, держа в руках две белые розы – теперь они лежали перед ней на парте, источая нежный сладкий аромат.

Кира почувствовала, что к горлу подкатывает тошнота.

– Как нам их убедить-то? – грубовато спросили с задних парт. – Они, чай, думают, что они взрослые, никого не слушают. Веревкой их привязать, что ли, прикажете?

– Мы вам ничего не приказываем! – раздался резкий голос.

Кира вздрогнула.

– Хотите – не привязывайте, – продолжала Шишигина, сверля взглядом того, кто задал вопрос. – Нравится вам хоронить своих детей? Если не нравится, так найдите слова. А сидеть здесь и ныть, что вы ни на что не способны, не надо.

Писатель Чудов-Таймырский, казалось, одобрительно кивнул со своего портрета на стене.

– Зря вы так, Вера Павловна, – сказала Кира, когда собрание закончилось и они остались вдвоем в полутемном кабинете.

Шишигина затянулась. Запах ее дрянных сигарет Кира не любила, но он перебил невыносимый аромат роз.

– А нечего перевешивать на вас ответственность. Они – родители! А вы всего лишь классный руководитель.

– Я их целый час пичкала избитыми фразами…

– Мозг в минуты стресса прибегает к шаблонам. Перестаньте себя корить, Кира Михайловна.

Кира подумала, что за последний год директор ни разу не обратилась к ней на «ты».

– Завтра весь город соберется на похороны… – вслух подумала она.

Шишигина встала, щелчком выбросила сигарету в окно; алая точка описала полукруг и рассыпалась.

– Нехватка спутниковых тарелок всегда порождает у людей пристальное внимание к событиям, которые их не касаются. К тому же красиво скорбеть приятно.

– Вера Павловна!

– Вон Буслаева – элегантна! Скажите мне как человек, вхожий в их дом, – вы хоть раз слышали, чтобы она пернула?

Кира поморщилась.

– Что вы лицо кривите! Я вас серьезно спрашиваю, между прочим. Запомните: нельзя доверять человеку, который не пердит. Он лицемерен, лжив и опасен.

– Прекрасная тема для разговора накануне похорон.

– Не надо ханжества! Кстати, как поживает Федя? Я давно вас не спрашивала…

– Растет, – сухо ответила Кира.

– А подробнее?

– Быстро растет. Все рубашки ему малы.

Шишигина тяжело сползла с подоконника.

– Знаете, Кира Михайловна, какое есть бесценное качество, увы, редко встречающееся?

– Терпение, чтобы выслушивать ваши рассуждения о людях, заслуживающих доверия?

– Готовность двигаться вперед в темноте.

Кира подняла на нее вопросительный взгляд.

– Вы напрасно улыбаетесь, – сказала Шишигина, хотя Кира не улыбалась. – И, между прочим, я бросаю курить. Избавляюсь от всех вещей, связанных с этой привычкой.

– Со школой? – не удержалась Кира.

– И со школой в свое время, – спокойно ответила Шишигина. – Но школы не жалко, а за эту вещицу переживаю. Она мне дорога как память о бабке. Пускай побудет у вас.

Она протянула Кире длинную зажигалку в зеленом корпусе.

– Это же пластик, – сказала Кира, рассмотрев неожиданный презент.

– Разумеется, пластик! – Шишигина как будто даже оскорбилась.

– Во времена вашей бабушки таких зажигалок не делали.

– При чем здесь времена, Кира Михайловна? Бабка нещадно меня порола, когда заставала за курением дедовой папиросы. Как видите, это не помогло.

4

Кира шла по улице, теребя зажигалку в кармане. Эстафетная палочка, чтоб ее. Несколько раз она порывалась избавиться от дешевки, но в последний момент передумывала.

Кира никак не могла определиться со своим отношением к Вере Павловне.

Шишигина была деспотична и раздражительна, а временами откровенно груба; без конца курила, выпуская дым из ноздрей; была несправедлива и жестока к родителям учеников; мальчиков называла охламонами, а девочек профурсетками; имела любимчиков, которых изводила сильнее остальных. Кира следовала по пятам за директрисой, исправляя разрушения и ощущая себя маленьким строителем с лопаткой и ведром цемента, чей город облюбовал Годзилла. Она не могла понять, отчего дети продолжают ходить в их школу, когда есть другие. Более того, они явно чувствовали себя здесь неплохо.

Постепенно Кира, как ей казалось, нащупала причину. Вера Павловна никогда не выходила за раз и навсегда установленные рамки. Она могла приложить охламона линейкой по плечу, но никогда – по затылку или пальцам. Кроме того, возле нее существовало устойчивое и очень сильное поле, распространявшееся на всю школу. Одним своим присутствием Шишигина сообщала миру незыблемость. Она транслировала в ноосферу недвусмысленный сигнал: «Рядом со мной вам будет плохо, но в целом – хорошо».

К великому удивлению, Кира обнаружила, что примерно так и получается.

«Зажигалку все равно надо бы выкинуть к чертовой бабушке».

День образовался совершенно пустой, стоячий, как вода в дождевой бочке. И слава богу, подумала Кира, хватит с нас происшествий.

Навстречу прошел начальник дежурной части, смерил ее немигающим змеиным взглядом.

– Здрсссссть…

– Евгений Игнатьевич, – сухо кивнула Кира.

Каждый раз, встречая Павлюченко, она думала, что перед ней человек, который достиг пределов отпущенной ему омерзительности, но спустя каких-то два месяца Евгений Игнатьевич своим видом доказывал обратное. Он походил на сгнившую кряжистую колоду. Кира не могла отделаться от мысли, что когда Павлюченко встает со стула, из-под него расползаются червяки и жуки.

По нему можно было объяснять детям про единство формы и содержания: Евгений Игнатьевич выглядел отъявленным скотом и им и являлся.

Он, конечно, ничего ей не простил. Кира не питала иллюзий: Павлюченко не расквитался с ней лишь потому, что ему не выпало случая.

– Кирмихална!

Она обернулась.

– Может, снова поднимете шум? – По губам расползлась улыбочка. – Гробик вскроем, то-се… Говорят, мамка в него куклу сунула, чтоб пустым не закапывать. Откупорим, – он выразил комическое изумление всем лицом, – а там эта проблядушка! Как ее… Куренная. Подтухла за четыре годочка! Вам, глядишь, медаль вручат. Хочется медальку-то, а?

Киру скрутило от ненависти. Как в Беловодье могло завестись такое чудовище? И вокруг себя собрало подобных, разве что масштаб поменьше. И ведь не выгоняет его никто, мерзавца, все ругаются, но терпят, – то ли Завражного боятся, то ли не пойми кого. А может, привыкли: свой ведь упырь, прикормленный.

– Вы бы не о медальке моей тревожились, Евгений Игнатьевич, – кротко сказала она, – а о цвете своего лица. Я вам как дочь врача говорю: этот оттенок свидетельствует о склонности к апоплексии. Между прочим, в случае кровоизлияния труп выглядит крайне неэстетично. А ведь вместо вас куклу в гроб не положишь.

Павлюченко стал свекольного цвета.

– Эт-то вы мне что, угрозами… угрозы?!..

Кира пожала плечами:

– Побойтесь Бога. Я беспокоюсь о вашем здоровье, только и всего.

Настроение у нее улучшилось. Упыри, подобные Евгению Игнатьевичу, панически боятся смерти. Бога в их мире нет, только дьявол. Значит – что после? Ад либо небытие. Потому они себе на земле так отчаянно выцарапывают персональный рай с кирпичным коттеджем и сторожевыми собаками: уверены, что нигде больше им его не обрести.

Кира вышла на обрыв, но вместо того, чтобы повернуть к дому, спустилась к реке и обнаружила свою лодку лежащей на песке килем кверху.

Старик храпел под брезентовым навесом. Пришлось его растолкать.

– Воркуша, ты что, ремонтировал ее?

– Она в порядке, Кирмихална! – прохрипел Воркуша.

– Зачем тогда?

– Я ей название придумал.

Кира, нахмурившись, обошла лодку. На борту желтой краской было выведено «Иволга».

– Это еще зачем? Ну что за глупости, ей-богу?

Сторож уже растянулся на спине, разбросав руки.

– Воркуша!

– Иволга – по латыни ориолас, – сказал он, не открывая глаз, словно читая по книге. – Держится в густой кроне деревьев. Необщительна, встречается в одиночку, крайне редко – парами.

Лицо Воркуши обмякло, и он снова захрапел.

Кира покачала головой. Бог с ним, иволга так иволга, хотя и безымянная лодка ее вполне устраивала.

Она сняла обувь и медленно пошла вниз по берегу. Неподалеку от этого места нашли платье Алины, аккуратно свернутое и прижатое камнем.

«Что с ними делать? Два варианта: приучать бояться реки или приучать не бояться реки. По молчаливой договоренности был выбран первый путь, а надо бы второй. Учить их плавать именно здесь, отдавая себе отчет в рисках, – всех детей, без исключения, начиная лет с шести. Набрать тренеров…»

Кира осеклась. Каких тренеров… Из взрослых горожан умеет плавать в лучшем случае каждый десятый, то есть нормально плавать, а не барахтаться в теплом озере, где ни течений, ни обрывистого берега, уходящего из-под ног.

Если живешь рядом с опасностью, самое глупое – избегать ее. Двое детей за два года…

Впереди показалась пристань. В это время дня здесь обыкновенно никого не было. Мужчина в кепке, с обветренным лицом, курил на берегу.

– Прогулялись, Кира Михайловна?

Она не могла вспомнить его, как ни пыталась.

– Да, погода хорошая…

Кира начала подниматься, но, пройдя десять шагов, обернулась:

– Скажите, вы плавать умеете?

Рыбак усмехнулся.

– Нам зачем? Моторки редко переворачиваются.

– Мало ли что случится! Допустим, все-таки перевернется.

– Тогда каюк.

– Что же спасательный жилет не купите?

– Дорого…

– Умирать, конечно, дешевле, – согласилась Кира.

Оставшийся путь она растянула на полчаса. Удивительное ощущение, когда идешь никуда не торопясь; лучше только поход без цели.

Напротив фотоателье толпились, хихикая, девчонки из выпускного девятого.

– Кира Михайловна, а наши фотки когда будут готовы?

– Как раз за ними иду. Хотите со мной?

– Не!

– Спасибо!

– Мы потом поглядим!

Тяжелая дверь отсекла солнечный свет и гомон улицы. Фотограф высунулся на звон колокольчика, приподнял очки.

– Кира Михайловна, айн момент! С обработкой закончил, осталась буквально пара минут… Хотите, я отправлю Володьку к вам домой? Или в школу занести?

– Спасибо, Герман Иванович, я лучше здесь подожду, если не помешаю.

– Что вы, что вы! – Черных замахал руками. – Если интересно, оцените мою выставку. Горжусь! Отчаянно горжусь!

Кира прошла в глубь комнаты. То, что Герман в шутку назвал выставкой, было коллекцией фотографий из жизни Беловодья. На одной стене репортажные снимки, на другой – портреты. Жители смотрели на Киру, пойманные в тот момент, когда они в наибольшей степени были самими собой.

Казалось, здесь собрался, как на рыночной площади в праздник, весь город.

«А ведь он отличный фотограф, – подумала Кира, – когда ему не приходится соответствовать чужим вкусам».

Среди чужих лиц она отыскала Федю. Тот сидел на корточках возле огромной лужи: руки по локоть в грязи, на лице неописуемое счастье. Чуть поодаль нашлась Вера Павловна: лошадиное лицо за клубами сизого дыма. Сама Кира – на сентябрьской линейке, с букетом хризантем в одной руке и ладонью заплаканной малявки в другой. Она двинулась вдоль стены. Лица, лица, лица…

– Герман Иванович, вы просто летописец Беловодья!

Нашелся даже молодой Воркуша в телогрейке нараспашку. Неподалеку от него – черноволосая женщина с чувственными губами и тяжелым взглядом, какой Кира замечала иногда у молодых цыганок.

Перед фотографией девочки лет пятнадцати Кира остановилась, взглянула на дату. Странно… Она помнила многих детей Беловодья, даже из других школ, но эту, кажется, видела впервые, а ведь какое удивительное лицо. Широко расставленные серые глаза, огненно-рыжие волосы, заплетенные в толстую косу. Кого-то она неуловимо напоминала… Кира подалась ближе, всматриваясь в загадочную девочку. Кто ты, милая? Ты должна была вырасти изумительной красавицей. Почему я тебя не помню? Ты уехала с родителями сразу после того, как я устроилась в школу?

Но все же какой знакомый взгляд…

Киру словно ударило изнутри. Она ахнула и отступила на шаг.

– Кира Михайловна, все в порядке? – раздался приглушенный голос.

Она перевела дыхание.

– Да, Герман Иванович… – Горло сдавило от ужаса.

– Пять минут, не больше, клянусь вам! Простите, что заставил ждать.

Кира бросилась к фотографии, попыталась отклеить ее, но вовремя спохватилась. Достала телефон, навела. Руки дрожали, девочка получилась четкой только с пятого раза.

Она снова оглядела бесчисленное множество лиц.

Вот они!

Еще один портрет.

И еще один.

И еще.

– Иду, мчусь, лечу!

Когда Герман с толстым конвертом распечатанных фотографий вышел из-за портьеры, в комнате никого не было.

5

Первое, что спросила Шишигина, открыв дверь и увидев бескровное лицо Гурьяновой:

– Кто-то еще утонул?

Кира молча смотрела на нее, широко раскрыв глаза. Директриса крепко взяла ее за локоть и втащила в дом.

– Отвечайте немедленно! Кто? Когда? Мне что, дать вам пощечину, как какой-то институтке? Ну и молчите, черт с вами!

Она вытащила из кармана телефон.

– Не звоните никуда, – неожиданно твердым голосом сказала Кира. – Я должна вам кое-что показать.

Теперь уже она взяла директрису под руку, провела к окну и силой усадила за стол. Вера Павловна удивленно хмыкнула.

– Дайте лист бумаги, – приказала Кира. – Дайте лист, не мне же рыскать по вашим ящикам!

– Вы, милая моя, по-моему, пьяны, – пробормотала Шишигина, но подчинилась.

– Теперь смотрите. Двадцать пятого июля две тысячи первого года исчезла Нина Куренная.

– Уехала, – поправила Шишигина.

– Двенадцатого июля две тысячи второго – Лиза Хохлова, – продолжала Кира, будто не слыша. Она быстро записывала даты в столбик.

– И вы проявили удивительное рвение, пытаясь убедить наших держиморд провести расследование. Я была уверена тогда и повторю вам снова: в отличие от вас, не всем по душе Беловодье. Люди сбегали отсюда, сколько я себя помню, и нет ничего удивительного в том, что…

– Восемнадцатого июля две тысячи третьего года, – перебила Кира, – восьмилетний Иосиф Леви.

– Мальчик утонул!

– Второго июля две тысячи пятого года – Алина Кущенко, семь лет.

– Кира Михайловна…

– А теперь посмотрите на их фотографии. – Кира положила перед Шишигиной свой телефон. – Смотрите, черт вас возьми! Глаза раскройте, вы же не слепая!

– Вы, знаете, переходите всякие границы!

– Нина Куренная! – Фото рыжеволосой женщины с густо подведенными глазами. – Иосиф Леви! – Стриженый конопатый мальчишка с рыжей челкой. – Алина Кущенко! – Девочка с косичками медного оттенка. – Лиза Хохлова!

Весь экран занял снимок девушки с огненно-рыжей косой.

– Как – Хохлова? – хрипло спросила Шишигина. – Это же…

– Да, Лиза Хохлова! Перекрасилась в блондинку, подстриглась, стала обычной девчонкой, каких сотни… Но вы-то должны были ее помнить! Она же внучка Валентины Симоновой!

– Детей так много… – пробормотала Шишигина и вскинула ладонь, словно закрываясь от взгляда Киры. – Я забыла, какой она была!

– А кто-то не забыл! Двадцать пятое июля, двенадцатое июля, восемнадцатое июля, второе июля. Кто-то знал, что она рыжая, – такая же ярко-рыжая, как Ося, как Алина, как Нина Куренная, и для него это было важно. Нина бросила дом открытым. Лиза взяла с собой только спортивную сумку. Ни той, ни другой не видели на автобусной станции. От детей не нашли никаких следов, кроме одежды Алины на берегу реки. Нет ни одного доказательства – ни одного! – что они отправились купаться. Алина была пугливая девочка, Ося – тихий послушный мальчик. Четверо пропавших, все четверо – рыжие, все исчезли в июле. Дошло до вас, Вера Павловна, что происходит?

Шишигина молчала. Первый раз за все время знакомства Кира увидела ужас в ее глазах.

– Тогда придется мне, – тихо сказала она. – У нас в городе серийный убийца.

– Простить себе не могу, – глухо сказала Шишигина.

– Перестаньте, Вера Павловна. Сходства у жертв действительно на первый взгляд практически нет.

– Я даже не помнила, что Куренная пропала в июле!

Она обхватила голову руками.

– Допустим, вы бы знали, – пожала плечами Кира. – Что бы это изменило?

– Вы же догадались…

– Ни о чем я не догадалась, – с досадой сказала Кира. – Мне трудно было поверить, что две женщины уехали из города, никого не предупредив и бросив свои вещи. Я думала: может быть, тайная любовная связь, убийство по неосторожности… Но про детей у меня не было сомнений. Все твердили об опасной реке, и я поверила… Пока не увидела, как выглядела три года назад Лиза Хохлова…

Они помолчали. Бесшумно пришел кот, поставил передние лапы на стул, посмотрел на них умными совиными глазами.

– Беда у нас, голубчик, – сказала ему Шишигина.

Кира, не спрашивая разрешения, ушла на кухню и заварила кофе.

– Кира Михайловна, вы там сами сориентируйтесь в моем бардаке… – донеслось из комнаты.

– Я уже. Только откройте секрет: где у вас лекарства?

– Лекарства предлагайте своей бабушке, – немедленно отозвалась Шишигина. – А я пока в здравом уме и с нормальным давлением.

Кира выглянула из кухни.

– Вера Павловна, – очень серьезно сказала она. – У меня больше никого нет, кроме вас. Я имею в виду, из тех, с кем я могу разделить новое… знание. Вряд ли вы хотите, чтобы я осталась с убийцей один на один. Считайте, что я берегу не вас, а себя.

– В верхнем левом ящике комода, – неохотно призналась старуха. – Тащите весь пакет.

После кофе Кира помыла чашки, протерла стол. Рутинные действия не успокаивали, но возвращали ощущение твердой земли под ногами. Где-то рядом с ними по этой земле ходил убийца.

– Судя по тому, что вы пришли ко мне, а не в полицию, вы решили не сообщать им о своих догадках. Павлюченко, конечно, кристальный идиот и мерзавец, однако…

– Дело не в том, что он идиот. Убийцей может оказаться кто угодно. Случаев, когда это был человек, близкий к расследованию, предостаточно. К тому же он сделал все, чтобы не принять у меня заявление, когда пропала Куренная…

Под локоть Шишигиной толкнулся кот, но старуха даже не взглянула на него.

– В таком случае необходимо объявить о ваших выводах публично. Напечатать статью в листке, оповестить каждого… слава богу, город не настолько велик… Мы остановим убийцу. Когда поднимется шум, Павлюченко вынужден будет возбудить дело, начнется следствие… рано или поздно его поймают. Что такое? – встревожилась она, глядя на молчащую Киру. – Что вы так смотрите?

– Вера Павловна, вы читали о серийных убийцах? Многих из них подстегивает расследование. Если полиция бездействует, они провоцируют ее, присылая письма. Это в лучшем случае, а в худшем – отрубленные части тел.

– Я полагала, это преувеличение из художественных фильмов…

Кира покачала головой.

– Может случиться так, что он не перестанет убивать. К тому же он способен перебраться в другое место и продолжить там. Мы даже не сможем вычислить его, потому что после шумихи люди начнут уезжать отсюда. И есть последняя возможность: он затаится и через несколько лет вернется к своему… занятию.

– Вы, Кира Михайловна, безвыходную ситуацию рисуете…

– Учтите вот что: он может быть кем угодно. Серийные убийцы среди женщин встречаются редко, но они все равно есть. И возраст, в общем, тоже не ограничение.

– Вам подозрительно много известно, – пробормотала Шишигина.

– Практически ничего. Про нашего убийцу мы знаем только, что сам он не остановится.

– С чего вы взяли?

– Четыре смерти в июле неизбежно должны были привлечь к себе внимание, этого не произошло по чистой случайности. Он пошел на этот риск. Что-то заставляет его убивать именно в середине лета.

– Или, повторяя ваши же аргументы, он осознанно привлекает к себе внимание.

– Да, – сказала Кира. – Или так.

Повисло тяжелое молчание.

– Знаете, что такое старость? – вдруг спросила Шишигина. – Помимо износа тела, внутри, так сказать, в центре управления полетами? Люди в массе своей не стареют, они просто устают. Сначала устаешь от путешествий, о которых мечтал в молодости. Затем от людей. Лишь от вещей не устаешь долго, ведь они молчаливы. Но случается, что вещи говорят, и тогда устаешь и от них.

– К чему вы это, Вера Павловна? – осторожно спросила Кира.

– Я слишком стара для того, что вы затеяли.

– Не понимаю…

– Все вы понимаете! Признать, возможно, не хотите… Но послушайте: эти казаки-разбойники с психопатом – ужасное безрассудство, крайне опасное и практически без шансов на успех. Вас не учили ловить убийц, вас учили разъяснять детям «Анну Каренину».

– Убийца – не обязательно психопат, – поправила Кира, думая о своем.

«Возраст жертв… Тридцать два года, восемнадцать лет, восемь и семь. Никакой закономерности на первый взгляд».

Она придвинула телефон и вновь открыла папку с фотографиями. Шишигина молча наблюдала за ней.

– М-да, бессмысленны мои потуги, – сказала она наконец. – Вы не отступитесь. Кстати, вы вообще способны отступать? Крайне полезное умение! Рекомендую всячески, я давно его практикую.

Кира оторвала взгляд от экрана.

– Что? Простите, Вера Павловна, о чем вы сейчас говорили?

Старуха на несколько секунд опустила веки. Тяжелеют со временем, сволочи, нужно прикладывать все больше усилий, чтобы удерживать их приподнятыми. А впрочем, к чему не нужно прикладывать?

– К пенису, например, – пробормотала она вслух. – Какое счастье, что у меня его нет.

– Так, – сказала Кира, быстро вставая и обходя стол. – Сколько и чего? Название, дозировка. Говорите сейчас же.

Она вывалила лекарства из пакета и одним экономным движением распределила по столу.

Шишигина открыла глаза.

– Свечи от геморроя, – желчно попросила она. – Если бы встретился провидец и предупредил меня, что вы явитесь в Беловодье, закупила бы побольше.

6

«Страх принимает разные формы, среди которых одной из самых распространенных является мания контроля».

«Страх принимает разные формы, среди которых одной из самых распространенных является мания контроля».

Грифель карандаша шуршит по бумаге: при переписывании от руки ретикулярная активирующая система блокирует обработку посторонней информации.

Когда диагноз самой себе был поставлен, Кира переходила к терапии.

Первое: дыхательная гимнастика.

На дыхательной гимнастике пациент держался полторы минуты. Полторы минуты – и Кира бросалась проверять, не допустила ли при переписывании орфографических ошибок.

Рассудочная часть сознания съеживалась до размеров черепахи; страх воплощался в образе слонов, бегущих от опасности. Под гигантской ступней крошечный панцирь лопался с ужасным хрустом.

«…среди которых одной из самых распространенных…»

День начинался с проверки сантехники в школьных туалетах. Кира поворачивала вентили, чтобы убедиться в нормальной работе кранов. Однажды за этим занятием ее застала изумленная уборщица; Кира мимоходом оценила количество пуговиц на синем халате и обнаружила, что верхняя вырвана с мясом.

Это привело ее в угнетенное состояние. Ни в чем не повинная пожилая женщина выслушала ее наставление, испуганно кивая. С тех пор при встрече Кира обращала внимание, что даже карманы на ее халате отглажены. Это вызвало к жизни новое беспокойство: она начинала размышлять, выключила ли уборщица утюг.

Школьные повара вставали навытяжку, когда Гурьянова заходила в столовую.

Преподаватели безропотно соглашались принимать ее на своих уроках.

Никто не задавался вопросом, по какому праву учительница литературы присвоила функции директора. Люди бывают глухи ко многим звукам, но тиканье заведенного механизма под красным и синим проводками они различают отчетливо.

Сигнал тревоги в измученной Кириной голове срабатывал несколько раз в день:

Вытерта ли пыль?

Продезинфицированы ли туалеты?

Накормлены ли дети?

Сделаны ли прививки младшим классам?

Проверен ли медотвод от прививок у младших классов?

От острого невроза Киру спасло то, что она сумела развернуть прожектор. Свой собственный жадный луч внимания она принудительно сфокусировала на себе.

Стоило сработать внутренней сигнализации (прививки! проконтролировать! у ребенка случится анафилактический шок!), Кира превращалась в директора тюрьмы, неимоверным усилием воли вынуждающего себя не реагировать на известия о побеге убийц, бунте заключенных и зарезанном конвоире. Сцепив зубы, она удалялась в свой кабинет.

Не оборачиваться.

Смотри на себя. Смотри на себя. Смотри на себя!

Шаг за шагом, мучительно преодолевая огромное расстояние, маленькая черепашка доползла до берега и скользнула в воду. Во-первых, сюда не добирались слоны. Во-вторых, из табакерки с ногами она превратилась в быстрое ловкое существо.

В столовой пятиклассник бросил в компот другому пятикласснику дохлого таракана.

«Нет, дети не умрут от отравления».

На втором этаже засорился унитаз.

«Сантехники все починят».

Отец мальчика с тараканом в компоте устроил скандал.

«С этим разберутся классный руководитель и директор».

Поймав себя однажды на желании снова помыть руки сразу после того, как она смыла мыльную пену, Кира вышла из дома и прошла пять километров быстрым шагом.

Черепаха прибавила в весе и потеснила Австралию.

«Я осознаю, что со мной происходит. Щели, в которые сквозит нездешним ужасом, разум залепляет утешительной иллюзией: если я смогу удержать контроль над школой, моя власть распространится на весь город. Но это лишь защитный механизм психики».

Черепаха подняла голову и оценивающе посмотрела на обезумевших слонов.

– А вы молодец, – уронила однажды Шишигина. – Я уж думала, придется везти вас к мозгоправу.

Постепенно ослабли ниточки жуткой тревоги, дергавшие ее, как марионетку в припадочном танце. Но оставалось что-то темное, огромное, скрытое от нее; кукловод не исчез, а лишь приотпустил ее, позволил идти самой – в пределах сцены.

«Я боюсь убийцы?»

«Нет».

«Боюсь, что он убьет снова?»

«Да».

«Но что еще?»

В третье воскресенье ноября Кира вышла из дома. День был холодный, ясный; такой день, когда все кажется более четким, чем обычно. Листья, обведенные по контуру золотым карандашом; пухлые курточки на малышах, придающие им сходство с космонавтами в скафандрах, которые осваивают незнакомую планету, – ее радовало все, на что падал взгляд.

Миновав церковь, Кира свернула на аллею Славы. Старушка, сыпавшая крошки голубям, приветственно помахала ей рукой. Кире вспомнился день, когда она впервые по-настоящему ощутила себя частью этого города: она шла в аптеку и вдруг осознала, что с ней здоровается каждый встречный.

На ступеньках магазина, к которому привела аллея, играли двое детей. Сквозь большое окно Кира видела их мать, ожидавшую своей очереди.

Мальчик вскочил и побежал вверх по ступенькам, не обращая внимания на оклики сестры. Он влетел в помещение, оставив дверь открытой, и принялся носиться по магазину, расставив руки в стороны, но мать прикрикнула на него, и ребенок неохотно побрел на улицу.

Когда он начал прикрывать за собой тяжелую дверь, Кире бросилось в глаза, что маленькие пальчики не держатся за ручку, а прижаты к торцу.

– Стой!

В следующую секунду раздался крик боли. Мальчик запрыгал, изо всех сил тряся ладонью, и разревелся. Мать побежала к нему, схватила, принялась дуть на прищемленные пальцы.

Киру пронзило острое чувство вины за случившееся: «Я крикнула недостаточно громко».

Абсурдность этого самообвинения была так очевидна, что Кира в одно мгновение поняла, что происходило с ней последние месяцы.

Это она была виновата в том, что не смогла спасти никого из тех четверых. Беловодье стало ее городом, и все его дети находились под ее защитой. Двое из них, глупенькие и доверчивые, пошли с убийцей, и Кира им не помогла.

Что пользы от нее, если даже Федя Буслаев, выросший за эти годы в мрачного диковатого подростка, по-прежнему прячет кровоподтеки. Они с мальчиком теперь встречались редко: занятия прекратились год назад. Несколько раз, ужаснувшись его трещавшим по швам рубахам и джинсам, не сходившимся в поясе, Кира передавала ему одежду по размеру. Судя по тому, что Лидия никак не реагировала, она вряд ли замечала, во что одет ее сын.

Кира подозревала, что за дверьми благополучного дома Буслаевых творится что-то совсем нехорошее. Беспомощность изводила ее. Однако Буслаевы оставались одной из самых влиятельных семей Беловодья, а в их маленьком городке это означало неприкосновенность.

Кира доподлинно знала, что Шишигина пыталась воздействовать на Глеба Яицкого, бессменного главу администрации, с тем, чтобы кто-то из врачей проверил состояние мальчика. После беседы директриса вернулась мрачнее тучи, закрылась в своем кабинете и провела там пять часов, не выходя наружу и огрызаясь в ответ на стук в дверь. Незадолго до этого она рассказала, что где-то поблизости живет отец Буслаева-старшего, но зовут его по-другому, потому что Алексей Викентьевич взял девичью фамилию матери, и отношений они не поддерживают. Кира пыталась отыскать его, но безуспешно. Надежда на то, что у Феди появится заботящийся о нем родственник, рассеялась.

Мальчишка все ревел на крыльце магазина, мать уговаривала его показать ладонь, продавец тащил лед, а внутри оцепеневшей Киры совершалось преображение. Занавес рухнул, и открылось то, что было за ним: огромное чувство вины, незримо управлявшее ее жизнью.

Много месяцев оно высасывало из Киры все силы, но рассеялось, едва его вытащили на свет.

«Я ни в чем не виновата».

Черепаха, как ей и полагалось, наконец-то поплыла в полную силу, загребая передними лапами и неся на спине прижавшихся друг к другу слонов.

7

Сначала длилась и длилась зима. Холодные шершавые дни скатывались в снежные комья, комья собирались в месяцы, громоздились друг на друга; декабрь прирос ноябрем, январь обхватил покрепче метлу, погнал по дорогам поземку.

– У вас какой-то непраздничный вид, – заметила Шишигина, найдя Киру вечером тридцатого декабря в ее кабинете. Кира смотрела на елку во дворе перед школой. Гирлянда таинственно мерцала, и среди ее разноцветных звезд медленно, как космические станции на орбите, поворачивались конфеты в серебряной фольге.

– Удивительный праздник Новый год, – сказала Кира, полуобернувшись. – Вы не задумывались, Вера Павловна? Странное торжество посреди зимы, когда впереди еще два месяца нечеловеческого холода. Вызов смерти. Зима, если подумать, это почти смерть: долгий-долгий сон всего живого. И в этом холоде, в темноте мы собираемся вместе, зажигаем огоньки и славим Новый год, то есть новую жизнь. Против мертвого мы выставляем мертвое дерево. Мы наряжаем его, украшаем, и оно становится не живым, но больше чем живым: оно становится чудом. Гирлянда сияет, веточки пахнут смолой и лесом, а значит, будет лето, будет тепло, будет свет.

Шишигина неодобрительно хмыкнула:

– Внизу географ разливает шампанское. Вам непременно нужно выпить, Кира Михайловна, иначе боюсь представить, в какие дебри вас занесет.

За зимой пришел март, неприятный, как отсыревшая варежка на озябшей ладони. Город стряхнул и его, и однажды разом, за один день, вдруг раздвинулись холмы, снег уполз в овраги, помчались по небесной равнине неисчислимыми бизоньими стадами горбатые белые облака.

Впервые в жизни Кира ждала лета со страхом. Она наблюдала за поступью весны, как приговоренный к повешению смотрит сквозь тюремное окошко за работягами, которые, перешучиваясь и хохоча, сколачивают для него эшафот.

Сначала они исходили из того, что справятся вдвоем, но по мере того как план обретал очертания, он так же быстро утрачивал смысл.

– Нужен кто-то еще! – Шишигина выключила компьютер и сняла очки.

– Вы позвонили музейщикам? – спросила Кира.

– И музейщикам, и подруге, и старой замшелой родне, которая считает меня еще более старой и замшелой. Было бы намного проще, будь мы не ограничены в средствах.

– Мы бы наняли частных сыщиков, чтобы они искали его вместо нас?

Старуха подняла на нее воспаленные глаза.

– Меня в который раз поражает ход ваших мыслей, Кира Михайловна! Нет, до этого я не додумалась. Моя идея была проще: оплатить Ромашовым гостиницу вместо того, чтобы пытаться пристроить их по знакомым, словно багаж в камеру хранения, где все ячейки заняты.

– Но ведь сложилось!

– Чего мне это стоило! Впрочем, если у нас с вами все получится, это не будет иметь значения, а если не получится, тем более. Послушайте, Кира Михайловна, необходим третий. Нам придется кому-то довериться.

– Страшно, – призналась Кира.

– Страшно, – согласилась старуха. – А что не страшно в нашем положении? Давайте верить в теорию вероятностей. Шансы случайно выбрать третьим для нашей теплой компании именно этого человека не так уж высоки.

«Этого человека». Когда-то между собой они называли его убийцей, затем чудовищем; к середине зимы он стал выродком. Но со временем слова обесцветились, как будто заключенный в них жуткий смысл разъел их, подобно кислоте, и осталось простое «этот человек», которое было страшнее, чем все предыдущие ярлыки вместе взятые.

– Анна Козарь? – предположила Кира.

– Она работает каждый день. Ее знают все. И, кроме того…

Кира подняла брови.

– Да, вы испытываете к ней приязнь, – с легким раздражением сказала Шишигина, – но, Кира Михайловна, вы должны понимать…

– …что Козарь тоже может быть этим человеком.

– Да.

– Да, – эхом отозвалась Кира.

Они снились ей по ночам, обступали ее, приветливо улыбаясь, она помнила каждого в этой толпе, но когда делала шаг навстречу, лица оплывали, как воск. Во сне она входила в класс, и ее охватывал страх: она знала, что эти дети ей знакомы и в то же время не могла узнать ни одного из них. «Нина Куренная, – выписывала Кира на доске, и тридцать человек за ее спиной выводили в тетрадях: «Куренная». «Лиза Хохлова». И затылком ощущала, что кто-то один не пишет, а просто смотрит.

Дальше двух имен ей продвинуться не удавалось: кошмар схлопывался. Кира просыпалась в своей комнате и считала трещины на потолке, пока сердце не начинало биться ровно.

– Может быть, отец Георгий?

– Еще хуже! За нами будут ходить стада детей. Нужен невидимка, к которому все привыкли настолько, что не замечают…

– Это описание в равной степени может относиться к убийце, – заметила Кира. – Если говорить начистоту, нам нужен бездельник. Тот, кто может околачиваться по всему городу, не вызывая вопросов. Вы со мной не согласитесь, конечно, но Воркуша…

– Отчего же, лет тридцать назад он подошел бы. Но сейчас я не доверила бы ему даже подметки от калош, не говоря о ребенке.

– Детей вообще мало кому можно доверить… – обронила Кира.

Глаза Шишигиной блеснули.

– Кира Михайловна, а ведь я, кажется, знаю…

– Кто?

Сухие губы растянулись в довольной улыбке.

– Щерба. Ваш Илья Щерба.

8

Они уезжали.

Приходили к автобусной станции, громыхая колесиками чемоданов, прятались от солнца под козырьком остановки, махали провожающим. Торопливо курили напоследок, спрашивали друг друга, не забыл ли кто сходить в туалет, ведь до поезда еще далеко, а останавливаться по пути ради одного человека никто не будет. Шофер хмыкал: он всегда останавливался.

Уезжали с детьми, поодиночке или парами. Огненно-рыжие, с волосами цвета гречишного меда и с медно-золотыми косами. Покидали город, вливаясь в ручей отпускников, не слишком бурный, но не иссякающий.

Это выглядело как стечение обстоятельств. Поющего в хоре мальчика пригласили в Москву на прослушивание, обеспечив жильем его семью на целый месяц: кто мог бы отказаться от щедрого предложения? Две сестры в школьной лотерее выиграли поездку на море. Молодая девушка получила в подарок на день рождения билеты на два клубных концерта в Питере; первый был второго июля, а второй – двадцать девятого, но ей удалось утрясти вопрос с долгим отпуском. Июль – время опустевших городов. Они прощались, кто на месяц, кто на полтора, и кроме цвета волос, общее у них было одно: ни один, ни один не должен был вернуться раньше августа.

Золото утекало из Беловодья. Тварь, затаившаяся в его холмах, лишалась своих сокровищ.

На то, чтобы это осуществить, у Киры и Веры Павловны ушло восемь месяцев. Две женщины день за днем подкручивали винтики скрытого от всех механизма, подгоняли одну деталь к другой, протягивали резервные линии на тот случай, если не сработают основные. «Форс-мажор» звучало для них как проклятие. Но прежде они неустанно пряли, пока в их руках не дрогнули, ожив, нити, тянущиеся далеко за пределы Беловодья.

– Наше с вами счастье, что мы выбрали именно эту профессию, – сказала однажды Шишигина. – Будь я портнихой, а вы, скажем, продавщицей в молочном отделе, нам пришлось бы труднее.

– Зато всегда при свежем твороге, – пробормотала Кира.

Двадцать седьмого июня гармошка автобусной двери сыграла две прощальные ноты, состоящие из «пф-ф» и «ых», и последняя рыжая девочка покинула город.

– Наконец-то, – выдохнула Кира. – Надеюсь, никто из них не сбежит с полпути.

Они возвращались из школы. Школа давно опустела, и никаких дел у них там не было, но по молчаливому уговору большую часть того, что касалось четырех смертей, они обсуждали в ее стенах. Старый особняк превратился в их крепость и центральный штаб.

– Вам стоило бы поблагодарить нашего маньяка, – невозмутимо заметила Шишигина.

– Вы шутите?

– Допустите, что он убивал бы шатенов, и вот уже мое предложение не выглядит таким чудовищным.

– Мне не дает покоя, что он помнит тех, кто перекрасил волосы. Вдруг мы кого-то пропустили?

Директриса остановилась.

– Кира Михайловна, не гневите Бога! До сих пор высшие силы были на нашей стороне, но, насколько мне известно, они терпеть не могут, когда их начинают упрекать в плохо выполненной работе. Если мы кого-то пропустили, значит, этот человек убьет снова. Он может и вовсе залечь на дно: не вы ли рассказывали мне, что у подобных ему звериное чутье на опасность? Ваша тревожность ничего не изменит, но может навредить. Все! Считайте, один вагон отцеплен и катится без нас. А вы меж тем в локомотиве терзаете себя мыслями о том, что там не хватит на всех постельного белья. Поезд не даст задний ход, даже если вы покусаете кочегара!

Они вышли переулками к аллее Славы. Это пышное название носил бульвар, засаженный липами. На одном его конце высилась церковь, другим он упирался в магазин «Продмаг», витрину которого украшала башня из консервов с морской капустой.

Собственник не раз пытался сменить ископаемое «Продмаг» на ласкающее взгляд «Супермаркет». Однако магазин был вдвое старше владельца. На потолке самозарождались клейкие ленты, свисая подобно лианам, а в отделе сыров вечерами не раз замечали призрак чугунной гирьки. Стоило владельцу заговорить с продавцами насчет новой вывески, как в бакалее обрушивалась полка или с бесстыдством эксгибициониста являлся покупателям таракан.

В конце концов случилось то, что должно было случиться. Выведенный из себя всей этой чертовщиной, собственник полностью оплатил новую вывеску и демонтаж. Он раздумывал, не дополнить ли название своей фамилией – «Супермаркет Чеботкова», – но скромность не позволила.

Ночью его разбудил шум на кухне. Он поднялся, вышел, зевая, в коридор, мельком глянул в зеркальную дверцу шкафа…

И оцепенел.

Из зеркала на него смотрело не привычное круглое лицо с короткими бровками, а царственный лик: орлиный нос, сросшиеся седые брови, жгучие глаза. Спустя мгновение сквозь выразительные эти черты начала проступать его собственная физиономия, искажая незнакомца, словно брошенный в воду камень. Однако преображение не завершилось: в зеркальном полотне, обрамленном дубовой рамой, замер тот, кто определенно уже не был чужаком, но не стал и Чеботковым.

В эту секунду раздираемый изумлением и страхом предприниматель вдруг вспомнил, где видел носатого. В магазине висел стенд с фотографиями прежних руководителей. Над пресными вытянутыми лицами парил, высокомерно глядя вдаль, первый директор продмага, управлявший им до самой смерти, грузинский еврей Барух Арвеладзе.

Чеботков сглотнул.

Послание было недвусмысленным: «Кто кого еще переименует!»

Чеботков попятился, зачем-то отдал честь и, диковато улыбаясь, вернулся в постель. Вопрос о вывеске отныне был закрыт.

В самом центре бульвара неизвестные остряки вбили табличку: «Между белковой пищей и духовной». Расстояние, впрочем, было отмерено точно.

Кира и Вера Павловна выбрали скамейку в тени. Неподалеку девочка лет восьми рисовала мелками на растрескавшемся асфальте, напевая себе под нос.

– Невообразимое дело мы с вами затеяли, – бесстрастно сказала Шишигина.

Кира искоса взглянула на нее.

– Еще не поздно все отменить. Лагерь, санаторий… Вариантов много. У вас плохое предчувствие?

– Давно, но не в этом суть. Мы с вами не заметили, как стали мыслить в рамках враждебной нам логики. Подключились к чужой игре и без раздумий приняли ее правила. А они ведь бесчеловечные, Кира Михайловна. Вы говорили, вам снятся кошмары… Мы с вами ни разу не заговаривали о том, что будет, если он нас перехитрит.

– Поезд, – сказала Кира.

– Что, простите?

– Какой смысл обсуждать, что случится, если поезд пойдет под откос? Сейчас мы можем или затормозить его, или подкинуть в топку угля. Хотите, чтобы я приняла решение?

– Что толку, – проворчала старуха. – Как будто от этого моя ответственность уменьшится.

Через просвет в листве засияло солнце.

– Олеся, тебе кепка не нужна? – спросила Кира, подавшись вперед.

– Мне не жарко, Кира Михайловна!

Девочка тряхнула головой. Кудрявые волосы ослепительно вспыхнули медью и рассыпались по плечам.

Глава 7

1

Оставшись один, Макар посидел в тишине, разглядывая что-то на выцветших обоях, потом сказал себе: нужно работать. Приняв это решение, он закрыл ноутбук, набросил куртку и вышел из дома.

Солнце еще не село. В переулках из травы поднимались синие тени – маковки церквей, причудливо очерченные ярусы теремов, а среди них цветные отсветы мозаичных окон; невидимый город на краткий миг прорастал сквозь Беловодье, родившись из мусора, бурьяна и покосившегося штакетника.

Макар шел бесцельно. Весь прошедший год, подземный, гулкий, забитый чужими людьми; год, в котором его трясло и бесконечно утаскивало по кольцевой, будто все до единой станции для него закрылись; год, визгливо выкрикивающий над ухом слова, адресованные не ему, – этот год уносился прочь, оставив Илюшина одного на платформе.

За последние месяцы он отупел от усталости. Десятки лиц сливались в розовую кляксу, и лишь один образ, фотографически четкий, стоял перед глазами: грузная старуха в белых туфлях-лодочках, улыбавшаяся ему, как дитя. Оставляя ее, он был уверен, что она не проживет больше двух недель. Однако вести из Камышовки шли исправно, и Макар с недоверчивым изумлением узнавал, что старуха не только слезла с кровати, но и стаптывает свои прекрасные туфли, каждый божий день расхаживая по деревне.

«Всем нужны белые лодочки».

Бабкин был сильно встревожен произошедшей в нем переменой и все бродил вокруг, прикидывая, как бы половчее забросить в это озерцо удочку и вытащить правду наружу. В конце концов не выдержал и прижал Макара к стенке.

– Что, что тебе не нравится?

– Я себе не нравлюсь, – огрызнулся Илюшин и тут же пожалел о своих словах, но было поздно: Сергей потребовал объяснений.

– Считай, у меня кризис среднего возраста. В тебе тоже наверняка что-нибудь да меняется.

– Разве что к худшему, – признался Бабкин. – Я раньше мозгами думал, мысли простенькие были, но свои. А в последнее время замечаю, что думать перестал, если не подгонять себя в хвост и в гриву. Бывает, тщишься из себя хоть мыслишку выжать, скручиваешь мозги в жгут, а из них не капает ничего: пересохли.

– Деградируешь, значит…

– Деградирую, – согласился Сергей. – Зато научился чужим пользоваться. Если в книге натыкаюсь на дельную идею, переношу ее к себе, как будто сам до нее дошел. Вот так утыкаешь все извилины заимствованными мыслями, посмотришь снаружи – красиво, честное слово! Аккуратно, строго, просто… как в колумбарии.

Макар решил не спрашивать, что Бабкин понимает под колумбарием.

– Не из книг надо воровать, а подбирать жемчужины моей мудрости!

– Твоей мудрости в последнее время хватает лишь на то, чтобы башку мне не откусить. Так что там с кризисом?

– Равнодушие – неустойчивое соединение, – помолчав, сказал Илюшин без видимой связи с предыдущим. – Оно неизбежно перерастает в усталость, усталость – в скуку, скука – в презрение; мы с тобой наблюдали все это не раз. А я не хочу остаток дней провести в этом состоянии. Мне не жизнь моя не нравится, мне я перестал нравиться, о чем я тебе и твержу.

– Я после твоего объяснения понимаю еще меньше, чем до него, – флегматично сказал Бабкин. – Не в первый раз такое, между прочим. Ты бы мне на пальцах объяснял, что ли. А лучше на картинках.

– Возьми Сашу Стриж, – сказал Макар. – Все отлично было, правда?

– Ну… со стороны… – осторожно согласился Сергей.

– Со стороны! А во мне ни черта не менялось. Довольно мерзко: на поверхности бурлит, а внизу как плавала сырая картошка, так и плавает.

– Да что ты мне громоздишь заковыристые эти, как их, пируэты, – в сердцах сказал Бабкин. – Скажи прямо: ну не любил! Очуметь какая баба – но вот не любил, и все.

– В том-то и беда, что любил.

– Тогда не понимаю, как это: любовь – и сырая картошка.

Макар посмотрел на него со странным выражением зависти и жалости.

– Твое счастье, что не понимаешь.

– Слишком сложно для меня, – пробормотал Бабкин. – Я понимаю, если б ты там младенца с матерью бросил без алиментов или под горящий танк не лег… А это все у тебя от избытка свободного времени и простых углеводов. В рыбе твое спасение и в сырой свекле.

На бревне возле избы курил старик, вытянув тощие ноги в шлепанцах. Макар взглядом спросил разрешения, и тот ободряюще кивнул.

Завязался разговор, который Илюшин умело вывел на Гурьянову.

– Кира Михайловна? – удивленно переспросил старик. – Ты что, голубчик! Она у нас человек знаменитый!

– Знаменитее главы администрации?

Старик смерил его презрительным взглядом.

– Я не понимаю, – сказал Макар. – В Беловодье Гурьянова живет не с рождения. Приехала, учила в школе детей…

– В школе и умрет, я полагаю, так сказать, на боевом посту. В чем вопрос-то твой?

– Почему она, а не кто-то из старожилов?

Старик усмехнулся:

– Не знаю, понятно тебе будет или нет. Когда Гурьянова здесь прожила года четыре, может, пять, в конце декабря на рынок пришел Паша-мясник, а в руке у него был топорик. В то время построили новый павильон для мясного отдела взамен старого рынка, а места распределили черт-те как. То ли по глупости, то ли кто денег в нашу администрацию занес, но я так думаю, первое, потому что никто в своем уме на такое безумство бы не пошел. Мясник на рынке – это кто?

– Человек, который продает мясо.

– Бестолочь! Мясник на рынке – царь и бог! Это тебе не фрукты-овощи и прочее баловство. Хозяин! А тут у него законное место отняли. Под Новый год! Вся выручка – псу под хвост, а главное, перед другими большое унижение.

Он строго погрозил Илюшину:

– Я тебе не какой-то там свидетель, который один хвост собачий видел, да и тот в кусты уполз. У меня на рынке была надобность, я за ней приплелся по холоду. Морозно было! А народу – уйма, столпотворение вавилонское. Даже в валенках мне все ноги оттоптали. И вдруг открывается такая живописная картина: в ворота входит Паша-мясник, а с ним братва – человек двадцать, и руки у них не пустые. Паша топориком поигрывает, у прочих тоже всякое-разное. Викинги! Только рожи наши, рязанские, и пар от них валит.

Народ зашумел, к прилавкам отхлынул и ужался в объемах. Проход, значит, расчистили. Дураков нету под руку выпившему Паше соваться! Будешь лежать частями – слева вырезка, справа окорок, и обратно тебя не соберут, чай, не конструктор. А пришлые мясники… Вот, кстати, – перебил он сам себя, – пришлых там было два человека, может, три, а все прочие торговали наши, местные, с тем же Пашкой десять лет бок о бок стояли. Но ему кровь в голову ударила. Все, кто не рядом, – враги! К тому же он поддатый был, Паша-то.

Мясники, которые за прилавками, они сразу прочухали, к чему все катится. А кому охота глазами лупать, пока его режут, как корову на бойне? Похватали инструмент и один за другим наружу. И вот, значит, батальное полотно. – Старик обвел широким жестом пустую улицу. – Слева – Паша сотоварищи, справа – весь мясной ряд выстроился свиньей, а между ними длинный проход. И тишина! Только старуха какая-то выкрикнула: что ж вы творите, ироды! Голосишко слабый, надтреснутый… – Он махнул рукой. – Короче, смертоубийство наметилось. Я такого прежде не видел и, Бог даст, не увижу. Взять по одному человеку, рассмотреть под божьим микроскопом – нормальный человек: соседу вынесет опохмелиться, бабу не обидит. А все вместе – одуревшее стадо! Хоть старуха перед ним кричи, хоть священник – толку, как от карася.

– А при чем тут Гурьянова? – спросил Макар.

– Ты погоди, не перебивай! Пошли мясники друг на друга. Из толпы пищат: милицию, милицию! А пока та милиция приедет, от людей фарш останется. Я дергаюсь, а двинуться не могу: сжали, как плотву в сетке. И вроде бы все бежать должны, а куда бежать? Попадешь под топор. И вот что удивительно: вроде как предстоит жуткое побоище, а вокруг все обычное до судороги в кишках. У кого-то бутылки в сумке позвякивают, от кого перегаром несет, а голову отвернешь – собака на дороге развалилась возле теплой трубы и носом в пах тычется. Вот от этой собаки у меня самый большой ужас случился. К нам без одной минуты смерть явилась, а она яйца лижет, падла!

Старик глубоко затянулся.

– Ну, двинулись эти, с топорами: морды отупевшие, зенки стеклянные. Только слышно: хрусть-хрусть, хрусть-хрусть по снежку. Господи, думаю, спаси нас, грешных! И тут, значит, пальнули.

– Как пальнули?

– Оглушительно! Бабахнуло так, что все присели. На лицах одна мысль: милиция прибыла! Хвала засранцам – раз в жизни вовремя. Мясники встали разом, как кони, а милиция почему-то молчит. И вдруг началось: трах, бабах – искры падают, уши заложило!

– Фейерверк… – изумленно протянул Макар.

– Молодец, догадливый! Все взрывается, трещит, а самих огней толком не разглядеть, небо-то светлое. Пока стреляло, все стояли по стойке смирно, а как закончило, никто не шелохнулся. Окаменели. Ждут чего-то, а чего – никто не знает. Но если кто крикнет «режь», начнут резать. Вдруг забирается на прилавок с фейерверками баба в пуховичке, и все видят, что это учительница. А ну, кричит, разошлись по домам, болваны!

Старик удивленно покачал головой.

– И ведь не сказать что орет, со стороны посмотреть – даже не напрягается, а разлетелось по всей площади, аж пес про свои причиндалы забыл. Должно быть, их в институтах этому учат. С таким выражением у нее получились эти «болваны»… Мясники стоят, мнутся, вроде как сами не понимают, что случилось и куда теперь идти. Учительница с прилавка спрыгнула легко, как девчонка, сумку свою с мандаринами подхватила и пошла по проходу. Лицо надменное! Возле Истомина, Пашкиного товарища, задержалась. Я уж думал, сейчас объявит, что у его оболтуса двойка по поведению – для полноты картины, так сказать. Но он и без этого подпрыгнул и, значит, как мальчишка пищит: «Разрешите с сумкой помочь, Кира Николаевна». А она ему в ответ холодно: «Кира Михайловна». И мандарины свои протягивает.

Ну и все враз закончилось. На другой день разобрались, где кто торгует. О том, что накануне чуть не поубивали друг друга, никто не вспомнил, как не было.

– Надо думать, Гурьянову больше никто не называл Кирой Николаевной, – сказал Илюшин.

– Ни одна живая душа, – заверил старик. – Запомнили ее имя-отчество крепче, чем свое.

– А какая у вас надобность была на рынке? – полюбопытствовал Макар.

– Веничком хотел разжиться, попариться в баньке на праздник.

Илюшин двинулся дальше. Активная дамочка, нехотя признал он. Решения принимает быстро, мыслит небанально. М-да…

Интуиция подсказывала, что они с фотографом связаны, но пока никто даже не намекнул на эту связь.

2

Утром, спустившись с чердака, Марта обнаружила привычную картину. Бабка всхрапывала, свесив руку с кровати. Бутылка закатилась под стол. К тяжелому духу примешивался посторонний запах, тоже дрянной: забытые на ночь щи обидчиво пузырились в кастрюле. В холодильник не убрала бабка, а шинковать капусту снова придется Марте.

Она проветрила комнату, вылила скисшую дрянь. Ломоть белого хлеба, смазанный маслом и густо посыпанный сахаром, положила на комод – съест по дороге.

Перед уходом Марта провела ревизию холодильника. Помидорного рассола оставалось на два пальца – вот и славно, не придется лезть в погреб. Можно было бы оставить старую хрычовку и без рассола, но Марта предвидела, что Галина потащится за новой банкой и, как пить дать, свернет шею, загремев с крутой лестницы. Господь хранит пьяных лишь для того, чтобы они помучились с бодуна, а на похмельных ему плевать.

Каждый раз, когда Галина принималась орать гадости про отца, девочка клялась себе, что утром выльет рассол в унитаз. Бабка грохнется в погреб и сломается пополам!

Останавливало ее, среди прочего, одно понимание, которым она ни с кем не могла поделиться. Марта умела видеть несбывшихся людей.

Сбывшаяся бабка ставила на стол бутылку, словно давила прессом несуществующих чертей, по утрам мутно глазела вокруг, ворочалась, охала, без конца врала, занимала у соседки денег и называла ее дурой; пахла кислятиной; готовила хоть и вкусно, но ужас как грязно – свинья из корыта чище ест. У несбывшейся бабки голос был звонкий, она бранилась весело, без злобы, и с соседками ругалась, но потом шла мириться и приходила пьяненькая, добренькая; варила щи, подворовывала муку на хлебозаводе, любила брать на руки плачущих ребятишек – они у нее сразу успокаивались.

Или Валя Домаш. Валю перекорежило так, что не узнать. Несбывшаяся носила длинную золотую косу. Выглядела как девушка, то есть обычная девушка, а не то, что сейчас. У нее был голос!

Иногда сквозь получившегося человека просвечивал тот, другой. Как-то раз на чердаке Марта нашла тряпичную куклу с глазами-пуговицами – страшную как черт, криворучка шила, – и положила на стол возле пьяной бабки, прикорнувшей, как обычно, щекой на скатерти. Расчет был на то, что, проснувшись, Галина узреет страшилище и завопит.

Бабка приоткрыла глаза. Сонный взгляд остановился на кукле.

– Анечка… – совершенно трезвым голосом сказала она. – Где ты, маленький?

Черты лица поплыли, сквозь них белой кувшинкой, всплывающей через муть на поверхность болота, проступила нежность. Марта замерла. Глаза бабки закрылись, и через минуту раздался храп. Тогда Марта бережно взяла тряпичное страшилище и унесла на чердак, прижимая к груди. Вещи, умеющие проявлять несбывшихся людей, очень редки.

Ее деревянная лошадка из таких.

Надо похвастаться перед Валей! Та не станет задавать лишних вопросов. Быть может, у нее найдется свободное время, и тогда они будут валяться прямо на теплых половицах возле окна и листать какую-нибудь смешную книгу. В прошлый раз Валя притащила огромный том в серой обложке. Марта решила, что ее ждет ужасная скучища, но внутри оказались черно-белые комиксы, совсем короткие. Марта так хохотала над ними, что на шум прибежала заведующая и разогнала их. Как же звали художника… Имечко – словно бульдога стошнило.

Хлопнула дверь, и вскоре Марта была далеко.

– Песок из обуви вытряхни! – приказала библиотекарша, едва посетительница шагнула через порог.

– А читательский билет вы у меня не спросите? – смиренным голосом осведомилась Марта.

– Вытряхнешь, тогда и спрошу.

Кикимора! Серьги золотой струйкой льются на плечи, на вязаной кофточке цветет искусственный ландыш, а все равно видна сущность ее вредная, болотная.

Инга Валерьевна недолюбливала Марту. И почему! Из-за дурацкой ошибки: при первом знакомстве Марта недослышала ее имя и на всю библиотеку назвала Рындой Валерьевной. Откуда ей было знать, что от зычного окрика кикиморы в болоте дохнут пиявки… «Рында» приклеилась намертво.

– А Валя сегодня работает?

– Не кричи! Мешаешь посетителям.

– А Валя работает? – шепотом повторила Марта.

Рында поджала губы.

– Валентина Петровна! – негромко позвала она.

Если ей и ответили, Марта не услышала. Она приподнялась на цыпочки, пытаясь рассмотреть в зазорах между книгами знакомую фигуру.

– Идет она, идет, – сказала Рында, раздражаясь непонятно отчего.

Увидев девочку, Валя просияла.

– Инга Валерьевна, мы на минуточку, можно?..

«Просит она! – сердилась Марта, пока Валя вела ее за собой. – А сама мне что читала?»

Полная цитата никак не всплывала в памяти, только ее начало, и пришлось додумывать, руководствуясь богатым жизненным опытом. «Никогда и ничего не просите, – с удовольствием проговаривала про себя Марта. – Никогда и ничего, особенно у тех, кому даже в рожу плюнуть и то слюней жалко. Двиньте им в морду – сами предложат и сами все дадут».

Они прошли длинным ущельем, образованным высоченными книжными шкафами, протиснулись в какую-то щель и оказались в отгороженном закутке, освещенном полуденным солнцем. Приглушенные голоса посетителей были едва слышны. Казалось, книги смыкают плотные ряды и бесшумно перестраиваются в лабиринт, чтобы никто другой не отыскал пути в их укрытие.

В раскрытое настежь окно ветер нес птичий щебет.

– Что сегодня будем читать? – спросила Валя.

– Давай того же художника!

– Бидструпа? Подожди, принесу.

Они беззвучно хихикали над карикатурами, когда Марта вспомнила про лошадку.

– Валь, смотри.

– Ой, чудо! – Девушка бережно взяла игрушку. – Похоже, ручная работа. Откуда она у тебя?

– Подарок!

Марта чуть не проговорилась о странствиях на том берегу. Ее осенила новая мысль.

– Когда у тебя перерыв?

– С двенадцати до часу, а что?

– Давай погуляем сегодня!

– Ну, давай, – неуверенно согласилась та. – Правда, я хотела пообедать…

– Поголодаешь, – без обиняков заявила Марта. – Тебе есть вредно.

Всю дорогу Валя бесконечно пила воду из пластиковой бутылки, отдувалась, утирала пот, но безропотно топала за легконогой Мартой.

Они поменялись ролями.

Валентина, большой добрый дух, смотритель сокровищницы, открывающий кладоискателю пещеру за пещерой, принадлежала миру библиотеки. Провести годы, замуровавшись среди стеллажей, – это ли не счастье? Место, где запахи неизменны; стеклянный шар с летящей внутри книжной пылью.

Марта приходила извне, рассыпала песок, обрушивала стопки книг, и эхо ее голоса независимо бродило по служебным помещениям. Безжалостное дитя, ловец ветра. «Выдернула меня, как репу из грядки, – думала Валентина, – и тащит за собой неведомо куда». На ее глазах дерево торопливо втянуло корни, пересекавшие путь Марты. «Брось меня в лесу на неделю – даже костей не найдут, а она заберется в лисью нору, и ее примут как свою».

Едва они вышли на обрыв, чаячий грай смолк. Внизу перекатывались волны. Над рекой неторопливо кружила хищная птица.

– Ястреб… – Валя приложила ладонь козырьком ко лбу и зачарованно следила за полетом.

– Это дербник, – не глядя бросила Марта.

– Кто?

– Дербник. Меньше ястреба в десять раз. Смотри вон туда! Туда!

– На лес? – непонимающе спросила девушка. – Там ничего нет…

– Там есть холм, – строго сказала Марта.

– Да, и правда… То есть нет.

– Нет?

– Это не холм, – сказала Валя, пристально вглядываясь. – Это макушки деревьев, которые поднялись над остальными. Я не совсем уверена, но, по-моему, так высоко могут вырасти пихты. Их в вашей области хватает.

– В вашей области! – возмущенно передразнила Марта. – Это холм!

Валя кротко взглянула на нее.

– Дружочек, это не так. Холмистый берег – наш, а там сплошной ровный лес. Почему ты решила, что это холм? У тебя превосходное зрение, я же знаю.

Марта вполголоса начала:

Встали ночью в хоровод Ведьма, леший, черный кот, Старый гном и домовой. Прячься быстро кто живой! Клад зарыли под холмом Ведьма, леший, старый гном, Домовой и черный кот. Там один из них умрет. Слышишь ночью жуткий вой? Ведьма, леший, домовой…

– …черный кот и старый гном – кто остался под холмом? – закончила Валя.

Девочка оторопела.

– Ты не можешь знать… откуда… ты недавно приехала… Кто тебе рассказал?!

– Да никто мне не рассказывал. – Валентина села на траву и вздохнула. – Это из одной книги, нашей, библиотечной.

– Книги?

– Да. Довольно малоизвестной. Ты думала, это местный фольклор?

Марта молчала. Валя посмотрела на покрывало леса, перевела взгляд на девочку:

– Только не говори, что ты собиралась искать под ним клад…

– Ты что! – вскинулась та. – К реке ходить нельзя!

Глаза ее были абсолютно честны, и девушка успокоилась.

Выходит, нет никакого холма, думала Марта, и нет мертвого хранителя клада, запертого под землей, а значит, не с кем договариваться, чтобы забрать у него золото.

От потрясения она опустилась рядом с Валей и привалилась к ней.

– Если бы ты нашла клад, что бы с ним сделала? – спросила та, ковыряя веточкой сухую землю.

У Марты не нашлось сил на выдумку.

– Мама этой весной уехала к тетке, – безучастно сказала она. – Та болеет, никак не может вылечиться. Я знаю, больным собирают деньги, чтобы они поправились…

Марта замолчала. Все напрасно, раз под холмом нету клада, да и самого холма не существует. Пускай бы эта тетка сдохла, сдохла, сдохла!

– Я твою маму даже на фотографиях не видела. – Валя сбросила туфли и вытянула ноги. – Какая она?

– Без понятия. Она тут сто лет не появлялась!

– Всего несколько месяцев. Вы часто созваниваетесь?

– Каждый день… – неохотно признала Марта. – Но после этих разговоров только хуже! И вообще – может, пока я ее не видела, у нее уже горб вырос и бородавки!

Валентина прыснула. Марта возмущенно покосилась на нее. И ничего смешного!

– А твоя мама какая? – после долгой паузы спросила она, просто из вежливости. Но Валя что-то не торопилась с ответом, и девочка вывернула голову. Уснула, что ли?

Валя смотрела перед собой пустым взглядом. Как будто все разом перестало существовать: и лес, и река, и Беловодье, и даже Марта… Что-то сломалось в ее большом неловком теле. Жизнь закончилась – потому и молчала стая на островке: чайки чувствуют мертвецов.

Марта завизжала в голос. Валя вздрогнула и тотчас из покойницы превратилась в живого человеческого человека с круглым раскрасневшимся лицом и глупой челкой, прилипшей ко лбу.

– Господи! Что?! Тебя змея укусила? Змея, да? Покажи где!

Она ощупала Марту, ища след от укуса.

– Почему ты закричала? Что случилось?

– Это с тобой что случилось! – Девочку колотила дрожь. – Ты сидела как мертвая! Как… как мой папа!

Она разрыдалась, уткнувшись в мягкий бок.

– Прости, прости, – сокрушенно забормотала Валя, гладя ее по спине. – Я не хотела тебя пугать, честное слово. Все дело в моей матери. Я… не очень люблю ее вспоминать.

– Почему? – Марта подняла к ней зареванное лицо.

– Потому что я ее ненавижу.

Марта шмыгнула и утерла слезы. Валя умеет ненавидеть? Вот это новость.

– Что она тебе сделала? – Любопытство окончательно вытеснило недавний ужас. Марта села, поджав ноги, собираясь выслушать страшную историю.

– Как-нибудь в другой раз.

– Почему не сейчас?

– Мне трудно об этом говорить.

Валентина поднялась, стряхнула с юбки прилипшие хвоинки и попыталась надеть обувь. Ступни распухли, пока она сидела на жаре, и, подхватив туфли, девушка пошла обратно по тропинке, ойкая всякий раз, когда под ногу попадалась иголка.

– Тебе все трудно, – проворчала Марта, наблюдая за ней.

Вскочила, стащила кроссовки и промчалась мимо пыхтящей бедолаги, подпрыгивая на бегу.

Когда все посетители ушли, Валентина отыскала в ящике нужную карточку.

– Черный кот и старый гном, – задумчиво повторила она. – Кто остался под холмом?

– Что ты там нашептываешь? – Инга Валерьевна поправила длинные китайские палочки, удерживавшие сложное сооружение на ее голове. Марта, едва увидев, обозвала их шампурами; вспомнив об этом, Валентина с трудом удержалась от смеха.

– Мне просто интересно, кто в последний раз брал эту книгу.

– Какую?

– «Две смерти матушки Мидоус».

– Не читала…

– А вот Никита Мусин читал, – пробормотала Валентина.

* * *

Она приехала в Беловодье в марте – худшее время для перемены места и участи. Март – бездомный месяц, голодный и злой. Ему не прибиться ни к весне, ни к зиме, и оттого он не дает обрести пристанища и людям.

День, утро и ночь состояли из промозглых сумерек, в которых менялось лишь направление ветра. В комнатке, которую сняла Валентина, на стене висел портрет Менделеева с цитатой, пересекавшей его широкую грудь: «Истина открывается в тиши тем, кто ее разыскивает». Буковки были бисерные, плотненькие, черные, и с восьми шагов казалось, будто бороду великого химика покидает караван вшей.

– Покушать бы мне отыскать, – обращалась к нему Валентина.

Менделеев надменно отмалчивался.

Другого человека март прогнал бы из Беловодья, но Валентину придавило к новому месту собственной тяжестью.

Когда она обжилась в библиотеке, стало легче. Правда, стоило ей начать хрустеть печеньем, на нее глядели неодобрительно, но тут уж Валентина ничего не могла поделать. В конце концов, если есть библиотечная мышь, значит, может существовать и библиотечный хомяк.

Киру Гурьянову она впервые увидела в начале апреля. Та заглянула в библиотеку, чтобы узнать, не вернули ли учебники по психиатрии. Когда директриса уходила, Валентина смотрела ей вслед, затаив дыхание.

К заказанным книгам она присовокупила еще две, выбрав их со всем тщанием, и отнесла в школу.

Гурьянова оказалась доброжелательна и мила. Расспросила о переезде. Дала пару советов.

Валентина вернулась на работу окрыленная. Ей не приходилось жаловаться на антипатию или равнодушие; все, с кем она знакомилась, были к ней добры. Но быть удостоенной внимания самой Гурьяновой – иное дело!

Правда, Инга сказала гадость:

– Не путай хорошее воспитание с расположением.

Валя притворилась, что не слышит.

Пару недель спустя она уже прибегала в школу на правах своей. Ее познакомили с Шишигиной. Валентина немедленно заказала в Интернете витамины для суставов и стала учить старуху пользоваться алиэкспрессом и айхербом. Теперь она делила время поровну между библиотекой и яблоневым садом, где дожидалась окончания рабочего дня Киры Михайловны: та имела обыкновение засиживаться в школе. Заведи Гурьянова щенка лабрадора, он не был бы с ней так счастлив, как Валентина.

С каждой встречей она обнаруживала все новые точки соприкосновения. Обе закончили педагогический. На их полках стояли одни и те же книги. И ту, и другую судьба привела в Беловодье.

«Господи, – с чувством говорила Валя перед сном, обращаясь к насупившемуся Менделееву, – спасибо тебе, что надоумил меня приехать сюда».

– Она хотела бы жить на Манхэттене и с Деми Мур делиться секретами! – напевала Валентина по дороге в библиотеку.

Будь ее воля, она разогнала бы всех учеников и толстокожих родителей, воровавших бесценное время их общения, и затопила бы берег реки: Гурьянова любила бродить там одна и каждый раз с необъяснимым упорством отказывалась от компании Валентины. Девушка понимала: директриса так исстрадалась от одиночества, что боится поверить в милость судьбы.

Грезилось Валентине: она мечется в постели, у нее жар, врачи обмениваются шепотками: «В двух шагах от смерти…» В вене игла, из носа торчат трубочки кислородного катетера… нет, трубочек не надо, это неэстетично. Тревожно подает голос кардиограф. За стеклом палаты – испуганное бледное лицо. «Пустите меня к ней!» – слышится будто сквозь вату. И вот прохладная рука касается ее лба. «Бедная моя девочка…»

В конце апреля Гурьянова спустила на воду свою лодку. Валентина надеялась дождаться приглашения, однако ее намеки таяли в воздухе, и она поняла, что настало время решительных мер. Пора сломать стену отчуждения. Все знали, что Гурьянова рыбачит одна, но разве их не связывали особые отношения?

– Кира Михайловна, можно мне завтра с вами?

Валентина напросилась к директрисе домой под предлогом разговора о переезде. Комнату она менять не собиралась, да и Менделеев в последнее время отчетливо подобрел.

Гурьянова улыбнулась и отрицательно покачала головой.

Валентина зависла между двумя невербальными сигналами. Улыбка означает «да». Покачивание головой – «нет».

Но ведь сначала была улыбка. Значит, скорее да, чем нет.

– Я могу грести, – оживленно предложила она. – Если вы меня научите, я даже могу выловить какую-нибудь рыбину. А правда, Кира Михайловна, научите меня! Пожаа-а-алуйста!

Валентина умоляюще сложила руки, постаравшись придать лицу выражение одновременно дурашливое и трогательное.

Взгляд Гурьяновой, странно задумчивый, обескуражил ее. Казалось, вовсе не о предстоящем открытии навигации размышляет Кира Михайловна.

Валентина почувствовала себя не в своей тарелке.

– Сядь, пожалуйста, – попросила директриса.

Валя неловко опустилась на стул, Гурьянова села напротив.

– Постарайся понять, что я скажу. То, что ты делаешь по отношению ко мне, некрасиво. Даже если тебе кажется, что в твоем поведении нет ничего дурного.

– Что? – изумилась Валентина.

– Ты, видимо, не осознаешь, как это выглядит со стороны.

– Я просто хочу с вами дружить!

– Ты превращаешь меня из живого человека в функцию, задача которой сводится к тому, чтобы обслуживать твой эмоциональный голод. Это называется «расчеловечивать», и я не позволю тебе этого сделать – для твоего же блага.

Валентина хватанула воздух ртом.

– Кира Михайловна, это жестоко!

– Жестоко было бы поддерживать в тебе иллюзию душевного родства. Я не стану подкармливать тебя жалостью. Этого не заслуживаем ни я, ни ты. – Она сделала паузу и добавила, чеканя слова: – Я тебе не мать и быть ею не желаю.

Валентина дернулась, словно от пощечины.

– При чем здесь… Почему вы…

– Тебе знакомо слово «тантамареска»? Это плоская ростовая фигура с прорезью для лица. За этот месяц ты преуспела в ее создании. Но не жди, что я безропотно стану просовывать в нее голову.

– Вы ничего не поняли! – выкрикнула Валентина, захлебываясь слезами. – Вы… вы книжек по психиатрии перечитали! Я страдала, меня через мясорубку провернуло… вам в кошмаре такого не приснится! Вы же знаете, кто моя мать! Знаете, просто никогда о ней не говорите! Кто вам позволил… нельзя, вы не смеете так со мной обращаться… я живой человек, а вы на меня как на насекомое…

Почему Гурьянова не утешает ее? Разве она не видит, как ей плохо?

– Это потому что я жирная, да? Так и скажите! Да, я толстуха! И лодка ваша прекрасная затонет подо мной! Признайтесь! Вы поэтому все это?..

Кира вздохнула.

– Пока ты ищешь себе родителей, – негромко сказала она, – пока ты прощупываешь, к кому бы тебе удочериться, прильнуть несчастненькой малышкой, которой в детстве не хватало тепла и света, – так вот, пока ты делаешь все это, ты останешься беспомощной пиявкой, которая только и умеет, что присасываться к большим теплокровным существам. Твоя собственная кровь будет жидкой и зеленой. Пока ты жмешься к чужому костру, тебе всегда будет холодно. Единственный для тебя способ согреться – разжечь свой собственный.

Валентина почувствовала себя так, словно ее поочередно окунули в ледяную воду и кипяток. Смысл речи Гурьяновой неумолимо доходил до ее сознания. Кажется, впервые она увидела себя со стороны – и ужаснулась.

– Но что мне делать?

– Ищи сухие ветки, – пожала плечами Кира Михайловна.

– Как? Я здесь никто! Никому не нужна…

Она жалобно всхлипнула.

– В этом городе все становятся больше собой, чем где бы то ни было, – задумчиво сказала Кира.

– Не понимаю, о чем вы…

– Тебе и не нужно. Сначала разреши себе жить, затем увидишь, где ты находишься.

– Но я здесь совершенно одна, – упавшим голосом сказала Валентина.

– Это верно. – Кира поднялась. – Тебе выпала большая удача.

– Значит, вместо того, чтобы подать вашей попрошайке на бедность, вы измордовали ее до кровавых соплей. – Шишигина громко фыркнула, потревожив дремавшего на подоконнике кота. – Мои аплодисменты! Сопроводили апперкоты поучительным наставлением, а?

– Полным метафор и патетики, – невозмутимо согласилась Гурьянова. – Лет до двадцати пяти это отлично работает, затем дети умнеют.

– Не говорите ерунды! Дети умнеют после пятидесяти.

Кира погладила Дусю.

– А ну как после вашей воспитательной беседы несчастная толстуха отравится снотворным?

– Тогда в читальном зале не придется раньше времени менять половицы.

Шишигина расхохоталась:

– Да вы, голуба, становитесь прожженным циником!

– Я никогда не относила себя к пролайферам, Вера Павловна.

– Увольте! Я отказываюсь понимать этот ваш новояз.

– В узком смысле это движение за запрет абортов. В широком – за защиту любой жизни и признание ее ценной по умолчанию.

Старуха разгладила на коленях складки тяжелого платья.

– И не жаль вам эту дурочку? Все-таки быть дочерью Раткевич… М-да. Кстати, где сейчас эта гадина?

– В тюрьме, надо думать.

– Чтоб она там и сдохла… – пожелала Шишигина и, поймав укоризненный взгляд Гурьяновой, пожала плечами: – Я, знаете ли, не пролайфер.

Неделю спустя после этого разговора в дверь библиотеки протиснулась рыжая девочка, выглядевшая так, словно ее вынудили прервать бои в грязи.

– Кира Михайловна меня прислала, – хмуро сообщила она. – Фиг ее знает, зачем это ей сдалось… – Девочка окинула взглядом стол, и лицо ее оживилось. – Ой, а это что у вас, бутербродики?

Глава 8

1

Когда поезд набрал скорость, Бабкин неторопливо разложил на столике натюрморт: два мясистых узбекских помидора, пять огурцов и пучок замусоленного укропа. Извлек из сумки складной нож и принялся кромсать овощи над миской. Укроп порвал руками, нож вытер салфеткой.

Задумался: съесть салат в таком виде? Попросить у проводника сметану? Вопрос был серьезным, не вопрос даже, а выбор из двух стратегий: довольствоваться ли малым, оберегая внутренний покой, или позволить людям извне разрушить бесценное уединение в надежде, что польза превысит вред.

Его размышления прервал стук в дверь.

Да чтоб вас, в сердцах сказал Бабкин. За тебя все выберут и салат твой сожрут.

Но это всего лишь кто-то из пассажиров ошибся купе.

В Кургане Бабкин почти сразу нашел адрес Наума Рудинского. Гостиница Сергея была в паре кварталов от нужного дома, и он прогулялся пешком, обдумывая план разговора.

Мужчина, открывший дверь, выглядел старше Германа Черных лет на пятнадцать. Он до такой степени напомнил Бабкину его давнего знакомого, без всякого сомнения находящегося в эту минуту в Москве, что Сергей обмер.

– Опять счетчики? – хмуро спросил Рудинский. – Что вы так смотрите?

– Извините… Вы на коллегу моего удивительно похожи, – выдавил Бабкин, приходя в себя.

Тот усмехнулся.

– А вот охотно верю. Я всем кого-то напоминаю! В какой город ни приедешь, на улице бросаются обнимать. Если бы миловидные женщины… Сплошь потасканные хрычи! Вопиющая несправедливость: душевное мое устройство незаурядно, а в габитусе, так сказать, самобытности – кот наплакал. Найти бы того кота да усы ему вырвать!

Из короткой речи хозяина Бабкин сделал несколько важных выводов.

Разговорчив.

Жалеет себя.

Одинок.

Домашних животных не держит.

Он ехал сюда, собираясь надавить на Рудинского, но сейчас передумал.

– Наум Ефимович, меня зовут Сергей. Я по делу к вам. Можно войти?

– Какому еще делу?

– Насчет Германа, вашего друга. – Бабкин вовремя сообразил, где совершил ошибку. – Или давайте где-нибудь на нейтральной территории побеседуем. Харчевня имеется поблизости? Может, пивная?

Рудинский подслеповато уставился на него.

– Имеется, – буркнул он наконец. – И пивная, и пельменная. Одна в морозилке, другая в холодильнике.

…Старик шаркал по тесной кухне: шух-шух, шух-шух-шух. Казалось, квартиру проектировал архитектор, измерявший ее площадь не в метрах, а в шлепанцах. Восемь шлепанцев в длину, пять в ширину.

Бабкин скрючился возле стола, за которым мог с удобством устроиться разве что кот, тот самый, которого у хозяина не было.

– Возьмите, допустим, спортсменов, – хорошо поставленным голосом объяснял Рудинский. – Если по каким-то обстоятельствам – из-за травмы, например, – они вылетают из большого спорта, вернуться обратно им архисложно. Такие случаи наперечет! А я обнаружил, что можно вылететь из жизни, – на собственном, увы, опыте. Казалось бы, ну что – жизнь! Где ты, там и она. А вот и нет!

Он удрученно покачал головой.

– Не понимаю, Наум Ефимович…

В соседней комнате Сергею бросилась в глаза фотография: молодой Рудинский обнимает красивую статную женщину и толстого мальчика лет пяти.

– Любовница была, – бормотал хозяин. – А у кого не было? Мужик – существо полигамное! – Он стукнул себя в грудь.

Бабкин соотнес начало истории с волевым лицом женщины на снимке и догадался, чем кончилось дело.

– Да! Метался! – ожесточенно продолжал Рудинский. – Сердце рвалось пополам. Любовница – кошечка! Ах, грация какая! Спинку изогнет, коготки выпустит – все отдашь. Жена – хозяюшка, руки золотые.

«А ты поганка дряхлая», – мысленно сказал Бабкин.

– Но с Иришкой-то я молодел! Страсть, трепет! В шестнадцать лет такого не испытывал, как в тридцать. Решился: ухожу к ней. – Он разложил пельмени по тарелкам. – Являюсь на следующий день с цветами, а она сияет ярче солнца. «Счастье какое, – твердит, – Наумчик, какое счастье! Я беременна!» Врачи давно сказали: не будет детей. Ей ликование, а я приуныл. Вот же влип! У меня свой пацан дома, между прочим. Это получается – шило на мыло менять? А парение души? А полет? Я все взвесил и понял, что чуть не допустил ужасную ошибку. Ведь уже чемодан с антресолей достал! Я ей, конечно, в лицо говорить ничего не стал, чтобы будущую мать не огорчать, а вернулся домой и написал подробное письмо.

– Письмо?

– Десять страниц! Объяснил, что не могу бросить сына, и лучше пожертвую своим счастьем, чем разобью ему сердце. Красиво получилось… – Рудинский мечтательно вздохнул. – Сам его три раза перечитывал.

– Вы не предложили ей сделать аборт?

– Убить моего ребенка? Никогда!

– Я так понял, вы даже не собирались с ним видеться, – осторожно сказал Бабкин.

– Это не имеет ровно никакого значения! Мое продолжение, моя кровь… Я никогда бы ее не простил, поступи она так.

– Но хоть алименты…

Рудинский погрозил пальцем.

– А вот денежные вопросы попрошу в личное не впутывать!

– Понял, – кивнул Сергей. – Не впутываем.

– Два года прошло, у меня с Катей новая волна чувств. Катя – это жена… И вдруг однажды… долго рассказывать, но все выплывает на свет. Стечение обстоятельств, будь оно проклято! Не одну жизнь погубили совпадения. Скажу одно: сходство у ребенка со мной было слишком очевидным, чтобы оставаться незамеченным.

– А кто родился?

– Ах, какая разница! Ну, дочь… Катя все узнала. Больше того, она пришла к Ирочке и имела с ней долгую беседу. Я звоню домой с работы, спрашиваю, не нужно ли зайти в продуктовый, а мне в ответ: «Я сегодня встречалась с твоей любовницей». Ох… Я, конечно, не медля ни минуты вместо продуктового полетел в ювелирный. Купил бесподобное кольцо – вы понимаете: чтобы искупить вину…

– Я понимаю…

– …на колени упал перед женой, твержу: никого не нужно, кроме тебя, бес попутал, а на ту вертлявую бабу мне плевать, это даже не увлечение, просто краткое помутнение рассудка! – Рудинский страдальчески прижал руки к сердцу. – И знаете, что она мне ответила? Никогда в жизни не догадаетесь. «Любовницу я могла бы тебе простить, а то письмо никогда не прощу». При чем здесь письмо? Оно ведь даже не ей было адресовано!

– Женщины… – со сложным выражением сказал Бабкин.

– Забрала Ванечку и ушла. Не взяла даже кольца. Что мне оставалось?

– Поехать с кольцом к любовнице? – предположил Сергей.

– Вот видите! Так поступил бы на моем месте каждый. Однако и там случилось странное! Меня не пустили дальше порога… Я не мог поверить: нас связывала такая страсть, и что же – все забыто? Есть ли предел мерзости человеческой?

– Нету, – искренне сказал Бабкин.

– Я умолял ее! Спросил – неужели она готова лишить ребенка отца? О, это наигранное удивление в ее глазах! Она имела наглость ответить, что у него есть отец. Мне, как нищему, разрешили заглянуть в детскую сквозь щелочку, и там… На диване какой-то ухарь в подштанниках баюкал дитя. Мое дитя!

Рудинский промокнул бумажной салфеткой выступившие слезы.

– После этого все пошло под откос. Я болел. Страдал. Никто не пришел меня поддержать, кроме Германа. Вот цена женской верности!

2

Это невозможно подделать, думал Сергей. Витиеватость, свойственную пожилым мужчинам, у которых всегда почему-то свитер усыпан хлопьями перхоти. (Удивительное явление, если вдуматься: как будто за строй речи и повышенную сухость кожи головы отвечает один и тот же ген.) Простодушие подлеца. И при том – искреннюю бескорыстную любовь к другу.

Снимки в «Одноклассниках»: сосновый берег, смеющийся Герман с удочкой, они вдвоем с Наумом на фоне палатки. Письма: не только электронные, но и бумажные. «Это совершенно другое дело, – вдохновенно объяснял Рудинский. – Попробуйте написать хотя бы две страницы от руки, и вы убедитесь». Рассказывая о Германе, он преображался. Казалось, перед Сергеем переписанный набело вариант Наума Рудинского, из которого добросовестным редактором тщательно вырезаны скотство и душевная глухота.

Бабкину и прежде встречался этот феномен, и каждый раз он вспоминал любимый Машин «Шериданс», кофейно-сливочный ликер в бутылке из двух секций. Он не был любителем метафор, но сравнение напрашивалось само: в человеке есть светлая и темная части, и его близким достается из той и из другой. Однако попадались бутылки, из которых вытекало не одновременно, а поврозь; получалось, что одним приходится довольствоваться темным содержимым, в то время как другим льется только светлое, без примесей, хотя конструкция бутылки этого не предусматривала.

Помимо прочего, существовала еще и больница.

То, что собирался сделать Бабкин, на первый взгляд казалось невыполнимым. Двенадцать лет отделяло его от того дня, когда Наума Рудинского привезли в общую палату после операции.

Но память – удивительная штука. В юности Сергей думал, что от постоянного соприкосновения с другими людьми она должна истираться, точно камень, нескончаемо омываемый человеческими волнами. Оказалось, все наоборот. Внутренняя пропускная система при большом потоке посетителей переключалась в режим архивирования. Самую крепкую память на лица он наблюдал у воспитателей, следователей, проституток.

И врачей.

Он приготовился забрасывать свою сеть широко. Доктора, санитарки, медсестры – в больнице должен был остаться хоть кто-то, видевший Рудинского. Видевший – не значит запомнивший, но Бабкин руководствовался простым правилом: вероятность успеха любого плана напрямую зависит от того, предпринимаешь ли ты действия для его осуществления.

Вот, помнится, с Машкой… Сколько они были знакомы к тому моменту, когда он сделал ей предложение? Две недели или три…

Казалось важным выяснить это, пока он не вошел в больницу, словно знание могло каким-то образом вооружить его, и Бабкин полез за телефоном.

– Привет! – сказал он. – Я по делу. Никакой болтовни!

– Как обычно, – согласилась жена.

– Жуешь, что ли? – подозрительно спросил Сергей.

– Ну, жую…

– А что жуешь?

– Без болтовни! – напомнила Маша.

– Ну, ладно… Слушай, не могу вспомнить, сколько мы были знакомы, когда до меня дошло, что лучше всего нам немедленно пожениться?

В трубке хмыкнули.

– Вот этого не надо, – попросил Бабкин. – Илюшин и так на меня хмыкает по три раза за день.

– А до тебя и не доходило. Это я тебе сделала предложение. Пока! У меня окрошка стынет.

В трубке раздались короткие гудки.

– Окрошка! – пробормотал Бабкин, сам не зная, что его больше поразило: то, что он забыл обстоятельства их помолвки, или то, что окрошку можно греть.

Заведующий отделением напоминал боксера, на досуге перечитывающего Кафку. Бабкина он выслушал внимательно, одобрительно кивая, как человек, ценящий краткое и толковое изложение вопроса.

– Вот фото. – Сергей положил перед ним планшет. – Вот выписка из истории болезни. Есть шанс, что в отделении остался тот, кто может его помнить?

Заведующий поднял брови.

– В каком смысле «остался»?

И тут Бабкин понял.

– У вас люди держатся за работу, – полуутвердительно сказал он.

– Само собой! Как иначе? Вы уровень безработицы представляете?

– Откуда мне, – искренне покаялся Бабкин. – Я столичная штучка.

Заведующий расхохотался. В приоткрывшуюся дверь заглянула немолодая женщина в белом халате.

– Алевтина, ты на ловца бежишь. Как раз по твоему профилю пациент. Посмотри, сделай милость…

Женщина надела очки. Прежде чем взглянуть на фотографию, она быстро изучила выписку.

– Помню его. Он у нас лежал, с тех пор раз в пару лет обследуется.

– А вы не помните, его кто-нибудь навещал?

– Навещал? Нет. – Алевтина покачала головой, но прежде чем Бабкин успел возликовать, добавила: – Его друг выпросил себе место в палате. У нас летом не так много плановых пациентов, обычно стараются перенести операцию хотя бы на сентябрь. Он пробыл здесь с Рудинским до выписки. Должна сказать, это случай уникальный. Восемьдесят процентов родственников, которые стараются лечь вместе с больным, это их жены. Наоборот тоже бывает, но реже. За всю практику вспомню с десяток пациентов, возле которых постоянно были сыновья. А вот чтобы друг – это удивительно. Как-то не принято.

– Теперь тоже припоминаю, – протянул заведующий. – Да, он от Рудинского не отлучался. Зайдешь на утренний обход – читает ему вслух. У него еще лицо… что-то с кожей…

– …в оспинах, – понуро сказал Бабкин.

– Да-да-да. Он, кстати, был приезжий.

Выйдя в больничный сад, Сергей позвонил Илюшину.

– Это не Герман, – сказал он. – Разве что тот убил пацана чужими руками. Такое алиби… дай Бог каждому!

– Кто его вспомнил? – спросил Макар.

– Заведующий отделением и лечащий врач. Оказывается, Герман вместе с Рудинским лежал в одной палате. Сидел. Реабилитировал его, короче говоря.

– Насколько приятнее иметь дело с лжецами, чем с правдивыми людьми, – удрученно сказал Макар. – Никто так не тормозит расследование, как человек, который не врет.

– Про Карнаухова он наплел нам с три короба!

– Или у остальных не хватило проницательности понять, как все было на самом деле. Ладно. Возвращайся. У нас тут интересные дела творятся.

3

«Теперь мы знаем, что Герман нам не соврал, – сказал себе Илюшин. – Тогда почему меня не оставляет ощущение, что врала Гурьянова, хотя говорили они практически одно и то же?»

Одна из свидетельниц вспомнила подростка по имени Сеня Крамник. Услышав от Илюшина, что Карнаухов дружил с ним, она удивилась.

– Поклеп это! Крамник и сам хулиганье, и водился с таким же хулиганьем. Володя их проделками не интересовался. Работящий парень, ему не до того было.

«Уж не в Чехию ли вы хотели нас отправить, Кира Михайловна?» – мысленно спросил Илюшин.

Кто-то посоветовал ему обратиться к Оксане Литвиновой. Макар дождался окончания смены на хлебозаводе и выловил ее из толпы. Это была рослая женщина с тяжелым взглядом, левую щеку которой пересекал косой шрам. При имени Гурьяновой в ее глазах загорелся фанатичный блеск.

– Пойдем-ка отсюда подальше, расскажу тебе кое-что, чего больше никто не расскажет.

Она отвела его не домой, а в заведение под названием «Сосисочная». Макар почти не удивился, обнаружив в меню только пельмени и салат «Мимоза».

– Гурьянова – страшная баба, – сказала Литвинова. Она выбрала столик в углу, рядом с которым никого не было, но все равно приглушила голос и подозрительно оглядывалась. – Выгнала из школы мою дочу, приревновала ее, сучка. Ирка молодая, красивая! Физкультурница! А та… Ну, ты видал ее. Она и пятнадцать лет назад была такая же унылая – не баба, а счетная доска. Старые девы все злобные, одна хуже другой.

– К кому приревновала? – спросил Илюшин.

Литвинова взмахнула рукой:

– А! Я, думаешь, знаю? Мужиков в школе хватает. Физик, географ… не помню, кто еще. Но на нее ни один не польстился.

– Гурьянова все эти годы живет одна?

– В том-то и дело! Это неспроста, уж ты мне поверь. Ирочку любили все, и ребятки, и учителя… А уж родители нарадоваться на нее не могли! Ко мне каждый день кто-нибудь да подходил: спасибо вам, Оксана Ивановна, за вашу доченьку, низкий вам поклон! – Литвинова утерла рукавом слезу. – Гурьянова такого вынести не могла. Науськала старуху, налила ей яда в уши, и та уволила мою девочку. Уехала Иришка, теперь работает в другом городе. Раз в полгода видимся – разве это дело? Гурьянова мне всю жизнь, считай, сломала: у меня ведь, кроме дочи, никого нету. Но это еще не все, считай, только затравку услышал. Она ведь к нам из Москвы приехала, Гурьянова-то, а зачем, почему – никто не знает. Был у нас такой Алексей Буслаев – ты, должно быть, слыхал о нем. Большого ума человек! Порядочный, щедрый, а красивый какой! Ему бы в администрации сидеть, а не этому… пузатому. Он тоже понял, что Гурьянова – последняя дрянь, и стал докапываться до правды, выяснять, отчего эта змея в наш городок приползла, хотя у нее не то что родни – ни единой знакомой души тут не водилось. И кое-что выяснил!

– И что же? – спросил Макар, потому что Литвинова смолкла.

– А вот этого никто не знает. Погиб он. Мы с ним виделись незадолго до его смерти, он у меня покупал икону, оставшуюся еще от деда. Денег много дал, не обидел. А перед уходом говорит: не переживай, Оксана Ивановна, недолго твоему врагу осталось тут жить. Я, говорит, такое нарыл! Вот подвезут мне доказательства – и поднимем шум, чтобы у всех на нее глаза открылись, а не только у нас с тобой. – Оксана вновь утерла слезы. – Ничего не успел Алексей Викентьевич! Я уж и к Яицкому на прием ходила, упрашивала его, чтобы продолжил дело Буслаева после его гибели… Но тот – тьфу, слюнтяй, а не мужик.

Дальше рассказ Литвиновой сделался неинтересным: она обвиняла всех в потакании директрисе и костерила власть. Расставшись с ней, Илюшин вернулся тем же путем к хлебозаводу и наткнулся на женщину, которую видел в толпе вместе с Оксаной: она стояла у ворот, болтая с подругой. Макар был любопытен, а чутье подсказывало, что сама Литвинова не даст ему честного ответа. Он завязал с женщинами разговор и между делом спросил:

– А что, у вас опасное производство?

– С чего ты взял?

– У Оксаны Ивановны шрам на лице…

Они переглянулись и одновременно хмыкнули.

– Это у нее от дочки на память, – объяснила первая. – Ту из школы уволили, она пришла домой злая, как собака. Слово за слово, поругались они, и Оксана грохнула об пол тарелку. А Ирка схватила осколок, полоснула Оксану по щеке, перепугалась и давай паковать вещички, пока мать заявление не написала.

Вернувшись домой, Макар связался с одним из старых московских знакомых и попросил найти ему все, что можно, о Гурьяновой.

На следующий день пришли три письма с вложениями.

Кира Михайловна вовсе не была старой девой, как утверждала Литвинова: она вышла замуж в двадцать один год и овдовела пятнадцать лет спустя; ее муж разбился на вертолете в одной из рабочих поездок вместе с тремя другими пассажирами и экипажем. Детей в браке не было.

– Замуж после вдовства не выходят по двум причинам, – пробормотал Макар, – если брак был очень счастливым или если он был очень несчастным. Я бы поставил на первое.

Гурьянова еще два года проработала в школе, но уволилась после громкого скандала. Помощник Илюшина прислал несколько статей. Приведенные журналистами факты во многом противоречили друг другу, и четкой картины не вырисовывалось, но ясно было одно: в классе Гурьяновой по программе инклюзии оказался ребенок с особенностями развития, и она с ним не справилась – он нанес себе повреждения во время урока. Две статьи намекали на вину учителя, допустившего, а то и спровоцировавшего срыв мальчика; в третьей журналист задавал риторические вопросы о качестве российского образования.

Макар нашел очень короткую запись интервью с матерью школьника. «Я не хочу никого обвинять, – повторяла тихая испуганная женщина, отворачиваясь от камеры, – никто не виноват. У меня нет претензий к школе». После этого ведущая сообщила зрителям, что в настоящее время ребенок находится в больнице и врачи отказываются давать комментарии о состоянии его здоровья.

Странная история, подумал Илюшин. Если была доказана вина Гурьяновой, как она смогла вновь устроиться в школу и вырасти до целого директора? Возможно, в трудовой книжке осталась запись «уволилась по собственному желанию» и никто не стал интересоваться ее биографией. Если дело обстояло именно так, Литвинова права: в руках Буслаева оказался сильный козырь против Гурьяновой.

А отчего скончался Алексей Викентьевич?

Выяснив это, Илюшин чертыхнулся. Приехал, называется, в тихий городок разыскивать сбежавшего юнца.

Глава 9

2005 год

1

Двадцать восьмое июня.

Двадцать девятое июня.

Тридцатое.

С некоторого времени Киру сопровождал призрачный силуэт, оставаясь на границе видимости. Он подслушивал их разговоры, читал ее почту, наблюдал, как они встречаются с Шишигиной.

– Это не более чем игра воображения, – сказала старуха, когда Кира поделилась с ней. – Если постоянно думать о белой обезьяне, рано или поздно у вас начнут пропадать бананы. Что вы решили с ночевками?

– Олеся будет оставаться у меня. Это вполне естественно, к тому же ко мне труднее забраться, чем к вам, если ему придет это в голову. И ребенку спокойнее.

Начиная с мая, они с Ильей порознь бродили по городу. С виду бесцельно, однако в действительности Кира составляла свою собственную карту Беловодья. Щели в заборах, дома без хозяев, тихие переулки: разветвленная сеть потайных ходов, из которых мог появиться крысиный король и скрыться с добычей. Но, кроме этого, на карте один за другим возникали места, которые сторож обозвал скрадками. «Это вроде засады на зверя или птицу, – пояснил он. – Если на дереве, то лабаз. А на земле вот скрадок».

Отсутствие в городе ресторанов искупалось тем, что при каждом магазине работали кафетерии, где за столиком можно было выпить какао и съесть ватрушку. Кира тщательно отметила их все. Скамейки, детские площадки… Помощь Щербы оказалась неоценимой: он легко определял места, где занимающийся своим делом человек не привлекал внимания и в то же время мог обозревать окрестности. Коридор библиотеки, из окон которого просматривалась вся улица. Крошечный садик, разбитый при церкви. Рыночная площадь, где можно было бесконечно бродить мимо лотков, книжная лавка, подвальчик сапожника, возле которого для клиентов, согласных подождать, стояли два стульчика. В отдаленных районах города подобных укрытий было куда меньше, а в некоторых не оказалось вовсе. Подумав, решили запретить Олесе уходить туда.

В конце июня маленький летний лагерь при школе прекратил свою работу. Все дети разъехались, кроме троих, и оставшихся без присмотра разобрали учителя.

Олесю Максютову приютила Гурьянова.

Четыре лета подряд, думала она. Не июнь, не август – всегда июль. Почему?

Мать Олеси, полоумную бабу, временами забывавшую, что у нее есть дочь, услали к дальней родне. Если все пойдет так, как задумано, в конце лета к девочке приедет бабушка и навсегда увезет из Беловодья.

«Если».

Охота началась. Они привязали к дереву барашка с золотым руном и оставили посреди чащи.

…В последний вечер июня они собрались вместе.

– И все-таки: появились хоть какие-то мысли, кто это может быть? – спросила Шишигина.

Илья молча взглянул на Киру.

Смешно, подумала она, три заговорщика: старуха, женщина и калека. Единственным местом, где они могли собираться, не вызывая подозрений, была школа. Учительница, директор, сторож – что может быть естественнее. Щерба находился при старом особняке неотлучно, Гурьянова и Вера Павловна приходили туда каждый день, несмотря на каникулы.

У преподавателей в школе всегда найдутся дела.

– Кто угодно! Женщина, старик… Есть только одно условие, которому он соответствует: это человек, который не вызывает подозрений.

– …ни у девушки, ни у ребенка, – дополнила Шишигина. – Однако круг не слишком-то сузился. Кто вообще в этом городе вызывает подозрения?

Кира покосилась на сторожа. Поняв, о чем она думает, тот криво усмехнулся.

– М-да. Вот из вас, Илья, получился бы образцовый маньяк, – согласилась Шишигина. – Вы облегчите нам задачу, если признаетесь, что убили всех этих несчастных.

Щерба впервые за вечер разомкнул губы.

– Хватит с меня убийств, Вера Павловна.

– Возвращаемся к тому, с чего начали, – торопливо сказала Кира. – Мы не знаем, кого ждем. Но он должен заговорить с Олесей. Утаскивать всех жертв силой… нет, не получилось бы… Кто-нибудь услышал бы крики. Все они шли с ним добровольно.

– Менты? – предположил сторож.

– Мы с Верой Павловной уже думали об этом. Да. Милиционер подходит.

– Особенно наши выродки, – прибавила Шишигина. – Кто еще?

– Продавщицы. Соседи. Господи, да кто угодно! Хоть Буслаев…

«Или Буслаева».

Шишигина метнула на нее испытующий взгляд.

– Может, хотя бы древних старух исключим?

– Не исключим, – сказала Кира. – Про мать Спесивцева помните? Закапывала останки жертв, а минимум трех заманила в квартиру сама. А еще были Шарлин и Джеральд Гальего, а еще Фред и Розмари Уэст – семейные пары.

– По двое, значит, душегубствовали, – задумчиво сказала Шишигина. – А ребенка среди них не было?

Гурьянова и сторож уставились на нее.

– В смысле, ребенок заманивал, а взрослый убивал?

– Именно, Кира Михайловна, именно.

Кира глубоко задумалась. За эти месяцы она прочла о десятках уголовных дел, одно чудовищнее другого. Книги приходили по почте. О ее внезапном интересе к серийным убийствам не должна была знать ни одна живая душа, а кроме того, Шишигина выяснила, что трое из четырех исчезнувших были записаны в библиотеку. Библиотекарь вызывает так же мало подозрений, как милиционер.

– Конечно, бывают дети-убийцы, – взвешивая каждое слово, сказала она. – Агрессия у них часто направлена на своих близких, хотя встречаются и изверги вроде Джесси Помероя. Но во-первых, мне не попадались случаи, где ребенок осознанно работал бы приманкой. А во-вторых, у этих преступлений есть своя специфика.

– Какая?

– Дети не убивают взрослых, если только это не члены их семьи.

– Хоть что-то хорошее, – вздохнула Шишигина. – Между прочим, Илья, а что это вы такое вытачиваете? Пугающе напоминает осиновый кол.

– Так ведь упыря ловим, – усмехнулся сторож.

– Вы помните, что мы его не трогаем? – забеспокоилась Кира.

Продолжая строгать деревяшку, Щерба утвердительно кивнул.

– Илья, мы с вами не ведем записей на бумаге, только в телефоне. Постоянно держите девочку в поле зрения.

– А если она к подружайке топает в гости?

– Звоните мне или Вере Павловне, – подумав, решила Кира. – У Олеси с собой телефон, я позвоню и отвлеку ее чем-нибудь. В дом ей заходить нельзя, ни к подружке, ни к соседке, ни к репетитору по музыке – ни к кому.

– Лады.

– И ради всего святого, будьте осторожны! Он хитер и наблюдателен. Если заметит, что кто-то из вас следит за Олесей, и догадается, с какой целью…

– …то исчезнет с концами, – закончил сторож.

Кира с Шишигиной сочувственно посмотрели на него.

– Да нет, голубчик вы мой Илья Сергеевич, – возразила старуха. – Он вас убьет.

2

Если бы Кира решила составить карту передвижений Олеси, получился бы хаос кривых. Девчонка скакала от булочной к школьному двору и обратно, за один день трижды сбегала на озеро, обошла все песочницы в пределах района и зачем-то побывала на заправке (позже выяснилось, что там продавались сосиски в тесте). Дважды ее заносило в церковь. Впрочем, дети любили священника, Кира давно это заметила.

Они следовали за девочкой неотступно, подменяя друг друга каждые три часа. Недавнее изучение города сослужило благую службу: всегда находились места, откуда они могли наблюдать за Олесей, оставаясь невидимыми для остальных. На их счастье, погода стояла ясная и теплая. Вера Павловна брала с собой книгу, Кира – блокнот для рисования. Никто не тревожил их пустой болтовней: все знали, что Гурьянова любит уединение, и относились к этому желанию уважительно, а Шишигину попросту боялись.

И все время вокруг Олеси были люди. С одной стороны, благодаря этому они не бросались в глаза, однако их список подозреваемых пополнялся с каждым днем.

По вечерам Кира осторожно расспрашивала Олесю. Многих девочка не помнила. Взрослые вечно подходят с дурацкими вопросами и несут ерунду, вроде того, как она выросла или какие у нее красивые волосы.

– Маячок бы на нее поставить, – сказала Шишигина, зайдя вечером в гости.

Кира заглянула в спальню, притушила ночник. Девочка крепко спала, разметавшись во сне, но она все равно прикрыла дверь поплотнее.

– Неожиданные познания обнаруживаете, Вера Павловна.

– И скрытый микрофон, – продолжала старуха. – Это решило бы наши проблемы. Он должен рано или поздно куда-то ее зазвать, а у него всего четыре недели, чтобы расположить ее к себе.

– Уже на пять дней меньше.

– Если, конечно, это не сосед, который ей хорошо знаком!

Кира сверилась с записями.

– А знаете, Вера Павловна, именно соседи за это время к ней ни разу не подходили.

– Тогда давайте подведем итог, с кем она общалась больше прочих.

Список состоял из пяти имен. Священник, продавщица в булочной, старшая сестра одной из Олесиных одноклассниц, у которой девочка часто бывала в гостях, старушка Кумшаева, которой не с кем было поговорить… А еще бездомный пьяница Воркуша.

– Что ей потребовалось от отца Георгия? – нахмурилась Шишигина.

Кира рассмеялась.

– Она спрашивала, нет ли у него ангельских крыльев.

– Что? – удивилась старуха.

– Театральный кружок распустили до августа, но руководитель пообещал, что они будут ставить сказку, и наша малютка играет ангела. Ей нужны два белых крылышка и нимб, и она рассудила, что логичнее всего попросить их у того, кто имеет прямое отношение к небесам.

Шишигина бросила короткий взгляд в сторону спальни.

– Я, как вы знаете, не люблю детей. Но некоторых не люблю меньше остальных. – Она помолчала. – А что с другими? Этот старый охламон… как его…

– Воркуша?

– Самый неблагонадежный тип из всех. Зачем ему отираться возле ребенка?

– Он таскал Олесе лягушек и ящериц.

– Отличный способ произвести впечатление на юную особу, – хмыкнула Шишигина. – Мне бы кто в пору моей молодости приносил лягушек…

– Добросердечный ребенок играл в милостивую царицу и выпустил пленников у меня в саду. Теперь всякий раз ступаю, как по минному полю.

Старуха постучала карандашом по тетрадному листу, на котором были записаны в столбик фамилии. Казалось, она выбирает, кого из них вызвать к доске.

– Послушайте-ка, Кира Михайловна, а что мы, собственно, знаем о Воркуше?

Кира задумалась.

Возраст? Они привыкли считать Воркушу старым, но на ее памяти он всегда выглядел так, как сейчас. Имя? Только прозвище, которое, как она полагала, было образовано от фамилии. В ноябре, если верить слухам, он уходил в большой город и нанимался сторожем в дома, откуда уезжали владельцы. Перезимовав, всегда возвращался в Беловодье.

– Он местный? – спросила Кира. – Откуда он вообще взялся?

Старуха выразительно пожала плечами.

– Не имею ни малейшего представления.

– Вы живете здесь по меньшей мере тридцать лет!

– И все эти годы он то появлялся, то исчезал, однако я знаю о нем не больше вашего. Видите ли, при каждом городке есть свой Воркуша. Его существование никого не удивляет и в равной мере никого не интересует. Он безобиден, незаметен, от него бывает толк… У меня он, случалось, клянчил деньги, когда ему требовалось срочно похмелиться. Я никогда не отказывала, поскольку терпима к порокам ближних.

Кира выразительно хмыкнула.

– …однако Воркуша этим не злоупотреблял. Он, конечно, пропойца, но из щепетильных. И, между прочим, у меня сложилось впечатление, уж не помню почему, что он неплохо образован.

– В общем, человек не совсем простой, но на первый взгляд совершенно безвредный, – подытожила Кира.

– Или кажется таким. Он сторожит вашу лодку?

– В обмен на небольшую оплату и разрешение использовать ее.

– Зачем?

– Он уходит рыбачить каждый год выше по течению, где богатые уловом заводи. Через неделю как раз должен уплыть.

Шишигина помолчала.

– О чем думаете, Вера Павловна? – спросила Кира.

– Размышляю, не на берегу ли пропали двое детей.

Прошел еще день. Илья временно поменялся с Кирой телефонами, попросив научить его пользоваться камерой. Кира заверяла, что способна фотографировать Олесю и сама, но сторож настаивал, и она уступила.

У них не было никаких зацепок. Олеся, привыкшая рассказывать Кире о событиях прошедшего дня, с удовольствием изображала в лицах тех, с кем встречалась. Интуитивно она уловила, что учительнице нравится, когда она излагает все в подробностях, и стала запоминать своих собеседников. Священник при встрече угостил ее баранками и звал заходить почаще. Злобная бабка на улице хотела наускать собаку, но та, учуяв баранки, поклялась девочке в верности. Продавщица расспрашивала, когда вернется мать. Какая-то мелкая вредина отказалась пускать ее на горку.

«Священник, священник, – повторяла мысленно Кира. – Неужели он? Боже мой, только не это».

Маленький кроткий отец Георгий, всегда добрый к детям и, по мнению прихожан, слишком многое им позволявший. В притворе по его распоряжению поставили разноцветные скамейки для малышни и крошечный столик, с которого любой мог взять фломастеры и раскраску (Кира, зашедшая однажды в церковь погреться во время январских морозов, обнаружила в пустом выстуженном помещении суровую старуху с усами, которая, скрючившись на скамье, самозабвенно раскрашивала бабочку). Как будто этого было мало, плотник смастерил для священника клетки, и тот установил их в церковном дворе, а внутри рассадил невесть откуда привезенных декоративных крольчат и морскую свинку. Крольчатам обрадованные дети таскали свежие одуванчики и клевер, а свинка, ко всеобщему восторгу, обнаружила уникальный певческий талант и мелодично высвистывала три ноты из песни «Василек, василек» в обмен на сельдерей. К холодам отец Георгий перетащил весь этот зоопарк к себе домой и беспрепятственно пускал детей, забегавших навестить питомцев.

«Вы можете годами жить рядом с серийным убийцей, не догадываясь, кто он такой».

У кого всегда полные карманы печенья и райских яблок?

«Многие из них стараются завоевать расположение детей и заводят с ними тесные знакомства».

Неужели и в самом деле интуиция, знание людей – ничто, когда имеешь дело с недочеловеком? Кира не хотела в это верить, иначе всему ее опыту грош цена.

Воркуша в эти два дня не появлялся. Вот кто изучил город и окрестности вдоль и поперек! Хватило бы у него сил расправиться со взрослой женщиной, если она сопротивлялась? Кира вспомнила вытащенную на берег лодку. Старый бродяга только выглядит хилым…

Про Воркушу тоже не хотелось думать плохое.

Ее не оставляло ощущение, будто возле девочки скользит тень, а она, Кира, вглядывается в людей, идущих вокруг нее, взявшись за руки, точно дети на хороводе вокруг елки, и силится понять, кому из них принадлежит серый силуэт. Кто-то рядом, совсем рядом с ребенком. Сияние золотого барашка привлекло его, как они и рассчитывали. Но где он? Отчего не выходит на свет?

«…зачастую отличаются находчивостью и незаурядной выдержкой…»

Отличаешься ты или нет, мысленно сказала Кира, но до августа тебе не дотерпеть.

Следующим утром за три часа дежурства Кира успела занести в список двух мам, чьи дети карабкались по турникам вместе с Олесей, и Анну Козарь. Почтальонша подходила к девочке дважды, причем второй раз изменила ради нее свой маршрут. «Только не Козарь», – с привычной уже тоской подумала Кира.

«А ты надеялась, это будет господин Павлюченко собственной персоной?»

К концу третьего часа возле Олеси, убежавшей играть к пруду за хлебозаводом, неожиданно для Киры возник Федя. Девочка поначалу отнеслась к нему настороженно, но десять минут спустя уже болтала как со старым знакомым.

«Этого еще не хватало».

Вместе они пробыли не больше получаса. Кидали камешки с берега, устроили запруду, выловили сачком не то рыбешку, не то лягушку. Один раз Кира напряглась: эти двое затеяли толкаться, и Федя чуть не уронил девочку в воду. Когда парень, прихрамывая, убежал, она выдохнула с облегчением.

«Сколько ему?»… Мысленно подсчитав возраст, Кира неприятно удивилась. Семнадцать. Ей отчего-то казалось, что Федя младше: не только из-за его отставания, но и потому, что он выглядел субтильнее ровесников.

Семнадцать лет – взрослый парень.

Дети старались держаться от Феди подальше. К нему прочно привязалась кличка «Дурик». Как-то раз один мелкий наглец, знающий, что от Дурика можно не опасаться получить сдачи, подбил дружков: они привязали к нему, как к собаке, консервных банок и провели по улице с криком: «Дефективного ведут!». Вмешательство Киры не потребовалось: узнав о случившемся, родители выпороли зачинщика и месяц не выпускали из дома. Кира догадывалась, что взрослые прибегли к жестокому наказанию не столько из-за сочувствия к дурачку, сколько из трепета перед Буслаевыми.

А ведь боятся Алексея Викентьевича, подумала она. Конечно, причина – в его особом положении, в дружбе с Завражным. Но было и еще кое-что.

Если бы существовал дом для слухов, то в подвале, за тяжелой железной дверью, запертой на десять замков, жили бы пересуды бледные, беззвучные, такие, что рождаются не из шепотков, а из взглядов и умолчания.

Превращению этих слухов из привидений дома в жильцов, пусть и таящихся под полом, косвенным образом поспособствовала сама Кира. Когда занятия с Федей были закончены, она прекратила все отношения с его матерью и отцом. Интуиция подсказывала, что их двери отныне для нее закрыты. Не осталось ни одной причины лицемерить. «Будьте осторожны, – предупреждала Шишигина, – с этого мерзавца станется выгнать вас из города. Думаете, он забыл, как вы пытались поднять шум? Мне кое о чем рассказывают… Он ничем не побрезгует».

Не из страха перед этой угрозой, а, скорее, из-за старомодного воспитания Кира продолжала здороваться с Буслаевыми. Но и только.

Она недооценила, как много взглядов к ней приковано, и переоценила свою выдержку. «Вы знаете, голубушка, что болтают о вашем отношении к Алексею Викентьевичу?» – поинтересовалась однажды Шишигина. Кира пожала плечами. «Что я не испытываю к нему особой симпатии, надо думать». Директриса усмехнулась. «Передам дословно, чтобы вы не тешили себя иллюзией, будто я преувеличиваю». Она выпятила нижнюю челюсть, закатила глаза и доверительным баском произнесла: «Ненавидит она его лютой ненавистью».

Шишигина посмотрела на растерянную Киру и укоризненно покачала головой: «Молчи, скрывайся и таи, как рекомендовал небезызвестный вам статский советник».

Кира последовала совету, но было поздно.

Если просочиться за дверь с десятью замками и постоять, прикрыв глаза, можно различить едва слышное и очень, очень осторожное: «С ним что-то не так».

И дело ведь было не в том, что одухотворенное лицо директора музея от злобы искажалось до неузнаваемости. Кто красив, когда сердится? И даже не в том, что Алексея Викентьевича все чаще охватывала диковатая лихорадка: движения становились дергаными, губы раздвигались в широкую улыбку, однако взгляд был сосредоточенным и обращенным внутрь, словно Буслаев рассматривал в собственных мозгах что-то неожиданное.

Некоторых при виде Буслаева посещала неясная тревога. Она была сродни беспокойству человека с чрезвычайно развитым обонянием, который и самому себе не может объяснить, что гонит его прочь из дома. Тем временем на чердаке искрит никому не видимый провод; нагреваются балки, хоть пока и не горят. Однако пожар случится. Это лишь вопрос времени.

– Еще один день впустую!

Шишигина в сердцах скомкала листок и швырнула в мусорную корзину.

– Вера Павловна!

Кира достала лист, расправила. Случайные имена, бессодержательный треп. Опять в списке фигурировал священник: похоже, девочка взяла за правило проведывать его хотя бы раз в день. Опять Анна Козарь. Нет ни Лидии Буслаевой, ни ее мужа, – а ведь она втайне рассчитывала на то, что рано или поздно они появятся.

– Как-то так выходит, что возле нашей девки трутся одни нормальные, – выразил общие чувства Илья.

– Он и будет казаться нормальным, – рассеянно отозвалась Кира. Она по привычке сунула карандаш за ухо и перечитывала конспект Олесиных бесед. Конечно, нужно делать скидку на детскую забывчивость… Но убийца должен рано или поздно зазвать ее в укромное место, пообещав награду. Отчего же он этого не делает? Отчего не проявляет себя?

– Может, он пока только клинья подбивает, – пробормотал сторож.

– Ставлю на отца Георгия. – Шишигина неприятно хрустнула пальцами. – Они там через одного педофилы.

– Где – там?

– В Ватикане.

– Да ну вас, Вера Павловна…

Кира подошла к окну. Ночь теплая, душноватая, густая, как кисель. Город рассыпан в ней светящимися крошками.

И над его холмами, над рекой, над смятым покрывалом леса белеет лунная полынья, из глубины которой смотрит на Киру безымянное нечто.

– Что вы там разглядели, Кира Михайловна?

– Не знаю… Лицо на луне.

– И так-то этим рылам вокруг несть числа, а вы дополнительные изобретаете!

Прошло совсем мало времени, мысленно сказала Кира, еще только начало июля, так отчего нас охватила тревога? Не надеялись же мы, что он выдаст себя сразу? Нет. Мы настроились на долгое ожидание. Дело не в том, что нам не хватает терпения, вовсе нет, но кажется, будто он совсем рядом, в двух шагах от нас.

Вокруг луны собрались облака. Подул ветер, и в мертвенно-белой глубине что-то изменилось. Неожиданно с поразительной четкостью вспыхнул в голове предутренний сон. Во сне Кира брела на чей-то тихий плач, вокруг клубился голубоватый туман, из которого появлялись и пропадали странные существа. Ее обогнал единорог, такой усталый, словно возвращался с тяжелой рабочей смены, а навстречу, держась в паре метров над землей, выплыла рыба, не то щука, не то сом, и посмотрела Кире в глаза осмысленным, совершенно человеческим взглядом. Кира вспомнила, что в таких случаях принято называть желание, но царь-рыба опередила ее: глуховато, не разевая зубастой пасти, выговорила: «Отыщи его». Взмахнула хвостом, изогнулась – и вдруг на мгновение стал виден белокаменный город на ее спине. Киру охватило неописуемое чувство: каждой клеткой своего тела она ощущала неостановимое движение гигантского существа, уносившего ее прочь, и в то же время стояла неподвижно, глядя вслед уменьшающемуся городу. Туман рассеялся. Кира сделала шаг, поскользнулась на радужной чешуе, начала падать и проснулась.

«Отыщи его».

Длинное, странно блеснувшее облако на миг пересекло луну, словно полоснуло ножом. Перед глазами Киры снова возникла рыба: спина ее была рассечена, из раны вытекала кровь.

Сторож с Шишигиной переговаривались вполголоса. «…как не заметить, если трое по очереди присматривают за девчонкой! Слепцом нужно быть…» – «Зря вы это, Вера Павловна, мы ж не в открытую, а со всей осторожностью…» – «Бросьте, Илья Сергеевич! Полагаете, ваш охотничий стаж делает из вас детектива?» – «Какая разница, где зверя выслеживать?» – «Существенная!»

– Илья, а что с моим телефоном? – чужим голосом сказала Кира.

Двое за спиной сразу замолчали.

– Все в порядке, Кира Михайловна? – спросила Шишигина после долгой паузы.

Кира наконец обернулась.

– Да… Вспомнилось кое-что. – Она тряхнула головой. – Так что насчет мобильника? Он пригодился?

Щерба засуетился, выудил серебристый телефон из глубин своей клетчатой рубахи с сотней потайных карманов. Кира шутила, что у Ильи с собой все на тот случай, если он окажется на необитаемом острове. В этой шутке была лишь доля шутки. Неприятная часть, приходящаяся на правду, заключалась в том, что любой человек, набивая свои карманы разнообразными предметами, среди которых, допустим, наручники и моток бечевки, имеет в голове картину потенциального бедствия, на которое рассчитаны его запасы. Кира даже отдаленно не хотела представлять, к чему готовится школьный сторож.

– Я пощелкал малость, – сказал Илья. – Не сразу разобрался, куда нажимать, но потом вроде как пошло. Человеческие-то мозги избирательные. А электронным все равно, им о нашей девчушке беспокоиться не надо.

– Ну, давай поглядим. – Старуха полезла за очками.

Все трое склонились над телефоном. У этой модели был маленький узкий экран, а снимал Щерба из рук вон плохо, наводя резкость куда попало, и поначалу Кира вообще не понимала, что за размазанные пятна в кадре. Но потом увидела рыжий затылок – он бросился в глаза, как красное яблоко в траве, – и без труда достроила вокруг него фон и статистов. Илья трижды менял дислокацию, следуя за девочкой. Аллея Славы, где в этот день впервые заработал фонтан; церковный двор; палисадник перед домом одной из Олесиных подружек.

– На ходу фоткал, – пояснил Илья, когда пошли кадры совсем неразборчивые. – Шел по другой стороне улицы.

– Конспираторы хреновы, – проворчала старуха. – Однако в таком виде это совершенно неудобоваримо. Пожалейте мои глаза, Илья Сергеевич! Неужели нельзя привести ваш, так сказать, репортаж в божеский вид? Я имею в виду, напечатать обычные бумажные карточки, хоть матовые, хоть глянцевые.

– Школьные принтеры для этого не предназначены, – объяснила Кира. – На выходе получится такая же мешанина, даже, наверное, хуже. Здесь вполне можно разобрать наших знакомцев, если присмотреться… Вот, например, Козарь. Отец Георгий… Узнаете, Вера Павловна?

– Положим, священника трудно не узнать. Но это все личности, от которых у нас уже мозоль на глазу. Вы идентифицируйте кого-нибудь, кто не так осточертел за эти дни и на кого мы еще не примеряли маску нашего упыря.

Старуха вернулась к началу съемки.

– Допустим, этот! – Желтый прокуренный палец ткнул в нечеткую фигуру. Кира и сторож едва не стукнулись лбами, одновременно склонившись к экрану, но вспомнить, кто это, не смогли.

– Со спины снят, – сказал Щерба. – Если б лицом…

– Будет вам и лицо! – Шишигина пролистала снимки.

– Постойте-ка! Вот же он.

Очень похожая фигура пересекала нижний угол кадра, в то время как девочка поднималась по дорожке к церкви. В этот раз камера запечатлела темно-зеленую клетчатую рубашку и стриженый затылок.

– Илья, кто это?

– Не помню, – недоуменно отозвался сторож. – Чертовщина какая-то. Получается, он недалеко от меня прошел?

– Это, наверное, разные люди, – решила Кира. – Двое мужчин примерно одинакового телосложения. И не тощие, и не толстые.

– Посмотрите-ка сюда…

Оба уставились на то, что показывала старуха. Щерба снимал вслепую, держа телефон на уровне живота, так что тот наводился произвольно на ближайший объект, и четкий снимок у него получился лишь чудом. Это была предпоследняя фотография: заваленная почти на сорок пять градусов полоса зелени, торчащий вверх обломком тонущего лайнера угол белого здания с облупившейся штукатуркой, рыжая девочка на длинных ступеньках, выбегающая из пространства за границей снимка. Она улыбалась во весь рот, адресуясь кому-то, кто не попал в объектив старенького аппарата. Тот, кому предназначалась ее улыбка, отражался в падающей, как и все остальное, створке библиотечного окна: сгорбленная спина, зеленая рубаха.

– Минуточку! – Киру осенило. – Илья, а ведь это мое дежурство, а не твое. У меня записано: четырнадцать двадцать, библиотека. Я должна находиться… – она соотнесла пространство кадра с реальным, – вот здесь! – Начертила ногтем крестик на столе, в трех сантиметрах от внешнего края телефона. – Рядом с Ингой, она как раз покурить вышла. Как получилось, что ты в это время фотографировал Олесю?

Щерба смутился.

– Что же здесь непонятного, – усмехнулась Шишигина. – Илья Сергеевич по окончании своей вахты не угомонился, как договаривались, а отправился дальше геройствовать.

– Издалека я снимал, – неохотно сказал Щерба. – Сами видите, никому на глаза не попался. Даже Кира Михайловна меня не заметила.

Старуха принялась выговаривать ему – совершенно таким же тоном, каким отчитывала курящих старшеклассников: суховато, с усталой брезгливостью; сторож молчал, на лице его ничего не отражалось. Кира слышала Шишигину словно через закрытую дверь: ее мысли занимал не Илья, нарушивший правила, а человек в зеленой рубашке.

Она была там. На ее глазах девочка взбежала по ступенькам и скрылась за тяжелой библиотечной дверью, чтобы спустя двадцать минут появиться с книгой.

Как могло случиться, что она не заметила человека, оказавшегося неподалеку от Олеси, даже если он задержался всего на секунду? Ребенок улыбнулся – кому? Что за человек-невидимка, как в рассказе Честертона, скользил среди них, оставшись лишь на матрице сотового телефона? Отец Браун схватил убийцу; им оказался почтальон. Но на фотографии не Анна Козарь.

Проще всего разбудить девочку. Если и Олеся не вспомнит, кто ей повстречался, то все происходящее окончательно перейдет в область мистики. Но Олеся, конечно же, вспомнит. Вопрос заключается не в имени, которое она назовет, а в том, отчего они с Ильей не увидели того, кто был у них под носом.

Человек, которого никто не замечает…

Примелькавшийся на улицах бродяга вроде Воркуши? Священник? Монтер?

И вдруг Кира поняла.

– Фотограф!

Шишигина осеклась на полуслове. Сторож подался вперед с изменившимся хищным лицом.

– Он к ней не подходит близко!

– Потому и спина сгорбленная…

– Его не замечает никто!

– Пять дней таращились сквозь него, а не видели.

– …везде отирается, все его знают.

Илья коснулся экрана, все посмотрели на снимок. Теперь перед ними был обычный кадр с непродуманной композицией. Олеся позировала на ступеньках библиотеки, фотограф согнулся, ловя нужный ракурс. Кира даже рубашку вспомнила, зеленую, в крупную клетку, он ее иногда узлом завязывал на животе и становился похож на школьника, играющего в ковбоев.

– Это же глупость сказочная, – сказала Кира удивленно. – Беспросветная моя глупость. У Германа в ателье висит фото Хохловой с ее натуральным цветом волос. Он каждый день ее видел в этом образе, а мы гадаем, кто мог помнить о том, что она рыжая. Любой из детей пошел бы с ним не задумываясь, он часто просит их позировать на выгодном фоне. И взрослые тоже…

– Он навроде пугала, – неясно выразился Щерба.

Шишигина озадаченно взглянула на сторожа, и Кира поняла ее недоумение: сложно вообразить горожанина, который выглядел бы менее грозным, чем Герман. Но ей было ясно, что имеет в виду Илья. Они перестали видеть человека за его функцией; роль вышла на первый план, вытеснив того, кто ее придумал: как если бы костюм остался на сцене, взмахивая пустыми рукавами, в то время как актер быстрыми шагами удалялся прочь.

Валентина, неутомимый популяризатор ютубовских приколов, однажды показала ей ролик, где люди в белых и серых футболках перебрасывались баскетбольными мячами. Кира дождалась конца, но повода для смеха не обнаружила и вопросительно подняла брови: на что она потратила три минуты жизни? «А вы обезьяну видели?» Валя едва удерживала смех. И все-таки не выдержала, захохотала, уставившись на изумленное и растерянное лицо Киры, когда та стала пересматривать ролик и заметила пританцовывающего человека в костюме гориллы, дважды пересекавшего линию игроков. «Это тест на внимательность, – сказала Валентина, светясь от радости – ей удалось озадачить всеведущую Гурьянову. – Люди, которые пристально следят за одним объектом, часто упускают из виду другой. Между прочим, после этого ролика сняли еще один, очень похожий. К тому времени тест обрел популярность и большинство зрителей знало, что нужно дождаться гориллы. Ну и дождались, ага. – Она снова прыснула. – Только пропустили исчезновение одного из игроков и замену цвета фона с красного на желтый».

Никто не принимает во внимание пугало, когда нужно пересчитать людей, пропалывающих огород.

– Кира Михайловна, – почти весело сказала Шишигина и потерла руки, – а ведь мы нашли эту сволочь.

Глава 10

1

Никита размышлял сутки. Целых двадцать четыре часа его мысли занимала только Шишига, включая те, что были потрачены на сон. В сновидении она заявилась к нему домой, пила чай из его любимой чашки, а когда он потребовал от родителей выгнать старуху, декорации неуловимо изменились и оказалось, что это они сидят у нее в гостях. Проснулся он ужасно сконфуженный и с такой отекшей физиономией, словно и правда всю ночь хлестал чай.

Мерзкая старуха проросла в его голове, как хвощ.

Сложность заключалась в том, что Мусин не знал, буквально, с какой стороны к ней подойти. Шишига, при внешней обветшалости, представлялась чем-то вроде крепости: кое-какие кирпичи раскрошились, но стены стояли крепко.

А ведь она у него в руках. Ему принадлежит тайна, которую она хранит так крепко, что не осмеливается обсуждать по телефону. Осталось самое простое: дать понять Шишиге, что она целиком зависит от него.

Самое простое, м-да…

Никита хорошо разбирался в людях, когда дело касалось их грешков, слабостей и страхов. Он был червяк, забиравшийся в червоточину, проложенную не им. Из этой норки, озираясь и принюхиваясь, можно было понять о человеке практически все, а главное, нет лучше места, чтобы куснуть влажную податливую мякоть.

Однако там, где людишки проявляли характер, Мусин утрачивал свои поистине незаурядные способности – точно шулер, у которого отобрали крапленую колоду. Никита не понимал секрета чужой силы, а все непонятное вызывало у него страх. Потому-то Марта Бялик так легко выбила его из седла.

Грязная воровка! Все знают, что в дом ее пускать нельзя. Кое-кто утверждал, будто у девчонки клептомания, но Мусин был уверен, что это чушь, Бялик пользуется своей безнаказанностью.

Девчонка воровала со странной избирательностью: никогда не брала ни денег, ни драгоценностей, зато не могла пройти мимо вещи зеленого цвета. Интересно, где она хранит добычу? Точно не дома: бабушка у нее строгая и хорошо знает свою внучку, наверняка она регулярно обыскивает каждый угол. Значит, должно быть тайное место. Если проследить за гадиной… Там наверняка целая гора чужого добра.

«Можно было бы сказать, что надоумила Макеева», – подумал Никита без прежнего воодушевления. Прекрасная идея за несколько последних дней как-то потускнела.

Это все Шишигина, старая навозная куча. Одна вонь от нее! Зуб можно дать, каждый в городе вздохнул бы с облегчением, сломай она шею.

– Тук-тук-тук.

Мусин поежился. Он явился пораньше, чтобы не пошли слухи, и теперь его бил озноб от утренней прохлады.

– Кто там?

– Это я, Вера Павловна!

– Кто я?

– Никита.

– Какой еще Никита?

– Мусин! Никита Мусин.

Он решил, что сработает только прямой удар. Шишига испугается, и это должно случиться на его глазах. Неустрашимая ведьма растает, как Гингема, облитая водой; останется дряхлая тупая старуха.

Дверь распахнулась.

– Вера Павловна, я хотел извиниться…

Заготовленная фраза, которая должна была заставить Шишигу расслабиться, пропала втуне.

– Мэ-у, – гнусаво сказали внизу.

Мусин подпрыгнул.

– Киса! – заискивающе сказал он. – Кисонька!

– Мэ-у, – повторил кот.

Шишигиной не было видно. Создавалось ощущение, что дверь ему открыла черная тварь. Мусину некстати вспомнились глупые слухи о том, что кот душит куриц и таскает их для старухиного супа.

– Что тебе нужно?

Старуха обнаружилась в кресле возле окна.

– Вера Павловна, я хотел, чтобы вы знали…

– Не мямли! – оборвала она. – Рассусоливать тут еще с тобой… Ты, я так понимаю, явился с покаянием? Оставь его при себе, мне оно ни к чему, лучше вон мусор прибери перед крыльцом, когда выйдешь.

Мусин не сразу понял, о каком покаянии идет речь, и вдруг сообразил: ведьма решила, будто он пришел извиняться за выдумку с Макеевой. Она ни на секунду не допустила, что перед ней враг, которого есть за что уважать; она пожалела для него пяти минут, пяти поганых минут!

– У меня для вас пренеприятнейшее известие! – провозгласил он, внутренне рассмеявшись тому, как вовремя выскочила из него эта фразочка. – Найден ваш внебрачный внук!

Он не удержался: шаркнул ножкой и отвесил шутовской поклон.

– Мальчик, ты идиёт? – удивленно спросила Шишигина.

Отчего-то этот «идиёт» взбесил его больше, чем все остальное.

– Правнук! – выкрикнул он. – На том берегу – а? Зачем вы его прячете? Там опасно, ножку поранил – и капут! Опасная вещь – заражение крови, нас на уроке учили.

Шишигина внимательно посмотрела на него.

Никита набрал воздуха.

– А давайте народу его покажем! Представляете, как все обрадуются? Фоткать вас начнут, выложат на сайте города! Хотите, Вера Павловна, я вам устрою?

– Ну да, ну да, – отозвалась старуха. – Он ведь любит нездоровые сенсации…

– Кто? – не понял Никита и тут же дернулся, словно обжег язык.

Что-то шло не так.

– Можем договориться, – с нажимом сказал он. – Бартер!

Старуха страдальчески закатила глаза под лоб.

– А если я всем расскажу? – наседал Никита, но сам слышал в своем голосе неуверенность шантажиста, от которого удрал похищенный ребенок.

Шишигина окончательно потеряла к нему интерес. Сколько Мусин ни вглядывался, он не мог найти в ее лице ничего, кроме скуки.

– Пшел вон, болван! – Она не удосужилась махнуть рукой. Даже полноценной гримасы не досталось Никите, лишь брезгливо искривленные губы.

Несколько секунд он стоял неподвижно, не веря, что все так бесславно кончилось. Из кухни вышел кот, сжимая в зубах шмат вареной курятины. Мусин посмотрел на него, попятился и кинулся прочь.

2

Автобус, прибывший в Беловодье утренним рейсом, высадил на станции дюжину пассажиров, среди которых была женщина лет сорока пяти. Она огляделась и удовлетворенно кивнула: вокруг мало что изменилось за годы ее отсутствия.

Пожилой шофер, курящий неподалеку, исподтишка наблюдал за пассажиркой. В пути она постоянно подкрашивала губы. В зеркале заднего вида мужчина ловил движение: рука поднимается вверх, пальцы, сложенные в щепоть, описывают круг. Тюбик помады не был виден, и оттого казалось, будто женщина кончиками пальцев стирает до крови верхний слой лица.

Стыдно признаться, но его тревожил этот жест, должно быть, из-за навязчивого повторения. Под конец пути он поймал себя на том, что ждет, когда рука снова потянется к лицу. Из-за этого отвлекся от дороги, попал колесом в яму. Кретин!

Женщина одернула короткую джинсовую юбку. Ноги у нее были некрасивые: бледные, с ветвящимися сосудами – не ноги, а две бутылки кефира в авоськах синего капрона.

Пусть катится уже, подумал он, чего торчать на пустой площади. Встречают ее, может? Она не выглядела как человек, который дожидается, что его заберут с вокзала. Строго говоря, она вообще не выглядела как человек, который чего-то дожидается. Просто стояла. Расслабленно.

Наконец женщина подхватила спортивную сумку. Водитель ощутил облегчение пополам с нелепой обидой, словно его лишили обещанного.

Пассажирка сделала шаг, обернулась и посмотрела ему в глаза. Тщательно облизала губы, стирая помаду.

Спустя полчаса она шла по улице. Если бы кто-то из старожилов узнал ее, история пошла бы по другому пути, но все в городе были увлечены новостями о чудо-мальчике, устами которого вещала покойница, и на приезжую не обратили внимания.

Женщина добралась до окраины, граничащей с лесом. Там она свернула в поросший бурьяном тупик и неторопливо двинулась вглубь, причмокивая облаивавшим ее собакам. Возле одного из неприметных домов остановилась. Взгляд оценивающе скользнул по густой траве перед калиткой, по пустым подоконникам без цветочных горшков.

Она огляделась, перелезла через забор. Соседи ушли на работу, и некому было услышать звон разбитого стекла.

В комнатах было промозгло. Временная хозяйка устроилась на кровати под грудой старушечьих кофт, закрыла глаза и приказала себе не прислушиваться к собачьему лаю.

Прежде чем приступать к задуманному, всегда следует отдохнуть.

3

Никита Мусин брел по городу. Прохожие оборачивались ему вслед. Некоторые говорили себе, что пареньку приходится нелегко: Макеева и при жизни была не самой сердечной женщиной. Другие списывали все на жару. Третьи просто сочувствовали: такое лицо могло быть у священника, решившего, что Бога нет.

В некотором смысле так оно и было. Никита Мусин утратил веру.

Он всегда знал, что в каждом человеке живет страх. Одни целиком состоят из жидкого ужаса, который удерживает лишь тонкая оболочка хорошего воспитания; у других страх пульсирует в глубине, но и до него легко добраться, если знать, где бурить.

Старуха была в его руках. Когда владеешь чьим-то страхом – считай, у тебя пульт управления. Никита собирался тыкать в кнопки, переключая бывшую директрису с одной программы на другую, чтобы она транслировала всему городу то, что он прикажет.

Раскаяние.

Смирение.

Восхищение уникальным мальчиком.

И что в итоге? «Пшел вон, болван». При воспоминании об этом у Никиты непроизвольно подергивалась щека.

Волк пришел поужинать дряхлой развалиной и обнаружил напротив внучкиного портрета лицензию на истребление хищников.

Придя в себя, Никита не сразу понял, где он находится. Пахло прелой соломой, по земляному полу бегал цыпленок с тощей шейкой; стоило Мусину пошевелиться, птенчик заметался и выскочил в дверной проем.

Никита сел, продрал глаза и вспомнил.

Его занесло на южный край города, где ютились какие-то грязные халупы; бесцельно блуждая между ними, он набрел на заброшенный сарай, повалился на кучу сена и заснул.

В очень похожем сарае Никита два месяца назад разыграл одну партию, простенькую, но красивую.

Однажды ему удалось поглядеть, куда удирает от бабки Марта Бялик. За соседским сараем густо разросся золотарник, и в сердцевине пышного куста девчонка обустроила подобие гнезда.

Сначала Мусин хотел просто разорить его: выломать цветущие стебли и нагадить сверху. Но, подумав, он сообразил, что грешно бездарно разбазаривать новое знание.

У него возник план.

Дождавшись, когда Бялик заберется в свое укрытие, он привел в сарай двух пацанов (неделю приручал мелюзгу, одной только жвачки им скормил на сто пятьдесят рублей, а еще подарил каждому по лизуну). Они втроем устроились у задней стены. Никита пообещал, что расскажет Важную Тайну, и не обманул. Наплел про лесного колдуна, доверившего его прапрадеду бесценное знание: на нижнем берегу реки, среди густого леса, под холмом зарыт клад – золото и драгоценные камни.

Чтобы звучало весомее, продекламировал заклинание, которое нужно произнести, чтобы холм отворился. В какой-то маминой книжке выцепил стишки… Бялик в жизни не держала в руках никаких книг, кроме учебников, на этот счет он был спокоен.

Он читал по памяти заклинание и физически ощущал, как в двух шагах от него девчонка замирает, превращаясь в большое ухо.

Пацаны затрещали наперебой: а клада хватит, чтобы купить приставку? а мотик? а набор «Лего-терминатор»? Мусин неспешно отвечал, а сам прислушивался к тишине за стеной. Осмысливала Бялик! Проникалась!

Ни один человек в своем уме реку переплывать не решится, но у Бялик мозгов нет, одна только злоба и дикость. «Плыви, плыви, – злорадно думал Никита. – Одной дрянью меньше».

Целый месяц он ждал, что со дня на день объявят об исчезновении девчонки, но так и не дождался.

Сдрейфила Бялик!

Солнце жарило, пыль стояла столбом, и по пути домой Никита из последних сил свернул к продмагу за мороженым.

В магазине была очередь. Он вошел следом за незнакомой теткой, от которой пахло как из старушечьего комода, и остолбенел, увидев в очереди тощую костлявую фигуру.

Быть не может! Она нарочно… Поджидает его везде… Теперь будет мстить…

Мысли его заметались, но тут Мусин заметил, что старуха тоже окаменела, чисто горгулья на соборе. Он сделал шаг в сторону, и стало ясно, что ее пугающе пристальный взгляд направлен не на него.

– Раткевич! – прогремела Шишигина.

Тяжело шагнула вперед.

Навстречу ей по-кошачьи вкрадчиво выдвинулась тетка, та самая, от которой пованивало нафталином.

– Вера Павловна! Сколько лет, сколько зим!

Голос ее свободно разнесся по магазину, перекрыв урчание холодильных установок, гул кондиционеров и болтовню.

Внезапно наступила удивительная тишина.

Мусин перебежал из-за теткиной спины к стеллажу с кастрюлями. Возле соседней кассы обнаружилась Гурьянова собственной персоной – сговорились они, что ли? И остальные сплошь знакомые лица… Вон того, правда, Никита раньше не встречал: взъерошенного худощавого типа лет тридцати с нахальной рожей.

– Как тебе, гадине, совести хватило сюда явиться?! – прогремела Шишигина. Народ вжал головы в плечи. Продавцы застыли в тех позах, в которых стояли; у одного из пакета с творогом капала на прилавок сыворотка, но он не двигался. – Проваливай к бесам, сволота!

Мусин струхнул. Со старухой творилось что-то страшное. Глаза почернели, изо рта, казалось, вот-вот начнут вырываться языки пламени.

Еще сильнее он изумился, услышав смех. Смеялась гадина и сволота.

– Сама уезжай, если приспичило! Город не твой! Захочу – дом куплю. Кстати, не продашь свою развалюху? Тебе все равно в квартирку поменьше скоро перебираться…

Мусин догадался, что за квартирку она имеет в виду, и душу его захлестнул восторг, который перешел в исступленную радость, когда он разглядел рожу Шишигиной. Старая кляча дергала носом, будто в нем внезапно засвербило, и с безумным видом шарила по карманам. Ну и пугало! Глаза слезятся, к черепу соплями крашеная пакля приклеена… Чего он боялся?

Никита скосил глаза на тетку. Ему впервые встретился человек, положивший старуху на обе лопатки. Тетка улыбалась и, кажется, наслаждалась ситуацией.

Вот новая хозяйка города, с небывалой ясностью понял он.

И тут заговорила Гурьянова.

– Тебе здесь никто не рад, Тамара. («Рады! Рады!» – мысленно завопил Никита.) – Ты же по делу приехала… Три дня хватит тебе.

Она не спрашивала – ставила в известность.

– Это уж как пойдет, – возразила Тамара. – Может, мое дельце на год растянется.

– Да как бы не на пятнадцать, – благожелательно сказала Гурьянова.

Улыбка застыла у тетки на лице.

«О чем она? – заволновался Никита. – Что это, что такое?»

– Вон пошла! – вдруг каркнула Шишигина: дохлая ворона при первых звуках голоса Гурьяновой ожила.

– Хлеба куплю и пойду, – огрызнулась тетка.

– Хлеб весь разобрали, – жалобно пискнул кто-то из продавцов.

Эта реплика разрушила странное заклятие, наложенное на присутствующих. Заговорили, зашевелились, стали двигать продукты по транспортеру…

Тамара молча пожала плечами и вышла.

Мусин ужом скользнул за ней, не заметив, что им вслед очень внимательно смотрит тип с нахальной рожей.

4

Тамара добралась до своего убежища, швырнула непригодившуюся сумку в угол и расхохоталась. Попала так попала!

В животе забурчало от голода.

Ну, падлы. Хлеба пожалели!

Шишигина сильно сдала, одной ногой в могиле. А вот эта, вторая… По роже ясно, что училка, но Тамара ее не помнила. Хотя она в тот год мало с кем общалась, кроме Щербы.

Странность была одна: допустим, училке про нее рассказали, пусть даже в красках, валили как на мертвую. Но с чего та взъелась, будто ей мозоль отдавили? Эту мстительную нотку Тамара различила безошибочно: баба с мышиным хвостом была ей личный враг, а не просто борец за чистоту рядов.

В оконную раму деликатно постучали. И не снаружи, а в кухонное окно, через которое она проникла в дом.

Тамара приподнялась на локте, крикнула «открыто» и снова прикрыла глаза.

Почувствовав легкое дуновение сквозняка, подняла веки. В трех шагах от кровати, слегка согнувшись – то ли от сутулости, то ли от избытка почтительности, – стоял парнишка с остреньким подбородком.

– Чего тебе, миляга? – развязно спросила Тамара.

Внутренне усмехнулась: и этот туда же! Акселерация, чтоб ей. Хотя в пору ее молодости тоже изредка встречались такие ангелочки, вихрастые-смазливые, внешне сама невинность, но до того многоопытные по известной части, что диву даешься – когда только успели поднатореть в этом деле, а главное, с кем?

Тамара знала, что притягивает их, и могла бы этим пользоваться, вот только вся беда в том, что они сами не способны почти ни на что, кроме как пользоваться другими. Сила жизненная в них заемная, не своя.

– Язык проглотил? Чего надо?

– Ничего! – открестился Мусин.

– Так не бывает. Это не я к тебе пришла, а ты ко мне. Давай, малыш, резину не тяни.

Никита сел на пыльную табуретку, небрежно закинул ногу на ногу, но под ее ироничным взглядом стушевался и обхватил ладонями сиденье.

– Рассказать хотел… Подумал, что вам будет интересно.

Женщина на постели сначала не шевелилась, смотрела мимо Никиты, будто не слушая, но когда он дошел до разговора про сыворотку, села по-турецки и принялась оглаживать коленку. Ногти у нее были короткие, как у врачихи. Никита завороженно следил за мерными движениями широкой ладони, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Когда он закончил, она достала откуда-то помаду, привычным жестом провела по губам.

– Почему мне рассказал?

Мусин не стал юлить:

– Хочу, чтоб вы тут остались!

– Нравлюсь я тебе, что ли? Или они не нравятся?

– Одно другого не исключает, – вежливо ответил Никита, оторвал, наконец, вспотевшие ладони от табуретки и благовоспитанно сложил их на коленях.

5

Макар неторопливо шел по городу, разглядывая прохожих и объекты народного деревянного зодчества – добротные, надо сказать, объекты, радующие глаз, – и размышлял о том, что впервые в его практике их с Бабкиным так мягко выпроваживают из города. Накануне он попал на прием к главе администрации, и тот, вроде бы не сказав ничего, дал понять, что и происшествия никакого с Карнауховым не было, а то волнение, в которое привел всех Герман, давно улеглось, и незачем поднимать со дна муть: от этого жителям одно беспокойство.

Конечно, думал Макар, это совсем не Камышовка, где оба едва остались живы[1], здесь дело другое – словно встала над ухом билетерша и вежливо, но настойчиво повторяет: спектакль закончился, покиньте, пожалуйста, партер.

Или сидят они на разрушенных от времени каменных скамьях амфитеатра, над головой ветер, под ногами трава, и разглядывают поросшие мхом булыжники желтоватого известняка – все, что осталось от сцены.

Между тем, говорил себе Илюшин, спектакли здесь по-прежнему дают регулярно, в чем можно было убедиться пару часов назад.

Контрамарка нужна. Две!

Он дошел до самого оживленного перекрестка с пятью лучами улиц, прислонился независимо к углу дома и уткнулся в айфон. В прежние времена частный сыщик развернул бы газету, пробуравил бы в ней дырочку для наблюдения и торчал бы здесь дурак дураком. Это я почему такой злой был? Потому что у меня телефона не было.

Можно и ногти полировать, что неоднократно описано у О.Генри, но ведь побьют гопники, если только они здесь водятся. Гопник, как известно каждому, самозарождается из свернутых гнездом треников, посыпанных семками, в тот час, когда трижды прозвонит поддельный «Ролекс» и разверзнется над ним пустая борсетка.

Макар, не привлекая ничьего внимания, раскладывал пасьянс «косынка», время от времени вскидывая рассеянный взгляд. Машин было на удивление мало и сплошь реликтовые, где цветет желтая роза из оргстекла на рычаге коробки передач, а заднее сиденье покрыто узорчатым ковром. В особо ценных экземплярах тускло поблескивали копейки по периметру лобового стекла.

Илюшин умилился.

На велосипедах колесил каждый третий, включая сухопарых старух с поджатыми губами и тучных матрон. С пешеходами они существовали в параллельных плоскостях, не врезаясь друг в друга.

Илюшина обогнула кудрявая черноволосая женщина в тесной джинсовой юбке и обтягивающей футболке.

Макар выждал немного и последовал за ней. Она миновала рынок и поднялась по длинной улице, где за строем оболваненных под горшок тополей Илюшин разглядел стиснутую книжной лавкой и аптекой унылую обветшавшую постройку с вывеской «Пансион». Наврал справочник!

Женщина привела его на небольшую пустынную площадь перед двухэтажным зданием. Скромный портик поддерживали две колонны такого диаметра, словно архитектор тяготел к монументализму или не был уверен в правильности своих расчетов. Правую колонну пересекало размашистое «баобаб», на левой тем же почерком было выведено «Валюха». С портика ветер пытался сдуть кумачовый транспарант с лозунгом «Библиотека – для человека».

На ступеньках женщина выкурила сигарету, бросила под ноги бычок и вошла в здание.

Илюшин задержался всего на пять минут, предполагая, что будет подозрительно, если двое приезжих, не знакомые между собой, одновременно решат посетить библиотеку. Это было ошибкой. Когда он приоткрыл дверь читального зала, скандал уже разгорелся.

Участников было трое: женщина в джинсовой юбке, девушка лет сорока с постным лицом, в несуразных вязаных бусах, и еще одна девушка, совсем юная, не старше двадцати трех. Эта третья заинтересовала Илюшина больше остальных.

Она была очень толстая. Еще не туша, но уже не пышка. Прекрасные золотые волосы до плеч, густые и волнистые, курносый нос и зеленовато-серые глаза.

Самым поразительным в ней было то, как она разговаривала: словно кто-то выкрутил на минимум ручку регулятора громкости.

Илюшин подошел ближе и понял, что голос у нее все-таки есть, просто очень тихий.

– Убирайся! – кричала шепотом толстуха, выставив перед собой книгу. – Я тебя убью, если не уйдешь!

Джинсовая юбка облокотилась о стойку. Вокруг жадно глазели читатели, походившие на рыб, высунувших головы из воды; к удивлению Илюшина, в зале собрался целый косяк.

– Что-то ты раскомандовалась, Валентина, – без всякого смущения сказала женщина. – Я, может, вовсе и не к тебе пришла, а ты сразу грязным бельем трясешь перед посторонними людьми. У вас там написано: библиотека – для человека.

– Ты не человек!

– У вас есть читательский билет? – начальственным тоном осведомилась девица в бусах.

– Нету. Но оформить несложно, а? Или вы здесь для красоты стоите? Нет? Вот и обслужите клиентку.

Она припечатала к стойке паспорт.

Девица вспыхнула, но паспорт взяла.

– Валь, найди мне пока подшивку «Речных зорь» за две тыщи пятый год, – небрежно приказала женщина.

Толстуха попятилась, не сводя с нее ненавидящего взгляда, выбежала из-за стойки, промчалась мимо Илюшина, едва не сбив его с ног, и хлопнула дверью. Слышно было, как содрогается под ней лестница.

Женщина поцокала языком.

– Нервная у вас работенка…

Девушка нашлась на втором этаже, в кабинете-пенале. Она молча сидела у стола, скатывая трубочку из почетной грамоты, расправляя ее и снова скатывая.

– Добрый день, – сказал Илюшин, плотно закрывая за собой дверь. – Я случайно стал свидетелем сцены там, внизу… Сочувствую вам.

Толстуха медленно обратила к нему круглое несчастное лицо.

Илюшин вдруг понял, кого она ему напоминает. Русалочка! Как все прекрасное, рожденное в воде, на земле это существо утратило свою красоту; чудесный голос забрала ведьма, хвост превратился в ножки, и с тех пор каждое движение причиняет ей боль.

Серо-зеленые глаза с немой мольбой уставились на Илюшина.

Но у Макара была цель, и в нее не входило утешение красавиц, превратившихся в чудовищ.

– Поговорите со мной, пожалуйста, – жалобно сказал он. – Никто со мной в этом городе не разговаривает, и это, по правде сказать, довольно обидно. Я ищу мальчика, то есть юношу, он пропал двенадцать лет назад. Вы давно приехали?

– В этом марте.

Илюшин постарался скрыть разочарование.

– А женщина… – он кивнул в сторону зала.

– Это моя мать. – У русалки запрыгал подбородок.

– Вы не ожидали, что она появится?

– Не ожидала? Господи, да этого просто не могло случиться! Я думала, у меня в запасе еще полтора года!

– Ваша мать была за границей?

– В тюрьме, – ожесточенно ответила девушка, зарывшись в сумке. В ее руках мелькнул крошечный бумажный платок, она громко высморкалась, и по опухшему лицу ручьем потекли слезы.

– Послушайте, Валя, – сказал Илюшин. – Вы ведь Валя? Я чувствую себя законченным идиотом. Говорить вам пошлости вроде «не плачьте, все будет хорошо» мне не позволяет совесть, а предложить вам крепкий алкоголь не позволяет воспитание.

– К черту ваше воспитание, – горестно всхлипнула она.

– Понял, – сказал Илюшин и немедленно вышел.

В коридоре было три двери. Самой перспективной представлялась та, на которой чуть выше его головы темнел прямоугольник с дырочками от шурупов – след таблички с именем прежнего директора.

Он толкнул дверь, мельком глянул на письменный стол с уродливым малахитовым прибором. Его заинтересовал великолепный дубовый шкаф. Сама библиотека могла позволить себе такой, лишь продав здание с колоннами. Несомненно, он был вручен в дар щедрым благотворителем (Илюшин заподозрил, что это был тот же человек, который преподнес фотографу кресла). Центральную дверцу шкафа обтягивала искусственная змеиная кожа.

– Атмосфера изысканности и комфорта, – пробормотал Макар.

За дверцей, как он и предполагал, оказались бутылки. Шампанское «Абрау-Дюрсо» (Макар поморщился), вино «Крымская ночь» (Макар фыркнул) и початая бутылка коньяка, прижимавшая, как пресс-папье, две коробки «Птичьего молока».

Бессовестный Илюшин налил полный фужер коньяка, одну коробку спер целиком и вернулся к русалке.

– Я такое не пью-у-у…

– Такое никто не пьет, – успокоил Макар, – такое употребляют.

После пятого глотка и шестого «птичьего молока» она порозовела. Глядя, как исчезают конфеты, Илюшин подумал, что нужно было забирать обе коробки. Преступать закон – так с размахом.

– Рассказывайте, – сказал он. – Что такого ужасного совершила ваша мать?

Она очень долго молчала. Макар уже подумал, что ничего от нее не узнает, но тут девушка спросила:

– Вы знаете историю Стейси Кастор?

– Боюсь, что нет… Кто это?

– Стейси Кастор убила своего мужа. У нее был муж, – пояснила Валя, как будто это не было очевидным, – простой работяга, механик, и она отравила его из-за страховки. Через несколько лет Стейси снова вышла замуж и прожила в спокойном браке довольно долго. У нее подросли две дочери, и когда одной исполнилось пятнадцать, а другой семнадцать, ей вздумалось отравить второго мужа. А вы почему не пьете? – вдруг испугалась она.

– Я же на работе…

Это ее успокоило.

– Она подсунула ему антифриз, и бедняга скончался. Но на этот раз в полиции заподозрили убийство. Даже получили разрешение на эксгумацию первого трупа. Стейси, наверное, испугалась, что ее отдадут под суд…

– Наверное? – переспросил Макар.

– Я не знаю, что чувствуют такие люди. – Она невидяще смотрела в стену. – Пожалуй, это пугает меня сильнее всего. Есть такой «эффект зловещей долины», слышали?

– Никогда не слышал, – соврал Илюшин.

– Существо, которое выглядит почти как человек, вызывает у некоторых людей непреодолимое отвращение. Один японец проводил эксперименты… Сначала казалось, что чем больше робот напоминает человека, тем он симпатичнее, но после преодоления определенной границы сходства наблюдатели стали проявлять резкую антипатию. Кажется, это объяснялось тем, что при встрече с таким существом человек не может понять, к какой категории его отнести и чего от него ждать, и это вызывает страх. – Она сделала большой глоток, не поморщившись. – Есть и другая версия. Мы не можем осознать, что думает и чувствует этот робот. Он вроде бы должен мыслить примерно как мы, но мозг подсказывает, что здесь кроется ошибка. Моя мать – что-то вроде такого существа. Но об этом знаю только я, а все остальные видят обычную разбитную тетку. Знаете, у нее есть чувство юмора! Я сама смеялась над ее шутками.

– Стейси Кастор судили?

– Она выкинула удивительный фокус. Написала от имени старшей дочери записку, в которой та признавалась, что убила отчима и хочет свести счеты с жизнью, и заставила ее выпить яд.

Илюшин внимательно посмотрел на русалку.

– Случайность ей всю игру загубила. – Девушка пьяно хихикнула. – Прикиньте, младшая сестра притащилась домой раньше положенного. У них в школе последние уроки отменили. Она вызвала медиков, и девушку спасли. В суде Стейси Кастор все отрицала, но ее все равно осудили на пятьдесят лет.

– А ваша мать здесь при чем? – спросил Илюшин, догадываясь, какой ответ услышит.

Русалка уставилась на него. Глаза у нее были прозрачные от коньяка и очень красивые.

– Тамара – это Стейси Кастор в российском варианте, – с пьяной четкостью выговорила она. – У вас еще конфеты есть?

– Будут, – пообещал Илюшин. – Она убила вашего отца?

– Я не знаю, кто мой отец… До семи лет мы жили с бабушкой, а потом приехала Тамара и забрала меня. Представляете, сначала все было хорошо… нет, можете поверить? Я не могу. Как будто это все было с другой девочкой, а я присвоила ее воспоминания. Потом она снова вышла замуж, и это тоже было неплохо… Мой отчим меня удочерил. Поэтому я Домаш. Хорошая фамилия?

– Хорошая.

– Вот и он был хороший. Совсем не злой, тихий. Не очень умный, кажется. Умный сбежал бы от нее раньше… Я, кстати, всегда понимала, что Тамара меня не любит. А она его отравила. Отравила дядю Петю из-за хрущевки на Речном! С квартирой вышло смешно: Петя оставил завещание. На меня. Может, не такой уж он был и дурак.

– Из-за этого Тамара попыталась вас убить?

Валя размашисто покачала пальцем перед его лицом.

– Не-ет! Ее начали подозревать! Ей повестка пришла, она испугалась. Третьего января он умер, а на Рождество Тамара уже меня напоила своей дрянью… Я вырубилась. Меня спасли, как ту девчонку, дочь Стейси Кастор.

– У вас есть младшая сестра?

– У меня есть бабушка. Она приехала с пирогом, отметить вместе с нами праздник… У нее свои ключи от квартиры. А я лежу на полу у кровати и под головой записка: «Петя ко мне приставал, я его убила, больше так жить не могу, прощайте». Ну и все. В сентябре был суд.

– В сентябре какого года?

– Двенадцатого. Убийство дяди Пети доказать не смогли, только неоконченное убийство дочери, то есть меня. Присудили шесть лет.

– А она объявилась неделю назад, – задумчиво сказал Макар.

– Ее досрочно выпустили. Разве за такие преступления могут досрочно выпускать, скажите? Разве это честно?!

Валентина легла всей грудью на стол и вцепилась в его рукав.

– Тамара приехала, чтобы уговорить вас отдать ей половину квартиры? – спросил Илюшин, не делая попыток освободиться.

– Какой вы догадливый! – восхитилась она. – Только не половину, а всю. У нее же горе! Муж погиб, ясно вам? Петенька Домаш! Такая трагедия… а вы тут о приземленном… не стыдно? Отдайте чужое и живите с чистой совестью, как Тамара живет…

Девушка тихонько засмеялась, прижавшись лбом к столешнице.

Начинается истерика, понял Илюшин. Это его не устраивало. Набегут библиотекарши, сунутся в дубовый шкаф… Будет пятно на репутации честнейшего человека.

– Где у вас туалет, Валя?

Он отвел ее к раковине и стоял рядом, пока она умывалась холодной водой – горемычная русалочка, повстречавшая ведьму на земле, а не в море.

Ее опьянение выветрилось так же быстро, как наступило.

– Простите… Меня ужасно развезло… Я даже не знаю, как вас зовут.

– Макар меня зовут…

– Эффект попутчика какой-то, честное слово. Вывалила на вас всю подноготную. Мне правда неловко…

«Удивительно упорство, с которым она сопротивляется осаде этой ее, гм, матушки, – думал Илюшин, вполуха слушая тихое сокрушенное бормотание. – Подобные люди ни во что вцепляться не умеют, хватательный рефлекс у них в зачаточном состоянии. Их всех при появлении на свет нужно помечать символом «не кантовать», чтобы хрупкий внутренний мир не поломался».

Он вклинился между ее извинениями, чтобы спросить, отчего она выбрала именно Беловодье.

– Даже не знаю… Она здесь жила, недолго. Я думала… даже не знаю… Не знаю, что я думала. Наверное, мне просто больше некуда было ехать.

5

Валя не догадывалась, как много узнал из ее рассказа Илюшин. Между делом он выяснил, сколько ей лет (как и предполагал, оказалось – двадцать три), сопоставил даты и сделал то, что не додумалась сделать она.

В две тысячи первом году Тамара Раткевич уехала из Беловодья. Макар подозревал, что-то вынудило ее уехать. Необъяснимая сцена между ней и Шишигиной была тому косвенным подтверждением.

Две тысячи первый год, всего шестнадцать лет назад.

Макар зарылся в архивы.

Искомое нашлось быстрее, чем он рассчитывал.

Ты ж моя голуба, мысленно сказал он, рассматривая очень удачную фотографию Тамары под жирным заголовком: «Вдова распрощалась с Беловодьем». Оставалось узнать, откуда взялся Адам Раткевич.

Раткевич, как выяснилось, приехал в Беловодье давным-давно, так давно, что считался местным. Ему принадлежала единственная в городе автомастерская, в которой работали, чередуясь, двое: сам Адам и его помощник Илья по фамилии Щерба.

Тамара возникла в мае двухтысячного. Пятидесятилетнего Адама за какой-то нуждой понесло в Москву, и там они встретились, а в конце мая уже сыграли свадьбу. Тамаре было тридцать семь.

Меньше чем через год произошел несчастный случай: хозяин автомастерской уснул в машине с включенным двигателем, закрыв двери гаража. В цветистом некрологе журналист скорбел о пагубной привычке, что толкнула «полезного члена общества на гибельную стезю».

– Значит, стезю, – задумчиво сказал Макар.

Он был практически уверен, что о пагубной привычке злосчастного Адама еще год назад никто не подозревал.

А кстати: сколько было лет автомеханику Щербе?

Сорок три. Что ж, ожидаемо. Всего на пять лет старше Тамары, на целых семь младше своего работодателя.

Илюшин не поленился отыскать и фотографию. На фоне железных ворот стояли двое: хмурый Щерба в спецовке, с напряженной улыбкой человека, который перед камерой чувствует себя дураком, и Адам Раткевич, вальяжный, со щегольскими усиками и округлым животом, наползавшим на ремень.

Макар внимательно рассмотрел помощника. Он знал этот тип нелюдимых работяг, которые всегда были очень хороши в выбранной профессии, но никогда не выбивались в начальники.

Что стало со Щербой?

Об этом в архивах не было ни слова. Илюшин взглянул на дату первой статьи. Когда вдова распрощалась с Беловодьем? Всего три недели спустя после смерти мужа.

Больше в библиотеке ему нечего было делать. Требовался живой свидетель – толковый свидетель, не пустозвон.

– Инга Валерьевна, – позвал он вязаные бусы. – Мне не обойтись без вашей рекомендации.

– Мемуарная литература? – повела плечиком вмиг похорошевшая Инга Валерьевна.

– Не совсем. Если бы я спросил, кто в вашем городе работает живой газетой, что бы вы мне ответили?

Сорок минут спустя он стоял перед домом Анны Козарь.

6

Распрощавшись с Тамарой, Мусин не вышел на улицу, а тихонько влез под крыльцо и залег в пыли, стараясь не вздрагивать, когда по руке пробегал паук-косиножка. Он дождался, когда женщина выйдет, и крался за ней, пока не убедился, что она свернула к библиотеке. Илюшина, принявшего у него эстафету, Никита не заметил.

С кого она начнет, размышлял Мусин, с Гурьяновой или с Шишигиной?

Он бы и сам разобрался, кого прячет на другом берегу бывший сторож, но у этой поразительной женщины получится лучше.

Гнус бы удивился и не поверил, скажи ему кто-нибудь, что поразительная женщина забыла о нем почти сразу, как он исчез. Получатель важного письма редко задумывается о конверте. А Никита был конвертом самым обычным, даже марки красивой на него не наклеили. Но вот письмо!.. Письмо стоило ее внимания.

Тамара провела в библиотеке два часа. В отличие от Макара свидетели ей не требовались: обстоятельства давнего дела были вполне прозрачны.

Жадную дочь с ее загребущими ручонками Тамара выкинула из головы. Пусть безголовая овца прячет свой зад среди книжек до скончания века. Открывались перспективы побогаче.

Она действовала хладнокровно, обдуманно и решительно. Спустилась на пристань, договорилась, чтобы ее переправили на другой берег, соврав любопытному лодочнику, что хочет навестить родственницу в Ткачихе. Мужичонка порывался составить ей компанию, но Тамара не позволила.

Вместо того чтобы идти к деревеньке, свернула в лес. Про свою избушку ей Щерба еще когда рассказывал… Все в жизни пригождается, ничего лишнего нет.

Даже устать не успела, пока пробиралась по лесу: вышла точнехонько к поляне, словно боженька провел.

К романтически настроенному лодочнику вернулась еще до темноты. На обратном пути тот козлиным голосом выводил любовную песню, словно гондольер, а у причала выпрыгнул первым и подал даме руку.

Деньги, однако, взял.

Тамара не любила делиться своим, но тут рассчиталась с легким сердцем. Сытые времена близятся, можно не крохоборствовать.

Никита дожидался свою царицу на берегу. На глаза не показывался, опасаясь, что это будет расценено как вмешательство в ее дела. Он видел, как Тамара расспрашивает встречных о Гурьяновой, и по той решительности, с которой она направилась к нужному дому, понял, что все получилось.

От вида вытянувшейся директрисиной рожи, когда она открыла дверь и увидела гостью, Никита чуть не заржал. Тамара что-то сказала вполголоса, и обе скрылись внутри.

Ну, кино!

Еще вчера он волновался бы за исход дела, но сегодня все изменилось. Он как будто был героем фильма, не сомневающимся в том, что вокруг него самая реальная реальность, и одновременно зрителем, твердо знавшим, что с этим персонажем ничего плохого не случится.

Никита подобрался под окно и прислушался.

– …дела простые. – От медоточивого голоса Тамары у него опять по спине побежали мурашки. – Уматываете обе (она выразилась грубее), и никто ничего не узнает. На жизнь мне оставите кое-что… Это разъяснять не надо, ты умная.

– Кое-что? – переспросила Гурьянова. Тамара засмеялась. – Хорошо, с этим ясно, – сказала директриса. – А с остальным?

– Остальные пусть живут. Хочешь – забирай их с собой. Нет – оставляй. Мне без разницы.

– Щедрое предложение, – усмехнулась директриса. Гадкий был смешок, высокомерный.

И вот тогда Тамара заговорила своим настоящим голосом. До этого Мусин не понимал, отчего она лебезит перед Гурьяновой, а это, оказывается, была просто игра.

– Слышь, кобыла низкосрачная, – с веселой яростью сказала Тамара. – Приказа сучить копытами не было. Тебе пятера катит как ясный день, а ты милость божескую и людскую не ценишь.

– Мне нужно посоветоваться с Верой Павловной, – помолчав, ответила директриса. – Она может иметь свое мнение на этот счет. Что мне делать, если она не согласится?

– А ты ее уговори, – засмеялась Тамара. – Дня тебе хватит. Завтра вечерком загляну, а ты пока найди юриста.

– Как ты представляешь жизнь одинокой старухи без своего жилья? Родственников у нее нет, работать она в силу возраста не способна…

– А как она мое представляла, когда подняла хай, что Раткевича я напоила? – так тихо сказала Тамара, что Мусин едва расслышал.

– Вон оно что, – протянула Гурьянова.

– Шарик-то вертится! И Библию чтить надо.

– Библию… – с полуутвердительной-полувопросительной интонацией повторила Гурьянова.

– Новый Завет читай внимательнее: «Кто из вас первый без греха, пусть бросит в нее камень». Шишига, что ли, была безгрешная, когда подняла визг? В прокурорском кресле не сидела, звезд на погонах не носила… Ладно, болтовня эта пустая, а не серьезный разговор. Завтра расскажешь, что вы надумали.

Послышались шаги, и уже от двери женщина сказала:

– Ты же понимаешь: если она откажется, я не обижусь. Так даже веселее. Эх, много ли в моей тяжкой жизни было радости…

Тамара ушла. Никита подождал, не донесутся ли рыдания Гурьяновой, или, может, она сразу начнет звонить старухе. Но в комнате было тихо. Спускаясь вниз по улице, Мусин едва успел шарахнуться в кусты от высокой фигуры, тяжело бредущей навстречу.

Щерба! Может, заметил Тамару в лесу и явился с докладом? Уже не имеет значения.

Домой Никита пошел не сразу. Сел на обрыве, обхватив руками коленки, смотрел, как в сумерках на пристани скачут огоньки. Он думал, что будет ощущать злорадство, торжество… Вместо этого его переполняло сочувствие к бывшим врагам. Страха не было совсем. Никита только сейчас понял, что все это время существовал в состоянии придушенной паники. Даже затею с покойной Макеевой, если докопаться до истоков, он сочинил, перепугавшись, что останется для всех Гнусом и никем иным.

Но в комнату вошла Тамара, держа в руках яркий фонарь, и жуткие черные тени предстали в истинном свете.

У старухи Шишигиной колесо жизни давно крутилось вхолостую.

Гурьянову иссушило одиночество.

Бялик осиротела в десять лет.

Каждый из тех, кто причинял ему зло, барахтался в своей беде. Жалкие, несчастные, злые.

Им всем пойдут на пользу перемены, которые несет с собой Тамара.

7

От Анны Козарь Макар вышел в глубокой задумчивости. Почтальонша, почтальонша… Как-то он совершенно иначе представлял себе почтальонш. Ожидал увидеть говорливую бабушку, которая помнит всех и вся: кто когда родился, женился, учился, и охотно об этом рассказывает с обеспокоенной интонацией, даже если речь идет о событиях радостных, вроде свадьбы и появления на свет младенца, – особенно если речь идет о событиях радостных!

Козарь и в самом деле всех помнила, скорее всего, не прикладывая для этого ни малейших усилий.

Двигалась она так, словно тело у нее было шарнирное и в любую секунду Козарь могла исполнить рукой полный оборот вокруг оси или дважды прокрутить шарик головы на крепком загорелом стержне шеи. А лицо было маленькое, аккуратное, умное, с тонкими птичьими чертами под перышками серой челки. За ее спиной то и дело появлялся молчаливый огромный муж – смотрел на Макара, будто проверяя, не причинит ли тот вреда его крошке-жене, и исчезал.

Щерба после смерти Адама ходил сам не свой, сказала Анна. Сорок дней справили – и ушел в леса. Что значит «как ушел»? С ружьем. Он заядлый охотник и рыболов, здесь таких по пальцам одной руки можно пересчитать. В местных лесах, между прочим, волков полно, правда, все больше на той стороне, где Ткачиха.

Пару месяцев его не было, даже больше. В конце лета вернулся и устроился… устроился сторожем при школе.

В этом месте повествования Илюшин отчетливо разобрал лязганье ножниц, вырезавших из жизнеописания Щербы приличный кусок. Цензор из почтальонши вышел отменный: если бы он не ожидал подвоха, то на крошечную заминку в ее рассказе не обратил бы внимания.

Он выразил вежливое сомнение в том, что Анна верно запомнила подробности. Вряд ли Шишигина приняла бы автомеханика на работу. Зачем ей рядом с детьми вызывающе асоциальный тип? А если бы Вера Павловна и допустила такую ошибку, допустим, из-за загруженности, то ведь рядом была Гурьянова – поговаривают, правая рука директора в те времена.

Илюшин сыграл свою роль безупречно. Он дал понять, что не осуждает обеих женщин, обстоятельства вынудили их проявить бездушие; в то же время в голосе его сквозила точно отмеренная брезгливость. Несчастный механик, страдалец, потерявший единственного близкого друга… Но кто мы такие, чтобы судить людей, не побывав на их месте.

Если бы Козарь хоть на мгновение заподозрила его в притворстве, затея Илюшина была бы обречена. Но перед ней сидел столичный молодчик, не то чтобы нелюбопытный, но заранее вписавший их всех в ограниченный набор ролей. Учительница-сухарь, директриса-колода, мужичок-пропащая душа. Ах, провинция… Тем ты и хороша, что все известно наперед.

Важно было не переборщить. Почтальонша не должна была его возненавидеть, Макар лишь хотел ее задеть.

Это сработало даже лучше, чем он ожидал.

– Да что вы знаете, – негодующе сказала Козарь, – явились черт знает откуда и считаете, мы все тут перед вами как на ладони? Психолог из вас дерьмовый! Кира спасла этого дурака, он же в петлю полез! Полгода она за ним ходила… При чем тут инвалид? Сами вы инвалид, не понимаете в нашей жизни ни черта, а туда же, судить-рядить… Кира его в школу пристроила и глаз с него не спускала. Разговаривала каждый день, гулять водила, как ребенка. Он был живой труп, глаза мертвые… а стал человек. Слава Богу! Не на себя бы наложил руки, так добрался бы до… кого-нибудь. В те годы и без него хватало горя: то в одной семье плачут, то в другой.

– Какого горя? – тихо спросил Макар, начисто позабыв свою роль.

Глава 11

2005 год

1

Пять часов дня.

Хорошее время: жара спала, повсюду разлит густо-золотой свет. Не зря Герман любит фотографировать в пять часов.

Интересно, где он сейчас? Не в том смысле, сидит ли на заправленной койке, осторожно макая в соль крепко сваренное яйцо, или вышел в прокуренный тамбур, – но далеко ли унес его поезд? Смешно: Кира не представляла, как быстро ходят поезда, верней, ее знание не выходило за пределы умозрительного «из пункта А в пункт Бэ». Она путешествовала железной дорогой единственный раз в жизни – уезжая из Москвы в Беловодье, и не помнила, сколько занял путь. Полторы жизни или две, что-то около того.

Мальвы цвели вдоль ограды. Граммофонные раструбы их цветов, малиновые и розовые, были окружены гудящими шмелями. Кира раздвинула твердые стебли и вскарабкалась на забор. В том, что калитку не получится открыть снаружи, она убедилась накануне вечером.

Фотограф ехал в одну сторону, а Щерба с Олесей в другую; разделявшее их расстояние увеличивалось с каждой минутой. Когда Илья узнает о том, что они задумали, он придет в ярость, но ничего уже не сможет изменить.

Нет, его ярость закончилась в две тысячи первом году. И опять неверно: в том мае закончился Илья Сергеевич Щерба, а этот, нынешний, сердиться, кажется, не умел.

Как бы там ни было, Щербу с Олесей ждет санаторий; Илья сдаст неугомонную девчонку на руки администратору, переночует и поедет в Беловодье. Это займет у него три дня.

Три дня, три дня… Говорят, Стивенсон написал «Доктора Джекила и мистера Хайда» всего в три дня, или же переписал заново, если правдива история о том, что первый вариант сожгла его жена, а то, что эта к делу не относящаяся информация настойчиво всплывает в памяти, свидетельствует лишь о силе вашего волнения, Кира Михайловна.

Кира спрыгнула на землю и, не таясь, пошла к дому.

Володя в фотоателье подменяет Германа. Он закроется не раньше восьми, плюс дорога на обратный путь до дома.

Считайте, Кира Михайловна, сколько у вас времени. Это намного проще, чем скорость поездов из А и Бэ, десятки лет покорно громыхающих по одним и тем же рельсам на радость математически одаренным школьникам; хуже приходится только велосипедистам. Из пункта Бэ выехал велосипедист, а из своего дома вышла Кира Гурьянова; где окажутся оба, если первый ошибся с пунктом назначения, а у второй не те ключи?

А вот грубостей не надо!

Поставим вопрос иначе. Жили ли ежи? Ежели жили, жалили ли ежей жужелицы?

Кира вытащила ключи два дня назад в фотоателье из кармана Володи Карнаухова. Она не смогла заставить себя дотронуться до одежды Германа, хотя их ветровки висели на соседних вешалках, отличаясь только цветом. Пока Вера Павловна многословно и цветисто объясняла, какой портрет она желает заказать, Кира достала связку, сжав в кулаке, чтобы не звенела. Старуха, войдя в роль капризной богатой заказчицы, сыграла роли восьмерых статистов, перебрасывавшихся волейбольными мячами; она пасовала, подпрыгивала и ловко огибала соперника, то есть себя. Никем не замеченная горилла вышла из здания с ключами.

В мастерской толстяк-армянин, благоухающий чесноком, сгреб их волосатой лапой, подмигнув учительнице, и десять минут спустя Кира стала владелицей двух комплектов.

Ключ повернулся в замке с небольшим усилием, и дверь распахнулась совершенно обыденно, без скрипа. Кира обошла комнаты: четыре, включая кухню, и везде скучноватый порядок, какой бывает в квартирах холостяков, довольных своим положением. Хорошо, что не слишком просторно, подумала Кира, и так уйдет много времени, а ведь еще есть чердак, трофеи могут храниться там…

Она натянула хирургические перчатки, переложила в задний карман зажигалку Шишигиной, чтобы, не дай бог, не выпала, и приступила к обыску.

Обстановка в жилище Германа была почти спартанской, но у Киры не было опыта поиска спрятанных вещей, хотя она провела два дня за изучением рекомендаций под названием «Искусство шмона».

До сих пор у них были одни подозрения; теперь дело за доказательствами.

Она начала с кухни. Продвигалась слева направо, не пропуская ни одного ящика, сдвигая картины на стенах и осматривая обратную сторону – не картины, постеры с фотографиями, черно-белыми и абстрактными, довольно странными на первый взгляд – впрочем, Кира ничего не понимала в этом искусстве; наверняка Герман развесил кого-нибудь выдающегося. На всякий случай в каждой комнате она выходила на середину и внимательно рассматривала снимки, один за другим, с той же тщательностью, с какой проверяла сочинения; кроме того, каждый из них она сфотографировала. Могло статься, Герман зашифровал в них путь к тайнику. Объяснение попахивало избыточной литературностью, но Кира прочла достаточно книг о серийных убийцах, чтобы твердо уяснить: фильм «Молчание ягнят» – пресная байка в сравнении с реальной жизнью.

В кухне, нарушая монохромность, напротив обеденного стола висел календарь с кричаще яркими репродукциями, выглядевший не уместнее яичницы на асфальте. Каким-то образом даже из этой комнаты Герману удалось сотворить нечто стерильное. Меньше всего здесь думалось о еде – даже если вычесть предполагаемый род его внерабочих занятий.

И вдруг Габриэль Россетти. Кира неплохо знала прерафаэлитов. Разглядывая нарисованную женщину, которая расчесывала прекрасные золотые волосы в окружении роз, она вспомнила, что лицо было позже перерисовано с другой натурщицы, не с той, которая позировала вначале. Фанни Корнфорт, так ее звали – ту, первую; по слухам, она была груба и вульгарна, но лишь на одной картине Россетти проступает ее настоящее лицо – в «Прекрасной Розамунде». Прекрасная Розамунда краснощека и пышна, легче представить ее со скалкой, чем с черепаховым гребнем. Однако всех своих натурщиц Россетти сводил к одному и тому же типажу: крупные черты, выдвинутый подбородок, великолепно очерченные губы.

Кира перелистала календарь. Он весь был посвящен прерафаэлитам. Однако «Леди Лилит» была на странице с октябрем…

Убедившись, что в кухне нет того, что она ищет, Кира пошла к выходу. В дверях обернулась на красавицу. Черт знает отчего, но репродукция выглядела непристойно – непристойнее фотографии из «Плейбоя» с грудастой порномоделью, непристойнее Эгона Шиле с его бесстыжими кричащими телами.

«Мастурбирует он здесь, по всей видимости», – неожиданно подумала она. Тьфу! Пакость какая в голову лезет, дичь несусветная.

В комнате Германа ничего не нашлось. Что за сувениры сохранял фотограф, вот вопрос. Хоть бы догадываться, чтобы не заорать, наткнувшись на что-то, когда-то бывшее частью человеческого тела, и не рухнуть в обморок. «Джеффри Дамер… кларнетист в школьном оркестре… При обыске найдена коллекция раскрашенных черепов…». Скудное воображение – подарок судьбы, а не изъян, как принято считать. «Приговорен к пятнадцати пожизненным тюремным срокам». Впрочем, спустя всего два года убит другим заключенным, которому не нравились шутки Дамера в его адрес. Большая несправедливость!

Прежде чем перейти в комнату Володи, Кира попыталась проникнуть на чердак и убедилась, что он закрыт. На верхних ступеньках лежал толстенный слой пыли; с петель свисали лохмы седой паутины. Сюда не поднимались по меньшей мере год.

Что она не обыскала? Погреб? Или ее предположение было неверным и Герман хранит свои трофеи с мест убийства, бесценные сокровища, в пещере под холмом? Ей попадался однажды бессмысленный стишок… что-то о чудовищах под холмом.

Комнату Володи Кира осмотрела так же внимательно, хотя вряд ли Герман осмелился прятать улики в комнате племянника. Да и нечего было обыскивать, по совести говоря: шкаф с минимумом вещей, разложенных на полках с поразительной для подростка аккуратностью, стол, узкая девичья кровать, три полки с книгами – сущим барахлом, и самый обыкновенный письменный стол. Похоже, обстановку не меняли с тех пор, как парень учился в школе. Фотография здесь была лишь одна, черно-белая, но не абстракция, а портрет: некрасивая женщина в свитере под горло, с начесом по моде девяностых, – по-видимому, покойная мать Володи. Кира решила, что изображение увеличено со снимка в паспорте. Была в чертах женщины характерная для официальных снимков задубелость.

Она посветила фонариком под днищем шкафа, исследовала содержимое коробок с обувью. В письменных ящиках, как и следовало ожидать, ничего примечательного не оказалось, даже порнографических журналов. Единственной странностью в этой комнате было отсутствие какого бы то ни было характера. Даже музыкальные диски не валялись на столе; хотя, подумала Кира, я динозавр: подростки давно уже слушают музыку на компьютере или закачивают все необходимое в плеер размером не больше сигаретной пачки.

Сигарет тоже не было.

Ее внимание снова привлек портрет. Эта женщина имела сходство с кем-то отдаленно ей знакомым… Кира нахмурилась: отгадка скользила по краю памяти, вот-вот удастся зацепить ее, и тогда…

Хлопнула наружная дверь.

Кира вздрогнула и бросила взгляд на настенные часы. Шесть тридцать. Племянник вернулся раньше почти на два часа!

К этому она была не готова.

В кухне зажурчала вода. Оставалось надеяться, что Карнаухов голоден и первым делом полезет в холодильник. Кира прокралась к окну: заперто, как и следовало ожидать. За тонкими шторами не спрятаться, лезть в шкаф – смешно. Значит, все-таки окно. Вряд ли мальчишка забыл, что не закрыл створку, уходя на работу, но выбора у Киры не оставалось.

Она обхватила гладкую ручку, повернула – и услышала шаги.

Запишем условие задачи: юноша вышел из кухни и двинулся в направлении собственной комнаты. Какое время потратит он на дорогу, если известно, что длина коридора составляет три метра, а скорость подростка диктуется его желанием повалиться на кровать и отдохнуть после рабочего дня?

Кира, ступая быстро и беззвучно, отошла за дверь. Если повезет, парень первым делом откроет компьютер, чтобы проверить почту, и тогда она выскользнет наружу.

Володя вошел и остановился посреди комнаты. Кира слышала его дыхание. До нее донеслось неразборчивое бормотание, зашуршала ткань, скрипнула дверца шкафа… «Переодевается». В следующий момент на покрывало полетел ком из рубахи. Если паренек ляжет, Кира окажется у него на виду. Даже мало-мальски правдоподобного объяснения ее присутствию в чужом доме не приходило на ум.

А ведь он непременно расскажет все Герману, что бы она ни сочинила.

– Первый, первый, я второй! Как слышишь меня?

Карнаухов издал странный звук, что-то среднее между смешком и покашливанием, и сделал два шага вперед. Теперь она видела его левое плечо, мятый рукав серой футболки, ногу в зауженной штанине, босую ступню. В кулаке была зажата чугунная сковорода.

Кира вжалась в стену. У нее зародилось нехорошее подозрение: каким-то образом он почувствовал присутствие в доме постороннего человека.

Володя подошел к письменному столу, присел на корточки, отложил сковороду и выдвинул ящик, однако не стал копаться в его содержимом, а вытащил целиком и поставил на пол. Кира, собравшаяся было выскочить из комнаты, замерла. То же самое Карнаухов проделал со вторым ящиком, а затем выкинул нечто неожиданное: кряхтя, пролез наполовину в отверстие, образовавшееся в столе, и что-то отковырял с дальней панели.

Наружу он выбрался с небольшим черным мешочком размером не больше ладони. Сел по-турецки лицом к окну. Сковороду установил на коленях. Высыпал в нее содержимое мешочка.

– Из-за острова на стрежень, – певуче сказал Карнаухов до омерзения слащавым голосом, какого она никогда не слышала у него прежде, – на простор речной волны. Выплывают! Расписные! Хи-хи! Челны, не челны. Челны – не челны… Долбленый челн…

Он хихикал и покачивался, а Кира, онемев, смотрела, как в его ладони мелькает что-то рыжее и медленно падает на чугунную поверхность.

Никакой он не мальчик, с холодной ясностью подумала она. Ему восемнадцать, если не все девятнадцать.

Факты падали один за другим, как фигурки тетриса, собираясь в монолитный блок без зазоров.

Убийства начались пять лет назад.

Карнаухов появился в городе незадолго до первого исчезновения.

Он видел фотографию Лизы.

Он постоянно имеет дело с детьми.

ОН ТОЛЬКО ЧТО ОТКРЫЛ ТАЙНИК.

Пряди волос перетекали сквозь пальцы, Карнаухов ощупывал их, принюхивался, стихотворные строчки срывались с его губ вперемешку с непристойностями; на ее глазах он впадал в жутковатый экстаз, корчился и изгибался; одновременно он не прекращал потряхивать сковороду, словно хозяйка, готовая перевернуть испекшийся блин, и на ней подпрыгивало, бренчало, скакало что-то маленькое…

Кира задержала дыхание. Сделала шаг, второй – и оказалась за его спиной. На пористой чугунной поверхности поблескивала длинная сережка с паучком на конце цепочки.

Руки у него в цыпках, отметил кто-то посторонний в ее голове, а в следующий миг Володя обернулся.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, не двигаясь. Затем он вскочил на ноги, попятился, уперся в стол, мягко оттолкнулся от него – выглядело это так, словно поверхность стола спружинила, – и оказался возле Киры.

Его полудетское лицо не исказилось, не превратилось в ощерившуюся маску. Он остался тем же хорошо знакомым, милым Володей Карнауховым, и этот хорошо знакомый Володя Карнаухов со страшной силой ударил ее в солнечное сплетение.

Кира поперхнулась собственным криком.

– Зря вы это… – с сожалением сказал он, пока она пыталась глотнуть воздух или хотя бы разогнуться. – Ну, то есть… Ну, зря, короче.

Он бил, как бьют боксеры, и пока Кира неумело отмахивалась, успел дважды врезать ей в живот. Для своего телосложения он оказался зверски силен. Она не дралась ни разу в жизни и даже не очень представляла, как это делается, но если бы и представляла, это бы мало что изменило. Лицо его раскраснелось, глаза блестели; он был весел, возбужден и ужасно похож на школьника, махающегося на перемене с другим таким же школьником пакетами со сменкой.

Он, кажется, ее убивал.

Это была последняя внятная мысль. Словно расслышав ее и намереваясь выбить из Кириной головы, Карнаухов подпрыгнул и ткнул ее кулаком в висок.

Кира пришла в себя от свиста.

Она лежала на боку; руки были стянуты за спиной так, что ломило плечи, ноги наспех обмотаны каким-то проводом. Карнаухов сидел неподалеку, вполоборота к ней, и отрывисто высвистывал популярный мотив, надолго замолкая перед каждым тактом. По комнате расплывался вонючий дым. В горле у нее запершило, Кира раскашлялась.

Карнаухов сдвинулся в сторону, и стал виден пляшущий от сквозняка язычок пламени на туристической горелке.

Володя обернулся. Вид у него был злой и обиженный одновременно.

– Вы гнусная баба, – с досадой сказал он. – Смотрите, чего наделали!

Он наклонил сковороду. Кира увидела горстку пепла и что-то подтаявшее, похожее на растекшуюся каплю ртути.

– Все из-за вас!

Он поднялся, занес ногу, чтобы пнуть ее, но отчего-то передумал.

– Дура тупая.

Перед ее глазами протопали ноги, на этот раз в изношенных кедах, и исчезли. Где-то вдалеке завозились, что-то скрипнуло и донеслось обрадованное восклицание.

Кеды, подумала Кира, зачем он их надел, как-то глупо носить кеды дома.

Карнаухов вернулся, таща длинный черный рулон парниковой пленки, переломленный пополам и похожий на дурацкую сигарету из тех, что вставляют в рот надувным рекламным фигурам в форме человечка, которые танцуют из-за направленного потока воздуха. Аэромены, вспомнила Кира. Она их не выносила. В их движениях было что-то душераздирающее.

Рулон шлепнулся перед ее носом, едва не ударив по лицу.

Так вот для чего кеды, отстраненно подумала она. Он чистюля.

Когда пленка была расстелена, пол превратился в озерцо, затянутое мазутной эмульсией. Карнаухов осмотрелся и сердито зацокал языком.

– На кухне, – сказал он в пространство и деловито побежал из комнаты.

Кира перекатывала в уме две вероятности: нож или отбивной молоток? Молоток или нож?

Она прогнулась в спине так, что захрустели ребра, и смогла дотянуться до заднего кармана джинсов. Пальцы с каждой минутой теряли чувствительность. Покосившись на кровать, Кира убедилась, что рубашки там нет. Вряд ли, оглушив ее, Володя стал заниматься уборкой. Он сразу кинулся сжигать улики; она поступила бы так же на его месте.

Не торопиться; дышать; не впадать в панику: у перепуганных людей потеют руки.

Кира нащупала в кармане зажигалку.

Левой она начала подталкивать ее снизу и, едва показался корпус, кончиками пальцев правой крепко, как клещами, обхватила колпачок и потащила наружу. На кухне все стихло. Сотни раз отработанным движением она крутанула колесико и постаралась направить огонь на то, что стягивало ее руки.

Пламя обожгло кожу на тыльной стороне ладони. Кира до крови прикусила губу, удерживаясь от крика, развела запястья в стороны что было сил, удерживая зажигалку в сведенных от боли пальцах. И почувствовала новый запах.

Горела ткань.

Вновь стало горячо, а затем невыносимо горячо. От боли Кира выронила зажигалку, но пламя успело сделать свою работу. Она дернулась, и освобожденные руки, как плети, мотнулись вперед. Тряпка на одном запястье едва тлела, на другом огонь полз по ткани вверх. Кира села, стряхнула их и принялась за провод.

Карнаухов появился в дверях, сжимая в одной руке штопор, а в другой широкий мясной нож – точно такой же она недавно купила в хозяйственном. Теперь они поменялись местами: Володя ошарашенно взирал на нее сверху вниз, Кира смотрела, задрав голову. Чувства ее обострились до предела, и она с беспощадной ясностью поняла, зачем ему понадобился штопор.

– Эй, эй! Так не пойдет!

Он подскочил, словно фехтовальщик, выставив перед собой нож вместо шпаги.

– Н-на!

Пленка поехала под его кедами, и острие взрезало воздух, едва не коснувшись ее подбородка. Карнаухов выругался и снова замахнулся, на этот раз целясь ей в глаз.

Вместо того чтобы закрыться от удара, Кира упала плашмя, скомкав пленку в кулаке, и дернула ее на себя. Сковородка поехала к ней, и как только нагретая ручка оказалась под ее ладонью, Кира перевернулась и описала в воздухе дугу точным движением теннисиста, отбивающего мяч.

Послышался спелый хруст, какой бывает, если разломить не до конца разрезанный арбуз. Что-то брызнуло, и, зажмурившись в ужасе перед летящим в глаз лезвием, Кира послала чугунную ракетку в обратном направлении, перехватив ее двумя руками.

На этот раз звук был чмокающий, влажный, словно где-то над ней поцеловались две гигантские жабы. Карнаухов покачнулся, мягко повалился на пол и распластался, в точности как аэромен, которому перестали подавать воздух.

Не выпуская своего оружия, Кира приподнялась и взглянула ему в лицо. К горлу подкатила тошнота. Она открыла рот и торопливо задышала по-собачьи. Не переставая часто-часто дышать, прижала пальцы к сонной артерии на его горле.

Во рту пересохло.

На глаза ей попался скрученный стержень штопора. Если в холодильнике найдется бутылка вина, несостоявшееся орудие пыток можно применить по назначению – то есть по целевому назначению, а не так, как планировал этот бывше-живой юноша.

С губ сорвался нервный смешок.

Когда спустя минуту Кира отняла пальцы от шеи Карнаухова, она усмехнулась еще раз, просто не могла удержаться, ха-ха-ха, назначение штопора! Затем расхохоталась в голос, вытерла слезы и яростно укусила себя за палец, глуша истерику в зародыше.

Так лучше.

Так почти хорошо.

Дым ел глаза; Кира поднялась, распахнула, наконец, окно и увидела, что оно затянуто сеткой от комаров. Голова закружилась. Она опустилась на подоконник, едва не промахнувшись. Долго сидела неподвижно, вдыхая свежий вечерний воздух со слабым привкусом дыма.

Перчатки латексные порвались. Тонкие, припудренные, сорок рублей десяток. Ужасно жаль было этой пары, и ведь дома еще девять таких же, но запасные она взять не догадалась.

Первым делом Кира смыла кровь: сначала с лица, а потом долго держала руки под холодной водой, которая, черт бы ее побрал, была не холодной, а тепловатой, противной, как не до конца остывший мясной бульон. Кира с силой распахнула дверцу холодильника, вытащила три пакета с пельменями – один оказался вскрытым, и пельмени посыпались из него на пол, отскакивая, точно крупные градины, – и приложила к лицу, к рукам. В морозилку бы забраться или обложиться пельменями, как царственные сластолюбцы – юными девами. Обмороженных тоже, кажется, согревают живыми людьми. В этом была логика. «Отогреваться нужно живыми людьми», – вслух повторила Кира. Она отдавала себе отчет в том, что с ней не все в порядке. А с кем в порядке? Может быть, с Карнауховым?

Пленка. Карнаухов молодчина. Позаботился о том, чтобы на пол не брызгала кровь.

Она вернулась в комнату, остановилась в дверях, посмотрела издалека на Карнаухова.

Нет, сейчас она не в состоянии ничего решать. Надо добраться до дома, прийти в себя… допустим, до завтрашнего утра. Повесить на дверях ателье табличку «Закрыто», благо ключ у нее с собой, захватить оставшиеся девять пар латексных перчаток и вернуться. За это время станет ясно, что делать дальше.

Можно написать явку с повинной. В доказательство предъявить рассыпавшийся по полу пепел и остатки сережки, неопознаваемой, к слову сказать, чтобы убедить всех, что она убила серийного преступника, а не славного, всеми любимого парня.

В голове маячили какие-то формулы, и даже не они, а пустые клетки, как в кроссворде, с надписью «Формулы» над вертикалями и горизонталями. Кира догадалась, что их надо заполнить. Физика… Алгебра… Алгеброй проверим гармонию? Играет ли Володя Карнаухов на гармони?

Химия.

«Разложение белка и аминокислот в мертвом организме ведет к образованию веществ… как их, черт… птомаинов».

Птомаины отвечают за появление трупного запаха.

Ответьте, Гурьянова: какие условия способствуют тому, что они образуются значительно быстрее обычного?

Правильно. Высокая температура окружающей среды.

Предположим, завтра утром соседи зайдут проведать Володю Карнаухова. А теперь взгляните на градусник, где столбик третью неделю торчит на одном делении.

Кира облизнула пересохшие губы. Вернулась в кухню, положила за щеку ледяной пельмень. От пельменя немедленно заломило зубы, и это было хорошо.

План сложился в голове сам собой.

Она прошла в сарай и отыскала мешок из-под картошки. На полке лежал моток бечевки, захватила и его. Вернувшись в дом, сделала то, без чего дальнейшая часть плана была невыполнима: нахлобучила мешок на окровавленную голову и стянула на шее бечевкой. Теперь, когда лицо было закрыто мешковиной, стало проще.

Снова спустилась в сад. Герман соорудил погреб в тридцати шагах от дома: сверху техническая надстройка, фактически второй сарай, внизу – просторное помещение с банками и загородками для овощей.

В тридцати четырех, если быть точной.

Подперев открытую дверь сарая поленом, Кира вернулась в дом. Скатала Володю Карнаухова в рулон. Обвязала бечевкой концы.

Сегодня пятнадцатое. Вечером семнадцатого, самое позднее утром восемнадцатого объявится Воркуша с лодкой. Труп пролежит в холодном погребе, не разлагаясь. Герман вернется нескоро, а без него никто не полезет за банками с солеными огурцами.

Три дня спустя она вытащит тело. С наступлением темноты скатит с обрыва. Перенесет в лодку, заранее нагруженную камнями, уплывет подальше от города и сбросит труп на середине реки.

Кира взгромоздила мягкого, будто подтаявшего Карнаухова на спину и двинулась к погребу.

Тридцать четыре шага растянулись на сорок восемь. Но парень был мелковат, а Кира достаточно сильна, чтобы дотащить его до места. Если бы не болел живот, она справилась бы быстрее.

Она расположила его наклонно над ямой, совсем как лодку, которую собираются спускать на воду, и выпустила мешок.

Ей казалось, что бечевки она затянула крепко; должно быть, они развязались из-за толчков. Сверток проскакал по ступенькам, пленка распустилась, как лепестки жутковатого цветка, и мертвец съехал на пол без упаковки. Он остался сидеть внизу, прислонившись спиной к лестнице и грустно свесив набок голову в мешке из-под картошки, сверху похожей на дурацкую шапку.

Некоторое время Кира смотрела на него. Затем погасила свет, опустила тяжелую крышку. Вернула на место полено. Закрыла дверь. Выплюнула размокший пельмень и пошла в дом наводить порядок.

– Где вас черти носят! – яростно набросилась на нее старуха, когда Кира набрала ее номер. – И почему вы звоните? Мы же договаривались, что…

– Там ничего нет, – перебила Кира.

– Что? – опешила Шишигина. – Нет, подождите… Вы хорошо искали?

– Я обыскала весь дом, снизу доверху. Мы с вами ошиблись. Это не Герман.

– Позвольте! О чем вы…

– Поверьте мне, Вера Павловна, фотограф ни при чем. Иначе я нашла бы хоть какие-то улики. А там обычный дом.

– Голубушка…

– Вера Павловна, я дико устала. – Она в самом деле валилась с ног. – Голова трещит, похоже, подхватила инфекцию. Пойду выпью аспирин и отлежусь.

Она выключила телефон, не дожидаясь ответа.

Ну, вот. Так хорошо, так правильно. Незачем Вере Павловне тащить в ее преклонные годы груз лишнего знания.

Три дня. Нужно продержаться всего три дня. Она болеет, и Володя Карнаухов болеет, в этом нет ничего удивительного, вирус распространяется быстро. Спустя три дня все будет кончено. Она напишет записку на его компьютере, распечатает в школе. Спрячет кое-какие вещи. «Прости, дорогой Герман, жизнь в Беловодье для меня невыносима, я скрывал от тебя свое состояние, пока хватало сил, но больше не могу. Другой мир ждет меня. Спасибо тебе за твою доброту, и прости за все плохое, что я причинил тебе. Твой Володя».

Обработать, поправить стилистику…

Отличное письмо! Ни слова неправды.

2

На следующее утро тело ныло так, словно его всю ночь отмывали на ребристой стиральной доске. Она потянула мышцы спины, и каждое движение вызывало боль. На правом запястье вспухли красно-розовые волдыри.

Перед зеркалом Кира рассмотрела кровоподтеки на животе. Пугала не сама боль, а то, что тело могло ее подвести. Оно должно послужить ей меньше чем через трое суток, но пока лишь вздрагивает и корчится.

Ребра, похоже, не были сломаны. Разрыв селезенки Кира самостоятельно диагностировать не смогла и решила положиться на судьбу. Она продумала легенду на случай, если все же окажется в больнице: неизвестный мужчина напал на нее во время прогулки, был пьян, убежал… Плохо, что весь город начнет искать мерзавца, избившего учительницу.

Предстоящее объяснение с Шишигиной тревожило ее куда сильнее, но здесь Кире неожиданно повезло. Вранье о вирусе сбылось в искаженном виде: Вера Павловна расхворалась. «Очень кстати, – думала Кира, – ее-то табличкой «Закрыто» не обмануть».

По лицу, к счастью, Володя ее не бил. Кира дотащилась до аптеки, затем, морщась, долго втирала в кожу прозрачную мазь от синяков. Потом спала, изредка просыпаясь от боли, когда неудачно поворачивалась. Ничего ей не снилось. Тело врачевало себя само, не допуская лишних потрясений.

Проснувшись ближе к вечеру, она поняла, что чудовищно голодна. Во рту ее со вчерашнего дня не было ни крошки, если не считать замороженного пельменя. Отварной картошки просил организм, слегка размятой, политой растопленным сливочным маслом, и Кира обрадовалась: тяга к простым углеводам всегда означала у нее начало выздоровления.

Ужиная, она размышляла над тем, что не давало ей покоя.

Где Карнаухов захоронил тела? Сад исключен: даже мешочек с сокровищами Володя тщательно спрятал от Германа, а утаить раскопки на своей земле невозможно.

Плохо, что никто никогда не обращал внимания на его перемещения по городу. Спешит навстречу Володя Карнаухов – значит, послал его Герман по важному делу. Кто станет проверять, давал ли фотограф поручения своему помощнику.

Стащил трупы в реку? Хотя бы один из них выбросило бы ниже по течению. Кроме того, Карнаухов реки панически боялся, об этом Кира догадалась давным-давно. Когда при нем заходил разговор о ее увлечении рыбалкой или о том, что раньше находились смельчаки, переплывавшие на другой берег, по лицу его пробегала едва заметная судорога.

«Водобоязнь у него, как у бешеной собаки».

Получается, закопал или сбросил… Овраг? Карстовые воронки? Вполне вероятно, но для этого ему пришлось бы везти тело в лес, а машину Карнаухов не водит, то есть не водил. Герман изредка колесил на своей старенькой «Ладе» по окрестностям, каждый раз возвращаясь с тысячей отщелканных кадров. Как-то раз он пожаловался Кире, что из каждой сотни действительно хорошими получаются не больше пяти-шести. Нет, поправился он, хорошие-то они все, но вот выдающиеся…

Кира ответила, что с детьми, в целом, дело обстоит точно так же.

Детальной карты – вот чего ей не хватает. Заброшенные стройки, рвы, канализационные люки. Воркуша может знать, недаром он много лет шатается по всей округе, но привлекать посторонних Кира не хотела.

Ей пришло в голову, что Карнаухов мог поступить в точности как она. Если ему повезло наткнуться на заброшенный дом, он сбросил трупы в погреб. С одной стороны, рискованно: недвижимость продается и покупается; явится новый владелец и о его ужасном захоронении станет известно. Но есть и выморочное имущество. Ветшает себе потихоньку старушечья изба на окраине, формально принадлежащая городу… И не связывается никто с этой избой, никому она не нужна.

Кира пометила в блокноте: список домов, оставшихся без владельцев.

Все, сказала она себе. Теперь самое трудное: ждать. Еще двое суток. Двое суток – и старик вернет ее лодку.

Все складывается к лучшему: у нее есть время досконально продумать свой план, исключить случайности вроде не вовремя возникшего рыбака или влюбленной парочки.

Она избавится от тела убийцы, и все пойдет как прежде.

3

Воркуша оказался пунктуален. Лодка причалила к берегу в пять вечера. Кира, стоявшая на обрыве, как Ассоль в ожидании Грея, едва удержалась, чтобы не кинуться на шею старому пьянчуге.

– Вы точны, – сказала она, спустившись к воде. – А где ваш улов?

– На кой он мне ляд? Я его, так сказать, на реализацию отправил. Торговцам торговцево, а я человек свободный, денежными отношениями не скованный. Только для вас кое-что оставил.

Он протянул ей свернутый мокрый пакет.

– Чур, справедливый обмен. – Кира изобразила улыбку. – Универсальную валюту примете?

При виде бутылки глаза Воркуши загорелись. Кира выбрала качественную водку, оправдывая себя тем, что старику не грозит отравление.

– Уважили, Кира Михайловна!

– Увидимся завтра. Спасибо за рыбу!

Он уже удалялся разболтанной своей походкой под навес.

– Только мотор не снимайте! – крикнула вслед Кира. – Может, утром соберусь по вашим следам.

Воркуша, не оборачиваясь, взмахнул загорелой до черноты рукой.

…Следующие несколько часов она провела, руководствуясь принципом «если нужно занять голову, займи руки». Отмыла ванну, не позволяя себе иных мыслей, кроме беспокойства о качестве покрытия, в сарае разобрала давнюю гору хлама, состоящую, как это часто бывает, из вещей исключительно полезных. Прежде чем сгустилась темнота, успела наломать длинных полынных веток, крепких, ребристых, с желтоватыми катышками соцветий, связала вместе, импровизированным веником подмела в комнатах. В воздухе осталась висеть почти неуловимая горечь.

В одиннадцать Кира спустилась к причалу.

Воркуша исчез. Пустая бутылка валялась на песке, горлышком, точно стрелкой компаса, указывая в сторону города.

Ни за какими камнями она не пошла: при уборке в сарае обнаружились две чугунные гири, и Кира по одной перетащила их в лодку, морщась от боли в спине.

Хороший материал – чугун. Будь сковорода алюминиевой, от трупа избавлялся бы Карнаухов.

К двенадцати все было готово. Кира решила дождаться трех часов: начинает светать, не придется грузить тело в кромешной тьме. Ее возбуждение унялось – сказывалась физическая усталость. Она сказала себе, что самым разумным было бы выспаться, и, не слишком веря в то, что ей удастся задремать, поставила будильник на полтора часа. Едва ее голова коснулась подушки, Кира провалилась в темноту.

Проснулась она от странного чувства. Казалось, будто комната залита до потолка зеленоватой водой и на лунный свет из всех щелей выплывают посланцы щуки – крошечные существа, похожие на головастиков с детскими личиками. Они забулькали на разные лады, выпуская из круглых ротиков огромные пузыри, и Кира открыла глаза.

В первый миг ей показалось, что занимается рассвет. Она вскочила, бросилась к окну, уронив табуретку с будильником, от которого по полу обиженно раскатились какие-то винтики, и обоняние быстрей, чем зрение, подсказало ей, что происходит.

Никакой это был не закат.

Это был пожар.

Полыхало вовсю, в небо вырывались огненные брызги и вскидывался драконьим гребнем огонь. На краю стены пламени неожиданно вспух огромный белый дым; Кира поняла, что начали тушить. До нее доносились крики, сирена пожарной машины выла, не умолкая, оглушительно лаяли псы со всех дворов. Она выбежала к калитке и остановилась.

Где горит?

Над белым облаком завились длинные грязно-черные волны, заметные даже на фоне ночного неба. Запах гари усилился. К лаю добавился плач детей, и где-то зазвенело выбитое стекло.

Кира пыталась сообразить, может ли пожар помешать задуманному.

Она сделала шаг, другой и вдруг услышала отчетливый топот. Из кустов с треском вывалилась черная фигура, сбила Киру с ног, и оба покатились по мокрой от росы траве. От боли она зашипела и, похоже, перепугала нападавшего: тот отскочил и замер, как куропатка в свете фар.

Кира не поверила своим глазам.

– Федя?!

– Кы-ы-ыра Мы-ы-ы…

Она никогда не слышала прежде, чтобы он так сильно заикался.

– Федя, что случилось?

Он подполз, вцепился в ее руку, глотая воздух, как рыба, широко открытым ртом.

– Живо в дом, – приказала Кира.

Разглядев мальчика при свете, она ужаснулась. Он был весь в крови – казалось, в него брызгали алой краской из пульверизатора, рубашка порвана в клочья, лицо обезумевшее, перекошенное, в длинных вертикальных царапинах с мелкими бисеринками крови, нижняя челюсть прыгает, как у сломанного Щелкунчика; нос сломан, под ним запекшаяся бурая корка.

– На, выпей!

Он сделал три глотка воды, и его стошнило. Кира насухо протерла пол, пока он, сидя возле плиты, трясся под пледом, натянув его на голову, как капюшон.

– Рассказывай, не бойся.

Он мычал, раскачивался, выжимал из себя по три слова, и перед ее глазами разворачивалась страшная картина.

Буслаев вернулся домой пьяный и с порога начал выкрикивать имя сына. Федя знал, что за этим последует. Он затаился в нише между книжным шкафом и стеной, надеясь пересидеть припадок, как бывало раньше.

Но на этот раз у него не получилось.

– На-а-шол меня, па-а-а-тащил! Кри-и-чал! Ника-а-гда та-ак ра-аньше н-не бы-ы-ло!

Избивая по дороге, отец приволок его на кухню.

– Ска-азал: дурак пойдет на отбивные. – Федя без всякого заикания воспроизвел пьяный голос отца. – Я-а вырвался. По-обежал из дома, а он меня в ка-аридоре поймал, у са-а-мой двери.

Буслаев захватил на кухне нож. Он, должно быть, сошел с ума, подумала Кира, обрабатывая порезы мальчика, вне всякого сомнения, он сошел с ума; тоненькая нить накалилась, лопнула, и остатки света померкли в его голове. «Имперский кофейный гешефт! – выкрикивал Буслаев – Имперский кофейный гешефт!» Федя не понимал ни слова в этой галиматье, но Кира поняла.

Он успел дважды полоснуть мальчика ножом.

Федя совершенно обезумел от страха и боли. На тумбе поблескивала стеклянная подставка для ароматических свечей, и этой подставкой он, защищаясь, ударил отца.

Нож у Буслаева выпал, звякнул по полу, и Федя колотил куда попало ножом, а может быть, подставкой, пока на крики мужа не прибежала Лидия.

– О-о-на меня за-а лицо схва-атила. Бо-ольно!

Остановиться Федя уже не мог.

Одна из ароматических свечей отлетела к окну, но не погасла. Золотое семечко коснулось шторы, и волшебный бобовый стебель в два счета пророс до потолка.

Потом он бежал, падал и снова бежал, подвывая от ужаса, пытаясь вспомнить путь к ее дому, ломился сквозь колючие заросли и вдруг каким-то чудом оказался там, где нужно. Он искал единственного человека, которого любил, – не потому, что надеялся спастись, а инстинктивно, точно пес, перед смертью ползущий к хозяину.

Он и был уверен, что умирает. Из него отовсюду текла кровь, а за спиной кричали, потому что он сделал ужасное, и теперь его повесят.

– У! У-у-у! У-у!

– Тебя никто не повесит, – тихо, но внятно сказала Кира. – Треуголкой Наполеона тебе клянусь. Она, между прочим, золотом расшита и хранится в соборе Парижской Богоматери, под стеклянным колпаком, а снизу мыши роют подкоп, потому что их король пожелал соткать золотую мантию.

Ахинея возымела действие: Федя перестал выть и только таращился на нее из-под пледа, подергиваясь, словно его время от времени било током, – жалкий, страшный и нелепый.

– Вот так и сиди, – сказала Кира. – Никуда не уходи. Дверь не открывать ни одной живой душе, даже если будут очень громко колошматить. Обещаешь?

Он кивнул.

4

Веру разбудил кот.

Старческий сон хрупок, как лед на осенней луже, но накануне вечером она развела горячей водой порошок, тошнотворную химическую малину, выпила и провалилась в глубокое осиновое дупло, в жерло древесное, выстланное на дне сухими листьями, где в анабиозе можно провести месяц, а то и долгую зиму.

Посреди зимы пришел Дуся. Острыми своими когтями терпеливо выцарапывал ее, как ягуар черепаху из панциря, пока Вера Павловна не открыла глаза.

– Очумел?

Кот молча смотрел на нее. В дверь настойчиво стучали.

На крыльце стояла Гурьянова, запыхавшаяся, словно бежала кросс. Щеки горели лихорадочным румянцем. Шишигина ни капли не удивилась бы ее пробежкам в ночи, но к чему будить старую больную женщину?

– Кира Михайловна? – Она принюхалась и обеспокоенно завертела головой. – Мы что, горим?

– Потом, все потом, – нервно сказала Кира. – Одевайтесь.

– К чему это?

– Одевайтесь, – повторила Кира. – Скорее, умоляю вас!

Вера Павловна подалась ближе, вгляделась в ее лицо и больше ни о чем не спрашивала.

Сначала казалось, что Гурьянова ведет ее к себе, но та, оглядевшись, повернула направо, к дому фотографа. Пока она возилась с ключом, Шишигина наконец рассмотрела, где горит.

– Это у Буслаевых? – изумленно спросила она.

Гурьянова коротко взглянула на нее и толкнула калитку.

Когда они вышли к белеющему в темноте кирпичному сараю, старуха начала догадываться, в чем дело.

– Боже мой… Вы нашли, где он спрятал трупы!

Однако внутри ничем не пахло. Кира откинула крышку люка, зацепила скобой за настенный крюк, и Вера Павловна подслеповато сощурилась над тускло освещенным провалом.

Тело лежало, вытянувшись перпендикулярно ступенькам, ногами к стене. Вместо головы бугрился мешок, который ни на секунду не помешал ей понять, кто это там внизу.

– Он мертвый, – сказала Кира. Явная абсурдность этого комментария показалась Шишигиной в некотором роде созвучной происходящему.

– Почему он мертвый? – спросила она, не отрывая взгляда от трупа.

– Из-за меня.

– А! – сказала старуха.

– Это он… Не Герман! Он.

– А! – повторила Шишигина.

– Федя Буслаев убил обоих родителей и сбежал, он прячется в моем доме. Отец его избивал… не важно, это все после, потом. Я вот что собираюсь сделать, Вера Павловна…

И Гурьянова объяснила, что именно. Когда она закончила, Шишигина посмотрела на нее так, словно увидела впервые.

– Я тело не могу вытащить, – отрывисто сказала та. – Должна была сразу предусмотреть… Идиотка! Одной не получается, а нужно быстро, пока… Они спохватятся, начнут искать, может быть, не сразу, но у меня в запасе не больше пары часов.

– У нас в запасе не больше пары часов… – эхом отозвалась старуха.

– Я пробовала поднять его… К тому же окоченение. Бревно, понимаете?.. На спину не взгромоздишь, сваливается…

Вера Павловна подняла голову, надеясь обнаружить под потолком балку. Балки не было. Обе женщины одновременно посмотрели на крюк.

– Веревка нужна…

– Веревка есть, – коротко сказала Гурьянова.

– Слушайте, вы! – прохрипела Шишигина, когда мешок с опавшими углами, похожими на собачьи уши, наконец показался над люком. – Меня чрезвычайно занимает один вопрос…

– Сковородой, – глухо отозвались снизу. Голос Гурьяновой был неузнаваем.

– Оставьте эти подробности при себе! Меня интересуют вовсе не они.

Володя Карнаухов короткими рывками прорастал из погреба, уже начиная понемногу клониться вперед. Шишигина тянула веревку в такт толчкам. Если бы не Гурьянова, отыскавшая две пары толстых рабочих рукавиц, она давно ободрала бы до крови ладони.

– Натяните и держите!

Кира выбралась из погреба, тяжело дыша, уставилась на Шишигину и диковато усмехнулась.

– Не вздумайте истерику, – предупредила старуха.

– Да нет… Истерика – нет… Вы сейчас вылитый репинский бурлак… Третий, с повязкой.

Она обхватила тело под мышками, как будто собираясь танцевать с неуклюжим увальнем, и вытащила наружу. Карнаухов провез ногами в кедах по краю люка и повалился на пол, как манекен. Вера Павловна осела на подвернувшуюся коробку. Господи, твоя воля… Не лечь бы рядом с мерзавцем… свинью жирную не подкинуть Гурьяновой…

– Теперь до обрыва, – выдохнула та, упираясь ладонями в колени, точно марафонец после изнурительного забега, – а дальше просто. Вниз скатить… Я сама, вы наверху.

– Глупости! – отрезала Шишигина.

– Не глупости… Если кто-то появится, отвлечете.

– Дальновидно! А через борт его переваливать – как? Лодка ваша опрокинется… Вплавь его тогда отбуксируете или у вас и на этот случай имеется план?

Вдоль обрыва они шли, не скрываясь, потому что бежать пригнувшись и тащить тело оказалось невозможно. Кира бормотала в никуда, что Карнаухов потяжелел вдвое, ее никто не предупреждал, что люди после смерти набирают вес, наоборот, душа отлетает, а в ней около двадцати, кажется, грамм или чуть больше… Душегуб, кряхтела Шишигина, это не тот, кто губит чужие души, а тот, кто погубил свою, так что вашим двадцати граммам неоткуда взяться в этой дряни, и кстати о дряни, вы мне можете объяснить, откуда эта вонь? Кира неразборчиво отвечала что-то про сгнившую картошку, но Вера Павловна уже перестала ее слушать и только считала шаги. Когда они синхронизировали движения, идти стало легче, но она все равно выбивалась из сил, то ли дело Гурьянова, киборг в обличье женщины, трудно поверить, что щуплый Карнаухов едва не убил ее.

Они на удивление быстро добрались до утоптанной площадки за гурьяновским садом. От дома Буслаева медленно тянулся к лесу черно-серый дым, белые пятна от фонарей метались среди деревьев. Почти все окна горели желтым, откуда-то долетал командный голос, героический и раскатистый, каким обыкновенно отдают распоряжения исключительные болваны.

– Это за Федей, – встревоженно сказала Кира. – Поисковые отряды, наверное.

– Какие к херам поисковые отряды, – грубо сказала Шишигина. – Поорут, поохают с бабами и разойдутся по домам, всем завтра на работу. Делать им больше нечего, как ловить дурака. Вы еще скажите, что за его голову объявят награду.

– Завражный может…

– Пожалуй… Но вот что: вам претит кощунственное обращение с покойниками?

– Вы о чем? – не поняла Кира.

– Вот об этом.

Шишигина с отвращением пнула сверток. Он медленно покатился по склону, подпрыгивая и оставляя за собой широкий след, но на середине пути засел в песке.

– Оставайтесь тут, – твердо сказала Гурьянова.

Вера Павловна наблюдала, как она спускается: в сумраке были различимы только очертания фигуры, а Карнаухов, стоило отвести от него взгляд, растворился в темноте, и только по вектору движения Гурьяновой можно было определить, где он лежит.

Над неспящей рекой повис болезненный зеленоватый месяц.

Пока Вера Павловна рассматривала его, Гурьянова оказалась внизу. Сверток под ее ногами превратился в тень, и эту тень она, как показалось Шишигиной, без всякого труда перевалила через борт лодки, вытащенной на песок. Согнулась, толкая ее к воде. До Веры Павловны долетел негромкий плеск: Кира принялась выгребать от берега.

Метров через тридцать лодка замедлила ход. Плоский, словно вырезанный из черного картона силуэт вырос над бортом. Стало очень тихо. И вдруг прерывисто затарахтел мотор, взвыл оглушительно, точно вгрызающаяся в древесину бензопила, и лодка, высоко задрав нос, понеслась по реке.

Старуха принюхалась. Руки в какой-то слизи… Фу. Картошка у Германа сгнила, скажите, пожалуйста. Воспитанник у него при жизни сгнил, а не картошка.

Она тщательно вытерла ладони о траву и полезла в карман. В первую секунду испугалась, что выронила сотовый в сарае, но сообразила: дома его забыла в спешке. Телефон до недавнего времени казался ей вещью не обязательной – кроме, конечно, проводных аппаратов. А те сверхпродвинутые устройства, которые приходится отбирать у детей на уроках, – баловство и распущенность. Слежка за Германом показала, что она ошибалась.

И вот опять… Был бы телефон, вызвала бы Щербу на берег.

Вера Павловна крякнула, прикинув расстояние, и заковыляла к школе.

…Кира издалека увидела две фигуры, изваяниями застывшие на берегу. Промелькнула мысль, что вернулся Воркуша – черт, как невовремя! – но, подрулив ближе, она узнала Щербу.

Тяжело ступая, сторож вошел в воду, поймал нос лодки и плавно повел за собой. Кира спрыгнула на песок.

– Кира Михайловна, спорить не надо, – попросил он, хотя она не произнесла ни слова. – Я давно увольнительную хотел взять. Только надо продумать, как бы это оформить грамотно… чтобы болтать не начали. Это уж вы с Верой Павловной сами… У вас головы золотые, не чета моей.

– Илья Сергеевич…

– За парня не беспокойтесь, обижать не буду.

– Илья…

– На месяц, может, в леса уйдем. Перезимовать есть где. Лодчонку захудалую после добуду, хорошая нам без надобности. А там поживем и видно будет.

– Илюша…

Он вдруг неловко улыбнулся.

– У моего отца, светлая ему память, любимая присказка была, он ее пихал куда ни попадя: «Жизнь – не так, как хочется, а как можется». Мне до пятидесяти осталось всего ничего, пора бы уже пожить как хочется. Отпустите, Кира Михайловна, Христом-богом.

…Федя дважды упал, пока Кира вела его вниз. Сперва он жалобно хныкал, но, разглядев, кто ждет его на берегу, оробел и притих.

Сторож легко перехватил увесистую спортивную сумку.

– Лекарства, – торопливо пояснила Кира. – Одежда, моя в основном, но кое-что от Карнаухова…

Она покосилась на Федю. Тот стоял с приоткрытым ртом, уставившись на воду.

– Он сильно избит, я боюсь, вам придется… – Кира махнула рукой, оборвав себя на полуслове, шагнула к сторожу и крепко обняла его. Бережно, словно боясь повредить, Щерба сжал ее медвежьими лапами.

– Рано прощаетесь, – сердито буркнула старуха. – Кире Михайловне еще перевозчиком работать.

– Федя, в лодку, живо.

– Ну, с Богом!

– С Богом…

Десять минут спустя лодка ткнулась в кусты на противоположном берегу, но Вера Павловна этого уже не видела: она медленно поднималась по тропе, тихонько позвякивая ключами от гурьяновского дома. Мешки… куда они дели проклятые гнилые мешки… А впрочем, черт бы с ними. Все в спешке, все кое-как… Однако прав Щерба, дурака опасно держать здесь, даже у Киры под присмотром: замкнет проводку в его и без того искрящей головушке, и не справится с ним никто.

А неплохо бы на похоронах выступить с надгробной речью. «Махровый садист был Алексей Викентьевич, развращенный попустительством вашим, и пока вы стыдливо отводили глазки и лепетали о непростых обстоятельствах и семейной трагедии многоуважаемых Буслаевых – да-да, Глеб Андреевич, не нужно прятаться за спинами, – он от безнаказанности уверовал в то, что все дозволено. Пару раз припугнуть бы его общественным осуждением, и он бы унялся, поскольку труслив патологически. Но разве можно! Удар по репутации! И где теперь ваша репутация? В закрытом гробу, хе-хе-хе. А кто будет настаивать, что аристократических гнид прикончил слабоумный отпрыск, тот или кретин, или полный мерзавец».

Но ведь ни слова не скажет. Промолчит, ибо есть что терять. Нет бы младшему Буслаеву расшибить родительские головы на два года позже; она бы уже, Бог даст, вышла на пенсию. Поторопился Федька! Дурак – он всегда дурак.

Однако не оказаться бы дурами им двоим, если судебный эксперт не поверит в черепно-мозговую травму естественного, так сказать, происхождения. Остается уповать лишь на то, что Карнаухова основательно измочалит на порогах. Трупное окоченение в воде продолжается дольше, чем на воздухе… Двое суток, проведенных в погребе, уложатся в общую картину.

Вот так и возрадуешься холодной воде, и ключи подземные благословишь. Только бы сетями не выловили прежде, чем нужно!

Когда она почти добралась до верха, ей почудилась фигура в зарослях, наблюдавшая за отплывшей лодкой. Старуха потеряла от неожиданности равновесие, взмахнула руками и не удержалась от испуганного восклицания. Услышав звук, фигура попятилась и растворилась в темноте. Шишигина принюхалась. Пахло крепким спиртным, а еще перегаром…

«Воркуша? – ужаснулась она. – Или помстилось?» Зверь сидел в кустах, сказала она себе, крупный пес, а запах ты додумала.

Четыре дня город трясло как в лихорадке, родители не выпускали детей на улицу, где мог блуждать озверевший убийца, и сами ходили с опаской, вооружившись чем попало. Происшествие обрастало все новыми ужасающими подробностями. «Заживо сжег!» «А в подвале – крест перевернутый!» На пятый пришло известие: искалеченное тело прибило к берегу в тридцати километрах ниже по течению.

Тогда и вспомнили, что Гурьянова – единственная, кто регулярно общался с младшим Буслаевым.

Протрезвевший Воркуша явился в полицию с заявлением: он видел, как в ночь пожара запыхавшийся Дурик прибежал к реке и как был, в одежде, поплыл к противоположному берегу.

– Кира Михайловна, вы его подговорили? – ахнула Шишигина, когда до них долетела новость.

Гурьянова ошеломленно покачала головой. Воркуша должен был всю ночь спать беспробудным сном пьяницы! Что он несет?

Принять участие в опознании вызвался отец Георгий, к которому Федя время от времени забредал, чтобы покормить домашнюю живность. Узнав об этом, Шишигина перекрестилась. У Гурьяновой ни один мускул не дрогнул на лице.

Их согласился отвезти один из прихожан.

Ошеломляющая новость достигла города раньше, чем учительница со священником вернулись: оба, независимо друг от друга, опознали в покойном Федора Буслаева.

Глава 12

1

Отец Георгий прибыл в город, полон честолюбивых надежд. Он жаждал окормлять народы и вести за собой паству. «Обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов». Быть может, в деле клеймения нечестивцев священник проявил излишний пыл – но ведь и поле битвы было огромным. Последние службы велись в городе еще до войны.

К новому батюшке мгновенно стянулась кликушествующая стая, состоявшая из женщин, забывших или никогда не знавших иной радости, кроме уязвления ближнего своего. К чести священника надо сказать, что их энтузиазм поверг его в смущение. Быть может, тщеславие в конце концов раздавило бы слабые неуверенные ростки сомнений, но тут отец Георгий встретился с Зябликовым.

Алеша Зябликов к моменту их знакомства был больше полувека мертв. Он ушел на войну с выпускного и в августе сорок пятого вернулся домой – единственный из всех учеников десятого «А». Теперь он был героем, который писал свое имя на Рейхстаге. Он был победителем. Все прежние его проступки – а Зябликов был хулиган и неисправимый драчун – списались вчистую.

Месяц спустя после возвращения Алексей Зябликов, двадцати двух лет, неженатый, несудимый, белобрысый, курящий, любивший крепкую выпивку, хорошую потасовку и соседскую Вальку Симонову, выросшую за годы его отсутствия из конопатой малявки в девку немыслимой красоты, умер от разрыва сердца на крыльце своего дома. По каким-то причинам его похоронили не на кладбище, а под обелиском, который установили в самой высокой точке Беловодья, на холме, неподалеку от обрыва. Вокруг посадили березки, но они вскоре зачахли, и на их месте зазеленела дикая лесная малина.

История Алеши Зябликова оказала на отца Георгия непостижимое воздействие. Он никому не мог объяснить, как глубоко поразили его эти четыре недели, отпущенные вчерашнему мальчику, не успевшему в своей жизни ничего, кроме войны. А попытавшись однажды, вдруг, к стыду своему, горько заплакал. Он плакал по школьникам, не вернувшимся домой, по белобрысому драчуну Зябликову и по младшему брату, покончившему с собой в двадцать лет. За долгие годы отец Георгий не простил и не отпустил его. Молитву Льва Оптинского он совершал с усилием. «Да победит множество щедрот Твоих грехов нашу бездну», – привычно читал священник, заглушая внутренний ропот, обращенный к брату: «Как ты посмел?!»

Он отыскал дом, в котором жили Зябликовы. Прошел одичавшим садом, зачем-то считая яблони. Из соседней калитки выскочила рыжая девочка-подросток, хлопнула дверью, и вслед ей полетел сердитый женский голос: «Лиза! Вернись сейчас же!»

Летел сад прозрачно-зелеными лиственными брызгами, и вечные яблоки светились в саду, и жизнь сияла – до того необъятная и быстротечная, что отец Георгий потрясенно ахнул: каким же он был слепцом. Столько лет пестовал в себе злость и осуждение, все старался отойти от самоубийцы подальше, словно его грех мог очернить отца Георгия перед Господом.

«Витя! Прости меня», – попросил священник.

Алеша Зябликов спрыгнул с дерева и пошел рядом, стараясь попасть в ногу. «Ну, ты чего?» – ласково спросил он. «Всего четыре недели», – сказал священник о том, что мучило его. «Да иные за девяносто лет не наберут себе столько счастья, сколько я за тот месяц», – засмеялся Алексей. «Ты умер в двадцать два года!» Зябликов посмотрел на него с насмешливой нежностью: «Балбес ты. Все мы живые».

Из яблоневых ветвей просвистел певчий дрозд. Отец Георгий прислонился к стволу.

На него снизошла безмятежность; как будто он долго сидел возле постели лихорадящего ребенка и вдруг увидел, что тот заснул здоровым крепким сном.

2

Лесную малину опутал паутинный клещ. Священник проредил заросли и выкинул отвратительный раскисший венок. Перед памятником он посадил синий барвинок, вокруг – можжевеловые кусты и шиповник, а вернувшись домой, неумело сколотил скамейку и потащил ее на обрыв.

Прихожане обсуждали перемену, свершившуюся с батюшкой. Из миссионера, наэлектризованного собственной праведностью, отец Георгий превратился в кроткого служителя. Он стал обычнее в том смысле, в каком обычны люди, выполняющие свою работу каждый день, терпеливо, без ложного пафоса.

Утратив ореол избранности, священник растерял и свиту. Волна откатилась, оставив его в одиночестве. Однако есть категория людей, способных либо петь осанну, либо плевать в спину: по удивительному стечению обстоятельств именно они окружали отца Георгия в начале его деятельности. До священника стали долетать шепотки: он пьяница! он блудник! он принимает антидепрессанты!

Сначала он досадовал. Затем махнул рукой.

К обелиску отец Георгий приходил каждый день, ухаживая за ним, как за могилой близкого и очень любимого человека. В каком-то смысле так оно и было.

Это продолжалось до тех пор, пока Юрий Завражный не поднялся на обрыв ясным июньским днем. Он постоял, рассматривая сверху лес и реку, и утвердительно кивнул. Земля проседала под его ногами, когда он возвращался размеренным шагом.

Вскоре город облетела новость: на месте обелиска Завражный будет строить себе новый дом!

Отец Георгий кинулся к предпринимателю:

– Юрий Матвеевич, как же так! Там человек похоронен!

– Какой еще человек, – отмахнулся Завражный. – Зарыли по дурости чей-то труп. Все давно сгнило. Тебе дорога эта гранитная дура? Перенесем ее к администрации, зашабашим кованую ограду.

– Не надо!

– Все уже решено, отче.

– Герой войны… Зябликов…

– Бубликов, – сказал хозяин лесопилки. – Георгий Иванович, я не догоняю. Тебе построили хорошую церковь… – хорошую же? Ну? Кивни, раз не глухой.

Священник растерянно смотрел на него.

– Живешь в отремонтированном доме, крестишься на иконы в золоченых окладах, – перечислил Завражный. – Пойми меня правильно: я не попрекаю тебя добром, которое я сделал. Просто напоминаю. Ты, у меня такое чувство, стал принимать это все как должное.

Угроза прозвучала, но отца Георгия это не остановило.

– Поставьте дом в другом месте, – попросил он.

– Мне нравится там, – пожал плечами Завражный.

– Вам землю не отдадут!

– Уже отдали.

– Нельзя жить над могилой, – тихо сказал отец Георгий. – То, что вы собираетесь… так нельзя. Вам вид из окна, а там парень упокоен… двадцать два года, герой войны…

– А я герой мирных будней. – Завражный встал, показывая, что разговор окончен. – Не вмешивайся, отче. Кури свой опиум вместе с народом.

– Люди! – с отчаянием бросил священник последний аргумент. – Люди не позволят!

Завражный рассмеялся.

В эти дни отец Георгий утратил новообретенное спокойствие. Попытавшись переубедить главу администрации, он услышал отказ. Город был слишком многим обязан хозяину лесопилки. «Вы, отец Георгий, витаете в своих эмпиреях, как птичка божия, – заявил под конец разговора выведенный из себя глава. – Думаете, из областного бюджета мне дороги отремонтировали? Область мне сделала спортивную площадку возле школы? Может, ваш Зябликов школу покрасил?» Священник смотрел на него страдальчески, и Яицкий, вынужденный играть роль, которая была ему противна, хлопнул ладонью по столу. «Спасибо надо сказать!» – визгливо выкрикнул он. Дальше в его речи смешались в кучу благодетели, выборы, детский сад, новая телефонная вышка и навес над рыночным корпусом, где сидели мясники.

Отец Георгий не знал, что истерика должностного лица – лишь один из способов сообщить, что близится обеденный перерыв. Он испугался и убежал.

На улице его осенило. Четвертая власть!

Однако по пути в редакцию листка «Речные зори» священник припомнил то, что раньше ускользало от его внимания. Все статьи, в которых упоминался владелец лесопилки, были написаны в восторженном тоне, граничащем с экстазом. Отец Георгий был наивен, но не глуп. Он развернулся, не дойдя до редакции.

Следующий день показал, насколько верным было это решение. Новый выпуск «Зорь» вышел с большой статьей; в ней рассказывалось о намерении городской администрации перенести обелиск на подобающее ему место. Отцу Георгию было посвящено целых пять абзацев, и бог ты мой, в каком свете представал несчастный священник! Фанатик, враг прогресса. Дремучий поп. Наследник тех, кто предал анафеме Льва Толстого. Статья была проиллюстрирована фотографией, на которой безумец с перекошенным лицом что-то выкрикивал с амвона. Отец Георгий долго вглядывался в снимок, содрогаясь от отвращения, пока, наконец, не вспомнил: это был день, когда ему удалили зуб мудрости. Никаких людей в церкви не было, а только забежал журналист, щелкнул исстрадавшегося от боли священника и исчез.

Никто не поможет. Теперь он видел это отчетливо. Народ? Отец Георгий любил своих прихожан, но понимал, что никто не встанет за ним, как за полководцем, ведущим армию в бой. Ирония происходящего не ускользнула от священника: он сам, своими руками лишил себя войска.

«Под обелиском лягу! Не пройдут!»

На Завражного работали четыре брата-татарина, крепкие и рослые парни, которым не составило бы труда оттащить его, как гнилое бревно. Отец Георгий понял, что выставит себя на посмешище.

Им овладело чувство, близкое к отчаянию. Ему вдруг нестерпимо захотелось – нет, не помощи, но чтобы хоть одна живая душа разделила его горе. Он никогда еще не был так одинок.

3

Увидев на пороге священника, Кира удивилась. В церковь она не ходила, с отцом Георгием вежливо здоровалась при встрече.

– Я, знаете ли, обратил внимание, что у вас окна горят, – светски начал гость, и вдруг лицо его исказилось судорогой.

Священник отшатнулся и прижал ладонь к глазам. Скорее уйти, пока не опозорился окончательно перед этой почти незнакомой женщиной.

– Я как раз собиралась заваривать чай, – услышал он спокойный голос. – Есть вербена и зверобой. Что вы предпочитаете, Георгий Иванович?

Священник молчал.

– Вербену. Так я и думала.

Стеклянный чайник, похожий на елочный шар с обрывком зеленой гирлянды внутри; керамическая грубоватая кружка, умещающаяся в ладонях уютно, как галечный камень с побережья; низкий абажур на плетеном шнуре; веселый хаос вещей на полках – а он-то думал, что она аккуратистка.

С каждым глотком чая отцу Георгию казалось, будто он погружается в теплую воду.

– Значит, Глеб Андреевич не рискнул вступать в конфронтацию, – сказала Кира.

– Не рискнул, – со вздохом подтвердил священник.

– Разумно. – И, отвечая на невысказанный укор, добавила: – Что бы вы ни думали, Яицкий – приличный человек, насколько это возможно на его должности. Просто многие хорошие люди в ситуации, когда им не оставили выбора, начинают вести себя по-свински. Защитная реакция организма.

– Нет, я не осуждаю, – заторопился отец Георгий, но понял по ее чуть вздернутым бровям, по тени улыбки на губах, что лукавить нет смысла. – Да что там, осуждаю, конечно.

– Старые кладбища обычно сносят через двадцать лет после того, как на них перестают хоронить людей.

– А если почва влажная, то через тридцать, – кивнул он. – Я тоже посмотрел закон. Завражный в своем праве. Но ведь дело не в кладбище! Это место упокоения.

– Я понимаю. – Он поднял на нее глаза и увидел, что она действительно понимает.

– Целую кампанию успели развернуть. Видели статью? «На каждого попа найдется свой Балда»!

– Грязная работа, – согласилась Кира.

Ему показалось, что в ее голосе звучит удовлетворение.

– Вам это по душе? – удивился отец Георгий.

– Статья вызывающе одиозна. Вас здесь любят, и поверьте, большинство понимают, зачем льется эта грязь. Они переборщили, и кроме того, развязали нам руки.

Не успел священник обрадоваться этому «нам», как Кира добавила:

– Странно, что вы не подумали обратиться к своей пастве.

– Народ, как ему и положено, безмолвствует. Никто не собирается меня защищать.

– А при чем здесь вы? – удивилась она.

Священник застыл с чашкой в руках.

– Хотите, значит, остановить Завражного? – помолчав, спросила Кира.

– Хочу! Но как…

– Это зависит от того, есть ли у вас знакомый плотник.

Отец Георгий два раза мигнул.

– Кто, простите?

– Плотник, – нетерпеливо повторила она. – Когда будут сносить памятник?

– Завтра… утром, в десять.

– У вас еще уйма времени! Слушайте внимательно…

4

К десяти народ начал собираться. Говорливая пестрая река разбилась на струйки и потекла в гору.

– …а батюшка чего?

– Прокляну, говорит…

– Болтать-то! Он духовный чин, ему по статусу не положено…

– Мозгов тебе по статусу не положено! Анафема, слыхал?

– Юрийматвеичу эти ваши анафемы до одного места…

Люди поглядывали вверх с жадным любопытством. В городе давно не происходило ничего интересного, а в противостоянии священника и предпринимателя чувствовался потенциал богатой истории. Такую вспоминают зимними вечерами, рассказывают вновь прибывшим и заносят в летописи.

И потом – ну кого защищать? Покойному пареньку все равно. А связываться с Завражным – как асфальту воевать с асфальтовым катком.

– …может, подожжет себя?

– Типун тебе, дура!

– В Индии так делают.

– …а слыхали, аптека на Гагарина закрылась?

– Мочой надо лечиться!

– Я столько не написаю…

Но поднявшись на гору, перестали зубоскалить. Те, кто еще не успел дойти до обелиска, слышали, как затихали гомон и болтовня, словно наверху люди попадали в звуконепроницаемую комнату.

Братья Файзулины вышли из машины.

– Сначала глянем, что там, – распорядился старший. – Потом технику подгоним.

Трудностей они не ждали. Угомонить беспокойного священника – простая задача.

– Палить не начнет? – безразлично спросил младший.

Все трое посмотрели на него и, ничего не ответив, стали подниматься по тропе к обелиску.

– Народу-то сколько…

– Цирка людям не хватает, – усмехнулся старший.

Наверху перед ними оказались плотно сомкнутые спины.

– Повесился, что ли, – пробормотал один из братьев. – Чего они там рассматривают?

Растолкав толпу, Файзулины протиснулись к памятнику и остолбенели.

В синее покрывало цветущего барвинка был воткнут большой, выше человеческого роста, деревянный крест. Перед крестом стоял священник в полном облачении, с лицом сосредоточенным и строгим. В руках он держал молитвенник.

– Приидите, чада, послушайте мене, страху Господа научу вас, – нараспев сказал он, обратив взор к небу. – Удержи язык свой от зла и уста свои, еже не глаголати льсти. Уклонися от зла и сотвори благо…

– Э, кончай балаган… – начал младший из братьев.

К нему повернулись десятки лиц. Только сейчас он заметил, что вокруг примерно поровну мужчин и женщин.

– Близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет…

– Спасет, – умиленно согласились сзади. Кто-то перекрестился.

Старший Файзулин едва не выругался вслух. Батюшка совершил величайшую подлость, одним ходом передвинув свою без пяти минут съеденную пешку в дамки. Личный конфликт на глазах всего города разрастался до религиозной распри. Мусульмане Файзулины не могли выдернуть православный крест, и отец Георгий это прекрасно понимал.

Он шагнул вперед, надеясь, что еще можно исправить дело.

– Явились, нехристи, – неприязненно сказал женский голос.

– Сейчас начнут…

– Правильно, чего им! Аллах только свинину есть не велит. А кресты сжигать можно.

– Ничего мы не сжигаем… – начал один из братьев.

Его не слушали.

– Боец кровь за страну проливал…

– Шестнадцать лет мальчику…

– Господи, Ваське моему столько!

– Уж и в земле полежать крещеному человеку не дадут…

– Братья и сестры! – прочувствованно воззвал отец Георгий. – Не препятствуйте этим людям, ибо не ведают, что творят. Да простит им Господь милосердный поругание наших святынь.

На слове «поругание» Файзулины помрачнели. Когда же прозвучало «святыни», толпа заволновалась.

– Озверели… Кресты сносят!

Причастность к великому общему делу опьяняла. Соседи, не сказавшие бы друг о друге доброго слова, ощущали такое единение, словно противостояли не четырем татарам, а татаро-монгольской рати.

Весь город знал Файзулиных как немногословных спокойных работяг. Но сейчас они представляли не себя, а злую разрушительную силу.

Из толпы выдвинулся мужик с золотой цепью на крепкой шее.

– Шли бы вы, ребята, по домам…

Файзулины затравленно огляделись.

– Верно, Коль! – поддержали его.

– И хозяину своему передайте: нехай в другом месте строится. Берег широкий!

Стараясь сохранять достоинство, братья пошли к машине.

– Не бойсь, отец Георгий, – заверил широкоплечий. – Враг не пройдет!

Священник приосанился, оглядывая свое воинство. Разве не он поднял их на борьбу?

Но в следующую секунду мысленно отвесил себе подзатыльник. «Сам ты только чашку вчера мог поднять у Гурьяновой». Он поднял глаза к облакам: прости, Отец наш небесный.

Барвинок под ногами цвел синий-синий, как озеро.

Глава 13

1

– Эта утрата невосполнима. Столько лет прошло, но мы каждый день вспоминаем Алексея Викентьевича. Город исключительно многим ему обязан. Его стараниями сохранены целые пласты культурной жизни! Уникальные росписи домов, безвозвратно забытое искусство, а ведь были мастера, гогены, так сказать, самородки, взращенные на нашей почве… Вы должны посмотреть нашу выставку, я вас прямо сейчас… Хорошо, но приходите обязательно, иначе вы не прочтете лучшую страницу нашего города. Алексей Викентьевич заражал всех своим энтузиазмом. Невероятный человек! Нет никого, кто не оплакивал бы его гибель.

– …ох, горе, я как вспомню ее, реву, не могу. Добрейшая женщина! Все-таки не зря говорят, что на лице человека душа отражается. По ней сразу было видно, какая она. А сынок их… вам сказали, да? У нее больше не было детей. Я бы на ее месте с ума сошла! Здоровенького усыновила бы… Хотя они все от наркоманов. Вот говорят: «Никто и подумать не мог!» А я сразу знала: с ним что-то не то. У него глаза были злые.

– …чего помнить, я их дом тушил, жар такой стоял, что на Гагарина окна трескались. Сосед им паркет клал, щитовой, двести метров, рассказывал: вся кухня – массив дуба, вся! Два телевизора! А! Каково? В тубзике сантехника итальянская! Вся! Сечешь? Надо было белорусскую брать, раз уж все равно сгорело… Шучу! А чего про Буслаева? Я тебе все рассказал! Паркет щитовой, двести метров – у тебя столько есть? Нету? Ну, и все! Вот и вся твоя характеристика.

Слабину он дал, Буслаев. У нас ведь как: или ты, или тебя. Из сынка пытался сделать человека, но там сынок был такой… Буратино. С ним только напильником, ха-ха! Шучу. Дети наглые стали, в мое время дурь ремнем выбивали, а теперь пальцем тронуть нельзя, сразу вонь до неба. От этого у нас такое все. Как – чего? Сам, что ли, не видишь? Буслаев его жалел… Ну, дожалелся.

– Он был хороший мальчик. Вам станут говорить иное – не верьте! С ним много занималась Кира Михайловна, он приходил сюда, мы разговаривали… Открытый, добрый. Смешной такой! Приносил кроликам морковку и сам ее съедал. А потом этот пожар, смерти… Необъяснимо. Я не поверил, когда услышал.

Ах, вы про старшего! Алексея Викентьевича я плохо знал. В основном мы встречались с его женой, она регулярно помогала двум нашим многодетным семьям, вязала кофты для них, заказывала почтой очень красивые развивающие книжки… Бедные, бедные. Упокой Господь их души!

Илюшин зашел в пустую школу, поднялся на второй этаж, но, заслышав голоса, остановился.

Разговаривали двое: Гурьянова и женщина, чей голос был ему знаком, но Илюшин не мог вспомнить, где его слышал. Он опросил за эти два дня столько людей!

– …она мать и должна подумать о своем ребенке!

– Ну, а она о нем не думает! – Гурьянова отвечала устало и, как показалось Макару, с трудом подавляя раздражение. – И что делать? Заклинать «должна, должна» и протыкать ее бумажную фигурку иголками? Правда такова: Анна в ближайшее время не вернется. Считай, что после смерти мужа она сошла с ума и временно содержится в больнице. А лучше – удалилась в монастырь. Взяла на себя послушание.

– Бездна снисходительности! – ядовито сказала женщина. – Ты и проститутку бы оправдала.

– Она занимается благим делом. Хотя, конечно, вопрос, кто там кого лечит.

– Девочка потеряла обоих родителей! Осталась на попечении злобной алкоголички! Твоя терпимость и широкие взгляды здесь неуместны. Своими руками мать ломает ей судьбу!

Илюшин вдруг понял, где слышал этот звенящий голос. Бусы, платье, каблучки. Инга Валерьевна!

– Если этой девочке и суждено что-то сломать, то лишь ребра в драке, – с коротким смешком сказала Гурьянова.

В учительской наступило молчание. Скрипнула оконная створка, потянуло сквозняком.

– Еще одна искалеченная жизнь… – с горечью сказала Инга. – Еще одно дитя, в душе которого никогда не зарастут выжженные пятна…

Гурьяновой явно надоел этот спор.

– Хватит возводить в культ детские страдания! Да, в ближайшее время не зарастут. Но ты хочешь, чтобы все силы мира были брошены на утешение несчастного ребенка…

– Не передергивай!

– …а я говорю тебе: у этой девочки, в отличие от ее матери, огромная жизненная сила. Открой глаза: ты не того человека собираешься спасать!

– Почему ты не заберешь ее к себе?

– Потому что она отказывается. Я предлагала ей это, и не один раз.

– Как это – отказывается?

– Наотрез.

– Почему?

– У нее своеобразные понятия о долге и чести. Она считает, что это Галину оставили на ее попечение, а не наоборот.

Каблучки взволнованно зацокали по учительской, то удаляясь от двери, то приближаясь.

– Кира, это смехотворно! Какие понятия? Ей одиннадцать лет! Ты сразу же должна была забрать ее у этой дуры и держать у себя. Твои возможности… власть, наконец… почему ты ими не воспользовалась?

Гурьянова негромко засмеялась.

– Инга, тебе не кажется странным, что, радея за судьбу несчастного ребенка, ты начисто отказываешь ему в уважении? Ты даже отказываешь ей в чувствах, не желая признавать, что Марта в действительности не так сильно страдает без матери, как тебе хотелось бы.

– Тогда она выродок! – потрясенно сказала Инга.

– А три минуты назад была искалеченной крошкой. Что время делает с людьми…

– Есть время иронизировать, а есть время действовать!

– Инга, давай закончим этот разговор, – попросила Гурьянова. – Он ничего не изменит, правда.

Макар бесшумно отошел и встал за приоткрытой дверью соседнего кабинета.

– Передо мной каяться не нужно, а самой себе признаться не мешало бы: Бялик тебе не нужна. – В голосе библиотекарши прозвучало странное удовлетворение. – Ответственность брать не хочется! Ребенок, прямо скажем, не подарочный… А жизнь комфортна, надежно ограждена от потрясений. Нет, я тебя не осуждаю, все мы эгоисты. А у тебя профдеформация, пресыщение детьми… – Инга выразительно помолчала. Макар ждал заключительного аккорда, и тот прогремел. – Но подумай о том, сможешь ты смотреть в глаза обществу, если с Бялик что-нибудь случится!

Каблучки с чувством собственной правоты процокали мимо.

В глаза обществу. Вон оно как.

Общество обло, озорно, огромно, стоглазо и лаяй. Радищев, «Путешествие из Петербурга в Беловодье», сожженный том.

Макар выждал для приличия пару минут и постучался.

– Кира Михайловна, мне нужно с вами поговорить.

Гурьянова подняла на него измученный взгляд. Выглядела она плохо, и он удивился черствости библиотекарши.

– У меня нет на вас времени.

– Даже не добавите «поговорим в другой раз»?

– Простите?

Макар без разрешения придвинул стул, развернул спинкой вперед и сел.

– А вы нахал, – без выражения сказала Гурьянова.

– А вы покрываете убийцу.

Ее глаза блеснули, и он вдруг подумал, что у нее запросто может быть с собой оружие. Учительница маленького провинциального городка с револьвером; было бы смешно, если бы не список из семи имен у него в кармане.

– Начиная с две тысячи первого года здесь исчезали люди, и в общей сложности погибло четверо, если не считать Адама Раткевича.

На слово «погибло» Гурьянова не отреагировала, но имя владельца автомастерской заставило ее вздрогнуть.

– Однако это лишь до две тысячи пятого. В две тысячи пятом случилась трагедия: сумасшедший сын Буслаевых убил родителей и поджег дом.

Гурьянова что-то негромко сказала.

– Что? – переспросил Илюшин.

– Он не сумасшедший.

– Знаете, мне действительно любопытна ваша роль в этой истории. Четыре исчезновения, все в июле, из них два списали на утопления, а двум вообще не придали значения. Но в июле две тысячи пятого пропадает Володя Карнаухов, который, что бы вы ни рассказывали, не собирался уезжать из города, и почти одновременно Федор Буслаев совершает двойное убийство. Хотите знать, что я думаю, Кира Михайловна?

Она молчала.

– Ваш не сумасшедший Федя Буслаев прикончил всех этих людей. Он был тяжело болен. В тот год, когда вы приехали, его даже не допустили до занятий в школе, и вам пришлось учить его на дому. Тогда он убил первый раз. В две тысячи пятом ему исполнилось семнадцать, к тому времени вы уже год или два не появлялись у Буслаевых… Ему из-за этого стало хуже?

Молчание.

– Карнаухов – пятый, с кем он расправился! Я слышал, Буслаев любил гулять вокруг Беловодья… Где-то в окрестностях зарыты пять тел. Последнее убийство окончательно сорвало ему крышу, я имею в виду убийство Карнаухова, и он зарубил родителей, поджег дом и бежал, но утонул в реке. Пожалуй, лучший исход и для него, и для вас. Вы догадывались о том, насколько он опасен?

– Федя не был опасен, – тихо проговорила Гурьянова.

– Вы уволились из московской школы, потому что ваш ученик попал в больницу, – резко сказал Макар. – Он был похож на Буслаева? Это простые вопросы, Кира Михайловна, но я могу попробовать еще проще. Пытались ли вы избавиться от многолетнего чувства вины, чрезмерно опекая Буслаева? Привязались ли вы к нему? Скрывали ли вы его убийства?

– Федя не был опасен.

– Кира Михайловна, вы знаете, где могила Карнаухова?

– ФЕДЯ НЕ БЫЛ ОПАСЕН! – Гурьянова встала в полный рост, шагнула к нему, и Макару стоило больших усилий не отшатнуться. – Вы идиот! Мальчишка! Что вы знаете, самонадеянный болван? Буслаев мучил его, избивал, с полного попустительства жены и, подозреваю, временами при ее активном участии. Они были два выродка, они, а не он! Видит Бог, я жалею, что они погибли. Их должны были судить. Тогда в городе не обсуждали бы сейчас, где поставить памятник благородному Алексею Викентьевичу, а вспоминали бы его имя с ужасом и отвращением! Это единственное, чего они заслуживают.

Гурьянова отступила, поморщилась, сожалея о своей вспышке. Болезненный румянец, вспыхнувший на лице, постепенно бледнел.

– Кира Михайловна, – позвал Илюшин.

– Тот ребенок, о котором вы заговорили, был невменяем. Пять переводов из класса в класс! Десятки жалоб от родителей других детей! Но школа не имеет права выгнать ученика, и пока он не разбил окно стулом и не ткнул осколком себе в глаз, его мать твердила, что к ее сыну нужно всего лишь найти подход. Уйдите, ради бога! Вы несете чушь, оскорбительную для живых и для мертвых.

– Кира Михайловна, вы знаете, где тело Карнаухова?

– Нет никакого Карнаухова, – глухо сказала Гурьянова. – Нет и никогда не было.

2

Старушку, которая каждый раз при встрече радостно махала Кире, звали Кумшаева. Имя и отчество ее были давно упразднены за ненадобностью. И город для Кумшаевой с возрастом сократился до одной улицы, на которой она жила. Вниз по алее пойдешь – купишь в магазине пшенку с кефиром, вверх пойдешь – на церковь полюбуешься. Гуляла она неторопливо, часто останавливаясь, чтобы покормить голубей.

В ночь со вторника на среду Кумшаева всегда плохо спала. Среде, как она вычитала однажды, покровительствует планета Меркурий. Это многое объясняло!

На рассвете она поняла, что больше заснуть не удастся. Оделась. Взяла клюку.

Город спал, только птицы пели в ветвях. Когда дошла до старых лип, навстречу, как из-под земли, выскочила мелкая рыжая девчонка, напугав до полусмерти. Зыркнула, шарахнулась в сторону – и след простыл.

Шаг за шагом, неспешно, туда, где золотятся розовым купола. Там и солнышко пригревает…

У фонтана, прямо на земле, сидела пьяная женщина.

– Скоро народ появится, срамота! – укорила Кумшаева. – Ступай домой!

Женщина не шевелилась. Черные длинные волосы наполовину закрывали лицо.

Старушка подошла ближе и потыкала бесстыжую бабу в плечо клюкой, чтобы проснулась. Та медленно начала валиться вбок, открывая взгляду горло с длинной красной трещиной.

Новость об убийстве Тамары Раткевич разнеслась по городу за считаные часы. За ней последовала вторая: Марта Бялик знает, кто преступник.

– Никого я не видела! – процедила Марта, сощурившись на полицейского. Она слышала, что дома и стены защищают, но тут за спиной стояла бабка, положив ладони девочке на плечи – как будто для ее спокойствия, а на самом деле, чтоб Марта не удрала.

– Чего рожи корчишь? Думаешь, я обезьяньих рож не видел?

– Нет, не думаю. Вы ж зубы чистите перед зеркалом?

Бабка отвесила Марте подзатыльник. Полицейский побагровел.

– В пять утра тебя видели в парке! В пять! За десять минут до этого бабу прирезали. Кого ты встретила?

– Да никого я не встретила! – Марта начала раздражаться. – Я возле церкви была, в ваш сраный парк вообще не заходила! Только обратно путь срезала.

– Что ты делала возле закрытой церкви? Грехи отмаливала?

Марта засопела.

– Гуляла…

– Хватит врать. Кого ты встретила?

– Бабку слепошарую!

– Кого еще? Выкладывай, дура, пока тебя не…

Дверь распахнулась, и на пороге выросла рассерженная валькирия со сверкающим мечом – такой, во всяком случае, увидела Гурьянову Марта.

– Кроликов, – злорадно сказала девочка.

3

После утренних событий Марта удрала и полдня провела в лесу. К обеду, проголодавшись, вернулась в город, надеясь перехватить пару бутербродов в библиотеке, и столкнулась с непредвиденным. Валентину пятый час мытарили в полиции, как выразилась Рында, хлюпая носом. Кикимора покраснела, как мухомор – натуральный мухомор, красный в белую крапинку, опухла и в этом неприглядном виде стала намного больше похожа на человека, чем прежде. Марта даже пожалела ее. Не убивайтесь вы так, сочувственно сказала она, Валька же не дура, чтобы взять и так глупо попасться. В ответ на это Рында замахала на нее руками, и пришлось уйти.

На улицах тоже было как-то нехорошо. Марта ощутила себя партизаном, пробравшимся в город, захваченный немцами; партизана выдавали борода, тулуп и винтовка. «Топай домой! – крикнул ей сосед. – Тебя там дожидаются».

От знакомых мальчишек она узнала, что к бабке пришел полицейский. Марта задумалась и, не дойдя до дома, свернула и растворилась в переулках. Пусть торчит там, пока не посинеет! Может, от скуки бабку арестует.

Изголодавшись, Марта забралась в чужой сад и утащила из теплицы корзинку с уже сорванными помидорами. Помидоры съела, обливаясь кислым соком, а корзинку вернула на место. И проку от нее никакого, и хозяева растяпы: украдешь их вещь – сам станешь растяпой.

Марта свято верила, что вещи хранят и накапливают силу их владельцев, а перейдя к новому хозяину, передают часть этой силы ему. Над механизмом она не задумывалась, как и над тем, отчего лишь некоторые предметы обладают этим свойством, и скорее дала бы сломать себе руку, чем поделилась бы своей тайной.

Когда она стащила духи Гурьяновой (полупустой флакон, поскольку важен был именно он, а не его содержимое), то смогла перебраться через реку в два счета. А почему? Потому что Гурьянова плавает как выдра, это подтвердит каждый, кто видел ее на озере.

Вещь должна быть с характером и строго индивидуального пользования. Например, курительная трубка. Сосед извелся, пока искал ее, но Марта держалась стойко: дядя Ваня себе купит новую, а наплевательства по отношению к бабкиным скандалам ей больше взять негде.

Деньги она никогда не брала: в них никакой силы нет. Присвоить деньги – это воровство, а Марта Бялик не воровка.

За ней увязалась коротконогая дворняга.

– Ты смотри, а то и тебя на допрос потащат, – предупредила Марта.

Она свернула в переулок, размышляя, не пора ли уже возвращаться. Из подворотни донесся свист. Высвистывали, похоже, азбукой Морзе: два коротких свиста, три подлиннее и снова два коротких. Кто это развлекается? Сгорая от любопытства, Марта заглянула в темную арку.

Дворняга села поблизости, дожидаясь, когда девочка появится снова, но так и не дождалась.

4

Марта очнулась ночью. Место было чужое, незнакомое и необитаемое; это она поняла по запаху, пыльному, безликому – в жилых домах так не пахнет.

Запястья стянуты за спиной. Щиколотки связаны белым… похоже на капроновый шнур. Лежит на мягком.

– Эй!

В горле пересохло.

– Эй! Помогите!

Тишина.

Марта набрала воздуха, чтобы завизжать, но в последний момент шумно выдохнула через нос. Только вчера она объясняла малышне, что орать можно в двух случаях: если от этого будет польза или если само визжится.

С пользой определенности не было.

Ныла спина. В багажник ее бросили уже с мешком на голове, и Марта быстро потеряла сознание от духоты и тряски, но похоже, всю дорогу она провалялась на баллонном ключе.

В окно лился бледный свет, и видно было лучше, чем при включенном фонарике.

Пол. На полу матрас.

Окно расчерчено жирной решеткой, в верхнем левом квадрате – лунный нолик.

Тумбочка – как в больничной палате, где Марта провела неделю после того, как вырезали аппендицит. Стол алюминиевый, столовский, на длинных ножках. Дверь.

Лес шумел вокруг. Вдалеке однообразно трещал коростель, грустно тюкала сплюшка – тюю, тюю, тюю! В траве шуршали, стрекотали, попискивали, возились; коростель затрещал громче и вдруг смолк. На короткий миг луну закрыла тень – фффух! – и сразу высоким голосом затявкала ушастая сова, а за ней вторая, словно отгоняя от своего дома чужака.

Марта напряженно слушала, о чем говорит ей лес. «Ты далеко от Беловодья» – вот что он говорил ей.

Она сползла со своего матраса и перекатилась под окно. Вокруг луны небо синее и светится, а под ним черные растрепанные сосны – можно пересчитать стволы.

Марта чуть не застонала из-за того, как глупо вышло. Весь день люди трепали ее имя. Если в словах Кумшаевой еще могли усомниться, то полицейским поверили, ведь они врать не станут. Жирный боров, который притащился к ним домой и мигом слинял, едва завидев Гурьянову, – жирный боров разнес еще до разговора с ней, что Марта Бялик видела убийцу.

И убийца его услышал.

Отчего сразу не прикончил ее? Боялся, подумала Марта, я бы тоже боялась: вокруг люди, тело трудно спрятать, вот, например, с Валькиной матерью у него не получилось.

Дом, кстати, хлипкий. В щель под окном дует так, что волосы шевелятся.

Почему этот человек бросил ее здесь? На работу торопился, что ли? Глупости: если он не в ночной смене на хлебозаводе, то мог бы остаться. Семья, осенило ее. Жена начнет скандалить, если муж не вернется вовремя.

Если так, то все нормально.

Завтра утром похититель приедет и она расскажет ему, что никого не видела, про свидетеля – чистая выдумка, а к церкви она бегала лишь затем, чтобы забрать из клетки свое сокровище, украденное у Германа и припрятанное у кроликов, чтобы бабка не нашла. Галина и правда обыскала ее перед сном, но ушла ни с чем, разочарованно ворча под нос и смутно подозревая, что ее одурачили, и тогда Марта, и впрямь перехитрившая бабку, уснула спокойным сном.

А утром ее словно ударило: придет отец Георгий менять кролям подстилки – и хана швейцарскому ножичку, сказочному, перламутровому, с двенадцатью инструментами, из которых самым прелестным была маленькая двузубая вилочка.

Она проснулась от этой мысли и рванула из дома, накинув первое, что попалось. Ножичек был на месте, лег в карман как родной, хотя, конечно, не в ножичке было дело, а в том, что Герман мог проникать куда угодно, и эта способность была Марте совершенно необходима.

Все это она завтра расскажет убийце, и тогда он ее…

«Убьет».

«Вот так дело», – противно сказала бабка, как говорила всегда, обнаружив в варенье муху или мышиный помет в комоде с бельем.

– Вот так дело, – шепотом повторила Марта.

Изогнулась, пытаясь достать до бокового кармана. Если ножик вывалился от тряски или лежит себе, поблескивая, в трещине асфальта, где ее схватили, или просто-напросто она не сможет дотянуться…

Пальцы нащупали холодный гладкий нож, и Марта выбросила его из кармана. Металлический кузнечик запрыгал по полу и замер.

«Иди сюда, маленький, иди сюда, халесенький».

Валька вечно сюсюкает, едва завидит младенца. Марта однажды заявила, что в Валентине, если прикинуть, целый взрослый человек поместится, так что пусть рожает не эту орущую мелкотню, а сразу подрощенного, чтобы с ним хотя бы поговорить можно было по-человечески. Ясен пень, придется долго ждать, пока он там растет, девятью месяцами не ограничится, зато потом…

Тут пришлось заткнуться. Валя сначала залилась слезами, а потом вдруг замолчала, хрюкнула как поросенок и начала хохотать. Марта думала – припадок, но когда стала хлопать ее по щекам, Валька завопила, по-прежнему хохоча, и скрутила ее с необычайной легкостью – так, что не вырвешься. В складках ее мягкого тела оказалось неожиданно уютно, прямо как на кровати с водяным матрасом. Марта на таких не сидела, ей Кира Михайловна описывала.

В общем, выяснилось, что подростка вырастить в пузе нельзя. Марта почувствовала себя непроходимой дурой. Могла бы и сама сообразить.

«Обидеть тебя хотят, – тихо возмутилась Валя, – да мы их сами обидим».

«Постарайся сохранить хладнокровие, – попросила Гурьянова. – Я знаю, что это нелегко. Ты справишься».

Населив комнату бабкой, Валькой и Кирой Михайловной, Марта почувствовала себя увереннее. Их тени застыли по углам. Бабка бранилась как черт, Валька тихо всхлипывала, а Гурьянова молча ждала, что она предпримет.

Марта перевалилась на спину, подтянула к себе ножик и, нащупав выемку, подцепила ее ногтями. С тихим щелчком лезвие выскочило наружу.

Если тупое, ей конец.

Она сбилась со счета, сколько раз нож выскальзывал на пол. Хуже всего было скакать на попе, пытаясь вслепую нащупать его. Волокно за волокном лопалось с тихим звуком и касалось ладоней легко, как оборвавшаяся паутинка, а напряжение в руках все не ослабевало, пока, наконец, лезвие не перепилило последнее из них.

Шнур на ногах Марта распутала без всякого ножа. Пустяковый узел, она и не такие развязывала.

В кармане завалялась пара карамелек: священник вечно совал их детям при встрече. Карамельки Марта не любила, но брала – чего зря обижать доброго человека. Одну она сунула за щеку, вторую развернула и положила неподалеку от окна: съест, когда поймет, как выбраться.

Поковыряв разными лезвиями в замочной скважине, Марта негромко выругалась и отошла. Нет смысла тратить на это время, если ты не взломщик.

Тогда она перевернула стол, отвинтила ножку и с размаху ударила в окно. Стекло рассыпалось вдребезги, только прозрачные зубья остались торчать сосульками. Марта их оббила, подергала за витые прутья и с нарастающим страхом поняла, что с решеткой ей не справиться.

Тумбочка!

В глубине выдвижного ящика нашлись три таблетки в блистере и пустая катушка.

Гадство. Гадство!

На всякий случай Марта провела ладонями изнутри по стенкам, надеясь обнаружить хотя бы маленький тайник, и нащупала приклеенный снизу к полке полосками скотча плотный лист бумаги. Осторожно, стараясь не порвать, отделила его и подошла к окну.

В первую секунду при лунном свете показалось, что у нее в руках образцы красок для волос из парихмахерского салона. Марта видела такие: открываешь альбом, внутри искусственные пряди самых разных цветов, чтобы клиентки могли выбрать подходящий. Сорок оттенков для блондинок, сорок для шатенок… Удобно!

Она пригляделась к локонам и похолодела.

Швырнула лист на пол, отскочила к стене. Зубы лязгнули. Мамочка, мамочка…

«Клад зарыли под холмом ведьма, леший, старый гном, домовой и черный кот. Там один из них умрет».

Трясясь от ужаса, девочка трижды оттарабанила про себя стишок от начала до конца. Слова были не сказать чтобы обнадеживающими, однако повторение знакомых строк подействовало лучше заклинания: Марта пришла в себя. Вытерла взмокшие ладони о футболку. Отлепилась от стены.

Чего испугалась-то, балда? Чужих волос?

«Один от страха помер, другой ожил», – сказала бабка, поймав однажды на огороде шестилетнего воришку: от ее негодующего окрика тот замер с разинутым ртом, пока его напарник улепетывал со всех ног.

Один от страха ожил…

Стыдно быть тем, кто помер от страха.

Села на пол, рассмотрела вдумчиво страшную находку. Десять локонов. Пришиты к бумаге ровными стежками, на расстоянии сантиметра от верхнего среза. Марта покосилась на тумбочку, где валялась катушка.

Рыжие. Не просто рыжие, а ярко-рыжие. Все – разных оттенков.

Она непроизвольно подняла руку к виску.

Парикмахер…

Некоторое время Марта сидела неподвижно, уставившись на белеющую в темноте бумагу. Затем вскочила и с удесятеренной силой принялась биться в дверь.

– Помогите! Помогите!

Снова заверещал коростель, совсем рядом.

От уверенности в том, что ей удастся выбраться, не осталось и следа. Марта в панике заметалась по комнате, ударилась об угол стола, чьи оставшиеся три ножки глупо торчали вверх, схватилась за ушибленную ступню и заплакала.

Коростель все кричал, будто издеваясь.

Марта встала, вытерла слезы и принялась методично обследовать свою тюрьму.

Доски пола. Стены. Потолок. Она даже распорола матрас в надежде найти хоть что-то, что поможет ей выбраться.

Ничего.

Девочка обессиленно повалилась на пол.

Он придет за ней. Придет за ней утром. Потом спрячет в тумбочку альбомный лист с одиннадцатью рыжими локонами. У нее есть нож… Правда, маленький… Осколки она сама выбила наружу, чтобы не порезаться… А можно было бы спрятать осколок в рукаве… и потом…

Мысли стихали, стихали, пока в голове не осталась пустота.

Прижавшись щекой к полу, Марта рассматривала муравьиную дорожку, протянувшуюся к карамельке, к ее липкой награде за смелость и находчивость. Муравьи шли неторопливым караваном. На глазах Марты желто-белый рифленый шарик превратился в копошащийся черный клубок.

Она с отвращением отпрянула. Вот и ее так же…

Мысль была так чудовищна, что Марта уцепилась за первую попавшуюся, лишь бы не думалась та. Дура глупая! Это не лесные муравьи, а домашние древоточцы, они не кусаются, им вообще не до тебя, они, может, конфетку впервые в жизни увидели, сейчас отнесут ее своим муравьенышам, которые ждут за стеной, и будет у них пир на весь муравейник.

Подождите-ка…

Древоточцы?

Марта проследила взглядом за муравьиным ручейком. Он вытекал из дырочки под подоконником, вокруг которой желтели хлопья трухи. Присев на корточки, она провела пальцем по дереву: вся стена в этом месте была изъедена, как червивый гриб.

Если решетка закреплена именно здесь…

Марта вцепилась в шершавые от ржавчины прутья, повисла как обезьяна, целясь носками в одну точку – туда, где пролегала муравьиная тропа, – раскачалась и ударила со всех сил. Раз! Два! Три! Четыре! Пять!

Что-то оглушительно хрустнуло, и решетку перекосило.

Марта бежала по ночному лесу, ориентируясь на просвет между соснами. Детей в Беловодье пугали волками и кабанами, но девочка о них даже не вспомнила; не существовало ничего страшнее пустой комнаты, где в тумбочке хранился лист бумаги с образцами рыжих волос.

Она влетела в заросли малины, рванулась обратно, выдираясь из колючих зарослей. Свернула влево, огибая живую стену, и вскоре поняла, что совершила ошибку.

Под ногами зачавкало. В нос запоздало ударил запах стоячей воды, сладковатой гнили. Луна скрылась за облаками, в наступившей темноте едва поблескивали, как разбитое стекло, осколки воды; в них застыли мертвые деревья.

Оскальзываясь на пологом склоне, усыпанном иглами, Марта вскарабкалась на сухой пригорок и принялась торопливо вытирать подошвы о траву. В грязной обуви бежать нельзя: поскользнешься, приложишься затылком о корень, очнешься в комнате, где тумбочка и трехногий стол.

Проклятое болото! Проклятая малина! Она потеряла направление. При мысли о том, что ее угораздит случайно вернуться к дому, Марта похолодела. Ничего-ничего, сейчас сориентируемся…

Кусты за ее спиной зашевелились.

Не успев ничего сообразить, она отпрыгнула в сторону и помчалась, не разбирая дороги, едва успевая огибать выскакивающие на ее пути деревья. Гулкий топот разносился по лесу, двоился в ушах. И вдруг из-под нее выдернули землю. Сердце скакнуло вверх, а Марта провалилась в пустоту и увязла по щиколотку в остывшем песке.

Река!

Вон островок, на котором спят чайки. Светлый песок на другом берегу.

Дорога до города была ей хорошо знакома, но вместо того, чтобы бежать домой, Марта спустилась по обрыву к реке, отдышалась и, не разуваясь, вошла в воду.

Где-то за спиной остался парикмахер. Быть может, он вернулся среди ночи к своему лесному домику и уже знает о том, что пленница сбежала. Что он предпримет? Пойдет по ее следам? На его месте Марта поступила бы иначе. Она возвратилась бы и стерегла ее на подступах к городу.

«Я ведь не знаю, кто он».

Нет, в город нельзя.

Есть лишь одно место, куда парикмахер не сунется. Все боятся реки; испугается и он.

– Ты это, особо не злись, – шепотом сказала Марта, наклонившись к темной воде. – Мне очень нужно, правда.

Глава 14

1

Валентина проснулась рано утром: за окном голубело небо, пели птицы, в открытую форточку веяло прохладой. Зевнула и привычно отправилась в кухню за бутербродом.

Открыв холодильник, она обескураженно переступила с ноги на ногу.

Аппетит пропал. Такое случалось редко: обычно чувство голода одолевало ее сразу после приема пищи, и сдерживаться заставляло лишь воспоминание о заболевшей толстухе, которую медикам пришлось выносить через окно, поскольку лестничные пролеты были узки для ожиревшего тела.

Стыд был кнутом, отгонявшим Валю от кормушки.

Спокойствие приходило лишь во время еды. Челюсти непрерывно работали, измельчая колбасу, шоколад, сосиски, пельмени, хлеб, и их размеренное движение порождало умиротворенность, – так жернова перемалывают зерно, а хлебороб, глядя на ссыпающуюся муку, прозревает сытый год и здоровых детей.

Еда – то единственное, что нельзя отобрать у человека. Если, конечно, она уже внутри.

О, булочки с шоколадным кремом, великие утешительницы! Три пиццы заменяют один визит к психотерапевту. Для любой радости найдется питательный эквивалент, нужно лишь подобрать пропорцию. Золотое кольцо на День святого Валентина равно восьми круассанам – почувствуй нашу любовь! Золото бывает фальшивым, а вкус пушистого слоеного теста, ароматного блаженства с ореховой начинкой подделать нельзя. Мир становится дружелюбен, когда ты не отвергаешь его дары в виде выпечки.

До приезда в Беловодье Валю часто посещало видение: она сидит в пижаме на широкой кровати, обставившись тарелками; в телевизоре милый необременительный сериал, в холодильнике недельный запас еды. Макароны с сыром, котлеты, три торта – «Медовик», «Наполеон» и «Прага»: сладкого не бывает много, а главное, от него всегда хорошо по-разному. Она ест, и тело ее растет, разбухает, волны плоти перекатываются по кровати, погребая под собой опустевшие тарелки; она – океан, а океан переваривает все, что окажется в его власти. Мать с ее пьяным голосом и трезвым взглядом вливает в ее горло отвратительную сладковатую жидкость, но яд растворяется бесследно в необъятных водах и смерти больше нет.

Матери тоже больше нет.

Тамара мертва. Беловодье перекусило ей хребет, как щука – дерзкому окуню, заплывшему в ее владения. Валя опознавала тело. Мать после смерти выглядела… мертвой. Так странно. Она была совершенно такая же, только мертвая, словно никакой души, которая покинула ее тело, тем самым необратимо изменив его, вовсе не было.

С Валентиной разговаривали разные люди, и все слышали от нее одно: она спала, ей ничего не известно, к убийству матери она не имеет отношения.

Что еще она могла сказать?

Валя закрыла холодильник и, ежась, вышла во двор. Из-за поленницы, пошатываясь, выбралась Марта. Валя ахнула и бросилась к ней. Девочка шагнула навстречу, ноги ее подкосились, и она осела Вале на руки.

2

– Ты уверена, что не узнаешь его? – в третий раз повторила Валентина, глядя, как Марта опустошает холодильник.

Когда она выкупала девочку и высушила ей волосы, та набросилась на еду, как голодный зверек. Исчез бутерброд, приготовленный на утро, опустела кастрюля с картошкой.

– Я завернула в Иверский переулок, – сказала Марта с набитым ртом, – а там кто-то насвистывает. Обогнула дом – помнишь, трехэтажный, там еще балкон осыпается, – а дальше подворотня. Я в нее даже зайти не успела. Вообще ничего не поняла! Только что было светло, а потом раз – темно. И руки связаны. Он мне какую-то дрянь надел на голову, типа мешка, в нем дышать было нечем. Сволочь! Валь, у него эти локоны не просто так. Кто будет в пустом доме хранить чужие волосы?

– Может, у него дочь росла, волосы меняли цвет, а он хотел сохранить память о ее взрослении…

Марта разломила картофелину.

– Я фильм смотрела, там один мужик на книжной полке хранил скальпы…

– Так, все, ешь молча.

Валентина попыталась упорядочить информацию. Связал, увез, бросил в лесном доме… Отрезанные пряди пришиты к бумаге… Она не верила выводам Марты – что за бред об убийствах! – но лишь до тех пор, пока не поднимала взгляд на девочку. Та яростно жевала, челюсти ходили ходуном, и рыжие пряди подпрыгивали им в такт.

– Ты помнишь, как выбежала к реке? Сможешь отыскать дорогу обратно?

– С дуба рухнула? Я вообще без понятия, как меня вынесло на берег! Едва в болоте не утонула, между прочим, оно жуткое – жуть.

– Пойдем в полицию. – Валя поднялась. – Участок, наверное, уже открыт. Только сначала позвоним твоей бабушке.

Когда посреди рассказа Марты – очень внятного и последовательного, Валентине никогда не удалось бы так ясно изложить случившееся – полицейский вдруг зевнул, она насторожилась. Это, кажется, был один из тех, кто опрашивал ее вчера… Или нет? Все они – с животами, с масляными губами – были похожи друг на друга и различались только степенью брезгливости на лицах. Самый жирный смотрел на окружающих с таким отвращением, будто планировал ими пообедать, но оказалось, что людишки протухли.

– Я выломала решетку и сбежала, только не сразу пошла в город, а спряталась… кое-где. До утра.

– А чего не домой? – лениво спросил мужчина.

– Он там мог подстерегать, – логично объяснила Марта.

– В лесу-то ты зачем торчала, я так и не въехал…

– Простите, вы ее слушали? Она же рассказывала про волосы! Как ее связали, увезли!..

Голос, проклятый голос! Разволновавшись, Валентина снова перешла на шепот, и полицейский не просто взглянул на нее с насмешкой, но еще и губами пошевелил, выпучив глаза. Девушка оторопела. Передразнивает он ее, что ли?

Все шло не так. Бабушка Марты отчего-то молчала; едва войдя, она сразу заняла стул в углу и слушала не Марту, а полицейского, всем коротеньким, плотно сбитым телом подавшись к нему. В какой-то момент Вале показалось, что бабка зеркально отражает смену выражений на заспанной небритой физиономии: стоило мужчине зевнуть, она притворно разевала рот, закрывая его ладонью, а когда тот поскреб ляжку, Галина озабоченно стряхнула с колен несуществующую соринку.

– Короче, я понял, – перебил Марту полицейский. – Психи, то-се… Разберемся. Всем спасибо, все свободны.

Валентина не поверила своим ушам.

– Как – свободны? Вы что?

– Слушайте, ну вы же взрослая женщина…

– При чем тут… Ее хотели убить!

Полицейский снова зевнул и посмотрел на бабку.

– Э-э-э…

– Галина, – подсказала та.

– Что же ты, Галина, не сообщила нам об исчезновении единственной внучки? Одна она у тебя?

– Одна, одна, – закивала та.

– Ага. Так и запишем. – Он покрутил ручку в пальцах, ничего, естественно, не записав.

Это выглядело как спектакль, где один актер подавал отработанные реплики небрежно, а второй старательно, надеясь заслужить одобрение режиссера.

– А она в сарае ночевала, – торжествующе сообщила Галина.

– Че-го? – ахнула Марта.

– В одиннадцать нету ее, в двенадцать – нету! Я сначала забеспокоилась, мало ли… А потом в сарай-то заглянула, а она там свернулась на сене, чисто котенок. – Галина ласково кивнула девочке. – Я уж будить не стала…

– Врешь, гадина!

– Ты как со старшими разговариваешь! – рявкнул полицейский.

– Ничего-ничего, я уж привыкла… – Галина скорбно махнула рукой. – Одна воспитываю, разбаловала, должно быть… Мамашка бросила ее, за новым мужиком подалась в город… Пенсию теперь одну на двоих делим. А куда деваться, Степан Борисович? Разве нас кто спрашивает.

– Врет! – надрывалась Марта. – Врет она! Она меня не могла видеть, я в лесу была, меня чуть не убили!

Первый раз за все время разговора Галина обернулась к внучке.

– Похитили тебя, значит, – проворковала она.

– Похитили!

– В лес уволокли…

– На машине! Меня в багажник бросили!

– Прямо как инопланетяне в тот раз, а?

Валя увидела, как щеки девочки заливает густая краска.

– Это не то… – забормотала Марта, – не так, как тогда…

– А инопланетяне-то были? – поинтересовался Степан Борисович.

– А как же! Они над нами каждый день кружат. Вон опять полетели…

Галина кивнула в окно. Все посмотрели на небо.

– Ну, ясно, – подытожил Степан Борисович. – Тут кое-кто свинья неблагодарная, но я человек воспитанный, пальцем тыкать не буду. Дверь за собой закройте.

Валентина пришла в себя.

– Кого вы слушаете? – тихо, но отчетливо спросила она полицейского. – Пьющую женщину? – Галина фыркнула. – У Марты, когда она прибежала ко мне утром, была насквозь мокрая одежда. Она переплывала реку!

– Дура ты, что ли? – обрадовалась Галина. – Чтоб моя засранка перебралась с того берега? Ха!

– Одна врушка, другая… – Полицейский окинул взглядом Валентину. – С другой еще разберемся. А ты, значит, по воде прошла? – Он подмигнул Марте. – Как, типа, Христос?

– Не прошла, а переплыла, тупой идиот! – яростно отчеканила Марта. – Сначала туда, потом обратно.

«Он сейчас какую-нибудь гадость сделает за идиота», – ужаснулась Валентина.

Полицейский уставился на девочку и захохотал. Вместе с ним мелко затряслась от смеха Галина.

– Сволочь! Гадина проклятая! – закричала Марта, едва они оказались на улице, и кинулась на бабку с кулаками, но девушка успела ее перехватить. – Валя, она хочет, чтобы меня убили!

– Ро´стишь их, ро´стишь, сердечко за них болит… А они словами матерными отблагодарят. – Галина вымучила из себя скорбную понимающую улыбку и обратилась к Вале: – Ты, мил-моя, болезная, у тебя своих деток не будет, а ты за это Боженьке спасибо скажи! Вишь, как я мучаюсь?

– Гнида лысая!

– От Марты правды-то не дождешься. Вся изоврется! Папашка у нее такой же был, она в него.

– Говновозка старая!

– Не боитесь вы, Галина? – спросила Валя.

Та искренне удивилась:

– Чего мне бояться? Тебя, что ли?

– Да нет, при чем здесь я! Рано или поздно ее мать вернется. – Она кивнула на Марту.

– Анька-то? Ну, это долгонько нам придется ждать! Да и беспомощная она. Мужика своего – и того не уберегла.

Галина ушла, крутя задом, а Марта села на землю и принялась что-то чертить в пыли.

«Беспомощная, беспомощная, – вертелось в голове Валентины. – Это не о матери ее, а обо мне. Я не понимаю, что делать, надо защитить ее, можно было бы оставить у себя, но если меня арестуют? Что тогда? Я не имею права бросить ее одну. Нужен тот, на кого можно положиться».

Перед домом Гурьяновой буйно цвела настурция, шапки оранжевых цветов закрывали траву. Увидев их, Марта громко сглотнула.

Кира Михайловна вышла на стук сразу же, словно стояла за дверью и кого-то дожидалась. На Валентину взглянула странно – кажется, тоже думала, что это она перерезала Тамаре горло, – но то, из-за чего прежде Валя не смогла бы уснуть, сегодня показалось ей не стоящим внимания.

– Кира Михайловна, Марту вчера силой увезли, спрятали где-то в лесу, она сумела сбежать, нам никто не верит, но это правда, – скороговоркой выпалила Валентина.

– Да! А еще там были рыжие волосы, десять штук, он их отрезал и пришил к бумаге, как гербарий, мы во втором классе такой делали…

Лицо Гурьяновой посерело. Она пошатнулась, схватилась за перила, и Валя, оцепенев, уставилась на ее скрюченные пальцы.

Они заорали с Мартой одновременно:

– Кира Михайловна!

– Тише… – Гурьянова опустилась на крыльцо, глубоко вдохнула. – Второй день кружится голова… От жары, видимо.

– Кира Михайловна, я врача вызову…

– Не будем волновать по пустякам занятых людей. Марта, если ты принесешь мне воды… Помнишь, где кувшин?

Девочку как ветром сдуло.

– Так значительно лучше. – Гурьянова отпила из кружки и коснулась ладонью обескровленных губ. – Простите, что напугала вас. Марта, кто тебя увез?

Выслушав рассказ девочки, Кира Михайловна уставилась куда-то в сторону сада – так пристально, что Валя даже обернулась посмотреть, что там такое.

– Полицейский – чмошник! – Марта пнула ступеньку.

– В кухне теплые блины на сковороде, – сказала Гурьянова. Взгляд у нее был сосредоточенный и в то же время отстраненный, словно она решала проблему, не имеющую отношения к Валентине и Марте. – Неплохо бы тебе съесть их все, полив медом. Мы с Валей поразмыслим, как отыскать этого человека.

Едва за Мартой закрылась дверь, Гурьянова вздохнула и поднялась.

– Валя, давай отойдем… Девочка ужасно любопытна.

– Вы боитесь, что она нас подслушает?

– Уверена в этом. А здесь отличная скамейка, я ее установила в начале лета. Между прочим, ее смастерил отец Георгий.

– Кира Михайловна, вы меня пугаете, – напрямик сказала Валя.

– Тем, что не говорю с тобой о похищении, а болтаю о всякой ерунде?

– Да!

Гурьянова тяжело вздохнула.

– Я просто-напросто тяну время, чтобы не переходить к неприятной части нашей беседы.

– А что тут вообще может быть приятного? – напряженно спросила девушка. – Это все чудовищно! Какой-то человек, волосы… Вы понимаете, что это означает? Он убивает рыжих людей! А Марта – рыжая! Мы должны немедленно заявить, то есть написать заявление, изложив… вы лучше знаете, а я совсем не представляю все эти… инстанции. Надо ехать в город, в прокуратуру…

Гурьянова дотронулась до ее руки.

– Валя, послушай… Галина Терещенко – недалекая женщина, из которой алкоголь выбивает последние остатки человечности. Однако в одном она права: Марта действительно склонна к выдумкам.

– Она не врет!

– Ты живешь здесь недавно и не знаешь обо всем, в этом нет твоей вины. Степан Борисович не самый приятный человек, но к нему Марта уже дважды заявлялась со своими историями о похищениях.

– Правда?!

– Поэтому он ее и недолюбливает.

– Вы считаете, не было никакого похитителя? – медленно спросила Валя. Происходящее не укладывалось у нее в голове. Девочка обманула ее! Нет, невозможно…

– Я допускаю, что некое событие имело место, но затем в ее воображении – а у нее очень богатое воображение – оно приобрело масштабы, несопоставимые с тем, что их породило. Марта обожает фильмы ужасов.

«У него на книжной полке были скальпы».

– Мне встречались дети с подобными… скажем, симптомами. Это всегда признак острой нехватки любви, родительской любви. Валя, мы не можем заменить девочке мать и отца. Она отчаянно пытается привлечь к себе наше внимание, не гнушаясь ничем, но ей недостаточно того, что мы даем: ни ты, ни я, ни кто-либо другой. Отсюда эта ложь, нагнетание, постепенное увеличение уровня якобы угрожающей ей опасности. Если старшие не отзываются на историю об инопланетянах, сочиним для них маньяка. Но ты безусловно права в одном: необходимо докопаться до той вишневой косточки, из которой выросло это раскидистое дерево на голове оленя.

– Я понимаю… – Валя ничего не понимала.

– Домой Марте возвращаться пока не стоит. При тебе Галина сдерживалась, но наедине с Мартой, боюсь, даст себе волю. Будет лучше, если девочка поживет у меня или у Веры Павловны. Там кот, Марта его любит… Я прослежу, чтобы она не выходила из дома, пока мы не отыщем ее обидчика. Он, конечно, не надевал ей на голову мешок, но вполне мог пригрозить ей или даже ударить. Марта часто провоцирует людей.

Как только Валя Домаш скрылась из виду, Кира бросилась в дом.

– Марта!

Девочка подпрыгнула на стуле и взвизгнула.

– Тихо, не кричи. Оставь блины, мы уходим.

– Куда это вы меня тащите? А где Валька? – Марта остановилась, выдернула руку и обвиняюще ткнула в Киру пальцем. – Вы ее сбагрили! Зачем? Она мне верила! А вы нет, ну и как хотите, только я ничего не соврала. Я к бабке не пойду, сами с ней живите!

Кира присела перед ней на корточки и взяла расцарапанные ладошки в свои.

– Маленький мой, – ласково сказала она, и девочка от удивления перестала сопротивляться. – Я знаю, что ты не врешь. Ты права, я специально отослала Валю. Представляешь, что начнется, если она вместе с нами будет искать того, кто тебя похитил? Она же… как бы помягче это сказать…

Складка на лбу Марты разгладилась.

– А, ну да, – облегченно согласилась она. – Толстый пончик съел батончик.

– К тому же у нее только что убили мать. Вале нужно прийти в себя. Она чудесная девушка, но сейчас от нее не будет пользы…

– Она даже за баобабом не спрячется!

Кира поняла, что Валентину только что вычеркнули из списка охотников.

– А куда мы тогда идем? – спросила Марта.

– К Вере Павловне.

Девочка благоговейно затихла и молчала всю дорогу.

Заново пересказывая, что случилось этой ночью, Марта впала в раж и сшибла со стола сахарницу, по счастью, пустую.

– Я у Малого была! Он сначала кинулся на меня, заорал, я чуть не умерла, а потом сообразила, что он меня не узнал, ты чего, говорю, Малой, это же я, помнишь, ты мне лошадку подарил, глянь, вот твоя лошадка! И тут он меня вспомнил. Я у него переночевала и домой пошла.

– Пошла? – сдавленно переспросила Шишигина.

– Поплыла, – призналась Марта.

– Господи, – сказала Кира и закрыла лицо руками.

– Ну чего вы сразу как эта, – хмуро сказала Марта, – я нормально плаваю, меня река любит, между прочим, я в кедах плыла, и ничего, только яиц раздавила, наверное, сотню, не меньше, пока по острову шарахалась. А! Не! Они же вывелись давно, птенчики-то! Значит, это скорлупа была, а не яйца!

Она приободрилась.

– Иди-ка Дусю тиранить, – сказала Шишигина.

Кира вернула на место сахарницу и молча катала в ладонях ее круглые фарфоровые бока, пока старуха возилась на кухне, недовольно ворча о подорожавшем сахаре, словно не было ничего важнее.

Вернувшись, она села напротив.

– Накапать младенцу какой-нибудь валерьянки, как вы полагаете? Или обойдется?

Кира с сомнением покосилась на второй этаж, откуда доносилось протестующее мяуканье.

– У нее нервная система крепче, чем у нас с вами.

– Тогда сразу к делу. Это не может быть совпадением? Убийца Тамары заподозрил, что Марта свидетель, и по случайности притащил девчонку туда, где хранились эти, как их, черт… трофеи Карнаухова…

– Может, – несчастным голосом подтвердила Кира.

Старуха помрачнела:

– Но вы ни на секунду в это не верите, да?

– Карнаухов убил четверых. А локонов, если верить Марте, десять. Похититель запер ее, а не прикончил, хотя полоснуть ребенка ножом по горлу… да просто задушить… минута, не больше.

– Со знанием дела говорите, – отметила Шишигина. – Раткевич – ваша заслуга, признайтесь?

– Я понятия не имею, кто ее прирезал. У меня было ужасное подозрение, что это Марта.

– Вы с ума сошли!

– Она водит дружбу с дочерью Тамары – это раз, постоянно таскает с собой перочинные ножи – два, ее видели рядом с местом убийства – три.

– Послушать вас, так девчонку сразу можно тащить в кутузку, – проворчала старуха. – Все это ерунда, голубушка.

– Это факты!

– Факты имеют мало отношения к реальности. Вернемся к нашему похитителю.

– Он не похититель, он убийца, – сказала Кира, тщательно контролируя голос. – Мы обе это знаем. Просто все это время он находил жертв не в Беловодье, а где-то в других местах.

Она замолчала.

– Валяйте, выкладывайте, – грубо потребовала старуха.

Кира собралась с мыслями:

– Волосы рыжие… Связал Марту точно так же, как меня… И труп не сидел, а лежал, когда мы с вами пришли в сарай, а оставила я его сидящим, я отлично помню. И еще – мы не снимали мешок, даже не сдвинули. Что я, забыла?

– Тело было тяжелее, по вашим словам, чем сразу после смерти. Вы дотащили его до погреба в одиночку, а три дня спустя мы с вами едва управились вдвоем. Конечно, нужно учесть трупное окоченение и еще ваше состояние: полагаю, вы были не совсем вменяемы после того, как размозжили его башку…

– Я не размозжила, – внятно сказала Кира. – Я всего лишь разбила ему лицо. Пульса не было! Но вы представляете, как меня трясло, когда я щупала этот чертов пульс?

– Давайте уже, добейте старуху, – мрачно усмехнулась Шишигина.

– Мы с вами сбросили в реку не Карнаухова. Он остался жив.

Глава 15

1

ДНИВНИК СВОЕЙ ЖИЗНИ

20 июля

«Играла с котом. Рисовала. Рисовала кота. Валялась. Тупила в телек. Валялась с котом. Читала. Тупила в телек. Резалась в тетрис».

Старуха, заметив, что Марта взяла тетрадку, сунула любопытный кривой нос и известила, что ДНИВНИК пишется не так.

Тут они с Мартой поспорили. Марта утверждала, что записывает в тетрадке свои ДНИ, а в словарях фигня, фигня, и не надо этим словарем ей в харю тыкать, харя не казенная.

В ответ на это Шишига завернула что-то маловразумительное о неосознанном заимствовании маргинальной лексики, которое, как уловила Марта, старухой осуждалось. Как только Шишига ушла, Марта залезла в тот самый словарь, который только что обругала, и нашла, что маргинальный – это находящийся на границе различных социальных групп. «Вот теперь все стало ясно», – с сарказмом произнесла она, и если бы нашелся тот, кто ее услышал, он безошибочно узнал бы интонации Веры Павловны.

В доме у Шишиги Марта скучала, что скрывать. После обеда Гурьянова принесла ей свой телефон, где нашлись кое-какие игры. Пару часов Марта забавлялась с тетрисом, но потом опять села на подоконник и стала глазеть на прохожих и собак.

– Марта, нам нужно время, – сказала накануне Гурьянова. – Тебя похитил убийца, на счету которого уже очень много жертв. Мы его найдем. Но ты не должна выходить из дома, потому что он попытается снова на тебя напасть. Во-первых, ты свидетель…

Что «во-вторых», Гурьянова не сказала, поперхнулась на полуслове. Но Марта же не дура. Люди порой думают очень громко. «Во-вторых, ты рыжая».

Она оценила, что с ней говорят как со взрослой, и согласно кивнула.

– Мы не знаем, сколько дней тебе придется проторчать в моей компании, – скрипнула Шишига. – Подумай, чем заняться, чтобы не сдохнуть от тоски. Книг мы тебе, допустим, из библиотеки принесем…

– Лучше Вальку принесите, – начистоту сказала Марта.

Женщины переглянулись.

– Валентине сюда нельзя, – покачала головой Гурьянова. – Ей вообще ничего не нужно рассказывать.

Пришлось смириться.

Целый день Марта провела в чужом доме, разведывая потайные уголки и охотясь на кота. К вечеру Дуся перестал удирать при ее появлении, а стал шмякаться на спину, страдальчески закатывая глаза, в точности как человек, осознавший безвыходность своего положения.

Убийцу Марта не боялась. Если Гурьянова и Шишига взялись за дело, они вытащат этого извращенца из норы и по стенке размажут тонким слоем. Никому не выстоять против них. Одна вон попробовала – и что вышло? Лежит синяя с биркой на ноге. Про бирку – это ей взрослые пацаны рассказали, думали напугать, ха-ха!

Вечером ей удалось подслушать отрывок разговора про Валькину мать.

– …страшных дел наворотила бы… – тихо говорила Кира Михайловна.

– Психопатия как она есть. Физически человек совершенно здоров, но из души вырезан значительный фрагмент – между прочим, не думаете ли вы, что если из одного места убыло, в другом прибыло?

– Вы имеете в виду ее сексуальную привлекательность?

– Да нет же! Я о том, что где-то по свету бродит альтруист с избытком любви к людям. Если в каком-то городе рождаются три психопатические личности, там же появляется условная мать Тереза. Условная – потому что настоящая далека от той сусальной картинки, которую рисуют журналисты.

Марта представила: сидит на облаке старый Бог с ножницами и, насупившись, вырезает лоскутки душ из широкого куска прозрачного тюля. Хрясь, хрясь – и резанул мимо. Может, даже по пальцу. А в конце дня смотрит: ба! Излишки! Ну, и напихал в первого попавшегося, не пропадать же добру.

А из тюля – потому что красиво. У них дома висели тюлевые занавески в ромашках. После того как мама уехала, Марта один раз прибежала к своему дому и с тех пор даже близко к нему не совалась, обходила район стороной. Стоит мертвая изба без хозяев, окна закрыты ставнями, как глаза у покойника.

Одно время Марта злилась: почему мама не позвала бабку переехать к ним вместо того, чтобы Марту отправлять в чужую нечищеную халупу. А потом поняла: нельзя бабку пускать в их чудесный дом. Она с собой грязи нанесет, и дух после нее останется кислый, гадкий, сколько ни проветривай, и все им испоганит, как вонючий хорек, и белоснежные занавески дерьмом измажет.

Правильно мама поступила.

2

Шишигина попросила Киру сделать дубликат ее ключей и оставить себе: «У вас должна быть возможность в любое время попасть в дом». Она дошла до ремонтной мастерской, где вот уже несколько лет вместо веселого чесночного армянина сидел неприветливый парень, которого она опасалась даже спрашивать, не родственник ли он бывшему хозяину. Он был бородат по последней моде – окладисто бородат – и носил темные очки даже зимой. Ее ключи он, не глядя, швырнул в коробку, и Кира, вспыхнув, неожиданно для себя отчитала его за грубое обращение с клиентами. Бородач вынул ключи и положил рядом.

– Когда будет готово?

– Через полчаса, – буркнул мастер, отвернувшись.

Кто-то написал на асфальте «Лена – дура», потом та же рука над Леной вывела «Оля», над Олей – «Ира», и всю эту пирамиду увенчал с нажимом обведенный в три девчоночьих руки «Максим сам дурак».

Кира сидела на скамейке, над которой низко свешивались гроздья бузины, поглядывала на часы и пыталась понять, отчего ее каждый раз выводит из себя встреча с новым владельцем мастерской. Как будто кто-то внутри, не в силах справиться с большими переменами, цепляется за самое маленькое колесико и убеждает себя, что стоит прокрутить его обратно, как все вернется на круги своя. Но даже если выгнать этого нахохленного типа, ничего не изменится. Убийца не исчезнет, Марта не будет в безопасности; так что не вешай всех собак на бородача, он ни при чем. Напиши над Максимом «Кира» и ступай с миром.

– Забирайте, готово, – глухо донеслось снизу.

3

На следующий день Марта вскочила, когда Шишига еще храпела. Позавтракала яйцом, которое сварила себе сама, покормила кота, прибралась на кухне: влажной тряпкой прошлась по углам, плиту оттерла мочалкой. Сказать по правде, не столько потому, что плита грязная, сколько хотелось убить время.

Возилась-возилась, посмотрела на часы – а все равно только девять утра.

ДНИВНИК СВОЕЙ ЖИЗНИ

21 июля

«День Города. Питалась яйцами».

Больше Марта не знала, что написать.

Обидно до ужаса, что праздник она проведет взаперти. С утра на Гагарина будут торговать всякой всячиной вроде сахарных петушков и плетеных коробов, на площади Ленина организуют конкурсы и пляски, а вечером владелец лесопилки устроит фейерверк. Надо упросить старуху вместе подняться на чердак – вдруг оттуда будет видно.

А пока Марта устроила на подоконнике морской бой. Рассадила по углам в хрустальные рюмки шахматных королей с королевами – это были Посейдон, жена его Амфибрахия и две их дочери, имена которых Марта забыла. Про богов они в прошлом месяце читали с Валей целую неделю подряд; из-за этого в голове у Марты все перепуталось и при встрече она стала допытываться у отца Георгия, почему в церкви нет иконы Зевса-громовержца.

Боги дрались, мирились и сообща выращивали морскую капусту. Потом явился Зевс, принявший облик глиняной солонки, и сверг Посейдона.

– Падла ты! – скупо обозначил морской бог свое отношение к происходящему.

И вдруг ему на помощь явилась… Та-дам! Лошадь!

А потому что кто создал всех коней? Кто покровитель коневодства?

Марта решительно смахнула обнаглевшую солонку своей деревянной лошадкой.

Посейдон воцарился на троне и расцеловал лошадь в обе щеки. Оркестр затрубил марш, морские коньки выстроились в шеренги…

Но празднование было прервано: кусты зашевелились и наружу вылез Гнус, пай-мальчик в белой футболочке – правда, общий вид портили царапины, которые оставил на память шишигинский боярышник.

Марта замерла на подоконнике. Гнус таращился снизу, и на всякий случай она отодвинулась от края. Хотя стащить ее он никак не мог: во-первых, высоко, а во-вторых, Марта ему за такое сунула бы пару раз кулаком в зубы.

– Ты чего тут шаришься? – процедила она. – Катись из нашего сада тухлой колбаской.

– С чего это он твой?

– С того! Не видишь, живу я тут!

– Удочерила тебя старуха? – ухмыльнулся Гнус. – Других желающих не нашлось?

– Иди кури носки, – презрительно посоветовала Марта.

Никита встал на цыпочки.

– Слушай, Бялик, у меня для тебя сюрприз.

Девочка сползла с подоконника и громко крикнула, обернувшись к комнатам:

– Вера Павловна!

– «Вера Павловна!» – кривляясь, передразнил Гнус. – На сиське у нее повиси!

Неожиданно он подпрыгнул и схватил подаренную Малым лошадку.

– Стой!

Гнус на цыпочках пробежал вдоль стены, перед калиткой обернулся, подмигнул Марте – и был таков.

Не успев сообразить, что делает, Марта перемахнула через подоконник, приземлилась мягко, по-кошачьи и бросилась за вором.

Гнус мчался быстро, но девочка знала, что нагонит его. Мусину не приходилось удирать от взбесившихся пацанов, которых Марта в перебранке доводила до белого каления. Прыгнуть сзади, повалить, отобрать лошадку, пнуть напоследок – и домой. Шишига даже не заметит ее отсутствия.

Лишь бы не поломал ее волшебную игрушку, урод. Это не деревяшка, а ключ от двери, за которой сидит нормальный веселый Малой.

Она не заметила, как оказалась в незнакомом районе. Гнус оторвался, но Марта слышала его топот в переулке. Вокруг горбились не то сакли, не то мазанки, попахивало навозом – чисто деревня!

Вор нырнул в открытую дверь покосившегося сарая и притаился там. Устал, слабак! Девочка огляделась, схватила короткую палку и решительно зашла в убежище Гнуса.

– Ты, сволочь!

Из душной прелой темноты в глаза ударил яркий луч. Марта зажмурилась, а в следующую секунду ее с силой толкнули в плечо. Она отлетела на мягкий пол, мимо метнулась фигура, и дверь захлопнулась.

Марта заколошматила по гнилым доскам:

– Открой! Я тебе нос сломаю, если не выпустишь!

Гнус не отвечал. Она услышала, как снаружи накидывают засов, а потом наступила тишина.

4

Город поспешно заканчивал приготовления к празднику. Вдоль Гагарина между фонарными столбами натягивали гирлянды разноцветных флажков, а на своем балконе старушка Кумшаева развешивала флаг СССР, прижимая углы горшками с геранью. Внизу соседи молча и деловито тащили стулья, чтобы огородить тротуар от пешеходов. Каждый год повторялось одно и то же: ветер срывал флаг, горшки летели вниз и с великолепным грохотом разбивались об асфальт. Кумшаевой не раз предлагали закрепить флаг по-человечески. В ответ старушка грозила пальцем, словно говоря «знаю я вас!», и плотнее запирала дверь.

Никита Мусин шел неторопливо, заложив руки за спину, и время от времени принимался насвистывать.

Отлично начался день! Только что он одним махом убил двух зайцев, освежевал, а шкурки продал.

Во-первых, оказал услугу хорошему человеку. Всерьез допекла его Бялик, раз он попросил на пару часов запереть ее в сарае в воспитательных целях. Парой часов Никита ограничиваться не собирался: за сутки с девкой не случится ничего страшного, а ума может прибавиться.

Во-вторых, вплотную подошел к тому, чего ждал и хотел давно.

Не нужно никаких ступенек, сломанных позвоночников, нелепых прыжков из-под лестницы. Блестящие идеи всегда просты. Старуха может сколько угодно изображать человеконенавистника, однако девка живет у нее дома, а Шишига собственноручно таскает ей из библиотеки детские книжки. И кто после этого будет утверждать, что старой ведьме все окружающие до одного места?

Может, и все. Кроме Бялик.

Тамара не успела сделать то, что собиралась, и Никита принял у нее эстафетную палочку.

Вот оно, слабое место Шишиги! Не какая-то там тайна, вокруг которой они с Гурьяновой напустили тумана, а всего лишь девчонка.

Никита зачерпнул придорожную пыль, небрежно мазнул по щеке и припустил быстрым шагом.

– Вера Павловна! Вера Павловна!

Распахнув дверь на отчаянный стук, Шишигина увидела потного взъерошенного подростка; тяжело дыша, тот ввалился в комнату.

– Вера Павловна! Бялик!

– Что – Бялик? – хрипло спросила старуха.

– Ее нашли… – Мусин согнулся пополам, хватая воздух. – Нашли там… мертвую… Он ее… как ту женщину… в парке…

В эту секунду он воочию представил Бялик, скорчившуюся на влажной от крови траве: ладони прижаты к шее, рот полуоткрыт, в глазах пустота. Этот мысленный образ Никита изо всех сил швырнул в старуху – и попал.

Марта покричала, побарабанила в дверь кулаком, попинала ее ногой, еще покричала и плюхнулась на солому перевести дух. Рано или поздно кто-нибудь услышит ее вопли и вызволит из плена. Беда не в том, что сидит тут как дура, а в том, что Вера Павловна, проснувшись, не найдет ее. При мысли об этом Марта взвыла от бессилия. Гадство, гадство! Старуха переполошится, они с Гурьяновой поднимут тревогу… У бедной Веры Павловны, может быть, сердце прихватит, она только хорохорится, а сама уже старенькая…

Надо же было лопухнуться!

«Если она умрет, я Мусина убью».

Внезапно послышались шаги, и недовольно громыхнул засов.

Дверь отворилась. В освещенном проеме стоял человек, который был Марте хорошо знаком.

– Значит, не показалось! – обрадовался человек. – А я иду мимо, слышу – стучат!

– Меня Мусин запер, – мрачно призналась девочка.

– Паршивец этот Мусин, что тут скажешь!

Марта с признательностью взглянула на спасителя.

– Настрадался, бедный ребенок, – сочувственно сказал человек. – Пойдем скорее! Пора отсюда выбираться.

Шишига издала странный звук. Это было пугающее горловое бульканье, словно ей, а не Марте, перерезали глотку. Никита смахнул несуществующие слезы и участливо дотронулся до костлявого плеча. Одна его часть искренне переживала о том, что он принес ужасную весть беспомощной старухе, другая с отстраненным удовлетворением наблюдала за предвестниками приступа: холодный обильный пот, судорожность дыхания, побледнение кожи.

Шишига покачнулась и сомкнула пальцы-крючья вокруг запястья Никиты.

– Вера Павловна, горе-то какое! – по-бабьи взвыл он.

Как вдруг крючья со страшной силой вцепились ему в ухо. Никита снова взвыл, теперь уже от боли, и рванулся, но не тут-то было. Приблизив страшное желтое лицо, старуха выдохнула, обдав его сигаретной вонью:

– Куда Марту дел, говнюк?

Мусин заверещал, забился, но Шишига дернула его так, что раздался хруст. «Оторвет!» Он был близок к тому, чтобы потерять сознание.

– Сомлеешь – ухо отрублю, – предупредила старуха, и у него не возникло сомнения, что она исполнит свою угрозу. – Я кому сказала, пошли!

На улице встречные провожали изумленными взглядами странную пару: бывшую директрису и белого как смерть парнишку, которого она куда-то волочила за багровое раздувшееся ухо.

Возле сарая они остановились.

– Тут она! – простонал Мусин.

– Отпирай!

Никита отодвинул засов, и Вера Павловна заглянула внутрь.

– Пусто. – Она обернулась к Никите, сощурив глаз. – Кто видел, что ты заманил ее сюда?

Железная хватка на мгновение ослабла. Мусин рванулся, рухнул на корточки, быстро отполз в сторону, вскочил и бросился бежать.

Глава 16

1

В то время как Марта расставляла на подоконнике шахматные фигуры, Валентина подошла к библиотеке, подергала двери и обнаружила, что они закрыты. «День перепутала», – подумала Валя и тут вспомнила, какое сегодня число.

Она растерянно села на ступеньки. Домой возвращаться не хотелось, гулять – тем более. Начнут глазеть, подходить с фальшивыми соболезнованиями или, что еще хуже, с искренними. Нырнуть бы от всеобщего любопытства в глубь собственного тела и не показываться, пока все не утихнет.

Инга Валерьевна за эти два дня совсем извелась, не понимая, в какой каталог занести свою подчиненную. К убийцам? К жертвам полицейского произвола? Она попробовала разговорить ее со своей обычной прямотой, граничащей с бесцеремонностью, но Валентина вдруг оскорбилась и дала отпор, оказавшийся для Инги Валерьевны и для нее самой полной неожиданностью.

«Будут еще приставать всякие, – сердито думала Валя, ковыряя носком ступеньку. – Она станет от меня откусывать по кусочку и мне же пенять, что мясо жирновато».

Девушка вздрогнула. Мысль была невозможной, как крейсер-авианосец в речном порту.

Если бы людей делили на классы в соответствии с их способностью оказывать сопротивление, Валя была бы отнесена к брюхоногим. В случае опасности она забивалась в ракушку и задраивала люк.

Теперь улитка выползла наружу и грозно поводила рожками.

«Это из-за смерти Тамары? – спросила себя Валя и сама ответила: – Дело не в ней».

Марта – вот кто всему причиной. Впервые в жизни Вале довелось защищать кого-то, кроме себя. Этот кто-то вовсе не был беспомощным; по той же классификации он тянул минимум на оцелота.

Но она осознала, что он совсем маленький оцелот. Оцелотик.

«Склонна к выдумкам», – пригвоздила Кира Михайловна.

Сейчас, когда Валю не подавлял авторитет Гурьяновой, она поразилась тому, как легко поверила в это.

Согласиться с тем, что Марта ей солгала? Ни черта они не понимают, ни Шишигина, ни Гурьянова! Это не она провела в Беловодье слишком мало времени, это они живут здесь слишком долго, их взгляд замылился; репутация Марты не дает им разглядеть правду.

Правда в том, что ее действительно пытались убить.

Валя решительно постучала в дверь шишигинского дома, и как только ей открыли, выпалила заготовленную фразу:

– Доброе утро, простите за раннее вторжение, но мне необходимо поговорить с Мартой!

И только тогда заметила, что со старухой что-то не в порядке.

– Кто там, Вера Павловна? – тревожно спросили из глубины комнаты, и за плечом Шишигиной выросла Гурьянова.

– Здрасьте, – опасливо сказала Валентина. – А где Марта?

Старуха прерывисто вздохнула.

– Марты нет.

– А где она? – Валя по-прежнему не понимала, что происходит.

– Мы не знаем… – выдавила Шишигина.

Девушка еще искала взглядом за их спинами всклокоченную рыжую голову, но внутри уже разрасталось предчувствие огромной беды.

– Где Марта? Куда вы ее дели?

Валя, набычившись, топталась на пороге, две женщины застыли в дверях, преграждая путь, – непонятно зачем, раз за ними никого не было, и вся интерлюдия выглядела нелепей некуда: как будто Валентина пришла втюхать им пылесосы какой-нибудь немыслимо дорогой марки и готовилась прорваться внутрь, чтобы напоказ пропылесосить диван, ковер и кота. Эта сцена была бы смешной, если бы не страшное напряжение, охватившее всех ее участников.

– Она пропала полтора часа назад…

– Что значит «пропала»? – крикнула Валя шепотом. – Тогда в полицию! Искать, везде объявить… Чего вы стоите? Кира Михайловна!

– Мы говорили с Павлюченко десять минут назад. Его подчиненные патрулируют город…

– …поскольку праздник, – проскрипела Шишигина.

– Вы сказали ему про похитителя? Про маньяка? Про отрезанные волосы?

Старуха сплюнула прямо на крыльцо. Валя испуганно уставилась на нее.

– У них уже есть труп! Они будут заниматься только им, а живые сами о себе позаботятся.

– Он так сказал?

– Нет, он сказал: «Прирежут – тогда поговорим».

Валя бессмысленно помотала головой из стороны в сторону, точно корова, пытающаяся сбросить со лба слепня.

– Надо что-то делать. Так нельзя… Надо что-то делать! Мы не можем вот так стоять!

– Деточка, ступайте домой, – посоветовала Шишигина. – Все само устроится!

Валя недоверчиво посмотрела на Гурьянову:

– Вы серьезно, Кира Михайловна?

– Не думаю, что ты можешь чем-то помочь…

Под их взглядами девушка медленно спустилась с крыльца.

– Да что здесь происходит? – спросила она.

Дверь закрылась.

– Надо было ей рассказать. – Гурьянова в сердцах ударила ладонью по столу. – Любой человек для нас сейчас на вес золота!

– Глупости говорите! – прикрикнула старуха. – К черту ваше золото, это лишний балласт! Пользы от толстухи никакой, а вред может быть колоссальный. Останься она с нами, пришлось бы посвятить ее в курс дела – и что? Уверены, что она не побежит к Павлюченко, когда узнает, что вы сделали с Карнауховым? Но это еще полбеды, хотите жертвовать собой – ради бога. А Федьке за что мучиться? Она его сдаст и глазом не моргнет! Лучше найдите Щербу! Где он, черт его подери?

– У него телефон не отвечает. – Кира прижала ладони к глазам. – И Мусина нигде не могут найти, мать говорит, что не видела его с самого утра.

– Гаденыша, скорее всего, нет в живых. Он использовал этого идиота и избавился от него. Голубушка, ну придумайте же что-нибудь! Давайте позвоним в город, в прокуратуру, куда угодно!

– Оттуда только езды два часа, – пробормотала Кира. – Вера Павловна, мы не справимся сами, нам нужна помощь.

2

Щерба медленно поднялся к обелиску. Перед тем он долго кружил по городу, ища место, где посидеть напоследок, как на удачу перед долгой дорогой, и нигде не мог приткнуться. Заглянул в церковь, но там толпились прихожане, и никем не замеченный он побрел прочь. Рядом с людьми ему всегда становилось не по себе, как будто то ли он оказался среди чудовищ, то ли он и есть чудовище среди людей.

При детях такого не случалось. Дети – это другое.

В конце концов Щерба пришел на обрыв. Дул сильный ветер, срывая с можжевельника паука, успевшего соткать тонкую паутину.

– Зря сопротивляешься, – сказал ему Илья. – Не судьба так не судьба.

Вот ведь дурак человек: живет-живет, думает, что знает о своей жизни все, ибо кому же знать о ней, как не ему! А обернется спустя десять лет: что ты знал? что понимал? Ты был как лист, который носит ветром от дерева к дереву, а тот думает, что научился летать.

Как любил Тамару! Волю терял от ее голоса, себя не помнил. Ее бесстыдство принимал за любовь. А сейчас смотришь: похотливым был ослом, куда ему до Адама Раткевича, не замечавшего, что творится за его спиной.

Он иногда пытался вспомнить ее лицо. Но вот уже много лет вместо черных глаз ему мерещились серо-голубые.

Как будто не знал, для чего Тамара попросила напоить Адама! Будто не понимал, для чего тащит его, пьяненького, в гараж! Все знал, все понимал.

С Тамарой он чувствовал, что жизнь понеслась, будто сани по накатанной крутой горе, и уже не спрыгнуть с них, если не хочешь голову расшибить об дерево. Ветер в лицо! В ушах свист! Мчишься, забываешь дышать, Беловодье проносится мимо: чирк! – и пропало.

А когда пропало, осталось что-то странное. Марево не марево, туман не туман. Проснулся утром после смерти Адама, и вроде все предметы знакомые, тысячу раз виденные, а берешь чашку – что-то не то. Как будто перенесли тебя в другой мир, очень похожий на твой, но не в точности, и от этого в глазах двоится, а из рук все валится.

Уговорил себя потерпеть. Похоронят они Адама, выждут положенный срок – и уедут вместе с Тамарой; начнется жизнь другая, а эта забудется. Мало ли что человек забывает!

Но Тамара через три недели сбежала, ни намеком, ни взглядом не дав понять, что его ждет. И оказалось, что ничегошеньки не забывается, что нет крепче и безжалостней врага, чем собственная память.

Он тогда ушел в лес лечиться. Бродил там два месяца, вернулся другим человеком: крепким, здоровым. Крепкий и здоровый помылся, переоделся в чистое и пошел в мастерскую за веревкой. Кто ж знал, что Кире Михайловне потребуется отремонтировать какой-то агрегат для уроков труда.

Сколько лет прошло…

Позавчера вечером Гурьянова не плакала, только губу покусывала, пока рассказывала про Тамару и ее условия. Напоследок сказала: не беспокойся, Илья, я что-нибудь придумаю, с вами все будет в порядке.

Как будто он хоть секунду о себе тревожился!

А дальше… что получилось, то получилось. Только теперь не сани его под гору несли, а он мучительно тащил их вверх, спотыкаясь, а на санях труп Адама Раткевича и свой собственный – того Щербы, что повесился в мастерской. Когда до вершины добрался, уложил на них и Тамару.

Жаль только, жить как прежде не получается. Вроде пытаешься все вернуть, иголочку у пластинки ставишь на одну и ту же дорожку, а музыка играет другая. Каждый раз другая, ну что ты с ней поделаешь!

А не тебе здесь музыку заказывать, Илья Сергеевич.

Вот ведь чего не учел: что Киру начнут таскать на допросы. Никак не думал, что начнут ее подозревать. От допросов до суда один шаг, а там для русского человека, хоть виновного, хоть невиновного, путь известен.

Ну, ничего, ничего. Малого вырастил, дальше уж они его судьбу с Шишигиной как-нибудь устроят.

Хорошо здесь! Можжевельником пахнет, над шиповником пчела вьется… Паук уполз. А может, ветром сдуло.

3

«Сначала – к Рынде».

Валя свернула в переулок и пять минут спустя звонила в квартиру библиотекарши. Заспанная Инга Валерьевна сперва отказывалась понимать, зачем Валентине ключи от библиотеки.

– Я переписываюсь с одним иностранцем, – сухо и деловито сказала Валя. – Он ждет от меня сегодня важное письмо, а у меня дома слабый интернет. Дайте ключи!

Несколько секунд Инга заинтересованно рассматривала ее, как будто видела впервые.

– В личных целях, получается…

– Получается, – сказала Валя. – И еще мне нужен код, чтобы снять кабинет с охраны.

Оказавшись за компьютером, она нашла гугл-карты. «Марта чуть не увязла в болоте… Это было через двадцать минут после того, как она выбралась из дома, плюс-минус… С какой скоростью бежит очень напуганный ребенок?»

Валя действовала очень быстро и совсем не думая о Марте как о живом человеке. Никакой Марты Бялик никогда не существовало, был всего лишь элемент уравнения, который ей предстояло решить.

Она открыла программу и вбила в поисковик «Беловодье». Сверху город походил на парк игрушечных автомобилей, рассортированных по мятым коробкам. Река была асфальтовая – МКАД без машин. «Все машины по коробкам разъехались», – подумала Валя и рассмеялась. Звук собственного смеха ей не понравился.

Плотный ворс леса кое-где был протерт до основы. Валя предельно увеличила изображение. Вот точка на обрыве, к которой выбежала девочка. Марта сказала, что плыла при свете луны, а рассветает сейчас в половине пятого.

Допустим, она вылезла из окна в полночь; скорее всего, позже, но возьмем время с запасом. Средняя скорость бегущего человека – от шестнадцати до двадцати четырех километров в час, но это у взрослого, а в нашем уравнении ребенок. И длинная дистанция. Это важно – длинная дистанция, потому что скорость Марты постоянно снижалась. Она не марафонец, ей не под силу выдержать четыре с половиной часа непрерывного бега.

Валя произвела вычисления, перепроверила себя и очертила на карте круг радиусом сорок километров.

«Теперь – крыши».

Она не ожидала, что в лесу будет так много построек: только на участке, который она выделила, их оказалось восемь. Однако проплешина болота темнела лишь в одном месте.

– Это что еще такое? – Валя с изумлением вгляделась в фотографию.

И вдруг поняла.

Из принтера с тихим жужжанием выползла распечатанная карта.

Дома она запихала в маленький городской рюкзак бутылку воды, спички, телефон, компас и карту. Подумав, взяла на кухне нож для резки мяса, обернула махровым полотенцем и пристроила за поясным ремнем на боку.

Когда среди сосновых стволов вырос турник, обвязанный гнилой тряпкой, Валя поняла, что дошла.

Она вытащила нож. Что делать с полотенцем? Этот вопрос озадачил ее больше, чем все предыдущие поиски. В конце концов она сообразила сунуть его в рюкзак.

Шишки хрустели под ее ногами. Валя вспомнила фильм про мальчишку, забытого дома на Рождество: он разбросал по полу стеклянные елочные украшения, когда к нему через окно полезли грабители. Противный был мальчишка, хотя и смешной, и грабители были смешные. Один из них наступал на шарики и корчил уморительные рожи, когда они трескались под его босыми пятками.

Не нужно думать, будто шишки разбросал этот человек, чтобы издалека услышать гостя. Вообще не нужно думать о нем, потому что страх больше, чем ее желание отыскать Марту, страх больше всего, что есть в ней, и он никуда не делся, просто ей удалось каким-то образом на время выгнать из своей головы несчастную Валю Домаш, трусливую как мускусная крыса Чучундра, и впустить дочь Тамары Раткевич, психопатки, не способной ни любить, ни бояться.

Все, кто нас не убивают до конца, делают нас немножечко мертвыми. В некоторых ситуациях быть немножечко мертвым оставляет нам шанс остаться в живых.

Валя сосредоточилась на единственном вопросе: как найти нужный дом. Звать Марту нельзя… Решетка, вспомнила она, на окне есть сдвинутая решетка!

Выставив перед собой нож, Валя медленно двинулась по заросшей тропе. Первый дом, второй, третий… Что-то привлекло ее внимание. Решетки не было, но в траве под стеной блеснули осколки.

Валя подбежала, привстала на цыпочки, попыталась заглянуть в оконный проем и слишком поздно заметила, что ее тень раздвоилась. Сзади что-то рассекло воздух. Она увидела, как валится на нее стена в хлопьях зеленой краски, а потом все исчезло.

Глава 17

1

– Не понимаю, что ты хочешь найти, – устало сказал Бабкин. С улицы послышались радостные детские крики; он поморщился и закрыл окно.

– Задохнемся, – предупредил Илюшин, не отрывая взгляда от своей схемы.

Сергей тяжело вздохнул и потянул на себя створку.

Спал он за последние сутки четыре часа, но чувствовал себя разбитым не поэтому. Макар отправил его опросить три семьи. Три – потому что у Нины Куренной не нашлось родни в Беловодье.

Тяжелее всего пришлось у Симоновых.

«Такого не может быть, чтобы Лиза уехала и больше никогда не объявилась, – дрожащим голосом сказала старуха, пока ее дочь, сидя за столом, молча перебирала фотографии. – Мы прежде думали: сбежала, ветер в голове. А как год истек, поняли, что случилась беда. В милицию обращались, и сами пробовали ее разыскать. Ваня Хохлов, бывший Надин муж, – она кивнула на дочь, – все свои связи обещал подключить, но нам сказали, что мы уж больно поздно спохватились». «Вы вернете фотографии?» – спросила женщина, не глядя на Сергея. Он пообещал, что вернет, но, закрыв за собой дверь, понял, что возвращать будет Илюшин.

Родители Иосифа Леви после смерти сына переехали в соседний город. В Беловодье осталась бабушка. Она расплакалась, стоило Бабкину заговорить с ней о мальчике, но поразительно быстро успокоилась; он не понимал, в чем дело, пока она не раскрыла альбом, где четверо рыжих конопатых ребятишек, мал мала меньше, сгрудились на фоне новогодней елки. «Лева с Танечкой сюда не приезжают больше, да и правильно: незачем прошлое ворошить. А я у них каждые два месяца гощу. Они недавно собачку завели, так она никого не слушается, кроме меня». «А троглодиты кого слушаются?» – с улыбкой спросил Бабкин, кивнув на детей. «Троглодиты – никого!» – гордо ответила бабушка.

В доме Кущенко ему открыла молодая женщина, баюкавшая на руках младенца, – как оказалось, старшая сестра Алины. Об утонувшей сестре она не желала говорить. «Это никого не касается, – твердила она, оттесняя Бабкина к двери, – это никого не касается». Он ушел, успев бросить взгляд на портрет, висевший на стене.

У Буслаевых идти было не к кому.

– На что ты рассчитываешь, Макар? – Сергей подождал, но ответа не последовало. – Ты же не надеешься, что Гуриева покажет тебе место захоронения?

– Гурьянова.

– Что?

– Ее фамилия Гурьянова. Она скорее нас с тобой тут захоронит, чем что-нибудь мне покажет.

– А тогда какого лешего?..

– Дай карандаш, мой затупился…

– Я тебе сейчас в глаз дам, – холодно сказал Сергей. – Что ты там опять малюешь?

Вопреки его ожиданиям, Макар свернул альбомный лист в трубочку и протянул ему.

Сергей подавил раздражение, которое всегда охватывало его в первые минуты изучения илюшинских каляк-маляк, и терпеливо всматривался, пока кракозябры не начали обретать сходство с реальными людьми.

Ему удалось узнать двоих. Ненормальная девчонка, в буквальном смысле свалившаяся им на головы, восседала в образе лягушонка на какой-то подставке. Паривший в верхнем углу птеродактиль при ближайшем рассмотрении обнаруживал несомненное сходство с Шишигиной.

– Это что? – спросил Бабкин, ткнув на подставку.

– Это трон, – удивленно сказал Илюшин.

Ну конечно. Трон. Как он сам не догадался.

– А где Гурьянова?

– В общем-то, везде.

Бабкин некоторое время молча смотрел на Макара, потом встал, пошел на кухню и там в три глотка опустошил графин с водой. В любой непонятной ситуации пей воду.

– И что мы будем делать дальше? – крикнул он из кухни.

Илюшин не отозвался. Бабкин наполнил графин из чайника, залил в чайник некипяченую воду и включил газ.

– Почему она сказала, что нет и никогда не было никакого Карнаухова? – Макар возник за спиной так неожиданно, что Бабкин чуть не шарахнул по нему чайником.

– Твою мать! Сто раз твердил – не подкрадывайся!

– Карнаухова, – настойчиво повторил Макар, – нет и не было. Почему?

Сергей потер глаза.

– Тебя просто деликатно послали. Сельские училки – это, знаешь, особая порода.

Илюшин задумчиво покивал, явно не слыша ни слова из того, что ему сказали.

– Макар, она покрывает своего воспитанника, Буслаева. Меньше всего ей нужно, чтобы ты околачивался в ее городе. Ей-богу, я не понимаю, чего мы ждем!

– Мы не ждем, – возразил Макар. – Мы думаем.

Сергей увеличил огонь под чайником и сел на табуретку.

– Полагаешь, все убитые захоронены в одном месте? Я уже прикидывал так и сяк – все равно получается, что если он держал трупы в подвале своего дома, должны были остаться фрагменты тел. Бывает, сильный огонь уничтожает бесследно даже кости, но это в том случае, если его никто не тушит. Горит часов пять, а потом еще тлеет… У Буслаевых другая история. Пожарно-техническую экспертизу поглядеть бы, только кто ж нам ее даст.

– Покажи фотографии, – неожиданно попросил Макар.

– Алины Кущенко не хватает.

– Надо взять у Германа…

Сергей раздосадованно крякнул: про Германа можно было и самому сообразить.

– Я его сегодня видел трижды – бегает со своей камерой как подорванный, ему не до нас. Вот закончится праздник… – Он вспомнил про портрет на стене. – Я, в принципе, и без фото могу тебе описать Алину. Лоб средний, прямой, надбровные дуги не выражены. Форма лица треугольная, глаза округлые. Брови светлые, рыжеватые. Нос короткий, широкий, переносица тоже широкая, крылья носа опущенные.

Макар разложил на столе фотографии и менял их местами без видимого смысла. Карнаухов. Леви. Хохлова. Над ними – Федор Буслаев.

– Подбородок скошенный…

– Что? – вдруг дернулся Илюшин.

– Подбородок…

– Нет, что ты сказал до этого?

– Э-э-э… Переносица широкая, нос короткий, брови рыжеватые…

Макар уставился на него, беззвучно шевеля губами, и вдруг вскочил, уронив табуретку.

– Ты куда? – крикнул Бабкин ему вслед.

– Маргарита! – заорал тот на весь дом. – Маргарита!

Захлопали двери, и послышалось взволнованное лопотание хозяйки, а следом настойчивый голос Илюшина, что-то однообразно повторяющий; из его бормотания выбивалось только одно слово, как теньканье птицы за окном: Нина, Нина, Нина.

– Ты расспрашивал про Куренную, – утвердительно сказал Бабкин, когда Макар вновь появился в дверях.

Вместо ответа Илюшин оторвал уголок откидного календаря и схематично изобразил на нем овал лица и два больших глаза. Потом повторил то же самое с другим уголком. Под первым рисунком написал Л.Х., под вторым – Н.К.

– Ну, это ясно, – нахмурился Сергей. – Лиза Хохлова и Нина Куренная.

– Нет, – сказал Макар, – пока еще нет. Вот так яснее… – Он вытащил из кармана красную ручку и, зажав в зубах колпачок, накарябал вокруг обеих голов крупные завитки.

Бабкин поднял брови, перевел взгляд на фотографии и вдруг понял. Он выхватил у Макара обрывки календаря и положил рядом со снимками. Подумал – и сдвинул Карнаухова и Буслаева вверх.

Четыре лица с огненно-рыжими волосами смотрели на него.

– Какова вероятность совпадения? – вслух подумал он.

– Это тебе не Британия, здесь на улицах рыжие почти не встречаются, тем более – такого оттенка. Ты сказал, у Кущенко брови рыжеватые… Волосы обычно ярче и темнее бровей. Наша хозяйка вспомнила, что Нина Куренная тоже рыжая.

– Итого: из шести жертв – четверо рыжих, двое шатенов…

– Серега, а что, если у нас не одно преступление, а два? Смотри: вот Буслаевы…

Макар вывел на экран фотографию с надгробного памятника.

– Красивые люди, – пробормотал Бабкин.

– И, что важнее, темноволосые!

Фотография младшего Буслаева легла возле портрета родителей. Четверо рыжих скучились в стороне.

– Карнаухов, Карнаухов, – забормотал Илюшин, уставившись на единственную фотографию, оставшуюся в центре. – Не пришей кобыле хвост наш Карнаухов. – Он схватил с подоконника схему. – Нет никакого Карнаухова и никогда не было… А кто же был, Серега, кто? Ты бы видел ее лицо, она была не в себе, ее что-то выбило из колеи, в таком состоянии люди легко проговариваются…

Бабкин молча вжался в стену, подальше от напарника: сейчас Илюшину нельзя было мешать.

– Что мы о нем знаем? – Макар вскочил и начал стремительно ходить по комнате. – Сирота, писал Оводову с просьбой о помощи, был привезен сюда, помогал Герману, жил в его доме, оставался на хозяйстве на время отъездов, почти купил собственный… Мать была убита…

Он встал и перевел на Бабкина взгляд, в котором билась невысказанная мысль.

– Слушай, а как выглядела Полина Карнаухова?

– Ну, офигеть, – только и смог сказать Бабкин, получив от Оводова снимок молодой Полины: на него смотрела, прищурившись, ярко-рыжая женщина с грубоватыми чертами.

Илюшин кивнул:

– Похожа на модель у прерафаэлитов, то же строение лица.

– Не буду спрашивать, кто это такие.

– Живописцы, поэты… В двух словах – направление в искусстве.

– Послушай, Илюшин, – проникновенно сказал Сергей, – ты отучался бы отвечать на вопросы, которые тебе не задавали.

– Я сейчас объясню на понятном тебе уровне. За главного у них был такой Данте Россетти, не тот Данте, который написал «Божественную комедию», тот был Алигьери, а этот почти такой же, но Россетти. Постигаешь?

– Нет! – рявкнул Бабкин.

– Этот Россетти без памяти любил свою жену – примерно как ты, может, чуть поменьше, – и когда она умерла, положил ей в гроб рукопись со своими стихами.

– Может, про Карнаухова поговорим? – затосковал Сергей.

– А спустя то ли восемь, то ли десять лет, – с воодушевлением продолжал Макар, – Россетти вдруг подумал, что он изрядно сглупил, и договорился об эксгумации.

– Чего? – изумился Бабкин.

– Жены.

– Я понимаю, что жены! Не держи меня за идиота. Я имел в виду, как он до этого дошел.

– Творцы… – неопределенно объяснил Макар. – Короче говоря, гроб откопали, кости перетрясли, рукопись вытащили. Жену захоронили. Стихи опубликовали. Спорим, ты теперь про прерафаэлитов будешь помнить до конца жизни? Ключевое слово – эксгумация. Мнемоника, мой дремучий друг!

– Хорошие хоть были стихи? – помолчав, спросил Бабкин.

– У Мандельштама лучше. Хочешь, про него поговорим?

Оконный сквозняк подхватил фотографию Володи Карнаухова, и Бабкин быстро прижал ее пальцем.

– Хватит лирических отступлений от темы! Предположительно, наш малец прикончил собственную мать, а потом начал убивать в Беловодье. Выждал год, осмотрелся… Надо бы расспросить тех, кто занимался делом Карнауховой, а еще лучше – посмотреть материалы своими глазами.

– «Он у меня первые два месяца молчал, а говорить начал, как сейчас помню, на День учителя, когда я взял его на съемку в школе». – Илюшин процитировал Германа. – День учителя когда празднуют?

– В начале октября.

Они посмотрели друг на друга. Макар усмехнулся:

– Можем даже Оводову не звонить! Наш Володя молчал весь август и сентябрь, а значит, Полину убили в июле.

– Все это время мы искали серийного убийцу! – Бабкин выругался без злобы, с удивлением. – Это что получается – Буслаев вообще не при делах?

Илюшин побарабанил пальцами по столу.

– Меня настораживает, что вся катавасия с поджогом случилась примерно в то же время, когда последний раз видели Карнаухова…

Бабкин вытащил сигарету из пачки, собирался закурить, но рассерженно выплюнул.

– А ведь где-то он бродит, этот ублюдок! Еще одно убийство в этом городке точно не прошло бы незамеченным, и он свалил куда подальше. Слушай, Макар, я хочу…

Договорить ему не удалось: пронзительно, с нарастающей громкостью засвистел чайник, словно предупреждая об опасности, и в этот свист вплелась трель входного звонка.

2

Две женщины в платьях сидели на диване, чинно сложив руки на коленях. Они не были похожи, однако в них чувствовалась некая общность, что-то вроде принадлежности к одной касте. Сергей смутно ощущал, что дело не в учительстве.

– Вы убили Карнаухова, – повторил Макар, и Бабкин расслышал в его голосе обескураженные нотки.

Сам он молчал. Ему требовалось время, чтобы переварить их рассказ.

Они догадались связать исчезновения и поняли, что их объединяет. Они реализовали комбинацию немыслимой сложности, исключив из поля деятельности убийцы всех, кто мог стать его жертвой. Они оставили приманку и выследили того, кто кружил вокруг нее.

На последнем этапе их умозаключения оказались ошибочными, однако они все равно вышли на преступника.

И, как будто мало было всего вышеперечисленного, они его еще и убили.

– Не убили, – покачала головой Кира, словно прочитав его мысли. – Мы полагаем, случилось вот что: он пришел в себя и сумел выбраться из погреба. Придушил какого-то беднягу, разбил ему лицо, переодел в свою одежду. После этого сбросил тело вниз, а голову закрыл мешком. Он знал, что если мы не найдем труп там, где я его оставила, то обратимся в полицию… А так мы избавились от того, кого считали Карнауховым, и решили, что все закончилось.

Макар подошел к двери, убедился, что никто не подслушивает, и вернулся.

– Крышку погреба можно открыть изнутри?

– Мы не проверяли, – ответила Кира. – Но Володя очень сильный, невероятно сильный. Мне удалось справиться с ним каким-то чудом.

– В городе в этот день исчезали люди?

– Нет, – подала голос старуха.

– Или мы об этом не знаем, – поправила Кира. – Бродяги редко сюда забредают, но Карнаухову могло повезти. Или он наткнулся на одинокого рыбака, которого никто не хватился. Я склоняюсь к второму объяснению, потому что от дома Германа так же удобно спускаться к реке, как от моего. Может быть, он пошел смывать кровь… Или осмысленно искал жертву, предполагая, что я не стану снимать мешок. Не знаю.

– Кровь он мог смыть и дома.

– Не знаю, – повторила Кира.

– Умоляю вас, ближе к делу, – нервно попросила Шишигина. – Марта у него в руках. Возможно, он ее уже убил!

– Если девочка мертва, нам совершенно некуда торопиться, – хладнокровно сказал Макар.

Старуха дрожащей рукой вытерла пот со лба. Кира коснулась ее ладони.

– Он украл Марту не только из-за того, что она рыжая. Это самый верный способ отомстить нам обеим. Он будет мучить ее. Прошу вас!.. – Голос ее сорвался.

Бабкин испугался, что Гурьянова разрыдается, а со старухой случится удар.

– Так-так-так, – торопливо сказал он, – давайте-ка разберемся, что у вас уже есть, а затем наметим план действий.

– Мы предполагаем, что Карнаухов вернулся в город сравнительно недавно, – уже спокойнее сказала Кира. – В противном случае слишком высок был риск, что мы его опознаем. Он должен выглядеть так, чтобы его не узнал Герман. Вряд ли у него нашлись средства на пластику, значит, нос сломан. Паспорт, конечно, поддельный. То есть паспорт настоящий, но владелец – не он.

– За двенадцать лет могли и найтись деньги на операцию. Макар, что ты делаешь?

Илюшин открыл ноутбук и щелкал мышью.

– Изучаю спутниковую карту. М-да…

– Сколько? – спросил Бабкин.

– Много. Больше десяти.

– Что вы считаете? – резко спросила Шишигина.

– Постройки, – объяснил Сергей. – Те, что в лесу. Их можно разглядеть на фотографиях со спутника.

– А Марту со спутника нельзя разглядеть? – подалась к нему старуха.

Бабкин взглянул на нее и понял, что она не шутит.

– К сожалению, нет, Вера Павловна.

– Будем плясать от Карнаухова, – решил Макар. – Итак, мы ищем мужчину, которому сейчас… сколько, Кира Михайловна?

– Тридцать три.

– …мужчину от двадцати пяти до сорока, среднего роста и, скорее всего, бородатого, потому что это самый простой способ изменить внешность. Допустим, он вернулся в две тысячи седьмом…

– Не вариант, – буркнул Сергей.

Все обернулись к нему.

– Сами подумайте: человек с девятнадцати лет до двадцати одного года меняется очень мало, хоть он двести бород отрастит. Нет, Карнаухов приехал сюда взрослым мужчиной. Я бы сказал, копать надо в пределах четырех лет.

– Сузим границу до две тысячи одиннадцатого. Вряд ли здесь появилось много мужчин подходящего возраста за это время.

– Но как, как нам о них узнать? – простонала Шишигина. – Сегодня выходной, все закрыто, и райотдел, естественно, тоже!

Илюшин на секунду задумался.

– Карнаухов должен был купить или снять квартиру… Ну, или дом, благо жилье здесь недорогое.

– Риелтор! – Гурьянова вскочила.

– Именно. Их много?

– Один, – сказали женщины одновременно.

…В Беловодье проживало всего трое мужчин, подходящих под описание, однако их имена ничего не говорили ни Гурьяновой, ни Шишигиной.

«На то, чтобы навестить всех троих, уйдет время, – думал Сергей. – Но хуже всего не это. Допустим, мы приехали, а никого нет дома, что более чем вероятно из-за этого праздника, будь он неладен. И что тогда? Показывать соседям фото Карнаухова в надежде, что они опознают приезжего мужика в этой полудетской физиономии?»

Илюшин молчал. На лице его отражались те же мысли.

Две женщины смотрели на них с надеждой.

Тихонько зажужжал телефон.

– Снова риелтор, – удивленно сказала Кира.

– Включите громкую связь.

Комнату наполнил высокий дребезжащий голос:

– Кирочка, я кое-что вспомнила, вдруг тебе пригодится. Тут один такой дядечка наведывался ко мне дважды, приценивался к Гагарина и Некрасова, ну, знаешь, к той части Некрасова, которая на холме, низину-то никто не хочет, там на первых этажах плесень, ее вообще ничем не выведешь…

– Ира!

– Прости-прости! Я о чем вообще? А! Дядька такой себе дядька, мутноватый. Он сейчас в подвальчике живет, ты наверняка его знаешь, там ремонт ключей и прочая фигня. Подвальчик вроде как ему в наследство достался, а может, и нет, он особо не горел желанием рассказывать, а я не стала расспрашивать…

Кира выронила телефон.

– Господи, я его знаю! Это новый ключник!

Илюшин нажал кнопку отбоя.

– Как он выглядит?

– Бородатый, усатый, постоянно в темных очках, даже зимой… на вид ему лет тридцать восемь. Неразговорчивый. Замкнутый тип и довольно неприятный.

– Пасека! – вдруг громко произнесла старуха. Она походила на идола, который отверз уста, предрекая бедствие. – Пасека!

– Вера Павловна… – осторожно позвал Сергей, сокрушенно подумав, что все-таки возраст, ничего не поделаешь.

Шишигина всплеснула руками:

– Пасека, боже мой, пасека! Кира, да скажите же им!

Гурьянова поменялась в лице:

– В самом деле! Мастерская при новом владельце стала работать через два дня на третий. Однажды я пожаловалась знакомой, что это неудобно, и она объяснила, что владелец разводит пчел и целыми днями пропадает в лесу.

Илюшин одобрительно щелкнул пальцами.

– Вы случайно не запомнили, где эта пасека?

3

– Мне не дает покоя один вопрос, – тихо сказал Макар. – Чей труп сбросила в реку Гурьянова, если это был не Карнаухов?

– Нашел время, – буркнул Сергей. – Помолчи, не мешай.

Они лежали в противопожарном рву, густо поросшем люпином, по стеблям которого сновали муравьи. За их спинами шумел лес, а перед ними, на опушке, уходили вдаль ровными рядами ульи, выкрашенные в зеленый цвет. Над пасекой стоял торжественный ровный гул.

Бабкин раздвинул стебли и приподнялся.

Ряды упирались в небольшой летний домик, на стене которого ровно посередине, как будто дом рисовал ребенок, была вырезана дверь. Справа виднелся дощатый сарай, слева в глубине – низкая замшелая крыша, похожая на гигантскую книгу, разложенную на траве переплетом вверх.

– Это что такое? – шепнул Макар, подкравшись к нему.

– Подземный омшаник. Ульи сносят туда на зиму, чтобы пчелы не погибли.

– А летом, значит, там пусто?

Они переглянулись. Бабкин сполз обратно в ров.

– Вообще, конечно, похоже на правду, – тихо сказал он. – Девчонка от страха рванула не в ту сторону и заплутала в лесу. Дорогу не заметила, петляла, добралась до реки.

– Машину видел?

– Торчит какой-то рыдван возле сарая… Сиди, не высовывайся.

Сергей побежал, согнувшись, по рву, и скрылся из виду.

Вернулся он очень скоро, с обрезком доски в руке.

– Внутри кто-то есть. Ходит и бубнит.

– Два голоса?

– Один. И окно пленкой затянуто. – Бабкин сполз на дно и прижался спиной к осыпающейся стенке. – Значит, слушай сюда. Давай исходить из худшего: девчонка находится в доме, а у этого утырка какая-нибудь самодельная пищаль. Поэтому…

– …разворачиваемся и уходим.

– Поэтому ты ждешь возле окна. Если он выскочит…

– …бью его этой хренью.

– Я тебя самого сейчас побью этой хренью! – озверел Бабкин. – Не вздумай к нему приближаться! Если он выскочил, орешь и запоминаешь, куда он побежал, а доской отмахиваешься, если ему взбредет в голову пырнуть тебя ножом.

– А ты?

– А я зайду в дом и поздороваюсь.

Макар нехорошо улыбнулся:

– Давай на секунду допустим, что Карнаухов начнет стрелять. И что?

– Тогда драпаешь, сигаешь в ров и вызываешь полицию. Связь тут хорошая, я проверил. После этого сидишь тихо, прикрывшись доской.

– Катись к черту с таким планом, – уже без улыбки сказал Илюшин.

Бабкин снисходительно похлопал его по плечу:

– Расслабься! Все будет нормально, он нас не ждет. Войду, пообщаюсь… Топай, только обойди пасеку вон там, за рощей, чтобы он тебя не заметил, если надумает выйти.

Илюшин молча кивнул и побежал к деревьям.

Едва он исчез, всю оживленность Бабкина как рукой сняло. Он не любил действовать без четкого, а главное, заранее подготовленного плана, а сейчас их единственный план был – поторопиться, потому что этот псих затащил в свое логово девчонку и, скорее всего, измывался над ней. Сергею дважды приходилось сталкиваться с маньяками. В одном случае извергом оказался стоявший на учете шизофреник, которого несколько раз задерживали и отпускали: в промежутках между задержаниями он убил троих. Второй был представителем фармацевтической компании и ездил по городам в командировки. Бабкин до сих пор не мог представить, какой объем работы пришлось провернуть следственной группе, чтобы поймать его. Представитель произвел на Сергея неизгладимое впечатление. Это был полный достоинства немолодой мужчина с грамотной речью. В отличие от первого, совершенного зверя с виду, он искренне сокрушался о том, что ему пришлось совершить. Экспертиза признала его вменяемым.

Бабкин читал материалы уголовного дела. Сейчас, лежа в траве под люпинами, он сказал себе, что его главная задача, кроме задержания Карнаухова, не грохнуть его потом, что бы там ни оказалось в этом домике. «Что бы там ни оказалось», – повторил Сергей для верности.

Он поднялся, очень быстро пересек пасеку, не обращая внимания на жужжавших вокруг пчел, и с размаху ударил плечом в дверь.

Дом содрогнулся. Дверь упала на пол, точно карта из колоды, и Бабкин в долю секунды оказался возле темнобородого человека, склонившегося над туристической газовой плитой.

– Э-э… – испуганно сказал человек – и захрипел.

– Макар! – позвал Бабкин.

На крыльце послышались быстрые шаги. Не выпуская пасечника, Сергей придвинул стул и усадил на него мужчину, как куклу.

– Провод какой-нибудь поищи, – сказал он, не оборачиваясь. Мужчина сипел и извивался в его руке.

Илюшин возник минуту спустя с мотком провода. Бабкин кивнул на пленника:

– Руки – сзади, ноги – к ножкам стула.

Когда Карнаухов был надежно привязан, Сергей обыскал пасеку, крича «Марта! Марта!». В подсобке Карнаухов хранил только инвентарь для пчеловодства. Омшаник оказался пуст, не считая ящика с вишней на полу и каких-то скомканных тряпок в грязных пятнах; Сергей расправил их, но это была не кровь, а зеленая краска. Он осмотрел стены и пол, вернулся в сарайчик и простучал доски. В багажнике и салоне машины не нашлось никаких свидетельств того, что здесь перевозили ребенка. Он повторил обыск в доме, забрался на крохотный чердак, не переставая звать Марту, и наконец вернулся к Карнаухову.

– Где девочка?

– Я ничего не сделал, – с ужасом забормотал мужчина. – Я ничего не сделал!

– Ты ответь, пожалуйста, – ласково попросил Бабкин, – и больше от тебя ничего не потребуется.

– Я не понимаю!

– Где. Марта. Бялик.

– Кто это?! Не знаю, я ничего не знаю!

Бабкин неторопливо выпрямился.

– Серега! – предупреждающе сказал Макар.

– Не трогай! Сволочь! А-а-а! Убивают! – вдруг завизжал пленник. Вопль снова перешел в хрип, когда Бабкин сжал пальцы на его горле.

– Мы не из полиции, – без выражения сказал он. – Нас наняли, чтобы найти ребенка. За него хорошо заплатят. Мертвая она, живая – мне, в общем, без разницы. Я просто зарабатываю на кусок хлеба. Ты мешаешь мне делать мою работу.

– Я скажу, сукой буду, скажу… – зачастил мужчина, глотая слова. – Мужики, вы попутали… ну чо вы, я же не этот! Вы чо, думали, я тут малолеток жарю? Да… вы чо! У меня с грызунами никаких дел не водилось… Матерью клянусь!

– Стоп! – сказал Макар.

Пленник осекся.

Илюшин присел перед ним, наклонив голову. Мужчина в страхе скосил на него глаза, вскрикнул, почувствовав прикосновение, и задергал плечами, как бескрылая птица, пытающаяся взлететь.

– Серега, глянь!

Макар закатал пленнику рукава до локтей. Запястья и предплечья на обеих руках были забиты синими татуировками.

– Ну, сиделец, – неохотно признал Бабкин.

Илюшин поднял глаза и прищурился, рассматривая Карнаухова с отстраненностью палача, оценивающего не облик приговоренного, а лишь толщину его шеи.

– Бритва есть?

– А-а-а! – Мужчина забился, как рыба.

– Не догадался захватить. Но личико ему поправляли добрые люди, и не раз. Что тебя смущает?

– Жаргон.

– Да он комедию ломает, Макар! Это спектакль! Времени сколько прошло, подумай сам. Он десять раз уже мог присесть – отсюда и жаргон.

Илюшин с сомнением покачал головой.

– Приотпусти его слегка, пока он концы не отдал.

Пленник засипел, вдыхая воздух.

– С первого раза, – мягко попросил Макар, глядя на него снизу вверх, – с первого, это важно, рассказываешь, кто ты такой и что здесь делаешь.

– Андрей меня зовут, – выпалил тот, не раздумывая. – Андрей Тарасов!

– А по документам ты Илья Пырьев.

Пырьев-Тарасов сглотнул и начал рассказывать, отрывисто, словно отбивая мячи.

История его была проста. Пятерых членов банды, грабившей склады и магазины, взяли на шестой год их деятельности, и одному из них, единственному, на чьих руках не было крови, предложили сделку. Четверо отправились за решетку надолго, пятый вышел на свободу шесть лет спустя.

Он уехал в другой город. Сначала у него появилась работа, потом женщина, и он уже совсем было решил, что его поезд отправился по другой ветке, когда до него дошли известия о бывших подельниках.

Новости были такими, что он бежал из своей новой жизни в тот же вечер, бросив и работу, и жилье, и женщину, которой напоследок крикнул убираться немедленно из этой квартиры. Женщина была неглупая: он знал, что она последует его совету.

Страх гнал его подальше от больших городов, хотя именно там затеряться было проще всего. Кто-то из дальней родни упоминал Беловодье, и он поехал туда, не представляя, что его ждет.

Городок ему неожиданно приглянулся. Здесь царило спокойствие без тоски, и даже зима не вгоняла в уныние, как прежде, а радовала: много снега и солнца, прозрачный синий лед на озере, сугробы у леса – как плохо замаскировавшиеся караульные снеговики.

У него оставалось немного денег от прошлой жизни. Паспорт на другое имя он выправил давно, прибегнув к помощи старого друга. Средств хватило на мастерскую. Может быть, хватило бы и на комнатушку, но он неожиданно для себя приобрел по объявлению пасеку – семидесятилетний владелец начинал слепнуть, и его забирала к себе родня. Старик едва не плакал от радости, что пчелы окажутся в надежных руках. Руки у него действительно были хорошие, он все детство помогал деду, разводившему пчел.

Единственное, что не давало ему покоя, – мысль о том, что в конце концов до него доберутся, как добрались в том городе, где он едва не женился. Каждый раз, когда открывалась дверь мастерской, у него подпрыгивало сердце. Успокаивался он только на пасеке: его поддерживала странная детская вера в то, что пчелы его защитят.

– Они меня за этот год не ужалили ни разу, – сказал он, шмыгнув носом. – Потому что с пониманием… И, это, место тут годное. Лес сухой, редкий, пчелы любят такой. А чабреца вокруг сколько! Вереск растет, малины полно, дягиля…

– Ты мне ботанический справочник не читай, – прервал его Бабкин. – Макар, на пару слов.

Они отошли к дверному проему.

– Самое простое – отвезти его к нашим теткам, побрить и предъявить его рожу, – вполголоса сказал Сергей. – Станет ясно, плетет он кружева или говорит правду. Но мы потеряем на этом уйму времени.

Макар скользнул взглядом по жужжащим пчелам и очень спокойно спросил:

– Ты ульи проверил?

– В каком смысле?

И тут Бабкин понял в каком.

– Так, – сказал он, сразу подобравшись. – Да. То есть нет. В смысле, если ульи, то должно быть очень много крови. Крови нигде не видно.

– Ее не видно здесь, но он мог сделать все в другом месте, в роще, например. Ты же не приглядывался к траве в роще, и я не приглядывался.

Бабкин представил, как открывает крышку улья и вместо рамок видит внутри нечто, плотно облепленное насекомыми. Маленький рыжий детеныш сбежал от убийцы, пробрался через ночной лес, переплыл реку, проявил столько бесстрашия и сообразительности, что хватило бы на десятерых взрослых, – для чего? Чтобы два дня спустя они нашли распиханные по ульям…

Этот образ, вставший перед глазами, заставил его думать в десять раз быстрее обычного.

– Следак! – торопливо сказал он. – Тот, который вел его дело. Мне нужно с ним связаться, это быстро, если повезет, быстрее, чем…

Он достал телефон и обернулся к Тарасову.

Макар отошел в глубь домика, сел и наблюдал, как ставший очень сосредоточенным Бабкин сфотографировал фас и профиль пчеловода, узнал у него имя следователя и, выйдя наружу, кратко поговорил с кем-то, кто явно был ему хорошо знаком. «Фотку сброшу, свяжись с ним, я для него человек левый, и даты пускай подтвердит, пришлю прямо сейчас, только срочно…» Потом обошел вокруг дома, сначала в одну сторону, потом в другую, избегая смотреть на ульи, пока Илюшин молча ждал на одном стуле, а пленник на другом. Когда раздался звонок, все трое вздрогнули.

– Да! Ты уверен? В две тысячи пятом году или в седьмом?

Бабкин дослушал, не произнося ни слова, сказал «спасибо» и сунул телефон в карман. Затем вошел в дом и размотал провода. Тарасов бухнулся на пол, растирая запястья.

– Во даете, братва! Чуть глотку не перерезали…

– Прости, мужик, – устало сказал Бабкин. – Я тебе дверь прилажу. Ты лучше объясни, почему у тебя стекла в окне нет?

– Да его и не было, – удивился пасечник. – Я вон пленкой затянул, вроде и нормально. А застеклить руки не доходят.

Илюшин вышел на крыльцо, минуту спустя к нему присоединился Сергей.

– Вот теперь приехали, – глухо сказал он.

Макар не ответил.

За их спинами громыхал посудой лже-Карнаухов, поднимая разлетевшиеся миски, а Бабкин думал, что им нужно немедленно возвращаться, брать в охапку старуху с директрисой и мчаться по тем трем адресам, которые передала риелтор. Но ведь не найдут никого… Убийца – не дурак, он действительно увозил девочку в лес, и трофеи у него хранятся не в городе, а в какой-то богом забытой дальней избушке, мимо которой если и ходят грибники, то раз в десять лет, а скорее всего, реже, потому что у здешних лесов не слишком хорошая слава, хоть и не такая зловещая, как у реки. Дурак он был, когда боялся заглядывать в ульи, потому что – ну, нашли бы эту жуткую мозаику, из которой нужно сложить обратно человеческое тело, и что? Марта Бялик была бы мертва. Это кажется страшным лишь до тех пор, пока не представишь, что Марта Бялик жива. Вот сейчас, пока они сидят на крыльце под жужжание пчел, она жива и будет жива еще какое-то время.

Он усилием воли отогнал воспоминание о представителе фармацевтической компании.

– Макар, нам пора.

Тот не пошевелился.

– Макар!

Илюшин подобрал щепку и что-то начертил на земле.

– Я никак не могу решить одну задачу. Что это был за труп, который Гурьянова утопила в реке?

– Макар, ты что? – ошалело спросил Сергей. – Ехать надо, сейчас же! Над трупом подумаешь по дороге!

– Это крайне интересно, – продолжал Илюшин, не обратив внимания на его слова. – Никто не исчезал в городе в ту ночь, когда Буслаев убил родителей. Пропавшего рыбака хватились бы приятели, версия с бродягой не выдерживает критики… Если подумать, Шишигина и Гурьянова сделали вывод о подмене тела на основании всего лишь двух фактов. Труп изменил положение – это раз. Стал тяжелее – два. Это неубедительно. Тело сползло, окоченело – вот и все.

– Откромсанные рыжие кудряшки тебе убедительны? – взорвался Сергей. – А Бялик, которую хрен теперь отыщешь по этим, мать их, чащобам?

– Убедительны, – кротко согласился Макар. – Но если утопили все-таки Карнаухова, дело приобретает иной оборот. Гурьянова – очень умная тетка, и до этого времени она шевелила за нас извилинами. Но если мы, наконец, подключим свои, то станет ясно как день, что она допустила ошибку. Карнаухов мертв, он похоронен под именем Феди Буслаева, это значит, что девочку увез кто-то другой.

Бабкин помотал головой, будто стряхивая морок, и сел рядом.

– Кто? Макар, послушай, это один и тот же человек! Черт с ним, с расположением тела, но почерк один, разве ты не видишь? Волосы эти отрезанные, все жертвы рыжие… Серийные убийцы крайне редко действуют парами, а если такое все-таки случается, то обычно это мужчина и женщина. У тебя есть на примере хоть одна баба, которая подходит на эту роль?

Макар задумался. Он молчал очень долго, и Бабкин хотел уже рявкнуть, что все эти теоретизирования бессмысленны, потому что без Карнаухова его подруга не стала бы продолжать убийства, но в этот самый момент Илюшин поднял на него взгляд и спросил:

– А крайне редко – это сколько раз из ста?

От этого вопроса с Бабкиным что-то произошло. Как будто Макар плеснул в него холодной водой, и на его внутреннем белом листе благодаря химической реакции вдруг начал проступать рисунок, на глазах обретая контур, цвет и перспективу, насыщаясь мелкими штрихами, за которыми он едва успевал следить взглядом…

А потом в этом исчезла необходимость. Все стало видно четко и крупно, будто на детской раскраске.

Герман уезжал каждый июль к своему другу Науму.

В доме Германа были найдены улики.

У Германа жил Володя Карнаухов.

Перед глазами Германа постоянно находилась фотография Лизы Хохловой.

Герман остался жить в Беловодье после смерти племянника.

– Знаешь, что такое экстраполяция? – сказал Макар. Сергей диковато уставился на него. – Это распространение выводов, полученных из наблюдения за одной частью явления, на другую его часть.

Бабкин молча схватился за телефон.

– Наум, – с тихим бешенством сказал он, едва ему ответили, – слушай сюда, старая гнида! Не вздумай повесить трубку. Когда ты подтвердил, что твой друг Герман приезжает к тебе каждый год на две недели – чем ты руководствовался?

В трубке закудахтали.

– Хватит сочинять! – оборвал Сергей. – Сколько дней он на самом деле проводил у тебя?

– Две недели! Минус дорога!

– Это он попросил тебя об этом сказать?

– Две! Две!

– Знаешь, кто твой Герман на самом деле? Он убийца. А ты обеспечивал ему фальшивое алиби, год за годом!

Илюшину казалось, будто каждое слово Бабкина проминает телефонный пластик.

– Он от жены скрывался! – плаксиво закричал Наум. – К любовнице ездил, к душеньке своей, Ниночке, сынишку своего повидать, а вы, вы… вас его жена наняла! Он мне все рассказал! Жена его подозревала, она бы его из дома выгнала, с дочкой увидеться не дала!

– Идиот, – бессильно сказал Бабкин. – У твоего Германа нет никакой жены! И любовницы тоже нет. Ты купился на дешевку, решил, что он такой же страдалец, как ты, а он годами использовал тебя как прикрытие для своих дел. Ты тряпка, которую набрасывают на лужу крови. За эти годы его дети уже давно своих бы родили, а ты все одну и ту же сказочку слушал.

– Ж-жена, – заикаясь, сказал Рудинский. – И Ни-ниночка, они с ней в поезде познакомились, она по ошибке зашла не в свое купе… Сын, Валерка…

– Сказать, сколько луж тобой накрыли? – раздельно спросил Сергей.

Он убрал трубку в карман и посмотрел на Илюшина.

– Где может быть Герман?

– Где угодно, – безразлично сказал Макар, и по этому безразличию Бабкин понял, что дело плохо. – В любом из тех домов, что мы видели на карте. Нам нужно обойти их все.

– Это займет три дня!

– Я не вижу вариантов. Может быть, нам повезет и мы наткнемся на него быстро. Или девочка еще будет жива. Они ведь не всегда сразу…

– Я знаю, – оборвал Бабкин. – Поехали!

За ними раздалось нерешительное мычание.

– Э-э… мужики, тут вот чего… – Бывший грабитель помялся. – Вы базарили громко, я вспомнил… Короче, пару дней назад потащился в лес и малость заплутал. Смотрю, мужик околачивается, рядом тачка. На рожу вроде знакомый, но я подходить не стал, сам допер, куда идти. А сейчас думаю: может, он не за кирпичами, а?

– Где это было? – отрывисто спросил Бабкин.

– Короче, база для спортсменов. Заброшенная. Тут спортсменов-то… Это еще в советские времена строили. Дорога до сих пор годная, ну, колея, конечно, не без этого…

– Как добраться? – перебил Сергей.

– А я знаю, как добраться, – внезапно сказал Макар. – Это единственное место на карте, где несколько крыш рядом, правильно?

Бабкин уже шел к машине.

– Дружище, не обессудь, транспорт мы реквизируем.

Глава 18

1

Темно. Темно. Темно.

Когда вглядываешься – еще темнее.

И холодно.

– Как ты думаешь, где мы? – спросила Валя.

Они сначала отчего-то приглушали голоса, потом, заметив это, стали говорить громко – конечно, только Марта, – но вскоре опять сбились на шепот.

Марта прижалась к ней.

– Мы под холмом. Помнишь: «Клад зарыли под холмом»?

– Там были ведьма и черный кот. А не этот…

О том, что сюда ее сбросил Герман, Валентине рассказала Марта, когда девушка пришла в себя. Фотограф не связал ее – похоже, очень торопился, и когда к ней вернулось сознание, Валентина распутала провод, которым были перетянуты руки и ноги девочки. «Опытный, гад, – зло сказала Марта. – Помнил, как я веревку перерезала». Впрочем, ножика больше не было, Герман вытащил из ее карманов все, что нашел.

Марта сначала так обрадовалась Вале, что чуть не заревела. Все-таки ей было очень страшно здесь одной. Но потом Валя рассказала, как догадалась, где ее искать, и как несколько часов шла по лесу, и как выбралась к заброшенной спортивной базе и не заметила Германа, и вот тогда, дослушав, Марта замолчала и не отзывалась, сколько Валя ни тормошила ее. Лишь когда та заплакала от бессилия, девочка неохотно сказала: «Зря ты это». Валя понимала и сама, какую невообразимую глупость совершила, придя сюда одна. Хотела доказать Гурьяновой, что чего-то стоит…

Пол был земляной, очень ровный и утоптанный, а стены и потолок бревенчатые. Едва Марта освободилась, они пошли вслепую, ощупывая стены, и наткнулись на лестницу. В первую секунду обе остолбенели от счастья. Лучше бы этого счастья не было, потому что потом стало еще хуже, хоть вой.

Крышку изнутри открыть было невозможно. Они давили на нее поочередно – лестница была слишком узкой для двоих, – рычали, и Марта отчаянно ругалась, а Валя отчаянно молилась. Но они не сдвинули ее ни на миллиметр.

– Он машину поставил сверху, – мрачно сказала девочка. – Придавил нас, чтоб не выбрались.

– Машиной не мог, – сказала Валя, думая о своем. – На чем он в город вернулся?

– А почему ты думаешь, что вернулся?

– Он весь день снимает праздник, ему нельзя исчезнуть.

– Точно. – Марта скрипнула зубами. – Я у него в багажнике два часа провалялась, думала, задохнусь. А это он просто ждал, когда можно будет добраться сюда.

– Зачем?

– А вдруг меня стали бы искать и догадались заглянуть в машину…

«Он ее привез, собирался уезжать, и тут появилась я».

Они сидели на земле, привалившись к толстому столбу. Он высился точно в центре их подземной камеры, неровно обтесанный, с торчащими кое-где сучками. «Это зачем здесь?» – спросила Марта. Валя, поднявшись на цыпочки, нащупала сверху приколоченные друг над другом дощечки шириной в пол-ладони, на которых было что-то нацарапано. Десять штук. «Это чтобы крыша не обвалилась», – неизменившимся голосом сказала она.

Темно. Холодно. Тихо. «Словно в затонувшей подводной лодке, которую никогда не поднимут».

– Нам вот что нужно, – сказала Марта, стуча зубами, – как только он начнет спускаться, ты сразу прыгай на него… Нет, прыгну я, а когда он упадет, вались на него сверху и бей по голове. А потом убежим! Поняла?

– Я навалюсь, – согласилась Валя. – А ты прыгнешь. Потом убежим.

Спорить не имело смысла. Конечно, затея девочки обречена: Герман готов к нападению, он будет вооружен и не оставит им ни одного шанса. Может быть, ружье? Почему бы не быть ружью у того, кто живет рядом с лесом. Он отодвинет эту проклятую крышку и выстрелит два раза; три, если пуля застрянет в ее жире, не дойдя до жизненно важных органов. В Марту он стрелять не станет, она нужна ему для другого.

Но лучше пусть девочка распределяет роли, чем плачет или молчит. Когда Марта затихала, становилось совсем тяжело.

Надо было подумать о чем-то важном. Может быть, помолиться. Попросить быстрой смерти себе и девочке. Но в голове осталась одна-единственная мысль о том, что за три часа быстрой ходьбы она до крови натерла кожу на внутренней поверхности бедер, там, где складки, и все это болело, превратившись в мокнущие пятна.

«Глупо очень, – буднично подумала Валя. – Жила жирной, умираю жирной». Умирать было обиднее.

– Как ты думаешь, он скоро приедет? – Голос у Марты дрогнул.

– Нет, не скоро, – соврала Валя.

2

Герман переоделся дома: рабочий комплект, одноразовые штаны и футболка, купленные на дешевых развалах. Одноразовые, потому что пригодятся только сегодня.

Два ритуальных ножа в багажнике он переложил ветошью. Рядом сунул коробку с инструментом. Все остальное было на месте, а главное, он успевал засветло, хотя провозился со съемкой на конкурсе народной песни на час дольше, чем рассчитывал. Уехать было нельзя: каждая из громкоголосых певиц, чьи песни под конец праздника перекатывались в его голове, точно булыжники в пустой бочке, захочет иметь свой портрет в сарафане и кокошнике. Он не сможет объяснить свое исчезновение.

Плохо, что его День совпал с праздником. Он не хотел. Так получилось.

Машина медленно выкатилась из двора. Герман всегда опасался задавить соседского кота или мелкую глупую дворняжку из тех, что любят кидаться под колеса.

Он ехал и думал о Володе. Ему давно было ясно, что произошло двенадцать лет назад. Бедняга нарушил слово, отправился искать Полину без него, и что-то пошло не так; она освободилась и убила мальчика. Где теперь его юный друг, умный, храбрый и добрый? Не было ни могилы, ни места, где его настигла смерть. Изредка, когда тоска становилась непереносимой, он приходил к Феде Буслаеву, которого похоронили не возле родителей, а поодаль, и долго сидел там, представляя, что под надгробной плитой лежит Володя. Не то чтобы после этого тоска отступала, просто внутри зарождалось что-то еще, кроме нее. Обида. Злость. Зачем не послушал его, идиот! Испугался, что Герман застрянет в больнице с Наумом до августа, – и поторопился.

С кем теперь разделить свою тайну?

Не с кем.

Полина лишила его всего.

Много лет Германа мучил навязчивый кошмар, в котором она прокрадывалась в его комнату ночью, как тогда, забиралась под одеяло, прижимаясь холодными босыми пятками к его ногам, а затем делала с ним… нет, невозможно произнести даже мысленно; делала нехорошее, стыдное, вдвойне страшное оттого, что за тонкой стенкой спали родители, и его бросало в холодный пот при мысли о том, что мать через открытое окно услышит шепот и поскрипывание. Больше всего его поразила разница между скромной студенткой, которую он видел днем, с волосами, заплетенными в две короткие тугие косички, и этим отвратительным мокрогубым существом, у которого вокруг головы висело огненное облако; оно бормотало ему на ухо со смешком «ну давай же, племянничек, чего ты», а потом…

Потом она засмеялась.

Сначала это было приглушенное хихиканье, но оно нарастало, и он, придавленный к кровати ее могучим коровьим телом, напрасно рвался к ней, тянулся вверх, чтобы зажать ей рот, – она продолжала смеяться все громче, она гомерически хохотала, раззявив над ним огромную пасть, жерло, в которое его засасывало все глубже, и наконец от этого громоподобного звука у него лопнули барабанные перепонки и он сам закричал от боли и ужаса, извиваясь как червяк, – и кричал потом каждый раз, просыпаясь на мокрых от пота простынях.

Они больше не гостили в летнем доме под Вологдой. Не потому, что мать догадалась о чем-то, – в этом случае с нее сталось бы выгнать его из дома, поскольку испорченный мальчишка ей был не нужен, как она твердила не раз, заставляя его выключать очередной непристойный фильм или выбрасывая диск с записями Меркури, – но по причине совсем позорной: у него развился энурез. Не было и речи о том, чтобы родители привезли к родственникам своего четырнадцатилетнего сына в памперсе.

Он перестал мочиться в постель только после смерти матери.

Иногда Герман задумывался о том, когда Володя прозрел. Жить с ней в одном доме… Невозможно представить, что довелось перенести мальчику! Но тот нашел в себе силы освободиться.

Полина не исчезла, она проявлялась снова и снова, иногда почти не скрываясь, как с той девкой, Куренной, бесстыжей тварью; она дразнила их и получила свое. Однако по большей части Полина маскировалась. Хихикала в кулачок, наблюдая за ними из песочницы, или крутилась на турнике в школьном дворе. Герман не всегда определял, где она теперь, но у Володи глаз на нее был наметан. Он ни разу не ошибся.

Полина могла изменить в себе все, кроме одной особенности; то была метка, которой Господь однажды в праведной ярости своей пометил шельму, и с тех пор она не могла избавиться от нее. Хотя и пыталась. Да, пыталась.

В этом году попалась особенно злобная и живучая Полина.

В прошлый раз ей помогла случайность: когда он, выйдя из машины, хотел перетащить ее к жертвеннику, неподалеку показался грибник. Вернись этот человек сюда после отъезда Германа, он мог бы наткнуться на след от сдвинутой крышки. И потом, времени до заката оставалось мало, а Герман всегда подходил к делу обстоятельно. Разве можно иначе? Праздник Освобождения, Великий День; он будет вспоминать его весь год. К каждому июлю у него имелся свой ключик. Герман не мог перепутать их, но все равно подписывал даты. И еще ему нравилась систематизация. В его фотоателье всегда царил порядок; в отличие от многих собратьев по профессии бардак он считал неприличным.

Ключики. Каждый от своего года. Стоило коснуться шелковистой пряди, вдохнуть ее запах – о, аромат сохранялся годами! – и открывалась потайная дверь в пещеру, за которой хранились такие сокровища, что Монте-Кристо был уличным попрошайкой по сравнению с ним, Германом. Он обнимал свои сундуки, десять сундуков, в каждом из которых хранился бесконечно долгий счастливый день; он перебирал минуты, как драгоценные камни. Ему не нужен был опиум: он погружался в волшебный сон, раз за разом проживая одно и то же впечатление, окрашенное в разные тона, как фотография, пропущенная через разные фильтры: восторг, торжество, упоение и под конец – наслаждение высшего порядка. Что была в сравнении с этим гнусная возня, короткие похотливые слияния! Мерзость и паскудство. Герман вовсе не презирал тех, кто жаждал плотских удовольствий: бедняги не знали иной радости, и при мысли об этом его охватывала жалость.

Теперь все его ключи были испорчены. Прикасаясь к ним, он мог думать лишь о том, как она смеялась, заполучив их, и эта мысль вызывала к жизни воспоминание о том хохоте, который он слышал сам.

Отныне он был нищим. Первые ключи исчезли с Володей: мальчик взял их с собой, Герман не знал зачем. Эти он сжег своими руками, плача взахлеб, как ребенок.

Герман считал себя добрым человеком. Но у него дрожали пальцы от нетерпения, когда он думал о том, что этой Полине достанется больше, чем всем предыдущим вместе.

3

Бабкин вел машину с такой скоростью, что Илюшин недоумевал, как он успевает ориентироваться по карте. В начале пути дорога напоминала сеть, которую накинули на лес, но когда они углубились на двенадцать километров, все ответвления пропали.

Макар обернулся к напарнику:

– Если все эти годы он охотился не в Беловодье, получается, в соседнем городе произошло десять убийств за десять лет. Как это могли пропустить?

– Вряд ли город, – ответил Сергей, не отрывая взгляда от колеи. – Нужно смотреть исчезновения рыжеволосых людей в радиусе пятисот километров.

– Почему пятисот?

– Потому что статистика по серийникам. Если работа убийцы не связана с дальними разъездами, он охотится в пределах этой территории.

– Тоже вообще-то дофига, – пробормотал Макар.

– До базы доезжать не будем, бросим это железо в кустах. Вроде бы Герман должен быть в городе до восьми, пока официально не закончится праздник, но черт его знает, как он поступит. Обыскиваем спортбазу, если девчонка жива – подгоняем машину и грузим ее.

– А Германа пусть ловят местные, – согласился Илюшин.

– Посмотрим, – хмуро сказал Сергей.

Он крутанул рулем, и машина неожиданно мягко вскарабкалась на обочину, словно ее подтолкнули сзади. Бабкин забросал ее ветками.

– Тронулись, помолясь!

Шли осторожно, но быстро. Бабкин двигался практически бесшумно, ухитряясь наступать туда, где не было шишек и веточек. Илюшин шел за ним след в след, но под его подошвами то и дело что-то похрустывало.

– Вон она, – бросил Сергей.

Ряды дощатых домов чем-то напоминали ульи. Они так же выстроились двумя рядами, на расстоянии друг от друга; вдалеке просматривались руины кирпичного здания. Все давно поросло травой, но следов варварства, вопреки ожиданиям Бабкина, не было видно: ни исписанных стен, ни выбитых окон. «Хотя вон столовку разобрали, – подумал он. – А может, это был тренерский корпус». Перекрещивались на траве длинные тени сосен, пахло смолой, и это заброшенное место не казалось ни мрачным, ни страшным: просто коробки, покинутые обитателями.

– Ты осматриваешь левую линию, я правую, чтобы времени не терять. – Бабкин огляделся, но вокруг было тихо. – Если находишь девочку, зовешь меня. В дом заглядывать через окно. К ней не подходить, даже если она истекает кровью. Сначала вхожу я. Уяснил?

Илюшин молча кивнул.

– Карнаухов может быть возле нее, а при твоем приближении спрячется, – пояснил Сергей. – Все, работаем.

Двадцать минут спустя Макар вернулся на исходную точку.

Девочки не было.

Он выбрал самый широкий пень от спиленной сосны, сел и начал думать.

Само собой напрашивалось предположение, что Герман спрятал ее в другом месте. Сюда возвращаться было опасно: он не знал, что Марта при побеге не заметила другие дома. Ему было известно только, что она отыскала его трофеи.

Значит, они с Бабкиным ищут не там. Скоро вернется мрачный молчаливый Сергей, и они уедут, смирившись с поражением.

Где Герман мог устроить запасную берлогу? Где угодно.

Пока они обыскивали пасеку, Гурьянова проникла в фотоателье: дубликат ключей так и хранился у нее все двенадцать лет (Макар, услышав об этом, только покачал головой). Она обыскала комнаты, а после они со старухой кинулись к самому Герману, захватив с собой мужа почтальонши.

Ничего. Ни в доме, ни в подвале – нигде. И старенькая бежевая «Лада» исчезла.

Илюшин по привычке начал ходить среди пней, но быстро спохватился и сел. Итак, Герман спрятал Марту в другом месте.

Или нет.

Он мог допытаться у девочки, что именно она рассказала директрисе, и кроме того, они имеют дело с серийным убийцей. Он был неосторожен двенадцать лет назад, так что заставит его быть осторожным сейчас?

Если предположить, что Марта Бялик где-то здесь… Если допустить, что у Германа нет и не было второго логова, а жертву он оставил в одной из этих лачужек на ночь лишь затем, чтобы утром куда-то перетащить, поскольку ему помешал пасечник…

Это «куда-то» должно быть неподалеку.

Макар встал и медленно пошел по неширокому кругу, внимательно глядя по сторонам. Когда вернется Бабкин, они осмотрят лес поблизости. Наверняка здесь есть еще постройка, какой-нибудь хозблок или баня, вынесенная отдельно от жилого сектора. Ребенок может быть там.

Марта сорвала голос. Она надрывалась не меньше часа, забравшись на самый верх лестницы, визжала так оглушительно, что Валентина едва не сошла с ума от ее криков, в буквальном смысле: стоило ей заткнуть уши, казалось, что девочка кричит от боли.

Наконец она взмолилась: «Марта, замолчи!» – и наступила тишина.

Это было так неожиданно, что Валя испуганно спросила в темноту: «Ты где?» – словно та могла уйти отсюда.

В ответ донеслось сипение: «Твоя очередь кричать».

Валя забралась по ступенькам к проему, зная, что ничего не выйдет. В тот день, когда Тамара ее почти убила, голос вытек из нее навсегда. Первый год Валя тратила деньги на психотерапевтов, а потом перестала. Наверное, это была дань за сохраненную жизнь, налог на чудесное спасение.

Марта послушала ее негромкие жалобные «помогите» и сипло сказала: «Хватит».

В конце концов они забрались на лестницу. Валя села повыше, ближе к люку, Марта устроилась на средней ступеньке. Она больше не строила планов о том, как они нападут на Германа, – может быть, из-за сорванного голоса, а может, что-то поняв.

Валя не знала, сколько времени они так просидели. В какой-то момент она задремала и чуть не свалилась, а проснувшись окончательно, поймала себя на желании, чтобы Герман быстрее пришел. Пусть бы все это уже, наконец, закончилось.

Макар видел фигуру Бабкина, мелькавшую вдалеке. На правой линии домов-ульев было больше.

Его не оставляло чувство, что он пропустил что-то очевидное, то, что лежало под самым его носом. Если Герман собирался отвезти пленницу в одно из соседних зданий, отчего не сделал этого сразу? Не смог подъехать на машине?

Эта мысль заставила его оглядеться снова, только теперь он прикидывал расстояние между стволами и пристальнее всматривался туда, где сосны росли гуще.

Здесь, допустим, ему мешали бы проехать все эти пни…

Макар вздрогнул. Пни чередовались с соснами, как будто их спиливали через одну, но если хотели освободить проезд, отчего их не выкорчевали?

Он пытался представить, зачем спортсменам могло понадобиться такое количество бревен. Костер? Складывали баню? За тридцать лет эти остатки древесины были бы изъедены в труху.

«Бревна нужны для блиндажа».

Эта мысль прошла через него, как разряд тока. Илюшин дернулся и вскочил.

Блиндаж. Герман мог держать пленниц в подземелье.

Допустим, он поленился тащить бревна издалека. Если только эта поляна не расчищена для отвода глаз, блиндаж должен быть поблизости.

Макар быстро оценил расположение пней, мысленно разворачивая перед глазами процесс постройки блиндажа вспять: Герман с Карнауховым не стаскивали бревна к выкопанной яме, а волокли их обратно.

Откуда им было удобно их нести?

Его взгляд остановился на небольшом пригорке, заросшем иван-чаем. Он пошел к нему, всматриваясь в следы на земле. Нет, тропы не видно, но все же…

Нет. Ничего. Просто заросли иван-чая. Илюшин поморщился от острого разочарования. Не было здесь никакого блиндажа, только трава, сучья, какая-то жердь да выпирающий из земли толстый узел соснового корня.

Он повернулся, чтобы спуститься, сделал первый шаг и отчетливо понял, что сосновому корню здесь взяться неоткуда.

Илюшин бросился обратно, упал на колени, расшвыривая пласты земли вместе с травой, и ухватился за жердь. Ну же, давай! Он выдернул ее из-под корня, ободрав до крови ладони. Крышка была прилажена плотно, без единого просвета. Макар взялся обеими руками за корень, который был не чем иным, как ручкой люка, потянул на себя, и в этот момент Герман ударил его сзади ножом.

Слушая шорохи над головой, Марта и Валя замерли, не отводя друг от друга испуганных взглядов. Валентина заметила, что глаза у девочки горят в темноте, как у кошки. И вдруг сообразила: она ее видит! Видит Марту! Вскочив, она ударилась плечом в люк, и щель начала увеличиваться. Снизу, извернувшись как змея, подлезла девочка, и вместе, выталкивая крышку руками, они сдвинули ее в сторону.

Первой вылезла Валя, щурясь от яркого света. Герман! Где Герман? Открыть люк мог только он. Но фотографа поблизости не было, и она дернула Марту вверх, как морковку из земли.

– Бежим!

Они скатились с пригорка. Девочке потребовалось не больше трех секунд, чтоб оглядеться и принять решение.

– Валя, сюда!

Валентина схватила ее, прижала ладонь к ее губам и шепнула на ухо:

– Беги!

Та отчаянно замотала головой.

– Слушай меня! Приведи сюда людей. Я побегу другим путем, чтобы запутать его.

Что-то в ее голосе заставило Марту беспрекословно подчиниться. Она бросилась по той тропе, которая однажды уже вывела ее к реке.

А Валя Домаш, пугливая мускусная крыса, пошла обратно.

У нее был свой расчет. Как только Герман увидит, что их нет, он побежит за Мартой – и догонит, потому что с ней будет балласт: ослабевшая толстуха. Марта ни за что не бросит ее, если они будут вместе. Поэтому девочка должна спастись одна.

Валя усмехнулась. В конце концов, ей выпало целых пять лет жизни. Мучил только один вопрос: отчего Герман, открыв люк, не убил их сразу?

Она обогнула пригорок, и стало понятно отчего.

В десяти шагах от нее фотограф тащил в кусты мужчину, в котором Валя, приглядевшись, узнала обаятельного парня из библиотеки. Тот был еще жив. В момент озарения она поняла, что Герман не может убить его на этом пригорке, потому что под ним ритуальный столб, а на столбе десять дощечек, и их нельзя осквернить кровью – неправильной кровью.

Бросив тело под кустами, Герман выпрямился, стоя к Вале спиной. Раздался щелчок, и из его руки выпрыгнул нож, похожий на рыбу, пойманную удачливым рыбаком. У ножа было широкое серебристое тело и узкая морда.

Не надо, тихо взмолилась Валя. Пожалуйста, не надо!

Фотограф наклонился к парню, и в эту секунду раздался пронзительный крик.

Герман подпрыгнул и обернулся. Валя продолжала кричать, глядя прямо в его изумленное лицо. Голос, накопившийся в ней за пять лет, прорвался наружу и выплескивался во все стороны, а обезумевшее эхо металось среди сосен. Она кричала так, будто силы ее голоса могло хватить, чтобы оттолкнуть Германа от его жертвы.

Некоторым образом так и произошло.

Огромная тень пронеслась мимо Вали и сбила Германа с ног. Тот отлетел в сторону, вскрикнув, а человек бросился к раненому.

– Макар!

– У него нож! – крикнула Валя.

Но Герман больше не нападал. Он вскочил, бросил взгляд в ту сторону, где исчезла Марта, посмотрел на склонившегося над лежащим мужчину и вдруг улыбнулся девушке. Это была хорошая, славная улыбка.

– Макар, посмотри на меня! Илюшин!

– Бессмысленная твоя рожа, – слабо сказал Макар, – чего на нее смотреть…

Он говорил с долгими паузами.

– Куда тебя ударили?

– В спину…

Бабкин бережно повернул его на бок, разорвал рубаху и перекрестился, как часто бывает с убежденными атеистами в минуты сильного потрясения.

– Слушай сюда, – отрывисто сказал он. – Ты не умираешь. Нож в ребра уперся. Все будет нормально.

Девушка, благодаря которой он успел вовремя, стояла неподалеку, не двигаясь с места. Сергей стащил футболку.

– Подойди сюда! – позвал он. – Прижми, вот так… Я сейчас вернусь.

Он бросился к спрятанной машине, но, не пробежав и ста метров, наткнулся на брошенную «Ладу».

– Здесь поблизости есть фельдшерский пункт, сначала я тебя туда отвезу, а потом в больницу, – сказал он, вернувшись. – Приготовься, будет неприятно.

– Как будто когда-то было иначе…

– Тихо!

Он перетащил Илюшина на заднее сиденье и обернулся к девушке:

– Садись, ну!

– Герман побежал за Мартой, – отчаянно сказала она, глотая слезы. – Она устала и замерзла, он ее догонит. Догонит!

Несколько секунд Бабкин смотрел на нее. Потом перевел взгляд на Илюшина. Потом снова на девушку.

– Ты сможешь вести машину?

Валя кивнула.

– В какую сторону они побежали?

4

Федя Буслаев почти забыл свое настоящее имя. Много лет он был Малой и только изредка вновь становился Федей – когда приезжала учительница. Он жалел, что она не может бывать у них чаще, но Илья когда-то объяснил ему, что все из-за реки: через нее трудно перебраться.

Малой забывал многое. Но это он запомнил накрепко.

Илья обучил его вести хозяйство. С каждым годом Малой все чаще оставался в избе один: Илья мог уйти до рассвета, а вернуться после захода солнца. Он пытался пристрастить к охоте и его, но из этого ничего не вышло. А рыбачить вдвоем им было нельзя, потому что Малой не мог показываться на берегу. Илья грозил: заметят рыбаки – порежут тебя мелкими кусочками, пустят на корм рыбам.

Страшно!

В этот раз Илья пропал надолго. Малой затосковал – не по Илье, а по давно заведенному порядку; привычный ход вещей был нарушен, и это не сулило ничего хорошего.

Что же делать, что делать? Казалось, от него чего-то ждут, но кто ждет, зачем… Он всегда расстраивался, когда вокруг начинал твориться сумбур; когда предметы вставали с ног на голову, менялись местами дни, месяцы и даже годы, а человеческие имена скакали, точно блохи с одной головы на другую, и Олег мог запросто превратиться в Василия, а тот – в Сергея.

Однажды его осенило: может быть, все это работает в обратную сторону? Мир разъезжается, как дырявый лоскут, когда он расстраивается, и вся катавасия существует только в его голове. Но мысль оказалась неподъемна, как глыба, и, походив вокруг нее, он пожал плечами и ушел.

Малой разогрел кашу, заправил тушенкой, без аппетита пожевал разварившуюся гречку. Похныкал, но в опустевшем доме плач звучал жутковато. Когда солнце начало валиться за лес, а Илья так и не появился, он вышел из дома и пошел куда глаза глядят.

Тропа вывела его к реке. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он двинулся вверх по берегу, машинально делая поправку на силу течения. Пройдя достаточно, вошел в воду и поплыл.

Должно быть, Илья ждет его на другом берегу. Через реку трудно перебраться, он сам говорил.

Никакого противоречия между этими двумя утверждениями Малой не видел; если бы его спросили, как же, в таком случае, Илья оказался на той стороне реки, он ответил бы без малейшего сомнения: Илюша умный, он что-то придумал.

Выбравшись на песок, Малой отряхнулся, как собака, выжал на себе футболку. Вдалеке, возле вытащенной на берег лодки, виднелся навес, и логично было бы ожидать, что Илья окажется под ним.

Но там не нашлось ничего, кроме вороха одежды.

– Илья! – плаксиво позвал Малой.

Он принялся ходить по берегу, пытаясь понять, что ему делать. Ждать? Вскарабкаться на гору, к домам? В них живут злые рыбаки. И еще он твердо знал, что в город нельзя возвращаться, вот только не помнил отчего.

5

Никита Мусин весь день провел в кустах за сараем, где когда-то было убежище Марты. Только к вечеру вылез и, крадучись, по задворкам добрался до реки.

Домой он идти боялся. Мать начнет плакать, отец орать, и противно будет смотреть на двух взрослых людей, которых настропалила полоумная старуха. Стыдно за них! Просто по-человечески стыдно!

Никита рассудил, что вернуться следует ближе к полуночи, когда о нем уже начнут волноваться и радость от возвращения сына пересилит гнев. И чего Шишигина распсиховалась? Ну, подшутил над девчонкой. Никита твердо решил: если спросят, для чего он выманил Бялик из дома, ответит, что развлекался. О фотографе нельзя упоминать. Допустим – ну, маловероятно, но отчего бы не пофантазировать, – что Герману захотелось изнасиловать дурочку. Может, у него встает только на рыжих малолеток, ха-ха-ха! Тогда что же получается: Никита – сообщник, раз действовал по его указке? Нет уж, разбирайтесь сами с вашими извращенцами, его это не касается.

Когда Никита вышел к пристани, на душе было так паршиво, словно кошки сначала скребли на ней, а потом издохли. Не из-за Бялик – вся история с ней была лишь досадной помехой, из-за которой он вынужден был отсиживаться по кустам, – из-за Тамары. Шишига и Гурьянова ее убили. Две твари! Справедливый расчет: они у него – Тамару, он у них – Марту.

Нет, несправедливый. Старые девы заведут себе другую собачонку, а Тамару ему не заменит никто. Никита рассказал бы в полиции о разговоре, который подслушал накануне ее смерти… Но ведь у Гурьяновой, ясное дело, все куплено. Выйдет сухой из воды.

На пристани торчали незнакомые мужики, и он заторопился уйти, пока на него не обратили внимания. За поворотом голосов не было слышно. Мусин ускорил шаг, и ему открылась странная картина.

У воды бродил косматый субъект неопределенного возраста, размахивая руками. Никита с опаской приблизился и расслышал, что тот подвывает. «Ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!» – разносилось над рекой.

Идиот какой-то!

Косматый обернулся к Мусину, и стало ясно, что в самом деле идиот. Рожа перекошена, рот в слюнях…

Неожиданно в Никите вскипела ярость.

– Чего ты тут? – грубо спросил он.

Идиот поглядел на него и ничего не ответил.

– Мэ-э, му-у-у! – закривлялся Никита, корча рожи. – Слабо траву пожевать, чушок? Псих вонючий.

В облике идиота было что-то невыразимо омерзительное. Глазки опухшие, отвисшая челюсть… Никита подобрал небольшой камешек и легонько кинул навесом, с прицелом попасть в эту плошку слюней. Промахнулся, конечно, камешек отскочил от лба.

Недоумок сердито махнул рукой, словно отгоняя муху, и что-то неразборчиво крикнул Мусину: похоже, выругался на своем тарабарском.

Все уродство окружающего мира сконцентрировалось для Мусина в этом случайно встреченном дураке: и Шишига, и Гурьянова, и те, из-за кого погибла Тамара, – все, кто ее не защитил.

– Чего ты мямлишь! – Он подобрал камешек покрупнее. – Говори по-человечески!

Идиот вдруг сел на песок. Первый камешек, второй, третий. Он вяло отмахивался, но молчал.

– Ну чего ты, давай поиграем! – Мусин, вспомнив, похлопал себя по карманам и вытащил деревянную лошадку. – Иго-го! Иго-го!

Тот обернулся и вдруг перестал реветь. Глаза его неотрывно следили за игрушкой.

– Нравится? – ухмыльнулся Никита. – Ай! Ой! Копыто сломалось!

Он попытался переломить лошадиную ногу, но никак не мог ухватить ее поудобнее и оттого пропустил момент, когда идиот оказался рядом.

– Дай!

Никита поднял очень удивленный взгляд. Косматый тянул руку к лошадке.

– Пошел на… – брезгливо сказал Никита.

Копыто наконец хрустнуло, и в следующую секунду его ударили по носу. Кость хрустнула совершенно так же, как дерево, и на футболку Никите хлынула кровь.

Мусин изумился даже сильнее, чем после несостоявшегося сердечного приступа Шишиги.

– Ты псих! – крикнул он, и псих ткнул его кулаком снова. Набычившись, он шел на Никиту, и тому оставалось только пятиться.

От злости Мусина не осталось и следа. Он прижал руку к носу и с ужасом увидел, что крови очень много.

– Убивают! Помогите!

Его толкнули в плечо. Мусин упал на песок, лошадка отлетела в сторону…

– Это мое-е-о! – Мужчина склонился над игрушкой, и Никита, от ужаса не разбирая дороги, бросился вверх по крутому склону.

Малой не заметил исчезновения врага. Он поднял искалеченную лошадку и попытался приставить сломанную ногу обратно. Ничего не вышло. Нужно отнести ее домой и дождаться Ильи: он выточил лошадку, значит, ему известно, как ее излечить.

Куда больше, чем игрушка, его беспокоила Марта. Он подарил лошадку ей, а потом она оказалась у кого-то другого. Отобрал? Украл? Малой обернулся, скользя взглядом по откосу, но Никита, подстегиваемый страхом и болью, добрался уже почти до самого верха – не догнать.

Он спрятал находку в мокрый карман и пошел вверх по течению. Пора было возвращаться.

6

Кира придержала дверь, впуская старуху в свой дом. После обыска у Германа на обеих навалились усталость и странное равнодушие; теперь они могли только ждать.

Шишигина постояла у окна, глядя на закат, села на диван – и решительно встала.

– Вы, Кира Михайловна, как знаете, а я – в полицию!

– Зачем?

– Пускай высылают наряд, пускай хоть что-то делают!

– Я останусь здесь. Не забудьте взять телефон, вдруг что-то случится.

Кира не знала, сколько она просидела одна, ни о чем не думая – ни о Германе, ни о Марте, ни обо всем остальном. Дверь распахнулась без стука.

– Илья пришел с повинной! – выдохнула старуха.

– Что?

– Это он убил Тамару! Сидит в участке, дает показания. Меня никто слушать не стал, все заняты им.

– Подождите… – Сквозь ужас от поступка Щербы пробилась тревожная мысль. – Федя остался там один?

– Он давно там один, – мрачно подтвердила старуха. – Илья крикнул, что двое суток не возвращался.

– Этого еще не хватало! – Кира вскочила. – Вера Павловна, ждите здесь, я на тот берег за мальчиком. Бог знает, что могло с ним произойти за это время!

– Я с вами!

– И речи быть не может!

– Послушайте, я вас хотя бы дождусь на берегу! Вдруг нужна будет помощь с Федей. Черт бы побрал Щербу с его совестью… Вы знали, что это его рук дело?

Кира молча покачала головой.

7

Выбежав на откос, Герман остановился перевести дух. Он так и знал, что девчонка приведет его куда следует!

Она неслась вниз по обрыву, быстро-быстро перебирая ногами, как в ускоренной съемке, и вокруг нее стояло густое облако пыли. Казалось, она вот-вот клюнет носом, и так и произошло. Докатившись почти до воды, привстала и снова без сил опустилась на берег. Захоти Герман прирезать ее сейчас…

Он скользнул взглядом чуть дальше и увидел то, что хотел. Лодка! Навесной мотор был закрыт кожухом, и Герман улыбнулся: сама судьба хранит его, а может быть, Володя протягивает с того света руку помощи.

Полину придется оставить в живых. Он должен подумать о себе: если с ним что-то случится, эта тварь будет беспрепятственно множиться. Те двое, в лесу – они поднимут шум, сюда пришлют людей… Надо спасаться, бросить все, что есть. На случай побега у него давно было припрятано кое-что; кто бы мог подумать, что страховка пригодится.

Потом он вернется сюда… через пять, через десять лет, когда все успокоится. Нельзя оставлять работу брошенной.

Герман легко сбежал по откосу. Столкнуть лодку, отплыть, завести мотор… Он не идиот, чтобы идти к порогам! Нет, он направится вверх по течению, а там…

Боковым зрением Герман уловил наверху какое-то движение. Сыщик! Он совершенно упустил его из виду, уверенный, что тот будет заниматься своим раненым дружком.

Полина так и сидела у воды, умывая лицо, – похоже, ударилась головой, пока катилась. Сверху раздался рев, когда эта махина, поняв, что задумал Герман, рванула вниз.

Герман успел первым. Полина пыталась сползти от него в реку, но он подтащил ее к себе и повернулся к сыщику.

Нож был прижат к ее горлу. Отличная вещь навага, подумал Бабкин, он сам не отказался бы от такой. Рядом с тощей шейкой лезвие казалось огромным.

– Вы за нами не идите, пожалуйста, Сергей, – попросил фотограф. – Стойте здесь. Хорошее место, солнышко падает…

Он улыбался и мелко-мелко кивал головой, как китайский болванчик. При каждом движении нож на миллиметр сдвигался вниз, затем возвращался обратно.

– Кисть контролируй, – попросил Бабкин.

– Простите? – Герман пятился, не останавливаясь.

– У тебя кисть гуляет, мудила. Ты сейчас полоснешь ей по артерии, и, считай, все, причем для вас обоих. Прикреплю к туалетной бумаге твой скальп, повешу в сортире…

Невероятно, но, кажется, он сумел задеть Германа, хотя намеревался только испугать. Тот перестал улыбаться.

– Если вы помешаете нам, Сергей, я буду вынужден принять меры.

«Принять меры…» Бабкин взглянул на девочку. Она висела в руках фотографа, как кукла, хотя сознания, кажется, не потеряла.

– Марта! – позвал он.

– Это Полина!

– Полину убил Карнаухов. А это ребенок, ей одиннадцать лет, у нее сотрясение мозга…

– Сами вы ребенок, – с глубокой жалостью сказал Герман. – Вы все как дети. Стойте на месте, очень вас прошу!

Лезвие впилось в кожу, и Бабкин застыл.

– Мы спокойно отплывем, а на середине реки я выброшу ее из лодки. Вы успеете вытащить ее из воды. Все закончится хорошо, Сергей, не волнуйтесь!

«Прежде чем выбросит, перережет ей горло». Бабкин бессильно наблюдал, как фотограф уводит девочку. У него оставалась слабая надежда, что Герману придется отвлечься от нее, чтобы завести мотор, и тогда умница Марта выпрыгнет из лодки.

Или не выпрыгнет, если потеряет сознание.

Герман добрался до лодки, наполовину спущенной на воду, и замешкался, соображая, как лучше забраться внутрь.

– Идите сюда, Сергей, – попросил он. – Будете моим помощником вместо Володи.

Малой шел вверх по берегу, пока ему не надоело. Река петляла, и отсюда уже нельзя было разглядеть то место, где он столкнулся с вором. Можно плыть не торопясь, вдоль желтой полосы песка, чтобы подольше было прохладно и приятно. Илья не отругает его, потому что Ильи нет.

Он постепенно успокаивался. Лошадка у него. Илья не у него. Но он наверняка вернется сегодня или завтра, потому что нужно починить лошадиную ногу.

Малой столкнул в воду обрубок бревна, валявшийся неподалеку. С бревном плыть оказалось еще интереснее, можно было положить на него обе руки и бултыхать ногами. Он взял чуть наискосок, и вскоре показалась площадка, где ему встретился вор.

Там было три человека. Один стоял неподвижно, а другой тащил девочку с рыжими волосами. Марта! Малой ужасно обрадовался, даже хотел закричать, чтобы они ему тоже обрадовались, и вдруг узнал отца.

Это было ярче вспышки, больнее удара!

Сначала тебя загоняют в подвал. Потом бьют. Если повезет, бьют только кулаками.

Малой зажмурился и помотал головой, чтобы плохое вытекло из ушей, как вода, но это не помогло. Он открыл глаза и снова увидел отца на берегу, тот волочил Марту к лодке, наверное, чтобы увезти ее в подвал, зачем еще.

За всю жизнь у него было только два друга: Кира и Марта. Илья был не друг, Илья был дядя, это совсем другое, хотя объяснить разницу он не смог бы.

Отец наказывал Малого, а теперь наказывает Марту. Он всегда так поступает. Придет огонь, и все сгорит, и Марта сгорит вместе с домом, и будет кровь, много крови, и больно больно больно БОЛЬНО.

– Вам лучше не подходить, Сергей, – мягко сказал Герман. – Мы сейчас сообразим, как нам лучше все устроить, а потом…

Фотограф продолжал говорить. Бабкин замер, но не из-за Марты. Обрубок бревна, уносимый течением, поменял направление и двигался к берегу.

– …мне очень жаль, что с вашим другом так получилось, поверьте, я не хотел…

Из воды с тихим плеском поднялся человек в мокрой одежде.

– Не беспокойтесь за Полину, она обязательно к вам вернется!

Герман сказал это со смешком. Человек, вскинув над головой обрубок, сделал несколько шагов, странно раскачиваясь, и, прежде чем фотограф успел обернуться, обрушил бревно на его затылок.

Раздался влажный удар, будто кто-то наступил в грязь. Лицо Германа на мгновение стало абсолютно пустым, он с силой кивнул, так что клацнула челюсть. Бабкин метнулся к нему и успел перехватить руку с ножом прежде, чем Герман завалился назад. Он выхватил девочку и потащил ее на берег.

– Марта!

Она была цела. Сергей обернулся к лодке и увидел, что фотограф лежит, подергиваясь, в воде, а вокруг его головы расплывается кровавое пятно.

– Стой! – заорал он. Человек успел еще раз опустить проклятую колоду на Германа – кажется, удар пришелся по шее, – а затем Бабкин сбил его с ног, но и сам потерял равновесие на мелкой прибрежной гальке и упал плашмя на спину. Его с головой накрыла мягкая речная волна.

Казалось, прошло всего несколько секунд, но когда Бабкин вскочил, Марта уже бежала, увязая в песке, к человеку, напавшему на Германа.

– Малой! Малой!

Тот покачнулся и плюхнулся возле самого берега, подняв тучу брызг.

Сергей обернулся к фотографу. Вытащить, реанимировать… если повезет, останется жив…

Черная вода мягко потянула Германа к себе, и пальцы Бабкина вместо штанины Германа схватили воздух. Он двинулся к телу, преодолевая сопротивление, но фотографа увлекло течение и стремительно потащило прочь.

Лодка! Он догонит его на моторке Гурьяновой.

Бабкин повернулся, оступился – и ухнул в подводную яму. Глубина была такая, что он ушел с головой, и в темной дали ему примерещился силуэт огромной щуки. Невообразимая рыбина, сверкнув золотой чешуей, всплыла, сомкнула челюсти на безжизненном теле, изогнулась и уволокла его на дно, растворившись без следа.

Вынырнув, Сергей хватанул воздух ртом и обернулся. Фотографа не было. Волна с силой ударила в спину, вытолкнув его на мелководье.

По берегу бежала Гурьянова, за ней семенила Шишигина.

– Кирочка Михайловна, – тоненько пискнула Марта. И когда ее подхватили на руки, уткнулась в плечо Гурьяновой и отчаянно заревела.

Бабкин сел в стороне. Адски хотелось курить, а еще он, похоже, утопил телефон в реке. Когда утихли слезы и расспросы, когда убедились, что с девочкой все в порядке, он сказал издалека:

– Кира Михайловна, Марту – в больницу. Этого товарища, – он кивнул на сидящего в воде человека, – в полицию, он Германа убил или ранил, не знаю, тело исчезло буквально на глазах, течением унесло… Можно ваш телефон?

– Федя! – позвала Гурьянова.

«Елки, так это Буслаев!» – запоздало сообразил Сергей.

Федя Буслаев поднялся. Вид у него был испуганный и несчастный, и он, похоже, готовился удрать. Бабкин вскочил и поймал его за мокрый рукав.

– Дружище, постой-ка!

Тот покорно замер.

– Отпустите его, – попросила Гурьянова.

– Кира Михайловна, вызовите полицию!

Директриса не шевельнулась.

– Отпусти, – всхлипнула Марта. – Это Малой!

– Давайте сюда сначала приедут те, кому по должности положено с этим разбираться, – устало сказал Сергей. – А я к Илюшину уже пойду, я, кстати, понятия не имею, куда его повезли.

Буслаев неожиданно рванулся, и в руке Бабкина остался мокрый лоскут. Оказавшись в двадцати шагах за спиной директрисы, парень бухнулся на песок, обхватил колени и стал раскачиваться, закрыв глаза.

– Мы его заберем, – мягко сказала Гурьянова.

– В каком смысле?

– В смысле, он пойдет с нами, – вмешалась Шишигина. – Федя здесь совершенно ни при чем. Герман пытался угнать лодку, но свалился в реку и его утащило течением. Плавать он, естественно, не умеет. Знаете, это частая история в наших местах, мы даже не разрешаем детям приближаться к воде.

– Так не получится, – с сожалением сказал Бабкин. Они нравились ему, эти боевые тетки, однако выгораживать преступника он не собирался, а Буслаев, как ни крути, был преступник, убивший троих за свою не очень длинную жизнь.

– Самозащита, – сказала Гурьянова, словно прочитав его мысли.

– Герман на него не нападал.

– За смерть Германа ему медаль надо повесить, – усмехнулась старуха.

– Вера Павловна! – умоляюще сказал Бабкин. – Ну не нам с вами это решать!

– Нам.

Сергей шагнул к Буслаеву, но ему преградили дорогу.

– Это наш мальчик, – покачала головой Гурьянова. – Он ни в чем не виноват. Ему не нужно иметь никаких дел с полицией. Вера Павловна останется ждать с Мартой, а я его уведу и спрячу, и вы, пожалуйста, забудьте о нем.

Бабкин усмехнулся, взглянул на них внимательнее и перестал улыбаться. Они стояли перед ним, излучая спокойную уверенность; три былинки, отчего-то назначившие себя скалами; самое смешное, что этот несчастный Буслаев и впрямь сидел за ними, как за скалой.

Ему почудилось, будто с реки кто-то неотрывно глядит на него.

«А это что?» – «Это трон». – «А где Гурьянова? Да, в общем-то, везде».

Бред какой-то!

Слушай, обратился он к тому, что стояло перед ним, этот парень – преступник, я не могу позволить сбежать преступнику, я так устроен, и мне никогда не понять вас, какими бы благими намерениями вы ни руководствовались. Меня в Камышовке Илюшин не смог остановить, а он мне не какая-то случайно встреченная тетка, он мне целый Илюшин. Отдай убийцу, будь добра, ну не драться же мне с ними, то есть с вами.

Он вдруг перестал понимать, с кем говорит. Ему показалось, что он пытается переубедить не их, а себя, и неоспоримые прежде веские рациональные доводы шатаются, как хижина на трухлявых подпорках; показалось, что если быть с собой до конца честным, выяснится, что в нем говорит глубинный страх, а в них что-то иное, чему он не знал названия, потому что у него никогда не было своего города, а у них – был. Ему показалось, что рыжая девочка уедет, когда вырастет, но потом вернется и займет место старухи, а за ней придет другая, потому что у города всегда есть хозяйка, и это ей решать, что здесь будет, а не ему.

Впервые в жизни Сергей Бабкин отступил. Хотел в сердцах сказать: черт с вами, живите как хотите, но вместо этого вырвалось:

– Бог с вами!

Махнул рукой, обогнул их и стал подниматься по склону, на ходу вспоминая, где видел фельдшерский пункт.

Эпилог

Три недели спустя

Автобус катил в Беловодье, привычно объезжая выбоины, и временами казалось, будто не шофер крутит руль, а сама машина, как умная лошадь, выбирает дорогу. Бабкин рассматривал золотую царскую бахрому над лобовым стеклом и думал, что он в последний раз потакает Илюшину, и лишь потому, что тот жертва маньяка.

Когда Сергей добрался до фельдшерского пункта, эскулап сидел на табуреточке за дверью, и глаза его были голубы и пусты, как у фарфоровой собачки. Бабкин сумел выжать из него, что несколько часов назад в помещение ворвалась очень толстая женщина. Его заставили сделать перевязку и уколы раненому, а потом, невзирая на сопротивление, погрузили в машину – на случай, если пациенту станет хуже, – и отвезли в больницу. Женщина не стала тратить время на местную старенькую больничку, а помчалась в районный центр. Бабкин понял из его рассказа, что, во-первых, толстуха гнала как сумасшедшая и добралась за немыслимо короткое время. Во-вторых, в приемном покое она завыла сиреной, подняла всех на уши, крича, что у нее смертельно раненый, а когда пациентом занялись врачи, прыгнула в машину и понеслась обратно. Несчастный фельдшер решил, что ножевая рана пациента – дело рук этой сумасшедшей. Он умолял ее остановиться и выпустить его, но та несла полную дичь про Марту Бялик, и он убедился, что лучше ему заткнуться.

«Мы не можем уехать, не попрощавшись», – твердо сказал Макар. Сдавшись, Бабкин стал искать телефон службы такси. Никакого такси, сказал Макар, ты не понимаешь, туда можно попасть только на автобусе; Бабкин догадался, что Илюшина напичкали лекарствами, и не стал спорить, чтобы тот не разволновался.

Ну, и что? Где волнение? Восседает впереди, как король, крутит головой по сторонам.

Гурьянова ждала их на пороге своего дома. Старуха тоже была здесь, заваривала чай из подозрительного вида травок. Бабкину показалось, что при встрече она хотела обнять их, но передумала (чему в глубине души он был только рад).

Травяной напиток оказался вкусным.

– Вы знаете, наверное, что у нас произошло? – Гурьянова разрезала теплый пирог, положила на тарелки.

– Германа вытащили рыбаки, – кивнул Макар.

Даже до большого города дошли слухи о том, что в Беловодье годами орудовал маньяк, убивавший приезжих. Бабкин молча слушал обсуждения среди медсестер и врачей, философски отмечая про себя, что года через три эта история изменится до неузнаваемости.

– В чудовищно изуродованном виде. Его как будто протащили через молотилку. На нем даже одежды не осталось!

– Что знает полиция?

– Марта рассказала, что столкнула его в воду, а плавать Герман не умел… ну, и вот.

Бабкин хотел спросить, что стало с Буслаевым, но удержался. Какой в этом смысл? Вряд ли они ответят правду.

В саду за открытым окном раздалось шуршание, и на подоконник вскочил черный кот. Бабкин чуть не облился чаем, Илюшин приветливо сказал «киса-киса» и бросил в чашку еще два куска рафинада.

– Это вы подговорили священника опознать в Карнаухове Федю Буслаева, а бродягу – заявить, что он видел его у реки? – без всякого перехода спросил он.

Женщины обменялись взглядами.

– Мы понятия не имеем, почему они это сделали, – искренне, как показалось Сергею, сказала Гурьянова.

– Сами были, простите за грубость, чрезвычайно изумлены, – поддержала Шишигина.

– И у вас нет предположений?

Старуха шмыгнула.

– Люди у нас тут хорошие…

– И что? – не понял Макар.

– И все.

Кира встала, чтобы долить кипяток в чайник. Две недели назад они с Глебом Яицким сумели по чистой случайности выяснить, кто отец Алексея Буслаева, а узнав, посмотрели друг на друга так, что обоим стало ясно: ни один из них до конца жизни никому не проговорится. Воркушин Викентий Алексеевич. Редкое имя: благодаря ему они его и нашли.

«Какой поднялся бы скандал, если бы узнали, что папаша Буслаева – бомж», – прошептал Яицкий. А Кира подумала, что Воркуша, должно быть, находил особое удовольствие в том, чтобы время от времени показываться Алексею на глаза и лишать его сна. Бросал ли сын ему подачки? Что-то подсказывало ей, что старый бродяга не взял бы у него ни копейки.

После случая с лодкой на Долгом озере Федя рассказывал ей, что когда он выбрался на берег, вокруг начали браниться и кричать; ему стало страшно, но пришел Воркуша, и все успокоилось. Это был первый раз, когда бродяга помог мальчику.

Шишигина проговорилась о фигуре, которую заметила на берегу в ночь убийства Карнаухова. Многие годы они считали, что ей почудилось, но теперь все встало на свои места. Воркуша действительно видел их, увозящих Буслаева; когда распространилась новость об убийстве и пожаре, он понял, что произошло, солгал – и тем самым второй раз спас внука.

– Запрет ходить на реку – ваших рук дело? – спросил Макар.

Шишигина довольно усмехнулась.

– Нам нужно было оградить Федю и Илью, – пояснила Кира, словно извиняясь. – У директора большие возможности воздействовать на родителей, и мы талдычили об опасности из года в год. Конечно, купаться в ней не разрешалось и прежде…

– …но табу это стало только при вас, – закончил Илюшин.

Кира кивнула.

– Неужели все послушались? – удивился Сергей, подумав про себя, что чихал бы на все предупреждения и запреты, будь он подростком.

– Что вы! Конечно, нет! Мальчишки иногда бегали туда тайком. Но не слишком приятно быть там, где погибли двое детей. У этого места сложилась дурная слава.

– Анна Козарь поспособствовала. – Старуха отрезала себе кусок пирога. – Разумеется, мы не сообщили ей, зачем это нужно, и когда она распространяла страшную легенду о мальчике Осе и страшных водяных щупальцах, то была уверена, что мы просто защищаем детей. Если подумать, так оно и было, поэтому лично я даже не испытываю стыда за содеянное.

– А за что испытываете? – спросил бестактный Илюшин.

– За Федьку.

Поговорили о том, зачем Карнаухову понадобился свой дом на окраине.

– Жегалин сказал, что до его участка не доносится шум города, – вспомнил Илюшин. – Значит, и с его участка тоже ничего не слышно. Это наводит на мысль, что они с Германом собирались устроить что-то вроде перевалочного пункта.

Киру передернуло.

– Пока я лежал в больнице, Сергей разузнал кое-что об обстоятельствах гибели Полины Карнауховой.

– Следствие было проведено халатно, – признал Бабкин. – Грабителями там и не пахнет. С другой стороны, я бы тоже не стал подозревать тихого сына-подростка… Кстати, Кира Михайловна, почему вы с Германом дали одинаковое объяснение исчезновению Карнаухова?

– Его отъезд – это было первое, что пришло в голову, – развела руками Гурьянова. – Видимо, нас обоих осенила одна и та же мысль.

– А мы решили, что вы в сговоре… – Макар вздохнул. – Ах, да, Кира Михайловна, мне нужно с вами кое-что обсудить.

Они вышли в сад, и кот, к облегчению Бабкина, увязался за ними.

Их не было долго. Старуха несколько раз вставала и выглядывала в окно, а когда они вернулись, метнула негодующий взгляд на Макара – у Гурьяновой покраснели глаза, словно она плакала. Сергей подумал, что вряд ли виной тому Илюшин, скорее, сильный ветер с реки.

На обратном пути Макар посматривал на Сергея как-то странно, и Бабкин не выдержал:

– Ну? Чего косишься?

Илюшин помолчал.

– Ты иди на станцию, а я кое-кому позвоню и догоню тебя, – сказал он наконец, явно приняв какое-то решение.

– Неужели раскошелишься на такси? – съязвил Сергей.

Макар не ответил, и это тоже было странно.

– Эй! Все в порядке?

– Да-да, – рассеянно отозвался тот. – На такси согласен.

Конечно, нельзя посвящать его, говорил себе Илюшин, глядя на играющих под липами детей. Вопиющее нарушение профессиональной этики, а если забыть про этику, то бессовестный обман; помимо того, что Сергей никогда бы не согласился, преступно вешать на его честные плечи такой груз. Хорошо быть лживым и беспринципным человеком, подумал он и достал телефон.

– Здравствуйте, Иван Борисович. Да, мы его нашли. Подождите, подождите! Мне не хотелось бы обнадеживать вас раньше времени… нет, дело не в этом… он глубоко нездоров. Я не специалист, но умственная отсталость налицо… вплоть до того, что он называет себя чужими именами и плохо помнит, что с ним случилось. В этом городе есть кому о нем позаботиться, поэтому… Подумайте, нужно ли вам… Взвесьте… Иван Борисович, вы должны хотя бы познакомиться с ним, прежде чем принимать решение. Конечно, должны! Ну, как хотите, я вас предупредил. Что? Нет, его привезет к вам женщина, которая заботилась о нем все эти годы. Ее зовут Кира Михайловна.

Убрав телефон, он посмотрел вслед Бабкину.

Вот и отлично. Гурьянова не будет вечно держать парня взаперти, а за рекой ему нельзя оставаться. Если она решит, что Оводову можно доверить Федю, тот позаботится о нем. Оформит опекунство, пользуясь деньгами и связями… Пусть Малой живет под присмотром, в домике среди леса, как он привык.

Время безнадежно упущено, сказала Макару Гурьянова, он не станет нормальным в общепринятом смысле. Может, это и к лучшему для обоих, ответил Макар, ваш Федя не будет помнить, что он совершил, а Оводов забудет, что отказал в помощи осиротевшему мальчишке.

Илюшин поднялся и неторопливо пошел к станции.

– Где машина? – издалека крикнул Бабкин.

– Я посмотрел расписание, – невозмутимо сказал Макар. – Ближайший рейс через десять минут, так что все отлично складывается и без такси.

Дюжина автобусов, отличавшихся только номерами маршрутов, выстроилась в ряд. Поодаль курили шоферы, все как один в зеркальных солнечных очках, и казалось, что Беловодье не в двух часах езды, а где-то далеко-далеко отсюда.

– До встречи! – попрощался с водителем Илюшин.

– Типун тебе на язык, – буркнул Сергей и демонстративно твердым шагом направился к стоянке желтых машин.

Он опередил Илюшина, и потому, когда Бабкин на ровном месте споткнулся и встал, тот в первую секунду решил, что они что-то забыли в автобусе. Сергей обернулся с видом восторженным и враз поглупевшим, провожая взглядом молодую женщину в длинном платье. Илюшин понимающе усмехнулся. Но когда женщина поравнялась с ним, из его головы вылетели все шутки, которыми он собирался изводить Бабкина до конца пути.

Она была очень красива. Это была не та красота, которая на мгновение заслоняет собой весь мир, а та, из-за которой на мгновение кажется, что весь мир состоит из красоты. Она мимолетно улыбнулась Макару, и с внезапно сжавшей сердце тоской он понял, что это не ему, а от избытка жизни и радости, рвущейся из нее, что она, должно быть, даже не увидела его, как не видит по-настоящему пассажир поезда, всем сердцем стремящийся домой, тех, кто остался на платформе; они бродят в трех шагах за стеклом вагона, бесконечно далеки от него.

Возле автобуса, который привез Макара с Бабкиным, она остановилась и крепко ухватилась за поручень, словно боясь, что уедут без нее.

– Соня! Ты идешь?

Ее ярко-рыжая подруга бежала от привокзальных касс, размахивая билетами.

Женщина села у окна. И все время, пока пробирался на водительское место пожилой шофер, помахавший кепкой им на прощание, пока автобус выползал со станции, а в его пыльных стеклах неторопливо проплывали волнистые дома и облака, она смотрела на Илюшина все с той же удивительной полуулыбкой, как будто обещавшей, что все будут счастливы, и каждый обретет свой дом, и что будет сад, и яблоки в саду, и небо над рекой, а под небом все те, кто ушел, потому что жизнь, некоторым образом, никогда не кончается.

Сноски

1

Эти события описаны в книге «След лисицы на камнях».

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg