«Коварная дама треф»

Коварная дама треф (fb2) - Коварная дама треф 895K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Павлович Белоусов

Вячеслав Белоусов Коварная дама треф

Тетрадь восьмая

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж…

Королева играла в башне замка Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

И. Северянин, поэма-миньонет

ЧП городского масштаба

Ванна полна алой крови, смешавшейся с водой. Из этой страшной смеси виднелись полголовы с темно-русыми мокрыми волосами и круглая женская коленка, белая, словно из могильного мрамора.

Шаламов постоял в дверях, впервые почувствовав себя не в своей тарелке, беспомощно оглянулся, косолапо переступил с ноги на ногу, кашлянул подавленно, оттер назад напиравших оперативников.

— Кузя! — позвал он. — Глотов скоро там? Позвони еще раз. Я без него начинать не могу.

— Щас, щас! Я мигом! — крикнули сзади.

— И пусть санитаров не забудет. Ее вытаскивать из ванны после осмотра придется. Заглушка под ней. Так воду не спустить.

— Где телефон-то? А, черт! — донесся опять голос сзади.

— Там вроде, на кухне, — кашлянув, полез за сигаретой Шаламов, совсем выставив оперативников из ванной и шикнув на нетерпеливых. — Туда без экспертов ни ногой! Особо ретивых сам придушу. Облазить пока все в квартире.

— Да ладно, Михалыч, — огрызнулся старший. — Одно дело делаем.

— Я повторять не стану, — чиркнул спичкой Шаламов, но, вдруг спохватившись, торопливо затушил огонь.

— Что? — выпучил глаза опер.

— Глянь газовые горелки! Что-то гнильем ударило, как зашел.

— Газа нет, я проверял, — успокоил старший. — С трупа поперло. Два часа — и запах начинает валить. А эта больше здесь кочумает. И вода, видно, горячая была.

— Вот черт! — утер взмокший лоб Шаламов. — Накрыло даже. Про газ подумал. Не бабахнуло бы…

— И на старуху бывает, Михалыч, — хмыкнул рыжий опер, его веснушчатая физиономия разъехалась в сочувствующей ухмылке.

Сыщики помоложе запереглядывались, зашушукались, но повеселиться не успели.

— Бывает, когда ее поп накрывает! — рявкнул на них Шаламов, и смеяться сразу расхотелось.

— Все перевернуть, но аккуратно. Следы у меня чтобы ни-ни! — Он уперся жестким взглядом в старшего опера. — Оставь одного побашковитей здесь, а остальных гони по этажам, по соседям. Опросить весь дом. И чтобы никто не филонил. Треп прекратить.

— Михалыч, ну ты совсем нас за детей держишь, — обиделся старший, разведя по-детски руки, только что губы не надул.

— Константин, работать! — не принял обид криминалист. — Я думаю, через часок сюда как бы сам Максинов не пожаловал. Ты знаешь, чья это квартира?

— Чья?

— Вот генералу своему, когда он примчится, и задашь этот вопрос. Разумеешь?..

* * *

Так начиналось расследование дела о загадочном убийстве в известном всему городу семействе врачей. У прокурора-криминалиста Владимира Шаламова оно было одним из самых сложных и памятных.

Вспоминая спустя много лет, он мучительно переживал давно прошедшее и твердил, что во всей этой истории с самого начала ему чудилось присутствие неземного, нечеловеческого, темного и иррационального.

Веселая компания

На кухне их уместилось пятеро. Раньше никогда такой гурьбой не собирались. Все как-то двое, трое. Заскочат на минутку: «Ты как?» — «Я нормально. А ты?» — «Путем». А тут сбежались все. И повода, вроде, никакого.

Раньше и объемами все были аккуратнее, одно слово — студенты, а теперь — сплошь врачи и сплошь габаритные. Откуда что взялось за какие-то год-полтора? Одна Инка Забурунова все еще светилась насквозь, только грудь выдавалась, а так — тонкие ручонки в обтягивающем белом свитере и ножки — длинные ходульки в голубых продранных на коленках джинсах.

Лаврушка Фридман и Семен Поленов обосновались на роскошном диване из гарнитура чуть ли не дореволюционных времен. Благородная кожа под ними тяжко хрустнула, но выдержала и в дальнейшем скрипела, не переставая, при каждом их движении, тоскливо и безнадежно. Оба от удовольствия закрыли глаза, но Инка все же втиснулась между толстяками, отвоевывая пространство острыми локотками и довольно повизгивая, для полной комфортности расширяла территорию, покалывая то одного, то другого острыми ноготками.

Димыч Гардов оседлал единственный стул, приняв от Фридмана его увесистую модерновую сумку с провиантом, а Эдик Мартынов, пощипывая гитару, блаженствовал на своем когда-то любимом месте — выше всех, на широком удобном подоконнике, потеснив Светкину драгоценность — крохотный цветок с васильковыми глазками в глиняном горшке.

Сам Вадим остался стоять на пороге кухни и, когда гости — приятели благополучно разместились, потолкавшись и поутихнув, хлопнул в ладоши, будто подавая команду, вопросил:

— Как обычно?

— А Туманская? — вырвалось у Забуруновой, она, как прежде, света белого не видела без подружки.

— Семеро одного!..

— Обидится!

— Слез будет!

— Это ее проблемы! — крикнул Вадим, завершая стихийное обсуждение.

— Как же так! Как без хозяйки? — бунтовала Инка.

— Слезы женщины… — поддакивал ей Поленов, погладив худенькое плечико.

— Слезы любимой женщины… — покачал головой, будто осуждая, Эдик, но в глазах его прыгали злыдни-бесенята.

Но Вадим уже принял от Димыча бутылку красного вина из Лаврушкиной сумки, поднял, подозрительно разглядывая ее на свет.

— Опять спер у предков? — обернулся он к кудрявому до безобразия толстяку. — Проказник ты наш.

— Не убудет, — хмыкнул Лаврушка. — Французское винцо.

— Алжирское, — поправил Семен. — Скиснешь с него. Сейчас бы водочки.

— А за чем же дело стало? — Вадим дернулся к холодильнику.

— Один черт, наливай, — опередил его Мартынов, ему не терпелось, он и бренчать перестал на гитаре.

Хлопнули по бокальчику, бутылка, хотя и велика была, кончилась; затянулись душистыми французскими сигаретами из той же сумки. Все знали, запасы были не Лаврушкины, его родителей. Он, хотя и громоздкий с виду, после института так еще и болтался, не определившись с профессией, обитая где-то на кафедре. Ждал, как решат «предки». Те спорили между собой в периоды, когда возвращались на некоторое время из Северной Африки, где в Алжире, Марокко или Тунисе — сам Лаврушка не интересовался, отец его спасал туземцев от особой заразы. Мать каким-то образом помогала, хотя единственной ее специальностью была ветеринария, говорить о которой она при людях стеснялась. Собственно, и вино, и сигареты, и многое то, что имелось в их доме и приносилось Лаврушкой, тоже было «из-за бугра». Поэтому, не успев выпить, Фридман тут же обычно начинал нахваливать и одновременно ругать буржуев, «у которых даже негры, спрыгнув с пальмы, уже без застенчивости права качают где-нибудь в конгрессах, а у нас и в туалете слова не скажи…».

Вадим смотрел на взбалмошного кудрявого бедолагу — ничего не изменилось в Лаврушке за это время; тот уже начал долдонить Семену старую песню о прелестях заграницы, правда, темой его вместо Африки стал Израиль.

А кстати, что могло измениться? И почему? Лаврушка остался таким же наивным, хотя и закончил институт. Настоящей жизни не нюхал. Так, все по верхам да с чужих слов. Его бы запрячь дежурным в «скорую», как ему, Вадиму, приходится. Куда бы делись его велеречивость, бахвальство, напыжная философия!

Инка тоже пока треплет нервы родителям и себе. Корчит черт-те что, а сама спряталась за отцовскую спину. Тот ее в аптечное управление кем-то пристроил. Сидит вон, перемигивается с Поленовым, оба поджидают момента, чтобы свалить в спальню и остаться наедине, а нет — выпросить разрешение вечерком час-другой в их квартире поваландаться. Лирики-любовники! Светка, их жалея, позволяла. Они у нее частые клиенты-нахлебники, а его воротит от их двуличности. Семен давно уж женат, и ребенок, кажется, вот-вот второй появится. А Инка чего-то все ждет от него, крутится, не отступает. На что надеется? Если серьезно любишь, ну рви сразу, чего мотать нервы всем? Не понимает он Семена…

Твердо и надежно один Эдик обустроился. С помощью влиятельного родственника, конечно. У Мартына всегда все по полочкам. Лев Русланович, вроде? Вадим стал его забывать, а раньше, по молодости, они с Эдиком частыми гостями были в том доме на Кировской улице. Светские манеры, роскошь… другой мир завораживал и увлекал. Такой родственник — мечта! Теперь без этого куда? Мартын только благодаря ему ходит теперь судовым врачом по Каспию на теплоходе; Баку, Махачкала — для него родные стены, в Иране, как у себя дома! Деньги, сказывают, гребет Эдик солидные и подбивает клинья в большую загранку, в Атлантику. Там простор! Там есть, где развернуться! Европа, Англия… да что там говорить! Дух захватывает… Вот так. Вот тебе и Лев Русланович, низкий ему поклон.

Мартынов, как будто почувствовал взгляд Вадима, обернулся, подмигнул хитро, громче затянул:

— А у тебя глаза, как нож, Если прямо ты взглянешь, Я забываю, кто я есть и где мой дом. А если косо ты взглянешь, Как по сердцу полоснешь, Ты холодным острым серым тесаком…

Хороший парень Эдик, только очень запрограммирован на результат, делячеством сквозит от него за версту, ужасно практичен. Ясно дело — прагматик. Сух, как осенний лист, — сказал он ему однажды, не сдержавшись, а тот и не обиделся. И гитару вот завел не для души, а по надобности; Окуджава, Высоцкий из каждого окна выпадают, на каждой молодежной вечеринке только немой не поет, стараясь похрипеть, а пуще всего заморочки у молодых по Визбору да Клячкину. Эдик тоже взялся петь. Благо все совпало! И голос появился, и манеры, и величавость. Откуда все взялось! Будто с другой планеты! Даже завидно. Но у Мартынова все так. За что ни возьмется, все веретеном и к месту. В бокс его на первом курсе Вадим сманил. Эдик драться не умел, больше боялся, руками, словно мельница, махал вместо того, чтобы учиться лицо прикрывать, оттого с полгода синяками преподавателей пугал, а потом оперился — Вадим к нему подступиться не мог, и хуки, и свинги, и аперкоты освоил!

В одном только утер его Вадим. Увел у приятеля Светку. И получилось все тогда чудно, можно сказать, случайно. Еще на третьем курсе, в стройотряде. Вышло как-то само собой: в деревенском клубе устраивали вечером танцы, Светка вдрызг разругалась с Эдиком, запуржила, задурила, подбежала к нему, Вадиму, пригласила танцевать. Знала ведь, что они — друзья! Весь вечер тогда они и протанцевали под пластинки в том перекосившемся клубе, и он уже никуда не смог деться от ее зеленых глаз. С тех пор кончилась их дружба с Эдиком, они стали соперниками. Вида не подавали, не трепались зазря, но событие это не утаишь. И началась у них не учеба, не жизнь, а сплошная борьба.

Во всем обскакивал его Эдик, во всем старался верх держать, а Светку прозевал. Но вида и сейчас не подает, вроде, локти и не кусает. Веселеньким все держится. Однако с тех пор особенно на девчонках не зависает, не задерживается. Закоренелый холостяк. А в море начал ходить, совсем запижонился, с женщинами завязал, живет, как кузнечик, случайными встречами. Хорохорится с улыбочкой дурацкой — нам, мореманам, мол, иначе нельзя. Не хватает терпения у женщин нас ждать — его тезис. Вон, послушать его, так уши вянут:

— …но с тобой жизнь скоротать, Не подковы разгибать, А убить тебя — морально нету сил…

Это он, Мартын, откаблучивает на подоконнике, глядя на Вадима. Только Вадиму последнее время тоже похвастаться особенно нечем. Порвалось у них где-то с женой. Светку не узнать. Не завела ли кого на стороне? Она заводная. С нее станется. Нападет зараза какая!

Несколько месяцев прошло уже, как будто подменили его Светку. Он пытался объясниться, вытащить на серьезный разговор. Только не получилось — избегает. Вечером не дождаться, а то и совсем не является ночами; мельком звонит, что у матери осталась ночевать, приболела та, но враньем тянет от ее слов, не верит он, а тещу терзать этими проблемами не желает. Теща у него — персона нон грата! Мать свою попросить навестить родственницу да выведать все? Не решился. Сызмальства приучила она его самого во всем разбираться. Растила — от себя держала на дистанции, хотя и женщина, мужика в нем воспитывала. Поэтому он и не думал заикаться ей о Светкиных проделках. А ему самому особенно не разбежаться… С этими дежурствами на «скорой» личного времени совсем в обрез.

Он бы и бросил эту «скорую»! Были предложения, появлялись вакансии со щадящим режимом, как в санатории: от девяти до шести — и гуляй. Однако, как только задумывался всерьез, что уйдет, и сердце щемило. Чуял — здесь его дело! Больше нигде не чувствовал он себя мужиком, настоящим врачом, нужным, необходимым. Как увидишь под своими руками ожившие глаза только что умиравшего секундой назад, действительно понимаешь, зачем ты сам на белом свете. Ради одного такого чудесного мига забываешь про все беды и неурядицы.

Пусть изматываешься и к концу дежурства едва держишься на ногах! Но это его ритм жизни. Он нужен делу, и дело это нужно ему. Близкие смеются, мать упрекает — науку, перспективы, будущее забросил, забыл… Он все помнит. Он докажет, что не зря сейчас убивается в сумасшедшем ритме. Год, два, а там о нем узнают!.. Он соберет материал, накопит опыт… Он в науке еще скажет свое слово!

Вадим стряхнул пепел с сигареты в окошко за спиной Мартынова. Тот, не переставая рвать гитару, орал во все горло:

— Спасите наши души! Мы бредим от удушья. Спасите наши души! Спешите к нам…

Вадим сунулся в холодильник — гулять так гулять! Накопилось нервотрепки за неделю! В веселой компании старых друзей, бывших однокурсников, когда и где еще расслабишься! Он извлек из холодных недр заветную заначку и потряс ею над головой, вызвав всеобщий восторг и удивление.

— Ого! — дружно охнула ватага молодцов.

— Кто же такую драгоценность на морозе держит! — взвился Эдик.

Вадим не удостоил его взглядом, водрузил на стол литровую бутылку медицинского спирта. Лаврушка повел длинным горбатым носом и многозначительно произнес:

— Братцы! Вот теперь погуляем!

— У больных спер? — осудил Димыч, тряся бородой.

— Чего несешь? — толкнул его сверху Мартынов гитарой. — Больным такого не положено. Не иначе шашни наш друг с сестрой-хозяйкой завел. А, Вадик? Бутылка со склада?

Авторитету Мартынова не прекословили.

— Мальчики, а закусить? — Инка бросилась тоже к холодильнику. — Вам так просто это зло не одолеть.

— Вот! — величаво достал из внутреннего кармана пиджака помятую плитку шоколадки Семен и, конфузясь, опустил глаза перед Инкой. — Из наших запасов.

Но та его простила и даже чмокнула в щечку.

Вадим, небрежно расплескивая, по-командирски лил спирт в подставленные стаканы.

— Братцы! — вопил Фридман. — Братцы! Водички бы. Не запылать бы нам.

Кто-то подсунул в центр стола банку, полную воды из-под крана.

— Мальчики! — добыв кружок колбасы из холодильника, радовалась Инка. — За что пьем?

— За доблестного бессребреника, врача самой скорой помощи Вадима Туманского! — заорал на всю комнату Лаврушка, все подхватили.

Мартынов выпил первым, не дожидаясь остальных, глаза его запылали шальным огнем, он забыл и про воду, и про колбасу. Утершись рукавом, хулигански гаркнул в одно дыхание:

Эх, дайте, дайте мне, ребятушки, На милую взглянуть. На ее бесстыжи ножки, На жемчуженную грудь!

— Светка! Светка! — запричитала, заголосила Забурунова, отпив из бокальчика и задохнувшись. — Вадим, где же она? Я без нее не буду.

Но чокнулась второй раз с Семеном, не стесняясь, расцеловала его и допила из бокальчика остатки. Она раскраснелась, сомлела, не находя себе места в нетерпении. Поленов тоже держался из последних сил, подмигивал Вадиму, кивая на дверь спальни, мол, можно им удалиться? Вадиму было не до них. Его прижал к стене спрыгнувший с подоконника Мартынов.

— Как сестричка-то? — протягивая сигарету, приставал он.

— Зинаида? Статная дама.

— Зинаида? Имечко не для амуров, — захохотал Эдик. — Хотя постой! Как ты говоришь? Зинаида? Кажется, знакомая особа. Клеит тебя спиртом? Давно ныряешь к ней?

— О чем ты?

— Да ладно тебе. Все свои.

— Нет. Я правду. Серьезная женщина.

— Халда баба!

— Не надо так о женщинах.

— Халда, халда! Я вспомнил. Черненькая. И усики на верхней губе. Это от избытка гормонов. Хотя гарсонка[1]. Но изящна. Молодец, одним словом, — ерничал Мартынов.

— Хватит тебе, Эдик.

— И запах Востока в подмышках, да? Мускус. Аж обжигает!

— Ну… Жжет — не жжет. Не знаю. Видишь — жив, не сгорел.

— Знали, знали.

— Я не нюхал. И ты не трепись.

— Ишь, заговаривает!

— Брось! Я говорю — женщина строгая.

— Что ты! Стерва!

— Зря ты так. Тут Инка.

— А что Инка? Ребенок? А Зинка твоя — стерва!

— Ну хватит об этом.

— А ты хорош, старичок, — подмигнул Мартынов, изрядно захмелев. — Но тут ты запоздал. Тут я тебя обошел. Ты меня там, а я тебя тут. Так что у нас с тобой — один на один. Персиянку эту, ты опоздал…

— Прекрати!

— Понял. Молчу. Но усики у нее!.. И этот убивающий аромат меж грудей! — Эдик округлил в неподдельном ужасе глаза. — Сжигает все внутренности. Она просто опасная для мужчин. Как ты терпишь?

— Будешь еще? — Вместо ответа Вадим поднес бутылку к его стакану.

— С тобой выпью, — с трудом поднимая глаза на Вадима, качнулся Мартынов на нетвердых уже ногах.

Компания расползалась на глазах. Каждый наливал себе сам. Инка с Семеном, улучив момент, исчезли в спальне, не дождавшись разрешения. Он и не уследил, только услышал краем уха, как щелкнул в двери ключ. Лаврушка клялся и убеждал в преимуществе израильского бытия теперь уже бородатого Димыча за неимением лучшего слушателя, сбежавшего с подружкой. Димыч Гардов клевал носом, подрагивал бородой, диковато крутил время от времени зрачками мутных глаз, словно пытаясь убедиться, здесь ли он еще присутствует и кто рядом. Иногда он нечленораздельно мычал, пытаясь что-нибудь возразить или просто сказать, но Лаврушка, не давая ему вымолвить и слова, как искушенный лектор, перебивал, не принимая возражений, или просто закрывал ему рот своей рукой, в другую он стряхивал пепел с сигареты.

«Что же всех так развезло-то? — подумалось Вадиму, и ему стало весело. — Разучилась пить компания-то…»

Он попытался глазами отыскать бутылку, но ее на столе не оказалось. И на подоконнике тоже не было. Там образовалась кучка окурков в консервной крышке — следы пребывания Эдика, сам он, потеснив Фридмана, бренчал на диване.

Вадим нагнулся, поискал под ногами, под стулом, сунулся в углы. Бутылка завалилась под диван, где успокоилась совершенно пустой на полу. Видно, туда ее уронили Фридман и Гардов, периодически подливая себе, вцепившись в нескончаемой дискуссии о патриотизме. Лаврушка, долбя свое, уже привлек на помощь своего кумира, любимого Илью Ильича[2], он раскачивал кудрявой головой и твердил, умиляясь и едва не плача, что за границей жить лучше, а вот умирать следует лишь в матушке России.

— Ты почитай, старина, Илью Ильича. Поразмысли, дружок. — Фридман водил сигаретой перед носом хлопающего глазами Гардова. — Ему досталось от газетчиков в свое время. А ведь он, брат, отчаянный патриот был, не нам с тобой чета. Помнишь его «Этюды»? А письма?.. Как он оказался прав! Гений! Провидец! Это же он сказал… Его великое открытие… «Наши желания несовместимы с нашими возможностями!» Вот, брат, в чем дело!.. Это гениально! А мы упростили, сжились… Гениальное всегда оказывается простым. Для нас, идиотов! Ты только вдумайся, старик… наши желания и наши возможности… Они несовместимы! Вот в чем парадокс физиологии человеческой!..

— Достал…

Лаврушка прикрыл рот оппоненту своей рукой с сигаретой.

— Достал ты меня этими письмами, — все же удалось бородатому вывернуться из-под его руки. — Что мне его письма? Не мне же он их слал. Другой Ильич тоже вон в самый ответственный момент за границей посиживал. И слал нам письма. А мы их не читали…

— Почему? Читали.

— Кто читал? Ты читал?

— Ну, скажешь, я. Я, допустим, не читал. Россия читала.

— Не надо обобщать. — Бородатый Димыч начал злиться от сигареты, все время едва не обжигавшей ему губы и бороду. — История не терпит обобщений. Ей нужны конкретные факты. Ты читал?

— Чего?

— Сам спрашивал.

— Ты почитай Илью Ильича. Зачем мне кто-то другой. Плевал я на всех. А вот Илья Ильич без обиняков… И цензура царская, между прочим, не заметила… Вот как, брат!

— А может, лопух сидел? — Гардов, защищая свою бороду от сигареты, на всякий случай зажал ее в кулак. — Да что мне твой кумир! В России, слава богу, хватало их и без эмигрантов! И не трогают их теперь власти! Зря ты ахинею несешь.

Вадим зажмурился. Действительно, допились дружки, их теперь в этот мир не возвратить, они далеко. Где же выпить достать? Он пошарил глазами, но ничего не нашел.

— Значит, не трогают их власти? — выпучил глаза от возмущения Фридман.

— Ни пальцем, — покачал головой Димыч.

— Назови хоть одного.

— Назову.

— Назови, брат, назови.

— Ну… хотя бы… Волошин[3].

— А что Волошин? Кто такой?

— Волошин. Поэт. Какие откровенные стихи! Про Крым. Про белых… расстрелы… голод. Живые мертвых жрали! Про…

— Мазила, — отмахнулся сигаретой Лаврушка. — Стихоплет! Кого ты мне подсовываешь? Кому он интересен? Без него Россия не пострадала бы. Да у него и свой особнячок был. Он жил в нем, как царь. В Коктебеле. Нашел пример! Другие, может, жрали трупы… В Поволжье! Читал. Там голод свирепствовал! А твой пиит на море пузо грел. И стишками промышлял… Это не пример. А вот Илья Ильич!.. Это да! Илья Ильич страдал!.. Ты это понимаешь?..

Откуда-то, словно издалека, донесся голос Мартынова. Подыгрывая себе на гитаре, всеми забытый, он бормотал нараспев, временами странно подвывая, закрыв глаза. Получалось что-то невразумительное. Вадим все же постарался разобрать. Различил вполне разумные слова. Эдик заметил его внимание, оживился, подмигнул и запел уже внятнее, на публику:

Откуда мы пришли, куда свой путь вершим? В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.

— Эдик! — окликнул его Вадим. — Давай, Эдик, про нас! Нашу давай!..

Мартынов услышал, кивнул грустно, улыбнулся кисло, допел:

Как много чистых душ под колесом лазурным Сгорают в пепел, в прах, А где, скажите, дым…

— Эдик, — подобрался к нему Вадим, сторонясь Фридмана и Гардова, обнял его за плечи. — Ты молодец, Эдик! Я тебя люблю!

Он начал целовать Мартынова в щеку, в лоб, в ухо, куда успевал и куда получалось, Эдик увертывался, прятал голову, но от него веяло прежним, прошлым, теплым, добрым, и у Вадима щемило душу.

— Прочь, сатана, — ухмылялся Эдик. — Воздуха мне. Душно здесь. Я задыхаюсь. Нутро разрывается.

Он бросил играть, застучал в грудь кулаком.

— Я окошко еще одно открою! — отскочил от него Вадим. — Сейчас!

— Может, валидолу? — оторвался от Димыча и Лаврушка.

— Глупцы! — засмеялся Мартынов. — Спирту мне. Есть еще выпить?

— Кончилась бутылка, — поддел ногой от досады пустую тару Вадим, и она загремела по полу, затерялась где-то под ногами.

— Вот, дружки, допили остатки, — Вадим перевел пьяный взгляд на Фридмана и Гардова; Лаврушка глуповато улыбался:

— Виноваты-с. Не вспомнили про вас-с.

— Постой! — попытался подняться на ноги тяжелый Димыч. — А вот и моя доля. Извиняйте, братцы, запамятовал…

Он все же нашел в себе силы залезть рукой за пазуху и извлек оттуда бутылку водки.

— Как же? Мы тоже с понятием…

— Зажать хотел, бродяга! — хлопнул приятеля по плечу Лаврушка. — А со мной беседы ведет, дискуссии. Вот жмот.

— Забыл тут с тобой… — оправдывался Димыч, теребя бороду, — запудрил мозги… Израиль, Палестина, Париж…

Вадим выхватил у Гардова бутылку.

— Живем, друзья! Подставляй тару!

Все пьяно засуетились, завозились в поисках стаканов.

— Очаровательно! — Мартынов, наткнувшись на рюмку со спиртом, недопитым Инкой, не дожидаясь остальных, опрокинул содержимое в себя, утерся рукой, снова задергал гитару, принялся за старое:

Несовместимых мы всегда полны желаний. В одной руке вино, другая на Коране.

— Давай, Эдик, давай! — притиснулся к певцу Лаврушка. — Кто совместит наши желания? А этот, бородатый, мне Волошина, шут его знает, подсовывает. Кому он нужен? Мы — изгои в своем отечестве. Изгои! Подумать только!..

— Чего мелешь, балбес! — хлопнул Фридмана по спине кулачищем Димыч. — Что ты знаешь? Носа дальше дома не совал!

Вот так вот и живем под небом голубым. Полубезбожники и полумусульмане[4].

Остановился, замер певец, поник головой.

— Хорошо! — затормошил Эдика Вадим и поцеловал его в ухо. — Пробирают твои строчки. Ты меня растрогал, Эдик. Востоком дышат. Ираном. Оттуда привез?

— Из-за морей, — закивал головой тот. — Персия, друг мой, Персия! А ты учись. Тебе пригодится. Зинка, она с восточными причудами. Какой пушок на губке, а?

— Опять ты за старое…

— Нет, старичок, не обижайся. Ты просто умница. Зинка — сумасшедшая баба. Она, если захочет, так закружит. А ведь хочешь уже? Хочешь? Что молчишь?

Вадим, не отвечая, отвернулся. Ему начинали надоедать грязные намеки и приставания.

— Не дождаться тебе Светки, — вдруг ни с того ни с сего ляпнул Мартынов и перестал бренчать на гитаре.

— Это почему? — уставился на него Вадим.

— Ты к Зинке, а Светка тоже не дура.

— Чего, чего?

— Я знаю, что говорю.

— Повтори, я что-то тебя не пойму.

— Все знают вокруг, один ты дураком ходишь.

— Чего?

— Помнишь того старичка?

— Ты о ком?

— Помнишь, помнишь. Не прикидывайся. Я же тебя тогда посылал ему морду бить. А ты расчувствовался… Ошибка вышла… Ты же не понял тогда ничего. Или дурочку корчил? Как сейчас!

— Серый тот?

— Вспомнил! Ну слава богу. Серый, говоришь? Никакой он не серый. Это мы с тобой серыми тогда были. А он, брат, зубаст. Он волк! Мы перед ним шавки! Я-то тогда вовремя скумекал. А ты, как был лопух, так до сих пор ушами и хлопаешь.

— Ну? Ты конкретнее, конкретнее давай.

— А что же тебе конкретнее? Светка лапшу-то тебе навешала. Мне что же стараться?

— Ты давай, давай… ну!

— Лопух! Вот он, старичок тот, и ездит, а тебе только понукать остается…

Мартынов не договорил, очутившись от сильного удара на полу. Он вывалился с дивана, задев, разворачивая стол. В сторону отлетела гитара. Вадим хоть и забросил бокс, но навыки остались, его боковой снизу в челюсть Эдику был неожиданным и поэтому вдвойне страшным. Он постоял над лежавшим, дожидаясь, пока тот придет в себя, хотел в душившей ярости ударить его ногой и замахнулся уже в запале, но тот вскочил на ноги, покачался, помаячил перед глазами и бросился на него. Мгновение — и они вцепились друг в друга пуще лютых врагов. Дрались молча, молотили друг друга два обезумевших, заждавшихся от внутренней, скрываемой от всех ненависти монстра.

Лаврушка в ужасе взгромоздился с ногами на диван, Димыч оказался где-то рядом, прижимаясь к спинке и вскрикивая.

Бой кипел с неистовой силой не на жизнь, а на смерть.

Эдик был выше и длиннорук, Вадим — кряжистый атлет. Где-то в середине побоища, изловчившись, поймал он противника в объятия, оторвал от пола и швырнул в угол кухни. Загремел, опрокидываясь, стол, полетела посуда, посыпались, разбиваясь, тарелки, стаканы, заблестели, заскрежетали под ногами осколки. Вадим бил Мартынова, сжавшегося в углу, беспощадно, не разбирая куда. Эдик уже и не сопротивлялся, закрывал руками голову, лицо, но, улучив момент, ударом ноги отбросил Вадима назад к дивану, тут же вскочил вслед за ним, махнул кулаком в голову жилистой левой. Вадим опрокинулся на Гардова, тут же Лаврушка затолкал, задвигал его в спину, инстинктивно отпихивая от себя, но потом спохватился, обнял, не выпуская, заорал, как на пожаре:

— Братцы! Да что вы творите? Димыч, подлец! Где ты? Помогай! Растаскивай их!

Гардов запыхтел, начал было выбираться из-под Вадима и Лаврушки, но ему не удавалось. Зато Вадиму наконец удалось расцепить объятия Фридмана, он сорвался с дивана, но тут же получил встречный жесткий удар в лицо от Мартынова и упал, распластался на полу. Из носа у него хлынула кровь. Залила рот, рубашку на груди. Вадим, не помня себя от ярости и боли, опять попытался вскочить на ноги, но, получив еще один удар, ткнулся лицом в пол. Сделав попытку подняться, он оперся на руки, встал на колени, обхватил голову обеими руками.

— Ну, хватит тебе, урод, — хмыкнул над ним Эдик, однако он недооценил противника, когда-то приведшего его на спортивный ринг.

Вадим, спружинив на коленях, подскочил и снизу в прыжке нанес страшной силы удар ему в подбородок. Эдик дернулся головой, отлетел к стене и затих. Вадим постоял, пошатался над ним и свалился рядом.

* * *

Здесь их и нашли оперативники. Один лежал на полу у стены в кровь избитый, без памяти. Другой распластался рядом в ногах в луже крови, натекшей из носа. Осколки посуды, мусор по всему полу, стол с задранными вверх четырьмя ножками… И разбитый глиняный горшок в куче земли, из которой выбивались васильки…

Старший опергруппы дал команду проверить, живы ли? Оказались живы, но мертвецки пьяны.

Чем оборачиваются легкомысленные проказы

От Варьки вреда никакого, но и пользы особой ни на грош. Мало, что с уборкой квартиры стала лениться, на нее порой находит черт-те что, и тогда без спроса забирается к нему в постель и остается на всю ночь.

А с ней ночь — не ночь, сон — не сон. Лаврушка вставал утром весь разбитый, белый свет не в радость, вроде и не ложился; прогуливал институт, а ей хоть бы что! Халат на голое тело, а то и без него, бессовестная шалашовка, и по квартире шастает, песни горланит под грохот пылесоса, только задница сверкает. Мало того, что всю ночь спать ему не давала, — чуть свет торчком и уборкой квартиры занимается. Отрабатывает за пропущенную неделю.

А это известно что — шум на всю квартиру да ее взбалмошный сумасбродный концерт, песенки нескладные. И ничего ей не скажи! Ты ей слово, она в ответ — два. Как встанет — сразу про сон забыть. Нарочно все устраивает. Вот и на этот раз.

Лаврушкина голова гудит, раскалывается после вчерашнего бодуна у Туманского, а ей наплевать. Вскочила едва засветились окошки и носится по комнатам. Лаврушка с боку на бок перевернулся, закашлялся, сообщая для глухих и невоспитанных о своем пробуждении — никакого эффекта; он в туалет, как был в трусах, сбегал, — может, одумается глупая дева и уберется восвояси, однако та, узрев, что он глаза продрал, опять к нему сунулась под одеяло. Голая, жадная, мягкими титьками притиснулась, обхватила сзади, он, не зная куда деться, уперся в стену головой, начал храп изображать, да уж опоздал, теперь куда там! Развернула она его к себе…

Вот так. Однажды маху дал, позарился, узнать захотелось, что с женщиной в постели делают. И узнал на свою шею. Похоже, Варвара от него надолго не отстанет. Теперь возвращения родителей «из-за бугра» придется ждать. И что-то придумывать…

Пристрастилась к нему эта кошелка! Он все ее старше себя считал. Учиться у нее тайным любовным утехам двадцатилетний балбес собрался! А какая она старая? Старая б была, тогда другое дело. Ему чуть за двадцать, а ей как раз на десять лет и больше было, когда они познакомились. Всего-то делов! Еще неизвестно, кто кого учил все это время в постели? Она ведь тоже про все это по книжкам знала. И замужем не была.

Лаврушка дух перевел, отдышался, высвободился из-под ее горячего тела, сдвинул осторожно с себя, отвалился на свою подушку, закрыл глаза, успокаиваясь; даст она ему сегодня поспать хоть под утро или не даст? Сдурела девка неугомонная!.. Ревновать его начала с некоторых пор… Ленивые мысли бродили в голове, оседали в сознании спросонья, разбегались, как круги на воде от брошенного камешка…

Родители виноваты… его предки. Покидая сына надолго, понимали, что без присмотра их недоросль Лаврушка, хотя и здоровенным вымахал детиной, а все ж без царя в голове — оставлять одного нельзя. Думали-гадали на кого взрослое дите поручить-оставить, мало ли что: и сготовить-покормить, и прибрать, проследить за квартирой, и позаботиться, если прихворнет. А более всего боялись, чтобы хулиганья не водил да девок не таскал в постель, парень-то вырос! Кровь с молоком! И красавец, кудряв…

Одним словом, в присмотре Лаврушка отговаривал родителей, упирался, уверял, что один справится. В гувернантке — не в гувернантке, как маман, Аглая Иосифовна многомудрая, над отцом подшучивала, таких уж нет нигде, а в женщине пожилой, хозяйственной и серьезной нужда имелась. Вот и присмотрели они ему с отцом на пару племянницу дальней родственницы Фридмана Павла Моисеевича, то есть папаши проворного.

Звали ее Варвара Исаевна. Девица она серьезная, женщина степенная, в начальных классах преподавала несколько лет, даже одно время была классной дамой; замужем, правда, не привелось быть, но на то причина веская — мать больная; Стефания Израэловна последние двадцать пять лет в особом уходе нуждалась, не вставала почти, а если Бог миловал, отпускали боли в позвоночнике, — в кресле время коротала. Баловалась старушка картишками, гадала.

В такой женщине как раз и имелась нужда у Лаврушкиных родичей. Вот ее и уговорили, не сразу, правда, общими усилиями с теткой, мать-то Варвары померла раньше болезной сестры. Сманили обещаниями заморских подарков из-за границы, кто ж на них не западет, не клюнет! А женщины в особенности! Ну и приплачивать стали, не без этого. А в деньгах Варвара с теткою нуждались…

Обязательства свои Варвара взялась исполнять ретиво. Она во всем скрупулезной была, за что бралась, все до ума доводила и с толком. Но когда с Лаврушкой спуталась, волю почуяла и задурила. Даже ревновать его начала. И было бы к кому? По пустякам. Понимала ведь, что ничего путного у нее с сосунком, маменькиным сынком этим, не получится, а женским сердцем жадничала. Вот и мстила ему по-своему редкими ночами, а в особенности такими вот утренними часами, когда тому, как сейчас, и без нее тошно бывало.

Только в передней звонок внезапно затрезвонил. Кто бы это мог быть? Они никого не ждали, и незваные гости исключались, поэтому и осталась у него Варька на ночь. Лаврушка дернулся испуганный, а она уже вспорхнула от него, заметалась по комнате, одеваясь.

— Кого бес принес? — захлопал вслед за ней босыми ногами по паркету и Фридман. — В такую рань!

Родителей ему только через месяц ждать. Приятели? Вчера лишь расстались. Соседи? Эти к нему, как отец с матерью уехали, не заглядывают.

— За тобой кто? — сунулся он к Варваре.

— Да кто же ко мне-то? — Варвара скрылась в ванной комнате.

— По чью же душу гость незваный, — пропел Фридман, морщась. — Из жэка, не иначе.

— Лавруш, я все-таки в ванной побуду, — закрылась на крючок Варвара и свет даже не включила.

— Сиди тихо. — Он нашел «домашки», захлопнул полы халата, пошел на кухню демонстративно, не торопясь, поставил чайник для кофе.

Все это время надрывался звонок.

— Повопи, повопи у меня, — приговаривал Лавр Павлович и величаво продефилировал к двери.

Гость был незнаком и внушал озабоченность. Уж больно серьезен, и при галстуке.

— Чем обязан? — спросил Фридман.

— Можно войти? — торкнулся вперед гость.

— Я не одет.

— Ничего. Я подожду. — Незнакомец уже втиснулся в квартиру.

— Ну что же, — потеснился Фридман, но не сдавался еще. — Милости, как говорится, просим, хотя, конечно, незваный да ранний гость, сами понимаете, хуже… Как это? Или я ошибся?

— Вы ошиблись.

— Из жэка?

— Не совсем.

— Тогда, может, с радостью? — схохмил Лаврушка от безысходности, совсем отступая от двери.

— Я по случаю. Здравствуйте, Лаврентий Павлович, — и незнакомец сунул ему под нос красную книжицу, на корочке он успел рассмотреть грозные щит и меч над надписью «удостоверение».

— Муракин. Владимир Иванович. Комитет государственной безопасности, — то ли шепнул втиснувшийся, то ли за него кто-то проговорил на ухо Лаврушке.

Тот растерялся.

— Вы не волнуйтесь. Я думаю, мы успеем пообщаться. Вы на кафедру не опоздаете, — продолжил гость. — Куда удобнее пройти?

— На кухню, — не забыв про Варьку в ванной, с трудом сообразил Лаврушка.

Гость, маленький, неказистый, лысый, глазасто огляделся, словно отыскивая нужные ему предметы. Даже носом повел, принюхиваясь. Задержался на сброшенном впопыхах Варькой халатике, выпирающем своей яркостью среди строгой темной полированной родительской мебели, на ее тапочках — дурочка, перепугавшись, босиком убежала, на пылесосе с проводом, так и торчащим в розетке. Крякнул, хмыкнул, утер нос кулачком и, не снимая черных поскрипывающих полуботинок, видно, новеньких еще, проскользнул на кухню, где совсем некстати на кофейном столике примостился Варькин носовой зелененький платочек. Он взял его осторожно, как обнаруженное невесть что значительное, и поднял двумя пальчиками к своему длинному птичьему носу с горбинкой.

— Уборщица забыла, — хотел выхватить платочек Лаврушка, но промахнулся, так как тот сдвинул в сторону свою руку и зашмыгал носом.

— Ва-ря, — по слогам прочитал-произнес гость вышитую «стебельком» надпись на платочке. — У вас, Лаврентий Павлович, уборщица, как у доктора Айболита, тоже Варвара. Ругачая или кусачая? А может, ласковая?

Фридман не знал, что отвечать, как гость неожиданно назвал его по имени и отчеству, именно Лаврентием Павловичем, у него что-то екнуло внутри и слегка начало подташнивать, хотя он изо всех сил старался не подавать вида.

— Кофе?

— Не откажусь, — уселся за стол ушастый, осматриваясь и не оставляя платочек. — Чуть свет, знаете ли, на ногах. А вы, значит, только встали? Поздненько встаете? А с другой стороны — куда же вам спешить?

Лаврушка копался в шкафу, подыскивая лысому чашку; родительскую посуду трогать было запрещено, чтобы не побить, а лишнего в доме не держали; на столике маячил Варькин бокальчик с цветочками, он схватил его с облегчением.

— Вам с сахаром?

— Я сладкий люблю, — хмыкнул гость и даже облизнулся. — Бросьте кусочков пять.

— А не вредно?

— Не вредно. Я молодой. Кости еще укрепляются, — снова хмыкнул «ушастый», не уставая бегать глазами по комнате, нашел книжицу стишков, тоже из Варькиных владений, начал листать.

«Вот дура, сколько всего сюда натаскала!» — злился про себя Лаврушка, разливая кофе, он и не замечал никогда присутствия ее вещей в квартире, а этот «ушастый» минуту пробыл и чего только не отыскал!

— Откуда это у вас? — вдруг зажав страницу, уставился «ушастый» на Лаврушку.

— Что? — не понял тот.

«Ушастый» прочитал без выражения:

— «Мы тайнобрачные цветы… Никто не знал, что мы любили, что аромат любовной пыли вдохнули вместе я и ты…» Откуда это?

— Я не знаю, — смутился Лаврушка. — Кто это?

— Это? — «Ушастый», не закрывая книжку, завертел ею, ища название. — Тэффи[5] какая-то? Интересно?

— Сроду не слышал, — откровенно признался Лаврушка. — Уборщицы книжка. Ее. Кого ж еще!

— Забавно, — покачал головой «ушастый», — занятная у вас прислуга.

— Ну какая же это прислуга? — смутился опять Лаврушка, казалось, гость только тем и занимался: то смущал его, то загонял в тупик. — Она и не прислуга. Прибираться наняли родичи, пока сами отсутствуют.

«Ушастый» долистал книжку, и, раскрыв там, где читал, продолжил, но теперь уже старался выдавать нотки в голосе:

Там, в глубине подземной тьмы, Корнями мы сплелись случайно, И как свершилась наша тайна — Не знали мы! В снегах безгрешной высоты Застынем — близкие — чужие… Мы — непорочно голубые, Мы — тайнобрачные цветы!

— Кхе, кхе! — закашлялся чтец, закончив строчку, будто его пробрало или запершило в горле. — Какие прозрачные и трогательные! Вы не находите, Лаврентий Павлович?.. И что это? Я не разберу. В стихах я не дока, не дока. Непорочно голубые — это кто?

— Да кто же их знает! — не находил себе места Лаврушка. — Я тоже стихами не баловался никогда. Шут с ними.

— А надо бы, — укоризненно покачал головой чекист, и, казалось, уши его заколыхались, закачались отдельно от лысины. — Вы же интеллигент!

«Вот привязался! Что его принесло? В институте чтото случилось? — ломал голову Лаврушка. — Тут что-то не то. Приперся ведь, когда Варька у меня застряла. Неужели прознал кто? Но этим-то в органах зачем? Бабы их стали интересовать? Нет… Все-таки из-за родителей примчался с раннего утра, любопытный… С ними что-то случилось? Ну а если так, сейчас скажет сам. Не из-за Варьки же в конце концов!..»

Лаврушка повнимательнее вгляделся в гостя. Об этих органах ему уже приходилось слышать. От родичей. Те делились между собой с придыханием впечатлениями, когда возвращались с очередных «политбесед», проводимых с ними «там» перед каждой отправкой за кордон. От сына, естественно, они большинство своих впечатлений скрывали, но по лицам он видел — непростыми были те испытания и для отца, и для матери. А повзрослел и сам домыслил, но кое-что узнал от приятелей постарше, в особенности — от Мартынова. Эдик порасписал, порассказывал, как его «оформляли» в первое загранплавание…

«Что же все-таки стряслось с родителями?» — заволновался он уже всерьез.

— Вы Светлану-то вчерась так и не дождались? — продолжая теребить книжку и отпив кофе, между прочим, спросил «ушастый», изучая посудный шкаф — гордость Аглаи Иосифовны.

— Кого? — оторопел Лаврушка.

— Светлану так и не дождался вчера муж ее верный Вадим Сергеевич? — отчетливо и громко спросил «ушастый», и лицо его вдруг стало острым от выпирающих скул, торчащего носа и пронзительных глаз-стрелочек.

— Не могу сказать… не знаю, право, — залепетал Лаврушка, забыв про кофе.

— Ну как же? Вы там были. Интэллигэнтные беседы вели, — именно так и произнес посетитель.

— Как? Откуда вам?..

— Были там? — повысив голос до крика, подался к нему «ушастый».

— Был… конечно…

— Так как же? Она пришла?

— Не знаю.

— Вы ее видели?

— Да нет… понимаете…

— Где она?

— Мне неизвестно…

— Как же так!

— Простите, но я ушел с Гардовым.

— А что же случилось?

Лаврушка поднял глаза на «ушастого». «Нет! От этого ничего не утаить! Он допечет. А может, и знает все? Но что ему их пьяная драка? Чем они там все занимаются, эти органы? И почему к нему этот жук приперся?» — Мысли путались, прыгали, метались в его голове, пугали.

— Выпили немножко, — отвернулся от «ушастого» он, — ну и развезло. Спирт был. Если бы не спирт…

— Что же все-таки случилось? — наседал «ушастый».

— Подрались… — опустил голову Лаврушка.

— Кто?

И Фридман, путаясь и запинаясь, через пятое на десятое, понукаемый вопросами непрошеного гостя, изобразил все, что помнил.

— А они, значит, там и остались вдвоем? — когда он замолчал, переспросил «ушастый».

— Нет. Почему «вдвоем»? — Лаврушка поджал губы от возмущения. — В квартире еще наши были. Квартиру-то не бросишь открытой!..

— Кто?

— Забурунова с Поленовым.

— А эти где же? Посуду битую собирали?

— Вроде того… — промямлил, как нашаливший ребенок, Лаврушка.

— Ну вот что, Лаврентий Павлович, — помолчав, посерьезнел «ушастый». — Вы все равно узнаете, что я сейчас скажу. Думаете, наверное, почему я вам тут разные вопросики эти задаю?

Лаврушка поднял глаза на «ушастого».

— Светлана Туманская найдена мертвой в квартире своей матери.

Лаврушка вскочил на ноги.

— Сядьте! Она вскрыла вены этой ночью.

— Что вы говорите! Зачем?

— Вот и я хочу знать — зачем. — «Ушастый» тяжело вздохнул. — Затем к вам и пришел.

— А я причем?

— Вы! И остальные!

— Я ничего не знаю. Это у Вадима лучше спросить.

— Он в медвытрезвителе.

— Что?

— Кто из вас «скорую» вызвал? Шутники!..

— Это Димыч… Но они оба до крови морды себе посшибали. А Инке не до них.

— Шутники! Ваши шуточки пьяные друзья ваши еще долго помнить будут. Врачи со «скорой» после вас милицию вызвали.

— Вот дурак-то! — схватился за голову Лаврушка. — Это Димыч все! Он за Вадима переживал. Тот упал, словно мертвый. А Мартын совсем в отключке лежал. Кто же знал?

— Вам еще представится возможность и покаяться, и рассказать, как все случилось, а теперь послушайте внимательно меня.

Лаврушка навострил уши.

— С вами Вадим Сергеевич не делился проблемами взаимоотношений с женой? Только теперь без дураков, пожалуйста. Я вам представился. Сами понимаете — откуда я.

— Понимаю, конечно.

— Так как же?

— Ничего не говорил. Чужая семья, знаете ли…

— Но вы же дружили! Общались, так сказать.

— Встречались… учились вместе… но сколько лет прошло!..

— У них, вроде, последнее время были разногласия?.. Светлана Михайловна и ночевать оставалась иногда у матери?.. А на этот раз?

— Я не знаю. Может Инка что знает. Они дружили, теснее держались после института.

— А дневников она не вела? Записки там какие? Для себя.

— Что?

— У нее не было друга?.. Ну… Кроме мужа… Вы понимаете…

— Мне ничего не известно. Такие вещи… Деликатные, знаете ли… Я близок не был. Если кто об этом знает, так это Инка. Больше некому.

— Ну хорошо. Спасибо. — «Ушастый» поднялся. — Вам пора уже собираться в институт.

— Да, я уже опаздываю, — спохватился Лаврушка, вскочив со стула.

— Мы еще встретимся с вами в спокойной обстановке.

— Пожалуйста, — развел руки в тоскливой улыбке Лаврушка. — Но мне ничего не известно… Я бы рад…

— Встретимся. Я вас найду. А теперь прошу запомнить, — «ушастый» заглянул ему в глаза. — О нашей встрече и этом разговоре никто не должен знать. Вы понимаете? Никто! И милиция тоже.

— Ну как же! Конечно, конечно. Я всегда. Я к вашим услугам, — затараторил Лаврушка, закрывая дверь за гостем.

* * *

Прошло некоторое время. Давно убежала Варька по своим делам, он начал собираться, а мысли, одна тяжелее другой, не покидали сознания. Неприятное ощущение исходило от человека, посетившего его; чувства нахлынули одно мрачнее другого. Мало того, что гость нежданный принес Лаврушке страшную весть о происшедшем в семье Туманских, о трагедии со Светкой, так и витавшей в представлениях Лаврушки бестелесным небесным созданием; весть, обрушившаяся на него и придавившая его будто тяжелой плитой, породила в его сознании жуткий страх. От этого страха он больше ни о чем и думать не мог, не знал, куда себя деть. На Лаврушку навалились невиданная раньше безысходность, гремучая тоска и боль и вместе с ними тревожное предчувствие, что он становится участником надвигающегося тяжкого кошмара, участником еще более таинственной и страшной трагедии.

Грустное продолжение старого

Мать позвала ее к телефону и, как-то странно неловко сунув трубку, будто та жгла ей руки, заспешила на кухню, где с утра колдовала над «наполеоном». Майя приводила глаза в порядок у зеркала над умывальником, растерялась, но все же успела спросить:

— Кто?

— Тебя.

— Кто же, мама?

— Володя, Володя! Ну кто же еще?

— Мама! Я же просила!

У нее с запозданием мелькнула догадка, что это не случайно, что мать, жалея ее, слукавила, скорее всего, заранее договорилась с ним о звонке; сама Майя уже несколько дней не подходила к телефону, объявив, что ее ни для кого нет.

— Это надолго у вас? — грустно покачав головой, спросила тогда Анна Константиновна, услышав необычный ультиматум дочери.

— Навсегда! — в сердцах сорвалась она.

— Серьезные, вроде, люди, а ведете себя, словно дети малые!

Мать знала, дочь в отца, слово свое держала, упрется — ничем не пробить. И вот они ее перехитрили. Трубка действительно жгла руки, Майя не знала, куда ее деть, что с ней делать. Но, в конце концов, не бросать же!

— Не соскучилась, учительница? — как будто ничего не произошло, спросил он, явно изображая грусть, но переигрывал.

— Нет, — тоже не здороваясь, ответила она, сдерживая волнение.

— Нервная обстановка?

— Угу.

— Очень занята?

— У нас экзамены.

— Обычное дело.

— А мне все заново.

— Я пригласить тебя хотел.

— Вряд ли получится.

— К нам. В школу.

— Что такое?

— Послушать мою первую лекцию.

— Первую?

— Новый курс открыли. Криминология. Выпало счастье. Начальство доверило мне.

— Поздравляю.

— Придешь?

— Я не разбираюсь в уголовном праве…

— Как лектор. Послушаешь. Замечания сделаешь. По риторике… аргументации… Первая самостоятельная!

— Не знаю, что сказать…

— Приходи. Я и транспорт найду!

Это уже звучало как миру — мир, войне — конфетка.

Он действительно прислал за ней черную «Волгу». Когда она спустилась, ничего не подозревая, с третьего этажа, у подъезда оседала пыль от колес сверкающего автомобиля. И дверь заднюю распахнул выскочивший из-за руля строгий шофер в форме. Сам Свердлин встретил ее у ворот школы.

— Как доехала, малыш?

— Володь, ты с ума сошел! — все еще приходила в себя Майя. — Чья машина?

— Пустяки, — махнул он небрежно рукой. — Начальник наш, полковник, одолжил.

— Что! Да как ты мог! Я же тебя просила!

— А что? Ты дочь генерала. Он тоже почти генерал.

— Я со стыда сгорю.

— Успокойся. Бежим, — перебивая, Свердлин взял ее за локоть и увлек за собой. — А то лектор на свою первую лекцию опоздает. Собрались уже все. Ни минуты лишней.

Он усадил ее к курсантам, но на последний ряд, где заранее стоял отдельный стул с кожаным сиденьем. Над ней со стены в портрете внимательно оглядывал аудиторию в фуражке набекрень Железный Феликс. Лекция началась, но курсанты исподтишка, то один, то другой, оборачивались на нее, оценивая, щурясь. Она плохо слушала, отвлекалась. Все начало почти пропустила, курсанты не унимались. Владимир говорил громко. Иногда слишком. И размахивал руками. Это и помогло ей быстрее прийти в себя. Но все равно многое она не поняла. Запомнились примеры, которые вставлял лектор в материал, об убийствах, о разбоях, другие криминальные жуткие ситуации, одна другой страшней.

«И где он их выкопал? — удивлялась она, казалось, много книжного. — Неужели и в жизни такое? Надо спросить отца».

И еще впечатляло одно слово, часто употребляемое Владимиром; делал он это с особым выражением. Весь преображался, глазами сверкал, ей вспомнился Черкасов в фильме о Дон Кихоте, сражающийся с мельницами. Похоже метался и буянил.

— И всполохи! Что было! — Владимир кричал от чистого сердца, будто неведомые стихийные чудеса природы возникали перед ним каждый раз, когда он произносил это загадочное экзотическое слово. — Всполохи в общественном сознании! Как волновался народ! Потрясение! Сплошная жуть!

Это впечатляло, действовало на аудиторию, курсанты даже прижимали головы к столам, будто прятались от звуков его голоса, как от смертоносных снарядов.

— Как? — Когда аудитория опустела, он подошел к ней.

— Хорошо, — обмахивалась она, в помещении все же было душно. — Пойдем на воздух.

— Погоди. Ты все же ответь. Как впечатление?

— Это что за всполохи у тебя везде? Кто полыхает?

— Не кто, а что. Сознание полыхает, психология этих жуликов. Красивое выражение, да? — он оживился, лицо так и горело. — Мне встретилось в энциклопедии. Ты знаешь, я ничего теперь не читаю. Не засоряю голову. Только спецпредметы, которые веду, и энциклопедии. А это?.. Я подумал, не помешает. Украшает фразу. Правда, смыслового значения мало, поэтому иногда проигрывает, но красота спасает все?

— Я бы подумала. Может, ради содержания пожертвовать все же формой?

— Идеализм.

— Причем здесь…

— Мне нравится. Красиво.

— К месту ли?

— Я тебя начальнику хотел представить, — не ответил он ей. — Десяткин еще не успел никуда укатить. Здесь должен быть.

— Что ты! — Майя замахала руками. — Зачем? Я не официальное лицо. К чему все это?

— Да, да, да! Быть здесь и не посетить его!..

— Так не договаривались!

Но было поздно. Полковник, сопровождаемый двумя офицерами, уже входил в аудиторию и направлялся к ней. Майя покраснела, вцепилась в сумочку, застыла.

— Спасибо, Майя Николаевна! — принялся пожимать ей руки полковник. — Снизошли. Нашли время. Спасибо. Владимир Кузьмич меня заверил, а я, признаться, все же ни слухом ни духом. И не думал, что найдется у вас минутка для нас.

Он говорил, не переставая, словно торопился, чтобы не перебил кто; откуда-то появились цветы, белые и желтые, душистые; он, сделав значительное лицо, преподнес их, задержав ее руки в своих.

— Спасибо. Чайку ко мне? — заглянул полковник ей в глаза. — Владимир Кузьмич, приглашай гостью.

Свердлин повел ее по коридору под локоть, полковник шел рядом, поддерживая под другую руку, курсанты растекались по стенкам и исчезали.

— Вот! Индийский! Вам конфет? — полковник обвел рукой угощения на столе, заполнившем почти все пространство комнаты, где они оказались.

— Я, признаться…

— Ну что ты, — подтолкнул будто невзначай Свердлин, — присаживайся.

Он, усадив, повернулся к начальнику:

— Иван Клементьевич, разрешите тост?

— Тост? У нас вроде… — повел полковник руками и глазами по чашкам с чаем, но Свердлин уже разливал коньяк в маленькие хрустальные рюмки, а за его спину смущенно прятался усатый капитан.

— Николай Семенович! Ты здесь? — кивнул полковник капитану, того действительно и не видно было с ними, а тут, в комнате этой, и нашелся.

— Начальник курса, — представил полковник Майе капитана. — Наставник, так сказать, нашего Владимира Кузьмича. Разворачиваемся мы, Майя Николаевна, укрепляем плацдармы. Вот новый курс, новые дисциплины и новые, так сказать, педагоги у нас появляются. Большому кораблю, как говорится, у нас зеленый свет.

— Скажите, Иван Клементьевич, — подал рюмку Майе Свердлин, сам он так и не присел, стоял подле нее у стула, как адъютант, рука согнута в локте на уровне плеча, в пальцах рюмка.

— Надо сказать. А как же. По такому случаю. Не часто нас посещают такие гости, — полковник поднялся. — Подымем, товарищи офицеры, за нее. За нашу школу. Чтоб процветала милицейская наука и наша, так сказать, альма-матер.

— Товарищи офицеры! — крикнул Свердлин так, что и Майя невольно привстала.

Все выпили. Сели. У Майи сразу почему-то закружилась голова, она оперлась на руку Владимира, слегка склонилась к нему. Полковник протянул ей развернутую конфетку.

— Как Николай Петрович? — спросил он ее на ушко.

— Ничего, — ответила она.

— Я слежу. Он недавно по телевизору выступал. О проблемах. Блестящее выступление.

— Когда? — Свердлин элегантно подлил в рюмку начальнику. — Неужели я пропустил?

— Выступал, — подтвердил, закусывая, капитан. — Содержательно. Моя Клавдия Захаровна даже хотела записать на магнитофон.

— А давайте пригласим Николая Петровича к нам, Иван Клементьевич, — Свердлин взглянул на полковника, поднял свою рюмку. — Разрешите?

— Скажи, именинник, сам бог велел.

— Товарищи! — поднялся над столом тот, степенно огляделся, легонько коснулся плечика Майи, подмигнул усатому капитану. — Мне хотелось от всей души поблагодарить вас всех. В моем становлении как педагога я вам всем очень обязан и признателен…

Он умел говорить красиво, у него получалось, капитан раскрыл рот, полковник несколько раз кивал головой и довольно посмеивался, Майя заслушалась.

Позже, когда Свердлин на той же «Волге» довез ее до дома и они, не сговариваясь, завернули прогуляться в скверик, наслаждаясь свежим весенним воздухом остывающего дня, Майя, не удержавшись, все же сказала:

— Володя. Так нельзя. Я бы не хотела, чтобы все так. Ну зачем?

— О чем ты? — будто не расслышав, нагнулся он к ней. — Разве плохо получилось?

— Ну как же ты не понимаешь!

— Ты права. Согласен. Присутствовал определенный экспромт. Но с этой публикой иначе нельзя. Их следует брать за рога, как быка. И он засмеялся, довольный пойманной на лету фразой, повторил с удовольствием: — За рога, как быка!

— Ты меня совсем не хочешь понять!

— Нет. Это ты вокруг ничего не видишь. У тебя на носу, прости меня, розовые очки. Еще с детства. А вроде дочь прокурора.

— Ты так считаешь?

— Чего уж там. Я извиняюсь, этот долбак, полковник наш, какой он офицер? Аж три звездочки нацепил! На самом деле он тупица! Причем сущий дебил. Бывший инструктор обкома! Как сюда попал? Одному богу известно. Ладно, время пришло, там толку от него никакого, вот в ментовку и выдвинули. Учить! Готовить милицейские кадры! Попомни мои слова, дорогая! От таких учителей мы скоро кашлять кровью будем. Устроят нам варфоломеевскую ночь их воспитаннички!

— Как ты можешь такое говорить!

— Могу. Мне не надо много таращиться, чтобы все это увидеть. Ты знаешь, как и чему здесь учат?

— Не бравируй. Все у тебя не так! И в райотделе все не по тебе было.

— Там как раз и проявляются плоды воспитания таких школ.

— Ты ошибаешься. Там люди из институтов.

— Хрен редьки не слаще.

— Что же ты сюда-то прибежал?

— Ну знаешь!

— Я слушаю. Только спокойно. Без эмоций. Чего ты размахался опять руками. Не с курсантами.

— А-а-а, — махнул Свердлин рукой. — Что тебе говорить! Мы в разных весовых категориях.

— Это что же? Опять? Как у твоего любимого Джека Лондона? Ты, конечно, опять за Мартина Идена у нас. Весь от станка, от земли. В мозолях. А я — барышня-буржуйка с интеллигентскими вывертами?

— Похоже. Но это твоя старая пластинка.

— Старая не старая, а объясняет. Только ты всегда забываешь про финал.

— Чего?

— Помни о финале. Там герой геройствовал — буйствовал да свел с жизнью счеты. Не нашел ничего лучшего. И ты сам себе тупик ищешь? Володя, задумайся, что с тобой происходит все это последнее время. Ты очень изменился.

— Я? Тебе кажется. Я всегда таким был. У меня все получалось. И теперь получится. Ты скажи мне, кто вокруг нас? Оглядись! Эти микроорганизмы! Полковник этот! Он же чего за меня уцепился? Ему показалось, что я ему кандидатскую смогу накатать. Я накатаю. Мне, как два пальца!.. Но ему-то она зачем?

— Откажись!

— Чего?

— Не пиши.

— Простите покорно, — раздраженно хмыкнул он. — А куда же деться? Ты — дочь прокурора области! Личность другого масштаба! А мне кем предстать? С этими мелкоклеточными мне не справиться. Полковник — гнида отпетая! А все за свое — пригласи да пригласи. Месяц за мной бегал. Интересовался здоровьем твоего отца. И ты ему зачем-то понадобилась. Не просил ничего за столом-то?

— Иван Клементьевич? — растерялась она.

— Рыба эта, — сплюнул он.

— Нет, кажется.

— Гляди, а то и не заметишь.

— Вот! А тебе зачем меня везде таскать?

— Как?

— Я что? Картина Васнецова?

— Майя! Маечка… ну…

— Витязь на распутье? А я — плита, на которой все записано: что можно, что нужно и чем дело кончится. Удобную ты занял позицию.

— Ну зачем ты так!

— Опять? Опять все повторяется? Сколько раз я закрывала глаза! Прощала! Я же тебя предупреждала?

Она отвернулась, насупилась. В сквере почти никого. Засиделись они на импровизированном банкете по случаю становления нового педагога. А педагог-то мало в чем изменился. Действительно, все повторялось, только качеством еще неказистее. И сетования на все и всех вокруг, но только не на себя и завышенное представление о себе: весь мир — бардак, все люди — гады… Майе вспомнилось все, что случилось с ними после ее возвращения из-за границы.

Свердлин, хотя и не провожал ее, но встречать в аэропорт примчался. Весь взъерошенный, словно опомнился, говорливый. После уже, в институте, заботливая приятельница, Неля, преподаватель французского, доверительно поведала, что тот времени не терял, спутался с брюнеткой длинноногой, студенткой иняза, выпускницей курса, та на роль Марьи Антоновны в студенческом спектакле пробовалась, так с ней и «репетировал» в ее отсутствие. Она пропустила мимо ушей, приятельница отличалась злословием, все про всех знала, во всем институте всегда на передовых позициях, а спектакль запомнился, но больше банкетом, который приурочили к празднованию Нового года. Было много приглашенных, Владимир не забыл бывших сослуживцев из райотдела. Те оказались веселыми людьми, хотя и из милиции, запомнился муж Пановой, танцевал здорово, сама Екатерина Михайловна производила впечатление, а Владимир преуспел в тостах и анекдотах. Но как говорится, кто много позволяет, — дойдет до глупости, он тамадил-тамадил и увлекся. Опять задел больную тему, как он ее называл: «взаимоотношение классов в бесклассовом обществе», она его одернула раз, два, он забывался, у нее кончилось терпение. Чего хаять советскую власть? Здесь живешь! И потом — ничего нового!.. Он снова затянул анекдот про Брежнева. Боже мой! Сколько можно?..

— Я пойду, — поднялась она.

— Не нравится?

— Надоело.

— А чего тебя-то задевает?

— Глупость.

— А может зависть?

— Было бы к кому.

Он был пьян.

— Я же не касаюсь твоего отца.

Это было слишком. Она заспешила к выходу. Никто не обратил внимания. Его кто-то пригласил танцевать. Так они снова расстались, хотя по-настоящему и не ссорились. Не встречались с месяц. Мать спрашивала, волновалась, металась между ними, видно, звонила ему. Потом ей надо было лететь в Москву, тогда он и прикатил первый раз на этой самой черной «Волге». Она узнала, что это машина начальника, Владимир похвастался небрежно, что наладил с ним отношения. А тут еще пожаловала московская киногруппа снимать фильм с участием самого Куравлева, рабочее название картины было загадочное: «Ты — мне, я — тебе», про браконьеров, Максинов поручил их Десяткину, а Иван Клементьевич закрепил за артистами его, есть возможность познакомиться со знаменитостью. Майя, усмехнувшись, пожелала ему удачи.

И вот этот звонок…

В сквере посвежело. Он попытался ее обнять. Она подняла глаза на окна. Свет горел, мать, конечно, не ложилась, ждала ее.

— С артистами распрощался? — спросила она, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.

— Укатили.

— А театр?

— Причем здесь театр? Что ты имеешь в виду?

— Быстро ты забыл Гоголя, — задумчиво сказала она, про длинноногую так и подмывало спросить, впрочем, это опять скандал, надоело уже.

— Тебя после заграницы не узнать, — робко пощекотал он у нее под ушком, как когда-то прежде.

— Заметил, наконец.

— А меня тоже радуют эти туземцы, — спохватился он. — Ты знаешь, у них денег, будто они их рисуют.

— А тебе какой интерес?

— Сидели как-то в ресторанчике, и они подсели. Я сначала не узнал. Все, как с пальмы, — на одно лицо. И они таращили на меня глазища. Двое из спектакля того оказались. Пробовали мы их. У одного имя даже, как у нашего. Джамбул. Представь! Я познакомился второй раз. Занятный малый. Вытащил кучу баксов.

— Не может быть, чтобы Джамбулом звали, — грустя о своем, возразила она. — Они арабы, а то таджикское или туркменское имя.

— Вот! Мусульмане же!

— Ты ошибаешься, — она еще витала где-то, но заинтересовалась его последними словами. — А что ты в ресторане делал? У тебя курсанты! Педагог советской школы милиции!

Он не смутился, даже поленился отпираться и обронил небрежно:

— В минуты горьких размышлений и гениальный Блок заглядывал в «Бродячую собаку»[6].

— Куда, куда? — рассмеялась она.

Он закрыл ей рот поцелуем.

— Сам не знаешь, что говоришь, — высвободившись, она легонько щелкнула его пальчиком по носу. — Дурачок.

Они, кажется, снова помирились.

Там, где еще и не там, но уже и не тут

Он старался здесь не бывать. И уж когда никуда не деться, когда припекало, заглядывал к Наталье в приемную, хватал необходимое, потом к начальству поздороваться и назад. Все стесняло здесь, все давило и напрягало, веяло каким-то потусторонним холодом, хотелось на солнце, на воздух. Вот и теперь.

В просторном помещении с низким потолком, в дальнем углу близ окна стояли два длинных прямоугольных тяжелых стола. Возле них в каком-то мерцающем сером свете маячили две фигуры. Одна — мужская и кряжистая, пригнувшись, копошилась над столом. Вторая, похоже женская, полнилась, расползалась на стуле юбкой, вроде как отдыхала.

На обоих столах темнели, отливаясь синевой, трупы. И запах витал характерный, который Шаламов не терпел и, не признаваясь сам себе, боялся.

Труп, над которым колдовал мужчина в несвежей шапочке и коротковатом не по росту халате, был располосован по грудной клетке, второй еще не тронут.

Женщина, развернув на коленях сверточек с бутербродами, лениво ела. До этого она записывала, что ей монотонно диктовал мужчина, но когда гулко бухнула дверь за Шаламовым, отложила бумаги в сторону. Верткий сухой мужчина тыльной стороной руки в резиновой перчатке сдвинул совсем на макушку шапочку, отвел взор от стола и долго внимательно вглядывался в приближающегося Шаламова, подняв в ожидании вопроса лохматые брови. Был это известный авторитет среди судебных медиков, эксперт Варлаамов.

— Чем обязан опять, милейший Владимир Михайлович? — рассмотрев, наконец, спросил он.

— Я извиняюсь, Сила Петрович, но…

— Владимир Михайлович, дорогой, ты меня, ей-богу, до печенок… Если снова по тому же вопросу, что по телефону намедни?..

— Силантий Петрович, я с дополнительными, с дополнительными…

— Слушаю, — смирился тот и кивнул женщине. — Мария Степановна, у вас, голубушка, есть пять-десять минут от меня отдохнуть. А я бы закурил.

Женщина также лениво, как ела, отложила в сторону сверточек с бутербродами, тяжело поднялась, помогла патологоанатому освободиться от перчаток, развернулась и степенно затопала к дверям.

— Я тоже закурю, — спохватился Шаламов и полез за сигаретами. — Будете мои? «Шипка». Болгарские.

— Слабы-с. Я уж лучше наш «беломорчик», — эксперт достал папироску, распахнул окно, задымил с наслаждением.

— А чего задыхались-то? — рванулся тоже к окну Шаламов. — Душновато у вас тут. И эти еще…

Он, не глядя, отмахнулся на трупы.

— Целых два! Накопили! Ночные, что ли?

— Жарко, — согласился патологоанатом, утер пот со лба, потом вспомнил, пошел смывать руки под струей воды умывальника; вытирая пальцы, закончил: — А окна нельзя открывать. Когда работаешь особенно, чтоб все закупорено было.

— Это почему?

— Техника безопасности.

— Чего?

— Вдруг зараза какая!

— Да ладно вам, Сила Петрович, — недовольно поежился Шаламов. — Хватит пугать-то. И без этого у меня сегодня с утра не заладилось.

— Что такое? Что прибежал-то? — Варлаамов слегка прикрыл окошко.

— Прибежишь, — Шаламов поморщился. — Тут и прилетел бы! Обстоятельства. Да вы уже слышали небось? Мамаша-то, видно, к вам звонила?

— Было дело, — кивнул тот, но без видимых тревог. — Марковна тут обозначилась. Но Константиныч, сам понимаешь, ее успокоил.

— Чем? — насторожился Шаламов.

— Поручился, что на контроль возьмет.

— Насчет скорости?

— Насчет качества, — усмехнулся патологоанатом. — Ты бы забежал к нему сам. И поговорил.

— Занят он пока, а Глотова, значит, нет?

— Сменился. Ему вчера досталось. Навозил, — он качнул головой в сторону столов. — Я вот, помогаю.

— А как же?..

— С вопросиками?

— Ну да.

— Давай посмотрю. — Варлаамов, не спеша, принял лист у криминалиста, пробежал его глазами, отвел руку с папироской в сторону, перевел глаза на Шаламова и брови свои лохматые снова картинно поднял.

— Что, Сила Петрович?

— Ты куда же пожаловал, земной червь? — после театральной паузы покачал эксперт головой.

Шаламов только комок в горле проглотил и моргнул глазами.

— Ты не к Господу Богу явился?

— Петрович… Я умоляю… Без этих ваших, пожалуйста…

— А тебе фамилию убийцы не написать сразу? Ты же тут Глотову, бедняге, столько вопросов накатал!

— Ну… поломал голову… Сказал же, ночь не спал.

— Не слышал…

— Как в этом?.. В кино! Смотрели? — Шаламов почесал затылок. — Приснилась эта! Вчера из ванны с Глотовым вытащили. Так в ванне и летала. Вот, вспомнил! «Вий» кино называлось. По Гоголю.

— Курить бы бросить надо, — помолчав, пожалел Варлаамов криминалиста. — И это дело. — Он прикоснулся к шее под подбородком и слегка пальцами пощекотал. — Хотя это спорный аргумент. Наши до сих пор единого мнения не имеют.

— Мне не до шуток, Петрович, — нахмурил брови Шаламов. — Ночь толком не спал. Спозаранку сюда помчался, вопросы вот дополнительные набросал. На службе еще не появлялся. Верите?

— А что ж? Бывает, — посочувствовал тот. — А с вопросами? Ну что ж… Раз Константиныч сам возьмется, как обещал мамаше, то, полагаю, ответы получишь. А вот эти!..

Он со значением ткнул пальцем в лист.

— Этих здесь немножко. Но не мне судить. С ними к разлюбезной нашей Маргарите Львовне. Она как раз химик. По ее части. Чем закусывала грешница покойная, что принимала на грудь, прежде чем на тот свет отправляться… К Львовне. У нее интересуйся.

— К Маргарите?

— К ней, разлюбезный Владимир Михайлович. У нас, как положено, химик застольем и отравами заведует.

Варлаамов докурил папироску, аккуратно притушил.

— Ты заходи, Владимир Михайлович, — сказал он уже в спину криминалисту. — Не забывай. И если увидишь, кликни там мне Марию Степановну. Управилась, наверное, с завтраком-то, бедняжка.

— Да уж. Не приведи бог к вам без надобности, — не на шутку проникся криминалист суеверием и буркнул, не оборачиваясь, сердито: — У вас, как в той загадке: хотя еще и не там, но уже и не тут.

* * *

До работы многострадальному Шаламову предстояло еще добираться от морга на перекладных. Сначала троллейбусом.

Он поспешил на остановку, втиснулся в толпу, по приобретенной привычке штопором ввинтился, пробрался поближе к дверям подоспевшего рогатого транспорта. И вроде занят насущными тривиальными проблемами — влезть в троллейбус, купить билет (проездной менять забрали в кадрах и запаздывали с возвращением), протиснуться к окошку, а мысли витали вокруг одного и того же. Его сознание не покидала тяжкая тревога, охватившая еще вчера в квартире Туманских, у края ванны, откуда глядела на него голова несчастной. Он не только почуял себя невольным соучастником неведомых пока, но надвигающихся с необратимой силой таинственных событий, но предчувствие ужасной беды уже страшило его.

Важная персона

Любитель традиций, Игорушкин не терпел их нарушений. Малейшие отступления вызывали у него нервозность и выводили из себя порой надолго. В особенности такими бывали ночные звонки, внезапные визиты незнакомых и уж, конечно, любая суматоха.

Но тут, как назло, все соединившись, навалилось одним разом.

Уже не ночь, но еще и не утро, а затрезвонил с кухни телефон. Сын, Петруха, давно не объявлялся. Анна Константиновна, как была в ночной сорочке, заторопилась с постели, босой зашлепала по паркету, восклицая тихонько на ходу:

— Коленька! Небось внучок. Кому ж еще в такую пору? С петухами, истинное дело, с петухами!.. Вот несмышленыш!

Но оказалось не он; на проводе был Алексей Моисеевич Личого. Анна Константиновна хорошо знала заведующего областным отделом здравоохранения. С аппаратом в руках и трубкой она так и подошла к кровати. Игорушкин уже и сам поднялся, сидел, нахохлившись, хмурился на нее, будто она во всем виновата.

— Кто?

— Алеша. Алексей Моисеевич. Беда, видно. Не станет зазря.

Игорушкин принял аппарат на колени и трубку к уху. Заведующий отделом охал, причитал, не здороваясь. Разобрать, понять что-либо было сложно. Игорушкин отстранил трубку от уха, крик слышался теперь издалека, повременил, потом сказал в нее:

— Ты не на пожаре, Алексей Моисеевич. Остынь.

В трубке поутихло.

— Вены вскрыла дочка ее?

На другом конце провода зашумел, завозмущался, заверещал голос.

— Что надо-то? Говори внятно… Принять?

Голос в трубке смирился.

— Приму… Разберемся… Когда? Да сегодня же. С утра.

— Вот горе-то, — вздохнула рядом Анна Константиновна.

— И звонят! И звонят домой! — хлопнул рукой по подушке Игорушкин. — Не могут дождаться!

— Беда ж, Коленька! — приняла от мужа аппарат Анна Константиновна. — К нам только с этим народ и спешит… Куда ж еще?

* * *

Она ждала его в приемной. Уже вся в черном. Высокая, стройная, властная — по лицу заметно. Напряглась, как струна. Представилась:

— Калеандрова, Софья Марковна.

— Проходите.

Она, вся подобравшись, прошла в кабинет, присела не горбясь за столом, глядела прямо на него, не опуская темных глаз в набрякших красных веках. Держалась, только руки заметно подрагивали. Спохватившись, убрала их со стола.

— Алексей Моисеевич вам звонил?

— Я слушаю.

Она смотрела, видно было, спокойствие давалось ей с большим трудом.

— Я не знаю с чего начать…

— С начала.

Она внезапно разрыдалась, слезы хлынули из глаз, но она успела прикрыть лицо платком, сжалась на стуле, согнулась вся, содрогаясь, всхлипывала громко и отчаянно. Он, давно такого не наблюдавший, застигнутый врасплох, вскочил, поспешил к двери.

— Надежда! Надежда! Воды!

Вбежала секретарша, бросилась успокаивать, лезла со стаканом. Во внезапно наступившей вдруг тишине он внятно различил мелкий частый стук по стеклу. Это стучали ее зубы по стакану. Потом секретарша ушла. Он ходил по кабинету. Она заговорила.

— Светочка не могла с собой так поступить…

— Вы успокойтесь.

— С ней это сделали…

— Вы успокойтесь. Потом расскажете. Выпейте еще.

— Ее убили! — закричала снова она, вскочив на ноги. — Вы понимаете это? Убили ее!

— Кто?

— Они!

— Кто они?

— Возбудите дело! Вы узнаете! Надо только хорошего следователя!

— Кто они?

— Можно из Москвы? Я обращусь к Брежневу!

— Все можно.

— Я напишу.

— Присядьте, Софья Марковна. — Игорушкин вернулся за стол, взял в руки карандаш, слегка постучал им по столу, успокаивая себя. — Кто они? Вы можете назвать убийц?

— Я?.. На это есть следователь! Так, кажется…

— Значит, вам ничего не известно?

— Как же! Что вы говорите? Ее убили! Это очевидно!

Она, торопясь, проглатывала окончания слов, пугаясь, что ее перебьют, остановят, начала рассказывать. Как они виделись с дочерью, как той жилось, как ночевать оставалась из-за болезни, муж дочери, Вадим, понимал, относился к этому без скандала, хотя нервничал.

— Ее убили! — вскрикнула она, завершив сбивчивый рассказ. — В доме кавардак! Убийцы что-то искали!

Игорушкин сжал зубы, поежился, стараясь не вспылить.

— Будет правильнее, если вы, Софья Марковна, мне бы рассказали все, что вам известно о смерти дочери, — как можно спокойнее, выговаривая четко каждое слово, сказал он.

— О смерти я… — она заговорила и снова смешалась, сбилась; чувства, слезы не давали ей сосредоточиться.

— Вам бы повременить с визитом? Пережить все это, — начал тихо, но твердо Игорушкин. — Осмыслить. А через несколько дней приходите. Я вас приму.

— Она у меня в глазах… Как живая, — женщина опять заплакала, но тихо, как-то про себя. — Я все забуду… Я боюсь…

— Чего же?

— Знаете?.. Она у меня одна… А теперь…

Женщина зарыдала снова, затряслась в истерике.

— Надежда! — позвал Игорушкин. — Валерьянки, что ли?

Нашлось лекарство. В кабинете тревожно, тоскливо запахло. Секретарша бросилась к окну.

— Открыть, Николай Петрович?

Игорушкин кивнул и, подумав, добавил:

— Среди наших есть кто из врачей?

— Есть. Тамара Николаевна.

— Смирнова?

— Да.

— Пригласи. А то как бы чего ни случилось.

— Не надо, — вдруг поднялась женщина. — Не надо. Мне хорошо.

— Присаживайтесь. Присядьте. Так лучше? — секретарша засуетилась вокруг посетительницы.

— Спасибо, — женщина повернулась к Игорушкину. — Вы правы. Мне предстоит еще многое сделать сегодня… И надо все обдумать… Я потом приду. У меня только одна просьба.

— Пожалуйста.

— Вызовите следователя из Москвы.

— У вас есть основания не доверять моим работникам? — Игорушкин насторожился.

— Нет. Простите великодушно.

— Тогда почему?

— Я все расскажу… Только потом… Когда расстанусь с моей дочкой совсем… — Женщина снова задрожала, но удержалась от слез, прикрывшись платком.

— Хорошо, хорошо.

— Обещайте!

— Я подумаю. Во всяком случае, обещаю, что следствием будут заниматься мои лучшие работники. Старшие следователи. Устраивает?

— Спасибо, — она встала, выпрямилась, но остановилась, замерла и обернулась.

— Только поспешите, ради бога. Они уже прячут следы.

— Кто они?

— Они! Они перевернули весь дом! Что же они ищут? Спасите меня!

И схватилась за подвернувшуюся ручку двери, чтобы не упасть.

* * *

А Игорушкин, подойдя к окну, еще долго не мог прийти в себя, выбраться из стихии нахлынувших эмоций.

Ошибкой было бы предположить, что визит этой несчастной, но не сломленной страшной трагедией женщины, стал исключительным событием или редкостью. Вся его прокурорская жизнь, насыщенная разными, в том числе и такого рода неприятными происшествиями, заморозила душу. Убийства, самоубийства, смерть, трагедии похлеще, чем гибель одного человека, взрывали, будоражили психику и преследовали его часто в молодости, но потом, со временем, стали обычным, ординарным явлением.

Смерть щадила его и не прикасалась к его близким.

Помучился он, схоронив мать. Он ее любил по-своему, переживал сильно, даже слег. Но, конечно, она свое пожила, старушке повезло, дотянула до девяноста почти…

Близкие у него не умирали. Петруха, хотя и жил далеко, а звонил часто, сам наведывался из года в год, последний раз с внучком уже прикатил, Колькой его порадовал. Есть кому дело его продолжать! Малец, внучок, в него пошел, так же глазаст и крепок! Майка, та рядышком постоянно, под рукой, стрекоза непоседливая. Аннушка… повсюду идет с ним рядом. И так всегда.

Игорушкин отошел от окна, сел к столу. Рабочий день продолжался; за окном он шумел, гудел снующими машинами, шелестел, играл ветром в листьях любимого ясеня у балкона, пощипывал лицо солнечным лучиком, забежавшим в бумаги на столе. Игорушкину предстоял день больших хлопот и забот. Но прежде нужно прикоснуться к тому, от чего страдала и мучилась только что покинувшая его кабинет женщина.

Молодая, красивая… и все!

— Владимир Владимирович! — Шаламов на ходу прицепился к спешащему заместителю начальника следственного отдела. — Володя!

Малинин, не останавливаясь, широкими шагами торопился к приемной прокурора области.

— Михалыч, погоди! Мне докладывать шефу! Колосухин приболел, — так и не затормозив, с кучей бумаг вошел в дверь приемной тот. — Дождись. Через полчаса, максимум — час, освобожусь.

— Что ты! Меня в медвытрезвителе заждались.

— Где? — замер у раскрытой двери Малинин. — Ты как туда? Какими?..

— Расскажу все. Выдели мне сейчас минут пять-десять.

— Надежда! — крикнул в приемную Малинин. — Что шеф? Один?

— Занят, — донесся голос секретарши. — У него персона важная. Женского пола.

— Меня спрашивал?

— Сказал, чтоб никого.

— Ого! — покачал головой Малинин. — Как освободится, найди меня.

— Хорошо, Владимир Владимирович.

— Твое счастье, Михалыч, — Малинин улыбнулся криминалисту. — Пошли ко мне. Ты что это с утра в медвытрезвителе забыл?

— Не что, а кого, — Шаламов по обыкновению был хмур. — Мужики там меня дожидаются. Двое.

— Кто ж залетел-то?

— Нет, ты не то подумал, Володь.

— А чего ж?

— Они у меня вроде подозреваемых.

— Погоди! Это не по ночному трупу, что вчера ты выезжал?

— Точно, — качнул головой криминалист.

— А я вот сводку шефу несу как раз. Самоубийство женщины?

— Да, — совсем нахмурился Шаламов. — Только пока не уверен я. Как бы уголовное дело не пришлось возбуждать.

— Она же вены вскрыла? — Малинин, зайдя в кабинет, остановился у стола, отыскал среди бумаг нужную, прочитал.

— Вот. В группе самоубийств эта информация за прошедшую ночь. Дочка известного лекаря, между прочим, заместителя главного врача нашей областной больницы, обнаружена в ванной с порезанными венами на обеих руках.

— Ну чего ты мне читаешь, — отвернулся к окну Шаламов. — Меня подняли. Сам выезжал. Я же тебе сказал. Вместо районников вытащили. Это что же творится? Кто дежурит у нас? Не пойму.

— Максинов подписал сводку? — тоже вопросительно глядя на криминалиста, проговорил Малинин и присел за стол. — Ты чего же, Владимир Михайлович, особое мнение имеешь по этому поводу? Сомневаешься в самоубийстве?

— Сам пока не знаю, — Шаламов так и не поворачивался от окна. — Не все там так просто, чтобы сразу с самоубийством выскакивать. У милиции все упрощенно, им все ясно.

— Так эти мужики? В вытрезвиловке-то? — Малинин быстро соображал. — Они, выходит, подозреваемые у тебя?

— Не то чтобы…

— Это как? Тогда за что же ты их туда упек?

— Да не я! — Шаламов повернулся, красные глаза его выдавали бессонную ночь. — Я с осмотра трупа запоздно уже домой добрался, лег, спать не спал, кошмары какие-то мучить начали. Эта баба приснилась! Летала перед моим носом пуще Натальи Варлей! А потом менты снова меня подняли почти под утро. Их самих врачи «скорой помощи» вызвали в квартиру, где муж этой… покойной Туманской, Вадим, в крови валялся. Сам он тоже врач «скорой», но мертвецки пьяный и избитый почти до смерти на полу в углу.

— Вот дела… — Малинин повертел в руках листок оперативной сводки. — Тут об этом ни слова.

— Там и не должно быть. Я ж его не задерживал как подозреваемого, — Шаламов достал сигареты, закурил. — В той квартире его дружок рядом в том же непотребном виде покоился. Тоже весь в крови, избит до неузнаваемости и пьян как свинья.

— Да…

— Ну я сыщикам нашим команду дал, чтобы в вытрезвиловку их везли. До полного, так сказать, человеческого вида в себя приходили. Они же оба невменяемые. Ни бе, ни ме, ни кукареку. С ними работать нельзя. Квартиру соседям сдал до лучших времен.

— А со здоровьем?

— Да живы, — махнул рукой Шаламов. — Что с ними будет? Молодые. Здоровые, как слоны. Вывески себе попортили да кости помяли. Ротоборцы сраные. Между собой дрались.

— Ты что же? И не спал совсем?

— Я где сегодня не был! — Шаламов закашлялся, сигарету смял. — Менты меня с утречка раннего к этим бойцам примчали из дома. Только пусто все. Оба, как сговорились, твердят: ничего не помним. Но про жену, понятное дело, я этого муженька не спрашивал пока. А сам он ну дуб дубом. Глаза очумелые у обоих, себя едва признали.

— Может, рано ты сейчас спешишь, Михалыч? Не очухались еще?

— Все может быть. Вот я их там и мурыжу пока. Велел держать до моего приезда. Искупать обоих, то да се. Привести в людское состояние. А сам к медикам в резалку сгонял.

— А туда зачем? Ты же постановление на месте, наверное, выдал? Тут, в сводке, отмечено, что с тобой Слава Глотов выезжал?

— Он мастак, — согласился Шаламов. — Его учить не надо. Мы там все сделали. Но за мной генерал не зря, видно, сразу послал. У нас же следователь Кировской прокуратуры выезжать должен был, а подняли меня. Я тоже поначалу возмущаться начал, а мне говорят — Максинов велел, чтобы из облпрокуратуры старших следаков взяли. Ну а дежурный разве станет важняков подымать, вот я под раздачу и угодил. Максинов потом сам на труп приезжал. Впервые я с генералом так встретился. Ничего… впечатляет… Но не мешал работать, молодец. Не лез, как некоторые, с советами.

— Да, ночка у тебя была, Михалыч, — Малинин улыбнулся, сочувствуя, — не позавидуешь.

— Чего уж, — Шаламов снова закурил. — Я и хотел посоветоваться. Раз такая нервотрепка! Сам генерал! Люди, видно, важные тут зашевелятся. К Игорушкину побегут. В общем, дело непростое, чую. Переполох будет. Да и я, понимаешь, Володь, не верю пока тому, что на поверхности. Молодая женщина… красивая и мертвая… Жуть! Если и сама вены себе вскрыла, за этим все равно многое таится…

— Да, дела… — Малинин задумался, поднял голову. — Молодая, красивая… И все!

— Муж ее и дружок тот, выяснил я, весь вечер вместе пьянствовали в той хате, где их нашли. — Шаламов горько хмыкнул. — Она оказалась в квартире своей матери. Голая. Одна. В ванной. Здесь много вопросов у меня появилось. И все без ответов. Глотов вчера при осмотре сказал кое-что. Я это и без него сам видел.

— Чего же?

— Ну лежит в крови… Ну вены вскрыла… Еще неизвестно ничего. Ее и довести могли до самоубийства. И снотворное дать, а потом вены вскрыть… Чего хочешь придумать можно, если голову поломать.

— Так-то оно так…

— В общем, по-моему, постановлением об отказе и одной проверкой здесь не отделаться. Надо уголовное дело возбуждать. Кстати, Глотов ее еще не вскрывал. Я, правда, у Югорова побывал…

— И к нему попал?

— Успел. Я сегодня раненько поднялся. — Шаламов погладил голову. — Отосплюсь еще, какие мои годы! Танька только ревнует — не на свиданку ли собрался? Чего рано помчался-то?

— Задачку ты загадал, Михалыч, — Малинин задумался. — Интересно? Максинов занял позицию непонятную. Тебя поднять — это, конечно, его команда. Значит, уже догадывался, что случай неординарный. А сводку о самоубийстве почему-то сам подписал…

— Значит, для себя он вывод уже сделал, — нахмурился Шаламов.

— Выходит так, — согласился Малинин.

Затрезвонил телефон.

— Да, Николай Петрович, — подняв трубку, сказал Малинин. — У меня он, Николай Петрович. Хорошо, сейчас зайдем.

— Шеф? — насторожился Шаламов.

— Да. К себе требует. И догадываюсь я, по этому происшествию. Не иначе.

* * *

Малинин до назначения на должность заместителя начальника одного из самых сложных, ведущих, можно сказать, отделов областной прокуратуры хватил лиха рядовым районным следователем в глубинке. Досталось хлебнуть не только «мутной волны преступности», как шутил он сам с приятелями, но и житейских передряг. Одна двухчасовая каждодневная езда к месту работы на нескольких автобусах причиняла столько нервотрепки, что, бывало, на службу к столу своему разлюбезному в кабинет добирался и хоть навзничь падай! В аппарате после этого служба показалась райским местом, и тогда он вспоминал слова Игорушкина. Сказал тогда генерал слова вроде простые, а запавшие в душу навсегда: «Ты там работать научишься и себя проверишь. Если получится, сдюжишь, недолго там задержишься, помяни мои слова». Так, по выданным прогнозам, и вышло. Малинин из района выбрался и так же скоро обвык на месте начальника, как будто здесь все время и был. К хорошему быстро привыкаешь! С начальником отдела, Колосухиным, мостов ему наводить нужды не было, тот еще со студенческой скамьи помнил, в каникулы забегал Малинин-студент, интересовался, поэтому не случайно после Воронежского университета сюда, домой, и попросился.

Теперь в кабинете, где многие известные личности сиживали, довелось оказаться и ему. Он скоро освоился, у него получалось. Сегодня вот что-то екнуло внутри, когда Шаламов девочкой той, в ванне смерть встретившую, озадачил. Забыл уже чувства волнительные, когда прикасаешься к несчастью чужому. Будто стеклом по живому!.. Страх не страх, боль не боль, а змеей что-то мерзкое и холодное заползает в душу и пройдет ли это, уже не надеешься…

Из дневника Ковшова Д.П

Не знаю, чем все кончится, только Готляр, примчавшись в район, как на пожар с паническим настроением, уезжал спустя несколько дней вроде успокоенный. И даже похлопал меня по плечу, мол, не дрейфь, старичок, все образуется.

А мне что особенно переживать? Хотя, если вспомнить и вдуматься, — третий год здесь вкалываю, а спокойно день мало какой миновал. Все ЧП да события одно другого хлеще.

И это, из-за чего Якова пригнал Игорушкин, тоже не редкость. Серьезней дела были. Но здесь просто нашла коса на камень, вот и закрутилось. А ситуация вполне тривиальная. Один мужик другого убил. Из ревности. И я его, как обычно, арестовал. Только тот не простым уголовником был — директор крупного совхоза, орденоносец. Ну и все остальное, как в таких случаях положено: член райкома партии, со всех сторон заслуженный. В депутаты на второй срок собирался, один-то закончился, оформляли его на следующий, но не успели. А тут все и случилось.

Я еще подумал, когда Саша Течулин, следователь, с постановлением за санкцией на арест ко мне пришел. Не поднималась рука с печатью. Предложил Ивана Григорьевича, директора того, убийцу, к себе привезти. Не обязательная мера — разговор с задержанным перед арестом, но хотелось с ним встретиться, понять, что случилось с человеком? Два битых часа беседовали; собственно, я слушал, а рассказывал он свою тяжкую историю, низко опустив голову и положив длинные руки на острые выпирающие коленки. Смотрел я и не узнавал. Казалось, мгновенно подменили мужика. Высох и осунулся до неузнаваемости, и под глазами черные круги. Бессонные ночи, видно, коротал на нарах.

— Сидеть придется, Иван Григорьевич, — сказал я ему, когда он выговорился совсем и отвернулся с больной тревогой в окно.

— А без этого не обойтись? До суда… Я же никуда, ты знаешь меня, Данила Павлович.

— Я за тебя боюсь.

— Чего?

— Натворишь еще бед. Вон, горишь весь. Столько прошло, а не остыл. Убьешь ее! Хотел ведь?

— Убил бы. Это правда, — бесхитростно ответил он, не поворачиваясь. — Лучше бы тогда все и случись. Теперь бы за все отвечал.

— Тогда верная вышка. Убийство двух лиц.

— Зато весь узел. И кончил бы.

— Да разве это выход? Ты что говоришь-то, Иван Григорьевич? Опомнись.

— Что в башке, то и говорю.

— Да как же так? А дети?

— Кто?

— Дети! Сам-то ладно. Забыл про них?

— Дети уже взрослые. Бабка с дедом есть. Воспитают. Крепкие они у меня.

— Вернешься еще. Твой долг.

— Мне не жить.

— Вот! Вот этого я и боюсь. Дикость в тебе бродит, Иван Григорьевич. Не поборол ты в себе зверя.

— Да о чем вы, Данила Павлович? Вам не понять! Все мы звери. Только спит это в каждом до поры до времени. Никому не пожелаю.

Зубров замолчал, заскрипел зубами. Мне тоже нечего было сказать, да и не хотелось. Мы думали и понимали сейчас все по-разному. Он острее. Я больше досадовал.

— Весна там?

— На улице-то? — не сразу поняв, спросил я.

— Весна, — сам себе ответил он. — Гляди-ка, трое суток меня не было, а и снег сошел, и грязь посохла, листочки вон полезли.

Стучал под ветром сухими ветками клен за стеклами моих окошек, действительно, почки очухались, оживились от стужи, побежали кое-где зеленью.

— А в камере духотища, — горько вздохнул он. — Или я привык на острове-то?.. На свободе…

Места, где случилось с ним горе, глухие, дальние, дремучие. Остров. И на том куске земли, среди Волги, начудил он, себя не помня, накуролесил. А жилось там всем привольно с таким директором. И ему ничего. С ним четверо, рядом дом родителей. Дружок, который в покойниках теперь. И вся деревня — часть его совхоза. А еще лошади. Он все убеждал начальство и, конечно, прежде всего Хайсу, первого секретаря райкома, чтобы перепрофилировали деятельность хозяйства. Зачем лошадей на мясо итальяшкам возить, кормить буржуев. Зазря кони пропадают. Он со своими табунщиками и зоотехником таких вырастит красавчиков, что скачки показательные можно будет устраивать! На весь район, а то и на всю область. Вот тогда и заживет его совхоз! И району от этого польза огромная.

Хайса слушал, кивал, но остужал: уймись с очередными прожектами, нереальны эти фантазии. Конный спорт, ипподромы, иностранцы… для их района — сплошь охи-вздохи, маниловщина! Живи на земле, не отрывай пяток от травки, по которой бегается легко и вольготно покуда, а то, не приведи господи, простудишься.

Это, конечно, слова не Хайсы, первый секретарь не мастак на такие прибаутки; это уж дед, отец его родной скрипел над ухом, урезонивал. Но поездку за границу, в Италию эту самую, он все же урвал у Хайсы, дал тот согласие и оформить помог. «Съездишь, Иван Григорьевич, посмотри, как капиталисты живут, как у них с животноводством, заодно и выветришь свой бред лошадиный. Наши клячи лишь на мясо годятся, других денег на них не сделать» — это его слова, первого секретаря райкома. И в управлении сельского хозяйства никто не верил в его задумки, а Воробейчиков, сам начальник, тоже посмеивался. Он его с собой брал: «Поедем, Пал Никитович, я все расходы беру на себя, бесплатной будет у тебя поездка, на халяву, как сейчас говорят». Отказался. Никогда за всю свою жизнь не был Воробейчиков у буржуев и нюхать не желал их добра. Так и сказал, а про коней ни слова.

А ведь ради них Иван Григорьевич и затевал все, и старался. Вот и настарался. Приехал, заявился домой внезапно и застал в постели собственного дома Савелия, друга разлюбезного, на которого совхоз оставил, и жену. Там же и порешил дружка, только позволил подштанники надеть, из дома не вывел. Пальнул один раз всего, и хватило другу. А когда еще не лег, успел тот ему в лицо бросить: «Прости, брат! Ее не трогай. Настена не виновата», он и в нее пальнул, но второй ствол незаряженным оказался. Она — в беспамятстве ему в ноги, он — за патронами, тут Санька с Веркой под руки попались, на нем повисли. Отец подоспел, когда он от ребятишек выбирался. У отца он и затих, не смог оттолкнуть. Вот и вся его история с конями. А с нею и вся прежняя жизнь…

Рассказал, как воздух разом из себя выдохнул. Дышать нечем. Он к окну, а там весна. Клен этот к нему из-за стекла. В милиции, где его держали до ареста, людей больше тараканов. Нашлись и те, что в лицо узнали, здоровались, место уступили. А все тяжко. Промучился все трое суток. Расспрашивают все, лезут с понятием в глаза; лучше с незнакомыми. Если нельзя, не выпустят его, то уж быстрей в город, пусть в «белый лебедь» везут. Там скорей забудется.

— Нельзя, — поставил я точку. — Не поймут люди. И не по закону.

— Тогда отправляй, Данила Павлович, — буркнул он.

— Куда? Ты же еще насчет свиданки заикался? Как?

— Нет нужды, — махнул он рукой. — Что она скажет? Рев ее глядеть?

— Ну?.. Жена?

— Какая теперь она мне жена. Дело конченое. А ребятишки встанут на ноги. Я отца упросил, когда еще там держали. Участковый допустил, Сергей Исаевич.

Его, когда от ружья оторвали, едва свалили на землю и смогли повязать несколько здоровенных мужиков, табунщики набежали совхозные, соседи, народу набралось. Потом он уже сам успокоился, затих. Но все равно участковый его караулил сам, пока из района опергруппа не приехала. К вечеру они уже едва добрались, паром проклиная, как обычно. А без парома к ним на остров не попасть. На лодках можно, но тогда пехом еще топать. Одним словом, назад на ночь глядя его оттуда не повезли, поэтому участковый коротал с ним и всю ночь — наговорились, а утром он ехал в одной машине с трупом. Здесь же, в грузовике совхозном, и вся оперативная группа, сломалась у них машина.

Все эти свои злоключения Зубров тоже рассказал после недолгого молчания, пора было расставаться.

— Еще хочу тебя спросить, Данила Павлович, — Зубров поднял красные глаза на меня, — извини уж, совсем заговорил. Как думаешь, много дадут? С конями моими-то все? Или как?

— Что с конями, Иван Григорьевич? Не понял?

— Дождутся меня?

— Ты всерьез, Иван Григорьевич?

— Да стал бы шутковать! Конечно! А что?

— А что!.. — покачал головой я. — А то, что по закону может суд тебе отмерить десять лет.

— Во как…

— Да.

— Тогда, конечно… Тогда вряд ли…

— Но у тебя, Иван Григорьевич, много смягчающих вину обстоятельств.

Зубров больше головы не подымал, застыл, сжался весь могучими плечами, словно от удара.

— Суд все учтет, конечно, — я не находил слов. — Потом это… Многое от потерпевших будет зависеть. У убитого-то кто остался?

— Нет. Савелий один всю жизнь, — отвернул голову от меня Зубров. — Сирота. Мы вдвоем все время держались. А как у них вышло… Как с Настеной? Стерва! В душу она мне наплевала. В душу.

Он затих. Я его не беспокоил.

— Выпьешь чая, Иван Григорьевич? — Я позвонил в приемную.

Руки его тряслись так, что чашка дрожала на блюдце, чай плескался. Он поставил ее на подоконник.

— Ты в райком все отпиши, Иван Григорьевич. Лично Хайсе адресуй, или Боронину. Знает тебя Леонид Александрович?

— Как же! Орден вручал.

— Ну вот. Это будет тебя характеризовать.

— Да что там, — махнул он рукой. — Горе-то!.. Стыд-то какой!

— Какой уж тут стыд, — урезонил я его. — Тут преступление. А для суда все это не помешает. Но это мой тебе дружеский совет. А ты уж думай. Я информацию в райком вносить буду, им рассматривать придется, в райкоме-то. Ты же член райкома партии?

— Член.

— Вот. Без этого не обойтись. По-человечески райком и даст оценку тебе и… этому событию.

— Думаешь?

— Это важно для суда. А потом без этого нельзя. Процедура. Ты — член райкома. Им никуда не деться. Они мое представление рассмотреть должны, так и так… Ну, сам понимаешь. Как все случилось? Почему произошло? Кто не доглядел?

— Да что ты говоришь, Данила Павлович! Причем здесь райком? Я сам и не доглядел! Я! Сам! За своей женой да за другом собственным. Чего уж тут!..

— Форма такая, — оборвал я Зуброва. — Я ее не выдумывал. Это специальная процедура партийная, прерогатива райкома, и никуда не деться. Ты — член райкома, они несут вроде как за тебя ответственность.

— Глупость все это, — махнул тот рукой. — Я что же, ради этого в партию лез, чтобы они меня защищали? И когда членом райкома назначили, последним узнал. Хайса Имангалиевич позвонил: «Возражения есть?» Я ему: «Возражений не имею». И все… А не для того, чтобы за меня, как за мальчишку, кто-то хлопотал… Я сам как-нибудь за себя.

— Ты уже за себя…

— Так вышло. Судьба.

— Не хочешь писать — не пиши. Я тебе посоветовал. А там смотри.

С того разговора прошло дня два-три. Зуброва этапировали в город, в следственный изолятор, а мне позвонил Лукпанов, заведующий отделом райкома, и сразу с претензиями:

— Зачем арестовал?

— Преступление совершил тяжкое, — ответил я ему. — Чего же еще! Убил человека. Жену едва спасли и с собой мог черт-те что натворить.

— Это еще неизвестно.

— Похоронили одного. Вам трупа мало?

— Но он же член райкома?

— Ну и что?

— Как же? Надо было посоветоваться! Опять?

— Как? О чем?

— С райкомом согласовать. А то взяли моду — докладными забрасывать. Постфактун.

— Постфактум, Алексей Лукпанович, — поправил я его ненавязчиво, — что означает: после свершившегося. Или еще говорят: после праздника, но тогда это будет пост фэстум.

— Один черт!

— Меня прокурор республики на должность назначил, Алексей Лукпанович, и работаю я в прокуратуре. Что-то у вас все путаница…

— Это у тебя, Данила Павлович, все путаница в голове… От этого и все беды. Не понимаешь ты некоторых вещей.

И повесил трубку.

Первый скелет

— Вид у тебя! — кивая Шаламову на стул, поморщился Игорушкин, не здороваясь и на Малинина не взглянув, весь возбужденный, будто в преддверии грозы.

— Он почти не ложился, — вступился за криминалиста Малинин.

— Это не причина, — оборвал защитника прокурор области. — И меня подняли на ноги чуть свет, однако…

Игорушкин китель снял, что делал нечасто, видно, действительно разогрел, распалил его недавний визит; сидел, хмурился за столом в белой рубашке, приспустив галстук и расстегнув воротник, потирал время от времени виски.

— Вот сводки происшествий, Николай Петрович, — протянул ему Малинин бумаги. — Колосухин звонил, приболел он, просил меня обсудить с вами вопросы предстоящей коллегии. У нас есть некоторые предположения по повестке.

— Хорошо, — буркнул тот, мельком просмотрев листки, и уперся в Малинина жестким взглядом. — Инцидент с арестом у Ковшова не выносите на заседание?

— Не подготовили еще. Готляр в район к Ковшову выехал по вашему поручению. Пока не вернулся. Я ему звонил, он просил перенести обсуждение на следующее заседание коллегии. Не успевает. Твердит, не разобрался.

— Недели не хватило! — сверкнул глазами Игорушкин и начал багроветь.

— Сообщает, не так там все просто… — начал осторожно Малинин.

— А зачем я его туда послал? — лицо Игорушкина покрывалось красными пятнами. — Ковшов там директора совхоза взял под стражу, члена райкома партии, депутата сельского Совета! А вам времени не хватает разобраться? Меня обком партии трясет чуть ли не каждый день! А товарищ Готляр, видите ли, только соизволил в район выехать, уголовное дело полистать! Где он? Найдите его! И пригласите доложить ситуацию!

— В районе он, Николай Петрович, — Малинин старался не смотреть на прокурора, сознавал, что не под настроение он угодил, не задался с утра рабочий день.

— Вечером чтобы был Готляр! С Ковшовым у меня! — не слушал Малинина Игорушкин. — И чтобы готовы были доложить материалы о законности ареста!

— Понял, Николай Петрович.

— А что с Колосухиным? Что это он вздумал перед коллегией болеть?

Малинин пожал плечами.

— Коллегия состоится при любых обстоятельствах, — постучал кончиками пальцев по столу Игорушкин. — Я срывать ее не позволю! Все вопросы, которые планировали, должны обсудить на заседании. И это… Передайте Виктору Антоновичу, если полегчает, я все же хотел видеть и его на коллегии. Сами понимаете… Вопрос нешуточный! Арест члена райкома партии!

— Понял, Николай Петрович, — Малинин протянул еще пачку бумаг.

— А это что?

— Вам сегодня на совещание идти в облисполком, Николай Петрович. Это наши обобщения о хищениях в сельском хозяйстве. Вы просили подготовить для выступления.

— Потом, — отмахнулся прокурор и перевел глаза на криминалиста. — Что стряслось-то? Личого мне сообщил — сам Максинов туда примчался?

— Был, — кивнул Шаламов.

— Не спалось, значит, и генералу, — поджал губы Игорушкин. — Ему-то что нервы закрутили? Ну валяй, рассказывай.

— На первый взгляд, картина обычная, Николай Петрович, — начал неторопливо криминалист. — Залезла бедная девчушка в ванну, в квартире матери, пока та на работе была. Пустила теплой воды… И вскрыла вены. Все как в кино. Классический, я бы сказал, случай. Она тихонько себе умирала, а водичкой квартира заполнялась. Через час-два, не знаю пока точно, медики скажут, вода нашла себе дорожки. У соседей закапала, засочилась. Те — наверх. Стучат. Не отвечает никто. Ну далее по известному сценарию. Соседи в жэк. Начали искать мать. Та в командировку выехала, там хотела и заночевать. Не отыскали ее. Взломали дверь. А там…

— Так…

— Видимых повреждений на теле, кроме порезов на руках, не имеется. При визуальном осмотре.

— Ну?..

— Я вгорячах по первой поре подумал, не включен ли еще газ? Что-то понесло, душок какой-то?

— Бывает, — кивнул Малинин.

— А я закурить хотел. Перепугался. Думаю, сейчас как рванет!

— Ты что же? — вскинулся Игорушкин.

— Ночь же! Подняли когда!.. Пронесло. Обманулся.

— Все? — еще не остыв от утренних нервных передряг, поежился Игорушкин.

— Ну… в общих чертах…

— Ты не так скучно, Владимир Михайлович. Ты подетальнее. Не часто у нас такие молодые к суициду торопятся.

— Самому страшно рассказывать, Николай Петрович. — Шаламов прикрыл глаза, будто вспоминал что. — Я вот ночь почти не спал. А про себя сам думал: «утихли молодости страсти», ан нет, приехал с происшествия этого, лег, приснилось черт-те что!

— Интересно! Это что же?

— А-а, — пожалел себя криминалист, заерзал на стуле, закачался из стороны в сторону, только ножками не замахал. — Вот, Николай Петрович, слышу я, вы Ковшова ругать собираетесь, шею мылить, а я с радостью бы сейчас в район! Я Данилу Павловича недавно встретил, разговорились… Отдыхает он там, думается мне, как на курорте! Отпустили бы и меня, Николай Петрович? Я и в деревню поеду. Согласен на любую глушь. Только б спокойно спать! Немолодой уже я, Николай Петрович, чтобы носиться по этим ЧП ночь-заполночь!

— На покой, значит, захотелось? — вроде удивился прокурор и невольно усмехнулся, лицо его посветлело, нервный тик отпустил.

— Готов.

— Повремени, — Игорушкин вздохнул, обмяк; жалостливые стенания Шаламова он слушал уже не в первый раз, криминалист уже затевал этот разговор. — Все у тебя?

— Все.

— А Ковшову не завидуй. Ему вон на коллегии придется скоро ответ держать за арест ответственного партийного работника! Директора крупного совхоза, депутата, между прочим, за решетку упек… Слышал?

— Слышал, — отвел глаза в сторону Шаламов. — Делился Данила Павлович со мной этим. Дикий случай! Только я бы на его месте!..

— Что бы ты на его месте?

— Что ж, Николай Петрович, такие они недосягаемые? Как член парткома, как из райкома, так пожар! А если бандит он? Убийца, к примеру?

— Ты оставайся, Владимир Михайлович, на своем месте, — скривился Игорушкин, словно от сильной зубной боли. — Оставайся… Разберемся… Ты пока вон по существу вчерашнего не все доложил. Встретился небось с посетительницей, которая от меня в слезах выбежала?

— Мать?

— Она.

— Уголовное дело надо возбуждать, Николай Петрович.

— Что это ты вдруг? Сразу и уголовное дело?

— Не обойтись без дела, — Шаламов словно подводил черту. — Много вопросов возникает, очень много, и вряд ли одни судебные медики на них смогут ответы дать… Я с утра вскочил, чтобы эксперту кучу закавык понаставить, ночью они мне привиделись. А сам не знаю, ответят ли? Югоров, Владимир Константинович, вроде пообещал, однако…

Шаламов опустил голову, помолчал, но тут же поднял глаза, уставился на прокурора области.

— И мужа Туманской держу пока в медвытрезвителе, думаю, без задержания не обойтись. Вот вам, Николай Петрович, и еще одно странное на первый взгляд лишение свободы! Арест получается! Хотя и не в тюрьму я его упрятал. А куда его девать прикажете? Задерживать — оснований веских нет, а оставлять на свободе тоже не могу. Кроме всего прочего он возьми и сдуру повесься! Готляр допытываться будет у меня: кто виноват?

Малинин, встрепенувшись, изумленно взирал на криминалиста; впервые тот заговорил об этом, не заикался ведь об аресте, а тут вдруг прорвало, значит, удумал Шаламов, хитрая лисица, для прокурора области оставить этот вопрос, чтобы наверняка его решить; знал криминалист уязвимые места Игорушкина, знал о его скрываемых симпатиях к себе, знал сейчас, куда бьет, поэтому о главном и затеял напрямую с самим мозговать…

А может, про арест закинул удочку, почувствовав, что собираются серьезные тучи над головой его приятеля, прокурора Ковшова, прослышал все сейчас, проникся, чем тому все может обернуться, и скумекал, что есть возможность именно теперь друга выручить?.. И бросился спасать… Хитер Шаламов! Поди в нем разберись! Не зря его Игорушкин уважает, прислушивается к его мнению и от себя не спешит отпускать…

— Много косвенных улик против Туманского собралось, — продолжал Шаламов. — Только адвокату их раздолбать особых усилий не потребуется. Да и сам я всерьез пока сомневаюсь. А за несколько суток здесь не справиться! Доказательств не соберешь, даже если сам Максинов помогать примется. Кстати, Николай Петрович, не думаю я, что ради этого генерал приезжал на место происшествия… Другие интересы его волновали…

— Значит, муж? — напрягся, оживился Игорушкин, внимательно слушавший криминалиста.

— Основания для задержания Туманского имеются, — Шаламов был краток. — Обнаружен он в ту же ночь в собственной квартире. В крови. Ничего объяснить не может. Твердит одно — не помню. Но это известная позиция. Пьян был до чертиков. Мешком валялся у себя на кухне с таким же дружком. Дрались они между собой жестоко, измутузили друг друга до неузнаваемости. До сих пор в себя не придут. Вот и пришлось их в медвытрезвителе в человечий вид приводить. Я с ними разговаривать пытался. Бред сивой кобылы оба несут.

— Чего, чего?

— Себя не помнят оба, Николай Петрович.

— А кто второй-то?

— Точно не выяснена личность. Но, похоже, приятель.

— Думаешь, причастны к смерти?

— Надо работать, разбираться.

Шаламов замолчал, давая понять, что сообщил все, что считал нужным.

— Пока не определимся, я полагаю, пусть Владимир Михайлович и занимается делом. — Игорушкин развернулся к Малинину. — Надо подключить к нему районного следователя. Это у нас кто? Кировский район?

— Баратова Виктора Михайловича район, — кивнул Малинин. — Кировский.

— Виктора Михайловича озадачить, — Игорушкин поднялся, вышел из-за стола, походил по кабинету. — Я скрывать не стану. Смерть эта привлекла внимание многих важных особ в городе. Обстоятельства необычные. Слухи сейчас поползут разные. В семье ответственных лиц и вдруг такой кошмар! Сплетни, пересуды! Сами понимаете…

— Работать спокойно не дадут, — вставил Малинин.

— Вот-вот, — кивнул Шаламов. — Одними звонками разные персоны эти замучают. Только и отвечай по телефону. Отдать бы нам это дело в район, Николай Петрович? Скандальная история.

— В район?

— Виктору Михайловичу, — Шаламов даже привстал. — Он прокурор авторитетный, загасит все сплетни. Дипломат…

— Поздно, — Игорушкин оборвал криминалиста. — Не буду лукавить, я матери умершей пообещал, что сам разберусь.

— Обузу брать, Николай Петрович?.. — попробовал возражать Шаламов. — Пока перспектив никаких. И не видать, чтобы маячило что-то…

— Вот! — Игорушкин рубанул воздух рукой. — Ты и вникни! Чего же спихивать? Она, кстати, мне обещала что-то известное только ей поведать… Что-то особенное…

— Скелет выпал, — пригорюнился Шаламов и голову опустил. — Открылся шкапчик.

— Чего? — не поняв, насторожился прокурор области. — Что у вас?

— Так, поговорка народная.

— Чего, чего?

— Тайну вам страшную приготовилась сообщить эта особа, — скривился в иронической усмешке Шаламов. — Обычное дело. У них везде тайны да ужасы, лишь только такое случится.

— Про тайну сказать ничего не могу пока, а вот подозрения уже она мне высказала, — Игорушкин не принял шуток криминалиста. — В квартире у нее перевернули все вверх дном. Не знает, на кого думать. Ты, Владимир Михайлович, когда тело осматривал, обыск не поручал в квартире проводить?

— Визуально осмотрел я комнаты, — вытянулось лицо у Шаламова. — Как обычно, поискали на столах, на подоконниках… В общем, на открытых поверхностях. Не оставила ли записки какой покойница… А больше — нет, ничего не трогали оперативники. И не нашли ничего… Чего ж еще искать?..

— А мать в тревоге! — Игорушкин нахмурился. — Всю квартиру кто-то перевернул вверх дном!

— Да я же сам последним оттуда уезжал. Все комнаты в квартире сам обошел еще раз. Опечатывать дверь не стал, соседке наказал, чтобы следила и предупредила мать, когда та воротится. Ничего подобного. Все тихо, спокойно. Без меня никто в шкаф, в стол не лез…

— Вот тебе и первая закавыка! — Игорушкин поднял руку и со значением погрозил указательным пальцем кому-то в пространство. — Вот тебе, Владимир Михайлович, и первый скелет!

На грани бытия

Тень возникла перед ней опять. Она шарахнулась в сторону, но не успела и опять наткнулась. Пока приходила в себя, извинялась, прохожий или это была женщина с ребенком, пропали сами. Повторялось еще и еще. Она схватилась за голову, ощупала лицо. Вот в чем дело! Она оставила где-то очки, конечно, на работе, а может там, рядом со Светкой, в морге?.. Сознание мерцало. Да, да, конечно возле Светки. Она там упала. Когда очнулась, ничего не видела совсем. Только чувствовала вокруг себя беготню, суету и возгласы.

— Софье Марковне плохо!

— Калеандрова, Калеандрова умирает!

— Скорую надо!

— Валидол! Есть у кого валидол?

— Да не чует она ничего! Зубы сжаты! Куда вы суете!

Она, словно сквозь пелену, начала различать тени, фигуры людей, потом лицо наклонившегося над ней человека. Постепенно приходила в себя. Врачи подоспевшей «неотложки» сделали укол. Она отказалась с ними ехать.

— Мне лучше, — прошептала едва слышно.

— Я все равно не возьму на себя такой ответственности, — заикнулся врач.

— Я Калеандрова, — выговорила она уже тверже.

— Я знаю вас, Софья Марковна. И все же, вам не следует отказываться. Мы вас забираем.

— Нет, — она махнула рукой. — И не спорьте. Что это я лежу? Ну-ка, помогите!

Ей помогли сесть.

— Обморок. Только и всего. Сейчас пройдет.

— Все последствия на вас, — дошел до нее трусоватый голос.

— Уезжайте, — она отвернулась.

Ей действительно полегчало. Надо было спешить в прокуратуру. Машина довезла ее только туда. Шофер обещал подъехать, как освободится, просил подождать: машина была чужая, она выпросила ее съездить в морг у знакомого главврача соседней больницы…

Теперь, когда освободилась и вышла из прокуратуры, огляделась. Конечно, машины не было. Ждать не стала. Столько дел! Но только сделала несколько шагов, все поплыло перед глазами. Едва отойдя от прокуратуры, она тут же привалилась к стене, иначе натыкалась на прохожих. Только бы не обморок! Не хватало еще грохнуться на мостовой. Там, в морге, кто-то сунул ей нашатырь под нос. До сих пор все внутри жжет… Очки были и запасные, но они дома или на работе. До них еще надо добраться. Одно за другим! Как же она без очков? Так всегда! И такой она была у прокурора! Впрочем, что теперь?.. Еще мешали слезы. Как их остановить? Куда бы присесть? Платок весь промок. Впереди, кажется, дорога. А там? Следом?

Она постояла, покачиваясь; сознание крепло, глаза свыклись со светом, ноги тоже, вроде, ничего, держат. В который раз она провела по лицу платком, как протирают что-то постороннее — крышку стола, стекло в окне. Глаза не высыхали, слезились, но она разглядела сквер. Там скамейка, там спасенье, ей туда. Она сделала шаг.

Валет пиковый и дама треф

Лаврентий так и не попал в этот день в институт. Не до этого! Столько несчастий на голову! Считай, в один миг лишился он трех близких людей. Светка несчастная на себя руки наложила. И эти два дурачка угодили в милицию. «Ушастый» из органов их явно подозревал в убийстве. А у него как рыскал в квартире глазищами! Дай ему волю — все перевернул бы. Чего только он разыскивал? Вот знать бы! Его, что ли, Лаврушку, тоже подозревает? С этих органов сбудется.

А Вадима и Эдика надо было выручать. Они-то точно под колпак угодили. Но как?

Для начала Лаврентий отыскал материнский загашник и откупорил бутылку кисленького. Сперва-наперво следует лечить голову — главный инструмент и главный его помощник отныне. В голове металось что-то инородное, звенело и пыталось выбраться наружу, от этого дикая боль душила все умные инстинкты и желание здраво мыслить. Сказался не лучшим образом и визит незваного гостя, поэтому худо было вдвойне — черепная коробка попросту раскалывалась.

Когда в бутылке осталось вина на последний стакан и он смял в пепельнице окурок третьей сигареты, организму вроде бы полегчало, сознание стало светлеть, но все еще было тяжко. «Без Димыча не обойтись», — решил он и позвонил Гардову. Ответил младший брат, приятель убежал из дома с утра, обещался быть только к вечеру. Дмитрий — человек серьезный. Из всей их компании он один корпел в какой-то контрольной медицинской инспекции, участвовал в проверках, что-то выискивал, уточнял, сверял, иногда доходило до серьезного, до некоторых высоких инстанций. Димыч как раз бы и пригодился — но, увы!

В дверях завозился кто-то, царапнул ключ в замке. Он вздрогнул. Это кто же по его душу? Пока собирался к двери, она открылась сама собой. На пороге Варвара! Вот кому не пропасть! Собственной персоной. Он и забыл, что у нее есть свой ключ.

— Ты чего вернулась?

— Я как чуяла, что ты никуда не пойдешь.

— Откуда такая прозорливость?

— Один? — пробежала она мимо него в квартиру.

— Что забыла, бестия?

— Я ведь все слышала, о чем вы шептались.

— И чего ж?

— Слышала, слышала, как тебя милиционер пытал. Только начало с испуга пропустила. Тряслась от страха.

— И тебя, значит, перепугал?

— Пришла вот, заберу все свои вещички. Чего это он про меня расспрашивал?

— Дурочка! Нужна ты ему! Знаешь, откуда он?

— Догадалась. Только что ему книжка-то моя? В библиотеку пусть идет. Нашелся, читатель! Что за Тэффи? — она поморщилась, передразнивая. — Откуда родом? Чей платочек?

— Ты знаешь по чью он душу?

— Да хватит. Не строй глазки.

— Туманского помнишь, Вадика? Учились вместе. Приходил он ко мне. А на последнем курсе женился.

— Симпатичный такой? Боксер.

— Светку, жену его, в ванной нашли. С вскрытыми венами.

— Ах ты господи!

— Арестовали его.

— Не может быть!

— И Эдика, приятеля его. Тоже с нами учился.

— Вдвоем убили! — охнула Варька.

— Дура! Чего мелешь.

— Сам сказал.

— Подозревают их. Только это не они.

— А кто же?

— Я с ними был. Вечером-то, вчера. Мы же вместе полдня провели. В одной компании.

— Тогда так и сказать надо.

— Кому сказать? И слушать ничего не желают. Этот, что у нас был, слова сказать не дал, только спрашивал и зырил во все углы. Словно я убийца.

— Лаврик! Милый! Что ты говоришь?

— Выручать парней надо. Я вон Димычу звонил. Гардов — спец. Только нет его, занят. Не знаю, что делать. Ах, Светка, Светка!

— Молодая?

— В одной группе учились.

— Я знаю, что делать надо! — Варька вытаращила зеленые глазищи, задрожала, словно ее током ударило. — Скажу, если согласишься выслушать.

— Остынь. Что ты можешь!

— Я не могу. Тетя. Стефания Израэловна.

— Гадалка твоя?

— Не смей так о ней! Ты ничего не знаешь.

— Брехня, — махнул он рукой. — А тебе стыдно должно быть. Дурит головы лопухам твоя тетка, и ты туда же.

— Я тоже так считала, — Варька схватила Лаврентия за руку, заглянула в глаза. — До поры до времени. А вот с мамой случилась та беда. Слегла она. Я, конечно, намучилась тогда одна за двоими-то управляться. Отпустило маму, она и говорит: съезди, дочка, в Саратов. У нас там родственники. Отдохни. Я за Стефой погляжу, справлюсь. Я уж было собралась. А Стефания Израэловна меня подозвала, когда мама отлучилась, и шепнула. До сих пор ее взгляд помню. «Никуда из дома, ни шагу, — говорит, а сама чуть не плачет. — Преставится раба божья, мать твоя, такого-то числа». Я так и сама чуть не померла. А предсказание-то ее сбылось день в день, час в час, хотя мама моя, память ей долгой пусть будет, к последним своим часикам земным-то словно помолодела вся, не ходить, а бегать стала. А пришло время — и слегла. До вечера не дожила, как Стефания Израэловна ей отмерила.

— Да брось ты! — оборвал ее Лавр. — Сказки все это. Совпадение. Пора пришла, вот и померла.

— А внезапно! Бегала ведь!

— Инсульт. Медициной надо интересоваться. А ты, Варвара Исаевна, помнится мне, педагогическое образование имеешь, в школе работала, а мелешь ересь какую-то. Откуда в тебе эта дурь?

— И про жениха она мне нагадала! — не сдавалась Варвара.

— Это еще что за анекдот?

— По картам мне предсказание пришло, что и женится он, и разведется, и когда умрет от водки. А ведь я его не видела последнее время. Как начал он злоупотреблять, да спился потом, я его и прогнала с глаз долой. Только люди сообщили мне о его смерти. А я уже все заранее знала. Стефания Израэловна раньше обо всем этом упредила меня. Я поэтому такой решительный поворот сразу ему и дала.

— Не знаю, — присел Лаврентий, помолчал, улыбнулся печально. — Может, по рюмашке? Помянем Светку.

— Похоронили ее?

— Что ты! Она ведь не мусульманка. Вчера только все случилось, — Лаврентий потянулся к материнскому винному тайнику, в заветный шкафчик. — А впрочем, не знаю. Знаю, что нашли ее вчера в ванне.

— Тогда нельзя. Сначала тело предать земле полагается.

— Ты-то откуда все знаешь? — Он все же разлил из отысканной новой бутылки по рюмкам. — Нельзя за то, нельзя за это. Сплошные рогатки.

Лаврентия развозило потихоньку, принятое «кисленькое» напоминало о себе.

— Ты бы не пил, Лавруш? — Варвара обняла его, попробовала отобрать рюмку. — Приедут родители, спросят с меня, скажут — в пьяницу превратила ребеночка.

— Ты со мной так не смей! — погрозил он ей пальцем, — продукт педагогической ошибки. Родичи прибудут, а я им в ножки: так, мол, и так, вот я — сын ваш, живой-здоровый, а вот жена моя, Варвара свет Исаевна. Прошу любить и жаловать.

— Ба, Лавруша, что говоришь-то? Пьян совсем! Ты сколько же выпил, горе ты мое! — Варвара вскочила на ноги, заохала, заахала, полезла в шкафчик проверять содержимое, а Лаврентий уже завелся новой закорючкой.

— Значит, ясновидящая твоя бабка Стефания?

— Не говори так про нее. Грех это.

— Ты верующая, что ли, у нас, Варвара Исаевна?

— Я крещеная.

— Прости. Прости покорно. Ни слухом ни духом, как говорится.

— Стефания Израэловна с картами разговаривать умеет. Богом ей это дано. Она и по картам Таро может, и по камням сказывает, а однажды мне по Луне гадала.

— Это на что же?

— Не скажу.

— Сказки все это.

— Думай, что хочешь. А я верю ей. И люди к ней обращаются с разными своими тайнами. Никто слова плохого после не сказал.

— Все исполнилось?

— Не знаю. Только никто второй раз не приходил.

— И ты веришь?

— Верю. Только боязно мне. Потом страшно становится, когда наперед о людях все узнаешь. Стефания Израэловна мне порой доверяла секреты некоторых. Я особенно страшусь о болезнях слушать, о смерти скорой… Мама перед глазами стоит.

— Ну вот что! — Лаврентий сверкнул очами, тряхнул кудрявой головой. — Веди меня к своей Стефании! Наслушался я твоих сказок. Проверим на деле.

— И не подумаю.

— Почему?

— Пьян ты. Стефания Израэловна пьяным не гадает.

— Это почему же? Она не мне гадать будет. Мне ее гадания не нужны. Я о Светке хочу все узнать.

— Она же умерла? Что про нее узнавать?

— А кто ее убил? Пусть скажет.

— Бог с тобой, Лавруш. Что ты! Не знаю я, возможно ли такое гадание.

— Я понимаю. Я не буду требовать невозможного. Пусть скажет — убита Светлана кем или сама с жизнью покончила?

— Не знаю я, Лавруш. Страшно все это. Рассказала я тебе, а все зазря. Заругает меня Стефания Израэловна.

— Не бойся. Она и не узнает ничего. Я спрашивать буду.

— Не пойду я.

Но он ее уговорил. Посулами и лаской, мольбой и угрозами, только сдалась Варвара, и они в тот же день к вечеру, когда Лаврентий отлежался и пришел в себя, отправились на Криуши, где проживала небезызвестная гадалка, белая ведунья Стефания Израэловна в замужестве Ливицкая.

* * *

На улице дождь, а здесь тихо было, когда они вошли, дверь-то Варвара и здесь своим ключом осторожненько открыла, шепотом повторяя два слова: «может спит?». Комната в старом деревянном доме просторная, полупустая. Стол круглый посредине, печка в углу, ближе к ней, возле стола, кресло-качалка, в ней хозяйка спящая, а за спиной у нее торшер вполне современный с одной лампочкой тусклой. Кошка на руках, похоже, тоже спала. А как они появились, спину выгнула, на пол к ним, и замурлыкала у ног Варвары.

— Явилась, гулена, — открыла глаза и старушка, накидку темную с головы на плечи сдвинула, седая вся, светлее лампочки в торшере. На Лаврушку глаз не подняла, а сказала:

— Кавалером разжилась, это не Павла ли Моисеевича сынок?

— Здравствуйте, — замер на пороге Лаврентий, старушка впечатляла.

— Что же столбом в дверях стыть? Варвара, усаживай молодого человека. Родители, поди, гуляют еще по заграницам?

— Гуляют, — кивнул Лаврентий, решительность покинула его при первом же взгляде на ведунью.

— Накрой стол, Варя. Угостим чайком Лаврентия, — она приостановилась. — Уж не знаю, как величать вас, да будто молодые, не обидитесь, если я просто, по имени?

— Я не за этим, Стефания Израэловна.

— Знаю, молодой человек, знаю, — успокоила она его, качнув ладошкой. — Только чего же отказываться. Вы чайком побалуйтесь со мной, а я попробую на ваши вопросы ответить.

— Как? Я же еще и не заик…

— Только не все карты сказать могут, — опять остановил его возглас старушки. — Есть такое, о чем они предпочитают молчать. Или не всем все скажут. Так что не взыщите. А отказывать я никому не отказываю, если человек приходит с добром. Не ко мне приводит судьба человека, путь его Господом Богом означен. Сам он не ведает, что творит. А у тебя, друг мой, вижу в глазах печаль за друзей твоих. Корысти в тебе нет никакой, так что успокою тебя. Не волнуйся. Спрошу я карты про твое беспокойство. А что они ответят, мне пока неведомо.

Говорила старушка, а речь ее, будто ручеек шелестел, не натыкался на бережок, обтекал ласково камушки встречные, целовал волной песочек. Лаврентий словно спал и все во сне сладком ему виделось. Как вошел на порог, присел, так и опустилась ему на плечи благодать, хмель — не хмель, дрема — не дрема, только и не трезвый он, малохольным каким-то себя почувствовал. Так до конца, пока из дома не вышел, ничего другого не ощущал.

А старушка раскинула карты разноцветные, разномастные. Глядел он на стол, как карты ложились, двигались, словно живые, исчезали одни, появлялись другие. Молчал он, боялся слова сказать, отвечал только на ее вопросы, тут же забывая все, что говорил. Врезалось и осело в памяти одно: назвала старушка Светку дамой треф, по цвету волос должно быть, а Вадима, мужа ее, кажется, окрестила валетом пиковым по тому же признаку, а остальное все сгинуло из памяти, как водой смыло, ручейком тем из ее тихих слов…

Вышли они с Варварой, дождь кончился, ветер задувал, луна уже над крышей дома цеплялась рожком за трубу печную. Он в себя стал приходить.

— Что за дурман? Что с нами было? Колдунья она у тебя, тетка-то твоя.

— Бог с тобой, — перекрестила его Варвара впервые, чего не позволяла никогда.

Он присел на подвернувшуюся скамейку, ноги дрожали, будто тяжесть какую вечность целую носил. Перевел дух. Немного стало полегче. Силился вспомнить. Действительно, всю память отшибло.

— Как есть! Пусто в голове! Что нагадала-то? Скажи, Варя.

— Умерла она. Только умерла не своей смертью.

— Как! — вскрикнул он, вскочить попытался. — Кто убил?

— Об этом карты не сказали. Да и не спрашивала их она. Не могла об этом спрашивать.

Дуэт, не заслуживающий снисхождения

Найти опера после восьми часов вечера — задача непосильная, если не сказать невозможная, но позвонил в дежурку криминалист Шаламов и — о, чудо! Пятнадцати минут не прошло, и старший оперуполномоченный капитан милиции Константин Вихрасов, как джин из бутылки, сам объявился на проводе.

— Соскучился, Владимир Михайлович?

— Есть дело, Константин.

— Поднимать хлопцев?

— Вдвоем поскучаем.

— Что-нибудь захватить?

— При пушке?

— Как скажешь. Так просто, сам знаешь, не балуюсь.

— Тогда не забудь.

— С транспортом?

— Хотелось бы.

— Буду через десять минут.

— Заметано.

Шаламову не терпелось проверить намек прокурора области. Уж очень интригующе у того получилось насчет скелета, выпавшего из шкафа. А вдруг повезет! Чем черт не шутит!

Еще днем, отправившись после встречи с Игорушкиным прямиком в вытрезвитель, он провел там все оставшееся время рабочего дня. Надо было срочно определиться с Туманским и Мартыновым: официально задерживать их как подозреваемых и переводить в камеру предварительного заключения из этого бомжатника или освобождать и помахать ручкой. Но для этого необходимо было еще снять подозрения, а подозрений на этих полутрезвых обалдуев хватало. Неискушенные и доверчивые, врать они еще не научились, поэтому, если выразиться классическим сыскным языком, алиби граждане врачи не имели, хотя все нутро опытного криминалиста подсказывало ему, что дружки-алкаши совершенно ни при чем, а влипли в дерьмо по собственной дури.

С позволения разлюбезного Василия Савельевича, начальника бесславного учреждения, Шаламов устроился в его кабинете и мог спокойно подвергнуть «допросной пытке» каждого из приятелей порознь, упиваясь покоем, отделенный от беснующегося за стенами спецконтингента..

Как он и предполагал, ничего путного от допросов и не получилось. Не надеясь, он отработал по тривиальной положенной схеме. Сначала, не задавая вопросов и не объясняя причины, он попросил одного, а затем второго описать все события прошедшего дня; выпроводив их, закурил, внимательно прочитал и сравнил, что у них вышло. Затем впустил одного Мартынова и помучился с ним, забросав вопросами, таящими капканы и задачки, ловушки и каверзы, загонял в тупики. Слушал, вроде, лениво, вполуха, в окно демонстративно поглядывал, телефон дергал время от времени, изображая разговор то с «Колей», то с «Люсей», потом переспрашивать начал взмокшего подопытного и его ответы ловко переиначивал; в общем, мудрил и юродствовал, как где-то, в забытых давно специальных журнальчиках, все это по-научному именовалось занудно и основательно «тактикой и психологией предварительного допроса лица, подозреваемого в совершении преступления». Помучился сам и врача судового достал до кишок, но тот добросовестно выбарахтался из его хитроумной паутины.

Время перевалило за полдень, а он не принимался еще за главного фигуранта. Туманский дожидался его среди вытрезвляющейся, дрыхнувшей и вновь поступающей безумной братвы; весь изнервничался, конечно, из-за версий своих и догадок, то есть «созрел» для допроса, но криминалист устал. А допрос — дело тонкое, здесь от спешки один вред, даже если заранее интуиция подсказывает — результата впереди никакого. Надо было избавиться от этого вредного ощущения. Мозг требовал крови, кровь бегала от мотора, а движок подсказывал: кофе сейчас хорошего с сахарком! И хотя бы пару бутербродиков с маслом!

Выписав на Мартынова постановление о задержании, Шаламов вызвал народ из райотдела, хмуро оглядел взмокшего от пота, покрасневшего, не спускавшего с него глаз парня.

— Ознакомься, — пододвинул он тому лист.

Мартынов пробежал глазами половину и вскинулся на Шаламова.

— За что же?

— Читай, читай.

Мартынов перевернул лист.

— Это как понимать? Я ему ребра поломал?

— Экспертиза установит.

— Какое же хулиганство? Все в квартире происходило? Где общественное место? Не улица, не театр.

— А это уж мне судить. Вы врач? И я не посягаю на ваши профессиональные знания. А я юрист. Позвольте мне расставлять пешки.

— Он заявление подал?

— Я смотрю, вы искушены в нашем деле?

— У отца друг адвокат.

— Интересовались, значит? На всякий случай? Если за бугром какому-нибудь негру физиономию начистить? По пьянке.

— Я не пью.

— Там. А здесь?

— Я же говорю, увиделись через столько лет. Давайте мне очную ставку с Вадимом. Чего он хочет? Он сам?.. Сам написал заявление? Я не верю.

— Мартынов, успокойтесь. У вас будет теперь время все вспомнить и обо всем подумать. Главное не забывайте и второстепенное. У вас нет алиби на целых четыре часа.

— Дались вам эти четыре часа!

— Это важно.

— Один я был! Сидел, ждал на набережной, болтался где-то. Не помню.

— Вспомните. Кто вас видел в это время? Вспомните. Многое прояснится.

— Для кого?

— Для меня, конечно.

— Да зачем вам эти четыре часа? Нашли белое пятно в моей автобиографии!

— Не умничайте, Мартынов.

— Может, я любовью занимался? — зло сверкнул он глазами. — С женщиной любимой.

И пропел с вызовом:

Не гляди на женщин так с тоскою, Не старайся заглянуть под юбку. Это ничего, что мы с тобою До сих пор жениться не успели…

Шаламов не реагировал, ждал.

— Вам что? Имя ее надо? Она замужем.

— Мне надо, чтобы она подтвердила.

Мартынов опустил голову. Его увел наряд. Два вооруженных милиционера. Все как положено. Прошли по учреждению так, что вытрезвитель за секунды эти чуть не протрезвел. Так Шаламов и просил Вихрасова. Шок сделал свое дело. Мартынов между ними шел бледный, сжавшийся, даже головы не повернул в сторону Туманского, хотя тот и лез из своей койки в углу, тянулся к приятелю бывшему то ли крикнуть, позвать хотел, то ли спросить или сказать?

Шаламову надо было передохнуть. Он это почувствовал, особенно когда понаблюдал эту сцену из-за неприкрытой двери кабинета. Туманского сразу вызывать не стал, нельзя. Туманский новых, еще больших сил требовал, и Шаламов поблагодарил в уме смышленого опера Вихрасова, передававшего с «бойцами невидимого фронта» сверток для него с запиской: «Лично! Вскрыть по прочтении на конверте!» Шаламов вскрыл. Хитрец Константин и шутник! В свертке, правда, бутербродов не оказалось, но зато с пяток пакетиков черного кофе с сахаром радовали глаз, два вареных вкрутую яйца, розовый шмат докторской и булка «городская». Как ни похвалить родную милицию! Как ни вспомнить добрым словом! Моя милиция — меня спасает!

Хотелось от нахлынувших чувств покормить и Туманского, злодея, из-за которого он здесь муки принимает: всю ночь, бедолага, тоже небось мучился. Сейчас еще этот номер увидел с дружком своим! А потом совсем неизвестно, что с ним станет? Как про жену узнает… Ему, как Мартынову, не сообщить нельзя, ему карты все открывать придется… Главное действующее лицо!.. Но подумал, подумал… и не жадный, не коварства ради, а переменил свое решение; ради дела — незачем его кормить. Не заслужил. Да и злым если будет, — правда быстрей из него выскочит сама собой. Злость убивает и хитрость, и разум, если есть в нем какая червоточина, если хоть чуть-чуть прикоснулся Туманский к смерти жены, не скроет. А не прикоснуться не мог. Муж ведь. Близкий человек при всех понятиях и смыслах, как это в народе — муж и жена одно дьявольское отродье.

Шаламов успокоился, скомандовал ввести беднягу. Тот сразу от дверей к столу, к нему бросился.

— За что Мартынова увели?

— Спокойствие! Садитесь!

— Не сяду, пока не скажете! За что его арестовали?

— Вы мне нервы тут не демонстрируйте! Я повторяю, присядьте. Иначе встречу нашу и разговор этот я в другое место перенесу.

— Сажайте! Меня арестуйте! Я больше в той драке виноват! Я ее начал! И первым ударил! За что его?

— Сядьте! — заорал Шаламов, не помня себя.

Туманский медленно опустился на стул.

— Истерику мне будете закатывать! Постыдитесь. Доктор «скорой помощи». Кто убил Светлану?

Человек на стуле не дернулся, не вздрогнул, не пошевелился. Он даже голову не поднял. Только как бы прилип к стулу, вжался в него, как от удара, плечи сжал и согнулся весь.

— Молчать будем?

Туманский пошевелился. Шаламов увидел его глаза, вонзившиеся в него:

— Что вы сказали?..

И он сполз со стула, смялся, как тряпичная кукла, распластался, размазался на полу.

— Воды! — хотел крикнуть Шаламов, не получилось, он нагнулся над лежащим, повернул его мертвенно-бледное лицо к себе, глаза попытался открыть, за шею ухватиться — где эта пульсирующая, выдающая всегда жизнь, ниточка? Не находил.

— Ко мне! — бросился он к двери. — Помогите!

…Пришел в себя Туманский минут через пять. Вокруг него собрался весь персонал вытрезвителя: медсестра, доктор в белом халате и шапочке, кто-то звонил в «скорую», но все никак не удавалось связаться: телефон параллельный, а там все время говорили, пока послали сказать, пока то да это… Доктор поднял глаза на Шаламова:

— Обморок у вашего пациента. Ничего страшного. Шок. Нервный…

— Доктор, я его спросил… — Шаламов развел руками. — Мужичище-то вон какой! Илья Муромец. Боксер, рассказывали. Сам врач. А он прямо, как пацан…

— Бывает. Сюда привозят, сами понимаете, каких. Тут известное дело, как принимают… Душ на голову, а внутри пожар. А он ночь не спал. И вы с вопросами. Сами понимаете. Но ничего. Никакой «скорой» не надо, нет необходимости. Ему бы еще водички. И потом. Побольше жидкости.

— Водички?

— Знаете ли… Кровь. А водичка, она разжижает. Укольчик я ему сделал, но тоже не очень. Если сам попросит.

— Доктор, но мне работать с ним? — Шаламов потоптался, посмотрел на стол, на протокол начатый.

— И это можно. Только после. Надо подождать, чтобы успокоился.

— А сейчас?

— А сейчас. Что же. Вы из областной прокуратуры? Я вас как-то видел.

Шаламов хмуро хмыкнул, промолчал.

— Можно и сейчас. Что с ним будет? Обморок. Мы-то здесь. Работайте.

Через полчаса Шаламов продолжил допрос, вернее, начал, так как ничего узнать у Туманского он не успел. Главное Туманский уже знал, только ответа дать не успел. Теперь сидел на том же стуле, плохо соображая, отвечал медленно, невпопад, Шаламов не лез, не рвал ему душу, боялся, как бы тот опять не брякнулся. У него на допросах еще никто не умирал, но слышал, — бывали такие случаи.

К вечеру кое-как он закончил разговор с подозреваемым. И у этого, как у Мартынова, «белели» невыясненными пятнами несколько часов. Где был, что делал, он объяснил, но подтвердить его алиби не нашлось никого. Не смог назвать. Шаламов задержал и его, выписав постановление, потом начал отыскивать капитана милиции Вихрасова. Версия, подсказанная Игорушкиным, опять овладела его сознанием, теперь, после допроса врачей-приятелей, она совсем затерзала его, не давала покоя. А за окном давно уже наступил вечер. Следовало поспешать и ему.

* * *

К дому Туманских они подъехали быстро. Вихрасову не надо было повторять адрес и дорогу указывать, он уяснил все, когда еще Шаламов заикнулся ему по телефону. Он и машину оставил за три дома до нужного, дальше пешком добрались. Слякоть хлюпала под ногами, лужи от только что прошедшего дождя зеркалами отсвечивали, с деревьев капала и попадала за воротник вода, заставляя ежиться. Или это заранее знобила нервная предстартовая лихорадка?

Весь дом уже сиял огнями, только окна на третьем этаже сиротливо темнели. Балкончик пустовал.

— Второго нет? — разглядывая балкон, сплюнул под ноги Шаламов и поднял ворот пиджака.

— Откуда? Здесь квартиры вагончиком. Двухкомнатные.

— Останься здесь.

— Да высоко, Михалыч. Ноги сломает, если кто отважится.

— Останься. Береженого, как говорится…

— Чего же не сказал? Я бы взял хлопца.

— Повоевать хочется?

— Отчего же не попробовать ради дела.

— Подежурь. Я один поднимусь.

— Дать пушку?

— Зачем? Я ее на границе, когда служил Отечеству, боялся.

— Ну гляди. — Вихрасов спрятал назад пистолет, он помнил, что армейскую службу криминалист проходил в пограничных войсках.

А тот уже отворял дверь в подъезд.

…Прошло время, которого хватило подняться на нужный этаж. Ключ у Шаламова имелся. Вихрасов в нетерпении поглядывал наверх, свет не зажигался. По времени выходило вроде бы и пора. Он еще подождал, побродил, ссутулившись у подъезда, дверь отворил, сунул голову, послушал. Тишина. Они договорились с Шаламовым, что свет в квартире зажигать тот не станет, если все спокойно, даст отмашку с балкона, и капитан к нему поднимется. А потом обговорят, как организовать дальнейшую засаду. Пока примчались сюда, прожужжал ему уши своей затеей криминалист. Нашло на него наваждение, не иначе. Твердил ему по телефону, не переубедить — если кто-то есть за смертью той несчастной девочки, в квартиру эту обязательно заявится. Рыскал же неизвестный у ее матери!

Дверь на балкон распахнулась шумно. Шаламов перегнулся через ограждение, размахивая руками, заорал:

— Телефон порезали! Вызывай скорую!

— Что там, Михалыч? — остолбенел капитан. — Кто?

— Труп! Не знаю! Вызывай врачей! Может, жив еще!

Нат Невоспитанный

— Я тебе вот что подобрала, — все-таки не стерпев, сунулась Варька к нему на кухню, протягивая книгу.

— Что это?

— Посмотри.

Он сидел за столом, укутавшись в простыню, обложившись книжками, тут же кофейник с чашкой недопитого кофе; выключив люстру, он приставил рядом для удобства торшер с одной неперегоревшей лампочкой. Видно было по всему, собрался коротать так всю ночь.

— Умора! Чего ты мучаешься. Есть специалисты. Они во всем разберутся.

— Я уже вижу, как разбираются! Обоих посадили! Невиновных! — Лаврентий весь не в себе закричал на Варьку и даже замахал рукой.

— А ты куда лезешь? Чем ты можешь помочь?

— Пока не знаю. Вот литературу смотрю…

— Чего ты смотришь? Это же все кодексы уголовные! Своды законов с древнейших времен. Батюшка твой, Павел Моисеевич, собирал всю жизнь. Коллекция.

— Вот и изучаю.

— Да разве они нужны сейчас?

— А тебе почем знать?

— Да уж знаю. Кто пыль-то вытирает два раза в неделю? Небось не зря. Вот, говорю тебе, посмотри, — она все же втиснула ему в руки принесенную книжку.

— Что это?

— Читай, читай. Это больше поможет.

— Нат Пинкертон, — прочитал он полустертую надпись из золотящихся букв на древней потертой кожаной обложке. — Король сыщиков. Это что?

— Павел Моисеевич эту книжку особенно от коллекции своей берег. И еще там две есть. Мне доверил ключ, чтобы изредка заглядывала в тот шкапчик в зале, а то таракан или моль, не приведи господи, попадет.

— Дура! Это беллетристика, — хмыкнул Лаврентий, повертев книжку, не раскрывая. — Сказки! Мне точная наука нужна. Чтобы доказать их невиновность. А ты мне Ната суешь дурацкого!

— Сам ты Нат Невоспитанный! Как с женщиной разговариваешь? Я читала. Он-то все преступления раскрывал. А ты? Как к Стефании Израэловне, так: «веди меня, Варенька, пожалуйста», а теперь вот и дура, и такая-сякая.

— Потому что лезешь под руку.

— Как же не лезть? Ты уже три часа сиднем сидишь. А ведь в ванную, сказал, пойдешь. Вон, в простыне как был, так и заседаешь.

Она подошла осторожненько к нему сзади, обхватила теплыми руками за шею, прильнула теплым телом.

— Замерз голый-то. Лучше другу своему позвони. Так и не пришел? Больше пользы будет. Он серьезный человек.

— Звонил уже раз пять. Брата его замучил. Нет Димыча. Пропал на работе.

— Так работа-то кончилась давно. Десятый час.

— Принеси телефон.

— Неужели пойдешь? Ночь на дворе.

— Главное, дома бы объявился. Я мигом сгоняю.

На его счастье, Гардов оказался дома и взял трубку сам.

— Встретиться надо, — сразу затараторил ему Лаврентий. — По телефону не хотелось бы объясняться…

— Светку нашли? — перебил тот его.

— Ты знаешь уже?

— Слышал. На работе говорят.

— У меня тут кое-какие подробности…

— Какие подробности? Весь город шумит.

— Врешь!

— Ну знаешь!.. Мне не до вранья.

— Так я подгребу сейчас. Обсудим кое-что. Это только лично.

— Ты знаешь, я занят. Давай утром.

— Нельзя. Я мигом.

— Нет. Не будет меня. Я сейчас ухожу.

— На минутку?..

— Нет меня!

— Ну и черт с тобой! — Лаврентий бросил в сердцах трубку.

— Вот они, дружки-то твои. Я говорила, — Варька поправила трубку на аппарате. — Кому надо дерьмо за других разгребать. Это ты у нас защитник выискался. Еще неизвестно, кто убил. А ты их защищать лезешь.

— Замолчи! — Лаврушка сбросил с себя покрывало, вскочил, уронив книжки, чашка загремела на пол, в трусах бросился в прихожку, лихорадочно начал искать одежду.

— Много ты понимаешь.

— Конечно, я дура.

— Недалека от истины, — ему хватило нескольких минут, чтобы втиснуться в брюки, накинуть рубашку, набросить плащ, сунуть ноги в туфли и исчезнуть за дверью.

— Сам такой, — скуксилась было Варька, но, долго не думая, шустро встрепенулась, быстро оделась и выбежала вслед за ним. — А еще врач называется.

Они жили недалеко друг от друга, поэтому с первого курса дружили, познакомились еще на вступительных экзаменах. Димыч списывал у Лаврушки. Тот, весь круглый пятерочник, гулял по коридорам института гоголем, прохлаждался, еще не став студентом, а спустя полгода кудрявого долговязого говоруна знали все. К пятому курсу он растолстел, родители сразу после поступления достали какую-то справку, и его освободили от физкультуры. Димыч же, скромный, молчаливый тихушник, только напоследок отчудил пуще всех — отпустил бороду. Его поначалу принимались гонять, но на вечера зачастила интеллигенция, знаменитости из артистов местного театра — сплошь бородатые под Высоцкого, и про него забыли. Димыча даже бородачом не прозвали, у всех клички с первого курса, а к нему ничего не прилипало, про него просто забывали, и он, словно мышка, всегда оставался невидимым и неприметным.

Был случай в колхозе, когда помогали помидоры собирать. Но случай, он и есть случай. Забыли, как нелепое недоразумение. А Лаврентий запомнил.

Пошли гурьбой в дальнее село. Свой клуб для студентов рядом, каждый вечер пляски, так неймется, девки свои примелькались, а тех хвалили. Единственный недостаток — парней там больше, те даже между собой за какую побойчей дрались насмерть, а чтоб чужаки — близко не подпускали. Но им что! Их великолепная пятерка! Два боксера, а Димыч самбо занимался. Один Лаврушка хиляк, а Поленов Семен уже тогда соответствовал своей фамилии, он и ростом, и кулачищами — полено, оно полено и есть. Пока разогревались между собой под твист, дульсинеи местные собрались потихоньку. Парни-то еще, видно, от пахоты пока отмывались и водочку принимали, в деревне трезвым стыдно на людях появляться. Смотрели, смотрели на студентов те кустодиевские женщины, и не выдержала одна, Мартына на «белый танец» закадрила. Они между собой поклялись, что с девчонками поосторожнее будут с учетом прогнозов, а Мартын завелся, и девчонка — лепота, закидоны глазками ему пошла строить…

Потом уже Эдик сваливал все на внезапно возникший инстинкт и фрейдизмом объяснил свое поведение, мол, сыграла роль древнейшая подсознательность и проснулся зверь. Больно уж шалунья логарифмами[7] его смутила. Лаврушка тогда Старшиновым[8] страсть как увлекался, в особенности его частушками. В стройотряд специально тетрадку с его сочинениями захватил, ну и каждый вечер у костра балагурил. Выдал и тут подходящую, как раз к месту:

Увидел он модистку И хвать ее за сиську

Не успели отхохотать, чуть плакать не пришлось. Местные бармалеи заявились, окружили их, бить не начинали лишь из-за пустячка: два дружинника поблизости маячили, но и те хмуро косились, так и ждали момента, чтобы слинять. Лаврушка предложил спасаться через забор. Другого никто придумать не смог. Хотя и позорно все это выглядело, но и Туманского убедили.

Неслись гурьбой по дороге, преследуемые свистом, палками и камнями сельских женихов, Вадим велел одному удирать к своим за подмогой и милицией, а остальным задержать погоню. Принять бой, а там по обстоятельствам. Но подвернулся по дороге «Дом колхозника» — гостиница — не гостиница, дом для ночевки приезжих, туда и рванули, а Димычу выпало счастье к своим с вестью добежать, он самым быстроногим слыл в их компании. Бабка, хозяйка пристанища, сообразила, в чем дело, и дверь закрыла за ними на засовы. Так они спаслись и до утра стойко оборону держали. К обеду следующего дня подмога вместе с Димычем так и не появилась. Становилось невмоготу, злодеи деревенские ночь караулили, никуда не уходили, еще более разозлившись, и только местный бригадир отогнал их, наконец, на работу. Так что неизвестно, чем дело бы кончилось.

Голодные и злые как черти они вернулись, Димыча рыскать начали, а тот в постели скуксился — ногу подвернул. А почему про них забыл, так толком и не объяснил.

Потом, года два прошло, когда уже совсем близко Лаврушка с Димычем сошелся, как-то в задушевной беседе признался тот, что обиделся на Мартына, сам хотел дульсинею ту пригласить, а «моряк» перехватил, вот и отомстил.

— А нога? — вытаращил глаза Лаврушка.

— Придумал.

— А мы как же? Про нас забыл? — заорал он.

— Не подумал как-то…

Но это было скорее в детстве, о случае том никто не вспоминал.

Теперь они вроде как поменялись местами, снова приятели попали в беду, только за помощью теперь побежал Лаврентий к Димычу. И выросли они, можно сказать, мужиками стали.

Миновав два квартала, Лаврентий осознал, что допустил непростительную ошибку: вместо туфель он оказался в «домашках», а главное — на босую ногу. В такую сырость и слякоть — непозволительное легкомыслие, но не возвращаться же! Тем более оставалось уже только полдороги. В темноте он быстро оказался в нескольких лужах и совсем промок. Это остудило и его пыл, и желания. Он залавировал по тротуару между коварными плодами природных катаклизмов и сбавил скорость. Ненавязчиво дал о себе знать поддувавший под тонкий болоньевый плащик ветерок. Поначалу он, казалось, помогал, подгонял, а свернул Лаврентий в очередной переулок с основного пути и угодил в настоящую аэродинамическую трубу — стихия здесь бушевала, едва не сметая с ног, плащ его совсем запарусил, кудри рвало назад так, что, казалось, слетит и голова с плеч.

Вот черт! Ведьмы шабаш устроили, мелькнули шальные мысли. А там уж и Светку хоронить… Да закрутилась с ее смертью их жизнь. Всех разметало, разъерошило! Вадим с Эдиком, кто бы мог подумать еще вчера, в тюрьме парятся. Инку семью собаками не сыскать, сколько не звонил он ей по телефону. Димыча только теперь к ночи и удалось услышать, а тот видеть его не пожелал, занят чем-то оказался! Интересно, чем? Не ногу ли опять подвернул? С него станется. К Мартынову тот относился настороженно, так и остался. А сам Лаврентий, атеист, марксист и черт-те кто до мозга костей, — к гадалке средневековой плакаться ходил, малограмотному недорослю сподобился! Один Поленов в стороне, про него ничего не известно, но Савелию Лаврентий даже звонить не стал, у того свои семейные дела, объявится сам, как про все узнает…

Во дворе знакомого дома можно было спрятаться от злющего ветра. Лаврентий остановился перевести дух. Прозяб он основательно, особенно застыли мокрые ноги. Но не зря все-таки он торопился, спешил. Вон дверь во втором подъезде хлопнула, и знакомая громоздкая фигура выкатилась во двор. Стоит, оглядывается, к темноте привыкает и бородой своей водит туда-сюда. Высматривает кого-то. Сейчас он, Лаврентий, как в молодости, подберется к дружку сзади незаметно и гаркнет во всю глотку, будет знать, как занятым прикидываться!

Лаврентий сделал несколько шагов и остановился. Гардов явно кого-то дожидался. И уж, конечно, не его, Лаврушку. Что-то озадачило его в поведении приятеля, что-то насторожило; спроси сам себя Лаврушка, и не ответил бы. Не сообразил — интуиция, неразгаданное учеными первобытное чувство животного, заставила его замереть, укрыться за деревом и дожидаться неведомо еще чего, как охотника, спрятавшегося в кустах.

К Гардову мелькнула, подскочила какая-то тень. Лаврентий и не уловил сразу, как она явилась. Человек, мужчина низенький, скорее всего дожидался Гардова, прятался тоже где-то здесь, за деревом.

«Откуда же он взялся? — гадал Лаврентий. — Теперь уж само собой вылазить мне из засады не стоит. Подумают оба, что слежу за ними. Шпионю…»

Гардов с незнакомым затоптались, заговорили оживленно, ну прямо дружки неразлучные, вечность не виделись. Димыч на окна своей квартиры раза два показал, там еще свет горел, видимо, приглашая подняться. Однако они развернулись от дома и зашагали со двора. Незнакомец настойчиво повел Димыча за собой.

«Кто же это с ним? — ломал голову Лаврентий, узнавая в походке и крадущихся повадках знакомое, виденное совсем недавно. — Со мной встретиться из-за этого мужика не захотел! Тут Светка!.. Вадим с Эдиком по уши вляпались! А ему не до нас!»

Эти чувства обиды, непонимание происходящего, дикое зло, охватившие Лаврентия, сковали его ноги, сдавили крик вдогонку, чтобы остановить уходящего с незнакомцем приятеля.

— Вот тебе и друг, — шепнул ему в ухо сзади голос, и Варька, обхватив его руками, прижала к себе, едва не упавшего от неожиданности и испуга.

— Что! Кто! — вскрикнул он.

— Нужен ты ему!

— Как ты здесь? — прошептал он. — Напугала до смерти!

— Я ж тебе говорила! Променял он тебя.

— Чего ты опять! Глупая.

— Ну, конечно. Опять я дурнее всех. А друг-то твой, вон, на «ушастого» тебя променял.

— На кого?

— На «ушастого»! Утром у нас был! Забыл уже? С ним тайны водит.

In leco delict[9]

Калеандрову увезли, а Шаламов так и сидел на диване в кухне, словно все еще приходил в себя.

— Ну чего опечалился, Михалыч? — напомнил о себе Вихрасов. — Будем районников вызывать или обойдемся?

— Тебе что, протокол не терпится составить? Так пиши. Я покурю. Ты бабку опросил?

— Соседку-то?

— Ну.

— Ничего не слышала, не видела.

— А наверху?

— Глухо.

— В общем, как обычно?

— Угу.

— Какие будут предложения?

— Не соберусь пока.

— Вот и я. Сразила меня врачиха. Как она здесь оказалась? Кого не ждал, так ее!

Шаламов вышел на балкон. Ночь опустилась на город. Пятиэтажка с квартирой Туманских пряталась в тупичке, здесь ни проспектов, ни клубов, ни магазинов и столбов с лампами, один, два и обчелся. Темень уже обволокла все вокруг. Вспомнил, как, переехав в город из сельского района, где работал следователем, он временно ютился с семьей в доме родителей на окраине. Там было вольготнее, и в такое время еще лаяли собаки, не устав за день, куры с петухом во главе шебуршились на насестах, а то и коровы мычали. Соседи часто угощали молоком, которое он любил. Здесь — мертвая тишина, даже трамвайного грохота не слыхать.

Он докурил сигарету, хотел бросить вниз, но спохватился. Елы-палы! Он вышел в носках, ботинки-то еще там, на пороге снял, когда обнаружил лежащую Калеандрову. Перед ним, у ног, на бетонном полу балкона была грязь! Он нагнулся, не веря своим глазам, и вспомнил, что, заходя сюда, в полоске света из комнаты он видел эту кучку и даже осторожно перешагнул ее, чтобы не вляпаться, но в голове тогда не родилось никакой мысли… А ведь это же следы другого человека!

Он открыл дверь и прокричал в комнату:

— Константин! Когда дождь начался?

— Чего?

— Сегодня когда дождь пошел? Я весь день в вытрезвиловке проторчал. Когда?

— А с чего это ты, Владимир Михайлович, про дождь-то? Кости заломило?

— Мне не до шуток. Иди сюда! — он ткнул пальцем в комочки грязи, оставшиеся от чьей-то обуви, широко распахнул дверь, потом рукой указал наверх. — Там козырек. С него не нападает.

— Вот оно что… — раскрыл рот Вихрасов. — Михалыч, эти ножки нам он оставил. Словно специально здесь стоял, чего-то дожидался. Вот и отпечатались.

— Она, он или оно, — не сводил глаз с отпечатков следов криминалист. — Сюда экспертов срочно. Закрепить и изъять. Может размерчик нарисуется. Только я и сейчас вижу — не женская ножка. Мужичок здесь стоял.

Он потрогал аккуратно грязь, поласкал пальцами:

— Свежие. Ты вспомнил про дождь?

— Сразу после обеда и пошел. Уточнить можно. Думается мне, в четвертом часу. Да, минут тридцать четвертого, я сидел, кумекал про наши дела с Семенычем, а с улицы Андрей Смирнов прибежал. Весь мокрый. И поздравил нас с первым весенним дождичком.

— С весенним, значит?

— Угу. Поздравляю и я тебя. Вот и протянула нам удача руку.

— Его следы. Он врачиху грохнул.

— Неосторожно. Чего ему на балкон лезть? Светиться лишний раз.

— Это уж я не знаю. Может, вышел осмотреться, что приметив? Может, еще что? Но только сходится все. Я весь дрожу, Константин! Веришь — нет? Повезло ведь. Я и надежду потерял, когда врачиху на пороге увидел! В себя прийти до сих пор не могу! Стервец-то вон какой! Хитер! Матерый! Опередил меня! Я сюда, а он перед моим носом! И улизнул… Просчитался я… Как бревном ударило… Теперь уж, думаю, все… Теперь не поймать… А он… лопухнулся, здесь наследил!

— Он ее узрел, Калеандрову, когда в комнате шарил, — Вихрасов хлопнул себя по лбу. — Дождь-то лил сплошной. Я говорю, первый весенний, как из ведра. Вот он и выскочил на балкон, чтобы лучше ее разглядеть. Не ждал в такой ливень… И не опасался. А она нарвалась на него.

— Похоже, так и было, — пробурчал Шаламов. — Ты беги к соседке-то, от которой звонил. Других не тревожь. Вызывай своих экспертов. Мы здесь покумекаем вместе, что далее делать. И заодно перевернем тут все вверх дном. Если ему не удалось найти то, зачем он сюда приперся и врачиху чуть не убил, нам обязательно отыскать следует. Хоть до утра рыться будем.

— Уже бегу, Михалыч.

Они перевернули весь дом, но больше, увы, не повезло. Вихрасов бегал к соседке несколько раз звонить в «скорую помощь». Наконец, оттуда смогли ответить утвердительно — удар скользящим оказался, поэтому пострадавшая будет жить, но ни видеть ее, ни говорить с ней в ближайшее время невозможно.

— А когда? — спросил капитан.

— И этому радуйтесь.

— Заговорит же она когда-нибудь?

— Одному Богу известно, — обнадежили его.

Тем же он обрадовал и Шаламова, возвратившись.

— Слишком хорошо тоже плохо, — буркнул Шаламов и, уставший, уселся прямо на груду книг, которые он сложил в четыре стопки прямо на пол, где они и рассыпались под ним.

Вставать или двигаться криминалисту явно не хотелось.

— Здесь заночуем? — пошел ставить чайник на кухню Вихрасов, экспертов и оперативников он проводил, они снова остались одни в квартире Туманских. — Думаю, не обидится хозяин.

— Ему еще благодарить нас придется, — хмыкнул Шаламов. — Если в «эко» нас не подведут с подошвами, Туманский точно одной ногой на свободе.

— А второй?

— А вторую я покель там подержу, подумаю.

— Это как же ему прикажешь в раскорячку-то? Жестокое у тебя сердце, Михалыч.

— Если б ты знал, капитан, какой я добрый, — откинулся навзничь на книжки криминалист. — Сейчас бы поспать минут шестьсот на каждый глаз, и я совсем бы, как Дед Мороз, подобрел.

— Сюда соизволишь, Михалыч, или подать? — крикнул с кухни капитан.

— Нет. Подо мной столько ума мирового! Недостоин на их головах чаевничать, — Шаламов, пересилив себя, тяжко поднялся, затопал к Вихрасову. — Ты знаешь, Константин, кумекаю я, спешит здорово этот наш Некто.

— Кто, кто?

— Ну назовем его пока… — Шаламов задумался, почесал затылок, пододвинул к себе бокал с чаем. — Ты сколько мне сахара положил?

— Норму. Три куска.

— А заварки?

— Чифирь.

— Молодец. Кинь еще два кусочка, — Шаламов подставил ближе к капитану бокал. — Назовем его Некто. Без имени, фамилии и лица. Некто. Ему как раз.

— С фамилией бы лучше, — посетовал Вихрасов.

— Ну ты бобер, — осудил настырного капитана Шаламов, но без обиды. — Спешит наш Некто.

— С чего ты взял?

— Да уж не знаю, но по всему слишком торопится. И думаю я, если мы его с тобой, дорогой мой друг Константин, в этой спешке собачьей не опередим, тогда уже ничего нам сделать не удастся.

Шаламов с удовольствием отхлебнул чай и даже зажмурился от избытка чувств.

— Что же так?

— Да так вот. И тогда уж, боюсь, не поймать нам его никогда.

— Ты прямо за упокой, Михалыч, а начинал, вроде, ничего.

— Теперь ждать нам с тобой второго скелета. И в этот раз не промахнуться. Не опоздать.

— Какого еще скелета? Михалыч, ты тех мужиков в белых халатах не зря отпустил?

— Здоров. Не волнуйся. Спать только хочу, с ног валюсь. Вторую ночь, считай, на ногах. Там ведьма летала в ванной, здесь ее свекруху спасаю.

— Вот почему про скелеты-то заговорил?

— Игорушкин эту шутку выдал. А мне понравилась. Главное, в точку Петрович угодил. Мудрый все-таки он у нас мужик. И ты знаешь, Константин, вроде, сидит на одном месте, ничего особенного не делает, а как выдаст! Это надо же! Скелет в шкафу! Красиво!

— Не видать бы их во век, Михалыч!

— Не скажи. Я вообще-то их боюсь, но таких, про которых он сказал… Это другое дело.

— Бред сплошной.

— Ты мне ответь, Константин. Сколько их там было-то? Врачей… Что собрались…

Вихрасов не понимал, даже чашку свою отставил.

— Веселая компания-то у Туманского? Шабаш тот?

— С ним самим?

— Ну да.

— Любовников двое — девка и бородач…

— Нет! — перебил нетерпеливо криминалист. — Бородач не любовник, он сам по себе. Любовник с фамилией особенной. Художник еще такой был.

— Поленов.

— Вот, вот, «Дворики московские».

— Что?

— Ты не сбивай. Как глухой. Я про картину его.

— Еврей кудрявый и два задержанных.

— Получается пятеро? Что-то неправильно. Потерял кого-то.

— Разве? Двое сидят.

— С ними все ясно. От них ждать нечего.

— Остается на воле четверо.

— Как же мы считали?

— Бородатого забыли.

— Вот. Бородатый, — Шаламов покачал головой. — Налей-ка мне еще, Константин. Правильно говорят, под утро самый сон. Голова совсем не варит. Бородатый, серенький такой. Незаметный, как мышка. Вот он и ускользнул мимо нашего сознания.

— А может, он не мышка, и крыса та самая? Ты зачем их всех в кучу собрал, Михалыч? Чтобы легче?

— Всех бы их посадить на время. Легче было бы. Чую я.

— Да ты что, Михалыч! Всерьез? Кто же санкцию даст! Игорушкин не поймет.

— Нет. Я так. Шучу от дури, — он сделал два больших глотка, и бокал снова опустел. — Напоил чаем. И все же легче было бы. Думаю, сразу прекратились бы эти эксцессы, как сегодня. Не прибил бы этот Некто врачиху.

— Думаешь?

— Не думаю, но допускаю, — Шаламов посмотрел с сожалением на пустой бокал, поцокал языком, решил, что больше не осилит, и загрустил. — Не знаем мы с тобой, Константин, что этот урод Некто ищет. Представь себе, если и он, как мы, ничего здесь не нашел… Куда он направится?

— К остальным, выходит.

— Вот. А их у нас?..

— Четверо еще.

— Почему четверо?

— Ну как же?

— Пятеро!

— Пятеро?

— Ты Мартынова забыл?

— Но он же сидит?

— А квартира?

— Слишком все мудрено, Михалыч.

— Ты звони. Поднимай своих. Каждую хату надо под колпак взять. И этих, ваших топтунчиков, к каждому приставить не помешает. А то выпадет очередной. Из шкапчика-то.

Из дневника Ковшова Д.П

Мне почему-то вспомнился Акутагава, слывший великим знатоком психологии, а покончивший жизнь самоубийством в тридцать пять лет. Неувязка, вроде, парадокс. Но с другой стороны, если подумать про почитаемую им философию: вся вселенная — вечный сосуд беспредельного, в котором все едино — цветы и горы, снег и огонь, живое и неживое, и, конечно, мы… Японец. Это у них, самураев:

Старый пруд! Прыгнула лягушка. Всплеск воды[10].

Не пытайтесь сразу понять, я тоже голову чуть не сломал. Такое только слушать можно под теплое саке и у ласкового пламени костра. У них остров. Туман постоянно. Вокруг сырость и слякоть. Хочешь, не хочешь, они сидят у огня и сочиняют великую хокку[11]. А что? Очень даже ничего…

О том японце еще говорили, будто провозгласил он: подлинные движения души раскрываются только через исключительное и неожиданное.

У нас немногое его переведено. Мне попадалась как-то книжка в дешевом переплете, вся истерзанная до дыр. С новеллами. Вот от одной из них я, по правде сказать, и очумел.

Там все разворачивается вокруг убийства. Казалось бы, события вполне тривиальны, но когда одни рассказывают сами, других допрашивают в суде, третьи каются на исповеди, а вместо четвертого персонажа свидетельствует сам дух убитого, картина преступления, что называется, кругом идет, мельтешит, не знаешь, кому верить. Здравый смысл подсказывает — занимай позицию духа; нечистая сила и тени не имеет, и лжи не подвластна. Но тогда совсем все переворачивается с ног на голову… Кто убийца — не понять. А где истина?

Я к чему все это.

Должен сказать, что случившееся на днях перевернуло все мое сознание, представление о некоторых событиях, об отдельных людях вокруг меня, ну и, конечно, все мои планы. Вполне возможно, что в ближайшем будущем это отразится и на моей служебной карьере, а значит, и на моей судьбе. Не иначе как непредвиденными и чрезвычайными обстоятельствами это не назвать. Во всяком случае, со мной подобных эксцессов до настоящих дней не случалось.

Собственно, сейчас я еще сам не в себе, пишу эти строки, не справившись с волнением, поэтому изъясняюсь недостаточно последовательно и понятно. А ведь, если подумать серьезно, происшедшее я мог бы предвидеть и, наверное, должен был. Да, несомненно, должен был, но меня смутил и расслабил Зубров. Он, прощаясь, разнюнился совсем, что на него было не похоже, расплакался, зацепил своей историей мне душу, и я, как говорил мой лучший друг Аркадий, утратил бдительность. И вот пожинаю плоды…

А разве не лукавит человек, совершивший преступление, пусть он и раскаивается с виду, и признает безоговорочно все от и до? Ведь твердит, что открывает правду, но бессознательно он искажает истину, инстинктивно спасая, защищая себя, как каждый природный организм, умаляет свою роль в преступлении, обеляет, сводит на второй или третий план собственное участие, изображая события с выгодной ему стороны или рисуя их стихийными, случайными. И он в этой искусственно скомбинированной ситуации обязательно второстепенный персонаж, а то и зритель. И так каждый тянет покрывало улик, доказательств на себя. От этого истина приобретает двоякий смысл, даже становится тройственной, а в зависимости от действующих лиц — и многосторонней. А это, извините меня, полнейший абсурд!

Но каково настоящему преступнику?

Если еще при этом грядет тяжкая кара, словно дамоклов меч, — смертная казнь!

Задумаешься говорить правду или нет, хотя ты до этого и был со всех сторон кристально хрустальным.

Так и получается зеркало с искаженным отражением, в котором каждый персонаж вольно или невольно запечатлевает свой обман. Они, заплутавшись в паутине собственных ложных представлений об истине, сооружают загадочную голограмму преступления, которую гению разгадать тяжело, а каково тогда затюканному ежедневными происшествиями следователю или задыхающемуся от жалоб прокурору?.. И у тех начинаются бессонные ночи и постоянные душевные терзания — его ли я арестовал? Его ли сделал для всех убийцей? А вдруг? А если ошибка? Тогда другой, настоящий, на свободе?..

Но меня занесло, и я отвлекся. Похоже, спешу оправдаться до коллегии; будет лучше, если все-таки по порядку, как говорит обычно наш судья Федор Санакаев, открывая процесс и предоставляя слово подсудимому…

Итак, я уже начинал потихоньку готовиться к коллегии, когда позвонил Яша Готляр и бодрым голосом успокоил, что Игорушкин, выслушав его, все же заседания коллегии не отложил и остается грозен, но это больше напускное, так, для серьезности. Известно откуда ветер подул — настучал Хайса из райкома, его здорово заело, что я проигнорировал согласование с ним ареста члена райкома партии, а это хуже горячего утюга к одному обнаженному месту. Так что первый секретарь райкома партии агитирует свое высшее начальство насчет свежей крови. Его, несомненно, поддерживает Боронин, поэтому давление на шефа с их стороны очевидно. Однако это пока то, что хочется им, а во что обернется, неизвестно. Есть дружественные, так сказать, силы и на нашей стороне, поэтому общая обстановка благоприятствует, — заверил Яков и положил трубку.

Это обнадеживало, но не снимало напряга. Я знал, что такое коллегия под председательством прокурора области Игорушкина. Петрович такого грохота мог напустить, чего и сам потом в узком кругу смущался. Накатывает порой на него, — объяснял Тешиев и больше слов не находилось в его богатом лексиконе. А Николай Трофимович многое знает! Я пробовал опять гнуть свое, что устав партии изучил назубок поневоле, принцип партийного руководства учитываю, но ни в одном параграфе устава нет ничего о согласовании ареста подозреваемого в убийстве коммуниста с районной партийной организацией.

— С организацией может и не следует, а вот про первого секретаря райкома партии, между прочим, забывать прокурору не рекомендуется, — ненавязчиво напомнил мне китайскую мудрость заместитель прокурора области и затих в значительной паузе.

— Так что же это за правило такое? — с наивностью неискушенного спросил я у старшего товарища по оружию.

И он мне поведал коротенькую историю.

Рассматривали они с председателем областного суда уголовное дело о покушении на убийство судьи. Подсудимый-уголовник во всем признался: обиделся, мол, на судью, который и его самого однажды упек, а тут брата засудить собирается и, решив отомстить, явился на процесс с обрезом, а когда тот начал оглашать приговор, возьми и пальни в него со второго ряда. К счастью, жив остался судья, его легко ранило.

В первый день всех допросили, дело за приговором, оставили его на второй день. А дело рассматривалось в дальнем районе выездным заседанием. Поселили их, прокурора и председателя областного суда, в одной затюканной гостинице. Вечерком вместе поужинали, вышли на скамейке посидеть перед сном. Тешиев с председателем, как бывает, советуется осторожненько, тактично: смертельную казнь, мол, просить для злодея нет смысла. Легкое ранение, покушение только, а не убийство, зачем, мол, о расстреле заикаться? Но ответа от председателя не услышал, только тот плечиками невразумительно пожал, не знаю, мол, наверное…

Утром сели в процесс, прокурору речь предоставляется, Тешиев встает и… долго ли коротко ли, в заключение, как советовались, обращается к суду: «прошу дать лишение свободы». Адвокат, понятное дело, расцвел, поддержал; председатель ушел на приговор, а Тешиев пустился лекцию народу читать про борьбу с преступностью, про вред алкоголизма, в общем, как обычно, развлекал аудиторию справедливостью советского закона. Ему даже поаплодировали в конце, Трофимыч, он мастак говорить, увлекает. А тут и суд вышел, председательствующий начал зачитывать: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…»

Прокурор рядом с судом стоит, он тоже к приговору руку и голову приложил, два дня почти сидели вместе… вот и до главного речь дошла, объявляет судья: «приговорил…»

И объявил!

У прокурора глаза на лоб, он не знает, что с волосами делать, они тоже дыбом встали…

— Назначить подсудимому смертную казнь! — с эхом по омертвевшему залу прогремело.

И все ахнули, а у прокурора ноги подкосились, будто по нему этим расстрелом шарахнуло…

И меня впечатлила история, рассказанная мудрейшим Николаем Трофимовичем, но я наглости набрался и все же заикнулся:

— Это вы к чему, Николай Трофимович? Знаю, скупы на воспоминания, так просто абы с кем да всуе не делитесь?

А он мне:

— Тебя на коллегию приглашают?

— Да.

— А Яков обещал, все гладко будет?

— Вроде этого.

— Ну вот ты и мотай на ус…

После этих всех разговоров я мысли о рекогносцировке на местности забросил и зарылся в уголовное дело, не только перечитал его заново, выписки начал делать в блокнот, а признательные показания директора Зуброва просто законспектировал. И только я все это прилежно завершить успел, распахивается дверь моего кабинета и без стука врывается Сашок, мой боевой следователь с выпученными глазами. У меня даже ассоциативное мышление заработало: там Тешиев с осужденным, тут Течулин словно с потолка свалился!

— Данила Павлович! Позвонили из следственного изолятора, Зубров срочно просит о встрече! Желает сделать заявление!

— Ну? Кому?

— Вам!

— А ты?

— А меня видеть не хочет.

— Как это?

— Только вас!

— Что случилось? Заболел?

— Нет, вроде.

— Жену я ему обещал… На свидание.

— Нет. Вряд ли. Тут другое…

— Ты что-то скрываешь от меня?

Течулин опустил голову ниже плеч.

— Ну чего ты, Александр? Чего молчишь? Беда какая?

— Хуже некуда… Я подозреваю, хочет изменить показания…

— Да нет. Пустое. Что ему их менять? Ты его со всех сторон доказательствами упаковал. Я только что дело прочел…

— Отказывается он.

— Как?

— Не убивал, заявляет.

— Не убивал? Бред! А кто же?

— Она! Жена его!

Я как стоял, так и сел.

Недоразумение

В дверь стучали.

— Кто там? — Анна Константиновна в перепачканном переднике с такими же, в тесте, руками, высунулась из кухни. — Майя! Глянь!

— Мне некогда, мама.

— Боже мой! Звонок же есть! Кого бы это?

— Я занимаюсь.

— А я куда? С такими руками!

— Мама! Я только села!

— Прости меня, но если бы не твои пирожки!.. Ты же сама просила!..

— Мама! У меня Спенсер[12] на носу, в конце концов! — Майя судорожно хлопнула кучей бумаг, тетради, учебники, внушительная стопка книжек толстенных, рассыпавшись по столу, попадали на пол, пугая ее тяжелым обиженным грохотом. — Я ничего не успеваю! — вскрикнула в отчаянии она. — Эта лекция! С ума сойду! Опять мне!

— А я что говорю? — донеслось из кухни. — Они на тебя сели верхом! Сегодня Спенсер, а завтра еще кого-нибудь найдут.

— Никому нет дела! Ни холодно — ни жарко!

— Занимались бы в институте. На глазах. Может быть, проняло бы их.

— Ну что ты, мама!

— Там хотя бы есть место. Библиотека, в конце концов.

— Ну вот. Я еще и вам мешаю.

— Условия.

— Там студенты, мама!

В дверь ломились.

— Боже мой! Не дом, а пожарная команда!

— Хорошо. Я сейчас. — Майя в сердцах швырнула фолиант Спенсера и заспешила к дверям.

На лестничной площадке сияли, сверкали глазками две перепуганные девчушки.

— Майя Николаевна, там дядя Вова!

— Кто? Что?

— Там, в сквере, дядя Володя! Его милиция забирает!

— Какой дядя? Что такое?

— Майя! — донеслось с кухни. — Кто там? Володя?

— Нет, нет! — крикнула она, спохватившись. — Это ко мне!

Выскочила на площадку и закрыла за собой дверь:

— Я ничего не пойму, девочки. Что случилось?

— Ваш дядя Володя сидел в скверике, а милиционеры его забирают.

— Боже! Как! Что он натворил?

— Посмотрите в окошко. Там, в скверике. У памятника. Он с ними ругается, — наперебой застрекотали они.

— Боже мой! — она схватилась за голову, бросилась назад в квартиру, подбежала к окну.

Внизу, через дорогу, в безлюдном скверике у памятника два милиционера топтались у скамейки. На скамейке сидел, низко опустив голову, человек. Лица не было видно. Спина в темном пиджаке и больше ничего, ноги… но она узнала бы его среди сотни таких спин. Владимир! Он! Милиционеры неторопливо похаживали вокруг сидящего, что-то ему говорили или спрашивали, тот кивал, порой пытался размахивать длинными руками. Они подбирались к нему осторожно, дожидаясь своего момента, как бы подкрадываясь, чтобы схватить с двух сторон.

«Пьян! — обожгла ее пугающая мысль. — Он пьян! На ногах не держится! Да как же он посмел! И в таком виде приперся сюда! К ней! Под окна! А отец? Если увидит он! Боже мой! Что делать?»

— Майя! Что случилось? — послышался, словно в тумане, голос матери.

«И она сейчас увидит… Его! В таком виде! — гулко ударялось в голове. — Нет! Но что же делать? Какой позор! Как он посмел!..»

— Майя! Кто к нам пришел? — Анна Константиновна стояла в дверях с озабоченным видом переминая кусок теста. — Меня?

— Нет, нет, — машинально ответила она чуть слышно, не поворачиваясь и не отходя от окна, как будто загораживая собой то, что там творилось.

— Не слышу! Что? Соседи?

— Это ко мне, — нашлась она, наконец, еще не придя в себя от увиденного. — Ко мне.

— Светлана Петровна?

Светлана Петровна, соседка этажом ниже, в прошлом сама преподаватель института, теперь пенсионерка, не раз выручала Майю книжками еще со школьных лет, потом у них появились свои маленькие секреты от Анны Константиновны и Николая Петровича, но никто не обижался, девочка росла, а с подружками ей не везло.

— Светлана Петровна? — еще раз поинтересовалась Анна Константиновна, успокаиваясь. — Что это ей приспичило…

— Мне надо выйти, мама, — Майя направилась к двери. — Я скоро.

— Только возьми ключ и прихлопни дверь, — Анна Константиновна скрылась на кухне. — Знаю я ваши «скоро». И не вздумай распивать там чаи. Аппетит испортишь.

— Да, да. Я только позвоню.

— А звонить-то к чему? Приглашай ее к нам потом. На пирожки.

Решение о звонке возникло внезапно, словно что-то спасительное щелкнуло в мозгу. — «Конечно, звонить! И только туда! Куда же еще? Кто может помочь, кроме них!»

Она, лихорадочно вспоминая, накрутила засевшие в памяти цифры на диске телефона, гудки затянули тревожную песню, забегались, заторопились по проводу.

«Только бы взяли трубку! Только бы кто-нибудь ответил!» — бухало в голове.

— Я вас слушаю, — сказал мужчина на другом конце провода.

— Это Майя. Вы меня помните? — она его узнала.

— Майя?

— Игорушкина.

— Кто?

— Вы меня не помните, Андрей Иванович?

— Здравствуйте! Вот радость-то! Какими судьбами!

— Здесь Володя, Андрей Иванович. С ним беда!

— Что? Что случилось?

— Я сама ничего не знаю, — она закусила губу, чтобы не расплакаться.

— Успокойтесь. Что случилось?

— Я не знаю. Он в сквере. Там милиция. Его забирают.

— Что он натворил?

— Натворил? Не знаю. Он сидит на скамейке.

— В сквере?

— Возле нашего дома. И два милиционера.

— Спуститесь к ним! Поговорите, Майя Николаевна, я сейчас буду.

— Что мне делать?

— Разговаривайте с ними! Если что, — назовите меня! Скажите, что еду. Следователь Косаревский. Я скоро!

Он повесил трубку. Она без сил привалилась к стене.

— Майя! Ты еще здесь? — выглянула из кухни удивленная мать.

— Иду, иду, — вспыхнула она и бросилась к двери.

Не помнила, как сбежала вниз, порхнула через дорогу, а потом на негнущихся прямых ногах подошла к скамейке. Круглолицый сержант повернулся к ней, оглядел, хмыкнул и продолжал легонько приподнимать Свердлина за локоть правой руки, второй, худощавый и молодой, помогал ему сзади.

— Здравствуйте, — сказала она. — Простите…

— Здравствуйте, здравствуйте, — оставил свое занятие и развернулся к ней круглолицый. — Ваш?

Она кивнула.

— Чего же так-то? Продует, — он покачал осуждающе головой и грустно улыбнулся. — Вот бабья доля-то.

Она только сейчас почувствовала, как задувает, прямо свирепствует ветер, и обхватила плечи руками; выбежала, не накинув ничего, как была, в кофточке без рукавов.

— Что же получается, гражданка? — круглолицый хмыкнул снова. — А рядом кто?

— Кто? — ничего не понимала она.

— Вот. Муж в таком виде. А рядом?

— Что?

— Не что, а кто. Дети, — он обвел вокруг себя руками. — Общественное место. Хороший пример подает, папаша. — И спросил: — Свои-то есть?

— Кто?

— Нет, значит, своих детишек. Но будут. Все равно нельзя. Закон. Забыли? Сколько их там, голубчиков. Знаете, сколько у нас их сидит?

— Простите…

— Тут живете? — он кивнул на дом.

— Ага, — съежилась она и от ветра, и от его жесткого взгляда.

— Знатный дом.

— Интеллигенты сплошь, — вставил худощавый.

— Начальство, — снова осуждающе покачал головой круглолицый.

— Простите, — сказала она, помня наказ Косаревского.

— Или забирайте его сейчас же, — круглолицый поднес руку к фуражке, надвигая ее на глаза, — или мы его с собой до полного, так сказать, человеческого облика.

— Я сейчас. Спасибо, — заторопилась она. — Сейчас подъедут.

— И смотрите за ним. Здесь народ. Центр города, знаете ли.

Они ушли. Она дождалась Косаревского, тот примчался на мотоцикле с коляской. Не говоря ни слова, она спряталась за деревом. Косаревский увез его, посадив в люльку. Свердлин ее так и не увидел.

Пастырь

Серебром отливала лишь люстра под потолком. Остальное в его кабинете тонуло в полумраке. Вообще, он не любил свет. Еще работая в обкоме партии, приобрел эту странную привычку. Приучил секретаршу, та с утра, опережая его, осматривала все помещение кабинета, тщательно проветривала, включала кондиционер на полную мощность и закрывала наглухо шторы на окнах.

Свет при надобности горел на столе. Яркий круг от настольной лампы. Во всей литературе, которую он проштудировал про историю этого учреждения, когда готовился к переходу, настоящие ассы работали при таком освещении, чтобы луч света слепил глаза собеседнику или противнику. В прошлые времена предпочитали работать совсем по ночам. Было много врагов. Чтобы не пугать народ, чтобы народ не видел такого большого их количества днем. Теперь число врагов не уменьшилось, но они изменились. Их труднее было распознать, раскусить, изобличить. Но они вокруг. Затаились до времени. И еще неизвестно, лучше ли, что запретили работать ночью после Его смерти.

Не сказать, что он на Него молился или уважал. Без Него нельзя. Это он знал точно. И не допускал споров на эту тему. Тот, кто спихнул Его, изгадил, затоптал ногами принародно, совершил худшее, нежели все, что предписывают Ему плохого за всю Его жизнь. «Кукурузник»[13] убил не Его, он убил символ, идею и идеал. Народу необходим идеал, если режет слух, пусть будет — герой. Самое страшное для народа — развенчание героя. За этим пропасть и не только в нравственном падении, а прежде всего в истории народа. А народ не простит. «Кукурузник» — крестьянский мужлан, неуч, не признававший ни науки, ни культуры, ни искусства, далек был от интеллигентности и высших положений философии. Обо всем судил со своей колокольни, схватив власть, упавшую ему случайно в руки, не смог придумать ничего, кроме самого худшего: начал обливать дерьмом предшественника, чтобы возвеличить свою роль. На подобное способна лишь подлая мразь, личность, ничего не создавшая сама, все время ползающая, как крыса, в тени вождя, а когда тот споткнулся, упал и не в силах подняться, обложил его со всех сторон дерьмом. Но на чужих костях собственного имени не воздвигнуть, «кукурузник» не знал ни Платона, ни Макиавелли. Куда ему до европейской древности, он своего Ивана Грозного не знал и не чтил. Он — быдло. И плохо кончил, чуть не скатившись до низкого предательства. А любому государству нужен кулак, лидер — народу и толпе — пастырь. Чтобы вести за собой.

В пятьдесят шестом «кукурузник» покусился на незыблемые эти принципы, зашатался трон; недолго он плясал на Его костях, нашлись трезвые и умные головы, интеллектуалы и духом, и сердцем, настоящие культурные люди. Они-то и подняли выпавшее знамя. Повеяло родным, знакомым, привычным. Не сразу, конечно, удастся навести порядок в стране, нельзя сразу жесткими мерами пугать толпу, особенно этих, оголтелых отщепенцев, диссидентов, вшивых демократов, повылазивших из всех кухонных щелей, где они раньше шептались, прятались. Но постепенно узду, ярмо на них накинут, заткнут им поганые глотки. Не сказать, чтобы он сам был сторонником жестких мер, если прикинуть, он больше склонялся к умеренным. Его взбудоражил и восхитил Юрий Владимирович с первых же дней, как возглавил учреждение. Талантлив был его ход, когда в шестьдесят седьмом году он ошарашил беспечное ЦК историческим донесением об антиобщественных выступлениях фрондирующей молодежи[14]. Там, в легкомысленном гнезде наверху, впервые всерьез задумались о том, что породил «кукурузник», что зреет помимо его помыслов гнилая зараза внутри общества. «Поганые зародыши инакомыслия» — так для себя самого окрестил он это явление. Андропов едва не запоздал, по стране уже запестрели листовки и призывы антисоветчиков, именуемые «хрониками»![15] Вот что значит не знать высшей науки управления государством, наплевать на философию древних мудрецов. Брошенное в жаждущую почву зерно моментально дает ростки, а почва была и при Нем, но Он ее уничтожал немилосердно, и не мудрствуя лукаво. Метод «нет человека — нет проблемы» не так плох, а в современных условиях просто незаменим, только следует знать, как им умело пользоваться. Теперь взялись оттачивать это искусство. Не опоздать бы.

В Москве, при назначении, Веневицианова водили по разным кабинетам, но заглянул ему в глаза так, что его проняло, лишь один человек. Это был Юрий Владимирович. И он благодарен судьбе, что они встретились. То, что Андропов успел ему сказать и что удалось, он полагает, ему понять, заставило его провести потом не одну бессонную ночь над размышлениями. Он ожил, когда вник. Его идеи совпали с тем, что он понял. Такие люди, как он, нужны Андропову и государству, а вместе они еще попробуют вдохнуть жизнь в затухающее пламя костра, пылавшего когда-то у ног Их идеала.

— Пятое управление, которое мы создали, — это пятая колонна, — сверля его пронзительными зрачками глаз сквозь тонкие линзы очков в золотой оправе, говорил председатель КГБ.

Тонкие губы его, казалось, сжались в презрительной жестокой улыбке, которую он адресовал всем своим нынешним и будущим противникам.

— Всем острием этого уникального тонкого инструмента мы врежемся в опухоль, именуемую инакомыслием, и вскроем в назидание всему миру опасный и вредный гнойник. Мы уничтожим этих двуличных клоунов и пиитов, рядящихся под голоса народа, мы изобличим их в западном подражательстве и покажем подлинную их антинародную сущность. Ваша задача в области быстро создать такой безжалостный, неотразимо несущий кару нож. Нам не все можно. Запомните несколько «нельзя», которые сейчас я вам назову. И главное из них — нельзя перегибать палку. К сталинизму возврата нет.

Тогда его покоробило невольно от этих слов и, видимо, отразилось на лице. Андропов мгновенно заметил, пристально поизучал его лицо и жестко повторил:

— Да. Нам не по пути с усатым тараканом. Методы его не так уж и плохи. Но то было его время. Он не боялся открыто уничтожать врагов. И даже не гнушался устраивать показательные судебные процессы: Бухарин и Пятаков, Зиновьев и Каменев. Они враги, но что он выиграл? Заработал черное имя палача в мировой истории. Ему не отмыться никогда. Придет время, поверьте мне, и его имя будут проклинать вместе с Адольфом Гитлером.

— Что! — он дернулся и едва не вскочил на ноги от возмущения, такого оскорбления он не простил бы никому.

— Спокойствие, Павел Сергеевич, — остановил тот его властным жестом руки, сверкнув золотой оправой, презрительная улыбка появилась на его губах. — Это будет. Они уже вошли в историю вместе. И теперь рядом будут навсегда, потому что их детище — фашизм. А этого человечество не простит никогда и никому. Ни на Западе, ни на Востоке, ни у нас. Догадываетесь, какая разница?

Не дождавшись от него, ошалевшего, никакого ответа, ответил сам:

— Это преступление против естественной сущности человека, самой его природы, которой суждено быть вечно. Фашиствующие и капитализм, и социализм — не противники. Они единомышленники.

Они помолчали.

— Нам не нужды человеконенавистнические афиши. Мы должны научиться убирать своих врагов бесследно, бесшумно и беспощадно. После них — чистое поле. Их судьба — пропасть без имени и возврата, кануть в бездну, в пропасть вечности без славы и памяти. Человек был и исчез.

Председатель положил руку на крышку стола. Она хорошо смотрелась на полированной поверхности. Бледные бескровные тонкие пальцы интеллигента сжались, притиснулись друг к другу до синевы.

— Пустое место. Ни запаха, ни следа, — медленно повторил он, не сводя с него глаз, и поднес пальцы к лицу.

— Они чисты были для всех и должны оставаться чистыми. Это принцип нашей деятельности. Вы — на местах должны это обеспечить. Я возлагаю по этому поводу большую ответственность на вас, Павел Сергеевич.

И подал ему руку с цепкими крепкими пальцами, пожатие которых он долго помнил.

Дом с привидениями

Лавр с Варькой едва поспевали за торопившейся парочкой. Те, словно сговорившиеся старые друзья, неслись стремительно по улицам, сворачивая в переулки, огибая многоэтажки и ныряя в подворотни старых, сохранившихся еще с дореволюционных времен дворов. Перебегали дороги, не обращая особого внимания на движущийся транспорт и не задерживаясь по пустякам, по-видимому, дорожа временем. Несомненно, маршрут им знаком, потому как они находили быстрые решения, выбираясь из встречавшихся на пути тупиков.

Преследователям приходилось туго.

Мало того, что они постоянно испытывали боязнь быть замеченными за каждым поворотом и зигзагами улиц, им грозила опасность отстать и потерять из виду Димыча и «ушастого», кроме этого и Лаврентий, и Варвара страдали от физических неудобств, причиняемых отсутствием обуви. Варька, впопыхах оказавшаяся в босоножках, постоянно попадала в бесконечные, словно специально разлитые только для нее лужи, тонула в жидкой дворовой грязи, отчего приходила в отчаяние сама и задерживала рвущегося вперед Лаврентия; тот, хотя и не подавал вида, но давно уже крепился из последних сил, мучаясь в промокших насквозь домашних тапочках. На свое несчастье, он, вскоре вляпавшись в густую жижу очередного двора и кое-как выбравшись из нее на асфальт, с горечью обнаружил пропажу одной тапки, в сердцах запустил в ночь другую, оказавшись, таким образом, совсем босиком. Вид его был нелепым, плачевным, если не сказать жалким, но Лаврентий терпел, стиснув зубы.

Парочка же не испытывала никаких проблем и напастей, выпавших на долю доморощенных сыщиков, и целенаправленно продолжала спринтерское продвижение.

Первой не выдержала Варвара. Когда убегавшие задержались во дворе старого трехэтажного мрачного дома с немногочисленными окнами, из которых, впрочем, ни одно не светилось, и остановились, тихо переговариваясь у видавшего виды перекосившегося подъезда, она, истерзанная этим сумасшедшим пробегом, упала на подвернувшуюся деревянную скамейку, почти вросшую в землю, и затихла, сложив ручки на груди.

— Что? Совсем плохо? — склонился над ней Лаврентий, не спуская глаз с парочки, готовой в любой момент сорваться с места и исчезнуть.

— Умираю, — выдохнула Варька, — ног не чую.

— Стоят, советуются, — зло прошептал Лаврентий. — Чем их привлек этот дом? Я и не был здесь никогда. Глухой район какой-то. Ни света, ни людей.

— Здесь кладбище недалеко, — также шепотом ответила Варька. — Я маму хоронила. Тут рядышком. На улицу за угол, а там через шоссе.

— Нашли пристанище.

— Я боюсь, Лавруш, — задрожала Варька. — Ты меня не бросай, пожалуйста. Я от страха умру.

— Глупая женщина! — только и мог выговорить Лавр, тоже без сил падая рядом, отчего скамейка, жалуясь, тяжело заскрипела и чудом не развалилась.

— Тише ты! — прижалась к нему Варька. — Сломаешь.

Лаврентий и сам, испугавшись шума, вскочил на ноги, уставился на будто кого-то поджидавшую парочку у подъезда.

— Им не до нас, — успокоил он Варьку, увидев, как Димыч и «ушастый» направились все же в подъезд. — Похоже, они добрались до места.

Варвару это не интересовало, она уже не обращала на него внимания, разглядывая остатки босоножек.

— И это мои любимые! — Варька вытянула ноги, готовая зарыдать.

— Тихо! — прикрыл он ее рот рукой.

— Кому мы нужны! — вырвалась она. — Им на нас наплевать! Заодно и на все твои дурацкие подозрения. Они, может быть, к своим девушкам спешили сюда. А ты, сам бездушный истукан, так и до других тебе дела нет. Что мы перлись сюда? Моя обувь!.. Что с ней стало?

— В полночь! Хороши любовнички! — Лавр ехидно улыбнулся через силу.

Его тоже мучили босые ноги, но теперь к мучениям прибавились и угрызения совести; он бескорыстным сердцем верил в верного друга Димыча, но тот, соврав, посеял сомнения, которые заставили его выскочить из дома, а потом устроить эту гнусную слежку; теперь же от Варькиных стенаний стало тошно, он почувствовал себя в роли паршивого соглядатая.

— Тебе никогда не понять! — в сердцах добивала его Варька. — Холодное сердце не способно на большие чувства.

— А я вот действительно пойду к ним сейчас и спрошу! — решительно рванулся Лавр к подъезду. — В конце концов, пусть Димыч мне прямо объяснит, что он здесь делает?

— Стой! — схватила его Варька.

— Отпусти! Я имею на это полное право! Друг он мне или кто?

— Подожди.

— Нечего мне ждать! Чего это он с «ушастым» шашни завел? Ему, конечно, известно, откуда тот. Что он тут с ним делает?

— Стой, тебе говорят! Подумай! — Варвара вскочила, заглянула ему в глаза. — Ты не боишься, что то же самое он может спросить у тебя? Как, например, ты здесь оказался?

Лаврентий обмяк.

— Нет уж, Лаврик, сиди пока. Успокойся.

— Оставь! — вывернулся он. — Я погляжу все-таки, куда это они направились. Улицу запомнить, номер дома, чтобы потом, если что, узнать.

— Зачем тебе, боже мой! — Варвара упала опять на лавочку. — Бедные мои босоножки!

Между тем, пока они переругивались, парочка исчезла в подъезде. Через минуту Лаврентий осторожно приблизился и заглянул внутрь. Темнота была кромешная, лишь где-то вверху мелькал лучик тусклого света. «Похоже, пользуются фонариком, — следил он, — поднимаются по лестничной клетке уже на самый последний этаж». Чтобы лучше рассмотреть движение светлого пятна, он сделал шаг в черную утробу подъезда. На него дохнуло гнилостным подвальным запахом. «Здесь, наверное, крысы! — сжался он от омерзения и противной тошноты. — Кладбищенские! Они и тут промышляют! Мало им там корма!» У него закружилась голова. Нет! Дальше он не ходок! К тому же громко, даже сердце оборвалось, заскрипели рассохшиеся деревянные ступеньки под его ногами. Он выскочил из подъезда, вдохнул свежего мокрого воздуха, как живительной спасительной влаги напился, оглядел двор. Варвара сжалась на скамейке в гордом одиночестве. Лаврентий, набрав воздуха побольше, сунулся опять в подъезд. Наверху, видимо, дошли до места, остановились, завозились у двери.

«Сейчас звонить будут или стучать», — дожидался Лаврентий с нетерпением, он почувствовал озноб, ноги задубели от холода.

На асфальте и даже по лужам идти было теплее, чем здесь, в мрачном черном подъезде, не грело даже сухое дерево под ногами. Казалось, все умерло, а неживое, известное дело, не способно согревать.

Ни звонка, ни стука, однако, не последовало, лишь легкий шум и протяжный скрип открываемой двери.

«Что за чертовщина! — совсем затревожился Лавр. — Выходит, они пришли в дом, где нет никого? Зачем? На ночь глядя сюда тащиться! Что происходит?»

Он, поначалу стоя у подъезда, машинально обратил внимание на то, что в течение достаточно продолжительного времени ни один человек не прошел, не мелькнул поблизости, не пробежала, не залаяла собака, не прошмыгнула блудливая кошка. В таких старых деревянных домах, давно тоскующих по сносу, бродячие кошки и собаки только и находят себе пристанище, здесь они царствуют и блаженствуют днями, отдыхая от машин уличных, шума и гама, а ночью выходят в поисках развлечений и пищи. А здесь будто все вымерло.

«Не хватает только встречи с привидением, — пугливо подтрунил над собой Лавр. — А что? Кладбище рядом, заброшенный дом без света и жильцов… Кто-то в нем должен водиться? Самое место для нечистой силы…»

Завершив стенания тяжким скрипом, дверь наверху затворилась. Лаврентий выскочил наружу. Варвара, отдохнув немного и придя в себя от впечатлений, встретила его с улыбкой.

— Удостоверился? — спросила она.

— Как сказать, — присел он рядом.

— А наверху свет зажгли. Видел окошко?

Он задрал голову. Действительно, угловое окно слегка осветилось за глухой драпировкой.

— Ждать будешь?

— И не знаю.

— А если они до утра?

— Не ворвусь же я к ним в квартиру! — брякнул он первое, что пришло на ум.

— Нет. Я до утра здесь не останусь. Побежала за тобой сдуру. С меня хватит. Ты как хочешь. Дожидайся своих дружков-бабников, а мне начхать.

— Иди, — что он мог еще сказать.

— Я замерзла, — Варька прижалась к нему, обхватила руками, ей уже было наплевать на испорченные босоножки. — Пойдем, Лавруш. Ну их ко всем чертям, бабников этих! У нас своя любовь.

— Ну какая все-таки ты дура, Варьк, — оттолкнул он ее. — Я бежал за ними, чтобы это узнать? Бабами их интересовался?

— А то че ж? — беззаботно опять обняла она его.

— Да-а-а, — он затих в ее объятиях, не противясь больше. — Тебя, Варвара, не переделать.

— Да, я дура, — не обиделась она. — Расскажи тогда сам. Только холодно здесь. Пойдем домой. Там и расскажешь все.

— Нет, — попытался он выскользнуть из кольца ее рук. — Я никуда отсюда не уйду, пока они не появятся.

— Это почему же?

— Так надо.

— Ну вот что, если тебе наплевать на меня, то подумай хотя бы о своем здоровье.

— А в чем дело?

— Ты босиком! Где твои «домашки»? Боже мой! — Варька всплеснула руками, она только теперь обратила внимание, что на его ногах, кроме комьев спекшейся грязи, ничего не было. — Ты простынешь! Завтра — прямиком в больницу! При твоем здоровье!.. Домой! И только домой!

— Ничего не случится, — попытался вразумить он ее, но совладать с разбушевавшейся не на шутку, измученной, с издерганными нервами женщиной ему оказалось не по силам.

Шум мог привлечь людей с улицы. Варвара, разойдясь, выступала уже в своем амплуа.

— Хорошо, хорошо, — обнял он ее. — Сейчас я что-нибудь придумаю. Успокойся.

Но что он мог сделать? Ничего путного в голову не шло. Крутились рваными эпизодами тревожные мысли. И все вокруг Светкиной внезапной смерти, вокруг Вадима и Эдика, уже мучившихся безвинно за решеткой!..

— Хочешь, я останусь здесь, если тебе так важно их дождаться? — сжала она его холодные руки своими горячими. — А ты беги, обуйся. Они выйдут — я их попрошу задержаться до тебя.

Он недоумевающе уставился на нее.

— Беги! Ты успеешь.

Он молчал, не находя нужных слов, чтобы объяснить.

— Ты успеешь вернуться. Они только вошли. Не затем же они сюда перлись, чуть ли не на самый край города, чтобы через десять минут умчаться назад?

«Неужели она ничего не поняла? — обожгла его опять гневная мысль, он даже задохнулся от негодования. — “Ушастый” и Димыч! Почему они оказались вместе в то время, когда нелепо, совершено неизвестно почему погибла Светка? Когда неразлучные друзья, Вадим и Эдик, вдруг в кровь разодрались и теперь в тюрьме, а Димыч носится с “ушастым” по городу!..»

Лаврентия вдруг осенило. Словно молния пронзила его воспаленный мозг, мечущийся в поисках ответа на все эти вопросы. Он вспомнил, где видел раньше этого «ушастого». Как же! Как он прежде его не узнал, еще при первой встрече? Когда тот приперся к нему в квартиру с ужимками, странными намеками и повадками крысы, разыскивающей сыр?

Ваня учился с ними в институте одно время, старше был на два курса. Его все кликали Ваньком. Но, хотя и в то время был он таким же, как сейчас, маленьким и ушастым, он уже тогда славился шустрым характером и везде поспевал быстрее всех, как мышь. Он и запомнился этим — быстрее всех подметил Светку, первую красавицу курса, а впрочем, и всего института, и тут же подрулил к ней. Но на нее уже положил глаз Эдик Мартынов, потом Вадик, верный друг, «ушастому» наладил лыжи, навсегда его отучив заглядываться на девочек младших курсов; обошлось без бокса, хватило словесного внушения. И про «ушастого» они все забыли. Тот, кстати, через два года пропал совсем с их горизонта. И вот возник, объявившись в другом качестве. Теперь и бокс ему не помеха. Но Светки нет!.. А он появляется опять… и как раз по этому поводу… Ведь именно он принес страшную весть о ее смерти!..

— Лаврушка! — толкнула его в бок Варька. — Лаврушка! Что с тобой? Очнись! Ты спишь!

— Что? — действительно, словно со сна, очнулся он от воспоминаний. — Что случилось?

— Свет погас! Смотри! — Варька замахала рукой на окно верхнего этажа.

Мрачный дом снова почернел и погрузился в прежний свой сон.

— Давай уйдем отсюда, — потащил он за собой Варьку со скамейки.

— Куда? — не сразу поняла она, упираясь. — Ты же хотел встретиться?

— Пойдем, пойдем! Быстрей, — увлек он ее к углу дома и прячась за ближайшее дерево.

— У нас будет время пообщаться. Пока поглядим. Ты любишь сюрпризы?

— С чего это ты?

— Полночный сюрприз, — ухмыльнулся Лаврентий. — Сейчас мы их напугаем.

Из подъезда вышел Димыч. Его Лавр узнал сразу. Днем или ночью, в толпе или нарядившись, как клоун в цирке, тот промелькнуть неузнаваемым не мог. Борода выдавала верного дружка.

— Не спеши, — шепнул в ухо Варьке Лаврентий, та готова была уже выскочить из засады.

— Всех ждешь? — прыснула она.

— Не время.

Гардов между тем постоял, прислушался, поглазел по сторонам, сунул руки в карманы и заторопился по дороге, больше не поднимая головы, никого не дожидаясь.

— Эй! — почти крикнул ему вслед Лаврентий, но крик замер в горле, так и не огласив двор, а сам Лаврентий застыл как каменный, не веря своим глазам.

Из подъезда выскочила, прямо выпрыгнула, как это она одна могла делать, Инка Забурунова! Она так же поплясала, покружилась на одном месте, словно выполняя заученную команду, оглянулась по сторонам, хлопнула себя ладошками по бедрам, обтянутым дырявыми джинсами, и бодро поскакала со двора в противоположную от Димыча сторону. Когда она шмыганула мимо их дерева и скрылась за углом, Варька живо ткнула его в бок локтем, повела носом и не стерпела:

— А я что говорила? «Пани Валевска»![16] Учись, доктор!

Только полное отупение спасло Лаврентия от непоправимого — он готов уже было броситься за Забуруновой, но из подъезда неторопливо вышел «ушастый». Он постоял, походил, задумчиво поглядывая на темное окно дома, достал сигареты и присел на скрипнувшую под ним скамейку.

Лаврентий зажал Варьке рот и тихо увлек ее за собой, прочь от загадочного дома.

Из дневника Ковшова Д.П

В таких случаях хочется сказать что-то яркое и многозначительное. Обычно, если от души, то что-то вроде: «ну вот, пожалуйста… твою мать!», вставив наиболее подходящее слово… А получается глупо и невразумительно. Я не исключение. Как ни прыгай через дерьмо, которым тебя со всех сторон обложили, хоть будь ты о трех ногах, обязательно вляпаешься.

Теперь ломаю голову, что лучше? То, что залетел в самом начале и судьба оставила время исправить ошибку или уже не выбраться?.. Кажется, время есть, тем более если рассуждать могу без суеты. Поэтому первое, что сделал, как учил ныне покойный славный следак Денисов, попробовал отсудить пылающий мозг.

Разложим все по полочкам… Хотя и взволновал меня всполошившийся Течулин, взвинтил, что называется, нервы, я не помчался сломя голову в «белый лебедь». Это уже верный ход. Потому что не к лицу прокурору района по каждому поводу в тюрьму бегать, да еще когда только что арестованный пальчиком поманил. Я его туда не уговаривал, не загонял. Сам залез.

Второе. Если с его стороны самооговор, как Александр кричал, выпучив глаза, его никто на это не подговаривал. Мы с ним беседовали за милую душу, слово, так сказать, за слово, я-то вообще, по правде сказать, любитель в таких случаях в большого слушателя превращаться. История трагическая, довольно жизненная, в некотором роде для мужского пола поучительная, как здесь не заслушаешься. К тому же очень чувствительная, можно отметить, романтичная: единственный верный друг, с которым всю жизнь рука об руку да которого все время тащил за собой, человеком сделал, а он тебе и нагадил в самую что ни на есть шляпу. Трогает? Ну как же! Очень даже впечатляет.

Третье. Зубров — человек от сохи, на земле вырос; ордена, грамоты, почет и блеск — это все мишура, это побочное, второстепенное; он на земле у себя дома, его судьба ласкает, все привык делать один раз, потом не переделывать: учился, служил, «нюхал демократию в составе ограниченного контингента войск, которые на танках в Праге спесь некоторым сбивали» — это его слова в его же откровениях, я за язык не тащил. Женился по любви и «Настене» своей, как он ее именовал, наклепал троих, один другого меньше. У него, как в сказке, — загадал желание, оно и исполняется. Так всю жизнь и везло. Этот везунчик со своими чудными лошадьми в Европу ездил, найдите такого в области! Нет. Он врать не умеет, научить не успели, да и незачем. Я же отмечал его удивительное качество — ему судьба везде орлом монету показывала. Он членом райкома, не думая о выгоде, стал. Куда уж тут!

Выходит, он и милиционерам повинную сам написал, и следователю Течулину сказал на первом допросе, а мне в задушевной беседе чистую матку-правду. Излил, так сказать, душу, как есть.

Сомневаться в его откровенном признании нет повода.

Весь его рассказ вписывается в обстоятельства убийства, которые следователь, помимо его признаний, установил другими показаниями очевидцев: жены, соседей, детишек малых, сбежавшегося со всего острова народа. Зачем им оговаривать своего любимого директора, который все для них, все ради них, все только им… Как клушка с птенчиками. Они на острове не жили, а катались как сыр в масле. Там и заработок, туда рыбкооп с райпотребсоюзом и автолавки с лучшим товаром к празднику торопятся, как правительство в Москву!.. Врагов у него отродясь не бывало. Один только, которого он сам, Зубров, и пригрел, как змеюку на своей груди. Но это не враг. Это совсем другое дело. А он, добрый мужик Зубров, не знал и не слышал про восточную пословицу ничего. Да он и книжки-то если читал, только те, которые для работы нужны были… А пословица, если бы знал, возможно и пригодилась. На Востоке говорят искушенные люди: «Смертельно жалит змея, согретая на груди!» Эх, Зубров, Зубров, наивная душа…

Рассуждаем дальше.

Раз директор Зубров не такой железный, как с виду кажется, значит, есть ключик к дверце его души. А уж ключик подобрать да в душу влезть, да с сапогами по чистой и нетронутой.

Все сразу и отпечатается.

Вот с такой девственной, неискушенной душой и попал в тюрьму Иван Григорьевич Зубров.

Не верьте, друзья и недруги мои, не верьте блатным, что есть люди, пусть битые и перебитые, в наколках до пят и ни слова, кроме фени, не ботающие, рецидивисты или авторитеты заслуженные, которым тюрьма — это дом родной. Говорят это только с горькой иронией и с большой обидой на свою пропащую жизнь. Тюрьма — это… тюрьма. Никаких правил там нет, как нет и человеческого обличия, а уж о благородстве надобно забыть, лишь только переступил порог. Не зря и поговорки они придумывают типа «приходя — все забудь, уходя — не прощайся». Там жизнь закручена совсем другими принципами. Человеческое заканчивается, а мразью несчастный становится с первой минуты, как попал за те стены и привели его для тщательного обыска, потому как из человека бедолага превращается даже не в животное, а в голое, в самом непосредственном смысле этого слова, животное и голый объект, пока его не препарируют, как лягушку под стеклом увеличительным, ни разгладят, ни выпотрошат душу и снова оденут.

Я никогда не забуду, как старший следак, учитель мой первый Денисов, еще студентом водил меня в «белый лебедь». Как романтично звучит — «белый лебедь»? Ведь придумал кто-то от великой тоски по свободной белой птице, летящей в теплые края, назвать так мрачный страшный застенок, где большим счастьем считается одно — быстрее забыть, что ты человек и что есть необычайное чудо на земле — свобода! Иначе с тоски подохнешь.

Там быстро ломают таких свободных орлов, как Зубров. Такие девственники хрустят, словно бублики, на клыках истосковавшихся до злодейских забав блатных. Вот и зажевали бедного Зуброва. Не продержался он и дня. А когда взмолился и душой, и телом, та же братва научила, как выбраться; и первое условие — ничего не признавать и косить. Врать, что сможешь, пусть у следователя голова гудит, а косить под что попало: под несчастную жертву, под больного и немощного, под психа. Ну что я буду рассказывать, кому это интересно…

Я, когда еще студентом был, выскочил из этого «лебедя», будь он проклят! Я надышаться воздухом не мог! Забыл, что рядом машины гудят, бензин, грязь на улицах и прочее… Слаще не было ничего! А ведь все бесплатно… задаром и просто так… На, человек, дыши! Это я тогда, бедный студент, подумал.

И сейчас так думаю, в «лебеде» этом стараюсь не бывать.

Поломав с полчаса таким образом многострадальную голову, я не стал опережать события и велел следователю Течулину этапировать убийцу Зуброва для душевного собеседования в прокурорский кабинет, где он каялся, клялся и божился до того, как туда попасть. А для встречи ему, чтобы вновь память не отшибло, привезти ко мне его неверную жену Настену, или, по паспорту, Анастасию свет Семеновну Зуброву, в девичестве Веселкину. Вот фамилией родители наградили, совсем невпопад с этой историей!

Мелодия, не греющая душу

Она ждала его звонка. Ждала со злым нетерпением, с нервным, не отпускающим даже на миг возбуждением, как дожидаются большого скандала, драки или беспощадного побоища. Даже ей самой становилось страшно, как она его ненавидела!

Им надо встретиться. Один раз! Единственный! И последний. Окончательный! Чтобы расставить, наконец, все точки. Объясниться.

Объясниться и расстаться навсегда. Довольно! Помотал он ей нервы. Ее терпению пришел конец. Она ему все выскажет! Все выдаст! Пусть знает!..

Она ждала звонка.

И он позвонил.

Слушала молча, стиснув зубы, чтобы не вспыхнуть, не закричать, не перебить, не выдать себя. Пальцы сцепились на трубке, белели, стыли.

Да, конечно, она согласна с ним…

Да, им следует встретиться, поговорить, объясниться.

В ресторане? А почему нет! Пусть будет встреча в ресторане.

Он ждет ее в восемь? Хороший час. Будет в восемь. Успеет? А почему нет?

Она положила трубку. Голова пылала.

Что же он сказал?.. В восемь? Это же сегодня! Что надеть? А-а-а, на все наплевать! Пойдет так, как есть! Зачем рядиться? Перед кем? Перед ним! Который ее едва не опозорил. Все к чертям! Как будет, так и будет!..

Подняв глаза, отпрянула от зеркала, висевшего над телефонным столиком. На нее взирало взбешенное чудище с запавшими в черных подглазьях очами. Это она? И такой перед ним предстанет? Чтобы он наслаждался ее позором! Она — брошенная и страдающая! Ох, ох, ох! Многого он ждет!

Нет! Не выйдет. Нужно его сразить. Чтобы он понял, кого потерял! Что разрушил!

Она оденется так, как тогда, в театре. Какой это был вечер!

Она была тогда в черном облегающем вечернем платье и с красной розой на груди. Бутоньерку шили специально. Похлопотала мать. Ее знакомая имела свою портниху.

И сегодня непременно наденет то платье. Черное с красной розой. Черное — это траур, красное — цвет любви. Да, траур. Что скрывать? Зачем? Самой себе? Она действительно его любила. А красное — любовь. И он сгубил их любовь. Пусть знает. Пусть помнит всю жизнь, что он сделал…

Она успокоилась где-то через час, когда, поколдовав над собой, предстала перед тем же зеркалом. Оглядела себя придирчиво. Вот теперь можно в свет. Который час? И здесь он оставался верен себе, — назначил встречу два часа назад. Хотел застать ее врасплох? Нет. Не удалось. Что это он на сей раз ничего не сказал про задрипанный драндулет? Не доверил ему начальник свою машину. Так, так. Попался, несчастный алкоголик. Все увидели его настоящее лицо! Она, конечно, добежит до ресторана. Тут недалеко. Правда, в вечернем платье! В черном и с красной розой? Все будут оборачиваться: куда несется дивчина? Есть выход — взять такси. И шаль матери на плечи накинуть! Шаль ей к лицу. Даже украсит.

Напоминает романтический девятнадцатый век. Она явится, как роковая женщина — вершительница судеб, у нее в сумочке заряженный пистолет, она ее открывает — пиф-паф! И этот зарвавшийся красавчик падает перед ней. Нет! Он протягивает к ней в ужасе и раскаянии руки, кричит: «Простите! Помилуйте! Я негодяй!» Нет! Не дождешься прощения! Весь заряд тебе в грудь!.. Кончилась лафа… Кто же даст пьянице автомобиль! Ха-ха! Идти придется пешком. Такси, как обычно, не дождешься… Будь трижды неладен этот капрал без треуголки!..

Когда она спустилась вниз, оторопела и не поверила своим глазам: ее дожидалась «Волга» и тоже черная, только пыль давно осела у колес, машина стояла не одну минуту.

Выскочил, как в тот раз, шофер и услужливо открыл перед ней дверцу, был он, правда, без формы и незнаком. Она все равно улыбнулась в ответ, села, поблагодарив небрежным кивком. Молча доехали. В салоне играла тихая музыка. Свердлин встретил машину у ресторана. Похудевший, с необычно бледным лицом. В черном костюме. Наклонив голову, взял ее под локоть, галантно провел в открытую швейцаром дверь. Они вошли, и заиграла музыка.

«Он в своем амплуа, опять за свое, опять эти сюрпризы, но сегодня у него ничего не выгорит, сегодня он ее не проведет, как маленькую девчонку», — металась злая мысль в ее голове.

Он медленно, словно демонстрируя ее оркестрантам, провел по почти пустому залу к столу у окна. Отодвинул стул, усадил, сам устроился напротив.

— Нормально доехала?

Она не ответила, осторожно вынула красную розу из высокой узкой вазы на их столике, поднесла к лицу.

— Живая, — сказал он.

— А у меня мертвая.

— Ты о нас?

— Я? С чего бы? Я про мою розочку.

— Тебе идет.

— Пусть сыграют еще, — она кивнула на оркестрантов.

Он, не вставая, подал знак официанту, тот вопросительно поднял брови.

— Скажи Сержику, Костик.

Официант умчался. Зазвучала снова та же мелодия. Над столиками плыла «История любви». Она откинула голову, закачалась в такт, зачарованно прикрыла глаза.

— Тебе идет это платье, — повторил он, не сводя с нее глаз. — Оно было на тебе в тот раз. В театре.

— Не забыл?

— Я и билеты, корешки, храню.

— Сентиментализмом ты не страдал. Открыл в себе?

— Это ты не замечала.

— Я есть чертовски хочу, — откровенно и нервно спохватилась она. — Ничего с утра не ела.

— Что будем заказывать? — он щелкнул двумя пальцами, подняв правую руку.

Подлетел Костик, сама учтивость, раскрыл перед каждым большую книжку — меню, склонился над ее плечиком.

— Все вкусное! — захлопнула она книжку и озорно сверкнула глазами на оркестрантов.

— Костик, как обычно, — кивнул он официанту и спросил ее: — Тебе красное?

— Отчего же? — она встряхнула волосами. — Выпью-ка я водочки!

Он посмотрел на нее внимательно, не узнавая прежней, скромной девушки, легкая грустная улыбка скользнула по губам и исчезла:

— Потанцуем?

— А танец кончился, — почти обрадовалась она.

Музыка действительно умолкла.

— Тогда выпьем за встречу?

Водка уже стояла на столе в графинчике.

— Выпьем.

Он пододвинул ей блюдце с кружочками лимона. Они выпили. Она взяла лимон, пожевала, прыснула:

— Не будет деток-то!

— Ты о чем?

— Я о милиционере.

Он, недоумевая, поднял брови.

— Тот, который тебя забирал, детьми грозился.

— Прости меня.

— Ну что ты.

— Прости. Я хотел все объяснить.

— Как раз есть время.

— Я думал потом. Посидим…

— Я напьюсь. Давай уж сейчас, на трезвую голову.

— Майя, что с тобой?

— Со мной? Ничего. Давай, давай. Пока я не пьяная. Валяй.

— Я чувствую, ты сегодня не в себе.

— Ты зачем меня звал?

— Увидеть… Объясниться… То, что произошло, это…

— Ну, ну. Не дрейфь. Валяй! Как ты напился? С кем? Как ты под наши окна приперся! И разлегся там, собрав детей! Воспитатель милиционеров!

— Майя, прости.

— Нет, ты хотел все рассказать? Рассказывай же. Пьяной я буду хуже.

— Хорошо.

— Я слушаю.

Он опустил голову. Она, выплеснув накопившиеся эмоции, как будто успокоилась, тяжело вздохнув, налила себе минеральной воды, залпом выпила и отвернулась к окну.

— Рассказывай, рассказывай.

— Хорошо. Но я буду много говорить.

— Ничего. Мне не впервой. Я учитель. Наберусь терпения.

— Ты ничего не знаешь.

— Откуда же мне знать. Мы темные люди.

— Я не об этом.

— А я о том.

— Не надо, Майя. Не перебивай меня, пожалуйста. Мне и так очень трудно.

Она едва сдержала себя, но промолчала. Минуты три он крутил вилку в руках, не находя ей место, потом коснулся своей рюмки, посмотрел на нее виновато, налил себе водки и выпил.

— Начну с того, что я не тот, за кого ты меня принимаешь, — сказал он неуверенно.

— Ты убиваешь меня. Ну прямо Генри Филдинг. История Тома Джонса, найденыша[17], в современной обработке.

— Я оговорился, — смутился он. — Я хотел сказать, что я не тот, чью фамилию ношу.

— Шпион! — она зло хмыкнула. — Слушай, может хватит мудрить? Может, уже пора серьезно?

— Моя настоящая фамилия Альтман. Мой родной отец Альтман Моисей Янкелевич, бывший преподаватель философии, был осужден в тридцать восьмом году в группе так называемых врагов народа и умер через десять лет в лагерях, мать вышла замуж, мне дала фамилию нового мужа, что позволило поступить в институт.

Он выговорил это все разом, неотрывно глядя прямо ей в глаза, остановился набрать воздуха, молчал, ждал реакции.

Она сжалась, будто враз замерзла, подобрала шаль, только ножки не поджала под себя, мешали туфли на высоких каблуках и неудобный стул.

— Так, так, — сказала машинально, плохо соображая, все еще ожидая подвоха, розыгрыша, — ты изрядно подготовился в этот раз. Слышала я про Альтмана и про процесс тот в институте. Двадцать с лишним человек. Их всех расстреляли. Мы все собирались со студентами сделать мемориальную доску…

— Не расстреляли пятерых, — твердым голосом перебил он и добавил: — Но и не вышел из лагерей никто. Все умерли там. Мать скрывала. Даже после того, как всех реабилитировали после двадцатого съезда партии.

— Как?

— А я так и жил, — усмехнулся он. — Красивая фамилия, правда? Почти Свердлов. Яков Свердлов. Председатель ВЦИКа. Самый главный человек в России! Выше Ленина!

Она замерла, поняв, наконец, что ему не до шуток, что он давно уже говорит ей правду и сейчас на грани душевного срыва.

— Умер тот Яков, у них самый главный, от чахотки, — горько сказал он, — и муж ее, чью фамилию мне дали, тоже умер от инсульта. А я вот гордо живу! И мне даже поначалу разрешили учиться в Высшей школе чекистов. Только выгнали потом. Нашли маленький повод, но веский. На самом последнем курсе. Оказывается, я обманул всех, про родного отца скрыл. Про мать не вспомнили, а сына турнули. Я претензий не имею, так как по-хорошему турнули, дали сразу экстерном в гражданском институте экзамены сдать. И корочки красные дали. И с работой помогли. Прямиком в штаб. Правда, милицейский. В прокуратуру, в суд — ни-ни, а в милицию взяли. Конечно, некоторым показалось, что это побегушки, а не работа…

Он плеснул себе из графинчика и выпил, не взглянув на нее. Она молчала, не зная, как себя вести.

— Только со смертью обоих все не кончилось, — он тут же потянулся налить еще.

— Может, хватит, Володя, — нерешительно сказала она.

— Не бойся, того, что случилось тогда, не повторится, — горько усмехнулся он. — Прости еще раз. Тогда было другое.

— Ты много пьешь. Я не хочу, чтобы ты пил.

— Прости. Я больше не буду. Да и рассказал почти все. Что тебе еще надо знать? Как дочь прокурора ты знаешь теперь достаточно. Можно сказать, почти все. Остальное все видела.

— Ты уже пьян…

— Пьян, но я все осознаю. И сказал все, что хотел. Теперь слово за тобой… Но я не жду быстрого ответа.

У нее необычно потяжелела голова от нахлынувших вдруг мыслей и новых чувств.

Подошел официант, Свердлин смолк, начал искать сигареты по карманам, выложил пачку на стол, но курить не торопился.

— Подавать горячее?

— Как? — он взглянул на нее.

— Мне расхотелось, — она, словно в прострации, провела рукой по лицу, и, хотя выпила немного, голова ее кружилась, мысли путались, в мозгу метались какие-то их обрывки, в ушах звучали куски его жестких фраз: «группа Альтмана», «враги народа», «реабилитация», «расстрел», «он умер от инсульта»…

— Мне бы на воздух, — попросилась вдруг она, ее действительно тошнило; она никогда не пила столько водки, а тут целую рюмку.

Она попыталась встать и с ужасом ощутила, что не может этого сделать, ее не слушались будто отнявшись, руки и ноги. Боль, одолевшая голову, распространялась по всему телу, в горле пересохло. «Что со мной? — совсем испугалась она. — Что с Володей? Почему это все он обрушил на нее сейчас?.. Что с ними будет!..»

— Я открою окно! — он поднялся, но его уже опередил официант, не только открывший всю створку, но и ставя следом вентилятор на стол.

Струя воздуха ударила в лицо, но ей становилось все хуже и хуже, она бледнела на глазах, казалось, останавливалось сердце.

— Володя, Володя, дорогой. Я умираю, — прошептала она и потеряла сознание.

Второй скелет

Шаламов возвращался из больницы, где пытался увидеть Калеандрову и побеседовать с ней.

Не удалось бы ему ни того ни другого, не сработай известный всем принцип: ни злато, ни серебро открывает сердца и замки, а хороший друг. Дежурившую с ночи в реанимации «ведьму несносную» сменил Олежка Витков, известный криминалисту еще по «судебке», и Шаламов под большим секретом встретился с Софьей Марковной с глазу на глаз.

К его разочарованию, Калеандрова еще не способна была говорить и лишь моргала глазами на его вопросы, но и с помощью такого нетрадиционного метода криминалист скоро убедился, что Софья Марковна ему не помощница, она не успела увидеть злодея, который нанес ей удар по голове в квартире Туманских. Открыла дверь, ступила за порог, тень мелькнула, — большего он от нее не добился.

— Отойдет через пару деньков, Михалыч, — заверил Шаламова любезный Олежка, — звони, приходи.

— Как отойдет! — взмолился перепуганный криминалист, — она, вроде, ничего? Вроде, на поправку?

— Ну да! Наша отечественная медицина способна на чудеса!

— Ты выражения-то выбирай, эскулап, — буркнул Шаламов.

— А я что? Для тебя, Михалыч, — Олежка похлопал криминалиста по плечу. — Что надо, то болезная и скажет!

— Как?

— Не волнуйся. У нас не такие разговаривали. Затанцует еще Софья Марковна!

— Час от часу не легче, — покачал головой криминалист. — Таких спецов, Олежка, как ты, ждут не дождутся в уголовном розыске и космической медицине.

— А космос-то причем? — открыл рот тот.

— Там мы окно пробиваем, — буркнул Шаламов, чтобы быстрей отвязаться от разговорчивого врача. — В иной мир. Туда такие нужны.

— Я хоть сейчас, — не возражал тот. — Долго ждать только. А тебя, Михалыч, действительно, по проводу «уголовка» разыскивала. Какой-то Константин чуть свет орал. Главное, знает, где тебя искать.

— Константин? — не поверил Шаламов. — Вихрасов?

— Ага. Кажись, так.

— Вчера лишь расстались. Чего бы ему?

— Тебе лучше знать, — повел криминалиста в кабинет дежурного врача Олежка, — телепатия, не иначе. Я вот помню, нам одного чудика привезли…

— Погоди! — остановил его Шаламов. — Он не сказал, куда ему звонить?

— Звонить? Нет. К нему ехать надо.

— Слушай! — Шаламова передернуло. — Ты можешь нормально разговаривать? Ты что меня все время заряжаешь?

— Михалыч! Извини, — развел руки тот, — реанимация. Тут, брат, все время тысячу с лишним вольт. Иначе — не успеть.

— Куда мне ехать? — оборвал его начинающий закипать Шаламов.

— На труп.

Шаламов упал на стул.

— Вот дьявольщина! — он покачал головой, словно пытаясь сбросить с себя ужасное наваждение. — Кончай издеваться, Олег! Ты меня доконаешь.

— Я что, Михалыч? — забегал вокруг него, напугавшись, и сам дежурный врач. — Мне сказали, я передал.

— Какой труп? Где?

— Не знаю, — растерялся тот. — Этот Константин велел передать, что он выехал, а за тобой машину послали. А про труп ничего. Труп, он и есть труп. Сказал, что очень важно.

— Откуда он звонил? — взревел Шаламов, готовый ногами затопать. — Ты почему сразу мне ничего не сказал?

— А я что? Он позвонил. Отбарабанил, пока ты с Софьей Марковной душевно… Ну я и к тебе.

— А он?

— А он? Он, наверное, туда. А машина, сказал, сейчас к подъезду… За вами… — Олежка вытянулся по-строевому. — А что, Михалыч, серьезно что?

— Да пошел ты! — махнул рукой криминалист и помчался прочь из больницы.

«Воронок» милицейский действительно уже ждал у ворот.

Некто, без имени и лица

— Что это за институт такой, Виссарионыч? — расспрашивал Шаламов водителя «воронка», лихо выписывающего виражи на поворотах и проносящегося мимо красных очей светофоров с ревом ужасающей сирены. — Слышал, вроде, про все напасти, с которыми приходится у нас врачам бороться, а про эти мало что известно.

— Да какой там институт! — откликнулся седой как лунь, но с молодым веселым лицом водитель. — Смех один! А все потому, что и от болезни ничего не осталось, кроме одного писателя. Сам врач, но оседлал тему и людей пугает. А от учреждения кучка сотрудников и название страшное. Институт лесом и мхом зарос, раньше здесь люди гуляли, воздухом дышали, а теперь прочь бегут, как от заразы. Запустение и глушь!

— Что за зараза-то?

— И говорить не хочется, — махнул рукой водитель. — Подъезжаем уже, сам узнаешь, если захочешь. Я здесь был однажды. Темные места и дела темные.

— Что так?

— Застрелился тут, в лесочке этом, один их сотрудник. То ли сам спьяну, то ли сдуру кто его тоже по этой причине. Директора погнали тогда, а что, кто, так и не установили. В лесочке труп нашли, как и эту бедолагу.

— Ты про нашу-то?

— Ее, бедную.

— Так она не в лесу, Виссарионыч. Мне сказали, что нашли труп во дворе института.

— Так, конечно, — поправился водитель. — Я к слову. Хотя в тутошних местах и подбросят. И принесть могут. Глушь-то рядом. А то чего девке-то молодой из окна сигать на бетон?

— Виссарионыч! Да ты уже все знаешь! — улыбнулся криминалист. — Чего же Вихрасов за мной послал?

— Милиция, — солидно буркнул, не смутившись, водитель и отвернулся в окошко. — Приехали, Михалыч, вон тебя Симаков дожидается. До института здесь рядом, метров сто — двести пешком.

Вокруг почти настоящий лес, только с городскими приметами: кучками мусора, бутылками в кустах.

— Пойдем, Михалыч, не сомневайся. Сюда привез, — махнул рукой водитель.

После ночного дождя земля скользила под ногами, пришлось кое-где прыгать через лужи на песчаной дорожке, донимал ветер, едва не сваливающий с ног.

— Разыгралась природа-то, — поднял воротник плаща Шаламов, — в городе еще потише, а тут продувает, как в трубе.

— Замерз, вас дожидаясь, — оглянулся Симаков, скача вприпрыжку впереди. — Там следователь с медиком заканчивают уже.

— А Вихрасов? — спросил Шаламов.

— Вихрасов по начальству побежал.

— Что же это они подчиненных своих доводят до того, что те из окон вываливаются? — не удержался водитель.

— А кто тебе сказал, что она их сотрудница? — Симаков зло сплюнул.

— А чья же?

— Заблудшая какая-то девчонка. Никто ни имени, ни фамилии не знает.

— Это как же? — изумился и Шаламов.

— Не установили мы пока личность, Владимир Михайлович, — приостановился и оглянулся Симаков. — Сплетничают бабы, что видели ее раз-два у одного из сотрудников. Будто в гости наведывалась. А так никто ничего и не знает про нее.

— А сам кавалер? Чем отбрехивается с перепугу? — опять влез неугомонный Виссарионыч. — От знакомства-то?

— А его и нет совсем, — Симаков даже развел руки в стороны. — Он еще вчера после обеда поездом в Саратов укатил. Вместе с директором. На совещание научное. А иначе мы бы уже все выяснили.

— Ты это всерьез, Симаков? — затормозил от услышанного Шаламов.

— Не до шуток, Владимир Михайлович.

— Что же тогда меня Константин поднял сюда? Сам говоришь, районный следователь здесь?

— А где ему быть. Мальков с экспертом трупом занимается.

— Подожди, — Шаламов начал что-то подозревать. — А как фамилия этого?.. Который поездом?.. В Саратов который?..

— Того-то?

— Кавалера хренова! — не вытерпел неистовый Виссарионыч.

— Кажется, Деревянкин… Или Деревщиков… Что-то с лесом связано…

— Не Поленов, случаем? — подсказал Шаламов.

— Точно, Владимир Михайлович! — обрадовался Симаков. — Поленов и есть. Семен Аркадьевич. Младший научный сотрудник.

— Вот как, — приостановился Шаламов. — Я начинаю кое-что кумекать. Вот, значит, почему меня Константин сюда вытащил. Так, так… Интересно…

— А мы пришли уже, — ткнул в открывшееся глазам строение Симаков.

Они остановились возле видавшего виды, серого, с облупившейся штукатуркой понурого трехэтажного здания. Окна начинались только со второго этажа, однако на третьем их число уменьшалось вдвое, отчего строение еще больше поражало своей несуразностью. Входная дверь оказалась сбоку.

— Сейчас я вас по первому этажику быстренько проведу во дворик, — сказал Симаков. — А там как раз все сами и увидите.

Когда, поплутав изрядно по полутемным коридорам, выбрались, наконец, на свежий воздух, Шаламов вздохнул с облегчением полной грудью и первым шагнул с лестницы вниз. Его пропустила редкая молчаливая толпа.

Тело лежало прямо на бетонке под балконом, накрытое чем-то черным. Видны были босые маленькие женские ступни, странным образом разбросанные в разные стороны, голубые джинсы, продранные на коленках. Край материи сдуло ветром, и лужа крови, натекшая из-под головы, подсыхала, резала глаза и, казалось, неприятно пахла.

Шаламов сделал шаг в сторону. Следователь Мальков из районной прокуратуры, опустившийся на одно колено, быстро писал, низко склонив голову к планшетке и часто поправлял спадающие на кончик носа круглые очки. Над ним стоял медицинский эксперт Глотов, диктовал, издалека еще приметив Шаламова, протянул руку.

— Привет, Михалыч!

— Привет, Слава! — ответил тот и положил ладонь на плечо Малькова. — Что скажешь, сыщик?

— Заканчиваем, Владимир Михайлович, — приостановился следователь, и, сняв очки, начал усиленно их протирать платком, иногда шмыгая носом, как подросток. — Картина постепенно проясняется.

— Что? Картина?

— Угу, — водрузил Мальков очки на нос и улыбнулся снизу Шаламову. — Лестницу вон видите?

Он кивнул на пожарную лестницу рядом с балконом на третьем этаже.

— Покойнице, похоже, понадобилось зачем-то по ней забираться наверх.

— Вихрасов от штанов ее модных, с коленок, должно быть, нитки на лесенке чудом отыскал, — усмехнулся Глотов, кивая на пожарную лестницу. — Чего ей захотелось акробатничать?

— Очень все просто, — подсказал Мальков. — Я уже прикинул. На балкон можно забраться с лестницы этой. Если на край окна шагнуть, потом оттуда на балкон. Один прыжок.

— И прямиком вниз башкой, — добавил Глотов. — Вполне вероятно.

— А на балкон зачем? — заинтересовался Шаламов, не обращая внимания на эксперта. — Цирк, конечно. Но все же?

— Там дверь, — просто ответил следователь. — Дверь в кабинет. Входная-то заперта была. А сторож дрых.

— Она же здесь не работает? — вспомнил Шаламов слова Симакова. — Что ей понадобилось ночью в чужом институте? К дружку? Так там нет никого.

— Если б знать, — шмыгнул носом Мальков.

— Кстати, чей кабинет? — не отставал Шаламов.

— Младшего научного сотрудника Поленова, — буркнул следователь, — только нет его на месте. В командировку укатил вместе с директором.

Второй раз екнуло сердце у криминалиста Шаламова после того, как он услышал эту фамилию.

— А вас уже ввели в курс дела, Владимир Михайлович? — Мальков начал растирать озябшие пальцы. — Я не сомневаюсь. Свалилась она оттуда. Зачем только лезла? Непонятно. Одна надежда на Константина.

«Он уже и не сомневается, — покачал головой Шаламов, но промолчал. — Вот молодые как запрягают! За ними не угнаться скоро будет. Труп еще не осмотрел, а на все вопросы у него уже готовые ответы. А Игорушкин сетует, что замены я себе не подготовил, не отпускает от себя. Надо порекомендовать ему кого-нибудь из таких вот ранних…»

Он хмыкнул, досадно сплюнул, полез за сигаретой. «Нет, не передергивай, — одернул он себя тут же, глядя, как Мальков снова зашмыгал по-детски, схватился за очки, полез за платочком, матерью, наверное, в карманчик сунутый заботливо. — Мальчишка, конечно, со светлой головой. Ему помочь, развить аналитические способности и получится кое-что годика через три-четыре, а может, раньше. А завидую я его молодости. Но молодость, известное дело, временный недостаток, которым сам когда-то страдал!..»

— Что ты мне про Константина-то? — закурив, спросил Шаламов Малькова. — Однако что-то он с начальством заболтался.

— Пусть их бомбит, — спрятал платок Мальков и повернулся к Глотову. — Продолжим, Вячеслав Иванович?

— Значит, наверху Константин?

— Я ему поручил опросить всех сотрудников, — Мальков нагнулся над планшетом. — Сейчас явится, давно уж там. Завхоз у них блудливый. Другой причины не найти.

— Когда закончите здесь, поднимайтесь наверх, — кивнул Шаламов следователю, а сам зашагал, собираясь обойти, осмотреть дворик. — Встретимся там. Погреемся и обсудим.

— Мы уже облазили все вокруг, — попытался остановить его Мальков. — Собаку пускали.

— И чего?

— Да пусто. Только следы ее. — Мальков ткнул пальцем на беленькие босоножки, сиротливо жавшиеся друг к дружке недалеко от края траурной материи, кто-то постарался аккуратно их поставить.

— Ну ладно, — поморщился Шаламов. — Я погляжу. Погуляю.

Шаламов не торопился наверх. Там работал Вихрасов, а за него душа у не болела. А вот Мальков еще детеныш, хотя и ерепенится, его, не обижая, следовало все же подстраховать. Фамилия «Поленов», услышанная дважды от Симакова и следователя, говорила за себя о многом. Погибшая могла быть единственным человеком, но ее имя Шаламов вслух не решался называть. «Конечно, это Забурунова, — догадывался Шаламов с тревогой и страхом, — кому еще здесь быть? Конечно, должна быть она!..» И пугался этой мысли, гнал ее от себя.

Поэтому он внимательно обшарил дворик. Дождавшись, когда Мальков и Глотов закончат и уйдут, поднял материю и сам осмотрел тело, обошел все уродливое одинокое здание вокруг, постоял под каждым окном и балконом. Не спеша, ежась от пронизывающего ветра, выкурил еще одну сигарету, поглядел задумчиво на почти настоящий лес, окружающий дом, покачал головой, замерзший и усталый, начал подниматься по лестнице наверх.

Вихрасов и Мальков поджидали его, как и условились, на третьем этаже. В том самом кабинете. Он поражал своей неуютностью, даже заброшенностью. Что-то наподобие отвратительной кладовки. Хотя есть и окно, и дверь на балкон. Единственное, на чем задерживался глаз, так это величественный когда-то, но засиженный мухами до неприличия портрет Маркса на стене.

— С чем тебя, Михалыч? — протянул руку, здороваясь, Вихрасов. — Много насобирал?

— Нет грибов, — поморщился тот. — А могли бы быть. Располагает природа. А у вас?

— Евгений Васильевич вон кабинет этот решил обыскать.

— Отчего же не посмотреть, — согласился Шаламов. — Раз девушка сюда стремилась попасть, значит, имела на то важные основания. Я что-то сторожа не нашел? Хотел с ним перекинуться двумя-тремя мыслишками.

— Мои его увезли, — буркнул Вихрасов.

— Проворный ты, — покачал головой Шаламов. — Он же спал?

— И поэтому тоже, — зевнул опер. — А здесь негде работать. Побеседуют с ним хлопцы.

— И завхоза не встретил. Заговорил ты его?

— И этого я отправил отсюда в райотдел, — Вихрасов заскрипел стулом, на котором сидел, нахохлившись. — В захолустье, в уголки эти, Михалыч, хоть не езди. Такие порой экземпляры откапываешь ненароком.

— Только без намеков! — погрозил пальцем криминалист. — У тебя подозрения есть?

— Найдем. — Вихрасов хмыкнул загадочно.

— Значит, Евгений Васильевич, — улыбнулся Шаламов следователю, — хочешь поискать?

— Положено, — опустил тот голову.

— Есть что-нибудь? — не унимался Шаламов. — Еще какие мысли, версии?.. Соображения?..

— По правде сказать, — голова моя разбегается! — откровенно горько вздохнул тот. — Зачем-то она лезла сюда?

— А точно сюда? — наклонился к нему Шаламов.

— Вот! — задрал вверх большой палец руки Вихрасов. — А я что говорю!

— А тебе говорить не надо, — буркнул Шаламов. — Ты опер. Ты должен работать. Ты мне ответь: отсюда можно связаться по телефону с Саратовом? Найти там Поленова, Семена Аркадьевича и…

— Пробовал, Михалыч, — не дал договорить Вихрасов и грустно улыбнулся. — Не найти его. Остановились они у бабки какой-то. Телефона там нет. А телеграмму можно, чтобы срочно выезжал.

— Ну?

— Уже Симаков умчался с Виссарионычем. А ты и не заметил?

— Значит, все откладывается до завтра, — задумчиво проговорил Шаламов.

— Завтра, если ЧП не случится у них в Саратове, — заспешил Вихрасов. — Я его на переговорный пункт вызвал.

— Хорошо. — Шаламов, докурив, смял окурок в консервную пустую банку тут же на столе. — Значит, пока этот кабинет — вся наша надежда. Забуруновым сообщил про дочку?

Вихрасов вскинул глаза на Шаламова, тот оставался спокойным, как будто сказал обычные слова.

— Хотел посоветоваться, — сдержал эмоции опер.

— А что тут мудрить? Родителям следует знать. Им мирские заботы улаживать в трое суток. Время пошло. А вот нам пахать. Они уже завтра, Константин, нас с тобой долбить начнут: кто да что, зачем и почему? А что мы скажем?

— Значит, Михалыч, тоже думаешь — звенья одной цепи?

— Ты, полагаю, так же кумекаешь. Или по-другому?

— Да нет, — пожал плечами опер. — Погляди-ка сюда, что мне под руку попалось.

Вихрасов поманил за собой криминалиста к оконной раме и кивнул на открытый шпингалет, который, привлекая внимание, зиял свежесодранной пожелтевшей от времени масляной краской.

— Недавно открывали окно.

— А может, распахнул кто изнутри? — Вихрасов задумчиво свел брови. — Когда покойнице нашей по окну погулять захотелось, чтобы на балкон да сюда попасть…

Он толкнул легонько оконную раму, и та отворилась, ветер ворвался в комнату.

— И лети птичка на бетон, — закончил свою мысль Вихрасов.

— Что же? Выходит, и здесь его застукали?

— Опять, как с Софьей Марковной: Некто, без лица и имени.

— Может быть и так, — хмуро согласился Шаламов. — Давай, Константин, принимаемся. В кабинете этом придется все просеять, как сквозь ситечко, аккуратненько.

Мальков смотрел на них, таращил глаза, с трудом улавливая смысл, однако, главное, похоже, ухватил и полез за платочком протирать очки.

Из дневника Ковшова Д.П

Чего только о женщинах не врут! Как только с ними не поступают! И возвеличивают, превозносят до королев и святых, и топчут, обращая в мразь, прах и ведьм. Мне пришлось встретиться с непохожей ни на одну из таких. Оказалась она Зубровой Анастасией, или «Настеной», как он ее называл. Малознакомая кому жена знатного орденоносца, директора известного на всю область коневодческого совхоза.

А пришла она ко мне, не дожидаясь приглашения, хотя команду доставить я Течулину дал сразу после невразумительного демарша ее мужа в тюрьме.

Она вошла, постучавшись, одна, без сопровождения, я понял, что и следователь мой не знал о ее появлении.

— Анастасия Зуброва, — сказала от двери и спрятала за спину узелок.

— Присаживайтесь, — растерялся и я.

— Вот, приехала…

— Хорошо, хорошо, — показал я ей рукой на стул поближе. — Без повестки, значит?

— А зачем? Я убила.

— Что?

— Я убила Савку. Отпускайте Ивана Григорьевича. А меня сажайте. Детей я устроила.

И тихо так, и складно, и все так спокойненько. А может, уже перегорело, перемелилось, отплакалось?

— Вы что говорите? Вы в здравом уме?

— Сказала и все. Как есть. Я убийца.

— Я врача вызову. Вас, Анастасия?.. Как по отчеству?

— Семеновна.

— Вас, Анастасия Семеновна, следует психиатру показать.

— Показывайте. Я здоровая. Пусть судят. Чего ему там париться зря? Не по совести. Из-за меня все началось. Я Савелия сгубила. И отвечать мне.

— Сядьте. Успокойтесь. Что вы несете? Вы отдаете себе отчет?

— Так все правильно будет. И ради детей.

— Откуда у вас весь этот бред? Вы же давали уже показания и в милиции, и следователю прокуратуры?

— Вырастут дети без меня. А мы все умрем. Как перед смертью я им в глаза взгляну, если с Ваней там что случится…

Она опустила голову и заплакала тихо, без надрыва и рыданий, без истерик и возгласов, не как обычно ревут деревенские; слезы катились по щекам, а глаза стыли серым металлом, сжав губы, она мычала без слов, словно раненое животное. Но не о себе плакала, не по мужу и любовнику покойному, в глазах ее умирала надежда на справедливость.

Я выскочил из-за стола за графином с водой. Она пила, захлебываясь, обливаясь, жадно. Я подал еще.

— Спасибо, — утерла она ладонью рот. — Правду люди говорили, доброе у вас сердце. Отпустите его.

И она, выронив стакан и свой узелок, вдруг упала на колени:

— Отпустите, Господом Богом прошу!

— Встаньте! Да что же это такое! — Я бросился ее поднимать. — Нина Петровна! Саша! Течулин!

Втроем нам удалось поднять ее и посадить на стул. Узелок развязался, в нем оказались нехитрые женские вещицы и металлическая кружка. Она покраснела до корней волос, схватила их, прижимая к груди, затем стыдливо отвернулась, торопливо увязала снова.

— В тюрьму, значит, собрались, Анастасия Семеновна? — буркнул я, когда мы снова остались одни.

— Не дело ему там сидеть. Я виновата во всем.

— В чем?

— Во всем.

— Вы стреляли?

— Это не главное.

— Судят за это.

— Значит, стреляла я.

— Анастасия Семеновна, доказательства, собранные следствием, свидетельствуют, что стрелял из ружья ваш муж. Он, естественно, и убийца.

— А я в суде скажу, чтобы меня судили. Я виноватая.

— Возможно, вы тоже виноваты в том, что произошло. Врать не стану, сам не знаю, как бы я поступил, случись увидеть то, что досталось Ивану Григорьевичу.

— Вот, — шмыгнула она носом. — Сами говорите. Мне и отвечать.

— За это не судят. Не знаю уж, к сожалению или к счастью.

— Мне в деревне не жить. И дети меня проклянут. А вешаться мне нельзя, Бог не велит. Я должна помочь.

— Кому?

— Освободите его! — опять взмолилась она. — Мне сказали, только вы можете.

— Кто же посоветовал?

— Все говорят. И в деревне, и в райкоме я была. Освободите.

— А в райкоме? У кого же?

— Да у всех почти. Там велели заявление писать, а я к вам так пришла. Чего мне писать? Вас увидела и все рассказала. А если надо что, напишу. Только продиктуйте.

— Вот, значит, как.

— Давайте листок. Диктуйте, — она прямо бросилась к столу. — Я на все готова.

— Да… — у меня не находилось слов.

— Вы не сомневайтесь. Я в суде не откажусь.

— Так, значит, в райкоме… — смотрел я в окошко. — Значит, велели заявление на мое имя написать.

— Да что же я, совсем дура! Не понимаю ничего? Я виновата во всем, а из-за меня другим страдать!

— А насчет убийства-то, где придумали?

— Что? — не поняла она.

— Сами догадались про ружье-то?

— Про ружье? Что стреляла?

Я хмуро кивнул.

— А кто меня учить будет? Некому. В деревне на меня теперь не глядят. Дом обходят. Я детишек отцу сунула. Он их вырастит. А сама в райком.

— А знаете, Анастасия Семеновна, что ваш муж тоже изменил свои показания?

— Какие показания? Про Савелия-то?

— Он ведь просится тоже ко мне с заявлением. Отказывается от первых своих слов.

— Как? Не пойму я!

— Он ведь тоже теперь заявляет, что Савелия убили вы выстрелом из ружья.

— Я?

— Вы.

— Я убила?

— Вы.

Лицо ее помертвело, из красного еще от слез превратилось в белое. Она схватилась обеими ладонями за щеки, стиснула лицо и незрячими глазами уставилась на меня.

— Сам сказал?

— Вы не договаривались? — вырвалось у меня, но я не пожалел.

— Значит, Ваня сам сказал… — она тихо заскулила по-собачьи, замотала головой, ткнулась лицом в колени. — Сам, вот и хорошо, вот и правильно, что сам сказал, а я на суде тоже подтвержу… Вот и все.

Вымолвила последние два слова, как черту подвела под сказанным, и замолчала, поджав губы. Лицо ее как-то сразу постарело, и слезы высохли сами собой. Она отвернулась в окно, потеряв ко мне интерес.

— Анастасия Семеновна! — окликнул я ее. — У вас все в порядке?

— Что? — не слышала она меня.

— Вы как-то?.. Все хорошо?

— Где меня забирать-то будут? В милицию идти, или тут? — она затеребила узелок.

— Погодите пока. Куда спешить-то? — мне было нисколько не смешно, впрочем, я и злости никакой не чувствовал. — Вот мужа увидите, тогда и решим.

— Как? Живого?

— Конечно. Привезут сейчас.

Чистилище

Он вошел в свой кабинет последним, когда двое приглашенных, уже изрядно устав поедать друг друга глазами, скучали, дожидаясь, как было приказано, за приставленным столиком.

Обычно заходили сюда к нему по одному, даже не встречаясь в коридоре, так же строго по времени покидали кабинет, а тут, видя друг друга впервые, они недоумевали, но сдерживались.

Его появления ждали, но он возник неожиданно; внезапно в стене за креслом бесшумно отворилась дверца, и явился он. В гражданском. Серый гладкий костюм. И рубашка бесцветная, телесная. Двое вытянулись, вскочив, чуть не ударившись под столиком коленками, но он усадил их властным движением руки:

— Готовы?

Они, как по команде, молча сверкнули глазами.

— Начнем с вас, — он кивнул тому, который был слева. — Главное и по существу, майор Грейч. Деталей не надо.

Не дослушав, перебил через семь-десять минут:

— Теперь интересно услышать ваше мнение, капитан Дрейч, — кивнул второму.

Второй закашлялся, полез за платком, выигрывая время; он не ожидал, что вот так скоро придет его очередь, до середины не добрался предыдущий докладчик, но главное ему удалось уловить. Оказывается, им была поставлена одна и та же задача. Вот почему они оба здесь. Первый тоже с недоумением начал слушать похожие аргументы второго. Тот, сориентировавшись, не повторял его ошибок, обходил слабые и уязвимые места предыдущего докладчика. Но и он не оказался большим выдумщиком и вскоре, смутившись, смолк.

— Что же мы имеем? — начал подводить итоги Веневицианов.

— Мало времени было, товарищ полковник, — пожаловался Грейч. — Незнакомый объект. Кто с ним работал?

— А у вас? — повернулся Веневицианов ко второму. — Есть другие объяснения?

Второй без лукавства пожал плечами:

— Объект прост. Это обескураживает. Если здесь скрыто главное его свойство, то следует обе наши версии соединить…

— Лучше я вам предложу новую модель, — остановил его Веневицианов. — Можно сказать, свою. Как?

Оба приготовились слушать.

— За что же вы собираетесь его убрать?

— Нарушение общественного порядка.

— За пьянку?

— Разве это не компромат?

— Ну почему же? Если ничего другого нет.

— И все?

— Нет. Позвольте. Если объект нуждается в серьезных обличительных… иллюстрациях, можно подобрать.

— А вам кажется, не нуждается?

— Серость. Ни то ни се, — пожал плечами один.

— Не заслуживает внимания, — поддакнул второй.

— Не зрите в корень. Ох, не зрите! Он с кем встречался последнее время? Кто его опекал? Кто его домогался?

— Кому он нужен? Гол как сокол!

— В долгах весь! Из отдела рванул в школу милиции по той причине, что кредиторы замучили. Достали.

— Советский следователь — люмпен-попрошайка?

— Скорее банкрот и не только карманом, но и душой, — констатировал Грейч.

— Раньше по таким долговая яма плакала, — добавил Дрейч. — Панова устала отбрехиваться от его дружков.

— Здесь, я вижу, вы едины, не сговариваясь, — скривил губы Веневицианов. — И реестр должников известен?

— Да с кем он только не пил!

— Если всех сложить!..

— Иностранцы?

— И с арабами тоже, — ухмыльнулся первый.

— Этого добра! — развел руки второй, не в силах справиться с количеством.

— Вот! А ведь я вам еще ничего не говорил, — Веневицианов замер и оглядел собеседников как бы сверху, по-царски, со значением.

— Восемьдесят восьмая![18] — вспыхнул Грейч.

— Валюта! — загорелся Дрейч.

— Да. Но этого мало. Этого засранца следует раскрутить по полной программе, чтобы другим неповадно было. Я специально особо не посвящал вас в его прошлое. А прошлое его — чрево матерого политического бандита. Его отец в свое время в группе единомышленников, таких же ярых врагов социалистического строя, замышлял о перевороте и строил другие идеологические диверсии. Большую часть их успели расстрелять, но отщепенцы остались и выжили. Их, следует заметить, в свое время подставили в общую струю и попали они под конвейер так называемой известной реабилитации, но вражеская идеология — подвергать нашу власть сомнению осталась в их корнях. Отец его умер еще в лагерях, но гаденыш пытался пролезть в нашу святыню. Подумать только, какое ротозейство было допущено в то время отдельными лицами! Он сменил фамилию, из Альтмана превратился в Свердлина, сумел поступить в нашу Высшую академию и только на последнем курсе был выявлен и разоблачен. Несомненно, он, пойдя по стопам отца, уже тогда начал замышлять злодейские антисоветские взгляды и намерения.

Первый и его сосед напротив переглянулись.

— Я интересовался. Запрашивал его дело в Академии. К сожалению, тамошние люди тогда проявили недостаточную бдительность. Выявив и локализовав лжеца, они успокоились. Не проверили его связи, круг общения, знакомых, друзей. Зараза была выкорчевана, но уверен, не полностью. Сейчас ворошить дела десятилетней давности трудно, но я озадачил товарищей в Москве. Они уже начали заниматься. Тщательной проверки будут подвергнуты все, кто прикоснулся к Свердлину.

Веневицианов щелкнул кнопкой настольной лампы, погасив единственный источник света в кабинете. Только слабые проблески дневных лучей пробирались сквозь шторы в отдельных местах. Тяжкий полумрак повис в помещении.

— Во тьме, в которую этот гаденыш попытался спрятать прошлое, мы должны отыскать улики, изобличающие его как явного врага народа. Не может он не питать к нам ненависти, а раз ее испытывает, значит, готовит удар. Мы упредим его.

— Ему дали возможность окончить институт в Саратове? — спросил первый.

— Еще одна непростительная оплошность, — Веневицианов задумался. — Я, будучи у Бобкова, информировал его об этом случае и откровенно заявил, что возможно преступное пособничество врагу. Кто посмел оказать ему содействие поступить в высшее учебное заведение, пусть гражданское, стать юристом и оказаться в штабе нашего управления внутренних дел?

— И что же? — скосил глаза на него первый.

— Есть ответ? — поинтересовался и второй.

— Тогда это были рядовые события, которые никто не отслеживал, — покачал головой Веневицианов. — Всех захлестнула эйфория двадцатого съезда. Началось всеобщее спасение так называемых жертв политического террора. Тогда под этими сомнительными лозунгами и знаменами много гнид сумело проскочить в органы власти нашего государства, а возможно, с ними свили гнезда и настоящие враги. Помните книжонку поганца Солженицына?

— Первый день?.. — начал Грейч.

— Памятный день?.. — помог его сосед напротив.

— Последний день одного мазурика из «шарашки»[19], — оборвал обоих Веневицианов. — Оружие врага следует знать назубок. Я к чему? При Хрущеве эта зараза смогла проскочить в печать в общем потоке. Потом этот субчик, Солженицын, прикинувшийся великим демократом, жертвой и властителем всех душ, исстрадавшихся от красного террора, издал на Западе новое слезное и коварное предательское творение — свод измышлений и яркий пасквиль, назвав его «Архипелаг Гулаг». Сплошь антисоветская гадость! Но ему в Европе Нобелевскую премию навесили, а чем его падаль уступает «чернухе», которую опубликовал в своей книжке откровенный враг нашей страны эмигрант Мельгунов?[20] Одно к одному! Только писалось с разницей в пять десятилетий.

— Что же с нашим фигурантом? — напомнил первый.

— В штабе там особо не… — начал второй.

— Из штаба и со следствия мы его поперли, — оборвал обоих Веневицианов, — в школе тоже перекрываем кислород. Открою секрет, мои люди испытали его на… соответствие системе.

— И что? — напрягся Грейч.

— Интересно? — поднял брови его сосед напротив.

— Обложил их матом, — холодно блеснул глазами Веневицианов. — Это особенно подозрительно. Другой бы подурачился или заторговался. А этот отверг, приняв все предложения о сотрудничестве на полном серьезе. Дело происходило, как обычно, в ресторане, по пьяному делу. Так он там скандал поднял, чуть не набил морды моим и поколотил груду посуды. В общем, все за чистую монету принял, как есть.

— Вот гад! — откровенно выразил восторг первый.

— Влетело в копеечку мероприятие? — посочувствовал со злорадством второй. — Сам платил?

— Откуда? У этого паразита действительно не оказалось рубля за душой, — признался Веневицианов. — Но жук, каких поискать! Я только еще раз убедился, что нисколько не заблуждаюсь насчет его вражеской натуры. Нормальный советский гражданин подумает о таких деньгах, которые ему были предложены. А этот взвился и по мордасам! Паршивец!

— Тогда на валюту? — вернулся назад первый.

— Надежно, — добавил второй.

— Нет. Я ему такого издевательства над своими людьми не прощу. Враг заслужил настоящей кары.

— Это уже уголовные дела… — потух один.

— С административной ответственностью все бы легче и оперативней, — не терял еще надежды другой.

— Будь моя воля, я бы ему пятьдесят восьмую[21] и в Слон[22], — заскрежетал зубами Веневицианов. — Гаденыш заслуживает большего.

— Не те времена, — посочувствовал первый.

— Пожинаем плоды, — согласился второй.

— А я не отчаиваюсь, — Веневицианов осклабился. — Есть шестьдесят четвертая и следующая за ней![23]

— Измена? — вскинулся Грейч.

— Шпионаж! — задохнулся от чувств Дрейч.

— Полагаю, во всей красе, — зацвел Веневицианов. — Он последний раз пьянствовал с сокурсниками?

— Из Академии.

— Человек пять собралось.

— С разных мест он их собрал, — Веневицианов посуровел взглядом. — Присутствовали сотрудники наших учреждений из дальних краев. Юбилей по случаю окончания. Они к нему и съехались. Бывшие друзья. Известны разговоры?

— Обычные. Ты где, я там…

— Кто куда угодил? Как отдуваются? Один прикатил аж с Дальнего Востока…

— Вот! Я вам второй раз ничего не говорил, — Веневицианов замер и оглядел собеседников так же сверху, так же по-царски, со значением.

— Места службы, служебные функции?.. — засверкали глаза у первого.

— Круг полномочий, род деятельности?.. — подхватил второй.

— Сбор секретных сведений, — подвел черту Веневицианов. — Да, друзья мои, вы оба совершенно точно определили род шпионской деятельности этого выродка. Именно для этого он собрал своих бывших сокурсников в питейном заведении. Чтобы, подпоив, выведать особо секретные сведения о месте их службы. С одной-единственной враждебной нашему государству целью. Для передачи агентам западных стран. Арабам. Они же постоянно вокруг него крутились и крутятся.

Веневицианов, победным жестом отодвинув кресло, поднялся из-за стола, вскочили и двое его приглашенных.

— За дело, друзья, — он пожал им руки. — И последний совет. Его следует брать в Москве. К чему будировать нашу общественность? Они и заниматься будут сами, чтобы нам не нервировать несостоявшегося тестя.

Нат Великомудрый

Всю оставшуюся до утра ночь над Лаврентием колдовала Варвара, спасая его подорвавшийся со всех сторон тонкий организм. И тело, и нервы, да и душа ни к черту, весь аппарат и отдельные части — ноги в особенности и нос нуждались в тщательной профилактике. Тазик с горячей водой и горчицей для нижних конечностей, кастрюлю с булькающей картошкой для дыхательной системы, а махровое полотенце на разламывающуюся голову. В таком состоянии с полчасика, потом три стакана «кисленького», опять же аспирин из родительских запасов и в постель, где жаркое Варькино тело…

Проснулись они за полдень от надрывающегося идиотски пронзительного звонка.

— Междугородний, — плаксиво определил Лаврентий, но сталь уже пробивалась в его голосе твердым «эр». — Родители? Откуда им? Кого разбирает?

— Вставать пора, — пропела Варька над ухом, перепорхнула через него, подала трубку и помчалась на кухню ставить кофе.

Так Лаврентий узнал о загадочной гибели Инки и, когда запиликала, загудела сигналами отбоя трубка в его упавшей руке, нелепые, страшней одна другой несуразные мысли забегали, заметались в сознании.

— Варька! — позвал Лаврентий обреченно и тяжко. — Варька! Вот черт! Хоть не просыпайся.

— Что случилось, Лавруш? — принеслась к нему она, бесстыже голая, с двумя чашками на блюдечках в руках. — Павел Моисеевич?

Лицо ее несравненного Лавруши было белее подушки, однако белизна эта шла не от вчерашних приключений или ночного времяпрепровождения, глаза его горели новым нездоровым лихорадочным светом, и взгляд этот, кроме ужаса и страха, ничего не выражал.

— Все! — тихо изрек Лаврентий. — Погиб я. Теперь настала моя очередь.

— Что ты! Что ты! Бог с тобой! — оставила чашки на полу Варька и бросилась обнимать его, прижимать к груди, как ребеночка. — Кто же звонил-то? Дьявольское наваждение, как есть! Трое суток на нервах! И не видать ни конца ни края.

— Теперь за мной придут, — еще мрачнее прошептал Лаврентий.

— Свят! Свят! Свят! Спаси и сохрани!

— Тише! Не поможешь.

— Ты расскажи, Лавруш. В чем дело-то? — Варька села на пол перед кроватью.

— Рассказывать мне нечего, — вытаращил на нее глаза Лаврентий. — Могу только гадать. Сам не знаю ничего. Одни предположения.

— «Ушастый»! Он, гад! И здесь проклятущий? — сердцем угадала Варька.

— «Ушастый»? — задумался, не спуская с нее глаз Лаврентий, но остыл тут же, махнул рукой. — Пустое. Я о другом. На нас охота!

— Чего?

— На нас охота идет, понимаешь?

— Что-то уж заплелся ты, Лавруш, совсем… Что-то уж слишком… запутался…

— Вот, кумекай своими куриными мозгами, — у Лаврентия засветилось подобие осмысления в глазах. — Сколько нас было-то в тот вечер? Веселая наша компания-то?..

Он, будто заглядывая в себя, в самые глубинные точки погрузившись, оттуда, из глубины, начал медленно извлекать:

— Так… Первая она. Светка…

— Что ты! — начала было Варька.

— Светку тоже считаем, она должна была явиться, но не пришла.

— Что же ты мертвую-то тревожишь? — вступилась все же Варька.

— Погоди ты! — оборвал он ее. — Светка и Вадим, Мартын и Димыч, Инка с Семеном и я. Итого семеро… Светка, значит, в ванной оказалась, эти двое — в тюрьме, разодравшись в пух и прах; выпадают четверо. Инка головой о бетонку под балконом у Поленова на работе; остались мы с Димычем, так как Семен в Саратове пока.

— Ты с Димычем?

— Сама понимаешь… Считай.

— Нет. Он не с тобой, — нерешительно поправила его Варька. — Он весь день вчера с этим… с «ушастым», который до этого с утра нас разбудил. Он не с вами…

— Димыч с ним… Ты права. Но тогда и Инка тоже?.. Подожди, а что же она на бетонке оказалась?

— Мертвая?

— Я же тебе сказал. Семену в Саратов позвонили из милиции. Начальник угро с ним говорил сам. Расспрашивал все по мелочам…

Лаврентия как будто осенило и даже с постели подбросило. Он, оборвав речь на полуслове, вскочил и заметался по квартире.

— Ты чего? — испугалась Варька. — Чего ищешь-то, оглашенный!

— Одежда моя! Штаны! Куртка! Где? — уставился он безумными глазищами на Варьку. — В чем я в тот вечер от Туманских вернулся? Где все?

— Кое-что было в стирке, — растерялась совсем перепуганная Варька. — Сушила потом. Высохло уже, наверное. А верхнее — на вешалке в коридоре.

Сломя голову Лаврентий понесся в прихожую, послышался шум падающих вещей, предметов.

— Не убейся там, сумасшедший, — бросилась к нему Варька. — Скажи, что ищешь-то? Может, я?..

— Тетрадочка! — припал к ее лицу Лаврентий и зашептал, путаясь и сбиваясь. — Тетрадочка! Маленькая такая… Забыл я все, черт! В трубочку он ее мне скатал. Семен. Просил схоронить. Лень было ему домой нести. Да врет все! Своей лахудры боялся! Инка ему дала Светкину тетрадку, а он от своей Томки скрывал. Лазает она у него по карманам. Все любовные записочки ищет. Ревнует! Вот дура! Семена ревнует! На нем пробы негде… Он мне и сунул ее. А я спьяну забыл все. Куда же она делась? Нет в одежде-то… Куда? Неужели потерял! Как я забыть-то мог?

— Пить меньше надо, — покачала головой Варька. — Доведет тебя эта компания до белочек.

— Какая компания! — взвился Лаврентий и схватился за голову. — Нет уже никого! Поубивали всех! Да, слушай! Мать-то Светкину… Софью Марковну-то… тоже чуть не убили! Семену милиционер сказал. В квартире Вадима ее убивали. На следующий день!

— Что же творится! — заохала и Варька. — Что же делается!

— Он Семена предупредил, чтоб поглядывал, когда возвращаться будет.

— Чего? Зачем?

— Дура! Я же говорю на нас охота! Только мы-то тут при чем? И Софья Марковна здесь — случайный человек. Семен говорит, что она под руку подвернулась. Сама наскочила. Случайно.

— Кому подвернулась? На кого наскочила?

— Ты мозгами крути! Убийце под руку она подвернулась. Семен в Саратове. Он теперь с перепугу там сидеть будет. Теперь, значит, моя очередь…

— За что же, Лавруш?

— Молчи! Чего вопишь? — Лаврентий посерьезнел, пришел в себя, уселся на постель. — Соседи сбегутся от твоего воя.

— Что вы натворили-то?

— Ничего. Сам ничего не понимаю.

— Как же не понимаешь? — Варька хитро толкнула его в бок. — А гонялись мы вчера за теми двумя? Зачем это? Я тебя, субчика, изучила, ты ничего так просто не творишь.

— Тетрадку бы ту! — обхватил голову руками Лаврентий и сподобился почти под скукожившуюся статую Родена. — В ней, конечно, все дело! Выходит, Светка дневник вела… Или что записывала про себя, про нас…

— А-а-а! Вот где выворачивается! Я же говорю, натворили что-то, студенты-мыслители! — Варька быстро дошла до цели, ей для этого никаких поз философских принимать не обязательно, женская интуиция и тут доперла. — А то собираются днями-ночами!.. Сидят, глубокие мысли рождают!.. Инакомыслители нашлись! О чем мыслили-то? Как, где бутылку новую достать да разругаться вдрызг подле нее!.. Дурачки большие!.. Выросли все, семьями обзавелись, а все туда же!.. Все в «зеленые лампы»[24] играют!.. Чирикалки полоумные!

Монолог Варьки затянулся, но на Лаврушку он имел определенное положительное воздействие. Во всяком случае, позу философскую он сменил, к Варьке придвинулся.

— Где тетрадка-то?

— Нужна мне она! — в сердцах оттолкнула она его от себя. — И нашла бы — выкинула тут же. Гадость всякую читать! Глаза портить! Уж было бы за что!

— Отдай, Варвара!

— Да отстань ты! В глаза не видела, говорю же!

— Я не верю! — Лаврентий, еще так и не одетый, застыл на середине спальни в чем мама родила, растопырил руки в стороны. — Я тебя отсюда не выпущу, пока не отдашь! Я помню, как ты замылила мои наброски, мою книжечку! Помнишь, я писал?

— Помню! Ну и что? Бред сплошной! Пиит выискался! Герцен из Каштановки! Опус в стихах, собранный на городских помойках и свалках!

— Не трожь поэзию! Ты в ней ни бум-бум!

— Начинается! Пророк голоштанный! Оделся хотя бы! Стыдоба!

— Я мыслями своими одет!

— Оно и видно. Вот вами «ушастый» и заинтересовался! То-то, смотрю, забегался. То к тебе, то с твоими дружками ночами целыми!.. Прямо — не разлей вода! С чего же такая любовь между мужчинами?

Лаврентий от последних ее речей, похоже, совсем в себя пришел, во всяком случае, махнул на нее рукой, как на глупое создание, с которого нечего особо спрашивать и требовать, влез в джинсы без всего, видимо, забывшись, рубаху натянул, сунул пятерню в шевелюру вместо расчески и пошел, поплелся в ванную.

— Совесть появится, отдашь, — донеслось оттуда сквозь шум воды.

Варька сразу тут как тут.

— И в глаза, говорю же, Лаврик, не видела. А твою поэму случайно, я сразу покаялась, чего вспоминать, — Варька подсунулась к Лаврушке, потому как знала, что дальше грозит, так как после напоминаний о сгоревшей поэме Лаврушка переставал с ней разговаривать аж на неделю, а то и две, к тому же напивался до чертиков и где-то пропадал, исчезая из дома.

— Если бы я видела…

— То прочитала, — буркнул зло, перебивая ее Лаврушка. — Неймется тебе! Все равно же ты ни черта не понимаешь!

— Не понимаю. А мне зачем, — обняла его, повеселев, Варька, зная, что если заговорил, значит, еще не совсем впал в то медвежье состояние, не успел еще, и затараторила. — А то бы сожгла, как твою книжицу. И пепел показала. Я же тебе тогда пепел показывала? Поэмы той твоей? Удостоверился же?

— Да пошла ты! — оттолкнул ей легонько Лаврентий, но почти без зла. — Не читала, не видела… Где же тогда ее тетрадка?

— Да была ли она?

— Красненькая корочка. Я же открывал ее. Нет. Там не стихи. Да и не писала она никаких стихов…

— Не доведут до добра эти ваши сборища-кружочки? — хлопнула его по плечу Варька и, изловчившись, чмокнула в щечку. — Чего вы там домысливаете? Какая вам польза? Или удовольствие?

— Не понять тебе.

— Да, я дура. Но слушать это, обсуждать сплетни разные не собираюсь. Да и что шушукаться на кухне тайком? Про то, что вы там в кружке судачите, в открытую на Татар-базаре все, не стесняясь, матом орут! Кто их слушает? Кому надо? Ничего не повернуть. Не тужьтесь!

— Опять?

— Молчу, молчу.

— Поискала бы лучше тетрадку.

— Не стану. Сам брал, сам терял, вот и ищи. А то скажешь — нашла и сожгла. Ты мне лучше объясни толком, что же с вашей второй подружкой случилось? Пугаешь меня? Неужели убили?

— Семену мало что сказали. Из того, что он мне по телефону передал и что я сам знал, картина получается следующая. — Лаврентий вышел из ванной освежившийся, прибодрившийся, начал причесываться у зеркала. — Светка тетрадку свою, то ли с рукописью или с дневником при жизни, может быть, и в последний свой час…

Он поморщил, насупил брови, пальцами рук похрустел, почесал затылок, напрягая сознание.

— В последний час, чувствуя опасность или беду, передала своей неразлучной подружке, Инке Забуруновой. Кому же еще? Мать ее давно не понимала, у Софьи Марковны всегда великие дела и такие же представления. Ей не до Светки с ее метаниями. А стихи ей вообще до фени, смех один. Ей — Пушкин или Толстой, ей только гиганты классики — учителя.

— А при чем здесь стихи? Толстой — Гоголь?..

— А при том! — оборвал он ее, осерчав вдруг по-настоящему. — Как тебе! Тоже ни бельмеса не понимаешь, но туда же лезешь!

— Теперь век будешь попрекать.

— Хуже надо было! Выпороть бы!

— Да, я дура.

— Главное — надолго. И чего я тебе только рассказываю, распинаюсь?..

— Лавруш, прости, но за стишки не убивают, — взмолилась Варька. — Посадить могут, но чтобы убивать!..

— Убивают. Еще как! Но там были не стишки. Я когда взял тетрадку-то у Поленова, еще трезвый почти был. Ну и заглянул. Там, похоже, проза, а скорее всего — это ее дневник, только необычный. Мы для себя особый язык изобрели, еще давно. Вроде, эсперанто. Слышала?

— Угу, — не дышала от страха Варька. — А зачем?

— Ты и так немолода, а узнаешь, совсем я тебя брошу.

— Это с чего ж?

— От большого ума состаришься.

— Умного-то от тебя не услышать, — поджала Варька губы, обидевшись.

— Инка подальше от себя тетрадку решила спихнуть. Семен сказал, что жаловалась она ему, что мать за ней подсматривать начала, да подслушивать. Твердила постоянно: «старая дева», «когда замуж выскочишь?», то да се. Ну, одним словом, свой, бабский, разговор. Даже в сумке ее рыскала. Чего только искала?

— Наркотики! — вылезла со своими догадками Варька. — Сейчас мода пошла у одиноких: и у мужиков, и у баб, чтоб забыться.

— Слушай, с тобой не соскучишься, — застыдил ее Лаврентий. — И где ты всему этому набираешься?

— Будто ты ничего не видишь!

Лаврентий только рукой махнул с досады.

— Ну чего замолчал-то, — подтолкнула его Варька. — Продолжай. Правильно я тебе книжку ту присоветовала. Ты у меня теперь прямо Нат Великомудрый.

Лаврентий только хмыкнул.

— Я просто анализирую. Выть, конечно, хочется, что скрывать. Но отсюда хвост тянется. От Светки. Вернее, от ее рукописи. Одним словом, Инка спихнула ее Семену. Тот все равно уезжал на следующий день, бросил бы тетрадку в ящик на работе и все про нее забыли бы. Когда еще бы нашли! Да и хватились ли?

— Ну?

— Что ну?

— Где же твой анализ? Все про тетрадку да про тетрадку какую-то. Ее и в глаза никто толком не видел. И читать — не читал. Убивать-то девушку за что? Она, кстати, избавилась от той тетрадки проклятущей.

— А вот здесь можно только предполагать, понимаешь? В этом и есть анализ. Дедукция, понимаешь? Тут следует домысливать.

— Только не дурачь меня своими заумными словцами! Я тоже не дура, как ты думаешь! — возмутилась Варька. — Дедукция — индукция, интуиция — амуниция…

— А вот это я не говорил, — оборвал ее Лаврентий, наморщив лоб. — Впрочем, хватит об этом. Ты права. Здесь у меня самое уязвимое место. Тут вот что напрашивается… Попробуем опять тем же методом. Если она, Инка Забурунова, известная трусиха и мотылек, то есть небесное создание, не боясь ночи или раннего утра, прикатила в такую глушь, пробралась через мрачный тот лесок, который у них там перед институтом, не стала будить сторожа, а полезла в кабинет к Семену, значит?..

— Значит? — приготовилась дрожать Варька.

— Все гениальное само в рот просится, — пощекотал ее за щечку двумя пальчиками Лаврентий. — Значит, ей было очень нужно что-то в этом кабинете.

— Ну и дедукция у тебя, — разочаровалась Варька. — Это же козе понятно.

— А я что говорю, — не скрыл недооцененного в себе гения Лаврентий. — Великое, оно перед глазами. Только никто не видит. Вот не станет, умрет человек, и тогда все незрячие проснутся.

— Погладить тебя по головке, дурачок? — съехидничала Варька, ей хотелось расцеловать кудрявого Лаврика, но нельзя его бесконечно портить этим.

— Она за тетрадкой полезла по пожарной лестнице и…

— Упала!

— Сорвалась? Может быть, — погрустнел, зажмурился от тяжких воспоминаний Лаврентий. — Но не исключено, что кто-то помог ей сорваться.

— Зачем?

— Ему самому та тетрадка нужна была.

— Да кто же это мог быть? — ахнула Варька.

— А вот это… — Лаврентий развел в стороны руки и даже закрыл для верности глаза, не знаю, мол, сам ничего не видел.

— Нет уж ты давай додумывай, — полезла к нему Варька чуть ли ни с кулаками. — Нат Великомудрый! Напрягай свою дедукцию. Включай! Раз заикнулся, что ты следующий у них на очереди.

— А я забыл! — всерьез опешил Лаврентий. — Задурила ты мне голову своими вопросами, я и про себя забыл.

— Вот и вспомни. Не помешает. Если что случится? — она съежилась и прижалась к нему. — Нам обоим не жить.

— А ты-то здесь при чем? — отстранил он ее легонько, но она еще сильнее прижалась к нему.

— А за эти слова я тебе раньше прибью.

— Ну что? Опять дурой тебя назвать?

— Поцелуй лучше.

Он и подумать не успел, а она уже сама ткнулась ему в губы.

— Знаешь, — освободился он все же от нее осторожненько минуты через три-четыре, — а ведь действительно прибьют нас обоих.

Она или не слышала, или слышать не хотела, но отвечать и разговаривать, это точно, не собиралась; свернулась бы сейчас у него на груди и забылась, лети все к чертям собачьим!

— Он ведь действительно мог ее столкнуть с лестницы, сверху откуда-то просто со зла. Он ведь не нашел тетради в шкафу у Поленова. Потому что там не было никакой тетради. И у Инки ее не было. А вдруг она его там увидела? В окне или на балконе? Если предположить, что снаружи была, а он внутри!.. И вдруг встретились! Внезапно!

— Они же ночью только расстались! — всплеснула руками Варька. — Мы же видели, как они из дома того разбежались?.. Как привидения! Я со страху чуть на ногах удержалась!

— Умница, — поцеловал ее Лаврушка. — Вот мы с тобой и вычислили их.

— Кого?

— Убийц.

— Да что ты? Кто же?

— Не знаю. А может, оба.

— Что ты! — схватилась она руками за щеки. — Дружки твои?

— Какие дружки? Ты что говоришь? Думай.

— «Ушастый» гад, — соглашаясь, она махнула рукой в отчаянии. — А Димыч?

— И Димыч.

— А что же теперь, Лаврик? — совсем обмерла она.

— А теперь надо ждать, когда убивать придут.

Из дневника Ковшова Д.П

Это ведь за глаза только да на бумаге строчить, а когда лицом к лицу!.. Не у каждого язык поднимется клеветой поливать родного и близкого. На это я и рассчитывал. Собственно, средство проверки доказательств таким образом как раз и предусмотрено соответствующей статьей процессуального кодекса, никакой здесь особой стратегии мною не разрабатывалось и называется эта процедура очной ставкой. В полной мере я не собирался ее устраивать по всем правилам и нормам, мне хотелось оценить, как Иван Григорьевич в глаза своей жене взглянет, когда ее убийцей назовет.

Я сидел за столом, занимался своими делами, в бумагах копался, на звонки отвечал, сам звонил по телефону; несколько раз забегал ко мне Александр, волновался и следователь — с минуту на минуту Зуброва должны были привезти; началась уже вторая половина дня, Анастасия скучала с газеткой на стульчике в уголке моего кабинета, где до нее муж сидел в день ареста, философствовал насчет природы и смысла бытия, и задремала. Узелок вывалился из-под ее локотка и свалился под ноги, но я не беспокоил ее, пусть отдохнет. Вот уж действительно: никогда не знаешь, что найдешь, что потеряешь. Сонная благодать сошла на нее в кабинете прокурора, намучилась, видно, баба, настрадалась, а все по собственной воле. Что же у нее за любовь такая с Савелием тем, табунщиком, вышла? И про мужа — директора, и троих своих детей забыла… А теперь пришла себя судить…

Нет, я не психолог и не последователь Фрейда. Мне бы со своими заботами тривиальными справиться, насущными, как некоторые говорят. Поэтому я позвонил Нине Петровне, это секретарь в приемной, и попросил, чтобы ко мне никто не вваливался до особого распоряжения.

Я смотрел на эту женщину и думал. Страшно завидовать таким чувствам, но ведь, оказывается, они существуют. И как хочет пусть чистюля-моралист их назовет, а они управляют человеком! Любовь?..

Ей далеко за тридцать. Внешность сохранила, правда. И привлекательная, и не запустила себя, как обычно, деревенские, хотя, конечно, будь она той же женой Ивана Григорьевича, но городской, да в центре, и манеры, и прическа другими бы были… Нет, будь она другой, она бы сюда не прибежала и здесь в уголке с узелком тюремным не сидела. Она бы… Впрочем, не хочу домысливать, кому захочется, дорисует.

Хотя я про городских ничего плохого не имею сказать, но вот такие, как эта, в уголке с котомкой мне больше по душе.

Позвонил Течулин, сказал, что привезли, я попросил, чтобы приводили.

Зуброва ввели наши оперы уже без наручников. Она вздрогнула и открыла глаза раньше, чем загремело множество мужских обутых тяжелых ног и раздались резкие возгласы в коридоре. Прислушивалась, глядя испуганно на меня, а когда дверь отворилась, она вскочила на ноги.

Старший доложился, все вышли. Двое остались стоять, Зубров на нее не смотрел, набычившись, уперся в пол, она вжалась в угол, не зная, что делать.

— Иван Григорьевич, здороваться будем? — попытался я отыскать его взгляд.

— Невелика разлука, — буркнул он. — Зачем понадобился?

— И присесть не желаете?

— Отчего же, — он сел на первый подвернувшийся стул у стены. — Я бумагу писал. Там все правильно. Я следователя требовал. А к вам зачем?

— Как же? Я же вас арестовывал?

— А она здесь что делает?

— Не спали там по ночам-то, Иван Григорьевич?

— Что это? Почему? — мотнул он головой, недоумевая. — Спал… Там что еще делать-то?

— Там много чего делают.

— Мне не до них!

— Там времени много, чтобы думать таким занятым людям, как вы.

— Там все думают.

— И вы думали, когда писали бумагу?

— Ваня! — вскрикнула она и бросилась к нему, но он уперся в нее диким взглядом, и она застыла, руки опустив.

— Чего здесь? Стой!

— Ваня! Я не прощения просить, — вымолвила она без слез.

— А чего?

— Мне прощения нет.

— Чего тебе?

— Я вместо тебя, Ваня.

— Чего она? — Зубров впился в меня красными воспаленными глазами. — Зачем сумасшедшую эту?

— Она не сумасшедшая, Иван Григорьевич, — покачал я головой. — Она вместо вас проситься пришла. В тюрьму.

— Чего это вы?..

— Вот так, Иван Григорьевич, — поймал я, наконец, его взгляд и уже постарался не упустить. — А вы бумагу…

— И чего?

— А ничего. В моей власти вас поменять местами. Она и пришла. Вон, узелок, видите? Вещицы принесла.

— Чего это вы? Шутите?

— Мне не до шуток. Бумагу вашу, что написали, врать не стану, еще не получил. Почта, видимо, запаздывает, а сообщение о ней имею, да и смысл знаком. Вы же начальнику тюрьмы еще написали, что убийство совершила ваша жена. Вот мне доложили об этом и просьбу вашу передали о личной встрече со следователем.

— Все так, — опустил голову Зубров.

— Ну вот, все, как просили.

Несколько мгновений в кабинете царила тягостная тишина, лишь как-то тихо и сдавленно, постанывала Анастасия.

— А она здесь зачем?

— Ваня! — вырвалось у нее.

— Уберите ее! — выкрикнул он.

— Так она не помешает нашему разговору, — покачал я головой. — Наоборот, как раз ее присутствие к месту.

— Я при ней говорить не буду.

— А зачем говорить? Главное увиделись, и это хорошо.

Зубров промолчал, только зубы сжал крепче, будто боялся лишнее слово сказать и старался не глядеть в сторону жены.

— Мы теперь следственный эксперимент проведем.

— Чего еще? — вскинул он на меня голову.

— Проверим одну версию.

— В кабинете? — Зубров зло покосился на закрытую дверь.

— А для этого больше ничего и не надо. Анастасия Семеновна!

Она отняла руки от лица, взглянула на меня, перевела взгляд на Зуброва.

— Вы же убили Чарова?

Она молчала, ничего не понимая, не сводя глаз с мужа.

— Савелия вы убили? — повторил я свой вопрос.

Она кивнула.

— Как? Расскажите.

Она мучительно вздохнула, готовая заплакать, с трудом сдерживаясь.

— Как? Пусть послушает ваш муж.

— Я убила.

— Вот, — не сводил я глаз с Зуброва. — Теперь расскажите, как совершили убийство. Где, при каких обстоятельствах? Каким образом? Кто присутствовал?

— Убила и убила…

— На все эти вопросы надо давать исчерпывающие, подробные ответы, — назидательно монотонно проговорил я. — В суде вас будут спрашивать и все это очень детально выяснять.

— Убила и убила…

— Каким образом?

— Каким?

— Ну да. Как убили?

Она заплакала, пряча лицо в колени, дрожащим голосом прошептала:

— Из ружья!

Плач усилился.

— Александр Григорьевич, — я накрутил номер телефона следователя. — Принесите мне в кабинет ружье, из которого было совершено убийство Чарова Савелия Матвеевича.

— Не надо! — вскрикнула она и откинулась к спинке стула, казалось, сознание готово было ее покинуть, — не надо ружья!

— Как же? Анастасия Семеновна, вы же из него стреляли?

— Я боюсь! Я молю вас! — начала она медленно сползать на пол.

Я бросился к ней, но меня опередил Зубров, подхвативший ее и застывший посреди кабинета с трепетной ношей в руках.

— Врач нужен! — бросился я к телефону.

— Не надо, — остановил он. — Так все пройдет. Она вон глазами зачухала. В себя приходит, — он сел на стул, удерживая ее на коленях, она прислонила голову к его груди. — Глаза открывает.

— Вы посидите тут, — подошел я к двери. — Мне необходимо выйти.

— Не надо никакого ружья, — буркнул он, не глядя. — Простите, Данила Павлович, за концерт этот.

— Концерт?

— Бес попутал…

Легенда о сексоте

Были времена и похуже, Веневицианов пережил многое. По сути он создавал в учреждении новое структурное подразделение, служить в котором профессиональные разведчики считали постыдным. «Жандармская кухня» — только так на первых порах именовали втихую за глаза его «пятерку». Он и на партийных собраниях выступал, и индивидуально, как Бобков рекомендовал, пытался откровенничать с некоторыми приглянувшимися сотрудниками, цитируя из авторитетных источников сведения тайные, так сказать, не для всех ушей, про великого Пушкина, доконавшего Чаадаева до сумасшествия[25], про слезливого знатока человеческих достоинств Достоевского с его «Бесами»[26], напоминал истинную физиономию, от кого и за что несравненный лирик-романист наш Иван Сергеевич Тургенев особую благодарность[27] получил, однако формирование отдела продвигалось туго.

Ситуация осложнилась еще и тем, что для всех он в «конторе» был человеком новым, пришлым, из тех, «обкомовских», к которым в «конторе» сложилось особое, специфическое отношение: с одной стороны — исполнять беспрекословно все, не задумываясь, под козырек, как говорится, а с другой — настороженное и с ехидством, так как здесь знали все, что «там», в обкоме, творилось на самом деле. Дело прошлое, но в «конторе» про настоящую «погоду» в обкоме знали все задолго до появления его «пятерки». И так не в одной их области.

Что уж тут говорить о своих, когда глава такой же секретной службы одной известной страны однажды позволил себе откровенно посетовать: «дело их настолько грязное, что разгребать его позволительно только истинным чистоплюям». Каких рыцарей в белых перчатках имел тот в виду, можно только догадываться, но их у Веневицианова да и у самого Филиппа Денисовича Бобкова в помине не бывало.

И еще имелась одна закавыка деликатного свойства, «пятерке» суждено было заниматься изучением настроения интеллигенции, а чекисты — народ простой, к семидесятым, как и все в общенародном государстве, переродились по сравнению с «грозными кровавыми» двадцатыми — тридцатыми годами, у них в семьях кто-то да был из пресловутой бывшей «прослойки»: то корни еще не отмерли, торчат, то жена учительница или врач, а теперь уже дети и внуки туда же прут, в науку, искусство, театр, и от социалистического, так сказать, реализма — в модерн; очень модным все это стало. Особенно среди молодежи. К творчеству они полезли все, у каждого в глазах Евтушенко или Шнитке, а то и Высоцкий, им «битлы» лохматые снятся и разные «ролинги»…

И Веневицианову нужны люди, чтобы влезали в такие вот, творческие, как тут и ни сказать, — родственные, вроде, души, проникали в их психику, следили за тем, чтобы ни-ни в ней против родного государства и строя; и так везде: ни на кухне, ни в постели, ни в туалете. А если что, то там же, извините… и вести разъяснительную, профилактическую беседу.

Одним словом, мудреное, муторное и тонкое дело.

Нелучше продвигалось и создание секретной агентуры, хотя он старался, буквально лез из кожи. Вникал в работу многих агентов, некоторым симпатизировал, находил время самому знакомиться, лично встречаясь и беседуя на конспиративных квартирах, проникался сочувствием, хвалил или вносил замечания, изучая их дела: рабочие и личные. «Секретный сотрудник — это камень, на котором покоится задница разведчика. И пока тот твердо стоит на почве, ты сидишь твердо и твоей заднице ничего не угрожает». Так, слышал он по прослушке ненароком, поучал одного из молодых сотрудников майор Грейч. Служака ушлый, знает, что говорить подчиненным.

Впрочем, он и сам, помня наставления Филиппа Денисовича, скрупулезно создавал свой стиль в подборе, проверке и воспитании сексотов, не чурался копаться в черноземе сознания кандидатов. Если Филипп Денисович учил сотрудников досконально знать взгляды и интересы подопечных, исследовать их характер и психику, анализируя причину поступков и поведения, Веневицианов требовал владеть исчерпывающей информацией о сексоте, то есть заранее предугадывать поступки агента. Не всегда получается, но это дело наживное, наставлял он своих заместителей. Не скрывал от них и своей маленькой слабости — увлекшись конспиративной работой, словно хобби, он пристрастился отслеживать деятельность некоторых секретных сотрудников, а одному, понравившемуся, даже сам придумал псевдоним. Так агент, несколько лет назад вынянченный майором Грейчем, стал его тайным любимчиком, получил кличку «Ома». Скромненько и со значением. На московских совещаниях и семинарах такого не услышишь, а в книге по истории секретной дипломатии и разведки он многое узнал о шпионаже до и после сотворения мира. Из средневековых хроник и древних фолиантов так и выпирало, что яд и интрига, ищейки и кинжал, авантюристы, двойная и тройная игра — вот истинные причины и залог военного успеха. Откуда бы он еще знал, каким образом держал в повиновении и страхе своих многочисленных врагов Великий Борджиа?[28] Услышал бы где о тайной службе Вильяма Шекспира и сколько действительно имен у автора «Робинзона Крузо», книги, читаемой больше, чем сама Библия? Кто выигрывал все войны Наполеона, сам Бонапарт или его секретное бюро? Кто же и кем была в действительности пленительная красавица Мата Хари, прославившаяся не только танцами с раздеванием, но и тем, что лично задушила убийцу собственного сына?..[29]

Конечно, можно было бы придумать псевдоним любимчику, взяв его со страниц уникального древнего фолианта об истории шпионажа, но он совершил маленькую хитрость и здесь. В их деле это порой позволяет предотвратить огромные неприятности.

Псевдоним агенту он подобрал из нейтральной, казалось бы, среды. В медицине существует терминология для определенного типа заболеваний, так вот «ома» — «прилипало», составная часть таких сложных названий болезней, страшных для любого живого организма, так как переводится с греческого — опухоль. А что на чистом теле государства эти всевозможные пытающиеся разъедать его диссиденты, инакомыслящие и их сообщества? Эти паразиты лучше названия, по его мнению, не заслужили!

Павел Сергеевич любил встречаться со своим «Омой», тот этого заслуживал, а майор Грейч только подправлял агента по конкретике и эффективности мероприятий, общие же горизонты творил сам полковник Веневицианов.

Бывший студент, несостоявшийся врач, впрочем, сам нисколько о том не переживавший, «Ома» быстро определился со специализацией. И получалось у него недурственно. Он хорошо знал среду, из которой недавно вынырнул, и та к нему доверия не успела растерять. А что может быть крепче, нежели дружба с веселой студенческой братвой, скрепленная шестилетним шалопайством и сражениями с занудами-педагогами в вечной битве за зачеты и «уды», посещаемость и успеваемость! Одним словом, «Ому» готовить для внедрения особенного труда не представлялось, и предложение о сотрудничестве с подписанием заявления он принял, как мечту всей своей жизни. Это-то и отпугивало поначалу в нем Веневицианова, не имеет ли агент какой-то внутренней червоточины, нет ли у него противников и врагов, ради мести которым задумал он воспользоваться таким беспощадным и эффективным оружием, как «контора»? Проверки и исследования поручались майору Грейчу, тот перекопал, облазил, высветил, порочащие материалы не нашел. На этом пока успокоились, а вскоре появились первые результаты работы нового агента, тот творил чудеса, быстро наткнувшись на одну из зарождающихся «опухолей». Прав оказался полковник Веневицианов, имелась эта болезнь и у них в области, не особо столица их обскакала, но горячку пороть, в Москву докладывать он не торопился. Следовало понаблюдать, определиться, не ошибся ли молодой сексот, не сгущает ли краски. Куражила и подтачивала душу шальная мысль — не затеять ли игру с этими инакомыслящими паразитами, как некто Якушев в свое время[30]. А вдруг эти «кружковцы с кухни» имеют выход на заграницу! Это было бы вершиной успеха!.. Павел Сергеевич едва сдерживал себя после доклада Грейча и нескольких встреч с «Омой», у которого огнем пылали глаза.

У них в отделе долго не было интересных разработок по науке. Все больше пасквили преподавателей друг на друга, кто быстрей и за счет чего кафедру в каком-нибудь институте оседлал, да врачи жаловались, обвиняя в пустобрехстве, мракобесии и делячестве более удачливых коллег, изредка затевала возню и выливала помои чья-нибудь обозленная и брошенная любовница или попадался на взятках совсем уж зарвавшийся недотепа. В основном мелочь и тоска, а тут «Ома» накопал, напал на то, что нужно!

Полковник Веневицианов заволновался, запереживал, мысли, одна тревожнее другой, не давали спать по ночам. Он решил не информировать пока и начальника Комитета, это было уже нарушением известных и жестких инструкций, но официальных регистраций антисоветской организации в отчетах не значилось, следовательно, по большому счету, и докладывать покуда не было особой необходимости. Слишком пугал внезапный успех, аж кружилась голова, Павел Сергеевич до конца сам себе боялся верить.

Ночами он, прежде чем забыться во сне, в который раз анализировал сведения, собранные его «Омой». Все детальки, вроде, вписывались.

Личности известные — дети больших людей. Лидером организации получался, правда, еврей. Впрочем, чему тут удивляться? Евреи всегда в первых рядах недовольных любым политическим строем. Кто революцию делал?

И родители у него подходящие. Оба — и отец, и мать, из-за границы не вылезают. Устроились там, где-то в Африке, помогают каким-то возрождающимся туземцам, знамо — для прикрытия легенда и, естественно, сношаются с врагом, а сынок обнаглел и сманивает в свою организацию несознательных заграничными шмотками. На квартире у себя и дружка блат-хату смастрячил, сожительствует с подельницей развратной, бывшей учительницей старше себя. Та ему в открытую пропагандирует стишки эмигрантов, от которых порнухой и голубизной за версту разит. И устраивают сборища, где вовсю бывший тот студент, кстати, нигде так толком и не работающий, пропагандирует западный образ жизни, увлекает дружков Израилем, Парижем, другими соблазнами паскудной жизни. Сам какую-то оду на тему свободы и демократии как-то настрочил в стихах, жаль до «Омы» та ода не дожила. Агенту удалось быстро перевербовать нескольких членов этого «кухонного подпольного кружка», они ему об этом и сообщили. За сравнительно короткий срок трех человек перековал «Ома», при этом снова совершил чудо, двое из них оказались женщинами.

Веневицианов не мог нарадоваться. Он уже спал и видел, как, окончательно склонив на свою сторону заблудших, воспитает двух попавшихся к нему в сети прекрасных искусниц. Женщина — агент от природы; интриганка с неукротимой страстью к игре, к романтическим переодеваниям, с тайнами, с постельными проделками. Истории шпионажа известны сотни имен таких звезд! Они вершили победы, выуживали необходимую информацию в жарких альковах у великих людей! Современная статистика беспристрастна: чуть менее половины секретных агентов — это пленительные красотки. И здесь совсем не уместен расхожий тезис, что красота и разум — несовместимы. На бабах, проще говоря, и припухали многие.

«Ома» особенно выделял замужнюю особу, но еще с молодости вертлявую и большого мнения о себе. Но эти качества особые, их агент при вербовке и должен использовать, учил его Веневицианов, когда тот расписывал ему кандидатуру при встрече на конспиративной квартире. Сейчас, советовал он молодому, эти качества в ней надо поощрять и развивать, когда же она полностью окажется в их власти, тогда работа с ней будет вестись в другом направлении.

— Филипп Денисович, — твердил он, глядя агенту в глаза, — требует от нас биться за каждого, оставаясь хозяином положения, а маленькие слабости, тем более прелестной женщине, следует прощать. Но!..

Веневицианов погрозил пальцем агенту.

— Не увлекайтесь. Бобков знаток их душ. Впрочем, и мы не дураки. Опасайтесь собственных откровений и чувственности. Эти бабы коварны. Особенно красотки. Могут увлечь. Не заметишь.

Впрочем, в «Оме» не было ничего, за что можно было бояться. Увлечь сам он не мог. «Мал, лыс и манерничает, словно жеманная сука», — приглядывался все больше и больше при каждой встрече к агенту Павел Сергеевич, все глубже и глубже он постигал и сам его сущность, постепенно создавая полный образ любимчика. Однако, чем больше он присматривался к агенту, тем неспокойнее у него становилось на душе: уж больно неравнодушен был тот к описываемой красотке. «Ома» прямо подрагивал сам, когда докладывал о ней, не увлекся бы! Все дело погубит! Истории мирового шпионажа были известны поразительные примеры, когда получалось наоборот, и агент оказывался на месте завербованного. И такое бывало!

Вторая баба не лидер, другого пошиба. Без мужика ни то ни се. Подружка первой к тому же покручивала роман с одним из «кружковцев». «Кружковец» тот никакой, семейный, двумя детьми скоро обзаведется, видимо, с дуру, от безделья с ними со всеми дружбы не бросает. А так — бестолочь. А вот морячок — это находка. Он, по всей вероятности, один из заводил. По мнению «Омы», тот и перебрасывает или планирует для переброски информацию за рубеж. В ближайшем будущем собирается в Атлантику судовым врачом. А муж красотки этой — отдельная личность. О нем особый разговор. Но «Ома» его еще полностью не раскусил. Хитер субчик. Последний, бородатый, — свой, агента человек. «Ома» его давно присмотрел. С него вся «раскрутка» этой зародившейся антисоветской организации и началась. Бородач знак дал «Оме», он снабдил первоначальной информацией и сейчас по рекомендации «Омы» сам может стать самостоятельным агентом. «Ома» уже вел с ним подготовительную работу с разрешения майора Грейча. Тот одобрил вербовку нового кандидата. Это облегчало задачу, вдвоем, помогая друг другу, они могли толково завершить операцию по ликвидации врагов. А следующим этапом можно бы начинать и задуманное Павлом Сергеевичем; Веневицианов не оставлял надежды поиграть с «западными коллегами» в поддавки, хорошая интрига могла бы получиться, не хуже якушевской!

Веневицианов назначил агенту очередную встречу, следовало расставить точки, сориентировать «Ому» на главное, чтобы не распылялся, поставить конкретные задачи, пришла пора определиться, наконец, с мужем красотки. По замыслу Павла Сергеевича, женщина и должна была на этой стадии сыграть роль обольстительницы, агент все это время докладывал, что в личных отношениях с мужем у той наметились отрицательные тенденции. Процесс необходимо было пресечь, а красотка должна была начать более активную работу по обращению мужа на их сторону.

В назначенный день к назначенному часу «Ома» не появился.

Прождав лишних десять минут на конспиративной квартире, Веневицианов возвратился в «контору», разнес в пух и прах Грейча, поручил разобраться. Тот до конца дня и весь следующий не смог добиться никакой информации. «Ома» пропал! Это бесило Павла Сергеевича, он понял, случилось непредвиденное, возможно, непоправимое, чего он не ведал до этого.

На следующий день к вечеру черный как ночь Грейч принес Веневицианову убийственную весть, что красотка обнаружена в квартире матери в ванной со вскрытыми венами.

Его забил нервный озноб. Теперь он предчувствовал, что кончится не только этим. Грейчу удалось под каким-то предлогом побывать в прокуратуре района и выяснить: делом занялась областная прокуратура.

— Почему? Кому понадобилась взбалмошная девчонка, изменявшая мужу направо и налево? — вопрошал, буйствуя, Павел Сергеевич.

— Можно только догадываться, — отвечал, не поднимая головы, майор и выдал свою версию, крупинки которой собрал в районной прокуратуре и поблизости.

Вокруг смерти дочери известная мама не постеснялась поднять большой шум. Как это бывает в провинции, дело сразу приобрело характер вонючего скандала. Задребезжали звонки в Кремле, забегали клерки в облисполкоме, поднялся на ноги весь облздравотдел и прежде всего вездесущий и повсюду вхожий Алексей Моисеевич. Веневицианов никогда не допускал и мысли, что такое возможно. Он по-настоящему схватился за голову. Грейч принял все дела на себя, Дрейч поддерживал шефа, как мог, нравственно и психологически. Возраст начальника был не тот, что у них, об этом они сейчас оба вспомнили. Но в «конторе», кроме них, об этом проколе не догадывались, Павел Сергеевич запретил что-либо докладывать начальству… А собственно, что докладывать? Если ничего не зарегистрировано, то и докладывать нечего. Свербело нутро у Грейча: Веневицианов признался, что пошел на поводу у любимчика и, когда тот попросил выдать ему липовую красную книжку на имя несуществующего сотрудника их «конторы», согласился; теперь как бы эта книжица где-нибудь не всплыла, да еще в одном деле со смертью красотки. Поэтому предстояли две задачи: отловить агента и разобраться с обстоятельствами гибели красотки и следить за действиями прокуратуры. Второе вытекало из первого так же, как первое из второго. Грейч сообщил, что Игорушкин поручил следствие криминалисту Шаламову. Тот — известная фигура, в убийствах специалист. Это настораживало, Шаламов мелко не копал. Но отстранить его от следствия не было оснований, оставалось отслеживать ситуацию и наращивать усилия в поисках агента.

На второй день неизвестный попытался убить мать красотки. Грейч рвал на себе волосы, боялся докладывать шефу, подозревая «Ому», ему уже стало известно, что тот понаделал кучу оперативных нарушений: бегал по улицам со своими завербованными, сводил их вместе в одну конспиративную квартиру и много еще чего…

— Но зачем? К чему ему старуха? — возражал капитан Дрейч. — Здесь пахнет сумасшествием или налицо маньяк.

— И он его создал сам, — поджал губы Грейч. — Когда мальчишка начинал под моим руководством, за ним не наблюдалось никаких подобных странностей. А он развил у него манию величия! Якушева из него начал творить, видите ли! Новая версия операции «Трест» башку его партийную не покидала! Великих исторических лавров захотелось!..

Старуха, слава богу, выжила, но грянула новая беда — убилась насмерть подружка красотки.

— Из известной «кружковской семерки», исключая двоих арестованных Шаламовым, и семьянина, укатившего в Саратов, — докладывал Веневицианову почерневший от бессонницы Грейч, — в живых остался один, еврей. Двоих он угробил. Что будем делать?

— Почему он? — у Веневицианова раскалывалась второй день голова от боли.

— Больше некому.

— Это ваши инсинуации, — стонал Павел Сергеевич.

— Они основаны на анализе.

— Так где же этот паршивец? — из последних сил заорал Веневициванов. — На что вы все годитесь, если не можете отловить своего же человека!

— Поэтому и затрудняюсь. Много успел узнать паршивец. Но я уверен, он явится к нам сам.

— Когда?

— Когда сделает то, ради чего устроил весь этот концерт. Он заметает следы.

— Что вы называете концертом? Массовые убийства, совершенные психически больным человеком? Похоже, он вздумал чинить над ними свой суд. Его надо остановить до того, пока он не натворил больших бед!

— Есть безобидные средства.

— Что? Не расслышал?

— Автоавария, несчастный случай, электрошок, в конце концов.

— Хлопоты и лишние свидетели.

— Тогда остается одно, — криво усмехнувшись, процедил сквозь зубы Грейч. — У нас много водоемов и еще больше желающих поплавать в запрещенных для купания местах.

— Ну и пусть… купается, — отмахнулся, как от мухи, слабой рукой Веневицианов. — Только прекратите это сумасшествие…

Нат Убиенный и Воскресший

Сколько ему пришлось уговаривать Варьку, больше рассказывать, только своего он так и не добился: глупая баба, чего с нее взять! Выхода не было, Лаврентий решился действовать в одиночку. Ничего другого теперь, когда время было упущено, он уже придумать не смог бы, так как чувствовал, если придут они к нему, то ждать надо уже этой ночью. Следовало торопиться, так как дел для осуществления его плана предстояло немало.

Варька куда-то убегала, что-то затевала сама, он не вникал, благодарен был уже за то, что не суетилась у него под носом, не лезла к нему со своими вопросами глупыми, не мешала. Когда она возвратилась, он, уже все свои приготовления закончивший, успокоился на диванчике с газетой, лежал, дурачком прикидывался, а внутри все дрожало, металось. Эксперимент, что голову замутил и завладел наглухо, теперь вдруг показался и ему самому не таким уж верным, а наоборот, не только нелепым и пустым, но страшным непредвиденными последствиями. А всему виной опять эта Варька непутевая, сама всучила ему дурацкую книжку про сыщика того, Ната Пинкертона, он, читая еще в первый раз, наткнулся на аналогичный случай, когда герой книжный, применив такой прием, разгадал ужасную тайну своих врагов. После того как про Инку Забурунову сообщил ему Поленов по телефону, появились и у него некоторые соображения по этому поводу, а потом и одолела эта мысль окаянная. Решиться было легче, чем осуществить, но, когда удалось все подготовить, нутро его забило, — а что выйдет из этого? Что получится? Не сломать бы самому себе шею!

Лежал теперь с газеткой на диване, а самого так и подмывало: не плюнуть ли ему на личные амбиции, не отомстить ведь ему одному ни за Светку, ни за Инку, не выручить и Вадима с Эдиком! Может, и впрямь поступить, как Варька талдычит: сообщить обо всех своих подозрениях кому следует, в милицию или в прокуратуру, и пусть опытные люди, как положено, сами разбираются…

Нет. В милиции, конечно, делать нечего. Им до «ушастого» руки коротки добраться, у него удостоверение вон какое! Он сам, Лаврентий, видел, должности, правда, не заметил… Кстати, а почему, действительно, должности не имелось в корочке?.. Но ему та эмблема на корочке красной хорошо известна: щит и меч! Комитет государственной безопасности! А с чего это они Светкой заинтересовались?..

Впрочем, что об этом думать, только еще больше и так раскалывающуюся от забот голову себе забивать!.. В прокуратуру, конечно, лучше бежать, нежели в милицию. Прокуратура, она над комитетчиками теперь власть имеет полную. Отец рассказывал и сам Лаврентий догадывается, слушаются сейчас чекисты прокуроров и подчиняются им, кто-то рассказывал, что надзор даже какой-то, вроде, осуществляют… Вот туда бы и сообщить о своих мучительных соображениях. Они ведь и убийствами занимаются, конечно, они!.. Кому же, как не прокурорам!

Лаврентий даже подскочил на диване от этой мысли, газету выронил.

Как он сразу не допер-то! Туда и надо ему бежать! Они уж и следствие, вероятно, ведут! Его предположения и все его подозрения им сейчас как раз пригодятся! Они и распутают всю эту чертову паутину, в которой он запутался, словно муха!

Обхватив голову руками, снова на диван брякнулся.

— Чего это ты? — ткнулась ему под бок Варька и газету заботливо подала. — Чего это ты дергаешься опять, суматошный?

Она полезла к нему обниматься, что-то, видимо, свое задумала. Он поморщился, отодвинулся, но особо противиться не стал.

— К бабке своей бегала? — буркнул он, не отвечая на ее поцелуи и лицо отворачивая. — Опять гадала? На меня, наверное?

— На тебя, на тебя, дурачка, — улыбнулась она. — Нужен ты мне! Стефания Израэловна уже давно мне все про тебя сказала.

— Гадали все же на меня! — взорвался Лаврентий.

— А почему нет? — так же дернулась и Варька. — Ты мне разве чужой?

— Нечего на меня по картам!

— А тебя и не спросил никто.

— Ты уж очень шустрая стала, девка!

— Не замечал, я всегда такая была.

— Обломаю я тебе рога-то, Варька. Ох, обломаю! Дождешься, — он махнул рукой, отвернулся.

— Чего бесишься-то? — неугомонная, нашла она опять его губы. — Лучше меня тебе все равно никого не найти. Ты радуйся, дурачок маленький. Люби меня. Это быстро пролетит. Не заметишь. А потом, как почую, сама тебя брошу.

— Чего это? — вытаращил он глаза на нее. — С чего это ты? То так, то эдак? Не любишь, да?

— Врать не стану. Пуще жизни, — она обняла его снова и поцеловала, словно бабочка крылышком коснулась губ. — А не быть нам вместе. У тебя своя судьба.

— Дура! Старуху свою, картежницу, наслушалась!

— Тетушка моя — умная женщина. И добрая. Она и знать будет, а не скажет мне такого, — грустно улыбнулась Варька и поцеловала его опять так же, как бабочка с губ слетела. — Помолчи, дурачок ты мой.

— А чего тогда, — нахмурился Лаврушка. — Родителей моих боишься?

Она вскинула задумчиво брови.

— Так мы уйдем от них, — прижал он ее к себе крепче. — Я работать начну. Что нам они! Да я мать уговорю! Мать ради меня, что хочешь! И отец ничего не посмеет…

Она закрыла ему рот ладошкой.

— Вот видишь, я сейчас какая! — она вспорхнула от него с дивана, подняла вверх легкие ручки, крутанулась вокруг себя, словно разноцветная юла в пестром своем красивом сарафанчике. — Посмотри!

— Иди сюда! — потянулся он к ней жадно.

Она отскочила.

— Такой я всегда не буду! — крутилась она, крича еще и еще, и не было сил ее остановить, но вдруг она, будто зацепилась за что-то ногами, замерла, застыла, слегка качнувшись, и сказала другим, тихим голосом. — Только все кончится однажды. И я уйду. А когда, сама еще не знаю.

— Ты мне детей нарожай, — схватил он ее, увлекая на диван.

— Зачем тебе? — она погладила его кудрявую голову. — Дурачок ты мой! Тебя самого расти и расти… А дети у тебя будут! Будут, Лавруш, у тебя детки. Красивые, как и ты. Только я здесь ни при чем буду.

— Вот дуреха-то, — отстранил он ее и заглянул в глаза. — Это точно все бредни Стефании. Ты к ней больше не ходи!

— А я и не ходила.

— А где же ты была так долго?

— Не твое дело. Ты мне лучше скажи, что это ты тут напридумал без меня?

— А что?

— А люстра где? — она ткнула рукой в потолок. — Там один крюк торчит?

— Что-то случилось с проводкой, со светом, одним словом, — заерзал Лаврентий с виноватым видом на диване. — Я ее включил, вжик! И света нет.

— Ну?

— Ну я полез. Похоже на замыкание. В общем, в зале света нет.

— Я вызову электрика, — вскочила с дивана она. — Что это за фокусы!

— Не надо. Уже поздно.

— Ничего не поздно, придут, не сломают спин. Они и так ничего не делают.

— Да не строчи ты, как из пулемета, — остановил ее Лаврентий. — Я звонил. Они просили подождать до завтра… Утром придут.

— Так… А люстра все-таки где? Зачем убрал?

— А ты хотела, чтобы я ее совсем кокнул?

— Ну висела б она себе и висела…

— Я ее снял, посмотреть хотел…

— Вот, — Варька уперла руки в бока, — с этого и начинать надо было, голубчик. Сломал материнскую гордость! Хрусталь разбил?

— Ничего не разбивал, — защищался Лаврушка, как нашкодивший мальчишка. — Вон она в спальне, я ее туда убрал.

Варвара не поленилась, сходила, убедилась.

— Так, что еще ты тут без меня натворил?

— Да отстань ты, — отмахнулся Лаврентий. — Нет настроения. Подурачилась и будя. Не до этого.

— А до чего? — она, забывшись сразу, ткнулась опять к нему. — Что ты все мучаешься, Лавруш? Да не придет никто к нам ночью! С чего ты взял? Что у тебя за мысли дурацкие в голове!

— Ты вот что, — развернул ее к себе Лаврентий, крепко обхватив руками и уставившись в глаза. — Будешь мне помогать или нет? Последний раз тебя спрашиваю?

— Ну буду, — она засмеялась тихо. — Куда от тебя, непутевого, деться. Буду, буду. Что тебе еще?

— Тогда слушай, — он поморщил лоб, подумал. — Я после десяти-одиннадцати, ну тогда еще решим, один останусь в зале, вот здесь.

Он указал глазами на диван.

— А я?

— А ты спрячешься на кухне. Там кладовка есть. И будешь сидеть тихо, как мышь.

— Закрытой?

— А чего? Света-то все равно нет.

— Как нет? Что случилось?

— Света совсем не будет в зале, я отключил контакты из-за люстры, — помялся Лаврентий. — А в других комнатах мы просто оставим потемки.

— Я умру там от страха! Задохнусь!

— Потерпишь. Это недолго.

— Откуда ты знаешь? Распланировал он, вычислил все! Умник нашелся!

— Тихо! — оборвал он ее так, что она осеклась, поняла, теперь уже его лучше слушать; Лаврушка умел превращаться порой в Лаврентия Палыча, другого, которого ничем не остановить и лучше повиноваться. — Раз согласилась помогать, Варвара, придется делать, что я тебе прикажу.

Она и здесь ничего не ответила.

— Света нигде не должно быть, — продолжил он, — а дверь входную оставим незакрытой.

— Это еще зачем?

— Надо! Если они придут, ты услышишь, и после этого многое уже будет зависеть от тебя.

— Я уже вся дрожу!

— Дрожать потом будем. Сейчас рано. Когда услышишь, как появятся они и в зал ко мне пройдут…

— Как же я в шкафу-то все услышу? — не унималась Варька.

— Услышишь, услышишь, — успокоил он ее. — Думаю, шума хватит.

— Ах, свят, свят!

— Да перестань ты, — положил он ей руку на плечо. — Тогда выскакивай, ори, что пожелаешь, и свет везде включай.

— Что это я? Сумасшедшая?

— Надеюсь, до этого не дойдет, — поморщившись, успокоил он ее опять. — Хотя…

— Значит, ты их один решил поймать? — хитро сощурилась она.

— Ну… поймать не поймать, — он пожал плечами. — Убедиться.

— А не боишься, что прибьют?

— А зачем им?

— Так. А про Светку же сам говорил?.. И про эту… вашу подружку?..

— Не знаю я ничего, — опустил голову Лаврентий. — Я и Димычу во всем доверял… А тут — на тебе! Запутался я.

* * *

Удивительно, но сколько он ни давил на кнопку звонка, к двери в квартире не торопились. Он еще раз нажал, ухо прижал к клеенчатой обшивке, прислушался, нет, внутри тихо. Вот почему света в окошках квартиры он с улицы не узрел! Лопух тот кучерявый уже завалился спать со своей уборщицей, или как там ее, Дунькой-почтальоншей! Хорошую бабу заимел. И главное, никто ничего не знает. Тихушник себе эротический смастерил втайне от родителей! Она его и обстирывает, и кормит, и уроки любовные устраивает. Хорош гусь!

— А ведь свет горит во всем доме, — шепнул он Гардову.

Тот молчал, жался к стенке.

— Точно легли, любовнички, — добавил он. — Не ломать же дверь. Не подумал я.

— У меня есть кое-какие ключи, — сунулся неуверенно бородатый. — Может, я попробую?

— А сможешь?

Тот пожал плечами, приник к двери сам, но только начал ее осматривать, пытаясь вставить свой ключ в замочную скважину… дверь отворилась сама!

— Гляди! — Гардов отскочил от двери.

— Чудеса! — замер и он.

Дверь медленно отворилась, внутри темнота и тишина.

— Неужели нет никого дома? — он заглянул внутрь. — Давай-ка за мной тихо. И осторожненько. Если нет никого, нам повезло.

— Лаврушка к бабе своей сбежал, Иван Владимирович, — шептал сзади Гардов. — Она тут недалеко от него со своей теткой проживает. Перепугался, наверное, от смертей-то всех. Прознал, конечно, прослышал, весь город шумит.

— Шумит?

— Шумит. Разное болтают. Вот и он прячется.

— Хватит. — Муракину не нравилась болтливость бородатого. — Дверь прикрой за нами, но не запирай.

— А чем? Я и ключа-то не подобрал.

— Тсс! — поднес палец к губам Муракин. — Теперь ни слова. Я как знал, фонарик прихватил.

Луч света упал на пол комнаты, побегал по прихожей. С пола на стены поскакал, попрыгал, замер у ног Муракина.

— Где они спят-то обычно?

— Не знаю. Он же без родителей. Где попало.

— На кухне, вроде, кушетки нет… — размышлял, вспоминая, Муракин. — В зале диван кожаный, у стенки справа, как войти… И, вроде, больше ничего.

— И еще у них две комнаты, — торопливо подсказал Гардов. — Родительская почивальня и Лаврушкина.

— Живут же буржуи, — позлобствовал Муракин. — С зала и начнем. Потом видно будет. Давай за мной.

Дверь не поддалась сразу. Муракин завозился возле нее, зашарил руками.

— Дайте я, — сунулся Гардов, — там у них шпингалеты вверху и внизу, дверь двухстворчатая…

— Нет тут ничего, она просто тугая…

Створки двери скрипнули так, что оба обмерли от неожиданности, и с громким визгливым скрежетом распахнулись перед ними. Что-то напугало обоих, хотя ничего еще не произошло. Зал тонул в полумраке, высвечивались с улицы только два окна напротив, но посредине зала, на месте отсутствующей люстры что-то чернело, громоздкое и длинное, чуть ли не до самого пола.

— Что там? — напирал на Муракина сзади Гардов.

— Сам не пойму.

— Висельник! — шепнул Гардов.

— Ты что?!

— Висельник точно! — рванулся назад к входной двери Гардов. — Лаврушку повесили!

— Куда? Дурак! Стой! — схватил его Муракин. — Стой на месте!

— Он висит! — дергался в его руках Гардов. — Я его сразу узнал! Его башка кудрявая!

— Чего ж бежать-то? — удерживал его Муракин. — Тем более бежать незачем.

— Он сам не повесится! — затвердил, забился, как в истерике, Гардов. — Его убили!

— Ну и хрен с ним! — рванул его за грудки на себя Муракин, приводя в чувство. — Нам какая разница! Кто повесил его, тот и отвечать будет! Одним уродом меньше! Нам тетрадку ту отыскать. Отыщем и ходу отсюда. Молчи!

— Далась вам та тетрадка, — не успокаивался Гардов. — Ну найдете вы ее. Что там особенного? Успокоитесь, наконец?

— Не твое дело, — огрызнулся тот. — Успокоюсь. И тебя перестану таскать. Нужен ты мне, как собаке пятая нога. Трус несчастный!

— В тетрадке, поди, и нет ничего.

— Не твоего ума! Не нужна была бы, сдались тогда мне твои дружки!

— Что ж в ней такого особенного? Инка за что разбилась?

— Перехитрить меня хотела, — осклабился Муракин. — Умная слишком оказалась. Только я тоже не дурак! И ты, борода, меня не раздражай. Пришел сюда, слушайся, поможешь тетрадку отыскать.

— И все?

— И все. Отпущу потом, как обещал, — хмыкнул Муракин. — Закрой окна шторами, я посвечу тебе, а потом свет включим, чтобы скорее найти. Тут в этих потемках черт ногу сломит.

Гардов, страшась висящего покойника, начал осторожно обходить тело, но наткнулся на стул, споткнулся, потерял равновесие и, падая совсем, схватился за ноги висельника. Веревка двоих не выдержала, лопнула, издав резкий звук, покойник заорал благим матом, валясь вниз, еще громче завизжал Гардов из-под него. Муракин едва успел отскочить от обоих, не успев ни понять ничего, ни издать крика. Однако вопли нечеловеческие послышались из другой комнаты, из кухни, где вдруг, слепя глаза, вспыхнул электрический свет, затем он зажегся в прихожей, откуда вылетела безумная Варвара, закрывавшая сама себе лицо обеими руками.

Среди этого бедлама Муракин пришел в себя первым. Ударив фонариком в лицо ворвавшегося в дверь капитана Вихрасова, он рванулся вниз по лестнице, отбросил, сбил с ног опера Симакова и сгинул в темноте весенней, мокрой от начинавшегося дождя ночи.

Вывернулся было из-под ожившего Лаврентия его бывший приятель, бородатый Гардов, и тоже бросился к двери, но упал от удара очухавшегося Вихрасова и, уже не пытаясь поднять головы, затих.

— Симаков? — крикнул капитан в открытую дверь.

— Я здесь, Константин Сергеевич, — встрял в двери тот, держась за подбитый глаз.

— Упустил?

— Свалился прямо на голову… Догнать?

— Успеется. Куда ему теперь? Пусть побегает.

— А что?

— Давай этими займемся, — Вихрасов нагнулся над Фридманом и стал освобождать Лаврентия от сбруи веревок. — «Покойничек» наш как бы не задохнулся, экспериментатор бесстрашный.

— Что это вы? Кто? — таращил глаза на Вихрасова и Симакова Лаврушка. — Это ты все придумала, Варька?

— Молчи уж, Нат мой Убиенный, — бросилась к нему та. — Что было бы, если бы я тебя слушала? Милицию благодари. Вот товарищ Вихрасов. Если бы не он…

Она стаскивала пиджак с Лаврентия, теребила, помогала снимать с него опутавшую пояс и грудь веревку, тараторила, не переставая. — Что бы было, если бы они не успели.

— Опоздать мы не могли, — покачал головой Вихрасов, отодвинувшись от Лаврентия и наблюдая, как трепетно Варька освобождает того из пут. — Затея только пустяшная была. И без нее мы бы урода того взяли.

— Взять-то, как раз и не взяли, — заерепенился Лаврентий, освобожденный Варварой, потирая руки и поднимаясь с пола. — А я вот для себя все вопросы решил.

— Что же ты решил? — не отходила от него Варька.

— А тебе-то чего? — буркнул Лаврентий, не смирившийся еще с коварством подружки.

— И нам интересно послушать, — поддержал Варвару капитан Вихрасов, усаживаясь на диване. — Мы что же, Лаврентий Павлович, зазря по ночам шастаем, да от своих насущных дел? Мы запросто так к вам наладились? Отдаете себе отчет? Из петли вас вытаскивать? Висели бы себе… Отдыхали.

— Я не про вас, — смутился Лаврентий. — Тут, некоторые… Я про…

И замолчал, запутавшись.

— Варвара Исаевна верно оценила обстановку, — подбодрил его Вихрасов, улыбнувшись. — Не стоит ее корить. Вот меня, старого сыщика, надо. Знал бы я, что ты в петлю полезешь, для того чтобы гада того изобличить, разве бы позволил? Разве дожидался бы у дверей? Симаков!

Симаков, так и не отпуская рук от поврежденного глаза, встрепенулся.

— Проверь второго, жив? Что-то помалкивает. Ему слушать наши разговоры ни к чему.

Гардов зашевелился, застонал.

— Веди его отсюда, Симаков, — приказал Вихрасов. — Нечего ему тут делать. В отделе с ним будем разговаривать.

— Нет! — встрял Лаврентий. — Товарищ Вихрасов, не следует его уводить.

— Что так?

— Он нам поможет, — покосился на Гардова Лаврентий. — Я когда висел на крюке, весь разговор их слышал. Ради этого и все задумано было.

— Ну и что же?

— За тетрадкой они сюда пришли с «ушастым».

— С кем?

— Это мы его так прозвали, — замялась Варвара. — Уши у него больше головы.

— Бывает. А что за тетрадка-то? Зачем она им понадобилась, — заинтересовался Вихрасов, поманил к себе на диван Лаврентия. — Садись. Рассказывай.

— В ней все и дело, — сказал Лаврентий. — Теперь я твердо уверен. Все убийства из-за нее.

— Ну ты сразу-то что? Какие убийства? — покачал головой Вихрасов. — Умерло несколько человек, погибло, но убийства — не убийства, это, брат, пока рано говорить. Я сам не отважусь. Прокуратура занимается. Там Владимир Михайлович у нас еще такого себе не позволяет говорить. А ты уже все расследовал…

— Это в тетрадке все и будет. Все ответы там, — засмущался Лаврентий, но ненадолго, и снова уставился на капитана. — «ушастый» за ней и охотился. Вот до меня добрался. Ко мне лез, а у других моих друзей не нашел.

— Значит, друзья они тебе? — посуровел лицом Вихрасов. — Не отказываешься? И тех, кого арестовал Шаламов?

— Вадим и Эдик ни в чем не виноваты, — поднялся с дивана Лаврентий. — Поленов тоже, а Инка… не знаю еще. Подумать надо.

— Ну думай, думай, — потянул его к себе на диван Вихрасов. — Выходит, этот бородатый не из вашей компании?

— Был с нами, — нахмурился Лаврентий, — только не наш!

— Это как же понять? — хмыкнул Вихрасов. — Был? И не ваш? Загадка.

— Загадка, — глухо повторил Лаврентий, опустив голову.

— Ну ладно. Разберемся, — похлопал его по плечу Вихрасов. — Я понял, его сюда другой затащил, чтобы помог тетрадку отыскать.

— Выходит так.

— А в ней вся тайна?

— Получается…

— Так в чем дело? — поднялся Вихрасов с дивана и шагнул к лежавшему Гардову. — Пусть помогает следствию ваш бывший приятель.

— Знакомый! — перебила их разговор дежурившая поблизости все время Варька. — Обойдемся мы без него.

— Опять ты лезешь? — вскинулся на нее Лаврушка.

— Эта тетрадка-то? — не обращая ни на кого внимания, Варька подбежала к большому шкафу в углу, открыла самую верхнюю дверцу ключиком, едва дотянувшись, пошарила там и извлекла на свет обычную тетрадку ученическую, только в красной обложке.

— Знала, значит! — вытаращил на нее гневные глаза Лаврентий. — Знала и прятала от меня! Да я тебя за это!..

— А я ведала, что там? — протянула ему тетрадку Варька, не пугаясь. — Ты сказал? Думала стишки опять, сожгла бы, как ту оду твою. Заглянула, а там каракули какие-то.

— Дура! — хмыкнул Лаврентий, бросаясь за тетрадью, — это же почище эсперанто[31], я придумал.

Возьмемся за руки, друзья

Тогда они еще собирались на праздниках чаще, чем на похоронах.

Этот, майский, был особенным.

О нем не напоминали, не обзванивали специально, не предупреждали заранее; съезжались разом, больные выздоравливали и вставали на ноги, командированные возвращались, особо занятые бросали важные дела, исключений не принималось, забывчивость не прощалась.

По первой выпивали за встречу и каждый знал, что делать.

Дети резвились на берегу под присмотром веселого ласкового солнца, иногда забегали в речку, женщины накрывали пестрые клеенки прямо на зеленую траву и расставляли посуду с закуской в тени деревьев, мужчины — грубая рабочая сила — отправлялись в рощицу, основательно на весь день заготавливая хворост для костров.

Двадцать восьмое мая — день прокуратуры в этот раз приобретал свойство особенного празднества в силу нескольких обстоятельств. Исполнялось, наконец, заветное желание бывшего теперь уже криминалиста Шаламова, Михалыч, сияя от радости, получил назначение прокурором в район и со следующей недели отправлялся в один из сельских уголков области. Тогда же уезжал в Москву на учебу в Институт Баскова[32] Малинин, поездку эту хотя и нельзя назвать событием исключительным, однако посвященным хорошо было известно, что посылались на эти курсы с одной целью — для дальнейшего повышения, а следовательно, заместителя начальника следственного отдела в недалеком будущем тоже ждали кадровые изменения по службе.

Так что в поводах недостатка не имелось, а собрались, как обычно, все свои. Шаламов с Татьяной и Курасов в гордом одиночестве, Ковшов с Очаровашкой, Дынин и Аркадий, тихонькие, скромненькие, оба с виноватым видом: их «половинки заветные» вместе в столице застряли по непредвиденным обстоятельствам, поэтому они на глаза Михалычу старались не попадаться, опасаясь подвергнуться его язвительной обструкции. Малинин с женой Валентиной и ее подружки: две судьи, полная противоположность друг другу, одна в очках и симпатичная, вертушка и болтушка, другая флегматичная, словно сова днем, высокая, как раз под рост Курасову, они и познакомились быстрее остальных, как будто сразу высмотрели друг друга на недоступной остальным высоте. Ну и, конечно, два мента неразлучных, два гвардейца, Квашнин с Вихрасовым, занятые, как если только ногу со стремени, оба до сих пор в холостяках; дети не в счет, им не до взрослых, им лишь бы поглубже в речку да фонтаном брызги из-под ног…

Побродив между деревьями и нагуляв аппетит, Данила с Квашниным и Дыниным начали колдовать над шашлыком; Ковшов, бывший несколько раз на Кавказе, похвастал по неосторожности и с тех самых пор приобрел в компании известность кулинара несравненного по этому блюду; популярность ко многому обязывает, поэтому как он ни брыкался потом, как ни выкручивался, а пришлось капризным и ответственным этим делом заниматься регулярно на праздниках и сетовать на судьбу у жаркого огня, колдуя над мангалом, тогда когда другие граждане откровенно сибаритствовали с дамами в тени и прохладе. А куда денешься? Можно лишь сетовать на собственное легкомысленное честолюбие и горный кавказский воздух, вскруживший когда-то голову.

Пожинал плоды и Шаламов. Он, хотя и был сегодня в определенном смысле виновником торжества, по собственной инициативе вместе с дружком Курасовым загодя не поленился съездить к приятелям-рыбакам на «низа» и добыть рыбу. Теперь, раскаиваясь, вынужден был, косолапо переваливаясь с ноги на ногу, суетиться у другого костра над почерневшим от дыма и копоти огромным котлом, в котором булькала и расточала ароматы знатная «тройная уха». По подсказке Константина Вихрасова Шаламов запустил в котел кроме рыбы увесистую курицу и теперь грозился сразить жаждущую публику неведомым яством.

Когда все расселись кружком на траве и затихли, выпили под дежурный традиционный тост — в честь главного праздника, а потом не спешили, не торопились, говорил каждый по очереди, поднимаясь, как душа запоет, сердце защемит, память подскажет… Поднять тост, сказать несколько слов — нехитрая, на первый взгляд, наука, но они слишком уважали и любили друг друга, чужих сюда не пускали, своих берегли, поэтому, слегка захмелев и расслабившись, имели полное право говорить такое, чего по трезвому никогда язык не поднимался, излить такое заветное с сердца, что никогда мужик мужику не осмелится. Ну а женщинам, не в пример мужчинам, позволительно было многое, оттого Шаламову и пришлось чуть не прятаться и в шутку, и всерьез, так как много их нашлось, желающих броситься его целовать, несмотря на откровенно ревнивые взгляды Татьяны.

Назначение, действительно, произошло внезапно, хотя и надеялся он заполучить место в том, дальнем, районе, оно не один месяц вакантным значилось. Но Игорушкин все не спешил с выбором: кроме Шаламова имелись и другие претенденты в «глубинку». Держал прокурор области талантливого криминалиста подле себя, так как сам часто нуждался в мудром помощнике на этом ответственном участке: раскрыть тяжкое убийство, поймать коварного маньяка — задача ответственная и сложная, не каждому под силу, а у Шаламова получалось. То ли рука у него легкая, то ли голова светлая, для этого хитрого дела как раз приставленная, а вот что ждало молодого прокурора в глубинке, еще неизвестно, затеряться там мог талант, потускнеть, не раскрывшись в тине серой и нудной повседневности. В аппарате облпрокуратуры Шаламов каждый день с утра до ночи, как в чигире, в круговороте событий — то там убийство, то здесь тяжкий криминал. Сталь, как говорится, в огне и закаляется, а ведь, что греха таить, бывали в сельских глубинках случаи некрасивые, когда крепкие умные мужики не только качество свое утрачивали, а спивались от однообразия и безделья.

— Только смотри там, — напутствовал Игорушкин криминалиста, когда вел с ним беседу перед назначением, — береги себя, не ленись в аппарат приезжать, не жди наших вызовов-то.

— Лучше уж самому прикатить, чем на ковер сюда позовете, — улыбался Шаламов. — Со щитом, так сказать, чем на нем.

— Вот, вот, — задумчиво качал головой прокурор области, — не попади в капканы местных интриганов, а то тяжко из них выбираться потом. Вон твой приятель-то, Ковшов…

— А что с Данилой Павловичем? — вспыхнул Шаламов.

— Попал под тяжелую артиллерию райкома.

— С арестом тем?

— С директором-то разобрались, — поморщился Игорушкин. — Я и коллегию проводить не стану, чтобы у некоторых глаза не загорались злорадством. А обстановка у Ковшова нервная, на ножах он с первым секретарем, а так нельзя. Подставят его, как с тем директором совхоза пытались, не выберется. Зубров порядочным мужиком оказался, а ведь дрогнул поначалу, пытался воду мутить.

— Данила Павлович мне говорил, я даже дело почитал, там с убийством табунщика все доказательства налицо, санкция верно была им дана.

— Налицо… — покачал головой Игорушкин. — Молодо-зелено! Молодые вы, горячие. Максималисты! Вы все на две стороны еще раскладываете, у вас все делится на хорошее и плохое, белое и черное. А про то, что лучик-то света не прост, забываете, он спектр оттенков имеет, семь цветов у него, а в жизни их еще больше.

— Что же, уступать им? — спросил Шаламов.

— Кому — им?

— Кто в специальных очках, кто в этих оттенках спец: а сами они, может быть, цвет натуральный давно потеряли? Ни за белых, ни за красных… Тени! Мыши серые!

— Я не о том говорю. Ты не заводись. Ишь, какой горячий! — хмыкнул Игорушкин. — Вот и Ковшов тоже. Позицию иметь надо, но и голову не терять. В районе сельском особенно, там знаешь как? Там, брат, и не заметишь, как из приятеля во врага превратишься. Прокурор — это, брат!.. У Ковшова с малого началось. Он раньше еще, как назначили, инструктора райкомовского с рыбой накрыл на тоне…

— Слышал.

— И стал врагом для них…

— Ну там же?..

— Погнали, погнали того инструктора. Но волну недовольства Ковшов поднял. А как надо было сделать?..

— Как?

— Надо было первому секретарю доложить. Опередить кляузников. Хайса — мужик характерный, он бы сам башку оторвал тому поганцу.

— Дипломатии, значит, не хватило?

— Как хочешь называй, только прокурору в сельском районе без этого не обойтись. — Игорушкин хмыкнул. — Набирайся ума, Владимир Михайлович, на чужих шишках. Учись на уроках дружка своего, чтобы самому уберечься.

— Но не тот же инструкторишка всему виной? — недоверчиво покосился Шаламов на прокурора. — Мышь родила гору?

— Нет. Не он, — согласился Игорушкин и помрачнел. — Дальше совсем коса на камень пошла. Юбилейный год не забыл? Когда миллион овощей с помощью приписок собрать вся область пыталась?

— Так на глазах же! Как вчера все было. И ни у одного Ковшова в районе это творилось.

— Помнишь, значит. — Игорушкин отвернулся к окну. — Вот и Хайса никак простить не может Ковшову тот миллион. У него в районе все началось. Ковшов ко мне с докладной тогда первым пришел.

— Да, дела, — посочувствовал Шаламов, — а мне Данила ничего не рассказывал.

— Про те события вспоминать не хочется, — хмыкнул прокурор. — У них здесь, наверху, как дурной сон! Все еще аукается. Боюсь вот и я, что не пройдет это просто так для Ковшова. Случай с директором, думается мне, только первая ласточка, симптом, так сказать. Хайса не забывает ничего, у него память на зависть.

— И что с Данилой? — вырвалось у Шаламова.

— А ничего, — твердо глянул ему в глаза прокурор. — Ковшов поступил правильно, и с Зубровым у них не выгорело. Но одно печалит, не оставят они его. Думать будем. Мы тоже здесь не сидим сложа ручки. А ты, Владимир Михайлович, извлекай уроки.

— Я понял, Николай Петрович, — поднялся Шаламов.

— А раз понял, тогда собирайся, — пожал ему руку тот.

* * *

Народ праздный разбрелся, Шаламов остался у костра, задумчиво покуривая. Рядом подремывали Вихрасов с Курасовым, да Ковшов копошился возле мангала, изредка подбрасывая то одну, то другую ветку.

— Ты чего грустишь, Михалыч? — подмигнул Шаламову Ковшов. — Татьяну-то здесь пока оставляешь или сразу возьмешь с собой целинные земли осваивать?

— Шутишь? — хмыкнул тот. — Мы с ней уже помыкались в одном районе, когда после института меня в деревню направили. Я теперь ученый. Поживу в гостинице цыганом, пока квартиру не дадут или еще что не подвернется.

— А «еще что», это как?

— Дом обещает первый секретарь построить.

— Да ну! Это Зелезнев-то?

— Он.

— Повезло тебе с первым.

— Видно будет. Пока легко запрягает.

— У меня то же было. Хайса соломку стелил.

— Николай Петрович откровенничал, напутствуя, — покачал головой Шаламов. — Рассказал твою историю с самого начала. Как сейчас обстановка?

— А никак. Не работать мне в этом районе, — Ковшов разворошил угли палкой, те вспыхнули вроде, встрепенулись в пламени, но опали тут же, затухли без пищи — хвороста. — Вчера Игорушкин звонил по этому вопросу.

— Чего?

— Новый район создается у нас в области. Вокруг города. Так и будет называться Пригородным.

— Да ты что?

— Предложил перейти туда.

— Это выход! Соглашайся, что думать-то!

— Вот и ломаю голову. У себя там я вроде коллектив уже создал, понимаем друг друга, результат появился…

— Соглашайся! И не откладывай с решением, — настаивал, прямо вцепился в приятеля Шаламов.

— Я и сам не прочь уже. Условия Петрович ставит жесткие.

— Что такое?

— Уйдешь оттуда, говорит, один. Никого, кроме шофера, не дам, а в новый район сам кадры подбирать будешь.

— Так это же прекрасно! — сверкнул глазами Шаламов. — Все заново! И сам!..

— Там и прокуратуры нет никакой. Строить придется.

— Так это же отлично! Без корней, без инсинуаций о прошлом!..

— Ты чего так радуешься, Михалыч? Чему завидуешь? У самого-то как? — Ковшов попристальней вгляделся в товарища. — Все нормально с твоим назначением? Как то дело-то? Об убийстве дочери Калеандровой? Довел до ума?

— До ума — нет ли, а прекратил дело, — нахмурился Шаламов, но Вихрасов, услышав обрывки их разговора, поднял голову, будто и не дремал вовсе, вмешался живо:

— По уму, Владимир Михайлович, ты точки все расставил. Тебе корить себя нечем. Правильно дело прекратил, совесть наша с тобой чиста.

— Не спишь, бродяга, — хмыкнул Шаламов.

— Опер, он и спящий опер.

— Чем же там все кончилось? — поинтересовался Ковшов. — Помнится, ты рассказывал, девчушка та не по собственной воле вены вскрыла?

— Так и было, — посетовал Шаламов.

— Тогда что же?

— Тетрадку мы ее нашли, дневник, — нехотя, отводя глаза, заговорил Шаламов. — Она там записи вела с тех пор, как в лапы урода одного угодила. И как такая девка, женщина, можно сказать, замужняя, в его паутине оказалась!

Шаламов почесал затылок.

— А вот так, Михалыч, — поднялся от костра Вихрасов. — Женщина — натура тонкая, ее сломать подлецу, затравить, запугать… ничего особенного не стоит. Он же шантажировал ее, что мужу все расскажет! Сам изнасиловал бесчувственную, подлец, и этим же ее на поводке держал! Вот она и вскрыла вены! Чего уж тут душу рвать себе, Михалыч! Мы с тобой при чем?

— Вот как все обернулось, — Ковшов задумался. — Нестандартные обстоятельства, ничего не скажешь.

— Там «контора», кроме того, прикоснулась, — шепотом, уха Ковшова коснувшись, сказал Шаламов. — Гад тот, что девку на гибель подтолкнул, агентом у комитетчиков был. К знакомым врачам, с которыми когда-то учился, неприязнь питал, а тут случай представился, заподозрил он их по собственной глупости или по вражде старой в антисоветской деятельности, вот и решил сдать всех скопом. Трое уже на него работали, включая покойную, обратил он их в свою веру; дело за малым стало, за мужем той бедняги, вот она в ванной все проблемы и решила. Думала, что конец, а с того только все и началось. Агент испугался, что «контора» узнает о его проделках, они ведь смерть повлекли, принялся дневник ее искать. Ну и вот, тех, кто мешал ему, не щадил. Больно уж за собственную шкуру дрожал.

— А с ним как же? — спросил Ковшов. — С этим паразитом?

— И с ним так же, — Шаламов поморщился, — как он сам с остальными… Утонул он.

— Утопился?

— Следов насилия не нашли на теле.

— Значит, сам? Купаться вроде холодно еще?

— Собаке — собачья смерть! — сплюнул Вихрасов и закурил. — По его вине столько человек погибло, и еще бы не одного подвел под монастырь ни за что. Ему самому ничего другого и не оставалось. Конец для гада самый подходящий. А по пьяни чего не натворишь, вот и полез в воду, не рассчитав силенок.

— Он вроде трезвый был, Константин? — Шаламов удивился словам опера.

— Так сколько плавал там, на дне-то, Михалыч, пока на поверхность не всплыл! — выкатил от удивления глаза на лоб Вихрасов. — За это время все промилле[33], что имелись в нем, в воде раствориться успели.

— Знаток, — хмыкнул Шаламов.

— И вообще, Михалыч, — махнул рукой Вихрасов, — кончай ты этот разговор, кончай бередить мне и себе душу. Я как девочку ту вспомню в ванне, так всего мутит, а ты по гаду философии разводишь!

— Можно было всех спасти, — огрызнулся Шаламов. — Вот я о чем.

— Но кудрявого-то дылду того с Варькой, сыщика-самоучку, ты же спас, — усмехнулся Вихрасов. — Мало тебе?

— Лаврентий Палыч — это фрукт, — улыбнулся Шаламов. — Это человек особенный. За него стоило…

К костру возвращалась, подступала остальная компания; женщины, нагулявшись с Аркадием, исстрадавшись песнями под его гитару, рассаживались у костра, заводили разговоры на свои темы; приятели стихли. Аркадий пощипывал гитару, Очаровашка и две новенькие подружки от него не отставали; симпатичная в очках, по имени Лидия, заказывала то одну, то другую песню, Светлана, которая повыше, опираясь на Курасова, тут же заводила сама. Шаламов с Малининым уединились, им обоим медведь уши отдавил в свое время, теперь они больше слушали, а остальные старались, подпевали…

Нет, что ни говорите, замечательно у речки перед закатом! И тишь такая, что слышно, как рыбы играют у корней деревьев, которые в речку забрались еще в половодье и до сих пор никак выбраться не могут. И песня от костра, только зазвучав, кажется, прижимается к речке, стелется над ее легкой волной, убегает в неведомую даль. Вот до лодочки темной, что на стрежне припозднилась с одиноким рыбачком, достала, долетела, и тот, услышав, обернулся несколько раз, помахал рукой, крикнув что-то, видно, понравилось ему, как поют…

А это Очаровашка, перебив остальных, завладев общим вниманием, вместе с Аркадием выводила:

Возьмемся за руки, друзья, Возьмемся за руки, друзья, Чтоб не пропасть Поодиночке…

— Хочется жить, жить хочется, ребята!

— Что, Михалыч? Что сказал? — не расслышал Ковшов, слегка толкнув приятеля, притиснулся к нему.

— Разбежимся, разъедемся все, — буркнул тот, — когда соберемся еще?

— Соберемся, — потянулся в неге, закинув руки за голову, размечтавшись, Малинин. — Какие наши годы!

Из дневника Ковшова Д.П

Мало кто об этом знал. А кто знал, не распространялся и не радовался. Понимали, тяжелым это известие было для Игорушкина.

Свердлина Владимира Кузьмича, преподавателя школы милиции, арестовали в Москве, обвинив в особо тяжких государственных преступлениях. Приезжал из столицы следователь, допрашивал институтских, к Пановой забегал, пытал, как, да что, чем отличался. Вызывали потом Панову и в суд. Там допрашивали. Осудили его. Судил военный трибунал. Отбыв в лагерях около десяти лет, Свердлин там и остался жить. А Майя так замуж и не вышла.

Николая Петровича мы хоронили в тот день, когда сильно штормило. Галицкий, новый прокурор области, по какой-то причине отсутствовал, поэтому похоронами занимался я под холодным свистящим ветрищем и проливным дождем. Неистовствовала природа.

А незадолго до этого, когда в безоблачном голубом небе сияло ласковое солнышко, мы с Малининым последний раз перед операцией навестили его в больнице. Николай Петрович весь светился от радости, млел от тепла и вышел к нам в синем больничном халате на одну майку.

— Будем жить, друзья, — обнял он нас обоих, — а за меня не волнуйтесь. Все прекрасно. Будем жить!

1

Тип женщины по фигуре и манере одеваться (разг.).

(обратно)

2

Илья Ильич Мечников (1845–1916) — российский ученый, биолог, энциклопедист, философ, совершивший фундаментальные открытия в микробиологии, лауреат Нобелевской премии, открыл явление фагоцитоза; известные научные труды: «Сорок лет искания рационального мировоззрения», «Этюды оптимизма», «Этюды о природе человека»; конец жизни вынужден был провести в Париже, где работал по приглашению Л. Пастера.

(обратно)

3

Максимилиан Волошин (1877–1932) — поэт эпохи Серебряного века, испытал влияние декадентства.

(обратно)

4

Стихи великого персидского поэта Омара Хайяма.

(обратно)

5

Тэффи — Надежда Лохвицкая (1872–1952) — русская писательница, прославилась юмористическими рассказами, но писала и серьезные стихи, после революции эмигрировала во Францию, где умерла в Париже.

(обратно)

6

«Бродячая собака» — заведение в Петербурге времен Первой мировой войны, именуемое «Петербургским художественным обществом», посещали его люди искусства по приглашению и билетам.

(обратно)

7

Логарифмы (жарг.) — женские груди.

(обратно)

8

Н.К. Старшинов (1924–1998) — российский поэт, известен и тем, что собирал русский фольклор, выпустил сборник частушек, в том числе матерных.

(обратно)

9

In loco delicti (лат.) — на месте преступления.

(обратно)

10

Знаменитое трехстишие великого японского поэта Мацуо Басе (1644–1694).

(обратно)

11

Хокку (япон.) — лирическое трехстишие.

(обратно)

12

Герберт Спенсер (1820–1903) — английский философ и социолог, основатель органической школы в социологии, один из родоначальников позитивизма, развил механическое учение о всеобщей эволюции, основное сочинение: «Система синтетической философии».

(обратно)

13

Никита Сергеевич Хрущев в бытность руководителя Союза ССР (1953–1964) и ЦК КПСС увлекался реформами во всех областях, в том числе и в сельском хозяйстве, считая себя великим знатоком. Внедрял кукурузу на поля, как главную сельскохозяйственную культуру, способную накормить все население страны и обогнать Америку по уровню жизни. Потерпев полный крах, получил прозвище «кукурузник» как в народе, так и среди своих партийных князьков.

(обратно)

14

В 1967 г. председатель КГБ Ю. Андропов внес в ЦК КПСС донесение об антисоветской деятельности молодежи — «отдельных лиц из числа фрондирующей молодежи», он же предложил ввести ряд жестких государственных мер по борьбе с этими явлениями; в частности, было создано пятое (идеологическое) управление КГБ во главе с Ф. Бобковым; «пятерка» активно начала борьбу с инакомыслящими.

(обратно)

15

В апреле 1962 г. всего в нескольких экземплярах вышел первый самиздатовский бюллетень «Хроники текущих событий», представляющий гласности факты нарушения прав человека в СССР. Одним из организаторов и главных выпускающих был И. Габай, а первым редактором поэтесса и переводчик Н. Горбаневская. Это был сборник документов об изуверствах, творимых в тюрьмах и психушках с инакомыслящими. «Хроники», несмотря на запрет, выходили каждые два-три месяца. В конце 1969 г. была арестована Горбаневская, в 1970 г. она осуждена и помещена в психбольницу. В конце 1972 г. КГБ смог установить и арестовать почти всех издателей и авторов «Хроник». Редакции восстанавливались, но журнал выходил лишь эпизодически. Последний, 64-й выпуск состоялся в 1983 г.

(обратно)

16

«Пани Валевски» — популярные в то время духи у женщин.

(обратно)

17

Английский писатель, прославившийся этим единственным шедевром, по поводу чего Марк Твен справедливо заметил: «Это великая классика, которую сейчас никто не читает».

(обратно)

18

Статья 88 УК РСФСР (в редакции 1982 г.) — уголовная статья тех времен об ответственности за нарушение правил о валютных операциях, предусматривала наказание от 3 до 15 лет лишения свободы, а при тяжких обстоятельствах и расстрел.

(обратно)

19

«Шарашка» — засекреченный научно-исследовательский или проектный институт, где под контролем органов госбезопасности работали ученые и инженеры, осужденные за разные преступления, преимущественно политического характера.

(обратно)

20

Враг СССР, дворянин, потомок русского масона, выпускник Московского университета, профессор истории, журналист и издатель Сергей Мельгунов в 1925 г. в эмиграции написал известный труд под названием «Красный террор в России», эту тему через 50 лет продолжил А. Солженицын, издав роман «Архипелаг ГУЛАГ», заслуживший Нобелевскую премию.

(обратно)

21

Статья 58 УК РСФСР в редакции 1926 г. предусматривала ответственность за контрреволюционные преступления; особая статья, используемая в политической борьбе за власть с так называемыми врагами народа.

(обратно)

22

«Слон» — Северные лагеря особого назначения (Соловки, Холмогоры) для отбытия наказания осужденным за политические преступления, возникли в 1923 г., действовали до 1939 г., после чего были преобразованы, с 1947 г. Соловецкие острова являются государственным историко-архитектурным музеем-заповедником, хотя там захоронены десятки тысяч замученных людей.

(обратно)

23

Статьи 64 и 65 УК РСФСР устанавливают уголовную ответственность за измену Родине и шпионаж (в редакции 1960 и 1982 гг.); предусматривают наказание, в том числе смертную казнь.

(обратно)

24

Русскими эмигрантами во Франции создавались различные политические салоны, кружки и общества. В 1928 г. в Париже писателями-супругами З. Гиппиус и Д. Мережковским создано и функционировало общество-салон «Зеленая лампа», где не только читались стихи и прозаические произведения, но и обсуждались вопросы политики; в салоне бывали И. Бунин, г. Иванов, г. Адамович и другие известные литераторы-эмигранты.

(обратно)

25

Петр Чаадаев (1794–1856) — русский философ, участник войны с Наполеоном, состоял в Северном обществе декабристов, блистал вместе с А. Грибоедовым в высших салонах петербургской элиты, эмигрировал из России, написал знаменитые «Философские письма», обличавшие самодержавие, из-за чего популярный журнал «Телескоп», опубликовавший их, был цензурой закрыт; шеф жандармского управления Бенкендорф в связи с этим организовал интригу с признанием Чаадаева сумасшедшим. Существует мнение специалистов, что Пушкин при этом был не на последней роли, а наоборот, выступил достойным партнером Третьего жандармского отделения (Э. Макаревич. «Секретная агентура». М., 2007 г.)

(обратно)

26

Ф. Достоевский не избежал искушений революцией. Встретившись с М. Петрашевским, он стал автором вооруженного переворота, был арестован, осужден к смертной казни, под влиянием офицера политического сыска Дубельта, Достоевский отказался от своих взглядов. Но приговор остался в силе и был отменен после оглашения, когда все было готово к расстрелу. После этого Достоевский «прозрел», стал убежденным монархистом и написал знаменитый роман «Бесы», где подверг критике революционный террор, идеей бесовства он назвал революционные взгляды, в финале романа его герой Ник. Ставрогин повесился. Роман «Бесы» считается с тех пор романом во славу Третьего жандармского отделения.

(обратно)

27

Написав роман «Отцы и дети», И.С. Тургенев получил благодарность от Третьего отделения за раскрытие непривлекательного образа революционера-нигилиста Базарова. Сам роман стал для России предупреждением о страшной силе нигилизма.

(обратно)

28

Борджиа — знатный род испанского происхождения, игравший значительную роль в XV–XVI вв. в Италии. Наиболее известны: Родриго Борджиа, ставший Папой Александром VI, Чезаре Борджиа и Лукреция Борджиа; особенным коварством и интригами в политической борьбе прославился Чезаре Борджиа, по приказу которого было совершено множество тайных убийств, скандальная хроника папского двора обвиняла все семейство в кровосмесительстве, Ч. Борждиа прославился тем, что уничтожал своих агентов как только переставал в них нуждаться; современники считали семейство Борджиа воплощением дьявольских сил.

(обратно)

29

Мата Хари — модная танцовщица из Индии, в 1905 г. ошарашившая Париж диковинными восточными танцами с раздеванием, в действительности была великосветской куртизанкой и шпионкой. Ее возлюбленными были кронпринцы, министры и генералы, она была эффективным агентом германской разведки, пыталась завербоваться во французскую разведку, но ее разоблачили и казнили в 1917 г., расстреляв. Имя ее Маргарета Гертруда Зелле и была она чистокровной голландкой.

(обратно)

30

Александр Якушев, русский интеллигент, в 1921 г. служил в Народном Комиссариате промышленности, был арестован ГПУ по подозрению в создании контрреволюционной организации для свержения политического строя. Обвинения якобы не подтвердились, но чекисты решили создать липовую организацию и начать игру с вражеской разведкой за рубежом, чтобы знать возможные маневра врага и предотвратить их в случае реальной диверсии. Так была создана мифическая организация заговорщиков, которую якобы возглавлял Якушев, а саму операцию чекисты назвали «Трест». Игру вели 6 лет. «Трест» стал классической операцией контрразведки, когда действия врага нейтрализовались посредством легендированных, подставных агентов.

(обратно)

31

Эсперанто (от франц. эсперер — надеяться) — искусственный международный язык, созданный в 1887 г. варшавским врачом Л. Заменгофом.

(обратно)

32

Институт повышения квалификации прокурорских работников при Генеральной прокуратуре СССР, в те времена им руководил профессор Н. Басков.

(обратно)

33

Промилле (лат.) — десятая доля процента; этим определяется количество алкоголя в крови исследуемого экспертами пациента (или трупа).

(обратно)

Оглавление

Тетрадь восьмая

  ЧП городского масштаба

  Веселая компания

  Чем оборачиваются легкомысленные проказы

  Грустное продолжение старого

  Там, где еще и не там, но уже и не тут

  Важная персона

  Молодая, красивая… и все!

  Из дневника Ковшова Д.П

  Первый скелет

  На грани бытия

  Валет пиковый и дама треф

  Дуэт, не заслуживающий снисхождения

  Нат Невоспитанный

  In leco delict[9]

  Из дневника Ковшова Д.П

  Недоразумение

  Пастырь

  Дом с привидениями

  Из дневника Ковшова Д.П

  Мелодия, не греющая душу

  Второй скелет

  Некто, без имени и лица

  Из дневника Ковшова Д.П

  Чистилище

  Нат Великомудрый

  Из дневника Ковшова Д.П

  Легенда о сексоте

  Нат Убиенный и Воскресший

  Возьмемся за руки, друзья

  Из дневника Ковшова Д.П Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg