«Деревянный самовар. Детективные романы и повести»

Деревянный самовар. Детективные романы и повести (fb2) - Деревянный самовар. Детективные романы и повести [авторский сборник] (Милиционер Смирнов) 2649K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Яковлевич Степанов

Анатолий Степанов ДЕРЕВЯННЫЙ САМОВАР Детективные романы и повести

Чума на ваши домы Повесть

Прошел — редкость на переломе этого лета — теплый дождь. Прошел и тотчас усох, высох и испарился, чуть помыв московскую пыльную зелень.

Случайно образовавшийся выходной. Свободный день, свободный день! От чего свободный? Не свободный — незанятой, незаполненный, пустой.

В симпатичной молочной напротив стоячего жизнеутверждающего Гоголя, выдержав ликующую по случаю обнаружения нежданного дефицита очередь, урвать полкило эдамского сыра.

Удовлетворенно, а от этого и не спеша, пройтись по влажному разновысокому бульвару мимо доминошников у Дома шахматиста, мимо собачек, бабушек и бездельных парочек к метро «Кропоткинская» для того, чтобы радостно пристроиться в хвост следующей очереди — к табачному киоску, где выбросили иракские сигареты, которые грамотные называли «Зумер», а образованные — «Шумер».

Не столько правдами, сколько неправдами два блока удалось приобрести. Теперь поинтересоваться средствами массовой информации не грех. Интеллектуально, так сказать, развеяться. Благо стенды с газетками рядом с табачным киоском.

«Я иду на XXVIII съезд с чувством оптимизма. Сейчас коммунистам нужны выдержка, спокойствие и вдохновение».

И. Полозков. «Правда», июль 1990 г.

«Совместно с врагами выяви всех „дебилов“, кому нельзя доверять оружие, руль, рычаги».

Генерал А. Макашов. Методическое пособие «Наука побеждать — в мирное время боевой учебы войск».

Много их теперь, таких раутов. То ли утверждали нечто совместное, то ли в международном масштабе боролись за что-то на неправительственном уровне.

После трудов праведных отдыхали, на а ля фуршете конструктивно общаясь: разгуливали по залу, держа тарелки в руках с закусью и рюмки с дефицитными напитками, переговаривались на подходящих языках, смеялись, удивлялись, восхищались. Товарищи и гражданки. Дамы и господа.

Очень красивая дама отошла от пестрого журналиста, ослепительно и извинительно улыбаясь заговорившему с ней фирмачу, освободилась у столика для отходов от тарелки и бокала и двинулась по залу в поисках кого-то. Нет, все-таки не дама — гражданка, ибо взглядом найдя искомого, завопила чисто по-московски:

— Валентин!

Сорокалетний начальник новой формации — отлично одетый, ловкий, раскрепощенный — стоял в солидном кружке. Услышав крик, он повертел башкой и, увидев возвопившую, счастливо улыбнулся, подошел, спросил ласково:

— Что, родная моя?

— Ну, конечно, забыл. — Она обиженно капризничала. — Я же на даче должна быть: может, Машка заскочит. Я еду.

— А если попозже, Катерина, а? Вместе, а? У меня еще дел на часок.

— Нет уж, я поехала. Машину забираю, а ты — как хочешь. — Катерина обиделась окончательно. — Дела, видите ли, у него!

— Не сердись, ласточка, — попросил он и насильно поцеловал ей руку. Руку она вырвала и ушла.

Конечно же, действо сие происходило в «Континентале». Светло было: сумерки только-только должны начаться. Катерина отыскала на стоянке свой «Мерседес» и отправилась в путь. По набережной через мост мимо «Украины» на Кутузовский проспект.

За Окружной стало хорошо: зелено и машин мало. Включила музычку для женских комплексов (из Патриции Каас), дала успокаивающие километры на спидометре, и вот он — поворот к престижному дачному поселку.

Приличная дорога, но узкая. Катерина сбросила скорость. Кущи за кюветами, райские кущи. Она выключила Каас и стала слушать, что там, на воле. При мерседесовском моторе это было возможно. Расслабка.

Дорога вильнула, и объявилась живая картинка, весьма неприятная на вид. Стоял у обочины милицейский мотоцикл, а в кювете, как играющий котенок, валялся вверх лапами «жигуленок». Такая была декорация. По мере приближения обнаруживались действующие лица: милиционер с жезлом, суетливый гражданин в штатском и совершенно несуетливый гражданин, который лежал.

Увидев «Мерседес», милиционер неначальственно — просительно скорее — поднял жезл.

Иномарка пружинисто-мягко остановилась рядом с милиционером, и тот, вежливо приложив ладонь к козырьку фуражки, склонился к Катерине в открытом окошке, улыбнулся и сообщил:

— Несчастный случай у нас.

— Могли бы и не сообщать. Вижу, — сказала Катерина и, открыв дверцу, ступила на асфальт. — Я-то чем могу помочь?

Лежавший на травке сильно окровавленный гражданин натужно и со свистом дышал, не открывая глаз.

— В больницу бы его поскорее, — поразмышлял, помахивая жезлом, милиционер. — Концы отдать может. А «скорую» ждать и ждать…

— Это чтобы я его в больницу отвезла? — сообразила догадливая Катерина.

— Вы не беспокойтесь! — успокоил ее появившийся неизвестно откуда еще один милиционер. — Мы в салоне плащпалатку постелим, чтоб не испачкать…

— Я не беспокоюсь, — заверила Катерина и разрешила: — Грузите.

Она взяла с сиденья сумочку, отошла в сторону и, достав сигареты и зажигалку, закурила.

Грузили раненого штатский и второй милиционер. Раненый глухо и жалобно стонал. Уложили, наконец. Катерина злобно отшвырнула недокуренную сигарету, спросила:

— Все?

— Поехали, — согласился с ней милиционер с жезлом.

Катерина открыла дверцу и уселась на свое место.

Милиционер опять склонился над ее оконцем:

— Разрешите мне за руль? — и поспешно объяснил свое желание: — Я здесь проселками проскочу, чтобы быстрее.

— Пожалуйста, — Катерина сдвинулась вправо, а милиционер с жезлом, устроившись за рулем, дал последние указания остававшимся:

— Дождитесь буксировку, оттащите «жигуленок» к посту ГАИ и ждите меня там. Я через часок буду.

Раненый постанывал сзади. Милиционер осторожно тронул машину с места, набрал скорость и, прислушиваясь к почти неслышимой работе мотора, оценил автомобиль:

— А хороша тачка!

— «Мерседес», — согласилась Катерина.

«Мерседес» мчался хорошо асфальтированными проселками. Мелькали заборы дач, березовые рощи, аккуратные автобусные остановки. Ворвались в темный еловый бор.

— Куда мы все-таки едем? — спросила Катерина.

— В Москву, — сказали за спиной, Катерина глянула в салонное зеркальце. Окровавленный гражданин не лежал — сидел, вальяжно разметав руки по спинке сиденья, и улыбался. Красивый парень, хоть и окровавленный. Катерина на несколько мгновений прикрыла глаза и сразу же открыла. Демонстративно огорчилась вслух:

— Вот-те хрен! А я, Красная шапочка, к бабушке собралась!

Неслабая была дамочка. Раненый заржал, а милиционер, ухмыльнувшись, взял из рук несопротивляющейся Катерины сумочку и кинул на заднее сиденье:

— Посмотри: там?

Раненый раскрыл сумочку, вытащил сложенный пополам конверт из-под фотобумаги, раскрыл его, глянул внутрь, а затем вытряс содержимое на сиденье. На плащ-палатке лежали магнитофонная кассета, фотонегативы и цветные снимки.

— Туточки, — удовлетворительно отметил раненый.

Стемнело основательно. «Мерседес», включа фары, летел сквозь лес.

— А хороша тачка! — повторил милиционеровы слова раненый.

— Что вы со мной сделаете? — задала, наконец, главный вопрос Катерина.

— А ничего, — ответил раненый. — Отвезем в Москву, посадим в надежную клетку и подержим вас там недолго. До тех пор, пока ваш муженек кое-что для нас сделает.

— Придержи язык, Артем, — посоветовал милиционер и добавил: — Пора ей браслеты надеть: на трассу выезжаем.

Вышли из машины, косолапо стоявшей на обочине. Темный лес, разорванный дорогой, еле освещался серой полосой неба над разрывом. Шуршал в хвое легкий ветер, почти неощутимым шелестом обнаруживала себя в ночи насекомая живность. Артем защелкнул наручники на Катерининых запястьях, вздохнул глубоко и заметил, что:

— Хорошо-то как, Господи!

Катерина проснулась в тяжкой тьме. Пошарила правой рукой в поисках предполагаемого столика, видимо, нашла, потому что услышала, как падали с мягким стуком на пол неопознанные предметы. Нащупала пипку ночника и включила свет.

Ну и спальня! Ампир, чистый ампир! Белые шелковые стены, белая пятиспальная кровать, белые шкафы по белым стенам, белого бархата шторы на окнах, в белой оправе зеркало на весь потолок.

И все с золотом. В чем была — а ни в чем не была: спала голой — Катерина прошла к окну и рванула плотно задернутую занавеску. За занавеской обнаружилось заложенное кирпичом окно. Катерина возвратила штору на место и осмотрелась. На одном пуфике в беспорядке валялась ее фирменная одежонка, а на другом тщательно сложенный ярко-оранжевый, как форма голландских футболистов, банный халат. Надевая халат, она продекламировала, бодря себя:

— И снится чудный сон Татьяне…

Перепоясалась туго, будто забинтовалась, вздохнула, направилась к единственной двери и распахнула ее.

В роскошной гостиной у журнального столика в раскидистом кресле раскидисто сидел хорошо одетый мужчина средних лет.

— Привет, — сказал Катерина. — Туалетная комната должна при спальне быть.

— Привет… Кэт, — через паузу, чтобы отчетливо срифмовать, поздоровался мужчина и объяснил: — Никак по планировке не получалось.

— Где? — спросила она. Он кивнул на дальнюю дверь. Катерина вернулась в спальню, забрала свои шмотки и прошла в ванную.

Посмотрелась в зеркало, скорчила себе рожу — одну, другую, третью — провела ладонями по лицу, разглаживая только ей видимые морщины, и сбросила халат.

…Она явилась в гостиную стремительно, на ходу спросив обо всем:

— Ну?

— Свежа и прелестна, как майская роза, — отметил мужчина, добавив, правда, справедливости ради: — Несмотря на года.

Она никак не отреагировала ни на комплимент, на на скрытое хамство, уселась в кресло напротив, закинула — исключительно по привычке — ногу на ногу и повторила всеобъемлющий вопрос:

— Ну?

— Выпить хочешь? — вопросом предложил мужчина.

— По утрам не пью.

— Откуда знаешь, что сейчас утро?

— По себе.

— Ну, а я… — и, не окончив фразы, мужчина, сложив язык валиком, оглушительно свистнул. В гостиной тотчас возник бывший раненый. Без ссадин и шрамов. Просто тридцатилетний плейбой. — Артем, распорядись, будь добр, выпить чего-нибудь. Джину с тоником, что ли…

— Не по адресу, Александр. Для этого у тебя холуй, — тихо сказал Александр.

— Ну, а ты, не в службу, а в дружбу, сказать ему можешь? — попросил Александр.

— Не в службу, а в дружбу — могу, — ответил Артем и вышел.

— Петушок, — высказалась про Артема Катерина.

Холуй (и по виду холуй) вкатил стеклянный столик на колесиках и удалился. Александр плеснул в стакан джина, разбавил тоником.

— Ну? — в третий раз повторила Катерина. Александр хлебнул слегка и ответил:

— Не дурочка, чай. Ты же, увидев меня, там, в ванной, все просчитала. О чем мне тебе рассказывать?

— Тогда зачем сейчас приперся сюда?

— Сказать тебе, что все в порядке. Валентину, чтобы он не очень сильно переживал, я еще вчера позвонил. Да и посмотреть на тебя хотелось. Лет пять, наверное, не виделись, а? Время, как выяснилось, тебе только на пользу, Кэт.

— Бог ты мой, пять лет прошло, а ты все такой же!

— А зачем мне меняться?

— Такой же показушник, такой же дешевый актеришка. Взрослеть надо, Сандро!

Александр захохотал, отхохотавшись, допил что в стакане и поднялся. И хохотал фальшиво, и допивал без удовольствия. Но бодрился:

— Не скучай, крошка. Выпить, закусить, музыку послушать, видак посмотреть — здесь все есть.

…Черт-те что, в другом доме, что ли? Александр спускался по взъерошенной, как после землетрясения, лестнице без перил.

Вышел в нежилой перекопанный двор, отодвинул тайную доску и оказался во дворе жилом. Через арку проник в переулок, там огляделся. Переулок был словно после бомбежки: в ямах, в кучах земли, с домами без стекол. Старомосковский переулок, как старомосковский переулок, годами ждущий капитального ремонта. Александр кинул взор и на дом, из которого вышел. Взор на свой дом. Небольшой, крепенький, с фундаментально заложенными кирпичом окнами. Александр уселся в черную «Волгу» и поехал.

Солидный офис всепозволяющего государственного размаха. Александр шагал по надраенному коридорному паркету, на ходу изучая дверные таблички с именами. Искомая дверь обнаружилась в обширной нише, которая полагалась большим начальникам. Не на табличке даже, прямо-таки на вывеске, золотом по черному было выведено: «Каленов В. Ф.».

Секретарша, подняв голову, улыбнулась вопросительно.

— Моя фамилия Старов. Я договаривался о приеме.

— Да, да… — подтвердила секретарша, оторвалась от компьютера и кинулась в кабинет — докладывать. Тотчас вернулась: — Валентин Феликсович ждет вас.

Валентин Феликсович ждал, сидя за большим письменным столом. Ждал, но на встречу не поднялся. Александр молча пересек кабинет и уселся за перпендикулярный к письменному стол для заседаний. На ближайший к Валентину Феликсовичу стул. Поздоровался приветливо:

— Здравствуйте, Валентин Феликсович.

Валентин молчал, разглядывая Александра. Помолчав, произнес:

— Так вот ты какой, Сандро.

— Обращайтесь ко мне на Вы, Валентин Феликсович. И по имени-отчеству: Александр Георгиевич. Так будет полезней для вас.

— А для вас?

— А для меня удобней.

— Ну, раз удобней, что ж… Излагайте, Александр Георгиевич.

Александр положил изящную папочку, с которой пришел, на стол перед собой, начал было ее расстегивать, но задержался, чтобы сообщить:

— Устал я, Валентин Феликсович. Очень устал. На покой пора.

— Ну что вы, Александр Георгиевич, вы еще так молоды… — не было в голосе Валентина издевки. Лишь непонятная, малозаметная и легко корябающая интонация. Интонация, не более. Александр поднял от папочки глаза, посмотрел на Валентина. Тот ответил чистым взглядом. Александр вздохнул, пожурчал застежкой-молнией, извлек из папочки пакет, а из пакета — две фотографии. Протянул их Валентину.

…Валентин в явно несоветском гостиничном номере вполне недвусмысленно развлекается с голой дамочкой. Естественно, тоже голый…

…Валентин и некий господин за столиком уличного капиталистического кафе. Малозаметно, но вполне различимо, Валентин передает господину некий пакет…

— Откуда?

Александр откинулся на стуле, вытянул ноги, чтобы удобнее было рассказывать.

— Когда Кэт решила, что вы будете ее мужем, вы, естественно, не знали об этом. Зато она знала. И решила сделать этот брак крепким. Создать, так сказать, стабильную советскую семью. К сожалению, у нас не существует брачный контракт, и поэтому Кэт позволила себе несколько своеобразно застраховаться. Есть тут один корреспондентик одной из иностранных держав, Джерри, который за определенную мзду может исполнить все, что надо. Он исполнил, Кэт компромат получила, а мы этот компромат у нее отобрали.

— Сколько она ему заплатила?

— Десять тысяч зелененькими.

— Солидно, — Валентин оторвал взгляд от столешницы. — А не зря? Картиночки-то теперь недостаточны. Конечно, могут быть неприятности, но… преодолимо.

— Одна картиночка озвучена, Валентин Феликсович. Естественно, не та, где вы совокупляетесь. Звуковое оформление подобных сцен стандартно: охи, вздохи, кряхтенье, стоны… Значительно занимательней диалог в уличном кафе, — Александр прижал локоть к левому своему боку, и вдруг неизвестно откуда полился бойкий английский диалог.

— Вы что — чревовещатель? — осторожно и до идиотизма серьезно осведомился Валентин. Но попал в точку: впечатление было такое, будто двое англичан мило беседовали в брюхе Александра, который, перебивая собеседников-иностранцев, мягко сообщил на приличном русском языке:

— Нет, не чревовещатель. И даже не имитатор. Голосок свой узнаете? — И, не дождавшись Валентинова подтверждения, продолжил: — В этом разговоре вы сообщаете заинтересованному фирмачу абсолютно секретную верхнюю цену советской стороны на товары их фирмы…

— Не надо мне меня переводить, — прервал его Валентин. — Так что же вы от меня хотите, любезный Александр Георгиевич?

— Немногого, Валентин Феликсович. Как уже отмечалось мной, я очень устал…

— О деле, — жестко предложил Валентин.

— О деле, так о деле, — согласился Александр и с идиотическим упрямством продолжил: — В связи с моей бесконечной усталостью я решил отойти от дел и удалиться на покой. На виллу на Лазурном берегу. Но для начала эту виллу надо приобрести. Деньги есть, загвоздка в другом. Загвоздка в том, чтобы переправить эти деньги за бугор, поближе к Лазурному берегу. Рисковать с дипломатами не хочется. Да и двадцать процентов — грабеж с их стороны. А вы, как мне известно, выполняя деликатные поручения ответственных наших ведомств, пересекаете границу без досмотра.

— Сумма?

— Полтора миллиона, — легко назвал сумму Александр. Валентин тихонько присвистнул, но собеседник успокоил его: — Крупными купюрами. Маленький такой чемоданчик. И камушки кой-какие, россыпью. Вы арендуете сейф в банке на мое имя и кладете в него чемоданчик. Документы и ключ привозите мне. Вот и все.

— Простенько, но со вкусом, — отметил Валентин.

— Да, ваш куртаж — десять тысяч.

— Только возмещаете Катины убытки?

Александр сочувственно посмеялся и как бы извинился:

— В голову не пришло. Пусть будет пятнадцать.

Валентин встал из-за стола, отошел к окну и, глядя вниз на мелкую московскую суету, начал:

— Условие первое…

— Давайте без условий, Валентин Феликсович, — перебил его Александр. — Без условий удобнее. Вы — мне, я — вам, и разбежались с миром…

— Условие первое, — не оборачиваясь, заново начал свою речь Валентин. — Полная гарантия, что компромат отдается мне полностью.

— Фирма гарантирует, — заверил Александр.

— А корреспондентик? Джерри гарантирует?

— Думаете, у него что-нибудь осталось? Вряд ли. Он у меня на крючке.

— Это у вас.

— Я вам передам удочку. С крючком.

Валентин все поглядывал в окно, интересно ему было, что там внизу.

— Условие второе. Перед отъездом я должен повидать Катерину.

— Да в порядке она, в порядке!

— Я хочу видеть Катерину, — монотонно повторил Валентин и, наконец, отошел от окна. — Кстати, зачем ее под замком держать? Материалы-то уже у вас.

— Вы недооцениваете свою жену, Валентин Феликсович. При ее дьявольской изобретательности и энергии она на воле может за время вашего отсутствия доставить мне массу неприятностей…

Александр не договорил — сразу же после нервного стука в кабинет ворвалась секретарша:

— Валентин Феликсович, фирмачи уже идут к нам! — и стремительно исчезла.

— Так как же, дорогой мой Сандро? — напомнил Валентин.

— Будет тебе свиданка, Валентин, — успокоил его Александр.

Вдвоем они вышли в приемную, которую уже заполнила толпа румяных иностранцев. Александр сквозь заграничную хевру продрался к дверям и из коридора подтвердил договоренность:

— Завтра с утра я вам звоню, Валентин Феликсович.

Милиционер с жезлом, ныне не милиционер с жезлом, а по виду преуспевающий клерк из СП (не из Союза писателей — несовместного предприятия) ждал у черной «Волги», уверенно рассматривая проходящих мимо молодых дамочек. Александр ждал.

Тот вышел из громадного офиса, кивнул, здороваясь, открыл «Волгу». Уселись.

— Порядок? — спросил экс-милиционер.

— Почти, — ответил Александр и повернул ключ. Мотор зарычал.

— Нет, не «Мерседес», — констатировал клерк-милиционер. — А в чем заковыка?

— Требует свиданки с Катькой.

— Так это на раз-два-три?

— Берлогу свою не хочу показывать, Глеб. Он хоть и на поводке у нас, но — посмотрел я на него — сильная зверюга, — Александр замолк ненадолго, выводил машину в ряд, и продолжил, катя по Садовому: — Ты, будь добр, организуй за городом какую-нибудь дачку на отшибе.

— Когда надо?

— Завтра. А лучше к сегодняшней ночи, чтоб Катьку без скандала ночью перевезти.

Катила черная «Волга» в адском потоке отравленного выхлопами Садового кольца.

Раскинувшись на ампирной, поперек себя шире, кровати, Катерина, покуривая, смотрела в потолок. В зеркало то есть. На себя, раскинувшуюся на ампирной, поперек себя шире, кровати. Обживаясь, нахальничала: и белоснежное белье утрехалось в платье и туфлях, пепел небрежно стряхивала в стоявшую на постели же хрустальную пепельницу и мимо нее.

Кроме ламповой пипки на ночном столике была еще одна — пипка звонка. Удавив в пепельнице сигарету и некрасиво зевнув, Катерина воткнула палец во вторую пипку и не отрывала его до тех пор, пока в дверях не появился обязательный Артем.

— Здесь, что ли, Сандро со своими девками развлекается? — лениво поинтересовалась Катерина.

— Вероятно, — ответил Артем.

— А девки, значит, лежа под ним, его развлечения в зеркальце наблюдают.

— Или он, когда все наоборот, — заметил Артем.

— Тоже верно, — согласилась Катерина и опять зевнула, лязгнув зубами.

— Больше вопросов ко мне нет? — осведомился Артем.

— К тебе — нет. Скажи там холую, чтоб коньячку хорошего прикатил. И водички там, фруктишек. А то у меня после вашего завтрака дурнота и изжога. Сделаешь?

— Сделаю, — сказал Артем и пошел было, но вопрос в спину остановил:

— Ты-то со мной выпьешь? А то, как говорят истинно воспитанные люди, надираться в одиночку неприлично.

— Выпью, — решил Артем и удалился.

Все, как у больших: не в бутылке — в тяжелом хрустальном графине был коньяк. И фрукты что надо — как восковые.

Сталлоне из чего-то пальнул, и вертолет советского аса сгорел ярким пламенем вместе с асом.

Катерина отвела глаза от экрана, хватанула малость из пузатого бокала, поваляла во рту виноградину, разжевав, с отвращением проглотила и спросила от скуки:

— И давно ты в подручных у Сандро?

Глядя на Сталлоне, Артем ответил:

— Я не подручный. Я — наемник.

— Как он? — Катерина кивнула на экран.

— Он — не наемник. Он из идейных соображений.

— А ты… Как они называются-то? Во! Вспомнила! Дикие гуси. Симпатичная получается картинка: дикие гуси на службе у мокрой курицы.

— Нам платят, Катерина Сергеевна, и мы хорошо делаем то, за что нам платят, — Артем не смотрел на экран, на нее смотрел — злился.

— Хорошо хватаете беззащитных баб, — догадалась Катерина.

— Если надо, хватаем и баб, — подтвердил Артем.

— Непыльная работа, а, паренек?

— Вы зачем меня цепляете? — спросил он напрямик.

— А что ты в ящик уставился. Мы же надраться решили.

— Это вы решили…

— А ты на работе, — поддразнила Катерина. — Но тебе ничего не грозит. Когда я буду в кусках, ты будешь просто сильно выпивши. Я все-таки женщина, ты ж вон какой мужик здоровый. Сдавай.

Артем осторожно плеснул из графина в пузатые рюмки.

— По губам размазать. Лей, как следует, — приказала она. — Это пусть фраера тонконогие в ладошках для понтяры донышко греют.

Он добавил в рюмки до полных соток, спросил:

— Из фарцовых будете, Катерина Сергеевна?

— И из фарцовых тоже. А ты откуда такой строгий? На взгляд не москвич.

— Я — бомж.

— И давно?

— Как с Афгана вернулся. Земеля помог за Москву зацепиться.

— Какой же ты бомж, если у тебя земеля?

— Он тоже бомж. Земеля по Афгану. Командир мой.

— Как я понимаю, твой командир — это тот болван в милицейской форме?

— Он — не болван, — обиделся за друга Артем.

— Ну, раз не болван, тогда совсем хорошо, — Катерина была миролюбива. — За твои успехи, наемник!

Звонко чокнулись, дружно хватанули до дна. Жевали — он яблоко, а она опять виноградину. Вопросительно глядя друг на друга, ждали свежих алкогольных ощущений. Дождались. Катерина закурила, двинула пачку и зажигалку по столу к Артему.

— Не курю, — признался он.

— Совсем забыла: профессионал. Режимишь?

— Приходится.

А гунявый переводчик в ящике все долдонил и долдонил…

— Да выруби ты его! — заорала она вдруг, прослушав эту гунявость.

Артем подошел к телевизору и, разглядывая торс Сталлоне, восхитился:

— Хорош мужик, а?

— Хорош бугай, — не то подтвердила, не то опровергла Катерина. И, когда гунявый замолк, предложила: — Сдавай.

Он вернулся к столику и, уже сдавая, усомнился в целесообразности акта:

— Не частим?

— В самый раз, — успокоила она. — Сейчас махнем вдогон и паузу сделаем.

Махнули. Отдохнули. И после отдыха Катерина решила:

— Музыку включай, наемник! Плясать будем.

Артем поколдовал с пленками, нашел что надо, включил аппаратуру и, слушая первые аккорды, объявил горделиво:

— Ламбада!

Она посмотрела на него, как на больного, и высказалась:

— Это чтоб лобками тереться? Пусть прыщавые онанисты и онанистки ламбаду танцуют. А нам, деревенским, попроще чего. Рок давай!

Играл голосом незабвенный Элвис, царил классический рок. Они плясали. Артем лишь обозначал танец, зато Катерина, скинув туфли, раскручивала рок на полную катушку. И когда к финалу она, чуть страхуясь поддержкой Артема, залепила сальто и вышла в шпагат, он спросил с восхищенным почтением:

— Катерина Сергеевна, вы — бывшая гимнастка?

— И гимнастка тоже, — подтвердила она.

Александр отодвинул доску, пролез в щель и оказался в своих владениях. Были поздние сумерки, отвратительные потому, что в домах, окружавших мертвый двор, не было ни одного освещенного окна.

Александр осторожно поднялся по разрушенной лестнице и позвонил. Открыл холуй.

— Артем где? — спросил Александр. Холуй ответить не успел: в прихожую вошел Артем. Александр глянул на него оценивающе: — Выпивши, что ли?

— Слегка.

— А она?

— Как и хотела — в кусках.

— Знакомая картинка. Ну, а может, и к лучшему.

В гостиной было прибрано. Холуй постарался. Александр позвал:

— Кэт! — никто не отвечал. Артем дал пояснения:

— Она в ванной заперлась.

Александр подошел к двери, постучал, еще раз громко позвал:

— Кэт!

— Ну? — через паузу отозвались из ванной.

— Ты что там делаешь? — задал идиотский вопрос Александр.

— Блюю.

— Кончай блевать и собирайся. Нам ехать пора.

— Да пошел ты… — и из-за двери дали точный адрес куда Александру идти.

Не смутило Александра это пожелание. Он ласково спросил:

— С муженьком повидаться хочешь?

Везли ее в ночи. Катерина лежала на заднем диване «Вольво» и, дрожа, редко икала. Редко, но мощно. Глеб, сидя за рулем, глядел на дорогу, таинственную в свете фар. Артем в полуобороте наблюдал за Катериной.

— Долго еще? — спросил Артем. Сочувствовал Катерине в ее мучениях.

— Сейчас поворот, а потом еще минут восемь-десять.

— Катерина Сергеевна, вы не спите? — тихо поинтересовался Артем.

— Тут… — Катерина прервалась, чтобы икнуть, икнула и досказала: —…поспишь. Замерзла. Хуже некуда, — теперь все успела произнести, икнула по завершении.

Глеб затормозил и остановил «Вольво» на обочине. Вышел, открыл багажник, нашел там что-то, распахнул заднюю дверцу — ту, что ближе к бедовой Катерининой голове.

— Выпить еще немного можете?

— Я все… могу, — хотела сказать гордо, а получилось жалко. Икала, бедняжка.

Глеб извлек из заднего кармана фляжку, налил, точно рассчитав на щелчки дозу, и протянул наполненную на четверть кружку:

— Пейте.

Катерина тяжело пила, а Глеб наполнял широкую и глубокую крышку термоса легко дымившимся чаем.

— А теперь без перерыва, не дыша, чай! Не бойтесь, он не очень горячий.

Катерина несчастно улыбнулась и приступила к чаю. Пила долго, выпила, посидела, в страхе ика, не дождалась, робко спросила:

— А теперь что?

— Больше не лежать, сидеть, — распорядился Глеб. И Артему: — Снимай-ка куртку, поможем даме. — Артем куртку снял, и Глеб укутал ею Катерину. — Грудь поплотнее закройте, чтобы тепло было.

Поехали. Катерина послушно сидела посреди заднего сиденья, плотно закутавшись в артемовскую куртку и тупо глядя в никуда.

— Как вы себя чувствуете, Катерина Сергеевна? — спросил Артем.

— Хорошо, — тонким голосом ответила Катерина.

Прокатившись по узкой поселковой дороге, машина добралась до выселок к стоявшей на отшибе даче. Игрушечный в резком свете фар, приближался домик. Приехали.

Ехали. На работу ехали. В метро от «Битцевского парка» до «Медведково» ехали квалифицированные рабочие, затюканные служащие, роскошные — хотя тоже на работу — торговцы с Рижского рынка. Кавказской национальности. И пенсионеры почему-то. Молодые на их месте спали бы без задних ног в койках. А так молодым приходилось спать, сидя на дерматиновых вагонных диванах. Во всяком случае, сидеть с закрытыми глазами, чтобы не видеть стоящих пенсионеров. Но справедливости ради следовало бы заметить, что на душной этой линии самого лучшего в мире метрополитена кидало в соньку мгновенно. Из-за отсутствия кислорода.

Наиболее стойкие — в возрасте от тридцати пяти до шестидесяти — успешно изучали средства массовой информации. Правда, надо отдать должное: этот возрастной слой читал газеты и журналы всегда и всюду. Курева нет, водки нет, так газеты вроде наркотика.

После «Ботанического сада» стали вываливаться пачками. Бежали по лестницам, толпились на эскалаторах в стремлении не опоздать в государственные загоны. Мрачные толпы обреченно и тупо исполняли заведенное.

Стойкие и на ходу продолжали читать.

«Сейчас наше поколение должно доказать, на что мы способны. Либо Советский Союз прекратит свое существование как социалистическое многонациональное государство, либо, как прежде, займет свое достойное место среди держав, идущих во главе человеческой цивилизации. За 70 лет мы создали свой образ жизни. Зачем нам частная собственность?»

Е. Лигачев. «Правда», июль 1990 г.

«Если рота выполнила задачу по строительству, получила удовлетворительную оценку по боевой подготовке, в роте нет Ч. П. и преступлений, то командир роты первый кандидат на повышение».

Генерал А. Макашов. Методическое пособие «Наука побеждать — в мирное время боевой учебы».

Уютно было в мезонине. Стены и ломаный потолок струганого и хорошо пожелтевшего дерева окружали Катерину. Она лежала на тахте под пледом и следила за тем, как солнечный свет на стене то сиял невыносимо, то матовел и исчезал: там, за окном, в миру, по небу плыли облака.

Закутавшись в плед, Катерина вышла на крохотный балкончик. Внизу, в открытой беседке, Глеб и Артем играли в карты. Зацепив ее краем глаза, Глеб глянул на нее, вовсю и весело пропел эмигрантское:

С добрым утром, тетя Хая! Вам посылка из Шанхая!

— Какая еще посылка? — хрипло спросила Катерина. Без юмора — похмелье.

— Через час вашего мужа привезут, — объяснил Глеб.

— Он что — чемодан? — злобно поинтересовалась Катерина.

— В нынешней ситуации — в каком-то смысле, — подтвердил ее предположение Глеб, а Артем, наконец, поздоровался:

— Здравствуйте, Катерина Сергеевна.

— Здорово, коль не шутишь, — ответила Катерина и удалилась с балкона.

— Глеб, долго еще нам этим заниматься? — спросил Артем.

— А что, надоело?

— Неприятно как-то беззащитную бабу караулить, — признался Артем.

— Это она-то — беззащитная? — изумился Глеб. — Да она тебя проглотит и косточек выплевывать не станет.

— Все равно: она — женщина, а мы — два здоровенных мужика. Не нравится мне эта работа.

— Нам платят посуточно, Артем. Значит, чем больше этих суток, тем лучше. А если без шуток, то Александр говорит, что еще десять дней.

На балкончике вновь появилась Катерина, уже одетая:

— А сортир где, пацаны, во дворе?

— В дому, в дому! — успокоил ее Глеб. — Чин-чинарем, с унитазом!

— Цивилизация, — проворчала Катерина и ушла. В сортир, вероятно. Артем посмотрел ей вслед и стал сдавать карты.

Две черные машины еле ползли по узкому асфальту. Впереди «Волга», сзади «Мерседес» Доползли до дачи, стоявшей на отшибе.

Александр вылез из «Волги», крикнул Валентину, выглядывавшему из «Мерседеса»:

— Здесь, вроде!

— Здесь, здесь, — подтвердил из-за забора Глеб и открыл ворота.

«Волга» и «Мерседес» въехали на участок.

— А симпатичная дачка! — решил Александр. Он вылез из машины окончательно: в руках держал обтрепанный рюкзак военного образца.

— Ничего, — согласился Валентин и захлопнул дверцу «Мерседеса». Неприятности не повлияли на него: элегантен, ловок, процветающ. Костюмчик «тропикал», светлая сумка через плечо, замшевые кремовые мокасины. Глянул на подошедшего Глеба, спросил:

— Где Катерина?

— В дому, где ей еще быть? — хмуро отозвался Глеб и пошел в дом. Александр и Валентин покорно потянулись за ним.

В темной от росших у окон кустов высокой сирени столовой их ждала Катерина. Они вошли, и она встала из-за стола.

— Здравствуй, Катя, — сказал Валентин.

— Здравствуй, Валя, — сказала Катерина.

— Глеб, ты эту дачку снял надолго? — симулируя тактичность, задал нейтральный вопрос Александр. Но уходить из комнаты, судя по всему, не собирался.

— До конца лета, — ответил Глеб, усаживаясь на диван. — Счет тебе я сегодня представлю.

Александр уселся рядом. Сидели, смотрели на куст сирени в окне: говорить было не о чем. Молчали и Катерина с Валентином, но только потому, что поговорить им надо было о многом.

— Говори, Валя. Все, что хотел сказать, говори. Ты же ведь и речь заготовил, едучи сюда, а? — Катерина не выдержала первой. Валентин покосился на диван. Она тоже глянула на Александра и Глеба. Весьма презрительно. — Ты что, этой шпаны стесняешься? Да им ссы в глаза — все божья роса.

— Не надо так, — попросил Валентин.

— Только так, — возразила Катерина. — Говори.

— Зачем ты сделала это, Катя? Ты мне не верила?

— Я всем не верю.

— Я для тебя — как все?

— Тогда был как все.

— А сейчас?

— А сейчас не как все.

Валентин вдруг засуетился, стал расстегивать сумку, заторопился в речи:

— Я тут твои вещички привез. Небось, надоело в одном-то платье? Майки, джинсы, юбку летнюю, босоножки, чтобы вольготнее себя чувствовала…

Говоря это, он выкладывал прямо на обеденный стол соответствующее. И кроссовки, о которых не упомянул. Александр, понаблюдав суету, потрогал себя за нос и осведомился:

— Наворковались, голубки?

— Прикрой хлебало, Сандро, — посоветовала Катерина.

Ничуть не обидевшись, Александр с грузинским акцентом процитировал из старого анекдота:

— Дэло нада делать. Дэло!

И подойдя к ним, аккуратно переложил Катеринины пожитки на стул, а на стол водрузил свой боевой рюкзак. Долго распутывал грязно-белый шнур, распутал, растянул горловину и вытащил из рюкзака чемодан-кейс. Не очень новый, даже слегка потертый, но настоящей кожи, изящной отделки. Короче — фирма. Небрежно отбросив рюкзак в угол, уселся и предложил остальным:

— Сядем рядком да поговорим ладком.

Все послушно уселись. Вздохнув, Александр набрал цифровой код, открыл кейс и откинул крышку. В чемодане рядком и ладком лежали пачками стодолларовые купюры. Впрочем, не рядком — рядами в несколько слоев.

— Сто пятьдесят пачек по десять тысяч. Пиши расписку на полтора миллиона, Валя.

— Господи, ну до чего же ты дешевка со своими эффектами, Сандро! — сладострастно констатировала Катерина, а Валентин негромко сказал:

— Расписка-то зачем? Бумажка, сообщающая о том, что у скромного директора небольшой галантерейной фабрики были полтора миллиона долларов, — оружие обоюдоострое, Сандро.

— А все ж напиши для моего спокойствия, — стоял на своем Александр.

Валентин расковырял пачки в чемодане, вытащил одну из глубины, надорвал, ловко и небрежно пересчитал, объяснил свой поступок:

— Для моего спокойствия, — и кинул пачку в чемодан. — Бумагу и ручку.

Он писал, и все смотрели, как он пишет. Написал. Александр притянул бумагу к себе, прочитал, взял ручку, внизу вывел «Свидетели» и предложил Катерине и Глебу:

— Распишитесь.

— Два пальца об асфальт, — изрекла Катерина и размашисто расписалась.

Глеб прежде прочитал написанное и только после этого подмахнул.

Александр сложил расписку, спрятал в карман.

— В Шереметьево я передам тебе футлярчик с булыжниками.

— Все? — спросил Валентин и встал.

— Все, — ответил Александр, закрыл кейс и двинул его по столу к Валентину. — Код — 985, первый год перестройки. Не забудь в него камушки вложить.

Валентин взял кейс, проверил его на тяжесть и сказал:

— Тогда я пойду. Береги себя, Катерина…

— Это мы ее бережем, — поправил Глеб.

Валентин его не услышал, повторил:

— Береги себя, Катерина. Через десять дней я вернусь, и мы обо всем поговорим. До скорого свидания, родная моя.

Как только он вышел, в столовую вошел Артем. Знал свое место и время.

— Аж страшно! — признался Глеб. — Человек абсолютно свободно уходит с чужими миллионами в чемодане. Александр, не боишься, что он за бугром в осадок выпадет?

— Пусть попробует. Я ему там обеспечу такое, что его просто привлекут как уголовного преступника. Ну, да он — умный человек и все просчитал. Правильно я говорю, Кэт?

— Да пошел ты… — откликнулась Катерина.

— Да, я пошел, — решил Александр. — А вы, ребятки, как стемнеет, забирайте гражданку и в берлогу. Там надежнее.

— Гуляй спокойно, начальник, — успокоил его Глеб. — Не первый год замужем.

— Что ж, гуляю спокойно. — Александр поднялся, пожелал: — Самого наилучшего всем вам… — и вдруг вспомнил: — Да, совсем забыл! Я же тебе, Кэт, подарок приготовил.

Он прошел в угол, подобрал рюкзак, порылся в нем, как в мешочке, где спрятаны бочонки для игры в лото, вытащил слегка помятые фотографии размером восемнадцать на двадцать четыре. Для начала показал мужикам.

Показывал и натужно веселился, подмигивая, подхмыкивая, двусмысленно жестикулируя. Радовался неизвестно чему. Какое его собачье дело до того, что Катькин муж путался с заграничными блядями? А на Катерину не смотрел, хотел, чтобы она смотрела на него — триумфатора.

…Валентин в явно несоветском гостиничном номере недвусмысленно развлекается с голой дамочкой. Естественно, тоже голый. И все в цвете, в цвете!..

Протянул фотографии Катерине.

— На долгую память, Кэт.

Катерина ладошками сбила фотографии, чтобы аккуратнее была пачка.

— Спасибо, Сандро. Постараюсь и тебе ответный подарочек приготовить.

Александр победительно посмеялся — будто покашлял — и ушел. Катерина перебирала фотографии.

…Голая дамочка, голый Валентин…

Голая Катерина и голый Артем. На ампирной, поперек себе шире, кровати. На зеркальный потолок не смотрели: в отчаянной, безоглядной, бесстыдной этой, вроде бы, любви не до этого было.

После молча лежали — отдыхали.

А потом Катерина закурила, углом рта пускала дым под абажур ночника. Дым клубился, струился, слоился, неустойчиво застывал. Артем смотрел на дым.

— Какая ты баба! — вдруг сказал он восхищенно.

— Ты что — в потолок на меня смотрел? — поинтересовалась она.

— Нет, — испуганно ответил он. Катерина воткнула сигарету в пепельницу и, не таясь, встала: складная, подобранная, соблазнительная. Особенно для своих лет.

— Я — женщина, сявый дурак. А для настоящей женщины любовь — даже такая, с тобой — искусство.

И — нагишом, босиком — пошлепала в ванную.

Одетый Артем ждал ее в гостиной. Не женщина — хамелеон. Без косметики, со стянутыми резинкой волосами, в свободной маечке с надписью «Кис ми», естественно, без лифчика, в легких летних джинсах, девчонкой выпорхнула на встречу с Артемом. Выпорхнула, подмигнула и вопросом предложила:

— Выпьем с устатку, Тема?

— Сейчас холую скажу, — согласился Артем.

— Холуй теперь ты. Мой холуй, — ласково сказала Катерина и улыбнулась. В шутку ли, всерьез сказала — непонятно. Не понял и Артем — обиделся:

— Я холуем ни у кого не был.

— Ну, не холуй, — уступила Катерина. — Верный слуга женщины, имеющей к нему слабость. На это согласен, принципиальный наемник?

— На это согласен, — Артем тоже улыбнулся, понял: надутым болваном быть не следует.

— Тогда действуй. Одна нога здесь, другая там, — Катерина обрушилась в кресло и пояснила: — Выпить очень хочется.

Для приведения взбудораженных организмов в состояние относительного покоя пили шампанское. И как бы отмечая рубежный акт, собачью свадьбу, что ли?

Выпустив из ноздрей шампанский газ, прямо-таки рыгнув носом, Артем поставил бокал на столик, глянул на развеселившуюся от содеянного им Катерину и сдавленно произнес:

— Пардон.

— Миль пардон, — поправила Катерина. — Маленький-маленький пардон. Вот если бы ты рыгнул при открытой пасти и высморкался на пол — тогда уж полный пардон.

— Катя, а ты действительно считаешь, что я — сявый дурак?

— Запомнил! Насчет дурака еще не разобралась. Ну, а сявый… Есть самую малость.

— Ты — беспощадная, — решил Артем.

— Бабы — все беспощадные, Тема. Только все старательно скрывают это, а я — от лени, наверное, — нет У тебя-то какая-нибудь беспощадная имеется?

— Была, — признался Артем.

— А теперь?

— Теперь ты.

Катерина вертела за талию бокал на столе. Поинтересовалась:

— Ты какого года?

— Шестидесятого.

— Я в том году во второй класс ходила. Ужасное было время.

— Тебе, значит, тридцать семь? Никак не дашь! — по-простому восхитился Артем.

— Ты все-таки сявый.

— А что я сказал? Я тебе комплимент сделал!

— Ты — не дурак, Тема, ты — дурачок, — Катерина, наконец, рассмеялась. — Знаешь, что такое настоящий комплимент? Будучи полной неправдой, комплимент должен быть прост, как правда. Чем грубее он, тем выше ценится. Он начинается с отрицания дамочкиного признания: Вы меня обманываете! Этого не может быть! Никогда не поверю! И сразу же: Ты — моложе меня. Вот правда!

— Так стыдно, — сказал Артем.

— Кому? — удивилась Катерина.

— Как кому? Тебе. Такое вранье слышать.

— А кто тебе сказал, что вранье слушать стыдно?

— Ты меня запутала, Катя, — признался Артем.

— Как же ты, простая душа, в бандиты попал?

— Я — не бандит.

— Да знаю, знаю я: ты — наемник.

Артем безнадежно махнул рукой, встал, подошел к магнитофонному столику. Копался в пленках. Выбирая. Зазвучало пугачевское «Пригласите даму танцевать». Он подошел к Катерине, склонил голову.

— Это Пугачева просит, чтобы ее пригласили. А я никогда не прошу. Запомни это, Тема.

— Разреши, пожалуйста, мне пригласить тебя на танец, — торжественно попросил он.

— Разрешаю, — соблаговолила она согласиться, и они пошли танцевать.

Пугачева жалостно и лукаво пела, а они еле заметно, но очень точно по ритму двигались под это пенье. Он держал ее за талию, он смотрел в ее глаза.

— Объявилась на мою беду, — шепотом сказал он.

— Почему на беду? — тихо спросила она.

— Я боюсь тебя.

— Я страшная?

— Ты прекрасная.

Они замолчали и еще немного потанцевали. Пока музыка не кончилась. Уселись, и она предложила:

— А сейчас коньячку, — он мгновенно наполнил рюмки, а она спросила вдруг: — То, что ты сейчас сказал — результат моих уроков?

— Нет. Ты учила меня врать. А я сказал, что чувствую. За тебя, Катя, — он залпом хватанул рюмку, с треском поставил ее на столик, не закусывая, выдохнул шумно и уточнил за что пил: — За женщину, которую я встретил впервые в жизни.

— Ну, что ж, выпьем, — решила Катерина и выпила тоже. Закусила сыром, пожевала. — Эффект монополии, Тема. Лучше меня нет никого только потому, что я одна.

— Ты и есть — одна. Другой такой нет.

— Есть, Тема, есть! И имя им — легион. Длинноногие, мордашки свежие, титьки твердые… Молодые, стервы!..

— Я не собираюсь сравнивать.

— А ты сравни.

— Где и с кем?

— В любом кабаке их как собак нерезанных.

Он грустно смотрел на нее. Она догадалась, что он понял ее желание вырваться отсюда хоть куда.

— Значит, в кабак хочешь, Катя?

— Ага, — подтвердила она.

— Будет тебе кабак.

Он протянул руку и помог ей пролезть в щель. Через соседний двор вышли в переулок. Здесь светлее было: горели кое-какие фонари.

— Не боишься, что сбегу? — полюбопытствовала Катерина.

— От меня не убежишь.

— А если закричу?

— Здесь твой крик никто не услышит.

— Я буду орать громко и долго.

— Тогда придется отключить, — объяснил Артем и для убедительности показал ей короткую резиновую дубинку, которую извлек из внутреннего кармана куртки. — Но ты же в кабак собралась — не бежать?

— Именно так, мой благородный рыцарь.

— Тогда поехали, — пригласил Артем и открыл дверцу серого «жигуленка».

— Машина-то чья? Твоя? — спросила Катерина, усаживаясь.

— Дежурная, — неопределенно ответил он.

Кабак этот существовал на перекрестке старомосковских улиц — узких, зеленых и тихих. Артем загнал «жигуленок» под густые деревья, вылез, открыл дверцу с Катиной стороны.

— Прошу.

— Спасибо, — она вылезла и огляделась. — А я в этом заведении еще не была.

— Его совсем недавно открыли.

— Кто?

— Мы.

— Кто это — мы?

— Наш профсоюз, — уточнил он и взял ее под руку.

— Значит, кричать здесь вообще бесполезно?

— Даже опасно.

И они вошли в помещение, где кричать опасно. Кабак, как всякий кооперативный кабак: с потугами на интим, роскошь и западный стиль. Загончики-полукабинеты, разновысокость пола, торшеры, настольные лампы — нижний свет, что-то вращается, где-то тихо музычка журчит, народец малоподвижно прожигает жизнь.

Артем и Катерина заняли свободный загончик. Катерина по-женски цепко оглядела зал и оценила:

— Ограниченный контингент.

— Такой уж наш кабак.

— Но все равно: выбирай.

— Сейчас официант меню подаст и выберем.

— Я про баб, Тема.

Он через стол протянул руку и погладил ее плечо.

— Мы договорились сравнивать, а не выбирать.

— Выбор, Тема, всегда можно списать на твой провинциальный вкус, а сравнение… сравнение теперь чаще всего не в мою пользу. Ну, раз договорились — давай сравнивай.

Он изучал зал, а она смотрела на него. Наконец, Артем повернул голову и остановил свой взгляд на Катерине — всерьез оценивал и ее.

— Все равно лучше тебя нет.

— Спасибо, — Катя потянулась через стол, ладошкой прикоснулась к его щеке.

— Тебя любят, Артем! — бодро догадался материализовавшийся из ничего официант.

— Если бы… — откликнулся Артем, глядя в Катины глаза.

— Ну, тогда полюбят, — для официанта проблем не было. — Что будем есть?

— Есть не будем, — решила Катерина. — Мороженое, кофе, бутылка шампанского.

— Делай, что говорят, — добавил Артем.

Они сдвинули бокалы. В свете настольной лампы было видно, как в зеленоватом замкнутом пространстве шустрые пузырьки беспринципно, хитрыми зигзагами рвались вверх.

— Я сегодня счастливый, — признался Артем. — Поехали домой.

— Домой? — удивилась Катерина.

Вышли. Москва спала. Под сенью дерев у машины он обнял ее и поцеловал. Целовал долго, задохнулся, оторвался. Оторвавшись, взял ее руки в свои, ее ладошками провел по своим щекам. Она, улыбаясь, смотрела на него. Он завел руки ей за спину, и вдруг что-то металлически щелкнуло.

— Дешевка, — презрительно сказала Катерина. — Наручники-то зачем?

— Для порядка, — пояснил он и попытался поцеловать ее еще раз.

Она вертела башкой, не давалась, визжала.

— Ну, как знаешь, — грустно решил он и неуловимым движением залепил ей рот широким пластырем. — Извини.

Пока она чухалась, он запихнул ее в машину, влез сам, рванул с места. Ехали переулками: в объезд орудовских постов.

— Когда ты на мою оговорку «домой» стойку взяла, я сразу понял: обязательно какой-нибудь фортель выкинешь. Хоть и знаешь, что себе и мне вред, а все равно выкинешь. Я и обезопасился, — Артем замолчал, не зная, что еще говорить, а Катерина молчала по другой причине. Надумал, наконец, что сказать: — Из-за тебя, Катерина, я теперь не знаю как жить.

Она попыталась лягнуть его туфлей. Он предупредил:

— Ноги свяжу.

Перестала она лягаться. Въехали в родной, до слез, переулок. Он вышел, открыл дверцу. Она продолжала сидеть неподвижно.

— Пойдем, — позвал он.

Она сидела. Тогда он подхватил ее на руки и, ногой захлопнув дверцу, понес ее к черной дыре — входу во двор.

В подворотне их ждал Глеб, который спросил:

— Зачем ты это сделал, Артем?

У дверей Артем поставил Катерину на ноги. Глеб постучал условным стуком. Холуй открыл и, увидев столь оригинально обезвреженную дамочку, улыбнулся. Вроде бы даже и хихикнул. Ему-то и досталось: изловчившись, Катерина, как заправский футболист, ногой нанесла точный удар. В пах. Холуй, согнувшись, присел от невыносимой боли. Справился — распрямился и повторно улыбнулся.

— Ты нас прости, Леша, — извинился Глеб. — Не успели предупредить.

— Бог простит, — сказал холуй Леша и удалился в свою комнату.

— Расхомутай ее, Глеб. А то я ее боюсь. Ты не при чем, она тебя не тронет, — тонко льстил Катерине мерзавец Артем. Глеб засмеялся и, взяв Катерину под руку, повел в спальню. Артем устроился в гостиной.

— Все в порядке, — заверил Глеб, возвратясь и усаживаясь в кресло.

— Как она там?

— Легла. Молчит. Выпьем по малости! — не ожидая ответа, Глеб крикнул: — Леша!

И Леша, не ожидая разъясняющих распоряжений, вкатил столик с напитками. Вкатил и ушел. Артем рассматривал этикетки. Виски, водка, джин, коньяк в графине. Пей не хочу. Предложил:

— Водки? — Глеб согласно кивнул, и Артем разлил. Подняли рюмки.

— Она что — нравится тебе? — выпив, спросил Глеб. Выпил и Артем. Выпил и ответил, глядя в пустую рюмку:

— Да.

— Было бы лучше, если бы не нравилась. Но, конечно, дело твое.

— Дело мое, дело мое, — Артем разлил по второй. — Какое же это дело? Это не дело, Глеб.

— Тогда еще хуже. Будь осторожен, Тема.

— Я осторожен. Давай о другом.

— А о нем другом? Другого у нас сейчас нет.

— Тогда выпьем, — опять предложил Артем.

Выпили. Говорить не о чем было.

— Эх, Темка, Темка! Что ты знаешь про баб, особенно про нее! — Глеб встал, взъерошил Артему волосы. — Ну, мне пора. Завтра день непростой. Валентина провожаем.

Кивнули друг другу, и Глеб ушел. Хлопнула дверь. Артем сидел в кресле с рюмкой в руке. Налил себе еще. Выпил.

Катерина лежала на знаменитой кровати. Артем позвал от дверей:

— Катя.

— Что тебе? — спросила Катерина, не глядя на него.

— Я по-другому не мог. Прости меня, Катя.

— В кроватку ко мне хочешь? — тихо догадалась Катерина. Резко села, спустив ноги на пол. Глянула злобно. — А ну давай отсюда! К холую на сундук!

— Какой еще сундук? — растерянно спросил он.

— В лакейской всегда сундук стоит. Для дежурных лакеев.

— Катя… — в третий раз начал он.

Катерина размахнулась по-бабьи и швырнула в него пепельницу. Не попала, но он ушел.

Артем проснулся оттого, что рядом чуть слышно плакала Катя. Он открыл глаза, начал было разевать пасть, чтобы привычно зевнуть, но вдруг понял, что рядом плачет Катерина, и пасть закрыл. Открыл чуть погодя, для другого:

— Ты что, Катя?

Катерина обернулась к нему, пододеяльником промокнула слезы, спросила:

— Который час?

Он на столике со своей стороны нащупал часы, глянул:

— Полдевятого.

— Вечера? Утра?

Артем моргнул, тупо глядя на электрический свет. Сообразил:

— Утра.

— Валентин улетит через сорок минут, — сказала Катерина.

— Если все в порядке, — уточнил Артем.

— У Валентина всегда все в порядке, — Катерина опять заплакала. — На могу, не могу!

— Что не можешь, милая? — как у маленькой спросил Артем.

— В подполе этом больше не могу! — кричала она. — Без солнца не могу! Беспрерывно на кровати валяться не могу!

— Что ж делать, Катя? Потерпеть надо.

— И трахаться здесь с тобой не могу! Все надоело.

— Я с Александром и Глебом поговорю. Может, придумаем что…

— Вы придумаете! — Катерина снова утерла слезы и пошла подмываться.

Александр стоял в зале отлета Шереметьевского аэропорта и смотрел вверх. Долго смотрел туда, где обычно появляются те, кто прошел таможенный досмотр. Отвлекся на несколько секунд — для расслабки — глянуть на сексопильно-подвижную задницу роскошной негритянки, и когда вновь поднял глаза, увидел Валентина, взиравшего на него сверху вниз. В прямом смысле. Встретились взглядами. Валентин прижал руку к левой стороне груди, но не к сердцу, к футляру с камушками, который лежал во внутреннем кармане. Александр кивнул и пошел к эскалатору.

Он спустился вниз и вышел к автомобильной стоянке. В машинном завале разыскал свою «Волгу», в которой его ждал Глеб.

Александр сел за руль, посидел, закрыв глаза, вдруг резко наклонился и лбом надавил клаксон. «Волга» рявкнула.

— Улетел? — спросил Глеб.

— Ага, — подтвердил Александр и открыл глаза. — Крутой паренек. Я трясся как заячий хвост, а ему хоть бы хны.

— Его бояться надо, Александр.

— А я и боюсь. Только он меня боится еще больше, — Александр включил зажигание. — Встряхнуться бы, Глебушка, не мешало.

— Тогда в берлогу, — предложил Глеб.

«Волга» выкарабкалась из завала и покатила к Москве.

Вот она, встряска! Все трое уже были тепленькие. Кричал Вилли Токарев, что он маленький такой, но его не слушали. Глеб и Артем внимали разглагольствованиям Александра:

— Я же был полный лох, когда в дело входил. Думал, что стал самостоятельно ворочать финансами, а на самом деле шестерил на Арончика. Фабрика-то моя была всего-навсего самым большим филиалом его концерна. Но спасибо ему, еще до своего отъезда он промыл мне глазки и кое-какие концы передал. Ах, Арончик, Арончик! Вот голова! Все его были: и министерство, и городские руководители, и милиция.

— А теперь это все твое? — спросил Глеб.

— Было до недавнего времени. К сегодняшнему дню я все свое хозяйство передал.

— За бесплатно? — удивился поддатый Артем. Трезвый бы зря не удивлялся.

— Темочка, дурачок, а полтора миллиона откуда?

— Ты бы не хвастался, Александр, — посоветовал Глеб.

— А чего бояться? Я все ликвидировал и все переправил. Рассчитаюсь с вами, и конец всему. Даже эту берлогу продал, с первого августа она не моя.

— Вот этого и надо бояться. Ты — голенький. Здесь у тебя ни капиталов, ни команды. Один Леша. Бери тебя за рупь за двадцать.

Хотел было ответить Александр, но увидел Катерину, вышедшую из спальни. Спросил трезвым вдруг голосом:

— Ты куда, Катя?

— Помочиться, — с древнеримской прямотой и краткостью, которая сестра таланта, ответила Катерина и исчезла за дверью помещения, где это можно произвести. Артем дернулся, Глеб сделал вид, что не слышал, Александр хихикнул и приказал:

— Сдавай, — посмотрел, как разливает Глеб, взял свою рюмку и продолжил: — А вам, птенчики, советую: набейте бабок как следует, в валюту переведите и за бугор.

Выпили и закусили. Миногой. Минога была — хорошая закусь. Александр выпил с удовольствием, закусил тщательно и отметил вторичное появление Катерины в гостиной гостеприимным приглашением:

— Присаживайся к нам, Катя.

— Я с тобой на одном поле и срать не сяду, — спокойно, как о давно решенном, объявила Катерина, но из комнаты не ушла. Включила телевизор, устроилась в отдалении. Тоскливо в спальне-то. В телевизоре возник Егор Лигачев. Он стоял на трибуне и рассказывал о неимоверных социалистических ценностях, завоеванных за семьдесят лет неусыпными стараниями КПСС.

— Сдавай, — в очередной раз предложил Александр.

Глеб сдал. Выпили. Александр откинулся в кресле и приступил к повествованию:

— Курву эту я в восьмидесятом году подобрал. Отмыл для начала, приодел, карантин выдержал: дамочка-то по рукам ходила, но уж потом, естественно, в койку свою допустил. Пять лет она у меня прожила. Я правильно излагаю, Кэт? — но Катерина слушала Егора Кузьмича, Александру же внимали Глеб и Артем. Для них и продолжил: — В работе, братцы, она хороша! Все умеет! Уж что я с ней не выделывал, уж что я с ней не вытворял!

Катерине надоело слушать Лигачева. Она выключила телевизор, выпросталась из кресла, зевнула абсолютно естественно, глянула на мужскую компанию и сообщила ей: — Пиписка-то во, — и на указательном пальце большим отмерила длину пиписки — в одну фалангу. — А разговору, разговору!

И удалилась в спальню. Александр вскинулся, желая ядовито ответить, но что сказать не нашел, только пробормотал беспомощное: «Зараза!»

Глеб по обыкновению посоветовал:

— Ты бы с ней не связывался.

— Сдавай, — в который раз приказал Александр.

Глеб сдал. Выпили. Уже не тепленькие — сильно забалдевшие.

Артем решился:

— Она сбесится здесь, Александр.

— Ну и пусть бесится, — Александр мутно посмотрел на Артема и губошлепно улыбнулся.

— Не бесится, а сбесится, — поправил Артем. — И всех перекусает. Тебя первого.

— Перекусает! — передразнил его Александр. — Я ей зубы-то враз вырву!

— Он прав, Александр, — поддержал Артема Глеб. — Тебе с Валентином еще дело иметь.

— Что ты предлагаешь? — спросил Александр у Артема.

— На дачу ее отправить. Пусть на травке попрыгает, успокоится.

— А сбежит?

— У меня не сбежит.

— Что ж, вези ее на дачу, — разрешил Александр и вдруг оживился. Осенило. — А я здесь в берлоге небольной разворот с дамочками устрою. Только учти, Артем, если что…

— Учту. Учту, — быстро согласился Артем.

Глеб раскрутил на стеклянной поверхности стола нож с серебряной ручкой, глядя на то, как крутится нож, сказал:

— Тяжелая жизнь у тебя будет, Тема.

Она, подлая баба, все умела. И в настольный теннис играла прекрасно. Артем еле отбивался: жесткие крученые удары следовали в его часть стола беспощадно и точно, как из катапульты.

Зеленый стол стоял под зеленым раскидистым вязом. Зеленая листва шелестела под ветром, играя зыбкой ноздреватой тенью на столе: на обнаженном до трусов коричневом Артеме, на белоснежной — в белой майке, в белых шортах — Катерине.

Артем не отбился. Последний удар последовал в угол, противоположный тому, рядом с которым он ожидал мяч.

— И так будет всегда. Только победа, — возгласила Катерина, бросила ракетку на стол, обеими руками поправила волосы и вспомнила ехидно: — А еще спортсмен!

— Какой это спорт! — обиделся Артем.

— Тем более что ты не спортсмен, а супермен, — догадалась Катерина и, не стесняясь, на ходу стянула с себя майку. — Я в душик!

Она поставила под регулируемый дождик лицо и так стояла долго. Вода исчезала в волосах, катилась по плечам, бежала меж грудей. Она открыла глаза и стала ртом ловить верткие струйки.

Катерина вышла из душа, небрежно прикрываясь полотенцем. Артем ждал ее, взял за плечи, заглянул в глаза.

— Помойся, Тема, — порекомендовала она.

…Они лежали в знакомом мезонине на тахте, уже отдыхая после всего. Катерина рассматривала желтое дерево ломаных стен и потолка, а Артем — ее. И опять где-то там катились по небу облака, а здесь на стене то возникал, то убегал жесткий ослепляющий свет. Катерина приподнялась, разыскала майку, влезла в нее.

— Не могу быть в дому, — призналась она. — Пошли на волю.

— Клаустрофобия. Боязнь замкнутого пространства, — определил ее болезнь Артем.

— Чего-чего? — изумилась она. — Ты же образованный, Тема!

— В Афгане со многими такое случалось.

Она натянула трусики и, гордясь стройными ногами, пошла к дверям. Босыми ступнями ощущая приятную колкость песчаной дорожки, а потом неописуемую нежность травы, Катерина вышла на середину лужайки, попыталась глянуть на солнце, ослепило на мгновенье, и мягко пала на землю. Она лежала на спине и невнятно шептала что-то. Подошел Артем, прилег рядом на бочок. Попытался молчать, но не выдержал:

— Ты о чем, Катя?

— Хорошо, — тихо и хрипло сказала она. — Хорошо.

— И мне с тобой хорошо, — признался он. А она его не слышала, продолжала о своем:

— Будет ли мне когда-нибудь лучше?

— Лучше не бывает и быть не может, — твердо сказал Артем.

Она засмеялась, чуть приподнялась, поцеловала его в плечо. Потом взяла его руку и подложила себе под голову. Чтобы ей было удобнее, Артем тоже лег на спину. Она заснула моментально. Она спала, а он рассматривал маленькое ухо, капризно приподнятую бровь, прямой короткий нос, горькую морщинку у рта.

По субботам тянуло в родную Москву. Под кустики у поляны, образовавшейся на месте сгоряча снесенных дворянско-купеческих домиков, собирались обитатели отдельных квартир из Свиблова, Гольянова, Теплого Стана, Марьина, Дегунина. Бывшие жители остоженских коммуналок.

Их радостно встречали аборигены — соратники по многолетним очередям, друзья по подворотням, братья по общим кухням и сортирам. Кто устраивался на скамейках у временных столов забивать козла, кто, стоя, наблюдал за игравшими, кто валялся на траве — кому что нравилось. Не гольяновские, не свибловские — все свои, остоженские.

Альберт, грузчик из загатьевского продмага, за терпимую мзду приносил все, что надо. Употребляли, не особенно таясь. Приходил местный милиционер, строго следивший за порядком на вверенном ему участке. Наливали и ему.

Потом темнело, и обитатели отдельных квартир разъезжались по многоэтажным своим постылым деревням.

Малая родина, мать твою за ногу, не исчезай!

«Подобного тому, что происходит у контрольно-пропускных пунктов на западной границе СССР, не припомнят, пожалуй, даже самые опытные таможенники».

«Известия», июль 1990 г.

«Учи командиров и старшин выдерживать последовательность ремонта:

1. Выдерни лишние гвозди.

2. Зашпаклюй.

3. Аккуратно покрась».

Генерал А. Макашов. Методическое пособие «Наука побеждать — в мирное время боевой учебы войск».

Валентина встречали официальные лица, которые у таможенного барьера хлопали его по плечам, жали руку, а некоторые в припадке бесконтрольного общения даже обнимали. До однообразия элегантные — все в легких двубортных костюмах, все в белых рубашках со слегка приспущенными галстуками, все в возрасте около сорока — могучей кучкой двинулись к выходу.

У трех черных «Волг» могучая кучка методом деления образовала три кучки просто — по количеству машин, и черный караван рванул с места.

Александр и Глеб на стоянке разыскали свой автомобиль (четвертую черную «Волгу»), уселись.

— Теперь нам надо его встретить, — определил главную задачу Александр.

— Ты поосторожнее с ним, — предупредил Глеб.

— Надо просто очень точно оговорить условия встречи. Вот и все.

Четвертая черная «Волга» догнала караван у Химок. В Москву ворвалась черная кавалькада из четырех «Волг».

В позднее буднее утро Валентин у входа в парк культуры и отдыха «Сокольники» глянул на свои часы. Было десять часов сорок семь минут. Столько же показывали квадратные уличные на столбе.

Он двигался по малому кругу, справа налево: мимо киосков с игрушками и фантой, мимо чебуречной, мимо автоматов с газированной водой и квасом, мимо устья пятого лучевого просека, четвертого, третьего…

У шашлычной он постоял недолго и ровно в одиннадцать шагнул в предбанник. Пустовато было в шашлычной, пустовато. В правой части, где находилось окно выдачи, за несколькими столиками скучно жевали без боя полученные — разве советскому человеку овладеть чем-нибудь без боя интересно? — шашлыки и люля-кебабы одиночные посетители. В левой же был занят всего один — с подносом туда тащиться хлопотно — столик, за которым сидели Александр и Глеб.

— Привет, — сказал Валентин, усаживаясь на пластиковый стул.

— Привет, — откликнулся Александр. Глеб склонил голову, здороваясь.

С плохо скрытым отсутствием интереса Валентин посмотрел на него:

— Здравствуйте, — и Александру: — Я не вижу Катерины.

— Мне бы ваши заботы, господин учитель, — отделался фразой из анекдота Александр. — Давай о деле.

— Я не вижу Катерины, — повторил Валентин.

— Сейчас Артем ее доставит, — заверил Александр. — Давай все-таки начнем.

— С чего?

— Хотя бы с ключа. Просто ключ ведь ничего не значит, а Валек?

— Пожалуй. Но ключ — от меня. А что от тебя?

— А что ты хочешь?

— Крючок, на котором у тебя сидит Джерри.

— Ключ, — соглашаясь передать удочку с крючком, потребовал Александр.

Валентин полураскрыл на коленях кейс и вытащил из него пакетик. Положил на стол. Александр распотрошил этот аккуратный пакетик. На столе лежало изящное и сложное сооружение — ключ от сейфа. Александр порылся в кармане, вынул неряшливый сверток и протянул Валентину.

— Что это? — спросил тот.

— Пленка.

— Требуются пояснения, — сказал Валентин, не беря сверток, и ладонью накрыл ключ.

— Наш общий друг Джерри приобрел известность статьями, в которых разоблачал неблаговидные дела и поступки некоторых деятелей, стоящих в оппозиции сегодняшнему руководству. Такой, понимаешь, искренний и неподкупный боец за правду и перестройку. А здесь на пленочке запечатлен этот боец в момент секретной встречи с представителем всем нам хорошо известной организации. С нашим представителем нашей родной организации. Наших органов.

— Крючок — хорошо, — согласился Валентин. — А гарантия, что это не туфта?

— Посмотри, — предложил Александр.

— Посмотрю. А где же все-таки Катерина?

Будто откликаясь на зов, явилась Катерина. Как никогда небесно хороша. Она переступила порог шашлычной и замерла на миг. За ней Артем. Артем улыбался.

Валентин просто смотрел на нее, а Александр махал рукой, звал.

Катерина молча поцеловала Валентина и устроилась рядом с ним. Артем тоже уселся. Стол был большой, для шестерых.

— Артем, будь другом, сообрази что-нибудь пожрать и выпить, — забывшись, распорядился Александр.

— Не по адресу, Александр… — с угрозой напомнил Артем.

— Я все сделаю, — сказал миротворец Глеб и, вставши, направился к кассе, к буфетной стойке, к окну выдачи.

— Как жила без меня, родная моя? — спросил Валентин.

— Жила, — неопределенно ответила вялая Катерина.

Артем быстро глянул на нее, тут же отвел взгляд.

— Ну и слава Богу, — удовлетворился ответом Валентин. — А у меня ужасная поездка была, ужасная! Не партнеры — негодяи. Нахальные, скользкие, трусливые… Все-таки припер я их к стенке.

— Все твои требования выполнены, Валек, — напомнил Александр.

— О деле, значит, — осознал намек Валентин. — Но я еще не разобрался с пленкой.

Он развернул мятую бумагу, взял кассету и, растягивая строптивую пленку, стал рассматривать кадрики. По-видимому, ни черта не поняв, бросил кассету на стол и, бессмысленно глядя на Александра, в нерешительности потрогал себя за нос.

Нарядный, жизнерадостный, благорасположенный ко всем иностранец влетел в шашлычную, как райская птица. Взмахнул руками (широкие рукава куртки — крылья), увидев честную компанию и, почти танцуя, направился к ним. Он подошел. Он сиял от счастья видеть их:

— Счастлив видеть вас, Катрин. Здравствуйте, Александр. Хеллоу, Вэл! — а Артему приветливо поклонился.

Не отвечая иностранцу, Александр спросил у Валентина:

— Зачем он здесь?

— Проверить пленку, — ответил Валентин и кинул кассету иностранцу.

С криком: «Ап!» иностранец поймал ее и, только глянув, радостно подтвердил:

— Это она!

— Что ж, забирай ее, Джерри, — разрешил Валентин. Джерри положил кассету в карман, одарил всех, абсолютно всех — Валентина, Александра, Катерину, Артема — ослепительной улыбкой на двадцать четыре, по крайней мере, превосходных американских зуба и, извиняясь интонацией, объяснил необходимость тотчас покинуть их:

— С каким удовольствием я бы посидел с вами! Но, но, но… Пресс-конференция в МИДе, — ринулся к выходу, чуть не налетел на Глеба с перегруженным подносом, и последним его словом было веселое слово: — Пардон!

Глеб шмякнул поднос, заставленный в два слоя жестяными овалами с шашлыками, на стол и предложил:

— Разбирайте. А я водки принесу. В буфете только польская водка и боле ничего.

— Польская так польская, — согласился Александр, ощущая себя хозяином стола и, опередив всех, тоже неизвестно отчего оголодавших, быстренько хватанул с подноса порцию поприглядистее. Рассматривая баранину, посомневался вслух: — Не рискуешь с иностранцем, Валек?

— Приходится платить за услуги, Сандро. А риск… Настоящее дело без риска не делается.

— Какие такие услуги он тебе оказал? — настороженно поинтересовался Александр.

— Ну, об этом пусть у нас с ним голова болит… — начал было Валентин, но замолк, потому что Глеб, ставя две бутылки на стол, перекрыл собеседника. Глеб сел, и Валентин продолжил: — Впрочем, расскажу, если хочешь, немного погодя. Выпьем, и расскажу.

И стаканы принес Глеб. Не было в этом заведении рюмок, только стаканы. Слава Богу, гладкие, неграненые. Глеб разлил всем. Не помногу, граммов по шестьдесят. Катерина подняла стакан и, раскрутив в нем водяру, победительно рассмеялась.

— Со свиданьицем! — возгласила она и, отсмеявшись, махнула до дна.

Катерина сжевала необходимый как закусь малый кусочек, взяла, пока все принимали дозы, с Валентиновых колен кейс, порывшись в нем, извлекла большой конверт и протянула через стол Александру:

— Помнится, я обещала тебе ответный подарочек. На долгую память, Сандро. На долгую, долгую память.

Поспешно проглотив недожеванное, Александр взял конверт и спросил подозрительно:

— Что там?

— А ты посмотри, — беспечно разрешила Катерина.

В конверте были замечательные восемнадцать на двадцать четыре цветные фотографии.

…Голый Валентин в заграничном номере развлекался с голой дамочкой. Только на этой фотографии голая дамочка показала фотографу лицо. Голая Катерина смотрела в объектив и весело смеялась. И плотные шторы заграничного номера на этот раз были раздвинуты, открывая окно, за которым отчетливо читался неоновый лозунг: «Решения партии — в жизнь!»

Рассмотрев фотографии, Александр собрал их в стопочку и вложил в конверт.

— Ты спрашивал, Сандро, какую услугу мне оказал Джерри, — Валентин вежливо объяснил: — Вот эту самую. Ты, я думаю, консультировался по поводу этой пленочки с профессионалами. Куда им до Джерри! Мастер. Не правда ли, Сандро?

Александр сидел, ни на кого не глядя, и методично постукивал конвертом по краю стола.

— А магнитофонная запись? — наконец спросил он. Хватался за соломинку.

— Да, ведь еще и магнитофонная запись! — почему-то обрадовался Валентин, отобрал у Катерины кейс, вынул миниатюрный магнитофон и включил его. На два голоса потекла английская речь. — Что ж, запись как запись. Только у тебя она с купюрами. А вот эта — без купюр.

Вдруг английская речь без паузы, перешла в русскую.

«— Убедительно, Валентин? — спросил незнакомый баритон.

— Вполне, вполне, — ответил драматический тенор Валентина.

— Теперь что говорить?

— Скажем этому мудаку, что он — полный болт.

— Или наоборот, — предложил баритон. — Скажем этому болту, что он полный мудак».

Валентин выключил магнитофон. Щекой прижавшись к его плечу, хохотала, не стесняясь, Катерина. Александр отшвырнул конверт, конверт отлетел к стеклянной стене, налил стакан водки и, не отрываясь, выпил до дна. Встал, не то приказал, не то попросил:

— Удави его, Глеб.

— Мы с Артемом этим не занимаемся, — мягко, почти извиняясь, сказал Глеб. — У нас другая профессия. Кроме того, как ты совсем недавно мне напомнил, сегодня истек срок нашего контракта. Как договаривались, деньги на бочку, Александр.

— Тварь! — выдохом произнес Александр.

— Деньги! — уже сурово потребовал Глеб. Александр выдернул из внутреннего кармана пиджака запечатанную пачку пятидесятирублевок и брезгливо кинул Глебу. Тот поймал пачку, положил ее на стол и посоветовал на прощанье: — И не делай глупостей. Вокруг его мальчики. Насколько я понимаю, вы знак им давали, трогая себя за нос? Чтобы Джерри пустили? Так, Валентин?

— Именно так, — подтвердил Валентин, а Катерина, блаженно улыбаясь, заключила:

— Сандрик, ау!

Александр рванулся к ней, но Артем был начеку: перехватив правую руку Александра, он сделал ему очень больно и усадил на прежнее место.

— Сдали меня, сявки? — спросил Александр.

— Нет. Просто мы с сегодняшнего дня на заслуженном отдыхе и ни во что не вмешиваемся. Отдыхать предпочитаем спокойно и тихо. То есть без драк и перестрелок.

— Перекупили вас, — по своей воле продолжал сидеть Александр, никто его не принуждал.

— Пока еще нет, — признался Глеб и обаятельно улыбнулся.

— Шел бы ты отсюда, Сандро, а? — посоветовала Катерина.

— Ты… Бикса рваная, — заорал вдруг Александр.

— Спокойно, Александр, — попытался усмирить его Валентин. И попытка удалась потому, что из подопечного вышел пар. Весь. — Да, а что же ты свой ключ не забираешь, Сандро?

— Какой ключ? — в беспамятстве спросил Александр.

— От сейфа, в котором ровно пятнадцать тысяч. Мой гонорар за перевоз. Я его дарю тебе, — Валентин разыскал на столе ключ и протянул его Александру. Тот, не соображая ничего, ключ принял. — Сейф этот в том же банке, где хранятся наши с Катериной полтора миллиона.

— Для начала новой жизни за границей — вполне сносно, — констатировала Катерина.

Александр встал, подкинул на ладони ключ и пообещал:

— Я этот ключ тебе на гроб положу, Кэт.

Сунул ключ в карман и расслабленно направился к выходу. В отдаленном углу шашлычной из-за стола поднялись два крутых паренька и вопросительно посмотрели на Валентина.

— Что ж, проводите на всякий случай! — громко объявил им о своем решении Валентин. Пареньки удалились следом за Александром.

Катерина взяла со стола бутылку, прочитала этикетку, разлила по стаканам и тост произнесла:

— По маленькой с устатку.

Выпили с устатку. Не закусывалось чего-то. Артем прогулялся к стеклянной стене, подобрал брошенный Александром конверт и, вернувшись, чисто автоматически стал вытаскивать из него фотографии.

— Дай сюда, — рявкнула Катерина. Артем испуганно протянул ей конверт. Она вырвала конверт, швырнула в еще открытый кейс, который помещался на коленях Валентина, и с треском захлопнула крышку.

Валентин покосился на нее, потом перевел оценивающий взгляд на Глеба и Артема.

— У меня к вам предложение, ребятки. Во избежание всяческих недоразумений мне бы хотелось обеспечить полную безопасность Катерины. Полную. Согласен на все ваши условия. Беретесь?

— А подумать нельзя? — поинтересовался Глеб.

— Чего уж тут думать, — по-хозяйски оценил ситуацию Валентин. — Да или нет?

Глеб оглянулся на Артема. Тот ковырял вилкой стол.

— Пусть будет да, — решил Глеб и поднял над столом руку. Валентин ладонью хлопнул по ладони Глеба. Сделка состоялась.

— А меня спросили? — подала голос Катерина. — Нужна ли мне ваша безопасность?

— Нужна, ласточка моя, нужна! — заверил Валентин.

Торжественно открывали новый отель для иностранцев. С советской стороны главным в этом представлении был ответственный товарищ Каленов Валентин Феликсович, а от фирмы, построившей этот отель, итальянец, седой, как лунь, и энергичный, как конь, прямо-таки грызший от нетерпения удила. Оба, естественно, в смокингах и, как водится, в бабочках. Под аплодисменты Валентин протянул итальянцу громадные ножницы, которыми тот в двух местах перерезал алую (уступка местным туземцам, до конца отстаивающим свои принципы) ленту. Вернул ножницы Валентину (ножницы неизвестно как тотчас исчезли), а полоску шелка, оставшуюся у него в руках, галантно предложил первой даме сегодняшнего международного праздника.

Первой дамой сегодняшнего праздника была Катерина. В алом платье, с голыми плечами, подвижная как незамужняя девица, на мгновение прикрыла ладошкой слегка приоткрытый рот, тем самым обозначив легкий испуг от неожиданности, смущенье от оказанной ей великой чести и восторг по этому поводу, приняла кусок ленточки и ловко завязала его на своей обнаженной шее кокетливым бантом. Итальянец в восхищении вознес руки к небесам. Сейчас же вспыхнули повторные рукоплескания.

Итальянец подставил Катерине кренделем вывернутую руку, и они вошли в мраморные чертоги. Они шли впереди, а за ними двигалась нарядная толпа, ничуть не похожая на нашу социалистическую толпу, в которой царит одно желание: обогнать рядом идущего к чему-то, чего должно не хватить. Нет, эта толпа двигалась неспешно, понимая, что всем всего хватит. Скоростными лифтами вознеслась под небеса, где — под небесами — существовал ресторан, готовый к изысканному приему.

Первым с бокалом в руках подошел к микрофону, установленному в центре зала, Валентин Феликсович Каленов:

— Дамы и господа! Дорогие товарищи! Друзья! Мы все здесь собрались для того, чтобы воочию оценить результат, я бы еще добавил такое слово как — символ, успешного сотрудничества нашего нового перестраивающегося государства с теми силами, с теми людьми западного мира, которые видят богатейшие перспективы объединенных действий всех стран всего мира. За великолепный результат! За обнадеживающий символ!

Валентин по овацию лихо опустошил бокал, взглядом нашел Катерину, легким кивком позвал и протянул руку навстречу. Катерина шла к нему под музыку, которую изверг расположившийся на эстраде оркестр. Не рок, не ламбаду играл оркестр. Вальс из «Летучей мыши».

И вновь аплодисменты. Дивная пара — Катерина и Валентин — в изящном согласии кружились на новеньком сверкающем паркете.

В зале только-только развернулась всеобщая халява, когда Валентин и Катерина покинули изобильный ресторан. Спустились на лифте, швейцар в драгоценной ливрее распахнул перед ними дверь. У гранитных ступеней их ждали.

Глеб и Артем подвели Катерину к знакомому ей «Вольво», устроились в нем все втроем и уехали. Валентин сделал им ручкой и влез в свой «Мерседес». «Мерседес» тронулся, и сразу же в хвост ему пристроился «жигуленок» с крутыми пареньками.

Пили в тесной комнатушке холуя Леши в той, которую Катерина величала лакейской. Все правильно угадала она: и сундучок здесь был, и застоявшийся тяжелый дух.

— А почему не Катьку? — спросил Леша, разливая по очередной. Пили водяру стаканами. А закусывали квашеной капустой и рыбой в маринаде из консервной банки. Леша любил гудеть в походной обстановке, так сказать, по-боевому.

— Нет, эта сука еще в ногах у меня валяться будет, ботинки лизать! — Александр щурился от удовольствия, представляя, как эта сука лижет его ботинки. Помечтал и вернулся к жизненным реалиям: — С него, с него начну я, Леха!

Леха обнял его за плечи, заглянул в растекшееся от водки лицо, пожалел:

— Эх, Санек, порчила ты мой, мокрогубый! Повязала она тебя на всю твою воровскую жизнь, повязала. Так бы и говорил, а ты мне горбатого лепишь!

— Нет, ты не прав, — с пьяной убежденностью возразил Александр. — Его пришить надо немедленно, чтоб другим фраерам неповадно было. А через нее на мои бабки выйти.

— Ты это серьезно, Саня? — обеспокоился прожектерством собутыльника Леха.

— Куда серьезнее. Сейчас главное — работничков подходящих найти.

— Саня, Саня! — укоряюще отметил Леха, — Совсем ты изблюдовался со своими центровыми. Все не по-нашему, все не по-простому, все с подходцами. Знаешь же, что не найдешь работничков на такую громкую мокруху, а все темнишь, со мной темнишь. Ты же хочешь, чтобы я его завалил. Да?

Александр поднялся с табуретки, и, стоя, выпил. Леха тоже перелил в себя стакан — небрежно.

— Пойдем музыку послушаем, — предложил Александр и, не дождавшись согласия, направился в гостиную. На специальной магнитофонной этажерочке отыскал нужную кассету, вставил ее куда надо, врубил стереосистему на полную мощность и упал в кресло, ожидая музыкального кайфа, тем более приятного в соединении с кайфом алкогольным.

Пора, пора, порадуемся на своем веку! И женщине, и кубку, и острому клинку! Пока, пока, покачивая перьями на шляпах, Судьбе шепнем не раз: мерси боку!

— оглушительно гундосил Боярский, а Александр, закрыв глаза, кивал, соглашался с певцом в желании шепнуть судьбе мерси боку.

— Потише бы! Мало ли что! — стараясь перекричать Боярского, предостерег вошедший в гостиную Леха. Он катил перед собой столик, на котором все было комильфо — положение обязывало.

— Сделай, — разрешил Александр, и Леха умерил звук. — Порадуемся мы еще на своем веку, Леха?

— Я тебя о деле спросил, а ты не ответил, — напомнил Леха.

— Не знаю, Леха! — сказал Александр, не глядя на него. — На такое дело вряд ли людишек найдешь. Но и тобой, корешом единственным, рисковать не хочу.

— Рискуешь не ты. Рисковать буду я. Но учти, если я все слажу, ты у меня, там, за бугром, неоплатный должник.

— Тебе, даже если мусора просто так прихватят, вышка светит за старое!

— А куда мне деваться? Ты же контору прикрыл. После первого я на улице — голенький, бери меня любой за рупь за двадцать по всесоюзному розыску. Но тебе, в натуре, без меня и срам прикрыть нечем. Такой будешь голый, что голее не бывает.

Александр вырвался из кресла и пошел в спальню. Включил бра, включил ночник, угрохался на кровать. Лежал, смотрел в зеркальный потолок, изучая себя, расхристанного, пьяного.

— Когда? — поинтересовался Леха от дверей.

— Скоро. Я все подготовлю.

Катерина дремала под солнышком в гамаке, а в тени, в беседке, Артем и Глеб, перебрехиваясь, играли в карты. Дачная жизнь, ленивая нега и томная скука. И надо же, разрушая идиллию, бесцеремонно гавкнул клаксоном беззвучно подкативший к воротам дачи «Мерседес».

Глеб пошел открывать ворота, Артем поспешно собирал карты, а Катерина нехотя освободилась от гамака. «Мерседес» въехал на территорию, а «жигуленок» с пареньками остался у ворот.

С удовольствием оценив взглядом боевые стати Глеба и Артема, Валентин демократично пожал им руки, а Катерине, которую, как принято, поцеловал в щеку, предложил:

— Пойдем в дом, Катя. Поговорить надо. Вы уж нас извините, ребятки.

Ребятки, покивав, извинили, и Катерина с Валентином пошли в дом.

На тот стол, где совсем недавно обретался замечательный кейс, Валентин небрежно кинул красную с золотом книжечку и пояснил:

— Твой заграничный паспорт, Катюша.

— А билет? — небрежно полистав книжечку, спросила Катерина.

— Я думал, ты ключ от сейфа для начала вспомнишь, — Валентин рассмеялся и опять полез в карман. Вытащил конверт. — Здесь ключ, документы, полис на совместное владение для тебя. И билет на двадцать седьмое.

— Значит, через пять дней, — Катерина придвинула к себе конверт. — А ты когда?

— У меня командировка ориентировочно через двадцать дней. Ты еще невозвращенкой стать не успеешь.

— Люди, которые меня пригласили, кто они?

— Тебе не все равно? Если не графья, не поедешь что ли, побрезгуешь?

— Эх, Валя, Валя. Никак ты мне мою прошлую жизнь простить не можешь. И не простишь никогда.

— Я люблю тебя, Катя, — он потянулся через стол, дотронулся до ее руки.

— Ты про другое говоришь, Валя.

— Извини меня, — он притянул ее руку, поцеловал в ладошку.

Она потрепала его по щеке, и он прикрыл глаза.

— Держись, мальчонка! — наконец, Катерина улыбнулась.

— Понимаешь, нервишки разгулялись, прямо некуда… — заулыбался и он.

— Есть с чего. Хотя, по-моему, ты врешь: нету у тебя никаких нервишек.

— Ну, пусть будет так, — решил он и поднялся.

— Спешишь? — Катерина тоже встала.

— Ага, — он обошел стол, обнял ее. — Ты мне изменяешь, Катя?

— Это для тебя так важно?

— Да.

— Ну тогда нет.

— Эх, Катя, Катя… — начал было дублировать ее интонацию Валентин, но спохватился. — Считай, что я ничего не говорил. Все. Проводи меня.

«Мерседес» с привычным хвостом отбыл. Катерина сидела на верандных ступеньках, Артем в неопределенности бродил, глядя на свои кроссовки, по траве, а Глеб начал было закрывать ворота, но, подумав, вдруг спросил:

— Ты один здесь управишься, Тема?

— С чем? — вопросом на вопрос ответил Артем, продолжая любоваться кроссовками.

— Я должен быть уверен, что за время моего отсутствия с Катериной ничего не случится, — важно объяснил Глеб. — Я могу быть уверен?

— Можешь, можешь, — успокоил его Артем и посмотрел на Катерину.

Та указательным пальцем что-то чертила на песчаной дорожке. Рисовала, писала, считала? Глеб тоже глянул на нее и решился:

— Ну, тогда бывайте, — и удалился в гараж.

И шведский автомобиль «Вольво» укатил. Артем подошел к Катерине, наклонился, любопытствовал, что там она изобразила на земле. А изобразила она человечка по с детства известному рецепту — точка, точка, запятая…

— Это кто? — спросил Артем.

— Я, наверное, — ответила она и одним движением ноги уничтожила бедного человечка. Артем подумал, подумал и сел рядом.

— Я скоро уеду, — с трудом — подбородок лежал на коленях — сказала Катерина.

— Навсегда?

— Не знаю.

— Значит, навсегда, — понял Артем. — А мне что делать?

— Еще кого-нибудь караулить будешь. Или похищать. Ты же наемник, — вспомнила она. Он обиделся и встал со ступенек. Поднялась и она. — И еще молодой. Совсем молодой. Живи не хочу!

— Без тебя.

— Без меня, — подтвердила она. — Ну, чем тебе помочь? В койку с тобой сейчас лечь?

Больно ударила. Он оскалился, схватил ее за плечи, тряхнул как следует. Она не сопротивлялась, жалеючи глядя ему в глаза.

Он шепотом выматерился, оттолкнул ее и вернулся на лужайку. Разглядел в траве камушек, отфутболил его яростно.

— Тема! — позвала она.

— Что тебе? — спросил он, не поднимая головы.

— Тема, — еще раз, уже требовательно. Он поднял голову. Она стояла на ступеньках и улыбалась. Артем вздохнул и, как бычок на веревочке, пошел к ней.

Не лил, не хлестал, не налетал — падал. 15 июля 1990 года на Москву падал дождь. Падал мелко, нудно, однообразно, но с убедительной непрекращаемостью.

От парка Горького через Крымский мост наступал людской поток. Развернутый на всю Садовую организационно оформленными и дисциплинированными зеленоградцами лозунг еще читался, но остальные манифестационные предметы потеряли свою идеологическую неповторимость: просто поникшие знамена, просто размокшие бумажные плакаты, просто обвисшие транспаранты. И не разберешь, где анархосиндикалист, где правоверный мусульманин, где щирый жевтоблакитный самостийный украинец, где зловредный ёрник-москвич… Шли под дождем непривычно веселые люди под зонтами, шли, зная для чего идут!

Свернули на Кропоткинскую, миновали Ленинский райком КПСС, музей Толстого, музей Пушкина, Доску почета…

С пречистенского холма открылась чудная картина: прямо на золотые купола — прекрасные на сине-сером небе — кремлевских колоколен двигались, плотно прижавшись друг к другу, тысячи и тысячи черных блестящих зонтов. Ни людей, ни знамен, ни транспарантов. Только зонты, скрывшие людей, одни зонты.

Что решать под этими зонтами?

«Органы госбезопасности по своему предназначению призваны действовать в политической сфере. Они защищают главное, что есть в политике — государственные и обществено-экономические устои страны».

Председатель КГБ В. Крючков. «Правда», июль 1990 года.

«На стрельбе штатным снарядом обязательно присутствуют и обеспечивают ее: командир; замполит; секретарь парткома; секретарь комитета ВЛКСМ…»

Генерал А. Макашов. Методическое пособие «Наука побеждать — в мирное время боевой учебы войск».

Подложив сложенные ладони под щеку, Леха дремал на сундуке. Александр вошел тихо-тихо и неслышно сел на табуретку. Тотчас Леха открыл глаза — волчий инстинкт. Сел, свесил ножки с сундука, потребовал информации:

— Когда?

— Сегодня, Леша, — сообщил Александр и двумя руками растер себе лицо.

— Ну, и слава Богу, — решил Леха, встал с сундука, откинул его крышку и, вытащив увесистый сверток, захлопнул ее. — А знаешь, Санек, мне сразу легче стало. Не могу я больше в норе. Выйду отсюда, дело сделаю, и будь что будет.

— Главное — дело сделать. А запасную нору я тебе уже обеспечил.

— Из норы в нору, выходит, — оценил свою жизнь-жестянку Леха и, сев за стол, положил перед собой сверток. Щелкнул резинкой, развернул вощеную бумагу. Обнажив вороненую беретту, выкинул из рукоятки обойму, проверяя, клацнул затвором. Потом, присоединив глушитель, положил пистолет на стол.

— Теперь подробности, Саня.

— Он на симпозиуме в Зеленограде до девяти. Ля-ля-тополя — выползет не сразу и прямо домой. Про дом начальнический на Патриарших я тебе все объяснил. Повторять не надо? — Леха отрицательно помотал башкой, и Александр продолжил: — Из Зеленограда путь неблизкий, будет дома не раньше десяти. Он всегда въезжает во двор, а его бакланы паркуются на улице и идут в арку пешком. У тебя минута, не более. И сразу в дырку, в заборе, которую я тебе подготовил. Помнишь, где она?

— Еще раз на планчике покажи.

Александр вытащил бумагу, разложил на столе.

— Вот арка. Здесь подъезд. Тут он ставит машину. Отсюда до забора метров десять. А вот дырка.

Леха прикрыл глаза: представил двор в реальности. Спросил:

— Сколько времени?

— Три часа.

— К восьми подвезешь до Бронной и ждать меня будешь у театра Пушкина.

Глеб дождался, когда черная «Волга» выбралась из развороченного переулка, и, выйдя из подворотни, не спеша направился к Сретенке.

Дежурный по Москве находился в приличной еще форме потому, что до ночной запарки было далеко. На сигнал об особо важном звонке отреагировал незамедлительно и четко:

— Дежурный по городу слушает.

— Самый главный дежурный мент по Москве — это ты? явно измененным, глухим голосом посомневалась трубка. Дежурный переложил трубку от левого уха к правому и подтвердил:

— Это я.

— Ладно, поверю. Иконостас с особо опасными у тебя под рукой?

Дежурный посмотрел на помощника. Тот понимающе кивнул.

— Под рукой.

— Поищи там Леху Смолеева. Кликуха «Копыто». Нашел?

Дежурный глянул в список, который, действительно, был под рукой.

— Нашел.

В левое ухо помощник сообщил шепотом:

— Телефон-автомат у Сретенских ворот.

Дежурный мигнул обоими глазами, что для помощника означало: «Действуй!» Помощник исчез, а трубка спросила у правого уха:

— Хочешь его повязать?

— Еще как! — совершенно искренне признался дежурный.

— Тогда слушай меня внимательно, мусоряга…

Хронометр на стене показывал двадцать часов двенадцать минут.

Черная «Волга» стояла в устье Козихинского, чуть высунув нос к Патриаршим на Бронную так, чтобы Александр свободно просматривал оба въезда. И от бульваров, и от Садового кольца. Александр посмотрел на наручные часы в двадцать один пятьдесят пять и сразу же перевел взгляд на предпрудный скверик. Одинокий человек встал со скамейки у пруда, пересек Бронную и скрылся в черной арке начальнического дома.

Александр подождал немного, проверяя, нет ли за Лехой хвоста, удостоверился, что нет, и включил мотор. «Волга» неспешно двинулась к театру Пушкина.

Во дворе Леха направился к забору. Проверить лаз. Пролом был аккуратным, а, главное, незаметным. Леха, проверяя, как он проходит в этот лаз, просунул в него голову, плечи, сделал шаг на ту сторону, и вдруг черная, в огненную крапинку пелена скрыла от него мир.

Очнулся он в оперативной машине. Справа и слева от него симпатичные ребята в удобных для работы кожаных куртках. Ощутил руки: они были за спиной. В наручниках.

Парень постарше глядел на него с переднего сиденья. Увидел пробуждавшиеся Лехины глаза: спросил:

— Очнулся? — сочувствующе так, соболезнующе. На дурацкий вопрос Леха не ответил. Тогда парень задал следующий: — Что вы тут с пистолетом собирались делать, Смолеев?

— А не пошел бы ты… — с трудом сказал Леха. А куда и зачем не сказал, язык плохо слушался. Парень рассмеялся и приказал водителю:

— Поехали, Сережа.

Оперативная машина вырулила на Садовое.

Часы показывали одиннадцать тридцать. И на руке, и на приборном щитке. Александр посмотрел на большую черно-белую Алису Коонен в замысловатом шлеме и тронул «Волгу» с места.

Чтобы заехать на Бронную, дал кругаля через Качалова и Садовое. Вот он, начальнический дом. Приткнувшись к тротуару, стоял «жигуленок» каленовских пацанов. Пустой. «Волга» миновала его и припарковалась невдалеке. Александр закрыл машину и деловито направился к начальническому дому.

Начальники, чтобы укреплять силы для принятия судьбоносных решений, спать ложатся рано: ни души не было во дворе, ни души. «Мерседес» стоял на положенном месте. Александр прошел к лазу. Подъездная лампочка светила вполне прилично. У лаза Александр присел на корточки. Смотрел на землю. Смотрел, смотрел и высмотрел. На земле лежала бронзовая пуговица от Лехиного блейзера.

Домой, домой! В берлогу.

Перво-наперво навестил лакейскую. Разбросанные шмотки, теснота, убогость, безнадега. Александр плотно — навсегда — прикрыл за собой дверь и направился в гостиную. Столик с напитками находился там: некогда было Лехе сегодня возить его туда-сюда. Александр, не закусывая, принял стакан коньяка. Содрогнулся, занюхал рукавом, затих на мгновенье, а потом включил музыку. Свою.

Пора, пора, порадуемся на своем веку! И женщине, и кубку, и острому клинку! Пока, пока, покачивая перьями на шляпах, Судьбе не раз шепнем: мерси боку!

Пока выл Боярский, он маленьким ключом открыл потайную дверцу в панели, достал телефон и набрал номер. Ответили быстро.

— Здравствуй, Петя, это Александр, Сандро говорит. Слышал, у вас праздник — Леху-Копыто повязали? Ну вот, выходит, я лучше милиции осведомлен. Проверь, проверь, а я перезвоню.

Положил трубку и выпил еще. Меньше теперь, полстакана. Подождал немного и перезвонил.

— Это я опять. Ну как? Понятно, понятно. Что ж, поздравляю. Да ничего себе, живем, хлеб жуем. Повидаться надо бы, потрепаться, водки выпить… На следующей неделе я тебе позвоню. Будь здоров!

Александр вернул телефон в секретный ящик и оттуда же извлек револьвер и пачку патронов. Полой любовно обтер штучку, в просторечьи именуемую «бульдогом», поигрался им немного, а потом снарядил барабан. Выпил еще, подкинул револьвер на ладони и спрятал во внутренний карман пиджака. Откинулся в кресло, слушая музыку. Малинин пел:

Поручик Голицын, раздайте патроны! Корнет Оболенский, налейте вина!

Александр усмехнулся, встал, отмотал пленку назад. И снова:

Пора, пора, порадуемся на своем веку!..

Валентин прикрыл дверь в кабинет министра и улыбнулся секретарше. Симпатизировавшая ему секретарша поинтересовалась:

— Все в порядке, Валентин Феликсович?

— В полном, Серафима Сергеевна. Спасибо вам, — и, поцеловав ей ручку, вырвался на просторы престижных коридоров. Зашагал, посвистывая. Он уже подходил к обширной своей нише, когда из другой — рядом — возник Александр.

Три выстрела грянули один за другим. Три пули вылетели из ствола «бульдога» и все три — в грудь Валентина. Он стал расслабленно оседать, а затем упал. Александр убегал по коридору, громко стуча башмаками по надраенному паркету.

Первым у тела оказался Глеб, находившийся в приемной Валентина. Упав на колени, он слушал Валентиново затихавшее сердце. Выскочила из приемной и секретарша. Застыла, приподняв плечи и прижав ладони к щекам. Глеб обернулся, увидел ее, заорал:

— Срочно звони в скорую и охране, охране немедленно! — секретарша из прострации не выходила. Глеб вскочил, тряхнул ее: — Быстро, ну!

Секретарша ринулась к телефонам. Глеб вновь склонился над Валентином. Тот на мгновенье открыл мутные глаза и пробормотал нечетко:

— Катя… Катька… — и закрыл глаза навсегда.

…Александр выбежал на лестничную площадку. Две встревоженные дамочки, ждавшие лифта, с ужасом смотрели на него и на револьвер.

— Тихо, — сказал он, поводя «бульдогом» и нажимая кнопки лифта. Уже задействованные. Повторял в беспамятстве: — Тихо… Тихо… Тихо…

Раздвинулись двери лифта, и он ворвался в кабину. Здесь народу было побольше — человек пять. Он прижался к съехавшимся дверям и, нажав кнопку первого этажа, опять показал револьвер, талдыча как попугай:

— Тихо… Тихо… Тихо…

Ох уж эти мраморные вестибюли главных офисов! Он бежал через бесконечный этот вестибюль к пропускным турникетам, где два милиционера, путаясь в кобурах, пытались обнажить свои «Макаровы». Он выстрелил первым. Два раза, особо не надеясь попасть. Но в одного попал: один из милиционеров левой рукой схватился за правое плечо. А второй от ужасной растерянности уронил пистолет. Ударив растерянного рукояткой «бульдога», он проскочил за турникет.

Он был у выхода, когда из неприметной двери, притулившейся под лестницей, выскочил неприметный гражданин в сером костюме. Этот обыкновенный гражданин, растопырившись, слегка присел для удобства и, держа пистолет двумя руками перед собой, начал палить в спину убегавшему. Уже в дверях убегавший стал заваливаться. Гремели выстрелы, звенели, падая на каменный пол, осколки дверного стекла.

Автомобиль «Вольво» подъехал к воротам дачи и остановился. Никто из машины не выходил. Артем с веранды, где он еловыми шишками раскочегаривал самовар, направился к воротам, чтобы открыть их. Открыл, «Вольво» въехал и заглушил мотор. Но Глеб продолжал сидеть за рулем.

— Что случилось, Глеб? — подойдя, спросил Артем.

— Катерину позови, — попросил Глеб.

Катерина приблизилась. Глеб уже открыл дверцу, но из машины не вылез. Просто спустил ноги на землю, развернувшись на сиденье.

— Что-нибудь очень плохое, Глеб? — спокойно поинтересовалась Катерина.

— Да, — ответил Глеб и плюнул в землю, на которую глядел.

— Говори, — приказала она.

— Не могу, — признался он.

— Говори! — Катерина кричала.

— Александр убил Валентина. Застрелил.

Катерина схватилась за открытую дверцу. Подскочил Артем — поддержать. Катерина отвела его руку, сказала:

— Не надо, — и Глебу: — А ты где был?

— Я был рядом, Катя. Но было уже поздно…

— Поздно?! — криком задала она непонятный вопрос.

— Поздно было ему помочь, — объяснил Глеб. — Он умер у меня на руках.

— А где эта мразь?

— Его гебист подстрелил. Говорят, не выживет.

— Едем в город, — решила Катерина. — Жди нас здесь, Артем.

И кинулась в дом — одеваться.

— Что ж его охрана? — спросил Артем.

— Пареньки на улице караулили. А он его прямо в офисе кончил. Как он мимо них туда пробрался, черт его знает.

— А ты как туда пробрался?

— Валентин мне встречу назначил и пропуск заказал. Эх, Валентин, Валентин!

Перед магистральной дорогой Глеб загнал «Вольво» на обочину и сказал:

— Садись за руль ты. Нервишки гуляют.

Поменялись местами. Выехали на автостраду. Катерина нетерпеливо давала скорость. Глеб расслабился, растекся по сиденью, закрыл глаза.

— Спишь? — покосясь, спросила Катерина.

— Поспишь тут, — ответил Глеб, не открывая глаз. — Бумаги у меня, Катя.

— Все?

— Вроде все. Что в бумажнике были: полис, банковские документы. Я боялся, что пули бумажник попортят. А бумажник у него в нажопнике. Американец!

— Помолчи, кретин, — с тихой яростью сказала она.

Он не отреагировал на ее гнев. Деловито поинтересовался:

— Что прикажешь с этими бумагами делать?

— В сумочку положи.

Глеб взял кожаную сумку-мешок, растащил шнур, присвистнул в удивлении:

— Дура-то тебе зачем?

— Для спокойствия.

Глеб извлек из сумки элегантный никелированный браунинг, полюбовался:

— Симпатичная штучка.

— Положи на место. А документы — в мой бумажник. Он там на дне.

Глеб послушно все исполнил. Въезжали в Москву.

— Что дальше, Катя?

— Вечером решим. Сейчас я по делам мотаться буду, а вечером встретимся и все оговорим. Часов в десять, в берлоге Сандро.

Последнее, самое неприятное дело. Патологоанатом и майор милиции проводили ее до выхода, а у ступенек морга ее ждал замминистра, непосредственный начальник усопшего.

— Чем могу быть вам полезен, Катерина Сергеевна? — вежливо осведомился он.

— Спасибо вам, Кирилл Николаевич, за все спасибо. Но теперь я уж как-нибудь одна…

— Тогда что ж… Будьте мужественной, Катерина Сергеевна, будьте мужественной.

Начальник поцеловал ей руку и полез в черную «Волгу», в которой скучал шофер, а Катерина пошла к «Мерседесу».

Было рано — восемь только, и она решила попрощаться с проклятой Москвой. Проехала по Садовому, где была ее школа, после Крымского моста свернула на Кропоткинскую, переулками выбралась на Остоженку, нарушая, повернула налево и мимо ИнЯза, в котором проучилась два года, выехала по бульварам. Гоголевский, Суворовский, Тверской, Страстной, Петровский, Рождественский, Сретенский, Чистопрудный, Покровский, Яузский… С каждым — кусок жизни, дни беды, минуты радости. Спустилась к набережной Москвы-реки и покатила вдоль воды. Долго катила, до Хамовнического вала, Метромостом вырулила на Воробьевы горы.

Чуть внизу и вдали была Москва — тусклый в сумерках город. Катерина постояла на смотровой площадке, упершись обеими руками о гранит. Потом через парапет плюнула на Москву и вернулась к «Мерседесу».

Она оставила машину в переулке и через дыру проникла в мертвый двор. По развороченной лестнице поднялась к берлоге и своим ключом открыла дверь. Глеб ждал ее в гостиной.

— Думала, что я — первая, — сказала Катерина. — Твоего драндулета-то нет.

— Я пешком, — Глеб сидел за вновь сервированным стеклянным столиком.

И вообще, прибрался он здесь, ликвидировал александровское свинство.

Катерина освободилась от траурного блейзера, швырнула его вместе с сумкой на диван, уселась в кресло и предложила:

— Выпьем?

— За что?

— Если мы, Глебушка, выпьем за все, за что надо выпить, то надеремся как свиньи. Дважды за упокой, трижды за исполнение желаний, за твое здоровье, за мое здоровье, за фарт, чтобы нас не оставил.

Пока она говорила, Глеб разливал. Передал ей рюмку, взял свою.

— За тебя, Катя.

— Для начала? — поинтересовалась она.

— Для начала, — подтвердил он. — И — до конца. За тебя, Катя.

Катерина молча согласилась и выпила. И Глеб принял.

— Он умер сразу? — спросила она. Глеб не торопился отвечать. Прикурил, сделал первую затяжку, выпустил первый дым, разогнал его расслабленной кистью руки и только после этого сообщил:

— Он догадался, Катя. Обо всем догадался.

— Значит, не сразу помер. И что же он тебе сказал?

— Не мне, а тебе. Два слова: «Катя, Катька».

— Не Катюша, а Катька. Что ж, ты, наверное, прав, Глеб.

— Все получилось так, как ты рассчитала. Если только Александр не оживет.

— Оживет — жить захочет. А единственный шанс жить дальше — твердо держаться версии об убийстве из ревности.

— Вышло. Все вышло, — Глеб разливал по второй. — Только ни облегчения, ни удовлетворения. Тревога и тоска.

— А чего ты хотел? Неземного счастья неподалеку от двух трупов?

— Я хотел, чтобы ты была моей. Только моей.

Катерина пододвинула рюмку к себе, заговорила о другом:

— У тебя, Глеб, дел еще невпроворот. Я доверенности оставлю, и ты реализуешь все, что можно. В валюте, естественно. Тыщ на двести баксов набежит. — Они — твои. Можешь здесь себе неплохую жизнь устроить, можешь за бугор перебраться.

— Я хочу с тобой, Катя.

— Ну, тогда перебирайся. Переберешься, будешь со мной.

— Кем?

— Кем и здесь был.

— Здесь я был любовником по вызову и мальчиком на побегушках.

— А кем ты хочешь быть?

Ответить Глеб не смог, потому что от дверей влезли в разговор:

— Выпиваете? Тогда уж и мне налейте.

Они обернулись. Привалившись к дверному косяку, стоял Артем.

— Тебе было сказано, чтобы на даче сидел, — вкрадчиво напомнил Глеб.

— А я здесь, — беспечно откликнулся Артем и бухнулся в третье кресло.

— По машине догадался, где я? — спросила Катерина и, не ожидая ответа, налила Артему рюмку. — Пей.

— Всех угробили, а теперь поминаете? Ну что ж, за упокой души рабов божьих Валентина и Александра, — Артем шарахнул рюмашечку и поинтересовался: — Что ж для полного счета и меня не порешили?

— Не нарывайся, Тема, — посоветовал Глеб. — Не лезь не в свои дела.

— А какие дела — мои?

— Твое дело — телячье. Обосрался и стой. Жди, когда подотрут, — Глеб заводился.

— Про это дело я все понял, Глеб. Правда, не дождался, чтоб подтерли. Подтерся сам и пришел предъявить вам счет за то, что не подтерли.

— Ты свою долю получишь, — заверил Глеб.

— А ты свою уже получил?

— Получил, — сказал Глеб.

— Так вот, Глеб. Я хочу твою долю.

— А какая его доля? — спросила Катерина.

— Быть любовником по вызову и мальчиком на побегушках, — глядя ей в глаза, твердо ответил Артем.

— Я еще когда тебя предупредил: будь осторожнее, Тема, — трудно и горько было об этом говорить, но Глеб говорил: — А ты не остерегся, влез в нашу кашу всерьез. Я-то думал — ну покувыркаешься для удовлетворения мужского самолюбия с ней в койке…

— С кем это — с ней? — тихо перебила Катерина.

— С тобой, с тобой, блядина! — вдруг заорал Глеб. И тотчас Катерина выплеснула ему в лицо водяру из невыпитой рюмки. Глеб утерся, понял вслух: — Не нравится тебе, когда правду про тебя говорят.

— И мне не нравится, — сообщил Артем и поднялся.

— Драться со мной хочешь, что ли? — поинтересовался Глеб.

— Эх, Глеб… — Артем махнул рукой и опять опустился в кресло. — Я в тебя, как в Бога, верил. Честные наемники, вольные стрелки, Робин Гуды почти… А оказалось: я — грязный скот, а ты — убийца и копеечный прихлебатель.

— Полегче, — угрозил Глеб.

— Я-то дурачок с холода, а ты… Катерина, не стесняясь, заделывает вас всех, как хочет, а ты копеечки считаешь да на брюхе перед ней ползаешь.

— Этой курве я счет не предъявлял, не время еще, — Глеб поднимался с кресла. — А с тобой посчитаюсь сейчас.

Артем опередил его — трезвее был. И моложе. От его удара Глеб, перелетев спинку кресла, на спине уехал к стенке. Полежал мгновенье и стал подниматься. Артем стоял посреди гостиной, в полной готовности ожидая драки. Глеб не захотел к нему приближаться, он неспешно завернул руку за спину и вытащил из-под ремня пистолет-люгер.

— Ты что? — произнес бессмысленные слова Артем и попятился. Он пятился, а Глеб надвигался. Катерина вскочила, вцепилась в Глеба.

Не сводя с Артема глаз, Глеб левой рукой схватил ее за лицо и кинул на диван.

— До тебя очередь еще дойдет, сука.

Пятясь, Артем спиной наткнулся на дверь и, продолжая пятиться, оказался в спальне. Прижав пистолет к своей печени, Глеб шел за ним. Не спеша.

Катерина, падая на диван, задела правой рукой сумку-мешок…

Артем задом ощутил спинку кровати и остановился.

— На кроватке, где с Катькой развлекался, ты и сдохнешь, щенок, — объявил Глеб и начал поднимать люгер.

Выстрел раздался от двери. Глеб, еще ничего не чувствуя, удивленно обернулся на выстрел и следующие две пули получил в грудь. Постояв недолго, он упал на спину. Катерина опустила никелированный браунинг.

Глеб лежал на полу, уставившись неживыми глазами в зеркало потолка.

Артем подобрал люгер, засунул его за пояс на спине и присел на кровати рядом с Катериной. Сидели, молчали.

— Ты так задумала? — наконец спросил он.

— Нет, — ответила она.

— Ты меня пожалела?

— Не знаю.

Еще немного помолчали. Потом он сказал:

— Я тебя люблю, Катя.

— А я тебя, к сожалению, нет, Тема.

— Как теперь нам быть, Катя? — спросил он, о чем она уже несколько минут думала беспрерывно. Встрепенулась — решение пришло:

— Сжечь эту берлогу к чертовой матери, и никто не хватится. Мало ли таких брошенных развалюх по Москве горит…

Они распороли подушки, рассыпали пух, набросали на кровать все, что легко загорается, полили одеколоном, духами, виски. Артем щелкнул Катерининой зажигалкой, и лихой костер занялся…

Они вышли в мертвый двор, пролезли в живой. В коротком тоннеле подворотни он спросил:

— Что делать будем, Катя?

— Мне бы Валентина похоронить, да свободного выезда из страны дождаться, — ответила Катерина и пошла к «Мерседесу». Она шла, а он доставал из-за пояса люгер, который подобрал в спальне.

Пламя уже пробило крышу, и пожар разгорался среди развалин.

«Что губит командира? Пьянство, женщины, воровство. Не пей, не гуляй, не воруй. Если еще и работать будешь, тебя слава сама найдет!»

Генерал А. Макашов. Методическое пособие «Наука побеждать — в мирное время боевой учебы войск».

Уснувший пассажир Повесть

1

Сначала заныло колено, заныло сильнее обычного, но терпимо. Лишь тревожило, не прерывая сон. Во сне он убаюкал ногу и вновь растворился. Не надолго, правда. Судорога жестоко переплела пальцы на той же ноге, и боль вместе с окаменелостью поползла от ступни к икре. Надо было ходить. С упрямо закрытыми глазами он спустил ноги на ковер и, всем телом наваливаясь на совсем уже не свою ногу, изобразил ходьбу на месте. Сидя. Не помогло. Он встал и окончательно проснулся.

Уже не пьяный, но еще не трезвый, он, сильно хромая, бродил по обширной спиридоновской квартире, не желая признавать ее уют. Бессловесно ругая себя, жалел себя же. Сингапур, видите ли, ему понадобился. Что он не видел в Сингапуре? А так хорошо было дома с Лидкой у милого Черного моря. Нет, сорвался, как молодой, на безответный вызов дружка старинного, козла старого Альки Спиридонова. Ну, допустим, надоело в безделье и с Лидкой один на один, ну, понятно, никогда не был в этом хваленом капиталистическом раю, ну хотелось, как мистеру Твистеру, увидеть мир, но зачем же надо было вчера так надираться с еще одним дружком, Романом Казаряном? Тому хорошо, дрыхнет, небось, во всю, а встанет — опохмелится и снова спать. А ему — дальняя дорога в таком состоянии…

Вдруг понял: судорога ушла. Остановился, трусливо пошевелил пальцами проклятой ноги. Вроде порядок. Только не думать, что порядок, а быстрее в душ, под теплый мелкий дождичек…

…Мок, терся жесткой губкой, вынув вставную челюсть, полоскал водичкой испоганенный алкоголем рот. Потом просто в неге стоял — тепло текло по нему, дремота накатывала и откатывала…

Когда он, надев свежее исподнее и причесавшись, выходил из ванной, зазвенел будильник. До такси ровно час.

На кухонном столе стояла оставленная заботливым Казаряном непочатая бутылка марочного армянского коньяка. Нет, пока нельзя: расползешься, как квашня, а не опохмелишься для бодрости. Чтобы не забыть ее, родимую, он прошел в кабинет, где спал на диване, и спрятал бутылку в большую сумку, приготовленную для путешествия. Попутно и постель убрал.

Чаю, чаю покрепче. Без желания, по надобности сжевал два бутерброда и приступил к чаепитию. Пил его с пылу-жару, обжигаясь и торопясь. Согрелся пищевод, согревшись, освободился от спазмы желудок и, наконец, пробил благодетельный пот. Вернулся в ванную, влажным полотенцем вытер лицо и шею, сполоснул подмышки, глянул на себя в зеркало и увидел, что забыл побриться. Брился, с отвращением рассматривая вроде бы чужое старческое лицо.

Спиридоновским спреем побрызгал себе на щеки чем-то не по-нашему нахлынувшим — иностранным. Пора одеваться.

Светло-серая рубашка. Бордовый галстук: Казарян его приказал надевать. Черные ладные брюки, под лидкиным присмотром сшитые на заказ. Твидовый пиджак — Алькин презент, привезенный из Англии. Итальянские макасины, купленные по случаю. Тонкой шерсти модный австрийский плащ, приобретенный в свое время на МУРовской распродаже. И, наконец, роскошная камышовая трость — подарок сослуживцев в день его ухода на пенсию. Сумку в руки — и вперед.

В прихожей еще раз оглядел себя в зеркале. Издаля. Немолод, конечно, но ничего, ничего. Закрыл дверь на все запоры, предварительно включив сигнализацию, и спустился вниз. Ждать такси.

2

Миновав подъездную эстакаду амстердамского аэропорта, кургузый с маленькими окнами автомобиль обогнул громадное здание и через служебные ворота въехал на взлетное поле. Уверенно ориентируясь в самолетном стаде, он, повертевшись, подкатил к лайнеру нидерландской авиакомпании, готовому к отлету, — реактивные двигатели его уже подвывали.

Со смаком открылись тяжелые дверцы, и из автомобиля с двух сторон вылезли двое вооруженных миниатюрными автоматами полицейских, затем могучий их начальник в штатском и, наконец, хрупкий, одетый с чиновничьей элегантностью — темно-серое английское пальто, твердая шляпа, черные башмаки, модные на все времена, — господин с солидным, размером больше обычного, кейсом в правой руке.

Самолет стоял у пассажирской трубы, но хрупкий господин поднялся по специальному трапу. У двери он остановился, обернулся и, улыбнувшись, помахал служилой троице свободной левой рукой.

Самолет и автомобиль взяли с места одновременно: автомобиль — домой, самолет — на взлетную полосу.

Автомобиль выруливал на магистраль, а самолет уже набирал высоту.

…Через три часа этот самолет приземлился в Шереметьево. У трапа хрупкого господина встречали два омоновца с укороченными Калашниковыми, озабоченный голландец-переводчик из посольства и представитель компетентных органов. Переждав, пока остальные пассажиры бодрой гурьбой скроются в аэропорту, пятерка двинулась вслед за ними…

3

Аэропорт Шереметьево существовал в своей обычной лихорадке. Суетились евреи, шумели армяне, покорно терпели ожидание украинцы, одновременно все вместе состоя в очередях на рейсы в Вену, Будапешт, Тель-Авив, Париж, Нью-Йорк.

А у этой стойки было спокойно: в юго-восточную Азию из Советского Союза пока еще не эмигрировали. Здесь шла регистрация отлетающих в Сингапур. Вялые индусы, тихие таиландцы, неторопливые деловитые китайцы, не континентальные — островные; осторожные соотечественники наши, не эмигрирующие, все, как один, командировочные. Правда, несколько выламывались из общей благопристойности шестеро молодых людей в вольных одеяниях и с длинными волосами. Устроившись у подножия холма, составленного из непонятных черных футляров, все шестеро молодцов пили пиво из бутылок. Из горла. То была рок-группа, отъезжающая на гастроли удивлять жителей дальних восточных стран пронзительностью громких голосов и красотою телодвижений.

Сильно немолодой гражданин у высокого столика, мучаясь, заполнял декларацию. Споткнувшись на пункте об иных ценностях, которые нельзя вывозить, он поднял глаза от бумажки, ища, с кем бы посоветоваться по этому поводу, и встретился взглядом с дамой, стоявшей у противоположной стороны столика. Дама улыбнулась, приглашая к вопросу. Ничего себе дама. Лет сорока — сорока пяти. Бывшая красавица, да и сейчас хороша, моложава.

— Простите, Бога ради, — сказал гражданин. — А что это значит — иные ценности?

— Да плюньте вы на все и пишите всюду «нет», — посоветовала дама, еще раз улыбнулась и добавила: — Какие у нас, у советских людей, могут быть ценности?

— Социалистические, — напомнил он. — А про полсотни, что у меня, писать?

— Пишите. Это вам на такси, когда возвращаться будете. — Ответом дама подготовила вопрос и спросила: — Надолго ли за бугор?

— На две недели, — ответил гражданин и, вновь склонившись над листком, после паузы взревел в ярости: — Черт бы их подрал, чинуш бессмысленных!

— Первый раз за рубеж? — заботливо поинтересовалась дама.

— За настоящий — в первый, — признался он.

А по виду не скажешь. Строгий плащ. Ладный твидовый пиджак, хорошие и тщательно глаженые черные брюки, изящные мокасины, рубаха и галстук в цвет, богатая камышовая трость через локоть — приличный европейский уровень.

— Куда? — спросила она.

— В Сингапур. — Гражданин освобожденно расписался внизу бумажки. — Ух!

— Отмучились? Тогда пойдемте на контроль. Мы — попутчики.

В двух проходах маялись допившие пиво рокеры: контролерши не полюбили их с первого взгляда. И, естественно, нелюбовью за нелюбовь. Лабухи шумели нервно и ненавистно.

Немолодой гражданин поглядел на это дело и укорил ретивых стражниц:

— Да что вы их тираните, бабоньки? Ребята на работу едут…

— Знаем мы их работу! — зловеще объявила одна из контролерш и, обратив нелюбовь на гражданина, добавила, не обращаясь ни к кому, — адвокатов у нас тут развелось, как собак нерезаных!

— А вот хамить не надо, — сказала из-за спины гражданина дама. Негромко сказала, но так, что контролерша, почувствовав в ее голосе уверенный партийно-начальнический металл, в момент заткнула фонтан. В связи с этим контроль прошли мгновенно.

Рок-группа, гражданин и дама, компактным образом преодолев багажную заставу, вышли на границу. Здесь бумажки были проще и понятней, и поэтому с формальностями покончили быстро. Только юный пограничник слегка подзадержал: бдительно и всерьез сравнивал фотографии на паспортах с оригиналами.

— Вот мы и за границей, Александр Иванович, — сказала дама гражданину, когда они ступили на ничью территорию.

— Меж границами. А вы, Галина Георгиевна, наблюдательны, — отметил Александр Иванович.

— Не наблюдательна — дальнозорка. Годики сказываются. Ну, а вы — наблюдательны или дальнозорки? — спросила Галина Георгиевна и стремительно улыбнулась.

— Я — любопытен, — признался Александр Иванович и, увидев цветочницы на тонких ножках, вдруг пропел тихонечко и очень точно: — А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты.

— Ну уж! — усомнилась Галина Георгиевна насчет необычайной красоты, глянула на часы и предложила: — Во фри-шоп? Времени у нас навалом.

— Это где на валюту торгуют? Без меня, Галина Георгиевна. Я — пустой.

— Я вам жвачки куплю, — пообещала она и удалилась.

Без дамы Александр Иванович позволил себе немного хромать и опираться на трость. Он брел по кругу, пока не добрел до лестницы, ведущей в буфет. Подумал, вздохнул и пошагал по ступеням вверх.

4

В буфете уже безумствовала рок-группа, все члены которой, как один, стояли в очереди. Александр Иванович через их головы глянул на впечатляющий ряд бутылок с разнообразными напитками и с ужасом вспомнил, что бутылка армянского коньяка вместе с сумкой ушла в багаж. А самое время поправиться: полностью трезв и совершенно без сил. И не купишь ведь — последнюю сотню в официальной бумажке обозначил.

— Три дня не ел, а выпить так хочется! — произнес он тихо в отчаянии.

Самый волосатый (судя по этому — лидер) из рокеров живо обернулся, узнал их защитника и доброжелательно возгласил:

— За чем дело стало? Поторчим, папик!

— Я старый дурак, всю наличность в декларации указал, — признался Александр Иванович.

— Дяденька, да вы что? — страшно развеселился лидер. — Нынче-то октябрь девяностого — самое время нарушать, пока гайки не закрутили. Боитесь, что обратно не пустят? Пустят, пустят, не волнуйтесь. Выпустили, вот что удивительно!

— Считаешь, что имеет смысл рискнуть? — слегка посомневался Александр Иванович, но ободренный подтверждающим кивком лидера попросил: — Возьми мне полторашку, а?

— Чего? — поинтересовался его вкусами лидер, беря протянутый четвертной.

— Чего, чего. Водки, конечно, — слегка обиделся на непонятливость собеседника Александр Иванович.

Решительно сдвинули два столика, уселись всемером. Господи, неужели до конца жизни милиционером быть? И сам не заметил, как автоматически устроился спиной к стене и лицом к входу: тыл обезопасил и обзор обеспечил. Зачем? Александр Иванович вздохнул и, стараясь не смотреть на вход, приложился к водочке. Лабухи, интеллигентно пропуская газ через носы, неспешно смакуя, сосали шампанское.

— Прикольный кайф! — с удовлетворением оценили напиток барабаны.

— Бухалово в оттяжку, — подтвердила диагноз бас-гитара.

— Как на тусовке, — подвел итог лидер.

— По-русски вы умеете? — вежливо осведомился Александр Иванович. — Или мне начать по фене ботать?

— А можете? — удивился лидер. Александр Иванович не счел нужным отвечать на этот вопрос. Сам спросил:

— Тебя как зовут?

— Дэн, мой любезный папик.

— На русский переведи.

Дмитрием предки обозначили.

— Тогда не Дэн, а Дэм уж.

— Дэм — это семеновское издательство, а Дэн — имя.

— Кличка, — поправил его Александр Иванович.

— А вы — крутой чувачок, — понял Дэн.

— Зови меня просто Александр Иванович. — Поговорил, пропустил побыстрее неопределенность предощущения, и вот он, процесс поправки: кровь по жилочкам, тепло под рубашкой, ощущение удобства и свободы, чистота цветов и резкость наблюдаемой картины. Мир прекрасен, и еще большая-большая жизнь впереди, несмотря на шестьдесят с хвостиком.

В буфет неторопливо вошел отряд. Впереди — переводчик, затем господин в твердой шляпе, сопровождаемый двумя омоновцами с автоматами, и арьергардом — представитель компетентных органов.

— Ничего себе мажора спецназ свинтил! — удивился вокал, от нечего делать наблюдая появление отряда.

— Господина не арестовали, господина сопровождают, — возразил разобравшийся в лабушском сленге Александр Иванович, первым и всеобъемлюще прочитавший все про эту группу.

— Это почему? — усомнился вокал.

— У арестованного кейс бы отобрали, — пояснил Александр Иванович для начала.

Господин в твердой шляпе и представитель компетентных органов уселись, переводчик направился к стойке, омоновцы стали у стола. Переводчик без очереди отоваривался у буфетчицы «пепси-колой», омоновцы перекрестно наблюдали за двумя выходами, представитель внимательно изучал лица посетителей буфета, а господин скучал.

Не снимая перчатки, господин левой рукой наполнил свой стакан «пепси-колой», с наслаждением выпил. Остальные члены отряда не пили.

— Серьезный груз у господина, — сказал Александр Иванович. — Кейс-то на наручнике.

— А вы кем будете, Александр Иванович? — строго спросил Дэн.

— Я-то? — грустно усмехнулся тот. — Я-то — пенсионер.

В буфет ворвалась бурная Галина Георгиевна, придирчиво осмотрела присутствующих, увидела Александра Ивановича, обрадовалась и возмутилась:

— Посадка идет, а вы здесь водку пьете!

5

Уже расселись по местам, уже проследовал в пилотскую кабину озабоченный и суровый экипаж, уже дарили улыбки направо и налево гуляющие по проходу стюардессы, уже начали подвывать двигатели.

В полупустом салоне устраивались по желанию. Александр Иванович пожелал быть рядом с Галиной Георгиевной, а рок-группа — поблизости от них. Рокеры главные футляры сдали в багаж, в салон же взяли ручную легкую акустику.

Теперь бы на взлетную полосу. Но дверь все не закрывали, ждали кого-то.

Наконец к трапу (Александр Иванович и Галина Георгиевна смотрели в иллюминатор) подлетела черная с московским номером «Волга», из которой прямо-таки выпорхнул до невозможности элегантный субъект и бойко взбежал по ступеням. В салоне он, ни на кого не глядя, проследовал в первый класс.

— Дипломат, — догадалась Галина Георгиевна.

— И большой говнюк, по-моему, — грубо дополнил Александр Иванович. Не нравились ему дипломаты, зятек у него дипломатом был, женин брат. Про того он уже точно знал, что говнюк.

— Говнюк он, может быть, и говнюк, — свободно согласилась Галина Георгиевна. — Но его ждали. Сейчас полетим.

— Не его, — уверенно возразил Александр Иванович и кивнул на иллюминатор.

В эллипсоидной раме иллюминатора была любопытная картина: знакомый отряд в рутинном порядке двигался к трапу. Омоновцы остановились у первой ступеньки и замерли подобно почетному караулу. Представитель и переводчик пожали господину руку, и господин, имея в правой руке кейс, а левой придерживая твердую шляпу, молодецки взбежал наверх.

Господин проследовал путем дипломата. Тотчас глухо лязгнула тяжелая дверь, герметизируя салон, и сразу же самолет тронулся с места.

Подрожав от напряжения и набираемой мощи на старте взлетной полосы, самолет сначала быстро побежал, а потом поднялся в воздух, ощутимо меняя положение салона из горизонтального на полувертикальное.

Закладывало уши. Александр Иванович недовольно разевал рот, освобождаясь от неприятных ощущений. Галина Георгиевна снимала эти ощущения другим способом — оживленно заговорила:

— Слава Богу, полетели!

— Полетели, полетели, на головку сели! — пролепетал Александр Иванович.

— Это вы к чему? — подозрительно поинтересовалась она.

— Репетирую. В гости к внучке лечу.

Действительно, к внучке. Но не к своей, к сожалению. Не было у него, старого пня, своей. Вот и пристроился любить, как свою, спиридоновскую Ксюшку. Бескорыстно радостную улыбку при виде его, счастливое удивление миру, открываемому ежеминутно, беззащитное маленькое гибкое и сильное тельце, нежные ребрышки под ладонью… Понял, что размяк от аэропортовской полторашки и, отряхнувшись, произнес:

— Курить хочется.

— А я и не видела ни разу, чтобы вы курили.

— Шесть штук в день по расписанию, не считая чрезвычайных обстоятельств.

— Взлет для вас — чрезвычайные обстоятельства?

— Для меня чрезвычайные обстоятельства — знакомство с вами, — с неожиданной галантностью шарахнул он по ней комплиментом.

— Ну и ну! — изумилась она. — Вот ведь бывают мужчины!

— Вы просто, мадам, слегка одичали в вашей партийно-номенклатурной среде, — сказал Александр Иванович, — Вы ведь от комсомола и далее везде? Угадал?

— Почти. До последнего времени.

— А сейчас?

— Сейчас работаю в Международном женском фонде.

— Тоже неплохо.

— Вы меня обидеть хотите? — все-таки завелась Галина Георгиевна.

Александр Иванович сморщился, делая виноватое лицо, затем, улыбаясь, сообщил:

— Зубоскалю просто по дурацкой привычке. Вы уж простите меня, старика.

— Прощаю, старичок, — не простила она.

Салон вернулся, наконец, в горизонтальное положение, потухло табло, запрещавшее растериваться и курить. Александр Иванович освободился от ремня безопасности и, достав пачку «Винстона», закурил. В принципе, он курил «Беломор», но вчера вечером Казарян, принеся блок «Винстона», демонстративно вывалил все его запасы папирос в мусоропровод.

— Пенсии на «Винстон» хватает? — полюбопытствовала злопамятная Галина Георгиевна.

Александр Иванович ответить не успел, потому что над ним Люцифером-совратителем навис волосатый Дэн:

— На грины приобретен фирменный флакон. Поторчим, папик?

Александр Иванович как бы в нерешительности обернулся к Галине Георгиевне. Та, в обиде еще, агрессивно поддержала Люцифера-совратителя:

— Давайте, давайте, папик!

— Ну, уж если дама рекомендует… — Александр Иванович кое-как выбрался из кресла, встал в проходе, положил Дэну руку на плечо, с деревянной интонацией Ершовамхатовского Несчастливцева изрек: — Идем туда…

— Куда? — охотно обернувшись Аркашкой, визгливо перебил Дэн.

— Куда ведет меня мой жалкий жребий!

Смазливые барабаны уже разжились у стюардессы стаканами. Фирменный флакон оказался бутылкой «Балантайна», которая была разлита мгновенно: каждому по сотке. Трое, облокотившись о спинки переднего ряда, готовились к приему стоя, трое сидели. Александр Иванович пристроился в кресле через проход. Повертел желтую жидкость в стакане, поинтересовался между прочим:

— Закусить, запить, занюхать?

— Огорчаете, — действительно огорчился Дэн. — Из папика переходите в мажоры.

— Что ж, не буду огорчать, — решил Александр Иванович, махнул дозу целиком и, содрогнувшись, занюхал твидовым рукавом. Шестерка с удовлетворением и по достоинству оценив сию акцию, припала к своим стаканам. Из жадности, правда, споловинили. Чтобы на два приема получилось. Уже умиротворенный (сотка благополучно улеглась и оказала действие) Александр Иванович любовно смотрел на них. Дав им передохнуть, осведомился, гордо демонстрируя недюжинную эрудицию:

— Хэви, хард, панк?

Дэн, производивший первую после приема мощную сигаретную затяжку, аж закашлялся от неожиданности. А откашлявшись, возликовал:

— Сечет! — и добавил серьезно: — Скорее ритм-энд-блюз.

Александр Иванович заржал, как жеребец, и признался:

— Да не секу я, ребята, просто в ответ на ваш стеб и я стебануть себе позволил. А так для меня после битлов и Элвиса Пресли никого нет.

— Хорош! — удивилась бас-гитара.

— Облом! — признали свой проигрыш барабаны.

— Из папика переводится в чуваки, — решил Дэн. — В его честь исполним.

Бас-гитара и духовые передали стаканы незанятым коллегам, расчехлили гитару и кларнет, устроились поудобнее. Гитара держала четкий ритм, кларнет вел мелодию. Дэн на хорошем английском речитативом обозначил «Беззаботного» Элвиса Пресли.

Душевно стало в салоне. Незаметно поближе переместились осторожные советские командированные, иностранцы, вытягивая шеи, слушали, а добродушный здоровенный мужик из первого ряда просто подошел к ним и встал невдалеке — ловил кайф.

Недолго продолжалось счастье. Дэн умолк, затих и кларнет. Гитара, мучительно долго продержав последний аккорд, иссякла.

— Спасибо, братцы, — поблагодарил Александр Иванович, — так уж по сердцу.

Иностранцы вежливо поаплодировали, командировочные сделали вид, что ничего не было, а здоровенный мужик, молча показав музыкантам свой действительно большой палец, удалился на свое место.

— Угодили? — спросил Дэн.

— Еще как! — признался Александр Иванович. — Расслабился, поплыл.

— А вы поспите, — посоветовал Дэн. — Старость не радость.

— Ты — наглец, Митяй.

— Это — месть за то, что я на твой стеб попался, — признался Дэн.

— Значит, признание собственной слабости, — решил Александр Иванович. — Тогда не обижаюсь… А, собственно, почему и не придавить часок?

— Поддерживаем и одобряем, — заверили его духовые.

Александр Иванович вернулся в свое кресло. Сел, закрыл глаза. Галина Георгиевна неодобрительно посмотрела на него, осведомилась ревниво:

— Ну и как?

— Замечательно, — признался он, не открывая глаз, — замечательно.

Вдруг кларнет чисто запел «Спи, моя радость, усни» и гитара поддержала мелодию. Кларнет советовал спать, а гитара убаюкивала… Александр Иванович легко и нежно заснул.

… Проснулся от от ветра, созданного широкой юбкой стремительно промчавшейся мимо стюардессы. От неконтролируемого этого бега тревога посетила его. Он открыл глаза. Пассажиры нервно вертели головами. Тревога поселилась в самолете. Он прислушался, потому что было к чему прислушиваться: звуково поменялся режим работы двигателей.

— Что это? — испуганно спросила Галина Георгиевна.

— Вероятно, будем садиться, — просчитав, уже понял все окончательно проснувшийся Александр Иванович.

И точно. Противоестественно спокойный женский голос объявил по радио:

— Дорогие пассажиры! Дамы и господа! В связи с неблагополучной метеорологической обстановкой по техническим причинам наш самолет совершит незапланированную посадку в аэропорту «Хаби». Просьба сесть на свои места и тщательно пристегнуться.

Этот же голос, неуверенно повторив все по-английски, продолжил информацию:

— Сейчас бортпроводница Алла проинструктирует вас, как пользоваться дополнительными выходами из салона!

Появилась бортпроводница Алла и жалко улыбнулась пассажирам…

6

То ли большой сарай, то ли небольшая молочно-товарная ферма — аэропорт «Хаби» в абсолютном одиночестве существовал в предгорной полупустыне. Не считая, конечно, недалеких снежных гор и мощной взлетно-посадочной полосы стратегического значения, построенной на всякий экстренный случай не знающими куда девать деньги деловитыми военными. Чтобы как-нибудь не окупить, а хотя бы оправдать существование подобного авиационного сооружения, его использовали как аэродром для сугубо местных перелетов. Хотя и неудобно: до ближайшего райцентра верст двадцать-двадцать пять.

По-восточному расположившись на корточках, сидели в тени несуразного здания (не в пример Москве, осени здесь не было) с десяток аборигенов, в терпеливой безнадеге ожидая своего недалекого рейса, расслабленно волоча ноги, бессмысленно ходили вокруг аэропорта три непонятных гражданина в телогрейках, не очень-то соответствующих здешнему климату, покуривая у входа, вяло беседовала на крыльце еще одна троица командировочных. Тоска, скука и покой.

Который был нарушен: растолкав командировочных, сбежал по ступеням милиционер и, придерживая обеими руками обширную форменную фуражку, задрал плоское лицо к плоскому небу.

— Чего это он? — обиженно спросил у приятелей один из командировочных. Но вместо приятеля гундосо ответил ему местный радиоузел:

— Граждане пассажиры! В нашем аэропорту в ближайшее время произведет посадку реактивный самолет международной линии. Администрация аэропорта просит вас отойти от взлетно-посадочной полосы на безопасное расстояние. Еще раз повторяю: отойдите от полосы на безопасное расстояние.

— А мы на безопасном? — поинтересовался все тот же разговорчивый командировочный.

— Надо полагать, — откликнулся один из его дружков. — Если только пилот от отвращения этот вонючий сарай протаранить не захочет.

Игрушечным макетиком объявился на горизонте самолет, издавая еле слышный комариный гул. Но так было недолго: гул напористо набирал мощь, а макетик на глазах превращался в могучую и тяжелую машину.

7

В общем-то крепкий народец здесь подобрался — ни крика, ни писка. Пассажиры все, как один, тщательно пристегнутые, сидели, вцепившись руками в подлокотники, и, достойно изображая спокойствие, ждали развязки. Самолет круто шел вниз.

8

Вой перешел в рев и стал нестерпимым. Самолет надвигался громадным неотвратимым снарядом, готовым снести аэропорт «Хаби». Но, смиряя сам себя, он выдвинул из брюха колеса, и колеса эти коснулись бетона, гася немыслимую скорость. Самолет уже не налетал, самолет побежал, еле заметно, но грузно подпрыгивая на стыках плит.

9

Они еще до конца не остановились, когда, ликующе срываясь, женский голос официально сообщил по радио:

— Наш самолет осуществил посадку в аэропорту «Хаби». Время стоянки будет сообщено дополнительно. Просьба оставаться на своих местах, так как выход из самолета задерживается в связи с отсутствием в местном аэропорте стандартного трапа для самолетов нашего типа. Администрация принимает все меры для того, чтобы предоставить пассажирам возможность спуститься на землю.

— На землю уже спустились, — ворчливо заметил Александр Иванович и снял успокаивающую свою ладонь с нервной руки Галины Георгиевны. Следовало поинтересоваться и состоянием рокеров. Он повернулся к ним, спросил: — Как дела, пацаны?

Дэн отстегнулся, поднялся и, прислушиваясь к беспрерывным звонкам, которыми требовали немедленных услуг пассажиры, ответил:

— Только что закончил новый хит под названием «Под небесами летайте, партийцы, сами». Начинаться он будет звонками. А чего они раззвонились, папик?

— Я — чувак, — поправил его Александр Иванович. — Валерьянки, наверное, требуют.

Заполошенные стюардессы метались по салону — они были на разрыв. Спасая положение, голос — уже мужской — объявил скороговоркой:

— Сейчас вам будут предложены прохладительные напитки. Располагающие свободно конвертируемой валютой могут приобрести в передвижном киоске товары первой необходимости.

— Бухалово, значит, — громко догадался Дэн. — Сколько у нас зеленой капусты, чуваки?

— На десять флаконов, — сообщил ударник, бывший у них казначеем.

— Тогда тащимся! — решил Дэн и поинтересовался у Александра Ивановича: — Что будешь пить, чувачок?

— Хочется, конечно, — признался тот, — но на халяву не хочется.

— Следовательно, водки, — понял Дэн и распорядился: — Роб, соответствуй!

— Девочек бы пожалели, — сказала Галина Георгиевна, выбралась в проход и, поймав за рукав проносившуюся мимо старшую стюардессу, предложила свои услуги: — Вам помочь, девчата?

— Если можно, — согласилась старшая. — Видите, какая запарка?

— Что делать?

— Коляску с напитками покатайте, а то прямо рук не хватает.

В первом классе бухалово было даровое. Дипломат неверной рукой налил себе полстакана коньяку, засадил быстренько, помотал набриолиненной башкой и вдруг понял, что поступил некультурно, не предложив выпить единственному своему коллеге по классу — господину в твердой шляпе, который в настоящий момент, правда, был без шляпы. Предложил по-французски:

— Месье пьет коньяк? Виски? Водку?

— Я хотел бы воды. Просто воды, — по-французски же признался господин.

А воды не было. Дипломат решительно воткнул палец в пупку звонка и подождал недолго. Никакой реакции. Возмущенный, он выскочил в отсек туристского класса — снизошел. Снизошел, но с негодованием:

— Долго мне звонить? Стюардесса, немедленно воды в первый класс!

— Сию минуту! — успокоила его псевдостюардесса Галина Георгиевна и покатила тележку к первому классу. Сообразив, что здесь что-то не то, дипломат забубнил объяснительно-извинительно:

— Неудобно, понимаете ли… Иностранец буквально изнывает от жажды, а тут…

Рокеры и Александр Иванович взяли по первой.

Остальные же пассажиры предпочитали валокордин. Старшая бортпроводница еле успевала отсчитывать капли в индивидуальные пластиковые аптечные рюмашечки, медленно перемещаясь от ряда к ряду.

Двое других вяло торговали на валюту.

Вырвавшись из первого класса, Галина Георгиевна приступила к обслуживанию пассажиров второго сорта. В связи с отсутствием официального статуса, она особенно не церемонилась: вручала каждому ряду бутылку лимонада и бутылку минеральной со стаканами (каждому наливать не считала нужным) и катила свою телегу дальше. Сделав рейс туда-обратно, она, оттащив коляску в подсобное помещение, бухнулась — идти на свое место не было сил — на кресло в первом ряду по соседству с добродушным здоровенным мужиком.

— Устали? — сочувственно поинтересовался он.

— Ага, — подтвердила она. — Вы бы могли и помочь.

— Чем? Вас на ручках поносить?

Она рассмотрела его подробнее и в шутейной задумчивости произнесла:

— А что? Вполне возможный вариант!

…По милицейской ли привычке или из объяснимого мужицкого соперничества Александр Иванович наблюдал сей беззвучный для него игривый этюд весьма внимательно. Галина Георгиевна, как всякая дамочка, кокетничала вовсю: недоуменно поднимала брови, дергала плечом, меняла улыбку на обиженную мину и наоборот, говорила, говорила. Амбал же больше немимично и радостно щерился. Не мент, конечно, но служивый: прямая спина, крутой постав шеи, излишняя тщательность в штатском одеянии… Ну, и хрен с ними. С пацанами интересней…

К резвящейся парочке подошла, заканчивая медицинский обход, беззаботная после посадки старшая бортпроводница и, шуткуя, предложила:

— По рюмашке валокордина?

— Коньячку, Тамарочка! — поправила ее Галина Георгиевна.

— Сейчас первый класс обслужу и сообразим! — пообещала Тамарочка и удалилась в первый класс, где дипломат, налив себе коньячку, наполнял стакан господина в твердой шляпе «пепси-колой».

— Сердце подкрепить не желаете? — спросила Тамара.

— Я уж этим, — дипломат поднял свой стакан, — его подкреплю.

— Что она предлагает? — по-французски осведомился господин.

— Сердечные капли, — объяснил дипломат.

— Я, пожалуй, приму, — решил господин.

— Накапайте ему, — сказал Тамаре дипломат.

— Я поняла, — заверила Тамара, порылась в санитарной сумке, извлекла свежий пузырек, накапала из него в пластиковую рюмку и протянула ее господину. Господин принял лекарство и, сморщившись, запил его «пепси-колой».

10

Двое рабочих, руководимые самим начальником аэропорта, двигали к самолету диковинное сооружение, сконструированное из двух трапов для «Ан-24» — плод шкодливой российской смекалки. В малом отдалении следовало за ними охочее до развлечений все народонаселение этого очага цивилизации.

Подогнали сооружение к закрытой двери самолета, укрепили его предусмотрительно захваченными с собой двумя бревнами, и начальник, чуть отойдя в сторону, чтобы его видели из пилотской кабины, пригласительно замахал руками.

Вскорости дверь самолета открылась, и на импровизированный трап ступил первым, как и положено, командир корабля. Раскорячившись для страховки, он стал опасливо спускаться. Достиг земли, сказал в изумлении:

— Держит!

…С осторожной решимостью двинулись вниз по гуляющим под ногами ступеням трансконтинентальные путешественники: застоялись, засиделись, переволновались в металлическом цилиндре, хотелось бесконечности, хотелось истинной плоскости земли, свежего воздуха хотелось.

Последней покинула самолет рок-команда, вооруженная музыкальными инструментами. Спустились на землю, построились и пошли. Впереди шел веселый Александр Иванович, слегка дирижируя камышовой своей тростью, а за ним строго по двое следовали музыканты. Четко держа шаг, они в стиле диксиленда темпераментно наяривали разухабистый и лукавый американский марш «Ура, ура! Вся шайка в сборе!»

Нет, не последними были рокеры, не мог им позволить такое привилегированный класс. Брезгливо понаблюдав за шествием в иллюминатор, дипломат предложил господину:

— Что ж, пойдем и мы.

— Вы идите, — сказал господин, — а я останусь здесь. В полете никогда не сплю, а сейчас спать хочется.

И не откладывая дело в долгий ящик, приткнулся головой к стенке и закрыл глаза.

— Вас прикрыть пледом? — спросил дипломат. Господин утвердительно промычал, и дипломат накинул на него снятый с полки ярко-полосатый плед.

Нет, не дали особо порезвиться на воле истомленным пассажирам. Только-только разбрелись они, гуляя, как советская администрация, выражая интересы трудящихся масс, объявила по радио:

— Уважаемые пассажиры! Вам необходимо срочно собраться в зале ожидания, где перед вами выступит командир корабля с важным сообщением. Повторяю…

Местный диктор гундосо повторял, а пассажиры потянулись в аэропорт.

Дипломат, бойко сбежавший по трапу, на земле глубоко вдохнул замечательный воздух предгорья, огляделся победительно и увидел здоровенного добродушного мужика, который стоял у самолетного шасси и бессмысленно рассматривал небо.

— Что же вы тут? — спросил дипломат. — Нас зовут.

— А что он скажет? — лениво откликнулся амбал, — скажет, что все в порядке, неполадка, сейчас все исправим и полетим. Нет уж, лучше я здесь погуляю.

— Вам виднее, — почему-то обиделся дипломат и побежал к зданию аэровокзала.

11

Заматеревший в полетах и жизненных передрягах первый пилот мрачно оглядел пестрое сборище и начал глубоким басом:

— Я — командир корабля пилот первого класса Рузаев Сергей Сергеевич…

Бесцеремонно перебив, духовые по этому поводу изобразили страстный и неуемный восторг саксофонной руладой.

— Прошу не безобразничать, — пилот первого класса Сергей Сергеевич Рузаев строго посмотрел на лабухов и, откашлявшись для продолжения речи, продолжил ее, — через полчаса, минимум через сорок минут из республиканского центра на вертолете прибудет ремонтная бригада с запчастями, которая устранит замеченные экипажем в полете незначительные неисправности левого двигателя. Ремонт ориентировочно продлится около часа. Так что продолжение полета последует, если брать с запасом, через два часа. Сейчас будут сгружены контейнеры с пищей, и вы поужинаете здесь, потому что салон самолета может понадобиться ремонтной бригаде. Кроме того, будет торговать ларек на валюту. По всем интересующим вас вопросам можете обращаться к экипажу, — трое молодцов в синем за его спиной охотно покивали публике. Закончил свою речь Сергей Сергеевич весьма эффектно: — А теперь попросим все вместе наших музыкантов дать нам маленький концерт!

И зааплодировал, зараза. Оставшиеся без дела пассажиры с радостью аплодисменты эти подхватили. Захлопали и аборигены: любопытно им было послушать недобредавших еще сюда столичных гастролеров.

Дэн вышел на свободное пространство, прищурил один глаз, другим без удовольствия осмотрел аудиторию и заявил нахально:

— Ну что ж, пеняйте на себя — мы будем играть. Но играть вот… — Он пальцем указал на Александра Ивановича, — для папика. В надежде поймать драйв. Если поймаем — спасибо вам.

Никто ничего не понял, но на всякий случай все вновь зааплодировали. И началось.

— Композиция «Черное вино»! — выкрикнул Дэн. У барабанов не было барабанов, и он, усевшись на пол у намертво скрепленной пятерки стульев, выдал на их фанерных сиденьях вступительный брейк. Вошел саксофон, мотая душу, загудела гитара, а Дэн запел негромко и лающе. Он пел о черном вине ночи, которое пьет человек, потерявший надежду, идя в полной тьме в никуда из ниоткуда.

Поначалу культурные граждане из самолета с большим вниманием врубились в андеграундовую пиэсу: наслышаны были, что модно это. Но тут три бортпроводницы вкатили в зал три алюминиевых контейнера, и культурные граждане стали, стыдясь и таясь, — голод не тетка — расхватывать извлекаемые из контейнеров подносы с пресловутой авиационной курицей и джемом.

Но музыканты не обижались на них. Музыканты забыли про них. Они уже достигли того, чего хотели. Они поймали драйв, они тащились. Они играли для себя и отчасти для папика, который стоял рядом, слушая их, и которому хотелось выпить, а не есть. Но прежде дослушать ребят, работавших для него истово и самозабвенно. Пьеса из пьесы без паузы переходили одна в другую, а пассажиры бесшумно поглощали казенную пищу.

Так продолжалось долго. Пассажиры насытились, сдали бортпроводницам подносы и по-новой старались понять современную музыку.

Звук вертолета, еле слышимый звук, незаметно присоединился к звучанию инструментов, и в первые мгновения воспринимался как звук еще одного музыкального инструмента, но постепенно звук этот перешел в жизнеутверждающий всепоглощающий рев.

Музыканты прекратили играть, и раздались бурные аплодисменты. Но было непонятно, чему аплодировала истомленная публика: то ли выступлению артистов, то ли появлению вертолета. Скорее всего, все-таки вертолету. Быстренько покончив с рукоплесканьем, народ рванул на волю.

12

Вертолет опускался рядом с самолетом. Пружинисто опустился. Утихал моторный рев, стали видны лопасти крутящегося раскидистого винта. Еле удерживая фуражку обеими руками, к создавшему буранный ветер вертолету побежал второй пилот. Из обширного вертолетного брюха выпрыгнули по очереди четыре человека в рабочей униформе. Объединились со вторым пилотом, бурно заговорили, изображая нечто непонятными жестами. На людей, на аэровокзал, на горы они и не смотрели, не интересовало их это.

— Граждане пассажиры! — голосом Сергея Сергеевича прорезалось сквозь утихающий шум местное радиовещание. — Настоятельно просим вас вернуться в зал ожидания. Своим присутствием на летном поле вы мешаете ремонтной бригаде производить работы.

Ничему-то они, в принципе, не мешали. Ремонтная бригада, ведомая вторым пилотом, поднялась в самолет.

В связи с ее отсутствием наблюдать было не за чем, и пассажиры подчинились командирскому приказу.

Обладатели СКВ рванули к заманчивому киоску. Но их опередили: рок-группа и Александр Иванович, предусмотрительно не участвовавшие в экскурсии к вертолету, уже причащались у импровизированной стойки. Жаждущим пришлось выстраиваться в очередь.

Аборигены были, как выражался Остап Бендер, чужими на этом празднике жизни. Они стояли у стен и тоскливо следили за тем, как отоваренные счастливчики ретиво опрокидывали и опустошали только что наполненные бокалы. Когда очередь рассосалась, и прилавок с напитками обнаружился во всей своей красе, один из темно-серых ватников не выдержал и, как сомнамбула, направился к вожделенной стойке.

— Сто пятьдесят. Вот этого, — приказал он стюардессе-продавщице, щелкнув толстенным черно-желтым ногтем по зеленому боку «Балантайна», и протянул двадцатидолларовую бумажку.

— Откуда у тебя зелененькие, Серый? — вкрадчиво поинтересовались за его рифленой спиной. Человек, которого назвали Серым, медленно и настороженно обернулся. За его спиной стоял Александр Иванович со стаканом в руках и скалил зубы. И непонятно было: улыбнулся он или ощерился.

— Из деревни помогают, начальничек, — без выражения ответил тот, кого назвали Серым. Продавщица с двадцаткой замерла. Он, краем глаза заметив ее нерешительность, подсказал ей: — А ты наливай, наливай.

— Из какой? Из Атланты? Майами? Лас-Вегаса? — Александр Иванович хотел все знать.

— Из Говноедовки, — уточнил Серый и добавил: — А в общем, какое твое собачье дело?

— Просто любопытно, Серый, просто любопытно.

— Говорили, будто ты на пенсии? — в свою очередь спросил Серый.

— Правильно тебе говорили.

— Тогда понятно. Одно осталось — любопытствовать.

— Говорливым стал, — отметил Александр Иванович. — А на допросах молчал. Сколько отсидел?

— А сколько ты мне наматывал?

— Восьмерик, Серый, законный восьмерик.

— Три зимы у тебя адвокат отобрал. Так-то начальничек.

— Значит, повезло тебе с адвокатом, — Александр Иванович вдруг заметил, что буфетчица по-прежнему на распутьи — наливать или не наливать. — Налейте ему. Деньги — настоящие. Наш Серый — не фальшивомонетчик. Он — суровый скокарь-домушник.

Сказал и отошел к музыкантам. Серый поднял стакан, наконец-то наполненный подозрительной стюардессой, левой рукой взял сдачу, сунул ее в карман, выпил до дна, нашел глазами Александра Ивановича, встретился с ним взглядом и, смачно плюнув в пустой стакан, поставил его на стойку.

— Вы почему безобразничаете?!! Вы почему безобразничаете?! — зашлась криком от отвращения несчастная стюардесса. Не отвечая, Серый кинул на стойку пятерик из сдачи и, не торопясь, удалился за спины пассажиров.

Поняв, что Серый уже не видит его, Александр Иванович прикрыл глаза и в ярости сжал — до желваков — челюсти. Боже, как ненавидел он таких, ушедших от человеческой жизни навсегда и с дешевой бравадой. Их завистливую жадность без границ, их подлый и направленный на действия цинизм, их фальшивый воровской кодекс, их пошлые и дешевые позы, их речь, жесты, манеру поведения…

Чуткие музыканты с ходу усекли и дуэль взглядов, и легкий скандалец.

— Кто этот хряк? — мягко поинтересовался Дэн.

— Уголовник, Митяй, — ответил Александр Иванович. — И очень скверный человечишка.

— А вы, случаем, не из ментовки будете, папик? — еще мягче спросил Дэн.

— Был в ней до недавнего времени.

— Полный лом, — признался Дэн, — а мы хотели вас полюбить, папик.

Александр Иванович непонятно посмотрел на них всех, на каждого по очереди, усмехнулся кривовато и жестко закончил разговор:

— Извините за знакомство. В самое ближайшее время постараюсь вернуть должок за угощение.

И развернулся, и пошел, больше обычного припадая на палку. На выходе из зала он неожиданно столкнулся с Галиной Георгиевной.

— Где это вы пропадаете, милый Александр Иванович? — потребовала у него отчета взвинченно-веселая Галина Георгиевна.

— Я-то как раз все время на месте, на боевом посту у буфетной стойки. А вот вы…

— Давайте-ка выпьем. Коньячку. Я угощаю, — быстро предложила она.

— Нет, — твердо отказался он. — Хватит. Наугощался за чужой счет. Под завязку.

— А я все-таки выпью. Подождите меня.

Галина Георгиевна убежала в зал, а Александр Иванович вышел на воздух. За разговором он и не услышал, как ремонтники начали проверять двигатели. Неведомый громадный дикий зверь то нестерпимо взвывал, то умолкал.

Бегали туда-сюда по трапу ремонтники, нарушая командирский запрет, колбасились вокруг самолета наиболее нетерпеливые пассажиры.

Вернулась Галина Георгиевна, взяла его за руку, предложила:

— Погуляем?

— Полегчало? — вопросом на вопрос ответил он.

— А отчего мне должно было полегчать? Просто выпила — вот и все.

— Если от выпивки не легчает, на кой черт тогда она?

— Давайте не будем словоблудить, — попросила она. — Просто погуляем.

— Для прогулок я мало приспособлен, — признался Александр Иванович и, как аргумент, слегка приподнял трость. — У вас же, как я понимаю, новый дружок в самолете завелся. Вот он — для прогулок: молодой здоровый строевой амбал.

— Какой еще амбал? — настороженно спросила Галина Георгиевна.

— Из первого ряда. С которым вы так мило кокетничали.

— А-а-а… — деланно протянула Галина Георгиевна. — Это простодушный мужичок, рядом с которым я присела, устав до невозможности? Вы ревнуете, Александр Иванович.

— А-а-а… — Он очень точно передразнил. — Так это вы не кокетничали, а отдыхали? Вы слегка переигрываете, Галина Георгиевна.

Завершить пикировку им не дал второй пилот. На бешеном ходу приблизившись к ним (они мешали ему пройти в здание), он, продираясь между ними, буркнул недовольно:

— Дело сделано, а закончить по-человечески все мешают, — в раздражении он случайно толкнул Галину Георгиевну и нашел в себе силы на ходу извиниться: — Пардон.

— Чего это он? — удивился Александр Иванович.

— Пошли за ним. Узнаем, чего это он, — предложила Галина Георгиевна.

13

Второй пилот ворвался в зал ожидания, найдя глазами командира, заорал:

— Сергеич, я снимаю с себя всякую ответственность! Так работать невозможно!

— Ну, чего орешь? — вопросом осудил его горячность командир.

— А как не орать? — на полтона ниже, но все-таки возразил второй пилот, — последняя доводка, а они шастают вокруг. У двигателей, в салоне…

— Кто?

— Да пассажиры же!

— Бортпроводницы! — заорал теперь командир. Две отдыхающих после раздачи пищи стюардессы вскочили с фанерных кресел и подбежали к первому для них после Бога. — Вот что, девочки. Давайте-ка к самолету и гоните всех сюда в зал. Всех без исключения! — Девочки без разговоров метнулись к дверям. — Ну, а как там у вас?

— Заканчиваем, — обрадовал второй пилот. — Проверяемся в последний раз…

— Подожди-ка, — прервал его командир. Он увидел музыкантов и подошел к ним. — Парни, не в службу, а в дружбу. Сейчас всю шоблу сюда пригонят, и единственная возможность задержать всех здесь — ваш концерт. Сыграете, а?

— Если партия сказала: «Надо!» комсомольцы отвечают: «Есть!», — бодро откликнулся Дэн, — напитками обеспечите, как в первом классе?

— Обеспечу, — пообещал командир.

— Ну, тогда держись, аэропорт «Хаби»! — И своим: — К оружию, граждане!

Но не успели музыканты разобраться с инструментами, как в зал вбежал один из местных — незаметный такой гражданин, и, остановившись посередине, сообщил горестно и звонко:

— Понимаешь, машину у меня угнали, да? Мой «газон» угнали!

— Как угнали? — ахнул замордованный второй пилот. — Что же это делается?!

— Как угнали, дорогой? — повторил его вопрос неизвестно откуда появившийся милиционер.

— Стоял мой «газон» на стоянке, да? Ушел я немножко. Дела у меня были. Пришел, а его нет. Что делать, начальник? — горестно вопросил водитель.

— Пойдем посмотреть. А потом думать будем, — предложил милиционер.

— На что смотреть? Там же нет ничего! Раньше «газон» был, а теперь нету его. На что смотреть? — удивился водитель, но покорно последовал за милиционером.

— Пойду и я, — устало решил второй пилот, — пора кончать со всем этим.

И пошел, с трудом пробиваясь сквозь толпу, хлынувшую в дверь. Недовольные самоуправством стюардесс, пассажиры усаживались на фанерные стулья, устраивались у стен. Дэн внимательно осмотрел зал и объявил:

— Первый номер посвящается нашему другу, которого мы случайно обидели!

Гитара давала тональность, ударник держал четкий внутренний ритм, саксофон вел мелодию. Дэн на хорошем английском, играя голосом, пел «Беззаботного».

— Простите, — сказал Александр Иванович Галине Георгиевне и, мягко освободившись от ее руки, направился к рок-группе. Подошел, дождался проигрыша и прокричал Дэну в ухо:

— Козлы!

Дэн согласно кивнул и пошел на заключительный куплет.

Рок в конце концов взял и эту, столь не похожую на привычную аудиторию сейшенов публику. Хиты завели солидных граждан, и они уже прихлопывали ладонями в такт. А некоторые — непроизвольно обозначали пляс.

…Гремела музыка, изредка взвывали самолетные двигатели. Наконец, двигатели замолчали, и раздался воющий свист вертолетных лопастей. Свист нарастал и нарастал, достиг нестерпимости и стал удаляться. Он удалялся, превращаясь в комариный писк, и освобождал место для тишины, потому что и рокеры прекратили играть. В полной тишине раздался торжественно-гундосый голос диктора местной радиоточки:

Внимание! Объявляется посадка на самолет, следующий рейсом Москва — Сингапур. Повторяю: объявляется посадка…

14

— Осторожнее, трап ненадежен. Осторожнее, трап ненадежен, — настойчиво повторяла стюардесса, но жаждущие перемен одуревшие пассажиры взлетали по ненадежному трапу, как горные козлы.

…Оживленно и быстро рассаживались на привычные облюбованные места, добро улыбались стюардессам, переговаривались, перешучивались…

Двинулись в последний поход посерьезневшие бортпроводницы. Приговаривая беспрерывно: «Пристегнитесь, пристегнитесь», они придирчиво следили за процессом пристегивания.

Старшая вошла в первый класс. Дипломат, закинув ногу на ногу, почитывал газетку на заграничном языке.

— Пристегнитесь, пожалуйста, — ласково напомнила старшая.

— Сей момент, — с готовностью откликнулся дипломат и встал. — Сейчас вот только плед возьму. К вечеру холодать стало. А под пледом вон как сладко спится!

Дипломат кивком указал на мирно спящего господина. Старшая озабоченно посоветовала:

— Может, разбудим? Чтобы пристегнулся?

— А он и не расстегивался, — успокоил ее дипломат и потянулся к верхней полке за пледом. Дипломат был мал ростом, а плед завалился в глубину. Дипломат осторожно, чтобы не запачкать, носком безукоризненного башмака ступил на сидение, приподнялся, схватил было плед, но тонкая галантерейность воспитания его подвела: носок башмака соскользнул, и он, несолоно хлебавши, вернулся на исходную, неловко раскорячившись. Стремясь сохранить равновесие, дипломат на одно мгновение коснулся плеча господина.

Плед, покрывавший господина целиком, сполз и открыл его лицо.

Старшая и дипломат увидели это лицо. Вываленный из криво открытого рта язык, вылезшие из орбит неподвижные алюминиевые блестящие пустые глаза.

Господин в шляпе (в настоящий момент без шляпы) был мертв.

15

Обладатель оговоренного гонорара (две бутылки виски), сильно уже поддавший Дэн с некоторых пор называл Александра Ивановича полковником.

— Полковник, — говорил он, — на грудь перед взлетом? Для порядка, а?

— Только когда взлетим, — упрямился полковник.

Прикрывая рот и нос носовым платком, по проходу к хвосту самолета вихрем пронеслась старшая, и тотчас в сопровождении двух подруг возвратилась в отсек первого класса. В том же бешеном темпе.

— Ну, давай выпьем, — настаивал Дэн. Льстя, добавил: — Может, тебе обидно, что я тебя полковником называю? Хочешь, в генералы произведу?

— Подожди, — сказал Александр Иванович и поднялся с кресла. Музыкальный слух руководителя рок-группы мгновенно уловил резкий перепад в настроении собеседника. — Ты что, опять обиделся?

— Подожди, — повторил полковник-генерал и быстро зашагал по проходу.

— Туда нельзя! — робко сказала одна из проводниц, караулившая вход в первый класс.

— Мне можно, девочка, — жестко возразил Александр Иванович и бережно отодвинул ее.

Выставив ноги в проход, дипломат сидел на самом отдаленном от мертвеца кресле и, ритмично растирая свои колени нервными руками, повторял:

— Разрешите мне отсюда уйти. Разрешите мне отсюда уйти.

А старшая монотонно отвечала:

— Командир велел, чтобы вы здесь были.

Александр Иванович боком присел на кресло рядом с покойником и, оттянув плед на его острые колени, деловито осмотрел шею.

— Вы что делаете? — возмущенно спросила старшая.

— Смотрю.

— Нельзя здесь, нельзя! — Не объясняя, чего нельзя, запретительно закудахтала старшая.

Не отвечая, Александр Иванович проследовал к пилотской кабине. Бесцеремонно громко постучал в дверь и, не дожидаясь разрешения, распахнул ее.

Экипаж, сидя на своих местах, в безнадеге тупо размышлял. На вход постороннего отреагировал лишь командир. Он поднял голову и грубо распорядился:

— А ну отсюда!

— Я — бывший начальник первого отдела МУРа полковник запаса Смирнов. Могу оказаться вам полезным, — холодно и почти приказно предложил свои услуги Александр Иванович.

— Покиньте кабину. Вам же сказали, — раздраженно высказался второй пилот.

Не желал его слушать Александр Иванович Смирнов. Глядя на командира, он спросил:

— Местным уже сообщили?

— Нет еще, — признался командир.

— Так какого черта расселись?! — вдруг заорал Смирнов. — Свяжитесь с ними и прикажите, чтобы всех, кто ошивается в аэропорту и возле, всех, без исключения, собрали в одно место и изолировали. Быстро, быстро!

Без словесного сопротивления командир, поняв целесообразность предложенного Смирновым, забубнил, стараясь быть спокойным, в микрофон:

— Саид? На борту ЧП. Обнаружен труп иностранного гражданина, убитого во время стоянки. Немедленно собери всех, кто имеется в аэропорту, понимаешь, всех, и не выпускай их никуда, — командир замолк ненадолго, слушая ответное радиоверещание, — у тебя диспетчер, у тебя радист, у тебя кассир, у тебя милиционер с пистолетом. Действуй, действуй, Саид!

— Ну, а теперь в Москву сообщите, — не давая командиру передышки, настойчиво посоветовал Смирнов, — вы ведь еще начальству не докладывали?

— А вам какое дело?! — взорвался второй пилот, но на него не обратили внимания.

— Сейчас доложу, — решился командир, — только прошу вас, товарищ Смирнов, на время переговоров покинуть кабину. Не положено.

— Что ж, раз не положено, так не положено. Об одном прошу: ваше начальство обязательно будет с МВД связываться. Пусть обязательно сообщат, что на борту я, полковник запаса Смирнов Александр Иванович. Не забудьте. Смирнов Александр Иванович.

Когда он шел меж рядов к своему месту, пассажиры, уже почувствовавшие нечто, встревоженно переговаривались. Он сел рядом с Галиной Георгиевной, откинул голову на спинку кресла и прикрыл глаза.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовалась Галина Георгиевна.

— Случилось, — подтвердил он, не открывая глаз.

— Что? Что? — предчувствуя ужасное, истерично спросила она.

— Скоро объявят, — невежливо прекратил разговор Александр Иванович.

И, действительно, вскорости противоестественно спокойный голос объявил по радио:

— Командир корабля просит Александра Ивановича Смирнова в пилотскую кабину.

Александр Иванович Смирнов встал и пошел в кабину, на ходу слушая продолжение:

— Граждане пассажиры. На борту нашего самолета скоропостижно скончался следовавший в Сингапур гражданин Нидерландов. Для соблюдения международных норм регистрации смертельного исхода необходимо срочно всем присутствующим на время покинуть салон и вернуться в здание аэропорта…

16

— Можете действовать, Александр Иванович, — устало сказал командир, — руководство МВД дало свое согласие на ваше участие в предварительном следствии.

— И все?

— Что — и все? — не понял командир.

— Больше они ничего не сообщили? Кто он? Что он? Зачем он?

— Пока нет. Дополнительные сведения обещали дать позднее.

— Все ясно, — догадался сообразительный Смирнов, — часа два будут советоваться со всеми инстанциями, как бы аккуратней сообщить о несчастье в посольство. А дело стоит! Какое тут следствие, когда нет исходных!

— Может, труп посмотрите? — робко посоветовал командир.

— Посмотрю, — вяло согласился Смирнов и, выйдя из кабины в первый класс и осмотревшись, поинтересовался: — А где этот дипломат хренов?

— Всех велено было в аэровокзал… — ответил вышедший за ним командир.

— Ну, да ладно пока… — Смирнов сдернул плед до конца и оглядел покойника целиком.

— Как его? — тихо спросил командир.

— Удавкой сзади.

— А кто? — по инерции задал идиотский вопрос командир.

— Каждый из восьмидесяти пассажиров, каждый из двух десятков околачивавшихся в аэропорту, каждый из экипажа, вы, я! — перечислил Смирнов, продолжая рассматривать мертвое тело. — Покойничек-то левшой был. А я в Шереметьево и не заметил.

— Это почему? — еще раз спросил неугомонный командир.

— Кейс под правой рукой.

— Так и носят в правой.

— Носят, но не приковывают к правой. Приковывают к нерабочей руке, — Смирнов откинул соседнее кресло, приблизился к трупу вплотную и приступил к обыску. Сверху быстро ощупав одежду убитого, он извлек из карманов пальто носовой платок, две упаковки с какими-то медицинскими таблетками, бумажник. Все извлекаемое Смирнов последовательно раскладывал на обеденном столике. Последним был пистолет, который он вытащил из подмышечной сбруи, расположенной справа. Подкинув пистолет на ладони, Смирнов опознал его: «Беретта». Хорошая машинка. — И спрятал «Беретту» во внутренний карман своего пиджака.

— Все? — нетерпеливо поинтересовался командир, ощущавший дискомфорт от обыска трупа.

— Все-то оно все… — начал было Смирнов, и вдруг заметил, что члены экипажа, столпившиеся у дверей кабины, внимательно наблюдают за его действиями. — Для справок мне вполне достаточно вас, командир. А остальным членам экипажа положено быть вместе со всеми.

— Ребята, быстро в порт, — понимая законность упрека, приказал командир.

Члены экипажа без разговоров потопали к выходу.

На этот раз Смирнов обыскивал одежду по всем милицейским правилам, тщательно ощупывая каждую складку, каждый шов.

— Вот они! — сказал он с облегчением и показал командиру соединенные тонкой цепочкой два миниатюрных ключа, — в маленьком кармашке большого кармана прятались!

Он вставил один из ключей в наручники, и замок громко щелкнул, освобождая от оков запястье покойника и рукоятку кейса. Кейс Смирнов поставил на стол, а наручники спрятал себе в боковой карман.

— Что в нем? — спросил про кейс командир.

— К сожалению, я — не Джуна и даже не Аллан Чумак. А в общем интересная зацепочка обнаружилась в связи с ключиками. Интересная… Интересная… — Бормотал Смирнов, усаживаясь рядом с покойником и раскрывая бумажник. — Ты по-голландски сечешь, Сергеич?

— Не секу, — сокрушенно поведал командир.

— Ну, и я не секу, — признался Смирнов и вытащил паспорт, — но все же посмотрим, что здесь.

17

Предгорная полупустыня сейчас была пустыней. Ни единого человечка вокруг. Смирнов и командир с здоровенной сумкой в безлюдной тишине, не торопясь, шли к аэропорту.

У входа их ожидал местный начальник, который горько пожаловался:

— Ужасно все возмущаются. Кричат, что я незаконно действую.

— Много они понимают в законах, — ворчливо заметил Смирнов. — Опергруппу из района вызвали?

— Вызвал. Через полчаса, наверное, будут.

— Хоп, — одобрил его по-местному Смирнов. — Теперь бы нам помещение изолированное, тогда бы не только хоп, но и тип-топ.

— У меня в кабинете все готово. Там и прямой московский телефон с селектором.

Они втроем вошли в зал ожидания, и зал встретил их недовольным гулом.

— Товарищи граждане, господа, — умоляюще обратился к присутствующим командир, и его тотчас же окружили активисты, желавшие знать всю правду.

Командир и начальник отбивались, а Смирнов прогуливался по залу.

Серый по камерной привычке сидел на полу, спиной привалясь к стене.

— Вы мне нужны, гражданин Серганов, — сказал ему Смирнов.

Серый поднял глаза. Полковник запаса стоял перед ним — ноги расставлены, руки в карманах — и свысока, потому что сверху, смотрел на него. Серый отвернулся, деланно сплюнул на свободное пространство пола и, не глядя на Смирнова, ответил:

— А вы мне не нужны, гражданин Смирнов.

— Пойдем со мной, Серый. Иначе милиционер поведет, — ласково предложил Смирнов.

— Раз такое дело… — Серый, покряхтывая, поднялся и покорно согласился, — тогда пошли.

В кабинете начальника, устроившись за столом и горестно подперев рукой щеку, Смирнов некоторое время рассматривал сидевшего на стуле посреди комнаты Серого, а потом приступил к допросу. С некоторым даже сочувствием:

— К сожалению, меня теперь не устраивает твоя версия насчет помощи из Говноедовки. Поэтому приходится повторно задавать вопрос: откуда у тебя зелененькие, Серый?

Не спешил отвечать гражданин Серганов, он пожелал сам спросить:

— Скоропостижно скончавшегося пришили что ли, начальник?

— Догадливый. Значит, понимаешь, что я на тебя намотать могу?

— Ничего-то ты на меня не намотаешь.

— Даже незаконные валютные операции?

— Даже. Цветные бабки у меня от индея с вашего самолета. Я ему за пятьдесят монет свои рыжие бока забодал. От Буре бока.

— Продешевил, сильно продешевил. С чего бы это?

— Хорошего пойла захотелось. Индея тебе позвать?

— Не надо, раз ты так охотно предлагаешь. С тобой из зоны еще двое. Как они?

— Сявки, — коротко определил своих сотоварищей Серый и встал.

— Я пойду.

— Недалеко, — вкрадчиво разрешил Смирнов. — С баксами, которые ты у стойки показал, считай, разобрались. Но, как говорила девочка со скакалкой из анекдота, — одно другому не мешает. Будь у меня под рукой, Серый.

— Чтобы, если понадобится, этой рукой мне кочан в момент свинтить?

— Именно так.

— Не любишь ты меня, начальник.

— Люблю или не люблю я кусок дерьма на дороге? Он воняет и мешает всем. И потому, как это и не противно, я убираю его.

— Смотри, сорвешь резьбу, пенсионер, — тихо предупредил Серый, плюнул на пол и кирзой растер плевок.

— Ужасно ты меня напугал своими верблюжьими манипуляциями, дешевое фуфло. Иди в зал и жди там, когда я тебя позову. Задача понятна?

Серый резко повернулся, ногой открыл дверь и пошел. В дверях встретился с командиром и начальником, вежливо пропустил их и удалился. Разгоряченный общением с массами командир прямо от дверей решительно потребовал:

— Давай тряси их, паразитов, всех подряд!

— Достали? — посочувствовал ему Смирнов. — Скажи, а мы начальнический вызов не проморгаем? В самолете-то никого.

— Они по этому телефону с нами связываться будут. Здесь прямой, — командир, снимая сумку с плеча, поинтересовался: — Тебе его вещички понадобятся?

— Пусть пока в сумке побудут.

Командир поставил сумку на пол, а сам уселся рядом со Смирновым.

— Давай допрашивать, — сурово предложил он.

— Кого? — спросил Смирнов.

— Всех подряд.

— О чем?

Командир слегка призадумался, затуманился, но вдруг опять взбодрился:

— Но ведь что-то делать надо?

— Надо, надо, — согласился Смирнов. — Давай тогда от печки. Вы бы не могли позвать сюда единственного пассажира первого класса? Он — дипломат, по-моему.

Начальник аэропорта, к которому были обращены эти слова, страшно обиделся:

— Сейчас я пришлю к вам милиционера, который будет выполнять ваши распоряжения. А у меня другие обязанности. — Холодно сказал он и стремительно вышел.

— Вот и человека обидел, — признал очередной свой прокол Смирнов.

— Ты поаккуратней, вообще-то, — подлил масла в огонь командир. — Национальный вопрос…

Ответить Смирнов не успел: плосколицый милиционер ввел в кабинет дипломата, хватко держа его за предплечье.

— Товарищ начальник, свидетель доставлен! — отрапортовал страж порядка.

— Спасибо. Но не доставлен — приглашен. — Смирнов улыбнулся дипломату. — Вы, если можете, извините нас…

— Такая уж ваша работа, — холодно заметил дипломат. — Вы позволите мне сесть?

— Бога ради, Бога ради! — спохватился Смирнов, вышел из-за стола и перенес стул с середины комнаты впритык к столу. И стал теперь стул местом для собеседника, а не допрашиваемого. Дипломат сел и растер свои колени нервными ладонями. Такая у него была дурная привычка.

— Видимо, сведения об этом кошмарном инциденте проникнут в мировую прессу? — спросил он, перестав растирать колени. Контролировал себя.

— Видимо, — равнодушно подтвердил Смирнов. Как-то мало его интересовала реакция мировой прессы. — Вы ведь последний, кто видел голландца живым?

— Кошмар! — откликнулся дипломат. Понравилось ему слово «кошмар». Сказал и умолк.

— Я задал вопрос, — напомнил Смирнов.

— Ах, да! Прошу меня извинить, но события этого кошмарного дня выбили меня из колеи. Да, я последним общался с ним. И, вообще, последним выходил из самолета.

— Прелестно. А теперь рассказывайте по порядку.

— По какому порядку? О чем? — не понял дипломат.

— По порядку — это с самого начала, — терпеливо объяснил Смирнов. — Как вы в первый раз увидели его, и до самого конца — что напоследок вы сказали ему и что он вам.

— Когда он появился в отсеке первого класса, я уже сидел на месте. Хотя мне казалось, что я, как всегда, вошел в самолет последним. Он, не раздеваясь и не выпуская из рук кейс…

— Из руки, — перебив, прервал его Смирнов.

— Да, да, из руки, — согласился с ним дипломат. — Он только шляпу снял и сразу же сел на то место, где его потом и нашли. Странно, в самолете сравнительно тепло, а он так и не снял свое довольно теплое пальто.

— Для того чтобы снять пальто, ему надо было расстегнуть наручники, которыми он приковал себя к кейсу. Вы заметили эти наручники?

— Блестело у него что-то на запястье, но я подумал, может быть, браслет?

— Значит, не заметили, — констатировал Смирнов. — А кейс заметили?

— Да, кейс заметил.

— Этот? — Смирнов вытащил кейс из громадной командирской сумки и поставил его на стол.

— Вроде бы да. Похож.

— Не похож, а да или нет, — жестко нажал Смирнов. — Кейс отнюдь не стандартный, и спутать его с каким-нибудь другим довольно трудно. Так да или нет?

— Да… — решился наконец дипломат. — Послушайте, а вы можете сделать так, чтобы моя фамилия не появлялась в печати? Ни в нашей, ни в мировой?

— К сожалению, я — не репортер уголовной хроники «Вашингтон пост» или «Комсомольской правды». Так что обещать не могу. Дальше.

— Мы молча раскланялись, и все. Я все три часа полета внимательно читал и в связи с этим не заметил, чем он занимался. Только когда сели в этой дыре, перебросились парой слов. Я коньяку хотел выпить, а он — воды. Потом он лекарство принял и сказал, что в полете спать не любит, а сейчас поспит…

— Кто ему лекарство давал? — перебил Смирнов.

— По-моему, старшая стюардесса… — с сомнением начал дипломат, но спохватился, — да, старшая стюардесса.

— Ну, а потом?

— Потом он привалился к стенке, я накрыл его пледом и ушел. Все.

— Когда вы вернулись, плед был в том же положении?

— В принципе, да. Только верхняя часть накрывала его лицо. Я думал, что он сам натянул его…

— Ну, а еще какие-нибудь детали, незначительные подробности? Вы ничего не упустили? — старался дожать Смирнов. Дипломат сделал вид, что задумался, и после этого ответил решительно:

— Я рассказал обо всем, что видел и помню. Абсолютно все. — И встал. — Я могу быть свободен?

— Ну, конечно же! — с лучезарной улыбкой разрешил ему удалиться Смирнов. Дойдя до двери, дипломат остановился:

— Кошмарный случай! А еще этот никому из нас не нужный шум, который поднимется!

Дипломат ушел, слава Богу. Командир почесал себе ухо и констатировал с изумлением:

— Господи! Надо же так за свое место трястись!

— Дипломат, — объяснил все одним словом Смирнов. — Давай-ка сюда твою старшую.

Командир вышел, а милиционер, стоявший у дверей, спросил:

— Чего делать, товарищ начальник?

— Александр Иванович, — поправил его Смирнов. — А тебя как зовут?

— Мусалим, товарищ начальник!

— Мусалим, ты угнанной машиной занимался?

— Занимался, товарищ начальник. И в район сообщил. Там розыск объявили.

— Как ты думаешь, зачем ее угнали?

— Зачем у нас угоняют? По делам съездить — у нас всюду далеко очень, на запчасти распотрошить, хулиганят просто, потом бросают.

— Ты людей опрашивал? Никто не видел, как этот «газон» укатил?

— Опрашивал, товарищ начальник, никто не видел.

Галантно пропустив вперед старшую стюардессу, вошел командир.

— Ты все-таки, Мусалим, шоферюгу этого еще раз допроси как можно подробнее, — распорядился Смирнов, подождал, чтобы милиционер ушел, и ласково спросил у старшей стюардессы: — Что ты ему накапала, дочка?

— Что и всем. Валокордин, — сухо доложила обиженная стюардесса.

— Не перепутали по запарке?

— Вы что — подозреваете, что я его отравила? — с вызовом поинтересовалась она. — Так ведь говорят, что его удавили, а не отравили.

— Кто говорит? — быстро, взахлест, задал вопрос Смирнов.

— Подумаешь, секрет! Все говорят.

— Брехливый у тебя экипаж, Сергеич, — огорчился за командира Смирнов. Командир хотел было ответить поядовитее, но не успел: неожиданным громом прозвучали длинные звонки спецсвязи. Командир поспешно снял трубку.

— Командир корабля Рузаев у аппарата… — начал было он, но замолк, слушая. Потом, прикрыв микрофон ладонью, зашипел, обращаясь к Смирнову: — Плохо слышно, но, видимо, тебя, твое эмведевское начальство…

— Нет у меня теперь никакого начальства, — громко объявил городу и миру Смирнов.

— Да не ори ты! Не слышно, — скривился командир. И в трубку: — Да. Передаю.

— Смирнов слушает. Не слышу я тебя, Сергей Валентинович. Так, отдельные слова только. А как это делается? Ладно, попробую. — Смирнов положил трубку на стол, спросил у командира: — Ты не знаешь, как селектор включается?

— Эх, деревня, деревня, — отыгрался командир за «брехливый экипаж», пощелкал тумблерами, поставил микрофон на подставке Смирнову: — Говори.

— Кажись, включили, — доложил Смирнов, — повествуй, Сергей Валентинович.

— Посторонние у тебя там имеются? — оглушительно громко спросил селектор. Командир тотчас убавил звук, и продолжение фразы звучало уже нормально. — Если есть, пусть выйдут. Мне с тобой, Саня один на один говорить надо.

Не дожидаясь особого предложения, командир и старшая стюардесса покинули кабинет.

— Я один, — сообщил Смирнов.

— Я понимаю, ты там без исходных, как слепой, по углам топчешься. Но для начала ты ответь на мой вопрос. Кейс этого голландца цел?

— Вроде цел.

— Слава тебе, Господи. Теперь по порядку. Слушай внимательно. Крупнейшая ювелирная амстердамская фирма по контракту должна была переправить своим сингапурским партнерам партию бриллиантов особой огранки на общую сумму три с половиной миллиона долларов. Партию намеревались отправить по обычным их каналам, но неделю тому назад были получены от осведомителя сведения о готовящемся нападении и похищении этой партии. Тогда руководство фирмы решило пустить по обычному каналу пышную туфту, а настоящие бриллианты отправить через Москву с курьером-одиночкой. Нас они просили проконтролировать его только в Шереметьеве.

— Кто он?

— Опытный детектив, состоявший на работе у фирмы около двадцати лет.

— Сережа, а ты не мог бы проверить, была ли возможность у фирмы отправить посылку другим, не через Москву, рейсом? Так, чтобы она успела к сроку?

— Подозреваешь, что путь через Москву — единственный, кроме обычного, в этот временной отрезок? — догадался, о чем думает Смирнов, сообразительный Сережа. — Предполагаешь, что специально запустили дезу для того, чтобы посылка прошла через Москву?

— Ага, — признался Смирнов. — И вот еще что. Сомнения у меня насчет кейса.

— Излагай.

— Боюсь подмены, старичок.

— Аргументы?

— Покойный наш курьер — левша, и кейс, что вполне естественно, был прикован к правой руке. А ключики от наручников лежали в правом боковом кармане.

— Ну и что? — не понял Сережа.

— Как ему левой рукой ключи из правого кармана доставать? Очень неудобно.

— Так, так… — засбоил голос в селекторе. — Вот что, Саня. Вскрывай этот вонючий кейс к чертовой бабушке и посмотри, что там. Я даю разрешение.

— А если там образцовая липа? Стразы, которые без специалиста не определишь? Ни хрена нам это не дает.

— Может, ты прав. Ну, ни пуха, ни пера. Действуй по обстоятельствам. Если появится что-нибудь новенькое, я тебе позвоню. — Там, в Москве, Сережа вдруг понял, что оставил Смирнова один на один с делом, и добавил поспешно: — Впрочем, я буду звонить тебе в любом случае. Приблизительно минут через сорок, через час…

Смирнов положил трубку на рычаг, выключил селектор. Чтобы сосредоточиться, подергал себя за нос — пытался думать. Но не получилось. Встал, прошел к двери, крикнул в щель:

— Ты где там, командир?!

— Освободился? — объявился командир, и они уселись у стола. — Да, начальник просил тебе передать, что опергруппы из района не будет.

— Как не будет?! — заорал Смирнов.

— Успокойся, будет группа из республиканского центра. Вот-вот вылетают, или вылетели уже.

— Ну, конечно, такое дело должна вести республика! Как же, международная уголовная сенсация, а важняки из центра не при чем! Ох, и удружил мне Сергунчик! Мне тщательный профессиональный шмон провести надо, а они летят! Сколько им оттуда лететь, Сергеич?

— От сорока минут до часа вертолет оттуда летит. В зависимости от ветра.

— О, Господи!!! — взвыл Смирнов и встал. — Пойду с Мусалимом побеседую. Единственный здесь разумный человек.

— Старшая тебе больше не нужна? — осторожно спросил командир.

— Пока не нужна, — рассеянно ответил Смирнов. Вдвоем они вышли в зал и разошлись поодиночке: Смирнов — искать Мусалима, командир успокаивать старшую.

Мусалим на всякий случай отирался у выхода: не очень-то доверял он штатской охране из аэродромной администрации.

— Расспрашивал его, Мусалим? — спросил Смирнов, подходя.

— Порасспрашивал, товарищ начальник. Все то же самое говорит.

— Покажи мне его. Я в свое время забыл его разглядеть. Да не пальцем тыкай, глазами покажи! — Смирнов криком пресек попытку Мусалима указать на шофера широким жестом. Мусалим сверлящим взглядом уставился на давным-давно неработающий газетный киоск. Там, полуприсев на прилавок, находился незаметный гражданин. Смирнов спросил:

— Ты его давно знаешь, Мусалим?

— Первый раз сегодня увидел.

— Какой он национальности, по-твоему?

— Не знаю, — подумав, в растерянности признался Мусалим. — Не очень узбек, но и не русский.

— Задачка на потом, — решил Смирнов. — Пойдем посмотрим место, где «газон» его стоял.

Преследуемые бдительным оком стража из штатских, они вышли на волю.

Стоянка — неровная полоса щербатого асфальта — была неподалеку. На ней, по порядку, стояли два «жигуленка», не новый «Москвич», старая «Волга», газик и два грузовика.

— Вот здесь, за грузовиками, он стоял. Последним, — указал место Мусалим.

— Так, — Смирнов прикидывал возможности месторасположения газика. — Из здания за грузовиками его видно не было. И выезд мог остаться незамеченным. Весьма интересно. Что ж, пойдем обратно в дом, Мусалим. Занятие себе искать.

У входа вершилось экстраординарное: лощеный дипломат, отчаянно отпихивая стража, рвался на волю. Увидев проходящего Смирнова, дипломат вскричал радостно:

— Я к вам, я к вам, товарищ! А меня не пускают!

— Пропустите его, — приказал Смирнов. — Что у вас?

— По-моему, это весьма важно, — прорвавшийся сквозь заслон дипломат взял Смирнова под руку и, косясь на Мусалима, стал отходить в сторону, — в волнении, охватившем меня при нашем разговоре, я совершенно упустил из виду одно, как я понимаю теперь, очень существенное обстоятельство…

— Вы сразу о деле, — попросил Смирнов.

— Так вот, — ничуть не обиделся дипломат. — Когда я последним выходил из самолета, то заметил у трапа одного пассажира, которого и позвал с собой. Но он отказался и остался у самолета. Один, совершенно один.

— Кто этот пассажир?

— Вы должны его помнить: в первом ряду сидел. Рослый такой, мощный. И с того момента я его больше не видел.

— Как и я, — уныло признался Смирнов.

18

Начальник занимал свое законное место. Командир маялся, прогуливаясь по кабинету. Смирнов, войдя, недолго полюбовался на них и сказал:

— Необходимо срочно связаться со всевозможным начальством — московским, республиканским, районным. Пусть объявят чрезвычайный розыск автомобиля «ГАЗ» под номером 19–34 и гражданина в нем. Приметы: рост — 186–190, атлетического телосложения. Одет в серое двубортное пальто. Брюки и башмаки черные. Действуйте.

— А ты? — в растерянности спросил командир.

— Мне бы умыться. А то весь, как в дерьме. Где у вас служебный сортир?

— Направо, по коридору, и — в дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен», — дал ориентиры начальник. — Если можно, повторите номер машины.

— 19–34, — повторил Смирнов и вышел.

Он аккуратно повесил пиджак на крючок, распустил галстук, снял рубашку. Казенным мылом вымыл руки, лицо и шею. Руки вытер казенным же полотенцем, а лицо и шею — подолом рубашки. С отвращением посмотрел на себя в зеркало. На него глядело лицо в морщинах с отвисшими подглазниками. Лицо старика.

Стыд-то какой! Молодым козлом, как равноправный, прыгал с рокерами, водку, с виски мешая, жрал, как будто в расцвете сил, дамочек глазами отмечал, вроде бы как в будущем их трахать собирался. Все забыл, а надо помнить лишь одно — старик. Старик… Старик, я слышал много раз, что ты меня от смерти спас…

Никого он не спас. И не спасет уже.

Он смотрелся в зеркало, а неподалеку труп, задрав голову и замерев навечно, неживыми глазами глядел в никуда. Он, замшелый отставник, выстраивал хитроумные версии, чтобы обнаружить, обезвредить, поймать столь же хитроумного преступника. Старческие умозрительные игры для утверждения собственной значимости и неповторимости. А на самом деле пришел просто идиот и просто убил. Старческие игры?

— Вот ты и обосрался, мудак, — сказал он себе и стал одеваться.

А в кабинете — дым коромыслом. Не отрывая телефонной трубки от уха, начальник полушепотом ввел Смирнова в курс дела:

— По тревоге подняты пограничники, милиция и ОМОН. Район возможного пребывания автомобиля прочесывается по квадратам. Особое внимание — граница.

— Оперативно, — невесело похвалил всех Смирнов и сел рядом с командиром.

— Как я понимаю, все проясняется, — тихо, чтобы не мешать начальнику, беспрерывно повторяющему в трубку «да», «да», «да», сказал командир. — А ты смурной какой-то.

— Значит, любитель-одиночка? — заговорил вопросами Смирнов. — Значит, спонтанное дурацкое убийство? Значит, все элементарно и голо, как обезьянья задница? Значит, я — старый маразматик?

19

«Газон» под номером 19–34 неторопливо свернул с трассы и узким асфальтом покатил к аэропорту. На первой скорости пристроился на прежнее свое место и затих. Из него выбрался бодрый гражданин в брезентовой штормовке и тяжелых сапогах и решительно зашагал к аэропорту.

Стражу было велено никого не выпускать из здания, а впускать — пожалуйста. Гражданин в штормовке свободно проник в зал ожидания и остановился, от дверей изучая обширную аудиторию. Смотрел, смотрел и высмотрел кого надо. В восторге двумя руками вырвав из двух карманов два пол-литра, он вознес их над головой и воззвал:

— Витек! Дениска!

Двое граждан в таких же штормовках поднялись со скамьи, увидели сверкающие сосуды и ликующими криками восхитились:

— Достал-таки, мерзавец!

— Я рыдаю, Боб!

20

Заломив руку первого гражданина в штормовке, милиционер Мусалим втащил его в кабинет. Гражданин Боб шепотом матерился от боли:

— Кто это? — спросил Смирнов.

— Угонщик, — гордо доложил Мусалим. — Хулиган. Он машину угнал.

— Так, — сказал Смирнов, вздохнул полной грудью, хлопнул себя ладонями по коленям, встал и подошел к гражданину.

— Так-то оно так, — возразил гражданин. — Но зачем руки крутить? Больно ведь.

— А ты машины не угоняй, — справедливо заметил Смирнов.

— Во-первых, не «ты», а «вы». Во-вторых, не машины, а машину. А в-третьих, я ее не угонял, а заимствовал на время. — Гражданин, надо признать, отбрехивался с достоинством.

— Хрен с тобой! Буду тебя на «вы» называть, — неизвестно почему Смирнов чрезвычайно развеселился. — Вы, как я понимаю, геолог, интеллигентный, так сказать, человек. И без всяких сомнений тайно уводите чужую машину. Некрасиво, очень некрасиво. Что — была какая-то особая нужда?

— Была, — признался геолог, — душа горела.

— То есть? — не понял Смирнов.

— Вы тут, с самолета, на глазах у нашего советского обывателя заграничные напитки хлещете, — обличающе возвысил голос Боб, — а мы, одичавшие в поле, должны на это спокойно смотреть? Ну, я и решил в райцентр смотаться, хоть сивухи перехватить.

— А почему взяли именно эту машину?

— Во-первых, я умею «газон», именно «газон» без ключа завести, — геолог, как Ельцин, обожал излагать все по пунктам. — А во-вторых, стоял этот газон больно хорошо! Не видно его ниоткуда. Я и подумал: смотаюсь быстренько туда и обратно, никто и не заметит.

— Мусалим, оштрафуй его на пятьдесят рублей за мелкое хулиганство, — распорядился Смирнов и неожиданно, вновь перейдя на «ты», сказал мечтательно: — А в общем, геолог, ты даже не представляешь, какой ты молодец!

— В общем, я-то очень хорошо представляю. Ну, а если вы меня по достоинству оценили, то не отбирайте пятьдесят рублей, а, наоборот, наградите меня той же суммой.

Не успел Смирнов ответить трепливому геологу: безоговорочно прерывая все местные телефонные переговоры, раздался длинный звонок столичной связи. Начальник взял трубку и после очередных трех «да» в нее сообщил присутствующим:

— Смирнова требуют.

— На селектор переключите, — попросил Смирнов, забирая трубку.

Начальник защелкал тумблерами, и барский московский голос приказал:

— Смирнов, распорядись, чтобы тебя оставили одного.

— Я — один, — проследив за тем, как на цыпочках, стараясь не делать шума, покидали кабинет законопослушные командир, начальник, геолог и Мусалим, доложил Смирнов.

— Ты что это там за шухер со всеобщей тревогой устроил? — недовольно осведомился голос.

— Только что собрался ее срочно отменить, а тут ты прилез, — грубо ответил Смирнов. — Есть что новенькое — быстро говори. А то мне некогда.

— Ничто тебя изменить не может, — грустно констатировал голос. — А из новостей — мелочевые. Торгпред из ихнего посольства, оказывается, на свой страх и риск для сопровождения курьера от Москвы до Сингапура нанял из частного московского детективного агентства «Фред» агента. Ты смотри, если что — этот паренек пусть тебе поможет. — Вряд ли ему теперь удастся мне когда-нибудь помочь, — не понятно заявил Смирнов и добавил: — Все, Серега, все. Все встало на свои места. И будь здоров, мне некогда.

Он щелкнул основным тумблером и, подбежав к двери, крикнул:

— Начальник! Начальник! — И, когда тот вошел, вспомнив про необходимую в общении с националами обходительность, вежливо попросил: — Будьте добры, сообщите участвующим в поиске, что тревога отменяется и все могут вернуться к своим обычным делам. — И взорвался вдруг: — Где же эта чертова опергруппа?!

21

Рок-музыканты скучали. Они, образовав своими телами шестиконечную звезду, лежали на полу и смотрели в потолок.

— Ребятки, за мной! — зычно призвал их Смирнов. Он стоял над ними. Откликнулся по праву старшинства сонный Дэн:

— Было покойно, но скучно. Станет суетно и… — он сел и вопросительно глянул на Смирнова.

— И страшно, — добавил тот.

Страж после некоторой перепалки со Смирновым выпустил всех семерых на волю. После полутьмы зала ожиданья мир без прикрас был слишком ярок для тусовщиков ночных сейшенов. Они щурились недовольно.

— Вы — единственные, кому я могу поручить это дело, — просто сказал Смирнов. — Я прошу вас самым тщательным образом обыскать все, где можно что-то спрятать, в радиусе полукилометра. И прошу сделать это как можно скорее.

— Сарай, машины, непонятная вон та развалюха, монументальная свалка… — разглядывая окрестности, перечислял возможные объекты поиска Дэн. И вдруг понял, что не спросил о главном. И спросил: — А что искать-то?

— Труп, — буднично сообщил Смирнов.

— Не шути, папик, — попросил Дэн.

— Не до шуток, — признался Смирнов. — Я понимаю, что это страшно, но мне не к кому больше обратиться. Я очень прошу вас.

— Мы не хотим, — отказались «барабаны».

— А что вы хотите? Хотите, чтобы появился еще один труп? Потом третий, четвертый? Они появятся, если я опоздаю. Решайте, впрочем, сами. Я спешу, — Смирнов вытащил «Беретту» из внутреннего кармана пиджака, переложил ее в боковой плаща и, не оглядываясь, вернулся в аэропорт.

22

Незаметный гражданин — шоферюга злосчастного «газона» — все так же стоял у газетного киоска. Смирнов невидимкой подошел к нему, стал рядом, воткнул ствол «Беретты», скрытый плащом, в его поясницу и ласково прошептал:

— Вякнешь, дернешься — стреляю без предупреждения. Сейчас ты не спеша пойдешь в кабинет начальника аэропорта. А я — за тобой. Еще раз напоминаю: без шуток.

Они и пошли. Впереди шел незаметный гражданин, а за ним — Смирнов, который старался, чтобы его клиента не видели находящиеся в зале — прикрывал и закрывал. Ему это вполне удавалось: крупнее он был и шире малокалиберного незаметного гражданина.

Когда они вошли в кабинет — шерочка с машерочкой, Смирнов попросил устало:

— Товарищ начальник, я сейчас здесь должен допросить этого гражданина и очень прошу, чтобы нас оставили с ним наедине.

— Надо — значит, надо, — сказал начальник и, встав, пригласил командира: — Пойдем, Сергей Сергеич.

— Мусалима у дверей поставьте! — крикнул им вслед Смирнов и вежливо предложил незаметному гражданину: — У вас есть возможность облегчить свою участь добровольным признанием. Рассказывайте, я слушаю вас.

— Я не понимаю, о чем вы… — начал было незаметный гражданин, но докончить фразу не успел, потому что Смирнов коротким крюком левой нанес ему страшный удар по печени. Гражданина скрутило. Смирнов с профессиональной сноровкой мгновенным прощупыванием обшмонал его, толкнул на стул, а сам прошел за стол.

— Теперь ты понимаешь, о чем? — осведомился он, усевшись.

— За что бьете? — хрипло спросил гражданин, раскачиваясь на стуле от боли. Смирнов вышел из-за стола, ударом хромой ноги выбил стул из-под гражданина, уже сидящему на полу носком башмака врезал по почкам.

В дверях возник Мусалим и с изумлением уставился на сидящего на полу гражданина. Но, спохватившись, перевел взгляд на Смирнова и четко доложил:

— Товарищ начальник, там музыкант хочет видеть вас по срочному делу.

— Зови, — разрешил Смирнов Мусалиму, а гражданину приказал: — Вставай, простудишься.

Вошел Дэн и произнес одно только слово:

— Нашли, — и вышел.

— Я сейчас уйду ненадолго, а ты посиди здесь и подумай, о чем я хочу тебя спросить и что ты собираешься мне говорить, — посоветовал Смирнов перед уходом, оставляя гражданина на попечение бдительного Мусалима.

23

Смирнов и Дэн шагали к свалке, где маячили фигуры пятерых музыкантов. Свалка, как любая свалка в любом месте нашей необъятной неряшливой родины. Останки непонятных механизмов, обгорелые кирпичи, ржавые листы кровельного железа, куски оштукатуренных и покрашенных стен, Монбланом разнообразные емкости — банки, котлы, железные бочки. И обязательная небрежно полусмотанная-полуразмотанная колючая проволока.

— Где? — только и спросил Смирнов, подойдя к вонючим Гималаям.

— С той стороны, — ответили «барабаны».

По ту сторону холма, чуть в отдалении от него стоял, скривясь набок, неизвестно как попавший сюда (скорее всего генерал-строитель сам для себя завез) легковой автомобиль для начальников под экзотическим теперь названием «ЗиМ» Не автомобиль целиком, конечно. Кузов без колес.

— В нем, — сказал Дэн.

Смирнов открыл заднюю дверцу, ближнюю к нему. У противоположной дверцы, положив голову на неудобно острую раму оконца без стекла, полулежал-полусидел здоровенный добродушный мужик. Он и сейчас казался добродушным: замечательные белые зубы были обнажены в подобии улыбки. А на ветхом, протертом до белых пятен дерматиновом сиденье стояла в углублении, вдавленном задами многолетних пассажиров, идеально круглая лужа крови.

Лужа эта натекла из левого бока здоровенного гражданина. Оттуда, где расположено сердце, тянулся к луже пересохший ручеек деготно-коричневого цвета.

Стараясь не испачкаться в густой крови, Смирнов присел на сиденье и для начала внимательно осмотрел убитого. Потом, с трудом дотягиваясь, обыскал его. Нормальный мужской набор: бумажник, ключи от дома, сигареты, коробок спичек, расческа, носовой платок. Миниатюрный револьвер Смирнов отыскал на левой голени. На кожаном ремне, в кожаной полукобуре, прикрытый длинным баскетбольным носком.

— Мальчишка, — жалеючи, сказал Смирнов, — «Французского связного» насмотрелся.

Смирнов вылез из кузова. Ребята непонятно смотрели на него.

— Он пока останется здесь. А вы идите в аэропорт, — распорядился Смирнов и добавил: — Только о нашей находке — никому ни слова.

— Находка, — без выражения повторил Дэн. И все. Шестеро молча повернулись и пошли. Смирнов, быстро спрятав в необъятные свои карманы все, что взял у мужика, последовал за ними.

Шестеро, рассеявшись в редкую цепь, шли по полупустыне. Наступали? Отступали? Нет, просто уходили подальше от того, кто мог позволить себе назвать безжалостно убитого человека находкой. Уходили, не оборачиваясь.

24

Смирнов выложил на стол содержимое своих карманов — все, что взял у мертвого детектива агентства «Фред», присел на край стола, повернувшись лицом к незаметному гражданину, и сказал милиционеру, бдительно топтавшемуся у дверей:

— Ты выйди, Мусалим. Дверь с той стороны карауль. Не на что тебе тут смотреть.

— Слушаюсь, товарищ начальник! — рявкнул по форме Мусалим и вышел.

— Надумал, что будешь мне говорить? — спросил Смирнов у гражданина.

— Нечего мне вам сказать, — с трудом проговорил гражданин. — Боялся, сильно боялся.

— Ну, хоть фамилию свою скажи, — попросил Смирнов.

— Шарапов моя фамилия.

— Татарин, что ли?

— Русский я, русский.

— А документов при тебе, конечно, нет? — дождавшись утвердительного сокрушенного кивка — так уж получилось, на нет и суда нет — Смирнов продолжил: — Слушай меня внимательно, так называемый Шарапов. Я в милиции больше не служу, в отставке я. Следовательно, за должность не держусь, не боюсь обвинения в превышении власти. Сейчас я для начала поставлю себе под глазом фингал, а затем, как бы в порядке самообороны, начну метелить тебя до тех пор, пока ты в подробностях не расскажешь, чем ты здесь должен был заниматься. А не расскажешь — забью до смерти.

Во время своего монолога Смирнов оторвал зад от стола и стал прохаживаться вокруг гражданина, давая ему понять, что вскорости, не мешкая, приступит к объявленной операции. В момент, когда Смирнов оказался за его спиной, гражданин сделал молниеносный рывок к столу и схватил револьвер.

Он разворачивался и, радостно скалясь, целил Смирнову в лоб. И в то же мгновение Смирнов, ничуть не страшась револьвера и пользуясь состоянием неустойчивого равновесия у противника, хладнокровно произвел точнейшую подсечку.

Гражданин Шарапов рухнул на пол. Смирнов приступил к обещанной экзекуции: орудуя хромой ногой, он обдуманно наносил удары по болевым точкам. В солнечное сплетение. По почкам. В обе голени. Все, шок.

Смирнов не спеша вытащил из кармана носовой платок, накинув его на ствол револьвера, поднял оружие и возвратил на стол. На столе разломил револьвер и стал снаряжать барабан. Патроны он вынимал из кармана и перед тем, как вставить в барабан, тщательно протирал их поодиночке.

Гражданин Шарапов приоткрыл пьяные от боли глаза. Заметив это, Смирнов информировал его:

— Все. Ты спекся, Шарапов, — покончив с револьвером, он обмотал его платком и сунул в карман. Наклонился, кряхтя, и помог Шарапову сначала встать, а затем и устроиться на стуле. После этого объяснил, что он имел в виду под словом «спекся»:

— Из этого револьвера час-полтора тому назад застрелили человека. Я не говорю, что это сделал ты. Но на рукояти револьвера должны быть отпечатки пальцев убийцы. Единственные же отпечатки, которые обнаружит на нем дактилоскопическая экспертиза — отпечатки твоей шаловливой ручонки. Я подставил тебя. Я подвел тебя под вышку, Шарапов. Что имеешь сказать по этому поводу?

— Падаль ты рваная, — непослушным языком изрек гражданин Шарапов.

— Твоя нелюбовь ко мне закономерна, — Смирнов не стал возражать против такой своей характеристики, — а своих сообщников ты вероятнее всего обожаешь. За то, что они, убив человека и сами оставшись чистенькими, дали мне возможность подставить тебя. За то, что они, свободные и богатые, будут беспечно резвиться за бугром, а ты — тянуть срок, и это в лучшем случае, в самой последней зоне. Ты слушаешь меня, Шарапов?

— Слушаю, — тихо подтвердил Шарапов.

— У меня к тебе предложение. Ты, насколько я понимаю, у них курьер от и до, золотая рыбка на посылках. Я не знаю, от кого, но догадываюсь, до кого. До контрабандистов и в Афган. Но пока это и неважно. Для меня интересно, что было тебе поручено сделать здесь. Сейчас ты подробно и правдиво ответишь на мои вопросы. Если ответы будут действительно подробны и правдивы, я вручу тебе револьвер, и ты сам сотрешь свои отпечатки. Тогда срок ты будешь отматывать только за свое. Договорились?

— Спрашивайте, — сказал Шарапов.

— Твое задание. Что, где, когда.

— Сегодня с утра я должен был быть в этом аэропорту и ждать посадки самолета международной линии. Через пятнадцать минут после того, как из него выйдут пассажиры, мне надо было проверить наличие в тайнике груза, — бубнил, как под протокол, Шарапов, — потом подогнать поближе автомобиль, спрятать груз в рюкзак и по возможности незаметно уехать. Вот и все.

— А как получилось на самом деле?

— Самолет прилетел, я проверил груз, груз был на месте. Пошел к машине, а машины нету, угнали. Я малость подрастерялся, ведь не знаю, кого предупредить. Все же допер: когда все с самолета собрались в зале, я пошел туда и громко сказал, что у меня угнали «газон». Потом решил проверить, слышал ли меня тот, кому надо услышать: через некоторое время сходил к тайнику. Пусто там было.

— Где тайник?

— В задней стене трансформаторной будки. Замаскированная ниша. Будь здоров тайник, верно, со старых времен еще.

— Надо полагать, ты не врешь, — задумчиво решил Смирнов, — пожалуй, больше мне от тебя ничего не надо.

— А договор? — напомнил Шарапов.

— В силе, — успокоил его Смирнов, извлек из кармана револьвер и, быстро разрядив, вместе с платком вручил Шарапову. Заорал вдруг: — Мусалим!

Тотчас явился Мусалим, увидал Шарапова с револьвером, опешил и спросил не по уставу:

— Чего это он?

— Оружие мне чистит, — объяснил Смирнов. — Командира позови.

Мусалим поспешно выскочил. Смирнов нагнулся, из командирской сумки вытащил кейс и, поворачивая, чтобы со всех сторон Шарапову его было видно, спросил:

— Этот груз?

— Этот, — признал пораженный Шарапов.

Разом исчезло лихорадочное ликование от догадки, от подтверждения догадки, от собственного всезнания, от предощущения своей победы. Догадка о том, что уже свершилось, а не о том, что должно совершиться. Всезнание, приобретенное кулаком и провокацией. Победа при двух трупах.

Правы осуждающие спины удаляющихся от него рокеров? Он — машина? Он — робот? Он — мент?

В сопровождении Мусалима вошел недовольный всем командир и спросил недобро:

— Что надо?

— Мне в самолет надо. Вместе с тобой. Только выйдем поодиночке. Ты — первый… Я через паузу. Следом.

…Галина Георгиевна видела, как Смирнов навестил сомнительную группу в углу, похлопал по ватному плечу одного из этой группы, послушал, что говорят «ватники», почесал затылок, потрогал себя за нос, обернулся, увидел ее и направился на встречу с ней.

Подошел, спросил небрежно и непонятно:

— Как дела, Галина Георгиевна? Успокоились? Или еще выпить надо?

— Здесь успокоишься, — заметила Галина Георгиевна и нравоучительно добавила: — А насчет выпить… Я пришла к выводу, что выпивать вообще не следует.

— Вы — как Лигачев! — мрачно похвалил ее Смирнов и вышел на воздух.

Командира он нагнал уже у трапа.

— Обожди, — попросил он и достал пачку «Винстона», — здесь покурим.

— Кури, — согласился командир. Смирнов прикурил, сделал первую затяжку и спросил между прочим: — Ты вооружен, Сергеич?

— По инструкции вооружены все члены экипажа, кроме бортпроводниц.

— Будь добр, отдай мне свою машинку от греха.

— Зачем тебе мой пистолет? — врастяжку спросил командир.

— Чтобы я не нервничал, Сергеич, — объяснил Смирнов.

— Если ты такой нервный… — командир вытянул из подмышки табельный «ПМ», на секунду задержал в ладони и протянул Смирнову, — то держи.

Смирнов сунул пистолет в боковой карман, затянулся два раза поспешно, бросил окурок:

— Пошли в самолет.

25

Они поднялись по трапу и вошли в салон. Почувствовав себя дома, командир вольно плюхнулся в первое попавшееся кресло и безапелляционно пригласил:

— Садись. — Подождал, пока усядется Смирнов. — Что тебе здесь нужно?

— Мне необходимо обыскать личный багаж членов экипажа.

— И мой? — с угрозой спросил командир.

— И твой. С твоего и начнем. Чтобы приличнее выглядело.

— Твое право, — командир встал.

Жалко, конечно, паренька. Летал со всеми, наверное, не первый год, одних любил, других терпел, но со всеми свыкся, к каждому привык — свои. А он, Смирнов, — чужак. И сейчас чужак должен раз и навсегда прихлопнуть понимание с полуслова, привычные милые шутки, общие посиделки в аэропортовских гостиницах, удобство общей притертости и покой совместного бытия. Сейчас Смирнов одним словом обязан все перевернуть и сделать так, что все эти люди уже никогда не смогут быть вместе.

Они миновали туристский класс, вошли в первый. Командир шел, как истукан, глядя перед собой. Не желал видеть покойника. А Смирнов посмотрел и понял:

— Скоро пованивать начнет.

Командир резко развернулся, ощерился и, в ярости не зная, что сказать, заспотыкался:

— Ты… Ты… Ты…

— А что — я? Я обо всех вас беспокоюсь. Нам в этом самолете лететь.

В служебном помещении командир отдернул занавеску, за которой были заполненные разнообразными сумками и чемоданами полки. Разрешил:

— Шуруй. Мои — вот те три пластиковых пакета. Я в них все из сумки переложил.

Три этих пакета Смирнов не стал трогать. Вздохнув, он снял с верхней полки первую слева сумку. Любил систему, действовал по методике. То, чем он занимался, нельзя было считать обыском. Скорее — осмотром. Раскрывал, заглядывал внутрь, чуть прижимал содержимое ладонью и, скоренько закрыв, брался за следующее вместилище походного летчицкого добра.

— Что ищешь? — не выдержал командир.

— То, чего здесь наверняка нет, — непонятно ответил Смирнов и затянул последнюю молнию-застежку. На весь шмон пять минут, не более. Задвинул сумку на нижнюю полку и сказал: — Поговорить с тобой хочу.

Они вновь пристроились на тех местах, где сидели пять минут назад. Командир глянул в иллюминатор, за которым начинались незаметные сумерки, констатировал без эмоций:

— Вот и день прошел.

— Почему мы здесь сели, Сергеич?

— Потому что забарахлил двигатель.

— А если я скажу, что наш самолет здесь кое-кто ждал, ты очень удивишься?

— Очень.

— Теперь чисто технический момент. Можно сделать так, чтобы двигатель забарахлил в определенное время и там, откуда осуществить вынужденную посадку можно только на этом аэродроме?

— Я не технарь. Но, в принципе, наверное, можно. Сделать или сымитировать.

— Ты когда-нибудь садился здесь?

— Нет. Но о здешней полосе наслышан.

— От кого?

— Да уж и не помню. Многие летчики ее знают.

— Не изображай из себя целку, Сергеич. Кто из твоего экипажа служил здесь на местных линиях?

— Второй пилот.

— Это его большой полупустой чемодан? Серенький такой, заграничный?

— Его.

— В нем очень удобно помещался кейс-кукла, — решился наконец впрямую сказать Смирнов и, вытащив из кармана пистолет, протянул командиру. — Возьми, может, пригодится.

— Такие пироги, — подвел итог командир и засунул пистолет в подмышечную кобуру. — А ты не мог ошибиться?

— В карман положи или за ремень заткни, — посоветовал Смирнов. На глупый вопрос не ответил. Да и знал: командир задел его для порядка. И только. — Пойдем, Сергеич.

— Обожди малость, — попросил командир и, закрыв глаза, откинулся в кресле. Посидел так недолго, вдруг открыл глаза, прислушиваясь. — Твои соратники летят.

— Не слышу, — признался Смирнов. И впрямь, было тихо.

Но чуткое пилотское ухо не обмануло: через несколько секунд послышался комариный звон. Он приближался, постепенно превращаясь в гул.

— Теперь мне можно пистолет не перекладывать? — насмешливо спросил командир и встал.

— Когда они нужны, их не дождешься… — злобно заметил Смирнов и тоже поднялся. — А на все готовенькое — вот мы!

26

Вертолет висел над зданием аэропорта и незаметно для глаз снижался, поднимая с загаженной людьми земли клубы пыли и несметный человеческий мусор.

— Чего это они? — с тревогой спросил Смирнов, наблюдая эту картинку с верхней площадки трапа.

— Летчик — пижон, — объяснил командир, — решил подать к подъезду.

— Идиоты! — заорал Смирнов и быстро заковылял по трапу вниз.

— Чего ты разволновался? — догнав, простодушно поинтересовался командир.

— Это же пожар в бардаке во время наводнения! — прорезаясь сквозь вертолетный грохот, прокричал Смирнов. — Он может уйти в суматохе!

И не выдержал: сильно хромая, побежал. Они бежали, а вертолет садился. Стали просматриваться контуры вокзала. Смирнов взял круто в сторону и исчез в всепоглощающей пыли.

— Куда?! — заблажил командир, но Смирнов не ответил.

…Вертолет, развеяв по белу свету все, что можно, сел. Не дождавшись, пока остановятся лопасти винта, из открывшейся двери стали выпрыгивать, вцепившись в форменные фуражки, служители трех ведомств.

Первый был в зеленом: важняк из прокуратуры. Затем двое в сером, с двухполосными погонами — милицейские чины, и, наконец, четверо комуфлированных с автоматами — ОМОН.

Прорвавшийся сквозь хлипкий заслон народ из аэропорта выстроился отдаленным полукругом, с интересом разглядывая прибывших. Из толпы вышел к прибывшим — встречал как положено — начальник аэропорта.

— Ну, как у вас? — бодро задал ему вопрос зеленый важняк.

Начальник, необученный отвечать на идиотические руководительские вопросы, изобразил лицом и плечами нечто, долженствующее обозначать с одной стороны вроде ничего, а с другой…

Продолжить беседу в том же духе им не позволил Смирнов. Он неожиданно явился из пыли, как черт из преисподней. Увидел группу новоприбывших, криком спросил:

— Где пилоты вертолета?!!

— Вы, наверное, Смирнов? — понял важняк и протянул руку. — Здравствуйте. Как я понимаю, нам придется сотрудничать…

— Не придется, — грубо отмахнулся от него Смирнов. И опять заорал: — Где пилоты вертолета?!!

— Я — пилот вертолета, — тихо и важно назвался подошедший летчик.

— Заводи свою вертушку снова, — приказал Смирнов, — сейчас полетим.

— Вы имеете такое право — приказывать? — насмешливо осведомился летчик.

— Имею. Я теперь на все имею право. Он ушел.

— Кто он? — мгновенно среагировал важняк.

— Тот, кого мы должны поймать, — Смирнов наконец рассмотрел всех: важняка, милиционеров, омоновцев, начальника аэропорта. — Начальник, бери одного омоновца, и пусть он сменит Мусалима, а Мусалима быстро ко мне…

— А почему вы распоряжаетесь? — грозно спросил один из милиционеров — подполковник.

— Милиция, у нас каждая минута на счету! Он может уйти с концами! Он на машине.

Пыль, поднятая вертолетом, уже осела, и стало видно, что на стоянке отсутствовал злополучный «газон»

— Исполняйте, — начальственно посоветовал милиционерам важняк.

— Юсин, — распорядился подполковник, и один из омоновцев дробной спецрысью последовал за стремительно шагающим начальником.

— Что удалось выяснить? — деловито приступил к своим обязанностям важняк.

— Потом, а? — попросил Смирнов, увидев бегущего к ним Мусалима. И вдруг заорал на летчика: — А ты что тут стоишь?!!

Все сдались Смирнову. И летчик сдался: заспешил к вертолету.

— Опять «газон» угнали, товарищ начальник? — горестно осведомился Мусалим.

— Куда он может уйти, Мусалим? Быстро, быстро соображай!

— В предгорье. Там лес начинается. Стемнеет скоро, и его там не найдешь. А если ему насовсем надо, то граница за перевалом.

— Сколько до леса?!

— Километров двадцать.

— Опаздываем! — опять заорал Смирнов. — С нами те, кто стрелять умеет.

Легонько толкнул ладонью в спину Мусалима, и они пошли к уже заработавшему вертолету. Подполковник оглядел свое воинство и приказал:

— Сергеев, Рахимов — за мной. — И пошагал к вертолету.

Вертолет взлетел и, скособочившись, стал стремительно удаляться, ощутимо набирая высоту. Полупустыня начала подниматься к горам, зазеленела, пошла кустарником. В оконце вертолета бахромою сверху появился лес.

— Вот он! — с восторгом охотника оповестил всех глазастый степняк Мусалим.

И точно: на подходе к лесу суетливой букашкой бежал по плохой дороге «газон».

— Все. Выиграли, — сказал Смирнов, — подполковник, идите, объясняйте пилоту, что ему делать. Будем стрелять по баллонам.

Подполковник, цепляясь за стены, чтобы не упасть, пошел к пилоту. Омоновцы открыли дверцу и закрепили ее.

Вертолет, нагнав «газон», принял его скорость и потихоньку снижался. Сначала был вид только сверху — одна брезентовая крыша, но вертолет снизился еще, вышел в параллель, и охотники увидели лихорадочные руки на баранке.

До машины было метров тридцать, не более. Один из омоновцев, судя по вологодской белесости, Сергеев, лег на пол, а Рахимов и Мусалим ухватили его за ноги — держали, чтобы не вывалился ненароком.

— Сейчас он стрелять начнет, дурачок, — грустно догадался Смирнов.

— Кто? — обернувшись, спросил Сергеев.

— Сперва он, — Смирнов кивком указал на машину, — а потом и ты.

— Из автомобиля на такой дороге стрелять — только себе в ляжку попасть, — сказал Сергеев.

— Хорошо тебе, лежа, как в тире, рассуждать… — заметил Смирнов.

Он оказался прав: «газон» засбоил — водитель на миг оставил управление — и раздался жалкий хлопок пистолетного выстрела. Сергеев вздохнул и дал из автомата первую очередь. Брызнул каменный фонтан у колес. Машина вильнула, но ходко продолжала катить. Мимо. Сергеев дал вторую. Опять мимо.

— Дай мне! Я умею! — приказно гавкнул Мусалим. Обиженный тем, что нахального милиционера не осадили, Сергеев поднялся с пола и протянул автомат Мусалиму:

— Посмотрим, как ты умеешь.

Не ложась, стоя, Мусалим стрелял от пупа. Дал свою первую очередь и сразу же вторую.

«Газон» пошел юзом, подсел, и его кинуло с дороги. Два раза перевернувшись, он боком упал на траву альпийского подлесного луга. Из него судорожно выбрался второй пилот с кейсом в левой руке и, сильно хромая (видно, помяло его при падении), побежал к лесу.

Вертолет завис над лугом. Омоновцы все же кое-что умели: по спущенному вниз тросу они по очереди соскользнули вниз. Приземлившись, разошлись в стороны и тренированной рысью начали преследование.

Второй пилот обернулся. Его неотвратимо догоняли. Он остановился, поставил кейс на траву, вытащил из-под ремня пистолет и с криком «а-е-а!» дважды выстрелил. В первого омоновца, а затем во второго. И, естественно, промахнулся. Далековато до них было, да он уже и не мог попасть.

Двое, держа автоматы наизготовке, надвигались, не стреляя.

Тогда второй пилот произвел еще один выстрел. В себя.

27

В кабинете начальника Смирнов вытащил из командирской сумки один кейс, а на его место поставил другой. Испугался вдруг:

— Не перепутать бы…

— А вы оба туда поставьте, — разумно посоветовал важняк.

— И то дело, — согласился Смирнов, — только «куклу» помечу на всякий случай.

Он вырвал из настольного календаря листок, написал на нем «Кукла-подделка», из тюбика (у начальника на столе все было) выдавил на боковину кейса неприличный виток клея, пришлепнул листок к боковине, аккуратно разгладил и осторожно, чтобы не сорвать бумажку, погрузил лже-кейс в сумку.

— И что мы с этим хозяйством делать будем? — спросил важняк.

— Под расписку передадим командиру корабля — вы это тщательно оформите документами, а он в Сингапуре со всеми формальностями вручит представителям фирмы-получателя. — Смирнов вынул из кармана «Беретту», посмотрел на нее, кинул вслед за кейсами в сумку и сказал с сожалением: — Так и не пригодился.

— Самая замечательная задумка у них была — пустить груз через Союз, а потом через Афганистан, страны, где Интерполу в принципе невозможно проследить подпольную цепочку, — с удовольствием размышлял важняк. — А все же специфики нашего российского бардака до конца не учли; как им, европейцам, представить, что чужой автомобиль можно без спроса взять для поездки за водкой? Но, Александр Иванович, в том, что произошло здесь, масса неясностей…

— Разберемся, — успокоил его Смирнов и предложил: — Пойдемте, посмотрим, что там…

Они вышли из кабинета, а их место занял омоновец Рахимов с автоматом.

На земле, прикрытые брезентом, лежали у глухой стены три трупа.

— Иностранца вам придется взять с собой, — решил важняк, обращаясь к командиру.

— Да, знаю, — командир махнул рукой и зашагал к самолету. Опять Смирнов и важняк остались вдвоем.

— Ну, ладно, — сказал важняк, — иностранца он удавил, была у него такая возможность, хотя до конца понять не могу, как опытный детектив подпустил его к себе… Но вот с нашим-то пареньком как он смог? Ведь судя по показаниям, он все время был с ремонтной бригадой.

— А ты сечешь, — поощрительно переходя на «ты», с удовольствием отметил Смирнов и, взяв важняка под руку, повел его к аэропорту.

Они завернули за угол и увидели привалившегося плечом к стене одинокого Дэна, — то ли сильно пьяного, то ли не в себе.

— Ты что, Дэн? — согнав улыбку с лица, обеспокоился Смирнов.

— Думаю, — вяло ответил Дэн, но вдруг завелся: — Ни с того, ни с сего — три трупа, которые — я видел их, я разговаривал с ними, — совсем недавно были живыми людьми. Три трупа нипочему, три трупа просто так! А ты весел, даже рад чему-то. Ты похож на добермана-пинчера после удачной охоты! Я не люблю тебя, папик.

— А пошел ты… — злобно огрызнулся Смирнов и двинул к выходу. Важняк догнал его:

— Это что за волосатик?

— Мой дружок хороший, — грустно пояснил Смирнов.

В зале были только местные. Хотя посадку еще и не думали объявлять, пассажиры международного рейса после отмены запрета дружно вывалили на летное поле.

— Кто их выпустил? — спросил Смирнов.

— Я, — гордо ответил важняк. — Неудобно как-то держать их взаперти.

Галина Георгиевна стояла к ним спиной, засунув руки в карманы и зябко подняв плечи. В одиночестве. Чутко уловив чье-то приближение, резко обернулась, увидела Смирнова и жалко улыбнулась ему.

— Замерзли? — серьезно поинтересовался Смирнов.

— Не знаю, не знаю, — быстро сказала она, — вероятно, просто колотит от всего этого ужаса.

— Пойдемте в аэропорт, — предложил он.

— Не хочу.

— Пойдемте, — повторил он, двумя руками за запястья осторожно вытянул ее обе руки из карманов роскошного пальто, и наручники защелкнулись.

— Что это?! — безголосо спросила она, держа перед собой намертво скрепленные руки.

— Наручники, — объяснил Смирнов, — во избежание эксцессов.

— Снимите их немедленно, — приказала она. Пришла в себя сильная дамочка. — Это беззаконие!

— Вот товарищ следователь совсем недавно недоумевал, — не собираясь вступать в дискуссию о правах человека, начал Смирнов о другом, — почему опытный детектив подпустил к себе убийцу. А все просто: он был опоен вами сильнодействующим снотворным. На бутылке с остатками этого пойла — отпечатки ваших пальцев.

— Ложь! Там не может быть никаких отпечатков!

— Тоже любопытный факт, — отнюдь не смутился Смирнов, — на бутылке, из которой наливали, никаких отпечатков. А еще товарищ следователь удивлялся, как один человек может действовать в двух местах одновременно: ремонтировать двигатель и убивать доверчивого сыскаря. Но удивляться не надо: второму пилоту в одном деле помогли. Сыскаря убили вы.

— Ложь! Ложь! — зайдясь, кричала она. Смирнов подождал и продолжил:

— Вас вдвоем видели уголовники, когда вы вели сыскаря на свалку, и очень ему завидовали. Дать ему, что ли, пообещали?

— Ложь! Ложь! — других слов она теперь не знала.

— Когда вы влезали в «ЗиМ», то слегка зацепились, вероятнее всего рукавом, за оторванный кусок железа и оставили там пару ниток. А матерьяльчик-то у вас на пальто весьма редкий, не найдешь здесь ни на ком такого.

— Ложь! Ложь!

— Сейчас вы пойдете в аэропорт и под протокол расскажете обо всем этом в подробностях. И еще о связях и структуре вашей банды. А я полечу в Сингапур.

28

Господи! После Хаби — Сингапур. Уставшие пассажиры и тропикам не были особо рады: без интереса смотрели на далекие пальмы, на белые здания супераэропорта, на маленьких полуобнаженных людей.

Сначала из багажного отделения перегрузили в санитарную машину тщательно запеленутое нечто, затем в сопровождении двух полицейских с автоматами прошел к бронированному автомобилю командир с сумкой в руках. И только когда обе машины уехали, пассажирам разрешили выйти.

Истомившимся встречающим было позволено выйти на летное поле. Смирнов сошел с трапа одним из первых, и поэтому его сразу увидела Ксюша. Она вырвалась из толстых спиридоновских рук и кинулась ему навстречу.

Смирнов, повесив трость на сгиб руки, остановился, ожидая ее.

— Саня! — кричала Ксюша на бегу. — Дедушка! Дедушка Саня!

Он подхватил ее и поднял, а она подхватила падающую трость и в восторге подняла ею над головой.

И вдруг от самолета зазвучал «Беззаботный» Элвиса Пресли.

Смирнов обернулся. Рок-группа, расчехлив инструменты и кинув футляры на асфальт, самозабвенно наяривала. Не опуская Ксюшу на землю, он подошел к ним и закричал:

— Козлы!

Дэн поднял руку, музыка замолкла и он сказал:

— Вот таким ты должен быть всегда. С внучкой на руках. Таким мы тебя любим, папик!

— Козлы, — повторил он растроганно, поклонился всем этим длинноволосым дурачкам и направился к толпе встречавших. С внучкой на руках. Под «Беззаботного».

В последнюю очередь Повесть 

Тот апрель был чудесен в Москве. Теплый, беспрерывно солнечный, он все свои тридцать дней жил в напряженном предчувствии небывалого майского счастья. Уже дымились набухавшими почками старые деревья вечно молодых московских бульваров для того, чтобы вскоре вместе с победными салютами взорваться ослепительной зеленью листьев.

А теперь быстрей — через улицу Горького на просторы самого знаменитого российского тракта.

Со второго этажа сине-голубого троллейбуса армейский капитан рассматривал набегавшее на него Ленинградское шоссе весны 1945 года. Рассматривал с отвычки незнакомый и щемяще родной путь своего детства, своей юности и своей мужской решимости, с которой три года тому назад в последний раз совершил этот путь от дома к войне.

У остановки «Протезный завод» две веселые тетки помогли ему сойти: капитан был при чемодане и здоровенном вещмешке, а левая его рука действовала плохо.

— Спасибо, сестрички! — крикнул он в уплывающую и закрывающуюся дверь и озабоченно осмотрел себя.

Он был франт. Хорошего тонкого сукна коротенький китель с выпуклой ватной грудью и прямыми ватными же плечами, той же материи, роскошные, до ощущения спадающих, бриджи, смятые в гармошку маленькие сапоги дорогого хрома и фуражка, основанием блестящего козырька привычно сидевшая на лихой брови.

Закинув вещмешок за правое плечо и взяв в правую руку чемодан, капитан, скособочась немного, побрел по Шебашевскому переулку. У четырехэтажного красного кирпича здания школы подзадержался.

— Шестьсот сорок вторая, — произнес он с удовольствием знакомые цифры и удивленно дочитал: — женская!

Обидно было: он, Александр Смирнов, учился в этой школе, а сейчас вот, глядите, женская! Но настроение не испортилось: присвистнув, пошел дальше, прищуренными счастливыми глазами рассматривая и узнавая забытое и вдруг знакомое: маленькие дома, большие деревья, волнистую булыжную мостовую.

Справа беспокойно существовал Инвалидный рынок.

Палатки с непонятным товаром, ряды со скудной снедью — картошка, соленые огурцы, соленая капуста, семечки — и люди, торгующие с рук всем, чем можно было торговать обнищавшему за четыре страшных года человеку.

Капитан свернул к торгующей толпе. У крайнего ряда заметил мешок с семечками, подошел, спросил:

— Почем?

— Двадцать рублей, — сурово ответил красномордый спекулянт.

Капитан поставил чемодан, скинул вещмешок, из нагрудного кармана достал толстую пачку денег, вытянул красную тридцатку и сказал строго:

— Стаканчик-то маловат.

— Стандарт.

— Полтора стакана, — приказал капитан и развернулся к красномордому карманом великолепных своих штанов.

Красномордый посмотрел, наконец, на покупателя и сразу же разглядел иконостас: два Знамени, Отечественной всех степеней. Звездочка, медали… И, почтительно ссыпая в оттянутый им же карман семечки, поинтересовался грустно:

— Давно оттуда?

— Оттуда месяц как, а сегодня прямо с поезда.

Красномордый кивнул на левую руку капитана:

— Где лежал?

— В Смоленске, — капитан до хруста в суставах сладострастно потянулся, спросил: — Звать тебя как?

— Петро.

— Вот что, Петя. Я прогуляюсь малость, а ты за вещичками присмотри.

— Слушаюсь, — привычно подчинился Петро, выскочил, скрипя протезом, из ряда, подхватил чемодан, вещмешок и споро припрятал их под прилавок. Капитан слегка кивнул, командирски благодаря, и, шикарно лузгая семечки, двинул в людское море. Он развлекался: щупал перекинутые через чьи-то плечи брюки, листал диковинные книги, рассматривал, присев на корточки, рассыпанные на плащпалатке металлические финтифлюшки.

То ли мальчик, то ли старичок раскладывал на фанерном обломке три листка. Смятые коробом карты мелькали.

— Отгадай бубновый туз — унесешь рублей картуз! — кричал мальчик-старичок и двигал, перебирал, вскидывал три карты.

— Хочу рублей картуз, — сказал капитан и вытянул из своей пачки радужную сотенную.

Мальчик-старичок мгновенно показал ему карты и снова замелькал. Помелькав, заявил торжественно:

— Не отгадаешь туза — стольник мой, отгадаешь — триста твои.

— Готовь триста. Отгадал, — лениво сказал капитан и, стремительно вскинув руку, вырвал из рукава старичка спрятанную карту, потом опять, не торопясь, перевернул карты на фанерке. То были шестерка, девятка, валет.

— Гони три сотни, — капитан показывал, держа двумя пальцами, бубнового туза.

— Грабят! — тонко завопил мальчик-старичок. И за спиной у капитана с угрозой поинтересовались:

— Ты ще бандитствуешь, офицер?

Тельник под грязной белой рубашкой, а поверх — стеганка, прохаря с обширным напуском, косой чубчик под малокозыркой — восьмиклинкой с хвостиком и круглая прыщавая харя с неряшливой молодой щетиной.

— Я тебя не звал, приблатненный, — холодно сказал капитан.

— Вица, он деньги отнять хочет! — проплакал мальчик-старичок.

— Убогого обижаешь! — осудил капитана прыщавый.

— Иди отсюда, пока я из тебя убогого не сделал, — настойчиво посоветовал ему капитан. И мальчику-старичку: — Давай проигрыш!

— Вица, убьет!

— Бандюга! — возликовал прыщавый и слегка толкнул капитана плечом. От неожиданности тот попятился, но тотчас был возвращен на прежнее место: до чрезвычайности похожий на прыщавого, только не прыщавый, был уже за спиной капитана. Тут же их стало четверо. Капитан оглядел их всех и вдруг жестко приказал на отработанном командирском крещендо:

— Солдаты, ко мне!

— Сдрейфил, гад, — выкрикнул прыщавый и ударил. Капитан нырком ушел от удара, одним шагом сблизился с прыщавым и ребром ладони врезал ему по шее. Прыщавый еще мягко усаживался на землю, а капитан, мигом развернувшись, уже был лицом к оставшейся троице. Но троица растворилась в толпе, потому что из толпы пробивались к капитану солдаты. Один. Второй. Третий. Третий — высокий, широкоплечий, с полным бантом ордена Славы, спросил строго:

— Что здесь происходит?

— В три листика играем, — ответил капитан, глядя на то, как мальчик-старичок, склонившись над прыщавым, любопытствовал радостно:

— Больно, Вица, да? Больно?

Прыщавый сидел на земле и ничего не понимал. Подковылял на протезе красномордый Петро — обеспокоенный:

— Ты что шумел, капитан?

— Вещички мои там не уведут? — капитан нагнулся, поднял оброненного в заварухе бубнового туза, постучал в спину мальчика-старичка пальцем. — Гони проигрыш, убогий.

Мальчик-старичок показал обиженное личико:

— Ты его не угадал, ты его у меня из рукава вырвал! Солдаты захохотали, как по команде. Один из них, хохоча, мотал головой, приговаривая:

— Ну, Семеныч, ну, артист!

А высокий добавил, как само собой разумеющееся:

— Деньги-то отдать придется.

Семеныч заплакал и полез за пазуху.

— Откуда ты такой лихой, капитан? — осведомился высокий.

— Я-то отсюда. А откуда здесь вся эта шелупонь? — капитан принял от Семеныча деньги, пересчитал и бережно приложил их к объемистой своей пачке. — Ну, братки, давайте знакомиться. Капитан Смирнов. Смирнов. Смирнов.

Он жал руки, а в ответ неслось:

— Сергей, Борис, Миша, Петро.

А бедный Вица все сидел на земле.

Рынок редел, когда паренек лет шестнадцати, интеллигентный такой паренек — высокий, худенький, складный — с карточной полбуханкой под мышкой, не глядя по сторонам, решительно пересекал его. В крайнем ряду шумели. Паренек посмотрел туда и увидел серьезно загулявшую компанию капитана Смирнова. Пятеро у прилавка, а меж ними — бутылка, граненые стаканы, морщинистые соленые огурцы. Мешок с семечками одиноко стоял в стороне. Паренек подошел к нему, застенчиво осведомился:

— Почем семечки?

— Двадцать рублей, — не оборачиваясь, ответил Петро.

— А полстакана можно?

— Клади червонец и сам насыпай.

Паренек точно отмерил полстакана, высыпал семечки в карман и сказал тихо:

— Саша, пойдем домой.

Капитан Саша поднял рассеянные подвыпившие глаза, лицо его дрогнуло и, звучно втянув в себя воздух, спросил у паренька, уже зная:

— Алик? Алька?

Паренек всхлипнул и шагнул к Саше. Здоровой правой рукой тот схватил алькину голову за затылок, с силой прижал к орденоносной груди и затих в ожидании слезы.

— Пусти. Орденами корябаешь. — Алик вывернулся из-под Сашиной руки и поднял сияющее свое лицо.

— Алик. Алька, — повторил Саша.

— Брат? — поинтересовался высокий широкоплечий Сергей.

— Друг. Вместе книжки читали, — ответил Саша и, любовно потрогав Алика за щеку, спросил: — Где покорябал-то?

— Нигде, — грубо ответил Алик, ощущая всеобщее внимание. Свершилось то, что уже целый месяц жаждала его неспокойная и виноватая мальчишеская душа: к нему: невоевавшему, вернулся старший друг — офицер, герой войны. А этот друг спокойно расположился в компании сегодняшних случайных знакомых и вовсе не спешит встретиться с ним. Конечно, все справедливо: они были там, в грохочущем аду, и какое им дело до щенка, просидевшего все эти годы за ученической партой. Хотелось плакать, но Алик не заплакал.

— Ну, бойцы, расползлись? — понятливо предложил Сергей. Солдаты стали прощаться. Саша, пожимая руки, напомнил:

— Завтра вечером всех жду, братки. Мало-Коптевский, два-а, квартира десять.

Все время молчаливо сидевший на соседнем прилавке мальчик-старичок подал голос:

— Отдай мои деньги, Сашок.

Саша сморщился, как от зубной боли, заломил бровь, вытащил свою пачку, отмусолил триста.

— И чтобы я три листика на рынке не видел.

— А в петельку можно? — почтительно осведомился Семеныч, принимая деньги.

Они шли по Шебашевскому, потом свернули на Красноармейскую и вышли к Мало-Коптевскому. Обиженный Алик с вещмешком — впереди, Саша с чемоданом — сзади. Глядя на гордую мальчишескую спину, Саша и впрямь чувствовал себя виноватым. Подвыпивший, он до слез жалел и эту гордую спину, и худую, в нестриженых волосах шею, и противоестественную мужскую суровость своего бывшего оруженосца, пацаненка, дружка.

— Его третьи сутки ждут, а он с инвалидами пьет! — Алик бурчал, не поворачивая головы, но Саша слышал его.

— На полчаса задержался, а крику-то! Матери все равно дома нет.

— А мы? Нас ты за людей не считаешь? Где три дня пропадал?

— Ты почему на меня кричишь? — Саша обиделся вдруг, поставил чемодан на землю, сел на него. — Никуда я с тобой не пойду.

Алик обернулся, увидел горестную фигуру героя войны.

— Извини меня, Саша. Я — дурак.

Помолчали. Один — стоя, другой — сидя.

— Мать когда должна быть?

— Знаешь, как теперь поезда ходят. А она сейчас в бригаде Москва — Владивосток.

— А твои где все?

— Мама на работе, Ларка в Мытищах, в госпитале на практике, а отец на своей стройке в Балашихе.

— Дела… — Саша поднялся с чемодана. — Пошли, что ли?

Покоем стояли три двухэтажных стандартных дома. Дом два по Мало-Коптевскому, дом два «а» и два «б». Алик и Саша вошли внутрь покоя. От котельной, в которой была и прачечная, навстречу им шла чистенькая и бодрая старушка с тяжелым тазом в руках.

— Евдокия Дмитриевна, живая! — удивился Саша.

— Живая, Санек, живая! — весело подтвердила факт своего существования старушка.

— Ты живая, а какие парни в земле неживые лежат!

— Огорчаешься, значит, что я не померла?

— Что ты, Евдокия Дмитриевна. Парней тех мертвых жалко.

Старушка поджала губы и ушла, недовольная и Сашей, и Аликом, и собой.

Мать честная, ничего не изменилось! И Евдокия Дмитриевна, и дома, и котельная, и кривая старая береза посреди двора — все как было. Только прутья кустарников под окнами стали длиннее.

— Пошли в дом, — предложил Алик.

— Обожди, — оставив чемодан у подъезда, Саша обогнул дом и зашел в свой палисадник. Навечно врытый в землю стоял на могучем столбе квадратный стол. И широкая, тоже врытая, лавка. Саша сел на нее, поставил локти на стол и взглядом отыскал древний свой автограф, оставленный перочинным ножом. «Саша» — было вырезано в доске. Он потрогал надпись пальцем и сказал самому себе:

— Я дома.

И дома, в узкой, вытянутой комнате с одним окном, — все было по-старому: зеркальный шкаф, перегораживающий комнату, комод под вязаной крахмальной салфеткой, мамина кровать с горой подушек у окна, и сашин диван за шкафом.

Вечерело. Саша выпил и устал, и поэтому, не долго думая, разделся, лег на свой диван и тотчас уснул.

Яростно рванул орудийный залп. Саша, еще просыпаясь, мгновенно сел в кровати. Комната на секунду осветилась разноцветьем, и тут же понеслось озорное детское «ура». И снова залп.

Саша вышел во двор, где угадывалось невидимое многолюдье. Опять залп, и сверкающие букеты поднялись в небо. Рядом оказался мальчонка. Саша спросил у него:

— Это что такое?

— Салют! Наши город взяли!

— Какой город-то?

— Большой! Двадцать залпов! — объяснил мальчонка и исчез в темноте. Саша стоял неподвижно и слушал мирные залпы.

В восемь утра Алик барабанил в сашино окно и декламировал:

— Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!

Саша, как был в трусах, подошел к окну, распахнул его и осведомился хрипло:

— Который час?

— Восемь. Господи, перегаром-то несет! Ну, теперь я за тебя возьмусь!

— Что-то ты, пескарь, разговаривать много стал, — мрачно ответил Саша.

— Разговаривать мне некогда. Вот ключ, пойдешь к нам. Я картошки сварил, кастрюля у меня под подушкой, чтоб не остыла. Подсолнечное масло и капуста на столе.

— Ваши когда появятся?

— А я знаю? Я — доктор? Я их неделями не вижу.

— Эх, а мне Иван Павлович позарез нужен, посоветоваться!

— Со мной посоветуешься. Будь. В школу опаздываю.

— Бывай, двоечник!

Алик побежал, размахивая портфелем, на ходу обернулся, криком поинтересовался:

— На свой вечерний прием ты меня приглашаешь?

— Ты же все равно припрешься, — безнадежно догадался Саша.

— Приглашенье с благодарностью принимаю! И уж будь уверен — много пить тебе не дам! — издалека почти пропел Алик и исчез. Саша сморщил нос от счастья и стал одеваться.

То был его второй дом. Сюда он первый раз вошел пятнадцатилетним подростком, влюбленным в старшую сестру Алика Ларису. Потом он полюбил их всех, а Ларка стала просто хорошим дружком. Безотцовщина, шпана, он, таясь и стесняясь, признал для себя в Иване Павловиче тот мужской отцовский авторитет, без которого так часто ломается мальчишеская душа.

Саша осмотрел обе комнаты. Чистенько, уютно, бедновато. Книг, правда, много. Он подошел к полкам, ласково погладил ладонью коленкоровые корешки. Что спасло его от уголовщины? Вот этот дом и книги из этого дома.

Под алькиной подушкой он нашел завернутую в полотенце и запеленутую в газету кастрюлю. Развернул ее и открыл крышку. От картошки пошел легкий пар и дьявольский аромат.

Бритый, умытый, сытый, с оранжевым томиком «Водителей фрегатов» в руке, он не спеша шествовал пустынным Амбулаторным к Тимирязевскому лесу. В коломянковых брюках, в вельветовой довоенной курточке боевой капитан стал юнцом. Студент-первокурсник по виду.

Саша вышел к путям Московско-Рижской железной дороги и только переступил первый рельс, как раздалось:

— Стой! И назад! Прохода нет!

Солдатик с длинной винтовкой наперевес грозно глядел на него.

— А как к лесу пройти? — недоуменно спросил Саша.

— В обход! — и все тут. В обход, так в обход. Саша пошел в обход. У платформы «Красный балтиец» тропинка к лесу была просто перекрыта могучей рогаткой из колючей проволоки. Пришлось возвращаться назад.

Лишь через Большой Коптевский проход был открыт. Перейдя пути, Саша поднялся на высокую опушку леса. Опушку грело скромное апрельское солнце, и потому отсюда не хотелось уходить. Саша нашел кучу нешкуреных сосновых бревен, уселся, предварительно рукой проверив чистоту округлой поверхности, на теплый янтарный ствол и оглядел окрестности. Вдали и внизу забитые десятками вагонов были разъездные пути, по которым безнадежно и бестолково мыкалась маневровая «овечка».

— Отдыхаем, Сашок? — задали вопрос за спиной. Саша обернулся.

С ведром в руках стоял мальчик-старичок Семеныч и улыбался.

— А ты все трудишься. Апрель, а ты уже по грибы…

— Мои грибы для согрева костей. — Семеныч наклонил полузаполненное ведро с угольной крошкой. — Ты-то при паровом, а мне печь топить надо.

— И пускают к путям?

— Так кто ж к добру пустит? Ох, и добра здесь! Туда, — Семеныч махнул рукой на запад, — продовольствие и боеприпасы, оттуда — и станки, и мануфактура, и Бог знает что! Государственные трофеи. Ты-то трофеев много привез?

— Где уголь берешь? — про трофеи Саша будто и не слышал.

— На выезде, у бункеров. Паровозам крошка ни к чему, а мне как раз.

— И разрешают?

— Разрешают, Саша, разрешают. Допросил? Тогда я пойду.

Он взглянул на Сашу немигающими осторожными насмешливыми глазами. Старичок, как старичок. В стеганке, в жеваной полосатой рубашке, в штанах из чертовой кожи, заправленных в кирзу. Саша ответил пугающим (он это знал) взглядом не то сквозь, не то мимо — и апатично зевнул. Но Семеныч не убоялся и, мягко улыбнувшись, еще раз предопределил свой уход вопросительно:

— Так я пошел?

Он ушел. Саша вздохнул жалобно и раскрыл «Водителей фрегатов». С гравюры на него грозно, совсем как тот путейский часовой, смотрел неистовый искатель Джеймс Кук.

— А ты убивал? — жестоко спросил Сергей.

— Что ты орешь? Приходилось, конечно. На то — война. — Саша потянулся к шикарной пачке «Герцеговины Флор», достал длинную папиросу. За обильным и даже изысканным столом — ветчина, икра, рыба, колбасы — сидели Саша, Сергей, Петро, совсем пьяненький Миша и внимательный Алик. Допущенный в мир воинов, он хотел знать все, что было там.

— Три с лишним года ты убивал. И научился это делать. Теперь твоя основная профессия — убивать. До войны что у тебя было? Семь классов? Ремеслуха?

— Я вечернюю десятилетку закончил, — обиженно похвалился Саша.

— Все начато, ничего не кончено и уже все забыто, — настырно вещал Сергей. — Значит, новую жизнь начинать от печки. А годиков тебе много…

— Ему всего двадцать два года, — встрял в разговор Алик.

— Военные один за пять идут, мальчик. И выходит, что ему сильно за тридцать. И запросы офицерские. От пачки, что вчера была, после коммерческого магазина много ли осталось?

— По аттестату выкупить, — признался Саша.

— Во! А в пачке той — полугодовое капитанское жалованье, которого скоро у тебя не будет. Ты не кадровый. Долечат руку и быстренько демобилизуют. По-хорошему бы — пенсию тебе надо, потому что жизнь свою ты прожил и работу до конца исполнил — на войне.

— Война — не жизнь, — горько возразил Саша.

— Это сейчас по горячке тебе так кажется. Пройдет время, будешь ее вспоминать как единственное, что было.

— Правда твоя, Серега, — вставил, наконец, слово Петро. — Я второй год на гражданке, а так тоскую! Что я без тех своих ребят? Перекупщик, спекулянт.

— Вот твоя судьба, Саша! — Сергей безжалостно указал на Петра.

Алик вдруг представил Сашу в рядах инвалидного рынка, полупьяного, развязно зазывающего покупателей к мешку гнилых семечек и, не скрывая гневной ярости, решительно встал.

— А я знаю, что Сашу ждет новая и прекрасная жизнь! Ну, а вы… — Алик ненавистно посмотрел на Сергея. — Вы, если считаете, что жизнь уже прожили, можете просить пенсию.

— Мне ее не надо просить, паренек… — начал Сергей, но Алик перебил:

— Меня зовут Александр. Или Алик, если хотите.

— Мне не надо ее просить, Алик. Мне ее уже дали, — тихо проговорил Сергей и, вытащив из кармана гимнастерки свернутый вчетверо лист плотной официальной бумаги, положил его на стол. Саша развернул бумагу, почитал. Отложил в сторону, спросил тоскливо:

— Как же ты так, Сережа?

— А так… под Яссами. Мы вперед, а мина сзади… Когда очнулся в медсанбате, врачи очень удивились.

— Можно мне? — спросил Алик у Сергея. Тот кивнул, и Алик притянул к себе лист. Прочел, поднял голову. — Сергей… извините, не знаю вашего отчества…

— Бумагу прочитал, а отчества не увидел?

— Я там другое читал.

— Васильевич. Сергей Васильевич Одинцов. Запомнил?

— Сергей Васильевич, и этот осколок может сдвинуться с места?

— В любую минуту. Полсантиметра в сторону — и привет вам от Одинцова.

Этот человек имел право говорить любые слова. Этот человек не имел будущего и мог плохо думать о будущем других, потому что это смягчало ощущение близкого своего небытия. Этот живой еще человек своей неосуществленной пока смертью подарил ему, сопливому мальчишке, жизнь, которую еще надо осуществить. Алик бережно положил бумагу на стол.

Пьяненький Миша тоже посмотрел бумагу и протрезвел слегка. Петро встал, разлил всем, поднял рюмку:

— Я эти бумаги читал. Давайте, солдаты, выпьем.

Поднялся и Сергей.

— Ну, за то, чтобы я не отдал концы сегодня. Чтобы Сашкин праздник не испортить.

Праздник испортить постарались другие: издалека донесся длинный звук винтовочного выстрела. И — через паузу — второй. Все, как по команде, поставили рюмки на стол. Саша, на ходу сорвав китель со стула, от дверей приказал:

— За мной!

Понимающие в выстрелах, они знали, куда бежать. Бежали впятером. Но Петро на протезе скоро отстал. Бежали вчетвером. Но пьяненький Миша споткнулся и упал. Бежали втроем. И тут Саша вспомнил:

— Серега, не торопись!

— Я сегодня не помру, Сашок, — пообещал Сергей, не отставая.

Они были у цели: невдалеке моталось во тьме узкое лезвие электрического луча. Кто-то орудовал сильным батарейным фонарем. Саша остановился. Он узнал место. Сегодня утром его здесь окликнул часовой.

— Кто здесь? — настороженно спросили из темноты, и луч высветил Сашу, Сергея и Алика, поочередно ударяя их по глазам.

— Солдаты, — ответил Сергей и добавил: — Помощь не нужна?

К ним подошел немолодой старшина железнодорожной охраны.

— Мне пока не нужно… — сказал он и перевел луч фонаря вниз и вправо. — А ему… тоже вроде не надо бы.

Перевернутый на спину лежал на черной железнодорожной земле прыщавый Вица с темно-красным бугром вместо левого глаза.

— Четко исполнено, — задумчиво констатировал Саша.

— Я хотел по ногам и целился по ногам, а вон как вышло… — из тьмы появился часовой. Не тот, что был утром, но такой же молоденький. Чуть старше Алика. Он всхлипывал.

— Дело твое такое, стражник, стрелять, если непорядок, — ободряюще заметил Сергей.

— Я три раза крикнул «стой!», а они… их двое было… наоборот, побежали. Я в воздух выстрелил, а потом хотел по ногам, — захлебываясь, все объяснял, объяснял солдатик.

— Что ты оправдываешься? — перебил старшина. — Ты по уставу действовал.

Взревели моторы в Амбулаторном и, светя прорезями затемненных фар, примчались и замерли два «Харлея» милицейской раскраски и черная эмка. Из эмки кто-то грузно выпрыгнул, и командирский голос распорядился:

— Докладывайте.

— Товарищ подполковник! — старшина, непонятно как узнавший звание начальника, докладывал громко и без лишних слов. — Воспользовавшись темнотой, двое неизвестных пытались проникнуть в охраняемый вагон. Часовой Хрисанов заметил их и трижды криком «стой» предложил остановиться. Но эти двое пытались скрыться. Тогда Хрисанов, один раз выстрелив в воздух, вторым — прицельным — выстрелом застрелил одного из них.

Старшина вновь осветил Вицу.

— Четко исполнено, — повторил Сашины слова подполковник, а часовой попытался повторить свое:

— Я хотел по ногам…

— Да помолчи ты! — перебил его старшина.

— Что в вагоне, который они пытались грабить? — спросил подполковник.

— Особо важный груз! — бойко ответил старшина.

— Диспетчер! — требовательно крикнул подполковник.

— Здесь я, — отозвался недовольный голос.

— Что в вагоне, диспетчер?

— Ручные гранаты. С утренним составом должны уйти.

Подполковник весело присвистнул и потребовал:

— Освети-ка его еще разок, старшина.

Опять был распростертый Вица.

— Кто его знает? — спросил подполковник.

— На нашем рынке ошивался. Кусочник. Кличка Вица, — спокойно ответил Сергей. Он уже отдышался и был ровен, невозмутим, полон достоинства.

— Хотел бы я знать, зачем кусочнику гранаты… — подполковник сел на корточки и стал рассматривать Вицу.

— А может, что им нужно было, вовсе и не в этом вагоне… — задумчиво произнес Саша.

— Отвлекающий маневр? — подполковник тут же встал. — Диспетчер, что может представлять интерес для грабителей?

— На шестом пути десять ящиков со швейцарскими часами.

— Пошли, — приказал подполковник, и все торопливо зашагали, спотыкаясь о рельсы. Вагон на шестом пути встретил их распахнутыми дверями.

— Ну, Сашок, ты похлеще любого милиционера! — весело удивился Сергей.

— Я офицер-десантник, Сергей, — серьезно ответил Саша.

— Позавчера двадцать мешков риса, а сегодня часы… — растерянно констатировал старшина.

— Вам было приказано усилить охрану, — холодно напомнил подполковник. Старшина удрученно развел руками:

— Да усилили, усилили! Два дополнительных поста. А на большее людей нет.

— Может, ты к ним на временную работенку определишься? — насмешливо предложил Саше Сергей.

— Старшина! — вдруг взревел подполковник. — Почему посторонние в запретной зоне? Убрать немедленно!

Взревел и старшина:

— Хрисанов! Проводить посторонних граждан!

Солдатик потянулся к плечу, чтобы снять винтовку, но вспомнив, что делает она, снятая с плеча, просто махнул рукой Сергею, Саше и Алику и пригласил:

— Пошли, что ли?

В Амбулаторном их ждали Петро и Миша.

— Ну, что там? — поинтересовался Петро.

— Человека убили, — ответил Алик с горечью и болью.

Все субботнее утро Саша бесцельно бродил по пустырям — прогуливался. Посматривал, поплевывал, посвистывал до часу дня, а потом неспешно направился к школе, в которой учился Алик.

Он сидел на лавочке в школьном палисаднике и ждал, когда в 145-й школе прозвенит последний звонок. Он зазвенел, наконец, и его тут же сопроводил глухой могучий рев сотен здоровых детских и юношеских глоток. Звонок скоро затих, а рев — нет. Он стал пронзительней и громче, потому что двери школы распахнулись и орда пацанов, не прекращающих орать, вырвалась на долгожданную волю. Старшеклассники выходили степенней, беседуя и прощаясь. Вот уже и нет никого. Наконец, появился еще один — последний, видимо, большой школьный начальник, так как вышел он вместе с учительницей и беседовал с ней на равных.

— Паренек! — обратился к нему Саша. — Не скажешь, куда десятый провалился?

— Извините, — вежливо попросил прощения у учительницы большой начальник и только после этого подробно объяснил Саше:

— У десятиклассников сегодня вместо физкультуры и военного дела футбольный матч с госпиталем на поле МТЭИ. Здесь недалеко, через пустырь и…

— Спасибо, знаю, — невоспитанно прервал его Саша и, поднявшись, зашагал к пустырю.

Школьный рев после отвального звонка по сравнению с тем, что он услышал, подходя к футбольному полю, был просто детским писком.

Вот это был футбол! Раненые с мелкими телесными дефектами сражались на поле, как львы. Раненые с существенными телесными дефектами, окружившие футбольное ристалище, оглушительно болели. То был несдерживаемый восторг молодости, уверенной теперь в своей нескончаемости.

Раздвигая полосатые пижамные спины, Саша прорвался к кромке поля, уселся у полустертой меловой черты и глянул на игру. Нет, и десятиклассники были не подарок в своем стремлении доказать, что они настоящие мужчины. Нашла коса на камень.

Саша отыскал на поле Алика. Сделать это было нетрудно: Алик был лучшим. Легкий, координированный, быстрый, он непринужденно работал с мячом и, прекрасно видя игру, умело и точно распасовывал. От желания играть рядом с ним Саша страстно засопел и спросил у соседа с костылем:

— Какой счет?

— Два-два! — ответил тот, не отрывая взгляда от поля.

— Осталось сколько?

— Десять минут! — злобно проорал сосед, потому что видел, как Алик, набрав скорость, приближался к линии штрафной. — Да прикройте же его!

Но то был бесполезный крик. Обыграв в штрафной троих, Алик, падая, со штыка пустил мяч мимо выбежавшего вратаря. Тогда, забивая гол, не впадали в замысловато экстатическое ликование. Хмуро глядя в землю, Алик солидной трусцой направился к центру. Но до конца матча еще оставалось время, и легкораненые бойцы ринулись в последний бой. Мяч уже не уходил с половины поля десятиклассников. И когда до конца осталась одна минута, свершилось: пас, второй, навес во вратарскую, и громадный мужик с перевязанной рукой послал головой мяч в сетку ворот. Через несколько секунд судья в гипсовом корсете длинным свистком определил конец игры.

Волна пижам захлестнула футбольное поле, подхватила богатыря, спасшего солдатскую честь, и с яростным «ура!» понесла его, как знамя.

Мимо Саши шла понурая цепочка потных и недовольных десятиклассников.

— Алик! — позвал Саша. Алик обернулся, узнал, заулыбался приветливо:

— Саша, ты меня ждешь?

— Кончилась трудовая неделя? Пошли домой.

Они пошли. Саша грустно сказал:

— Все-таки жалко, что теперь девочки отдельно учатся.

— А зачем тебе девочки?

— Влюбиться хочу, Алька!

— В школьницу?

— Почему в школьницу? В кого-нибудь. Чтобы сердце обмирало при виде ее, чтобы я на свидания с букетами ходил! — И закончил неожиданно: — А денег нет.

— А причем здесь деньги?

— Деньги всегда причем.

— Тебе что — есть нечего?

— Да нет. Аттестат я выкупил. На зуб есть. Только вот жизни нет.

— Жизнь — это водку жрать? — грубо спросил Алик.

— Я на тебя не обижаюсь, Алик, — погрозил Саша.

— Саша, я знаю, ты — добрый, честный, чистый человек, — горячо заговорил Алик. — Но сейчас ты гибнешь от безделья…

— Алик, все! — предостерегающе перебил его Саша и направился к школьному двору. Алик шел за ним. Они пересекли пустырь.

— Чей это сарай? — спросил Саша, кивнув в сторону полуразрушенного каменного строения.

— Ничей. Раньше здесь трансформаторная будка была.

— А что здесь грузовики делают? — Саша рассматривал отчетливый след автомобильных колес.

— Развернулся какой-нибудь случайный.

— Ну, и черт с ним. Что делать будем?

— Саша… — опять строго начал Алик, но Саша опять перебил его:

— Ничего не говори, ладно? Лучше стихи почитай.

— Хорошо, — согласился Алик. Подумал немного, и:

Мы разучились нищим подавать. Дышать над морем высотой соленой, Встречать весну и в лавках покупать За медный мусор золото лимонов. Случайно к нам заходят корабли. И рельсы груз проносят по привычке. Пересчитай людей моей земли И сколько мертвых станет в перекличке! Но всем торжественно пренебрежем! Нож сломанный в работе не годится, Но этим черным сломанным ножом Разрезаны бессмертные страницы.

Помолчали. Потом Саша остановился, положил Алику руки на плечи.

— Я не сломанный, Алик.

Был мутный рассвет в тихих переулках. Покойно было, безлюдно. Саша гулял в эту пору. Он миновал школьный двор, вышел на пустырь и, фланируя, направился к бывшей трансформаторной будке. У раздрызганного проема, в котором когда-то, видимо, существовала дверь, он остановился, закурил, старательно закрывая спиной спичечный огонек от возможного ветра, и одновременно осмотрелся вокруг. Никого не было. Он проник в будку.

Запустенье и грязь. Битый кирпич, битое стекло, ржавая проволока, человеческие испражнения, веревки прошлогодней картофельной ботвы. Но Саша не собирался отсюда уходить: покуривая, он тщательно изучал помещение.

Чуть возвышавшийся левый угол, в котором и ботвы было поболее, привлек его внимание. Носком сапога отбросив ботву, он, широко расставив ноги, покачался из стороны в сторону, резко перемещая центр тяжести справа налево и слева направо. Почувствовав нечто, он ногами раскидал неопрятный песок… Под песком была обитая жестью крышка. За край рванул ее. Под крышкой лежали аккуратно сложенные, плотно набитые чистые мешки. Рывком Саша поставил один из них на попа, растянул узел. В мешке был рис.

Так же, не торопясь, Саша проделал всю операцию в обратном порядке: завязал мешок, уложил его, прикрыл крышкой, набросал песок и засыпал ботвой.

Выйдя из будки, он снова закурил. Пусто, как в Сахаре. Прогулочным шагом он удалялся с пустыря.

В своем дворе он побежал. Подбежав к дому два, Саша по пожарной лестнице поднялся до второго этажа, твердым указательным пальцем раскрыл створки ближайшего окна, легко ступил с лестничной перекладины на подоконник и, усевшись на него, распахнул плотно сдвинутые занавески. И тут же раздался отчаянный женский крик.

Забившись в угол кровати и прикрываясь одеялом, на Сашу смотрела круглыми глазами хорошенькая румяная девушка.

— Ларка! — шепотом обрадовался Саша, но сейчас же обеспокоено поинтересовался: — А Алик где?

— Что там происходит, Лариса? — раздался из-за стены встревоженный и сонный могучий женский голос.

— Таракана увидела! — криком ответила Лариса и скорчила Саше рожу.

— О, Господи, какая дуреха, — сказали за стеной и слышно было, как взвизгнули кроватные пружины. Лариса и Саша помирали от беспричинного и беззвучного смеха. Высмеялись, наконец, и стали рассматривать друг друга. Уже взрослые, совсем взрослые. Лариса провожала на фронт мальчишку, а Саша тогда расставался с девчонкой дружком-приятелем, которую два последних предвоенных года защищал и оберегал как старший брат.

— Санька, ухажер ты мой прекрасный! — тихо-тихо сказала Лариса, выпросталась из-под одеяла и, как была в одной комбинации, подошла к Саше, взяла за уши, поцеловала в губы. Он ласково погладил ее по волосам, откинулся, рассматривая, и вдруг страшно возмутился:

— Да прикройся ты, наконец! Мужчина же я все-таки!

— Какой ты мужчина! — возразила Лариса, но в халатик влезла.

— А хороша, чертовка! — восхитился Саша. — Выходи за меня замуж.

— Опоздал. У меня жених есть.

— Вот такие вы все. Не дождалась!

— А ты мне предложение делал?

Они шипели как змеи.

— Сейчас сделаю предложение. В ресторан со мной пойдешь отметить нашу встречу?

— Замуж не пойду, а в ресторан пойду.

— Тогда буди Алика. Я его внизу жду. До вечера, чужая невеста.

Он исчез, как и появился, в одно мгновение.

А Лариса легла в кровать, закинула руки за голову и медленно, долго улыбнулась. То было сестринское счастье: вернулся дворовый атаман, вернулся живым солдат, победил смерть ее старший брат, воевавший за нее.

Алик вышел мрачный, обиженный, заспанный.

— Выспаться не дал, — забурчал он, — а у меня сегодня тренировка.

— Какая еще тренировка? — удивился Саша.

— По боксу. И вообще, поосторожней со мной. Имеешь дело с чемпионом Москвы среди юношей.

— Да ну! — восхитился Саша, сделал молниеносную подсечку, и чемпион Москвы оказался на земле. Алик встал, тщательно отряхнулся, сказал безразлично:

— Имей в виду — в следующий раз отвечу.

— Мы с рогами, — понял Саша. — Ну ладно, прости. Мне помощь твоя нужна. Штуку одну донести. Была бы левая в порядке, сам справился, а то…

Он продемонстрировал левую. Сгибалась она, действительно, плохо.

— О чем речь, Саша!

— Тогда пошли.

У будки Саша сказал:

— Подожди меня здесь. И смотри. Когда увидишь — свистни.

И скрылся в проеме. Алик прогуливался, посматривая. Светило низкое-низкое солнце, воздух был неподвижен и по-летнему тепл. В близких зарослях полураспустившейся акации чирикали неизвестные пичуги. Томно было, прекрасно. И безлюдно. Вышел Саша.

— Никого?

— Никого.

Тогда Саша вытащил из будки тугой мешок.

— Закинь мне его на плечо.

— Что это, Саша?

— Рис.

— Откуда?

— Отсюда.

— А сюда откуда?

— Оттуда, — раздраженно окончил диалог Саша.

Саша брал чужое, Саша присваивал не свое. Это было ужасно, отвратительно, противоестественно. Алик хотел сказать все это вслух, но вдруг поймал мутный Сашин взгляд — как бы сквозь и мимо.

Ничего не говоря, Алик ухватился за нижние углы мешка. Держась правой рукой за горловину, Саша подсел, и они вдвоем ловко вскинули увесистый мешок на сашино плечо.

— Порядок! — одобрил Саша.

— Я тебе больше не нужен? — холодно осведомился Алик.

Саша через левое плечо серьезно посмотрел на него, ответил:

— Нужен. Пока до рынка дойду, раза три плечо менять придется.

А у рынка вовсю шуровал народ: воскресенье, базарный день, барахолка. Раздвигая мешком плотные ряды, порядком взмокший, Саша и идущий следом Алик прорвались наконец к ряду, где царствовал Петро. Саша скинул мешок, достал носовой платок, вытер лицо, высморкался.

— Я тебе больше не нужен? — опять спросил Алик.

— В баню пойдем.

— У меня тренировка, — сказал Алик, повернулся и пошел.

Саша рассматривал его осуждающую спину, когда подковылял Петро.

— Привет, Сашок, что это у тебя?

Саша лихо хлопнул по упитанному мешочному торсу:

— Почем сегодня рис?

— Красненькая стакан…

— Весь мешок оптом за сколько возьмут?

— Любая половина.

— Зови перекупщика, Петро!

Вас не забыть, московские бани военных лет. Гостеприимно принимая в свои жаркие чертоги вечно мерзнувших от постоянной голодухи москвичей, вы вместе с городской пылью и заводской копотью смывали с них усталость и тоску, равнодушие и тревогу.

И вас не забыть, коричнево-зеленые, размером меньше спичечного коробка, кубики мыла, от которых волосы становились легкими, а отмытая кожа чисто поскрипывала под растирающей ее ладонью.

Саша отстоял длинные очереди в Песчаные бани. Очередь за билетами. Очередь за кубиками мыла. Очередь в раздевалку. Он разделся, обнажил молодое, сильное, во многих местах изуродованное железом тело и вошел в мыльную.

Он тщательно мылился большой мочалкой…

Он темпераментно хлестал себя веником…

И опять неистово тер себя грубым лыком…

Он отмывался.

Саша брился, когда отражением в зеркале мелькнуло за серым вечерним окном чье-то лицо. Саша стремительно развернулся. На него грустно и внимательно смотрел Сергей.

— В дверь заходи! — недовольно посоветовал Саша.

Сергей стоял в дверях.

— Зачем ты это делаешь, Сашок?

— Что я делаю? — поинтересовался Саша, озабоченно оценивая в зеркале качество своей парикмахерской работы и выражение серегиного лица. С грустным всепониманием старшего Сергей неохотно усмехнулся и прямо спросил:

— Где ты взял этот рис?

— Какой рис? — Саша решительно захлопнул походное свое зеркало и мокрым полотенцем вытер лицо.

— Хватит придуриваться. Откуда у тебя рис?

Саша налил в ладонь одеколона, зажмурившись, умылся из горсти, охнул, открыл глаза и весело встал:

— Нашел.

— Где?

— Ну ладно, Серега! Был рис и нет риса!

— Ты украл его. — Сергей сел за стол и стал рассматривать свои руки.

— Я нашел этот рис, — раздраженно повторил Саша. — Еще чего?

— Больше ничего.

Накатывала волна командирского гнева, и Саша, не сдерживаясь, жестко и повелительно предложил младшему по званию:

— Тогда вы свободны, сержант, можете идти.

— Я не сержант. Я — инвалид. — Тихо напомнил Сергей. От этого напоминания нехорошо стало Саше. И он уже попросил, скрывая, что просит:

— Не лезь в мои дела, Серега. Договорились?

— Не договорились. — Сергей поднялся. — Но, в общем, твои дела — это твои дела. Самому делать, самому и отвечать…

— Извини. Я спешу. Меня девушка ждет, — прервал его Саша.

Сергей подошел к нему, взял за плечи.

— Не делай этого. Сашок.

— Что не делать-то? С девушкой в ресторан не идти, что ли?

Рассмотрев сердитые сашины глаза, Сергей засмеялся, ласково толкнул в грудь и решил:

— Ох, и дурачок же ты! Мальчишка! Ну, иди в ресторан. Девушка ждет.

Но сначала он ждал девушку, отутюженный, начищенный, надраенный, при всех регалиях лихой капитан. Он стоял посреди двора и, ожидая Ларису, беспрерывно здоровался со знакомыми. Лариса изредка поглядывала в окно на эту картину, одевалась и причесывалась, не торопясь. Последний раз рассмотрев в зеркале и платье с плечами, и прическу валиком, и себя — хорошенькую, яркую, озорную, — она королевой явила себя двору. И фронтовой принц по достоинству оценил стать и наряд своей королевы.

— Нет слов, — потрясенно произнес он и от избытка чувств ударил себя кулаком в грудь. Ордена и медали зазвенели.

Музыканты истово играли довоенное танго, и однорукий певец вместе с оркестром душевно рассказывал:

Утомленное солнце Нежно с морем прощалось, В этот час ты призналась, Что нет любви…

Лариса и Саша сидели за отдельным столиком у стены ресторана «Астория» и в ожидании заказа разглядывали танцующих.

— Откуда у людей деньги? — задумчиво полюбопытствовал Саша.

— А у тебя откуда?

— Ну, у меня по случаю.

— И у них, наверное, тоже по случаю.

— Наверное. Только вот вопрос: по какому?

— Ну, хватит, Саня. Скажи мне что-нибудь хорошее!

Саша откинулся в кресле, слегка опустил веки и начал:

Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим.

Он замолк. Лариса погладила его руку, лежавшую на столе.

— Господи, как хорошо! — И догадалась вдруг. — Это правда, Саня?

— Нет, — Саша помотал головой, засмеялся. — Хотелось бы, но нет.

— И слава Богу, — облегченно решила Лариса. — Я в этом году медицинский уже кончаю. А что ты в мирной жизни делать собираешься?

— Осенью в педагогический поступать буду.

— А не скучно — учителем?

— Ты вон как Пушкина слушала. А пацаны?

Заказ все не несли. Опять заиграл оркестр, и опять танго.

— Потанцуем? — предложила Лариса.

Плотное стадо танцующих прижало их друг к другу, и Саша ощутил рядом с собой женщину, близость которой волновала.

— Нет, все-таки ты мне нравишься, — шепнул он ей на ухо.

А Лариса ответила громко:

— Тебе сейчас каждая баба с титьками нравится. Пошли на место.

У их столика орудовал официант. Они уселись и дождались его ухода. Саша разлил по рюмкам, поднял свою, посмотрел на Ларису сквозь хрусталь и коньяк, сказал примирительно:

— Извини.

Лариса улыбнулась и тоже подняла свою рюмку:

— За тебя, Саня. За голодного кобеля, за мальчишку, с которым прошло мое детство, за солдата, который нас всех спас. За тебя, Саня.

Выпила, сморщилась и с удовольствием стала есть хорошую еду. Молодые, здоровые, вечно полуголодные по военным временам, они жадно насыщались, не стесняясь этого. Вновь пришла музыка, и с музыкой пришел элегантный гражданин, который, склонив перед Ларисой голову, рассеченную косым пробором, обратился к Саше:

— Разрешите пригласить вашу даму на танец?

— Вот как надо! — назидательно сказала Лариса. — Разрешишь?

— Разрешаю, — важно ответил Саша.

Красиво танцевали элегантный гражданин и Лариса. Покуривая, сытый Саша благодушно следил за ними. Рядом поинтересовались:

— Гуляешь, Сашок?

На ларисином стуле сидел мальчик-старичок Семеныч и хихикал. Был он в очень приличной темной тройке, галстуке, брит, мыт, причесан и в обстановке вечернего ресторана вполне мог сойти за пожилого интеллигента.

— Ну-ка, встань, фармазон, — приказал Саша. — На этом месте хороший человек сидит.

По-прежнему улыбаясь, Семеныч послушно встал.

— Коммерцией занялся, и сразу денежки появились. Но торгуешь, ты, Саша, плохо. Разве можно товар за полцены отдавать?

— Тебя рядом не было. А кроме тебя, кто умный совет даст?

— Именно. А почему не было? Прогнал ты меня с рынка. — Семеныч огорчился лицом, осмотрел купеческий блеск зала. — Теперь приходится здесь время проводить.

— Куски подхватываешь?

— Точно сказал — куски. Которые пожирнее. Ну, я пойду, а то вон твою мамзель ведут. Если что у тебя появится, могу способствовать. А найти меня легко: с девяти вечера я всегда здесь.

Семеныч сделал ручкой и удалился. Элегантный мужчина подвел Ларису, подождал, пока она усядется, молча поклонился Саше и отошел.

— Уф, устала! Давай мороженого! — откинувшись в кресле, потребовала Лариса.

Тут же возник официант. Не глядя на него, Саша распорядился:

— Две порции мороженого и счет!

Он не смотрел на официанта, потому что следил, как Семеныч, сунув своему официанту в карман комок денег, направился к выходу.

— И то верно! — поддержала Сашино требование счета Лариса.

— Хорошенького понемножку. Завтра мне ни свет ни заря в Мытищи на неделю. Горшки за вашим братом раненым выносить.

Ресторан провожал их утесовской Улицей:

С боем взяли город Брест, город весь прошли И последней улицы название прочли…

Они прошагали безмолвный свой двор, вошли в ларисин подъезд и по деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа, и под ее русалочьим светом Лариса, поднявшись на цыпочки, поцеловала Сашу в щеку.

— Спасибо, Саня.

Незамечаемый ими, опершись о косяк, стоял в черном проеме коридорной двери Алик. Он весь вечер ждал Сашу. Ждал, что тот придет, объяснит, и объяснения эти все возвратят на свои места: и его, Алика, обожающее уважение к Саше, и сашину привязанность к нему, и их безмерно откровенные нескончаемые разговоры и общие прекрасные стихи, написанные другими людьми, но объединяющие их души. Он ждал, а в это время Саша с Ларисой в ресторане безмятежно пил водку на ворованные деньги.

— Нашла с кем целоваться, — презрительно сказал Алик.

— Тебя не спросила, — издевательски ответила Лариса и, проскользнув мимо Алика, исчезла во тьме.

— Ты что развонялся, сопляк? — злобно и гадко сказал Саша.

Изменившись в лице, Алик сделал стремительный шаг вперед и ударил Сашу в челюсть правым крюком. Глухо считая ступеньки, Саша скатился на межэтажную площадку, мгновение посидел, ничего не понимая, затем вскочил, рванулся наверх. Но было поздно: отчетливо звякнул наброшенный крючок. Держась за перила, Саша медленно пошел вниз, озабоченно ощупывая челюсть.

У себя в комнате он спустил бумажную светомаскировочную штору и включил свет. Не спеша снял кителек, замечательные свои бриджи и хромовые сапожки. Из вещмешка извлек комплект ха-бе бе-у, яловые сапоги, сильно бывшую в употреблении ушанку. Переодевшись, влез в ловкую телогрейку, перепоясался. Несколько раз подпрыгнул, проверяя себя на стук и бряк. Присел на стул, посидел перед дорогой, встал, выключил электричество и растворился во тьме.

Обнаружился Саша на знакомом пустыре. У школьного забора он постоял, прислушиваясь и присматриваясь, а затем быстро и неслышно прошел к трансформаторной будке. Обогнул ее и, уже не торопясь, направился к недалеким зарослям акации.

В кустах он отыскал место поудобнее и прилег на бок, готовый вскочить в любую минуту. Сосал мундштук незажженной папиросы, беззвучно поплевывал, посматривал.

Неизвестный хотел идти незаметно, но получалось это у него плохо: Саша услышал его издалека. Неизвестный шел к будке от Амбулаторного. Подойдя, он повторил Сашин маневр с обходом кругом.

Саша нащупал в сухой путанице прошлогодней травы тощенькую сухую хворостину и переломил ее. Раздался в тишине еле различимый жалкий и тревожный звук.

Неизвестный в два шага достиг стены будки и исчез в ее тени. И снова полная тишина. Секунду, другую, третью.

— Это кто там? — нервным полушепотом спросили от стены.

Прошла еще секунда, и еще одна… Наконец неизвестный возник опять. Осторожно ступая, он медленно приближался к кустам. В правой руке тускло светился нож.

Неслышно, как уж, Саша умело и быстро переполз в другой конец зарослей и, когда неизвестный стал обходить кусты, оказался у него за спиной, поднялся, приближаясь, пошел за ним шаг в шаг.

— Ты что здесь делаешь, паренек? — спросил Саша и одновременно с вопросом ребром ладони безжалостно ударил неизвестного по шее. Тот упал вниз головой.

Темно-синее небо выцветало на востоке. Подходил рассвет. Саша присел рядом с неизвестным, подобрал нож и рассмотрел его: добросовестно выточенная из напильника финяга с наборной плексиглазовой ручкой, по которой тоже цветным плексиглазом выложено имя владельца — Пуха. Пуха закряхтел и открыл глаза. Потаращил их, мало соображая.

— Как тебя зовут? — поинтересовался Саша.

— Пуха, — ответил Пуха.

— Пухой тебя кличут. А зовут как? Как мама с папой назвали?

— Артур, — признался Пуха-Артур.

— Ах, Артур, Артур. Почему же ты такой неосторожный?

Пуха-Артур приподнялся и тоже сел. Он покачал головой из стороны в сторону, проверяя шею, и сказал обиженно:

— Я вас знаю. Вас Сашей зовут.

— Да и я тебя узнал, голубок. Ты у Семеныча сявка.

Пух-Артур оскорбленно сопел, молчал.

— Ну, а профессия у тебя какая помимо воровской?

— Шофер.

— Значит, весь товар отсюда забирать на своей машине будут?

— Не-е, я свою не дал, — независимо возразил Пуха-Артур и осекся: понял, что проговорился. Саша подтвердил это:

— Ясно. На угнанной.

— Ничего я не знаю, ничего я вам не говорил! — загундел Пуха-Артур.

— Не гнуси и слушай меня внимательно, Артур. Сейчас я исчезну, а ты пойдешь и доложишь, что все в порядке…

— А если доложу, что полный непорядок? — злорадно перебил Пуха-Артур.

— Ты засветился, ты нож приметный отдал, ты про машину протрепался. За все это Семеныч тебя по уши в землю вобьет. Вобьет или нет, спрашиваю?

— Вобьет, — тихо согласился Пух-Артур и вдруг обмер от ужаса: он проговорился, что Семеныч — хозяин товара.

— Тогда делай, что я тебе говорю. Как мешки возьмете и разойдетесь, беги, Артур, от них без оглядки. Спрячься, забейся где-нибудь, а лучше тикай из Москвы. Потому что мне твой нож показывать придется. Ты все понял, дурачок?

— Понял, — ответил Пуха-Артур, от страха мало что понимая, но силясь понять.

Саша поднялся и, не оглядываясь, ушел. Покуривая, он сидел в школьном сквере на скамейке до тех пор, пока не услышал урчание автомобиля на пустыре. Тогда он ушел совсем.

Проснулся Саша к вечеру, но до настоящего вечера, до девяти, еще далеко. Можно было не торопиться, и он, попив кипятку и пожевав хлеба с колбасой, вышел на свет божий. Недолго посмотрел, как на пустыре мальчишки гоняют тряпичный мяч, выдул кружку скверного пива у пивного ларька, у метро «Аэропорт» купил полпачки тридцатирублевого мороженого.

Он шел бесконечным Ленинградским шоссе, на ходу расправляясь с царским яством. Время приближалось к семи, но вечернего оживления не было на московских улицах. Москва еще работала, продолжая двенадцатичасовой рабочий день военного времени.

Как ни замедлял свой солдатский шаг Саша, все же на Пушкинской площади он оказался около восьми часов. Нужно было убить час. Он глянул на афишу кинотеатра «Центральный», где шла картина «В шесть часов вечера после войны», и узнал из нее, что на сеанс он опоздал. Тогда, перейдя улицу Горького, он свернул за угол Тверского бульвара и проник в кинотеатр «Новости дня», где крутили хроникальную непрерывку.

Он вошел в темный зал и, еще стоя, увидел на стареньком неровном полотне небольшого экрана то, что было его жизнью последние три года. То, да не совсем. То, что ему не пришлось делать. Русские парни штурмовали Берлин. Бои на улицах. На площадях, в домах. Рушились стены, нарочито медленно оползая вниз. Содрогалась земля так, что содрогалась съемочная камера в руках оператора, снимавшего это. И через все это ровесники Саши деловито и умело шли к победе.

И сашино сердце с болью приняло страдальческую его зависть и невольную вину вот хотя бы перед тем пареньком на экране, которого — живого ли, мертвого ли, — непосильно надрываясь, тащила на себе неистовая и решительная санитарка — девочка.

К девяти он был у «Астории». Он постоял на малолюдной улице Горького, послушал, как глухо резвился за слепыми завешанными окнами оркестр, и свернул в переулок к ресторанному входу.

После сумрака темных улиц по глазам ударил щедрый ресторанный свет. Саша зажмурился и услышал официанта:

— Желаете столик?

— Меня ждут, — твердо ответил Саша и открыл глаза. Его действительно ждали: от столика, стоявшего у окна, на него приветливо смотрел благообразный Семеныч. Смотрел и махал детской ручкой — приглашал.

— Водку будешь пить, Сашок? — спросил Семеныч, добродушно наблюдая за тем, как устраивался в удобном кресле Саша.

— Не сейчас, — из семенычевой бутылки Саша налил в чистый фужер минеральной воды и гулко, с видимым наслаждением выпил.

— А сейчас что делать будем? — простодушно полюбопытствовал Семеныч.

— Торговать.

— Ты что — мешок с рисом прямо в «Асторию» приволок?

— Сегодня у меня товар мелкий и очень дорогой. — Саша улыбался.

— Золотишко? Камушки? — заволновался Семеныч.

— Вот, — сказал Саша, из внутреннего кармана вытащил артурову финку и с силой воткнул ее в стол. — Купи.

Финка твердо стояла. Семеныч не отводил глаз от наборной ручки, на которой отчетливо читалось — Пуха.

— Гражданин, вы испортили скатерть и портите стол, — строго осудил Сашу подошедший официант. — Вам придется возместить ущерб…

— Семеныч возместит. Возместишь, Семеныч? — Саша смотрел Семенычу в глаза, не отрываясь.

— Иди, Гриша. Мы с тобой потом разберемся, — вяло приказал Семеныч, и официант удалился.

— Ну, как? Покупаешь? — громко, как у глухого, спросил Саша.

— Сколько?

— Пятнадцать тысяч. Сейчас же.

— Я с собой таких денег не ношу.

— Здесь соберешь.

Саша выдернул из стола нож и бережно возвратил его во внутренний карман. Семеныч проследил за этой операцией, подумал недолго и постучал вилкой о фужер. Официант возник, как из-под земли.

— Слушаю вас, Михаил Семенович?

— Гриша, Аполлинария Макаровича позови.

— Будет сделано, — официант как сквозь землю провалился. Зато явился монументальный и суровый, как монумент, метрдотель.

— Аполлинарий, мне пятнадцать тысяч нужно, — просто сказал Семеныч.

— Когда? — невозмутимо осведомился вальяжный Апполинарий.

— Сейчас.

— Двадцать минут имеете? — Аполлинарий обращался только к Семенычу. Сашу он просто не замечал.

— Сашок, двадцать минут потерпишь? — заботливо спросил Семеныч.

— Потерплю. Только сотенными. Чтобы в карман влезли.

— Не рублями же, — презрительно кинул Аполлинарий Макарович и направился за кулисы. Одновременно откинувшись в креслах, Саша и Семеныч молча смотрели друг на друга. Внезапно Семеныч исказился лицом и застенчиво признался:

— Живот прихватило.

— Без шуток, дядя, — предупредил Саша.

— Да какие шутки? Обделаюсь сейчас! — с неподдельной искренностью завопил Семеныч.

— Пошли, — скомандовал Саша, и они поднялись.

В туалете Семеныч ринулся к кабине. Саша придержал дверцу.

— Не запирайся.

— Бога побойся, Сашок! Прикрой хоть слегка!

— Ты меня за фраера не держи. Если в кабинке после тебя знак какой найду, все тридцать потребую, а в наказание пером пощекочу. Не до смерти.

Саша полуприкрыл дверцу, постоял с отсутствующим видом. Через некоторое время спросил, глядя в потолок:

— Все?

— Все, — ответил Семеныч, зашумел водой и вышел, подтягивая брюки. — Господи, счастье-то какое!

— Подожди здесь, — распорядился Саша, прошел в кабину и внимательно изучил стены, ящик для туалетной бумаги. Даже бачок осмотрел. Вышел, подмигнул Семенычу, предложил:

— Ручки помыть не мешало бы.

Вымыли руки, вернулись в зал и опять откинулись в креслах, изучая друг друга. Наконец подошел Аполлинарий Макарович и, по-прежнему игнорируя Сашу, почтительно положил перед Семенычем увесистый пакет.

— Прошу вас, Михаил Семенович.

— Благодарю, — Семеныч кивнул Аполлинарию Макаровичу, и тот достойно удалился. Саше: — Давай перо.

Саша небрежно швырнул на стол нож и притянул к себе пакет.

— Все? — спросил Семеныч. — Ну, тогда я пойду?

Саша с трудом загнал пачку в задний карман бриджей и ответил благодушно:

— Ты же водки предлагал выпить? Вот теперь в самый раз.

Из ресторана они вышли в обнимку. Размягченный водкой, Семеныч признавался:

— Вот ограбил ты меня, Сашок, а все равно я тебя люблю. Нравишься ты мне, потому что хорошо ограбил, весело.

— Я все хорошо делаю, — согласился Саша, отпустил семенычевы плечи, шагнул в проезжую часть улицы Горького и поднял руку: от Охотного ряда шел грузовик. Могучий «Додж» затормозил рядом. Саша открыл дверцу, рассмотрел у водителя погоны:

— До Сокола подкинешь, сержант?

— Садитесь.

Саша взобрался в высокую кабину и перед тем, как захлопнуть дверцу, обратился к одинокому Семенычу:

— До свидания, старичок!

У Шебашевского он сошел. Темень стояла в переулке. Саша держался ближе к заборам безмолвных домиков и уверенно шагал знакомой с детства дорогой.

Сзади негромко зашумел автомобильный мотор. Саша обернулся. От Ленинградского шоссе, мирно светя кошачьими зрачками прорезей в затемненных фарах, небыстро догоняла его полуторка. Саша остановился, чтобы проводить взглядом машину, но полуторка вдруг дико взревела и, резко выворачиваясь, ринулась на него.

Она промахнулась на несколько сантиметров: дыша бензинным перегаром, нос машины скользнул по Сашиному бедру и с треском сокрушил забор.

Выигрывая время, Саша кинулся в обратную от автомобильного разворота сторону — картофельным полем к Инвалидному рынку. Полуторка ненавистно взвыла, развернулась и помчалась за ним.

Саша успел добежать до рядов. Петляя между ними, он стремился к кирпичным палаткам, которые не так просто сокрушить. Полуторка разломала один ряд, отодвинула другой, пошла на третий, мучительно воя.

Саша стоял, прижавшись к глухой кирпичной стене. Мотор полуторки заглох. Подождав несколько секунд, Саша осторожно двинулся, скрываясь в тени палаточных крепостей.

Полуторка безжизненно стояла среди раскрошенных рядов. Быстрыми незаметными перебежками Саша приблизился к ней и замер. Тишина была всюду, тишина. Резким движением Саша распахнул дверцу. В кабине, упав головой на рулевое колесо, сидел человек. Саша осторожно тряхнул его за плечо, и тот откинулся на сиденье. С ножом в горле лежал перед Сашей мертвый Пуха-Артур.

— Я же предупреждал тебя, Артур, — грустно сказал Саша и нажал на клаксон. Машина пронзительно заплакала.

Саша спрыгнул на землю и, услышав трель далекого сторожевого свистка, зашагал к Кочновскому переулку.

— Да заходи ты, заходи! — говорил Сергей. Он стоял на крыльце старого неказистого домика, по ночной прохладе зябко перебирая босыми ногами. Был он в белой рубашке и подштанниках — в исподнем.

— Руки бы помыть, — сказал Саша и двинулся в свет. Сергей вошел за ним в крохотную переднюю, увидел сашину окровавленную правую руку и спросил спокойно:

— Ты кого-то убил?

— Меня чуть не убили, — ответил Саша, заметив в углу подвесной рукомойник и таз под ним, потянулся туда и торопливо забренчал металлическим соском.

— Но ты убил того, кто хотел тебя убить?

— Нет! — злобно заорал Саша и потише: — Полотенце где?

— Ну, и слава Богу! — успокоился Сергей и, сняв с гвоздика висевшее перед сашиным носом полотенце, протянул ему.

Саша вытер руки, попросил:

— Водки дай.

— От тебя и так несет.

— Водки дай!

Поняв, что спорить бесполезно, Сергей толкнул дверь в комнату.

Невеселый, но по-своему богатый посадский уют: буфет с темно-зелеными в пупырках стеклянными дверцами, громадный диван с надсаженной полочкой и зеркальцем, комод красного дерева, явно приобретенный по случаю, и массивный дубовый стол под зеленым в оборках абажуром.

Стоя у стола, их ждала сожительница Сергея Клава, одетая уже, прибранная.

— Готовь на стол, — приказал ей Сергей. — И Саше: — Садись, рассказывай.

Сам стал неспешно одеваться. Саша рассказывал:

— В Шебашевском меня хотели машиной задавить. Сантиметров на пять промахнулись. Потом, как за зайцем, по всему Инвалидному рынку гонялись. Только там меня хрен догонишь. Когда они это поняли, машину бросили. А в машине паренька с ножом в горле. Шофера.

— Дела, — констатировал уже одевшийся Сергей, следя, как Клава ставила на стол миску с капустой, стаканы, хлеб, бутылку водки.

— Да ты того паренька знать должен. Пухой кличут.

— Как же. Холуй Семеныча. — Сергей в догадке вскинул голову. — Семеныч?

— Вряд ли. Я его у «Астории» обрубил, а сам на попутке добрался.

— Ну, а если его машина поблизости ждала?

— Все может быть, — согласился Саша. Помолчали.

— Хаз-Булат удалой! Бедна сакля твоя! — раздался вдруг сверху неверный, колеблющийся голос. Пели в мансарде, куда прямо из комнаты вела крутая лестница.

Песня звучала как волчий вой, вой смертельно раненого волка. И лихость в ней предсмертная была, и отчаяние, и надежда неизвестно на что, и забытье. Там, наверху, пел человек, потерявший все и выплескивающий в этой странной русской песне последнее свое человечье. Певцу хотелось быть зверем перед неминуемой смертью.

Саша, вскочив, отпрянул к стене, требовательно спросил:

— Кто там?

Сергей захохотал, засмеялась мелко и Клава.

— Клавдия, иди успокой его. — Клава стала подниматься наверх, а Сергей объяснил: — Батя ее там. Приехал сегодня из Болшева, ну и выпил лишнего. Заснул вроде, а теперь, видишь, проснулся.

— Всего-то я бояться стал, — Саша жалко улыбнулся и вернулся к столу.

— Руки тебе оторвать за тот мешок с рисом! — коротко сказал Сергей. Саша промолчал: говорить было нечего. Спустилась Клава.

— Водки просит.

— Прямо как ты, Саша, — Сергей вилкой выдернул из непочатой бутылки запитую сургучом картонную пробку, налил стакан, протянул Клаве. — Отнеси.

— А мне пить что-то расхотелось, — признался Саша. Клава пошла наверх. Сергей проводил ее взглядом.

— Ты, верно, крупную шайку тронул, Сашок. Как ни охраняют пути, все равно чуть ли не каждую ночь грабят. Умело орудуют, нахально. На днях вагон американской тушенки, говорят, распотрошили. А ты понимаешь, что такое по сегодняшней жизни — вагон тушенки? Надо полагать, и мешок твой с рисом — оттуда. В милицию обратиться надо.

Саша поднял голову, криво усмехнулся.

— То-то и оно, — продолжил Сергей. — Замазался ты.

— Артура жалко, — вдруг сказал Саша.

— Какого еще Артура? — раздраженно удивился Сергей. — Ты себя жалей, Сашок.

— Его папа с мамой Артуром назвали. А на рынке он под кликухой ходил. Ай ты Пуха, Пуха!

— Еще тебе кого жалко? Может, Семеныча? — ядовито поинтересовался Сергей.

— Нет, Семеныча мне не жалко, — рассеянно ответил Саша.

— Ты о себе думай! Как жить будешь, куда пойдешь. Дорожек, тропинок, тропочек перед тобой — не пересчесть. А жизнь — одна. Выбирай, Сашок, дорогу, выбирай!

— Ну, я пойду, — Саша поднялся.

— Я провожу? — предложил Сергей. — У тебя заночевать могу.

— Так теперь и будешь при мне вечным стражем? Не надо, Серега. Да и здоровье твое не богатырское.

— Это точно, — горько согласился Сергей.

Сверху опять понеслось:

— Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою!

А за это за все ты отдай мне жену!

— Живут же люди! — сказал Саша и направился к дверям.

Дорога от Кочновского по Красноармейской до Мало-Коптевского переулка коротка. Но преодолевал ее Саша долго. Рывками, бросками, с большими остановками, когда он осматривался, проверял, не следят ли, не целятся ли. Как на войне. Как на фронте.

У себя в комнате Саша закрыл на задвижку окно, закрыл на ключ дверь, потушил свет и поднял бумажную штору. Не раздеваясь, плюхнулся на диван, закинул руку за голову и стал слушать ночь. Проблеяла на путях одинокая «овечка». Зашумел где-то рядом автомобиль и, недолго поурчав на холостых оборотах, снова зашумел и удалился. Тишина. Саша лежал с открытыми глазами.

В темной синеве окна незаметно появилось едва различимое пятно. И слабый звук возник. Кто-то пытался открыть окно. Саша беззвучно вскочил, осторожно повернул ключ в двери, приоткрыл ее и метнулся в коридор.

Он обогнул угол, прижимаясь спиной к стене, угрем вывернулся к палисаднику и увидел неясную фигуру, которая громко барабанила в стекло его окна и звала аликовым голосом:

— Саша! Саша!

Саша бесшумно приблизился к Алику и спросил прямо в ухо:

— Ты что орешь?

Алик присел от неожиданности и, придя в себя, обернулся, посмотрел на Сашу гордо и ответил сугубо официально:

— Если ты думаешь, что я пришел мириться с тобой, то горько ошибаешься: я не намерен возобновлять дружеских отношений.

— Да ну! — картинно удивился Саша.

— Не «да ну», а вот так.

— Так зачем ломишься ко мне?

— Только что приехал отец, и я ему все рассказал. Он хочет тебя видеть.

— Палыч приехал! — неподдельно обрадовался Саша. — Так пусть отдыхает! Завтра поговорим!

— Завтра, то есть сегодня, — уточнил Алик, — он уезжает опять.

— Тогда пошли, — решительно сказал Саша, и они пошли. Саша впереди, Алик — воспитанно — сзади.

По деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа. Саша вдруг резко оглянулся. На лице его, синем от лампы, был ужас. Алик мгновенно развернулся к опасности и, получив могучий пинок в зад, покатился к межэтажной площадке, глухо считая ступеньки.

— Что здесь происходит? — поинтересовался невысокий складный мужчина средних лет в гимнастерке с отложным воротником, к которой по-довоенному были привинчены два ордена Красного Знамени — Боевого и Трудового. То был лихой рубака — командир в отряде Сиверса и армии Буденного, председатель контрольной комиссии Орловского губкома в 1924 году, студент Промакадемии с 28-го года, а уже с 31-го — начальник строительства многих и многих военнопромышленных объектов. Отец Алика и Ларки. И Сашин отец. Даже больше, чем отец. Иван Павлович. Палыч.

— Алик поскользнулся! — охотно объяснил Саша и посочувствовал до невозможности фальшиво: — Ты такой неловкий, Алик!

Алик уже встал и снизу смотрел, как они обнимаются. Иван Павлович отодвинул Сашу, полюбовался на награды.

— Пошли на кухню, герой. Все спят, поговорить нам больше негде.

В общей на весь коридор кухне Иван Павлович разжег керогаз, поставил чайник, дождался, пока уйдет принесший хлеб, сахар и банку американской колбасы Алик, спросил Сашу, чинно сидевшего на табурете:

— Так почему же ты все-таки опоздал на трое суток?

— Да билета не мог достать, — беспечно ответил Саша.

— Это ты не мог достать билета? Врешь.

— Ну, тогда как на духу. Загулял.

— Ладно, Сашок. Врать тебе незачем. Милицейское начальство перед тем, как встретиться с тобой, со мной советовалось.

— Вот всегда так, Иван Павлович, — обиженно закончил Саша, — из меня дурачка делаете…

— А ты?

— Что я?

— Сейчас кто из меня дурака хотел сделать?

— Так я же по службе.

— Что же это за служба такая, старших обманывать?

— Я сейчас всех обманываю, Иван Павлович, — тихо и с тоской признался Саша.

— Ой, смотри, Сашок, как бы тебя не обманули. Схлестнулся ты с большими мерзавцами.

— А что, мне отказываться надо было, да? У милиции на всю Москву одна бригада по борьбе с бандитизмом. Ни настоящей засады устроить, ни крупной операции с серьезной подготовкой провести не с кем и некогда. Мечется этот взвод от одного ЧП к другому. А здесь, вы правильно заметили, большие мерзавцы действуют. Хитрые, злые. Их без связей не зацепишь, без настоящей информации не возьмешь. А я в этом районе и на рынке — свой. Сами, небось, не забыли, из какой компании вы меня вытащили. Я и перышка не испугаюсь и по фене сботаю. Мне здесь концы искать легче…

— По лезвию ножа ходишь. Ты особо не зарывайся. Это опасно, Саша.

— Я знаю, Иван Павлович.

— Ну, и как дела?

— Поначалу вроде сразу за ниточку ухватился. Сейчас запутался слегка.

— А начальство, что говорит?

— Не общаюсь пока.

— Ты из себя Ната Пинкертона не изображай. Советоваться с опытными людьми надо, герой-одиночка!

— Так ведут же все время, Иван Павлович!

— Ну-ка, расскажи подробнее.

— Не могу, не имею права. Подробнее только в отчетах пишу.

— Ясно. Тогда давай чай пить.

Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку. Вдруг, не оборачиваясь, упершись руками в кухонный стол и глядя в закопченную стену, негромко поведал этой стене:

— Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех для нас, для меня, для Алика, для мамы, для Ларки — будет двойным горем.

— Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят!

— А ты за время, что здесь, где-нибудь, кроме Инвалидного рынка и кабаков, бывал?

— Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!

Иван Павлович положил ладонь на сжатый сашин кулак.

— Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.

Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.

— Ненавижу! И не будет им от меня пощады!

И хрястнул кулаком в дверной косяк.

— Другого от тебя не ждал, — заметил Иван Павлович и спросил неожиданно:

— Когда демобилизоваться собираешься?

— В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.

— Понятно. Альку чай пить позовем?

— Я с ним в ссоре.

— Ну, а я позову все-таки.

Втроем они молча и истово — по-московски — гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович глянул на часы:

— Через четыре часа за мной машина придет. Пойду сосну хоть самую малость.

Ни на кого не глядя, Алик звонко спросил:

— Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь отношения с этим человеком? Папа, он — хороший человек?

— Да, сынок, — небрежно ответил Иван Павлович. — Вы тут разбирайтесь, а я — в койку.

И ушел.

Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость за человека, сидевшего напротив. На глаза накатились слезы, но, шмыгнув носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу.

Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком, как водку, допил остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к кому не обращаясь:

— Этому человеку тоже необходимо поспать.

И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал за его торжественным шествием.

Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе на площадку Саша, нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в восторге ударил себя по коленкам и возгласил:

— Так будет с каждым, кто унижает достоинство человека подлыми ударами по заднице!

— Большой же ты мерзавец, — жалобно сказал Саша. — Как тебе это удалось?

— Элементарная ловушка для ларкиных хахалей. — Алик подошел, присел рядом с Сашей на корточки. — Постоянно существующие гвоздики в косяках, над которыми в зависимости от клиента натягиваются или не натягиваются несколько рядов нитки нейтрального цвета. Сегодня они по некоторым соображениям были натянуты.

— Хулиган несчастный, — констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.

— Ты сильно ушибся? — забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга.

— Я очень люблю тебя, Алька, — сказал Саша и обнял Алика за плечи.

У того задрожали губы, и он тихо признался:

— А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя. И прижался лбом к сашиному плечу. И беззвучно заплакал.

— Присядем, что ли? — предложил Саша, и они сели на ступеньки. — Почитай стихи, Алик.

— Сейчас. — Алик вздохнул, подумал, нашел:

Вашу мысль, мечтавшую на размягченном мозгу, Как выжиревший лакей на засаленной кушетке, Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут. Досыта изиздеваюсь, нахальный и едкий. У меня в душе ни одного седого волоса, И старческой нежности нет в ней. Мир оградив мощью голоса, иду красивый, Двадцатидвухлетний. Хотите, буду от мяса бешеный, Или, как небо, меняя тона, Хотите, буду безукоризненно нежный, Не мужчина, а облако в штанах.

Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света от лампы у входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел от грязно-белой стены. Саша швырнул себя на землю и выкатился из света во тьму.

Глухой топот донесся из-за забора. Саша вскочил, перемахнул через забор и оказался в Мало-Коптевском переулке. Раздался далекий шум и треск: кто-то уходил дворами. Преследовать было бессмысленно, и Саша обидно закричал вдогонку:

— Кто же из «ТТ» на тридцать метров бьет? Из «ТТ» в упор надо, шпана вонючая!

Дома Саша вытянул из-под кровати чемодан, открыл его, со дна вытащил аккуратный, в вощеной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под бумагой было нечто, замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой был большой офицерский парабеллум с пятью запасными обоймами. Саша отвел затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко прозвучал щелчок. Саша удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму и передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет он положил на стул рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул.

И тут же раздался страшный стук в окно. Саша открыл глаза. За окном было яркое утро и Алик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Саша подошел к окну и распахнул створки.

— Слышь, герой! — ликующе заорал Алик. — А наши Берлин взяли!

— Такие пироги! — мрачно сказал Саша и вернулся к кровати натягивать штаны.

— Ты почему не радуешься? — удивился Алик.

— Да так. Парни Берлин взяли, а я — мешок с рисом. — Он в ярости швырнул бриджи на пол. — Они там костьми ложатся, а я здесь, как павлин, в погонах и медалях красуюсь. Все! Я — штатский. Алик, сейчас мы — на рынок, гражданское мне покупать.

Перешагнувший подоконник Алик был уже в комнате. Критически осмотрев бушевавшего Сашу, он посоветовал:

— Все-таки штаны натяни. А если в трусах собираешься, то я с тобой не пойду, — вдруг увидел на стуле пистолет. — Это что — твой?

— Мамин, — раздраженно ответил Саша. — Она им сахар колет.

— Можно посмотреть?

Саша вынул обойму, оттянув затвор, выбросил патрон и протянул парабеллум Алику, который с восторгом ощутил тяжесть оружия.

— А щелкнуть можно?

— Можно. Только в окно целься. И незаряженное ружье раз в год стреляет.

Алик вытянул правую руку и зажмурил левый глаз.

— Tax! Tax! Tax! — в такт холостым щелчкам выкрикивал он.

— Пацаненок, — ласково сказал уже одевшийся Саша. — Ну-ка, давай его мне.

Он снова загнал обойму, передернул затвор, поставил на предохранитель и заткнул пистолет за ремень бриджей. Под кителек.

— Зачем он тебе на рынке? — изумился Алик.

— С ним, дорогой Алик, веселей торговаться.

Торжественно и неразборчиво вещали о Берлине с высоких деревянных столбов черные колокольчикообразные репродукторы. Но люди уже знали эту новость и знали еще и то, что война не закончена, война продолжается, каждую минуту там, далеко на западе, унося в никуда русских парней — их братьев, сыновей, мужей. А потому особой радости не было, была нормальная, на привычном пределе военная жизнь.

— Про Берлин слыхал? — спросил Петро.

— Слыхал, — пожав руку, Саша озабоченно сообщил ему: — Приодеться мне надо, Петя.

Ничего не изменилось на рынке, будто и не было той ночи. Стояли ряды, бродили продавцы и покупатели.

— Дерьмо тут в основном, Саша, дерьмо и рвань.

— На днях я у кукольников симпатичный пиджачок видал.

— У них товар есть, — подтвердил Петя. — Но продадут ли, вот вопрос.

— А почему им не продать? Я цену дам.

Петро пронзительно свистнул над ухом Алика. Алик болезненно сморщился, хотел сказать что-то ядовитое, но Петро уже обращался к сиюминутно явившемуся на свист шестерке-алкоголику:

— Федя, не в службу, а в дружбу. Здесь где-то Коммерция с Пушком пасутся. Позови их сюда. Скажешь, я прошу.

— Сей момент, — с лихорадочной похмельной бойкостью пообещал алкоголик и исчез. Петя стал объяснять, почему могут не продать:

— Им, чтобы фраеру куклу всучить, хорошая вещь нужна. Чтобы фраер о ней жалел, а не куклу рассматривал.

Перед ними стояли плотный, солидно одетый мужчина в соку и быстрый, изломанный, в постоянном мелком движении юнец лет восемнадцати.

— Счастлив приветствовать ветеранов в радостный день взятия Берлина! — патетически возгласил мужчина, кличка которому была — Коммерция. — Мы в логове зверя!

— Ну, допустим, это я в логове зверя. — Саша насмешливо оглядел живописную парочку. — А вы у себя дома.

— Обижаете, товарищ капитан, — укорил Сашу Коммерция. — А у вас, как я понимаю, до нас дело.

— Приодеться ему надо, Коммерция, — взял быка за рога Петро. — Пиджак, брюки, корочки. В общем, с ног до головы.

— Он нас обижает, а мы его одевай, — заметил юнец и хихикнул.

— Будь выше мелких обид, Пушок. — Коммерция положил руку на плечо Пушка, успокаивая. — Пойми и прости молодого человека. Истрепанные военным лихолетьем нервы, отсутствие женского общества, смягчающего грубые мужские нравы, просто бравада…

— Значит, одеваем? — уточнил деловито Пушок.

— Ну, конечно же, друг мой Пушок! — упиваясь красотой слова и глубокими модуляциями своего голоса, объявил Коммерция.

— Тогда попрошу вас встать, товарищ капитан, — предложил Пушок.

Саша соскочил с прилавка, а Пушок, отойдя на несколько шагов, стал внимательно изучать его. Рассмотрев, резюмировал:

— Пиджачок, скорее всего, пятидесятого размера, брюки — сорок восьмого, четвертого роста.

— Что имеем для молодого человека? Из самого лучшего, конечно, — многозначительно поинтересовался Коммерция.

— Все зависит от того, какими суммами располагает клиент. Пушок был реалист и прагматик в отличие от Коммерции — романтика и идеалиста.

— Плачу с запроса, — просто сказал Саша. Пушок поднял бровь.

— Имеется лендлизовский пиджак тонкого габардина. Цвет беж. Брюки коричневые, тоже американские. Колеса черные. Довоенный «Скороход». Общий стиль — элегантный молодой человек спортивного типа.

Коммерция прикрыл глаза — мысленно воспроизвел облик элегантного молодого человека спортивного типа — и добавил мечтательно:

— И хорошую рубашку, Пушок. Тоже коричневую. Только более светлых тонов.

— Ну? — спросил у него Пушок.

— Что — ну? За товаром иди.

— Так не выдадут без вас.

Коммерция, ища сочувствия, обернулся к Петро и Саше, развел руками — ну как с такими неумехами быть! — и зашагал вслед удаляющемуся Пушку.

— Златоусты! — заметил Алик.

— Профессия у них такая, — объяснил Петро.

— Где ребята? — спросил Саша.

— Как где? Серега прихворнул малость, Клава была, сказала, — ответил Петро. Потом зачерпнул из мешка семечек и, высыпав их обратно, добавил: — А Борис с Мишкой уже на работу вышли.

— Понятно, — Саша помолчал, потом заметил между прочим: — И Семеныча не видать.

— Напугал старичка, а теперь горюешь? — подковырнул Петро.

— Его запугаешь, — ответил Саша и увидел возвращающуюся пару.

— Порождение рынка и его хозяева, они шли меж рядов и сквозь толпу брезгливо и отстраненно. Они открыто презирали тех, кого легко обманывали, и легко обманывали потому, что высокомерно презирали. Глядя на них, Саша почувствовал накат солдатского гнева и, на миг прикрыв глаза, привычно подавил его.

Пушок положил изящный чемоданчик на прилавок, а Коммерция, открыв его, извлек шикарный бежевый пиджак.

— Да, — вспомнил Коммерция. — Ботинки сорок третьего размера. Подойдут?

— В самый раз, — ответил Саша, не в силах оторвать глаз от пиджака.

— Прошу примерить, — предложил Коммерция.

— Прямо здесь?

— Пиджачок можно, — подбодрил Пушок. Саша потянулся за пиджаком и вдруг заметил на правой руке Коммерции отсутствие двух пальцев — указательного и среднего.

Картинку подобного рода он однажды видел там, на фронте. Там гражданин, добровольно и самостоятельно освободившийся от двух своих главных на войне пальцев, без колебаний и психологических экскурсов был направлен комбатом в трибунал.

— Самострел? — со знанием дела осведомился Саша.

— Язычок у вас, товарищ капитан! Несчастный случай в сороковом году. Лопнул трос на лесоповале.

— В исправительно-трудовой колонии где-нибудь на далеком Севере нашей необъятной Родины? — Саше нравилось уточнять.

— Именно, — подтвердил Коммерция. — В Кировской области.

Не торопясь, Саша расстегнул кителек, снял его, взял из рук застывшего вдруг Коммерции пиджак. А Коммерция и Пушок смотрели на рукоять парабеллума, торчавшую из-под бриджей, смотрели пристально и обреченно. Саша влез в пиджак. Пиджак сидел как влитой.

— Как? — спросил Саша у Алика.

— Хороший пиджак, — серьезно ответил Алик. Саша снял пиджак, поправил парабеллум, надел китель, четко застегнулся.

— Ну, что, купцы? Называйте цену. За все. С чемоданом.

— Для героя войны цена будет весьма и весьма умеренной, — заявил Коммерция.

— И правильно, молодцы. — Поощрил купцов в этом намеренье Саша и, угрожающе похлопав через китель по невидимому пистолету, добавил: — Учитесь торговать.

У себя в комнате, под насмешливым взглядом Алика, Саша ловко и с видимым удовольствием переоделся и, посмотрев на себя в зеркало, сообщил своему отражению весьма конфиденциально:

— Ну, сукины дети, я до вас еще доберусь.

— Нет, такого красавца в дому держать никак нельзя. Его народу показывать надо, — иронично решил сидевший на подоконнике Алик. Отметая иронию, Саша с энтузиазмом принял предложение.

— Именно, мой юный друг! Пойдем гулять.

— На минутку в Отцовский заскочим, а потом — в центр, — сказал Саша Алику. Они шли по Красноармейской — элегантный молодой человек спортивного типа и его юный друг, одетый значительно скромнее. Свернули в тихий, уже заросший молодой яркой травой Отцовский.

У дома номер семь Саша картинно, как и требовало новое одеяние, облокотившись о палисад, обратился к женщине, которая энергично работала лопатой — вскапывала огород.

— Можно вас спросить, мамаша?

Женщина разогнулась и оказалась яркой молодицей.

— Что тебе, сынок?

— Извини, сестренка, — вальяжный стиль роскошного молодого человека был сбит одним ударом, и потому он говорил уже просительно. — Тут старичок проживает, Михаил Семенович. Можно его повидать?

— Семеныча-то? Да навряд ли. Уехал он.

— А мы с ним договорились… Когда же это он?

— Ни свет ни заря. Меня разбудил, говорит: «К снохе поеду в Ногинск. На огороде помочь просит». Через десять дней обещал быть.

— Жаль. Он мне позарез нужен.

— А я заменить его не могу? — игриво спросила молодица.

Саша отчаянным глазом осмотрел ее и сказал задумчиво:

— А что ж… Есть над чем подумать…

— Думай — не думай, солдатик, сто рублей — не деньги. Зачем тебе думать-то? — до ужаса рисковой была молодица — уже знала, что понравилась.

— Умный потому что, — ответил, чтобы ответить, Саша, и спросил нахально, вспомнив свой неземной красоты наряд: — Звать — называть как тебя буду?

— Нинель, — назвалась озорница.

— Лучше Нинон, — задумчиво поправил ее Саша. — Я буду звать тебя Нинон. Жди меня через пару деньков, Нинон.

— А сегодня что же?

— Сегодня дел по горло, — с искренним огорчением объяснил Саша. — Сегодня мне гулять положено.

— Тогда гуляй отсюда, — грубо посоветовала Нинон и взялась за лопату. Саша в неопределенности еще немного потоптался у забора, а потом, махнув рукой, заявил горько Алику:

— Нас не поняли, дружок. Пойдем искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок.

Уголок они искали на привычном пути: Ленинградское шоссе, улица Горького, Пушкинская площадь.

— Не пойду! — свистящим шепотом кричал Алик и вырывался. А Саша за руки тянул его в «Асторию».

— Да ты что, дурачок! Такой сегодня день! Посидим, поедим.

— Я не голоден.

— Ты жульен когда-нибудь ел?

— А что это такое?

— Из интеллигентной семьи, а село! — весело изумился Саша и затолкал слабо сопротивлявшегося из-за обнаруженного вдруг собственного невежества Алика в ресторанный подъезд.

— Мест нет! — строго предупредил швейцар.

— Нам найдут, — беспечно ответил Саша.

— И вашему товарищу рановато по ресторанам-то…

— В самый раз, — отрубил Саша и нехорошо глянул на швейцара: сквозь и одновременно как бы мимо.

Взгляд этот означал, что Саша уже не видит перед собой человека, а видит он всего лишь препятствие, которое ему, солдату, позволено преодолевать любым способом. Любым. Поняв, что далее препятствовать без риска невозможно, швейцар возгласил:

— Прошу!

— Может, не пойдем, — нудил Алик.

— Да замолчи ты!

В зале Саша заметил знакомого официанта и поманил его пальцем. Тот на миг задумался, узнал, подбежал.

— Столик на двоих, закуску, жульены, двести пятьдесят.

Гриша окинул критическим взором Алика, но возражать не стал: усадил за малый стол у колонны, расставил приборы и исчез.

— Нравится тебе здесь? — спросил Саша.

— Нет.

— Почему?

— Не ко времени все это.

С подносом примчался Гриша.

— А вот Алику не нравится у вас, Гриша, — игриво сказал Саша.

— Кому что, — бесстрастно заметил Гриша. — Кому шашлык, а кому манная каша, кому сто пятьдесят, а кому молоко через соску.

— Не хами, — предупредил Саша.

— Вы спрашиваете, я отвечаю. — Гриша, разговаривая, умело расставил принесенное и пожелал: — Приятного аппетита!

Саша налил себе рюмку, поднял ее.

— За ребят, сделавших то, что мне сделать не довелось, — и выпил.

— Гражданин! — прозвучало за его спиной. — Приводить несовершеннолетних в ресторан в вечернее время строго запрещается.

Саша поставил рюмку на стол и поднял глаза на метрдотеля.

— А! Аполлинарий! Ты за Алика не беспокойся. Он взрослый. И умный. Умнее и образованнее нас с тобой.

— Гражданин! Я повторяю еще раз… — начал было опять Аполлинарий Макарович, но осекся, потому что Саша, вытянув ноги и слегка отъехав креслом по натертому полу, засунул руки в карманы брюк. От этого незастегнутый бежевый пиджак разошелся, приоткрыл поблескивавшую в обильном свете ручку парабеллума.

— Аполлинарий! — упирая на двойное «л», произнес Саша. — Жена, наверное, Полей зовет? Так вот что, Поля. Я — нервный, я — контуженный, я за себя не ручаюсь. Мысль моя ясна?

Аполлинарий Макарович, чтобы окончательно не пасть в собственных глазах, просто молчал.

— Тогда иди, — предложил ему Саша, но вспомнил вдруг. — Да, твой приятелек Семеныч сегодня здесь появлялся?

— Я не знаю никакого Семеновича! — сделал заявление Аполлинарий.

— Вот что, ресторанная падла, — тихо сказал Саша. — Тебя вежливо спрашивают, и ты должен отвечать вежливо, кратко и правдиво. Ну!

— Его сегодня не было, — выдавил из себя Аполлинарий Макарович.

— Видишь, как все просто? А ты, глупый, боялся. Ну, ходи ножками.

Аполлинарий ходил ножками. Глядя на него, Алик спросил с отвращением:

— Зачем мы здесь, Саша?

— Теперь только затем, чтобы поужинать. — Ответив, Саша налил себе вторую рюмку. — За удачу, Алик.

Опять была улица Горького. Из дворовой арки недалеко от Грузин навстречу Алику и Саше вышли трое.

— Мужик, — обратился один из них к Саше. — Можно тебя на минутку?

Двое, ласково взяв Сашу под руки, повели его в подворотню, а третий, несильно толкнув Алика в спину, предложил:

— Иди. Он тебя догонит. — И кинулся следом за остальными.

— Саша! — отчаянно закричал Алик, вбежал в арку и уже во дворе столкнулся с обернувшимся на шум шагов третьим.

— Я же сказал: он тебя догонит! — раздраженно повторил третий и вдруг стал мягко оседать на землю. Алик, перепрыгнув через него, бросился дальше. В глубине двора стояла эмка и несколько человек рядом с ней.

— Саша! — еще раз крикнул Алик.

— Да успокойся ты, Алик! Все в порядке, — раздался веселый сашин голос, а другой голос — начальственный, спросил:

— Кто это?

— Мой друг. Алик, иди сюда, знакомься.

Алик подошел. Стояли те двое, что увели Сашу, Саша и подполковник милиции в полной форме. Все молча пожали Алику руку.

— А где Малявин? — вдруг вспомнил подполковник.

— Я здесь, товарищ подполковник, — жалобным голосом обнаружил себя тот, третий, и приблизился, обеими руками держась за живот.

— Вы заболели, Малявин? С желудком что-нибудь?

— Да вот паренек устроил, — обиженно сказал Малявин.

— Паренек — чемпион Москвы по боксу, — объяснил Саша.

— Среди юношей. — Скромно уточнил Алик.

— Всегда-то тебе повезет, Малявин, — позавидовал кто-то, и все заржали.

— Алик, нам с Сашей нужно поговорить, — сказал подполковник. — Ты побудь здесь с ребятами, а мы в машине поговорим. Ладно?

— Ладно, — солидным басом согласился Алик.

— И поучи пока, пожалуйста, наших оперативных работников не пропускать ударов. Даже если это удар чемпиона Москвы, — добавил подполковник, открыл дверцу эмки и, пропустив вперед Сашу, вслед за ним влез в кабину.

— Как это ты меня? — спросил пришедший в себя Малявин.

— Элементарно. Левый крюк в печень.

В темной утробе кабины они, как по команде, откинули головы, расслабились.

— За вчерашний день твой отчет я прочитал. А что ты сегодня делал? — спросил подполковник.

— Растрату. Совершил должностное преступление: из добытых шантажом подотчетных денег малость истратил на приличный гражданский костюм.

— Этот? — подполковник пощупал материю на пиджаке.

— А ничего себе пиджачок, да?

— В темноте не видно. А еще что?

— Пушку показывал. Семеныча искал. Чтобы знали все: пусть мне не попадается.

— Не перебрал?

— В самый раз. Играть не надо: фронтовик без тормозов, что и есть на самом деле.

Уютно было в эмке. Добродушно урчал на малых оборотах мотор, светился приборный щиток, жила бурной самостоятельной жизнью включенная полевая рация.

— Много успел, — грустно заметил подполковник.

— Я старался, — настороженно ответил Саша.

— О чем мы тебя просили? — задал вопрос подполковник и сам на него ответил: — Наблюдать, регистрировать преступную активность возможных участников грабительских акций. Собирать информацию.

— Ну, а я что делаю?

— В принципе ты нарушаешь социалистическую законность, — устало констатировал подполковник, — а методы твои, мягко говоря, слегка отдают анархизмом.

— С врагом у меня метод один: давить, чтобы врага не стало.

— Здесь не враги, капитан. Здесь твои сограждане. Запутавшиеся, преступившие закон, не лучшие, но граждане нашей страны, каждому из которых, заметь, каждому, мы обязаны дать возможность исправить свою жизнь.

Саша помолчал, посопел гневно и начал вежливо:

— С большим удовольствием прослушал вашу лекцию. Вмиг открылись глаза. А теперь разрешите вопросик: мы обязаны дать возможность исправить свою жизнь и тому поганому убийце, которого ищем?

— Ну, о нем разговор особый… — начал было подполковник, но Саша перебил, задыхаясь от ярости:

— Вот это правильно! У меня с ним будет особый разговор.

— Не перебивайте старших по званию. С сегодняшнего дня вы будете действовать строго по моему приказу.

— Товарищ подполковник, разрешите напомнить, что я не служу в милиции.

— Вы откомандированы в мое распоряжение, капитан.

— Шестой! Шестой! — детским голосом заверещала рация. — Вас вызывает дежурный по городу. Шестой! Прием!

Подполковник подхватил наушники и микрофон, перевел рацию на передачу, сказал отчетливо и громко:

— Шестой слушает! Прием!

Перевел на прием и долго слушал, потом сказал: «Вас понял». Снял наушники, положил микрофон и обратился к Саше:

— Только что опять совершен налет. У нас на путях.

— Что взяли?

— В том-то и дело, что глупость какую-то. Партию пишущих машинок. Что они с ними делать будут? Машинка — вещь заметная и громоздкая.

— А может, главное было совершить налет, а не брать что-то?

— Демонстрация? Неуловимый Семеныч продолжает действовать? Вполне возможная вещь. И почерк схож.

Помолчали, подумали, не глядя друг на друга. Внезапно Саша помечтал вслух:

— Как только кончится война — сразу же в институт.

— В какой? — поинтересовался подполковник.

— В педагогический.

— А у нас педагогикой заняться не желаешь?

— Так вам же мои методы не подходят?

— Нашим методам мы тебя научим, дело не особо хитрое. Нам позарез нужны люди с чистой и твердой совестью. Люди, не устающие бороться за правду.

Саша взглянул в усталое худое лицо подполковника и виновато спросил:

— Я сильно напортачил?

— Есть самую малость. — Улыбнулся подполковник. — Ну а теперь…

— После головомойки, — добавил Саша, а подполковник продолжил:

— Ну, а теперь, после головомойки, вернемся к нашим баранам… — и сам же прокомментировал: — Ах, как было бы хорошо, если бы наши клиенты были баранами! Но они — не бараны… Сегодня я нарушил свои же инструкции по необходимости, Саша. Мы проверили всех по твоему списку, и ты должен знать результаты проверки.

— Кого-нибудь зацепили, товарищ подполковник?

— Семеныч твой у нас в картотеке нарисован еще с двадцатых годов.

— Неужто он?

— Вроде бы да. Но, понимаешь, ощущение у меня, что мелок он для такого наглого и страшного разворота.

— А Сергей? — глухо спросил Саша.

— Одинцов-то? Одинцов есть Одинцов. С ним полный порядок. Если можно так сказать про человека, жизнь которого висит на волоске.

— Я не имел права не сказать о нем, но мне очень не хотелось вставлять его в этот список. А теперь я рад, что он чист.

— Подожди радоваться. Его домохозяйка и сожительница Клава работает на железнодорожном телеграфе нашей дороги, капитан.

— А если просто совпадение?

— У Клавы нет родственников в Болшево. Она сирота.

— Так кто же, кто был наверху?

— Узнаем, капитан, через неделю. Через неделю в Истру поступит информация о таком грузе, что они все вылезут на него. Запомни: ровно через семь дней — наша главная операция. Ты — со стороны.

— А раньше нельзя?

— Мышеловка должна быть без дыр. А у меня нет людей, капитан. Только через неделю обещали дать.

— Это все понятно. А что мне семь дней делать?

— Деньги еще остались? Ну и гуляй на них!

— Вот такую работу люблю! — восторженно объявил Саша, пожал подполковнику руку и, выскочив из эмки, закричал, подражая женскому голосу: — Алик! Домой!

Итак, отсчет от второго. Долго они шли, эти майские семь дней. Они медленно тянулись потому, что от каждого из них ждали победы. И каждый день сообщал России о победах; брались города, громились дивизии и армии врага, освобождались целые державы. Но главной победы пока не было, хотя по-настоящему желали только ее. Чтобы твердо знать — там, на западе, больше не убивают русских ребят. Чтобы без страха ждать их домой. Чтобы вздохнуть облегченно. Чтобы позволить себе почувствовать многолетнюю усталость.

Долго они шли, эти семь дней, прежде чем дойти до прохладного утра девятого.

Ловкая, складная, нестарая еще женщина в железнодорожной форме — из тех, которых называют самостоятельными — торопясь, почти бегом вошла в подъезд дома два «а», пробежала по коридору, поставила фанерный чемоданчик на пол и заранее приготовленным ключом открыла дверь.

Саша спал. Скрутив одеяло жгутом, скомкав подушку, спал, недовольно нахмурив лоб, израненный мальчишка. Спал солдат.

Женщина вошла на цыпочках, осторожно пристроила чемодан, села рядом с кроватью на стул, предварительно положив пистолет на стол, и долго-долго смотрела на Сашу. Разглядела уродливый шрам на левой, более тонкой руке, потрогала его осторожно, а потом вдруг стремительно приникла щекой к откинутой ладони правой.

Саша терпел такое недолго: жалко застонав во сне, он выдернул руку, повернулся лицом к стене и натянул одеяло на голову. Женщина улыбнулась и встала со стула. Увидела на спинке другого стула новый сашин пиджак, пощупала материю и озабоченно счистила ногтем только ей заметное пятнышко.

Вспомнив важное, женщина раскрыла платяной шкаф и, сняв с плечиков китель, рассматривала награды, а рассмотрев, повесила обратно. Вдруг она кинулась к окну и с ненавистью содрала полуспущенную бумажную штору.

С облегчением вздохнув, женщина воткнула в розетку штепсель громкоговорителя, и черная тарелка извергла из себя неистовый фанфарный марш. Женщина вернулась на стул у кровати, мягко и решительно тронула Сашу за плечо:

— Вставай, сынок, победа!

Саша перевернулся на другой бок, открыл глаза и, не удивляясь, узнал радостно и спокойно:

— Мама!

Уткнулся носом в материнские колени и затих. Мать гладила его по растрепанным волосам и плакала. А марш гремел, сотрясая тарелку, гремел, сообщая всем о том, что завтра — нет, сегодня! — начнется новая прекрасная жизнь.

Фанфарный марш продолжался. Они вышли во двор. Мать крепко держала под руку сына. Она гордилась им. И люди, которые в этот ранний час вышли из отдельных клетушек для того, чтобы объединить маленькие радости каждого в необычайной силе величия общую радость, понимали ее и, не завидуя, восхищались матерью и сыном.

Объявился Алик. Он был рядом с ними, но в то же время в стороне. Он понимал, что не имеет права на их торжество. Кто-то крикнул отчаянно озорным голосом:

— Качать его!

На Сашу накинулись мальчишки и девчонки, схватили за руки-ноги, сначала слегка поволокли, а затем стали невысоко подкидывать. Вошли в азарт и подкинули выше, но не удержали, и он мешком брякнулся на землю.

— Черт бы вас побрал, хиляки несчастные! Не умеете — не беритесь! — ворчал Саша, поднимаясь с земли и потирая место, что ниже поясницы. Но теперь на него накинулись взрослые. Оторванный от матери, он был уже не ее, он стал общим.

Обнимали… Целовали… Предлагали выпить…

Был первый день без войны, день великих надежд.

В этот день Алик все-таки пошел на тренировку. Он не знал, состоится ли она. Но шел во Дворец спорта «Крылья Советов», твердо понимая, что сегодня надо быть со своим тренером.

Алик думал, что в этот день все будет по-другому. Но все было как всегда. Он слегка запоздал, с лихорадочной быстротой переоделся в пустой раздевалке и ворвался в маленький зал, когда тренер уже скомандовал: «Становись!». Алик последним (шестнадцатым) — сегодня на тренировку собрались все — юркнул в строй, но хваткое тренировочное око отметило это, и сухой тренерский баритон сурово припечатал:

— Опаздываешь!

Алик виновато смотрел на строгого Василия Сергеевича, а мальчишеское сердце его больно сжималось от любви и жалости к этому человеку. Он был такой, каким был всегда, каким пришел к ним год тому назад — в аккуратных широких шароварах из байки, в плотно облегающем жесткий мускулистый торс черном свитере, стройный, четкий, невозмутимый. И, как год назад, пустой правый рукав свитера был тщательно свернут, но свернут почти к плечу и зашпилен большой булавкой. Шестнадцать пацанов привыкли за год к этому пустому рукаву, но сегодня они впервые по-настоящему поняли, что среди тех, кто принес победу, был и их тренер. Они поняли это, глядя на пустой рукав. Все шестнадцать смотрели на пустой рукав.

— Начали! — приказал Василий Сергеевич, и интенсивная двухчасовая тренировка началась. Разминка, работа на снарядах, наконец, спарринги.

Василий Сергеевич внимательно наблюдал, как боксирует Алик, дав для его спарринга пять раундов с пареньком тяжелее на два веса. Первые три Алик провел играючи. Зато последние два еле отстоял: паренек — полутяж все чаще и чаще доставал его. Довольный, что достойно выкрутился, Алик обернулся к Василию Сергеевичу, ожидая одобрения, но тот, глядя в пол, сказал ворчливо:

— Ноги стали тяжелы. Не танцуешь, а пузырь гоняешь. В футбол играть запрещаю. — И мелодично просвистев свистком-свирелью, громко объявил: — Свободны!

Шестнадцать приняли холодный душ (горячей воды сегодня не было) и, не торопясь, одевались, когда в раздевалку вошел Василий Сергеевич. Вот таким они видели его в первый раз: в гимнастерке, без погон, в галифе, ярко начищенных сапогах, при всех наградах Василий Сергеевич помолодел лет на десять. Он уселся на низкую скамью, достал из заднего кармана тонкую, слегка выгнутую алюминиевую флягу и попросил ребят:

— Стакан дайте.

Стакан стоял на маленьком столике у графина в углу раздевалки, и все шестнадцать ринулись к нему.

— Не разбейте, — предостерег их тренер, и они, застыдившись чего-то, уступили право на стакан самому медленному — тяжеловесу, который взял стакан, обстоятельно осмотрел — чистый ли? — и принес его Василию Сергеевичу. Налив из фляги до краев, тренер обвел отрешенным взглядом всех и сказал тихо и раскованно:

— Вам нельзя, ребятки. А мне сегодня можно. Мне сегодня можно все. За победу. За нашу победу. За мою победу. И за неизвестное ваше счастливое будущее.

Он выпил, не закусывая, понюхал ладонь единственной своей руки, зажмурился, помотал головой и, открыв глаза, предложил весело:

— На Красную площадь, пацаны!

Вся Москва шла на Красную площадь. С Никольской, Варварки, из Зарядья, из Замоскворечья от Манежной площади и улицы Горького текли в огромное озеро Красной площади людские потоки.

Вечерело. В ожидании чего-то необычайного люди стояли, разговаривали, шутили. Искали фронтовиков, а поймав, качали до тех пор, пока летающий фронтовик не начинал умолять уже всерьез не подбрасывать его больше.

Выше всех летал Василий Сергеевич, потому что подбрасывали его шестнадцать добросовестно тренированных им же самим ловких и азартных парней.

Начало смеркаться, когда в репродукторах раздался глухой и негромкий с грузинским акцентом голос, обратившийся к народу, который совершил невозможное:

— Дорогие соотечественники и соотечественницы!..

Был первый день без войны, день великих надежд.

Стемнело уже. Подполковник сидел в своей эмке, покуривал, ожидая. Эмка стояла во дворе водонапорной башни, надежно прикрытая высоким и плотным забором.

На путях праздника не было, на путях утихал рабочий день. Тенью возник в окне автомобиля сотрудник.

— Товарищ подполковник, — доложил он, — в доме темно, соседка говорит, что все ушли на Красную площадь.

— Что ж, примем к сведению. — Подполковник посмотрел на часы. — На их месте я бы начинал…

По Амбулаторному, обнявшись и поэтому качаясь абсолютно синхронно, перемещались двое. Путь их лежал к переезду, но генеральное направление они часто теряли, ибо были выпивши, да к тому же еще и пели:

— Темная ночь. Только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…

Так, продолжая петь, они приблизились к переезду. Сейчас же раздалось:

— Стой! — Перед пьяными стоял солдат с винтовкой.

— Вася, гля, солдат! — обрадовался бас. А тенор заметил:

— И чего радуешься? Он поставлен, чтобы нас не пускать.

— А он пропустит, — возразил бас. — Пропустишь, солдат?

— В обход!

— Будь человеком, солдат. Нас баба у «Балтийца» ждет. Подождет, подождет, обидется и уйдет. Знаешь, какая баба! — настаивал бас.

— В обход!

— В такой день он нас уважит, Вася. Уважишь, солдат?

— Не уважит, — мрачно решил скептик-тенор.

— Уважит, — упрямо повторил бас и пошел к переезду.

— В обход! — голос солдата звенел.

— Да ладно, ты! — не останавливаясь, махнул рукой бас. И выстрел…

Бас — от неожиданности, не от страха — замер.

— Ты что, психованный?

— В обход, так в обход, — тенор взял баса под руку и повлек назад.

— Нет, он что — по живому человеку? — базарил бас.

— Он в воздух, Гриша.

— Я ему, суке, припомню! Он мне еще попадется! — пьяные удалились.

Подполковник, слушавший эту беседу из автомобиля, распахнул дверцу эмки и ступил на землю. Из темноты явился сотрудник.

— Видимо, начали, — сказал подполковник. — Скажите, чтобы не забыли этих артистов проводить куда следует.

Бесшумно легли на верхушку забора крюки легкой переносной лестницы. Плохо различимый человек вскарабкался по ней. Ему подали еще одну такую же лестницу, которую он поставил по другую сторону забора. Замелькали — вверх и вниз — фигуры. Один, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой. Семеро стояли и прислушивались. Потом пошли.

К вагону подошли шестеро. Один умело, чуть звякнув фомкой, сорвал запор, напрягся и откатил дверь.

— Руки вверх! — спокойно предложили из вагона.

— Атас! — крикнул открывавший и метнулся в сторону. Пятеро бросились врассыпную. Трое оперативников выпрыгнули из вагона.

У лестницы их брали по одному: делали подсечку, скручивали и оттаскивали в сторону. Одного. Второго. Третьего. Четвертого. Пятого. Шестого.

Не спеша подошел подполковник. Попросил:

— Посветите!

Луч фонаря выхватывал из темноты лица шестерых.

— Родные до слез! — обрадовался подполковник. — Что же здесь делает Покровка? А где остальные?

— Вроде все здесь, товарищ подполковник.

— Как все?!

И как будто в ответ на его вопрос раздался пистолетный выстрел. Подполковник, потеряв всякую солидность, бегом кинулся на звук. Щелкнул второй…

Внезапно, заглушая все звуки, Москву потряс салют. Подполковник бегал освещенный разноцветьем: все существовавшие в Москве ракетницы работали с полной нагрузкой. Подполковник пересек бесчисленные пути и остановился в растерянности. Салют продолжался, не утихая.

— Сюда, товарищ подполковник! — позвал вдруг появившийся Саша, махнул рукой и побежал куда-то в сторону. Подполковник за ним. У забора, граничившего с территорией клуба «Красный балтиец», стоял с пистолетом в руках знакомый старшина и растерянно смотрел на Семеныча, который лежал, раскинув руки, с дыркой во лбу.

— Кто его? — тяжело переводя дыхание, спросил подполковник.

— Я, видать, — неуставно ответил потрясенный старшина.

— Как же это было?

— Я был на восьмом пути, как положено, и вдруг по мне стрельнули. Я крикнул: стой! и туда, откуда стреляли.

— Вы видели, кто стрелял?

— Нет, я на выстрел бежал.

— Сколько раз в вас стреляли?

— Да раз пять, наверное. Правда, салют вот… Может, меньше. Когда ракеты взлетели, я увидел, что кто-то метнулся и выстрелил. Подбежал, а этот лежит.

— Откуда вы стреляли? — резко спросил Саша.

— Вот от того вагона, — показал старшина.

— Метров тридцать пять, — констатировал Саша. — Ну и команда у вас! Что ни стрелок, то Вильгельм Телль. Да еще и с кривым ружьем. Не повезло тебе, Семеныч, на этот раз крупно не повезло.

Он нагнулся, подобрал наган, валявшийся у правой руки мальчика-старичка, выпрямился, крутнул барабан, считая пули.

— Он два раза выстрелил.

— Да нет, он больше стрелял, — не согласился старшина.

Саша, не ответив, подошел к забору и стал проверять все доски подряд до тех пор, пока одна из них мягко пошла в сторону.

— Лаз, — сказал подполковник. — Но он же пришел с теми, он не мог подготовить себе этот лаз. Почему он побежал сюда?

— Его позвали, товарищ подполковник, — предположил Саша.

Подполковник уже догадался и сам и, помолчав, заговорил о другом, самом важном.

— Кто-то очень ловкий и жестокий ведет с нами крупную игру. Мы думали, что он пойдет на операцию ради самого жирного куска сам. А он чисто обрубил все концы, выдав за главного и последнего Семеныча. Главарь Семеныч мертв, налетчики наверняка знают только его и покажут на него. Как бы тот был рад, если бы мы вздохнули облегченно, считая дело завершенным! Так, Саша?

— Пусть он считает, что так. Но кто он? — тоскливо задал вопрос Саша подполковнику и себе.

— Для нас его пока нет.

— А что есть?

— Есть дом Клавы в Кочновском переулке. Есть кто-то, кто был на чердаке. Он обязательно должен появиться там снова. Ночью мои ребята присмотрят за домом, а уже днем попрошу тебя, Саша, их сменить. Тот слишком опытен, может почувствовать наблюдение. А нам теперь рисковать никак нельзя.

И вдруг они оба осознали, что над Москвой гремит и сияет салют в честь великой победы. Они смотрели в сверкающее, переливающееся бесчисленным разноцветьем небо и улыбались. Был первый день без войны, день великих надежд.

В это майское утро одетая по-летнему троица проникла в Кочновский переулок. Лариса в белом платье с короткими рукавами, Саша в распахнутой до пупа так удачно приобретенной светло-коричневой рубахе и Алик, который нес синюю коробку патефона, в красной футболке с закатанными рукавами. Троица подошла к дому Одинцовых, и Саша, приоткрыв рот и обнажив туго свернутый язык, издал невероятной силы свист. На крыльце появилась Клава.

— Ты что людей пугаешь, Соловей-разбойник?

— Одинцовы, за мной! — заорал Саша.

— Это куда же? — поинтересовалась Клава.

— Купаться. На Тимирязевские пруды.

— Да ты в своем уме? Май же!

— Теплынь такая, Клавдия, аж страшно. Вчера купался.

— Купаться, не купаться, а на солнышке посижу, — согласилась Клава и крикнула в дом: — Сергунь, пошли!

Она сняла с гвоздика за распахнутой дверью висячий замок и ждала, пока выйдет Сергей. Сергей вышел, с крыльца насмешливо и добро осмотрел компанию, а Клава в это время навесила на петли замок и щелкнула дужкой.

— Батю под арест? — поинтересовался Саша.

— И-и, хватился! Он после того захода неделю носа из Болшева не кажет. Стесняется.

О, патефон — отрада послевоенной юности! Разинув пасть, он стоял на ярко-зеленой траве, и мембрана на подвижной сверкающей шее оглашала окрестности неземными звуками:

Нет, не глаза твои я вижу в час разлуки, Не голос твой я слышу в тишине. Я помню ласковые трепетные руки…

— Руки! — в совсем иной, нежели Шульженко, интонации строго приказала Лариса. Они с Сашей танцевали.

— Учтено, — послушно согласился он и слегка отодвинулся от Ларисы. Танец продолжался. Наконец Лариса не выдержала.

— Нет, тебя надо охладить! — заявила она. — Купаться!

Она стянула через голову платье, уронила его на траву и, на ходу теряя босоножки, бросилась в воду. Скинув брюки и рубашку, Саша последовал за ней. Хохот, визг, плеск.

— Вот черти-то! — позавидовала Клавдия.

— Молодые, — сказал Сергей, подумал и добавил: — Здоровые.

Одетые Сергей, Клавдия и Алик лежали у патефона. Первой выскочила из воды Лариса. Весело, как собака, отряхнулась и села рядом с Клавой.

— А что же вы, Клава? — спросила Лариса.

— Сил нет. Устаю на работе до невозможности, Ларочка!

— Где же вы работаете?

— Да за городом, в Истре… — начала Клава, а Сергей продолжал:

— На секретном объекте. На таком секретном, что даже мне не говорит.

Держа в сведенных чашей ладонях воду, появился Саша и навис над Сергеем.

— А ну, раздевайся, а то хуже будет!

— Сашка, не дури! — в испуге крикнул Сергей, а Клавдия добавила:

— Он стесняется.

— Я ему дам — стесняется! Считаю до трех. Раз…

Сергей поспешно стянул гимнастерку, белую исподнюю рубаху.

— Прекрасно, — решил Саша и вылил воду на Алика. Алик взвизгнул, вскочил, бросился на Сашу и вдруг замер: на спине Сергея под левой лопаткой он увидел ужасный шрам.

— Это от того осколка, Сергей Васильевич? — тихо спросил он.

— От того, от того, — недовольно подтвердил Сергей и, обернувшись, поймал остановившийся взгляд Ларисы.

— Удивительная штука эти осколочные ранения! — профессионально, без интонаций, констатировала Лариса. — Не скажи вы, что это осколочный вход, без колебаний решила бы — типичный шрам от ножевого удара.

И сразу напряжение сковало пикничок.

— Что-то скучно стало, — бодро и быстро заговорил Сергей. — А все потому, что всухую сидим. Ну-ка, Клава, домой. Мы тут еще малость позагораем, а ты в дому все как надо приготовь. Ясно тебе, Клава?!

— Ясно, — ответила Клава и поднялась. — Я пойду.

Все четверо проводили ее взглядами.

— Алик, заводи! — приказал Саша. — Замерз я, мы с Ларкой опять плясать будем.

Снова запела в граммофоне Шульженко. Саша обнял Ларису и мельком глянул вслед уже скрывавшейся за деревьями Клаве. Сергей, поймав этот взгляд и выждав, когда Саша с Ларисой, танцуя, отошли подальше, подвинулся, не поднимаясь, по траве к барахлишку обнаженных танцоров, лежавшему рядом с Аликом.

А Шульженко рассказывала:

В запыленной пачке старых писем Мне случайно встретилось одно, Где строка, похожая на бисер, Расплылась в неясное пятно…

Большим пальцем ноги Сергей незаметно приоткрыл Ларисину сумочку, увидел рифленую рукоятку парабеллума и резко вскочил. Почти одновременно с ним вскочил испуганный Алик, перекрыв путь к пистолету.

Тогда Сергей, оглядев всех их, настороженно обернувшихся к нему, потянулся лениво и сказал:

— А что ждать, пошли и мы.

Они молча шли через Тимирязевский лес к переезду. У переезда на Большой Коптевский они остановились, пережидая: приближался состав. Сергей с Аликом подошли к путям, а Лариса с Сашей отстали. Поезд стремительно надвигался.

И в этот момент Сергей прыгнул. Он прыгнул перед самым носом паровоза и, чудом уцелевший, оказался на той стороне пути, по которому, отгородив его от Саши, Алика и Ларисы, катил бесконечный поезд. А с этой стороны бесновался Саша:

— Идиот! Я полный идиот! Как же я не допер! Как же я раньше не допер! На замок купился!

Состав был бесконечен, и Саша, глядя на пробегавшие мимо кирпичные вагоны, уже тихо попросил Ларису:

— Машинку отдай.

Лариса достала из ридикюля парабеллум и протянула Саше. Он засунул пистолет за ремень и выпустил рубаху, закрывая рукоятку. А поезд все шел. Саша ждал, закрыв глаза и скрипя зубами. Мелькнула площадка последнего вагона, на которой был дед с желтым флажком, и они побежали.

Дом в Кочновском горел. Уже приехали пожарники, и желтые в солнечном свете струи долбили крышу, стены, выдавливали окна.

— Там человек! — задыхаясь, прокричал Саша.

— Нету там никого. Не видишь, что ли? Замок, — раздраженно ответил ему начальник пожарной команды, озабоченно наблюдавший за действиями своих подчиненных. Ни слова не говоря, Саша вырвал у ближайшего пожарника топорик и кинулся к дому. Одним движеньем сбив замок, он распахнул дверь, из которой выкатился шар белого дыма. Когда дым уплыл, он увидел, что прямо у порога лицом вниз лежал человек. Схватив человека под мышки, Саша оттащил его в сторону.

Без погон, без орденов, в застиранной гимнастерке лежал на траве солдат с усталым, иссеченным морщинами лицом.

— Лариса! — криком позвал Саша. Подошла Лариса, подняла руку солдата — пощупала пульс.

— Он мертвый! — сказала она, отпустила руку и, прикрыв ладонью задрожавший рот, стала пятиться к толпе, к живым.

Живые стояли в отдалении, не приближаясь. Только Саша был рядом с солдатом. Опустившись на колени, Саша посмотрел в мертвое лицо, как бы молчаливо извиняясь, проверил карманы солдата. В нагрудном была бумага. На бумаге крупным почерком не особо грамотного человека было написано:

— «Прошу того, кто найдет мое мертвое тело, написать по адресу: город Лысьва Молотовской области, Посадская улица, дом десять, Ефросинье Петровне Одинцовой. И сообщить ей, что сын ее, Одинцов Сергей Васильевич, который может умереть каждую минуту, умер, наконец. И матери хлопот не доставил. И чтоб не очень убивалась. Одинцов Сергей Васильевич, 1918 года рождения».

Саша аккуратно сложил записку, сунул в задний карман, обвел толпу мутным взглядом и вдруг бросился бежать.

Инвалидный рынок был рядом. Опершись руками о прилавок, он долго смотрел на Петра, не говоря ни слова. Потом ударил его по красной морде. И еще раз ударил. И еще.

— За что, Саша? — негромко спросил Петро. Тихая тонкая струйка крови ползла из его разбитого носа.

— Где нора твоего гада? — вопросом на вопрос ответил Саша.

— Какого гада?

— У которого ты на побегушках. Которому ты доносил о каждом моем шаге, одноногая скотина.

— Ты о Сереге? — голос Петра зазвучал угрожающе. — Тогда полегче на поворотах, парень.

— Куда он уполз? Куда он мог уползти?

— А пошел ты! — с отчаянной ненавистью выкрикнул Петро.

— Слушай меня внимательно, Петя, очень внимательно. Сейчас ты мне скажешь, где он. Я пойду туда и возьму его. Потому что он убийца и бандит, ворующий у голодных людей, грабящий израненную мою страну. А если не скажешь, я убью тебя, Петя.

— Убивай, — согласился Петро. — Убивай, щенок. Люди! Страна! Чем отплатили нам люди, из-за которых мы лишались жизней? Что сделала страна для того, чтобы мы достойно прожили остаток наших дней? На что нас обрекли? На это! — Петро ударил кулаком по мешку с семечками. — Мы сами наложили контрибуцию на страну, которой мы завоевали победу. Мы. Я — инвалид войны. И Серега — герой войны.

— Пошли, — совсем спокойно предложил Саша.

— Куда?

— Пошли. — Саша схватил Петра за рукав и поволок за собой.

Идти было недалеко. Солдат по-прежнему лежал на траве и по-прежнему стояла молчаливая толпа. Саша приказал Петру:

— Смотри. — Петр смотрел. Саша вынул из кармана записку, протянул Петру и предложил: — Читай. Это было у него в кармане.

Петр прочитал, поднял глаза на Сашу, спросил, ничего не понимая:

— Как же так?

— А так! Твой гад спаивал его, потерявшего надежду на все, он держал его взаперти и спаивал, а сам, прикрываясь его наградами и документами, дурил головы таким, как ты, грабил, убивал!

— Как же так? — повторил Петро.

Пыхтя мотором и переваливаясь по булыжнику, приближалась большая санитарная машина. Развернувшись и рассеяв толпу, она подала задом и нависла над солдатом. Из кабины выпрыгнул мужчина в белом халате, достал папиросу, закурил.

Санитары подняли заднюю дверцу и подошли к солдату.

— Смотри. Смотри на мертвого, — еще раз приказал Саша. Петр смотрел. — Он просто не успел, а то бы и ты был мертвяком. Ты понимаешь это, одноногий идиот? Куда он мог уползти? Куда он уполз, Петя?

— В Нахабино у него дом. Там он все прячет.

— Адрес, Петя, адрес!

— Первомайская улица. Номера дома не помню, но он последний, ближе всех к железной дороге.

Санитары задвинули носилки с солдатом в кузов, захлопнули дверцу, и машина покатила по Кочновскому. Саша шагал вслед за ней к Красноармейской улице, и опять рядом с ним были Лариса и Алик. А Петро остался один.

Раскинув руки, Саша ждал на середине проезжей части, когда джип, мчавшийся прямо на него, затормозит. Застонали тормоза, и срывающийся голос спросил:

— Жить надоело, да?

Саша обошел радиатор и, подойдя к дверце, ласково положил ладонь на лежавшую на борту руку водителя.

— Одолжи машину на часок, солдат.

— А ну от машины! — закричал водитель.

— Тогда извини, браток, — грустно сказал Саша и привычным манером врезал шоферу по шее. Шофер ткнулся лбом в баранку и обмяк. Саша вытащил его из джипа, отволок к забору, прислонил и отдал распоряжение:

— Лариса, приведешь парня в порядок. Алик, позвони по 02 и скажи, чтобы передали подполковнику Звягину: Александр Смирнов в Нахабино на Первомайской улице. Ты понял?

— Я с тобой, Саша. Передаст Лариса.

Саша вскинул глаза на Алика и понял, что спорить бесполезно. Вдвоем они влезли в джип, и оттуда Саша спросил:

— Ты все запомнила, Лариса?

Лариса кивнула. Джип сорвался с места.

— Как ты с такой левой машину поведешь? — захлебнувшись встречным ветром, прокричал Алик.

— Ручником пользоваться не собираюсь. А на остальное правой хватит, — ответил Саша.

Они уже выруливали на Ленинградское шоссе. Насчет ручного тормоза Саша был излишне скромен: он в принципе не пользовался тормозами. Проскочив Покровское-Стрешнево и прошмыгнув в тоннель под каналом, джип вылетел на уже сельское Волоколамское шоссе.

Первый раз заскрежетали тормоза на переезде через железную дорогу, недалеко от станции Нахабино. Шлагбаум был закрыт, а у путей суетились железнодорожники и люди в белых халатах. Саша криком спросил ближайшего шофера:

— Что там, браток?

— Да говорят, женщина из электрички выпала и под встречный поезд.

Саша выпрыгнул из джипа и побежал к путям. Через плечи стоящих вокруг глянул на нечто покрытое белым. Санитары подняли носилки. На носилках, прикрытая простыней, лежала, откинув голову, мертвая Клава.

— Клава, — то ли сказал, то ли позвал оказавшийся рядом Алик. Саша развернулся и рванулся к джипу. Он уже включил зажигание, когда подбежал Алик.

— От машины! — жестко приказал Саша.

— Саша! — взмолился Алик.

— Игра кончилась! Ты там мне не нужен!

Алик остался у шоссе, а джип, вырвавшись из автомобильной очереди, через буераки и канавы заковылял бездорожьем к железнодорожной насыпи. Дико воя мотором, он вскарабкался на нее, неловко подпрыгивая на рельсах, пересек пути и помчался на четвертой скорости к поселку.

Второй раз заскрежетали тормоза на пристанционной площади Нахабино. От резкой остановки джип, пойдя боком, чуть не перевернулся. Сашу сначала кинуло вперед, затем назад. Девчонка с козой на поводке со жгучим интересом смотрела на все это.

— Где Первомайская улица? — спросил Саша.

— Сначала все время по Советской, — девчонка указала направление, — проедете, значит, Кооперативную. А вы к кому на Первомайскую-то?

— К бабушке! — заорал Саша. — Какая по счету Первомайская?

Девчонка в уме подсчитала.

— Так, четвертая, наверное.

Джип уже несся по Советской. А потом, резко повернув, по Первомайской. Издали, увидев крайний дом, Саша вел машину к нему. Не снижая скорости, джип вышиб ворота и, в последний раз взревев, замер посреди двора рядом с милой клумбой, на которой росли анютины глазки. Саша рывком открыл дверцу и, сгруппировавшись, вывалился из автомобиля. Щелкнул выстрел. Саша был уже в безопасности: закрытый джипом, он сидел на земле, привалясь плечом к колесу.

— Слава Богу, дома! — крикнул он во всю глотку. — Боялся не застать!

— Ты один? — поинтересовались из дома.

— Как видишь, — ответил Саша и стремительным броском достиг березы, стоявшей у забора. Выстрел опять опоздал.

— Ты в половине, и я ухожу, — предложили из дома.

— А что в моей половине?

— Посмотри, — ответили ему и, брошенный из окна, во двор глухо бухнулся круглый саквояж. Саша с отвращением смотрел на его кожаные бока. Спросил отрешенно:

— Вот за это ты людей убивал?

— Ты посмотри, посмотри, что там!

— Что ж, посмотрим, — пообещал Саша и тут же сделал новый бросок от дерева к поленнице, на ходу подхватив саквояж. На этот раз было два выстрела.

— Портач, — сказал Саша из-за поленницы. — Обойма-то, небось, единственная?

— Тебе одной пули хватит.

— Ты уже четыре выпустил. — Саша попробовал саквояж на вес. Тяжелый майдан-то!

— Рыжье и булыжники. Так я пойду?

— Пойдешь со временем. В браслетах.

— Их надеть на меня сначала надо.

— Вот об этом не беспокойся. Наденут, — успокоил того, в доме, Саша.

И опять перебежал к березе. И снова выстрел.

— Ты для чего бегаешь? — раздраженно спросили из дома.

— Чтобы ты стрелял. Приедут дяди в синих фуражках, а тебе их и встретить нечем. И мне спокойнее, и им хлопот меньше. Но учти, если в течение десяти минут они не появятся, то я убью тебя.

— Или я тебя. Я таких фраеров не один десяток завалил. А нынче я — духовой. Мне терять нечего.

— Не выйдет. Со мной воевать надо. А ты только из-за угла убивать можешь. Бойся меня, мразь, и не надейся уйти отсюда живым.

— Сука!

— Вот теперь тебе должно быть понятно, что убивать меня надо обязательно. Но не получается и не получится. Рука дрожит, «ТТ» ходит, прицелиться некогда… — порассуждал вслух Саша и вдруг, абсолютно не торопясь, пошел через двор к джипу. На этот раз было четыре выстрела подряд. Саша спокойно присел за джип.

— Перезарядился, — констатировал он. — Но больше тебе этого сделать я не дам. В общем, наган ты зря Семенычу подкинул. Он точнее. Хотя все от стрелка зависит. А стрелок ты хреновый. Что у тебя там на столе стоит? Стакан?

Безумная, радостная и расчетливая ярость охватила Сашу. Выдернув из-за пояса парабеллум, он привстал и выстрелил навскидку. Стакан разлетелся мелкими дребезгами. В ответ безнадежно пальнули.

— Лампочка под абажуром, — продолжал перечислять Саша. — Слоник на комоде. Кошечка рядом. Ваза с бумажными цветами. Шишечка на кровати.

И все перечисляемое под выстрелами разваливалось на куски.

— Понял, как надо? — сказал Саша. — Пошутили и будет. У меня в патроннике последний патрон. Для тебя. И я иду к тебе, гад. — Он рванулся к дому и присел под окнами. Тишина. Подождав, он стремительно кинул себя на крыльцо, схватился за ручку, вместе с дверью ушел в сторону и в продолжение этого движения ногой ударил в ближайшее окно. Прогремело два выстрела — в дверь и в окно.

— Все. Ты — пустой, — объявил Саша и через сумеречный тамбур шагнул к двери в комнату.

Он знал противника. Вышибая дверь, он нырком ушел вниз. Нож просвистел над ним и вонзился в дверную раму.

Саша поднимался и поднимал пистолет. Тот, кто звался Сергеем, тихонько пятился.

— Руки за голову. Лицом к стене, — устало предложил Саша. Тот покорно все исполнил.

Саша переложил парабеллум в левую руку, подошел, уперся стволом ему в позвоночник, а правой быстро и ловко проверил, что в карманах, под мышками, за поясом. Из голенища левого сапога вытянул запасной нож. Не торопясь, отодвинул от стола, покрытого вышитой скатертью, стул в чехле, сел. Приказал:

— Обернись. Я тебе в глаза посмотрю.

Тот, кто звался Сергеем, обернулся, бешенно глянул.

— Не нравлюсь? — тихо осведомился Саша.

— Мне бы раньше трехнуться. Подфартило тебе, фрей.

— Знаешь, что мне сейчас хочется?

— Знаю. Из этой дуры мне в кочан плюнуть.

— При попытке к бегству, — пояснил Саша, поднялся и скомандовал:

— Руки за спину, и пошли.

— Не надейся. Я не побегу, — пообещал бандит.

Они вышли на крыльцо. Светило солнышко, ласкали взор анютины глазки.

— Бери сидор! — распорядился Саша. Бандит подошел к саквояжу, послушно поднял его, постоял недолго, затем медленно обернул к Саше жалкое лицо.

— Иди. — Саша кивком указал на калитку. Бандит обреченно повернулся и, волоча ноги, направился к выходу.

Хлопнула калитка. Бандит по-бабьи взвизгнув, метнулся в сторону и, петляя, побежал через пустырь к железнодорожным путям.

Саша ухмыльнулся жестоко и не спеша стал поднимать пистолет.

Бандит бежал. Саша спокойно, как в тире, поднимал парабеллум.

И вдруг Саша увидел, что навстречу бандиту как раз в сторону выстрела поднялась маленькая фигурка.

— Алик, уйди! — бешенно закричал Саша. — Алик, не смей!

Но Алик посмел. Он стоял и ждал бандита. Бандит остановился, поставил чемоданчик на землю и медленно пошел на Алика. Стрелять было нельзя. Саша отчаянно напомнил:

— Он левша, Алик!

Бандит надвигался. Он был рядом. Молниеносным движением влево Алик спровоцировал бандита на выпад, а сам, уйдя вправо, правой же нанес прямой удар в челюсть. Бандит головой пошел в землю. Но тут же тяжело поднялся и опять пошел на Алика. Алик подпустил его поближе и провел мгновенную серию: прямой в солнечное сплетение, крюк в печень и страшный апперкот в склонившийся подбородок.

Бандит лег надолго.

Алик стоял и ждал, когда подойдет Саша. Саша подошел и сказал:

— Спасибо. А теперь уйди. Смотреть на это не надо.

Поняв, Алик попятился. Он смотрел на Сашу полными ужаса глазами и медленно пятился.

Бандит пришел в себя и увидел черную дырку парабеллума.

— Не убивай, — попросил он.

Саша молчал.

— Не убивай, — еще раз попросил бандит. Он понимал, что любое его движение может вызвать выстрел, но, сам того не замечая, отталкиваясь пятками, спиной скользил по траве.

— Не хочу убивать! — в ярости воскликнул Саша.

На крик подбежал Алик.

— Вяжи его, — приказал Саша. Алик вытянул свой ремень, а бандит, перевернувшись на живот, услужливо подставил отведенные назад руки. Своим ремнем Алик связал руки, а бандитским — ноги. Поднялся.

Саша и Алик стояли и смотрели, как по близкому железнодорожному полотну шел к Москве состав. В настежь распахнутых теплушках, опершись о перекладины, стояли солдаты, все как один сильно немолодые. Они глядели на Сашу и Алика и, смеясь, махали им руками.

— Демобилизация. Первая очередь, — сказал Саша.

Заботы пятьдесят третьего Роман 

Ты стоял у серо-зеленой стены и плакал.

Хоронили Сталина. Не то, чтобы хоронили там, где ты стоял и плакал, а — так все хоронили его в те дни.

Зал был небольшой — в 1953 году только начали по-настоящему строить институт, в котором ты учился. В этом маленьком зале выступали твои знакомцы, и ты знал, что скажет каждый из них, и ты ждал немужских истеричных слов, ждал с нетерпением, стесняясь своих слез и гордясь ими.

Потом все выстроились в колонну и пошли прощаться со Сталиным. Рядом с тобой шла женщина, которую ты тогда любил. Рядом с тобой шел приятель, тбилисский армянин Эдик, и скорбь и слезы были на его лице.

Путь был долгий: по Ярославскому шоссе к Мещанской (тогда все это еще не называлось проспектом Мира), к Сретенке, а затем направо, на Рождественский бульвар.

Шли молча. О чем говорить? Погода была дрянная: то ли легкий мороз, то ли холодная слякоть. Рядом шли еще колонны. Этим путем ходили по праздникам на демонстрации. В иные, веселые времена.

На Сретенке незаметно исчез Эдик. Но это было неважно, мало ли что может случиться с человеком в таком горе. Важно было горе, а не Эдик.

(Года через три-четыре Эдик расскажет тебе забавную историю. «Усталый раб, замыслил я побег», — скажет он. «Давно я уже охотился за рижским приемником», — скажет он. «А тут такая удача: умер Сталин и никого в магазинах», — скажет он.

Вы будете весело смеяться. Оба. А через тридцать четыре года Эдик умрет в Лос-Анджелесе, тщетно добиваясь все последние годы возвращения в Россию).

Трамваи не шли, и колонна, повернув направо, потопала по крутому Рождественскому бульвару вниз, к Трубной площади. После тебе рассказали, что творилось внизу, у общественного сортира, где бульвар был перегорожен стоявшими вплотную друг к другу грузовиками. Рассказали знакомцы из колонны, которая распалась при входе на бульвар. Знакомцы были сильные и молодые и поэтому могли рассказывать — потом.

Сначала тебя и женщину, которую ты тогда любил, толкнули сзади раз, другой, прижали к впереди идущим, и ты пошел не туда, куда бы тебе хотелось, а туда, куда вела масса людей, толпа, стадо. Единственное, что тебе удалось — вместе с женщиной, которую ты тогда любил, притиснуться к тротуару и идти не по булыжнику, покрытому ледяной пленкой, а по сырому шершавому асфальту тротуара.

Круче стал спуск, и толпа побежала. У тебя был первый разряд по футболу, второй — по волейболу, третий — по легкой атлетике. У женщины спортивных разрядов не было, и ты оттеснил ее к стене дома. Вам повезло: один из оконных проемов, покатый подоконник которого был почти на уровне тротуара, оказался свободным. Ты прижал женщину к заколоченному досками окну и повернулся к бульвару спиной. Стоять на покатом подоконнике было трудно, ноги уставали, но ты был спортсмен-разрядник. Ты смотрел в глаза женщине, которую ты тогда любил, ты очень долго смотрел в ее глаза, тебе надоело видеть глаза.

За твоей спиной кряхтела, дышала, шуршала ботинками толпа. Ты не видел лиц, потому что не мог их видеть.

Сколько времени вы стояли на подоконнике, ты не знал, и не узнал никогда. Только после этого стояния у тебя две недели болели икры.

Толпа поредела, и вы вместе с другими людьми, которые оживленно переговаривались, поднялись к Сретенским воротам. Их наконец-то перекрыла милиция.

Ты чувствовал облегчение и приподнятость, ты смотрел на женщину и улыбался. И она улыбалась благодарно.

«Катарсис», — подумал ты, недавно изучавший древнегреческую трагедию.

«Горе в ноженьках растоптали», — обиженно догадался мужчина за твоей спиной.

В этот день умер великий русский композитор Сергей Прокофьев. Никто не знал об этом: некролога так и не было.

В этот день напротив Восточной трибуны стадиона «Динамо» играли в хоккей команды ВВС и «Динамо». На матче присутствовало три тысячи человек.

Ты догадался много позже: в тот день важно не то, что умер Сталин, а то, что ты жив.

Трамвай переехал плотину, позвякивая, влез на некрутую горку и под крик кондуктора: «Тимирязевская академия!» остановился.

Вставать с пригретого деревянного трамвайного сиденья не хотелось, но он встал и, ненужно цепляясь за брезентовые петли держалки — баловался, — прошел к выходу. Он стоял на булыжной мостовой, а двухвагонный трамвай, уютно отбрасывающий на черное ничто отсветы домашних окон, уходил. И ушел.

Отрешившись от яркости трамвайного существования, он увидел тусклые огни фонарей на деревянных столбах. Слева было грязно-желтое здание института механизации и электрификации сельского хозяйства, справа — щегольской ансамбль академии. Места эти он знал. Миновав академию и прошагав недолго вдоль забора, отделявшего дорогу от леса, он дошел до разрыва в заборе и свернул направо. Сначала были двухэтажные бревенчатые весело построенные дома с разноцветными абажурами в узорных окошках, потом не было ничего, кроме просеки в лесу.

А в лесу была зима, про которую уже стали забывать в городе. Темно, хоть глаз выколи. Но он знал путь — быстро шел по замерзшей к ночи дорожке, а потом и по центральной аллее. У столба, обозначавшего двадцать четвертый участок, он остановился и осмотрелся.

Первобытная тишина безлюдья. И не верилось, что лыжно-пешеходная самодельная тропка, криво пробитая направо, — дело ног лыжников и пешеходов.

Он вступил на тропу и замедлил шаг, ожидая увидеть то, что хотел увидеть.

Тело лежало поперек тропы, ничком, лицом вниз. Тело мертвого человека. Труп. Труп закоченел уже, и он ногой легко перевернул его. Он наклонился и зажег спичку. В оранжевом колеблющемся свете увидел стылые открытые глаза и дырку во лбу. От этой же спички он и прикурил. Он стоял над трупом и курил сигарету «Дукат». Когда ярко-красный уголек дополз до пальцев, он бросил окурок и послушал, как тот уголек еле-еле шипел в снегу. Сказал негромко, отчетливо, хорошим баритоном:

— Вот тебе и конец, скотина.

Перешагнул через труп и продолжил свой путь по самодельной тропке. Он выбрался из леса через рельсы. Большим Коптевским переулком дошел до Красноармейской, свернул направо, к Малокоптевскому, добрался до покоя из трех домов: дом два «а», дом два «б» и дом два «в». Он заглянул в дверь котельной. Истопник-татарин шуровал в большом огне длиннющей кочергой: видимо, только-только засыпал уголь.

Он знал, что истопник, пошуровав, закроет топку и пойдет в дом два «в» пить чай.

Татарин закрыл топку и пошел в дом два «в» пить чай.

Подождав немного, он проник в котельную, открыл топку и долго смотрел на бушевавший огонь. Затем снял галоши с аккуратных своих скороходовских ботинок и кинул их в пламя. Галоши медленно занялись и быстро сгорели химическим синим огнем. Глянул на часы. Было полпервого. Он закрыл топку, покинул котельную, покинул Малокоптевский, покинул Инвалидную улицу и на станции «Аэропорт» спустился в метро. Обыкновенный молодой человек дождался поезда, вошел в пустынный по позднему делу вагон, сел на кожаное сиденье, устроился поудобнее. К «Динамо» он уже угрелся, а к «Маяковской» задремал.

— Вам мокрый гранд в Гавриковом размотать надо, а я-то здесь при чем? Советское правительство в связи со смертью великого вождя товарища Сталина простило меня, и я собираюсь выйти на дорогу честной жизни.

— Долго собираешься.

— Отдохнуть надо самую малость.

Витенька Ященков по кличке Ящик смотрел на начальника отделения первого отдела МУРа майора Александра Смирнова нахальными невиноватыми глазами. Шестерка, кусочник, портяночник сорок девятого года (проходил тогда по делу ограбления продуктовой палатки) в лагере заматерел, подсох, лицом определился. И наколка на правой руке обросла: на могильном кресте появилась вторая перекладина — в законе теперь, значит, Ящик.

— Еще что можете сказать, Ященков?

— И вчерась отдыхал у Нинки на Покровке. Весь вечер отдыхал и всю ночь.

Длинно и требовательно зазвонил телефон. Александр снял трубку, сказал: «Майор Смирнов» и начал слушать. Послушав немного, он поднял глаза и стал внимательно рассматривать Витеньку, внимательно и как бы по новой изучающе. Витенька слегка забеспокоился, вытянул шею, тоже стал слушать энергичное бульканье трубки — а вдруг про него говорят? Булькало непонятно.

Но говорили не про него.

— В Тимирязевском лесу обнаружен труп. По первому впечатлению — наш клиент. Твоя работа, Саша, собирайся, машина ждет. Эксперт, врач, собаковод — на выходе. Действуй побыстрее, Сам шибко интересовался.

— Все? — спросил Смирнов.

— Все, — ответил дежурный.

Александр положил трубку, поднялся из-за стола и ударил кулаком в стенку один раз и после паузы — трижды. Через пятнадцать секунд в кабинет явились старший оперуполномоченный Сергей Ларионов и оперуполномоченный Роман Казарян. Увидя Романа, Витенька возликовал до невозможности:

— Гляди ты! И приблатненные в МУРе служат! Я ж тебя знаю, ты же Ромка с Каретного!

— Замолчите, Ященков, — приказал Александр.

Витенька замолчал, заскучал лицом, заскорбел даже вроде бы. Рот ведь затыкают. Уняв Ященкова, Смирнов продолжил:

— Мы с Романом — по делам, а ты, Сергей, потряси его под протокол. Алиби у него липовое — Нинка Тихушка, на ноже — пальчики дружка его закадычного, Семы-пограничника, завтра опознание проведем, свидетели, слава Богу, есть. Пусть он тебе горбатого лепит, а ты протоколируй. Ему же хуже. Ну, Рома, пошли.

И ушли, оставив Витеньку Ящика в полном раскардаше чувств.

— Тебе Алик звонил. Сказал, что вечером зайдет, — сообщил Казарян, когда они по лестнице спускались к гардеробу. Александр холодно поблагодарил. Хотел сдержаться, но сдержаться не смог и выложил:

— Долго еще тебя урки за своего держать будут?

— Насколько мне известно, они и вас, Александр Иванович, было время, тоже за своего держали, — обиженно отпарировал Казарян.

— Так надо было, Рома, для дела надо было.

— А я виноват, что они меня узнают?

— Виноват. Нечего было в «Эрмитаже» королевствовать.

— Беспечная неразмышляющая юность моя! Простим ей ее прегрешения, Саня? — попросил Роман и будто бы застенчиво улыбнулся. Обаятельный был парень, Ромка Казарян, недаром его приблатненные любили.

— Балда! — любовно резюмировал майор Смирнов, и они, одевшись, направились к выходу.

«Газик» ждал их, а в «газике» ждали эксперт НТО Лидия Сергеевна Болошева (бабу-то зачем на такое дело?) и врач Андрей Дмитриевич Шабров. Смирнов и Казарян влезли под брезентовую крышу и уселись на продольное металлическое сиденье. Лидия Сергеевна приветливо им улыбнулась.

— Вас-то, Лидия Сергеевна, на труп зачем? — подосадовал Александр.

— Все в разгоне, Александр Иванович, — пояснила Лидия Сергеевна.

Машина тронулась. Ехали, молчали.

— Что мрачный, Саня? — не выдержал Андрей Дмитриевич.

— Устал.

— Устали все.

Действительно все устали. С неделю, как нахлынули в Москву амнистированные. Неразумное чье-то решение освободило, по сути дела, всю уголовщину, от сявок до мастеров. И пошло — с востока. Сначала рыдала железная дорога. Теперь у московской милиции — невидимые миру слезы. Мастера, матерые законники пока еще выжидали, но шпана — бакланы, портачи, барахольщики — после лагеря, понимая себя настоящими урками, шуровали вовсю, шуровали нагло, неумело, в открытую. Не уменьем — числом терроризировали город.

Доехали до конца Большого Коптевского и пошли пешком через пути. На месте их ждала группа РОМ.

Смирнов присел на корточки, разглядывая стеклянные глаза и дырку во лбу. Остальные стояли вокруг.

— Андрей Дмитриевич, его что, переворачивали? — не поднимаясь, спросил Александр.

Врач кивнул согласно, ответил:

— Угу. Уже окостеневшего.

— До вашего приезда мы ничего не трогали, — упреждая смирновский вопрос, проинформировал один из районных оперативников.

— Интересное кино. Шел, значит, советский человек, обнаружил, как говорится у Чехова, мертвый труп неживого человека, перевернул его ногой, увидел, что неродной, и пошел себе дальше по своим обыкновенным делам. — Александр помолчал, потом добавил уверенно: — По-моему, Лешка Жбан. В пятьдесят втором по меховому складу проходил. Пуля пистолетная. Лидия Сергеевна, откуда стреляли?

— Положите его в первоначальную позу, и я скажу, — откликнулась изящная дама. Труп перевернули, уложили по еле заметному первоначальному оттиску.

— Ну? — поторопил Смирнов.

— Вон от той сосны, — указала на толстый терракотовый ствол метрах в пяти Болошева.

— Рома, гильзу. Снег плотный, она где-то сверху.

Казарян двинулся к сосне, разглядывая сине-серый зернистый снег.

— А теперь — следочки, отпечаточки, спичечки, окурочки. Лидия Сергеевна, ваше дело. И пощелкайте. — Смирнов выпрямился, отошел к районным, закурил и спросил из вежливости: — Как дела, бойцы невидимого фронта?

— Зашиваемся, — за всех ответил следователь.

— Нашел, — лениво сообщил Роман и подошел к Болошевой.

Лидия Сергеевна взяла с его раскрытой ладони гильзу, осмотрела ее мельком, подкинула вверх, поймала и сообщила всем:

— «Вальтер».

Она открыла свой чемодан, в маленький конвертик упрятала гильзу, уложила конвертик в положенное отделение, из другого отделения вынула «лейку» и приступила к фотографированию.

— Когда его, Митрич? — обратился к врачу Смирнов.

— Вчера вечером скорее всего. После вскрытия скажу точно.

— Лидия Сергеевна, мы вам не нужны?

— Нет, нет, Сашенька, идите в машину, грейтесь. А мне, если что, ребятки помогут. — Лидия Сергеевна оторвалась от видоискателя, ласково посмотрела на районных. Те с готовностью покивали. Тотчас она воспользовалась. — Тогда положите его в исходную…

Шофер, топтавшийся в безделье у «газика», спросил:

— Ну, как там?

— Обыкновенно, — вяло ответствовал Смирнов и полез в машину. За ним — врач и Казарян. Шофер ненужно ткнул сапогом колесо, проворчал как бы про себя, но так, чтобы пассажиры слышали:

— Человека убили, а им все — обыкновенно.

— Молчи, больная совесть МУРа! — рявкнул Казарян и тут же получил по заслугам:

— Молодой ты еще, Казарян, чтобы приказывать. Да и чин не тот.

— Ты мне надоел, извозчик! — раздраженно заметил Андрей Дмитриевич. На этот раз шофер промолчал: уважал медицину.

— Мартышкин труд, ни хрена она не найдет после такого половодья. Следы оплыли, окурки раскисли. — Смирнов достал пачку «Беломора», закурил. — Рома, как приедем, дело складское подними. Там, по-моему, компания была многолюдная.

— Банда, — поправил его Казарян.

— Да какая там банда! Шайка-лейка, хевра, одним словом. Банда у Скорина в январе была. Митинская. Вот это банда.

Курили, Казарян виртуозно посвистывал «Гоп со смыком».

Подошла Болошева, ей помогли взобраться. Тоже закурила. Потом повторила то, что сказал Смирнов:

— Мартышкин труд. Следы оплыли, окурок нужный раскис до безобразия. Хотя один следок любопытный я загипсовала.

— Поехали домой? — предложил Андрей Дмитриевич.

— Домой! — злобно пробурчал Александр. — Дом-то мой — вот он, рукой подать. А нам в присутствие ехать надо, Витеньку Ящика колоть, пока теплый.

Большой Коптевский, Красноармейская, у стадиона «Динамо» вывернули на Ленинградское шоссе, у Пушкинской свернули на бульвары. Вот и Петровка, дом родной, и огни во всех окнах родного дома. Незаметно, по-весеннему быстро стемнело.

В его кабинете Ларионов продолжал допрос несчастного Витеньки. Похмельный Витенька потел, маялся.

— Устал, Сережа? — осведомился у Ларионова Александр. Тот не успел ответить — встрял в разговор Ящик:

— Это я устал, кончайте мотать!

— Здесь ты не устал, Витенька, здесь ты слегка утомился. Уставать будешь в зоне лагеря особо строгого режима. — Смирнов сел на свое место, которое освободил Ларионов, устроился поудобнее. — Ты можешь отдыхать, Сережа. Только скажи, на чем остановились.

— Да все на том же, Александр Иванович.

— Дурак ты, Ященков, — с сожалением констатировал Смирнов.

— Не дурнее некоторых, — Витенька ощетинился, глянул на Александра гордым глазом. — Мне перо в бок получать ни к чему.

— Эге! — обрадовался Александр. — Уже кое-какие сдвиги.

— Вокруг да около пока, — пояснил Ларионов. Он не ушел, скромно сел на стул у стены. Смирнов выбрался из-за стола, подошел к Ященкову, взял за грудки, рывком поднял.

— Бить будете? — весело осведомился Витенька.

На это ничего не ответил майор Смирнов, не счел нужным отвечать. Он смотрел в мутные, в похмельных жилках Витенькины глаза.

— Вместе со мной моли Бога, мразь, чтобы фронтовик тот выжил! Он четыре года, от звонка до звонка, под пулями, он тебе, подонок, жизнь вручил, а ты его — в ножи!

— Это не я, это не я! — Ященков скуксился лицом, заплакал, Александр кинул его на стул, вернулся на свое место.

— Жена потерпевшего в больнице дежурит, — дал справку Ларионов. — Неудобно, конечно, но мы ее побеспокоим и проведем опознание. Она опознает тебя, Ященков, она довольно точно описала тебя в предварительных показаниях.

Витенька плакал.

— Где Сеня-пограничник отлеживается, Ященков? — тихо спросил Александр.

Витенька пошмыгал носом, убрал слезы с соплями, повернул голову к стене, сказал ей полушепотом:

— На Оленьих прудах.

— У Косого? — уточнил Ларионов. Витенька пожал плечами — не отрицал и не подтверждал, мол, думайте, что хотите.

— У Косого, значит. — Смирнов встал. — Так, Ященков, подумай в камере, а мы на Оленьи поедем. В твоих интересах завтра заговорить всерьез.

Поехали втроем. Смирнов, Ларионов, Казарян, которого оторвали от бумаг. Новенькая «Победа» бежала быстро. У парка Сокольники свернули. По булыжникам, по трамвайным путям допрыгали до прудов. Машину оставили метров за сто до лодочной базы.

На лодочной базе служил сторожем старый греховодник Косой. И жил здесь же в комнате при базе.

Ларионов остался у калитки. Казарян перекрыл тропку к замерзшему еще пруду, а Смирнов отправился в гости. Постоял немного на крыльце, потом осторожно постучал в хлипкую дверь.

— Кто там? — спросил нарочито старческий голос.

— Свои, Федор Матвеевич, свои, — негромко сказал Александр и вежливо пояснил: — Смирнов из МУРа.

Федор Матвеевич тотчас открыл дверь.

— Здравствуйте, Александр Иванович, — приветствовал он Смирнова. Рад был этой встрече Косой, оттого и улыбался умильно.

— Сеня-пограничник у тебя?

— Раз вы за ним пришли, значит, у меня.

— Что же не шумит?

— Бухой вусмерть.

— Ствол у него имеется?

— Не, при мессере.

— Тогда веди.

Косой услужливо распахнул дверь пошире, и Смирнов вошел. В маленьком закутке — прихожей и кухне одновременно — на столе неряшливая закусь, газета вместо скатерти, две пустые бутылки, одна початая. Смирнов посмотрел на Косого. Почти трезвый. Значит, пограничник в основном причащался. Он еще раз посмотрел на Косого, глазами указал на фанерную перегородку, дверной проем которой вместо двери закрывала линялая захватанная ситцевая занавеска. Косой подтверждающе кивнул. Александр расстегнул пальто, расстегнул пиджак, вытянул пистолет из-под мышки, засунул за пояс, откинул занавеску, вошел в комнату и, нашарив у притолоки выключатель, включил электричество.

Никак не отреагировал на желтый ослепляющий свет лампы Сеня-пограничник. Он спал одетым. Сопел, пускал нечистую слюну. Смирнов вынул нож из-под подушки, тряхнул Сеню за плечи. Сеня замычал страдальчески, не желая ничего менять в своей прекрасной жизни. Но тут же был поднят за шиворот и откинут к стенке. Тогда он открыл свои бессмысленные глаза. Александр все понял про него и громко распорядился:

— Федор Матвеевич, ребят моих позови. Они поблизости.

Сеня прижался к стенке и норовил заснуть. С крыльца донесся насмешливый старческий тенорок:

— Оперсосы, вас пахан кличет!

Александр похлопал Сеню по щекам, растер уши — будил.

— Не надо, — попросил Сеня.

— А что надо? — от дверей поинтересовался Казарян.

— Ты кто такой? — вдруг почти разумно осведомился Пограничник.

— Я — оперуполномоченный Московского уголовного розыска Роман Казарян. Пойдешь со мной?

— А куда?

— В камеру.

Силы для того, чтобы сообразить, что с ним, иссякли, и Сеня опять приспособился заснуть.

— Кончай балаган, Рома. Пойди лучше пригони машину поближе, а мы с Сережей его под белы рученьки поведем.

Пока его вели, Сеня, раскачиваясь между Смирновым и Ларионовым, пытался петь «В Кейптаунском порту», а в машине, сидя между Ларионовым и Казаряном, мигом уснул, уснул с храпом и стонами.

— Господи, и такой стопорит! — удивился Ларионов.

— Это-то и страшно, Сережа, — серьезно сказал Роман. — Сколько их таких — дураков, несмышленых сявок, которые решили, что они — отпетые урки. Много бед наделать может шпана эта.

— Рома, ты складское дело полистал? — перебил его Смирнов.

— Эге. Довольно странная компания там собралась. Много их и разные все. Я списочек готовлю.

— Следователь для закрытия концы рубил?

— На первый взгляд все гладко.

— А на второй?

— Читать надо, Саня, а не листать. А я листал.

Сеню отправили в камеру отсыпаться, Ларионов и Казарян ушли, а Смирнов все сидел в кабинете — не было сил и желания перемещаться в пространстве. Без стука отворилась дверь, и вошел Сам. Александр вскочил:

— Товарищ комиссар…

— Сиди, сиди, — расслабленно махнул рукой Сам. — Ребят отпустил?

— Так точно. А что — нужно?

— Да нет. Пусть отдыхают, умаялись. У тебя курить что есть?

Смирнов пошарил по карманам, вытащил пустую пачку «Беломора», скомкал ее и бросил в урну. Посмотрел виновато на Ивана Васильевича и вдруг вспомнил: выдвинул ящик стола, достал роскошную черно-зеленую коробку «Герцеговины Флор».

— Ты, как Сталин, — сказал Иван Васильевич, — «Герцеговину Флор» куришь.

— Так ведь не было вчера в буфете ничего, вот и взял эти.

— Чего оправдываешься? Кури, что хочешь. — Сам затянулся еще раз. — Слабенькие и кислые. Ты с которого часа сегодня?

— С шести утра.

— Так какого черта здесь торчишь?

— Сейчас пойду, — пообещал Смирнов, не двигаясь.

— Гоп-стоп размотал?

— Да вроде бы.

— Господи, как голова трещит! Из кабинета своего убежал, надоело. Каждые полчаса начальство по телефону стружку снимает. Я, что ли, эту амнистию объявил? — Иван Васильевич встал со стула и направился к двери. — А в Тимирязевском лесу того… как его там?

— Ленька Жбан.

— По-моему, там междусобойчик, Саша.

Сам удалился, закрыв дверь. Александр, не зная зачем, оглядел невзрачную свою комнату. И стол свой пустой, и обшарпанные стулья, и облупившийся сейф. За окном неяркие огни сада «Эрмитаж». Не сезон еще.

По Каретному он добрел до Садового и по Садовому доплелся до площади Маяковского. Из окна казалось, что поздно уже. Так нет — гуляли, вовсю гуляли по улицам москвичи. Да и куда деваться — в коммуналках набитых только спать с грехом пополам можно.

На метро доехал до станции «Аэропорт». На Инвалидной улице зашел в тошниловку. Обрадованная его визитом буфетчица Клавка, ничего не спрашивая, трижды клацнула сатуратором, налила пивка, кинула на тарелку бутерброд с красной икоркой. За все про все — червонец без сдачи. Александр отошел в уголок, чтобы не заметили, устроился стоя за мраморным столиком. Единым духом влил в себя трудовые сто пятьдесят, запил глотком пива, закусил бутербродиком. В желудке постепенно обнаруживалось горячее солнышко. Александр вздохнул и допил пиво. Вовремя: от стойки пер к нему с двумя стаканами в руках Жорка Червяк. И правда, червяк — противоестественно вытянутый, с маленькой головкой.

— Иваныч, я на тебя обиды не держу…

— Давно в Москве? — перебил его Смирнов.

— Вчерась прибыл.

— Смотри у меня, — пригрозил Смирнов и ушел из пивной.

На улице широкой грудью хватил холодного воздуха. Пахло талой водой, весной. Вот она, расслабка. Жизнь стала неторопливой и симпатичной. У художественного ремесленного училища он свернул на Красноармейскую и мимо школы для дефективных, мимо ее чудесного голого сквера направился домой. Малокоптевский, стоящие покоем дома — дом два «а», дом два «б», дом два «в».

К двери кнопкой пришпилена записка: «Саша, я у Лешки Беза. Жду до половины двенадцатого». Александр глянул на часы. Было без десяти одиннадцать.

У Гольдиных забивали «козла». За непокрытым столом сидели Алик, его школьные дружки Виллен Приоров, Лешка Без, отец Лешки, глава семейства Яша Гольдин, и со страшной силой колотили по некрашеной столешнице костяшками домино.

Неунывающее это было семейство, жившее в двух комнатах барака-развалюхи. Яша заведовал ларьком утильсырья на Инвалидном рынке. Лет двадцать уже заведовал. Правда, с перерывом. Отлучался на три года на войну. Был там при лошадях, ездовал, возил, что прикажут. Дали ему за это две медали «За боевые заслуги». Свою постоянную работу Яша очень любил за ясность и покой. Сами клиенты товар приносят, сами взвешивают, деньги получат и уходят. Правда, последние пять лет сильно беспокоила макулатура: после каждого постановления ЦК по идеологическим вопросам библиотеки районная, учрежденческие, школьные — заваливали палатку вредными книгами. Туго пришлось бы Яше, нужно было бы самому вешать (интеллигентки-библиотекарши наотрез отказывались), но в добровольные помощники напросился Алик — собирал себе библиотеку. Особенно урожайной была компания по борьбе с космополитизмом. Киплинг, Олдингтон, Дос-Пассос, Хемингуэй, до безобразия плодовитый Эптон Синклер, Андре Жид, Панант Истрати стояли теперь у Алика на книжных полках. Даже собрание сочинений Уоллеса рижского издания тридцатых годов (на радость Саньке Смирнову, любившему легкое чтиво после тяжелой работы) раскопал. Яша был весьма благодарен Алику за то, что тот дал ему возможность не отвлекаться от любимого занятия: сидеть, подремывая, в ожидании самообслуживающихся клиентов.

Яша дремал и царствовал, а Роза работала, как лошадь, и кормила многочисленное семейство. Считала чеки для продавцов из соседних магазинов, отмывала и сдавала неотмываемые бутылки, дежурила при чужих детях (хотя и своих было немало: Пашка, Мишка, Элеонора и приехавшая из Херсона племянница Соня) и мела окрестности — была дворником ЖЭКа.

Мужики со страшной силой стучали костяшками, нимало не смущаясь тем, что за стеной спали дети, а Роза сидела на кровати и считала бесконечные чеки.

— Шолом — алейхем, евреи! — рявкнул от дверей Смирнов.

Мужики, не отрываясь от серьезного дела, рассеянно поприветствовали вошедшего поднятием свободных от костяшек рук, а Роза обрадовалась искренне:

— Санечка, голодный, наверное? Я тебе сейчас макароны по-флотски разогрею, хорошие макароны, ребята очень хвалили.

— Да не надо, Роза, возиться, — фальшиво отказываясь от обеда, отмахнулся Александр и сел рядом на кровать.

— А что возиться, что возиться? Керогаз горит, я им чайник кипячу. Ничего, подождут с чаем, а ты голодный, голодный, ничего не говори, по глазам вижу. — Роза умчалась в коридор.

— Выпимши, что ли? — не оборачиваясь, спросил Алик.

— Устал, — ответил Александр и обеими руками растер несобранное свое лицо.

Алик обернулся на мгновение, глянул, и мгновенья было достаточно, чтобы определить:

— Устал и выпимши.

Не стал он опровергать Алика, откинулся на кровати, плечами и затылком уперся в стенку. Повело в сон, и он, чтобы бодрствовать, пялил глаза на компашку. Почувствовав его взгляд, Пашка предложил:

— Хочешь вместо меня?

— Я макароны по-флотски хочу.

Лешка успокоился, подумал, осторожно положил баян (шесть-шесть) поперек складки и тихим победительным голосом объявил:

— Рыба. Считайте.

Посчитали. Яша с Аликом прослезились, а Витя с Лешей веселились. Со скрежетом перемешали костяшки и начали по новой. Яша разумно использовал паузы между своими ходами, успевая в них подремать, а остальные волновались, ликовали и возмущались.

Появилась Роза с кастрюлей.

— Подвиньтесь! — приказала она козлодавам. — Дайте человеку поесть.

— Я из кастрюли, Роза. Давай ее сюда.

— Из кастрюли некрасиво, — заметила Роза, подвигая кастрюлю к Александру.

Он взял кастрюлю обеими руками, заглянул в нее с недоумением. Роза ойкнула, кинулась за вилкой. Александр насадил несколько макаронных трубочек на вилку, загреб ими уже изрядную дозу и отправил ее в рот.

— Вкусно, — решил он, пожевав. — Спасибо тебе, Роза.

— Ты ешь, ешь, — жалостливо посоветовала она и уже другим голосом распорядилась: — Все, «козла» в хлев. Чай пить будем. — И смешала на столе искусно выложенную змейку кончавшейся партии.

— Ты зачем хулиганничаешь, Розка? — сурово вопросил Яша.

— Тебя не спросила, — объяснила Роза. — Лешка, стаканы неси!

Гольдины следовали совету умирающего еврея, который не жалел заварки. Мировой чай был у Гольдиных, крепкий, обжигающе горячий, ароматный. В башке у Александра прояснилось, куда-то отбежала усталость, в тусклом глазу проснулся блеск, и он решительно поинтересовался:

— Как живете, караси?

— Ничего себе. Мерси, — как положено, ответил Лешка, а Яша, прищурясь, невинно спросил:

— А ты? Убийцу словил?

— Какого еще убийцу?

— Саня, ты с нами, как с маленькими, — вступила в разговор Роза. — Сам участковый мне, как ответственному за дворовый порядок, сказал, что в нашем лесу труп застреленного человека нашли.

— Вот пусть сам участковый и ловит, — впал в раздражение Александр оттого, что участкового не по чину назвали «Сам».

— Ему непрописанных ловить не переловить, а по убийцам ты у нас, — сказал Яша. — Так поймал или не поймал?

— Поймаю.

— Да… — приступил к размышлениям Яша. — Двух месяцев не прошло, как Иосиф Виссарионович скончался, а уже непорядок…

— Иосиф Виссарионович сейчас бы мигом в Тимирязевский лес, все бы раскрыл и объяснил с марксистской точки зрения, — негромко предположил Виллен, глядя в стакан.

— Полегче, Виля, — предупредил Александр.

— А я что? А я — ничего. — Виллен поднял голову. — Отвыкли мы без царя-батюшки жить, сиротки несмышленые.

— Но живем, — перебил Виллена Алик, пригвождая взглядом заведенного Александра, — живем, не тужим.

— Вот и плохо, что не тужим! — не выдержал все-таки Александр.

— Кончай, Саня, о Сталине, давай об убийце, — кощунственно предложил Алик.

— Ты сопляк, Алька, сопляк! Я сталинским именем солдат на смертельную атаку поднимал.

— Чуть что — сопляк! — обиделся Алик. — Я не виноват, что не воевал.

Все притихли осуждающе.

Александр вздохнул и заставил себя сказать:

— Извините меня, братцы, устал.

— Повыпускали уголовников на свою шею, вот и хлебайте теперь горячего до слез, — позлорадствовал Виллен.

— Я, что ли, эту амнистию объявил? — непроизвольно повторил слова начальства майор Смирнов.

— Не тех выпустили, не тех! — прокричал Виллен в лицо Александру.

— Каких же надо было выпускать? — поинтересовался тот.

— Ты у Алькиного отца спроси, каких. Спроси, за что он три года перед войной отсидел.

— Ну, ошибка такая вышла, — все, что мог на это сказать Александр.

— Может, и с другими такая ошибка вышла?!

— Не может быть, чтобы со всеми ошибка вышла. У нас зря не сажают.

— Зря не сажают, зато зря выпускают. — Алик шутил, стараясь сбить ненужный накал разговора, но Виллена нельзя было остановить.

— А врачи-убийцы? Где ваша героическая орденоноска врач Томащук, разоблачавшая агентов империализма? То-то, Саня.

— Так то Рюмин… — начал было возражать Саня, но Виллен вновь перебил:

— Один Рюмин! Ах, злодей! Ты же опытный сыщик! Саня, ты ж понимаешь, что никакой Рюмин за такое дело без высокой санкции не возьмется. Взять персональных врачей всех членов Политбюро! Ай да Рюмин!

— Отстань от меня, Вилька, а? — попросил пощады Александр.

— Лукавишь, майор, сам с собой лукавишь!

— Мальчики, вы очень громко кричите, а дети спят, — укорила Роза. Потом добавила: — И участковый, наверное, где-то рядом бродит.

— Сам участковый! Какая честь! — съязвил Александр.

— Там чудеса, там участковый бродит, оперативник на ветвях сидит, — вольно процитировал Пушкина Алик, и все заржали. Добился-таки своего Алик: Виллен угас окончательно и решительно поднялся.

— Мне пора. Спасибо, тетя Роза, за макароны, за чай. Лешка, книги я тебе на днях занесу. С тобой, Алик, мы договорились. А ты, Саня, дави эту мразь уголовную, без жалости дави! — Виллен оглядел всех. — Дядя Яша, до свиданья. Привет всем.

И ушел.

— Когда в газетах о деле врачей-убийц напечатали, мне в институте прозвище дали «Дитя Джойнт», — сообщил Лешка.

— А теперь под какой кликухой проходишь? — поинтересовался Александр.

— «Ошибка Коминформа», — серьезно ответил Лешка.

Веселый человек, весь в папу! И ленив в него тоже. Он единственный из выпуска, кто еще продолжал учиться в институте. Он не был вечным студентом, просто он очень долгов время был абитуриентом. Когда он провалился на вступительных экзаменах в первый раз, Вилька и Алик пришли его ободрить. Лешка лежал на кровати и смотрел в потолок. Соболезнования принял, как должное, а на вопрос, что он собирается дальше делать, твердо ответил: «Буду работать». На робкие попытки же узнать, на какой ниве он хочет трудиться, презрительно заметил: «Вы меня неправильно поняли. Я буду работать над собой». И работал. Вставал, как штык, в шесть утра, делал энергичную зарядку с гантелями, обтирался холодной водой и снова ложился спать. До двенадцати. После обеда отправлялся в историческую библиотеку, где внимательно читал любимого своего Джерома К. Джерома, Дюма, Ильфа и Петрова. Вечером помогал брату Мишке готовить уроки. Пройдя за три года школьную науку еще раз, он вместе с Мишкой поступил, наконец, в неприступный до этого «Цветмет».

— Коминформ не ошибается, — возразил Алик.

— Это он в политических вопросах не ошибается, а в еврейском обязательно ошибется, — сказал Яша.

— Ша, евреи! Раскудахтались! — цикнула на Яшу и Лешку Роза. — Причем здесь еврейский вопрос?

— Еврейский вопрос всегда причем, — меланхолически пофилософствовал Яша.

— Заткнись, — распорядилась Роза и спросила: — Как мама, Саня?

— В рейсе.

— А ты все холостым гуляешь?

— Некогда жениться, Роза.

— Хочешь, невесту тебе поищу?

— Уж если надумаю, сам выберу.

— Ты у нас такой. Шибко самостоятельный, — зацепил Алик.

Без стука распахнулась дверь, и в черном проеме эффектно замерла яркая пышная жизнерадостная еврейская красотка Соня.

— Ты что, совсем с ума стронулась? — ужасным голосом закричала Роза. — Время не знаешь, какое? Ограбят, изнасилуют, что тогда делать будешь?

— Расслаблюсь и буду получать удовольствие, — репликой из анекдота ответила Соня и осторожно сняла шляпу с широкими гнутыми полями. — Пожрать есть чего?

— Саня, ты макароны все съел? — спросила Роза.

— Да что ты, там — на роту.

— Разожги керогаз и разогрей макароны.

— Мерси. — Соня повесила пальто, взбила волосы и уселась за стол.

— Чего же тогда на стул плюхнулась?

— С интересным мужчиной хочу посидеть. — Соня повела огненным глазом, улыбнулась, показав идеальные зубы.

Розу осенило:

— А что? Бери ее, Саня, пока не изнасиловали.

— Куда это Саня должен меня взять? — надменно полюбопытствовала Соня.

— Замуж, — ответил Александр.

— Так я за тебя и пошла! Мне муж нужен интеллигентный и состоятельный. А ты со своими жуликами совсем огрубел. И что ты можешь мне в этой жизни предложить, кроме пистолета под мышкой? — Наглая Сонька встала и двинулась к кастрюле с макаронами. Но на пути ее перехватил Алик, поднял, закрутил, умело обжимая при этом.

— Пусти, дурак, — для проформы потребовала Соня, для проформы же и отбиваясь. Алик поставил ее на пол.

— Тогда за меня выходи, — предложил он. — Хотя не шибко состоятельный, зато до невозможности интеллигентный.

— Так ты же женатый! — обиженно сказала Соня.

— Не имеет значения и не играет роли!

— Мне бывших в употреблении не надо. — Соня еще раз сверкнула пылающим взором и ушла с кастрюлей в коридор — разогревать макароны.

— Да, денек сегодня был… — вслух подумал Александр и выбрался из-за стола. — Спасибо, хозяева, за заботу и угощение. Пошли, Алик!

Мир мой, моя Москва. Моя от недоступного Кремля до занюханного Малокоптевского.

Они вышли на горб заасфальтированной проезжей части Малокоптевского.

— Ты на Вильку не обижайся, — сказал Алик. — Его тоже понять можно. Сам знаешь, как ему с такой анкетой.

— Как твои там?

— А что мои? Нюшка слово «филолог» почти точно выговаривает, Варька в своем институте пропадает, а меня ноги кормят.

— Корреспондентом еще не сделали?

— Не… Литсотрудник я еще, Саня.

— А Иван Палыч?

— Плох, Саня, по-моему, совсем плох.

— Что, резкое ухудшение?

— Да вроде нет. Помаленьку ходит, кашляет, шутит. У него разве поймешь? Только вчера вечером позвонил, приказал быть сегодня. Я примчался, конечно. Смотрит он на меня собачьими глазами и молчит. Помолчал, помолчал, а потом и говорит: «Ты Сашу позови. Знаю, что занят, но пусть выберет время. И не оттягивал чтоб, а то может опоздать». Он прощается, Саня, ты понимаешь, прощается. — Подступили слезы. Алик глотнул раз, второй, прогоняя комок в горле. Сделал глубокий вдох. И еще. Пронесло, не заплакал.

— Не уберегли мы его, Алька, — глухо сказал Александр.

— А как от жизни убережешь?

— От плохой жизни уберегать надо. А он у нас совсем больной через двор в сортир ходил на морозе орлом сидеть.

— Что же мы с тобой могли сделать?

— Горшки хотя бы за ним выносить!

Они обошли огороженный забором из железных прутьев двор и миновали калитку.

— Неудобно стало в обход крутить, — проворчал Алик, и Смирнов оживился, встрепенулся, вспомнил:

— Ты понимаешь, Алька, удивительная штука — забор! Помнишь, как мы до войны с домом шесть враждовали? Их двор, наш двор, драки, заговоры, взаимные подлянки. Когда я вернулся, забора не было, стопили забор. Гляжу, вы с ребятами из шестого — не разлей вода. А два года назад поставили эту железную клетку. И опять все началось сначала. Наши пацаны, их пацаны, наш двор, их двор, опять стенка на стенку. Заборчик-то — тьфу, полтора метра высота, а — разделил, разделил!

Они стояли перед смирновской дверью. Побренчав ключами, Александр открыл ее и, не входя в комнату, на ощупь включил свет.

— Зайдешь?

— Поздно. Мне-то что, я в газету с одиннадцати, а тебе с ранья пораньше жуликов ловить. Спи.

— Завтра к Иван Палычу? Я вряд ли выберусь. А послезавтра — обязательно. И часиков в восемь у «Сокола» с тобой встретимся.

— Договорились. Ну, пока. — И Алик по коридору рванул к выходу.

Смирнов вошел в комнату, снял пальто, пиджак, кинул сбрую с пистолетом на стул. Сел на кровать. День кончился.

Шестеро сидели на стульях у стены. Ни дать ни взять — смиренная очередь на прием к высокому начальству. Или допризывники перед медосмотром. Но для просителей молодые люди были слишком молоды, а для допризывников — уже переростки. Не очередь к высокому начальству — опознание.

Вошла молодая еще женщина, дородная, складная, с ямочками на щеках. Но горе сделало свое дело: затемнило подглазья, сжало рот. За женщиной были двое. Понятые из посторонних посетителей МУРа.

— Приступим к опознанию. Марья Гавриловна, кто из сидящих здесь совершил позавчера вечером грабительское нападение на вашего мужа и вас? — Роман Казарян был необычно для себя серьезен и даже слегка торжественен. — Прошу вас, будьте внимательны.

Женщина не волновалась. Она спокойно и тяжело вглядывалась в лица. По очереди. В каждое. Праведный гнев заставлял ее быть справедливой.

— Этот и этот, — твердо сказала она, указав на Витеньку Ящика и Сеню-пограничника.

Молодые оперативники, участвовавшие в опознании, освобожденно оживились, заговорили, а Витенька и Сеня по-прежнему сидели неподвижно.

— Спасибо, Марья Гавриловна. — Роман взял ее под руку, вывел в коридор. — Как себя чувствует Петр Афанасьевич? Мы все очень беспокоимся.

— Все четыре года, всю войну на передовой, и ничего, только два легких ранения, а тут… — Женщина, не изменившись в лице, тихо заплакала. Потом виновато улыбнулась, привычно вытерла слезы и, вспомнив, о чем ее спрашивали, ответила:

— Врачи говорят, что все страшное позади, операция прошла успешно.

— Вот и слава Богу. Пойдемте, я вас провожу до машины.

Роман, не одеваясь, дошел с Марьей Гавриловной до «Победы», помахав рукой вслед уходящей машине, рысью — подзамерз слегка — возвратился на свой этаж и влетел в кабинет Смирнова. Смирнов допрашивал Сеню-пограничника.

— Ты зачем здесь? — выразил неудовольствие Александр. — Ты мне складских готовь.

— Все готово, Александр Иванович, — скромно ответил Казарян. Скромно, но с чувством собственного достоинства, как человек, выполнивший трудную миссию.

— Тогда иди и жди. Я сейчас освобожусь, — милостиво разрешил Смирнов. Пограничник понял, что пауза окончена, и заунывно продолжил:

— Ножом я пугал только. Я не хотел… Стоял бы спокойно, все в порядке было бы. А он меня с ходу за пищик…

— Он мужик, он солдат, он не мог перед тобой, сявкой, по стойке «смирно» стоять! Ты понимаешь, что теперь тебе на всю катушку отмотают?

— Я ж не хотел… Я попугать хотел…

— Об этом следователю расскажешь. Может, разжалобить его сумеешь, а только вряд ли, — пообещал Смирнов.

— Была без радости любовь, разлука будет без печали. Ваши дела, твое и Ященкова, передаются в прокуратуру.

— Как вы Ящика-то повязали, он же отвалил?

— Секрет фирмы. На суде узнаешь.

— Похмелиться бы! — хрипло помечтал Пограничник.

— Иди. Следователь похмелит, — решил Смирнов и вызвал конвойного.

Пограничника увели. Смирнов зевнул, неожиданно лязгнул зубами, удивился и смущенно объяснил сам себе, да и Роману тоже:

— Не высыпаюсь я, Рома. Такое дело. И еще такое дело: понимаешь, я на гниду даже разозлиться по-настоящему не могу. Вот в чем обида. А надо быть злым. К злости сила приходит.

Смирнов подошел к окну, глянул на волю. В саду «Эрмитаж» гуляли мамы с колясками, вовсю бегали жизнедеятельные, подвижные, как ртуть, неунывающие дети.

— Что у тебя там? Докладывай. — Он отвернулся от окна и сел на подоконник.

— По делу проходило одиннадцать человек. Пятеро деловых, остальные — так, с бору по сосенке. Семеро получили лагеря от трех до восьми, остальные в колонии для малолетних.

— Кто попал под амнистию?

— Все, Саня. Все.

— Черт бы нас побрал! Полную колоду тасовать. Обожди, я сам вспомню, кто там был. С покойничка начну. Леонид Жданов по кличке Жбан. Самсонов, кличка Колхозник, Алексей Пятко, кличка Куркуль, твой тезка Роман Петровский, кличка Цыган, и, наконец, Георгий Черняев, кличка Столб. Точно?

— Вот что значит незамутненная лишними знаниями память. Точно, Саня.

Смирнов на подначку обиделся:

— Помолчал бы, эрудит! Расскажи лучше по порядку, как там было.

— У них свой человек на фабрике был. Васин Сергей Иосифович, разнорабочий. Он неделю всех сторожевых собак приваживал — кормил, ласкал. В тот день он незаметно на территории остался и друзей своих потравил к чертовой матери.

— Чем травил?

— Цианистым калием. У них все, как у больших, было. Подогнали грузовой ЗИС, затемнили вохровца, домкратом продавили стены склада…

А склад — времянка, на соплях. Огольцы в это время стражников у проходной дракой развлекали. А остальные — по досочке, накатом, контейнеры в кузов своего ЗИСа, спокойно и не торопясь. И так же спокойно отбыли.

— А что, культурно!

— Если б не дурак Колька Колхозник, не знаю, как бы казаковская бригада это дело размотала. Его на Перовском рынке с чернобуркой засекли. Опохмелиться ему, видите ли, надо было немедленно.

— Весь товар нашли?

— Если бы! Пять контейнеров — три с каракульчой, два с чернобурками исчезли бесследно.

— Ну, с кого же начнем разматывать?

— Я думаю, с Васина этого и огольцов. Они все по адресам, дома, а деловые — те на хазах отлеживаются.

— Малоперспективно, Рома. Завалили Жбана стопроцентно не они и знать ни черта не знают.

— Не скажи. Деловым связь нужна, информация, а может быть, и наводка. Через кого, как не через однодельцев? Есть шанс, Саня. Да с кого-то надо наконец начинать.

— Наверное, ты прав. Но все-таки… Я тебя про обрубленные концы спрашивал. Не обнаружил?

— Явного ничего нет. Но кое-каких свидетелей на месте следователя я бы помотал. Ведь ушли куда-то пять контейнеров.

— Ладно. Я дело потом сам посмотрю. Авось среди свидетелей своих клиентов отыщу. А сейчас зови, Рома, Лидию Сергеевну и Андрея Дмитриевича.

— Док уже бумажку передал.

— И что в ней?

— Шлепнули Жбана в отрезке времени от двадцати тридцати до двадцати одного тридцати. Пуля, пройдя лобную кость, застряла в затылочной. Передана в НТО.

— Поэтому Болошева и возится до сих пор.

— Продолжаю. Учитывая температуру от минус шести до минус десяти, полное окоченение, при котором возможен переворот тела, наступило не ранее двадцати четырех часов.

— Хотел бы я знать, кто его переворачивал, — сказал Александр.

— Нам бы чего попроще, Саня. Узнать бы, кто убил.

В дверь постучали.

— Антре! — по-хозяйски разрешил Казарян. Смирнов хотел было сделать ему за это выволочку, но не успел — вошла Болошева.

— Легка на поминках, как говорит мой друг-приятель Яша Гольдин, — обрадовался он. — Как дела, Лидия Сергеевна?

— Здравствуйте, мальчики. — Болошева в отличие от оперативников имела дурацкую привычку здороваться при встрече.

— Мальчик здесь — один, Роман Казарян. Злой мальчик. А я уже дядька. Здравствуйте, Лидия Сергеевна.

Казарян встал и молча поклонился. Болошева осмотрела помещение и, не найдя ничего более подходящего, разложила свои бумажки на стульях.

— Нам по науке доказывать не надо, в вашей науке мы с Казаряном невежды, — осторожно заметил Смирнов. — Вы прямо с выводов.

Болошева махнула рукой, собрала бумажки и стала холодно излагать:

— Отстрелянная пуля и гильза — от одного пистолета «вальтер» образца 1936 года, находившегося на вооружении офицерского состава немецкой армии во время войны. Этот пистолет по нашей картотеке ни разу не проходил. Так что могу сказать только одно — ищите «вальтер». Теперь о следах. Убийца следов не оставил.

— Как так? — перебил Смирнов.

— А так. Стоя под деревом, он вытоптал на снегу площадку, которая днем, при солнце, оплыла совершенно. Ушел же он по твердо утрамбованной, к тому времени замерзшей, широко раскатанной лыжне. Читабелен лишь след человека, перевернувшего труп.

— Почему вы решили, что этот след принадлежит человеку, перевернувшему Жбана? — вновь перебил Александр.

— Вы просили только выводы, дорогой Александр Иванович, — не сдержавшись, съязвила Лидия Сергеевна.

— Но все-таки? — смиренно настоял Александр.

— Человек перевернул труп ногой. Естественно, что центр тяжести его тела переместился на носок левой опорной — в это мгновение — ноги. И, как следствие, отпечаток оказался с углублением носовой части стопы.

— Ясненько.

— Отпечаток сделан калошей на обувь сорок третьего размера и принадлежит человеку весом семьдесят — семьдесят пять килограммов и ростом метр семьдесят пять — метр восемьдесят. У меня все.

Москвичка, интеллигентка хренова, не может галошу назвать галошей. Как же, обязательно — калоши. Александр почесал нос:

— Не богато.

— Чем богаты, тем и рады. — Элегантная Лидия Сергеевна, закончив служебные дела, позволила себе мягко, с оттенком неподчеркнутого превосходства, улыбнуться.

— У вас чудесные духи, чудесные! — восхищенно воскликнул Роман. — Уж на что я знаток, и то определить не могу, какие.

— «Коти», — вдруг засмущалась неколебимая Лидия Сергеевна. — Мне брат из Парижа привез.

— Да, брат на Монмартре развлекается, — поразмышлял Роман Казарян, — а вы в Марьиной Роще на хазе с уголовниками веселитесь.

— Каждому свое, Ромочка.

— Это плохие слова, Лидия Сергеевна. Их фашисты на воротах концлагерей писали, — словом и взглядом осудил Болошеву Роман.

— Я вам больше не нужна? — спросила она у Смирнова.

— Спасибо вам, Лидия Сергеевна, — поблагодарил Александр.

Рассерженная Болошева удалилась. Казарян беззвучно хохотал.

— Ты что веселишься, подлец?

— А я ее умыл, а я ее умыл! — почти пропел Роман.

— Ты ее обидел, а не умыл.

— Что? Что? — вдруг заинтересовался Казарян. — Неровно дышим?

— Рома… — тихо и угрожающе начал Смирнов, но Казарян, чутко оценив ситуацию, перебил его:

— Не надо слов. У тебя свои дела, у меня — свои. Я удаляюсь.

Роман Казарян, армянин московского разлива, любил Москву, и Москва любила его. Отец Романа, тифлисский армянин, уникальнейший знаток античной литературы, преподавал в МГУ, в ГИТИСе, в Литературном институте. Влюбленный в древних греков до такой степени, что во время его лекций студенты, попавшие под гипноз его темперамента, вопреки рассудку считали его очевидцем всех исторических катаклизмов Эллады, он воспитал сына в стоических традициях Спарты.

Пока дело касалось физических упражнений, Роман не сопротивлялся. Закаленный с детства, он хорошо начал в боксе. На ринге они и познакомились с Аликом, два первенства бились жестоко, с переменным успехом. Алик ушел из среднего в полутяж, делить стало нечего, и они подружились.

Но когда отец стал посвящать сына в прочие особенности античной жизни, желая сделать его своим преемником, вольнолюбивая натура Романа, более приспособленная к реалиям сегодняшнего дня, бешенно взбунтовалась.

Он ушел на улицу. Обаятельный, легкий, быстро сходящийся с людьми, Роман стал известной личностью в пределах Садового кольца. Он был вездесущ. Он ладил с приблатненными из «Эрмитажа», дружил с футболистами из московского «Динамо», поражал начитанностью и истинно московской речью простодушных актеров. Он стал завсегдатаем танцевального зала при ресторане «Спорт» на Ленинградском шоссе, постоянным посетителем ипподрома, поигрывал в бильярд, его обожал весь — поголовно — женский джаз из «Астории». Казалось, его знали все. От шорника до Шверника, как он любил говорить.

На третьем курсе юрфака он малость приутих. Сдал наконец хвосты, обаял преподавателей и без труда закончил курс наук. К удивлению всех разномастных знакомцев, он пошел работать в МУР, под начало к Александру Смирнову, с которым сдружился на государственных экзаменах. С течением времени его самодовольная уверенность, что он досконально знает Москву, рассеялась, как дым. Москва была слоеным пирогом, и слои эти невозможно было пересчитать. Люди, общаясь в своем горизонтальном слое, наивно полагали, что они осведомлены о московской жизни в достаточной степени. Но в достаточной степени они были осведомлены только о жизни своего слоя. Проникший до МУРа в десяток слоев, Казарян нацелился теперь идти в глубь их, по вертикали. Он любил Москву, он хотел ее знать.

Васин до ареста жил в Тишинском переулке, недалеко от Белорусского вокзала. Роковое это соседство — рынок и вокзал — в годы войны, в скудные послевоенные годы своей готовностью достать и продать все рождало в слабых душах алчность, страсть к скорой наживе: обманом купить подешевле, просто выманить, взять незаметно, украсть.

Васин жил в одном из домов, построенных в конце двадцатых годов в стиле нищенского конструктивизма. Захламленный двор, занюханный подъезд, зашарпанная лестница.

На третьем этаже, оглядевшись, Роман обнаружил квартиру номер двадцать три. Следуя указаниям, изложенным на грязной картонке, дважды позвонил. Дверь открыл маленький корявый мужичонка в ватнике и ушанке. Оценив экипировку хозяина, Казарян вежливо осведомился:

— А что, в квартире очень холодно?

— Нет, — удивился мужичонка.

— Гора с плеч. Тогда зовите в гости, Васин.

— А я уходить собрался, — негостеприимно возразил тот.

— Поход ваш придется отложить. Я из МУРа. Оперуполномоченный Казарян. Вот мое удостоверение. — Роман был жесток, точен, сугубо официален. Пугал для начала. С щелчком захлопнул удостоверение, предложил безапелляционно: — Пойдемте в ваши апартаменты.

В убого обставленной комнате Роман снял кепку, сел без приглашения на продавленный диван. Васин обреченно стащил с головы ушанку и примостился на венском стуле.

— Давно в Москву прибыли? — задал первый вопрос Казарян.

— Вчерась.

— Что ж так задержались?

— Попробуй на поезд сесть. Уголовниками все было забито.

Такого Роман пропустить не мог. Спросил насмешливо:

— А вы не уголовник?

— Я дурак.

Непрост, непрост был корявый мужичок Васин.

— Ну, вам виднее. С однодельцами еще не встречались?

— А зачем?

— По старой, так сказать, дружбе. По общности интересов. По желанию получить часть того, что находится в пяти ненайденных контейнерах. Нами не найденных.

— Глаза бы мои до самой смерти их всех не видели.

— До вашей смерти или их?

— До моей, до моей! — закричал Васин.

— Перековались, стало быть, на далеком Севере. Что ж, похвально. Тогда как на духу, а они вами не интересовались?

Васин расстегнул телогрейку, потер ладонями портки на коленях, вздохнул. Решался — говорить или не говорить. Решился сказать:

— Нинка моя говорила, что дня четыре как тому Виталька забегал, справлялся, не приехал ли я.

— Виталька — это Виталий Горохов, который вместе с вами проходил по делу?

— Он самый.

— Еще что можете мне сообщить?

— Все сказал, больше нечего. Мне бы, товарищ Казарян, от всего бы от этого отряхнуться поскорей, как от пьяного сна…

Ишь ты, и фамилию запомнил. Не прост, не прост досрочно освобожденный по амнистии Васин Сергей Иосифович. Роман встал, сказал брезгливо:

— Товарища на первый раз я вам прощаю. А вот собак тех, отравленных вами, не прощу никогда. До свидания, Васин, до скорого свидания, при котором вы расскажете все, что к тому времени будете знать о своих однодельцах. Я понятно излагаю?

— Так точно. — Васин вскочил, вытянул руки по швам. В лагере приучили.

От Тишинского до Первой Брестской ходьбы — пять минут. Жорка Столб набирал свою команду, не мудрствуя лукаво, как говорится в казенных бумагах, — по районному принципу.

Резиденция Виталия Горохова (пока еще по прозвищу Стручок) находилась во флигеле, в глубине старинного московского двора.

Уже на подходе к неказистому этому одноэтажному строению Казарян услышал, что там глухо и немузыкально поют:

— Из-за вас, моя черешня, Ссорюсь я с приятелем. До чего же климат здешний На любовь влиятелен.

Дверь квартиры выходила прямо во двор. Звонка не было. Казарян кулаком, тяжело, чтобы услышали, забарабанил в филенку. Открыла улыбающаяся, сильно наштукатуренная баба, открыла, видно, с надеждой увидеть желанного гостя. А увидела Казаряна.

— Чего тебе?

— Мне бы Виталия повидать.

— Ходят тут, понимаешь! — вдруг заблажила баба. — Знать тебя не знаю и знать не хочу.

Баба орала, а Роман смотрел, как девочка лет пяти игрушечной лопаткой устраивала бурю в неглубокой луже.

— Тише, тетка, — сказал он безынтонационно, — с милицией разговариваешь.

— Я тоскую по соседству И на расстоянии. А без вас я, как без сердца, Жить не в состоянии.

Дверь была открыта, и отчетливо слышалось, как выводили: с пьяным темпераментом, на крике, с деревенским подвизгом.

— Безобразие какое-нибудь сотворил? — нормальным голосом спросила усмиренная баба.

Казарян не ответил, сам спросил:

— Гулять-то начали не рано ли?

— Я его счас позову, — пообещала баба и убежала к певцам.

Через минуту появился Виталий Горохов, хлипкий еще юнец, белесый, румяный и пьяненький.

— Чуть что, сразу Горохов! — с ходу атаковал он. — Меня Советское правительство простило, а милиция все теребит, ничего я такого не делал и знать ничего не знаю.

— Ты четыре дня тому назад Васина искал. Зачем он тебе понадобился?

Виталий Горохов по прозвищу Стручок похлопал глазами и занялся непривычным для себя делом. Думал. И выдумал:

— Он мне еще с тех времен полста должен. А я сейчас на мели. Вот и пошел к нему. Думал, что возвратился. А он не прибыл еще.

— Ну это ты врешь, — сказал Казарян. — Кто тебя к Васину посылал?

— Не верите, да?! Раз сидел, значит, не верите!! — Стручок накачивал себя, чтобы для убедительности вызвать блатную истерику: — Тогда хватайте, тащите, в тюрьму сажайте!!!

— Ты меня на стос не возьмешь, портяночник, — для ясности перейдя на феню, сказал Казарян. — И стойку со мной не держи. Не хочешь со мной калякать и не надо. Но запомни: ты на них шестеришь, и, если что, — они тебя сдадут первого.

Не дожидаясь ответа, он повернулся и ушел. Но ушел недалеко: перейдя Брестскую, он вбежал в подъезд дома напротив и, поднявшись на пролет, стал у окна. Отсюда хорошо просматривался выход из флигелька. Ждал он недолго.

На ходу натягивая пальтишко, выскочил из флигелька Виталий Горохов. Покрутился на месте, оглядываясь. Выбрался наконец за ворота, посмотрел направо, посмотрел налево и успокоенно двинулся быстрым шагом по своим неотложным делам. Спускаясь по лестнице, Роман тихо смеялся.

Вести такого — милое дело. Наперед знаешь, где клиент будет проверяться. Тем более что уже догадался, куда его несет. Несло Горохова на Пресню к Генке Иванюку, однодельцу. Все, как по расписанию. На улице 1905 года Стручок исчез в подъезде дома номер шестнадцать. Выбрав местечко поудобнее — за частым забором, — Казарян стал ждать. Минут через десять выскочил Горохов, суетливо и откровенно проверившись, побежал домой допивать водку и песни петь.

Роман, прождав положенный контрольный час, тоже побежал домой. На Петровку.

Перво-наперво заглянул к начальству. Смирнова не было, и он отправился на свое рабочее место. Ларионов поднял голову от бумаг, с трудом понял, что пришел Казарян и, ни слова не сказав, продолжил свое увлекательное занятие: чтение бумажек.

— Санятка где? — спросил Роман.

— В Измайлове милиционера убили, — не отрываясь от бумаг, ответил Сергей.

Хевра брала ствол, брала грязно, подло и неумело. Постового милиционера ударили ножом сзади. Он, теряя сознание, успел вытащить пистолет и выстрелить, достав в плечо одного из бандитов. Они в ярости и страхе топтали его ногами, добивая. Потом побежали. Бежали в открытую, глупо и непрофессионально. Через три минуты милиция знала о происшедшем, через пятнадцать район был оцеплен, а через сорок Смирнов обложил кособокую с кривыми окнами избушку в Новогирееве.

Александр выбрал булыжник поприкладистее и, остерегаясь, запустил им в окно. Раздался звон разбитого стекла. Теперь они его могли слышать. Подойдя с непростреливаемой стороны поближе, он громко и отчетливо произнес:

— В связи с чрезвычайными обстоятельствами мне даны неограниченные полномочия. Я имею право не брать вас живьем. Со мной рядом товарищи и друзья убитого вами милиционера. Уйти отсюда вы сможете только двумя способами: в наручниках или в катафалке. Предлагаю сдаться. Предлагаю в первый и последний раз!

— Гад! Падло! Пес рваный! — завыли, завизжали, запричитали в избушке. И дважды выстрелили. Из двух стволов. Эти не сдадутся. Пьяные или намарафеченные. Смирнов, не торопясь, отошел к своим.

— Сколько их там точно? — спросил у капитана, руководившего оцеплением. — И стволов?

— Сейчас услышал два.

— Я тоже услышал. Еще могут быть?

— Черт его знает!

— Придется их брать, капитан. Я пойду, а вы отвлеките их. По окнам постреляйте, что ли. Все равно шум уже подняли.

Смирнов вытащил из-под мышки свой фронтовой парабеллум. Ладонь ощутила теплую привычную рукоятку. Пошел.

Капитан добросовестно отнесся к порученному делу. Методичный огонь по окнам не давал бандитам наблюдать за происходящим. Стоя с непростреливаемой стороны, Смирнов жестом подозвал троих милиционеров.

— Когда я пойду, вы сразу же начнете выламывать дверь. Перед дверью не стойте, дрыной какой-нибудь с боку. По-настоящему ее ломать будете после того, как услышите мои выстрелы в доме.

Трое согласно кивнули. Смирнов по-пластунски полз к избушке. Дополз до угла, двинулся дальше, к первому окну. Добрался до него и залег. Стрелки все поняли и перенесли огонь на второе окно. За углом внушительно затрещало: трое начали ломать дверь.

Прикрыв левым рукавом пальто лицо, Смирнов нырнул в разбитое оконное стекло. Перекатываясь по полу, он произвел первый свой выстрел в бандита с пистолетом. Второго вооруженного он увидел лишь тогда, когда тот выстрелил в него. Выстрелил, но не попал. А Смирнов в ответ попал. Потом выпустил всю обойму над головами оставшейся четверки. На устрашение.

Ворвались милиционеры. Неизвестно, кто стонал, неизвестно, кто плакал. Непострадавших повязали. Смирнов поднялся, спрятал пистолет, стал отряхивать изрядно испорченное пальто. Подошел капитан, душевно доложил:

— Четверо под стражей, одного вы уложили на месте, второй тяжело ранен. Санитарная машина сейчас прибудет.

— Первый раз после фронта убиваю, — не капитану, себе сказал Александр. Достал из кармана мятую пачку «беломора», спички, закурил и заметил, что пальцы дрожат.

— Их бы всех за Игнатьева без суда к стенке поставить.

— Поставят, — вяло успокоил капитана Александр и спросил: — А машина есть?

— Да ваша же! — удивился капитан.

— Тогда я поеду. Сами здесь разбирайтесь.

— Спасибо, товарищ майор.

— За что? За то, что человека убил?

— Не человека. Бешеную собаку, — убежденно произнес капитан.

— Александр Иванович, поехали, — предложил оказавшийся тут как тут шофер, мягко предложил, осторожно, как больному.

— Не понимаю я вас, Александр Иванович, — сказал шофер Вася, когда «Победа» побежала по шоссе Энтузиастов. Вася был очень молодой, а потому до чрезвычайности категоричный. — Зачем самим-то? Приказали бы любому и все.

— Что все? — не понял еще смурной Смирнов.

— Пусть выполняют! А ваше дело — руководство осуществлять.

— Стоять и смотреть, что ли?

— Зачем же стоять? Советы давать, указания. Под пули командиру лезть негоже.

Так и бубнил Вася до самого МУРа. Александр молчал. Никто не мог сделать этого, не подвергая себя смертельной опасности. Никто, кроме майора Смирнова, который в годы войны командовал ротой десантников. Не понимал этого молодой Вася.

Сразу же ворвался в кабинет Казарян.

— Позже зайди. Минут через пятнадцать. И, если можно, чайку сообрази. Покрепче.

Казарян согласно кивнул, тихо прикрыл за собой дверь.

Александр сел за стол, потом вспомнил, что не снял пальто, встал, разделся. Снова, откинувшись, устроился в своем полукресле. Поглядел немного в потолок и вытащил парабеллум. Извлек обойму, нашел в кармане запасную и загнал ее в рукоять. Открыл сейф, достал коробку с патронами и тщательно снарядил отстрелянную обойму. Опять уселся в кресле и стал ждать Казаряна. Ни о чем не думалось.

Чаи гоняли с наслаждением.

— Ты и жасминного слегка присыпал? — поинтересовался после второго стакана Александр.

Казарян кивнул.

— Откуда взял?

— Китайский секрет, как говорится в одной детской книжке, — туманно ответил весьма довольный собой Казарян.

— Он у секретарши Верки выпросил, — буднично раскрыл китайский секрет Ларионов.

— Самого, значит, мы обделили, — догадался Александр.

— Ничего, обойдется. У него китайские делегации часто бывают. Еще привезут. — Суров был с начальством Роман Казарян.

— Намылит он загривок твоей Верке.

— Для нее — пострадать за меня будет великим счастьем.

— Трепло ты, Рома! — возмутился Ларионов. — У нее же любовь с Гришиным из НТО.

— Так то земная любовь, меня же она любит неземной, я бы даже сказал — надмирной любовью.

Отпустило затылок, перестало ломить глаза. Хорошее это дело — сидеть со своими ребятами и гонять чаи.

— Ты чего ко мне рвался? — вспомнил Смирнов про первый казаряновский визит.

— Да дело было.

— А сейчас нет?

— И сейчас есть, но подождет.

— Не подождет. Давай выкладывай.

Смирнов отодвинул стакан и не спеша, с удовольствием закурил.

— Я прав оказался, Саня, — заговорил Казарян, прихлебывая чай. — Огольцы задействованы на всю катушку. Кто-то через них искал Васина. По цепочке. На прямой связи, видимо, Геннадий Иванюк. Но и у него нет непосредственного контакта. Вероятнее всего — точно обусловленные по месту и времени связные. Мне люди нужны, Саня. Поводить вышеупомянутого Геннадия Иванюка.

— Где я их тебе найду? Все на прочесывании. Мне и вас-то оставили под слезные мои причитания.

— А что делать будем?

— Плакать, — разозлился вдруг Смирнов. — Думай! Мне за всех вас, что ли, думать?

— Конечно, непосильная для тебя задача, — охотно согласился Казарян.

— Смотри у меня, Рома, язык в момент укорочу.

— Это каким же макаром?

— В отделение Крылова переведу.

Команда Крылова занималась карманниками. Работа хлопотная, на ногах, почти всегда безрезультатная и оттого крепко неблагодарная.

— Произвол — главный аргумент начальства, — попытался продолжить сопротивление Роман, но Смирнов внимания на это не обратил и спросил по делу:

— Кто у них за Ивана проходил? Жорка Столб?

— Вроде бы он.

— Почему «вроде»?

— Вон Сережа во мне сомнения разбудил. Сережа, скажи.

Тихий Ларионов был известен своей неукротимой въедливостью. За это и ценили. Он поставил стакан на сейф, поднялся:

— В деле странный диссонанс…

— Ты не в консерватории, Сережа, — вкрадчиво заметил Казарян. — Ты попроще нам изложи, по-нашему, по-милицейски.

— Саня, почему он меня перебивает? — невозмутимо пожаловался Ларионов.

Смирнов взглядом осадил Казаряна и кратко предложил:

— Продолжай, Сережа.

— В деле странный диссонанс, — упрямо настоял на своем Ларионов и разъяснил: — Замысел — одно, исполнение — другое, а завершение совсем уж третье.

— Объясни конкретнее, — попросил Смирнов.

— Задумана вся эта операция весьма остроумно, я бы даже сказал — изящно. Исполнена же несколько грубовато — ну зачем было вохровца темнить; доски, по которым контейнеры катили, оставлены, следы от машины не уничтожены. Ну а уж Колхозник со шкурками на рынке — совсем никуда.

— Выводы? — Смирнов входил в азарт.

— Два последних этапа — это, безусловно, Жорка Столб. Задумал же всю операцию явно не он. И никто из тех, кто по этому делу проходил. Интеллектуальный уровень преступной группы оставляет желать много лучшего.

— А что, Ромка, в Сережиных теориях что-то есть! — Смирнов тоже встал, малость побегал по комнате, подошел к окну, глянул на «Эрмитаж». Там уже горели огни, хотя было еще светло. — Все руки не доходят с делом как следует познакомиться. Я же тебя просил, Роман, дать мне его!

— Я тебе дал, и ты его спрятал в свой сейф, — бесстрастно напомнил Роман.

А, черт, совсем забыл! — Смирнов кинулся к сейфу, зазвенел ключами, но в это время раздался другой звон — телефонный.

— Майор Смирнов у телефона, — раздраженно представился он трубке, но через паузу раздраженную интонацию сменил на деловую. — Через три минуты буду.

— Сам? — поинтересовался Роман. Смирнов кивнул.

— Дождитесь меня. Я постараюсь быстрее отвертеться.

Иван Васильевич стоял у окна и тоже смотрел на огни «Эрмитажа». На воле уже сильно посерело, и огни стали ярче.

— Проходи, садись, гостем будешь.

— Зачем вызывали, Иван Васильевич?

— Господи, сколько же крови могут пролить убогие и осатаневшие недоумки! — выдохнул Сам, а Смирнов встрял:

— Что надо сделать, чтоб они ее не пролили?

— Перебиваешь начальство, Смирнов, грубишь.

— В облаву, Иван Васильевич?

— Ох, и сообразительный ты, Смирнов! В облаву, в облаву! В Соломенной сторожке.

— Когда?

— Через два часа. Ты там со своими ребятами помоги.

— Слушаюсь. — Смирнов встал.

— И не обижайся. Нет у меня людей, нет.

…Александр заглянул в свой кабинет. Казарян и Ларионов увлеченно играли в тюремное очко.

— Облава, бойцы! — оповестил их Смирнов. — По коням!

Потеплело, потеплело, наконец. Черная земля Страстного бульвара пронзительно пахла землей. Большие деревья было по-прежнему безлистны, но уже не мертвы. Их серые ветви серели по-весеннему. Они ждали настоящей жизни. И воздух стал другим. В нем любой звук несся далеко-далеко. Слышно было, как дребезжал трамвай на Трубной. Светились родным абажурным светом окна. Те, что в левой стороне Пушкинской площади. Призывно мерцал интимным мягким пламенем ресторанный зал ВТО. Еще непривычно стоял Пушкин — лицом к Тверскому бульвару. На той стороне сияла огнями дежурная аптека и энергично функционировал пивной бар (с сорок девятого года — зал) номер три.

Опять главный российский тракт. Двенадцатый троллейбус по позднему времени пер, победно подвывая со страшной силой. Мелькали остановки — Маяковская, Васильевская, Белорусский вокзал. Открылось широкое, в два полотна, Ленинградское шоссе. Улица Правды, гостиница «Советская». Пролетел мимо милый, словно на картинке из детской книжки, домик в псевдоготическом стиле, начался забор Петровского парка.

От стадиона «Динамо» троллейбус пошел мягче и ровней. Этот отрезок шоссе строили пленные немцы. Военно-воздушная академия в Петровском дворце, метро «Аэропорт»…

Иногда по ночам, когда мать бывала в рейсе, приходила соседка Валя, влюбленная в него до ненависти. Она приходила таясь, потому что он хотел, чтобы было так. Он не любил ее, и она знала, что он не любил ее, но все равно приходила. Она-то любила. Он был одинокий мужик и поэтому не прогонял ее, что было не совсем честно. А изредка он хотел, чтобы она пришла. Хотел он этого и сегодня. И она, будто зная, пришла.

…Они лежали рядом, усталые и отчужденные. Александр, чувствуя изначальную свою вину, ласково погладил ее по щеке. Она тут же заплакала.

— Ну, что ты, Валюша, — дежурно утешил он, — все хорошо.

— Что, что хорошо? — спросила она, не переставая плакать.

Он не знал, что в данном случае хорошо, а что плохо. Сказал:

— Успокойся. Мы же вместе. Вот и хорошо.

— Кому хорошо? Тебе? Мне?

— И тебе, и мне.

— Как же, как же! Ты измучил меня, понимаешь, измучил! Я, как воровка, пробираюсь к тебе, когда нет твоей матери, я боюсь, что кто-нибудь увидит меня, услышит! Я никому не могу сказать, что я люблю тебя!

— Господи! — сквозь зубы простонал он.

Она затихла, потершись мокрым глазом о его бицепс. Потом рывком подняла голову и стала целовать его в плечо, в шею, в висок.

— Я измучилась, Саша, и тебя измучила. Ну, прости меня, прости!

— Эх, жизнь-жестянка. — Только и сказал он. Опять лежали, молчали.

— Я тебе киевскую котлету принесла и салат. Утром позавтракай как следует. А то все сухомятка. Язву заработать можно. Только разогрей обязательно.

Валя работала официанткой в ресторане «Загородный» в Покровском-Стрешневе.

— Ладно, — согласился Александр, подумал и спросил, чтобы не молчать: — Как там у вас в «Загородном» мои уголовнички?

— Теперь все, как уголовники. Нахальные, рукастые, — забрюзжала вдруг жлобским голосом Валя. — Даже твой Алька разлюбезный. Недавно с компанией был.

— Что, руки распускал?

— Язык свой поганый распускал.

— Удивительное дело — профессия. — Тихо засмеявшись, сказал он. — Говорила нормально, а как о работе своей вспомнила, так сразу же в тебе официантка проснулась.

— А ты иногда как милиционер говоришь.

— Да уж, куда деться, — согласился он и зевнул.

— Устал?

— Работы много, Валюша.

— И завтра рано вставать. Спи, милый. — Она теплой ладошкой прикрыла ему глаза. Он с готовностью их закрыл. — Спи, любимый, спи, родной.

— А ты? — уже расслабленно спросил он.

— А я пойду. Спи, спи, спи…

Он тотчас заснул, а она ушла.

С утра неожиданно образовалось окно, и Казарян решил попытать удачу. К десяти он устроился в обжитом местечке за забором на улице 1905 года. Малолетняя шпана просыпается поздно, и он был уверен, что Геннадий Иванюк еще не ушел.

В половине двенадцатого тот наконец явился на белый свет. Видимо, очень любили родители своего Гену. В щегольской буклевой кепке-лондонке, в сером пальто с широкими ватными плечами, в ботинках на рифленой каучуковой подошве, Геннадий Иванюк выглядел полным франтом. Прямо-таки студент-стиляга.

Студент-стиляга перешел улицу и стал спускаться вниз, к метро. Казарян вел его на достаточном расстоянии, проклиная про себя свою заметную внешность. И чернявый, и перебитый, расплющенный боксом нос, и четкий след на скуле. Все это наверняка запомнил Стручок и доложил приятелю, какой мент к нему приходил.

В киоске у Пресненских бань Иванюк взял кружку пива и выпил ее не спеша. Посмотрел на часы и направился к метро. Ехали они недолго, одну остановку. На «Киевской» вылезли наружу. Иванюк, нарушая, пересек проезжую часть и вдоль штакетника чахлого сквера направился к недействующему павильону старой линии метро. Казарян вошел в скверик и присел на лавочку у контрольного пункта троллейбусных маршрутов. Было без пяти двенадцать. Казарян хорошо видел, как Иванюк снова, подошел к пивному ларьку у трамвайной остановки и взял две кружки пива, большую и маленькую.

— Смотри, не обоссысь! — негромко пожелал Казарян, развлекая сам себя.

Неторопливый паренек был Гена Иванюк. Высосал пиво и тихо так, нога за ногу, побрел к углу Дорогомиловской улицы. У пивного ларька остановился.

— Неужели еще пить будешь? — злобным шепотом осведомился Казарян.

Нет, Гена передумал-таки, направился к Бородинскому мосту. Невесть откуда рядом с ним оказался быстрый гражданин. Скорее всего из-за молодых деревьев, высаженных в честь трехсотлетия объединения Украины с Россией.

Ромка Цыган?! Гражданин обнаружил свой профиль, повернувшись к Иванюку и продолжая что-то темпераментно втолковывать ему. Точно, Ромка Цыган. Казарян перебежал к молодым деревцам — поближе бы, поближе. Длинный поводок чреват неожиданностями. Двое взошли на Бородинский мост.

Зазвенел трамвай, и это был конец. Казарян видел, как трамвай поравнялся с любезной его взору парочкой, и Ромка Цыган побежал, наращивая скорость, рядом с ним, уцепился за поручень, прыгнул на подожку, сделал приветственно ручкой и уехал к Плющихе.

Не догнать. Казарян уже без интереса наблюдал за Иванюком, который возвратился к метро и исчез в его дверях.

Со злости Казарян зашел в деревяшку, ту, которую так и не посетил любитель пива Гена Иванюк, и взял кружку. Казарян стоял за столиком у окна, пил пиво и смотрел на прохожих. Люди в черном, синем, коричневом — невеселая серая толпа. Казарян вздохнул и допил остатки пива. К часу дня он был в МУРе.

— Ты где шлялся? — нелюбезно осведомился Смирнов.

— Где надо, — огрызнулся Казарян.

— Надо здесь. Следователь требует уточнения по делу Витеньки Ящика и Сени-пограничника. Отправляйся-ка к нему.

— А ты?

— А я наконец складское дело полистаю.

Обиженный Казарян ушел. Смирнов открыл сейф, достал дело и углубился в чтение. Тут же раздался звонок. Конечно же, Верка-секретарша.

— Александр Иванович, срочно на совещание.

…Все-таки не выспался. Комиссар из главного управления журчал о профилактике, о неравнодушном подходе и о пользе коллективных комплексных мероприятий. Укачивало. Александр пялил глаза, чтобы не заснуть, приказывал себе не спать, старался всерьез думать о не сделанной еще работе. Не помогало. По-прежнему вело. Тогда он упер локоть в колено, ладонью решительно закрыл лицо, как бы погрузился в глубокие размышления, и заснул. Проснулся от криков — начались прения. Кричали долго. Тут не поспишь. Но все когда-нибудь кончается. Кончилось совещание. Комиссар-начальство пожал руку нашему комиссару и отбыл.

— Все свободны! — распорядился Сам и добавил: — Смирнов останется.

Побыстрее — как бы еще кого-нибудь не оставил — все покинули кабинет.

— Ты почему на совещании спишь? — грозно потребовал ответа комиссар.

Смирнов не испугался, знал, что Иван Васильевич сам бы поспал на этом совещании, если б мог.

— Потому, что не выспался, — пробурчал Смирнов.

— Дерзишь, а начальству дерзить не положено.

— Не положено, чтобы отдел без начальника был. Не могу я, Иван Васильевич, разорваться — и отделением руководить, и с опергруппой выезжать, и на совещаниях сидеть. Когда же новый начальник отдела придет?

— А сам-то не хочешь начальником быть?

— Пока не хочу.

— Почему так?

— Рано еще. Голову надо в порядок привести. У меня пока голова оперативника. Не более того.

— Что же, приводи свою голову в порядок. Может, потом она нам пригодится. Вот что, Смирнов, ты Скорина из области знаешь?

— Значит, Игоря к нам — начальником. Это хорошо. Другого нам не надо, Иван Васильевич.

— С тобой, Смирнов, хорошо дерьмо есть. Обязательно изо рта вырвешь.

— Не прогадаете, Иван Васильевич, ей-богу, не прогадаете!

— Ну, раз такой человек, как ты, одобряет, значит, будем назначать.

…От радостного этого известия расхотелось спать, и поэтому дело читалось легко. Он проштудировал половину, когда вернулся Казарян.

— Три часа задаром убил! Ну, буквоед, ну, зануда! — Казарян сел.

— Теперь хоть все в порядке?

— Как в канцелярии у Господа Бога. — Казарян вытянул ноги и признался: — Я сегодня, Саня, Цыгана упустил.

— Что так? — хладнокровно поинтересовался Смирнов.

— На длинном поводке вел, чтоб не узнали, а он на ходу в трамвайчик, и будь здоров. Мальчики нам нужны, и чтоб понезаметнее были, похожие на всех, как стертый пятак.

— И чтобы роту. Не меньше.

— Иронизируй, иронизируй! Все равно без наружного наблюдения настоящей работы не будет.

— Надо мечтать! Кто это сказал? — задумался Смирнов. — А в общем, некогда нам мечтать, Рома. Давай-ка по делу пройдемся. Кое-что занятное здесь имеется…

Зазвонил телефон. Оба с ненавистью посмотрели на него.

Грабанули известного писателя. И, естественно, — сразу же МУР. Муровская бригада прибыла в роскошный дом на углу Скаковой и Ленинградского шоссе, когда там вовсю шуровали районные оперативники.

— Вам помочь? — спросил Александр у старшего группы, который диктовал протокол осмотра. Тот, оторвавшись от дела, кинул недовольный взор на печального гражданина, скромно стоявшего у притолоки, и, не отвечая на вопрос, заметил:

— Раз знаменитость, значит, МУР подавай, считают, что районные пентюхи обязательно завалят!

— Мы собачку привезли, — сообщил Казарян.

Районный пожал плечами:

— Пробуйте. Только, по-моему, сильно все затоптали.

Казарян спустился к машине, чтобы позвать Семеныча с его Верным, а Смирнов подошел к печальному гражданину.

— Вы хозяин квартиры? — спросил Александр.

Гражданин печально кивнул и вдруг быстро-быстро заговорил, уцепившись сильными пальцами за борт смирновского пальто:

— Я не могу понять, почему он сердится. Я никого не вызывал, я только позвонил в Союз оргсекретарю, спросил, что делать в таких случаях. Он сказал, что все возьмет на себя.

— А в районное отделение кто сообщил?

— Дворник наш, Галия Асхатовна. Она всегда после трех к нам убираться приходит. Пришла — а дверь не заперта, и никого нет. Она сразу к участковому.

— А вы, э-э-э… — Смирнов намекнул на то, чтобы писатель назвался.

— Василий Константинович, если позволите, э-э-э…

— Александр Иванович. А вы, Василий Константинович, всегда в первой половине дня изволите отсутствовать?

— Ни Боже мой, Александр Иванович. Жена — да, дочка тоже. Жена на работе, дочка в институте, а я с утра до двух за письменным столом.

— Почему же сегодня вас не было?

— Срочно вызвали на заседание секции прозы.

Старший из-за плеча недовольно посмотрел на них, давая понять, что разговор ему сильно мешает. Смирнов взял писателя под руку:

— Мы мешаем, Василий Константинович. Где мы можем без помех поговорить?

— Пойдемте на кухню, Александр Иванович.

В стерильно чистой кухне на столе стоял пустой графинчик и пустой стакан. Смирнов понятливо ухмыльнулся:

— От расстройства чувств позволили?

— Не скрою: хотел было. Да он меня опередил.

— Кто «он»?

— Да вор этот.

— Интересно. А много в графинчике было?

Василий Константинович указал пальцем уровень.

Граммов сто — сто пятьдесят, не больше.

— Я, честно говоря, днем не употребляю. Но сегодня, сами понимаете… — Неизвестно почему оправдываясь, пояснил писатель.

— А еще какая-нибудь выпивка в доме есть?

— Отсутствует. — Писатель вздохнул. — Меня Ирина Всеволодовна бдит.

— Что же из квартиры взяли, Василий Константинович?

— Шубу жены, довольно дорогую, из обезьяны, каракулевую дочкину, два моих костюма, и так, по мелочи.

— Что за мелочи?

— Побрякушки всякие. Кольца, кулоны, часы. Они все в шкатулке лежали.

— Действительно побрякушки или золото настоящее?

— Золотые, естественно. Кольцо — маркиза с бриллиантами, кольцо с порядочным изумрудом, бирюзовый гарнитур, часы швейцарские в осыпи…

— Ничего себе побрякушки. А деньги?

— Денег в доме не держу. Понемногу в карманах, в сумках. А он, видно, особенно деньги искал. Весь мой стол перевернул, мерзавец.

— Спасибо, Василий Константинович. Скажите, а ребята стакан и графинчик смотрели?

— Смотрели, смотрели. Сказали, что отпечатков нет, в перчатках, мол, работал.

Смирнов прошел в спальню, куда уже переместилась группа. Старший вопросительно посмотрел на него.

— По-моему, Скачок, — поделился своими соображениями Александр.

— По-моему, тоже, — саркастически согласился старший.

— Высокий профессионал. Работал в перчатках, ни одного пальчика. Замок отжат мастерски, взято все по точному выбору.

— Скажите, — робко полюбопытствовал писатель, — почему, несмотря на то, что вот здесь, в спальне, стояли прекрасные кожаные чемоданы, он, для того, чтобы уложить вещи, полез на антресоли и достал старый драный фибровый?

Из-за спины писателя Казарян дал нужные разъяснения:

— Чтобы все соответствовало, товарищ писатель. Вор чемодану и чемодан вору.

— Не понял, — обернулся к Казаряну писатель.

— В ватнике и кирзачах и с заграничным чемоданом, представляете? Лакомый кусок для любого милиционера.

— Теперь понял! — ужасно обрадовался писатель.

— Мы вам не нужны? — спросил у старшего Смирнов.

— Да уж как-нибудь обойдемся.

— Эксперта я вам оставляю. А мы, Рома, с тобой пойдем погуляем.

На улице встретили недовольного Семеныча и удрученного Верного. Семеныч, чтобы избежать подначки, начал первым:

— Вы бы еще нас на улицу Горького вывели или на площадь Свердлова! Найдешь тут! Только собаку нервируют!

— Докуда хоть довел? — миролюбиво поинтересовался Александр.

— До Беговой. А там уж — полный бардак, только нюх собаке портить.

Смирнов посмотрел на Верного. Тот, будто понимая, виновато отвел глаза.

— Не унывай, кабыздох!

— Собачку не смей обижать. Если что — я виноват, — сказал Семеныч.

Ничего не ответив, Смирнов ободряюще похлопал того по спине и вместе с Казаряном пошел дальше. Они пересекли Беговую и поплелись вдоль церковной ограды стадиона Юных пионеров. Из-за угла выползал трамвай. Двадцать третий номер.

— А ну-ка покажи, как от тебя Цыган ушел! — требовательно предложил Александр.

— А вот так! — заорал Казарян и с ходу набрал немыслимую скорость. Очень он хотел вспрыгнуть на подножку, хотел, чтобы этого не смог сделать Смирнов, хотел уехать один, показав кукиш оставшемуся Александру. Казарян вспрыгнул на первую площадку прицепного вагона и торжествующе обернулся. Смирнов из последних сил бежал рядом с последней площадкой. Но успел-таки зацепиться, прыгнул на подножку, глянул на Казаряна и показал ему кукиш. Роман ликующим криком вопросил:

— Куда едем, Саня?

— На кудыкину гору! — весело ответил Александр.

Это счастье — стоять на подножке мотающегося вагона и весело перекрикиваться с приятелем, стоящим на другой. Это счастье — ехать по знакомой, привычно любимой Москве, где они — ее истинные жители. Это счастье — ни о чем не думать и лицом ощущать плотный несущийся на тебя воздух. Молодые были они тогда, здоровые…

Они пересекли Ленинградское шоссе и по Дворцовой аллее вышли к устью Красноармейской улицы. Справа, на отшибе и от Красноармейской, и от высоких прекрасных деревьев причудливых аллей, рядом со складом, расположенным в бывшей церкви стиля ампир, стояла большая пивная.

Смирнов распахнул дверь, и они через предбанник проникли в помещение. Переполненная лишь в дни футбольных матчей, когда болельщики в предвкушении замечательного зрелища сдерживали свое возбуждение употреблением горячительных напитков до и расшатанную непредсказуемыми перипетиями игры психику теми же напитками после, пивная эта в обычные дни посещалась лишь немногими завсегдатаями.

Двое офицеров-летчиков торопливо допивали пиво. Допили и стремительно удалились. А другая пара застряла надолго: молодые инженеры-конструкторы из ильюшинской шарашки, приняв по сто пятьдесят, бурно спорили по производственным вопросам. В углу щурился от удовольствия захмелевший алкоголик.

За стойкой у сатуратора несла бессменную вахту буфетчицы Дуська. К ней, весь сияя от возможности лицезреть такое, и направился Александр.

— Сколько же ты лет за стойкой, добрая душа! — Произнес он проникновенно и повернулся к Роману: — Помню, как она меня еще несовершеннолетнего жалела. Не положено вроде, ан нет, пожалеет пацана, нальет.

— Несовершеннолетним спиртные напитки запрещено продавать, — сурово сказала Дуся.

— Ты что, не узнала меня, Дусенька?

— Узнала, Санечка. По шуткам твоим нахальным узнала.

Александр был совсем рядом. Облокотился о стойку, грустно так посмотрел ей в глаза.

— Что ты у него купила, Дуся?

— Не понимаю, о чем вы, Александр Иваныч.

— Ого, официально, как на допросе! И сразу с отказа. А если шмон с понятыми? Если найду? Соучастницей пущу, Дуся.

Дуся тут же уронила слезу. Крупную, умелую. Смирнов ждал. Она достала из рукава кофты платочек, промокнула глаза, высморкалась.

— Ничего я у него не покупала. В залог взяла.

— Покажи.

Она выдвинула денежный ящичек и положила на стойку кольцо с зеленым камнем. Подошел Казарян, глянул на кольцо через сашино плечо, удивился:

— Вполне приличный изумруд. Вполне, вполне.

— Изумруд не изумруд, а на золоте — проба.

— Сколько ты ему за кольцо отвалила? — ласково спросил Александр.

— Я не покупала, я в залог. Сто пятьдесят ему налила.

— Ты мне зубы не заговаривай. Сколько?

— Двести рублей.

— Вот и ладушки. А теперь — по порядку, и не торопись, с подробностями.

Не впервой. Дуся рассказывала, как под протокол.

— Часов в двенадцать явился. Тихий такой, спокойный. Постоял в дверях, осмотрелся — и ко мне. «Дусенька, — говорит, — край. Срочно к сестре ехать надо, а, как на грех, ни копейки. Возьми у меня кольцо, последнюю память о матери. Слезьми обливаюсь, но продаю». Столковались на двух сотнях. Я ему сто пятьдесят налила и кружку пива. Отошел он к столику, за которым Кащей стоял, выпил свои сто пятьдесят, поговорили они с Кащеем и ушли. Все.

— Чемодан при нем был? — задал первый вопрос Александр.

— Явился-то без чемодана. А потом, когда они вышли, я в окно глянула. Вижу: с чемоданом идет. Значит, в тамбуре его оставлял.

— Кащей — это Серафим Прохоров?

— Он самый, Санечка.

— Совсем, что ли, спился?

— Пьет, сильно пьет.

— А живет все там же, на Красноармейской?

— Там же, там же. Напротив ильюшинской шарашки.

Хоть и тихо говорила Дуся, но при словах «ильюшинская шарашка» инженеры быстро подняли головы от кружек и опасливо осмотрелись.

— Наказала ты себя на двести рублей, — сказал Александр, взял со стойки кольцо и осторожно спрятал его во внутренний карман. — Тронулись, Роман.

…На углу Красноармейской возвышалось монументальное здание клуба летчиков — бывший ресторан сомнительной репутации «Эльдорадо». Напротив соперничало с ним шиком конструктивистское чудо — жилой дом работников авиации, в первом этаже которого находился гастроном. Заглянули туда. В винном отделе Смирнов спросил:

— Кащей сегодня водку брал?

— А когда он ее не берет? — вопросом на вопрос ответила ленивая продавщица.

— Сколько бутылок взял?

— А кто ты такой, чтобы спрашивать? — не желала отвечать женщина. Вопросами отделывалась.

Александр развернул удостоверение, показал. Продавщица с удовлетворением усмехнулась:

— Достукался, значит. Три пол-литры он взял. И не сучка, а «Московской».

— Гуляет, выходит. Ну, будь здорова, тетка! — пожелал ей Александр и двинулся к выходу. Примолкнувший Казарян уважительно двинулся за ним.

Во дворе кащеевского дома женщина рубила дрова.

— Серафим дома? — спросил Смирнов.

Женщина разогнулась, воткнула топор в колоду, заправила под платок высыпавшиеся из-под него волосы и ответила недобро:

— Где ж ему быть? Если не в пивной, то дома.

— Как к нему пройти?

— По лестнице на второй этаж. Вторая комната направо.

Казарян переложил пистолет в карман.

— Что же, правильно, — кивнул Смирнов, но свой оставил под мышкой. — Начнем, помолясь.

Казарян резким ударом ноги открыл дверь и влетел в комнату. Следом за ним в помещение вошел Смирнов и прикрыл за собой дверь.

За столом сидели двое, распивали. Но сейчас отвлеклись от хорошего занятия: смотрели на вошедших.

— Оружие на пол! — приказал Смирнов.

Кащей молчал, улыбался длинной застывшей улыбкой. Второй ответил спокойно:

— Оружия никогда не ношу. Мне отягчающих не надо.

— Пощупай его, Казарян!

— Встать! — велел Казарян, и неизвестный гражданин послушно поднялся. Под мышками, под ремнем спереди и сзади, по карманам, в промежности, по голенищам скоро и умело проверил Роман и доложил, что не врет неизвестный. Пусто.

Смирнов демонстративно, так, чтобы все видели, переложил пистолет, ногой придвинул к двери табуретку, сел на нее, не вынимая рук из карманов, распорядился:

— Иди позвони, Рома! Чтобы сразу подавали.

Роман вмиг ссыпался по лестнице. Не снимая с лица улыбки, Кащей сказал:

— А я тебя помню, Александр.

— Я тебя тоже, Серафим Николаевич.

— Выходит, вора из тебя не получилось и ты решил в цветные перекраситься.

— Выходит так, Кащей.

Разговор иссяк. Маялись в ожидании. Первым не выдержал неизвестный гражданин:

— За что тормознул, начальник?

— За кражу квартиры на Скаковой.

— Ошибка вышла, начальник. Не был я там и знать ничего не знаю.

— Зато я знаю.

— Вещички-то нашел, начальник?

— Не искал пока.

— Вещичек нет, и кражи нет, начальник.

— А мне многого не надо, по малости обойдусь. Одного колечка от Дуськи хватит.

Теперь все замолчали окончательно. Бывал в таких норах Смирнов, часто бывал. Нищета закоренелого пьянства: неубранная кровать, грязное тряпье вместо постельного белья, взлохмаченное, как в бурю; подобранная на помойке мебель: разномастные табуретки, кухонная тумбочка с сортирным деревянным запором вместо стола. Господи, а запах! Пахло прокисшим алкоголем, нечистым потом, перебродившей помойкой.

Зашумела под окном машина: Казарян загонял ее прямо во двор.

— Пойдемте, граждане, — буднично сказал Александр.

— А я-то зачем? — спросил Кащей.

— Для порядка, — ответил Александр, и все трое спустились по лестнице.

Кащей и гражданин привычно направились к распахнутым дверцам «воронка».

— Не торопитесь, граждане, чистым, свежим воздухом подышим, — сказал Александр и оглядел двор. — В кащеевский сарай вы его не поставили, не дураки, в чужие — опасно, под замками они, да и заметить могут, за поленницами, ясное дело, не спрячешь. Вот что, Рома. Переверни-ка собачью будку.

Казарян поднатужился и перевернул конуру. Конура встала на бок, и обнаружился старый фибровый чемодан.

Смирнов поднялся к себе в кабинет. За ним, как привязанный, плелся Казарян.

— У тебя что, дел нет? — спросил Александр, усаживаясь. Роман сел напротив, устало растер ладонями лицо.

— Саня, расскажи, как ты это сделал?

— Ты же видел.

— Видел, но почему именно так? Почему сразу в цвет?

— Все примитивно, Рома, как обезьянья задница.

— Не прибедняйся. Ты — великий сыщик, Саня.

Смирнов тихо засмеялся и смеялся долго. Потом сказал:

— Я — бывшая шпана, Роман. Я с московской окраины. Я такой же, как они. И поэтому мне не надо залезать в их шкуру, чтобы представить себе, как они могут действовать. Мысленно я просто действовал в этих обстоятельствах.

— И как ты действовал в сегодняшних обстоятельствах?

— Действовал все-таки он. Когда я увидел до капли выжатый графинчик, то понял, что маэстро с сильнейшего бодуна. Просто так выпить на работе профессионал себе не позволит. А то, что в квартире писателя действовал профессионал, понятно с первого взгляда. На скачок, Рома, он пошел непохмеленным, с нервишками врастопырку, — такого тоже просто так не бывает. Значит, вчера пропил все до копейки. Квартира без наводки тоже выбрана безошибочно. Следовательно, он или местный, или очень хорошо знает этот район.

И вот он собирает вещички и выходит с чемоданом. Денег по-прежнему нет, а душа горит, писательские сто граммов ему — как слону дробинка. На что выпить? Надо реализовать взятое по мелочам. У Белорусского вокзала — суета, народу полно, товар спокойно не предложишь, да и милиция там постоянно. Беговая — слишком близко. Лучшее место — пивная на аллеях, к тому же известно, что Дуська по-тихому принимает товарец. Нешумно, народу мало, подходы хорошо просматриваются, чуть что — можно задним ходом уйти в эльдорадовские переулки, где хрен его найдешь. И он туда отправился. А потом отправились и мы.

— Железная логика! — восхитился Казарян.

— Логика, Рома, появилась задним числом. Сейчас, когда я вслух рассуждаю. А тогда просто шел, как лунатик, его путем. И все.

— Завидую тебе, Саня.

— А я тебе. Конечно, в таких случаях тебе, Рома, будет труднее, чем мне. Хоть и путался ты с приблатненными, но ты — интеллигентный, воспитанный, с хорошо тренированным мышлением человек. Ты мыслишь глубже, остроумней, масштабнее. Со временем ты будешь моим начальником.

Казарян засмеялся.

— Ты что ржешь, будущий начальник?

— Потому что смешно. Зря ты жалуешься на несовершенство своего мыслительного аппарата.

Без стука в кабинет вошел Сам. Смирнов и Казарян вскочили.

— Руководство Союза писателей просило меня передать вам благодарность за успешное и быстрое раскрытие дела, — официально сообщил Сам.

— Деньгами бы, — помечтал вслух Казарян.

Сам покосился на него грозно. Но клизму не вставил, было хорошее настроение, поворчал только:

— Чего, как штыки, торчите? Садитесь! — и тоже сел на ближайший стул. — Потом потерпевший звонил. Слов подобрать не мог, только мычал от восхищения тобой, Смирнов. Говорит, что ты — герой нашего времени. Приятно?

— Приятно, — вяло подтвердил Смирнов.

— Казарян, ты у нас самый образованный. Читал что-нибудь из того, что этот писатель насочинил?

— Читал.

— Ну и как?

— На уровне. Про то, как льют сталь, а шлак отбрасывают.

— Злободневно, — неопределенно отозвался Сам. — Ну, на сегодня достаточно. Топайте домой, орлы.

Казарян непроизвольно хихикнул. Сам покосился на него, спросил с опаской:

— Ты что смеешься?

— Представил, как орлы топают, товарищ комиссар!

— Наглец ты и зубоскал, Казарян. Да, Саня, я сегодня со Скориным беседовал. Он мне понравился. Скромный в отличие от вас, наглецов.

— Я завтра на работу во второй половине дня приду, товарищ комиссар. Можно?

— Это почему? — недовольно осведомился Сам, любил, чтобы все всегда были под рукой.

— В баню хочу сходить, помыться. От меня уже козлом отдает.

— Уж если так запаршивел, то давай. — Сам поднялся. — Еще раз спасибо вам, ребята, за то, что муровскую марку высоко держите.

В восемь часов они встретились у метро «Сокол» и пошли к Ивану Павловичу. Квартиру эту на улице Левитана Иван Павлович получил год тому назад. Получил, конечно, он, но выбирала ее Алевтина Евгеньевна, Алькина мать. Когда Ивану Павловичу стало совсем невмоготу ходить в уборную через двор, она написала гневное письмо секретарю МК Никите Хрущеву. Письма по жилищным делам Хрущев, вероятно, получал тысячами и вряд ли сам лично на них реагировал. Но с этим письмом, именно с этим, он ознакомился потому, что писалось в нем о тяжкой судьбе его однокашника по Промакадемии. Незамедлительно приехал помощник с ордером, и все семейство переехало в шикарную двухкомнатную квартиру. Алик в этой квартире не жил: два года как он вместе с женой, а потом и дочкой поселился в комнате Ларискиного мужа, который вместе с Ларисой жил за границей. Он был помощником военно-морского атташе в Дании. Сестра баловала Алика: привозила и присылала ему разнообразные заграничные шмутки, и поэтому он считался пижоном. Его даже прорабатывали на комсомольском собрании как стилягу.

Они повернули направо к Песчаной улице. Когда проходили Песчаные бани, Александр напомнил сам себе:

— Завтра в баньку схожу.

Перешли по мостику речку Таракановку.

— Сколько ты отца моего не видел, Саня?

— Полгода, Алька, — виновато признался Александр.

— Ты только не пугайся. Он очень изменился.

— Господи, ну почему так? Ведь он был здоров как бык!

— Ты, главное, виду не подавай. Но и не резвись слишком бодро. Он ведь все про себя понимает.

Пришли. Перед дверью Смирнов подобрался, снял кепку, пригладил волосы и обернулся к Алику. Тот кивнул — порядок.

Иван Павлович, маленький, сухонький лежал на диване и улыбался им.

— Выбрался ко мне все-таки. Ну, здравствуй, Александр.

Он отодвинул книгу, очки и осторожно поднялся. В ловких светлых брюках, в бежевом, мощной грубой вязки пуловере, в белоснежной сорочке с распахнутым воротом (все Ларкины презенты) он выглядел хрупким морщинистым мальчиком. Смирнову стало больно и страшно. Он весело улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте, Иван Павлович. Вы просто какой-то иностранец!

— Ларка одевает. А что? Правда, ничего?

— Шик-модерн!

В комнату вошла Алевтина Евгеньевна и строго спросила:

— Александр, ты есть хочешь? Алика я не спрашиваю. Он хочет всегда, так жена его кормит.

— Уж и не знаю, Алевтина Евгеньевна. Не думал как-то.

— А я знаю. Хочешь.

— Аля, — попросил Иван Павлович, — дай нам поговорить, а?

— Говори, конспиратор, — ласково сказала жена и ушла на кухню.

Алик взял в руки книгу (то был «Петр Первый»), осмотрел ее, большим пальцем листанул как карточную колоду.

— Лейпцигское издание, — догадался он. — А, собственно, почему стоим? В ногах правды нет.

Иван Павлович устроился на прежнем месте, Александр сел на стул у круглого стола, а Алик развалился в старом своем привычном кресле.

— А где она есть? — спросил Александр и, вспомнив, рассказал, посмеиваясь: — Еду как-то на двенадцатом по Ленинградке. Народу довольно много. Кондукторша объявляет: «Следующая — Правда!», а вальяжный такой мужик, выпивши, естественно, спрашивает мрачно: «А где она, ваша правда?». В момент весь троллейбус притих. Никто не смотрит друг на друга, и все чего-то ждут. Вальяжный гражданин сошел у Лозовского, и все сразу оживились, заговорили…

— Ты к чему это рассказал? — поинтересовался Иван Павлович.

— К слову пришлось. Забавно.

— Забавного мало. Запуганные люди-то, запуганные. Всего боятся. Начальства, соседа, что люди скажут.

— А лучше, чтобы ничего не боялись, Иван Павлович?

— Человеку нужна свобода, Александр. Свобода от страха.

— Вон мои клиенты получили свободу. Никак не расхлебаем.

— Вы им не свободу дали, а из тюрьмы выпустили.

— Не вижу разницы.

— Твои клиенты — пена, грязная пена. Для них свобода — вседозволенность. Свобода нужна народу, который избрал в истории свой путь. Свобода позволяет каждому сознательно, с внутреннего своего согласия идти этим путем. А страх ждет палки. Палка или бьет, или указывает.

— А если не пойдут этим путем без палки?

— Значит, я прожил неправильную жизнь.

— Все-таки порядок нужен, Иван Павлович.

— Да. Порядок народовластия, порядок демократии.

— Вот вы говорите — народ! Народ! Народ — это люди, человеки. За ними — глаз да глаз. Распустить, так черт-те что получится.

— Бойся профессиональных шор, Александр. Я знавал многих, считавших и считающих, что люди — стадо несмышленышей, которому, помимо вожака, нужны пастух и свирепые кавказские овчарки. Пастух направит куда надо, а овчарки не пустят куда не надо.

— Я что ли овчарка? — с обидой спросил Александр.

— Не стань ею, Александр. — Иван Павлович не выдержал, поднялся, с трудом прошелся по комнате. — Умер тот, кого я боялся. Единственного боялся, его. Мы себя всегда оправдываем. И я оправдывал себя и всех. Старательно отряхиваясь от сомнений, думал: так надо, это историческая и сегодняшняя необходимость. И, не размышляя, делал, как указывал он. Мы потихоньку становились рабами, потому что страх порождает рабов. Он всех загонял в страх, чтобы сделать народ послушным стадом. Крестьян — беспаспортным режимом, рабочих — законом о прогулах и опозданиях, интеллигенцию — идеологическими компаниями и постановлениями.

Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал стихи:

— Оно пришло, не ожидая зова, Оно пришло и не сдержать его. Позвольте мне сказать вам слово, Простое слово сердца моего.

— Это еще что? — откашлявшись, спросил Иван Павлович.

— Стихи, — объяснил Алик. — В сорок девятом три наших самых знаменитых поэта написали их к его семидесятилетию. Кончались они так: «Спасибо вам за то, что вы живете на земле». А назывались «Простое слово». А ты сегодня нам свое простое слово сказал.

— Э-э-э, да что там! — махнул рукой Иван Павлович. — Мало ли за двадцать пять лет слов наговорили. И великий, и учитель всех и вся, и лучший друг советских физкультурников. И я эти слова говорил.

Он отошел к окну и оттянул штору. За окном жила окружная железная дорога: светили прожектора, бегал маневровый паровоз, стучали, как в кузнице, железными буферами перегоняемые с места на место вагоны — формировался состав. А над всем царил искаженный динамиками противный бабий голос диспетчера.

— Он нас к победе привел, Иван Павлович, — в спину ему сказал Александр.

Иван Павлович обернулся и ответил ему, как недоумку:

— Запомни раз и навсегда: к победе привел нас ты. И миллионы таких, как ты. — Он прошел к дивану и опять прилег. Устал. — Я очень на вас надеюсь, Саша. На тебя и на этого вот балбеса. В ваших руках будущее великой державы. Вы, лучшие из лучших, фронтовики…

— Лучшие из лучших в земле мертвые лежат, — с горечью перебил Смирнов.

— А ты?

— А я — живучий. Только и всего.

— Так стань лучшим. В память о тех, неживых.

— Иван Павлович, за что вы сидели? — вдруг спросил Александр.

— Ни за что.

— Поэтому и выпустили?

— Выпустили потому, что я ничего не подписал.

— А что надо было подписывать?

— Что я — шведский шпион.

— Почему шведский?

— А что шпион, ты не сомневаешься? — пошутил Иван Павлович. — Я в тридцать третьем в командировке в Швеции был. Ну, все. Устал я, давай прощаться. Я, наверное, тебя в последний раз вижу.

Иван Павлович поднялся, и они обнялись. В это время из кухни заявилась Алевтина Евгеньевна и удивилась:

— Это еще что такое?

— Прощаемся, Аля.

— Ну уж нет. Они еще ужинать будут. Марш руки мыть и за стол!

Часов в двенадцать, сытые и слегка осоловевшие от сытости, Смирнов и Алик с удовольствием вышли на свежий воздух. Александр с радостью вспомнил:

— Слава Богу, завтра рано не вставать. Я тебя до метро провожу.

— Давай через поселок «Сокол», а?

Среди высоких сосен в тихих закоулках прятались как бы в беспорядке причудливые нерусские дома — коттеджи. Высокие кровли, интимные подъезды, ухоженные палисадники. У одного из них Алик остановился.

— Вот в этом доме мы жили до тридцать пятого года.

— Зачем же в наши бараки переехали?

— Отец тогда на короткую стройку уезжал в Воронеж. Ну, и нас с собою взял. А здесь приятеля своего поселил на время. Отец часто в Москву приезжал. Однажды приехал и матери говорит: извини, но я на наш дом дарственную приятелю оформил. У него прибавление семейства ожидается, ему сейчас с удобствами жить нужно, а у нас отпрыски уже взрослые. Вернемся, получим что-нибудь.

— А что приятель? — спросил Александр.

— Не знаю. — Алик усмехнулся. — Отец после отсидки с ним не встречался.

— Хороший дом, — оценил коттедж Александр. — Если бы в нем жили, может, и не заболел бы Иван Павлович.

— Заболел бы все-таки, Саня. Ему там легкие отбили.

С пригорка они спустились к развилке Ленинградского и Волоколамского, у генеральского дома перешли на ту сторону к станции метро. Постояли перед прощаньем.

— Нашел убийцу того, которого в Тимирязевском лесу?

— По-настоящему руки не доходят. Текучка, суета, другие дела.

— Понятно. Если бы убитый секретарем райкома был, то только бы этим вы и занимались. А то, подумаешь, уголовник уголовника убил. Пусть себе счеты сводят. Даже лучше — меньше преступного элемента.

— Что это ты вдруг вскинулся, Алик?

— Я не вскинулся, я две картинки вдруг увидел и так отчетливо, что сердце заболело: на колеблющихся ножонках шагает, падая к маме в руки, веселый беззубый младенец, и мать смеется от счастья. И другая: лежит на грязном снегу с дыркой во лбу уголовник, который никому не нужен. Один и тот же человек. Вот он и вот он…

Смирнов посмотрел на Алика без злости и признался:

— Вчера, Алик, во время задержания я тоже убил человека. Потому что нельзя было не убить.

По утреннему делу в бане было малолюдно. Александр сам раскочегарил парную, два раза, через паузу, чтобы каменка подсохла и прокалилась снова, поддал и забрался на верхний полок. Первый пар он принимал всухую. Поначалу сильно обжигало. Он натянул на голову старую шляпу, чтобы не спалить уши. Лежал и предвкушал минуту, когда пробьет первый пот. Пот наконец обнаружился мельчайшими идеально округлыми капельками. Тогда он сел и стал ждать, когда потечет. Потекло вдруг и сразу: из-под мышек, в паху, со лба, из-под бровей. Заливало и ело глаза. Он закрыл их и застонал от удовольствия: гудели косточки.

Хорошего понемножку. Он вышел в мыльную и позвал банщика. Ефим Иванович в клеенчатом своем переднике, прикрывавшем срам, напоминал египтянина с картинки в учебнике древней истории. Египтянин уложил великоросса Смирнова на шершавую ноздрястую каменную лавку и приступил. В шайке сбил могучую пену и нежно накрыл ею Александра. Прошелся, еле касаясь, по всему телу, а потом, взяв грубую мочалку, намылил всерьез. Один раз и второй. В третий раз мылил мочалкой из морской травы, окатил горячей, окатил холодной, с удовлетворением услышал, как ахнул пациент, спросил почтительно:

— Помять, Александр Иванович?

— Ты не спрашивай, ты действуй, — томно посоветовал Александр.

Ефим Иванович надел рукавицы и стал действовать. Не массировал по-интеллигентски — топтал мышцы, ломал конечности, выворачивал суставы. Александр рычал от наслаждения. Наконец Ефим Иванович сказал:

— В лучшем виде, Александр Иванович.

— Подожди маленько, Ефим Иванович, — умоляюще вымолвил Александр. Он лежал с закрытыми глазами, ощущая свой организм, ранее разобранный по частям, вновь собранным. Насытился этим ощущением и спросил: — Сколько я тебе должен?

— С вас ничего не возьму, Александр Иванович. Себе в удовольствие вами заниматься.

— Советская милиция взяток не берет, — отрезал Александр и сел. — Иль нагрешил, Иваныч? Отмаливаешь?

— Типун вам на язык!

— То-то. Я десятку тебе приготовил. На чистом белье. Возьми.

А теперь — веничком. На этот раз поддал кваском. Почти видимым шаром выкатился из каменки хлебный дух и стал раздуваться, принимая форму парной. Потом соединился с запахом распаренной в кипятке березовой листвы.

Веник неистово гулял по телу сотрудника милиции Смирнова, не жалея его ничуть.

День был яркий. Молодое весеннее солнце придавило глаза. Александр, сощурившись, глянул на солнце, потом перевел взгляд на пивную, примостившуюся у входа в баню. У пивной стоял Виллен Приоров и с чувством допивал вторую кружку.

— Здорово, пивосос! — обрадовался Александр — есть компания. — Прогуливаешь?

— Привет, — допив кружку, сказал Виллен. — Обеденный перерыв.

— Что же здесь? Твою пивную закрыли?

— Там начальство шастает иногда. Смущать их не хочу.

— Виллен работал младшим научным сотрудником в одном из исследовательских медицинских институтов, который по старинке называли ВИЭМом. Без запроса из оконца подали полную кружку.

— Спасибо, — поблагодарил Александр и в ответ протянул деньги.

— А сто пятьдесят? — удивился Виллен, не увидев положенного стакана.

— На работу сейчас иду.

— Так я тоже на работу, а принял.

— Да какая у вас в научных институтах работа — прими, подай, выйди вон. А у нас в милиции, друг мой Виля, головой работать надо.

— Смотри интеллектуально не перенапрягись, руки шпане выкручивая.

Оба посмеялись, удовлетворенные каждый самим собой.

— Поймал убийцу-то из Тимирязевского леса? — спросил Виллен.

— Поймаю! — мрачно буркнул Александр. Надоели до тошноты однообразные дурацкие вопросы.

— Ты их не лови, Саня, ты их стреляй. И тебе хлопот меньше, и людям полезнее. А то ты их посадишь — глянь, кто-нибудь преставится, опять амнистия. И опять ты весь в мыле, днем и ночью. Головой работаешь, за ноги-руки их хватаешь, в узилище тащишь… Перпетуум-мобиле, Санек.

— Сколько уже принял? — не в склад, не в лад поинтересовался Александр.

— Я же сказал — сто пятьдесят.

— А веселый на четыреста.

— Я не веселый, я умный. В корень зрю.

— И что в корне разглядел?

— Суть. А суть в том, что многие и очень многие не должны жить на этой грешной и без них, на этой терпеливой земле.

— А ты?

— Что — «а ты»? — После ста пятидесяти Виллен трудно соображал.

— Ты должен жить на этой грешной земле?

— Разумеется, — со смешком ответил Виллен.

Александр торопливо допил пиво, глянул на часы, всем своим видом демонстрируя необходимость отчалить.

— Ну, мне пора. — Он пожал Виллену руку и зашагал к метро.

— Так ты пристрели убийц, доставь мне такую радость! — крикнул ему вслед Виллен.

День выдался — что по нынешним временам редкость — почти без происшествий, и Смирнов, не отрываясь, добил наконец злополучное дело. Закрыв последнюю страницу, он ударил кулаком в стену: созывал на совещание сотрудников вверенного ему подразделения. Подразделение в составе Сергея Ларионова и Романа Казаряна явилось незамедлительно.

— Ознакомился, — с гордостью сообщил им Смирнов. — Теперь вместе помозгуем.

— Мозговать рано. Данных маловато, — возразил Казарян. — Мы для начала покопали сверху. Сережа — по основным фигурантам, я — по малолеткам и свидетелям. С кого хочешь начать?

— Давай-ка, Сережа, — решил Смирнов.

— Я прошелся по семерым. Пятеро законников: Георгий Черняев, он же Жорка Столб, Роман Петровский, он же Ромка Цыган, Алексей Пятко, он же Куркуль…

— Да знаем мы их всех! — не выдержал Роман. Не ценил он дотошность и систему, любил налет и озарение.

— Не перебивай, — спокойно, как он привык это делать, осадил его Ларионов. — Продолжаю. Леонид Жданов, он же Ленька Жбан, и Самсонов, он же Колхозник. Я специально их перечислил по порядку иерархической лестницы. В этой банде никто из них за время пребывания в уголовном мире по мокрому делу не проходил. Правда, Цыган привлекался к ответственности за драку с телесными повреждениями. Все они москвичи, за исключением Столба, проживающего в Костине Московской области.

— Потомок, следовательно, колонистов знаменитой болшевской колонии, — не выдержав, прокомментировал Казарян.

— Именно, — подтвердил Ларионов. — Все они освобождены по амнистии с условием минус шестнадцать, а для Москвы минус сто. Естественно, что в Москве, если они действительно находятся в Москве…

— В Москве, в Москве! Я Цыгана собственными глазами видел! — вставил Казарян.

— …В Москве они вынуждены находиться на нелегальном положении, по хазам, — невозмутимо продолжал Ларионов. — Теперь — о каждом. Номинальный главарь…

— Почему номинальный? — спросил Смирнов.

— Свои соображения по этому поводу я уже излагал. Номинальный главарь — Георгий Черняев. Очень силен физически, в юности занимался классической борьбой не без успеха. Сообразителен, опытен, довольно ловок. Начинал он как краснушник на Ярославской железной дороге, за что судим в 1948 году. Выйдя на свободу в пятидесятом, сменил профессию, стал гастролировать. Трижды привлекался за кражи в гостиницах в разных городах и трижды отпущен за недоказанностью. В связи с этим стал почти легендой уголовного мира. Грабеж склада — первый грабеж в его воровской биографии.

— Он убить мог? — взял быка за рога Смирнов.

— По-моему, пойти на убийство может только в самом крайнем случае, спасая свою шкуру. Следующий — Роман Петровский. Хорош собой, пользуется успехом у женщин, нахватан до того, что на первый взгляд может сойти за интеллигента. Импульсивен, легко возбудим, авантюрист по натуре. Профессия — маршрутник, работал в основном в поездах с курортными дамочками. На убийство может пойти лишь в состоянии крайнего возбуждения. У нас не тот случай.

Алексей Пятко. Тихарь, специалист по незапертым квартирам. Труслив, жаден, до предела осторожен. Довольствуется малым, но за добытое держится зубами. За что и получил кличку Куркуль. Убьет, если у него станут отбирать его кровное. И только в этом случае, больше ни в каком.

Леонид Жданов, убитый, Щипач, и этим все сказано.

И, наконец, Николай Самсонов. Туп, злобен, неудачлив. Шуровал на вокзалах. Не столько воровал, сколько отнимал у слабых. Такого можно заставить совершить всякое.

— Серега, ты молодец! — заорал Казарян. — Твоя занудливая система — великая вещь! Разложил все по полочкам и сразу же этим сто вопросов поставил. Кто их свел? Кто их навел? Почему все работали не по профессии?

— Где они жили до совершения преступления? — спросил Смирнов.

— Георгий Черняев — в Костине, Лесная, дом шесть. Роман Петровский в Шебашевском переулке, дом пятнадцать. Леонид Жданов — улица Расковой, дом семь, квартира двадцать три. Алексей Пятко — Бутырский вал, дом четыре «а», квартира три, Николай Самсонов — Третья Тверская-Ямская, дом тридцать шесть, квартира два «а».

— За исключением Черняева, все, в принципе, из одного района, — сказал Смирнов. — Вероятнее всего были знакомы до этого дела. Но Казарян прав — слишком, слишком разные, и все, как один, вряд ли пойдут на убийство.

— Еще несколько слов, — Ларионов собрал бумажки и сложил их в папку. — Склад этот — в Ростокине, в районе, никому неизвестном из этой компании. Следовательно, наводка, и серьезная наводка. Для такой наводки наши бакланы — разметчик меховой фабрики Серафим Васин и шофер Арнольд Шульгин — люди неподходящие. Шофер не из той конторы, он работает на пивзаводе, а с Васиным сложнее — он территориально близок к основному составу группы. Его могли уговорить.

— «Основной состав»! Прямо-таки футбольная команда, — прокомментировал Казарян. — Тогда под моей опекой — запасные. Все четыре моих огольца, получившие срок, — порождение уголовной романтики. Песни блатные, героические рассказы про невероятные успехи, мифы о воровском братстве, первые знакомства с деловыми, поручения по мелочевке. Играли роль отвлечения, и не более того.

После освобождения двоих, Фурсова и Гагина, родители тотчас, от греха подальше, отправили по деревням, к дедкам и бабкам. В Москве — двое, Виталий Горохов и Геннадий Иванюк. Оба задействованы на одностороннюю связь Цыганом — Романом Петровским. Куда от Цыгана концы — неизвестно. Пацанов этих обоих работать следует — перспектива выхода на отлеживающихся есть. По свидетелям следователь прямо-таки решительно рубил канаты, как можно скорее закругляя дело. Я не имею в виду косвенных очевидцев ограбления, для меня гораздо больший интерес представляют свидетели, в той или иной степени связанные с преступниками. Возвращаясь к футбольной терминологии, скажу, эта команда в данной игре не могла обойтись без тренера, а казаковская группа и следствие были уверены, что главный — капитан. Только еще раз проверив свидетелей, можно выйти на настоящего главаря.

— Ребята, по-моему, вы спятили, — всерьез обеспокоился Смирнов. — Вы занялись отысканием прорех в следствии закрытого дела и поисками мифического главаря. Извините меня, но вы забыли, в чем наша основная задача. Очнитесь! Мы не главаря, вами сочиняемого, ловим, и не Казакова за руку норовим схватить. Мы ищем убийцу. Я считаю, что убил кто-то из деловой пятерки. Поймайте мне хотя бы одного из них.

— Пока нас не теребят, мы можем не пороть горячки. — Казарян был спокоен.

— А почему нас не теребят, ты об этом подумал? Не теребят потому, что убит уголовник. И начальство наше не трогают поэтому же. Вот мы все вместе скоро и решим: имело место сведение воровских счетов. Потом отложим это дело в сторону, благо есть чем заняться, а когда полгода пройдет, то и закроем с легким сердцем. А что? Ну, убили уголовника какого-то и убили. Но именно потому, что нас не теребят, раскрытие этого дела должно стать делом нашей совести и профессионального долга.

— Ты нас не агитируй, Саня, — предупредил Казарян. Смирнов выпустил пар и успокоился:

— Да я не вас агитирую — себя.

— Тогда свободный поиск, — предложил Ларионов. — Время нам давай, освободи от текучки.

— Ты, Сережа, любишь копать вглубь, а главного не откопал. — Смирнов встал, подошел к окну, глянул на свой нежно любимый вид за окном. — Почему убили Жбана? И вообще, что могло послужить причиной их раздоров и поводом для сведения счетов? На поверхности две причины: первая — убеждение, что кто-то ссучился на допросе и заложил участников удачно проведенного дела. Тогда это убийство по решению толковища, о котором слухи обязательно ходят. Вторая — отначка. Яма, в которой хранится часть похищенного, в секрете от всех. Тогда подозрение и убийство по подозрению. Все подозревают всех. Тогда сложнее, тогда на конец не выйдешь. Еще соображения по причине убийства имеются?

— Ликвидация узнавшего местонахождения ямы. Вариант секрета отначки, — выдал свою версию Казарян.

— Вполне возможно. Еще?

— Больше ничего, Саня, — твердо сказал Ларионов. — Просто так фантазировать я не умею. Мне материал нужен, понимаешь, материал, на основании которого я могу выстроить версию.

— Да… Значит, свободный поиск? — спросил Смирнов. Кивнули оба — Казарян и Ларионов.

— Даю три дня на разработку. Я нынче добрый, — подвел итог совещания «главнокомандующий».

Казарян шел к отцу Геннадия Иванюка. С отцом проще, чем с матерью, та потонет в эмоциях. А отцу расскажешь, покажешь малозаманчивую перспективу, докажешь, что деваться некуда (а ему действительно деваться некуда), и он будет послушным, как хорошо натасканный волкодав. А давить-то надобно не волка — совсем беззубого пока волчонка. Сынка родного.

Отец Геннадия был шишкой средних размеров — председателем Мосгоршвейсоюза, одной из организаций Промкооперации, в систему которой входили пошивочные артели и ателье.

Одноэтажный особняк на Сретенском бульваре был трогателен, как трогательны уютные московские жилища середины прошлого века, приспособленные под учреждения. Этот хоть содержали в порядке — без халтуры покрашенные снаружи и внутри стены, не потревоженная старинная лепнина, натертые до блеска наборные паркетные полы.

— Мне бы Тимофея Филипповича повидать, — обратился к секретарше Казарян.

— А вы откуда, товарищ? — добросовестно исполняя свои обязанности, официально осведомилась секретарша. Казарян застенчиво улыбнулся и пояснил:

— Из милиции.

— Из ОБХСС? — решила уточнить секретарша.

— На этот раз — из МУРа.

Кабинет был хорош потому, что и при дореволюционном владельце он был кабинетом. Любимый Казаряном орех: причудливая резьба, свободные неожиданные формы. Стол, кресла, стулья. После положенных приветствий Казарян поинтересовался:

— Мебель сами подбирали или по наследству перешла?

— Еще со старых времен. Заменить руки не доходят. — Полноватый, но не полный, и потому весьма вальяжный, в хорошо сшитом пиджаке, Тимофей Филиппович царским жестом указал на кресло, подождал, пока усядется Казарян, и тоже поинтересовался:

— Чем обязан визиту представителя столь почтенной организации?

— Не «чем» — «кому». Сыну. Сынку. Кровинушке вашей. — Казарян атаковал с ходу.

— Опять, значит, — поник Иванюк-старший. — Вы его арестовали?

— Зачем спешить? Если вы сделаете так, что он нам поможет, вместе поищем варианты.

— Не понимаю, ничего не понимаю.

— А что тут понимать? Он рассказывает мне все, только честно, — тогда он свидетель. Он молчит или врет — тогда он соучастник.

— В чем соучастник?

— В убийстве, дорогой Тимофей Филиппович. — Казарян орудовал дрыном. Подобная разновидность советского руководителя была ему хорошо известна. Только дрыном, и только по голове. Иначе не проймешь.

— Гена убивал?!!

— Вы хотите знать, действовал ли он ножичком или револьвером? Успокою вас: не действовал. Но тут же опять обеспокою: принимал самое активное участие в организации этого преступления.

Председатель сломался. Он смотрел на Казаряна преданными глазами хорошо натасканного волкодава.

— Что я должен делать?

И персональная машина у Иванюка-старшего была. Трофейный «опель-капитан». И личный шофер — молодая складная бабенка в превосходной кожаной куртке. Бабенка не без сексепила.

Катили по бульварам. Мадам Козлевич помалкивала, изредка поглядывая на пригорюнившегося Иванюка и через зеркальце на вольно раскинувшегося на заднем сиденьи Казаряна. Никитские ворота, улица Герцена, высотный дом, метро «Красная Пресня». Приехали.

— Как договорились, Тимофей Филиппович. Бумажник забыли, заскочили на минутку. Если Геннадий дома, подхо́дите к окну на кухне, — еще раз проинструктировал Казарян, не очень-то надеясь на слегка замутненную после его обработки голову Иванюка-старшего.

Понурый Иванюк вылез из машины и пошел. Представительный мужчина, ничего не скажешь.

— Спишь с ним? — спросил у шоферши Казарян.

— Не твое собачье дело, мент, — не оборачиваясь, огрызнулась она.

— Именно мое, я же мент. Я про своих клиентов все должен знать.

— Ну, сплю. Что из этого?!

— А с мальцом?

— Плевала я на сопляка вашего!

— Ясненько. Он пристает, а ты не даешь.

— Пристает! Слюни пускает да прижимается! — презрительно определила застенчивые попытки Иванюка-младшего шоферша. В окне появился Иванюк-старший, но Казарян не торопился.

— Ты его одного куда-нибудь возила?

— Лохудру вожу, а сопляка — нет. Хозяин запретил.

— Хозя-аин! — передразнил ее Казарян и вылез из машины.

Дверь открыл Иванюк-младший.

— А вот и я, Гена! — радостно, как в цирке, приветствовал его Казарян и развернул красную книжечку.

— Кто там, Геннадий? — спросил из кухни старший Иванюк в пределах возможной для него естественности. Но на первый раз весьма сносно.

— Это ко мне! — криком, чтобы отец не заметил волнения, ответил Геннадий.

— Папа? — полушепотом спросил Казарян и, когда Геннадий кивнул, криком же ответил на вопрос старшего: — И к вам тоже, Тимофей Филиппович!

Тимофей Филиппович появился в прихожей.

— Кто это, Геннадий? — на этот раз несколько театрально вопросил Иванюк-старший.

— Это из милиции, папа, — пролепетало непутевое дитя.

— Опять?! — вскричал папа. — Ты же давал мне честное слово, что с этим покончено!

— Папа, я ничего такого не делал! Я не знаю, почему он пришел!

— Просто так милиция не приходит! — сейчас Иванюк-старший орал абсолютно искренне.

— Дорогие Иванюки! — обратился к ним Казарян. — Что же в прихожей-то шуметь? Давайте расположимся где-нибудь поудобнее, сядем рядком да поговорим ладком.

— Прошу! — опомнился Иванюк-старший и распахнул дверь в столовую.

— Давайте договоримся так, — предложил Казарян, усевшись на зачехленный стул. — Чтобы избежать базара, я буду задавать вопросы и на каждый вопрос будет отвечать только тот, к кому этот вопрос адресован. Есть другие предложения по порядку ведения?

Папа согласно молчал, а сынок в нервности задал дурацкий вопрос:

— Это вы к Стручку приходили?

— Вопрос не имеет отношения к делу. Хотя к Виталию Горохову по прозвищу Стручок приходил именно я. Начнем. Геннадий, ты сейчас имеешь связи с кем-либо из преступной группы, не без твоей помощи ограбившей в свое время меховой склад?

— Нет. Как из колонии вернулся, никого не видел и видеть не хочу.

— А упомянутый тобой Стручок?

— Это не связь. Мы с ним дружим.

— Я же запретил тебе встречаться с этим бандитом! — вскричал Иванюк-старший.

Казарян посмотрел на него жалеюче и проникновенно укорил:

— Мы же договорились, Тимофей Филиппович. — И младшему: — Объясняю тебе: будешь говорить правду, пройдешь свидетелем. Будешь врать — соучастником в страшненьком деле.

— Каким соучастником? Какого еще дела? — заныл тот.

— Об этом после. Ну, так кого ты видел из преступной группы?

— Геннадий, говори правду! — Опять не выдержал отец.

— Гена, говори. Ведь папа просит.

— Ни с кем я не встречался, ни с кем! — криком прорыдал Иванюк-младший.

Казарян подождал, пока он вытрет слезы, сопли и высморкается. Геннадий все это проделал при помощи довольно чистого носового платка.

— И с Романом Петровским по кличке Цыган тоже не встречался?

Надо же, вроде бы успокоился, а тут снова зарыдал. Хлипким оказался отпрыск богатырского рода Иванюков. Казарян напомнил о главном:

— Ты не рыдай, ты дело говори.

— На второй день, как я вернулся, он меня прихватил, — вытерев слезы, начал повествование Геннадий. — У дома нашего поджидал. Велел к Стручку идти, чтобы тот Васина разыскал. А Васин еще не приехал. Потом он мне задание дал. Сходить по одному адресу и записку передать.

— Кому?

— Да бабке какой-то.

— Адрес, адрес, Гена!

— В Ростокине это. Второй Ростокинский тупик, дом шесть, квартира девять. Евдокия Григорьевна.

— В записку-то заглянул?

— Я чужих писем не читаю.

— Кому записка?

— Колхознику. Чтобы десятого, в три часа, у пивной на площади Борьбы был.

— Как поддерживаешь связь с Цыганом?

— Когда ему надо, он ко мне приходит.

— И опять ты мне врешь, Гена. А я предупреждал: врать не надо. Ты ведь вчера с ним у Киевского вокзала встречался. В двенадцать часов. Так как вы поддерживаете связь?

— Через два дня на третий я должен быть у входа в метро на определенной станции по Кольцевой. Следующая встреча — через одну станцию. И там прогуливаться. Когда ему надо, он найдет, сам ко мне подойдет.

— Значит, очередная встреча у вас послезавтра, в двенадцать, у Серпуховской?

— Да.

— Все-таки мы с Тимофеем Филипповичем кое-что из тебя выбили. — Казарян поднялся со стула. — Послезавтра пойдешь на свидание с Цыганом. А до этого носа никуда не высовывай. И не открывай никому. Даже Стручку. Запомнил?

— Запомнил, — еле выдавил Геннадий.

— Не слышу!!! — взревел Иванюк-старший.

— Запомнил, — уже громче повторил Геннадий.

— Если что, башку отверну, — пообещал заботливый отец.

— Тимофей Филиппович, вы остаетесь дома? — спросил Казарян.

— Нет. На работу надо обязательно. Дел по горло.

— Вы меня подбросите?

— С удовольствием.

— Будь здоров, Гена, — пожелал Казарян и направился к дверям. Вежливо пропустив Казаряна вперед, Иванюк-старший повернулся к младшему, провожавшему их, пригрозил:

— Смотри у меня, Гена!

У открытого бокового оконца «опель-капитана» уже стоял какой-то веселый молодой гражданин и рассказывал что-то уморительное неотразимой шоферше.

— Позвольте, товарищ. — Иванюк довольно невежливо отодвинул гражданина в сторону, открыл дверцу, уселся на переднее сиденье и стал неотрывно глядеть вперед. Сзади пристроился Казарян. Аккуратненько взяли с места.

— Будь осторожна, моя любовь! — пропел им вслед веселый гражданин.

— Пристал, нахалюга, — объяснила шоферша. Пассажиры молчали. Только на Садовом Иванюк спохватился:

— Куда вас доставить? — спросил он у Казаряна, полуобернувшись.

— Крючок вам небольшой придется сделать. На Ярославское шоссе.

— О чем речь? Марина, действуй!

Марина действовала. У Колхозной «опель-капитан» сделал поворот и попер по Первой Мещанской. Попрыгали на трамвайных линиях и выкатились к Рижскому вокзалу. На Крестовском мосту Иванюк спросил:

— Курс на Ярославском?

— Село Алексеевское.

…А вот и село. Остановились. Казарян сказал:

— Ну что же, поблагодарим шофера.

— Отличный работник! — неизвестно чему обрадовался Иванюк.

— Ца, — поправил его Казарян.

— То есть? — не понял тот.

— Шофер она действительно шофер. Но не работник — работница. Отличная работница! — Казарян поймал шофершин взгляд в зеркальце и подмигнул ей.

Он долго блуждал среди стандартных двухэтажных домов, пока не нашел искомый. Таких домов, да еще бараков в конце двадцатых — начале тридцатых годов было построено по Москве великое множество. Наспех сколоченные из досок, безо всяких удобств, двухэтажные двухподъездные домики были задуманы как временные — на три-четыре года — жилища. Вышло по-иному. Они стояли третье десятилетие.

В подъезде резко пахло мочой и помоями. В коридоре второго этажа, где тоже не благоухало, Казарян отыскал девятую комнату и постучал.

— Чего надо? — нелюбезно спросил из-за двери прокуренный женский голос.

— Не чего, а кого, — уточнил Казарян. — Вас, Евдокия Григорьевна.

— Кто такой? — диалог продолжался при закрытой двери.

— Из милиции я буду, — отрекомендовался Казарян и резко толкнул дверь: надоело препираться.

Дверь распахнулась — не заперта была. Посреди сильно заставленной комнаты стояла худая женщина лет пятидесяти с папироской в зубах.

— Я из милиции, — повторил Казарян. — А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. — Казарян огляделся. — Курите? Значит, и мне закурить можно?

— Кури, — равнодушно разрешила дама с папироской.

— Тогда я сяду. — Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.

— Играешься, милиционер. — И догадалась — почему: — Молодой еще, не надоело.

Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся «Примой» и спросил очень просто:

— Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?

— Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?

— Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы — почтовый ящик.

— Доказать это можешь?

— Шутя-играя.

— Мальчонку, значит, прихватил, — без труда сообразила Евдокия Григорьевна. — Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.

— Зовите меня проще. К примеру — Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?

— Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.

— Это я знаю. Бывает днем, вечером?

— Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь — девять. Как же этот дурак в такое дело влез?

— Как дураки влезают — по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?

— Не знаю. Господи, какой идиот! — Она села наконец, от окурка прикурила новую папиросу.

— Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками — ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли? Умная же женщина?

— Племянник. Сын сестры моей несчастной.

— Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?

— Не буду.

— Тогда я пойду. Извините за беспокойство. До свидания, Евдокия Григорьевна. — Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. — Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы — медицинский работник?

— Хирургическая сестра, — ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.

Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три, во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз. Он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно, тяни по-тихому пиво, хрусти раками и разглядывай публику.

В одном углу томные, переговаривающиеся ленивыми голосами стиляги — все, как один, с коками и подбритыми висками, в другом — интеллигентные работяги из Сытинской типографии, с устатку засасывающие пиво медленно и в молчании, в третьем — пристойные уголовнички, а посредине за сдвинутыми столами шумел-гремел отряд молодых поэтов — Литературный институт за углом — шумел о высоком искусстве, гремел каждый о себе.

Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывал зал и выбирая себе место. За ним остановился услужливый официант с тремя полными кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?.. Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак, ярко-красные башмаки на толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам? Падающая походочка на расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся на губе, локти, прижатые к торсу, руки, готовые на все… К уголовникам?.. Мечтательный взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?

Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец, и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.

В кинотеатре «Новости дня» на непрерывке целыми днями «хоронили» Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.

Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.

Клок явился, когда Сталина «хоронили» в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.

Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.

Серело — начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники — сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора Клок начал:

— Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в «Советский» заскочил погреться. Вошли в зал — аж страшно стало, мы — единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады — лабухи кружком. И все молчат.

Заказали мы парочку «Двина», икры, стерлядки заливной — будто в пост. Портель нас быстренько обслужил — и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. Только сказал душевно так, горестно, как Мордвинов в «Маскараде»: «Да… Чувак на коду похилял». И к своим удалился для дальнейших переживаний.

— К чему это ты мне, Вадик, рассказал? — поинтересовался Ларионов.

— Сажать теперь будут по-старому или по-новому?

— По УПК, Вадик, опять же по УПК.

— По-старому, значит. — И без перехода: — Зачем понадобился?

— О правиле в последнее время не слыхал? — очень просто спросил Ларионов.

— Ну, Алексеич, ты даешь! — восхитился Вадик.

— Я не даю, я спрашиваю.

— А я не отвечаю.

— Зря.

— Алексеевич, не дави, — попросил Вадик.

— Выхода нет.

Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.

— Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в клюве несу. А сегодня — один сказ. Я хевру сдавать не буду.

— Ты ее уже сдал, Вадик.

— Вам виднее, — перешел на официальное «вы» Вадик.

— Хевра-то по меховому делу?

— По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.

— Правило это убийство определило, Вадик.

— Поэтому я и кончик тебе дал.

— Кончик ты мне дал не поэтому, — грубо возразил Ларионов. — Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.

— У тебя забудешь! — в злобном восхищении отметил Вадик. — Я все сказал, начальник, ей богу. Отпусти.

— Гуляй, Вадик, но помни: каждый четверг я в баре.

— Господи! — устало пожаловался Клок и вспомнил Блока: — «И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне?»

— Не снится, — заверил его Ларионов.

А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.

Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.

— Ты что птицу портишь? — от порога удивился Смирнов.

— Да он уже порченый, — с досадой пояснил Константин. Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь — с посадкой!

— За это ты его теперь из рук кормишь?

— Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.

Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.

— Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаза закатил.

— Пусть нажрется как следует.

Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом — голубиным солярием — была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.

— Все, отрубился, — сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.

Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.

— Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое вспомнить, поговорить по душам, — вздохнул Константин.

— А что мешает? — поинтересовался Александр.

— Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.

— Это ничему не мешает, Костя.

— Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.

Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.

— Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.

— Но пришел-то из-за Леньки Жбана?

— Из-за него.

— Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул в это меховое дело лезть!

— Считаешь, содельщики его порешили?

— Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.

— Про правило ничего не слыхал?

— Откуда?! Меня же, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать — наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.

— Про остаток откуда знаешь?

— Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.

— Кем? Столбом?

— Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.

— Тогда Цыган. Больше некому.

— Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.

— Тогда кто же?

— Хрен его знает.

— Да, дела, — подвел черту Александр. Помолчали.

— Не помог? — жалостно спросил Константин.

— Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?

— Ты сначала глупого найди. Того, кто Леньку застрелил.

— Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.

— А ты постарайся, — сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: — Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.

— Пойдем, Костя, домой, — предложил Александр.

Константин сверху посмотрел на него:

— Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.

— С вами постареешь.

— Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, что-нибудь найду. Выпьем по-человечески.

— Я еще и дома не был, Костя.

Мать вернулась из рейса. Они со смаком ели картошку с малосольным омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев сына, костиными словами:

— Постарел ты шибко, сынок.

Матери не скажешь: «С вами постареешь», — сказал, абы сказать:

— Тридцатку в июне разменяю.

— Какие это годы! — возразила мать и неожиданно для себя быстро зевнула и удивилась: — Устала я за рейс-то!

— Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.

И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые каблуки. Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась:

— Не наш кто-то.

Тотчас в дверь постучали.

— Войдите, — разрешил Александр.

Дверь открылась, и в проеме показался аккуратный молодой человек в коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:

— Здравствуйте.

— Ты — Владлен Греков, Алькин одноклассник, да? — обрадованно вспомнил Александр.

— Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто помню, — со смыслом ответил Греков.

Игры в вежливость Александр не признавал. Привык в своей конторе брать быка за рога.

— А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.

— Демобилизовался я, Саша.

— С начальством не поладил или заболел?

— Объективные причины, — не стал пояснять Владлен Греков причины истинные и сразу же приступил к делу: — Я Алика ищу, а он, оказывается, переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?

— Ты садись, Владлен. Чайку попьем.

— С удовольствием бы, но некогда, — воспитанно отказался Владлен и ожидающе посмотрел на Александра, мол, если знаешь, то говори, чего тянуть.

Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:

— Русаковская, восемь, квартира тридцать девять. Все?

— Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.

— А может, чайку-то выпьете? — предложила теперь мать. Александр осудил ее за ненужную навязчивость:

— Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?

— Да, к моему сожалению. Всего вам доброго. — Владлен Греков поднялся, откланялся, открыл дверь и вышел в коридор. Четко зазвучали твердые каблуки. Мать опять зевнула. На этот раз в охотку и с удовольствием:

— Справный какой паренек.

К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы — его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было что сообщить.

— Кое-что наковыряли, вижу, — догадался Смирнов. — Был такой журнал до войны «Наши достижения». Сегодня ваши лица — просто с обложки этого журнала.

— Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще не ведомых наших заслуг? — осведомился Казарян.

— Оценка, оценка, — успокоил его Смирнов. — Результаты давай.

— Версия «огольцы», — начал Роман, — как я и полагал, оказалась перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана, а между двадцатью и двадцатью одним — Николая Самсонова по кличке Колхозник.

Казарян доложил только результаты и замолк. Смирнов перевел начальственный взор на Ларионова. Тот упрямо — любил делать все, как положено, — поднялся и доложил:

— По моим сведениям, было правило участников мехового дела.

И сел. Счел свои сведения достаточными.

— А ведь это они, ребята. Кто-то из них, — окончательно убедился Смирнов. — Ну, а теперь — в деталях. По порядку изложите. А потом операцию разрабатывать начнем. Так, бойцы?

— А у тебя других дел нет? — невинно спросил Казарян.

— Под завязку. А что?

— В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.

— Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?

— Ты все время забываешь, Саня, что ты — начальник. Ты — в курсе. Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то мы исполним и по исполнении доложим. Так, Сережа? — Казарян привлек на свою сторону Ларионова.

— Так, — подтвердил тот.

— Тогда действуйте, — официально разрешил Смирнов и встал, подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на начальственном уровне. — Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.

«Лайф» был роскошен. На меловой глянцевой бумаге поместились кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские фразы выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был не наш — иностранный.

— Откуда он у тебя? — вяло поинтересовалась Яна.

— Стригся вчера в «Советской» и в предбаннике его увидел, видимо, буржуй какой-то забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, — самодовольно разъяснил Андрей. Алик разлил коньяк по рюмкам и спросил:

— А на кой он тебе ляд? Ты же в английском ни уха, ни рыла.

— Не говори, не говори. Кое-что понял. — Андрей засуетился и стал листать журнал. — Глядите.

На пустынном берегу моря стояли двое: толстые и сильно оборванные нынешние наши руководители и, держа руки козырьком и глядя в разные стороны, высматривали что-то за горизонтом.

Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:

— Кому бы еще помочь?

Хихикнули и расселись по местам. «Лайф» кинули на приемник. Дальние ереванские родственники прислали Андрею три бутылки отличного марочного коньяка. Сегодняшний вечер был посвящен коллективной дегустации этого подарка. «Лайф» ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.

— Нет, такого коньяка вы не пробовали! — еще раз сказал Андрей.

— За водкой пора посылать, — мрачно предсказал будущее Дима.

— И что это за манера — напиваться, — возмутился Андрей. — Живут, живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще надо. Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!

— Коньяку-то мало, — разъясняя, ответил Дима. Янин муж, кинооператор Виктор поставил пластинку и возвратился на свое место в углу дивана. Застучал барабан, завыли довоенные негры, и саксофон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все стало на свои места. Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.

— В этом и фокус, — шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было розовое. Алик коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.

— Это не фокус, а нахальство, — ответила Яна и улыбнулась. Голубые глаза в накрашенных ресницах красиво смотрели на него.

— Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда убежим? — предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.

— А Виктор?

На самом деле никакого ей дела до Виктора не было.

— Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней Покровке, о дожде, который стучит по крышам. О нас с тобой. Яна, слушай негров!

Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.

— К остаткам! — призвал Дима.

Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что он хорош только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.

— Андрюша, почитай что-нибудь из «Лайфа», — попросила Яна. Поведя настороженным глазом (все здесь боялись розыгрыша), Андрей раздраженно сказал:

— Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь в Париже тянули бы весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.

— У тебя подходящей посуды нет. Приходится стаканами, — сказал Дима.

В коридоре зазвенел звонок. Андрей отправился открывать. Виктор оторвался от дивана, подошел к столу и принялся рассматривать этикетки на пустых бутылках. Открылась дверь, и солидно явился Сергей. За ним — Андрей, прямо-таки помирая от сдерживаемого хохота.

— Я не опоздал? — вежливо осведомился Сергей.

— Как раз вовремя, — серьезно ответила Яна. Публика, замерев, молча ждала развязки. Сергей снял и протер забрызганные дождем запотевшие очки и, вновь надев их, размотал кашне.

— Тебе, Сережа лучше не раздеваться, — посоветовал Дима. Он подошел к Сергею, мастерски держа в пальцах четыре бутылки (одна из-под минеральной воды).

— На обмен, — пояснил Алик.

Сергей все понял, и обида, и гордость, и презрение обнаружились на его лице. И в голосе тоже:

— Извините меня, я не мальчишка и не позволю издеваться над собой. И не приемлю идиотских шуток. Я не могу быть вместе с вами. До свидания.

Его схватили за руки, стащили с него пальто, а он, сдаваясь, все продолжал излагать свое кредо:

— Поймите же, наконец, что я — кинорежиссер, Виктор — оператор, а вы — серьезные газетные работники, литераторы. Если мы друг друга не будем уважать, то кто же тогда нас будет уважать?

— Выпить хочешь? — тихо спросил Дима.

— Странный вопрос. Затем и пришел. — Сергей сел на стул и тоскливо оглядел растерзанный стол.

— Ананасов! Нету. Бананов! Нету. Коньяку! Нету. — вольно пересказала Маяковского Яна и деловито добавила: — За водкой ты из-за своей солидности и самоуважения, ясное дело, не пойдешь. Алик, одевайся. И я пойду. На завтрак Витеньке что-нибудь куплю.

Она погладила Виктора по голове.

Лил дождь. Ночной, весенний, московский. Иногда задувал ветер, и тогда дождевые капли летели им в лица. В дожде, в желтом свете фонарей, в журчащем шуме автомобилей Яна была девчонкой десяти лет, в которую следовало влюбиться первой неразмышляющей любовью. Но вот уже магазин. Вот очередь. Вот касса.

В авоську положили три свиных отбивных (для Виктора), кило любительской колбасы, полкило швейцарского сыра, две банки крабов, большую банку маринованных огурцов и четыре поллитровки. На улице Яна взяла Алика под руку, и они медленно шли, слушая и ощущая дождь. Спешить было некуда.

В подъезде, в тамбуре между дверями, он обнял ее, предварительно поставив авоську на плиточный сортирный пол.

— Ну и что? — спросила Яна.

— Тебе приятно? — нахально поинтересовался он.

— Конечно, приятно. Разве я позволила тебе такое, если было бы неприятно. Тебе сколько лет?

— Будто не знаешь. Двадцать четыре. Я тебе нравлюсь?

— Нравишься. А мне… В общем, я тебя старше.

Они закрыли глаза и потерлись щеками.

— Тебе неприятно? — опять спросил Алик.

— Дурак, — ответила она и легко поцеловала его в щеку. — Пошли.

Перед Сергеем стояла индивидуальная четвертинка из заначки. Почти уже приконченная. Сергей хлебнул и разглагольствовал:

— Высокие цели, высокие мысли, высокие слова. Прекрасно. Самые высокие слова — в Библии. А для чего она? Для безотказного массового гипноза. Слишком часто высокие слова существуют для обмана или для того, чтобы подчинить, придавить человека. Хочу правды, хочу простого и в мельчайших подробностях точного изображения жизни. И буду картины снимать так. Пусть люди смотрят и думают. Сами! — Увидев Алика и Яну, он охотно отвлекся: — Принесли? Ну, тогда я чекушку приканчиваю, а дальше действуем на равных.

Пока Дима и Виктор обновляли стол, Яна задумчиво глядела на Андрея, который, обеспечив первый тайм, не суетился.

— А все-таки ты это зря, — грустно произнесла Яна, продолжая рассматривать Андрея. Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся.

— Что — зря?

— С «Лайфом». Ты уверен, что за тобой не следят?

Андрей презрительно пожал плечами. Презрительно, но неуверенно. Появилось интенсивное занятие. Коллектив замер в ожидании. Охота началась.

— Кто-нибудь был в предбаннике, кроме тебя? — жестко поинтересовался Дима.

— Заходили какие-то. Но когда я его брал, никого не было.

— Абсолютно никого? — допытывалась Яна.

— Абсолютно. — Андрею — заметно на глаз — стало не по себе.

— Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными или незамеченными, — включился в облаву Сергей, умиротворенный решением вопроса о напитках. — Да ладно, ребята, хватит об этом. К делу.

Разлили и выпили.

— О каких еще людях вы говорили? — выпив, грозно спросил Андрей.

— О наших людях, — разъяснила Яна.

— Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем состав преступления? Ерунда все это, — старательно успокаивал себя Андрей. — Выпьем еще, ребята.

Выпили еще.

— Не те теперь времена, — не унимался Андрей.

— Ты о чем это? — спросил Дима. Он был ясен и добр.

— Я — свободный человек и что хочу, то и делаю. Не те теперь времена!

— Времена, действительно, не те. Зато мы все те же. — Алик вяло ковырял крабовую лапшу. — Что ты суетишься? Вызовут тебя, куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела. Зачем же нервничать.

Игра становилась скучной. Слишком легко Андрей заглотнул крючок. Алик смотрел на Яну и Виктора, не понимая, что они — муж и жена. Виктор блаженно разглядывал абажур — он уже был пьян. Яна не смотрела на него, не интересовалась им, не беспокоилась за него. Она с ожиданьем смотрела на Диму, который, трогая гитару, подбирался к песне.

— Я пойду, — сказал Алик и встал из-за стола. Еще было много водки, еще было десять часов вечера, еще были впереди разговоры и укромные минуты с Яной — всего этого было жалко, было жалко себя, но Алик еще раз сказал: — Я пойду.

И вышел в коридор темной коммунальной квартиры. В коридоре было пусто. Пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу. Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима запел «Сегодня Сонечка справляет аманины». В комнате дружно рявкнули припев, дверь отворилась, и в коридор вышла Яна.

— Алик, — позвала Яна, и ее слегка шатнуло. Она прикрыла дверь и, подойдя к нему, по-пьяному внятно спросила: — Ты любишь меня, Алик?

Он обнял ее, ощутив где-то у солнечного сплетения ее упругие груди, она нашла слабыми, мягкими, готовыми на все губами его рот, и ему показалось, что он любит ее. Но сказать об этом вслух он не мог, не хотелось. Задохнувшись, Яна оторвалась от Алика, ударив его кулаком в грудь (больно), и сказала:

— Ты люби меня, Алик. А мне тебя любить грешно. Грешно. Грешно. — И пошла в комнату.

Из раскрытой двери шибанул табачный дух. Войдя за ней в комнату уже в пальто, Алик отыскал на столе чистый стакан, наполнил его до краев и выпил. Водка долго ходила от кадыка к желудку, потом улеглась, и произошло то, чего он ожидал. Ноги-руки сделались податливыми посторонним влияниям, в ушах зашумело, мысли разбежались в разные стороны, и он оказался на воздухе. Чистый воздух тоже ударил по слабому месту — по голове.

Алик шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, как ноги его, шагающие по лужам, уже промокли. Он бесконечно долго шел по Садовому кольцу, постоянно удивляясь, что во многих окнах небольших московских домов особенно ярко горит при дожде свет. Он поднимал к этим окнам лицо, умильно чувствуя, как капли дождя стучат по его щекам.

По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку. В ней отражались фонари, она блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно. Трезвел.

И слава Богу. У круглосуточно работающего продмага (людей в нем было немного) он пересек Садовую Черногрязскую и пошел Старой Басманной, ныне Карла Маркса, улицей. Дождь поутих, а Алик протрезвел и с радостью стал узнавать свой путь. От церкви Никиты-великомученика, через Разгуляй, по еле заметному спуску — к Елоховскому собору, мимо Доброслободской, мимо МИСИ. Он теперь понял, куда идет. Он шел к трамвайной остановке у метро «Бауманская», чтобы на трамвае доехать до дома. Можно бы и пешком, через железнодорожный переход у Спартаковской, но, трезвея, он уставал. Лучше трамваем.

У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай. Не тот, конечно, не к Сокольникам, а к Комсомольской площади, но не ждать же под ливнем. К Красносельской, а там до кинотеатра «Шторм» рукой подать. Трамвай был новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в него.

«Обилечивайтесь!» — тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик, как говорится, обилетился. Кондукторша объявила: «Следующая — Девкины бани!». Объявила и не за веревку дернула — на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей (был, пижон, без кепки) и уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов. Трамвай постоял у светофора на Бакунинской и наконец тронулся.

— Девкины бани! — выкрикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, а вошли трое.

Один пробежал вагон и распахнул дверцу вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши и вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил у того, что с пистолетом:

— Начинать?

— Подожди, — отчеканил тот, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее деньги. Те, что бумажками. Криком приказал дальнему, тому, что показывал нож вагоновожатому:

— Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!

Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:

— Гроши и рыжевье, кольца там, часики — огольцу сдавайте!

Молоденький пошел по рядам. Делать нечего — отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками, ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе на голову возложил его новенькую лондонку.

Сейчас подойдет оголец и станет шарить у него в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное — пистолет, пистолет!

— А тебе что, особое приглашение нужно? — кинул ему оголец, румяный такой и нахальный от опасности малолетка.

— Пацан, может, не надо? — миролюбиво посомневался Алик.

— Ты что?!!! — заорал малец. Алик взял руки, которые уже лезли за пазуху, и вытянул их по предполагаемым швам огольцовых порток.

— Колян, он не дается! — плачуще наябедничал оголец.

Не дойдя до них шага три, тот, что с пистолетом, остановился и скомандовал:

— А ну, вставай, фрей вонючий! — И, поигрывая пистолетом, стал наблюдать, как встает Алик.

Алик встал, сделав шаг ему навстречу.

— Шманай его, живо! — приказал главный огольцу.

Только сейчас, когда оголец еще за спиной. Падая вперед, он мгновенно подбил левой рукой пистолет вверх и правой нанес жесточайший удар главному в подбородок. И успел с любимой левой нанести прямой удар в челюсть еще не успевшему упасть грабителю.

Шарахнул выстрел, пуля ушла в потолок, и рука с пистолетом бессильно легла на пол. Алик ударил каблуком по запястью, носком неизвестно куда отшвырнул пистолет и развернулся. Он был уверен, что обработанный им уже не встанет.

Оголец теперь уже без принуждения вытянул руки по швам. Алик коротко ударил его в солнечное сплетение. Оголец потерял дыхание и осел на пол. Алик приказал тому, что с ножом:

— Иди сюда.

Бандит ощерился, вытянул руку с ножом: пугал. Был он тщедушен, в солдатском ватном полупальто.

— Тогда я к тебе иду, — сказал Алик.

Громадный, решительный, только что отключивший главаря, он надвигался неотвратимо, как танк.

— Не подходи, падло! — взвизгнул бандит, потом метнул нож. Алик ждал этого — уклонился. Он сблизился с бандитом и обработал его, как грушу на тренировке. И этот лег.

— Гони к Красносельской и на перекрестке остановись, — приказал Алик вагоновожатому.

Трамвай помчался. Алик шел по вагону и искал пистолет. Девушка, сидевшая рядом с кондукторшей, попыталась улыбнуться ему и сказала:

— Он под лавкой.

Он наклонился и достал из-под сиденья пистолет. Бандит лежал рядом, и он рассмотрел его, хотя рассматривать было почти нечего. Обработанное им лицо на глазах деформировалось. Но вроде дышал. Пацан сидел неподалеку и плакал, — значит, тоже дышал. Третий лежал неподвижно. Что с ним было — неизвестно.

Завизжав на повороте, трамвай помчался по Ольховке. Пассажиры сидели смирно — не знали, что делать.

В животе была пустота, колени ходили. Алик присел на скамейку. Подъезжали. Впереди светился вход в метро «Красносельская». На перекрестке трамвай резко остановился. Кондукторша кинулась к двери и, как Соловей-разбойник, засвистела в положенный ей милицейский свисток. Цепляясь за сиденье, с пола поднимался оголец. Алик встал со скамейки и тихо сказал, индифферентно глядя в сторону:

— Беги, дурак. Сумку только оставь.

Оголец разжал пальцы и незаметно уронил на пол самодельную тряпичную сумку, в которую он собрал добычу. Кондукторша продолжала яростно свистеть. Оголец подбежал к дверям, оттолкнул кондукторшу, спрыгнул с подножки и от ужаса зигзагами побежал, побежал к угловому дому, к арке у булочной, выходящей к путям Казанской железной дороги.

— Стой, бандюга! Стой, ворюга! Стрелять буду!!! — прекратив свистеть, заорала кондукторша. Оголец продолжал бежать. Тогда кондукторша повернулась к Алику и приказала:

— Стреляй в него! Чего стоишь?!

Алик заставил себя усмехнуться, подбросил на ладони тяжеленный пистолет и вдруг понял, что у него дьявольски болит кисть правой руки. Выбил пальцы, большой и указательный. Первый раз бил с такой силой без боксерских перчаток.

— Эх ты! — осудила кондукторша.

В трамвай влез милицейский старшина, посмотрел на одного лежащего, на второго и осведомился официально:

— Что здесь происходит, граждане?

— Произошло, — поправил его Алик.

Он с трудом — болели руки — открыл входную дверь своим ключом и, стараясь особенно не шуметь, стараясь особенно не испачкать чисто вымытый коридорный коммунальный пол, на цыпочках пошел к своей комнате. Все-то он делал тихо-тихо, но в дверях комнаты стояла Варя в халате и смотрела на него. Пропустив Алика в комнату и закрыв за ним дверь, Варя бесстрастным шепотом поинтересовалась:

— Ты где был?

В маленькой кровати, разметавшись, спала Нюшка. Рот ее был раскрыт и издавал негромкие нежные звуки.

— Да понимаешь, Андрею из Еревана коньяку прислали. Какого-то особенного. Позвал попробовать. Ну и напробовались.

— О, Господи! — сказала Варя.

На этот раз Иванюка-младшего вели вплотную, не стесняясь. Без пяти двенадцать дружно вышли из метро «Калужская» и стали прогуливаться. Погуляли минут десять. Надоело. Зашли в знаменитую своей воблой пивную, подождали, пока Иванюк-младший удовлетворит свою неизбывную тягу к бочковому пиву.

Потом опять гуляли. Гуляли по Житной, прошлись мимо кинофабрики Ханжонкова, мимо кинотеатра «Буревестник». Доходили до метро «Серпуховская». Потом опять возвращались к «Калужской».

Не давали ногам покоя до часу дня. Стало ясно, что Цыган не придет. Тогда Сергей Ларионов распустил команду по домам.

Андрей жег «Лайф». Он рвал тугую меловую бумагу и по кусочкам жег в пепельнице. Алик сидел на диване и давал советы, потому что буржуйская толстая и сверкающая бумага горела плохо. Дверь их комнаты была закрыта на ключ, и поэтому Андрей занимался этим делом безбоязненно. Он жег «Лайф» и говорил:

— Два года срок немалый. Чего мы добились? Ничего. Редакционные дамочки называют нас мальчиками, а главный — нигилистами. В определении тематической политики газеты мы не играем никакой роли. По-прежнему всем вертят старики, живущие прошлым. Они на верху и всячески стараются задавить все новое, все правдивое, все свежее, чтобы остаться на этом верху. Пора нам начинать атаку на них.

— Подари мне обложку, Андрей. Я кусок с заглавием отрежу, а Грейс Келли под стекло положу. — Алик любовно рассматривал соблазнительный бюст цветной обнаженной талантливой артистки.

— Алик, тебя тут один товарищ ищет! — крикнула из-за двери секретарша Маша. Алик пошел открывать.

— Подожди. — Андрей спешно замел следы и, получив подтверждение своей ранее высказанной мысли в машкином крике, продолжил: — Почему Алик? Почему Андрюша? До каких лет? И какое право имеет Машка обращаться к нам на амикошонское «ты»?

— Готов? — спросил Алик.

— Готов. — Андрей сдул остатки пепла со стола. — Открывай.

В коридоре отчетливо стучали каблуки. Стук прекратился у их двери. Алик открыл. На пороге стоял Владлен Греков.

Они устроились на скамейке у Чистых прудов. Алик длинно плюнул в воду с остатками льда похмельной слюной и спросил у Владлена:

— Ну и что ты теперь, после демобилизации, собираешься делать?

— Хочу с тобой посоветоваться, — ответил Владлен. — Нашел советчика. Я сам себе не знаю, что посоветовать.

— Другому легче, Алик.

— Пожалуй. Что ж, излагай варианты.

— Предлагают ГВФ. Курсы годичные, и — вторым пилотом.

— Что думать-то? Твое дело, твоя профессия.

— Надоело.

— Надоело летать?

— И летать. А главное — подчиняться.

— Командовать, значит, хочешь.

— Обосноваться для начала хочу на перспективном месте.

— Пока, — догадался Алик. — А потом — командовать.

Посмеялись. Владлен глянул на Алика, приступил осторожно:

— А если к вам, в газету?

— Прямо вот так, сразу? А что ты умеешь?

— Во-первых, кое-что умею, публиковался в «Красной звезде». А во-вторых, что я, хуже тебя?

— Не хуже, Владик, не хуже, успокойся. Но ведь кое-какое образование, призвание там, опыт, наконец, не помешали бы, не находишь?

— А-а! — Владлен презрительно махнул рукой, помолчал, потом вспомнил: — Я, когда тебя искал, к Сане Смирнову заходил. А что, если в милицию?

— Там пахать надо.

— Вот Санятка пусть и пашет, а я сеять буду.

— Разумное, доброе, вечное? — недобро уточнил Алик.

— Ладно, ладно, не заводись. Если что — поможешь? В университет поступать или куда…

— Если что — помогу. Если смогу.

— Я на тебя надеюсь, Алик. А вообще, как жизнь?

— Работаю. Детей ращу.

— Как ты детей растишь, я знаю. Вчера с Варварой тебя два часа ждали. Я не дождался.

— Не догулял я свое, Владька.

— А кто догулял? Я тут с одной познакомился, многообещающая дамочка.

— И что обещает?

— Папу.

— Тогда женись.

— А что? Кстати, на свидание к ней опаздываю. Так мы договорились, Алик?

— О чем?

— Поможешь, если что. — Владлен протянул Алику руку, встал и пошел.

Встал и Алик. Дел — по горло, надо было срочно сдавать в номер материал о первенстве Москвы по вольной борьбе, на котором он не был.

Один спрятался у подъезда, а второй вместе с Казаряном гостевал у Евдокии Григорьевны. Молчаливый хваткий паренек скромно сидел в углу за дверью и слушал, о чем тихо говорят Казарян и хозяйка. А те уже переговорили и о политике, и о врачах-убийцах, о Лидии Томащук, об отсутствии снижения в этом году цен, о запрещенных законом абортах. Потом все трое безнадежно молчали. В двадцать один тридцать Евдокия Григорьевна глянула на свои наручные кировские, кирпичиком, часы и вздохнула:

— Не придет он сегодня.

В двадцать два пятнадцать Александр Смирнов посмотрел на Ларионова, посмотрел на Казаряна и спросил уныло:

— Ну и что вы мне по этому поводу можете доложить?

— Прокол, — признал Казарян.

— Причина? — Смирнов откинулся в кресле, приготовился слушать, а слушать особенно было нечего. Только Ларионов наконец предположил:

— Иванюк маячок выставил.

— Не думаю, — возразил Казарян. — Я его замкнул прочно.

— А если? — не сдавался Ларионов.

— А если, то тогда мне башку отвинтить следовало бы.

— Твоя отвинченная башка мне без надобности, — ворчливо заметил Смирнов. — Теперь решать надо, что делать будем дальше.

— Раз леску оборвали, значит, ушли на дно, — предположил Казарян. — Бреднем орудовать следует. Облавой по хазам.

— Хлопотно, долго и не особенно результативно, — оценил это предложение начальник. — Сережа, а твои осведомители как?

— Попробую, но особых гарантий дать не могу.

— Есть еще шофер Арнольд Шульгин, — напомнил Казарян и хотел было развить идею, но его перебил длинный телефонный звонок — местный. Смирнов снял трубку.

— Здравствуйте, Лидия Сергеевна! — счастливо улыбаясь, будто Болошева могла его видеть, возгласил Александр. — Ну, наше дело такое сыскное — по ночам суетиться, а вы-то что так задержались? — Помолчал, слушая объяснение задержки. — Если успешное, то рад за вас. Ну а если для нас, то просто счастлив. — Положил трубку, сообщил то, о чем Казарян и Ларионов догадались и без сообщения: — Болошева к нам идет.

…Лидия Сергеевна остановилась в дверях, молча, кивком, поприветствовала всех и с плохо скрытым торжеством объявила:

— Отыскался след Тарасов!

— Чей след отыскался? — переспросил Александр.

— Лидия Сергеевна иносказательно цитирует Гоголя, — снисходительно пояснил Казарян.

Эффектного начала не получилось, и Лидия Сергеевна стала деловито докладывать:

— Сегодня утром по нашей ориентировке из Сокольнического РОМ передан в НТО пистолет «вальтер». Проведенная соответствующим образом экспертиза установила, что именно из этого пистолета был произведен выстрел в Тимирязевском лесу.

— Ну и ну! Откуда он у них? — недоуменно спросил Смирнов.

— Чего не знаю, того не знаю. Узнать — это уж ваше дело, — взяла реванш Лидия Сергеевна.

— Бойцы, я — в Сокольники! — заорал Смирнов.

— Может, сначала позвонить сокольническим-то? — предложил Ларионов.

— А что звонить, надо в дело нос сунуть! Не до разговоров! — Смирнов уже убирал со стола, запирал сейф, закрывал ящики.

— Александр, у меня к вам просьба, — сказала Лидия Сергеевна.

Уже забывший о ней Александр повернулся к ней с виноватым выражением лица:

— К вашим услугам, Лидия Сергеевна.

— Если гражданина, который пистолетом пользовался, найдете, то обувь его нам пришлите.

— Вы думаете, это он труп переворачивал? Вряд ли.

— Да нет. Я вам не говорила, но под сосной, откуда стреляли, кое-что зафиксировала. Это не след, поэтому я и не внесла его в официальные списки протокола, а так, остаток отпечатка каблука с характерным сбоем. Вдруг повезет, и обувка та.

— Будьте уверены, Лидия Сергеевна, разденем-разуем мы нашего голубчика. А если надо — умоем, подстрижем и побреем. — И Александр, будто дамский угодник, слегка склонясь, распахнул дверь перед Лидией Сергеевной. Та мило улыбнулась и ушла.

— Элегантно спровадил! — похвалил Казарян. — Ты нас с собой берешь?

— Куда я от вас денусь!

На Каланчевской улице были через десять минут. Недовольный капитан принес им протоколы, отворил следственную комнатенку и спросил:

— Я вам нужен? А то у меня дела…

— Вы вчера дежурили? — поинтересовался Смирнов.

— Вчера я отдыхал после суток.

— Ну, тогда мы сами разберемся. Вы свободны.

Капитан удалился. Смирнов закурил, Ларионов устраивался за столом, а Казарян, не садясь, раскрыл папку. И ахнул:

— Алька!!!

— Что с Алькой?! — заорал Александр.

— Да успокойся, с ним — ничего. А вот дел наделал. Читай. — Казарян протянул папку Александру.

Тот сел на привинченный к полу стул и приступил к чтению. Ларионов зевнул, смахнул со следовательского стола несуществующие крошки и шепотом (чтобы Смирнову не мешать) осведомился у Казаряна:

— Где этот-то, с «вальтером»?

— Не «этот-то», Сережа, а Николай Самсонов по кличке Колхозник. И этот-то Колхозник — в больничке, сильно поврежден нашим с начальничком другом. Повредил его Алик вчера вечером, и поэтому он тетушку свою сегодня не смог повидать.

— А Цыган почему на связь не вышел?

— Задай вопрос полегче.

Смирнов оторвался от чтения, закрыл папку, передал ее Ларионову и сказал Роману, подмигнув:

— Боевой у нас, Рома, дружок.

— Если наш дружок с испугу в полную силу бил, то я не завидую этим двоим. — Казарян, увидев, что Ларионов отложил папку, спросил: — Что скажешь?

— Скажу, что бумаги надо читать внимательно.

— Не понял.

— Цыган не пришел на связь потому, что оголец, сбежавший из трамвая, поднял атанду по малинам. Так-то, Роман Суренович.

— Одна из версий. — Казарян не любил сдаваться без боя.

— Он прав, Рома, — подвел черту Смирнов. — Поехали в больничку, бойцы.

Шофер «газика» дрых, уронив голову на баранку. Смирнов безжалостно растолкал его:

— Поехали.

— Куда?

— Большие Каменщики, четыре, — назвал адрес Смирнов, усаживаясь рядом с шофером. Шофер включил зажигание и бормотнул как бы про себя:

— Конспираторы! Большие Каменщики! Таганская тюрьма, так бы и сказали.

— Ты глубоко заблуждаешься, уважаемый виртуоз вождения, — вежливо поправил его с заднего сиденья Казарян, — Таганская тюрьма — это Большие Каменщики, дом два. А дом четыре — это таганская тюремная больница.

— Один ляд! — решил шофер и резко тронул с места.

Дежурный врач достал из шкафа две папочки — медицинские дела — полистал их, притормаживая на отдельных листах, и удивился, отложив дела в сторону:

— Он их что, копытом, что ли?!

— Он боксер, — пояснил Казарян.

— Разрядник?

— Мастер спорта.

— Худо, — огорчился врач. — Под суд пойдет за превышение мер обороны.

— Кулак против пистолета — это превышение? — засомневался Казарян.

— Это смотря какой кулак.

— И смотря какой пистолет, — добавил Казарян. — Могу сообщить вам, что пистолет — офицерский «вальтер», с помощью пули делающий в людях очень большие дырки.

— Хватит, — прекратил их препирательство Смирнов, — что с этими… пострадавшими?

— У Самсонова раздроблена челюсть и повреждены шейные позвонки. У Француза (фамилия-то какая, прямо кличка!) сломана скульная кость. Вот что, оказывается, можно наделать голыми ручонками, — игрив был дежурный врач, развлекался как мог, коротая ночное время.

— Говорить могут? — спросил Смирнов.

— Смотря кто.

— Самсонов в первую очередь.

— Этот вряд ли. Впрочем, пойдемте, я вам его покажу.

…Они прошли тюремным коридором, и надзиратель, гремя ключами, открыл больничную палату. Все как в обычной больнице, но воняло тюрьмой, ощутимо воняло.

— Ну, тут у вас и дух, девки… — вспомнив «Петра Первого», процитировал из любимой книги Казарян.

— Это не у нас, это у них. Или у вас, — отпарировал врач.

Не забинтованы лишь глаза, но они были закрыты.

— Человек-невидимка, — сказал Ларионов.

— Когда заговорит? — спросил Смирнов.

— Через две-три недели, не раньше.

— А Француз?

— Завтра можете допросить.

— Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.

— Тоже завтра. Старшина-кастелян будет к восьми часам утра.

…Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку. В машине Казарян мерзко хихикнул.

— Хи-хи, — произнес он, — хи-хи.

— Жаль, что из больницы уехали, — заметил Ларионов. — Можно было бы тебя сдать.

— Не та больница, Сергей, — ухмыльнулся Смирнов. — Ему в Кащенко надо.

— Хи-хи, — не унимался Казарян. — Хи-хи.

— Ты чего? — уже обеспокоенно вопросил Ларионов.

— А ничего. Картины разные выдумываю, — ответил Казарян. — Стилягу того из трамвая вспоминаю. Как он без лондонки остался. Единственный потерпевший.

— Хи-хи, — мрачно подытожил Смирнов.

Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знал с титешного возраста, любил, как любят непутевых сыновей.

— Ромочка, запропал совсем, дурачок, — говорил Борода, нежно держа Романа за рукав и задумчиво разглядывая небритую (щетина у Казаряна по-армянски росла, с дьявольской скоростью) личность блудного сына.

— Работы много, Михаил Исаевич, — грустно поведал Роман.

— Зачем тебе работа, Рома? Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. И все тебя любили. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа — жуликов ловить!

Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит, и широким жестом пригласил в зал. В ресторан ВТО после двенадцати ночи, в ресторан ВТО после спектаклей.

Дом родной. Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общие шутки, общий смех. И выпить с устатку, и пожрать от пуза, и потрепаться, и поругаться. Заходи, друг, заходи!

Борода устроил их в фонаре за маленьким (чтобы не подсаживались) столиком. Неярко горела старомодная настольная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную полотняную скатерть. Смирнов положил руки на стол и понял:

— Надо руки помыть. — И пошел в уборную.

Официантка Галя благожелательно ждала заказа.

— Пожрать нам, Галюша, так, чтобы в полсотни влезть, — распорядился Казарян.

— А выпить?

— И денег нет, и не надо.

— А то принесу?

— Не надо, — твердо решил Казарян.

— Устал, Ромочка?

— Озверел, Галочка.

Вернулся из сортира Смирнов. Ларионова они не уговорили, он к семейству рвался. Да и не уговаривали особо, им вдвоем побыть надо было. Казарян в ожиданьи тоже положил руки на стол, брезгливо на них глянул, сказал с сожалением:

— Неохота, но следует помыть. — И удалился.

Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тотчас открыл их: звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Возвратившийся Казарян благодарно поцеловал ее в затылок:

— Кио в юбке, волшебница, радость моя…

Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежайший печеночный паштет под зажаренным до бронзового благородного блеска лучком, крепенькие белые грибы, поделенная острым кухонным ножом на куски загорелая тушка угря. И три бутылки «Боржоми». Галя красиво расставила на столе все это и пожелала:

— Кушайте, ребятки.

Роман разлил боржом по фужерам. Вода бурлила, исходя пузырьками. Одни пузырьки прилипали к стеклу и сплющивались, теряя идеальную форму шара, другие мчались вверх и, домчавшись, самоуничтожались, взрываясь мельчайшими брызгами. Попили бурливой водички, отдышались, пряча благодетельную отрыжку, и посмотрели друг на друга.

— Третьего Алик отпустил, — сказал Смирнов.

— Зачем?

— Ты что, Алика не знаешь?

— Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.

— Так то на ринге.

— Давай поедим, а? — предложил Казарян, и они приступили к еде. Не торопясь, истово, поглощая все подряд. Но поглотить все не удалось: к их столу, волоча за собой стул, подходил Марик Юркин, характерный комик, восходящая звезда. Восходящая звезда была миниатюрным милым пареньком, которая, напиваясь, превращалась в большущую скотину. Сейчас же — почти трезв. Поставил стул к их столику, ухватил за руку пробегавшую мимо Галочку и заказал репликой из анекдота:

— Галчонок, сто грамм и вилку! — и улыбнулся всем, и оглядел всех, ожидая ликующей реакции. Поймав вопросительный взгляд Гали, добавил серьезно: — Поторопись, родная.

— Мы разговариваем, Марик, — строго объяснил Роман.

— Вы не разговариваете, а едите, — резонно заметил Марик. — А разговаривать будем втроем.

Объявилась Галя, держа в одной руке графинчик и рюмку, в другой — вилку. Демонстративно брякнула все это перед Мариком, который тут же налил рюмку, вилкой пошарил в грибах, выбирая грибок посимпатичнее, нашел, выпил, закусил и выдохнул удовлетворенно.

— Все? — поинтересовался Роман.

— Минуточку, — одернул его Марик и налил из графинчика вторую. Последнюю. Он бусел на глазах. Выпил, грозно глянул на Романа. — Ты как со мной разговариваешь, сопляк?

— Готов, — понял Роман, встал, за шиворот поднял Юркина, взял его под мышку (под правую руку), левой рукой захватил стул и направился к выходу, к понимающему швейцару Тихону. Марик болтал ногами (аккуратно) и языком (непотребно), но никто на это внимания не обращал: привыкли, что каждый день Юркина в конце концов выкидывают. Роман сдал его Тихону и вернулся.

— С чего это он так сломался? — поинтересовался Александр.

— Не умеет. А гулять хочет, как знаменитость из легенды.

— Что делать будем? — помолчав, задал главный вопрос Смирнов.

— Отпустил его Алик или он сам сбежал — не имеет значения, Саня.

— Имеет. Если Алик его отпустил, то опознавать не будет.

— Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце — он.

— Самый глупый. Дурачок подставленный. — Вспомнил костины слова Александр.

— Вот мы и займемся дурачком.

— А кто его подставил?

Галочка принесла филе по-суворовски. Роман поцеловал ей локоток и попросил:

— Санкцию на обыск, Галочка.

— Сорок три шестьдесят, — ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофе. Заметав филе, они откинулись на стульях и закурили.

— Решил колодец до воды копать? — огорченно понял Роман.

— А куда деваться?

— Альку прижать надо.

— Прижмешь его, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдал? Мы же благородные, мы слово держим.

— Тогда свидетели.

— Свидетели от страха того паренька не видели, они на пистолет смотрели. Алька-то бил, прицеливался куда ударить и, ясное дело, рассмотрел его. Если даже паренька найдем, на честно, без подтасовки проведенном опознании свидетели его не отыщут.

— А мы с подтасовкой, Саня.

— Противно. У меня предчувствие, что паренек из твоих подопечных.

— У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто: Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.

В окно бешено стучали. Роман отодвинул тюлевую занавеску. С улицы Горького на них смотрело лицо, кошмарное от того, что прижалось носом, губами к немытому стеклу. Восходящая звезда подмостков и экрана, обнаружив их, ликовала — кривлялась, грозила.

Вдруг оказалось, что завтра — Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.

— Ну? — поторопил его Александр.

Алик еще раз поглядел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.

— Молоденький какой, — сказал Алик.

— Ну?! — поторопил Александр.

Туго забинтованная пасть Николая Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело, и теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.

— Не знаю я этого паренька, Саня.

— Ты смотри, смотри внимательнее! — злобно приказал Александр.

— А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.

— Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!

— Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.

— А Саня — майор милиции, и больше ничего.

— Если так, то жаль.

Александр поднялся со скамейки, встал и Алик. Стояли, изучали друг друга. Два здоровенных амбала. Александр покачался на каблуках, сказал на прощанье:

— Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.

— Их дело — опознавать, мое — стыдиться.

— Хреновину-то не надо бы нести. — Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман. — Я слово в сорок пятом дал Иван Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.

Алик ткнул пальцем в смирновский пиджак, в то самое место, где лежала теперь фотография, улыбнулся во все свои тридцать два зуба, спросил:

— Паренек этот — нечисть?!

— Если ты его выгородишь, станет нечистью.

Господи, как надоело все! У Кировских ворот он купил в газетном киоске «Красную звезду» и, усевшись напротив громадного дома страхового общества «Россия», прочитал про будни энского подразделения, о душевном политработнике капитане Перепелятникове, о военных действиях китайских добровольцев в Корее, некролог генерал-лейтенанта Никифорова Петра Аристарховича.

На работу идти не хотелось. Он и миновал ее, проследовав к Пушкинской площади, где сел на двенадцатый троллейбус и поехал в Покровское-Стрешнево, в ресторан «Загородный» к подружке своей Вале.

— Запомни, тетка, если ты меня обманешь, я тебя за укрывательство упеку! Сроком на два года! — пообещал Казарян.

Наштукатуренная баба всплеснула руками:

— За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.

— Нет его в Талдоме.

— А я-то тут при чем?

— Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?

— Да где ж мне теперь с ним управиться? — Баба негромко зарыдала.

— Непохмеленная, что ли? — спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно, в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, чтоб вздымался подол легкого платьица.

— Не ты меня поил, не тебе спрашивать, — басом обиделась баба.

— Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.

— Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?! — баба постепенно наглела.

— Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя, и кровинушку вместе.

— Да я разве что говорю?

— Говоришь, говоришь! — Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари. — А, черт! Генка Иванюк не заходил?

— Не заходил.

Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфеточку. Ожидала, когда он уйдет.

— Я тебя навещать буду, — пообещал Казарян.

— Куда от тебя денешься? — баба открыто радовалась его уходу.

Он распахнул дверь, и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.

Иванюк-младший с ходу раскололся:

— Вчера вечером приходил. Денег просил.

— Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена! — вскричал Казарян. Он вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая огорчение от такой неумелости своего сообщника. Развлекал себя Казарян.

— Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было! — Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь, гудевшую от ударов.

Казарян уже сидел на стуле, воткнув локти в колени и руками обнимая многодумную голову.

— Что тебе Стручок говорил? — не поднимая головы, спросил Роман.

— Говорил, что домой ему возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел было у бабки пожить, но боится, что там найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.

— Где это — «у одних»?

— Не знаю. Правда, не знаю.

— Ты ему денег дал?

— Дал. Двести рублей.

— Откуда у тебя деньги?

— Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.

— Совершеннолетний ты у нас теперь. Значит, сажать тебя по всей строгости можно.

— Вы все шутите. А мне жить как?!

— Так, «чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы». Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?

Геннадий Иванюк усек.

Иванюк-то усек, а Виталий Горохов — нет. Смешно, но Стручок, как большой, лег на дно. Пусть его район ищет. Ведь трамвайный грабеж — их дело.

…— Лидия Сергеевна для верности по поводу самсоновского башмачка целый научный симпозиум собирала. Его каблучок. Стоял под сосной Николай Самсонов в тот вечер. С «вальтером» в руках. Так-то, — как бы не отвечая на романовские вопросы, по сути дела до конца ответил на все Сергей Ларионов.

— Считаешь, что надо рубить концы? — спросил Казарян, сам считая, что так и надо делать.

— Делать больше нечего, — его словами обозначил ситуацию Ларионов.

— А что Санятка думает?

— Нет его, — раздраженно ответил Ларионов. — Как ушел с утра, так и нет. Его ищут все. Сам звонил, требовал на ковер. А его нет.

— Резюмируем: Колхозника — под суд, и закрываем дело. Так, Сергунька?

— Только так.

— Но где же все-таки Санек?

Рядом с дворовыми воротами, неподалеку от крюковской голубятни, с довоенных еще времен (видимо, строители домов два «а», два «б» и два «в» забыли) стоял чугунный локомобиль, вросший в землю своими железными колесами по втулки. Площадка между локомобилем и голубятней была утрамбована ногами трех дворовых поколений до мраморной твердости и гладкости. Здесь танцевали всегда.

Добрый Костя Крюков разрешил, и шустрая юная смена подключила к его проводке радиолу и двухсотсвечовую лампу. Музыка уже звучала, но еще не танцевали: рано, только-только подползали сумерки. В их объявляющейся серости вдоль акаций и молодых тополей Малокоптевского с гулом метались ошалевшие майские жуки. За ними, стараясь сбить их содранными в ажиотаже рубашками, носились не менее ошалевшие пацаны.

Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный, Слышу крик журавлей, улетающих вдаль…

— рвался с самодельной, из рентгеновской пленки сделанной пластинки вольнолюбивый и кающийся голос Лещенко. Вообще-то с репертуаром танцулек было худо. Борясь с тлетворным западным влиянием, промышленность, выпускавшая пластинки, внедрила в массы падекатр и краковяк, и поэтому массам приходилось пользоваться довоенными Утесовым, Шульженко, Козиным и Эдди Рознером.

Они сидели на округлой туше локомобиля, ощущая задами еле заметную неровность чугунной поверхности. Они сидели на локомобиле и сверху рассматривали отрочество и юность — свое прошлое. Алик, Лешка Без, Виллен Приоров. Чтобы неунизительно помириться с Саней, всех собрал Алик.

Любовь нечаянно нагрянет, Когда ее совсем не ждешь. И каждый вечер сразу станет Так удивительно хорош, —

раскрыл молодежи смысл происходящего Леонид Утесов, и танцы начались. В основном шерочка с машерочкой, но иногда и храбрец лет семнадцати попадался. Конечный продукт бифуркаторства от соприкосновения с существом иного пола впадал в ужас. Потея, он преодолевал его, на то он и храбрец.

Нет, не на храбрецов надо было смотреть. Смотреть надо было на нежных и трепетных дев, которых они последний раз видели лет пять назад прыгающими через веревочку.

— Кадры растут, как грибы, — глубокомысленно и мрачно заметил Лешка Без.

— А вон та блондиночка в голубом, чья это? — спросил Виллен.

— Макаровых, — ответил всезнающий Алик.

— Гляди ты! — обрадовался Виллен. — Вроде недавно я на Ольгу глаз клал, а теперь и соплячка Наташка на подходе! Передовое семейство.

Алик поднял руку, призывая к вниманию, и, точно поймав момент, три взрослых обалдуя оглушительно запели вместе с Утесовым:

Сердце, тебе не хочется покоя. Сердце, как хорошо на свете жить. Сердце, как хорошо, что ты такое! Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить.

Танцевавшие тотчас, как в игре «Замри!», застыли на месте, ответственный за музоформление кинулся менять пластинку, а из голубятни на рев явился Костя Крюков, строгавший там что-то для голубиного хозяйства.

— Завидно? — поинтересовался кто-то сверху. — Лезь к нам!

«В парке Чаир распускаются розы…» — сладко понеслось с новой пластинки. Костя молча вскарабкался на локомобиль, страстно потянулся, зевнул, лязгнув стальными зубами, передернулся от озноба и, послушав музыку, спросил:

— Хорошо?

— А то! — отвечал Лешка Без.

— Саню ждете? — спросил догадливый Константин.

— Его, — подтвердил Алик и вдруг обрадовался страшно: — Гля, еще один!

Войдя во двор, остановился, в нерешительности осматриваясь, Ромка Казарян.

— Кандехай, сюда, вертухай! — по-блатному заблажил Алик. Роман обернулся на крик, направился к ним.

Ответственный врубил лампу под жестяным рефлектором, и танцующие отделились от остального мира четким световым конусом. Роман влез на локомобиль и спросил тонким голосом:

— Терем-теремок, кто в тереме живет?

— Я — мышка-тихушка, — признался Алик.

— Я лягушка-мокрушка, — продолжил игру в воровские профессии Виллен, но Костя Крюков раздраженно прервал эти игры:

— Шуточки у вас, фраера!

— Так их, Костя, — одобрил его Роман. — Фрайерам все — шуточки. Санятка где?

— Ждем! — ответил Алик.

— Он с тобой утром беседовал? — только у него спросил Роман.

— Беседовали, беседовали! — ответил Алик.

— Ясненько. Следовательно, ты Стручка не опознал.

— Какого еще Стручка?

— Созревшего. Для всяких веселых дел.

— Любите вы, милиционеры, загадками говорить.

— Ладно, Алик, можешь не придуриваться. Я все понял.

— Не вяжись ко мне, мент! — потребовал Алик, на заднице, как с горки, съехал вниз по чугунной покатости локомобиля и кинулся в танцы.

Молодежный коллектив вибрировал в фокстроте пятнадцатилетней давности. Алик оком завсегдатая «Спорта» выбрал девицу поперспективнее и пошел с ней преследуемым комсомолом стилем.

— Ты — Фарида? — догадался он про партнершу по танцу.

— Ага.

— А Тайка что же на танцы не ходит? — это он про ее молодую тетку.

— Она замуж вышла.

— За татарина небось?

— Не за русского же!

— Мы — русские? Ты на меня погляди! Наверняка твой прапрапрадед с моей прапрапрабабкой побаловался.

— Какие вы глупости, Алик, говорите!

— Велик Аллах, а Магомет пророк его! — изрек нечто мусульманское Алик. Фокстрот иссяк. Алик держался за мускулистую татарскую талию до тех пор, пока Фарида не вырвалась.

Она вырвалась и целомудренно убежала. Он глянул ей вслед и увидел, что на границе света и темноты стоит Саня.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Александр.

— Танцую, жду тебя, — ответил Алик и оповестил: — Братцы, он явился!

— Ноги, ноги стали зябнуть, — жалостливо просипел Костя Крюков, и вся компания ссыпалась с локомобиля. Александр оглядел их и обреченно предложил:

— Ко мне?

— У тебя тесно. К нам. И Розка пожрать что-нибудь откинет, — решил Лешка Без и, не слушая иных предложений, направился к воротам. Поплелись за ним.

— А то ко мне, — предложил Виллен. — Я теперь один, сеструху к тетке отправил.

— Как же отправил-то? — удивился Алик. — Ведь ей в этом году десятый кончать.

— Там окончит, — ответил Виллен. — Зато мне — полная лафа! Не надо воспитывать, не надо уроки проверять, не надо готовить, не надо убираться. Много чего теперь не надо.

— Полное счастье от того, что голодный и в грязи живешь? — ехидно поинтересовался Александр.

— Зато свобода, — возразил Алик.

— Этой свободой пользуйся один. А мы уж к Розе пойдем. — Костя всегда был четок и определенен.

— Стоп! — скомандовал Алик. — Кто побежит?

— Открыто только у Лозовского, — дал информацию Виллен.

— Тогда я, — вызвался Костя. — На велосипеде — десять минут. Скидываемся.

Скинулись. Костя побежал назад к голубятне, к велосипеду.

… — Сколько же вас! — обрадованно удивилась Роза. Не утруждая себя вставанием, Яша от стола приветствовал всех молчаливым поднятием руки.

— Еще один будет! — дополнительно обрадовал Розу сынок. — Костя Крюков по делу на десять минут отлучился. Готовь пожрать, мамахен.

— Знаю я эти дела. Вы пока в домино играйте, а я что-нибудь посоображаю.

— В домино не выходит. Нас шестеро, — доказательно возразил Яша.

— Ну, тогда в лото! — решила Роза.

Яша, не поднимаясь со стула, дотянулся до настенного шкафчика и извлек из него скрипящий голубой в белый горох мешочек и затрепанную колоду продолговатых картонок. Объявил:

— По пятаку за карту. Кто первым кричать будет?

— Я! У меня голос громкий! — вызвался, демонстрируя этот голос, Алик.

Разобрали — кто по две, кто по три карты, поставили на кон соответственно, подобрали инструмент для закрытия номеров — копейки, пуговицы, полушки, — и началось.

— Шестнадцать! Тридцать пять! Туда-сюда! Двадцать семь! Сорок! Шестьдесят один! Топорики! Девять! Дед, девяносто лет! Пятьдесят четыре! Шесть! Барабанные палочки!

Нижняя полоса — весь кон, средняя — половина, верхняя — выигравший не ставит в следующей партии на кон.

— Семьдесят два! Четырнадцать! Лебеди! Тридцать три! Восемьдесят семь!

— У меня квартира, — взволнованно объявил Александр.

— Ура советской милиции! — обрадовался за него Роман.

— Зачем вам выигрывать? Вы отобрать можете, — сказал Виллен.

— Так интереснее, — ответил ему Роман.

— Не мешайте работать, — рявкнул Алик.

Нежная на ощупь ветхая материя мешочка, с ядреным скрипом перекатывающиеся под пальцами затертые картонки на столе, черные бумажные шторы на окнах, — все в желтом колеблющемся свете коптилки. Господи, как недавно это было! В войну.

— Семьдесят пять! Шестьдесят шесть! Чертова дюжина! Двадцать семь! Срок до упора!

— Я кончил, — индифферентно сообщил Яша.

— Сроком до упора кончают особо опасные преступники. Ты — рецидивист, Яша, — скрывая раздражение, отметил Александр. Яша поднял на него страдальческие (лото — не домино, в паузах не поспишь) глаза и ответил лениво:

— Я — не рецидивист. Я просто выиграл.

— Проверить, — решил Леша.

— Отец, отец, а обыскать все равно надо, — прокомментировал лешино требование Роман. Проверили. Сошлось. Яша тщательно отсчитал полкона. Новую партию начать не успели: объявился Константин. И не один. В левой руке у него была сумка, а правой он крепко держал за локоток сияющую Софью.

— Я вам дамочку доставил! — похвастался Константин.

— Твоя рама чуть меня не прикончила. И не доставил бы, — укорила его Софья.

— Но доставил! — возликовал Алик. — Софа, с твоими формами никакая рама не страшна!

— Ты по-прежнему шутишь пошло, — жеманно осадила его Софья и увидела Романа. Сказала галантерейно: — А я с этим товарищем не знакома.

Протянула Роману руку лодочкой. Роман протянул свою.

— Софка! — заорал осененный Алик. — Жених! Вот такой жених! Интеллигентный, молодой и с армянским темпераментом!

— Алик ужасно бестактен, — сообщила Роману Софья. — А вы кем работаете?

— Помощником Александра. Милиционером, — проинформировал ее Роман. Но Алик не дал ему уйти от матримониальных устремлений Софьи:

— Софка, у него отец — знаменитый профессор. У него квартира четырехкомнатная!

— Зачем ты мне это говоришь?

— Не теряйся. Он — армянин. А у тебя — бюст, у тебя задница!

— Дурак, — обиделась было Софья, но по-настоящему обидеться не успела, вошла Роза и приказала:

— Все со стола. Накрывать буду.

Роскошно пожареная картошка на громадной сковороде. Квашеная капуста под лучком и с подсолнечным маслом в миске. Соленые огурцы прямо в банке с рассолом. Открыли килечку, порезали колбасу и приступили. Прошли первый этап, и Яша спросил:

— Александр, ты Тимирязевского злодея словил?

— Словили. Нам вон Алик помог, — нехорошо улыбнувшись, ответил Александр.

— Он шутит, Яша, — осторожно сказал Алик.

— Я не шучу. Правда, помог. Только вот дальше помогать не хочет.

— Не надо об этом, Саня, — попросил Алик.

— Надо, Алик, надо. Ты вон Колхознику позвонки разобрал, челюсть в кашу превратил. А он в младенчестве ротиком пузыри пускал, на колеблющихся ножках к мамкиному подолу мчался. Что ж ты его не пожалел?

— Саня, прости меня, пожалуйста, но я не могу.

— Гуманист! Ты — не гуманист, ты чистоплюй.

Все, кроме Романа, ни хрена не понимали, хлопали глазами.

— Саня, — предостерегающе потребовал Роман.

— Что — Саня? Что — Саня?

— Ничего, Саня, — ответил Роман. — Переживем.

— Извините меня, ребята, — еще раз покаялся Алик.

— Э-э, да что с тобой разговаривать. — Александр махнул рукой. Яша, оценив накалившуюся обстановку, глянул на Софью и отдал распоряжение:

— Сонька, пой!

Софа сходила в соседнюю комнату, принесла гитару с фиолетовым бантом, уселась, кинула ногу на ногу, показав круглую коленку, пристроила инструмент между ногами и титьками, запела. Софа за богатого интеллигента замуж хотела, Софа изысканного Вертинского пела:

— В бананово-лимонном Сингапуре, где плачет и смеется океан, Вы, брови темно-синие нахмуря…

Константин пробрался к Александру, положил руку на плечо.

— Не злись на Альку, начальник.

— Я не на него, я на себя злюсь.

— Не ври, Санечка, — встрял в разговор Алик и улыбнулся.

— Обалдуй, — без сердца уже сказал Александр.

Софа пела. Сильно дефонируя, но с неподдельной страстью. Уж больно жизнь, про которую она пела, была хороша.

Во время второго этапа прибежала младшенькая Элеонора, от подружки прибежала, поклевала малость со всеми и пошла спать. Объявился, наконец, и Мишка. Со свиданья, надо полагать: в лешкином пиджаке и галстуке. Этому налили соответственно небольшим его годам. Он выпил, молниеносно нахватался пищи до отвала, осоловел, расплылся по стулу и улыбчиво щурился на все — на лампу, на родителей, на разговоры.

После второго этапа танцевали под патефон. Мужики, ногами изображая фокстротные кренделя, с удовольствием по очереди тискали королеву бала Софью.

Третий этап был краток: допили и стали прощаться. Размягченные, добрые, любящие друг друга и всех, они, благодаря за шикарный прием, лобзали Розу, Яшу, Лешку и особо тщательно Софью. И, вспомнив, Мишку тоже. Выкатились.

На улице глотнули свежего воздуха и загалдели. Обняв Александра за плечи, Алик конючил:

— Санек, ты на меня не сердишься? Не сердишься, да?

— Да иди ты, знаешь куда? — добродушно ответствовал Александр.

Костя натужно выкрикивал:

— Разбрелись все кто куда, и нет двора! А как вот так, когда все вместе, хорошо! Держаться надо друг за друга, тогда и не утонем!

— А почему мы должны тонуть? — недоумевал Виллен.

— Потому что мы тяжелее воды — объяснил Роман.

Расставаясь, хлопали друг друга по бицепсам.

— Ты на меня не сердишься? — в последний раз спросил Алик у Александра, который в ответ улыбнулся. Алик понял, что прощен и сказал: — Мы с Вилленом пойдем?

Виллен жил в Шебашевском, и им было по пути. Они ушли.

— Пойду и я, — решил Костя, — завтра мне в первую смену.

На проезжей асфальтированной части Малокоптевского Александр и Роман остались вдвоем.

— Что делать будем, Саня? — спросил Ромка.

— Не знаю.

— Сережка сегодня с фотками по основным свидетелям прошелся. Твердо опознать Стручка никто из них не смог. Ну, найдем мы его, ну, возьмем мы его. Он в отказку от всего будет играть. Небось, по хазам натаскали. И будем мы все гоняться неизвестно за кем, как собака за собственным хвостом.

— Что вы с Серегой предлагаете?

— Оформлять Колхозника и закрывать дело.

— Рубить концы?

— Мы свое отработали, убийца найден.

— Хорошо говоришь — «мы»!

— Тогда просто — убийца найден.

Пришла Валя, и не было в том ее вины: появлением своим в «Загородном» позвал. А сейчас вроде и не надо бы — после встречи с ребятами успокоился, расслабился, устал. И, ощущая ненужность происходящего, понимая душевное непотребство свое, был с ней внимателен, нежен, добр до слез. До ее слез.

Сам полистал бумажки из канцелярской папочки, еще полистал, останавливаясь на особо заинтересовавших его местах, закрыл папочку, встал, прошелся по кабинету и спросил, не глядя на Смирнова:

— И что вы предлагаете?

— На ваше усмотрение, — с трудом выдавил из себя Александр.

— Убийство раскрыто, и я могу рапортовать начальству. — Сам все ходил по ковру, стараясь наступать на симметричные части узоров. Спел задумчиво: «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!»

— Так что же нам делать, Иван Васильевич?

Сам наконец посмотрел на Александра и сказал совсем о другом:

— А ведь справились мы, Саша, справились! Вернули покой Москве. Когда они к нам явились, а имя им — легион, ей-богу, страшно стало! Но, как говорится, глаза страшатся, руки делают. Сделали наши ручки, сделали! Ну, согласись!

— Так ведь то шпана была. Она количеством брала.

Сам заржал, как стоялый конь. Александр глянул на него вопросительно.

— Сынок мой, поэт хренов, все один стишок гундосит последнее время беспрерывно. Свой ли, чужой — не ведаю:

Наивное трюкачество Стараться ради качества. Нам более приличествует Бороться за количество.

— Гимн нашей отчетности, — мрачно изрек Александр.

— А ты что — против отчетности? Насколько я понимаю, ты пришел ко мне, чтобы закрыть дело и чтобы в твоей отчетности полный ажур был.

— И в вашей.

— Не хами начальству. Впрочем, и в моей тоже. Концов рубить много придется?

— Достаточно.

— Давай по порядку.

— Убийство по решению правила. Кто инициатор толковища, тот, по сути дела, и сообщник преступления, соучастник убийства. Колхозник только тупой исполнитель.

— У тебя же по этому правилу ни черта нет. Одна, брат, теория. Давай дальше.

— Правило собиралось явно по меховому делу. Когда его разматывали, совсем забыли про исчезнувшие контейнеры, удовлетворились найденным, а из-за этого немалого остатка могут быть отнюдь не малые, выходящие на чистую уголовщину преступления.

— Достаточно убедительная гипотеза. Но гипотеза! Еще что?

— Существование неизвестного лица, разработавшего операцию со складом, объединившего всю эту разношерстную компанию и, по всей видимости, обладающего не найденными нами ценностями.

— Так сказать, профессор Мориарти. Это из Шерлока Холмса, Саша.

— Если бы, Иван Васильевич.

— Теперь предлагаемые выходы на связи.

— Стручок.

— Ноль. И ты сам знаешь, что ноль.

— Одноделец Васин.

— Шестерка, которую при таком повороте событий не задействуют никогда. Ноль.

— Шофер грузовика Арнольд Шульгин.

— Или знает все, или ничего. Девяносто девять шансов из ста, что был тогда использован втемную и не знает ничего. Третий ноль, Саша. Два ноля — это сортир, а три… Прямо уж и не знаю, как назвать все это.

— Значит, будем рубить концы? — догадался Смирнов.

— Нам было поручено расследовать убийство в Тимирязевском лесу. Выяснили, что, сводя свои счеты, один амнистированный уголовник застрелил другого амнистированного уголовника. В конце концов убийца был обнаружен. Следовательно, мы исполнили, и добросовестно исполнили свои обязанности.

— А вдруг опять стрелять начнут?

— Из чего? Среди них бродил только один ствол.

— Будет охота, найдут, из чего стрелять.

— Начнут стрелять — станем искать стрелявших. Что еще у тебя, Смирнов?

— Кто перевернул труп?

Сам разозлился. Подошел к своему столу, к креслу, но не сел, стоял, упершись руками в зеленое сукно. Постоял, подрожал ноздрями.

— Кто-то перевернул труп! Труп! А живого человека превратил в труп Николай Самсонов, по кличке Колхозник. Вот он-то и пойдет под суд. Вы свободны.

Смирнов вернулся к своим.

— Как дела? — осторожно спросил Ларионов.

— Оформляйте все для передачи в прокуратуру.

— Гора с плеч! — Казарян рухнул на стул, показывая, какое он испытывает облегчение.

Смирнов сказал:

— Пойдем ко мне.

… В его кабинете уселись на привычные места. Смирнов погладил руками пустой стол, признался:

— Дурацкое ощущение, что что-то не сделал. А делать нечего.

— Как это нечего? — удивился Ларионов. — Дел — навалом.

— Тогда излагай, — решил Смирнов и зевнул.

— Ограбление квартиры нумизмата Палагина, — начал Сергей, но Александр сразу же, азартно, забыл даже, что спать хочется, перебил:

— Квартирами пусть район занимается!

— Письмо Комитета по делам искусств, — пояснил Казарян. — Коллекция Палагина — монеты, среди которых даже древнегреческие, медали, ордена, — имеет государственное значение.

— Комитет по делам искусств, Союз писателей, ансамбль песни и пляски — все наши начальники! Дожили! — разрядился Смирнов и спросил спокойно: — Ну и что там с нумизматом?

— Старичок забавный, — заметил Казарян. — С ходу меня достал. Оказывается, с папулей моим приятели. Вчера, как тебе известно, я домой изволил поздно вернуться, а он у нас сидит, меня ждет. Мой Сурен уже носом клюет, ранняя птичка, но Палагин, интеллигент хренов, не уходит, ибо волнует его только одно: как бы преступники золотые его и серебряные раритеты по глупости не переплавили.

— По делу, — прервал его Смирнов.

— А я — по делу, — обиделся Казарян, — нам его раритетами вплотную заниматься придется. Так что все это прямо дела касается.

— До вчерашнего дня это дело вел район, — прекращая пикировку, дал вводную Ларионов. — И, надо отдать им должное, вел грамотно и толково. Дверь вскрыта, когда дома никого не было. Палагин находился на заседании своего комитета, общества, то бишь сдвинутых по фазе нумизматов, а дочка (он вместе с дочкой живет, старой девой) гостила у брата в Люберцах. У того жена заболела, сидеть с детьми некому было. Взята не вся коллекция, только самая ценная ее часть. Барахло не тронуто, знали, где и что лежит. Палагин поначалу и не догадывался, что его обокрали.

— А когда догадался? — поинтересовался Александр.

— У него вроде молитвы перед сном — осмотр всех своих драгоценностей. Только к ночи и трехнулся.

— У районных версии имеются?

— Районные — они и есть районные. Пошли по местным, по своим.

— Ну, а что? Неплохой метод, — одобрил районных Смирнов.

— Неплохой, но не для этого дела, — возразил Казарян.

— У вас что, уже версия? — удивился Смирнов.

— Версии, — поправил Ларионов. — Но не у вас, а у Казаряна.

— Ну, Роман у нас — голова!

— Твою иронию с презреньем отметаю. Версий у меня еще нет, поскольку нет материалов для них. Но две основные линии, по которым должен идти поиск, ясны уже сейчас. Конечно же, в любом случае — наводка, и наводка зрячая. Итак, ход первый — опытный, неглупый, ясно представляющий ценность палагинской коллекции домушник-скокарь находит человека, хорошо знающего Палагина, его окружение, его привычки и, естественно, его квартиру. Потом берет этого человека в долю и, полностью информированный, получает отличную возможность спокойно, без помех, ковырнуть скок.

В данной ситуации фигура номер один — вор. Параметры этой фигуры: в меру интеллигентен, умен, предельно осторожен, не подвержен воровскому азарту. Судя по работе, квалификация высокая. Фигура номер два — наводчик. Из ближайшего окружения Палагина, потому что коллекционеры крайне неохотно пускают к себе домой малознакомых людей.

Ход второй. Кто-то весьма состоятельный мечтает владеть палагинской коллекцией. Подходы через третьих лиц с предложением продать ее терпят неудачу…

— Почему через третьих лиц, почему не впрямую? — перебил Смирнов.

— После предложения продать вряд ли разумно идти на ограбление. Сразу же — первый подозреваемый. Продолжаю. Сей гражданин за весьма порядочную сумму — такой квалифицированный слесарь-домушник, как наш, за мелочевку на серьезное дело не пойдет — нанимает скокаря и точно объясняет ему, что и где брать. В этом случае фигура номер один — наниматель. Фигура номер два — технический исполнитель, вор. Параметры и той, и другой фигуры — весьма и весьма размыты.

— Ты и вправду молодец, Рома, — серьезно похвалил Казаряна Смирнов. — Твои соображения считаю хорошей основой для оперативной разработки. Конечно, хотелось бы, чтобы прошел первый вариант. Очень хотелось бы…

— Они, по сути, равноценны, Саня, — встрял вальяжный от похвалы Казарян.

— Не скажи, не скажи. В первом варианте вор — почти наверняка москвич, и москвич, хорошо нам известный. Мы его можем просчитать. Наводчика — тоже. Просеем всех знакомцев Палагина через мелкое сито, и он у нас в решете останется. Второй же вариант — полная неизвестность. Кто этот наниматель? Фанатик-коллекционер? Лауреат? Человек, желающий выгодно вложить капитал в непреходящие ценности? Иностранец, мечтающий сделать состояние?

— Ну уж прямо — иностранец! — возразил Ларионов. — Они у нас тихие.

— А Кастаки?

— Кастаки не в счет.

— Все в счет, Сережа. Какой он, наниматель, — не будем загадывать. Но, во всяком случае, ловкий и хитрый. Будет ли такой нанимать московского домушника, чей почерк и связи, в принципе, нам, МУРу, известны? Не думаю. Скорее всего — сделка с залетным гастролером, который, провернув операцию, растворяется в воздухе. И перед нами — пустота. Исчезнувший неизвестно куда гастролер и наниматель, не имеющий никаких контактов с преступным миром.

— Да, картиночку ты нарисовал. — Казаряновской вальяжности заметно поубавилось. — Двенадцатый стул, исчезнувший в недрах Казанского вокзала. Только Остапу Бендеру веселей было: одиннадцать — за, один — против. А у нас — два стула, пятьдесят на пятьдесят.

— Срочно разрабатываем первый вариант, — решил Смирнов. — За Сережей — картотека по домушникам, за Романом — окружение Палагина.

— А за тобой? — не утерпел Роман.

— За мной — общее руководство. Помогать тому, кому делать нечего. Кстати, Роман, наш клиент с Красноармейской где содержится? В Матросской тишине?

— У нас пока. Потрясти этого Угланова имеет смысл, это идея, Саня! Ему скучно, на допросы не водят, и без допросов доказано, что грабанул нашего знаменитого мастера художественного слова он, и только он; думать о том, сколько дадут, надоело. Так что для него беседа с симпатичным оперативником на отвлеченные темы — необходимая и желанная развлекуха.

— Кто у нас симпатичный оперативник? — Смирнов оглядел своих бойцов.

— Симпатичные все. Но самый симпатичный — я, — признался Казарян.

— Тогда потряси его, Рома. На отработку первого варианта вам два дня. Приступайте.

В пустынном до таинственности коридоре Центрального Комитета комсомола четко звучали твердые каблуки. У двери с черной табличкой, на которой золотом было написано имя хозяина кабинета, стук шагов прекратился.

Владлен Греков вошел в приемную комсомольского вождя. Ему тренированно улыбнулась секретарша:

— Вас ждут.

— Наслышан, наслышан, — поднялся ему навстречу владелец кабинета, невольно покосившись на телефонный аппарат с гербом. — Проходи, садись, будем разговаривать.

— За меня уже, наверное, все сказали. — Владлен застенчиво сел на край кресла, сжал коленями нервно сложенные вместе ладони. — Просто я готов и очень хочу работать.

— Люблю вас, военную косточку, за ясность и определенность. Такие, как ты, очень нужны в комсомольской работе. Ты даже представить себе не можешь, как страдает дело от несерьезности, мальчишеской расхлябанности, крайней засоренности голов основной массы руководителей первичных организаций и даже функционеров центральных органов. Четкости в исполнении заданий, дисциплинированности, отсутствия каких бы то ни было колебаний в проведении генеральной линии, — именно тех качеств, которыми так славна армия, — недостает нам, комсомольцам. Ну, так решаем: в отдел военно-физкультурной подготовки инструктором.

— Николай Александрович, вы должны понять меня…

— Почему вдруг на «вы»?! — грозно удивился сорокапятилетний заматерелый хозяин кабинета. — Мы с тобой — комсомольцы, соратники по Союзу молодежи. Так что ты это чинопочитание брось. Вот в этом мы хотим отличаться от армии. Так что ты говорил?

— Я на юрфак МГУ, на вечернее, документы сдал. Хочу продолжить образование, хочу со временем стать на боевые рубежи охраны социалистической законности Родины. А военно-физкультурные дела весьма далеки от будущей моей работы.

— Резонно, резонно, — владелец кабинета широко зашагал. — Что ж, тогда — общий отдел. Тебе там отыщут работенку по профилю. Завтра можешь ознакомиться, я там скажу кому надо. Ну, как там поживает Сергей Фролович? Давно-давно не виделись. Все бушует, неугомонная душа?

— Разве он может быть равнодушным или просто спокойным? Такой уж человек. Вы сами знаете, Николай Александрович.

— Ты знаешь, ты! — поправил Николай Александрович, и послушный Владлен еле слышно пробормотал:

— Ты же знаешь…

Ларионов любовно раскладывал пасьянс из одиннадцати фотопортретов. Сначала в ряд выложил всю наличность, потом с сожалением четыре убрал совсем. Еще четыре перевел во второй ряд. Подумал, подумал — и решился: вторая четверка последовала за первой. Трое избранных смотрели на него. А он — на них.

Вошел Казарян, глянул через ларионовское плечо на фотографии, восхитился:

— Ух вы, мои красавцы! — И сел за свой чистый, без единой бумажки стол.

— А знаешь, Рома, зря мы домушниками не интересуемся. Конечно, девяносто процентов из ста — примитивные барахольщики, и правильно, что ими район занимается, но попадаются, я тебе скажу, любопытнейшие экземпляры. Любопытнейшие. — Ларионов, будто в три листика играя, поменял фотографии местами. — Как твои дела?

— Как сажа бела. Под нашу резьбу с величайшим скрипом подходит лишь Миша Мосин, посредник-комиссионер среди любителей антиквариата, нумизматов, коллекционеров картин, с которых он имеет большую горбушку белого хлеба с хорошим куском вологодского, если не парижского, сливочного масла. Напрашивается вопрос: зачем ему уголовщина?

— Напрашивается ответ: чтобы кусок масла стал еще больше.

— Будем на это надеяться. У тебя что?

— Вот эти три.

— Что ж, надо исповедовать. — Казарян вылез из-за своего стола, направился к ларионовскому. Взял фотографии, без любопытства посмотрел и вернул их на свое место, небрежно бросив на стол. Отошел к окну. — Надо, конечно, надо. Но граждане эти, судя по обложкам, пареньки серьезные. Пойдут ли они на такое дело во время нынешней заварухи, когда — они не дураки, они про это знают — мы рыбачим частым неводом? Вот вопрос.

— Не каркай заранее, Рома. Давай действовать по порядку.

— Я не против, Сережа. — Казарян тянул время, не решаясь сказать важное. Но все же решился. — Ты знаешь, почему Серафим Угланов, по кличке Ходок, пошел брать писательскую квартиру непохмеленным? Конечно, знаешь: у него не было ни копья. А почему у него не было ни копья, ты не знаешь наверняка. А я знаю. У меня с Серафимом душевный разговор был, и он мне сказал, что накануне скока он вполусмерть укатался в карты. Все спустил, до копейки.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — настороженно спросил Ларионов. Он уже догадался, о чем хочет поведать ему Казарян, но не хотел, чтобы это было правдой.

— Для сведения, Сережа. Раздевал Серафима известный катала Вадик Клок. И не его одного. Среди пострадавших — кукольник-фармазон Коммерция и залетный ростовский домушник, не пожелавший никому представиться. Обращались к нему просто: Ростовский.

— У кого играли? — быстро спросил Ларионов.

— У Гарика Шведова, известного тебе ипподромного жучка, приятеля Клока.

— Что ж, они не знали, что на каталу нарвались?

— Поймать его, дурачки, хотели. Боюсь, Сережа, что санины опасения оправдаются, и нам достанется второй вариант. — Ничего не знал Казарян (официально) об отношениях Ларионова с Клоком, он и не предлагал ничего, сообщил только сведения о некоторых представителях преступного мира.

— Когда пойдем Смирнову сдаваться: сегодня вечером или завтра утром? Правда, сегодняшний вечер еще наш.

— Завтра, — не глядя на Казаряна, решил Ларионов. — Мне кое-что проверить надо.

Была пятница, поэтому Клока пришлось искать, искать весь вечер. Нашел-таки. Нашел в бильярдной Дома кино, временно расположенного в гостинице «Советская» в связи с ремонтом здания на Васильевской.

В светлом уютном помещении Вадик Клок гонял пирамидку с молодым лысоватым кавказцем. Кавказец, играя на выигрыш, рисковал. Ларионов дал ему проиграть пятьсот, а потом глазами указал на дверь. Клок, передавая кий саженному красавцу, попросил его слезно:

— На одного тебя надежда, Эрик. Попотроши Карлена как следует. За меня.

Красавец ослепительно улыбнулся и склонил маленькую голову с идеальным пробором в знак согласия. Клок тихо расплатился с кавказцем и побрел к выходу. Подождав немного, направился за ним и Ларионов.

Они шли бульваром к метро «Динамо».

— Что ж так неосторожно, Алексеич? — укорил Клок. Ларионов остановился, осмотрелся. Никого поблизости не было. Тогда он быстро, коротким крюком левой жестоко ударил Вадика в печень. Вадика скрутило, и он стал оседать. Ларионов удержал его левой, а с правой дал под дых. И отпустил. Вадик сел на дорожку. Ларионов смотрел, как его корежит. Наконец Вадик хватанул воздуха почти нормально. Ларионов посоветовал:

— Вставай, а то простудишься.

— За что? — спросил Вадик, не поднимаясь.

— За дело, — ответил Ларионов.

— Ты со мной поосторожнее, Алексеич, — посоветовал Вадик, вставая. — Я тихий, но зубастый. Я и укусить могу. Смотри, Алексеич!

— Зубы обломаешь, кролик, — презрительно отрезал Ларионов. — Пойдем на скамеечку присядем.

Сели рядом, как два добрых приятеля.

— Чего ты от меня хочешь? — завывая, спросил Клок.

— О чем я тебя вчера, скот, спрашивал?

— О чем спрашивал, то я тебе и сказал.

— Ты вчера, видимо, не понял меня. Поэтому сегодня спрашиваю еще раз: что тебе известно о последних делах домушников?

— Еще раз отвечаю: с домушниками дела не имею.

Ларионов, делая каблуками на серой земле полосы, вытянул ноги, засунул руки в карманы пиджака и умело засвистал модную тогда песенку «Мишка, Мишка, где твоя улыбка». Свистал он мастерски. Клок дослушал свист до конца и сказал, тихим голосом выдавая искренность:

— Ей-богу, ничего не знаю.

— Ты кого катал у Гарика Шведова?

— Откуда мне знать. Кого привели, того и катал.

— Слушай меня внимательно, Клок. Здесь тишина, народу нет. Сейчас я встану со скамеечки, тебя подниму и разделаю, как Бог черепаху. Руки-ноги переломаю, искалечу так, что мама не узнает, и брошу здесь подыхать.

— Не надо так со мной разговаривать, начальник.

— Я с тобой не разговариваю, я тебе перспективу рисую. Будешь говорить?

— Куда мне деваться, начальник.

— Про Ходока и Коммерцию мне все, что надо, известно. Расскажи про третьего.

— Ростовского этого Косой рекомендовал и Ходока тоже. Скучают, говорит, мальчишечки, и локшануть не прочь. Я их и принял. Они меня поймать хотели.

— А у тебя Коммерция — подставной, — догадался Ларионов. — Ростовский этот и Ходок знакомы друг с другом были?

— Вроде бы нет. Договорились они, по-моему, когда за водкой для начала пошли.

— Ты мне, Вадик, поподробнее про Ростовского этого.

— Судя по всему, деловой, в авторитете.

— Внешность.

— Лет тридцати, чернявый, с проседью, нос крючком, перебитый, небольшой шрам от губы, роста среднего, но здоровый, широкий. Еще что? Да, фиксы золотые на резцах.

— Имя, фамилия, кликуха, зачем в Москве оказался?

— Не знаю, Алексеич.

Ларионов потаскал себя за нос, сощурился, улыбнулся, решил:

— Нет, бить я тебя не буду. Я добрый, я тебе право выбора предоставляю. Выбирай: или я тебя в кичман на срок определю, или блатным на толковище ссученного сдам.

— Воля твоя, а я все сказал.

— Вот что, Клок. Ты мне горбатого не лепи. Ну, сколько ты с этих домушников снял? Тысячу, две, три? Ты же — исполнитель, тебе по таким копейкам играть — только квалификацию терять. Зачем тебе домушники понадобились?

— Мне они ни к чему.

— Ну, хватит, Вадик. Поломался малость, блатную свою честь защитил, теперь говори. А то Косой скажет. Ему с тобой делить нечего, а разговорчив с нами он всегда. Так зачем тебе эти домушники понадобились?

— Мне лично они ни к чему, — со значением заявил Клок, оттенив «мне».

— Слава Богу, до дела добрались, — с удовлетворением отметил Ларионов. — Так кому же они понадобились? Кому в домушниках нужда? На кого ты работал, Вадик?

Ничего не случилось. Все идет нормально. Вадик забросил ногу на ногу, кинул спину на ребристый заворот скамьи, вольно разбросал руки и начал издалека:

— В октябре я в Сочи бархатный сезон обслуживал. За полтора месяца взял прилично, устал, правда, сильно и потому решил домой поездом возвращаться, думал, отосплюсь, отдохну в пути, тем более что с курортов народ домой пустой едет. СВ, естественно, вагон-ресторан, коньячок мой любимый, «Двин». Еду, о смысле жизни задумываюсь. И гражданин один, скромный такой, сосед по СВ и ресторану, приблизительно тем же занимается. Следует сказать, что гражданин этот не один был, при нем человечек вертелся, но его вроде и не было.

К концу дня гражданину этому надоело, видимо, мировой скорби предаваться, и он сам — заметь, сам! — предложил в картишки перекинуться. Как ты понимаешь — не мог я отказаться. Сели втроем: я, он и человечек этот, он при нем вроде холуя. Удивил он меня. Вроде чистый фраер, но слишком легко большие бабки отдает. До Москвы я его серьезно выпотрошил, но, расставаясь, мы улыбались. Он мне телефончик оставил, просил звонить как можно чаще. Благодарил за науку. Ну, иногда я ему звоню, встречаемся в «Якоре», любимое его место — «Якорь», обедаем, разговоры разговариваем.

— Последний разговор о домушниках? — перебил Ларионов.

— Ага, — легко согласился Вадик. — Просил подходящего человечка подыскать, по возможности, не нашего, не московского.

— Зачем он ему, не говорил?

— Он не говорил, а я не спрашивал. Не знаешь — свидетель, знаешь — соучастник.

— Про скок у коллекционера Палагина по хазам не слыхал ничего?

— Говорили что-то.

— А ты рекомендованного тобой ростовского гастролера с этим делом не соединял?

— Это уж ваша работа — соединять.

— Ты, как всегда, прав. Вот я тебя с этой кражей и соединю.

— Не соединишь, Алексеич, я тебе на свободе нужен. — Вадик окончательно раскололся и поэтому окончательно обнаглел.

— Нужен. Пока нужен, — двусмысленно подтвердил Ларионов и потребовал: — Нарисуй-ка мне этого гражданина в профиль и анфас.

— Леонид Михайлович Берников. Телефон Ж-2-14-16. Живет на Котельнической набережной, серый такой дом у Таганского моста. Генеральский.

Сведения Ларионов не записывал, он их запоминал. Настроение улучшилось. Он поднялся со скамьи, подмигнул Вадику, усмехнулся:

— Кончил дело — гуляй смело. А не вернуться ли нам, Вадик, в Дом кино, шарики с устатку покатать?

— Я тут Ромку Петровского встретил. Он тебе не нужен? — вставая, доложил Вадик, как бы отстегивая Ларионову премиальные за душевное поведение.

— О чем толковали? — без особого интереса поинтересовался Ларионов.

— Да вроде ни о чем. Топтался он на месте, намеки делал, хотел о чем-то спросить, но так и не спросил ни о чем.

— На что намекал, вокруг чего топтался?

— Как бы походя вопросик закинул насчет того, знаю ли я человека при деньгах, который эти деньги вложить в дело хочет. Я ему прямо в лоб: что предлагаешь? Он посмеялся, рукой махнул, мол, так, отдаленная перспектива.

— Ну, тогда ближайшая перспектива у него — два годика за нарушение паспортного режима. У него ведь Москва минус сто. Встретишь его, так и скажи.

— От своего имени? — изволил пошутить Вадик.

— От моего имени, от имени московской милиции, как тебе удобнее. Ну что, пошли?

— Берегись, Алексеич, раскую я тебя на все четыре копыта. Год будешь мне алименты от своей милицейской зарплаты отстегивать!

Лики музыкальных гениев по стенам, лица знакомых интеллигентов в рядах и Курт Зандерлинг с Бетховеном в обнимку. Ах, хорошо! Роман Казарян прикрыл глаза. Красивым голосом Всеволод Аксенов ритмично излагал последний монолог, и взрывами врывалась музыка.

Вот он, финал. Ах, хорошо, ах, хорошо! Хорошо вспомнить, что можно испытать наслаждение от музыки, хорошо ощущать себя в душевном единении с теми, кто вместе с тобой испытывает это наслаждение, хорошо сидеть в кресле с закрытыми глазами и просто слушать. Все. Конец Эгмонту, конец первому отделению.

Роман открыл глаза. Поднялся с кресла. В шестом ряду, справа, вставал Миша Мосин. Роман направился к нему.

— Ромочка! — обрадовался Миша Мосин. — Сколько зим, сколько лет!

Гуляли в фойе, разговаривая об искусстве.

Идя в Большой зал консерватории, Казарян полагал, что после первого отделения возьмет Мишу Мосина под руку и выведет на улицу Герцена, где задаст ему ряд интересующих его, Казаряна, и Московский уголовный розыск вопросов. Но пожалел и этого не сделал. Не Мосина пожалел. Во втором отделении была Девятая. Договорились встретиться после концерта.

Кончилось все. Ослабленные и невнимательные, они закуривали в скверике, в котором еще не поселился размахивающий руками Чайковский. Подбежала дамочка в очках, схватила Мосина за рукав, защебетала оживленно:

— Мосенька, сегодня Курт был неподражаем, не правда ли?

— Иначе и не могло быть. Он с нами прощался, Лялечка.

— Это не трепотня, Мося, это действительно так? — жалостно спросила дамочка.

— Это действительно так. Днями Курт Зандерлинг навсегда уезжает от нас в ГДР, — торжественно доложил Мосин.

— Горе-то какое! — деловито огорчилась дамочка, поцеловала Мосина в щеку, подхватила на лету падавшие от удара о мосинский нос очки и убежала.

— Миня, а почему тебя Мосей стали звать? — поинтересовался Роман.

— Ты с успехом мог бы задать и другой вопрос: Мося, а почему тебя Миней звали? — раздраженно ответил Мосин. — Но мне кажется, что ты отлавливал меня не для того, чтобы задать этот вопрос. А совсем-совсем другой. Думаю, по палагинскому делу. Так?

— Проницателен ты, Миня.

— Профессия такая.

— А какая у тебя профессия?

— Юрист, Рома.

— Не юрист, а юрисконсульт фабрики канцтоваров «Светоч». Это не профессия и даже не должность. Это крыша, голубок ты мой.

Мося засмеялся и смеялся долго. Отсмеявшись сказал:

— Господи, до чего же милиционеры одинаковые! Сразу пугать.

— Я не пугаю тебя. Я позицию определяю, с которой ты и должен выступать в разговоре со мной. Я — представитель правоохранительных органов, а ты — жучок, существующий и существующий неплохо на сомнительные доходы.

— Из пушек по воробьям, — как бы «а парт» кинул реплику Мосин.

— Воробей — это ты?

— Выстрел-то мимо меня и поэтому по воробьям. Вопросы будешь задавать?

— А как же! — обрадовался Казарян.

— Тогда без предисловий начинай. Я торплюсь, меня симпатичная гусыня ждет.

Казарян взял его под руку и вывел на улицу Герцена, и пошли они к Манежной площади.

— С палагинской коллекцией хорошо знаком?

— Да.

— И знаешь, как она хранилась у него в доме?

— Да.

— Через тебя никто не пытался начать переговоры с Палагиным о продаже коллекции или части ее?

— Палагинской коллекцией интересуются только специалисты и фанаты. И те и другие знают, что Палагин ничего не продает. Так что подобной попытки не может быть в принципе.

— Кстати, Миня, а сам-то ты что-нибудь коллекционируешь?

— Конечно. Но моя страсть — сугубо по моим средствам. Я по дешевке собираю русскую живопись начала двадцатого века, которая сегодня стоит копейки и которая через двадцать пять лет сделает меня миллионером.

— А хочется стать миллионером?

— До слез, Рома.

— При такой жажде можно и форсировать события, а?

— Какие, собственно, события?

— События, приближающие тебя к миллионам.

— Дорогой Рома, при твоем ли роде деятельности заниматься эвфемизмами? Спроси коротко и ясно: «Гражданин Мосин, не вы ли за соответствующее вознаграждение навели уголовников-домушников на коллекцию Палагина?»

— Считай, что спросил.

— Не я.

— Жаль. — Казарян обнял Мосина за плечи. — А то как бы было хорошо!

— Не столько хорошо, сколько просто. Для тебя.

— В общем, я тебе, Миня, верю. Хотя нет, все наоборот. В общем, я тебе, Миня, не верю, но в данном конкретном случае верю.

— Тоже мне Станиславский! Верю! Не верю!

— Хватит блажить-то. Давай вместе подумаем. Я поначалу был убежден, что наводка зрячая. А вот окружение прошерстил и усомнился.

— А если темная, Рома?

— Откуда? Среди окружения фофанов для темной наводки нет.

— Есть идея, Рома.

— Поделись.

— А что я с этого буду иметь?

— Миня, могу тебя заверить: от моих благодеяний миллионером не станешь.

— Да я шучу, шучу! Хотелось бы просто от тебя в знак признательности небольшой сувенирчик. У твоего папаши в чулане лентуловский этюд пылится. Только и всего!

— Договорились. А ты мне в ответ — театральный эскизик Добужинского. Я помню, у тебя их несколько.

— Это же баш на баш! Мне-то какая выгода?

— Как знаешь, Миня, как знаешь!

Мосин отчаянно махнул рукой:

— Ну, что мы с тобой, право, как на базаре! Бери идею задаром.

— Значит, Лентулов менять прописку не будет.

— Как это не будет? — возмутился Мося. — Мы же с тобой договорились: ты мне Лентулова, а я тебе — Добужинского.

— Ладно. Отдавай идею задаром.

— Вы в своей конторе на Петровке небось думаете, что вы самые умные и проницательные. А у некоторых на плечах тоже не кочан капусты.

— Кстати, насчет эвфемизмов. Некоторые — это ты?

У казаряновской альма-матер — юрфака — они перешли на другую сторону улицы, свернули налево и мимо старого здания МГУ, мимо американского посольства выруливали к «Националю».

— Абсолютно верно. Я. Так вот, тот, у которого на плечах не кочан капусты, вне зависимости от вас размышлял о краже и пришел к выводу, что наиболее вероятный источник сведений о палагинской коллекции и квартире — обслуга. Прикинул: жактовские деятели, приходящая прислуга, персональная портниха жены и, наконец, столяр-краснодеревщик, который уже много лет строит Палагину разнообразные вместилища для его коллекции.

Слесари, водопроводчики, домработница, портниха, электрики, конечно же, могут дать кое-какие сведения о квартире Палагина. Но исчерпывающие сведения, а главное — все о коллекции, может дать только Петр Федосеевич, краснодеревщик. Я его знаю сто лет. Палагин его знает сто лет, все его знают сто лет, и поэтому почти с уверенностью можно сказать, что на сознательную зрячую наводку он никогда не пойдет. А вот втемную его использовать могли.

— Завтра с утра мы с тобой, Миня, в гостях у Петра Федосеевича.

— А ты сегодня Лентулова подготовь. Там масло, ты пыль влажной тряпочкой сотри, подсолнечным протри и опять насухо вытри. — Мосин подошел к окну кафе, глянул в щель между неплотно задвинутыми гардинами, сообщил: — Юрий Карлович с Веней кукуют. Обрадовать, что ли, советскую литературу?

— Валяй. Подкорми классиков с доходов праведных.

— Компанию не составишь?

— Мне, Миня, пьянствовать в общественных местах не положено. Особенно с тобой.

— Грубишь, хамишь, а зачем?! Будь здоров тогда. — И Миня небрежно кивнул Казаряну. Наказав Казаряна за милицейскую грубость, он тут же добавил, ибо не забывал ничего и никогда: — Завтра в девять часов утра я жду тебя у метро «Дворец Советов».

У Александра было прекрасное настроение, потому что Ларионов подходил к концу своего доклада о проделанной по делу о палагинской краже работе.

— Кое-что о Леониде Михайловиче Берникове я подсобрал. — Ларионов сверился с бумажкой. — Л. М. Берников, 1896 года рождения, образование незаконченное среднее, с 1933 года постоянно работает в системе промкооперации, в основном в должности председателя различных артелей. К судебной ответственности не привлекался, однако в знаменитом текстильном деле сорокового года фигурировал как свидетель. В настоящее время заведует производством артели «Знамя революции», изготовляющей мягкую игрушку.

— Похоже, Сережа, похоже, — оценил ларионовскую работу Смирнов. — Я понимаю, у тебя времени не было, но все-таки… В УБХСС на него ничего нет?

— Я по утрянке к Грошеву успел заглянуть. Говорит, что единственное у него — подозрения.

— Что делать будем?

— Романа подождем и решим.

— А где он запропал? — вдруг высказал начальственное неудовольствие Смирнов.

— Звонил в девять, сказал, что к одиннадцати, к полдвенадцатому будет. У него там что-то по наводке выклевывается.

И действительно выклевывалось, потому что оперуполномоченный Роман Казарян сиял как медный, хорошо начищенный таз. Он вошел в кабинет Смирнова вольно-разболтанной походочкой, оглядел присутствующих, небрежно поздоровался:

— Привет! Трудитесь? Ну-ну! — И кинул себя на стул.

— Привет, гражданин Ухудшанский! — приветствовал его начальник Смирнов.

Казарян поморгал-поморгал, понял, посмеялся сдержанно, отреагировал:

— Точно отмечено. Исправлюсь, товарищ майор! Так что же у вас новенького? — Но надоело ерничать, и он торжественно сообщил: — Пока вы тут в бумажки играете, бюрократы, я, по-моему, кончик ухватил.

— И я кончик ухватил, — скромно, но с достоинством сообщил Ларионов, а Смирнов задал им детскую загадку:

— Два конца, два кольца, посредине — гвоздик. Что это такое, друзья мои?

— Это дело о краже в квартире гражданина Палагина. Правильно? — отгадал Казарян.

— Правильно, — подтвердил Смирнов. — Два конца есть. А где же гвоздик?

— На пересечении двух концов, — объяснил непонятливому начальнику Казарян.

— А если прямые не пересекаются, если они — в параллели?

— У Лобачевского все пересекается.

— Но ты, Рома, не Лобачевский.

— Я — лучше, я — выдающийся сыщик современности. Мы когда-нибудь о деле поговорим?

— Давно жду, — признался Смирнов. — Начинай.

— Сегодня утром Миня Мосин рекомендовал меня как заказчика персональному краснодеревщику Палагина Петру Федосеевичу. Я сказал, что мне необходимы стенды-шкафы для коллекции миниатюр XIX века, камей и медальонов, и, зная о прекрасной домашней коллекции Палагина, хотел бы иметь нечто подобное. И подсунул ему планчик квартиры, будто бы моей, а на самом деле вариацию на темы палагинских апартаментов. Обрадованный маэстро по этому плану воспроизвел расположение стендов палагинских, отметив центральную, более ценную часть экспозиции, как его, мастера, профессиональное достижение.

Тотчас коллекционер, предъявив удостоверение, превратился из коллекционера в милиционера и попросил ответить Петра Федосеевича на вопрос: не приходил ли к нему еще кто-нибудь с подобным моему предложением?

Оказывается, с полгода назад с подобным предложением обращался к нему один гражданин. Петр Федосеевич даже примерный эскиз набросал по его заказу, но больше этот человечек не являлся…

— Стоп, — прервал его Смирнов. — Человечек этот и есть фигура твоего красноречия?

— Отнюдь. Это единственная характеристика, которую мог дать Петр Федосеевич.

— Два конца, два кольца, а посередке — гвоздик. Сережа, как ты считаешь? — спросил Смирнов.

— Похоже, Саня, — ответил ему Ларионов.

— Может, объясните, о чем вы? — обиделся за свое неведение Казарян.

— Сережа вышел на деятеля промысловой кооперации Леонида Михайловича Берникова, у которого в последнее время прорезался интерес к заезжим домушникам. А при Берникове вьется некто, характеристика которого и с Сережиной стороны ограничивается одним-единственным словом — «человечек».

— Горячо! Ой, как горячо! — заорал Казарян.

— Пока что лишь тепло, Рома, — осадил его Смирнов. — Ну да, у нас есть серьезнейшие основания подозревать гражданина Берникова Леонида Михайловича в желании вложить не совсем законным образом свой капитал, тайный капитал, в ценности, которые во все времена будут ценностями. А дальше что? Дальше ничего. Пока коллекция не будет обнаружена, и так, чтобы мы могли доказать, что она — в берниковском владении, он чист перед законом.

— Да понимаю я все это, Саня! — Казарян уже не сидел барином, а бегал по кабинету. — Главное — лошадь в наличии, а телегу мы ей быстренько приделаем!

— Начинается черная маета, ребята, — сказал Смирнов. — Давайте прикинем, что и как. Первое: обнаружение и опознание человечка. Кто берет?

— Я, — вызвался Ларионов.

— Второе — Берников. Его контакты, его времяпровождение, его интересы, и, главное, его берлоги, как официальные, так и тайные.

— Я, — решил Казарян и тут же стал ставить условия: — Но только предупреждаю, Саня, все эти дела — и мои, и сережины, требуют серьезного подкрепления. Нам необходимы каждому по два оперативника в помощь, это по самому минимуму. Иди к начальству, размахивай письмом Комитета по делам искусств, ручайся, но людей обязательно выбей.

— Людей я постараюсь выбить.

— Не постарайся, а выбей! — поддержал Казаряна Ларионов. — Хватит на амнистийные трудности ссылаться, кончилось уже все. Выбей, и никаких разговоров.

— Разговоры будут, — вздохнул Смирнов. — Но выбью.

Людей — молоденьких, только что принятых в МУР пареньков, — дали.

Человечка Ларионов определил на раз, два, три. Вернее, сложил из двух человечков одного. По фотографии Вадик определил своего человечка, а Петр Федосеевич — своего. А на фотографиях фигурировал один и тот же человечек: Дмитрий Спиридонович Дудаков, завскладом артели «Знамя революции», где начальствовал производством Леонид Михайлович Берников.

Ларионов приставил к Дудакову двух горячих пареньков из пополнения, а сам ринулся на подмогу Казаряну.

Леонид Михайлович Берников, наделенный ярко выраженным холерическим темпераментом, незаурядной энергией, требовал к себе внимания пристального и непрерывного: Казарян, наблюдая вместе с Ларионовым за тем, как грузит в полуторку узлы и этажерки Леонид Михайлович Берников, продекламировал из Фета:

Как первый луч весенний ярок! Какие в нем нисходят сны! Как ты пленителен, подарок Воспламеняющей весны! —

разумея под подарком нынешней воспламеняющей весны Леонида Берникова.

Начальник производства артели «Знамя революции» усадил в кабину жену Зою, а сам вместе с дочкой забрался в кузов. Полуторка тронулась.

На дачу, на дачу! Катили по Ярославскому, Дмитровскому, Ленинградскому, Можайскому, Калужскому, Рязанскому шоссе полуторки и трехтонки, набитые нарочито небогатым дачным скарбом. Матрасы и одеяла, корыта и умывальники, табуретки и столы, керогазы и примусы, ночные горшки и зеркала. Прочь от надоевшего за зиму города, прочь от коммунального многолюдства, прочь от знакомых лиц, избитых каждодневных единообразных перемещений, прочь от столичной неволи. К улочкам, заросшим желтыми одуванчиками, к вечерней — с туманом — прохладе, к извивающейся речушке, к волейбольным площадкам меж сосен, к выдуманной дачной свободе. Роскошествовали в собственных, ютились у знакомых, снимали у круглогодичных. Ввергали семейный бюджет в кризисное состояние, залезали в долги, отказывали себе в самом необходимом… Но — на дачу, на дачу!

Для того чтобы ни свет ни заря мчаться под нежарким солнцем раннего утра к электричке, для того чтобы поздним вечером, изнемогая под непосильной тяжестью авосек и рюкзаков, возвращаться к временному своему очагу и тут же засыпать от усталости на неудобной раскладушке.

Но не таков был Леонид Михайлович. Поселив семейство в Кратове то ли у дальних родственников, то ли у ближайших друзей, он посещал милый теремок на берегу пруда лишь в выходные дни, отдавая будни трудам и заботам в Москве.

Ужасно деловой, он в синем сатиновом халате метался, руководяще размахивая руками, по производственным помещениям и территории артели, в солидном костюме из чисто шерстяной ткани «Метро» навещал свое кооперативное начальство, в бобочке из крученого шелка требовательно появлялся у смущенных смежников. Работа.

Вечерами — заботы. Заботился он о тридцатилетней искусственной платиновой блондинке Зиночке Некляевой, чей бревенчатый обихоженный домик в селе Хорошеве он навещал ежевечерне и, как водится, охранял покой его владелицы еженощно.

Золотая рыбка (на посылках) Дмитрий Спиридонович Дудаков при Зиночке исполнял обязанности чичисбея, ловя ее желания и угадывая ее капризы.

— Квартира на Зацепе, дача в Кратове, артель, домик в Хорошеве, — загибал пальцы Смирнов. — Неделю водите, и только-то?!

— И только-то, — раздраженно откликнулся Казарян. — Больше никуда и ни с кем.

— Не узнаю тебя, Рома, — укорил Смирнов. — Неужто трудно блондинку Зинку пощупать, пока Леонид Михайлович горит на работе?

— Не беспокойся, со временем пощупаю, — пообещал ему Казарян, и от такого обещания Смирнов, естественно, забеспокоился:

— Я в переносном смысле говорю.

— Я тебя так и понял.

— Зинкин дом и дворовая пристройка — наиболее перспективные объекты, — подал голос Ларионов.

— А почему не дача?! — возразил Смирнов. — Дача-то наверняка куплена на его деньги подставным родственничком.

— Людей там много, Саня, — разъяснил Ларионов. — Близких и дальних родственников. Каждый смотрит в оба и мечтает увидеть что-нибудь такое, что поможет вырвать у богатого главы семейства хоть малую толику.

— Дудаков?

— Этот вообще комнату снимает. Кстати, с ним бы по картотеке пройтись. До того сер, что следует обязательно проверить.

— Он сер, а ты, приятель, сед, — перефразируя Крылова, продекламировал Казарян.

— Сед я, — сказал Смирнов. — Ростов запросили?

— Запросили. Приметы отправили, теперь картинок для опознания ждем. Только что это дает? Ну, опознает его мой осведомитель, и что? Берников откажется, домушник откажется — следов-то никаких не оставил — и все. Только спугнем их. Коллекцию надо у Берникова искать, — сделал вывод Ларионов.

— А ведь если бы не амнистия, Берников не рискнул бы, — вдруг сказал Смирнов. — А тут разгул, так сказать, преступности. Тогда можно хватать под шумок, кто в этом навороте разберется. Он и схватил. Цап — и сидит тихонько, в норку забившись.

— К чему твой психологический экскурс? — поинтересовался Казарян.

— Характер гражданина Берникова это проясняет. И обывательскую его ограниченность в оценке событий, — ответил Смирнов.

— Все это общие рассуждения, Саня. А как его с поличным прихватить? — вздохнул Ларионов.

— Исходя из общих рассуждений, — невинно ответил Смирнов.

Зиночке было скучно оттого, что Леонид Михайлович, как всегда по воскресеньям, отбыл в Кратово. Она прямо и заявила об этом Дудакову, который тоже не прыгал от веселья:

— Скучно, Митька!

— Давай водки выпьем, — нашел Дудаков выход из положения.

— Тебе только бы нажраться! — поморщилась Зина и предложила сама: — А что, если в Татарово на пляж махнуть?

— Спятила! Вода еще знаешь, какая холодная?!

— А мы загорать. — Она глянула в окно, стала убирать со стола грязную посуду и остатки царского завтрака. — День-то какой!

Дудаков понял, что сопротивляться бесполезно. Изволил только тактично намекнуть:

— Бутылочку бы с собой нелишне захватить.

День-то какой! Еще по-весеннему трепетна и мягка пронзительно-зеленая, светлая листва, а уже жаром отдает от асфальта.

Зина сразу взяла быка за рога: в ожидании неторопливого воскресного троллейбуса стала загорать, закрыв глаза и подставив лицо лучам яростно палившего с безоблачного неба солнца. Два паренька подтянулись к остановке и стали ждать троллейбуса.

В троллейбусе-то еще лучше. Влетел в открытые окна теплый ветер и стал гулять среди немногочисленных пассажиров, заставляя трепетать, как знамена, женские косынки, круглым горбом надувая мужские рубашки, лохматя волосы и принуждая всех радостно щуриться.

От троллейбусного круга, от пятачка идти до пляжа минут пятнадцать.

— Далеко-то как идти еще! — выразила неудовольствие Зина.

— А ты не торопись, — подбодрил ее Дудаков. Настроение у него было замечательное: в авоське, привалившись к свертку с закусью, отдыхала бутылочка. Мимо заборов начальнических дач спустились к пляжу. Несмотря на то, что вода действительно была холодна, все же кое-какой народец на пляже колбасился.

Дудаков и Зина присели на песочек и, сидя, обнажились. Зина расстелила на песке принесенное из дома одеяло и раскинула на нем богатые свои, по-зимнему белые формы. Дудаков же продолжал сидеть, слегка стесняясь бледно-голубого тельца, густо испещренного мрачно-синими картинками. Не человек, а выставка графики: тут и деревенский пейзаж с церковью, и свидание двух приятелей с пивными кружками, и жанровая зарисовка на темы свободной любви, и ню (вроде бы даже Леда с лебедем), и нечто из немецкого позднего романтизма, повествующего о похищении орлом глубоко несчастного от этого юноши. Ну и, естественно, там и сям разбросанные каллиграфические лозунги: «Не забуду мать родную», «Нет в жизни счастья», «За друга в огонь и в воду».

Перед тем, как дремотно закрыть глаза, Зина осмотрела экспозицию и спросила без интереса:

— Кто это тебя так изукрасил?

— Сам. Молодой был и глупый.

— Как же ты до спины доставал?

— Товарищи помогли.

— Это за которых в огонь и в воду? — догадалась Зина и, не ожидая ответа, сладострастно задремала. Через некоторое время из дремоты ее вывел комплимент, произнесенный оглушительным шепотом:

— Нет, ты посмотри, какая женщина, Сережа!

Неизвестно, посмотрел ли Сережа на женщину, но женщина — это уж точно — украдкой посмотрела на говорившего. Могучий армянин тоже поймал этот взгляд и улыбнулся. От такого обходительного нахальства Зина гордо отвернула голову.

— Сережа, это женщина моей мечты! — продолжал настаивать армянин.

— Девушка, — поправил его неизвестный Зине Сережа.

— Откуда знаешь?

— Кинокартина такая была — «Девушка моей мечты»

— Так то — кино, а это жизнь! — темпераментно прокричал армянин, а тот, кого он называл Сережей, вежливо обратился к Дудакову:

— У вас случайно не найдется чем открыть бутылку пива?

— А ты зубами, — грубовато посоветовал Дудаков.

— Не умею.

— Дай, — потребовал Дудаков.

Сережа протянул ему темную бутылку. Дудаков зацепился клыком за рифленый край крышки и сорвал ее. Теплое пиво аккуратной шапочкой явилось на свет.

— Буксы горят после вчерашнего, — объяснил Сережа свою жажду и припал к горлышку. Наблюдая за его ходящим кадыком, Дудаков нравоучительно заметил:

— Не очень-то, мужик, тебе пиво поможет. Покрепче бы чего-нибудь.

— А может, не надо? Заведусь опять, — слегка посомневался Сергей.

— Надо, надо, — настаивал Дудаков.

— На круг далеко идти.

— У меня для начала имеется, — успокоил его Дудаков. — А потом ты ответишь.

Дудаков потянул к себе авоську и перебрался поближе к Сергею. Его место осторожно занял армянин.

— Девушка! — позвал он, но девушка глаз не открывала. Тогда он сказал: — Девушка, у вас купальник разорвался!

— Где?! — бодрым голосом вскричала Зина и села, подтянув ноги, прикрываясь.

— Вот здесь, — армянин осторожно, пальчиком, указал на купальниковое декольте.

— Так это же вырез, специально так задумано, — хихикнув, сказала Зина.

— Специально так задумано, чтобы сводить кавказского человека с ума, да?

— Будем, — решил Дудаков и чокнулся с Сережей. Граненые стаканы глухо брякнули.

— Будем, — подтвердил Сережа, и они взяли по сто двадцать пять одним глотком. Передернулись, закусили охотничьими сосисками. У Сережи открылись глаза, и он, увидев этими новыми глазами своего приятеля, решил позаботиться о нем:

— Рома, давай по самой маленькой!

— Э-э-э, что мне ваша водка! — брезгливо поморщился армянин. — Я пьян и без нее! Такая женщина, такая женщина! Голова кружится, никакой водки не надо!

— Какие глупости вы говорите, — укорила его сияющая Зина.

— Почему глупости? Разве правда — глупость?! Я правду говорю!

Дудаков наконец вспомнил о своих обязанностях и заметил строго:

— Ты, парень, того… Полегче.

— А что, если это твоя женщина, так и любоваться нельзя? Восхищаться нельзя, да?!

— Уж так и его, — обиделась Зина.

— Моя — да?! Моя — да?! — возликовал Роман.

— И не ваша, — парировала справедливая Зина. Уж она-то точно знала, чья она.

— А чья? А чья?!! — продолжал бесноваться Роман.

— А ничья, — высокомерно обнародовала свою жизненную позицию Зинаида.

— Э-эх!! — простонал Роман и обхватил голову руками.

— Охолонь чуток, парень, — сочувствующе посоветовал ему Дудаков.

Роман поднял голову, оглядел всех ошалелым глазом — и бросился к Москве-реке. Охолонуться.

— Вы простудитесь! — слабо ахнула вслед ему Зина, но Роман, не раздумывая, с ходу кинулся в речную пучину. Вынырнул и заскользил по воде сверкающей бабочкой. Мощный баттерфляй.

Пер по реке широкобедрый буксирчик, и команда одобрительно взирала на Романа, а он, покачавшись на крутых буксирчиковых волнах, рванул к берегу, на теплый песок, под теплое солнышко. Вода-то действительно холодная была. Зина слезла с одеяльца и закутала им синегубого армянина, а Дудаков уже подносил щедро наполненный стакан:

— Прими. В момент согреешься.

Роман принял и в момент согрелся. Дудаков и Сережа прикончили остатки и обреченно смотрели на пустую бутылку.

— На круг? — спросил Сережа.

— А что делать? — согласился Дудаков.

Натянув штаны, они пошли туда, где им станет еще лучше. Дудаков забеспокоился вдруг и сурово предупредил свою спутницу:

— Зина, ты здесь не очень чтоб! Я скоро вернусь.

— Иди, иди, раз душа просит! — ворчливо отозвалась Зина и посмотрела, как Дудаков последовал ее совету.

Жаждущая парочка скрылась за деревьями.

— Вай, какое красивое имя — Зина! — восхитился Роман.

— Ты — армянин? — догадалась Зина.

— Армян, армян! — чрезвычайно обрадовавшись, подтвердил Роман.

— А почему в Москве?

— Потому что я здесь живу, золотце ты мое.

— Армян должен в Армении жить, — убежденно сказала Зина.

— Тогда бы я тебя не встретил.

— У вас что, красивых женщин нет?

— Почему же, есть. Но таких красивых, как ты, — нет, — сказал Роман и осторожно погладил могучее ее бедро. Зина для порядка отстранилась. — И это все такому маленькому человеку!

— У вас на юге хорошо. Тепло все время и фрукты, — не желая говорить про маленького человека, мечтательно произнесла Зина.

— Хочешь поедем? — предложил Роман, бурно задышал, сбросил с плеч уже ненужное одеяльце и кинул его на песок. — Ложись!

— Зачем? — испуганно поинтересовалась Зина.

— Отдыхать будешь! Как на юге!

— Зачем мне это?! Я послезавтра на настоящий юг еду!

— Согласна, значит?! — завопил Роман.

— Я не с тобой вовсе, я сама по себе.

— Зина, любовь моя, я к тебе приеду!

— А я вот и не скажу, где я буду.

— Тогда я тебя здесь буду ждать, можно?

— А я вот возьму и навсегда там останусь.

— Не надо, — взмолился он и поднял на нее глаза. Слезами наливались эти глаза, слезами!

Зина погладила его по голове и спросила с надеждой, проведя ладонью по жестким его волосам:

— Ты — страстный?

Уже хорошо принявшие, Дудаков и Сергей стояли у мраморного столика и смотрели на серый асфальт за окном, на синий троллейбус, на зеленые деревья. Картинка была яркой-яркой, как всегда с поддачи.

— А то переходи к нам в институт. Там начальник отдела кадров — мой кореш, — предложил после молчания Сергей. Они уже обдумывали возможность не расставаться никогда…

— Ты-то инженер. А я кем там буду? Старший помощник младшего дворника? Нет, я лучше у себя куковать останусь.

— Ну и сколько у вас там зарплата?

— А что зарплата, что зарплата? Мне много не надо.

— Такую бабу имеешь, и денег, говоришь, тебе не надо! Не верю я тебе, Митяй! Такая профурсетка денег много требует!

— Она мне не баба, она мне друг, — заявил Дудаков и заволновался, вспомнив: — Твой кавказец там не того? Руками чтоб?..

— Руками — не страшно, — заверил его Сергей.

— И руками — запрещено!

— У тебя, у завскладом, все запрещено, все под замком. А она — женщина молодая, ей удовольствия подавай.

— Я ей дам удовольствия! Пошли-ка на пляж!

— С собой возьмем? — советуясь, спросил Сергей.

— В палатке, — решил Дудаков.

И они, отоварившись в палатке, двинулись на пляж.

Зинаида и Роман бегали по песку и, повизгивая, ловили друг друга.

— Рысаки, к столу! — позвал их Сергей.

Дудаков лишь сопел осуждающе. Уселись. Зинаида приготовила закусь. Дудаков разлил по стаканам.

— За знакомство! — возгласил Сергей и поднял свой стакан.

В понедельник в 15.00 они докладывали Смирнову:

— Пальчики, которые оставил Дмитрий Спиридонович Дудаков на бутылке, принадлежат Хохлачеву Борису Флегонтовичу, находящемуся в розыске в связи с растратой, которую он совершил, будучи кассиром механического завода в Туле.

На фотографиях, присланных из Ростова — Сырцов Всеволод Сергеевич, по кличке Почтарь, домушник, осужденный в пятьдесят первом году и выпущенный в январе этого года по амнистии.

— Ну и что это нам дает? — перебил его Смирнов. — То, что Берников связан с уголовниками, только и всего. Но это, как известно, законом не запрещено.

— Ты, как всегда, прав, — обиделся Ларионов. — Но это дает нам главное: уверенность, что мы на правильном пути.

— Все в пути, в пути! Когда дойдем? — выразил свое неудовольствие Смирнов. — Какие мероприятия предполагаете?

— Где легче спрятать лист? В лесу, — вставил Роман. — Так сказал патер Браун.

— Не морочь мне голову. Давай по делу.

— Где легче спрятать лист? В лесу, — повторил Роман. — Мы с Сережей предлагаем произвести обыск на складе, коим заведует наш многофамильный друг. Вселенский, так сказать, шмон у Митяя. Я уверен, что похищенное хранится там. Надежно, выгодно, удобно. И всегда отказаться можно: я не я, и лошадь не моя.

— Вполне, — согласился Смирнов. — Нашли мы, скажем, похищенное. И, как правильно ты говоришь, нам сообщается, что я не я, и лошадь не моя.

— Ты не знаешь главного, Саня. Вернее, той маленькой детальки, которая может стать главным. Тебе неизвестно об отъезде на юг любви последней, зари вечерней Леонида Михайловича Берникова Зинки. Об отъезде, как она сообщила мне, надолго, а может быть, и всегда. Она юг любит. Там тепло и фрукты.

— Думаете, она повезет? — спросил Смирнов.

— Уверены, — твердо ответил Казарян.

— А если Берников отправит почтой?

— Не решится. Мало ли что может случиться, Зинка — ход вернее.

— Не лишено. А если всем этим будет заниматься один Дудаков?

— Саня, ты нам сильно надоел своими «если». Еще Остап Бендер утверждал, что полную гарантию может дать только страховой полис, — грубо заметил Роман. — Но мы думаем, что Берников провожать любимую женщину придет обязательно. С чемоданом.

— Даешь разрешение на обыск склада или нет? — раздраженно спросил Сергей.

— А что с вами делать? Шмонайте!

Прокол! Какой прокол! Вконец измотанный Казарян прилег на тюки с ватой и от стыда закрыл глаза. Три часа с двадцати четырех ноль-ноль они шерстили склад. Шесть человек — Казарян с Ларионовым и четыре приданных им паренька. Рулоны разнообразной материи: шерсти, шелка, ситца, полотна, бархата; ящики с фольгой, листы с пуговицами, бидоны с краской, тюки с ватой, мешки с волосом, пакеты с мелом, брикеты сухого клея, оплетенные бутыли с денатуратом и кислотой, даже две фляги по двадцать литров с притертыми пробками — спирт. Богатое было хозяйство у Дудакова-Хохлачева. За три часа все осмотрено, прощупано, истыкано, распотрошено.

Прокол. Казарян, лежа на тюках, отдыхал.

— Что же, будем наводить порядок, — сдаваясь, решил Ларионов. — Придется.

Казарян открыл глаза. Он лежал на спине и поэтому посмотрел вверх. Не прикрытые потолком переплетения кровельного крепежа увидел он.

— Мы наверху не смотрели, — хрипло кинул Казарян.

— А как они туда могли забраться? — спросил один из пареньков.

— Меня интересует, как мы туда заберемся, — жестко ответил Ларионов.

— Во дворе лестница, — предложил однорукий начальник охраны, единственный человек из артели, который знал об операции и участвовал в ней.

Паренек лез вверх по пружинящей лестнице. Все, задрав головы, смотрели вверх. Паренек пошел по центральной балке.

— Есть! — тихо (он знал, что его услышат) сообщил паренек.

Гора с плеч. Удача. Большая удача — маленькое счастье. И лежащий на тюках Казарян попросил капризно:

— Можно, я посплю?

На работу Леонид Михайлович Берников пришел с чемоданом. С таким же, какой обнаружили при обыске склада. К окончанию рабочего дня услужливый Дудаков-Хохлачев подогнал к проходной таксомотор, и Берников с одним из чемоданов-близнецов уселся в таксомотор к Дудакову-Хохлачеву. Поехали на Хорошевское шоссе, где у собственного своего домика их ждала с чемоданом Зинка-путешественница. Забрали Зинку и покатили на Казанский вокзал. У центрального подъезда Берников расплатился с таксистом, а Дудаков-Хохлачев разыскал носильщика с тележкой, куда уложили весь багаж (три чемодана).

У девятого вагона поезда Москва — Новороссийск Зина предъявила проводнице билет. Дудаков-Хохлачев взял Зинкины чемоданы, а Берников — тот, что вынес с территории артели. Фотограф, фиксировавший каждое соприкосновение Берникова с этим чемоданом, щелкнул затвором аппарата в последний раз. К троице у вагона подошла четверка молодых людей.

За этой жанровой сценкой издали наблюдали Смирнов и Казарян.

— Чемодан после церемонии — сразу же к Лидии Сергеевне, — распорядился Смирнов. — Пусть пальчики Сырцова поищет на предметах. А то у нас против него — одни лишь косвенные. Зинаиду напугайте до смерти и отпустите. Берникова и Дудакова трясите по отдельности. Первым — Дудакова. В паре — ты и Сережа. Ему сразу объяснить, кто он такой на самом деле. А Берникову полезно часа три в одиночестве подумать.

— А ты?

— А я подойду, когда вы Берникова разогревать начнете. Часам к двенадцати ночи. У меня еще встреча с Грошевым из ОБХСС.

… Дудаков покорно грузил чемоданы обратно на тележку. Зинка плакала, Берников возмущенно размахивал руками. Но молодые люди поторопили их, и кавалькада тронулась с перрона по боковому выходу, у которого ожидал финала операции спецтранспорт.

— Сколько вы ему можете отсчитать? — спросил Грошев.

— Если постараться, то восьмерик. Коллекция Палагина имеет государственное значение.

— Ну и ладушки! — обрадовался Грошев. — Ему достаточно, как ты считаешь? У нас ведь пока только подозрения, наметки, фактики мелкие вразброс. Не уцепим мы его серьезно по хищениям. Да и преждевременно активно включаться, можно всю компанию распугать. Тогда концов вообще не найдешь. Так что по Берникову действуйте пока одни, а?

— Клиент-то общий, — напомнил Смирнов.

— Клиент-то общий, но уголовное дело одно. Ваше дело.

— А капиталы его, и не малые, судя по всему, не ваши?

— «Деньги были наши, стали ваши. Это дело перекурим как-нибудь», — внеся легкие коррективы в блатную песню, спел Грошев и рассмеялся, довольный собственным остроумием.

— Что же, перекурим, — согласился Смирнов и достал папиросы. Закурили. Смирнов огляделся, осматривая грошевский чертог. — У тебя кабинет побольше моего будет.

— У меня же бумаг — ого-го! — воскликнул Грошев. — Если их по листочку выложить, можно весь земной шар по экватору опоясать.

— Этим и занимаешься?

— Чем — «этим»?

— Опоясыванием.

— Ну, ладно, Смирнов! Когда мне Берников понадобится, я его из лагеря по этапу вызову. А сейчас отложим это дело, ладно?

К ребятам идти было еще рано, и он решил прогуляться. По Петровскому бульвару спустился к Цветному, добрался до Неглинной и зашел в кафе «Арарат».

Устроился на диванчике со светлой полосатенькой обивкой, сделал заказ и стал рассматривать подсвеченную снизу стенную роспись: пейзажи с обязательным Араратом, на пейзажах трудились жизнерадостные армяне.

Смирнов съел пару изящных полупрозрачных чебуреков и запил их стаканом холодного «Эчмиадзинского». Кинуло в сон, он подремал слегка. Подремав, посмотрел на часы. Было ровно двенадцать. Армяне вон трудятся, пора и ему.

Его молодцы, скинув пиджаки, в рубашечках с закатанными рукавами перекрестно трепали Берникова. Бледен был Берников, бледен и потен: доставалось.

— Здравствуйте, Леонид Михайлович! — добродушно поприветствовал его Смирнов и осведомился у Казаряна: — Как он?

— Недопонимает гражданин, — сообщил Казарян.

— Как же так, Леонид Михайлович? — изумился Смирнов.

— Я не могу понять, чего хотят от меня эти люди! — со сдержанным гневом заявил Леонид Михайлович.

— Оперработники МУРа Сергей Ларионов и Роман Казарян хотят от вас чистосердечного признания в том, что по вашему наущению за определенную сумму домушник-рецедивист Сырцов по кличке Почтарь ограбил квартиру гражданина Палагина и передал вам похищенную им коллекцию монет и орденов, имеющую государственное значение. Они хотят все это зафиксировать в официальном протоколе и хотят, чтобы вы подписали этот протокол. Теперь вам понятно, чего хотят от вас эти люди?

— Я понимаю, что вам нужно как можно скорее раскрыть это преступление. Но в отношении меня вы роковым образом заблуждаетесь. Я уже объяснил товарищам…

— Гражданам, — поправил его Смирнов. — Хотите, я вкратце изложу то, что вы тут говорили, объясняя? Чемодан, естественно, не ваш, а человека, с которым вы познакомились в электричке, возвращаясь из Кратова. Человек этот, ну, допустим, Елпидофор Флегонтович, просил вас взять на хранение чемодан, так как он уезжает на сравнительно долгий срок, знакомых в Москве у него нет, единственная родственница — полусумасшедшая старуха, которой он не может ничего оставить — потеряет, разбросает, подарит неизвестно кому его вещи, а в камере хранения срок без продления всего две недели. Вы, как человек отзывчивый, согласились, и вот недавно, дней пять тому назад, звонит вам Елпидофор Флегонтович из Новороссийска, извиняется и говорит, что задержится там еще на месяц.

Вам уже надоело хранить этот чемодан, и вы, к счастью или к несчастью, вспоминаете, что в Новороссийск дня через два отправляется ваша добрая приятельница Зина и вы можете, дав ему телеграмму до востребования о номере поезда и номере вагона, переправить сей чемодан, что и делаете, отправившись провожать Зину со своим злополучным грузом. И здесь вас хватает милиция. Так?

Казарян ржал. Отсмеявшись, подтвердил:

— Слово в слово, товарищ майор! Даже про сумасшедшую родственницу угадали!

— А что он мог еще придумать за два часа сидения в предвариловке? — не принял комплиментов в своей прозорливости Смирнов и вновь принялся за Берникова: — Не хотите говорить правды и не надо. Вам же хуже. Завтра, а вернее, сегодня, в НТО, вы сыграете на рояле…

— Я не умею, — поспешил сказать Берников.

— Наша игра умения не требует. Пальчиками сделаете вот так. — Смирнов на крае стола показал, как сделает пальчиками Берников. — И мы ваши отпечатки сравним с отпечаточками, которые вы почти наверняка оставили на содержимом чемодана. Небось, интересно было посмотреть, пощупать штучки, в которые вы вложили немалые деньги?

Берников молчал.

— Через два дня здесь будет Почтарь, который заложит вас с потрохами, — встрял в разговор Ларионов. — Он еще не знал, идя на дело, что коллекция эта, по сути, государственное достояние. Ему лишних три года ни к чему. А фрайера заложить — это ему раз плюнуть.

Берников молчал.

— И последнее. — Смирнов подготовил эффектный финал. — Пока мы привлекаем вас за кражу коллекции. Но если вы будете, обманывая следствие, врать, выкручиваться, тянуть резину, мы объединим усилия с ОБХСС и, так сказать, коллективно постараемся выяснить источники ваших доходов, и уж тут держитесь! Вместо восьмерика, а может быть, найдется хороший адвокат и еще пару годиков отхлопочет, в совокупности до пятнадцати, с конфискацией имущества. Считайте, Берников. Судя по вашим доходам, вы — неплохой бухгалтер.

Берников помолчал, считая. Подсчитав, поднял голову и сказал:

— Пишите. Буду говорить.

…Во втором часу подбили бабки. Уже был написан и подписан протокол, уже был вызван конвой. Сидели просто так, отдыхая. И вдруг раздался длинный непрерывный телефонный звонок: зов дежурного, вестник беды.

Они проникли сквозь щель между прутьями ограды, растянутыми неизвестной могучей рукой, и очутились на территории Ленинградского парка культуры и отдыха. Впрочем, парка давно уже не существовало.

— Ну, пошли, пошли, — говорил он срывающимся голосом и тянул ее за руку. Они нацеловались, наобнимались, дотерлись до того, что никакого терпежа у него уже не было.

— Ой, Валюша, страшно! — говорила она, нервно хихикая и слабо упираясь.

— Да чего здесь страшного! — Он хотел сказать, что бывал здесь по ночам неоднократно, но вовремя спохватился, поняв некоторую бестактность такого высказывания. И поэтому повторил только: — Пошли, пошли!

Она перестала упираться, и они спустились в лабиринт.

…Года два-три назад Василий Сталин решил возвести на этом месте первый в стране крытый каток с искусственным льдом для своей команды ВВС. Никого не спрося, потому что не считал нужным спрашивать у кого-либо, всесильный командующий военно-воздушными силами Московского военного округа стал немедленно претворять решение в дела. На строительство объекта были брошены военные подразделения, работа кипела день и ночь. В считанные дни был выложен сложнейший фундамент, возведен металлический каркас. Но, как говорили, об этой стройке века случайно узнал папа и чрезвычайно разгневался на сыновнее самоуправство. Сын получил соответствующую головомойку, и строительство было заморожено.

Отняв у парка большую часть территории, железный скелет на каменном постаменте стоял бессмысленным памятником. Днем в запутанных катакомбах фундамента мальчики играли в войну, а ночами здесь находили приют парочки, не имевшие при существующем жилищном кризисе места для любовных утех.

…Он облюбовал укромный отсек, скинул пиджак, не жалея, расстелил его, и они для начала уселись. Он обнял ее, поцеловал и потихоньку стал заваливать. Она, с усилием высвободив рот, сказала жалобно:

— Валя, может, не надо здесь?

И тут, как гром небесный, грянул выстрел. И сразу второй — потише, поглуше.

— Мне страшно, — прошептала она и прижалась к нему. Еще выстрел. Пуля, со звоном срикошетив о стальную балку, пропела над их головами.

— Стой, Столб! — неизвестно откуда донесся истерический крик. И опять выстрелы. Один, другой, третий. Пули, визжа, носились над ними.

— А-а-а-а… — непроизвольно подвывала она.

Выстрел. И еще один. Последний. От этих двух выстрелов полета пуль слышно не было. Они сидели, обнявшись, что есть силы прижавшись друг к другу, и ждали неизвестно чего. Долго.

— Пойдем отсюда, — наконец сказал он.

— Я не могу, я боюсь, Валя!

— Милочка! Девочка! Пойдем отсюда, пойдем! — Он поднял ее, взял за руку, и они осторожно пошли извилистыми проходами. Вот и пологий спуск в лабиринт. Они увидели пики ограды, кроны деревьев, освещенные уличным фонарем, и рванулись наверх. У самого выхода в небольшой темной луже лежало человеческое тело.

Обежав его, они кинулись к спасительному лазу. В Чапаевском переулке, не в силах больше сдерживаться, она завыла в голос.

— Молчи, молчи, — просил он ее до тех пор, пока она не замолчала. А когда замолчала, сказал: — Обязательно что-то делать надо, что-то надо делать!!!

— В милицию позвонить! — догадалась она и при свете фонаря увидела свои ноги: — Валя, я чем-то туфли испачкала.

— Кровью, — сказал он, и она снова заплакала.

Телефонная будка стояла у военной гостиницы. Они забились в коричневый домик, и он набрал 02. И милиция осведомилась: что, мол, надо.

— В Чапаевском переулке у недостроенного катка только что убили человека! — сказал он и потом долго слушал, что говорили ему. Повесив трубку, ввел ее в курс дела: — Просили подождать их.

— Валя, я боюсь из будки выйти, — призналась она.

— Давай в будке ждать.

— Нас все равно через оконце видно.

— А мы присядем, — решил он, и они присели. В темноте, в тесноте было еще страшнее, но выходить на улицу, прятаться где-то еще просто не было сил. Она извлекла из рукава кофточки носовой платок и стала оттирать им носок светлой матерчатой туфли.

— Не оттирается, — пожаловалась она.

— Кровь, — во второй раз пояснил он, и она снова заплакала и плакала до тех пор, пока в Чапаевский не ворвались, мелькая лечебным синим светом, три милицейские машины.

— Роман Петровский, Цыган, — опознал труп Смирнов.

Цыган лежал на спине, и две дырки было в нем — в груди и в шее. Видимо, пуля, угодившая в шею, зацепила аорту, поэтому и крови много натекло. Смирнов обернулся к Казаряну:

— Очень мы с тобой, Рома, дело ловко закрыли. Колхозника вылечат и под суд. Полный порядок! А куда мы с тобой это тельце денем?

— В морг, — ответил за Романа Андрей Дмитриевич. Смирнов сильным батарейным фонарем освещал труп, и они втроем, ожидая, когда кружным путем подъедут машины, рассматривали Цыгана.

Он и в смерти был красив, любимец путешествующих дамочек. И одет был шикарно: мокли в кровавой луже светлые фланелевые брюки, новенькая американская кожаная куртка, свитер с оленями.

Подпрыгивая на ухабах, подобрались все три машины, и шестью фарами, включенными на ближний свет, уставились на распростертое на земле тело.

— Не отходить пока от машины! — приказал Семеныч и торжественно вывел Верного. Оперативники, влюбленная парочка, которую сюда подвезли, эксперт, шоферы прижались к автомобилям, и Семеныч приступил к священнодействию, двигаясь с Верным шаманскими кругами.

— Когда это произошло? — криком спросил у парочки Смирнов.

— Полчаса тому назад, наверное, — ответил робко парень, а девушка добавила:

— Совсем-совсем недавно, даже полчаса не будет!

Верный рывком натянул поводок.

— Взял! — обрадовался Смирнов. Семеныч кивнул. — Тогда действуй, Семеныч. Тебе сегодня раздолье. Вряд ли кто след затопчет.

Верный поволок Семеныча к лазу. За ними двинулись два оперативника.

— Только бегом, бегом! Может, достанете? Семеныч, выдержишь? — крикнул вдогонку Смирнов.

— Мы-то выдержим! — не оборачиваясь, крикнул Семеныч. — Твои бы не отстали!

Опергруппа отлепилась от автомобилей и приступила к делам. Только парочка стояла. Там, где поставили. Смирнов отыскал глазами Ларионова, поймал его взгляд, распорядился:

— Сережа, за тобой — тщательный осмотр. — Сам же подошел к парочке: — Ребята, давайте в машину. Там и поговорим не спеша.

Они устроились сзади, а Смирнов, встав коленями на переднее сиденье «Победы», сначала разглядывал их, а потом стал спрашивать.

— Успокоились, ребятки?

— Мы, как ваши машины увидели, сразу успокоились, — сказала девушка Мила.

— Да нет, — не согласился парень Валя. — Как только в Чапаевский вышли. Раз они убежали, эти, с пистолетами, так чего их бояться?!

— Говоришь — «они». Значит, много их было? Двое? Трое?

— Откуда я знаю! — сказал Валя. — Но стреляли-то сколько! А у убитого пистолета нет.

— Глазастый, — отметил Смирнов. — Насчет убитого. А тех-то сколько ты видел?

— Никого мы не видели, только выстрелы слышали, много выстрелов.

— Сколько?

— Я же говорю — много. Что мне их считать тогда надо было, что ли? — обиделся Валя.

— А я считала. От страха считала, чтобы они прекратились скорее. Восемь их было, — сказала Мила.

— Это ты серьезно? — спросил удивленный Смирнов.

— Вы не удивляйтесь, товарищ майор. Восемь их было, ровно восемь, — заверила Смирнова девушка и для полной уверенности еще раз посчитала про себя. — Восемь.

— Ах, ты мое золотце, ах, ты моя умница! — похвалил ее Смирнов и, распахнув дверцу «Победы», крикнул: — Казарян, ко мне!

Казарян тотчас явился, заглянул в салон, улыбнулся молодым, сказал, чтобы ободрить их:

— Вижу, отошли самую малость, девочки-мальчики?

Девушка Мила покивала головой, поморгала глазами — благодарила за доброе внимание.

— Было восемь выстрелов, Рома. — Смирнов вводил Казаряна в курс дела.

— Стволов, следовательно, не менее двух.

— Именно. Сходи-ка ты к Андрею Дмитриевичу и эксперту, пусть правую ручку у Цыгана посмотрят повнимательнее.

— Уже смотрели, Саня. Он стрелял.

— А пистолетика-то и нет. Забрал его более удачливый стрелок.

— Или стрелки, Саня.

— Вряд ли. Свиданка здесь, по-моему, была один на один.

— Или двое на одного.

— Слишком много выстрелов. Двое бы просто убили. В один выстрел или, в крайнем случае, в два. Двое против одного — это всегда запланированное убийство. Здесь — сначала разговор, а в результате разговора — перестрелка. Дуэль, можно сказать.

— Ну да, — полусогласился Казарян. — Значит, Дантес в бега кинулся?

— У нас с тобой, Рома, пока только одно сомнительное утешение. К счастью, Цыган — не Пушкин.

— Ну что, место осматривать будешь?

— Зачем? Сережа это сделает лучше меня. Только мешать.

— А я все-таки гляну, — решил Казарян. — Осмотр закончим и в контору?

— Семеныча дождемся.

— Нужно ли? Полчаса — время, куда угодно и как угодно уйти можно. А орудовал или орудовали не мальчик или не мальчики. Его Верный про это уж знает наверняка.

— Вот пусть Верный нам об этом и скажет.

— Идеальный вариант, но Верный, увы, говорить не умеет.

Девушка Мила и парень Валя с восхищенным недоумением слушали их треп. Казарян почувствовал их взгляды, обернулся:

— Ребятки, извините, но вам придется еще немножко подождать. Пока фары нужны, а как закончим, так вас сразу на машине по домам отправим.

— А мы что, больше не понадобимся? — с беспокойством спросил парень Валя.

— Не волнуйся. Еще надоест к нам ходить показания давать, — обрадовал парня Казарян и, захлопнув дверцу, пошел в свет фар. Смирнов уже сидел и смотрел, не видя, в ветровое стекло, за которым, как под театральными софитами, лежал труп.

…Семеныч с компанией ушел в два часа. Ровно в два тридцать они вернулись.

— Ну и как? — спросил Смирнов. Он даже из машины вылез, чтобы задать этот вопрос.

— А как? Да вот так! — раздраженно ответил Семеныч. — Минут на пятнадцать пораньше бы, и Верный наверняка бы его взял. Чуток не хватило. Он отсюда на Ново-Песчаную кинулся, пересек ее и в лесок до Песчаной. Как же, умный! Верного пробовал сбить, по Таракановке метров пятьдесят, дурак, шлепал. Но мы бережок в момент отработали и опять на след вышли. А он, мерзавец, к Окружной. Там след исчез с концами. Он за проходящий состав уцепился. Мы постояли, посмотрели, каждые пять минут, а то и меньше, — состав.

— Ты говоришь — «он». А что, и в правду, он один был?

— Один, один! — уверенно отвечал Семеныч. — Верный как по нитке шел, без всяких отвлечений. Домой когда поедем? А то Верный сильно устал и нервничает.

Верный в подтверждение семенычевых слов махнул хвостом и жалобно посмотрел на Смирнова.

— Мы пойдем? — спросила разрешения Мила.

— Подождите немного. Мы вас довезем.

— Так мы рядом живем, — разъяснил паренек Валя. — Мила — на Песчаной, а я — в Амбулаторном.

— Что ж, идите, — кивнул Смирнов. — Только адреса свои оставьте. У вас какие-нибудь документы при себе есть?

— У меня паспорт, — сказала Валя.

— Вот его и покажи Казаряну. Ну, бывайте. Еще увидимся.

Молодые доложились Казаряну и через любимый свой лаз отправились домой.

Кончили, слава Богу. Смирнов глянул на часы. Два часа пятьдесят семь минут. По Чапаевскому выехали к Ленинградскому шоссе. Выезд на шоссе перегораживали два патрульных «газика» военной автоинспекции.

— Включи сирену, — приказал Смирнов шоферу. Пугающий вой огласил безмолвную Москву. «Газики» стояли, и никакого намерения двигаться у них не было. Смирновский шофер злобно дал по тормозам.

Из ближнего «газика» выбрался майор в походной форме и, не торопясь, двинулся к милицейским машинам. Подошел, опознал в Смирнове старшего, небрежно кинул ладонь к козырьку, представился и доложил:

— Майор Нечаев. Проезд по Ленинградскому шоссе временно закрыт.

— Майор Смирнов, — холодно отвечал Смирнов. — У меня дела чрезвычайной важности, связанные с раскрытием опасного преступления.

— Сейчас самые важные дела — у нас, — убежденно сказал майор Нечаев. В подтверждение его слов из «газиков» выпрыгнули шестеро с автоматами и выстроились в линию. Против силы не попрешь.

Смирнов смотрел. Грузно и почти неслышно шли по шоссе бронетранспортеры. В каждом строго и неподвижно сидели солдаты в касках, держа автоматы на груди. Бронетранспортеры шли и шли, и не было им числа. В Москву входила Кантемировская дивизия. Наконец промелькнули две походные подвижные ремонтные мастерские, четыре санитарные машины, крытый грузовик и последний — «газик» с флажком.

— Ну а теперь можно? — поинтересовался Смирнов.

— Еще десять минут, — безапелляционно отрубил майор Нечаев.

— Что же моего доктора проморгали? — насмешливо спросил Смирнов.

— Машины «скорой помощи» и санитарные машины пропускаются беспрепятственно. По инструкции.

— А мы по инструкции, значит, через десять минут.

Майор Нечаев движением руки освободил часы от рукава.

— Через восемь.

— Что происходит? — решился наконец на главный вопрос Смирнов.

— Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, — четко и неясно ответил майор Нечаев.

— А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?

— Возможны беспорядки. — Нечаев еще раз козырнул и удалился к «газикам», в которые уже рассаживалась грозная шестерка.

Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и, на всякий случай не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.

Смирнов выбрался из «Победы» и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову и посмотрел вверх. Окна кабинета Самого ярко светились.

Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но — главное — нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.

Распахнув по очереди две тяжелые двери (одна — в тамбур, другая — прямо в кабинет), Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.

Главный его начальник, Сам, стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.

— Здравствуйте, Иван Васильевич! — не по уставу поприветствовал его Смирнов.

Сам резко повернулся на смирновский голос, шаткий столик под ним зашатался, и поэтому портрет вырвался из рук и скользнул вниз. Грохнулся, но не упал — замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.

— Ты что же это наделал, мерзавец?! — то ли у Смирнова, то ли у себя самого грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неумело спрыгнул на пол.

— Это не я, это вы сами, — обиделся Смирнов. Сам молча рассматривал портрет, стоявший на полу. Сверху вниз. Отвлекся:

— Это не ты и не я. Это он, — кивнул на портрет Сам. Позвал: — Иди сюда.

Смирнов подошел. Сквозь решетку трещин в стекле смотрел на него гражданин в пенсне со множеством ромбов в петлицах. Довоенный еще портрет. Не зная, что сказать, Смирнов заговорил просто так, ни о чем:

— Стекло до чего хорошее — как аккуратно треснуло. Простое оконное сейчас бы в мелкую крошку просыпалось.

Сам глянул на него, как на дурачка, сказал, не скрывая удовлетворения:

— Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.

— За какой решеткой? — тупо спросил Александр.

— За тюремной, Александр, за тюремной! — ликующе-злобно прокричал ему в лицо Сам. — Господи, счастье-то какое!!!

— Иван Васильевич, как же так?!

— А так, вот так и эдак! — Сам суетливо расставил мебель по местам. — Скотина, палач, вонючка!

Расставил мебель, постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, метнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег настольную лампу, уселся.

— Может, вынести его? — предложил свои услуги Смирнов.

— Пусть лежит, глаз радует, — возразил Сам и растер обеими руками лицо. — Садись, поговорим, нам теперь о многом говорить надо.

— У меня к вам срочные дела, Иван Васильевич.

— Сейчас самое срочное — это. — Кивнул Сам на распростертый портрет.

— Мне один майор уже объяснил, какое дело самое важное, — сказал Смирнов и сел в угол между столами — письменным и заседательским. — А, оказывается, оно и самое срочное. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.

— Знаю.

— Нам не доверяют, да?

— Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. — Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. — Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, убеждали себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива!

Оставив лежать портрет картинкой вверх, Сам возвратился на место.

— Личико, конечно, не ахти, — согласился Смирнов.

— Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался, Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь в наших силах не допускать этого больше.

— Я — человек маленький. Я в высокой политике не силен.

— Это — не политика. Это или-или. Или мы — послушное стадо, или мы — люди.

— А я — человек, и всегда был им. И на войне, и здесь. Я не знаю, что я должен допускать, а чего не должен допускать. Я твердо знаю одно: я должен честно и добросовестно делать свое дело.

— А кто будет делать наше дело, Саня?

— Каждый свое дело делает, и это есть наше общее дело.

— Общее дело надо делать вместе. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности, твоей личной ответственности за все. Нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай. — Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному: — Ну, что там у тебя срочного?

— Убийство, Иван Васильевич.

— Ну, знаю. Что там срочного-то?

— Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли — убийство в Тимирязевском лесу, — сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый — Роман Петровский по кличке Цыган вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.

— Ну, а все-таки если это чисто случайное совпадение?

— Я в такие совпадения не верю.

— А зря. Бывает, Саня.

— Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жбанова.

— Хрен ты от меня эту санкцию получишь!

— А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

— Ты, Саня, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского по кличке Цыган.

— В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

— Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

— Ночью, один на один, в приватной беседе — можно.

— Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни один на один, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз. Пользуйся, паразит.

— Портрет забрать? — спросил Смирнов, вставая.

— А куда ты его денешь?

— На помойку выброшу.

— Так тебе постовой на выходе и позволит. Вместе с дежурным схватят тебя, родимого, и под белы руки в узилище, как врага народа. По пятьдесят восьмой. Оставь, я еще на него малость полюбуюсь.

Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал — маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.

Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир — личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.

В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берия, завербованного в свое время английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.

В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:

— Кто бы мог подумать, Саня, а?

— Слава Богу, что подумали.

— Как ты думаешь, на нас это отразится?

— И не только на нас. На всех.

— По доносам, наверное, хватать не будут, — предположил Ларионов. — И писать их, вероятно, перестанут.

— Ну, это ты хватил, Сережа. Доносы будут писать всегда.

В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:

— И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем?

— Все-то ты знаешь, Ромка! — подначил Ларионов.

— Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал, как он над людьми глумился, знал, как адъютанты хорошеньких девушек ему по Москве в наложницы искали.

— Мне было легче: я не знал, — вздохнул Смирнов.

— Ты просто не хотел знать, — ответил ему Казарян. — Никто ничего не хотел знать. Как говорится, меньше знаешь — крепче спишь.

— Тебя, верно, все время бессонница мучила? — поинтересовался Ларионов.

— К сожалению, не мучила. Что знал, забывал старательно.

— А сегодня к месту вспомнил, — вставил Смирнов. Казарян глянул на него, рассмеялся.

— Все мы хороши! Но, действительно, кое-что сегодня вспомнил. Хотите рассказ?

— Байку, что ли? — спросил Ларионов.

— Вовсе нет. Как говорит Вера Инбер, это — не факт, это было на самом деле. Ну?

Смирнов глянул на часы и разрешил милостливо:

— Валяй. Сроку — восемь минут.

— Итак, начинаю. Была у меня знакомая чудачка в пятидесятом году, ВГИК она тогда кончала, актерский факультет, с ней-то все это в сорок седьмом и приключилось. Вводная: хороша, обаятельна, простодушна и глупа до невозможности. И не понять — простодушна от того, что глупа, или глупа от того, что простодушна.

— Ты по делу давай, — поторопил его Ларионов.

— Прошу не перебивать. Если согласились, то слушайте внимательно. Излагаю ее рассказ почти дословно. Что такое осень сорок седьмого, вы знаете: главное — не дремлющее никогда желание пожрать. Так вот, бредет моя девица по Гоголевскому бульвару к общежитию в Зачатьевском переулке и горько думает о том, что спать ложиться сегодня ей придется не жрамши. Краем глаза, а вы, естественно, знаете, что каждая хорошенькая женщина всегда краем глаза сечет мужскую реакцию на нее, замечает, как ее медленно-медленно обгоняет большая машина, и взгляд, обращенный к ней из глубины салона, замечает. Она, понятное дело, вскинулась, как боевой конь на зов трубы, но машина обгоняет ее и уезжает. Бредет она себе дальше уже в полной безнадеге, как вдруг рядом останавливается еще одна черная машина, правда, размером поменьше, и из нее выходит бравый полковник со счастливой от возможности видеть нашу девушку улыбкой на лице и приглашает ее прокатиться. Отказывается поначалу дева для порядка, а потом лезет в лимузин: авось пожрать дадут. Прогулка в автомобиле была недолгой: от Гоголевского бульвара до особняка на Садовом.

А там чудеса: галантерейное обхождение, крахмальные скатерти, серебряная посуда, пища, которая может присниться только бывшему аристократу, и напротив за столом вежливый, милый и такой домашний Лаврентий Павлович.

Но, как говорится, кто нас ужинает, тот нас и танцует. Ее визиты в особняк продолжались довольно долго, ибо это устраивало и девицу, и Лаврентия Павловича. Следует, однако, заметить, что героиня моего рассказа — девушка весьма общительная и любящая поклубиться в компании. Поэтому сеансы тет-а-тет постепенно стали ей надоедать. И вот однажды за очередным ужином она и говорит: «Лаврентий Павлович, что это мы все одни, да одни. Ведь скучно так! Давайте в следующий раз я подружку приведу, а вы Иосифа Виссарионовича пригласите».

Казарян сделал паузу, достойную его соплеменника трагика Папазяна: неожиданно и вовремя. Смирнов и Ларионов грохнули. Отсмеявшись, Александр сказал:

— Обязательно тебе надо было Сталина в эту историю впутать.

— А он и не впутался, — невинно объяснил Казарян. — Интимный суаре на четыре куверта не состоялся. Да и вообще после этого замечательного ее монолога мою деву к Лаврентию Павловичу не приглашали. Даже в пятидесятом по этому поводу она удивлялась и обижалась со страшной силой. Меня все спрашивала: «А что я такого ему сказала?» И, действительно, что она ему такого сказала?

— Все. Политбеседа закончена, — решил Смирнов. — Ну, что там у вас?

— Не у нас. У них, — пояснил Ларионов. — Ждем НТО и медицину.

— Ты же предварительный шмон делал. Должно же быть что-нибудь стоящее?

— Обязательно, Саня. Два письма при нем нашли, но все в крови. Под пулю угодили. Очкарики обещали прочитать их во второй половине дня.

— И вернулся пес на блевотину свою, — процитировал из Библии Казарян.

— Довожу до вашего сведения, — объявил Смирнов, — что разрешения на возобновление дела об убийстве в Тимирязевском лесу Сам не изволил дать. Так что все начинается с первой страницы дела об убийстве гражданина Петровского в Чапаевском переулке.

— Но ведь пойдем обязательно по старым связям! — взорвался Роман.

— Идти мы можем куда угодно и как угодно. Даже туда, куда нас в сердцах послать могут. Добудем прямые доказательства взаимосвязи двух этих дел, нам их без звука объединят. А пока надо действовать. У нас есть половина дня. Роман, тебе отработать Васина и, если успеешь, шофера Шульгина. Позже займешься Иванюком, поищешь выход на Стручка.

— Мне сейчас Шульгин интереснее, — возразил Казарян.

— Что ж, начинай тогда с Шульгина. Сережа, на тебе — завершение палагинских дел. Пальчики, пальчики и пальчики. Если все сойдется, как мы предполагаем, то быстренько передавай дела следователю. Пусть он уже без нас этапированного Сырцова дожидается. И еще просьба: спровадь мальчиков, чтобы они мне Коммерцию, Межакова Валерия Евсеевича, отыскали. Отыскали и для разговора доставили.

— Коммерция ведь в палагинском деле косвенно фигурирует. Тебе-то он зачем?

— В меховом деле он тоже промелькнул. Явился на квартиру Петровского в картишки перекинуться, когда там уже засада была. По этому делу внешне чист. Но явился-то к Петровскому, а Петровского убили. Пусть доставят, он мой давний знакомый, авось разговорю.

Шофер Шульгин после заключения на свою автобазу не вернулся. И шоферить не шоферил: работал водителем троллейбуса. В парке на Ленинградском шоссе Казарян узнал, что Шульгин в смене. Работал Шульгин на двенадцатом маршруте. Слава Богу, далеко не мотаться. И еще раз повезло: машина, в которую Казарян сел, шла на конечную остановку «Больница МПС».

Выкатились пассажиры, пошла малость отдохнуть кондукторша. Выйдя из кабины с путевкой в руке, Шульгин увидел в салоне Казаряна.

— Что вы тут делаете, гражданин? А ну, выходите! — потребовал Шульгин.

— Мне с тобой, Арнольд, поговорить надо, — тихо сказал Казарян.

Не отвечая, Шульгин исчез в кабине и вышел из нее уже не с путевкой, а с монтировкой в руках.

— Мотай отсюда, паскуда! Быстро, быстро! — приказал он Казаряну.

— Ты меня, Нолик, видимо, спутал с кем-то, — не вставая с сиденья, лениво протянул Казарян. — Ты присаживайся, присаживайся. Сейчас мы с этим недоразумением разберемся.

И извлек из кармана красную книжечку. С монтировкой в руках Шульгин подошел поближе, разглядел знак конторы на корочках и опустился на сиденье через проход от Казаряна. Спросил устало:

— Что надо?

— В связи с твоими телодвижениями порядок вопросов несколько изменится. Сразу же, по горячему следу — кто к тебе приходил в последнее время и почему ты этого гостя столь невзлюбил, что посланца его готов по куполу монтировкой огреть?

— Приходили тут.

— Значит, не один, а несколько. Твои меховые собратья, естественно?

— Они.

— И кто же?

— Куркуль и этот пацан с ним, Стручок, что ли.

— Что хотел от тебя Куркуль?

— Хотел, чтоб я у них баранку покрутил.

— Откуда у них машина?

— Я тоже спросил. Сказал, что не моя забота.

— Когда они приходили?

— Позавчера. Сюда же.

— А когда ты должен был баранку крутить?

Шульгин, вспомнив, улыбнулся и ответил:

— Не успел он сказать. Я им тоже монтировку показал.

— Гражданский твой гнев, Арнольд, я одобряю. Но Куркуль в ответ на угрозу, конечно, сказал тебе что-то?

— Сказал, что придут ко мне еще. Вот вы и пришли, а я вас встретил.

Казарян красной книжечкой, которую забыл положить в карман, почесал перебитый свой нос — думал. Потом поразмышлял вслух:

— Многое, многое сходится… И время, и фигуранты… Вот что, Арнольд, я спешу очень, а мне с тобой еще о многом поговорить надо. Завтра ко мне в МУР можешь заглянуть?

— Могу. Я через день работаю.

— Тогда завтра к десяти. Пропуск тебе будет заказан. — Казарян пожал руку Шульгину и, как ошпаренный, бросился вон.

В таком деле и своих кровных на такси не жалко.

Через пятнадцать минут он был на Пресне и звонил в дверь квартиры Иванюков.

— Кто там? — басом спросил через дверь Геннадий.

— Я, Геночка. Казарян из МУРа. Открывай.

— Не могу, — мрачно ответствовал Геннадий. — Меня отец снаружи закрыл, а ключи с собой забрал.

— Тебя — на замок? — изумился Казарян. — Ты же уркаган, Гена, для тебя любой замок — тьфу!

— Так уж и любой. Вот сижу здесь, кукую.

Не положено, конечно, но отмычка у Казаряна была. Он извлек ее из кармана и осмотрел запоры. Два английских и один русско-советский — простой, под длинный ключ с бородкой. Английские изнутри без ключа открываются. Следовательно, загвоздка — в русско-советском.

— Ах, Гена, Гена! А еще воровать хочешь! — посочувствовал заключенному Казарян. Затем он осторожно вставил отмычку в замочную скважину. Ласково и вкрадчиво повращал ее туда-сюда. Есть, соединилось. Щелкнуло раз, щелкнуло два, и — вуаля! — Здравствуй, Бим!

— Здравствуй, Бом! — уныло ответил начитанный Геннадий Иванюк. Казарян вошел в переднюю и поправил Гену:

— Здравствуйте, Бом. Со старшими надо на «вы».

— Тогда не получается, как положено.

— А у тебя вообще ни хрена не получается, Гена. За что тебя под арест? — Казарян, не спросясь, отправился в столовую, сел на зачехленный стул. — Не стесняйся, мы люди свои.

Геннадий не садился, стоя в дверях, обмозговывал, что говорить, а что утаивать. И сказал:

— Отец застукал, когда мы с Виталькой разговаривали.

— Уже интересно, — констатировал Роман. — Виталька, насколько я понимаю, — это Стручок. Да ты садись, садись, Гена. Когда состоялось это злосчастное для тебя свидание?

Гена сел, как в гостях, на краешек стула и ответил:

— Позавчера утром. Я думал, отец еще спит, и к Витальке на улицу вышел. А отец из окна увидел.

— Зачем приходил к тебе Стручок?

— Не знаю.

— Как это не знаешь? Раз приходил, значит, что-нибудь ему нужно было.

— Да ничего ему не было нужно. Просто так приходил.

— А что говорил?

— Говорил, что худо ему, что податься некуда. Что в переплет попал — ни туда и ни сюда. Завидовал, что я в стороне. — Упреждая казаряновский вопрос, Геннадий добавил: — Имен никаких не называл. Я спрашивал, а он только рукой махал. Жалко его.

— Ты к нему хорошо относишься, Гена?

Совсем не боялся сейчас Казаряна Иванюк-младший. И не скрывал от него ничего:

— Он мой друг, Роман Суренович. Лучший друг. И человек он очень хороший. Простой, добрый, последнее готов для других отдать.

— Слушай меня внимательно, Гена. Если он придет к тебе еще раз, уговори его прийти к нам. Что угодно сделай, но уговори. Не нам, милиции, — ему поможешь. В смертельную заваруху он влез. Он друг тебе, так спасай друга!

— Я постараюсь, Роман Суренович, я постараюсь. Если придет, конечно.

Роман поднялся, хлопнул Геннадия по плечу. Встал и тот.

— Тебя опять закрыть на замок?

— Закройте, если можете. А то отец узнает, что вы были, еще больше шуму поднимет.

— Ну, пошли.

В дверях, перед тем, как они должны были закрыться, Геннадий сказал:

— Я так понял, Роман Суренович, что он по Рижской линии за городом кого-то ищет. Сказал, что сильно железнодорожной милиции глаза намозолил, боится теперь с Рижского вокзала ездить. Это вам пригодится?

— Пригодится. Спасибо, Гена, — поблагодарил Казарян, закрыл дверь и запер ее на замок.

Навестил Васина, благо это по пути. Но Васина дома не оказалось, а жена его Нина с гордостью сказала, что муж ее уже работает и ни с какой шпаной не общается. Закончив с ней беседу, Казарян заторопился: уже наступала вторая половина дня.

У Смирнова — сбор всех частей. Неизвестно как, но расселись в его кабинете. Казарян, Ларионов, Андрей Дмитриевич, Лидия Сергеевна, трое молодых оперативников, Семеныч без Верного. Смирнов оглядел народ и решил начать с Семеныча:

— Что-нибудь дополнительно нашел, Семеныч?

Семеныч встал, как положено, откашлялся, прикрываясь ладошкой, доложил:

— С пяти тридцати, как до конца рассвело, мы с Верным обследовали все закоулки фундамента и вокруг него. Нами были обнаружены две пули, которые не были замечены оперативными работниками. Пули я передал в НТО.

— Молодец, — похвалил Смирнов. — Останешься послушать или к себе пойдешь?

— К Верному пойду, кормить его пора, — сказал нелюбопытный Семеныч. Он свое главное дело сделал: умыл оперативников и отстоял честь собаки.

— Тогда иди, — разрешил Смирнов. Семеныч быстренько исчез. — Теперь Андрей Дмитриевич.

Андрей Дмитриевич, не вставая, развел руками:

— Говорить, собственно, нечего. Первая же пуля, попавшая в шею Цыгана, была смертельной. Выстрел произведен с расстояния пяти-шести метров, так как на коже не обнаружено порохового ожога. Второй выстрел, в сердце, был произведен в упор, уже в лежащего. Добивали для верности. Вот и все. О времени инцидента и смерти вы осведомлены достаточно точно и без помощи медицины.

— Спасибо, Андрей Дмитриевич. — Смирнов ласково посмотрел на Лидию Сергеевну: — Лидия Сергеевна, ваше слово.

— Егоров, который был с вами на месте преступления, всю ночь и до часу дня работал с вещественными доказательствами и следами. Вот его материалы. — Болошева протянула Смирнову бумаги.

— А сам он где? — недовольно спросил тот.

— А сам он спит, — ответила Болошева. — Наше начальство, в отличие от вашего, считает, что человек не должен работать по двадцать четыре часа в сутки, и поэтому погнало его домой, полагая, что его записка в достаточной для оперативной работы степени освещает суть дела. Той же точки зрения придерживаюсь и я. Еще вопросы будут, Александр Иванович?

— Сегодня нас все умывают, Саня, — поделился с руководителем своими наблюдениями Казарян, — Семеныч умыл, Лидия Сергеевна опять же…

— Мне продолжать? — игнорируя казаряновскую реплику, спросила Болошева. Смирнов кивнул. Она кивком же поблагодарила его и продолжила: — Я занимаюсь баллистической экспертизой. Нам были представлены сначала четыре пули, а потом еще две…

— Значит, две не нашли, — перебил ее Смирнов и тут же извинился: — Пардон!

Смешливый Казарян, сдерживаясь, не рассмеялся — хрюкнул. Лидия Сергеевна опять на него не отреагировала:

— Начну с пуль, которые были выпущены в Петровского. Выстрелы произведены из револьвера английского производства «виблей», часто именуемого «бульдогом». Револьвер в нашей картотеке не фигурирует. Оставшиеся четыре пули сильно деформированы, так как попадали в металл и камень. За исключением одной. Сравнительный анализ позволяет с достаточной точностью сказать, что четыре пули выпущены пистолетом австрийского производства «штейер». Этот пистолет также в нашей картотеке не значится.

— Ничего себе! Еще два неизвестных ствола! — констатировал Ларионов, а Смирнов спросил:

— Лидия Сергеевна, «штейер» — это машинка, которую, помимо магазина-обоймы, через ствол заряжать можно?

— Вы не ошибаетесь, Александр Иванович.

— И последнее, Лидия Сергеевна. Две пули от «бульдога» обнаружены в теле убитого?

— Нет. Первая пуля, которой Цыган был смертельно ранен в шею, не найдена. Ожидая Цыгана, убийца залег, и выстрел произведен снизу. Пуля, легко пробив мягкие ткани, ушла в неизвестность.

— А не могло быть такое — первый выстрел, выстрел из «штейера», был произведен в шею, а добивал убийца Цыгана из револьвера?

— Один шанс из ста: это в том случае, если убийца не совсем нормален. Мыслимое ли дело — наклоняться, не будучи полностью уверенным, что не получишь в ответ пулю от легкораненого?

— Логично. Дети, скажите тете Лиде «спасибо», — скомандовал Смирнов. Опергруппа, как один, поднялась и по слогам, будто школьники в классе, отчеканила:

— Спа-си-бо!

Не смутил ироничный рык Лидию Сергеевну. Она насмешливо глянула на Смирнова и сказала:

— Не за что. Тем более за «тетю Лиду».

И вышла, чтобы не дать возможности Смирнову подобрать достойный ответ.

— Сегодня один-ноль в ее пользу, — зафиксировал счет Казарян.

— Я ушел, Саня, — сообщил Андрей Дмитриевич и удалился. Трое молодых преданно смотрели на Смирнова. Тот осведомился у них:

— Ребята, вам задания дали?

— Мы их с Романом задействовали, — сообщил Ларионов, и ребята согласно покивали.

— Тогда вперед, орлы! Вас ждут великие дела! — Ребята быстренько выкатились. Смирнов полистал записку эксперта и предложил:

— В перекидку?

Начал умевший читать абзацами Казарян, за ним листы принимал Смирнов, и уже последним изучал материалы Ларионов. Казарян отстрелялся за несколько минут. Смирнов с Ларионовым еще водили носами по строчкам, а он топтался у окна, разглядывал «Эрмитаж» свой ненаглядный, надо полагать, думал. Смирнов дочитал, дождался Ларионова, спросил:

— Ты уже помозговал, Рома. Что скажешь?

— Существенны для нас только записка и письмо. Начну с записки, поскольку она коротка и в принципе ясна. «Он будет в час ночи у „Всех святых“». Простенько и со вкусом. Кто-то сообщил Цыгану, что еще кто-то будет ждать его в час ночи у «Всехсвятской», насколько я понимаю, церкви… То есть совсем рядом от того места, где через полчаса, если допустить, что свидание и убийство произошли в один и тот же день, Цыган получит две пули. Теперь два вопроса. Первый: кто автор записки? Второй: кто должен был явиться к часу ночи?

По первому у меня твердое убеждение, что автором записки является Виталий Горохов, Стручок. Фото записки и письма нашим НТО сделаны выше всех похвал. Я ж видел их залитыми кровью — ни черта не разберешь. А по фоткам — ну, просто чистовик! Так вот: не надо быть графологом, чтобы с ходу понять — записка написана полудетским почерком человека, еще недавно водившего пером номер восемьдесят шесть по линованной бумаге.

Думаю, что в своих путешествиях по Рижской линии Стручок отыскал неизвестного третьего и передал ему по просьбе Цыгана или письмо, или устное предложение о встрече. Я уже говорил, как запуган, по словам Геннадия Иванюка, Стручок. Еще бы! Меж двух огней попал.

— Пропадет, блатарь сопливый, — пожалел Стручка Смирнов.

— Пропадет! — согласился Казарян и продолжил: — Теперь о том, кто согласился на свидание. Фигурантов по меховому делу, по сути, осталось двое: Куркуль и Столб.

— Столб, — поправил Смирнов, — Куркуль отпадает. Их со Стручком визит к Шульгину — подтверждение, что они — в одной команде с Цыганом.

— Именно об этом я и хотел сказать. Команда всеми правдами и неправдами стремится узнать, где Столб. Зачем? Единственный ответ: по твердому убеждению Куркуля и Цыгана Столб совершил в свое время отначку похищенного. Столб догадывается об этом, соглашается на свидание, заманивает самого активного и опасного из команды, Цыгана, в укромное место и ликвидирует его. По записке у меня все.

— Подожди. Почему неглупый и осторожный Цыган пошел в это укромное место?

— Точно, Саня! — с лету поймал смирновскую догадку хитрый Казарян. — Тайником заманил, ямой, которая в этих катакомбах.

— Нету там ни хрена, — сказал Смирнов, — хотя еще разок посмотреть не мешает. Пусть ребятки для практики займутся. И не убивать он его вел. Столб о чем-то хотел поговорить с Цыганом, договориться. Если только убить, чего проще. О чем он хотел говорить с Цыганом, о ком?

— Работенка, — мрачно резюмировал Смирнов.

— О письме давайте, — вставил наконец Ларионов.

— Роман, прочти его еще раз вслух, — попросил Смирнов.

Роман взял из справки скрюченную, как кусок засохшего сыра, фотокопию и прочел:

— «Ромка, родной! Нет ни дня, минуты, нет ни секунды, чтобы я о тебе не думала. И ты должен так, потому что мы все равно обязательно будем вместе. Он уговорил меня, что пока нам с тобой лучше не видеться, но я последнее время сомневаюсь в этом. Рома, я стала его бояться. Вроде бы он желает нам добра, но мне все равно страшно. А может, я просто дура? Не умею писать письма, да я и не писала их никому. Живу себе помаленьку, с местными ни с кем не дружу, гуляю одна, хожу поезда встречать. Знаю, что ты не можешь приехать, а все равно встречаю и надеюсь. Он мне про Леньку сказал, с ухмылочкой так сказал, а я заплакала. Какой бы ни был этот Ленька, а все же я на него зла не держу. Ты, пожалуйста, не ревнуй к покойнику. Писать больше не о чем. Люблю тебя и хочу, хочу, хочу увидеть тебя как можно скорее. Твоя, вся твоя Ри».

— Черт-те что, — подумав, сказал Сергей. — Имечко тоже Ри.

— Что же ты понял? — спросил Смирнов.

— Во-первых, не из дамочек — постоянного контингента Цыгана. Девица, и молодая девица. Импульсивна, я бы сказал, экзальтирована, из допустимо интеллигентной семьи, но воспитания крайне небрежного. Влюблена в Цыгана, как кошка.

— А кто это «он»? — поинтересовался Ларионов.

— Чего не скажу, того не скажу, — признался Казарян. Смирнов взял из его рук фотокопию, еще раз просмотрел текст и подытожил раздраженно:

— Сережа, за тобой — все бабские связи Цыгана. Ты, Рома, возглавляешь группу, которая будет прочесывать Рижскую дорогу. Больше пока ничего в башку не приходит. Да, что можете сказать по карманной клади Цыгана и следам?

— Карманная кладь — джентльменский набор маршрутника: тысяча сто двадцать три рубля 65 копеек денег, шикарный бумажник, расческа в серебре, пачка папирос «Тройка», австрийская зажигалка и — смерть бабам — темные очки, — по бумажке перечислил Ларионов. — Из этого ничего не выжмешь: есть только то, что есть. А следы? Какие могут быть особые следы на песке? Так, тени следов.

— Не скажи, Сережа, — не согласился Казарян. — Тени, как ты говоришь, в какой-то степени определяют объект, который их отбрасывает. В данном случае — размер ноги. Очкарики же пишут — ориентировочный размер обуви — сорок четыре — сорок пять. Не меньше. Косвенно подтверждается Столб с его ростом метр восемьдесят семь.

— Согласен, — подтвердил его правоту Ларионов.

— И я согласен, — кивнул Смирнов. — Согласен-то согласен, а что это нам дает? Опять в маету. Да, а где тот парень, Витя, которого за Коммерцией я посылал?

…Паренек Витя — младший лейтенант Виктор Гусляев — явился через полчаса и доложил:

— Еле я его разыскал, товарищ майор.

— Так тащи его сюда!!!

— Я его не смог доставить, товарищ майор, — виновато пояснил Гусляев. — Он в сорок восьмом в предвариловке сидит.

— Как это сидит?! Он что, спятил, чтобы в тюрьму садиться?!

— Был пойман с поличным во время кражи в гастрономе возле метро «Сокол».

— Что украл-то?

— Пытался стащить у гражданки одной из хозяйственной сумки кошелек.

— Совсем интересно. А когда это преступление века совершилось?

— Сегодня в двенадцать часов двадцать три минуты.

— Ой, как мне захотелось поговорить с Валерием Евсеевичем! Утром думал, что придется ловить наудачу, а теперь жареным пахнет. Так почему же ты его не приволок?

— Они без бумажки не отдают, бюрократы чертовы! — обиженно пожаловался Гусляев.

— Ну, бумажку-то мы им мигом спроворим!

Был Валерий Евсеевич Межаков по кличке Коммерция одет несколько не по сезону. В добротной стеганке, в диагоналевых галифе, в крепких и тяжелых яловых сапогах. Смирнов оглядел его со всех сторон, обойдя для этого кругом, потом спросил:

— Не жарко ли?

— Жар костей не ломит, — скромно отвечал Межаков.

— Тебя что, оперативники после ареста домой переодеться водили?

— Зачем? Таким взяли.

Смирнов легким толчком в плечо направил Коммерцию к табурету, а сам сел за свой стол. Лейтенант Гусляев продолжал стоять.

— Друг мой Коммерция, я тебя очень прошу ответить на один вопрос: от кого ты узнал, что сегодня ночью убили Цыгана? — витиевато спросил Смирнов.

Коммерция покосился на Гусляева, потом на Смирнова.

— Нам с тобой, Александр, без свидетелей, без протокола следовало бы поговорить. И тебе полезнее, и мне.

— Принято, — согласился Александр. — Витя, будь добр, оставь нас одних.

— Слушаюсь, — по-военному ответил огорченный Гусляев и удалился.

— Так кто же сказал тебе, что убили Цыгана?

— А почему ты думаешь, что мне известно об убийстве Цыгана? — вопросом на вопрос ответил Коммерция.

— Я не думаю, я знаю.

— Так откуда же, дорогой Александр Иванович?

Смирнов направил свой твердый, как пистолет, указательный палец на дверь, за которой скрылся Гусляев:

— От младшего лейтенанта Виктора Гусляева, драгоценный Валерий Евсеевич.

— А что он может знать?

— Хотя бы то, чем ты сегодня с утра занимался. И мне этого вполне достаточно.

— Загадками говорите, уважаемый Александр Иванович.

— Я удивлен, Коммерция. — В смирновском басе погромыхивала гроза. — Ты сам напросился на разговор без свидетелей и протокола. И тут же начинаешь мне, как фофану, заливать баки. Я перестаю тебя понимать.

— Зачем же сердиться, Александр? — Коммерция был готов ликвидировать легкое недоразумение. — Меня до некоторой степени смущает некорректность постановки тобой вопроса. Если бы ты спросил просто: «Коммерция, тебе известно, что Цыган убит?» — я бы тотчас ответил: «Да». Но ты с ходу требуешь персонификации источника и ставишь меня в положение весьма и весьма унизительное. В положение доносчика.

— Ладно. С этим разобрались. Следующий вопрос я, правда, тоже хотел задать персонифицирующий, начав его с сакраментального: «Кого?» Но, щадя твое обостренное чувство собственного достоинства, изложу его несколько по-другому: «Чего ты так испугался, Коммерция?»

— Я свое давным-давно отбоялся, Александр.

— Не скажи, Коммерция, не скажи. Тебя надо очень сильно напугать, чтобы ты, быстренько прибежав домой, потеплее приоделся для лагерных зим и ринулся в открытую крутить сидора у первой попавшейся гражданки. Фармазон на покое, катала на подхвате, ежедневно ужинающий стерлядкой в ресторане на бегах польстился на кошелек со ста двадцатью рублями!

— Черт попутал.

— Я скорее поверю, что ты черта попутал. Одно только скажу: перепуганный, ты грубо работаешь. Читается, как по букварю.

— Это вами читается. А народный суд, не умея прочитать, отстегнет мне пару лет, и дело с концом.

— А если я помогу народному суду прочитать текст?

— Какой именно?

— Случайный свидетель по меховому делу Валерий Евсеевич Межаков как только узнает, что освобожденные участники этого дела начинают всерьез постреливать друг в друга, быстренько совершает липовую кражу в надежде отсидеться в лагере, пока эта перестрелка не закончится естественным путем, то есть, пока фигуранты не перестреляют друг друга, и гражданину Межакову нечего будет опасаться. Гражданин Межаков опасается, боится, паникует, не желая получить пулю.

Эрго: гражданин Межаков не просто случайный свидетель, а полноправный фигурант по делу.

— Блестящая версия! — восхитился Коммерция. — Только жаль, никакими фактами не подкреплена.

— Так я и стал бы излагать тебе факты!

— У тебя их нет, Александр, — убежденно заявил Коммерция.

— Считай, Коммерция, что предварительную беседу мы закончили. Теперь суть. Мне необходимо раскрыть убийство Цыгана. Это сравнительно нетрудно. Значительно труднее предварить вполне возможные грядущие убийства. Для сведения: ревизовать меховое дело я не собираюсь, хотя твоя роль в нем предыдущим следствием совершенно не изучена. Но обстоятельства, подробности того дела необходимы мне для поиска и разработки плана предотвращения последующих уголовных акций. Итак, условия: я тебя не трогаю по меховому делу, а ты — откровенно, естественно, в приемлемых для тебя и меня рамках, отвечаешь на мои вопросы. Согласен?

— Согласен.

— Вопрос первый: почему ты считаешь, что у меня нет фактов?

— Я был связан только с Цыганом, а Цыгана нет на этом свете.

— Кто задумывал и разрабатывал план грабежа склада?

— Я, — скромно ответил Коммерция.

— Мне казалось, что ты от этого открещиваться будешь.

— Но мы же договорились, Александр! — слегка удивился Коммерция.

— Тогда подробности. На каком этапе тебя привлек Цыган?

— Когда уже был выбран объект.

— Кто нашел этот объект?

— Не знаю. Ко мне все шло через Цыгана.

— Тебе известно, почему это преступление было так быстро раскрыто?

— Откуда?! Секрет вашей фирмы.

— Могу сообщить: Колхозник для того, чтобы опохмелиться, шкурку на Перовском рынке продавал.

— Знал, что дурак, но такой! Скорей всего его кто-то спровоцировал на это.

— Я тоже так думаю. Но кто?

— Не надо больше вопросов, Александр. Я сам расскажу все, что ты хочешь узнать. Ты думаешь, я этих законников неумытых испугался? Да плевать я на них хотел, если бы они только между собой эти пять контейнеров делили. Я испугался того, кто их сталкивает лбами, кто знает про них все, делает с ними, что хочет. Вот он-то и меня, вероятнее всего, подвести под монастырь мог.

— Хоть догадываешься — кто?

— Не догадываюсь и не хочу догадываться. Себе дороже.

— Я, Коммерция, искал этого человека. Но теперь этот человек раздвоился. Я-то думал, что это он так неглупо разработал план операции. Оказалось — ты.

— Спасибо за комплимент.

— Может, еще что-то скажешь?

— Сказать больше ничего не имею.

Смирнов стукнул кулаком в стенку, Казарян явился на зов.

— Рома, привет! — радостно поздоровался с ним Коммерция.

— Привет, — кивнул Роман и поинтересовался у Смирнова: — Нужен я, Саня?

— Не ты. Разыщи Гусляева. Он где-то здесь. Пусть везет Коммерцию в районное отделение.

— Дал что-нибудь? — спросил Казарян.

— Ты не у него, ты у меня спрашивай, — встрял Коммерция. — Как на ипподроме спрашиваешь, на кого ставить.

— Лерик, — с угрозой сказал Казарян. — Ты зачем меня дискредитируешь перед начальством?

— Не зачем, а отчего. От скуки.

Бумажных дел по палагинскому делу хватило до позднего вечера. А утром привезли Сырцова-Почтаря, который для порядка поломался полдня. Потом мучил следователя, требуя уточнений, подтверждений и неукоснительного соблюдения протокола. Мучил Ларионова, мучил Смирнова. Отмучились и собрались домой отоспаться, когда из проходной позвонил Алик.

— Что случилось? — спросил Александр.

— Ничего, — ответил Алик. — Пойдем погуляем.

Смирнову шибко хотелось спать, но и прогуляться тоже было неплохо. По бульварам до Москвы-реки. Любимый маршрут. Спустились к Трубной.

— Как Иван Павлович? — осторожно поинтересовался Александр.

— Скоро умрет, — стараясь приучить себя к неизбежному, Алик вслух произнес страшные слова.

— Не надо так, Алик, — попросил Смирнов.

— А как? Как надо?! — заорал, чтобы не пустить слезу, Алик. — Я у них сегодня ночевал. Он не спит, понимаешь, не спит! Он задыхается, а не кашляет только сидя. Так ночь в кресле и просидел.

— Может лекарство какое-нибудь есть, чтобы не задыхался?

— Есть. Понтапон, морфий. Но он не хочет помирать блаженным кретином под действием наркотиков. Я вот все думаю: скоро, совсем скоро его не станет в этой жизни, а все его мысли о том, что будет без него, что будет с нами, что будет со страной. Сила духа это или ограниченность жуткая?

— Это храбрость, Алик. И ответственность за все, что совершил. Доброе или недоброе. Как он к аресту Берия отнесся?

— Смеялся очень над заявлением, что Берия — английский шпион. А так — радовался, говорил, что пора начинать.

— Я его тоже поправил в этом роде. Разозлился он ужасно. Кричал, чтобы мы освобождались от идиотских иллюзий, погубивших его поколение. Иллюзий, что кто-то сверху решит все самым правильным образом.

— Сверху виднее, — сказал Алик.

— Ты, как попугай, за мной повторяешь. Именно так я ему и ляпнул.

— А он что?

— Он сказал, что снизу — виднее.

Они миновали Трубную и поволоклись вверх. Невыносимо остро скрежетал железом о железо трамвай, спускаясь на тормозах по Рождественскому.

— Помнишь, Алик, он мне сказал, чтобы я боялся профессиональных шор? Так вот, поймал я себя тут на одной мыслишке. Понимаешь, на допросах Ларионов, Ромка, да и я, грешный, остроумник, находчивы, красноречивы. А допрашиваемые — несообразительны, тупы, косноязычны. Они глупы, а мы умны? Часто, но не всегда. Вся загвоздка в том, что мы играем, чувствуя за собой силу. Силу своего положения, силу сведений, силу убеждения в том, что перед тобой преступник, человек второго сорта. И поэтому играем с людьми, как кошка с мышкой. А это — плохая игра, потому что кошка играет с мышкой перед тем, как ее съесть. Удовлетворение от собственного превосходства, веселье злорадства — вот что значит наше распрекрасное остроумие.

— А ты что, нянчиться с ними должен?

— Не нянчиться. Разобраться по-человечески.

Вот и Сретенские ворота, яркие огни, многолюдье.

— По кружечке, а? — предложил Алик.

Зашли в угловую пивную и взяли по кружечке. Тихий звон стеклянной посуды, мирный и мерный рокот доброжелательных бесед, уютный запах табака, свежего пива, горячих сосисок. Непонятно кто поприветствовал Смирнова из дальнего темного угла. Он ответил вежливо.

— Москва знает своих героев, — отметил, забавляясь, Алик.

— Надоели они мне все, — вяло сказал Александр.

— Саня, я тут сорок пятый вспомнил, — ни с того, ни с сего вдруг переключился Алик. — Какой ты с войны пришел. Какой замечательный ты был, озорной, легкомысленный! Я тогда ужасно серьезный был, глобальными категориями мыслил, вопросы мироздания решал ежечасно. А ты ерничал, шутковал, радовался как дитя, по лезвию ножа разгуливая. Допил? Пошли.

Направились к Чистым прудам.

— А теперь наоборот, — через молчаливых пять минут констатировал Александр.

— Почему? — грустно спросил Алик.

— Черт его знает, но мне все кажется, что временно. Что-то непременно надо доделать, и все вернется: и молодость моя, и радость, и легкость.

— То же мне старик.

— Иногда себя чувствую стариком. Честно, Алик.

Дошли до Покровских ворот.

— Как ты-то живешь? — спросил Александр.

— Живу — хлеб жую, — нелюбезно ответил Алик.

— Варя как? Нюшка как?

— Тоже хлеб жуют.

— Что это ты? — удивился Александр.

— Устал, извини.

— Тогда что же я тебя мучаю? Домой езжай.

— Это я тебя, Саня, мучаю. Тебе тоже отдохнуть не мешало бы.

Александр рассмеялся, потому что сегодня ему не хотелось тащиться до Москвы-реки. Рассмеялся и предложил:

— Пойдем, я тебя на троллейбус провожу.

Алик поехал домой, так и не сказав Александру того, ради чего он с ним встретился сегодня: его, Александра Ивановича Спиридонова, утром повесткой вызвали к следователю и сообщили о возбуждении против него уголовного дела в связи с превышением им мер самообороны во время тех событий в трамвае.

Владлен Греков не стучал вольнолюбиво и победительно каблучками по коридорам. Он сидел в той самой приемной и послушно ждал, понимая, что сегодня он идет к начальству не по звонку влиятельного лица, а как рядовой функционер, он надеялся хоть на минутку прорваться к высокому начальству. Прорваться по счастливому случаю. Секретарша неодобрительно поглядывала на него. Он изредка вставал, здороваясь: мимо, к высокому начальству направляясь, пробегало просто начальство. Наконец вышел из кабинета последний, и утихло все. Секретарша холодно сообщила:

— Через пять минут Николай Александрович отбывает в ЦК.

Отбывает. Через площадь — и всего делов-то.

Отбывающий выглянул в приемную и любезно попросил:

— Люба, чайку. — И увидел Владлена. Недолго моргал, вспоминая. Поинтересовался: — Тебе чего?

— Пять минут для срочного разговора, Николай Александрович.

Пять свободных минут он решил выкроить для паренька: пока чай готовится, пока чай пьется… Да и настроение хорошее, демократичное. И поэтому сказал:

— Заходи.

Николай Александрович быстро прошел к столу, незаметно перелистал типографским способом изготовленный список своих сотрудников и, усевшись, сообщил Грекову:

— Слушаю тебя, Владлен. Только покороче. Времени у нас мало.

— Постараюсь. Совершенно случайно от одного общего знакомого я сегодня утром узнал, что против моего школьного друга, молодого, подающего надежды журналиста Александра Спиридонова возбуждено уголовное дело. Он один — я подчеркиваю: один! — пресек трамвайный грабеж и обезвредил трех бандитов, вооруженных пистолетом и ножами. Более того, бандит с пистолетом оказался опасным убийцей, которого до этого тщетно разыскивала московская милиция.

— Как это обезвредил? — недоуменно спросил Николай Александрович.

— Нокаутировал, Николай Александрович. Алик — хороший боксер, и именно это теперь ставится ему в вину.

Вошла секретарша, поставила перед Николаем Александровичем стакан темно-коричневого чая:

— Вам пора, Николай Александрович.

Тот отхлебнул из стакана в юбилейном подстаканнике, спросил:

— А ему чайку?

— Сейчас будет, Николай Александрович, — заверила секретарша и вышла. Николай Александрович посмотрел на Грекова и сказал:

— Ты что стоишь? Садись, в ногах правды нет.

Греков, зная свое место, сел на один из стульев, что стоял в ряду у стены, и завершил речь:

— Человек, смело вставший на защиту людей, которые подвергаются насилию со стороны уголовного элемента, комсомолец, для которого наши идеалы — превыше всего, оказывается, преступник?

— Ты не очень приукрасил действия своего приятеля? — спросил Николай Александрович.

— Я беседовал по телефону с начальником отделения милиции, которое ведет дело Спиридонова. И он мне зачитал по телефону все материалы, относящиеся к схватке в трамвае. Я излагаю все по этим материалам, со Спиридоновым я еще не разговаривал. Да дело сейчас и не в Спиридонове. Главное, что смелый поступок настоящего комсомольца милицейские чинуши пытаются подать как хулиганство.

— И это не главное, Владлен, — Николай Александрович большим глотком ополовинил стакан, вышел из-за стола: — Главное то, что ко времени.

Вошла секретарша, и Греков взял из ее рук стакан в эмпээсовском подстаканнике.

— Николай Александрович, опоздаете, — зловеще предрекла секретарша и вышла.

— Вот что, Владлен, — Николай Александрович, прогуливаясь по ковровой дорожке, посмотрел на часы. — Я сейчас в ЦК, думаю, что на час, не более. А ты у меня посиди, чай попей. Когда напьешься, от моего имени срочно вызови редактора газеты. Срочно! Чтоб к моему возвращению был.

— Будет выполнено, — стоя, ответил Греков. Стакан он держал в руках как ружье.

Уже в дверях Николай Александрович обернулся:

— Хорошо начинаешь, хорошо! Комсомольский задор, гражданский пафос и человеческая страстность — не последнее в нашей работе. Отмечу тебя, обязательно отмечу, не беспокойся.

И ушел. Греков сел на стул допивать чай. Приказали.

Сергей Ларионов по списку, составленному по рекомендации Вадика Клока, и по собственным соображениям ума шерстил соответствующих марух. Работенка эта была нервная.

Роман Казарян с пареньком отрабатывал Рижскую дорогу. Сколько их, станций от Москвы до Волоколамска! И, на всякий случай, — до Шаховской. На каждой сойди, на каждой в пивную зайди, на каждой с людьми поговори, человека подбери, фотографию Столба покажи как бы ненароком — кореша, мол, ищу. Маета, как говорит любимый начальник Александр Смирнов.

А любимый начальник с удовольствием рассматривал карту-схему, которую он составил по двум убийствам. В это время зазвонил телефон.

— Он умер, Саня, — сообщил далекий голос Алика.

Пятерка дударей задула в медные. Шестой ударил колотушкой по старческой коже огромного барабана. Зазвучал траурный шопеновский марш. У подъезда оживленная кучка старух ждала выноса тела. Немолодые приятели вынесли крышку гроба, а гроб несли молодые.

— Еврей? — заглянувши в гроб, вопросительно поделилась с товаркой своими соображениями одна из старушек. Товарка тоже глянула и не согласилась:

— Не-е! Верно, татарин!

И все стало на свои места. Ушел накат рыданий, который спазмами навалился на Алика во время выноса гроба из квартиры, и он увидел старушек, полуторку с откинутыми бортами, зеленый двор и детей, игравших в песочнице. Всхлипом убрал слезы из глаз и взял под руку тихо плачущую мать.

— Давай гроб сюда, — зычно распорядился с полуторки председатель профкома завода, который строил перед уходом на пенсию Иван Павлович Спиридонов. Уважил завод, уважил: и полуторку прислал, и ограду к могилке, и представительную делегацию из четырех человек.

— На руках понесем! — злобно ответил Александр Смирнов. И они несли на руках, вернее, на плечах гроб до самого кладбища. Правда, и нести было недалеко: до берега Таракановки, на маленькое уютное Арбатовское кладбище.

У выкопанной уже могилы, опершись на лопаты, стояли кладбищенские старики. Божьим, а не хлебным делом было тогда еще копанье могил. Гроб поставили на козлы, и председатель профкома авторитетно и скорбно приступил:

— Мы провожаем в последний путь коммуниста и отличного производственника Ивана Павловича Спиридонова. За время совместной работы коллектив нашего предприятия горячо полюбил Ивана Павловича за принципиальность, щедрость души и глубоко партийное отношение к порученному делу. Память о нем будет жить в наших сердцах, — и, сурово насупив брови, отступил, предлагая продолжить начатое им. Все молчали, прибитые ненужностью официальных слов.

— Заканчивать будем? — негромко предложил один из кладбищенских стариков.

— Обожди, — властно сказал Смирнов. Был он в форме, при многочисленных наградах, и поэтому стал здесь главным. Он подошел к гробу, глянул на усохшее мертвое лицо. — Мы осиротели. Осиротел Алька, осиротела Лариса, которой сегодня нет с нами, осиротела Алевтина Евгеньевна. Осиротел и я, его крестник, его приемыш. Осиротели мы все потому, что всем нам он был отцом. Отцом, настоящим отцом своим детям, своей жене, чужому пацану со двора — всем. Я помню все, что вы говорили мне, Палыч. Я помню все и постараюсь быть таким, каким вы хотели меня видеть. Прощайте, Иван Павлович.

Алевтина Евгеньевна икающе рыдала. Алик нежно гладил ее по спине. Виллен Приоров шагнул вперед, скрипнул зубами и начал:

— Ушел из жизни замечательный человек, ушел преждевременно, до срока, отпущенного ему природой, ушел, не успев сделать того, что мог, а мог он многое, ушел, унеся с собой горечь несправедливых обид и бесчестных наветов. Когда же постигнет кара тех, кто на много лет укоротил его жизнь? Над этой могилой клянусь преследовать, разоблачать, уничтожать оборотней, вурдалаков, палачей, изломавших нашу жизнь!

Грустный немолодой гражданин усмехнулся в ответ на Вилленовы слова и, опираясь на палку, хромая, подошел к гробу.

— Жизнь ты прожил настоящую, Ваня. Мы гордимся тобой, твоими делами, твоими мечтами, твоими наследниками. Я не говорю тебе: прощай. Если есть какой-нибудь тот свет, то скоро свидимся. До свиданья, Ваня.

Смирнов кивнул кладбищенским старикам. Вонзились в голову удары молотка. Господи, кто это придумал — заколачивать гроб гвоздями?

На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна наклонилась и бросила на гроб первую горсть земли. Бросила и отошла от гроба, чтобы не видеть дальнейшее! Бросили по горсти и все остальные. Что горсть? Замахали лопатами старики. Опять рявкнул оркестр.

К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин — залетная чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями жестко, по-американски замятая шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к ней.

— Здравствуй, Аля, — сказал человек и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. — Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине опоздал. Прости.

Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла так много, что заговорила бессвязно:

— Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой. Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя. — И заплакала, опять заплакала.

— Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.

— Тебя совсем освободили? — осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.

— Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. — Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:

— Дядя Ника, здравствуй!

— Алик? — боясь ошибиться, узнал человек. — Господи, как вымахал.

Подошел Смирнов, пожал человеку руку.

— Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!

— Спасибо тебе, Александр.

— За что?

— За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.

— Все дрались.

— А я не дрался. — Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.

Хваткие заводские представители умело ставили ограду.

Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.

— Всех прошу к нам помянуть Ивана, — пригласила Алевтина Евгеньевна.

Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков — приглашение к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.

На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители завода составили свою, соседи со старого двора — свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал:

— Смываемся ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.

— Ко мне? — спросил Лешка.

— Нам бы просто вчетвером посидеть. Одним. А у меня, как на грех, мать с рейса.

— Ко мне пойдем, — решил Виллен.

Саня предупредил Алика, и они незаметно исчезли.

— Только у меня в дому ни хрена нет, — предупредил на улице Виллен.

— Купим, — успокоил его Александр. — Все купим. Я вчера зарплату получил.

— Ты не зарплату получил, а жалованье, — поправил его Владлен Греков. — А зарплату получаю я. И тоже вчера получил. Тронулись, бойцы?

Зашли в гастроном у метро «Сокол», отоварились под завязку и пошли в Шебашевский, в маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:

— Бардак у тебя, Виля.

— Один живу.

— Бабу заводи.

— Завел. Но только я к ней хожу. Так удобнее. Да и сеструха скоро вернется.

— Где у тебя веник?

— Был где-то. Да только она и без стерильной чистоты вполне употребляется.

— Хватит языком трепать! Леша, селедку почисть, банки открой, картошки навари! Володя, на стол накрывай, а ты, Виля, им покажи, где что лежит.

Смирнов снял кителек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирая пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.

— Кто это? — спросил Смирнов.

— Отец, — ответил Виллен.

— Там умер? Давно?

— Не знаю.

— Не знаешь, когда, или не знаешь, умер ли? — со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.

— Оттуда живыми не возвращаются.

— Может, рано еще отца отпевать?

— Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.

— Ты запрос в органы делал?

— Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.

— А ты сейчас сделай.

— Какая разница — сейчас или тогда?

— Все же попробуй.

— Попробую, — сказал Виллен и стал резать хлеб.

Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было, вместо них — стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка. Но разномастность посуды не явилась препятствием для майора Смирнова, с военных лет он с точностью до грамма разливал на щелк. Налил всем, оглядел всех, невысоко поднял кружку:

— Помянем Ивана Павловича.

По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:

— Не чокаться, «Дитя Джойнт».

Выпили, выдержали паузу. После паузы Лешка позволил себе обидеться:

— Без антисемитских штучек не можешь? А еще милиционер!

— Я не милиционер, а майор милиции. И не говори глупостей.

Ни к селу, ни к городу Виллен наизусть прочел стишок:

В кафе сидел один семит И жрал, что подороже. Как вдруг вошел антисемит И дал ему по роже.

— Во-во! — обрадовался Лешка. — Все вы такие!

— Леша, прекрати, — потребовал комсомольский работник Владлен.

— А что они?

— А они — ничего, — успокоил Лешу Виллен. — Сдавай по второй, Саня.

Саня сдал. Виллен подумал, покачал водку в стакане и предложил:

— За Альку, за Алевтину Евгеньевну, за Ларису, чтобы без Ивана Павловича жилось им так, как положено семье такого человека.

— Теперь чокайся, «ошибка Коминформа», — разрешил Лешке ехидный Смирнов. Чокнулись, выпили и Лешка сказал, отдышавшись:

— Называешься ты не майор милиции, а несусветная балда.

Александр довольно заржал. В дверь буйно забарабанили. Виллен крикнул так, чтобы было слышно во дворе:

— Не заперто!

Вломился Костя Крюков, брякнул свою бутылку на стол и проорал радостно:

— Вот вы где! А я уж и к Лехе забегал, и у Саньки проверил — нету вас!

— Ты почему на кладбище не был? — неодобрительно спросил Александр.

— Ты же знаешь, меня Алевтина Евгеньевна не любила. Все боялась, что я Альку ходить по ширме завлеку. Вот и решил — чего ей глаза в такой день мозолить.

Виллен разыскал еще одну чашку. Саня налил до краев, а Костя выпил.

— За упокой души хорошего человека, — сказал Костя, не закусывая.

— А что он тебе хорошего сделал? — непонятно спросил Виллен. Костя поставил чашку на стол, посмотрел на Виллена, как на дурачка, обстоятельно ответил:

— А то, Виля, что жил рядом со мной. Я не в книжках, а собственными глазами видел человека, который всегда и всюду жил по правде. И оттого я понимал, что живу не по правде. Вот и все, что он для меня сделал.

— Поэтому ты теперь слесаришь, — догадался Виллен.

— Фрезерую, — поправил его Костя.

И снова стук в дверь. Стук, и сразу же явление. Пришел Алик, молча уселся за стол, потер, как с мороза, руки.

— Что там? — потребовал отчета Смирнов.

— Удивительная штука! Разговорились старики, развоспоминались, смеются, ахают. И будто отец живой, будто с ними. Налей-ка мне, Саня.

Саня налил в свою кружку, Алик выпил. Закусил селедочкой, спросил Виллена:

— Валюхи-то нет еще?

— Какой Валюхи? — растерянно полюбопытствовал Смирнов — испугался, что прознали про его тайную Валюху.

— Это про мою сестренку, Саня, — пояснил Виллен и доложил Алику: — Экзамены на аттестат сдаст и приедет. Письмо тут прислала и фотографию.

— Покажь, — попросил Алик. Фотография пошла по рукам. Блистательная моментальная фотография: сморщив нос, хорошенькая девушка сбрасывает с плеч казакин — жарко. И по белому — надпись: «Ехидному братцу от кроткой сестренки».

— Красотка стала, — констатировал Алик.

— А то! — отвечал довольный брат.

— Да, теперь с такой сестренкой забот не оберешься, — сказал Костя.

— А то, — грустно согласился Виллен.

— Алик, ты вчерашнюю нашу газету читал? — со значением спросил усиленно молчавший до того Владлен Греков.

— Мне в эти дни только газеты читать… Я свою-то не читал, а уж вашу…

— И зря, — сказал Владлен и вытащил из кармана аккуратно сложенную газету. Алик развернул газету. Владлен указал: — Вот здесь читай!

— «Лучше, когда „моя хата с краю“»? — прочел название трехколонника Алик.

— Вслух все читай, — распорядился Владлен.

Алик долго читал вслух. Закончив, спросил без выражения:

— Откуда им все известно о моем деле?

— Я им дал все материалы, — признался Владлен.

— А ты от кого узнал, что меня привлекают?

— Это я Владлену сказал, — тихо доложил Лешка.

— Всем все известно, один я ничего не знал, — раздраженно заметил Смирнов. — Друг, тоже мне!

— Ты ничем не мог мне помочь, Саня.

— Зато Владлен тебе помог!

— Помог, — согласился Владлен. — Разве не так?

— И мне помог тоже! Изящно обосрал с головы до ног!

— Не тебя, а ваши порядки.

— Трепотня и демагогия эта ваша статья! — раздраженно закончил Смирнов.

— Зато Алик будет в порядке, — не опровергая его, отметил Владлен. Помолчали все, понимая, что после такой статьи у Алика действительно все будет в порядке.

Греков поднялся:

— Ну, мне пора. Алик, будь добр, проводи меня немного. Мне тебе пару слов надо сказать.

Они Шебашевским вышли к Ленинградскому шоссе и мимо автодорожного института направились к метро «Аэропорт».

— Спасибо, — выдавил наконец из себя Алик.

— Не за что! — легко отмахнулся Владлен и добавил: — А у меня к тебе маленькая просьба…

— Излагай. Я теперь тебе по гроб обязан.

— Ничем ты мне не обязан, — сказал Владлен. — А я тебе буду по-настоящему благодарен, если ты захочешь выполнить мою просьбу. Как ты знаешь, с понедельника я начинаю сдавать экзамены на вечерний юридический. Конечно же, меня примут. И я уверен, что историю там, устную литературу я сдам легко, но вот сочинения немного опасаюсь. А хотелось бы нос утереть всем, чтобы со всеми пятерками…

— Хочешь, чтобы я сочинение написал? А как?

— Раз плюнуть, Алик. На листке фотографию переклеим, кто там разбирать будет! А сочинение пишут всем кагалом, вечерники всех факультетов. Человек триста. Пойди там разберись. Это будет ровно через неделю, в следующую пятницу.

— Сделаю, Влад, — заверил Алик.

— Помни, за мной — не пропадет.

Они пожали друг другу руки, Владлен спустился в метро. Алик вернулся в сильно прокуренный уют приоровского дома. Лешка, как мог, подтренькивал на гитаре, а Саня, Виля и Костя, расплывшись по громадному дивану, громко и хорошо пели:

Выстрел грянет, Ворон кружит. Мой дружок в бурьяне Неживой лежит. А дорога дальше мчится, Кружится, клубится. А кругом земля дымится, Родная земля: Эх, дороги — Пыль да туман. Холода, тревоги, Да степной бурьян.

В следующую пятницу Алик благополучно написал грековское сочинение, а в субботу уехал в подшефный колхоз, в деревню Дуньково, направленный туда рассудительным начальством, которое твердо знало, что он герой-то, конечно, герой, но лучше ему пока быть подальше.

Скверное это дело — пить водку в кузове грузового автомобиля на полном ходу. Из горлышка еще так-сяк, но Алик не умел из горлышка. Кричали девчата и ребята из цехов.

— Александр Иванович, просим! Александр Иванович, давайте!

Машина шла по сравнительно ровному Волоколамскому шоссе, но шатало-таки порядочно: горлышко три раза опасно ударилось о край гладкого стакана, вызвав тонкий и веселый звон. Алик опрокинул стакан в себя, и водка пошла под язык, в нос, по углам рта и — частично — в горло. Непопавшее туда он с трудом заглатывал. Он страдал и плакал.

— Летят утки, летят утки.

Да два гуся, — запели девчата из типографии. Отходили на конус большие леса вдоль дороги, было пасмурно, вяло пролетали галки, а где-то далеко летели утки и два гуся! Алик пробрался к кабине — поближе к девчатам — и стал подпевать. Он сейчас любил всех девчат, но подсел к хорошенькой блондинке Асе.

— Пьяненький, — тихо сказала Ася.

Песня кончилась, и девчата заговорили. Поэтому Алик ненавязчиво прижался к теплому Асиному боку. Ася нерешительно пошевелилась. Тогда он обнял ее за талию, и она сразу же громко сказала:

— Ох, девочки, колхоз этот мне сейчас совсем уж не нужен. Колька на неделю приехал, Клава. Ты его знаешь? — крикнула она в угол. — А я — на месяц в колхоз загремела. С кем теперь погуляешь в удовольствие.

Она стремительно обернулась к Алику, он увидел ее удалые глаза, заробел и убрал руку. Она отвернулась, и он опять обнял ее за талию. Уставшие от дороги и водки, все замолчали. Алик положил голову на асино плечо и стал подремывать. Изредка встряхивало, и тогда он виском ударялся о какую-то костяшку худенького асиного плеча, от которого пахло бедным жильем и большой семьей.

— Через десять минут прибываем! — громогласно объявил рыжий Тимка с электроподстанции. Зашевелились все.

— А где мы здесь жить будем? — спросила Ася, еще раз резко, на мгновенье обернувшись к Алику. Шутила, видно, с ним.

— Это ты у председателя спросишь, — ответил Тимка.

— Я спросил сегодня у менялы, что дает за полтумана по рублю: Как сказать мне для прекрасной Лалы По-персидски нежное «люблю».

Ася замолкла.

Та, что звалась Клавой, попросила:

— Ася, дальше.

А Тимка мрачно сказал:

— Меняла — председатель ответит тебе по-русски кратко. Большой барбос.

Машина въехала в село Дуньково и вскоре остановилась. Все еще сидели по лавкам, когда через борт заглянула в темный кузов хитрая славяно-азиатская харя.

— А что это за рожа? — басом поинтересовалась Ася.

— А это председатель, — тонким голосом ответил Тимка.

Председателева харя добро заулыбалась, съежилась от искусственной радости и произнесла:

— Сразу видно: москвичи приехали. Рад приветствовать!

— Ребята, он ласковый! Значит, придется лес возить, — догадался Тимка.

Тимка перегнулся через борт, снял с председателя кепку и трескуче поцеловал его в лоб. Председатель вырвал кепку и удалился.

По домам их расселяла молчаливая деловая бригадирша. Их изба стояла на околице. Тимка бросил свой мешок и убежал. Алик дотошно устраивался. Устроился, и стало скучно. Но тут же вернулся Тимофей и, мерцая в сумерках воспаленным от суетливой беготни лицом, обрадовал:

— Пиво в чайную завезли. Свежее.

В чайной пахло конской мочой и немытыми ногами. Алик и Тимка пробились к стойке. Светло-желтая струя долбила кружки. Мужики зачарованно глядели на струю.

— Два по сто и четыре кружки, — сказал Алик.

— Споловиним, — присоветовал Тимка. Отпили по пятьдесят и запили пивком.

— Хорошо, — отметил Алик.

— Зачем тебе Аська? — спросил Тимофей.

— А я знаю? Я — доктор? — Алик отвернулся и посмотрел на соседний столик. За тем столиком в голубом пиджаке и серых брюках в окружении односельчан сидела местная знаменитость — олимпийский чемпион по штанге в легчайшем весе, карманный такой паренек. Он угощал своих и рассказывал о прекрасной заграничной жизни.

— У нее парень есть. Мой приятель, — расхрабрился Тимка.

Алик поднял стакан с остатками водки и обратился к столу чемпиона:

— Выше знамя советского спорта!

Чемпион долго смотрел на Алика непонимающим взором и медленно поднимал стакан. Поднял наконец, выпил и направился в стойке, которая была чуть ниже его плеч.

— Доня, три по сто! — приказал чемпион, но парень, очередь которого подошла, легонько отстранил его от стойки. Высокий легкий координированный парень — горожанин.

— Ты знаешь, кто я? — сурово спросил чемпион.

— Знаю, — спокойно ответил парень. — В очередь вставай.

— Знаешь, а не уважаешь! — укорил чемпион.

— Пьяного — не уважаю.

— А если я тебя пополам разорву?

— А если я тебе по шее?

— Да, молодежь пошла… — огорчился чемпион и стал в очередь из трех человек.

Наблюдавшие за жанровой сценкой Алик и Тимка успокоились и, приступая после водки к пиву, вальяжно поменяли позы.

Нога Алика ткнулась под столом во что-то мягкое. Что-то мягкое заворочалось под столом.

— Собака, что ли? — удивился Алик.

— Черт его знает. Может, и телок, — философски заметил Тимка.

Грязная рука снизу откинула край клеенки. Противоестественное рыло возникло из-под стола.

— Ребятки, — слезно сказало рыло, — оставьте пивка хлебнуть.

Ах, танцы на шоссе! Гармонист запрокидывал голову и наяривал вальсы, фокстроты и танго. Наяривал до того однообразно, что трудно было разобрать, где вальс, где фокстрот, где танго. Местные рослые девчата в цветастых и темных пиджаках, открячив зады, трудолюбиво и истово исполняли все танцы. Подружка с подружкой. Мелкие по сравнению с москвичами парни терпеливо щелкали семечки — ждали своего послетанцевого часа. Каждые три минуты на танцующих набегали два ослепительных огня: на Москву мчались молоковозы. Не прекращаясь, танцы сваливались на обочину.

Алик в конце концов затосковал. Потрещав в кармане бумажками, он подозвал Тимку.

— Тима, чайная еще работает?

Ничего-то не надо было объяснять Тимке. Сокращая разговор, он предложил:

— Давай половину, сбегаю.

Алик беспокойно ждал его, когда подошла Ася.

— Александр Иванович, потанцуем?

Они прошлись в прыгающем фокстроте. Ася смотрела на него, как хозяйка.

— Вы на комбинате ужасно серьезный.

Алик ждал Тимку, и поэтому ответил невежливо:

— Уж какой есть.

— А здесь простой, веселый, — она не хотела замечать грубости.

— Парень я простой, провинциальный, — пропел Алик, точно попадая в гармонистову музыку. Под эту музыку получалось все.

— Уж до того простой, уж до того провинциальный! — сказала Ася грустно.

— Александр, пошли! — крикнул Тимка издалека.

— Вы меня извините, Асенька. — Алик остановился и слегка прижал ее к себе. На миг ощутил ее груди, учуял острый запах волос, и ему захотелось, чтобы так было долго, долго.

— Идите, — сказала она. — Идите. Только не напивайтесь.

Он хотел обидеться, но уже не хотелось оставаться. Ничего не сказав, он кинулся в темноту на Тимкин голос.

Они сели у овражка. Снизу несло нежной травяной прелью. Тимка открыл бутылку, и запахло водкой. Букет получился невообразимый.

Тимка и стакан принес. Алик принял дозу и лег на спину. Тимка звучно принял свою. Алик закрыл, потом открыл глаза. Звездный небосвод дрожал над ними. Они лежали на траве, и опять стали слышны жалобная гармошка, и шум молоковозов, и пронзительные вскрикивания простодушно кокетничавших девчат.

Тимка приподнялся, аккуратно — хотел, чтобы было поровну, — отлил часть остатка в стакан и с сожалением посмотрел сквозь него на далекий желтый фонарь. В стакане, протянутом Алику, было граммов сто. Алик выпил. Плавленый сырок был упруг и маловкусен.

Тимка выпил из горлышка и закашлялся. Откашлявшись, сказал:

— С приветом. — И утер слезы. — А теперь — с новыми силами — на танцы. Девки дуньковские — персики! Щипай — не ущипнешь. Лучше лапать. Сэло!

Они игриво зашагали на звук гармошки. Отработав последний номер, гармонист застегнул гармошку и пошел спать. Стали потихоньку разбредаться и девчата.

— Пошли, пошли! — Тимка дергал Алика за рукав. — Вон две курочки потопали! Ничего себе, словно пролетарии!

Они догнали курочек, которые топали довольно быстро.

— Разрешите присоединиться. Скучаем, — взял быка за рога Тимка.

Девчата молчали. Тогда он продолжил:

— Мой друг Александр. Большой человек. Хочет жениться. — Тимка вздохнул и добавил: — Я тоже холостой.

Алик изучал обветренные свежие девчачьи лица. Лица были строги и по дуньковскому этикету ничего не выражали.

— Холостая жизнь тяжела, — продолжал Тимка. — Один в поле не воин. Своя рубашка ближе к телу. А рубашку-то постирать некому и чего другое справить тоже. Девочки, выходите за меня замуж!

Тимка попытался было облапить ближайшую, но отдернул руку, потому что девицы вдруг оглушительно рявкнули частушку:

Цветет в Тбилиси алыча Не для Лаврентья Палыча, А для Климент Ефремыча И Вячеслав Михалыча!

— Тима, я пойду, — попросил Алик.

— Не понимаешь своего счастья, а еще высшее образование имеешь! Нет, весь я не уйду! — решил Тимка и сделал Алику ручкой. Гремели частушки.

Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги, и дошел до окраинного холма, где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она подошла бесшумно: была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.

— Саша, Саша, — сказала она, и он задохнулся.

Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахло она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.

— Я счастливая сегодня. А ты?

— А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.

— Тимка — дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.

— Глупенькая моя, — сказал он, потому что это надо было сказать.

— Я хотела этого с тобой, — призналась она.

— Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, — предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.

— Пошли.

У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.

Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что мучило похмелье, потому что не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.

Трактор хлюпал мотором, едкий дым летел на них, дорога была с глубокими выбоинами, Тимка блудливо весел и говорлив.

Тяжело неврастенику утром.

Телега ползла через скудное поле к лесу, до которого было далеко. Лепило низкое солнце. Длинный коровник в холмах навоза. Небольшая деревня без единого деревца. Мутная речушка в неопрятных берегах.

Лес. Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.

— Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь! — обрадовался Тимка.

— Много говоришь, Тимофей, — сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош. — Для тебя прихватил, если грязно будет.

— Много говоришь, Тима, много говоришь! — Алик ликовал и влезал в галоши. — Уж не знаю, как благодарить, Петрович.

— Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся. — Петрович протянул Алику кусок бечевки.

— Спасибо, Петрович, полбанки с меня.

— С ним разопьешь. — Петрович ткнул пальцем в Тимкин живот и отошел к трактористу, который, отыскав место повыше и посуше, обихаживал там себе ложе из брезента, для того, чтобы лежа, с комфортом, наблюдать, как будут корячиться с бревнами нахальные языкастые москвичи.

— Ну, Александр, отмочил ты с банкой! — Тимка кис со смеху. — Петрович же запойный! Он и в деревню ехать согласился, чтобы ее, заразу, и не нюхать!

— Предупредить не мог? — обиделся Алик.

— Не успел, — оправдался Тимка. — Ну-с, граждане, белыми ручками за черные бревна, и — раз!..

Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.

Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером — девять кубов.

— Колхозник! — крикнул Тимка трактористу. — Заводи кобылу!

Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к машине. Москвичи карабкались на телегу: застучал мотор, и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым свою же колею, и поэтому взял левее — ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста. Москвичи в веселом ужасе прыгали с телеги.

— Совсем одичал, крестьянский сын?! — злобно осведомился Тимофей.

Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Все закурили от переживаний. Некурящий Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.

— Мужики, сюда! — вдруг крикнул он.

Сметя хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:

— Блиндаж еще с войны!

Только сейчас Алик понял, что мягкие, заросшие травой углубления по овражному берегу — окопы сорок первого года.

— Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то! — возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка зажал ноздри, шагнул в темноту и тут же, не торопясь, вновь объявился.

— Ребята, там — мертвяк, — сказал он.

— Шкелет, что ли? — спросил тракторист.

— Шкелет не воняет, — ответил Тимка.

— Что же это такое?! — завопил тракторист.

— Сообщить надо, — решил Петрович.

— А ты не врешь? — вдруг засомневался тракторист. — Знаем ваши московские штучки! — и радостно кинулся в блиндаж. И тут же выскочил из него, заладив снова: — Что ж это такое, что ж это такое?..

— Мы здесь покараулим, чтобы все было в сохранности, а ты дуй в деревню и сообщи по начальству, — приказал Алик все хлопавшему себя по штанам трактористу. Тракторист в ответ замер, подумал и кинулся через лес к шоссе. Шоссе было рядом, метрах в трехстах, но по нему нельзя было ездить на гусеничном тракторе. Вот и добирались сюда в объезд.

Холодила влажная от тяжелого похмельного пота рубашка. Алик содрогнулся.

— Ничего себе поработали, — не терпя тишины, просто так сказал Тимка.

Петрович не выдержал и тоже заглянул в блиндаж.

— Еще в полке цельный, — сообщил он, воротясь.

Первым прибежал парень, что вчера в чайной препирался с чемпионом.

— Где?! — воскликнул он, задыхаясь от быстрого и длительного бега.

— А ты кто такой? — строго спросил Тимка.

— Я — работник МУРа Виктор Гусляев, — представился парень, показал книжечку и повторил вопрос: — Где?

Тимка, присмиревший при виде книжечки, кивнул на дверцу. Гусляев нырнул в темноту, где пробыл значительно дольше первопроходцев. Вынырнул наконец и распорядился:

— Никому к блиндажу не подходить, — осмотрел шестерых, решил для себя: — Наш наверняка, не областной.

— Ему вероятнее всего без разницы теперь, чей он — ваш или областной. — Алик приходил в себя.

Услышав такое, Гусляев обрадовался чрезвычайно, вытащил записную книжку, вырвал листок, нацарапал на нем что-то огрызком карандаша и протянул листок Алику:

— Не в службу, а в дружбу. Я не могу отлучиться отсюда, а вас очень прошу сообщить из конторы по телефону обо всем, что здесь произошло.

— Не в вашу службу, а в нашу дружбу, — бормотал Алик, изучая листок бумаги, на котором значилось имя, отчество и фамилия Ромки Казаряна и номер телефона. — А почему Роману Суреновичу? Может, сразу Александру Ивановичу Смирнову?

— Его нет, он в отъезде, — автоматически ответил Гусляев и только потом удивился: — А вам откуда известно, что Смирнов — мой начальник?

— Страна знает своих героев, — усмехнулся Алик и, сложив листок, сунул его в карман.

Москву давали через Новопетровское, и поэтому слышимость была на редкость паршивая.

— Мне Романа Суреновича Казаряна! — орал в трубку Алик.

— Ни черта не слышу! — орал в трубку с другого конца провода Казарян.

— Мне Романа Суреновича Казаряна! — еще раз и еще раз повторял криком Алик.

— Ни черта не слышу! — еще и еще раз оповещал Казарян. Вдруг что-то щелкнуло, и до Алика донеслось, как из соседней комнаты:

— Откуда ты звонишь, Алик? — Ромка по сыщицкому навыку опознал голос приятеля.

— От верблюда, — огрызнулся Алик. — Это не я звоню, это ваш паренек Гусляев звонит.

— То ни черта не слышал, теперь ни черта не понимаю.

— Сейчас поймешь, — пообещал Алик.

Группа прибыла на место происшествия через три часа тридцать две минуты. Неслись под непрерывную сирену.

К блиндажу подъехать не было никакой возможности, и от шоссе группа шла пешком, неся на себе все необходимые причиндалы. Ромка важно поздоровался с Аликом за руку и распорядился:

— Собирай своих, Алик, и мотайте отсюда подальше. Нам работать надо.

Алик стянул с себя рубашку, стянул футболку и сказал:

— Лей!

Тимка взмахнул ведром, и от колодезной воды у Алика зашлось сердце. Только что были сопливые бревна, жижа под ногами, отвратительные дневные комары, сверкающие синие мухи, всепроникающий трупный запах… Алик растирался жестким вафельным полотенцем и рассматривал себя. Малость разжирел. Кинул Тимке полотенце, Тимка кинул ему чистую футболку. От футболки пахло свежестью. Спросил, продираясь сквозь маечную горловину:

— Куда мы теперь, Тима?

— Мы-то? — Тимка оценивающе осмотрел Алика. — Мы-то — пузырь гонять с деревенскими.

Чистоплюй Казарян выбрался из блиндажа первым. Следом за ним — Андрей Дмитриевич, который спросил невинно:

— Запах не нравится, Рома?

— Фотограф отстреляется, и вы его забирайте.

— Кто он, Рома?

— Жорка Столб. Как его, Андрей Дмитриевич?

— Металлическим тяжелым предметом по затылку. Железный прут, свинцовая труба, обух топора — что-нибудь эдакое. Вскрою дома, скажу точно.

Выскочил из блиндажа фотограф с перекошенным от отвращения лицом.

— У меня все! — И, отбежав подальше, уселся на бревно, на котором уже давно пристроились индифферентные санитары. Вышли эксперт Егоров и Витя Гусляев. Все.

— Можно забирать? — спросил у эксперта Андрей Дмитриевич. Ему Егоров кивнул, а Казаряну сообщил:

— В блиндаж затащили уже труп. А кокнули где-то поблизости.

Санитары со сложенными носилками направились в блиндаж.

— Наш? — спросил Гусляев. — Тот, кого я ждал в Дунькове?

— Тот, Витя, тот.

— Я, выходит, ждал, а он уже тут лежал.

— Сколько он тут лежал, Андрей Дмитриевич? — спросил Казарян.

— От трех до пяти суток. Дома скажу точно.

Санитары с трудом вытащили из блиндажа груженые носилки, накрыли труп простыней и, аккуратно выбирая дорогу, понесли останки Жоры Столба к шоссе. Андрей Дмитриевич махнул оставшимся ручкой и пошел вслед за ними. Они свое дело здесь сделали.

— Я не могу работать в такой вонище, — закапризничал Егоров. — Сделайте что-нибудь. Вам ведь тоже шмонать надо.

— Там не проветришь, — уныло ответил Гусляев.

— Вот что, Витенька, — распорядился осененный Казарян. — Быстро к машине и возьми у шофера какую-нибудь промасленную ветошь. Она у нас там малость погорит, и порядок.

— Вы своим пожаром следы мне не повредите, — ворчливо заметил эксперт.

— Черт бы все побрал! — взорвался Казарян. — На вас не угодишь!

— Ну, делайте как знаете, — вмиг сдался Егоров.

Следующим утром собрались в кабинете Смирнова.

— Где доктор и эксперт? — осведомился Смирнов.

— Не нужны они, Саня. Все и так ясно, — ответил Казарян. — По их бумажкам.

— И что тебе ясно по бумажкам?

— Столба убил Куркуль. Убил, чтобы завладеть отначенным мехом, который хранился в блиндаже, сложенный в четыре тюка. Все это легко определил эксперт Егоров. Твердо убежденный, что блиндаж этот отыскать невозможно, Куркуль шуровал в нем безбоязненно. Пальчиков его там предостаточно, полным-полно ворсинок меховых и масса следов. Убил Куркуль Жору четыре — точнее, теперь пять дней тому назад свинцовой трубой в десяти метрах от блиндажа. Видимо, подкараулил, зашел со спины и нанес смертельный удар. Потом затащил труп в блиндаж.

Мы с Виктором Гусляевым опоздали на двое суток. Когда мы вышли на любовницу Столба Веронику Борькину из Дунькова, он был уже мертв. Вот такие дела, Саня.

— Мех Куркуль забрал сразу же? — спросил Смирнов.

— Нет. По расчетам эксперта — через день.

— Еще что интересного?

Казарян вытащил из кармана пистолет и молча положил его на смирновский стол.

— Нашли в блиндаже. За дощатой обшивкой. «Виблей» Куркуль забрал, а этот не нашел. «Штейер-7,62».

Прикладистая машинка. Смирнов взял пистолет в руки, повертел. Один из шурупов эбонитовой накладки рукоятки пистолета был явно вкручен шкодливой российской рукой — латунная его головка резко отличалась от черных, в цвет австрийских своих соседей.

— Где Куркуль, Сережа? — мягко спросил Смирнов у Ларионова.

— Ищу, — ответил тот настороженно.

— Ты ищешь, а он убивает.

— Что поделаешь! — нервно огрызнулся Сергей.

— Я не в упрек, Сережа. Просто не хочу, чтобы мы еще один труп нашли. Его живым взять надо. С дамочками кончай, там пусто. Куркуль без денег, это ясно. Пока он не знает, что мы раскопали Столба, он наверняка попытается часть товара сбыть, так как без средств ему никуда не сдвинуться. А ему подальше от Москвы уйти надо, уйти и отлежаться где-нибудь в тихом и уютном местечке. Твоя главная забота сейчас: рынки (хоть и маловероятно, но надо попробовать), скорняки-частники и главное — подпольные скорняки, перешивающие ворованные меха. Так что дел у тебя по горло. Теперь ты, Рома. Стручок — твой. Достань из-под земли. Это в первую очередь. Как перспектива — шофер, вывозящий тюки из Дунькова.

— Я выяснил, кто привез мех в Дуньково, — сообщил Казарян. — Пять контейнеров из общего тайника в Лихоборах в Дуньково перевез брат Вероники Борькиной, колхозный шофер. Столб в сарае борькинском эти тюки, контейнеры вернее, распотрошил, а тюки с мехом по ночам куда-то уносил, как призналась Борькина.

— Потом, потом, Рома! Пусть все это следователь разматывает. А нам бегать надо. Задача ясна?

Бегать никуда не пришлось. Не успели Казарян и Ларионов всерьез обсудить план дальнейших мероприятий, как позвонили снизу, из проходной.

— Мне с вами поговорить надо, Роман Суренович, — раздался в трубке голос Геннадия Иванюка.

— …Говори, Гена, — разрешил Казарян, когда Иванюк-младший устроился против него на стуле. Гена, не скрываясь, покосился на Ларионова. Тогда Казарян попросил:

— Сережа, оставь нас вдвоем.

Ларионов тотчас вышел.

— Час тому назад ко мне Виталька приходил, — признался Иванюк-младший.

— Зачем?

— Просил, чтоб я на станцию Дуньково по Рижской дороге съездил, по пивным походил, разговоры всякие послушал, не произошло ли там чего. Я отказался, Роман Суренович.

— Та-ак, — протяжно произнес Казарян и встал. Повторил: — Так. Тихо полежал Куркуль пять дней и решил на всякий случай провериться. — Казарян выскочил в коридор и закричал: — Сережа, всех ребят ко мне!!!

Вернулся в кабинет, сел за стол, снова сказал:

— Та-ак…

— Я вам верю, Роман Суренович, — напомнил о себе Геннадий.

— Не понял? — поднял брови Казарян.

— Вы Витальке обещали помочь.

— Обещал, значит, сделаю. Он тебе больше ничего не говорил?

— Нет. Махнул рукой и ушел.

— Рижского вокзала он уже боится, сие из твоего сообщения вытекает. Следовательно, отбыл он из Покровского-Стрешнева. От тебя туда на трамвае минут тридцать пять — сорок. Вероятнее всего едет уже. — Не до Иванюка-младшего было теперь Казаряну. Он просчитывал. Схватился за телефон: — Срочно машину с сиреной к подъезду!

— Я пойду? — спросил младший Иванюк.

Роман опомнился:

— Спасибо тебе, Гена. Ты нам очень помог.

— А Витальке?

— И ему, наверное, тоже.

Один муровский паренек ждал Стручка на дуньковской платформе, другой прогуливался неподалеку, а третий основательно сидел в чайной, где пьющей общественностью широко обсуждалось происшедшее вчера.

Виктор Гусляев, руководивший операцией обнаружения, тихо сидел в машине: засвеченному здесь, ему лучше было не мозолить глаза сельчан.

Стручок приехал на электричке через полчаса после их прибытия. Он постоял на платформе, не обратив внимания на дремавшего на скамейке поддавшего работягу, и не спеша направился в село. Поддавший работяга взглядом передал Стручка пареньку, что вертелся неподалеку.

…В чайной Стручок заказал пару пива и устроился за столиком рядом с шумной компанией, которая внимала герою дня — трактористу, и, надо полагать, скоро был в курсе дела. Но Стручок не торопился уходить: электричка на Москву была только через пятьдесят минут.

Старательно пивший пиво паренек из МУРа допил последнюю кружку и удалился.

— Стручок все узнал, — доложил он Гусляеву.

— Ведите его, а я поехал, — решил Гусляев. — В Покровском-Стрешневе и на Рижском вокзале вас будет ждать подмена.

«Победа» тронулась. Миновав Дуньково, шофер довел скорость до предела и отключил сирену.

Казарян спросил у Смирнова:

— Стручка будем брать сразу или доведем до Куркуля?

— Ты можешь дать гарантию, что Стручок расколется сегодня же? — вопросом на вопрос ответил Смирнов.

— Не могу.

— А если у них договоренность на срок? Тогда Куркуль, не дождавшись Стручка в определенное время, уходит с концами. И все надо начинать сначала.

— Может, на подходе возьмем?

— А если Куркуль срисует все со стороны?

— Не хочу я, Саня, пускать Стручка к Куркулю. Мало ли что.

— Но другого выхода нет. Старайтесь только не засветиться. Очень старайтесь, очень!

Стручок на троллейбусе добрался до Белорусского вокзала, по кольцевому метро доехал до «Киевской», у извозной стены влез опять в троллейбус и вышел у мосфильмовской проходной.

Мимо строившихся новых корпусов киностудии, мимо нелепого жилого дома киноработников — к церкви и вниз, к селу Троицкому.

Вести Стручка было непросто: пустынно, открыто, безлюдно. И яркий день. Но довели вроде был благополучно. Последний раз проверившись в конце улицы, спускавшейся к Сетуни, Стручок, не оглядываясь, направился к избушке, стоявшей на самом берегу. Избушка стояла на отшибе, за огородами, и была когда-то баней у воды, но сейчас имела вид вполне жилой. Стручок вошел в избушку.

— Что будем делать? — спросил Гусляев у Казаряна.

Казарян лежал на траве у загаженной церкви. Он покусал пресный листочек и сказал:

— Будем ждать темноты.

В сумерках приехал Смирнов. Увидел Казаряна, подошел, прилег рядом.

— Что будем делать? — спросил у него Казарян.

— Подождем еще чуток. Из избы никто не выходил?

— Никто.

— Они что там, под себя ходят?

— Чего не знаю, того не знаю.

— Они вас не просекли?

— Был уверен, что нет. А теперь сомневаюсь.

— Могут уйти ночью?

— Больно открыто. Маловероятно.

— Но возможно. Будем брать через полчаса. — Смирнов встал, одернул гимнастерку, подтянул ремень с кобурой, потом опять сел, снял сапоги, перемотал портянки и снова обулся. Был он в своем удобном для черной работы хэбэ бэу.

Они шли к избушке, не скрываясь.

— Я первым пойду, — сказал Казарян. Смирнов насмешливо на него посмотрел, ответил:

— Порядка не знаешь. Закупорили-то как следует?

— Не сомневайся.

Жестом остановив Казаряна, Смирнов, стараясь не наступать на грядки, двинулся к избушке. Метрах в тридцати остановился и прокричал:

— Вы окружены! Предлагаю немедленно сдаться!

Избушка молчала, будто бы не было никого в ней. В наступающей темноте Смирнов разглядывал хлипкое крылечко, черные бревна сруба, два маленьких высоких оконца.

— Предлагаю в последний раз! Сдавайтесь! — снова выкрикнул Смирнов.

Дверь избушки распахнулась, и на крылечко выскочил Стручок.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — моляще крикнул он.

А они и не собирались стрелять.

Выстрелил Куркуль. Он выстрелил через оконце, когда Стручок уже бежал к Смирнову. Стручок упал. Смирнов, не скрываясь, рванулся к крыльцу.

В дверях он кинул себя на пол и произвел вверх два выстрела из своего громкого парабеллума. В ответ раздался один, потише. Смирнов сделал себя идиотской мишенью, но была тишина, и была тьма, и не было выстрела Куркуля. Смирнов лежал на полу и ждал, неизвестно чего. Прибежал Казарян, крикнул с крыльца:

— Саня, ты живой?

Смирновские глаза наконец привыкли к полумраку, и он смутно увидел контур человеческого тела, лежащего на полу.

— Фонарь! — попросил Смирнов, не опуская парабеллума. Гусляев из-за спины Казаряна посветил сильным электрическим фонарем. В его луч попала распахнутая ладонь с лежащей на ней рукояткой «виблея». Смирнов встал, нашарил у двери выключатель и врубил свет.

Куркуль распластался на чернобурках, из которых он сделал себе ложе. Разбросанная выстрелом в рот кровь темно-красными пятнами украшала серебристый мех. На полу стояли две бутылки водки — одна пустая, другая споловиненная — и стакан.

— Черт-те что, прямо какой-то Сальвадор Дали, — сказал Казарян и вдруг вспомнил: — Как там Стручок?

— Наповал. Прямо в сердце, — тихо сообщил Гусляев.

— Скот! Скот! — завопил Казарян и ударил труп ногой. Труп безжизненно содрогнулся.

Сидевший под новеньким портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского Сам удовлетворенно откинулся в кресле и веселым глазом посмотрел на Смирнова.

— Вот и все, Саша. Последнее крупное дело по амнистии закрыто. Следователь-то принял?

— Три дня бумажки писали, чтобы все по форме было. Принял.

— Что же не весел?

— А собственно, чему радоваться?

— Но и горевать нет причины.

— Народу больно много постреляли, Иван Васильевич.

— Так то уголовники, Саша.

— А Стручок? Не надо было его до Куркуля доводить.

— Надо, не надо! У тебя другого выхода не было. Не бери в голову и успокойся.

— Я спокоен. Разрешите идти, товарищ комиссар?

— Иди.

Смирнов встал и направился к дверям. Он уже шагнул в предбанник, когда услышал за спиной:

— Так и не узнал, кто труп Жбана перевернул?

Смирнов сделал поворот кругом и, глядя в глаза начальнику, спросил:

— А вы хотите, чтобы я узнал?

— Нет, — сказал Сам. — Нет.

Смирнов вернулся в свой кабинет, где его ждали Ларионов и Казарян, устроился за столом и повторил слова Самого:

— Вот и все.

Ребята молча и сочувственно покивали. Потом Казарян спросил:

— А ты знаешь, что мне Гена Иванюк звонил?

— Зачем? — удивился Смирнов.

— Сказать, что он на меня надеялся.

— А зачем ты мне это говоришь?

— Для сведения.

— Кончайте, ребята! — попросил Ларионов.

— Как эта пьяная мразь умудрилась попасть с одного выстрела? — в который раз горестно удивился Казарян.

— Спьяну, Рома, спьяну, — объяснил Смирнов.

— Кончай! — заорал Ларионов.

Нежданно-негаданно их «Спартак» второй год подряд выходил в чемпионы. Сегодня элегантные и хитроумные Игорь Нетто и Николай Дементьев, Никита Симонян и Анатолий Ильин легко и непринужденно «раздевали» ленинградцев. От этого было хорошо: беспричинно радостно и до освобождающей пустоты бездумно.

…Мимо фигурных, с башенками, резными верандами, с цветными стеклами дач, разбросанных меж деревьев Дворцовых аллей, они вышли к Красноармейской.

— Проводишь? — спросил Смирнов.

— Ага, — согласился Алик.

В этом районе в основном болели за «Динамо». Поэтому толпы спартаковских болельщиков двинулись к метро, к трамваю, к троллейбусам, чтобы ехать на Пресню, в Сокольники, на вокзалы. А на Красноармейской почти безлюдно.

— Ты у матери был? — спросил Смирнов.

— Вчера весь вечер.

— Как там она?

— Знаешь, почти нормально. Она, видимо, давно приучила себя к мысли, что отец умрет скоро, и поэтому сейчас спокойна, разумна, даже шутит иногда.

— Ну, а ты?

— А что я? Вчера весь вечер старые отцовские фотографии разбирал. Занятная вещь: во время гражданской войны они все веселые, беззаботные, франты ужасные — победители. И вдруг мир, и вдруг, как ты говоришь, каждодневная маята. Меня один снимок поразил: сидят хозяева огромной губернии в ситцевых толстовках, в веревочных сандалиях на босу ногу, изможденные, усталые, несчастные. Ответственность нечеловеческая за разоренную страну. Такой вот и ты сейчас.

— Я такой, Алик, не оттого, что ответственность свою ощущаю, а оттого, что хозяином себя не чувствую.

— А пора бы.

— Наверное. Но я человек приказа, таким война сделала. Приказали сверху — исполнил. И сам приказал. Тем, что внизу.

Дошли до Инвалидной, и здесь Смирнов решился. Он тихо спросил:

— Алик, где твой пистолет, который ты в сорок пятом у демобилизованного выменял?

— Как где? Ты же мне сказал, чтобы я выбросил его, я и выбросил, — рассматривая свои хорошие башмаки, искренне ответил Алик. Они уже остановились.

— Куда ты выбросил?

— В сортир, как ты приказал.

— Не ври мне, Алик. Я нашел твой «штейер» и по дурацкому латунному шурупу узнал. Такие вот пироги.

— Я очень боялся, что это так, и очень надеялся, что это не так, Саша.

— Давно догадался?

— В день отцовских похорон. Не догадался — почувствовал. Но не верил. Не верил!

— Не хотел верить. Ты пойдешь со мной?

— Да.

В натуре хорошенькая девица не морщила нос, не сбрасывала казакин, как на фотографии, которую им показывал Виллен. Она открыла им дверь и затравленно смотрела на Смирнова.

— Давно приехала? — не здороваясь, спросил он.

— Позавчера, — хрипло ответила та.

— Я ж тебя просил, Валя.

— Я не смогла, Александр Иванович.

— Здравствуй, — укоризненно поздоровался Алик.

— Здравствуй, — мрачно ответила она.

В прихожей появился Виллен. Стоял, упершись правой рукой в дверной косяк, и непонятно улыбался. Поулыбался и известил Смирнова:

— А я тебя второй день жду, Саня. Только вот на кой ляд ты Альку приволок?

Не отвечая на вопрос, Смирнов предложил:

— Давай, Виллен, отпустим Валю погулять, а?

— Давай отпустим, — охотно согласился Виллен. — Гуляй, Лера.

Сестра выскочила из дома, на прощанье яростно хлопнув дверью. Избушка слегка сотряслась. Виллен широким гостеприимным взмахом руки пригласил визитеров в комнату, которая на этот раз была относительно прибрана какой-никакой, но женской рукой. Уселись.

— Как ты ей в глаза смотришь? — поинтересовался Смирнов.

— Прямо, — отрубил Виллен. — Так, что ты хочешь мне сказать?

— Я не хочу говорить, я хочу слушать, Виля.

— От меня ты ничего не услышишь.

Помолчали. Алик встал из-за стола, походил по комнате, остановился у портрета с траурной лентой, не выдержал, спросил:

— Зачем ты все это сделал, Виля?

— Что именно?

— Зачем ты навел их на меховой склад? — начал задавать вопросы Смирнов. — Зачем ты их посадил?

— Навел, чтобы посадить, — спокойно пояснил Виллен.

— А лбами зачем их сталкивал, зачем стрелять друг в друга заставил?

— Потому что их через восемь месяцев выпустили. А они не должны жить на свободе.

— За что ты их так ненавидишь? — Алик, сочувствуя, смотрел на Виллена.

— Я их ненавижу? — удивился тот. — Можно ли ненавидеть блевотину, дерьмо, помойку? Я просто хочу, чтобы их не было.

— Как красиво-то, Виля! — восхитился Смирнов. — А главное — вранье. Все это из-за Валерии, Алик. Аристократу Приорову сильно не нравилось, что сестра с приблатненными компанию водит. Сначала с Ленькой Жбаном дружила, а потом в Цыгана влюбилась по-настоящему. Так, Виллен?

— Не влюбилась, а путалась.

— Это ты о сестре? — спросил Алик.

— О сестре, о сестре, — подтвердил Виллен. — Глупенькую соплячку эту подонки разок-другой в кабак сводили, она про роскошную жизнь сразу все и поняла.

— Она Цыгана любила, — напомнил Смирнов.

— Да брось ты! Любила! Кого? Падаль эту?! Тварь эту, которая мне, понимаешь — мне! — рассказывала, как они в лагерях политических давили! Пятьдесят восьмая — значит, фашисты! Дави их! А охрана на это с удовольствием закрывала глаза!

— Я тебя посажу, Виля, к этим самым блатарям посажу, — пообещал Смирнов.

Виллен успокоился, посмотрел на него, презрительно фыркнул:

— Не посадишь, руки коротки. Да и за что, собственно, ты можешь меня посадить?

— За многое. И на порядочный срок.

— Излагай, что имеешь, — предложил Виллен и откинулся на стуле: слушать приготовился.

— Твоя любовница, Елена Петровна Муранова, работает на той самой меховой фабрике. Сечешь?

— Ну и что это доказывает?

— Пока ничего. Но я Елену Петровну потрясу, как умею, и кое-что докажу. Зрячую наводку докажу.

— Не докажешь. Дальше.

— А дальше — твоя доля в меховом деле.

— Нет моей доли, все Колхознику отдано было.

— Чтобы тот как можно быстрее засветился. Пили, что ли, вместе, и ты его на опохмелку добывать отправил на рынок?

— Не докажешь, — повторил свое Виллен.

— Жбана под пулю подставил. Мне Валерия призналась. Ты ей говорил, будто от меня слышал, что Жбан всех на следствии заложил, и поэтому, мол, самый малый срок ему в суде отмотали. Девчонка тут же, естественно, все Цыгану доложила. Как ты посмел сестру свою в это кровавое болото затянуть?

— Я не собираюсь слушать твои нравоучения.

— Как ты устроил, что Жбан пошел через Тимирязевский лес?

— Догадайся.

— Догадаюсь. И докажу, что имело место подстрекательство к убийству.

— Не докажешь.

Смирнов вдруг успокоился, расслабился и, уподобясь Виллену, откинулся на стуле.

— Ты хуже их, Виллен. Они хоть по своему кодексу чести действовали. А ты с ними в дружбу играл, в наперсниках и мудрых советчиках у них ходил. И потом — нож в спину. Ты хуже их всех.

— Ты, Саня, судя по всему, когда клопов моришь, руководствуешься какими-то этическими нормами? Я ими не руководствуюсь.

— А чем ты руководствуешься? — устало поинтересовался Алик и сел на диван. Виллен вместе со стулом развернулся к нему и объяснил:

— Руководствуюсь я, Алик, одним. Всякое зло должно быть наказано. И по возможности уничтожено.

— Зло, а не люди, — возразил Алик.

— Люди, творящие зло, — не люди.

— Тогда и ты не человек, — решил Смирнов. — И я должен тебя уничтожить.

— Не сможешь, Саня. — Виллен был спокоен, рассудителен, несуетлив. Хорошо подготовился к разговору. — Не дам я тебе такой возможности.

— Ты их навел на Столба, ты им разъяснил, что он сделал отначку. Ты, вручив Цыгану пистолет, спровоцировал перестрелку, в которой Цыган был убит.

— Тебе ли, профессионалу, не знать, что все это недоказуемо! Украл у меня пистолет Цыган, украл, и все дела. Единственное, что ты можешь мне пришить, — незаконное хранение огнестрельного оружия. Да и то не мне одному. Пистолет-то наш общий с Алькой был!

— Угрожаешь, Робин Гуд вонючий?! — опасно полюбопытствовал Смирнов.

— Не угрожаю, нет. — Виллен был доброжелателен. — Знакомлю вас с истинным положением дел. Да, кстати, Куркуля вы уже взяли?

— Он застрелился, — сказал Смирнов. — И пацана хорошего, Стручка, застрелил.

— Очень мило, — резюмировал Виллен.

Алик поднялся с дивана и потребовал:

— Встань.

— Пожалуйста, — весело согласился Виллен. Он знал, что сейчас Алик ударит, но не боялся этого.

Алик ударил его в челюсть. Виллен осел на пол. Прилег.

— Зря руки мараешь, — огорчился за Алика Смирнов и стал глядеть, как будет очухиваться Виллен.

Виллен открыл глаза, перевернулся на живот, встал на четвереньки. Цепляясь за столешницу, поднялся. Поморгал глазами, подвигал челюстью, проверяя сохранность. Как ни в чем не бывало, спросил у Смирнова:

— Ты-то что ж хорошего пацана не выручил?

— Не сумел, — признался Смирнов и, хлопнув ладонью о стол, добавил: — По недомыслию.

— Не огорчайся, — утешил его Виллен. — Не было хорошего пацана. Был маленький подлый вор.

— Тебе все люди отвратительны, да? — вдруг понял Алик.

— Не все. Но большинство, — подтвердил Виллен.

— И мы — в этом большинстве? — Алик хотел знать все до конца.

— Пока что в меньшинстве, — ответил Виллен, хихикнул и скривился: мелкое трясение челюсти, необходимое для смеха, вызвало острую боль. Подождал, пока боль уймется, и продолжил: — Поэтому и не хотел, чтобы вы докопались до всего этого. Знал бы, что ты, Саня, Леркино письмо у Цыгана найдешь, хрена с два бы я вам фотографию с ее подписью показал…

— Знал бы, что я в старое дело нос суну, ты бы Елену с меховой фабрики уволил, — продолжил за него Смирнов. — Знал бы, что мы пистолет найдем, шурупчик бы заменил. Знал бы, что эксперты все до точности определят, труп ногой бы не переворачивал… Ты что, садист, Виллен?

— Нет. Просто проверить себя хотел, ужаснусь ли.

— И не ужаснулся, — докончил за него Алик.

— И не ужаснулся, — согласился Виллен.

— Пошли, Алик. — Смирнов поднялся. — Существуй, Виллен.

Совсем стемнело. Они вышли из калитки и увидели Валерию. Ее белое платье светилось в ночи. Она сидела на лавке у штакетника.

— До свидания, Валя, — попрощался Алик. Смирнов промолчал.

…Вышли на Красноармейскую и свернули на Малокоптевский. У дворовых ворот остановились, а во дворе опять танцы. Они стояли, смотрели, слушали.

— Как она теперь жить будет? — спросил Алик.

— Кто? — не понял Смирнов.

— Валерия, — пояснил Алик.

— А, Ри, — вспомнил Смирнов.

Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года) Роман

1

Пес дышал ему в лицо. Обтекаемая целесообразная в нацеленности на убийство живого и радостная от этого морда добермана была у его глотки. А он лежал на спине и не мог встать: бессильные, будто пустые, руки и ноги непонятными невидимыми путами были прижаты к зыбучему песку. Не выдержав последнего сверхъестественного усилия, его голова упала затылком на песок, открывая еще мгновенье тому назад прикрытую подбородком доступную мягкую шею. Доберман понятливо и удовлетворенно улыбнулся…

— Товарищ подполковник, пора! — сказал доберман. Смирнов открыл глаза. И не доберман вовсе, а порученец начальника краевого управления милиции капитан Ступаков склонился над ним и нежно даже, деликатно теребил за плечо.

— Спасибо, Ступаков, — Смирнов опять прикрыл глаза, тяжело было векам, но мощным волевым усилием вновь открыл их и вспомнил, что следует поздороваться: — Ну, здравствуй.

— Здравствуйте, Александр Иванович! — безмерно восхитился смирновским пробуждением Ступаков и доложил: — Завтрак готов, машина будет через сорок минут, рейс на Нахту через два часа.

Вроде бы и пил Ступаков вчера со всеми наравне, но ныне был подобен пробудившемуся и восторженно радующемуся бытию невинному дитяти. Молодой, стервец.

Смирнов спал голым, поэтому попросил:

— Удались, Ступаков. Я одеваться буду.

— Я в соседней комнате, — улыбаясь, информировал Ступаков. — Если что…

— А что если что? Что — если? — бормотал в ванной Смирнов и энергично намыливался, преодолевая похмельную заторможенность.

Преодолел. Вышел в гостиную бритым, мытым, наодеколоненным и одетым. В гостиную квартиры для почетных гостей, обставленную, по милицейским краевым понятиям, со столичной роскошью. В отчетности, вероятно, проходила как конспиративная.

Ступаков встал, сидел он не в кресле — на стуле, предложил на выбор:

— Кофе, чай?

— Чай, — без колебаний выбрал Смирнов.

Чай был настоящий — крепкий, свежий, хорошего сорта. Чуть приостыл, и теперь можно хлебать его крупными глотками. Смирнов хлебал. К третьей чашке явился генерал Есин и рявкнул:

— Ступаков, что ж ты, мерзавец, гостю полечиться не предложил?!

— Не посмел, товарищ генерал! — громко доложил капитан Ступаков.

— А еще милиционер! — укорил генерал и распорядился: — Пошуруй в холодильнике.

— Петр Петрович, может не надо? — без особой убедительности выразил вялый протест Смирнов. Есин глянул на него гневно выпученным генеральским глазом, полюбопытствовал зловеще:

— Обидеть хочешь?

— Никак нет, — с удовольствием сдался Смирнов.

Ступаков принес и расставил, а генерал разложил и разлил. На двоих. Смирнов коварно посоветовал:

— Петр Петрович, давай капитана замажем, чтобы не трепался.

— Он у меня не из трепливых, — погордился подчиненным генерал, но к совету прислушался. — Третий прибор, Костя.

Когда подняли три стакана, — генерал для похмелки принципиально пользовался большими дозами в больших емкостях, — он еще раз погордился:

— Крайкомовская экстра. Специально для первого, тройной очистки, на целебных таежных травах. Твое здоровье, дорогой гость!

И, никого не дожидаясь, первым опрокинул в себя стакан. Как говаривал поэт Михаил Светлов: «Водка бывает двух сортов — хорошая и очень хорошая». Смирнов выпил и решил, что выпитая водка — очень хорошая. Не мешкая, генерал разлил по второй, столь же объемной.

— Петр Петрович! — фальшиво взмолился слегка расслабившийся Смирнов.

— Времени в обрез, — строго заметил генерал.

Ну, раз у генерала времени в обрез — выпили, конечно. Быстро пожевали салатику. Генерал бросил вилку и приказал:

— Гитару, Костя.

В хорошем темпе вел гонку генерал: двести пятьдесят внутри — следовательно, песня требуется. Смирнов рассчитывал, что петь и играть будет капитан Ступаков, но гитару взял генерал и, умело и осторожно тронув струны, запел, по-приблатненному пришепетывая и музыкально:

Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит прощальная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда…

…С давно-давно уже не слышанной песней пришла молодость, тревожность чувств, влажные последождевые бульвары, запах рядом, совсем рядом существовавшей девушки в светлом платье, наводившие грусть марши медных оркестров, вокзалы и рельсы дороги в никуда…

Генерал допел песню до конца, пристроил гитару на коленях и разлил по третьей, совсем понемножку, пояснив:

— Посошок на дорожку.

Эту выпили формально. Генерал хотел было спеть еще, но передумал и отбросил гитару на диван — возжелал вдруг говорить:

— Мы ведь с тобой одногодки, Александр, но я — генерал, а ты — подполковник. Почему бы это?

— Вопрос чисто риторический? Ты, Петр Петрович, сам на него отвечать собираешься?

— И да, и нет. Сначала — ты, а потом — я.

— Тебе очень хотелось стать генералом.

— А тебе не хотелось?

— Хотелось, но не до жжения.

— Ну, вот… Сам нарвался, — усмехнулся генерал. — Наверное, ты прав, а, наверное, и не прав.

— Мой один приятель точнее выражается, — перебил Смирнов, — он говорит: «И ты прав, и ты прав». Довольны бывают все.

— Ты — словоблуд, московский словоблуд! — разозлился генерал: — Я песню спел, я по-человечески рассказать хотел, как эта песня всю мою жизнь определила, а ты…

— Ну, не сердись, не сердись, Петр Петрович. Я понял, как ты генералом стал: пожертвовав любовью и столичным комфортом, уехал в глушь…

— Ох, и недобрый ты, Александр, — протянул генерал. — Не спорю, специалист ты — супер, а по характеру — московская ледышка.

— Обиделся? — сочувственно поинтересовался Смирнов. Генерал горестно кивнул. — Давай еще выпьем!..

— Косте не надо, — соглашаясь, все же внес коррективы генерал. Костя, слегка отвязавшийся по причине поддатия начальства, мурлыча «Сиреневый туман над нами проплывает» — понравилось, переселился на диван и уселся, фривольно закинув ногу на ногу. Генерал и подполковник выпили. Подумав, генерал заметил:

— Ты уже в отпуске, а мне весь день еще пахать.

— Рейс через пятьдесят минут, — индифферентно информировал с дивана капитан Ступаков.

Генерал властно решил:

— Подождут!

2

Черная «Волга» мчалась по целинной траве аэродрома местных линий к взлетно-приподнятому, как водилось в старину, пришедшему из военного времени от «Дугласа» «ИЛу-14».

— Летает, старичок, — растроганно заметил Смирнов. Как всякий выпивший, расчувствовался. — «Дуглас» напоминает, с которого я в войну прыгал.

— Прыгать не придется, — ворчливо сказал генерал. — Доставят тебя, как корзину с яйцами. Я распорядился.

Он и вправду обо всем распорядился: у трапа с радостными улыбками их ждали начальник аэропорта, майор — местный милицейский бомс и официантка (или продавщица?) в кокошнике с огромным изящно оформленным пакетом в руках.

В чисто профилактических целях генерал начал с клизмы майору:

— Что происходит у тебя, Шумилов? Моя машина беспрепятственно прорывается к святая святых — летному полю, а твои люди неизвестно где.

— Я распорядился, чтобы вас пропустили, а они вашу машину знают, — оправдывался майор.

Генерал слегка утих, но не смирился:

— Знают — не знают, а задержать все равно должны. Обязаны.

— В следующий раз задержат, — невинно пообещал майор. Вроде бы согласился с генералом, вроде бы подчинился, но…

— Ой, смотри у меня, Шумилов! — пригрозил генерал и, без перехода, начальнику аэропорта: — Ты уж извини, Федорыч, дела задержали, дела.

По аромату, исходившему от генерала и подполковника, начальник аэропорта понял, какие их дела задержали, но ответил в соответствии с правилами начальнической игры:

— Не оправдывайся, Петр Петрович, всем известна твоя занятость, — и уже Смирнову: — Счастливого полета и интересного вам отдыха, Александр Иванович!

Все упреждены, все проинструктированы, и по инструкции — самый трогательный момент: вперед выступила ядреная сексапильная бабенка в кокошнике и, держа на вытянутых руках пакет, певуче произнесла:

— А это вам в дорожке перекусить, Александр Иванович!

— Паек, значит, — понял Смирнов. — Лететь-то всего сорок минут…

Но паек принял и легко взбежал, показывая, что трезвый, по трапу. Кроме пакета, в руках у него ничего не было, деловой капитан Костя уже оттащил смирновскую сумку в салон. Представитель славной московской милиции, поставив пакет на пол салона, на фоне черного дверного проема приветственно поднял вверх обе руки и пожелал:

— До свиданья и спасибо! Счастья и удачи всем!

Бортпроводница устроила его поближе к кабине, там два ряда кресел являли собой как бы первый класс. И сразу же полетели — ждали только его. Командировку в восточносибирский крайцентр подполковник Смирнов устроил себе сам, и явно в корыстных целях. Помимо чисто познавательного интереса, он никогда в этих краях не бывал, им двигало желание быть рядом с совсем растерявшимся сейчас бывшим своим сослуживцем, а ныне кинорежиссером Романом Казаряном, который в этой проклятущей Нахте снимал первую свою самостоятельную картину. Смирнов убедил начальство, что его присутствие на межрегиональном совещании крайне необходимо и, оформив отпуск, который начинался сразу же по окончании совещания, вылетел в крайцентр. Вчера, в последний день, выступил, вроде бы даже удачно, а сегодня — по праву поддатый — перемещался в казаряновскую Нахту.

— Александр Иванович, а там и выпивка, наверное, есть! — сказал кто-то сбоку поставленным голосом. Смирнов с неохотой разлепил так хорошо прикрытые усталые глаза. Рядом сидел громадный киноактер Борис Марченко, который знал его через Ромку по бильярдной Дома кино.

— Ты что, у Ромки снимаешься? — отозвался Смирнов.

— Снимаюсь, снимаюсь, — подтвердил Борис и пальцем ткнул пакет-паек. — Неплохо бы его распотрошить, а, Александр Иванович?

— Прилетим — распотрошу, — пообещал Смирнов.

— Вам хорошо, — обиделся вдруг киноактер. — Вон как проводили.

— Боря, лететь-то осталось полчаса!

— Так ведь буксы горят! — играя голосом, прорыдал киноактер. — Горит свечи огарочек, утих недавний бой, — на беду себе запел, прицепившись к слову «горят», Смирнов и забыл продолжение, которое тотчас радостно и с надеждой басом воспроизвел алчущий киноактер:

— Налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой! — допел и почти речитативом добавил: — Так в песне, так в песне! А в жизни как, Александр Иванович?

— В жизни все наоборот, — безжалостно отрезал Смирнов, но, увидев, наконец, цвета розового мрамора с прожилками белки глаз артиста, сжалился: — Черт с тобой, потроши!

Вместе с твердой надеждой на улучшение общего своего состояния к Борису пришли обстоятельность и аккуратность: не разорвал, не разрезал бечевку — осторожно и терпеливо развязал узлы, меловую бумагу тщательно сложил в геометрически точный квадрат, а скотч, который соединял створки картонного ящика, отлепил с нежностью.

Вот они, строем, три той крайкомовской экстры, две «Киндзмараули» и, вся в наградах, как генсек, бутылка шампанского. Свертки с закусью Боря просто не заметил, он вытащил из ящика одну крайкомовскую и, страстно поцеловав ее в этикетку, процитировал:

— Любимая, меня вы не любили… — вскочив вместе с ней, исчез за служебной занавеской, вмиг возвратился с двумя высокими стаканами. Уселся опять, на всякий случай спросил разрешения: — Можно?

— Что с тобой сделаешь, — уныло согласился Смирнов. Вроде бы все выходило так, что до встречи с Ромкой больше пить не придется, а вот гляди ты… Он от нечего делать, рассматривая, читал каллиграфические надписи на вощеной бумаге свертков: — Омуль. Медвежатина. Тетерев. Кабаний окорок. Индейка. Чем закусывать будешь, алкоголик несчастный?

Мелко стуча горлышком бутылки по краю стакана, Борис напивал и ответил, не отрывая внимательного взгляда от струи:

— Солененького чего-нибудь.

Смирнов развернул сверток с омулем. С терзаниями совести было покончено, он поднял свой стакан и произнес тост:

— За избрание господина Помпиду президентом Франции!

Тост этот сильно озадачил киноактера, что, правда, не помешало ему быстро выпить. Пожевав-пососав нежный ломтик омуля, поинтересовался все-таки:

— А что он нам хорошего сделал, Помпиду-то ваш?

— С ним как-то легче дышится, малыш, — поведал Смирнов сокровенную тайну и в первый раз глянул в иллюминатор.

Внизу была тайга на взгорьях. Где пониже — размещалась блестящая, как селедка, река, а рядом с ней, и повторяя ее коленца, устремилась серая, даже сверху видно, что пыльная, дорога, по которой еле заметно катили две длинные автомашины — скотовозки.

— Восемьдесят баранов, — сказал Борис. Он тоже глядел в оконце.

— Это ты про съемочную группу? — невозмутимо полюбопытствовал Смирнов. После того, как он самолично запретил деятельность больной совести, хотелось шутковать. Борис, у него не поймешь, не то хрюкнул, не то хихикнул, но на всякий случай вступился за работодателей:

— Зачем же вы так, Александр Иванович? Это я про скотовозки. Каждые семь минут от монгольской границы через Нахту на краевой мясокомбинат днем и ночью, днем и ночью! — поделился он впечатлениями от предыдущего пребывания в Нахте и сразу же добавил: — Еще по одной?

— Подлетаем же! — поискал повод, чтобы не пить, Смирнов.

— Вот за мягкую посадку и выпьем! — с легкостью отмел этот довод разогревшийся артист.

Выпили и снова глянули вниз. Самолет стал заваливаться набок, и они увидели внизу и в стороне разлапистое, в разные, где удобнее, стороны раскинувшееся большое русско-бурятское село.

Желтое и как бы ядовитое здесь солнце сразу же напекло макушку. Форма лежала в сумке. Смирнов был в штатском, а потому без головного убора. Ладонью прикрыв голову, он осмотрелся. Через поляну, именуемую здесь аэродромом, к нему шла делегация, к нему и Борису, потому что все остальные пассажиры уже разбежались по своим русским и бурятским делам.

Среди делегатов Казаряна не было. На съемке, значит. Смирнов покорно ждал. Ждал и Борис, благодарно державший в руках сумку и ящик Смирнова, собственная его сумка висела на плече.

Никого-то из подошедших Смирнов не знал, но деву в первом ряду отметил сразу и на один предмет: вот бы трахнуть! Осознав сразу это, Смирнов понял, что он пьян, как скотина, понял, ужаснулся и расплылся в намеренно маразматически старческой улыбке, уверяя ею приблизившуюся деву в его исключительно родительском в будущем к ней отношении.

— Ну, Жанка, ну, оторва! — бухтел сзади Борис.

Жанка издевательски низко поклонилась Смирнову, чтобы пожилой хрен заглянул в вырез ее платья, обнаружила спрятанный за спиной букет полевых цветов, разогнулась и проворковала:

— С приездом вас, Александр Иванович, заждались! — и вручила букет.

Понюхав его, пьяный Смирнов ляпнул:

— И вы?

— В первую очередь я! — страшно обрадовалась Жанна. — Все здешние мужики уж так надоели! — Она обернулась к надоевшим ей мужикам и распорядилась: — Ребятки, заберите вещи у Борьки, не видите, что ли, что он в кусках!

Ребята забрали вещи у Бориса, а Жанна ловко пришлепнула к смирновской макушке сванскую шапочку.

— Что это? — тупо удивился он.

— Роман Суренович велел вручить. Чтобы вам головку не напекло, — она руководящим взором окинула место действия, решив, что все в порядке, подхватила Смирнова под руку и поволокла к центру районной цивилизации.

Центром районной цивилизации были единственные в деревянном селе три пятиэтажных кирпичных дома, стоявшие разбросанным покоем. Наметанным глазом Смирнов определил: слева — жилой дом для районной элиты, справа — гостиница, ну, а прямо — обиталище партийной и советской власти. Алый стяг над обиталищем мягко колыхался на легком ветерке. Но что это? Не веря своим нетрезвым глазам, Смирнов потряс головой из стороны в сторону — сгинь, сгинь! Не сгинуло.

На высоком двухподходном крыльце сердца партийно-советской власти огромный грязно-белый с желтым козел с крутыми рогами мощно и размеренно, как машина для забиванья свай, употреблял большую, хорошо упитанную свинью, которая обреченно, с грустью в маленьких глазах ждала окончания процесса.

Робко указав букетом на это безобразие, Смирнов промямлил:

— Как это понимать?

Жанна не успела ответить, а очень хотела, потому что на крыльцо опасливо выскочил из здания молодой человек в пиджаке и при галстуке. Стараясь не приближаться к козлу, молодой человек замахал руками, закричал:

— Пошел отсюда вон! Нашел место!

Козел подходил к кульминации и никакого внимания на крики не обращал. Тогда молодой человек изловчился и ощутимо пнул козла ногой.

— Берегись, Васька! — радостно заблажила Жанна. — Ты его на самом интересном месте прервал!

Предупреждение было своевременным: козел, по-кавалерийски соскочив со свиньи, кинулся на молодого коммуниста Ваську. Но Васька, как настоящий коммунист, был увертлив: успел-таки скрыться за дверями. Козел в ярости долбил тяжелыми рогами дубовую дверь райкома партии, а свинья, отряхнувшись, неспешно спустилась по ступенькам и на коротких ножках побрела по свои свинячьим делам.

Козел он и есть козел: долбил дверь, не переставая. Под этот стук Жанна свободно и с удовольствием дала соответствующие разъяснения по инциденту:

— Это, Александр Иванович, местная достопримечательность, козел — половой психопат. Готов трахать и трахать все, что движется: коз, овец, коров, велосипедистов, мотоциклистов, а также зазевавшихся баб. Позавчера меня чуть не изнасиловал: в поддатии бдительность потеряла. В съемочной группе проходит под звучной кличкой «Леонид».

— Это в честь того, что при Фермопилах? — попытался догадаться Смирнов.

Жанна в изумлении вскинула брови, потом быстро сообразила:

— Вы, вероятно, имеете в виду боевые качества козла? А мы — иные.

— Какие? — совсем запутался Смирнов.

— Вам надо отдохнуть, — поняла Жанна. — Совсем ни хрена не соображаете. Пойдемте, я вас в номер провожу.

В вполне приличном по районным параметрам одноместном номере уже стояли его вещи. Жанна отобрала у Смирнова букет, взяла со стола синюю чешскую вазу, сходила в туалет за водой и приступила к созданию икебаны. Смирнов сидел на стуле пень пнем. Жанна полюбовалась на дело рук своих и сообщила:

— Ваш номер в гостинице — пятый и последний, в котором есть сортир и душ. Райком его специально для вас группе выделил. Вы что — большая шишка, Александр Иванович? Бугор?

— Я — мент, — признался Смирнов.

— Это-то я знаю, — Жанна капризно махнула ручкой и плюхнулась в кресло. — Но, наверное, какой-нибудь особенный, секретный?

— Давай шампанского выпьем, а? — вдруг осенило Смирнова.

— Давай, — легко перейдя на «ты», согласно откликнулась Жанна и прошла к шкафу, где за стеклом стояли заботливо заготовленные фужеры.

Шампанское разболталось в дороге и поэтому открылось с грохотом и брызгами. Упустили самую-самую малость, но, в общем, справились.

— На брудершафт, Сашок? — предложила Жанна.

— Я тебе в отцы гожусь… — законючил было Смирнов.

— Ты не боись. При людях я тебя по имени-отчеству и на «вы» звать буду, — успокоила его Жанна. Они свели руки, и она поцеловала его в губы, хорошо поцеловала, умело, не по-брудершафски. Выпили, поставили фужеры на стол. Жанна, строго глядя ему в глаза, спросила:

— Ты — хороший парень или так, серединка на половинку?

— Серединка на половинку, — убежденно заявил Смирнов.

— И так сойдет, — решила Жанна и приказала: — Сейчас шампанское допьем, и ты спать ложись, отдохни. Вечером опять пьянка.

— А ты? — не зная зачем, спросил он.

— А я героя гримировать пойду и на площадку.

3

Но не с пьянки начался вечер, с официального визита. Смирнов проснулся оттого, что на него пристально и с нежностью смотрел новоиспеченный кинорежиссер Роман Казарян. Поборов муть в голове и сухость в горле, Смирнов сообщил:

— У того, на кого так смотрят, должна пробудиться совесть.

— Ну, и как? Пробудилась? — поинтересовался Казарян.

— Я пробудился, — Смирнов, спавший полураздетым на неразобранной кровати, сбросил ноги на пол, упер локти в колени, а на ладони положил буйную свою головушку. — Тяжеловато чевой-то.

— Еще тяжелей будет, — пообещал Казарян. — Секретарь райкома партии просил его навестить.

— Зачем?

— Чего не знаю, того не знаю. Вероятно, твои краевые друзья перестарались, заботясь о здешних твоих бытовых условиях. А глубокая провинция подозрительна. Наверное, посчитала тебя за контролера.

— Один — не пойду, — твердо заявил Смирнов. — С похмелья — страшно.

— Со мной, — успокоил Роман. — Я тоже приглашен. В качестве бесплатного приложения. У тебя форма с собой?

— В сумке. Измялась, наверное, только.

— Без проблем. А костюмеры на что?

…Отутюженный, как к параду, Смирнов и Роман в джинсах, куртке и тельняшке — что с богемы возьмешь? — пересекли наискосок лужайку среди трех кирпичных домов и подошли к сакраментальному крыльцу. Козла на нем не было, надоело, видимо, ему без результата долбить дверь рогами.

— Я тут с утра картиночку лицезрел, — начал было Смирнов.

— Уже осведомлен, — перебил Роман. — Надеюсь, перед секретарем ее не будешь воспроизводить?

— Что я — дурак?

— Еще какой! — заверил Казарян и потянул на себя тяжелую дверь. Дверь открывалась наружу — безнадежность героических усилий козла стала очевидной.

Строгий молодой бурят-милиционер с лихорадочным почтением отдал честь подполковнику Смирнову, но документы проверил со всей тщательностью. Рядом с милиционером, гостеприимно улыбаясь, ожидал их секретарский порученец — коммунист Вася, боровшийся с козлом.

Он-то и привел их в обширный секретарский кабинет, обшитый драгоценными сортами полированной древесины. Молодой еще секретарь-полукровка вышел из-за стола и пошел им навстречу с вытянутыми вперед руками. Дошел до них и одновременно пожал руки обоим: правой — правую Смирнова, левой — правую Казаряна, и пригласил к столу:

— Прошу.

Они уселись у торца стола для заседаний, соседствующего с секретарским, а он устроился привычно на свое командное место. На обоих столах ничего не было. Предполагался серьезный разговор всухую. О чем?

— Я искренне рад, что счастливый случай позволил Александру Ивановичу посетить наш район. Счастливый для нас, разумеется, — начал с витиеватой домашней заготовки секретарь, бесповоротно расплывшись в улыбке и быстро переводя рысьи глаза со Смирнова на Казаряна, с Казаряна на Смирнова. — Наш район — прекрасный район. Но и очень трудный район. Представляете, по площади мы — Бенилюкс, три европейские страны, вместе взятые. Наш Бенилюкс населяют, в общем, настоящие советские люди, которые трудятся по-коммунистически и живут по-социалистически. Но есть у района и своя, угрожающая специфика. С давних пор на его территории располагались лагеря ИТК. Многие из них в свое время были закрыты, но определенная часть их обитателей осела у нас на постоянное жительство. Теперь другая беда: после постановления ЦК о борьбе с тунеядством, кстати, очень своевременным и дальновидным, на поселение к нам поступают, прямо скажем, подрывные элементы. После известных событий прошлого года в Праге идеологическая борьба, борьба двух миров достигла небывалого накала и здесь. Вышедшие из лагерей уголовники, растленные тунеядцы внедряют в сознание нашей еще неокрепшей молодежи буржуазные идеалы, несут, так сказать, в массы дурманящую культуру и дикие привычки безнравственного Запада. И вот плоды: преступность в нашем районе по сравнению с прошлым годом выросла на двадцать три процента. На двадцать три! — Секретарь как только мог расширил свои бурятские глаза. — И я надеюсь, что вы, Александр Иванович, по возможности поможете нам добрым советом, дружеской консультацией…

— Я в отпуске, — робко напомнил Смирнов.

— Знаем, знаем! — энергично ответил секретарь. — И мы поможем вам отдохнуть по-настоящему, по-сибирски! И охоту организуем, и рыбалку, и баньку — не финскую, настоящую русскую. И к целебным источникам свозим, и с великим бурятским лекарем познакомим!..

— Если всю эту программу добросовестно выполнять, — бестактно заметил Смирнов, — то никакого времени для советов и консультаций не останется.

— А вы походя, походя! — порекомендовал секретарь и громко спросил сам у себя: — Где это Поземкин запропастился?

Смирнов все ломал голову, почему нет при разговоре главного районного милиционера? А вот и он, с подносом в руках, на котором все, что надо для легкого кабинетного междусобойчика. Капитан Поземкин глупо и подхалимски улыбался. А видел его Смирнов на межрегиональном совещании. Видел. И слышал. Весьма и весьма толковые вопросы тот ему задавал после смирновского доклада. Поземкин поставил поднос на стол для заседаний и сделал шаг назад.

— Рабочий день окончен, и мы можем себе слегка позволить! — шутейно возгласил секретарь. — Отметить, так сказать, прибытие дорогого гостя.

За официанта проходил капитан Поземкин. Разлил аккуратно, поставил перед каждым и сообщил:

— Можно приступать, Георгий Федотович.

Как бы внезапно вспомнив, что надо выпить, секретарь недовольно ухватился за объемистый лафитник и произнес богатый тост:

— За союз искусства, правоохранительных органов и партийного руководства!

Ромку слегка скособочило от еле сдерживаемого смеха, но под взглядом Смирнова он осознал свою неправоту и могучим усилием воли придал своему лицу соответствующее серьезности момента выражение. В торжественной тишине ответственно выпили и щепотно закусили.

— Давно хочу вас спросить, Роман Суренович, — приступил к неофициальной беседе секретарь, — почему в вашем кино не снимается такая замечательная киноартистка, как Наталья Фатеева?

— По возрасту не подошла, — как можно проще объяснил Казарян. — У нас героиня совсем юная девушка, девочка почти…

— А вы бы переделали! — посоветовал секретарь.

— Поздно уже.

— Хотя и эта… как ее? Да, тоже Наталья! — обрадовался секретарь. — Крепенькая такая, складная, кровь с молоком. И артистка выразительная…

Поняв, что главное начальство всерьез увлечено киноискусством, капитан Поземкин подсел к Смирнову и вкрадчиво начал:

— Александр Иванович…

— Тебя как зовут? — грубо перебил Смирнов.

— Гриша, — с испугу скороговоркой выпалил Поземкин, но сразу поправил себя: — Григорий.

— Подай костыль, Григорий! — радостно вспомнил из «Годунова» подполковник Смирнов.

— Какой костыль? — в ужасе уже пролепетал Поземкин.

— Которым я бы сейчас тебя по затылку огрел. Ведь с делами ко мне хочешь подлезть, с делами! Будто не видишь, что я в перманентном поддатии и ни хрена не соображаю! — увидел вдруг безнадежное лицо Поземкина, стало стыдно, и, замаливая грех командирского хамства, не очень ловко отработал назад: — Я здесь две недели пробуду, Гриша. Слово даю, дня через два протрезвею. И тогда мы с тобой обо всем серьезно поговорим.

— Я и хотел договориться на будущее. Не сейчас же! — теперь уже Поземкин отмаливал свою бестактность.

— На будущее договорились, — великодушно согласился Смирнов.

Выпив для приличия еще по одной, Смирнов и Казарян откланялись.

* * *

Смеркалось. Они покинули официозное заведение и вышли к главному сельскому тракту, по которому с интервалом в семь минут проносились скотовозы. Смирнов и Казарян стояли на повороте, и, когда машина заворачивала, на них безразлично глядели грустные овцы последнего ряда, стоявшего у деревянной перегородки.

В противоположную сторону, так же каждые семь минут, страшным образом дребезжа, неслись скотовозки порожние.

Роман все собирался сказать нечто, но не решался. Смирнов ободрил его:

— Ну, говори, говори!

— Саня, Олег Торопов здесь.

Ничего себе подарок! Смирнов злобно ощерился и жестоко признался:

— Знал бы заранее, ни за что бы не приехал к тебе, Казарян.

— Он талантливый человек, он мне нужен, Саня.

— А мне — не нужен. И тем более я — ему.

— Зато вы оба мне нужны! — почти прорыдал Казарян.

— Он в твоей картине запрещенные песенки споет, публика в Доме кина в восторге будет ссать дугой, ты — гордиться оттого, что посмел. Я-то причем здесь, Рома?

— Я без тебя пропаду, — признался Казарян. — И уже пропадаю.

— Что так?

— Знаешь, когда смотрел на это дело со стороны и потом, когда учебные работы снимал, казалось, запросто могу. А сейчас… Каша, каша какая-то!

— Тебе Торопов эту кашу расхлебает.

— Остынь, а? — попросил Роман. — Лучше скажи, как там Алька.

— Лучше, лучше, совсем хорошо… — непонятно пробормотал Смирнов. — Пьет твой Алька, беспробудно, по-черному пьет.

— Все нынче пьют, — философски обобщил Казарян.

— Он из газеты ушел.

— На что же пьет?

— Негром трудится на одного гебистского генерала. Романы про отважных чекистов за него сочиняет.

— Про то, что он там в прошлом году своими глазами видел?

— Заткнись, — желая прекратить разговор на больную тему, гавкнул Смирнов, но против этого желания признался: — Жалко его — сил нет.

— Ему тяжелев всех, он был в Праге.

— А ты не был?

— Был. Но не в августе шестьдесят восьмого.

— Все, Ромка, — на этот раз бесповоротно решил Смирнов. — Ты, наверное, мне подобающую встречу приготовил, а?

— А ты как думаешь!

— Тогда чего здесь стоим? Пойдем и надеремся до посинения!

4

В режиссерском люксе их встретил цыганский хор из четырех русопятых дев, который под тороповский гитарный аккомпанемент с соответствующими таборно-эстрадными фиотурами исполнил:

— К нам приехал, к нам приехал Александр Иваныч дорогой!

Включая дев, псевдоцыганок, которых пригласили для смягчения нравов мужского общества, за стол уселось человек пятнадцать — избранные и приближенные к режиссеру-постановщику.

Кое-кого Смирнов знал. Вон художник Сеня Саморуков ему подмигнул — замечательный мужичок, приветливый, добрый, все умеющий, за «Спартак» болеет; вон оператор Толя Никитский — серьезный и достойный гражданин, они вместе с Саморуковым при Казаряне с первой учебной работы; вот протрезвевший к данному моменту Борька Марченко, для того, чтобы как можно быстрее опять напиться; вот, наконец, автор сценария, дарование из глубинки, писатель из народа, певец полей и лесов, белесый и благообразный Владислав Фурсов. Перетянулся через стол, чтобы с ним, ментом, за ручку поздороваться.

Олег Торопов за стол не сел, в угловом кресле устроился. В крутой завязке, следовательно. Но гитара при нем, значит, петь собирается.

Выпить, выпить поскорее. Секретарское уже выветрилось, оставив в организме ощущение дискомфорта, разговор с Ромкой дискомфорт превратил в предощущение катастрофы, вид компании ужасал перспективой амикошенского общения. Выпить, выпить поскорее.

— Выпить, выпить поскорее! — выразил вслух его тайные желания жизнеутверждающий женский голос. Мудрая Жанна глядела на Смирнова с противоположного конца стола, жалеючи глядела. — Я права или не права, долгожданный вы наш, Александр Иванович?

— Красивая женщина всегда права, — сам не ожидая от себя такой прыти, бабахнул комплимент Смирнов.

— Вот это мужчина! — зашлась от восторга Жанна.

Не спросясь, внутренне ощущая себя здесь главным, со стаканом в руках вознесся над столом писатель из народа. Молча постоял, сосредоточенным молчанием требуя тишины, через некоторое время добился ее и начал негромким голосом, нажимая на истинно волжское круглое «о», значительную и вдумчивую речь:

— Мы все, собравшиеся здесь, безмерно рады приезду Александра Ивановича…

— Про это уже спели, — из угла подал реплику поэт Олег Торопов.

— Не перебивай меня, Олег, — очень спокойно попросил писатель. «О» в имени Олег из его уст выкатилось, как колесо. — У тебя будет время сказать все, что ты хочешь…

— Такого времени не будет никогда, — опять вклинился Олег Торопов.

— Роман… — по-прежнему тихо, но чрезвычайно грозно потребовал экстренного наведения порядка за столом оратор.

— Заткни фонтан, Олежек, — нежным голосом попросил Казарян.

Торопов, надо полагать, понял, что зашел слишком далеко и игриво сдался:

— А ведь убьет меня гневный армянин, к чертовой бабушке…

— Убью, — согласился с ним Роман.

— Так я продолжаю, — утомленно сообщил писатель Фурсов. — Прибытие Александра Ивановича, как мне кажется, поможет найти всем нам мир и согласие и дружно, в верном направлении продолжить работу над нашим кинофильмом. Я уверен, что богатейший жизненный опыт человека, прошедшего труднейшие испытания войны и мира, позволит ему раз и навсегда положить конец попыткам некоторых лиц дискредитировать идейно-художественную концепцию сценария, как на трех китах покоящуюся на советском патриотизме, социалистическом мировоззрении и истинной народности. Ваш долг, Александр Иванович, пресечь вреднейшую идеологическую деятельность…

Тут уж и Александр Иванович не выдержал, перебил:

— Пресечь — это арестовать кого-нибудь, что ли? Тогда кого? Доноси.

— Слава советской милиции! — из угла выкинул лозунг Торопов.

— Вы неправильно меня поняли, Александр Иванович! — писатель, вдруг потеряв деревенский румянец, подсобрался, сжался в комок — понял, что вляпался, напомнил:

— Я свой тост начал со слов о мире и согласии.

— Так мы пьем или не пьем? — взъярилась Жанна.

— За мир и согласие! — в безнадеге провозгласил писатель и первым выпил.

За мир и согласие выпили все и все налитое. Чтобы продлить покой за столом, следующим тостом Роман Суренович Казарян поддал лирического тумана, розовым облаком которого он окутал уже как бы былинную фигуру своего старого друга и учителя:

— У меня сегодня маленькое счастье, друзья! Да нет, не маленькое. Настоящее. Рядом со мной человек, по которому я соизмеряю каждый свой поступок, каждое свое решение, каждую свою мысль. Эмоцию, чувство ни с чем соизмерить невозможно, это не просчитывается, это не наш, это генный импульс, но все равно, по истечении определенного срока после спонтанно свершенного я спрашиваю себя: «А как на это взглянет Саня?» И каждый раз я понимаю, как к тому или иному поступку, решению, эмоции отнесется Александр. Не потому, что он примитивен или прост, а потому, что он честен без оговорок и правдив без умолчаний. Мы же все, все в глубине души знаем, где истина или хотя бы как к ней идти, но мы все, все старательно отодвигаем ее в сторону и идем не совсем туда, куда следует. И все списываем на обстоятельства. Для него нет оправдывающих его обстоятельств. Он мне друг? Друг, конечно. Но не все этим определяется. Он — мой добрый ангел. Сегодня я услышал: крылья шелестят. Это Саня прилетел. За Саню!

И опять все выпили по полной. После столь изысканного тоста в стиле «ориент» выпить не по полной было бы просто безнравственно. Но вторая полная — она и есть вторая. Тем более, что и первая была полной. Загалдели, зашумели все, добираясь до закуски, а закусив, естественно, распустили языки. Глядя через стол на Смирнова бесовскими глазами, первой начала задиристую атаку подлая девка Жанна:

— Вам бы шестикрылым серафимом каждому из нас на перепутьи являться, а вы в милиции служите. Правильно ли это?

— Правильно, — добродушно откликнулся Смирнов. Ему уже все нравилось, даже подначки. — Я и являюсь. Только не на перепутьи, а на перекрестке.

— Ты с ней не связывайся, — посоветовал подсевший к нему Сеня Саморуков, бесцеремонно отодвинув Казаряна. — Она ведьма. Лучше сразу скажи, Иваныч, завтра со мной на рыбалку пойдешь?

— А как же съемка? — забеспокоился сбоку Казарян.

— Не беспокойся, шеф, все в параллели! — заверил режиссера Саморуков, и Казарян поверил ему. Более ответственного и точного человека, чем Сеня, в съемочной группе не было. — Я тебя на место, Иваныч, поставлю…

— Положишь, — перебил Смирнов. — После трехдневной пьянки удить смогу только лежа.

— Хорошо, положу, — согласился Сеня и предложил, одновременно наливая: — По нашей индивидуальной, маленькой. Со свиданьицем.

Выпили индивидуально. По маленькой. Со свиданьицем. Обвал неорганизованной пьянки остановил мощный рык оператора Толи Никитского:

— Заткнитесь, мужики!

От удивления, что Толька может так громко орать, мужики заткнулись, а дамы, испугавшись вдруг открывшегося их щебетанья, перестали щебетать. Не отрывая, демонстративно, потому что пьяный, влюбленных глаз от Жанны, Никитский с трагическим напором возгласил:

— За прекрасных дам, украшающих наше общество и нашу жизнь!

Выпили, конечно, как за такое не выпить. А некоторые, используя этот тост в неприглядных целях, полезли к девам обжимать их и целоваться. Это называлось — гулять. Уже не сидели, а перемещались, уже не разговаривали, а сообщали нечто друг другу в движении, уже визгливо хохотали, уже громогласно обижались, уже разбилась первая тарелка.

Но Смирнов по-прежнему был в моде. Мужики индивидуально выпивали с ним, а девы невинно целовали его в сахарные уста. Ему все это очень нравилось, а Казарян все тащил его за руку и звал куда-то:

— Саня, выйдем на минутку, Саня, выйдем на минутку.

Вытащил-таки в спальню, и, усадив подполковника на мягкое, горестно спросил:

— Ты завтра опохмеляться будешь?

— Об этом я буду знать только утром, — серьезно ответил Смирнов.

— Я с тобой должен долго говорить…

— Заговорила роща золота-а-ая! — пропел с грузинским акцентом Смирнов.

— Эх, Саня! — Казарян поднялся, махнул рукой. — Пошли назад. Пить, так пить!

Опять затихло. Не до конца пьяное большинство почтительно наблюдало за тем, как трезвый Олег Торопов настраивал гитару. Рядом с ним, нежно прижавшись виском к его плечу, присоседилась взгрустнувшая Жанна, видно, она и уговорила Олега петь. Он, взяв всей пятерней гулкий аккорд и удовлетворившись звучанием, спросил у публики:

— С чего начнем?

— С «Самовара», — быстро приказала отряхнувшаяся от грусти Жанна.

— С «Самовара», так с «Самовара», — покорно согласился Олег и, ударив по струнам, хрипло и страстно начал: — «Деревянный самовар, деревянный самовар…»

И тут же замолк, потому что резко вставший из-за стола писатель Владислав Фурсов удалился из номера, демонстративно хлопнув дверью, с треском, так, что содрогнулось помещение.

— Не любят, — констатировал Олег и без паузы начал песню снова.

Этой песни Смирнов еще не слышал.

…Всегда хотелось создать нечто большое, красивое и полезное, чем можно осчастливить человека. Нет ничего более красивого, чем самовар. Нет ничего более полезного, чем чай из самовара. Решили строить такой самовар, чтобы все люди мира могли напиться из него. Вокруг были густые леса, и поэтому стали строить из дерева. Строили долго, преодолевая каждодневно возникавшие трудности, строили героически, днем и ночью, строили с гордостью, ведь больше этого самовара никто не сможет построить, нигде и никогда. Уже ясно просматриваются контуры будущего чуда, уже приступили к главному — к росписи самовара, отражающей и воспевающей героическую эпопею создания его, но дел так много, что пока некогда заняться проблемами второстепенными: как разжечь этот самовар и как вскипятить в нем воду для вселенского первого чая…

— Деревянный самовар, деревянный самовар… — тихо закончил песню Олег. Помолчали. Потом Жанна спросила:

— А теперь что-нибудь повеселее, Лелик.

Вот эти тороповские, блатные и фронтовые, Смирнова бешено раздражали. Как его ни убеждал Казарян, что это нельзя принимать всерьез, что это стилизация, Смирнов ощущал фальшь в любовании воровской экзотикой и неправду в подчеркнутой бессмысленности усилий солдата. Смирнов очень не любил блатных и очень любил солдат. И с теми, и с другими он был хорошо знаком.

Общество весело подпевало Олегу, а Смирнов выпивал и закусывал. Наконец, Олег ладонью остановил струны и спросил:

— Тебе очень не нравится, Саня?

— Очень, — признался Смирнов. — Но разве я тебе мешаю?

— Нет. Злишь. Можно я про тебя песню напишу?

— Валяй. Только чтобы с именем, отчеством, фамилией. Чтобы я знаменитым стал.

— А не боишься?

— Тебя, что ли?

— Знаменитым стать.

— В Доме кино и его окрестностях — не боюсь.

— Тогда готовься. Завтра сочиню. Прямо так и будет называться «Подполковник Смирнов».

— Уже придумал, что там будет о подполковнике Смирнове?

— Ага. Как талантливый подполковник научился безупречно выполнять свои обязанности и совершать подвиги с закрытыми глазами.

— Прекратите, — потребовал Казарян. Он единственный знал, чем эта беседа может кончиться. И уже персонально, Олегу: — Дождешься ты когда-нибудь, Олежек. У подполковника рука тяжелая.

— Пусть попробует, — высокомерно заявил Торопов. В длительных перерывах между запоями он усердно качался, занимался каратэ и сильно гордился своей физической формой. Поэтому и одевался в маечки, фуфаечки, свитерочки, позволявшие выявить ширину груди и рельефность мускулатуры. На что и не замедлил намекнуть неунимавшийся подполковник:

— Никак не пойму… кто передо мной? Раф Валлоне? Бельмондо? Но мощен, мощен!

— Прекратите! — уже орал Казарян. А Жанна вытянула из тороповских рук гитару и, мило побренькивая на ней, спела смешным чистым голоском:

Я вам скажу один секрет: Кого люблю, того здесь нет!

— А меня? Я ведь здесь — спросил взаправду дрогнувшим голосом в дымину пьяный Толя Никитский.

— Ты до того пьян, что тебя как бы и нет, — нагло выкрутилась Жанна и предложила вдруг: — Все на свежий воздух! Здесь же накурено как в школьном сортире!

Надышавшееся свежим воздухом за три недели экспедиции под завязку молчаливое большинство просто отправилось спать, две девицы остались прибираться в номере, так что любителей воздушных ванн оказалось шестеро. На лестничных переходах потерялся Никитский, так что на официальный плац вышли пятеро: Жанна, Сеня Саморуков, Казарян, Смирнов и Олег Торопов с гитарой.

В доме под красным знаменем ярко горели секретарские окна.

— Подпольный обком действует! — резюмировал Казарян.

— Споем что-нибудь партийно-комсомольское! — предложила Жанна и, обняв левую руку Смирнова, спросила шепотом: — А ты партийный, Санек?

— Ага, — подтвердил Смирнов, с приятностью ощущая тепло, исходящее от Жанны.

— А я — комсомолка, — созналась Жанна и добавила: — Была.

Всех слов песни Олег не знал и не знал, главное, вступительных трех строчек, он их промычал под музыку. Но четвертую спел громко:

Нам дает путевку комсомольский комитет!

А хор мальчиков и одна девочка дружно подхватили припев:

Едем мы, друзья, В дальние края. Станем новоселами И ты, и я.

На испоганенное козлом крыльцо вышел бурят-милиционер.

— Здесь запрещено нарушать общественный порядок, — сообщил он.

— А где разрешено? — полюбопытствовала Жанна.

— У себя в Москве нарушайте! — отчаянно выкрикнул милиционер и скрылся за дубовыми дверями. Но представление на этом не кончилось, из гостиницы выскочил Борька Марченко, очумело огляделся, увидел первую пятерку, пожаловался:

— Больше не дают!

И кинулся из освещенного добротными фонарями цивилизованного прямоугольника в неизвестную туземную тьму.

— Борька, ты завтра в кадре! — завопил вслед ему режиссер-постановщик.

— По сценарию он в этом кадре должен быть с похмелья, — успокоил взволнованного творца Сеня Саморуков. — Да и к тому же, как считает наш кинодраматург, чем хуже будет рожа у отрицательного героя, тем лучше.

— А куда это он? — заинтересовался Смирнов.

— Здесь для водителей скоте возок круглосуточная забегаловка функционирует, — объяснил неофиту всезнающий Сеня. — Кстати, Боря подал неплохую мысль, а?

* * *

Забегаловка стояла над дорогой на крутом пригорке и освещала фонарем-прожектором, который особо выделял прибитую над крыльцом вывеску с одним выразительным словом «Закусочная».

Борька уже стоял у стойки. А у последнего столика, в самом углу — чтобы незаметнее, печально сидел над граненым стаканом известный писатель. Сразу же заметив его, безжалостный Олег нарочито бесшабашно рванул струны гитары и хрипло запел:

— Деревянный самовар, деревянный самовар!

Делать было нечего: принципиальный писатель резко поднялся и, ни на кого не глядя, покинул пункт общественного питания.

— Гляди ты! — изумился, зная прижимистость мастера слова, Сеня Саморуков. — Даже не допил!

В сиротливом стакане оставалось граммов тридцать, Олег брезгливо двумя пальцами взял его и выплеснул остатки на пол.

— Зачем добро переводишь? — лениво спросила из-за стойки буфетчица.

— Помещение дезинфицирую, — столь же лениво ответил Олег. Удовлетворившись ответом, буфетчица привычно догадалась:

— Всем по сто?

— Лучше целую бутылку, — слегка поправила Жанна.

Не любила баб, посещающих ее заведение, буфетчица, но эту, красивую, языкастую, переворачивающую все, как ей надо, уважала и побаивалась. Поэтому сделала вид, что именно так и задумано: — А я о чем говорю!

Сеня сдвинул два стола, и первым к ним подсел Борис, под шумок мимолетного конфликта незаметно принявший свою сотку, которая, надо полагать, окончательно ликвидировала актерскую наличность. А тут — бутылка, не по дозам, а бутылка. Вполне вероятно, что и нальют.

Олег принес бутылку и стаканы, а Роман миску с квашеной капустой и вилки. Уселись все. Олег с ловкостью необычайной сорвал вилкой с бутылки без хвостика накатанную металлическую пробку и мастерски, на бульк, разлил по пяти стаканам.

— А мне? — по-детски трогательно спросил Боря.

— Мое выпьешь, — ответил Олег.

— Ты же в завязке! А я и забыл! — опять же, как дитя, обрадовался Борис.

— За что пьем? — болтая свою дозу в стакане, поразмышлял Казарян.

— За то, чтобы было хорошо, братцы! — возгласил находчивый Семен.

— И сестры, — добавила Жанна и по-мужски сотку махнула всю.

Выпив, с коровьей грустью зажевали капусту.

— Спойте чего-нибудь хорошее, — попросила буфетчица.

— Я спою, — решила Жанна. — Александр Иванович твои, Лелик, песни не любит.

— А твои — любит? — подначил Олег.

— Он меня любит, а это важнее, — срезала его Жанна и тихо начала:

Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит прощальная звезда…

…Давным-давно пел ему, Смирнову, эту песню милицейский генерал. Давным-давно. Сегодня утром…

Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда…

Звучала песня, а потом совсем рядом взревел автомобильный мотор. Взревел и вдруг замолк. Замолкла и песня. В зал вошел шоферюга в пограничной фуражке и кирзачах, распорядился сурово:

— Матильда, пожрать что-нибудь и сто пятьдесят!

— Почему — Матильда? — удивившись, прошептал в ухо Роману Смирнов.

— Потому что она — немка, — спокойно разъяснил Казарян.

5

Два дела сразу делал Александр Иванович Смирнов: ловил рыбу и читал режиссерский сценарий того кинофильма, который сейчас снимался на берегах этой же реки, только километром ниже по течению. И еще беспрерывно зевал от аритмичного похмельного внутреннего дрожания. Следовательно, даже не два, а три дела делал Смирнов. Как Юлий Цезарь.

Заботливый и милосердный Сеня Саморуков разбудил его не слишком рано, когда все для рыбалки было подготовлено. «Газон», ведомый Сеней, домчал подполковника до трех удочек, воткнутых в прибрежный песок и поддерживаемых тремя рогатками, до плащ-палатки, расстеленной на песке, — предполагаемого ложа подполковника, до пойманных трех линьков, на кукане плескавшихся в мелководье, до полной четвертинки и пустого стопаря, припасенных для возможной опохмелки.

По началу Смирнов словил еще пятерых рыбешек, но серьезно выползло на небо солнышко и перестало клевать. Тогда он приступил к чтению сценария, обнаруженного им в своем номере на столе. Здесь уж Ромка расстарался. Изредка кидая нелюбопытный взор на неподвижные поплавки, Смирнов читал и читал. Дочитал, наконец.

В сибирской тайге происходит дело. Уроженец здешних мест, чистый духом и здоровый телом старшина милиции Иван Бордов бдительно охраняет покой и добро таких же, как он, чистых духом и здоровых телом земляков своих, живущих простой и естественной, а потому правильной и праведной жизнью. Все бы хорошо, но этой жизни мешают городские пришельцы, которые варварским обращением с флорой и фауной, а также с аборигенами разрушают гармонию истинного и величественного бытия людей тайги. Старшина Бодров единолично обезвреживает шайку пришельцев, которые к тому же совершают ряд нарушений социалистической законности, то есть преступлений. Простодушный и по-народному сообразительный Бодров побеждает в неравном поединке, потому что любит людей, окружающих его, и свой мир вокруг — родину. Такое объяснение дает своей победе старшина в финальном монологе.

Смирнов вздохнул, сложил продолговатую книжечку режиссерского сценария, взглянул на поплавки — не клевало — и стал серьезно размышлять над проблемой, или лучше сказать, альтернативой: опохмеляться или не опохмеляться? И у того, и у другого действия были свои преимущества и свои недостатки.

Предчувствием грядущих беспокойств зашумел, приближаясь, автомобильный мотор. «Газон» ехал к нему незапланированно рано. «Газон» подъехал, из него выскочил Сеня и сказал жалеючи:

— Иваныч, на площадку за тобой менты приехали. Нужен ты им очень.

— Черт бы все побрал! — яростно глядя в глаза ни в чем не повинному Сене, прокричал Смирнов и откупорил четвертинку. Налил первые сто, стопарь был стограммовый, залпом выпил и откусил от соленого огурца. Пожевав с отвращением, уже спокойно спросил: — Что у них там?

— Хрен их знает. Темнят, не говорят. Тебя требуют, и все. — Сеня ответил на ходу, он уже складывал в «газон» удочки, рогатки, плащ-палатку. Смирнов выпил еще пятьдесят, а оставшуюся сотку, налив в стопарь, протянул Сене. Не размышляя, Сеня кинул сотку в себя. Но, поморгав, понял, что подумать кое над чем следовало бы: — Ты к ним вроде как поддатый придешь. Удобно ли?

— Я в отпуске! — орал Смирнов, влезая в «газон».

* * *

— Я в отпуске! — орал Смирнов, вылезая из «газона». Окруженные любопытствовавшими членами съемочной группы стояли в ожидании капитан Поземкин и безымянный лейтенант. Это им кричал Смирнов.

— Александр Иванович, я к вам по предложению Георгия Федотовича, — объяснил свою бестактную настырность Поземкин.

— Какого еще Георгия Федотыча?

— Георгий Федотович! Он же вас вчера принимал! — ужаснулся Поземкин.

— Успокойся, Гриша. Вспомнил я твоего Георгия Федотовича, — успокоил его Смирнов. — Ну, что у тебя там?

Капитан Поземкин обвел глазами скопище кинобездельников и попросил:

— Лучше я на месте вам все расскажу, а?

— На месте так на месте, — уже на все согласный Смирнов, как был — в джинсах, свитере, резиновых сапогах, полез на заднее сиденье другого «газона», милицейского.

Безымянный и бессловесный лейтенант сел за руль, а Поземкин к Смирнову.

— Вы вчера, Александр Иванович, разрешили обратиться к вам, если возникнет такая надобность… — оправдываясь, начал Поземкин.

— Только тогда, когда я протрезвею! — торжественно уличил его в намеренной неточности Смирнов.

— А вы еще не… — тактично не закончил фразу Поземкин.

— Не-а! — радостно сообщил Смирнов и абсолютно деловито предложил: — Быстро и толково излагай, что у тебя там.

— Труп, — однозначно изложил Поземкин.

— Труп, ну и что? — разозлился с ходу Смирнов. — Их что — у тебя мало было? Я-то причем?

— Труп не совсем обычный, — начал повествование Поземкин. — Я бы сказал, путешествующий труп…

— Прямо так — на своих двоих?

— Не на своих двоих, конечно. А на машине…

— За рулем? — опять перебил Смирнов. Тут уж и долготерпеливый Поземкин обиделся:

— Когда приедем, сами увидите.

Верст двадцать от съемочной площадки до райцентра. Катить по местным дорогам полчаса. Полчаса молчали обидевшиеся друг на друга Смирнов и Поземкин, молчали и рассматривали с разных сторон проносившиеся мимо убогие таежные пейзажи — буераки, бурелом, мелколесье…

Вокруг стоявшей у закусочной скотовозки толпился радостный народ. Овцы, страхом отодвинутые в глубину, в ужасе глазели на людей. И больше из-за спин любопытных ни хрена видно не было.

— Попрошу, попрошу! — противным голосом пробивал проход для себя и Смирнова Поземкин, энергично помогая голосу руками. Помогло. Они прошли сквозь стену.

Было все-таки оцепление, было. Три милиционера героически сдерживали осаду полукруга у заднего борта скотовозки.

В полукруге находились два гражданина в штатском с непроницаемыми лицами и водила, по всей видимости, данной скотовозки, на лице которого, наоборот, играла и переливалась гамма чувств от «Господи, что же это будет?» до «Пропади все пропадом».

В кузове находились, судя по атрибутам, медэксперт и фотограф. Смирнов направился к ним. Его остановил голос одного из штатских:

— Кто вы такой, гражданин?

Смирнов остановился, обернулся. Еще довольно молодой гражданин, одетый даже с некоторым щегольством, по-начальнически подозрительно смотрел на него.

— Смирнов, — доложил он и продолжил путь.

Гражданин не унимался, достал его саркастическим вопросом в спину:

— Тот самый чудо-сыщик из Москвы, которого рекомендовал сам Георгий Федотович?

— Тот самый, — подтвердил Смирнов и глянул через борт.

Не живых людей испугались овцы. Они боялись мертвого.

Труп лежал на боку. Лица его не было видно, потому что обращен он был к Смирнову затылком. И крови особо видно не было, мало было крови. Но что видно было хорошо, так это штырь, или как она там называется, эта хреновина из железа — заостренная с двух концов, с зазубринами, которой сплавщики скрепляют бревна. Штырь пробил человека, лежавшего спиной к Смирнову, насквозь и высовывался из этой спины сантиметров на сорок.

— Насмотрелись? — вежливо поинтересовался сверху медэксперт и, усмотрев в движении смирновской макушки подтвердительный кивок, сообщил кому-то из тех, кто в полукруге: — Можно забирать.

И спрыгнул на землю. Вслед за ним маханул через борт и фотограф. Находившиеся в полукруге, включая Поземкина и исключая водилу, теперь образовали кружок, в который еще молодой щеголеватый гражданин заманивал, протягивая руку, и Смирнова.

— Александр Иванович, кажется? Давайте познакомимся. Я — районный прокурор Савостилов Владимир Владимирович. Это — следователь Трунов Сергей Сергеевич, это — доктор Иван Герасимович, это — фотограф Федя.

Смирнов жал руки всем, знакомился.

— Что вы на это скажете? — задал бездарный вопрос следователь.

— Ничего не скажу, — моментально отреагировал Смирнов. — А вот если Владимир Владимирович разрешит, вопросы задавать готов всем.

— С кого начнем? — разрешая, полюбопытствовал Владимир Владимирович.

— Со всех сразу. Труп опознан?

— Пока нет, — ответил следователь.

— Теперь вопрос медицине… — начал было Смирнов, но прервался, потому что труп спустили с машины и уложили на носилки. И на носилки боком: штырь мешал. Смирнов присел на корточки, заглянул в мертвое лицо, рассмотрел руки. Даже смертельный покой не смог скрыть былой живой сути мертвеца: жестокое лицо грубого человека.

— Так можно? — нетерпеливо осведомились санитары.

— Несите, — распорядился доктор и, глядя, как санитары с трудом запихивали носилки, опять же мешал штырь, в санитарный автомобиль, напомнил Смирнову: — Вы хотели задать мне вопрос, Александр Иванович.

— Несколько вопросов, — уточнил Смирнов. — Вопрос первый: сколько уже он — труп?

— Точно скажу, когда вскрою. А так, по внешнему виду, по погоде, часов, я думаю, от восьми до пятнадцати.

— Да… Разброс, — выразил неудовольствие Смирнов.

— Сокращу, — пообещал доктор Иван Герасимович.

— Крови почти что нет, — приступил к следующему вопросу Смирнов. — Его что — сначала прикончили, а потом проткнули? Или истек он где-нибудь в другом месте?

— Тоже вопрос на засыпку до вскрытия. Не знаю.

— А что знаете?

— Знаю, что он не сопротивлялся.

— Следовательно, неожиданное нападение?

— Это уж следователю и вам, милиционерам, разбираться, — решил Иван Герасимович. — Вопросов больше нет ни у кого?

— Пока нет, — сказал Владимир Владимирович.

— Тогда я поеду. Дел — выше головы, — доктор небрежно отвесил общий поклон и направился к белым халатам. Белые халаты полезли в салон к покойнику. Иван Герасимович сел рядом с шофером, и санитарная машина, уверенно раздвигая толпу, двинулась к районной больнице.

Зеваки стали разбредаться, твердо понимая, что сегодня больше уже ничего завлекательного не покажут.

— Ты его нашел? — спросил Смирнов у беспокойного шоферюги.

— Я, — проглотив комок в горле и мелко-мелко покивав, признался шофер.

— Где его трепать будем? — обратился к правоохранительной общественности Смирнов.

— У Поземкина, — решил прокурор.

Овцы, ощутив отсутствие смерти, оживились, подошли к борту, не зная, что через несколько часов люди и их превратят в трупы.

— Ну, пошли, — приказал шоферу Поземкин.

Мелкой гурьбой тронулись. Но женский голос сверху остановил их. На середине деревянной лестницы, ведущей к закусочной, стояла буфетчица Матильда.

— Я знаю его, — сказала она.

— Меня? — спросил шофер удивленно.

— Убитого, — уточнила Матильда. — Вам это интересно?

— Очень, — признался Смирнов. К нему и стала обращаться Матильда. Видимо, приезжему она доверяла больше, чем местным:

— Это Власов Николай. По кличке «Крыса».

— Из блатных? — быстро спросил следователь.

— С другой стороны, — ответила Смирнову Матильда. — Лагерный вертухай.

— Официально опознать можете? — опять встрял следователь.

Теперь ему ответила Матильда, ответила, издевательски и высокомерно глядя в лицо:

— Не я одна. Его бывший начальник — комендант вашего главного дома. Вот он пусть официально и опознает. А я — неофициально. Извините, пожалуйста, меня посетители ждут.

Она поднималась по лестнице, а у закрытого ею входа в закусочную действительно ждали человек пять, жаждущих неспешно выпить и подробно за стаканом обсудить случившееся.

— Если понадобится, повесткой вызову, — успокоил себя непонятно чем обиженный следователь. — Пошли к тебе, Гриша.

* * *

Отделение милиции располагалось в старинном, наверное, купеческом, доме — деревянный верх, каменный низ. Для милиции весьма удобно: вверху — кабинеты и дежурная часть, внизу — КПЗ.

Хороший был кабинет у Поземкина, даже, можно сказать, роскошный: с окнами по двум стенам, светлый, веселый, обставленный не казенной, а еще от старого хозяина уютной и добротной мебелью. И как сохранили?

Поземкин широким жестом указал прокурору на место во глазе стола, на свое начальническое место: мол, садитесь володеть и княжить. Но категорическим мотанием головы Владимир Владимирович отказался от высокой чести и, заметив, что следователь с бланками допроса уже пристроился у длинного стола, раздраженно сказал:

— Под протокол потом, Сергей Сергеевич. Они, — он кивнул на Поземкина и Смирнова, — сначала его чисто розыскно поспрашивают, и сразу же вам передадут для официального допроса.

— Так будет не совсем по правилам, — вставая, угрожающе отметил следователь.

— Господь с ними, с правилам! — махнул рукой прокурор.

— Как знаете, — следователь дошел до дверей и оттуда предупредил: — я — у себя.

— Садись, шофер Быстров, — предложил Поземкин водиле. Водила вытащил стул из-за стола, накрытого зеленым сукном, оттащил его метра на три и уселся в одиночестве, положив на колени кожаную монгольскую кепку.

— Не хочешь рядом с нами сидеть? — поинтересовался прокурор.

— Он боится, что мы запах учуем, — опередил шоферюгу догадливый Смирнов. — Ты ведь выпивши за рулем был, а Быстров?

— А кто на этой трассе не выпивши? — мрачным вопросом на вопрос ответил Быстров.

— Что пил? — быстро спросил Смирнов.

— Для начала на приемке сто пятьдесят водки принял. Ну, и больше вроде крепкого не пил. Парой пива запил, и четыре с собой в дорогу взял, в дороге всегда пить хочется, — обстоятельно вспоминал шофер.

— И все четыре в дороге выпил? — задал уточняющий вопрос Смирнов.

— Ага, — радостно подтвердил Быстров.

— И не обоссался? — изумился Смирнов.

— Нет, сначала вроде бы и особо не хотелось. Ну, а потом раза три пришлось останавливаться.

— Точно три раза?

— А может, и четыре. Точно не помню.

— Где останавливался, помнишь?

— Если надо, вспомню.

— Надо, Быстров, надо! Гриша, — обратился к Поземкину Смирнов, — у тебя карта района в наличии имеется?

— А вон она. — Поземкин с гордостью посмотрел на стену, большую часть которой занимала карта, исполненная кустарным способом.

— Во-первых, на ней не поработаешь, — сбил спесь с начальника милиции беспощадный Смирнов, — а во-вторых, в связи с самодеятельным исполнением наверняка сильно врет.

— Товарищ Чекунов, — официально обратился Поземкин к бессловесному лейтенанту. — Возьмите в сейфе у дежурного карту и доставьте ее сюда.

Лейтенант Чекунов вышел. Смирнов оценивающе рассматривал Быстрова.

— Я не убивал, — не выдержал взгляда Быстров.

— Ну, а как обнаружил-то? — легко, как в застольной беседе, поинтересовался Смирнов.

— Когда к Матильде подъехал. Перекусить захотелось.

— И выпить?

— И выпить! — отчаянно выкрикнул шофер Быстров. — Машину остановил, вышел, слышу в кузове овцы как-то ненормально топочут. Заглянул через борт, вижу, человек лежит. А потом штырь увидел и понял: мертвяк.

— Ошейник на него ты надел или так было?

— Какой ошейник? — стремительно, не дав ответить Быстрову, спросил прокурор.

— На шее трупа — собачий ошейник. А вы разве не заметили его? — удивился Смирнов.

Вошел запыхавшийся Чекунов, сознался:

— Еле разыскали.

И протянул сложенную в размер тетрадки карту Смирнову. Тот взял ее двумя пальцами, постучат ее ребром о край стола и напомнил:

— Так надевал на покойника ошейник или не надевал?

— Зачем мне? — прошептал Быстров.

— Значит, не надевал, — понял Смирнов и развернул на столе карту. — Иди ко мне, покажешь, где ссал. Да не бойся, я тоже выпивши.

Быстров подошел, из-за плеча Смирнова долго и недоверчиво смотрел на карту, потом трижды неуверенно ткнул в нее толстым пальцем:

— Вот здесь, наверное, вот здесь и вот здесь.

— Да, топограф из тебя, Быстров… — пригорюнился Смирнов, и этим моментом воспользовался прокурор Владимир Владимирович:

— Александр Иванович, как мне кажется, убийца не мог точно знать, на каком месте у Быстрова появится желание помочиться. И поэтому версия о том, что труп забросили по пути следования, весьма шаткая. Скорее всего труп закинули там, на приемке…

— Конечно, убийца не мог знать, где нашего пивососа подпрет до невозможности. Но такие места легко создаются, — Смирнов был устало спокоен. — Коряга, бревно на дороге, камень на пути…

— Во! — обрадовался Быстров. — Точно — коряга! Я минут пять с ней корячился!

— А потом все же поссал? — уточнил Смирнов.

— Поссал, — упавшим голосом, как в недостойном, признался Быстров.

— Гриша, — позвал Поземкина Смирнов. — Работы у тебя невпроворот. Картографическим указаниям нашего водителя цена — копейка в базарный день. Бери этого обормота, сажай в машину и, пока не стемнело, таскай его по трассе. Чтобы все места, где останавливался, точно опознал. Ну, и, естественно, пошуруй там, как надо. Не грех и собачку взять.

— Если я через два часа с овцами на базе не буду, мне начальник колонны башку отвинтит и привинчивать не станет. Мне рейс выполнить надо, — твердо заявил боец трудового фронта шофер Быстров. Поземкин глянул на часы и успокоил переживающего за порученное дело водителя:

— Через час на порожняке твой сменщик прибудет. А ты кое-какое время у нас покукуешь, — и Смирнову: — Нет у нас, к сожалению, собачки, — и опять Быстрову: — Сейчас лейтенант Чекунов отведет тебя к следователю, где ты под протокол дашь подробные показания, а потом мы с тобой кататься поедем, — и уже в спину Чекунову: — Витя, на обратном пути к Федору заскочи, фотографии убитого возьми, они экспрессом должны быть готовы. И с ними — в леспромхоз, в Бугреевку, на Жоркин хутор, на приемку. Показывать, может, видел его кто-нибудь с кем-нибудь вчера вечером.

— Сделаю, — солидным басом заверил Чекунов и ушел с Быстровым.

— Я вам нужен? — стоя поинтересовался Поземкин у Смирнова и Владимира Владимировича. Дела у него появились, неотложные дела. Не до приличий.

— Мы уходим, — заверил Владимир Владимирович и, распахнув дверь, пропустил вперед гостя — Смирнова.

* * *

…По трассе промчалась очередная скотовозка. Прокурор проводил ее взглядом и, не возвращая взгляд собеседнику, выразился полувопросом-полуутверждением:

— Вы, Александр Иванович, в ближайшее время Георгию Федотовичу доложите обо всем в подробностях…

— Докладывают начальству. И притом — своему, — перебив, заметил Смирнов.

— А Георгий Федотович здесь — начальство для всех.

— У меня на месяц нет никакого начальства. Я в отпуске.

— Ну, что ж, ваше право быть со мной откровенным, и наоборот, — Владимир Владимирович, не очень стараясь, изобразил улыбку на своем лице. — Во всяком случае, рад знакомству с настоящим столичным профессионалом.

— Худо тебе здесь живется, Володя, да? — амикошонски задал вопрос Смирнов.

— Мы с вами на брудершафт не пили, Александр Иванович, — холодно напомнил прокурор.

— Вечерком заходи — выпьем, — пообещал Смирнов. — Ты мне понравился…

— А я еще не разобрался в своем отношении к вам.

— Тогда разбирайся, а я пойду.

— К Георгию Федотовичу? — поинтересовался Владимир Владимирович.

— К Матильде. Сто пятьдесят принять с устатку.

Смирнов, загребая резиновыми сапогами тяжелую дорожную пыль, вразвалку шагал к закусочной горке. Владимир Владимирович смотрел ему в спину.

6

Клуб любознательных, увидя входившего в закусочную Смирнова, мгновенно притих. Весело оглядев всю компанию, Смирнов еще веселей заявил:

— Вот и хорошо, что все в сборе! Сейчас вы подробно мне все и расскажете!

Гром среди ясного неба! Компашка оцепенела. Наконец, один, самый решительный и сообразительный, встал из-за стола, надел кепку и, стараясь не смотреть на Смирнова, сделал заявление:

— Некогда нам. Нам сейчас на смену, — и зашагал к дверям, на ходу отдавая приказ: — Пошли, ребята.

Осторожно обходя еще стоявшего у дверей Смирнова, ребята по одному покидали заведение. Все покинули.

— На смену им! — презрительно заметила Матильда от стойки. — Вам налить, Александр Иванович?

— Сто пятьдесят, — указал дозу Смирнов и вдруг удивился: — Откуда мое имя-отчество знаешь?

— Ваши вас вчера называли. Я запомнила. — Она тщательно отмерила положенные сто пятьдесят, перелила их из мензурки в гладкий стакан, поинтересовалась: — Закусывать чем будете?

— А черт его знает. Дай кусок черняшки.

Она положила ломоть черного хлеба сверху на стакан. Он взял стакан, прошел к столику у окна, уселся и попросил:

— Посиди со мной, Матильда.

Она без слов вышла из-за стойки и уселась рядом, объяснив:

— Народу никакого. Можно и посидеть. Вы их специально распугали?

— Ага, — признался Смирнов, споловинил полторашку, нюхнул, потом пожевал хлебушек. Отметил: — Хлеб-то какой духовитый.

— Здесь в хлебопекарне пекарь — немец, — открыла секрет высокого качества хлеба Матильда.

Смирнов быстро глянул на нее, еще чуть пожевал и спросил:

— Твой муж, что ли?

— Зачем — муж? Двоюродный брат.

— А если бы русский пек? Хлеб навозом отдавал?

— Смотря какой русский.

— А немец — любой — только хороший хлеб печет?

— Может быть, он очень хороший спечь не сможет, но плохой никогда не спечет.

— Может, ты и права, — согласился с Матильдой Смирнов, допил до дна.

— Вы сейчас со мной о Власове говорить будете, — догадалась Матильда.

— Именно, догадливая ты моя голубка! — обрадовался Смирнов.

— Тогда я закусочную закрою. — Матильда прошла за стойку во внутреннее помещение и вынесла оттуда аккуратно исполненное на фанерке с веревочкой сообщение «Санитарный час». Прикрепила фанерку к наружной ручке двери заведения, а дверь закрыла на ключ. Вернулась на свое место и спросила: — А что о нем беспокоиться? Сдох, ну и сдох.

— Он не сдох. Его убили, — поправил Смирнов.

— Все равно. Перестал поганить землю, и слава Богу.

— Значит, убийцу оправдываешь?

— Нет! — спохватилась Матильда. — Убивать нельзя!

— А его убили. Кто его убил, Матильда?

— Не знаю, — серьезно подумав, ответила Матильда. — Издевался он главным образом над политиками, а уголовников не трогал. Но политики, из тех, кто здесь осел, не убивали его, я думаю. А уголовникам убивать его не за что. Не знаю.

— Ты сидела, Матильда? — вдруг спросил Смирнов.

— Мы — мама, сестра и я — на поселении были. А папа сидел.

— У него? У Власова?

— Да. В том лагере, где он в охране служил.

— На шее у трупа был ошейник. Ты видела его?

— Да, я заметила.

— Почему — не знаешь?

— У него в лагере пес был, большая и злая-злая овчарка. Он с ней всегда ходил. Иногда отпускал, чтобы нарушителей режима погрызла. Не до смерти. Смеялся очень, глядя, как она грызет. Из-за этой овчарки он вторую кличку получил — «Две собаки».

— Лучше, чем «Крыса», — отметил Смирнов. — А как его служба кончилась?

— Восемь… нет, девять лет тому назад, — поправилась она, — лагерь этот закрыли. Насовсем.

— Отец-то твой жив?

— Жив. Он в Омской области директором совхоза работает.

— Далековато. А ты что же здесь осталась?

— Замуж вышла за здешнего.

— За немца, конечно?

— Да. Разве такой брак не рекомендуется властями?

— Ой, не задавайся, Тилли! — шутейно пригрозил Смирнов.

— Вы воевали, Александр Иванович?

— Куда же денешься? Воевал.

— И немцев убивали?

— Убивал, — легко признался Смирнов. — И они меня убивали. Только не убили. Подумал, подумал я… Еще сотку сообрази, Тилли!

— Тилли… — улыбнулась, с ямочками на щеках, и повторила: — Тилли… Меня так только мама называла.

Она отошла к стойке и вернулась с полным стаканом.

— Я же сотку просил! — прорыдал по поводу неминуемого соблазна Смирнов.

— Сто, двести… Какая разница для такого мужчины? — успокоила его Матильда.

— В общем, для своих сорока пяти я и вправду еще ничего, — похвастался было Смирнов, но понял, что может показаться смешным, и мгновенно разыграл совершенно неожиданную концовку: — Я, как те московские старушки на скамейке у подъезда. Увидели третью, которая кое-как в магазин колдыбает, и одна другой: «Плоха Семеновна стала, совсем плоха». Ну, а другая ей оптимистически в ответ: «А мы с тобой, Петровна, еще ничего, еще ничего!» Я еще ничего, Тилли! Будь счастлива, русская немка!

Смирнов точным глотком споловинил. Матильда смотрела на него.

— Вроде и лет вам уже много, а живете, как мальчишка.

— Твоему Генриху сколько? — с аппетитом жуя корочку, поинтересовался Смирнов.

— Францу, — поправила она. — Тридцать четыре.

— Сильный, прилежный, хозяйственный, — рисовал портрет ее мужа Смирнов. — Дом — полная чаша. Кем он у тебя работает?

— Заведующий гаражом райкома.

— Что ж он тебя в буфет-то отпустил?

— Я сама захотела. Скучно с ним одним все время дома.

— А здесь весело.

— Нескучно-то наверняка! — Матильда опять показала ямочки на щеках.

— Не любишь ты Франца, — почему-то огорчился Смирнов и допил остатки.

— Привыкла, — не на тот вопрос ответив, Матильда вдруг поняла: — Вам бы поесть надо, Александр Иванович. Хотите яичницу с салом?

— Хочу! — Смирнов от словосочетания «яичница с салом» ощутил противоестественный у пьющего несколько дней подряд человека аппетит.

— Пять минут! — заверила она и скрылась за перегородкой.

Смирнов сидел и слушал треск разбиваемых яиц, шипенье сала на сковородке, вздохи и чихи поджариваемой яичницы… Потом пошел запах.

Дверь подергали, и нервный голос спросил через нее:

— Долго еще санитарный час продолжаться будет?

— Час, — начальнически уверенно ответил Смирнов. Привыкший ко всяческим запретам индивидуум за дверью затих.

Матильда принесла яичницу в сковороде. Замечательную яичницу принесла Матильда. Смирнов глянул на нее, яичницу, сверху и сообщил Матильде по секрету:

— Такую яичницу просто так есть недопустимо.

— Сколько? — спросила догадливая русская немка. — Сто пятьдесят?

— Это я сегодня уже за пол-литра вылезу, — про себя подсчитал Смирнов, но — слаб человек! — махнул рукой, распорядился: — Давай сто пятьдесят!

Матильда вновь присела напротив: с удовольствием смотрела, как он выпивал и ел. Спросила после первого приема:

— Надолго к нам?

— Хотел на две недели. Приятель, мерзавец, зазвал, — Смирнов передразнил Казаряна: — Рыбку половишь, без Лидкиного пригляда водки попьешь…

— Роман Суренович! Похоже! — и опять ямочки на щеках. — Вы — хороший милиционер, Александр Иванович?

Не ответил на вопрос Смирнов. Он сам спросил:

— Кого мне здесь бояться, Тилли?

— Бояться, наверное, некого. А остерегайтесь — всех. Все они одной веревочкой повязаны.

— Начальнички?

— Кто власть имеет.

— У начальников и власть.

— Не только.

Смирнов быстро глянул на Матильду, ничего не увидел на ее лице и прикончил яичницу. Поднялся, поблагодарил.

— Спасибо тебе, красавица моя, — пошарил по карманам, достал десятку. — Хватит?

— Еще рубль сорок сдачи, — улыбнулась Матильда и направилась к стойке. Пока она отсчитывала мелочь, он поинтересовался:

— Где работал этот Власов?

— Нигде.

— На что же жил?

— А на что местная пьянь живет? Весной и осенью шишкует и кору дерет в тайге, а зимой и летом пьянствует.

— Сейчас, значит, пьянствовал. Он у тебя давно был?

— Он ко мне не ходил. Он у бабок самогон покупал. Дешевле. — Матильда подошла к нему, протянула сдачу. Оставлять ей эти деньги на чай он не стал, понимал — обидит. Взял деньги, выбрал двугривенный, подкинув, крутанул. Поймал на ладонь, прикрыв другой ладонью сверху.

— Орел или решка?

— Орел, — твердо решила Матильда.

Он открыл монету. Она показывала пышный советский герб.

— Еще раз спасибо тебе, Тилли. Пойду.

— Убийцу ловить?

— В гостиницу. Спать, — разочаровал ее Смирнов и открыл дверь.

Кружком, присев на корточки по-тюремному, ждали открытия пятеро нетерпеливых. Не тех, которых он спугнул. Других.

7

Он очнулся от тяжелого дневного сна, потому что на него грустно-грустно смотрел кинорежиссер Роман Казарян, который, заметив, что он уже выглядывает сквозь щели меж сильно запухших век, еще грустнее, грустнее, чем смотрел, искренне признался в неблаговидном поступке:

— Устроил я тебе, Саня.

— Устроил, — согласился Смирнов и попытался как следует раскрыть глаза. С третьей попытки удалось. Он глянул на наручные свои часы, присвистнул невесело и подсчитал: — Пять часов спал. Во что ночь спать буду?

— Думаешь, ночью спать будешь? — засомневался Казарян. Он сидел, удобно устроившись в неудобном гостиничном кресле, и некультурно курил в присутствии спящего. — В коридоре уже местный мент копытами топочет.

— Что хочет?

— Мне не говорит.

Смирнов резко сел, кинув из-под одеяла ноги на пол, дважды жестко развел руки в стороны, покрутил головой сначала в одну сторону, потом — в другую и убежденно осознал вслух:

— Алкоголь — страшное зло.

— Безусловно, — согласился Роман. — Закончишь с делами — поправимся.

— Зови мента! — приказал Смирнов.

— Я теперь у тебя за дворецкого или ординарца? — издевательски спросил Казарян, но приказ исполнять отбыл.

Капитану Поземкину представилась картина весьма неприглядная — полуголый Смирнов во взъерошенной кровати, но на челе исполнительного милиционера не отразилось ничего, кроме великой озабоченности.

— Товарищ подполковник, нас с вами Георгий Федотович требуют!

— Тебя он еще требовать может, но я-то на партийном учете в Октябрьском районе города Москвы состою, — сказал Смирнов и для убедительности аргументации почесал через майку пузо. — Вот если попросит, тогда я, может быть, и пойду.

— Это он меня, меня требует! — чуть ли не рыдал Поземкин. — А вас, конечно же, просит! Ошибся я в выражении!

— Всегда помни, Поземкин, — продолжая чесать пузо, назидательно заметил Смирнов: — Любая ошибка милиционера может быть роковой. Подожди в вестибюле, я пока портки надену.

— Хорошо бы в форме… — робко намекнул Поземкин.

— Гриша, забываешься… — с угрозой произнес Смирнов, и капитан Гриша Поземкин моментально вымелся из номера. Тут же номер посетил режиссер-постановщик. Осведомился:

— К высокому начальству?

— Подслушивал?

— Слышал, — уточнил Казарян. Смирнов в задумчивости смотрел на него.

— Ромка, одень-ка меня как-нибудь позаковырестее. Таким киношным космополитом, а?

— Как был московской шпаной, так и остался! — не то осудил, не то восхитился Казарян. — Не боись, соорудим!

* * *

…Порученец, увидев Смирнова, сначала слегка выпучил глазки, ну, а потом, естественно, поджал губки. Осуждающе. В голубых джинсах, в оранжевой бейсбольной рубахе с надписью наискосок «Миллуоки бакс», в черной, с громадным козырьком, каскетке — в этом кабинетном предбаннике подполковник Смирнов был пришельцем из иных миров.

— Вы прямо вот так к Георгию Федотовичу? — робко спросил порученец.

— А как так? — несказанно удивился Смирнов.

Георгий Федотович же экстравагантного одеяния Смирнова как бы и не заметил, твердо пожал руку, Поземкину кивнул, проследил, как Смирнов и Поземкин усаживаются за стол, сел сам на законное свое главное место и спросил, терпимо и демократически спросил:

— Я понимаю, что беспокоить вас рановато. Но и меня поймите: событие-то в нашем районе экстраординарное. Хотя бы в двух словах: каковы первые результаты расследования этого загадочного убийства?

Смирнов взглянул на Поземкина. Георгий Федотович перехватил взгляд и сугубо официально потребовал:

— Докладывайте, капитан.

Поземкин нервически вздохнул и раскрыл дерматиновую папочку. — По разработанному вместе с товарищем подполковником плану розыскная группа начала действовать в двух направлениях. Первое: обнаружение места забрасывания трупа в кузов скотовозки. Второе: выявление контактов убитого и его местопребывание в последние сутки. И в первом, и во втором направлениях мы координировали свои действия с выводами судебно-медицинской экспертизы.

— Так когда и как его пришили, Поземкин? — перебил Смирнов.

— А вы, Александр Иванович, разве еще не знаете? — недовольно удивился Георгий Федотович.

— Некогда было. Спал, — объяснил свою неосведомленность Смирнов.

Георгий Федотович стерпел с трудом, походили желваки, и перевел взор на Поземкина.

— Власов Николай Егорович был убит за девять-десять часов до момента обнаружения его трупа. Твердым предметом, скорее всего кастетом, он был выведен из сознания, а потом одним ударом был насквозь пробит металлическим штырем.

— Мощный амбал работал. И опытный в этих делах, — прокомментировал Смирнов. — По раскладке — между убийством и тем, как его в кузов закинули, какая разница во времени?

— От двух до трех часов, — доложил Поземкин и продолжил заунывно: — Весь день проводя различные операции, мы собрали материал, анализ которого поможет в будущем сделать соответствующие оперативные выводы.

— Это все ты на бумажке написал? — изумился Смирнов. — Гриша, опомнись! Читать нам циркуляры не надо. Просто расскажи, как Чекунов мотался по городам и весям вашего обширного, размером с Бенилюкс, района и показывал аборигенам фотку трупа, а ты вместе с пивососом и зассанцем Быстровым утюжил трассу. И что удалось надыбать. Вот и все.

— Александр Иванович! — шокированный Георгий Федотович укорил Смирнова.

— Пардон, Георгий Федотович, — извинился Смирнов и отвел в сторону каскетку, которую держал в правой руке. И Поземкину: — Я тебя перебил, Гриша…

— Лейтенант Чекунов, посетив леспромхоз, Бугреевку, Жоркин хутор и поселок Советский, выяснил, что вчера днем, ближе к вечеру, Власов был в леспромхозе. С утра его видели и в Бугреевке, но мы не придаем этому значения. Сейчас Чекунов отрабатывает власовские возможные контакты в леспромхозе.

— Почему не было обращено должного внимания на Бугреевку? — строго спросил Георгий Федотович. — Отдельные жители этого населенного пункта, я бы сказал, весьма и весьма склонны к криминалу.

— Труп, считаешь, на лодке к месту заброса привезли? — понял вдруг ход мысли Поземкина Смирнов. — Я карту хорошо запомнил. Скорее всего так.

— Точно, Александр Иванович! — страшно обрадовался Поземкин и вытащил из папочки карту. — Вот смотрите, этот поворот, на который была вытащена коряга, ближе всего находился к Чоне, ну, совсем рядом, метрах в четырех-пяти. Кусты и сразу вода. И в кустах — раздвиги, поломы веток. Ясно, что лодку спустили или от леспромхоза, или еще откуда сверху…

Сыскари забыли про Георгия Федотовича. Но он тут же напомнил о себе:

— Почему же только сверху? Могли и снизу подгрести.

— Уж что, что, а течение вашей Чони вы бы должны знать, Георгий Федотович, — легкомысленно откликнулся Смирнов. — Вверх по ней идти — только если марсельских галерников нанять.

— Каких еще галерников? — обиделся Георгий Федотович.

— Ну, из «Графа Монте-Кристо». Молодого Кавальканти и Кадрусса.

Подумав, Георгий Федотович рассмеялся. Посмеявшись, сделал выводы:

— Следовательно, вы считаете, что Власова убили где-то поблизости от леспромхоза или еще выше по течению, а затем преступники, захватив труп, спустились на лодке к заранее подготовленному месту, где, задержав машину, забросили труп в кузов. Экспедиция по Чоне на лодке ночью — вещь весьма рискованная, которую может осуществить только местный старожил. Полагаю, что так. Если в чем ошибся, поправьте меня, товарищи милиционеры.

Смирнова всегда восхищало, как партийные деятели умело перехватывают инициативу. Только что сидел баклан бакланом, и вдруг он уже впереди и со знаменем.

— Вас не надо поправлять, — искренне сказал Смирнов. — Ход ваших рассуждений ясен и логичен.

— В общем, хорошо поработали, — констатировал довольный Георгий Федотович. — Но и мне, дилетанту, удалось обнаружить, на мой взгляд, нечто весьма существенное. Три дня тому назад из Малиновского лагеря строгого режима бежал известный вам, товарищ капитан, рецидивист Ратничкин. Вот так-то. Надеюсь, что и это направление розыска будет вами разрабатываться.

* * *

На воле Поземкин, как веером, обмахнулся дерматиновой папочкой.

— Умыл он меня, змей! — неосторожно признался он Смирнову.

— Рецидивист Ратничкин бежит из лагеря строгого режима только для того, чтобы, проявив чудеса изобретательности и напрягая все силы, пришить со страшной помпой безвредного алкаша. Не клеится чевой-то, Гриша, — успокоил его Смирнов.

— Вы деталей не знаете, Александр Иванович, важнейших деталей! — воскликнул Поземкин, заткнул папочку под мышку и поведал: — Ратничкин этот, блатная кликуха «Кабан»…

— Здоровый, что ли, очень? — перебил Смирнов.

— Страсть! — подтвердил Поземкин. — Так вот Кабан на концерте артистов краевой филармонии в леспромхозе устроил безобразную драку, в которой самолично нанес тяжелые телесные повреждения двоим гражданам, оформившим по излечении инвалидность второй группы.

— Что за граждане? — поинтересовался Смирнов.

— Тунеядцы, — коротко ответил Поземкин. — Теперь они уже на законных основаниях могут не работать. Но дело не в этом. Основным свидетелем обвинения был ныне убитый Власов Николай. Именно на его показаниях Владимир Владимирович и строил свою обвинительную речь.

— Давно у вас этот прокурор?

— Да скоро год… — ответил Поземкин, постоял, подумав решил: — В отдел пойду.

— И что там будешь делать? — насмешливо поинтересовался Смирнов.

— Да, к ночи уже, — вдруг понял Поземкин. — А чем же заняться?

— Пойдем водку пить, — сказал Смирнов.

* * *

…Сначала в номере у Смирнова выпили крайкомовской, которая необычайно понравилась Поземкину, что он и выразил словами:

— Вот ведь продукт производят! И закусывать не надо!

Обсудили качества и свойства этого напитка в подробностях, и скучно стало Смирнову с капитаном Поземкиным. Предложил с завлекательными подробностями:

— Пошли к режиссеру-постановщику. Может, у него и актрисы вертятся.

— А удобно? — провинциально застеснялся Поземкин.

— Удобно, удобно! — уверил Смирнов. — У них в экспедиции все удобно: водку беспробудно жрать, трахаться с кем ни попадя, работать по восемнадцать часов в сутки, не работать неделями. Даже штаны через голову удобно надевать.

* * *

Не было актрисок в номере Казаряна, поднаврал тут подполковник Смирнов, но картина, представшая перед его глазами, привела его в состояние, равное по ощущениям сну или невесомости: склонившись над круглым столом, Олег Торопов, Роман Казарян и Владислав Фурсов озабоченно, мирно и, по всей вероятности, продуктивно работали над поправками по сценарию.

Роман поднял голову, увидел Смирнова, успокоил:

— Мы сейчас заканчиваем, Саня. Финал сцены и — все.

— А рано, рано заканчиваете! — укорил всю троицу Смирнов. — Я к вам привел человека, который, являясь прототипом вашего героя, должен стать его прообразом!

Завернув такое, Смирнов и сам удивился. Удивился и Казарян.

— Сложновато изволили выразиться. Как тебя понимать?

— А никак! загордился Смирнов. — Я к вам привел героя нашего времени!

И силком вытащил Поземкина на середину комнаты.

Поземкин стеснялся. Поняв это, Казарян решил закруглиться:

— Ну, по-моему, все ясно. Ты, Владик, к утру запишешь?

— Я ночью запишу, — пообещал Фурсов.

— Записывать надо в трезвом виде, — назидательно произнес Смирнов: — А вы, товарищ писатель, собирайтесь сейчас водку пить. Квадратура круга. Как найти выход?

— Колумбово яйцо, — заметил Олег. — Просто не пить.

— Твоему Колумбу его яйцо дверью бы прищемить! — картинно возмутился Смирнов. Крайкомовская повысила ему настроение. Был игрив, велеречив, явно с перебором мелких жестов. — Как это — не пить?

— Если Владислав согласен, я запишу, — предложил завязанный Торопов и миролюбиво, успокаивая писательское самолюбие, добавил: — По сути все оговорено до последнего слова.

— Запиши, если тебе не трудно, — согласился Фурсов. Перемирие было в самом разгаре.

— А я ваши книжки читал, — вдруг ни с того, ни с сего брякнул опять отодвинувшийся к двери Поземкин. Он стоял и преданно смотрел на Фурсова.

— Какие? — оторопело поинтересовался тот.

— «Свет над тайгой», — начал перечислять Поземкин, — «Падают кедры», «Однова живем», «Поземка».

— Эту ты из-за своей фамилии прочитал! — не выдержал, встрял Смирнов. — Ну, и что ты в этих книжках вычитал?

— Все, — нелепо ответил Поземкин. На выручку ему пришел достойный, спокойный и благожелательный народный писатель:

— Не знаю вашего имени-отчества…

— Григорий Александрович, — поспешно назвался Поземкин.

— А чем, Григорий Александрович, понравились вам мои книги?

— Правдивые они, — признался Поземкин. — И зовут.

— Куда? — ужасным голосом взревел Смирнов.

— Как — куда? — удивился Поземкин. — К будущему. К коммунизму.

— А надо тебя звать? — усомнился Смирнов.

— Надо, — убежденно сказал Поземкин. — Надо звать всех. Потому что коммунизм для всех.

— И Ратничкина позовем? — вдруг вспомнил Смирнов.

— Какого еще Ратничкина? — Казарян убирал бумаги со стола, готовя плацдарм для закуски и выпивки. — Никакого Ратничкина не позовем. Все сами выпьем и съедим.

Смирнов устроился на диване и приказал Поземкину:

— Садись, капитан!

— Куда? — послушно спросил тот.

— Сюда! — Смирнов со страшной силой ударил ладонью по дивану рядом с собой. Взметнулось вверх округлое облако пыли. Смирнов внимательно проследил, как облако, осаживаясь, растворилось в атмосфере номера. Проследил до конца и сказал несколько растерянно: — Да-а, номер-люкс.

Поземкин сел рядом, а Олег спросил:

— Ты чем-то недоволен, Саня?

— Недоволен, — твердо выразил неудовольствие Смирнов. — Где песня про подполковника Смирнова?

— Претензии принимаю. Не успел. Одно оправдание — занят был перелопачиванием варева, официально именуемого сценарием.

— Я сейчас дам тебе по морде, — тихо предупредил писатель.

— Во-первых, я не позволю тебе сделать это: я сильнее и обученнее тебя, — небрежно начал Торопов. — А во-вторых, если ты скажешь, что этот сценарий ты писал искренне и серьезно, то я встану перед альтернативой: кто ты — бездарный кретин или бесстыдный лжец? Но в той или другой ипостаси ты окажешься гражданином, с которым я не то что драться — срать на одном поле не сяду.

Фурсов рванулся к Олегу, но был надежно перехвачен старым боксером Казаряном, который держал его крепко и шептал, шептал в ухо:

— Владик, зачем же дергаться? Он говорит, и ты говори. Поговорите, поговорите, устанете, и тут мы все вместе водочки и выпьем…

— Этот подлец мне Светку простить никак не может! — кричал Фурсов и делал вид, что вырывается.

— Московскую подстилку не к месту вспомнил, — отметил Олег.

— Она была твоей женой! А теперь она моя жена! — продолжал кричать писатель Фурсов. — Я отбил ее у тебя!

— Я пойду? — тихо попросился домой Поземкин.

— Да сейчас все это закончится, — успокоил его Смирнов.

Первым, как и предполагал Казарян, устал Олег.

— Ну, отбил и отбил. А самое главное, к папе прибился.

— Ты Дмитрия Федоровича не смеешь трогать! — еще в объятиях Казаряна сделал заявление Владислав и тут же обратился с просьбой к режиссеру-постановщику: — Отпустил бы ты меня, Рома!

— С ножом на людей кидаться не будешь? — поинтересовался Казарян. — Зубами Олегу глотку не перегрызешь? Говори, будешь или не будешь?

— Не буду, — решил Фурсов, и Казарян отпустил его с условием: — Помоги мне на стол накрыть.

Роман и Владислав мирно расставляли бутылки, консервные банки, банки стеклянные, а также тарелки, раскладывали ножи и вилки.

— Они, что — понарошку? — спросил у Смирнова Поземкин. Тихо опять же спросил.

— А у них все понарошку, — ответствовал Смирнов, но мысль развить не успел, потому что в номер впорхнула Жанна и с ходу возмутилась:

— Что это у вас на столе?! Опять общежитие ПТУ? Роман Суренович, вы же армянин, кавказский человек, для которого красивый стол — святыня!

Не прекращая монолога, в котором мужчины скрупулезно сравнивались с некими парнокопытными животными, Жанна ловко переместила маринованные огурцы и помидоры из стеклянных банок в тут же нашедшиеся в буфете салатницы, шпроты и кильки ровными рядами расположила по специальным тарелочкам, тонко нарезала колбасу и сыр. За пять минут завершив все дела, она еще раз озабоченно осмотрела стол и, гордясь, среди присутствующих мужчин, наконец, разглядела Поземкина. Приказала:

— Мужичок, давай-ка сбрось мундир. И так в компании милиционеров — пруд пруди.

— Вы — актриса? — покорно снимая китель, осведомился Поземкин.

— Весь мир — театр, все люди — актеры, — торжественно возгласила Жанна и добавила попроще: — А вообще-то, я — прислуга за все.

— Жанна, сходи Сеню и Тольку позови, — распорядился Казарян.

— Вот о чем я и говорю, — сказала Поземкину Жанна, а Казаряну сообщила: — Семен сейчас будет, а Толян, разобранный по кускам, отдыхает у себя в номере.

— Чего это он? — удивился Роман.

— Роковая страсть. Ревнует.

— Тебя, что ли?

— Ага.

— К кому, если не секрет?

— Как на духу — не знаю.

— А он — знает?

— Если бы знал, не пил, а отношения выяснял.

— Значит, как у Шекспира. Зверь ревности вообще.

— Ничего себе — «вообще»! — возмутилась Жанна. — Черненький Дездемону удавил вполне конкретно.

— Дездемона, сдавай! — зычно предложил Смирнов.

Жанна разлила по стаканам, и все уселись за стол. Казарян строго и предупреждающе осмотрев присутствующих, предложил тост, который весьма невнятно прозвучал вчерашним вечером:

— За мир и согласие!

— Чистый Брежнев, — отметил непьющий Олег Торопов, а остальные молча выпили.

Фурсов жевал, сосредоточенно обдумывая, что и как сказать. Думал, думал и додумался:

— На кой черт ты сидишь за столом, Олег? Пить — не пьешь, а подначками своими всем хорошее настроение портишь.

— Порчу настроение я только тебе, Владик, — лениво откликнулся Торопов, — а общаясь с другими, хорошими поддатыми людьми, я вроде бы тоже легкий кайф ловлю. Вот поэтому и сижу. Извини, инженер человеческих душ.

Даже Поземкин понял, что сейчас все качнется сначала, и, как мог, попытался занимательным рассказом притушить назревавший очередной скандал:

— А у нас в прошлом месяце директор леспромхоза курить бросил. Так теперь он каждый день совещания у себя в кабинете собирает, чтобы, значит, подчиненные курили, а он — нюхал. Тоже кайф ловит.

Рассказ всеми, за исключением Жанны, был воспринят благосклонно. Она же ворчливо констатировала:

— Ничего себе рассказики! Что у Олежки, что у мента. Быт и нравы мазохистов-онанистов.

— Надоели вы мне, — признался Олег и встал. — Неинтересные вы сегодня. Спать пойду, сил набираться, чтобы завтра яркими красками обрисовать образ столичного вора-соблазнителя. Адье, гусары!

— Ты не забыл, что песню про подполковника Смирнова должен сочинить? — напомнил Смирнов.

— Не забыл, — уверил Олег. — И еще одну сочиню, про совещания у некурящего директора.

Он двинулся к двери, но уйти не успел, в номер ворвался бешеный Никитский и тут же схватил его за грудки:

— Ну, ты — менестрель сраный, бард вонючий, все песенки поешь, все баб завлекаешь? Спой мне, верная старушка, значит? Ты им вечерами, а они тебе в твоем номере ночами песенки поют?

— Отпусти меня, пьяная скотина, — спокойно потребовал Олег.

— Я тебя убью! — заорал Толя Никитский, отпустил Олега, сел на стул и заплакал.

— Что бы это значило? — вяло поинтересовался Смирнов.

— Это, Александр Иванович, значит следующее, — начала повествование Жанна. — Известный советский оператор Анатолий Никитский считает, что он влюблен в меня. А каждый влюбленный должен ревновать. Теперь вот он с чьей-то подсказки решил, что я по ночам трахаюсь с Олегом у него в номере.

— А ты, действительно, трахаешься с Олегом? — заинтересованно спросил Смирнов.

— И уже менты с подковыркой! — поняла Жанна и крикнула Никитскому: — Да не трахаюсь я с ним! Олег, подтверди!

— А ну вас! — раздраженно сказал Олег и ушел.

— Вот и не подтвердил! — радостно-изобличающе отметил Никитский и хлюпнул носом.

— Носовой платок у тебя есть? — строго спросила Жанна.

— Есть, — ответил Никитский и для убедительности, показывая, вынул платок из кармана.

— Тогда сопли подбери, глазки вытри и — марш в кровать!

— Сразу в кровать нельзя. В таком состоянии не отключится, — с ходу вступил в беседу вошедший в номер многоопытный Сеня Саморуков. — Сто-сто пятьдесят его успокоят, и он вырубится, как миленький. Толик, водочки хочешь?

Никитский горестно кивнул буйной головушкой. Сеня налил ему две трети стакана, сделал бутерброд с колбасой и предупредил:

— Без закуски не дам.

— Давай с закуской, — тонким голосом согласился Никитский.

Сеня проследил, как гулкими глотками известный советский оператор опорожнил стакан, как с неохотой, но старательно сжевал бутерброд, и похвалил:

— Вот и умница. Сейчас тебя не будет.

И точно — Никитский обмяк, как квашня, расплылся по стулу с намерением сползти на пол, глаза закатились к затылку и подернулись птичьей пленкой.

— Я его доведу, — успокоил всех Сеня, ухватил Толю за талию, приподнял, двинул вперед, заставляя переставлять слабые ноги, и громко приказал в операторское ухо: — Обними-ка меня за шею! Покрепче, как Жанку!

Никитский, вдруг поняв, что Сеня Саморуков и есть Жанна, сладострастно обнял его за шею. Так и пошли.

— Можете воочию наблюдать нравы столичной творческой интеллигенции, Григорий Александрович, — Фурсов посмотрел на капитана Поземкина и развел руками. — И эти люди готовы все осуждать и все осудить в нашей жизни…

— Заткнулся бы ты, писатель… — посоветовала ему расстроенная Жанна.

У Фурсова вдруг в нервном тике пошла правая щека, но он, стараясь, чтоб было незаметно, правой ладонью придавил подкожные толчки и сдержался, ничего не ответил разнузданной бабе.

— Все успокоились? — спросил Казарян, вдумчивым взглядом удостоверился, что все успокоились, и потребовал, чтобы все: — С устатку!

С устатку тоже можно выпить, что и сделали. Поземкин для приличия мелко-мелко пожевал сырку и опять попросился:

— Я пойду?

Не получилось приятельского общения с коллегой-аборигеном. Смирнов разрешил:

— Иди, Гриша. Ты, как я понимаю, завтра ответственным за прочесывание будешь, а я бы в леспромхоз смотался. У тебя какой-нибудь транспорт для меня найдется?

— Вас лейтенант Чекунов на мотоцикле доставит, — пообещал Поземкин и сей же момент понял, что транспорт для подполковника не по чину. Засуетился, забеспокоился: — Все ведь на облаву будет брошено. Сами понимаете, Александр Иванович. А мотоцикл — совсем новый «ИЖ», мощный, с коляской. Вас Чекунов как в колыбели домчит.

— Принято, — заявил Смирнов.

— Приятного аппетита и до свидания, — влезший в форменный кителек Поземкин, чтобы не быть к компании задом, пятился к выходу. Допятился и исчез.

— Что же может подумать о нас этот простой и чистый человек? — вздохнул Фурсов.

— А черт с ним! — решила Жанна. — Пусть думает, что хочет.

А Сеня Саморуков, наполняя рюмки по новой, философски резюмировал:

— Простых и чистых ментов не бывает.

— А Саня? А я? — азартно возразил Казарян.

— Ты уже семь лет, как не мент, — резонно ответил Сеня. — А Иваныч — элементарный выродок. Ты — выродок, Иваныч?

— На идиотские вопросы не отвечаю, — не зная, что ответить, ответил Смирнов.

— За простых и чистых! — решила выпить Жанна, подняла рюмку, но тут же и прокомментировала свой тост. — Встречала и тех, и других. Правда, чистых — реже. Не любит ваш брат часто мыться.

Выпили за простых и чистых. Выпили непростые и не всегда чистые.

— Полегчало? — спросил у Смирнова Казарян.

— Вроде, — прислушавшись к себе, ответил Смирнов. — Пойду я спать, Рома.

— А как ночь-то спать? — вспомнив смирновские дневные сомненья, поинтересовался Рома.

— Еще сотку приму и найду гнездышко, — пообещал Смирнов. — Завтра в толкотню, в суету, в маяту.

— Саня, а, может, ограничишься общим руководством? Засядешь в номере, надуешь щеки и будешь давать ценные указания.

— Кабы так! — вздохнул Смирнов. — Цепляет меня в этом деле чего-то. А чего — не пойму. Да и пованивает чем-то инородным.

— И поэтому тебе надо обязательно лезть в самую гущу?!

Жанна уже овладела гитарой, оставленной Тороповым. Кинула ногу на ногу, поправила колки, тронула струны и запела:

Ах, какие замечательные ночи! Только мама моя в грусти и тревоге: Где же ты гуляешь, мой сыночек, Одинокий, одинокий?

Мужики дружно, ладно и громко подхватили:

Из конца в конец апреля путь держу я. Стали ночи и теплее, и добрее. Мама, мама, это я дежурю, Я — дежурный по апрелю.

8

Толя Никитский ворвался к нему в номер, когда он привычно и тщательно снаряжал свой парабеллум. Смирнов быстро прикрыл свои железные цацки подушкой, но это было ни к чему: Толя не видел ничего в принципе. Ничего не видя, он озирался, стараясь понять, куда и зачем он попал. Наконец блуждающий его взор зацепил незамысловатое и простонародное лицо подполковника милиции Смирнова.

— Ага! — обрадовался Никитский. — Я к вам и шел!

— На предмет?

— Сам не знаю. Просто поговорить.

— Ну, говори, — недовольно предложил Смирнов.

— Можно я сяду?

— Ненадолго.

— Ненадолго, ненадолго! — уверил Никитский, садясь на стул. — У нас выезд через пятнадцать минут.

— У меня — через десять.

— Вы можете понять, что со мной происходит?

— А какой хрен мне это понимать?

— Вы — человек здесь новый, и только вас Жанна еще не завлекла в дурацкие двусмысленные игры…

— Завлекла, — огорчил оператора Смирнов. — Мы с ней уже на брудершафт пили.

— Ну, вот, — действительно огорчился Никитский. — Зачем она это делает, вы можете сказать?

— Развлекается. Нравится ей, когда вокруг нее мужики хвостами бьют.

— Я ее люблю, Александр Иванович.

— А она тебя?

— Иногда говорит, что нравлюсь.

— Толя, у тебя семья — жена, дети — есть?

— Жена есть, — мрачно вспомнил Никитский.

— Она знает про Жанну?

— Может, уже и сказали. Мне все равно.

— Тогда вот что сделай: серьезно и в трезвом виде предложи Жанне выйти за тебя замуж. Если она согласится, сам сообщи об этом жене. Сам!

— А если Жанна не согласится? — спросил Никитский. — Что тогда?

Вот тут Смирнов разозлился. Загавкал, как цепной пес:

— Застрелись! Отравись! Удавись!

Никитский встал и поблагодарил:

— Спасибо, Александр Иванович, — искренне поблагодарил.

— Не опохмеляйся сегодня, Толя, — на прощанье посоветовал Смирнов.

Как в театре: ушел Никитский, пришел лейтенант Чекунов.

— Лейтенант Чекунов прибыл по вашему распоряжению, товарищ подполковник.

— Не по моему, а по поземкинскому, — проворчал Смирнов. Не таясь милиционера, он пристраивал сбрую. — Сколько до леспромхоза?

— Пятьдесят семь километров. Вы, товарищ подполковник, что-нибудь поплотнее наденьте, продувать сильно будет, — порекомендовал Чекунов, который был в брезентовом рубище до пят.

— Пыль? — глянув на его наряд, спросил Смирнов.

— Ага, — подтвердил Чекунов. — Но я вас в коляску посажу, очки дам и пологом закрою.

Как знал — взял ее, американскую, линдлизовскую еще, кожаную куртку. Думал, что для рыбалки пригодится. Влез в нее, показался Чекунову:

— Ну как? Машинка не ощущается?

— Порядок. Только головной убор наденьте.

Слава Богу, не вернул Ромке вчерашнюю его каскетку. Посадил ее набекрень, спросил:

— Ну, как, Чекунов?

— Фильм «Там, где кончается асфальт!» — восхитился лейтенант.

— Тогда пошли, — предложил Смирнов и вспомнил, что надо сделать: — Зовут-то тебя как?

— Лейтенант Чекунов, — удивился лейтенант.

— По имени, по имени! Как мама с папой звали.

— Тогда Витя, — боязливо признался Чекунов.

— Школу милиции давно закончил?

Часто поморгав, Витя Чекунов подсчитал:

— Восемь месяцев как.

— Местный?

— Не-е. По распределению.

— Уже лучше, — непонятно прокомментировал Смирнов и скомандовал:

— Пошли.

* * *

…Пыль, прямо надо признать, была фантастическая. Мягкая-мягкая, мелкая-мелкая, цвета женской пудры «Само». Она покоилась на дороге, она лежала в предполагаемом кювете, она покрывала траву за кюветом, она сделала из праздничных в настоящей их жизни жарков одноцветный гербарий.

Но лейтенант Чекунов по имени Витя с ходу дал на «ИЖе» под сто, и мотоцикл помчался, уверенно обгоняя свою пыль. Трясло, конечно, и кидало, но терпеть было можно. Смирнов, привычный ко всему, даже задремывать стал в своей коляске. Вдруг его покой прервал трагический крик Чекунова:

— Пропали! Впереди — киношники!

Смирнов поднял глаза и сквозь мутноватые стекла мотоциклетных очков увидел далеко впереди чудовищных размеров пыльный гриб — один к одному атомный взрыв.

— Пропадем! — в панике заорал Смирнов.

— В любом случае надо обгонять, — решил Чекунов. — Они же еле ползут и растянулись на километр! Думают, так меньше наглотаются!

— Валяй в обгон! — с купеческими фиоритурами завопил Смирнов, и мотоцикл, еще поднабрав скоростенки, рванул вдоль колонны.

Арьергардом шел могучий трехостный «Лихтваген», подарок Советской армии, перед ним — закрытый со всех сторон фургон с желтой полосой поперек, это пиротехники, далее трехтонка с осветительной аппаратурой, закупоренной и даже с плотными занавесками на редких окнах камерваген — операторская группа берегла съемочную камеру и пленку пуще кощеевой смерти, легкомысленный ПАЗ старомодного тонвагена с болтающимся сзади автономным движком, львовский автобус со всеми, кто не ехал спецмашинами и, наконец, впереди — «Рафик» с самыми главными. Вся пыль была сзади, и поэтому «Рафик» шел с приоткрытыми окнами. Из переднего справа, рядом с водителем, выглядывал волосатый армянский локоть.

— Витя, обойди «Рафик» справа! — взмолился Смирнов.

Витя проскочил между автобусом и «Рафиком», по обочине пристроился рядом с начальством. Смирнов отстегнул полог, встал в коляске, держась за плечо Чекунова, и, поднеся ладонь к козырьку, загромыхал голосом маршала Гречко, принимающего парад на Красной площади:

— Здравствуйте, солдаты, офицеры и генералы! — и уже потише, так что слышал только Чекунов. — Газуй, Витя.

Мотоцикл рванул вперед и накрыл облаком пыли такой еще совсем недавно чистенький «Рафик». Столь праведен и силен был гнев режиссера-постановщика, что, несмотря на все увеличивающееся расстояние, до них донесся его жалобный и ненавистный вопль:

— Коптевская шпана! Мент недорезанный!

Смирнов ржал, как стоялый конь.

* * *

…Вокруг белой от пыли площади располагались «Сельпо», павильон «Вещи для повседневного спроса», поссовет под красным знаменем, контора леспромхоза с шикарной, золотом по бордовому, вывеской и, слава Богу, «Чайная» с милым таким деревянным крыльцом.

Посреди площади прогуливался атлетически сложенный, голый по пояс, но в модных расклешенных джинсах «Ливайс» молодец. Он, осторожно и растягивая удовольствие, замедленно ступал по теплой и мягчайшей пыли босыми ногами, испытывая от каждого шага величайшее наслаждение.

Не расстегивая куртки, Смирнов, на сколько мог, отряхнулся от пыли. Чекунов снял необъятный брезентовый балахон и оказался опрятным, чистым и хорошо отглаженным милиционером, который, только доставив старшего по чину до места назначения, позволил себе спросить:

— Что мы будем здесь делать, товарищ подполковник?

— А ничего, — ответил Смирнов, сморкаясь чем-то абсолютно черным в снежно-белый носовой платок. — Побродим, посмотрим, послушаем. Себя покажем, а, может, и кого нужного разглядим. Кстати, Витя, а где народонаселение?

— Бабы по дворам, мужики на работе, а тунеядцы от работы прячутся. К обеденному перерыву все тут соберутся, как на демонстрацию.

— А этот что? — кивнул Смирнов на принимающего пыльные ванны. — Может, из тех, кому Кабан инвалидность второй группы устроил?

Атлет будто почуял, что о нем идет речь. Поднял голову, внимательно осмотрел парочку на краю пыльного озера, невзирая на непрезентабельный наряд Смирнова, сразу же определил его за главного и обратился к нему:

— Кого ищешь, начальничек?

— Преступника, — ответил Смирнов.

— А тут все — преступники! — страшно обрадовался атлет. — Или тунеядцы. Бери первого попавшегося и дело с концом.

— Ты — первый попавшийся, — ответил Смирнов и Чекунову: — Витя, берем?

— В больших чинах, а шуток не понимаете, — уже взволнованно укорил атлет развеселившегося теперь Смирнова. — Я выразился фигурально, пошутил, можно сказать.

— Шути любя, но не люби шутя, — вдруг вспомнил глубокомысленную фразу из завлекательной игры его отрочества под названием «Флирт». Фразу эту Смирнов произнес, строго грозя указательным пальцем молодцу в пыли.

— Гляди ты! — удивился атлет. — В такую дыру московский бугор пожаловал!

— Чайная открыта? — спросил Смирнов.

— Открыта. А какой толк?

— Ну, хоть чаю-то дадут?

— Чаю-то дадут. На венике настоянный.

— А тебе «Липтон» подавай?

— Мне не чай нужен, — признался атлет.

— Тогда жди, — посоветовал Смирнов и ступил на крыльцо «Чайной». Прочитал меню, отпечатанное на синепишущей машинке, открыл было дверь, но вдруг опять вернулся к меню. К заключительной его части. Прочел вслух: — Калькулятор Духина В. П., бухгалтер Невинномысская О. О., директор Межаков В. Е. Уж не «Коммерция» ли?

— Какая коммерция? — испугался Чекунов.

— Очко, начальничек! — прокричал из середины пыльного озера атлет, отличавшийся, как оказалось, удивительно тонким слухом. — Межаков Валерий Евсеевич. В старые добрые времена проходил под кликухой «Коммерция».

В главной зала чайной было на удивление чисто и гигиенично. Столики под не липкой клеенкой, на каждом — стаканчик с бумажными салфетками, не табуретки, а вполне приличные и на глаз целые стулья. А самое главное — особо не воняло. Пахло, конечно, готовящимися щами, но духа прогорклого сала, немытой посуды и обязательного в заведениях подобного рода, неизвестно откуда пробившегося острого аммиачного запаха мочи не было.

За стойкой, услышав их приход, появилась упитанная тетка в белом кружевном переднике и кокошнике вроде бы как с новогоднего маскарада.

— Уже отзавтракали, — нехамски сообщила она. А обед будет готов через час.

— Чайку сообразишь? — попросил Смирнов и объяснил просьбу: — Пыли наглотались.

— Расстараюсь для дальних гостей, — улыбнулась симпатичная тетка и крикнула во внутренние помещения:

— Мариночка, чаю!

— Стакан? — басом спросили из-за кулис.

— В чайниках! — приказала тетка. — Заварной покрепче и с кипятком.

— Районные, что ли, приехали? — не унимался дамский бас.

Валерий Евсеевич Межаков, услышав, надо полагать, сей диалог, немедля возник рядом с упитанной Снегурочкой и, вглядевшись в сумеречность зала, поправил неведомую обладательницу уникального голоса:

— Не районные, а столичные! Какими судьбами, Александр?

— А черт их знает какими! — сам удивился Смирнов. — Ну, а ты-то, Валерий Евсеевич, ты-то что здесь делаешь без воскресенья, среды и пятницы на бегах, без ресторана со стерлядкой, без интересной компании фармазонов и катал?

— Чайной заведую, — скромно признался Межаков.

— Прямо так и заведуешь? И не чтоб? И ни-ни-ни?

— И ни-ни-ни, — подтвердил Межаков, поцеловал Снегурочку в круглую щеку и распорядился: — Чай ко мне в кабинет, — и гостям: — Прошу ко мне.

Уже в узком коридоре Смирнов спросил про буфетчицу:

— Жена?

— Да вроде бы.

Закуток был невелик, но чрезвычайно уютен: сказывалось уменье, приобретенное хозяином в бывшей своей профессии фармазона, ловко, целесообразно и к месту размещать вещи. Глянув на громадный киноплакат фильма «Отец солдата», Смирнов отметил:

— Его бы побрить, вылитый ты, Коммерция.

— Поэтому и повесил, — объяснил Межаков. — Я так и понял, Александр, что ты не сдержишься, на кликуху перейдешь. Поэтому сюда вас и позвал.

— А так бы не позвал?

— Все равно позвал бы, конечно, — признался Коммерция и догадался: — Раз с Виктором Алексеевичем, значит, по делам. Жаль! Посидеть, вспомнить старое, выпить как следует — вот что нам с тобой надо, Александр!

— Ты же непьющий!

— Зато ты… — начал было Коммерция и замялся.

— Ну, что я? — любознательно осведомился Смирнов.

— Позволяющий, — нашел, наконец, слово Коммерция. — Да и я по такому случаю пригубил бы.

— К вечеру, если до вечера здесь задержусь, позволю. А пока — дела.

— Власов, что ли? — без интереса спросил Коммерция. — И нежданно-негаданно бежавший Ратничкин?

— Они, — признался Смирнов.

— Дела-то сугубо местные. Ты-то как в них влез, Александр?

— По дурости.

— Не поумнел, значит, дай Бог памяти, за сколько лет? За пятнадцать, Александр? Пятнадцать лет прошло с последней нашей свиданки!

— Сколько тебе тогда отмотали?

— Пятерик.

— Не может быть! За сомнительный сидор у бабки в магазине? Во дела!

— Тогда, озверев от безобразий амнистированных, судьи отсыпали щедро, на полный карман.

— И все пять, от звонка до звонка?

— Александр, при моем-то поведении! — удивился непонятливости Смирнова Коммерция. — Через год — химия, через два — условно досрочный…

— Здесь сидел? — догадался Смирнов.

— Угу, — подтвердил Коммерция. — И здесь же застрял на всю жизнь.

— Любовь?

— Это с одной стороны. А с другой стороны — покоя захотелось, тихой жизни без опаски, ночей без мыслей: придут или не придут. Дней, которыми ты занимаешься делами всем известными и полезными…

— А стерлядки кольчиком в ресторане на бегах хочется? — перебил Смирнов, — в жестяной особой посудинке с пылу-жару в черном перчике горошком, в лавровом венке, с фиолетовым грузинским лучком…

— Да пошел ты… — не на шутку разозлился Межаков. — Хочется, сам знаешь, что хочется. Да так, что снится даже.

Вошла Снегурочка с подносом, на котором — чайники, три чашки, корзиночка с сухарями, корзиночка с конфетами.

— Знакомься, Танюша, — предложил Коммерция. — Ну, Виктора Алексеевича, ты знаешь, а вот это — мой старый-старый друг Александр Иванович.

Сказав это, он настороженно ожидающе посмотрел на Смирнова.

— Что верно, то верно, — как бы согласился Смирнов, и Коммерция облегченно вздохнул. А Танюша возрадовалась, восхитилась даже:

— Такое событие, а вы — чай! — Немедленно стол надо сообразить, Валюша!

— Стол — вечером. А сейчас у Александра работа.

— Да какая еще работа! — не приняла она отговорок. Но Коммерция знал, как заткнуть женский фонтан. И заткнул одним словом:

— Милицейская.

— Тогда я пойду, — тихо, как бы про себя, решила Танюша и, поставив поднос на казенный письменный стол, в самом деле ушла.

— В свое время на доверие работала? — просто так, чтобы завязать беседу, спросил Смирнов. Межаков поднял на него глаза, понимающе улыбнулся:

— Ничего не скажешь, мастер! Как догадался, Александр?

— По улыбке. Очень уж располагающая.

— У тебя вон тоже располагающая, — сказал Коммерция.

— А наши с ней специальности — близкие родственницы. Сначала расположить человечка, а затем облапошить. Надеюсь, твоя Танюша тоже на покое?

— Ненужно обижаешь, Александр. А тебе со мной говорить очень надо, а тебе не хочется слышать вранья, а тебе крайне необходимо понять общий расклад на здешнем зеленом сукне, чтобы сыграть на уровне.

— Требуешь извинений, что ли? — разозлился Смирнов. — Или условия какие собираешься ставить? Не очень-то зарывайся, я паренек скромный, но грубый.

— Да что с тобой случилось, Александр? В кои-то веки мне достойный партнер для изящного словесного пинг-понга достался, таю от удовольствия, радуюсь от предвкушения, а долгожданный партнер с ходу ребром ракетки не по мячику, нет, а по темечку соперника. Меня.

— Извини. С похмелья, — признал ошибки Смирнов.

Лейтенант Чекунов в маленьком угловом кресле затаился, как любопытная мышка. До ужаса интересно было наблюдать этих двоих.

— Извинения принял, — серьезно сказал Коммерция, разлил чай по чашкам и решился на разговор: — Вопросы задавай.

— Что такое был покойник Власов Николай? Только не в местных масштабах, не аршинами и фунтами, а нормальными метрами и килограммами.

Валерий Евсеевич Межаков речь начал издалека:

— Есть люди, в жизни которых явственно обнаруживается генетическое начало. Возьмем, к примеру тебя…

— Может, возьмем Власова по кличке «Две собаки»? — перебил Смирнов.

— Начнем с тебя, — не согласился Коммерция, желавший говорить и говорить. — Кто ты есть изначально? Простая душа. Я ведь помню, как ты по-детски и абсолютно искренне радовался на Инвалидном рынке лендлизовскому пиджачку, который ты купил у меня. Твои эмоциональные реакции на мир, на поступки, на дела, на слова открыты и непосредственны. Ты веришь всему, что тебе говорят.

— А как же Александр Иванович самых хитроумных жуликов ловит? — не выдержал, обиделся за Смирнова Чекунов.

— Вопрос к месту, Виктор Алексеевич, — похвалил лейтенанта Коммерция.

— Простая душа, непосредственная, естественная и мгновенная реакция в соединении с достойным аналитическим аппаратом — вот этот синтез дает Александру Ивановичу молниеносно определять слабые звенья преступной защитной цепи.

— Не понял я, похвалил ты меня или обругал, — сознался Смирнов и напомнил: — Пора уже про генетическое начало вертухая Власова излагать.

— Генетически он — подлец. А что такое подлец? Для подлеца неудача, горе, несчастье другого — радость несказанная. Какая-нибудь его прапрапрапрабабка, уцепившись хвостом за ветку пальмы, с восторгом наблюдала, как бешеный тигр рвет на куски красавицу-антилопу…

— Коммерция… — плачуще попросил Смирнов.

— Все по делу, Александр, — заверил Коммерция. — Подлецы в определенных обстоятельствах в принципе неопасны, ибо они, опять же генетически, трусливы. Но если для них создаются условия, при которых они ощущают себя в безопасности, они страшны. Они становятся злодеями. Условия эти однозначны — власть. Любая: маленькая, большая, над людьми, над машинами, над коровами, но власть. Но абсолютно ясно, что даже власть над пишущими машинками у подлецов все равно перерождается во власть над людьми. Это единственно, что могут делать подлецы.

Случай с Власовым парадоксален тем, что все случилось наоборот. Вроде как сибирские реки в пустыню повернули. Не от ничтожества к власти, а от власти к ничтожеству. Он ничего не понял, подлецы вообще про себя ничего не понимают, пострадал немного, погоревал об Иосифе Виссарионовиче Сталине, но в конце концов смирился со своим ничтожеством. И осталось единственное удовольствие в жизни: радоваться, когда другому плохо. И водочка, естественно, водочка.

— Говорят, самогон, — поправил Смирнов.

— И одеколон, и аптека, — продолжил список Коммерция. — Что под руку попадется, лишь бы надраться и со слезой вспоминать времена своего могущества. Ратничкина этого он боялся до поноса, но когда тот подзалетел, Власову представилась возможность, пусть в качестве наблюдателя, пусть в качестве свидетеля, качучу на ребрышках ближнего и сильного безбоязненно сплясать. Удовольствие для него равно половому акту. А кончилось все это, посадили Ратничкина, и он снова впал в ничтожество.

— Теперь рецидивист Ратничкин, — попросил Смирнов.

— Да какой он, к черту, рецидивист! — возмутился Коммерция. — Шпана, обыкновенный хулиган с двумя извилинами! Ну, здоров, как бык, ну, безжалостен, как всякий хулиган… Мстить… Но ведь для этого подумать надо, а потом и выдумать что-то. Но мозгов нет. Чем? И уже совсем непонятно, Александр, зачем ему зеленый прокурор понадобился.

— Чудесную ты картину нарисовал, чудесную… — Смирнов залпом выпил остывшую чашку чая, с бряком поставил ее на блюдце. — Одного не за что убивать, а другому незачем убивать…

— Валерий Евсеевич, — решился на вопрос Чекунов. — А не могло так быть, что Власова убили те, над кем он издевался в свое время в лагере?

— Уголовников он не трогал, Виктор Алексеевич, а политики… Если бы по горячке, если бы в первые дни после освобождения… Десять лет прошло, как последний политик из лагерей вышел. Да и уехали они все, далеко отсюда уехали.

— Да-а, — вяло согласился Чекунов.

— Витя, — вдруг очень серьезно сказал Смирнов. — Мне с Валерием Евсеевичем один на один пошептаться надо. Только прошу тебя, не обижайся, а?

— Чего уж тут обижаться, — страшно обидевшись, Чекунов направился к двери. — Я вас на крыльце подожду.

— Хорошего парня оскорбил до невозможности, — констатировал Коммерция.

— А он — хороший парень?

— Хороший, — подтвердил Коммерция. — А главное — еще не замазанный.

— Стоп, — сказал Смирнов. — На этом остановимся. Ничего не знаю, ничего у меня нет, но явственно чую: дело воняет, Коммерция. Пока воняет одним: заботливо подкидываются детальки, из которых легко складывается нехитрая головоломка, версия. Здесь — вертухай, месть за зверство, бежавший из лагеря уголовник, которого вертухай заложил на суде, месть за предательство.

— Александр, ты здесь в командировке?

— Да нет, я в гости на съемки фильма к Роману приехал.

— Погостил самую малость и езжай домой, в Москву, — посоветовал Коммерция.

— Нет уж! — разозлился Смирнов. — Или докручу до конца или резьбу сорву, к чертовой бабушке. Мужик я или не мужик?

— Ты — сыскарь, — поправил его Коммерция. — На всю жизнь. Сыскарем и помрешь.

— Тема смерти в нашем разговоре фигурировать не будет.

— А как же смерть вертухая? — Коммерция восхитился своей находке: — Какое название для романа! У Олдингтона «Смерть героя», а у нас «Смерть вертухая»!

— Кончай словоблудить, а то и меня заразишь, — попросил Смирнов. — Расскажи, за что здесь можно уцепиться. По-серьезному.

— Подполье здесь, — сказал Коммерция.

— Удивил. А где его нет?

— Суровое подполье, Александр, суровее не видел за свою жизнь. Миллионы, а может, и миллиарды.

— Допустим. Концы прощупываются?

— Чего нет, того нет.

— И ты, при всей своей неуемной любознательности, ни хрена не узнал? Я — Станиславский, Коммерция, я кричу: «Не верю!»

— Верь, не верь, но верхи теряются в непроглядной тьме. Низы, естественно, не спрячешь, но они так изолированы от связей, что ни к чему не подойдешь.

— Как бы они не были изолированы, дорогой ты мой, но без веревочек низы просто так существовать не могут. Ведь ты же держишься за какую-нибудь из веревочек, Коммерция. Я же тебя знаю.

— К сожалению, не держусь, Александр. По-моему, только-только нащупал…

9

Чекунов грустно сидел на перильце крылечка. Ожидал, как и обещал.

— Что новенького, лейтенант? — бодро поинтересовался Смирнов.

— Босой тунеядец куда-то ушел, — издевательски поделился новостями Чекунов.

— И, правда, ушел! — удивился Смирнов и обнял Чекунова за плечи. — Не обижайся на меня, Витя, а то мне одному будет тоскливо, скучно и невесело. Не обижаешься, да? Все тип-топ?

Умел, умел обращаться с молодежью умный подполковник. Чекунов медленно и удовлетворенно улыбнулся, спросил:

— Что дальше делать будем, Александр Иванович?

— Заводи агрегат и поехали.

— Куда?

— А куда глаза глядят.

— Куда глядят ваши глаза, Александр Иванович?

— Где местные свои лодки паркуют?

— Заводь отсюда в двух километрах. Там у них целый порт. Только зачем туда ехать? Я вчера там был, все лодки на местах, — опять слегка обиделся Чекунов.

— Да не проверять тебя я там буду! — малость разозлился Смирнов. — Просто посмотреть. Имею я право удовлетворить свое любопытство?!

— Имеете, — согласился Чекунов, с улыбкой глазея на разошедшегося Смирнова.

Изголодавшимися единицами начал подтягиваться к «Чайной» кое-какой народец, народец на редкость разнообразный. Поднимаясь по ступеням, каждый достойно здоровался с Чекуновым и Смирновым.

— Здравствуйте. Здравствуйте. Здравствуйте.

Смирнову это, отвечать на приветствие, сильно надоело и он предложил:

— Пошли к мотоциклетке.

Пошли. И вдруг Смирнов в раздражении хлопнул себя ладонью по лбу так, что еле успел подхватить слетевшую от удара каскетку:

— Вот ведь кретин! Одну вещь у Коммерции забыл спросить! Хоть возвращайся.

— Пути не будет, — мрачно предсказал Чекунов. А что за вещь?

— Да ты — нездешний, вряд ли знаешь. Откуда эта мода — мертвяка штырем протыкать?

— А вот как раз знаю! — восторжествовал Чекунов. — Мне Григорий Александрович рассказал. В сороковые — пятидесятые таким образом законники расправлялись с теми, кто совершил, с их точки зрения, самые мерзкие и подлые преступления против общества. Против их, конечно, общества.

— Ишь ты какие штуки выдумывают на местах! — удивился Смирнов. — Я об этом впервые слышу, а вроде не первый год замужем.

Смирнов уже влезал в коляску, когда его окликнули переливчатым голосом:

— Александр Иванович, родное мое! Какими извилистыми судьбами? Что, выслали вас из Москвы как тунеядца — такого не может быть, но вы здесь, и я не верю и верю своим глазам, на которые навертываются слезы умиления.

Пристегивая полог, Смирнов насмешливо смотрел на субтильного, одетого с иголочки — клетчатый светлый пиджак в талию, бордовая рубашка, под ней оранжевый шейный платок, темно-серые брюки в обтяжку, узконосые башмаки на каблучке — как бы молодого человека, возраст которого определить нельзя.

— Женичка, — поинтересовался Смирнов, — как ты в таком наряде на лесоповале корячишься?

— Корячусь, как вы изволили выразиться, Александр Иванович, в конторе леспромхоза. Да будет вам известно, я — высококвалифицированный бухгалтер.

— Мне известно, в первую очередь, что ты — высококвалифицированный катала.

— И это при мне, — согласился Женичка. — Как там в Москве? Без меня, забот не имея, королевствует, небось, Вадик Клок?

— Вот чего не знаю, того не знаю, — огорчил Женичку Смирнов. — Вы, золотые господа, не по моей епархии.

— Надолго к нам? — продолжил светскую беседу Женичка.

— Как карта ляжет!

Мотоцикл рванул с места, а Женичка стоял, смотрел вслед удалявшемуся подполковнику милиции Смирнову и добро смеялся — родного встретил.

* * *

— Занятный какой! — криком начал общение при езде Чекунов. — Что он из себя представляет, Александр Иванович?

— Педераст и самый ловкий карточный шулер Москвы Женечка Дановский. А, в общем, паренек неплохой.

— Как так? — удивился Чекунов. — Он же правонарушитель. Он же краплеными картами обыгрывает простых советских граждан!

— Во-первых, не краплеными. У него феноменальная память и сверхъестественная реакция. Этим он и пользуется. А во-вторых, какой прок с простых советских граждан? Женичка шерстит цеховиков, подпольных миллионеров, воров с удачи.

— И много таких вот богатеев?

— Как выражается кинорежиссер Казарян, имя им — легион.

— Да-a, Москва… — вздохнул Чекунов.

— А Нахта? — быстро спросил Смирнов.

— Что может в Нахте произойти? — грустно вопросил Чекунов. — Если бы не лагеря да высланные тунеядцы — допетровская Русь.

Разговаривать было трудно, и они замолчали. Пыль ушла, и мотоцикл осторожно пробирался по влажной тропинке. Спускались к реке. Заводь неожиданно выскочила из-за поворота.

Испанская великая Армада перед походом на не по чину зарвавшуюся Англию — вот что представляла собой флотилия леспромхозовских владельцев средств водного транспорта. Долбленные из необхватных кедрачей пироги, добротно построенные из выдержанных досок распашные лодки, мелко-мелко не то что сидящие, лежащие на воде лакированные скуттера и катера — металлические, красного дерева, пластмасса с алюминием.

Мотоцикл подрулил к длинному причалу, и из домика, стоявшего при входе на причал, полусогнувшись, вышел мужик, старательно делая вид, что он старик. Мужик-старик смотрел только на милиционера. Сурово.

— Ты же вчера здесь был, лейтенант, — возмутился он. — И сказал, что все в порядке.

— Вот товарищ подполковник хочет лично посмотреть и с вами поговорить, Петр Гаврилыч.

— Не вижу я тут никакого подполковника и разговаривать не хочу, — отвернувшись от двух приехавших, он направился к конуре. Но был решительно перехвачен неслабой рукой законспирированного подполковника. Эта рука рывком развернула хранителя плавсредств на сто восемьдесят градусов. Петр Гаврилыч увидел глаза Смирнова и слегка оробел. А скорее всего, не слегка.

— Под старичка-боровичка косишь, козел безрогий? За что срок мотал? Скупка краденого? — Смирнов ждал, когда сторож заговорит. Не дождался. Рявкнул: — Я не слышу ответа!

— В цвет, начальник, — признался сторож Петр Гаврилыч.

— Тогда стой приличнее и честно отвечай на мои вопросы.

— Я лейтенанту все сказал.

— Теперь подполковнику скажешь. В ту ночь все посудины были на месте?

— Я уже говорил. Все на месте. Ровно в двенадцать проверял.

— А позднее?

— А позднее, если что, по шуму бы услышал.

— Как рабочий вариант принимается, что ты сказал правду, — Смирнов еще раз, знал, что устрашающе, заглянул в глаза Петру Гавриловичу. — Которая из этих кастрюль — твоя?

Сторож поморгал, понял, что подполковник понимал под кастрюлями, и указал на привязанную прямо у сторожки ухоженную моторную лодку:

— Вот. Только она не совсем в порядке.

— Пробоин нет в днище? — издевательски вопросил Смирнов. — Бензин в наличии? Мотор стучит? Руля слушается?

— Свечи бы заменить… — промямлил Петр Гаврилович.

— Быстро меняй, и поехали на место преступления.

— Это куда? — фальшиво, делая вид, что не знает куда, удивился сторож.

— Доиграешься ты у меня, Гаврилыч! — стальным милицейским голосом пообещал разошедшийся подполковник Смирнов.

* * *

…А красота, красота-то какая! Убежавшая с гор Чоня была чиста, прозрачна до голубизны, холодна, как клинок на ветру. Она, подобно девочке, играющей на асфальте в сложно расчерченные классики, прыгала в сторону, разворачивалась обратно, совершала немыслимые зигзаги, выбирая свой путь среди ребристых скал, гигантских валунов, каменистых высоких берегов, на которых снизу лишь верхушками проглядывались могучие деревья. Главное — найти форватер, а на остальное она беззаботно швыряла остатки ненужной ей в главном деле воды.

Мелкая тихая вода тянулась меж зеленых и каменных островов к пологому берегу, где лес начинался не деревьями, а кустами.

Трещал мотор, летел навстречу пахнувший водой, рыбой и мокрым деревом ветер, редкие брызги, долетавшие до лица, заставляли радостно вздрагивать. Хорошо!

— Здесь, — сказал Петр Гаврилович и заглушил мотор. Смирнов посмотрел на высокий берег, посмотрел на пологий берег и спросил:

— Дорога, естественно, там? — и указал на пологий берег. — А как туда добраться?

— Волоком, волоком лодочку тащить надо! — наконец-то отыгрался скупщик краденого.

Смирнов осмотрел спутников, лейтенант Чекунов был в сапогах, а сторож — в резиновых бахилах под пах, сам он был в кроссовках и решил:

— Действуем как при следственном эксперименте: я буду изображать труп в лодке, а вы эту лодку волочите к тому месту, где поворот дороги вплотную приближается к реке. Действуйте, мужики, а я уже приступил.

Сложив руки на груди, Смирнов улегся на дно лодки. Выключив мотор, Гаврилыч подошел к отмели как можно ближе, и тогда они с лейтенантом ступили в быструю воду.

Тянули они лодку долго и умаялись сильно. Оба.

— Точно здесь! — обрадовался Чекунов. — Вот и замятости в кустах!

Смирнов слегка приподнял голову и осмотрел место действия. Принял решение.

— Ты, Витюша, парень молодой и здоровый. Небось, спортсмен-разрядник?

— Кандидат в мастера по самбо, первый разряд по вольной, — скромно признался Витя.

— Тогда вот что, Витя. Вынимай меня из лодки и тащи к кустам. Только не урони.

Чекунов вздохнул обреченно и одной рукой под спину, другой — под колени, как любимому девушку, вынул Смирнова из лодки. Для полноты лирической картинки и облегчения несущего Смирнов обнял Чекунова за шею. Тронулись. До кустов было метров десять-двенадцать через редкие озерца воды и частые крутые булыжники. Простонав сквозь зубы последние метра три, Чекунов не то что положил, уронил подполковника Смирнова на влажную траву. Смирнов лежал на спине среди поверженных кустов и задумчиво смотрел на умаявшегося Чекунова.

— А еще корягу ворочать, а еще труп к машине подтаскивать, а еще этот труп через борт перебрасывать… А борт — высокий! Ночью, когда каждая секунда дорога, когда в любое мгновение тебя водила засечь может… Справился бы ты с этой задачей один, кандидат в мастера спорта?

— Не знаю, — Чекунов подумал и честно признался: — Вряд ли.

— А, как полагают, Ратничкин справился.

— Говорят, он очень здоровый.

— Трое суток по тайге хорониться, жрать, что под руку попадет… Очень здоровый, говорят?

Чекунов незаметно посмотрел на Петра Гавриловича, который бессмысленно сидел в лодке, и спросил очень тихо:

— Считаете, что их двое было, Александр Иванович?

Смирнов резко сел в траве, руками обхватил колени.

— По крайней мере. — Чекунов присел рядом. Смирнов удивился: — Чего это ты расселся? Пойдем дорогу смотреть.

Дорога, как дорога. Поворот, как поворот. И бело-красный из четырех рельсов тын, чтобы по запарке или по пьянке шоферюга в речку не влетел. Смотреть было нечего.

Они поняли, что в них стреляли лишь тогда, когда пуля, срикошетив о бело-красный рельс, почти видимая, с ехидным визгом ушла в неизвестную сторону. Чекунов мгновенно рухнул на дорогу и, стараясь достать пистолет, пальцами яростно карябал кобуру «ПМ». А Смирнов уже лежал за рельсовым тыном с парабеллумом в правой руке. Второго выстрела не было. Полежали, помолчали.

— Будем преследовать? — придя в себя, деловито осведомился Чекунов.

— А надо? — спросил Смирнов.

Чекунов подумал и решил:

— Скорее всего не надо. Здесь рубленая тайга, гнилой подлесок, колдобина на колдобине. Он-то пришел сюда и знает, как уйти. А мы бессмысленно ноги ломать будем.

— Хоп, — согласился Смирнов и встал рывком. — Зачем он в нас стрелял с расстояния приблизительно метров пятьдесят? На пятьдесят метров из его пукалки и в слона не попадешь. Смысл, смысл, Витя!

— Попугать, а? — Чекунов тоже поднялся и расстегнул, наконец, кобуру.

— Ну, это естественно. А еще что?

— Показать, что он всюду и глаз с нас не спускает.

— Уже лучше, старичок! — обрадовался Смирнов. — Ну, в обратный путь? А этот мудак пусть по колдобинам прыгает.

Смирнов засунул парабеллум в сбрую, а Чекунов «Макарова» в кобуру.

— Александр Иванович, — стесняясь своего незнания, начал Чекунов, — вот вы с Межаковым говорили. Кто такой зеленый прокурор, если не секрет?

— Витя! — театрально изумился Смирнов. — Чему вас в школе милиции учат? Или ты двоечник был?

— Отличник я, — скромно признался Чекунов.

— Тогда преподаватели у вас хреновые. По старой фене Зеленый прокурор — это побег.

Когда они спустились к воде, сторож, легкомысленно позабыв о подполковнической выволочке, встретил их весьма недовольно:

— Долго мне вас тут ждать? У меня дел невпроворот!

— Столько, сколько нам понадобится, — вкрадчиво ответил Смирнов. Он по камушкам допрыгал до лодки и, не замочив роскошных казаряновских кроссовок, плюхнулся на банку. — И хочу добавить, если ты, пискун заразный, еще хоть раз выразишь свое удовольствие или неудовольствие, что мне безразлично, я мигом переведу тебя в жидкое состояние и покрашу тобой твою любимую лодку. Я понятно излагаю, Гаврилыч? Ты все на будущее понял? Не стесняйся, отвечай.

— Понял, — с усилием выдавил из себя Гаврилович. Отвыкать стал от галантерейного обращения.

— Тогда поехали, золото ты мое, — приказал Смирнов. Когда лодка вышла на форватер, он спросил: — Ночью вверх на моторе пройти никак нельзя?

— Никак, — не глядя на него, ответил сторож. — Верный гроб.

— Когда теперь светает? В пять, в шесть?

— До необходимой видимости — в половине шестого.

— На моторе вверх по течению отсюда до твоего Роттердама сколько времени понадобится?

— До какого Роттердама? — тупо удивился сторож.

— До порта твоего, знаменитого.

— Это смотря какой мотор.

— Твой.

— Сорок — сорок пять минут.

— Так вот, позавчера — или вчера? — запутался я тут совсем, ну, в общем, когда этот трюк проделывали, ты, Харон, от шести до семи слышал на реке звук мотора?

— Около семи прошел кто-то вверх.

— Не высунулся, не глянул ради любопытства?

— Нет. Не хотелось, — сторож отыгрывался. — Пригрелся уж больно хорошо.

Не разговаривали до пристани. И на пристани не разговаривали: Гаврилыч полез в сторожку, а Чекунов со Смирновым влезли на мотоцикл. Лягнув педаль, Чекунов с осуждением поинтересовался:

— Зачем вы с ним так?

— В уголовном мире, Витя, такие людишки — последняя мразь. За копейки скупают краденое, за сотни сбывают на передел. Деньги дают в долг под невиданные проценты. И в любой момент, только почуяв отдаленный запах жареного, сдают своих клиентов без колебаний.

— И блатные таких терпят? — удивился Чекунов.

— У них же других нет, Витя! — и Смирнов сменил тему: — Из какой машинки в нас стреляли, отличник боевой и политической подготовки, как ты считаешь?

— Скорее всего из «ТТ», — подумав, решил Чекунов.

— Скорее всего ты прав. А почему?

— Гром, как из мортиры, и пуля как-то сразу скорость потеряла.

— Ну, это не аргументы, но все равно хорошо, что догадался.

Мотоцикл ворчливо и нетерпеливо тарахтел, ожидая движенья.

— Куда, Александр Иванович?

— Жоркин хутор далеко?

— Не очень. Километров сорок пять. Но дорога скверная и поздно уже — четыре. Часа два колдыбать, приедем и не найдем никого нужного. Кто на рыбалку, кто на охоту, кто к свойственнику самогон жрать.

— Намекаешь, чтобы домой? Жена, наверное, ждет?

— Я холостой. И в общежитии живу, — почему-то обиделся Чекунов.

* * *

На леспромхозовской дороге стало совсем невыносимо: вечерние лесовозы вывозили заготовленную за день продукцию. Как шоферюги разбирались в этом розовато-сером необъятном нечто, одному Богу известно.

Чекунов двинул тайными тропами. Кидало, конечно, швыряло немилосердно, иногда можно было схлопотать по морде не по делу склонившейся веткой, но все можно вытерпеть. Только не пыль. Вдруг Чекунов обернулся и, улыбаясь скабрезно, сообщил:

— Тут ваши киношники неподалеку снимают. Заскочим?

— Интересно? — догадался Смирнов. Чекунов кивнул. — Ну, тогда заскочим.

…Запрещало кинематографическое начальство обнаженную натуру. Партия и правительство считали, что советский простой, неноменклатурный человек, увидя голую бабу не экране, тут же впадет в сексуальное неистовство и, выйдя из кинотеатра, без разбора начнет насиловать всех особ женского пола. Партия и правительство оберегали простого советского человека.

— Тишина! — завыл кинорежиссер Казарян. — Мотор! Начали!

Помрежка, в закатанных по колено тренировочных штанах, стоя в воде, щелкнула хлопушкой и прокричала неизвестно кому:

— Кадр сто восемнадцатый «б», дубль третий!

Возмущенная дочь тайги, храня свою девичью честь, попыталась выскочить из лодки, где ее хотел облапить развратный столичный совратитель. В легком белом платьице, в туфлях на высоких каблуках, она поскользнулась и плашмя рухнула в воду. Но сильная, ловкая, истинная русская девушка из глубинки, она мощно пронырнула до мелководья, тотчас встала и пошла, гордо неся красивую свою голову.

Где армянин пройдет — еврею делать нечего. Роман знал свое дело туго. Восставшая из воды, правда, без пены, как Венера, дочь тайги явила съемочной группе и миру женские свои прелести во всей красе. Белое батистовое платье, облепив героиню, как бы исчезло. Небольшие, но тяжелые груди с торчащими от холода темно-коричневыми, в коричневых окружьях, сосками, плоский с углублением для пупка живот, тонкая и подвижная талия, мерно перекатывающиеся крутые бедра и черный лобок. Таежная нимфа шла на камеру. Сзади ее догонял мускулистый соблазнитель.

— Стоп! — прокричал Казарян. Тихо спросил у Толи Никитского: — У тебя все в порядке? — тот кивнул. Тогда последовало долгожданное: — Снято! На сегодня — все. Завтра съемка здесь же!

— А и впрямь персик! — оценил героиню фильма Смирнов, наблюдавший вместе с Чекуновым съемку со стороны. — Как там выразился ваш партийный вождь секретарь райкома Георгий Федотович? Дай Бог памяти… Ага! «Крепенькая такая, складненькая, кровь с молоком! И артистка выразительная». Партия всегда права!

Чекунов осторожно покосился на Смирнова и тихо посоветовал:

— Не надо бы так, Александр Иванович…

— А почему? — прогремел Смирнов.

Выпучив глаза и скривив рот, Чекунов незаметно кивнул на черную «Волгу», которая скромно пристроилась за кодлой вокруг съемочной камеры. У «Волги», инспекторски заложив руки за спину, сурово наблюдал за выразительной съемкой помянутый Смирновым всуе Георгий Федотович.

Девицы из группы запихали таежную деву в автобус, и через минуты три явила она себя обыкновенной ВГИКовской девицей в свободном свитере до колен и джинсах. Но Георгий Федотович, вероятно, не смог забыть восхитительной картинки водяной феерии, потому что сразу направился к ней, мечтательно улыбаясь.

— Вы изумительно сыграли эту сцену, Наташа, — высказал свои ощущения секретарь райкома.

— И задница тоже, — добавил подошедший сзади Олег Торопов. — Гитара, Наташка, чистая гитара! К глубокому сожалению, не мог видеть, как играло то, что спереди.

— Дурак! — не очень обидно заметила Наталья, а Георгий Федотович свинцовым нехорошим взглядом окинул Торопова с ног до головы. Молча.

— Надолго к нам на съемку, товарищ секретарь? — как ни в чем не бывало осведомился Олег.

— Случайно проездом. Рядом оказался, — вдруг стал оправдываться Георгий Федотович.

— И милиция случайно? — вопросил уже у Смирнова с Чекуновым всевидящий менестрель.

— Все приключений на свою задницу ищешь, гитарист Иванов-Крамской, — спокойно отметил Смирнов. — А песни о подполковнике Смирнове нет и нет.

— Виноват, — признался Олег. — Ночью другое сочинил: о некурящем директоре леспромхоза.

— О нашем? — заинтересовался секретарь. — Об Игнате Ефимовиче?

— А черт его знает. Может, и об Игнате Ефимовиче, — ответил Торопов.

К светски беседовавшей компании подошел Толя Никитский и сказал Наташе с большим удовлетворением:

— Наташка, через дырку жопа твоя и титьки, как мраморные. Венера, Венера.

Деланно смутиться новоявленной Венере не дал незаметно возникший Казарян. Он пощупал Наталью за задницу и сообщил:

— Слухи о мраморной жопе сильно преувеличены.

Георгий Федотович дважды кашлянул, напоминая, что подобные непристойности при нем неуместны, и, добившись относительной тишины, предложил:

— Роман Суренович, Наташа, я могу вас подкинуть до города, — и оглядев остальных, добавил огорченно: — Свободных мест в «Волге» только два, к сожалению.

— Я с группой, мне по дороге кое-какие технические моменты оговорить надо. А Наталью, что ж, забирайте, Бог с вами, — решил Казарян. — Да и вот на мотоцикле старый дружок подкатил…

Тут уж и Георгий Федотович заметил милиционеров, заметил и заговорил уже по-другому, ответственно заговорил:

— Александр Иванович, хотелось бы знать, как идет следствие…

— Дознание… — перебил Смирнов.

— Ну, и как оно идет? — нет, не собьешь секретаря. — Надеюсь, определенные сдвиги имеются?

— Мы с Поземкиным работали в двух разных направлениях. Встретимся вечером, все оговорим, прикинем варианты, и он вам доложит.

— Добро! — решил Георгий Федотович, открыл дверцу заднего сиденья, на переднем, рядом с шофером сидел строгий порученец — победитель неистового козла, и позвал сладким голосом: — Наташенька!

Наташенька впорхнула в лимузин. Сопровождаемая бурными аплодисментами «Волга» развернулась по дуге и, выехав на трассу, исчезла в пыли.

Из тонвагена вышел сценарист Владислав Фурсов и объявил:

— Хорошая штука — тонваген, особенно когда площадка подключена!

— И что же ты узнал, втайне от нас слушая площадку? — спросил Олег.

— Что у Наташки мраморная жопа и титьки, что это не соответствует действительности, что подполковнику Смирнову шибко не нравится секретарь райкома, что секретарю райкома шибко нравится наша артистка, что Олег Торопов старательно нарывается на кого угодно и на что угодно…

— У тебя хорошее настроение, Владик, — понял Торопов. — Хочешь, испорчу?

— Не хочу, — твердо сказал Фурсов.

— Тогда о другом, — предложил Олег. — Как ты будешь относиться к Коммунистической партии Советского Союза, если один из секретарей ее райкомов кинет палку нашей Наташке, которую в съемочной группе соблюдают и блюдут?

— Вопрос идиотский, — тихо и безынтонационно ответил Фурсов.

— Тогда первый вопрос снимается, — Олег не торопился. — Вопрос второй. Почему Наташка безропотно полезла в партийный кабриолет, хотя ей во много раз сильнее хотелось в автобусе наблюдать мужественную физиономию трюкача Димки, чем секретарскую харю, в которой сконцентрировались худшие черты внешности как бурятского, так и русского народа? И еще. Почему мы все, понимаешь ли ты, что все, все, все! восприняли это как должное?

— Ты все ставишь с ног на голову. Просто вежливый человек предложил усталой актрисе, тоже, кстати, человеку, комфортно и быстро отвезти ее домой.

— Именно кстати… — встрял Казарян, а Торопов выбросил лозунг:

— Поможем актеру стать человеком!

Не обращая внимания на крики, Фурсов довел речь до конца:

— Достойный жест воспитанного человека.

— Старая бурятка с двумя тяжеленными сумками еле плетется из конца в конец села. Мимо проносится черная «Волга». Я не вижу достойного жеста воспитанного человека. Я эту картину наблюдал. Где жест, Владик? Где воспитанный человек?

— Он мог не заметить этой старухи.

— Его шофер прямо-таки проклокотал начальнической дудкой, чтобы она освободила дорогу.

— Что ты от меня хочешь, Олег? — ненавистно спросил Фурсов.

— Я хочу знать: ты действительно преданно и искренне любишь Коммунистическую партию и Советское правительство?

10

Переодевшийся и умывшийся, одним словом при полном параде, Поземкин, пригорюнившись, сидел у себя в кабинете и не моргая, как орел, смотрел на розовое заходящее солнце в окне.

— Улов, Гриша, — спросил-приказал без стука вошедший Смирнов.

Поземкин сморщился, как от кислого, вспоминая прожитый день, и ответил, как и должен был ответить:

— Какой улов, Александр Иванович? Только-только сети расставили, только-только все проходы перекрыли, и если завтра хоть что-то посветит — можно считать удача. Про Бенилюкс вам Георгий Федотович рассказал.

— Ну, и слава Богу. Сиди и жди. А ты задумываешься. О чем так грустно думаешь, капитан?

— А докладывать первому секретарю сегодня. Может, у вас что есть, Александр Иванович?

Смирнов уселся наконец, покрутил пепельницу на зеленом сукне и задушевно попросил:

— Дай закурить, Гриша.

— Вы же не курите! — удивился Поземкин.

— Угу, — подтвердил Смирнов. — Шесть месяцев двенадцать дней. — Как женился и Лидке слово дал. Дай закурить, а?

— У меня «Беломор», — полагая, что столичное начальство курит нечто особенное, оправдался Поземкин.

— Что доктор прописал! — Смирнов выхватил из пачки папиросу, зажег спичку, страстно втянул первый дым и закрыл глаза. Признался после паузы: — Повело. Как от водки повело, — еще раз затянулся, ладонью разогнал дым и бросил огарок спички в пепельницу. — Что у меня, спрашиваешь? Ясно окончательно лишь следующее: один человек не мог этого сделать.

— Вы Ратничкина не знаете! — в ажиотаже воскликнул Поземкин.

— Он здоровее Чекунова?

— Приблизительно такой же. Может, чуть здоровее.

— Мы путешествие предполагаемого ночного преступника проделали днем, и нам троим это еле-еле удалось. А уж забросить через борт скотовозки труп с метровым штырем в груди одному человеку никак нельзя, Гриша.

— В этой жизни все можно, — философски заметил Поземкин.

— Именно, мой сообразительный капитан. Ну, вставай и пошли.

— Куда? — испуганно спросил Поземкин.

— Ты секретарю о проделанной работе докладывать, а я в гостиницу вкупе с кинематографической общественностью водку жрать.

— А что я ему скажу?

— Скажешь все как есть.

— Господи, что же будет? — внутренне трепыхался Поземкин. — Что же будет?

— Хочешь скажу, капитан, что будет? — тяжело спросил Смирнов.

— Хочу.

— А лучше бы не хотел. Еще одно убийство будет. Запомни это и готовься.

— Что вы говорите, что вы говорите? — в ужасе залепетал капитан.

— Я не говорю. Я сказал. Ты так идешь или не идешь?

* * *

Розовое солнце окончательно спряталось. Сумерки стремительно переходили в темноту. Они шли по дощатому тротуару, а по трассе через положенные интервалы проносились скотовозки. Дворы с далеко стоящими домами от тротуара отделяли полисады. Не подмосковные полисадники из заостренных дощечек, а полисады в истинном понимании этого слова — защита от набегов. Из добротного кедрача, протяженного от столба до столба, в три, а то и в четыре ствола, высотой под подбородок — вот что такое полисад в далеком городе Нахте.

Из окраинного клуба, у которого ежедневно клубились танцы, доносился сладкий тенор Ободзинского. А так — пустыня кругом, пустыня.

Бревна полисадов, отбеленные дождем, снегом и ветром, просматривались во тьме и казались перилами для великанов. На одном из перил великаны, надо полагать, развесили белье.

Они подошли поближе. На полисаде висел человек, висел абсолютно расслабленно, действительно как белье, как комбинезон, вывешенный для просушки. Ноги, не касавшиеся земли, и задница были отданы улице, а туловище с руками и голова находились во дворе. Любопытный Смирнов переступил на два бревна и, наклонившись, заглянул в лицо тому, кто желал быть комбинезоном, вывешенным для просушки. Лицо повело правым глазом и узнало Смирнова.

— Привет, Саня.

В дымину пьяный кинооператор Толя Никитский в продолжение приветствия гулко икнул.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Смирнов.

— За Жанкой подсматриваю, — признался Толя. — Она в этот дом с Олегом Тороповым зашла.

— Тут прокурор у Эдиты Робертовны комнату снимает, — сказал Поземкин.

— Что же ему квартиру в начальническом доме не дали?

— Фондов нет.

— А ты где живешь, капитан?

— В своем доме. Строился, строился и, наконец, отстроился.

— Да тише вы! — раздраженно потребовал висящий оператор. Он прислушивался.

Тихо-тихо, но довольно отчетливо доносилась песня под гитару. Песня про директора леспромхоза. Написал ее-таки подлец Олежек.

Главврач поликлиники под красным флагом в категорической форме рекомендовал директору бросить курить, потому что курение вредно для здоровья, а такие кадры, как директор, необходимо беречь. Не попрешь против рожна, и директор с куревом завязал. Единственным удовольствием для него стало — нюхать дым от сигарет и папирос тех, кто курить не бросил. Для продления этого удовольствия директор стал каждодневно проводить многочасовые совещания и приглашать самых заядлых курильщиков. Сидя в председательском кресле, он, полуприкрыв глаза, чутким носом ловил запахи «Казбека», «Беломора», сигарет «Дукат» и «Прима», мощную вонь казенной махорки и самосада. Узнав об этом, главврач объяснил директору, что нюхать чужой дым даже опаснее, чем самому курить. Осознав всю подлость и хитрое коварство подчиненных, директор приказом запретил курение в леспромхозе как в особо пожароопасной зоне.

Вскоре главврач, попыхивая сигареткой «Мальборо», докладывал по телефону Самому главному врачу об успешной борьбе с одним из самых опасных пережитков буржуазного прошлого — курением.

Прозвучал последний аккорд, и в доме несколько голосов рассмеялись.

— Когда пел, он ничего не мог, — продолжая висеть, с пьяным глубокомыслием рассуждал Толя. — Но песня кончилась, и что там теперь творится?

— Там прокурор, — напомнил Поземкин.

— Считаешь, оградит?

— Оградит, оградит, — уверил Смирнов. — Пошли в гостиницу, Толя.

— Учтите, я вам верю, — предупредил оператор и попросил: — Снимите меня.

Оператора сняли с забора. Стоял он прилично. Смирнов предложил:

— Может тебя вытряхнуть? Или выжать?

— Не надо, — сердито отказался Толя. — Я сухой и чистый.

— Гриша, будь другом, отведи его в гостиницу, — попросил Смирнов.

— А вы куда?

— Прогуляюсь немного, подумаю, — почему-то не хотелось говорить Поземкину, что ему, Смирнову, захотелось побеседовать с Матильдой.

* * *

— Гутен таг, Тилли, — приветствовал ее Смирнов. Матильда рассмеялась и, продолжая яростно протирать и без того уже чистые столы, ответила:

— Здравствуйте, Александр Иванович. Уже не день, а поздний вечер.

— Как по-немецки «вечер», я не знаю, — открылся Смирнов. — Ты что, каждый день работаешь?

— Через день. А вообще-то, через два дня на третий. Сейчас у нас третья сменщица в отпуске.

Смирнов уселся за ближайший столик, осмотрелся. Стерильная немецкая чистота с попыткой создать нехитрый уют: белоснежные занавески, новые веселые клеенки на столах, изобретательно и остроумно заставленные полки над стойкой.

— Непоздно еще, а народу — никого, — удивился Смирнов.

— Местные уже окончательно по домам разошлись, а скотовозы… — Матильда улыбнулась, показала свои очаровательные ямочки на щеках, — после случая с Власовым остерегаться стали сюда заезжать. Суеверные. Вот танцы кончатся, молодежь подойдет…

— Молодежь-то безобразит?

— Она у меня спокойная.

Он посмотрел на нее и понял, почему у нее молодежь спокойная. Непоколебимость правоты и целесообразность порядка олицетворяла буфетчица придорожной забегаловки Матильда.

— Выпьете? — по-доброму спросила она.

— А что! — обрадовался Смирнов. — Весь день говел, теперь можно и оскоромиться!

— Вы — верующий? — поинтересовалась Матильда.

— Я — партийный, — признался он.

Матильда прошла за стойку и, наливая, объяснила свой вопрос:

— Я почему спросила: вы как-то по-старославянски сегодня разговариваете.

— Дурачусь, — признался он.

Она принесла тарелочку со стаканом и бутербродом с сыром, села рядом, пояснила:

— Сыр хороший завезли. Вам понравится.

— А ты со мной? Чисто символически? Граммов пятьдесят?

— На работе нельзя, — твердо сказала она и вдруг застенчиво улыбнулась. Опять же с ямочками. — Когда-нибудь. Только не на работе.

— Тогда за твое здоровье, — Смирнов медленно выдул сто пятьдесят, с удовольствием закусил пластиной сыра и сказал: — Ты мне очень нравишься, Матильда.

— И вы мне очень нравитесь, Александр Иванович, — призналась Матильда, но с немецкой простотой добавила: — Только очень много выпиваете.

— Без этого нельзя, — мутно объяснил Смирнов и начал о другом: — Никому не нужна была эта дурацкая смерть. На первый взгляд. А, может, она все-таки кому-то нужна, Тилли? Или для чего-то нужна?

— Здесь плохо, Александр Иванович, — вдруг сказала Матильда.

— Что плохо?

— Жизнь плохая, Александр Иванович.

— Это ты зря. Жизнь плохой быть не может. Вот выпил сто пятьдесят, потеплело на душе, подобрел. Напротив сидит прелестная женщина, чудесный человек, который ко мне хорошо относится. Жизнь хорошая, Тилли!

Матильда, как все натуральные блондинки, имела особенность мгновенно и густо краснеть. Так и покраснела. Но глаза не спрятала, подняла их на Смирнова и сказала:

— Когда мы вдвоем. Когда рядом никого нет. Когда я не валюсь от усталости. Когда в вас нет ярости. Это бывает редко. Просто так случилось сегодня.

— Хорошо, что так случилось, да? — спросил он.

— Очень. Это будет мой день надолго.

— Не день, а вечер.

— Да Господь с ним!

— Ты православная, Тилли?

— Я — лютеранка. Верующая лютеранка.

Вот и сломалось что-то, лопнула тонкая-тонкая ниточка, соединившая их.

— Как тебе удается? — спросил он устало.

— Что? — не поняла она.

— Верить.

— Надо верить. Вот и все.

— Надо! Нужно! Обстоятельства требуют! Верь, верь, верь! А я не верю. Вот в тебя верю. В Ромку своего греховодного, верю. В названного брата Альку, который сейчас в Москве спивается по-черному, верю. В Бога вообще, во всеобъемлющую идею — не верю.

— Я вам еще сто граммов напью, — решила Матильда и встала из-за стола. Налила у стойки, вернулась. — Успокоились немножко?

— Успокоился, — понял он и попросил: — Дай мне руку, Тилли…

И на правой ее руке были ямочки. Он беззвучно поцеловал их и мягко положил на ладонь на клеенку. Матильда подняла эту ладонь со стола и прикрыла ею глаза. Помолчали. Потом она сказала:

— Это будет мой день на всю жизнь.

— Не зарекайся, — грустно сказал Смирнов. — Грянут громы, разверзнется твердь, и среди молний явится твой прекрасный Зигфрид…

— У меня есть Франц. И вот сейчас были вы. Мне больше ничего не надо.

— За этот наш с тобой вечер, хорошая моя! — возгласил Смирнов и залпом выпил стакан.

— А шли ко мне за делом, — глядя, как он нюхает тыльную сторону бутерброда, сказала Матильда. — Расспросить, допросить, да?

— Я тут слегка пообнюхал углы… — начал было Смирнов, но его перебил неудержимый, короткий хохот Матильды. Короткий потому, что все-таки успела его подавить. Смирнов страшно удивился: — Чего это ты?

— Простите, но я вдруг увидела кино: Александр Иванович на четвереньках обнюхивает углы. Прямо вот здесь, в чайной.

— Дурочка, — слегка обиделся он, но не отвлекся на обиду, продолжил. — В общем, понял кое-что в здешней жизни. Я тебе несколько вопросов задам, а ты — как хочешь: отвечай или не отвечай.

— Задавайте. Буду отвечать.

— Вопрос первый: кого они здесь боятся?

— Они здесь никого не боятся.

— Такого не может быть. Они должны бояться.

— А они не боятся.

— Ну, ладно. Вопрос второй: кто им вольно или невольно мешает?

— Был смешной такой парень, из Новосибирска прислали редактором районной газеты «Заря коммунизма». Интересовался всем очень, всюду ездил по району, в дела пытался вникать. Ну, его учиться куда-то направили, в аспирантуру какую-то.

— Вопрос последний, Матильда. Ты боишься их?

— Боюсь.

— А другие?

— Их все боятся.

— Матильда! — раздался возмущенный с переливами грудной женский голос. — Вы позволили себе отбить у меня лучшего поклонника, чуть не сказала полковника, с которым мы совсем еще недавно пили на брудершафт.

В дверях чайной стояла, эффектно воткнув руки в бока, карменистая Жанна, а сзади Олег Торопов, подчеркивая драматичность ситуации, брал на гитаре страстные аккорды и убежденно напевал:

— «Любовь — дитя, дитя свободы, законов всех она сильней, меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей»!

— Учтите, Карменсита и тореадор, вас по всей Нахте пьяный Хозе ищет, — прослушав музыкальный номер, сообщил Смирнов.

— Изменщик! — возопила Жанна и почти натурально зарыдала.

— Вы такая хорошая артистка, — с восхищением сказала Матильда, — и такая красивая, а работаете гримером. Почему, Жанна?

— Не знаю, Матильда, — честно призналась Жанна. — Как получилось, так и получилось, — и уже Смирнову: — Жениться обещал? Обещал!

— Так я же женатый!

— Значит, я что-то малость напутала. Может, я обещала за тебя замуж выйти? Нет, я вроде Тольке обещала, хотя и нетвердо. Но все равно, ты изменил мне, любимый мент! Лелик, траурный марш! — и под всем известную мелодию запела: — «Умер наш дядя, как жалко нам его. Он нам в наследство не оставил ничего. Тетя хохотала, когда она узнала, что он нам в наследство не оставил ничего!»

Спев, рухнула на стул и призналась:

— Устала.

— Вы все время веселая, Жанна, как это у вас получается? — опять спросила Матильда.

В связи с усталостью реакция у Жанны замедлилась, и потому ее опередил ехидный милиционер, объяснив поведение гримерши в социально-психологическом аспекте:

— Она — не веселая, Матильда, она — жадная. А жадная потому, что больна неизлечимой болезнью под названием «Держать площадку». Круглосуточно она на сцене и чтобы обязательно в главной роли. Остальные — статисты, окружение, которые должны лишь подыгрывать ей. Работа, конечно, тяжелейшая, но положение обязывает. Вот она и надрывается.

— Я разлюбила тебя, подполковник, — опровергая Смирнова, она чертом вскочила со стула. — Вперед, Лелик! Туда, где любовь!

— А где любовь? — поинтересовался Смирнов.

— Сенька громаднейшего барана с Жоркиного хутора на «Рафике» приволок, — прозаически объяснил Олег. — Суреныч королевские шашлыки готовит.

— Через тернии к звездам! — опять заорала Жанка.

— Пойдемте с нами, Тилли, — тихо пригласил Смирнов. Но Жанка услышала:

— Тилли. Ты и, вправду, Тилли. А я не поняла. А грубый и толстокожий мент понял. Так кто же из нас грубый и толстокожий? Прости меня, Тилли. Пойдем с нами, Тилли.

— Мне нельзя, — грустно сказала Матильда.

* * *

Съемочная группа оккупировала спортивный пятачок за гостиницей. Два стола для пинг-понга и приставленный к ним партикабль являли собой необъятный стол для всей съемочной группы. Скамейки соорудили из бесхозных досок, со времен стройки трех домов, сложенных на задворках. Подкатил тонваген, включил негромкий свой движок, и появился свет. Инженер звукозаписи покопался в своем хозяйстве, и появилась музыка.

Слухи об одном баране оказались недостоверными. Сообразительный художник Семен Саморуков приволок двух. На всю группу, на полный сабантуй. Роман Казарян важно расхаживал в длинном белом фартуке, изображая и сейчас из себя главного. Но был главный, да кончился: замариновав три часа назад баранину, он сделал свою главную кавказскую работу. Теперь у мангалов хозяйничали другие умельцы.

Распотрошили гостиничный буфет, но посуду добыли. Для начала — каждому по два шампура на тарелку. Куски баранины еще недовольно шипели и пахли. Народ колотило, как спортсменов на старте.

Однако традиции соблюли: терпеливо выслушали цветистый тост режиссера-постановщика, восславившего стати и талант героини фильма. Наташенька водила глазками туда-сюда, что должно было изображать скромность и смущение, общественность тупо держала на весу наполненные емкости. Наконец Казарян ни к селу, ни к городу крикнул «Ура!», и началась большая жратва.

Смирнов умял два своих первых шампура и наелся. Пить не хотелось. Он вылез из-за стола и пошел бродить вдоль него. Встретился с печальными глазами Казаряна. Тот сказал в отчаянии:

— Когда же мы с тобой поговорим, Саня?

Смирнов пожал плечами и пошел дальше. Олег в окружении девиц пел уже известного Смирнову «Директора леспромхоза». Увидев подполковника, Олег прикрыл струны ладонью и прозой пообещал: «„Подполковник Смирнов“ за мной, Саня». Пообещав, продолжил про директора.

Кинодраматург и прозаик Владислав Фурсов довольно забавно рассказывал о том, как он сегодня впервые снялся в кино как актер. Потом вытащил из кармана какой-то мягкий сверток и похвастался:

— Мне основные атрибуты — парик, бороду, усы — Жанна на память подарила. Теперь ночью жену буду пугать.

Сенька Саморуков злобно рассуждал о том, почему у его любимой команды «Спартак» не идет в этом сезоне игра. Попытался использовать Смирнова как дополнительный аргумент, прокричав:

— Вот, Иваныч не даст соврать!

Дал соврать Иваныч, быстро миновав болельщицкую компанию. Сделав большой круг, Смирнов возвратился на свое место. Тост не расслышал, но выпил за кого-то. Не брало сегодня, не брало. А поэтому застолье это вгоняло его в тоску.

Опять встал. Сзади его обнял подобревший от водки Фурсов.

— Вы знаете, Александр Иванович, а ведь киноэкспедиция — это прекрасно!

— Чем? — мрачно спросил Смирнов.

— Освобождением! — с энтузиазмом выкрикнул прозаик и нормальным голосом развил тезис: — Условные и безусловные связи, путы обязанностей и необходимостей, дурацкая мысль: если этого сегодня не сделаешь, все пропадет… — все, все это осталось в большом городе Москве. Связи, путы разорваны, заботы, страхи и подозрения остались за тысячу километров. Добрые люди вокруг, тайга везде, купол мироздания над всем этим, — Фурсов задрал голову, стараясь увидеть звезды.

— Хорошая жратва и обильная выпивка, — добавил к списку Смирнов.

Фурсов перевел взгляд с небес на подполковника милиции и, сказав «Эх!», удалился туда, где его могли понять.

Олег Торопов уже не пел. Девицы поэтому исчезли. Он сидел как бы вместе со всеми, но некий магический круг трезвости отделял его от всех. Смирнов, не в пример панночке, прорвался в этот круг Хомы Брута.

— Зачем тебе сегодня прокурор понадобился? — задал вопрос Смирнов.

— Да не за чем, — вяло ответил Олег. — Жанка затащила.

— Ну, и как посидели?

— Забавный паренек. Дурачок еще, конечно. Тобой интересовался.

— И что же ты ему обо мне поведал?

— Замысел песни о подполковнике Смирнове.

— Как талантливый подполковник научился выполнять свои обязанности и совершать подвиги с закрытыми глазами?

— Память у тебя, Саня! — восхитился Олег, но продолжить речь не успел: абсолютно трезвый или окончательно окаменевший от пьянства Толя Никитский внезапно материализовался рядом с ними и страшно ударил Олега по зубам. Олег с хлипкой дощечки-сиденья спиной рухнул на землю.

Вмиг поблизости оказался бывший боксер, милиционер, а ныне режиссер-постановщик Казарян и без размышлений нанес короткий жесткий удар в челюсть кинооператора. Оператора не стало, оператор слился с землей. Казарян, глядя на то, что еще осталось от оператора, неистово орал:

— Дерьмо собачье! Мне на твоем рыле ничего, кроме глаз, не надо. А Олегу завтра в кадр, на крупный план с таким лицом! Ты своей идиотской башкой хоть об этом подумал?

Но ни об этом, ни о том оператор Никитский в настоящее время думать не мог, потому что был в полной отключке. Прибежала Жанна. Не жалея светлой юбки, присела на землю, приподняла и положила бесчувственную Толину голову себе на колени и ненавистным взглядом нашла Казаряна:

— Он же слабенький! Из интеллигентной семьи, его в жизни никто даже пальцем не тронул. А вы, как мясник, как убийца…

Она тихо-тихо заплакала и стала искать пульс у беспамятного интеллигента.

— А слабенький ничего себе Олега приделал! — удивился Сеня Саморуков.

— Да замолчите вы! — приказала Жанна и стала прислушиваться к дыханию пострадавшего. Дыхание было ровное, глубокое. Прервался, чтобы промычать невнятное, снова свободно задышал, а потом и захрапел, как храпят во сне сильно перебравшие граждане. Жанна ахнула: — Да он же спит, пьяная скотина!

Уронила безвольную операторскую башку на траву, встала, тщательно отряхнула юбку и поинтересовалась у Торопова:

— А твои дела как, Лелик?

Олег уже вернулся на дощечку-скамеечку и, облокотившись о стол, промокал чистым носовым платком вдрызг разбитые губы.

— Переживу, — пообещал он.

— А я — не переживу! — опять подняла голову Жанна. — Роман Суренович, как я его завтра гримировать буду?

— Чего-нибудь придумаем, — отмахнулся Казарян, поднял рюмку и, покрывая все шумы, возгласил тост:

— За дружбу, ребята! За наш здоровый спаянный коллектив!

Коллектив дружно гоготнул и дружно выпил.

Писатель Фурсов, не стесняясь, удовлетворенно наблюдал за тем, как манипулировал со своим разбитым ртом бард Торопов.

— Кайф ловишь? — невнятно, через платок, спросил Олег.

— И часто тебя бьют, Олег? — вопросом снял тороповский вопрос Фурсов.

— Довольно часто, — спокойно признался Олег. — Иногда по делу, а чаще — просто так. Ты что — добавить хочешь? Не советую.

— Зачем мне самому? За меня другие стараются.

— Так, наверное, всегда?

— Что — всегда? — не понял Фурсов.

— За тебя другие стараются. Партийная организация, компетентные органы, государственный тесть.

— А за тебя — истеричные девицы, интеллигенты с кукишами в кармане, заграничные радиостанции, вещающие подлости о Советском Союзе на русском языке.

Олег отнял платок ото рта, для практики пошлепал сильно увеличенными губами и предложил уже более ясным голосом:

— Что это мы все о других? Давай напрямую: ты — обо мне, я — о тебе.

— Ладно, — чуть содрогаясь от решимости, согласился Фурсов. — Давно пора нам с тобой сыграть в открытую. Начну с того, что ты мне отвратителен. Всем: дешевым суперменством, демонстративной вседозволенностью, позой сокрушителя режима, а глазное — своими пошлыми, с мелкой подковыркой, с дешевым сортирным остроумием песенками — частушками, которые ты уже без всякого чувства юмора называешь балладами. То, что человек сочиняет, есть отражение его души. В отражении твоей души — помойка, в которую ты со сладострастием кидаешь все лучшее, что есть в нашей жизни: патриотизм, любовь к родной земле, высокие и светлые идеи, подвигающие наш народ на великие свершения. И ты опасен, Олег: цинизмом своим, псевдоновизной, мнимым бесстрашием ты смущаешь, ты совращаешь, ты ломаешь человеческие души. Светка, прожив с тобой два года, по сути, болела после еще не менее двух…

— О Светке — не надо, — остановил Олег. — Насколько я понял, ты, в принципе, высказался до конца. Теперь слушай меня. Пройдут годы, сколько — не знаю, но знаю одно: через это энное количество лет твоих былинных лесорубов, розовощеких и отважных дев, энергичных инженеров, все понимающих секретарей парткомов, райкомов и обкомов, выдуманных тобой для услады маразматических начальников, которые, читая подобное, пускают слезу и гордятся тем, что они воспитали такой замечательный народ, так вот все это никто никогда не вспомнит и не прочтет уж наверняка. А мои песни будут слушать и петь, потому что каждому человеку хочется знать подлинное свое прошлое.

— Стендаль! Меня поймут через сто лет! — провизжал Фурсов. — Тебе нельзя жить среди людей, у тебя мания величия, ты сумасшедший!

— Пошел отсюда вон, таракан, — посоветовал Олег писателю Фурсову.

Тот задохнулся от ярости, постоял молча, развернулся и ушел во тьму. К выдуманным им самим розовощеким и отважным девам, наверное.

11

Видимо, Поземкин решил, что подобный транспорт Смирнова устраивает вполне. И напарник устраивает. «ИЖ» с коляской, побрякивая, катил по таежной дороге. Смирнов наблюдал следы варварства: вдоль дорог, как и вдоль рек, чтобы не напрягаться, таская по бревну к трассе, строевой лес ударники вырубили подчистую. Реки от этого обмелели, и дороги превратились в сезонные летние тропы.

— Витя, — спросил из коляски Смирнов, от нечего делать спросил: — А почему хутор — Жоркин?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. Я же вам объяснял: нездешний я.

— Ты — не нездешний, а ты — нелюбопытный, — на правах старшего ворчал Смирнов. — Милиционер должен быть, как дворняжка: все обегать, все обнюхать, всюду приложиться… А ты не знаешь почему хутор — Жоркин. Долго еще до него?

— Верст двадцать. По нашему ходу минут тридцать-сорок.

— Время есть. Тогда ориентировку давай.

— Какую еще ориентировку? — удивился Чекунов.

— Обыкновенную. Что такое есть Жоркин хутор и кто такие его обитатели.

— Жоркин хутор — отделение главного нашего совхоза «Дружба народов», — заунывно в ритм завываниям мотоциклетного мотора приступил к изложению ориентировки Чекунов. — Свиноводческая ферма, образцовая надо сказать, молочная ферма — все коровы чистокровные голландки, птичий двор — куры, гуси, индейки, вольер с перепелами, пруд с зеркальным карпом…

Смирнов кинул косяка на слишком уж заунывного Витю — точно, подначивает, наглец! — и спросил впрямую:

— База снабжения районного партийного актива с экологически чистым продуктом?

— Ага, — так же прямо подтвердил Чекунов.

— Начальствует там кто?

— Роберт Евангелиевич Воронов. Майор МВД в запасе.

— Из лагерных, что ли?

— Так точно.

— Еще кто?

— Агроном, зоотехник, ветеринар, инженер-механик. Все специалисты высокого класса.

— Чем же их туда приманили?

— А вот увидите.

Помолчали немного. Вдруг Смирнов вспомнил:

— А горбатится кто? Кто говно таскает?

— Сезонные рабочие.

— Бомжи, что ли?

— Роберт Евангелиевич без паспортов не берет. Значит, не бомжи.

— Евангелиевичем он себя понарошку обозвал?

— Почему же. С ним отец живет. Так тот просто Евангелий Евангелиевич.

— Все-то ты, Чекунов, знаешь, а почему хутор Жоркиным называется — не знаешь.

— А вы знаете?

— Знаю. Потому что там Жорка жил.

Умыв Чекунова, Смирнов развеселился. Да и похмелья не было: вчера, слава Богу, мало пил. Сидел, сквозь приспущенные ресницы самодовольно и с удовольствием рассматривал окрестности.

— Сейчас глухариный ток проезжать будем, — предупредил Чекунов. — Стаю поднимем. Может, пульнете на счастье?

— Тогда стой, — приказал Смирнов. Чекунов заглушил мотор. Затихло все. Только слышно было еле-еле, как пели страстные свои, простыв, как мычание, любовные песни глухари-мужики. Смирнов постоял недолго, разрабатывая в уме тактику внезапной атаки на глухарей. Все понял: — Ветер от нас на них, взлетать будут, следовательно, на ветер, на меня. Ты, Витя, будь добр, сделай кружочек, обойди их и шугани хорошей дрыной, чтоб про любовь забыли и поднялись.

— Жаль, автомат не захватил, — огорчился Чекунов.

— Без автомата обойдемся. Ступай, действовать надо.

Чекунов бесшумно углубился в чащу. На то, на се ему понадобится шесть-семь минут. Смирнов вытянул из сбруи парабеллум, небрежно проверил, обеими руками взялся за рукоятку, поставил ноги на ширину плеч, упруго присел несколько раз, выбрал, наконец, оптимальное положение, выпрямился, опустил в расслабленных руках парабеллум и стал ждать. Не жадничать. Двух. Желательно с двух же выстрелов.

Невдалеке Чекунов завыл ужасно, грохнул о стволы ближних деревьев дрыной. Шуму получилось достаточно. И вот он — взлет. Сначала — оглушительный свист и треск крыльев, будто лермонтовский демон к своей девице полетел. А затем — веер. Смирнов сразу увидел своих двоих — полупудовых секачей. Глухари летели на него и начали забирать вверх. Линия полета и линия выстрела пересеклись. Раскорячившийся Смирнов дважды выстрелил, и дважды затрещали от тяжести недалекие кусты. Подошел Чекунов.

— Иди вон в тех кустах пару подбери, — приказал Смирнов.

Чекунов искал недолго. Вернулся, держа глухарей за лапы. Сообщил:

— Тяжелые, заразы. Оба — на пуд, не меньше.

Смирнов дозарядил обойму, загнал парабеллум в сбрую и спросил:

— Проверял, каков я, да, лейтенант? Ну, и каков? — Смирнов требовательно смотрел на Чекунова, а тот молчал. — Ну, ладно. Кинь в коляску, а я с тобой сзади в обнимку поеду.

* * *

— Лунная долина, долина Саномы. Именно о такой мечтал тайный алкоголик Джек Лондон, — констатировал Смирнов, сверху озирая действительно чудесную долину. Отроги древних гор здесь будто замерли в нерешительности, оставив незавоеванным обширное плато, на котором не разбросанная еще, собранная и целеустремленная Чоня нарисовала необъятных размеров греческую букву омега. Да и человек здесь не особо старался портить: целесообразно и так, чтобы не бросались в глаза, были поставлены фермы, в явном ладу с геометрией сделаны грядки и прорыта канава, пруд находился подальше от ферм, ближе к пяти жилым фронтоватым коттеджам и конторе. Даже два длинных барака для сезонников производили приличное впечатление: ни помойного мусора вокруг, ни залатанных ржавых железом стен, ни битых стекол.

— Где их пристань? — спросил Смирнов.

— Сразу же за конторой. Да какая пристань — причал: шесть моторок и с десяток весельных.

— Ты их все осмотрел?

— Все до единой.

— Тогда поехали смотреть еще раз.

Роберт Евангелиевич Воронов встретил и не зло, и не добро — как положено встретил. Смирнов и Чекунов слезли с мотоцикла, поручкались. Чекунов, по предварительному наущению Смирнова, вынул из коляски двух глухарей и протянул Воронову:

— Мы и в гости не с пустыми руками!

— Из пистолета? — глядя на Смирнова, спросил Воронов.

— Из парабеллума, — слегка поправил Смирнов.

— На земле, когда они токовали, — уверенно догадался Воронов.

— Влет, Роберт Евангелиевич, — серьезно опроверг Смирнов. — Влет.

— Я-то думал, что Витя у нас все до конца высмотрел, — вдруг совершенно иным, официально бодрым голосом заговорил Воронов, — ан нет. Доверяй, но проверяй. Контроль за подчиненными — наиважнейшее дело.

— По-моему, среди ваших, — тихо вспомнил Смирнов, — несколько иная поговорка ходила: друг, друг, а обыскать надо!

— Среди наших, — демонстративно поправил Воронов.

— Я в вертухаях не служил, — сказал Смирнов.

— Тогда, судя по фене, в приблатненных ходили?

— Ловил приблатненных, было дело. И блатных тоже ловил. И законников, и душегубов. Тех ловил, кто людям жить мешал.

— А я их стерег, чтобы не убежали.

— Вы и других стерегли. В основном других, Роберт Евангелиевич.

— И другие были не ангелы.

— Конечно. Ангелов-то за колючей проволокой не удержать: взмахнули прозрачными крылышками и улетели. А у вас, верно, ни единой утечки, кроме естественной, так сказать, смерти? «Шаг вправо, шаг влево — считается побег!» — жестким рявкающим конвоирским приказом заключил Смирнов.

— Что смотреть будете? — как ни в чем не бывало спросил Воронов.

— А что на глаза попадется, — беспечно ответил Смирнов.

— Тогда я пойду. У вас — экскурсия, а у меня — дела, — решил Роберт Евангелиевич. — Если вам что-либо понадобится, обращайтесь к моему заму.

Глядя в широкую спину Воронова, Чекунов вспомнил:

— А с глухарями что?

— Я повара пришлю, — не оборачиваясь, ответил Воронов. — Он вам их приготовит.

Смирнов беззвучно улыбался, скалился, хищно обнажая зубы.

— Завели его специально, Александр Иванович?

— А то!

— Зачем?

— От злости в беспамятстве может что-нибудь не то сделать, в раздражении мечась, невольно скрываемое показать…

— Ну, и что он вам сейчас показал?

— Зубы, Витек, зубы.

У конторы элита — агроном, зоотехник, ветеринар и инженер-механик — вежливо поздоровались с ними и, извинившись за напоминание об обеденном времени, разошлись по своим роскошным особнякам.

— А у рабочих сейчас тоже обед? — с опозданием спросил Смирнов.

— Обед, обед, — подтвердили сзади. Смирнов обернулся. Ему улыбался плотный средних лет коротко стриженый человек в сапогах, бриджах, в пиджаке на гимнастерку.

— Это вы зам Евангелиевича, старшина? — командирски поинтересовался Смирнов.

— Так точно, товарищ подполковник! Вас к рабочим проводить?

— А где они обедают?

— Летом, как сейчас, за бараками — открытая столовая. Свежий воздух, солнышко, шум тайги — все это аппетита прибавляет. Вас туда проводить?

— Не надо. Мы и сами дорогу найдем — хорошо объяснил.

За двумя длинными столами под навесами стучали ложками человек двадцать пять — тридцать. Смирнов заглянул в миску ближайшему: наваристые щи с хорошим куском мяса. Он прошел вдоль столов, стараясь рассмотреть лица. Не удалось: лица смотрели в миски, а не на него. Вернувшись на исходную, Смирнов задал громогласный вопрос:

— Кто-нибудь из вас знает меня, едоки?

Мгновенный косяк Смирнов словил, как фокусник, и направился к тому, кто этот косяк даванул. Словленный обреченно поднялся:

— Ты уже поел, Помидор? — поинтересовался Смирнов.

— Ага. Больше не хочется, — ответил тот, кого Смирнов назвал Помидором. Нет, не помидор напоминал этот гражданин, скорее сухой стручковый перец. Смирнов с брезгливой жалостью смотрел на него.

— Марафетишься?

— Да нет. Так, траву изредка покуриваю.

— Где дурь берешь?

— Что же вы меня перед народом, Александр Иванович? — почти прорыдал Помидор. — Может, лучше в сторонку отойти?

— Может и лучше, — согласился Смирнов. — Пошли.

Втроем уселись на высоком обрывистом берегу Чони, ножки свесили.

— Видали, какой стал? — с тоской начал Помидор. — Раньше-то: Леха, Леха, синьор Помидор. Первый щипач по Москве! А сейчас что осталось? Одна кожура.

— Не кожура, Леха, — поправил Смирнов. — Шелуха. Где дурь достаешь?

— Есть добрые люди.

— Значит, здесь за один марафет горбатишься. И давно?

— Три года, как срок отмотал.

— И сдохнет в тайге лихой москвич, классный щипач-писака Леха Крутов.

— Сдохну, — согласился в безнадеге Леха.

Не оборачиваясь, Смирнов отчетливо и невыразительно, как машина, произнес:

— Никогда не делай так, старшина. Сегодня все обошлось, а в другой раз, если ты так же незаметно ко мне подбираться будешь, с испугу могу и выстрелить, — Смирнов резко вскочил на ноги, развернулся. — И еще. Тебя мама разве не учила, что подслушивать — нехорошо?

— Я вам сюрприз, а вы такой крик, — удивился — развел руками старшина. — Кстати, меня зовут Иваном Фроловичем. Ваши глухари дух дают — весь хутор сбежался! Может, к столу?

— Иван Фролович, значит, — чтобы запомнить, повторил Смирнов. — Вот что, Иван Фролович, иди-ка ты… туда и подготовь все по высшему разряду. А мы погуляем немного и сразу на готовенькое. Компрене?

— Так точно! — откликнулся Иван Фролович и, развернувшись через левое плечо, направился к конторе.

— Это что — мы на канцелярских столах закусывать будем? — удивился Чекунов.

— За конторой пристройка, — объяснил Леха. — Апартаменты для приема гостей.

— А меня позавчера там не принимали, — обиделся Чекунов.

— Так вы по чину не гость, а служивый, — показал московские зубки Леха.

— Леха, быстро! — полушепотом просвистел Смирнов. — Крыса в тот вечер здесь был? Не мнись, не майся, тебе еще старшину догонять, чтобы вне подозрений. Да? Нет?

— Да, — не шепнул даже, прошелестел Леха и ускорил шаг — догонять Ивана Фроловича.

Смирнов тухло и как бы сквозь смотрел на Чекунова. Тот, ошалев от только что полученной информации, до невозможности растопырил глаза и спросил:

— Что делать будем, Александр Иванович?

— По бережку прогуляемся до пристани.

— Людей надо расспрашивать, людей! — в азарте запротестовал Чекунов.

— Нет здесь людей, — грустно сказал Смирнов. — Здесь добровольные зеки, охрана и четверо небожителей, которые ничего не желают знать. На пристань, Витя, на пристань!

— Далась вам эта пристань!

— Кончали Власова где-то там. Не волочить же труп мимо домов и бараков. А так — кончили и быстренько в лодку.

С высокого берега к мосткам пристани вела добротная деревянная лестница. Чекунов ступил на нее и обернулся, ожидая Смирнова. Но подполковник раздумал спускаться к пристани, к лодкам, к воде. Он стоял у эллипсоидной подпалины среди зеленой и сочной травы. Остатки, так сказать, костра для великанов метров пять в длину и метра три в ширину.

— Витя, — позвал Смирнов, — позавчера этот пал здесь был?

— Был, Александр Иванович.

— А откуда он, ты об этом не подумал?

— Ну, солярку разлили нечаянно и, чтобы вони меньше было, подожгли.

— Что разлили и подожгли, ты, безусловно, прав. Вот только не нечаянно. Здесь Власова кастетом по темечку огрели, здесь и штырем проткнули. Кровищи, наверное, было! Кровь-то она в землю впитывается. Цапнешь горсточку земли с травой и на анализ. А дальше ненужные хлопоты: откуда кровь, чья кровь, когда эта кровь пролита? Да зальем мы все это соляркой, подождем, чтобы в землю вошла, да и подожжем к чертовой бабушке! Потом пусть что угодно ищут! Так, Витюша?

— Скорее всего так, Александр Иванович, — и опять за свое: — Что делать будем?

— Ноги, — ответил Смирнов.

— Чего? — не поняв, удивился Чекунов.

— Делать ноги отсюда как можно быстрее. Второе убийство будет, Витя. Если бы знать кого, можно и успеть.

— Нас же на обед ждут. Неудобно, — от полного раскардаша чувств сморозил глупость Чекунов.

Но не было обеда. И в апартаменты их не позвали. У конторы их встретил добродушный Роберт Евангелиевич и вежливо поинтересовался:

— Ну, теперь все осмотрели?

— Все, — коротко подтвердил Смирнов.

— Да, работка у вас, не позавидуешь. И, наверное, опять торопиться надо?

— Надо, Евангелиевич, надо, — согласился Смирнов.

— Вот мы и подумали, что на обед вы у нас не останетесь, нет у вас времени. Но повар успел, он у нас умелец. Глухари на углях за час дошли, — Роберт Евангелиевич обнаружил спрятанную за спиной громадную авоську с двумя свертками в вощеной бумаге. — Будет чем в дороге перекусить.

— Пошли, Чекунов, — скомандовал Смирнов, и они пошли к мотоциклу. С авоськой в руках за ними следовал Воронов.

Чекунов уселся, ударил по газам. Смирнов устроился за его спиной. Воронов положил авоську в коляску и пожелал:

— Счастливого пути!

— Не отравишь нас, вертухай? — спросил Смирнов. Роберт Евангелиевич ответить не успел: обдав его выхлопным дымом, мотоцикл пулей рванул с места.

Когда не стало видно лунной долины, Смирнов спросил:

— Который час? — на свои смотреть было лень.

— Тринадцать двадцать две.

— Когда в Нахте будем?

— Если жать, то где-нибудь в пятнадцать тридцать.

— Тогда жми, Витя.

Смирнов сидел за спиной Чекунова, и ему было удобно говорить в близкое лейтенантовское ухо. Когда дорога стала ровнее, он сказал:

— Ты подставлен ко мне, Витя?

— Не понял вас, Александр Иванович, — не оборачиваясь, ответил Чекунов. Занят был, на дорогу смотрел.

— А что тут понимать. Поземкину о наших поездках подробные отчеты представляешь?

— Рассказываю, если он спрашивает.

— Все?

— В общих чертах.

— О Коммерции доложил?

— Зачем? Я о нашем следственном эксперименте подробно рассказал и все.

— Главное, Витя, о людях, которых я встречаю, никому ничего не говори. Их ведь за встречи со мной и убить могут. Просто так, на всякий случай. Профилактически.

— И Помидора? — ужаснулся Чекунов.

— А Помидора — в первую очередь. Боюсь, засветил я его.

— Кто может его убить?

— Да это просто делается, Витя. Рабочие-то — бывшие зеки. Слово за слово, ножи в руки, кто кого пырнул — поди разберись.

— Что же это делается! — закричал Чекунов.

— Пока не делается. Пока я просто предполагаю, как может быть.

— Я ничего не понимаю, — горестно признался Чекунов. — Что происходит на самом деле?

— Прокручивают страшную, отвратительную и циничную комбинацию, Витя. На карту, видимо, поставлены миллионы, и они не хотят их проигрывать.

— Кто, Александр Иванович?

— Если бы я точно знал. Окружение уже нащупывается, но главные охотники и их настоящая жертва в тени. Я не знаю здешних, вот беда! — Смирнов от избытка чувств кулаком ударил Чекунова по спине. Мотоцикл вильнул.

— Разобьемся, Александр Иванович! — предупредил Чекунов.

— Не разобьемся, Витя. Главное, чтобы ты меня не предал. Предашь — и меня не станет, и от тебя, опять же на всякий случай, избавятся.

12

Хвастал лейтенант Чекунов. В Нахту они прикатили ровно в четыре, в шестнадцать ноль-ноль, как говорится. Глухарей по-братски разделили. Смирнов готовился к срочному визиту. Но пока умывался, пока переодевался, параллельно с жадностью откусывая громадные куски от отравленного глухаря, пока наводил последний марафет — форма же! — подсыпало к пяти.

Ровно в пять он вошел в приемную районного прокурора Савостинова В. В.

— Владимир Владимирович у себя? — вежливо осведомился он у немолодой и унылой секретарши.

— У него посетитель.

— Не можете ли вы доложить, что подполковник Смирнов просит его принять по очень важному делу?

— Не могу.

Смирнов зло плюхнулся на просительский стул.

Дамочка в слезах вымелась из кабинета. Минут через пятнадцать. Не спросясь, Смирнов рванул в заветную дверь. Владимир Владимирович стоял над столом и освобожденно, разводя в стороны согнутые в локтях руки, потягивался. Ну, и дурак же ты, Смирнов! Не вовремя вошел. Но деваться некуда, начал:

— Здравствуйте, Владимир Владимирович, и извините, ради Бога, за бесцеремонность. Но, как говорится, дела не ждут.

— Дела-то как раз ждут, — уже усевшись за стол, сказал прокурор. — Это люди не ждут.

— Еще раз простите, Владимир Владимирович.

— По какому вопросу ко мне, Александр Иванович?

Не по вопросу, а с разговором. Нет, не получался контакт у столичного в меру раскрепощенного подполковника с молодым еще, а оттого и зажатым, по-провинциальному франтоватым прокурором (все как надо: отглаженный пиджак, застегнутый на все пуговицы, белая крахмальная рубашка, тщательно завязанный бордовый галстук).

— Не по вопросу, Владимир Владимирович, а скорее с вопросами.

— Ну, и… ?

— Что, ну и… ? — разозлился Смирнов.

— Задавайте ваши вопросы, Александр Иванович.

Не получился старт. Нет разгона, разгона нет — легкого, непринужденного, а потом — доверительного…

— По первым впечатлениям у меня складывается мнение, что убийство Власова не есть, как теперь выражаются философы-интеллигенты, самодостаточный акт.

— Я не философ. Можно проще и конкретнее?

— Я считаю, что это убийство из искусственно создаваемой серии, «одно из» …для того, чтобы спрятать, закрыть, замаскировать еще «одно из…», которое для убийц и является истинной целью…

— Слишком сложно для меня, Александр Иванович, — небрежно заметил прокурор. — Одно из, два из, три из… По-моему, версия с местью Ратничкина не так уж и плоха. И, по сути, она разрушает всю вашу умозрительную конструкцию «одно из». Где еще «одно из»?

— Будет, — мрачно пообещал Смирнов.

— Еще вопросы? — прокурор считал, что с первым вопросом покончено.

— Второй вопрос весьма деликатного свойства, Владимир Владимирович. Как я случайно узнал, вы в Нахте — человек новый. И, уж наверное, на нового прокурора в районе, где истинного профессионала на этом месте не было около двух лет, навалилась куча дел. Естественно, основное время у вас отнимает текучка, мелочовка, но позвольте вас спросить ответственно и конфиденциально: за восемь, кажется, месяцев работы здесь вам не довелось ли выйти, если не на само дело, то хотя бы на концы дела, крупного дела, очень крупного дела, за которым могут стоять весьма могущественные фигуры?

— Есть такое понятие — тайна следствия, — индифферентно заметил Владимир Владимирович.

— Господи! — не выдержал, взъярился Смирнов. — Да не о том я! Не нужны мне ваши тайны! Об одном спрашиваю: есть ли хоть малые приметы того, что здесь существует и активно действует преступная организация, постоянно наносящая государству многомиллионный урон?

— Скажу — нет, вы не поверите, вы уже в своей сыщицкой голове сконструировали эту организацию, — наконец-то улыбнулся Владимир Владимирович, — скажу — да, вы тоже не поверите, если я не представлю доказательств, которых у меня действительно нет.

— То есть — нет, несмотря на то, что я не поверю?

— Это вы сказали «нет», — во второй раз улыбнулся Владимир Владимирович.

— Значит, маленькое такое, еще не до конца уверенное в себе «да»?

— Это вы сказали «да», Александр Иванович.

Из Смирнова вышел пар: очень надоело все. И дело дурацкое надоело, и прокурор надоел, и Нахта надоела, да и сам себе надоел с этой идиотски выдуманной поездкой в нетронутые цивилизацией места к лучшему другу на побывку. От безнадеги энергично растер двумя руками усталое и слегка опухшее от усталости вялое свое лицо. Так, оттяжка времени. Ну и зачем тянуть? Он встал и сверху посмотрел на Владимира Владимировича. Спросил, требуя подтверждения:

— Считаете, что на Шипке все спокойно?

— Почему вы так решили? — негромко возразил прокурор.

Смирнов тотчас вернул зад на стул.

— Так чего же мы кота за хвост тянем? Опоздать можем!

— Александр Иванович, если честно, у вас кое-какие сведения со стороны?

Смирнов на мгновенье задумался, как аккуратнее ответить, и именно в это мгновенье раздался густой и длительно-требовательный телефонный звонок — местная вертушка. Владимир Владимирович снял трубку. Вертушка, даже местная, она и есть вертушка — орет, как репродуктор в общежитии:

— Здравствуй, Владимир Владимирович! — голос первого секретаря.

— Здравствуйте, Георгий Федотович!

— Столичный милиционер, случаем, не у тебя заблудился?

— Угадали, Георгий Федотович.

— Дай-ка ему трубку.

— Здравствуйте, Георгий Федотович.

— И здороваться не хочу! Куда это вы запропали, Александр Иванович? Вы хоть и не у меня на партийном учете, но какое-то уважение партийным органам оказывать должны.

— Георгий Федотович, честное слово, замотался…

— Да не оправдывайтесь, Александр Иванович, не в чем вам оправдываться. Это шучу я, шучу! И хочу напомнить: сейчас ровно шесть и пятница — рабочая неделя окончена. Так что приглашаю вас отдохнуть. Сбор через полчаса у райкома. Предложения принимаются, возражения — нет.

— Мне бы переодеться, Георгий Федотович, кое-что с собой прихватить…

— Все найдем на месте, Александр Иванович, — волево прекратил дискуссию партийный вожак. — Давайте-ка, прокурора.

— Владимир Владимирович, а ты не собираешься с нами?

— Дел невпроворот, Георгий Федотович.

— Ну, как знаешь! — Георгий Федотович положил трубку. Положил трубку и Владимир Владимирович. Продолжил с ходу прерванный разговор в несколько иной интонации:

— Если у вас есть серьезные и доказательные факты, позволяющие обвинить того или иного гражданина в злостном и корыстном нарушении закона, я готов выслушать вас, Александр Иванович, со всем вниманием.

— Да не о том я, прокурор, не о том!

— Тогда о чем же?

— Да о том, что не сегодня-завтра в Нахте кого-нибудь убьют!

— Кого убьют?

— Не знаю!

— Но знаете, что убьют. Странно все это, Александр Иванович!

— Я не знаком с людьми в городе и районе, Владимир Владимирович. Но по моим прикидкам, по той серьезности, с которой было организовано убийство Власова, я убежден, что следующей жертвой этой шайки станет человек, действительно мешающий им.

— Что за шайка, о которой вы говорите?

— Вероятно, вам о ней известно больше, чем мне.

— Вы даже знаете о том, что известно мне! Вы романтик и фантазер, Александр Иванович.

На этот раз Смирнов поднялся окончательно:

— Мне непонятна ваша позиция как прокурора.

— Позиция проста: стоять на страже социалистической законности и требовать кары тем, кто эту законность нарушает.

— Ну что же, стойте на страже, стойкий оловянный солдатик. — Смирнов развернулся и вышел, не попрощавшись.

* * *

Улица, где находилась прокуратура, была тихой, заросшей травой и подорожником посадской улицей, застроенной до революции зажиточными мещанами прочными жилыми домами с лабазами в полуподвалах. Брели неторопливые пешеходы, сидели на скамейках у ворот бабки и бабы, без особого визга играли дети.

И даже половой психопат — козел — на этот раз не нарушал гармонию полусельского существования. Тряся бело-желтой грязной бородой, он размашистой и уверенной рысью постепенно настигал суетливо убегавшую от него серо-черную козу с маленькими рогами и несчастными глазами. Козу, конечно, было жалко, но, во всяком случае, свершался естественный процесс.

Тихая улица привела Смирнова к отвратительной трассе. Стараясь идти подальше от интенсивного движения, он все-таки наглотался пыли, прежде чем достиг начальнического незакрытого с одной стороны каре.

У достопамятного райкомовского крыльца стояли три черные «Волги» и экспортного исполнения пассажирский «Рафик». В «Рафике» уже, оживленно хихикая, общалась молодежная часть экспедиции. «Волги» — ждали. Ждали главных. Также ждали главных и не совсем главные и приглашенные. Среди приглашенных Смирнов с легким изумлением увидел Казаряна, Торопова и Фурсова. От своих неудач хотелось на ком-нибудь отыграться. Под руку попали деятели искусства, киноискусства и литературы.

— Как всегда, мобилизованное и призванное советское искусство по зову сердца готово выполнить любое задание партии? — глядя на московскую троицу и широко улыбаясь, бодро вопросил-возгласил нехорошо веселый подполковник милиции.

— Не задирайся, мент, — попросил безгитарный сегодня Олег, а миролюбивый Казарян добавил ласково:

— Мы о нем заботимся, а он хамит. Я для тебя, Саня, свои запасные плавки прихватил.

Но мент не унимался, сильно был раздражен:

— Мы что — вчетвером танец живота исполнять должны?

— Скорее — танец в животе, — поправил его невозмутимый Олег.

— Пить, значит, будем до усрачки, а ты, завязанный, радоваться, — решил Смирнов и тут же прицепился к Фурсову: — Даже вчерашнее выяснение отношений с Тороповым не мешает вам, Владислав, совместно развлекать районный партийный актив? Или вы готовы все стерпеть, чтобы еще ближе познакомиться с деяниями и идеями нашего партийного руководства?

Вступая в борьбу по примитивному, но безотказному принципу «от такого слышу», Фурсов спросил:

— А вы-то что здесь делаете, Александр Иванович?

— Я-то? — задумался Смирнов. Подумав, ответил: — Сам не знаю.

— Оне изволят выходить, — предупредил Казарян.

Первым ступил на крыльцо, естественно, Георгий Федотович. Чуть отстав, следовал тучный и уже слегка неряшливый, карьера, надо полагать, уже пошла под гору, председатель райисполкома. Почти рядом с ним уверенно шагал, скоро догонит и перегонит, второй секретарь райкома — молодой, поджарый, быстрый в движениях, глаз хватательный. За спинами этой троицы двигалась кодла — человека четыре-пять рангом ниже.

— Большой выход, — прокомментировал Казарян.

— Что? — строго не понял Георгий Федотович.

— Вы — пунктуальны, — нашелся кинорежиссер.

Гостеприимный хозяин пригласил москвичей в свою «Волгу», но москвичей было четверо, а мест — три. Смирнов было рванул в сторону: в кодле он заметил гражданина в полувоенной одежде и посчитал его за того управделами, с которым он страстно желал говорить, но был перехвачен главной рукой района. Удержав его за рукав, Георгий Федотович пресек:

— Александр Иванович, нельзя…

Оставшиеся у главной «Волги» как бы и не заметили, что Олег Торопов, спокойно от них отойдя, влез в молодежный «Рафик», но сразу же ринулись занимать места по табели о рангах. В связи с наличием гостей Георгий Федотович устроился с водителем, мент у одного оконца, кинорежиссер у другого, а писателя зажали (крупны были мент и режиссер, крупны) посередине.

Нежно зажурчал ухоженный и хорошо отлаженный мотор, и тут Смирнов случайным взглядом узнал в шофере порученца. Шанс взбрыкнуть, кое-как разгоняя дурное настроение.

— Нет, с этим водителем я не поеду, — категорически заявил Смирнов.

— Вася прекрасный водитель, — успокоил его Георгий Федотович.

— Он с козлом справиться не может, а тут — автомобиль, — ворча, не унимался Смирнов.

— С каким еще козлом? — капризно поинтересовался секретарь.

— Первая жанровая картинка, которая мне бросилась в глаза в вашем районе, — с удовольствием приступил к рассказу Смирнов, — это половой акт, который вершили на крыльце райкома огромнейший козел и йоширская свинья. А ваш Вася, хотя акт и прервал, но козла не сбросил, отступил.

Реакция секретаря была столь неожиданна, что Смирнов даже огорчился: Георгий Федотович радостно и горделиво хохотал.

— Это наш Зевс! — отсмеявшись, пояснил он. — Гордость и головная боль Нахты. Но силен, да?!

— Силен, — согласился Смирнов. — Вон, даже Вася не справился.

— А мы Васе — выговор, — решил резвун-секретарь. — Вы удовлетворены?

— Удовлетворен при такой жизни — козел, — сдался Смирнов. — Поехали.

Не имел он права здесь командовать. Вася в полуобороте посмотрел на Георгия Федотовича, который кивнул. Тогда поехали.

* * *

Смирнов, сомлев от наслаждения, лежал в обширнейшей мраморной ванне-бассейне. Ванна-бассейн находилась на маленьком плоскогорье, где единственным признаком цивилизации была дорожка из полированных гранитных плит, которая, уходя в заросли, вела неизвестно куда. Хотя известно куда. Не хотелось уже и думать, а потому Смирнов закрыл глаза надолго. Теплая, почти горячая вода в мраморной ванне была проточной: целебный источник, заботливо забранный в трубы из нержавеющей стали, наполнял ее, а ручеек, дно которого было живописно выложено ценными и красивыми камнями, уводил лишнюю воду к краю плато, а там уж как придется. Нежная и плотная струя, начиная от затылка, ласково гладила смирновский позвоночник, разгоняя дурное настроение, унося усталость, растворяя в пространстве и времени застарелый стресс.

— Подремали немного, Александр Иванович?

Над ним склонилось любящее лицо шофера-порученца Васи, которого он сегодня безжалостно закладывал.

— Есть немного. Уж так хорошо! — стараясь извиниться не извиняясь, суетливо заговорил Смирнов. — Спасибо тебе, Василий, ублажил старика!

— Все готово, Александр Иванович, только вас ждут.

Действительно, ждали. Закутанные в простыни солидные послебанные клиенты сидели на террасе обширного шале, а молодежь — восемь девок, один я — секретарь райкома комсомола и его инструкторши резвились в общем бассейне, выстроенном по мировым стандартам — тридцать на пятьдесят. Этот бассейн наполнялся тоже из целебного источника. Но, как подтвердили специалисты, менее целебного, чем тот, что наверху.

Смирнов в махровом халате присоединился к тем, что на террасе.

— Помогло? — поинтересовался Георгий Федотович.

— Заново родился, — признался Смирнов и посоветовал Олегу Торопову. — Тебе бы, Олег, с твоими нервишками там бы часок полежать.

— Не хочу, — ответил Олег.

— А я хочу, но не могу. Пива уже ведро, наверное, выпил, — признался Казарян.

Председатель райисполкома откликнулся, как девочка из анекдота, прыгавшая через веревочку:

— Одно другому не мешает!

Тогда Казарян не стал скрывать главную причину, по которой ему не хотелось в ванну:

— Лень.

— Люблю работников искусств за искренность, — обрадовался Георгий Федотович и вдруг грозно удивился: — А почему темно?

И впрямь темно. Незаметные сумерки плавно и быстро перешли в поздневечернюю полутьму.

— А почему темно?! — столь же грозно удивился Вася-порученец, обращаясь в никуда. Столь же грозно, но значительно громче. Его слова были подобны божескому приказу «Да будет свет!», ибо незамедлительно в шале, на террасе, над бассейном и в декоративном кустарнике вспыхнул свет. Абажуры и торшеры в самом шале, светильники на террасе, маленькие прожектора над бассейном и круглые матовые фонари в кустах.

— Ура!! — вскричала в бассейне жизнерадостная молодежь.

— Ура! — поддержал их Владислав Фурсов и, скинув простыню, нырнул в бассейн.

— Какой непосредственный и веселый, а? — поделился с Олегом впечатлениями о писателе Георгий Федотович.

— Угу, — согласился Торопов, — как и его тесть Дмитрий Федорович.

Не стал расспрашивать про фурсовского тестя секретарь райкома: знал, кто такой Дмитрий Федорович, понимал, что не следует давать повод Торопову для шокинга местного значения, и поэтому обратился к Смирнову:

— Как, на ваш взгляд, Александр Иванович, работает наша милиция?

— Весьма оперативно, — поначалу доброжелательно отметил Смирнов и добавил: — Информирует партийные органы о речах и поступках некоторых, как ей кажется, важных, приезжающих в ваш район, площадь которого равна Бельгии.

— Бенилюкса, — по привычке поправил Георгий Федотович. — И откуда же у вас такие сведения?

— От вас.

— Не понял.

— А чего тут понимать? Фразочка-то по телефону о том, что я пока на партийном учете у вас не состою, сказана была мною капитану Поземкину.

— А ловко вы все сопоставляете! — похвалил Смирнова секретарь.

— Профессия у меня такая — все сопоставлять. — Смирнов встал, скинул халат и перед тем, как окунуться в бассейн, спросил: — Девицы-то на всякий случай? Вдруг московский мент по пьяни или глупости начнет к ним приставать с гнусными предложениями?

— Успокойтесь, Александр Иванович. Девушки наши скромные и переборчивые.

— Следовательно, на меня, старика, не клюнут? Гора с плеч! — Смирнов подмигнул секретарю и глянул на Торопова: — Олег, искупаемся? Ты помоложе, песни поешь, в милиции не работаешь, может, на тебя клюнут?

— Они на знаменитого писателя клюнули, — наблюдая за действием в воде, сообщил Торопов, но простыню скинул. — Что ж, Саня, в бой — отбивать!

Вдвоем они одновременно нырнули с борта и, хорошо ориентируясь в подсвеченной воде, поплыли почти по дну, маневрируя, чтобы не задеть, меж весело шевелящихся, как бы подвешенных, милых женских ножек. Прямо-таки подводный слалом. Вынырнули, наконец, помотали головами, осмотрелись.

Фурсов обучал блондинку с хорошей кожей стилю баттерфляй. Не подумав, Смирнов решил продекламировать известный хулиганский стишок:

— «Стиль баттерфляй на водной глади нам демонстрируют две…»

— Саня! — вовремя и не вовремя прервал его Олег. Блондинка, похоже, ничего не поняла, но Фурсов отреагировал сурово:

— Не ожидал я от вас, Александр Иванович!

— А я от тебя, Владислав! — тут же получил писатель от Олега: — Молодожен, а девушек хватаешь, как с голодухи.

— Владислав Константинович меня снизу слегка поддерживает! — вступилась за писателя блондинка.

— А можно я сверху? — двусмысленно предложил Олег.

— Сверху плавать не учат, — возразила интеллектуальная блондинка.

— Я вовсе не плавать учить вас буду!

— Какие вы пошлости говорите, Олег! — оживленно и бодро возмутилась блондинка.

А Смирнов уже плавал. Четыре раза в одну сторону, четыре — в другую. От стенки до стенки. Четыреста метров, минут двадцать. Устал. По лесенке выбрался на бортик, отряхнулся, как пес, вытерся неизвестно чьим полотенцем и вдруг ощутил, что он еще молод, здоров, как бык, и бешено хочет действия.

Но действовать ему не позволили. На террасу вышел тучный предисполкома и запретительно махая руками, объявил:

— Ужинать, ужинать, ужинать, ужинать!

…Предчувствуя, Смирнов за ужином тайно манкировал. Он умел это делать: пить воду так, что все опасались, как бы не перебрал с водкой милиционер. И наедаться не хотелось: уж больно хорошо было ощутить себя в стопроцентной физической форме. Ложку салата, чтобы тарелку измазать, кусочек красной рыбки — водку закусывал, кусочек медвежатины, кусочек птички… А горячее холую тихо вернул.

Остальные взбодрились прилично. Мужская часть, поддав как надо, уже с псевдоотеческими улыбками стала поглядывать на молодую комсомольскую женскую поросль. Но комсомолки жаждали эстетических наслаждений. Тоже хорошенько приняв, девицы разрумянились, возбудились и, забыв на вечерок табель о рангах, стали настойчиво и даже тиранически требовать:

— Теперь пусть Олег споет!

— Он новую песню сочинил про директора нашего леспромхоза!

— Олег, ну, Олег! Ну что вам стоит?

— Мужчины, ну, попросите и вы его!

Особенно стремилась к искусству блондинка, которая и в одежде была хоть куда. Она умоляюще смотрела на Олега, одновременно кидая требовательные взгляды на второго секретаря. Наконец, второй секретарь, взглядом же посоветовавшись с Георгием Федотовичем и получив молчаливое согласие, раздумчиво предположил:

— А почему бы вам, Олег, действительно не спеть?

— Гитару, братцы, с собой не захватил! — ликующе признался Торопов.

— Вася… — страдальчески позвал первый.

И был день второй. Была, была гитара! Возникнув как бы ниоткуда в руках Васи, она перекочевала на колени Олега, который с интересом профессионала осмотрел ее и, удовлетворенно хмыкнув, стал подтягивать колки. Наладив инструмент, он отсутствующим взглядом осмотрел всех и согласился:

— Ладно, — и, тронув струны, предварил: — «Деревянный самовар».

Олег пел, а Смирнов решил осмотреть, наконец, помещение. Драгоценное дерево, гранит, мрамор, бронза, хрусталь…

Кого, кого же должен осчастливить деревянный самовар? Покончили с деревянным самоваром. Начальники вежливо поаплодировали, сделав вид, что все так и задумано, а девицы опять взвились:

— Олежек, теперь «Баклан на стреме»! Ну, Олежек!

— Нет уж, нет уж! «Вася в бане»!

— «Штрафбат»! «Штрафбат»!

— «Цветы с Эльбруса»!

Оказалось, что наиболее передовая часть женского населения районного центра Нахта хорошо знакома с творчеством подпольного певца. Георгий Федотович с некоторым даже отвлеченным любопытством рассматривал своих дамочек.

— Сейчас бы песню спеть о подполковнике Смирнове, — мечтательно сказал Олег Торопов и посмотрел на подполковника Смирнова. — Но, к глубокому моему сожалению, я еще не успел сочинить ее. Неплохо бы она сейчас прозвучала, а Саня?

— Ты ее не сочинил, Слежек, — мягко напомнил Смирнов.

— Завтра сочиню, — пообещал Торопов и объявил: — «О вреде табака».

Все слушали о том, как директор леспромхоза бросал курить. Вдруг рядом со Смирновым возник Вася и, клонясь к милицейскому уху, прошептал:

— Вас, Александр Иванович, там Поземкин спрашивает.

Первый секретарь он потому и первый, что должен все видеть, все слышать, все замечать, все подмечать и делать выводы. Несмотря на порядочное отдаление, Георгий Федотович усек разговор Васи со Смирновым и спросил демократически негромко, чтобы не мешать песне:

— Что там, Вася?

— Поземкин, Георгий Федотович. Посоветоваться с Александром Ивановичем.

— И со мной, — принял решение секретарь и выбрался из-за стола.

* * *

Поземкин в холле стоял, хотя присесть где было: кресла у двух низких столиков, кресла у холодного сейчас камина. Поземкин стоял, потому что сидеть здесь ему было не по чину. Сел только после приглашения Георгия Федотовича:

— Садись, Поземкин. Садись и излагай.

Сидеть на краешке низкого кресла крайне неудобно, но Поземкин, понимая, что иначе нельзя, сел именно так. И руками развел, извиняясь:

— Излагать-то вроде бы и нечего, Георгий Федотович.

— Тогда сообщай, — подбодрил капитана благодушный секретарь.

— Ратничкина в городе видели, — в одной фразе изложил всю информацию Поземкин.

— Где, когда? — быстро спросил Георгий Федотович.

Поземкин глянул на свои наручные часы и доложил:

— Час двадцать тому назад у тракторного парка недалеко от моста через Змейку.

— Парк и Змейка, наш ручей, на самой окраине, — пояснил Смирнову Георгий Федотович. И опять к Поземкину: — Меры приняты? Район оцеплен?

— Так точно! Задействован весь личный состав и народная дружина. Второй час идет тщательное прочесывание лесного массива, в котором, вероятнее всего, спрятался Ратничкин.

— Привлеки пожарных, привлеки райкомовскую охрану, скажешь, я распорядился, комсомольский актив подними…

— Комсомольский актив здесь, — перебив, невинно напомнил Смирнов.

— Комсомольский актив подними, — упрямо повторил Георгий Федотович. — И чтобы муха вылететь не могла из этого массива.

— Так точно, — опять согласился Поземкин.

— Действуй, — дав генеральную линию, секретарь посчитал свою руководящую миссию завершенной. Пойдемте, Александр Иванович, Гриша теперь сам во веем разберется.

И не оглядываясь, пошел в обеденный зал.

— Я на минутку задержусь, Георгий Федотович, — сообщил его спине Смирнов.

— Ну-ну, — опять же не оборачиваясь, полусогласился секретарь.

Смирнов дождался, когда неторопливая фигура хозяина исчезла за двухстворчатыми дверями, и задал свой вопрос:

— Кто видел Ратничкина?

— Петро Арефьев.

— Кто такой?

— Как раз из райкомовского ВОХРа.

— Он же по должности при пугаче. Что же не пальнул?

— Охранники оружие сдают сразу же после дежурства. А он как раз после дежурства домой шел.

— Где он сейчас?

— На прочесывании. Вместе со всеми.

— Добудешь мне его, — решил Смирнов и спросил: — Ты на чем, Гриша?

— На «газоне».

— Мне местечко найдется?

— Я один за рулем. И шофера своего в цепь погнал.

— Обожди, я кителек и фуражку накину…

Поземкин выбрал какую-то кратчайшую дорогу к тому лесному массиву, в котором ловили злодея Ратничкина. Лучше бы не выбирал: малоотрессоренный «газон» делал из московского подполковника таежную отбивную. Кидало вверх-вниз так, что в свете фар поочередно были видны вершины вековых сосен и черные ямы на так называемой дороге.

— Нам дороги эти позабыть нельзя… — попытался было спеть Смирнов и был наказан: в самом прямом смысле слегка прикусил язык. Стал осторожнее — заговорив, рот широко без надобности не открывал: — На кой черт ты народ поднял, Гриша?

— Я же говорил, Александр Иванович. Прочесывается массив.

— Ты, Поземкин, этот массив хоть прочесывай, а хоть причесывай. Полезность от этого одна: никакой полезности. Я в этом лесу ночью в метровую щель в вашем оцеплении уйду.

— У нас пять собак, — похвастался Поземкин.

— Собак, я думаю, у вас значительно больше, — заметил Смирнов и добавил: — А еще больше необученных балбесов в цепи, количество которых собьет с панталыку любую, даже хорошо натасканную собаку.

— Но ведь делать что-то надо! — жалобно сказал Поземкин.

— Вот ты и делаешь что-то. А делать надо — дело. Скоро доедем-то?

— Еще километра полтора-два.

И точно: вскоре сквозь поредевший лес стал просматриваться обширный и высокий костер. Видимый поначалу как большой источник света, он по приближении превращался в таинственное таежное чудище, бешено размахивавшее оранжево-красными флагами в своем непредсказуемом танце.

Свободный огонь манил: у костра стояли люди — человек пять-шесть — и неотрывно разглядывали извивавшиеся языки пламени.

— Ратничкин, значит, вас видит, а вы его — нет, — кряхтя нарочито, сказал, вылезая из «газона», Смирнов. — Господи, счастье-то какое! Отмучился!

— Костры только у командно-сборных пунктов, — пояснил Поземкин, заглушив мотор. — Цепь — в пятистах метрах отсюда. А прочесывают мои и народная дружина.

Смирнов подошел к костру и вытянул к огню ладони. Вовсе нехолодно было, просто хотелось потрогать пламя. Все-то мы — язычники с Огненной земли. Но пламя, как и положено, укусило: Смирнов отдернул слегка прихваченные руки и учуял запах паленой свиньи. Это волоски на тыльных сторонах его ладоней. Посему разозлился и строго потребовал у подошедшего Поземкина:

— А ну давай сюда твоего наблюдательного Арефьева!

— Сейчас распоряжусь, чтобы нашли.

* * *

Нашли бойца ВОХРа Петра Арефьева нескоро. Сначала Поземкин ждал, когда подчиненные его найдут, потом сам отправился на поиски. Сам и нашел. Оттого, что перетрудился, был раздражен и, поставив бойца ВОХР напротив подполковника Смирнова, без доброжелательства распорядился:

— Обо всем, что видел, доложишь товарищу подполковнику. Все в подробностях, чтобы ничего не пропустил! И, главное, точно, все как было. Понял, Арефьев? Главное, чтобы точно!

Думал Смирнов, что боец ВОХРа при здешнем дефиците на рабочие руки либо старичок, либо мальчишечка. А перед ним стоял заматеревший сорокалетний амбал. Расставив ноги на ширину плеч, амбал, чуть наклонив голову, из-под бровей мутно смотрел на подполковника. Скорее всего еще один бывший вертухай. Везло Смирнову, везло.

— Куда вы шли, Арефьев, когда увидели Ратничкина? — без предисловий начал Смирнов.

— Домой.

— А где вы живете?

— В третьем квартале.

— Не понимаю, — признался Смирнов.

— Это квартал сразу же за поворотом, за закусочной, — пояснил Поземкин, — эти дома государственные, а не частные.

— Вы ведь сегодня в райкоме дежурили?

— Так точно.

— Что ж так странно домой шли?

— Я ж не с работы шел. Я от земели шел. Он механиком в тракторном парке работает.

— Вы что, ему по работе помогали?

— Честно сказать, мы после работы решили выпить, — признался Арефьев.

— В честь чего?

— Да уж не знаю. Просто так.

— И когда вы решили вместе выпить?

— Да сегодня и решили.

— Где решили?

— Он, идя на работу, ко мне на дежурство заскочил.

— Как зовут земелю?

— Жабко Роберт Федосеевич.

— Где живет?

— Да рядом со мной.

— Что ж за семь верст киселя хлебать? Дома бы и выпили.

— А жены?

— Причина, — согласился Смирнов. — Тогда в закусочной, а?

— Неудобно, я в форме. Да и опять же — жены. Не дай Бог, заглянут. Уж лучше на природе безбоязненно, с расстановкой.

— Ну, и выпили?

— Обязательно!

— Сколько?

— Пол-литра с четвертинкой на двоих.

— Выпили вы, захорошело, вам бы вдвоем мирно домой идти, громко обо всем беседуя… Почему вы один возвращались?

— Поссорились.

— Из-за чего?

Наконец, не вытерпел Поземкин, ручками развел от удивления.

— Александр Иванович, что ж вы его о Ратничкине-то не спросите?

— Из-за чего поссорились? — не обратив внимания на поземкинский стон, повторил Смирнов.

— Так это уж наше дело.

— И мое, — тихо надавил Смирнов. — Ну?

— Из-за бабы, — отвернувшись, сообщил Арефьев.

— Из-за какой бабы? — подначивая, опередил Смирнова Поземкин.

Арефьев переводил взгляд со Смирнова на Поземкина, не зная, что делать.

— Из-за какой бабы? — без всякого выражения повторил поземкинский вопрос Смирнов.

— Из-за Матильды из закусочной.

— Так кто же ее избранник? — вдруг злобно осведомился Смирнов.

— Оба клинья подбиваем.

— В этом-то я не сомневаюсь, — Смирнов слегка успокоился. — А она кого из вас выбрала?

— Она ко мне неровно дышит. Вот Робка и взвился.

— Подрались хотя бы? — азартно поинтересовался Смирнов.

— Это он-то? Со мной-то? — искренне удивился Арефьев. — Да я его одной правой…

— Раз вы в себе такую силу чувствуете, тогда уж одной левой.

— Я — левша, — признался Арефьев.

— Много говоришь, Арефьев, а толку от твоих разговоров никакого, — укорил Поземкин. — Давай про Ратничкина рассказывай.

Смирнов вновь вернулся к костру, на этот раз осторожнее. Постоял до тех пор, пока не зарделось, не заполыхало, как будто сам покраснел от неловкости, лицо, потом повернулся, на минуту закрыл глаза, отвыкая от немыслимой яркости, открыл их, наконец, спросил:

— Гриша, ты мне «газон» на полчасика одолжишь?

— Одолжить-то одолжу. А зачем?

— Ты тут постоянно руководить должен, вот и руководи. А мы с Арефьевым к тракторному парку смотаемся, посмотрим, как дело было. Дорога-то до этого вашего парка приличная?

— Вполне, — откликнулся Арефьев.

— Ключи, — напомнил Смирнов Поземкину, и тот передал ему ключи от «газона». Уж на ходу Смирнов приказал Арефьеву: — Пошли со мной.

— Может, и я с вами? — попросился Поземкин.

— Не отвлекайся, Гриша, — посоветовал Смирнов и влез в «газон».

— Куда? — спросил Смирнов у сидящего рядом Арефьева.

— Прямо пока. Когда поворачивать — скажу.

Смирнов старался противу своей лихаческой натуры не гнать, но дорога была действительно неплоха. Имело смысл продолжать разговор:

— В ВОХРе-то давно?

— Да уж девятый год.

— Это когда тебя из ВВ уволили в запас?

— Именно.

— Здесь служил?

— Поблизости.

— В каком чине и с какой должности демобилизовался?

— Старший лейтенант, зам. командира роты по строевой.

— И без колебаний, сразу же — рядовой боец ВОХРа?

— А ваше какое дело? — вдруг ощетинился Арефьев.

— Молчать! — командирским горлом рявкнул Смирнов. — Забыл с кем разговариваешь?!

Арефьев испуганно глянул влево. Приборная доска освещала блестящий козырек фуражки, твердый и непростой глаз, смотревший вперед, переливающийся погон с двумя просветами и двумя звездами. Выдавил из себя, чтобы не сразу показать лапки, которые уже кверху:

— А что я такого сказал?

— Даже не понял, что сказал, — тихо, как будто не орал только что, заметил Смирнов. — Ты не сказал, ты нахамил.

— Извините тогда!

В свете фар возник бесконечный забор из жердей, за которым на фоне менее темного неба плоскими силуэтами стояли трактора, комбайны, подъемники, грузовые автомобили.

— Направо, — подсказал Арефьев.

— Это куда же?

— К мостику, на котором я его увидел.

— Жабко? — наивно поинтересовался Смирнов.

— Да Ратничкина же!

— А мне пока туда не надо. Покажи, где вы с Робертом выпивали.

— Туда на машине не подъехать.

— Ты показывай, показывай, а я попытаюсь.

«Газон» осторожно полз по краю весьма крутого оврага. Дополз, потому что Арефьев твердо заявил:

— Дальше нельзя. Свалимся.

Смирнов поставил скособочившийся «газон» на ручняк, прихватил ключи, вылез на волю и осмотрелся, видя только небо и пирамидальные контуры еловых вершин. Спросил у невидимого Арефьева:

— Далеко до вашего лежбища?

— Метров двадцать. Пошли, — Арефьев зацепил Смирнова за предплечье и повел в темь. Арефьевская ручища была здорова, ох, здорова! — Здесь, товарищ подполковник.

Подполковник, хоть и прикидывался столичным начальником не от мира сего, мощный батарейный фонарь прихватил из «газона». Белый эллипс ослепительно возник на земле и беспорядочно заметался в поисках неизвестно чего.

— Так где же? — раздраженно спросил еще раз Смирнов.

— Так вот же! — обрадовался Арефьев, увидя в электрическом овале развернутую газету и еле заметные в траве папиросные окурки.

— Где же тара?

— Жабко бутылки и стаканы с собой унес. В сумке.

Смирнов присел на корточки и в свете фонаря начал подробное изучение остатков былой роскоши: щупал газету, рассматривал окурки, катал в пальцах непонятные бумажки, комочки и кусочки. Вздохнул, поднялся в рост, выключил фонарь, спросил в кромешной черноте:

— Ты какие папиросы куришь?

— Я вообще не курю. Это Жабко одну за другой, изо рта не вынимая.

— Жаль, что не куришь. Стрельнуть хотел. А закусывали чем?

— Плавлеными сырками. И у Жабко кусок колбасы был.

— Ну, что ж. Все понятно. Пошли к месту, с которого ты Ратничкина увидел.

— Темнота же!

— Не боись. Мы сейчас фары включим.

Осторожно шагая, добрались до «газона», и Смирнов включил фары на нижний свет. В световой дорожке объявились кусты и высокая жухлая трава.

— Вон здесь! — обрадовался Арефьев и кинулся к кустам метрах в пятнадцати.

Смирнов на малой скорости довел «газон» до Арефьева и кустов, спросил:

— А где мостик?

Плоский в свете фар Арефьев указал направление рукой:

— Вон в той стороне.

Смирнов развернул «газон», как надо, и перевел фары на дальний свет. Метрах в двадцати пяти — тридцати проклюнулся мостик через овраг. Истинно российский мостик, на соплях: разномерные доски, нелепые подпорки, в нескольких местах сломанные перильца с одной стороны…

— Ты, Арефьев, догнать его мог бы, а?

— Догонишь тут! Он уже на той стороне был, а там сразу чащоба…

— А может, просто испугался?

— Я — мастер спорта по самбо, — обиделся Арефьев, для убедительности презрительно фыркнул, сунул руки в карманы и сплюнул.

— В чем одет был, не запомнил?

— Ну, низ-то весь тюремный, это точно: бахилы, портки форменные, а сверху, правда, пиджачок. В полоску такой, деревенский.

— Во сколько это было?

— Пришел я к Жабко где-то без пятнадцати семь, в восемнадцать сорок пять то есть…

— А что ты друга своего все Жабко, да Жабко?

— Так поссорились же!

— Ладно. Давай дальше время.

— Выпивать начали в семь, наверное. За полчаса все прикончили. Потом ругались долго. Скорее всего в восемь, может, без пятнадцати я его и увидел.

— Все ясно, Арефьев. Садись в машину, — предложил Смирнов и открыл правую дверцу. Арефьев сел и поинтересовался деликатно:

— А что ясно?

— Что ты — молодец, — шутя или на шутя — не понять, отметил Смирнов и глянул на свои часы. — Ого! Скоро двенадцать! Я сейчас в гостиницу отдыхать, а ты потом «газон» Поземкину отгонишь. Водить умеешь?

* * *

В каре цивилизованных домов горели добротные фонари, освещая ухоженную культурную поросль и одноразмерные посаженные садовником липы.

— Там где чисто и светло, — машинально, проводив взглядом красные задние огни «газона», пробормотал Смирнов, ни к селу, ни к городу вспомнив Хемингуэя.

Нет, не напрасно. Тут же началось действо из «Фиесты»: подкатили три черных лимузина и микроавтобус с шумными пассажирами. Кавалькада остановилась у начальнического дома, и из лимузинов вышли четверо вовсе нешумных клиентов, которые, взойдя на крыльцо, поднятыми ладонями поприветствовали оставшихся. Дождавшись, когда четверка исчезла за дверями, кавалькада сделала полукруг и остановилась у гостиничного входа. Вышло так, что Смирнов как бы встречал некую ответственную делегацию. Он и встретил — достал бумажку из кармана, развернул ее и начал читать на суржике:

— Дорогие товарищи, господа! Рад приветствовать вас в связи с прибытием на родную землю…

Сильно поддатые товарищи и господа вывалились из автомобилей. Те, кому положено: постояльцы Казарян, Фурсов, Торопов. И те, кому вовсе не положено: разошедшиеся вовсю, подпрыгивающие, перебегающие, машущие руками и беспрерывно щебечущие и кричащие разноцветные девицы. Подсобравшись, Казарян, вдохнув как можно больше воздуха, расправил грудь и строевым шагом направился к Смирнову. Не дойдя положенного, четко отрапортовал:

— Товарищ председатель государственной комиссии! Международный экипаж доставлен на родную землю в целости и сохранности.

Нет, не весь экипаж был доставлен в целости и сохранности. Среди девиц стоял с остановившейся счастливой слюнявой улыбкой на лице, с глазами, которые никуда не смотрели, как бы задремавший Олег Торопов.

— Они его развязали, эти суки! — понял Смирнов.

— Да что ты, Саня, беспокоишься? — пьяненькому Казаряну все казалось безмерно простым: — Завтра Олежек, отоспавшись, будет в полном порядке!

— Это ты будешь в полном порядке бесноваться, что его никак нельзя снимать. Как же ты не усмотрел, кинорежиссер сратый?

Подскакала блондинка, видно, была за главную, двумя руками уцепилась за смирновский рукав, слегка повисела на нем и кокетливо-пьяно спросила:

— Это вы нас суками обозвали?

— Сук, моя несравненная Мерилин, и без вас хватает! — отбрехнулся Смирнов.

— Правда, я на нее похожа? — страшно обрадовалась блондинка. — У меня снимок есть из иностранного журнала. Свою фотографию рядом положу — один к одному. А зовут меня Вероника. А вас — Александр Иванович.

— Ты зачем Олега напоила, Вероника хренова?

— Он все отказывался петь и отказывался. А как выпил, так запел, так запел! Он и сейчас нам споет! Олежек, петь будешь? — Олег утвердительно покивал пьяной головой. Вероника быстро спросила: — Ты в каком номере живешь, Олег?

Разорвав склеенные тяжелой слюной губы, Олег ответил с одним перерывом:

— В двести… пятом.

— Симка! — скомандовала Вероника. — В двести пятый за гитарой. Живо!

Шустрая Симка рванула в гостиницу. Рядом со Смирновым и Казаряном очутился Фурсов, истинно русское лицо которого не давало возможности скрыть восторг, ликование и внутреннее удовлетворение, охватившее обладателя этого лица.

— Все! — констатировал гуманный, как всякий писатель, Владислав. — Конец первой серии о супермене. Серия вторая — подзаборник!

Казарян, слегка встряхнувшись, сразу же ощутил неотвратимо надвигавшуюся опасность. Он кулаком ударил, небольно, себя по лбу и взвыл:

— Ну, если он съемку сорвет! Ну, если он съемку сорвет!

— Сорвет, и что тогда будет? — поинтересовался Смирнов.

— Ничего не будет, — упавшим голосом признался Роман. — Ничего.

Понимай, как хочешь. Смирнов принялся смотреть на молодых. Комсомольский вожак что-то прокричал обещающее честной компании из окна головной машины, и кавалькада двинулась в царство Франца, мужа Матильды. Визжа, как поросенок при кастрации, скатилась со ступеней шустрая Симка с гитарой в руках. Тотчас завизжали все девицы. От визга Вий-Торопов поднял веки, увидел гитару и обрадовался, как дитя:

— Гляди ты, моя гитара! И что ж мне с ней делать?

— Насри в нее, упившийся менестрель, — посоветовал Фурсов.

— А-а-а, писатель! — почти приветливо узнал его Торопов. — Я было подумал, что тебя партия с собой прихватила. Ты же здесь. Почему?

— Тобой любуюсь, — признался Фурсов. — Ни с чем не сравнимое удовольствие.

Девицы не столько разумом, сколько чувством, что все может случиться не так, как им хочется, ощутили надвигающийся скандал и мигом растащили в разные стороны двух мастеров слова.

— В закусочную! — зычно приказала блондинка-командир. — Там сегодня, слава Богу, Матильды нет. Любка дежурит, душа-человек. Олег, запевай!

Олег действительно пошел и действительно запел не свою, правда. Но строевую:

Там, где пехота не пройдет, Где бронепоезд не промчится, Железный танк не проползет, Там пролетит стальная птица. Пропеллер громче песню пой, Неся распластанные крылья. В последний час, в последний бой Летит стальная эскадрилья!

Невольно подбирая под ритм песни шаг, стальная эскадрилья стальных и хищных провинциальных птиц выстроилась за Олегом и стройно двинулась в закусочную. Тихо-тихо заныло сердце, сладостно заныло. Девятнадцать лет ему, сорок второй год, плац училища, пыль из-под ритмично топочущей кирзы и…

— Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится… — самостоятельно и себе под нос спел Смирнов.

— Пойду и я в закусочную схожу, — решил Фурсов.

— Справь себе удовольствие, — понял его Казарян. Фурсов и пошел. Кутаясь в халатик, на крыльце гостиницы появилась Жанна. Спросила, хотя и знала:

— Развязали Лелика паскуды эти?

— А ты-то где была? — злобно спросил Смирнов.

— Так меня же в списке приглашенных не было!

— По нахалке поехала бы!

— Менты тоже любят после драки кулаками помахать? — недобро спросила Жанна и опять об Олеге: — Теперь, до тех пор пока не рухнет, от стакана не оторвется. Из наших с ними кто-нибудь пошел?

— Писатель, — сказал Казарян.

— Из наших! — презрительно заметила Жанна. — Он Олегу через жопу водку клизмой готов загонять, чтобы тот был полное говно, а он, писатель, — герой и молодец.

— Что делать, Жанна? — решил посоветоваться Казарян.

— С Олегом неделю, по крайней мере, ничего. График съемок переделывайте, Роман Суренович. Зато ваш оператор наверняка завяжет для контраста. Маленькая, но польза, — ночной холодок достал под халатом голое тело, она зябко передернула плечами. — Съемку на завтра отмените?

— Нет, — упрямо решил Казарян. — Пейзажи поснимаем, Наташины проходы и проскоки с дублершей. На завтра легких концов предостаточно.

— Пойду спать, — с неудовольствием сообщила Жанна и удалилась.

— И я, — солидаризировался с ней Казарян. — Если засну. Когда же мы с тобой поговорим, Саня?

— В Москве скорее всего, — понял Смирнов. — Пошли, я тоже, видно, умаялся.

…Из холодильника вытащил последнюю крайкомовскую, свинтил ей головку, принес из ванной гладкий двухсотпятидесятиграммовый стакан, налил его до краев — первый за эти сутки, из вощеного пакета двумя пальцами — остаточным запахом брезговал — вытянул кусочек барской рыбки и без раздумий и колебаний с первого захода выпил все двести пятьдесят.

Сполоснулся под горячим душком не чистоты ради, а чтобы быстрей в комплексе с дозой сморило, поставил свои звенящие наручные часы на шесть часов и улегся в ожидании сна. Но сон не подпускала одна мысль: сегодня ночью обязательно убьют кого-то, если уже не убили.

13

Ранним-ранним утром его обнаружила домохозяйка. Тезка великого пролетарского поэта прокурор Нахтинского района лежал в густой и высокой траве у самого забора. Он лежал в луже уже коричневой крови проткнутый метровым железным штырем. На шее был повязан алый пионерский галстук.

— Да… — сказал Поземкин.

— Да… — подтвердил следователь.

Фотограф суетился, щелкал, медэксперт ждал своей очереди, любопытные, слава Богу, были за забором. Труп любопытным не был виден — загораживали забор и работники правоохранительных органов, и поэтому они негромко обсуждали происшедшее. Стоял раздражавший милиционеров гул: обсуждали хотя и негромко, но, несмотря на ранний час, обсуждавших было до полусотни.

— Как вы думаете, когда это могло произойти, Эдита Робертовна? — спросил следователь у хозяйки. Сухая, прямая, с острым и недоброжелательным лицом Эдита Робертовна подумала и ответила твердо:

— Не знаю.

— Когда вы его видели в последний раз?

— Вчера. Ровно без пяти минут семь вечера.

— Откуда такая точность?

— В семь часов по телевизору показывали кинофильм «Разные судьбы». У меня телевизора нет, и я пошла смотреть кино к Стефании Владиславовне. Соседке, — Эдита Робертовна широким жестом указала на дом, отстоявший от ее собственного метров на пятьдесят — шестьдесят.

— Когда вы вернулись домой?

— После кино мы пили кофе, разговаривали… — рассказывая, размышляла о времени Эдита Робертовна. — Я думаю, что где-нибудь в половине одиннадцатого.

— Владимира Владимировича уже не было дома?

— Не знаю. Дверь в его комнату была закрыта…

— На ключ? — перебил Поземкин.

Эдита Робертовна с непонятным удивлением посмотрела на капитана и ответила презрительно:

— Откуда я знаю?

— Вы за ручку не подергали? — продолжал донимать ее Поземкин.

— Я никогда без разрешения не дергаю ручек чужих дверей.

Понимая бесперспективность поземкинского метода, следователь спросил о другом:

— Когда вы подходили к дому, свет в его комнате горел?

— Нет.

— Это не обеспокоило вас? Вы не подумали, что он куда-нибудь ушел?

— Нет. Владимир Владимирович нередко ложится спать очень рано.

— Ложился, — поправил следователь.

— Ложился, — согласилась она.

Смирнов стоял у забора со стороны улицы и, положив подбородок на заборную жердь, слушал. Усмехнулся вдруг невесело: вспомнил, как почти на этом самом месте стираным комбинезоном висел пьяный, как зюзя, известный советский оператор Анатолий Никитский.

Блудливый милицейский глаз зацепил-таки Смирнова в толпе.

— Александр Иванович, что же вы в стороне? — запричитал Поземкин. — Честно признаюсь, не хотели беспокоить вас в такую рань, но если вы сами пришли… Помогайте, пропадаем…

Смирнов открыл калитку и вошел во двор. Поздоровался с хозяйкой.

— Здравствуйте, Эдита Робертовна, меня зовут Александр Иванович.

— Рада познакомиться, — откликнулась она. Смирнов был в джинсах, куртке, и поэтому вопрос ее был закономерен: — Простите, а вы — кто, Александр Иванович?

— Я-то? Вроде как консультант со стороны.

— Александр Иванович — подполковник милиции. Из Москвы, — быстро пояснил Поземкин.

— А я думала, что вы из съемочной группы! — призналась Эдита Робертовна.

— Это хорошо или плохо? — полюбопытствовал Смирнов.

— Хорошо, — твердо ответила она и посмотрела на Поземкина.

Фотограф отщелкал свое, отошел от трупа, уложил камеру со вспышкой в твердую кожаную сумку и спросил-сообщил:

— Я к себе пойду, чтобы побыстрее, а?

— Давай, давай, — добавил ему трудового энтузиазма следователь.

Не очень-то давал фотограф. Не спеша побрел по тихой мирной улице. Теперь очередь сидеть над тем, что было районным прокурором, пришла медэксперту.

— Вы его комнату осмотрели? — спросил у Поземкина и следователя Смирнов.

— Поверхностно, — признался следователь.

— Ну и? — поторопил Смирнов.

— Вроде бы ничего не тронуто, не взято. Никаких следов борьбы.

— А хозяйка?

— Хозяйка тоже так считает.

— Следовательно, только одна возможность: каким-то образом его выманили из дома.

— Весьма простым, — предположил следователь. — Постучался Ратничкин и сказал, что пришел сдаваться. По прикидкам, именно в это время его видели в Нахте.

— Видел, — поправил его Смирнов.

— То есть? — не понял следователь.

— Пока установлено, что видел Ратничкина в Нахте только Арефьев.

— Ну да, ну да, — согласился следователь с несущественной смирновской поправкой. — Весьма точно все ложится, Александр Иванович. Где-то без четверти восемь его видит Арефьев. Он отрывается от него: минут через пятнадцать-двадцать он здесь. Ждет еще минут десять-пятнадцать, пока стемнеет. Свет горит только у Владимира Владимировича. Ратничкин проникает во двор и стучит в дверь. Владимир Владимирович отпирает дверь и выходит на крыльцо…

— Дверь была закрыта на ключ? — перебил Смирнов.

— Мы никогда не закрывали входную дверь, пока кого-нибудь из нас не было дома. Когда я вернулась, дверь, как всегда, была открыта, — дала пояснения Эдита Робертовна.

— В любом случае он постучал, — настаивал на своем следователь. — А когда прокурор вышел, нанес ему удар, оттащил к забору и пробил штырем.

— И вдобавок повязал пионерский галстук, — дополнил Смирнов. — Имело ли смысл все это делать?

— Что — все? — недовольно спросил следователь.

— Волочить к забору, пробивать штырем, повязывать красный галстук.

— Месть, Александр Иванович, месть! С воровскими вызовом и показухой!

— В жестоком цейтноте времени, зная, что с минуты на минуту замкнется оцепление… Да он полный идиот, ваш Ратничкин, — Смирнов посмотрел на курившего следователя виновато и попросил: — Не дадите ли закурить? Вроде бы бросил, а сегодня прямо невтерпеж.

Следователь рассмеялся сочувствующе, достал старомодный кожаный портсигар и предложил Смирнову стройный ряд беломорин. Смирнов деликатно вытянул одну, подождал следовательской спички и от души сделал первую затяжку. Лучше, прямо-таки совсем хорошо. Смирнов привычно замял папиросу и осмотрел посветлевший мир.

Подошел медэксперт и сказал, не обращаясь ни к кому:

— Можно увозить.

— Он — сирота, воспитанник детского дома, — неожиданно резко заговорила Эдита Робертовна. — Кто его похоронит?

— Государство похоронит, — решил Поземкин.

— Он — маленький-маленький человек, а государство большое-большое. К кому мне обратиться, чтобы помогли похоронить Владимира Владимировича по-божески?

— Владимир Владимирович ничего общего с церковью не имел, — заметил следователь.

— Я тоже ничего общего не имею с вашей церковью. Я — католичка. Он был хороший человек и имеет право на божеские похороны.

— Обратитесь в райисполком, — морщась, посоветовал следователь.

— Пусть райисполком обращается ко мне, — сказала Эдита Робертовна и ушла в дом.

— Дама, — с уважением признал Смирнов. — Когда его похоронить можно будет?

— Хоть завтра, — ответил медэксперт. — Случай простой, я часа за два управлюсь.

Как раз в это время во двор вползал «Рафик» скорой помощи.

— Док, я к вам часика через три загляну? — попросился Смирнов и спохватился: — Извините за дока. МУРовская привычка.

— Ничего, даже красиво — по-иностранному! А что вы хотите знать? Кое-что я уже сейчас могу сказать. Правда, приблизительно.

— Лучше через три часа, но точно, — решил Смирнов. — Ну, ни пуха, ни пера вам!

— К черту, к черту! — прокричал в его спину следователь, а Поземкин в отчаянии взмахнул руками и взмолился:

— Александр Иванович, не уходите! Хотя бы план первоочередных мероприятий поможете нам составить!

— Первоочередное мероприятие — оно одно-единственное — поймать убийцу, — остановившись, назидательно произнес Смирнов. — Так что действуй, Поземкин. Ну, а в ментовку я загляну. Со временем.

Он стоял у стойки напротив Матильды и смотрел ей в глаза. Потом положил ладонь на ее запястье и сказал:

— Здравствуй, Тилли, радость моя.

— Добрый день, Александр Иванович, — Матильда еле-еле улыбалась. — Выпьете?

— Мать моя, раннее утро! — изумился Смирнов.

— Я уже и не знаю, какие у вас привычки, — Матильда мимо Смирнова посмотрела в дальний угол. Смирнов обернулся. За угловым столиком, уронив голову на столешницу, сидел и спал менестрель Олег Торопов. Гитара стояла, прислоненная к стене.

— Давно? — спросил Смирнов.

— Спит или сидит?

— Спит.

— Минут тридцать — сорок. Я на смену в шесть вышла, он еще сидел, на гитаре наигрывал. Потом народ ввалился с новостью страшной о прокуроре. Он услышал, попросил полный стакан, выпил за упокой души хорошего человека, сказал всем, кто здесь был, что они — собаки, готовые лизать руки любому, давшему кружок колбасы, и отключился. Местные бить его хотели, но беспамятного постеснялись.

— Повезло, значит, Олежке, — резюмировал Смирнов.

Матильда смотрела на него и ждала вопросов. Понимала, что он с вопросами пришел. Но все нарушил боевой, как петух, здоровенный и развеселый водитель скотовозки. Гремя подкованными сапогами, он прошел к буфету, полуударом плеча отодвинул Смирнова в сторону, положил две лапы-лопаты на стойку и шепелявым басом поделился своими ощущениями от посещения Нахты:

— Весело вы здесь живете! Как ни заеду — свеженький труп!

— Вы нехорошо говорите, — указала Матильда. — Вы говорите, как неумный человек.

Ощущая себя любимцем всего живого, шоферюга сначала постепенно входил в изумление, а затем сразу же вошел в приблатненную ярость:

— Ты, курва, знай свое место! На цырлах туда и обратно: котлеты и сто пятьдесят.

— Не хами, порчила, — тихо потребовал Смирнов.

— Ты! Фраерок! — тонким голосом — считал, что так больше унизит, воскликнул шоферюга и совершенно неожиданно сделал Смирнову шмазь — всей растопыренной пятерней провел по лицу.

Смирнов правым крюком так коротко ударил шоферюгу в солнечное сплетение, что Матильда и не поняла, что произошло. Она видела только, что шофер-здоровяк, согнувшись под прямым углом, пятился, не дыша, к ближайшему столику.

— Вы что ему сделали? — неодобрительно спросила Матильда.

— Вежливости научил, — объяснил Смирнов и сей же момент по ее глазам понял, что происходило за его спиной. Он сделал молниеносный шаг вправо, пропуская стул, который обрушился на ту часть стойки, где он только что стоял. Сиденье и четыре ножки разлетелись на составные и сломанные части, а правая нога Смирнова с крутого и стремительного разворота на левой нанесла шоферу-мстителю безжалостный удар по животу. На этот раз шофер не пятился, он летел через зал. Он долетел до стены и пристроился так, будто век там сидел.

— Вы его убили? — спросила Матильда.

— Я его пожалел, Матильда, — ответил Смирнов. — Поболит у него животик с недельку, и все пройдет.

Шоферюга не спеша отходил от шока. Смирнов склонился над ним, поинтересовался:

— Котлет-то уже, наверное, не хочешь?

— Не-е, — подтвердил шоферюга.

— Тогда езжай.

— Сейчас, — покорно согласился тот и медленно поднялся по стене, помогая спине обеими своими лапами-лопатами.

— И Бога благодари, что я тебе двести шестую не делаю, — Смирнов развернул шофера от стены, хотел было легким толчком направить его к выходу, но вдруг вспомнил главное: — Матильда, а сколько сломанный стул стоит?

— Двадцать семь рублей пятьдесят копеек.

— Советую тебе заплатить за этот стул, — сказал Смирнов. — Деньги-то есть?

— Есть, есть, — подтвердил шофер, вынул бумажник, вытянул три красненьких, протянул Смирнову.

— Ей, — Смирнов кивком указал на Матильду.

С трудом дойдя до стойки, шофер отдал деньги Матильде. Та протянула ему два с полтиной сдачи, и он, мало что соображая, со сдачей в кулаке двинулся к выходу. В дверях его осенило:

— Ты — мент! — крикнул он Смирнову и приступил к спуску по лестнице.

— Таких, наверное, только так и учить надо, — вдруг догадалась Матильда.

— Таких уже ничему не научишь, — грустно сказал Смирнов. — Разве что бояться. Да и то только тех, кто сильнее его.

— Вы хотели о чем-то меня спросить, Александр Иванович? — она первой начала серьезный разговор.

— Так точно, птичка моя.

О, Господи! Еще один! Этот шофер вошел вежливо, даже кепку снял. Осмотрелся, покашлял, поздоровался:

— Здравствуйте. Можно мне котлеты, Матильда?

— Можно, — сообщила она. — И сто пятьдесят?

Шофер малозаметно покосился на Смирнова и весьма неправдоподобно отказался:

— Да не-е! Сегодня не буду!

— Вы последний? — поинтересовалась Матильда.

— За мной на приемке — два часа профилактики, — подтвердил шофер.

Он с котлетами ушел подальше, и Матильда свободно сказала:

— Времени у меня сейчас много, Александр Иванович. Вопросы задавайте.

— ВОХРовца Арефьева и механика Жабко — знаешь таких?

Опять ямочки на щеках. Улыбка, вызванная непонятливостью Смирнова.

— Я знаю всех мужчин города Нахты. Они — мои клиенты.

— Все?

— Все, за исключением секретаря райкома и председателя райисполкома.

— Арефьев и Жабко — твои ухажеры?

— У стойки все мужчины становятся моими ухажерами.

— Я серьезно, Тилли.

— Арефьев пытался как-то за мной поухаживать. Он забыл, что держал за колючей проволокой моего отца. Я ему напомнила.

— Но, я думаю, это его не остановило?

— Это — нет. Я его остановила.

— Ну, а Жабко?

— Дурачок, — почти ласково сказала Матильда.

— Ой, смотри, Тилли! Где жалость, там и любовь!

— Это у русских. Ау меня где жалость, там и неуважение.

— А как они — дружат, часто вместе бывают, вдвоем выпивают?

— Они соседи. Один дом на две семьи. Изредка вместе выпивают.

— Жабко — дурачок, потому что глупый или потому что слабый?

— Потому что никакой. С одними — один, с другими — другой. Да, слабый.

— Сюда часто заходит?

— Каждый день, когда я дежурю.

— А когда другие дежурят?

— Не заходит.

— И в правду влюблен! — обрадовался Смирнов.

— Это его дела, — сухо заметила Матильда.

— А твои?

— Давайте за столиком посидим, — предложила Матильда. — Мне еще сутки на ногах.

Они устроились рядом с Олегом. Матильда принесла чайник и две чашки. Они пили чай. Хороший чай, Матильда постаралась.

— Почему чай? — выпив чашку, удивился Смирнов. — Ты же немка, кофе должна любить.

— Вы же русский, да еще москвич. Значит, чай любите.

— Кто здесь чай любит? — спросил страшным голосом Олег Торопов. Он оторвал голову от стола и шарил безумным взором по залу.

— Очнулся или так, проблеск? — спросил у него Смирнов.

— А про тебя песню так и не сочинил, — вполне разумно огорчился Олег.

— Еще сочинишь. Из штопора выйдешь и сочинишь.

— Нет. Уже не сочиню, — решил Олег, откинулся на спинку стула, положил руки на стол и, трижды сжимая-разжимая кулаки, опробовал их. Потом поднял и раздвинул пальцы. Тремор был, но небольшой. Устал, вернул руки на стол и попросил в проброс: — Плесника-ка мне, будь добра, Матильда.

— Надо ему? — спросила она у Смирнова.

— К сожалению, надо.

— Сколько?

— Пятьдесят, — решил Смирнов.

— А почему не сто пятьдесят? — закапризничал Торопов.

— Мне надо с тобой парой слов перекинуться, а от ста пятидесяти ты опять в отруб уйдешь.

Матильда принесла пятьдесят и, зная теперь московские алкоголические привычки, кусок черного хлеба. Олег смотрел на стакан долго-долго, а затем стал двигать его по столу в разных направлениях. Подвигав достаточно, придвинул к себе и, нечаянно нюхнув, попросил:

— Не смотрите на меня сейчас, пожалуйста.

Матильда снова присела за столик Смирнова. Они не смотрели на Торопова — не велел. Они не смотрели друг на друга — стеснялись, они смотрели в окно, за которым был поворот пыльной дороги.

Невидимый Олег вздохнул глубоко, гулко сделал одноприемный глоток и закашлялся. Кашлял долго. Откашлявшись, тяжело дышал. Звякнули струны, видимо, взял в руки гитару и, проверяя себя, чистым голосом запел не свое:

Отцвели уж давно хризантемы в саду, Но любовь все живет в моем сердце больном.

На пороге закусочной стояла Жанна и слушала трогательный романс. Дослушала до конца и детским голосом предложила:

— Лягим в койку, Лёлик?

— Это из старого анекдота про сватовство советского генерала! — громко и ясно объявил Олег, радуясь тому, что с памятью у него все в порядке.

— Жанна, мне бы с ним поговорить… — сказал Смирнов.

— Через четыре часа, — безапелляционно решила Жанна. — Я специально со съемки отвалила, чтобы его уложить. Сейчас я его в номере уложу, на ключ закрою, а со съемки приеду и выдам его тебе для разговора. А сейчас все равно бесполезно. «Хризантемы» — это только миг между прошлым и будущим. Вон, смотрите, опять поплыл!

Действительно, поплыл. Гитара со стоном упала на пол, а подбородок Олега — на грудь. Руки свесились.

— Сейчас, сейчас, миленький! — засуетилась Жанна, пытаясь за талию приподнять Торопова. Но он уже был как бы без костей — не уцепишься.

— Я его доведу, — решил Смирнов. — А ты присядь. Выпить хочешь?

— Разве что нервы успокоить, — Жанна зевнула и села за стол.

— Что будете пить, Жанночка? — поинтересовалась Матильда.

— Коньячку бы граммов пятьдесят, Тилли, миленькая! — помечтала Жанна.

Матильда без слов пошла к стойке.

— Когда вы в гостях у прокурора были, о чем он с вами говорил? — спросил Смирнов у Жанны. Но ее голова была занята другим: пьяным Тороповым, своим отсутствием на съемке, коньяком, который сейчас выпьет, Нахтой, которая стала бешено ее раздражать. Ответила рассеянно:

— Да не помню я, Санек!

— Может, вспомнишь? — подхалимски попросил он.

— Может и вспомню, — для того чтобы отвязаться, пообещала она.

Коньяк Матильда подала в рюмке и конфеты принесла. Жанна медленно выпила и, пошелестев бумажкой, зажевала конфету.

— Почему все хорошие русские люди пьют? — ни с того, ни с сего спросила Матильда.

— От безделья, — сказала Жанна. — Спасибо тебе, Тилли, — положила три рубля на стол и предложила Смирнову: — Повели?

— Повели, — согласился Смирнов и, подойдя к Олегу, поднял его со стула, подцепив под мышки. Поднимать квашню без костей было необыкновенно тяжело, но когда Олег встал на ноги, в нем по непонятным причинам образовался некий конструктивный стержень, помогавший ему сохранять вертикальное положение. Он даже попытался нагнуться, чтобы подобрать с пола гитару, но это было сверх его сил. Смирнов с завидной реакцией сумел подхватить стремительного пошедшее головой вниз тело менестреля и вновь перевести в вертикальное положение. Держа его за талию, Смирнов предложил:

— Пойдем со мной, Олег. А гитару Жанна понесет.

— Действительно, — Олег удивился, что такая простая мысль не пришла ему в голову, и осторожно сделал первый шаг. С легким шатанием, но получилось. Второй, третий, четвертый. У дверей Олег осмотрел всех и счастливо отметил: — Действительно!

На лестнице пришлось, конечно, помочь ему. Идя ступенькой ниже, Смирнов придерживал его за талию. Сзади в полной готовности подхватить падающего на спину шла Жанна с гитарой.

До каре шли по нынешним возможностям недолго — минут пятнадцать. В благостном начальническом покое остановились отдохнуть, посадив отдавшего все силы бесконечному путешествию Олега на щегольской садовый диван.

Светило несильное невредное солнце, журчали под ветерком листья лип, птичка какая-то нежно чирикала. И надо же! Из гостиницы вышел писатель Фурсов с этюдником.

С пьяным только бы взглядами не встречаться. А встретился — пропал. Писатель встретился взглядами с пьяным бардом.

— Пэнтр! — завопил Торопов. — Пэнтр выходит на поиски неуловимой игры света и тени. Фурсов — Монэ, Фурсов — Ренуар, Фурсов — Сёра!

— Заткнись, пьяная тварь, — очень тихо сказал Фурсов.

— Я не заткнусь, мой милый Владислав, — почти продекламировал Олег, а Жанна, очень ровно аккомпанируя себе на гитаре, мужественно спела:

И вновь начинается бой, И храброе сердце в груди, И Ленин такой молодой, И новый Октябрь впереди!

— И ты заткнись, киношная подстилка, — посоветовал писатель Жанне.

— Не зарывайся, паренек, — предупредил его Смирнов. — Я могу сделать тебе больно.

— Видите, сколь он бездарен? — обратился к городу и миру вольно сидевший на скамье Торопов. — Видите, сколь он однообразен? — голос народного певца окреп, мысли интегрировались ненавистью, и он уже произносил речь: — Граждане замечательного города Нахты, к вам обращаюсь я, друзья мои!

Отдельные посетители казенных учреждений пожилые пенсионные родственники районного начальства, отдыхавшие во дворе по утренней прохладе, детский контингент, свободный от обязанностей и забот, речью Олега Торопова заинтересовались, но одни от застенчивости, другие из осторожности, третьи по беззаботности приближаться не собирались: слушали издалека.

— Только что писатель Владислав Фурсов пытался заставить замолчать меня и нашу подругу Жанну. Боже, как это было беспомощно и пошло! И, главное, одно и то же. Как все его сочинения. Любое человеческое деяние есть поступок в проживаемой человеком жизни. Книга, настоящая книга — поступок вдвойне. В жизни реальной и в жизни вымышленной. Но может ли быть поступком книга, глазным пафосом которой является лозунг «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза»! Да она и так здравствует и процветает. Хотя, наверное, и получает дополнительное удовольствие, когда известные писатели, которых известными назначила она, осторожно и любовно лижут ей жопу…

— Безобразие! — донесся издалека слабый пенсионный вскрик.

— Молчать! — рявкнул Торопов, и все испугались. — Я еще не закончил речь. Бездарности кажется, что у нее есть все, чтобы стать талантом. Руки, ноги, голова, уменье водить пером по бумаге, заставлять вымышленных людей говорить, двигаться и сообщать нечто. Но бездарности, как и ее героям, нечего сообщить урби эт орби кроме лозунга «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза»! Жанна, давай!

И Жанна патетически повторила:

И вновь начинается бой, И храброе сердце в груди, И Ленин такой молодой, И новый Октябрь впереди!

— Кощунство! — опять возник колеблющийся голосок.

— Молчать! — опять приказал Олег. — Последний пассаж.

Владислав Фурсов, не отрываясь, глядел на Олега и слушал все, что тот говорил:

— Последний пассаж, — повторил Олег. — На природу пэнтр Владислав Фурсов! — Где-нибудь ты найдешь чудесную полянку, приляжешь на траву, подложишь под голову этюдник и заснешь сладким сном, в котором твоя кисть будет творить на полотне равное Ренуару, Ван-Гогу и Врубелю. Но только не просыпайся, Владислав, не просыпайся!

Затихли все и всё. Кроме шелеста листьев и чириканья птичек. Фурсов глянул на уже прикрывшего утомленные глаза Олега и, не торопясь, двинулся к выходу из цивилизованного прямоугольника. Искать чудесную полянку, наверное.

— Дальше поведем? — посоветовалась Жанна со Смирновым.

— Обязательно. С него портки и башмаки снять — он сразу себя пьяным почувствует и прилечь захочет, — решил Смирнов. — Взялись, Жаннета!

Взялись. Поднять-то, подняли, но в этот раз барда кидало из стороны в сторону. Смирнову пришлось перекинуть правую руку Олега себе через шею и, чтобы умолить барда держаться за эту шею покрепче, страстно шепнуть ему в ухо: «Обними, приласкай, приголубь, поцелуй!» — из старинного романса. Олег заулыбался, поняв шутку, и в благодарность держался за Смирнова крепко.

Но подполковник шибко умаялся. Кинув Торопова на кровать в его номере, присел на стул и долго не мог отдышаться. И Олег отдыхал. Раскинув по одеялу руки и упершись затылком в стену. Жанна положила гитару на стол и спросила Смирнова:

— Ты один с ним справишься? А то меня машина ждет.

— Езжай, — разрешил Смирнов и стал стягивать с Олега сначала башмаки, а потом портки. Жанна проследила за началом этой нелегкой операции, решила, что все в порядке, и ушла. Смирнов стащил с Олега и куртку. В майке, в трусах и носках Торопов почувствовал себя свободным, отчего вольнолюбиво шевелил пальцами ног.

— Спать будешь? — спросил Смирнов.

— Не-е, — бойко отозвался Олег.

— Тогда поговорим.

— Рано, — возразил Олег и поднялся, с трудом удерживаясь за низкую спинку кровати. Постоял, оторвался от спинки, и как канатоходец, просчитывая каждый шаг, добрался до одежного шкафа, открыл его и, уже не бережась, рухнул на колени перед дорожной сумкой, стоявшей внизу. Он не искал, не рылся в рубашках и трусах, он очень хорошо знал, где это находилось. Он вытащил большую с черной этикеткой бутылку «Посольской» и робко прижал ее к груди.

— Значит, знал, что здесь запьешь? — спросил Смирнов.

— Знал, — ответил Олег и протянул бутылку Смирнову, чтобы самому по рассредоточенности не разбить. — Стаканы вон в той тумба не третьей полке.

Смирнов поставил бутылку на стол, достал стаканы, достал пачку печенья, два яблока (одно надкусанное), расставил тарелки, положил для порядка ножи, чтобы яблоки культурно чистить.

— Может, сначала все-таки поговорим? — опять заканючил Смирнов.

— Нет, — уже командовал менестрель. — Сначала выпьем.

Бороться было бесполезно. Тогда Смирнов внес разумное предложение:

— Тебе — пятьдесят, а мне с устатку — сотку.

— И мне сотку! — закапризничал Олег.

— Я знаю, сколько тебе сейчас надо, а ты не знаешь.

— Водка моя, сколько хочу, столько и пью, — вдруг загордился Олег.

— Ты еще у меня тут повыступай! — разозлился Смирнов. — Будешь капризничать — вылью твою водку в раковину! Сказано — пятьдесят и получишь пятьдесят!

— Ну, хоть пятьдесят налей. Только побыстрее!

Подавив восстание, Смирнов справедливо разлил, как было договорено. Олег цапнул свой стакан, хотел сразу же хватануть, но, вспомнив, что его сюда доволок на себе Смирнов, произнес короткий, но благодарственный тост:

— За твое здоровье, Саня.

И некрасиво выпил. Чавкая, откусил от яблока, пососал откушенный кусок, вынул его изо рта двумя пальцами и положил на тарелку. Противно было пить под такую картинку, но Смирнов выпил.

— Налей еще, — попросил Олег.

— Сейчас, — пообещал Смирнов, поднялся, осторожно перевел барда со стула на кровать, положил на бочок, снял с него носки, вырвал из-под него одеяло, прикрыл им страдальца и предложил: — Отдохнешь немного и еще налью.

— Не обманешь? — спросил Олег, сжимаясь в калачик и закрывая глаза.

— Не обману, — твердо сказал Смирнов и стал ждать, когда Олег заснет. Ждал не долго: клиент трижды дернулся, дважды простонал жалобно, а потом глубоко и ровно задышал. Заснул. Часа на три-четыре, не больше.

14

С чувством исполненного долга Смирнов позволил себе постоять под солнышком пяток минут. Чудесно было, томно. Потяжелели веки, притупились мысли, активно существовала и требовала малого действия лишь одна. А ну их всех! С трудом отряхнувшись от нее, Смирнов посмотрел на часы. Без пятнадцати девять. До визита в больницу час пятнадцать. Рано.

Решил заглянуть к управделами райкома партии. Впустили с трудом, только с помощью порученца Васи: у Смирнова не было с собой партбилета.

Табличка была хороша: бордо с золотом. По бордо золотом: «Управляющий делами районного комитета КПСС тов. Лузавин Э. С.». Смирнов постучал. Не приглашали. Постучал еще. Дверь приоткрылась, и в щели появилось удивленное хорошенькое девическое личико:

— А почему вы просто не зайдете?

— Я думал, что дверь напрямую к нему, — признался Смирнов.

— А вы — подполковник Смирнов! — радуясь своему всезнанию, сказала девица.

— Это ты меня вчера в окно видела, — применил дедуктивный метод подполковник, — когда я в машину секретаря влезал. Что подполковник приехал, тебе начальник сказал, а из пассажиров первой «Волги» ты только меня не знала. Теперь к делу: как тебя зовут?

— Луиза, — немного стесняясь, призналась она.

— Ты не стесняйся, очень даже красиво — Луиза, — посоветовал Смирнов. — И последний вопрос: что значат инициалы Э. С. при фамилии Лузавин?

— Эрнест Семенович, — сообщила Луиза. — Доложить о вас?

Она уже, гостеприимно распахнув дверь, ввела его в довольно обширный и хорошо обставленный предбанник.

— Подожди минутку, Луиза. Отдохну самую малость в подходящем креслице, — креслице в самом деле было подходящее — мягкое, удобное. Смирнов, нарочито покряхтывая, устроился в нем: — Старость не радость.

— Вы еще не совсем старый, — успокоила его Луиза. — Всего года на два старше Эрнеста Семеновича. Так я доложу?

— Ну уж если так тебе отвязаться от меня хочется, тогда докладывай.

— Просто у Эрнеста Семеновича сейчас окно, и вам никто мешать не будет, — оправдалась Луиза и скрылась за тяжелой, обитой натуральной кожей дверью. Тут же вновь объявилась: — Эрнест Семенович вас ждет.

Не моложе был Эрнест Семенович Смирнова. Может быть, даже и постарше. Но гладкость щек и шеи, идущая от излишних десятка килограммов, убрала глубокие морщины, спрятала натруженность рук, прикрыла присущую этим годам уже заметную на глаз изношенность.

— Выходной день, а вы — на боевом посту! — поздоровавшись, начал для разгона никчемный разговор Смирнов.

— Да и вы, Александр Иванович, не на рыбалке, — откликнулся весело Лузавин Э. С. и тут же посерьезнел: — ЧП, такое ЧП, что дальше некуда. В райкоме все на местах.

— Это хорошо, что все на местах, — размышляя, глупо заметил Смирнов: — Вы, Эрнест Семенович, не обидетесь, если я задам вам несколько вопросов, мало относящихся к недавним событиям и в какой-то мере бестактных?

— Если это поможет раскрыть преступления, я готов ответить на любые вопросы.

— Вы по прежней работе знали Власова?

— Он был рядовым надзирателем, а я — начальником кустового управления лагерей этого района. Чувствуете расстояние? Я не знал Власова, Александр Иванович.

— Ну, а ВОХРовца Арефьева вы не можете не знать. Небось, каждый день при входе в райком встречаете.

— Вы без подходцев, Александр Иванович. Я ничуть не стыжусь своей прежней работы. И именно по ней я хорошо знал образцового офицера Петра Арефьева. И я рекомендовал его на нынешнюю работу.

— Образцовый, как вы говорите, офицер — и в рядовые ВОХРовцы. Не сходится как-то. Может, не нравится он вам, Эрнест Семенович?

— Петр на руководящую работу не рвался. Хотел жить спокойно.

— И получилось у него жить спокойно?

— По-моему, да. Хорошая семья, любимая и любящая жена…

— А как же Матильда? — перебил Смирнов.

Лузавин улыбнулся снисходительно и даже как бы подмигнул заговорщицки: мол, что уж между нами, мужчинами темнить:

— Вполне объяснимая и оправдываемая слабость.

— Объяснимая и оправдываемая… — повторил Смирнов. — А Роберта Евангелиевича Воронова вы сразу определили на ответственный хозяйственный пост.

— Директором филиала совхоза Воронова назначил секретариат райкома.

— Но рекомендовали-то вы?

— Я, — без колебаний признался Лузавин. — Волевой, обладающий незаурядными организаторскими способностями, умеющий и любящий работать с людьми…

— А кем он в зоне был? — опять перебил Смирнов.

— Заместитель начальника лагеря по воспитательной работе.

— И как воспитывал?

— Хорошо, — с плохо скрываемой холодной яростью ответил Лузавин. — Я готов еще раз повторить, Александр Иванович: двадцатилетняя работа в лагерях не дает мне оснований для угрызений совести. Я честно делал нужное дело.

— Всю войну — здесь? — не скрываясь, удивился Смирнов.

— Да. И выполнил свой долг: люди, которые могли дестабилизировать обстановку в тылу воющей страны, были надежно изолированы мной.

— И те, что по пятьдесят восьмой, — добавил Смирнов.

— Я устал от этой демагогии, Александр Иванович. Еще какие вопросы имеются?

— А кто такой Иван Фролович, фамилию, правда, не запомнил?

— А, Ванюша! — ностальгически улыбнулся Эрнест Семенович. — Правая рука Воронова, руководитель художественной самодеятельности в лагере.

— Что ж, спасибо за сведения, — Смирнов поднялся. — Если возникнет нужда и мне придется вновь вас навестить, не прогоните?

Говоря дежурные слова, Смирнов внимательно изучал гладкую моложавую физиономию Эрнеста Семеновича — ждал понятной реакции человека, у которого не спросили ничего: зачем же ты все-таки приходил? Но ни в мимике, ни в жесте, ни во взгляде — ничего, кроме казенной вежливости. Крепкий мужичок, крепкий.

— Буду только рад, — ответил Лузавин, но напоследок все-таки не утерпел: — Ну, а как расследование? Продвигается?

— Это я все продвигаюсь. Вот сейчас двинусь Роберта Жабко порасспросить. — Смирнов вдруг — осенило! — удивился страшно: — Что это у вас Робертов, как собак нерезаных!

— Вероятно, мода, — объяснил Лузавин и протянул руку.

* * *

Но не к Жабко пошел Смирнов. Вышло время, отпущенное медэксперту. Типовая районная больница, такая же как в Пушкино, в Меленках, в Козьмодемьянске: три этажа, белые стены, окна без занавесок, чахлый садик перед парадной стороной, в котором, сидя на поломанных скамейках, грелись на солнышке или раздраженно общались с родственниками больные в бледно-сиреневых байковых пижамах и халатах.

— Как мне найти патологоанатома? — спросил Смирнов у справочного окошка.

— Обойдете здание, а за ним — одноэтажная пристройка. Он там, — не любила справочная дама патологоанатомов и их посетителей. Да и не за что их любить.

Смирнов обогнул главное здание и, как ему показалось, попал на свалку. Искореженные бело-ржавые кровати, расколотые судна, гнутые никелированные термостаты, остатки деревянной мебели, битый кирпич, ломаная облицовочная плитка — все это образовало три в рост человека разлапистые кучи. По заднему двору определял хозяина Смирнов. Хозяин городской больницы был полное говно.

Смирнов постучал в обитую жестью дверь. Открыл сам медэксперт. Черт, забыл его имя, отчество, и имя — отчество следователя забыл. Надо бы у Поземкина узнать. Но пока лишь так, на легком, вроде бы, юморе.

— Как дела, многоуважаемый док из Скотланд-Ярда?

— Только что закончил прокурора, — сообщил тот, отодвинулся в сторону, приглашая: — Прошу к нашему шалашу, — и вместе со Смирновым вышел в канцелярскую комнату для бумажного оформления причин разнообразных смертей. — У меня для работы условия ужасные. Ужасные! Стол, инструментарий уровня каменного века. А о холодильнике и говорить не хочу.

Медэксперт стянул с трудом резиновые перчатки, под халатом порылся в кармане пиджака, достал пачку сигарет «Ароматные», спички и бурно закурил. Комнатушка мигом наполнилась сладковатым дымом. Смирнов помалкивал, понимал: человеку надо отряхнуться от профессиональных подробностей.

— Спрашивайте, — сказал доктор, вертикально воткнув чинарик в медицинский тазик, заменявший пепельницу.

— Причины смерти?

— Как и в первом случае, так и во втором, смерть наступила от страшной силы и умело нанесенного удара по голове тяжелым металлическим предметом. Убитого тут же пробили насквозь железным заостренным стержнем.

— Почему — сразу?

— Это легко определяется по количеству вытекаемой крови. Когда кровь вытекала из этих тел, она была теплая, еще не начавшая сворачиваться.

— Объяснимого на бытовом уровне смысла прокалывания штырем нет никакого. Может, док, этот смысл имеется с медицинской точки зрения?

— Держи карман шире! Просто зверство, садизм какой-то некрофильский! Тем более, что наносивший удар кастетом знал — убивает с первого раза.

— Оба убийства похожи? И, если есть расхождения, в чем?

— Оба убийства, по сути, идентичны. И скорее всего осуществлены одним и тем же предметом.

— Тяжелым кастетом, как говорят мои клиенты, темняком. Теперь, хотя бы приблизительно, как и откуда были нанесены удары. Справа, слева, снизу, сверху, спереди, сзади?

— Оба удара очень похожи. Но как понять, откуда били? Если спереди, то справа, если сзади, то слева… Нет, нет, точно ответить вам не могу.

— Оба убитых весьма небольшого роста. Как вы думаете, убийца был выше их?

— Ничего не могу сказать, — мрачно произнес доктор и вдруг страшно разозлился: — Да поймите же вы, я — не судебно-медицинский эксперт, я — районный патологоанатом, который исследует людей, скончавшихся естественной смертью для того, чтобы узнать правилен или неправилен был метод лечения!

— Доктор, можно мне на них глянуть? — тихо попросил Смирнов. Доктор достал еще одну «Ароматную», прикурил от своего же окурка, затянулся, успокоился и согласился:

— Если вам так хочется. Правда, Власов собран и сшит — сегодня похороны, а прокурор пока сильно разворочен.

Доктор услужливо открыл жестяную дверь побольше, и изнутри дыхнуло холодом.

Смирнов пробыл в морге минут пять. Прикрыл за собой дверь, передернул плечами, попросил:

— Дайте закурить, доктор, будьте добры.

— Бросили, что ли? — грубовато-доброжелательно поинтересовался доктор, протягивая Смирнову пачку «Ароматных». — А мне никак нельзя: единственное спасение от здешних благовоний. Ну, выяснили что-нибудь?

— Да так… — неопределенно ответил Смирнов и закурил. — Умыться можно?

— Валяйте, — доктор кивнул на раковину в углу комнаты.

* * *

Отвыкая от морга, Смирнов медленно брел по Нахте без цели. Потом вспомнил про цель и бойко зашагал к закусочной.

У Матильды дым коромыслом: опять косяком пошли шоферы. Она увидела Смирнова, покивала, давая ему знать, что увидела, и кивком же указала на угловой пустовавший в полутьме столик, за которым утром сидел Олег Торопов.

— Все в порядке, мальчики? — громко спросила у зала Матильда. Мальчики-шоферюги без слов — помотали головами, помычали — ответили утвердительно, и она направилась к столу Смирнова. Уселась, спросила, добро усмехнувшись: — Вопросы будете задавать, которые утром задать не успели?

— Если бы вопросы! Просьба, Тилли.

— Просите, — предложила она.

— Ты Коммерцию знаешь?

— Я ею занимаюсь, но не знаю, наверное.

Смирнов заржал, ржал долго, а потом сказал:

— Извини меня, Тилли, я совсем не о том. Директор столовой в леспромхозе Межаков Валерий Евсеевич — твой подчиненный?

— Наоборот, он — мое начальство. Моя закусочная — его филиал.

— Непонятно. Ты — в райцентре, он — в глубинке.

— Очень даже понятно. При таком положении начальников вдвое больше надо. В райторге есть начальник надо мной и начальник над Межаковым. А еще есть начальник над торговой сетью столовая-закусочная. А над всеми тремя начальниками четвертый начальник — начальник общепита.

— Я тебя о Коммерции спрашиваю, а ты мне начальниками голову морочишь! — рассердился Смирнов.

— Коммерция — это Валерий Евсеевич? Ему подходит это прозвище, правда.

— Не прозвище, а кличка, кликуха!

— Вы мне нравитесь, Александр Иванович. Не кричите на меня, пожалуйста!

— Смотри, ты! — восхитился Смирнов. — Глубоко же запрятан немецкий женский бесенок. Сидит в тебе бес, Тилли, сидит!

— А я? — тихо спросила Матильда. — Не бес, который во мне сидит, а я? Я вам нравлюсь?

Вогнала, чертовка, в смущение лихого милиционера. Смирнов подумал и решился ответить так, как все есть:

— Нравишься. Очень.

— Господи, как хорошо, — еще тише сказала Матильда.

— Что — хорошо? — поинтересовался толстокожий мент.

— Что я вам нравлюсь.

— Матильда! — заорал от стойки новоприбывший водила. — Котлеты и сто пятьдесят!

Матильда встала, на ходу погладила смирновскую ладонь, лежавшую на столе, и пошла отпускать котлеты и полторашку! Когда вернулась, то поняла, что Смирнов за этот короткий отрезок времени с лирикой покончил.

— Как ты при необходимости с Коммерцией связываешься? — спросил он.

— По телефону.

— Телефонный узел автоматический или с девочкой?

— Телефонистка на коммутаторе.

— Мне необходимо сегодня увидеть Коммерцию, Тилли. Ты его в город под благовидным предлогом вытащить не можешь?

— Могу. У меня водки на день, не больше, осталось.

— Коммерция-то тут причем?

— Все товары с базы направляются в его столовую. А потом он распределяет их по подчиненным ему торговым точкам.

— За что я люблю нашу власть, так за немыслимую изобретательность! — восхитился Смирнов. — Сколько же они бензина сжигают просто так!

— Не свой, — сказала Матильда.

— Межаков мне нужен сегодня. Хотя бы к вечеру. Позвони ему, поплачься по поводу отсутствия товара, намекни, что, мол, москвичи недовольны. В общем, сделай так, чтобы он понял одно — я хочу его срочно видеть. Только без имени, Тилли, только без имени. Сможешь?

— Дурой себя не считаю. Смогу.

Он взял ее лицо в обе ладони, расцеловал в обе щеки, на которых опять объявились ямочки. Автообщественность, заметив это, одобрительно и завистливо загудела. Прорезался бойкий голосок:

— Им, москвичам, все можно!

— Скромнее, пацаны! — в полушутку гаркнул Смирнов. — А то вмиг всем нарисую вождение автотранспорта в нетрезвом виде!

Сейчас он пошутить соизволил, а вожжа под хвост попадет, возьмет да приделает лишение водительских прав на год. Энергично доедали рыцари дальних рейсов котлеты, энергично выметались на свежий воздух.

Ямочки не сходили со щек. Улыбаясь, Матильда сказала:

— Я вам премию за этот героический поступок выдам.

— Премии я люблю, — убежденно признался Смирнов. — Где она?

— Будет через час. Жабко звонил, что будет через час. Он ведь вам по-прежнему нужен?

— Спасибо, подружка. Но все-таки главное дело — Коммерция.

— Я сейчас буду звонить.

— А я Олега навещу. Боюсь, как бы, продрав глаза, чего-нибудь не сотворил.

* * *

Олег Торопов лежал на спине, до предела вытянув ноги и сложив руки на груди. Неподвижно глядел в потолок. Покойник покойником.

— Ты куда бутылку спрятал? — продолжая смотреть в потолок, поинтересовался покойник.

— За дверью в коридоре стоит, — буднично ответил Смирнов.

— Ты изощренный садист. Я бы даже сказал садомазохист. Ни себе, ни людям.

— Мне пока нельзя, а тебе не надо.

— А если бы я встал и ее нашел?

— Ты не мог встать. Ты лежишь и ждешь, когда принесут.

— А если бы ее выпили, что тогда? — слезно от подобной перспективы вопросил Олег.

— Группа на съемке. Некому ее выпить.

— Тогда наливай! — вскричал бард и энергично скинул ноги на пол. Не надо было ему это делать. Резкое движение всколыхнуло все, что в непорядке в ногах, в руках, в животе, в голове. Каркнув, как раненая ворона, он рухнул в исходное положение.

— Осторожнее, менестрель, — посоветовал Смирнов. — Второй день уже. Ты теперь не могучий молодой еще человек, а сосуд, который наполнять надо понемногу и с величайшей осторожностью. Но прежде чем я налью, ты ответишь мне на несколько вопросов, касающихся твоего визита к прокурору.

— Не хочу я об этом говорить, Саня, понимаешь?

— Тогда вообще не налью.

— И не наливай! — взъярился Олег и с большим трудом повернулся к стене. Все, вошел в гонористое тупое алкоголичное упрямство. Теперь только подходцами, подхалимажем, лестью и, по возможности, юмором.

— Может, и вправду еще поспишь, — мечтательно предложил Смирнов.

— Хрен я тебе посплю! — злорадно возразил Олег.

— Тогда просто полежи.

— Хрен я тебе полежу! — повторил Олег, не оборачиваясь.

— Что же будешь делать?

— Лежать и ждать, когда ты уйдешь.

— А потом?

— А потом встану, оденусь и пойду искать по свету.

— Где оскорбленному есть чувству уголок?

— Именно, — и, как ни боролся с собой, все же завершил Грибоедовым: — Карету мне, карету!

Все-таки четыре часа прошло. Может быть, и не сломается сразу, отдаст полчаса сознательных. Имело смысл попробовать. Смирнов возвратил, стараясь сделать это без стука, на стол утренний ассортимент, бесшумно принес из коридора «Посольскую», в которой перспективно колыхались неиспользованные две трети, сел за стол и длинно-длинно вздохнул.

— Ты — не вздыхай, ты — уходи, — сварливо посоветовал не видевший, что нечто волшебное сотворилось за его спиной, Олег.

— Кинь на меня прощальный взор.

— Ладно… Кину, — милостиво согласился бард и, постанывая, развернулся. Картина, представшая перед ним, привела его в умиление и заставила безмерно полюбить только что глубоко презираемого им милиционера: —Ты — маг, ты — Арутюн Акопян, ты — Кио, ты — старик Хоттабыч, а я — Волька ибн Алеша!

— Волька не пил, — поправил его любивший точность Смирнов.

— Если бы Хоттабыч ему такое выставил, он выпил бы, — убежденно заявил Олег и, стесняясь, предложил: — Разлей, а?

Смирнов разлил как положено: себе — сто, Торопову — пятьдесят. Олег поначалу не возражал против такого соотношения — выпить бы только — и с искаженным жалостью к себе, к менту и вселенной лицом наблюдал за подготовительным процессом. На этот раз он даже яблочко не сосал. Просто опрокинул пятьдесят, закрыл глаза и принялся ждать. Смирнов, приняв положенное, передними зубами, как заяц, кусал печеньице. Тоже ждал, окончания эксперимента ждал.

Минут через пять Олег Торопов широко раскрыл свои выразительные серые глаза, которые так любили неистовые поклонницы его таланта, и осторожно, боясь спугнуть только что приобретенное, признался:

— Очень хорошо стало.

— Поговорим? — вкрадчиво спросил Смирнов.

— Поговорим, — красивым голосом согласился Олег. — Итак, я начинаю!

— Может, я начну?

— Что можешь ты сказать, слепой мент? Говорить буду я. Вчера мы с тобой были приглашены на праздник саранчи, и сами до некоторой степени уподобились ей: беспрерывно работали челюстями, жадно с прицелом на захват оглядывали не свое, распаляли в себе бесстыдный инстинкт размножения. Ты — добровольно ничего не видящий мент не замечаешь, не можешь, да и не хочешь замечать, как эта саранча бесконечной в ширину и глубину шеренгой медленно и неумолимо движется по нашей землей, уничтожая, перемалывая своими челюстями все живое, что попадается ей на пути. Некоторых, которые могут их в какой-то мере обезопасить или развлечь, вроде нас с тобой, дураков, они заманивают в свою шеренгу, остальных же — под корень. В живых остаются только те, кто ниже корня, — насекомые. Я не хочу жить среди насекомых, Саня! А шеренги идут, шеренги надвигаются, хрустят неутомимые челюсти, перемалывая все живое… Налей еще пятьдесят! Санек, не жидись.

— Налью, если ответишь на три мои вопроса.

— Отвечу, — сдался Олег.

Смирнов себе не наливал, отмерил ему пятьдесят. Олег их принял и незаметно для себя даже пожевал яблоко. После этой паузы Смирнов задал первый вопрос:

— О чем вы в тот вечер говорили с Владимиром Владимировичем?

— О саранче.

— Ты, сратый алкоголик, кончай тут немыслимые образы творить и пышными метафорами изъясняться. Ты мне, слепому менту, по-простому, по рабоче-крестьянски излагай, чтобы я понял и сделал свои, на муравьином уровне, выводы.

— Ну, о чем мы говорили? — вслух вспомнил Олег. Обрадовался, вспомнил: — Об архитектуре города Нахты. Весьма и весьма поучительная архитектура.

— Ты не отвлекайся, Олежек, ты по делу… — ласково посоветовал Смирнов.

— Как раз по делу, Санек! Взойди на горку, а их тут много, окинь взором скопление жилищ аборигенов, и тебе все сразу станет ясно, ибо ты в мгновенье обнаружишь обиталище саранчи. Боярские хоромы, помещичьи усадьбы, английские коттеджи, а вокруг черные-черные дома дореволюционной постройки среди сараюшек и гнилых заборов.

— Главная-то по твоей терминологии саранча в типовом многоквартирном доме проживает.

— Это временщики, Саня. Они здесь переживают свое низкое пока, как они считают, положение и ждут момента отличиться. Отличатся и сразу же — наверх.

В дверь кокетливо — азбукой Морзе — постучали.

— Твою мать! — негромко, но темпераментно выразился Смирнов.

Блондинка Вероника бесцеремонно распахнула дверь номера и, увидев мужское застолье, тут же плюхнулась на единственный свободный стул. Две девицы поскромнее остались в коридоре и, наблюдая через открытую дверь занимательное действо, нервно и стеснительно хихикали.

— А мне налить? — жеманно потребовала водки Вероника.

Смирнов глянул на свои часы, было четверть третьего, грубо заметил:

— Вам работать следовало бы, а не водку жрать.

— Вы — хам! — взвилась блондинка, но взвилась на месте, со стула не поднялась.

— Есть самую малость, — согласился Смирнов. Он-то поднялся: разговор с Олегом стопроцентно накрылся, а впереди — Жабко, а впереди — Коммерция.

— Можете не уходить, — милостливо разрешила Вероника. — В связи с самокритикой я Вас прощаю, — и девицам в коридоре: — Девочки, к нам, к нам!

Девочки к ним, а Смирнов — от них. Его никто не задерживал. Поймал, правда, при выходе собачий виноватый взгляд Олега, но в злобе никак не отреагировал на него. Если не считать, что с треском и грохотом захлопнул дверь номера.

* * *

Вот она, Нахта, вид с горы. Прав, во всем прав оказался запойный алкоголик и знаменитый бард Олег Торопов. Ряды черных гнилозубых старческих челюстей с редкими золотыми и фарфоровыми коронками — заставил-таки бард затрапезного подполковника милиции мыслить и ощущать жизнь метафорами. Неизвестно для чего Смирнов пересчитал чужеродные в гниющей пасти города щегольские коронки. Домов двадцать, двадцать пять — сбивался при счете. Пересчитал еще раз. Двадцать три. Теперь точно. Играющим мальчиком-попрыгунчиком сбежал с горы к закусочной. Хоть знал по разговорам, что Роберт Жабко жидковат, но не до такой же степени! Ростику не более метра шестидесяти пяти, а весу, если три пуда — то хорошо. Жабко сидел за столом, за которым с утра уже побывали Олег Торопов и Смирнов. Он сидел смирно, аккуратно ел котлеты. Стакан перед ним был пуст. Уже выпил, значит. Продолжая тупо, как корова, жевать, он неотрывно смотрел на Матильду. Вот ведь игра природы: именно такие шибзики влюбляются в Брунгильд. И часто Брунгильды отвечают взаимностью. Но не в данном случае. Матильда следила за Жабко с явно прочитываемой брезгливой жалостью.

— Я бы хотел поговорить с тобой, Жабко Роберт Федосеевич, — без предисловий начал Смирнов, присев за столик механика.

— Сейчас доем, — пообещал Роберт Федосеевич.

— А два дела сразу делать не можешь?

— Так я вот уже и доел! — сообщил Жабко радостную новость.

— Каждый день выпиваешь? — указал глазами на пустой стакан.

— Каждый день, — признался Жабко. — По сто граммов для храбрости. А так, совсем трезвый, я при Матильде Мартыновне сильно тушуюсь.

— У меня к тебе несколько вопросов, Роберт Федосеевич.

— Я знаю, знаю, вы — подполковник из Москвы. Спрашивайте.

— Тут еще один Роберт имеется. Роберт Евангелиевич. Ты его знаешь?

— А где он работает?

— На Жоркином хуторе.

— Нет, не знаю. Я там отродясь не бывал. Что мне там делать?

— А в Нахте давно живешь?

— Да уже семнадцать лет, — Жабко поднял глаза вверх — точно подсчитывал. — Так и есть, семнадцать, восемнадцатый. Как зимой пятьдесят первого из техникума распределили, так я и тут, все время тут.

— А армия?

— Не взяли. Левый глаз у меня ничего не видит.

— Вон сколько лет здесь вкалываешь, а собственным домом не обзавелся.

— Собственный больших денег стоит.

— А другие строятся!

— Я за других не ответчик.

— А за кого ты ответчик? За семью, за жену?

— Семьи у меня нет, а с женой я развожусь, — признался Жабко и глянул на Матильду.

— Из-за чего разводишься? Из-за пьянства твоего, небось?

— Я не люблю свою жену, — твердо сказал Жабко.

— Сколько таких, что не любят друг друга, а живут.

— Зачем? — горестно воскликнул Жабко.

— Для порядка. Для общественного спокойствия.

— Какое тут спокойствие? — резонно возразил Жабко. — Ругаются, дерутся.

— И ты со своей?

— Я ухожу, если что. Из дома ухожу.

— Выпивать?

— Почему? Гулять, вот здесь, в закусочной, культурно посидеть.

— А как же вчера? С Арефьевым?

— Петро уговорил.

— Когда же он тебя уговаривал?

— Когда из дома шли. Он на дежурство, я на работу.

— Уговаривают одномоментно, Роберт. Уговорил, и сразу пошли и врезали. А вы вожделенного процесса десять часов ждали.

— Вышло так. Так решили.

— Кто водку покупал?

— Я. Петро попросил, ему в форме неудобно.

— Он что, когда выпить захочет, всегда кого-нибудь за водкой посылает?

— И в форме, и без формы, не стесняясь, берет, — подала насмешливый голос Матильда. — Не один раз сама видела. И сюда в форме заходит, не боится.

— Так зачем же он тебя за водкой посылал? Ему удобнее и ближе, — спросил Смирнов.

— Я знаю? Попросил и попросил. А я купил.

— Доза непонятная. Слегка заземлиться — пол-литра достаточно. Врезать, выпить по-настоящему — и литра не хватит.

— Петро сказал: пол-литра с четвертинкой. Я так и купил.

— Где водку покупал?

— У нас одно место, где ее продают. Первый магазин.

— В нем, Роберт, — назидательно заметил Смирнов, — уже месяц как четвертинок нет. Не завозят.

— А я с одним ханыгой разлил пол-литра на двоих.

— У тебя что, с собой пустая четвертинка была?

— Продавец дал.

— Ладно, проверим. Но ведь четвертинку-то открытую закупорить чем-то надо.

— Я бумажку туго скрутил и как пробкой…

— А откуда на месте вашей пьянки две жестяных бескозырки оказались?

— Не знаю, — испуганно сказал Жабко.

— Закусь в магазине покупал?

— Какая там закусь? Одни сырки «Новость».

— Сырками и закусывали?

— А чем же еще?

— Значит, больше ничем не закусывали?

— Да нечем же было!

— Ну, уговорили вы семьсот пятьдесят на двоих и что? Жабко опять посмотрел на Матильду. Виновато.

— Потом поссорились.

— Из-за чего?

— Он о женщинах стал нехорошо говорить. Я встал и ушел.

— Куда?

— Да к себе в мастерскую.

— Оттуда что-нибудь слышал?

Жабко сжал челюсти, от напряжения до невозможности уменьшил рот — думал, думал, думал. Или версию вспоминал?

— Петро вроде крикнул, — решился наконец.

— Вроде или крикнул?

— Крикнул.

— Что?

— Вроде: «Стой, Ратничкин!»

— Вроде или «Стой, Ратничкин!»?

— Стой, Ратничкин, — упавшим голосом повторил Жабко.

— Все с тобой ясно, Роберт, — решил Смирнов и встал из-за стола. Глянув на него снизу, Жабко в панике поинтересовался:

— А что со мной ясно?

— Я же сказал — все, — Смирнов демонстративно потянулся и зевнул.

— Иди домой, Роберт, — посоветовала Матильда.

— А что ясно, а что ясно? — уже на ходу, как бы рассуждая сам с собой, бормотал Жабко, покорно идя к выходу. Ушел.

— Хорошо, когда у тебя никого нет! — оглядывая пустой зал, выразил удовлетворение Смирнов.

— Вы их нарочно дразните и пугаете, да? — спросила вдруг Матильда.

Смирнов подошел к стройке, серьезно посмотрел на нее и убежденно сказал:

— Ты — умная, Тилли.

Она не услышала комплимент, она предвидела будущее:

— Они захотят вас убить.

— Вот тут-то я их и накрою, Тилли!

— Они жестокие и хитрые!

— На кое-что хитрое есть кое-что с винтом! — весело откликнулся Смирнов.

— Ничего не поняла! — честно призналась Матильда.

— Похабная поговорка это! — признался Смирнов. — Только похабные слова заменены.

Вот только когда прорезалась чистопородная немка. Матильда непримиримо раздула ноздри и сказала возмущенно-короткое:

— Фуй! — не понимая, дурочка, что немецкий звук неприятия в данном случае воспринимался собеседником несколько по-иному. Смирнов захохотал. Матильда обиделась и сообщила холодно: — В подсобке вас Валерий Евсеевич ждет.

— Так что же ты молчала? — азартно закричал Смирнов.

— Вы Жабко пытали, — невинно объяснила чертовка-немка. Пойди пойми — выпытывал он что-то у Жабко или просто пытал. Она торжествующе смотрела на него. Но Смирнов-то знал, как с ней бороться и побеждать: открыв крышку стойки и проходя в подсобку мимо Матильды, он молниеносно поцеловал ее в щеку.

* * *

И столик, накрытый большой салфеткой, в подсобке был, и два выкрашенных белой эмалевой краской табурета, и пол подметен, и мешки с коробками разложены в полном порядке, и не воняло ничем.

Не здороваясь, Валерий Евсеевич Межаков, когда-то, в блатном миру, Коммерция, видимо, после длительных размышлений задал риторический вопрос:

— Вот заезжаю я сюда, Александр, когда дежурит, к примеру, Любка, и перед глазами полный бардак. Все разбросано, все рассыпано, дым валит, потому что котлеты горят, вонища — топор вешай. Заезжаю я, когда Матильда дежурит, не как сейчас, не по вызову, неожиданно заезжаю: чистота, порядок, полная санитария и гигиена. Неужто русского человека к чистоте и порядку нельзя приучить?

— Ну, а у тебя, в твоей столовой, как дела в подсобке обстоят?

— Теперь порядок, как в операционной. Перед Матильдой стыдно.

— Вот и выходит, что русского человека к порядку и чистоте приучить очень даже можно. Если постараться, конечно. И даже к честности. Вот тебя, Коммерция, приучили к честности?

— Приучили, — обреченно согласился Валерий Евсеевич. — Ты из меня сейчас жилы тянуть будешь, Александр?

— По необходимости. Самую малость.

— Тогда поскорей. Чтобы до темноты до дому добраться.

— Коммерция, как на духу, как перед Богом, как на очной ставке — откровенно и с достоинством: ты действительно завязал?

— Век свободы не видать. В лагере еще по полному закону.

— Значит, просто так к тебе не ходят, — слегка огорчился Смирнов. — Ну, а в леспромхозе из моих клиентов-законников никого нет?

— Есть, Александр, есть. Да и ты его должен знать. Правда, он сейчас при отсутствии блатарей под ссученного косит, на лесоповале вкалывает, деньги на дорогу и московское первое обустройство зарабатывает. Не хочет с ходу нырять по пути.

— Ты мне кликуху давай, психолог!

— Ящик.

— Витенька! — умилился Смирнов. — Клиент с младых его ногтей! Что-то давно о нем ничего не слыхал.

— Он, Александр, старался в Москве не работать. Да и жанр поменял: сначала в маршрутники подался, а потом на гостиничные гастроли вышел.

— И больше блатных, кроме Каина на пристани, в леспромхозе никого?

— Никого, Александр. Шелупонь: тунеядцы, проститутки, административно высланные.

— Сегодня, как стемнеет, я должен повидать Витеньку, Евсеевич.

— Ну, а я-то здесь причем?

— Припусти, припусти хвостик, Коммерция, и не забывай, с кем разговариваешь. Ты на чем сюда приехал?

— На грузовом «Москвиче»-пикапе. Водку привез.

— Транспорт, следовательно, у тебя имеется. Сейчас у нас который час?

— Без четверти четыре, — глянув на часы, доложил Межаков.

— Будем считать, что пятнадцать сорок пять, — уточнил Смирнов. — Так вот, к нолю часов и нолю минут ты на своем пикапчике доставишь Витю Ященкова по кличке Ящик к перекрестку вашей дороги и трассы. Если меня еще не будет, пусть там в кустиках справа, если от города, подождет. А ты можешь ехать домой.

— А вдруг Ящик взбрыкнет, заартачится? — Коммерция уже сдался.

— Скажешь ему, что он может пожалеть, если не выполнит моей просьбы.

— Чем же вы его можете достать, когда он по всем законам на свободе?

— Я о тебе лучше думал, Коммерция. Ты что, тупой? Ты же сам мне козырного туза сдал. Будет брыкаться — мне раз плюнуть по лагерям парашу пустить, что он ссучился и втыкает на лесоповале, как бетушный.

— Жестокий ты человек, Александр! — с горечью произнес Коммерция.

— А вы все — добряки! Я-то помню, как ты в сорок пятом дедку, вынесшему на продажу последнее, что было в доме, без душевных переливов куклу втыкал, я-то помню, как Ящик с Сеней-пограничником в пятьдесят третьем с ножами гоп-стоп фронтовику устроили! Я — жестокий! Я добрый и беспринципный, потому что с тобой, дорогой мой Валерий Евсеевич, как с человеком разговариваю.

— У тебя, Александр, за последние годы сильно нервы расшатались. Абстрактная, можно сказать, беседа, а ты сразу в крик. Беречь, беречь себя надо.

— Я уже скоро двадцать пять лет как себя берегу. От вас, мои голубчики.

Вошла Матильда, поставила перед каждым тарелку с пельменями, сказала:

— Поешьте, голодные с утра.

— И верно! — удивился Смирнов.

— Я-то на ходу перекусил, — признался Коммерция, — но твоих пельменей отведаю с удовольствием.

— Вот и хорошо, — решила Матильда и ушла.

— Замечательные пельмени, — отметил Смирнов, по-солдатски вмиг заметав свою порцию, и стал ждать, когда доест неторопливый Межаков. Дождался: — И еще, Коммерция: мне необходим дополнительный ствол, машинка.

— Побойся Бога, Александр! Если бы ружье там, даже карабин, места-то здесь охотничьи, можно было бы и говорить. Но ведь пистолет… Откуда?

— Вот это как раз меня меньше всего интересует. Ящик чтобы прибыл с машинкой. У меня — все. Вопросы имеются?

— Вот сижу и думаю, — элегически начал Коммерция. — Почему я — законопослушный гражданин со всеми правами, дарованными мне Конституцией, должен безоговорочно выполнять противозаконные, если не сказать преступные, распоряжения представителя не местной даже, а московской милиции?

— Не милиции, а милиционера. Почем у вас там машинка приличная ходит? Триста хватит? — спросил Смирнов и вытащил бумажник. — Только учти, чтобы здесь незамазанный и иностранного производства.

— Думаю, Ящик спроворит. Только ему за суету подбросить неплохо бы, — пряча деньги, посоветовал Коммерция.

— Скажешь, что при встрече подброшу, — дал указание Смирнов и продолжил: — Подброшу и не поймаю. Только это ты ему пока не говори.

— Все шутки, шутки, шутки, — покивал осуждающе Коммерция. Вдруг вскинулся, ухмыльнулся, подмигнул: — Достал я тебе карты — схема лесных пожаров с печатями, с подписями, все чин чинарем.

— Как тебе удалось, фармазон ты мой ненаглядный?! — восхитился Смирнов.

Не стал темнить Коммерция и гордиться особо не стал:

— За два пол-литра мне их сторож районного архива отдал. А за четвертинку и секретную, под крестами, карту района присовокупил.

— Коммерция, ты — гений преступного мира! Ты — профессор Мариарти! Я бы норы рыл, клинья подбивал, обольщал, запугивал, а ты — два пол-литра с четвертинкой на кон, и дело в шляпе.

— В России живем, Александр, и об этом надо помнить всегда, — нравоучительно заметил Коммерция, расстегнул портфель, стоявший у него в ногах, достал из него папочку с тесемками и протянул ее Смирнову. — Ты даже не можешь представить, если здесь по-нашему сходится, какие это деньги! Они — арабские шейхи, Александр!

Смирнов взял папку, растроганно посмотрел на Коммерцию, через столик поднял его за подмышки и душевно сказал:

— Дай я тебя поцелую, — поцеловал и сплюнул в сторону.

— Без цирка не можешь? — обиженно заметил Коммерция.

— От чистого сердца, Коммерция, от чистого сердца!

— А сплюнул?

— Деталь, — отмахнулся Смирнов. — Теперь бы нам разбежаться как можно незаметнее.

* * *

Огородами, огородами и к Котовскому. Вроде никто не заметил, как он проник в гостиницу. Спрятал папку, постоял под душем и решил, что отдохнул. В штатском, как весь день, бодро вышел на улицу и направился в райотдел милиции. Надо же, хотя бы для приличия, повидать Поземкина и выманить у него Чекунова с мотоциклом, который (мотоцикл) был крайне необходим ему для грядущей долгой и бессонной ночи.

Он не дошел до райотдела: на полпути его догнал милицейский «Москвич» и, резко повернув, преградил ему дорогу. Из «Москвича» выскочил Поземкин с шутейным криком:

— Попался!

— А я тебя ищу, Гриша, — признался Смирнов.

— Целый день друг друга ищем и найти не можем!

— Чему радуешься, Поземкин?

— Кое-что проясняется, Александр Иванович. Судя по всему, ваша версия о напарнике Ратничкина скорее всего соответствует действительности. И сразу стало легче: сейчас самым тщательнейшим образом прорабатываем дотюремные связи Ратничкина. Выйдем, выйдем на нужного человека! А там и на берлогу.

— Твердо считаешь, что Ратничкин?

— Теперь — стопроцентно. Почерк в обоих случаях — один. А отпечатки на штырях — его.

— Прокурора-то за что?

— Как за что? Он же ему полную катушку отмотал.

— Ну ладно, Ратничкин — придурок, психопат, потенциальный убийца, жаждущий мести. А напарник? Ему-то зачем на себя такую кровь брать?

— Не знаете вы нашего народца, Александр Иванович, — пожурил Поземкин Смирнова. — Поймаем, и такое может выясниться!

— Ну, ни пуха тебе, ни пера, Поземкин, — пожелал Смирнов.

— К черту, к черту! — протараторил Поземкин и двинулся было к «Москвичу», как вспомнил, что он-то сделал свое дело, ради которого спешил на свидание со Смирновым — похвастался, а подполковник своих просьб и требований не предъявил. — Ну, а я чем могу быть вам полезен?

— Мне бы до поздней ночи Чекунова с мотоциклом, — без объяснения причин изложил свою просьбу Смирнов.

Очень хотелось Поземкину узнать, зачем понадобились московскому менту на ночь Чекунов и мотоцикл. Смирнов видел, ощущал, как тому хотелось об этом спросить, но Поземкин громаднейшим усилием воли подавил в себе это желание. Сказал только:

— Чекунов по моему заданию в леспромхозе. Будет через полтора часа. Сейчас сколько? — сам себе задал вопрос Поземкин и глянул на часы. — В половине восьмого, в девятнадцать тридцать Чекунов в вашем распоряжении.

— И мотоцикл, — добавил Смирнов.

15

Кинематографический караван и мотоцикл, ведомый Чекуновым, подъехали к гостинице одновременно. У подъезда остановились «Рафик» с богоизбранными творцами, автобус со вторым, более многолюдным составом полутворцов и мотоцикл с Чекуновым. А лихтваген, камерваген, тонваген, грузовая с осветительными приборами, пиротехнический фургон отправились на стоянку, находившуюся на приличном отдалении от привилегированного прямоугольника.

Смирнов с крыльца гостиницы принимал парад.

Первым, как и традицией положено, вылупился из «Рафика» режиссер-постановщик фильма Роман Суренович Казарян. Потом выпорхнули героиня, герой, автор сценария, оператор, художник.

Из двух дверей автобуса вываливалась, не думая о табели о рангах, усталая и от усталости беспорядочно шумная пестрая толпа. Вывалилась из автобуса и тут же ввалилась в гостиницу, бесцеремонно оттеснив важного милиционера. Важный милиционер не важничал: отошел в сторону, умильно рассматривая любимую свою раскрепощенную московскую публику. Одна из девиц, певшая ему величальную, на ходу поцеловала его в щеку, по-сестрински, поздоровалась:

— Добрый вечер, Александр Иванович.

Участницы псевдоцыганского хора шли одна за другой, так что Смирнов получил четыре положенных ему поцелуя.

Элита из «Рафика» ждала у машины, когда схлынет толпа автобусных. Дождавшись, неторопливо направилась к Смирнову. Героиню Наталью, войдя во вкус, он уже сам поцеловал в округлую твердую щечку, остальным серьезно и крепко жал руки. Семен Саморуков, уходя, грустно спросил, не ожидая ответа:

— Когда же мы теперь, Иваныч, рыбку-то половим!

На крыльце остались Казарян и Фурсов.

— Как Олег? — был первый казаряновский вопрос.

— Думаю, сейчас спит, — ответил Смирнов.

— Пойдем, посмотрим, — предложил Роман.

— Минуточку подождите, — попросил Смирнов и направился к Чекунову, дисциплинированно стоявшему у машины.

— Пойдем ко мне, Витя! — позвал Смирнов. — Приляжешь на часок, отдохнешь. Намаялся, небось, за день?

— Намаялся, — честно признался Чекунов.

— А ночью еще маяться придется. Так что давай, пошли.

Чекунов покорно, как бобик на поводке, поплелся за Смирновым. В номере хозяин предложил, жалея Чекунова, чистую постель: — Разденься догола, душ прими и в постель. Даю тебе два с половиной часа.

И заторопился: не хотел, чтобы с Олегом разбирались горячий Казарян и злобный Фурсов. Он вошел в номер Торопова, когда того Роман тряс за плечо, приговаривая:

— Олежек, Олежек, Олежек.

А Фурсов издевательски насвистывал мелодию «Деревянного самовара».

— Какого черта ты его будишь? — рассердился Смирнов.

— Если сейчас дать ему спать, то он часа в три ночи проснется, начнет колобродить и надерется так, что с утра и краном не поднимешь.

— Он что — тебе нужен с утра?

— Он сам просил: утром похороны прокурора, и он хотел быть на них в пристойном виде.

— Не знаю, — сказал Смирнов. — Тогда, конечно, поднять надо и в порядке дезинфекции граммов двести пятьдесят — триста влить, чтобы до утра отключился.

Фурсов прервал свой художественный свист и, искусственно зевнув, лениво спросил:

— А, собственно, что вы няньчитесь о ним? Будет он на похоронах или не будет, я твердо знаю только одно: будет очередная его пакость и подлое безобразие.

Торопов так резко и неожиданно открыл глаза, что все трое, стоявшие у его кровати, непроизвольно вздрогнули. Олег о хитрой полуулыбкой осмотрел всех троих и, замерев взглядом на Фурсове, высказался вопросом:

— Это ты, гэбистская гнида, только что здесь распространялся?..

— Если ты еще хоть раз скажешь о том, что я работаю на ГБ, я тебя задушу, пьяная скотина.

— Но я же не сказал: гэбистская вошь, я сказал гэбистская гнида. Так сказать, ты еще в зародыше, как бы еще не в штате…

Фурсов повернулся к Казаряну и заявил:

— Все, Роман. Завтра утренним рейсом я улетаю. И прошу меня не беспокоить до конца съемок.

— Не будем беспокоить, — вяло пообещал Казарян.

Не прощаясь ни с кем, Фурсов покинул номер, гостиницу, Нахту…

— Сейчас в садик пойдет, на скамейку сядет и плакать будет, — предсказал Олег.

— Плачу пока я, — сказал Казарян. — Долго еще мне плакать?

— Дня два. А потом два на выход, — поведал Олег.

— Было бы у меня время, — с сожалением сказал Смирнов, — я бы тебя за сутки вылечил.

— Чеховским методом? — поинтересовался Торопов.

— Смирновским, — поправил его Смирнов и посоветовал Казаряну: — Ты сейчас ужинать будешь, возьми его с собой. Может, поклюет по малости…

— А выпить? — перебил Олег.

— По началу не более сотки, — продолжал инструктировать Смирнов: — Чтобы не сразу свалился, а потом с интервалами в полчаса — минут сорок по пятьдесят граммов. Как лекарство. После сотки пусть попоет, на гитаре поиграет…

— А я не хочу, — опять перебил Торопов.

— Тогда и водки не получишь, — перебил дискуссию Смирнов. — Вставай и одевайся. Сможешь?

Торопов лежал под одеялом абсолютно голый. Когда одеяло скинул, сам удивился:

— Сначала ты, Санек, здесь был. Потом комсомольские бляди набежали. Затем одна эта блондинка, Вероника, осталась. Отлично помню: я одетый был. Вот когда выпили еще, тут уж полная форточка. Я ее трахнул… или не трахнул? — глядя на свои голые колени, он горестно и громко вопросил: — Я тебя трахнул, Вероника?!

— Пытался, но не смог, — за Веронику ответил Казарян.

— Откуда знаешь? — подозрительно поинтересовался Олег.

— По собственному опыту, — признался Казарян.

— Девушка, наверное, обиделась, — огорчился Олег. Смирнову сильно все это надоело, и он с бестактной милицейской прямотой потребовал ответа:

— Так ты хочешь водки или нет?

— Все в порядке, шеф, — успокоил Смирнова сам обеспокоенный тем, что водки могут и не дать, голый менестрель. И лихорадочно натягивая майку, трусы, носки, рубашку, штаны, продолжал успокаивать: — Все в порядке шеф, все по делу.

Одевался он ловко и споро, только когда стал шнуровать башмаки, в склоненной вниз голове что-то произошло с вестибулярным аппаратом и его стало валить в сторону и на пол. Казарян подхватил его, усадил на кровать и сам зашнуровал эти проклятые ботинки.

— Я — король Людовик Четырнадцатый! — радостно объявил Олег.

— Ты — говно собачье, — слегка поправил его Казарян и, ухватившись за ворот джинсовой рубашки, поставил на ноги.

— А Людовик Четырнадцатый по сути и был говном собачьим, — умело отпарировал хамский выпад менестрель, вскинул гитару, как ружье, на плечо, объявил: — Я готов.

* * *

В казаряновском люксе уже все было готово к традиционному суарэ. Стол, достойно накрытый Жанной — тарелками, вилками, ножами, без консервных банок, нарезанного ломтями на газете сала, нечищенной жареной на костре рыбы. Все по блюдам, все по салатницам, все, как в лучших домах. Даже цветная водичка в двух больших стеклянных кувшинах — самодельный, из запасов варенья для чая, морс. Ну, и, естественно, три первых откупоренных пол-литра.

Уселись. Сидевший рядом с Тороповым Смирнов тихо поинтересовался:

— Первые сто — разом? Или растягивать будешь?

— Разом, — без колебаний решил Олег.

Смирнов налил ему самолично, спец был по дозировкам. Остальные были на самообслуживании. Ни с того, ни с сего, вдруг, со стаканом в руках поднялась испуганная до смерти своей решимостью дурында — героиня Наташка:

— Я, наверное, еще не имею права называть вас всех своими друзьями, но так хочется сказать: друзья. Друзья! Это всего вторая моя роль в кино, а в длительной экспедиции я вообще в первый раз. И только здесь почувствовала, что такое кинематографическое братство. Я хочу стать полноправным членом этого братства и долго-долго состоять в нем. Примите меня в свое братство, друзья!

— Это значит, что если мы выпьем, то ты будешь принятой в наше братство? — хитро ввинтил вдруг Сеня Саморуков. — Ушлая ты девка, Наташка! Ведь не выпить — никак нельзя! Принимаем в братство! То есть выпиваем.

Все дружно выпили и зааплодировали Наташе. Смирнов формально отхлебнул и ждал, что произойдет с Олегом после сотки. Тот сидел тихо, ощущал и прослеживал происходившие в нем процессы. Наконец, в нем все стало как надо, и он взялся за гитару. Запел нелюбимое Смирновым бойко разливанное блатное.

— Рома, можно тебя на пару слов? — попросил сидящего напротив Казаряна Смирнов. Тот кивнул и поднялся.

В люксе, в спальне, как известно, две кровати. На одну сел Казарян, на другую Смирнов, который, попрыгав задницей на кроватных пружинах, сообщил:

— У тебя станок мягче.

— По делу говори, — хмуро распорядился Роман, уверенно ожидая подлянки.

— Ты мне можешь понадобиться как мент, Рома.

— Я необходим на съемочной площадке как режиссер.

— Мне надо было предупредить тебя, на всякий случай. Если произойдет нечто из ряда вон…

— «Придется отстреливаться, — перебив, начал цитировать „Двенадцать стульев“ Казарян. — Я вам дам парабеллум. „Не надо“, — твердо ответил Кислярский». Не надо, Саня.

— Во-первых, свой парабеллум я тебе не дам. А во-вторых, спорить бесполезно. Я тебе завтра такое покажу и расскажу — ахнешь.

— Вечер испортил, старый хрен, — огорчился Казарян и поднялся. — Пойдем, от огорченья выпить хочется.

— Я у тебя здесь в спаленке часок-другой соньку подавлю. Не возражаешь? В отличие от тебя у меня еще ночная смена. А у меня в номере лейтенант отдыхает.

— Спи, — разрешил Казарян и удалился, тихо и плотно прикрыв дверь.

Смирнов снял кроссовки, куртку, взбил подушку мячиком — любил, чтобы голова высоко, прилег и сразу же исчез в ином мире.

…Проснулся ровно в двадцать два ноль-ноль и услышал громкий пьяный гул в соседней комнате. А когда спал, ни хрена не слышал. Голова терпимо чумная после сна, в мышцах сладкая ломота недосыпа, в суставчиках — легкое можжение. Он обулся, сделал несколько резких приседаний, десять раз отжался от пола, безжалостно покрутил головой сначала в одну сторону, потом в другую, до боли размял предшейные мускулы и вновь уселся на кровать — в статике проверить, что и как.

Понял, что в полном порядке, и открыл дверь в столовую.

Гуляли, в принципе, пристойно. Беседы беседовали и по отдельности, парами и часто объединялись в общую вполне допустимой громкости перекличку. Олег не пел, сидел курил самоуглубленно. Смирнов пристроился рядом, заглянул в глаза. Без сумасшедшинки. Тогда спросил:

— Сколько в целом принял?

— Двести, — ответил ему Олег и уже всем: — Оно проснулось. Включаемся на полную мощность. Для начала — «Солдаты в ночи».

Это была странная песня. Ночью, в кромешной тьме, до зубов вооруженные солдаты, рассыпавшись в цепь, идут в наступление, не зная куда и не ведая, на кого. Уже не видно ни зги, уже не видно соседа, и ужас охватывает солдат, каждого по одиночке. Приказ — стрелять в любого, кто попадется на пути. Теперь одна задача — не попадаться на пути друг другу. Но раздается выстрел и раздается дикий крик. И неизвестно откуда звучит приказ-ободрение: «Молчи, молчи! Мы — солдаты в ночи!»

Публика, ничего не поняв, уважительно помолчала для приличия. Смирнов, найдя чистый прибор, молниеносно подзаправился по-солдатски и спросил у Жанны:

— Чистая тарелка побольше имеется? Мне лейтенанта подхарчить.

Жанна все поняла и быстренько спроворила все, что надо. Даже подносик раздобыла, на котором культурно разместила тарелки с едой. Спросила:

— Может, ему сто пятьдесят для бодрости?

— А что ж! Валяй! — подумав, решил Смирнов.

Голый, как приказано, Чекунов еще спал: не обзавелся пока внутренним милицейским будильником. Но как только Смирнов дотронулся до его голого плеча, он сей момент бешено растопырил ничего не соображавшие глаза и вскочил с кровати, гулко шлепнув о пол голыми ступнями. За секунду сориентировался и доложил:

— Я готов, Александр Иванович.

— К чему? — ворчливо поинтересовался Смирнов.

— Ко всему, — гордо ответил Чекунов, по-курсантски быстро одеваясь.

— Пожри сначала.

Чекунов сел за стол и увидел на две трети наполненный стакан.

— А можно? — по-детски спросил он.

— Это уж тебе самому решать. Сегодня ночью ты будешь самый главный милиционер в районе.

— А делу не повредит?

— А когда это вредило делу, если без перебора?

— Тогда я выпью? — на всякий случай перепроверился Чекунов.

Смирнов прикрыл глаза и разрешающе покивал головой. Подождав, чтобы Чекунов выпил и приступил к еде, он спросил:

— До перекрестка трассы с леспромхозовской дорогой, не торопясь, сколько времени среди ночи колдыбать на твоей таратайке?

— От силы — полчаса, — сообщил жевавший Чекунов.

К месту, к месту была Олегова песенка «Солдаты в ночи». Тьма, тьма, тьма, и вдруг бешеные два глаза скотовозки, которые никогда не глядят вниз. Только верхний свет. Тьма, тьма, тьма, и внезапно ослепляющие бесстыдные два глаза. Тьма, тьма, тьма… Хоть стреляй в любого, кто попадется на пути.

— «Молчи, молчи, Мы — солдаты в ночи», — пропел в коляске подполковник Смирнов.

— Что? — заорал сверху, с сиденья Чекунов.

— Долго еще? — прокричал вопрос Смирнов.

— Подъезжаем!

Подъехали. Отъехали от трассы к кустам. Смирнов глянул на светящийся циферблат своих часов. Без десяти двенадцать.

— Слышь, Витя. Ты мотоцикл припрячь где-нибудь неподалеку и сам схоронись. Уголовничек-то мой только один на один бармить будет.

Без обиды Чекунов отвел мотоцикл в дальние заросли и спрятался.

Минут через пять стало слышно, как страдал мотор «Москвича» во всесильной пыли леспромхозовской дороги.

Осторожный стал Смирнов, перепроверялся. Закутался в ближних кустах, прилег. На последнем плаче «Москвич» вырвался на обочину трассы и умолк. Щелкнули дверцы, и с двух сторон «Москвича» обнаружились две почти неразличимые во тьме фигуры.

— Жди его здесь, — голосом Коммерции сказала левая фигура. — А я поеду. Он тебя сам обратно отвезет.

— А если не отвезет? — по-блатному угрожающе спросил баритон помоложе.

— Пешком вернешься. Для тебя пятнадцать километров — не расстояние.

— Так не договаривались.

— А что со мной договариваться? Договариваться будешь с ним.

Завизжал стартер, скуля, застучал мотор, и «Москвич», кряхтя, направился в обратный путь. Оставшаяся на обочине фигура внезапно растворилась в ночи, будто не было ее. Многому научился московский пацан сорок пятого года Витька Ященков, ныне вор в законе, Ящик, ой, многому! Но не всему.

— Руки в гору и не шевелиться, — уверенно посоветовали со спины, и Ящик одновременно с советом почувствовал упершийся в его позвоночник ствол. С мастерами не потянешь резину: Ящик поднял руки. В правой был пистолет. — Ты зачем машинку заголил, я же просил просто принести?

— Темно, мало ли что, да и страшно вроде.

— Тебе страшно бывает перед приговором, и только. Зачем ствол вытащил?

— Так я и говорю: мало ли что? Вдруг вам в голову мысль придет меня кончить.

— Если мне будет надо, то я тебя кончу и с пистолетом, и с автоматом, и с минометом и с атомной бомбой. Не поумнел ты за последние пятнадцать лет.

— Не обижай, начальничек. Ты во мне нуждаешься!

— В какой-то степени. Давай-ка пушку.

— Доплата. У вас с ним такой договор был.

— Ты с ходу волну не гони. Что я, кобёл? Машинка наверняка от него, и я с ним расплатился. А если тебе доплата будет, то совсем за другое, — Смирнов легко дотянулся, был выше ростом, до ященковского пистолета, и Ящик без сопротивления его отдал. Засунув парабеллум за пояс, Смирнов на ощупь проверил машинку и решил:

— Хороший хозяин был у него. Теперь вторую обойму…

Ященков вытянул из кармана обойму, протянул Смирнову, спросил:

— Все?

— Все-таки «Вальтер» — аппарат, — констатировал Смирнов, а на вопрос ответил весело и обнадеживающе: — Родной ты мой, нам с тобой еще говорить и говорить! Пойдем местечко поудобней найдем, присядем.

— У меня геморрой, — мрачно сообщил Ященков.

— Это понятно. Никакого навару.

— У меня геморрой настоящий. В жопе.

— Настоящий геморрой бывает у танкистов и писателей. А у гастролеров геморроя быть не может. Садись.

Они уселись на травке, в сторонке, где уже не было пыли. Смирнов счел ниже своего достоинства тратить время на подходцы. Начал с главного.

— Без вранья, без блатных переплясов, сразу: ты догадался, что Ратничкин — подставленный?

— Не догадался. Знаю.

— Вопрос второй. По моим прикидкам, он прячется где-то поблизости от леспромхоза. Кормиться кое-как надо, новости узнавать, почувствовать, когда суета утихать начнет, и тогда-то отвалить по-настоящему. Ты знаешь, где его берлога? Ты же по местным масштабам урка, деловой мастер в авторитете.

— Знаю, что есть, но где — не знаю.

— Кто знает?

— Корешок его давний.

— Отдай мне его.

— Нет. Знаю через третьего. Не мой человек, не мой секрет. Нет. И схрон этот издавна, не для одного Ратничкина.

— Схрон! — попробовал это слова на звук Смирнов. — Ратничкинский корешок не из оуновцев будет?

— Хохол, говорят.

— Ай, как бы я по высокому бережку прошелся бы! Да времени нет. Ратничкин контактирует только с хохлом?

— Иногда с моим знакомцем встречается. Но не в схроне.

— Понятно. Как часто твой знакомец встречается с ним?

— Каждые два дня. Он харч ему носит.

— Вот ведь как: у такого идиота друзья есть! Скажи мне, почему Ратничкин на зеленого прокурора решился? Пятерик скостят за хорошую работу, глядишь — и на свободе. Зачем бежать?

— Надзиратели намекнули, что забьют до смерти.

— И дырку ему оставили, — добавил Смирнов. — Он и побежал.

— Может и так, — равнодушно согласился Ященков.

— Теперь совсем о другом, дорогой труженик леса. Простая ставка лесоруба тебя, для которого один раз нырнуть по маршруту — и годовая зарплата в кармане, устроить может только как ширма. Ты уже здесь две весны, третьей дожидаешься. За ширмой — тайные делянки, за работу на которых платят по-царски? Не стесняйся, говори.

— Судя по всему, вы все знаете.

— Далеко не все, к сожалению. Летние лесные пожары на этих делянках, когда весь кедрач вывезен до бревнышка, тоже твоя работа?

— За нее больше всего и платят.

— Скоро, следовательно, твоя главная страда?

— Через две недели.

— Как все это документируется?

— Не мое дело. Копать собираешься здесь, начальник?

— Уже копаю.

— Дело, конечно, твое. Некоторые, говорят, любят играть в русскую рулетку с пятью патронами в барабане.

— Мало ли кто что любит, зловещий ты мой лесоруб, — Смирнов встал. — У меня к тебе просьба: передай вашему общему знакомцу, чтобы Ратничкин немедленно, слышишь, немедленно и тайно от оуновца уносил ноги как можно дальше.

— Передам. Но вряд ли он послушается.

— Тогда его убьют сегодня, в крайнем случае, завтра.

— Его головная боль.

— Которой сразу же не будет, если меня не послушается.

— Я скажу, — еще раз уверил Ященков.

— Да, за сведения могу заплатить.

— Сведенья — бесплатно. В агенты не вербуюсь. Мы в расчете. Мне домой пешком идти?

— С десяток верст на мотоцикле вместе со мной прокатишься. А дальше — пехом. Мне в леспромхозе светиться незачем. Иди к дороге, я сейчас мотоцикл вывезу и поедем.

Смирнов вошел в уютный свод, в котором стоял мотоцикл и сидел Чекунов. Сказал негромко:

— Жди меня здесь, через полчаса буду.

Смирнов выкатил мотоцикл к дороге и приказал Ященкову:

— В коляску. И пологом пристегнись. А то мало ли что в твою дурацкую башку взбредет.

Уселись и понеслись. Всякие механические кони бывали под седлом Смирнова: во время войны трофейные «БМВ» и «ДКВ», после войны — лендлизовские «Харлен» и «Девидсоны». Правда, японских еще не пробовал. «ИЖ» вел себя послушно и безотказно: где надо прибавлял, где не надо прибавлять — ковылял.

Старался все время обгонять пыль, но не всегда удавалось: она уже мягко хрустела на зубах, забивала глаза, скатывалась в углах рта…

Минут через пятнадцать Ященков прокричал:

— Отсюда сам дойду.

Смирнов с готовностью дал по тормозам. Сказал, глядя, как Ящик выбирается из коляски:

— Хочу надеяться, Ящик, что командиры тайного предприятия коммунистического труда для коммунистов, ничего не узнают о нашем с тобой разговоре.

— Надейтесь, — предложил ему Ящик, старательно отряхиваясь от въедливой пыли.

— Неверно сказал. Нельзя мне так говорить, — осудил Ящика Смирнов. — Если я почувствую, что ты хоть полсловечка из этого разговора кому-то передал, а почувствую я обязательно, первоочередным занятием моим станет превращение тебя в пыль. Не в тюремную, просто в пыль. Хорошо запомнил, Витя?

— Запомнил, запомнил.

— Всегда бойся меня и выполняй мои просьбы.

— Может, из-за вас я и в Москву не очень-то рвусь, — признался Ящик и, понимая, что руки не подадут, попрощался уже на ходу: — Бывайте, если сможете.

— Смогу! — заорал Смирнов, ударил по педалям и вместе с ним заорал мотоцикл.

Через пятнадцать минут он укротил ревущий агрегат и позвал:

— Чекунов, проснись!

— А я и не спал, — обиженно откликнулся свежим голосом Чекунов и видимо отделился от черноты кустов. — Отвезли?

— Отвез, — Смирнов слез с мотоцикла и опять с удовольствием устроился на травке. Сначала сел, потом лег, вытянувшись во весь рост. И руки тоже вытянул. — Разговор наш слышал?

— Кое-что.

— Ну и что понял?

— Насчет Ратничкина все понятно. Вы правы, его подставляют. Но кто и зачем?

— Этот «кто» для меня тоже пока покрыт полупрозрачным покрывалом неизвестности. А зачем — абсолютно ясно, Чекунов, абсолютно. Надо было кончать с прокурором.

— Прокурор-то причем?

— Добираться, видимо, стал до многомиллионной панамы.

— Какие у нас тут миллионы? — удивился Чекунов.

— Потом объясню, — Смирнов, как ни хотелось еще поваляться на траве, сел. — Поможешь мне, Витенька?

— Я — милиционер, я просто обязан помогать обществу…

— Не обществу, а мне. Поди, разберись, какое у вас здесь общество. Так поможешь мне? Не райотделу милиции, не прокуратуре, не райкому партии — поможешь мне, Александру Ивановичу Смирнову?

— Помогу, Александр Иванович, — твердо заверил Чекунов и вдруг сообразил: — Только помощник вам я еще никакой.

— Не прибедняйся. Глаз хороший, ухо острое, здоров, ловок, с хорошей реакцией — такой парень мне вот так, — Смирнов ладонью по горлу показал как, — нужен!

К двум, несмотря на световое противостояние скотовозок, добрались до Нахты. Мотоцикл остановился, не доезжая руководящего каре. Чекунов объяснил:

— После двенадцати там постановлением райсовета запрещено появление любого транспорта.

— А если я, к примеру, верхом на лихом коне?

— Тоже нельзя, — включился в игру Чекунов. — Он может звуковой сигнал издать.

— Покажи мне дом Поземкина, — вдруг попросил Смирнов.

— Поздно уже. Он спит наверняка.

— Я его не обеспокою, Витя. Просто посмотрю дом, и все.

Дом стоял на взгорье. Сложенный из идеального кедрового бруса, по фасаду шесть окон, с мезонином, по размеру смахивающим на второй этаж, под редкой здесь черепицей. Плотный бесщелевой забор высотой под скат крыши стеной стоял на охране полугектарной территории двора.

— Поместье, — решил Смирнов.

— У него семья большая: трое ребят, жена, теща, отец с матерью на лето приезжают.

— А работающий он один — капитан Поземкин. Зная размеры его зарплаты, эти хоромы тебя не смущают, Витя?

— Не мое это дело, — решительно заявил Чекунов.

— И не мое, — присоединился к нему Смирнов. — Поехали.

Остановились на том же месте: черные дома, заборы в дырах, непонятные тропки между заборами и домами. Освещенное фонарями каре казалось изящно исполненным архитектурным макетом.

— Завтра я вам понадоблюсь? — спросил Чекунов.

— Ага! Сразу же после похорон прокурора.

На этот раз выстрелили трижды. Они успели упасть за мотоцикл. Смирнов вырвал парабеллум из-за пазухи, но уже отчетливо стучали по неизвестной тропке бежавшие сапоги. Стрелять было бесполезно. Смирнов спрятал парабеллум, поднялся, отряхнулся, поправил сам себя:

— Или после моих.

— Чего ваших? — не понял Чекунов.

— Похорон, Витя. Похорон. Сегодня стреляли всерьез, на поражение.

— Что вы говорите, Александр Иванович! — ужаснулся Чекунов.

— Шучу, шучу, Витя. Хрен я дамся таким говенным стрелкам. А они у меня уж попляшут!

— Вальтер вы купили, чтобы с двух рук? — спросил Чекунов.

— Чтобы с четырех, — непонятно ответил Смирнов и приказал: — Езжай к себе как можно быстрее, чем черт не шутит. И сразу, рывком, в дом. Понял?

— А вы как же?

— Я сразу на свет. Я… если попасть захочется, тоже придется, сокращая расстояние, под фонарями появиться. Ну, я думаю, он соображает, что подполковник Смирнов с фронтовым опытом выстрелит точнее, чем он.

* * *

В люксе догуливали. Роман и Семен Саморуков допивали остатки, а остальные наводили марафет в апартаментах шефа.

— Где Олег? — спросил Смирнов.

— В колыбельке, — ответил Сеня.

— Сколько принял?

— Около трехсот, — подсчитав в уме, решил Казарян.

— Проверяли, как спит?

— Чистое бревно, Иваныч, — успокоил Сеня. — Сам ворочал. Отруб часов на семь.

— И то слава Богу. Рома, можно тебя на минутку?

— Да мы все уходим, Иваныч! — успокоил его Саморуков, встал и позвал: — Тронулись, мальчики и девочки!

Они сидели за чистым столом друг против друга. Друзья многих долгих и опасных лет. Казарян спросил:

— Выпьешь с устатку?

— Если есть.

— У начальства всегда есть, — заверил Казарян и, сходив в спальню, принес непочатую пол-литра. Брякнул ее на стол. А Смирнов на этот же стол положил «Вальтер» с обоймой и объяснил:

— Твой, Рома.

Казарян с отвычкой, с любовным любопытством профессионально проверил пистолет. Поставил на предохранитель, отодвинул от себя и спросил:

— Я теперь — кинорежиссер, Саня, Зачем он мне?

— В меня уже дважды стреляли, Рома. В общем, я, конечно, от них отмахаюсь, но на хотелось бы, чтобы спина была совсем голая.

— Эх, Саня, Саня! — горюя, Казарян налил подполковнику стакан, а себе рюмочку. — За то, чтобы все обошлось!

16

В Нахте все рядом. От райкома до клуба метров восемьсот, а от клуба до кладбища еще меньше: полкилометра, пятьсот метров.

Районные руководящие богатыри все по очереди отстояли в почетном траурном карауле. Клубный стационарный магнитофон, — панихида, естественно, была в клубе, — из двух динамиков извергал заранее записанный и составленный отделом культуры крайкома партии грустный монтаж из Шопена, Чайковского, Вагнера и — чему страшно удивился Казарян — Малера. Есть, есть меломаны в партийных рядах.

Первым выступил следователь. Смирнов, наконец-то, вспомнил, как его зовут: Сергей Сергеевич Трунов. Он отметил высокие деловые качества усопшего.

Второй была женщина из народа, которую прокурор как-то защитил от каверз начальства. Она напирала на душевность покойника.

Милиционер заверил, что убийца будет схвачен.

В заключение Георгий Федотович сожалел о невосполнимой потере.

Посожалев, на кладбище не пошел: отрядил председателя райисполкома. Впереди комсомольцы несли четыре венка от соответствующих организаций, за ними — начальники. Детдомовец были прокурор, не было у него родственников, кроме домохозяйки Эдиты Робертовны, свободной от дежурства буфетчицы Матильды, почти трезвого Олега Торопова, Жанны, подполковника Смирнова и Казаряна. Они и восполнили родственный ряд. В ярком кумаче крышка гроба. И гроб столь же первомайски праздничный. Несли его шестеро дюжих милиционеров без фуражек. А уж далее — процессия страшно любопытных по отношению к смерти (прикидывают, что ли, на себя?) стариков и старух. Человек пятьдесят.

Люди шли вдоль кладбищенской ограды, старательно не замечая, что грязно-желто-белое чудовище в облике козла под двойной кличкой Зевс-Леонид с необычайным утренним энтузиазмом употреблял теленка, привязанного заботливой хозяйкой к столбу, у которого трава была погуще.

Уже у свежевырытой могилы процессию нагнали Поземкин и Чекунов. Пробились к Смирнову, стали рядом, сняли фуражки.

На кладбище, как известно, плоды элеквенции по причине экономии времени превращаются в маленькие ягоды. Чем меньше, тем лучше. А те, кто хотел искренне сказать несколько слов, и не распространялись.

— Он был хороший человек. Очень жаль его. И грустно, что некому плакать над его могилой. Прощай, горький невезучий сирота, — сказала Эдита Робертовна и с трудом отошла по мягкой земле, уступая место Жанне.

— Он, наверное, хотел добра нам всем, добиваясь справедливости. Хотел, очень хотел, но не успел. Мы благодарим тебя за это, Владимир Владимирович. Вот только хотелось бы знать, кто теперь без него будет добиваться справедливости, — Жанна отошла от могилы и возникла пауза.

— Что они говорят? Что они говорят? — воскликнул Поземкин, пробиваясь к месту, определенному как некая импровизированная трибуна. К краю могилы. Пробился-таки.

— Не по делу и не так здесь сейчас говорят. Не устраивают меня подобные выступления, не удовлетворяют. На ответственном, я бы сказал, боевом посту, погиб человек, добросовестно исполнивший свои обязанности. Мы клянемся тебе, дорогой Владимир Владимирович, что продолжим твое дело в беззаветной борьбе за коммунистические идеалы. Прощай, дорогой друг. Память о тебе навсегда сохранится в наших сердцах.

Председатель райисполкома, наконец, словил кайф: скорбно, в такт словам Поземкина, кивал головой и трагическим взором смотрел на алый гроб. Вслед за ним подобным же образом исполняли свой долг подчиненные.

— Завершаем? — как бы ни у кого спросил председатель после речи Поземкина.

— Разрешите мне? — интеллигентно, хорошо поставленным голосом попросил сказать последнее слово Олег Торопов.

Никто не протестовал, да и не было ни у кого такого права — протестовать. Торопов не стал занимать место у края могилы. Он говорил оттуда, где стоял:

— Наши родители, как деды, как прадеды наши во все века, стремились к тому, чтобы нам жилось лучше, чем им. Много лет назад, да нет, в историческом масштабе совсем немного, наши родители, считая, что нашли идеальную полянку, на которой их дети могут счастливо и безбедно существовать, и зная, что детству и юности присущи непоследовательность, любопытство и жажда сравнивать, то есть свойства, способные заставить отпрысков покинуть райскую полянку, вбили посреди нее громадный столб, и всех детей своих привязали к нему, чтобы они не смогли уйти от своего счастья.

Мы грустно щипали травку, одну травку. Но ведь есть что-то еще! Было. Есть. Регулярно появлялся бело-рыжий громадный козел и для порядка употреблял нас всех. Для порядка в наших рядах и для своего собственного удовольствия.

Начальствующие, не совсем понимая опасность, почувствовали ее и недовольно зашелестели. Храбрый Поземкин крикнул:

— Прекратите ваши пошлости!

— Сейчас, — заверил его Олег. — Владимир Владимирович, Володя, взял и отвязался от столба. Его не одурманила зеленая, сладкая вкусная травка. Последуем за ним, друзья! Давайте отвяжемся от столба.

Жанна и Матильда подхватили Олега под руки и повели с кладбища. Прикрывая Тилли, арьергардом следовала Эдита Робертовна.

— Безобразие, — сказал председатель.

— Запойный алкоголик, — объяснил случившееся Поземкин.

— Он сказал то, что хотел сказать, — злобно оборвал их Казарян. — И что подумал о случившемся.

— Но какая-то странная иносказательная форма… И козел почему-то… — растерянно сказал председатель: одновременно соображал, как будет докладывать первому.

— Александр Иванович, вы крайне необходимы, — полушепотом, пользуясь временным своим неучастием в общем диалоге, сообщил Смирнову Поземкин.

— Сейчас я Казаряну пару слов скажу — и в вашем распоряжении.

Смирнов взял Казаряна под руку и повел к выходу с кладбища. Вслед за Тороповым и дамской тройкой. У оставшихся еще было дело: ждать, когда закопают прокурора. Уже ударами по сердцу стучал молоток, заколачивая гроб.

— Я без твоего разрешения Борьку Марченко в крайцентр отправил по кое-каким своим мелким делам, — признался Смирнов, когда они вышли за ограду.

— Ты спятил! — заорал Казарян.

— Не кричи. Кладбище, — устыдил его Смирнов.

— Ты спятил! — уже прошипел Казарян. — Операторская группа с утра снимает пейзажи на всякий случай, а на режим я наметил их сцену с Олегом.

— Олег надерется на поминках до окаменения, — уверенно предсказал Смирнов. — А Борька к вечеру здесь будет. Отменяй режим, Рома, и на поминки. Только не пей, прошу. Я думаю, сегодня и ты мне понадобишься.

— Опять он командир! — взмахнул руками темпераментный кинорежиссер.

— Только не пей, — еще раз напомнил Смирнов и направился на встречу Чекунову и Поземкину, которые под шумок тоже смылись с кладбища.

— А где козел? — огорченно вопросил Чекунов. Теленок был, жевал траву, а козла действительно не было. Видимо, утолил свою неуемную страсть.

— Да подожди ты с козлом! — раздраженно отчитал Чекунова Поземкин. — Александр Иванович, вы сейчас, прямо сейчас можете с нами поехать?

— Форму сниму и готов. Случилось что-то серьезное?

— Ратничкина нашли, — выложил козырь Поземкин.

— Кто нашел?

— Вон, Витя. Он сказал, будто вы считаете, что если где и есть тайная берлога у Ратничкина, так, значит, выкопана в высоком берегу. В четыре утра у одного нашего охотника знаменитую собаку раздобыл и с шести от Жоркиного хутора стал на лодке спускаться. Ну, в одном месте собачка голос и подала.

— Значит, ночь не спал, — сказал Смирнов, глядя на Чекунова. — Значит, очень хотелось поймать преступника самому.

— Простите меня, Александр Иванович. Очень уж хотелось, — признался Чекунов.

…В схроне работали медик и фотограф. Знал эти тайные убежища Смирнов, в Закарпатье видел: пещера в обрыве с замаскированным выходом на воду и с запасным — уже в лес — где-нибудь под пеньком, под поваленным деревом. Кому понадобился партизанский схрон в Нахтинском районе?

Ратничкин лежал на спине, раскинув руки, а ноги были чуть приподняты маленькой скамейкой, на которой он, видимо, сидел перед выстрелом. Пуля вошла ему в правый глаз и вышла у левого уха. Поэтому и голову почти не разворотило: мало на пути пули было твердых тканей.

Фотограф еще раз щелкнул с вспышкой и прекратил съемку. Отряхнувшись от своих электрических молний, увидел, наконец, вновь прибывших. Похвастался:

— Я пулю нашел, — и протянул Поземкину почти не деформированную пулю.

Смирнов взял ее из ладони Поземкина двумя пальцами, осмотрел, погоревал:

— Жену бы мою сейчас сюда.

— Зачем? — бестактно удивился Поземкин.

— Моя жена, полковник Болошева Лидия Сергеевна, — лучший баллистик в советской милиции.

Поземкина потрясло не то, что Болошева — лучший баллистик, а то, что жена старше по званию мужа.

— А вы — подполковник, — уже совсем некультурно констатировал он.

— Она еще и кандидат наук, — добавил Смирнов, продолжая разглядывать пулю. — Но данный случай простой, под силу подполковнику без степени. Пуля выпущена из «ТТ», Григорий Александрович.

— И в нас постреливали из «ТТ», — встрял Чекунов.

— В нас постреливали, а его застрелили, — Смирнов, щурясь огляделся. — После твоих вспышек, мастер светотехники, ни хрена не различишь как следует.

Фотограф тут же бросился расширять вход с реки. Раздвинул как только возможно маскировочные кусты. И, правда, посветлело.

Противны до тошноты были Смирнову эти прибежища уголовных. Нормальные люди строили дома, обживали квартиры, любили их, любили и вещи, которые они сами приносили в дом, стараясь создать уют — неповторимый никем маленький мир его, его жены, его детей. Мир, принадлежащий ему, и он, принадлежащий этому миру. Смирнов, три четверти своих лет проживший в бараке, ценил и уважал людей, умевших создавать свой мир. Тварям, злодеям дом не был нужен: однодневный постой, ночевка, отправление естественных надобностей — пожрать, посрать, помочиться, трахнуть ту, что под руку попалась, — и далее, в еще неизвестную мерзость.

Замасленная бумага, консервные банки, закрытые и варварски вскрытые, ведро с водой, кастрюля с черной картошкой, куча тряпья в углу — постель, так сказать. Полосатенький крестьянский пиджачок был сложен и лежал на второй скамеечке.

— Этот тот пиджак, в котором Ратничкина видел Арефьев? — спросил Смирнов.

— Тот самый — подтвердил Поземкин. — Арефьева уже проводили, опознал.

— Опознал, значит, — Смирнов еще раз посмотрел на труп и попросил Чекунова: — Витя, не в службу, а в дружбу, надень на него пиджачок, пока не закостенел. Он как раз сейчас в подходящей расслабке.

Чекунов с трудом повернул тушу Ратничкина (недаром кликуха была «Кабан») на левый бок и стал засовывать толстенную правую руку в правый рукав опознанного пиджака. Рука вошла в рукав по локоть и дальше никак не пролезала.

— Ладно, — сказал Смирнов. — Верни его в исходную.

Чекунов сдернул с руки Ратничкина пиджак и положил труп, как тот лежал изначально, навзничь. Передохнул малость и поинтересовался:

— А дальше что?

— Застегни пиджачок и прикинь его на труп, — распорядился Смирнов.

Пиджачок смотрелся на Ратничкине, как слюнявчик на младенце.

— Это как же понимать? — даже доктор Иван Герасимович позволил себе изумиться.

— Ну, Поземкин, — подбодрил капитана Смирнов.

— Что — ну? — охолпело спросил Поземкин.

— Будь добр, ответь, пожалуйста, Ивану Герасимовичу, — пояснил Смирнов.

— Сам ничего понять не могу, — наконец нашелся с ответом Поземкин.

— А что тут понимать? — в тихой ярости негромко сказал Смирнов. — Бездарная халтура и нескоординированное вранье. Мне надо в город, Гриша. Давай машину. Вам по инструкции работать и работать, а мне здесь делать нечего.

— Я с вами, Александр Иванович? — попросился Чекунов.

— Капитану помогай. Убийцу-то в любом случав найти надо. А вот если свою таратайку мне доверишь, буду премного благодарен.

Чекунов посмотрел на Поземкина. Тот кивнул.

— Пользуйтесь, Александр Иванович.

Километр до дороги, несмотря на свои сорок пять и неправедную в последние дни пьяную жизнь, сумел преодолеть бегом. Задыхаясь, плюхнулся в мотоциклетное кресло, одновременно показывая ключи караульному милиционеру (говорить — сил не было), и рванул с места. Даже для малой передышки времени не было — цейтнот.

Пусть себе думают, что он помчался передопрашивать Арефьева и Жабко. Пусть себе думают, что он перво-наперво пожелал выявить команду исполнителей. Пусть себе думают, что он бросился по явственным теперь следам двух убийств. Так ему удобнее для того, чтобы без помех и преследования совершить туристический проезд по Нахтинскому району в соответствии со схемами лесных пожаров, как бывших, так и будущих.

Смирнов гнал мотоцикл на пределе. Перл ижевского создания предсмертно трещал, стонал, завывал. Но выжил-таки. У гостиничного крыльца развернулся и, если не в смерти, то в ужасе преодоления ее застыл, противозаконно воняя в заповедном каре выхлопным перегаром, жженой резиной и усталым металлом.

17

Казарян лежал у себя в номере на люксовской кровати и читал «Мертвые души». Смирнов тихонько вытянул книгу из его рук и сказал ласково:

— Собирайся, дружок. Предстоит дальняя дорога. Ты съемку отменил?

— Отменил. А тебе-то что?

— Значит, ваш «газик» свободен?

— Это смотря для чего.

— Для нашей с тобой поездки в верст пятьсот.

— Ты с ума сошел!

— Я должен Матильду искать, а ты «газон» вели подогнать и сам будь готов. Кстати, где Матильда живет, ты не знаешь?

— Они все на поминках, у Эдиты Робертовны, — ответил Казарян, не оборачиваясь: застилал кровать. — Что, сильно тебя развернули?

— Да не очень. Все, как думал. Одно нехорошо: сейчас они раньше положенного мной срока поняли, что я думаю.

— Тогда они шлепнуть тебя должны, Саня, — осознал Казарян и полез в тумбочку за «Вальтером». — Жаль, что машинка без сбруи.

— Приспособишь как-нибудь. Не впервой. Ну, Рома, поиграем с ними в догонялки?

— Куда я денусь, — минорно согласился Казарян.

Развернувшись передним колесом к крыльцу, мотоцикл единственным своим глазом тоскливо глянул на появившегося Смирнова, который в человеческие отношения с ним не вступал: сел в седло, скинул с механического тормоза, лягнул педаль и помчался на поминки.

На редкость чинные были поминки. Католичка Эдита Робертовна не позволяла размахнуться, распахнуться, бесформенно и непредсказуемо расплыться отвратительно широкой русской православной душе.

Пили из рюмок, не частили, говорили разумные и добрые слова о покойном, которые и прервал своим появлением Смирнов.

— Матильда, можно вас на минутку? — сказал он, переводя взгляд с Матильды на Эдиту Робертовну и обратно. Матильда тоже посмотрела на Эдиту Робертовну, и та разрешила ей покинуть комнату. Краем глаза, уходя, Смирнов просек слишком статичного Олега с нехорошими глазами. Ох, и надерется же он после поминок!

— Я слушаю вас, Александр Иванович, — сказала Матильда. Черная кружевная накидка очень шла ей, блондинке.

— Мне твой Франц нужен, Тилли, — признался Смирнов.

— Он занят, он на работе.

— Съездим к нему на работу, а? — подхалимски попросил он.

— Зачем? — строго спросила Матильда.

— Он должен мне помочь.

— Должен?

— Он может мне помочь, — поправил себя Смирнов. — И не только мне.

— Что ж, пойдемте.

До автобазы райкома они домчались за три минуты: все здесь было рядом. Начальник автобазы Франц Зайдлер не сидел в конторе, он в мастерской наблюдал за тем, как двое русских умельцев колдовали над мотором одной из черных «Волг». Умельцы работали без перерывов.

— Франц, познакомься. Это Александр Иванович Смирнов, — сказала за его спиной Матильда. Франц обернулся, улыбнулся, как положено. Здоровый, основательный, неторопливый.

— Очень приятно, — сказал он, пожимая руку Смирнова.

— Мы бы могли поговорить где-нибудь один на один?

— У меня в конторе, Александр Иванович. Ты где нас подождешь, Матильда?

— А я с вами, — решила Матильда. Мужики посмотрели друг на друга и ничего не сказали.

В конторе Смирнов начал без предисловий:

— Франц, мне нужны местные номера на московский «газон».

— Это должностное преступление, Александр Иванович, — напомнил Франц. — Если я его, конечно, совершу.

— Соверши, Франц, — попросила Матильда.

— Это необходимо? — безнадежно задал ненужный вопрос Франц.

— Я даю слово офицера, что эта подмена не будет использована во зло или в корысть. Я даю вам слово офицера, Франц.

— Отгоните свой «газон» в лесочек за гостиницей. Там есть подходящая площадка. Я подойду туда через десять минут.

У гостиницы стоял «газик», а у «газика» самодовольный Роман Казарян.

— И сколько тебе это стоило? — поинтересовался Смирнов.

— Два литра и честное слово, что при неприятностях я все беру на себя.

— И шоферюга сразу же отправился в продмаг? — догадался Смирнов.

— Естественно. Ну, едем?

— Обожди немного, — Смирнов обошел «газон», рассмотрел со всех сторон. — Слава Богу, что нигде ваших мосфильмовских нашлепок нету.

— Она же изговая, — пояснил Казарян.

— Поиграет она сегодня у меня! — пообещал Смирнов, усаживаясь за баранку. — Влезай, Роман, поехали.

— Я на всякий случай пожрать кой-чего прихватил, — сообщил Казарян. — И уж если полный форс-мажор, то и фляжечка моя готова к бою.

Была у Романа заповедная дюралевая фляжка на восемьсот граммов, исполненная мосфильмовским Левшой с таким знанием казаряновской анатомии, что даже при внимательном рассмотрении обладателя волшебного сосуда — в пиджаке ли, в легкой куртке — фляжку эту обнаружить было невозможно.

— С этой минуты — сплошной форс-мажор, — открыл секрет Смирнов, объезжая здание гостиницы по узкой асфальтовой дорожке.

— Тогда с этой минуты и начнем? — выступил с предложением Казарян, непонимающе наблюдая за тем, как «газон», объехав гостиницу, миновал мелкий ухоженный лесок и остановился на полянке. — Приехали уже? Место-то подходящее: безлюдное, тихое и красивое. Итак, мы начинаем! Так кто-то поет красивым голосом в Большом театре.

— Помолчи, Рома, понимаю, нервничаешь, но помолчи и поищи в задке за сиденьем инструмент какой-нибудь, чтобы номера, не испортив, снять.

Казарян вылез, отвязал брезент, нагнулся, загремел железками, понял немного погодя:

— У этого паразита здесь сам черт ногу сломит!

— Вы что ищете? — спросил вежливый голос.

— Да инструмент хоть какой-нибудь, — автоматически ответил Казарян и в испуге, что проговорился, обернулся.

Франц Зайдлер и его супруга Матильда с обширной хозяйственной сумкой явились ровно через десять минут. Выпрыгнув из машины, Смирнов объяснил за Казаряна:

— Отвинчивать и привинчивать номера — для этого хотя бы пассатижи найти.

— Ничего не надо искать. У нас все есть, — сообщил Франц и, взяв из рук Матильды сумку, раскрыл ее и приступил к делу. Постелил чистую тряпку на землю, чтобы не зеленить колени франтовского своего комбинезона, достал набор инструментов, удобно размещенный по ячейкам изящного ящика, присел у заднего бампера и в считанные секунды снял московский номер. Отложил его в сторону, а из сумки извлек местный. Операция прикрепления длилась чуть дольше.

То же повторилось и у переднего бампера. Франц спрятал холстину, инструменты и московские номера в сумку и, оглядевшись, решил:

— Все в порядке, да?

— Спасибо, Франц, — с чувством поблагодарил Смирнов.

— Можете не осторожничать с этими номерами, — сказала Матильда. — Они с «газика», на котором первый и его семейство на охоту выезжают.

— Рискуешь, многим рискуешь, Франц, — предупредил Смирнов.

— Совсем не рискую, — не согласился Франц. — Вчера сын первого с приятелями на той машине на рыбалку ездили. А когда приехали, бросили «газик» на обочине, где он сейчас и стоит. Только без номеров. А кто их взял? Неизвестно!

Франц с удовольствием посмеялся своей шутке. И все посмеялись.

— Еще раз спасибо, Франц. И особое — тебе, Матильда, — сказал Смирнов, садясь в «газон», Казарян уже устроился там. — Пожелайте нам ни пуха, ни пера!

— Ни пуха, ни пера, — серьезно произнес Франц.

— Ни пуха, ни пера, — без особых надежд пожелала Матильда.

— К черту! К черту! — в два голоса прокричали Смирнов и Казарян. «Газон» завелся сразу.

— Чем вы нахальнее и безответственнее будете ехать на машине с этими номерами, тем безопаснее это будет для вас, — подойдя к смирновской стороне дал последний совет Франц. А Матильда по-женски пожелала:

— А все-таки поосторожнее там.

— Где — там? — ужасно вдруг заинтересовался Смирнов.

— Там, где убивают людей, — твердо сказала Матильда.

* * *

Поначалу дорога была знакома Казаряну. Потом Смирнов свернул направо и по еле заметной колее катил с полчаса. Дорога стала приличней, вполне приличная дорога. Еще минут через сорок Смирнов остановился и раскрыл карту. Рассматривал ее, для Казаряна болтая:

— Жоркин хутор уже верст двадцать пять восточнее. Значит, дорога эта должна кончиться через километра три-четыре. А после, уважаемый Роман Суренович, вашей заднице придется потерпеть минут двадцать.

Казаряновская задница, к его удовольствию, терпела всего минут десять: «газон» вновь выбрался на сносную дорогу среди пустого, как говорят лесозаготовители, леса: осина, береза, мелкий ельник.

— Этой дороги нет даже на военной карте, — пояснил Смирнов.

— А для чего она?

— Сейчас увидишь.

Не сейчас, но довольно скоро Казарян увидел совсем не то, что предполагал увидеть — строения какие-нибудь, тайную фабрику, человеческое жилье. Он увидел черный, как в аду, лес. Да и не лес вовсе: в черной земле торчали укороченные огнем черные палки.

— Что это? — спросил Казарян про пейзаж, который он не полюбил.

— Пал, — объяснил Смирнов. — Судя по схеме, которую я раздобыл бесчестным путем, плоды позапрошлогоднего лесного пожара. Давай-ка выйдем.

Они вышли. Две зимы, две весны и одна осень, естественно, сделали свое дело: разогнали пепел, смыли золу, размягчили и унесли с водой древесный уголь. Но природе не в силах за короткий срок победить круглосуточную и многолетнюю ночь варварства: на долгие годы встали на черной земле черные палки.

— Зачем мы здесь? — с содроганием спросил Казарян.

— Посмотреть, — ответил Смирнов и зашагал по черной земле. Шагал он недолго, увидел что-то занимательное и приказательно заорал: — Иди сюда!

Казарян подошел. Смирнов ликующе смотрел на широкий слегка обгоревший пень — явное дело рук человеческих.

— Пень, — констатировал, как равнодушный статистик, невеселый Казарян.

— Ты дальше смотри, ты вокруг оглянись! — азартно кричал Смирнов.

Казарян и дальше посмотрел, и вокруг оглянулся. Пней этих среди обгорелых палок было великое множество, их, казалось, было больше, чем палок. Теперь, осмотрев все это мертвое хозяйство, приказал Казарян:

— Объясняй.

— Неужто не врубился? — удивился Смирнов. — Весной сюда пришел мощный лесоповальный отряд, повалил и обработал многолетний кедрач, за лето немыслимое это богатство — многие миллионы кубометров ценнейшей древесины — было вывезено, а поздним летом или ранней весной строго по-научному, так, чтобы не задеть еще нетронутые массивы с учетом ветра и возможных дождей, был устроен аккуратный пожар мелколесья и пустых пород. Тогда же подается рапорт о колоссальном ущербе народному хозяйству, нанесенном огненной стихией, которая погубила многие и многие сотни квадратных километров векового кедрача! Дальше объяснять?

— Не надо, — решил Казарян. И так все было ясно. — Кто?

— Кто, кто, — слегка подвял Смирнов. — Высоко еще не заглядывал, но заглядывать придется очень высоко. Многомиллионное же дело, Рома, требующее серьезнейшего материального обеспечения, множества техники, людей и, главное, — полной безнаказанности. Высоко надо заглядывать, высоко!

— Молоденький наивный прокурор Володя заглянул?

— Только попытался, Рома.

— Теперь мы с двумя пукалками взялись за дело.

— Э-э-э, не скажи, армянский пессимист! Есть шухер, есть бездарно проваленная операция отвлечения, есть такие ляпы, а я постарался о них оповестить всех, кого можно и нельзя, которые ясны и понятны всем. Сейчас они начнут сдавать исполнителей по одному, чтобы ими обозначить потолок. Только не знают: живыми или мертвыми.

— Все-таки тебя шлепнуть и проще, и экономичнее, и эффективнее.

— В твоем варианте есть резон, — согласился Смирнов. — И я думаю, они его попытаются реализовать в параллель с первым, о котором я говорил.

— И это почему-то тебя мало беспокоит…

— Рома, ты просто прикинь: кто они и кто я — подполковник Смирнов!

— Господи, началось! Смирновское хвастливое нахальство!

— Не хвастливое, а азартное, Рома. Без него в нашем деле долго не проживешь.

— Сойдемся на такой формулировке: ты — расчетливый наглец и немного, ну совсем немного, Саня, показушник.

— Тебе виднее, — великодушно согласился Смирнов. — Поехали дальше.

* * *

Прошлогодний пал был еще ужасней. Ко всем своим красотам он и вонял. Вонял не пеплом, не углем, не золой — вонял древесным трупом. Запах разлетающейся органики забивал все запахи. Смирнов и Казарян были любопытными посетителями таежного морга.

А в остальном — все как и в первом случае. Наработка была тугая.

— Это последний, прошлогодний, — дал пояснение Смирнов.

— Сейчас же мы двинемся к сегодняшнему, который еще только собирается гореть? — спросил догадливый Казарян.

— Неинтересно с тобой, — обиделся Смирнов. — Ты через ход перескакиваешь.

— Ты поменьше павлиний хвост распускай и красуйся. Тогда у меня времени не будет догадываться, — посоветовал Роман.

— Посоветовал? — язвительно спросил Смирнов.

— Посоветовал.

— Теперь, если тебя это не затруднит, прислушайся к моему совету.

— Стоит ли?

— Стоит, стоит. Достань-ка «Вальтер» из внутреннего кармана куртки и, будь добр, засунь его за пояс.

— А что — могут быть инциденты? — уже серьезней поинтересовался Казарян.

— Не неизбежны, но вполне вероятны.

— Нет, не простил ты мне павлиний хвост, — догадался Роман, засовывая «Вальтер» за ремень. Подвигался туда-сюда, дважды нагнулся. — Кто может встретить? Что за контингент?

— Скорее всего вертухаи. Лесорубы дело сделали, древесина, наверняка, вывезена, сейчас ждут они только подходящих погодных условий, которые по долговременному прогнозу будут дней через десять — двенадцать.

— Следовательно, там три-четыре человечка? — спросил Казарян.

— Во всяком случае не более пяти.

— Мы их не боимся, Саня. Поехали.

* * *

«Газик» миновал второе черное лесное кладбище и вскоре приблизился к кладбищу Зеленому. Зеленое кладбище еще не стало кладбищем, оно было местом проведения казни, плахой, на которой рубили не головы, а стволы. Свежие кедровые пни еще кровоточили белой кровью.

Неподалеку от дороги стояла, как правофланговый, свежерубленого бруса сторожка-коттедж, от которой шли в линию прямоугольники из того же бруса — фундаменты уже ликвидированных стационарных палаток.

Смирнов резко тормознул у крыльца. Вышли они одновременно с двух сторон «газика» и профессионально осмотрелись. Мотоцикл без коляски, прислоненный к террасе, тихонько работающий в сараюшке движок, две лошадки на ближней полянке травой питались. А над сторожкой — мощная, похожая на гигантскую лопатку для выбивания пыли из коврика, антенна. Передатчик, значит.

Смирнов взглядом оставил Казаряна у машины, а сам поднялся на крыльцо. Он не успел открыть дверь, открыли за него. На пороге стоял человек в полувоенной форме, который левой рукой держался за ручку, а правую непринужденно прятал за спиной.

— Что надо? — негромко спросил он.

— Поговорить, — весело ответствовал Смирнов, стоявший так близко к человеку, что мог предупредить любое его движение.

— Не о чем мне с вами разговаривать, — решил человек и только сделал всего-то намек на попытку закрыть дверь, как получил совершенно незаметный на глаз, молниеносный удар в солнечное сплетение. Одновременно Смирнов сделал подсечку. Человек рухнул, как и рассчитал Смирнов, на правый бок, непроизвольно производя выстрел из спрятанного за спиной «Макарова». Пуля вошла в пол крыльца. Смирнов носком кроссовки — пожалел, не стал ломать запястье, — отбросил пистолет, нагнулся, за грудки поднял не очень тяжелого человека и поставил его на ноги. Подошедший к крыльцу Казарян подобрал пистолет и спрятал в карман.

— Так поговорим? — все допытывался Смирнов. Человек, наконец, прояснился взором и сделал движение головой. Согласился, не согласился — понимай, как хочешь. А Смирнов продолжил: — И что это еще за мода: гостя с пистолетом в руках встречать? Веди в дом.

Прошли обширные сени — вестибюль — и вошли в громадную, на весь сруб, комнату-контору и по совместительству караульное помещение. Вдоль одной стены — топчаны, четыре топчана, вдоль другой — два конторских стола и меж ними хилый, обеденный, без ящиков, на котором стояла хорошая полевая рация.

— Садись, хозяин, — приказал Смирнов. Тот сел на топчан, свой, наверное. Но почему-то поблизости со стойкой для стрелкового оружия, в которой притулился один-единственный автомат.

— А ты на что-то надеешься! — удивился Казарян, подошел к стойке, вынул автомат, на раз — два — три проверил его и сообщил: — Он в полном снаряжении, Саня.

Смирнов устроился за конторским столом. Снял каскетку, попытался привести в порядок свалявшиеся свои редкие волосенки, отказался от невыполнимой задачи, вздохнул и спросил, не спрашивая:

— Должность, имя-отчество, фамилия, кому подчинен.

— Не обязан отвечать каждому проходимцу, — нервно сказал человек.

Смирнов лениво встал, приподнял рацию, ногой откинул хилый обеденный стол в сторону и, подняв рацию повыше, уронил ее на пол. В хитрой радиомашине одновременно что-то вспыхнуло, серией протрещало, и она умолкла. Смирнов прислушался, послушал и крайне изумился:

— Она почему-то больше не работает!

— Рвань неподнадзорная! — не выдержал человек.

— А я тебе что, Рома, говорил? Вертухай, прямо-таки показательный вертухай! Бери его за рупь за двадцать! — и человеку: — Сразу на вопросы отвечать будешь или для порядка поломаешься? Только учти, у меня времени в обрез, я тебе ломаться не дам, а сразу отметелю. Так как?

— Не знаю, что мне говорить, — для приличия потянул время человек.

— Бить буду умело и очень больно, — дополнил свой предыдущий монолог Смирнов.

— Спрашивайте, — сдался человек. Понял, наконец, что действуют профессионалы.

— Уже спросил, напоминаю: должность, ФИО, кому подчинен.

— Комендант третьего квадрата Арнаутов Ричард Игоревич. Непосредственно подчинен директору первого хозяйства Роберту Евангелиевичу Воронову.

— С которым был знаком еще по прежней работе? — догадливо спросил Смирнов. Арнаутов молча кивнул. — А имена, имена-то, Роман! Ричард, Роберт, Эрнест! Не шайка вертухаев, а собрание рыцарей круглого стола. Вот-вот на поиски Грааля отправятся!

— Они уже отправились, Саня, — поправил его Казарян.

Арнаутов, не понимая, о чем они, осторожно переводил взгляд с одного на другого. Не отреагировав на поправку, Смирнов опять приступил к мягкому допросу:

— Сколько вас здесь на охране?

— Четверо. Сегодня остались трое. Четвертый завтра должен от Воронова привезти продукты.

— Где сейчас двое?

— Каждодневный проверочный объезд квадрата, — Арнаутов глянул на часы. — Будут примерно через час двадцать, полтора.

— Все четверо из лагерной охраны?

— Двое. А двое — наемных.

— Как давно вы все четверо здесь находитесь?

— С мая. С бригадирами и мастерами готовили фронт работ.

— Бригадиры и мастера откуда?

— Из местных, специально отобранных.

— Уголовники бывшие?

— Да.

— А рабочие, рядовые лесорубы из воздуха, что ли, являются?

— В начале июня приходит автокараван из Средней Азии с мастными рабочими, и сразу же начинается лесоповал и одновременно вывоз.

— Есть незарегистрированная дорога?

— Да. На Алтайский тракт.

— Все это каким-либо способом документируется?

— Не знаю.

— Но какие-то бумажки у тебя имеются?

— Только копии нарядов на питание, горючее…

— Покажи, — приказал Смирнов.

Арнаутов с готовностью вскочил с топчана и, подойдя к столу, за которым сидел Смирнов, вежливо попросил:

— Разрешите?

Смирнов поднялся из-за стола и уступил место Арнаутову. Тот, усевшись на стул, стал лихорадочно искать в ящиках. Кучка бумаг получилась приличная. Смирнов, стоя, небрежно просмотрел их и ни с того, ни с сего поразмышлял вслух.

— Разговорчив и откровенен. К чему?

— А что мне остается делать? — с горечью произнес Арнаутов. Теперь Смирнов сел на топчан, а Арнаутов остался за столом.

— Те двое, что совершают объезд, верхами?

— Да.

— Значит, топот копыт мы услышим, — понял Смирнов. — Собирайся, поедешь с нами.

— А кто вы такие? — задал резонный вопрос Арнаутов.

— Мы-то? — Смирнов ощерился, как пес. — Те, кто может тебя заставить собраться и поехать. Считаю, что ответил исчерпывающе.

Арнаутов вернулся к своему топчану, наклонился, вытащил из-под него сапоги, переобулся (был в шлепанцах на шерстяные носки), вновь возвратился к столу и стал искать что-то, вытягивая ящики один за другим.

— Побыстрее можешь? — поторопил его Смирнов.

— Да документы куда-то подевались. Паспорт, удостоверение…

Неподалеку отчетливо каркнула ворона. Краем глаза Смирнов просек, что медлительный Арнаутов шустро, боком заваливался на пол.

— Рома, ложись! — почти беззвучно прокричал Смирнов. Вдвоем они одновременно рухнули на пол.

Под мощным ударом распахнулась дверь, и двое с белыми глазами, ничего не видя перед собой, дали две бесконечные очереди из двух автоматов по всему помещению на сто процентов убойной высоте, метр — метр двадцать.

Первым умолк автомат левого: короткая казаряновская очередь рассекла стрелка пополам, и он пустым мешком осел на пол. Автомат правого замолчал от того, что пуля из парабеллума Смирнова вошла в кисть руки, указательный палец которой жал на спусковой крючок. Автомат замолчал и со стуком упал на пол. Тихо стало. И ворона больше не каркала. Только правый стрелок, стараясь не кричать от боли, надрывно стонал, сжимая левой рукой простреленную кисть правой. Казарян выполз из-под топчана, куда частично закатился, встал на ноги, подобрал автоматы стрелков и, глядя на уже мертвого, подсчитал:

— Третий.

— Что — третий? — не понял Смирнов. Он уже стоял над столом, упершись в него обеими руками, и смотрел на лежавшего на полу Арнаутова, который в ужасе все прятал, прятал голову под стол.

— Третий человек, которого я убил в своей жизни, — пояснил Казарян.

— Не первый же! — раздраженно заметил Смирнов, намекая, что времени для душевных переживаний нету. — Обыщи обоих и раненому помоги. А я Ричардом Львиное Сердце займусь.

Он под столом ногой ударил Арнаутова по ребрам. Тот охнул, но вылезать не собирался. Смирнов, незаметно для себя покряхтывая, нагнулся и за ноги вытянул его на середину комнаты.

— Что ж мне с тобой сделать, бикса гнойная? — глядя на Арнаутова сверху, решал его судьбу Смирнов. — Труп организовал, приятеля покалечил, а самое главное — нас с тобой, Рома, кончить решил. Каким же образом он маячок задействовал?

Еще раз, уже серьезно, Смирнов ударил ногой лежащего. В печень, чтобы несколько минут движеньями не отвлекал. А сам вновь уселся за арнаутовский стол и стал выдвигать ящики. И сразу же обнаружил на внутренней стенке тумбы выключатель.

— Рома, покарауль тут, а я на минутку на улицу выйду, — сказал он и, брезгливо перешагнув через труп в луже крови, вышел на волю. Отойдя от дома метров на десять, он глянул вверх. От верхушки антенны шел вверх металлический стержень, на котором мощная лампа давала даже ясным днем яркие кумачовые вспышки, видимые, наверняка с большого расстояния. Вот и не услышали они с Романом мирный топот лошадок. Слезли с них пареньки загодя.

Казарян нашел аптечку и перевязывал смирновского клиента. Увидев входящего Смирнова, бодро сообщил прямо-таки радостную новость:

— Ты ему кисть насквозь прострелил. Повезло ему, что пуля не застряла. Я рану хорошо продезинфицировал, так что скорее всего гангрены не будет.

— А мне насрать, будет у него гангрена или нет, — злобно заметил Смирнов и раненому: — Говорить можешь?

— Могу.

— Вы с мертвым твоим напарником по всему — деловые. Как получилось, что и на воле под вертухаями ходили?

— За месяц до окончания срока с нами беседу беседовали.

— И бабки хорошие предлагали за то, чтобы вы узкопленочных караулили, — продолжил его рассказ Смирнов. — Сколько ты уже здесь?

— Второй сезон, — доложил раненый и вдруг спросил:

— Ну, как там, в Москве?

— Ты что, меня знаешь, сморкач? — удивился Смирнов.

— А кто вас по Москве не знает?

— Видишь, Рома, я среди уголовщины, как Наталья Фатеева в партийных кругах, — он глянул на Арнаутова, который уже пошевелился. — Тебе задание, Арнаутов. Похоронишь стрелка, если он вдруг медикам понадобится, пусть сами отрывают, приберись здесь, пол помой, за раненым поухаживай и сиди, жди.

— Чего ждать-то? — спросил раненый.

— Кирюхе твоему ждать, конечно, уже нечего. А тебе с вертухаем — суда. Ну, поговорили. Рома, легкий шмон, и в дорогу.

Казарян знал дело: все помещение прошерстил изящно и быстро. Собрал небольшой урожай: помимо ранее обнаруженных трех автоматов и пистолета Макарова надыбал пару «Стечкиных», еще одного «Макарова», упаковку лимонов и, к собственному удивлению, наган.

— Наган-то чей? — спросил Смирнов.

— Мой, — признался Арнаутов. — Наградная вещь.

Обвешанный оружием, как белорусский партизан после удачной операции, Казарян вопросительно посмотрел на Смирнова.

— Сейчас мы их покинем, — пообещал Смирнов. И остающимся: — Лучший для вас выход: не дергаться, не искать связей, не бежать неведомо куда, а сидеть и ждать. По счастливой для вас случайности крови на вас нет. Сидите, ждите и ясно понимайте, что вышки не будет. Адье, дерьмо собачье.

Во дворе Смирнов подошел к мотоциклу, стоявшему у террасы, отвел его в сторону и, повернув ключ зажигания, наступил на педаль. Машина радостно взревела. Смирнов выключил мотор и попросил Казаряна:

— Дай-ка мне автоматик, Рома. С полным диском.

Он положил мотоцикл набок, взял переданный Казаряном автомат и, приложившись, дал две очереди крест на крест по мотору, по баку, по колесам. В окошке дома осторожно явилось личико Арнаутова — любопытствовал, что произошло. Увидев, понял и исчез со страшных смирновских глаз долой.

Казарян аккуратно, как и положено с оружием, уложил в зад «газона», перекладывая тряпьем и рухлядью, сначала два автомата (один оставил при себе), затем пистолеты Стечкина, пистолеты Макарова и наган. Упаковку лимонок нежно закутал в позаимствованную в сенях стеганку, а взрыватели в тряпице припрятал в бардачок.

— Ты вроде все, как к консервации, приготовил, — ворчливо заметил Смирнов. — А нам с тобой надо на изготовке быть. Еще один автомат мне под ноги положи и пяток лимонок снаряди для мгновенного использования.

— Раньше не мог сказать! — разозлился ленивый Казарян, которому опять предстояло суетиться.

— Раньше мог сообразить! — резонно возразил Смирнов.

— Дисков тебе сколько? — спросил из-под брезента Роман.

— Два. В машинке и запасной. И четыре лимонки. Я их по карманам распихаю. А себе одну возьми для понта. Все равно ты с гранатой, что заяц с берданкой.

— То же мне наука — кусок железяки швырнуть подальше, — ворчал Казарян, пристраивая под первым сиденьем автомат и запасной диск. Сел рядом, ввинтил взрыватели в пяток лимонок, четыре передал уже устроившемуся у баранки Смирнову. Наблюдая, как тот распихивал гранаты по карманам, понял вдруг: — Жрать хочется!

— И выпить, — добавил Смирнов и тронул «газик» с места. Нешибко переваливаясь, «газон» отправился по сносной дороге в долгий путь. — Палы эти мерзкие проедем и устроим пикничок. Кстати, который час, Рома?

— Пять без семи, — глянув на свои наручные, по-штатски ответил Казарян. — День какой-то бесконечный.

* * *

Через час они устроились у ручейка. Расстелили брезент, домовитый Казарян достал пакет с едой и двумя чистыми салфетками, разложил на них огурцы, по три крутых яйца, по куску хорошо прожаренного холодного мяса, открыл две бутылки боржоми и разлил по кружкам. Для начала попили водочки, горло промочить. Молча расколупывали яйца. Вдруг Казарян сморщился, тоненько застонал сквозь до хруста сжатые зубы.

— Ты чего? — забеспокоился Смирнов.

— Вспомнил, что убил, — признался Роман.

— Ну, тогда, за упокой души убиенного душегуба. Сдавай из своей пуленепробиваемой.

— Сколько? — осведомился Казарян, извлекая из-за пазухи сверкающую флягу.

— Сто — мало, двести — много. Два раза по сто пятьдесят, — присказкой ответил Смирнов.

— Не слишком ли расслабимся? — усомнился Роман, но разлил по запросу.

— Не расслабимся, — уверенно сказал Смирнов. — Мы в закрутке, на нерве. Просто ненужные мысли и заботы нас с тобой покинут.

— Хорошо бы! — помечтал Роман. Они, не чокаясь, выпили. Быстро и четко, как солдаты на десятиминутном привале, прибрали пищу, допили боржом.

— Пять минут полного покоя, — объявил Смирнов и положил себя на спину.

Они лежали и смотрели в небо, в котором медленно кружили на несуществующем внизу ветре верхушки могучих кедров. Их здесь еще не трогали.

— Пять минут, — напомнил Казарян и заговорил, имея на это право: — Что дальше, командир?

Командир, вздохнув, заговорил совсем о другом:

— Я все думаю, Рома, как легко применима в нашем государстве лагерная система. Ведь вся их преступная организация — точная копия кустового управления лагерей, где начальник — и там, и там — был и есть Лузавин Эрнест Семенович.

— С машинной отработанностью в защите и нападении, которую тебе, в данной ситуации кустарю-одиночке не преодолеть.

— Ты ошибаешься, Рома, — нежно не согласился Смирнов. — Эта структура развернута вовнутрь. Вся их железная организация, вся сила, вся энергия, коварство и хитрость направлены на устрашение, подавление тех, кто в периметре их ограждения, тех, кто внутри. Снаружи шуровали другие, которых сейчас вроде бы нет…

— Именно вроде бы, — встрял репликой Казарян.

— Во всяком случае, их пока не ощущаю здесь. Ну, а местная милиция и лагерные исполнители в оперативной розыскной работе по сравнению со мной слепые щенки. И еще — у меня есть временная фора.

— Которая по минуточке утекает, — добавил Казарян и опять: — Что делать будем, командир?

— Перво-наперво убийцу словим.

— Ты знаешь, кто убил Власова и прокурора?

— Знаю, Рома. Петр Арефьев, образцовый боец ВОХРа, мужественно охраняющий сердце этого района — райком партии.

— Доказательства у тебя имеются?

— В громадном количестве. Правда, косвенные.

— А вдруг не прижмешь?

— Тогда доломаю. На очных ставках доломаю.

— Могут не дать, Саня.

— Дадут, куда они денутся!

— Арефьева не дадут. Кончат.

— Не успеют, — беспечно заметил Смирнов, но поднялся резко. — Помчались, армянский ковбой!

18

В Нахте они были к восьми вечера. Припрятали «газон» на заветной полянке и разбрелись: Казарян по съемочным своим делам, а Смирнов на поиски Борьки Марченко, который должен был уже вернуться.

Искать его не пришлось. Суча от нетерпения и ответственности ногами, абсолютно трезвый Марченко нетерпеливо ждал Смирнова в вестибюле гостиницы. От долготерпения начал с претензий:

— Где вы все пропадаете? Я уже полтора часа вас жду!

— Дождался, вот и молодец, — поощряя, ободрил эмоционального артиста Смирнов. — Беседовал с Лидией Сергеевной?

— Трижды, Александр Иванович, трижды! Замечательная у вас жена.

— Сколько я тебе должен за телефонные разговоры?

— За один, Александр Иванович, за первый. Семь девяносто. А дважды Лидия Сергеевна сама звонила на центральный телеграф.

— Ты ей мои вопросы отчетливо зачитал?

— Я же актер, Александр Иванович, — обиделся Борис. — И ее ответы все записал. Слово в слово, — и пошутил: — Без ошибок.

— В наше время грамотный актер — приятная и многообещающая неожиданность, — Смирнов вытащил бумажник, протянул десятку Борису. — На сдачу у Матильды поднесешь. Где твои записи?

Марченко, роясь в карманах, взглянул, наконец, на Смирнова и страшно удивился:

— А чего это вы с автоматом?

— На охоту ездил, — отбрехнулся Смирнов и развернул лист бумаги, исписанный крупным актерским с завитушками почерком.

— Чего-нибудь подстрелили? — не унимался Борис.

— Не чего-нибудь, а кого-нибудь. И не я, а Роман Суренович, — ответил Смирнов, не вдумываясь в смысл произносимого, и вдруг заорал: — Да дашь ты мне почитать или нет!?

Марченко замолк. Но ненадолго. Интуитивно ощущал, что любезность, оказанная им Смирнову, допускала легкую развязность общения.

— Кстати, о Матильде. Она с полчаса назад заходила сюда, вас искала.

Смирнов не разгневался, дочитал телефонограмму, слава Богу.

— Что сказала?

— Просила, как вы объявитесь, сразу же идти в закусочную.

— Она же сегодня в отгуле.

— Меня попросили — я передаю, — попытался стать официальным Марченко, но не сдержался в рамках, любопытен был: — Ну как, помогли вам сведения, Александр Иванович?

— Помогут, — поправил его Смирнов. — Ты уговор помнишь, Боря?

— Нем, как капитан Немо, — заверил Борис.

— А как надерешься?

— Я тогда вообще нечленораздельно говорю, — признался Боря. И был самокритично прав.

— Что ж. Пошли в закусочную. Ты там мне на сдачу поставишь.

Край солнца прилег на седловине меж двумя сопками. Зримо удлинились тени. Отчетливо надвигались короткие здесь сумерки.

А в закусочной уже темная ночь. Интересная получалась картиночка: в дежурство Матильды здесь выпивали, закусывали, беседовали, а у Любки гуляли: кричали, вскакивая, бессмысленно передвигались меж столиков, клялись, рыдали пьяно, матерились бесконечно.

За угловым, привычным уже Смирнову столиком тихо сидели Матильда и Франц. У стула, под правой рукой Франца, стояла знакомая объемистая сумка. Франц увидел Смирнова, встал и спросил:

— Надеюсь, у вас все в порядке?

— Можно сказать, что так, — грустно сказал Смирнов.

— Машина на условленном месте?

— Да.

— Тогда я пойду, — решил было Франц, но Смирнов, прижав его плечо, усадил на стул и объяснил некоторую свою фамильярность:

— Кое-какие нюансы, Франц. В газике сейчас находятся автомат, четыре пистолета и упаковка гранат-лимонок. В бардачке взрыватели к ним. Вы бы не могли, после того как перемените номера, собрать все это хозяйство и припрятать где-нибудь поблизости. Это — просьба, робкая просьба. Да — да. Нет — нет. И никто ни на кого не в обиде.

— Да, Франц, — решила Матильда. — В мою сумку все это влезет. И неси ее сюда, я здесь в закусочной припрячу.

— А Люба? — забеспокоился Смирнов.

— С Любой я разберусь.

— Да, Александр Иванович! — Франц снова встал, посмотрел на Матильду, улыбнулся Смирнову, взял сумку и пошел к двери.

— Франц — замечательный парень, — сказал Смирнов.

— Конечно, — согласилась Матильда и, демонстративно посмотрев на автомат, висевший на плече Смирнова, спросила: — Вы сегодня убили?

— Нет, — ответил он, зная, что говорит полуправду.

Таскал он этот автомат с собой для того, чтобы те, кому надо знать, знали: предупрежден, вооружен и начеку. Но сильно надоела и притомила непривычная машинка. В номере Казаряна он бросил «Калашникова» на свободную кровать (на другой, задрав ноги на спинку, отдыхал Роман), присел на нее же, изучающе осмотрел кинорежиссера на предмет использования. Решил, что вполне трудоспособен, и начальственно позвал: — Роман!

Казарян не откликнулся. Оказалось, он умудрился крепко спать и с высокозадранными ногами. И поза — не повернись, и колпенные сухожилия внатяжку, и прямоугольная спинка врезалась в обе пятки, а армянский богатырь спал. Смирнов грубо потряс богатырское плечо.

— Что тебе? — не открывая глаз, спросил Казарян. Кто его мог беспокоить — знал наверняка.

— Пойдем с душегубом беседовать, — нарисовал радужную перспективу Смирнов.

— Иди один. Я спать буду.

— А если душегуб и меня завалит? Одного-то?

— Типун тебе на язык, идиот! — бодро вскричал Роман и сел в кровати.

— Собирайся, Рома, — попросил Смирнов. — И «Калашникова» куда-нибудь припрячь. У меня-то уж обязательно пороются.

Казарян встал на коврик. С зевом потянул свое мощное тело бывшего известного боксера-полутяжеловеса, резко присел три раза и, поднимаясь в третий раз, взял автомат в руки. Еще раз зевнул и, пройдя к одежному шкафу, повесил его на гвоздик. Рядом со своим.

— Прямо как зонтики! — восхитился Смирнов. — А если к тебе заглянут?

— Не заглянут. Я в номер помрежку посажу монтажные картонки заполнять до моего прихода, — сообщил Казарян и стал обуваться.

* * *

Где жил Арефьев с Жабко, Смирнов знал. Этот полубарак-полуизбу он, по подсказке Матильды, рассмотрел еще вчера, поэтому в темноте шел к нему уверенно. На подходе поинтересовался у Казаряна:

— «Вальтер» твой где?

— Пупок греет.

— Тогда порядок, — Смирнов открыл калитку и по дорожке направился к половине избы, где жил Арефьев.

И вдруг дважды прогрохотало. Ученые жизнью и профессией, Смирнов и Казарян спешно легли на землю. За оградой, на соседнем участке, опять вспыхнуло и прогрохотало. Трижды. Грохот они слышали, а свист пуль — нет.

— Я попробую? — предложил Казарян.

— Не надо, не попадешь в такой тьме. Да и не будет он больше стрелять. Сейчас побежит, — все про все понял Смирнов. И точно: в вернувшейся тиши затрещали кусты и загремели тяжелые шаги бегущего человека. Смирнов поднялся с земли, ловко засунул два пальца в рот и издал душераздирающий изумительной силы унизительный для убегавшего победительный свист. Прекратив его на самой извилистой фиоритуре, Смирнов предложил: — Пошли в дом, Рома. Для порядка с хозяйкой поговорим.

Хозяйка открыла с опаской, только узнав, что видеть ее желает милиция. А открыв, рассмотрела стоящих на пороге и, точно определив, спросила Смирнова:

— Это вы, что ли, важный милиционер из Москвы?

— Я, — подтвердил Смирнов. — Самый важный. Где муж?

Высокая, поджарая, смуглая, лет пять тому назад, вероятно, и красивая женщина ответила исчерпывающе:

— Как с утра на дежурство ушел, так еще и не объявлялся.

— Дом разрешишь осмотреть?

— Смотрите, коли надо, — согласилась хозяйка, повернулась и, не оборачиваясь, пошла в комнаты.

Ничего не собирался искать Смирнов, просто хотел глянуть, как существовал в обыденности бывший вертухай, а ныне боец ВОХРа. Удивился: мебель сдвинута, со стен все снято, кучей — чемоданы и узлы.

— Ремонт? — поинтересовался Смирнов.

— На той неделе переезжаем. Свой дом построили, — равнодушно сообщила хозяйка.

— Ну что ж, — Смирнов в последний раз огляделся. — Вернется Петр, скажите, что им подполковник Смирнов интересовался.

Они вышли на улицу. Темень. Только маяком — фонарь-прожектор у закусочной. Казарян закурил.

— Дай курнуть, а? — жалко попросил Смирнов.

— Эх ты, волевик! — Казарян протянул ему пачку сигарет. — Я все могу, мне от этого говна отказаться — раз плюнуть.

Смирнов не слушал, не слышал, не реагировал: он страстно делал первую затяжку. Затянулся до солнечного сплетения с закрытыми глазами, широко открытым ртом медленно выдохнул теплый дым и только после этого спросил:

— О чем ты там, армянин?

— Так, печки-лавочки, — заметил довольный Казарян. — Теперь куда?

— А никуда. Все ясно: они сдадут мне Арефьева мертвяком.

— И ты ничего сделать не сможешь.

— Не не смогу, а не могу, Рома. Они его уже спрятали.

— Живым?

— Да. Почти наверняка живым. Чтобы потом подставить.

— А попытаться сейчас поискать его?

— И пытаться нечего. Они все — местные, а мы — чужаки, Рома.

— Но что-то надо же делать!

— Конечно, надо. Давай-ка в ментовку смотаемся. Понюхаем, как там у них пахнет, у местных Пинкертонов.

— Портянками, — предположил Казарян.

* * *

…Вечерней безлюдной Нахтой под вой взбиравшихся на длинный подъем за городом скотовозок. Через интервалы. Три скотовозки взобрались, пока они шли к райотделу.

И портянками попахивало, и потом, и ружейным маслом. Это — в дежурке. А в кабинете Поземкина пахло неплохим табаком и портупейной кожей.

— Ушел убийца-то. И от вас, и от меня ушел, — с ходу обрадовал Смирнов Поземкина. Капитан со следователем в перекидку читали какую-то длинную бумагу. Явление Смирнова и Казаряна прервало это милое мирное занятие. И Смирнов добавил еще: — Что в бумажках про это пишут?

— В этих бумажках пишут о том, что следует соблюдать социалистическую законность, Александр Иванович, — нашелся следователь. — И не мешать нормальному ходу следствия.

— Расскажите мне про нормальное следствие, Сергей Сергеевич, кажется? — вспомнил Смирнов и случайно увидел, что Казарян, как столб, стоит в дверях. — Садитесь, Роман Суренович. И я рядом. Будем слушать про ход следствия.

Он увлек Казаряна к стенке, к стоявшим в ряд стульям, и они уселись.

— Я не обязан перед вами отчитываться…

— А обязан отчитываться перед прокурором. Прокурора-то убили, Сергей Сергеевич! Мне чевой-то кажется, что вы с Гришей слегка об этом подзабыли.

— Вас просило начальство нам помочь, — обиженно вступил в разговор Поземкин, — а вы насмешки строите и путаете все.

— Ты знаешь, кто убил Власова и прокурора? — зло спросил Смирнов.

— Пока не знаю. А вы знаете?

— Знаю. Боец ВОХРа Петр Арефьев.

— Доказательства? — тут же влез следователь.

— Косвенных — навалом.

— Хотя бы пару-другую из навала, — потребовал следователь.

— В день убийства прокурора Арефьев никакого Ратничкина не видел в городе. Все его россказни о выпивке с Жабко, хитрое, так ему казалось, утверждение, что они выпили семьсот пятьдесят на двоих, пиджачок в полоску на Ратничкине, расстояние, с которого он узнал Ратничкина, — все это липа, склеенная на соплях, пальцем ткни, и все рассыплется.

— И вы ткнули?

— Ткнул.

— И рассыпалось? — все спрашивал-спрашивал дотошный следователь.

— К чертовой бабушке! Только что мы с Романом Суреновичем попытались навестить Петра Арефьева на дому и были обстреляны при подходе из пистолета «ТТ», судя по бою. Уже не в первый раз в меня постреливают. И все из «ТТ». Сегодня неизвестный, а скорее всего известный всем Петр Арефьев, выпустил в нас пять пуль. Какая-нибудь осталась в стене барака. Есть предложение провести сравнительную баллистическую экспертизу этой пули и пули, которая убила Ратничкина.

— Это уже серьезнее, — решил следователь. — Основная туфта показаний по Ратничкину в чем, Александр Иванович?

— В мелочах, как всегда у хитрых, которые считают себя умными. Вон ведь как про семьсот пятьдесят продумал! Если пол-литра, то зачем компанией с дружком надолго устраиваться? Хряпнули по стакану — и по домам. Если литр, то люди могут и усомниться: не спьяну ли померещилось. Для понта набросал бескозырок, пробок водочных, газету, а про серебряную бумажку из-под плавленых сырков забыл. Бескозырки две, а четвертинка, по утверждению Жабко, разливная, бумагой заткнутая. Да и не покупал нигде Жабко эту водку, проверено людьми, за которых я ручаюсь. Ну, и, конечно, пиджачок. Тут и говорить не надо, все собственными глазами видели. За Жабко всерьез взяться, и из него, как из рога изобилия…

Постучавшись и не дождавшись разрешения, в кабинет Поземкина ворвался в полной милицейской форме и при пистолете лейтенант Чекунов.

— Товарищ капитан, ушел! — закричал он, вытянувшись в струнку.

— Это мы уже знаем, — ворчливо заметил следователь.

— Откуда? — удивился Чекунов и тут увидел Смирнова и Казаряна. — Ну, точно. Мне жена Арефьева сказала, что вы только что были. И что стреляли по вам.

— А откуда она знает, что стреляли по нам? — быстро спросил Смирнов. — Может быть, мы стреляли, она же дома была, ни хрена не видела?

— Скорее всего в окно подглядывала, — растерянно предположил Чекунов.

— Что ж помалкивали? — вроде бы обиделся Смирнов. — Ведь тоже имели в виду Арефьева?

— Были кое-какие сомнения, — признался следователь. — Но хотели только передопросить.

— Но Чекунов-то наш шпалер нацепил!

— По моему приказу весь состав должен быть постоянно вооруженным, — объяснил Поземкин. — По вашему мнению, Александр Иванович, какие следует провести первоочередные действия?

— Арефьева поймать и узнать от него, зачем он убил прокурора. Теперь абсолютно ясно: смерть Власова — ширма для смерти Владимира Владимировича.

Долго молчали местные менты. Наконец следователь прорезался:

— Ложные показания — это хорошо, Александр Иванович. Но они уличают Арефьева во лжи — и только. Он ли в вас стрелял — еще неизвестно, доказывать надо. А собственно по убийству у вас что-нибудь имеется?

— Удары, приведшие к смерти Власова и прокурора, нанесены одним и тем же предметом, по моему стопроцентному убеждению, профессиональным тяжелым кастетом — темняком. Удары наносились сзади, сверху и чуть слева. С уверенностью могу сказать, что убийца — левша, высокий, по местным меркам очень высокий — метр восемьдесят семь — метр девяносто и огромной физической силы человек. Ищите и обрящете. Обрящете Петра Арефьева, других таких в Нахте нет.

— А он точно левша? Не помню, — засомневался следователь.

— Левша, — подтвердил Поземкин. — Он со мной рядом строится. Когда на срубе — топор всегда в левой.

Чекунову надоело стоять посреди кабинета, а разрешения сесть от командира не было. Поэтому решил привлечь к себе внимание:

— У меня тоже рост метр восемьдесят восемь.

— Кандидат, значит. Но ведь не левша? — спросил Поземкин и догадался — для него лейтенант заговорил. — А что стоишь-то? Ты садись, садись.

Чекунов облегченно устроился поблизости от Смирнова и Казаряна.

— Что ж, — решил Сергей Сергеевич. — Рабочая версия теперь имеется. Действуй, милиция.

— Лейтенант Чекунов! — официально призвал к вниманию Поземкин. Чекунов с плохо скрытым отсутствием энтузиазма опять поднялся. — Срочно оповестите весь личный состав, чтобы все были здесь через двадцать минут. Общая оперативка. Александр Иванович, вы будете присутствовать?

— Нет! Я лучше потом с тобой, Гриша, один на один поговорю. Ну, а если что непредвиденное — мы с Романом Суреновичем в гостинице.

— А Роман Суренович при чем? — грубо спросил следователь.

— А Роман Суренович — майор милиции запаса. Шесть лет тому назад — лучший оперативник МУРа, — скромно доложил Смирнов и встал. Встал и майор запаса.

* * *

До гостиницы молчали. В вестибюле Смирнов предложил:

— Пойдем к Олегу заглянем.

В номере Олега не было, но из третьего люкса, где разместились звуковики, доносилась песня, исполняемая Тороповым. Новая песня: про чудесную поляну, про веревочки, чтобы осчастливленные пребыванием на этой поляне далеко не уходили, про мудрого козла, который трахал подряд всех привязанных, чтобы убить в них низменные инстинкты и уберечь от постороннего дурного влияния.

Но не было Олега Торопова у звуковиков. Звукооператор, инженер звукозаписи и микрофонщик, пригорюнясь, слушали магнитофон. Под водочку, конечно.

— Когда Олег записал эту песню? — строго спросил у звукооператора Казарян.

— Два часа тому назад. Пришел, говорит: «Давай запишем горяченькую, только что слудил». Мы, конечно, тут же ее начисто и записали. Три дубля. Сейчас все думаем, который лучше. Замечательная песня, правда?

— Правда, — мрачно согласился Казарян. — Пришел он к вам пьяный, трезвый?

— Почти трезвый. Сочинял ведь, — ответил звукооператор и признался: — А как записали, естественно, по стакану приняли.

— Естественно! — разозлился Смирнов. — Стакан водки — естественно!

— И для вас естественно, — спокойно заметил звукооператор.

— Для меня — да! — заорал Смирнов. — А для него — нет! Он — запойный в запое. Понимаешь ты это, слухач? Где он сейчас?

— Не знаю. Только-только мы приняли по стакану, как набежала эта блондинистая комсомольская блядь Вероника. И сразу: поминки у Эдиты Робертовны, видите ли, справляли не по-нашему, мы новые организовали, пойдемте, мол, с нами. Нас для проформы позвала, мы отказались, а Олега все-таки уволокла. С гитарой.

— Говнюки вы, братцы, — констатировал Казарян, и Смирнову: — Пошли, Саня.

В коридоре расстались ненадолго.

— Ты чистенький, а мне душ принять просто необходимо, — сообщил Смирнов. — Помоюсь и к тебе загляну.

— Водку жрать? — догадался Роман.

— А куда мы от нее, родимой, денемся?

Уже все было готово на столе, когда явился чистый, причесанный на геометрически четкий пробор молоденький на глаз подполковник Смирнов в свежей кумачовой — за «Спартак» «болел» — футболке. Увидев такое, Казарян тут же исполнил:

— В красной рубашоночке, фартовенький такой!

Смирнов оглядел стол, не садясь, и критически заметил:

— Вроде бы все ничего, а до Алькиного сервиса — не дотянуться.

— То Алька, — сказал Казарян.

— Алька, — эхом отозвался Смирнов и сел. — Давай-ка выпьем за него.

Казарян налил, чокнулись, и почти хором произнесли оба:

— Чтобы ему было хорошо.

Выпили, закусили вяло. Казарян вспомнил сегодняшние дела:

— Как ты теперь с этими разбираться будешь?

— Когда мой командир на фронте не знал, что делать, он приказывал весьма значительно и строго: «Действуйте по обстоятельствам». По обстоятельствам, Рома, по обстоятельствам. Теперь их ход. Я вроде бы, как шахматист, сделал зевок и жду: хапнут они эту фигуру или не хапнут.

— Арефьева? По-моему, уже хапнули.

— Хапнули и отложили? Ну, нет! Они еще вокруг него круги делать будут. Могут мне его под выстрел подставить, а то и выстрелить в меня из него.

— Конкретно — кто? — злобно поинтересовался Казарян.

— В куски разорвешь? У них несколько подходящих пареньков имеется. Но скорее всего задействуют на меня для меня неизвестного. И — хватит о делах, сдавай.

Выпили по солидной второй. Третью разлили по стаканам и расселись поудобнее: Казарян на диван, Смирнов — в кресло. Стаканы и малую рабочую закусь прихватили с собой. Смирнов поставил стакан на плоский подлокотник кресла, а на стакан малую тарелку с селедочным бутербродом, закинул руки за голову, откинулся на спинку и вдруг негромко запел:

Выстрел грянет. Ворон кружит. Мой дружок в бурьяне Неживой лежит…

Только начал про дороги, как Казарян взвыл:

— Перестань!

— Это почему же? — заносчиво и обиженно спросил Смирнов. — Тебе тембр не нравится или я не в той тональности взял?

— Извини, Саня. Я опять вспомнил, как сегодня того уложил…

— Болван, — разозлился Смирнов. — Настроение поломал, песню испортил. Уложил и радуйся, что успел уложить. Не хватись мы вовремя, были бы сейчас, как два дуршлага, и над этой кухонной посудой рыдали бы родные и близкие.

— Юморок твой, Саня, так себе юморок, — отметил Казарян. — Слегка Бутыркой отдает. Но и успокаивает. Как там дальше?

И вдвоем, на два голоса, сумели развести, продолжили заветную:

А дорога дальше мчится, Кружится, клубится. А кругом земля дымится, Родная земля. Эх, дороги — Пыль да туман, Холода, тревоги, Да степной бурьян.

Допели, и сразу же в разгоряченное пением горло — третью дозу. Занюхали и в неподвижности и молчании стали терпеливо ждать прихода благодетельной расслабки. Она пришла, не ожидая зова. Не расслабка — Жанна.

— Господи, все поют! — как бы удивилась она. — Оператор ваш, Роман Суренович, к вам случайно не забегал?

— Если бы забегал, то наверняка остался, Жанна.

— Вот ведь обормот пьяный! Как же такому пьяному от меня удалось спрятаться?

— Запомни, Жанна, хитрее пьяного никого нет. Он всех обхитрит, а в конечном счете себя больше всех, — изрек назидательную сентенцию Смирнов, но завершил, как надо: — Садись с нами. Пора, Жаннета, поправить свой такелаж.

— Не совсем поняла, — призналась Жанна. — Это что — насчет перепихнуться?

— Кто о чем, а вшивый о бане! — разозлился Казарян. — В пору моего не очень добродетельного отрочества любимой песней была та, строчку из которой столь изящно ввинтил в свой монолог наш боец невидимого фронта…

— Ого-го! — сильно удивилась Жанна. — Вы, Роман Суренович, на подходе к полному порядку! — Но, заметив, что Казарян собрался протестовать, быстро предложила: — Спойте эту песню, а?

Смирнов пересел на диван, обнял Казаряна за плечи, и они приступили к исполнению:

В Кейптаунском порту С какао на борту «Жаннета» поправляла такелаж. Но прежде чем уйти В далекие пути На берег был отпущен экипаж. Идут сутулятся, Сливаясь с улицей…

Жанна все поняла и сливаться с улицей не захотела.

— Молодые люди! — воскликнула она. — А как насчет того, чтобы Жаннете поправить такелаж?

Певцы отряхнулись от ностальгического азарта и, уже по-пьяному суетясь, принялись обслуживать Жанну.

— За операторское искусство! — произнесла свой первый тост Жанна.

— Решила все-таки за Тольку замуж выйти? — догадался Казарян.

— С чего это вдруг? — удивилась Жанна сразу же после того, как аккуратно и с истинным чувством выпила.

— Уж больно проникновенно тост про оператора произнесла.

— Во-первых, не про оператора, а про искусство. А во-вторых, жалко мне его, дурачка из московской интеллигентской теплицы.

— «Жалеть» в устах русской бабы значит любить, — назидательно заметил Смирнов.

— Ну, это в давние-давние времена так было. Теперь жалеть, это просто жалеть, в крайнем случае пятерку на опохмелку дать. Да к тому же я — русская только наполовину.

— А вторая половина? — от нечего делать поинтересовался Смирнов.

— Четвертинка немки и четвертинка грузинки.

— Ух, и худо твоим мужикам! — понял Казарян.

— Ох, и худо мне с моими мужиками! — возразила Жанна. — Но просто интересно, куда спряталось это вечно обиженное пьяное дитя?

— Может, со своей командой в камервагене пьет?

— В камервагене пьют, — подтвердила Жанна. — Но без него.

— Сенька?

— На рыбалку в ночь собирается.

— Значит, спит где-нибудь на травке.

— Простудится же! Он худой, слабенький.

— Все! — заорал Смирнов. — Надоела ты со своим оператором! Или соблазняй нас красотой телодвижений и многообещающим голосом или выметывайся!

— Какой страстный милиционер! — восхитилась Жанна. — В момент изнасилует!

— Сдаю общую, — решил Казарян, и все уселись за стол. Сей же час деловито вошел Семен Саморуков и, оценив обстановку, бессловесно устроился на четвертом стуле.

— Рюмку себе в буфете возьми, — ворчливо и мрачно дал указание Казарян.

Семен принес рюмку, подождал, когда ее наполнят, и предложил:

— Не то кислые, не то тухлые вы все трое. Поэтому тост произношу я. Слушайте меня внимательно. Сколько прекрасных вещей в этом мире: рыбалка, выпивка, Жанкины титьки и ее же характер, лес, работа, хорошие — вот они! — люди. Ведь это радость, ребята! А все остальное — пусть в стороне, пусть побоку. За радость! А где радость, там и счастье. За радость и счастье.

Дружно выпили, а потом Жанна в благодарность за такие слова нежно поцеловала Семена и погоревала:

— Эх, гитары нет!

19

Гитары, и впрямь, уже не было. Был лишь напоминающий дамский торс остов без дна и покрышки, да дека без струн. Это сооружение в виде ошейника висело на шее насквозь пробитого железным штырем мертвого Олега Торопова, сидевшего, привалясь к забору торговой базы.

Нашел его сторож базы, который с девяти вечера хорошо поспал, проснулся на рассвете и решил сделать обход охраняемой территории. Увидав такое, сторож в страхе прибежал в милицию, а милиция лихорадочно оповестила всех, кого это касалось, и отчасти тех, кого это не касалось вовсе.

В смурном грязноватом свете немыслимо раннего утра картинка была, как кадр черно-белого кино: серый вместо реального синего джинсовый костюм, в серо-белую полоску тельняшка под ним, бесцветные остатки гитары, небольшая, темная, почти твердая лужа крови, припорошенная седой пылью, положенные на землю серые кисти рук с растопыренными пальцами.

На лицо Смирнов не смотрел, не было сил смотреть. Его, не до конца протрезвевшего после вчерашнего, водило и мутило, как студента-медика, первый раз попавшего в морг. Он закрыл глаза, сжал кулаки так, чтобы ногти врезались в ладони, медленно досчитал до пятидесяти и глянул в мертвое лицо Олега Торопова. Лицо было спокойно и беззаботно: он, видимо, так и не понял, что его убили.

Задом медленно приблизилась «скорая помощь». Прямо из двухстворчатой задней двери спрыгнул на землю врач Иван Герасимович и, взглядом отметив Поземкина, следователя и Смирнова, поделился с ними ощущениями:

— Дела…

— Господи, да почему же это?! — вдруг взвыл стоявший неподалеку от Смирнова Казарян. Он кинулся к дощатой стене склада и замолотил по ней своим здоровенным боксерским кулаком.

— Уведите его, Александр Иванович, — попросил Поземкин. — А то он весь город разбудит. Зевак здесь еще не хватало.

Смирнов подошел к Казаряну, шлепнул ладонью по широкой спине, позвал:

— Рома.

Казарян резко повернулся к нему. Полуприкрытые глаза, сморщенный большой армянский нос, приоткрытый рот с намертво сжатыми зубами — он заставлял себя не плакать. Смирнов обнял его, и он спрятал лицо на смирновском плече, чтобы это лицо никто не мог увидеть.

Неизвестно как, скорее всего на смену шла, рядом с ними появилась Матильда и, обращая на себя внимание, легонько дернула Смирнова за рукав. Теперь, ответственный за Рому, Смирнов был уже в полном порядке. Жестко оглянулся, увидел Матильду, спросил без злобы и раздражения:

— Что тебе, Тилли?

— Пойдемте ко мне, — предложила она. — В закусочной сейчас никого нет.

— Пойдем, Рома? — спросил Смирнов.

— Пойдем, — глухо согласился Казарян, не отрывая лица от смирновского плеча.

Толстуха Любка страшно обрадовалась раннему — на десять минут раньше — приходу Матильды, подхватила подготовленную тяжеленную сумку и уже от двери успокоила:

— У меня на кухне — полный порядок, и в зале прибрано! — и, не дожидаясь проверки собственных заверений, скрылась с глаз долой. Только каблуки стучали по лестнице, как в чечетке, — лишь бы не вернули.

Матильда брезгливо осмотрела зал, зашла за стойку, налила из крана воды в таз и с тряпкой пошла по столам замывать любкину приборку. Первым вымыла стол, за которым всегда сидел Олег Торопов и взглядом распорядилась, чтобы Смирнов и Казарян сели за него. Истерический накат отхлынул от Казаряна. Они сели за тороповский стол, положили руки с локтями на столешницу и одновременно на мгновенье глянули друг другу в глаза. Глянули и развели взгляды.

* * *

Немецкая работа — настоящая работа. Влажный пол, чистые столы, белоснежные бумажные салфетки в опрятных стаканчиках. Матильда вынесла ведро с грязной водой и половую тряпку за дверь, таз вымыла под краном, тряпку для столов постирала и, ополоснув и вытерев руки, прошла к их столу и села, как равноправная. Сказала, догадавшись, но в виде вопроса для приличия:

— Сегодня много пить будете? — и до робости удивилась, услышав четкое смирновское:

— Мы будем много работать. А много пить — завтра.

— Хорошо, — приняла заказ Матильда и удалилась за перегородку.

— Что будем делать, Саня? — впервые услыхав про общую работу, спросил Казарян.

— Арефьева ловить.

— Ты думаешь, и Олега он?..

— Я пока об Олеге не думаю.

— Почему, почему, Саня?

— Боюсь раскваситься и погнаться за двумя зайцами.

— А как собираешься Арефьева ловить?

— Нам тактично подскажут, как.

С подносом подошла Матильда, поставила на стол обширную сковородку с яичницей, тарелки, вилки-ножи и три раза по сто. Разложила яичницу по двум тарелкам, а себе рядом со стаканом поставила блюдце с соленым огурцом.

— Я хочу вместе с вами выпить. Можно? — присев, спросила она.

— О чем ты спрашиваешь, Тилли? — укорил ее Смирнов и правой ладонью безжалостно и сильно помял свое лицо. Потом этой же правой поднял стакан.

— Я знаю, по русскому обычаю в таком случае не чокаются. Но я очень прошу вас сказать про него хорошие слова.

— Рома, — попросил Смирнов.

Слегка болтая водку в стакане и глядя в него, Казарян начал:

— Он раздражал всех, а злил, доводил до бешенства очень многих. Если ты, Матильда, спросишь: любил ли его Саня? И он, и я ответим: нет. Если ты спросишь меня, любил ли я его, я тебе честно отвечу: все время пытался любить. Иногда получалось, чаще — нет. Да и как можно по-настоящему любить укор и напоминание? В таких случаях говорят: он был нашей совестью. Смотри, как удобно, как хорошо. Его не стало, и совести нашей как не бывало. Он не был нашей совестью. Знаешь, как в цирке? Подходит к клетке с тигром дрессировщик с палкой и начинает дразнить, злить, бить дикого зверя. Но цирк — игра. Олег подходил к клетке, в которой мирно спала, положив на лапы благополучия пустую голову, наша сговорчивая совесть. А он ее острой палкой и пребольно: не спи, не спи, тебе не должно быть удобно, тебе должно быть больно, если ты — истинно совесть. Помянем, братцы, человека, который мешал нам существовать, помянем человека, без которого очень будет трудно жить по-человечески. Лети к ангелам, Олег. Там тебе, наверняка, уготовано место.

Все трое медленно-медленно выпили.

— Я не все поняла из того, что вы сказали, Роман Суренович, — вдруг заговорила Матильда, — но одно поняла до конца: такие, как Олег, нужны людям, чтобы тыкать их носом, как обделавшихся котят, в собственное говно, говно, которое они наделали, делают и будут делать.

— Ты все правильно поняла, Тилли, — сказал Смирнов. — Иногда Олег доводил меня до бешенства: какое право он имел бить меня по самому больному месту, которое я старательно прикрывал словами о том, что иначе нельзя, что все так делают, что без компромиссов и малозначительных уступок чужой бессовестности не проживешь. А жить надо хотя бы для того, чтобы делать дело, нужное людям. Но ведь и ежу понятно, что на компромиссах, на уступках настоящего дела до конца не сделаешь. Вот и топчемся у полудела, объясняя это полуправдой.

— Еще? — спросила Матильда, кивнув на стаканы, после того как Смирнов умолк.

— Нет, — злобно решил Смирнов и сразу успокоился: — Чаю покрепче, по-московски, Тилли!

Матильда опять ушла за перегородку.

— Я буду ликвидировать экспедицию. Все. Отснимались здесь, — решил Казарян.

— Делай, что хочешь, но сегодня ты мне нужен.

— Но пойми, Саня, наваливается сразу такое! И главное — объяснение с генеральной дирекцией.

— У меня будет открытая спина, Рома, и в нее могут стрелять безбоязненно и безнаказанно.

— Такая уж твоя милицейская судьба.

Матильда принесла чай в двух чайниках и стаканы в подстаканниках. Разлили и сразу же стали хлебать, почти обжигаясь. Истинный московский чаевник не пьет чай очень горячим: температура должна быть такой, чтобы язык и слизистая ощущали бы букет. Но надо было вздернуть вялые после пьянки внутренности. Зато второму стакану дали слегка остыть, и уже смаковали почти чифирь.

* * *

В закусочную ворвался лихорадочно возбужденный лейтенант Виктор Чекунов. Увидев Смирнова и ни на кого больше не обращая внимания, он охрипшим от азарта голосом просипел-прокричал:

— Александр Иванович, сегодня, через час, ну прямо сейчас мы его можем взять!

— Кого, Витя? — нарочно лениво поинтересовался Смирнов.

— Да Арефьева же! — почти проплакал Чекунов. — Жабко раскололся и указал место, где у Арефьева тайная берлога в тайге. Шестеро наших уже перекрыли тропы, по которым он может уйти. А нам с вами брать его придется, людей в отделении — никого.

— А ты — один на один.

— По инструкции не положено. Да и подготовлен этот Арефьев — будь здоров. Лучше мной не рисковать, Александр Иванович! — Чекунов весело рассмеялся.

— А мной?

— Вы — в полной безопасности. Вы — резерв главного командования, прикрытие. Ну, решайтесь, Александр Иванович. Работы-то часа на полтора-два!

— А Олег? — спросил Казарян.

— Пока медицинского заключения не будет, нам по этому преступлению делать нечего, — быстро ответил Чекунов. — Мы вернемся как раз вовремя.

Они вышли из закусочной и направились к гостинице. У подъезда Казарян пожелал им:

— Ни пуха, ни пера!

— К черту! — бодро откликнулся Чекунов.

Казарян ушел.

— Поехали? — нетерпеливо предложил Чекунов.

— Хорош же я! — несказанно удивился Смирнов. — Прямо-таки голеньким собрался опасного преступника ловить. Обожди меня, Витя, я за машинкой сбегаю.

Возвратился Смирнов минут через десять.

— Что же вы так долго? — укорил Чекунов и вдруг заметил на плече у Смирнова автомат. — Что это?

— Это? — Смирнов покосился на чуть выглядывавший из-за его плеча вороненый ствол и дал разъяснения: — Автомат системы Калашникова.

— Откуда он у вас?

— Достал, — исчерпывающе ответил Смирнов и глянул на мотоцикл, прислоненный к палисаднику. — Учти, в таком снаряжении я на твоем примусе не поеду.

— А я и не предлагаю, — срезал его Чекунов. — У отдела нас «газик» дожидается.

До райотдела доехали-таки на примусе. Дурной пример заразителен: Чекунов сходил к дежурному и тоже обзавелся автоматом.

Придирчиво осмотрели и проверили «газик». Машина была в полном ажуре. Уселись. Чекунов за руль, Смирнов — пассажиром. Чекунов включил зажигание.

— Подожди, — приказал Смирнов и, потянувшись, вернул ключ в исходное. — Во время гонки не разговор. Что показал Жабко? Конкретнее.

— Километрах в двадцати пяти-тридцати по трассе, а потом по берегу Дурного ручья…

— Он что — и впрямь дурной? — перебил Смирнов.

— Это из-за его течения. Так иногда течет, что диву даешься: иногда, ей-богу, навстречу сам себе. Но на этом участке он почти прямой. Так вот, по его берегу еще километра три-четыре можно на машине проехать, а потом километра полтора пешком. Как сказал Жабко, Арефьев туда от своей змеи с молодками убегал развлекаться.

— Пешком из Нахты? — оживленно поинтересовался Смирнов.

— У него «Москвич» старенький есть.

— Значит, если «Москвич» на берегу ручья, то Арефьев у себя в берлоге?

— Именно так, Александр Иванович. В берлоге мы его и возьмем.

— Берлога на то и берлога, что мимо нее в двух шагах пройдешь — не заметишь. Какие-нибудь точные ориентиры тебе Жабко дал?

— Кое-что имеется, — хитро подмигнув, ответил Чекунов.

— Тогда поедем, Сусанин, — вздохнул Смирнов.

Чекунов взял с места, как на ралли. Мотор ненужно мощно взревел и помчал слегка дребезжащее корыто «газика» по незабвенным банам Нахтинского района. Смирнов глянул в зеркальце заднего обзора и увидел противоестественное: «газик» мчался изо всех лошадиных сил, а пыль за ними неподвижно стояла безобъемной стеной.

Дурной ручей оказался мирной, метра в полтора ширина, прозрачной струей, которая небурно текла себе к Чане, промывая и без того чистые белые, серые, зеленые, бордовые камешки. Смирнов спустился к воде, сполоснул руки и напился из ладони. Вода была свежа и пахла детскими приключениями.

Здесь кончалась тропа, по которой мог проехать «газик». Далее шла тропка исключительно пешеходная. Стоя у «газика», Чекунов сверху, с крутого бережка снисходительно наблюдал, как баловался с водой подполковник Смирнов, который, забравшись зигзагом на обрывистый берег, сказал сожалеючи:

— Здесь очень хорошо.

— А там будет еще лучше, — пообещал Чекунов. — Пошагали, Александр Иванович.

— Но ты говорил, что где-то здесь поблизости должен быть арефьевский «Москвич». Где он? — ничего не забывал въедливый подполковник.

Поискали и нашли. С трудом, правда. «Москвич» стоял в кустах, которые были умело переплетены и являли собой некий замаскированный гараж.

— А он — ловкач! — оценил выдумку Арефьева Смирнов и полез в «Москвич». Машина была закрыта, но не для милиционера с двадцатипятилетним стажем. Достал Смирнов связку своих ключей, выбрал даже не ключ, а пластинку, козырнул ей в рукояточной замочной скважине, и — вуаля — подполковник в салоне. Затем, раскрыв все четыре дверцы и багажник, Смирнов произвел стремительный, но тщательный шмон.

— Нашли что-нибудь? — поинтересовался сидевший на траве Чекунов.

— Ничего, — ответил Смирнов, по очереди с треском захлопывая дверцы. — Что на самом деле и удивительно!

— К чему вы это? — осторожно спросил Чекунов.

Вдали, видимо, на трассе, пропиликал автомобильный гудок.

— Чего это он? — на этот раз удивился Смирнов. — В тайге пешехода нашел?

— Знаете, сколько зверья здесь дорогу перебегает? — твердо понимая, что Смирнов не знает, вопросил Чекунов. — Чаще их нарочно сбивают, но иногда и сердобольные водители попадаются.

— Помолился про себя? — спросил Смирнов. Чекунов серьезно кивнул. — Тогда пошли. Первым иду я. Ты — в десяти метрах сзади, стараясь попадать в мой шаг. При подходе к первому твоему ориентиру чуть присвистни. Это самый нейтральный звук, на который никто не обращает внимания. Автомат пока на шею не вешай, а пистолет, уж будь так добр, за ремень заткни. Тронулись.

За три военных года разведочно-десантной фронтовой судьбы находил таким вот манером Смирнов несчитанное количество километров. Чекунов не слышал, как он передвигается в пространстве, а когда дерево, куст или поворот прятали Смирнова от его глаз, он вдруг ощущал себя в полном одиночестве среди девственной тайги. Так шли минут пятнадцать. В очередной раз потеряв Смирнова, Чекунов, как бы в награду, заметил первый ориентир — сломанную ураганом сосну, которая представляла собой прописную букву «А» из азбуки великанов. Сломанная как раз по середине, она самой крупной ветвью делала перекладину в треугольнике ствола. Чекунов тихо свистнул.

— Вижу, — негромко сказал за его спиной Смирнов.

— Шутки у вас, — шепотом обиделся Чекунов.

— Это не шутки, паренек. Это всесторонняя проверка маршрута следования. Дальше что будем делать, молодой?

— Через сто-сто двадцать метров второй ориентир — идеальный треугольник из трех муравьиных куч, посреди которого единственная здесь береза. Строго на север от нее на расстоянии двадцати метров — поваленный бурей громадный кедр, в яме от корневища которого и сделал себе берлогу Арефьев. Жабко говорит, очень мило у него.

— Предложения, предложения, Витя, — поторопил Смирнов.

— Я пойду по прямой, залягу у входа — метрах в десяти и буду ждать его выхода. Если не выйдет, буду провоцировать выход каким-нибудь звуком.

— Каким? — серьезно спросил Смирнов.

— Я ход кабана умею изображать. Не отличишь от настоящего.

— А если он не выйдет?

— Обязательно выйдет. Он — охотник.

— А как представляешь мою задачу?

— Я считаю, Александр Иванович, что вы с гарантийным прихватом должны обойти берлогу и залечь метрах в ста от нее строго с юга. Мой знак вам — одиночный автоматный выстрел.

— Ты — с севера, я — с юга. По прямой, в запарке, не перестреляем друг друга?

— Давайте постараемся сегодня вообще не стрелять, Александр Иванович.

— Ну-ну, — посомневался Смирнов. — Конечно, если бы ты поопытней был…

— Вы уж поверьте мне: все будет в полном порядке.

— Ну-ну, — повторил Смирнов и двинулся по обговоренному маршруту. Он не ушел, он растворился, его просто не стало.

Чекунов поначалу пытался заметить хотя бы движение в кустарнике и мельканье, услышать отзвук шелеста шага, по изменению птичьего гама понять путь, которым двигался Смирнов. Глухая и потому беззаботная тишина. Чекунов вздохнул и присел на толстый сук сломанной сосны.

Из-под земли, из норы метрах в пяти — семи от места, где разговаривали Чекунов со Смирновым, вылез Петр Арефьев, подошел к Чекунову, сел рядом. Чекунов предупредительно приложил палец к губам. Арефьев согласно кивнул: понял, молчок! Тихо-тихо и не шевелясь сидели минут десять. Наконец, Арефьев показал Чекунову пачку папирос и спички: можно, мол? Чекунов кивком разрешил. Боец ВОХРа, стараясь не греметь спичечным коробком, прикурил и страстно затянулся. Чекунов дождался, когда он докурил папиросу, и заговорил нормально:

— Где Ванька?

— Здесь.

— Его на всякий случай надо послать, чтобы перекрыл тропу вдоль ручья к автомобилям. Вдруг чудом каким уйдет.

— Такой волчище всякое может выкинуть, — согласился Арефьев и позвал: — Иван!

Иван Фролович, увлеченный руководитель-энтузиаст лагерной самодеятельности, явился из той же дырки. Отряхнулся, будто лихое па с похлопыванием в переплясе сделал, улыбнулся, артист, на все тридцать два, доложился:

— К твоим услугам, Витенька.

— Что при тебе? — строго спросил Чекунов. Он здесь был командир.

— Карабин мой, еще лагерный, и «Стечкин».

— Про карабин — забудь. Я шел с ним, я знаю, как он ходит. Пока ты с этой палкой развернешься, от тебя на составные части разберет. Бери пистолет и при. Заляжешь у тропы, не доходя до «газика» метров тридцать. Если, не дай-то Бог, он уйдет от нас, то, почувствовав близость спасительного автомобиля, утратит бдительность и побежит в открытую. Тогда пали из пистолета, Иван, в упор пали в него!

Иван не полез в нору, пошарил рукой у лаза, вытянул пистолет, засунул его за ремень и сообщил, по-прежнему улыбаясь:

— Я пошел. А вам исполнения желаний.

Он — не Смирнов. Его слышно было, когда давно и не видно было.

— Сколько ждем, Виктор? — спросил Арефьев. Чекунов глянул на часы.

— Сейчас девять четырнадцать. Подождем до без двадцати десять.

— Долго, Витя.

— Пусть потомится, подождет. Азартнее будет, менее осторожным.

— Это мы томимся, — понял Арефьев и признался: — Я его сильно боюсь, этого крокодила с прикрытыми глазами. То ли спит, то ли сейчас проглотит…

— Не боись!

— Так и ты его побаиваешься, Витенька, если честно.

— Если честно — побаиваюсь. Но не его — ситуации. А он… Я же чувствую, что ему нравлюсь, и поэтому он слегка теряет бдительность. Вот это-то «слегка» — мой выигрыш.

— Ну-ну, — повторил смирновские междометия Арефьев.

Говорить было не о чем: все в подробностях было оговорено заранее. Сидели молчали. Чекунов старался не глядеть на часы. В большой таежной траве беспорядочно, с человеческой точки зрения, перемещались мелкие черные муравьи, противно перекрикивались непевчие здешние птицы, изредка набегал верхний ветер, обнаруживавший себя только тем, что ронял вниз редкие истлевшие сучки и слабые листья.

— Сколько? — не выдержал Арефьев. Сколько времени, сколько ждать, сколько находиться во все возраставшем напряжении. Чекунов, наконец, посмотрел на часы.

— Еще шесть минут.

— Как раз покурю, — решил Арефьев. Он прикурил и стал неторопливо, с большими интервалами слабо попыхивать папиросой. Чтобы на шесть минут растянуть. Чекунов наблюдал, как продвигался к бумажному мундштуку круглый красненький набалдашник. Вот он почти и у фабрики. Арефьев плебейски пустил слюну в мундштук, набалдашник зашипел и превратился в черный комочек.

— Пора, — сказал Чекунов, поднялся и снял с плеча автомат. — Доставай свой антиквариат, Петя.

Арефьев вытянул из-за пояса «ТТ», с брезгливостью посмотрел на него, спросил:

— Только из него?

— Только из него, — твердо сказал Чекунов. — Я подведу его к тебе на пять шагов. Промахнуться будет просто невозможно.

— Я и с десяти не промахнусь, — заверил Арефьев.

— Что ж, тогда начнем, — решил Чекунов и поднял автомат.

Короткая очередь прострочила грудь Арефьева. От выстрелов в упор дымились нагрудные карманы гимнастерки, а на спине клочья хаки стали дыбом. Арефьев постоял секунду и упал лицом вниз. Труп Арефьева на земле, раскинувший руки. Пошла кровь. С начала нехотя появилась из-под тела, а потом потекла разливом. Стараясь не ступить в кровавую лужу, Чекунов обошел труп и остановился у правой руки, недалеко выронившей пистолет. Достал из кармана чистейший носовой платок, тщательно обмотал им рукоятку «ТТ» и только тогда взял его в правую руку. Выпрямился и, не глядя на мертвого Арефьева, быстро зашагал ко второму ориентиру — трем муравьиным кучам и березке. Остановился, осмотрел себя, взял в левую руку автомат навскидку (в правой был пистолет Арефьева) и вдруг пронзительно и страшно закричал:

— Александр Иванович! Александр Иванович!

Он кричал беспрерывно, очень медленно отходя к первому ориентиру, чтобы как можно более сократить расстояние между двумя трупами: уже существовавшим в мертвом своем естестве и будущим. И полянку искал — не хотел со Смирновым сразу сталкиваться вплотную. Вот он просвет и круглое пространство диаметром метров в тридцать. Что доктор прописал. Чекунов остановился посредине поляны, оценил позицию, внутренне одобрил и опять закричал.

— Александр Иванович! Александр Иванович!

Смирнов явился с ожидаемой стороны и спросил:

— Арефьева убил, что ли?

И вдруг в пятнадцати метрах от себя увидел в левой руке Чекунова автомат навскидку, а в правой — пистолет «ТТ».

— Подойди ко мне ближе, — приказал Чекунов.

— Это чтобы ты из «ТТ» не промахнулся? — спросил, не двигаясь Смирнов. Он не ожидал ответа, он размышлял вслух: — Так. Патологический убийца Арефьев убил подполковника Смирнова из всем известного «ТТ», а не по своей вине чуть опоздавший доблестный лейтенант Чекунов автоматной очередью срезал убийцу. И труп Арефьева уже готов, и его отпечатки на рукояти «ТТ» имеются, вон их ты платочком сохраняешь. Есть, правда, некоторая перемена мест во времени и пространстве, но от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Верно, так задумали, Витя, да?

Автомат у Смирнова висел на ремешке через плечо, знаменитый парабеллум явственно проглядывался объемом в сбруе под курткой. Он был безоружен, он был в его, Чекунова, власти, и он, Чекунов, может сделать с этим ментом все, что захочет. Радостно чуть кружилась голова, от диафрагмы к лицу, веселя, пошла теплая волна, захотелось дышать, вольно и глубоко, и он задышал. Счастье?!

— Говори, говори, развлекай меня, москвич сраный. Тебе лишние полминуты жизни, а мне удовольствие, как в театре.

— Ты — сявка, Чекунов, — единственное, что сказал после этого Смирнов.

— Все, поговорили, — обозлился Чекунов. — Иди ко мне.

Смирнов медленно-медленно сделал первый шаг навстречу Чекунову.

— Быстрее! — завизжал тот. Второй шаг, третий, четвертый. Чекунов считал смирновские шаги. На пятом он начал поднимать «ТТ» на уровень глаз. Шестой. Пора целить в лоб.

И вдруг чекуновское сердце оборвалось и безостановочно понеслось вниз: в солнечное сплетение, в желудок, в мочевой пузырь, в пятки… Холодный металл коснулся его шейных позвонков, и одновременно голос человека, привыкшего повелевать, спокойно приказал:

— Я в любом случае выстрелю раньше. Роняй цацки на землю и — руки на голову.

Чекунов узнал голос Казаряна — кинорежиссера и бывшего лучшего оперативника Москвы. Сам не зная как и почему, он, не оборачиваясь, послушно уронил автомат и пистолет.

Сей момент Казарян, правой рукой развернув его, левым крюком в полную боксерскую ученую силу нанес удар в печень. Чекунова скрутило, и он боком упал на землю.

— Стоило ли? — спросил подошедший Смирнов.

— Нет, ты больной или дурак!? — почти с акцентом вскричал Казарян. — Стоило, еще как стоило! Ты бы себя на мушке посмотрел!

— Ну, и каков видок был? — ернически поинтересовался Смирнов.

— Неважный был видок, Саня, — не обрадовал его Казарян. — Сильно страшно вот так под пулей стоять?

— Страшно? Вроде бы и не страшно… но ужасно боязно.

— Да нет, ты вроде уже и ничего, — успокоился Роман. — Уже и шуткуешь. Что с ним делать? — И он брезгливо носком туристского ботинка потрогал Чекунова. От прикосновения тот застонал. Оклемывался.

— Здесь допросить, пока тепленький, и расколоть до жопы. Он, по сути, знает про это дело больше всех местных.

— А ты спрашиваешь, стоило мне ему врезать или не стоило! Очень даже полезно для предваряющей хороший допрос подготовки.

Делать нечего: Чекунов открыл глаза. Казарян присел рядом на корточки:

— Проснулся, поганец, выспался? А то еще разок усыплю?

Чекунов, насколько мог энергично, поводил свою голову щекой по земле: не хочу, мол, таким образом засыпать.

Казарян быстро, осторожно и умело обыскал его. Из-за пояса вытащил «ПМ», отстегнул бебут в ножнах, из голенища вытянул запасной нож-финку, в карманах нашарил две пары наручников. И по мелочам: запасные обоймы, ключи от «газика», связку отмычек, милицейское удостоверение.

Чекунов лежал, как колода.

— Куда это барахло? — спросил Казарян.

— Потом в их нору сложим, — решил Смирнов и приказал Чекунову: — Вставай, поганец.

Казарян повесил чекуновский автомат себе на плечо, «Макарова» сунул в карман куртки, а остальное ногой брезгливо отшвырнул в сторону. Чекунов лежал, в безнадежности не решаясь двигаться.

— Кому сказано? — угрожающе напомнил Смирнов. Их терпение испытывать уже было невозможно. Чекунов сначала сел, а потом неуверенно поднялся. — Пойдем на твоего Арефьева посмотрим. Проводи его, Рома.

Чекунов, а за ним Казарян со своим «Вальтером» нешибко побрели. Смирнов взял две пары наручников и «ТТ» с обвернутой носовым платком рукояткой. «ТТ» он упрятал тщательно во внутренний карман и последовал за неторопливой парочкой.

На кровь неизвестно откуда налетели здоровенные золотисто-синие мухи. Они кружили над Арефьевым, издавая победительный гул, потому что подошли мешавшие им люди. А мухам жадно желалось присесть на слегка затвердевшую кровь и сосать ее, сосать…

— Здоровый, лось, тренированный и дурак, — подумал вслух подошедший к трупу Смирнов. — Это я не об Арефьеве, это я о тебе, Чекунов, — пояснил он. — Может, ему наручники надеть, Рома, чтобы без лишнего пригляда и хлопот?

— Есть смысл, — согласился Казарян. — Спереди, сзади?

— Спереди. Пожалеем, — решил Смирнов, протягивая пару наручников Роману. — Просто пусть руками по сторонам не размахивает.

Чекунов безропотно дал надеть на себя наручники.

— Куда посадить засранца? — поинтересовался Казарян.

— Вот на этот сук, где они вместе с живым Арефьевым сидели, — сказал Смирнов и вспомнил: — Он ему еще последнюю папиросу дал выкурить… Курить хочется, Рома.

Чекунов в ужасе глядел на Смирнова. Казарян без звука протянул пачку сигарет Смирнову и, ожидая, когда тот достанет сигарету, зажег спичку, умело закрывая огонек ладонями. Смирнов склонился, прикурил, сделал первую целебную затяжку.

— Эх ты, волевик, — в который раз упрекнул Казарян. Получавший несказанное удовольствие от сигареты, Смирнов не желал портить его и разговор перевел на другое.

— Артист где, Рома? Художественный руководитель?

— Упаковал его при помощи подручных средств. В моем «газике» лежит.

— Не сбежит?

— Думаю, нет. Руки назад моими ремнями скручены. Портки и подштанники ему спустил и у щиколоток узлом связал.

— Значит, с голой жопой лежит, которую комары жрут нещадно?

— Угу.

— Приятная картинка, — Смирнов сделал последнюю затяжку, бросил окурок и носком кроссовки тщательно растер его. — Поговорим, лейтенант?

Чекунов сидел на суку и незаметно для себя мелко раскачивался взад-вперед. Прежде чем заговорить, кашлем опробовал голосовые связки. И все-таки голос сорвался, выйдя в букве «ч» на жалкий звук:

— О чем?

— Кто у тебя главный?

— Начальник райотдела милиции капитан Поземкин, — уже бодрее — вопрос так себе, не по сути, — заговорил Чекунов.

— Рома, займись им, — попросил Смирнов.

Казарян схватил Чекунова за волосы, закинул ему голову и, сверху посмотрев в глаза неистовым армянским взглядом, предупредил:

— Я без погон, сучонок, с меня — взятки гладки. Сейчас я тебя, палача из подворотни, мордой в кровь убитого тобой человека ткну, если по существу отвечать на вопросы подполковника Смирнова не будешь. Кто главный?

— Где? — попросил уточнения охрипший вдруг Чекунов. — Здесь или там?

— И здесь, и там, — уточнил Смирнов. Казарян откинул от себя голову Чекунова и брезгливо вытер правую руку, что бралась за лейтенантские волосы, сначала о редкую траву, а потом о собственные штаны.

— Здесь — все концы у Лузавина, — начал колоться Чекунов. — Он управделами райкома, все в его руках.

— И Георгий Федотович? — спросил Смирнов.

— Или наоборот? — добавил Казарян.

— Не знаю, — вяло ответил Чекунов.

— Рома, — томно попросил Смирнов. Казарян ребром ладони с жестокой силой ударил Чекунова по тому месту, где плечо переходит в шею, в нервные соединения. Лейтенант запоздало втянул голову с плечи и завыл, заныл от нестерпимой боли. — Значит, не в курсе дел своего зятька?

— Какого еще зятька? — проплакал Чекунов.

— Муж сестры в российских семействах именуется зятем. Следовательно, Георгий Федорович приходится тебе зятем.

— Откуда знаете? — не по делу слезливо удивился Чекунов.

— Я и еще кое-что знаю, — сообщил Смирнов. — Чьи вы с секретарской женой любимые детки.

— Тогда поосторожней со мной, подполковник, раз знаете, — вдруг угрозил Чекунов четким голосом. Можно сказать, восстала из пепла небольшая птичка Феникс. Смирнов засмеялся. И смех его был нехороший. Смирнов смеялся, а Казарян смотрел на лейтенанта презрительно жалеючи, как на муху, которая безнадежно билась о стекло, стараясь пробиться сквозь него к солнцу и помойной яме. Теряя огненные перышки, волшебная птичка превращалась в собственных ощущениях в эту муху, единственный шанс которой ждать что кто-то откроет окно, и она долетит-таки к такой милой, такой сытной животворящей помойной яме. Эти двое не откроют. Эти двое, если им понадобится, раздавят муху на стекле. Все отдать для того, чтобы к двоим присоединились другие — знавшие его, боявшиеся его отца, сумеющие, если не оправдать, то отодвинуть его в сторонку и сделать щелку в окне. И Чекунов внес поправки и уточнения в свое несколько неосторожное заявление: — Я просто хотел сказать, что отец абсолютно не в курсе всех этих лесных дел. Мне предложил крупно заработать по окончании училища начальник краевого управления лесного хозяйства Константин Владимирович Белых.

— Значит, он — главный, — понял Смирнов. — А папуля?

— Что папа? — не понял Чекунов.

— Благословил?

— Папа очень обрадовался, что я уеду от своей компании, которая оказывала на меня дурное влияние.

— А не наоборот? — задал любимый вопрос Казарян.

— Он, Рома, первый плейбой края был. И сильно-сильно гулял: непонравившихся избивал, понравившихся приручал, в ресторанах не платил, безнаказанно подворовывал помалости. Вот папа и решил, что такому дитяти лучше всего окончить скоростным темпом школу милиции. И на тебе — за год лейтенант.

— Саня, откуда у тебя досье на него?

— Я что — Борьку Марченко зря в командировку направлял? Он моей Лидке дозвонился из края и передал мою просьбу перепроверить ласкового Чекунова. А ты Лидию Сергеевну знаешь: обаяние, коммуникабельность, связи со всеми НТО Союза. И с местным тоже. Так что грамотный Боря под ее диктовку записал достаточно. Ну, похвастался, и продолжим. Папа с лесным боссом по корешам?

— Встречаются по работе, — ответил Чекунов.

— Не будем уточнять по какой. Пока! — решил Смирнов. — Когда лесным делом заинтересовался Владимир Владимирович?

— Месяца два тому назад.

— И сразу в Нахту с особым поручением прибыл ты. Теперь понятно, почему ты мне врал, что здесь ты уже почти год. В чем было твое задание?

— Узнать, насколько глубоко копнул прокурор.

— Узнали и решили ликвидировать. Чей план?

— Лузавина. Он и людей подобрал.

— А ты — оперативное руководство?

— Да не. Просто отдельные поручения.

— И с ходу начали. Даже меня не испугались.

— Поздно было переигрывать. Ратничкина выпустили раньше, чем узнали от Петра Петровича, что вы приезжаете.

— Когда решили вместо Ратничкина сдавать настоящего убийцу — Арефьева?

— После нашей первой с вами поездки. Я понял, что вы не верите в виновность Ратничкина. Когда вы допросили Арефьева и Жабко, а я передопросил, стало ясно: вы обязательно выйдете на этого идиота, придумавшего пиджак в полоску.

— Почувствовали, что я ухватился за хвост главного дела в связи с моим разговором с неизвестным вам уркой?

— Да.

— Ну, и нашли моего уркагана?

— Нет. Таких в лесном отряде двадцать человек. Пытались, но не определили.

— И на том спасибо. Рома, расстегни ему браслеты.

— Это еще зачем? — удивился Казарян.

— Труп Арефьева в нору затаскивать тебе самому очень хочется?

— Да и пусть себе здесь лежит.

— Зверье сгрызет, Роман, по частям растаскает. А труп еще для дела нужен.

Роман расстегнул наручники. Чекунов ободрился вроде и начал массировать запястья.

— За работу, сявка! — приказал Смирнов.

— Может, действительно, пусть здесь лежит? — жалобно поддержал предложение Казаряна Чекунов. — Кому он нужен?

— Будущему следствию, по которому ты — основной обвиняемый. Действуй.

Чекунов ухватил за ноги мертвое тело и поволок к еле заметной дыре. Тело оставляло за собой широкую кровавую полосу. Подволок, поднял голову, спросил:

— Как запихивать — головой вперед или ногами?

— Как хочешь.

Чтобы не испачкаться в крови, Чекунов решил запихнуть труп головой вперед. Развернув его на сто восемьдесят градусов, он раскорячился, чтобы не наступить на кровавую полосу, и стал с громадным напряжением запихивать мертвого Арефьева в дыру. Мешали руки, плечи, голова, но Чекунов толкал, не давая гнуться в коленях, только ноги. Чистюля. Наконец, тело само собой пошло вглубь и вниз.

— Все, — сказал Чекунов, когда в дыре исчезли ноги.

— Там что — спуск со ступенями? — догадался Смирнов.

— Ага.

— А закрывал Арефьев чем?

— Вон тем валуном, — кивком указал Чекунов на приличный камешек в стороне и чуть вверху. — Сверху скатывал, и он точно ложится на дыру.

— Вот так и скати.

Чекунов послушно скатил валун, который намертво замуровал временную могилу стрелка ВОХРа Петра Арефьева.

— Все? — спросил у Смирнова Казарян, а Чекунов с готовностью ответил:

— Все, все. Лег как в лузу.

— Тогда давай руки, — распорядился Казарян и с ловкостью фокусника защелкнул наручники на запястьях Чекунова.

Смирнов мрачно рассматривал то, что за несколько десятков минут умудрились натворить в нетронутом лесу люди. Кровь, вонь, азарт приблудных на кровь и вонь мух, сломанные ветки, исковерканная земля. Смердящие окурки, плевки и неизвестно откуда взявшиеся клочки бумаги.

— Рома, ты все-таки ксиву его и все остальное на поляне забери, — сказал он. — Догонишь нас. Я его к машинам поведу.

— А по дороге кончите меня, — догадался Чекунов, с тоской наблюдая, как уходил Казарян. — При попытке к бегству.

— Я тебя в любую секунду с оружием в руках, направленным на меня, в порядке самообороны застрелить мог, портяночник. Пошли. И молчи по пути, на нервы не действуй.

Чекунов не торопился, и Смирнов его не торопил. Казарян нагнал их на полпути. Пристроился рядом с другом, молча шагал.

* * *

Первое, что увидел Казарян, была уже подсохшая лужа у раскрытой дверцы киносъемочного «газика», из которой торчали связанные портками и подштанниками ноги в офицерских коричневых башмаках. Казарян подскочил к автомобилю, как куль, выкинул из салона спеленутого эксруководителя лагерной художественной самодеятельности, перевернул его на спину и спросил грозно:

— Это ты нарочно в машине нассал?

— Я не нассал, — объяснил Иван Фролович, — я — обоссался. Хотел, правда, насрать, но жопой вверх лежал.

— Сейчас ты мне салон вымоешь, благо ручей рядом.

— Развяжи сначала, шеф.

Шеф Казарян быстренько его развязал. Сначала Иван Фролович долго-долго разминал затекшие мышцы и массировал желобки на коже, оставленные подручными средствами Казаряна, а потом надел подштанники и портки и, кривляясь, точно по форме, доложил, как космонавт:

— Готов к выполнению любого задания партии и правительства, — видимо, был этот Иван известным шутником в лагерных кругах.

— Бери ведро, тряпку и действуй, — приказал Казарян. Шутник мигом нашел ведро и тряпку и бегом кинулся к ручью.

— Ты поаккуратней, артист, — посоветовал Смирнов. — А то мы со страху подумаем, что ты в бега кинулся и стрелять начнем.

— Вот так, хочешь как лучше, а получается… — пофилософствовал Иван Фролович, уже неторопливо спускаясь по крутому берегу к воде.

— А получается, как получилось, — закончил за него фразу Смирнов. — Как лучше у тебя — это в меня в упор из «Стечкина» палить?

Притих Иван Фролович, но машину вымыл хорошо, добросовестно вымыл.

— Как поедем, Саня? — спросил Казарян. — Шерочка с машерочкой?

— Хотелось бы, но нельзя. Мало ли что может сделать идиот в наручниках, когда ты за рулем. Все четверо поедем на твоей. Если ее распотрошат здесь случайно, ты неприятностей не оберешься. Пусть милицейская здесь останется. Садимся так: я один на переднем сиденье за баранкой, ты на втором посредине. Слева от тебя — Чекунов, справа — артист.

Начали готовиться к дороге. Смирнов уложил весь свободный арсенал на пол перед передним сиденьем, Казарян вдел свой ремень в джинсы и, позволив Ивану Фроловичу проделать то же самое, приспособил ему вторую пару наручников. Чекунов молча стоял, ритмично — вперед-назад — покачивая скованными руками.

— А в наручниках значительно приятнее, чем в ремнях за спиной, — решил оптимист Иван Фролович, усаживаясь в «газик». На заднем сиденье уже находились Чекунов и Казарян. Иван Фролович уселся справа. Смирнов захлопнул за ним дверцу и сел за руль.

Вдоль Дурного ручья еле ползли, но, выбравшись на трассу, Смирнов прибавил до предела и замурлыкал свою дорожную:

Начинаются дни золотые…

И вдруг чистый и верный тенор мастерски подхватил:

Воровской безоглядной любви… Ой вы, кони мои вороные, Черны вороны кони мои.

Это прикрыв глаза и забыв обо всем, пел Иван Фролович, пел о любви, которой у него никогда не было, пел о золотых днях своего всевластья и тиранства, которые прошли, о проклятой погоне, от которой он не сумел уйти, о черных конях, которые выдали, выдали, выдали!

На слезе закончил песню лагерный артист, на слезе.

— Знал бы, что здесь такой талант имеется, в эпизоде снял бы, — искренне огорчился кинорежиссер Казарян. Смирнов посмотрел на него через зеркало заднего обзора:

— В качестве кого?

— Лирического убийцы.

— Я никого не убивал, — быстро и радостно оттого, что действительно не делал этого, доложил Иван Фролович.

— Но меня-то должен был застрелить?

— Только под страшными угрозами расправиться со мной условно согласился.

— Условно! — восхитился Смирнов и продолжил совмещение приятного с полезным: вести машину и допрашивать: — Угрожал тебе кто?

— Роберт Воронов и вот, лейтенант.

— Подтвердишь все это в показаниях следователю?

— Обязательно! — с великой готовностью заверил Иван Фролович. — Пойдет, как чистосердечное признание, годик-другой поможет скостить.

— Ну и скот же ты, Ванька! — сожалеючи констатировал Чекунов.

— Ты убил, Витенька, как я понимаю, при двух свидетелях убил, тебе только одно — до вышки дойти, а у меня вариантов навалом: шестерка я, запуганный маленький человек, которого под страшным давлением использовали по мелочам злодеи, — садистом был, оказывается, руководитель самодеятельности и очень не любил лейтенанта.

Чекунов повел глазом направо, устрашающе выпучивая его, но Иван Фролович улыбнулся, увидев этот глаз. Между ними расположился могучий и без наручников кинорежиссер Казарян.

Дорога входила в крутой поворот. Пустынная пыльная дорога. Внезапно Чекунов сдвоенным из-за наручников кулаком ударил по ручке и, сгруппировавшись, кинул себя через открытую дверцу на убегавшую назад мягкую от беспредельной пыли проезжую часть. Смирнов дал по тормозам почти одновременно с прыжком, но «газик», разворачивая, протащило еще метров двадцать. Сидевшие в «газике» через кисейную пелену поднятой пыли видели, как Чекунов — невредимый — поднялся и двинулся к противоположной обочине. Он уже почти достиг ее, когда из-за поворота на дикой скорости выскочила порожняя скотовозка и правым концом бампера слегка задела Чекунова. Чекунова отбросило в придорожье, а скотовозка (поддатый шофер и не заметил ничего) растворилась в пыли, умчась в никуда.

Смирнов в бездумной ярости швырнул взревевший газик через дорогу. Обошлось, слава Богу, встречных больше не было. Повезло с этим только Чекунову. Он лежал в серой траве, прикрыв глаза, будто вздремнул с устатку. Без видимых повреждений, только голова была как-то неправильно повернута. Смирнов стал на колени, послушал сердце, потом, проверяя, пощупал пульс. Сказал:

— Сними с него наручники, Рома. Все с лейтенантом Чекуновым. Шейные позвонки сломаны.

— Зачем он решил бежать, идиот!? — воскликнув, спросил Казарян у еще одного трупа, у себя, у всех. За всех ответил Иван Фролович, тоже выкарабкавшийся из «газика». Без эмоций ответил:

— Отсюда по прямой до Жоркиного хутора верст десять — двенадцать. Надеялся до него добраться. Там у них основная база.

— У вас, — поправил его Смирнов.

— У нас, — охотно согласился Иван Фролович.

Казарян снял с трупа наручники и спросил у Смирнова:

— Его с собой возьмем?

— Пусть здесь лежит, — решил Смирнов. — Здесь непуганое зверье не ходит. Ветками прикроем и пусть до приезда бригады лежит.

* * *

В час дня, в тринадцать ноль-ноль, въехали в Нахту. Смирнов с приличного хода с визгом тормозов остановил «газик» у крыльца райкома партии.

— Ты пока певца здесь постереги, а я к Лузавину заскочу, — сказал он и, поднявшись на крыльцо, исчез в торжественном антрэ.

— Лузавин у себя? — рявкнул на дежурившего милиционера.

— Нет, и сегодня не будет, — с удовольствием ответил тот грубому подполковнику.

Выскочил, сел за руль и подъехал к гостинице. Бурно кипел, но пар пока не выпускал. Сказал спокойно, насколько мог:

— Рома, пускай артиста сразу же за мной. И сам перекрывай его так, чтобы никто на нем наручников не видел.

— Куда вести-то его?

— Куда, куда! К тебе в номер, конечно!

Эдаким слоеным пирогом они проследовали через вестибюль, поднялись по лестнице на третий этаж, открыли казаряновский номер. Вроде никто ничего не заметил.

— Куда мне? — покорно поинтересовался Иван Фролович, войдя в номер.

— В спальню, — распорядился Смирнов. — Если лечь захочешь — только на коврик, на кровать такому грязному — ни-ни!

Певец удалился в спальню. Смирнов прикрыл за ним дверь и молча пальчиком поманил Казаряна за собой, в ванную. Казарян сел на край ванны, а Смирнов на стульчак.

— Что я тебе говорил, что я тебе говорил? — свистящим шипеньем вырвался накопленный пар из Смирнова. — Подслушивают курвы нас на телефонном узле, и все Лузавину сообщают! Он знает, что в два прилетает генерал Есин, из моего разговора с генералом знает, и смывается в неизвестном направлении!

— Куда он денется? — резонно возразил Казарян.

— Ты прав, некуда ему деться. Но они успели сговориться. Все, все, кто причастен. И нам с генералом сыграют правдивый, просто мхатовский спектакль.

— Но ведь псевдопожары не спрячешь. Не спрячешь не обозначенные на картах дороги, не спрячешь сезонных рабочих, которые на допросах запоют, как кенари, не спрячешь тех, кто распоряжался, кто отдавал приказы.

— Вот именно кто, Рома. Они договорятся, каков предельный уровень. Я думаю, Лузавин все возьмет на себя. Дурацкое дело, все из бездарных ниточек, из дилетантских замысловатых ходов, без толку, без смысла.

— Если бы ты не влез, смысл для них был бы.

— Людей убивают, Рома!

— А ты?

— А я не убиваю.

— А я?

— А ты не убивал, а защищался.

Казарян сходил заглянуть в спальню. Иван Фролович лежал на коврике в позе зародыша и, видимо, чувствовал себя превосходно, ибо уже слегка задремал. Казарян вернулся в ванную комнату и задал вопрос, который мучил его с десяти часов утра:

— Ты специально дал Чекунову возможность застрелить Арефьева?

— Да, — однозначно ответил Смирнов со стульчака.

— Это ужасно.

— Я знаю.

— Жалко мне тебя, Санек, сил нет, — признался Казарян, балуясь с краном: то пускал воду в ванну широкой струей, то превращал ее в дождичек из душевого круглого с дырочками жестяного облачка.

— Не брызгай, — попросил Смирнов, и Казарян тотчас наглухо закрутил кран.

— Когда этими подонками вместе с тобой занимался, об Олеге и не вспоминал. А сейчас перед глазами он у грязной стены с железной палкой в груди…

— В животе, — поправил его Смирнов.

— Да не уточняй, будь добр! — заорал Казарян. — Кому нужна его смерть?

— Никому, — сказал Смирнов. — Но я найду того, кто убил.

20

К самолету в Нахте привыкли, а вот к вертолету — нет. Со всех концов к аэродрому бежал народ допаспортного возраста. Те, кто постарше, задирали головы и долго рассматривали птичку без крыльев, которая, издавая свист и вой, перпендикулярно и медленно спускалась на землю. Камуфлированный военный вертолет осуществил посадку. По всему полю, поднятые сабельным мельканием громадных лопастей, метались сухие листья, клочья сена и обязательные бумажки. А пыль поднялась и остановилась неохватным шаром.

Первым в форме цвета хаки спрыгнул, не дожидаясь лесенки, генерал-майор Есин Петр Петрович. Придерживая обеими руками шикарную фуражку с громаднейшей тульей, чтобы не унесло с травой и бумажками, генерал вертел головой, ища встречающих. Увидев, наконец, Смирнова и Поземкина, зашагал к ним, не оборачиваясь на свою команду в полевой форме и при оружии, которая по одному выстраивалась у вертолета.

— Двенадцать, — подсчитал Смирнов, пока генерал шел к ним. — С майором тринадцать. Нехорошее число.

— А Петр Петрович, — четырнадцатый, — поправил его Поземкин и вытянулся, как суворовец на Красной площади: генерал приблизился. — Товарищ генерал!

— Молчи, дурак, — приказал ему Есин, и он пораженно замолк.

— Здравствуй, Петр Петрович, — поздоровался с генералом Смирнов.

— Здравствуй. С чего мне начать, Александр?

— Кинорежиссер Казарян у себя в номере человечка караулит. Знающего и пока разговорчивого. Допроси его Петр Петрович, он многое тебе расскажет. А что не расскажет, то я доскажу.

Вертолет умолк. Полости стали до обыденности зримы. К ним, четко держа шаг, попарно направлялось отделение во главе с майором.

— Поземкин, — брезгливо произнес фамилию генерал, брезгливо и презрительно. — Устрой ребят у себя в твоем детском садике, — подошел майор и генерал ему: — Капитан пристроит вас пока у себя в отделе, Сережа, но прошу тебя: отдыхайте в готовности номер один.

— Слушаюсь, — майор коснулся ладонью козырька и приказал двенадцати: — За мной, ребятки.

А сам зашагал вперед вслед быстро, но неровно шедшему Поземкину.

— Вопросник ориентировочный мне приготовил? — спросил генерал у Смирнова, когда они остались одни. — Некогда мне вокруг да около ходить для получения информации, которая известна тебе.

— Самую суть я тебе вкратце по телефону изложил. Кстати, имей в виду во время бесед с подельцами, что нас с тобой прослушивали. Поэтому я старался ставить вопросы неожиданные и в непонятную для них пока сторону. Держи, — Смирнов протянул генералу три листа, исписанные крупным своим почерком. Генерал взял листы и, уже просматривая, проворчал:

— Мог бы и напечатать.

— Времени не было, а почерк у меня разборчивый.

— А это что такое? — не спросил — ахнул — генерал.

— Как понимать: погибший лейтенант Чекунов?

— Прямо так и понимать: погибший по своей дурости при попытке к бегству.

— Ты, что ли, его кончил?

— Выскочил из моей машины на ходу и — под встречную скотовозку.

— Только этого не хватало, — огорчился генерал. — Ну, ладно, потом разберемся.

Он читал и перечитывал вопросы минут пять. Вздохнул, спрятал листы в карман.

— До конца все понял? — спросил Смирнов.

— Очень уж мне неохота до конца все понимать, — честно признался генерал. — И страшно. Пошли к твоему человечку.

Прижился в номере Казаряна Иван Фролович. Привык к нему и Роман. За покорность и веселость нрава освободил его от наручников, и певец-артист в благодарность со сноровкой прибирался в слегка запущенном, честно говоря, номере. Пол подметал тряпкой на палке, когда увидел генерала. Двадцать лет службы в погонах не проходят бесследно: Иван Фролович выронил палку, вытянулся в струну, хотел рапортовать, но не о чем было; глаза пучились от благоговейного ужаса.

— Бармин Иван Фролович? — утомленно и тихо-тихо поинтересовался генерал.

— Так точно, товарищ генерал! — восторженно подтвердил Иван Фролович.

— У меня к вам несколько вопросов, — сказал генерал и недовольно обернулся к Смирнову и Казаряну: — Наедине.

— Мы сейчас уйдем, — понятливо пообещал Казарян. — Но очень вас прошу, товарищ генерал, при разговоре аккуратно с казенной мебелью. Наручники и ключик оставляю вам на всякий случай.

В коридоре Смирнов сказал:

— Рома, я сейчас к медэксперту по поводу Олега…

— По поводу… — ненавистно передразнил его Казарян.

— Очень тебя прошу: не будь истеричным говном. Я вернусь минут через сорок, не позднее. Обязательно дождись меня, обязательно. Ты мне нужен.

— У меня дел по горло. Я экспедицию сворачиваю…

— Это не у тебя, это у директора съемочной группы. Рома, не капризничай, есть идея, если она подтвердится, то только ты сможешь в этой ситуации мне помочь. Пойди в мой номер, приляг, отдохни… А, Рома?

— Давай ключ, — пробурчал Казарян.

* * *

В патологоанатомическом закутке Ивана Герасимовича Смирнов долго-долго смотрел на лицо мертвого Олега Торопова. Почему он не любил его живым? Почему так больно, когда он умер? Вздорный, высокомерный, самоутверждавшийся талантливый человек, все время наступавший ему, Смирнову, на больную мозоль. И на небольную тоже. На все подряд. Крупный, не особо классических линий нос. Большой рот. Высокие и заметные скулы. Небольшой подбородок с ямкой. С Покровки парень. Москвич. Россиянин…

Кто тебя заставил петь песни, которые рвали душу и, ничего об этом не говоря, кричали: мы окончательно превратимся в собачье дерьмо, если позволим себе остаться такими какие есть? Кто? Бог? Совесть? Развеселая и проклятущая беспробудная жизнь наша?

У входа в гостиницу его перехватил капитан Поземкин.

— Александр Иванович! — взвыл он. — Генерал вас обыскался, срочно требует!

— Чего требует?

— Вас, — упавшим, наконец, голосом сказал Поземкин.

— Где он?

— Только что в райотдел явился.

— Скажи ему, что буду через двадцать минут.

— Он же меня на куски разорвет!

— Не меня же, — сказал Смирнов и вошел в гостиницу.

Казарян лежал на его кровати и читал обрывок старой московской газеты, в которой были завернуты смирновские шлепанцы. Увидев Смирнова, сказал грустно:

— Вон Лариса Шепитько по сценарию Генки Шпаликова снимает, а я…

— А ты на кровати лежишь вместо того, чтобы, как негр, на подполковника Смирнова работать. Вставай, у меня весьма определенная версия смерти Олега, при которой у тебя, именно у тебя, дел невпроворот. Сейчас, я думаю, мы с генералом к войскам полетим на Жоркин хутор, следовательно, копать здесь время у тебя еще есть…

* * *

У райотдела милиции выстроились личный состав отдела, отделение, прилетевшее из крайцентра, весь наличный транспорт и Поземкин. Вне строя стояли генерал Есин, секретарь райкома партии Георгий Федотович и приближенный майор.

— Что вы себе позволяете!? — возмущенно заорал генерал.

— Но есть и еще одно преступление, — напомнил Смирнов генералу. Генерал хотел ответить, но Георгий Федотович положил свою ладонь на его погон с зигзагами и звездой:

— Александр Иванович, открылось такое… Я поражен. И еще эта грязная история с Виктором… Татьяна в отчаянии, правда, он никогда не был, мягко говоря, ангелом, но связаться с преступной организацией…

— Мы летим или не летим? — строго спросил генерал.

— Летим, Петр Петрович, летим, — заверил генерала секретарь райкома. — Я просто обязан лететь с вами: это мой район.

— По площади превосходящий Бенилюкс, — не кстати вспомнил Смирнов и, заминая собственную бестактность, фальшиво поинтересовался: — Куда летим, товарищ генерал?

— На Жоркин хутор. По моим агентурным данным, именно там сконцентрировалась сейчас активная часть преступной группы.

Агентурные данные мог предоставить только один агент — экс-руководитель художественной самодеятельности. Но Смирнов не стал об этом говорить. Он спросил вроде бы о другом, но для генерала — только об этом:

— Бармин где?

— Под стражей, — сообщил майор, ибо генерал такими мелочами не занимается.

— Он должен быть изолирован от всех, я настаиваю — от всех, товарищ генерал, — жестко потребовал Смирнов. Генерал хмыкнул и сказал майору:

— Придется тебе выполнить этот приказ, майор. Он по званию тебя старше, — генерал оглядел механизированное войско. — По машинам и на аэродром.

Вертолет взял на борт отделение с майором, генерала, секретаря райкома с помощником Васей, Смирнова и Поземкина. Другим деятелям правоохранительных органов района генерал не не доверял, считал их присутствие бесполезным. Говорить было не о чем, да и вертолет визга, рокота и свиста издавал достаточно, чтобы заглушить любой разговор. Через минут пятнадцать вертолет стал припадать на правый бок — разворачивался, значит.

Смирнов, сидевший справа, увидел Жоркин хутор во всей его красе. Сначала то, что видел с земли: изящную петлю Чони, красивые и сверху тоже коттеджи, аккуратные хозяйственные постройки, идеально расчерченные поля. Внезапно удивился до невозможности: помимо трех бараков у пруда за холмом в мелколесье притулились еще шесть. Вот тебе и всевидящий московский сыскарь — такое не заметить! Разозлился на себя, разозлился и на пилота, который приземлялся почти свободным падением, от чего в пустом смирновском желудке стало нехорошо.

Готовые к смертельной схватке солдатики внутренних войск с автоматами наперевес выпрыгивали из вертолета и, как обучены были, рассыпались в редкую цепь. Выпрыгнул майор, выпрыгнул Поземкин, а для генерала и секретаря райкома самый молодой из экипажа скинул на землю хилую лесенку. Генерал и секретарь райкома достойно сошли на зеленую травку. Про Смирнова забыли, но он тоже воспользовался начальнической лестницей.

Майор что-то прокричал — не слышно было из-за шума лопастей, и цепь осторожно двинулась к абсолютно безлюдной снаружи конторе.

Ужасно все это напоминало плохое военное кино. Смирнов вздохнул и пошел вслед за генералом и секретарем, которые держались от цепи в метрах шестидесяти-семидесяти.

Не дойдя до конторы метров сто пятьдесят, цепь залегла, направив автоматы на безжизненные окна. Храбрый генерал дошел до позиций цепи, остановился и громко, тренированным командирским баритоном-рычанием объявил буколической тишине:

— Мне известно, что в здании находится хорошо вооруженная преступная группа. Во избежание кровопролития предлагаю сложить оружие и сдаться. В противном случае я отдаю приказ открыть огонь на уничтожение автоматчикам и боевому расчету крупнокалиберного пулемета в вертолете.

Про крупнокалиберный соврал генерал, не было в вертолете пулемета. Но соврал сурово и убедительно.

На крыльце конторы показался полувоенный Роберт Евангелиевич Воронов с белым полотенцем в руке. Помахивал им, балбес.

— Где Лузавин? — спросил генерал.

— Здесь, — ответил Евангелиевич.

— Пусть выходит первым.

Лузавин был без оружия. Он шел, заложив руки за спину и понурив голову, как и положено поверженному главарю. Цепь поднялась и стала приближаться к зданию, приблизилась и окружила контору, сосредоточив основные силы у крыльца. По очереди сходили с крыльца опасные преступники и бросали на землю оружие: автоматы, два карабина, пистолеты. Всего преступников вместе с Лузавиным и Вороновым было одиннадцать человек. И среди них разлюбезный Ричард Арнаутов. Доскакал на лошадке, значит, от делянки.

Секретарь райкома партии Георгий Федотович подошел к Лузавину, стоявшему меж двух солдат, и гневно произнес:

— Подлец! — найдя взглядом невидимого до сих пор нигде, но под начальническим оком вдруг материализовавшегося помощника Васю, распорядился: — Партбилет! Отбери у него партбилет!

Строгий Вася подскочил к Лузавину и протянул руку — будто подаяния просил. Лузавин порылся во внутреннем кармане, вытащил блестящую, в пластиковой защитной обложке, красную книжечку и вложил ее в Васину горсть.

— И кто-то камень положил в его протянутую руку, — отчетливо произнес Смирнов.

— Что вы хотите этим сказать? — подозрительно обеспокоился Георгий Федотович.

— Я? Ничего. Это все Лермонтов. Стих, — разъяснил Смирнов.

Господи! Как фальшиво и отвратительно они ломают комедию! Перед ним, Смирновым, который все про них знает, а они знают что он знает? Перед генералом, который уже обо всем догадался? Перед солдатиками, которые ничего не понимают и понимать не хотят, — своих солдатских забот хватает? Перед бомжами, которым и светопреставление до феньки? Но — надо. Партия сказала: надо. Надо, чтобы ее авторитет был непоколебим и высок, как Спасская башня. Георгий Федотович старался на пределе сил. И Лузавин старался, и Вася, и Роберт Евангелиевич. Кривлялись, как могли. Театр купца Епишкина.

Солдаты и майор остались на Жоркином хуторе охранять преступников и ждать наземного тюремного транспорта, а руководящее ядро, и Смирнов с ним, взвилось под небеса на чудесной птичке и приземлилось в Нахте ровно через пятнадцать минут. Генерал глянул на часы и определил:

— Операция заняла всего час двадцать шесть минут.

— А сколько сейчас времени? — спросил Смирнов. Лень глянуть было на свои.

— Восемнадцать часов тридцать две минуты.

Роман уже кое-что должен был накопать. Смирнов первым выпрыгнул из вертолета и зашагал к гостинице. Недолго шел один: дробной рысью его нагнал генерал. Нагнал, посопел рассерженно носом и сообщил:

— Меня секретарь к себе звал или в райкомовскую квартиру. Не хочу. Соврал, что у нас с тобой еще масса дел. На ночь пристроишь меня?

— А ты сегодня не полетишь разве?

— Да ну их! — генерал раздраженно махнул рукой. И Смирнов представил, кто и как ждут уже сегодня с отчетом маленького милицейского генерала.

— Устрою, — пообещал Смирнов. — И водки нажремся.

— Еще как! — заверил генерал.

* * *

Казарян, надо полагать, слышавший вертолетный шум, ждал Смирнова на лавочке у входа в гостиницу с пакетом в руках.

— Почему здесь? — удивился Смирнов.

— У меня в номере незапланированные поминки, — Казарян подкинул пакет, поймал. — Все в порядке, Саня. Могу дальше действовать.

— И с фотографом порядок? — на всякий случай перепроверил Смирнов. Казарян кивнул. Тогда Смирнов спросил генерала, по-собачьи заглядывая в глаза: — Петрович, а вертолетчики твои где ночуют?

— Здесь. А завтра утром за важняком и следователем ОБХСС слетают.

— А почему завтра?

— Потому что им тоже отдохнуть хочется, — уже сердился генерал, чувствуя возможный подвох.

— Петрович, а если они сегодня Романа Суреновича в крайцентр подкинут, а завтра, как положено, и даже раньше, тебе следователей доставят?

На смирновское счастье к гостинице подходил экипаж вертолета. Генерал увидел их и — решил:

— Давай у них спросим.

— У нас, товарищ генерал? — откликнулся глазастый (видел кивок в их сторону) и ушастый (последнюю фразу слышал) командир вертолета.

— У вас, у вас, — подтвердил генерал и спросил: — Когда вам удобнее лететь в край, сегодня или завтра?

— Конечно, сегодня, товарищ генерал! Расход горючего один и тот же — два конца, а на койках в милицейском общежитии ночь проваляться — удовольствие маленькое.

— Когда сможете вылетать?

— Да хоть сейчас! — донельзя обрадовался командир.

— Добро, — принял решение генерал. — Завтра в восемь утра созвонишься с дежурным и сразу же с пассажирами сюда. А сейчас захватишь с собой народного артиста кинорежиссера Романа Суреновича. Роман Суренович, вам сколько времени понадобится, чтобы собраться?

— Десять минут, — ответил Казарян.

— Мы к машине, — сказал командир, — а вы, Роман Суренович, как будете готовы, сразу на аэродром. Ждем.

Экипаж, попрощавшись, быстро зашагал к своему вертолету.

— Саня, дубликаты у тебя в номере, — сообщил Казарян и тоже убежал — собираться.

* * *

…Проводили. Из номера Смирнова генерал позвонил краевому прокурору и дежурному по краю своего хозяйства. Дела были переделаны, и он, открыв свой портфель, выставил на стол бутылку коньяку. Хорошего, марочного. Поинтересовался, осмотрев, наконец, смирновский номер:

— У тебя закусить чем найдется?

— Тебе не закусывать, а пожрать как следует надо.

— Пока не хочется, Александр. Вот выпью, может, захочу.

Смирнов переложил со стола в ящик шкафа пакет, оставленный Казаряном, и принялся за сервировку. Поставил рюмки, но, подумав, в качестве рюмочных дублеров извлек из буфета пару гладких стаканов. Генерал на это одобрительно хмыкнул. Остатки того давнишнего генеральского пищевого подарка Смирнов уже пожертвовал на кинематографический стол. Но, на всякий случай, заглянул в холодильник. И — о счастье! — обнаружил две бутылки «боржоми», казаряновский самый любимый после водки напиток.

— Порядок! — обрадовался генерал и занялся бутылкой. Смирнов был прав: генерал разлил по стаканам. По полстакана. Специально зажег настольную лампу, чтобы рассмотреть коньяк на просвет. Пронзенный светом коньяк был подобен гречишному меду с солнцем пополам, и даже в прямых линиях стакан обнаруживал, неизвестно как, маслянистую мягкость и округлость. Генерал поднял стакан повыше — налюбовался — и предложил: — Со свиданьицем.

— И то, — согласился Смирнов. Чокнулись и легко, как холодный чай, выпили до дна. Залили водичкой. Смирнов, пустив боржомный газ носом, констатировал: — Варвары.

— А кто же еще? — согласился генерал, разливая на две дозы бутылку до последних капель. — Русские варвары.

— Приступаем к аттракциону под зазывно-цирковым названием «самобичевание»? — на чистом глазу поинтересовался Смирнов.

— Недобрый ты, Александр. Я давно заметил, недобрый.

— Ага, — согласился Смирнов. — Недобрый. Но пусть будет так. А то в последнее время очень много добряков развелось. За чужой счет.

— Это ты на меня намекаешь? — ощетинился генерал.

— Петрович, не заводись. Давай не будем сегодня ругаться.

— А ты не цепляй, — сдаваясь, все же предупредил генерал и вдруг вспомнил: — А что ты от меня спрятал? Со стола забрал и спрятал?

— Ну что мне с тобой, ментом, делать? И не надо, а сечешь.

— Правду сказать.

— Ишь чего захотел — правды. С нею опасно, Петрович.

— Понеслись московские фиоритуры. Лишь бы не ответить. Ладно, забыли про пакетик. За что выпьем?

— За правду, — подначил Смирнов.

— Да иди ты! — рассердился генерал, и они задумались над тем, за что же все-таки выпить. Думы прервал в дымину пьяный кинооператор Толя Никитский, с треском распахнувший дверь номера и тут же взмолившийся:

— Александр Иванович! — оглядел номер дурно сверкавшими глазами и увидел генерала, чему страшно обрадовался: — Вот и генерал здесь!

— Что надо, Толя? — раздраженно спросил Смирнов.

Толя насупил брови, сосредоточился, чтобы не качаться, ухватился за спинку генеральского стула и, предварительно пошевелив беззвучно губами, начал речь:

— Вам, как представителям советской милиции, я задаю вопрос: по какому праву меня ранним утром арестовали, а потом целый день допрашивали? Разве у нас человеку запрещено ночью отдыхать на лоне природы?

— Олега убили, — напомнил Смирнов.

— Убили, — упавшим голосом согласился Никитский и сел на кровать.

— Сколько раз ты в пьяном виде грозился убить Олега?

— Много, — признался кинооператор.

— Вот видишь. А потом тебя, как я понимаю, находят спящим в лесочке неподалеку от места убийства. И полупьяным еще. Так?

— Так, — жалея себя, согласился Никитский.

— Я считаю, что и милиция, и следователь имели полное право задержать тебя и допросить.

— Он прав, товарищ генерал? — безнадежно проконсультировался у высшего чина совсем раскисший Никитский. Генерал не успел ответить, потому что на пороге номера, как мимолетное видение и, с мужских несовсем трезвых глаз, как гений чистой красоты, возникла Жанна в черном, которое — она это знала — ей шло.

— Добрый вечер, товарищи офицеры и генералы, — поздоровалась она и тут же предупредила: — Вы уж, пожалуйста, Никитского не привечайте. Ему спать пора.

— Я сегодня на природе чудесно выспался, — капризно возразил кинооператор.

— А ну, в свой номер! — издала почти генеральский рык Жанна. Толя покорно поднялся, от дверей пожелал всем покойной ночи и удалился.

— Муж? — поинтересовался генерал и только тут заметил, что он сам сидит, а дама стоит. Вскочил, пододвинул стул Жанне, которая тотчас уселась и ответила:

— Если бы… Просто хороший человек и дурачок!

— Может, не побрезгуете? — генерал отлил из своего стакана в рюмку коньяка и, уже кобелируя, предложил: — За нашу единственную и прекрасную даму!

Жанна придвинула к себе рюмку, осмотрела генерала безжалостными глазами и, невинно улыбнувшись, оценила его вслух:

— Вы на маршала Рокоссовского похожи.

Генерал не понял, хорошо это или плохо, но присутствие симпатичной дамочки бодрило, и он маршала в этой игре покрыл кинозвездой:

— А вы — на Брижжит Бордо!

— Это лет семь — восемь назад все молоденькие на Брижжит были похожи. А я оказывается, подзадержалась. Ну что ж, за перезревшую Брижжит Бардо! — переиначила генеральский тост Жанна и махнула рюмашку.

Предварительно протестующе помолчав, генерал принял свой остаток вслед за ней. Выпил и Смирнов, упредив прием подтверждением запутанного тоста:

— За тебя, Жаннета!

— Спасибо, Саня, — Жанна встала. — Пойду к нашим. Присоединиться не желаете?

— Пока нет, — сказал Смирнов, и Жанна ушла.

— Лихая! — оценил Жанну генерал, а Смирнов, вертя на столе пустую бутылку, горестно оценил ситуацию:

— Вот и все.

Но пока было весьма хорошо, и поэтому они для пущего ощущения алкогольного легкого падения примолкли и отсоединились от беседы, от посторонних эмоций, друг от друга.

Все разрушил Сеня Саморуков, с порога прокричавший:

— Иваныч, забирай с собой генерала и к нам!

Чем разозлил Смирнова до невозможности:

— Совесть у тебя есть? Тебя сюда звали?

— Все понятно, шеф, — послушно признал свою вину Семен и, удаляясь, все же пообещал: — Я к вам попозже загляну.

— Ну, паразиты, не дают спокойно посидеть! — продемонстрировал возмущение Смирнов.

Первый кайф уходил. Генерал спросил заунывно:

— Что дальше предпримем, Александр?

— На поминках виноватым за все сидеть не хочется. К Матильде в гости пойдем. Только тебе, Петрович, переодеться бы не мешало. У меня тут штанцы штатские запасные есть и Ромкина куртка.

— Это еще зачем?

— В круглосуточную шоферскую забегаловку идем. Неудобно как-то в генеральских звездах.

— Удобно, — заупрямился генерал. — Пошли.

* * *

Опять освещенный и ухоженный прямоугольник начальнического заповедника. Опять черное безлюдье нахтинских закоулков. Опять лестница в небо, которая до неба не доставала, а кончалась у входа в закусочную, где владычествовала фея Матильда. Или — эльф Тилли? Смирнов тайно улыбнулся и открыл дверь. Слава Богу, малолюдье: трое юнцов допивали дефицитное бутылочное пиво, задумчивый служащий в галстуке — холостяк, наверное, — ковырял алюминиевой вилкой котлету, два алкаша раскладывали на столе, подсчитывая, бумажную и металлическую мелочь.

— Добрый вечер, Тилли, — сказал Смирнов.

Матильда, увидев при Смирнове генерала, была официальна:

— Добрый вечер. К сожалению, остались только котлеты.

— А выпить что найдется? — бодро осведомился генерал.

Генеральский голос он и есть генеральский голос. На него мгновенно среагировали остальные клиенты, все, как один, воззрившись на роскошную генеральскую фуражку. Матильда через генеральское плечо посмотрела на них.

— Найдется, — заверил она генерала.

— А коньячку? — в азарте воскликнул генерал.

— И коньячку. Только очень дорогой. Марочный «Греми».

— Что доктор прописал! — возрадовался генерал. — Где нам сесть?

— У Александра Ивановича свое место, — ответила Матильда и, наконец, улыбнулась Смирнову. Генерал посмотрел на Матильду, посмотрел на Смирнова и изрек:

— Понятно!

— Ни хрена тебе не понятно! — рассердился Смирнов.

Один из алкашей сгреб всю мелочь со стола и сказал приятелю:

— Отвалили отсюда, Валек, — и направился к выходу. И Валек за ним.

Служащий-холостяк выпил залпом стакан чая и тоже встал. Один из юнцов спросил громко независимым ломающимся басом:

— А пива больше нет?

— Я же вам сказала, что эти бутылки последние, — терпеливо напомнила Матильда.

— Тогда пошли, мужики, — решил бас, и троица не спеша удалилась.

— Всех клиентов распугали, — сказала Матильда.

— Зато замена какая! — по-генеральски пошутил генерал.

— Тилли, может, табличку «по техническим причинам» вывесим? — предложил Смирнов.

— Да вряд ли кто придет сейчас, — успокоила его Матильда. — Вы садитесь, а я все принесу. Голодные?

— Как волки, — признался генерал.

— Тогда вашу любимую яичницу с салом, Александр Иванович?

— Господи, как жрать хочется! — представив яичницу, оповестил общественность генерал.

Для начальника Матильда принесла тарелки с закусью: сыр, шпроты, неизвестно как попавшие в Нахту маслины. И, естественно, бутылку «Греми». Попыталась было открыть, но Смирнов отобрал у нее бутылку, штопор и щегольски, с гулким пуком откупорил коньяк.

— Вторая бутылка за три недели, — сообщила Матильда.

— Дорого, что ли? — поинтересовался генерал.

— Просто к водке привыкли, — ответила она и отправилась на кухню яичницу жарить.

В этом заведении со дня его основания никто и никогда из рюмок не пил. Так что продолжили, как и начали: стаканами. Однако бывший теперь на разливе Смирнов с точностью сатуратора разливал по семьдесят пять, на три разлива. Опять по чину первым в тосте был генерал:

— За исполнение желаний.

Смирнов, не возражая, синхронно выпил с генералом, пососал энергично, до косточки, маслину, положил косточку на край тарелки (долго находил ей место, чтобы не скатилась), пожевал сыру и все-таки не выдержал:

— Чьих? Твоих? Моих? Георгия Федотовича? Роберта Евангелиевича? Леонида Ильича?

— Господи, начинается! — огорчился генерал.

— От разговора все равно не уйти, Петя, — впервые назвал генерала по имени Смирнов. — И я хочу выговориться, и особенно ты.

— Почему это я — особенно?

— Потому что кроме как со мной — быть откровенным тебе не с кем.

— А у тебя есть с кем, — обиделся генерал.

— У меня — друзья, которым я могу сказать все, до самого дна. А у тебя — приятели — начальники, хозяева жизни, граница откровенности с которыми где-то на бабах и тяжелом утреннем похмелье. Помнишь, ты передо мной гордился? — Смирнов очень похоже передразнил генеральское пение: — «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит полночная звезда…»

— Замолчи, — попросил генерал. — И сдавай.

Смирнов опять с барменской точностью разлил. Из осторожности выпили без тоста. Генерал расправлялся с шпротами, а Смирнов по-заячьи жевал сыр.

— На ком остановишься, Петя? — не мог-таки остановиться Смирнов.

— До кого достану.

— А руки коротки, — догадался Смирнов. — Я думаю, последним в твоей очереди будет начальник краевого управления лесного хозяйства, или как там его?

— И слава Богу, если так, — у генерала скривился рот: то ли усмехнулся иронично, то ли тик дернул щеку. — Привлеку его, обязательно привлеку, за отсутствие должного контроля.

— Я понимаю, Петя, сговором уже очерчен четкий круг, в котором те, кого сдадут тебе и кто сами согласились сдаваться. Но ведь это маленькая и дешевая цепочка.

— Будь добр, помоги, найди продолжение.

— Кому принадлежит вилла здесь под Нахтой, у целебного источника?

— Она — филиал оздоровительно-восстановительного комплекса крайкома.

— А на какие шиши она возведена?

Пришло время разозлиться и генералу. Он со звоном швырнул вилку на тарелку и, злорадно осклабившись, сам задал вопрос:

— Тебе, матерому московскому менту, за двадцать пять лет службы сыскарем хоть раз удалось сунуть нос в партийную кассу?

— Чего не было, того не было.

— То-то, — назидательно заметил генерал и хотел было расшифровать это глубокомысленное междометие, но помешала яичница, которую принесла Матильда.

Генерал увидел и услышал фырчащее бело-оранжевое чудо о восьми глазах на сковороде и забыл все слова, кроме одного: — Сдавай!

— Последнее разливаю, — предупредил Смирнов.

Генерал взял со стола бутылку и поинтересовался у Матильды:

— Ее можно заменить?

Матильда посмотрела на Смирнова без симпатии. Но тот все равно сказал:

— Да, Тилли, да!

Милиционеры выпили и приступили к яичнице. Матильда, вернувшаяся с непочатой бутылкой «Греми», на этот раз глядела на них с умилением: ели больно хорошо. Поев, Смирнов открыл вторую бутылку и попросил:

— Посиди с нами, Тилли.

— Вы — большие начальники, а я — обслуживающий персонал, — ровным голосом разъяснила Матильда положение дел. — Мне нельзя.

И вернулась за стойку. Смирнов обиделся, а генерал спросил:

— Саня, а почему у нас так начальников не любят?

— А за что их любить?

— Нас, нас любить! Мы же с тобой тоже начальники.

— Мы — не начальники. Мы при начальниках.

— Но ведь, как видишь, и нас не любят.

— Начальнических холуев не любят даже больше, чем начальников.

Генерал напряженно наблюдал, как Смирнов разливал из второй бутылки, вероятно, боялся как бы его не обделили. Он уже был по-настоящему пьян: пришла безудержная жадность на алкоголь. Потом даже стаканы как бы случайно сдвинул, чтобы по уровням налитого в них определить, не налил ли себе Смирнов побольше, а ему поменьше. Решил, что все по справедливости, успокоился и вспомнил, о чем говорили:

— А ты — холуй, Саня?

— Да пока вроде нет, — подумав, ответил Смирнов.

— Ты власти прислуживаешь, значит, холуй.

— Я прислуживаю. Я служу государству, работаю на законную власть, которая с моей помощью должна защищать народные интересы. За что и получаю предусмотренное официальной тарифной сеткой вознаграждение — зарплату. И все.

— А я? — задиристо спросил Петя.

— Давай выпьем.

— Выпьем, выпьем, — охотно согласился генерал, и они выпили еще. Генерал быстро восстановился после приема и вернулся упрямо к ранее заданному вопросу: — А я?

— Ты уже из их рук ешь, Петя. Значит, холуй, — Смирнов в сильном поддатии становился жестоким борцом за истину.

Генерал сделал глубокий вздох, сжал до скрежета челюсти, взял со стула рядом свою фуражку, надел ее и встал. Вид его должен был внушать ужас. Подчиненные, видя такого Есина, скорее всего падали в обморок от страха. Генерал, наконец, выдохнул и умирающе-гневно спросил:

— Кто ты такой есть передо мной, московская тля?

— Сам сказал: московская тля. Снимай свой грандиозный головной убор и садись, — ласково предложил неиспуганный Смирнов.

— Считаешь, так надо? — по-прежнему грозно спросил генерал.

— Надо, надо. Еще выпьем, по-человечески поговорим.

Уставший от гнева и коньяка Петр Петрович вернул фуражку на стул и покорно сел. Помолчал, хотел было пустить слезу, но собрался и сказал, жалеючи презирая себя, Смирнова, устройство мира:

— А что делать, Саня? Отказаться от пайков, не брать лечебных денег, не пользоваться персональной машиной, не жить на бесплатной казенной даче? Да?

— Да, — просто посоветовал Смирнов.

— Эх! — в отчаянии воскликнул генерал и деловито поинтересовался:

— Нолито?

На этот раз Смирнов плеснул по самой малости, объявив:

— Спешим.

Генерал, объятый думой, и не заметил, как свой глоток сделал, только головой помотал:

— Ну, откажусь я от всего, стану жить как рядовой советский служащий. И стану среди них подозрительно чужим, который что-то против них замышляет. И вышвырнут они меня, как приблудного пса, а на мое место посадят партийного функционера. Вместо профессионала — болтуна и неумеху. Кому от этого лучше станет?

— Никому, — согласился Смирнов. — Но и особо хуже — тоже никому. Потому что принципиальные, стратегические вопросы тебе решать все равно не дают, а на уровне каждодневной преступности твои менты и опера будут работать, как и при тебе работали, даже при невежественном руководстве.

— Я без своего дела не могу, — жалобно признался генерал. — Я умею его делать, как немногие, — и вдруг совсем о другом: — У меня женщина есть, Катя, которую я люблю. Уже пять лет люблю. Что мне делать, Саня?

— Жениться.

— А жена?

— Разведись.

— Легко сказать. Сдавай, сдавай, не жмоться!

Смирнов осмотрел бутылку. И эту уже ополовинили.

Прикрыл глаза, резко покрутил головой, недолго посидел в неподвижности: проверил свой вестибулярный аппарат. Вроде пока еще держался. Повторно проверил себя, разливая: получилось точно, надо полагать, по шестьдесят два с половиной грамма. И предложил взгрустнувшему генералу тост:

— За долготерпенье твоей Кати.

— Спасибо, — задушевно поблагодарил Петр Петрович и выпил. А выпив, сразу же запел:

Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит прощальная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда…

— Ему, наверное, хватит, — во время генеральского пения негромко сказал Смирнову из-за стойки Матильда.

— Сейчас допьем, и я уведу его спать, — пообещал Смирнов.

— Кого — спать? — строго спросил, кончив петь, генерал.

— Тебя. Чтобы завтра утром прокурорский важняк твоего похмелья не заметил. И чтобы Поземкин через Георгия Федотовича по партийной линии на тебя телегу не покатил.

— Да положил я на них с прибором! — гордо заявил генерал. — А Поземкина этого по земле размажу.

— По делу привлекать его будешь?

— Его привлечешь… скользкий, как глиста! Следователя БХСС, положенного по штату — моя же вина! — у него нет, а свои прямые обязанности выполняет вроде бы добросовестно…

— Голову даю на отсеченье, он у них на жалованьи, Петя!

— Поди докажи, — безнадежно и утомленно высказался генерал. — Сдавай последнюю и пойдем спать.

* * *

Посредине прямоугольника у форсистой клумбы под главным фонарем генерал Есин, деликатно ведомый под ручку подполковником Смирновым, вдруг остановился и задал ошеломительный вопрос с ответом:

— А почему у них памятника Ленину нет? Непорядок!

— Не боись, Петя, — успокоил его Смирнов. — Поставят.

— Я им про это скажу. Я им так скажу! — на генерала нисходило геройство.

— Скажешь, скажешь, — соглашался Смирнов и тихонько волок его к гостинице. — Поспишь, выспишься и скажешь.

В номере генерал позволил снять с себя только фуражку и сапоги. Тужурку, галифе, рубашку с галстуком и плотные армейские носки снял сам. Шатало, правда, основательно, но он, поддерживая неустойчивое равновесие хватанием попадавшихся под руки устойчивых предметов, с задачей справился и обессиленно сел на разобранную уже Смирновым кровать.

— Ты не сиди, ты лежи, — посоветовал Смирнов.

— Остался нерешенным один вопрос, — задумчиво заметил генерал, продолжая сидеть.

— Какой еще вопрос? — раздраженно — устал от генерала — спросил Смирнов.

— Кто вашего певца кончил. Как я понял, он по корешам с прокурором был и знал от него кое-что про этих. Ну и хрен с ним, что знал. Как приехал, так и уехал. Может, под конец они все от страха взбесились?

— Может, и взбесились. Спи, Петя.

— Но вопрос-то не решен!

— Даю тебе слово, что я его обязательно решу, — заверил Смирнов.

Успокоенный генерал глянул на свои роскошные часы и приказал:

— Завтра разбудишь меня ровно в семь.

— А сейчас сколько?

— Двадцать три ноль-ноль.

— Молниеносно мы с тобой надрались, Петя! — удивился Смирнов. — Как монголы.

— Они нас в свое время на триста лет завоевали, — вспомнил Петя, лег и мгновенно спрятался в воздушное алкогольное небытие.

Смирнов вздохнул облегченно и занялся изначально неблагодарным делом: подсчетом наличности. Обшарив все свои карманы, он обнаружил всего-навсего двести одиннадцать рублей. А еще жить пару дней, а еще крупная трата, если все получится так, как он рассчитал. Смирнов вздохнул вторично и пошел побираться.

Поминки тихо умирали. В казаряновском номере оставалось человек шесть-семь, не более, истинные бойцы: Жанна, Борька Марченко, Семен Саморуков, звукооператор и двое здоровенных, как кони, замдиректоров съемочной группы.

— Жанна, — позвал Смирнов, — можно тебя на минутку?

Жанна не поднялась, не пошла к нему — сил не было, да и не хотелось.

— В чем проблема, Александр Иванович?

— В деньгах! — обиженно разозлился Смирнов. — Мне деньги нужны!

— Виталька, ему деньги нужны, — сообщила Жанна одному из замов.

— Много? — поинтересовался Виталька.

— Рублей триста-четыреста.

— Так, так, — слегка призадумался Виталька и тут же его осенило. — Вы ведь гонорар за консультацию у нас не получали?

— Какой еще гонорар? — не понял Смирнов.

— Он вам уже как три месяца выписан, — сообщил Виталька и встал. — Мы с Александром Ивановичем к бухгалтеру и кассиру. На десять минут. Если молодые за это время принесут, без меня не пить.

Ошибочное впечатление было у Смирнова о завершении поминок. В коридоре он спросил у Виталика:

— А удобно в такое время бухгалтера беспокоить?

— Удобно, — заверил Виталька и, подойдя к нужной двери, трахнул по ней убедительным кулаком: — Вставай, Сергеевна, никуда не денешься, придется тебе нашему консультанту денежки отдать!

— А попозднее не могли? — спросил не очень сердитый женский голос, и в замке заскрипел поворачиваемый ключ.

* * *

…Он возвращался в закусочную. Спать ему негде было, так уж лучше побыть в обществе хорошей женщины.

Алкаши вернулись, сидели над стаканами. Увидев Смирнова, замолчали, сделали суровые лица, но, не обнаружив прежнего смирновского спутника, вернулись к простому, как мычание, своему разговору. Московский фраер в одиночестве не представлял собой какой-либо опасности.

— Не допили? — сердито осведомилась Матильда.

— Приткнуться негде, Тилли, — признался Смирнов. — На свою кровать генерала уложил, а в номере Романа поминки. У тебя посижу, подремлю. Тем более мне с утра надо первый порожний рейс скотовозок встретить. Когда они обычно подходят?

— От половины шестого до шести, — ответила Матильда. — А зачем они вам?

— Не они. С ними, если все сойдется, один человечек прибыть должен.

— А генерал спит, — заметила Матильда.

— И слава Богу, — Смирнов изобразил на лице маленькое страдание и попросил: — Налей сотку, Тилли. Скучно за пустым столом сидеть.

— Пойдемте со мной, Александр Иванович, — скомандовала Матильда и, не ожидая его согласия или несогласия, проследовала в дверь за стойкой. Смирнов покорным хвостом потащился за ней.

За кухней, складом и конторкой был небольшой закуток, в котором стоял старомодный диван с высокой спинкой, неизвестно откуда. Матильда извлекла плед, кинула на диван и вторично скомандовала:

— Снимайте куртку, снимайте штаны и обувь и ложитесь. Во сколько вас разбудить?

— В пять, — Смирнов сел на диван и стал расшнуровывать кроссовки. Расшнуровал, снял, пошевелил пальцами в носках и напомнил: — А сотка?

— Того же коньяку? — уточнила Матильда. Смирнов кивнул. — Сейчас принесу.

Когда она вернулась, Смирнов уже лежал под пледом. Кроссовки носами строго вперед стояли под табуреткой, а штаны и куртка по-армейски аккуратно были сложены на ней. Единственное сидячее место занято. Матильда присела на край дивана и протянула Смирнову тарелку со стаканом и бутербродом. Перед тем как взять тарелку, Смирнов спиной подтянулся к валику дивана и стал похож на больного Некрасова с известного живописного полотна. Принимать сотку так было значительно удобнее. Он и принял. Потом снял пластинку сыра с куска хлеба и протянул тарелку Матильде. Она взяла тарелку с куском хлеба, отнесла ее на кухню и тотчас вернулась. Смирнов уже съехал с валика в более удобную горизонталь.

— Неужели нельзя не пить? — в отчаянии спросила она.

— Можно, конечно, — признался Смирнов. — Но не хочется.

— Все шутите, Александр Иванович.

Он не ответил. Он еще сдвинулся по горизонтали и щекой прижался к ее бедру. Бедро было упругим и теплым. Матильда погладила его по голове, и он тут же поймал ее руку. Как у нее получалось, что при такой работе руки не пахли кухней? Он не поцеловал, он прижался губами к правой ее ладони.

— Очень жалко, что ты — пьяный, — сказала она, и он почти эхом откликнулся:

— Очень жаль, что я в дымину пьяный.

— Не дыши на меня, — приказала она, и он перестал дышать. Она наклонилась и сильно, требовательно, зло поцеловала его в губы. Сразу же встала, сделала два шага к двери и пожелала:

— Покойной ночи.

— Уж такой теперь покойной, что прямо и не знаю! — обиженно проворчал он. Она хорошо засмеялась и ушла насовсем. Он дважды перевернулся с боку на бок, устроился, наконец, и вскорости впал в тяжелый сон.

21

Матильда не вошла, она постучала в дверь и сказала за дверью:

— Доброе утро, Александр Иванович. Уже пять часов. Умыться и все, что вам надо, — в конце коридора.

И ушла. Он слышал ее шаги. Вставать до того не хотелось, что он мгновенно вскочил. Оделся, обулся и направился в конец коридора.

В зал Смирнов явился лихорадочно бодрым и виноватым. Сказал:

— Доброе утро, Тилли. Если можно, чайку покрепче, почти чифирь.

— Уже заварила, — обрадовала его Матильда. — А поесть?

— Не хочется что-то.

— Пару бутербродов с икрой все равно придется съесть. А то какой вы работник. Вы ведь работать собираетесь?

Крепчайший хорошего сорта чай согрел желудок и освободил его от хваткой похмельной спазмы. После третьего стакана и бутерброды на тарелке приобрели привлекательный вид. Без особой охоты, но и без отвращения Смирнов методично сжевал их.

— Вот теперь все в порядке, — от стойки оценила его состояние Матильда.

— Скоро они появятся? — спросил Смирнов.

— Вот-вот, — пообещала она. — А мне собираться пора, через двадцать минут Люба придет на смену.

Пусто было в зале. Совсем никого. Кроме Матильды и Смирнова. Он встал из-за стола, подошел к ней, через стойку поцеловал ее в щеку.

— Колючий какой! — со смехом удивилась она.

— Моя утренняя щетина — это мягкая травка на лужайке. Вот у Ромки Казаряна щетина, так щетина, ржавчину с железа счищать можно, — он взял ее руки в свои и тоже поцеловал. По очереди. — Спасибо тебе за все, Тилли.

— Прощаетесь навсегда? — тихо спросила она.

Он не ответил, потому что в зал шумно вошли двое, типичная шоферня. А они и шума моторов не слышали.

— Смирнов тут есть? — спросил один из них грубым голосом.

Хоть и сердчишко подпрыгнуло от наслаждения удачей, Смирнов не торопился отвечать: он рассматривал материал, с которым работать. Амбал в расцвете мужских сил, упрям, вздорен, высокого о себе мнения, неглуп. Как это там Ромка так быстро его укротил?

— Смирнов — это я, — назвался Смирнов, но речь не продолжил, все пареньком любовался.

— Прибыл я, а вы ничего не спрашиваете, — обиделся амбал.

— Как тебя звать?

— Михаил. Что это вы меня все рассматриваете?

— Хочу понять, как тебя Роман уговорил.

— Уговорил, — Михаил вдруг помрачнел: — Матильда, гладкий стакан. Полный.

— Не слишком, Миша? — спросила Матильда.

— В самый раз. С похмелья и не за рулем. Меня Жека привез.

Удовлетворившись ответом, Матильда щедрой рукой налила стакан с выпуклым мениском. На проверку:

— Получай полный.

Михаил испуганно осмотрел наполненный сосуд и признался:

— Руки после вчерашнего ходят. Боюсь разолью.

— Заказывал — пей, — потребовала Матильда.

Михаил посмотрел на нее, посмотрел на Смирнова, посмотрел на уже жевавшего котлеты Жеку, присел на корточки и схлебнул со стакана, стоявшего на прилавке, проклятый этот выпуклый мениск. Выпрямился, подождал секунд двадцать, затем уверенной недрожащей рукой поднял стакан и выпил до дна. Закусил мануфактурой: понюхал собственный рукав. Смирнов положил на стойку пятерку и объяснил Матильде:

— За мой счет, Тилли. В порядке поощрения законопослушного гражданина.

Законопослушный Михаил, приходя после опохмелки в обычное свое хамское состояние, потребовал:

— Казарян вручил мне двести. И обещал, что столько же я получу с вас. Деньги на бочку, Лимонадный Джо.

— После того, как ты все расскажешь и покажешь, — Смирнов извлек из кармана пачечку двадцатипятирублевок и с шулерским шиком сделал из не цветик-восьмицветик. Дал полюбоваться и вернул на место.

— Чего же тогда время терять? — заспешил Михаил. — Пошли.

На улице был рассвет. Почти полный, с явно обещанным дивным солнцем. Михаил вдохнул глубоко, широко зевнул, передернулся и сообщил Смирнову:

— Хорошо!

Ему после двухсот пятидесяти, действительно, было совсем неплохо.

— Но все-таки как тебя Казарян уговорил? — мучил Смирнова этот вопрос.

— Как, как! — сначала даже рассерженно начал Михаил, но разливающаяся по жилочкам радость бытия привела его в благодушное настроение, и он с удовольствием стал рассказывать: — Ну, у меня вчера после шестнадцати часов ездки туда-сюда впереди два свободных дня было. С утра то да се, суета, а к вечеру, часа так в четыре, решили с двумя приятелями немного отдохнуть. Благоверная моя, слава Богу, в деревне у родителей. Так что устроились у меня основательно, без опаски. Ну, только-только как начали отдыхать, является этот ваш армян. Вызывает меня из-за стола во двор и картинки какие-то смотреть приказывает. Ну, я ему сказал, чтобы он шел. А он тихо так говорит: «Если ты, пьяная морда, не сделаешь того, что я прошу, разделаю, как Бог черепаху». Обидно мне за черепаху стало, мочи нет. Ну, я ему и врезал…

— Попал? — удивляясь, спросил Смирнов.

— Вроде нет. Потом уж я ничего не понял. Оказывается вдруг, что я у крыльца лежу, а армян дождевой водичкой из бочки мне на лицо брызжет. Печень болит страшно, челюсти вроде как нет. А армян опять мне картинки показывает. Так и разговорились.

Смирнов победительно ржал. Отсмеявшись, сообщил Михаилу:

— Ты на бывшего чемпиона Москвы по боксу в полутяжелом весе нарвался, Миша.

— А он мне ничего не сказал потом, подлюга! — страшно обиделся Михаил. Одно дело быть битым обыкновенным толстым армянином, а другое — чемпионом Москвы. Но самолюбие было удовлетворено, и он сам задал вопрос, мучивший его:

— А как вы меня так быстро разыскали?

За чужую разговорчивость на твой вопрос надо платить разговорчивостью на его вопрос.

— Все очень просто, Миша… Если этот человек собирался приехать в Нахту в сумерки, но не очень поздно, он мог воспользоваться десятью скотовозками, не более. Казарян обратился к вашему диспетчеру, и тот назвал ему эту десятку. А то, что почти сразу на тебя вышел, — маленькая удача.

— Это потому, что я недалеко от базы живу.

Бренча пустым кузовом, проехал мимо них на малой скорости дружочек Михаила, Жека, сделал из кабины ручкой и растворился в пыли.

— Ну, где? — служебным уже тоном спросил Смирнов.

* * *

Ровно в семь Смирнов вошел в свой номер. Но генерала будить не пришлось: из ванной доносились журчание душа и хриплое, но бодрое пение:

Ах ты, палуба, палуба, Ты меня раскачай, Ты печаль мою, палуба, Расколи о причал.

— Она тебя вчера раскачала! — подойдя к двери ванной, крикнул Смирнов. Сквозь шум воды генерал все-таки услышал подначку, выключил душ и, уже растираясь жестким полотенцем, откликнулся:

— Теперь пусть мою печаль о причал раскалывает!

— А палуба — кто? — спросил Смирнов. — Иносказательно — начальство?

Расстроил генерала Смирнов упоминанием о начальстве. Обмотав чресла полотенцем, он, подобный рабу с египетских фресок, явил себя пред веселыми очами Смирнова.

— Начальство не печаль мне раскалывает, начальство при удобном случае готово расколоть мне башку!

— Ой ли, товарищ начальник! — засомневался Смирнов. — Прямо как у Чуковского: волки от испуга скушали друг друга! — и деловито, без всякого перехода поинтересовался: — Опохмеляться будешь?

— Неплохо бы, конечно… — в раздумчивости заметил генерал, надев трусы и майку. — Но ведь скоро прилетят…

— Не самогоном же я тебя опохмелять буду, — успокоил его Смирнов и вытащил из заднего кармана штанов разлюбезную бутылку «Греми».

— Чайку бы еще покрепче, — попросил генерал, влезая в галифе.

— Сейчас Жанка принесет, — пообещал Смирнов.

— Я бы тебя к себе начальником ХОЗУ с удовольствием взял, — сделал непонятный комплимент генерал, натягивая сапоги.

Постучав ногой в дверь, Жанна ногой же открыла ее. Руки были заняты подносом с двумя чайниками и большой тарелкой с мелкой и сладкой закусью.

— Привет, — сказала она, поставив поднос. — От нашего стола — вашему столу.

И спокойно так похиляла на выход. Генерал обиделся, как мальчик:

— А почему не с нами?

— Мне еще с десяток похмельных оглоедов в себя приводить надо. Конец экспедиции. Сегодня улетаем и уезжаем, — объяснила уже из коридора Жанна.

Смирнов налил в один стакан сто пятьдесят граммов. Генерал, затягивал шикарную портупею, поинтересовался:

— Это кому же?

— Тебе, Петрович.

— Один — не буду, — обиделся генерал, уселся за стол и демонстративно налил себе чашку чая. Хлебнул, обжегся, обиделся еще больше.

— Мне весь день, как наскипидаренному коту, бегать надо, — объяснил свое воздержание Смирнов. — Ну да черт с тобой!

И налил себе сотку. Чокнулись, выпили и захрустели печеньем.

— Петя, твой козырь — руководитель лагерной самодеятельности Бармин Иван Фролович, — не выдержал, заговорил о деле Смирнов. — Он единственный из информированных, кто не участвовал в последнем сговоре. Он должен быть только твой, никому его на исповедь не отдавай.

— А как мне лучше этим козырем пользоваться? — не счел зазорным попросить совета у низшего по чину генерал.

— Постарайся присутствовать на допросах основных фигурантов. Они известны: Эрнест Семенович Лузавин и Роберт Евангелиевич Воронов. Отдай их только одному, важняку, допустим. А сам начальственным наблюдателем сиди и слушай все от начала до конца. Потом, по тем же вопросам, которые задавал этим двоим важняк, передопроси Ивана Фроловича. И будь уверен, сразу появятся противоречия и такие зазоры в показаниях двоих, что колоть их до задницы будет не сложнее, чем кедровые орешки щелкать.

— Втягиваешь меня в крупное дело, да, Саня? — догадался генерал.

— Угу, — пространно Смирнов ответить не мог: чай медленно пил.

— А мне это надо?

— Не знаю.

— А тебе это надо?

— Не знаю.

— Что же ты знаешь? — рассердился генерал.

— То, что знаешь и ты. То, о чем ты вчера пьяный говорил. Что ты — профессионал, что тебе нравится твое дело и ты умеешь делать его хорошо. Так делай же свое дело, Петя!

— Налей еще грамм сто, — попросил генерал.

— Думаешь, храбрее станешь? — осведомился, наливая ему, Смирнов.

— Ох, и недобрый ты, Александр, — в который раз повторил генерал, наблюдая за разливом. — А ты в связи с чем сегодня, как наскипидаренный кот, носиться будешь?

— У тебя же еще одно дело висит, Петрович. Олег Торопов. Ты лесным делом, пожалуйста, вплотную займись, а это я раскручу.

— Один раскрутишь?

— Не один. С Казаряном.

— И когда?

Смирнов помолчал, рассчитывая в уме. Рассчитал и точно сказал:

— Послезавтра вечером материалы с доказательной версией будут у тебя.

В дверь мягко, будто кошка лапкой без когтей, постучали.

— Поземкин, Петр Петрович, — предупредил Смирнов.

— А если нет?

— Пари? — Смирнов взял со стола бутылку, показал на нее — и, глядя на генерала вопросительно, спрятал ее за кресло. Генерал согласно кивнул и пригласил:

— Войдите!

— Лучше бы — «введите», — пробормотал себе под нос Смирнов.

Капитан Поземкин открыл дверь, сделал шаг, встал навытяжку и прогавкал:

— Здравия желаю, товарищ генерал! — и перейдя на стойку «вольно» поприветствовал Смирнова: — Доброе утро, Александр Иванович!

— Что надо? — грубо спросил генерал.

— От вас звонили…

— От вас — это от меня, — прервал Поземкина генерал и ткнул себя указательным пальцем в грудь. — А я — вот он, здесь. Так откуда звонили?

— Звонил дежурный краевого управления внутренних дел, — Поземкин напрягся, чтобы говорить точно и по форме. — Приказал мне срочно доложить вам, что вертолет с оперативно-следственной бригадой будет в Нахте в восемь сорок пять.

Генерал глянул на свой «Ролекс» и в недоуменном недовольстве сказал:

— А сейчас семь тридцать. Какого черта ты нас беспокоишь?

— Думал обрадовать, что скоро…

— Обрадовать ты меня можешь одним, Поземкин, — опять перебил генерал, — тем, что преступления в твоем районе раскрыты все без исключения.

— Будем стараться, товарищ генерал!

— Гриша, — неожиданно вступил в разговор Смирнов, — ты у них на жалованье был?

— У кого? — испуганно спросил Поземкин.

— А ты что — у многих жалованье получаешь? — рявкнул генерал.

— Зарплата, да и вот по случаю… — промямлил испуганный до поноса капитан.

— Не по случаю, а ежемесячно, — холодно поправил его Смирнов.

— Я премию имею в виду…

— И я имею в виду премию, Гриша. За закрытые глаза.

Генерал встал, допил чашку чая, надел фуражку и сказал после длинной паузы:

— Хватит его терзать, Александр. Он же никогда не признается, а они никогда такого нужного человечка на сдадут. Пошли, Поземкин, в твою контору.

Генерал подзадержался, а Поземкин был уже в дверях.

— Гриша, — позвал его Смирнов.

— Слушаю вас, товарищ подполковник, — Поземкин резко остановился и повернулся.

— Гриша, тебя хоть иногда совесть мучает?

— Можешь не отвечать, Поземкин, — вмешался генерал. — Это чисто риторический вопрос. Подполковник Смирнов твердо знает, что совесть тебя не мучает. Пошли.

* * *

Они ушли. Смирнов в одиночестве с удовольствием попил уже не горячего, но еще с букетом чаю, прибрался в номере и отправился по своим делам.

Двадцать лет не мучила подполковника Смирнова маята — рутинная работа рядового оперативника. Там спроси, вон там послушай, где-нибудь поговори, здесь разговори, всюду посмотри и во все подозрительное сунь нос. И все на ножках, на ножках. Старушечьи лица, невнятный лепет алкоголиков, недоуменные глаза незнающих, сжатые рты знающих, и разговоры, разговоры, разговоры. Чтобы пробиться сквозь страх, засевший в каждом.

Последней достал комсомольскую деятельницу Веронику. Успокоил улыбкой, заманил задушевностью, закрутил, раскрутил, расколол до задницы. Когда Смирнов удалился из комнаты заведующей отделом школьной работы, заведующая отделом Вероника рыдала навзрыд.

Он уселся в центре прямоугольника, у клумбы на ближней скамейке. Раскинул руки по спинке извилистого деревянного дивана, вписал туловище и ноги в эти извивы, поднял лицо к солнцу и удивился, что оно уже совсем низко висело в небе. Но все равно лучи, хоть и вечерние, приятно грели.

— Александр Иванович! — в изумлении произнес мужской голос. Смирнов открыл глаза и увидел перед собой Толю Никитского. — Обыскались вас. Жанна, Семен с ног сбились, проститься хотели.

— Сейчас прощусь, — пообещал Смирнов.

— Они уже часа два как рейсом улетели, — рассмеялся Толя.

— А ты что?

— А я с ребятами своими на камервагене.

— Опять с Жанной поссорились, — догадался Смирнов. — Да женишься ты когда-нибудь на ней?!

— Приеду в Москву, разведусь и женюсь, — твердо пообещал кинооператор. — А вы когда в Москву?

— Завтра.

— Тогда счастливо оставаться, — Никитский пожал ему руку и исчез.

— Будь, — пожелал Смирнов, медленно прикрывая глаза для дальнейшего кайфа.

Московский городской гул обычно его усыплял, мигом толкая в дрему, а здешняя тишина заставляла ждать случайного, а от этого неожиданно будоражащего звука. Но приспособился: уловил речитативный шум фонтана, и шум этот, наконец, убаюкал. Не сны — видения в картинках поплыли перед ним: облака небывалой формы и красоты, переливающиеся в плаваньи меж облаков в плавных одеждах, фрегаты под парусами и птицы…

— Сижу я с вами, Александр Иванович, и на заходящее солнце смотрю, — сказал знакомый голос почти у смирновского уха. Смирнов с неохотой открыл глаза и с трудом скосил их налево. Рядом с ним на скамейке сидел секретарь райкома Георгий Федотович, который через паузу продолжил монолог: — А мог спокойно положить свою правую ладонь на лежащую рядом вашу левую. И, как мошка укусила, вы во сне даже и не заметили бы. А затем ваша легкая дрема совсем незаметно для вас перешла бы в вечный сон. Сердечная недостаточность от переутомления и постоянного пьянства. Древнее азиатское средство.

Наконец, они встретились взглядами, и тогда Георгий Федотович показал Смирнову маленькую штучку из старинной красной меди, похожую на патрон для губной помады, и показал, как она действует: нажал на один конец штучки, и из другого конца выскочила блестящая игла-жало. Продемонстрировав действие штучки, Георгий Федотович осторожно спрятал ее во внутренний карман пиджака.

— Ну, и что помешало? — хрипло — со сна или со страха — спросил Смирнов.

— Ненужный мне шум перед отъездом. Через десять дней я уезжаю на учебу в Москву, в Академию общественных наук. Вызов уже пришел.

— Чтобы бугром повыше стать?

— Вот именно.

— А если я сейчас на отмашке тебе ребром ладони по сонной артерии, а потом по почкам, по печени, в солнечное сплетение и ладонью по уху, чтобы барабанные перепонки лопнули?

— Очень больно будет мне. Но ведь не убьешь, не сможешь! А за зверское избиение партийного руководителя лет на семь-восемь сядешь. Плохо тебе будет, в зоне ментов не любят.

— Там и партийных руководителей не обожают.

— Не прицепишь ты меня к лесному делу, подполковник, можешь не стараться. Уедешь в Москву. Если понятливым станешь, и все пойдет по-прежнему. Ну, конечно же, злостных расхитителей социалистической мы строго накажем…

— Скотина ты, секретарь.

Не принял во внимание оскорбление Георгий Федотович, не задело оно его.

— Не надо было тебе к нам приезжать, подполковник. Жили люди в Нахте тихо, довольствовались тем, что есть, работали, пили, и жизнь их шла, если не счастливо, то в убеждении, что так и надо. А приехал ты и всех взбудоражил, некоторые вон решили, что жизнь недостаточно хороша, так как их обворовывают начальники.

— Давить теперь будешь этих некоторых?

— Я — нет. Я уезжаю. Преемники, я думаю, займутся.

Сидели рядом, глядя со стороны — дружески беседовали.

— А я придумаю, как тобой в Москве заняться. Договорились?

— Да что ты можешь? — презрительно заметил Георгий Федотович и встал. — Вот ведь, совсем забыл! — весело огорчился он в связи со своей плохой памятью. — Я же подошел, чтобы тебя на отвальную Есина пригласить. Наш генерал к ночи улетит, так в честь его мы решили собраться в узком кругу. Придешь?

Встал и Смирнов. Покачался на каблуках, засунув руки в карманы. Еще раз взглядом оценил мелкого мужичка, стоящего перед ним. Спросил:

— Мысль никогда не приходила самому воспользоваться древним азиатским средством?

— Нет, не приходила. Никогда.

— Со временем, надеюсь, придет, — сказал Смирнов и направился в гостиницу.

Мертвый дом. Киносъемочная группа покинула гостиницу, и она на время умерла. Тихо приближавшиеся сумерки внутри гостиницы были уже полутьмой. Тускло светились распахнутые двери номеров, каждый из которых был будто после внезапно ворвавшейся сюда бури: разъехавшиеся дверцы шкафов, поваленные стулья, грязное постельное белье, разнесенное по полу. Не буря: просто уборщицы, подготовив фронт работ, перенесли генеральную уборку на завтра.

Он рассчитывал на пишущую машинку Казаряна. Но и в номере кинорежиссера была пустыня. Видимо, администрация группы заботливо собрала все вещи главного и отправила их.

Он прошел в свой номер, славу Богу, не тронутый никем. Принял душ, оделся в чистое, и, тихо матерясь, сел за стол. Бумага и шариковая ручка у него были. Смирнов не любил бумажную работу, но тут другое дело: под пером на бумаге рождалась и подкреплялась сиюминутными догадками и открытиями крепкая и гибкая, как стальной клинок, неопровержимая версия.

Он заканчивал свое сочинение, когда услышал рев и свист вертолета. Улетал генерал Есин. Улетал истерзанный сомнениями, опутанный страхом неопределенности, жалеющий себя до бесконечности неплохой парень Петя. Скорее всего, в дым пьяный.

Смирнов дописал последнюю фразу, поставил точку, число, месяц, год, расписался, откинулся на спинку стула, с треском в суставах и мышцах потянулся. Дело было сделано, и он вспомнил об утренней заначке. Заглянул за кресло и — о радость! — увидел ее, ополовиненную.

Не торопясь, он в течение получаса прикончил остаточные сто пятьдесят под печенье и конфетки, принесенные Жанной. К счастью, в его номере не убирались, и он нашел в пепельнице довольно большой чинарик от сигареты, оставленный генералом. С наслаждением сделал четыре затяжки и приготовил постель. Ровно в час ночи он заснул.

22

Проснулся поздно, потому что в Нахте делать больше нечего было. После бритья и душа взглянул на часы. Было десять тридцать. До отлета самолета оставалось четыре часа. В ментовку решил не ходить. Медленно оделся, с солдатской тщательностью сложил вещички: рубашки в квадратную пачечку, брюки по швам и в полдлины, ботинки и шлепанцы каждый в отдельную полосу газеты, шильце-мыльце и прочие туалетные причиндалы в специальный мешок. По строго заведенному порядку все в сумку: первыми две пары брюк, как раз по длине сумки, вторыми — верхние рубашки и нижнее белье с носками и носовыми платками, затем прослойка из нескольких газет, милицейские тужурка и штаны, еще прослойка, папка с бумагами, а сверху обувь и туалетный мешочек. Укутал все это пользованной темно-синей рубашкой, а поверх нее положил фуражку. Решил лететь в штатском. Зажурчала молния, и подполковник Смирнов уже хотел улететь.

Есть ему не хотелось, но он вспомнил Матильду. И улыбнулся по-детски счастливо, благо не видит никто. Он вспомнил еще кое-что: сегодня она дежурила.

— А вы когда выезжаете?! — требовательно спросила Смирнова, закрывавшего дверь, потная уборщица, орудовавшая в соседнем номере.

— Когда захочу, — резонно ответил Смирнов, ожидая услышать вдогон нечто плебейски язвительное. Но номер, в котором он жил, был райкомовский, и уборщица на всякий случай сдержалась.

Как всегда после быстро и удачно сделанной работы, внутри где-то под сердцем образовывалась пустота, тотчас заменявшая мгновенную острую радость успеха. Пустота дезориентировала; пустота тихо нашептывала: ну и что?; пустота убивала желания и обессиливала, давая понять, что все суета сует и всяческая суета. Смирнов тряхнул башкой и волевым усилием заставил себя вспомнить ямочки на щеках улыбающейся Матильды.

По лестнице взлетел, как горная антилопа. Матильда у стойки улыбалась другому, смеявшемуся шоферюге, который, верно, удачно пошутил. Шофер этот был единственным посетителем закусочной и поэтому имел право, не отвлекая от дела, развлекать буфетчицу.

Смирнов на мягких лапах, не замеченный никем, добрался до стойки и оглушительно кашлянул. Даже шофер вздрогнул, чуть не уронив тарелку с котлетой.

— Ну, батя, ты даешь! — изумленно восхитился он, разглядывая Смирнова.

— Ты котлету ешь, сынок, — посоветовал Смирнов. Не понравилось ему, что его в присутствии Матильды тридцатилетний мужичок батей назвал.

— Имеешь право командовать? — осведомился шофер-шутник.

— Человек всегда имеет право… — полупропел начало куплета знаменитой советской песни Смирнов, и закончил прозаическим: — А я — человек. Простой советский человек.

— Вот таких простых я больше всего опасаюсь, — заметил шофер и направился к столу, на ходу предостерегая: — Не верь ему, Матильда.

— Я ждала вас, Александр Иванович, — тихо сказала она.

— Я сегодня улетаю, Тилли.

— Я знаю.

— Откуда? — удивился Смирнов.

— Поземкин сказал. Прибежал сюда с раннего утра, тайно выпил сто пятьдесят и порадовался вслух, что вчера генерал улетел, а сегодня вы улетаете.

— Колобок хренов, — разозлился Смирнов. — Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

— Вы — дедушка? — догадалась Матильда.

— Господи, и ты туда же! Запомни, Тилли, я еще молодой.

— Запомнила, с первой нашей встречи запомнила, — призналась Матильда и сразу же о другом: — Колобок — не самый плохой здесь, Александр Иванович.

— Но самый вредный, Тилли.

— Чем же?

— Тем, что ты его считаешь вполне приемлемым для совместного обитания на земле. Пойми, Тилли, поземкинские закрытые глаза — это убийство прокурора, это убийство Ратничкина, это убийство Олега.

— Ужасное горе — смерть Олега, — вновь переживая вчера пережитое, сказала Матильда. — Когда вчера я его сестру увидела и тетю, честное слово, Александр Иванович, что-то оборвалось у меня внутри и наревелась, наревелась я…

— А зачем они прилетели? — тупо удивился Смирнов.

— Они цинковый гроб привезли и тело в Москву забрали. А вы не знали? Я даже обиделась на вас, что вы не пришли проститься с Олегом, а вы не знали…

— А я, как свинья, весь день по помойкам.

— Искали, Александр Иванович?

— Искал.

— И нашли?

— Нашел.

— Убийцу Олега?

— Нет, Тилли. Мелочи, которые могут вывести на убийцу.

— Вы спокойны сегодня, значит, поймаете этого зверя, — поняла Матильда.

— Если бы зверя! Человека, Тилли, человека! — Смирнову не хотелось продолжать этот разговор, и он, зная женские слабости, точно сыграл на них: — Я сутки, наверное, по-настоящему не ел. После твоей яичницы с генералом.

— Ой, что ж это такое! — ойкнула-ахнула Матильда. — Сейчас я мгновенно что-нибудь соображу. Яичница-то надоела? — Смирнов сделал непонятное лицо. — Надоела, надоела, вижу!

Матильда скрылась за кулисами, а Смирнов сел за свой стол. Шофер-шутник доел котлеты, выпил компот, дожевал, вытаскивая из стакана ложечкой, разбухшие сухофрукты и — говорлив был — сказал Смирнову:

— Вы, как я понял, тот милиционер из Москвы, что здесь шороху навел. Вы вот про помойку сказали…

— Подслушивать нехорошо. Тебе мама об этом никогда не говорила?

— Мне мама о многом говорила, но дело не в этом. Здесь все — помойка, начальник, все! Люди, их дела, их дома, их кроличья любовь, их желания, их мечты, их молодость, их старость…

— Ты почему по своей специальности не работаешь? — перебил вопросом Смирнов.

— А какая у меня специальность? — в уверенности, что Смирнов не угадает, спросил шофер.

— Филфак или истфак университета.

— Истфак, — упавшим голосом подтвердил шофер. — Да, вот вы-то по специальности работаете, это точно.

— Так все же почему, историк?

— Врать не хочется.

— И поэтому считаешь, что вылез из помойки?

— Считал. Казалось некоторое время, что вылез. А получилось, что перелез. Из одной в другую, в которой также благоухает.

— А дальше?

— А дальше, если не вытерплю, в бичи.

— Да, в школу к ребятишкам ты не вернешься. Привык к хорошим бабкам. Что ж, успокаивай себя теорией о всеобщей помойке, а о великой России детишкам поведают невежественные недоучки. И когда невежды всех рангов и профессий научат подрастающий народ, вот тогда окончательно образуется всеобщая помойка, которая будет гнить долго-долго. Сгниет и останется пустое место. Но пока еще не поздно делать дело, историк.

— Поздно, командир. В вас еще фронтовые иллюзии бродят. Вы ведь воевали?

Смирнов молча кивнул, потому что Матильда принесла кусок хорошо зажаренной свинины с картофелем. Спросила:

— Выпьете, Александр Иванович?

Не надо бы выпивать. Но Смирнов чувствовал, что если не выпьет, то не сможет сказать Матильде на прощанье нужных слов. Решил:

— Выпью напоследок. Двести пятьдесят «Греми». Полный гладкий стакан с выпуклым мениском, Тилли.

Матильда направилась к стойке. Шофер проводил ее взглядом и решил:

— И вправду, Тилли. Как вы догадались?

— Работа по специальности.

— А вы недобрый, — вслед за генералом повторил шофер. Поднялся. — Но чертовски занятный. Жаль, что уезжаете. Теперь и побеседовать на пути не с кем.

— Молодой ты еще, историк, — канонически упрекнул его Смирнов, но банальный тезис развить небанально не успел: Матильда принесла стакан.

— За твое счастье, Тилли! — грустно сказал Смирнов и по народному обычаю, когда пьют за счастье, в три мощных глотка осушил стакан.

— Жалко с вами расставаться, но пора, — шофер поклонился им и пошел к дверям. От дверей договорил: — Вы, наверное, правы, начальник.

— О чем он? — спросила Матильда, когда шофер ушел.

— О себе, — ответил Смирнов. — Ты не смотри на меня. Я красиво есть не умею.

Матильда засмеялась и ушла в дальние свои апартаменты. Некрасиво, но очень быстро Смирнов умял свинину с картошкой. Зная московские привычки подполковника, Матильда загодя поставила на стол два чайника. Чай был хорош. Он выпил две чашки подряд, потом еще одну. Посидел, ожидая. Матильда не выходила. Тогда он пошел к ней.

Она стояла у маленького конторского окошка и, упершись лбом в стекло, тихо плакала. Он тронул ее за локоть и попросил:

— Не плачь, Тилли.

Она обернулась, тыльной стороной ладони смахнула две слезинки, улыбнулась, обняла его за шею и поцеловала. Он резко прижал ее к себе, почувствовал ее всю в своих руках и, не скрывая желания, поцеловал, как надо. Она слилась с ним, поплыла в неодолимом стремлении к дальнейшему, но вдруг напряглась, ласково освободилась от его рук и сказала виновато:

— Пусть не будет этого, Саша. Меньше тосковать будем.

— Немка ты, немка, — не то укорил, не то похвалил ее Смирнов. Сам не знал. Знал одно, что благодарен ей до конца жизни за прозвучавшее его имя.

— Русский ты, русский, — передразнила она его, но поняла, что что-то не так и вспомнила нужное: — Великоросс. Пьющий великоросс, — без опаски она поцеловала его еще раз. По-дружески. — Прощай, великоросс.

Он наклонился, поднял ее ладонь и поцеловал. Благодарно.

— Ты у меня здесь на всю жизнь, — сказал он, положив руку на сердце. Он не был влюблен, он не мог сказать, что полюбил ее. Он хотел сказать, но не находил нужных слов, что мужское счастье — встретить такую женщину.

— Хозяйка! — глухо донесся из зала требовательный зов посетителя.

— А я люблю тебя, Саша, — быстро сказала она и помчалась на зов.

Смертельно хотелось курить. Смирнов потоптался в конторке и тоже вышел в зал. Прямо у стойки свидетель Жабко принимал свою сотку.

— Закурить есть? — спросил Смирнов так, что Жабко поперхнулся на последних каплях.

Деликатно откашлявшись и поставив стакан на стойку, он достал пачку «Беломора».

— Пойдет, товарищ подполковник?

— Мои. Угодил, — одобрил Смирнов и вытянул из пачки папиросу. Пока разминал, Жабко уже зажег спичку. Затянулся так, что внутренней стороной щек почувствовал твердость зубов. Еще раз затянулся и в последний раз оглядел уже родной ему зал. Потом заглянул Матильде в глаза.

— Чтобы у тебя все было хорошо, Тилли. И постарайся стать счастливой, — он не имел права добавить два слова: «без меня», он резко повернулся, пошел к дверям и ушел, не оборачиваясь.

* * *

Полтора часа он бездумно валялся на кровати, в надежде подремать, чтобы не думать. Подремать не удалось, не брал сон, но и думать не думал. Мысли были заняты тем, чтобы не думать. Он бездумно валялся на кровати.

Ровно в четырнадцать ноль-ноль он поднялся, аккуратно расправил покрывало на кровати, загнал в наплечную кобуру парабеллум, надел куртку, взял сумку и навсегда покинул гостиницу города Нахты.

Пассажиров местного рейса не провожают. У трапа перед закрытой еще дверью «ИЛа» малой толпой ожидал желающий улететь в крайцентр молчаливый люд с чемоданами и корзинами. Когда Смирнов подходил, дверь открыли, у трапа встала неряшливая и суровая бортпроводница. Толпа вокруг нее превратилась в плотную кучу.

И тогда Смирнов увидел, что чуть в стороне от самолета стояли и ждали Матильда и Франц. Его, Смирнова, ждали. Он подошел к ним.

— Здравствуйте, Александр Иванович, — сказал Франц, крепко пожимая ему руку.

— И прощайте, — добавила Матильда.

— В начале века был такой смешной головной убор с двумя козырьками под названием «Здравствуй — прощай», — сказал, чтобы что-то сказать, Смирнов. Вежливо улыбнулся Францу и, вспомня, добавил: — Спасибо вам большое, Франц, вы нам очень помогли.

— Не надо так: «нам», — возразил Франц. — Я им никогда не помогал и помогать не буду. Я пытался помочь вам, вам одному. И рад, если помог.

— Франц, Александр Иванович знает всем им цену, — вступила в разговор Матильда. — И он хорошо напугал их.

— Жаль, что только напугал, — сказал Смирнов. — Все, по сути, зря.

— Не зря, — твердо возразил Франц. — Теперь многие люди увидели, какие они. На самом деле.

— И Лузавина с Вороновым за решетку посадили, — с мстительной радостью дополнила список смирновских заслуг Матильда.

Кучка у трапа рассосалась. Все трое посмотрели туда, и Смирнов решил:

— Ну, мне пора.

— И мы скоро отсюда уедем, — сообщил Франц. — Мы решили эмигрировать в Западную Германию.

— Почему? — удивлению огорчился Смирнов.

— Надежды нет, — сказала Матильда. — А без надежды жить нельзя. Разрешите, я вас поцелую на прощанье, Александр Иванович?

— Красивые женщины имеют право не спрашивать об этом, — галантно ответил Смирнов и подставил щеку, которую Матильда по-детски поцеловала.

У трапа Смирнов обернулся в последний раз. Матильда и Франц прощально махали, а за их спинами в отдалении на холме стоял грязно-бело-желтый козел — гигант Зевс — Леонид и вопросительно смотрел на Смирнова жуткими оранжево-черными глазами. Будто вспоминал: трахнул он или не трахнул этого, теперь улетавшего от него.

Трахнул, Зевс — Леонид, трахнул ты его!

Самолет делал полуразворот, и Смирнов в последний раз увидел раковые метастазы — контур районного центра Нахта.

23

Казарян ждал его в условленном месте — в зале ожидания перед аэропортовским рестораном. Увидев Смирнова, он поднял руку, приветствуя и давая знак, куда тому направляться. Смирнов основательно уселся в рваное кресло, заботливо охранявшееся для него. Шлепнулись ладонями, здороваясь, и Роман без приличествующих пауз приступил к делу, сразу же сказав главное:

— Он спекся, Саня. Вот здесь, — Казарян поднял со своих колен большой канцелярский конверт и обмахнулся им, как веером, — показания двух шоферов, которые привезли его сюда, копия списка пассажиров, отлетавших рейсом на Москву в восемь пятнадцать, копия списка пассажиров, отлетавших из Новосибирска на следующий день в четырнадцать сорок…

— Ты и в Новосибирск смотался? — перебил Смирнов.

— Угу. В этих двух списках он фигурирует. А вот в списках улетевших из Новосибирска сюда и отсюда обратно в Новосибирск его нет. Видимо, покупал билеты с рук или по чужим документам.

— А может, он долетел до Новосибирска, опоздал на рейс, пропьянствовал там сутки и, купив новый билет, благополучно долетел до Москвы?

— Хрен тебе! — не совсем прилично опроверг милицейские доводы Казарян. — Официант ресторана, в который мы сейчас пойдем, обслуживал его на следующий день после первого вылета и опознал на раз-два-три с полной уверенностью.

— Бритым или с бородой?

— В бороде — так точнее. В бороде, в бороде. Показания официанта, заверенные его подписью, здесь, — и Казарян снова помахал конвертом. — Мой посланец драчливый тебе в Нахте помог?

— Помог, помог, — рассеянно подтвердил Смирнов. — Все сходится, Рома.

— Тогда изложи по порядку.

— Я уже все на бумаге разрисовал. Хочешь почитать?

— Я тебя послушать хочу.

— Писать — одно, а рассказывать — другое. Противно, Рома.

— Преодолей. Мне ведь тоже противно.

— Тогда слушай. Основной выигрыш времени для алиби он сделал простейшим образом. Всем объявив, что завтра улетает, он купил билет на самолет, а сам этой же ночью вышел на трассу и рублей за двадцать пять на скотовозке прибыл в крайцентр часов в пять утра. Купил билет на Москву, как ты говоришь, на восемь пятнадцать, и долетел до Новосибирска. В Новосибирске не хватает билетов на Москву регулярно. Он в последний момент продает билет страждущему, а сам ровно через сорок минут вылетает в крайцентр. То есть, его давно нет и не будет, но к трем он уже здесь. Он направляется к автобазе и покупает место в кабине нашего разлюбезного Михаила. По графику Мишина скотовозка была в Нахте в половине девятого. Наклеив бороду и усы — Жаннин подарок, чтоб кто-нибудь из группы не узнал, он начинает осторожные поиски Торопова, которого найти было нетрудно: шумно гуляли у комсомолки Вероники. Вероятно, он штырь и железный прут приготовил заранее. Олег, рассорившись с комсомолками и комсомольцами, в лоскуты пьяный, пошел в гостиницу. Скорее всего он, не узнаваемый в бороде, зацепил Олега словом, разговорились и отошли в тупик к складу. Тут-то все случилось. Он долго бил Олега по голове (шесть ударов, Рома!) железным прутом, а потом, когда Олег упал окончательно, так же неумело проткнул его штырем. Произошло это около ноля часов, в двенадцать. Он осторожно вышел на свет правительственного прямоугольника, почистился, как мог, и направился к трассе ловить очередного корыстолюбивого скотовоза, едущего в крайцентр. Ты сказал, что у тебя показания двух водил, значит, и этого. Бородатый сел к нему?

— Бородатый, Саня.

— Ну, а далее все как по нотам. Позавтракал в ресторане на свою беду и устроился в местный самолет до Новосибирска. В Новосибирске, тряся лауреатской книжкой, выбил билет на ближайший московский рейс. Он очень хорошо предварительно изучил аэрофлотовское расписание. Он загодя готовился, Рома.

— Нами пока доказаны лишь две вещи: странно изломанный, туда — сюда, маршрут клиента и маскировка с помощью бороды. Это не подсудно, Саня.

Смирнов из сумки достал свою папочку с бумагами и, взвесив ее на ладони, сказал Казаряну назидательно:

— В Нахте я работал полный рабочий день без обеденного перерыва, Рома. Рыл землю, как фокстерьер…

— Нарыл? — перебил Казарян.

— Вот здесь, — Смирнов опять взвесил папку на ладони, — показания людей, видевших его в тот поздний вечер в Нахте как в бороде, так и без бороды. Борода погубила его, Рома. Он стал в Нахте странным незнакомцем, к которому все приглядывались. Здесь показания двух теток, которые видели, когда он, еще без бороды, расплачивался на обочине с Михаилом. Здесь показания рабочего подстанции, около одиннадцати возвращавшегося домой и заметившего странного бородача у дома Вероники. Здесь показания старушки, тихо сидевшей у своего дома на скамейке. Но дом ее неподалеку от тупика, в котором склад. Она видела — они прошли совсем рядом — как бородатый повел человека с гитарой в тупик. Здесь показания сторожа, заметившего его, когда он приводил себя в порядок. Показания подписаны, а он опознан по фотографиям всеми стопроцентно.

И, наконец, самое главное! Под ногтями мертвого Олега обнаружены кусочки человеческой кожи и волоски, по цвету напоминающие цвет нашей бороды. Здесь заключения медэксперта. Судя по всему, его первый удар по голове Олега был неудачен, и Олег, пытаясь сопротивляться, вцепился ему в лицо и, надо полагать, сорвал бороду. Ему опять пришлось приклеивать ее, ведь на лице были весьма заметные царапины.

— Господи! — Казарян сморщился, как от зубной боли.

— Он стоял над мертвым Олегом и приклеивал себе бороду!

— Дай мне твой конверт, — потребовал Смирнов. Казарян отдал ему канцелярский свой конверт, и Смирнов аккуратно, по ходу дела просматривая неизвестные ему показания, стал складывать документы и из папки, и из конверта в определенном, известном только ему порядке. Сложил и вложил их в конверт. — Теперь, Рома, две его фотографии. В бороде и без бороды.

У них в руках были две пачки фотографий известного советского писателя и общественного деятеля Владислава Фурсова, сделанных художником-фотографом съемочной группы во время рабочих моментов.

— Эту и эту, — Казарян протянул Смирнову две отобранные им фотографии. Владислав Фурсов в таежной бороде добро улыбался, как и положено настоящему советскому, не испорченному западными влияниями, простому сибиряку. Владислав Фурсов, как положено инженеру человеческих душ, задумчиво и всепонимающе смотрел вдаль, ожидая, вероятно, увидеть приближающийся коммунизм.

— Хоп, — согласился с казаряновским выбором Смирнов и приложил две фотографии к документам в конверте. — Пошли в почтовое отделение. Там конверт заклеим.

За высоким столиком почтового отделения Смирнов заклеил конверт и большими буквами написал на нем: Генералу Есину от подполковника Смирнова.

— Ну, отправляй, и пошли оформляться на рейс. Посадку уже объявили, — поторопил его энергичный Казарян.

— А ты что — уже билеты купил? — удивился Смирнов.

— Придется их менять на ночной, милок, улетим мы отсюда не раньше двенадцати ночи.

— Это почему же? — обиженно огорчился Роман. — Я уж и Лидке твоей позвонил…

— Если сегодня днем мой любимый генерал Петя ознакомится с нашими материалами, то в связи с писательским тестем он мгновенно свяжется со своим первым, а первый тотчас сообщит в Москву Дмитрию Федоровичу. А я хочу встретиться по этому делу с писателем первым. Поэтому конвертик я передам в местную ментовку ровно в полночь, выполнив тем самым свое обещание передать материалы с версией именно сегодня. Выполню, но надеюсь, что генерал сунет в них нос не ранее девяти утра. То, да се — и первый свяжется с Дмитрием Федоровичем около двенадцати дня. Я успею тогда, Рома.

Они поменяли билеты на рейс, отправляющийся в два часа ночи, доехав до центра на автобусе, погуляли по старому городу, и, к десяти вечера вернувшись в аэропорт, окончательно обосновались в ресторане. Взяли бутылку коньяку, по обоюдному согласию первую и последнюю, заказали пожрать что-нибудь не очень паскудное. Потихоньку выпивали, если, трепались, вспоминая старое и не касаясь совсем нового. Потихоньку-то, потихоньку, но к одиннадцати источник иссяк. Они виновато посмотрели друг на друга и сдались на волю победителя, который в виде пол-литровой бутылки появился вместе с официантом. Теперь баловались под мороженое и кофе.

Ровно в полночь подполковник Смирнов вошел в отделение милиции при аэропорте. Дежурный млел в полудреме, и ему было хорошо. Но явился нахальный гражданин и все испортил. Дежурный придал глазам круглосуточно бдящую округлость и недовольно спросил:

— Что надо?

— Ах, девочка Надя, чего тебе надо? — слегка пропел не совсем трезвый Смирнов.

— Не хулиганьте, — осадил его дежурный. — Вы зачем сюда пришли?

— Я — подполковник милиции Смирнов Александр Иванович из МУРа, находящийся здесь в командировке по вызову вашего начальства, — с еле прослушиваемым командирским громыханием в голосе представился Смирнов и положил свое красное с золотом удостоверение на плоскую доску барьера, отделяющего милицию от разумного мира.

Изучив документ, дежурный встал:

— Слушаю вас, товарищ подполковник.

Смирнов протянул ему конверт и приказал:

— Свяжитесь с дежурным по городу и сообщите ему об этом конверте. Пусть он сделает так, чтобы этот конверт попал на стол генералу с самого утра. Вам все ясно, лейтенант?

— Так точно, товарищ подполковник!

— Вот и хорошо. Значит, улетаю со спокойным сердцем. Будь здоров, лейтенант.

— Счастливого пути! — радостно прокричал в смирновскую спину дежурный.

Час по непредсказуемому местному междугороднему дозванивались до Москвы. Поймал, наконец, свою жену подполковник Смирнов и объяснил полковнику Болошевой Лидии Сергеевне, что он, ее муж, опоздал на рейс, на который Казарян купил билеты, и вылетят теперь они неизвестно когда. Так что встречать их не надо. Сами объявятся.

24

Но она встречала. Только один полковник милиции мог позволить себе находиться на улице и в аэропорте в полной полковничьей форме, но без головного убора — полковник Болошева. Не было на ней ни фуражки, ни пилотки, ни форменного берета. Попадавшиеся на ее пути менты видели в изумлении над полковничьими погонами не кокарду на красном околыше, а породистую небольшую голову, причесанную очень хорошим парикмахером. И если бы не погоны, полковника принимали бы в сшитой на заказ форме за стюардессу международных линий.

Наблюдая за ней (она их еще не заметила в толпе прилетевших), Смирнов в который раз удивился, как молодо выглядела его жена, которая была моложе всего на шесть лет. Он в голове быстренько приставил себя к ней. Картиночка: легкая, стремительная и изящная молодая хорошенькая женщина, к которой в толпе люди, не сомневаясь, обращались со словами «девушка», и ненужно крупный, ненужно тяжелый мрачный барбос с жесткими морщинами на солдатском лице.

— Саня! Роман! — звонко крикнула полковник-девушка, подбежала, обняла барбоса и прижалась нежной щекой к солдатским морщинам. Потом легко покинула Смирнова и поцеловала Романа в армянскую небритость.

— Брехуны несчастные! — и похоже передразнила мужа: — «Не знаю, честное слово, не знаю, когда прилетим. Скорее всего в середине дня, пташка!» А пташка все ваши фокусы знает!

— Ты что, всю ночь здесь торчала? — недовольно спросил Смирнов.

— Неласков, — констатировала Лида. — Ромка, он там мне изменял?

— Да вроде не очень! — как бы подумав, ответил Казарян.

— Слава тебе Господи! А я-то, я-то напереживалась.

Они вышли на площадь перед аэропортом. Перед тем, как направиться к стоянке такси, Смирнов, подхалимски заглянув в глаза Роману, тоскливо попросил еще раз:

— Может, все-таки позвонишь, Рома?

— Нет, совсем спятил! — возмутился Казарян. — Без пятнадцати шесть утра! Кто же звонит в такую рань в приличный дом?

— Ну уж и приличный! — не согласился Смирнов.

— Тогда тем более, — окончательно прекратил дискуссию Казарян.

Толпа жаждущих уехать пассажиров, длиннющая колонна таксомоторов, кучка водителей, вольно беседующих на отвлеченные темы, — вот она, стоянка. И еще диспетчер с палкой, уговаривающий как пассажиров, так и водителей. Полковник Болошева не стала обращаться к диспетчеру, она сразу направилась в клуб любознательных водителей. Диспетчер, увидев милицейские полковничьи погоны, по собственной инициативе побежал за ней.

— Что-нибудь случилось? — мелодичным голосом спросила полковник Болошева у слегка опешивших водил.

— Ничего не случилось, — опасливо ответил, судя по всему, самый главный бандит на колесах и почему-то застегнул молнию на кожаной куртке.

— Тогда я удивлена, граждане таксисты, — она достала из кармана изящную заграничную записную книжку с притороченным к ней золотым шариковым пером и предложила главному: — Попрошу ваши документы, товарищ шофер.

— Это еще почему? — возмущенно прорыдал главный.

— Если ничего не случилось, — терпеливо объяснила Лидия, — то пассажиры должны ехать, а таксисты их везти. Я наблюдаю нечто противоположное, — и уже с металлом в голосе: — Я просила наши документы, гражданин.

— У них просто перекур на пять минут, — вступился за шоферов диспетчер (кормился из их рук). — Они немного отдохнули и поедут. А вас я отправлю сейчас же.

— Мы — в конце очереди. Когда очередь пододвинется, двинемся и мы. Документы, документы, гражданин.

Главный, бешено раздувая ноздри, извлек из кожанки права. Незаметно подошедший Смирнов заглянул через ее плечо на фотографию в документе, а уже затем обратил внимание на оригинал и, вздохнув предварительно, укорил:

— Ну что мне с тобой делать, Петряков? Только что отсидел и опять за свое не так, так эдак. Вся местная таксистская хевра под тобой ходит, а?

Главный, наконец, узнал матерого волчару из МУРа.

— Я не понимаю, о чем это вы, Александр Иванович? — дурачком прикинулся мгновенно.

— Зато я понимаю, — сказал Смирнов. — Нас повезешь, когда очередь подойдет.

Ровно через семь минут они сели в таксомотор Петрякова. Когда тронулись, Смирнов со знанием дела поинтересовался:

— В основном денежных пиджаков с Севера пасете, Петряков?

— Ну уж вы и скажете! — полувозразил шофер.

— Ладно. Ты мне пока не интересен. Крути, Гаврила.

Гаврила крутил, а они, втроем сидя на заднем сиденье, тихо говорили о том, что надо было знать Лиде. Она, как приложила ладони к щекам в начала рассказа, так и сидела до его конца. Милиционер-то, милиционер, но — женщина. Впечатлительная. Помолчали. Смирнов спросил:

— Куда едем?

— Ко мне, — безапелляционно заявил Казарян, — Зойка с завтраком ждет.

— Она же не знает, что ты именно утром прилетишь, — удивился Смирнов.

— Армянская жена к приезду мужа за сутки готова к встрече.

* * *

Действительно, в обширной профессорской столовой был приготовлен роскошный завтрак. Перецеловавшись с Зоей, уселись за стол. Мужики не опохмелялись, хотя было чем, от обильной пищи отяжелели, даже чай пили без должного наслаждения. Смирнов все поглядывал на часы. Ровно в девять не выдержал:

— Роман, пора звонить.

— Иди к параллельной трубке в коридоре, — распорядился Казарян, а сам направился в доставшийся в наследство от отца-профессора монументальный кабинет.

Гудки, гудки, гудки, гудки, гудки… На шестом сняли трубку.

— Да, — произнес тихий женский голос.

— Здравствуй, Света, это Роман. Владислав дома?

— Он умер, — сказала Светлана и положила трубку.

Роман выскочил в коридор. У телефонного столика в кресле сидел Смирнов, уронив трубку на колени, и тупо смотрел перед собой, ничего не видя.

— Саня, — позвал Казарян.

Не меняя позы, Смирнов бормотал:

— Сукин сын, сукин сын, сукин сын.

— Кто? — спросила подоспевшая Лида. Смирнов вскочил с кресла и зашагал по коридору туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно. Клиент дурдома. Лида, наконец, решилась спросить о главном, даже не спросить, а догадаться: — Что-то с Фурсовым случилось?

— Умер, — одним словом ответил Казарян.

— Что значит — умер? — вдруг завелась Лидия. — От старости умер, отравился грибами, инфаркт, инсульт, с крыши упал, бандиты убили?

— Она сказала одно слово «умер», — дал объяснение неопределенности своего ответа Казарян.

К нему вдруг подскочил Смирнов, схватил за грудки и затряс, полусвязно выкрикивая:

— Этот мерзавец сидел в служебном кабинете и ждал нашего конверта до упора. Дождался, крайкомовская блядь, и только глянул — ему больше не надо — сразу же звонок первому. А тот по вертушке — драгоценному нашему Дмитрию Федоровичу. Вот и все, Рома, — Смирнов кинул Казаряна в кресло, чтобы отдышаться, увидел жену и растерянно пожаловался: — Что же это такое, Лидок? Меня, как котенка, за шкирку и носом в свое говно: запоминай, запоминай на будущее и уж чтобы и мысли такой не было — нам гадить!

— Ты все про себя, — холодно оборвала его Лидия. — Давай о деле. Что произошло?

— Они заставили его покончить с собой? — вопросом предположил Казарян.

— Скорее всего, — Смирнов вдруг ослаб, сел в кресло, которое освободил Роман, растер ладонями набрякшее вдруг лицо и повторил: — Скорее всего.

В коридор вошла и Зоя, посмотрела на них и предложила:

— Чайку, ребята?

— Водки! — заорал Смирнов.

— Водки не будет, — твердо решила Лидия.

— Это почему же? — с грубым вызовом спросил Смирнов.

— Нам предстоит визит в одно место. Не хотела вас сразу огорчать, да и гон твой, Смирнов, прерывать, но гон кончен, и некого гнать, поэтому получайте: мы с Варварой уговорили Алика лечиться. Он сейчас находится в палате для алкоголиков в институте Сербского.

— Лучше места не нашли, — перебил ее Смирнов.

— Не нашли. Это, действительно, лучшее отделение в Москве по лечению алкоголизма.

— К чему такая спешка? — выразил неудовольствие Казарян. — Я уверен, что он сам выбрался бы.

— Он и выбирался, — сказала Лидия. — Две недели не пил и две недели не спал. Как потом оказалось, полное истощение нервной системы.

— Давно он там? — поинтересовался Смирнов.

— Уже двенадцать дней. Курс витаминных уколов закончен, завтра ему вшивают эспираль и, если все будет как надо, через неделю выпишут.

— Поехали, — приказал Смирнов.

— А как же чай? — спросила Зоя.

* * *

Не поехали, пошли пешком. Институт судебной медицины имени Сербского был рядом. Полуинститут, полутюрьма. Пропуска были заказаны предусмотрительной Лидией, и они беспрепятственно миновали три кордона.

Алкоголики-арестантики уже позавтракали, комната-столовая пуста, и поэтому главврач позволил им беседовать там. Алкоголик-арестант, он же журналист-международник Александр Спиридонов, вопреки ожидаемому, не производил впечатление несчастного, потерянного существа. Похудевший, без привычной в последнее время отечности лица и вроде как бы помолодевший, был он ровно весел и приветлив.

— Здорово, оболдуи!

— Привет, алкоголик, — откликнулся Смирнов. — Выпить хочешь?

— Не-а, — ехидно ответил Алик. — Какие новости?

— Он про Олега знает, — объяснила Лидия.

Они расселись за большим столом. Ни дать, ни взять — заседание первичной партийной организации. Смирнов подергал себя за мочку уха и, не зная как начать, начал:

— Новости-то? Есть новости. Коварная смерть вырвала из рядов советской литературы еще одного писателя.

— Это кого же? Я радио регулярно слушаю, а ничего не знаю…

— И не узнаешь пока. Добровольно, насколько я понимаю, ушел из жизни Владислав Фурсов.

— Так, — сказал Алик. — Так… — сообразительный был малый. — Значит, он Олега?..

— Получается — он, — подтвердил Роман.

— Не получается, а получилось, — Саня вдруг фыркнул, как лошадь. — Получается, получилось! Очень уж мы осторожны в словах! Все просто и омерзительно: гражданин Фурсов с заранее обдуманным намерением зверски убил гражданина Торопова.

— За что? Повод, мотив, причина? — потребовал аргументированного ответа Алик.

— Нет у меня логических объяснений этому гиньолю, — честно признался Саня.

— Тогда рассказывай по порядку. Не просто факты, а как было на самом деле. Почемучку Бориса Житкова. Что ты видел. А что ты не видел, Ромка вспомнит.

Смирнов рассказывал, а Казарян иногда вспоминал. Минут в двадцать уложились и сами изумились, когда в сухом протоколе уголовного дела возникли не относящиеся как будто к делу подробности, бытовой перебрех, сцены привычных ссор и стычек, нерв объединенного существования в вынужденной изолированности съемочной группы. Изумились оттого, что многое сразу прояснилось.

— И вы, бараны, не смогли почувствовать, что все уже давно было на грани? — гневно спросил Алик.

Казаряна перекосило, как от кислого, и он двумя словами все объяснил Алику:

— Водку жрали.

— Но какой недоумок, Бог ты мой! — ненавистно удивился Алик. — Смерть Олега в ряд к тем двум поставил, не понимая, что в тех случаях просто работал профессиональный убийца, а ему в первый раз человека убивать надо! И это дешевое алиби с транспортными фокусами!

— Про авиационный фокус он в японском детективе вычитал, — вдруг осенило Казаряна, любителя подобной литературы. — «Точки и линии» называется.

— С вами, сыскарями, я тоже превращаюсь в элементарную ищейку, — сказал Алик. — О другом надо думать.

— О чем же? — насмешливо поинтересовался Смирнов. — Подскажи, публицист.

— Этот надутый провинциальный петух наверняка и в мыслях не держал, что ему придется самоликвидироваться. Он бы и на суде горячо клеймил врагов социалистического строя и героем себя ощущал. Кто же заставил его решиться на самоубийство?

— Кто? Кто? — раздраженно заметил Казарян. — Ты то очень умный, то — слишком дурачок. Будто не догадываешься. Третий человек в нашем государстве. Тесть его, Дмитрий Федорович разлюбезный, который не может себе позволить ни единого пятнышка на своей репутации.

— Бесы! Бесы! — заорал Алик.

Дверь столовой распахнулась и обеспокоенный главврач, подозрительно оглядев всю компанию, ласково спросил у Алика:

— Где бесы, Александр?

— В высших эшелонах власти, — простодушно ответил Алик.

— А, вы об этом, — скучно и успокоенно сказал главврач и от — греха — напомнил: — Лидия Сергеевна, я вам обещал час. Он на исходе.

— Спасибо, Глеб, мы прощаемся и уходим, — пообещала Лида, и главврач прикрыл за собой дверь. Алик посмотрел на дверь, посмотрел на друзей и признался:

— Вот сейчас бы я с удовольствием надрался!

— Алик! — звеняще, как артистка Борисова, одернула его Лида.

— Шутка, — оправдался Алик. — Шутка гения.

* * *

В четыре часа дня они проснулись одновременно. Разбудил телефонный звонок. Матерясь лишь артикуляцией голоса и влезая в тренировочные портки, Смирнов мрачно порекомендовал Лидии, которая уже села в кровати:

— А ты спи, спи.

— С вами выспишься, — огрызнулась Лида и потянулась за халатом. Телефон звонил.

— Кого надо? — рявкнул в трубку Смирнов.

— Тебя, — голосом Казаряна ответила трубку. — Звонила Светлана и передала просьбу Дмитрия Федоровича к нам с тобой: быть у него к семи вечера. Я тебе лишних два часа дал поспать потому, что еще одну их просьбу выполнил: они просили принести кассету с последними песнями Олега. Они у нас на вертушке, а кассетник только у звукооператора имеется. Слава Богу, он на студии оказался, там и переписали.

— А на хрена мне твой Дмитрий Федорович со Светланой вместе? — спросил грубиян Смирнов.

— Не интересно? А мне интересно, — твердо заявил Казарян. — В перспективе — обоюдоострый диалог. Давно по канату не ходил.

— Вот один и гуляй по канату.

— Так одного меня без тебя не примут. Думаю, я им особо и не нужен.

— А я?

— А ты копал и докопался. Все знаешь.

— Копали вместе, Рома.

— Тю, как говорят братья украинцы, да ты испугался, Саня!

— Ромка, ты его не заводи! — предупредила Лида по параллельному аппарату.

— А что он ломается?

— Так ведь надо поначалу поломаться, — объяснила Лида.

— Следовательно, он поедет, — удовлетворенно понял Казарян.

— Поедет, поедет, — заверила Лида.

— А чего это вы за меня решаете? — обиделся в своей трубке Смирнов. — Возьму и не поеду.

— Поедет, — еще раз подтвердила Лида. — Только вам, ребятки, следует серьезнейшим образом подготовиться к этому разговору. Будущий ваш собеседник такое и таких видал, что пацанов вроде вас он десяток за раз сжевать, проглотить и выплюнуть может.

— Подавится! — угрюмо предсказал Смирнов.

— Для того, чтобы подавился от страха, а подавиться он может только от страха, вам необходимо обеспечить тылы. Так, чтобы он понял: проглотит вас, а страх останется и начнет бродить рядом с ним. Компрене? Или лучше по-нашему: сечете, оболдуи?

— Сечем, — за себя и Романа ответил Смирнов, а Роман быстро проговорил:

— Уже имеется идея. Буду у вас минут через пятнадцать.

* * *

Не подъезд, а вестибюль. Не вестибюль, а летне-зимний сад, в котором причудливо и мирно сосуществовали тропики, пампасы и среднерусская возвышенность, подарил живущим здесь свои деревья, свои кустарники, свои кактусы, свои лианы, свои прекрасные — каждые по-своему — цветы. В вольере на всю глухую стену чирикали, пищали, скрипели, щелкали и пели разноцветные птицы и птички.

Два орла в серых костюмах, белых рубашках и бордовых галстуках подошли к ним, как только они открыли двери. Молодые складные и могучие орлы, поздоровались и, гостеприимно улыбаясь, попросили так, между прочим, предъявить на всякий случай документы. Смирнов предъявил милицейское удостоверение, а Казарян — членский билет Союза кинематографистов. Их взял, надо полагать, главный. Быстро, даже слегка небрежно, ознакомился и сказал Казаряну, шутя:

— Лучше бы, конечно, паспорт, но и так сойдет, Роман Суренович, — правой рукой протянул удостоверение Смирнову, левой — Казаряну и опять, будто бы шутя: — Александр Иванович, а где же ваш знаменитый парабеллум? Может, по забывчивости наплечную кобуру снять забыли и с собой машинку принесли?

И опять шутливо, как бы небрежно и с профессиональной тщательностью, действуя ладонями, как экстрасенс, почти не касаясь, проверил подмышки, за спиной, на животе, в паху и на щиколотках наличие или отсутствие посторонних предметов. Большой шутник был главный орел. Орел чином пониже чувством юмора обладал в меньшей степени: он шмонал Казаряна серьезно и добросовестно.

— Вы нам быстродействующего слабительного дайте, — посоветовал Смирнов. — Может, кто-нибудь из нас по забывчивости противотанковую гранату проглотил.

— Да не обижайтесь вы, Александр Иванович, — уговаривая, легко сказал главный орел: — Служба есть служба. Теперь, когда формальности соблюдены, Володя вас проводит.

Младший орел довез их в лифте до четвертого этажа, проследил за тем, как они звонили, как только им открыли, закрыл дверь лифта. Пропал, одним словом.

Не горничная — Светлана сама открыла дверь, потому что Казарян сказал грустно:

— Здравствуй, Светлана.

Смирнов в первый раз видел бывшую жену двух покойников, дважды вдову. Фарфоровое личико с правильными, но мелкими чертами лица, худенькая, высокая, по случаю горя прически нет: белесые волосы стянуты в короткую косу, черная юбка, черная кофта, на узких плечах черный платок.

— Здравствуйте, Роман, — ответила она и посмотрела на Смирнова: — А вы, Александр Иванович?

— Так точно, — почему-то, как солдафон, представился Смирнов. — Здравствуйте, Светлана.

— Пройдемте в кабинет, — предложила она. — Папа ждет вас.

Кабинет был хорош: кабинет-библиотека с книжными застекленными красного дерева полками по всем четырем стенам от пола до потолка, красного же дерева письменный стол посредине, два дивана в специальных нишах, отвоеванных у полок, два высоких кресла у лицевой части стола для гостей, через стол рабочее кресло хозяина и еще три низких кресла у журнального столика. Но и хозяин был не хуже: в белоснежной рубашке, идеально отглаженных серых брюках, в легких сверкающих черных башмаках, большое, издали значительное лицо, точная прическа и запах крепкого французского одеколона. О том, что Дмитрий Федорович дома, говорили лишь отсутствие галстука и вязаная шотландская кофта вместо пиджака.

— Здравствуйте, товарищи, — выйдя из-за стола и пожимая руки Смирнову и Казаряну, сказал он. — Прошу садиться.

И указал не на кресла у письменного стола, а на журнальный столик с треугольником низких мягких неофициальных кресел. Проследил, чтобы уселись гости, уселся сам. Светлана стояла в дверях, ждала указаний. И получила:

— Дочка, будь добра, принеси нам коньяку и заесть что-нибудь, — Светлана молча удалилась, а Дмитрий Федорович малоподвижными глазами (не ими ворочал, а головой) посмотрел сначала на Смирнова — долго, потом на Казаряна — значительно короче. — Разговор нам предстоит нелегкий, да и предмет разговора не из самых веселых.

— Предмет. Предмет разговора, — неожиданно для самого себя повторил Казарян.

— Что вы имеете в виду, Роман Суренович? — настороженно и одновременно демонстрируя недюжинную память, спросил Дмитрий Федорович.

— У Романа дурная привычка имеется: повторять за собеседником отдельные слова, — спокойно объяснил Смирнов и, отсекая всяческие посторонние эмоции, напомнил: — Мы готовы начать нелегкий разговор.

— А я все никак на него не соберусь, — признался Дмитрий Федорович. Бесшумно подошла Светлана, расставила бутылку, рюмки, закусочные тарелки, блюдо с сыром, блюдо с нарезанным лимоном. Дмитрий Федорович щелкнул ногтем по этикетке драгоценного коньяка. — Может, это поможет?

— Я нужна? — спросила Светлана.

— Сейчас — нет. Сейчас выпьют только мужчины, — решил Дмитрий Федорович.

Светлана вышла, а Казарян спросил:

— Вы, ведь, Дмитрий Федорович, в молодости в Средней Азии работали?

— Было дело. А, собственно, о чем это вы? — и вдруг сам понял: — Считаете, что у меня имеются феодальные замашки? Вы неправы, молодые люди. Как отец, я стараюсь как можно реже напоминать дочери о ее горе.

— И о вашем, — добавил изначально тихо кипевший Казарян.

— И о моем, — грозно согласился Дмитрий Федорович. — Но мое горе несколько иного порядка. Мое горе, личное горе связано еще и с нарастающей тревогой за судьбу нашей социалистической державы. Но… — Дмитрий Федорович глянул, ворочая головой, на Смирнова, на Казаряна надменным взглядом, давая понять, что распространяться на эту тему с ними — не тот уровень — не собирался и не собирается. — Мы хотели немножко выпить. Так выпьем же, — он артистически разлил по рюмкам и поднял свою: — Пусть ему земля будет пухом.

— И ему, — присовокупил неугомонный Казарян. Дмитрий Федорович уже медленно пил, и поэтому казаряновскую реплику вынужденно оставил без внимания. Но сыскарю Смирнову нетрудно было заметить, что уже поднималась черная злоба в третьем человеке в государстве, хотя держался пока, держался.

— Вы кассету принесли? — спросил Дмитрий Федорович, разливая по второй. Казарян вынул кассету из кармана и положил на угол столика. Дмитрий Федорович глянул на нее и вновь поднял рюмку: — За великий Советский Союз, за нашу партию, за наш народ!

Деваться некуда было: Смирнов с Казаряном выпили и за это.

— А зачем вам кассета, Дмитрий Федорович? — спросил Смирнов.

— Находясь на высочайшем посту, доверенном мне советским народом, я обязан знать все о настроениях определенной части нынешней молодежи, — ответил Дмитрий Федорович и крикнул: — Дочка, принеси магнитофон!

Видимо, Светлана была где-то рядом с магнитофоном наготове, потому что вошла тотчас. Поставила магнитофон на письменный стол, вставила штекер в невидимую розетку, взяла с журнального столика кассету, вложила ее в гнездо, защелкнула крышку, нажала на клавишу и спросила у отца:

— Папа, можно я послушаю?

— Слушай, — разрешил папа. Олег запел популярную свою блатную. — Эту пошлость я уже слышал не раз. Где новые?

— В конце, — сказал Казарян.

— Дочка, — просьбой приказал Дмитрий Федорович.

Светлана перематывала пленку до тех пор, пока не услышала топоровский голос, объявивший: «Деревянный самовар!». Выключила звук и спросила:

— Отсюда?

— Да, — подтвердил Казарян.

Светлана включила магнитофон снова и, будто прячась, клубочком забилась в угол дивана. А Олег пел. Он спел три песни: «Деревянный самовар», «Директор леспромхоза» и «Козел на поляне». Несколько секунд еле слышно шипела пустая пленка, потом в магнитофоне щелкнуло, и он выключился. Эти три песни были плачем мертвого Олега Топорова по ним, живым, призывом одуматься, требованием жить по-человечески. Казарян закрыл лицо руками, Смирнов без спроса налил себе и выпил, Светлана тихонечко скулила и плакала. О ком думала, кого жалела? Олега? Владислава?

— Мерзавец. Подонок, — сказал Дмитрий Федорович.

— Кто? — поинтересовался Казарян, не отрывая рук от лица.

— Ты! Ты! Ты! Тоже, — заорал Дмитрий Федорович. — Потому что тебе нравятся эти гнусные пасквили!

— Вам придется извиниться, Дмитрий Федорович, — сказал Смирнов и встал. Вскочил и Дмитрий Федорович. Голова его мелко тряслась.

— Перед кем? Перед вами, погубившими замечательного парня?

— Убийцу, — поправил Смирнов.

— А таких и надо убивать! — прокричал Дмитрий Федорович, но, слегка опомнившись, добавил: — Или лучше изолировать от общества! — он ринулся к письменному столу, открыл ящик и вытащил листок: — Вот что пишет Владислав в своем предсмертном письме: «Дорогие, родные мои! Не знаю почему, не представляю уже, как все это случилось. Но это случилось, потому что должно было случиться. Без веры нет человека, а он разрушал нашу, мою веру в светлое будущее моего народа, строящего для своих потомков величественный дворец счастья — коммунизм…»

— Деревянный самовар! — яростно перебил Казарян, а Смирнов вяло полюбопытствовал, глядя в листок в руке Дмитрия Федоровича:

— Письмо в ваших руках, как я понимаю, оригинал? Услужливые работники местной милиции доставили вам его с дачи? Самоубийство будет подано как несчастный случай при сборах на охоту? Долго уговаривали Владислава на самострел?

Хотя и говорил Смирнов не торопясь, у Дмитрия Федоровича не было сил остановить его: он задыхался от ненависти. Наконец муть ушла из его глаз, и он вспомнил, что он всесилен. Сказал шипуче:

— Вот что, жучки болотные. Одно мое слово — и вы будете растерты в тюремную пыль, и я скажу это слово. Сушите сухари, сволота проклятая!

— Уймись, дядя, — посоветовал ему Смирнов. — Не придется тебе произнести это слово. Побоишься растереть нас в тюремную пыль. На твою хитрую жопу у нас в запасе кое-что с винтом. Уговаривая Фурсова застрелиться, ты думал лишь об одном: нет человека — и уголовного дела нет. Есть оно, есть! Все материалы по нему: четко изложенная версия, показания свидетелей, окончательно уличающее Фурсова заключение медэксперта, сданы нами на хранение в надежное место. Там же наше с Казаряном свидетельство о том, что ты сознательно фальсифицировал факты, выдав самоубийство за несчастный случай. Тронь нас пальцем, и через день в крупнейших европейских газетах сенсация: третье лицо Союза погряз в уголовщине. Твои соратники по Политбюро горестно покивают головами, но — что делать: дискредитирован — выведут тебя из своего состава в связи с болезнью. И ты — пустое место с жаркими воспоминаниями о былом всесилии.

— Негодяй! — крикнул Дмитрий Федорович, выхватил из ящика стола пистолет и направил его на Смирнова.

— Папа! Не надо! — на ультразвуке завизжала Светлана.

— Мне ничего не будет. Мне ничего не будет, — лихорадочно бормотал Дмитрий Федорович, поочередно переводя пистолет со Смирнова на Казаряна. — Покушение на члена Политбюро! В порядке самозащиты…

Смирнов подошел к нему, пытавшемуся нажать на спуск, вырвал пистолет, осмотрел его и сказал:

— С предохранителя в таких случаях снимать надо. А машинка будь здоров: кольт тридцать восемь. Прощай, дерьмо собачье, — он вытащил из пистолета обойму, проверил патронник, обойму положил в карман, пистолет швырнул на ковер и направился к выходу. Казарян слегка задержался, чтобы сказать:

— Всех перетрахать не удастся, козел драный.

* * *

Через неделю элегантный, как Жан Габен, известный журналист и залеченный алкоголик Александр Спиридонов открыл последнюю дверь Института судебной медицины имени Сербского и увидел Варвару, Лидию, Смирнова и Казаряна, которые ждали его появления. Дамы с цветами.

— Здорово, оболдуи и оболдуйки! — приветствовал родных и близких экс-алкоголик. — Какие новости?

— Новости-то? — переспросил Смирнов и протянул ему газету, раскрытую как надо. — Вот тебе новости, алкаш.

Из черной рамки смотрел на Спиридонова улыбающийся жизнеутверждающий Владислав Фурсов. Полюбовавшись портретом, Алик начал читать то, что под портретом:

— Трагическая смерть. Один из самых даровитых… Певец простых и чистых чувств, романтик… Главное в его творчестве — любовь к человеку… Да ну вас всех! — вдруг рассердился Алик, свернул газету в трубку и воткнул ее в помойную урну стоймя: — Что делать будем?

— Водку пить, — четко ответил Смирнов. — А ты — смотреть.

И они ушли из Кропоткинского переулка. Остался один Фурсов, который жизнеутверждающе улыбался прохожим из помойной урны.

25

В январе состоялась премьера фильма режиссера Казаряна «След в тайге». Наряд милиции еле сдерживал любителей высокого киноискусства. Ажиотажная лихорадка била всех, как во время главного заезда на ипподроме: песни покойного Олега Топорова! сценарий Фурсова, убившего (об этом никто не сообщал, но все знали) великого барда и покончившего жизнь самоубийством! Сенсация! Сенсация! Люди сметали барьеры, теснили милиционеров и рвались, рвались, чтобы увидеть нечто…

Одного из консультантов фильма подполковника милиции Александра Ивановича Смирнова, к сожалению, на премьере не было. Он находился в длительной командировке в одной из автономных кавказских республик, где по поручению Министерства внутренних дел перестраивал работу местного уголовного розыска.

1994 год

Оглавление

Чума на ваши домы Повесть

Уснувший пассажир Повесть

В последнюю очередь Повесть 

Заботы пятьдесят третьего Роман 

Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года) Роман Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg