«Убить ворона»

Убить ворона (fb2) - Убить ворона (Марш Турецкого) 1428K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фридрих Незнанский

Фридрих Евсеевич Незнанский Убить ворона

Глава 1. КРИКИ И ШЕПОТЫ

Выстуженный ветрами и морозом, засыпанный снегом, ночной город еще не уснул.

Изредка ковыляла по ледяным надолбам разбитая машина, кто-то, закутанный по самые брови, молча перебегал улицу, оскальзываясь и спотыкаясь. В домах горел желтушный застуженный свет, редкие фонари освещали только пятачок под собой, все остальное пожирала непроглядная темень. Стужей веяло от серых стен однообразных бетонных домов, от обступившей город черной тайги на склонах каменных гор. С угольного неба только ярко-неоново светили стальные звезды.

Только в несуразно огромной для небольшого города каменной чаше стадиона горели белые огни и жидкий хор болельщиков что-то нестройное выкрикивал простуженными голосами.

Да еще на аэродроме ревела махина «Антея».

Было десять часов вечера. Потом это время установят точно – двадцать два одиннадцать.

Одинокий прохожий мог слышать только эти два несоединимых звука – безрадостный крик со стадиона и набирающий высоту и мощь стон самолета.

Они как– то жутко перемешивались, отдаваясь эхом от стен, от гор и леса, теряли чистоту и ясность, оставляя только низкое дрожание инфразвука. Это неясное колебание застывшего воздуха словно давило мрачным предчувствием на уши, на тело, доставая до самого сердца.

Потом на секунду все смолкло. Ударила недвижная морозная тишина. И тут же вслед – снова заревели моторы тяжелого самолета, разгоняясь и взлетая к черному небу.

Мистическими красными глазами дьявола заморгали проблесковые огни, тускло блеснуло широкое брюхо махины, и она угрожающе низко прошла над землей.

Прохожий остановился, задрал голову, провожая взглядом металлического кита. Отчаянная надежда и страх исказили его лицо. Он что-то бормотал посиневшими губами, словно считал вслух. Но из-за рева самолета расслышать было невозможно. Да и некому – человек был один.

Самолет прополз расстояние от аэродрома до города, нацеливая свой тупой нос в небо. Уже смолкал, уже затихал грохот его моторов, в домах, наверное, и слышно ничего не было.

Прошло полминуты от взлета. Ровное гудение удалялось, снова слышен стал стадион.

Отчаяние на лице прохожего сменилось растерянностью, надежда – уверенностью. Самолет уже был далеко от аэродрома, уже был так высоко, что казался не монстром, а вполне безобидным и даже изящным. Красные проблесковые маячки теперь весело мигали, пробегая по крыльям красноватыми сполохами.

Замерзшие дома города, тусклые огни фонарей, черные горы и гордо летящий над землей, над миром самолет.

Прохожий оглянулся по сторонам – подпрыгивающая на ухабах машина мазнула по его лицу светом фар, – повернулся и пошел в обратную сторону.

Снова ясно слышен был шум стадиона и скрип снега под ногами. Человек поглубже засунул руки в карманы, сгорбился, мрачно глядя на утоптанный снег дорожки.

Кажется, кричали «шайбу» или «давай». Неохотно и редко.

Звук самолета уже сел на одну ровную ноту, почти незамечаемую, почти неслышную.

Для полноты картины не хватало только бездомно воющей на белую луну собаки. Но бродячие собаки в Сибири зимой по улицам бродят редко. Они отсиживаются по теплым подвалам, чтобы не замерзнуть к чертовой матери. Если и попадется собачья свора, то пронесется мимо на всех парах, выдыхая морозный воздух из оскаленных морд. Где-то, значит, есть чем поживиться. На пути такой своры лучше не оказываться – могут и напасть. Впрочем, редко. Так ли, иначе – собаки с голоду не дичают, как-то находят себе пропитание. Но выживают все-таки только большие и мохнатые – шавок надолго не хватает. То ли съедают их сильные сородичи, то ли сами подыхают на сибирском морозе.

А вот вороны, те каркают с утра до вечера. От зимы до зимы.

Они, конечно, первые поспевают на всякую падаль, куда там собакам даже на всех парах.

Черная стая как раз с гамом поднялась над стадионом, словно только и ждала, когда о ней подумают. И сразу растаяла в небе. Черное на черном не видно.

Тоже, видно, нашли, чем поживиться.

Но голоса взлетающей стаи никто и не заметил – привыкли.

Было десять часов двенадцать минут.

На стадионе что-то уж особенно сильно заволновались. То ли гол там забили, то ли стали драться. Но крик теперь был настоящий, азартный, со свистом и улюлюканьем. Казалось, даже бетонная чаша ярче вспыхнула.

Кое– кто из тех, кто жил поблизости, но поленился пойти болеть на таком морозе, взглянули, наверное, в окно, чтобы посмотреть, что там такое случилось.

Крик так же неожиданно стих. А вот свист не прекращался. Длинный, протяжный, низкий, нечеловеческий свист. Он шел откуда-то с холодных звезд, с ночного неба. И быстро нарастал.

А через секунду снова замигали красные дьявольские глаза, мелькнуло, входя в чашу света, металлическое брюхо.

Ужас был в том, что самолет не гудел. Только крылья высекали из стылого воздуха протяжный свист, гул, вой.

Ужас был в том, что нос самолета теперь смотрел не в небо, а на землю, что металлический крест крыльев неестественно накренился – правое было внизу, а левое задралось к бляхе луны.

Ужас был в том, что самолет падал.

Больше никто ни о чем подумать не успел. Никто даже не обратил внимания, что снова вскрикнул стадион, но только на долю секунды, потому что в следующую долю все проглотил громовой удар – самолет срезал мачту с рядом прожекторов и вместе с ней, в ореоле искр и черных хлопьев, вбился в лед хоккейной площадки посередине.

Еще полсекунды болельщики видели, как нос самолета исчезал под распоротым льдом, под землей, как рушились-отрывались хвост и крылья, стремясь к месту столкновения, как перерезало надвое туловище судьи матча, как стал спадать огромный фонтан из снега, комьев земли, человеческих разрубленных тел, кусков дюраля, желто-прозрачной жидкости. Кто-то успел даже встать.

Но этого было уже недостаточно.

В следующее мгновение этот фонтан сменил сияющий гигантский пузырь багрово-желтого огня, который вырос откуда-то из самого центра, тут же разорвался на сотни желто-черных валов и захлестнул всю чашу стадиона.

К небу взметнулась огненная сфера зловещей красоты, словно у стадиона появился купол. Но купол этот тоже раскрылся мгновенно языками невероятной длины, как будто пытавшимися слизнуть огнем и луну и звезды.

Не успели языки истаять черным дымом, как из чаши стадиона снова вырос гриб-людомор. Но на этот раз отклонился от пути наверх, завернулся смерчем, вылизывая чашу изнутри дочиста.

Было двадцать два часа тринадцать минут.

В этот момент немой город обрел голос. Это был истошный, душераздирающий, рвущий перепонки стон.

Пожар, вернее, шторм, шквал, ад огня видели почти все. Городок-то был небольшой. К стадиону бежали, забыв о морозе, о ночном времени, о скользких тротуарах. Многие не успели одеться. Женщины голосили, мужчины, неизвестно зачем, хватали по дороге снег с земли и мяли из него, сухого, как песок, рассыпающиеся комья снежков.

К стадиону подойти было невозможно. Вокруг была весна. Лед стаял мгновенно, под ногами чавкало уже за сто метров до бетонных стен. А ближе – начинали гореть волосы и на лице появлялись ожоговые волдыри.

Вот здесь стало понятно, зачем снежки. От бессилия, от отчаяния, от ужаса мужчины стали швырять снежки в стадион, но те даже не долетали до стен, таяли на лету и исходили к небу паровыми облачками.

Метались простоволосые женщины, кто-то сидел на таявшем снегу и рыдал в голос, дети стояли поодаль, притихшие, с широко распахнутыми глазами.

Что-то пытались предпринять, но ни у кого не было никаких разумных мыслей. Через какое-то время догадались таскать воду ведрами из ближайшей девятиэтажки, но ведер было мало, больше суетились, чем тушили. Да и тушить-то было нечего. Даже приблизиться к стенам не могли, только сквозь проемы ворот видели, как полыхает внутри – была самая настоящая доменная печь, просто ад.

А дальше увидели то, что заставило всех метнуться назад от пылающего стадиона.

Стены его вдруг начали краснеть, как краснеет раскаленный металл, если его сунуть в самое жерло огня.

– Сейчас рухнет! – заорал кто-то диким голосом, и толпа откатилась. Кого-то придавили в свалке, но не до смерти.

Пожарные машины – целых четыре – прибыли только в двадцать минут одиннадцатого. Развернули рукава и ударили по стенам, по вырывающемуся сквозь трещины огню струями из брандспойтов. И пар, просто вал пара шарахнулся от стен стадиона. Машины не справлялись. Ближе подойти к чаше не было никакой возможности.

Еще через полчаса стали съезжаться машины из соседних городов и поселков, потом из области, потом из соседней, несколько раз вылили по тонне воды на пылающую чашу самолеты и вертолеты. Огонь, казалось, разгорался еще сильнее.

К шести утра стало ясно, что тушение займет много времени. Уже никто не надеялся найти хоть кого-то живого на стадионе, но все равно стояли, ждали чего-то. «Скорая помощь» уже увозила тех, кто обгорел или замерз вот здесь, перед стадионом.

Когда рассвело, полыхало еще вовсю. Пожарные машины стояли впритык друг к другу, струи воды, перелетая через бетонную стену стадиона, пропадали в языках пламени. Пар стоял широким столбом до самого неба.

Скоро прибыл самолет МЧС. Командование на себя взял молодой парень в оранжевой куртке, который координировал действия пожарных. Теперь дело пошло лучше.

Организовали пункты помощи тем, кто так и не уходил с места пожара. Здесь поили горячим чаем с коньяком, давали горячий суп, одеяла.

Одна женщина умерла от сердечного приступа. Кто-то сказал, что у нее на пожаре погибли муж и два сына.

В этот день город не работал и не учился. Все, кто мог, собрались вокруг стадиона. Почти не говорили, только иногда вполголоса сообщали новости: наконец отвоевана у огня северная трибуна… восточная…

Пожар погасили только в десять часов вечера. С его начала прошли почти сутки.

Живых обнаружить не удалось.

Глава 2. НООСФЕРА

Милицейский «козлик» вздрагивал на ухабах. Грязнов напрасно пытался комфортно расположить свое слегка расползшееся за последние годы тело на предмет вздремнуть. Казалось, временами, на ровных участках пути легкий сон уже начинал кружить голову, но тут же неуклюжая рытвина подбрасывала машину, заставляя Грязнова недовольно ворочаться. Наконец отчаявшись скоротать дорогу сном, Грязнов, не выпуская сигареты изо рта, посмотрел на Матвеева, крутившего баранку.

– Слушай, Матвеев, что ты за дрянь такую куришь? Вот вонь-то.

– А что, Вячеслав Иванович, «Космосочек». Хорошие сигареты в свое время были.

– Помню, помню. Семьдесят копеек, светлой памяти. Просто уж дух мерзкий больно.

– Так вы окошко-то откройте.

– Ага, уморить меня хочешь. Кашляю я, Матвеев, вот что.

Грязнов похлопал себя по карманам в поисках сигарет, не без желания угостить и Матвеева, но пачки не нашел.

– Тьфу ты, черт… Матвеев, – ворчливо обратился Грязнов, – что ж ты не посмотрел, что я без сигарет? А? Раззява.

Матвеев хохотнул, привычный к этой манере шутливого ворчания, и находчиво предложил:

– А вы вот, «Космосочек», Вячеслав Иванович.

– Давай, давай, трави меня… – Грязнов полез толстыми пальцами в сплющенную мятую пачку, пустую на две трети, пошуршал там и вытянул сигарету. – Вот дрянь-то, тьфу, – произнес он, закуривая.

Грязнов вдумчиво затянулся, глядя перед собой на заснеженную дорогу. «Козлик» вновь встряхнуло, и Грязнов, поморщившись, нашел новую тему разговора:

– Ну, куда гонишь так? Что, не поспеть боишься? Успеем. Дал бы вздремнуть начальству.

– Экий вы, Вячеслав Иванович, спокойный, – удивился Матвеев, – все-таки на такое дело едем… А вам «вздремнуть».

– Тоже мне «дело», – самодовольно усмехнулся Грязнов. – Знавал я такие дела, по сравнению с которыми это – просто… не знаю что.

Он замолчал, исчерпав запас красноречия. Ему было приятно, что Матвеев смотрит на него с такой почтительностью и говорит слово «дело» с внутренней дрожью. Грязнову нравилось бравировать своей отвагой, давно уже ставшей легендой и темой анекдотов на Петровке.

– Что ни говорите, Вячеслав Иванович, а дельце-то нешуточное, – не унимался Матвеев. – Я уж не знаю, кто, кроме вас, решился бы на Чирка с голыми руками.

– Ну уж с голыми… Ордер на арест есть, в кобуре тоже кое-что есть… Хм… даже симпатия есть…

– Какая симпатия? – не понял Матвеев.

Грязнов подумал, как бы так пошутить, чтобы было понятно, но не нашелся и повторил только:

– Симпатия.

– К Чиркову, что ли?

– Ну да, к Чиркову. Уважаемое лицо. Красиво работает. Пух-пух! Пять трупов и никаких следов. Кто видел? Тузиков? Нет Тузикова. Кто знал? Батарейкин? Нет Батарейкина. А господин Чирков в это время вообще неизвестно где…

– Да откуда ж тогда известно, что Чирков убил?

– Как – откуда? – Грязнов недоуменно посмотрел на молодой профиль Матвеева. – По почерку. Все убийства на один манер. Улик нет. Свидетелей нет. Манера есть. И мотивы. Слухи вот еще.

– Какие слухи?

– Ну, всякие… Откуда ты думаешь, Матвеев, мы вообще про этого Чиркова узнали? Да вот слухи…

– А-а-а… «Источник сообщил», – догадался Матвеев.

– И «источник» тоже. Представляешь, такая странность – никто этого Чирка в глаза не видел, а вот слухи про него давно ходили.

– Да знаю. В управлении даже шуткуют хлопцы. Если смыться надо, чтоб начальство не прознало, говорят – к Чирку пошел.

– Юмористы… А я так думаю, Матвеев, что существует ноосфера. Вернадского читал?

– Это который метро?

– Это который ученый. Ну, ладно, это штучка для интеллектуалов. Но вкратце там все к одному сводится – если появилась какая-то информация – она начинает вертеться в ноосфере и в конце концов все про нее узнают.

– А-а-а…

– Вот тебе и "а". Вот тут надо все равно иметь, чтобы об этом догадаться. – Грязнов постукал пальцем в лоб и с восторженным вздохом залюбовался дорогой.

– А что же теперь? – любопытствовал Матвеев. – Теперь-то как удалось на него выйти? Он же чисто работает? Вы говорите, улик нет, свидетелей нет…

Он почтительно замолчал, оценивая многозначительный палец у лба Грязнова и теорию Вернадского.

– А это все потому, что и на старуху бывает проруха, – с назиданием произнес Грязнов народную мудрость.

– Какая ж проруха?

– Такая. Приходит Чирков с красивым планом в голове к одному своему знакомому. Ну туда-сюда, разговоры за разговорами, что-то не поделили, поругались, расстроились, у Чиркова пушечка с собой – маленькая, неброская. Пух!…

Матвеев поежился от легкого оптимистического «пух!».

– Ну, мозги в стороны, улик никаких, свидетелей никаких. А тут деткам пошалить вздумалось – мусоропровод подожгли. Приехала команда. И все пожарные увидели. То-се, словесный портрет. Мальчишки-пожарные его опознали: «Он, – говорят, – он». Он так он, нам только этого и надо было. Прошлись по картотеке, правда, ничего, но тут один источник сообщил…

Матвеев хмыкнул.

Грязнов замялся.

– Вообще-то дальше тайна следствия. Я распространяться не буду. Детишек бы выдрать за мусоропровод – бензин, что ли, вылили туда, не знаю – знатно полыхнуло. Но нам, видишь, на руку. Вот теперь господина Чиркова за белы ручки в Бутырку.

Матвеев озабоченно нахмурился:

– А что, Вячеслав Иванович, ну, как он отстреливаться будет? Как-то вы в одиночку… это…

– Матвеев, ты что?

– Да ничего… я так просто, подумал. Человек-то уж больно резкий – ничего святого. Уж, поди, душ десять загубил.

– Может, и больше…

– Ну вот, больше даже… А ну как он вас…

– Пух?

Матвеев насупленно замолчал.

– Нет, Матвеев, он не из таких. Я же говорю, человек тонкий, деликатный, опять же со связями. Не в его интересах себе жизнь гробить. Он еще думает, что вывернется. Да только попалась птичка. Не вывернется.

Грязнов замолчал, а потом прибавил угрюмо:

– А может, и вывернется. Такая сволочь скользкая.

Они минут пять проехали в молчании, неуклонно приближаясь к цели – даче Чиркова. Все реже попадались деревенские полуразвалившиеся избы, все длиннее были лесные посадки вдоль дороги, а иногда и природный, не посаженный лес густо затенял дорогу. На въезде в дачный поселок Рассудово «козлик» остановился. Тотчас из-за угла к нему торопливо подошел молодой человек в штатском и, припав к приотворенной дверце, быстро заговорил. Из его доклада явствовало, что наличествует группа захвата в составе двенадцати человек, что дача Чиркова оцеплена, блокированы входы и выходы, включая подозрительный проем в заборе. Грязнов слушал рассеянно, кивая в такт словам.

– А что, Вилеткин, закурить есть? Только что-нибудь не наше. А то тут меня «Космосом» травят.

И, взяв сигарету, он задумчиво затянулся. Матвеев смотрел на Грязнова в растерянности. Только-только его фантазия нарисовала картину, как Грязнов, защищенный собственной славой, запросто входит в дом Чиркова и он, этот неуловимый убийца, раздавленный величием смелого оперативника, падет пред ним ниц; и вдруг – группа захвата в двенадцать человек, блокированные дыры в заборе…

– Что, Матвеев, думаешь, хитрый я лис? – отвечая на его мысли, произнес Грязнов. – То-то, брат, иначе нельзя. На Аллаха надейся, а верблюда привязывай, как один чукча говорил. Понял? Ладно, идем брать. Ты ждешь нас на развилке, на пересечении Юбилейной и Главной улиц, вот здесь, – он указал на точку в карте, – не скучай, мы скоро.

И, выйдя из «козлика», Грязнов, сопутствуемый Вилеткиным, двинулся через снег к пролеску.

– Что Чирков, не нервничает? – осведомился он через плечо.

– Не похоже, – отозвался Вилеткин, – с утра был дома, за пределы участка не выходил. Обливался водой, дрова колол, четыре раза выходил курить.

– Дрова колол? Обливался? По такому морозу-то? Серьезный мужик. Не дачник, уважаю. А то мне эти дачники… У меня, знаешь, на даче – генерал на генерале, и все как выйдут на грядки по весне, все в растянутых кофтах бабьих, черт-те в чем, в дранье каком-то – глаза б не глядели. А этот, видно, солидный человек. Водой обливается. Ты водой обливаешься на морозе, а, Вилеткин?

– Так точно, – отрапортовал Вилеткин, – утром и вечером.

– Вот, тоже солидный. А я, знаешь, люблю тепленькой водичкой. У тебя воду не отключили?

– Никак нет.

– А вот у нас отключили. Профилактику какую-то придумали. Трубы, говорят, проверяют. Что это за профилактика, когда из горячего крана вода холодная течет? Как они там смотрят? Знаешь? И это посреди зимы!

– Никак нет.

– Вот и я не знаю. Это что, заяц, что ли?…

Поляну стремительно пересек беляк.

– Точно, заяц, – удовлетворенно ответил сам себе Грязнов.

Они подошли к задам дачи Чиркова. Это было двухэтажное строение с флигелем, которое едва проглядывало в соснах. Участок, отведенный под дачу, был весьма просторен и захватывал часть леса. У дощатого забора стояли зазябшие милиционеры – двое, оба Грязнову незнакомые.

– Разрешите доложить, объект в зоне видимости не появлялся! – доложил один.

– Не появлялся, – повторил Грязнов, – сейчас появится. Вернее, я появлюсь в его «зоне видимости». Здесь и войдем.

Грязнов легко нажал на доску, и она подалась, приоткрывая лаз.

– Лезь ты первый, – командировал Грязнов одного из милиционеров. Затем и сам просунул голову в щель.

– Голова прошла, стало быть, и пузо пролезет, – пояснил он серьезным молодым людям.

По скрипучему снегу они вышли на асфальтированную дорожку вокруг дачи. Грязнов, оставив позади сопровождающих, вышел к парадному крыльцу и постучал в дверь. Дом не отозвался ни звуком. Грязнов увидел кнопку звонка. «Господи, а это еще зачем?» – подумал он, надавливая. Послышалась электронная мелодия, и вновь все стихло. «Да ну, к черту», – пробормотал Грязнов и стукнул в дверь ботинком. На втором этаже приоткрылась занавеска, и на мгновение стало видно лицо, тотчас же, впрочем, скрывшееся. Послышался неторопливый, размеренный шаг хозяйских ног по деревянным ступеням винтовой лестницы. Рука Грязнова привычно потянулась к кобуре. Он ожидал вопроса из-за двери, замешательства, но дверь спокойно отворилась. На пороге стоял мужчина средних лет, пожалуй, приятной даже наружности – рослый, плечистый, голубоглазый. Ничто не выдавало в его облике известного в кулуарах Петровки преступника Чиркова-Чирка. На фоторобот действительно был похож. Но скорее, как детский рисунок с подписью «Папа» на самого отца.

– Игорь Дмитриевич Чирков? – спросил Грязнов, добавив в голосе профессионального металла.

Чирков пристально и не без интереса посмотрел в глаза Грязнову. Взгляд его, казалось, ничего не выражал, и в то же время Грязнову уязвленно подумалось, что Чирков презирает его. Что же, Грязнову было знакомо и это презрение. Перед ним стоял сильный, яростный хищник, еще не ощутивший, что на него начата смертельная охота. Но Грязнов знал, что еще пара фраз, еще несколько привычных, юридически необходимых формул, и эти голубые безразличные глаза полыхнут огнем ненависти. У него не было выбора, и он не хотел выбора. Он шаг за шагом двигался по торной тропе.

– Я начальник МУРа Грязнов, – сообщил Грязнов, извлекая бывалую книжечку, – вы арестованы.

Чирков равнодушно, как показалось вновь Грязнову, посмотрел на книжку, на черно-белое лицо Грязнова на фотографии, может быть, слишком долго. Грязнов ждал вопроса, в чем причина обвинения.

– На каком основании меня арестовывают? – спросил Чирков никак не окрашенным, но глубоким и сильным голосом.

Грязнов почувствовал себя совсем в своей тарелке. Нужный вопрос был задан, все шло согласно сценарию.

– Вы обвиняетесь в умышленном убийстве гражданина Крайнего Григория Анатольевича. Следуйте за мной. Сопротивление бесполезно, дом оцеплен. Вот постановление о заключении вас под стражу.

Грязнов произносил клишированные, уже столько раз звучавшие фразы не думая. Его рука теперь не лежала на кобуре, но готова была привычно метнуться и в считанные мгновения выхватить пистолет.

Чирков, даже не взглянув на бумагу, сделал шаг на крыльцо, огляделся, словно ожидая увидеть конвоиров. Губы его покривились в иронической усмешке.

– Ну что ж, заходите, – запросто предложил он и улыбнулся даже с какой-то попыткой обаяния.

Это было то, что называлось «нестандартным поведением», и к этому Грязнов, стреляный воробей, уже тоже успел приноровиться.

– Заходить я к вам не буду, гражданин Чирков…

Грязнову, правда, хотелось как-то просто и без затей покончить это дело. Действительно, с какой стати Чиркову, матерому убийце, с огромными связями – как предполагал небезосновательно Грязнов, – уходящими в структуры государственного управления, вдруг пугливо скрываться, устраивать нервические припадки, оказывать сопротивление, когда со своим умом, изворотливостью и хитростью он несомненно добился бы и добьется, скорее всего, большего. Однако интуиция, в которой начисто отказывал себе Грязнов и которая считалась безошибочной в кругу его друзей, заставила его произнести роковое:

– Руки вверх!

Руки Чиркова как-то неопределенно, почти покорно потянулись кверху, но на пути застыли.

– Что же «вверх», я без оружия, сами видите, на даче… Это и смешно даже. – В его голосе слышались почти ласковые нотки.

– Вверх! – металлически рявкнул Грязнов, стремительно юркнув рукой в кобуру.

В тот же момент, быть может мигом раньше, рука Чиркова гибко и стремительно рванулась вперед, в направлении кадыка Грязнова. Раньше, чем успел подумать, Грязнов успел стремительно присесть, уворачиваясь от удара, с легкостью, казалось бы, неожиданной для такого грузного и флегматичного человека. Он успел заметить бледные лица юных милиционеров. В следующее же мгновение огромный, тяжелый кулак Грязнова угодил в солнечное сплетение преступника, и вот уже Грязнов, навалившись тяжелым телом на распластанного по крыльцу Чиркова, уверенно заламывал ему руку в локтевом суставе. Наручники скоро сцепили запястья бандита.

– Гражданин Чирков, – с укоризной произнес Грязнов, – ну что такое… Вы работаете, мы работаем, так давайте не будем мешать друг другу… Непонятливый народ, – обратился он к одному из милиционеров, отряхивая перчаткой одежду.

На перекрестке Юбилейной и Главной улиц преступник Чирков был помещен в милицейский «козлик» и по тем же ухабам и рытвинам, как прежде Грязнов, двинулся в направлении Москвы.

– Здорово, – сказал водитель, который, впрочем, даже не видел задержания.

– Мы еще с этим Чирком наплачемся, – почему-то стал пророчить Грязнов, чего с ним никогда раньше не бывало.

В поселке Грязнов приобрел пачку вполне приемлемых сигарет и, несколько передышав густым, хвойным воздухом Рассудова, даже вздремнул, уткнувшись в дверное стекло. Однако, как ни восхищался Матвеев хладнокровием и выдержкой Грязнова, тому было отчего-то неуютно на душе. Как-то уж слишком непроницаемо сверкали голубые глаза Чиркова, как-то уж слишком безмолвно принял он неожиданное известие об аресте, сулившее ему ах какие невзгоды в ближайшем будущем. И потом эта проклятая интуиция, в которой Грязнов сам себе начисто отказывал и которую так ценили в нем товарищи по службе…

Глава 3. САМОУБИЙСТВО ОЛЕНЕЙ

Зима выпала суровая. Москвичи, так привыкшие сетовать, что мир в невыгодную сторону поменялся, что лета теперь холодные, а зимы, напротив, теплые и сырые, приуныли. Хорошо фантазировать о прежних удалых русских зимах, о тройках, мчащихся по замерзшей Москве-реке, но в современных условиях двадцатиградусные морозы, ветер, который с воем прорывается в оконные щели, изморозь на стеклах – все это не радует изнеженное тело цивилизованного москвича.

Турецкий, старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры, закаленный атлет и москвич, проснулся поутру вместе со всем рабочим людом столицы, отправился в душ, отвернул холодную воду и встал под струю. Хорошо быть закаленным атлетом, пока другие с душевной скорбью изучают состояние горячей воды (весьма нерегулярной в Москве последних зим), ты уже успеваешь принять душ и добрести до кофейника. На улице все еще мрачно висела ночная мгла, белесо и мутно светились фонари. В окнах дома напротив копошились тела горожан – раздраженных, сонных, озябших.

Сегодня Александру Турецкому не нужно было идти на работу – он встал, повинуясь привычке, словно пружина выкинула его из теплой постели. А между тем у него был отпуск. Успешно завершив последнее дело, он обратился с просьбой о кратковременном отдыхе, с тем чтобы наконец-то отоспаться, привести в спокойное состояние взлохмаченные мысли и чувства. Друзья советовали Александру поехать куда-нибудь отдохнуть, но он упорно не желал больше никуда летать, ездить и прочая. В конце концов, со всеми этими бесконечными поездками, командировками, встречами государственной важности в потаенных уголках пяти континентов, он почти вовсе утратил собственный дом. Райским наслаждением казалось Турецкому пожить немножко у себя дома, готовить себе есть, укладывать себя спать. Вечно кого-то спасая, Александр считал, что в редкие дни отпуска он вволю может побыть эгоистом. Можно наконец с национальной ленцой поваляться на диване с детективным романом, написанным какой-нибудь старой девой, можно освежить контакты со старыми друзьями, родней – только чтобы не было никого из сослуживцев, чтобы разговоры были не про деньги, убийства и политические козни, а какие-нибудь простые, славные, гражданские. С такими надеждами Турецкий лег вчера в постель, и вот на тебе – поутру оказался выкинут из-под одеяла в холодный душ, оттуда к кофейнику, и если бы Александр и дальше пошел на поводу у инстинкта, то уже, наверное, был бы на улице по пути на работу.

Кофе ринулся было из джезвы, но был подхвачен с огня ловкой рукой Турецкого. Александр не признавал растворимого кофе и всегда варил напиток по своему методу. Одним из пунктов этого метода, как правило, становилось то, что кофе превращался в украшение плиты. На этот раз кофе все-таки попал в чашку и был раздумчиво, с удовольствием выпит. Остатки сна улетучились, прибывал день. Александр уютно расположился на диване и включил телевизор.

– Сегодня в новостях дня… – сообщил на еще не прояснившемся экране проникновенный дикторский голос. – Свидетелями кровавой катастрофы стали сегодня жители Новогорска. Самолетный комплекс «Антей», имея специальное задание, потерпел аварию невдалеке от аэродрома, в черте города. Количество жертв катастрофы пока не подсчитано…

Турецкий переключил программу. Альтруистам тоже нужен отдых. В течение этой недели Турецкий планировал обезопасить себя от всякой неприятной информации. Все, что касалось убийств, ограблений, мошенничества, финансовых махинаций, политических интриг – вся эта бытовуха следователя по особо важным делам была теперь в стороне.

На экране показалась изящная оленья голова. Турецкий, умилившись сердцем, смотрел, как олени мчались по лугам, – статные самцы с кустом рогов на голове, пугливые самки, оленята в солнечных пятнышках. Голос за кадром дружелюбно комментировал обстоятельства нехитрой оленьей жизни. Турецкий стал свидетелем оленьих драк, кормежки, зимовки, купания. Потом показали врагов оленей – волка и браконьера, и Александр было по-детски забеспокоился, не покажут ли, чего доброго, насильственную смерть этих красивых и благородных животных. Но передача человеколюбиво избавила зрителей от зрелища насилия в животном мире.

– Однако самым странным фактом в существовании оленьего стада является довольно частый случай массового самоубийства, – сообщал за кадром комментатор. – В чем причина столь необычного проявления коллективного сознания? Неизвестен факт единичного самоубийства в оленьем стаде – невозможно представить, чтобы отдельно взятая особь оленя решила свести счеты с жизнью. Но, устремившись за вожаком, они движутся к пропасти, вряд ли понимая, что мчатся навстречу своей гибели. И после того как упадет первый олень, остальные устремляются по его пути до последнего. Нам не удалось заснять этот трагический момент, но последствия подобного массового самоубийства были зафиксированы камерой экологической службы Баргузинского заповедника…

На экране мелькнули рассыпанные повсюду оленьи туши.

Турецкий выключил телевизор. Трагедия – всюду трагедия. Падают самолеты с небес, падают олени в пропасть, опять кровь, опять смерть. И ведь слава богу, что это не дело чьего-то злого ума и следователю Турецкому не надо снова вести следствие. Александр представил фантастический проект – его направляют выяснить обстоятельства коллективной гибели оленьей популяции. Почему за первым устремились все? Куда ниточка – туда и иголочка… Коготок увяз – всей птичке пропасть… Мысли Турецкого, сознательно оглупляемые в целях отпускной чистки сознания, вышли на какую-то подростковую орбиту. Турецкий стал мечтать, как бы он был лесником в Баргузинском заповеднике, как бы он стал заботиться об оленях и вообще о зверях, вот было бы здорово…

Раздался телефонный звонок. Турецкий дождался, когда сработает автоответчик, с тем чтобы оберечь себя от нежелательных разговоров. После того как в записи прозвучала вежливая фраза на двух языках, послышался старческий женский голос:

– Саня, возьми трубку, я знаю, что ты дома. А если тебя дома нет, то перезвони сейчас же, ты мне нужен.

Турецкий вздохнул и взял трубку:

– Здравствуй, мама.

– Санечка, золотой мой, здравствуй. Ты мне нужен, у меня проблемы. Ты не можешь приехать?

– Конечно, мам, а что такое?

– Во-первых, я разбила очки, тебе надо сходить в оптику в четвертом корпусе – я по гололеду боюсь выходить. Во-вторых, ты обещал мне повесить полку.

– Но, мам, я же тебе оставлял деньги, чтобы тебе повесили эту полку.

– Я отдавать пятьдесят рублей всяким дармоедам не намерена. Ты ко мне сегодня приедешь и все хорошенько повесишь. А то они так повесят, что меня потом моей же полкой и пристукнет.

Елена Петровна Сатина отказывалась признавать в своем сыне государственно важное лицо и видела в нем по-прежнему ребенка. К старости она стала разговорчива, слезлива и обидчива, но Турецкий помнил ее еще живой нестарой женщиной, острословом и центром большой компании интересных взрослых. И просто он любил свою мать и поэтому теперь должен был собраться и поехать к ней.

Жену и дочку Александр отправил в Ригу, чтоб отдохнули от него. «Одиночество – лучший собеседник», – подумал тогда. Оказалось – чушь, поговорить хочется.

«Вот ведь, только пожелаешь себе какого-нибудь гражданского собеседника, как твое желание сбывается с самой высокой степенью буквальности. Ничего более гражданского, чем мама, не придумаешь, как не придумаешь ничего более разговорчивого. Погода к осени дождливей, а люди к старости болтливей…»

– И еще, купи корм для попугая. Я его кормлю «геркулесом», а он какой-то квелый после этого. Купи проса у станции, я тебе деньги отдам.

– Куплю, конечно, только денег мне твоих не надо.

– Как то есть не надо? Я у тебя на шее сидеть не собираюсь… – на всякий случай надулась мама. – Ты когда приедешь? Приезжай поскорее, а то я чувствую – давление скачет, боюсь, что после обеда я буду валяться пластом. Ох, хоть бы ты мне смерть привез, зажилась я… Я тебя покормлю – у меня борщ хороший, со шкварками. И захвати что-нибудь почитать, только большими буквами. Ну все, целую тебя.

Турецкий взял денег, оделся, накинул на шею мохеровый шарф.

Мама некогда была красавицей, и ее ровесники до смешного отчетливо это помнят. Впрочем, тяжелая послевоенная жизнь и вечные заботы скоро сгубили ее прелестную наружность, о чем она и не помыслила кручиниться. Мама – один из самых больших жизнелюбов на жизненном пути Турецкого (ныне – с тремя инфарктами, почти слепая, с палочкой) – считалась лучшим кулинаром в семье, потому что волею обстоятельств была натурой не творческой, то есть покорной рецептам. Мамина кухня была защищена от новаций полным отсутствием в последнее время у нее физического вкуса. Не в состоянии распознать достоинства и недостатки своей стряпни, мама взяла за правило следовать точной рецептуре, не всё, конечно, получалось золотом (мама могла спутать сахар и соль, что выяснялось только за столом), но у ее подруг были основания для зависти. Обещанный мамой обед приятно волновал душу Турецкого. О гамбургерах из «Макдоналдса» и думать не хотелось.

Он проехал по Садовому кольцу, свернул с Новослободской улицы на неприметную Селезневскую – мама жила там. Елена Петровна встретила его веселыми приветствиями и поцелуями.

– Санечка, садись, рассказывай, – пригласила она его, сама устраиваясь в кресле.

– Что рассказывать?

– Давай, что нового на работе. Я так за тебя волнуюсь, ты же все этих жуликов ловишь…

Мама настойчиво не желала брать в толк, что Александр был следователем по особо важным делам. Подругам во дворе она говорила, что он просто сыщик. Возможно, ей было так удобнее, а всего вероятней, ей не хотелось лишних расспросов.

– Или нет, – оборвала она себя, – ты сейчас мне наговоришь всяких ужасов, я потом спать не буду, давление поднимется. Значит, так, первое – расскажи, что там с самолетом. Я сегодня все глаза проглядела, но без очков я ничего не вижу, – стрекотала мать. – Ты знаешь, я совсем слаба глазами стала. По телевизору могу только «Санта-Барбару» смотреть. Три года назад, когда она только начиналась, я всех, кто как выглядит, запомнила, поэтому сейчас не путаюсь. А в новых фильмах – черт их поймет, мне кажется, они все на одно лицо, артисты эти… Ну, так что самолет?

– Какой самолет? – переспросил недоуменно Турецкий.

– Как – какой?! Саша… Ты что, не смотришь телевизор?

– Ах, этот, в Сибири? Я сам только сегодня увидел. Да я не знаю ничего.

– Санечка, как же так? Упал самолет, здоровущий самолетище, прямо на стадион. Там, наверное, сотню человек придавил, не меньше.

– Ну уж сотню, – недоверчиво сказал Александр.

– Точно, сотню.

– Ну, мама, откуда зимой в Сибири на стадионе наберется сто человек? Зимой стадионы пустуют.

– Ну, не сто, может быть, чуть меньше. Сто – это я для красоты слога сказала. Но все равно, представляешь? Ужас, да?

– Ужас, – покорно согласился Турецкий.

– Ну так вот, а я без очков. По телевизору показывают ужасы, а я без очков.

– Где это тебя угораздило очки-то разбить?

– Ах, не спрашивай. Я такая дура… Сидела одна, что-то мне скучно было. Я думаю, не купить ли винца. Надела шубу свою каракулевую, сумку на шею повесила, фары нацепила, беру палку и иду себе. Вышла на улицу, прошла два квартала, стою, отдыхаю. Тут мимо парень какой-то – ну, парень как парень… твоих лет, наверное. И – раз! – мне что-то в сумку. Я смотрю – десятку сунул. Думал, я побираюсь. Я, конечно, кричу ему, дескать, молодой человек, возьмите назад. Он от меня. Я за ним. Тут он поскальзывается, гололед ведь – у нас песком не посыпают, экономят все, свиньи, – и падает. Я со всей дури бегу за ним, поскальзываюсь, ноги в стороны, палка отдельно, фары оземь – думаю, кранты тебе, тетка. Он меня, конечно, поднял, но десятку у меня не взял. Я подумала, и правильно. Все равно он виноват, что я теперь без очков.

– Мам, тебе надо бережнее с собой быть, ты же у меня уже дама в возрасте. А ты бегаешь, как… олень… – Турецкий засмеялся.

– Как лань. Олень, только женщина, это лань, – пояснила мать авторитетно. – Так ты мне узнай через своих, что там с самолетом. Я же умру от любопытства. А газеты только завтра. К тому же в газетах никогда правды не напишут и буковки-то все какие-то мелкие. Ну как так можно писать? Совсем о пенсионерах не думают. Молодежь ведь газет не читает. Вот ты, ты читаешь?

– Приходится по службе. Да только я уж и не молодежь, мам.

– Ну, ты еще парень хоть куда. И потом – сыщик. Всегда обожала настоящих сыщиков. Почти так же, как моряков. Значит, про самолет ты ничего не знаешь. Ладно, садись, покушай.

Мать усадила Александра за стол и принялась хлопотать у плиты.

«Господи, как же славно, – думал Турецкий, глядя, как мать заботливо накрывает к обеду, – вот о чем я мечтал. Посидеть, попросту поболтать. И никакой тебе преступности, никакого криминала. Очки, самолет, буковки мелкие, олени – куда один, туда и все… Зачем я Ирину с дочкой отправил?» Александр в ожидании обеда прилег на кушетке и забылся неглубоким, сладким сном.

Глава 4. НАВСЕГДА

Виктор Чирков лежал на нарах, обозревая сводчатый потолок камеры. В душе свернулась в липкий ком тоска. Так неожиданно, так некстати судьба перерезала нить его счастья. В зарешеченном окне шел снег, лампа дневного света гудела под потолком. Чирков закрыл глаза, чтобы только не видеть всего этого. Реальность исчезла, но остался мерзкий гул лампы. Точно так же гудела лампа, когда его привезли в детский дом.

Свое самое раннее впечатление детства он помнит таким: его держат на руках – кто-то, – стоя на Черкизовском мосту, что возле станции Черкизовская, и его взору видны уходящие из-под моста к горизонту огромной длины рельсы, а по бокам – две асфальтовые дороги, по которым ездили грузовики и легковые автомобили. По железной дороге ходили тепловозы и выпускали белый дым, а две дороги по бокам почему-то были изогнутыми, по мере приближения уходящими вверх.

И вот спустя лет двадцать (он не помнит, сколько ему тогда было) он побывал на этом мосту, и неоднократно. Эти дороги по бокам оказались уходящими не вверх, а именно вбок, объезжая мост.

Ненароком задумаешься, что взрослому не помешало бы младенческое восприятие, когда, увидев предмет непонятного содержания, фантазия ребенка моментально интерпретирует его в нечто понятно объяснимое, да еще и радостное для души.

Подрастание его, трехлетнего мальчишки, проходило в обыкновенном дворе, каких много. И вырос бы он, как и многие другие, став каким-нибудь рабочим или инженером, как хотела мать, если бы не судьба, которая стучит в наши двери не спрашивая. Он не понял даже толком, что случилось, когда дом наполнился незнакомыми людьми, женщинами, которые плакали и гладили его по голове. Запомнились длинные ящики, в которых, если верить плачущим женщинам, были его отец и мать. Чирку хотелось посмотреть, правда ли это, но все зашептали – нельзя, нельзя… Потом в доме остался один взрослый человек, бабка. Она всегда плакала днем, а ночью храпела. А потом и ее увезли в ящике. Чирок на этот раз видел ее – она была желтая и на себя непохожая. А потом приехала милиция, и Витька уехал из дома НАВСЕГДА…

Первым делом они (это две тетки с жирком, одна в милицейской форме, другая в гражданке почему-то) спросили:

– Хочется отсюда уехать?

Чирок ответил, что нет. Тогда тетка в гражданке стала Чирка уверять, что, мол, че ты мнешься, один останешься, ты че? Тогда он действительно стал мяться и думать: действительно, че я мнусь. Ну и согласился. Оделись и пошли в ближайшую парикмахерскую.

Чирок вспоминал, как он сидел в кресле, готовясь к стрижке. Ну, думает, сейчас как раз подстригут, давно чего-то он не стригся. Парикмахер готовит машинку, включает ее и стрижет начиная со лба, продвигаясь к затылку. Ого, а ведь «налысо» стригут – странно… могли бы и предупредить. Зато когда шли к ближайшей больнице, ветер дул по обнаженному черепу, и лысине было щекотно, и они смеялись.

В больнице поместили в боксы для людей с инфекционными заражениями. Естественно, он тогда не знал, что это за помещение. Изредка лишь заходили злющие медсестры, которые все время орали на них и ругались, обзывая почему-то падлами, засранцами и мелкими подонками.

За окном сменяли друг друга цвета сезонов. Тогда он еще не знал, чем отличается зима от лета, а осень от весны. Он просто видел, как за окном падает снег, как потом зеленели деревья, потом снова был снег. Прошло очень много дней. Их перевели в помещение, большее размерами.

Как– то раз в комнату вошла тетка в очках и стала тыкать в книгу, спрашивая:

– Эту букву знаете?

– Нет.

– А эту букву знаете?

– Нет.

– Не врать!

Через несколько дней к ним вошла та самая орущая тетка, которая называла их падлами, с какой-то другой теткой и дядькой. Сказала «одеваться». Они, радуясь хоть какому-то разнообразию жизни, рванули к вещам, но тотчас тетка, которая не забывала заметить в них мелких засранцев, заорала на Витька, что, мол, каков, ядрена мать, лезет одеваться, когда одеваться сказано не ему.

А потом и Чирка посадили в машину. Поскольку в машине «скорой помощи», как и в других автомобилях Красного Креста, все окна затонированы, он, естественно, не мог разглядеть, где и куда едет. Когда приехали, его сдали в какую-то группу с детишками. Все дети тут же округлили глаза, пооткрывали рты и позабывали про игрушки.

Он стоял перед ними один – маленький, растерявшийся, залитый дневным светом трещащих ламп.

Одна девочка-уродина стала заигрывать, то и дело прячась от него то за шкаф, то за остолбеневших детишек, выискивая своими некрасивыми глазами Витьковы и снова прячась за какой-нибудь предмет. Он подумал, наверное, это ей интересно – прятать свое уродство.

– Как тебя зовут? – спросила она у Витька.

– Витек, – ответил тот насупленно.

Она взяла с пола игрушечную лопатку и стукнула его по лицу:

– Вот тебе, Витек.

Чирков убежал и заплакал. Он плакал и звал на помощь, но никто не пришел…

Лязгнул дверной замок. Чирков встрепенулся и резко сел на нарах. Вошел тюремный контролер в сопровождении конвоиров.

– Чирков! На допрос, – сухо скомандовал он.

Чирков медленно встал. Лампа дневного света, казалось, еще яростнее ввинтилась в уши своим навязчивым, сухим гулом. Точь-в-точь как тогда, в детском доме.

Глава 5. ХОЛОДНЫЙ УТРЕННИЙ КОФЕ

Турецкий был разбужен звонком. Некоторое время он лежал, с трудом осознавая реальность. В другой бы раз он вскочил немедленно, повинуясь многолетней привычке. Скорость реакции, вечная собранность – не расслабляться ни при каких обстоятельствах. Но сегодня он уже наконец ощущал себя в отпуске и даже стал привыкать жить без служебных звонков. Сейчас Турецкий лежал, мучительно не желая подходить к телефону. Было даже что-то детское в его нежелании, какая-то обида на телефон.

После четвертого сигнала Александр резко поднялся и взял трубку.

– Турецкий, – сообщил он в трубку, позабыв спросонья, что он дома и может, как простой обыватель, говорить банальное «алло».

– Здравствуй, Турецкий, – услышал он звучный голос друга, – это Меркулов.

– Привет, – сказал Александр, борясь со сном.

– Как дела?

– Какие могут быть дела ни свет ни заря у человека в отпуске?

– Какая ж заря? Ты на часы погляди – полдвенадцатого. Или у тебя, как французы говорят, «жирное утро»?

Турецкий, щурясь, взглянул на часы.

– У меня «жирный месяц», – огрызнулся он.

– Слушай, – продолжал Меркулов ласково, – давно не виделись. Может, позавтракаем вместе?

В голосе старого товарища звучала такая ироническая нежность, что Александр понял: дело не в завтраке и не в том, что Меркулов соскучился. Надо заметить – как это ни странно, при всей доверительности их отношений, – Турецкий виделся с Меркуловым не так уж часто, в основном по поводу совместной работы. Самое нелепое предложение заспанному человеку сейчас бросить все, главным образом еще не остывшую постель, и мчаться в кафешку, чтобы за чайком калякать о том о сем, – было в этом что-то глумливое над всей природой отношений Турецкого и Меркулова.

– Ну, что случилось? – хмуро спросил Александр.

– Ты знаешь, полно новостей. Посидим, посплетничаем часок – у меня как раз свободное время. Через полчаса в «Савое», – закончил неожиданно он.

– Небритый в «Савой» я не поеду.

– В «Савое» через тридцать две минуты. О'кей?

– О'кей… – грустно сказал Турецкий.

Через тридцать пять минут он входил в вестибюль ресторана «Савой». Когда-то фешенебельный, теперь «Савой» выглядел старомодным ресторанчиком, в котором вполне можно было укромно поговорить, особенно в дневные часы. Турецкий, изящно и со вкусом одетый, в тонком аромате одеколона, был препровожден к столику Меркулова. Тот сидел, размешивая ложечкой кофе.

– Ну что, пробки на дороге? – спросил он, глядя на часы.

– Да, на Садовом.

– Я и сам задержался.

Пунктуальность была сильной чертой характера обоих, и они не имели обыкновения подзадоривать друг друга мелочными опозданиями.

– Я не знал, что тебе заказать – кофеечку или что посерьезнее. Ты по-прежнему с утра не завтракаешь?

– Нет. Я и до кофе не охотник. А хотя ладно.

Турецкий заказал кофе и выжидательно умолк. Меркулов продолжал размешивать сахар в кофе, уже совершенно машинально.

– Слушай, – сказал он наконец, – ты авиацией увлекаешься?

– Ну, в прошлом, – отвечал Александр. – Раньше, бывало, модели самолетов клеил. Но это было лет тридцать назад, сейчас я уже квалификацию потерял.

– Ага, самолеты… Я тоже клеил.

– Тогда все клеили.

– Я их, помню, берёг-берёг, а когда постарше стал – надоели они мне все, как редька. Стоят, пылятся… А потом кошка один уронила, так он упал – в мелкие дребезги. Я было поначалу кошку оттаскал, а потом сам увлекся – кидаешь его из окна и смотришь, как он там. Так и перекокал всю коллекцию.

– А я свою на индейцев выменял. Помнишь, гэдээровские были?

– Помню. Читал про «Антей»? – неожиданно перешел Меркулов к делу.

«Да, – подумал Турецкий, – достал меня-таки этот самолет».

– Читал. Это уж, кажется, не первый случай?

– Не первый. Что-то здорово наши самолеты биться стали последнее время.

– Да сейчас все обветшало.

– Ну брось, какое-то у тебя рассуждение… старческое.

Меркулов лукаво поглядел на Турецкого:

– В Сибирь не хочешь слетать? Холода не боишься?

Турецкий нахмурился. Не зря он утром не хотел поднимать трубку. Сразу сердце нехорошо екнуло. Но при чем тут он? Какое отношение он имеет к упавшему «Антею»?

– Подожди, но разве дело не в военной прокуратуре?

– В военной.

– Так при чем здесь я?

– А вот и хорошо, что ты здесь как бы ни при чем. Ты туда едешь, – Меркулов говорил «едешь», как будто дело было уже решенное, – потому что погибли гражданские, то есть дело-то не только военное. Погиб самолет, погиб экипаж. И под четыре сотни людей просто – хоккеисты и болельщики. Так что и нам интересно – спроста ли это?

– Ну да, да, конечно, – сказал Турецкий, все еще недопонимая, – а я-то здесь при чем? Я секу, к чему ты клонишь, что просто так самолеты редко падают. Но ведь не мне же, с моими познаниями в авиации, этим сейчас заниматься? Прежде чем будут получены результаты работы правительственной комиссии, мне и делать-то там нечего. Это я уж не говорю о том, что у меня вообще-то отпуск.

– Конечно, конечно… дождемся результатов комиссии, дождемся промеморийки военной прокуратуры, дождемся, когда рак на горе свистнет, а там уж…

– Да что ты иронизируешь все, я правда не понимаю, – стал раздражаться Турецкий. – Это же не мой профиль. Что я могу там сделать – без специальных знаний, расследуя дело, в котором главным виновником всего вернее окажутся силы судьбы? И сколько бы там народу ни погибло, дело техническое. Отправь туда кого-нибудь, знаешь… Все-таки с моей квалификацией…

Меркулов, поняв, что своими подколками раздражил сонного Турецкого, вздохнул и посмотрел на свои белые, холеные руки.

– Значит, так, слушай. Этот «Антей» вез на продажу в Индию два истребителя. Не старое барахло, а новейшие, «Су-37», в какую цену – сказать страшно. Дороже они могут быть, только если им на фюзеляже перламутровую инкрустацию сделать, и то ненамного ценнее станет. Так вот наши продали эти вещицы в Индию – это, как ты понимаешь, пресса осветила слабо. Совершенно случайно – мы все в это верим – самолет не пролетает и пары километров и разбивается в пыль. Наше народное достояние – истребители и «Антей» превращаются в металлолом, погребая под собой всю интересующуюся хоккеем часть населения Новогорска, завод получает страховку, вдовы и сироты – компенсацию за понесенный ущерб, Индия – наши извинения, все, с понятными оговорками, довольны, но чудится мне, должен быть в этой мешанине кто-то, кто доволен больше всех, даже так скажем, больше всех, вместе взятых. И вот мне бы и хотелось выяснить, чудится или на самом деле. Кто доволен? Кто будет смеяться последним? Индус? Не знаю, пакистанец? Наш? А если наш – то откуда, из Новогорска или Москвы? Конечно, ты прав, быть может, тут действовали силы судьбы, рок, так сказать. Тогда разведем руками – все, в конце концов, под Богом ходим. Но верь мне, трагедия умерла вместе с Древней Грецией. В наш век люди гибнут из-за денег.

Меркулов замолчал и поднес к губам чашку с кофе. Напиток уже остыл, и, по всему судя, Меркулову вовсе не хотелось его пить. Не хотелось пить и Турецкому. Он взял чашку за ручку и медленно стал вращать ее вокруг оси. Чашка издала мелодичный тихий звон, царапаясь о блюдечко.

– Ну что же, – сказал Турецкий наконец, – если я скажу, что в восторге от твоего предложения, то явно погорячусь.

– А ты не горячись, подумай. Я же не навязываю тебе его, а пытаюсь заинтересовать. Я же понимаю, уже такой возраст близится, когда все становится скучно. Вот я, как друг, о тебе и беспокоюсь, ищу тебе работку поинтересней.

– А, так это ты по дружбе… – с теплой иронией сказал Турецкий, – ты извини, это поначалу в глаза не бросилось.

– Конечно, по дружбе, – засмеялся Меркулов. Он перегнулся через столик к Александру: – Это еще неизвестно, погладят ли меня по головке, что я тебя туда отправляю. Ты, конечно, наша гордость, национальное в некотором смысле достояние, к тому же в законном отпуске, но уж больно ты зорок. Там, где другие найдут то, что требуется, ты сыщешь много лишнего. Вот это лишнее меня и интересует. Знаешь, наши бонзы предпочтут бриться тупыми бритвами, лишь бы не порезаться. А ты – бритва острая.

Меркулов улыбнулся. Он смотрел на погрустневшего Турецкого, дружбой с которым втайне гордился, и понимал, что того надо приободрить. Все-таки этот супермен, лучший из российских следователей по особо важным делам, предмет поклонения полиции Европы и США (где наши таланты отроду ценили больше, чем на родине), был в чем-то ребенком. Меркулов понимал, что Турецкий уже давно согласился в душе с его предложениями, но оставалось еще немного, чтобы окончательно убедить его.

– И потом, понимаешь, – Меркулов отодвинул чашку, уже явно охладев к кофе, – это я тебя прошу. Это моя личная просьба. У меня не так много друзей, к кому я могу обратиться.

Долг дружбы был священ для Турецкого. «Ты или никто», – говорил ему сейчас Меркулов.

– Эх, что бы не стать мне на уголовную стезю… – проворчал Турецкий. – Сидел бы сейчас тихонечко в Бутырке, общался бы со всякой публикой без затей – жулики, бандиты, головорезы… И заметь, никого не выдергивают по прежнему месту «службы». Отдыхать так отдыхать – на полную катушку. А здесь черт-те что – самолеты, трупов насыпано, как в Апокалипсисе.

– Да ладно тебе, не ворчи, – засмеялся Меркулов. – Ты бы из своего отпуска через недельку и сам сбежал от скуки. Ты вообще когда-нибудь отпуск догуливал до конца?

– Я на этот раз решил твердо, – уклонился от прямого ответа Александр.

– Вот. А давеча Чирка взяли…

– Чирка взяли?! – оживился Турецкий. – Вот тебе и на… Я думал, этот вообще вечный.

– И на старуху бывает проруха. Попался на ерунде – пионеры застукали. Зарезал кого-то из своих дружков – тот еще не успел Господу ответ дать, а наш Грязнов уже ведет Чиркова под белы рученьки.

– Грязнов брал? – Александр все больше оживлялся, слыша знакомые фамилии. – Вот молодец!

Турецкий улыбался, представляя себе грузного Грязнова – циника и добряка, – который берет бандита.

– Ладно, пойдем, – тронул его за локоть Меркулов. – Наше свидание затягивается, как я понимаю. Надо бы тогда нам в контору зайти, я тебе передам кое-какие документы. Билет на тебя заказан, сегодня в семь будешь в Домодедове…

– Как – сегодня в семь?…

– Ну послушай, – примирительно сказал Меркулов, – я же все-таки не первый год тебя знаю. Мог ли я предположить, что ты откажешься?

– Ох, Костя, ты из меня веревки вьешь…

Они встали и пошли от столика, оставив две невыпитые чашки кофе и щедрые чаевые. Официантка, привычно скоро принимая чашки на поднос и деньги в карман передника, еще слышала удаляющуюся фразу:

– А завтра с утречка ты уже будешь в Новогорске…

Дальше было уже неразборчиво, да и не больно ее интересовало.

Глава 6. ТРЯПКА

А Валентин Дмитриевич Сабашов только что вышел из отпуска. Если у Турецкого отпуск зимой был личной причудой, неким показателем его ценности и даже уникальности – вот, дескать, захочу и уйду в отпуск посреди самого напряженного рабочего времени, – то у Сабашова все было как раз с точностью до наоборот. Он не сам уходил в отпуск, его отправляли. И не потому, что Валентин Дмитриевич был плохим работником, нет, двадцать пять лет на службе в городской прокуратуре были примером безупречного служения духу и букве закона. Просто Сабашов был человеком безотказным, настолько безотказным и безропотным, что жена, дочь и особенно сестра жены считали в полном праве называть его прямо – тряпка. Это прозвище, слава богу, в прокуратуру не попало, но суть его была и там хорошо известна. Вот даже, например, дело о гибели «Антея», которое взбудоражило весь город, поручили не ему, а молоденькому Сюгину, который то и дело звонил: Валя, помоги, Валя, расскажи… Но Сабашов и на это не обижался.

Месячное свое конституционное право Сабашов тоже отгулял не полностью, его то и дело дергали по служебным делам, хотя никто и не подумал вычитать из отпуска эти вполне рабочие дни. Собственно, беззаботно гулял Сабашов всего, может быть, неделю. Успел на три дня смотаться в тайгу, походить на лыжах. Взял с собой ружьишко, но стрелять не стал, он не любил охоту, оставлял это кровавое дело президентам и промысловикам. Просто погулял, подышал воздухом, поглядел на природу, подумал о жизни, романтически полюбовался звездами, не помышляя их хватать с неба, и даже тихонько помурлыкал себе под нос (чтобы медведи не слышали, что ли?) несколько бардовских песен шестидесятнической вольности.

Сам Валентин Дмитриевич был не из этих мест, а вовсе даже с юга, из самой Ялты. Все в Сибири было ему чужим, но он, вот есть такие натуры, всеми силами старался это чужое сделать родным, поэтому часто простужался, обмораживал нос и уши, впрочем, никогда из-за таких пустяков не пропуская работу.

Городской прокурор тоже позвонил Сабашову утром. Валентин Дмитриевич уже встал, правда, собирался на работу, но столь ранний звонок и его сердце заставил противно заныть.

– Валентин, – сразу перешел к делу прокурор города, – у тебя там сейчас что?

– У меня есть дела… – начал было Сабашов.

– У всех дела. Значит, так, у меня к тебе одно известие – к нам едет…

«Ревизор», – мысленно закончил Сабашов.

– …следователь из Москвы. Турецкий. Знаешь такого?

Господи, еще бы Сабашов его не знал! Когда-то был в командировке в Генпрокуратуре и запоем, как увлекательнейший роман, читал информационное письмо о расследовании одного заказного убийства, которое вел Александр Борисович. Правда, лично познакомиться не пришлось.

– Слышал, – степенно ответил Сабашов.

– Вот ты к нему прикрепляешься. Самолет в девять утра. Встретишь, введешь в курс.

– А машина будет?

– Машина? Нет машины. Ты у нас на что? – двусмысленно ответил прокурор.

Сабашов так обрадовался, что даже пропустил возможную у другого, нормального человека обиду, – меня, мол, квалифицированного следователя со стажем и опытом, прикрепляют как мальчишку на побегушки.

– Есть, – коротко ответил Сабашов.

Приготовленные клетчатая рубашка и свитер были отставлены, торжественно вынуты белая рубашка, галстук, выходной костюм и туфли.

Валентин Дмитриевич еще раз на всякий случай побрился, щедро опрыскался «Деним Торнадо» и помчался на аэродром, уже через пять минут почувствовав, что ноги его превратились в две сосульки.

В аэропорту Турецкий был в семь, полет начался в девять. В Екатеринбург прилетели поздней ночью. За это время Турецкий успел подремать, поболтать с соседом, снова подремать и почитать газету.

Он терпеть не мог переездов и перелетов – столько времени пропадало даром. Ну, еще куда ни шло, если перелеты случались в гуще расследования дела. Было время подумать, сопоставить, наметить, угадать. А теперь? Сидеть и угадывать то, не знаю что? Фантазировать? Нет, этого Турецкий терпеть не мог. Потому что фантазии – он часто это видел – способны потом увести в такую непроходимую глушь и пустоту, что только ау! Ничего наперед угадывать нельзя. Надо собирать, копить, как скупой рыцарь, а потом все само собой сложится.

Потом часа три ждали рейса до Новосибирска. Туда прелетели уже утром, но и здесь пришлось ждать самолет в Новогорск.

Поэтому, когда Турецкий спустился на промерзлый бетон аэродрома в пункте назначения, он был раздражен и хмур.

– Здравствуйте, Александр Борисович, – вышагнул из толпы ожидающих небольшого роста человек с лихорадочно румяными щеками, одетый словно на концерт заезжей знаменитости. – Я Сабашов Валентин Дмитриевич из городской прокуратуры. Мне поручено вас… Ой, извините, вот мои документы. – Человек суетливо сунулся в карманы и вдруг застыл. – Я забыл дома.

Сабашов хотел оправдаться тем, что, такая глупость, начал переодеваться, а удостоверение забыл.

А у Турецкого вдруг настроение резко пошло вверх.

– Здраствуйте, Валентин Дмитриевич. Я у вас, наверное, замерзну, как цуцик. Можно будет мне устроить какие-нибудь валенки?

Турецкий обожал таких людей. Скромность и безотказность – вот это настоящие добродетели, – в глубине души восхищался он, не отдавая себе отчета, что эти качества и ему были отнюдь не чужды.

– Валенки? – почему-то тоже обрадовался Сабашов. – Разумеется. У вас какой размер?

Сознавался ли себе Сабашов, что приказ помогать Турецкому означает кроме всего – Шанс, настоящий шанс выпрыгнуть из рядовых в командиры, проведи он это дело хотя бы на уровне. Вряд ли. Главное, что это вполне осознал Турецкий. Он не считал себя открывателем народных талантов, но, прекрасный физиономист и опытный следователь, угадал сразу же все житье-бытье Сабашова и незаслуженную его «задвинутость». Знал, что именно на таких людях еще держится законность в стране, хоть как-то, но держится. И помогать им считал своим долгом.

– В прокуратуру? – спросил Сабашов, переминаясь с ноги на ногу на автобусной остановке.

– Нет. Зачем? Лучше вы меня введите в курс дела.

– Ну, авиакатастрофой у нас занимается Сюгин, – скромно сказал Сабашов.

– Я не про катастрофу. Вы мне вообще о городе расскажите. О людях, о… Ну, вообще все, что считаете нужным.

Это был тест. Турецкий действительно интересовался местом, где ему придется заниматься работой, но от того, что расскажет Сабашов, тоже кое-что зависело. Например, Турецкий хотел убедиться, что его познания в физиогномике не пустой звук.

– Завод, аэродром, вот этот самый, и город – вокруг все и вертится, – сразу начал с главного Сабашов. – Семьдесят процентов нашего небольшого по российским меркам городка работает или работало на самолетостроительном. Когда-то город был закрыт на все замки. Кстати, когда его открывали, те же семьдесят процентов были против. Что вы – за сорок лет его существования преступность почти на нуле была. Квартиры открытыми оставляли, само собой – снабжение на столичном уровне, а как же – оборонка. А теперь что ж. Теперь те же семьдесят процентов живут от зарплаты до зарплаты, которая выплачивается крайне нерегулярно. Завод когда-то и городскую казну держал, теперь уже не может. Самому бы выжить. Есть у нас и свои бизнесмены. Восемь человек. Два ресторана частных, несколько кафешек, ларьки, автомастерские. Все. Частному предпринимательству развернуться особенно негде. Бизнесмены наши народ дисциплинированный. Более того – зашуганные до икоты. Их наша прокуратура, милиция, ФСБ, налоговая полиция, да что там, все, кому не лень, трясут чуть не еженедельно. Разборок бандитских нет. Делить нечего. Когда-то ж тут сталинская каторга была. Гиблое место. М-да… – Сабашов, который по мере рассказа обретал все большую уверенность, смолк. – Действительно, гиблое. За три сотни количество жертв перевалило, знаете?

– Об этом потом, ладно? – сказал Турецкий, вспоминая свой разговор с матерью, когда ему и сто человек погибших казалось перебором.

– Ну, вот сейчас город стал помаленьку выкарабкиваться. Завод заключил контракты на поставку истребителей, пошли живые деньги. Как-то стало поправляться. А люди… Люди хорошие. Сибиряки. Открытый добрый народ. Я когда в первый день сюда приехал – я сам с юга, в Ялте бывали?

– Давно.

– Я сюда по распределению попал, – почему-то хвастливым тоном сказал Сабашов. – Так в первый день пошел в магазин, и старушка, что передо мной стояла, пока до прилавка дошли, мне всю свою жизнь, жизнь своих детей и внуков рассказать успела. Даже за дочку свою сватала. Я сначала подумал: ну, бывает. Нет, оказалось – сплошь и рядом. Правда, сейчас и это на убыль пошло, а жаль. Ну, вот это наш автобус. Куда поедем?

– За валенками, – простучал зубами Турецкий. И растянул смерзшиеся губы в улыбке – он не ошибся, физиогномика его не подвела, Сабашов работник что надо…

Глава 7. «НЕ ВСЕ МОСТЫ ГОРЯТ»

Добыли валенки в магазине. Турецкий хотел еще и калоши, но продавщица, которая ради валенок лазала черт-те куда в пыльные углы склада, жестко отрезала – нет калош.

В прокуратуре Турецкий познакомился с Сюгиным, который уже вел дело, долго беседовал с ним, изучал материалы дела, потом составил следственную бригаду, в которую, конечно, включил Сабашова и Сюгина. Для первого дня дел было более чем достаточно. Но Турецкий торопился и покончил с формальностями уже к полудню – теперь дело было в его производстве. Сюгина попросил составить список свидетелей, а Сабашова попросил связаться с экспертами.

В гостинице было жарко натоплено, и холод ударил в лицо Турецкому, едва он вышел за порог. Но зато ноги теперь блаженствовали. Можно было дождаться Сабашова, и тем не менее «важняку» необходимо было уже сейчас оказаться на месте катастрофы.

Почему– то уже сейчас, еще не вникнув в обстоятельства дела, Турецкий про себя именовал катастрофу «преступлением» -ведь пока все говорило о том, что он имеет дело с несчастным случаем, с трагедией, волей судьбы. Но внутреннее чутье, на которое Турецкий не мог сослаться в разговоре, но сам для себя полагал едва ли не важнейшим для следователя качеством, подсказывало ему, что гибель «Антея» – не случайность.

Бальзак говорил, что в основе всякого большого состояния лежит преступление. Точно так же можно предположить, что всякая катастрофа, в которой вместе с людьми гибнут огромные суммы, подразумевает возможность тайного корыстного вмешательства. Турецкий был уверен, что в подавляющем числе случаев таинственные катастрофы были неразгаданными преступлениями. «Впрочем, – размышлял он по пути к стадиону, – эта мысль лежит на поверхности. Тут не надо так уж пытать ум, чтобы заподозрить неладное. Да… „Антей“… Есть что-то театральное, рассчитанное на эффект в этой трагедии. Так, для начала выгоревший дотла стадион, горы обезображенных трупов, неутешные вдовы и сироты – хороший зачин для американского кино».

Он остановился перед постом милиции. Молодой милиционер, утепленный сообразно климату, неуклюже поднес к глазам удостоверение Турецкого, едва сгибая локоть, вернул «корочку» и так же неловко махнул рукой в направлении стадиона.

Турецкий, с трудом привыкая к валенкам, потопал по заснеженной улочке. Ближе к стадиону пейзаж стал меняться. Кварталы, непосредственно примыкающие к месту гибели «Антея», были частично выселены – многие жители переехали к родственникам до поры, когда страшная картина огненного смерча над стадионом изгладится в памяти. Иные, напротив, наотрез отказались выезжать, несмотря на выбитые стекла, закопченные стены своих жилищ. Впрочем, воронка стадиона спасла город от пожара – бедствие локализовалось бетонными стенами чаши.

Турецкий решил обойти стадион вокруг. Что он рассчитывал найти? В общем-то ничего, но ему необходимо было вжиться в атмосферу того дня, заставить работать не только ум, но и душу. Снег стаял, пожар обнажил асфальт, за прошедшие сутки уже покрывшийся тонким слоем льда. По земле были рассыпаны головешки, куски битого кирпича в копоти. Турецкий нагнулся и поднял бесформенный кусок стекла, сплавившегося с несколькими гвоздями. Держа «сувенир» перед глазами, он, неловко шагнув, наступил на обгорелый комок тряпок – под подошвой что-то хрустнуло. Отступив, Турецкий понял, что это была мертвая птица – галка или молодая ворона. Чуть поодаль от нее валялась другая, третья. Ближе ко входу на стадион, где опять же дежурил пост милиции, мусор, в том числе и мертвые птицы, был сметен в две большие кучи. Турецкого до боли поразили беспомощные, жалкие, скомканные трупики этих невинных тварей. Но Александр скрепил сердце, предчувствуя картину еще более ужасную.

При входе на стадион у центральных ворот Александру вновь пришлось предъявить удостоверение. Место катастрофы приходилось «защищать» от родственников погибших – особенно женщин – и праздных зевак. Турецкий прошел в ворота. В лицо ему светил слепящий прожектор.

Выйдя из луча света, Александр некоторое время ничего не видел в темноте, но постепенно перед глазами обозначились контуры громады «Антея». В зыбкой предутренней темноте «Антей» – вернее, то, что от него осталось, – казался египетски огромным. Еще недавно легкий, стремящийся в небеса, он стал уродливым, черным, скомканным. Он зарылся носом в нижние ряды трибун, так что стена стадиона от сотрясения расселась и обрушилась. Одно крыло оторвалось и лежало в удалении от фюзеляжа. Сам фюзеляж распался на куски, покрыв собой едва ли не на две трети площадь поля.

Турецкий не раз видел «Антеи», и даже случалось, что ему приходилось бывать пассажиром «Антея». Самолеты никогда не казались ему настолько уж огромными. Всегда, когда представляешь себе большие величины, в воображении они оказываются масштабнее, нежели на самом деле. Но теперешняя картина впечатлила Турецкого. По странной закономерности мертвый «Антей» показался ему много больше, точно так же, как покойник кажется тяжелее живого человека.

Команда судебно-медицинской экспертизы располагалась в металлическом фургончике, отапливаемом бензином. На примусе шумел маленький чайник, рядом стояли металлические кружки и простые граненые стаканы – медики отогревались чаем.

– Турецкий? Здравствуйте, здравствуйте, не думал, что приведется познакомиться, – улыбчиво засуетился белобородый старичок. – Разрешите отрекомендоваться – профессор Пискунов Марк Анатольевич, а это – военврач, майор Спиридонова. Людмила, поди сюда… – адресовался он за занавеску.

Из– за гардины вышла пожилая женщина в очках и телогрейке, из-под которой выглядывал белый халат. Она по-мужски пожала руку Турецкому.

– Спиридонова, – сообщила она низким, грудным голосом.

– Желаете чайку? – осведомился Марк Анатольевич, судя по всему – большой хлопотун.

– Нет, благодарствуйте, – отозвался почтительно Турецкий. Он тоже слышал имя Пискунова – профессора, человека великого в своей страшной специальности – патологоанатомии. Видать, многим показалось, что дело стоит разбирать на высшем уровне, если приглашаются светила такого масштаба.

– Не проводите ли меня на место?

– Да, да, – закивал старичок, тут же отставив чашку и кутаясь в несколько кофт и шарфов. – Вот ведь холодрыга! Это я в Москве ворчал, что холодно, а здесь уж не ворчу – слова замерзают, а?

Военврач Спиридонова подала профессору рукавицы, которые тот рассеянно надел, перепутав правую и левую. Мужчины вышли на мороз. Дверь за ними закрылась, затем хлопнула еще раз. Военврач Спиридонова нагнала их и, угрюмо блестя очками, пошла следом.

– Каковы первичные наблюдения, доктор? – спросил Турецкий.

– Да что сказать… Обнаружено триста восемьдесят пять трупов в различной степени термического поражения. В эпицентре горения останки хоккеистов и экипажа, разумеется, будут проблемы с атрибуцией. Ну, вы понимаете, тут в иных местах земля оплавилась – жарко горело. Кстати, непросто было набирать врачей из местных врачебных учреждений – это для нас все объекты под номерами, а для них – родственники, друзья…

Военврач Спиридонова засопела в рукавицу с намерением вступить в разговор.

– Тут одна – доцент из мединститута, – подала она голос, – держалась вроде ничего, а увидела пацана с задних рядов – ну, лицо уцелело – и давай в слезы – студента своего опознала.

– Да, да, – рассеянно вторил Пискунов, – такова она, жестокая селява. Ну, да, впрочем, сами увидите сейчас. У человека неподготовленного сердце разорвется. Уж я, виды видавший, и то первый день аж перекрестился – такое только в кино про Освенцим увидишь.

Они приближались к краю поля, где стояли носилки, покрытые зеленым брезентом. К брезентовым одеялам были прикреплены трехзначные номера, написанные химическим карандашом на клеенке. Здесь тоже стоял металлический вагончик, в котором работала судебно-медицинская комиссия.

– Проходите, проходите, – пригласил Марк Анатольевич, – осторожно, ступеньки скользкие.

На столе посередине комнаты располагался патологоанатомический стол, на нем в скорчившейся позе лежал обгорелый труп. Молодая женщина в очках, шерстяном свитере под халатом монотонно диктовала сестре:

– Идентификационные признаки объекта номер двести одиннадцать. Тело зафиксировано в эмбриональном положении…

– Раздевайтесь, раздевайтесь, – полушепотом подсказывал профессор.

– …степени поражения мышечной ткани в области правой голени – шесть, правого предплечья и плеча – шесть, грудной клетки и брюшной полости – пять, черепа – шесть и пять…

– Да, вот видите как? Мало осталось, прямо скажем. Вот так вот, жил, жил человек… – вздохнул профессор.

– На трупе обнаружены детали одежды. Список прилагается…

– Тут уж только по зубам определить можно, – пояснял Пискунов. – Чем хуже зубы были при жизни, тем проще проходит идентификация – по медицинской карте. Вон, сгорел человек, а вот, вот, глядите, – он потыкал рукой воздух в направлении оскалившегося, лишенного губ черного лица, а коронки фарфоровые целы. Так что видите, не все мосты горят, – хихикнул Пискунов, довольный мрачноватым каламбуром.

– В ротовой полости металлокерамический протез на четыре единицы, верхние второй, первый, первый, второй… – словно слыша его, монотонно продолжила эксперт.

– Ну, да, впрочем, вас вряд ли это может интересовать, – спохватился профессор, – у вас, видимо, есть ко мне вопросы более серьезные.

– Да, Марк Анатольевич, несомненно. Вы имеете план расположения людей на момент аварии?

– Да, да, конечно, конечно, пойдемте, – засуетился профессор.

– Соматические признаки позволяют предположить принадлежность трупа человеку мужского пола двадцати – двадцати двух лет. Детали костюма позволяют определить объект как тело одного из хоккеистов. Смерть наступила в результате пространного термического поражения третьей – шестой степени… – продолжала без интонации свою речь медичка.

– Парень-то молодой совсем, – сказала вдруг Спиридонова, – а зубы уже фальшивые.

– Хоккеист, – отозвалась сестра, – небось шайбой выбили.

Турецкий с плохо скрытой неприязнью посмотрел на говоривших. Пискунов перехватил его взгляд и, на этот раз не суетясь и не хихикая, твердо спросил:

– Находите нас бесчувственными? А тут под четыреста трупов. Стольких жалеть – для этого надо быть богом. А мы человеки. Пойдемте.

В административных помещениях при стадионе Турецкий получил из рук профессора план стадиона, где были помечены все обнаруженные погибшие. Отдельно прилагался план поля, где под номерами были обозначены стилизованные фигурки хоккеистов и экипажа. В легенде карты были даны основные характеристики всех обнаруженных после аварии тел и предположительная их принадлежность.

– Можно сказать, работа почти завершена, – сообщил Пискунов, – полагаю, сегодня к обеду управимся окончательно. Тела описаны, их принадлежность установлена. Есть, конечно, казусные случаи. Про иных никто даже узнать не пытается – сироты, что ли? Никому не нужны. Как так бывает? Или вот, глядите, – он указал на синие контуры фигур экипажа, – одного найти не смогли пока. Взрывом, что ли, выбросило? А с командой другая беда – один лишний. Откуда взялся?

Пискунов пожал плечами.

– А кого из экипажа не хватает? – заинтересовался Турецкий.

– Пока не ясно. Сегодня после обеда будет опознание. Судя по всему – второго пилота. Отыщется где-нибудь. Без него уж, извините, военный самолет со спецзаданием никто не отпустит. Весь экипаж зарегистрирован… да что я вам рассказываю, вы небось все и без меня знаете, уж получше, наверное…

Схема лежала перед глазами Турецкого, явно указывая на отсутствие трупа.

– И вот еще что я вам скажу как врач. Тут кое-что интересное всплыло. Не хочется выдавать коллег – то, что называется «преступная халатность». У штурмана – царствие ему небесное, в карточке ведомственной поликлиники написано – «практически здоров». Свинка и корь в анамнезе. А тут справки навели – он, оказывается, еще застрахован в медицинской компании «Россия». Так вот у него в карте там – ИБС, ишемическая болезнь сердца. И вам скажу – весьма неприятная. Ну, сами понимаете, летчики народ на небе помешанный. А с таким сердечком он вполне мог накануне полета оказаться у меня на столе. Так что не исключено, что «Антей» погиб через минуту после штурмана.

– Благодарю вас, доктор, – сказал Турецкий, – то, что вы сказали, очень ценно.

– Но вы меня не выдавайте, – заволновался Пискунов, – до вас бы это все равно дошло, но мне не хотелось бы прослыть фискалом. Однако – Платон мне друг, но истина все-таки дороже… Вы уходите? Что же, удачи вам, в добрый час.

Турецкий покинул стадион, оставшийся за его спиной тяжелой громадой. Солнце уже всходило, тьма постепенно отступала, и силуэт здания стал четче. Турецкий обернулся и еще раз внимательно осмотрел его, словно стараясь запомнить. Под ногой что-то хрустнуло. Турецкий отшвырнул ботинком смерзшийся комок горелых перьев и пошел к автобусу.

Глава 8. ПЕРВОЕ УБИЙСТВО

Павел Болотов, следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России, был человек серьезный и с принципами. Он был еще молод для следователя, очень молод, и то, что ему поручили следствие по делу Чиркова, он рассматривал как подарок судьбы, сулящий ему немалые выгоды. До сих пор Болотов занимался вещами несерьезными, как ему казалось, – все это были более или менее рядовые правонарушители. Проходили годы, он все еще был молод для следователя, но уже отмечал для себя, что входит в возраст, когда человек начинает терять волосы и зубы. Где была слава, о которой он мечтал? Где романтика? Где, наконец, опасности, интриги, которые грезились его подростковому воображению, когда он выбирал свое поприще? Где все это? Где? Болотов задавал себе эти вопросы и, разумеется, никогда не получал на них ответ. Он был уверен, что работает по призванию, и стены прокуратуры и даже Бутырской тюрьмы вовсе не казались ему такими уж мрачными – он, например, любил Бутырку за надежность, за зримое торжество добра над злом. «Добро должно быть с кулаками», – говаривал Болотов и непроизвольно выставлял на вид собственные кулаки – большие, мужицкие. Толстые стены Бутырской тюрьмы (из которой, как убеждались самонадеянные заключенные, невозможно сбежать), всегда вселяли в Болотова уверенность, что добро все-таки сильнее, чем зло. Можно сказать, что по духу Павел Болотов был вполне сказочником, но сказок писать не умел и вообще обладал фантазией неповоротливой и пассивной. Он был обычный следователь, служака без затей, один из многих ему подобных. Но вот и на его улице обозначился праздник. Чирков – «вор в законе», неуловимый Чирков был у него в руках при очевидных против него уликах. Болотову было ясно как белый день, что Чиркову на этот раз не уйти, и ему, Павлу Болотову, предстояло неторопливо и вдумчиво размотать сложные переплетения мотивов его преступлений, обнаружить многочисленные связи Чиркова с преступным миром, а может быть, и вывести кое-кого на чистую воду.

Болотов самодовольно усмехался, представляя себе этих «кое-кого». Пока у него еще не было подозрений, но он был уверен, что Чиркову покровительствуют. Кто – он не знал. Видимо, значительные лица. Вот если бы удалось разоблачить их, этих «кое-кого»…

Болотов осторожно пофантазировал о своей фотографии в газетах.

Пока же ему предстояла схватка, в которую он вступал только затем, чтобы победить и никак не проиграть. Идя на допрос Чиркова, Павел не торопился, с тем чтобы соблюсти хладнокровие. Следователю пристало быть спокойным, уверенным в себе; юлить, изворачиваться, хитрить – дело преступника. Задача Болотова: применив логические ходы, поставить преступника в тупик, вынудить сознаться.

Болотов, правда, не знал о размышлении начальства по его поводу и по поводу дела Чирка. Бандит был полностью изобличен, пойман, что называется, за руку, что-либо скрывать было бессмысленно. Да и вся его преступная жизнь была у правоохранительных органов как на ладони, поэтому особенно изворотливого, сильного, умного и хитрого следователя к нему приставлять не было нужды. Тут мог справиться и приготовишка. Так был выбран не очень талантливый, мягко говоря, Павел Болотов. Впрочем, был, конечно, у начальства некий тайный интерес к делу рецидивиста, но об этом пока молчали. Сами, очевидно, не до конца разобрались.

Болотов зашел в буфет и выпил кофе. Не то чтобы ему хотелось кофе, но он нарочно отсрочивал встречу, задерживался, воспитывая в себе характер – ему хотелось быть уже скорее там, в кабинете, увидеть холодные, волчьи глаза убийцы и потушить их звериный блеск суровым взглядом человека доброго, честного и с принципами.

Чирков в гражданской одежде, но в предусмотрительно надетых наручниках дожидался следователя в его кабинете. Несмотря на настойчивые просьбы заключенного допустить к допросу без наручников, несмотря на его повелительный магнетизм в голосе, конвойные остались неумолимы. Сейчас, когда этот душегуб и кровопроливец был привезен из Бутырской тюрьмы – того единственного места, которое казалось для него подходящим, – сюда, в прокуратуру, уже странно было предполагать, что еще не так давно он катался на лыжах, приветливо общался с соседями по даче, ездил и ходил по улицам Москвы – неприметно, как один из горожан.

– Ты глянь, сидит как овечка, – полушепотом обращался один конвойный к другому, – не скажешь, сколько зарезал-перерезал…

– А ты, что ли, знаешь сколько?

– Не знаю. Знаю, что на десятки, поди, счет идет.

Чирков, не слыша этого перешептывания за своей спиной, но догадываясь о содержании неинтересного ему разговора, скользил взглядом по столу следователя. Стол был в совершенном порядке, видимо уже изо дня в день поддерживаемом на протяжении многих лет. Несколько маловажных бумаг были сложены в аккуратную стопку и прижаты сверху сувенирной медалью с профилем Ленина – не оттого, как видно, что Болотов был поклонником вождя, а от привычки видеть этот профиль долгие годы. Здесь же стояла пепельница в форме руки скелета, на которой лежал непропорционально маленький череп. Под стеклом, покрывающим стол, были расположены календарь, какие-то графики, пара фотографий семейного содержания – следователь Болотов с женой, он же с дочкой, жена и дочь в отсутствие его, – видимо, некому было снимать, фотографировались по очереди. От нечего делать Чирков стал смотреть на лица жены и дочери следователя – перевернутые, они выглядели очень ненатурально со своими заготовленными для камеры улыбками.

Дверь растворилась, вошел Болотов.

– Встать, – тихо скомандовал один из конвойных, но сказал как-то ненастойчиво, робея, так что Чирков остался сидеть.

Болотов кивком поздоровался с подследственным и, изобразив на лице крайнюю озабоченность, принялся разбирать бумаги на столе. Он хмурил брови и покачивал головой. Достаточно показав преступнику себя в начальственном качестве, Болотов сел, взял в руки карандаш со следами покусов и пристально взглянул в глаза Чиркову.

Он встретился с холодным, нелюбопытствующим взглядом бандита. Глаза Чиркова не выражали ни страдания, ни ужаса, ни ненависти, в них не было также и тайной уверенности в себе, скрытой силы, и в то же время их нельзя было назвать невыразительными – у них была очень сильная внутренняя окраска, непонятная Болотову, а потому заставившая его внутренне сосредоточиться. Болотов подбавил металлу во взгляд и перевел его на переносицу Чиркова, чтобы добиться полной непроницаемости. Ему показалось, что Чирков улыбнулся, но это было ошибкой.

– Гражданин Чирков, – начал Болотов, – вы обвиняетесь в убийстве гражданина Крайнего Григория Анатольевича. По вашему делу собраны неоспоримые доказательства. Факт вашего присутствия в доме Крайнего в момент совершения преступления является установленным.

Болотов остановился, с тем чтобы насладиться впечатлением от своих слов. Речь его была звучна, спокойна и изобличала совершенную его уверенность в своей правоте и неоспоримости.

Чирков слегка склонил голову и взглянул на следователя исподлобья, ожидая продолжения.

– Мне поручено произвести следствие по вашему делу. Я – следователь прокуратуры Болотов Павел Николаевич. Официальное обвинение вам будет предъявлено через пару дней.

Болотов сызнова металлически взглянул в переносицу Чиркова.

– Можно снять наручники?

Голос у Чиркова был тусклый, невыразительный, но в то же время в нем чувствовалась внутренняя глубина и сила – так, во всяком случае, ощутил Болотов. Может быть, правда, Павел Николаевич ждал от Чиркова чего-то необыкновенного, наслышанный о его преступной славе, и только оттого находил во взгляде подследственного мощь, а в голосе выразительность.

Болотов выдержал паузу, словно желая дать понять Чиркову обоснованность своих колебаний, и кивнул конвойному. Этим величественным кивком Болотов обозначил, что разговор пойдет доверительный и открытый, что называется, «мужчина с мужчиной». Ему было известно, что Чирков оказал Грязнову бессмысленное и напрасное сопротивление, но в отношении себя он если и предполагал агрессию, то был полностью уверен в своих силах, чтобы ей противостоять.

Руки Чиркова освободились от оков. Он несколько раз сжал кисти в кулаки, чтобы размяться, и покойно сложил руки на коленях. Вся его поза выражала безмятежное спокойствие, словно он сидел не на допросе в прокуратуре, а просто за неизбежным скучным разговором.

– Надо ли говорить, – продолжал Болотов, отослав за дверь конвойных, – что кроме убийства Крайнего вы подозреваетесь в совершении и других опасных преступлений. В ходе следствия я буду вынужден обращаться к некоторым фактам вашей жизни, уже давно, может быть, вами забытых.

Болотов тонко улыбнулся. Среди «забытых» фактов было несколько ошеломивших общественность кровавых убийств.

– Если у вас есть обстоятельства, неизвестные следствию, которые снимают с вас вину или смягчают ее, я прошу вас незамедлительно их сообщить.

Чирков продолжал спокойно глядеть в глаза Болотову. Болотов тоже рискнул поменять точку зрения и глядел уже не в переносицу собеседника, а непосредственно око в око.

– Да какие там обстоятельства, гражданин следователь, – тускло отвечал Чирков, – убил я гражданина Крайнего. Да и то сказать – убил. Дрянь человечишко-то был. Пристрелил, как собаку.

Руки Чиркова все так же покойно лежали на коленях.

Болотову не понравился ответ. Во-первых, было что-то уж очень презрительное в обращении «гражданин следователь». Во-вторых, Чирков уж слишком покорно сознался в преступлении, как-то вызывающе покорно. По всему судя, и в дальнейшем разговоре он намеревался выдержать этот тон развязной откровенности. Болотов насторожился. Благотворительность не была в списке добродетелей Чиркова (если этот список вообще мог существовать), и такое неожиданное признание казалось подозрительным.

Болотов начал обычный цикл вопросов, связанных с обстоятельствами и мотивами убийства Крайнего, хитро перемежая ничего не значащие, расслабляющие внимание, зачастую наивные вопросы и самые конкретные, важные для дела. Чирков отвечал несловоохотливо, но связно, точно. Несколько туманными виделись мотивы преступления, но Болотов был готов к тому, что в этом пункте Чирков начнет юлить, чтобы не выдать сообщников. Желая отвлечь Чиркова, запутать, с тем чтобы нанести удар врасплох, Болотов свел разговор на темы вовсе незначительные, заговорил о детстве, о первых впечатлениях жизни, сам разговорился, словно забыв о цели допроса.

– А что, хотите знать все грешки? – спросил вдруг Чирков, и что-то бесенячье, задорное мелькнуло в его прежде холодных глазах.

Болотов умолк. В том, как обратился к нему Чирков, было что-то до крайности непочтительное. По форме было все вроде бы нормально, но внутреннее чувство говорило следователю, что бандит относится к нему с превосходством, с каким-то непочтительным потаенным «ты». Однако он быстро овладел собой и, как ему показалось, с сарказмом отвечал:

– Да уж, хотелось бы знать.

Чирков улыбнулся, и Болотову опять показалось, что Чирков разгадал его неумелую попытку сарказма и все меньше уважает его.

– Да что, я расскажу. Вам как, по порядку? Или то, что поинтереснее, поначалу?

Болотову захотелось вдруг нагрубить подследственному и вообще поставить его на место. «Что он себе позволяет, – кипятился он про себя, – совсем забылся. Мне плевать, что он Чирков. Подумаешь – пятнадцать человек убил. У меня тут до него пятнадцать раз по одному было – ублюдков всяких. Пятнадцатикратный ублюдок ты, вот ты кто, Чирков».

– Шуточки? – спросил он коротко, поборов ярость.

– Отчего же шуточки? Я от вас ничего не скрываю. Может быть, первый раз рассказываю. Мне же тоже интересно. Кто меня еще, кроме вас, слушать будет?

«Вот артист! – подумал Болотов, смешивая на этот раз гнев и восхищение. – Как обернул! Ну да ладно, попробуем поддаться».

– Курите? – спросил он, вытаскивая пачку.

– Так, иногда. Вообще-то нет, здоровье берегу.

– Да теперь-то что беречь, – цинично заметил Болотов.

– И то правда. Угощаете?

– Берите, берите, – услужливо протянул Болотов пачку. Он расстегнул пиджак, этим жестом давая понять, что разговор приобретает как бы доверительный характер. Чирков, скромно потупясь, принял сигарету, а за ней и огонь из руки Болотова.

– Ну так что, с раннего или с интересного начинать?

– На ваш вкус, – нашелся Болотов.

– Да это все равно в общем-то. Раннее – оно и поинтереснее будет. Значит, первая сказочка, она, так скажем, уголовно ненаказуемая. Не противоправная, как говорится. Но аморальная. Не все же аморальное противоправно?

– А сюжет-то у вашей сказочки какой?

– Да так, без затей…

Однажды бандит Чирков слонялся без дела по улицам возле детского дома в городе Яхроме Московской области. У бандита Чиркова было довольно свободного времени и не было мысли, как его разумно потратить. Он немного покачался на качелях, то вытягивая ноги, то поджимая под себя, потом подошел к песочнице и брыкнул оставленную кем-то постройку замка с бойницами. Обозрев руины, он прошел мимо теремка, не замечая лужи, и двинулся в сторону стройки. На стройке было немало притягательных предметов. Например, можно было полазать по трубам или попрыгать с плиты на плиту. Иногда можно было найти что-нибудь уж совсем удивительное, например, огромный гаечный ключ или бесформенный, похожий на кристалл, кусок стекла. На стройку ходить было опасно в одиночку, поэтому Чирков взял с собой друга…

…– Что за друг, сколько лет? – машинально спросил Болотов, уставший слушать без понимания.

– Мой друг, постарше меня.

– Слушайте, а нельзя ближе к делу?

– К какому делу?

– Ну, о чем вы рассказываете?

– Об убийстве, – покорно ответил Чирок.

– А… Продолжайте.

Друг неожиданно привлек внимание Чирка к большому котловану, полному воды. Подле берега что-то билось, распространяя мелкие грязные волны. Чирок склонился над жертвой водной стихии и опознал в ней животное – довольно крупное и гнусное. Это была крыса, но мокрая, со слипшейся шерстью, на две трети погруженная в непрозрачную воду, – она казалась чем-то неожиданным и непонятным в этой луже. Друг предложил Чирку потыкать в крысу случившимся здесь же железным прутом, и Чирок действительно взял прут и нацелил крысе в голову. Но едва только прут оказался поблизости от утопающей, как крыса изловчилась и, зацепившись за неровную, рифленую поверхность, стала быстро карабкаться к руке Чирка. Тот с омерзением бросил железку, и она ушла под воду вместе с крысой. Через секунду, однако, утопленница показалась вновь на поверхности, отчаянно перебирая лапками.

Болотов как загипнотизированный смотрел перед собой бессмысленными глазами. На некоторое время в разговоре зависла пауза. Следователь встрепенулся и с недоумением посмотрел на бандита.

– Вы меня слушаете? – спросил Чирков.

– Да-да, – рассеянно ответил Болотов. Неясно было, к чему клонит преступник, но почему-то у Болотова не хватало духу прервать его. Казалось, что за этими ничего не значащими, почти абсурдными подробностями стояло нечто важное, приоткрывающее завесу над тайнами Чиркова.

Друг взял откуда ни пойми бутыль с маслянистой пахучей жидкостью – керосин, как объяснил он. Вместе они полили в лужу из бутыли, стараясь попасть на крысу. Та задергалась и завизжала, раскрывая розовый рот. У Чирка нашлись спички, но керосин, разлившийся пленкой по воде, не загорался. Пришлось смочить керосином клок газеты и кинуть его в котлован, чтобы лужа полыхнула. В огне крыса дернулась два раза из последних сил, на полтуловища выпрыгивая из воды, затем нырнула, вынырнула, вновь оказавшись в огне, изогнулась и затихла. Керосин горел, и в нем обгорала морда крысы, шерсть, уши. Пахло гарью и горелым мясом.

– Стоп, – прервал Болотов, – занятный вы рассказчик, гражданин Чирков, вам не в бандиты, вам в сказочники надо идти. Эдакий Ганс Христиан! Давайте к делу. Так что убийство?

– Убийство?

– Да, да, убийство. Вы, я уж вижу, и позабыли. Вы же про убийство рассказываете. Давайте коротко. Вы пришли на стройку с другом – не крыс же губить, черт возьми…

– Нет, просто так пришли.

– И дальше?

– И все. А потом вернулись.

– Слушайте, Чирков! – Болотов начинал раздражаться. – Давайте-ка отвечайте по порядку. Когда было совершено убийство, кто стал жертвой нападения…

– Да лет тридцать назад произошло…

– Как то есть тридцать? Вам… – он заглянул в дело, -…всего тридцать шесть! Вы что, в шесть лет человека грохнули?

– Почему человека? Я же сказал – крысу.

– Какую крысу?!

Чирков с удивлением посмотрел на Болотова:

– А я вам о чем рассказывал?

Следователь тупо взглянул на Чиркова и вдруг рассмеялся:

– Ай да Чирок! Ну юморист! Нет, ну точно – Ганс Христиан! Братец Гримм! А я-то слушаю, уши накрахмалил! А мне на уши-то – лапшу!…

Болотов неожиданно пришел в веселое расположение духа. Шутка Чиркова показалась ему забавной – взять, провести матерого следователя на пустяке, на детской проделке… А ведь в то же время верно – сам ведь просил рассказывать по порядку. Состав преступления налицо – однако оно, как верно бандит определил, не противоправно, а аморально, уголовно ненаказуемо. Крысу поджег! Или утопил… Болотов вдруг почувствовал ни с того ни с сего холодок на спине.

– Молодец, Чирков, – сказал он уже серьезно, – мне вперед с тобой наука. Только давай больше меня крысами не корми.

– Да как же тут не рассказать-то было. Убийство. Первое как-никак. Любимое, можно сказать.

– А второе? Кошку задушил? Потом Жучку? А там, глядишь, бабку с дедкой?

Болотову опять стало смешно за свое потерянное даром время.

– Ну что же, на сегодня хватит.

– Я хочу встретиться со своим адвокатом, – напомнил Чирков.

– Ах да, адвокат. Согласно статье пятьдесят один Уголовно-процессуального кодекса, адвокат имеет право присутствовать при предъявлении обвинения и участвовать в допросе подозреваемого. Так что ждите, – пояснил Болотов. – Что, – подмигнул он Чиркову, – закурим напоследок?

– Да нет, я, знаете ли, здоровье все-таки приберегу.

– А, ну-ну, – дружелюбно кивнул Болотов, складывая бумаги.

Он вернулся домой в неожиданно приподнятом настроении. Жена, повязав передник, хлопотала на кухне, бряцала кастрюлями. Болотов снял пиджак, рубашку с мокрыми полукружьями в подмышках, натянул тренировочные, дырявую майку, тапки и превратился в типичного российского обывателя. Он вошел на кухню к Ангелине. Жена торопилась с обедом, зная, что опоздание может вызвать раздражение супруга. Она выставила перед Павлом тарелку, блюдце с зеленью, пару ломтей хлеба.

– Дай-ка, что ли, чарочку, – улыбнулся Болотов усами.

Жена улыбнулась на улыбку Павла и налила стопку водки.

Павел выпил, крякнул, занюхал хлебом и погрузил ложку в борщ. Профессиональная этика предписывала Болотову молчать о рабочих делах, что он обычно и делал, но сегодняшний день как-то особенно впечатлил его.

– Представляешь, сегодня допрашивал одного… убивалу… – Он с хлюпом втянул в себя борщ с ложки и откусил хлеб. -… Так он мне чего про себя сказал – с полчаса говорил, не меньше. Рассказал, как крысу убил в пять лет. А я и не соображал, про что он, думал – серьезное. Прямо гипноз какой-то.

– Да это он что, издевался над тобой? – с огорчением за мужа спросила Геля.

– Э, нет, не то… тут, мать, тоньше понимать надо. Тут, мать, психология…

Глава 9. КОПИЛКА

Сюгин занимался со специальной группой судебно-технической экспертизы. Это было, пожалуй, самое главное. Но, сложив руки, ждать результатов Турецкий не мог.

Прочитав материалы допроса свидетелей, он решил, что придется все начать самого начала. В безликих и однообразных показаниях не за что было даже зацепиться.

Повторный допрос важных свидетелей катастрофы и родственников погибших летчиков Турецкий решил провести с Сабашовым. Население Новогорска было небольшим, и потому такая огромная трагедия, как авиакатастрофа на стадионе во время хоккейного матча, с гибелью почти четырехсот человек, коснулась многих жителей этого городка: у кого-то погибли родственники, у кого-то знакомые, сослуживцы или хотя бы знакомые. Со дня трагедии прошло совсем немного времени, и для многих из новогорцев все это было еще свежей кровоточащей раной. По своему многолетнему опыту Турецкий знал, что люди лучше всего раскрываются и вспоминают что-то важное, когда они находятся в привычной обстановке. Все-таки десятилетиями воспитывавшееся чувство страха перед карательными органами заставляло людей, допрашиваемых как свидетелей в следственных кабинетах, больше думать о том, как бы не навредить себе и выйти побыстрее из этих кабинетов, чем вспоминать детали, которые могли помочь следствию.

Помощь участковых Турецкому при опросе людей, живущих близ стадиона и аэродрома, не понадобилась, люди без боязни открывали дверь работникам оперативно-следственных органов, порой не дожидаясь даже предъявления служебного удостоверения. И все же участковые в этот день посчитали своим долгом рано утром обойти квартиры своих подопечных, чтобы они подготовились к беседе со столь важным следователем из Москвы.

Турецкий поставил перед собой первоначальную цель – выявить действительных очевидцев происшествия.

Ближе всего к аэродрому и стадиону располагались несколько старых трехэтажных домов. Турецкий предложил Сабашову допросить жильцов первых четырех домов, сам же пока занялся старушками, круглогодично не покидающими скамеечек во дворах своих домов. На удачу почти все скамеечки возле подъездов были расположены лицом к стадиону, а следовательно, одинаково наблюдательные во всех дворах России дворовые бабушки могли что-нибудь да и увидеть в небе своими подслеповатыми глазами в тот трагический вечер. А если некоторые из них еще и не очень страдали расстройством слуха, то, может быть, даже и что-нибудь услышать.

Девяносто процентов из рассказов бабушек на скамейках состояло из «охов» и «вздохов». Бабульки были весьма впечатлены случившейся трагедией, явно выдавали виденное кем-то за свое собственное, при этом сами искренне верили в то, что так и было на самом деле. К тому же обо всем этом уже столько раз было переговорено ими за эти дни, что весь их рассказ теперь являлся результатом народного творчества дворовых бабушек Новогорска. Даже две-три из старушек, которые в момент падения самолета действительно сидели на скамейках в тот лютый морозный вечер и подняли свои трясущиеся головы вверх, не могли толком объяснить, чего же они там увидели в небе. «Поднялся в воздух, потом бахнуло, он и упал». Или же: «Вначале упал. А потом бабахнуло!» Вот единственное, что вразумительного можно было извлечь из их рассказов. Турецкий вежливо попрощался со старушками, заверяя их в том, что они весьма помогли следствию, и, наконец, вошел в подъезд ближайшего дома.

Сабашов, весьма довольный предоставленной ему самостоятельностью, ответственно взялся за порученное дело. Встречая из Москвы Турецкого, он заподозрил, что дело с авиакатастрофой, может быть, далеко не несчастный случай. И то, что Турецкий включил его в свою группу, весьма льстило его самолюбию. Он позвонил в первую квартиру, но никто не отозвался на его звонок. И тогда он позвонил в следующую квартиру. За второй дверью тоже не подавали никаких признаков жизни, и Сабашов собирался уже уходить, когда вдруг кто-то тихонечко подошел с той стороны двери и заглянул в глазок. Сабашов некоторое время ждал, что его окликнут, но было тихо. Его долго и внимательно разглядывали через стеклянный кружок – только и всего. Сабашов вежливо улыбнулся, прямо глядя в глазок, и показал свое служебное удостоверение.

– Следователь городской прокуратуры Сабашов Валентин Дмитриевич, – отрекомендовался он громким голосом.

Там за дверью явно пытались рассмотреть удостоверение Сабашова. Наконец, дверь открыли на цепочку и через небольшую щель выглянуло полное лицо пожилой женщины.

– Ничего не знаю, честное слово, – шепотом проговорила женщина.

– Я по поводу авиакатастрофы на стадионе, – попробовал завязать разговор Сабашов.

– А я это и так сразу поняла. Но честное слово, ничего не видела и не слышала. Да и не было меня в тот день в городе, – проговорила она, уже закрывая дверь. – И хорошо, что не было. А то б затаскали по прокуратурам и милициям.

В это время в другом доме Турецкому дверь открыли без разговоров и встретили вежливо и любезно. В квартире жила молодая супружеская пара. Им было лет по девятнадцать. Они поженились совсем недавно. Это Турецкий определил сразу. Ребята не столько говорили о деле, сколько просто хотели поучаствовать. Это было большим событием в их жизни. К тому же у них на стадионе в тот день погибло четверо одноклассников. Один из погибших был хоккеистом, остальные находились среди болельщиков.

– Прямо не верится, что их нет, – возбужденно говорил парень. – Только же вот пиво с ними пил дней пять назад. Вот на этой кухне. Сидели рядом. Трепались. А теперь их нет. Даже представить не могу.

Александр молча согласился, что смерть действительно трудно представить, да еще в таком молодом возрасте, да еще когда у тебя под боком такая хорошенькая и молоденькая жена.

– А ведь я тоже должен был погибнуть, – продолжал парень. – Это Лерка меня спасла. Я с ребятами договаривался идти на стадион. А Лерка такой скандал закатила, что опять я с друзьями выходной провожу, а не с ней – всю посуду переколотила. – Он обнял свою молодую жену. – Дуреха!

Лерка при этом начала всхлипывать.

– Да купим мы посуду, не плачь, – попробовал пошутить парень. – Небось посуду жалко больше, чем меня?

Он поцеловал девушку в губы. Она не сразу, но ответила ему на поцелуй. При этом молодых людей совершенно не заботило, что рядом с ними находится посторонний человек.

«Молодожены», – с завистью подумал Турецкий. Он смотрел на их молодые и беззаботные лица и пытался вспомнить себя в их возрасте, когда любовь, горе, радость – все сплеталось в один клубок. Когда никакое несчастье не могло надолго омрачить молодости и жизнелюбия. Пока Александр предавался столь приятным воспоминаниям, парень и девушка совсем расслабились. В какой-то момент парень, продолжая успокаивать жену, нервно взглянул на следователя. Турецкий, как опытный мужчина, моментально уловил причину этого взгляда. И сразу же решил покинуть молодую пару. Для следствия они все равно не представляли никакого интереса. Турецкий был совершенно уверен, что, как только за ним закроется дверь, эти двое не замедлят заняться любовью.

Сабашов за это время обошел уже несколько квартир, в одной из которых ему попался свидетель, который ехал в момент аварии от аэродрома к городу и потому видел, как взлетал самолет. Это был электрик, обслуживающий аэродром. Он как раз в тот вечер спешил с работы на стадион, чтобы успеть посмотреть еще второй тайм.

– Он когда начал взлетать, вроде все нормально было. Я-то уж на аэродроме не первый год работаю, третий десяток пошел – насмотрелся на эти взлеты. Так вот, говорю, все в норме вроде было. А потом… как-то мотор задергался, рывками так пошел, как будто что-то в нем забарахлило.

Рассказывал это электрик уже не в первый раз, но все равно волновался, с трудом подбирая нужные слова.

– А взрыва никакого не было? И вообще каких-то звуков? Ничего необычного в этом плане не заметили? – уточнил Сабашов.

– Нет, вроде ничего в воздухе не взрывалось. Рев мотора, конечно, поначалу как-то неравномерно усилился. Говорю вот, рывками… Ууу-уу! – Электрик изобразил неравномерно усилившийся звук мотора. – А потом как-то тише стал… И вдруг тишина. Он как бы захлебнулся. А потом сразу же носом вниз. Несколько секунд, и готов! – Мужчина все показывал руками. – И тут, конечно, уже взрыв. Палево! Все в огне!

Сабашов аккуратненько записывал показания в протокол допроса свидетеля. Эта бухгалтерская привычка фиксировать все мелочи на бумаге досталась ему не столько от профессии следователя, сколько от отца, который пятьдесят лет проработал в бухгалтерской конторе на авиационном заводе. Он уже было собрался завершить допрос электрика, как тот вдруг сказал:

– Не знаю, может быть, мне и показалось, но от земли к двигателю пролетел дымок. Причем как-то странно: сначала поднялся вверх, а потом чуть ли не по горизонтали полетел к самолету. После этого «Антей» перестал набирать высоту и стал падать. Черный дым вверх и по горизонтали на самолет. Как тучка такая, только как будто бы тучка с четким направлением.

– Очень интересно, – сказал Сабашов, но про себя подумал, что электрика явно захлестнули эмоции. Что он мог увидеть ночью? Какой такой черный дымок? Однако Валентин Дмитриевич занес и это в протокол.

По старой, пожелтевшей от времени фотографии, перевязанной черной ленточкой, на которой были изображены молодые мужчина и женщина, Турецкий понял, что в этом доме в тот злополучный вечер погибли двое. Перед фотографией стояли два граненых стакана с водкой, накрытые ломтиками хлеба. Рядом с Турецким за столом сидел старик. С трудом, шамкая беззубым ртом, он старался рассказать о случившемся. Оказывается, его-то как раз и не допрашивали. Просто он никому не открывал дверь.

– Смешно… Старуха моя всю жизнь от хоккея фанатела! – Старик, передразнивая, молодецки показал два пальца в знаке «виктория». – Вот так всю жизнь. У всех бабы как бабы, по выходным дома сидят да с детьми нянчатся. А моя, карга старая, на стадионе «Шайбу!» орет. Ладно, еще когда молодые были. А сейчас-то – срамота. Сиди, говорю, дома, не смеши народ. Не позорь детей и внуков с правнуками – у нас ведь двенадцать внуков и семь правнуков… Еле ноги ведь двигаешь. А туда же – на хоккей!

Дед вытер старческими руками увлажнившиеся глаза.

– А в тот день, – он понизил голос, сдерживая подступивший комок к горлу, – она-то идти на стадион не хотела. Это я все. Я виноват во всем. Она уже дня три как лежала. Здоровье-то у нас теперь никакое. Чуть что, и лежишь несколько дней. Головокружение, слабость. Эти магнитные бури, будь им неладно. Да что бури? Небольшой ветерок уже для нас стариков как ураган. Так вот она лежала и не собиралась… А только через это все и получилось…

Дед жалобно засопел и полез в старый шкаф. Он достал оттуда фарфоровую кошку-копилку.

– Все через это и получилось, – повторил он снова и, сильно сжав в руках копилку, угрожающе потряс ею над головой. – Я-то по выходным иногда позволял себе пропустить стаканчик-другой. А старуха-то моя в этом деле строгая была. С первых дней совместного жительства меня за это дело гоняла. Бывало, и врезать могла. Рука-то у нее по молодости тяжелая была. И домой не пускала. В подъезде не раз ночевал. И в вытрезвитель сдавала. Но я тоже не лыком шит.

Он слабо погрозил женщине на траурной фотографии.

– Денег-то она мне не давала. А зарплату всегда до копеечки, значит, забирала. Или в магазин если пошлет, то все под расчет. И за каждую копейку приди и отчитайся. Все у нее под контролем было, но я выход нашел. Она все копила, все мелочь складывала. На черный день. Научена была войной. Вот в эту самую копилочку и бросала. А я-то нашел, как ножичком туда залезать можно да монетку-другую и поддеть.

Старик для наглядности и показа своей изобретательности взял ножик и проделал эту нехитрую операцию перед Турецким. Достав несколько монет из копилки, он положил их перед Александром Борисовичем. Потом на пару секунд задумался и бросил эти монетки обратно в копилку. Взял копилку в руки, какое-то время подержал ее в руках, не зная, что с ней сделать, а потом вдруг тихо, с отчаянной безысходностью произнес:

– Через это, значит, все и получилось.

Турецкий сочувственно сжал руку старику. Тот растерянно улыбнулся. Александр Борисович нетерпеливо посмотрел на траурную фотографию. Пока старик говорил все про старуху, Турецкий все ждал, когда тот, наконец, перейдет к другому погибшему, который был запечатлен рядом с женщиной на фотографии.

– Так она с кем-то из родственников погибла? – не выдержал Турецкий, видя, что старик все никак не говорит про второго погибшего – с фотографии.

– С каким еще родственником?

– Ну не знаю, кто это у вас тут? – Турецкий показал на фотографию.

– Так это ж я! – оторопел старик. – Не признал, что ли?

Турецкий изумленно вгляделся в фотографию и действительно узнал в мужчине на фотографии сидевшего перед ним старика, но только молодого. Надо сказать, что это было не очень сложно, да еще такому следователю, как Турецкий, – с его наметанным взглядом на лица. Но Турецкий совсем не ожидал того, чтобы живой человек обвязал свою фотографию траурной ленточкой.

– Неужели не было другой фотографии? Где она одна? Или хотя бы обрезали себя от нее, – невольно вырвалось у Турецкого.

– Почему не было? Были… Ты вот говоришь, обрезать. А ты знаешь, что такое прожить вместе пятьдесят девять лет? Да войну, да голод, да семерых детей вырастить? – Он хотел еще что-то сказать, но только обреченно махнул рукой. – Это я ее угробил. И сам с ней вместе… Так что уже все у меня. Все кончилось. И жизнь вся вместе со старухой… Все!

Старик еще раз взглянул на копилку… И вдруг размахнулся и со всей силы хватил копилкой об пол. Фарфоровая кошечка разлетелась на мелкие кусочки. Большое количество монет рассыпалось по всей комнате. Дед сразу сник. Долго в растерянности стоял он посередине комнаты, беспомощно переводя взгляд с монеты на монету.

Турецкий надевал в прихожей пальто. Старик не провожал его. Казалось, что он и вовсе забыл о следователе. По крайней мере, в этот момент тот его уже не интересовал.

Турецкий выглянул из прихожей в комнату, чтобы попрощаться с дедом, и замер от неожиданности. Старик, кряхтя от своей немощи, подметал веником рассыпавшуюся мелочь. Собрав ее, наконец, всю в совок, он беспомощно огляделся по сторонам, не зная, что с ней делать. Плечи его затряслись от судорожных рыданий, он жалобно всхлипнул. Еще раз взглянул на мелочь на совке, а потом прошел мимо стоявшего в прихожей Турецкого на кухню и высыпал деньги в находившееся там мусорное ведро.

Глава 10. ЗАРПЛАТА

Леонид Аркадьевич Сосновский вот уже больше часа изучал кафельный пол Бутырской тюрьмы. Настроение у Леонида Аркадьевича было сумрачное. В этот час можно было бы пролистать несколько дел, посмотреть бюллетени Верховного Суда, просто, наконец, обдумать обстоятельства сегодняшнего дня, но мысль адвоката вязко путалась – Сосновский сидел раздраженный на себя, чувствуя нарастающую боль в висках. «Давление падает, – констатировал он про себя, – хорошо бы кофе. Кажется, успел бы». Только благая мысль о кофе посетила Леонида Аркадьевича, как подошедший контролер сообщил о готовности Чиркова к разговору.

– Думаю, что глоток кофе не существенно задержит меня, – сообщил адвокат контролеру с обидой в голосе, как будто тот был виноват за напрасное ожидание, за давление, за рябящий в глазах кафель. – Извините, гипотония.

Сосновский раскрыл термос и налил пахучего кофе в пластиковый стакан.

– А, Леонид Аркадьевич, как ваше драгоценное? – оживленно спросил кто-то.

Сосновский обернулся – по коридору тюрьмы шел следователь Болотов.

– Благодарствуйте, скверно.

– Да что такое?

– Давление одолевает. Что нынче с погодой? Это же жить нельзя. Чем так жить, так лучше вообще не жить. Какой с утра буран был!…

– Ничего, не унывайте, – оптимистически поддержал его Болотов, – увидите Чирка, он вас повеселит. Вы ведь на свидание с ним? Через пару часиков предъявим обвинение.

– Так я ведь ордер на защиту принес, – сказал адвокат, кивнув. «Что за балбес!» – подумал он тут же. Болотов всегда казался ему натурой грубой и простоватой.

Влив в себя кофе из пластикового стаканчика, Сосновский вошел в зал, расположенный на втором этаже. Голова вроде чуток отпустила, или он уже попривык к боли. Чирков… В мыслях проворачивались привычные схемы помощи подзащитному. Очевидно, что Чиркова спасти было невозможно, но от успешного хода дела, деятельной защиты зависела не только судьба подзащитного, но и судьба защитника. Чирок был слишком заметной фигурой в преступном мире, чтобы следствие по его делу, а затем судебный процесс остались незамеченными и, что было важнее, невознагражденными. Сосновский был выбран не случайно – в нынешние времена немного найдется других таких старых, видавших виды лисов – знатоков закона и умельцев закон обойти. Сосновский с гордостью мог назвать не один десяток, казалось, вовсе провальных процессов, которые он спас. Скажем так: многие злодеи Российской Федерации должны были бы ставить свечки святому Леониду за приумножение лет и доброе здравие адвоката Сосновского, но Сосновский не был христианином, бандиты не были религиозны, так что благодарность выражалась преимущественно в валютной форме. Услуги Сосновского были достойны оплаты. Впрочем, о грядущей оплате труда Сосновский в случае с Чирковым и не помышлял. Уже лет семь он состоял у Чиркова, если можно так выразиться, на зарплате. Получал свои солидные семь тысяч долларов в месяц и в ус не дул. Надеялся, что так и пронесет. Не пронесло – теперь вот эти денежки отрабатывать придется. Мозгами искупать, изворотливостью, кровью…

Хорошо бы не свободой. Сколько известных Сосновскому адвокатов отрабатывали свои «зарплаты» тем, что таскали в тюрьму наркотики, записки с воли и вообще делали вещи, несовместимые не только со званием защитника, но и со свободой. Свободой потом и платили.

Сосновский нашел Чиркова в состоянии понятного удручения. Серые потолки кабинета и казенная масляная краска стен подавляли сознание. Казалось, пробыв в этом помещении хоть недолго, забудешь о том, что есть и еще какой-то, более просторный мир.

Для Леонида Аркадьевича визиты в Бутырку были делом столь частым, что его настроение мало переменилось. Он присел, испросив позволения заключенного, потому что считал, что вежливость не мешает никогда (она, в конце концов, тоже оплачивалась).

– Ну что, Аркадич, влип я? – с кажущейся развязностью спросил Чирков.

– Похоже на то, но не вешайте носа, – уныло ободрил его адвокат.

– Влип… – вздохнул Чирков. – Вот ведь, и не такое видывали, а тут на пустяке попался. Пионеры, видишь, подгадили. Ненавидел пионеров всю жизнь, с детства. Я знаешь что у себя на галстуке нарисовал?…

Леонид Аркадьевич сделал попытку изобразить на лице заинтересованность.

– Черепушку… Слушай, что-то меня в детство потянуло. Я беднягу легавого утопил в воспоминаниях. А впрочем, ладно, – перебил он себя. – Надо мне отсюда ноги делать, Аркадич, вот что я тебе скажу.

Сосновский встрепенулся:

– Как то есть? Да вы знаете, что отсюда никто не сбежал? Кроме Дзержинского. Хотя, боюсь, это просто легенда. Отсюда таракашка не сбежит.

– А ты меня с таракашками не равняй, – сухо заметил Чирков. – Тебе таракашки не платят. Ты давай головой своей ученой думай, как меня отсюда вытащить.

Сосновский приложил холодные, длинные пальцы к вискам.

– Да вы как себе это предполагаете? Тут не то что вы не сбежите, тут и я с вами вместе окажусь.

– Предполагать не мне надо, – напомнил Чирков. – Мое дело – отсюда бежать, а твое – придумать, как я это сделаю. Понятно?

Леонид Аркадьевич задумался. В висках екнуло. «Эх, черт, что ж за работа такая шакалья…» – подумал он в раздражении, привычно скрытом за безликой маской спокойствия. Сбывались наихудшие из его ожиданий. Он бы с большим удовольствием принес Чиркову полкило гашиша. Но помочь в побеге…

– Конечно, ситуация не совсем безнадежна, – протянул он наконец, – есть одна возможность… Но вы понимаете – риск велик…

Глава 11. АТАКА

«Почему так близко от города строят аэродромы? – думал Сабашов, входя в подъезд. Ладно там, в Западной Европе, у них места мало, но у нас-то в России „степь да степь кругом“. Отъезжай в любую сторону и разравнивай площадку под аэродром. Так нет, сначала экономим на дорогах, а потом самолеты падают в центре города и столько людей гибнет».

Звонок квартиры не работал, и Сабашову пришлось стучать. На стук тоже никто не откликнулся. Сабашов уже собирался звонить в следующую квартиру, но услышал за дверью без звонка падение нескольких предметов и напрягся. Отборный многоэтажный мат успокоил Сабашова. И голос показался ему знакомым. Замок долго не поддавался, поэтому в квартире опять крепко выражались. Когда дверь наконец открылась, Сабашов вдруг увидел своего соседа по лестничной клетке, слесаря Мишу. Поскольку дом Сабашова находился в другом конце города, появление Миши на пороге этой квартиры его крайне удивило.

– О, Дмитрич! – в свою очередь опешил Миша. – А тебя что, твоя баба тоже поперла?

Сабашов прикинул, стоит ли говорить с пьяным свидетелем.

– Заходи, – посторонился Миша. – У меня есть, – и он красноречиво щелкнул пальцем по горлу.

Сабашов вошел в обшарпанную прихожую, которая напоминала городской туалет в аварийном состоянии.

– Садись, – засуетился он на кухне. – Этим бабам, сколько ни давай, все будет мало. Твоя-то тоже из тебя веревки вьет.

Миша налил в стаканы спирт из алюминиевой канистры и стал искать, чем бы закусить.

– Ты, говорит, пьешь! – продолжал Миша. – Дура! Разбавляешь? – взглянул он на Сабашова.

Сабашов сделал отрицательный жест рукой, но Миша это понял по-своему.

– Правильно. Я тоже не разбавляю. Еды нет. Я говорю, ты пацанов пожалей, дура. Им же отец нужен. Конечно, я выпиваю, у меня работа тяжелая. Но деньги приношу. Вон людям полгода задерживают. Ну давай, помянем погибших.

– Я не могу.

– Не понял?

– Я на работе.

– Все работают. Но ты вот живой, а нашего Петьки нету.

– Я же не виноват…

– А я тебя не виню. Но ты будь человеком. Помяни друга.

– Да на работе я!

– Я тебе сейчас башку проломлю – и вся работа! – Миша схватил с пола пустую бутылку и замахнулся.

Сабашов взял стакан, выпил спирт и стал хватать ртом воздух.

– Вот так! – смягчился Миша. – Помянуть надо. Потому что никогда не знаешь…

Миша шумно выдохнул воздух, залпом выпил свой спирт и зажмурился.

– Эх, Петька! Мы же с ним за одной партой сидели. Вместе летать мечтали. И он полетел, а я комиссию не прошел.

Миша открыл глаза и уставился на стакан Сабашова.

– Все. Я ментам вообще не наливаю. Тут просто случай такой…

«Я же на работе!» – попытался собраться с мыслями Сабашов.

– Мне пацанов жалко! Что она им может дать? – засопел и стал клевать носом Миша.

– Слушай, Миша, а ты не видел, как упал самолет? – заплетающимся языком спросил Сабашов.

Миша повернулся на голос:

– Сабашов, ты меня уважешь?…

– Ты видел, как упал самолет?

– Мы… Не помню… Петька… Мы же за одной партой, – Миша заплакал.

Сабашов похлопал его по плечу и с трудом пошел «на взлет». Он вышел на площадку, прикрыл дверь и нажал кнопку звонка соседней квартиры.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Это я, – с трудом сказал Сабашов.

Дверь открылась, и Сабашова оглядела с ног до головы женщина в махровом халате.

– Вам кого? – спросила она.

– Вас, – улыбнулся Сабашов.

Женщина, почувствовав перегар, устало поморщилась:

– Вы ошиблись. Самогон у Зоси, это в соседнем подъезде.

– Я бы хотел поговорить с вами, – Сабашов пошатнулся, но вовремя ухватился за косяк.

– Да иди ты, – и женщина резко захлопнула дверь.

«Надо бы сюда зайти потом, после, – подумал Сабашов, – но сейчас я должен прийти в себя».

Он вышел на улицу и опустился на лавочку около подъезда. «Две минуты – и вперед», – дал он себе установку.

…Ему снилось, что они летят в безоблачном небе, в котором ничего не предвещало тревоги. Турецкий снял шлемофон и пристально всматривался сквозь лобовое стекло. Сабашов покосился на радиста – Мишу – и спросил:

– Какой у нас самолет?

– «Су-37», – ответил Миша и укоризненно покачал головой.

Турецкий надел шлемофон и откинулся назад.

– Они появились. Приготовиться к атаке, – скомандовал Турецкий.

Сабашов плюнул на гашетку и бережно протер ее манжетой летной куртки.

– Атакуем сверху, – уточнил Турецкий, и «Су-37» резко пошел вверх.

Сабашов прильнул к окуляру и поймал в прицельную сетку вражеский бомбардировщик.

– Давай, Сабашов, я в тебя верю, – улыбнулся ему Турецкий.

И Сабашов хотел было оправдать доверие Турецкого. Но тут его толкнули в плечо, и он проснулся. Открыв глаза, он увидел перед собой Александра Борисовича.

– Как дела? – иронично спросил Турецкий.

– Вот на минутку присел здесь – проанализировать и подвести итоги… Могу доложить о предварительных результатах, – он суетливо полез за блокнотиком.

– Потом, – остановил его Турецкий. – Продолжайте выявление очевидцев и допрос свидетелей.

Турецкий скрылся за углом дома. «Как это я заснул? – сокрушался про себя Сабашов. – Интересно, заметил он что-нибудь или нет? Да, наверное, нет, я ведь только глаза прикрыл».

Глава 12. ТРАГЕДИИ

У подъезда неловко топтался участковый.

– Тут я уже всех оповестил, что вы их будете опрашивать, – почтительно улыбнулся он Турецкому. – Но только на втором этаже один типчик у нас проживает. Зайдулин Николай Юрьевич. Я вас к нему хотел проводить, а то он без меня дверь не откроет. Давайте сразу к нему? – вопросительно взглянул он на Турецкого.

– Не возражаю, – согласился Александр.

– Вы его там встряхните как следует! За ним много грехов водится, – поспешно говорил участковый, поднимаясь по лестнице чуть впереди Турецкого. – В банке работает, – участковый презрительно усмехнулся. – Новогорский новый русский.

Возможно, за Зайдулиным и водятся грехи, подумал Турецкий, но то, что в оценке участкового угадывалась зависть и личная неприязнь, – факт. Турецкий снисходительно улыбнулся: в наших людях эта черта еще не скоро искоренится, когда при виде благополучия другого человека хочется не то чтобы у тебя было лучше, а чтобы хуже было у него.

Турецкий с интересом оглядел резную входную дверь с барельефом по периметру, в котором отчетливо угадывались фигурки обнаженных женщин. Двери, как выяснилось чуть позже, оказались двойными. Турецкий всегда посмеивался над этой мерой предосторожности, которая для людей, тщательно заботящихся о собственной безопасности, порой оборачивалась настоящей трагедией. Ведь «домушники» или другие желающие попасть в такую квартиру без согласия хозяина делали обычно так: открывали своими отмычками первую дверь и, оставив ее прикрытой, звонили хозяину. Для того чтобы посмотреть в глазок первой двери, тот вынужден был отпирать внутреннюю. Только этого и дожидались незваные гости.

Пока Турецкий размышлял на эту тему, произошло сразу несколько небольших, но довольно интересных событий. Участковый позвонил в резную дверь, которую быстро и нервно стали открывать – замков оказалось четыре. Участковый в это время успел крикнуть Зайдулину, что его желает опросить следователь из Москвы. И тут же из квартиры показался молодой человек лет тридцати, который без слов схватил участкового за шиворот и попытался спустить с лестницы. И только вмешательство Турецкого помешало ему.

– Я вам говорил, что с этим мерзавцем будут проблемы, – крикнул с нижнего лестничного пролета участковый. – Надеюсь, справитесь теперь без меня?

– Постараюсь, – усмехнулся Турецкий и вошел в квартиру.

– Тесть мой бывший, – злобно кивнул Зайдулин в сторону участкового. – Я восемь лет уже с Танькой в разводе. Это дочка его. А он все не уймется. Засажу, говорит, тебя, потому что жизнь моей дочери испоганил. Вынюхивает, все в дела мои лезет. А чем я ей жизнь испоганил? Она уж во второй раз замуж вышла, и все у нее по высшему разряду.

Парень был выпивши и заметно нервничал. Когда Александр Борисович задал ему вопрос об авиакатастрофе, Зайдулин взвился как ужаленный:

– Да мне этот ваш взрыв всю жизнь поломал! Лучше бы я сам сгорел на этом стадионе!

Турецкий решил, что на стадионе погиб кто-то из близких парня, сделал соответственно скорбное лицо. Впрочем, скоро ему уже трудно было сдержать смех.

Зайдулин выпил стакан джина. Он прикладывался к нему в течение всего разговора и всякий раз предлагал Турецкому. Александр Борисович отказывался.

В день катастрофы Зайдулин оказался в своей квартире с женой начальника. Она жила с мужем в соседнем подъезде. Муж следил за ней во все глаза. Знал, что для «ветвистых» украшений на его голове ей много времени не нужно. Начальника своего Зайдулин безумно боялся. И ничего такого в отношении его жены и не помышлял, хотя она уже давно откровенно кадрила его. Муж ее стал поглядывать на Зайдулина подозрительно. И как-то намекнул, что открутит Зайдулину все, что ниже пояса, если чего…

Зайдулин с восхищением и сладостным остервенением охарактеризовал жену начальника как редчайшую суку. Причем в понятие «сука» он вкладывал те женские качества, которые заводят мужчин всех возрастов и сословий.

– В общем, вырвалась она в тот вечер от мужа и ко мне… Вся такая распаленная… в общем, я не удержался… Да и кто б на моем месте?… Настоящая сука!

Турецкий согласно кивнул, пока еще не понимая всей «трагедии».

– Мы, в общем, уже легли, все быстро. Она меня вмиг завела. Стерва, сука! – с нервным восхищением сквозь зубы процедил парень. – Все во мне бурлит, желание через край… Жуткая дрожь меня колотит. А вдруг начальник нас застукает. В общем, я весь на иголках… Доходим уже до точки, и тут, блин, ба-бах! – Он грубым жестом махнул рукой возле ширинки. – И все!

Зайдулин замолчал. Турецкий понял, что сейчас прыснет со смеху.

– И ты прикинь, у меня все в полном ауте, а этой суке хоть бы что! Ей, видите ли, еще кончить нужно!

Турецкий сочувственно кивнул, изо всех сил сжимая расползающиеся в улыбке губы.

– Как жить теперь? – продолжал парень. – Ведь у меня же, кроме баб, ничего не было! Ведь ничего же! Деньги, думаете, еще? Так я вам скажу: это поначалу, когда денег нет, они вроде что-то значат для тебя, а когда их уже имеешь, становятся как мусор.

«Не отказался бы дожить до такой жизни, когда деньги становятся мусором», – подумал Турецкий.

– Опять напьюсь, – сокрушался несчастный банкир. – И знаю, что не надо! Завтра еще ведь хуже будет. Ведь знаю, что хуже, а все равно напьюсь.

Он вызывающе глянул на Турецкого:

– Ты ж меня, мент, поймешь. Ты ж, я вижу, не только мент, ты ж еще и мужик.

– Хороший мент, – сказал Турецкий, – всегда мужик.

Вдова первого бортмеханика молча пригласила Сабашова в комнату. Тут же появился пятилетний мальчик с самолетиком в руке и спросил у незнакомого дяди:

– А где мой папа?

– Не знаю, – не сразу ответил Сабашов.

– Папа скоро прилетит, иди играй, – проводила мать сына в другую комнату.

Вопросы Сабашова касались последних дней жизни второго бортмеханика, его настроения перед вылетом, вещей, которые он взял в полет. Вспоминать все это женщине было крайне больно. Потом в какой-то момент женщина встала из-за стола, чтобы показать Сабашову вещи мужа, и тут он заметил, что она беременна. Сабашов сцепил зубы. Снова вернулся пятилетний мальчик и пристально посмотрел на Сабашова.

– Ты летчик? – спросил он серьезно.

– Нет, – признался Сабашов.

– А папа летчик.

Сабашов жалко улыбнулся.

– А ты смелый? – продолжал допрос мальчик.

– Не знаю.

– А папа смелый.

Сабашов ждал, когда мать снова отправит ребенка играть в комнату, но она молча смотрела на следователя и ждала.

– Как вы думаете, пособия на детей будут задерживать? – спросила она, наконец.

– Я выясню. Я позвоню, – засуетился Сабашов и встал из-за стола.

Он ушел из этого дома, забыв попрощаться. «А ты смелый?» – крутился в его голове вопрос мальчика.

Глава 13. «ПСИХОЛОГИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ»

Эту ночь Павел Болотов почти не спал. Ложась, он было решил почитать книжицу – научное издание карманного формата – «Психология преступления». Мысль о том, что завтра снова допрос Чирка, наполняла его сладким трепетом. Фантазия рисовала перед самовосхищенным взором Болотова картину завтрашней встречи. Несомненно, что в этот раз Чиркову не удастся его провести. Может быть, Болотов и позволит ему несколько лирических отступлений, но попасться, как тогда – с крысой… Болотов усмехнулся.

– Свет погаси, спать мешает, – попросила Ангелина.

– Подожди, сейчас, сейчас…

Павел взял майку со стула и накинул на абажур торшера, чтобы приглушить свет.

Не читалось. Павел скользил по одной и той же фразе несколько раз, прочитывал целые абзацы не в силах сосредоточиться, но авторская мысль ускользала. К тому же автор – иностранец – писал уж слишком пространно, витиевато – Болотову все казалось, что мало конкретики, словно можно было ждать от книги слов: «Павел, завтра, как только увидишь Чирка, тут ты сразу же…» Но книге были безразличны проблемы следователя Болотова. Павел глубоко вздохнул и выключил свет.

Он лег на правый бок, положил могучую руку поверх Ангелины и приготовился спать. Однако сон не шел. Вместо стремительного бегства сознания в царство снов перед духовным взором Болотова возник Чирков с его ухмылочкой, с его бесцветным голосом.

– Тьфу ты, черт, – пробормотал Болотов. Он еще полежал не двигаясь, стараясь отвлечься мыслями от завтрашнего дня, но сердце его упрямо колотилось: «Чир-ков, Чир-ков…»

Болотов перевернулся налево, но сна от этого не прибавилось. Сознание его зависло между сном и явью не бодрствуя и не грезя. Всю ночь Павлу казалось, что он и не спит вовсе, но когда Ангелина поутру попыталась его добудиться, это далось ей с трудом. Павел встал совершенно разбитым, ел без аппетита и по пути в Бутырку едва не заснул стоя в метро. Настроение было скверное, и он посетовал внутренне на себя – в самый раз было бы сейчас оказаться ясным, трезвым, остроумным, чтобы с блеском поставить бандита на место. Вместо этого – зевающий, с глазами, заплывшими, как у китайца.

В узеньком кабинете Болотов достал из портфеля бумагу и нарисовал на ней треугольник. «Психология» – написал он на одной стороне треугольника, «мораль» – на другой и «факты» – на третьей. Это была та схема, которую он запомнил из вчерашней книги. Необходимо было выяснить, что определило характер преступлений Чиркова – маниакальный склад личности, стремление к убийству («психология») или четкая убежденность в оправданности, правильности своих действий («мораль»). Все это совокупно объясняло бы цепь преступлений Чиркова («факты»).

Бандита ввели в кабинет. Павлу хотелось поприветствовать Чиркова снисходительно и светски. В памяти оставалась их последняя встреча, после которой они расстались едва ли не на задушевной ноте. Но Чирков досадно не смотрел в глаза Болотову, поздоровался угрюмо, как-то сонно и сел на привинченный к полу стул определенно без прежнего энтузиазма.

– Ну что, – тем не менее с игривой интонацией начал Болотов, – как вам здесь?

– А вам-то что? – спросил бандит грубо.

Болотов почувствовал себя обиженно, словно оттолкнули его протянутую руку, и тотчас озлобился. Бессонная ночь делала его раздражительным.

– Ладно, приступим, – сухо сказал Болотов. – Сегодня мне необходимо выяснить некоторые конкретные факты вашей жизни. Простите, преступной жизни. Ваше детство не представляет для меня интереса, все справки были наведены в Яхроме, в детском доме. Про отрочество – в интернате. Поэтому вы можете не рассказывать следующее…

Павел улыбнулся. Все-таки дело Чиркова увлекало его, как роман. После рассказа о крысе он выяснил, что Чирков в яхромском интернате был на более или менее хорошем счету. Вместе со всеми, конечно, он воровал велосипеды, которые легкомысленные жители выставляли на лестничную площадку, в подвале даже была устроена маленькая мастерская, которая приделывала «Аисту» колеса от «Камы», к синей раме – красный руль, плодя неузнаваемые гибриды из наворованных велосипедов. Попался Чирков, когда «брал кассу» в трамвае, проникнув в салон, пользуясь худобой и наполнив носки трехкопеечными монетами. Но трамваи и велосипеды был местный промысел, которым жил весь интернат, эти мелкие мошеннические проделки не говорили ничего о будущем преступном характере Чирка. В общем-то, с горечью констатировал Болотов, из всех интернатовских толку не получалось. Сколько брошенных детей прошло мимо Павла на скамью подсудимых, и всякого этот суровый, грубоватый мужчина тайно оплакивал – Павел любил детей и сам числил себя недоласканным ребенком. Поэтому рассказы об отроческих проделках Чирка не указали ему на заведомую преступность натуры последнего. Наоборот, Павлу даже как-то жаль стало этого душегуба. Думая о детстве сироты, он болел душой и, чтобы вернуть себе необходимую холодность, заставлял себя вспоминать, что перед ним уже далеко не мальчик, а озверевший человекоубийца.

В личном деле Чиркова, оставшемся в архиве детдома, в записях психоневролога при медицинском осмотре отмечалось, что мальчик замкнут, не контактен, но при этом хорошо реагирует на шутку и ласку. Никакой патологии в поведении ребенка врач не отмечал.

«Без патологии» – и при этом череда кровавых убийств…

Чирков слушал Болотова с интересом. Казалось, он был несколько удивлен, что Болотов так дотошно изучил его биографию. На этот раз Павлу удалось достичь некоторого эффекта – Чирков был смущен и встревожен. Павел стал играть в его игру, в исследование жизненного пути от аз до ижицы, и переиграл самого заводилу.

– Про мотоцикл они еще ничего не знают, – набычившись, сказал Чирок, – мы еще мотоцикл скрали, в туалете чинили. А тут менты – пришлось в окно выкинуть.

– Про мотоцикл мне не было известно, но я вам благодарен, мы внесем это в протокол.

– Издеваетесь? – спросил Чирков, ухмыльнувшись.

– Вовсе нет. Следую за вами. Я принял ваши правила, просто мне захотелось сократить процесс. Так что же дальше, после того как вы покинули интернат?

После того как образовательная система РСФСР с наслаждением выпихнула Чиркова в большую жизнь, появились новые заботы. Конечно, государство позаботилось о молодом человеке. Ему была дана жилплощадь – однокомнатная квартира в хрущевской пятиэтажке без телефона, подъемные деньги – сто двадцать рублей и работа – место сборщика на вентиляционном заводе. Сто двадцать рублей разлетелись в три дня. Для начала Чирок приобрел хрустальные рюмки – полдюжины. Это была покупка, сделанная как во сне – хрустальные рюмки были ему ни к чему, но, что называется – деньги ляжку жгли. На оставшееся были приобретены белые булки с маком, мороженое, вобла, жвачка, сгущенка, отрывной календарь с кулинарными рецептами и прочая дребедень. Это были три дня райского блаженства. На их исходе оставалось совсем немного денег, зачерствелые булки, уже не радовавшие вкус, и неопределенные раздумья – что же делать дальше?

Долго оставаться наедине Чирков не умел, ему необходимо было посоветоваться с другом.

– С каким другом? – спросил Болотов. – Все с тем же?

– Это неважно, – отвечал Чирков.

И у друга родился супергениальный план. Невдалеке от дома Чирка располагался магазинчик, отделенный от жилых домов пустырем. Очевидно, если покуситься на государственное достояние, сосредоточенное в этом магазинчике, из соседних домов не будет слышно ни шума, ни звона битого стекла, – как ни раскидывали друзья умом, им не приходило в голову ничего более остроумного, чем разбить витрину камнем. Оставалась опасность встречи со случайными прохожими. Вряд ли кто-то станет связываться с отчаянными парнями – скорее можно было предполагать, что запоздалый обыватель побежит к таксофонной будке и трясущимся пальцем наберет «02».

На следующий вечер, подкрепившись сухарями и остатками сгущенки, заговорщики вышли на улицу с длинными ножиками и сумкой. В сумку были собраны трубки от таксофонных аппаратов в ближайших кварталах. Во-первых, этим простейшим образом достигалась полная информационная блокада милиции. Чирков счастливо улыбался, представляя, как какой-нибудь аккуратный старичок, выгуливающий на ночь пуделя, спешит к таксофону и с горестью обнаруживает оборванный провод. К тому же, как объяснил друг, телефонные трубки тоже сгодятся. В подпольной мастерской в интернате друзья научились ладить с техникой.

На следующий же день было совершено преступление. В витрину был направлен силикатный кирпич, в образовавшийся проем нырнули два сухощавых юных силуэта и тотчас вынырнули, сгибаясь под тяжестью мешков. Денег в кассе – на что очень рассчитывали грабители – не оказалось. Пришлось быстро схватить, что было под рукой, и тотчас скрыться. В одном мешке оказалась сырокопченая колбаса, что привело друзей в восторг, в другом – не сортовой, ломаный шоколад – осколки толстых фабричных плиток. Наступил праздник чревообъедения, который, как и большинство праздников, закончился разочарованием и горькими сокрушениями. У Чиркова к вечеру поднялась температура, выступили розовые пятна по всему телу, начался бред. Друг не отходил от его постели – юному бандиту мерещились глыбы шоколада и милицейские собаки.

Когда Чирок пришел в себя, колбаса покрылась плесенью – ее можно было помыть и употребить в дело, но видеть ее бедняга был уже не в состоянии. Зато на шоколаде ребята нажились. С прежними товарищами по интернату, с новыми знакомыми из двора они затевали пари – за сто шагов предлагалось съесть плитку шоколада. Не получалось ни у кого. Таким образом шоколад превратился в деньги, а деньги опять в неразумные покупки.

– Забавно, – констатировал Болотов, – ну а теперь давайте серьезно…

– Да уж куда серьезнее? – удивился Чирков. – Я вам признаюсь чистосердечно в совершении ограбления, а вы говорите, что это несерьезно. Это же подсудное дело.

– Ну да, да, конечно, – отмахнулся Болотов, думая продолжить разговор.

– Нет, подождите, гражданин начальник, я сознаюсь в преступлении и желаю, чтобы делу был дан ход. Такого-то числа, в таком-то месте, – Чирков быстро назвал точную дату и место ограбления магазина, – мной было совершено ограбление, и я требую, чтобы обстоятельства преступления были расследованы в соответствии с действующим законодательством, и готов понести за свою вину заслуженное наказание.

Болотов опешил. Опять преступник подловил его, как мальчика. Показания Чиркова должны быть внесены в протокол, и действительно, если следовать букве закона, необходимо было расследовать эпизод хищения госимущества из указанного магазина.

– Ну что же, – сказал Павел, сатанея, – я разберусь, если ваше раскаяние настолько искренне… – он криво улыбнулся.

«Сволочь, стервец», – хотелось крикнуть Болотову, даже вот взять и как дать…

Чиркова увели на обед, Павел, обиженный, как ребенок, вышел в коридор. К нему спешил адвокат Сосновский.

– Добрый день, – сказал Болотов рассеянно. – Что ж вы опаздываете? Вы же хотели присутствовать на допросе.

– Добрый день, – отозвался Сосновский. – Конечно, хотел, задержался в суде.

Павел прошел еще несколько шагов, затем развернулся.

– Чирков ваш у меня вот где сидит, – он похлопал себя по мощной шее.

Адвокат пожал плечами и сочувственно произнес:

– Знаете ли, я тоже не испытываю удовольствия… Но что делать – Фемиде служим!

Глава 14. «ВИНОВАТЫЕ»

– Вы накануне аварии отмечали день рождения сына?

– Да.

– Выпивали?

– Да.

– А утром следующего дня пошли на работу.

– Что же тут плохого?

Перед Сабашовым сидел старший механик Хромов, который обслуживал разбившийся самолет перед вылетом.

– И как себя чувствовали на следующий день? Голова не болела?

– Нет.

– Говорят, на дне рождения вы крепко перебрали.

– Может, и перебрал, но я рано лег спать. Спросите у жены, у гостей…

– Спросим.

– Вам надо побыстрее найти виноватого…

– Это только расследование.

– Знаю я ваше расследование! Вам главное человека засадить, а потом отчитаться. А я был трезвый! У меня есть свидетели! И голова у меня не болела!

После Хромова Сабашов стал допрашивать рядовых механиков. Первым был Славин, который заметно нервничал.

– Вы знаете, что Хромов накануне отмечал день рождения сына?

– Да.

– В каком состоянии он пришел на работу?

– В нормальном.

– Что значит в нормальном?

– Как всегда. Разве что пришел позднее…

– То есть опоздал?

– Не опоздал. Но обычно он приходит на работу за пятнадцать – двадцать минут. А в тот день пришел за четыре минуты.

– Вы так точны?

– Я посмотрел на часы, когда он явился.

Следующим был Стояновский.

– Вы единственный из механиков, кто не был у Хромова на дне рождения его сына.

Стояновский согласно кивнул головой.

– Почему вас не пригласили?

– Я бы все равно не пошел! Я непьющий.

– В тот день вы не заметили что-нибудь необычное в поведении Хромова?

– Мне показалось, он нервничал, заставлял перепроверять шасси, шарнирные узлы.

– Он не говорил почему?

– Это как-то не принято. Если старший говорит проверить – значит, у него есть основания.

– За какой отсек отвечали лично вы?

– Правый двигатель, ближний к фюзеляжу.

– Почему вылет самолета был задержан на десять минут?

– Я не знаю. Мы закончили вовремя.

Сабашов сделал очередную запись, и следующий вопрос был неожиданным для него самого:

– Вся бригада механиков нервничает в отличие от вас. Что так?

– Если кто-то сверху уже решил сделать из нас козлов отпущения, то нам все равно не выкрутиться…

Глава 15. ПРОСТО РАБОЧИЙ

Заводской пейзаж напомнил Турецкому известную картину «Последний день Помпеи». Когда-то в детстве, рассматривая яркую репродукцию полотна Брюллова, он с ужасом воображал завтрашнее утро для тех, кто останется в живых. Похоже, судьба подарила Александру возможность воплотить наяву его детские страхи. Вся прилегающая к авиационному заводу территория была усыпана густым слоем пепла. На обозримую глазу даль расплылось сплошное черное пятно окружающего пространства – черные снежные шапки деревьев, черные окна, черные, шустрые, как крысы, коты сновали под ногами, и даже лица людей казались обгоревшими до черноты.

Несмотря на разгар рабочего дня, у проходной собралась громадная галдящая толпа. Люди неуверенно топтались на месте, ботинками и валенками взрыхляя пепел, отчего через несколько минут зола уже скрежетала на зубах Турецкого, окутывая язык и нёбо. Маленький мужичонка в грязноватой искусственно-пыжиковой шапке сплевывал черную слюну, яростно затирая ее ногой в землю.

– Это че ж получается! Я пашу, пашу, а бабу свою прокормить не могу. Че же они там себе думают… – Кривым грязным пальцем мужичонка указал куда-то на небо.

– А ничего не думают. Будут они тебе думать, как твою бабу содержать. Тут скоро детишки с голоду передохнут. А он – бабу, бабу… – Свирепый детина от злости носком кирзового сапога колотил по земле, как норовистый конь.

– Твоя баба, Силыч, еще лет пять на собственном жире просуществует – не боись! – хохотал в толпе парней молодой хлопец в кепке.

Толпа прибывала, проявляя все большее нетерпение:

– Директора давай. Хватит ему прятаться от народа.

– Деньги наши кто зажилил?

Детина вырыл вокруг себя уже настоящую яму:

– Он все посредниками прикрывается. А мне какого… это знать. Я работяга.

– Пусть Лебедев придет. С ним будем разговаривать, – кричали где-то позади Турецкого.

Александр был несколько озадачен картиной, которую никак не ожидал застать у проходной. Авиационный в Новогорске, по всем сведениям, к кризисным предприятиям не принадлежал – всегда тянул помаленьку лямку, свою работу не останавливал и в более худшие времена, а теперь и вовсе продукция завода весьма успешно выходила на международный рынок. Развивающиеся страны охотно заключали сделки, скупая недорогие по мировым масштабам, но надежные самолеты. Вылетая на место катастрофы, Турецкий по своим каналам на всякий случай навел справки и о личности директора самолетостроительного – Лебедева Алексея Сергеевича – ничего, ни малейшей компрометирующей его тени – даже в Москву прилетал редко, все больше выманивал к себе в Новогорск высокое начальство. Дескать, чего заводские деньги тратить, вам нужно – вы и прилетайте, встретим честь по чести. Тем более забастовка на заводе показалась Турецкому странной и неожиданной, особенно если учесть погибший самолет, трагедию, которую переживал город, и взбудораженность населения последними событиями. Он внимательно пробегал взглядом по толпе, однородной в своей основной массе, – все те же землистые простые лица, несуетливые движения рабочего человека, огоньки дешевых папирос – ничего бросающегося в глаза, никаких подозрительно шмыгающих субъектов. Забастовка производила впечатление органичной акции протеста, никем не спровоцированной.

У памятника Ленину, где Ильич доверчиво протягивал руку в сторону проходной, указывая, по-видимому, труженику дорогу к рабочему месту – чтобы, не дай бог, кто не заблудился, – собралось некое подобие импровизированного митинга. На постамент выходили профсоюзные лидеры, чтобы сказать дежурные слова о тяжелом положении рабочих на заводе. Все эти горячие выплески давно были до боли знакомы Турецкому по газетным статьям, информационным программам и интереса не представляли.

– Вы все понимаете, какое значение для нашего города имеет завод, – разорялся очередной выступающий. – Если нам не платят зарплату, если нет денег для социальной поддержки, значит, большей части населения Новогорска просто нечего есть, значит, дети не могут получать нормальное образование, значит, наши пенсионеры голодают. До каких пор мы будем терпеть такое унижение! И дело не в руководстве завода. В конце концов, контракты с заказчиками заключаются, оплачиваются вовремя. Куда же идут деньги, где они оседают, в каких карманах? Виновата сама система. А ее ни директор, ни бухгалтер поправить не в силах. Наш профсоюз ставит на повестку дня вопрос об отставке Президента. Долой коррумпированное правительство!

Из толпы раздались жидкие крики поддержки. По всему было видно, что аппетиты заводчан так далеко не распространялись, а все, чего они хотели, – выговориться какому-нибудь начальничку поближе, поплакаться в жилетку собственному князьку. Толпа явно ожидала Лебедева. Турецкий тоже решил: «раз пошла такая пьянка» – познакомиться с директором в неформальной обстановке, поглядеть, что он за птица, заодно станет понятным, на какую приманку эту уточку можно ловить.

Новенькая «девятка» лихо припарковалась почти к самому турникету проходной. Из нее вывалилась пара бритых самцов, как две капли воды похожих друг на друга. «Близнецов они, что ли, набирают в охранники, – отметил Турецкий, по привычке вглядываясь в лица. – Таких однояйцевых вряд ли с одного раза запомнишь». Следом за своими ребятами из машины выкарабкался и хозяин – вальяжный, солидный мужчина в непривычном для этих мест кашемировом тонком пальто, крупных очках и очень привычной для Сибири, но совершенно неуместной в данном гардеробе ондатровой шапке. Он долго здоровался с кем-то, жал руки, приветствовал.

– Все понимаю, – без лишних слов обратился Лебедев к аудитории. – Все, дорогие наши господа-товарищи, понимаю! Но вы же видите, ничего в данный момент сделать не могу. На заводе несчастье. Последние два месяца мы работали на перспективу, но нелепый случай в один миг сжег наши денежки. Да что там денежки… – Директор махнул кулаком, в котором была зажата шапка, и замолчал, словно сдерживая слезы.

– Ты давай погибшими не прикрывайся! – жестоко припер оратора кто-то из толпы.

Тут Лебедев взвился во всю свою «птичью» мощь:

– Как вам не стыдно! Ну-ка выходи сюда, кто такой смелый?!

Паузу директор держал, как большой актер. Никто, однако, на трибуну не вышел. В толпе бастующих чувствовались разброд и шатания, в то время как Лебедев «взлетал» все выше и выше. «Умеет владеть массами», – не без иронии заметил Турецкий, наблюдая за нехитрыми психологическими манипуляциями директора. «Народ-то и впрямь вполне смахивает на стадо баранов. Даже толком объяснить, чего хотят, не могут». Между тем директор распалялся:

– Чего я хочу? Достатка? Он у меня есть. Власти? У меня ее побольше, чем у некоторых столичных руководителей. А потому единственное мое желание на сегодняшний день – доброе имя и процветание завода. Да разве вы не знаете? Разве нужно мне вам рассказывать? Разве не вместе мы вот уже многие годы держим завод, спасаем его. Силыч, – обратился Лебедев к мужичку в пыжиковой шапке, – чего ты молчишь? Мы с тобой вместе на завод пришли, пацанами, после войны, когда батьки на фронте погибли. Разве не так?

– Ну, – мужичок поскреб пятерней затылок.

– Что – ну? А теперь мы вроде по разные стороны баррикад? Так?

– Ну так. – Силыч на всякий случай нахлобучил поглубже пыжиковую шапку и тихонько отступил подальше в толпу. – Что я? Силычу вечно за всех отдуваться.

– Я вам скажу, господа-товарищи, так, – Лебедев пошел в последний решающий бой. – Никаких баррикад нет, никакого разделения между нами нет. Все это происки врагов. У нас сегодня с вами беда общая и задача общая. Вы же прекрасно знали – продадим самолеты, будет у нас кусок хлеба – и у вас, и у меня, заметьте. Контракт мы заключили выгодный, денежный. Ну кто же знал, что случится такая страшная история. Как говорится, человек полагает, а Бог располагает. Тем более в такие трагические минуты мы просто обязаны держаться вместе, помочь друг другу, понять. Мне сегодня не легче, чем вам. Поверьте. – Директор решительно ударил смятой шапкой о ладонь, словно давая понять, что разговор закончен. В этот момент в кармане пальто у оратора мелодично затренькал сотовый телефон. Этот звонок заставил директора недовольно поморщиться. Впечатление от народного радетеля оказалось несколько смазано.

– Пра-ильно говорит. Чего народ сдернули с работы? – завизжал бабий высокий голос.

«А ведь увидишь эту особу, удивишься – отчего Создатель вложил в такое мощное тело столь жидкий голосок», – Турецкий внимательно вглядывался в толпу.

– Работа – не волк… – потешался высокий парень, обнимая чернявую девицу в фиолетовом пуховике. – А вот ты, Людка, точно, хищник – из меня настоящего зайца сделала. – Девица громко хохотала.

– Вот так всегда, соберемся, покричим, нервы проверим – у кого крепче, а чего ради… – недовольно бурчал детина себе под нос.

Профсоюзный лидер засеменил вслед за ищейками Лебедева, стараясь забежать вперед и пробиться к «телу» директора, но его грубо и даже с некоторым наслаждением отпихивали бритоголовые ребята, честно зарабатывая свой хлеб. Толпа растерянно переминалась с ноги на ногу, попыхивая дешевыми папиросами и переругиваясь. «Пожалуй, мне стоит повторить подвиг профсоюзного босса, – заторопился Турецкий. – Тут уже все разоружены».

На завод его пропустили без проблем. Тетка с высоким белоснежным начесом на голове пронзила Турецкого взглядом с головы до ног и снисходительно выдала пропуск. Однако в административное здание наш герой не спешил. Он неторопливо, как ленивый турист, обходил стальные коробки заводских ангаров. Жизнь в них замерла, и Турецкому казалось, что он действительно присутствует на какой-то странной экскурсии. Над длинной лентой конвейера сборочного цеха, прямо под потолком, висело, изогнувшись галочкой, крыло самолета. «А если навернется?» – подумал Турецкий.

– Ни в коем случае. – За спиной Александра вырос востроглазый, лысоватый мужчина. – Это модель, картонная.

«Дожился, стал уже выражать свои мысли вслух».

– У вас такое лицо было! Вы же подумали, что это крыло настоящее. Ан нет, муляж.

«Он что, заводской экстрасенс?»

– А вы, вероятно, дело о катастрофе расследуете? Иван Иванович – просто рабочий. Знаете, «Просто Мария», так и я – рабочий. – Востроглазый протянул руку Турецкому.

Только теперь Александр заметил, что «просто рабочий» был с утра серьезно навеселе, но обижать аборигена не стал и ладонь знакомца пожал серьезно.

– Ты, я вижу, парень не промах. Точно угадал, интересуюсь вашим заводом не из спортивного любопытства.

– Значит, я тебе, друг мой ситный, и нужен. Буду свидетелем.

– Чего?

– Как – чего? Преступления.

– А что, было преступление?

– А то ты не знаешь. Чего же тогда сюда приехал? Я, друг мой ситный, способности имею – в душу заглядывать и еще на курсах астрологии два месяца занимался, в школе у Путыкина Клавдия Макаровича. Не имели чести знать?

– Нет, астролога Лебедева не знаю. Глобу знаю.

– Да не Лебедев, а Путыкин. Дельный мужик. Ну, к делу, к делу. Хочу взять заказ на составление астральной карты – вашей личной или места, где произошла катастрофа. Могу сразу и то и другое. По желанию клиента.

Турецкий понял, что от местного мистика отвязаться ему удастся не скоро:

– Валяй, пройдись по личной судьбе.

– Преотличнейше! Преотличнейше! Я так и знал, что вы согласитесь. – Востроглазый немедленно воспылал к Александру самым проникновенным уважением. – Интеллигентного человека видно глазом без телескопа. Только маленький нюансик, ма-алюсенький, – мужичок сложил два пальца – указательный и большой – в маленькую щелку, – авансик хотелось бы получить.

Турецкий вынул из кармана брюк смятую десятку, желая побыстрее закончить с астрологическим прогнозом:

– Хватит?

Мужичонка вежливо, все теми же двумя пальцами, взял деньги:

– Пойдет. А сейчас хочу тебе кое-что показать. Так сказать, на след навести. Хотя, заметь, делаю это совершенно бескорыстно.

Востроглазый буквально за руку вытащил Турецкого из цеха на улицу:

– Тут ничего интересного нет. Собирают и собирают самолеты, наш друг ситный, просто Иван Ивановичи… А это механический, – небрежно махнул рукой мужичонка на бетонные квадратики очередного цеха, увлекая Александра, который ловко уворачивался от винного амбре, источаемого спутником. – Сегодня практически пришел в разорение, а потому тебе совершенно неинтересен. В нем ничего, кроме тазов, ведер да ключей, уже не делают. Вот я тебе кое-что поинтереснее покажу.

На завод постепенно возвращались бастующие. Люди еще были возбуждены, шли группками, бурно обсуждали происходящее, но запал протеста, чувствовалось, спал, и, вероятно, гигантскому маховику самолетостроительного завода, крупнейшего в стране, вскоре снова предстояло раскрутиться на полную катушку, зализывая рану и забывая крупнейшую авиационную катастрофу. «Трагедии слишком быстро уходят в прошлое, наверное, чтобы повторяться. Приспособляемость у них такая – затаиться, чтобы все кануло, а потом – неожиданно всплыть». – Несмотря на грустные философские мысли, Турецкого не покидала способность к колкой самоиронии. «Красиво мы, наверное, смотримся – местный астролог-экстрасенс и „важняк“ Генпрокуратуры России, Тарапунька и Штепсель. Конечно, можно и отвязаться от „Иван Ивановича“, но иногда… и „устами алкоголика глаголет истина“, чем черт не шутит».

Правда, пока, помимо непроверенных подозрений Меркулова да собственной интуиции, Турецкий ничего не мог взять даже за основу своей работы. Комиссии приступили к расследованию катастрофы, местная прокуратура возбудила уголовное дело по факту гибели людей, военные там что-то копаются, но виновные, вполне возможно, давно уже на том свете и им остается уповать отнюдь не на людской суд. Так что Турецкий пока и сам не знал, что может его интересовать, кроме документации, на заводе, который и к аварии-то был причастен лишь своим «несчастным» товаром. Зато «Иван Иванович», как настоящий выходец из народа, знает все и ни в чем не сомневается.

– Это все муляжи, картонки, – таинственно шептал Турецкому на ухо востроглазый, сделав наличие такого органа чувств, как обоняние, сущим мучением для Александра. – Конечно, друг мой ситный, все здесь по уму, но тебе сюда не надо. Звезды не располагают. Клавдий Макарович покойный меня научил – когда Сатурн в силе, смертность возрастает. Вот я тебя в маленький, ма-алюсенький домик отведу, вот куда звезды показывают.

…– Добрый день, Александр Борисович, – Турецкому протягивал руку щуплый, хорошо выбритый, с мелкими подвижными глазами человек. – Резник Михаил Ефимович, начальник цеха готовой продукции. – Слышали-слышали. Как же! Генпрокуратура! А мы вас давно уже ждем. Давно пора не нашим тут копаться, а настоящим профессионалам.

Новый персонаж не стеснялся рассматривать Турецкого почти в упор, чувствуя себя вполне хозяином ситуации и даже выражая некоторую обиду, что, дескать, гость проигнорировал правила приличия и в обход парадных комнат забежал осмотреть задний двор.

– А ты, Кивелиди, снова деньги вымогаешь? – Резник достаточно резко рявкнул на проводника Александра. – На этот раз под каким соусом? Лечение голоданием? Гадание на кофейной гуще? Чудесное превращение стекла в бриллианты? Пошел вон! – Начальник цеха готовой продукции в обращении с подчиненным не постеснялся Турецкого, и можно было подумать, что он едва сдерживается, чтобы не выразиться еще определеннее. – Вот ведь человек, – Резник скорчил презрительную гримасу вслед уходящему «Ивану Ивановичу», – неплохой специалист, но спился. Так и живет на заводе, этакий заводской бомж. По-моему, теперь каждое уважающее себя предприятие имеет своих бездомных и прикармливает их из жалости. Смешно.

Резник, освободив Турецкого от навязчивого сервиса местного астролога, сам будто повеселел и заметно стал деликатничать.

– Надеюсь, Кивелиди не слишком вас утомил? – преувеличенно галантно осведомился он. – О чем шла речь?

– На этот раз об астрологии. Интересный субьект этот ваш местный чудак, называющий себя «просто Иван Ивановичем».

– Да-да. Жертва сериалов и увлечения мистикой. Впрочем, бог с ним. Позвольте познакомить вас с представителем фирмы «Бундесвиссеншафтен» Дитером Петроффом.

Дитер, поразительно молодой и оттого, по-видимому, осмелившийся приехать на работу в сибирские снега, улыбался через круглые клоунские очочки:

– Привет!

Резник внезапно превратился в делового, занятого джентльмена:

– Идемте, господа, я провожу вас в кабинет Алексея Сергеевича. Директор с утра ждет вас, а день его расписан по минутам, сами понимаете – такая ситуация.

Он подхватил Турецкого и Петроффа и с необычайной энергией, мало ожидаемой от такого щуплого, неброского человека, двинулся к административному корпусу. Турецкий, подчиняясь какому-то смутному импульсу, неожиданно для себя, прежде чем скрыться за поворотом, обернулся и увидел, что «Иван Иванович» стоит в черном проеме ворот механического цеха и отчаянно жестикулирует. По движению губ Александр разобрал, что речь идет о телефоне. По-видимому, Кивелиди предупреждал, что свяжется с Турецким по телефону, а поскольку у него самого номера не было, то, вероятно, он давал понять, что позвонит «важняку». «Черт, надо бы, конечно, с ним встретиться, – запоминал Турецкий лицо и фамилию неожиданного заводского знакомца, который раскачивался на черном фоне, как марионетка на ниточке, и заговорщически, по-пьяненькому прикладывал указательный палец к губам. – Чего он там молол? На всякий случай встретиться».

Глава 16. НЕТ ЧЕЛОВЕКА

Это было уже невыносимо – в каждом доме слезы, в каждой семье трагедия. А сколько похорон готовилось по всему городу. Погибшие четыреста новогорцев увели за собой еще семь человек. Кто-то наложил на себя руки, кто-то скончался от сердечного приступа. Трое обморозились на пожаре, трое обгорели. Жизнь их тоже висела на волоске.

Сабашов устал.

Кроме очевидцев происшедшего он посетил четыре семьи погибших летчиков. Это было, пожалуй, самое трудное. Помимо того, что эти люди потеряли своих близких, своих кормильцев, на них глухо давила людская слепая ненависть. Если упал самолет – виноват летчик, это же ясно каждому.

И теперь Сабашов стоял у квартиры штурмана Савельева. И медлил. У жены погибшего штурмана, которая работала в школе преподавателем русского языка и литературы, учился его внук Юрка.

Напротив квартиры Савельевой жила сестра жены Сабашова, с ней Валентин Дмитриевич тоже не хотел лишний раз встречаться в силу родственных разногласий. Стоя у двери Савельевой, Сабашов чувствовал, что спину его буравят взглядом из глазка соседней квартиры.

Валентин Дмитриевич нажал на кнопку звонка, и в ответ раздался электрический птичий щебет. Дверь открыли сразу.

– Проходите, Валентин Дмитриевич, – кивнув на приветствие, Савельева пропустила Сабашова в прихожую.

В этой квартире Сабашов не раз выслушивал о «подвигах» своего внука. Будучи вдвое старше, Валентин Дмитриевич чувствовал себя перед учительницей провинившимся мальчиком. Елена Георгиевна не казалась строгой, но иногда смотрела слишком проницательно. «Ей бы у нас в органах работать», – не раз думал Сабашов.

– Хотел выразить вам свое соболезнование, – Сабашов замялся, не зная, как перейти к служебным вопросам.

Елена вывела его из затруднительного положения:

– Я знаю, что в этих случаях опрашивают свидетелей и родственников погибших. А я и свидетель, и родственник. Хотя не знаю, смогу ли я вам чем-то помочь.

Сабашов суетливо полез за рабочим блокнотом.

– В тот момент я стояла у окна, – начала Савельева. – Я видела все от взлета и… до конца. Поначалу все шло, как обычно. Вот только ощущения у меня были странные, – она усмехнулась. – Хотя предчувствия в вашем деле могут только запутать. – Елена Георгиевна на время задумалась. – Точно видела, что никакие части самолета не отлетали. Он упал целым. Один раз как будто тряхнуло. А потом он носом вниз. – На лице ее опять промелькнуло подобие нервной улыбки. – И все!

Она замолчала, монотонно перебирая складки на юбке. Сабашов подождал, не будет ли продолжения и, не дождавшись, спросил:

– Вы стояли у окна?

– Да. Я знала, что вы спросите. Я всегда стою… стояла, когда он улетал…

– Все было?…

– Все было нормально, – перебила Савельева следователя. – Он не нервничал, был трезв и… Все было номально.

Савельева говорила спокойно и четко, пытаясь отделять личные эмоции от фактов. Она старалась опережать вопросы Сабашова, которые могли задеть ее за живое. Следователь оформил протокол допроса.

Уже в прихожей, провожая Сабашова, она спросила у него про внука Юрку.

– Что-то опять не то? – насторожился Сабашов.

– Да нет, все нормально.

– А то я хотел его даже выругать в прошлый раз, – соврал Сабашов.

В последний раз Юрка стянул с другом Вовкой школьный журнал. Они бросили его в туалет на стройке. Хорошо еще догадались замотать в целлофановый пакет – чувствовали, что придется доставать его обратно.

– А Вовка погиб на стадионе, – вздохнул Сабашов.

– Да, шесть школьников из нашей школы погибли.

Сабашов вышел за дверь и, стараясь ступать бесшумно, направился на выход. Но за приоткрытой дверью напротив его караулила сестра жены:

– Опять по молодухам таскаешься! Я Тоське-то все передам.

– Да ты чего? Я на работе, свидетелей допрашиваю, – сказал Сабашов и разозлился на себя за свое малодушное оправдание.

– На работе. А в те разы? Когда по часу у нее торчал?

– Не по часу, а по полчаса, – огрызнулся привыкший к точности Сабашов. – Я тогда из-за Юрки приходил.

– К учителям ходят в школу.

– Какая школа! У меня работа во сколько заканчивается?

– Ага! А сейчас тоже по школьным делам пришел? Уж не свистел бы. У детей пятый день каникулы. Все школы закрыты.

– Объясняю тебе, я допрашиваю свидетелей, – оборонялся Сабашов.

– Ага, свидетелей. Чего ж ты меня не допросил? Чем я тебе не свидетель? Рожей, что ли, не вышла?

– Да что ты видеть могла? У тебя и окна в другую сторону выходят.

– А может, я на улице была? Чего ж ты не спросишь? Следователь!

– У тебя минус семь, – съязвил Сабашов. – И очки три недели как разбиты.

– По твоей милости три недели без очков. Сколько тебя прошу, в область ездишь – закажи новые.

Выйдя на улицу, раздраженный и уставший Сабашов попытался сосредоточиться на основных деталях сегодняшнего допроса, но это не удавалось. «Надо же, пять минут своим языком потрепала – и нет человека!» – зло подумал он о скандальной родственнице.

Было тяжко и пусто на душе – ничего-то он существенного не нашел. Отставит его Турецкий от дела. И то правильно – не те уж годы, чтоб за молодыми угнаться…

Глава 17. ДЫМ

Директора застали в собственном кабинете, но он не сидел за положенным ему центральным столом, а подписывал какие-то бумаги стоя у окна, постоянно окруженный посетителями, входящими и выходящими практически бесконтрольно. Суета и толкотня скрыли приход новых гостей, тем более что Резник, передав Турецкого и Дитера секретарше, исчез, сославшись на занятость. Возможно, им пришлось еще бы долго ожидать, пока Алексей Сергеевич наконец отвлечется от дел, но директор, несмотря на свою вальяжность, не мог долго находиться на одном месте, к тому же он беспрерывно курил, а сигареты в пачке закончились, что и заставило директора пролететь пулей к столу, где он лихорадочно принялся шарить по ящикам.

– Надя, – злился Лебедев, нажимая кнопку селектора, – Надя, когда же вы не будете забывать класть пачку сигарет?

Надя вошла обиженная, взбрыкивая конским хвостом волос на голове:

– Вы курите безумно, Алексей Сергеевич, за три часа третью пачку. Так нельзя.

– Не до здоровья, Наденька. – Директор с ловкостью фокусника и нетерпением наркомана вскрыл очередную пачку и с наслаждением затянулся. – Чем могу служить, господа? – Лебедев наконец заметил скромно сидящих за зеленым, еще советским сукном, Турецкого и Петроффа. – Надя, почему, наконец, все входят ко мне без доклада? – Директор скомкал сигарету и швырнул ее в пепельницу.

Надин хвост дернулся где-то у самых дверей огромного начальственного кабинета:

– Вы сами приказали, ради исключения, сегодня впускать всех желающих.

– И никого не выпускать, – пошутил Турецкий.

Когда они познакомились, Лебедев, ввиду важности пришедших, попросил Наденьку помочь освободить кабинет от других посетителей. Секретарша выказала такой пыл, словно выгоняла приятелей-сорванцов сына, которому мешали готовить уроки. Она хлопала в ладоши и не особенно спелой грудью успешно выжимала отступающих к двери кабинета:

– На выход, господа! Прошу всех подождать!

– Кофе? Чай? – Широким жестом директор пригласил гостей располагаться, докуривая уже шестую сигарету. – Сумасшедший день. Просто не знаю, как переживу. С утра забастовка рабочих, теперь комиссия, необходимо было подписать бумаги. Через час, – пепел упал на сукно, и директор, неловко размазывая серое пятно, пытался смахнуть его со стола, – встреча с комиссией по похоронам. Тоже людям нужно помочь. Уважаемый господин Петрофф, мне бы хотелось уже на днях уладить вопросы с получением страховки. Положение на заводе тяжелое, деньги нужны сегодня, сейчас. Я очень благодарен, что ваша компания столь быстро среагировала на трагедию.

– Наша задача – точная и аккуратная помощь клиентам, – высморкался в белый платочек Дитер. Он неплохо говорил по-русски, едва заметно запинаясь о славянские шипящие. – Но только завтра из Москвы вылетит представительная комиссия специалистов. Мы проведем собственное расследование катастрофы.

– Комиссии, комиссии… От этого слова уже тошнит. – Директор, однако, не казался раздраженным. В нем не чувствовалось ни усталости, ни подавленности. – Когда же мы сможем вести разговор о выплате страховки?

– Пока я не могу вам назвать точных сроков. Все-таки речь идет о тридцати миллионах долларов. Мы должны доказать, что завод к аварии не имеет никакого отношения.

– Конечно. Но вы забываете, господин Петрофф, что погибший «Антей» принадлежит вашей компании и вы являетесь нашим перевозчиком. – Директор замучил еще одну сигарету. Кондиционер не справлялся с такой выработкой дыма одним человеком.

Дитер поморщился:

– Во всяком случае, мы обязаны разобраться. Надеюсь, вы не станете чинить препятствия нашим людям.

– Зачем же? Я заинтересован в быстроте расследования.

Дитер поднялся, давая понять, что он сказал все:

– Завтра в десять я имею возможность познакомить вас с планом наших намерений.

– Педантичность этих буржуев понятна, но невыносима, – пожаловался директор, проводив Дитера взглядом до самой двери. – Придется крутиться собственными силами, пока они не заполнят все бумаги. – Директор помчался к окну, чтобы поменять пепельницу. – Теперь с вами.

– Меня интересует, что вы, Алексей Сергеевич, думаете о причинах катастрофы.

– Я ничего не думаю. «Антеи», без преувеличения, – гордость нашей авиации. Можете себе представить, буквально в один миг отказали три мотора сразу. Что тут можно думать? Такого просто не бывает. Сумасшествие какое-то. В самолете столько степеней защиты, что просто в голове не укладывается, как возможна такая ситуация. – Лебедев закурил новую сигарету, оставив непогашенной прежнюю.

– Мне нужны документы таможенного досмотра, копии контрактов на поставку самолетов «Су» в Индию.

– Таможня проходила, как обычно, часов пять, потом отсеки закрыли, опечатали. Ничего подозрительного. Вы же знаете, они осматривают каждую щель, каждую деталь. С документами вы можете ознакомиться в установленном порядке. Они сейчас, кстати, находятся в комиссии.

Директор не выдержал и открыл окно. Морозный воздух клубами пара повалил в кабинет. Лебедев с облегчением глубоко вздохнул.

Когда Турецкий выходил из кабинета, то посетители, сидящие под картинками, изображающими курортные, фривольные пейзажи, встрепенулись. Секретарши Нади на своем посту не было. Только у окна стояла, опустив плечи и наклонив голову, длинноволосая девушка. Она резко обернулась на хлопок двери, и Турецкому показалось, что в ее глазах блеснула прозрачная горошина слезы. «Красивая… Но какой колкий пронизывающий взгляд, – Александр даже вздрогнул, – наверное, в Сибири, в отдаленных районах, еще водятся Снежные королевы».

Глава 18. ОТЛИЧНИК И ДВОЕЧНИК

Внешний вид Болотова, его самочувствие и эти бессонные ночи, которые следователь проводил у холодильника с книжкой и тетрадками, последнее время очень заботили его жену Ангелину. Не выспавшийся Болотов возвращался с работы нервный, раздосадованный, рассеянно гладил детей и собаку, отвечал невпопад. Геля чувствовала, что у мужа какие-то нелады на службе, но остерегалась спрашивать. Все чаще она замечала на его открытом, добром лице выражение затаенной печали и прежде непривычной задумчивости.

Встречи с Чирковым выводили Павла из состояния душевного равновесия. Разноречивые чувства смешивались в простой и непривычной к сильным потрясениям душе Павла. То ему казалось, что Чирков смеется над ним, даже презирает его, и Болотов отвечал на это мелочной ненавистью. В иных случаях ему казалось, что Чирков пусть отрицательный, но все же герой из его юношеских мечтаний, и Павел едва ли не боготворил его, принимался слушать с вниманием и восхищением, как школьник, чтобы в самый неожиданный момент услышать от своего почти кумира развязную дерзость.

Как– то не задавались допросы. В течение всего диалога Павел чувствовал себя приподнято, даже окрыленно, с оживлением шутил, язвил, увлекался рассказами Чирка. Но всякий раз к концу приходил в состояние горестного недоумения и даже изнеможения. Никак не удавалось выйти на собственно дело -Чирков охотно рассказывал, но главное всегда ускользало. В конечном итоге дело грозило обернуться пухлыми томами, из которых ничего нельзя было извлечь, кроме факта несомненной виновности подследственного. Чиркову светила «вышка» – но не для этого Болотов просиживал с ним за разговорами в Бутырской тюрьме. Понятно было, что только за убийство Крайнего – последнее убийство Чиркова – его уже приговорили бы к высшей мере наказания, будь у него даже самый умелый адвокат. Но главным-то было то, что Чирков был вовлечен в громадную сеть организованного преступного мира России, это был один из его краеугольных камней, узел в паутине, от которого шли нити во многие криминальные структуры общества. Но ни распутать, ни разрубить этот узел Болотову оказывалось не по силам. Чиркову удавалось кружить следствие, создавая образ бандита-одиночки, едва ли не маньяка с искривленным пониманием мира, а все его связи, его главные, магистральные дела оказывались в тени – наружу всплывало что-то несущественное, продиктованное личными мотивами, неудачами его жизни, несчастным воспитанием. В целом могла получиться сиротская повесть в духе Чарлза Диккенса, над которой пожилые дамы могли оросить платок сострадательной слезой.

Особенно выбил Болотова из колеи последний допрос, когда Чирков рассказал наконец о своем первом – жестоком и кровавом убийстве. Ему давно уже пора было приступить к вещам более существенным, чем разграбление ларьков и уничтожение животных, и вот он рассказал Болотову скорбную повесть своей юности, из которой дальнейшему следствию не могло ничего пригодиться.

Разговор не клеился. Болотов пытался крутить Чиркова и так и эдак, взялся что-то сбивчиво рассказывать про себя, от смущения выболтал, что всегда хотел учиться играть на скрипке, а родители вместо этого отдали его в школу самбо.

– Я вот как думаю, – неожиданно оживился Чирков, – если бы мне в восемнадцать лет под руку подвернулась скрипка или кларнет и я бы с ходу, без всяких гамм и нотных тетрадей стал музицировать, как лысые маэстро в телевизоре, то – вот голову даю на отсечение – по гроб жизни торчал бы в консерваториях и служил бы музыкальному исполнительству.

– Погодите, Чирков. Вы хотите сказать, что во всем виноваты вовсе не вы, а судьба? Судьба ваша, злодейка?

– Если хотите.

– Нет, не хочу. Обычная песенка вашего брата. – Болотов вдруг обиделся и перестал быть похожим на следователя. – Мне почему-то казалось, что мой подследственный – человек другого порядка. А тут оказывается, что у их автора самая примитивная психология.

Чирков посмотрел на него с недоумением.

– Я, конечно, понимаю, – начал он, поглаживая недельную щетину, – что вы, гражданин младший советник юстиции, молодой еще, у вас… как это… воображение играет… – тут он не сдержался и улыбнулся во все свое преступное рыло, – но, по-моему, у тебя нет причин для разочарования. Ты ж сейчас на мою мельницу воду льешь, когда про ребусы говоришь.

Болотов вопросительно наморщил лоб.

– Когда я впервые совершил убийство, – продолжал Чирков, – а убил я тогда не одного, не двух, а сразу шестерых, я свое призвание точно ощутил. Это-то я без гамм с нотами сделал.

– Интересно. И сколько ж вам лет было?

– Восемнадцать. К тому времени я уже бегал от властей. Только не от ваших органов, а от военной прокуратуры.

– В ваших анкетных данных сказано, что вы служили, и причем во внутренних войсках, – сказал Болотов, заглядывая в папку.

– Правильно. Вот туда я пошел, чтобы уже спрятаться от ваших.

– Это после того массового убийства?

– Точно так.

Болотов откинулся на спинку стула и открыл ящик в столе, чтобы достать сигареты.

– Хотите курить – курите, – привычно предложил он Чиркову.

– Спасибо. У меня теперь свои, – он блеснул «родной» пачкой «Мальборо».

Давно уже не мальчишка, Болотов нервничал. Во-первых, его раздражало то, что Чирков иногда, словно забывшись, позволял себе обращение к нему на «ты». Во-вторых, он никак не мог почувствовать себя ведущим допрос: Чирков словно ничего не собирался скрывать от него, а, напротив, охотно давал против себя показания. Но ведь следователь Болотов вовсе не горел желанием поскорее закончить это дело и подвести Чиркова под «вышку». Он ведь хотел во всем разобраться. С другой стороны, он понимал, что если он внесет в протоколы все, чем щедро будет делиться с ним краснобай, то этому делу место будет в музее криминалистики. «Что делать, – туго думал Болотов, – сказать, дескать, мне до лампочки, когда и где ты пришил полдюжины народу? Мол, ближе к делу? Хорош я буду. Нет, он положительно тянет время. Но зачем? Просто двести первую оттягивает?»

– Ну-ка, расскажите поподробнее про первое убийство, – предложил Болотов.

– С удовольствием. История-то занимательная, – Чирков скорчил хитрую гримасу.

– Что ж, послушаем. Если вы готовы рассказывать с упоением, то и я не соскучусь, – следователь попытался улыбнуться, – но вы только не забывайте, что не рассказываете, а даете показания.

– Понимаю, конечно. Но мне терять нечего. А вам это может когда-нибудь пригодиться.

– Как то есть «пригодиться»? Вы меня что, в литераторы прочите?

– Да ну, что вы. Может, вам прямо противоположным занятием придется заняться.

– Ах, в бандиты, значит.

– Вот-вот. Тогда вам конспектики эти пригодятся. Теорию читаю бесплатно, что твой профессор.

– Ох уж мне ваши шуточки, Чирков. Хреновый из вас Жванецкий. Ну что вы паясничаете все время? – Болотов опять раздражился. – Вы могли у меня на допросах кровью харкать, а я с вами цацкаюсь, как мать родная. А я ведь могу и иначе…

– Вот тогда ты от меня и слова не услышишь, сука легавая.

– Значит, мы поссорились, – резюмировал Болотов.

– Да нет, это я так, пошутил. А вы, коли не хотите, так и не записывайте, я двоек не ставлю.

Болотов не мог не конспектировать показаний обвиняемого, кроме того, он дублировал многие следственные документы. В его домашнем архиве заботливо хранились тома не только всех институтских лекций, но даже школьные тетрадки. Между прочим, и в школе и в институте Болотов был отличником. И теперь сидел и слушал чуть не разинув рот двоечника не только школьного, но и по жизни…

Глава 19. ЧЕЛОВЕК-СУДЬБА

Весь предыдущий день Турецкий мотался по Новогорску, заходил в прокуратуру, к военным, в МЧС заглянул, снова допросил нескольких свидетелей и вдруг понял, что увязает. Увязает окончательно и бесповоротно. Никакого просвета впереди. Что там! Ни одной более или менее достойной версии. Повторный допрос важных свидетелей ничего не добавил. Сюгин тоже не принес в клювике пока ничего, хотя эксперты работали в поте лица.

Погубить четыреста человек и три дорогущих самолета – «Антей» и два истребителя – мог или страшный случай, или какой-то уж вовсе запредельный злодей. Впрочем, следа злодейства не прощупывалось никакого. Комиссии уже более или менее определенно могли сказать, что никто самолет не сбивал, не взрывал, диверсия почти исключалась. Конечно, это были предварительные выводы. Но по своему опыту Турецкий знал – преступление выдает себя с первого, ну в крайнем случае со второго взгляда.

Следующим пунктом на пути странствий Турецкого по Новогорску был снова авиационный завод. К заводу следователя вели различные интересы. Отсутствие одного тела на месте катастрофы вызывало недоумение и настороженность. Возможно, что в комиссии по похоронам располагали уже более свежими сведениями, чем в группе судмедэкспертов, занятой сугубо профессиональными вопросами. Во-вторых, в инженерном отделе Турецкий предполагал подкормиться новыми версиями гибели «Антея». Причина никогда не бывает одна. Конечно, мысль судмедэксперта Пискунова, будто самолет рухнул оттого, что у штурмана не выдержало сердце, была оправданна. Но даже если действительно штурман скончался у пульта, следствие должно быть проведено полно, всесторонне и объективно.

Перед проходной теперь было безлюдно. И только Ильич по-прежнему указывал на рабочее место.

В вестибюле завода, за проходной, был устроен своеобразный алтарь. Огромное количество фотографий разного качества печати, разного времени, были собраны на стене подле огромного, написанного тушью на двух ватманских листах некролога.

Кто такой Турецкий, на заводе знал уже каждый, но, может быть, именно поэтому у него спросили документы на проходной. Необходимо было лишний раз показать «важняку» из Москвы, что на заводе железная дисциплина. В инженерном отделе были готовы к встрече с Турецким. Заместитель начальника по фамилии Беленький ждал гостя, сохраняя наружное спокойствие. Турецкий, однако, с первого взгляда обратил внимание, что пальцы рук инженера переплелись, а ноги судорожно намотаны одна на другую. Турецкий внутренне усмехнулся – как все-таки наши жесты, движения выдают нас.

– Василий Геннадьевич, – начал Турецкий нейтрально, – я пришел к вам прежде, чем в экспертную комиссию, чтобы получить свежие сведения. Вы понимаете: эксперты народ дотошный, им сомнения не дозволяются, поэтому результаты заставляют себя ждать. Меня интересуют ваши выводы о причине катастрофы.

Беленький значительно кивал в такт словам Турецкого и смотрел в окно.

– Н-ну что же, – сказал он, подумав, – конечно, я могу с вами поделиться, но мои слова не будут иметь никакой цены. История темная, сами понимаете. Я могу случайно направить вас по ложному следу.

– Не волнуйтесь. Я смогу разобраться. К тому же вы не первый, к кому я обращаюсь, и, смею вас уверить, не последний. Меня интересует мнение специалиста.

Беленький хрустнул пальцами, разомкнул руки и посмотрел Турецкому в глаза.

– Понимаете, – заволновался он, – я с самого прихода на эту работу говорил про аэродром. Сейчас век высоких скоростей. А неспециалисту трудно понять, какие трудности пришли в авиацию вместе с высокими скоростями, большой массой самолета, реактивными двигателями. Современный аэродром – вещь сложная, огромная, дорогостоящая. Еще полвека назад для многих самолетов аэродромом могла служить ровная лужайка. Какому-нибудь «По-2» чтобы взлететь, нужно было пробежать по полю сто метров. А рост массы самолета резко снижает его взлетно-посадочные характеристики. Разница между максимальной скоростью полета и посадочной скоростью у «Антея» необыкновенно велика. Он вынужден совершать посадку при скорости двести пятьдесят – триста километров в час. То же самое для взлета – чтобы разогнать такую махину, нужно очень большое расстояние. Потом, движение тяжелой машины по земле требует очень ровного и прочного покрытия взлетно-посадочной полосы. При скорости триста километров в час даже малейшие неровности, бугры, выбоины могут оказаться роковыми. Взлетно-посадочные полосы для современных реактивных самолетов необходимо одевать в прочную бетонную рубашку. При нашем обороте взлетной техники у нас, в Новогорске, нужен стандартный аэродром, понимаете, стандартный. Эти стандарты всем известны – взлетная полоса три километра на шестьдесят метров, бетонное покрытие сорок. А наш аэродром – это же все до первого случая. Да только всегда с рук сходило.

– Как то есть «сходило с рук», – даже не строго, а опешенно спросил Турецкий. Такое откровенное признание в должностной халатности, в заведомом преступлении казалось странным даже для самого доверительного разговора.

Пальцы Беленького опять хрустнули.

– Да нет-нет, вы неправильно поняли, то есть правильно, но не…

Беленький запутался.

– Тут ничего не поделаешь, – пояснил он наконец. – Для того чтобы быть совершенно уверенным в аэродроме, нужна другая материальная база. Аэродром проектировался еще в тридцатых годах, с той поры была, конечно, реконструкция, но недостаточная. Площадь современного аэродрома достигает пятнадцати – двадцати километров, и это должна быть абсолютно ровная площадка. Тут огромные затраты на земляные работы. Если аэродром не соответствует стандарту, самолет не в состоянии набрать нужную высоту. В этом случае располагать аэродром вблизи города – это сущее…

– Преступление, – довершил Турецкий.

– Что? – переспросил испуганно Беленький.

– Преступление, – повторил Турецкий.

– В некотором смысле да, – подавленно кивнул Беленький. – Но уж ничего не поделаешь, уж, видать, такая страна. Военные самолеты на авось взлетают. Да что вы хотите, – закипятился вдруг инженер, – я честный человек. Но не могу же я, как Хоттабыч, военный аэродром с места на место перенести?

– Василий Геннадьевич, – поспешил успокоить его Турецкий, – я вас не обвиняю, я пришел посоветоваться. Значит, вы думаете, что все дело в халатности?

– Да… – подтвердил Беленький. – Да, – сказал он твердо. – И не только в аэродроме. Тут, быть может, и еще одно есть… Хотя сейчас и не установишь, конечно… Дело в топливе. Для устойчивого горения и полного сгорания топлива очень важно обеспечить равномерное распределение топлива по поперечному сечению камеры сгорания и выдержать заданное соотношение компонентов. Необходимо обеспечить наиболее полное испарение окислителя и горючего за кратчайшее время. Скорость испарения зависит от температуры окружающей среды и скорости капель. Процесс испарения в камере осложнен тем, что испаряется не однородная жидкость, а сложная смесь компонентов. Как ни странно для вас, в состав топливной смеси входит в небольшом проценте вода. Причем процентное соотношение допустимой нормы воды в зимнем и летнем топливе различно. Если подменить зимнее топливо летним – что на самом деле почти невозможно, за этим ведется жесткий контроль, – то есть вероятность попадания гомогенизированного льда. Эти невидимые крупинки воды могут и не произвести сбоя в работе двигателя, но…

– Вы считаете, что возможна такая случайность?

– Я не знаю, случайность ли это…

Зависла пауза. Беленький разнял ладони и подсунул их под себя. Ноги он зацепил за ножки стула.

– Вы курите? – спросил Турецкий.

– Нет, у меня язва, – доверчиво ответил инженер. Создавалось впечатление, что он давно хотел выговориться, но все не удавалось. Среди особых качеств Турецкого было обаяние, которое позволяло ему располагать к себе всех людей, чьего расположения он хотел.

– Это еще не все? – спросил следователь.

– Нет… – Беленький, уже совсем готовый выложить свои сомнения, робко посмотрел в глаза Турецкому. – Моторы.

Тут Беленький, вовсе позабыв, что перед ним сидит неспециалист, стал рассказывать про сложное устройство жидкостных двигателей. Речь его запестрела незнакомыми терминами, были упомянуты «пиротехническое зажигание», «керамическая теплоизоляция камер сгорания оксидом циркония», «профилированное сопло», «карданная подвеска двигателя»… Турецкий выжидал, когда профессиональный экстаз увлеченного инженера пойдет на спад и он перейдет к сути.

– Были разработаны винтокрылые аппараты, у которых винты вертолетного типа установлены для вертикального полета, – упоенно говорил Беленький, – в горизонтальном полете они не поворачиваются, а преобразуются. Такую схему несущего винта разработали в Харькове, она называется «винт-крыло». Конструкция уникальная, именно ее поставили на «Антей». Но дело в том, что при испытаниях два таких моторных двигателя отказали. Конечно, потом были комиссии, симпозиумы, повторные испытания – все нормально, даже блестяще, я бы сказал. Но вот сейчас, после всего… Моторы к «Антею» на наш завод поставляются из Харькова. Я не знаю, может быть, я просто под впечатлением дурной славы… Может, все не так… Ах, да что я говорю… Понимаете, – некстати добавил он, – у меня на этом стадионе друг погиб. Я сам не свой. Тут уж хочешь не хочешь начнешь искать виноватых.

– Когда умирают друзья, всегда кажется, что кто-то в этом виноват, – завершил Турецкий.

Беленький сидел, сжав виски ладонями. Турецкий достал из портфеля протокол допроса свидетеля и аккуратно занес в него показания Беленького.

– До свидания, Василий Геннадьевич, – попрощался Турецкий, закончив формальности, – мужайтесь.

– До свидания, – сказал Беленький, не подавая руки. – Мой совет, – сказал инженер уже в спину следователю, – справьтесь о метеорологической сводке на день катастрофы. Я не профессионал, но я бы задержал вылет в тот день. Впрочем, это тоже только догадки.

Допрос инженера Беленького был важен. Были названы четыре возможных причины катастрофы: фальсифицированный диагноз штурмана, несоответствие аэродрома стандартам, опрометчивая подмена горючего и некачественно сделанные двигатели. Все это свидетельствовало о преступной халатности, и только. В конечном итоге наказанию мог быть подвергнут только врач, диагностировавший «практическое здоровье» штурмана. Гора родила мышь!

Ни о каких диверсиях никто и не заикался.

От отдела метеорологии при аэродроме Турецкий ждал ценной информации.

В метеоцентре, который совмещал в себе и местный музей самолетостроения, Турецкий встретился с доцентом Калинниковой, живой, бойкой дамой лет тридцати пяти.

– Что же, – говорила она, присев с Турецким на банкетку у макета аэродрома, – метеоусловия на тот день были действительно неважные. Гражданская авиация простаивала. Но для такого гиганта, как «Антей», существенных помех быть не могло. Чтобы сокрушить такую махину, нужен катаклизм особой мощи. Воздушная воронка, торнадо.

– Вы уверены, что ничего подобного не могло случиться в день катастрофы?

– Абсолютно уверена. Извините, – иронически взглянула Калинникова сквозь очки, – чтобы заметить торнадо не надо быть метеорологом.

– А воздушная воронка?

– Да, она может дать некоторое снижение высоты. Но опять-таки некоторое, незначительное. При увеличении угла атаки в воздушной воронке коэффициент подъемной силы падает. При малых углах поток воздуха плавно обтекает крыло. С возрастанием угла атаки плавное обтекание профиля крыла все больше нарушается, поток воздуха как бы отрывается от поверхности крыла, наступает так называемый срыв потока, и коэффициент подъемной силы резко уменьшается. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Да, в общих чертах. Как вы полагаете, мог ли «Антей» попасть в подобную воздушную воронку?

– Ну да, конечно… Прогнозировать подобные явления метеостанция может с большой долей условности.

– Насколько велика была вероятность возникновения воронки?

Калинникова задумалась.

– Велика, – сказала она наконец. – Но я уже говорила вам, что для «Антея» воронка несущественна.

– А если предположить, что «Антей» не набрал должной высоты, пролетая над городом, и попал в воронку? Могло это привести в катастрофе?

Калинникова задумалась вторично.

– На такой вопрос я ответить не компетентна, – сказала она сухо. – Это находится вне сферы моей деятельности и знания.

Она опять замолчала.

– Конечно, могло быть и так, но тогда вам здесь делать нечего. Тогда это судьба. Гибель самолета в воронке возможна, но это ничтожная доля процента. Хотя кто знает. Кто мог предугадать смерть «Титаника»? Ничтожный риск – и катастрофа.

Как и предполагал Турецкий, метеоролог только лишь прибавил еще одну версию к уже имеющимся. Получалось, что судьба, грозная судьба управляет человеком и никто не знает, когда пробьет час ее воли. Прибавить что-либо к уже имеющимся сведениям мог только «черный ящик», но «черный ящик» пока молчал. Экспертная комиссия требовала еще не менее четырех дней на расшифровку.

Городской траур, некролог на ватманских листах, искореженные груды выжженного металла на выгоревшем стадионе – все это злая судьба?

«Нет, – вдруг сам себе сказал Турецкий. – Не судьба, а человек». Это было даже не прозрение и не интуиция. Просто Турецкий знал и еще одну следовательскую истину. Если самых верных версий слишком много, значит, ни одна из них не верна. Судьба здесь ни при чем, уже увереннее повторил «важняк». Кто-то управляет этой судьбой, кто-то бросил ей вызов, подмял ее под себя.

Но кто он, этот человек-судьба?И как он это сделал?

Осталось всего ничего – найти этого человека и хорошенько расспросить. Собственно, начать и кончить…

Глава 20. «МАМОЧКА»

– Парнем я был – оторви и выбрось. Восемнадцать лет, а у меня – ничего, кроме свидетельства о восьмиклассном образовании из интерната. Ни кола ни двора, считай. Мне это не нужно. Все одно – мне от армии скрываться надо было, так что государственная квартира мне была прахом. Дело в другом. В интернате, несмотря на то что я был одинок, я никогда не оставался один. Всегда человек пятнадцать в одной палате. А тут – никого. Только я и друган у меня был, но это ладно… Я в общении не больно нуждался, у меня и друг неразговорчивый был. Но это друг, а тут еще вот что: все мы там, в детдоме, ревновали друг к другу своих «мамочек» – воспиталок. Была одна – мама Надя. За всю жизнь никого не любил, как ее. И, словом, мечтал я о том, чтобы была со мной рядом «мамочка», чтобы своя, чтобы ничья больше. Но только так, чтобы была ровесница, чтобы с ней и в загс тоже можно… Я это не просто так говорю, не для жалости, не из сиротства – это все к делу нужно…

Так вот, когда мне исполнилось восемнадцать, я стал ныкаться от армии. Колесил по РСФСР. Карту узнал хорошо, все ее изгибики были как родные – представлял, что ее границы из того же железобетона, что забор вокруг интерната. Так мне было покомфортнее. Благодаря этому везде чувствовал себя как дома. Был в Астрахани, в Ленинграде, исколесил Заонежье, побывал даже в Красноярске и в тех городах, что к нему на пути. И все это меньше чем за год. Я нигде дольше месяца не останавливался. Разве только в Заонежье, в заброшенной деревушке возле Кижей. Это были исключительные два месяца. За это время копейки не украл, колбасы не стащил ни палки, хоть и валом было туристов, – палатки расставят, барахло разбросают, бери – не хочу. Они меня сами прикармливали, за местного принимали. Сейчас я и вспомнить не могу, почему вообще оттуда свалил. Кажется, просто затосковал.

Короче, последнее место, в котором я остановился перед Москвой, был город Энгельс. Именно там я встретил долгожданную «мамочку» и там же ее потерял. А с ней прощаясь, положил первых своих шесть человечков. Сейчас я многих и не упомню, кого прикончил, но этих-то… Первые покойнички незабываемы, как и первая «мамочка»…

«Мамочку» звали Ингой, работала в магазине молочном – молочницей. Это для «мамочки» идеальная профессия – от нее постоянно пахло молоком. Познакомились мы с ней, понятно, в магазине. Я у нее молоко покупал, она мне – продавала. Я молоко приобретал не спеша, даже как-то нежно, если понятно, о чем я говорю. Смотрел как будто на прилавок, а как будто и на нее; вроде бы спрашивал ее о свежести сметаны, а вроде как ей комплимент отвешивал. Это понятно?… Вот. Ну и она конечно же тоже вроде бы так, а вроде и сяк… Ну, в общем, так-сяк – и поселился я у нее… Родители ее жили в деревне, а она работала в Энгельсе, снимала домик, развалюшку деревянную на вымершей окраине. Вокруг дома еще лопухи росли – громадные.

Инга была старше меня на два года, и в отличие от меня я у нее был не первый. Далеко не первый, как дальше ясно станет.

О первых днях в ее домушке мне до сих пор сны снятся. Это лучшие ночи, когда мне про нее сны снятся. Может быть, я и не любил ее вовсе, не знаю, может быть, просто любил с ней кувыркаться в пуховых крахмалах… Да нет, любил. Точно, любил. Да у вас должно быть в приметах: на запястье правой руки вытатуировано имя: Инга.

В общем, время с ней проходило весело. Воровал я не часто, а в городе вовсе не воровал. Ходил по ближним поселкам. Она раз в неделю покидала меня, по средам. Уезжала, как она мне говорила, к подружкам, в районный центр. Она там, мол, подрабатывала в ночную смену на какой-то фабрике. Меня это ничуть не смущало. Тем более что я мог и сам поработать в это время. Так вот и жил и прожили счастливо почти месяц.

Вдруг в один прекрасный день, не в среду, эти подружки сами явились. Их у нее оказалось немало – шесть человек, а главное – все мужики, да еще с огромными харями. Я думаю, что моя сегодняшняя физиономия ни в какие счеты не идет с ихними.

Все было так. Я возвращался с промысла часов в одиннадцать вечера, устал порядком, ни о чем другом не думал, как только «мамочке» в подмышку уткнуться. Подойдя к дому, приметил старенький «вазик», рядом стоял еще один – поновее. Вот как чувствовал, что это к нам, к Инге то бишь, какие-то непрошеные гости пожаловали.

Проходя мимо второй машины, я увидел два ствола на заднем сиденье – охотничьих, с пудовыми прикладами. Я, как человек не то чтобы наученный, но осторожный, решил прежде заглянуть в окошко. Домик одноэтажный, время позднее. И то, что я увидел, едва не убило меня. Нет, серьезно – чуть сердце не выскочило. На кухне сидели трое, над чем-то смеялись – я не прислушивался. А в спальне – тоже трое… с Ингой… Ну, понятно, что они делали… Хотя нет, вам непонятно. Но рассказывать подробнее я не буду. Скажу только, что насилия более грязного, более жестокого я не видел. Я хотел закричать, выбить стекло, но у меня перехватило дыхание, и я упал – как подкосило. Впечатлительный был… Странно, что вообще не умер. Когда в себя пришел – вновь посмотрел в окошко, – Инга была мертва. Рядом лежал здоровенный кухонный нож, которым они ее зарезали, – я украл его из хозяйственного магазина. У «мамочки» ни точила ни острого ножа в доме не было.

Я вообще, правда, очень впечатлительный был. Вид крови на содранной коленке меня едва до судорог не доводил. Таким я был восемнадцать лет – до того дня, как не стало моей «мамочки».

Я дрожал всем телом. Самая страшная мысль, что приходила мне в голову, – так это то, что гады уехали. Конечно, я бы все равно нашел их. Но мне казалось, что они должны умереть немедленно, что они не должны больше прожить ни минуты.

Однако сволочи были здесь. Сидели, пыхтели на кухне папиросами. Двое были без рубашек – наверное, испачкались «мамочкиной» кровью. Я подсел под окошком. Их разговор был замечательно слышен. И странное дело: говорили они как будто специально для меня. То есть проясняли ситуацию: кто они, что они, кто такая Инга… Я думал, так только в кино бывает. Фильмов в детдоме мы посмотрели немало, каждую неделю по одному, по два отсматривали. Короче, оказалось, что Инга вовсе не работала на фабрике в ночную смену… Но это вам и без того понятно было. Работала она на эту братву. Помогала им отдыхать – ублажала их раз в неделю почти бесплатно. Думаю, что «мамочка» пользовалась там популярностью.

Они говорили, что какому-то там Срезу лучше не знать, как они с ней поступили. По-видимому, опасались, что Срез их накажет за убийство любимой шалавы. Знали бы они, что жить им остались считанные минуты и что умрут они от моей руки! Впрочем, большинство из них видели мои глаза перед смертью. Это ничего, что они не знали, за что я их убиваю. Один хрен – все эти гады умирали с неохотой, некоторые даже плакали, пощады просили…

Первых трех – тех самых – я убил из мести. Не знаю, известно ли вам, что это за чувство. Убив этих первых, я почувствовал удовлетворение. А вот когда приканчивал остальных, получал удовольствие от самого процесса убийства. Я убивал так, словно всю жизнь только этим и занимался. Очень может быть, что в прошлой жизни я был трудолюбивым самураем.

Как– то к одному мальчишке в детском доме приехал отец и подарил деревянного раскрашенного японца. Никто из нас не знал, что это самурай. Просто японец, в халате, с мечом. Думаю, что отец мальчишки сделал его сам, пока сидел на зоне. Лично я на зоне только бы самураев делал -ничего больше. Признаюсь, я здорово завидовал. Было до смерти обидно, что не мне подарили самурая, а другому – менее достойному… Того мальчишку все гоняли, я лично заставлял его приседать с подушкой на табурете, и за окно мы с братом его вывешивали. Можно было, конечно, самурая отнять, но «мама» Надя его взглядом выцепила – не позволила. Так что мне оставалось только завидовать. Впрочем, чувство зависти было для меня естественно – мне никто ничего не дарил, кроме «мамы» Нади, разумеется. Однажды на двадцать третье февраля она подарила мне игрушечный танк. Но это совсем не то. Мне приходилось делать вид, что я не замечаю игрушечные танки у других мальчишек. Таких подарков, чтобы лично мне, и больше никому, мне не доводилось получать.

Так вот я видел самурая на полке у рыжего Сергея (так его, кажется, звали) и видел бегущим, ползущим, идущим рядом во сне… Позднее эти фантазии приобрели характер посерьезнее. Друга моего посетила идея: что бы нам самим не стать самураями? Четыре японских халата были состряпаны из гуманитарного тряпья и надеты на четверых (со мной включительно) сирот. Трое ходили в подчинении у меня – по праву авторства идеи. Мечи вырезали из фанеры и покрасили серебрянкой. Долгое время нас никто не воспринимал всерьез. Друган мой только тем и занимался, что меня утешал и со мной вместе крошил носы без устали направо и налево. Кстати, можно сказать, что это была первая бандитская группировка, нами… то есть мной организованная.

Но когда вдруг привезли и показали «Семь самураев», у всех глаза открылись, что мы не просто чучела в тряпках, а самые что ни на есть самураи, – мы обрели бешеную популярность. Желающих поступить в мою армию была тьма. Не желавшие были исключением. Сначала я выбрал только троих, из самых крепких, чтобы нас было так же, как в кино – семеро. Но потом я осознал выгоду в дальнейшем наборе. Каждый вступавший в ряды самураев должен был расстаться с какой-нибудь вещицей. Под моей кроватью (я спал на первом этаже трехъярусной койки, под двумя своими «телохранителями») скопился немалый капитальчик из игрушек, марок и этикеток. А главное – я сманил в свою армию рыжего Сергея. Или, точнее, получил его деревянного самурая. Я повесил его над подушкой, объявил реликвией и приказал всем обращаться ко мне «Хозяин деревянного и живых самураев». Я пользовался исключительной властью. Мои самураи до того увлеклись игрой, что сами предлагали идеи, как должен быть наказан предатель или дезертир. Число моей армии превысило двадцать человек. Я привык к роли господина и стал беспредельничать. Нашумело дело о старшекласснике, отнявшем мою марку с Петром Первым. Мы – совсем еще пацаны – его выдрали крапивой.

Армию расформировали, когда я отказался подчинить ее пионерской организации. Я не мог примириться с тем, что мне будет кто-то указывать. Но расформировать самураев было не так-то просто. Мои воины не сдавались без боя. Мне было даже совестно приказывать – на занятия, дескать, не ходим, учиться отказываемся, подчиняемся только самому главному самураю – владельцу деревянного… Такие приказы они читали на моем лице, мне не нужно было говорить. Когда меня забирали в другой интернат, пострадала не одна милицейская форма.

Впрочем, я, кажется, сильно отклонился от темы. Я ведь не роман пишу. Может сложиться такое впечатление, что я пытаюсь вставить в этот рассказ все, что только можно. Но нет. Я просто хотел сказать, что самураи в моем детстве не случайны. Я все-таки был самурай в прошлой жизни, хоть бы вы и смеялись надо мной.

Вернемся к моим баранам. Проговорив на кухне приличное время, очевидно дождавшись совсем позднего часа, чтобы никто не увидел, как они загружают «мамочку» в багажник, они зашевелились. Насильники отправились в спальню, где лежал труп, а остальные вышли во двор к машинам. Я слышал, как хлопали дверцы с другой стороны дома.

Еще раз убедившись, что в кухне никого нет, я вскочил на подоконник и подтянулся к открытой форточке. Нащупал щеколду, отворил окно, соскочил внутрь и закрыл его за собой. Сердце стучало, но мозги работали отменно. Первым делом нужно было решить проблему оружия. Под раковиной лежал топорик. Нет, это было бы слишком шумно. Вот что нужно! Я увидел на столе незаконченное Ингино вязание. Прекрасно. Две железные спицы. Надо было спешить. Уроды могли войти в любой момент. Хоть я и сжался в уголке за холодильником, они все равно скоро увидели бы меня. Тупые концы спиц я изогнул так, чтобы они были похожи на рукоятку. Сверху обмотал и затянул потуже кусками мокрой половой тряпки. Таким образом, я был вооружен.

Засунув одну спицу за пояс, а другую крепко зажав в правой руке, я стал осторожно продвигаться в сторону спальни. Вдруг кто-то идет в мою сторону. Я мигом бесшумно возвращаюсь на кухню… Удача. Один гад зашел в туалет и, судя по звукам, надолго там расположился. Думать было нечего.

Я подкрался к дверце, тихонько потянул на себя… Ну конечно, дверь была не заперта – ему ведь не от кого было закрываться. Когда этот срущий урод увидел меня, на его лице застыло такое недоумение, что я как-то… не знаю, как сказать… мысленно, что ли, улыбнулся. Через полсекунды вязальная спица торчала из его правого глаза, словно всегда там росла.

Над бачком висел старый халат. Я снял его и заложил им порожек, чтобы кровь из этого бегемота не потекла в коридор. Затем я закрыл дверь и подвернул незаметно снизу гнутый гвоздь, на случай, если кто-то попытается войти. Так с первым было покончено.

Я заглянул в спальню. К тому времени сердцебиение мое было самым обычным. На этот раз боялась голова. С того времени, как я залез в окно, прошло минут семь или даже десять. В общем, можно было выкурить не одну сигарету и вернуться в дом. Я говорю о тех трех, что пошли к машинам.

То, что происходило в спальне, было мне на руку. Насильники были заняты «мамочкиной» упаковкой и сидели, подставив мне затылки. Соблазн всадить им спицы сразу обоим был велик, но я сомневался, что у меня хватит сноровки. Это же нужно было двумя руками, секунда в секунду, синхронно, значит…

– Эй, Рост, ты там совсем закосил, что ли?! Хорош срать, иди работай! – вдруг крикнул один из них. Я думаю, что те, что в машинах, были костью побелее, чем эти. Хотя какая там кость… Да никакой. Говнюками они были.

– Ты меня слышишь? Рост! – Гад встал и направился ко мне, в сторону коридора. Долго я не соображал. Вот то призвание, о котором я говорил. Мне никогда не приходилось ломать голову, как убить. Над тем, чем убить, – случалось, как и в тот раз, над тем как – никогда. Я всегда убивал с первого удара, с одного выстрела. Конечно, если не мучил намеренно. А так… Всегда недоумевал, когда на моих глазах били кого-то ножом, били, а он дергался, дергался. Нет. Я сразу чувствовал в своем движении… Как же это сказать?… Мои удары всегда судьбоносны. Я всегда чувствовал чужую судьбу на острие ножа, заточки, на спусковом крючке… Вот она, жизнь, – щелк! Вот она, смерть. Все очень просто и вовсе не жестоко. И никаких мыслей – есть ли ад, нет ада. Если есть – прогорю в нем до скелета, если нет – так я и здесь довольно ада видел. Это понятно? Вы правы насчет того, что у меня примитивная психология. Не то чтобы примитивная, но очень простая. Да и как можно нашему брату со сложной? Для нас это все равно что петля, что монастырь.

Когда он поравнялся со мной, стало быть, перестал быть виден своему корешку, я отобрал у него жизнь. Свалил его ударом в грудь – бил по центру и, наверное, прокомпостировал ему сердце. На этот раз я уже не беспокоился насчет лужи крови. Быстро вернулся в кухню, взял там топорик и уверенно пошел мочить последнего насильника. Вовсе не осторожничая, зашел в спальню и спокойно направился на опешившего урода. Тот ничего не сообразил. Топор прошиб ему висок и наполовину отрезал ухо. Я прямо почувствовал, как его мерзкий дух заполнил спальню.

«Мамочка» выглядела отвратительно. Ее лица мне было не видно, но достаточно было продырявленного пуза.

«Что же делают автомобилисты? Может, они уехали? Не могли же они бросить этих свиней одних?…» Не было ни одного окна, выходящего на крыльцо. Мне пришлось выходить через окно на кухне, так же, как пришел. Машин у крыльца я не обнаружил. Но то, что нужно было ждать их с минуты на минуту, было очевидно. Тем временем я решил навести порядок в доме. План был прост. В доме много гостей, они, очевидно, выпивали, и кто-то выронил окурок или еще что-нибудь… В общем, случился пожар, и все сгорели. Никаких знакомых тут у «мамочки» не было, так что никто ничего обо мне рассказать не мог. Для приведения плана в исполнение мне надо было расположить всех в подходящие позы. Но мне не хватало еще троих участников и канистры бензина, чтобы все охотнее разгорелось.

Наконец послышались звуки подъезжающих автомобилей. Удивительно, но не было слышно, как они отъехали. Я быстро оказался за углом, из-за которого было видно крыльцо. Только бы они все вышли или оставили одного… Впрочем, случись как-то иначе, вряд ли бы я растерялся. Настроеньице было самое боевое. Но мне повезло. В машине остался один. Хотя какой мне от этого толк? Дверь входная заперта, а это значит, что они долго там не задержатся. Пойдут заглядывать в окна. Нет. Это плохо, что один остался. Убить его могу, пусть даже быстро, но они выйдут, захотят поделиться с ним неожиданными обстоятельствами, а он тут… Стволы! Я ведь совсем забыл про стволы! А если они не заряжены и не окажется, чем их зарядить? Нет, на стволы нечего рассчитывать. Нужно как-то проверить, заряжены они или нет.

Я думал так и неожиданно для себя обнаружил вдруг, что нахожусь в кустарнике прямо у «вазика», в котором сидел этот жлоб. Дальше все получилось так, как я и предполагал. Если не считать того, что жлоб все еще оставался живым. Те двое отошли от крыльца и знаком подозвали дружка к себе. Он подошел к ним, с минуту они помялись и направились за угол дома. Через миг я уже был на заднем сиденье машины. Уже начинало светать, и в салоне можно было без ощупи определить отсутствие стволов. Времени катастрофически не хватало. Во второй машине я увидел стволы там же, где и в прошлый раз, еще даже не попав в нее. Вот тут мне пришлось немного понервничать. Незакрытой оказалась единственная дверца – ее я и попытался открыть последней.

Когда я проник в машину, мне послышалось, что они возвращаются. Так и оказалось. Но делать было нечего. Пролез на задние сиденья и проверил один ствол. Он был не заряжен. Другой ствол. Два желтеньких кружка глядели на меня. Приветливо так глядели. С такой штукой в руках мне нечего больше было нервничать.

– Возьми фонарь и сигареты. Они в бардачке лежат, – сказал кто-то из них совсем близко.

Я прижался к половику за сиденьями. Бардачок с сигаретами оказался в «моей» машине. Когда открылась дверца и зажегся свет, я пожалел, что не взвел заранее курок.

– Сигареты есть, а фонаря нет ни х…, – зазвучал сиплый голос в нескольких сантиметрах от меня.

– Посмотри на заднем сиденье, – отвечал ему откуда-то прежний голос, – и выключи свет. Ты бы еще фары зажег, блядь!…

Нежелательный для меня свет погас. Но я не очень обрадовался этому обстоятельству. Не успел обрадоваться. Через секунду здоровенная и почему-то влажная голова просунулась ко мне между сиденьями.

– Молчи, не дыши и пригни голову как можно ниже, – с расстановкой проговорил я, подведя дуло к его носу, – пока я буду открывать дверь, не шевелись.

– Открывай и шуруй отсюда, пацан, – запинаясь от волнения, прошипела мокрая голова, – только ведь я тебя все равно поймаю… Так что оставь лучше ружьишко-то…

– А почему ты решил, что я уходить собираюсь?

– А какого х… ты дверь тогда открываешь?

– Для размаху открываю, для размаху, – ответил я и, хорошо размахнувшись, двинул ему прикладом в висок. После того как голова стукнулась об пол, я добавил еще пару раз для верности.

Около машин никого не оказалось. Значит, они за домом ждут фонарик и сигареты. Я взвел курки, взял сигареты, фонарик, направился к ним.

– Это еще кто такой? – Ребята были искренне удивлены.

– Меня просили передать вам вот это, – сказал я и бросил им их вещи. – Возьмите фонарик и посветите в окошко. Там вы увидите своих спящих товарищей. Убивать их было особенным удовольствием.

– Погоди, погоди, парниша…

– Кто возьмет фонарик первым, проживет дольше.

Удивительное дело – оба тут же бросились к фонарику и чуть не подрались из-за него. Потом они вдруг так же оба рассмеялись – слишком резко оба они перестали быть крутыми.

– Ползком на четвереньках к машинам – марш! – скомандовал я.

– Ну ты и наглый, паршивец, бля буду. Напугал, сука. Ох, как я тебе потом кишки пус… – выступил было один, но я остановил его, ударив ногой по подбородку. Правда, я потом об этом пожалел. Два дня ходил прихрамывая, болела ступня. Но главное, что этот охламон успокоился и засеменил вслед за другим на четвереньках.

Когда они увидели своего дружка в автомобиле с кровавыми фонтанами из ушей и носа, они и вовсе как-то присмирели. На них было противно смотреть. Здоровые, как неандертальцы, и жалкие, как навозные мухи.

– Ползите в дом, но так, чтобы ноздря в ноздрю, – и мне стало странно, что я совсем недавно скрывался от них по всяким закоулкам.

В доме я устроил им экскурсию: показал остальных товарищей. Они изменились. Побелели, что ли. На них я смотрел спокойно, с легкой брезгливостью, а вот вид «мамочки» вызвал во мне тошноту и сильную слезную дрожь. Я вытащил из шкафа две подушки и приказал гадам накрыть ими головы.

– Да ты что… в натуре… бля… Не надо… Бля… Не убивай, пожалуйста… Давай забудем… – завопил один. Другой просто как-то задергался и загыкал.

– Да не бойтесь вы. Вы мне понравились. Не хочу я вас убивать. Попугаю и отпущу, – плел я какую-то околесицу. – Не шевелись, мне так неудобно, – сказал я, приставляя дуло к подушке того, что вопил.

– Да, пацан… правда… я тебя уважаю… ты молодец… Может, мы с тобой друганами… – Глухой выстрел навсегда заставил его молчать.

Второй даже на пару секунд перестал гыкать. Он лежал так же, накрыв голову подушкой и вцепившись в нее своими здоровенными пальцами. Помолчав, он в том же самом ритме, что и прежде, продолжил свое гыканье: «гы… гы… гы…». Убивать его было неприятно. Ткнув в его подушку еще теплую от первого выстрела дуру, я чуть помедлил. Вот, честно говорю, этого убивать не хотел. Чуть его не отпустил. Только почему-то, решив оставить его в живых, я нажал спусковой крючок. Гыканье прекратилось.

Шестой гад сдох через полчаса после первого. Время я знал по «мамочкиным» часам. Она мне их подарила накануне. Я их приметил в одном магазинчике, хотел стырить, а она их купила, боялась, что меня поймают…

Вот так. Ну, потом я обшарил карманы у дохлых бегемотов, собрал приличную сумму. Только в бардачке оказалось полторы тысячи рублей. Вы помните, какие это были деньжищи. А потом облил дом бензином, который слил из «вазика», и поджег. Через старые пустые сараи выбрался на проезжую дорогу, по которой только начали движение машины, дошел до вокзала и купил билет в Москву. Часа три прождал поезд, размышляя о том, правильно ли я сделал, бросив ружья в огонь, и о том, какая я сволочь, что не похоронил Ингу.

Молва об этих событиях догнала меня. В поезде многие рассказывали, кто что слышал, о пожаре в маленьком домике в больших лопухах.

Когда Чиркова увели, следователь Болотов еще долго сидел, курил сигарету за сигаретой и думал… Думал не о деле, не о Чиркове, не об Инге с бандитами, а так… бог весть о чем. Все как-то смешалось перед его духовным взором, и не сразу ему удалось взять себя в руки и вернуться в свой благополучный дом, к доброй и любящей жене Ангелине.

И главное – ведь ничего, ничего Чирков не сообщил нужного, так желанного Болотову. Павел сидел, раздавленный повестью Чиркова, его голос все еще звучал в ушах, а между тем следствие простаивало. Прибавлялся материал, Чирков с легкостью подписывал протоколы, но куда это все катилось? Куда?

Павел вздохнул и стал собираться. Сегодня был короткий день, ему надо было еще купить подарок младшему ко дню рождения. Обычно чадолюбивый Павел всегда заранее готовился к семейным праздникам, но на этот раз что-то подзабыл, спохватился только сегодня.

Он вышел на заснеженную улицу, пошел дворами к Бутырскому валу.

– Топор, топор, сиди, как вор, и не выглядывай во двор, – услышал он детский голос и смех.

Он оглянулся, но никого не увидел.

– Кто по городу не ходит, тот еще три кона водит!… – услышал он опять за спиной.

«Да– да, -подумал он про себя, на свой лад истолковав детский стишок, – пора брать инициативу. Эдак он меня совсем запутает. Следующий раз – никаких сказок. Имена, места, даты, сообщники. Да-да, пора». И Болотов, скрипя ботинками по заснеженной улице, пошел покупать сыну подарок.

На душе было вовсе не празднично.

Глава 21. ПОСЛЕДНИЙ КРИК

Вагончики МЧС, раскинутые цыганским табором по всему периметру бывшего стадиона, замыкали последнюю линию ограждения «мертвой зоны». С одной стороны, это хоть как-то предохраняло отдыхавших в них работников от копоти и пепла, но с другой – создавало просто вавилонское столпотворение. Казалось, сюда, на место происшествия, каждый день сбегался весь город. Впрочем, куда же этим несчастным оставалось податься? Здесь обрывалась та единственная ниточка, которая еще хоть как-то связывала многих со своими ушедшими близкими. Здесь убитые горем родственники обменивались своим отчаянием, не боясь кого-то «нагрузить», здесь они могли плакать, стенать, устраивать истерики и жалеть соседа, которому еще хуже, чем тебе. Этот страшный котлован отныне становился «черной дырой», которая засасывала тех, кто так или иначе был причастен к трагедии. Они проводили здесь на безжалостном морозе и ночи, не умея успокоиться и заснуть, в сотый раз в деталях вспоминая тот день, когда они успели бы еще остановить своего сына, мужа, брата, сестру от рокового шага. И именно здесь, у этого проклятого места, они силились понять жестокие, необъяснимые законы бытия.

«Куда же им еще идти?» Турецкий шел к ближайшему вагончику.

У «резиденции» председателя комиссии толпилось особенно много народу. Молодой безусый мальчик с автоматом, в белом тулупе и валенках – ну просто картина времен второй мировой – сурово отгонял назойливых просителей:

– Граждане, начальник занят.

По местному радиоузлу постоянно передавали сообщение: «Просим вас за сведениями о погибших, а также по передаче информации о лицах, находившихся семнадцатого марта на стадионе, обращаться в штаб по чрезвычайному происшествию, который находится в Доме культуры имени Чкалова самолетостроительного завода, комната триста семь». Однако никто и не думал уходить.

– Я ему говорю, верните хоть вы моего сыночка! – причитала баба в шали и телогрейке, прислонившись к железному боку водовозной машины. – Ой-ой-ой!

– Мамка, ну не надо! Ну че ты! – дергал бабу за рукав пацан лет двенадцати, неловко озираясь.

– Ой-ой-ой! Сережка, мой родненький! Одни мы остались на всем белом свете. – Баба шумно шмыгала носом и крепко прижимала к себе мальчишку. – Тебя хоть спасла, на хоккей тот проклятый не пустила. Ой-ой-ой! Ну хоть бы косточку одну отдали бы!

– Похороны будут общие, – авторитетно заявлял парень в круглой вязаной шапке. Он был весел и возбужден, как бывают веселы и возбуждены люди, не спавшие несколько ночей подряд и находившие в собственном несчастье упоение.

– Почему общие? -волновалась бабка в подшитых грязновато-серых валенках. – Мой всегда хотел, чтоб его с отцом рядом положили в Луговском.

– Ды ты че, бабуля! – издевался парень. – Ты че, не понимаешь? Твоего деда теперь от этого месива не отделишь.

– Придется ему от собственной-то квартирки на вечном поселении отказаться. Ха-ха! – поддерживал парня совсем юный субъект, непонятно для чего ошивающийся возле родственников погибших.

– Цыц, говненок! Деда на фронте не убило, так теперь все-таки достал фашистский самолет. И-и-и! – заголосила бабка.

– Почему фашистский?

– Потому что против народа… Все они на погибель нам.

– Так вот… – продолжал ораторствовать парень в шапочке, – каждому по гробу, будьте любезны, предоставят. Но чтоб гроб не открывать – ни за что.

– Ой-ой-ой! – завопила тетка у водовозной машины и медленно начала сползать на снег.

Мальчишка неловко пытался ухватить мать за поясницу:

– Мам, мамка!…

– Врача! – распорядился кто-то, и через несколько минут появилась медсестра в черной цигейковой шубе и склонилась над теткой, обмякшей, как сдутый мяч.

– Так вот… – Парню очень хотелось говорить, тем более что аудитория жаждала хоть какой информации помимо казенного голоса, долдонящего одно и то же. – Могилы тоже отдельно, но всех на одном кладбище, как солдат.

– Да чего ж на одном? – Бабка уже успокоилась и чувствовала себя словно в конторе, где очередному чиновнику нужно непременно доказать свою правоту. – Где это видано, чтоб последнюю волю усопшего не исполнить?

– Потому, что все кончается на "у". Государственная польза. Чтобы радиацию по всей Сибири не распространять.

– Какую радиацию? – недоумевал интеллигентного вида мужчина с «дипломатом» в руках.

– Так взрыв-то был радиоактивный. Они же бомбу везли на борту, а она… того… бабахнула. Вот теперь боятся, как бы не заразить радиацией всех.

Безжизненное тело тетки с трудом проволокли в направлении медицинской палатки две медсестры. Позади плелся растерянный и тихо плачущий мальчик. Люди, углядевшие, что «солдатик» козыряет Турецкому, намереваясь пропустить его в заветный вагончик, оставили оратора в вязаной шапке и бросились к «важняку».

– Милейший, – старалась заглянуть прямо в глаза Турецкому средних лет женщина, – вы там, пожалуйста, узнайте, деньги нам на кормильцев полагаются?

– И сколько? Сколько? – подсказывал интеллигентный мужчина.

Турецкий кивал, но не знал, куда спрятать глаза от стыда. Он не мог объяснить этим людям, что его чудодейственные документы, которые открывали ему пропуск в самые непроходимые двери, вовсе не демонстрировали его, Александра, всесильность, а сам он мало чем мог помочь этим несчастным. Но почему-то, несмотря на правду этих извиняющих его обстоятельств, Турецкого нестерпимо что-то жгло внутри, словно лично он был повинен в этой трагедии, а теперь юлил и отказывался помочь. В приемную командира «чрезвычайщиков» Александр залетел пылающий от гнева.

Чадная атмосфера, где сигаретный дым мешался с человеческим застарелым потом и разбавлялся сыростью отходивших от мороза валенок, однако, несколько поумерила его злобу. Люди буквально спали на стульях, ели бутерброды, смалили цигарки в ожидании решения каких-то жизненно важных вопросов. Турецкого пригласили на прием почти сразу после доклада, но не одного, а в компании двух молодцев в серых ватниках.

Командир с красными, воспаленными от бессонницы глазами из огромной чашки с игривой английской надписью: «I love you» поглощал кофе. Его, казалось, уже мало что волновало, но Турецкий решил не сентиментальничать и разговор начал агрессивно:

– Отчего, Иван Евгеньевич, люди толпятся возле вашего вагончика в ожидании информации? Почему им до сих пор не сообщили, где и когда будут похороны? Почему они не знают размеры и порядок выплаты пособий?

– Оттого, что у нас все через ж… – вдруг закричал командир, обжигаясь кофе. – Черт! – пытался затереть он пятна на манжетах белой рубашки. Поняв, что это бесполезно, махнул рукой и раздраженно отодвинул чашку. – Я что, за все отвечаю? Правительственная комиссия тут работает.

– Где она?! Где?

– В правительство звоните, в министерство! – подвинул он Турецкому черную вертушку. – Мне бы сил с трупами разобраться, а с живыми пусть Бог рассудит.

Между тем Иван Евгеньевич все-таки набрал номер и принялся чехвостить кого-то на другом конце трубки. Выдохшись, он, однако, выглядел даже до некоторой степени посвежевшим.

– Ну так что ж? Я полагал, что наша прокуратура нам поможет, а она туда же – только требовать горазда. Вот ситуация – мои ребята на пузе пропахали стадион, трупов не хватает.

– Каких трупов?

– Да уж конечно не тех, кто на трибуне сидел. Членов экипажа, например. По документам их значится семь человек, а разыскано только шесть. Где еще один? – Он навалился на край стола, словно желая вплотную «наехать» на Турецкого.

– Это ваше последнее резюме в поисках?

– Последнее только небесная канцелярия заключит. А я говорю, что-то концы с концами не сходятся. Кроме того, на поле не хватает одного игрока или судьи, короче, одного субъекта.

– Я как раз по поводу члена экипажа, – вмешался один из молодцев. Он достал из кармана ватника черную квадратную железку, такую маленькую, что казалось невероятным разыскать ее на усыпанном обломками поле. – Вот. Номер фотоаппарата. Японская «мыльница». Установлено экспертами. По нашим соображениям принадлежит кому-то из летчиков.

– Ага! – Председатель потер руки. – Видите, как скрупулезно работаем. А вы говорите, «последнее резюме».

Пока Турецкий рассматривал обожженный квадратик с едва заметными цифрами и размышлял о превратностях человеческой судьбы, молодец резво докладывал председателю:

– На сегодняшний час найдено триста восемьдесят пять трупов, из них, вероятно, триста семьдесят три – это зрители, обслуживающий персонал, тренеры и игроки в запасе. Странно, но на поле в момент катастрофы находилось четырнадцать человек, хотя должно было быть пятнадцать. Также не найдено тело одного члена экипажа. И одно из шести не опознано – слишком уж обгорело. Так, – молодец заглянул в бумаги. – Это, стало быть, то ли Витрук, то ли Савельев. Необходимо установить личность владельца фотоаппарата.

– Еще не опрашивали родственников членов экипажа? – включился в доклад Турецкий.

– Это уже не наша забота, господин следователь, – отпарировал один из молодцев. – У нас другая проблема – заявлений на погибших зрителей поступило триста восемьдесят одно, то есть на восемь больше, чем тел, по нашим данным.

– Немудрено. Кто-то хочет погреть руки на происшедшей беде. Сколько находящихся в розыске уголовников мечтает прикрыться такой удобной смертью. Был человек – и нету. Погиб на хоккее. А потом новый паспорт – и гуляй – не хочу. Весьма удобно. Тело-то не предъявишь для опознания.

Турецкий помолчал. А потом спросил так, на всякий случай:

– Ну а что по причинам катастрофы?

– Вы меня спрашивате? – несказанно удивился председатель.

– Именно вас.

– А как там правительственная комиссия? Или ее уже упразднили?

Турецкий усмехнулся:

– Как приятно говорить с человеком, который так хорошо знает сказки.

– Какие сказки? – не понял председатель.

– Ну, есть там одна – пойди туда, не знаю куда. Правительственная комиссия – это человек двадцать осторожных стариков, которые триста тридцать три раза перекрестятся, прежде чем сказать хотя бы «здравствуйте».

Председатель хитро улыбнулся:

– Приятно говорить с человеком, который в сказки не верит. А все же, почему вы спрашиваете меня?

– Вы же не первый раз на таких катастрофах?

– На таких – первый, – мрачно покачал головой председатель.

– И все же?

– Мое?! Чисто мое мнение, которое никого ни к чему не обязывает?! – стукнул себя кулаком в грудь председатель.

– Именно ваше, которое никого ни к чему, – кивнул Турецкий.

– А вы потом не скажете – бред?

– Клянусь.

– Самолет подбили, – просто сказал председатель.

Турецкий досадливо поморщился, чуть было не сказал «ерунда», но вспомнил про клятву.

– Эта версия, увы, уже отброшена, – мягче сформулировал он. – Никаких следов, ни одного свидетельства, ничего похожего.

– Мое мнение – вы спрашивали, я ответил.

– Но как? – развел руками Турецкий.

– А вот это вы ищите.

Турецкий, поеживаясь от крепнувшего сибирского морозца, как раз выкарабкивался из узкого проема двери вагончика, когда Сабашов убеждал молоденького часового пропустить его в цитадель МЧС. Тот отнекивался и не желал даже повнимательней рассмотреть документы, которые совал ему местный следователь. На все про все у солдатика был заготовлен универсальный ответ любого часового:

– Не положено!

Хотя куда и что было «положено», в этой неразберихе не знал и сам Господь Бог. Турецкий вовремя прервал прения:

– Это заведение не стоит ваших усилий, Валентин Дмитриевич.

Сабашов, по обыкновению, смутился и отчего-то поблагодарил часового, неловко запихивая документы в старенькое, наверное, еще военного образца портмоне.

– Я хотел вам немедленно доложить, Александр Борисович.

– Сейчас, сейчас, – торопливо уводил Турецкий Сабашова из толпы, которая, к счастью, в данный момент отвлеклась на сообщение вещавшего радиоузла. Нагоняй председателя комиссии наконец дошел до цели, и женский металлический голос сменил пластинку, оповещая собравшихся о предстоящих похоронах.

– Кивелиди исчез, – докладывал Сабашов, примериваясь к широким шагам Турецкого. – Он квартирует без прописки, понятно, у своей сожительницы Потоцкой. Но та не видела Кивелиди со вчерашнего утра, он ушел на завод и не вернулся.

– Так, так… Интересная история.

– Конечно, скорее всего, он запил, но на заводе тоже никто ничего не знает.

– Теперь пропадают уже не только трупы, но и астрологи, – продолжал свою мысль Турецкий. – Найдите Кивелиди обязательно. Кто его знает, что стоит за этим астрологом? А тебе пока другая первоочередная задача. Вернее, две, и обе первоочередные. При идентификации трупов не обнаружено на поле тела одного из игроков. Нужно выяснить, какой ангел унес усопшего и кто он такой есть. Один труп члена экипажа не найден, один найденный труп не опознан. Зато у него найден номер от фотоаппарата. Это «Никон». Значит, у нас остались Савельев и Витрук. Опять же, кому принадлежит фотоаппарат – штурману Савельеву или второму пилоту Витруку? Кого-то из этих двоих недосчитались среди погибших. Как думаешь действовать, Валентин Дмитриевич?

– Тут с ходу не придумаешь, – поскреб шапчонку Сабашов. – Положим, допрошу еще раз Савельеву, Витрук. Они наверняка должны знать, брали ли их мужья в полет фотоаппарат.

– Может, знают, а может, и нет. Если бы мы женам докладывались о своих увлечениях, следователям, конечно, легче бы работалось, зато мужьям стало бы тяжелее жить. Так?

Сабашов тяжело вздохнул.

– Вот что, Валентин Дмитриевич, у вас тут газета выходит?

– Выходит. «Самолетостроитель».

– Поезжай в редакцию… Хотя нет…

– Понял, Александр Борисович, – поймал на лету мысль Турецкого Сабашов. – Вы имеете в виду репортаж. Так это лучше на радио.

– А у вас и радио есть?

– И даже телевидение, – обиделся Сабашов. – Правда, кабельное, – постарался он сгладить свою обиду.

Но Турецкому все равно стало неловко. Сабашов ему все больше и больше нравился. Когда его сутулая спина уже скрывалась за поворотом, Турецкий крикнул:

– Валентин Дмитриевич! Минутку.

Сабашов остановился. Турецкий догнал его и замялся:

– Вам случайно… может быть, хоть кто-нибудь из свидетелей говорил что-нибудь необычное?

– О том, что самолет подбили? – снова угадал мысль Турецкого Сабашов. – Нет, Александр Борисович, что вы. Я бы сразу вам…

– Понятно-понятно, – чуть не с облегчением перебил его Турецкий. – Это я просто так. Это меня председатель сбил. Бред…

По дороге на радио Сабашов решил заскочить домой. Дочка, дебелая, средних лет женщина, как всегда, толклась на кухне, что-то зажаривая, запаривая и разогревая, отчего в закопченную форточку валил луковый чад. Она жалела отца, но по примеру матери никогда не умела проявлять свои чувства к нему.

– Поешь хоть, – пробурчала она, гремя тарелками.

– Потом. Юрка дома?

– Как же! Опять обозвал меня недотепой. Слушаться меня будет, жди. Опять взял без спросу деньги на кино, поперся с Оксаной соседской. А все потому, что мужчины в доме нет, – завела она свою привычную песню.

Не отвечая, Сабашов обшаривал ящики стола, за которым внук обычно делал уроки. Вывалились коричневые пластинки микросхем, сломанные карандаши, какие-то болты от коньков. От обилия предметов и по дряхлости ящик никак не хотел возвращаться на положенное ему место. Сабашов торопился. Ему не хотелось объяснений с ворчливой дочерью. На столе, под чашкой с остатками засохшей заварки следователь обнаружил то, что искал. Она! Местная газета за семнадцатое марта. На последней странице, в нижнем подвале, он лихорадочно прочитал: "18.30. Репортаж о матче «Чкаловец» – «Искра»". Есть! Стоит ехать на радио.

В полутемном неуютном вестибюле Сабашова встретила седая, с высокой прической женщина – главный редактор. На ней был добротный и допотопный серый костюм времен большевизма с позабытым значком о высшем образовании, и всем своим внешним официальным обликом она напоминала памятник в районном центре.

– Репортаж? Вряд ли. Такой дефицит пленок. Все стираем, записываем на бэушные. Месяц назад транслировали концерт Родика Берберьяна, знаете – наша гордость, гений. Так вот на прошлой неделе подписала собственноручно – использовать повторно. Позор! Для всей русской культуры! Сердце кровью обливается. А вы – репортаж. Вряд ли, вряд ли.

Закончив речь, редакторша все же отметила на пропуске Сабашова, что убедительно просит спортивный отдел посодействовать следователю по мере возможностей, и тяжелой поступью удалилась, по-видимому, скорбеть о погибающей русской культуре.

Спортивный редактор долго и виновато улыбался через очки, сокрушаясь, что не в состоянии помочь такому важному делу, сочувствовал и, лишь когда увидел совершенно расстроенную мину Сабашова, прошептал, оглядываясь на секретаршу:

– Может, к звукооператору сходите. Но исключительно в частном порядке. Вторая дверь от лестницы направо.

Студия звукозаписи отделялась от коридора массивной дверью, обитой жестью. Надпись красными крупными буквами в стеклянной банке над притолокой предупреждала о соблюдении тишины. В самый ответственный момент надпись должна была светиться и мигать, напоминая всем, кто тут на радио хозяин, однако, судя по вековой пыли и стертым буквам, лампочки под стеклом давно перегорели, а тишину в этом пустынном здании никто и не собирался нарушать.

Все подобные логова, где окопались одиночки – фанаты всевозможной аппаратуры, похожи одно на другое своим странным холостяцким уютом. На стенах – фото музыкальных знаменитостей и полуголых девиц; подчеркнутый порядок, определенный педантичностью хозяина; пыль на аккуратно сложенных пленках или дисках и белый ребристый электрический чайник на подносе с чашками в цветочек из разных давно побитых сервизов.

Сабашов удивился: звукооператором оказался усатый вертлявый парень, один из тех юнцов, которых он совсем недавно по просьбе соседок шугал из собственного подъезда за неумеренно громкую музыку.

– О! Какие люди! – Звукооператор тоже узнал Сабашова. – Чем обязан?

На лице юнца плохо скрывалась ненависть к гостю. Не то чтобы хозяин имел мстительный характер, просто парню по рождению передались гены ненависти к любому представителю органов. Желая покончить с визитом, Сабашов в двух словах объяснил звукооператору, чего он хочет, не особенно надеясь на успех.

– Аха-а! – Парень опустился на вращающийся стул и оттолкнулся ногой, сделав три круга. – Есть о чем поговорить. – Потом он дернул за ручку двери, убедился, что защелка захлопнулась, и пригласил Сабашова присесть. – Пленка действительно ценная. Последнее свидетельство, можно сказать, репортаж с места катастрофы. У меня прямо сердце оборвалось, когда Дима, журналист, поперхнулся, потом успел что-то крикнуть. Погиб ведь тоже парень, при исполнении. Говорят, что журналист – самая опасная профессия, они меньше всего живут.

– М-да… Так пленка существует?

– Как сказать… – Звукооператор присвистнул и крутнулся на стуле еще пару раз. – Пленка-то бесценная.

– Чего ты заладил. Хватит крутить. Отвечай по существу.

– Для вас там информация есть весьма интересная. – Парень заулыбался. – А правда ходит слух, что это диверсия?

Кровь прилила Сабашову к лицу: и этот про диверсию! Он ослабил галстук:

– Глупости. Я жду.

– А не только вы ждете, – глаза юнца стали злыми, – кое-кто тоже ждет.

Сабашов поперхнулся воздухом:

– Кто?

– Аха-а! Так я вам и сказал. За информацию, между прочим, платить нужно.

– Я тебе сейчас, змееныш, за все заплачу! Сейчас! – Глаза у Сабашова налились кровью. Гнев человека, которого трудно вывести из себя, гнев, который копился у следователя не месяцами – годами, готов был выплеснуться на бедного юнца. Сабашов был из тех тихих, застенчивых людей, которых раз в жизни нужно бояться. Движения его были тяжелы и выверены, как у неумолимого робота. Он подошел к парню, гусенком вытянувшего шею, и пятерней сдавил его подбородок:

– Я убью тебя, паршивец. На чужой беде наживаешься?! Где пленка?

Парень губами, вытянутыми в трубочку, судорожно хватал воздух. В его глазах засел страх, который, однако, не в силах был подавить звериную ненависть.

– Она… Ее нет…

– Где? Только не говори, что ее не существует. Ты уже проболтался. Где? Отвечай!

– А-а-а! – вдруг, мотанув головой и вырвавшись из крепких рук Сабашова, закричал юнец.

– Ори, ори. Звукоизоляция здесь хорошая. – Следователь пригвоздил парня головой к подушечке стула, добравшись до его гусиного горла.

– Она… У друга… Я сейчас… Позвоню… Он принесет.

– Кому еще понадобилась пленка? Отвечай!

– Мы продать ее хотели. Иностранцам.

– Жлобина, – плюнул Сабашов.

Через полчаса следователь сидел в наушниках, выгнав парня и его такого же сопливого товарища-бизнесмена за дверь, и прослушивал репортаж о последнем матче любимого «Чкаловца». Он с детства любил хоккей, считая за счастье отхватить на память выброшенную за борт шайбу. Хоккей тогда только-только пришел в их город, и лихие парни в круглых вязаных нездешних шапочках казались пришельцами из другого, заманчивого мира, который не знал войны, безотцовщины и финок в вонючих подъездах. Хоккей был для него пропуском в рай, в оазис понятных, честных и красивых отношений настоящих мужчин.

Сабашов внимательно прослушал первый и второй периоды, и вот она – роковая пятая минута третьего. Да, конечно, как он сразу не догадался – был удален с поля нападающий «Чкаловца», известный забияка Валеров, за минуту до трагедии. Он сидел на скамейке штрафников. Там и принял смерть.

– Что за свист?! Я не понял, кто-то забил, что ли? Мне отсюда не видно. А, нет, это… это… Спа-а-а!…

Вот он, последний крик журналиста Димы. Сердце Сабашова сжалось. Пожалуй, на сегодняшний день пришлось слишком много эмоций для его барахлящего клапана. Следователь поднялся. Столько проблем из-за одной-единственной пустяковины. На лестничной площадке нервно курил звукооператор.

– Хоть бы погибшего постыдился, – надевая варежки и не желая протягивать на прощание руки, сказал Сабашов парню.

Совсем стемнело, когда Сабашов добежал до дома Савельевой. Снова вспомнилась некстати сестра жены, живущая напротив, поэтому, еще не добежав до дома, Сабашов поднялся на цыпочки, чтобы идти неслышно.

Но на крыльце Сабашов наткнулся на тоненькую фигурку, которая застыла у освещенного изнутри окна, поеживаясь под белой паутиной шали.

– Замерзнете, Елена Георгиевна! – вежливо откашлялся Сабашов.

– Думаю, каким, должно быть, ярким кажется этот серый вечер моим детям.

– Может, в дом зайдем? – Сабашов неловко прикоснулся к плечам женщины, желая закрыть это хрупкое тело от навалившегося мороза. – Вы из школы?

– Да. Только вернулась. Я председатель похоронной комиссии, – виновато улыбнулась она.

Они долго сидели на кухне. Елена Георгиевна потчевала Сабашова чаем с малиной, была необыкновенно хороша, разгорячена, словно ее основным косметологом был сибирский мороз, подливала чай, подкладывала варенье и много складно говорила. Совсем не похожа была на себя давешнюю.

Она ни разу не коснулась темы катастрофы, о муже тоже не вспоминала и так ловко лавировала в беседе, что Сабашов, обескураженный, так и не сумел спросить того, ради чего он зашел сюда. Впрочем, ему было хорошо и покойно здесь. Только мысль о глазке в двери напротив савельевской грызла червячком.

– Все-таки вы пришли по делу, – сказала вдруг Савельева. – Неловко вам будет, если его не исполните. Я жду вашего вопроса.

– Ну-у-у… – Дурацкая все-таки работа следователя: докучать своими вопросами хорошенькой женщине, да что там хорошенькой, необыкновенной женщине. – Извините, может, сейчас не стоит… В другой раз.

– Нет, нет. Что это за церемонии, Валентин Дмитриевич. Я не кисейная барышня.

– Да вопрос-то простой. – Сабашов набрал воздуху в легкие, сам не переставая удивляться, чего он волнуется. – Ваш муж брал в последний рейс фотоаппарат? Вы, наверное, не знаете… Вы можете не знать…

– Отчего же? Единственное, что я хорошо знаю о нем, так это то, что он был страстный фотолюбитель. Конечно, он не расставался с аппаратом. «Никон» у него был. Ну, «мыльница» такая. Обязательно взял. Тем более что он летел в Индию… Вот, а вы боялись. – Легкое ее дыхание запечатлелось где-то возле щеки Сабашова. – Вот остального я почти не знаю. Это плохо.

Глава 22. ТРАУР

В день похорон сильно похолодало. Закрытые цинковые гробы поначалу выставили в ряд в большом конференц-зале завода, но места для всех не хватило. Поэтому их вынесли на улицу. Однако скамеек оказалось мало, и часть гробов поставили прямо на снег. Они отличались друг от друга только надписью. И лишь на каждом гробе погибших хоккеистов лежала каска. Долго не начинали саму траурную церемонию, ждали представителей из мэрии, высоких чиновников из Москвы. Люди мерзли, на некоторых лицах были видны усталость и нетерпение.

Вначале зачитали правительственную телеграмму с соболезнованиями за подписью Президента страны. Народ живо отреагировал на послание такого высокого уровня.

– Надо же, никогда не думал, что нашего Кольку помянет сам Президент! А ведь был у меня на побегушках! – сказал пожилой рабочий.

– Если бы ты сидел тогда на стадионе, и тебя сейчас так… чествовали, – вздохнул кто-то рядом.

После чтения правительственной телеграммы выступил директор «Росоружия» Игорь Андреевич Манченко. Его разглядывали с интересом, особенно женщины. Представительный блондин лет сорока, улыбчивый, с открытым лицом и голубыми глазами, он производил впечатление. Его образ даже не портили четыре здоровенных мордоворота в костюмах с галстуками, которые с недоверием всматривались в толпу. В отличие от большинства выступавших Манченко говорил легко, «без бумажки» и сочувственно смотрел людям в глаза.

– От души! – заметил кто-то.

– Не все еще в Москве зажрались!– откликнулись рядом.

Остальные траурные речи были похожи друг на друга. Выступили мэр города, директор завода Лебедев, начальники цехов, среди которых Турецкий узнал и Михаила Ефимовича Резника. Произнес речь председатель областного спорткомитета. Кто-то из присутствующих сказал после этой речи:

– Помните, когда разбились футболисты «Пахтакора»?

– Там хоть болельщики остались их поминать. А здесь вся команда на тот свет вместе со своими болельщиками, – продолжили рядом.

Кладбище находилось недалеко. Однако было подано несколько автобусов. К ним двинулись пожилые женщины и старики. Остальные пошли пешком.

Отдельной группой стояли родственники и близкие погибших школьников. Пришли проститься со своими одноклассниками их сверстники. Здесь же были и Сабашов с внуком Юркой. Валентин Дмитриевич испуганно поглядывал на пытавшегося скрыть слезы внука. Юрка стоял возле гроба друга Вовки.

– Шею закрой шарфом,– растерянно говорил внуку Сабашов.

В день катастрофы Юрка рвался на стадион. Но женщины – мать и бабка, – вопреки протесту Сабашова, решили наказать парня и не пустили на хоккейный матч. Накануне в его куртке они нашли пачку сигарет. И теперь, стоя на похоронной церемонии рядом с невредимым Юркой, Сабашов был рад нашедшейся тогда у Юрки пачке сигарет. И больше не осуждал позорное женское любопытство, которое спасло жизнь его внуку.

Траурный митинг подошел к концу. На несколько минут к родственникам погибших школьников подошла Савельева.

– Примите искреннее соболезнование, – тихо произнесла учительница тяжело дававшиеся ей слова.

– Ох, Елена Георгиевна, у вас ведь у самой… – не закончив фразу, заплакала женщина.

– Примите и наше соболезнование, – подался вперед один из мужчин.

Елена Георгиевна молча кивнула в знак благодарности и поспешила к гробу мужа. Уходя, она на несколько секунд остановилась перед гробом Вовки, поправила цветы на его венке. У Сабашова сжалось сердце.

Гробы летчиков стояли рядом. Их родственники тоже держались вместе, по привычке. Жена второго пилота Витрука, Маша, труп которого не нашли, пришла на похороны с утра. Ей показалось, что ее встретили напряженно. Она несмело приставила свой венок сбоку, но почему-то он смотрелся одиноко и неприкаянно. Маша хотела помочь женщинам разложить цветы, но ее постепенно оттеснили, и было непонятно, случайно это или нет.

Снег валил крупными хлопьями. Ребенок рисовал самолетики на снегу, который ложился на гроб его отца. Мать грубо отдернула мальчика, и он заплакал. Маша стала успокаивать малыша, взяла его на руки. Но вдова тут же отобрала у нее ребенка.

– Ну зачем ты так, Настя? – сказала жена радиста.

– Потому что моего сейчас на три метра в землю, а у нее…

– А у нее не нашли. Настя, успокойся. Ей, может быть, хуже, чем нам, – пыталась успокоить Настю другая женщина.

– Никогда ей не было хуже. Потому что он всегда выходил сухим из воды. Всему экипажу доставалось, а он всегда чистенький! И теперь всех нашли, а его нет…

– Настя, перестань! – не выдержала и закричала жена радиста.

И хотя Настя замолчала, но Маше стало совсем невмоготу находиться рядом с родственниками погибших летчиков. Она почувствовала себя виноватой оттого, что останки ее мужа не были найдены, что поползли слухи о том, что он, может, спасся. «Неужели он так сгорел, что от него вообще ничего не осталось?» – мучительно думала она, чувствуя себя лишней среди этих знакомых людей, вдруг ставших ей чужими.

Сильный порыв ветра повалил несколько венков. Беременная вдова, стоявшая рядом, подняла их, кроме венка Маши. И он сиротливо остался лежать. А все это будто не замечали. И тогда Маша развернулась и побежала прочь.

Турецкий не любил похороны и старался всячески их избегать. Не любил по одной причине – ему было жаль не только умерших, но и оставшихся в живых. Потерянные и ошеломленные, они смотрели на смерть своих близких, и в глазах их часто читался вопрос: зачем все это, если конец один?

Когда была подана команда и заиграла траурная музыка, Манченко взялся помогать нести гроб штурмана Савельева. Лебедев тоже нес чей-то гроб.

Елена Георгиевна вместе с родственниками и близкими Савельева шла за гробом мужа. Турецкий узнал ее. Да, это была та самая «Снежная королева». Но сейчас Турецкий думал не об этом. Он отметил в ее лице что-то похожее на застывшее удивление. Казалось, что женщина пыталась соединить хоть каким-нибудь смыслом свою жизнь с тем, что происходило в данную минуту.

Траурная процессия медленно двигалась по главной улице Новогорска. Даже при таком количестве народа не слышно было ни слова. И вдруг раздался дикий женский крик: это бежала к траурной процессии жена второго пилота Маша. Музыканты от неожиданности сбились. Задыхаясь, Маша тащила за собой какого-то пожилого мужчину. Подбежав к Савельевой, она оттолкнула ее от гроба с криком:

– Это не твой муж, это – мой!

Жена второго пилота кинулась на гроб, подписанный фамилией Савельева, рыдая и причитая. Гроб покачнулся, чуть не упал. Его поставили на снег. Машу попытались успокоить родственники Савельева. Получилась какая-то безобразная сцена, когда Савельева сначала пыталась успокоить Машу, уговорить ее, но та и не думала успокаиваться. Она просто безмолвно отталкивала Савельеву от гроба и распихивала родственников.

– Умом тронулась, – тихо, без улыбки сказал кто-то.

– Это не я умом тронулась! Это она умом тронулась! – тут же обернулась к сказавшему Маша. – Это мой муж! Мой! Меня никто не спросил! Даже не подумали! Конечно! Чего ее спрашивать, пусть мучается!

– О чем спросить? – придвинулся к Маше Сабашов.

– Про фотоаппарат! – Она что-то вспомнила и стала рыскать глазами по завороженно застывшей толпе. Потом метнулась, схватила за рукав бритого наголо парня и толкнула его в сторону Сабашова. – Фотоаппарат он дал! Он! – кричала она, будто обвиняя мужчину в этом. – Ты давал, да? Ты ж мне только что сказал!

– Да, – согласно кивнул парень. – Как раз перед полетом и дал.

Савельева обессиленно опустилась на снег. Несколько секунд она сидела неподвижно и, казалось, от перенапряжения готова лишиться сознания. Потом Елена встала и, чуть покачиваясь, пошла вдоль траурной процессии в противоположную сторону. Свекровь догнала ее.

– Не надо! Оставьте меня! – резко одернула ее Елена Георгиевна.

Сабашов направился было к учительнице, но Турецкий опередил его и знаком показал, чтобы тот оставался на месте, с обезумевшей женой второго пилота.

– Я попрошу отвезти ее домой, – сказал Турецкий Сабашову, кивнув в сторону Савельевой.

Александр догнал Елену Георгиевну, взял ее под руку.

– Вас отвезут домой, – сказал он ей.

Он повел Савельеву к служебной машине, которую ему выделили в местной прокуратуре в первый же день приезда в Новогорск.

Возле машины они остановились.

– Что это было? – спросила вдруг Елена.

– Вам нужно сначала успокоиться.

– Я спокойна.

– Может, вы хотите вернуться? – спросил Турецкий.

– Да, вернуться, – не сразу тихо сказала она и тут же громко перебила себя: – Нет, не хочу.

– Отвезите ее домой, – кивнул Турецкий шоферу и помог Савельевой сесть в машину. – А мы все проверим.

Машина уехала, а Турецкий все глядел ей вслед. Его не столько удивила сцена на кладбище, сколько эта женщина, которая вдруг отказалась от похорон собственного мужа, словно была к этому готова…

Глава 23. СЧАСТЛИВЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК

Поход на допрос, в следовательскую конуру, был скучным. Коридор – решетка, коридор – снова решетка.

– Стоять! Лицом к стене!

Чиркову вспомнилось, как он навещал своего знакомого по детскому дому. Тот жил в глубинке на Волге под городом Горьким, работал водным инспектором. Вот точно так же они продвигались на весельной лодке, только не от решетки к решетке в Бутырской тюрьме, а по Волге, от одной сетки, полной длинноусыми раками и запутавшимися судаками, к другой.

А вечером спор у костра: чего заслуживает браконьер – мучительной смерти (вариант Чиркова) или, как и полагается по закону, денежного штрафа в размерах, определяемых тягостью преступления, и лишением свободы (вариант водного инспектора). Фамилия водного инспектора была Кроткий, но она не подходила ему. Кроткий был человеком советской породы, в любой момент готовым вступить в борьбу за справедливость. И конечно же, когда на его глазах на следующий день Чирков пристрелил браконьера, то он, Григорий Кроткий, инспектор водного надзора, долго не мог отплеваться в камышовнике, а когда, отплевавшись, стал говорить, то сказал, как и обычно, лишь то, что ему подсказывала совесть. Кроткий заявил, что, несмотря ни на какую старую дружбу, он не просто отказывается покрывать Чирка, но и сам не замедлит сообщить куда следует.

Чирков убил водного инспектора Григория Кроткого, как говорится, не по злобе. Григорий упал и свернулся, обняв коленки. Пуля, засевшая у него в зашейке, была не браконьерской. Чирков возвращался в Москву с тяжелым сердцем. Порой ему даже казалось, что он казнит себя, что его мучает совесть. Ну а теперь, когда Чирков сидел напротив следователя Болотова в Бутырской тюрьме, ему как-то лень было казнить себя за столь давний грешок.

– Что-то вы, Чирков, сегодня совсем невеселый, – как будто заигрывая, начал Болотов, когда тот окончательно расположился.

– Весел – не весел, один хрен. Я жив, и это главное, – без тени шутки отмахнулся Чирков.

– Та-ак, хорошенький, чувствую, будет у нас сегодня разговорчик.

Болотов улыбнулся и принялся доставать из портфеля свои бумаги.

Чирков и в самом деле выглядел удрученно. Он и сам не понимал, что это на него нашло. Ведь причина вовсе не в водном инспекторе. Если бы воспоминания подобного рода мучили Чиркова, то он давно бы уже повесился. Нет, дело было совсем в другом. Дело в том, что Чирков почувствовал сегодня безвыходность своего положения. Выражение «безвыходных положений не бывает» настолько было им присвоено, что он иногда настаивал на своем авторстве. Он понимал, что и это положение не безвыходное, но поймал себя на том, что искать выход у него нет ни малейшего желания. Такое настроение не могло не пугать его. Он, как никто другой, знал, что силен не тот, кто силен, а тот, кто никогда не признается в слабости. Даже самому себе. Он как будто засыпал в снежном сугробе, покорно отдавая свою жизнь провидению. «Э-э нет, Чирков не из таких. Чирков не может не бороться» – эти мысли приподнимали настроение. По крайней мере, лицо чуть посветлело, на губах обозначилась легкая улыбка.

– Ну что вы, – сказал Чирков, – разговорчик будет то, что надо, как обычно. Видите ли в чем дело. Я получаю удовольствие от воспоминаний прошлой жизни. О! Как сказал! Это я по-вашему постарался, по-протокольному.

– Нормально сказали. Понятно главное. И это обнадеживает.

Болотов давно замечал в себе временами совершенно дружеское расположение к подследственному.

– Обнадеживает? Это в каком смысле? К чему это обнадеживает?

– Как – к чему? К тому, что…

Болотов, наверное, растерялся бы, если бы разговор не принимал шутливую форму.

– Чтобы прояснить… Словом, побольше…

– Прояснить? – деланно удивился Чирков. – А разве вам что-то не ясно в этом деле? До сих пор не ясно? Ну, эдак и никогда ясно не будет. Рассказываешь вам, рассказываешь, а все без толку.

Каждый допрос с Чирковым начинался с подобной дешевой комедии. Он, как школьник, не мог удержаться и не паясничать. Причем это всегда было так противно, так неестественно…

Чирков был умен, но не настолько, чтобы стать золотым паяцем, а чтобы простым, обычным – слишком умен. Но Болотова это давно уже перестало раздражать. Очень долго они занимались по вине Чиркова пустой болтологией. А потом начинался долгий, содержательный монолог Чиркова. И так было всегда.

И так было на этот раз. А темой были деньги.

Большие деньги.

Тема весьма интересная, тем более если ваш собеседник – закоренелый преступник. Что толку говорить об этом с человеком, который лишь рассуждает о них и никогда не держал в руках ничего больше государственной заработной платы. А вот с преступником – это даже не то, что с бизнесменом. Тот деньги до того трудно добывает, что в итоге не получает от них никакого удовольствия. Во всяком случае, они у него всегда в обороте, а так, чтобы вот они – в руках… Нет. Нет, что ни говори, только с вором (не карманным, конечно, а крупным хищником) можно пощупать эту тему обстоятельно.

– Эх, гражданин следователь… – сказал Чирков, глубоко вздохнув. – Знали бы вы, что такое быть молодым, когда у вас с собой в чемодане сто двадцать косарей советскими.

– Да что же вы, Чирков, удивить меня хотите? Я знаю, что у вас водилась денежка и побольше.

– Так-то оно так, но ведь это мои первые большие деньги. Деньги, которые я получил благодаря своей удачливости и смекалке. Если хотите, то я всегда зарабатывал свои деньги. Если вы думаете, что быть вором – это так уж просто, то ничего о нас не знаете. Каждый куш надо заработать. Словно вытащить его из своих мозгов. Придумал план – хорошо. Но ведь никто не знает, как его провернуть. Ты – тот, кто придумал этот план, – и будешь его исполнителем. Ведь вы должны понимать – все, что касается больших денег, находится рядышком со смертью. Если вы их зарабатываете – это значит, что кто-нибудь вас может убить, если вы не поделитесь или просто с целью ограбления. А если вы грабитель, то вас попытаются убить, чтобы спасти свои капиталы. А уж какие денежки у нас, у воровской братии…

Чирков даже занервничал, пока говорил это.

– Ну ладно, ладно, – сказал Болотов, поднимая ладони. – Что и говорить, вы – честный работяга. Только если вы думаете, что у меня никогда не было возможности хапнуть тихонько кругленькую сумму, то тоже глубоко ошибаетесь. Тем не менее я никогда не делал этого.

– Вы по-своему зарабатываете, а я по-своему.

Все шло к финалу. Вернее, к началу чирковского монолога. По всему было видно, что он уже достаточно разгорячился. Стоило Чиркову немного разойтись, как он мог уже не просто говорить, а работать в разговорных жанрах, причем в разных. Хочешь – он оратор – подавай трибуну! – хочешь – сказочник – слушай да закрывай глазки. В общем, рассказ Чиркова в этот день был, как говорится, с вдохновением.

…Я вернулся из армии как раз перед тем, как грянула перестройка. Отслужив два круглых года во внутренних войсках, я окончательно разлюбил МВД и все силовые структуры. Какого только беспредела я не насмотрелся. Во многом и сам участвовал. Моя форма, которую я носил с брезгливостью, как будто обязывала меня совершать всякие гнусности. Не хочу вас обижать, но если вам не известно, что иногда вытворяет ваш сержантский и рядовой состав, то хреновый вы тогда, простите, блюститель закона. Нет-нет, лично к вам отношусь с уважением. И опять же простите меня, вас немного жалко. Это комплимент. Я имею в виду, что те, кто не продается, рано или поздно списываются. И хорошо, если просто увольняются в запас, а не гибнут при загадочных обстоятельствах. Но таких, как вы, раз-два и обчелся, согласны? Ведь вы же понимаете, что не выслужитесь так выше вашего сегодняшнего положения. Это предел вашей карьеры. И то вы существуете лишь потому, что там, наверху, иногда нужны вот такие неподкупные, как, например, в нашем случае. Видать, кому-то нужно, чтобы мое дело довели до конца, чтобы этому не могли помешать никакие коммерческие предложения.

Ну вот. А там, во внутренних войсках, на моей армейской службе, совсем другое дело было. Я в Азербайджане служил. Мы их азерами называли. Дикий народ, что вы. Вот и усиливали солдатиками милицейские патрули. По два рядовых к менту приклеивали, мы и ходили «на троих».

Так там были просто больные люди в этих ментовках и полный беспредел. Один раз мы задержали малолетнюю беспризорницу – уже в конце смены. Обезьянник оказался пустым, а на дежурстве остался Сучков. Похабная рожа. Постоянно чесал матерные анекдоты. Но это – ладно, не в этом дело, это и я тоже уважаю. Все дело в том, как он это рассказывал. У меня было такое ощущение, что он вместо того, чтобы смеяться над очередным анекдотом, спускал в штаны. В общем, маньячишка такой плешивый. Эту породу на зоне гнобят все, кому не лень.

Надо сказать, что это была только лишь вторая или третья смена. Я только пришел из учебки и никого там не знал. Также я не знал, что сексуальные развлечения со всякими беспризорницами и шлюшками были там нормальным явлением. Но в первый раз я все это увидел в тот день!

Одиннадцать часов вечера. Следующая смена должна появиться часа через три. В обезьяннике никого не будет, только если мы сами никого не затащим. А зачем этим стражам закона нужно было нарушать уединение с такой – пусть грязненькой, но молоденькой девушкой. Мордочка у нее была, конечно, страшненькая. Но ведь народ был не разборчивый – никто с ней целоваться не собирался. Если бы я сразу врубился, к чему идет дело, то постарался бы не допустить этого. Потом было уже поздно, когда они запугали бедного дикаренка…

У меня сразу Инга встала перед глазами. В голову ударила кровь, и я за себя испугался. Нельзя было сказать, чтоб они прекратили. Они меня быстренько бы грохнули. Тогда я уже умел учитывать все и заставил себя бездействовать. Это было настоящей мукой для меня – слышать, как она кричит под одним, вторым, третьим, четвертым. Каждый ее крик для меня был криком Инги. Я сказал, что боюсь что-нибудь подцепить. Ох, и мерзенько было тогда у меня на душе, так мерзко, что дальше некуда. Я решил про себя, что все эти, простите, эмвэдэшники сдохнут от моей руки рано или поздно. Нужен был подходящий случай. Этот случай появился месяца через три. Они «наехали» на одного дельца, промышлявшего маком – экспортом из братских республик, требовали денег, собрали против него кучу улик, вещественных доказательств, запугивали его, давили, и тот уже готов был отдать им больше, чем у него было. Двое моих коллег во главе с младшим лейтенантом не могли от меня избавиться. К чистому бизнесу я относился положительно. Я не терпел насилия над малолетними девочками.

О чем это я? Ах да. Два придурка, лейтенант и я, хотели провернуть это дело самостоятельно, то бишь ни с кем не делиться, потому что никто из прочих не знал об этом наркодельце. Как вы поняли, это были те самые, трое из четверых, что попользовались беспризорницей. Не в курсе этих событий был только дежурный Сучков, который развлекался с дикаренком последним и проявил чрезмерную при том фантазию. Его я хотел грохнуть больше всего, но приходилось отказываться от этого еще на неопределенное время. Так вот каков был мой план. Я заключаю договор с дельцом о том, что я отмажу его от дела, попросту – все ему отдаю, а он помогает мне грохнуть его шантажистов. Вполне взаимовыгодное соглашение. Как я и ожидал, делец с радостью кинулся мне навстречу. Сперва он, понятное дело, долго осторожничал, не соглашался, боялся подставы, но я ему довольно убедительно рассказал и об Инге, и о беспризорнице. В общем, когда он перестал бояться, то так активно приступил к составлению плана, что я стал побаиваться за последствия. Конечно, основным условием было то, что на меня не должно упасть никаких подозрений. Сошлись на следующем: я за два или лучше три дня до намеченной операции ложусь в лазарет (у меня и в самом деле были нелады с легкими), но заранее позаботившись обо всех уликах против дельца. А делец со своими верными товарищами назначает моим коллегам стрелку и потихоньку их там мочит. Потом скидывают в глубокую-преглубокую яму, облив прежде бензином, поджигают, а потом закапывают. Единственное, что мне в том плане не нравилось, так это то, что убивать их буду не я, а неизвестно кто. Может быть, такие же любители поглумиться над молоденькими девочками. Но уж тут выбирать не приходилось. В противном случае я мог бы попасть под подозрение и, не ровен час, уличен в преступлении.

Прошло все чудесно. Даже то, что я попал в госпиталь, было хорошо во всех отношениях. Во-первых, я здорово отдохнул, а во-вторых, я вовремя успел предотвратить кровохарканье. Что касалось работы дилера с моими дружками, то все было сделано просто безукоризненно. Коллеги вышли из логова на охоту и не вернулись. Здорово, да? Представьте себе объявление: «Три сотрудника органов вышли из участка и не вернулись. Приметы: у всех троих мерзкие, наглые рожи». Смешно, да? Ну вот. А уж Сучкова я потом на гражданке нашел. И вы знаете, не убил. Мне показалось, что он изменился. Да и вообще, кинулся ко мне в объятия, когда увидел. Не стал убивать. Да и Ингины крики у меня к тому времени в ушах не звенели.

Так вот, значит, я и служил во внутренних войсках.

– Послушайте, – вдруг прервал его Болотов, – у меня вот тут, пока вы говорили, мыслишка возникла. А не возобновить ли мне это дельце с пропавшими коллегами? Хотя сейчас уже вряд ли кто захочет это ворошить. Но я бы не поленился.

– Да пожалуйста, – ответил Чирков, – это даже ваш долг, насколько мне известно. Только я ведь вам совсем другую историю рассказать собирался. Но могу и в следующий раз.

– Нет-нет, что вы, – спешно сказал следователь. – Давайте продолжим и вернемся, как вы любите говорить, к нашим баранам. Только знаете, Чирков, хватит мне Робин Гуда здесь разыгрывать. Вы ж не ребенок. Это даже и смешно – у каждого мочилы ну такие оправдания – хоть в святые его записывай.

– Хорошо, – вдруг быстро согласился Чирков. – Больше не буду.

Они закурили каждый свои сигареты.

– Продолжайте.

Глава 24. БРЕД

На следующий день после похорон Турецкий с утра появился в областной прокуратуре Новогорска. Сабашов уже час корпел там в кабинете над документами.

– Вот, опять смотрю медицинскую экспертизу, – доложил Валентин Дмитриевич московскому следователю.

– Я и сам для этого приехал, – Турецкий сонно потер глаза. Было видно, что он не выспался.

Ночью в соседнем номере гостиницы, где остановился Турецкий, бурно выясняли отношения молодые супруги. Дело дошло чуть ли не до мордобоя. И когда разозленный Турецкий хотел вмешаться, супруги неожиданно и так же бурно помирились. Удовлетворенные и счастливые, они спокойненько заснули в объятиях друг друга. А Александр долго еще курил, глядя в окно и размышляя над эгоизмом молодости.

– Может быть, кофе? – предложил Турецкому Сабашов.

– О кофе я как раз и мечтаю. Давно приучил свой организм – или он меня, – что, пока утром кофе не выпью – я не человек, – Турецкий закурил сигарету, с удовольствием наблюдая, как Сабашов суетится над чайником.

– Так кого же мы все-таки хоронили вчера – штурмана или второго пилота? – Турецкий заглянул в документы к Сабашову.

Сабашов несколько сконфузился. Это была его недоработка. Нужно было тщательнее проверить все материалы по найденным среди обломков самолета вещам.

– Труп штурмана Савельева был идентифицирован в связи с обнаруженным в самолете фотоаппаратом «Никон», – пытаясь справиться с волнением, строго отрапортовал Сабашов. – Многие работники аэропорта, сама жена Савельева утверждали, что это был единственный предмет, который штурман Савельев, как заядлый фотолюбитель, брал с собой в полет всегда.

– А что, другие летчики не фотографировали? – перебил Валентина Дмитриевича Турецкий.

– Но я обошел все семьи погибшего экипажа, подробно расспросил о вещах, которые летчики брали в полет. И у Витрук был, мы же договаривались, помните? И кроме Савельевой, фотоаппарат никто не упомянул. Да и марка фотоаппарата совпала! – оправдываясь, излагал Сабашов.

Чайник закипел, Сабашов хотел было сделать кофе Турецкому, но тот жестом остановил его и налил сам.

– В этот раз Савельев тоже брал фотоаппарат. Это утверждала не только Савельева, но и механики, обслуживающие самолет перед вылетом. Видели, как он нес в тот день его на ремне через плечо.

Александр усмехнулся про себя скрупулезности Сабашова. Это ему нравилось в скромном следователе. Он сам всегда стремился к точности в деталях.

– Я сегодня снова был у механика Стояновского, – продолжал Валентин Дмитриевич. – Он рассказал, что в день катастрофы собирался отметить свой служебный юбилей – десять лет работы в новогорском аэропорту. Встретил Савельева перед вылетом, увидел у него фотоаппарат и попросил сфотографировать его на память.

– Все это замечательно, Валентин Дмитриевич. – Сделав последний глоток кофе, Турецкий заметно взбодрился. – Но что теперь дает нам основание думать, что мы хоронили Витрука? Только фантазии его жены?

– Это моя вина, Александр Борисович. Я номер не проверил, – еле слышно сказал Сабашов.

– Проходите, пожалуйста, – вежливо пригласила следователей жена Витрука. – Чаю хотите?

– Нет, спасибо, – отказался Турецкий.

Сабашов тоже отрицательно покачал головой.

– А я выпью, – сказала Маша и на минуту покинула своих гостей, удалившись на кухню.

Турецкий по привычке оглядел квартиру. Он сразу обратил внимание на иконы, расставленные на полочках, в книжных шкафах. На столе лежал Молитвослов. Он был открыт на странице, где Турецкий прочитал: «Акафист за единоумершаго».

– Вы, наверное, хотите узнать про фотоаппарат? – вернувшись с чашкой чая, спросила Маша Турецкого. – Меня в прошлый раз ваш следователь расспрашивал о вещах, – она кивнула на Сабашова, – но про фотоаппарат я только вчера узнала. Не хотел мой Игорь, чтобы я это знала.

– А почему не хотел? – спросил Турецкий.

– А потому что фотоаппарат… Никита ему дал. – Женщина украдкой взглянула на икону и совсем тихо и быстро произнесла «Господи, помилуй!».

– Никита – это ваш сосед? – уточнил Сабашов.

– Я не буду о нем даже говорить, – упрямо мотнула головой женщина. – Он – нечисть – Она снова почти неслышно произнесла несколько слов, из которых Турецкий смог разобрать только «Спаси и сохрани».

На лице ее застыла странная улыбка.

– Знаете, – вдруг сказала Маша, – для меня все это настолько закономерно. И эта катастрофа. И то, что мой Игорь погиб. Ему было всего тридцать три. Может быть, вы люди неверующие? – вопросительно взглянула она на Турецкого.

Александр неопределенно пожал плечами.

– А я верю, – продолжала Маша, – что Бог в молодом возрасте забирает людей из милосердия, чтобы человек не пал еще ниже.

Сабашов оторвал глаза от протокола, не зная, записывать ли ему эти размышления свидетельницы. А она тем временем, чуть стыдясь своей откровенности, продолжала:

– Из-за этого… Никиты муж и погиб. Из-за него Игоря даже нельзя было отпевать. Не крещеный он оказался – опять же по вине этого прислужника сатаны. А ведь собирался два года назад, даже к батюшке уже ходили. И невенчанные мы остались… И как потом – в той жизни, – Маша задержала дыхание, сдерживая слезы.

Турецкий внимательно смотрел на молодую женщину. Конечно, смерть близкого заставляет любого задуматься о том, что будет после смерти. Но от Маши исходило такое здоровое и земное дыхание жизни, что слышать от нее о посмертной жизни ему было странно. Сабашов внес в протокол необходимые сведения, опустив религиозные размышления свидетельницы.

Уходя, Турецкий краем глаза успел заметить, как Маша вслед быстро перекрестила их с Сабашовым.

…– Он здесь живет, этажом выше, – сказал Сабашов, когда вышли. – Двенадцать лет назад им занималась госбезопасность, – вводил в курс Турецкого Сабашов. – Гремело у нас тут в области скандальное дело по кришнаитам. Этот Никита и был главным кришнаитом.

Следователи поднялись этажом выше.

– Баламутил молодежь, распространял «перепечатки», – продолжал Сабашов. – У меня дочь даже что-то домой притащила. Были два самоубийства в его группе. Но доказать его виновность в доведении до самоубийства не смогли. При обысках всю литературу находили у ребят, а он вроде бы остался чист. Удивительно, что на допросах все ребята дружно выгораживали его. И тогда гэбэшники не нашли ничего лучшего, как подкинуть этому Никите в квартиру ворованные пластинки. Дали год «химии».

Звонок в квартиру главного кришнаита Новогорска не работал. Турецкий постучал, но никто не открыл. Турецкий толкнул дверь, которая оказалась открытой.

Хозяин сидел посередине комнаты с закрытыми глазами в позе «лотос» и, как сразу сообразил Турецкий, усердно медитировал. Дымились ароматизированные палочки, тихо играла индийская музыка. Стены квартиры были разрисованы символическими рисунками. Не было кровати и стульев, во всю комнату был расстелен ковер. А в углу располагалось что-то напоминающее низкую тахту. Везде: на полу, на подоконниках – беспорядочно валялись книги: некогда запрещенная литература о карме, о переселении душ, астрологии, все эти кастанеды, гурджиевы, раджнежи, блаватские, которых теперь продавали на каждом углу.

Медитирующий наконец открыл глаза. Он спокойно посмотрел на Турецкого и Сабашова и, казалось, совсем не удивился их появлению в своем доме. Сабашов объяснил ему суть дела и попросил рассказать обо всем, что касалось его фотоаппарата. Сесть было негде, и Никита на несколько секунд удалился на кухню.

– Для важных гостей, – с улыбкой сказал он следователям, вернувшись с двумя запыленными табуретками.

Турецкий и Сабашов сели на табуретки, а хозяин опустился на ковер в прежнюю позу.

– Да, молодые люди, я дал Игорю свой фотоаппарат, как вы правильно сказали, марки «Никон», – вежливо сказал Никита.

Сабашова покоробило от слов «молодые люди». И не только потому, что кришнаит был моложе и Турецкого, и Сабашова. А потому, что в этом обращении чувствовалась снисходительность.

– Видите ли, Игорь давно мечтал попасть в Индию, встретиться с посвященными, быть хотя бы на некоторое время ближе к Шамбале. Хотя конечно же эта близость к Шамбале и посвященным никогда не была географической и временной, здесь действуют уже духовные расстояния. И все-таки для него это было очень важно. Он готовился к посвящению у саньяситов. И конечно же хотел все зафиксировать на пленку.

– Простите, вы не могли бы показать паспорт фотоаппарата? – перебил его Турецкий.

– Конечно, пожалуйста, – улыбнулся, глядя Турецкому прямо в глаза, Никита.

Турецкий чувствовал, что его начинает мутить от запаха ароматизированных палочек.

Никита же, как назло, очень долго искал документы среди множества своих книг. При этом, наталкиваясь на какую-то заинтересовавшую его книгу, он раскрывал ее и, прочитав несколько строк, чему-то загадочно улыбался. Иногда он зачитывал некоторые фразы из книг вслух и тогда поворачивался к Турецкому и Сабашову, одаривая их своей мудрой улыбкой.

Наконец паспорт фотоаппарата нашелся. Сверили номер – он совпадал с номером, найденным среди обломков самолета. Пришлось составлять протокол изъятия вещдока и допросить Никиту по поводу событий, связанных с тем, как этот фотоаппарат оказался в салоне самолета.

Уже в прихожей хозяин мягко задержал Турецкого.

– А я знаю, что произошло, – тихо сказал он ему на ухо.

Турецкий вопросительно взглянул на Никиту.

– По-нашему это называется черная кара. А по-вашему – злая воля.

– Интересно… – несколько иронично сказал Турецкий.

– Откуда я знаю? Я чувствую, – сказал хозяин очень серьезно.

С представителем правительственной комиссии проговорили часа два. Действительно, узнали мало, если не сказать – ничего. Правда, околичностями сухой академик склонялся к версии о неисправности моторов. Но со многими, многими оговорками. Турецкий поставил ему вопрос о диверсии, но тот только замахал руками – ни в коем случае!

После этого зашли в кафе, взяли по сто граммов водки.

– Ну и как вам представляется причина гибели самолета? – закусывая, начал разговор Турецкий.

Сабашов долгим и пристальным взглядом посмотрел на Турецкого.

– Так же, как и вам, – ответил осторожно.

– Что мы здесь ищем? – спросил Турецкий, разглядывая за соседним столиком красивую женщину.

– Действительно, – не сразу ответил Сабашов. Он не ожидал такого поворота. – Диверсия вроде бы исключается. Нарушений полно… А вы что думаете, Александр Борисович?

– А я думаю, что мы плохо ищем, – грустно сказал Турецкий. – И плохо, и не там. Черт меня подери, Валентин Дмитриевич, – Турецкий тяжело оперся на руку. – Я понимаю, когда падает самолет. Нет, не принимаю, но понимаю, к несчастью – бывает. Но тут же что-то не так.

– Боюсь, Александр Борисович, что вы правы, тут что-то не сходится, – немного растерянно сказал Сабашов.

– Вот это и самое противное! – пристукнул по столу Турецкий. – Вот ведь и вы, и я, и председатель эмчеэсовский, и даже этот долбаный кришнаит твердят – помогли самолету упасть. А – ни фига! Никаких следов! Вот по всему – мне сейчас закончить тут все быстро и мотать домой. И так хочется, Валентин Дмитриевич! Но потом же сам затерзаюсь, что не поверил в собственный бред.

– Это да, – несколько опьянел уже Сабашов.

– Значит, что остается? Остается: диверсия, как в школе, на ум пошла. Вроде мы уже это доказали. Хотя – как? Убейте: не пойму! Ну, ладно, доказали. Давайте тогда подумаем над другим краеугольным камнем следствия – кому это выгодно?

– Груз? – осторожно спросил Сабашов.

– Правильно. Самолеты военные. Их ждали в Индии, – Александр соорудил два самолетика из салфеток.

– Искать врагов Индии? – вопросом дополнил его Валентин Дмитриевич.

– Интересно, она одна? – неожиданно спросил Турецкий.

Сабашов растерянно взглянул на него.

– Я говорю, эта женщина сюда одна зашла или с мужчиной? – Московский следователь кивнул в сторону соседнего столика.

Валентин Дмитриевич внимательно посмотрел на красивую даму поверх очков.

– Я уверен, что она здесь с мужчиной! – совершенно серьезно ответил Сабашов.

Турецкий усмехнулся его мужской проницательности, потому что в этот момент к столику, за которым сидела женщина, подошел молодой мужчина. Он извинился за опоздание, галантно поцеловав даме ручку. Турецкий узнал в нем Зайдулина – того самого свидетеля и в некотором смысле пострадавшего, которому катастрофа на стадионе стоила мужской потенции. Зайдулин выглядел отдохнувшим, спокойным, исчезла прежняя нервозность и озлобление.

Зайдулин и женщина вели легкий разговор. Но интересен был не сам этот разговор, как это обычно бывает в таких ситуациях, а то, что было в их взглядах, в интонациях и жестах. Не замедлило проявиться некоторое движение этих двоих под столом: рука Зайдулина оказалась на колене дамы, а ее ножка скользнула по внутренней стороне его бедра, медленно приближаясь к паху.

– Приговорит он ее сегодня или нет? А, Валентин Дмитриевич? – интригующе подмигнул Турецкий Сабашову.

– Тут двух мнений быть не может, – снова поверх очков взглянул новогорский следователь на соседнюю пару.

Женщина в этот момент ненадолго покинула зал, удалясь в дамскую комнату. Взбудораженный Зайдулин рассеянно обвел глазами посетителей кафе. Заметив Турецкого, он радостно приветствовал его, как своего близкого знакомого.

– Как идут дела? – многозначительно кивнул Турецкий в сторону дамской комнаты.

Зайдулин с радостью понял, что скрывалось за этой многозначительностью.

– Все получилось – вчера! И еще как! За все те дни отпахал! – удовлетворенно ответил Зайдулин. – И врачи не понадобились.

– Такая за раз вылечит! – оценил Турецкий притягательную спутницу Зайдулина.

– Жизнь продолжается! – поднял стакан с минеральной водой Зайдулин.

– Жизнь продолжаем! – ответил ему на это Турецкий, подняв рюмку с водкой.

Глава 25. СТАРЫЙ НЕУДАЧНИК

– Ну вот. Прихожу я из армии. Прихожу, как вы понимаете, в никуда и думаю, что делать? Устраиваться на работу? Куда? Ну, устроился. Грузчиком в мебельный. Ну, вы сами понимаете, сколько я мог так просуществовать? Проработал три месяца, получил расчет и свалил оттуда. Все это было до того, как я со своим другом встретился. Поддержки ждать было неоткуда. Пускаться в странствия совершенно не было желания. Двадцать лет – это не восемнадцать. Я был уже совершенно зрелым мужиком. Матерым даже. Стал я на вокзале ошиваться, на Курском. То кто-нибудь сумку оставит, то просто по голове сзади стукну – вытащу все деньги, заранее замеченные. Нет, я с бедными не делился, – улыбнулся Чирков. – Я себе брал.

Болотов кивнул, дескать, вот наконец к делу.

– И так я довольно долго кантовался. Потом меня приметили тамошние ухари. Пасся-то я на чужой территории. А я подумал: да наплевать. Все равно альтернативы никакой. Буду оспаривать эту территорию. Нужно будет – порешу всех. Но они меня долго не трогали – изучали как будто. Или просто ждали своих – повыше, покруче. Вид-то у меня был внушительный. Все дела, которые я к тому времени совершил, были написаны на моей физиономии. Так что с теми, что меня пасли, я так и не познакомился. Познакомился лишь с теми, что покруче. Вернее, они сами познакомились со мною на свою голову. Подъехали ко мне на грузовике с закрытым кузовом. Двое мордоворотов пригласили меня залезть в этот самый кузов. Кто сидел в кабине – я еще не знал. И повезли незнамо куда.

– Куда едем? – спросил я одного мордоворота. Оба ехали со мной в кузове.

– Закрой пасть. Убивать тебя едем.

Я был поражен таким самонадеянным ответом. Эти гады даже не проверили мои карманы. В одном из них у меня лежала выкидуха. И они смели сказать, что это они меня убивать будут. Я совершенно искренне улыбнулся.

– Ты что, веселый, да?

– Да, – ответил я.

Ехали мы долго. Натрясся я в этом кузове прилично. Под конец даже подташнивало. Ну что, думал я, грохнуть этих идиотов прямо в кузове, пока не приехали? Но что-то не верится, что они прутся в такую даль с тем лишь, чтобы убить меня. Это можно было бы и в городе сделать совершенно спокойно. Интересно, кто они? Что задумали? Чем промышляют? Чувствую, рядом хорошие денежки. Потерплю, подожду, там видно будет.

Наконец машина остановилась, захлопали дверцы кабины.

– Эй, Дидила, Толстый, какого х… у вас какой-то хлам валяется прямо при выезде на трассу? – послышался чей-то голос.

– А что? Это Носов скомандовал, – просипели в ответ.

– Да мне по х… кто что скомандовал. У вас что, вообще башки на плечах нету? Вы бы еще указательную доску присобачили с именем своего предприятия. Убрать оттуда все немедленно.

– Да ладно, ладно, не кричи.

Тот, кто это говорил, сплевывал через каждое слово.

– Скажи лучше, почему так долго? Я такую фанеру не могу хранить долго. Я ведь тратить начну.

– Я тебе начну. – У того, очевидно, не было чувства юмора. – Где Носов, на месте?

– На месте, где ж ему быть.

– Я ему тут еще одного работничка привез.

– О-о, ну, этому он не обрадуется.

– Это почему же?

– Да у нас тут только вчера сокращение производилось.

– Это как же?

– Да что ты заладил – почему же? как же? Очень просто. Заводик простаивает – с материалом глухо. А этих козлов кормить надо.

– А как же вы их сокращаете?

– Пулей в лоб, так и сокращаем, понятно?

– Понятно.

– Ну, давай его сюда, поглядим. Если здоровый – то ничего, это мы гнилье сокращаем.

Двое моих мордоворотов встали. Дверь изнутри отперли, и меня вывели наружу. Мы были в лесу.

– Ну у него и харя, просто уголовная, – сказал «покупатель», глядя на меня. Надо сказать, что у него была не лучше.

– А чего тебе харя? – «Продавец» оказался совсем стариком. – Главное, чтобы руки-ноги.

– Не скажи, главное, чтобы дисциплина. Ну, давайте, – обратился он к моим мордоворотам. – Ведите его на базу в отстойник.

Меня повели. Пройдя метров двести по лесной тропинке, я понял, что идти мы еще будем долго. Я-то был не прочь прогуляться. Было время подумать. Стоило ли мне вообще туда идти. Может, лучше теперь грохнуть этих и дернуть? Но что-то мне говорило: иди! Иди! Все будет хорошо, замечательно даже.

Настроение было праздничное. Удивительное дело это настроение: когда все хорошо – грустят люди, когда все плохо – радуются. Ну, в общем, шел я, вдыхал воздух и наслаждался природой. Истосковался я по ней с этой вокзальной жизнью.

Наконец мы уткнулись в частокол. Перед нами открылись ворота, сплетенные из толстых веток. Ворота открыли какие-то смуглые оборванцы – цыгане, наверное. Мы прошли ворота – перед нами открылось удивительное зрелище. Огромное поселение разлеглось прямо под широкими, плотными шапками высоких сосен. По всему было видно, что хозяевам не хотелось бросаться в глаза вертолетчикам. Проходя мимо хвойных строений, я наблюдал странных людей. Лица их были бледны, а главное – на их ногах были… кандалы! Самые настоящие кандалы. Потом мы прошли, пригибаясь, под навесом с матерчатыми листочками… Забыл, как он называется, этот навес. Ну, знаете, конечно, – как у военных, для конспирации. И пришли ко входу в какую-то землянку.

– Проходи и сиди тихо, – сказал один из провожатых.

Я оказался в глубокой, но сухой яме. Света почти не было, но он мне был не нужен, чтобы достать из кармана выкидуху. Удивительно, что эти идиоты до сих пор не обыскали меня. Может быть, я сделал излишнюю предосторожность, но все же перепрятал нож из кармана в ботинок. Как вы думаете, где я оказался? Что это было за место? Какой такой завод? Какие материалы? Ясно было только одно: я был чем-то вроде раба, именно раба, даже не заключенного. Меня разбирало любопытство. Такого я себе даже представить не мог. Я – раб на плантации. Но кто они, мои хозяева? Ведь не могут же так просто обычные гады без крыши устроить в Подмосковье маленькую гитлеровскую Германию? Нет, они должны быть не простыми ребятами. И та фанера, о которой шла речь подле грузовичка, тоже не могла быть обычной. Я имею в виду – не могла быть обычных размеров. Наверняка это были настоящие деньжищи. Я чувствовал, что это было целое состояние. Потом я, конечно, узнал, что это был за лагерь такой. Туда свозили всякий сброд – или бездомный, или перед кем-то в чем-то провинившийся, как самую дешевую силу. Другими словами – бесплатно, в рабство одноразового пользования. Это значит, что, когда они отрабатывали свое, им не давали вольную, не назначали пенсий, а попросту кончали.

Производили там, понятное дело, не мороженое. Стряпали там наркотики, и причем низкого качества. Главное – продать. А там пусть колются и подыхают. Владелец этой и еще множества таких же контор по всему Союзу… Нет, этого говорить я не буду – назову лишь начальника того подпольного завода… или нет, пока и его называть не стану, тем более что вам уже нет до него никакого дела, потому что он вот уже десять лет как живет за границей. Я знаю, что у него сейчас не один свой островок в океане.

Вот, значит, куда я попал. Тогда удача была со мной – я этого не мог не чувствовать, а потому не переживал особенно, что со мной может что-нибудь случиться.

Вдруг дверца наверху распахнулась, и я узнал того старика, что привез меня на продажу – или в подарок.

– Скажите, а вы меня продаете или дарите?

– Выходи, выходи, дорогой, – торопил старик.

– Если «дорогой», так, скорее всего, продаете.

– Считай, что я тебя не дарю, не продаю, я тебя отрываю от сердца.

Двое мордоворотов были по-прежнему рядом. Шутки старика они отмечали уродливой гримасой понимания.

– А вы, наверное, большой человек, если за вами ходят такие жеребята.

– Угадал, сынок, угадал – большой человек.

– Ну, тогда поди сюда, большой человек, – сказал я, быстро притянув старика за волосы и приставив к его горлу выкидуху.

Жлобы чуть не лопнули от неожиданности.

– Спокойно, спокойно, ребятишки. Ну-ка, взяли дедушку за задние лапки. Один за правую, другой за левую. Помогайте, не ленитесь. Если мы его понесем, то быстрее будет.

– Старик, прости, – завопил один, – бля буду, не заметят.

– Делай, что он говорит, – прохрипел из-под ножа крутой старичок.

Те взяли его за ноги, и мы потащили старика из-под навеса.

– Сынок, послушай меня, – опять захрипел старик, – ты отсюда не выберешься. Там ведь повсюду мальчишки с автоматами. Завидят нас – так всех положат.

– Нет, старик, – отвечал я, – не положат. Разве им тебя не жалко будет?

– Не будет, сынок. Они отсюда никого не выпустят. Слишком много потерять могут, если ты сбежишь отсюда.

– Ну ладно, поглядим.

– Нет, погоди. Давай договоримся. У меня в машине очень много денег. Столько, что тебе и не снилось. Могу поделиться.

– Про деньги знаю, старик. Деньги все заберу.

– Ах, сука! Что ж ты такой колючий. Не договоришься. Дай я пойду на своих – они тогда не просекут.

Это предложение показалось мне стоящим.

– Только попроси своих братков, чтобы они выкинули свои пукалки. Один из-за пазухи, другой из-за пояса.

– Делайте, что он говорит, – сердито повторил старик.

– Так, а теперь пусть они пройдут вперед и следуют к воротам, – поднимая пистолеты, сказал я. – А мы последуем с тобой, большой человек, за ними. Повспоминаем заодно, где наши денежки.

Оказалось, что старик не врал. В кузове лежал закрытый чемодан с кругленькой суммой – сто двадцать тысяч рублей. Конечно, это были не совсем уж бешеные деньги, но все же – десять новых автомобилей «Волга».

Большого человека и его соколиков я связал и посадил в кузове. Чемодан взял в кабину, вытащив прежде из кабины стукнутого слегка водителя. Он меня вовсе не видел. Я оставил его там же валяться. Сел за руль и поехал. Подъехал к трассе, пересек ее, отъехал на километр в глубь леса. Взял лежащий под сиденьем шланг, вставил в выхлопную трубу один конец, а другой засунул в узкую щель кузова. Оставил машину пыхтеть, а сам пошел к трассе.

Очень скоро по Москве в прекрасном настроении шел очень молодой и состоятельный человек…

– Опять вы, Чирков, все к благородному разбойнику свели.

– А я и есть благородный разбойник, – очень серьезно сказал Чирков.

Денек этот у Чиркова был, что и говорить, деятельный. После допроса ему предстояло встретиться со своим адвокатом Сосновским. Сосновский на следственных действиях, проводимых с его подзащитным, участвовал нерегулярно, хотя ему положено было, – Чирков писал заявления, что присутствие адвоката не обязательно. Считал, что его дело до суда все равно не дойдет. Болотов сам несколько раз предлагал найти Чиркову другого адвоката, но Чирков отмахивался – ничего, старик вам доверяет.

– Эх, Виктор Степанович, дорогой вы мой, – весело щебетал Сосновский, когда они оказались вдвоем с Чирковым, – никакой адвокат, будь он сто пядей во лбу, не сможет спасти вас от высшей меры. Я согласен с вами, что необходимо бежать.

– Не от вас ли я слышал, что сбежать из Бутырки невозможно?

– А я на что? Скажите, а я вам на что? Я все устроил. Я договорился. Вернее, настоял, чтобы вас допросили непременно в прокуратуре.

– Зачем? Меня и здесь неплохо допрашивают, – ухмыльнулся Чирков.

– Потому что из Бутырки никто еще не бежал, – с расстановкой проговорил Сосновский.

– По-ни-маю, – кивнул узник. – Мне необходима помощь со стороны.

– Все готово. Всё и все.

– Как это – всё? Кто это – все?

– Неужели вы думаете, что у вас на воле совсем нет друзей?

– О ком это ты? – встрепенулся Чирков.

– Об этом узнаете позже. Сейчас это вас не должно беспокоить. Слушайте внимательно. Завтра вас повезут часов в двенадцать в прокуратуру, где на допросе будет присутствовать прокурор… На полпути дорогу перекроет автобус. Все, кто будет сидеть за рулем и рядом, будут уничтожены – я говорю о вашем сопровождении. Вы должны избавиться от них и открыть дверь изнутри. Я принес вам кое-что, что может вам помочь…

На следующий день, когда Чиркова сажали в машину, он уже считал себя свободным человеком. Но увы – не суждено ему было стать свободным. За его свободу отдали жизнь четверо джентльменов и водитель с сопровождающим. На беду, в тот самый момент, когда из автобуса открыли огонь, рядом оказался взвод солдат внутренней службы. Чиркову просто повезло, что он не успел убить своих конвоиров.

Хотя даже если бы и успел, это никак не могло изменить его будущий расстрельный приговор.

«Где тот молодой счастливый человек? – думал Чирков, когда его били палками по ребрам озверевшие охранники Бутырки. – Остался старый неудачник».

Глава 26. О ЖЕНЩИНАХ

– Слушаю вас, – ответил на английском языке приятный женский голос.

– Хелло, вас беспокоит следователь Турецкий. Генеральная прокуратура России, – отрекомендовался он по-английски. – Могу ли я поговорить с мистером Реддвеем?

– Один момент, – ответил приятный женский голос, и Турецкий услышал в трубке мелодию группы «Куин».

– О, Саша, – послышался через несколько секунд низкий голос Реддвея. – Очень рад тебя слышать. Как твои дела?

– Нет проблем! – ответил Турецкий Питеру излюбленной американцами фразой.

За время работы в «Пятом левеле» Турецкий быстро уловил это универсальное американское выражение, которое подходило на все случаи жизни.

– Приезжай к нам! Работы полно. И женского состава тоже!

Турецкий услышал на том конце провода игривый женский шепот и какую-то возню. Международная линия отличалась завидной слышимостью.

– Лучше ты к нам, Питер, приезжай!

– О, с удовольствием! Как там с женщинами?

– Русские женщины – лучшие в мире, – патриотически заметил Турецкий. – Но у меня и сейчас к тебе вопрос, – перешел на рабочий тон Александр.

– По новогорской авиакатастрофе? – перебил Турецкого Реддвей, с удовольствием демонстрируя свою осведомленность.

– Да, – спокойно ответил Турецкий. – Как ты считаешь, тут может быть замешан Пакистан?

Полковник несколько секунд думал.

– Если учесть, что везли в Индию военные самолеты, – сказал он серьезно, – то вполне возможно. У нас тут имеется кое-какая информация. Пакистан в последнее время проявляет чрезмерную активность из-за того, что его ядерная программа отстает от индийской на пять – семь лет. К тому же у Индии нет носителей, способных доставлять бомбы к цели. В их ситуации они могут использовать в качестве носителей и самолеты.

Турецкий очень хорошо понял Реддвея. Безусловно, бывший заместитель директора ЦРУ имел более конкретную информацию по Пакистану и Индии, но сообщить ее, по всей видимости, не имел полномочий.

– Спасибо, Питер, – поблагодарил Турецкий. – Передавай привет всем нашим ребятам!

– Обязательно передам, – снова перешел на шутливый тон Реддвей. – И девушкам?

– Аск?!

Глава 27. ПЯТАЯ КАТЕГОРИЯ

Разговор с Савельевой можно было перенести на утро, но Турецкий, вспомнив, что ему придется торчать вечером в гостиничном номере, который уже порядком надоел, решил передопросить жену штурмана сегодня. Она поспешно открыла ему дверь, молча кивнула на приветствие.

– Проходите, – коротко бросила на ходу, скрываясь в комнате.

Он услышал, как Савельева взяла телефонную трубку и вернулась к прерванному разговору. Судя по тому, как Елена Георгиевна нехотя соглашалась с кем-то и сухо благодарила, Александр понял, что на том конце провода ей навязчиво выражают свое сочувствие.

На вид Савельевой было лет двадцать пять. Но Турецкий знал от Сабашова, что ей тридцать, что она была замужем за Савельевым шесть лет и что у них не было детей.

Это была интересная для мужского исследования женщина.

Лет до тридцати опыт общения с женщинами у Александра был довольно конкретный. Он делил их на четыре категории. В первую входили женщины, с которыми хотелось заниматься сексом, не тратя лишних слов и времени на ухаживания. Он готов был в отношении них согласиться с определением Зайдулина – стервы. Для второй – он старался употреблять юридические термины типа «допрос», «экспертиза», проводить деловые переговоры и ничего более. В отдельную категорию были выделены жены его друзей и коллег – с ними он научился легко улыбаться и вести поверхностные бесполые беседы. Четвертая состояла из женщин, яростно оказывавших сопротивление любому мужскому началу, которых хотелось страстно добиваться, и сам процесс этой борьбы доставлял столько удовольствия, что Турецкий, бывало, очень расстраивался, если победа доставалась легко. Александр сразу определял категорию встреченной им женщины и четко намечал линию поведения по отношению к ней.

После тридцати накопившийся опыт общения с женской половиной позволил Турецкому обнаружить пятую категорию – женщин, искренне колеблющихся в любой момент общения с мужчиной. Прежде он считал, что все женщины знают, несмотря на двусмысленность их поведения, чего они хотят в тот или иной момент. По крайней мере, вопрос, хочет она с тобой спать или нет, решался женщиной быстро. А будет ли она это делать и почему – это было уже второе и третье. И над этим приходилось порой ломать голову. Но для женщины последней категории вопрос, хочет ли она с тобой лечь в постель или нет, мучительно решался ею даже после того, когда она позволяла мужчине снять с себя нижнее белье.

В квартире у Савельевой Турецкому показалось, что он встретил женщину из пятой категории.

Закончив разговор, Елена Георгиевна с явным облегчением повесила трубку.

– Я была уже сегодня в прокуратуре, но ни вас, ни Валентина Дмитриевича не застала, – сразу, без предисловий обратилась она к Турецкому. – Что с моим мужем? Как мне все это понимать?

– Не волнуйтесь, пожалуйста, – сказал следователь стандартную для подобных случаев фразу. – Есть разные версии. Одна из них, что, может быть, останки вашего мужа оказались вне обломков самолета, – Александр заметил, как Савельеву нервно передернуло от слова «останки». – Такое бывает. – Турецкий помолчал, прежде чем сказать следующее. – Но может быть, вашего мужа не было в самолете в момент катастрофы.

– Как это – может быть? – широко распахнула глаза Савельева.

– А вот это предстоит выяснить. И надеюсь, что вы сможете нам помочь.

Елена Георгиевна неопределенно пожала плечами.

– В беседе со следователем Сабашовым вы сказали, что ваш муж всегда брал в полет фотоаппарат марки «Никон», – Турецкий взглянул на множество развешанных на стенах фотографий. Турецкий с любопытством отметил, что среди всех этих пейзажей был всего лишь один портрет Елены. «Не любил Савельев снимать свою жену», – подумал следователь.

– Да, всегда, – подтвердила Елена. – И в тот раз тоже.

– Вы не могли бы показать документы на фотоаппарат? – попросил он вслух.

– Пожалуйста, – не сразу сказала Елена.

Она несколько секунд вспоминала, где их искать. Потом подошла к книжному шкафу и встала на стул.

– Вам помочь? – предложил Турецкий.

– Давайте уж я вам буду помогать, – со странной улыбкой ответила Елена Георгиевна.

В какой– то момент она почувствовала, что Турецкий ее рассматривает. И не просто рассматривает, а по-мужски оценивает. Елена была одета в легкие широкие брюки и свободную майку навыпуск. Но под свободной одеждой без труда угадывалось упругое тело. Движения ее были исполнены природного достоинства. Александр знал, что редко встречаются женщины, у которых любой жест, обычное движение руки, незначительный поворот головы наполнены таким будоражащим женским магнетизмом.

Елена нашла нужные документы. Когда она сходила со стула, Турецкий оказался рядом и подал ей руку.

– По-моему, вот это, – протянула она бумаги следователю.

Он нашел в документах номер фотоаппарата, который, конечно, не совпадал с номером найденного среди обломков. Пришлось составлять протокол добровольной выдачи документов на пресловутый фотоаппарат. Пока Турецкий составлял документы, Елена вопросительно смотрела на него, ожидая разъяснений. Он чувствовал совсем близко ее дыхание, но долго ничего не говорил.

– Я могу сказать только одно, что в самолете найден не этот фотоаппарат, – наконец нарушил молчание следователь.

– Он жив! – невольно вырвалось у Савельевой.

Турецкий отметил, что в голосе Елены послышались не только радостные, но и мучительные нотки.

«Наверное, это можно понять, – подумал он. – Если его не было в самолете, для нее теперь встает сразу много вопросов: почему не было? Где он был тогда? И где находится сейчас?»

В этот момент раздался звонок в дверь – электрический птичий щебет. Елена Георгиевна пошла открывать.

На пороге стояла мать Савельева – высокая брюнетка с суровым выражением лица.

– Здравствуйте, Ирина Васильевна, – несколько напряженно сказала Елена Георгиевна. – Проходите.

Мать Савельева не ответила на приветствие. Чувствовалось, что отношения между свекровью и невесткой натянутые. Свекровь, помедлив, зашла в прихожую, но вдруг остановилась, увидев на вешалке чужую мужскую одежду. Она криво усмехнулась и уничтожающе посмотрела на невестку. Елена тут же приняла независимый вид, ясно давая понять, что ничего объяснять не собирается. И уж тем более оправдываться.

– Если Андрей окажется жив, он вернется к тебе только через мой труп! – жестко бросила свекровь Елене.

– А это уже буду решать я! И только я! – с тихой уверенностью парировала Савельева.

Две женщины еще несколько секунд с ненавистью смотрели друг другу в глаза. Елена холодно, с превосходством улыбалась. А свекровь – еле сдерживалась, чтобы не ударить ее.

– А вы зачем, собственно, пришли? – спросила Елена Георгиевна.

– Ни за чем! – выкрикнула Савельева, и Турецкий услышал, как громко хлопнула входная дверь.

Елена вернулась в комнату не сразу. Ей было не по себе: и потому, что произошла отвратительная сцена со свекровью, и потому, что Турецкий стал ее свидетелем.

– У вас не будет сигареты? – обратилась она к Александру.

Он протянул ей открытую пачку. Она дождалась, когда он поднесет зажигалку к ее сигарете, при этом с неприятным любопытством, бесцеремонно взглянула ему в глаза. Турецкий усмехнулся про себя. «Женщина в отчаянии, – охарактеризовал он Елену в этот момент, – однако держится молодцом!» Елена неумело затянулась. Угадывалось, что курила она редко.

– Можно и мне закурить? – спросил Александр.

Она кивнула, даже не взглянув на него. Турецкий закурил и поискал глазами пепельницу. Он нашел ее на журнальном столике возле двери в соседнюю комнату. Беря пепельницу, Александр мельком заглянул туда – это была спальня. Турецкого позабавили огромная медвежья шкура над большой двуспальной кроватью и повешенное на шкуре охотничье ружье. Что-то в этом было претенциозное и книжное.

«Как в чеховской пьесе, – подумал Александр. – Если ружье висит на стене в первом акте, то к концу последнего оно должно обязательно выстрелить!»

– Я читал протокол вашего первого допроса. Вы наблюдали момент катастрофы.

– Да, – недружелюбно ответила Савельева.

Видно, что сцена со свекровью сильно выбила ее из колеи.

– А почему вы в тот момент стояли у окна? – продолжал Турецкий.

Она взглянула на него более чем холодно:

– А это уже мое личное дело!

– Хорошо, – спокойно сказал Турецкий. – У какого окна вы стояли? Надеюсь, это не очень личный вопрос?

Турецкий понял, что перегибает палку, что чисто по-человечески он не прав. Он попытался войти в ее положение и представить, что у этой женщины несколько дней назад погиб муж и погиб на ее глазах. А теперь – может, и не погиб, а исчез, что было для измученного неопределенностью человека не намного лучше. Все это он понимал, но в то же время почему-то не чувствовал жалости к Савельевой. Может быть, потому, что накопилась усталость, или же оттого, что Елена Георгиевна немного раздражала его – чем, он еще не мог понять.

Она подошла к окну. Он встал за ее спиной чуть сбоку и уловил, как при взгляде в окно дрогнули ее губы. Женщина была на грани нервного срыва.

– Я должен повторно допросить вас здесь или в прокуратуре и задать вам несколько вопросов, касающихся вашей личной жизни. Поймите, все это может иметь отношение к исчезновению вашего мужа.

– Хорошо, – тихо сказала Елена. – Я стояла у окна, потому что делала это все шесть лет, которые мы живем вместе. И муж знал об этом. Он говорил, ему так спокойнее, когда я смотрю на взлет их самолета.

Она помолчала и вдруг произнесла:

– Вы знаете, он ведь не был летчиком.

– То есть? – Турецкий вопросительно взглянул на Елену.

– Он не любил летать. Представляете себе летчика, который боится высоты? – Она задумалась. – И вообще, мне кажется, он предчувствовал тогда, что должно что-то случиться.

Разбираться в женских предчувствиях Турецкому сейчас не хотелось, хотя по своему опыту он знал, что в них можно отыскать интересное и даже нечто полезное для следствия.

– Могу я попросить у вас стакан воды? – неожиданно обратился он к Елене.

Турецкий давно уже ощущал сухость во рту от водки, выпитой в кафе с Сабашовым.

– Нет, – быстро произнесла она – раньше, чем подумала, но тут же в замешательстве добавила: – Извините, я сейчас.

Она прошла на кухню, налила воды из чайника, вернулась. Турецкий протянул руку, чтобы взять стакан. Но Елена Георгиевна демонстративно поставила его перед ним на стол.

«Или она очень странная, или я ей жутко отвратителен», – подумал Турецкий и решил, что на сегодня его работа закончена.

И тут Елена резко наклонилась вперед, закрыв лицо руками. Мгновение она сидела неподвижно и вдруг заплакала навзрыд.

Это была настоящая истерика. Вначале Турецкий попытался привести ее в чувство с помощью воды и валерианы. Потом он сильно встряхнул ее, но и это не помогло. Из ее груди вырывались тяжелые и неестественные всхлипывания. Турецкий потащил Савельеву в ванную и не церемонясь подставил ее голову под струю из-под крана. Задыхаясь от попадающей в нос и рот воды, Елена неровно задышала, спазмы привели ее в себя. И она заплакала уже с облегчением – не сдерживаясь и не стыдясь.

– Ну, тихо, тихо, – поглаживал ее по плечу Александр.

Ему было странно возиться с этой женщиной. Но ситуация была настолько необычной, что дистанция между Турецким и Еленой быстро таяла.

– Не уходите, – цеплялась она за него руками, с трудом понимая, что с ней происходит и пугаясь этого все больше и больше.

Потом она впала в оцепенение. Попросту превратилась в безвольную куклу.

Турецкий помог ей лечь в постель. При этом Александр не чувствовал никакого неудобства и неловкости. Он ощущал себя кем-то вроде врача, оказывавшего экстренную помощь.

Когда Елена затихла в кровати, Александр устало потер глаза.

«Во денек, – подумал он. – Лучше бы я вызвал ее в прокуратуру».

Но в глубине души он не жалел, что оказался здесь.

Турецкий не мог вспомнить другого случая в своей профессиональной деятельности, когда бы он так искренне успокаивал свидетельницу.

Наконец Елена заснула. Он взглянул на нее – губы по-детски расслаблены, чуть подрагивающие веки, временами учащенное дыхание. Спящая, она показалась ему беззащитной, жалкой девчонкой, совершенно растерявшейся перед этой жесткой и непонятной жизнью.

Турецкий долго сидел и смотрел на Елену. В какой-то момент Александр почувствовал, что напряженно рассматривает обозначившуюся под майкой форму груди.

«Все, приехали», – сказал Турецкий и быстро ушел, захлопнув за собой входную дверь.

Глава 28. МИСТЕР РОУЗ

Мистер Роуз зажмурился от ласки теплого влажного воздуха, окутавшего все тело. После многочасового комфорта в казенной вентиляции лайнера, напоенный ароматами весны и пряных запахов Азии воздух Исламабада показался респектабельному англичанину милее ванны из шампанского. Он обаятельно раскланялся со стюардессами и стал спускаться по трапу расслабленной, неторопливой походкой человека, у которого все отлично – нигде не жмет, никому он не должен и никто его не ждет. Такое блаженство души способно охватить лишь путешественника, оставившего за спиной груз привычных оседлых забот и ненадолго убежавшего от своих близких в какой-нибудь совершенно другой мир. На таможне, пока его нехитрый саквояж досматривали шоколадные люди в форменных синих костюмах, мистер Роуз благодушно подумал о том, как похожи специальные службы разных стран и что не национальные особенности в конечном счете будут решать будущее планеты, а совсем даже другие – корпоративные, цеховые, если хотите. Мысль мистера Роуза потекла в фантастические мечтания о городах, где скапливаются представители одной профессии, о мировых войнах между ними и о прочих гадостях, навязанных скорее не окружающей реальностью, а бесконечными сериалами американских фэнтази. Стараясь возвратиться к курортному настроению, мистер Роуз достал трубку и, улыбаясь, жестом попросил у таможенника разрешения закурить. Мистер Роуз, скромный востоковед по профессии, приехал в Пакистан по приглашению министерства культуры, чтобы осмотреть сокровища хараппской цивилизации и написать потом никому не интересную диссертацию о различии архитектуры городов древней Южной Азии и не менее древних городов Южной Европы. Но, несмотря на научную цель своей командировки, мистер Роуз чувствовал себя немножечко туристом, которому позволено чуточку больше, чем местным жителям. Вот и сейчас вежливая просьба закурить означала всего лишь реверанс в сторону гостеприимных хозяев, потому что в Пакистане разрешалось дымить сколько угодно и где угодно, лишь бы не во время рамазана, которого любой европеец боялся пуще атомной войны. Поездку, совпадающую с этим главным мусульманским праздником, можно было сразу считать загубленной – ни тебе выпить, ни закусить как следует, ни закурить в общественном месте, ни всякое другое… Мистер Роуз плотоядно обвел взглядом пассажиров, несколько внимательнее остановившись на женской их половине. Какие же они разные, эти пакистанки. Одни весьма современные леди, не отличишь от бизнес-вумен, как, например, та – в шикарных полузатемненных очках и белом брючном костюме, с искусственной розой в густых волосах. Другие – сущие варварки – в балахонах, с наглухо покрытой головой и сеточками на глазах, как та, что стыдливо втиснулась между колонной и креслом, максимально отгородившись от мира.

Взяв такси, мистер Роуз двинул в центр столицы, чтобы, разобравшись с ценами, устроиться в гостиницу. Суровый шофер вовсе не желал налаживать контакты с болтливым европейцем и на вопросы отвечал односложно. Мистеру Роузу же позарез хотелось общения – открытого, дружеского, проникновенного, – хотелось передать свой восторг жизнью, возможностью путешествовать и восхищение, что Создатель не поскупился в фантазии и произвел на свет столько разнообразия. Кроме того, мистеру Роузу интересно было разузнать, какой отель славится в Исламабаде своим недорогим гостеприимством, какие напитки предпочитают местные любители горячительного, где лучше всего познакомиться с девушкой, да и разные другие мелочи, знать которые не помешает любому туристу. Угрюмость таксиста вскоре наскучила веселому англичанину, и мистер Роуз, едва дотянув до известного в столице фонтана цветов, расплатился и выскочил из машины.

Он гулял по городу, непринужденно помахивая тросточкой, с перекинутым через плечо молочного цвета плащом и сравнивал ориентиры путеводителя с реальностью, раскрывшейся перед ним. Исламабад поражал количеством народа на улицах, люди, казалось, задались целью большую часть времени проводить вне дома. Мужчины, бородатые, внешне свирепые, в белых куртках и широких штанах, кружками располагались прямо на земле или гнездились в открытых чайханах. Судя по их громким крикам, можно было подумать, что они вот-вот подерутся или выхватят кривые сабли, но размахивание руками и горячий разговор означали лишь страстный южный темперамент и непосредственность в выражении своих чувств, а никак не ненависть к собеседнику. В воздухе смог большого города мешался с дивным ароматом кардамона и бергамота, а гомон людских голосов сливался с визгом тормозов, ревом моторов и гудением клаксонов. Столица была яркой, как восточный халат, и шумной, как восточный базар.

У мистера Роуза от впечатлений несколько закружилась голова, по справочнику он определил, что находится в нескольких шагах от гостиницы «Палли», которую он наметил своим пристанищем еще в Лондоне, исходя из собственного финансового положения и рекламных обещаний комфорта в отеле. Экзотические растения в холле на поверку оказались искусственными, странно, но в такой благодатной стране предпочитали почему-то стирать пыль с полиэтиленовых листьев, чем поливать натуральные пальмы. Кожаные диваны приняли уставшего мистера Роуза в свои объятия, пока он заполнял обычные в таких случаях карточки гостя. Благодушное настроение в предвкушении чистой постели и бодрящего душа нарастало в геометрической прогрессии. Но уже через несколько секунд мистер Роуз почувствовал некоторое беспокойство, каковое и объяснить даже самому себе оказалось невозможно. Мистер потер затылок, достал носовой платок и беспомощно оглянулся на стойку бара, где спорили все так же громко два местных жителя, потягивая джин-тоник. Откуда, собственно, проистекло внутреннее беспокойство мистера Роуза? Пакистанцы не обращали никакого внимания на тихого англичанина. Мистер Роуз сделал контрольный выдох и стал листать паспорт в поисках номера, но отделаться от мысли, что чьи-то назойливые глаза сверлят его со спины, он так и не смог. Резко повернувшись, повел взглядом по рядам искусственных пальм и вдруг понял… В уголке за кадкой примостилась женщина в белом балахоне, с сеточкой на глазах, как будто отрешенная от внешнего мира. И хотя лица ее почти не было видно, а фигура скрывалась в широких складках одежды, мистер Роуз мог побиться об заклад, что это была та самая стыдливая пакистанка, на которой он задержал взгляд в аэропорту. Уж что-то слишком характерное прослеживалось в ее позе, манере прятаться в укромные уголки и проникать сквозь сеточку на глазах в окружающее пространство. «Да, спецслужбы всех стран тоже, как видно, не слишком утруждают себя оригинальностью», – вновь мистер Роуз вернулся к той самой позиции, которую он обдумывал несколькими часами раньше, на таможне. Получив ключ с массивным деревянным номером-набалдашником, гость проследовал на четвертый этаж, где ему выделили комнату. Пока мистер Роуз колесил по коридору гостиницы, которой ее хозяева изо всех сил старались придать европейский облик, да так и не смогли – отель каким-то неуловимым образом напоминал фантастические восточные замки, – он постоянно ощущал невидимое присутствие «пакистанской принцессы». Где она могла стыдливо таиться в этих просторных коридорах с прозрачными дверьми, мистер Роуз не мог приложить ума, но то, что женщина ни на минуту не отпускала его, он знал точно.

Закрывшись в номере, мистер Роуз понял, что расслабиться ему за этими дверями теперь не удастся ни на минуту. Легенда английского ученого-востоковеда не спасла следователя Турецкого от подозрительной пакистанской разведки. Не исключено, что, пока мистер Роуз оформлял документы, в номере 420 уже были установлены подслушивающие устройства или эта гостиничная комната заранее оборудовалась как шпионская цитадель. Времени на обдумывание плана действий не оставалось. В конце концов, сила Турецкого в незнакомой, враждебной стране заключалась только в его собственной сноровке и находчивости. Для начала предстояло переодеться – сменить официальный костюм английского джентльмена, в котором он обращал на себя чрезмерное внимание прохожих, на более демократичные джинсы и ни к чему не обязывающую холщовую рубашку. Когда Турецкий подошел к зеркалу, чтобы оценить новый «прикид», кто-то осторожно нажал на ручку двери. Турецкий замер, непрошеный гость, словно вороватая кошка, все так же – едва слышно – ковырялся у входа. «Вероятно, диссертация у меня легкой быть не обещает», – пронеслось у мистера Роуза в голове, когда он метнулся к косяку двери и прижался спиной к стене, стремясь слиться с белой поверхностью. Оружия у него не было, но сдаваться без боя Турецкий не желал. Наконец, поскрежетав вхолостую еще какое-то время, ключ в замочной скважине повернулся, и на пороге как ни в чем не бывало появилось шоколадное создание с белой горкой полотенец на руках, в чистом переднике и наколке на волосах. Оно проследовало в ванную, видимо даже не подозревая о присутствии хозяина. Турецкий прокрался следом. Создание выдернуло из стопки одно полотенце и перебросило его через блестящую вешалку, глаза девушки пугливо заскользили вокруг и наткнулись на глаза Александра. Он, сложив руки на груди, спокойно наблюдал за горничной. Она охнула, приложив ладонь к губам, точь-в-точь как это свойственно любой особе слабого пола в любом конце Земли.

– Ничего, ничего, мисс, вам идет делать ошибки.

– Простите, господин, – она заикалась, с трудом подыскивая нужные английские фразы, – я не знала…

– Конечно, вы не знали. Если б знали, никогда не вошли бы сюда, ведь так?

Девушка, по-видимому, не очень понимала, о чем идет речь. «Бедное создание, оно не ведает, что творит, чем грозит ей эта служба». Когда Турецкий закрывал дверь за горничной, призрак женщины в белом снова замаячил у него перед глазами. Службу пакистанские агенты несли исправно и даже, пожалуй, несколько назойливо.

Купив по дороге телефонную карту, Турецкий определил для себя первоочередную задачу – избавиться от хвоста. Не приводить же, в самом деле, к своему агенту на встречу эту милую особу в национальном костюме, тем более что за белым балахоном, вполне возможно, скрывалась не изящная восточная фигурка с персиковой кожей, а кто-нибудь посолиднее и побородатее. Поначалу Турецкий обошел окружающие отель магазинчики, делая вид, что его, как туриста, занимают экзотические безделушки. На самом деле, торгуясь с толстыми обладателями сувениров в черных прямоугольных шапочках, Александр все больше поглядывал сквозь витрины или косился из-за спины продавцов, чтобы получше разглядеть преследователя. На языке профессионалов это означало: засветить хвоста. «Белая женщина» вела себя крайне осторожно, она почти не появлялась в поле зрения Турецкого, но благодаря своему опыту, «важняк» знал, вернее, чувствовал, что пара глаз, хоть и скрытых сеточкой, не упускает его ни на минуту. Выскочив из магазина, Турецкий неожиданно заметил в доме напротив узкую, низенькую арку, которая была практически перекрыта гигантским мусорным бачком и кучкой босоногих сорванцов, имевших, по-видимому, намерения покопаться в его содержимом. Александр ловко юркнул в щель между бачком и стеной, растолкав изумленных ребятишек, и бросился бежать в глубь внутреннего темного дворика, который оказался длинным жерлом. Запах нечистот шибанул в нос, как только Александр оказался замкнутым в глухом колодце двух слепых стен. Какие-то грязные, ободранные люди тянули к нему свои руки, а седое всклокоченное существо приблизилось совсем вплотную, и Александр почувствовал, как его ладонь задела сплошное кровавое месиво на груди этого человека. Брезгливо отшатнувшись, Турецкий ускорил шаг, но толпа бродяг смыкалась все более плотным кольцом. На помощь пришла тросточка английского джентльмена, вой и крики смешивались с какой-то тягучей мелодией, которую выводил на дудочке испуганный мальчишка, притулившийся возле ящика с отбросами. Тьма лабиринта и тела нищих едва позволяли Турецкому разглядеть дорогу. Казалось, что за следующим поворотом его ожидал спасительный свет выхода, но очередной зигзаг засасывал Александра в новую клоаку. Кто-то, изловчившись, схватил Турецкого за рубаху. Отбиваясь от нападающих, Александр поскользнулся и упал на колени в вонючую зеленую жижу. Еще секунда, и нищие растерзали бы его, растащили по кусочкам его одежду, добираясь до бумажника, но Турецкий собрался, неимоверным усилием сбросил с себя эту крысиную свору и рывком, работая тросточкой, словно саблей, выскочил из круга, упершись лбом в тот самый мусорный бачок, от которого он стартовал несколькими минутами раньше. Рядом, как привидение, мелькнула фигура в белом. Она, казалось, задела Турецкого складками своей одежды, и беглец едва смог подавить злое желание ухватиться за край балахона, чтобы разом сбросить камуфляжный наряд. Но голос разума заставил Александра в последний момент остановиться. Если бы он на сто процентов был уверен, что его преследователь – мужчина, он бы ни секунды не помедлил, но сдернуть паранджу с женщины в мусульманской стране значило совершить великое преступление. И тогда Турецкого от многолетней тюрьмы не спасли бы никакие посольства и дипломаты.

Отдышавшись и несколько поправив одежду, Александр решился все-таки позвонить своему агенту в министерство культуры. На противоположном конце улицы маячила пресловутая женщина в белом. «Плевать, – зло усмехнулся Турецкий, – не вставлены же у нее под сеточкой телескопы. Номер все равно не узнает. Дудки, миледи, вы еще не знаете, как связываться с бравым русским». Договорившись встретиться через час с агентом в кафе на площади перед фонтаном цветов, Турецкий зашел все в тот же магазинчик, где на витринах всеми цветами радуги переливались змеиные трубочки кальянов. Выбрав самый дорогой из них, Александр вытащил из кошелька стопку пакистанских рупий, но вдруг внезапно он схватился рукой за живот, корчась в страдальческой позе. К нему подбежали продавец и помощник, подобострастно заглядывая в лицо покупателю и тревожно каркая на своем языке. Не отнимая ладоней от живота, Турецкий жестом показал, что ему срочно нужно в туалет. Мужчины понимающе закивали головами, и один из них толкнул полусогнутого Турецкого в проем двери, занавешанной бамбуковыми щелкающими палочками. Турецкий, еще какое-то время имитируя болезнь, скачками пробирался по служебному коридору, пока наконец не выскочил в прохладное полутемное помещение с приятным звуком журчащей воды. У раковины маленький человечек старательно мыл голову намыленному мужчине. Из открытой двери неслись запахи парфюмерии. Поняв, что каким-то образом он проник в парикмахерскую, Турецкий небрежно намочил лицо под краном, на всякий случай провел влажной ладонью по волосам и спокойно прошел мимо суетящихся перед своими клиентами мастеров. Дуэль с «белой женщиной» закончилась его победным выстрелом.

Только в кафе, ожидая агента, Турецкий обнаружил, что машинально унес, не заплатив, дорогой кальян. «Наверное, проклинают сейчас европейского жулика. Думают, что производил такое приличное впечатление… Зарекаются никому не доверять, бедняги». Турецкий водрузил на стол изукрашенную причудливыми узорами экзотическую штуку и заказал кофе. Отхлебнув первый обжигающий глоток, он услышал над головой мягкий картавящий голос:

– Простите, мистер Роуз?

Турецкий встал, церемонно раскланиваясь с пришедшим:

– Надеюсь, я не задержу вас долго. Несколько просьб в связи с моей диссертацией.

Они сели и долго молчали. Лицо мужчины, покоящееся в гримасе вялого равнодушия, постепенно оживилось. Он опасливо огляделся по сторонам. Какие-то люди невдалеке от их столика, отфыркиваясь, пили чай. Черноглазый официант застыл за стойкой бара. Агент наклонился к уху Турецкого:

– Это очень смешно, но мы знакомы. Не припоминаете?

У Турецкого что-то екнуло в груди. Уже по первому взгляду на лицо агента у него появились смутные предчувствия. Теперь Александр старался материализовать неясные воспоминания:

– Не очень.

Мужчина улыбнулся:

– Все просто. Общежитие Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы…

Ну да… Как же это он мог забыть! Много лет назад Саша, студент юридического факультета, гулял со своей бывшей одноклассницей на вечеринке в этом общежитии, кажется, по случаю Первого мая. Молодежи разного цвета набилось в комнату к студенту из братской Кореи тьма-тьмущая. Маленький желтый приветливый человечек уже сам был не рад, наверное, что решился пригласить своих сокурсников, которые к тому же притащили с собой и друзей. Пили будь здоров! Этот пакистанец Али ухаживал за Сашиной подружкой Зойкой, но как-то не нагло, галантно и ненавязчиво. Потом они вместе пошли шляться по ночной Москве. Их забрали в милицию. Пришлось Али даже обращаться в свое посольство. Тогда только заступничество пакистанца, то, что якобы они не были знакомы, и то, что Али взял всю вину на себя, спасло Сашу от отчисления с юрфака МГУ. А вся вина-то заключалась всего лишь в метании зонтиков с моста в Москву-реку и в истошном подвывании их плавному полету. По-видимому, пришедший тоже вспоминал сейчас эту историю. Глаза Али и Турецкого встретились. Обстановка из напряженной разрядилась в теплую и взаиморасполагающую.

– Как там Зоя? – Али откинулся на стуле.

– Не знаю. Сейчас не знаю. Лет пять о ней ничего не слышал. Родила двоих мальчишек, близнецов. По-моему, собиралась уезжать в Америку. Наверное, уехала…

– Да, хорошее было время. Хоть и в чужой стране. – Он надолго замолчал, запивая молчание чаем. – Теперь о деле. Что вас конкретно интересует по диссертации?

Турецкий достал из портмоне шифровку, где подробно описывалась авария в Новогорске, – обычные напечатанные на компьютере листки с научным историческим текстом.

– Вот, познакомьтесь. Если к вопросам, освещенным в моей работе, относится и ваша хараппская цивилизация, буду очень благодарен за вашу подсказку. Если это так, прошу организовать мне ознакомление с материалами.

Али грустно улыбнулся, сгребая листочки:

– Экзотикой интересуетесь? – кивнул он на стоящий кальян. – Дорогая вещица. Умеете ею пользоваться?

– Нет. Может, повезет – и в другой обстановке я охотно возьму у вас уроки.

Со свидания Турецкий возвращался в хорошем настроении. Наконец-то и в этой чужой стране нашелся хоть один дружественный человек, хоть одна точка опоры, особенно это становилось важным, если придется задержаться в Пакистане надолго. В случае причастности к аварии местных органов Турецкому предстояло заняться сложнейшим делом – добыть доказательства и материалы, чтобы российское правительство имело возможность «перед лицом международного сообщества обвинить пакистанский терроризм». «Придется подключать к делу и Реддвея, и родную службу внешней разведки», – вздохнул Турецкий, вспомнив пронзительные глаза Савельевой и бегство по вонючим подворотням Исламабада.

Поразмыслив, Александр все-таки пришел к выводу, что стоит возвратиться в гостиницу, которую он снял утром, хотя какое-то шестое чувство подсказывало ему, что стоит держаться подальше от этого злачного места с хорошенькими горничными-шпионками. Но соображения усталости и того, что его адрес известен теперь Али, взяли верх. Турецкий еще немного погулял по темнеющему городу, натыкаясь на бездомных, которые располагались на ночлег буквально под каждым кустом, и зашел в отель. Фигура в белом исчезла. И это тоже не понравилось Турецкому.

Понимая всю бесполезность замков, Александр все же повернул ключ в номере на три оборота до отказа, проверил прочность двери, с силой подергав за ручку, и с тяжелым сердцем отправился в ванную. Только душистое полотенце, которым он обвился после душа, не желая сковывать настрадавшееся за день тело бестолковым халатом, дало ему видимое расслабление. Турецкий с трудом дотащил ноги до постели, удивляясь своей быстро взявшей верх усталости, и провалился в забытье. Сон мгновенно накрыл его ночным кошмаром. Александру снились длинные, тонкие руки монстров, которые тянулись от обезображенных проказой трупов людей. Он стремился увернуться от цепких, липких лап, но ноги не слушались, он не мог вырвать их из огненной расползающейся вокруг лавы. «Белая женщина» хохотала чудовищным громовым смехом и, задевая белым крылом своего балахона, пролетала над головой Александра. Наконец она рассыпалась на части и на землю с грохотом полетели какие-то нечеловечески крепкие ее органы.

– Вот! Вот! – кричал во сне Александр. – Я знал, что это не женщина! – Но чьи-то руки так крепко зажали ему рот, что он стал задыхаться. Силясь разлепить глаза, Турецкий попытался поднять руки, но они словно приросли к постели. Все тело разом обрело свинцовую тяжесть. Почти возле уха он явственно различил чей-то шепот на непонятном каркающем языке. Собрав остатки воли, Турецкий рванулся, преодолевая кошмар, но кто-то припечатал его вялое тело к кровати. Укол наркотика в вену довершил одурманивание.

Глава 29. ГОЛУБИ

Елена Савельева лежала с закрытыми глазами. Она не спала, но и не бодрствовала. Ей не хотелось ни о чем думать, не хотелось вспоминать, где она и что с ней произошло.

Раздался телефонный звонок. Звонила коллега из ее школы. Это была учительница истории, которая уже не один год набивалась к ней в подруги.

– Леночка, дорогая моя! Сейчас твоя задача только в одном – пережить все это, – проникновенно говорила кандидатка в подруги. – Бывают в жизни такие моменты, которые нужно не прожить, а именно пере-жить. Просто есть, просто ходить, спать, просто вставать по утрам и чистить зубы…

– Хорошо, – перебила ее Савельева, – сейчас встану и почищу зубы.

Елена Георгиевна повесила трубку. И хотя она продолжала лежать с закрытыми глазами, этот звонок вернул ее к действительности, от которой она так хотела убежать.

После истерики, когда ее успокаивал Турецкий, она проспала почти сутки. Проснулась на следующий день к вечеру и все не могла понять, ночь сейчас или день. Она сразу вспомнила про Турецкого. Стало стыдно и одновременно приятно от этих воспоминаний. В сознании обрывочными картинами проносилось, как он нес ее на руках из ванной в спальню. Как осторожно положил на кровать. Сильные и властные руки. Она до мельчайших подробностей помнила эти руки. Тогда Елена ничего не чувствовала. А сейчас при воспоминании об этом испытывала приятное волнение.

– Зачем я об этом думаю? – произнесла Елена вслух.

Она заставила себя встать, сварить кофе. Привычная суета на кухне отвлекла ее от воспоминаний. Но как только она выпила кофе, будоражащие мысли вновь вернулись к ней.

В дверь позвонили.

«Этот противный электрический щебет», – с неприязнью подумала Савельева.

Такой звонок поставил ее муж.

«Не буду открывать», – решила Елена.

Но в дверь настойчиво звонили, будто были уверены, что она дома.

– Может, с ней чего случилось, она бледная позавчера была, аж зеленая, – послышался за дверью незнакомый женский голос.

– Мужик к ней прошлым вечером приходил, – не замедлила вставить родственница Сабашова, от которой не могла укрыться никакая деталь из частной жизни соседей.

– Может, куда ушла с утра? – рассудил мужской голос.

– Да никуда она не выходила. Мужик прошлой ночью ушел. А она так и не выходила. Подозрительный мужик, – нагнетала страсти родственница Сабашова.

– У тебя что ни мужик, то подозрительный, – ухмыльнулся мужчина. – Не любишь ты нашего брата. Не сложилось, видать, у тебя с мужиками.

– Уймись, пень старый. Все б тебе зубы скалить, – огрызнулась соседка Савельевой.

– Может, дверь ломать нужно? – решительно вставил еще один мужик.

– Вон, Ваня идет. У него большой опыт по этой части. – Голос незнакомой женщины повеселел от возможного поворота событий.

– Участкового тогда позвать надо, – со знанием дела подсказала родственница Сабашова.

– Кому что ломать? – нетрезвым голосом отозвался Ваня. – Это мы за раз, пять минут – и готово. Пузырь только ставьте.

– Подождите, как мы ломать будем? А потом кто за это ответит? Участкового нужно, – снова попыталась призвать к законным действиям родственница Сабашова.

– Да разберемся, – перебил ее Ваня, уже опасаясь, что «пузырь» сорвется. – И выломаем, и на место поставим, ежели чего.

Ваня стал пробовать дверь на прочность. И Елена поняла, что ее в покое не оставят.

Когда Савельева неожиданно открыла, все с ужасом отшатнулись. И долго подозрительно смотрели на Елену. Людей набралось много.

– А мы уже тут беспокоились, – невнятно попыталась оправдаться за всех незнакомая Савельевой женщина.

– Чего не открывали, Елена Георгиевна? Переволновали нас, – с укоризной сказала родственница Сабашова. – Так же не делается!

– Может, мне еще перед вами извиниться? – тихо, но с вызовом сказала Савельева.

Елена захлопнула перед соседями дверь. Она прошла в спальню и легла на кровать, рядом с которой стояло кресло. Его придвинул сюда Турецкий в ту ночь. Отсюда он наблюдал за ней, когда она спала. Савельева поймала себя на мысли, что ей не хочется возвращать это кресло на место.

«Что за странности?» – усмехнулась она про себя.

Ей вспомнилось, как Турецкий укладывал ее в постель и как в ту минуту она остро осознала, что рядом с ней мужчина. Как только он наклонился к ней, чтобы поправить одеяло, она резко перехватила его руку.

– Не надо! – испуганно взглянула она на него.

– Конечно, не надо, – мягко ответил он ей и, осторожно высвободив свою руку, все же накрыл одеялом.

Она не помнила, как заснула. Но ей казалось, она чувствовала, засыпая, на себе мужской пристальный взгляд.

«В какой момент он ушел тогда? А может быть, что-то было? Нет, не могла бы я этого забыть. Значит, не было».

Она гнала от себя волнующие мысли и снова возвращалась к ним.

С одной стороны, они отвлекали ее от ужаса авиакатастрофы, похорон, известия об исчезновении мужа. Но вместе с тем ей было нехорошо и стыдно оттого, что в такой момент она думает о постороннем мужчине.

В который раз она пыталась думать только об Андрее.

«Но что я должна о нем думать?» – спрашивала она себя.

Их отношения в последнее время стали напряженными. Они все больше молчали, когда оставались вдвоем. С некоторых пор это молчание стало привычным. Андрей обычно садился у телевизора или запирался в ванной с фотографиями. Фотографии он по старинке печатал сам. Елена проверяла школьные тетрадки.

Ей вспомнилось, как вечером накануне авиакатастрофы Андрей долго не шел спать.

– Что-то случилось? – спросила Елена, оторвавшись от школьных тетрадей.

Обычно муж ложился и вставал рано. А Елена засиживалась допоздна, даже если ей надо было подниматься ни свет ни заря.

– Давай ляжем сегодня пораньше? – неожиданно предложил Андрей.

Она удивилась, но согласно отложила тетради в сторону.

Некоторое время они молча лежали в темноте спальни. Потом он повернулся к ней и осторожно поцеловал в плечо.

– Что с тобой, Андрей? – тревожно спросила Елена.

– И поцеловать тебя уже нельзя?

– Можно, – не сразу ответила она.

– Тогда почему ты об этом спрашиваешь? – сказал он с усмешкой, но Лене показалось, что он раздражен и хочет ее зацепить.

– Потому что ты не делал этого уже больше месяца.

Она хотела ответить с легкостью, но не получилось. Вместо этого в ее голосе послышались нотки обиды.

Он ничего не ответил на это. Они надолго замолчали.

«Почему это я все время должна сглаживать наши отношения?» – раздраженно думала Елена.

И все– таки, как это ни было ей трудно, она взяла Андрея за руку и примирительно пожала ее. А несколько секунд спустя почувствовала его слабое ответное пожатие. И больше ничего. Елена долго не могла тогда заснуть, думая о том, что в последнее время с мужем что-то происходит. Но не знала, виновата ли она в этом.

На следующий день Андрей собирался в полет. Он всегда делал это сам и не терпел, чтобы ему помогали. Елена возилась на кухне.

– Присядем на дорожку! – сказала она о привычном для них перед каждым полетом.

– Ерунда все это, – нервно махнул он рукой, но все-таки присел.

Они помолчали.

– В Индии сейчас тепло, погреешься на солнышке, – улыбнулась Савельева.

– Зачем я стал летчиком? – неожиданно, будто сам себя, спросил Савельев.

Елена внимательно посмотрела на мужа.

– Я буду тебя провожать, – кивнула она в сторону окна, откуда все годы их совместной жизни следила, как взлетает самолет Андрея.

Савельев грустно кивнул.

– Мне хотелось с тобой вчера… – беспокойно взял он Елену за руку.

– Да, – перебила она его. – Нам нужно серьезно поговорить. Когда ты прилетишь.

– Когда прилечу… – странно усмехнулся Андрей.

Она запомнила эту усмешку, хотя в тот момент и не придала ей особого значения.

«Что это могло значить?» – думала она сейчас.

– До встречи, – уже в прихожей Елена поцеловала его в щеку.

– Да, – неопределенно пожал он плечами, не глядя ей в глаза.

Так они попрощались. И теперь Елена пыталась припомнить какие-то подробности последних дней их жизни в надежде найти в них причины его странного поведения. Но, кроме общего ощущения, что в последнее время Андрей жутко нервничал, что их семейные отношения были вежливо-натянутыми, она ничего не могла вспомнить.

«А если все-таки Андрей жив, почему он тогда не вернулся домой?» – Этот вопрос ее просто изводил.

За окном появился голубь. Рядом на карниз опустился другой. Они потоптались, оставляя следы на снегу. Испугавшись движения Елены, голуби вспорхнули и полетели к земле.

«Голуби, – вспомнила Савельева. – Как же я могла про них забыть?»

Голубятня Андрея находилась на чердаке. По выходным дням он проводил там многие часы. Это было его любимым занятием с детства. Елена никогда не поднималась сюда. И теперь, оказавшись на чердаке перед закрытой дверью, она пыталась сообразить, где мог быть ключ.

Голуби, почувствовав присутствие человека, громко ворковали. «Сколько же дней они не кормлены?» – подумала Елена.

Наконец ключ был найден между досками чердачного каркаса. Она открыла дверь голубятни. Все для нее здесь казалось необычным. Савельева подумала, что именно в этом полутемном небольшом помещении Андрей отсиживался, когда они были в ссоре. Сюда же уходил, когда хотел побыть один.

Голуби, забившись в угол, встретили Елену недоверчиво. Это были холеные, породистые птицы. Савельев не скупился, тратясь на них. Вода в птичьих поилкам была выпита наполовину. Елена прежде всего насыпала голубям разный корм из пластиковых бутылок. Потом сменила воду.

Оглядевшись по сторонам, Савельева вдруг заметила на дальней стене несколько фотоснимков. Она открепила несколько фотографий, чтобы рассмотреть их получше. На всех фотографиях была одна и та же женщина! На руках и плече женщины сидели голуби.

«Удивительно, как интересно бывает, – думала Елена, – только с тобой что-то случается, и тотчас же ты наталкиваешься на подобную ситуацию в какой-нибудь телевизионной программе или в книге». Она сидела у себя дома перед телевизором и смотрела документальный фильм о жизни цирковой семьи, в котором рассказывалось о любовном «треугольнике».

Героиня фильма с грустной улыбкой говорила: «Вот я всегда думала, как же женщина узнает об измене мужа? Ну как? Одна говорит, что ей сказали, другая – что почувствовала, третья – что увидела своими глазами».

«А я узнала в голубятне», – усмехнулась Елена.

«И мне всегда казалось, – продолжала героиня, – что я настолько бестолковая и потому не узнаю об этом никогда!»

«Я тоже, значит, бестолковая, – вторила женщине из фильма Елена. – Ведь ничего не чувствовала».

Елена не испытывала сейчас ревности. Может, оттого, что после всего пережитого не осталось сил на какие-либо чувства – и на ревность тоже. Хотя нет. Чувства все же были. Она не хотела в этом признаваться, но ее мучило чувство досады. И было до слез обидно и жаль себя. Она так переживала из-за Андрея, уже почти похоронила его, потом изводилась от неизвестности, а он просто сбежал к другой бабе! Боже! Как пошло!

Елена взглянула на фотографию женщины с голубями. Женщина рекламно улыбалась. «Обыкновенная смазливая пустышка!» – оценила Савельева соперницу. Ей стало особенно неприятно, что женщина на фотографии была в летной форме.

«Интересно, это Андрей подарил ей летную форму?» – с неприязнью подумала она.

В первый год их семейной жизни он преподнес Елене в подарок точно такую же. И после любил фотографировать жену именно в ней.

«Он не особенно разнообразен в проявлении внимания к женщинам, – подумала Елена о муже. – Повторяется. И наверное, говорил ей те же слова, что и мне».

Елена продолжала изучать снимок.

«Кто она?» – думала Савельева о сопернице.

«Когда появилась эта женщина, – говорила о своей сопернице героиня фильма, – все это было настолько больно!»

«А мне вот нисколько не больно!» – огрызнулась на слова цирковой артистки Елена.

«Но почему он не объяснился? – продолжала размышлять Савельева. – Я бы все поняла. Жизнь есть жизнь. Хотя бы записку оставил. Намекнул как-нибудь».

И вдруг ее словно жаром обдало. Елена вспомнила, как они ссорились с Андреем за несколько дней до авиакатастрофы и она вгорячах крикнула ему:

– Скорей бы ты улетал в свою Индию. Хоть вздохнуть без тебя немного.

И муж очень серьезно ей тогда ответил:

– Вздохнешь скоро, не волнуйся.

– Зачем ты так, Андрей? – пошла Елена на попятную.

Савельев с упреком, как бы желая уколоть ее – так ей, по крайней мере, показалось тогда, – бросил ей:

– Мне кажется, я когда-нибудь не вернусь в этот дом, – он некоторое время молчал, а потом тихо добавил: – Может, даже очень скоро.

«Что он имел в виду?» – не раз думала потом Елена. И успокаивала себя тем, что муж сказал это в пылу ссоры, чтобы сделать ей больно. Теперь она многое понимала. Его раздражительность, холодность, недовольство последних месяцев. «Он просто никак не мог принять решение. А там, – Елена взглянула на фото, – наверняка заставляли определяться». Эта дамочка – не Елена. Такая делиться ни с кем не будет: наверняка жестко поставила Андрея перед выбором, вот он и сбежал. Без объяснений и сборов.

Это было на него похоже. Шесть лет назад Андрей точно так же уходил от своей первой жены к ней. Этот уход растянулся почти на год. Так же, не желая честно все рассказать жене, он довел ситуацию до того, что двум женщинам пришлось объясняться друг с другом и принимать решение без него.

Савельева некоторое время сидела молча с закрытыми глазами.

«Как же я хочу его увидеть!» – неожиданно для себя самой подумала она о Турецком.

Глава 30. РАРИТЕТ

Он очнулся от холода и ломоты в костях на ковре в полутемной комнате. Тусклый свет, едва пробивающийся из отверстия под потолком, позволял разглядеть убогую окружающую обстановку. Мебели почти не было, лишь в противоположном углу держался прислоненный к стене трехногий стул да древняя тахта с валиками возвышалась рядом. Турецкий пошевелился, в руки и плечи ядовито ужалили веревки. «Что же со мной произошло? – вопреки железным молоточкам, которые беспрерывно стучали в висках, старался анализировать ситуацию Турецкий. – Как я оказался здесь? Где я, наконец?» Он закрыл глаза и потихоньку задремал. В воспаленном мозгу, словно наяву, восстановилась картина – ванная, юное создание с полотенцем. «Полотенце! Конечно, полотенце! Эта девица приносила мне по чьему-то заданию пропитанное каким-то наркотическим средством полотенце. А я тоже хорош, посмеялся над ее ошибкой! Думал, она забрела поставить подслушивающее устройство, да просчиталась, наткнулась на меня. Хорош, опытный следователь. Юное создание надуло матерого пса. Да-а! Вот и получается, что разведчик, как и сапер, ошибается раз в жизни. И все же самое главное теперь не это. Не прошлые, хоть и досадные промахи. Самое главное – понять, чего им, собственно, от меня нужно. И кто они, мои тюремщики».

Во второй раз он очнулся от лязга оружия и громкого разговора. Неподалеку от него, прямо на ковре, расположились кружком бородатые мужчины в бесформенных одеждах. Они что-то оживленно обсуждали, некоторые тут же разбирали автоматы, чистили стволы, за спиной широкоплечего мужчины визжал кем-то затачиваемый нож. По центру, на подушке от трехногого стула, сидел, скрестив под себя ноги, немолодой человек с быстрым взглядом черных зрачков. Таскавшие голыми руками из казана плов собравшиеся люди почтительно предоставляли первое право «горсти» этому чинному мужчине. Насытившись, орда разлеглась лучами от центра импровизированного стола и принялась раскуривать цигарки. Пряно запахло анашой. Турецкий невольно застонал от причинявших ему мучения веревок. Повисла тишина. Старший что-то резко сказал одному из подчиненных. Двое из мужчин вскочили и подтащили Турецкого к центру бывшей трапезы. Произошел какой-то легкий переполох, все волновались и оглядывались на дверь. Наконец в свете лампочки, провод которой был привязан скотчем к клеммам аккумулятора, появился молодой пакистанец. Вероятно, это был переводчик. Турецкого подняли, прислонили к стене, но не развязали.

– Ваше имя? – Вопрос прозвучал на чистейшем английском языке.

– Мистер Роуз. Роуз Стенли Мари. Чего вы от меня хотите? Я историк. Приехал в Пакистан для изучения хараппской цивилизации первого тысячелетия до нашей эры.

Старший нетерпеливо махнул рукой. Турецкого ударили под ребро, но ударили легко и беззлобно, словно предупреждая, что оправдаться ему не удастся.

– Вы не поняли, нас интересует ваше подлинное имя.

Турецкий решительно растерялся. Во всей его бурной жизни такие моменты можно было пересчитать на пальцах одной руки. Если бы ему удалось понять, кто, какая организация задерживает его, Турецкий имел бы возможность сориентироваться. Но отсутствие информации полностью парализовало деятельность. Единственное, что было очевидным: эти люди – бандиты, неофициальная структура, которая, судя по операции с его захватом, имела весьма разветвленную и хорошо организованную сеть. Скорее всего, это известная террористическая организация «Исламское возрождение». А раз так – нужно выиграть время, иметь возможность спокойно оценить ситуацию, нужна передышка.

– Я вам уже сказал. Могу повторить, но к чему вам мое имя? Можно подумать, что вы собрались заказать мне надгробную надпись.

Главарь, которому перевели слова Турецкого, одобрительно загоготал. Вместе с ним дружно разразились здоровым смехом и его дружки.

– Зия-бек желает, чтобы ты честно рассказал о своих делишках в Пакистане.

– Ха! Честно! Честность, она многого в наше время стоит.

– Вам это будет стоить только жизни, не больше. Зия-бек просит подчеркнуть, что мы не принимаем в расчет деньги.

– Ну зачем сразу деньги? Возможно, мы найдем общий язык, будем полезны друг другу.

– Мы не принимаем помощи неверных. Нам нужна только информация о цели вашего приезда в обмен на личную безопасность. Никаких других договоров у нас с вами быть не может.

Турецкий разозлился. Допрос вел переводчик, все члены банды по-прежнему занимались своими делами, старший тоже слушал вполуха, решая собственные проблемы с постоянно входящими и выходящими людьми. Становилось очевидным, что переводчик действует по заданной ему программе, а, как известно, иметь дело с фанатичным подчиненным хуже, чем с самым отъявленным злодеем-хозяином.

– И все же мне хотелось обсудить кое-какие вопросы с непосредственным вашим начальником.

– Никаких переговоров с вами вести не будут.

От злости к Александру даже вернулась былая сила и бодрость. Изловчившись, он ногой дотянулся до казана, который уже остыл, но продолжал излучать приторные запахи мяса и лука, и неожиданно ударил по литой его ручке. Казан, будто резиновый мяч, влетел в круг, где мужчины покуривали анашу, и, разбрызгивая масло, рассыпая рис, приземлился на колени одного из присутствующих. Теперь на пленника обратили внимание. Какой-то малый уже сидел на груди Турецкого, пригвоздив его плечи к полу, вокруг, словно вороны, каркали нависшие над головой черноволосые, черноглазые бандиты. Через минуту Александру почему-то развязали руки и поволокли куда-то вниз по оказавшейся за дверьми лестнице. Его запихнули в чулан с запахом протухших овощей, и, когда глаза немного адаптировались к темноте, Турецкий увидел, что в его новом пристанище, помимо клочка сена, ничего нет. Обессиленный от побоев и наркотиков, Александр опустился на эту единственную постель, но уже через несколько минут почувствовал рядом с собой чье-то дыхание и шорох. Турецкий вздрогнул и вскочил на ноги – прямо в нескольких сантиметрах от его лица блестели острые крысиные зрачки, потом он заметил еще и еще. Крысы, казалось, собирались, возникали из подземелья, окружали. Еще секунда – и они вонзят свои зубы в его икры, будут рвать его тело на части. Турецкий теперь понял, почему ему развязали руки. Бандиты милостиво позволили Александру бороться за жизнь или умереть в диком страхе. Турецкий выбирал первое. В конце концов, отправиться на тот свет никогда не поздно. Он решил сражаться, пока не упадет без сознания. Первая крыса погибла в полной тишине от удара ботинком, вторая пискнула, призывая соплеменников на помощь. Турецкий не знал, сколько прошло часов. Неверный, неизвестно откуда лившийся свет не давал представления о времени суток. Иногда в качестве разрядки Александр подбегал к двери и, отчаянно ругаясь по-русски, забыв о конспирации, колотил в двери, отчетливо понимая, что никто его не слышит. Наверное, у него оставалось еще немного сил, когда где-то вдалеке прозвучали шаги… Александр рухнул прямо на руки тюремщиков…

– Хорошо еще, что мой агент догадался о случившемся, – журил Турецкого Али, собирая трубочки кальяна в единую гармоничную конструкцию. – Так бы и сгинул наш Сашечка, как у вас говорят, не за понюшку табака. Во-от! Сейчас я научу тебя курить кальян.

Турецкий едва начал приходить в себя после перенесенных испытаний. Остатки памяти сохранили, что его куда-то везли на открытой машине с завязанными глазами, потом он валялся на песке, а потом голос Али, и все…

– Ты хоть понял, Сашечка, у кого в зубах оказался?

– Еще бы! Террористическая организация «Исламское возрождение».

– Верно. А по какому поводу?

– Это еще труднее не понять. По нашей с тобой диссертации.

– Ничего подобного. Давай прикладывайся, – Али подал Турецкому трубочку. – Набирай побольше воздуху и заглатывай дым. Тут главное дело – правильно заправить. Это отдельная наука.

Турецкий приложился к ароматическому отверстию. Вода в стеклянном сосуде заурчала, подстраиваясь под ритм дыхания курильщика, розовый фимиам закружился по чайхане, куда привел Али Турецкого. Черные блестящие пятна поплыли у Александра перед глазами.

– Ну, ну! Совсем ты, Саша, обессилел. Это же не наркотик и даже не обычный табак, это великое искусство набора масел, ароматических веществ. Ты слишком глубоко вдохнул, «до дна», как у нас говорят. Нельзя.

Али закрыл глаза от наслаждения, которое ему доставляло курение кальяна.

– Тут же все очищается, никакого никотина. А насчет твоего ареста скажу – самое обидное, что тебя могли бы и не взять, если б ты не обхитрил сам себя. Мой агент – та женщина в белом, от которой ты все-таки убежал, – не допустил бы этих бандитов на порог. Но ты так нервничал из-за ее присутствия, что я распорядился снять охрану. И вот к чему это привело. Кроме того, самое смешное, что ты боевикам был не нужен. Они ошиблись.

– Как – ошиблись?

– Очень просто. Приняли тебя за агента английской разведки. У них между собой давние счеты.

– А как же наша диссертация?

– Ничем, к счастью, не могу помочь. Проверил по всем каналам. Никакого отношения к Новогорску ни один ишак не имеет. Понимаешь, Саша, нашим людям легче диверсию в Индии совершить. России они боятся. Это я отважно поехал в Москву, да и то только потому, что молодой был, – заулыбался Али.

– Выходит, ты меня снова спас, но это почище будет, чем от советской милиции.

– Ой, согласись, тогда, когда тебе грозило исключение из института, тоже казалось, что жизнь кончилась. И спасение казалось не менее важным.

– Значит, зря я посетил ваш гостеприимный край. Разве что с тобой встретился.

– Зря, зря. Единственное, чем могу помочь, в качестве моральной компенсации: я внимательно изучил новогорскую авиакатастрофу и, если ты проверяешь иностранные следы, хочу обратить твое внимание. В прошлом году точно так же погиб ваш самолет в Намибии и тоже вылетел из Новогорска. Это мне подсказали знающие люди, которые всю информацию по вашей военной технике отслеживают. Желаю удачи!

Они расстались у дверей чайханы. Турецкий спешил на ближайший рейс до Лондона. Легенду о мистере Роузе разрушать все-таки не следовало. Али провожать английского ученого не вызвался.

– Прощай! – Турецкий подал Али руку. – И жизнью, и образованием обязан, а виделись всего два раза в жизни. Возьми кальян. Хоть и ворованная штука, но не просто так мне досталась, заслуженно. Кроме того, я впервые воровским ремеслом промышлял, так что вещь – раритетная.

Глава 31. ГОРОХОВАЯ ПОХЛЕБКА

Чирков лежал, глядя в потолок, и не видел его. Пожалуй, это были самые черные деньки в его жизни. Никакого просвета впереди и черт знает что позади.

– Я дурак, я неправильно жил, наверное, – медленно и с расстановкой сказал вслух Чирков. – Кто это сказал? – тотчас переспросил он себя, – это я сказал? Я? Вот уж скрутило. Вот тебе и на, вот так вставил! Нет, нужно что-то с собой делать. Так ведь я скоро и плакать начну на допросах. Видел я одного здорового детину – убийцу, который разревелся, когда у него на зоне обед отняли. Ну уж нет. С собой, что ли, кончать, пока эти не прикончили? Хотя почему бы и не они? Все-таки проблем меньше. И потом, интересно, как это они сделают? Поставят ли к стенке, выстрелят ли неожиданно в затылок? А может быть, и вовсе не убьют. Пошлют куда-нибудь на рудники уран добывать, чтобы я от этого урана загнулся. Помню, мне кто-то говорил про такое.

«Ну, вот я и разревелся», – подумал он, пытаясь справиться с сильными толчками в груди, задавить в себе всхлипывания.

– Жрать подано. – В маленьком просвете тюремного окошка появилась дымящаяся миска.

Чиркова передернуло, но не оттого, что ему противно было думать о еде, а наоборот.

– Эй, официант! – Чирков несколько раз двинул ногой по двери.

– Чего тебе? – ответили ему.

– Как ты думаешь, я жить хочу?

– А почему ты спрашиваешь?

– Да я, понимаешь, думал, что жить не хочу, и вдруг захотел жрать.

– Ну и что?

– Так ведь если я хочу жрать, это значит, что я, стало быть, и жить хочу?

– Да ну?

– Вот тебе и ну.

– Ну и жри, пока дают.

– Хм. Вот молодец. Значит, жить тоже можно, пока дают?

– Точно.

С каким же наслаждением Чирков лопал эту похлебку! Давно он не получал такого удовольствия от еды. Сказать по правде, он получал от нее удовольствие лишь несколько раз в жизни. Один раз, когда он впервые поел не детдомовскую пайку, другой – когда пришел из армии, а третий…

Заехал он как-то по делам на Украину. Надо было проведать одно дельце. Там он на Украине начревоугодничался так, что восполнил все свои детские недоедания. Кстати, он там чуть не женился. Жгучая была такая хохлушка. Познакомился с ней в поезде. Она ехала туда же, в город Бар. Она ехала домой, а он «в командировку». Все было решено еще в поезде на неудобной полке. Чирков, конечно, решил жениться понарошку, но Оксана – так ее звали – совершенно серьезно. Они оказались одни в купе и познакомились так, что изучили все родинки и шрамы друг друга, не проехав еще и половины пути.

– Только знаешь шо, – говорила Оксана, когда они выходили из поезда на платформу, – давай скажем, шо тебя зовут Колей. Я им говорила, шо у меня Коля е, я его нарошком выдумала, шоб они, батьки, меня не пытали. Не думали, шо я там развратничаю.

– Так ведь если мы поженимся, они все равно узнают, что я не Коля?

– Ну, цэ ничого. Колы потим, цэ ничого.

– Что ж, Коля так Коля.

– Ой, как представлю их рожи, як скажу, шо ты мой чоловик наступный…

– Почему же рожи-то? Разве можно так про родителей?

– А чому ни? Ты их не знаешь.

– Понятно.

«I бiля поганоi хати пьють три рази». Это выражение запомнилось Чиркову на всю жизнь. Он его слышал минимум по три раза у Ксениных родственников. А таких хат было тридцать раз по три. Пили или самогон, или горилку, а вот закусывали – уж тут был такой разносол, уж такой… И порося, и кролики, и индюки, и баранина, малосольные огурчики и капуста прямо из бочки, из того, что подают к чаю (правда, до чая никогда не доходило), – блины, вареники (на Украине их готовят с вишней, с мясом, с картошкой на сале, с творогом, а еще есть ленивые вареники), всевозможные варенья, сыры и прочие молочные вкусности. Через два дня Чирков был бледен и несчастен. Во-первых, он сильно ослаб и стал похож не на гангстера, а на обычного алкоголика. Во-вторых, он совсем забыл о цели своего приезда. Поди теперь попробуй, докажи этому маковому фабриканту, что он тот самый авторитет из Москвы.

Вот так. Ну а сейчас он ел гороховую похлебку в Бутырской тюрьме. С ним что-то происходило. Происходила какая-то переоценка. Ужасная штука засела у него в душе – это даже не совесть, не раскаяние, а пострашней. Он мучился чем-то неведомым.

У одного пацаненка в детдоме выпирала грудная клетка, очень сильно, справа. Сколько же было поводов издеваться над ним. Все злые мальчики пытались воспользоваться любой возможностью. Чирков сперва заступался за него, даже дрался несколько раз, а потом что-то с ним случилось. Вернее сказать – что-то на него нашло, и он «оторвался» на несчастном мальчишке так, как никто другой прежде. Глумился над ним не как ребенок, а как взрослый. Заставлял кричать его, что у его папы нормальная грудная клетка, что у его мамы нормальная грудная клетка, что это только у него, у урода, застрял учебник по анатомии внутри и гниет там, потому что он урод, сраный урод. Под конец он просто избил его. Избил очень сильно. Урода, наказанного за свое уродство, положили в изолятор на полтора месяца. Чирков тогда впервые имел дело с милицией. Но говорить с участковым было не страшно – страшнее было другое. Страшно было то, что он стал чувствовать. Ему было отнюдь не жаль мальчика-урода. Он не раскаивался. Он, как бы это сказать, – это был страх за самого себя, что-то вроде боязни потерять себя. То есть он чувствовал, что перестает принадлежать самому себе. Что-то начинало управлять им, что-то нежелательное. И он ничего не мог с собой сделать.

Примерно такие же ощущения он испытывал и теперь. Ему приснился сон, что он едет на Байконур. Едет по делу – взимать дань с космонавтов. Приезжает, ходит по Байконуру между ракетами и челноками, ищет, с кого бы взять эту самую мзду. Вдруг выходит ему навстречу весь персонал космодрома – космонавты, техники, конструкторы, механики, даже уборщики. И говорят: «Не можем мы больше тебе платить. Потому что у нас теперь другая „крыша“. Наша „крыша“ – лунная братва. Полетели, видишь, наши космонавты на Луну, а их там – как это, по-вашему, – прижали, что ли».

Чирков конечно же сел в ракету и полетел на Луну, на разборы. Там он встретил почти всех своих покойничков. И не только тех, которых сам убил, но и тех, которых убивал кто-то при нем. Они Чиркова не трогали. Только ходили вокруг него и зло-презло смотрели.

Наконец, встретился он со своими конкурентами. Оказалось, что это и впрямь его бывшие друзья Федор-Кочегар, Череп (Василий) и просто Страхолюдин.

– Здравствуй, Чирок, – сказал Кочегар.

– Здорово, братишки, – сказал им Чирков.

– Ты узнал нас? – спросил его Череп.

– Я узнал вас, братцы, – ответил Чирков.

– Мы погибли из-за тебя, – сказал Страхолюдин.

– Спасибо вам, братцы, – с поклоном ответил Чирков.

– На «спасибе» далеко не уедешь, – сказал Страхолюдин.

– А вам ехать некуда, братцы. Куда вам нужно было, вы уже приехали, – сказал Чирков.

– Мы ненавидим тебя, – сказал Череп.

Когда Чирков проснулся, его вырвало так, словно он принял десять порций американских горок. Гороховая похлебка была гадость.

Предстоящий допрос отвлек его от пагубных мыслей. Возможность узнать все об убитых товарищах словно манила его к Болотову. Но тема, которая стояла на повестке дня, никак не радовала его. Он должен был поведать Болотову очень неприятную историю. Историю о том, как он положил кучу народа и ничего при этом не взял. То, что он ничего не взял, не было тем самым неприятным, так же как и то, что он убил человек с полдюжины. Это дело было обычным. В этой истории был другой интересный моментик. Семилетний мальчик, свидетель этого убийства, почему-то оставленный Чирковым в живых. Мальчик был с дефектом речи, а вернее, вовсе не говорил. Вероятной причиной для Болотова было именно это.

Вот уж что Чирков не мог вспоминать спокойно. Все дело в том, что убийство это было нужно совсем не ему. Первый и единственный раз Чирков убивал людей не по причине собственной к ним антипатии или по деловой необходимости, а для чужих интересов. Но эта просьба исходила от друга, и он не колеблясь дал свое согласие. Откуда он знал, что те, кого он должен грохнуть, окажутся милыми людьми. Не говоря о том, что там окажутся замешанными дети. Нет. Этого знать он не мог. Ему пришлось поплатиться за свое незнание. Поплатиться здоровым сном и аппетитом.

Эти люди каким-то образом перебежали его другу дорогу и должны были быть убиты. Но почему же именно Чирковым? Друг сказал, что это дело из ряда вон и что доверить его он может только верному человеку.

Все это происходило в Подмосковье, на даче у этих людей. Когда были убиты пятеро взрослых, у мальчика закатились глаза и он стал безмолвно смотреть в себя. С Чирковым произошла странная штука. Он мальчика пожалел…

Глава 32. ЭКЗАМЕН

Первым, кого увидел Турецкий в Новогорске, был, конечно, Сабашов.

– Чем порадуете, Валентин Дмитриевич? – весело спросил Александр, неофициально приобнимая встречавшего.

– Движемся потихоньку, – уклончиво ответил рассиявшийся Сабашов. – Вы уж передохните сначала, а потом я вас введу в курс последних новостей.

– Я отдыхаю в дороге, – сказал Турецкий. – Впрочем, принять душ и выпить кофе мне не помешает.

Взбодрившись этим проверенным способом, Турецкий к десяти появился в городской прокуратуре.

Сабашов кратко отчитался ему за проделанную в его отсутствие следственную работу. Он допросил технические службы аэродрома, подробно и даже кропотливо все записал. Самолет отправили в полет в полной исправности, судя по этим показаниям и документам, изъятым Сабашовым на аэродроме. Сюгин наконец представил заключения технической экспертизы. Это были пока предварительные выводы. Назывались три возможные причины аварии, о которых Турецкий уже слышал, – неисправность моторов, некондиционное топливо и, как следствие – ледяная крошка, попавшая в моторы. Самого Сюгина Турецкий не застал. Тот отправился на Украину, на завод, где эти самые авиационные моторы выпускали.

В конечном счете ничего принципиально нового не было, кроме одного – немцы отказались выплачивать заводу страховку. Не окончательно, но сроки выплаты назначили какие-то вечные.

– Больше никаких новостей? – Александр интуитивно чего-то ждал.

– Да вроде нет, – подумав, сказал Сабашов. – Хотя… заходила жена Савельева. По-моему, она что-то хотела сказать и не решилась. А может быть, я ошибаюсь и это все женские нервы.

– Тут как раз ее понять можно – не вдова, не мужняя жена, -произнес Турецкий.

Он почему-то ожидал, что Савельева объявится. А может быть, не только ожидал, но и хотел этого.

– Я предложил ей зайти к нам, когда вы приедете, – сказал Сабашов. – Договорились на завтра.

– Конечно, – сказал Турецкий, – завтра.

Савельева открыла дверь, вспыхнув от неожиданного появления Турецкого. Но ее растерянность была недолгой. Она быстро взяла себя в руки и весьма холодно пригласила следователя войти. Однако первая вспышка стеснительности и неловкости не укрылась от Александра.

– Мне сегодня передали, что вы были в прокуратуре, – начал Турецкий.

– Да, но вам разве не сказали, что я собиралась зайти туда завтра? – В вопросе Савельевой угадывался второй вопрос: «Почему ты решил прийти ко мне домой?»

– Возможно, то, зачем вы приходили в прокуратуру, мне важно знать уже сегодня, – с вежливой улыбкой ответил Александр.

Савельева с преувеличенным безразличием пожала плечами и сразу выложила на стол перед Турецким фотографии женщины с голубями.

– Я знаю, куда исчез мой муж, – спокойно сказала она Турецкому.

Турецкий вопросительно взглянул на Елену, а потом на фотографии.

– Можете искать его у этой женщины. Если он вам, конечно, еще нужен, – попробовала с иронией ответить Савельева, но Александр заметил, как тяжело далась ей эта фраза.

– А вам не нужен?

Она сделала вид, что не услышала его вопроса.

– Кто эта женщина? – спросил Турецкий.

Елена пожала плечами.

– А почему вы решили, что он ушел именно к ней?

– На кофейной гуще нагадала, – съязвила Савельева.

– Понятно. А откуда взялись эти фотографии?

Савельева рассказала о том, как она нашла снимки. Она старалась говорить бесстрастно, но это ей плохо давалось.

Александр снова просмотрел фотографии. Голуби сидели на руке женщины неестественно – в ряд. А на одной из фотографий был запечатлен момент, когда птицы, как по команде, опускались женщине на голову.

– Похоже на дрессуру, – сказал Турецкий.

Савельеву словно осенило.

– Да, точно. Это цирковая дрессировщица. Муж обожал цирк, – Елена усмехнулась. – И цирковых артисток, наверное, тоже. В последнее время он по нескольку раз ездил на одно и то же представление. Теперь я догадываюсь, какое представление его интересовало.

Турецкий вполне мог согласиться с тем, что Савельев запал на цирковую дрессировщицу. Единственное – его смущало то, что женщина с фотографии казалась ему знакомой. Возможно, он ее видел в какой-нибудь цирковой программе. Александр редко ходил в цирк, но одного раза было достаточно, чтобы интересная артистка в манеже надолго запомнилась ему. Вообще у него была замечательная память на когда-то увиденные лица.

– Дрессировщица голубей, – о чем-то размышляя, сказал Турецкий.

– Мой муж нашел себе подругу по интересам, – вставила Савельева.

– Простите за личный вопрос. Вы думали о том, почему ваш муж исчез так внезапно, не объяснившись с вами? – Турецкому действительно это было странно и непонятно.

– Для меня в этом как раз нет ничего неожиданного. Он всегда избегал принимать решения. Когда он уходил от первой жены ко мне, нам с ней пришлось самим разбираться в ситуации.

«Лихой летчик!» – с усмешкой подумал Турецкий о штурмане.

Он вспомнил, как успокаивал ее в прошлый раз. И ведь ни словом, ни жестом сейчас не напомнила о том вечере! Как будто бы ничего и не произошло тогда. Хотя в общем-то ничего и не произошло.

– Что-то я плохо понимаю вашего мужа, – улыбаясь, сказал Турецкий.

Савельева быстро взглянула ему в глаза. Турецкий спокойно выдержал ее недоуменный взгляд. Елена встала и зачем-то закрыла форточку. Александр сознательно выдерживал длинную паузу.

– Что вы еще хотите? – вырвалось у Савельевой.

– Ничего. Только взять у вас на время эти фотографии, – спокойно ответил Турецкий.

– Можете взять насовсем, – Елена придвинула к нему всю стопку. – Можете даже на стенку повесить.

В этой неловкой колкости Турецкий уловил второй смысл. Савельева отчего-то злилась на него. Или на себя.

Уже собираясь в прихожей, Турецкий почувствовал, что она пристально его рассматривает. Почему-то это немного раздосадовало его. Словно он только что с треском провалил ответственный экзамен и преподаватель теперь смотрит на него с сожалением, дескать, а я так на тебя надеялась.

Чтобы взять с вешалки пальто, Турецкий невольно сделал в сторону Савельевой резкое движение. Но она не отшатнулась, а, наоборот, словно ждала этого движения, качнулась навстречу Турецкому. И он не смог провалиться окончательно.

Все произошло молниеносно. Турецкий резко, с силой притянул Савельеву к себе. Он прикоснулся к ее губам и тут же ощутил легкую судорогу вдоль ее спины вниз. Тело ее сделалось напряженным. А губы сразу ответили на поцелуй Турецкого. Это был тот первый безотчетный порыв, которому она подчинилась сразу.

Но через несколько секунд Елена попыталась освободиться из объятий Турецкого. Первые проблески сознания, мысли отказать – они, как ненужная защитная реакция приходят в голову любой женщине в подобной ситуации в виде вопроса: что я делаю? Но Турецкий был уверен, что эти мысли Елены настолько идут сейчас вразрез с ее желанием, что ему не составляло особого труда не дать ей подчиниться рассудку. Он еще сильнее сжал ее в объятиях.

…Елена была невероятно послушна его рукам, чувствовала малейшее движение его тела и откликалась на каждое прикосновение. Ему нравилось ее вести, хотя он видел, что она с трудом сдерживает свою активность. И это его еще больше заводило.

Турецкий понял, что Елена давно не была с мужчиной. А пережитый ею стресс отступал так бурно, возвращающееся ощущение себя женщиной настолько разгорячило, что сделало ее в постели необыкновенной.

После близости она расплакалась. Турецкий не стал ее успокаивать. Он знал, что в этих слезах сейчас больше облегчения, чем каких-либо других чувств.

Она благодарно обняла его и быстро заснула. Было уже утро.

Турецкий не смог бы сейчас заснуть. События последних дней и часов завели его, как испорченный будильник, который всегда звонит.

Когда Александр вышел на лестничную площадку, он почувствовал, что кто-то смотрит в глазок из квартиры напротив.

«Губишь репутацию женщины, Саша, – сказал себе Турецкий. – Не можешь замести следы. А еще следователь».

«Хорошо, что в подъезде темновато. Лампочка только на первом этаже, – думал он, спускаясь по лестнице. – Надо ее в следующий раз разбить».

О своем полном, почти сказочном приключении, путешествии в Пакистан Турецкий Сабашову, конечно, не рассказал. Но вот о самолете, упавшем в Намибии, поинтересовался.

Сабашов после этого долго охал и ахал – как же он мог забыть?! Как же упустил?! Действительно, было такое! И срочно куда-то умчался. Когда утром Турецкий пришел в прокуратуру, Сабашов уже был там. Снова сидел над бумагами.

Вернулись к разговору о Намибии.

– Давайте, Валентин Дмитриевич, подумаем, что мы в связи с этим можем предпринять? – спросил его Турецкий.

– Я вчера и с утра сегодня уже проверил архивы по тому делу. Все очень скупо. Везде ссылки на то, что делом занимались правоохранительные органы Намибии. Наши туда тоже летали, но из Москвы, из «Росоружия».

– Я думаю, что по этому вопросу должны остаться какие-то документы, – предположил Турецкий.

– Да, конечно. Если разрешите, я съезжу на завод. Известно, что везли истребитель в Южную Африку.

– И почему же нам об этом никто не сказал? – задумался Турецкий.

– Все просто. Как говорится, мы не спросили, а нам не ответили.

– Да, я тоже хорош, – покачал головой Турецкий.

– Немудрено, – приободрил его Сабашов. – За это время столько самолетов упало, столько людей погибло…

– Значит, надо снова к Лебедеву идти, – подвел черту Турецкий.

Зазвонил телефон. Валентин Дмитриевич взял трубку.

– Прокуратура. Сабашов.

Турецкий углубился в материалы дела. Впрочем, давалось это ему с трудом. Шутка сказать – всю ночь не спал. И главное – как не спал!

Сабашов повесил трубку.

– Помер, – сказал он.

– Как? – не понял Турецкий.

– Замерз, говорят.

– Кто, Лебедев?

Какое– то мгновение Сабашов непонимающе смотрел на Турецкого.

– Да нет. Астролог… Кивелиди…

Глава 33. АНГЕЛ СМЕРТИ

Перед проходной, в заснеженном скверике, том самом, где еще недавно митинговали забастовщики, на глухой дорожке лежал, с неестественно закинутой за голову рукой, труп Кивелиди. Он был одет в синюю клетчатую рубашку, а босые грязные ноги едва припорошил снег. Два оперативника сидели на покосившейся, обсыпанной окурками скамейке, склонившись над папкой, в которую один из мужчин что-то записывал, посасывая время от времени карандаш. Увидев Турецкого и Сабашова, один оперативник поднялся:

– Вот, Валентин Дмитриевич, сегодня дворники обнаружили. Вспомнили, что оставили вчера здесь лопату, и утром пошли за ней. Он так и лежал.

– Замерз? – спросил Турецкий.

– Похоже, что так. Ран нет, побоев тоже. Странно, что он совершенно раздетый. Рядом валялось…

Оперативник подал Турецкому прозрачный пакет, из которого пахнуло сивухой. Две обледеневшие пустые бутылки без этикетки и пробки красноречиво намекали на причину смерти.

– Спирт, видимо, – поморщился Турецкий. – А это что?

На дне пакета валялось штук десять белых пластмассовых коробочек, вставленных одна в другую и аккуратно перетянутых черной аптечной резинкой.

– А шут их знает, – пожал плечами оперативник. – Тоже нашли у тела.

– Похоже, ванночки какие-то для фотолюбителя, может, посуда научная. – Сабашов тоже рассмотрел находку. – Допросите, как положено, свидетелей, сожительницу, кто его видел в последний раз. Не один же он распивал.

Оперативник кивнул.

Турецкий казнил себя за то, что в последние дни совсем забыл о несчастном астрологе. Что-то же Кивелиди хотел показать ему, куда-то вел. Потом исчез… И вот, пожалуйста, полураздетый труп. Куда делась верхняя одежда? Не мог же человек в такой мороз прийти в сквер в рубашке и босой. Следов же, что тело перетащили сюда уже после гибели, не было никаких. Наоборот, бутылки, задубевший кусок батона, окурки свидетельствовали о том, что Кивелиди именно здесь давал свое последнее «представление».

Турецкий осмотрел место происшествия, судмедэксперт продиктовал ему данные, связанные с осмотром трупа. Заострившееся лицо Кивелиди, на глазах утрачивающее земную подвижность, исчезало в глубине санитарной машины, куда заталкивали труп санитары.

– Смерть наступила примерно часа четыре назад от обморожения, – сказал судмедэксперт.

Унылое, бессолнечное утро выгнало на работу заводчан. Они спешили мимо Турецкого, мельком задерживая взгляд на милицейском «газике», который совсем недолго урчал у проходной, а потом, дернув задом, рванул по еще не очистившейся от пепла дороге.

«В конце концов, если все дороги ведут в Рим, то здесь все дорожки ведут к заводу. После Пакистана исчезли последние подозрения о постороннем вмешательстве. Если, в конце концов, намибийская катастрофа не случайна, то след все равно ведет теперь на завод. Нет, тут нужно копать и копать, глубже, миллиметр за миллиметром, не упуская ничего. Что первоочередное и неотложное? Савельев…»

Турецкий знал, что Сабашов уже допросил всех, кто был причастен к вылету самолета, все в один голос подтвердили – Савельев вылетел с экипажем. Сабашову Турецкий доверял полностью, но данный факт перепроверить все-таки решил сам.

В диспетчерской заводского аэропорта было по-утреннему пустынно. Две пухленькие, еще розовенькие от мороза девушки принимали смену, рисуя галочки в бумагах и отстукивая команды загрузки на компьютерах. Турецкий решил не дожидаться начальства и применить свое обезоруживающее обаяние на этих хорошеньких провинциалках:

– Как скоро наступит весна, милые подружки?

Девчонки фыркнули, но устояли перед напором московского гостя:

– Метеослужба прямо по коридору и направо.

– Что могут знать о первых подснежниках и ночах без сна эти скучные математики? Только такие прелестные девушки, как вы, никто больше… В холодном городе… – Турецкий подмигнул розовой милашке, которая от изумления застыла с открытым ртом, и показал свое удостоверение:

– Меня интересуют члены экипажа, которые вылетели на «Антее» в Индию.

– Ой, да мы уже сто раз этот список подавали вашим, – разочарованно пропищала одна из девушек. – Чего там еще не понятно?

– Ну а если не для протокола: мог ли кто-нибудь из заявленных на полет в последний момент отказаться по каким-нибудь причинам? – Турецкий доверительно присел на стол, разглядывая наманикюренные девичьи пальчики, которые ловко стучали по клавиатуре.

– Ой, ну мог, конечно.

– Как это обычно делается?

– Ой, ну летчик говорит командиру, что он не может полететь по каким-нибудь причинам. Тогда командир решает, нужна ли замена. Но в любом случае диспетчеру об этом сообщается. Правда, Оль?

Розовенькая, до сих пор молчавшая девушка кивнула:

– Ага. Но все может быть. Вы на медицинский контроль сходите. Там Вера Ивановна, врач. Она на тот рейс выпускала. А по нашим данным, никаких изменений в экипаже не было.

– Спасибо, милая, – Турецкий щедро осыпал улыбками обалдевших девушек и помчался на пропускной пункт, где пилотов за хорошее самочувствие «награждали» путевкой в очередной рейс.

Вера Ивановна, миловидная и ангельски спокойная женщина, ровно наполовину застрявшая в возрасте между молодостью и увяданием, казалось, не удивилась интересу органов к ее скромной персоне.

– Савельев? – Она покопалась в белом шкафчике и достала видавшую виды медицинскую карточку с неровными, разноцветными листами. – Вот, это наш докторский документ. Летчик был, знаете, отменного здоровья, может, только чуть-чуть со сбивчивой психикой.

– Какой психикой?

– Сбивчивой… Конечно, не научный термин, но точно определяет внутреннее состояние пациента. Ну, несколько склонен к депрессиям, что ли. Но только едва-едва, – спохватилась она, – вы не подумайте, о неуравновешенности речь не идет, таких к самолетам, знаете, на пушечный выстрел не подпустят, да еще к военным. Но Савельева трудно было назвать сангвиником. Оптимизмом, знаете, не отличался. Мне кажется, у него развивался невротизм на почве неудовлетворенности.

– Чем же он был так недоволен?

– Работой прежде всего. О личной жизни ничего не знаю, но небо он не любил, может, даже… – она помолчала, – боялся. Впрочем, это только мои, сугубо субъективные умозаключения.

– Вера Ивановна, а вы допускаете, что при таком отношении Савельев мог в последний момент отказаться от полета? Ну, сбежать, положим?

– Нет. Это проще всего сделать при осмотре у врача, легально, так сказать. Вот его полетный лист – давление нормальное, самочувствие удовлетворительное, алкоголь в крови не обнаружен.

– Словом, причин не было? Может, поэтому исчез тайком? Может, причины были не в здоровье?

– Трудно сказать. В любом случае Савельев имел право на что-нибудь пожаловаться, я бы отстранила его от полета, и никаких проблем, – Вера Ивановна вздохнула. – Какая трагедия! Нет-нет, трудно поверить… Я, вы знаете, тогда, в тот день, тоже подошла вот к этому окну, – она жестом позвала Турецкого к стеклянному квадрату, сквозь который открывалась обширная панорама на аэродром. – Темнело… Я видела, как летчики всей гурьбой шагали к этому злосчастному «Антею». Их было семеро. Я еще подумала: «Семь богатырей, как в сказке». – Ее глаза сузились в ангельской печальной улыбке.

– А скажите, вот уже из самого самолета он мог уйти?

– Вряд ли… Хотя… теоретически мог, конечно.

– Как?

– Ну, я не специалист, это мои домыслы. Ну вот там, видите, когда самолет на полосу выезжает, чтобы разгоняться, он стоит долго, моторы прогревает…

– Где-где?

– Отсюда не видно почти…

Значит, Савельев на борту самолета побывал. Комиссия по-прежнему упорно стоит на своей версии – трагедия произошла из-за неполадок в моторах, но тогда почему Савельев, судя по складывающейся картине, исчез из кабины в последний момент? Какой-то полный абсурд! Не ясновидящий же он, в конце концов! Просто не завод, а Бермудский треугольник.

Турецкий вспомнил утреннюю историю и поежился. Один астролог уже почил в бозе, Савельев, скорее всего, проявил чудеса прозрения и смылся. Кто следующий поразит воображение парапсихологическими способностями? Елена?… Пожалуй, в этой загадочной истории она единственная надежда, ниточка неразрывная, клубок, который, в конце концов, прикатится к Савельеву, если он еще жив, конечно…

Какая– то колючка не больно, но ощутимо впилась в сердце Александра: «Дурная профессия. Чего не хотелось бы до тоски, до одури, так это того, чтобы Елена прикасалась к этой истории. -Человек снова сцепился в нем со следователем. – Черт возьми, ну почему эта женщина пришла из моего собственного запутанного и недоброго мира и почему она еще и „чейная“ жена?»

Традиционный размазанный блин толченой картошки украшал подносы на всех столах, где отправляли свой ежедневный рабочий обед сотрудники администрации завода. Турецкий плавно вписался в этот солидный поток, состоящий из толстых тетенек, обсуждающих последнюю серию «Петербургских тайн» и озабоченных дяденек, катающих в руках тоненький газетный рулон. «Весьма кстати сейчас тоже заняться прессой», – Турецкий вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо крохотный печатный лист, который он скопировал в областном читальном зале, куда его привел и посадил Сабашов. «Ну-ка! Ну-ка! Что тут пишут наши акулы пера?» Турецкий водворил слева от тарелки со вторым свое чтиво, припечатав его стаканом с компотом. «Катастрофа в Намибии» – гласила маленькая заметка в «подвале» прошлогодней газеты. «Самолет „Антей“, по межправительственному договору осуществлявший поставку в Южно-Африканскую республику самолета „Су-32“, потерпел авиакатастрофу в районе столицы Намибии Виндхук и рухнул на городской рынок. По предварительным данным, погибло около 700 человек. Экипаж самолета не пострадал. Полиции удалось отбить экипаж у разъяренной толпы торговцев. Причины катастрофы выясняются».

«Какое забавное совпадение! „Антеи“ с истребителями на борту каждый год обрушиваются на головы мирных граждан, как неотвратимый дождик, а причины все выясняются и выясняются. А ведь об этой катастрофе что-то быстро замолчали. Может, оно и понятно – международный престиж, деньги, прибыль. – Турецкий вспомнил, как ожесточенно он перекапывал всю доступную новогорской библиотеке прессу, как терроризировал юную библиотекаршу, ожидая от нее все новых и новых пыльных газетных кип, как запрашивал свою родную прокуратуру и как ничего, кроме этого газетного сообщения о намибийской авиакатастрофе, не нашел. – Почему же в этом городе совпадений и пересечений никто не пожелал скрестить две параллельные прямые? А ведь может получиться интересное открытие, не хуже, чем у Лобачевского…»

Казалось, у Алексея Сергеевича накурено было пуще прежнего. Народ по-прежнему демократично сновал из кабинета и назад, а сам директор неизменно гасил в бесчисленных пепельницах все новые и новые едва начатые сигареты. Сегодня Лебедев пил не кофе, а апельсиновый сок. Заметив взгляд Турецкого на стакан, он живо отозвался:

– Перешел на более полезные напитки. От вулкана дыма отказаться не в силах, так хоть на кофе поберечь здоровье.

Турецкий предпочел не устраиваться в предательски удобном кожаном кресле у главного стола, а легко присел на подоконник:

– Алексей Сергеевич, что вам известно о катастрофе в Намибии?

Директор ловко подбросил пачку «Мальборо», и Александру показалось, что он даже удивленно присвистнул.

– Да почти ничего. Если бы я во все вникал, никаких сил не хватило бы. И так, видите, зашиваемся. В этом деле разбирались соответствующие органы, «Росоружие», например.

– Но ведь самолет вашего завода. И вез ваш истребитель.

– Да, но «Антеи» мы не производим. К тому же причина авиакатастрофы – ошибка летчика.

– Кто сопровождал тогда самолеты?

– Вот он как раз и погиб. Единственный из всего экипажа.

– Вы не пытались сами разобраться?

– Я уже сказал – никогда не дублирую чужую работу. Есть у нас начальство, есть соответствующие органы.

– Что ж, – теперь присвистнул Турецкий, – вы не разрешите мне ознакомиться с некоторыми личными карточками ваших сотрудников в отделе кадров?

– Никаких препятствий, все должны заниматься своим делом. Тогда и порядок в стране будет. Это моя философия, – вовсе не по-философски жизнерадостно сказал директор и нырнул в пачку за очередной сигаретой. – Вы слышали?

– О чем? – не понял Турецкий. О чем он только не слышал в последнее время.

– Как немцы нас под корешок! Что мне теперь рабочим говорить?! Меня же сожрут с потрохами. Как курицу копченую!

«Хорошее сравнение», – отметил Турецкий.

– А так и говорите, дескать, акулы мирового бизнеса душат молодую российскую промышленность…

– Думаете? – призадумался Лебедев.

Турецкий в который уже раз перерывал личные дела погибших летчиков и инженеров завода. Он долго вглядывался в лицо Савельева, ничего примечательного, типичная сибирская, угрюмая физиономия, словно в банальном фильме плохого режиссера. Несмотря на привычное нытье о плохом оснащении, о недостатках на производстве, которым обильно поливали читателя и зрителя все газеты и каналы телевидения, в заводском отделе кадров стояли первоклассные компьютеры. Уничтоженную на бумаге информацию о погибшем в Намибии инженере Турецкий отыскал в машине без труда. «Принят на работу… Уволен в связи со смертью…» На экране даже всплыла копия той самой роковой командировки, которая выдавалась несчастному, словно путевка на тот свет. Командировки… Клавиша послушно вывела следователя на новый раздел. Курсор бесшумно скользил вслед за фамилиями и датами, время пошло назад. Сотни, тысячи поездок уходили из пространства в прошлое. Вот! Обычный, подписанный директором и скрепленный печатью бланк – некий Бурчуладзе отправляется в Намибию по обмену опытом. За неделю до катастрофы… Дата возвращения – день гибели «Антея».

Турецкий невольно расстегнул еще одну пуговку на рубашке. Хотя в отделе кадров и не было слишком жарко.

Интересно, очень даже интересно. Какой обмен опытом? Кому понадобился обмен опытом с намибийским самолетостроением? Да и есть ли оно в этой африканской далекой стране? И почему в тот момент, когда знания российского инженера особенно пригодились бы, этот самый инженер покидает своих коллег?

Турецкий лихорадочно рыскал по компьютеру в поисках информации о Бурчуладзе, но, когда машина, жалобно пискнув, выбросила ряды русских букв, экран зловеще мигнул и моментально стал пустым. Компьютер в растерянности листал какие-то файлы, метался по самым потаенным уголкам своей памяти и, наконец, завис. Подбежавшая сотрудница хлопала глазами и испуганно хватала воздух:

– Что вы наделали?

– Боюсь вас разочаровать, но это не я. Отключите срочно ваши компьютеры, пока в них хоть что-то осталось. Быстро, ну!

Сотрудница ахнула от такого напора, но прекословить не решилась.

Все компьютеры были тут же выключены.

– А теперь отвечайте не мои вопросы, – вцепился в сотрудницу Турецкий мертвой хваткой. – Когда уволился Бурчуладзе? Кем работал? Куда и почему ушел? – Александр понимал, что схватил за хвост достаточно серьезные, хотя и прозрачные, улики. Совпадения, которые могут вывести следствие на верную дорогу, кому-то сильно мешали жить, но этот кто-то не сумел вовремя предположить, что Турецкий наткнется на намибийский след, и прохлопал ушами.

– Не знаю такого, – сотрудница готова была расплакаться.

– Ну так ищите, ройте свою картотеку. Я не уйду отсюда без точных сведений о Бурчуладзе.

Дрожащими руками, сопя носом, девушка открывала один ящик за другим, наконец папка с грузинской фамилией обнаружилась под грудой ненужных бумаг и обрезков от фотографий. Турецкий перевернул картонную обложку… скрепляющая тонкая пластинка указывала на то, что когда-то здесь хранились бумаги, от которых теперь не осталось ни единого листка.

– Что вы на это скажете, уважаемая?

Девушка откровенно залилась слезами.

– У вас пропадают документы. Каким образом? Почему папка хранилась не в сейфе?

Находящиеся в комнате сотрудники отдела кадров на всякий случай уткнулись в свои дела, предпочитая не замечать инцидента. И лишь старушка с черной повязкой на рыжих крашеных волосах вмешалась:

– Не мучайте девушку. Она не виновата. Я помню этого Бурчуладзе. Он уволился числа четырнадцатого или пятнадцатого марта. Совсем недавно. Работал инженером, вот в каком цехе, не знаю. Пришел сюда, вина грузинского принес, обходительный такой, сказал, что надоели ему машины и газы, на природу захотелось. С нами пить не стал…

«Снова сбежал и снова накануне катастрофы. Просто ангел, приносящий смерть… или демон… Какие лихие кульбиты выкручивает это дельце…»

Глава 34. НАЧАЛО

Акробат, словно мячик, легко взлетел с доски и, перевернувшись в воздухе несчетное число раз, с шумом приземлился на маты, которыми была устлана арена цирка. За ним посыпались такие же крепенькие, похожие словно братья-близнецы, артисты. Они, глухо ударяясь, падали на ноги, сплевывали, ругались и снова бежали туда, где их ожидал стройный мальчик, похожий на фитиль, который бесконечным однообразным прыжком отправлял своих собратьев в полет. У Сабашова зарябило в глазах. Он давно не бывал в цирке, пожалуй, с того самого времени, как его младшая дочка пошла в школу, и теперь, попав на репетицию, сладко жмурился, с грустью припоминая те дни, когда жизнь в своем будущем казалась длинным занимательным представлением с разноцветными огнями. Еще жена не стала стервой, дочки вплетали в косы капроновые бантики, а служба не выстраивалась в череду грязных, скучных дел.

– Довольно. Спектакль окончен. Аплодисменты, переходящие в овации. – Резкий голос, раздавшийся откуда-то из-под купола, привел Сабашова к реальности.

Словно из маленькой табакерки, по ступенькам к арене запрыгал крохотный человечек с курносым лицом, похожим на «первый», испорченный неопытной хозяйкой блин.

– Сегодня у нас в гостях известный юрист, следователь прокуратуры Валентин Дмитриевич Сабашов, – объявил лилипут, и под жидкие аплодисменты акробатов Сабашов вынужден был спуститься к артистам.

– Ну как, Валентин Дмитриевич, вам наш номер? Мы предполагаем его назвать «Шоу теннисных мячиков». Неплохо? Сейчас теннис в такой моде.

Сабашов утвердительно кивнул.

– Моя идея. А еще говорят, что директора не в силах порождать творческие задумки. – Лилипут перелез через барьер и зашагал на своих кривых ножках к следователю. – Вы бы, господин Сабашов, зашли бы к нам на представление. Взрослым тоже иногда не мешает развеяться. Все, все, перестаю болтать, – замахал руками коротышка, – извините, чисто актерская черта. Не могу молчать.

– Да я на минутку. Вы можете нам помочь. Буду благодарен. – Сабашов вытащил из портмоне фотографию девицы с голубями.

– Видно тут плохо, но, может, кто и узнает эту женщину. Похоже, ваша коллега. Артистка тоже.

Лилипут первым схватил снимок и от серьезности момента даже поднес его почти вплотную к своему курносому шнобелю. «На нюх, что ли, определяет?» – недоумевал Сабашов.

– Нет, не наш человек. Говорю вам, как специалист. Осанка не та, не актерская. Хорошая фигура, да не наша.

– Ну, может, кто из ваших ребят посмотрит?

– Конечно, конечно, – засуетился лилипут, предлагая карточку акробатам.

Пахнущие потом мужчины обступили «голубиную» девушку.

– Может, это из номера «О, спорт, ты мир!». Помнишь, там такая фифа кружилась.

– Да ты че, Васька, одурел, у нее губы, как у негритянки, раздувались. А это такая стильная.

– Я знаю. – Самый взрослый и жилистый акробат повернул фотографию на обратную сторону, силясь разглядеть что-то на свет. – В прошлом году эти Гольдштейны пытались шапито в городе разбить. Они номер один заряжали с акробаткой и птицами.

Лилипут разозлился:

– Чего вы мелете? Я понимаю ваше желание помочь уважаемому прокурору. Но особа, изображенная на фотографической карточке, также напоминает акробатку, как я китайского императора. Извините, Валентин Дмитриевич.

Лилипут и в самом деле своими тираническими замашками и своеобразной внешностью напоминал китайского императора, но цирковая братия разводила руками и помочь Сабашову ничем не смогла. Операция по поиску девушки со странной фотографии Савельева проваливалась. На всякий случай следователь решил проявить инициативу и объехал несколько школ, где располагались уголки юных натуралистов, заскочил даже в университет и пединститут на кафедры биологии, но таинственная особа опознана не была.

Турецкий уже выходил из проходной, когда раздался страшный, дикий женский крик. Крик этот заполнил собой все пространство завода, парализовал все лязги металла, жужжание станков, гомон людей. Сначала даже показалось, что какая-то гигантская птица нависла над землей, оплакивая гибель собственных детей. Турецкий рванул турникет, который заело, и заметался между двумя железяками, как в клетке. Не в силах протиснуться в образовавшуюся щель, Александр единым махом перескочил через барьер и бросился в сторону административного здания. Большинство окон уже зияло чернотой – рабочий день был закончен, – и лишь один квадрат на девятом этаже, такой знакомый Турецкому, предательски освещал нависшие свинцовые тучи. Рама застыла в почетном карауле, выпуская тепло наружу. В открытом проеме билось туловище девушки, которое какие-то руки пытались втащить в комнату. Девушка непрерывно выла. К месту происшествия спешили случайно задержавшиеся на заводе рабочие. В треугольнике фонаря, едва видимое в сумерках, ничком распласталось тело человека. Турецкий, пытаясь предотвратить суету, бросился наперез приближающимся людям:

– Не подходить! Стойте!

Из– под виска пострадавшего тихо струилась кровь. Турецкий повернул к свету голову человека и увидел синюшное, обезображенное лицо Лебедева, которого трудно было узнать из-за многочисленных осколков, впившихся, словно шипы, в щеку, нос, губы несчастного. Из кармана костюма вывалилась неоткрытая пачка «Мальборо».

Турецкий мчался на девятый этаж пешком, не дожидаясь лифта. Скорее, скорее! Успеть задержать всех посетителей директора!

Секретаршу Надю, отбросившую хвост волос за спинку стула, отпаивала водой какая-то седая женщина, вероятно уборщица. На подоконнике, который еще несколько часов назад занимал Турецкий, свесившись, лежал Резник и смотрел вниз. Его придерживали молодчики из охраны Лебедева. Лица непроницаемые, хотя работу они, по всему видать, потеряли. Вокруг суетилось с десяток мужчин и женщин, обсуждая случившееся. Собственно, первый, самый горячий момент, когда картина представляется наиболее яркой, уже был упущен. И все же Турецкий попытался избавиться от зевак, желая остаться наедине с Надей. Он опустился перед сидящей девушкой на колени и заглянул в ее стеклянные глаза, сквозь которые, казалось, просвечивало злополучное окно.

– Как это случилось, Наденька?

– Не… не… з-знаю… А-а-а…

Она снова стала кричать дурным голосом, норовя соскочить со стула на красный дорогой ковер. Турецкий хлопал девушку по щекам, мотал ее голову, тряс за плечи:

– Пожалуйста, Надя, это очень важно. Успокойся. Хочешь сигарету?

Последний вопрос парализовал ее, и она застыла с пеной на губах и широко раскрытыми глазами.

– Да-да… Он сказал сходить мне за сигаретами. – Она снова заплакала, но на этот раз тихо скуля. – Алексей Сергеевич вышел ко мне и попросил принести сигарет, сказал, что у него кончились. Потом говорит: Наденька, иди домой. Не буду тебя задерживать, а у меня еще много работы… Когда я вернулась, увидела, что окно открыто. Я к окну… А-а-а…

По– видимому вспомнив пережитый стресс, девушка снова принялась биться в истерике.

– Надя, Надя, здесь никто ничего не трогал?

Но добиться от девушки уже было ничего невозможно. Подоспевший врач вколол бедняжке полный шприц успокоительного.

– А вы где были? – напустился на охранников Турецкий.

– А мы че? Мы в коридоре ждали.

Ко времени приезда оперативно-следственной группы из областного УВД Турецкий смог осмотреть кабинет директора. Как всегда, в самых немыслимых уголках комнаты были разбросаны пепельницы с окурками, сейфы аккуратно закрыты, бумаги в идеальном порядке, на столе стоял графин все с тем же апельсиновым соком, словно хозяин вышел на минуту, чтобы отдать очередное распоряжение. И лишь на самом уголке стола Турецкий заметил разрезанный ножницами пополам, линованный в линеечку тетрадный листок, припечатанный стаканом апельсинового сока. Это была предсмертная записка…

Записку Турецкий трогать не стал. Пусть разбираются следователь облпрокуратуры и оперативники с криминалистами.

В приемной на крутящемся стуле секретарши сидел Резник и плакал.

– Что это? – кивнул он в сторону двери кабинета. – Самоубийство?

– Пока неизвестно. А вы как об этом узнали, Михаил Ефимович?

– Представьте себе, я в это время… ну, когда все произошло… ехал в лифте. Мне с Алексеем Сергеевичем нужно было решить кое-какие вопросы, – Резник промакнул глаза носовым платком. – И вот решил…

– Что вы увидели, когда вошли?

– Надю в проеме окна.

– Что она сказала в самый первый момент?

– Не помню… Хотя… Она крикнула: «Он не хотел!»

Следователь и опергруппа работали в директорской больше часа. Все это время Турецкий сидел в приемной, наблюдая, как входили и выходили, охали, ахали, вздыхали разные люди. Беспрерывно звонил телефон, разрывая напряженную похоронную тишину шепотов. Александр вспоминал свою утреннюю встречу с Лебедевым. Однозначно ничего не предвещало беды, директор был свеж, выбрит, нервен в своем привычном ритме, не больше. Что могло подвигнуть Алексея Сергеевича к такому страшному решению? То, что немцы отказались платить? Нет, не так уж болел за своих рабочих Лебедев, хотя кто знает… А может, все-таки убийство? Или сведения о Бурчуладзе, которые выхватил в последний момент Турецкий у компьютера, упали на Лебедева неразрешимой проблемой?

Ночью в гостиницу позвонил Сабашов и сообщил о выводах следственно-оперативной группы и судмедэксперта – никаких следов борьбы – оторванных пуговиц, рукавов, ссадин, шишек и тому подобное. Смерть наступила от разрыва сердца. Это нормально, трезвые живыми до земли не долетают – сердце не выдерживает. Наиболее вероятна версия о самоубийстве.

Ну вот и дождался, подумал Турецкий. Все казалось мало. Теперь достаточно? Два трупа за день – этого хватит? Думал, все смерти уже позади, только раскопать осталось. Нет, это не конец, это только начало.

Уже перед самым сном Турецкий вспомнил обрывок тетрадного листка в линеечку, на котором карандашом мягким, почти девическим почерком было начеркано: «Мне как будто легче! А о жизни и думать не хочется. Опять жить? Нет, нет, не надо… нехорошо! И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны!»

Глава 35. ПРИНЦИПЫ

Болотов мрачно постучал ложкой по яйцу и, глядя мимо рук, стал счищать скорлупки в блюдце. Ангелина, стоя к нему спиной, нарезала ломти хлеба для бутербродов. Болотов запустил ложку в скорлупу, желток растекся и испачкал пальцы. Павел, не говоря ни слова, подошел к помойному ведру и выкинул яйцо. Затем сел на стул, взял чай, не подув, глотнул и, захлебнувшись кипятком, с кашлем отставил чашку.

– Что такой горячий? – раздраженно спросил он Ангелину. – Что, трудно запомнить, что я горячий не пью?

Ангелина, не отвечая, взяла графин с кипяченой водой и подлила в чашку. Положила ломтик лимона и вернулась намазывать хлеб.

– Ну ладно, прости, – буркнул Болотов.

В семейной жизни Павла Болотова начался разлад. Прежние задушевные разговоры с Гелей отошли в прошлое. Как ни пыталась супруга лаской выпытать, что у Павла на душе, он все больше замыкался. Сам он готов был броситься ей на шею, расплакаться, прижаться к ней, но что сказать? Почему вдруг эти слезы? Признаться ей, что над ним смеются и преступник и адвокат, что его водят вокруг пальца Чирков и Сосновский, что он готов бежать за советом к Меркулову, оттого что сам не справляется? Он знал, что Ангелина любит и уважает его, и ему казалось, что, признайся он ей, любить его она, конечно, не перестанет, но уважать…

Он взял хлеб, намазанный плавленым сыром, и опять задумался.

– Павлик, ешь, пожалуйста, – мягко попросила Геля.

– Не хочу, – капризно сообщил Павел и погрузился в меланхолию. Вот, теперь он капризничает, как дитя, а все оттого, что сам перестал себя уважать. Хочется плакать, сучить ножками… Тьфу!

Он пересилил себя и засунул в рот бутерброд.

– Павлик, ты похудел, – сообщила горестно Ангелина.

– Угу, – кивнул Болотов с набитым ртом.

– У тебя что, неприятности?

Болотов промолчал.

– Пашок, может быть, нам отпуск взять? Давай поедем куда-нибудь, где тепло и дешево.

Болотов кивнул.

– Детей возьмем…

Она бессильно замолчала, глядя на него большими, сострадательными глазами. От ее жалости Болотову стало совсем грустно.

– Поедем, – твердо сказал он, – вот сейчас Чиркова добью, и поедем.

Он бодро встал и пошел одеваться. «Это кто еще кого добьет…» – сказал внутренний голос тоном Чиркова.

Вновь Чирков сидел перед ним, щурясь от дыма сигареты.

И Болотов неожиданно снова проникся жалостью к Чиркову. «Неврастеник!» – подумал он о себе.

– Что расскажете сегодня, – спросил он, решив раз навсегда оставаться вежливым и не становиться с бандитом на одну доску.

– Ладно, расскажем… – пообещал Чирков, мягко улыбнувшись.

– Ну, так дело было…

Как– то раз просыпаюсь я прекрасным весенним утром, в самом разгаре июля -и это не так уж удивительно, как кажется на первый взгляд: весна – это еще и состояние души, весенний день может иметь место круглый год. И тут же звонит Верка Бобрович, старинная подружка, – ногастая, сисястая.

– Алло, Кудряш?

Она называла меня Кудряшом, потому что у меня волосы вьются.

– А я выхожу замуж.

– Замуж?

Меня это взбодрило еще больше. Ну ничего себе, моя Верка. Славная киска была.

– Я… я все тебе объясню, Кудряш, только не по телефону.

– Ладно, – соглашаюсь я. – Ты уже встала?

– Я… да… но…

– Я сейчас приеду. Ты мне объяснишь.

Не вижу причин, почему бы мне не заняться немного Веркой и ее замужеством, если так мне подсказывает мое сердце, а? Я почему-то всегда был уверен, что это я найду ей мужа, этой Верке, – кого-нибудь из своей братвы. Почему-то меня задевает, что я никогда не слышал о том, что она готовится замуж. В особенности хочется посмотреть на дебильную рожу ее жениха – берет жену, а с ней и рога в придачу. Наверняка позаботились об этом дражайшие папочка с мамочкой, а им всегда на Верку было насрать – и тому и другой, к тому же их никогда не бывает дома – все по загранкам.

А дальше все очень просто.

Я спускаюсь; машина, дорога, остановка, лестница.

– Здорово, Верка.

– Здравствуй, Кудряш, – произносит она.

Мы в ее спальне, обставленной с безумной простотой, столь дорогой для этой дорогой девочки, – белое с золотом.

– Ну, и кто твой избранник? – спрашиваю я.

– Ты его не знаешь, – мнется она.

Она сидит за туалетным столиком на какой-то умопомрачительной штуковине из золоченых прутьев; на ней атласный халат кремового цвета – терпеть не могу.

– И когда же ты меня с ним познакомишь? – спрашиваю я.

– Кудряш, – говорит она, прямо глядя мне в глаза, – ну зачем тебе это?

Она, чувствую, чего-то юлит.

– Дай мне руку, моя прелесть, – говорю я ей.

Я задираю рукав халата и целую ее руку в локтевом сгибе.

– Подожди, – останавливаюсь я, – что это?

Я в изумлении смотрю на следы уколов. Какой глупый вопрос – «что это?» – словно я сам не знаю.

– Это… это…

– Это «дороги», – говорю я.

Действительно, вена сплошь утыкана иглой, точки уколов сливаются в одну линию длиной сантиметров пять.

Тут она сбивчиво стала рассказывать про героин.

Героин врывается в любую жизнь стремительно – первая же встреча открывает весь кайф. Один ее приятель рассказывал о своем первом опыте: «Я лег на пол и почувствовал, как же мне хорошо. Ничего подобного я не испытывал никогда, мне даже стало страшно – слишком это было хорошо, и я не был уверен, что так бывает». Любое знакомство с героином происходит именно так. Ну как можно не повторить? Это ж так просто, купил, вколол, и тебе хорошо. И хорошо именно так, как тебе надо. Человек в эти часы всесилен.

Все это она выпаливала мне, а я стоял и слушал. В моем кругу наркоманов не было. Я называл их наркушами. Их было много на Смоленке, у них у всех не было зрачков в глазах – они были мне отвратны. Я относился к ним без жалости. Я вообще считаю, что всех их надо к стенке. Все никак я не мог позабыть цыганского заводика в лесу, где варили «черную». Ненавидел просто наркоманов.

Но Верку мне было жалко. Она была классная девчонка.

– Скажи, это он тебя посадил на иглу?

– Ничего он не виноват! – затрясла головой Верка. – Это я одна во всем виновата. Даже не виновата – я ни в чем не раскаиваюсь…

Она немного поплакала.

– Хочешь, твой любимый будет обожать тебя? – спросила она словно у самой себя. – Хочешь, он всегда будет рядом? Хочешь никогда больше не испытывать жару и холод? Хочешь забыть про усталость и болезни? Хочешь каждый день просыпаться счастливой и засыпать с удовольствием? Запасись героином.

– А что для этого требуется?

– Безделица. Твоя личность, – истерически засмеялась она.

Год назад Верка познакомилась в казино с молодым человеком, по виду – интеллигент, по роду занятий – тунеядец, при этом денег куры не клюют. Его звали Илья. Он рисовал, музицировал. Верка в него втрескалась с первого взгляда и ведь ничего мне, сука, не сказала. Она девочка мажорная, ей под стать себе мальчика найти было трудно. Я у нее был для потехи – настоящий бандит. На самом деле Верка ко мне никогда всерьез не относилась, как и я к ней, впрочем.

Прояснилось вскоре, что этот Илья не только наркоман, но еще и преуспевающий наркодилер. Начали они с пустяков, как говорила Верка, с анаши, с «питерской», а там – пошло-поехало. Как-то раз Илья сообщил, что есть возможность купить грамм «герыча».

Через несколько дней регулярного героина начались утренние проблемы.

Скоро стало понятно, что избавиться от «герыча», «геркулеса», «эйча» не так-то просто. Без него начиналась тоска, сначала едва ощутимая, а потом и невыносимая физическая боль.

В какой– то момент Илья сказал, что героин кончился. Верка поверила, прострадала день, но потом едва не приползла к нему, умоляя найти где-нибудь хотя бы одну дозу. С этого дня она полностью осознала свою зависимость от Ильи. Она уже была наслышана о девушках, которые опрометчиво доверялись влюбленным наркоманам и только впоследствии узнавали, что в них ценили не любовь, а возможность получать с них деньги на дозу. Но с Ильей было иначе. Илья был действительно влюблен в Верку и хотел, чтобы она осталась с ним навсегда. Что могло быть лучше, чем посадить ее на иглу? Теперь он сделал ей предложение, от которого она не могла отказаться.

Мне захотелось убить этого Илью.

– Ну что же, – сказал я ей, – познакомь меня с ним хотя бы. Скажи, что я буду твоим свидетелем на свадьбе.

– Ах, да брось ты, Кудряш. Тебе все шутки. А я вот влипла.

Она горестно уставилась на свое наполовину накрашенное отражение в зеркале.

– И еще, – сказала она, – не следи за мной. Если я правда серьезно попаду, я тебе дам знать.

Мы простились, и она пошла в ресторан на встречу со своим Ильей, а я, разумеется, за нею. Я понял, в какое местечко она направляется. Это было кафе с недоброй славой, в простонародье называемое «Сиськи», по причине столов полукружьями – составленные рядом по два, они действительно напоминали груди.

Верка вошла в кафе, а я сел поодаль ждать, купив для развлечения «Жигулевского».

Когда они вышли из кафе, сгустились сумерки. Я вгляделся в ее парня – внешность восточная, как я выяснил впоследствии, его звали не Илья, а Ильяс. Так – с лица ничего, сложения хилого. Я б из него с одного удара дух вышиб. Однако я не торопился. Я даже никакого плана в голове не держал. Просто сел за руль и покатил за их номерами. Несколько раз мне казалось, что они пытаются оторваться. Но им было не до того.

Машина остановилась – как я понял, им настала пора «вмазаться», засветились огоньки зажигалок – грели «геркулес». Затем машина тронулась вновь. Они подкатили к подъезду высотного дома. Мне нужно было знать, где живет этот урод. И увидел, как минуты две спустя после того, как они вошли в подъезд, на шестом этаже зажегся свет – сначала на кухне, затем в комнатах.

Тут бы мне и пойти себе восвояси, поставить через недельку братков по закоулкам, и было бы все чики-поки. Но я, уж сам не знаю, с каких дел, остался внизу, покурить, помозговать.

И как выяснилось, не напрасно. Только я закурил, дверь подъезда опять отворилась, оттуда вышел Ильяс. У меня сердце прыгнуло: хотелось – чего проще – прямо тут его и грохнуть. Но вечер был еще слишком ранний, по улицам слонялись прохожие, да и Верка бы тотчас догадалась, чьих рук дело. Поэтому я попросту решил проследить.

Я прошел за ним, скрываясь в тени фонарей, до будки таксофона. Ильяс снял трубку, набрал номер, вроде бы говорил с кем-то. Потом засунул руку в карман брюк, что-то вынул оттуда, положил за отогнувшуюся дюралевую обивку кабины, повесил трубку и вышел.

Я выждал, пока он свернет за угол, быстро вошел в кабину, повторив его движения, снял трубку, набрал номер и вынул только что положенный мешочек. Все это произошло меньше чем за минуту.

Через два дня Ильяса убили. Причем не мои, свои убили. Верка звонила зареванная, кричала, что это я во всем виноват, что это я навел на него, потом, почти без перерыва, стала сетовать, где же она теперь будет брать героин. Кажется, она сама толком не знала, в кого она больше влюблена и по ком она больше скорбит – по Ильясу или по «герычу». Потом родители увезли ее лечиться и, наверное, вылечили. Я, во всяком случае, не в курсе, где она сейчас.

Ильяса грохнули из-за героина. Он был парень денежный – если он не смог откупиться от мешочка, стало быть, в мешочке было просто сокровище. Я вышел на дилеров. Я подумал: принципы тем и хороши, что их можно менять. Почему, собственно, мне не заняться наркотиками? Все наркуши Москвы должны были мне памятник ставить, что я не выкинул волшебный мешочек. Худо-бедно, а за героин я получил четыре миллиона старыми деньгами. Это было самое ненапряжное мое дело – протянул руку и взял четыре миллиона. Только потом я узнал, как же я продешевил – там было верных двести граммов.

– Двести граммов! – поразился невольно Болотов. – Да это сокровище!

Чирков важно кивнул.

– Ну а теперь вам на десерт могу рассказать, кто шуршит в наркомире столицы. Прямо скажу, совсем не те, о ком вы думаете.

У Болотова замерло дыхание.

– Что-то это не в ваших правилах.

– Почему не в моих? Я же сказал, что наркоманов ненавижу, а тех, кто на них наживается, еще и презираю. Так что берите, не жалко такого дерьма, угощайтесь. А потом, я уж говорил вам, что принципы только тем и хороши, что их можно менять…

– Я понял!

Болотов проснулся среди ночи, испугавшись, что прокричал это вслух.

Нет, Геля спала, сладко приоткрыв рот, нос немного покривился, потому что упирался в подушку.

Болотов снова улегся, остро осознавая, что любит свою жену. Причина пробуждения куда-то быстро уходила, таяла, растворялась в воздухе, и это испугало Болотова. Он мыслью, как руками, попытался схватить кончик сна. И… поймал.

Во сне он думал о Чиркове. Обо всех этих допросах, обо всем этом бесконечном цветастом романе его жизни, в котором было все: острое словцо, меткая мысль, неплохая философия, только не было одного – правды. Какой-то настоящей правды. И, кажется, во сне Болотову эта правда явилась во всей красе, вот поэтому он и закричал от радости. Только вот какая правда?!

Но что, что, что это?! Почему Чирков с легкостью рассказывает о самом страшном и вдруг умолкает, когда касается какой-то чепухи, почему? Да-да, вот где-то здесь и явилась Болотову истина.

Болотов тихо прошел на кухню и закурил.

А, вот что! Болотов понял во сне, что Чирков что-то скрывал.

Павел почесал макушку. Вот те на. Большая истина, великая отгадка. Это и ежу ясно было, что Чирков что-то скрывает.

Что ж так обрадовало Болотова во сне?

Он выкурил три сигареты, но вспомнить сонное откровение так и не смог.

И только когда лег, когда почувствовал рядом теплый бок жены, когда мысли уже затуманились и стали мягко цепляться друг за друга по чисто сонной логике, которая днем кажется абсурдной, к нему снова явилась эта истина.

То, о чем старательно умалчивал Чирков, то, ради чего он готов был выложить о себе всякую грязь, было не «что», а – «кто»!

На этот раз Болотов не кричал во сне. Он блаженно улыбнулся.

Глава 36. ЧЕРНАЯ ТУЧА

Впечатление получилось незабываемым – всего каких-то десять часов, и зимний стылый пейзаж превратился в раскаленный зной Юго-Западной Африки. Турецкий когда-то слышал о каком-то романтически настроенном человеке, который путешествовал по земле вслед за теплом, но Александра безотчетно злили карамельные восхищения этой эстетской историей, он всегда зло возражал: если имеются дармовые деньги, почему бы не поупражняться в измышлении удовольствий. И все-таки перелететь из зимы в лето, даже естественно готовясь к смене времен года, оказалось удивительно приятным и такому скептику, как Александр. Стыдливо свернув куртку, как солдатскую плащ-палатку, тонким рулоном и запихнув ее подальше от людских глаз в спортивную сумку, Турецкий с сомнением взглянул на туфли. Они хоть и значились демисезонными, но для тридцатиградусной жары оказались тяжеловатыми. Предстояло экипироваться по моде туриста, прибывшего на самый горячий континент, – в шорты, мокасины, рубашку с короткими рукавами и шляпу – иначе рисовалась мрачная перспектива свалиться от теплового удара, поэтому, отбросив заботы об устройстве на новом месте, Турецкий первым делом отправился в магазин одежды. Из аккуратного, неброского, нехарактерного для Африки бутика он появился преображенным – даже самые близкие люди теперь с трудом определили бы в этом расслабленном денди подтянутого следователя Генпрокуратуры по особо важным делам. Впрочем, в отличие от пакистанской поездки Турецкий прибыл в Намибию легально и под своим именем. Год назад в Виндхуке, столице этой негритянской страны, работали его коллеги, изучали причины катастрофы российского самолета «Антей», может, поэтому и на этот раз никто в намибийском посольстве не удивился, выдавая Александру визу на въезд. Правда, на всякий случай Турецкий получил аккредитацию в одной из московских газет и значился журналистом, который готовит материал о трагедии прошлого года. По слухам, африканцы хорошо относились к пишущей братии, так как по большей части местное население прессу не читало, а журналисты для ловли сенсационной информации готовы были угождать любому, что породило у чернокожих жителей мнение, будто журналисты самый обходительный и вежливый народ.

Посол России в Намибии оказался на удивление молодым и, словно для контраста с неграми, альбиносом. Он принял Турецкого в открытом дворике.

– Геннадий Александрович, – отрекомендовался посол, поправляя полотенце, затянутое на бедрах после купания.

Изумрудная гладь бассейна отражала палящее высоко в небе солнце.

– Простите, я не при параде,– несколько сконфузился Геннадий Александрович. – Обстановка, сами видите, не располагает. Да и в Намибии днем все конторы работают через пень колоду – жарко, так что официальные встречи приходится назначать ближе к вечеру. Хотите искупаться?

Турецкий не отказался, сама душа просилась в освежающую прохладу бассейна. Он раз пятнадцать переплыл туда и обратно водную коробку, наслаждаясь вольными, сильными движениями собственного тела и обдумывая предстоящий разговор с послом. «Весьма гуманная репетиция перед аудиенцией с официальным лицом. Неплохо бы повсеместно ввести подобную практику. Перед отчетом – тридцать минут плавания, перед разносом у начальства можно и час». Приободренный, с красными от хлорки глазами, Турецкий устроился в шезлонге напротив Геннадия Александровича. На коротеньком столике между ними расположились в плетеной соломенной тарелке экзотические фрукты и в бокалах со льдом пепси-кола. У Александра едва не вырвался вздох восхищения – живут тут, как на вечном курорте. Заметив взгляд Турецкого, Геннадий Александрович предвосхитил восторг:

– Отбываю тут каторгу, чтобы дождаться приличного места. Жена стонет – выходила замуж за перспективного дипломата, а получила тюрьму. Ее можно понять – скука смертная, с местной элитой общаемся мало, менталитеты, так сказать, у нас разные. За забор выйти – ни-ни! У нас маленькая дочка, а зараза просто летает в воздухе. Так и варимся в собственных сплетнях и интригах. Зарплата небольшая по европейским меркам. Но об этом писать не нужно. Ситуация типичная для всех африканских стран. Нас сюда посылают, знаете, как выпускников институтов раньше отправляли куда-нибудь в глухомань на три года – отрабатывать диплом. Да и фруктами этими, – он кивнул на плетеную тарелку, – увлекаться не советую. Больше для красоты распорядился поставить и для ознакомления с местной экзотикой. Вы не специалист по Африке?

Турецкий отрицательно покачал головой.

– Тогда будьте осторожней. Здесь много специфических особенностей, – посол с нескрываемым сожалением посмотрел на Александра, будто его уже приговорили к казни за нарушение намибийских традиций, – а в одночасье, будь вы семи пядей во лбу, тут не разобраться. Очень много племен – овамбо, кованго, гереро – каждый по-своему с ума сходит.

– Поскольку в Намибии ближе человека, чем вы, у меня нет и вряд ли таковой образуется, я хочу вам, Геннадий Александрович, открыть правду. Я не журналист, а следователь Генпрокуратуры России, и меня интересует прошлогодняя авиакатастрофа нашего самолета.

– Кошмар! Кошмар! – замахал руками посол, и тонкие губы его растянулись в гримасе ужаса. – Не вспоминайте. Думал, жена с ума сойдет. Когда это случилось, какие-то дикие толпы бесновались у посольства. Представляете, полуголые люди жгут костер прямо на газоне у ворот представительства, в экстазе выкрикивают угрозы, и так продолжается и день и ночь. Потом они притащили жертвенных животных, от криков убиваемых козлов не спасали даже ватные тампоны в ушах. Трое суток стоял такой чад и гвалт, что уснуть, забыться было невозможно ни на минуту. Я, признаться честно, спасался водочкой, а жена даже этого не могла себе позволить – кормила ребенка грудью.

– И что? Вы меня просто ошеломляете своими рассказами, Геннадий Александрович.

– Надеюсь, вы с этим не столкнетесь. Мы пожаловались властям, но нам ответили, что это ритуал поминовения погибших, ни вам, ни вашему имуществу, говорят, ущерба не наносится, а на своей земле они имеют право делать все, что захотят. Намибийцы считают, что покойнику будет лучше на том свете, если о нем страдать в присутствии виновников его гибели.

– Получается, что персонал посольства тоже стал жертвой происшествия. – Турецкий взял из тарелки какой-то зеленый пупырчатый шарик, повертел его в руках, но надкусить не решился. – Что же вы сами, Геннадий Александрович, лично знаете о причинах катастрофы?

– Кусайте, кусайте, – приободрил посол Александра. – Знаю только официальную версию. Наши или, скорее, ваши ребята, конечно, вели расследование, но намибийские власти очень ревностно относятся ко всякому вмешательству. Знаете, комплекс всякой бывшей колонии – мы, мол, свободная страна. Их органы никуда не подпускали наших сотрудников, даже рынок оцепили и не позволили осмотреть, мотивировали это тем, что души погибших обидятся и нашлют несчастья. Сам я участие в работе комиссии принимал только формальное – физически не успевал. Понимаете, наверное, – похороны, договоры о компенсациях, денежные вопросы всегда на первом месте, да еще журналисты одолевали, в основном иностранные. Наши мало интересуются Африкой – непопулярная тема в стране.

– А из кого была составлена комиссия по расследованию причин?

– Я же вам говорю – из местных шерлок холмсов. Наши приезжали, но их только к официальной информации подпустили.

Турецкий это уже знал. Он еще в Москве ознакомился с материалами того дела, когда приобщал их к своим новогорским папкам. Он даже допросил следователей, так что ничего нового пока посол ему не сообщил.

– Кое-как удалось запихнуть в члены комиссии одного американского инженера, Вилла Питса, и то только потому, что самолетостроителей-профессион# алов в Намибии просто нет.

– Вы виделись с ним? – Турецкий сожалел, что откусил кусочек зеленого шарика – язык и нёбо жгло так, будто он хватанул неразбавленного чистого спирта.

– Один раз. Он как-то быстро улетел. Ничего толком не сказал.

– Что же случилось с нашими летчиками? – Турецкий жадно глотнул пепси-колу.

– Вам попросить еще напитка? – осведомился посол. – Они в тюрьме. По официальной версии, пилот не справился с управлением, допустил ошибку при взлете. Суд до сих пор не состоялся. Но им грозит пожизненное заключение или даже казнь по намибийским законам. Мы, конечно, ведем работу, но сами видите, как трудно найти общий язык.

– Геннадий Александрович, а вам не приходилось встречаться с неким Бурчуладзе, который прилетал накануне трагедии из Новогорска якобы по обмену опытом.

– По обмену опытом?! – У посла вырвалась невольная усмешка. – Каким опытом?

– По-видимому, авиационным.

– Да какая тут авиация? Намибийцы самолетов не строят. Сроду тут никакого самолетостроения не было, да и в ближайшие сто лет не будет. Смешно, ей-богу. Кто это придумал?

– Как ни парадоксально, но такая командировка оплачивалась новогорским заводом. Может быть, кто-нибудь из сотрудников посольства знаком с Бурчуладзе?…

Разговор с Геннадием Александровичем закончился обещанием помочь Турецкому встретиться с военным министром Намибии Ката Зия Ман Дук Лашем.

– Между прочим, знаете, как переводится имя высокопоставленной особы? – поспешил просветить Турецкого посол. – «Петушок, который энергично клюет своих курочек».

– Силен, видать, мужик.

– Они тут сами, когда достигают чинов, имеют право присваивать себе имена. Так что считайте, что перед вами автопортрет, самопознание человека. Осмелюсь дать вам совет – не дарите намибийцам часы, разве что только золотые. – Геннадий Александрович бросил взгляд на дорогой «Брегет» Турецкого. – Они тут подобных побрякушек не переваривают. Считают, что время – худшее из зол цивилизации. Свободный человек, по их понятиям, должен вольно распоряжаться временем. Не человек для времени, а время для человека. Может, они в чем-то и правы. Вы еще с этим столкнетесь.

На прощание посол прямо по телефону договорился со своим знакомым, местным журналистом столичной газеты, о том, чтобы тот показал Турецкому место катастрофы.

Жара усиливалась. «По-моему, зной еще хлеще, чем мороз. От последнего можно хоть защититься одеждой, а здесь и раздевание догола не поможет». Единственное, что мог придумать Александр со своим интеллектом коренного северянина, – купить зонтик, который создавал над головой маленькую тень.

Рынок, сожженный «Антеем» год назад, возрождался, словно Феникс из пепла, и напоминал рядовой восточный базар, если бы среди привычных дынь и персиков не вклинивались ряды ананасов, кокосов всевозможных конфигураций и маленьких зеленых шариков, опыт знакомства с которыми не вызывал у Турецкого приятных воспоминаний. Угольные женщины оказались столь же крикливыми, как и их среднеазиатские коллеги. Они дразнили яркими нарядами и вызывающей наготой плеч, хватая своими длинными тонкими руками покупателей.

– Население Намибии вообще-то небогато. Средняя зарплата – восемьсот намибийских долларов, то есть сто семьдесят долларов США. – Провожатый Турецкого головастый негр с традиционно ослепительно белыми зубами, старался угодить гостю. – Поэтому многие торгуют на рынке, для большинства это единственное средство существования. Можете себе представить, какой трагедией для Намибии стал рухнувший самолет. Семьсот восемь человек погибли, почти каждая семья в Виндхуке потеряла кого-нибудь. Напишите об этом, Александр, у себя в России.

Торговцы расположились прямо на земле, некоторые даже лежали, вольготно подставив ноги солнцу. Турецкий, не зная местного языка, отлично понимал эти стрекочущие, зазывающие звуки, которыми оглашают базар в любой стране. Невдалеке высился остов обгоревших рядов. Черные головешки зловеще переливались на солнце, словно местные культовые идолы в память о погибших.

– Самолет прошелся по рынку, как будто каток, давя все живое, – продолжал вспоминать чернокожий журналист. – Я примчался на место трагедии через пятнадцать минут. Что тут творилось! Вот такая полоса – сплошное человеческое мясо, просто каша из крови и костей. Стоны, крики, рыдания. Медсестры носятся без толку в панике. Когда извлекли из кабины ваших летчиков, толпа бросилась на них, как звери. Я думал, пилотов разорвут. Начальник полиции стрелял в воздух, но все оказалось бесполезным, люди кидали камни, палки. Один из этих несчастных, загнанных в ловушку людей, от страха побежал, его толпа затоптала. Знаете, потом я увидел – трупа не было, разорвали на куски.

Почувствовав, что картина Апокалипсиса вызывает у Турецкого тошнотворный прилив отвращения, провожатый переключился на философствование:

– А все – достижения цивилизации. У нас в народе новшеств не любят. И не зря, как видите. Для африканца счастье – это покой и стабильность. Когда европейцы встречаются, они спрашивают: «Как дела?» А у нас приветствуют друг друга вопросом: «Все по-прежнему?»

– А что у вас в прессе писали о причинах катастрофы? – прервал Турецкий этнографический экскурс.

– Разное. Конечно, опубликовали официальную версию – ошибка летчика. Но вы, как журналист, понимаете, что обыватель, хоть в России, хоть в Намибии, желает читать что-нибудь душещипательное. Вот и изощрялись газеты. Но хотите знать мое мнение? – Чернокожий философ последний вопрос задал больше из любви к риторике, чем из желания подстроиться к желаниям Турецкого. Подразумевалось, что гость не откажется послушать такого авторитетного специалиста, каковым несомненно считал себя журналист. – Я лично уверен, что в любой подобной катастрофе присутствует что-то мистическое, иначе почему мельчайшие детали складываются таким роковым образом? А вы говорите, причины. Причина одна, но глобальная.

«Возможно, эти разглагольствования подошли бы для забойной статьи, но торчать ради них на сорокаградусной жаре „важняку“ не пристало». Турецкий для порядка еще прошелся по рынку, вызывая ажиотаж торговок. Высмотреть что-либо интересное здесь, спустя год после катастрофы, конечно, было уже невозможно. Провожатому, по-видимому, тоже поднадоели эти бесцельные шатания мимо женщин, от нарядов которых рябило в глазах, да и красноречие его иссякло, не подпитываясь интересом гостя.

– О! – вспомнил он. – Идемте, я угощу вас пивом. У нас, кстати, самое лучшее в Африке пиво делают, без консервантов, по немецкой лицензии, из родниковой воды.

Отнеся последнюю тираду журналиста на счет его обычного бахвальства, Турецкий на этот раз ошибся. Пиво действительно отличалось отменным качеством и к тому же приятно холодило внутренности. Постепенно столик Турецкого и его экскурсовода заполнялся все большим количеством негров, которые непременно бросались в объятия уже сидящих и трогательно раскланивались с Александром. Журналист представлял Турецкого как своего английского коллегу, извиняюще подмигивая русскому юристу, дескать, прости, в обществе человека, соплеменники которого повинны в гибели нескольких сотен намибийцев, появляться не совсем удобно. Турецкому это не понравилось, но нарываться на конфликт он все-таки не стал. Через полчаса от многочисленных белозубых формальных улыбок у Александра закружилась голова, но обычай гостеприимства не давал веселой компании упустить гостя, пока они сами еще в состоянии веселиться. Двумя мелкими желтыми горошинками витаминов, которые Турецкий нащупал у себя в нагрудном кармане рубашки, как привет от Родины, он решил поддержать свое физическое самочувствие. Но не успев, как обычно, залихватским движением забросить в рот таблетки, Турецкий перехватил пристальный взгляд журналиста. Александр растерялся.

– Что это? – Журналиста словно приковали глазами к витаминам.

– Да… так… витамины. Не наркотики, – догадался Турецкий.

– Нет, нет, вы не поняли. У меня некоторые проблемы с мужской силой. Мне говорили, что желтые таблетки должны помочь. Не одолжите, уважаемый?

– Пожалуйста, угощайтесь. – Комичной эта ситуация казалась лишь белому человеку.

Негры же молча наблюдали за процедурой поглощения таблеток, словно присутствуя при оживлении Лазаря Иисусом Христом. Журналист медленно пережевывал горошины, выбирая их грубыми пальцами с собственной ладони, как будто нанизывал жемчужины. Потом он, все при той же торжественной тишине, встал, придерживая рукой ширинку, и громко объявил о чем-то на своем языке. По его восторженному голосу и неприличному жесту, указывающему в штаны, стало понятным, что он чудесным образом исцелился, о чем провозгласили громкими воплями и другие участники процесса. Турецкий не верил своим глазам – и это вытворяет человек с высшим европейским образованием. Он вдруг вспомнил, что один студент Университета дружбы народов, давнишний приятель сумасшедших университетских попоек, рассказывал, как вылечил от отравления заирского парня, дав ему одну-единственную горькую таблетку фталазола. Заирец, выкушав таблетку, тут же соскочил с постели и принялся прыгать, вопя, что все у него прошло. Турецкий в то время воспринял эту историю как удачный анекдот, непременный для их мужской компании. И только теперь он понял, что забытый приятель не фантазировал. Непосредственное восприятие жизни этих людей было поразительным. Тут же за столом Турецкий вдруг понял, что он подарит военному министру, чье расположение должно было полностью оправдать приезд русского юриста в Намибию.

В посольстве Александр посетил аптеку, где накупил всяческой цветной гадости – коричневый бальзам Биттнера, детский розовый сироп от кашля и даже прихватил синюю жидкость для очистки зубов от налетов. «Поди, не отравится Ката Зия Ман Дук Лаш. С потенцией, судя по имени, у него все в порядке, но ведь не может же быть, чтобы у человека ничего не болело, значит, для какой-нибудь хвори мое зелье сгодится». Секретарь посольства передал Турецкому записку, в которой сообщалось, что военный министр примет Александра завтра в пятнадцать ноль-ноль. Вечером в номер Турецкого позвонил Геннадий Александрович:

– Ну что, перевариваете впечатления? Не утомились от гостеприимства намибийцев?

– Признаться, утомился. Хорошо, что вы позвонили. К завтрашнему визиту я готовлюсь тщательно, от него зависит успешность моей поездки. Как мне одеться, чтобы понравиться «петушку, энергично клюющему своих курочек».

– Как обычно на официальный прием. А позвонил я вам, чтобы посвятить кое в какие тонкости, о которых утром речи не зашло. После авиакатастрофы мы потребовали вернуть нам остатки истребителя «Су», который перевозил «Антей»: ведь аэродром Виндхука, согласно соглашению, использовался как промежуточный. Военный самолет по контракту предназначался ЮАР. Поскольку «Антей» не очень пострадал, были основания полагать, что груз тоже цел. Естественно, российская сторона хотела получить его обратно, но намибийцы уперлись, трубя о необходимости компенсации, и до сих пор тайна этого «Су» нераскрыта – где он, для чего предназначается.

– Не исключено, что его уже продали в третью страну.

– Весьма вероятно. Вы должны это иметь в виду, беседуя с Ката Зия Ман Дук Лашем.

Все утро следующего дня Турецкий провел в предвкушении аудиенции у военного министра. Собственно, приготовления заключались не в полировке внешнего вида, а в скрупулезном анализе – какой сюрприз может ожидать Александра у этого «петушка». Особенно Турецкого заставила задуматься последняя информация посла. Дружное замалчивание причин катастрофы, препятствия российским следователям, быстрый отъезд американского инженера – все это были цветочки перед сообщением о том, что намибийцы спрятали самолет. Значит, катастрофа была подстроена специально и местные умельцы теперь разбираются в секретах русской военной авиации или местные князьки проедают нажитые на людской беде денежки. От этих версий кровь прилила к лицу Турецкого. Получался хороший международный скандал. Но что-то не связывалось в ряду фактов. Бурчуладзе – вот та соринка, которая мешала разглядеть бревно в собственном глазу. Если остановиться на самом невероятном – предположить, что намибийцы подкупили новогорское руководство, то тогда почему этот «ангел смерти» улетел домой сразу же после случившегося? Да и само предположение напоминало скорее пародию на шпионские боевики, чем походило на правду. В международной практике еще не разыгрывалось ни одной пьесы, где на сцену бы выходила намибийская мафия. «Хорошо, что в мои безумства не посвящен Реддвей. От души посмеялся бы старик».

В 15.00 Турецкий вежливо рассматривал головы аборигенских идолов, в изобилии развешанные по стенам приемной военного намибийского ведомства. В 16.00 он предпринял попытку, пристойную только для пятилетнего ребенка, – узнать, из чего вылеплены эти местные страшилища. Никто не появлялся. В 17.00 Александр, как тигр в клетке, тупо мерил шагами просторную комнату. В 18.00 ему казалось, что зияющие провалы, которыми обозначались глаза висящих чудовищ, начали светиться зловещим блеском. Министр на встречу не пришел. Взбешенный Турецкий бросился было в российское посольство, но ему сказали, что Геннадий Александрович утром покинул резиденцию и отправился на охоту.

«Хорош гусь! Теперь понятно, почему он пребывает в сладком неведении относительно катастрофы. Мог бы непредвиденному помощнику побольше внимания уделить. Все-таки речь идет об интересах страны».

Весь следующий день Александр изнывал от безделья и ожидания посла. Жара, казалось, накачивалась томлением, сообразуясь с внутренним состоянием Турецкого. Неожиданно в шестнадцать ноль-ноль в номер Александра ворвался без стука бравый негр и отчеканил на ломаном английском языке, что господин министр ожидает русского журналиста уже целый час. Турецкий спешно сгреб аптечные подарки и, забыв накинуть приготовленный для такого случая костюм, помчался на встречу. По дороге он вспомнил, что на нем болтается пляжная рубашка с коротким рукавом, что категорически запрещалось на официальных приемах, но, следуя заповедям о дурных приметах, он решил не возвращаться.

Милейший, степенный Ката Зия Ман Дук Лаш походил на знаменитого обжору Карлсона, только без пропеллера и черного, как ночь. Он заулыбался так сладко, будто слопал ложку любимого варенья.

– Господин министр не смог вчера со мной встретиться? – Турецкий намеренно допустил бестактность.

– Ах да. – Глаза Ката Зия Ман Дук Лаша выражали саму наивность. – Вчера в обед я стал баюкать свою крошку. Девочка уснула прямо на руках, и мне жалко было положить ее в кровать. Пришлось ждать, когда она проснется.

«Здорова же малышка дрыхнуть, старый хрен». Турецкий вспомнил предупреждения посла об отношении намибийцев к такой строгой философской категории, как время. Да, нам с нашим расписанным по минутам городским сумасшествием трудно понять африканское безвременье. Это похоже на уютное деревенское обещание: загляну как-нибудь на днях к вам на часок после обеда.

Министр и не думал извиняться. Он по-отечески выспросил у Турецкого про всех его живущих и похороненных родственников, подробно остановившись на детях.

– Господин министр, я имею поручение посетить наших летчиков в тюрьме, передать им приветы. У них ведь тоже есть матери, по ним тоже плачут детки. – Турецкий решил долго не затягивать объяснения цели своего визита.

«Петушок» качал головой в такт слезливой мелодии речей Турецкого.

– Конечно, конечно, вы прямо сейчас получите разрешение на свидание. Мы гуманная страна, и все права человека в Намибии гарантируются.

Первое дело было сработано неожиданно лихо. Второе представлялось Турецкому намного сложнее. Он приступил к реализации плана, который получил скромное название: «Петушиные гребешки».

– Господин министр, я журналист, я приехал сюда, чтобы рассказать нашему народу о вашем народе. Моя цель – способствовать пониманию между нашими странами, ради блага простых намибийцев и простых русских. – Фу! Турецкий даже задохнулся от недостатка кислорода: на такую высоту он воспарил.

Министр слушал с благосклонным прищуром, будто вся эта речь предназначалась лично ему. Впрочем, это так и было. Турецкий, что называется, «разводил» государственное лицо. Он долго и витиевато распространялся о скорби всего русского народа по поводу трагедии в Намибии, о желании помочь страждущим, о жгучем интересе, который испытывают его соотечественники к древней великой Африке. Словом, он чувствовал себя в шкуре известного литературного героя Остапа Бендера, и его тоже несло. Порой он даже изящно взмахивал рукой, поправляя невидимый шарф – непременный атрибут великого комбинатора. Однако министр не читал Ильфа и Петрова и воспринимал излияния Александра, вероятно, как образец чистейшей высокой моды, которая обращена лично к нему – доблестному петушку, энергично расправляющемуся со своими курочками. Когда «клиент» совсем расслабился, Турецкий закинул удочку, что неплохо бы ему посмотреть на этого убийцу, монстра – истребитель «Су», который оказался томагавком войны между двумя великими державами. Но на эту дружественную инициативу Ката Зия Ман Дук Лаш среагировал хотя и доброй, но хитрющей улыбкой, означающей, что Карлсона запросто не проведешь. Тогда Турецкий ввел на театр боев тяжелую артиллерию – ловким движением он извлек из портфеля аптечные запасы. Расчет оказался верен. Противник в прямом смысле «рассиропился», уверяя, что именно эта розовая вода поможет ему избавиться от изжоги.

Министр выразил желание лично сопровождать Турецкого при осмотре присвоенного их ведомством груза. Александр ожидал увидеть всякое, но то, что предстало перед ним, превосходило любое воображение. В большом ангаре, сооруженном, по-видимому, недавно специально для «сушки», стоял блестящий, словно начищенная кастрюлька, красавец – гордость русской военной авиации. Кто-то постарался даже прикрутить к нему крылья. Словом, издалека самолет производил впечатление вполне обычного летательного аппарата. Но уже по мере приближения к нему Турецкого все настойчивее охватывало ощущение, что он присутствует в каком-то музее восковых фигур, где экспонаты похожи на оригинал точь-в-точь, но лишены живой плоти.

– Проходите, проходите, – Ката Зия Ман Дук Лаш обратил внимание на замешательство Турецкого и как гостеприимный хозяин пытался создать непринужденную обстановку. Они забрались в самолет по веревочной лестнице и застали поразительную картину. Прямо по центру его была раскинута роскошная шкура леопарда, на которой возлежала не менее роскошная черная девушка, перелистывающая иллюстрированный журнал.

Стоило бы господину министру поменять имя: «петушок, который разводит курочек в самолетах». Девушка томно прошествовала к гостям и повисла у господина министра на талии, с интересом разглядывая белого. Через какое-то время в тесном самолете соорудился маленький черный гарем, заполнившийся еще тремя негритянками. Они окружили Ката Зия Ман Дук Лаша и защебетали с ним. Пока девушки выясняли отношения со своим покровителем, Турецкий оглядывался вокруг – самолет оказался совершенно пустым. Собственно, это был только корпус.

– Ай-ай-ай! Нехорошо пренебрегать веселой компанией. Девушки могут обидеться, – за спиной хитро прищуривался господин министр.

– А где же… приборы, моторы, вооружение?

– Какие приборы? А не было никаких приборов… – В этот момент Турецкому показалось, что в заплывших глазках министра выразилось гораздо больше понимания и хитрости, чем можно было подумать раньше.

Министр встал в торжественную позу и произнес слова, которые, видно, заранее готовились целым министерством.

– Наша страна решила вернуть России ее самолет. Думаю, ваш Президент по достоинству оценит этот жест доброй воли.

«Ах, сволочь, – подумал Турецкий, – растащили все на сувениры или продали тому же американцу, который так скоренько смотался из страны. А теперь – жест доброй воли. Показал бы я тебе сейчас один жест, боюсь, не поймешь!»

…В намибийской «Бутырке» к Турецкому отнеслись сверхлюбезно – все-таки он теперь был человеком всесильного военного министра. Для начала Александр решил поговорить с первым пилотом, но в ответ на его просьбу власти как-то замялись и буквально навязали ему на свидание штурмана. Турецкого подвели к железной клетке и попросили не приближаться к прутьям на близкое расстояние.

В клетке сидело всклокоченное, давно нечесанное, немытое существо, покрытое безобразными язвами. Зрелище было не для слабонервных. Казалось, существо витает в каком-то своем придуманном мире, однако, увидев Турецкого, мужчина встрепенулся и нечленораздельно замычал. Наклонившийся к плечу Александра начальник тюрьмы, гордящийся своими знаниями английского, прокричал, будто русский сыщик был глухим:

– Ай эм сори! Хи из крейзи! Крейзи!

На звук заключенный подбежал к прутьям и издал угрожающий рык. Начальник тюрьмы, несмотря на порядочное расстояние, отшатнулся, хватая за руку Турецкого, что, вероятно, означало проявление заботы о безопасности иностранного гостя. Но Александра уже стала раздражать навязчивая опека намибийца.

– Позвольте я поговорю с соотечественником, – Турецкий действовал решительно, чувствуя за собой ауру высокого покровительства.

Он подошел к решетке вплотную:

– Я из России.

Мужчина молчал.

– Я из России. Понимаете? Видите меня?

Мужчина плакал. Из его прозрачных, растворившихся глаз вытекали мутные капельки.

– Я-я… по-о-онима-а-аю, – трубочкой сложенных губ с трудом вытягивал он слова из воздуха. – До-о-о-мо-ой! Ма-а-ама…

– Скоро! Скоро домой! – Турецкому самому впору было заплакать. – Что с вами случилось? Что? От вашего рассказа будет зависеть и ваше возвращение.

Но, по– видимому, причинно-следственные связи уже не давались штурману. Он сжался в комок, словно заново переживая страшные минуты авиакатастрофы, и протяжно завыл. Турецкий попытался успокоить несчастного, но слова плохо доходили до него. Александр был взбешен, что больные заключенные содержатся в таких условиях, и приготовил гневную тираду для посла. Свидание произвело на него тягостное впечатление -это был отвратительный пример того, как государство отворачивается от своих граждан, попавших в беду. Уже в двери Турецкий услышал призывное, жалобное мычание, оглянулся – штурман протягивал красные пораненные руки сквозь щели клетки, и в глазах его обозначилась тоска.

– Мы-ы-ы… лете-е-етели-и. Вдруг че-ер-ная-я ту-уча. Закрыла все не-ебо! – Человек силился еще что-то рассказать, но не смог.

Глава 37. ПОДАРОК

Турецкий был, как ни странно, в приподнятом настроении. Путешествие в Намибию, в отличие от пакистанского, поставило еще несколько вопросов, и это было прекрасно. Чем больше вопросов, тем скорее найдется ответ. Теперь в Новогорске необходимо прежде всего найти этого Бурчуладзе. Он надеялся, что Валентин Дмитриевич кое-что выяснит к его приезду. Интересно, нашел ли Сабашов цирковую подругу штурмана Савельева?

– Что-нибудь желаете? – отвлекла его от мыслей стюардесса, разносившая подносы с сувенирами.

– А сувенирной водки у вас не будет? – спросил у нее Турецкий.

– Пожалуйста, – предложила она изящные керамические фигурки женщин, внутрь которых была налита водка.

Александр любил, когда вещь совмещала в себе и красоту, и функциональность.

Пройдя таможню, Турецкий вышел в зал прибытия Шереметьева. Он сразу купил несколько свежих газет – в самолете оказались вчерашние – и банку пива. Поискав глазами и не найдя, где можно было бы сесть, Александр прислонился к большому рекламному щиту. Он пробежал глазами несколько газетных статей: переворотов за время его отсутствия не произошло, Президент тот же. Можно продолжать спокойно жить и работать.

Он шагнул вперед и налетел на женщину, стюардессу, которая вдруг с деревянным стуком плашмя упала на пол.

– О, черт! – Турецкий механически протянул женщине руку, и вдруг его как будто током пробило: на полу лежала знакомая «циркачка» с фотографий, которые Савельева нашла в голубятне мужа. Только это была не настоящая женщина, а фотография в полный рост, наклеенная на вырезанный по фигуре фанерный щит.

Турецкий так громко и конфузливо засмеялся, что обратил на себя внимание рядом стоящих.

Такие рекламные фанерные фигуры во многих аэропортах России: красавица стюардесса приглашает в полет. Где-то здесь и красавец летчик должен быть. Ага, есть!

Вот где он видел эту женщину. Один из таких щитов и в новогорском аэропорту. Только там его задвинули в угол, и потому Турецкий не обратил на него внимания раньше.

Он продолжал смеяться, так что носильщик, кативший мимо пустую тележку, остановился.

– Нравится баба? – кивнул ему Турецкий на муляж и снова засмеялся. – Я ее полмесяца уже ищу. Цирк!

Теперь с Сабашовым они обнялись почти по-дружески.

– Душ, кофе и в прокуратуру? – вопросительно глянул на Турецкого Сабашов.

– Давайте-ка сразу по кофе где-нибудь здесь в буфете, – предложил Турецкий.

Они сели за столик в буфете аэропорта.

– Как обстоят дела с поиском цирковой женщины Савельева?

– Ох уж эти цирковые артистки! – молодецки воскликнул Сабашов и принялся обстоятельно рассказывать о проделанной в этом направлении работе.

Турецкий слушал его с серьезным выражением лица, даже переспрашивал какие-то детали. И когда Сабашов с горечью резюмировал, что все отработанные версии по этому вопросу не вывели его даже на какую-нибудь зацепку, Турецкий выдержал внушительную паузу и спокойно сказал:

– А я вот нашел эту женщину!

Александр с улыбкой наблюдал за реакцией Сабашова. Тот вначале смотрел с недоверием, пытаясь понять, не шутят ли с ним.

– Где? – спросил он, наконец. На него жалко было смотреть.

– В Москве. Но вы не расстраивайтесь, в Новогорске есть точно такая же. Хотите взглянуть?

Турецкий водил Сабашова между рекламными щитами в новогорском аэропорту и, подмигивая коллеге, заговорщически приговаривал: «Сейчас, сейчас вы ее увидите!»

Реакция Сабашова была прямо противоположной реакции Турецкого. Ему совсем не было смешно. Он побледнел, на лбу выступили капельки пота, а взгляд растерянно переходил с муляжной женщины на Турецкого и обратно.

Турецкий и Сабашов рассматривали фотографии «циркачки» в кабинете прокуратуры. «Женщина» была снята издалека, и на некоторых снимках в кадр попал лишь ее фрагмент.

– Не расстраивайтесь, Валентин Дмитриевич. Такое бывает, когда замыливается взгляд. Это все от нашей следовательской скрупулезности и тяге к точности. А иногда к материалу нужно подойти с легкостью.

Сабашов расстроенно кивал ему в ответ.

– Как мы не обратили внимания, что на всех фотографиях «женщина» в одной позе и с одним выражением лица? – иронично посмеивался Турецкий.

– Мы же решили, что она цирковая артистка. А у них все улыбки заученные, – оправдывался Сабашов. – Да и позы всегда одни и те же.

– Да, Валентин Дмитриевич, заработались мы с вами – уже женщину от муляжа отличить не можем. Разве что на ощупь!

Турецкий похлопал Сабашова по плечу. Но тому сейчас было не до шуток.

– Тогда зачем ему нужно было снимать эту муляжную бабу? – серьезно спросил он.

– А вот это уже хороший вопрос, – перестал подтрунивать Турецкий. – Вы, Валентин Дмитриевич, занимались когда-нибудь фотографией?

– Да так, щелкал семью на память.

– Я, конечно, тоже дилетант, но, по-моему, здесь фокус не на «женщину». А на птиц.

– Похоже, похоже, – оживился он.

– И композиционно все на фотографии так…

– Как будто бы его женщина не очень интересовала, – перебил Сабашов.

– Еще бы! Кого может заинтересовать муляж?

– Тогда получается, что его интересовали голуби, – Сабашов снял очки и протер платком линзы.

– Как заядлого голубятника его, конечно, могли интересовать голуби. Но, наверное, не такие вот – обычные, как эти.

– Верно. Здесь действительно не декоративные голуби. А у Савельева всегда были только редкие, породистые.

Звоня в дверь Савельевой, Турецкий был рад тому, что имелся для визита деловой повод. После той ночи они больше не виделись. И хотя Турецкого так и подмывало позвонить, он вначале решил повременить, им обоим надо было подумать.

Он не был уверен, что в ту ночь Елена не поддалась всего лишь минутному желанию. А значит, после мог быть момент раскаяния. Он знал, что в таких вопросах спешить нельзя. Женщине нужно дать время опомниться.

Когда Савельева открыла дверь, Турецкий уловил, что в первую секунду она не знала, как ей себя вести. Елена вежливо предложила ему войти. И Турецкий понял, что она решила держать дистанцию.

«Хорошо», – принял ее правила игры Турецкий.

– Вот, дела снова привели к вам, – сказал Турецкий, доброжелательно улыбаясь.

– Попробую вам опять помочь, – усмехнулась Елена.

В этой фразе было столько женского обаятельного сарказма и ядовитости, что Турецкий с восхищением подумал: «Все-таки она потрясающая женщина!»

– У меня есть для вас некоторые новости, – сказал он вслух.

Александр увидел, как Елена напряглась, как испуганно посмотрела ему в глаза.

– Не буду вас томить, – он сделал паузу. – И начну с главного. Я нашел эту женщину с голубями.

Савельева глубоко и судорожно выдохнула.

– Кто она? – с трудом задала Елена вопрос, хотя в эту минуту ее интересовало другое.

– Во-первых, она оказалась не женщиной.

Елена не обратила внимания на последнюю фразу Турецкого.

– И он с ней? – задала она то, что ей хотелось узнать в первую очередь.

– Нет, он не с ней, – ответил ей Турецкий.

– Вы в этом уверены? И не был у нее?

– Может быть, вас перестанут волновать эти вопросы, если я еще раз повторю, что она оказалась не женщиной. В буквальном смысле.

Савельева с непониманием взглянула на Турецкого и странно усмехнулась. Это была замечательная усмешка. Губы Елены дрогнули чувственно и вызывающе.

Турецкий тяжело сглотнул и принялся рассказывать ей о том, как была найдена муляжная женщина. Он закончил со смехом, но увидел, что Елена вовсе не улыбается. Она о чем-то напряженно думала.

Турецкий правильно понял ее мысли и потому без предисловий задал следующий вопрос:

– У вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, где он еще может быть?

Она покачала головой:

– Чтобы были какие-то соображения, нужно понять хотя бы причины, по которым он скрывается!

– Скрывается? – заинтересованно переспросил Турецкий. – А почему вы думаете, что он именно скрывается?

– Нет, я не хотела так сказать. В общем, я не понимаю, почему он не хочет меня видеть, почему никому не сообщил, где он сейчас.

– А раньше нечто подобное бывало?

Елена неопределенно пожала плечами. Но Турецкий понял, что думает она сейчас о другом.

– Хотя с другой стороны, это на него похоже. Если он и принимал какие-то поворотные решения в своей жизни, то обычно не ставил в известность близких.

– Значит, никаких предположений у вас нет?

Она отрицательно покачала головой.

– Если что-то вспомните, вы знаете, где меня найти, – коротко сказал Турецкий и встал, собираясь уйти.

– Знаю, – растерянно подтвердила Елена.

Она посмотрела на него, и от Турецкого не скрылось ее разочарование по поводу того, что он уходит.

Елена все время, пока они не виделись, весьма противоречиво думала о происшедшем между ними в ту ночь. Вначале она решила, что это был лишь мимолетный порыв. И что она быстро поставит Турецкого на место, когда он снова придет к ней. Но он не приходил.

«Ну и хорошо, что все обошлось без лишних объяснений», – обрадовалась Савельева, когда поняла, что он может не прийти совсем. Два дня после этого она старалась вообще о нем не думать. А потом стала злиться.

И вот теперь Турецкий, выяснив свои служебные вопросы, просто встал и собирался уйти, как будто бы ничего и не было в прошлый раз.

Елена поднялась, чтобы проводить его. Руки ее беспокойно теребили манжет блузки. Она хотела казаться спокойной, но чем больше пыталась успокоиться, тем больше нервничала.

Турецкий понял ее состояние. И почувствовал, что именно к такой Елене – нервной и взволнованной – его влечет. Александр взглянул на ее руки, которые продолжали мять манжет. Сделал к ней шаг. Руки ее замерли.

– Хочешь, чтобы я остался? – спросил Турецкий и, не дожидаясь ответа, обнял ее.

Она дала себя поцеловать, но при этом губы ее не ответили на его поцелуй.

– А ты этого хочешь? – тихо произнесла она, когда Турецкий снова вопросительно посмотрел в ее глаза.

Вместо ответа он осторожно расстегнул верхние пуговицы на ее блузке.

Еще в прошлый раз Турецкий заметил, что Елена очень чувственна и требует особо нежного отношения к себе в постели. Чем легче было прикосновение к ее телу, тем более бурной была ответная реакция.

Такие женщины были редкостью и находкой для любого опытного мужчины. С такими женщинами нельзя было спешить, но и медлить тоже. Они могли быстро возбудиться, но и также быстро угаснуть. Их нужно было чуть «дразнить», томить, максимально распаляя до того момента, когда они уже не в силах сдерживать свое желание. Удовольствие для них легко совмещалось с приятным мучением от ожидания.

Турецкий расстегнул лишь несколько пуговиц. И достаточно долго его рука и губы ласкали только ее шею, мочки уха, иногда приближаясь к груди, но так и не касаясь набухших от желания сосков. Он приближал к ним иногда свои губы – сантиметр за сантиметром – и тогда чувствовал, как Елена замирала вся в ожидании прикосновения к груди, как закрывала в сладостном томлении глаза, задерживала дыхание. Он долго и медленно целовал ее.

И вот Елена резко выдохнула, когда наконец-то почувствовала его губы на своей груди.

Когда они были уже в постели, она стала более порывистой, хотя и пыталась себя сдерживать. При всей своей порывистости она была очень внимательна к нему. Ей хотелось показать себя опытной женщиной. Александр с улыбкой отметил, с каким азартом она пытается угадать моменты, когда ему наиболее хорошо.

Они достигли высшей точки одновременно. При этом оба почувствовали, что полученное удовольствие у каждого как бы удвоилось от этого.

Они лежали разгоряченные и расслабленные. Турецкий хотел поцеловать Елену, но она мягко отстранилась от него. Александр понял, что в отличие от большинства женщин, которые после кульминации медленно продолжали остывать от желания и их приходилось еще осторожно ласкать, доводя до полного расслабления, Савельева в этом больше походила на мужчин. После вершинной точки она мгновенно успокаивалась.

Турецкий слушал, как течет в душе вода. Елена долго не возвращалась из ванной.

"Наверное, опять пытается прийти в себя и осознать, что она «натворила»", – с улыбкой подумал Турецкий.

Александр нашел сигареты и закурил.

«Она не столько умелая, сколько интуитивная и чувствительная, – с восторгом подумал он о Елене. – За пару месяцев любой опытный мужчина сделал бы ее потрясающей любовницей».

«Мне бы хватило и месяца», – самодовольно усмехнулся он про себя.

Когда Савельева вышла из ванной, в спальню она не вернулась. Турецкий услышал, что Елена возится на кухне. Когда он зашел туда, она растерянно взглянула на него.

– Что-нибудь хочешь выпить? – неуверенно спросила Савельева.

Он понял, что ее вновь одолело желание осознать только что происшедшее с ними.

– Сумасшедшая! – мягко сказал он и поцеловал ее в мокрое плечо. – Прекрати сейчас же о чем-либо думать! Или я приму меры!

Стоя под душем, Турецкий почему-то думал о штурмане Савельеве. Что-то странное ощущалось в их семейных отношениях с Еленой. Александр чувствовал, что случай с исчезновением штурмана далеко не обычный. И не только семейные неурядицы тому причиной. Хотя и в них можно почерпнуть что-то важное для следствия.

После ванны он снова зашел на кухню к Савельевой. Она стояла у окна к нему спиной. Тело ее после душа было обмотано полотенцем. Свет она не включала. Возможно, стеснялась Турецкого. А может быть, и потому, что за окном уже светало. Он подошел к ней сзади и резким движением повернул ее к себе лицом. Наклонился поцеловать, но она подставила ему вместо губ щеку.

– Что ты хочешь? Чай? Или что-нибудь покрепче? – повторила она свой вопрос.

– Я хочу тебя! – Турецкий приподнял ее лицо за подбородок.

В свете фар проехавшей машины он вдруг увидел сверкнувшую капельку воды в небольшой ложбинке между ее ключицами. Он осторожно коснулся ее языком. А пальцами провел по краю полотенца, нашел стык, где оно было закреплено, и хотел снять его с Елены.

– Я знаю, где он еще может быть! – внезапно остановила она Турецкого, перехватив его руку.

– Кто? – не сразу понял Александр.

– Мой муж.

Турецкий отпустил Елену и вышел из кухни. Через некоторое время он вернулся обратно с сигаретами.

– Курить будешь? – протянул он Савельевой пачку.

Она не сразу кивнула.

– И выпить хочу! – Она достала из буфета бутылку коньяку.

Турецкий молча налил ей.

– И себе тоже, – настойчиво произнесла Елена, заметив, что Турецкий колеблется.

Елена молча выпила рюмку. Турецкий терпеливо смотрел на нее в ожидании разговора. Она снова подвинула к нему свою рюмку, жестом показывая, чтобы Турецкий налил еще.

– Знаешь, мы так странно жили с Андреем! – внезапно начала Савельева свой рассказ. – Вроде бы вместе, а вроде и совершенно врозь.

«Так, – подумал Турецкий. – Сейчас начнет рассказывать о своей несчастной семейной жизни. И о том, каким гадом оказался ее муж!»

– Никуда не ходили в гости, у нас не было общих друзей. Не было и общих увлечений.

«Теперь она скажет о том, что муж ее не понимал, – размышлял Турецкий. – Почему это все женщины, заводя любовников, пытаются сразу же им рассказать о своих тяжелых отношениях с мужьями? Как будто желают оправдать себя перед любовником и собой в измене мужу».

Савельева замолчала.

– А почему у вас не было детей? – спросил Турецкий, чтобы сгладить неловкое молчание.

– Он все время говорил, что с ним может что-нибудь случиться. Не хотел, чтобы ребенок рос без отца, – Елена выпила еще. – Хотя, может быть, ребенок нас и спас бы.

«Вообще– то детей рожают не для спасения семьи», -подумал Турецкий.

– Так где же он может быть? – мягко напомнил Турецкий ей тему начатого разговора.

Елена снова надолго замолчала. Она опьянела.

– Когда мы первый раз сильно поссорились. Не то что поссорились… Мы никогда в общем-то не ругались. Но вот когда впервые что-то между нами произошло неприятное, он молча ушел в рейс, а я ужасно переживала оттого, что отпустила его в полет в таком состоянии. А когда его самолет через неделю приземлился – я наблюдала это из окна, – то он не пришел домой. Я прождала весь вечер, потом поехала в аэропорт, но все только пожимали плечами, говоря, что он нормально попрощался со всеми и ушел домой.

Савельева расслабленно взглянула на Турецкого.

«У, милая моя, – подумал Турецкий, глядя, как ее быстро взял хмель. – Если так пойдет и дальше, то конца этого рассказа я не услышу».

– Я уже готова была звонить в милицию. Но он объявился через шесть дней… Появился и ничего не объяснил. Только извинился за беспокойство. Я спросила, где он был. Он ответил, что ему нужно было побыть одному.

– Ты так и не узнала тогда, где он находился?

– Тогда нет.

– Что-нибудь подобное еще было? – спросил Турецкий.

– Да. Через год после этого. Он в свой отпуск опять после незначительной размолвки исчез и объявился только через две недели. Я сказала, что, пока он не объяснит, где пропадал, я не пущу его на порог этого дома.

– И объяснил? – спросил Турецкий.

– Нет. Вместо этого он молча развернулся и ушел еще на неделю. И тогда позвонил его друг Сергей. Я о нем почти ничего не знала. Слышала только от Андрея, что они учились в одном классе. Сергей сказал, что Андрей все это время был у него. И в первую нашу размолвку тоже.

– А где живет этот Сергей?

– Я не знаю. Мне только известно, что сейчас он работает егерем. Круглый год в тайге.

– А фамилию его не помнишь? – внимательно взглянул он на Савельеву.

– Нет. Я всего-то раз его видела, когда он привел Андрея домой после второго ухода. – Елена снова потянулась к рюмке с коньяком.

– А школьные фотографии у мужа остались? – Турецкий не дал Савельевой выпить.

– А, да, конечно, – сказала Елена.

Турецкий с интересом рассматривал семейные фотографии Савельевых. Были несколько детских и юношеских снимков Елены.

– А ты уже в школе была красавицей! – остановился Турецкий на фотографии Лены, где она была на переднем плане в очень короткой юбке, явно демонстрируя свои ножки.

Наконец они нашли выпускную фотографию класса Савельева. Это фирменные фотографии тех лет – в кружочках на фоне школы портреты преподавателей и учеников. Елена быстро пробежала глазами по лицам.

– Вот он – его друг! – показала Савельева.

Турецкий прочитал под фотографией фамилию. Если бы там было написано Александр Турецкий, он удивился бы меньше. Но там было написано – Бурчуладзе Сергей.

– Черт побери! – С хохотом он грохнул альбомом по столу. – Так не бывает! Хотя почему же не бывает?! Конечно же! Ну конечно же!

Это было действительно черт побери! Александр знал это радостное и волнующее состояние, когда отдельные, лишенные взаимосвязей факты, мысли, ощущения вдруг приобретали объем и начинали складываться в одно целое. Это было похоже на мозаику, когда из отдельных кусочков начинал получаться ясный рисунок. Пусть это была еще не полностью вся картина, но важный смысловой ее эпизод, как целое дерево в пейзаже или отдельный, законченный предмет в натюрморте.

Катастрофа в Новогорске, Савельев, Намибия, Бурчуладзе, – казалось, еще чуть-чуть, и все это сложится в одну картину.

– Лена! Теперь, пожалуйста, вспомни все-все про…

Она устало перебила его:

– Я хочу спать. Давай завтра.

– Я тебя умоляю, сегодня. Сейчас, – Турецкий преградил ей путь в спальню.

– Честное слово. У меня нет никаких сил, – она поцеловала его в щеку и попыталась обойти.

– Тогда я восстановлю твои силы под душем, – взволнованно улыбаясь, сказал Турецкий.

Он рывком сдернул с нее полотенце, поднял ее на руки и понес в ванную.

– Но после этого пощады не жди, – «угрожал» он ей на ходу.

– Ну хорошо, только отпусти меня, – взмолилась Елена.

Турецкий поставил ее на ноги. Она забрала у него свое полотенце и обвязала им только бедра. Хмель раскрепостил ее.

– Чудесно, – взглянул Турецкий на голую грудь Елены. – Впервые в моей практике свидетель будет давать показания в таком обворожительном виде. Не ручаюсь, что мы, в конце концов, не перейдем к следственным действиям.

– Пошлость, – не зло сказала Елена.

Она чувствовала себя польщенной, хотя и сделала вид, что пропустила мимо ушей его слова. Она знала, что у нее красивая и довольно крупная грудь, которая особенно хорошо смотрится при ее худобе.

– Так что тебя интересует?

Ей нравилось сидеть перед Турецким полураздетой. Нравилось его волновать. Как и любая нормальная женщина, Елена не была лишена легкого эксгибиционизма.

Савельева лениво стала рассказывать о дружбе своего мужа с Бурчуладзе. Она знала немного и говорила об этом с неохотой.

– Ты не хочешь, чтобы мы нашли твоего мужа? – в какой-то момент перебил ее Турецкий.

– У меня такое ощущение, что это ты очень торопишься его отыскать, – с легким раздражением ответила Савельева. – Я знаю, я уверена, что с ним все в порядке. Но видеть его больше не хочу, – сказала она решительно и в то же время как-то легко, будто бы что-то отрубила, отсекла от своей жизни уже окончательно.

– Наверное и мне сейчас меньше всего хотелось бы найти твоего мужа, – признался Турецкий. – Но я должен найти его и Бурчуладзе!

Савельева кивнула с пониманием.

– Если тебя интересует этот Бурчуладзе, то я знаю только то, что он раньше работал на нашем авиазаводе. Потом у него, кажется, случился конфликт с начальством. Его уволили или он сам уволился.

– Все правильно, – скрывая радость, кивнул Турецкий.

– Он показался мне странным. Знаешь, как будто бы заповедный человек среди цивилизации. Все о зверушках рассказывал, о птичках. И плакал при этом, – Савельева задумалась. – Первый раз такого видела. Муж говорил, что в тайге этот Сергей – бог. Семьи у него никогда не было. И такая жизнь, как он сам говорил, наедине с природой его вполне устраивала.

– Чем он еще занимался?

– Да ничем! Мечтал, – улыбнулась Елена. – Например, он хотел организовать при заводе научную лабораторию, где бы дрессировали птиц.

– Зачем?

– Понятия не имею. Он все эти бредни мне рассказывал, когда был совершенно пьян.

«Интересно, а эта муляжная баба с голубями на фотографии не имеет ли отношения к фантазиям „дрессировщика“ Бурчуладзе?» – подумал Турецкий.

– Он даже меня приглашал к себе в тайгу! Без Андрея, разумеется, – усмехнулась Елена. – Они в тот раз с мужем наклюкались, и, когда Андрей заснул, Бурчуладзе все рисовал мне план своих «зимовок». Заманивал…

– Ты эти рисунки, конечно, с негодованием уничтожила, – легонько уколол Турецкий.

– И не собиралась. Тогда бы пришлось выбросить и его роскошный подарок. Он нам подарил шкуру убитого им медведя. А планы расположения своих «берлог» нарисовал прямо на изнанке шкуры.

– Покажешь? – спросил Турецкий.

– И ты потом конфискуешь шкуру, да?

– Только ее изнанку.

В спальне Турецкий снял ружье, потом медвежью шкуру. На ее изнанке действительно был нарисован какой-то план. Для знающего человека это не загадка. Хоть завтра можно было наведаться к Бурчуладзе, а с ним может быть и Савельев.

– Лихо так, над супружеской кроватью план возможного бегства. Ну и как, гостила ты у егеря? – Турецкий почувствовал некоторую ревность к Бурчуладзе.

Елена выдержала паузу, интригующе улыбаясь:

– Он не в моем вкусе.

Турецкий хотел еще что-то спросить, но, глядя, как Елена улыбается ему – чуть пьяная и потому свободная, раскованная, интригующая, – понял, что его следующий вопрос не так уж существен сейчас. К тому же об этом можно спросить Елену и чуть позже.

«Положим, где-то через час, – подумал он, освобождая ее тело от полотенца. – Или даже утром».

«Поздним утром», – уточнил он через некоторое время, глянув за окно и увидев, что почти рассвело.

Глава 38. БЕЗДАРНОСТЬ

То ночное откровение мало чем помогло Болотову. Да, он теперь точно знал, что Чирков что-то очень важное скрывает от него. Но повернуть следствие уже был не в силах. Чирок уже полностью владел ситуацией. Он вертел допрос, как хотел, а настойчивость Болотова оборачивалась вдруг каким-то смешным мальчишеским упрямством.

И опять же ночью Болотов трезво признался себе в полном поражении.

Тогда он записался на прием к заместителю Генерального прокурора России Константину Дмитриевичу Меркулову. А сегодня Павел шел на аудиенцию как провинившийся школьник. Опять двойка! В том, что Меркулов все поправит, все поставит на свои места, Болотов не сомневался. И это знание, эта вера в безграничные способности великого Меркулова лишний раз указывали на ничтожность места Болотова в этом мире. «Бездарность! Бездарность!» – кричали ему лестница, ковровая дорожка, электрические лампочки миньон в канделябрах, искусственные цветы в горшках. «Бездарность!» – скрипнула дверь приемной Меркулова.

– Павел Викторович? – поднял голову заместитель Генерального прокурора – подтянутый, в прекрасном костюме, в очках с тонкой оправой – настоящий европейский мужчина.

«Бездарность!» – блеснули очки.

– Добрый день, – сипло поздоровался Болотов и протянул в готовую к рукопожатию холеную руку Меркулова свою красную лапу. Про себя Болотов с тоской констатировал, что ладонь вспотела от волнения.

– Чем могу служить? – осведомился Меркулов уважительно и с едва заметным оттенком иронии, который привычно сосуществовал в его речи с любой информацией. – Может быть, кофе?

– Нет-нет! – категорически затряс головой Павел, но потом подумал, почему, собственно, он так волнуется, и, подавив в себе робость, отважно сказал:

– Пожалуй, можно чашечку.

Меркулов запросто встал, прошел в соседнюю комнату и включил кофеварку.

– Что касается кофе, то от секретарши толку никакого, – пояснил Меркулов, – она все время думает, что кофе – это только предлог, чтобы повидаться с ней, а оттого варит его отчаянно скверно. Я правильно понимаю, что вы по делу Чиркова?

– Да, Чиркова… то есть по делу… – спутался Павел.

«Тьфу, дурак», – подумал он про себя, окончательно смешавшись.

– Что вам известно об обстоятельствах побега? – спросил Меркулов, чтобы помочь Болотову.

Тайный интерес у начальства был, конечно. Надеялись, что раскопаются крупные связи Чиркова. Меркулов, впрочем, уже давно должен был проконтролировать Болотова, да вот все руки не доходили. Теперь пришлось заняться. Бывает.

– Дело ясное, – вздохнул Павел, – тут все вьется этот адвокат Сосновский, между нами говоря – купленный до последних потрохов. Как я сразу не смекнул, что вся эта история с прокуратурой – провокация чистой воды…

Он виновато посмотрел на Меркулова, но тот, казалось, без осуждения глядел на Павла. Болотов приободрился:

– Конечно, надо было предположить возможность запланированного побега… Ну, так мы и предположили… Ведь он не сбежал…

«Но запросто мог и сбежать», – оппонировал сам себе Болотов, но вслух не добавил.

– Нет сомнения, что все это устроено Сосновским. Но под него не подкопаешься. Не случайно на него криминальный мир не намолится.

– Да уж, – улыбнулся Меркулов, – на него двумя руками крестятся.

– Так вот, зная, что это за фрукт, можно было угадать, что он организует нечто подобное. Но в то же время это слишком рискованно для него. Ведь Сосновский может оказаться в тюрьме, если его участие в этой афере будет доказано.

– Да уж, Павел Викторович, натворили вы дел. Зачем было вывозить Чиркова в прокуратуру? Вы же знаете, есть распоряжение – допросы только в СИЗО. Это – во-первых. Во-вторых. Что вы тянете с этими допросами? Если не справляетесь…

– Константин Дмитриевич, – чуть не взмолился Болотов.

– Это слабая, непрофессиональная работа, – закончил Меркулов.

Повисла тяжелая пауза. Болотов был ни жив ни мертв.

– Впрочем, я сразу понимал, что дело это будет ох каким непростым. Шутка ли – легенда уголовного мира. Крепкий, должно быть, орешек.

– Чирков? Да. Признаться, вот он у меня где.

Болотов уже в который раз, говоря о своем подследственном, похлопал себя по мощной шее и доверительно посмотрел на Меркулова.

– Паясничает, – пояснил он, – словечка в простоте не скажет. Кажется, на пике доверенности разговаривает, такие подробности припоминает – волосы дыбом. От такой исповеди любой поп поседеет. А в то же время – ничего толком. А такое заведет… я даже думаю… – Болотов инстинктивно огляделся по сторонам, – что он не без гипнотических способностей.

Меркулов с хорошо сыгранной серьезностью склонился ближе к Болотову:

– Гипноз? – спросил иронично

– Он такие монологи закатывает, – продолжал Болотов, не заметив иронии, – заслушаешься. И все гладко, как по писаному. В первый раз рассказал, как крысу в детстве убил, – час с лишним слушал. Потом про ларек, где шоколад мальчишкой украл. А потом ни с того ни с сего, как шестерых положил, – а дело забытое. Зачем он, спрашивается, на себя движение наводит? Понятно, что ему в любом случае «вышка», да только зачем он все рассказывает? Время тянет? Или просто для красоты слога? А я все слушаю, как…

Болотов остановился взглядом на пепельнице, подыскивая слово. «Бездарность!» – пискнула пепельница.

– Кофе готов, – вспомнил Меркулов.

Когда Константин Дмитриевич вернулся с чашками, Болотов уже составил молящую фразу.

– Константин Дмитриевич, – обратился он, – нам ведь не столько Чирков теперь нужен, а его круг. А выйти на круг никак не удается. Я уж и МУР подключил, и РУОП. Только вот ФСБ осталось просить. Все, что Чирков рассказывает, все получается, будто он один действует. А за ним ведь – легион. Вот и этот побег – сколько там братвы работало? Да и не в них дело, конечно. Есть кто-то и над Чирковым, я это даже почти знаю…

– Как то есть знаете? – оживился Меркулов.

– Да нет, не знаю, конечно, – испугался Болотов, – догадываюсь только.

Ну не рассказывать же Меркулову про сны.

– А откуда у вас такие догадки?

Болотов совсем запутался и потух. Снова зависла пауза.

– Так что, совсем никакой конкретики? – вернулся Меркулов к начатому разговору.

Болотов покачал головой.

– Сообщников не называет ни в какую?

– Его так просто не разведешь. Я и под простака работал, и грозил, и сулил, и с психологией всякой подбирался… Не получается. Все в одиночку. С первого дела…

– С крысы? – тонко улыбнулся Меркулов.

– С крысы, – простодушно вздохнул Болотов.

Оба опять замолчали. Меркулов незаметно взглянул на часы.

– Хотя подождите, – встрепенулся Болотов. – Они крысу вдвоем ухандокали. Виноват. Умертвили крысу они вдвоем.

Меркулов с подозрением посмотрел на Павла.

– Я говорю, – в возрастающем возбуждении продолжал Болотов, – и крысу и шоколад они вдвоем…

– С кем вдвоем?

– С другом.

– С друзьями?

– Да нет, с другом каким-то, не с друзьями. Он все время друга поминал какого-то, я его переспрашивал, один это или разные, но он все отмахивался, я думал, это несущественно…

– Как то есть несущественно?

– Да он же все больше на всякие страсти нажимал, как у него там крыса околевала, как он шестерых в полчаса уложил… А друг – так, фоном шел, если только в полслова обмолвится. Я вот сейчас и думаю: если это один и тот же друг – с детдома еще, – так, наверное, это очень сильные связи…

– Да что там, – опять поскучнел Меркулов, – из детдома девочки идут на панель, а мальчики в мелкое хулиганство. В этих садках большая рыба не выводится.

– Да знаете, – в решительном исступлении продолжал Болотов, – он об этом друге с таким респектом говорит, что он, дескать, с ним, с этим другом, советуется во всем, во всем его слушает. Даже с крысой…

– Да господь с ней, с крысой. Значит, в каждом слове уважение…

– Да-да, именно уважение, даже подобострастие какое-то. А между тем Чирков ни перед кем шапки не ломает, это всем известно, а здесь вдруг такое почтение. Как же я раньше-то не подумал…

– Да… – Меркулов отхлебнул от чашки, – надо было вам на этом моменте раньше сконцентрироваться. Впрочем, и сейчас время не упущено.

Меркулов взглянул в простодушную, вспотевшую мордаху Болотова.

– Вы не будете возражать против моего присутствия на следующем допросе?

– Да как же возражать… – Болотов смешался, – я сам вас об этом просить пришел.

– Хорошо, что не успели. А то я бы, пожалуй, отказал, – усмехнулся Меркулов.

Болотов тяжко вздохнул. «Бездарность я», – подумал он понуро.

Глава 39. СЛЕЖКА

Поздоровавшись с Турецким, Валентин Дмитриевич с удивлением взглянул на большой сверток в руках Турецкого. Сабашов отметил, что его шеф выглядит уставшим: темные круги под глазами, воспаленные веки. Валентин Дмитриевич молча поставил кофе.

– Может быть, вас в другой номер перевести? В гостинице имеется еще один «люкс», – обратился он к московскому коллеге.

– Нет, спасибо, Валентин Дмитриевич, – поблагодарил Александр.

– Ну что ж вам соседи выспаться не дадут, – ворчал Сабашов. – Это ж сплошное мучение.

– Вы-то, Валентин Дмитриевич, чего не в духе? – побыстрее переменил разговор Турецкий.

– Да это… Обуза я вам сплошная, Александр Борисович. Никаких концов найти не могу.

Валентин Дмитриевич сильно разнервничался.

– Бросьте, Валентин Дмитриевич. И не смейте даже так думать. Что, мне вам говорить, что я без вас бы ни за что не справился? – Нет, обязательно надо Сабашова послать на самостоятельное задание. Да вот хотя бы к этому Бурчуладзе. – Ну, Валентин Дмитриевич.

Сабашов понемногу отходил.

– А вот я вам сейчас настроение-то подниму! – подмигнул Турецкий.

Он принялся разворачивать сверток, и через несколько секунд к ногам Сабашова легла большая медвежья шкура.

– А? Хороша? – улыбаясь, прилег на шкуру Турецкий.

– Что это вы, на охоту ночью ходили? – непонимающе буркнул Сабашов.

– Мишку этого убил Бурчуладзе, – решил не тянуть с объяснениями Александр. – А на обратной стороне, чтобы эта шкура не была кем-то присвоена, оставил свои координаты. Егерем он теперь работает и в тайге живет. А еще они с Савельевым дружки. И возможно, что сейчас вместе.

Турецкий перевернул шкуру на другую сторону.

– Откуда это? Как? – еще плохо понимая, о чем важнее сейчас спросить, бормотал Сабашов. – Что за планы?

– Вот вы и разберитесь. Вы же местную тайгу знаете.

Сабашов ползал рядом с Турецким по изнаночной стороне шкуры, разбираясь в плане «стоянок» Бурчуладзе, когда в дверь тихо постучали и, не дожидаясь ответа, в кабинет вошла родственница Сабашова. Она удивленно взглянула на ползающих по медвежьей шкуре следователей.

– Явилась все-таки. И как всегда, не вовремя, – буркнул себе под нос Валентин Дмитриевич.

Родственница смерила его уничтожающим взглядом и приветливо повернулась к Турецкому.

– Здравствуйте. А я вот к вам. Я еще раньше заходила, но этот, – она кивнула в сторону Сабашова, – сказал, что вы попозже будете.

Турецкий сел за стол и жестом пригласил посетительницу тоже присесть. Она с чрезмерным интересом взглянула на шкуру, и Сабашов недовольно стал ее сворачивать – от любопытных глаз.

– Я его родственница, – кивнув в сторону новогорского следователя, отрекомендовалась посетительница. – Слава богу, не кровная.

– К сожалению, семейными вопросами не занимаюсь, – мягко перебил женщину Турецкий.

– Да я к вам по делу. По очень важному. Вы Андрюшку-то Савельева разыскиваете?

– А вы что-то знаете о нем?

– О нем – нет, а вот о ней кое-что известно, – родственница злорадно глянула на Сабашова. – О Ленке-то Савельевой.

– И что же? – осторожно спросил Турецкий.

– Вы пока Андрюшку ищете, – она наклонилась к Турецкому, перейдя на полушепот, – а к ней тем временем мужик какой-то по ночам ходит.

– Что ж, дело молодое, – с трудом улыбнулся Турецкий.

«Надо было сразу эту лампочку в подъезде разбить», – с досадой подумал он.

– Да чего ты мелешь? – не выдержал Сабашов. – Что ты могла там видеть с твоим зрением в минус семь! Лучше бы спала по ночам.

Он обернулся к Турецкому.

– Она по соседству с Савельевой живет, – пояснил он информированность своей родственницы.

«Так вот кто меня пасет из глазка напротив!»

– Я давно наблюдаю, – продолжала она, не обращая внимания на Сабашова. – Сначала думала, что к ней разные ходят. А теперь уверена, что это все один и тот же.

– И как часто этот мужчина бывает у Савельевой? – спросил Турецкий.

– Да почти каждую ночь, – с легкостью ответила свидетельница.

«Вот врет же, карга старая», – выругался про себя Турецкий.

– А опознать ты его хоть сможешь? – с усмешкой хмыкнул Сабашов.

– Конечно. Я его хорошо запомнила.

Турецкому показалось, что женщина внимательным и долгим взглядом посмотрела на него.

– Правда, в подъезде у нас темновато. Но я сегодня утром на лестничной площадке специально две лампочки вкрутила. По сто ватт!

– Ну опиши, что помнишь.

Турецкий устало потер глаза, с трудом сдерживая нервную улыбку, и в упор уставился на женщину.

«Была ни была», – с усмешкой подумал он.

Женщина какое-то время тоже молча смотрела ему в лицо.

– Ему лет двадцать пять – тридцать, – начала она.

«Прекрасно я выгляжу, – удовлетворенно подумал Турецкий. – Десять годков эта старая кляча мне скостила».

– У него темные волосы, – продолжала женщина.

– Длинные? Короткие? – уточнил Сабашов.

Родственница снова взглянула на Турецкого.

– Да вот такие, как у вас, – жестом указала она на Александра.

«Так, по– моему, она уже основательно ко мне подбирается», -напрягся Турецкий.

– Он сильно сутулился, прямо даже горбился, – женщина показала на себе «сутулость» описываемого.

«Ну, это ты уж совсем загнула, – „обиделся“ Турецкий. – У меня всегда была спортивная осанка».

– А этой ночью он что-то выносил из квартиры. Уже под утро. Большой такой сверток, – заговорщически проговорила самое главное свидетельница. – Это уже подозрительно, правда. Потому я сразу к вам.

«И шкуру медвежью усекла, – усмехнулся Турецкий. – Удивительные у нас женщины».

Женщина описала еще несколько незначительных деталей, которые с одинаковым успехом могли бы подойти и к внешности Турецкого, и к внешности Сабашова, и многих других мужчин. При этом она еще раз пожаловалась на плохое освещение в подъезде.

«Кажется, пронесло», – улыбнулся Александр.

– Спасибо вам большое за информацию, – поблагодарил свидетельницу Турецкий. – Она очень для нас важна. Вы только никому об этом больше не рассказывайте.

– Никому! Что вы! – серьезно пообещала женщина. – И я могу продолжать следить за квартирой Савельевой.

– Думаю, что это не понадобится, – пожал ей руку Турецкий. – Спите спокойно, а наблюдение мы возьмем на себя.

«Так, хороши дела, – закурил Турецкий. – Теперь я фигурирую в следствии. И в связи с моими похождениями к Савельевой появилась новая версия».

Когда она вышла из кабинета, Турецкий некоторое время молчал.

– И зачем вы эту дуру слушали? – поморщился Сабашов.

– Ну так, на всякий случай, – сделал умное лицо Турецкий.

– Может быть, тогда для верности проверить? – озабоченно предложил Сабашов. – Вдруг это Савельев домой осторожненько наведывается?

– Нет, ничего проверять не будем, – поспешно и твердо сказал Турецкий. – Я вас уверяю, что это не Савельев.

Сабашов внимательно взглянул на Александра, на его невыспавшиеся глаза, потом перевел взгляд на медвежью шкуру, вспомнил о том, как Турецкий полчаса назад сказал, что Савельев и Бурчуладзе друзья. И у старого следователя сложилась законченная картина.

Они вместе с Турецким не выдержали и засмеялись.

– Ну что, Валентин Дмитриевич, пора наведаться к Бурчуладзе? – весело сказал Турецкий.

Он был рад тому, что не пришлось давать лишних объяснений в связи с его ночными посещениями Савельевой.

Александр достал керамическую фигурку женщины, которую купил в самолете. Сабашов настороженно взглянул на нее.

– Это что, тоже вещественное доказательство? – спросил Валентин Дмитриевич.

– В какой-то степени да, – строго сказал Турецкий. – И оно может уличить нас в употреблении спиртных напитков на рабочем месте.

Турецкий снял с головы «женщины» шляпку, под которой оказалось горлышко бутылки, запечатанное пробкой.

– Давайте, Валентин Дмитриевич, перед дорожкой по пятьдесят граммов?

Он налил водку в стаканы.

– Возможно, вам удастся отыскать у него и Савельева. – Турецкий поднял стакан. – Успехов вам!

Они чокнулись и выпили.

– Вы знаете, это у меня первое такое крупное дело, – растроганно сказал Сабашов.

– Дай бог, не последнее! – снова налил в стаканы Турецкий.

– А давайте в следующий выходной на рыбалку поедем! – с воодушевлением предложил Сабашов. – Я, вы и Юрка. Это внук мой. Он будет счастлив.

– С удовольствием, – откликнулся на предложение Турецкий.

– Настоящая зимняя рыбалка. Хотя уже весна, но в наших краях лед в реке кое-где еще до мая продержится, – увлеченно объяснял Сабашов.

Турецкий никогда еще не видел его таким радостным и вдохновенным.

«Настоящий рыбак», – подумал Александр.

– Даже воскресенья ждать не будем, – сказал Турецкий. – Вернетесь с Бурчуладзе, возьмем отгул и сразу на рыбалку.

– Да, конечно. Я вам покажу, какая у нас рыба ловится, какая у нас красота кругом.

Через полчаса Сабашов уехал.

Глава 40. «БРОСАЙ ЭТО ДЕЛО»

Меркулов бегло осмотрел кабинет Болотова. Взял медаль с профилем вождя, которая придавливала к столу бумаги, и с глубокомысленной серьезностью взвесил ее в руке. Болотову было стыдно за убогий интерьер, за улыбающиеся под стеклом фотографии, за Ленина тоже было неловко.

– Под тяжким гнетом у вас дела, – сказал Меркулов, возвращая медаль на прежнее место.

Болотов вздохнул, не зная, что бы сказать. Меркулов по-хозяйски сел на место следователя, Болотов примостился на стуле подле него. Ввели подследственного. Чирков недоуменно посмотрел на Меркулова, перевел взгляд на Болотова и снова вернулся к человеку, сидящему за столом.

– Вы желали дать показания в прокуратуре, – пояснил Меркулов с непроницаемой серьезностью, – наша встреча сорвалась по независящим от меня причинам, но тем не менее я готов удовлетворить ваше желание. Я заместитель Генерального прокурора Меркулов.

Чирков сел против Меркулова, щурясь от яркого света.

– Павел Викторович любезно ознакомил меня с обстоятельствами вашего дела. Мне показались небезынтересными ваши рассказы не только в художественном отношении, как Павлу Викторовичу…

Меркулов слегка склонил голову в сторону Болотова.

– …но и в интересующем нас аспекте. Последнее из рассказанных вами дел меня особенно заинтересовало.

– А что в нем интересного? – сипло осведомился Чирков.

– Да в общем-то оно ничем не выделяется среди прочих. Я понимаю, что вы можете нанизывать один рассказ на другой, покуда найдутся заинтересованные слушатели. Если бы вопрос стоял только о художественной…

Меркулов опять поклонился Болотову.

– …стороне, вполне можно было бы обойтись крысой. Все это были заурядные убийства разной степени кровавости, которыми полна история криминалистики. Как я вам сказал, меня интересует не эстетическая сторона вопроса. Мой первый вопрос связан с мотивами последнего убийства. Вы изволили выразиться о них весьма туманно. За что вы убили этих людей?

– За что, – туповато отвечал Чирок, – ясно все. Молчать не могли – вот и умерли.

– А почему они должны были молчать? И почему вы, такой словоохотливый, не желаете назвать нам обстоятельства этого убийства? Насколько я понимаю, вам терять нечего, привязанностей в этом мире у вас нет. Что заставляет вас терять ваше красноречие?

– Я друзей не закладываю, – угрюмо буркнул бандит.

– Друзей или друга?

Взгляды Меркулова и Чиркова встретились. Казалось, лютая злоба вспыхнула на мгновение в глазах Чирка, но тотчас угасла, вытесненная прежней вялой тупостью.

– Какого друга? Не было никакого друга.

– Вот это тоже заставило меня заинтересоваться, – подхватил Меркулов. – Во всех ваших рассказах, начиная с крысы, вы изволили упоминать некоего друга, весьма вами ценимого. И только в последнем вашем повествовании он остался в тени. Не могли бы вы подробнее осветить эту личность? Что это за друг, что с ним стало?

– Да какая разница, вам-то что?

– Разница есть. Вы изволили называть крысу вашим первым преступлением. Павел Викторович воспринял ваш рассказ как величайшую над собой иронию, я же в простоте душевной отнесся к нему серьезно. Да, я действительно считаю, что ваш преступный путь начался с этой губительной для детской души истории. Исследуя это дело, мне бы хотелось знать, кто выступал сообщником преступления.

– Да какого преступления? Пацанами крысу пожгли…

– Самого настоящего преступления, как вы и изволили его справедливо квалифицировать. Я руководствуюсь вашими же словами, зафиксированными в протоколе, вами подписанном. Вы изволите называть крысу преступлением, из чего явствует, что друг ваш был сообщником преступления, даже организатором, если не ошибаюсь. Ведь он был вас старше?

– Ну, старше, – неуверенно отвечал Чирков.

– Я, должно быть, верно предполагаю, что он состоял воспитанником того же детского дома в Яхроме, что и вы?

– Да какая разница, – стал раздражаться Чирков. – Пацаны мы были, что вам крыса эта далась? Я это все рассказал, чтобы ему рыло утереть, – Чирков сделал нетерпеливый жест в сторону Болотова.

– Вы извольте ваши физиогномические наблюдения до поры оставить, – притормозил Меркулов готовый прорваться поток брани со стороны подследственного. – Осмелюсь предположить, что в анналах детского дома сохраняются некоторые сведения, которые прояснят нам личность вашего загадочного друга.

Чирков раздвинул рот в недоброй улыбке:

– Это вам «мамка» Надя рассказала бы, да только она уж четвертый год за меня в небесах Бога молит, от вас, легавых, меня отмазывает.

Меркулов замолчал, что-то обдумывая, потом кивнул:

– Да, вы правы. За давностью лет, пожалуй, мы этот факт не уточним. Что же… а вот вы давеча говорили, что свидетелей убирали, друзей спасая. Мысль о «друзьях» я отметаю, как ни с чем не сообразную, и позволю себе пофантазировать опять про друга – вы мне простите такую игру воображения?

Чирков неотрывно смотрел на Меркулова. Болотову показалось, что бандит побледнел.

– Вы изволили умертвить жестоким образом несколько душ, но милосердие и вам не чуждо. Вы пощадили ребенка, мальчика. Ваш рассказ был настолько трогателен, что мне захотелось поглядеть на него, на этого птенца – что с ним сейчас. И представьте себе – очень, очень впечатляющая была встреча. Представьте себе – и он вас не позабыл…

– Да что ты в душу лезешь, блядь легавая?! – взревел Чирков, срываясь с места.

Болотов молниеносно схватил его, заломив руки, уже в угрожающем по отношению к Меркулову расстоянии. Чирок, мешая общеупотребительный мат и тюремный жаргон, повалился на пол, дергаясь и визжа. Меркулов все так же серьезно, не переменяясь в лице, смотрел на него. Как случилось, что этот сильный, даже мощный духовно человек мог опуститься до жалкой истерики, с воплями, едва не со слезами? Конвойные потащили его к выходу.

– Вы знаете, – сказал Меркулов, когда дверь за Чирком захлопнулась, – на что я обратил внимание? Все детдомовские – ну, какие мне встречались, я не знаю, может, есть и другие, – слабы на слезы. Все легко плачут. Да-да.

Болотов молчал. Меркулов вынул белоснежный платок и отер лоб.

– А вы что, правда с этим мальчиком связались? – спросил Болотов, осмысливая происшедшее.

– Нет еще. Но теперь понимаю, что стоит. Там есть где собаке порыться. Как это он нас аттестовал? Бляди легавые? Броско, хотя и неправда.

Болотов посмотрел, как скомканный платок вернулся в карман.

– Ты слышишь, сука, ты слышишь, урод плешивый, – рычал Чирок адвокату Леониду Аркадьевичу Сосновскому на проходившем позднее свидании адвоката с подзащитным – я должен быть на свободе, завтра же, завтра!! Ты понял, ублюдок? Считай часы, пока сидишь на собственной жопе – завтра сядешь на нары!…

Леонид Аркадьевич задумчиво молчал.

Турецкий уже собирался выйти из кабинета Сабашова, кода зазвонил телефон. Александр, погруженный в раздумья о последних событиях, подошел не сразу. Почему-то после отъезда Сабашова на душе стало как-то муторно и пусто.

Телефон все звонил и звонил, а Турецкий взял со стола фарфоровую бутылку, плеснул в стакан, залпом выпил и только после седьмого или восьмого сигнала взял трубку. Послышался мужской голос:

– Александр, это ты?

Турецкий не сразу узнал голос Меркулова.

– Я. Как дела?

– Да чудо, что такое.

Турецкий еще больше напрягся.

– Слушай, старик, бросай это дело, – глумливо сказал Меркулов.

– Что? – переспросил Александр.

– Бросай это дело, – повторил отчетливо собеседник.

– Что ты имеешь в виду? – В голосе Турецкого послышался холодок, сразу распознанный в столице.

– Ты не понял, это цитата. Это сегодня услышал я и, как понимаешь, спешу передать тебе. Добрые вести не лежат на месте.

– То есть уже прозвучало?

– Да. К чему я в общем-то был готов.

– Я тоже.

Сегодня Меркулова одолели звонки. Первым позвонило довольно значительное лицо, издавна претендовавшее на приятельские с ним отношения. Лицо дружелюбно расспросило о делах и, в частности, затронуло вопрос о Новогорске. Прослушав довольно краткую сводку Меркулова, лицо кисло сказало: «Зачем вам соваться в это дело? Это крест военной прокуратуры. Вам только лишняя морока…»

– Помнишь, от кого я последний раз это слышал? – спрашивал сейчас Меркулов Турецкого.

– От меня, – хмыкал Александр.

– «…дело к тому же ясное, – продолжало лицо, – техническая экспертиза считает, что авария произошла из-за неисправности моторов. Налицо трагедия. Но кто ропщет на судьбу?» Меркулов возразил, что у него несколько иные сведения, и он бы не торопился отзывать «важняка». Лицо рассеянно сказало, что не в его правилах обременять друзей пустыми советами, и, обменявшись с Меркуловым вежливыми прощаниями, повесило трубку.

Этот звонок не оставил в памяти Меркулова особого следа. Дело было шумное, и он привык к расспросам и советам дилетантов. Конечно, было несколько странно, что именно сейчас, когда каждый день приносил с собой новые улики и новые загадки, нашелся доброжелатель, который, вопреки реальности, признавал здесь только нарушение техники безопасности полетов.

Получасом позднее Меркулов и вовсе забыл о разговоре с начальственным лицом. Однако во второй половине дня разговор повторился. Но уже на более высоком уровне. Позвонило лицо весьма значительное, самый факт внимания которого мог почитаться за большую честь. Весьма значительное лицо в первых же словах выразило озабоченность ходом новогорского дела. Озабоченность высокой персоны распространялась на репутацию фирмы «Росоружие». Малейшая ошибка в ходе следствия, нечаянная бестактность могут иметь последствия политического – «Вы понимаете, политического» – масштаба.

– Ну, ты понимаешь, мне оставалось только ждать звонка Президента, – веселился Меркулов.

– И ты хочешь сказать, что дождался? – в тон ему продолжил Александр.

– Нет, поторопился звонить тебе. Что ты об этом думаешь?

– А что думать – раструсили муравейник. Погорячились они, конечно, тебе звонить.

– Я вот теперь думаю, куда ниточка тянется. Я уж боюсь, не так ли высоко, что и впрямь придется дело прекращать. Ты меня знаешь, я натура принципиальная, но иной раз выбора не бывает…

– Ну, знаешь, это как повернуть.

– Да нет, Александр, я понимаю, ты к этому делу привык, привязался, можно сказать, конечно, бросать не хочется. Но ты пойми, если будет третий звонок – нам ничего не останется. Конечно, им очень приятно было иметь такого толкового зама, как я, и такого «важняка», как ты, но, как известно, Россия талантами богата, найдут кем нас заменить. Также найдется, кому нас оплакать. Ты же не хочешь, чтобы мы с тобой погибли в один день, как в сказке? Хотя ты романтик…

– Нет, я романтик до поры, – поспешно возразил Турецкий. – Но тут не все потеряно. Мне кажется, что осталось буквально несколько дней, как все прояснится. Ты бы не мог потянуть время?

– Ну, мог бы, конечно.

Меркулов задумался.

– Ты уверен, что требуется несколько дней?

– Не уверен, конечно. Но хотя бы несколько дней.

– Слушай, может, мне сослать себя в командировку?

– Да тебя же везде найдут.

– А мы сделаем, что не найдут. Мне бы, по чести сказать, надо быть в Якутске на совещании. Если умело поставить дело, то шесть дней я тебе точно выгадаю. Идет? Но чтобы к моему возвращению уже был какой-то результат. Иначе наши скальпы будут висеть на гербе «Росоружия».

Слово «Росоружие» вернуло Турецкого к теме.

– Слушай, подожди, а что такое это «Росоружие»?

– Темная лошадка, как и любая структура, торгующая вооружениями. Больше пока ничего сказать не могу, так как никогда вплотную не сталкивался. Во главе Колосов…

– Знаю его. Даже рядом стоять не может, – покачал головой Турецкий. Колосов был тот из небольшого числа начальников, про кого Александр мог сказать однозначно – не виновен. Уж сколько на него прокуратура «катила бочку», каждый раз выходило – чист.

– Знаю, – согласился Меркулов. – Замом у него некто Манченко – кажется, тоже вполне приличный человек с хорошими манерами, видимо, из хорошей семьи. Ничего дурного о нем я, во всяком случае, не слышал. Это, конечно, ни о чем не говорит – если уж оказался в этих структурах, то, как ни вертись, чистеньким не останешься. Чем ближе к власти, тем дальше от морали. Но это, как понимаешь, область отвлеченной философии.

– Ну да. Про нравственный смысл нашей профессии мы, пожалуй, промолчим, – хмыкнул Александр.

Оптимистический голос Меркулова, легкость его речи, неизбывная ирония каждой фразы возвращали Турецкому веру в состоятельность новогорского дела, в возможность распутать хитросплетения преступных тенет. Даже сама катастрофа на стадионе, соприкоснувшись с почти врачебным цинизмом Константина, теряла зловещий отсвет и приобретала вид будней криминалистики.

– Знаешь, я видел этого Манченко, – сообщил Александр, припомнив похороны. – Действительно, приятное впечатление. Душевный, открытый…

– А что, он на похоронах был? Ну да, он же в комиссии, наверное…

– Ну – что… – раздумчиво сказал Александр, – приносил соболезнования…

– Ага. Друг народа, значит.

Голос Меркулова все больше наливался ядом. Константин всегда был моральным человеком, но никогда не был моралистом. Общественная добродетель всегда становилась предметом его тайных язвительных насмешек. Сам по себе человек добрый и с возвышенными идеалами, он не имел обыкновения говорить ничего морального, а все больше шутил и иронизировал. Иногда Турецкому казалось, что в своих шутках Меркулов утрачивает необходимую меру, как и сейчас, в разговоре о Манченко.

– Послушай, – обратился Турецкий, – ты что-то очень на него лютуешь. Почему? Ты мне его сразу в подозреваемые прочишь?

– Да нет. Это было бы слишком. Ты же знаешь, недолюбливаю позитивный элемент. Как только встречаю такого – в беде не бросит, лишнего не спросит, у меня прямо скулы сводит от тоски.

– Но это еще не значит, что Манченко плохой.

– Да я и не говорю, что он плохой. Просто, как шишка в «Росоружии», он у тебя должен быть под подозрением.

– Разумеется. Я всегда имею его в виду. Впрочем, как и всех остальных. Даже, знаешь, Колосова.

– Логично. Против Манченко пока меньше всего подозрений.

– Ну, – засмеялся Александр, – прямо какая-то Агата Кристи пошла. Против кого меньше всего улик, у кого железное алиби, тот всего вернее преступник. Это закон литературы, а не жизни. Мы же не пишем детектив, а живем в нем.

– Жизнь мало отличается от литературы, – сухо сказал Меркулов. – Поначалу кажется, что литература проще: в детективном романе все построено на жесткой цепочке причинно-следственных связей, которой в реальной жизни нет. А если приглядеться, то в жизни все еще примитивней – жажда наживы, неуемные страсти и, как следствие их – преступление. В сущности, расследовать криминальные истории так же скучно, как их читать. Хочешь распутать это дело – найди самый банальный ход – вернее всего он и будет правильным.

– Спасибо, – поблагодарил Турецкий то ли с сарказмом, то ли всерьез.

– Пожалуйста, – устало отвечал Меркулов. – Ну, до встречи. Я в Якутии. Там сейчас проходит региональное совещание правоохранительных органов. Жду сюрпризов от тебя, не обмани.

Они положили трубки.

Оставшись наедине с собой, Александр вернулся памятью к последним словам Меркулова. Мысль Константина о заурядности новогорского дела не пришлась Турецкому по сердцу. Компас его интуиции уже указывал ему верный путь в решении задачи. Но почему-то после разговора с Меркуловым на некоторое время Александр почувствовал странное умиротворение, словно что-то главное уже прозвучало сегодня и ближайшие дни подтвердят догадку, уже затлевшуюся где-то в подсознании.

– Вот смеху будет, если это действительно Манченко, – вслух сказал Турецкий. – Или Колосов…

Глава 41. ЗИМОВКА

Машину так трясло на ухабах, что Турецкий каждую минуту таранил макушкой брезентовую крышу.

– Твою мать, – скрипел про себя зубами шофер, опасливо косясь на важную птицу из столицы. – Вы извиняйте, поласковей никак не возможно. Без скорости мы целый день тут кишки мотать будем.

– Гони, как сможешь! – махнул рукой Турецкий.

Вчера, как только Турецкий повесил трубку после разговора с Меркуловым, телефон зазвонил снова. Александр даже решил, что Меркулов чего-то не договорил, и схватил трубку немедленно.

Но звонили из милиции.

– Это прокуратура?

– Да. Следователь Турецкий слушает.

– Товарищ следователь, это дежурный по области капитан Аркадьев. Мне сказали вам позвонить. Кабанов убит.

– Кабанов? А он кто?

В трубке замолчали, о чем-то переговаривались.

– Кто такой Кабанов? – повторил Турецкий.

– Это прокуратура? – повторила вопрос трубка.

– Да. Кто такой Кабанов? – уже начинал злиться Турецкий.

– Так он, это, следователь прокуратуры…

Турецкий опустился на стул. Под волосами словно шевельнулось что-то холодное.

– Нам позвонили из Михайловки, – продолжала трубка, но Турецкий уже все понял.

– Его фамилия Сабашов, – сказал он тихо. – Запишите правильно.

– Валентин Дмитриевич? – сверилась трубка.

…Александр бросил взгляд на часы – без четверти девять, – в глубине дороги едва засинел рассвет. Часы у Турецкого были знатные, старинной фирмы «Брегет». Пожалуй, если беспокойная профессия запрещала Александру Борисовичу всякие постоянные привязанности и мелкие мещанские радости, то единственную слабость он все-таки мог себе позволить. Он страстно, почти тайно, вожделел к хорошим часам. Не то чтобы он собирал коллекцию, не интересовался он и антиквариатом, но красивые тикающие игрушки вызывали в нем самое что ни на есть эстетическое наслаждение. Он мог отказать себе во всем, но мимо хороших часов равнодушно пройти не мог, потому что считал едва ли не кодексом чести: настоящего мужчину могут украсить только дорогие часы, других безделушек Турецкий на теле мужика не признавал. Понимающие люди с некоторым испугом косились на «Брегет» – часики ни много ни мало тянули на двадцать тысяч долларов. Не станешь же всем объяснять, что царский подарок Турецкому выложило руководство антитеррористического центра за отлично проведенную операцию по обезвреживанию международных террористов еще по «Пятому уровню». Александр Борисович честно отказывался, да только даритель человеком оказался восточным и благодарность от чистого сердца считал святым долгом. Так и радовали теперь глаз и ухо Турецкого часы старинной марки, напоминая ему «былые подвиги», словно красноармейцу премиальные штаны из красного сукна.

Резко взвизгнули тормоза, и «газик» закрутило бешеным движением вокруг своей оси. Машина потеряла управление и моталась как песчинка посреди заснеженной дороги, приближаясь к опасной обочине. Турецкого дернуло и понесло к лобовому стеклу, шофер прижался всем телом к рулю. Еще секунда, и Турецкий успел вонзиться ногтями в кресло, сдерживая силу инерции, удар пришелся ему по виску.

– Всем сидеть! – Одной рукой Турецкий инстинктивно зажал рану где-то над правым глазом, другой уже успел выхватить револьвер.

Мотор отчаянно ревел, и машина одним колесом повисла над колеей. Шофер завопил дурным голосом.

– Я не виноват! Он сам! – тыкал пальцем куда-то вперед этот здоровый детина.

– Руки на колени! Сидеть смирно! – Турецкий переводил дыхание, одновременно держа на прицеле сидящего на заднем сиденье опера.

Опер моргал телячьими глазами, покорно воздев руки к небу. На его массивной голове, как видно, не очень отразились дорожная тряска и происшедшая авария. Тщательно обыскав хлюпающего носом шофера, Турецкий открыл дверцу кабины со своей стороны и за шиворот выбросил детину в колею. Следом за ним вывалился на коленях опер. Мороз прижимал вовсе не по-мартовски, глухая тайга обступила дорогу, величавым гулом напоминая, что действие разворачивается отнюдь не в немом кино. Опер послушно выбросил старенький пистолет на снег. Теперь Турецкий имел секунду, чтобы отдышаться и сообразить, что же случилось.

Нет, это было не помрачение рассудка.

Турецкий имел все основания ждать подвоха и быть постоянно настороже. В конце концов, кто-то же знал, куда едет Сабашов, кто-то сообщил убийцам его маршрут следования. Но последним, с кем виделся следователь перед отъездом к Бурчуладзе, был Турецкий. Получается, что все ниточки сводились к милиции, к тому, кто по долгу службы мог разузнать направление Сабашова. Вот этот «кто-то» интересовал Турецкого сейчас больше всего, а по «счастливой» случайности он мог оказаться и совсем рядом.

Получив сообщение о гибели Сабашова, Турецкий немедленно позвонил начальнику Новогорского областного управления внутренних дел:

– Я хочу сейчас же отправиться в район Михайловки, на место гибели следователя.

– Ваше желание приветствую, – просипел голос в трубке, человек на том конце провода явно прихлебывал чай или горячий суп. – Но, уважаемый Александр Борисович, взгляните на часы.

Турецкий выдернул «Брегет», стрелки показывали начало первого ночи.

– В ночь я вас не отпущу. Сибирские дороги… сами знаете, – трубка хлебанула очередную порцию чего-то жидкого, – а потом мороз – это вам не фунт изюма, не африканская саванна. Машина не выдержит.

– Мне непонятно ваше спокойствие. Погиб сотрудник правоохранительных органов. При очень странных обстоятельствах. И мне ли вам объяснять, что первые сутки после преступления приносят восемьдесят процентов информации по делу.

– Место происшествия осматривает оперативная группа. Завтра утром милости прошу ознакомиться с протоколом осмотра места происшествия.

Турецкий начинал потихоньку свирепеть. Всегдашнее желание провинциалов поунять амбиции столичных штучек, продемонстрировать, что, мол, «мы и сами с усами», казалось ему теперь неуместным, речь шла о деле слишком серьезном. Трубка, вероятно, тоже поняла, что зашла слишком далеко, и повернула на мировую:

– Не стоит пороть горячку, Александр Борисович. У меня опытные сотрудники. Сегодня оперы прочешут тайгу в окрестностях.

«Олухи! – едва не брякнул Турецкий. – Теперь точно все следы замели».

– Но вам мы препятствий чинить не будем. – Абонент допил наконец свой чай. – Поедете завтра с ранья, как говорится. Сейчас позвоню, договорюсь. В семь утра наш джип будет стоять у вашего порога.

Почти всю ночь Турецкий просидел в этом самом управлении, читая информацию прямо, что называется, с колес. Собственно говоря, информации в них содержалось небогато, но Александр Борисович хотел сложить рабочую картину убийства. «Смерть наступила в результате огнестрельного ранения… Время… Вот-вот… Время – 15 часов 40 минут». Сабашов почему-то не доехал до жилища Бурчуладзе, вышел из машины за два километра. Труп был найден в пятидесяти метрах от дороги, в расщелине. Убийца расстрелял жертву из обычного охотничьего ружья почти в упор, значит, ждал, что следователь покинет кабину именно в этом месте, или проголосовал, или, наконец, самая дикая версия, ехал с Сабашовым в одной машине. Предположим, преступник – случайный попутчик: в этих местах, бывает, слоняются беглые лагерники, бродят как звери по самым недоступным тропам. Допустим, следователь пожалел голосовавшего на дороге одинокого путника и взялся его подвезти, что маловероятно для такого опытного человека, как Сабашов. Уж что-что, а местные нравы и обычаи старый служака затвердил назубок – бегунок-рецидивист его бы так запросто не подловил. Если же убийца подстерегал свою жертву специально, то тогда остается ответить на простой вопрос: откуда он знал, что Сабашов окажется в этом месте и в этот час? Есть еще одна, правда, несколько бредовая версия – Бурчуладзе и штурман несли бессменную вахту возле своего жилища, ожидая нежданных гостей, а когда они нагрянули – легко расправились с ними и бежали. Смешно… хотя по своему опыту Турецкий отлично знал, что часто самые невероятные предположения оказывались истиной, потому что жизнь гораздо причудливее, чем мы о ней привыкли думать. Эти последние мысли пронеслись в голове Александра Борисовича, когда он безмятежно засыпал на гостиничной койке, с тем чтобы ровно через два часа, когда стрелки подарочного «Брегета» застынут на цифре «семь», легко вскочить на ноги, чувствуя себя вполне выспавшимся и бодрым.

И вот теперь, спустя два часа, «газик» висел одним колесом над колеей, а команда, приданная Турецкому, стояла под дулом пистолета. Александр Борисович вовсе не исключал, что сценарий, сыгранный с Сабашовым, преступник захочет повторить еще раз. Криминальный мир не слишком затрачивался по части оригинальности. Спутники топтались на снегу, поколачивая замерзающими ногами.

– Я не виноват, – шептал шофер, у которого под носом весьма серьезно потекло, несмотря на гигантские усилия, которые он прилагал, чтобы остановить этот водопад. – Это заяц, наверное.

– Какой заяц? – Турецкий держался за серьезно, по-видимому, рассеченную бровь.

– Заяц… это… под колеса…

Напарник шофера, выпучив глаза, застыл с поднятыми руками, до его головы, видно, с трудом доходило происходящее, и он предусмотрительно молчал. Турецкий пошарил фонариком по дороге. На снегу действительно распласталась белая окровавленная тушка.

– Ну вот, поохотились заодно, – попытался пошутить Турецкий, ощущая некоторую неловкость перед сотрудниками милиции.

– Тут даже олени, бывает, бродят. Край нетронутый, – пришел наконец в себя опер. – А ты, – набросился он на шофера, – спишь, че ли, за рулем?

Турецкий еще раз на всякий случай осмотрел местность. Рассветало с трудом. Кругом, куда ни глянь, – непроходимая тайга и безлюдье.

– Тут машины хотя бы раз в час проходят? – поинтересовался Александр Борисович виноватым тоном.

– Не-е. В пять часов, может, одна появится. – Шофер, кряхтя, выползал из колеи. – После Михайловки придется пешком топать. Заносы…

– Ты счас-то посмотри, водитель хренов, – продолжал разоряться опер, – может, мы уже трупы. Замерзнуть обидно все-таки, весна на носу.

Втроем они столкнули машину на дорогу, и она, к огромной радости, завелась с первого оборота.

– Наша… – любовно протянул шофер, переводя дух от случившегося. – Джипы какие-нибудь давно бы уже навернулись по таким-то дорогам.

Опер клацал зубами, по-видимому, сказалось нервное напряжение.

– А что, после Михайловки действительно не проедешь? – Турецкий шарил в бардачке в поисках аптечки.

– Верняк. Там дорога обрывается. Тайга непроходимая… – просипел опер.

«Теперь хотя бы понятно, чего Сабашов вышел из машины. Значит, убийца хорошо знал местность, знал, где следователь окажется совершенно беззащитным, и подстерегал его».

– И чего они все джипы скупают – наше заводское начальство, к примеру, – распинался повеселевший шофер. – Родные колымаги любую дорогу пройдут. Вот американец один тут на спор, дескать, лучше джипа нету, сел, и что вы думаете, – шофер выждал положенную при байках паузу, – километр по нашим дорогам выжал – и кранты ихнему хваленому джипу. А наши напились и давай забавляться, как ни крутили, ни вертели, а она, родимая, бежит хоть бы хны. Тогда американец…

– Кончай трепаться, ковбой, – осадил балагура опер.

За окнами замелькали темные крохотные домишки Михайловки.

– Что они, еще спят все? – махнул в сторону деревни Турецкий, – Или никто тут не живет?

– Не-е, живут, охотники, рыбаки, староверы даже. Электричества им не провели, вот и непривычно. – Опер внимательно осмотрел возвращенный пистолет и аккуратно опустил его в кобуру.

– А местных жителей опрашивали? Может, они что-то видели? Все-таки Сабашова убили почти на околице.

«Надо же, какое забытое совсем словцо вспомнил», – порадовался за себя Турецкий.

– И днем ведь все случилось.

– Не-е. Бесполезно. Тут тайги закон. Ниче не скажут. Могила. Они как рассуждают – следователь ваш приезжий, у вас свои разборки, вы там в городе за свое деретесь, а нам тут жить. Их тут хоть пытай.

– Пыток избежим, – заулыбался Турецкий. Ему положительно начинал нравиться этот тугодум, вероятно, родом из такой же Михайловки.

Дорога оборвалась. Дальше стеной стояла тайга. Рассвело.

– Все, шабаш, конец света, – шофер смачно сплюнул, открыв дверцу машины. Он чувствовал себя героем, выведшим экспедицию на свет божий.

– Так, ребята, – набрасывал Турецкий схему дальнейших действий. – У меня правило: если в начале операции случается казус, значит, Бог звонки посылает – не расслабляйтесь. Происшествие с зайцем сочтем таким милым предупреждением, а потому будем действовать осторожно. Вашим староверам палец в рот, я вижу, не клади.

– Не-е. Местные тут ни при чем. Они особняком себя ставят. К органам не полезут. А если, не дай бог, че случится, так закопают – сроду не найдешь.

– Словом, следов таких грубых не оставят?

– Не-е, не оставят, – кивнул головой опер.

– Так вот, сначала – осмотр места происшествия. Тебя как зовут, брат?

– Антон. – Глаза опера прояснились синевой, как наступающий утренний рассвет.

– Мы с Антоном пешим ходом, с навостренными ушами, пробежимся по этим сибирским просторам, а ты, ковбой, плотно зашторь свой джип на все кнопки и не высовывайся ни на какие «дай закурить». Как понял?

– Есть, – откозырял шофер.

Утопая по уши в снегу, Турецкий с опером пробрались к месту, где был обнаружен труп Сабашова. Природа постаралась на славу и получше любого преступника замела следы. Безмятежная белая картина с развесистыми кружевами инея навевала какие угодно мысли, но уж только не о людском коварстве и жестокости. Ложбина, над которой нависли два сломанных перекрещенных между собой дерева находилась слишком близко от конечного верстового столба дороги, преступник, по-видимому, очень спешил и не имел возможности, а может, и не считал нужным понадежнее скрыть труп. Он просто скинул убитого недалеко от дороги, понимая, что Сабашова обнаружат быстро.

– Кто нашел труп? – Турецкий невольно озирался среди этого белого безмолвия, от которого слепило глаза и парализовывало уши. Ему все время казалось, что кто-то незримо присутствует тут, что где-то в темной хвое елок прячется тот, кто выследил Сабашова и так ловко его провел.

– Местная старуха, – опер сосредоточенно носком ботинок пропахивал снег.

– Во сколько?

– В половине пятого.

– Так ведь Сабашов был еще совсем тепленьким. Неужели никто не видел убийцу. Не мог же он шапку-невидимку нацепить. И часа не прошло после смерти Сабашова… Как думаешь, Антон, куда делся преступник? Версии мистические сразу отметаем, – шутливо отмахнулся Турецкий.

– Не-е. Я мистику не уважаю. Оно все понятно – либо убийца на машине приехал и уехал, либо в лес сбежал.

– Если на машине, значит, его вся деревня должна была видеть.

– Не-е. Они не скажут.

– А если в лес… Значит, тайгу назубок знает. Ты где, Антон?

Турецкий растерянно оглянулся. Опер как сквозь землю провалился. Видать, вправду считается, что иметь дело с местной экзотикой – будь она хоть африканская, хоть сибирская – дело неблагодарное.

– Тут я. – Опер, несмотря на свой массивный торс, по-кошачьи повис на поваленной березе. – Я находку сделал.

В руках у Антона заблестело что-то металлическое.

«Нож!» – пронеслось в голове у Турецкого.

– Ключи какие-то. На дереве заметил.

– Зрение у тебя острое, что ни говори. Молодец, дружище.

– Я с батей на охоте со ста метров в глаз белке попадал.

Два ключа сиротливо прозвенели, когда Турецкий ловко поймал их на перчатку.

– Не зря мы, Антон, с тобой приехали. Ребята, видно, не слишком постарались, раз мимо такой улики прошли.

– Ключи тут на ветке висели, их запросто можно было не заметить.

– В нашем деле принято все замечать. Давай, опер, быстренько смотаемся на зимовье этого неуловимого Бурчуладзе. У меня еще дела в Новогорске – теперь нужно искать «квартиру, где деньги лежат», – хозяина ключей.

Но, как говорится, скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. До предполагаемой стоянки Бурчуладзе «важняк» с опером добирались, выдержав настоящую битву с сугробами, минут сорок. Маленького домика почти не видно было за тесовым забором. Издалека казалось, что приближаются они к крепости, какие когда-то строил Ермак, защищаясь от нападения татар.

– Видать, нашему герою было от кого прятаться. Ишь, какой забор отгрохал, – Турецкий перешел на шепот. В морозной тишине каждый звук стрекотал, как грохот пулемета.

– Не-е. Тут гостей непрошеных из леса много шатается – медведи, волки, рыси,– а дерево дармовое – вот и стараются на всякий случай оборониться.

Кое– как нашли ворота, они сливались в свежевытесанном заборе в сплошную стену. Турецкий легонько надавил телом на бревна, но дверь держалась намертво. Вдвоем они пытались ногами распахнуть ворота, но и это оказалось бесполезным.

– Вот эта задача! – Турецкий от злости саданул локтем по забору и заорал от боли. – Черт! Теперь к синяку над глазом прибавится шишка на локте. Славная боевая операция.

Выход оставался один. Антон влез на плечи Турецкого, подтянулся и зацепился руками за колья, вскарабкался, сложившись вдвое, и, как канатоходец, стараясь держать равновесие, поставил ноги на острые верхушки забора.

– Давай, дружище, осторожней! И быстро! – Турецкого затрясло. Не дай бог, этого молоденького «теленка» подставить под пули.

Глухой звук падающего тела обозначил, что опер приземлился-таки. Они бежали параллельно – Антон и Турецкий – по разные стороны забора. У ворот Александр Борисович на всякий случай вынул пистолет, прильнув к забору, пытаясь услышать, что происходит там, по другую сторону.

– Примерзла, – просипел в щель глухой голос. – Сейчас.

Вдвоем они расшатали обледеневшее дерево, и кусок льда, намертво сковавший две створки ворот, наконец с шумом отвалился. Тишина наступила мертвая.

– Идем, – Турецкий держал руку на курке.

Жилище Бурчуладзе поразило гостей стойким запахом крепкого табака, который не выветривался, несмотря на пронизывающую стынь. Вода в предбаннике в жестяном бачке замерзла. Идеальный порядок, хотя и не блистающий чистотой, говорил, что хозяин покинул дом неспешно и продуманно. У русской печки прислонился ухват, на полу аккуратно были сложены несколько березовых полешков. На железной кровати лежал матрас и цветастое лоскутное одеяло. Даже половичок свидетельствовал об основательности покинувшего свое жилище. Установить время ухода хозяина оказалось невозможным.

– За ночь дом так не выстыл бы, – Антон чувствовал себя уже экспертом по сыску в Сибири. – Он раньше смылся.

– Зачем? Зачем ему смываться? Он что, экстрасенс? Увидел через колечко в стаканчике – к нему собрался Сабашов – и деру! – Турецкий сунул чашку в бачок, желая попить, она звонко ударилась о лед. – Значит, Сабашов здесь не был?

– Не-е. Ворота же примерзли. Не одного дня работа Деда Мороза.

Через эти слова опера Турецкий явственно услышал какой-то мягкий, осторожный шорох, который исходил сверху – с крыши или чердака.

– Тихо!

Минуту они сидели прислушиваясь, вытянув шеи. Ничего не повторилось. Но как только опер поднялся со скамьи, что-то снова прошуршало над потолком. Турецкий выскочил в сени и увидел дверь, которая поначалу не бросалась в глаза, заставленная какими-то досками, лопатами и сверху прикрытая почему-то люлькой. В отличие от ворот эта дверь поддалась без разговоров. Черный чулан с земляным полом напоминал свежевырытую могилу. Осторожно переступив через ведро с известью, Турецкий в свете маленького оконца разглядел лестницу, ведущую на чердак. Он поднимался по ней на цыпочках, весь готовый к прыжку, явственно ощущая, что там, под крышей, колышется живое существо. Ногой, рывком, он саданул дверь, отделявшую его от невидимого врага, и в одно мгновение нечто серое, бесформенное ударило в грудь Турецкому.

Из образовавшегося отверстия тучей хлынули голуби. Они своим жалобным гурканьем наполнили стреху темной комнаты, метались между ступенями лестницы, стрелой проносились мимо оторопевшего опера.

– Что на это скажешь, знаток аборигенов? – пошутил Турецкий.

Они осмотрели дом еще несколько раз, перекопав все возможные тайники и загашники. Оружия и патронов на зимовке Бурчуладзе не было, подозрительных писем, записок, предметов, рации – тоже. Лишь в углу чердака, под кучей птичьего помета, Турецкий размел ногой обрывок фотографии, который он смог бы идентифицировать из тысячи. Это был тот самый снимок, который демонстрировала ему Савельева.

– Небогатые, но ценные сведения вынесли мы из этой поездки, – подытожил операцию Турецкий. – Главная заслуга, безусловно, Антон принадлежит тебе – ключи.

Турецкий вынул «Брегет», чтобы по привычке зафиксировать время. И тут его осенило… Конечно… Вся тайна скрывалась в этом «Брегете», вернее, не в нем самом, а во времени убийства Сабашова. Предстояло решить простую арифметическую задачу. Следователь выехал к Бурчуладзе в одиннадцать дня, милицейский «газик» набирает предельную скорость пятьдесят километров в час. Во сколько должен был Сабашов быть у зимовки? Но факт тот, что он прибыл на окраину Михайловки не через два часа пути и даже не через три, а почти через пять… Вот в этом-то разрыве времени и следовало искать разгадку убийства Сабашова. Куда отлучался следователь, направляясь к Бурчуладзе? Там он и должен был сказать, куда направляется. Оттуда и навели убийцу. Или убийц. А ключи? Что ж, находка эта представлялась Турецкому весьма ценной, но слишком непонятной. Зачем убийце вешать ключи на дерево? Или кто их там повесил?

Новогорск встретил возвращающихся путешественников серой пеленой, казалось, что дым сгоревшего «Антея» до сих пор витает над домами и дорогами. На самом деле просто солнце уже садилось и надвигался бесприютный сибирский зимний вечер в городе. Турецкий, озадаченный своими размышлениями об убийстве Сабашова, решил на сегодня отложить дальнейшее расследование, памятуя одно из важнейших правил следствия – не переусердствуй! Факты должны, как хорошее вино, тоже отстояться в голове.

Турецкому нужно было заскочить на минуту на завод – в правительственную комиссию, изучавшую причину катастрофы. Он попросил шофера, который все время, пока они с Антоном брали зимовку Бурчуладзе, мирно проспал в «газике» с включенной печкой, добросить его к проходной, тепло распрощался с опером и направился к центральному административному зданию. На пороге кабинета, где размещалась комиссия, Турецкого встретил лощеный молодой человек в пронзительно-синем костюме, – цвет, который по признанию журнала мод, символизировал достаток и благополучие, – встретил, не скрывая волнения. По реакции молодого человека Турецкий удивленно отметил, что его появления как будто ждали, хотя он решил заехать на завод только потому, чтобы с пользой для дела распорядиться остатком дня.

– Сейчас, сейчас, я все приготовлю, – засуетился «синий костюм».

– Не понял, – Турецкий подумал, что молодой человек желает напоить его кофе. – Я не хочу.

Теперь неподдельное удивление парализовало молодого человека.

– Я не стану пить кофе, – пояснил Турецкий.

– А-а… – облегченно потянул «синий костюм». – Вы еще не в курсе. Сегодня расшифрован «черный ящик».

– Чего ж вы молчите? – Турецкий подскочил на стуле, как ужаленный. – Немедленно, немедленно готовьте стенограмму.

Пожалуй, сегодняшний день еще не исчерпал свои сюрпризы. «Черный ящик» будет почище, чем поездка на зимовку, после которой озноб долгого пребывания на морозе и боль над глазом преследовали Александра Борисовича.

– Что у вас с бровью? – поинтересовался молодой человек.

– Бандитская пуля. Давайте, давайте работать, – от нетерпения у Турецкого даже зачесались ладони.

Легенда «черного ящика» начиналась по-обычному скучно – скорость, набор высоты, все нормально. Ни слова о неполадках в моторе, никаких признаков растерянности или чего-то экстраординарного. Тем более, как гром среди ясного неба слова первого пилота: «Что-то непонятное…» Второй пилот: «Слева?» Первый: «И справа тоже! Смотри!» Этот странный трагический диалог обрывался криком радиста: «Огромная шта…» А может, не «шта…», может «шты…» или «што…» В последних трех звуках разобраться оказалось невозможным.

Турецкий крутил запись раз двадцать, пытался догадаться по интонации, по интуиции – ничего. Может, и не «шта», а «ста» или даже «сто»…

«Черный ящик» оказался «черной дырой», навсегда похоронившей правду о катастрофе самолета.

«Все! Рабочий день закончен», – решил Турецкий, вставая из-за стола.

Дверь открылась, и на пороге кабинета возник молодой человек.

– Не знаю, правильно ли поступил, но только я не смог обмануть девушку. Не знаю уж, как она вас разыскала, но умоляет пригласить вас к телефону.

– Неправильно, – парировал Турецкий, но трубку взял.

Таким взволнованным он голос Савельевой еще не слышал никогда.

– Что случилось, Лена?

– Немедленно приезжай. Немедленно. Ко мне домой, – и трубка жалобно и прерывисто запела, словно сожалея о несказанных словах…

Глава 42. ИНСТИНКТЫ

Голова у Меркулова разболелась не на шутку. Не помогала ни таблетка анальгина, ни резкое нажатие большим пальцем на переносицу, ни глубокое расслабление. Тупая боль свинцовым шаром придавила всякую активность. В то время как сегодняшний день обещал быть не из легких, Меркулову не хотелось ни думать, ни даже шевелиться, а ведь именно сегодня от него требовалась предельная собранность. Предстоял очередной отчет у Генерального прокурора.

Утро с самого начала не предвещало ничего хорошего. Рыжий коккер-спаниель Гриша через пять минут прогулки уже ловил камень в мартовской луже и отфыркивался с такой силой, что грязные капли шлепались возле Меркулова, как пули, с недолетом или перелетом. «Надо отойти, третий раз эта скотина не промажет». Поеживаясь со сна, Меркулов спрятался за деревом и забылся в планах на предстоящий день. Гриша брехал на свою каменную воображаемую дичь, надрываясь и пуская пену от напряжения. Меркулов по этому поводу вечно недоумевал: кто придумал, что природа мудра? Если этот бесполезный в большом городе охотничий инстинкт вызывает у собаки такой стресс и безумие, то кому она нужна, эта прославленная прямолинейная мудрость? Обычно прогулки с Гришей превращались для Меркулова в тяжелый труд гувернантки, следящей за сорванцом. Соседям не нравился беспрерывный заливистый лай под окнами, гуляющие с колясками мамаши недовольно хмурились, когда Гриша располагался с камнем неподалеку, приходилось по-клоунски отвлекать строптивую собаку, переводить ее с места на место, чтобы не слишком надоедать окружающим. Но пуще всех камней Меркулову досаждали собаки. Все, кто был сильнее Гриши, зачислялись им в потенциальные враги. Стоило приблизиться ротвейлеру или овчарке, как Гриша, прижав хвост от трусости, начинал истошно лаять, чем обычно провоцировал драку. Собственно, поскольку силы всегда были неравны, Грише изрядно доставалось, поэтому Меркулов старался смотреть в оба и изолировать маленького задиру от нежелательных встреч. Но сегодняшним утром он обнаружил бандита – белого с красными глазами бультерьера – слишком поздно. Животное вцепилось в волосы Гриши на загривке и прихватило их мертвой хваткой. Гриша вопил как резаный, хрипел. С трудом, с помощью железного рычага, удалось разжать пасть бультерьера и извлечь оттуда покусанного Гришу. Бедная оскорбленная скотина сгоряча помчалась домой, Меркулов едва успевал за ней. Дома Гриша, ни на кого не глядя, повалился на подстилку и отказался от еды. Это был нонсенс. Даже в самые тяжелые минуты болезни рыжий коккер-спаниель охотно заправлялся мяском и вот впервые отказался притронуться к миске. Меркулов расстроился, долго гладил собаку, рассматривал ее тело – никаких видимых повреждений не нашел, однако этот укоризненный взгляд: мол, чего же ты, сильный мой хозяин, не мог меня защитить – задел его сильнее всего. Он чувствовал свою вину перед маленьким дуралеем, свою беспомощность оградить это беззащитное существо от боли и страданий. И почему-то эта невозможность – преодолеть несправедливость даже в таком пустячном, мелочном случае – повергла Меркулова в глубокое уныние. Сидя за столом в своем кабинете и просматривая подготовленные листки отчета, он не мог избавиться от чувства абсурдности окружающего. Чехарда со сменой начальства лихорадила все ведомство уже несколько лет подряд. Менялись министры внутренних дел, юстиции, генеральные прокуроры, правительства, и всякий раз их ведомство объявлялось в авангарде перемен, всякий раз необходимо было кого-то разоблачить, как-то отреагировать на политику, настроиться на новую тактику. В последние годы Меркулову слишком часто приходилось не работать, а «нащупывать методы» для работы, подстраиваться под многочисленные рекомендации. Он устал оттого, что тот, кого он еще недавно величал по имени-отчеству, превращался в гражданина N, что тот, чьи циркуляры он внимательно изучал, оказывался любителем дешевых банных проституток. Он устал от нестабильности и неуверенности в завтрашнем дне, он устал от чересчур интересной жизни.

Малютова Юрия Юрьевича назначили на должность Генерального прокурора России всего две недели назад. Этот седой, грузный мужчина с благообразной красотой и астматической одышкой производил впечатление вполне киношного прокурора – солидного, обаятельного, с некоторой долей иронии к себе и окружающим. Он на редкость складно, но просто говорил, любил посмеяться, покрасоваться и вообще вел себя раскованно. Словом, Юрий Юрьевич представлял вполне достойного кандидата на новое скандальное разоблачение в какой-нибудь газетенке, потому что на должности вел себя смело, если не сказать безоглядно, а репутацию успел приобрести человека неординарного.

Меркулов видел его всего один раз – в день представления работникам Генеральной прокуратуры, но Юрий Юрьевич успел перейти с Меркуловым на «ты», вырвать обещание у Константина Дмитриевича посетить маленькую портретную галерею Генпрокурора, которую он создавал самолично, и заручиться поддержкой Меркулова в создании новой концепции по борьбе с коррупцией и организованной преступностью. Казалось, что Генеральный прокурор сидит на своем месте как минимум лет двадцать и собирается просидеть еще столько же, потому так старательно вьет себе теплое гнездышко. «Удивительна у этого человека только одна способность – располагаться на любой табуретке так, будто это трон, искренне не замечая неудобств», – Меркулов завидовал таким жизнерадостным людям и даже в глубине души мечтал отхватить для себя хоть капельку их оптимизма.

– Входи, потолкуем, – Юрий Юрьевич расползся за массивным дубовым столом, запутавшись в клубке телефонных проводов. – Если дадут, конечно, – прикрыв трубку рукой, прошептал он Меркулову.

Малютов отличался той самой небрежностью, которую смело можно назвать барской, – на нем даже самый дорогой костюм «от кутюр» сидел так, словно его пошили на фабрике «Большевичка» в шестидесятые годы. И дело заключалось не в плохой фигуре, не в неверно подобранном фасоне и цвете, а в той особенной манере застегивать, например, пуговицу на пиджаке или отпустить немножечко ниже уровня приличия узел галстука.

– Давно не видел тебя, Константин Дмитриевич. Нельзя нам надолго расставаться. Ну да ладно, издержки знакомства со службой. Обещаю больше не бросать вас. Виточка, – Малютов поднял трубку внутреннего телефона, – отключи нас на полчаса ото всех, от кого возможно. Ну вот, теперь никто нам не помешает потолковать. Знаешь, Константин Дмитриевич, мы ведь теперь должны держаться друг за друга, как влюбленные в «Титанике». Не согласен?

– Слишком возвышенная аллегория. Я такими образами, Юрий Юрьевич, не мыслю.

– Напрасно, наше время подбрасывает еще более причудливые сочетания. Тебя, вероятно, пугает моя фамильярность, но ведь это всего лишь форма, а суть проста – наш альянс не просто поможет усидеть нам в креслах, но, возможно, поможет уцелеть и нашей совести. Мне чего-то не хочется ее, бедную, совсем придушить. Чего молчишь?

– Думаю. У меня сегодня собаку покусал один гангстер-бультерьер, и то я мучаюсь, что не смог защитить, а вы о совести в таком глобальном масштабе, – неожиданно признался Меркулов.

– В том-то и дело, великие дела обычно съедают великие идеи. А знаешь почему?

Меркулов молчал, вопрос был задан риторический.

– Потому что под великие дела вербуют множество баранов, которые готовы продолжать путь туда, куда пути, в сущности, нет, даже когда вождь почил в бозе. Людская глупость неостановима.

Меркулов с удивлением подумал, что где-то совсем недавно он уже слышал эту мысль, с каким-то другим окрасом, но очень похожую.

– Вот, пожалуйста, – Малютов вздохнул, словно мехи гармошки растянул ухватистый гармонист, – полюбуйся. Нас уже обвиняют во взяточничестве. По некоторым данным, вор и рецидивист Чирков готовится к побегу. Каково? – Прокурор бросил на стол согнутый в четыре раза сегодняшний номер газеты.

Меркулов внимательно просмотрел заметку с пародирующим детскую сказку названием: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а от тебя, Малютов, и подавно уйду…»

– Вы расстроены, Юрий Юрьевич?

– Ничуть. Мне нужны материалы на Чиркова, весомые, доказательные, с полной картиной его поганой жизни. Должен же я, наконец, заявить миру о своем малютовском правлении. Почему же не с дела Чиркова? По-моему, типчик достойный?

– Достойный, без сомнения. Именно поэтому торопиться не следует. Понимаете, Юрий Юрьевич, тут не все просто, как кажется на первый взгляд. Вот есть у нас картина преступления, мотивы, потерпевшие, но чует мое сердце, что-то ускользает, где-то ниточка рвется.

– Выражайся яснее, Константин Дмитриевич. Чего тебе там никак не удается схватить?

– Яснее некуда. Кто-то стоит за Чирковым.

– Ага-а, – Малютов с шумом откинул свое грузное тело на спинку кресла и возложил руки замком на живот, где напряглась, готовая вырваться, пуговица его модного пиджака. – Думаешь кто?

– Кто-то очень сильный – по характеру, по должности, по страху, какой он наводит на Чиркова. Не знаю. Честное слово, Юрий Юрьевич, ума не приложу, как к этому боссу подобраться. Чувствую только, просто так нам Чиркова не расколоть. Какой-то зацепки не хватает.

– Копай, копай, Константин Дмитриевич. Такие авторитеты, как Чирков, не каждый день попадаются. Это дело чести и совести. За него нам и на том и на этом свете воздастся.

Прозвенел телефонный звонок. Виточка была точна, полчаса аудиенции у Генпрокурора истекло.

– Что еще у тебя, Константин Дмитриевич? – Малютов прижал к уху трубку. – Еще пять минут, Виточка.

– Вы дали распоряжение прекратить дело по происшествию в Новогорске.

– Ну и что? По-моему, с этой авиакатастрофой все ясно. Комиссия расшифровала «черный ящик». Отказали моторы. Дефект Харьковского завода. У нас нет лишних денег.

– По-моему, речь идет о серьезном государственном преступлении. Возможно, о хищении в особо крупных размерах, о левых продажах военных самолетов за рубеж.

– Ты смеешься, Константин Дмитриевич. Это совершенно невозможно. Самолет – не автомат и даже не танк. На каждый истребитель готовится специальная документация, подписываются такие бумаги самим Президентом. Их не подделаешь. Понимаешь, что ты говоришь? Твое предположение невероятно. – Малютов несколько раз в волнении растянул свои легочные мехи.

– И все же даже самое невероятное может стать реальностью. Разве мы с вами не знаем, что самые невероятные версии как раз имеют место быть в нашей профессии?

– Доказательства? – прохрипел Малютов.

– Доказательства пока весьма смутные. На уровне предположений. Авария в Намибии, аналогичная новогорской, всего год назад. По нашим данным, «Антей» перевозил не самолет «Су», а всего лишь металлолом, никому не нужные железки.

– Не может быть! Почему же это не всплыло тогда, при изучении катастрофы в Намибии?

– Кто-то был чрезвычайно заинтересован замести следы. К тому же это оказалось несложным в далекой африканской стране. Речь идет о больших деньгах, Юрий Юрьевич. Вы знаете, что вчера мне позвонили из Белого дома. Знаете эту формулировочку – «Вы там внимательно разберитесь с Новогорском». Так тут почти угрожали. Требовали прекратить дело по новогорской трагедии.

– Вот как?

– Да. Вы же сами говорили о «Титанике». Не хочется, чтобы совесть утонула в море «зеленых».

– Вот что, Константин Дмитриевич. Даю тебе два дня. Лети в Новогорск сам. Только два дня. Жду точной формулировки происшедшего и доказательств вины конкретных людей. Если, разумеется, есть люди, виновные в этой страшной трагедии. Да, кто у тебя там занимается этим делом?

– Турецкий Александр Борисович.

– Не знаю. Не успел познакомиться.

– Один из лучших наших следователей. Исключительно честный и ответственный человек. Смелый, умный, обаятельный.

– Но-но, хватит. Увидим на деле. – Уже минут пять, как разрывались наперебой три телефона на столе Генпрокурора. Но прежде чем взять трубку, Малютов остановил Меркулова у дверей кабинета ехидным окриком: – Ты, Константин Дмитриевич, поосторожней раздавай эпитеты своим подчиненным. Перехвалишь.

Меркулов вышел из кабинета Генерального со здоровой головой, но сильно бьющимся сердцем. Во-первых, большинство сведений по новогорскому делу он сейчас, тут же в кабинете, как бы это помягче выразиться, заострил. Ни в чем такой уверенности ни у него, ни даже у Турецкого не было. Во-вторых, он не ожидал, что новогорское дело повернется именно так. Памятуя о прежнем Генеральном прокуроре, Меркулов готовился к кровавой борьбе и в конечном счете к поражению. Бывший никогда не отменял принятых решений, считал, что дисциплина и принципы прежде всего. «Может, и вправду грядут новые лучшие времена и пресловутые несгибаемые принципы падут под натиском обычной человеческой порядочности». Готовиться к поездке в Новогорск Меркулову необходимости не было – он и так постоянно держал руку на пульсе и в телефонных беседах с Турецким не избегал встревать в самые мелкие детали. Кроме того, он собирался в Якутию, так что чемодан уже уложен. Но два дела ему все-таки предстояло решить до отлета.

О первом он договорился еще вчера. Узнав о гибели Сабашова, Меркулов решил, что без подмоги Александру не обойтись, и позвонил Грязнову, заручившись в случае успеха его переговоров с Малютовым обещанием Славы принять участие в оперативной работе от лица МВД, министр дал согласие на командировку в Новогорск. Грязнов, несмотря на высокое служебное положение, остался все тем же Славой, который не за деньги, а по особой склонности характера любил свою беспутную, неблагодарную работу, любил гнать и догонять, любил припереть преступника к стенке, любил острые ощущения вперемешку со здоровым, законным после таких стрессов отдыхом. Меркулову Слава немного напоминал его Гришу – коккер-спаниеля – тоже верного служаку, которого сама неотвратимая природа направила искать дичь. Правда, Славе повезло больше, чем Грише, – нюх Грязнова пользовался большим спросом в нашей цивилизации, чем охотничьи инстинкты собаки. Кстати, второе обязательство перед отлетом в Новогорск состояло как раз в примирении с Гришей.

Когда Меркулов заскочил домой переодеться и прихватить собранный чемодан, моральный дух собачонки неизмеримо возрос, она даже сожрала в знак успокоения целую миску мяса. «Давай, скотинка, прогуляемся на прощание. Надеюсь, ты теперь наконец-то поймешь, что в людском мире безопаснее всего все-таки держаться возле хозяина, а не ставить эксперименты. Время великих походов прошло». Гриша, словно наученный горьким опытом, действительно не скатился, по обыкновению, как оглашенный с визгом по лестнице, а, виляя хвостиком, спрыгивал со ступеньки на ступеньку, шаг в шаг с Меркуловым. На улице он чинно отошел на приличное расстояние и поднял лапку. «По-моему, брат, ты ведешь себя сегодня, как настоящий английский джентльмен, и даже заслужил прогулки в сквер». Небольшой, но чрезвычайно любимый жителями микрорайона скверик располагался прямо напротив двора дома, где жил Меркулов. Константин не очень любил гулять в этом садике, потому что в любое время дня и ночи здесь можно было наткнуться на знакомых, вернее, малознакомых соседей, которые обязательно лезли с разговорами, расспросами о мировой политике и криминальной обстановке в Москве. Зато в сквере страшно любил гулять Гриша – для него это был мир, полный тайн и открытий, а главное – в нем скрывалось великое множество камней и веточек, поэтому Меркулов иногда баловал Гришу путешествием в сквер.

На этот раз собака с видом заправской ищейки принялась рыскать под деревьями, останавливаясь у каждого ствола, чтобы отметить пройденную территорию. Народу, к удовольствию Меркулова, на широкой лавочке у изрезанного вдоль и поперек стола, почти не было. Двое мальчишек метали в соседнюю лужу ледышки. Гриша заинтересовался пацанами и стал с ними играть, ныряя в воду за ледяной добычей. Его лай, слава богу, никого не беспокоил, и Меркулов отошел подальше, давая собаке полную свободу. Он задумался о весне, о том, что скоро возможно будет отвезти пса на дачу, да и самому хоть изредка приезжать и прогуливаться на природе. Каким-то боковым зрением Меркулов даже не увидел, а почувствовал, как некий предмет резко просвистел невдалеке. Собака мгновенно отреагировала и бросилась на тротуар. Пока Меркулов выскочил из-за дерева, пока он бежал несколько паршивых метров, выкрикивая «Гриша! Гриша!», тормоза взвизгнули, и черная «Волга» скрылась за углом девятиэтажки. В кровавом месиве издыхал Гриша, его красные глаза закатились, он уже не стонал, не дышал и не мог укоризненно посмотреть на своего хозяина. Онемевшие от ужаса мальчишки боялись приблизиться к тротуару. Постепенно сквер заполнился бабками, мамашами с колясками, подвыпившими мужичками. Все разглядывали убитую собаку и роптали. Никто не вспомнил, что когда-то Гриша своим лаем мешал им отдыхать, теперь они дружно ополчились против виновников трагедии:

– Носятся с такой скоростью по дворам.

– Так и детей поубивают.

– Стрелять таких нужно.

– А все новые русские…

Меркулов тихо выбрался из толпы и побрел к подъезду, волоча по грязи ставший теперь ненужным ошейник. На глаза наворачивались слезы… «Нужно похоронить Гришу на даче. Попрошу брата». Уже у лифта Меркулова догнал один из наблюдавших трагедию пацанов.

– Дяденька, – мальчишка всхлипывал, – мы не виноваты. Мы с Вадькой кидали ему снежки, а тут машина подъехала. Оттуда вышел человек, такой большой. Он постоял, постоял, посмотрел, а потом палку взял и кинул прямо под машину… А Гриша бросился…

– Не плачь. Спасибо тебе. Иди домой.

В ресторане аэропорта, куда Меркулов приехал за несколько часов до регистрации, он дождался Грязнова и заказал сто граммов коньяка.

– За Гришу. Бедная скотина стала еще одной жертвой авиакатастрофы. – Меркулов рассказал историю о гибели собаки Грязнову.

– Чего же ты мне сразу не позвонил? Мои ребята нашли бы мерзавцев!

– Ну и чтобы ты им предъявил? Наезд на собаку? У меня даже свидетелей, кроме пацанов, которых не стоит впутывать в это дело, не было.

– Думаешь, угроза?

– Наверняка. Новогорское дело. Сначала – телефонный звонок, а теперь – это… И ведь, суки, хоть бы что-нибудь поинтереснее придумали. Убийство несчастных животных из мести их хозяевам в каждом дешевом кино показывают.

– Хорошо, что они не поступили еще попроще – это уж точно в каждом детективе можно увидеть – и не прострелили тебе самому голову. Чуешь, куда все клонится? Сколько раз тебе говорил – возьми телохранителей. Сейчас их каждая собака… – Грязнов осекся: упоминание о собаке явно пришлось не к месту, – имеет.

– Да брось ты. Больно кого-то охранники спасают. Смешно даже. У меня теперь один выход – припереть этих негодяев к стенке, улики собрать, чтобы им невыгодно стало меня грохнуть. Пока я как по трясине пробираюсь. Вот сейчас, по-видимому, наступил в топкое место, еще шаг – и прощай мама родная. Но мне хорошие мокасины изготовить следует. Знаешь, Грязнов, обувь такая специальная есть – по болоту ходить?

– Знаю, – буркнул Грязнов и выпил.

Они заказали еще коньяку. Слава попросил к тому же порцию омлета и два больших шницеля с картошкой.

– Ну ты и поесть не дурак, – восхитился Меркулов. – Сейчас ведь подзарядишься и в самолете – на покой, так что пока твоя головушка еще варит, слушай о деле.

Грязнов кивнул, закусывая салатом.

– Дело запутанное и пока, можно сказать, топчется на одном месте. Официальную версию аварии ты уже знаешь – якобы отказали моторы Харьковского завода. Но год назад подобную катастрофу в Намибии потерпел такой же самолет с таким же точно грузом. И самое интересное – есть все основания предполагать, что никаких «Су» внутри «Антеев» не было.

– Как? – Шницель у Грязнова шлепнулся с вилки назад в тарелку.

– Были только корпуса, голая обшивка, имитирующая самолеты.

– Лихо работали ребята. Нагло.

– Да они и сейчас, похоже, работают, судя по Грише. Следы заметают. Сам понимаешь, что такие махинации без директора не провернуть, но Лебедев Алексей Сергеевич вот уже несколько дней как отправился к праотцам, по официальной версии, вроде бы по собственному желанию. Теперь получается, и спросить не с кого. Однако есть в этой истории и еще одна темная деталь – исчезновение одного из членов экипажа. Можешь себе представить, Слава, человек садится в самолет перед рейсом, а потом бесследно исчезает, а самолет гибнет. Должны мы эту тайну открыть?

– Угу! – Грязнов трудился над вторым шницелем.

– Вот тебе, скорее всего, этим и придется заняться. Не думаю, что занятие будет скучным или кабинетным. Один из местных следователей, некий Сабашов, уже пытался разыскать невидимку, но его убили… Из обычного охотничьего ружья.

– А там, значит, Сашка сейчас трудится?

– Зашивается, Слав, зашивается. Ты же понимаешь, что все эти непойманные штурманы, директора – мелкие сошки, которых убирают. А нам нужны не только исполнители, а те, кто ворочает чудовищными прибылями с этих чудовищных преступлений. Так что приготовься, мы летим в самое пекло. И дали нам на все про все два дня. Генеральный грозится прекратить это дело за отсутствием состава преступления.

– Не боись, Константин Дмитриевич, выпутаемся.

Они выпили еще по пятьдесят граммов и отправились на посадку. Грязнов, как и предполагал Меркулов, едва плюхнувшись в кресло и пристегнув ремни, захрапел еще до того, как самолет покатил на взлетную полосу. Последним завещанием Славы стали слова, чтобы Меркулов обязательно разбудил его, когда стюардессы начнут разносить ужин.

Меркулов безучастно разглядывал, как размещались в креслах пассажиры. Многие стаскивали с себя тяжелые шубы и меховые шапки – не в пример Меркулову и Грязнову, одетых в легкие ботиночки и кожаные курточки. Константин Дмитриевич вспоминал длинный сегодняшний день – смерть Гриши, аудиенцию у Генпрокурора. Что же поразило его больше всего? Странно, но это было не напутствие Малютова, не кровавая лужа у тела мертвой собаки, не плачущий мальчик у подъезда и не наглость угрожавших заместителю Генерального прокурора России. В голове Меркулова снова и снова крутились слова Юрия Юрьевича о баранах. Кто же высказывал подобную идею совсем недавно? Кто-то неприятный?… А! Чирков! Неужели?! Конечно, он! Отчего одна и та же мысль приходит в голову таким разным людям? Может, и впрямь идеи носятся в воздухе?… Или в этом совпадении заключена какая-то другая тайна – неслучайных случайностей?…

Глава 43. РУЖЬЕ

Турецкий отпустил служебную машину и решил пройтись к дому Савельевой пешком. Он пытался представить себе, чем был вызван ее звонок. Елена объявилась неожиданно. Александр звонил ей два дня подряд и домой и в школу. Глухо. Он подозревал, что ее не было в эти дни дома. Но где она была? И почему не предупредила его? Он был немного обижен и даже с удивлением замечал в себе ревностные чувства.

«Может быть, просто захотела меня сейчас увидеть? – думал он, шагая по улице. – Непохоже. Она никогда не звонила мне в прокуратуру. И голос у нее был встревоженный. Неужели что-то произошло?»

Он чувствовал все время тяжесть на сердце. Если даже на время и забывал причину этого, то сама тяжесть никуда не исчезала. Сабашов… Этот милый, безобидный и добросовестный человек. Турецкий и не подозревал, что тот стал ему так близок.

Погиб его коллега и хороший человек. Такое нередко случалось в его работе. Но не часто Александр переживал подобную утрату так тяжело.

Потеря Сабашова воспринималась еще тяжелее потому, что Турецкий чувствовал себя виноватым в гибели Валентина Дмитриевича. Не нужно было отпускать его к Бурчуладзе одного.

Александр не сразу заметил, что оказался перед домом Сабашова. Это было не удивительно: Сабашовы жили недалеко от Савельевой. Турецкий увидел во дворе дома внука Валентина Дмитриевича. Парень возился возле мотоцикла, пытаясь его починить.

Александр вспомнил, как Сабашов предлагал втроем поехать на зимнюю рыбалку.

Турецкий подошел к парню.

– Здравствуй, – тихо сказал он и крепко сжал Юркино плечо.

Парень резко вскинул голову.

– Здравствуйте, – узнал он Турецкого, и в его глазах показались слезы.

Турецкий присел к мотоциклу, внимательно осматривая его. Юрка не сразу, но подсел рядом с ним.

– Отвертка есть? – спросил Турецкий.

Парень молча подал отвертку. Турецкий вывернул несколько винтов на мотоцикле.

– Свечу проверял? – спросил он Юрку после этого.

Юрка отрицательно мотнул головой.

– А свечной ключ есть? – спросил Турецкий.

Юрка снова покачал головой. А потом, немного подумав, сказал:

– Может быть, у деда в инструментах? – Он кивнул на открытый рядом сарай.

Турецкий вошел вместе с парнем в сарай к Сабашову. Здесь был полный порядок – так же как и в делах, и в записях самого Сабашова. Все аккуратно разложено по полочкам, надписано, пронумеровано.

Александр нашел свечной ключ сначала по записям в тетрадке, потом по номеру отыскал нужную полку и нужный ящичек. Они снова вернулись к мотоциклу.

– Чего стоишь, помогай! – кивнул Турецкий застывшему рядом Юрке.

Парень суетливо присел рядом.

– Выворачивай свечу, – скомандовал Александр.

Юрка отвернул и подал ее Турецкому.

– Сейчас глянем, – сказал Александр. – Да она у тебя вся в масле. Надо бензинчиком промыть.

Через десять минут, когда Юрка промыл и ввернул свечу на место, Турецкий удовлетворенно похлопал парня по плечу.

– А ну-ка, прокатись! – сказал он Юрке.

Парень сел на мотоцикл и навернул один круг по двору.

– Все нормально! – подвел итог Турецкий. – А вообще тебе кольца поршневые нужно поменять.

– Ага! – согласился Юрка.

– Можем завтра вместе на авторынок сгонять, – предложил Александр.

– Спасибо, я сам! – ответил Юрка.

– Ружье исчезло! – сразу с порога огорошила Турецкого Савельева.

– Что значит – исчезло? – остановил он ее. – Давай все по порядку.

Он прошел в спальню. Все там было обычно, все ему знакомо. Вот только над кроватью не было медвежьей шкуры, которую он сам же и изъял, и ружья, которое он собственноручно повесил на стенку, когда был здесь в последний раз.

– Я хочу закурить, – беспокойно сказала Елена.

Турецкий протянул ей сигареты и зажигалку.

– У меня свои, – она достала пачку из бара.

– Ого, мы уже стали серьезно курить, – сказал Турецкий, подавая ей зажигалку. – Смотри, женщины привыкают к никотину в три раза быстрее мужчин. И на женский организм сигареты влияют сильнее и пагубнее, чем на мужской.

– Мне это не грозит, – ответила Савельева. – Я никогда не привыкну к никотину.

– Хорошо. Давай по порядку. Когда ты обнаружила пропажу ружья? – осматривая спальню, спросил Турецкий.

– Меня не было дома последние два дня, – начала рассказывать Елена.

– Это я уже понял, – холодно сказал Турецкий. – Я звонил тебе, даже заходил вчера вечером…

Турецкому хотелось сразу задать вопрос, куда она уезжала и почему, уезжая, не поставила его в известность. Он думал, что у них более серьезные отношения. Елена как будто угадала его мысли.

– Я звонила тебе – и в гостиницу, и на работу. Но не дозвонилась, – оправдываясь, сказала она.

– При желании всегда можно было дозвониться, – несколько грубовато перебил ее Турецкий. – Сегодня же смогла разыскать меня на заводе.

Впрочем, сейчас было не до обид. Сейчас было необходимо разобраться с ружьем. К тому же Савельева сразу же своим независимым видом дала понять, что оправдываться не собирается.

– Так как ты обнаружила пропажу ружья? – снова спросил Турецкий.

– Как! Я приехала, а ружья нет, – нервничая и раздражаясь, ответила Елена.

– Это я уже слышал. Дверь была взломана? Что-то из вещей пропало?

Турецкий внимательно оглядывал все вокруг. За время своих посещений Савельевой он довольно хорошо запомнил расположение вещей в ее квартире.

– Нет, все вроде бы на месте, ничего не тронуто, – Савельева вслед за Турецким бегло осмотрела комнату.

– Дверь была взломана?

– Нет, закрыта – только не на два поворота, как я закрывала, а на один.

– Ключи от квартиры у кого-нибудь еще были? – продолжал Турецкий.

Он вышел в прихожую, открыл входную дверь и оглядел замок.

– Нет, только у меня, – ответила Савельева.

Никаких следов от насильственного вскрытия замка Александр не обнаружил.

– А у мужа? – задал он следующий вопрос.

Елена задумалась. Было такое ощущение, что про мужа в связи с пропажей ружья она и забыла.

– Да, у мужа были, – растерянно ответила Савельева.

Турецкий достал из «дипломата» пакет, в котором находились ключи, найденные на месте убийства Сабашова. Уже там, на месте преступления, выказывалась версия, что их оставил убийца. Перед тем как идти к Елене, Турецкий как раз получил их обратно из экспертно-криминалистичекого отдела областного управления внутренних дел. Отпечатков пальцев не было, ключи были стандартные, заводские.

Александр открыл входную дверь и попробовал закрыть ее этими ключами. Ключи подошли к двери квартиры Савельевых.

– Как это? – изумленно произнесла Елена, глядя, как Турецкий открыл и закрыл замок своими ключами.

– Теперь я буду приходить к тебе даже тогда, когда ты не захочешь меня впускать, – нервно улыбнулся Александр Елене.

– Откуда? Что это? – Она ждала от Турецкого объяснений.

Александр молча вернулся в комнату и стал осматривать шкафы, полки, столы.

– Что ты делаешь? – удивленно спросила Савельева.

– Произвожу обыск, – холодно ответил Турецкий. – Или тебе предъявить постановление о производстве обыска?

Савельева оскорбленно пожала плечами.

– Делай что хочешь, – она подошла к окну и встала к Турецкому спиной.

Турецкий заглянул под кровать. Он вытащил оттуда сумку со слесарными инструментами, несколько коробок с обувью. Потом достал небольшой ящичек, обернутый тряпкой. Он развернул его. В нем оказались коробочки с патронами от ружья. Одна из коробочек была вскрыта, и в ней не хватало нескольких патронов. Внимательно оглядев ее, Турецкий, сдерживая волнение, обратился к Савельевой.

– Это патроны твоего мужа? – спросил он, стараясь казаться как можно спокойнее.

Елена с нежеланием повернула голову и бегло взглянула на патроны.

– Да! Это его, – произнесла она.

– Прекрасно, – неприятно усмехнулся Турецкий. – Твой муж, скорее всего, убийца!

– Что? – невольно вырвалось у Савельевой.

Елена медленно повернулась к Турецкому. Он обстоятельно заворачивал ящик с патронами снова в тряпочку.

«Вот оно и выстрелило, – вспомнил Турецкий, как цитировал Чехова в связи с висевшим на стене у Савельевой ружьем. – Только неужели мы уже в конце нашей пьесы?»

– Что ты хочешь этим сказать? – Елена нетерпеливо ждала ответа Турецкого.

– Только то, что уже сказал. Скорее всего, из ружья твоего мужа, вот этими патронами был убит Сабашов.

– Как? – растерянно произнесла Савельева. – Валентин Дмитриевич?… Я ничего не знала…

– Если учесть, что ружье было взято из твоей квартиры, которую открывали вот этими ключами, найденными на месте убийства, то выводы напрашиваются сами собой, – сделал заключение Турецкий. – Могу еще добавить, что эти ключи не являются дубликатом. Они заводского изготовления. То есть возможность того, что некто подделал ваши ключи, исключается.

Турецкий вопросительно взглянул на Савельеву, ожидая от нее каких-то разъяснений, но Елена продолжала молчать. Наконец она испуганно посмотрела на Турецкого.

– Как это случилось? – тихо произнесла Елена.

– Что? Кража ружья? – внимательно оглядел он Савельеву.

Турецкий сам не понимал, почему он так жестко сейчас разговаривал с ней.

– Нет, – медленно покачала она головой. – С Валентином Дмитриевичем…

– Я это еще отправлю экспертам. Но почти уверен, Сабашова застрелили из ружья в лесу, когда он ехал к Бурчуладзе. Кстати, ехал еще и для того, чтобы повидаться с твоим мужем.

Она потерянно взглянула на Турецкого, но, не выдержав его пронизывающего взгляда, тут же отвела глаза.

– Я не знаю, что происходит, – еле слышно сказала она. – Честное слово… Все это какой-то кошмар!

– Скажи, а куда ты уезжала на эти дни? – Турецкий устало опустился в кресло и закурил.

– Я уезжала к матери, – взволнованно ответила Елена.

Ей показалось, что он спросил ее об этом неспроста.

– Зачем? – так же жестко и конкретно продолжал спрашивать Турецкий.

– А что, для того чтобы поехать к матери, обязательно нужна какая-то причина? – тихо огрызнулась Елена.

– В твоем положении теперь лучше на все иметь причины, – неприятно усмехнулся Турецкий.

– Прекрати! – закричала Елена. – Иначе я не скажу больше ни слова.

Она хотела пройти мимо Александра, чтобы уйти на кухню. Но он резко остановил ее, схватив за руку. Она попыталась вырваться и дернулась от Турецкого в сторону, но он больно сдавил ее локоть.

– Нет, ты будешь говорить! – злобно вырвалось у него. – Слышишь меня?

Мгновение она смотрела на него дикими глазами, потом испуг исчез, и губы ее нервно дрогнули. Он отпустил ее руку. Она сделала движение, чтобы уйти. Но он резко встал и преградил ей путь.

– Прости, Лена, – сказал он, не глядя ей в глаза.

Она испуганно закивала, как будто бы хотела сказать: «Хорошо, хорошо», но сказать ничего не удалось.

Он осторожно притянул ее к себе и обнял.

– Саша? – вопросительно произнесла она.

Он с раскаянием взглянул ей в глаза. Она попробовала улыбнуться.

Турецкому хотелось сейчас все забыть, выбросить на время из головы свои напряженные и расползающиеся мысли, догадки, подозрения. Он жутко устал. Весть о гибели Сабашова, расследование этого события, растущее число нерешенных вопросов. Бессонная прошлая ночь. Раздражение и ревность в связи с исчезновением на два дня Елены. Теперь еще пропажа ружья из ее дома. И соединение в одну цепочку ружья, найденных сейчас патронов и убийства Сабашова.

Он понимал, что ему необходимо сейчас несколько часов, чтобы отдохнуть и привести себя в рабочую форму. Его начинали захлестывать эмоции, а он знал, что это первый признак того, что он может допустить крупную ошибку.

– Саша, – тихо и изумленно повторила Елена.

Он совсем близко увидел ее губы и, не желая больше о чем-либо думать сейчас, наклонился к ней и поцеловал.

– Извини…

– Я хочу у тебя спросить, – сказала она, доверчиво положив голову ему на плечо. – Почему ты…

– Потому что я ужасно тебя ревную, – перебил он, поняв ее вопрос. – И к прошлому твоему тоже… И к возможному настоящему…

– А мне кажется, что я люблю тебя, – грустно улыбаясь, сказала Елена.

Турецкий замер, стараясь скрыть улыбку.

– Ты правда ездила к маме? – спросил он вдруг.

– А ты думал к кому? – Она внимательно посмотрела ему в глаза.

– К любовнику или к мужу, – ответил Турецкий.

– Ты правда так подумал? – насторожилась Савельева.

– А ты думаешь, у ревнующего мужика бывают еще какие-то мысли? – лукаво усмехнулся Александр.

– Значит, это все не из-за ружья? – вздохнула Елена.

– Ох, Леночка, не напоминай мне еще хотя бы минуток пять об этом ружье.

– Хорошо, – сказала она.

Он провел рукой по ее спине:

– Какая ты нежная…

– Ты действительно думаешь, что это мой муж? – снова не выдержала Елена.

Турецкий отстранился, закурил. Он легко мог понять состояние Елены, но в данную минуту ее вопросы раздражали его.

– Давай по кофе, и я пойду! – поцеловал он ее в щеку.

Пока она возилась на кухне, он собрал коробку с патронами и еще раз осмотрел комнату.

«Конечно, нужно прислать сюда экспертов», – подумал Турецкий.

Елена позвала его пить кофе.

– Когда кончится весь этот кошмар… – она запнулась и замолчала.

– Ну что ты! – попробовал успокоить ее Турецкий. – Все будет хорошо.

– А ты мне веришь? – пристально посмотрела она ему в глаза.

– Лена! Ты сходишь с ума! – снисходительно улыбнулся Турецкий.

Зазвонил телефон. Елена сильно вздрогнула.

– Ну-ну, нервишки у нас уже пошаливают, – сказал Турецкий.

Она вышла в комнату, где стоял телефон. Турецкий невольно сделал несколько шагов за ней и остановился возле двери в комнату.

– Да? – услышал он взволнованный голос Савельевой.

Но через несколько секунд она успокоенно и нежно уже говорила в трубку:

– А, здравствуй, милый, здравствуй!

«Мужик, что ли?» – неприятно пронеслось в голове у Турецкого.

– Да нет-нет, не поздно. Нет, не спала еще, не беспокойся. И не отвлекаешь, – продолжала она разговор.

«Надо же, как она любезна, – раздраженно подумал Александр. – Или я уже голову потерял от ревности. Но кажется, она говорит так тихо, чтобы я ничего не услышал».

– Нет, нет, все будет нормально, – успокаивала кого-то Елена. – Не волнуйся. Все будет хорошо. Только обрати внимание на последние у него слова. Да! Я сейчас по памяти: «Мне как будто легче! О жизни думать не хочется. Опять жить! Нет, нет, не надо… нехорошо! И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны!» Держи их все время в памяти!

У Турецкого словно защелкало в голове. Что это? Откуда он знает эти слова? Совсем недавно! Где? Где?

Да это же слова предсмертной записки Лебедева.

Когда Савельева вернулась на кухню, Турецкий попытался как можно приветливее и спокойнее взглянуть на нее.

– Кто это звонил? – спросил он.

– А ты опять ревнуешь? – налила она себе кофе.

– Уже нет.

– Правильно, женщин ревновать бесполезно. Им нужно либо верить, либо не любить их вовсе.

– Так кто это все-таки звонил? – допытывался Турецкий.

– Это по работе! – отмахнулась Елена.

Они помолчали.

– Послушай, а ты знала Лебедева, директора вашего авиационного завода?

От Турецкого не укрылось, как Елена взволнованно взглянула ему в лицо. В следующее мгновение она постаралась взять себя в руки и даже улыбнулась:

– Нет, в общем-то я его не знала.

– Что значит – в общем-то? А конкретнее?

– Саша, ты меня снова допрашиваешь? И почему ты вдруг спрашиваешь о Лебедеве?

Савельева опять закурила.

Он молча оделся в прихожей. Потом повернулся к провожавшей Елене:

– Ладно, я пошел. Позвоню тебе после работы. Или заеду.

– Буду ждать.

Она подставила ему губы для поцелуя. Он, чуть помедлив, коротко поцеловал ее.

– И не ревнуй меня, пожалуйста, – погрозила она ему.

– Постараюсь, – ответил Турецкий.

Он вышел на улицу, остановился во дворе и взглянул на окна Елены. Ее силуэт мелькнул на кухне через занавески. Она, по всей видимости, убирала посуду. Потом свет на кухне погас. Савельева перешла в комнату. Он увидел, как там на столе возле окна она взяла трубку телефона, набрала номер и, выглянув в окно, задернула плотные шторы. Турецкий успел спрятаться за дерево, хотя со света в темноте двора Савельева вряд ли могла его заметить.

Постояв во дворе еще минуту, он снова вернулся в подъезд к Елене. Стараясь ступать бесшумно, осторожно поднялся на этаж Савельевой, подошел к ее двери. Было тихо. Он отошел и позвонил в дверь напротив.

Не сразу, долго пытаясь рассмотреть в глазок, ему открыла через цепочку родственница Сабашова. Она была в новых очках. Узнав Турецкого, женщина без слов впустила его в квартиру.

Турецкий сидел с ней в комнате за круглым столом. На серванте стояла фотография Сабашова, перевязанная черной ленточкой.

– Скажите, пожалуйста, кто-то приходил на днях к Савельевой? Случайно не заметили?

– Да вот только что был кто-то. Но это, кажется, вы! – вопросительно взглянула женщина на Турецкого.

– Да, – кивнул Александр.

– Я вас уже во дворе приметила. Как вы за деревом прятались! – блеснула своей бдительностью родственница Сабашова.

– А еще кто-то заходил к ней в последнее время? – спросил Турецкий.

– Да, вот прошлым вечером приходил один мужчина. Но я уже привыкла, что к ней все мужики ходят.

– Это мог быть ее муж? – перебил женщину Александр.

– Да при такой жизни, милок, уже и не разберешь, кто у нее теперь муж, а кто нет.

– Может быть, вы его рассмотрели? Что-нибудь запомнили? Смогли бы описать? – проявлял настойчивость Турецкий.

– Нет, милый, не смогла бы. Хотя Валечка наш, царство ему небесное, – она всплакнула, – мне новые очки на прошлой неделе из области привез. Но ничего не рассмотрела. Лампочки-то опять хулиганы повыбивали.

«Это я, идиот, постарался, – подумал Александр. – Еще в прошлый раз ее лампочки грохнул».

– А скажите, она ему дверь открывала? – продолжал спрашивать Турецкий.

– Да, кажись, у него ключи имелись. Мне показалось, что он сам дверь открыл.

– В каком часу это было? – допытывался Турецкий.

– Вот это мне сложно сказать. Вечер был. Я как раз сериал посмотрела. «Санта-Барбару». Хороший сериал, правдивый. Про жизнь нашу. А в это время слышу, кто-то на лестничной площадке топчется.

Турецкий взял программку с телевизора и нашел время, когда шел сериал…

Глава 44. АГЕНТ

Слава клевал носом всю дорогу из аэропорта до Новогорска. Ночь была съедена разницей в четыре часа времени, и Грязнов чувствовал себя несчастным и разбитым. Он уже заранее ненавидел эту проклятую далекую Сибирь, самолеты, которые слишком быстро летают и Меркулова, выглядевшего, несмотря на бессонную ночь, бодрым и подтянутым.

– Ну чему ты радуешься, Константин Дмитриевич? – ворчал Грязнов. – Отвратительная погода, шныряют мерзкие типы. Всех бы за решетку пересажать.

– И только потому, что Слава не выспался и не успел перекусить. Хорошо, что ты безвластвующий тиран. А я утром, кстати, всегда бодрый. – Меркулов чуть-чуть погрустнел, вспомнив, что обычно его будил Гриша с требованием прогуляться. Утренний моцион, невзирая на погоду, приводил Меркулова в чувство и настраивал на деловой лад. Теперь его живой будильник погиб… Но возвращение к вчерашней истории заставило заместителя Генпрокурора собраться. Ему подарили всего лишь два дня.

– Хороших утр не бывает, – уже прихрапывая, гундел Слава.

Меркулов недоумевал, почему в аэропорту их не встретил Турецкий, ведь вчера они договорились сразу же по приезде осуществить мозговой штурм и распределить обязанности, чтобы не потерять ни минуты отпущенного времени, а теперь он не знал, искать Александра в гостинице или попросить таксиста ехать на завод. Было еще совсем рано по московским меркам, но Меркулов знал, что в сибирских и северных городах рабочий день предпочитали начинать ни свет ни заря. Однажды один бизнесмен в Нижневартовске, назначая прокурору встречу, поинтересовался, не слишком ли будет поздно, если их рандеву состоится в семь. Меркулова такой час устраивал, но оказалось, что бизнесмен имел в виду не вечер, а раннее утро.

Решив, что Турецкий без уважительной причины не мог нарушить данного слова, Меркулов устроил Славу в номер, а сам отправился в правительственную комиссию, которая на днях сворачивала свое скорбное действие в Новогорске. Оказалось, что сегодня Новогорску повезло, как никогда. Сразу два высоких гостя почтили его своим присутствием. Буквально на пятнадцать минут опередив Меркулова, приземлился другой зам – начальника «Росоружия» Манченко Игорь Андреевич. Когда зам генпрокурора перешагнул порог комиссии, первый зам уже попивал кофеек с молодым человеком в синем костюме.

– Вот, приехал ознакомиться с отчетом о катастрофе, – Манченко пожал руку Константину Дмитриевичу. – Честно говоря, имею претензии к вашему прокурорскому сословию. Рад, что вы сами соизволили нас посетить в трудные минуты.

Меркулов с удовольствием отметил предельную подтянутость и свежесть Игоря Андреевича. Приятно пахнуло дорогим одеколоном, однако этот красивый, обаятельный человек не казался чистюлькой, он был одним из тех мужчин, в противоположность Малютову, на которых любая дерюжка смотрелась как королевская мантия.

– Вы по образованию военный? – поинтересовался Меркулов, невольно проникаясь симпатией к Манченко.

– Боже упаси. Хотя отчего в нашем советском менталитете так прочно укрепилось мнение о глупости военных? Как известно, дураков везде хватает. Колосов, скажем, весьма интеллигентный человек, хотя и генерал. Но я исключительно цивильный человек, даже в армии никогда не служил. Закончил МАИ. Можно сказать, работаю по специальности, – Манченко открыто, во весь рот, улыбнулся. Зубы у него были на редкость ровные и белые. – Если не считать бумажек, которые меня уже скоро похоронят под своей лавиной. У вас, наверное, то же самое. Живого общения маловато.

Меркулов согласился, он с превеликим удовольствием посидел бы с зам начальника «Росоружия» в теплой компании, но сейчас некий внутренний хронометр, запущенный на два дня, властно напоминал о себе неслышным тиканьем:

– Чего же вы, Игорь Андреевич, нами недовольны? Чем мы провинились?

– Двойственность мнений вносите, нервозность. Вот есть решение комиссии, – Манченко кинул на стол скрепленные железными скобками стопки бумаг. – Работы проведены нешуточные, денег потрачено куча. Но ваш следователь заявляет, будто верить этим выводам не стоит. Я понимаю, что выгляжу в ваших глазах как заправский ретроград советских времен. Дескать, молодой герой борется за правду, а чиновник вставляет палки в колеса, потому что ему, этому чиновнику, главное, чтобы над ним не капало и его не трогали. Так?

– Признаться, вы мне глубоко симпатичны, Игорь Андреевич, но генерация чиновников выведена на одном поле и их цели и задачи совпадают по самой натуре. Разве вам нужны лишние проблемы?

– Так, как вы, рассуждает лишь глупый чиновник. Извините, не было цели вас обидеть. – Манченко обезоруживающе улыбнулся. – Ну да, мы можем снова попытаться затереть проблему, но рано или поздно она выплывет и потопит меня лично. Вот наглядный пример – Намибия. Там тоже все было тщательно расследовано, зафиксировано, сомнений не вызывало, а теперь якобы выясняется, что есть подозрения в намеренной катастрофе. Есть, наконец, еще более серьезные поводы насторожиться. Вы меня понимаете… – Игорь Андреевич вопросительно взглянул на Меркулова, осведомляясь, имеет ли он право при постороннем человеке открывать некую ему известную тайну.

– Нет, я вас не понимаю. Вы хотите правды или покоя? – Несмотря на возникшую симпатию, Меркулову не понравилось, что зам начальника «Росоружия» хорошо осведомлен о работе следственной бригады.

– Хочу, чтобы одно не отменяло другое, – Манченко самому понравилась собственная сентенция. – Ситуация следующая: мне предстоит решить – продолжать ли работу комиссии, настоять ли на дальнейшем финансировании поисков. Неясностей много, я согласен. Надо все-таки найти последний труп члена экипажа. Есть и нерасшифрованная до конца последняя фраза летчиков. Но почему следствие до сих пор не разобралось в деле? Как это объяснить, Константин Дмитриевич? – Манченко говорил не зло, но с заметно усиливающимся давлением.

– Мы работаем. Комиссия исследует явное, то, что лежит на поверхности, а нам приходится вскрывать тайные язвы, часто вынуждены двигаться впотьмах, но я не согласен, будто мы не выяснили ничего существенного. В конце концов, именно наш следователь обратил внимание на Намибию, да и мой приезд говорит о серьезном отношении Генпрокуратуры к расследованию данного дела.

– Скажите, вы ответственно считаете, что новогорская и африканская аварии похожи?

– Стопроцентной уверенности нет, но, скорее всего, это так.

– Какие же основания имели злоумышленники?

– Это тест? Я понял, что вы в курсе не меньше меня. – Меркулову показалось, что Игорь Андреевич затеял не совсем честную игру.

– Я люблю ясность, несмотря на свое невоенное образование. По-видимому, сказывается многолетняя работа в военном ведомстве, – Манченко снова приветливо заулыбался. – Хочу слышать от вас обоснование ваших подозрений. – За эту открытость взгляда и неподдельную заинтересованность в мнении собеседника Игорь Андреевич мог купить кого угодно.

– Установлено, что в Намибию «Антей» вез металлолом, корпус без приборов и моторов. А настоящий самолет, по-видимому, попал левым путем другим владельцам. Не верите? И мне трудно поверить, но таковы факты, собранные в процессе следствия.

– А заключение комиссии и экспертов о неисправности моторов можно считать некомпетентным?

– Отчего же! Просто кто-то хорошо поработал, чтобы испортить моторы. Кроме того, вы, конечно, знаете, что не все ладно с самим грузом.

– А что не ладно?

– Ну, вот вроде бы истребители не были укомплектованы…

В самом деле, комиссия пока что грузом не занималась – работала над причинами аварии. Кроме того, после такого пожара вряд ли можно было хоть что-то утверждать окончательно и бесповоротно.

Но Манченко задумался, его серьезное лицо могло бы сейчас рекламировать какой-нибудь респектабельный журнал.

– То, что вы говорите, меня пугает. Размах коррупции, мафии. Может, просто работает ваше профессиональное воображение? Знаете, фантазии разгораются, если в их огонь подбрасывать дрова. Но простите, простите, – Игорь Андреевич замахал руками. – Мне всегда казалось, что все эти статьи о преступности, ажиотаж прессы – обычное преувеличение, гипербола для повышения тиража. А теперь вы хотите в одночасье заставить меня поверить, что преступники рядом, что крупные криминальные воротилы – не выдумка досужих журналистов? Простите, мне сложно так сразу… перестроиться. – Последнее слово вызвало ассоциации политических перипетий десятилетней давности, и Манченко снова непосредственно и громко рассмеялся.

Распрощались они с Меркуловым тепло, пообещав друг другу встретиться при случае в Москве.

Пока Меркулов изучал подробный отчет правительственной комиссии о причинах катастрофы, размышляя о том, что, несмотря на всю причесанность выводов, истинные причины трагедии остались невыясненными, Слава Грязнов ругал гнусный город с влажными простынями и дурными солянками – все эти прелести провинциальной жизни Слава уже успел испробовать на себе. Денег у Грязнова было немного, поэтому на ресторан он не решился, зато его соблазнила дешевизна бильярда. Партнера он нашел с трудом – местные жители, затурканные материальными проблемами, азартные игры не тянули. Седенький старичок ловко забивал шары, страшно обрадовавшись напарнику.

– Наконец-то, последний раз три дня назад заходили командировочные, тоже из Москвы. С ними играл. Я без бильярда не могу. С 1922 года играю, в Питере начинал.

– Ну, дед, ты даешь, хватит заливать. Столько не живут, – Грязнов выпучил глаза, поразившись странной манере игры старика. Если игроки держали кий двумя руками, регулируя прицельность удара, то дед ловко цокал по шару, церемонно перекатывая кий двумя пальцами правой руки.

– Я вот вижу только плохо, больше бью по наитию, все-таки семьдесят лет за бильярдным столом. При советской власти это не приветствовали, сидел двадцать лет, но и в лагере нашлись любители начальнички. Так что я всегда, благодаря своим рукам, в шоколаде купался. Теперь вот тоже тяжело, дорого для новогорцев это удовольствие. Я-то бесплатно играю, как почетный член. А с кем, спрашивается, играть? Никто не умеет.

– Сколько же тебе лет, дед? – Грязнов все еще не мог даже примерно прикинуть возраст старика.

– Восемьдесят семь. Вот паспорт. Не ты один, все, когда узнают, чуть ли не в обморок хлопаются.

– Ничего себе! Так вы тут, в Сибири, не хуже кавказских долгожителей хорохоритесь. Я бы тебе больше шестидесяти пяти не дал.

Кислая мина все крепче приклеивалась к Славиной физиономии, когда он проигрывал партию за партией. Наконец, ему совершенно надоела эта обдуриловка.

– Хорош, дед. Нечестно это. Я-то не играю семьдесят лет, даже семь не играю.

Дед не обиделся:

– У каждого своя стезя. Ты, наверное, следователя ищешь, Александром зовут?

– А ты откуда знаешь? Может, ты еще шпионом по совместительству работаешь?

– Да у тебя на всех местах написано, что ты из милиции. Хочешь верь, хочешь не верь – я за свою жизнь так насобачился, вашего брата за пять минут раскушу. Правда, на Александре вашем подкачал – то ли старею, то ли вы меняетесь. Минут тридцать думал, что он коммерсант.

Дед обрадовался слушателю и рассказал Славе о метком ударе Турецкого, о его несомненных бильярдных способностях, а в конце даже выложил, что вернулся Турецкий в гостиницу под утро, а сейчас он, вероятно, в баре пьет кофе, потому что, если позволяет время, в такой час он обязательно кофейничает.

Старик действительно не ошибся. Грязнов увидел Турецкого со спины и сразу же понял по осанке, что у Александра дурное настроение. Это примирило Славу с Турецким, которого он считал виновником всех своих новогорских неудобств. Пока Грязнов дошел до стойки, где восседал Александр, гнев его улетучился, и Слава понял, что до некоторой степени соскучился по этому человеку.

– Где ты пропадаешь? Мы уже забеспокоились. Обстановка неспокойная. Запросто «пух!», и все! – Грязнов с испугом отметил провалившиеся глаза Александра, синяк над бровью и набухшие мешки под веками. – Ты чего это? Настроение плохое?

– Настроение ни к черту! Но это к делу не относится. Где Меркулов? Я его с утра на заводе ждал.

– Да он туда навроде и поехал. А ты, поди, влюбился в местную красавицу? По ночам, рассказывают, шляешься.

– Навроде – Мавроди… – Турецкий задумчиво рассматривал кофейную гущу на дне чашки. – Все доложат. Вот жучары, делать им, что ли, больше нечего тут, в Новогорске. Меркулова ждать не будем, сейчас едем в местное лесничество, изучим обстановку, что называется, на местности, а завтра утречком вылетай на задание. Время больше не терпит, я и так проворонил убийство Сабашова.

Боевой дух Грязнова стал подтягиваться к отметке «хорошо», чему способствовали не только предстоящий гастрольный бросок, но и хорошая порция лангета. Жизнь, кажется, налаживалась. По дороге Турецкий коротко обрисовал обстановку:

– Сабашова застрелили из охотничьего ружья, недалеко от зимовки, где, по нашим данным, жил некий Бурчуладзе. Об этом типчике почти ничего неизвестно. Работал на заводе в какой-то странной должности инженера, хотя образование имеет биологическое – закончил местный Лесной институт. Заметь, летал в Намибию накануне падения там нашего «Антея». Уволился накануне новогорской трагедии и исчез. Сабашова убили именно тогда, когда он хотел разыскать Бурчуладзе. Кроме того, по моим данным, он почему-то укрывает и беглеца Савельева. Такая сладкая парочка… Их-то нам и предстоит расколоть. Задание не из простых, им тут каждый кустик знаком, а замаскировались они как заправские шпионы. Будь осторожен.

Турецкий передал Грязнову увеличенные фотографии Савельева и Бурчуладзе.

– Да еще и искать их неизвестно где. У них тут дом – вся тайга, а ты как слепой котенок будешь тыкаться, поэтому инструктаж слушай внимательно и не импровизируй. Дадим тебе пару проверенных хлопцев, есть тут один – знаток местного колорита. С ним полетишь на вертолете.

– Угу. – Грязнов, не особенно затрудняясь запоминанием лиц, засунул снимки в портфель. – Разберемся по ходу дела. Не первый раз. – Интеллектуальную работу Слава считал выдумкой трусоватых умников и испытывал к ней брезгливое пренебрежение, какое испытывает трудяга по отношению к философствующим юнцам.

Главный лесничий, ожидающий визита Турецкого, раскинул на столе веер географических карт, испещренных квадратиками и пунктирами условных значков.

– Карты читать умеете? – с ходу огорошил Грязнова лесничий.

– Более или менее.

– На самом деле ориентировка по карте не самое легкое искусство. Попробую объяснить. Вот эти синие кружочки – места нахождения зимовок в Михайловском районе. – Лесничий методично читал лекцию по картографии, не особенно заботясь о реакции слушающих. Бедный Слава беспомощно озирался. С первого раза он запомнить всего не мог. Вздох облегчения разрядил его легкие только тогда, когда лектор все-таки смилостивился и заявил, что, в конце концов, ориентироваться в пространстве Грязнову вряд ли придется самостоятельно, так как пилот вертолета прекрасно знает тайгу. Но на всякий случай Слава получил на руки огромный рулон, который представлял Михайловский район в полном разрезе, вплоть до скотных дворов и сараев.

С Меркуловым они встретились на проходной завода. Не привыкший к морозам, Константин Дмитриевич сумел замерзнуть за четыре шага, которые он проделал от машины до турникета-пропускника. Турецкий в валенках выглядел заправским сибиряком.

Меркулов не стал требовать от Турецкого объяснений по поводу утреннего отсутствия, и только по лицу было понятно, что зам Генпрокурора раздражен, причем раздражение это относилось, скорее, не к Турецкому персонально, а к общей неразберихе. Александр, стремясь ослабить напряжение, поинтересовался:

– Как там бандит Гриша? Отпустил хозяина?

Меркулов с силой сжал губы, и глаза его пронзила такая искра отчаяния, что Турецкий осекся:

– Прости, я не знал. Что-то случилось?

Меркулов сделал вид, что не слышал вопроса.

– Саша, ты человек, которому я доверяю, как себе. Тебе не стоит устраивать идеологическую накачку, взывать к профессиональной чести, торопить. Но ситуация сложилась дурная: нам дали только два дня.

– Ты обещал шесть!

– Мало ли! – отрубил Меркулов без объяснений. – В истории с Сабашовым много странного. Вот скажи, кто еще знал о поисках Бурчуладзе? Ты определил круг людей, кто интересовался этим таежным затворником, установил мотивы этого убийства? Были ли мотивы у самого Бурчуладзе застрелить следователя? Этого мы не знаем. И наконец, где Сабашов отсутствовал целый час?

– Завтра Грязнов отправится на поиски Бурчуладзе и Савельева. Если мы найдем этот дуэт, многое прояснится.

– Не обнадеживай себя, Саша. Не исключено, что Бурчуладзе с Савельевым просто собрались половить рыбу. Штурман сбежал из полета всего лишь по безответственности и желанию удрать от жены. Не надо зацикливаться на одной версии.

– Не исключено, что Сабашова застрелили из ружья Савельева. Бурчуладзе ездил в Намибию. Мы не знаем правды, но облома тут не будет. Эти люди причастны к новогорской трагедии, потому и скрываются столь тщательно. Я так считаю.

Меркулов, Турецкий и Грязнов оккупировали кабинет начальника отдела кадров. Апартаменты прежнего директора по-прежнему стояли опечатанными, и только секретарша Надя передавала дела другой девушке. Темнело. Никто не решался встать и включить свет. Меркулов в задумчивости листал стопки отчетов комиссии.

– День прошел. Завтра вечером я должен улетать в Москву. С собой мне нужно увезти ответ на вопрос, вез ли «Антей» в Индию полный комплект самолетов «Су»? Сабашов, его смерть, самоубийство Лебедева – все это отходит на второй план. Вот, полюбуйся, – Меркулов в который раз останавливался на одной странице отчета чрезвычайной комиссии. – Описание груза «Антея». Ну где тут хоть словом сказано о том, что мошенники запихнули в самолет лишь корпуса? И как мы к завтрашнему дню сможем это доказать?

– А Намибия? – Турецкий забился в угол между шкафом и окном. Настроение было гнетущее. Он и сам не верил, что в самолете был только корпус. Он считал, что начинку растащили намибийцы.

– Что – Намибия? Возобновим это дело по вновь открывшимся обстоятельствам, проведем дополнительное расследование, но чем оно закончится – неизвестно. Другое дело, если бы мы могли зацепиться за новогорскую катастрофу… Но пока есть только вот этот единственный авторитетный документ, который станет своего рода индульгенцией для преступников, желающих скрыть аферу.

Грязнов давно отвлекся от этих сложных интеллектуальных упражнений и рассматривал со скуки карты, наклоняя их к свету фонаря, заглядывающего с улицы.

– Пойдем, Саша, по другому пути. Если катастрофа подстроена, чтобы скрыть следы воровства, то каким образом это сделано? Снова открываем отчет, – Меркулов, словно упрямый баран, искал номер нужной страницы. – Во-от… Заключение. Комиссия полагает, что налицо преступная халатность ряда должностных лиц.

Неожиданно встрял Грязнов:

– По-моему, лучше понять причины, почему эти самолеты вообще взлетают. Такая ненадежная техника. Я каждый раз, когда лечу, удивляюсь, неужели пронесло. Кажется, пора в койку. Завтра у меня день тяжелый.

– Пожалуй, Славу действительно можно отпустить, – согласился Турецкий, – а мы пока посидим. Есть тут у меня одна идея.

Агент страховой компании «Бундесвиссеншафтен» Дитер Петрофф собирался покинуть Новогорск. Работы были закончены, бумаги скреплены соответствующими печатями. Впереди светили неделя отпуска и расцветающие улицы Вены, куда он собирался отправиться из родной Германии на отдых. Теперь ничего уже не могло задержать педантичного немца в Сибири. Уже садясь в вызванную машину, Дитер сквозь клоунские очочки разглядел старого знакомца, кажется, московского детектива – Александра. Александр махал рукой и быстрыми шагами приближался к Дитеру. За ним шел еще один мужчина.

– Уф! – выдохнул Турецкий. – Насилу успели. Прямо как в кино.

– А? – Дитер не настолько хорошо знал язык, чтобы понимать обычные житейские намеки.

– Да в кино герои успевают встретиться в последний момент.

– А-а… – Дитер засмеялся. – А мы какие герои? Какого фильма?

– Хорошего детективного. Знакомься, зам Генпрокурора России Меркулов Константин Дмитриевич.

– А-а… – немец уважительно посмотрел на Меркулова.

– У тебя найдется пять минут для русских друзей?

– А как же?

Они вернулись в гостиницу и заказали коньяку. Дитер не отказался и, несмотря на свой хлипкий вид, вполне резво поддержал компанию.

– Ну, за успешное окончание работы, – Турецкий протянул рюмку немцу, чтобы чокнуться с ним. – Завидуем вам, вы уже отстрелялись.

– Почему «отстрелялись»? – Дитер выпил, не поморщившись.

– Ну так говорят, когда не очень приятное дело завершено, – пояснил Турецкий.

– О, да, не очень приятное, – согласился немец. – Но еще не завершено.

– Когда же опубликуют результаты расследования вашей компании? – вмешался Меркулов.

– У нас не расследование, – пояснил Дитер, – а изучение. Мы должны установить, не подстроена ли авария, достаточно ли она стихийна.

– Ну и что, установили?

– Нет, – сознался Дитер. – Причины аварии остались неизвестными.

Турецкий и Меркулов переглянулись.

– Но в официальную версию об отказе моторов мы тоже не верим. Эксперты нашли ряд несоответствий этому предположению. Зато нами точно установлено, что самолетов «Су» в «Антее» не было. Вернее, были только корпуса. А значит, страховку платить наша компания, скорее всего, не обязана. Мы же страховали груз, а не транспортное средство.

– Что и требовалось доказать, – засмеялся Турецкий.

Дитер причины веселья своих русских собутыльников не понял, зато Меркулов не верил своим ушам. Решение проблемы, которая казалась еще час назад неподъемной, пришло само собой в лице этого мальчика в клоунских круглых очочках.

– Отлично! Мы с тобой, Саша, управились раньше положенного срока, – Меркулов ликовал. – Теперь от очевидности доказательств не уйдет никто. Придется засучить рукава. И главное, главное, дружище, – он хлопнул Турецкого по плечу, – ищи причину аварии. Это главное…

Глава 45. «ГАЗЕЛЬ»

Дом Алексея Сергеевича Лебедева можно было смело отнести к самым элитным жилищам Новогорска. Построенный еще в брежневское время для обкомовских работников, он своим присутствием в этом уютном, лесистом уголке города возвещал о том, что вскоре центр Новогорска вместе с лучшими ателье, больницами, магазинами переместится сюда, в райский уголок коммунизма. Действительно, как рассказывали Турецкому, прежние власти планировали постепенно именно на этом месте на берегу величавой сибирской реки обосноваться основательно, похерив неприглядную старую часть города. Хотели, стало быть, начать новую жизнь, да не получилось. Грянули перемены. Новая жизнь-то, конечно, пришла, да не так безмятежно, как это виделось в спокойном сне застоя. Власть сменилась, и элегическое место с единственным распрекрасным домом так и осталось без своей предполагаемой инфраструктуры, а жители элитного дома – заложниками краха социализма. Ни тебе магазина захудалого поблизости, ни почты, ни больницы, и даже редкий автобус останавливался в двадцати минутах ходьбы от дома. Зато в сосновом бору над рекой пели птицы, дышалось легко, и, пожалуй, это было единственное место в Новогорске, где по-настоящему чувствовалась уже весна и где Турецкого перестал преследовать навязчивый запах гари, от которого он не мог избавиться с того самого момента, как впервые попал на развороченный стадион.

Квартиру Лебедева, вероятно, тоже можно было отнести к числу образцово-показательных. Отделанная, что называется, в европейском стиле, она тем не менее не напоминала офисную приемную, а пестрела всяческими милыми безделушками и обильно освежалась живыми цветами. Тамара Ивановна, хозяйка квартиры, словно специально подбиралась под интерьер – безупречно одетая, с пышной прической роскошных волнистых волос, она напоминала былую красавицу, с которой в зрелые годы уютно и эстетично существовать, осознавая, что большего человеку после сорока и желать не стоит.

– Спасибо, что сами соизволили прийти, – поблагодарила Турецкого Тамара Ивановна, приглашая его располагаться на дымчатом мягком диванчике.

Только в ярком весеннем свете, который разлился по всей передней, Турецкий заметил, что жена директора не столь ухожена, как ему показалось поначалу, что лицо ее одутловато, а мешки под глазами собираются в предательские морщинки, стоит Тамаре Ивановне расслабиться. Да и накрашена она была несколько старомодно – голубыми тенями над верхними веками и фиолетовой помадой, которой пользовались модницы из детства Александра. Однако цокавшие тончайшие шпильки на идеально красивых ногах все-таки примирили Турецкого с самим собой, и он удовлетворенно отметил, что Тамаре Ивановне стоит присвоить почетный титул красивой женщины.

– У меня уже ноги болят – ходить к следователям: допросы, очные ставки. Неужто нельзя хоть немного пожалеть несчастную, раздавленную женщину. – Тамара Ивановна затянулась сигаретой и грациозно завязала ноги в тугой узел. – Я больше не могу. Сейчас еще забрали Мишеньку, моего сына. Вы, я вижу, не в курсе?

– Не в курсе… – недоуменно признался Турецкий. – Видите ли, я из Москвы и у меня несколько другой профиль работы. А что случилось?

– Постойте, я ваши документы повнимательней изучу, – Тамара Ивановна вновь попросила удостоверение Турецкого и двумя тонкими наманикюренными в фиолетовый цвет пальцами поднесла красную книжицу к глазам чуть ближе, чем требовалось. – Да, это несомненно ваше лицо. Так что вы, Александр Борисович, от меня хотите?

Турецкий про себя выматерил лохов из местной прокуратуры и милиции, которые поставили его в такое неловкое положение. Собственно, он специально пришел к жене директора домой, чтобы пообщаться с ней в неформальной обстановке, чтобы она рассказала ему больше, чем местному следователю, восседающему за столом с зеленым сукном. Не скажешь же ей, этой постаревшей «газели», что «важняк» подозревает собственную любовницу в том, что она не только наставляла ему рога, но еще, возможно, и пришила «газелиного» мужа. Турецкий рассчитывал выспросить все осторожно, с участием в женской судьбе Тамары Ивановны, но ребята из местной прокуратуры изрядно подпортили его планы, задержав сына Лебедева, о чем Александр не подозревал.

– Боже, какой роскошный гобелен! – Турецкий как-то даже по-бабьи всплеснул руками. – И ведь главное, заметно, что вещь неповторимая, единичная. Признавайтесь, Тамара Ивановна, не вы ли мастерица?

– Я, – Лебедева придирчиво рассматривала собственную работу, украшавшую стену напротив окна.

Вещь и вправду была восхитительна – тут Турецкий душой не покривил. Тамара Ивановна, по-видимому, оказалась женщиной, не лишенной художественного чутья, а значит, эмоциональной, с легко подвижной психикой. С такими Александр легче находил общий язык.

– Знаете, труд не одного года. Ко мне гости приходили, подруги, удивлялись, как это терпения хватает – каждую ниточку перевязывать. Учтите, что собирала я гобелен не из новых ниток, а старые ненужные вещи распускала.

– Ну и к чему же такое усердие?

– А мне все усердием досталось – и квартира, и муж, и сын. И все в одночасье полетело в тартарары. Скажите, за что арестовали Мишеньку? Говорят, он причастен к убийству отца. Но этого не может быть. Почему не верят материнскому сердцу? У них с Алешей такая взаимная привязанность существовала – Мишенька до десяти лет не засыпал, пока отец с ним не придет проститься на ночь. Они любили друг друга. – На глазах Тамары Ивановны проступили слезинки, но она сжала зубами нижнюю губу.

«Молодец, „газель“, не расслабляется».

– А вы? Вы любили своего мужа?

– Что я? Сначала любила, потом разлюбила, потом снова полюбила. За тридцать лет, сами понимаете, столько всего было, не расскажешь. Мы ведь тридцать лет прожили. Детей долго не рожали, присматривались друг к другу, это уж потом Мишенька появился, не ждали, не гадали.

Повисла напряженная пауза. Тамара Ивановна едва держалась, чтобы не дать волю чувствам, цепляясь за сегодняшнюю реальность, за его, Турецкого, присутствие, пытаясь подавить нахлынувшие воспоминания.

– Может, кофе выпьем? – предложил Александр, чтобы разрядить обстановку.

Пока за кухонной стойкой дрожала кофемолка, пока Лебедева насыпала в турку ароматный порошок, пока коричневый напиток не полился в белоснежные кружки, Турецкий рассматривал старинные фотографии на стенах.

– Это мой отец – бравый мужчина с усами. Еврей. А мама рядом. Русская. Громова Нина Ивановна. У меня отчество – Исааковна, настоящее.

На полке с цветами стояли два маленьких снимка. На одном улыбающийся военный в начищенных сапогах, на другом – малыш, которого кто-то за кадром держал за руку.

– Алексей. Он же закончил военное училище, летное. Потом по здоровью списали. Но он самолеты безумно любил, даже сейчас все сидит… – она осеклась, – сидел за чертежами. Разбирал. А это Мишенька, только ходить начал. Я фотографировала.

– Тамара Ивановна, мог ли Алексей Сергеевич покончить жизнь самоубийством?

– Да никогда! – Чашка, ударившись о блюдечко, выплеснула коричневую каплю. – Я уже сто раз говорила следователям. Он такой веселый был, сильный. Последнее время, конечно, мучился, переживал. Но оно и понятно, кому сейчас сладко. А тут еще эта авария, забастовка, не позавидуешь.

– Выходит, его убили?

– Нет! – Она вздрогнула, передернулась всем телом. – Кому это понадобилось?

– Ну, может, коммерческие неприятности. С кем из сослуживцев Алексей Сергеевич дружил? Кто бывал в доме?

– Никто. Вернее, он с коллегами по работе имел всегда ровные отношения. Никогда ни на кого не жаловался. Сроду не слышала, чтобы конфликтовал с кем-то. Но и дружить – не дружил. В дом ни на какие праздники сослуживцев не приглашал. Я иногда встречалась с ними на заводе… так… во время юбилеев каких-нибудь. Алексей ни о ком никогда ничего личного не рассказывал, ни о характере, ни о семье, хотя вы, наверное, знаете, что он еще в детстве, сразу после войны, на заводе помощником слесаря свой трудовой путь начинал, но в последнее время на рыбалки, на дачу – только с друзьями по летному училищу.

– Ну а женщины, извините? Слабый пол любил?

– Кого вы имеете в виду? – Тамара Ивановна словно озарилась лунным светом изнутри, какая-то дьявольщина в ней появилась.

Турецкий понял, что попал-таки на больное место.

– Помните, как в том анекдоте – а вы кого? Ну, например, такую особу – Савельеву Елену Георгиевну.

– А вы откуда знаете? – выдала себя Тамара Ивановна.

– Это не я, это вы знаете.

Лебедева выскочила из кресла, и каблучки зацокали туда-сюда по паркету, потом она еще минут пять дырявила шпильками ворс шикарного шелкового китайского ковра.

– Проклинаю тот день, когда эта шлюха переступила порог нашего дома.

– Ну-ну… Может, поспокойней.

– Она вызвалась подготовить Мишеньку в университет. Мальчик очень любит литературу, историю, хочет поступать на гуманитарный. Непременно в МГУ. Он у нас тонкий мальчик. Савельева и ему голову заморочила.

– Она у вас часто бывала?

– Поначалу два раза в неделю. Занималась с сыном.

– А потом? Что случилось потом? Говорите же, Тамара Ивановна!

– Разве это имеет какое-то значение?

– Может, это-то только и имеет значение. Ведь ваш сын задержан по подозрению в убийстве на почве ревности. Не так ли?

Лебедева молчала тяжело и сумрачно. Она мгновенно превратилась в старуху. Образ счастливой соперницы поверг ее в бездны страданий.

– Что говорить? Они оба, Алексей и Миша, будто с ума посходили – старый и малый. Соревновались, кому достанется эта девка. Миша один раз застал отца дома с ней, потом в кино встретил – рыдал, таблеток напился, едва откачали. Не пойму, что они в ней нашли, обычная баба. – Вот когда в Тамаре Ивановне проявилась ее истинная сущность и слетел придуманный лоск светской женщины. Не зря говорят: хочешь узнать подругу, попроси ее рассказать о сопернице. – И этот старый кобель… нет чтобы Мишу остановить, заладил одно: люблю, люблю. Представляете, жене и родному сыну не постеснялся признаться. Где же у людей стыд?

– Что же случилось накануне самоубийства?

– Не знаю. Не могу понять. Миша последние два дня был сильно возбужден. Тут еще эта катастрофа, суматоха. Я же говорю, у них с отцом привязанность была настоящая… Им бы сесть, поговорить, а все недосуг. Миша и поехал на завод – выяснять отношения. Я, конечно, не знала, куда он отправился. Это я виновата. Знаете, юношеские увлечения… Кто через это не проходил? Мальчишкам нравятся взрослые женщины. Но я поздно заметила. Поехала к Савельевой… Знаете, что мне эта шлюха ответила: «Ничего преступного в его любви ко мне не вижу!» Это она матери… Свинья!

Турецкий поднялся. Его подташнивало. «Наверное, перепил кофе», – успокаивал он себя. Но присутствие этой женщины, Тамары Ивановны Лебедевой, становилось все более невыносимым. Она, казалось, раздела Александра и высмеяла принародно все недостатки на его теле. Ему хотелось бежать отсюда, из этого дома, с этой улицы, из этого города, пропахшего человеческой гарью. Надо уйти немедленно из комнат, куда приходила Савельева, сидела, наверное, на этом же дымчатом диванчике, пила кофе из белой чашки с блюдечком и рассуждала с Мишенькой о разумном, добром, вечном, а потом трахалась с папенькой в его джипе. Учительница, филологиня, богиня…

– Вы читали, Тамара Ивановна, предсмертную записку мужа? – уже на лестничной площадке поинтересовался Турецкий.

– Нет, нет! И не хочу! Не желаю! – отшатнулась Лебедева.

«Почему?» – надо было еще спросить и это, но у Александра уже не хватило духу и сил. Он, едва попрощавшись, выскочил в сосновый лесок.

Злоба, обида, распиравшие Турецкого, гнали его пешком до первого телефона-автомата километров пять. Мимо проносились такси, останавливались автобусы, но Александр мерил грязную обочину широкими шагами, не замечая фонтанов брызг, вырывавшихся из-под колес автомобилей. Он отчаянно жестикулировал по дороге, разговаривая сам с собой, с воображаемой Савельевой, с погибшим Лебедевым. Резко выдохнув носом семь раз, Турецкий справился с возникшим было желанием немедленно позвонить неверной возлюбленной и, разыскав, наконец, допотопный, с едва слышимым гудком аппарат, набрал номер начальника областного управления внутренних дел. Трубка, в которой даже посреди рабочего дня что-то ели и прихлебывали, неподдельно удивилась:

– Далеко, Александр Борисович? Ну никак нам не удается встретиться… Что вы говорите?!

– Я говорю, что наша встреча вряд ли вас обрадует!

– Так отвратительно слышно! Откуда вы звоните?

– Это неважно, – Турецкий от крика распалился еще сильнее. – Я сейчас приеду и разнесу всю вашу халабуду! Вы – нерадивый, бестолковый работник! Кто будет отвечать за убийство Сабашова? Почему меня не поставили в известность об аресте Михаила Лебедева? Я вас спрашиваю, почему? Какого черта вы делаете из меня дурака?

Трубку на другом конце провода бросили, что привело Александра прямо-таки в бешенство. Если бы этот несчастный начальник областной милиции ненароком оказался в данный момент рядом, Турецкий не смог бы поручиться за себя. С тупостью капризного любовника Александр крутил диск, но телефон еще полчаса отзывался короткими гудками. Наконец генерал решился вновь взять трубку и, как на грех, наткнулся опять на Турецкого.

– Не вздумайте бросать трубку. Для вас же лучше, если мы объяснимся по телефону, – пригрозил Александр.

– Чего вы так нервничаете?

– Не нужно передергивать. Вы сорвали мне важную операцию. С каких это пор следователь Генпрокуратуры узнает об аресте подозреваемого из уст его матери? Вы хоть соображаете, как меня подставили?

– Мне думается, вы сами виноваты. У вас свое поле деятельности, а делом по факту смерти Лебедева занимаются мои подчиненные из угро.

– Гибелью Сабашова – тоже! Я должен немедленно допросить арестованного Михаила Лебедева. Где он содержится?

Трубка хотя и покорно, но с плохо скрываемым недовольством сообщила, что Лебедев находится в местном следственном изоляторе. Однако прежде чем отправиться на допрос к молодому Лебедеву, Турецкому нужно было выяснить одно странное обстоятельство: почему же все-таки задержали Михаила. Ведь в тот вечер, когда директор выбросился из окна, о присутствии сына на заводе никто и словом не обмолвился.

В отделе кадров старая знакомая Турецкого – маленькая старушка с черной повязкой на волосах, – по-видимому напуганная внешним видом следователя, без разговоров разыскала адрес Нади – секретарши Лебедева. Надя уволилась с работы буквально на следующий день после похорон директора, что в общем-то никто не посчитал подозрительным.

Телефона в частном секторе, где Надя, несмотря на свою приближенность к шефу, снимала жилье, не было, поэтому Турецкому предстоял еще один вояж по промозглым улицам Новогорска.

Глава 46. ЛЮБЛЮ

Черный кобель вырывал цепь за латаной-перелатаной изгородью двора, пока из сеней не вышла повязанная шалью, в тапочках, средних лет женщина.

– К Надежде? Вроде другой к ней ходил – маленький такой, чернявый, – сразу сдала все явки хозяйка. – А вы че-то рано, она еще спит. Надежда, как с работы уволилась, раньше трех не поднимается. Чем теперь только платить будет? Вы не думайте, мил человек, я ее не выгоняю, родственница какая-никакая все ж. Но мне самой на что-то жить нужно? – Хозяйка, вероятно, приняла Турецкого за потенциального жениха Нади и решила на всякий случай выторговать девке приличное содержание, углядев по одежке, что претендент – мужчина не бедный.

Вход в Надины апартаменты располагался с противоположной стороны избы, и в отличие от хозяйкиного ее крылечко совсем занесло снегом, оставался только едва заметный намек на тропинку. Женщина постучала в окошко:

– Вставай, Надежда! Женихи уже все ворота пообоссали, а ты все валяешься.

Через минуту белая занавесочка с выбитым на ней цветком отодвинулась и за стеклом нарисовалась заспанная, недовольная физиономия Нади.

– Вон, хахаль к тебе, – возбужденно жестикулировала хозяйка, указывая на Турецкого, который уже обивал о ступеньку снег с валенок.

Китайский Надин халат с изображением поверженного дракона резко контрастировал с патриархальной обстановкой жилища. На столе выдыхалась полная пепельница окурков, в тарелке плавали огрызки огурцов, а две пустые поллитровки закатились под убогую тахту, на которой клубком запутались неубранные простыни.

– Филаретовна, ты что тут забыла? – Наде явно нездоровилось с похмелья. Вместо конского хвоста висели жалкие плети распущенных волос, не вымытых согласно телевизионной рекламе шампунем «Pro-v». – Дай мне с гостем поговорить.

Но Филаретовна уходить не торопилась:

– Я че, Надежда… Деньги-то… Сотку с тебя.

– Отстань. Потом. Я же сказала, отдам. Ну где я тебе сейчас возьму? Я их что, рисую?

– Так, может, молодой человек расплатится? Не чужой, поди?

– Чужой, чужой. Ну, Филаретовна, будь человеком, отвяжись. Обещаю, Богом клянусь. – В голосе Нади прозвучали отчаянные нотки.

Турецкий смотрел на хозяйку, которая своими ножищами уперлась в пол, и понимал, что она не «уступит и пяди своей земли». Здесь, в провинции, где счет деньгам велся совсем по-другому, чем в банковской, купеческой Москве, десятка могла запросто сделать человека счастливым, а сотка – лишить жизни. «Придется откупаться», – Александр вынул из кармана бумажник.

– Вот! Какой человек! Надежда! Это не то, что твой говнистый… – Филаретовна осеклась под злым взглядом девушки и вцепилась в сотню двумя руками, словно боялась, что Турецкий отберет ее назад. – Чайку, может? А-то самогоночки? Недорого.

– Иди, иди, Филаретовна. Гость не пьет. Да что ты в самом деле, замучить меня сегодня собралась?

Когда хозяйка наконец ушла, Надя бессильно опустилась на тахту. Ее лоб от слабости и пережитого напряжения покрылся испариной, она схватила ковшик с ледяной водой и принялась жадно и шумно, как собака, лакать.

– Спасибо, – отфыркиваясь, поблагодарила она Турецкого. – Она бы меня завтра-послезавтра на улицу выкинула. А мне деваться некуда. Не в деревню же возвращаться к отцу-алкоголику и матери-неврастеничке.

– Мой взнос, как ты понимаешь, не решение проблемы. Куда теперь думаешь податься?

– Коммерческую фирму одну присмотрела. Военная тайна пока. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, деньгу буду заколачивать. Дуру эту с ее хибарой подальше пошлю. Я ж еще братишкам помогаю. У меня двое инвалидов с детства на шее.

– А на заводе, ты что, мало зарабатывала?

– Как посмотреть. По сравнению с другими, так нормально. Только денег всегда не хватает. Да и не хочу я теперь там работать. Каждый день вспоминать, что ли? И директор неизвестно какой попадется. Я Алексея Сергеевича, вот как на духу скажу – любила. Премию он мне подкидывал. Все обещал с хорошим женихом познакомить. Ты, говорит, Надя, не боись, прорвемся.

– Надя, у меня к тебе один вопрос: почему ты изменила показания?

Девушка открыла рот от удивления:

– А какие у меня показания?

– Помнишь, когда мы остались одни в кабинете у директора и потом на первом допросе ты сказала, что Лебедев послал тебя за сигаретами. Ты, ничего не подозревая, вышла, вернулась – а он уже мертвый. Так?

Надя мотала непрошампуненными волосами:

– Не помню. Я вам такое говорила? Да я в каком состоянии тогда была? Сама чуть за окно не выбросилась.

– Надя, ты и на первом допросе сказала то же самое.

– Да что вы привязались? Я справку могу взять, что не в себе была. Это вам любой врач подтвердит.

– Почему ты потом изменила показания? Почему вдруг вспомнила, что ты не ушла сразу за сигаретами, а еще долго подслушивала, когда к директору пришел сын? Что ты слышала: крики, ругань? Что мальчик кричал о каком-то письме и угрожал Лебедеву, будто убьет его? Почему? Почему? Отвечай! С кем ты советовалась? Кого вначале боялась?

– Я не буду с вами разговаривать. Вы пришли ко мне просто поиздеваться. Вот я пожалуюсь, – Турецкому даже показалось, что Надя погрозила ему маленьким кулачком.

– Савельеву знаете?

– Еще бы! Кто же ее не знает?

– Ссора между отцом и сыном произошла из-за нее?

– А это вы у нее спросите! Чего на меня только напали? Крайнюю нашли? У нее рыло-то больше моего в пуху. Заморочила голову людям. А теперь я отдувайся.

– Савельева часто бывала у директора?

– А я что, считала? Бывала, конечно. Да вы сами видели этот проходной двор. Заходи кто хочешь. Алексей Сергеевич чиниться не любил.

Особенной любви к Савельевой Турецкий у Нади не почувствовал, да и по всем законам женской психологии секретарша не могла не завидовать более красивой, более удачливой знакомой. Но тогда почему она не сразу навела на след Миши, или лучше спросить по-другому: почему она спустя какое-то время решилась рассказать правду? Впрочем, в чем она, эта правда, заключалась, Турецкий не знал. Неприятно было только то, что, с какой стороны ни подойди – к делу причастна Савельева, женщина, с которой его связывали близкие отношения. Турецкий многое бы сейчас отдал за клочок правды, за самую малую ее толику, но Надя сидела, ощетинившись, как дикобраз, готовый каждую минуту выпустить свои колючки к бою.

– Наденька, подумай хорошенько. Если ты что-то скрываешь, это не принесет тебе ничего хорошего: ни безопасности, ни денег. Свора освобождается от свидетелей преступления в первую очередь, а на чужом несчастье, как ты знаешь, счастья не построишь. Кстати, из кармана погибшего директора выпала нераспечатанная пачка сигарет. Так посылал он тебя за сигаретами или нет?

– Уходите! Вон! Я не буду с вами говорить! Не имеете права! Я свои права знаю! – Надя расправила-таки колючки, и злости в этой молоденькой особе оказалось гораздо больше, чем по логике вещей могло накопиться в девушке за всю ее недолгую жизнь.

Конечной вершиной этого треугольника для составления точного чертежа происшествия должен был стать Михаил Лебедев – сухощавый мальчишка восемнадцати лет со сморщенным личиком, с девическим румянцем на чистеньких щечках и лихорадочным блеском в глазах. Когда его ввели в следственный кабинет, Турецкий поразился какой-то зловещей анемичности, безжизненности, которая сквозила во всем облике этого молодого человека. Он не походил ни на отца, ни на мать – в тех бурлил энтузиазм и энергия. «Как в сказке, злой дух высосал из бедного юноши все жизненные соки и заколдовал его до поцелуя прекрасной царевны. Может, Елена и хотела стать той спасительницей, которая освободила бы несчастного от колдовских чар, – впервые за весь день Турецкий с некоторой долей теплоты вспомнил о Савельевой. – А я, ревнивый Кощей Бессмертный, пытаюсь погубить сказочную героиню».

– Что же вы, Миша, совсем не спите по ночам? – Турецкий совершенно искренне посочувствовал арестанту.

– А?… Что вы этим хотите сказать? Я не сплю, но какое это имеет значение? – Казалось, жизнь изо всех сил теплится лишь в глазах мальчика – только они сохранили подвижность и свет.

– Может, помочь чем-нибудь? В камере никто не обижает?

– Нет, моя жизнь кончена. Мне уже ничем не поможешь.

– Что так? В таком возрасте, как у тебя, любые беды кажутся предельными и вселенскими. Тебе учителя твои разве об этом не рассказывали?

– Мне уже никто не поможет, – продолжал упрямо твердить Михаил, уставившись в одну точку.

– Хватит канючить одно и то же. Расскажи о ваших отношениях с Савельевой.

– Откуда вы знаете? Не смейте говорить об этой святой женщине. Не смейте! – Юноша забился в истерике. – Я ничего не скажу. Вы, легавые, и пятки ее не стоите!

– Хватит визжать! – вышел из себя Турецкий. – Если ты такой рыцарь, так помоги своей возлюбленной – местные следователи уже готовы арестовать Савельеву за убийство твоего отца. Вот и расскажи всю правду. Спаси даму сердца.

– Я… – Губы малого тряслись. Турецкий подсунул ему стакан воды и пачку сигарет, памятуя, как много курил покойный отец Лебедева.

– Она… она не виновата… Это я… Я все сам… – Зубы Михаила клацали о стекло стакана. – Я люблю ее.

– Ну успокойся, будь мужиком. Расскажи все по порядку. Вы встречались с ней? Где?

– Когда мать обозвала Елену проституткой и пригрозила, что она будет жаловаться в отдел образования, Елена не испугалась. Она и матери сказала, что будет поступать по своей совести, а не по чужой указке. Елена разрешила мне бывать у нее дома, когда я захочу. Какие чудные минуты мы с ней проводили… Стихи читали, даже книги вслух… Булгакова, Набокова. Елена так здорово читает. Она настоящая артистка.

– А отец как относился к Савельевой?

– Он ухлестывал за ней, приставал. Он сказал мне, что я еще мальчишка разбираться в его чувствах. Он обозвал меня «змеиным отродьем»! Он хотел переспать с Еленой! Ему же только тело нужно было! Только тело! – Мальчишка снова начинал заходиться в слюнях и соплях.

– Молчать! – Турецкий, кажется, нашел подход к нервному поведению Михаила. Он вышибал его припадки резким, методичным, властным окриком. – Чего ты помчался к отцу на завод? Что произошло в кабинете?

– Я нашел у Елены, когда она вышла ставить чай, письмо. Он жениться хотел на ней. Этот грязный козел – на святой женщине. Он написал, что теперь, когда ее муж погиб, она свободна. Ему нужно было только тело!

– И ты побежал к отцу выяснять отношения?

– Да, а что мне оставалось делать?

– А Савельева не могла подложить этот листок специально, чтобы ты прочел?

– Вы – негодяй! Такой же, как все… Если бы вы знали Елену, вы даже предположить бы подобное не смогли.

«Уже знаем. И, по-видимому, предположить придется, судя по обстоятельствам, еще многое», – саркастически улыбнулся про себя Турецкий.

– У него я еще тетрадку в столе нашел. Гадкую такую, – сморщился Лебедев. – Вроде дневника, что ли. Что он там про Елену писал?! Скотина!

– Так что же произошло на заводе?

– Не помню. Мы ругались, кричали. Но я не виноват, я не убивал отца… Он сам…

– А Елена, Елена знала, что ты побежал на завод?

– Нет. Но она всегда мне жаловалась, что отец преследует ее. Он домогался ее. Ему нужно было только ее тело! Я хотел защитить ее от унижений! – Нездоровый блеск в глазах юноши усилился.

– Значит, ты все-таки убил его?

– Не-е-ет!… – Крик промчался по тишине следственного изолятора. – А если даже и убил, то правильно сделал. Меня никто не осудит, я люблю, люблю, люблю! – Мальчишка заплакал, по-детски размазывая слезы по щекам.

В душе Турецкого боролись противоречивые чувства. С одной стороны, этот сумасшедший влюбленный вызывал у него гадливое отвращение, какое всегда возникает у здорового, трезвого человека к истеричным, малодушным типам, с другой – следователя не оставляло чувство жалости к запутавшемуся, растерявшемуся юнцу, который толком не только не мог защитить себя, но даже внятно рассказать о случившемся оказался не в состоянии. «Это еще нужно очень постараться, чтобы до такой степени сломать мальчика и испортить ему жизнь», – с неприязнью Александр вспомнил родителей Михаила.

– А откуда взялась эта предсмертная записка? – Турецкий вынул из папки тетрадный листок, который он видел в первые минуты после происшествия на столе у директора.

Юноша повертел оборванный клочок бумаги:

– Не знаю. Это, наверное, из отцовской тетради выпало. Там много подобной белиберды валялось. Я помню, что швырнул ему дневник в лицо.

– Ты и к Савельевой заходил с этой тетрадкой?

– Да я же говорю – к отцу побежал, когда письмо у Елены от него разыскал.

Дело запутывалось. Основания подозревать Савельеву в причастности в смерти Лебедева у местных следователей действительно были. Ее влюбленный ученик находит в квартире, якобы случайно, письмо от собственного отца и бежит выяснять отношения. Что произошло между Лебедевыми, пока понять трудно, но ясно одно – сразу же после скандала Лебедев-старший погибает, выпрыгнув с девятого этажа. А на столе под стаканом с апельсиновым соком аккуратно была подложена предсмертная записка. Если это был просто листок из личной тетради директора, то кто мог воспользоваться им? Кто захотел инсценировать самоубийство? А самое главное, в чьи руки он мог попасть накануне? Мальчишка на такую коварную интригу не способен. Значит, на это способна та, чьим орудием стал этот простофиля, та, которая последним видела Михаила перед его роковой встречей с отцом. Значит…

Глава 47. СЛАВА

Слава о Вячеславе Грязнове – матером оперативнике, ныне достигшем «степеней известных», – разнеслась даже в далекой Сибири. Антон Коротков, получивший после убийства Сабашова почетный титул правой руки московского «важняка» Турецкого и по этому поводу не отстававший от него ни на шаг, приветствовал Грязнова по стойке «смирно». Слава, словно маршал времен второй мировой войны, прибыл на аэродром на старом «ЗИЛе» в похожем на шинель длинном кожаном пальто. Он, как и положено звезде, тяжело, с чувством собственной значимости вынес ногу на бетонную полосу и недовольно осмотрел хлипкий состав боевого звена, приданный ему в полное распоряжение. Помимо Антона на поиски Бурчуладзе снаряжались пилот вертолета «Ми-7» и молоденький оперативник (прозванный про себя Грязновым почему-то Солдатик) – ребята, далекие от образа Шварценеггера.

– Ну, орлы, – Грязнов обращался принципиально к одному Антону, который своей фигурой хоть как-то оттенял непрезентабельный подбор кадров. – Воздушной болезни ни у кого не имеется? А заячьей?

Солдатик мелко захихикал, проникаясь юмором такого важного человека.

– Задание у нас нелегкое, но и робеть причин пока нету. Главное, в боевой обстановке поддерживать моральный дух на высоте, а поскольку эта красавица машина поднимет сейчас нас на эту самую высоту, то о той высоте, что я сказал, выше заботиться нечего, – скаламбурил Грязнов, сам себе удивляясь, что же он сейчас выразил.

Однако ораторский ляп не пошатнул Славин авторитет в глазах подчиненных, и они с почтением наблюдали, как Грязнов трижды обошел вертолет, потрогал стенку, будто проверяя его на прочность, и напялил на голову шлем, в котором его и без того круглое лицо приобрело форму тыквы.

– Вопросы будут?

Вопросов не случилось по причине того, что подчиненные пока еще плохо себе представляли задание. Да и для Грязнова, проработавшего с Турецким общую стратегию операции, детали представлялись весьма смутно. Дверь вертолета закрывалась на примитивный амбарный замок, ключ от которого пилот достал из авоськи, зажатой им под мышкой. Слава расположился в кабине вертолета по максимуму, то есть занял почти все свободное пространство, оставив нетронутым своим влиянием, пожалуй, лишь кресло пилота. Антон и Солдатик скромно примостились в уголке, стараясь ничем не раздражать босса.

– Ну, значит, орлы, – Грязнов расстелил на коленях потрепанную карту области, – предположительно мы облетим пять зимовок. Может, конечно, сильно повезет и Бурчуладзе, тепленький, будет ожидать нас прямо на первой, но это, в конце концов, неважно. В любом раскладе мы обязаны повязать его под белы рученьки. Так что слушай мой приказ – никакой самодеятельности, преступник – егерь, оружием владеет лучше, чем ложкой, а мне трупы не нужны. Не высовываться, поперед батьки в пекло не лезть. Давай, водила, от винта и в бой! Вот сюда, – Грязнов наугад ткнул в точку на карте, когда моторы уже вовсю шумели, а вертушка на крыше машины описывала бешеные круги.

Вертолет, как лыжник с трамплина, оттолкнулся от земли и вертикально стал набирать высоту. Антон с Солдатиком приникли к иллюминаторам. Земля рывками уходила вниз, пугая открывающимся необозримым пространством леса. На высоте тайга не казалась столь густой и богатой. То там, то здесь то и дело виднелись проплешины, пустые выжженные пространства, просеки, на которых валялись еще недостроенные конструкции линии электропередачи, – следы хозяйничания в лесу гомо сапиенс. Вертолет резко взял курс на север и накренился. Земля, казалось, поменялась плоскостями с небом. Теперь серая полоса тайги и снега висела у пассажиров над головой, а голубая небесная стелилась под ногами. Жутко становилось оттого, что, несмотря на высоту, земная твердь находилась в опасной близости, а видимость была пугающе ясной до мелочей. Машину болтало, как перышко на ветру. Она то ныряла вниз, то, сопротивляясь падению, взмывала ракетой. С непривычки от живота катились горячие шарики и тошнота мучительными спазмами душила горло. Солдатик хватал ртом воздух, вцепившись ногтями в деревянную скамейку, и пялился за окно. Он страшно боялся опозориться, а потому изо всех сил отвлекал свой предательский организм на посторонние вещи. Однако обмануть природу все же не удалось, и очередной приступ вытолкнул из тела парнишки рвотную массу. Больше он сдерживаться не смог и блевал долго и страдальчески. Антон испуганно соскочил и бросился в кабину пилота – за тряпкой и питьевой водой. Один Слава после выкуренной сигареты, не потревоженный переполохом, преспокойно почивал, подложив под голову свое кожаное пальто. Антон еще раз восхитился московским гостем. Ни опасность предстоящей операции, ни вертолетная болтанка не нарушали отправления его естественных потребностей. Грязнов, как Штирлиц, отключался мгновенно и глубоко. Между тем Антон огорчился, потому что мечтал поговорить со Славой о его боевых подвигах, расспросить о задержаниях знаменитых преступников. Все-таки первоисточник многочисленных легенд присутствовал собственной персоной, а Антон потом мог бы в компании своих ребят покичиться знакомством с таким знаменитым оперативником. Но звезда храпела, выводя носом немыслимые рулады и соревнуясь с шумом моторов, вовсе не собираясь давать интервью.

Первая зимовка появилась в поле зрения минут через сорок после взлета. Разбуженный осторожной рукой Антона, Грязнов не торопясь, сладко потянулся и, заметив бледного Солдатика, склонившегося над тряпкой, из-под которой виднелись остатки блевотины, скептически сказал:

– Вон вы чем занимались, пока командир отдыхал. Смотрите, на задании не обкакайтесь. Посылают таких сосунков. – Последнюю фразу Грязнов бросил куда-то в сторону, но так, что все услышали.

Вертолет на посадке мотало с такой силой, что казалось, еще один порыв, и эта посудина разлетится на мелкие щепки. Солдатик сполз со скамейки и зажал рукой живот, перегнувшись пополам.

– Ну вот, картина, что такое ноосфера и как с ней бороться. Не обращайте на нас внимание, товарищ солдат, не стесняйтесь. С кем не бывает? На будущее запомните – слабый вестибулярный аппарат. Нужно тренировать. Вот у меня… – У Грязнова неожиданно что-то булькнуло в животе, и непроизвольный фонтан вырвался прямо на сидящего напротив Антона. – О! Ни фига себе! Я даю!

Вертолет заскользил по снегу, сокращая обороты вертушки.

– Ни хрена себе, это что же, на пузе, что ли, ползти? – раздался голос Грязнова где-то под чревом машины. Бедный Слава первым выскочил на выход, переживая случившийся казус, и сразу же провалился по уши в сугроб. Антон, как знаток местной экзотики, предложил использовать лыжи, которые нашлись в кабине пилота.

– Не-е… В тайге без этого транспорта и шагу ступить нельзя, – учил Антон, помогая Грязнову застегнуть крепления.

Солдатик, бледный от пережитого приступа рвоты, безучастно рассматривал окружавшую поляну елки.

– А ты че стоишь? Живо напяливай лыжи! – окрысился Антон.

– Я из Симферополя. Я не умею.

– Не хочешь – заставим, не можешь – научим, – грозным голосом изрек Слава. К нему возвращалась уверенность и начальственная жилка.

Процессия оперативников растянулась на добрый километр. Впереди, легко отталкиваясь палками, скользил Антон. За ним, отфыркиваясь и матерясь, проклиная ненужные, по его мнению, палки, торопился Грязнов. Фигурка Солдатика терялась где-то далеко позади за стволами деревьев. Наконец, первая пара увидела маленькую бревенчатую избушку, из трубы которой валил дымок.

– Ну, орлы, чего-то мы надыбали. – Грязнов приказал Антону остановиться, вытащил пистолет и сбросил лыжи.

– Полежи, дружище, покамест я разведаю обстановку. И этот сопливый как раз подгребет.

В два прыжка, стараясь не скрипеть на снегу, Слава достиг избы и прижался к стене. Вытянув шею, он заглянул в мутное, закопченное оконце. Силуэты двух мужчин маячили за столом. Грязнов напрягся – поведение Бурчуладзе и Савельева в момент ареста предвидеть было трудно. Это тебе не вор и рецидивист Чирков, которому есть что терять. Живущие отшельниками, уже не первую неделю скрывающиеся от людей, типы могли выкинуть все что угодно, поэтому следовало принять все меры предосторожности. Грязнов, несмотря на свое грузное тело, бесшумно промчался пять метров, отделявших его от крылечка, и пинком распахнул дверь. Дверь в сенцах он рванул на себя с такой силой, что крючок, который обитатели жилища накинули, предохраняя себя от непрошеных гостей, крякнул и вылетел из петли.

– Всем лежать! Руки за голову! Не двигаться! – ревел истошно Грязнов, подбадривая себя звуком собственного голоса.

Мужчины от неожиданности замерли. Один из сидевших ближе к Грязнову рванулся к берданке, валявшейся на полу, но Слава с проворством, не предполагаемым для такого нехуденького человека, успел перехватить ружье в десятые доли секунды и прижать ствол ногой к полу. Для верности Грязнов выстрелил вверх, с потолка посыпалась труха и какой-то пух. Мужчины повалились со скамеек под стол. К порогу уже бежала группа подкрепления, состоящая из Антона и Солдатика. Втроем они скрутили жильцов и выволокли их на снег. Грязнов, тяжело дыша, пока ребята стерегли арестованных, рванул в избушку, проверяя наличие оружия и документов. В кармане куртки, которая висела на гвоздике у входа, Слава нашел документ на имя Лобанова Николая Тимофеевича, работника Новогорского ГАИ. На столе остывала печеная картошка, валялось порезанное шматками сало и стояла неоткупоренная бутылка «Столичной».

– Чьи документы? – Размахивая красной книжечкой, Слава подхватил ручищами обоих пленников, как котят, за шкирку.

– Мои, – жалобно пропел мужчина в коричневом свитере, тот самый, что пытался оказать сопротивление. Из носа у него сочилась кровь. – Кто вы такие? Чего от нас хотите?

– Молчать! Я вот сейчас съезжу по кумполу – сразу вспомнишь, кто тут задает вопросы. Где взял документы?

– На работе выдали. – Мужчина подергивал головой, желая приостановить кровь.

Удостоверение личности второго нашлось в кармане его брюк. Пленник значился коллегой Лобанова по работе. Ничего не понимая, разгоряченный Грязнов извлек помятые фотографии Савельева и Бурчуладзе. Арестованные мало напоминали физиономии со снимков. Руки Славы непроизвольно разжались.

– А какого хрена вы тут расселись?

– На охоту приехали. – Мужчина с разбитым носом почувствовал смятение во вражеском стане и стал нападать. – А вы кто такие? Угрожаете пистолетом, нападаете на честных людей.

– Ладно, ладно. Подумаешь, девственницы-недотроги, – Грязнов отрекомендовался, не желая признавать ошибку. – А лицензия у вас имеется?

– И лицензия имеется, – передразнил Славу человек в коричневом свитере.

Через десять минут они уже дружной компанией сидели за столом. От угощения Грязнов отказаться не смог.

– Еще успеем налетаться в этой посудине, унитаз попугать. Был бы он там… – успокоил Слава своих ребят.

Расстались они в легком подпитии, начиненные ценными указаниями своих негаданных товарищей.

Вторая часть пути проходила поспокойнее, чем первая, но Слава больше не прикладывался спать. Он только периодически вздыхал, сокрушаясь:

– Черт их разберет! Кто бы подумал, что у них тут охотничий сезон в самом разгаре. Так, гляди, еще на кого-нибудь напорешься, только бы не на начальника местной милиции. Перестреляем друг друга, – бурчал он себе под нос, откусывая пятый пирожок с капустой, который преподнесли в качестве презента незадачливые охотники.

Следующая зимовка отстояла километров на семьдесят в глубь района. Первым рассмотрел пылающий на земле факел пилот.

– Ого! Да тут пожар.

Зрелище с высоты нескольких тысяч метров представлялось грандиозным. Большой ослепительно белый ковер, не оскверненный ни единым следом, обрывался зимовкой, которая прилепилась на краю леса. Впрочем, скрытая за деревьями избушка едва была заметна с вертолета, зато костер обращал на себя вызывающее внимание.

– По-моему, горит машина! – Антон в иллюминатор изучал пылающее пятно.

– Ничего себе! Давай снижайся! – махнул Грязнов пилоту.

Пока вертолет приземлялся, пока ребята прилаживали лыжи, на месте пожара послышались взрывы. Куски железа разрывались и красным фейерверком фонтанировали вверх.

– Не подходить! – заорал Грязнов, хотя никто и не мог подойти ближе чем на пятьдесят метров, потому что жар шел, словно от адской печки.

Оказывается, две противоположные стихии – вода и огонь – в чем-то сродни друг другу. Огонь, столь же прозрачный, как чистая вода, обнажил на мгновение остов машины, ее внутренности. Потом огромной силы вспышка собрала последний материальный образ предмета, встряхнула его, и взрыв полностью уничтожил то, что еще совсем недавно представляло из себя машину. Обломки разлетелись на несколько метров, а основной костер, насытившись, теперь лениво переваривал остатки машины.

– Если бы мы приземлились десятью минутами позже, хрен бы кто понял, что сгорела машина. Без специальной экспертизы не обойтись! – Грязнов максимально приблизился к костру.

Действительно, груда обгоревшего металла с трудом могла сейчас напоминать автомобиль.

– Молния, что ли, попала? – Грязнов с некоторой долей иронии оглядел зимний пейзаж. – Что думаете, орлы? Как произошло возгорание? Всему же должна иметься своя причина.

Судя по первому взгляду, ни шофера, ни пассажиров в машине не было. Какое-то подобие виднеющейся сквозь завалы дороги наводило на мысль, что владельцы машины пытались здесь проехать, однако смертельно увязли и зачем-то решили расправиться напоследок со своим стальным другом, сжечь его. След лыжни увиливал далеко в лес. Грязнов поколебался – если бы у него в наличии имелось достаточно людей, он должен был немедленно послать кого-то вслед поджигателям. Однако уверенности, что симферопольский Солдатик догонит человека, стартовавшего получасом раньше, не было никакой, да и отправить юнца, не знающего местной специфики, в сибирскую тайгу – все равно что обречь его на гибель. С единственным же реальным помощником – Антоном – Грязнов расстаться не мог.

Оставалось одно – немедленно двигаться к зимовке, которая находилась рядом. Издалека эта стоянка напоминала колдовскую избушку Бабы Яги, затерянную в лесах и болотах. Казалось, стоит подойти поближе, и увидишь курьи ножки, на которых, как известно, покоилось строение злобной твари, но в отличие от кудахтанья и свиста сказочного обиталища зимовка в Новогорской области оглушала пронзительной тишиной. Даже птицы застыли в этой мертвой зоне. Грязнов с группой захвата медленно продвигался к домику, который едва виднелся за деревьями. На этот раз Слава распорядился идти в обход, чтобы лишний раз не светиться на хорошо просматриваемой полянке. Сгоревшая машина как нельзя лучше сигнализировала о подозрительных событиях, разыгравшихся в этом затерянном Богом уголке, и интуиция подсказывала Грязнову, что теперь он не ошибся, что логово зверя притаилось тут, неподалеку, а потому следовало быть начеку.

– Вот что, орлы, – почти шепотом отдавал распоряжения Слава. – Антон, как самый резвый, пробежится сейчас вперед и осмотрит объект с обратной точки. Только не рискуй, пока не из-за чего. Близко не подходи. Держись дистанции, ну а если что… сам знаешь. Но чтобы никаких «что»! Понял? А мы с орлом, не знаю, как там тебя по имени…

– Марат, – мальчишка после вертолетных приступов наконец-то пришел в себя и даже поменял окраску с зеленой на розовую.

– Так вот, мы с Маратом пока тут покумекаем, как нам построить дальнейший план действий. Придушить всех сразу или оставить помучиться. – Грязнов захихикал, и стало видно, что он нервничает.

Антон юркнул между деревьями и плавно пошел описывать круг у зимовки. Через несколько минут его ладная фигура в пятнистой куртке скрылась из виду, и только едва улавливаемый скрип лыж оставлял надежду, что с товарищем ничего не случилось. Грязнов и Марат притаились в сугробе у поваленного дерева, вслушиваясь в тишину леса. Вскоре единственная ниточка, связывавшая их с Антоном, оборвалась – звук шагов затерялся. Потянулись томительные секунды ожидания, казалось, сама тайга замерла перед решительными событиями и затаилась, стараясь ничем не выдать тайны своего присутствия. Марат стал замерзать, он похлопывал себя по плечам, осторожно тер и постукивал ботинками друг о друга, боясь нарушить тишину, ерзал:

– Я, это… Отлучусь по-маленькому.

Грязнов сплюнул:

– Сколько раз предупреждал – нет, посылают на ответственные задания сосунков. – Он с сожалением оглядел Солдатика, который от нестерпимого желания напоминал сморщенный соленый огурец. – Дуй, быстренько!

Марат пулей соскочил с насиженного места, но тотчас же увяз в сугробе.

– Да делай прямо здесь, – приказал Грязнов.

Однако Солдатик, проваливаясь в снег, буквально на животе отполз на порядочное расстояние. Разглядев, что в зимнем белесом пространстве его фигура по-прежнему остается доступной зоркому оку начальника, он сделал над собой усилие и исчез за раскидистой елкой. Но вместо ожидаемого журчания Грязнов явственно услыхал придавленный вздох испуга. Смачно выматерившись, Слава покатился туда, где только что пропал Солдатик.

Прямо за елкой тянулась свежая лыжня, по которой на коленях ползал Марат и что-то рассматривал. Заметив Грязнова, он молча подал ему какой-то серо-красный предмет. Это была вязаная окровавленная перчатка. Наступила томительная пауза. Тайга по-прежнему хранила гробовое молчание. Ведьмина избушка не подавала никаких признаков жизни и казалась ненастоящей, лубочной картинкой. Неожиданно ухнули глухие взрывы. Это огонь на пожаре, вероятно, добрался до остатков бензина. Марат вздрогнул, по его лицу прошла судорога. Нервы у парня, по-видимому, сдавали. Больше медлить было нельзя.

– Не отставать! Давай держись, орел, изо всех сил! – шепнул Грязнов одними губами. Он не был уверен, что Марат расслышал, но смысл его горячей просьбы понятен оказался и без слов. Как сомнамбула, Солдатик двинулся за Грязновым, наступая след в след за своим старшим товарищем. Тотчас же где-то снова мелко и часто забарабанило, на этот раз Грязнов различил звук пистолета. Скорее всего, это стрелял Антон.

У высокого крыльца зимовки, охраняемого по бокам двумя вековечными елями, касаясь головой нижних ступенек, валялся, широко раскинув руки, труп мужчины с пробитой грудью. Кровь уже успела застыть на морозе и превратилась в бурый лед. Грязнову даже не стоило доставать фотографии. Как бы гримаса смерти ни обезобразила убитого, в нем уверенно можно было опознать бородатого Бурчуладзе.

– Стоять на стреме! – приказал Грязнов и, перепрыгнув через труп, бросился в избушку.

Дом еще не успел выстыть и хранил остатки хозяйского тепла. На полу единственной, достаточно ухоженной комнаты лежала шкура медведя, похожая на ту, с которой Слава срисовывал план зимовок, кругом валялись патроны. По всему было видно, что кто-то изрядно порушил аккуратный порядок, поддерживаемый в доме. Кто-то спешно собирался, лихорадочно что-то искал, разбрасывая все ненужное, ненароком попавшееся под руку.

На улице Марат, давно забывший о морозе и своем туалетном желании, пугливо озираясь, стерег труп Бурчуладзе.

– Где же Антон? – Грязнов наклонился к убитому. – Огнестрельное ранение из ружья. Били почти в упор. Смерть наступила, вероятно, мгновенно. Преступник хитрый и ловкий – он успел прицелиться, взвести курок, выстрелить прежде, чем жертва прореагировала, а ведь Бурчуладзе не новобранец нашей армии, – Слава красноречиво взглянул на Марата, – а опытный егерь.

За деревьями замелькала знакомая пятнистая фигура. Антон, красный как рак, возбужденный, тяжело дышащий, не мог говорить, пока не выпил полный ковшик воды.

– Не-е… Я не смог его поймать. – Телячьи круглые глазки парня виновато скосились на Грязнова.

– Кого?

– Я поехал вокруг зимовки, как мы договорились. Гляжу издалека, человек лежит у крылечка. Я стал приворачивать поближе, помня, что вы велели мне не рисковать. Тут я увидел, что за домом стоит какой-то человек и прилаживает лыжи. Я попытался незаметно к нему подкрасться, не спугнуть, но он, гад, прямо почувствовал задом. Как рванет! Я за ним. Но уж больно хорошо он бегает. Прямо мастер спорта какой-то. Меня в школе никто не обгонял.

– Как он выглядел, этот мастер? Высокий?

– Не-е… Такой обыкновенный. С порванным рукавом, в тулупе овчинном.

– На этого похож? – показал фото Савельева Грязнов.

– Да разве я его успел рассмотреть? Вроде похож…

– Вероятно, это и есть убийца Бурчуладзе. Не расстраивайся, орел. Благодари Господа Бога, что он тебя не подстрелил. А найти мы его найдем. И машину спалил, хитрый, сволочь, – почесал затылок Грязнов, – чтоб никому не досталась. Давай, орел, – обратился Слава к Солдатику, – ты у нас самый находчивый, поищи брезентик или тряпку какую. Бурчуладзе с собой придется прихватить. Плохо работаем, не успели. Теперь, кровь из носу, нужно отловить человека на лыжах. Пошевеливайся, орлы.

Однако пока Антон с Маратом упаковывали труп убитого, пока, обливаясь потом, тащили его в вертолет, пока Грязнов осмотрел местность в поисках пуль, патронов и прочих вещественных доказательств, убийца смог затеряться в тайге. Антон вел пилота по той лыжне, которая была ему знакома, вертолет почти касался макушек деревьев, рискуя налететь на крону. Пилот демонстрировал чудеса мастерства, подкрепляя их основательной дозой мата.

– Вон он! – гордый своей прозорливостью завопил Солдатик, тыча пальцем в иллюминатор.

Крохотная фигурка петляла между деревьями, словно загнанный зверь. Вертолет и человек соревновались в изворотливости, и машина явно проигрывала. Пилот дернул штурвал, и вертолет резко накренило вправо. Антона отшвырнуло к противоположной скамейке, и он ударился головой о ручку запасного выхода. Марат успел зацепиться, а Грязнова прижало к стенке. Труп Бурчуладзе, не закрепленный веревками, представлял собой зловещее зрелище шевелящегося мертвеца. Но это оказалось всего лишь начало их большой качки. Никого даже не рвало, но головы налились, будто чугунные, никто не чувствовал ни рук, ни ног, земля и небо смешались, а черная точка, которая своей волей мотала вертолет из стороны в сторону, казалось, перемещалась по этой небесно-земной вертикали, как столбик термометра. Человек на лыжах, не зная усталости, гнал как сумасшедший.

– Все! Кончай к чертовой матери! – летая по салону, махал рукой Грязнов. – Так мы этого типа потеряем. Будем брать его на земле.

– Мне некуда снижаться. Тут нет подходящей посадочной площадки. Я могу только зависнуть, а вы выберетесь по веревочной лестнице.

– Делать больше нечего, вряд ли Савельев, – впервые Грязнов конкретно назвал имя того, кого предполагал изловить, – выбежит на открытую полянку. Он слишком матерый волк, чтобы сдаться. Придется тебе, Антон, поработать. Мы сами знаешь какие лыжники. Одна надежда на тебя – не подведи.

– Постараюсь. – От такого высокого доверия Антон даже зарделся. – У нас говорят: сибиряк, становись на лыжи, – отчего-то брякнул он.

– Вот и становись. А мы с Маратом погоним за тобой, сколько силенок хватит.

Пилот максимально приблизился к беглецу и выбросил лестницу. По ней первым спешно спустился Антон, прыгнул на лыжи и усиленно заработал палками, мощно отталкиваясь от земли. Савельев не снижал темпа. Антон с каждым шагом сокращал расстояние между ними.

– Стой! – кричал где-то позади Грязнов. – Буду стрелять! – Но он безнадежно отставал, а прицельно попасть в ноги бегущему мешала маячившая впереди фигура Антона.

Ритм бега все нарастал, но чувствовалось, что у Савельева наступает предел, что этот рывок всего лишь агония загнанного зверя. Еще мгновение, и Антон бросился на спину человеку в тулупе и свалил его. Они покатились кубарем в овраг, связанные крепкими объятиями. Антон ощутил на лице горячее дыхание соперника, увидел его нервный оскал и почувствовал бешеную силу отчаявшегося человека. Савельев выхватил из-за пояса огромную финку и со всего размаху полоснул по ногам Антона. Опер боли не почувствовал, только что-то теплое полилось в его ботинки. Цепляясь за коренья, Савельев, виртуозно выставляя лыжи, взобрался на противоположный край оврага и бросился снова бежать. Антон в пылу борьбы тоже пытался карабкаться по склону, но кровь хлестала фонтаном, и погоню пришлось прекратить.

Подоспевшие Грязнов с Маратом уже потеряли беглеца из виду, а драгоценные минуты, потраченные на помощь Антону и транспортировку его назад в кабину вертолета, сыграли роковую роль. Когда машина снова принялась утюжить лес, Савельев пропал, словно его унесли инопланетяне.

– Да куда ж он делся, сволочь? – нервничал Грязнов.

Напрасно пилот крутился по нескольку раз в одном и том же месте, напрасно он рисковал, максимально снижаясь, больше черная фигурка не появилась среди деревьев.

– Все! Отлетались! – вздохнул он.

– Как? – заревел Грязнов. – Почему? Мы не можем уйти ни с чем.

– Вы не можете, и я тоже не могу. Горючее заканчивается, да и сумерки спускаются. Амба.

Отчаянию Грязнова не было предела. Впервые в его профессиональной жизни произошел такой крутой облом. Слава Славы грозила закатиться на самом излете его карьеры.

Глава 48. КЛЮЧ И ДВЕРЬ

Елена, возвращаясь с работы, поднималась по лестнице к себе домой. Она подошла к своей двери, достала ключ. И вдруг, услышав сзади какой-то шорох, резко повернулась. Первоначальный испуг ее прошел, когда она поняла, что напугавшие ее звуки были из квартиры родственницы Сабашова. Елена, вызывающе улыбаясь, посмотрела в глазок напротив. Потом подошла к квартире соседки и позвонила. Никто не открыл. Глазок с внутренней стороны квартиры осторожно прикрыли рукой.

«Не надо нервничать, – успокаивала себя Елена. – Неужели моя жизнь может как-то измениться, если за ней будет кто-то пристально наблюдать? Пусть люди развлекаются. Следят за чужой жизнью те, у кого нет своей», – усмехнулась Елена, войдя в свою квартиру.

Елена разделась и набрала номер телефона.

– Могу ли я поговорить со следователем Турецким? – спросила Елена.

– А кто его спрашивает?

– Моя фамилия Савельева. Елена Георгиевна.

– По какому вопросу? – поинтересовался вежливый голос.

Это начинало раздражать Елену.

– По личному, – ответила она, слегка повысив голос.

Трубка сделала паузу.

«По всей видимости, там фиксируют все звонки», – догадалась Савельева.

– К сожалению, следователя Турецкого сейчас нет. Может быть, что-то передать ему? Я думаю, он вам перезвонит, когда появится.

– Я звонила ему сегодня утром. Ему передали об этом? – перебила Елена.

– Да, конечно. Я думаю, что у него не было возможности вам перезвонить.

– Спасибо, – сказала Савельева и повесила трубку.

«Может быть, он действительно так занят, что не может мне даже перезвонить?» – подумала Елена.

Она достала из бара пачку сигарет.

«Хотя для этого нужно всего несколько минут. Хотя бы после работы. Перед сном – из гостиницы», – Елена закурила.

Она курила теперь дома постоянно. И сейчас вспомнила предупреждение Турецкого о привыкании к никотину. И хотя табачный дым продолжал вызывать у нее отвращение, но сам процесс курения притягивал, успокаивал и помогал сосредоточиться. А может быть, это только казалось?

«Нет, его отношение ко мне явно изменилось», – подумала Елена.

Савельева перешла в спальню, хотела лечь, отдохнуть. В последние дни ее мучили по ночам кошмары. Она засыпала только с димедролом. Голая стена над кроватью, где некогда висела медвежья шкура и ружье, неприятно действовали на ее бурное воображение.

«Неужели Андрей мог убить человека? – Елена представила себе, как он берет ружье, целится, стреляет. – Разве можно выстрелить в такого человека, как Валентин Дмитриевич? На него же просто рука не поднимется».

Елена представила себе, как, наверное, беспомощно смотрел Сабашов через очки в лицо своему убийце. А может, стреляли в спину?

«Нет, Андрей не мог убить. Хотя бы потому, что он трус. Хотя, наверное, можно убить человека и от трусости. Или же спасая свою жизнь. Но куда же влез Андрей, если ему приходится сейчас скрываться и, может быть, даже убивать? И неужели мы настолько с ним чужие люди, что он ни разу мне ни о чем не обмолвился?»

В дверь позвонили.

«Турецкий?» Елена сорвалась с места.

На пороге стояла Катя, ее коллега из школы – учительница истории, которая давно уже набивалась к ней в подруги.

– Можно, Леночка? – прошла она в квартиру. – Я и по делу, и так, по дружбе.

Они прошли в комнату. «Подруга» с интересом огляделась по сторонам.

– Лена, вот тут нужно заполнить анкеты для летних лагерей. Мы тебя главной пионервожатой планируем, не возражаешь? – Она выложила анкеты на стол.

– Не возражаю, – ответила Елена.

– Только, Леночка, здесь не забудь свои паспортные данные вписать. Я вечерком загляну, заберу, ладно?

– Хорошо, – Елена отложила анкеты в сторону.

– И обязательно все нужно сдать завтра. Не забудь!

Катя еще раз с любопытством оглядела комнату и наткнулась на пепельницу с сигаретой.

– Ну как там со следствием, что-то движется? – «Подруга» удобно расположилась в кресле, готовясь услышать последние новости из первых рук.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Савельева.

– Говорят, тебя самый главный следователь постоянно навещает и вводит в курс дела, – коллега снова взглянула на пепельницу с сигаретой.

– Курить будешь? – спросила Елена.

– Ты же знаешь, я не курю, – удивилась «подруга».

– А я буду, – Савельева достала пачку сигарет.

– С каких это пор? – натянуто улыбнулась Катя.

– Послушай, Катя! Ты хочешь мне сделать больно? – Савельева приблизила к ней свое лицо. – Неужели непонятно, что мне тяжело?

– Да ты что, Лена, – испуганно заговорила «подруга». – Я наоборот. Я тебе помочь. Ты знаешь, что о тебе говорят в школе? Ты знаешь, что директриса хочет поставить вопрос…

Учительницу истории перебил телефонный звонок. Она осеклась и замолчала. Савельева взяла трубку.

– Привет, – услышала она голос Турецкого. – Ты меня искала?

– Да! – ответила Елена и взглянула на школьную коллегу.

Та отвлеченно старалась смотреть в сторону. Елена вынесла телефон на кухню.

– Что-то случилось? – устало и сухо спросил Александр.

– А что еще должно случиться? – ответила вопросом на вопрос Елена, досадуя, что Турецкий так сух с ней. – И разве я уже не могу позвонить тебе просто так? – Она сказала это, понизив голос.

Савельева была уверена, что учительница истории явно напрягает слух, чтобы вникнуть в смысл разговора.

– Ты не одна? – насторожился Турецкий.

– Нет, не одна! – не сразу сказала Елена.

– Кто у тебя? Ты можешь говорить?

Она почувствовала его настороженность.

– Это не то, о чем ты думаешь, – неприятно и натянуто засмеялась Елена. – Это коллега из школы.

– Откуда ты знаешь, о чем я думаю? – усмехнулся Турецкий.

Елена помолчала. Она действительно в последнее время терялась в догадках, пытаясь понять, почему произошли такие резкие перемены в их взаимоотношениях с Александром.

– Ты приедешь сегодня? – тихо спросила она.

– Нет, очень много работы.

– Мне нужно с тобой поговорить.

Она услышала, как он выдохнул сигаретный дым.

– Хорошо, может быть, завтра, – неуверенно пообещал Турецкий.

…Он повесил трубку. И почувствовал огромное желание увидеть Елену немедленно. В последние дни его раздирали противоречивые чувства. Вот такое странное состояние: чем больше он убеждался в ее причастности к преступлению, тем сильнее его влекло к ней. Увидеть, расспросить, взглянуть в ее глаза. Он так хотел, чтобы все это оказалось плодом его ошибочной версии!

Вместе с этим он чувствовал себя глубоко уязвленным. Чуть ли не первый раз «купился на бабе», потерял бдительность. Подобное с ним было на первом его крупном деле, когда ему очень понравилась свидетельница. И хоть романа не случилось, но он чуть не погорел тогда, поскольку та женщина оказалась соучастницей преступления.

Теперь во время разговоров с Савельевой Турецкому казалось, что Елена лжет. Он находил в ее словах и интонациях двоякий смысл. Ее надо было как следует прижать.

Турецкий с беспокойством чувствовал, что неравнодушен к этой обворожительной женщине. Все время мучительно терзал себя вопросом: неужели она легла с ним только потому, что он вел дело, в котором замешан ее муж?

Елена после звонка Турецкого не сразу вернулась в комнату к «подруге». Катя поднялась и обняла ее за плечи.

– Послушай, Леночка… – начала она с горечью и состраданием.

– Катя! – перебила ее Савельева. – Если тебе хоть капельку меня жаль, оставь, пожалуйста, меня сейчас…

– Хорошо, – не сразу ответила «подруга». – Только не нужно, Лена, замыкаться, уходить в себя.

– Хорошо-хорошо, – Савельева с трудом сдерживалась.

После ухода коллеги Елена бессмысленно взглянула на анкеты и принялась их заполнять. Дойдя до последней графы, где требовалось указать паспортные данные, она хотела заполнить ее по памяти, но не могла вспомнить номер паспорта.

Все документы лежали в ящике письменного стола. Савельева открыла его, нашла свой паспорт, здесь же лежали другие бумаги – ее и Андрея. Она полистала их. Задержала взгляд на фотографии мужа в военном билете. И вдруг в углу ящика увидела два комплекта ключей. Это были ключи от квартиры. Один комплект был запасной. Второй принадлежал Андрею.

Елена взволнованно полезла в свою сумочку и убедилась, что третий комплект ключей там. Это было невероятно. Значит, у Андрея не было ключей. Перед вылетом он не взял их с собой.

Савельева тут же набрала номер телефона гостиницы. Трубку никто не взял. Она позвонила в прокуратуру.

– Это вас беспокоит Савельева, – сказала она секретарше. – Я хотела бы срочно переговорить с Турецким по очень важному делу.

– По личному? – уточнил тот же голос.

– Нет, я же сказала, по важному и срочному делу, – все больше раздражалась Елена.

– К сожалению, ничем не могу вам помочь. Турецкий уехал. И будет только завтра.

– Где я могу его найти? Это действительно очень важно, – не унималась Савельева.

– Ничем не могу вам помочь.

Лена некоторое время соображала, что ей теперь делать. Потом подошла к входной двери, закрыла ее на предохранитель, потом, подумав, закрыла и на цепочку.

«Значит, у кого-то еще был ключ от моего замка, – подумала она. – И Андрей здесь ни при чем! Откуда же мог взяться еще один ключ?»

Елена вспомнила, как Турецкий сказал, что найденные на месте преступления ключи – заводского изготовления. Она сама покупала этот замок полгода назад на авиационном заводе. Замки эти какое-то время выпускал один из простаивающих цехов. Она тогда еще вспомнила, как встретила там отца своего ученика. Это был Михаил Ефимович. Какой-то он там был шишкой на заводе. Они оказались рядом в очереди.

– Какими судьбами, Елена Георгиевна, у нас?

– Да вот замок хочу купить, говорят, тут хорошие делают.

– Отличные. А я вас спросить хотел – мой прохвост ничего там не натворил?

– Пока на вашего не могу пожаловаться.

– Тогда мне вдвойне приятно видеть такую красивую женщину.

Когда подошли к прилавку, Михаил Ефимович сам помогал ей выбирать замок, долго распространялся о том, что замок этот сделан по технологии один к ста миллионам. То есть только ключ из второй сотни миллионов мог подойти к замку Савельевой. Получалась гарантия почти стопроцентная.

Теперь Савельева вспомнила, что Михаил Ефимович купил такой же замок. Впрочем, такие замки полгорода купило.

У Елены гулко застучало в висках. Где-то здесь разгадка.

Савельева сначала позвонила в прокуратуру. Но уже раздраженный голос ответил, что здесь не склеротики сидят, а потому пусть Савельева не беспокоится: Турецкий узнает о ее звонке, как только появится в прокуратуре.

Все, теперь она была свободна в своих детективных намерениях. Нашла телефон Михаила Ефимовича в записной книжке среди адресов своих учеников и служебных телефонов родителей.

– Здравствуйте, Михаил Ефимович. Это вас беспокоит Савельева, – представилась Елена. – Вы не могли бы меня проконсультировать по одному вопросу?

– Только по одному? – игриво начал Михаил Ефимович. – Елена Георгиевна, думаю, что я еще бы смог вас проконсультировать по многим вопросам. Вы явно меня недооцениваете.

От этих пошловатых намеков Елена была уже готова отказаться от своих намерений, но авантюристский дух, это истинное бесовство в нас, взял верх.

– Я бы хотела поговорить не по телефону. – Ей казалось, что поглядит она только в глаза и все поймет.

– Замечательно. Не побоитесь прийти к одинокому мужчине домой?

Вообще– то Елена рассчитывала увидеться с Михаилом Ефимовичем на заводе.

– Не побоюсь, – тем не менее ответила она.

– А напрасно, – самодовольно засмеялся Резник. – Когда вас устроит?

– Я сегодня уже свободна. Хотелось бы как можно скорее.

– Чудесно. С трех до четырех я буду дома. Нам хватит часа? – Он снова двусмысленно усмехнулся.

– Да, спасибо. – Елена положила трубку. Нет, она не жалела о том, что затеяла собственное расследование. Ей так хотелось поразить Александра.

Дверь Турецкому открыл Юрка.

– Ну что, поршневые кольца поменял? – спросил Турецкий у парня.

– Поменял. Проходите, пожалуйста! – Юрка пригласил следователя в квартиру.

– Кто-нибудь из старших есть? – спросил Турецкий.

– Только бабушка. Позвать?

Турецкий утвердительно кивнул. Юрка в тот же миг исчез на кухне.

– Ба! К нам следователь Турецкий пришел. Он дедушкин друг! – услышал Александр голос Юрки на кухне.

В комнату через минуту вошла жена Сабашова и молча кивнула на приветствие Турецкого. Она предложила Турецкому сесть, а сама осталась стоять у двери. Юрка выглядывал из-за ее спины.

Турецкий не знал, с чего начать. Жена Сабашова вопросительно смотрела на него, и от этого молчание казалось особенно неловким.

– Примите еще раз мои соболезнования, – тяжело вздохнул Турецкий. – Я недолго знал вашего мужа, но он был замечательным человеком.

Жена Сабашова опустила глаза в пол.

– Вы меня простите, но вот товарищи Валентина Дмитриевича собрали тут… Вы уж, пожалуйста!…

Турецкий неловко положил на стол конверт. В нем были деньги, собранные работниками Новогорской областной прокуратуры в помощь семье погибшего Сабашова.

Вдова быстро взглянула на конверт.

– Спасибо, – тихо сказала она.

В комнате снова воцарилось молчание.

– Антонина Петровна, я понимаю, что сейчас не подходящий момент для моих вопросов, – начал было Турецкий.

Вдова Сабашова снова быстро взглянула на следователя.

– Вы хотите что-то узнать о Вале? – помогла она Турецкому начать разговор.

– Да! – ответил Александр. – Вы не могли бы вспомнить тот день, когда Валентин Дмитриевич выезжал на свое последнее задание?

Антонина Петровна перевела взгляд на внука.

– Конечно, могу. А что конкретно?

– Вот он утром уехал в прокуратуру, а потом заезжал он домой?

– Да. Переоделся…

Ну, вот и все, – подумал Турецкий. – Все так просто. Сабашов перед поездкой к Бурчуладзе заехал домой.

– …поесть, правда, не захотел, торопился.

Стоп. Торопился. Значит…

– И сколько он пробыл дома?

– Минут двадцать.

Тихо– тихо, еще не все.

– Он говорил, куда едет? – спросил Турецкий.

– Да чего-то говорил…

– Он к Резнику собирался, – влез в разговор Юрка.

– К какому Резнику?

– Это отец моего одноклассника Сашки. Дед меня еще спросил. Говорит, у тебя есть телефон Резника? А Сашка давно уже не живет с отцом. Так мне пришлось ему звонить и попросить телефон отца.

– И что, Валентин Дмитриевич дозвонился к этому Резнику?

– Да! И они договорились с ним встретиться у Резника дома.

– Адрес Резника есть? – взволнованно спросил Турецкий.

– Да! Сашка сразу и телефон и адрес отца продиктовал. Вон, в календаре записан.

К Михаилу Ефимовичу Резнику необходимо было ехать на другой конец города. И Елена предусмотрительно решила выйти пораньше. Она в последний раз механически набрала гостиничный номер Турецкого. Номер оказался занят. Она набрала снова. И опять занято.

«С кем он так долго может говорить?» – нервничала Савельева.

Она продолжала беспрерывно набирать номер Турецкого, но он все время оказывался занят. Время шло, она чувствовала, что уже опаздывает. До трех часов оставалось двадцать минут, а добираться до Михаила Ефимовича было не меньше сорока минут. Она в последний раз безрезультатно попыталась дозвониться Турецкому, а потом на всякий случай перезвонила Резнику.

У последнего сработал автоответчик.

«Михаил Ефимович! Это Савельева! Я вас прошу извинить за мое опоздание. Я подъеду к вам минут на двадцать позже, чем мы договаривались. Но очень прошу дождаться меня».

Через сорок минут Елена была на месте. Это был старый восьмиэтажный дом с лифтом. Елена некоторое время постояла возле горевшей кнопки вызова лифта.

«Наверное, кто-то плохо прикрыл дверь», – подумала Савельева.

Когда она поднималась на второй этаж, лифт заработал.

«Вот так всегда у меня: или не дождусь и спешу, или опаздываю!» – усмехнулась Елена.

Она почти уже дошла до четвертого этажа. И в это время лифт остановился как раз на этаже Резника.

Лена растянула губы в вежливой улыбке, ожидая, что из кабины сейчас появится сам Михаил Ефимович.

Но из кабины вышел совсем другой человек. Она с трудом узнала его, хотя прожила с ним шесть лет.

Андрей был обросшим, лицо как-то сильно погрубело, взгляд стал темным и страшным. Савельев держал руки под курткой, как будто бы грел их. Свою жену он не заметил.

Поэтому первым порывом Елены было желание окликнуть мужа. Но что-то удержало ее. Савельев бегло оглядел номера квартир и шагнул к двери Резника.

Резник открыл дверь сразу, ну конечно же, он ведь ждал Елену. Савельев грубо втолкнул Михаила Ефимовича в квартиру и захлопнул за собой дверь.

Елена судорожно соображала, как ей быть: то ли позвонить Резнику, то ли дождаться Андрея в подъезде.

И вдруг услышала громкие голоса Андрея и Резника – за дверью бурно выясняли отношения.

«О чем он может спорить с Резником? Что у них общего? Они едва знакомы! Что вообще происходит?!»

И тут она услышала громкий хлопок. И почти сразу же из квартиры как-то даже не выбежал, не выскочил, а вывалился Савельев. Лена даже решила, что муж ранен, хотела выйти Андрею навстречу, но вдруг увидела в его руках пистолет и бессознательно сделала шаг назад, прячась за выступ. Савельев дернулся к лифту, потом хотел побежать наверх по лестнице. И наконец остановился возле стены и замер. У него были белые глаза загнанного зверя.

Кто– то внизу нажал кнопку, и звук лифта страшно испугал Андрея. Он неожиданно отбросил пистолет в сторону и побежал по лестнице вниз, промчавшись в полуметре от забывшей дышать жены.

Только минут через десять Елена вышла из своего укрытия. Страх все еще сковывал ее тело и мутил сознание. Она зачем-то подняла с пола пистолет и подошла к двери Резника.

Хозяин лежал на полу возле журнального столика. Стол был сервирован на двоих. На столе помимо шампанского и коньяка стояла ваза с фруктами, конфетами, орехами.

Елена несколько секунд широко открытыми от ужаса глазами смотрела на лежащее тело, потом вскрикнула, как будто бы только сейчас осознала происшедшее, и, выронив из рук пистолет, бросилась бежать из квартиры.

…Турецкий еще издали увидел, как из подъезда дома Резника выбежала женщина и заметалась по двору.

Когда машина подъехала поближе, Турецкий чуть не вскрикнул – это была Савельева.

Она выбежала на улицу, чуть задержалась возле автобусной остановки, как будто бы раздумывая, куда ей дальше бежать. И в последний момент вскочила на подножку отправлявшегося автобуса.

Дверь в квартиру Резника была приоткрыта. Александр достал пистолет и, осторожно толкнув дверь, заглянул внутрь. Уже с порога он увидел лежащего на полу человека. Рядом с ним была лужа крови. Тут же валялся пистолет. Александр осторожно оглядел квартиру, подошел к лежащему, проверил пульс. Человек был мертв.

Турецкий нашел в комнате телефон и набрал номер прокуратуры.

– Турецкий! – коротко бросил он в трубку. – Убийство по адресу, – Александр назвал адрес Резника. – Срочно направляйте оперативно-следственную группу. И оперов на квартиру к Савельевой. Необходимо задержать Елену Георгиевну Савельеву. Сообщите всем патрульным машинам. Пять минут назад Савельева садилась в автобус маршрута номер двенадцать…

Глава 49. ДРУГ ДЕТСТВА

На этот раз, отправляясь на допрос Чирка, Павел Болотов был на удивление спокоен. Еще недавно следователь, трепетавший этих допросов, как гимназистка, сегодня был вял, ленив, по пути в Бутырку рассеянно думал о своих мелких семейных делах, о том, что Ангелина права – пора взять отпуск и смотаться куда-нибудь.

Привели Чиркова. Павел поприветствовал его со скукой в голосе. Симпатия, которую Павел испытывал к бандиту, вдруг исчезла. Чирков сидел перед Болотовым, все так же по-волчьи щурясь, готовый, видимо, и дальше тянуть все ту же песню.

– Ну что? – спросил Болотов, едва Чирков расположился напротив него. – Что сегодня?

«Как же я устал!» – подумал следователь.

– И попрошу без патологии, – добавил Болотов, вспомнив безобразную сцену на допросе с Меркуловым.

– А ты в душу не лезь, – парировал Чирков.

– Ну что вы хотите… это моя профессия, – рассеянно сказал Болотов. – Мы что-то засиделись в юности. Меня интересуют ваши зрелые дела, когда вы обросли уже, что называется, своим кругом. Ведь вы понимаете, – доверительно сообщил Болотов, – что ваша биография интересна только лично мне, а ваш круг – следствию. Так или иначе мы выйдем на концы. Только для вас это будет… мучительно.

– Да ладно, мучительно… Что-то вы сегодня смотрите на меня так жалко?

«Господи, как же ты мне надоел», – подумал вновь Болотов, глядя на самодовольного Чирка.

– Я на вас, Чирков, смотрю не жалко, а с жалостью, – сказал Павел. – Кстати, возможно, сегодня наша последняя встреча.

– Это еще почему? – удивился Чирков.

– Начальство распорядилось передать ваше дело другому следователю.

Болотов устало и дружелюбно, даже с состраданием посмотрел на Чиркова.

– Вы же друзей не выдаете?…

– У меня нет друзей.

– Нет, Виктор, у тебя есть друзья, то есть друг.

– Какой друг?

– А вот этого я пока не знаю. Но рассчитываю скоро узнать его имя и фамилию. Если уж ты так своего друга бережешь, что же ты сглупил-то так? Что же ты его поминал что ни день?

В лице Чиркова выразилось смятение.

– Что друг? Какой друг? Мало ли с кем я в детстве дружил…

– Да ни с кем ты в детстве не дружил. С тобой дружить – дело опасное. Но друг у тебя был, и ты к этому другу привязан, Чирков. И уж какими ниточками или канатиками ты привязан – пока не знаю. Но то, что у тебя есть друг, причем давний, старый друг, еще с детства, если не с младенчества, то это я уж наверное знаю.

– Да как ты это знать можешь?!

– Могу. Слишком ты нажимал, что не один был все время. Ведь мог ты мне про крысу рассказать, что ты ее в одиночку истребил? Или шоколад – не сказал ведь, что сам, а друг надоумил. И с каким почтением ты об этом друге говоришь! Ей-богу, жалею, что мы с тобой не в друзьях.

– Мне легавые никогда друзьями не были.

– Все ты дерзишь, Чирков, огрызаешься.

Болотов вспомнил, что в пятницу родительское собрание, и вздохнул.

– Плохи твои дела, Витя. И у друга твоего тоже будут неважнецкие.

Чирков с яростью воззрился на Болотова.

– Да, у меня есть друг, – сказал он внешне спокойно, – только тебе его, шкура, никогда не поймать. Не допрыгнешь.

Болотов опять вздохнул, привычный к экспрессивным выходкам подследственных.

– Нет уж, Чирков, у меня, знаешь, свои принципы есть. Я с детства решил со злом бороться и зло искоренять. Чтобы потом настал коммунизм или рай божий – какая разница. И уж в какой форме зло ни предстанет, я его душил и душить буду. Ты знаешь, – доверительно обратился он к Чиркову, словно не замечая лютой ненависти его мины, – ты мне даже не особенно-то интересен. Ты, парень, заблудился. Тебе, можно сказать, не повезло. А вот кто тянул тебя по лабиринтам жизни – вот кто меня интересует. Этот твой друг по детскому дому, товарищ школьных игр и первых преступлений. Вот им-то я и займусь. А свои сказки ты теперь будешь рассказывать другому следователю. Может быть, тебе еще удастся произвести впечатление. А рассказываешь ты ничего… Ираклий Андроников… – сделал Болотов попытку пошутить.

– Не было у меня никакого друга, – угрюмо повторил Чирков. – Для тебя, считай, его и нет вовсе. Ты что хочешь делай, правдолюбец, а его ты не накроешь.

– Был и есть. Если бы не твоя истерика, мы бы еще долго голову ломали, – понуро признался Болотов.

«Действительно, мог бы раньше сообразить», – сказал он себе.

– И как ты его сыщешь? – спросил Чирков.

– Для начала займусь архивами в Яхроме, потом разыщу того пацаненка, которого ты, добряк, пощадил. Может быть, там что-то интересное для нас обрящется. Как веревочка ни вейся, а все кончик будет. О результатах моих поисков узнаешь по ходу дела.

– Да не будет никаких результатов, – издевательски сообщил Чирков.

– Будут, Витя, будут. Ты вот сказочник заядлый, а все в толк взять не можешь, что добро, оно всегда сильнее, чем зло. Я в это верю и пока не ошибался. Так что прощайте, Чирков. Так сказать, счастливо оставаться.

Чиркова увели, а Болотов еще некоторое время посидел один, припоминая последние допросы, прежнее колдовское обаяние бандита, почти гипноз, и нынешнюю свою апатию. Постепенно мысли его, однако, выровнялись, он вновь стал думать про отпуск, про родительское собрание в пятницу, и, кажется, жизнь его поворотила с ложного пути и вновь вышла на прямую, ровную дорогу.

В это же время арестант Чирков разговаривал со своим адвокатом Леонидом Аркадьевичем Сосновским.

– Я тебя спрашиваю, – с присвистом обращался к юристу Чирков, – что они могут знать про Яхрому? Что?

– Да ничего, – ровно отвечал Сосновский. – Я только не возьму в толк, почему вы так озабочены Яхромой. Ведь это, простите, такие темные времена, что вы и сами не упомните. И потом, почему вы решили, что следствие заинтересует ваша жизнь и деятельность от младенчества до семилетнего возраста?

– Я тебе сказал, что этот ублюдок из прокуратуры наводит стрелку на Яхрому.

– Это была, видимо, шутка… Вы изволили остроумно шутить с Болотовым, и вашу шутку поддержали. Я не понимаю, почему вы поддались на провокацию Меркулова и устроили, простите, истерику на допросе.

– Да какая шутка?! – гремел Чирков. – Я уверен, что этот Меркулов уже всю Яхрому исковырял…

– Да там ковырять нечего. Детский дом расформирован, после пожара в восемьдесят девятом году сгорели архивы. Восстановить, откуда вы появились в детском доме, кто были ваши родители, представляется весьма и весьма затруднительным.

– Но возможным?

– Для современной криминалистики нет ничего невозможного. Тут вопрос желания и заинтересованности…

Чирков выругался.

– Но во всяком случае, – утешительно продолжил Сосновский, – на расследование уйдет немало времени. При тупости Болотова – в три раза дольше, чем требуется. За этот срок вы уже будете на свободе.

«Или в преисподней», – подумал он про себя не без удовольствия.

Чирков завыл.

– Да не во мне дело, не во мне…

Сосновский величественно промолчал. Чирков тоже молчал, собираясь с мыслями.

– Вот что, – сказал он наконец, – теперь быстро, что тебе известно про сиротку.

– Какого сиротку?

– Ну, этого мальца, которого я тогда не кончил.

Чирков повторил, стуча на каждом слове кулаком по столу:

– Почему я его не убил?!

Сосновский улыбнулся:

– Здесь я все выяснил. После того как вы изволили умертвить полдюжины – как проницательно догадалось следствие – из опасения выдать сообщников, мальчик семи лет, чье имя вам вряд ли интересно…

Сосновский достал из кармана записи.

– Гм… так вот, мальчик был доставлен в Институт педиатрии с тяжкой психической травмой… Вот… Согласно истории болезни, на почве пережитого шока стала развиваться прогрессирующая психопатия по шизоидному типу. К настоящему моменту молодой человек является постоянным пациентом пятнадцатой городской клинической больницы, двенадцатого ее отделения.

– И что? – угрюмо спросил Чирков.

– У него аутизм.

– Что это?

– Это значит, что ему безразличен внешний мир. Он с этим миром не общается вовсе, а если что-то говорит, то большей частью нечленораздельно. У него сильные нарушения речи и провалы в памяти. Все события, предшествовавшие вашему появлению в его жизни, как и многие последующие, начисто изгладились. Даже если он что и вспомнил бы – что невозможно, – то вряд ли смог бы это выразить в словах. Так что единственный свидетель недееспособен.

– Лучше бы я его тогда убил… – упрямо повторил Чирков.

– Да уж, его удел поистине плачевен, – согласился Сосновский. – Чем так жить, так лучше вообще не жить, – привычно добавил он свою пессимистическую присказку.

– Да я не об этом… Плевать, что он псих, вдруг…

– Никакие «вдруг» невозможны. Это для криминалистики нет тайн. А в психиатрии есть свои ограничения. Человеческая душа как была потемками, так и…

– Значит, псих молчит?

– Нем как могила.

– Лучше бы он сам был в могиле.

– Пятнадцатая больница немногим лучше.

– Теперь дальше. Как я отсюда выйду?

Сосновский вздохнул.

– Я понимаю, это очень утомительно – здесь находиться, но придется подождать… Не все в наших возможностях…

– Я тебя спрашиваю, когда я отсюда выйду?! – с зубовным скрежетом возопил Чирков.

Сосновский вздохнул вторично:

– Не все в моих силах. Поскольку наш прежний план досадно сорвался, за вами будут внимательно следить. Тот единственный план, который мы сочли с вашими товарищами на свободе подходящим, связан с большим риском, причем рисковать придется не свободой, а жизнью…

– Не привыкать. Выкладывай.

– Мы рассматривали факт вашего ареста как досадную случайность – горящий мусоропровод, пионэры… Так вот что я думаю, уж нет ли у вас влиятельных недоброжелателей?…

– С чего это?

– Мне просто подумалось, что не могло ли так случиться, что тем, кто вами сверху… – Сосновский потыкал пальцем в потолок, -…руководит, может быть, вы немного надоели, сделались не нужны…

– Не засерай, дерьмоед.

– Мое дело указать вам на такую возможность… Вот что странно – когда звонили о пожаре, то звонили из другого квартала, откуда дом с горящим мусоропроводом не виден. Как, спрашивается, доброхоты узнали о пожаре или зачем они, заприметив дым, побежали на другой край района в таксофонную будку? Так что помыслите, кому вы могли быть неугодны там…

Сосновский вновь потыкал в потолок.

– Подумаю, – сказал Чирков, нахмурившись. Кто бы это ни был – выйду на свободу, – худо ему будет. Ну, так в чем твой план?

– Суть в следующем… – начал Леонид Аркадьевич.

Чирков склонился ухом к лицу Сосновского. Сосновский драматическим шепотом излагал план побега, размахивая большими белыми руками.

Глава 50. ЖЕЛЕЗНАЯ ЖЕНЩИНА

Когда Елена открыла дверь и увидела людей с направленными на нее пистолетами, она отступила назад и тихо сказала:

– Проходите!

Ей предъявили постановление на арест. Тут же произвели обыск. В качестве понятых были родственница Сабашова и пришедшая в это время к Савельевой ее коллега – Катя. Причем если соседка вызвалась сама помочь в этом деле, то учительница истории страшно разволновалась в связи с такой просьбой.

– Я ничего не знаю, – испуганно повторяла «подруга». – Я просто работаю в той же школе, что и она. И зашла сюда чисто случайно, по служебным вопросам.

Коллеге Савельевой пришлось объяснять, что от нее ничего не потребуется, кроме ее присутствия в этой квартире.

Елена во время обыска стояла, опираясь о стенку. Ей предложили сесть, но она отказалась. Савельева чувствовала, что «подруга» избегает ее взгляда, и потому старалась смотреть в пол.

Родственница Сабашова сидела недалеко от Елены. В какой-то момент она тяжело вздохнула и сказала в сторону Савельевой:

– Ах, Лена, Лена! До чего же тебя мужики довели!

Савельеву выводили из подъезда, держа под руки с обеих сторон. Весть об аресте учительницы мгновенно распространилась по соседним домам. Большая толпа людей собралась у ее подъезда. Люди энергично обсуждали случившееся.

– И весь ужас как раз в том, что она учительница! Отдаем им в школы своих детей, а потом не понимаем, почему они становятся преступниками, – сказала какая-то женщина из толпы.

– Неужто она убивала? – отозвался другой голос. – А ведь хрупенькая такая.

– Она ж не топором, наверное. А курок спустить – силы много не надо!

Савельева отрешенно глянула в толпу, и вдруг ее глаза задержались на стоявшем среди людей внуке Сабашова. Юрка болезненно и вопросительно смотрел на нее. Лицо учительницы вмиг изменилось, она сосредоточенно посмотрела парню в глаза, как будто бы старалась донести взглядом до него что-то важное. И в самый последний момент, перед тем как ее усаживали в машину, Елена отрицательно покачала Юрке головой.

Турецкий был в областной прокуратуре, когда ему сообщили, что Савельева арестована. Ему доложили, что взяли ее без каких-либо сложностей и проблем и что она отреагировала на арест так, как будто бы ждала его. А потому вела себя спокойно и не задавала лишних вопросов.

Дело поручили Сюгину, который недавно вернулся из Харькова. Турецкий попросил разрешения на допрос Савельевой.

Теперь он сидел в кабинете и ждал, когда ее приведут. Он пытался представить, как будет себя вести Савельева: как будет обращаться к нему, может быть, что-то просить или даже требовать, как будет хитрить, лгать, изворачиваться.

Когда ее ввели в кабинет, она смотрела прямо перед собой и не сразу увидела Турецкого. Александр отметил, что она совершенно спокойна.

«Железная женщина! – подумал Турецкий. – Или же хорошая актриса! Как же в ней все это сочетается – и чувствительность, и нежность, и жестокость, и сила воли. Поистине женщина навсегда останется загадкой для мужчины».

Когда Савельева увидела Турецкого, губы ее дрогнули. Лицо сделалось жалким и растерянным.

– Саша, – невольно вырвалось у нее.

Она подалась вперед, но жесткий взгляд Турецкого остановил ее.

– Садитесь, – холодно указал он ей на стул.

Она еще несколько секунд внимательно вглядывалась в его лицо, но оно было непроницаемо. И тогда отрешенное спокойствие вновь появилось на лице Савельевой.

Турецкий деловито и сухо объяснил ей ее законные права.

Елена, казалось, слушала невнимательно. Она рассматривала вымазанные в черной краске пальцы – следы от взятия отпечатков.

– Вы подозреваетесь в убийстве гражданина Резника. Что вы желаете сказать в свое оправдание? – спросил Турецкий.

Елена отрицательно покачала головой.

– Вы признаете себя виновной? – снова спросил Турецкий.

Елена молча покачала головой.

– Хорошо! – сказал Турецкий и закурил. Он предложил сигарету Савельевой.

– Не хочу, – отказалась она.

– Так вот, Елена Георгиевна! – начал Александр. – Не надо молчать. Просто не надо молчать!

Турецкий попробовал заглянуть Елене в глаза. Но она продолжала безучастно смотреть куда-то в сторону.

– Для начала возьмем все, что связано с катастрофой в Новогорске. Ты же замешана в этом деле. Накануне авиакатастрофы перед самым взлетом самолета твой муж покинул его и решил отсидеться у Бурчуладзе в тайге. Конечно, тебя вполне устроили его похороны. И все было бы в этом вопросе прекрасно, если бы не чудом уцелевший номер фотоаппарата, который, как выяснилось потом, не принадлежал твоему мужу. Но ты не растерялась и повела нас по ложному следу. Очень виртуозный и красивый ход. В деле появляется так называемая «муляжная женщина».

Турецкий перебирал фотографии женщины с голубями.

– Правда, я бы на месте твоего мужа изготовил бы фотографии обычной женщины. Но, как говорится, у каждого свои изыски. Дальше! Когда ты почувствовала, что мы прижали Лебедева – а он был человеком слабонервным и мог вдруг стать очень разговорчивым, – ты вместе с его сыном инсценировала его самоубийство. Кстати, почему ты мне сказала, что не знакома с Лебедевым? Неужели ты думала, что это трудно проверить? Его жена оказалась очень проницательной и откровенной женщиной. И она с огромным желанием поведала нам о своих женских переживаниях по поводу твоих «особых» отношений с ее мужем.

– У меня не было с Лебедевым никаких «особых» отношений, – неожиданно с жаром заговорила Савельева. – Это все ложь! Я готовила его сына в МГУ, и Лебедев два раза после занятий подвез меня домой.

Турецкий удивился тому, что женщина, которой предъявлены такие серьезные обвинения в тяжелейших преступлениях, вдруг столько энергии тратит на то, чтобы отрицать интимную связь с мужчиной.

– Хорошо! – перебил ее Турецкий. – Не будем касаться твоих интимных отношений с мужчинами.

Александр заметил быстрый взгляд Савельевой. Пальцы ее нервно теребили пуговицы на рубашке. Елену забрали из дома и привезли сюда в той же блузке, в которой она была в последнюю встречу с ним.

Он снова взглянул на руки Савельевой и вспомнил, как нервно расстегивал пуговицы на ее рубашке в последний их вечер.

Она как будто бы поняла его мысли и усмехнулась, прямо глядя ему в лицо. Пальцы замерли над верхней пуговицей, которую она расстегнула, как будто бы ей стало душно.

«А вот этот номер больше у тебя не пройдет!» – жестко, с холодной улыбкой посмотрел ей в глаза Турецкий.

Но она выдержала его взгляд. Турецкий закрыл папку с делом и отошел к окну. Он встал к Савельевой боком.

– Интересно, как тебе удалось заставить Лебедева написать такую изысканную предсмертную записку? – Александр снова взял легкий тон разговора.

Он подошел к столу и вытащил из папки документ. Это была предсмертная записка директора завода.

– Такое мог составить только писатель. Ценю твои литературные способности. «Мне как будто легче! – начал декламировать Турецкий. – О жизни думать не хочется. Опять жить! Нет, нет, не надо… нехорошо!»

– «И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны!» – перебив Александра, закончила Савельева.

– Это я так понимаю, ваш код. Шифр. И тоже с изыском. Чисто по-женски. Эффектно и с шармом!

– Это Островский. «Гроза!» Последний монолог Екатерины.

Турецкий на секунду задумался.

– Хороший кодовый знак! А кому и в связи с чем ты сообщала этот шифр, когда я был у тебя в последний раз?

Савельева удивленно посмотрела на Турецкого.

– Тебе кто-то позвонил, и ты произнесла слово в слово эти фразы. Неужели забыла? А у меня на подобные вещи исключительная память.

Елена что-то пыталась вспомнить.

– Да, я помню, – наконец, сказала она. – Это звонил мой ученик. Он готовился к сочинению по «Грозе» Островского.

– Допустим!

Турецкий открыл папку и записал: «Гроза». Назначить повторную судебно-графическую почерковедческую экспертизу предсмертной записки Лебедева.

– Идем дальше! Потом ты изумительно разыграла всю историю с Бурчуладзе. Ты так чудно мне ее навязала – и с этой медвежьей шкурой, и с планом его стоянок в тайге. Полная и блестящая имитация помощи следствию. Якобы даже мужа сдавала нам. Конечно, под предлогом неудавшейся семейной жизни. Только Бурчуладзе с Савельевым там не оказалось. Потому что накануне ты встречалась у Бурчуладзе со своим мужем и благополучно предупредила его обо всем.

– Я два дня была у мамы.

– Твоя мама утверждает то же самое. Но никто этого больше не подтвердил. А мама, как ты сама понимаешь, лицо заинтересованное. Итак, твой муж и Бурчуладзе были предупреждены о поиске их Сабашовым. Но тут же возникла еще одна проблема. Сабашов узнал о существовании в вашей цепочке Резника. И тогда последовал блестящий и быстрый план с кражей ружья. И Сабашов был убит из него. Тут есть, конечно, какие-то несуразности с тем, что дверь открывали родными ключами, а не инсценировали кражу со взломом. Что ключи оставили на месте преступления. Но в этом я усматриваю неопытность преступников. Конечно, ни твой муж, ни Бурчуладзе не были прирожденными убийцами.

– Ключи, – вдруг произнесла Савельева. – Я звонила тебе по поводу ключей. Их оказалось четыре комплекта вместе с теми, что вы нашли на месте убийства Сабашова. Хотя в магазине я брала замок с тремя комплектами ключей. И ключи мужа все это время были дома. И он не мог войти в дом.

– Ты можешь предъявить свои три комплекта? – спросил Турецкий.

– Один остался в моей сумке в прихожей. Двое других в первом ящике письменного стола в документах.

Турецкий снова сделал пометку. Он вызвал по телефону одного из членов своей группы и отдал распоряжение изъять из квартиры Савельевой ключи и отправить их на криминалистическую экспертизу.

– И вот что почти бесспорно – это убийство Резника. Здесь вообще все просто. Как только мы вышли на след Резника, ты тут же поняла, что его нужно ликвидировать. И как можно скорее.

– Все это какой-то жуткий кошмар! – вдруг сказала Елена.

Турецкий достал в шкафу телефон с автоответчиком, вставил кассету. Елена услышала свой голос, записанный на автоответчик Резника, где она сообщала, что опаздывает на встречу к нему, и просила его обязательно ее дождаться.

– Тут нервишки тебя подвели. А потому и оставленный на месте преступления пистолет с твоими пальчиками и следами твоих рук на ручке входной двери – все это выдает тебя с головой. Самой решиться на убийство! Такой чувствительной и хрупкой. Хотя другого выхода у тебя не оставалось. Слишком велики были ставки.

Удивительно, как ты спешила! Резник готовился встретить тебя достойно. Цветы, шампанское, фрукты и даже презервативы под подушкой. Но на это времени у тебя уже не было. Здесь ты пожертвовала женским удовольствием ради дела!

Елена снова вскинула голову.

– Перестань! – тихо сказала она.

Турецкий снова удивился тому, как Савельева ожила, когда он опять коснулся ее взаимоотношений с мужчинами.

Турецкий сам злился на себя за то, что цеплял Елену мужиками. Он все еще ревновал ее и ничего не мог с этим поделать. А еще он не мог успокоиться оттого, что им столько времени вертела преступница, а он этого не замечал.

«Хотя рядом с такой женщиной можно было потерять и голову, и профессиональный нюх!» – пытался оправдаться он сам перед собой.

– Хорошо, не будем касаться частностей вашей личной жизни! И продолжим дальше!

– Я плохо себя чувствую, – сказала Елена.

Он внимательно посмотрел на нее – она была очень бледна.

– Хорошо, – Турецкий вызвал по телефону сотрудника милиции и дал распоряжение, чтобы ее увели.

Повесив трубку, Александр подошел к Елене и твердо, внушительно сказал:

– Не глупи, Лена! Расскажи сама, чистосердечно, обо всем.

Появился сотрудник. Елена поднялась и сделала шаг к выходу. В дверях она остановилась и повернулась к Турецкому:

– У меня одна просьба!

– Да, я слушаю, – сказал Турецкий.

В этот момент он увидел в ее глазах такую сложную гамму противоречивых чувств, что на миг у него промелькнуло сомнение по поводу того, что он сейчас изложил Елене.

– Я купила замок от входной двери полгода назад. И вместе со мной покупал его в магазине нашего завода Резник.

Сказав это, она беспомощно улыбнулась. Но эта улыбка была адресована уже не Турецкому, а кому-то другому, невидимому и страшному, кто закрутил ее в водовороте этой нелепой и жуткой трагедии.

Сразу же после допроса Турецкий поехал на завод. И в заводском магазине допросил продавца по поводу приема и продажи дверных замков.

– В этом плане у нас все было четко, – рассказывал, посмотрев документы, продавец. – Все замки номерные, с гарантийными талонами. Выписывая их, мы оставляли под копирку второй экземпляр у себя.

Турецкий обратил внимание, что на гарантийных талонах указывалась фамилия покупателя. Ему не составило труда отыскать талон Савельевой.

– Скажите, пожалуйста, а кто обычно получал очередную партию замков? – спросил Турецкий у директора магазина.

– Вы знаете, магазинчик у нас небольшой, даже товароведа нет. Обычно все проходило через заводской склад готовой продукции. Они и привозили.

– Скажите, пожалуйста, – обратился Турецкий к начальнику цеха, занимавшегося изготовлением дверных замков. – Ваши замки действительно имеют гарантию? Один к миллиону?

Начальник цеха – грузный пожилой мужчина – сразу после предъявления Турецким удостоверения следователя стал сильно потеть.

– Да-да, конечно… – как-то слишком поспешно ответил он.

– И безо всяких исключений? – уловил некоторую неуверенность в голосе начальника Турецкий.

– В каком смысле? – чуть запнулся начальник.

– Это очень простой вопрос был, – сказал Турецкий, главный смысл вопроса как бы упрятав за словами.

Начальник цеха замялся.

– Вы имеете в виду…

– Вы знаете, что я имею в виду, – посильнее надавил следователь.

– Ладно, – вздохнул начальник. – Михаилу Ефимовичу теперь уже ничем не повредишь! А вам, по всей видимости, это очень нужно знать.

Начальник цеха некоторое время помолчал, не зная, как начать свой рассказ.

– В общем, большой охотник Михаил Ефимович был до баб! В общем, пришел он раз ко мне и говорит: "Хочу одну свою телку разыграть! Она у меня больно любит, чтоб необычно все было. И при этом становится просто бешеной бабой. Мы с ней на ее даче встречаемся. Хочу сюрприз ей сделать: всю постель там лепестками роз засыпать, шампанское разлить по всем бокалам…" Я не сразу тогда понял, что он от меня хотел. А он говорит: «Я на днях этой своей телке на даче замок врезал, из нашего же магазина замок. В общем, сделай-ка мне ключи от ее замка. Я за весь замок заплачу». И показал номер… Меня посадят?…

Турецкий попросил показать ему заготовочный шаблон, по которому был сделан ключ для Резника. Начальник цеха легко и быстро нашел его.

– Скажите, а какой заготовке соответствует замок вот с этим номером? – Турецкий показал гарантийный талон на покупку замка Савельевой.

Начальник цеха посмотрел на талон.

– Так именно под этот замок я и делал ему ключи! Меня посадят?

– Вас запрут! – гаркнул Турецкий. – А ключ выбросят!

Осмотр складских и подсобных помещений цеха готовой продукции, начальником которого был Михаил Ефимович Резник, ничего не дал. Тут уже работала целая бригада, но документы были в порядке, никаких следов нарушений не обнаружено.

Турецкого заинтересовал только найденный в сейфе у Резника ключ, который не подошел ни к одной двери цеха.

– Да куда уж только не тыкали, – доложили Турецкому. – Это, может, вообще не отсюда.

– Возможно, – задумчиво произнес Турецкий.

«Если Резник хранил этот ключ в сейфе, значит, он от какой-то важной двери», – подумал он.

Турецкий в сопровождении одного из сотрудников своей группы еще раз обошел весь цех, заглядывал во все углы, но и сам ничего подозрительного не увидел.

Он собирался уже уходить и тут под лестницей обнаружил незаметную дверь – правда, без замка.

– Что у них тут?

– Старый туалет. Им уже давно не пользуются.

Турецкий заглянул в комнату. Старый туалет был заброшенным, и сразу бросалось в глаза, что им давно уже не пользовались. Огромные щиты сухой штукатурки, покрытые толстым слоем пыли, были сложены вдоль всех стен.

– Ну-ка, – кивнул Турецкий, – давайте их отодвинем.

Немного помедлив, «важняку» стали помогать. Хотя, конечно, считали, что московский «важняк» просто выделывается. Пылища стояла столбом, Турецкий умаялся сваливать тяжелые щиты и уже сам жалел, что затеял эту уборку.

– Дверь, – услышал он почти разочарованный голос.

Это действительно была дверь, но какая! Нувориши обожают ставить такие бронированные ворота на свои квартиры.

И ключ, лежавший в сейфе Резника, конечно, сразу же ее отворил.

Турецкий надеялся найти за этой дверью, наверное, сокровища Али-Бабы, или сразу все улики, или хотя бы одну, но очень важную. Он обманулся.

Довольно просторная кладовка была набита хламом. Мешки, ящики, сломанные птичьи клетки, несколько огромных дюралевых контейнеров с дырочками. Контейнеры, разумеется, тоже открыли, но ничего в них не было. Только в одном лежала пластмассовая ванночка.

Турецкий повертел белую пластмаску в руках и уже хотел ее отбросить, но вдруг вспомнил: «Стоп, именно такие ванночки нашли у замерзшего астролога Кивелиди. Если, конечно, он действительно сам замерз, без посторонней помощи. Нужно снова поднять это дело».

В прокуратуре тоже были новости – в квартире у Резника, вернее, в его подвале нашли тетрадь в линеечку, подписанную: "Тетрадь по русской литературе ученика 8 "Б" класса Лебедева Алексея".

Александр полистал страницы школьных сочинений, написанных в тетради. Одно из них было по «Грозе» Островского. В середине этого сочинения была вырвана страница.

– Интересно, да? – спросил следователь, который вел дело Резника. – А вот результаты повторной почерковедческой экспертизы.

Турецкий пробежал глазами заключение. Все то же самое, что и в первый раз, – почерк Лебедева. Но была и еще одна криминалистическая экспертиза, которая установила: бумаге, на которой была написана записка, не менее пятнадцати лет. Недостающая страница из тетради сочинений как раз и являлась «предсмертной запиской» Лебедева.

Турецкий сел и уставился на телефон.

Сейчас надо было сделать простую и очень правильную вещь – позвонить прокурору области и сказать:

– Я дурак. Савельева не виновна.

Но он этого не делал. Он сидел и тупо смотрел на черную трубку.

«А почему не виновна? А как же убийство Резника? Тут-то уж все сходится. Тут-то двух мнений быть не может». Но чем громче он кричал это себе, тем яснее понимал – может, может быть и два, и десять, и тысяча мнений. Ясно одно – Савельева никого не убивала.

Он уже протянул руку, чтобы взять этот ненавистный телефон, как тот зазвонил сам. Турецкий отдернул ладонь, словно его ударило током.

– Да, Турецкий, – наконец ответил он хрипло.

– Саша, это Меркулов. Можешь на пару дней бросить все?

– Что, опять?! – не поверил Турецкий.

– Да нет, не в этом дело. Чирков сбежал!

Глава 51. В ОГОРОДЕ БУЗИНА…

Москва захлебывалась от возмущения. Все киоски пестрели газетами с крупными угрожающими шапками: «Город в руках банды Чиркова»; «Самое громкое преступление века»; "Побег из «Алькатраса»". Телевидение день и ночь вещало об опасности, нависшей над гражданами, – дескать, если Чирков обнаглел настолько, что устраивает себе побег среди бела дня в центре города, на глазах у всей честной милиции, то ждать хорошего скромному обывателю в собственных квартирах и на улицах города нечего. Безнаказанность вора и рецидивиста очевидна, а беспомощность органов ясна даже младенцу.

Турецкий с аэродрома не стал заезжать домой. «Брегет» показывал без одной минуты восемь, стало быть, самое время повидаться с Меркуловым, который наверняка сейчас в утренней спешке снует по квартире, бреется, поджаривает традиционную яичницу для завтрака и вспоминает о сбежавшем кофе, когда вся кухня наполняется горьковатым горелым запахом. Константин тоже холостяковал в эти дни. Своих жен они отправили в Ригу вместе. Вернее, это скорее жены оставили Турецкого и Меркулова наедине с бытом, а сами решили немного развлечься. Дочка Меркулова готовилась к экзаменам и поэтому переселилась в общагу к своим подругам. Сейчас Александр подумал, что все это к лучшему, – слишком много проблем навалилось на Константина.

Уже на лестничной площадке Турецкий понял, что картина «Утро заместителя генпрокурора», нарисованная им в воображении, недалека от реальности. От дверей Меркулова несло нестерпимым чадом сплывшего кофе.

– Привет, – Константин в белой рубашке выполнял свой последний перед выходом на работу утренний ритуал – завтрак – необычно рано.

– Малютов просит прийти потолковать, как он говорит, пораньше. В десять приедут представители Госдумы. Надо будет приготовить для них связную версию случившегося. Видал, как пресса завизжала. Теперь покоя не жди.

– А что, у нас когда-нибудь крутились спокойные дела? Где, кстати, Гриша? Ты так и не рассказал.

– Сгубил я Григория из-за собственной дурости. После расскажу. Сейчас еще не могу, сердце болит, да и история не завершена.

– Месть?

– Как ты догадался? – проиронизировал Меркулов. – Пойдем со мной к Малютову. Познакомишься… А то снимут в связи с Чирковым – и не увидишь очередного генпрокурора. Президент у нас любит публично высекать и примерно наказывать.

– Да что он, девица на подиуме, чтобы на него глазеть? Я имею в виду генерального – не Президента. Давай лучше рассказывай, что произошло. Как Чиркова упустили?

– Ну раз ты такой деловой, езжай в госпиталь МВД, допроси конвоира. Он один остался в живых. Чирков бежал, как ты понимаешь, не из стационара, а из «воронка» при перевозке на процедуры в Институт Герцена.

– Заболел, что ли? – не поверил Турецкий.

– Ага! Счас. Туфта, как ты понимаешь. Но на этот раз получилось. Грамотно, ничего не скажешь. Давай, Саша, бери лично это дело в руки. Без тебя мне не справиться. Ты же понимаешь, что найти этого подонка для нас вопрос профессионального престижа… Совести, что ли… – Меркулов не любил громкие слова, а потому несколько стушевался, благословляя Турецкого на подвиги.

Турецкий отправился в больницу МВД. В палате у высокого окошка лежал с забинтованной головой сержант конвойного полка Самойлов. Благодаря счастливой случайности, он не погиб в тот роковой день и теперь смиренно давал показания, не чувствуя никакой своей вины. Турецкий обрадовался, что врач разрешил Самойлову вставать, значит, не нужно будет сидеть в палате у постели больного, где вокруг, развесив уши, как локаторы, несут свою вахту любопытствующие.

– Писать уже можете? – осторожно прощупал почву Турецкий.

Конвоир поводил синими, отечными кистями рук.

– Не пробовал. Но вряд ли.

– Что ж. Тогда я сам заполню протокол, а вы подробно расскажете об этой истории.

– Да у меня уже все записывали. Я сидел в кабине водителя. Ехали по обычному маршруту номер три.

– Кто выдавал маршрут?

– Командир дивизиона, подполковник Петков. Ну, ехали, значит. На углу Ленинградки и Беговой на нашу машину вдруг вылетел бензовоз, так неожиданно, прямо под колеса.

– Постойте-постойте! – Перед Турецким лежала карта маршрутов, специально разработанных для транспортировки заключенных. – Угол Беговой, это разве третий маршрут? Вы что-то путаете!

– Ничего я не путаю… – замялся сержант. – Мое дело маленькое, но к чему эти маршруты составляют, не знаю. По ним разве проедешь в пробках в десять утра? Так у нас все заключенные поубегают, если мы инструкции соблюдать будем. Короче, мы всегда ездим по одному пути, где машин меньше.

– Поня-ятно, – угрожающе потянул Турецкий. Преступники, конечно, отлично знали наше российское разгильдяйство, а водитель, стало быть, погиб по собственной халатности и глупости. – Значит, вы самовольно сменили маршрут и, вероятно, ответите за это.

– Я тут ни при чем. Водитель так решил.

– По инструкции вы не имели права соглашаться. И что с бензовозом?

– Наш шофер резко отвернул и врезался в ограждение, там, знаете, по берегу железная решетка идет. Погиб… Я потерял сознание. Ничего не помню. Только короткая, яркая вспышка перед глазами. Подумал, каюк! Насчет бензовоза – ни номеров, ни кто там сидел, не видел. Авария произошла в доли секунды.

Чтобы представить дальнейшее, не нужно было обладать развитым воображением. Конвоиры, сидевшие в воронке, в панике выскочили из машины, а на улице их уже ждали бандиты с автоматами. Несколько прицельных выстрелов, и дорога к Чиркову открылась, как ворота Сим Сима. Действительно, наглости и хладнокровному расчету готовивших нападение можно было только удивляться. Один раз они оказались близки к неудаче – если бы шофер не пренебрег мерами безопасности и точно следовал инструкции, то бандиты так и не смогли бы вычислить путь Чиркова. Но им повезло, повезло, как должно было повезти в нашей стране всякому несчастному случаю, всякой беде, всякому пройдохе, который мог быть остановлен по логике вещей, но по абсурдной реальности прошел благополучно до завершения своего злодеяния. Теперь поздно было всплескивать руками, досадовать, нужно было искать, и Турецкий решил танцевать от печки – пристально осмотреть квартиру и дачу, где проживал Чирков.

В показаниях рецидивиста, которые внимательно прочитал Турецкий в уголовном деле, много было напичкано всего – бравады, кривляния, стремления выгородить себя, не проявлялось только самого главного – под патронажем какого «черного барона» работал знаменитый авторитет, на чью совесть списывал он кровь своих жертв и кто обязан помочь ему в трудную минуту. Чирков искусно скрыл главное для себя имя, попытался даже представить дело так, будто и не было в его преступлениях направляющей руки, но конечно же понятно, что за спиной убийцы и вора стоял вполне респектабельный господин. И вот этот-то покровитель интересовал «важняка» прежде всего.

«Если бы побега не случилось, его следовало бы инспирировать – так, кажется, завещал великий Ленин. – Баран непременно потянется к своему вожаку в овчарню. На этот раз нужно ни в коем случае не упустить момента».

Квартирка, где обитал Виктор Чирков, выходила окнами на улицу Александра Невского, но присутствие главной улицы столицы – Тверской – ощущалось постоянно. Ни днем ни ночью не было спасения от массированной газовой атаки и автомобильных сирен. Консьержка понимающе поджала губы, глянув на документ Турецкого. Важный пост позволял ей время от времени подкармливать банальное человеческое любопытство. Она уже несколько суток подряд дотошно прочитывала газеты и рассказывала товаркам о слежке за квартирой бывшего жильца. Конечно, никто из оперативников и не помышлял, что Чирков окажется столь наивным и сунется в собственную берлогу, но охрана квартиры была совсем не лишней. В отчаянии рецидивист может предпринять попытку ликвидировать кое-какие компрометирующие документы или забрать энную сумму денег из загашника. Впрочем, Турецкий мало надеялся на успех – такие опытные преступники всегда живут под мечом ареста, а потому готовятся к нему загодя, переправляя самые необходимые и секретные вещи к своим подельникам.

Комнаты, обставленные по последнему слову дизайна, выглядели между тем серыми и запущенными – сиротливо сбитое на постели одеяло, выжатый лимон на ночном столике, на мебели толстый слой пыли. Видно, что хозяин уехал отсюда спешно, беззаботно, полагая вскоре вернуться. Громадный телевизор со спутниковой антенной, огромное количество ваз на полочках, дорогой аквариум – все свидетельствовало о холостяцком достатке. Турецкий подошел к суперсовременному музыкальному центру. Шторки проигрывателя открывались сами – стоило поднести к ним руку. Лазерных дисков тут же валялась в беспорядке целая куча, на любой вкус – классика, попса, рок, барды.

«Любил, видать, изверг на досуге посентиментальничать, поплакать над хорошей мелодией». Ящики стенки, которая занимала всю гостиную, как и предполагал Турецкий, были в основном пусты. Так, какие-то цветные любительские снимки Чиркова в лесу, на морских пляжах – ерунда, не представляющая интереса. Везде он один, нечетко, общим планом, без ярко выраженного состояния – сытый, спокойный, закрытый человек. Понятное дело, ни записных телефонных книжек, ни неосторожных клочков бумаги, ни даже обычных в каждом доме квитанций по оплате за коммунальные услуги обнаружить не удалось. Только из лежащего на окне богато иллюстрированного альбома Третьяковской галереи, который Турецкий пролистал больше по инерции, выпали две черно-белые глянцевые фотографии. Одна большая, на которой одинаковые дети сидели в три ряда и в два стояли.

Внизу значилась подпись: «Яхромской детский дом No 12». Среди похожих детских мордашек Александр с трудом, да и то без стопроцентной уверенности, выбрал Витю Чиркова. Вспомнилась беседа, записанная Болотовым, со старенькой воспитательницей детского дома, где вырос мальчишка. Родственников у Чиркова никогда не было. Бабушка умерла на Урале, с тех пор Витю и отдали на воспитание государству. За десять лет учебы никто его не навещал. Правда, женщина рассказала историю, что в самые первые детдомовские годы приезжала к мальчику однажды супружеская чета с ребенком – такая чопорная, недоступная – конфет привезли, поинтересовались условиями и через полчаса уехали. Витя потом долго плакал. Но кто они, воспитательница, убей бог, не помнила – может, дядя с тетей, может, знакомые погибших родителей.

Вторая фотография изображала пожилую женщину с малышом на руках. Старуха не смотрела в объектив, а обращалась к кому-то не попавшему в кадр. Открытые, светлые глаза ребенка смутно напоминали холодный металлический блеск взгляда Чиркова. Турецкий внимательно осмотрел снимок. Та сторона фотографии, куда глядела женщина, была аккуратно отстрижена ножницами. «Чистая случайность или кто-то убрал ненужный персонаж?» Александр сложил находки в папку.

На дачу Чиркова он ехал с твердым предчувствием, что именно там стоит искать нечто важное, – крючок, за который можно зацепиться. На эту мысль навела его обстановка в квартире Чиркова, ее неуловимый сентиментальный дух, сочетающийся с бравадой. Предельно осторожный, хитрый, коварный волчара имел в душе какую-то сквозную рану, слабое место, которое обязательно должно было сочиться незаметной сукровицей. Снег в обширном чирковском имении уже почти растаял, обнажая кострище с мангалом для шашлыков и кучу мусора, которую, по-видимому, не убирали, дожидаясь таяния. В отличие от квартиры в загородном доме обстановка была скромной, с обветшалыми массивными шкафами, резными пуфиками и столиками, тоже не первой свежести. Казалось, ожидания обманули Турецкого – здесь не только все дышало первобытной пустотой, отсутствием какого-либо клочка бумаги, но даже не красовались такие любимые хозяином вазы. Вещей было мало – две-три рубашки, бритвенные принадлежности да пухлый, едва втиснутый на короткую книжную полку том «Птицы и рыбы».

Турецкий пошлялся по просторному двухэтажному дому, вяло отмечая засохший кактус, картину с видом Италии и засыпанную кормом, невычищенную клетку для птицы. Обитательница клетки, по-видимому, приказала долго жить. Рядом валялись ванночки.

«Странно, опять эти ванночки», – подумал Турецкий. Но так, отстраненно. Мол, бывают же совпадения. В другой раз он за эти совпадения уцепился бы мертвой хваткой. Но здесь – совсем другой случай. Как говорится, где бузина и где Киев.

Но стоило ему отвернуться от клетки, как горячая волна нахлынула к сердцу. Что-то внезапно промелькнуло в его голове, вспышка мгновенного озарения – узелки разорванного клубка.

И так же мгновенно погасло… Турецкий объяснил это накопившейся усталостью, беспрерывным напряжением сил. В голову лезли чудовищные, невероятные картины, как непрошеные сны в навязчивом кошмаре. Но вдруг его словно пригвоздило к полу. Александр стоял в спальне второго этажа, такой же пустой и гулкой, как и другие комнаты. Раздольная кровать с двумя тумбочками по бокам и кресло напоминали гостиничный номер, однако справа за спинкой кровати притаилась крохотная дверца. Это был не чулан, не выход на чердак – маленькое отверстие, где помещалась колонка для обогрева дачи. Сюда в бачок следовало заливать тосол. Согнувшись в три погибели, Турецкий зажигалкой осветил темный уголок. Скрываясь от посторонних глаз, у желтой трубы примостилась школьная тетрадка. Это была домашняя бухгалтерия Виктора Чиркова. Расчеты с домработницей, затраты на электричество, зарплата дворнику на даче. Но одна запись в разлинеенной строчке хозяйской тетрадки стоила многих изысканий. Каждый месяц Чирков аккуратно выставлял три буквы «ЛАС», а напротив них сумму в семь тысяч долларов. Между отсыревшими страницами нашлось и несколько квитанций, на которых значился счет переводимой суммы.

Добыча оказалась в общем-то неплохая; во всяком случае, теперь у Турецкого был план дальнейших следственных мероприятий.

Глава 52. СТАЯ

Леонид Аркадьевич Сосновский весь год проживал с семьей на даче. В московскую квартиру наезжал только в случае неотложных дел, да и то ненадолго, а при первой же возможности бежал из грязного, шумного города на природу к горячо любимой жене, детям и внукам. Семья у Леонида Аркадьевича разрасталась, словно ползучий вьюнок по стенке. Три сына обзавелись тремя эффектными требовательными невестками, и появление внучат стало чуть ли не ритуальным ежегодным действом в семье Сосновских.

– Какие люди! – Леонид Аркадьевич явно не слишком обрадовался, увидев у калитки «важняка» из Генпрокуратуры. Сам хозяин, несмотря на прохладную погоду, расположился в шезлонге на дворе и просматривал какие-то листочки. – Люблю на природе поработать. Едва весны дождался и сразу на улицу. Не нам сидеть в душных кабинетах. Вы, я вижу, тоже предпочитаете путешествовать.

– Не геройствуйте без толку, Леонид Аркадьевич, ваша профессия к особой подвижности не располагает.

– Ну да, адвокат, как и бухгалтер, в народную молву вошел с непременным геморроем. Но все же хочется выпасть из обоймы похожих типов. Как вы считаете, пойдем в дом или поговорим здесь?

– Это как вы считаете, Леонид Аркадьевич, но разговор у нас с вами долгий, серьезный. Вам, как хозяину, решать, где лучше гостя принимать.

По лицу Сосновского пробежала нервная улыбка, которая быстро исчезла, стертая усилием воли, зато руки продолжали аккомпанировать внутреннему волнению и мелко семенили по длинному вертикальному ряду застежки пальто.

– С одной стороны, больно не хочется мне вас в дом вести, Александр Борисович, к родному очагу, можно сказать. Не буду обманывать, ничего хорошего от следователей ожидать не приходится.

– Это кому как, Леонид Аркадьевич. А иначе зачем бы нас держали, денежки платили.

– Хотите сказать, что все в мире относительно, но ведь это не вы открыли – Эйнштейн. Да и то ученые спорят, не ошибся ли гений. Пожалуй, я приглашу вас к себе.

Кабинет Сосновского был помпезен. Красное дерево, широкий, неподъемный стол, чернильница со львами. На стене – портреты уважаемых мыслителей человечества. Все чинно, благородно, консервативно.

– Вы, я вижу, Леонид Аркадьевич, на века устроились, чтобы музей вашего имени внукам и правнукам удобнее было организовывать. – Турецкий осматривал кабинет – и вправду словно попал в какой-то мемориальный комплекс.

– Вы что-то против имеете? Садитесь же, наконец, рассказывайте, не тяните душу.

– Вы, Леонид Аркадьевич, человек опытный, сами, наверное, догадались о цели моего прихода, но не хотите в это поверить.

За дверью раздалось детское хихиканье, несколько пар черных пуговичек засветились в открытой щелке. Наконец, кто-то самый смелый закричал:

– Деда, а деда!

– Идите, идите, сорванцы. Я занят, – и столько отчаяния прозвенело в голосе Леонида Аркадьевича, что ребятишки поняли: на сегодня обычная игра закончена. – Любопытные. Всегда прибегают, если ко мне посетители.

Внуки адвоката несколько расстроили агрессивные планы Турецкого. Тяжело было пускаться с места в карьер, прижимать человека, на попечении которого целый выводок детишек.

– Сколько же их у вас?

– Шестеро. Три сына и у каждого по двое. Простая арифметика.

– Сочувствую, но сами понимаете, поступить по-другому не могу. Ясно, что деньги вам позарез нужны были. Небось вся большая семья на вашей шее кормится?

– Вся. Сыновья какие-то непутевые получились. По тридцать, а все себя ищут. Детей плодить – это у них без экспериментов задалось, а вот зарабатывать – на потом отодвигают.

– Не хотелось мне, Леонид Аркадьевич, разрушать ваше гнездо, но пару вопросов все же придется задать. Как вы помогли Чиркову бежать? Отвечать нужно честно, без увиливаний, ибо вам, как адвокату, лучше меня известно, что чистосердечное признание смягчает наказание. Вы, конечно, знаете – подозреваемый имеет право не отвечать на вопросы следователя. Но вы наверняка понимаете, что в такой ситуации нам лучше разобраться лично и наедине.

Сосновский задумался, его отполированная лысина покрылась испариной, голова вжалась в плечи, а глаза сделались страдальческими, словно он смотрел на дурного ребенка, который невольно причиняет огорчение своим близким.

– По-моему, Александр Борисович, врачу, осознающему собственную болезнь, умирать не легче, чем невежественному обывателю.

– Тем более. Вы, и только вы, Леонид Аркадьевич, можете помочь отловить Чиркова. И если вы не самоубийца, то сделаете это.

– А если я буду отрицать?

– Глупо. Мы с вами слишком хорошо знаем друг друга и предмет разговора. Вы хотите прощупать, что мне известно о ваших связях с Чирковым? Ну так вот, я играю честно. Известно самое главное – вы получали от него деньги в течение как минимум трех лет. И суммы не маленькие. И ни за что, так, за красивые глаза ваших внуков.

– А?… – Сосновский постоянно менял цвет лица – из белого оно окрашивалось в малиновый и наоборот. Он зло сопел, изнывал от пота, казалось, что еще немного – и его хватит апоплексический удар.

– Доказательства вашего участия в побеге у меня имеются. Будьте уверены. Неужели вы полагаете, что я так наивен – приду к известному на всю Москву адвокату без достаточных оснований. Если хотите всю подноготную – квитанции переводов денег на ваш счет. Как, хватит?

– Вполне, – Леонид Аркадьевич сидел как каменный, только пальцы постукивали по раритетной чернильнице. Адвокат с самого прихода Турецкого внезапно утерял свою живость, предчувствуя неприятности, но теперь он и вовсе казался похожим на молитвенного болванчика давно исчезнувшей религии. – Но что это доказывает? Мало ли адвокатов стоят на зарплате?

– Согласен, это доказывает только, что вы честным ничегонеделаньем зарабатывали свои семь штук в месяц. Возможно, для суда, тем более с опытным защитником, этого и недостаточно. А вот для долгого и мучительно продвигающегося дела с отсидкой в изоляторе временного содержания знакомой вам Бутырки – вполне. Прокурор меня поддержит. Кто семью это время будет кормить, Леонид Аркадьевич?

Сосновский молчал мучительно долго.

– Чего вы от меня хотите? – произнес он наконец сакраментальную фразу.

– Я уже сказал: помогите нам изловить Чиркова. Его связи, явки, знакомства. Где он будет брать деньги, документы? Словом, кто его «крыша».

– Какая глупость! Какая глупость! С какой стати вор-рецидивист будет делиться со мной самым сокровенным? – Сосновский, по-видимому, хотел вскочить, по обыкновению, но что-то удержало его в кресле. Время его форы еще не пришло, он оставался болванчиком. – И где гарантии? Где гарантии, что вы меня не обманете. Я вам помогу сделать карьеру, а вы меня – под суд! И что уж совсем смертельно – подставляете меня преступнику.

– Торговаться мы с вами, Леонид Аркадьевич, не будем. Придется вам положиться на мое честное слово, иного выхода у вас нет. Исходя из вашего поведения, я и буду решать вашу судьбу. Итак, доля вашего участия в побеге Чиркова?

– Минимальная, минимальная. Записочки на волю передавал и на словах, понятное дело. Встречались мы с человеком два раза в неделю в кафе «Ростикс» на Маяковке. Он такой, среднего роста, лицо землистого оттенка, глаза маленькие, нос прямой, – Сосновский дал исчерпывающий портрет по всем правилам сыскной науки. Леонид Аркадьевич очень старался облегчить бремя вины. – Но вы же понимаете, что это фиктивное лицо, которое не играет никакой роли. Чирков все время требовал организовать побег. Он просто одержим был этой идеей. Но в последний момент его кто-то подставил, кому-то он порядком поднадоел.

– Однако побег все-таки состоялся. Таинственный покровитель нашего героя переменил свои чувства к подопечному? Почему?

– Ей-богу, не в курсе.

– Постарайтесь, Леонид Аркадьевич, вспомнить, какой последний текст вы передали от Чиркова? Это очень важно, и прежде всего для вас.

– Да мне и вспоминать нечего. У хорошего адвоката должна быть отличная память. Это входит в необходимые профессиональные качества. Чирков сильно нервничал перед побегом, просто сам не свой – с ума сходил. Едва дождался дня связного и сказал такую фразу: «Помни, ворона выпустил я».

Не понимая смысла этих слов, Турецкий разгадал самое главное – Чирков угрожал своему покровителю каким-то разоблачением, поэтому шеф и организовал с такой тщательностью его побег. Теперь не оставалось сомнений, что патрон рецидивиста – человек высокосидящий, что по походке или по цепям на шее его не разглядишь, что достать его нелегко, но еще труднее заставить засыпаться, открыться, показаться миру. На прощание Турецкий отдал приказание Сосновскому – разузнать, на какие деньги существовал Чирков.

– Сдается мне, что есть у этого прохвоста счет в банке. И счет этот впрямую связан с его покровителем. Деньги должны вывести на хозяина.

– Как же я этот счет найду? Я не Шерлок Холмс, – захныкал адвокат. Он уже заискивающе заглядывал в глаза Турецкому, пытаясь отгадать свою будущую судьбу.

– Ничего, побудете Штирлицем. А еще лучше Матой Хари. Поработаете на две разведки, такая деятельность сплошь и рядом встречается – и нашим, и вашим. А то, что у вас нет связей в криминальном мире, говорите, только не мне. В конце концов, вам есть что терять. – Последние слова Турецкий произнес, надвинувшись почти вплотную через стол на сидящего адвоката, подчеркивая судьбоносность момента для этого дома, для детей, которых сегодня обидели и выставили за дверь дедушкиного кабинета.

«Итак, ворон…» Турецкий неожиданно вспомнил: в показаниях Чиркова иногда всплывал друг – почти мифическая, бесплотная фигура, на которую почти никто не обратил должного внимания. «Что скрывается за почти сказочным содержанием последнего сообщения Чиркова? Какая такая птица отпущена на волю стараниями арестанта?»

Если и бывают странные, почти мистические совпадения, то именно теперь они со всей силой овладели Турецким. Сиплый голос на магнитофонной пленке в такси базлал какую-то тюремную песню: «И стая воронов кружилась над моею головой…» «Шта… што… ста…» – тарабанило в ухе Александра.

Стая, стая!… – что-то мучительно отозвалось в его душе. – Конечно, нерасшифрованная фраза «черного ящика», последние неясные слова пилота перед крушением – «огромная ста…». Как же он сразу не догадался? Обгоревшие трупы птиц на новогорском стадионе. Но при чем тут птицы? Бред какой-то.

Турецкий высунулся из окна машины, возбужденно глотая весенний воздух. В Новогорск! Проверить предположение! Разрубить этот гордиев узел с причинами катастрофы! «Огромная стая…»

И еще! И самое главное! Надо все довести до конца.

Сердце как-то мучительно сжалось от воспоминаний о Савельевой. С ней тоже надо разобраться. Не могла она убить…

Глава 53. С УТРА ПОРАНЬШЕ

Первым сюрпризом на сибирской земле стал звонок портье в номер Турецкого:

– Александр Борисович, вы еще спите? Тут дама прорывается к вам. Говорит, если я не позову вас, она по веревке заберется. Отчаянная девушка.

Выругавшись и проклиная свою чертову работу, Турецкий натянул штаны и зевнул. После долгого перелета и смещения во времени ему отчаянно хотелось спать, он только успел прилечь, чтобы хоть часок подремать, но отложить визит незнакомой дамы ему не позволяло профессиональное чутье.

– Пустите, – Турецкому не больно хотелось встречаться с ночной особой в номере, однако выхода не было. Ресторан провинциальной гостиницы еще был наверняка закрыт.

После тихого стука дверь осторожно отворилась и на пороге Александр увидел статную, ярко накрашенную девицу с вызывающим конским хвостом. «Проститутка, что ли?» – мелькнуло у него в голове. И только по голосу, грудному и низкому, следователь узнал Надю, бывшую секретаршу Лебедева.

– Ну вот и свиделись, – Надя в этот ранний час была изрядно пьяна, глаза ее расползались по лицу, а губы кривились не то в улыбке, не то в плаче. – Я деньги пришла вам отдать. Помните, вы за квартиру заплатили.

– Удачное время выбрала. Мне именно сейчас они нужнее всего.

– А вы не шутите. Думаете, москвич, так вам все можно. Неотразимый мужчина, герой-любовник. – Надя неприлично близко подошла к Александру, ее пухлые губешки призывно раскрылись.

Турецкий, не двигаясь, стоял у кресла и смотрел на девушку. Надя неловко дернула рукой, провела ею по щеке Александра и неожиданно прильнула к нему всем телом.

– Ну вот, мы и вместе. Я хочу тебя. Поцелуйте! Скорее поцелуй в губы. Сегодняшний день будет самый запоминающийся в твоей жизни, – шептала она, собирая прочитанные ею где-то в романах фразы.

Турецкий шутливо дернул девушку за хвост:

– Надюха, дурочка. Чего это ты придумала – соблазнять пожилого, усталого мужика? Тебе нужно отдохнуть, отойти от всего этого кошмара. Ведь так? Ты же хорошая девчонка. Что тебя мучает? Ну, чего ты куксишься?

Надя уселась на подлокотник кресла и заплакала:

– Ага… Вы такой умный, положительный, а я плохая, никчемная. Все у меня наперекосяк. В институт не поступила, родителям не пишу, они меня уже искать приезжали – я убежала. Я отца ненавижу – он мне всю жизнь испортил. Теперь еще это… – Надя заревела белугой, в голос, навзрыд. – Я боюсь. Не выгоняйте меня! Помогите!

– Не сомневайся, девочка, я не брошу тебя. Иди помойся, убери эту боевую раскраску, приведи себя в порядок, а я пока сварю кофе. Ты хоть спала сегодня?

– Не-а!

– И я – не-а.

Пока Турецкий занимался хозяйством, Надя плескалась в ванной и выскочила оттуда посвежевшая, с капельками воды на веснушчатом носу:

– Я тут в ваш халат забралась. Не против? Как здорово все-таки иметь горячую воду в квартире. Прямо человеком себя чувствуешь. У меня, наверное, никогда не будет такой ванной.

– Будет, все у тебя будет, Надюха. Чего ты раньше времени крест на себе ставишь?

Девушка помрачнела, боком, несмело опустилась в кресло и кинула голову на руки:

– Спасите меня, Александр… Борисович. Я запуталась. Вы меня тогда предупреждали, но я не решилась… А теперь все еще страшней повернулось. Вокруг меня смерть ходит, а я одна, никому не нужна, не с кем посоветоваться. Выпить у вас нет?

– Тебе хватит, Надя. Принимать нужно на веселую голову, а не по поводу невозможности решить свои проблемы. Так ты совсем увязнешь и никогда не выберешься. Давай рассказывай. Знаешь, я однажды в детстве книжку у дядьки украл, потом страдал, мучился, перепрятывал ее, спать ночами не мог. А когда эту самую книжку нашли, ругали меня, мать даже ударила разок по шее. Но ты не представляешь, какое я облегчение испытал, когда унесли от меня эту неправедную книжку. Сейчас странно даже, чего ради меня бес попутал. Наверное, чтобы научить. Попасть в дурную ситуацию может любой – это ты навсегда запомни, – а вот выйти из нее – только сильный человек, личность. Поняла?

Надя долго молчала, слушала, раскрыв широко глаза, верила, но сама решиться на поступок не могла. Надо было как-то ее подтолкнуть.

– Иди домой! Поздно, день у меня завтра тяжелый, а я тут воспитательные беседы с тобой веду. Не доросла ты еще, я вижу.

Надя снова заплакала, но как-то обреченно, тихо и просветленно.

– Я виновата в смерти Алексея Сергеевича. Вы правильно поняли, я наврала, все наврала в показаниях. И сначала, и потом.

– Рассказывай,– подталкивал Турецкий девушку. – К директору вечером прибежал сын?

– Да, я уже собиралась уходить. Алексей Сергеевич, возбужденный такой, что-то все ходил по кабинету, руки потирал, курил, как всегда; приговаривал: «Мы еще повоюем». Я сидела у себя, когда влетел молодой человек. Его я почти не знала, пускать не хотела, но он закричал, слюной брызгал. Но вы же помните, я не из робкого десятка – порой как баран упрусь. От таких делегаций крутых Алексея Сергеевича спасала! Ой-ой-ой! А тут пацан сопливый. Мы чуть не подрались. И я бы, конечно, его переломила, но вышел отец. Такое началось в кабинете у директора – святых выноси. Сын угрожал, что он убьет его. Я сидела, слушала, мне на моем месте отлично было слышно. В общем, как в кино! Потом сын выскочил, обернулся и крикнул в дверь: «Все равно ты умрешь».

«Наверное, бедный мальчишка до сих пор клянет себя за эти слова и поэтому искренне считает, что убил отца», – подумал Турецкий. Надя снова замолчала. Она подступала к самому сложному моменту своего рассказа и оттягивала его, как ребенок, закрывающий глаза перед тем, как окунуться в холодную воду.

– Потом пришел еще кто-то? Сразу после мальчишки? След в след?

– Да, – одними губами выдохнула девушка.

– Кто? Савельева? Резник?

– Откуда вы знаете? – Надя смотрела на Турецкого, как на фокусника, который только что проглотил огонь. – Да… Пришел Михаил Ефимович… Я не слышала их разговора. Только однажды директор вскрикнул: «Бурчуладзе?!» Я еще запомнила – странная такая фамилия. А потом стук. Резник выскочил перепуганный: иди, говорит, Надя, взгляни. А там уже все…

– Что – все?

– Алексей Сергеевич упал… за окно. Резник мне сказал: на нас подумают. Я стояла, как ватная, а он сразу стал все на место ставить, платочком все стаканы протер, чтобы отпечатков не осталось. Потом тетрадку какую-то достал…

– Это он листок из школьного сочинения на стол подложил?

– Ну да. А потом, говорит, реви, Надька, как резаная, наша совесть чиста. И молчи. Чмокнул меня в щеку и ушел. Это он его из окна выбросил. Роман у меня с ним был… – Надя больше не плакала, но ее глаза, покрасневшие от слез, приобрели какую-то трагическую, мутную окраску. Она казалась еще сильнее опьяневшей, чем тогда, когда постучалась в дверь Турецкому. – А потом Резник пришел, говорит: попадемся мы, Надька. Тебе надо про сына все в милиции рассказать. Я и изменила показания. Помните, вы спрашивали.

– Ложись спать. Я и так обо всем догадался. О другом завтра поговорим.

Надя устроилась на постели Александра, а сам он прикорнул в кресле.

Значит, вот как было – Лебедева попросту выбросили из окна.

Глава 54. ЛАБОРАТОРИЯ

Теперь у Александра была главная забота в Новогорске – Савельева. Для начала он решил отправиться к ней домой, чтобы еще раз осмотреть квартиру. Что-то больно много из этой квартиры выходило всяких сюрпризов. Может, и на этот раз повезет.

В комнатах царил беспорядок, оставленный после обыска. Турецкий еще раз просмотрел ящики письменного стола, фотографии, книги, документы, даже заглянул на антресоли. Но ничего интересного не нашел.

Зазвонил телефон. Турецкий трубку не поднял. Он тут не хозяин. Звонки, впрочем, быстро прекратились.

Что я здесь ищу? – сел в кресло Турецкий. – Чего я тяну, в самом деле? Мне стыдно, что я предал, да, предал эту женщину? Да, наверное. Как я давеча учил Надю: только сильный человек может и так далее… Не такой уж ты сильный, выходит, московский «важняк».

Турецкий тяжело поднялся и шагнул к выходу, когда в дверь вдруг позвонили.

Александр инстинктивно достал пистолет и рывком открыл дверь, оставаясь чуть в стороне с направленным на звонившего пистолетом.

На пороге стоял изможденный мужчина. Лицо его заросло щетиной, сапоги и куртка были заляпаны грязью. Турецкий не сразу узнал в нем штурмана Савельева, хотя его фотографий в прокуратуре было предостаточно.

Савельев в первое мгновение, увидав пистолет, невольно отшатнулся в сторону и замер.

– А где Лена? – наконец спросил он Александра.

Турецкий молча сделал шаг назад, приглашая Савельева войти.

– Вы кто? Вы из милиции? – спросил штурман и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Может, оно так и лучше. Чтобы сразу все это кончилось.

Савельев вошел в прихожую и картинно протянул Турецкому руки – мол, вяжите меня. Александр спрятал свой пистолет и сказал устало:

– Опустите.

Измученный и подавленный вид Савельева не внушал ему опасения.

Штурман болезненно оглядел беспорядок в квартире.

– Ваша жена находится в следственном изоляторе, – объяснил ему Турецкий. – Я следователь Генпрокуратуры Турецкий.

Савельев как бы не удивился этому, а, наоборот, понимающе кивнул в ответ.

– Это хорошо, что следователь. Вы не дадите мне закурить? – спросил он Турецкого.

Александр дал ему сигареты и зажигалку. Штурман трясущимися руками неловко прикурил.

– Неделю уже без сигарет, – попробовал улыбнуться он следователю и некоторое время курил молча, глубоко затягиваясь и надолго оставляя дым в легких.

– Все, выдохся! Нет никаких больше сил! – вдруг нервно проговорил он. – Понимаете? Не могу больше! Делайте со мной, что хотите. Только я уже все, кончился!

Казалось, еще немного, и штурман заплачет. Турецкий с трудом переносил женские истерики, а уж мужские тем более.

– Спокойно, – холодно перебил он Савельева.

Тот сразу замолчал и внимательно взглянул на следователя.

– Вы меня сразу заберете или, может быть, здесь поговорим? – снова сделался серьезным штурман.

– Давайте здесь!

Турецкий терпеливо ждал, когда Савельев заговорит.

– Все это началось еще двенадцать лет назад, – начал штурман свой рассказ. – Как-то перед посадкой у нас мотор отказал, но мы прекрасно на трех оставшихся долетели. А когда в причинах стали копаться, то оказалось, что на пути самолета попалась огромная стая ворон. И один мотор полностью забили птицы, второй – частично… Ну и мы после полета рассказали все на аэродроме, на заводе… А директор наш, Лебедев, знаете?

Следователь сделал жест, чтобы штурман продолжал.

– Лебедев этим так заинтересовался. Говорит: это вообще беда во всем мире – из-за птиц столько аварий. Французы даже какие-то специальные радары установили, чтобы птицы не приближались к аэропортам, но мало помогает. Американцы по громкоговорителям рык пантеры транслируют – тоже толку чуть. И вот, говорит, а не создать ли нам лабораторию, чтобы вопрос этот досконально изучить. Поговорили, значит, я и забыл. А потом встречаю вдруг в аэропорту друга своего Сережку Бурчуладзе… – Савельев замолчал и мучительно уставился на Турецкого. – Вы ведь нашли его тело?

Турецкий кивнул.

– Вот, встречаю, что, мол, ты тут делаешь? Ты ж по лесному делу. А он говорит: в лаборатории работаю, ну, с этими птицами, значит. Мы, говорит, придумали обучать вожаков стаи, чтобы при звуке самолетных моторов уводили птиц за собой как можно дальше. Года полтора он у нас работал, нет, два даже… Ну а потом перестройка эта… Сокращения всякие, вот и закрыли лабораторию. А Серега снова в тайгу подался. Он тайгу любил…

У Савельева снова задрожали губы, пришлось Турецкому принести ему из кухни воды.

– Ну вот, – немного успокоился штурман, – а три года назад я поехал к Сереге в тайгу на несколько дней. Серега всегда в тайге уединенно жил, никто, кроме меня, не знал его таежных стоянок. А тут как-то вечером приехал к нему человек на машине. И Серега занервничал, и мне вдруг говорит: «Ты сиди в избушке и не высовывайся. А я тут с ним у дома переговорю».

А мне любопытно, что за человека Сергей скрывает. Думал, бабу какую-нибудь. Он в этих вопросах особенно скрытный был. Смотрю, значит, в окно, а там начальник нашего цеха готовой продукции. Резник. Знаете? Чего это, думаю, Резник к Сереге приехал? Какие у них могут быть дела? Резник – птица другого полета. Он с такими, как Бурчуладзе, и за руку не здоровался. А тут разговор они дружеский ведут, улыбаются друг другу. А потом Резник ему что-то из машины стал доставать – какие-то коробки. В общем, выгрузил и поехал. А Серега груз в сарай затащил.

Вечером мы за водочкой решили посидеть. Я в сарай за солеными огурцами пошел – на закуску! Там этот груз. Раскрыл я одну коробку – а в ней птичья клетка. И в других коробках тоже.

Вернулся я в избушку и говорю спьяну: что это ты, Серега, никак, ловлей птиц для Резника решил заняться? А он как глянул на меня – точно грузин кровожадный – и говорит: чтобы ты Резника и эти клетки до конца своей жизни больше не вспоминал, не то я тебе язык вырву! Первый раз на меня так наорал. И пить больше в тот день не стал.

А потом через год он попросил меня снять на фотопленку голубей. И взял с меня слово, что я никому не расскажу об этом. Я согласился. Он с утра ушел с клетками для голубей. А к обеду вернулся. Вначале достал щиты и установил их на поляне. Потом сказал, что для фотоснимков он что-нибудь поинтереснее придумает. Поискал в сарае и вытащил муляж женщины в летной форме. Рядом с муляжом поставил магнитофон. И дал сигнал, чтобы я приготовился снимать. Когда он включил магнитофон, послышался нарастающий гул самолета. И в это время из леса полетели голуби. Я фотографировал, как они садились на плечи, руки, голову муляжной женщины. Новые, прилетавшие чуть позже, отпихивали уже сидевших. А какие-то садились прямо на землю. Все вокруг муляжной женщины было облеплено голубями. Какая-то фантастика.

Я попытался после расспросить Сергея про это, но он только смеялся и отшучивался.

А потом через год опять встречаю Сергея в аэропорту. И снова у него коробки эти. Куда летишь, спрашиваю. Подошел ближе, слышу – из коробок птичий щебет. Он говорит: куда-куда, в Африку. Ну, я, конечно, не поверил. А потом как услышал, что наш «Антей» там гробанулся, так у меня в голове сразу и щелкнуло: твою мать, простите, это ж Серегиных рук дело!

Про катастрофу в Намибии вы, наверное, знаете?

Турецкий нехотя кивнул.

– Можно еще сигарету? – попросил Савельев и, закурив, продолжил рассказ: – После Намибии мы больше года не виделись с ним.

А за две недели до того дня, когда упал наш самолет, я неожиданно встретил его у проходной завода. Он был с Резником. Они перевозили на склад опять какие-то коробки. Мне так херово стало, не пересказать, извините.

А в день вылета я снова увидел Бурчуладзе в аэропорту. Он меня не видел, но я так перепугался. А когда мы пошли на посадку в свой самолет, вдруг увидел, как по параллельной взлетной полосе несколько рабочих с Бурчуладзе повезли знакомые мне коробки.

Наш «Антей» готовился к взлету. Мы уже подогнали самолет к разгоночной полосе. И здесь я не выдержал. В общем, сбежал я… Не, вы не подумайте, я не специально. Я просто перетрусил. Сначала думал: ну его, вообще больше летать не буду. Всякая ерунда в голову лезет. Надо же, сам себя так завел. А уже когда шел к дому, тут все и случилось. Как я там на месте не сдох – убейте, не понимаю.

Савельев впервые после начатого рассказа надолго замолчал. Он закурил еще одну сигарету. Турецкий с трудом скрывал к нему неприязнь.

– Я б чего-нибудь выпил, – жалко улыбаясь, сказал вдруг штурман и пошел на кухню.

Александр настороженно последовал за ним.

– Да не убегу я никуда, – усмехнулся штурман, глядя на Турецкого. – Некуда мне бежать.

Савельев нашел в кухонном шкафу недопитую бутылку коньяку. Это был тот коньяк, который Турецкий пил когда-то с Еленой. Александру стало особенно неприятно, когда Савельев налил этот коньяк себе в стакан и залпом выпил. Они вернулись в комнату.

– А почему вы после катастрофы решили скрыться? – спросил Турецкий.

– Так понятно же! – Захмелевший Савельев нагло и злобно посмотрел на Турецкого. – Испугался! Не понимаешь, да? А ты бы не испугался? Когда тебя хотят угрохать вместе с самолетом и неизвестно за что! Не испугался бы?

– Почему вы не предупредили экипаж, не поделились своими подозрениями с коллегами, со своими товарищами? Вы знаете, сколько погибло людей на этом стадионе?

– Это только говорить хорошо – не предупредил, не поделился, – взвился Савельев. – А чем я мог поделиться? Своими предчувствиями, бредом? Теперь легко советовать, а ты на мое место бы встал тогда, а? Я б на тебя посмотрел!

– Ладно, рассказывайте дальше! – прервал Турецкий штурмана.

– Я сразу же после катастрофы отправился к Бурчуладзе. Больше идти мне было некуда. Сергей вначале испугался, увидев меня, а потом даже успокоился. Но только сказал, чтобы я никогда и ни о чем не расспрашивал его в связи с этой катастрофой.

– Кто убил Сабашова? – неожиданно спросил Турецкий.

Савельев испуганно посмотрел на следователя.

– Резник! – тихо ответил штурман. – Он неожиданно приехал в тот день к Бурчуладзе. Сергей спрятал меня в сарае. Но я слышал, как Резник говорил, что Сабашов вышел на их лабораторию птиц. Что следствие стало копать Намибию, подобралось к Бурчуладзе и давило теперь в связи с этим на Лебедева. Потому, сказал Резник, ему пришлось убрать директора завода. И теперь требовалось, чтобы Бурчуладзе убил Сабашова. Резник кричал, что Сабашов в ближайшее время появится здесь, чтобы взять Сергея. Но Сергей отказался убивать. И Резник уехал.

Бурчуладзе после его отъезда стал сам не свой. И в конце концов сказал, что Резник убьет Сабашова и что мы должны предупредить следователя. Сабашов, по словам Резника, должен был искать нас на одной из наших стоянок, где мы давно не появлялись. Мы отправились туда на лыжах. Когда уже подъезжали, услышали пальбу. А потом увидели, как уезжает машина Резника. А на снегу лежит человек. Бурчуладзе подошел к нему. Это был Сабашов. Он был мертв. Мы решили, что ему уже не поможешь.

А через несколько дней как-то утром я услышал, что Сергей с кем-то разговаривает у избушки. Это снова приехал Резник. Они жутко ругались. Бурчуладзе обвинял Резника в том, что тот убил Сабашова и что теперь следы этого убийства выведут на него, Сергея. А Резник ему ответил, что все подозрения падут на Савельева, то есть на меня. Потому что Сабашов был убит из моего ружья и моими патронами. Бурчуладзе рассвирепел. Резник с трудом вырвался из его рук – казалось, что Сергей его придушит. Они уже разошлись в разные стороны. Резник собрался уезжать, а Сергей возвращался к дому. И тут раздался выстрел. Это выстрелил Резник. А Бурчуладзе упал.

– А зачем вы убегали от наших сотрудников, да еще отстреливались? – спросил Турецкий.

– Я уже плохо соображал, от кого убегаю. Просто понял, что следующим после Бурчуладзе буду я. Меня уже подставили под убийство Сабашова, да и под Бурчуладзе тоже. Потому я был уверен, что меня тоже уберут.

– И тогда вы решили прийти сюда, – произнес Турецкий.

– Нет. Тогда я пошел к Резнику. Если бы я пришел к вам, вы бы мне все равно не поверили.

– А сейчас? – спросил Турецкий.

Савельев пожал плечами.

– Сейчас у меня просто не осталось никакого выбора. Особенно после Резника, – сказал штурман.

– Чем же вас так Резник припер? – усмехнулся Турецкий.

– Я сам себя припер! – обреченно произнес Савельев и тихо добавил: – Это я убил Резника.

У Турецкого нервно дернулась губа. Хорошо, что Савельев этого не заметил.

– Я не хотел его убивать. У меня просто сдали нервы. От страха и неопределенности. Хотел только сильно напугать, чтобы он, гнида, тоже теперь жил в страхе. Так же, как и я. Не хотел я убивать, понимаете? Я просто держал пистолет, хотел попугать, посмотреть, как он бьется в падучей от страха. Я не хотел убивать!…

Елена стояла у холодной стены, глядя прямо перед собой – отрешенная и независимая. Увидав Турецкого, спокойно взглянула на него – без вызова, но с достоинством.

«Потрясающее у нее свойство – собираться в самые тяжелые моменты жизни, – с восхищением подумал Турецкий. – А вот в пустяках теряется. Но это чисто женское».

Александр встал рядом с ней, так же оперевшись спиной о стенку.

– Ты меня простишь? – наконец тихо спросил он и повернулся к ней, чтобы посмотреть в глаза.

Она вопросительно взглянула на него.

– Что еще? – произнесла она, и голос ее дрогнул.

Турецкий поспешил объяснить:

– Ты свободна и можешь идти!

Она усмехнулась:

– Спасибо.

Он услышал в ее голосе знакомые язвительные нотки. И больше ничего. Ни тени удивления, никаких расспросов.

Елена спокойно собрала пакет с вещами и вышла из камеры.

Турецкий шел за ней следом по коридору.

– Я тебя отвезу, – сказал он, открывая ей дверь на улицу.

– Нет, – твердо ответила Савельева.

Турецкий все же вышел за ней на улицу. И увидел там внука Сабашова. Юрка тут же подбежал к Савельевой. Как будто бы ждал ее.

– Елена Георгиевна, я вас провожу! – засуетился парень вокруг учительницы.

Он взял из ее рук пакет, и они пошли вдвоем по улице. Турецкий долго смотрел им вслед.

Уже ночью она сама позвонила в гостиницу:

– Ты можешь сейчас срочно ко мне приехать?

– Что случилось? – насторожился Турецкий.

– Я не могу об этом по телефону.

– Хорошо. Сейчас еду.

Турецкий с трудом поймал машину. Он мчался к Савельевой, пытаясь представить, что еще могло у нее или с ней произойти? Что это за женщина такая, которая просто притягивает к себе неприятности?

Когда он вошел в ее квартиру, напряжение его достигло предела. Она молча кивнула ему в сторону спальни. Турецкий осторожно вошел туда, держа под плащом пистолет наготове, и быстро оглядел комнату. В спальне было пусто. Он повернулся к Елене и вопросительно взглянул на нее.

– Поцелуй меня, – сказала она.

– Ш… Что? – опешил Турецкий.

– Поцелуй меня! – повторила Елена.

– Сумасшедшая, – изумленно выдохнул Александр.

Елена была абсолютно серьезна. Лишь кончики губ ее слегка подрагивали. Он прекрасно знал, когда такое бывало с ней. И хорошо помнил, что после этого случалось с ними.

– Лена, – остановил движение ее руки к своей шее Турецкий. – Я не… не знаю…

Она властно высвободила свою руку, обняла Турецкого и поцеловала в губы.

«Все же она фантастическая женщина!» – это было последнее, о чем внятно в эту ночь подумал Турецкий.

Глава 55. БЫК НА ВЕРТЕЛЕ

Факс о прибытии Реддвея Турецкий получил, придя утром в следственное управление Генпрокуратуры. «С чего это старик Пит решился посетить нашу древнюю столицу? Уж не проснулась ли у него пенсионная страсть к путешествиям?» Туристические поездки никогда не фигурировали в качестве хобби прославленного разведчика. Он с подозрением относился к праздношатающимся людишкам, ищущим развлечений в чужой стране за большие деньги. Его никогда не интересовала экзотика, местные достопримечательности, которые, он совершенно искренне считал, можно посмотреть по телевизору, не напрягаясь, в постели за стаканом джина с тоником. Единственное, ради чего стоило падать в воздушные ямы, млеть от жары в накопителях, отказывая себе в ароматной сигаре, и терпеть запахи местной кухни, была его работа. Она заполняла все поры существования Реддвея, но в отличие от утомленных трудоголиков хохмач и беззлобный циник Пит производил впечатление человека, находящегося в состоянии постоянного отдыха, или по крайней мере игрока, легко пускающегося в занимательную авантюру.

Встреча с Реддвеем обещала Турецкому всяческие сюрпризы, но первый сюрприз дня преподнес следователю все-таки не иностранный гость.

В кабинет вбежал Сосновский.

– Как хорошо, что я вас застал, – залепетал Сосновский, пытаясь наладить уверенность шага. – Мне сказали, что вы недавно прилетели из Новогорска. Я искал вас вчера, искал позавчера. Важное сообщение. Откладывать нельзя, – адвокат, вероятно, напугался, что Турецкий перенесет их встречу, отговорившись занятостью.

Александр открыл «Брегет»:

– Ну, минут двадцать у нас еще есть. Уложитесь, Леонид Аркадьевич? Меня ожидает человек в Шереметьеве.

– Тут такое дело. Необычайной важности. Я не сплю уже несколько ночей, хотел звонить в Новогорск, но сами понимаете, не телефонный разговор.

Всю дорогу до кабинета Сосновский бежал, выбрасывая, как светская дама подол платья, полы своего пальто. Пот градом катился по его щекам, но он пугливо оглядывался, словно опасаясь, что потеряет из виду Турецкого и его важное сообщение пропадет для общественности.

– Валяйте, выкладывайте, что принесли, Леонид Аркадьевич, – Турецкий засек время. – Да снимите, наконец, пальто. Никто его здесь не утащит. Не на зоне.

– Скоро мне придется, по-видимому, туда направиться. Обстоятельства складываются весьма неблагоприятно. Чиркова больше нет.

– Как – нет?! Убит?!

– Нет, что вы! Вы меня не так поняли. Позавчера я прошелся по своим каналам. Есть одно «левое» лицо, оно ведет бухгалтерию не совсем… как это сказать… честных денег, то есть занимается оформлением счетов, немалых счетов, должен предупредить, здесь и за границей. Так вот, это лицо и предупредило меня, что Чирков имел большие вклады в иностранных банках.

– Интересно… О каких суммах идет речь?

– О сотнях тысяч долларов. Может быть, даже о нескольких миллионах. Налейте мне, пожалуйста, воды!

– Может быть, чай или кофе?

– Нет-нет! Простой воды. Мне трудно говорить. Теперь меня уже ничего не спасет. Чирков давно за границей, поменял имя, внешность – с такими деньгами на Западе все возможно, – и вы его ни за что не достанете. А за это буду отвечать я. Полетят чины, посты. Малютова накажут переводом на другую работу, а козликом отпущения вы, конечно, сделаете меня. Ваши железные нервы не растрогают даже любящие дедушку внуки. Вы никогда не поймете, какая это радость – кормить свое чадо лучшими фруктами и забавляться вместе с ним в бассейне. – Сосновский распалялся все сильнее и сильнее. В его словах смешались страх и горечь, желание надавить на жалость собеседника и сломить его хамством. Он находился в том состоянии, когда, как говорится, не ведают, что творят.

– Остановитесь, Леонид Аркадьевич! Я понимаю, что вы в эйфории, но спустя какое-то время вам станет стыдно за сегодняшний срыв… Перед своими же внуками… В конце концов, человек вы немолодой, и удивительно, что так и не смогли понять – не все в жизни упирается в удачную карьеру и заморские фрукты для желудков обожаемых ребятишек. Впрочем, вас уже поздно учить уму-разуму. Может быть, хоть собственные ошибки научат. В какой стране, в каком банке хранится его счет?

– Не знаю, доверенное лицо не хуже нас умеет хранить тайну. Да разве это имеет какое-нибудь значение? Наверняка это солидный банк, счета которого не сможет арестовать государство. Главное, Чирков давно уже сбежал и насмехается над вами и мной. – Сосновский схватился за голову и стал раскачиваться в такт какой-то немыслимой, одному ему известной мелодии. – Что будет со мной? С детьми? С крошками, которые беззащитны перед этой жестокой жизнью?

– Странно, что вы не подумали об этом раньше. Мне некогда обсуждать с вами морально-этические проблемы. Вы можете еще что-то предпринять – узнайте номер счета и банк, где Чирков хранит свои деньги. Остальное не ваша забота.

– Это невозможно. Я не директор ФСБ и не миллионер. У меня нет рычагов воздействия на бухгалтера.

Пока Сосновский охал и вздыхал, Турецкий спешно составил телеграмму на имя директора пограничной службы и Таможенного комитета. Александр вызвал секретаршу и в присутствии адвоката продиктовал ей телеграмму: «Всем таможенникам и пропускным пограничным пунктам – обратить особое внимание на выезжающих за рубеж лиц мужского пола с приметами: среднего роста, широкоскулое лицо, глаза голубые, брови густые, на левой щеке едва заметный шрам от пореза. Проявить особую бдительность – рецидивист Чирков может иметь подложные документы и огнестрельное оружие».

– Срочно отправить двум указанным адресатам, – отдал распоряжение Турецкий. – А с вами, Леонид Аркадьевич, мы прощаемся ненадолго. Жду вас после обеда в своем кабинете, с новой информацией. Но теперь я должен ехать. – Турецкий с ужасом посмотрел на часы. Реддвей по всем выкладкам уже с недовольной миной должен торчать в Шереметьеве.

Всю дорогу до аэропорта Турецкий лихорадочно сопоставлял детали. «Если у Чиркова такой астрономический счет в банке, значит, за ним числится дельце покрупнее всех тех, которые удалось раскрутить прокуратуре. Это преступление, вероятно, звездный час рецидивиста, подвиг, которым он гордится, но оно-то и оказалось скрытым для следствия. Ясно, что в одиночестве Чирков не смог бы так высоко взлететь. Ворон… При чем тут ворон?»

Реддвей действительно раздувался от негодования.

– Я все понимаю, дружище. Наша работа – не прогулки на яхте, но нельзя же быть столь по-русски непунктуальным. Я жду тебя полтора часа. Как думаешь зализывать свою вину передо мной?

– Вероятно, поедем за мой счет осматривать памятники Кремля, а вечером по традиции – «Лебединое озеро».

– Ни в коем случае. Спасти тебя может только хороший обед в ресторане с настоящей русской кухней и миленькими мордашками. И немедленно.

Турецкий не считал себя гурманом, и все его знакомство с общепитом в основном заканчивалось прокурорской столовой, а ресторанная публика успешно пополняла папки его сложных дел. Изрядно поднапрягая мозги, Александр сумел выцедить из недр памяти полуэкзотический ресторан «Бочка», раскинувшийся на набережной Москвы-реки. Природное любопытство Реддвея одержало все-таки верх над тренированным равнодушием настоящего супермена – всю дорогу из Шереметьева Питер молчал и, раскрыв рот, пялился в окно.

– Забавно вы тут живете, – кивнул головой Реддвей на перманентный дорожный ремонт, сопровождающий их машину на всем протяжении пути. Вой сигнальных сирен предупреждал, что водители, застрявшие в пробке, нервничают.

– Можно подумать, что у вас нет пробок, – парировал Турецкий. С этим старым другом России все время нужно было держать ухо востро, чтобы не опозорить Отечество.

Словно для подтверждения этой мысли, невесть откуда взявшийся «СААБ» нахально нырнул в открывшийся просвет, подрезая их машину. Крепко выругавшись, водитель резко дернул рулем, а Реддвей едва не набил себе шишку, проклиная русское лихачество.

– Это и есть знаменитые новые русские? Удачное знакомство, подойдет для моего файла. Хочу тебе похвастаться, Александр, мы теперь завели специальный отдел – изучаем нравы ваших нуворишей. Оказывается, это отдельная народность со своими традициями, костюмами, культурой.

– Наверное, ты приехал собирать материал для докторской диссертации? Не иначе?

– Посмотрим, посмотрим… Может, я какую информацию и для твоей докторской диссертации подкину.

В «Бочку» их пустить не хотели. У барной стойки за бильярдом крутилась длинноногая девица, эффектно наклоняясь над шаром и виляя попкой, туго обтянутой черным коротким платьем. Угольный негр ловко цедил пиво одновременно в две кружки, а вежливая женщина-администратор объяснила друзьям, что сегодня в их ресторане пообедать не удастся:

– В четверг мы жарим быка на вертеле, билеты распродаются заранее. Извините.

Однако уйти они не успели.

– Здравствуйте, Александр Борисович, – статный блондин-администратор раскланивался с Турецким, приветливо улыбаясь. – Как поживаете?

Турецкий вспомнил этого красавца совсем в другой обстановке, когда он, размазывая слезы по щекам, доказывал в его кабинете, что пришел на квартиру к проститутке десятью минутами позже, чем ее убили. Дело тогда получилось громким, отправились за решетку высокие чины, уличенные в связях с солнцевской мафией. А ведь все начиналось так банально – убийство проститутки якобы этим самым администратором. Но Турецкий раскрутил всю банду по полной программе, а отданного на заклание парня вытащил из тюрьмы. Администратор, конечно, не забыл этой истории:

– Не уходите, Александр Борисович, я вам с другом сейчас столик самый лучший найду. Отведаете быка. Лучшее наше блюдо.

Словно скатерть-самобранка раскинула на столике, у которого усадили Реддвея и Турецкого, разнообразные яства. Деревянная лестница, ведущая наверх, удачно скрывала друзей от посторонних глаз. Наконец-то Пит мог расслабиться и забыть все мытарства, выпавшие ему в это утро в варварской стране. Два дюжих парня принесли тушу и водрузили ее над очагом. Запахло настоящим лесным костром, и синий дымок заструился в дыру трубы, нахлобученной над вертелом.

– Ну что, теперь прощается мое опоздание? – Турецкий кивком показал на продефилировавшие у их глаз по лестнице стройные ножки.

– Теперь прощается, – Питер проводил девицу долгим одобрительным взглядом. – Тем более я ненадолго. Приехал показать тебе кое-что интересненькое и по дружбе предупредить – кое-кого ждут большие неприятности. Собственно, эти сведения разглашению до поры до времени не подлежат, но нас с тобой слишком многое связывает, и я слишком тебя уважаю, чтобы со стороны наблюдать, как ваше ведомство станут поджаривать на вертеле, будто этого быка.

Молодцы старательно крутили тушу, обливаясь потом. Мясо шипело и взрывалось на огне пузырьками жира. Питер с видом исследователя изучал процесс:

– Слов благодарности не нужно. В конце концов, солидарность, на мой взгляд, главный залог успеха. Ты как думаешь, Александр?

– Мне не до философствований, я могу думать только о том, чем же ты меня огорошишь.

– Во! Точное слово! И смешное! – Пит пришел в восторг. – Так вот, три самолета «Су» проданы в Иран. Как тебе такое известие? Ты еще не в обмороке? Надеюсь, тебе понятно, какими проблемами подобная акция грозит политическому благополучию России. Международными конвенциями Ирану запрещено продавать оружие, и ваша страна подписывала эти соглашения.

– Но самолеты продавались нелегально? У тебя есть сведения о лицах, совершавших сделку?

– Конечно, нет. Преступники, как известно, автографов не оставляют. Самолеты продавались по повышенной цене – сорок миллионов долларов непосредственно военному министру Ирана, а вывозились из России под видом частных продаж частному лицу. Это ты, дружище, обязан знать, какое высокопоставленное лицо проворачивало у вас под носом такие крупные аферы. А я прошу заметить, ради этого полетел на край земли и зверски хочу есть.

Знакомый официант услужливо расставил на столе блюда с дымящимися крупными кусками мяса. Реддвей осторожно надкусил розовую плоть, с удовольствием, но неспешно входя в процесс поглощения пищи.

– Неплохо, неплохо, – вот уж поистине аппетит к Питеру приходил во время еды. – Кстати, я привез, дорогой Александр, список российских компаний, которые сотрудничали по военным поставкам Ирану. Этот список вскоре будет опубликован и представлен как обвинительный документ. Вашим компаниям грозит длительный и серьезный бойкот, потеря прибылей и прочие гадости, сопровождающие подобные акции. Новогорский завод самолетостроения в списке на одном из первых мест.

Реддвей запросил добавки.

– Ну что, Пит? – кивнул на стол Турецкий. – Не совсем зря все-таки съездил в Москву. Бык оказался знатным?

– Угу, – Реддвей не мог переключиться теперь ни на какие дела, а только ел с увлечением и много. На него приятно было смотреть, как приятно смотреть на всякого человека, самозабвенно погрузившегося в какое-нибудь занятие.

Список, ради которого Реддвей преодолел собственную нелюбовь к путешествиям, перекочевал в папку к Турецкому. Сам Питер, как и ожидалось, ненадолго задержался в первопрестольной – отоспался в гостинице, выдул пару пакетов апельсинового сока и прогулялся-таки по Красной площади, но всем этим ему пришлось заниматься в одиночестве, потому что Александр, покинув «Бочку», вынужден был распрощаться с Питером.

Глава 56. АУТИЗМ

Первым делом Турецкий прокачал по всем каналам ФСБ счет крупнейшего швейцарского банка, о котором нервно сообщил Сосновский. Понадобился, конечно, звонок Меркулова на самый верх, но результат не замедлил сказаться – Турецкий сидел в святая святых службы безопасности – в вычислительном центре. К этому времени МИД России связался с правительством Швейцарии, которое в свою очередь обратилось с просьбой к этому банку рассекретить счет ввиду преступлений, совершенных владельцем этого счета.

И тут Турецкого ждал самый большой сюрприз за весь последний месяц.

Во– первых, счет оказался астрономическим -вовсе не какой-то там миллион долларов, на которые хватало воображения адвокату, а ровно тридцать три миллиона с мелочью. Убийца и рецидивист Чирков оказался в числе самых богатых людей страны. Но это был еще не сюрприз. Это так, подарочек. Сюрприз был в том – Турецкий даже не поверил собственным глазам, а когда поверил, решил, что попросту сходит с ума, что совсем подвинулся в своих последних заботах, – так вот сюрприз был в том, что деньги на этот счет поступили не откуда-нибудь из России. Деньги поступили из… Ирана.

Какое– то время Турецкий сидел, тупо глядя в листок распечатки, с трудом собирая воедино разбежавшиеся тараканами мысли.

Так не бывает, так не бывает, так не бывает – стучало в голове однообразно. Не бывает, и все тут. Это в Турецком говорил нормальный трезвый чувствительный к лжи следователь.

Но это было так! Параллели пересеклись! Лобачевский и рядом не стоял! Чирков имел отношение, нет, чуть-чуть осторожнее, мог иметь отношение к новогорской катастрофе. Тот самый Чирков, которого они тут в прокуратуре раскручивали на банального рэкетира, имел, нет, мягче, мог иметь отношение к гибели четырех сотен… Нет, тысячи людей!

Круги перед глазами превратились в концентрические. И вдруг пропали. И все сразу стало на свои места.

Ванночки, книга, как, бишь, она там называлась, «Птицы и звери», и «ворон»!

И этого Чирка-ворона они упустили.

«И теперь он уже где-нибудь за границей», – вяло подумал Турецкий. Но тут же и остановился. Почему-то как раз в эту естественную истину не верилось.

В голове Турецкого снова замелькали черно-белые детдомовские и юношеские фотографии, спрятанные в чирковском доме. Словно какая-то тень мелькала за неискушенной еще фигурой мальчика Вити. "Друг? Непонятный, не узнанный никем друг убийцы и рецидивиста, поминаемый Чирковым в отчаянных истериках. Друг, на которого, по-видимому, преступник возлагал особенные светлые надежды, что совершенно непостижимо в зверином мире криминала, где существовал один нерушимый закон: кто сильнее, тот и прав. Можно, конечно, подумать, что Чирков – талантливый актер и выдумал странный персонаж. Но кругленькие суммы, дремлющие в банке, вовсе не похожи на эфемерный идеал.

«Я выпустил ворона»… А если это предупреждение шефу? Возможно, Чирков придумал идею – использовать птиц-убийц – и не желал отказываться от своей доли. Он грозит разоблачением. Но как же силен этот друг, коли не побоялся, спасая свою шкуру, организовать дерзкий побег".

…В Генеральной прокуратуре царили смятение и переполох. По растерянному лицу своих помощников Турецкий понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Едва Александр сбросил пальто, намокшее от весеннего дождя, ему сообщили, что Сосновский предпринял попытку самоубийства. Лошадиной дозой снотворного – тривиальным способом всех суицидов – адвокат решил свести счеты с жизнью, но какой-то маленькой капельки не хватило, и теперь он находится в реанимации, а на дачу к Сосновскому выехала оперативно-следственная группа.

Когда Турецкий примчался к деревянному дому, у ворот скопилось столько машин, что места для его автомобиля не нашлось. Пришлось припарковаться у соседней дачи, хозяин которой с тревогой высовывал нос из-за высокого забора, но не осмеливался выйти разобраться с нарушителями дачного спокойствия. Оказалось, что Сосновского не повезли сразу в больницу, а попытались вернуть к жизни прямо в кабинете, за столом которого и заснул мертвым сном самоубийца. В холле собралось все семейство адвоката, по большей части испуганное, не осознавшее, что происходит. Привыкнув существовать с мыслью о том, что обо всех и обо всем заботится всесильный, безотказный отец семейства, тихая жена застыла, словно парализованная. Невестки организовались в черную стайку с многочисленными отпрысками, которые испуганно хлопали пуговичками-глазенками, томясь от тишины и шепота взрослых. Сыновья как-то вообще расплылись между полок с книгами, словно подчеркивая, что мужское начало этой семьи окончательно умирает в соседней комнате.

Турецкому доложили, что около полудня, когда Александр с Питером устроились в «Бочке», Сосновский приехал на дачу, заперся в своем кабинете, просил, по словам жены, не мешать ему сосредоточиться. От последнего вздоха адвоката спас внепланово нагрянувший нахальный клиент, который убедил жену постучаться в кабинет на предмет разрешения ему аудиенции. Когда бедная женщина заглянула в замочную скважину, то сразу же поняла, что произошло страшное, – адвокат хрипел, раскинув руки по креслу, изо рта его рвалась белая пена. С помощью клиента удалось взломать двери, и теперь врачи боролись за жизнь самоубийцы.

Турецкому по-своему стало жаль Сосновского, старика, закрутившегося в циклоне семейных забот.

«Зачем он отравился? Не хотел позора тюрьмы в глазах своих детей и внуков? Боялся неволи? А может, боялся кого-то более всесильного? Кого-то, к чьему логову ему удалось подползти, учуяв след Чиркова? Спасал своих детенышей?»

Дверь кабинета распахнулась. Мужчина в белом халате, устало вытирая пот со лба, стаскивал с головы шапочку. В глубине проема видны были фигуры медсестер, по их заторможенному, безвоздушному состоянию Турецкий отчетливо определил: все кончено, персонал отключает аппаратуру и записывает последние показания для того, чтобы внести их в свидетельство о смерти. Появились серые люди с носилками, тело с кожаного дивана, на котором когда-то сидели просители – родственники революционеров, перекочевало на брезент с двумя ручками.

«К чему это земное благополучие, если конец у всех одинаков – убог и бесприютен?» Мимо Турецкого пронесли мертвое тело.

На столе, усеянном пустыми ампулами, лежал конверт, адресованный Турецкому. В нем содержалась записка: «Не верю вам, не верю никому… Все катится к черту – не только личная судьба, но и вся страна. Мне страшно за детей, за внуков, за их будущее. Этот акт – всего лишь трагическая необходимость…» Последние строчки, вероятно, писались в начале агонии. Строчки медленно сползали вниз, не в силах удержать прямолинейности. Потом буквы заменились непонятными каракулями и лишь в конце, по-видимому, страшным усилием воли самоубийца вывел едва понятое Турецким: «…находится в швейцарском банке „Кредит-Свисс“… все с МАИ…»

Они выехали почти одновременно – реанимационный автомобиль с трупом Сосновского и Турецкий, мчавшийся со скоростью сто двадцать километров в час в Генпрокуратуру. Ни один крик, всхлип не нарушил мертвенной тишины семейства адвоката. Смысл фразы о «Кредит-Свисс» был Александру ясен: Чирков имел счет именно в этом уважаемом швейцарском банке. Скорее всего, открывал он его не сам, а с помощью все того же друга. И наверное, человек, о котором рассказывал Сосновский, что-то знал о ниточках, тянущихся к этому мафиозному типу. Турецкий теперь явственно представил смятение адвоката. Когда Сосновский понял, что пути преступления ведут на самый верх, он ощутил себя между двух огней. С одной стороны, пресс закона – Турецкий, которому он обязан будет выдать человека Чирка; с другой – сам Чирок и его банда, которая не остановится ни перед чем, чтобы убрать адвоката.

«У него не было выхода. Он решил уйти малой кровью, если, конечно, такое выражение применимо к смерти. – В число пороков Турецкого никогда не входила мстительность. – Обидно только, что Сосновский унес тайну, к которой, по-видимому, подошел вплотную. Правда, осталась одна нерасшифрованная аббревиатура – МАИ. Она не выглядит нелепой, если учесть, что новогорское преступление построено на авиакатастрофе. Но при чем здесь „все“? Кто „все“? Обидно быть на шаг от решения и сбиться».

Турецкий сидел под любимой модерновой настольной лампой в виде падающей Пизанской башни и, не отрываясь, словно захватывающий детектив, воспаленными от перенапряжения глазами читал толстые тома следственного дела Чиркова. Он вышел на след, зарядив оружие, осознавая, что ничто уже не заставит его свернуть с тропы войны. Запах крови разъярял его привычные к охоте рецепторы, Турецкий сейчас был опасен для врага, как никогда.

Все последние жертвы Чиркова – семья из пяти человек – были так или иначе связаны с Московским авиационным институтом. Но к этой семье у Чиркова были какие-то отдельные от авиации претензии. Да, но как-то странно. Чирков сам признался, что, не добившись своего, убил всех их. Почему? Не в том ли дело, что убитые знали друга, были связаны с ним? И Чирков забыл о своих делах. Он защищал святое.

Видно, Сосновский нарыл в куче с мусором рациональное зерно для следствия и за это Турецкий от души поблагодарил покойного. Значит, круг поисков друга суживался до масштабов одной отрасли, а это представлялось не таким уж незначительным ограничением. Обычно профессионалы какой-то специальности тусовались на одном пятачке, отличали своих «звезд», а в том, что чирковский друг – не последний человек в этом кругу, сомневаться не приходилось.

А ведь это точка, к которой можно неуклонно подбираться методом перебора, кропотливым изысканием, раскидывая лица, словно карты на ворожбу.

Среди жертв Чиркова числился лишь один оставшийся в живых – семилетний мальчик, на глазах которого убийца расстрелял всю семью. Какие чувства зашевелились в преступнике, когда он пощадил ребенка, неизвестно. Может всплыли воспоминания о неласковом детдомовском детстве? Может, Чирков посчитал мальчугана неопасным свидетелем? Так или иначе, но убийца не ошибся. Бедняга ребенок в результате пережитого стресса превратился в психически ненормального человека. Выбора не было, Турецкий решился использовать даже эту призрачную возможность поймать имя друга.

Следующее утро плыло раскисшей оттепелью – лужами, неубранными остатками бурого снега, начинающимся дождем. Турецкий катил в район Бутово, унылый и однообразный, с бетонными коробками и близкими свалками. Турецкий вспомнил, что название этого района у него навсегда ассоциировалось теперь со зловещим полигоном, который находился здесь поблизости и на котором во времена сталинских репрессий расстреляли около двадцати тысяч человек. Несколько лет назад Турецкий занимался расследованием этого преступления

Ненормальный мальчик, по имени Коля, проживал с бабушкой в стандартной двухкомнатной квартире. Жара и духота стояли в комнатах неимоверные, пахло какими-то пеленками, стирками, глажками – чем-то неуловимо больничным. Бабушка, крепенькая старушка с ясными голубыми глазами, суетилась и много говорила:

– Коленька трудный мальчик. Я так намучилась с ним. И ведь никто не помогает. Никому мы, несчастные, не нужны. Спасибо за фрукты. – Пакет, принесенный Турецким, исчез на кухне. – Не знаю, вы напрасно приехали. Вы просто себе не представляете, что такое аутизм. Коленька – аутист. Это когда никакой реакции на внешние раздражители. Когда на его глазах было совершено убийство, Коленька замолчал. Его и по милициям таскали, и следователи к нам приходили, а он молчит. Сначала я думала, он помолчит, помолчит, а потом отойдет, но он сидел, сидел целыми днями и смотрел в одну точку. Услышит выстрелы по телевизору – вздрагивает, испуганными такими глазами поглядит и снова – в уголок, на диванчик. А однажды прихожу – нет ребенка, перепугалась, а он, сердечный, забился в нишу и не выходит. Ну уж тогда я его повезла в психушку, а мне говорят, что ничего уже сделать нельзя. Поздно. Углубленная депрессия. С тех пор мы и живем. Нет, мы наблюдаемся в пятнадцатой больнице. Иногда ложимся туда, но толку – нет. Но я благодарю Бога, Коленька хоть тихий, безобидный, иногда даже поможет по дому. А убийцу так и не нашли. Выходит, что есть еще надежда? – изучив документы Турецкого, подвела итог бабушка.

– Есть.

– Охо-хо! Столько лет прошло, может, свершится Божий суд! Должно, должно, по справедливости, – старуха перекрестилась. – Я свечки каждый день ставлю, не за мщение, за то, чтобы в глаза посмотреть этой сволочи.

– Скажите, а Коля никогда, ни единым словом не упоминал что-нибудь из той истории? Ну хоть что-нибудь?…

– Да бросьте вы, посмотрите на него сами.

Бабушка провела Турецкого в соседнюю комнату. На окнах висели байковые одеяла, закупоривавшие жилище от всякого внешнего воздействия. Даже шум стройки старался укрыться за этой непроницаемой камерой. В углу горела лампадка, которая делала воздух в этой живой могиле совершенно невыносимым для здорового человека. В первый момент Турецкому показалось, что комната пуста, ни один вздох не нарушал крохотного мерцания лампадки, но внезапно что-то зашуршало, словно осторожная мышка захрустела кусочком хлеба. Глаза постепенно привыкали к полутьме и наконец различили качающегося в однотонном ритме молодого человека в очках. Он никак не отреагировал на пришедших. Турецкий недоуменно остановился на пороге, постепенно до него доходило, что семилетний мальчик за десять лет, минувших со дня убийства, превратился во взрослого юношу.

Александр присел на корточки перед молодым человеком, потому что сесть в другое место все равно оказалось невозможным – в комнате не было ни одного стула. Коля, не обращая внимания, продолжал мерно раскачиваться в кресле. Турецкий свистнул, какая-то едва заметная гримаса исказила неподвижное лицо юноши.

– Ты видишь меня, Коля? – Александр, подчиняясь атмосфере комнаты, говорил загробным голосом, – Дай руку!

Аутист не реагировал. Турецкий сам взял влажную, мягкую руку юноши в ладони и с силой сжал ее. Она так и осталась безвольно лежать, когда Турецкий разжал кулак.

– Я говорила. Он молчит и молчит. Бесполезно, все бесполезно. Какие экстрасенсы брались вылечить, бесполезно.

Тогда Турецкий соскочил и заметался по комнате. Одним резким движением он нажал выключатель, и все вымороченное пространство залилось светом, как детским плачем, обнажая уродство колченого стола, яблочных огрызков, ободранного линолеума. Коля встал, вероятно, на его языке это означало крайнее возмущение вмешательством в его мир. Потом он снова сел. Но Турецкий уже решил идти напролом. Он сунул молодому человеку под нос фотографии его родителей.

– Коля! Коля! Ты помнишь, кто это? Кто их убил? Кто?

Юноша вдруг поднял глаза, и фосфоресцентный блеск заиграл на стеклах очков, губы открылись, и он промычал:

– Ма-а-я… Ма-ань…

– Не надо, ничего не надо, – бабушка погасила электричество, – видите, он маму зовет.

Но Турецкий увидел в блеске глаз этого несчастного осмысленное воспоминание, точку яркого пламени, которая, как погасшая звезда, доносила из той жизни давно ушедший свет.

«Маня…» – этим светом, словно фонариком, Коля выдергивал из круга дичь, на которую шла охота. Круг сужался…

Глава 57. КНИГА ЖИЗНИ

Вот так всегда, думал Турецкий, как подходит к концу – все на разрыв аорты. Тут бы красиво закончить, по закону, а надо преступать, скрываться, незаконные делишки проворачивать. А ну как я обманулся и обмишулился. Даже Косте не сказал, если уж обмишулюсь, то никогда не признаюсь, а если нет – тоже вряд ли скажу.

Из следователей получаются самые лучшие преступники, к сожалению, все это можно говорить уже не в сослагательном наклонении. К сожалению, жизнь нам это уже много раз ярко представила. Ясно почему – хорошо дело знают.

Из Турецкого получился бы первоклассный преступник. Во всяком случае, вор – первостатейнейший.

Он знал, как проще всего забраться в чужую квартиру, не оставив при этом никаких следов. Вор, тот обязательно оставит – а чего, собственно, тогда залезать в чужое жилище, если ничего там не брать? Турецкий ничего воровать не собирался. Ему надо было только посмотреть. Вот такое непреодолимое любопытство.

Опуская детали, как возможное пособие для неблагонадежных граждан, подытожим только, что и сигнализация была отключена, и двери не поломаны, и окна не выбиты, а Александр разгуливал по чужой квартире, стараясь не хвататься руками за вещи и двери.

Что, собственно, он здесь хотел увидеть? Он и сам не знал. Но очень-очень хотел. Связь, которую он нащупал, была настолько зыбка, а вывод настолько не укладывался в обычное русло расследования уголовных дел, что даже – вот опять – он и Меркулову ничего не сказал. Тот бы засыпал его простыми вопросами, и все, никакой связи. Нет, конечно, можно было бы еще покопать, попытаться восстановить архивы, начать широкомасштабный опрос свидетелей. Но на это требовалось время. Год, полгода. Да и месяца много. Потому что у Турецкого не было даже дня.

Он должен был все сделать сегодня и сейчас.

Квартира была хорошая, не бедная, но без вычурностей. Со вкусом была квартирка. То, что Турецкий искал, оказалось почти на виду – в самом низу богатой книжной полки.

Семейный альбом. А вот и тот самый снимок. Мальчик с бабушкой.

Турецкий, забыв об осторожности, громко и протяжно выдохнул. Ну вот и все.

…Игорь Андреевич открыл дверь, прижимая к уху телефонную трубку, жестом пригласил Турецкого войти, а сам продолжал разговор:

– Нет, Михал Палыч, пока Президент этот список не подписал, мы даже рисковать не будем. Мало у нас скандалов – рассовываем свое оружие, куда ни попадя.

Турецкий снял пальто и проследовал за хозяином в комнату. Отметил про себя, что пыл последних слов в какой-то мере был рассчитан и на гостя.

– …А как же не лоббировать?! Лоббируем изо всех сил, уже все лоббы поразбивали, – открыто и заразительно засмеялся он. – Обещали на днях. Обещали скоро. Не знаю, может, до лета потерпим. Хорошо, Михал Палыч, хорошо. Всего доброго.

Игорь Андреевич бросил радиотелефон на диван и без перехода подмигнул Турецкому:

– По граммульке?

– По граммульке, – кивнул следователь.

– Коньяк, водка?

– Коньяк, с вашего позволения.

– Джентльмен, – отметил хозяин.

Он налил в правильные бокалы маслянистого французского коньяка и опять же правильно покачал пахучую жидкость в бокале.

– Ну! – широко улыбнулся он. – Сначала – выпьем, а потом – заинтригован! Не скрою.

– Сначала выпьем, – кивнул Турецкий.

Выпили тоже по правилам, мягко почмокивая, делая одобрительные мины, грея коньяк в ладонях.

– Теперь «потом»? – спросил Турецкий.

– Да, да уж!

Турецкий достал из кармана «Брегет», положил перед собой на столик. И тоже широко улыбнулся.

– Знаете, какое дело, я с предисловием. Можно?

– Да. Я люблю предисловия. Можно и книгу не читать.

– Вот у следователя какая профессия, простите за банальность. Он слушает. Слушает себе и слушает, а потом начинает говорить. И у меня такая пора подоспела. Поговорить хочется.

– Со мной?

– Это было предисловие. Будем книгу читать?

– В нетерпении.

– Теперь книги не принято с начала писать, а можно с середины или даже с конца. Я тоже начну, откуда хочу. Или нет, надо уже интерактивные книги писать. Я и попробую. Вот вы с чего предпочитаете?

– Я – с развязки.

Турецкий посмотрел на часы.

– Не получится. До развязки еще час.

– Заинтригован еще больше. Тогда начните с того, что было до развязки.

– О! Вот и я хотел. А было вот что. В прошлом году самолет «Антей» везет в ЮАР истребитель «Су». Довольно свежей модификации истребитель, сделанный на новогорском заводе. И, взлетая в аэропорту намибийской столицы, вдруг падает на городской рынок, убивая около семисот ни в чем не повинных намибийцев.

Игорь Андреевич серьезно кивнул.

– А через год в самом Новогорске падает другой самолет. Первое совпадение, пока несущественное, тоже «Антей».

– Ну, теперь понятно. Мы уже решили сами разрабатывать моторы для этих самолетов. От украинских откажемся, – сказал хозяин.

– Но это, повторяю, совпадение несущественное. Второе совпадение – обе машины падают на головы людям.

– М-да. Это ужасно. Все наша экономика социалистическая. Тыкали взлетные полосы прямо под боком у людей.

– А дальше начинаются совпадения совсем уж странные, – словно не услышал хозяина Турецкий. – Оба самолета разбились при взлете. Намибийский «Антей» поднялся на высоту двадцать метров, а новогорский – трехсот.

– Ничего себе совпадения, – иронично хмыкнул Игорь Андреевич.

– Нормальное совпадение. Третье совпадение еще более разительно. В обоих грузовых самолетах везли на продажу наши истребители. А теперь внимание – и в обоих самолетах их не оказалось.

Хозяин наклонился к бутылке и плеснул Турецкому и себе. Спокойно плеснул, аккуратно.

– Были там только корпуса от этих самых самолетов. В Африке как-то незаметно проскочило. А здесь вдруг всплыло.

– Вы шутите? – серьезно спросил хозяин.

– Похоже?

Хозяин потянулся к телефону, но Турецкий его остановил:

– Дочитаем, ладно.

– И что, есть документы? Есть подтверждения?

– Ага, – легко сказал Турецкий. – Но я продолжу, если вы не против. Есть и еще одно совпадение. Причины катастроф были в обоих случаях одинаковы.

Игорь Андреевич улыбнулся:

– Нет. В Намибии, если мне не изменяет память, летчики ошиблись. А здесь мотор отказал.

– Игорь Андреевич, я сейчас говорю о настоящих причинах. Вот это было самое трудное. В Новогорске такой пожарище был, да вы сами знаете. Все сгорело. Людей по пуговицам железным идентифицировали, да и то не всех удалось. А уж причины выяснить при таком раскладе – никаких шансов. Да их, настоящие, никто и не нашел. Сгорели причины. А причин было много, сотни, тысячи.

– Не мучайте, Александр Борисович, – взмолился хозяин.

– Птицы. Вот понимаете, дурные такие, вдруг сорвались и всей стаей в моторы.

– Да. Это проблема. Никто ее в мире решить не может. Американцы по громкоговорителям рык льва передают.

– Пантеры, – поправил Турецкий. – Французы радары поставили. А у нас ничего. Хотя, говорят, в том же Новогорске была лаборатория орнитологическая, но ее потом распустили. Денег нет.

Хозяин кивнул:

– Да, я слышал.

– Впрочем, оказалось, не до конца распустили. Вернули потом одного специалиста, чтобы снова с птичками работал. Только, как бы это сказать, не отучал их от самолетов, а приучал.

– Да вы что?! – ахнул Игорь Андреевич.

– Вы поняли, да? Это хорошо, а то я уж собрался долго рассуждать. Так вот, этот специалист птиц и выучил на свою… нет, на голову тысячи погибших людей.

– Подождите, подождите, не так быстро. Это что, уже доказано? Вы его поймали?

– Ага, – снова легко сказал Турецкий. – Поэтому ни в коей мере ни намибийская, ни новогорская катастрофы не были трагическими случайностями. Это были страшные диверсии. Повторяю, тысяча человек погибли.

– Но для чего?! Для чего?! – всплеснул руками хозяин.

– Вы невнимательно читаете или я плохой писатель. Самолеты. Истребители. Их в «Антеях» не было. Они были украдены и проданы раньше. Знаете куда? В Иран. И это точно доказано и задокументировано, – опередил вопрос хозяина Турецкий.

– Но как?! Это невозможно! Каждую такую продажу Президент санкционирует.

– Видно, не каждую. Впрочем, сам механизм мы еще выясняем.

– Нет. Воля ваша, Александр Борисович, но мне срочно надо позвонить, вы мне тут такого наговорили, что даже если десять процентов из этого правда…

– Сто десять. Не надо пока никуда звонить, Игорь Андреевич. Дослушайте.

– Но убить тысячу человек, ради чего?!

– Деньги. Огромные деньги. Я так думаю, шахтерам за год уплатить хватило бы. Но я продолжу. Теперь, если позволите, перейду к началу.

– К началу, – не сразу понял хозяин. – Еще и начало было?

– Конечно. Перед развитием действия – начало. Вот только с чего бы начать?

Турецкий мягко глотнул из бокала. Задумался. Потом посмотрел на часы.

– С убитой крысы, что ли? Или с магазинчика, где шоколад был.

Игорь Андреевич чуть склонил голову набок, он не понимал.

– Да, начну с крысы. Жил-был мальчик Витя. По фамилии Чирков. У него рано умерли родители, пришлось его отдавать в детский дом. А там у Вити был закадычный друг. Нет, не хватает. Больше, чем друг. Куда больше. Невероятно больше. Это был старший друг, которого мальчик Витя обожествлял. И этот друг вел мальчика Витю по жизни. От маленького преступления к большому. Витя ни к кому не знал жалости. Он был жестоким и кровавым убийцей. Но свет в его окошке был – этот Друг с большой буквы. Вам интересно?… – сам себя остановил Турецкий. Это был удар в самую точку. Хозяин слушал и не перебивал. Не высказывал недоумения, почему это вдруг ему рассказывают про какого-то детдомовского мальчика. И Турецкий его на этой мелочи поймал.

– Я слушаю, – вежливо пожал плечами хозяин. Почти, можно сказать, свел на нет удар Турецкого.

– Я продолжаю. Но их пути быстро разошлись. Друга усыновила какая-то приличная семья. А Витя остался один. Но ненадолго. Как только Витя встал на ноги, отслужил, он сам нашел своего старшего друга, который уже заканчивал вуз, который имел впереди прекрасную карьеру и вообще виды на обстоятельную жизнь. И Чирков, теперь он уже был не мальчик, позавидовал бы своему другу и оставил его навсегда в приличном обществе, если бы друг этого только захотел.

Но друг хотел сидеть на двух стульях…

– Стоп, Александр Борисович. О чем-то я начинаю догадываться, хотя, сознаюсь, это вовсе не просто. Наверняка вы не для красивого слога рассказываете мне всю эту душещипательную историю. Наверняка вы что-то этакое обо мне предполагаете. Но вот тут я и теряюсь: а что, собственно? Какой-то мальчик, какой-то друг…

– Это такой литературный прием, – хитро улыбнулся Турецкий и снова поглядел на часы. – Это чтоб еще больше заинтриговать.

– Ох, Александр Борисович, что мы, как дети…

– Ну имейте терпение, Игорь Андреевич. Я же гость.

– Да я уже, честно сказать, раскаиваюсь, что позвал вас, – горько усмехнулся хозяин.

– Мне недолго осталось.

– Вы все на часы поглядываете. Торопитесь?

– Нет. Так вот этот Чирков – друга оставим на время, – промышлял самым настоящим разбоем. Ради денег ни перед чем не останавливался. Хотя тут все относительно. Промышлял он разбоем, промышлял, а вдруг – такой абсурд: убивает всю семью, не взяв с нее ни копейки. Что такое, почему? Оказывается, семья эта связана была с его другом. И, видно, пригрозила, в случае чего, другу Чиркова всякие неприятности устроить. Только один мальчик из всей семьи остался в живых. Но толку от него нет – аутист. Ну вот, а теперь перейдем к более понятным нам делам. На счету в швейцарском банке у этого Чиркова оказывается почти библейская сумма – тридцать три миллиона долларов. Откуда такие деньги у обыкновенного вымогателя? Копнули. Из Ирана. Чувствуете связь? Правильно. Чирков имел прямое отношение ко всем вышеперечисленным безобразиям. Не знаю пока точно, но идея, видать, была его. Он к пропавшим самолетам и погибшим людям свою лапу приложил. А? Каково?

– Вы его взяли?

– Взяли, – вяло ответил Турецкий. – Но упустили. Он теперь уже…

– Он теперь уже за границей, – закончил за Турецкого Игорь Андреевич.

– Н-не думаю, – протянул Турецкий. – Даже больше того, уверен, что он еще здесь.

– Значит, так закопался, что не сыщешь.

– Тоже не думаю. Думаю даже, что скоро он должен к другу своему наведаться.

– Да что за друг-то?! – почти вспылил хозяин.

Турецкий выдержал мхатовскую паузу и сказал ровно:

– Вы, Игорь Андреевич.

Манченко выбрал единственно верную реакцию в таких случаях – он весело засмеялся.

Потом встал, распахнул дверь в переднюю и сказал устало:

– Все, пошел вон.

«Молодец, – отметил про себя Турецкий. – Точно держится».

– Да я ж сказал, что не тороплюсь, – даже не подумал подняться следователь. – И ведь история еще не вся. Мальчик этот, аутист, все-таки сказал мне кое-что. Фамилию друга.

– Аутист? – иронично улыбнулся Манченко.

– Для суда не доказательство, согласен. Документы Яхромского детского дома сгорели. Но усыновление проходит через райисполком. Там все сохранилось. Друга Вити Чиркова усыновила семья Андрея Аркадьевича и Раисы Константиновны Манченко.

– Это вы про детский дом, что ли? – еще более весело и иронично спросил Манченко.

– М-да, тоже для суда – пустой звук. Но я ведь юрист, Игорь Андреевич. Я это и сам понимал четко. Поэтому, если у вас есть время, посидим, подождем настоящего доказательства.

– Какого? – Губы у Манченко дрогнули.

– Вы меня извините, я пошел на небольшую мистификацию. Знаете, сегодня попросил вашу секретаршу всем отвечать, что вы рейсом в двадцать три двадцать вылетаете в Швейцарию. До отлета вам осталось полтора часа. Пора бы и поторопиться.

У Манченко теперь уже откровенно дрожали губы.

Турецкий еще раз поглядел на свои часы. Было без пяти десять.

– Вы за это ответите, – сказал Манченко.

– Помолчите, пожалуйста, Игорь Андреевич. Время так лучше слышно.

– И на что вы надеетесь?

– А вы на что?

Манченко тяжело опустился на диван.

– Можно мне еще выпить? – спросил Турецкий.

– А? А, да…

– Я сам налью, – сказал Турецкий. Ему было бы жаль, если б хозяин от нервов расплескал такой отличный напиток. Если бы Манченко знал, что самому Турецкому невероятных усилий стоило держать бутылку ровно и лить правильной струей.

Эти минуты были раскалены добела.

Турецкому вдруг показалось, что Манченко успокоился. И это подрубило следователя под корешок.

«А вдруг… А вдруг я все выдумал?! Пройдет час и два. И день и три. И никакой Чирок не явится. Впрочем, так долго ждать не придется. Меня уже завтра в прокуратуре не будет. И почему я решил, что Чирок именно сегодня позвонит Манченко. И главное, почему я решил, что счет у них один? Нет, тут все правильно. Чирок сейчас на взводе. Он побоится, что Манченко сдаст его и заберет деньги, даже если у них разные счета, деньги-то переводил Манченко, значит, счет Чирка должен знать. Ох, Чирков, Чирков, окажись на уровне. Ну прочитай простую подсказку. Я тебя умоляю!»

«Брегет» показывал десять часов двенадцать минут, когда в дверь не позвонили и не постучали, а как-то странно поскреблись.

Манченко «не услышал». Турецкий как бы тоже.

Вот тогда постучали.

– Это провокация, – тихо сказал хозяин.

У Турецкого хватило выдержки только для того, чтобы кивнуть.

В дверь позвонили.

– Ну уж откройте, Игорь Андреевич, – хрипло выговорил Турецкий. – Ну не томите. Я сейчас с ума сойду, пожалейте.

Манченко сомнамбулой поднялся на негнущихся ногах и пошел открывать.

Он не стал спрашивать, кто там, не посмотрел в глазок, он просто рванул дверь на себя.

Чирков быстро взглянул за спину хозяина и увидел сияющее лицо Турецкого.

– Ты… С-с-сука… – выговорил он.

– Что ж вы стоите, обнимитесь, – сказал Турецкий устало. – Все-таки братья родные.

И он сложил вместе куски разрезанной фотографии – два очень похожих друг на друга мальчика стояли возле бабушки.

Бабушка с умилением смотрела на старшенького…

Оглавление

Глава 1. КРИКИ И ШЕПОТЫ

Глава 2. НООСФЕРА

Глава 3. САМОУБИЙСТВО ОЛЕНЕЙ

Глава 4. НАВСЕГДА

Глава 5. ХОЛОДНЫЙ УТРЕННИЙ КОФЕ

Глава 6. ТРЯПКА

Глава 7. «НЕ ВСЕ МОСТЫ ГОРЯТ»

Глава 8. ПЕРВОЕ УБИЙСТВО

Глава 9. КОПИЛКА

Глава 10. ЗАРПЛАТА

Глава 11. АТАКА

Глава 12. ТРАГЕДИИ

Глава 13. «ПСИХОЛОГИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ»

Глава 14. «ВИНОВАТЫЕ»

Глава 15. ПРОСТО РАБОЧИЙ

Глава 16. НЕТ ЧЕЛОВЕКА

Глава 17. ДЫМ

Глава 18. ОТЛИЧНИК И ДВОЕЧНИК

Глава 19. ЧЕЛОВЕК-СУДЬБА

Глава 20. «МАМОЧКА»

Глава 21. ПОСЛЕДНИЙ КРИК

Глава 22. ТРАУР

Глава 23. СЧАСТЛИВЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК

Глава 24. БРЕД

Глава 25. СТАРЫЙ НЕУДАЧНИК

Глава 26. О ЖЕНЩИНАХ

Глава 27. ПЯТАЯ КАТЕГОРИЯ

Глава 28. МИСТЕР РОУЗ

Глава 29. ГОЛУБИ

Глава 30. РАРИТЕТ

Глава 31. ГОРОХОВАЯ ПОХЛЕБКА

Глава 32. ЭКЗАМЕН

Глава 33. АНГЕЛ СМЕРТИ

Глава 34. НАЧАЛО

Глава 35. ПРИНЦИПЫ

Глава 36. ЧЕРНАЯ ТУЧА

Глава 37. ПОДАРОК

Глава 38. БЕЗДАРНОСТЬ

Глава 39. СЛЕЖКА

Глава 40. «БРОСАЙ ЭТО ДЕЛО»

Глава 41. ЗИМОВКА

Глава 42. ИНСТИНКТЫ

Глава 43. РУЖЬЕ

Глава 44. АГЕНТ

Глава 45. «ГАЗЕЛЬ»

Глава 46. ЛЮБЛЮ

Глава 47. СЛАВА

Глава 48. КЛЮЧ И ДВЕРЬ

Глава 49. ДРУГ ДЕТСТВА

Глава 50. ЖЕЛЕЗНАЯ ЖЕНЩИНА

Глава 51. В ОГОРОДЕ БУЗИНА…

Глава 52. СТАЯ

Глава 53. С УТРА ПОРАНЬШЕ

Глава 54. ЛАБОРАТОРИЯ

Глава 55. БЫК НА ВЕРТЕЛЕ

Глава 56. АУТИЗМ

Глава 57. КНИГА ЖИЗНИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg