«Три жизни на двоих»

Три жизни на двоих (fb2) - Три жизни на двоих 238K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Варвара Андреевна Клюева

Варвара Клюева Три жизни на двоих

Наталье Рыжковой,

без которой этой повести просто не было бы

Пролог

Электричка, подав гудок, отчалила от платформы. Вот пролетел мимо последний вагон, открывая вид на пристанционную площадь с ларьками, импровизированными прилавками деревенских бабулек, автобусной остановкой и стоянкой такси. Сошедшие пассажиры, завидев стоящий под парами автобус, резвой рысью побежали к переходу. Надежда отступила к перилам, чтобы пропустить торопыг вперед. Даже если этот "ЛиАЗик" идёт до Иваньково, она всё равно возьмёт такси. Попутчики ей сейчас ни к чему, она должна собраться с мыслями.

В прошлый раз Алик отказался повторить сеанс гипноза. Сказал, что использует этот вид терапии только в критических случаях, потому что "груз проблем из прошлой жизни многим переломил хребет, но никого ещё не сделал счастливее". Толчок к исцелению вместе с ответом на самый животрепещущий свой вопрос Надежда получила, теперь должна справиться сама. А если поймёт, что не справляется, пусть приезжает снова, но работать отныне они будут традиционными методами.

Положим, "толчок к исцелению" – крайне неадекватное определение тому, что тогда получила Надежда. Точнее было бы назвать это крышесносом. Или потрясением основ, если выражаться литературно. Крушением мировоззрения. Не то чтобы она возражала: это самое мировоззрение погружало её в отчаяние, довело почти до роковой черты и, по правде говоря, не стоило доброго слова. Его крах действительно принёс ей исцеление – если можно считать исцелением безумное ощущение зависания над бездной. Но, по крайней мере, мысли о самоубийстве Надежду больше не преследуют.

И все-таки она приехала снова. Не для того, чтобы Алик поработал с ней "традиционными методами". Он должен понять, что в её случае традиционные методы – плохое подспорье. Все культурные подпорки её нынешней жизни подломились, когда Надя с его помощью перенеслась на несколько минут в свою прошлую инкарнацию. Тогда – в том существовании – истина была рядом. Во всяком случае, был рядом человек, который её постиг. Надежда должна найти слова и убедить Алика, что ей нужно побывать там ещё раз…

Увидев, что она идёт к машине, таксист опустил стекло и крикнул:

– Куда вам, мадам?

– В Иваньково.

– Двести рублей.

Надя кивнула и взялась за ручку задней двери, проигнорировав распахнутую переднюю. Водитель с ухмылочкой перегнулся через сиденье и разблокировал замок.

– Подождите, пожалуйста! – От остановки к машине, торопливо перебирая длинными тощими ногами, спешила девчонка лет семнадцати. – Мне тоже нужно в Иваньково. Возьмите меня с собой.

Надежда, уже наполовину забравшаяся в салон, поморщилась, как от болезненного укола, и выпрямилась. Нужно собраться с духом и отказать – вежливо и твёрдо. Ей давно пора научиться говорить "нет"; сейчас как раз подходящий случай. "Сожалею, это невозможно". Нет, так слишком грубо. "Извините, мне необходимо побыть одной". Да, это гораздо лучше.

Она посмотрела девушке в глаза… и поняла, что учиться отказывать будет как-нибудь в другой раз. Перед ней стояла сестра по несчастью – на двадцать пять лет моложе, на двадцать пять килограммов легче, но с тем же тоскливым взглядом брошеной собаки, который Надя ежедневно видела в зеркале.

– Пожалуйста, – тихо повторила девушка. – Я не буду приставать к вам с разговорами.

Надежда молча кивнула и снова полезла в салон. Девчонка устроилась рядом с водителем. Машина плавно тронулась и покатила к железнодорожному переезду.

"Алик, поймите, западная система идей, включая все религиозные и научные воззрения – вплоть до структуры причинно-следственных связей – слишком далека от истин, которые питали меня в прошлом воплощении, – репетировала свою речь Надежда. – Я просмотрела всё, что смогла найти о буддизме Тибета. Если не считать шарлатанов и дураков, которые сводят его философию к набору примитивных поучений, все авторы подчёркивают, что их работы дают лишь самое приблизительное, самое грубое представление о сути буддизма. Наш способ мышления, наша логика просто не приспособлены к его восприятию, понимаете? А мне необходима именно суть учения. Оно было моей главной опорой – там, тогда… когда я была сильной… был сильным… Ох, как же трудно назвать ту часть "я", что перерожается из жизни в жизнь; назвать, не используя слово "душа", само понятие которой буддисты отрицают".

Надежда перестала подбирать доводы, предоставив мыслям течь свободно. Тогда… ту жизнь она закончила молодым монахом. С точки зрения его веры – добралась почти до самого верха бесконечной лестницы перерождений, уже следующая инкарнация могла принести ему освобождение. Железной волей он подавлял волнение дхарм, презревая потребности плоти, страдания и желания эго. Было только одно стремление, которому он потакал: стремление к просветлению. Но ведь к нему и следует стремиться, разве нет? Разве не к этому призывает учение Будды? И молодой монашек, умирающий на земляном полу холодной кельи – от ран, полученных в схватке с монахами другого монастыря, верил, что в последнем своём воплощении одолел ещё одну ступеньку к вершине. Верил, но ждал Учителя не без трепета.

За восемь лет, прожитых монашком в этих стенах, Учитель говорил с ним считанное число раз. Не потому, что пренебрегал учеником, просто не дорос ещё монашек до истин, открытых Учителю. Слишком туманными казались его слова. Но все знают: когда кто-то из учеников умирает, Учитель приходит с последним напутствием и открывает умирающему, в чём была его главная ошибка и что сулит ему будущее перерождение.

Он вошёл, древний ликом, как сами горы. Лысый череп, жёлтая кожа в пигментных пятнах, тонкие белые полоски усов, стекающих к узкой белой бороде. Под редкими белыми бровями – раскосые тёмные глаза, полускрытые наплывшими веками. И непривычный взгляд – не отрешённый, не проницающий вечность и бесконечность, а тёплый, сочувствующий…

"Тропа восхождения узка, дитя. С обеих сторон – пропасти, любой неверный шаг приводит к падению. Ты споткнулся на собственной силе, на презрении к слабости – в себе и других. Следущее воплощение научит тебя понимать и принимать слабость, но это будет горький и тяжёлый урок. Там силы у тебя не будет, а её придётся найти, иначе скатишься ещё ниже – в пропасть по другую сторону тропы. Если найдёшь, в следующем перерождении я буду говорить с тобой на равных".

Выпавшая из реальности Надежда не отдавала себе отчёта в том, где находится и что происходит вокруг. Она не заметила, как такси миновало пристанционную деревеньку, свернуло с просёлка на бетонку, прогромыхало по ней через лес и въехало на мостик, перекинутый через узкую речушку. Не заметила и КамАЗ, который неожиданно возник сзади и ринулся на легковушку, как гигантская акула на зазевавшуюся добычу. Оторопелое (похоже, водитель не успел испугаться) "что за чёрт?", удар, полёт, ещё удар – всё спрессовалось для неё в один короткий миг, проскочивший настолько стремительно, что неповортливое сознание едва успело его зарегистрировать.

А потом она каким-то образом очутилась на мосту у проломленных перил рядом с длинноногой девчонкой, в которой признала сестру по несчастью. Они обе смотрели вниз на покорёженную жёлтую машину с чёрными шашечками.

– Раз водитель не с нами, значит, выживет. – Девчонка не говорила, по крайней мере, губы её не шевлились, тем не менее Надежда отчётливо её слышала. – Я чувствую, что тоже могла бы, но не хочу. А ты хочешь, но твои повреждения с жизнью не совместимы. Знаешь что? Давай попробуем так…

Она шагнула к Надежде, а потом – хотя шагать дальше было некуда, они стояли лицом к лицу – сделала ещё шаг. Возникшее ощущение описанию не поддавалось, потому что в Надиной жизни (как, впрочем, в земной жизни любого другого существа) такого опыта просто не было. Наде представилось, что она вся состоит из крошечных пузырьков воздуха – почему-то синего цвета. И пузырьки эти перемешались с другими пузырьками – аквамариновыми. Нет, не перемешались, образовали пары. И эти пары начали исполнять какой-то сложный красивый танец, от которого пузырьковая Надежда почувствовала нечто сродни приятной до болезненности эйфорической вибрации.

– Должно получиться, – беззвучно сказала девушка (теперь Надя знала, что её зовут Лизой), отступив. – Давай, сестрёнка, принимай моё тело и возвращайся. Я верю, что ты найдёшь свою силу и проживёшь счастливую жизнь – за нас обеих. А ещё – отыщешь того мерзавца, который вздумал нас убить, и покажешь ему кузькину мать.

1. Надя-Лиза

Прохладные пальцы прикасаются к моему запястью, и я открываю глаза. Надо мной – незнакомое мужское лицо. Из-под медицинской шапочки выбивается прядь тёмных с проседью волос, лоб пересекают две чёткие горизонтальные линии морщин. Узкие стёкла очков без оправы, профессионально невозмутимый внимательный взгляд.

– Ну вот, ты и снова с нами. Как самочувствие?

Я усмехаюсь (по ощущениям, кривовато).

– А сами-то вы как думаете, доктор?

Профессиональная невозмутимость уступает место вполне человеческому удивлению.

– Ого, она ещё шутить изволит! Ну, теперь я за тебя спокоен: выкарабкаешься. Как голова? Сильно болит?

Я морщусь. Не стоило ему привлекать моё внимание к ощущениям, от которых я изо всех сил стараюсь отгородиться.

– Не дождётесь!

Теперь реаниматолог откровенно радуется и даже веселится.

– Слава тебе, Господи! В кои-то веки послал бойца, не размазню. Ты не представляешь себе, как обидно, когда твои усилия летят псу под хвост просто потому, что пациенту неохота бороться.

Ваша правда, доктор, не представляю. Ещё месяц назад я сама была размазнёй, которая наверняка вас огорчила бы. Да что там месяц! Я не уверена, что стала бы бороться и сейчас – если бы была в том такси единственной пассажиркой. Странная штука: напутствие бедной Лизы, которая была едва ли не худшим бойцом, чем я, сделало то, чего не смог сделать психолог и потомок шаманов Алик – вызвало во мне волю к жизни. Я её должница. Нет, не так. Я теперь отчасти и есть она. Ни Надежды, ни Лизы больше нет, есть новое "я" – Надя-Лиза.

– Ну хорошо, с бойцовскими качествами у нас всё в порядке, давай проверим, как обстоят дела с памятью. Как тебя зовут, сколько тебе лет?

– … Лиза. Елизавета Рогалёва, шестнадцать лет.

Доктор хмурится, и я пугаюсь, что ответ неправильный. Нет, исключено: я помню перекрученное тело на заднем сиденье, видела его мельком, когда была ещё в нематериальном состоянии. Надя ожить не могла.

– Что-то долго ты думала. Пришлось вспоминать?

– Да. Нет. Не знаю. Голова болит.

– Ещё бы ей не болеть! Ты помнишь, что с тобой произошло?

– Помню. Какой-то псих на КамАЗе налетел сзади на наше такси и сшиб с моста. Скажите, пожалуйста, шофёр выжил?

– Выжил. Повезло водиле, отделался парой сломанных рёбер и небольшим сотрясением мозга. А вот даме… м-да… гхм. – Доктор сообразил, что известие о трупе попутчицы вряд ли улучшит состояние пациентки, и несколько суетливо закруглился: – Ну что же, я тобой доволен. Будешь хорошо себя вести, завтра переведу из реанимации в палату. Пойду, успокою твоих родителей. Второй день под дверью отделения дежурят, бедолаги.

"Раньше надо было уделять дочери внимание, глядишь, и не пришлось бы куковать под дверью реанимации", – думаю я с неожиданной злостью. А потом радуюсь, сообразив, что знаю о Лизе достаточно много, а значит, у меня не будет нужды изображать амнезию. Видимо, "танец пузырьков" – там, на мосту – дал эффект сродни взаимоиндукции. Во всяком случае, у меня теперь есть воспоминания не только Нади, но и Лизы. Не настолько полные, чтобы описать её жизнь в подробностях – сцена за сценой, но и не настолько куцые, чтобы таращиться недоумённо на её близких, гадая, кто бы это мог быть.

Кстати, КамАЗ – Лизино воспоминание. Она, в отличие от Нади, услышала рёв нагоняющей такси махины и успела обернуться. Мысленно воспроизведя эту сцену, я вдруг осознаю: а она ведь не шутила насчёт задуманного убийства! Авария не была случайной. Водитель КамАЗа либо поджидал нас перед мостом где-нибудь в лесочке, либо ехал сзади на большом расстоянии, а потом резко набрал скорость, чтобы нагнать и долбануть такси именно на мосту – потому что падение машины уменьшало наши шансы выжить.

Несколько минут я пытаюсь переварить это ошеломляющее открытие, а потом пульсирующая боль в голове становится совсем уж невыносимой. И я сдаюсь, позволяя мыслям свернуть в более спокойное русло. Думаю о новом перерождении, в котором получила неожиданный бонус – память сразу о двух прошлых жизнях и маленьком кусочке третьей. Правда, одна из них не совсем прошлая и не то чтобы моя, но кто сказал, что это плохо? У меня теперь юное тело и солидный жизненный опыт. Как там говорится? Если бы молодость знала, если бы старость могла? Я почти что воплотила вековую мечту человечества. И заплатила совсем недорого: проломленной головой и потерей подруги Ксеньки – единственной привязанности погибшей Надежды. Ксенька, наверное, здорово расстроится, но у неё много друзей, дети… погрустит годик-другой и перестанет.

Жаль Лизу, но она сама не захотела остаться. Я её должница, да. И долг постараюсь отдать – сделаю всё возможное, чтобы эта моя – наша – жизнь была счастливой… Да, но у неё была ещё одна просьба – найти убийцу. И с этого нужно начинать, потому что иначе моя новая жизнь может закончиться очень быстро. А как начинать, если я не знаю даже, кто был намеченной жертвой – Лиза, Надя, таксист? И вообще, что я могу сделать – одна, прикованная (надеюсь, временно) к постели? Мне нужна помощь, а обратиться не к кому. Ксеньке Лиза чужая, а открыть правду я не могу, если не хочу, чтобы меня до конца дней заперли в доме скорби. Как же мне быть?

2. Ксения

Я кружу по квартире, как неприкаянное привидение. Время от времени сурово напоминаю себе, что надо взять себя в руки и заняться делом – хоть на кухне прибрать, если уж ни на что другое сейчас не гожусь. Но всё без толку. Беру губку, чтобы помыть плиту, а потом обнаруживаю себя с этой губкой в прихожей перед зеркалом.

Нездорово бледная физиономия, припухшие веки, тёмные круги под глазами. "Ну, и рожа у тебя, Шарапов!" Показаться, что ли, кому-нибудь из знакомых без макияжа, сломать к чёртовой матери реноме легкомысленной пташки, что "не знает ни забот и ни труда"? Фигушки, перебьются! Пускай друг друга жалеют, а я со своими душевными гематомами как-нибудь справлюсь сама.

Хотя, надо признать, судьба в последнее время что-то стала чересчур уж щедра на колотушки. Сначала развод (кто бы мог подумать, что он дастся мне так тяжело; казалось-то, всё давно перегорело). Потом война с детками-тинейджерами, перешедшая из привычной вялотекущей формы в острую. Ну, этого следовало ожидать: психологи постоянно твердят, что развод родителей для детей огромный стресс. А вот Надюшка – удар неожиданный и подлый. Надька-Надежда, как же ты так, а?..

Боль потери усиливается пронзительным чувством вины. Семейные разборки и борьба с внутренними демонами в последний год съедали у меня столько сил, что на поддержание связей со старыми друзьями почти ничего не оставалось. Я даже 27 февраля, в Надькин день рождения, к ней не поехала, поздравила по телефону. А ведь у неё, кроме меня, никого не было. Тело пролежало в морге три недели, потому что документов у неё при себе не оказалось, мобильник разбился вдребезги, а никто из знакомых просто не заметил её исчезновения. Если бы не какой-то технический гений из полиции, который сумел-таки извлечь из памяти разбитого аппарата мой телефонный номер, так бы её в конце концов и похоронили, как бомжа, в безымянной могиле.

Мысль о похоронах возвращает меня к неразрешимой дилемме: звонить или не звонить мадам Ткаченко? В полиции города Дмитрова, куда меня вызвали для опознания тела, я сказала, что Надежда много лет не поддерживала отношений с родственниками и я понятия не имею, как связаться с её матерью. Первое – истинная правда, второе – не то чтобы совсем ложь, но, скажем так, лукавство. Где-то на антресолях, в коробке с конспектами и прочими бумажными сувенирами времён студенческой юности, лежит старая записная книжка с нужным телефонным номером. Конечно, номер мог сто раз поменяться, но это не проблема: один звонок в справочную, и мне сообщат новый.

Проблема в том, что я категорически не хочу, чтобы Надькина мать даже приближалась к телу дочери. Надюшка боялась родительницу пуще ядерной войны, почти четверть века скрывалась, как беглая рабыня, жила в вечном страхе перед "хэдхантерами" и случайной встречей со знакомыми из детства… Меня передёргивает от мысли, что эта истеричка, скандалистка, салтычиха и актриса погорелого театра в одном лице будет изображать безутешную материнскую скорбь у гроба моей подруги, которой искалечила жизнь.

Если бы мне выдали тело, я бы похоронила Надежду сама и как можно скорее – пока полиция разыскивает её мать по официальным каналам. Но служащий в морге проигнорировал мой прозрачный намёк на взятку, и теперь похороны по ненавистному мне сценарию – неизбежность. Вопрос только в том, буду ли я там присутствовать.

С одной стороны, мне отвратительно участие в ожидаемом спектакле, с другой – как я, единственный близкий Надьке человек, могу не проводить её до "калитки в ничто"? Но для того, чтобы проводить, необходимо выяснить, где и когда её будут хоронить, а для этого нужно не просто позвонить мадам Ткаченко, но и придумать байку, объясняющую, кто я такая и откуда знаю о Надюшкиной гибели. Непосильная для меня задача, по крайней мере, в нынешнем состоянии ума…

Я делаю ещё один бессмысленный круг по квартире, потом решаю, что мне необходимо насильственно переключить мозги, и сажусь к компьютеру. В почте – письмо от неведомой мне Marychen999, тема не указана.

Здравствуйте, Ксения!

Возможно, Вы не та, кого я разыскиваю, но это единственный мейл, который я нашла через поисковики по запросу "Ксения Траубен". Меня зовут Лиза, три недели назад я попала в аврию, в которой погибла моя случайная попутчица. Её последние слова: "Завещание на квартиру… Моей подруге Ксении Траубен… Скажите ей… дома, в словаре. Копия у нотариуса".

Я не знаю, как зовут погибшую. Авария произошла 29 мая в Дмитровском районе Московской области, неподалёку от станции Орудьево.

Сожалею, что не могла написать раньше. Я пострадала в той же аварии; до сих пор лежу в нейрохирургическом отделении Дмитровской клинической больницы.

И извините, если написала не по адресу.

С уважением,

Елизавета Рогалёва.

Я тупо перечиываю текст письма раза три или четыре. Потом сбрасываю халат, лихорадочно натягиваю на себя бельё, бриджи и футболку. Ключи от последней Надькиной "конспиративной берлоги" у меня есть, будем надеяться, что полиция из славного города Дмитрова ещё не успела связаться с московскими коллегами на предмет её опечатывания, иначе придётся обзванивать сотни контор, чтобы найти нужного нотариуса. Квартира, которая досталась Надеже от бабки, стоит миллион долларов, но дело вовсе не в том, что мне не терпится прибрать её к рукам. Мысль нажиться на смерти подруги кажется мне кощунственной. Тем не менее завещание я изыму. И с Надькиной матерью буду биться в суде до последнего. Всё, что удастся отсудить, отдам потом на благотворительность, но квартиру, из-за которой Надюшка жила, как затравленный зверёныш, мадам Ткаченко не получит.

Так, ключи, паспорт, кошелёк в сумке. Ещё прихватить какую-нибудь книженцию, сегодня у меня весь день пройдёт в дороге. Сначала – на Надькину съёмную квартиру, потом – в нейрохирургическое отделение Дмитровской клинической больницы.

3. Надя-Лиза

Я знала, что поступаю жестоко, посылая Ксении это письмо. Но другого выхода, как ни искала, не нашла. Лиза была ещё более одинока, чем Надя. По крайней мере, насколько я могу судить по тем её воспоминаниям, которые просмотрела. Может быть, есть и другие, но я не знаю, как к ним пробиться: воспоминания всплывают сами по себе, отзываясь на разные образы, звуки, запахи, слова, мысли. На слова "надёжный друг", "подруга", "человек, на которого можно положиться" ничего не всколыхнулось. В ответ на мысленный запрос о родне появляется калейдоскоп депрессивных картинок, диалогов и монологов.

Насколько я сумела их интерпретировать, Лиза родилась не ко времени и всю жизнь чувствовала себя никому не нужной. Мать, Виталина Аркадьевна, едва-едва успела вкусить первые радости юности и не собиралась отказываться от них из-за рождения незапланированного ребёнка. ("Лиза, уйди, я занята!" "Что за несносная девчонка, вечно ей внимания не хватает!" "Я тебе сколько раз говорила: не смей приставать ко мне, когда я разговариваю по телефону!" "Ты что, не видишь: я крашу ногти?") Отец, Василий Николаевич, студент-третьекурсник, после женитьбы пошёл работать, чтобы прокормить семью. Родители молодожёнов с обеих сторон категорически возражали против этого брака, просить у них финансовой помощи гордый Василий не захотел, а потому ни времени, ни сил на занятия с малышкой у него не оставалось. Менее гордая Виталина пыталась раскрутить бабушек-дедушек на участие во внучке, но те были непреклонны: "Мы в своё время никому детей не подбрасывали, вот и вы справляйтесь, как знаете. Сами родили, сами и растите".

В полтора Лизиных года изнемогшая под тяжким родительским бременем мать сдала дочку в ясли. Потом были детский сад, школа с продлёнкой, летние лагеря. Привычная к тому, что всегда и всем мешает, Лиза держалась в сторонке, сливаясь с пейзажем (или с интерьером, короче – с фоном). Иногда её всё-таки замечали, но заканчивалось это плохо. Даже тем немногим, что пытались с ней подружиться, интересна была не Лиза, а возможность самоутвердиться за её счёт.

Процесс превращения из ребёнка в подростка совпал по времени с бракоразводным процессом родителей. И в какой-то момент Лиза сорвалась с катушек. Именно в момент – неожиданно для себя и окружающих. Ещё вчера тихая незаметная девочка назавтра превратилась в оторву и хамку, которая на замечания отвечала оскорблениями, на приказной тон – грубым посылом, на попытку дать пощёчину – актами вандализма в виде битья посуды и прочих хрупких предметов.

Прибившись к "дурной компании", она практически перестала бывать дома и в школе, а заметно увеличившийся досуг заполнила традиционными для делинквентных подростков развлечениями. К тому времени, как классная руководительница забила тревогу, поставив на уши школу, детское отделение милиции и напуганных, но по-прежнему не склонных отвести дочери главное в своей жизни место родителей, было уже поздно – Лиза сидела на героине.

Известные случаи исцеления героиновых наркоманов можно пересчитать по пальцам. И едва ли не все они связаны с катастрофами – автомобильными авариями, ударившими рядом молниями, обрушившимися на голову тяжёлыми предметами. Зависание между жизнью и смертью, кома, длительный перерыв в приёме наркотика иногда играют роль чудодейственного лекарства, вправляя "медленным самоубийцам" мозги. Менее радикальные средства, как правило, неэффективны.

Но Лизе повезло. Полугодовое лечение в частной клинике, беседы с психологом, усиленный надзор – всё это, как водится, сработало плохо. Через месяц после выписки она, подобно Колобку, удрала от бабушки с дедушкой, которые по случаю выхода на пенсию согласились взять на себя функции надзирателей, и отправилась на встречу с пушером – за дозой. Но по дороге зацепилась каблуком за выщерблинку в асфальте, и упала к ногам прекрасного принца. Принц, как и положено человеку благородному, помог ей подняться, доковылять до скамейки на ближайшей остановке, а убедившись, что боль в щиколотке не проходит, поймал машину и отвёз пострадавшую в травмпункт.

Стоит ли говорить, что не избалованная вниманием и добрым к себе отношением Лиза смертельно влюбилась? Влюбилась без взаимности: принц был взрослым, женатым и, главное, порядочным человеком. Но первая любовь – чувство настолько могучее и эйфоричное, что способно творить чудеса и в безответном варианте. Лейтмотивом нового этапа Лизиной жизни стала старая забытая песенка Ады Якушевой:

Ты – мое дыхание, Утро мое ты раннее. Ты и солнце жгучее И дожди. Всю себя измучаю, Стану я самой лучшею, По такому случаю Ты подожди.

Лиза верила, что сумеет стать достойной любви своего принца. Она порвала с "дурной компанией"; надеясь наверстать пропущенный год, засела за учебники, записалась в танцевальную студию – в секцию латиноамериканского танца, начала бегать по утрам, купила диски с классической музыкой, скачала себе "Библиотеку мировой литературы". А когда ухудшалось самочувствие, одолевали чёрные мысли, и сил на самосовершенствование не хватало, набирала заветный телефонный номер, чтобы себя поддержать.

Ей нужно было совсем немного – убедиться, что Андрей помнит о её существовании, услышать его голос, а ещё лучше – смех в ответ на какую-нибудь незатейливую шутку. Она звонила редко, а принц был добрым, он никогда не давал Лизе понять, что её звонки его напрягают. Зато жена у него оказалась куда менее снисходительной. Неизвестно, как она разыскала девушку, ведь Лиза к Андрею не приближалась, то есть слежка за ним не могла привести ревнивую супругу к Лизиному дому. Тем не менее, однажды она там нарисовалась. Наградила Лизу десятком нелестных эпитетов, ("малолетняя дрянь" – самый из них безобидный), обвинила во всех смертных грехах, упирая на нарушение десятой заповеди, швырялась невыполнимыми угрозами. Лиза даже отвечать не стала, настолько нелепо и жалко выглядела эта миниатюрная взрослая – лет двадцати пяти – женщина, вызверившаяся на шестнадцатилетнюю дылду. (Глядя на сцену ревности её глазами, я подумала, что она до смешного напоминает истерику карликового шпица, обнаружившего, что к его мисочке тянется носом полугодовалый щенок афганской борзой).

Расстроилась Лиза позже, когда сообразила, что больше не должна звонить Андрею. Не из страха, что ей выковыряют зенки, оторвут руки и переломают ноги, а потому что такая жена вполне способна закатывать сцены и ему тоже, а Лизе меньше всего на свете хотелось быть для своего принца источником неприятностей.

Имея в качестве зацепки только имя принца и мимоходом упомянутое им название кафедры физтеха, которую он закончил, она провела настоящее виртуальное расследование и сумела раздобыть его электронный адрес. Раздобыв, написала короткое письмо, в котором сообщила, что звонить больше не будет (не называя причины), а если он захочет с ней связаться, то вот её контакты. Андрей не ответил.

Через пару месяцев Лиза погрузилась в глубокую депрессию. Мысли о дозе появлялись всё чаще и становились всё настойчивее. А потом она встретила даму-психолога, которая занималась с ней в клинике. Дама намётанным глазом оценила состояние пациентки, достала блокнот, записала имя и номер телефона, вырвала листок и протянула Лизе:

– Вот, возьми. Это мой коллега, по совместительству чудотворец. Он владеет несколькими оригинальными техниками, в том числе – техникой регрессивной терапии. Слышала о такой? Человека погружают в глубокий гипноз, под которым он вспоминает свою предыдущую жизнь. Не веришь? Я и сама, признаться, не очень-то, зато я видела результаты этой терапии. Уверяю тебя, иначе как чудом их не назовёшь. В общем, если почувствуешь, что дошла до ручки, позвони ему. Чего ты теряешь-то? Правда, ехать к Алику далековато, он живёт в области. Ну да, если припрёт, и к чёрту на рога прокатишься. Не сдавайся, Лиза! Вспомни, через что тебе пришлось пройти. Неужели не жалко пустить всё коту под хвост?

Лиза последовала доброму совету, из-за чего и очутилась в такси, последний рейс которого завершился падением с моста. И это, если не считать частностей, вся её биография. Короткая несчастливая жизнь, до которой никому, по большому счёту, не было дела…

Если только водитель КамАЗа пошёл на таран не ради того, чтобы эту самую жизнь уничтожить. Но этот вариант кажется мне маловероятным. Трудно представить, что шестнадцатилетняя девчонка могла кому-то мешать настолько капитально. Во всяком случае, из её воспоминаний я ничего такого не почерпнула.

Звонить своему принцу Лиза перестала, а если бы даже не перестала… Не полная же психопатка жена Андрея, чтобы нанимать убийцу для девицы, с которой её муж виделся единственный раз в жизни – полгода назад! Ни пушера, ни торчков, пристрастивших её к наркоте, Лиза полиции не сдала, так что месть с их стороны исключается, а для превентивных мер поздновато: клиентка уже больше года как соскочила с иглы. У родственников нет мотива. Конечно, душевными людьми их не назовёшь, но, в отличие от матери Надежды, родители и бабушки-дедушки Лизы психически нормальны. Об этом я сужу по личному впечатлению, потому что её родня приезжает ко мне в больницу каждый день – почти как на работу.

Похоже, авария, едва не лишившая их дочери и внучки (на самом деле лишившая, но об этом они не знают), заставила их пересмотреть своё отношение к девочке. Если верить воспоминаниям, доставшимся мне от Лизы, никогда они не были так предупредительны, не смотрели на неё так искательно, не суетились так трогательно, бросаясь исполнять любое её пожелание. Наверное, осознали наконец, что виноваты перед ребёнком.

А может быть, до них вдруг дошло, что она у них единственная: не станет её, и некому будет в старости о них позаботиться. У маленького Лизиного брата тяжёлая форма ДЦП, его мать, вторая жена Лизиного отца, целиком посвятила себя больному ребёнку, ни душевных, ни физических сил, необходимых, чтобы родить и поднять других детей, у неё не остаётся. А у Виталины Аркадьевны со вторым браком не складывается, её романы слишком скоротечны – не дотягивают до той стадии, когда встаёт вопрос о замужестве и продолжении рода.

Но по каким бы причинам Лизина родня ни переменилась в отношении к девочке, довериться этим людям и просить их о помощи я не могла. Во-первых, кто сказал, что эта перемена надолго? Это сейчас они напуганы, а потом привыкнут к мысли, что всё обошлось, и снова потеряют к ребёнку интерес. Во-вторых, не исключено, что мои рассуждения насчёт отсутствия у родственников мотива ошибочны, и убийцу на КамАЗе всё-таки нанял кто-то из них. Лиза просто могла не всё знать.

А в помощи я нуждалась. Если цель убийцы – Лиза или таксист, то мне или ему по-прежнему угрожает опасность. Если же убить хотели меня – тьфу ты, Надю! – то мотив возможен единственный: недвижимость. Моя – Надина – мать отчаялась разыскать дочь с тем, чтобы заставить её отказаться от бабушкиной квартиры в свою пользу, и решила, что проще будет получить желаемое в наследство. Или так рассудил её муж, отчим Надежды. Или брат. Как бы то ни было, отдавать им квартиру я не собираюсь.

По счастью (хотя слово "счастье" в данном случае вряд ли уместно), четыре месяца назад Надя, тогда ещё намеревавшаяся покончить с собой, сходила к нотариусу и составила завещание в пользу Ксеньки. Кроме того, понимая, что просто так мать не сдастся, а суд может принять её сторону, я-Надя заверила у того же нотариуса письмо, в котором изложила нашу семейную историю и привела список свидетелей, могущих мои показания подтвердить. Но все эти меры окажутся напрасными, если я не предупрежу о них Ксению.

Поэтому, как только врачи разрешили мне читать и писать, я попросила сверхзаботливых Лизиных (или теперь уже моих?) родственников принести мне планшет и в процессе долгих мучительных раздумий сочинила это письмо. И отправила – понимая, каким потрясением оно будет для Ксеньки, которая только-только узнала о гибели подруги. Но что мне оставалось, учитывая всё вышесказанное?

Впрочем, если бы я знала, к чему приведёт отправка письма, возможно, подумала бы ещё раз. Я боялась причинить Ксении боль, боялась, что она может не ответить или ответит как-нибудь так, чтобы неведомая ей Лиза больше не решилась написать. Чего я не ожидала, так это того, что Ксенька примчится в больницу, и мне придётся врать ей в лицо. В больное, осунувшееся лицо подруги, потерявшей близкого человека – меня.

4. Ксения

Мне всегда нравилось устройство собственных мозгов. В нормальном эмоциональном состоянии я образец рациональности: прикидываю, оцениваю, ищу оптимальные пути решения, планирую, просчитываю варианты. В ненормальном (когда эмоции зашкаливают и мешают думать) меня ведёт интуиция – лихо, но безошибочно, точно водитель-экстремал с многолетним стажем.

Если бы мне задали вопрос: зачем ты едешь в больницу к Елизавете Рогалёвой, я, разумеется, смогла бы привести рациональные объяснения. Хочу повидать человека, который был с моей подругой в последние минуты. Если повезёт, выяснить, куда и зачем ехала Надька – чтобы закончить за неё здешние дела. Может быть, заручиться поддержкой Елизаветы на случай, если её свидетельские показания понадобятся мне в ходе судебной драки с мадам Ткаченко.

Всё это, конечно, правда, но правда поверхностная. А суть заключается в том, что в больницу меня погнало интуитивное ощущение: за этим письмом кроется нечто, о чём мне непременно следует знать. И выяснить, что именно, можно только при личной встрече с автором.

Когда я увидела Лизу Рогалёву, полулежащую, полусидящую на больничной койке с поднятым изголовьем, меня заворожили сразу три вещи. Во-первых, возраст: её письмо совершенно не подготовило меня к тому, что она так юна. Во-вторых, цветовая гамма её "портрета": белоснежная шапочка-повязка до бровей, а ниже – жёлто-лилово-зелёные разводы подживающих фингалов. Такое впечатление, будто девчонку с обеих рук лупил по лицу озверевший боксёр. Но по-настоящему поразил меня её испуг. Завидев в дверях незнакомую тётеньку вполне мирного вида, Елизавета воззрилась на неё (то есть на меня) так, словно я была тем самым боксёром, который её отметелил. Причём, судя по виноватовому виду, отметелил за дело.

Отгоняя паранойю, я напоминаю себе, что девчонка получила травму головы и на неадекватную реакцию имеет полное право. Приветливо здороваюсь, называю себя. Легче не становится. Глаза Лиза опускает, но руки, терзающие пододеяльник, выдают её смятение ничуть не хуже взгляда. По её приглашению, сделанному полушёпотом, занимаю стоящий около кровати стул. И голосом добрейшей из тётенек спрашиваю, как вышло, что она и моя подруга оказались в той злополучной машине.

Девушка еле слышно объясняет, что ехала в Иваньково, к известному психологу Алику Дулушу. Думала добираться от железнодорожной станции на автобусе, но из разговора женщины, сошедшей с той же электрички, с водителем такси, поняла, что женщина тоже едет до Иваньково, и попросилась в машину. Испугалась, что автобуса придётся долго ждать, и она, Лиза, опоздает к назначенному часу.

Далее следует рассказ о внезапно возникшем позади КамАЗе и наезде. Меня немного отпускает: думаю, что я получила объяснение заполошной реакции Лизы на своё появление. Девчонка не сомневается, что водитель КамАЗа сшиб такси с моста намеренно – с целью убить либо одну из пассажирок, либо шофёра, либо всех троих. При таком раскладе страх перед незнакомыми визитёрами совершенно логичен. Особенно, если учесть, что в палате всего две пациентки, и вторая – подсоединённая к капельнице пожилая дама в роскошном воротнике шейного корсета – вряд ли способна прийти соседке на помощь.

Когда дело доходит до финальной сцены, смутные подозрения во мне снова оживают, но я слишком подавлена и расстроена, думая об умирающей Надьке, которая из последних сил выдавливала из себя предназначенные мне слова, чтобы обратить внимание на шевеление на перефирии сознания.

– Вы нашли завещание? – спрашивает девчонка с сочувствием в голосе.

– Нашла, – отвечаю я рассеянно, потому что мысли мои неожиданно сворачивают в совершенно новое русло. Умышленный наезд – три вероятные жертвы – завещание… Уж не мадам ли Ткаченко организовала этот КамАЗ? Тогда, выходит, Надька как-то догадалась о мамашиных намерениях… Почему она ничего не сказала мне?! – Лиза, к вам приходили из полиции? Вы рассказывали им об аварии?

– Да. – Она поднимает и тут же опускает глаза, а меня простреливает пронзительное чувство, которое я не успеваю ухватить и определить. – Мне показалось, что они не придали моим словам особого значения. Должно быть, подумали: "Чего только со страху не померещится".

Я обещаю устроить полицейским скептикам весёлую жизнь, благодарю девочку за рассказ, желаю ей скорейшего выздоровления и протягиваю пакет с черешней-клубникой. Она ожидаемо отнекивается, уверяя, что холодильник переполнен продуктами, которые приносят ей родные; я, следуя всё тому же больничному этикету, настаиваю и в конце концов оставляю пакет на тумбочке – в крайнем случае, заберут санитарки или медсёстры. Прощаюсь, иду к дверям. Оборачиваюсь и наталкиваюсь на полный тоски взгляд.

– Лиза, я могу вам помочь? Может быть, сделать что-нибудь, о чём вы не хотите или стесняетесь попросить родных? Бывает, что близким довериться труднее, чем незнакомому человеку…

Она колеблется, потом качает головой. Ну что же, девочка, не стану пока на тебя давить. Но я ещё вернусь.

– Если передумаете, у вас есть мой мейл.

Выхожу из больничного корпуса, достаю мобильник, просматриваю список вызовов. Вот он, неизвестный номер, с которого позавчера позвонил полицейский-горевестник. Кажется, именно он вчера сопровождал меня в морг. Как же он представился?

– Здравствуйте. Я Ксения Траубен, подруга погибшей в автокатастрофе Надежды Стоумовой.

– Да-да, Ксения, слушаю. Чем я могу вам помочь? – любезно спрашивает полицейский, чьего имени я так не смогла вспомнить.

– Я только что навестила Елизавету Рогалёву, от которой узнала подробности этой аварии. У неё сложилось впечатление, будто её показания не приняли всерьёз. Это правда?

Заметно похолодевший голос в трубке заверяет меня, что полиция предпринимает все усилия, дабы найти виновника аварии.

– Могу я уточнить, какие именно усилия? – Мой собственный голос сочится сарказмом. – Обзваниваете окрестные автобазы и спрашиваете, не числится ли у них недавно подпортивший рыло КамАЗ? А как насчёт проверки лиц, которым была бы выгодна смерть пострадавших в аварии?

На эту ехидную тираду мой заочный собеседник бесконечно терпеливо и устало объясняет, что как орудие предумышленного убийства КамАЗ не выдерживает никакой критики. Если человек, заинтересованный в чьей-либо смерти, решит совершить убийство сам, он не выберет КамАЗ, потому что убийцу легко будет вычислить – хотя бы по наличию прав нужной категории. Не говоря уже о том, что садиться за руль КамАЗа, к которому имеешь доступ, глупо, а угонять случайно подвернувшийся – хлопотно и опасно. Нанятый же профессионал тем более никогда не прибегнет к столь ненадёжному и неэкономичному способу устранения жертвы.

Я подавляю желание съязвить, указавши, что на самом деле преступник ничем не рисковал, поскольку многомудрая полиция сразу же отбросила версию предумышленного убийства. Зачем тратить попусту слова? Понятно, что Лиза Рогалёва права и на полицию надеяться глупо. Значит, найти и разоблачить убийцу придётся мне самой. Потому что я не могу допустить, чтобы гадина, погубившая мою несчастную подругу, ушла от расплаты. А тем более – наслаждалась плодами своего злодейства…

Тут я ловлю себя на мысли, что, кажется, уже определила в убийцы Надькину мамашу. А ведь не факт даже, что намеченной жертвой маньяка за рулём КамАЗа была именно Надюшка. Их было трое в том злополучном такси… Кстати, пострадавшего таксиста, наверное, привезли в эту же больницу. Не навестить ли мне и его, раз уж я здесь?

Прикидываю, к кому бы лучше обратиться за информацией, где его искать. Господина полицейского отбрасываю сразу, мадемуазель Рогалёву – по некотором размышлении: возвращаться – плохая примета, к тому же велика вероятность, что девушка не знает, куда положили её товарища по несчастью. В итоге дохожу до идеи, которая любому другому пришла бы в голову первой.

Тётка из больничной справочной, даже не заглянув в свой кондуит, сообщает мне, что везунчика-таксиста выписали на следующий же день после аварии. Ну что же, значит, эту версию проверю позже. В любом случае начинать я собиралась с Надькиной матери. Во-первых, потому что погибла всё-таки Надька. Во-вторых, потому что мадам Ткаченко я ненавижу. И в-третьих, потому что у неё есть мотив – та самая квартира.

* * *

Дед Надежды, Фёдор Ипатьевич Стоумов, был засекреченным конструктором чего-то, связанного с авиацией. Бабушка, Ольга Варламовна, – школьным завучем и учителем химии. Тем самым педагогом, который, как кто-то ехидно подметил, не профессия, а диагноз. По степени железности эта дама вполне могла заткнуть за пояс самого Феликса Эдмундовича. С холодной головой и чистыми руками у неё тоже всё было в порядке. До полного набора, требуемого чекистам, ей не хватало разве что горячего сердца.

Возможно, именно дефицит эмоционального тепла в семье стал причиной тому, что сын Стоумовых Игорь полюбил девушку Юлию, эмоции которой хлестали через край. К тому же, девушка была молода и красива – светлые кудри, синие глазищи, изящная фигурка. Словом, вылитый ангел.

Ольге Варламовне хватило двух часов в обществе избранницы сына, которую тот привёл для знакомства с родителями, чтобы разобраться в характере "ангела" и внутренне похолодеть. За четверть века работы в школе ей довелось четырежды столкнуться с похожими личностями, и воспоминания о каждой из четырёх девочек преследовали её в кошмарах. Поэтому ошибиться в симптомах она не могла. Истерический темперамент – не самое страшное, в истеричках много милого и детского, с ними можно ладить, если знать, на какие нажимать кнопки. Но типажу, к которому Ольга Варламовна без колебаний отнесла Юлию, была присуща крайне болезненная форма истерии, по сути – психопатия. Детский эгоцентризм трансформировался в этих девочках в чудовищный эгоизм, детские фантазии и склонность прихвастнуть – в способность бесстыже врать в глаза, вопреки всякой очевидности называя белое чёрным. Но главное – сталкиваясь с любым противодействием, такие девочки доводят себя до состояния, в котором могут сказать и сделать что угодно, и единственная управа на них – санитары со смирительной рубашкой.

Ольга Варламовна была женщиной умной, она понимала, что любая её попытка открыть сыну глаза обречена на провал. В лучшем случае он отмахнётся, решив, что мать видит в девушке чёрта из-за обычной ревности, в худшем – озлобится и порвёт отношения с родителями. Поэтому она ничего не сказала о своих наблюдениях и впечатлениях, а вместо этого предложила молодым людям несколько месяцев пожить своим домом, чтобы понять, подойдут ли они друг другу в качестве супругов.

– Любовь – это чудесно. Но самая сильная любовь – не гарантия того, что люди способны вместе жить. А проверить это без практики невозможно. Как вы относитесь к небольшой репетиции семейной жизни? Мы с Фёдором Ипатьевичем помогли бы вам снять квартиру.

Юлия подняла на будущую свекровь большие, полные немого укора глаза и спросила со слезой в голосе:

– Вы не хотите пускать меня в свой дом? Думаете, я не подхожу вашему сыну?

– Что вы, Юля, я не настолько глупа, чтобы думать о вещах, которые меня не касаются. Мой сын – взрослый мальчик, он сам прекрасно способен разобраться, подходите ли вы друг другу. Я всего лишь указала, что для этого требуется время. И место, где вам никто не будет мешать.

Если бы Ольга Варламовна не обошла дипломатичным молчанием первый вопрос, если бы ответила прямо, что не только не хочет, но и никогда не допустит, чтобы ангел Юленька жила в её доме, всё могло сложиться по-другому. Узнав, что ей не быть хозяйкой в этой роскошной квартире, не пользоваться благами и привилегиями, которые государство предоставляет маститому конструктору чего-то страшно секретного, Юленька вполне могла бы отцепиться от бедного аспиранта с неясными перспективами и начать охоту на более ценную дичь. Увы, на прямой ответ прозорливости Ольги Варламовны не хватило.

Месяц спустя Юлия забеременела, и они с Игорем подали заявление в загс. Родители Игоря немедленно занялись разменом, и к свадьбе молодожёны получили просторную однокомнатную квартиру на севере Москвы. Такая же квартира (жильё Стоумовы разменивали, руководствуясь совестью, а не соображениями прав и заслуг), только на юго-западе, досталась Фёдору Ипатьевичу и Ольге Варламовне.

В феврале 1973-го года у Юлии с Игорем родилась дочь. К тому времени Игорь уже вполне понимал, что представляет из себя его супруга, но поменять что-либо был бессилен. Одолеть виртуозную скандалистку в словесных баталиях у него, интеллигента до мозга костей, не было ни единого шанса, о том, чтобы поднять руку на женщину, он не мог и помыслить, а спасительный выход в виде развода для него закрылся с рождением Надюшки.

Советский суд при разводе супругов принимал решение оставить ребёнка с отцом только в тех случаях, когда отцу удавалось доказать, что мать заслуживает лишения родительских прав. Юлия не была ни алкоголичкой, ни наркоманкой, а доказать её психопатию не представлялось возможным, потому что свои психопатические номера она откалывала только в узком семейном кругу. Уйти же, оставив ребёнка в заложниках у психопатки, Игорю не позволяли совесть, чувство долга и любовь к малышке. Хотя, по большому счёту, его жертва была бессмысленной, потому что оградить дочь от безумных выходок жены он не мог.

Надюшка боялась матери до оцепенения. Дело даже не в том, что Юлия была с ней жестока – кричала, обзывала обидными словами, награждала пощёчинами, лупцевала скакалкой, – а в том, что эта жестокость была абсолютно непредсказуемой. Один и тот же проступок (разбитая коленка, испачканная или порванная одежда, недоеденная каша, громкие вскрики во сне) в каких-то случаях карался оплеухой и словесными оскорблениями, в каких-то – изощрённой экзекуцией, в каких-то – игнорировался вовсе, а иной раз вдруг вызывал у матери приступ необъяснимого умиления, когда та обнимала или хватала перепуганного ребёнка на руки, целовала, сюсюкала, нежничала.

Но сташнее всего были сцены, которые мать закатывала отцу – в частности, когда он пытался заступиться за Надюшку. Начиная с упрёков и обвинений, Юлия постепенно накручивала себя до потери человеческого облика. Оскалившись, как горгулья, с огнём безумия в глазах, она швырялась на мужа с кулаками, пожеланиями сдохнуть, угрозами, а под конец падала и с воем каталась по полу.

Этот террор продолжался шесть лет, а потом у Игоря не выдержало сердце. Во время одной из таких сцен он схватился за грудь, упал и умер. "Разрыв аорты" – так значилось в свидетельстве о смерти. Юлия упоённо играла роль раздавленной горем вдовы, используя несчастную Надюшку для придания душераздирающим сценам особой трогательности. Полгода она собирала щедрую дань, таская за собой ребёнка по знакомым, родственникам и коллегам покойного мужа; обнимая и обливая сироту слезами, без конца пересказывала, что пережила той ужасной ночью и как пагубно отразился этот шок на её нервах и здоровье.

Но человеческое сострадание и щедрость к обездоленным имеют свойство со временем иссякать, и через полгода Юлия обнаружила, что собираемые ею денежные пожертвования больше не покрывают её нужд. Тогда она явилась к родителям Игоря (с которыми практически не поддерживала отношений, не простив им свою несбывшуюся мечту) и намекнула, что их единственная внучка терпит лишения, поскольку пенсия у девочки крошечная, а Юлия с её подорванным здоровьем работать постоянно не в силах.

Но вместо ожидаемого предложения материальной помощи безутешная вдова получила совсем другое предложение.

– Мы с Фёдором Ипатьевичем готовы забрать у вас Надежду, – сухо сообщила ей Ольга Варламовна. – Пенсию за Игоря вы можете оставить себе, мы вырастим ребёнка на собственные средства.

Юлия на миг онемела от такой наглости, а потом открыла рот, чтобы дать выход охватившей её ярости, но Ольга Варламовна предупредила взрыв, сказав, что, если Юлия согласится, то они пропишут девочку к себе, в противном же случае квартира после их смерти отойдёт государству.

А надо сказать, что это была уже не та квартира, в которую родители Игоря переехали в результате размена. В семьдесят седьмом году Фёдор Ипатьевич стал лауреатом государственной премии, а в качестве довеска получил хоромы в только что выстроенном элитном доме в пяти минутах ходьбы от станции метро "Проспект мира". Формально квартира была двухкомнатной, но по метражу не уступала стандартной четырёхкомнатной. Пятнадцатиметровая кухня, шестиметровая лоджия, холл, где можно было устраивать танцы, ванная, где помимо собственно ванны, раковины и биде, поместились стиральная машина, сушильный шкаф, шкафчик для туалетных принадлежностей и туалетный столик со стулом.

Юлии отчаянно не хотелось лишаться главного козыря и средства давления на ненавистных свёкра и свекровь, но ещё больше ей не хотелось лишиться перспективы стать когда-нибудь хозяйкой этих хором, а в том, что Ольга Варламовна способна исполнить свою угрозу, она не сомневалась. Поэтому Надюшка переселилась к бабушке с дедушкой.

Нельзя сказать, что жилось ей там весело. Фёдор Ипатьевич пережил сына всего на год, а Ольга Варламовна была не из тех бабушек, которые балуют внучек. Она мурштровала Надежду, как новобранца какого-нибудь образцово-показательного элитного полка, прививая ей аккуратность, исполнительность, усердие, прилежание и прочий перфекционизм. Но она, по крайней мере, была последовательна в своих требованиях, не говоря уже о том, что никогда не кричала и не поднимала на Надюшку руку.

В школе тихая, послушная, старательная и способная девочка стала круглой отличницей и отрадой учителей, но робость мешала ей обзавестись друзьями. Тем не менее, одинокой себя Надюшка не чувствовала, друзей ей с успехом заменяли книги.

Тем временем её маман вышла замуж за загадочного типа по фамилии Ткаченко. Работал он в производственном объединении с громким названием "Альтаир", но что это объединение производит и кем, собственно, работает там гражданин Ткаченко, никто не ведал. Что до его характеристики, то был он сдержан и немногословен, но интеллигентскими заморочками, по-видимому, не страдал, потому что ему свои коронные сцены Юлия закатывать опасалась.

Некоторое время супруги Ткаченко жили вдвоём, а потом у них родился сын – младенец крикливый и беспокойный. И однажды после очередной трудной ночи Юлию осенило: а ведь у неё есть ещё и дочь – большая уже девочка, которая вполне доросла до того, чтобы побыть братику няней. А главное, теперь её можно забрать у бабушки практически безо всякого риска: Надя уже прописана в ТОЙ квартире, и, какой бы сволочью ни была Ольга Варламовна, хлопотать о выписке внучки, к которой наверняка уже привязалась, она не станет.

Новый этап в жизни Надежды длился три года, и о том, что ей за это время довелось пережить, она никогда не рассказывала – ни бабушке, ни мне. Но, судя по тому, как её колотило от наших расспросов, от одного упоминания о матери или отчиме, по тому, что из круглой отличницы она превратилась в троечницу и до конца жизни шарахалась от мужчин, супругов Ткаченко следовало отдать под суд.

Конец тем её мучениям положило новое несчастье: когда Наде исполнилось пятнадцать, у Ольги Варламовны случился инсульт. Надюха узнала об этом по телефону – от своей бывшей учительницы и бабушкиной коллеги. Положив трубку, она ни слова никому не сказала, потихоньку сложила в школьный рюкзак самые необходимые пожитки, а наутро сунула в почтовый ящик записку для матери и уехала к бабушке.

Когда тем же вечером мадам Ткаченко ринулась на проспект Мира, чтобы вернуть беглянку домой, Надька ей просто не открыла, а вышедшие на шум и крики соседи встали за Ольгу Варламовну и её внучку стеной. В частности, в подробностях объяснили милиции, приехавшей по вызову Юлии, кто получал на девочку пенсию и кто её вырастил, а также, какое это свинство – бросать пожилого полупарализованного человека без помощи и ухода.

Мать кричала, что так этого дела не оставит, что непременно подаст на Ольгу Варламовну в суд. Но обошлось. То ли мадам Ткаченко поняла, что дела ей не выиграть, то ли вмешался её господин и повелитель, запретив жене устраивать публичные разборки, но бабушку с внучкой оставили в покое. Надюшка была вне себя от радости – несмотря на то, что работать ей приходилось, как каторжной. Даже наполовину парализованная Ольга Варламовна осталась тираном и железной леди. Она наняла внучке репетиторов и заставляла Надюшку заниматься по десять-двенадцать часов в сутки. Если учесть, что на девочке были ещё уход за больной и всё домашнее хозяйство, то на сон и отдых ей оставались сущие крохи.

Но бабушкина тирания принесла добрые плоды. Надежда сдала экстерном школьные экзамены и поступила в университет, на химфак. Там-то мы с ней и подружились. Добрая Надюха как-то раз (в ответ на мою жалобу, что в общаге невозможно готовиться к экзаменам) пригласила меня пожить у неё, а я со свойственной провинциалам простотой, взяла да и приняла приглашение. Познакомилась с несгибаемой Ольгой Варламовной, узнала историю семьи…

Я была рядом с Надеждой, когда Ольга Варламовна умерла. Одно из самых сильных впечатлений моей жизни – Надькино лицо, на котором выражение искреннего горя вдруг сменяется невыразимым ужасом. До бедной девочки внезапно дошло, что с бабушкиной смертью между ней и матерью с отчимом больше никто и ничто не стоит.

Это я приводила её в чувство, а потом пыталась утешить и образумить, доказывая, что она уже взрослая и эти сволочи больше не имеют над ней власти. Я же, поняв, что разумные доводы бессильны перед запредельным Надькиным страхом, придумала план, из-за которого Надежда всю жизнь провела в бегах, так и не набравшись мужества встретиться со своим кошмаром лицом к лицу. Зато с её кошмаром встретилась я, и знакомство с мадам Ткаченко также относится к числу незабываемых впечатлений моей молодости…

* * *

Воспоминания о хищном оскале и скрюченных (а ля Фредди Крюггер) пальцах мадам Ткаченко, швырнувшейся на меня, когда я показала ей оформленную честь по чести генеральную доверенность от её дочери и сообщила, что Надежда покинула столицу, запретив давать кому-либо сведения о её новом месте жительства, возвращают меня к вопросу о похоронах.

Теперь на чашу весов с доводами за участие в спектакле, который наверняка устроит из проводов Надюшки в последний путь её мамаша, ложится моё твёрдое намерение поквитаться с убийцей подруги. Я должна выяснить, не имеет ли выродок за рулём КамАЗа какого-либо отношения к семейству Ткаченко, и начать расследование удобнее всего на похоронах и поминках, где все трое – мать, отчим и брат Надежды – наверняка будут присутствовать. О том, чтобы мадам Ткаченко меня не узнала, я могу позаботиться: парик, очки-хамелеоны, макияж… Да и двадцать четыре года, минувшие с нашей последней встречи, играют на моей стороне.

Но как я объясню этой психопатке, кто я Надюшке и откуда узнала о её гибели? Где раздобыла номер телефона Ткаченко? А главное, никакие соображения справедливости, никакая жажда возмездия не способны смягчить омерзение от мысли, что мне придётся участвовать в непристойном фарсе над телом подруги, о которой рыдает душа. Чёрт, что же делать…

Поняв, что меня снова зациклило, достаю из сумки книжицу, которую почти не глядя сдёрнула со стеллажа в коридоре и прихватила в дорогу. С трудом фокусируюсь на названии… и в который раз восхищаюсь собственной интуицией, выручающей меня, когда бастует соображалка. Книжка, ухваченная мной с полки, называется "Холистическое детективное агентство Дирка Джентли".

5. Надя-Лиза

Визит Ксении привел меня в такое смятение, что я своим видом напугала отца и бабушку Лизы, которые приехали навестить меня позже. Не получив внятного ответа на вопрос, почему я дрожу, как осиновый лист, а глаза у меня на мокром месте, они побежали к медсестре, добились, чтобы та привела дежурного врача, в общем, подняли переполох, от чего мне стало совсем уж тошно. Еле дождалась "отбоя", когда закончились последние процедуры, все разошлись, и я наконец-то получила возможность выплакаться в подушку.

Почему людям не очевидно, что ближнего в тяжёлом душевном состоянии нужно оставить в покое? Или я просто урод, у которого внутренние процессы идут по каким-то особым уродским законам? Впрочем, вопрос риторический, конечно же, я урод: разве нормальный человек обошёлся бы так со своей лучшей, со своей единственной подругой?

Ксенька – удивительный человек. На свете есть много людей, которым не нравится видеть в своём окружении печальные лица, но большинство предпочитает их просто не замечать. А Ксенька сближается с несчастными, берёт на абордаж и – раз-два – унылая морда уже улыбается. При этом Ксеньке и в голову не приходит считать себя благодетельницей. Она искренне полагает, что получает больше, чем даёт. А позиционирует себя и вовсе этакой попрыгуньей-стрекозой.

Однокурсники Надежды после нескольких бесплодных попыток вовлечь диковатую девицу в свою внеучебную жизнь довольно быстро отступились, навесив на неё ярлык "зубрилки-отличницы", завёрнутой исключительно на учёбе. Ксенька прочно обосновалась за Надиной партой и как бы невзначай вытянула из соседки правду о бабушке-инвалиде, к которой она мчится после занятий. После чего под надуманным предлогом попросилась к Надежде пожить и незаметно взяла на себя половину её обязанностей, освободив подруге часть вечера для занятий, а ночи – для сна. Причём никто из сокурсников правды не узнал, с Ксенькиной подачи все полагали, будто она ловко решила за счёт Стоумовой свою проблему с жильём.

Ксенька спасла Надежде рассудок, когда бабушка умерла. Почти в буквальном смысле прикрыла собой, заслонив от матери и отчима. Миру этот эпизод известен в версии "хищная провинциалка облапошила доверчивую москвичку". (По Надиному настоянию, Ксения первое время оставляла себе половину денег, которые платили арендаторы за квартиру на проспекте Мира).

Ксенька всю жизнь помогала Надежде – с работой, поисками жилья, переездами, решением бытовых проблем. Выслушивала, утешала, вытаскивала в свет, когда удавалось победить мою, то есть Надину, манию преседования… А я не только оставила её наедине с её горем, но ещё и саданула по свежей ране, написав письмо от имени Лизы. А потом сидела, трусливо опустив глаза, чтобы не смотреть ей в лицо, и врала как сивый мерин о последних минутах её умирающей подруги…

Перевернув намокшую подушку, я думаю, что надо бы умыться (вчера лечащий врач разрешил мне понемногу вставать), и осторожно спускаю ноги с кровати. Встаю, держась за металлические перильца в изножье, делаю пару неуверенных шагов к дверному проёму. Останавливаюсь отдохнуть, привалившись к косяку. "Гул затих, я вышел на подмостки, прислонясь к дверному косяку"…

Обе двери – в палату и в бокс – распахнуты, в "предбаннике", где расположены общие на две палаты душ и туалет, горит слабенькая лампочка-ночник, а холл напротив палаты погружен в темноту, едва-едва разбавленную светом из дальнего конца коридора, где находится сестринский пост. Я читаю про себя Пастернака, бессмысленно таращась в этот густой сумрак, и на словах "И неотвратим конец пути" вдруг замечаю светлое пятно на фоне тёмной спинки стоящего в холле кресла. Пока я приглядываюсь к нему, пятно взмывает, и до меня доходит, что это обмотанная бинтами голова вставшего с кресла человека. Обмотанная целиком, если не считать щелей, оставленных для глаз и рта.

Моё тело реагирует прежде ушибленных мозгов. Сердце вдруг переходит на бешеный ритм, плечо отрывается от косяка, рука захлопывает дверь, спина к ней прижимается, ноги упираются в пол. Я ещё не понимаю, чем так напугана (не забинтованной же головой – здесь, в отделении нейрохирургии!), а глаза лихорадочно обшаривают палату в поисках орудия защиты. Кровать, тумбочка, кружка, пакет с соком, стул… не подниму… штатив для капельницы за изголовьем моей соседки… Соседка вдруг открывает глаза и перхватывает мой взгляд… Пугается… Нет, она мне не помощница, всего два дня как из реанимаици, не встаёт… Господи, он же и её убьёт – как свидетеля!

Обострившимся до болезненности слухом улавливаю звуки из-за двери… тихие, осторожные шаги… Закричать? Из перехваченного паникой горла вырывается жалкий писк… Соседка с усилием поднимает руку… Вызов медсестры! Умница! Где-то далеко звучит зуммер. Шаги замирают. Тихо. Медсестра ушла с поста?

Снова шаг… Больше ничего не слышу, в ушах – грохот, голова-наковальня раскалывается под молотом боли… Сейчас отрублюсь…

Дверь тихонько толкает меня в спину. Глаза у соседки становятся круглыми, сероватые губы размыкаются. Давай, милая, кричи! Может, вспугнёшь… Чувствую, как моё тело сползает по двери вниз. В глазах темнеет. Последнее, что я вижу – воздетая рука соседки с зажатым в ней металлическим термосом. Бамс! А это последнее, что я слышу…

6. Ксения

Я просыпаюсь на рассвете от старого знакомого кошмара. Начинается он с приятнейшего открытия: я куда-то бегу, отталкиваюсь, чтобы перепрыгнуть очередное препятствие, и вдруг обнаруживаю, что усилием воли могу удержать себя в воздухе. Какое-то время движение над поверхностью даётся мне с трудом, а потом – щёлк! – я вдруг вырываюсь из плена земного тяготения и воспаряю. Выше, выше – над деревьями, столбами, крышами, облаками… И там, в заоблачной выси, моя новообретённая способность внезапно мне отказывает. По счастью, размазаться по асфальту я не успеваю: всегда просыпаюсь за миг до столкновения – в холодном поту и с пульсом под двести.

В народе считается, что сны с полётами и падениями видят только дети – когда растут. Психологи как-то увязывают такие сны с творческими процессами. Я же давно вычислила, что мой кошмар – раздражённый вопль интуиции, которую я не услышала накануне. Что-то я вчера сделала не так. Или не заметила чего-то важного…

Перебирать события дня начинаю с конца. Когда я, полумёртвая от усталости, добралась до постели и "поплыла", позвонили детки. Сначала Катька мямлила что-то маловразумительное, потом потерявший терпение Андрюха отобрал у неё трубку и решительно сказал: "Ма, прости, мы были неправы. Если ты не возражаешь, мы бы хотели вернуться". Ха, кто бы сомневался! При всей обиде на свинтусов, демонстративно принявших сторону отца, я ни минуты не переживала, что детки надолго оставят меня одну. Даже жалко, что прозрение у них наступило так скоро, как раз сейчас одиночество мне на руку… Но я, разумеется, не стала им об этом сообщать. Ответила, что извинения приняты и против возвращения демонстрантов я не возражаю. Так что с этой стороны всё в порядке.

Перед тем, как лечь, я тоже разговаривала по телефону, но звонила сама. Первым делом, как только вернулась домой – приятельнице, которая могла бы обогатиться, если бы брала со знакомых плату за посреднические услуги. Какой бы специалист вам ни понадобился – архитектор, ветеринар, дантист, дворецкий, парикмахер, переводчик на суахили, проктолог, садовник, сантехник, тамада – у неё вы всегда можете раздобыть телефончик лучшего. Вчера я, ловко увернувшись от объяснений, получила от неё телефон частного детектива. Ему и позвонила вторым делом.

Павел Фёдорович Краевский произвёл на меня впечатление человека толкового и некапризного. Деловой звонок поздним субботним вечером он воспринял как нечто само собой разумеющееся, внимательно выслушал мой рассказ про погибшую в аварии подругу, счёл резонным моё желание проверить, не причастны ли к аварии Ткаченко, пообещал завтра же приступить к сбору сведений о них, а в ответ на мой вопрос про аванс и договор предложил встретиться, когда и где мне будет удобно. Не желая злоупотреблять его доверием и терпением, я назначила встречу на сегодня, на двенадцать дня. И здесь мне тоже как будто бы нечего себе инкриминировать.

До того была дорога – электричка, метро. Я думала о Надьке и её истории, пыталась решить, идти ли на похороны, читала книжку. Тоже ничего.

Тётушка в больничной справочной, информация о везунчике-таксисте, выписавшемся на следующий день после аварии. Моё решение заняться им позже. Может быть, ошибка в этом? Нет, ливер молчит, не похоже.

Телефонный разговор с полицейским, его терпеливый, как у педагога-дефектолога, тон, которым он объясняет мне, почему не видит смысла в версии умышленного убийства. Не то.

Изукрашенное сходящими синяками лицо Лизы Рогалёвой под шапочкой из бинтов, её испуганные виноватые глаза. "Вот оно!" – ёкает печёнка. Почему ёкает? Чем ей не нравится моё логичное объяснение, что девочка, убеждённая в преднамеренном злодействе водителя КамАЗа, испугалась незнакомку, заподозрив во мне убийцу, которая явилась довести дело до конца?

Объясняет ли моя версия виноватый вид девчонки? Вполне. Разве хорошо подозревать чёрте в чём мирного человека, женщину, которая пришла расспросить о последних минутах своей погибшей подруги? Бац! В памяти всплывает образ проводившего вскрытие врача, с которым я разговаривала в морге той же больницы днём раньше. Большие тёмные глаза, тяжёлые семитские веки, унылый обвислый нос… Сочувственный взгляд, короткое прикосновение сухой ладони к моему предплечью. "Это была быстрая смерть. Вряд ли она успела её осознать".

И как теперь прикажете понимать рассказ Лизы о Надьке, умирающей со словами обо мне и завещании? Завещании, которое я действительно нашла в съёмной квартире Надежды – в большом англо-русском словаре, стоящем на полке в ряду других таких же крупноформатных томов! Патологоанатом ошибся?

Восстанавливаю в памяти свою встречу с Лизой кадр за кадром. Её опущенные глаза, руки, жамкающие пододеяльник, еле слышный голос, явное смятение и – внимание! – правильная речь. Никаких слов-паразитов, подросткового сленга, большой словарный запас. И это перепуганная, взволнованная шестнадцатилетняя школьница?

Едем дальше. Вот она заканчивает свой рассказ, и мы погружаемся в молчание. Я сражаюсь с колом в горле, Лиза сочувственно молчит. Потом спрашивает про завещание. Я отвечаю, мысленно переключаюсь на квартиру и Надькину мамашу, потом спрашиваю девчонку, известна ли её версия аварии полиции. Она вскидывает и тут же опускает взгляд… Стоп!

Кажется, я сошла с ума. Вот эта манера – говорить, опустив глаза, а потом на мгновение поднимать их, окатывая собеседника взглядом, точно водой из ведра – характернейшая Надькина манера…

Я вскакиваю с постели, торопливо натягиваю одежду, потом смотрю на будильник. Четыре часа. Придётся ехать на машине. Ничего, мне всё равно нужно вернуться в Москву к двенадцати, успею проскочить до воскресных вечерних пробок. Деньги, ключи, документы, тёмные очки… Сумку на плечо, всё – на выход.

Верный "Жук" птицей мчится по пустынным (о, чудо!) московским улицам. Веду машину на автомате, размышляя о своём душевном здоровье. Кажется, сомнения в нём – свидетельство того, что всё не так страшно. Настоящие психи твёрдо верят, что с ними всё в порядке. А со мной явно что-то не так. Не могу назвать себя упёртой материалисткой, но моё естественнонаучное образование вопиёт, когда я слышу или читаю всякую спиритическую ересь. Бог – допускаю, посмертное существование – возможно. Но не здесь. В нашем материальном мире всё подчиняется физическим законам, а они исключают материализацию духов и прочую фигню. И по этим физическим законам не может сознание одного человека вселиться в тело другого. Не может, и всё тут! И не спрашивайте, зачем тогда меня несёт в Дмитров!

До приёмных часов ещё далеко, а в неприёмные в больницу пускают только по спецпропускам, но я вполне обхожусь с помощью обыденных дензнаков. Охранник на въезде, медсестра в приёмном покое, охранник внутри корпуса – все молча признают пропускную способность цветных бумажек с изображением памятника первому русскому императору. Дверь в нейрохирургическое отделение закрыта, но окошко в верхней её части позволяет мне разглядеть орудующую шваброй санитарку, которая вчера любезно сопроводила меня до палаты, опустив в карман пару купюр номиналом поменьше. Мне повезло, что она здесь. Видимо, санитарки в этой больнице работают сутками через трое.

Стучу по стеклу, привлекая к себе внимание. Бабуля воровато оглядывается и шустро семенит к двери. Открывает замок, но меня не впускает, сама выкатывается на площадку.

– Погоди чуток, к твоей щас нельзя, доктор у ней. Накуролесили они с соседкой по палате сёдни ночью…

– Что случилось? – спрашиваю, нервно сглотнув.

– Да померещилось чего-то им, по бошкам стукнытым. Какой-то мужик, чи не мужик, с замотанной рожей вроде ломился к ним в палату. Убить де хотел. Твоя вскочила, дверь подпирать кинулась, да и свалилась без чувств. А вторая – тёртая вроде баба, в годах уже – схватила железяку и давай лупить по батарее. Всё отделение подняла и себе навредила: сосуд у ней в мозгу лопнул. А с твоей-то вроде обошлось всё. Капельницу ей поставили, психиатра вон позвали из другого отделения… Ты постой пока здесь, я впущу тебя, когда будет можно. Только ненадолго, нельзя ей теперь посетителей-то – чтоб не волновали.

Я жду – под нарастающее тревожное ощущение, что делать этого не стоит. Что вываливать сейчас на бедную девчонку своих крокодилов глупо и жестоко. Сейчас нужно звонить детективу, объяснять ему, что семейство Ткаченко безнадёжно отстало в забеге на почётное звание убийцы, и в первую очередь Павлу Фёдоровичу следует заняться окружением Лизы Рогалёвой. Нет, в первую очередь пусть посоветует, в какое агентство лучше образиться за телохранителем для временного инвалида – девочки, лежащей в больнице.

И всё-таки я стою и жду. Мне нужно увидеть Лизу. Не для того, чтобы смущать её безумными вопросами, нет. Тем более, что её нельзя волновать. Но я должна как-то дать ей понять, что верю в убийцу с забинтованной головой и играю на её стороне.

Бабка-конспираторша снова появляется в дверях, суёт мне синюю блузу и штаны технического персонала, поторапливает шёпотом, пока я одеваюсь, и, приложив к губам узловатый палец, втаскивает в коридор отделения. Здесь я получаю ведро со шваброй и, сопровождаемая напутственным жестом чешу мимо открытой процедурной и дежурного поста в сторону Лизиной палаты. У двери опускаю швабру в ведро, отжимаю тряпку, вхожу.

Она лежит под капельницей, спокойная и безучастная – видно, накачали чем-то сильнодействующим. Но, узнав в тётке со шваброй давешнюю посетительницу (или старую подругу?), распахивает глаза.

– Лиза, я хочу, чтобы ты знала: я верю, что ночью к вам в палату рвался убийца. И позабочусь, чтобы больше он не смог к тебе подобраться. Сегодня же найду человека, который будет охранять тебя здесь, в больнице. Не беспокойся ни о чём, выздоравливай. Обещаю тебе: мы поймаем этого маньяка.

7. Надя-Лиза

Сегодня у меня своеобразный юбилей: уже месяц, как я в больнице. Теперь я единственная пациентка в палате, вторую койку занимает женщина-телохранитель, которую ко мне подселили восемь дней назад – под видом платной сиделки. С тех пор процесс моего выздоровления пошёл семимильными шагами. Лечащий врач сияет гордой улыбкой, а когда никто не видит, поглядывает на меня озадаченно. Видимо, пытается сообразить, в чём причина сказочных темпов исцеления.

Я могла бы ему подсказать, но делать этого не стану. Он не верит в охотящегося на меня убийцу и считает появление телохранителя в моей палате пустой блажью богатой дамочки, потакающей болезненным причудам его пациентки. А раз не верит, то и не поймёт, почему дамочкина блажь даёт такой мощный терапевтический эффект.

Богатая дамочка – это про Ксению. Она всю жизнь ухитряется поддерживать имидж легкомысленной беззаботной особы, чей единственный смысл в жизни – потакать собственным капризам. Как это ей удаётся, ума не приложу, потому что на самом деле Ксенька – человек слова, редких деловых качеств и поразительной душевной широты. Но подать себя она умудряется так, что никому не приходит в голову задуматься, зачем, к примеру, богатой дамочке брать под покровительство стукнутую башкой девицу, вся особенность которой заключается в том, что ей не повезло оказаться в одной машине с погибшей подругой дамочки. Чего тут думать? Такие вот у богатых бывают капризы. Спасибо, что дело ограничилось вселением в палату неприметной тётки, которая никому не мешает работать, а то ведь могли бы и кордебалет в больницу притащить.

Анна, моя "сиделка", и впрямь умеет быть невидимкой. Причина не только в том, что у неё заурядная внешность – русые волосы, неинтересная стрижка, невыразительные серые глаза, славянские скулы и нос, – но и в манере держаться. Она молчалива, способна часами оставться неподвижной, а двигается так бесшумно и плавно, что, если не наблюдать за ней специально, нипочём не заметишь. Иногда я даже забываю о том, что она рядом, хотя постоянно ощущаю благотворный эффект её присутствия. С ней мне не страшно.

Кроме того, Анна – живое напоминание о Ксении, забота которой даёт мне шанс не потерять подругу в моём новом воплощении. Лиза Рогалёва, беспомощно ожидающая убийцу, в которого никто не верит, безгранично благодарна незнакомой женщине, обеспечившей ей защиту и моральную поддержку. Ксения не может этого не понимать, а значит, её не удивят Лизины попытки сблизиться. Душевная же широта не позволит ей оттолкнуть девочку. А уж я постараюсь, чтобы мы подружились – вопреки датам рождения, которые проставлены у нас в паспортах. Ксенька никогда не придавала значения статусным фишкам. "Был бы человек хороший, а возраст, одежда, тату, занимаемая должность и социальное положение – вопрос сто тринадцатый".

Я так надеялась, что она приедет в минувшие выходные… Но напрасно. В последний раз Ксения появилась в больнице в то злополучное воскресенье, когда нас с Ириной Сергеевной, моей бывшей соседкой по палате, чуть не угробил зловещий призрак с забинтованной головой. Дай Бог скорейшего выздоровления и всех благ Ирине Сергеевне, чья смекалка нас спасла, но при этом дорого ей обошлась. Самое обидное, что в наше спасение, как и в призрака-убийцу, никто не поверил: все решили, что у нас случилась галлюцинация – одна на двоих. Все, кроме Ксении, мелькнувшей передо мной наутро мимолётным виденьем со шваброй. И пропавшей вот уже на девять дней.

Правда, меня дважды навестил нанятый ею сыщик – суровый парень лет тридцати пяти с внимательными доберманьими глазами. В первый раз он посидел у меня совсем немного, зато долго блуждал по корпусу, искал следы забинтованного призрака. Безуспешно. Во второй раз приезжал уже прицельно – расспросить меня о жизни и знакомствах Лизы. Пытал битых два с половиной часа, но всё равно ушёл неудовлетворённый. Напоследок просил ещё раз покопаться в памяти и подумать, у кого может быть мотив от меня (то есть от Лизы) избавиться.

Как будто без его советов я подумать не догадалась бы! Каждый день перебираю доставшиеся мне от Лизы воспоминания, ломаю и без того больную голову, гадая, кому помешала жить шестнадцатилетняя девчонка. Не богатая наследница, не роковая красавица, не шпионка, не шантажистка, не воровка, и вот уже год как не наркоманка.

Матери?

Тридцатишестилетняя Виталина поглощена устройством личной жизни и последние три года видит дочь хорошо если пару часов в неделю. После выписки из наркологической клиники Лизу поселили у бабушки с дедушкой, родителей отца, а до этого она два года жила с отцом и его новой семьёй. Как я ни напрягаю фантазию, не могу придумать, зачем бы Виталине нанимать для дочери убийцу. Не из-за того же, что Лиза ей дерзила и разбила её любимую вазочку три года назад?

Отцу?

Василий, видимо, наделал в прошлых жизнях кармических долгов, потому что в этой вкалывает с утра до ночи как проклятый, чтобы обеспечить семью. Врачи, массажисты, тренажёры, лекарства для сына-инвалида, помощница по хозяйству для жены, добровольно взявшей на себя функции круглосуточной сиделки при малыше, – всё это требует денег, причём немаленьких и постоянно. Не верю я, что человек, волокущий на себе такой воз ради сына и жены, вынашивает злодейские замыслы против дочери. Тем более, что смерть Лизы в этом раскладе ничего не изменит.

Жене отца?

Все душевные и физические силы Оксаны сосредоточены на больном сынишке. Если бы смерть его единокровной сестры могла как-то способствовать выздоровлению мальчика, я бы не сомневалась, где искать убийцу. А так – не вижу мотива. Температура отношений Лизы и Оксаны близка к комнатной. Не особенно греют, но и не требуют специальных усилий для сущестования.

Бабушкам-дедушкам?

Родители Виталины виделись с внучкой несколько раз в году – по праздникам и в дни рождения. Родители Василия после выхода на пенсию сами вызвались опекать Лизу: пригласили её к себе пожить, заботились, пытались наладить отношения, помочь в меру своих скромных возможностей в её изматывающей войне с наркозависимостью. Лиза, хоть и относилась к их внезапно проснувшейся родственной любви с настороженностью, эти усилия ценила, старалась не огорчать бабушку с дедушкой. В этой картинке тоже как будто нет места убийце.

Бывшим дружкам, втянувшим девочку в свои развлечениями с наркотой?

Лизины воспоминания о них двоятся. Один набор – наркотически окрашенный, яркий, феерический. Прекрасные юные лица, остроумные диалоги, смешные шутки, всеобщая любовь, сладостные объятия. Другой – депрессивный. Грязные подвалы, лестничные клетки, застарелая вонь мочи, бессмысленное ржание, слюнявые поцелуи, угреватая кожа нездорового оттенка, липкий пот, суетливые подёргивания… Мне неловко, я понимаю, что Лизе было бы мучительно стыдно делиться такими воспоминаниями, поэтому оба набора картинок пролистываю со всей возможной беглостью – только для того, чтобы выцепить потенциальный мотив убийства. Но его нет. Да и не способны почти утратившие связь с реальностью подростки ни на продумывание сложных схем, ни на (тем более) их воплощение.

Я почти завершила свою ежедневную умственную пробежку по кругу подозреваемых, когда мои традиционно бесплодные экзерсисы прервало появление Ксеньки. Она не входит – влетает в палату, вся какая-то встрёпанная и возбужденная. Кивает моей сиделке-телохранительнице в ответ на "здравствуйте", жестом останавливает моё приветственно-благодарственное лепетание.

– Я тоже рада вас видеть, Лиза. Извините за эту бурю и натиск, обязательно выберу время навестить вас без неприличной спешки. Но сегодня я к вам за информацией. Скажите, вам говорит о чём-нибудь фамилия Водопьянов?

Я уже открываю рот, чтобы сказать, что Водопьянов – герой-лётчик, спасавший героев-челюскинцев, но успеваю прикусить язык, сообразив, что вряд ли Ксения примчалась из другого города ко мне в больницу за сведениями, которые можно получить, набрав десять букв в строке любого поисковика. Это не вопрос на эрудицию, которой Лиза (будем откровенны) похвастать не могла, это справка о личном знакомстве девочки с кем-то, кто, возможно, причастен к покушениям. Стушевавшись под жадным, полным нетерпеливого ожидания, "терьерским" взглядом Ксеньки, опускаю глаза и мотаю головой.

– Сергей Игоревич Водопьянов. Подумайте, Лиза! – Ксения подлетает к стулу у моей кровати, плюхается, выхватывает из сумки смартфон, пробегается пальцами по экрану. – Вот, взгляните.

С фото смотрит куда-то в сторону нездорового вида мужик лет пятидесяти. Складчатое, точно морда шарпея, лицо, в склерах глаз – красные прожилки, на лысом черепе вмятина, как будто ему в младенчестве регулярно давили на темечко. Абсолютно незнакомая физиономия.

– Никогда прежде не видела этого человека, – говорю я твёрдо и вопросительно смотрю на (бывшую? будущую?) подругу.

Ксенька сдувается на глазах, как проткнутый воздушный шарик. Трёт виски, собирается с мыслями и с видимым усилием приступает к объяснениям:

– Вы ведь понимаете, Лиза, что распутывать наш клубок можно с двух концов. Один путь – отталкиваться от, так сказать, материальных следов, оставленных тем или теми, кто подстроил аварию и пытался добраться до вас здесь, в больнице. Этот путь долгий и трудоёмкий. Искать свидетелей, видевших КамАЗ, просмотреть тысячи снимков с дорожных видеокамер, обзвонить автосервисы, проверить здешний персонал, пациентов, их визитёров, отследить способы, которыми в ваш корпус мог проникнуть посторонний, – всё это требует массы времени и армии сыщиков. А у Павла, детектива, которого я наняла, маленькое агентство с полдюжиной сотрудников. Поэтому он взялся за дело с другого конца – занялся вашим окружением. Плюс заплатил нескольким людям из больничного персонала, через которых убийца может получить доступ к вам или сведениям о вас, с тем, чтобы эти люди известили его оперативников, дежурящих у больницы, если кто-то будет вами интересоваться.

Я мысленно ахаю, прикинув, в какую сумму обходится Ксении это "удовольствие", и предпринимаю слабую попытку протестовать, но она снова обрывает моё бормотание решительным жестом.

– Лиза, извините за откровенность, но с моей стороны это не благотворительность. Я не допущу, чтобы говнюк, вообразивший себя Господом Богом и распорядившийся, как мусором, жизнью моей подруги, остался безнаказанным. Всё, закрыли тему! Так вот, вчера тётушка из справочной сообщила оперативнику Павла, что кто-то звонил в больницу, интересовался состоянием Елизаветы Рогалёвой и именем её лечащего врача. Вчера же вечером вот этот господин – Ксения опять поколдовала над смартфоном и показала мне новое фото, на этот раз – узколицего мужчины лет сорока с породистой восточной внешностью, – занял пост у калитки, за которую выходит покурить народ из больницы, и подловил там медсестру из вашего отделения. К сожалению, оперативник застал лишь конец их разговора, поэтому услышал только взаимные слова благодарности. Зато он слышал другой разговор, который господин вёл со своим боссом по телефону из машины. Знаете, есть такие шпионские приспособления, которые позволяют считывать звук по колебаниям стекла?

Я отрицательно трясу головой. Откуда мне знать? Ни Надежда, ни Лиза не увлекались шпионскими романами.

– Короче, этот тип отчитывался перед неким Сергеем Игоревичем. Сообщил, что вас планируют выписать на следующей неделе, пересказал слухи о ночном инциденте, когда ваша соседка подняла тревогу, подробнейшим образом описал Павла и его попытки найти "забинтованного". В свою очередь, Павел по номеру машины и снимку, переданному оперативником, установил личность господина Мовсесяна Овсепа Вардгесовича, доверенного помощника Сергея Игоревича Водопьянова. Может быть, вы всё-таки знакомы с ним, Лиза? – голос Ксении становится умоляющим. – Попытайтесь вспомнить, это очень важно!

Я сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Вполне возможно, что Лиза была знакома с Водопьяновым, но воспоминаний об этом знакомстве мне не досталось.

– А кто он?

– Богатенький буратино. Не магнат, не высшая лига, но где-то на верху первой. Я в сравнении с ним – соплячка, играющая во дворе с резиновым мячиком. – Ксения вздыхает. – У него несколько пищевых предприятий – мясной комбинат, сыроваренный завод, консервный завод и тому подобное. Сеть продовольственных магазинов, завод по производству тары, автопарк… Ему не то что КамАЗ, ему целую колонну раздобыть не проблема – вместе с десятком услужливых водителей, готовых раздавить любую не понравившуюся ему легковушку, и автослесарей, которые втихаря подрихтуют этим КамАЗам подпорченную морду. Но главное, у него наверняка первоклассная служба безопасности, и незаметно к нему не подберёшься. У нас с Павлом Фёдоровичем вся надежда была на тебя… Простите, Лиза, на вас. На то, что вы знаете что-нибудь, что помогло бы нам взять его за я… кхм… за горло. Но самое скверное даже не то, что к нему невероятно трудно подобраться, самое скверное…

Она осекается, но я без труда продолжаю про себя её невысказанную мысль. Самое скверное, что деятеля такого масштаба не остановишь. Если уж он задумал прихлопнуть какую-то ничтожную девчонку, неведомо чем ему помешавшую, он её прихлопнет.

– Но за что? Что я ему сделала?

– Кто знает? – Ксения смотрит на меня огорчённо и виновато. – Может быть, и вовсе ничего. Может быть, он таким иезуитским образом мстит кому-то из ваших близких.

– Это очень вряд ли, – говорю с невесёлой усмешкой. – Я тут изнасиловала себе мозг, припоминая в подробностях свои взаимоотношения с близкими. И дело не в том, что этих подробностей так уж много, а в том, что отношений-то как таковых и не было. Сомневаюсь, что моя смерть станет для кого-нибудь трагедией.

В Ксенькиных глазах быстрой рябью пробегают отражения сочувствия, любопытства, печали, злости…

– Знаете что? – Говорит она, разворачивая стул и устраиваясь на нём поудобнее. – А давайте вы мне вот так в подробностях всё и расскажете.

8. Ксения

Я выхожу из больницы разочарованная и злая. В последний момент удерживаюсь, чтобы не пнуть с досады кошку, метнувшуюся мне под ноги у калитки с просительным мявом.

– Извини, киса, сегодня у меня для тебя ничего нет, – бормочу покаянно. – В другой раз припасу.

Закрываю за собой калитку, бреду к стоянке, отключаю сигнализацию, залезаю в машину. Надеюсь, вечером в сторону Москвы пробок не будет. Мне нужно успокоиться и подумать.

По большому счёту пинать мне следовало бы себя. Разлетелась на радостях, что мы вот-вот прижмём ублюдка, накинулась на девчонку с этой фоткой, а потом от расстройства, что она не признала Водопьянова, совсем перестала соображать, напугала бедняжку чуть не до слёз. Как будто ей без меня мало причин плакать…

Нет, ну какими же сволочами бывают люди! Зачем рожать детей, если вам на них наплевать? Я сама далеко не идеальная мамаша, но до тех пор, пока мои ёжики не отрастили жёсткие иголки и не начали на меня воинственно фыркать, я возилась с ними ежедневно: играла, читала, распрашивала о делах, помогала делать домашние задания и разбираться с житейскими неурядицами…

Хотя я тоже хороша! Что бы мне раньше, в первый свой приезд, не поинтересоваться у Лизы, какие у неё отошения с родными? Хотя бы из соображений, что именно она – возможная цель урода за рулём КамАЗа. Знала бы, что девчонка настолько одинока, выкроила бы время приехать к ней просто так – поболтать, поддержать…

Правда, это было бы совсем непросто. Работа, которую я после известия о Надькиной гибели совсем забросила, вернувшиеся "ёжики", жаждущие внимания и понимания, ежедневные созвоны с Павлом Краевским, проводы Надежды…

Павел по каким-то своим каналам узнал, какой ритуальной конторе мадам Ткаченко вверила тело дочери, и выяснил дату кремации. Если бы это были традиционные похороны, я бы туда не пошла, поплакала бы на Надькиной могилке днём позже. А в крематорий поехала. Явиться на церемонию прощания так себя и не уговорила, только заглянула в зал – бросить последний взгляд на Надюшкино лицо, но и этого хватило, чтобы совершенно расклеиться. Вечером Павел позвонил мне с очередным отчётом, и, поняв по голосу, в каком я расколбасе, примчался утешать…

Похоже, он ко мне неравнодушен. Эх, будь я на десять лет помоложе, да разведись на пару лет пораньше!.. Краевский относится к тому типу мужчин, которые мне всегда нравились. Спокойные, умные, надёжные. И, что для меня немаловажно, привлекательные внешне. У Павла тонкие черты лица, чёткая, "волевая" линия подбородка, высокий лоб, внимательные карие глаза. Хорошая фигура – поджарая, сухощавая. Надька, с её забавной привычкой искать во всех собачьи черты, наверняка сравнила бы его с доберманом… Надька-Надюшка, как же я теперь без тебя?

Как она любила собак! Наверное, не было ни одного пса, рядом с которым она при встрече не присела бы на корточки – чтобы почесать брюшко, которое ей с великой охотой подставляли даже самые свирепые волкодавы. Она наводнила бы дом собачьими найдёнышами, если бы не жила на съёмных квартирах. И если бы не боялась, что в случае её болезни или смерти они пропадут, как несчастный белый Бим. Так и жила одна, а свою неизбывную любовь к пёсьему племени выплёскивала, волонтёрствуя в приютах для бездомных животных. Лечила, выгуливала, мыла, вычёсывала, играла… И, как я подозреваю, оставляла там почти все деньги, которые зарабатывала…

Ненавижу идею, будто Бог особенно щедр на испытания к тем, кого больше любит, но что-то в ней есть. Я не раз замечала, что обделённые нормальным человеческим счастьем люди находят смысл жизни и достоинство, помогая тем, кому приходится ещё хуже. Хотя и не всегда. Озлобленных личностей среди "лишенцев" тоже хватает. Полагаю, разница между первыми и вторыми определяется выбором, брать на себя ответственность за собственную жизнь или считать себя жертвой…

Интересно, какой выбор сделает бедная Лиза? Загадочная девочка Лиза с удивительно правильной для шестнадцатилетнего подростка речью, виноватыми глазами и Надькиным взглядом…

Усилием воли в очередной раз отгоняю от себя шизофренические подозрения. Успею ещё испытать своё душевное здоровье – когда разберусь с убийцей. Кстати, нужно бы позвонить Краевскому. Правда, ничего полезного я не выяснила, но отсутствие результата – тоже результат, а напрасные ожидания, возможно, мешают ему сосредоточиться на деле.

Съехав на обочину, останавливаю машину, звоню, отчитываюсь. Павел вздыхает, но мужественно пытается меня подбодрить:

– Не расстраивайтесь, Ксения, мы что-нибудь придумаем. Жаль, конечно, что девочка ничего не знает, но, честно говоря, шанс, что её знания помогут нам найти управу на господина Водопьянова, был невелик. Крупную дичь с налёта не завалишь, нужно долго и старательно копать яму-ловушку. Причём копать скрытно, чтобы дичь ничего не заподозрила.

– И много уже накопали? – интересуюсь шутливо.

Но Краевский, не поддержав шутливый тон, на полном серьёзе докладывает о том, что успел узнать о Водопьянове из открытых источников.

Водопьянов Сергей Игоревич родился в Липецке в шестьдесят девятом году. Единственный ребёнок в семье инженера-металлурга и технолога-кондитера. В восемьдесят шестом году поступил в Московский технологический институт пищевой промышленности, в восемьдесят восьмом женился на однокурснице Татьяне Кузнецовой, дочери партийного функционера. В восемьдесят девятом у молодых супругов родился сын Григорий. В девяносто первом Водопьянов-отец зарегистрировал свою первую фирму.

При дележе партийного пирога отцу его жены Григорию Дмитриевчу Кузнецову удалось урвать свой кусочек, но заняться предпринимательством лично он не пожелал, предпочёл инвестировать деньги в чужие проекты. В частности, помог основать бизнес зятю, предоставив кредит и обеспечив нужные связи.

Брак Сергея и Татьяны распался вскоре после смерти Кузнецова, скончавшегося в две тысячи четвёртом году от последствий диабета. В две тысячи пятом Водопьянов женился вторично – на гражданке Чехии Ирине Порецкой, бывшей нашей соотечественнице. После женитьбы поселился в Праге, практически порвав отношения с сыном, который воспринял уход отца в новую семью крайне враждебно.

Во втором браке своих детей у Водопьянова не было, но он удочерил ребёнка жены, Злату Порецкую девяносто девятого года рождения, и дал девочке свою фамилию.

В две тысячи десятом году Водопьянов развёлся и со второй женой, после чего вернулся в Москву. По возвращении снова активно занялся бизнесом, от управления которым устранился, пока жил в Чехии, восстановил отношения с сыном. Григорий Водопьянов к тому времени закончил РЭУ (Плешку), и отец подарил ему одну из своих торговых фирм.

В две тысячи тринадцатом Водопьянов вновь отошёл от дел, передоверив их своим управляющим, а обретённый досуг посвятил туризму. Часто бывает в Швейцарии, Германии, Израиле, Испании (в последней с двухтысячного года проживают его родители). Занимается благотворительностью, не афишируя этого. В частности, финансирует детский дом для сирот-инвалидов и некоторые медицинские исследования. В светской жизни практически не участвует.

– Это пока всё, – заканчивает отчёт Павел. – Сейчас мы ищем частные источники, из которых можно почерпнуть информацию, не привлекая внимания службы безопасности Водопьянова.

– А такие существуют? – спрашиваю с сомнением.

– Конечно. Социальные сети, блоги сотрудников и приближённых лиц, бывшие работники из обслуги – любители поболтать. По-настоящему секретные сведения из них не выжмешь, но скрытые течения иногда угадываются по движению шелухи на поверхности.

Мы прощаемся, и я снова пускаюсь в путь, размышляя теперь уже о Водопьянове. Удалившийся на покой богатый сорокашестилетний делец, похоже, не особенно удачливый в личной жизни. Путешественник и благодетель сирот-инвалидов. Где, в какой момент могла перейти ему дорогу девочка, живущая, по сути, в другом мире – одиноком мире неприкаянного подростка со всеми входящими, включая безнадёжно безответную любовь и равнодушие близких? Насколько я помню отчёты Павла, вероятность даже чисто случайной встречи Лизы с Водопьяновым исчезающе мала. Родственники Лизы – люди среднего достатка, если они и посещают заграницы, то наверняка не самые фешенебельные места. Недорогие экскурсионные туры, трёхзвёздочные отели и рестораны, скромные лавочки и магазины… Держу пари, воротила пищепроизводительного бизнеса на покое отдыхает и развлекается совершенно иначе.

Может быть, кто-нибудь из родственников Елизаветы сблизился с Водопьяновым в демократичные советские времена? Тогда они могут поддерживать отношения до сих пор: разница в уровне благосостояния иногда не мешает старой дружбе, тем более – старой вражде.

Снова останавливаю машину и беру смартфон. На этот раз лезу в почту, просматриваю письма Краевского. Ага, вот он, прикреплённый файл, который мне нужен. Родственники Елизаветы Рогалёвой.

"Мать: Виталина Аркадьевна Рогалёва (в девич. – Кошкина), 1980 г.р., место рожд. Москва, образование – неполн. высшее (3 курса ФА), операционист в частном банке "Европромторг";

Дед (отец Виталины): Аркадий Михайлович Кошкин, 1952 г.р., г. Клин Моск. обл, обр. высш. (МФИ), начальник отдела инвестиций в том же банке;

Бабушка (мать Виталины): Инна Леонидовна Кошкина (в девич. – Штерн), 1955 г.р., г. Винница, обр. высш. (МСХА им. Тимирязева), заведущая ателье по пошиву меховой одежды;

Отец: Василий Николаевич Рогалёв, 1979 г.р., Москва, обр. высшее (МТУСИ), руководитель инженерной группы компании "ОВС-05" (прокладка оптоволоконного кабеля);

Дед (отец отца): Николай Васильевич Рогалёв, 1950 г.р., Москва, обр. высш. (МАДИ), пенсионер, бывший зам. нач. дорожностроит. треста;

Бабушка (мать отца): Алевтина Георгиевна Рогалёва (в девич. – Кузьмина), 1953 г.р., г. Ивантеевка (Моск. обл.), обр. высш. (МЭСИ), пенсионерка, бывший бухгалтер колледжа "Метрострой";

Брат по отцу: Евгений Васильевич Рогалёв, 2012 г.р., Москва, инвалид детства (ДЦП);

Мачеха (жена отца): Оксана Алексеевна Рогалёва (в девич. – Трофимова), 1984 г.р., г. Иваново, обр. высш. (Текстильная Академ.), домохозяйка, бывший менеджер рекл. аг. – ва "Лингра";

Отец мачехи: Алексей Петрович Трофимов, 1960 г.р., место рожд. г. Муром Влад. обл., обр ср. – техн. (Влад. эл-тех. техникум), наладчик оборуд. на Ивановском текстильн. комб-те, проживает в Иваново;

Мать мачехи: Марина Андреевна Трофимова (в девич. – Любимова), 1964 г.р., г. Иваново, обр. средн., ткачиха Ивановского текстильн. комб-та"

Итак, что у нас получается, если перевести с казённого на человеческий? Мать Лизы на одиннадцать лет моложе Водопьянова, училась (и не доучилась) в финансовой академии, к пищевой промышленности отношения не имеет, по работе с Сергеем Игоревичем наверняка не пересекалась. Если Водопьянов и имел дела с банком, в котором она работает, то принимал его кто-нибудь из банковского руководства, уж никак не простая операционистка. Случайное знакомство, переросшее в амурную интрижку? Вряд ли. Надо будет ещё разок взглянуть на список настоящих и бывших бойфрендов Виталины (кажется, он валяется где-то дома), но, насколько я помню, фамилия Водопьянов там не фигурирует.

Отцу Виталины шестьдесят три года, для друга юности сорокашестилетнего Водопьянова староват. Деловые контакты уже вероятнее: статус начальника отдела инвестиций позволяет вести переговоры с богатыми клиентами банка. Но едва ли этот статус даёт возможность насолить богатому клиенту так, чтобы тот начал вендетту, открыв охоту на внучку банковского менеджера.

Бабушке Инне шестьдесяи один, родилась на Украине, училась в Тимирязевке, заведует меховым ателье. Для подруги молодости или любовницы Водопьянова опять-таки старовата, пересечение деловых интересов крайне маловероятно.

Папа Вася на десять лет моложе Сергея Игоревича, учился в Институте связи, работает по специальности. Для старого друга или врага слишком молод, для всего остального – слишком далёк.

Его родители-пенсионеры на роль жертвы возмездия опять-таки не годятся – ни по возрасту, ни по месту рождения и учёбы, ни по профессии… Так, трёхлетнего малыша-инвалида и семейство из текстильной столицы нашей родины можно не рассматривать: им убийством Лизы Рогалёвой не отомстишь.

Похоже, мотив опосредованной мести не проходит. Или мне просто не хватает данных, чтобы его разглядеть? Хоть режьте меня, не могу придумать, зачем ещё богатому сорокашестилетнему дяде убивать шестнадцатилетнюю школьницу, с которой он даже не знаком! Или Лиза меня обманула? Да нет, ерунда – зачем? И потом, у меня достаточный опыт общения с подростками, чтобы чувствовать, когда они лгут. Нет, скорее всего, у убийцы просто другой мотив, который я не могу вычислить из-за недостатка информации.

Иногда целое можно восстановить по нескольким фрагментам, но для этого фрагменты должны быть ключевыми, "говорящими". Скажем, краешек золотистого круга, пересечённая жирной прямой чертой человеческая ладонь с согнутыми пальцами, белая скошеная лопата с изогнутым череном и заострённые тёмные крюки, торчащие из чего-то складчатого, могут навести кого-нибудь на мысль об иконописном изображении св. Георгия. (При условии, что у этого кого-нибудь есть представление об иконописи и достаточно развитое воображение, чтобы угадать в "лопате" с "череном" копыто и фрагмент белой лошадиной ноги, а в чём-то складчатом с "крюками" – когтистую лапу). Но ни один специалист с самым развитым воображением не угадает сюжет картины по однотонным кусочкам без линий и контуров или по фрагментам, типичным для множества разных сюжетов.

У меня куча сведений, из которых можно сложить довольно полную картину жизни Лизы и её семьи, и несколько фактов, позволяющих представить в общих чертах жизнь господина Водопьянова, но нет ни одного "узлового" фрагмента, который позволил бы соединить их истории. А значит, нет смысла и строить версии, нужно подождать, пока Павел чего-нибудь накопает.

Придя к этому разумному выводу, я собираюсь выйти из почты, отложить смартфон и возобновить путь, но тут замечаю во входящих новое письмо – от Marychen999. (Почему Марихен, если она – Лиза?)

Ксения, мне только что сняли повязку. Голова обрита, в зеркале можно рассмотреть форму черепа. Боюсь подумать, что может означать такое совпадение, но у меня на темени ямка такой же формы, как у Водопьянова на том фото, которое Вы мне показывали.

Л.

Сворачиваю окно, тыкаю в иконку "Сообщения", нахожу MMS, переданное через Павла его агентом-оперативником. Так и есть. На темени Водопьянова – вмятина, как будто скульптор, лепивший его голову, в какой-то момент забылся и опёрся на только что законченный череп основанием ладони.

Вот он, "говорящий" фрагмент, позволяющий связать две разнородные картины! На своём веку я повидала достаточно лысых и бритых черепов, чтобы с уверенностью утверждать: эта вмятина – особенность не более распространённая, чем родимое пятно какой-нибудь характерной сложной формы. Два человека с такой особой приметой почти стопроцентно связаны родственными узами…

Лиза – дочь Водопьянова? У него всё-таки была случайная (или неслучайная) интрижка с Виталиной? Хорошо, допустим. Виталина забеременела и, поняв, что от "мажорной" жены Водопьянов не уйдёт, "прикрыла грех", быстренько окрутив Василия Рогалёва. Или просто сообщила мужу, что он скоро станет отцом – если они уже были женаты. Ну и что? Зачем Водопьянову после стольких лет понадобилось избавляться от непризнанной дочери? Виталина решила его шантожировать? Но чего – или кого – бояться богатому мужику, давно разведённому с женщиной, которой он когда-то изменил? Не мести же со стороны инженера-связиста!

Может быть, Лиза не дочь, а младшая сестра Водопьянова? То есть Виталина путалась не с Сергеем, а с его отцом? Тоже ерунда. Если бы состояние в семье нажил Водопьянов-старший, то у младшего был бы мотив для убийства сестры – наследство. Но деньги в семье принадлежат Сергею, а "братская" ревность или обида за мать в данном случае на мотив не тянут: ведь папаша не потрудился даже взглянуть на внебрачного ребёнка. Или потрудился, но издали и на этом счёл свой отцовский долг полностью исполненным.

Что-то у меня опять не складывается. Не могу придумать, зачем богатому независимому ушедшему на покой бизнесмену устранять младшую близкую родственницу – при том, что это родство не признано официально…

Стоп! А почему мы с Павлом решили, что Водопьянов убийца? Только потому, что сигнальную сеть, расставленную на случай нового появления убийцы в больнице, зацепил водопьяновский личный помощник и доложился шефу о том, что творится вокруг Лизы? Но господин Мовсесян приехал только вчера – после того, как кто-то позвонил в справочную и поинтересовался, что с Лизой и кто её лечащий врач. Если этим звонившим был Мовсесян или сам Водопьянов, получается, они только недавно узнали о том, что Лиза попала в больницу. А человек с забинтованной головой ломился к ней в палату десять дней назад. К тому же, Водопьянов с его возможностями вряд ли нанял бы киллера-дилетанта, придурка, который дважды провалил дело. И не стал бы марать руки лично.

Но если убийца не от Водопьянова… Боже мой, это же всё решает! У нас есть четыре кандидата с солидным мотивом, но только у одного из них имелась несомненная возможность. И, что особенно приятно, его можно сдать родным властям, не опасаясь, что он уйдёт от наказания. Потому что, если я правильно понимаю, Водопьянов в этой игре либо примет нашу сторону, либо самоустранится…

Я снова звоню Краевскому.

– Павел, как вы считаете: владелец одной-единственной торговой фирмы – достаточно мелкая дичь, чтобы попытаться завалить её сходу?

9. Надя-Лиза

Ночью я долго не могла уснуть. В конце концов Анна решила, что при переломе свода черепа бессонница не полезна и вызвала дежурную медсестру, а та дала мне снотворное. Но спала я всё равно плохо. Утром во время обхода лечащий врач, увидев, в каком я состоянии, отправил меня на ЭЭГ, а потом устроил разнос. Кричал, что стресс мне противопоказан, что я доведу себя до эпилепсии, требовал, чтобы прекратила воображать всякие ужасы и себя накручивать. Чудак-человек! Можно подумать, теперь, после его выволочки и угрозы отложить выписку ещё на неделю я волшебным образом успокоюсь.

И Анна туда же… Нет, она ещё круче. Доктор хоть не знает, что привело меня в такое состояние и думает, будто я сама себя взвинчиваю глупыми фантазиями. Анна же была рядом во время вчерашнего визита Ксении, слышала её рассказ про Водопьянова, успокаивала меня после того, как я разглядела в зеркале вмятину под коротким ёжиком отросших на темечке волос и объяснила ей, что видела такую же на фото.

– Бывает. – Флегматично пожала плечами моя "сиделка". – Не бери близко к сердцу. Знаешь, сколько народу сильно удивилось бы, если бы ввели обязательный тест на отцовство?

Наверное, она прекрасный телохранитель, но в задушевные подруги я бы её определённо не выбрала. Надо быть крайне бесчувственной особой, чтобы сказать такое девочке, которая только что узнала, что всю жизнь считала отцом чужого дядю, а биологический отец пытается её уничтожить. Даже думать не хочу, как это открытие подействовало бы на настоящую Лизу…

К слову, о подругах. Ксенька ответила на моё письмо очень эмоциональным, но совершенно невразумительным посланием:

Лиза, ты умничка!

Теперь я обо всём догадалась и уверена, что всё будет хорошо. Убийца до тебя не доберётся и сядет как миленький. Сейчас нет времени на объяснения, приеду завтра вечером или послезавтра утром, расскажу. Ты, главное, не волнуйся и ничего не бойся!

Ксения.

P.S. А почему – Марихен?

Добрая душа, она, видимо, полагает, будто меня успокоила. А на самом деле её послание только усилило мандраж, из-за которого я не нахожу себе места. Визит Лизиного отца (точнее, человека, которого она считала отцом) благотворного влияния на мои расшатанные нервы не оказал. Мы оба испытываем неловкость в присутствии друг друга и не знаем, о чём говорить после того, как стандартные вопросы и ответы (о здоровье и новостях) иссякают. Василий не привык общаться с дочерью и, видимо, чувствует себя виноватым перед ней. Я, помимо чувства вины, исытываю острую жалость к этому замотанному, замученному жизнью парню, выкраивающему время, чтобы через день ездить за город, навещать девочку, которая, как выясняется, вовсе ему не дочь. Что с ним будет, когда он об этом узнает?

На этот раз наша взаимная неловкость настолько мучительна, что Василий прощается уже через полчаса. Когда он уходит, мне немного легчает, но волнение, вызванное ожиданием Ксеньки, опять захлёстывает меня по самую макушку. Пытаюсь читать, решать судоку, тереблю Анну, расспрашивая её о прошлых клиентах – ничего не помогает. При мысли о том, что Ксения может приехать не сегодня, а завтра, меня начинает видимо потряхивать, и Анна грозится снова вызвать медсестру.

Но Ксенька всё-таки приходит.

– Привет! Сгораешь от нетерпения? – Она выглядит оживлённой и даже весёлой, но я слишком хорошо её знаю, чтобы не почувствовать в этом оживлении некоторую натужность. Чем-то она смущена или расстроена. – Сейчас я тебе всё расскажу, но сначала открой мне тайну: почему всё-таки Марихен?

Я улыбаюсь. Меня тоже, помню, удивил Лизин мейл, но позже я нашла в её воспоминаниях объяснение.

– Вы знаете песенку "Мой Лизочек так уж мал"? Её слова – отредактированная Чайковским версия стихотворения Аксакова.

– И в оригинале крошку зовут Марихен? – мгновенно догадывается умная Ксенька, получив подсказку. – Забавно. Ну что же, теперь я готова выполнить свою часть обязательств. Тебе как, рассказывать по порядку или сначала ответить на вопросы?

– Сначала на вопросы, – быстро решаю я. – Водопьянов – мой отец?

– Да.

– И он пытается меня убить?

– Нет. Извини, что заставила тебя так думать, напугала… Ума не приложу, что на меня нашло, как я могла не заметить очевидного неправдоподобия этой версии? Ещё вопросы имеются?

– Имеются, но с ними я потерплю до конца вашего рассказа.

– Ага, ну что ж… Всё началось с того, что Сергей Водопьянов, единственный сын – нет, не поварихи и лекальщика, но почти – кондитера-технолога и инженера-металлурга из Липецка поступил в московский пищевой институт. Шёл восемьдесят шестой год, Горбачёв уже был генсеком, свистопляска с развалом СССР и победой дикого капитализма ещё не началась, но веяния уже были. Водопьянову повезло (или не повезло, это как посмотреть) попасть в одну группу с дочерью большого партайгеноссе и вызвать в ней нежные чувства. Девушка настояла, чтобы Большой Папа дал согласие на её мезальянс с простым парнем из провинции.

Таким образом, в девяностом году, когда пошла вакханалия с разграблением народного добра и переделом собственности, везучий-невезучий юноша получил начальный капитал и полезные связи, позволившие ему заложить фундамент будущего благосостояния. Но вместе с бочкой мёда ему досталась неизбежная ложка дёгтя: ящер-тесть открытым текстом пообещал неприятную смерть близким парня и ему самому, если он позволит себе обидеть жену. Причём под обидой подразумевалась не измена как таковая (тесть сам питал слабость к шлюхам и не видел в этом ничего зазорного для мужчины), а серьёзные отношения, которые могли угрожать браку.

Десять лет изрядно напуганный Сергей был примерным мужем и отцом, а потом природа сказала своё веское слово, и парень влюбился до безумия.

– В Виталину? – недоверчиво спрашиваю я, окинув мысленным взором хорошенькую, но пустенькую мать Лизы.

– Нет, – понимающе усмехается Ксения. – Не настолько у твоего папеньки плохо с головой. Твою настоящую мать зовут Ириной.

– Но… Как же Рогалёвы? Они знали?..

Ксюха вздыхает.

– В том-то и дело, что нет. Ума не приложу, как теперь разгрести всё, что наворотил с перепугу твой отец, чтобы никто не подвинулся рассудком. Я бы точно подвинулась, если бы узнала, что мои дети на самом деле не мои, а моих воспитывают совершенно чужие дядя и тётя. Не могу выразить, до какой степени я тебе сочувствую, Лиза.

– Спасибо, – шепчу я и опускаю глаза. По совести, нужно бы утешить Ксеньку, дать ей понять, что мой рассудок её новость не сокрушит, но как это сделать, не признаваясь, что я не совсем Лиза? – Я не очень… Вы же знаете, мы с родителями никогда не были близки.

– И теперь этому находится объяснение, – говорит она сухо. Я съёживаюсь, но тут же понимаю, что её необрение относится не ко мне. – Хотя вообще-то эта история слишком драматична, чтобы судить её участников по стандартным нравственным меркам. Сама понятия не имею, как поступила бы на месте твоего отца. Ирина была на сносях, когда он, возвращаясь от неё как-то вечером, обнаружил за собой слежку. Нужно сказать, что он уже имел возможность убедиться – не на собственном, правда, примере, – что слов на ветер его тесть не бросает. Ирине, её ребёнку, родителям Сергея и ему самому действительно грозила смертельная опасность. Твой отец к тому времени был уже достаточно состоятелен, но возможности тестя превосходили его собственные на порядок. Сергей решил, что единственный, не самый верный, но всё же шанс защитить дорогих ему людей – покончить с собой.

И тут в игру вступает господин Мовсесян, доверенное лицо, которму твой отец поручил приобрести для него пистолет. Овсеп Вардгесович на десять лет моложе Сергея, при этом тонкость ума и прочие превосходные качества лучших сынов древнего народа позволили ему к двадцати годам не только стремительно взлететь по карьерной лестнице, но и завоевать сердечное расположение, практически дружбу босса. Сопоставив поручение с бледным цветом лица патрона, Мовсесян пришёл к правильным выводам и убедил Сергея полностью ему довериться. Он же был автором и исполнителем идеи, благодаря которой ты стала Елизаветой Рогалёвой. По его совету Сергей полностью прекратил общение с Ириной, доверив её судьбу и судьбу своего ребёнка Овсепу, который организовал подмену детей в роддоме, подкупив кого-то из персонала, а позже – эмиграцию Ирины с младенцем в Чехию.

До две тысячи четвёртого года Сергей честно держал данное помощнику слово, не пытаясь как-либо связаться с любимой женщиной или навести справки о родной дочери, а потом ящер-тесть преставился. Выждав полгода, Водопьянов развёлся с женой, переехал в Чехию, женился на Ирине и удочерил девочку, которую она считала их общей дочерью. Но счастливая жизнь у них не сложилась: твой отец, как ни старался, не смог по-настоящему привязаться к чужому ребёнку. Ирина интуитивно чувствовала его равнодушие, оно обижало её и ранило, а объясниться с ней начистоту Сергей не посмел – слишком велика была его вина. В десятом году они тихо – по взаимному согласию – развелись, Сергей вернулся в Москву и попытался как-то обустроиться в руинах, в которые превратил собственную жизнь.

Первым делом он помирился с сыном от первого брака. Григорий громогласно отрёкся от отца, когда тот развёлся с его матерью и женился на Ирине. Заклеймил предателем, отказался от общения в любой форме. Но тогда ему было пятнадцать, а к моменту возвращения Сергея исполнился двадцать один. Мальчик немного поумнел – не только из-за того, что стал старше, но и потому, что его мать, которой Водопьянов при разводе честно оставил половину имущества, вышла замуж за молодого человека тридцати с хвостиком лет и полностью доверила свои финансовые дела новому мужу. А когда Григорий попробовал протестовать, сообщила сыну, что он уже совершеннолетний, следовательно, на её деньги не имеет никакого права, и распоряжаться ими она будет так, как сочтёт нужным. Словом, возвращение блудного отца, готового подставить обиженному мальчику плечо и карман, пришлось Григорию как нельзя более кстати.

Помириться-то они помирились, только вот душевным теплом в их отношениях не пахло. Не нравятся они друг другу – чисто по-человечески, и с этим ничего нельзя поделать. М-да… Словом, Сергей всё чаще стал обращаться мыслями к дочери, которая его волей считала родителями чужих людей.

Он не собирался являться к Рогалёвым с повинной и ломать жизнь – им и тебе. Но Мовсесян по его просьбе послеживал за вами и держал патрона в курсе. Так Сергей узнал про развод Рогалёвых, про твой подростковый бунт, про наркотики. Это благодаря его скрытому вмешательству в школе подняли тревогу, а тебя положили в клинику, которую он тайком и оплатил процентов на восемьдесят.

– Андрея тоже он ко мне пристроил? – спрашиваю я с неожиданной для себя горечью.

– Ну… в общем, да, – не без смущения признаёт Ксенька. И разозлившись, добавляет: – Демиург хренов! Нанял психологов, просчитал варианты, состряпал сценарий…

– Но ведь помогло же, – говорю с кривой усмешкой. – Что, и безумная жена Андрея была частью сценария?

– Нет, это у них накладка вышла. Этому Андрею запретили рассказывать про сценарий кому бы то ни было, а баба у него действительно бешено ревнивая: сканирует все его контакты – звонки, переписку. Вот и вычислила тебя. После учинённого ею скандала он в их играх участвовать отказался, да они и сами поняли, что с этой сюжетной линией пора закругляться.

– Понятно. А до запуска новой подослали ко мне Ирину Анатольевну, которая отправила меня к чудотворцу. И на каком же этапе к производству этого кино подключился убийца?

– Вот как раз после скандала, который устроила тебе Отелла, и подключился. За это тебе тоже нужно благодарить Мовсесяна. Может, ты ему чем-нибудь насолила в прошлой жизни? Что-то подозрительно роковую роль он играет в этой.

Ксенька шутит, я в ответ натянуто улыбаюсь. (Как, интересно, реагируют воспитанные цивилизованные люди на реплику дикаря, пошутившего, что Земля круглая?) Она замечает мою неловкость, но трактует её неверно.

– Устала? Собственно, я почти закончила. Хитроумному Овсепу изменила его мудрость, и он влюбился в юную девицу, которая работает у Водопьянова в секретариате. Девица же нацелилась на молодого Водопьянова, который, используя ситуацию, подбил барышню на шпионаж. Я так думаю, молодой человек почувствовал прохладное отношение со стороны папы и испугался за наследство: у Сергея, если помнишь, есть ещё приёмная дочь. В общем, что бы ни руководило Водопьяновым-младшим, он уговорил девицу влезть к Мовсесяну в доверие и таким образом узнал страшную тайну отца. Дальше, я думаю, понятно. Родная дочь – не приёмная, а папенька к тому же активно участвет в её судьбе. Нужно срочно что-то делать, иначе наследство растает в туманной дали…

– Он сознался?

– Ещё нет, но никуда не денется, сознается. Люди Павла нашли недавно отремонтированный КамАЗ в гараже его фирмы и выяснили, что в конце мая эта машина фантастическим образом исчезла с охраняемой территории, а вернулась уже в отремонтированном виде. Охранник, в дежурство которого пропал КамАЗ, уволился, но Павел его отыщет и показания вытрясет, не сомневайся. Не исключено, конечно, что сынок поручил это деликатное дело кому-то ещё, но я сильно сомневаюсь. Не те у него доходы и не то влияние. А права категории Цэ у него есть.

– А здесь, в больнице тоже был он?

– Нет, это была та самая девица из секретариата. Павел нашёл её фамилию в списке платных пациентов неврологического отделения – в этом же корпусе, только на четвёртом этаже. Думаю, они подобрали ключ от двери на запасную лестницу – она в двух шагах от вашей палаты. После того, как погасили свет, девица прокралась в ваш холл и устроилась в засаде. Ждала, пока все уснут и дежурная сестра уйдёт в комнату отдыха. А потом ты её засекла и она, видимо, с досады решила переть внаглую. А когда твоя соседка подняла шум, испугалась, шмыгнула на лестницу и поскакала в своё отделение. Вот её нам, боюсь, не прищучить – свидетелей нет. Но Сергей Игоревич, будь уверена, позаботится, чтобы она пожалела о своей авантюре.

– Вы с ним виделись?

– Разумеется. А откуда же, по-твоему, мне известны подробности вашей семейной драмы? Нет, я, конечно, редкая умница: как только получила твоё письмо, сразу догадалась, кто убийца. Хотя это было несложно. Мотив-то есть у четверых: у родителей Сергея, сына и приёмной дочери. Но все, кроме сына, живут за границей и вряд ли стали бы засылать сюда шпионов, а потому о тебе никто, кроме Григория, выведать не мог. Кроме того, у Григория торговая фирма, а значит, он может заниматься и грузоперевозками, вот тебе и КамАЗ. В общем, любой бы догадался. А вот до того, что ты – подменённый ребёнок мне бы ни в жизнь не додуматься. Я тоже на Виталину грешила.

– А… как вы его нашли?

Я спрашивала о впечатлении, которое на Ксению произвёл Водопьянов, но она поняла вопрос в прямом смысле.

– Через Мовсесяна. Когда прочитала твоё письмо, сначала позвонила Павлу, он тут же отрядил своих людей на поиски КамАЗа и свидетелей, а я подумала, что нужно бы проверить, как отнесётся к этому господин Водопьянов. Вдруг встанет на дыбы – сын всё ж таки. Позвонила Мовсесяну – его номер телефона был в отчёте, который мне позавчера прислал Павел. Сказала, что хочу встретиться с Сергеем Игоревичем по поводу Лизы Рогалёвой. Мовсесян пробормотал что-то неопределённое, типа "я выясню и вам перезвоню", а через пять минут позвонил его патрон и пригласил к себе, у него загородный дом на Новой Риге, здесь неподалёку.

– Как же вы не испугались? А если бы Водопьянов всё-таки встал на дыбы?

– Вот и Павел устроил мне головомойку на ту же тему, – вздохнула Ксения. – Не испугалась вот. У меня интуиция хорошо работает. И вообще, победителей не судят. Зато теперь мы точно знаем, что Водопьянов не прикопает где-нибудь по тихому наших людей и вообще не будет вставлять нам палки в колёса. Кроме того, прояснился момент с девицей: Мовсесян покаялся. А так Павел потратил бы ещё прорву времени, пытаясь найти следы Григория в больнице. И потом – вот. – Ксения вытащила из сумки конверт и протянула мне. – Это тебе. От отца. Мне выйти?

Я отрицательно качаю головой и вскрываю конверт.

Дорогая Лиза!

"Нет на свете греха горшего, чем трусость".

Наверное, я как никто другой понимаю правоту Булгакова. За последние десять лет не было, кажется, ни единого дня, когда бы я, подобно его Пилату, не казнил себя за принятое однажды решение.

Не вижу смысла оправдываться и просить прощения; вина моя перед тобой безмерна, мне нет ни извинений, ни оправданий. Но, хотим мы того или нет, мы – продолжение своих родителей, и, возможно, когда-нибудь, пережив свою обиду и гнев, ты задашься вопросом, что за человек был твой отец – помимо того, что он был трусом. Сохрани мое письмо на этот случай.

Мне было восемнадцать лет, когда я сделал выбор, определивший мою жизнь. Все решения, принятые впоследствии, уже нельзя назвать свободными: я превратился в подхваченную потоком козявку, трепыхания которой никак не влияют на основное направление движения и ничего не меняют по сути. В свои восемнадцать я был глупым, самонадеянным, жадным до удовольствий и безответственным. Но не рассчётливым и не циничным. Татьяна привлекла меня своей яркостью, стильностью, непривычной для провинциала раскованностью, но не перспективами, которые открывал брак с дочерью партийного бонзы. О браке я, честно говоря, не помышлял, потому, вероятно, она и выбрала меня из толпы поклонников.

Развилка, на который я в последний раз выбирал дорогу, будучи свободным человеком, обозначилась, когда Татьяна заявила, что собирается выйти за меня замуж. Если бы я тогда сказал ей "нет", всё сложилось бы иначе. Я дождался бы женщину, предназначенную мне Богом, женился на ней, и все мы – ты, я, твоя мама – были бы счастливы. Но испуг, жалкий, ничтожный испуг перед неприятностями, которые могла устроить мне разгневанная "золотая" девочка и её всемогущий папа, оказался сильнее смутного внутреннего протеста.

Обиднее всего сознавать, что тот испуг был зряшным. Отец Татьяны не стал бы мстить одному из бойфрендов дочери только потому, что тот отказался жениться; такой зять, как я, был ему даром не нужен. А со стороны самой Татьяны ничего, кроме мелких неприятностей, можно было не опасаться, основательно испортить мне жизнь было не в её власти.

Но, так или иначе, свой выбор я сделал, и дальнейшее от меня уже не зависело. Я не мог отказаться от Ирины, твоей матери, даже зная, чем нам это грозит. С первой же встречи нас повлекло друг к другу с силой, которой бесполезно было сопротивляться. Я пробовал, поверь. Взывал к своему и её рассудку, к инстинкту самосохранения, к Богу. Пытался укрепить себя примерами других людей, отказавшихся от любви из чувства долга. Все тщетно. То, что в нас проснулось, было абсолютно глухо к страхам, нравственным установкам, доводам рассудка. И неизмеримо их могущественнее.

Отрезвление наступило, когда мы поняли, что у нас будет ребёнок. Страх за тебя превозмог наше стремление быть вместе, а вслед за этим обрел силу страх за свою жизнь, за жизнь родных. Узнай отец Татьяны о нас с Ириной и о тебе, он уничтожил бы всех, не колеблясь. Этот человек для меня всегда олицетворял "барство дикое". Оголтелый помещик-самодур, царь и бог в своей вотчине, без раздумий отдающий приказ засечь до смерти провинившегося холопа.

Я сознаю, что по собственной вине лишился любимой женщины и родной дочери, что, подкинув тебя чужим людям, сделал тебя несчастной и едва не навлек на тебя гибель. Но даже теперь, зная обо всех последствиях, не могу придумать другой выход. У меня не было уверенности, что люди моего тестя не проследили меня до дома Ирины, что он не свяжет её беременность со мной и не сделает генетический тест на отцовство. Спасая тех, кто мне дорог, я обязан был исходить из худших предположений.

Ты можешь винить меня в малодушии, в слабости, в трусости, но, пожалуйста, не считай меня мерзавцем. Я отказался от тебя, потому что не видел иного способа тебя спасти. Возможно, мне следовало бы признаться во всем, когда тесть умер и угроза миновала, но это было все равно, что ломать по живому неправильно сросшийся перелом: больно будет точно, а срастется ли потом правильно – неизвестно.

И самое главное: решение о подмене принимал я один, Ирина ни о чём не догадывалась. Твоя мама – лучшая в мире женщина, я не знал и не знаю человека прекраснее. Я так и не отважился открыть ей правду, оставляю это решение тебе.

И последнее. Я до конца не знал, напишу ли об этом, не будет ли это с моей стороны недостойной попыткой пробудить в тебе жалость. Но, не зная всей правды, ты можешь сделать выбор, о котором позже будешь жалеть, а я не хочу причинять тебе больше страданий, чем уже причинил. Я серьезно болен, врачи оставляют мне полгода, в лучшем случае год. Буду счастлив, если ты меня навестишь. Но, понимая,чего тебе это будет стоить, не смею надеяться и тем более настаивать. На случай, если мы не увидимся, хочу сказать тебе: я ничего не желал бы сильнее, чем вернуться к началу и прожить эту жизнь вместе с тобой и твоей мамой. Вкладываю в конверт её фото.

Твой несостоявшийся отец.

Я вынимаю из конверта фотографию и разглядываю лицо запечатлённой на ней женщины – черноволосой и белокожей, с ясными голубыми глазами.

– Красивая, – говорю задумчиво. – На хаски похожа…

И прихлопываю себе рот ладонью, наткнувшись на пронзительный Ксенькин взгляд.

– Какая же ты свинюка, Надька, – шепчет она, закрывает лицо руками и заходится в беззвучном рыдании.

Эпилог

Вторая половина сентября в этом году выдалась на диво погожей. Москвичи, ещё не отгулявшие отпуск, потянулись за город – в походы, на дачи, в пансионаты. Их менее счастливые собратья, успевшие отдохнуть летом, дружно ринулись к островкам природы, уцелевшим в перенаселённом мегаполисе.

В тот солнечный сентябрьский день жители столицы, выбравшие для прогулки Тимирязевский парк, точнее – тропу вдоль речки Жабенка и Большого Садового пруда, имели возможность повстречать любопытную пару, сопровождаемую хвостатым рыжим торнадо. В первую очередь внимание прохожих привлекало, естественно, торнадо – длиннолапый щенок ирландского сеттера с лихо развевающимися флажками ушей, которого смешно заносило на особенно крутых виражах.

Полюбовавшись на это чудо, умилённые граждане переводили взгляд на двух бредущих по тропе женщин, вокруг которых чудо нарезало круги. Некоторые взгляды безучастно скользили дальше, а некоторые задерживались, привлечённые контрастностью пары. Красивая зрелая дама с улыбчивым, судя по мимическим морщинкам, лицом, с осанкой и походкой танцовщицы, словно нарочно выбрала себе в спутницы угловатую сутулую девушку-подростка с трагичным изломом бровей и печальными глазами. Если не считать общевидовых, расовых и гендерных черт, ни один, даже самый внимательный наблюдатель, не нашёл бы между ними сходства.

Дама была загорелой кареглазой шатенкой с длинными, до середины лопаток, волнистыми волосами, девушка – до прозрачности белокожей сероглазой брюнеткой с предельно короткой стрижкой. Дама ростом и фигурой вполне могла поспорить с Венерой Таврической, девушка, пройди она соответствующую выучку, ничем не выделялась бы среди современных моделей подиума – долговязых и анорексичных. Дама обладала выразительной мимикой и, разговаривая, оживлённо жестикулировала, девушка была до крайности скупа на внешние проявления чувств.

Прохожие, занятые собственными мыслями или разговорами, мимолётно задавались вопросом, что может связывать двух столь несхожих особ, и шли себе дальше, тут же позабыв о встрече. Прогуливающиеся одиночки, настроенные на восприятие окружающего, заслышав пару фраз из диалога дамы и девушки, придерживали шаг и долго потом ещё гадали: "Кто они? Кем друг другу приходятся?" Но ответа не находили, а те, кто находил, оказывались весьма далеки от истины.

– … бледная, как спирохета. Неужто за два с половиной месяца не могла выкроить недельку, чтобы поваляться на солнышке?

– Не нуди, Ксень, такая мне досталась кожа – не загорает, хоть тресни. Меланина не хватает. А со временем вообще беда. Знаешь, сколько всего пришлось перечитать и запомнить, чтобы сдать экзамены за десятый?

– Заливаешь! Ни в жизнь не поверю, будто тебе пришлось чего-то там учить. Ты не то что за десятый класс, за весь курс универа сдала бы экзамены, не напрягаясь.

– А вот и фигушки. Мы совсем по другой программе учились. Особенно по гуманитарным предметам, чтоб их…

– Что, не пойдёшь в экономисты? И в политики не хочешь? Ахахах! – Притворно ужаснулась дама. – А куда? Опять на химфак?

– Не, химфак я тогда в угоду бабушке Оле выбрала, сама-то понятия не имела, куда податься, – проигнорировав подначку спутницы, серьёзно ответила девушка. – Всё-таки семнадцать лет – не возраст для выбора профессии. Зато теперь я твёрдо знаю, чего хочу. В ветакадемию.

– Я могла бы догадаться, – усмехнулась дама, покосившись на лохматую рыжую кляксу, пролетевшую мимо. – Что ж, ветакадемия – это славно, тут тебе химия и пригодится. А как к твоему выбору отнеслись Лизины родичи?

– По-моему, им всё равно. Виталине по жизни на дочь наплевать, для Василия главное, чтобы девочка была здорова, а бабушка с дедушкой счастливы до безумия, что внучка взялась за ум, они, наверное, и цирковому училищу были бы рады.

– Повезло тебе с Лизиными стариками.

– Не говори. Всем бы внучкам таких бабушек с дедушками – понимающих, деликатных, отзывчивых. – Девушка нагнулась, чтобы потрепать ткнувшегося ей в ноги щенка. – Кто бы мог подумать, что чувство вины тоже бывает полезным для отношений?

– Только если оно обоюдное, в противном случае одна сторона просто сожрёт другую. – Дама вздохнула. – А как… Сергей?

– Плохо. Только на морфии и держится. Хотя старается не показывать виду, говорит, что счастлив, что скорая смерть – не повод убивать радость, которая в кои-то веки появилась в его жизни. Но, по-моему, ему страшно. Я хочу привезти к нему Алика, его метод должен быть исключительно действенным против страха смерти.

– Да уж! Бояться того, чего нет, как-то глупо, а Сергей Игоревич не производит впечатления дурака. Хотя, конечно… Ладно, все мы не без греха. Ты мне вот что скажи: как он в результате распорядился наследством? Насколько я понимаю, упомянуть тебя, то бишь Лизу, в завещании он не может – иначе у Ирины и Лизиных родственников появятся вопросы?

– Ну да. Лизину часть он завещал Овсепу – с тем, чтобы тот передал Лизе, когда она, то есть я… Короче, когда мы достигнем совершеннолетия. А всего частей шесть. Две – родителям Сергея, одна – Ирине, одна – Злате, и одна – на благотворительность. Григория он из завещиния выкинул. Кстати, о Григории… Ты поддерживаешь связь с Павлом Фёдоровичем? Он следит за процессом?

Дама помрачнела.

– Следит-то он следит, да что толку? Не притянут младшего Водопьянова по сто пятой, это и к гадалке не ходи. Раз вы с Сергеем категорически против обнародования вашего родства, у сукиного сына нет мотива. А без мотива его любой плохонький адвокат отмажет от обвинения в убийстве. Так что осудят, скорее всего, по сто девятой: причинение смерти по неосторожности. Но осудят железно. Павел нашёл охранника, который выпустил КамАЗ с Водопьяновым за рулём с территории гаража, автосервис, где тягач ремонтировали, а главное – таксиста. Представляешь, этот дядька опознал гада в ряду из пяти парней одного типа внешности. Видел какую-то долю секунды в машинном зеркале, а запомнил, по его собственным словам, на всю жизнь. Эх, такая доказательная база пропадает! По сто девятой максимальный срок – два года.

– Не переживай, Ксень, два года для избалованного буржуйчика – тоже не сахар. Если бы его укатали лет на десять, Сергей, наверное, страдал бы ещё и из-за него. Сын, как ни крути… Как бы то ни было, мы с тобой знаем, что от справедливого воздаяния не уйдёшь: не в этой жизни, так в следующей оно убийцу настигнет.

– В следующей жизни он не будет иметь понятия, за что ему воздаётся, – проворчала Ксения. – Какой смысл в наказании, если наказуемый не знает за собой вины? Нет, моё чувство справедливости посмертной расплатой не утолишь. Здесь нагадил, здесь и разгребай. Только с нашими законами справедливости фиг добьёшься! Кстати, ты была права: твоя мамашка, естественно, ринулась в суд оттяпывать свою "обязательную долю". И оттяпала бы наверняка, если бы не твоё письмо. Мой адвокат нашёл всех, кого ты там упомянула: ваших соседей, твоих учителей, друзей, коллег твоего отца и Ольги Варламовны – из тех, что помоложе… Все готовы, более того, рвутся дать показания. По прикидкам моего адвоката, шансы на признание мадам Ткаченко "недостойной наследницей" где-то шестьдесят из ста. Но я откушу ему голову, если он не выиграет это дело.

– Какая ты кровожадная, – улыбнулась девушка. – Да пускай подавится своей "обязательной долей". Нам с тобой и тех денег, которые оставляет дочери Сергей, не истратить до конца жизни.

– Я кровожадная?! – Возмутилась дама. – Да я просто образец милосердия! За то, что эти сволочи с тобой сотворили, их следовало бы замуровать заживо в каком-нибудь сыром подземелье, а я всего лишь хочу не дать им нажиться на смерти бедняжки, которую они превратили в травленную дичь. Кстати, теперь-то ты можешь мне сказать: чем они тебя так запугали, что ты четверть века пряталась по конспиративным квартирам?

Девушка поморщилась.

– И охота тебе в этом копаться, Ксенька? Ничего запредельного там не было. Обычное насилие. Не сексуальное – физическое и психологическое. А что до моей запуганности, ты же знаешь: травмы детства способны покалечить психику до полной неадекватности. Мои фобии – ещё цветочки.

– Рассказывай! Если там не было сексуального насилия, чего же ты всю жизнь от парней шарахалась? С лица бледнела, когда они всего-навсего садились рядом или даже просто на тебя смотрели?

– Отчим тоже просто смотрел. Ничего больше, честное слово. А что я под его взглядом чувствовала себя голой и распятой, так это были только мои проблемы, верно? Взгляды к вещдокам не приобщишь и к делу не подошьёшь. Тем более, что таким специфическим образом он смотрел на меня, только когда мы были вдвоём. Хотя мать, кажется, всё равно что-то такое чувствовала. Во всяком случае, после моих тринадцати лет она лупила и унижала меня с особым остервенением. Вытравливала любые проявления женственности – вплоть до обкарнывания портновскими ножницами. Слушай, хватит об этом, а? Теперь-то это точно дело прошлое…

Дама вздохнула.

– Прошлое – если только ты не потащишь свои страхи за собой. Если станешь свободной и счастливой, будешь влюбляться, крутить романы, выйдешь замуж… В общем, если проживёшь полноценную во всех отношениях жизнь, которую задолжала Лизе. И Надеже. Да и мне, если уж на то пошло.

– Ксенька, ты такая умная и необыкновенная, а тоже мыслишь штампами! – шутливо возмутилась девушка. – По-твоему, полноценная во всех отношениях жизнь обязательно подразумевает романы и замужество? К твоему сведению, кама, чувственная любовь, частенько свидетельствует об отягощённой карме, а я, судя по видению у Алика, большую часть своих кармических долгов отдала. Та любовь, которая нужна для счастья и свободы, совсем не обязательно подразумевает влюблённости, брак, детей, внуков. А со страхами, как мне кажется, я распрощалась. Так что моей свободной счастливой полноценной жизни больше ничего не угрожает, и этот свой долг я выплачу – и тебе, и Надежде, и Лизе.

2015

Оглавление

Пролог

1. Надя-Лиза

2. Ксения

3. Надя-Лиза

4. Ксения

5. Надя-Лиза

6. Ксения

7. Надя-Лиза

8. Ксения

9. Надя-Лиза

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg