«Заговор генералов»

Заговор генералов (fb2) - Заговор генералов (Марш Турецкого) 1579K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фридрих Незнанский

Фридрих Евсеевич Незнанский Заговор генералов

Пролог

В двенадцатом часу, незадолго до полуночи, с ярко освещенной кольцевой автострады пошла на съезд вправо, в темноту, большая, сверкающая лаковыми бликами машина весьма престижной марки «линкольн», сопровождаемая громоздким джипом. Караван из двух автомобилей проехал еще с километр и, высветив мощными фарами указатель с комичным названием «Мамыри», остановился. Фары тут же погасли, и остались лишь гореть габаритные малиновые светлячки. Немного света, скорее чисто условного, добавляли редко расставленные фонарные столбы: здесь уже не столица, здесь – область, поэтому и подход к уличному освещению – иной. Экономный.

Из джипа вышли двое мужчин и неторопливо, с достоинством, прошлись вдоль обочины: взад-вперед.

На вершине холма, вдали, возле поселка Газопровод, подсвеченная снизу прожекторами, заморским видением сверкала стеклянная пирамида – очередное детище неутомимого Газпрома. Оттуда же, с холма, ведомая милицейской мигалкой, спускалась цепочка огней.

Фары «линкольна» дважды вспыхнули и погасли. Между тем вереница автомобилей неспешно приближалась. Время позднее; Калужское шоссе, вытекающее из Профсоюзной улицы, пустынно; ехать из Москвы на ночь глядя, тем более в будний день, дураков не сыщешь. Поэтому, если поглядеть со стороны, место для «стрелки», или «разборки», выражаясь языком организованных преступников, на который, кстати говоря, охотно перешли сегодня и российские политики, и творческие работники, и просто шлюхи обоих полов, а также среднее между ними – транссексуалы, трансвеститы и прочая газетноафишируемая публика, считающая, что именно она и есть основной субъект «светской жизни», – так вот, место было выбрано идеально: хочешь – веди переговоры, хочешь – «мочи» беспощадно. И милицейская мигалка, поди, настоящая, она необходима, чтобы вовремя просигналить: атанда! На случай чего…

Но главные лица, сидящие в двух «представительских» автомобилях, были настроены, в общем, вполне благожелательно друг к другу, а многочисленная охрана – это так, для внешнего лоска, для престижа, как, впрочем, и автомобиль ГАИ вместе с командой, олицетворяющий новую российскую законность.

Этот последний, проскочив немного вперед, ловко перекрыл шоссе. Идущий следом серебристый «линкольн» – чем мы хуже! – легко нарушил правила движения и, перейдя на встречную полосу, уткнулся почти нос в нос своему темному собрату. В хвост ему зарулили два джипа, из которых, словно горох, посыпались «мальчики», вмиг окружившие машину хозяина.

После короткой паузы хлопнули две дверцы и из «линкольнов» навстречу друг другу двинулись двое: один – немного выше среднего роста, стройный, второй – пониже, но более широкий в плечах и прихрамывающий в шагу.

Молча пожали протянутые руки. Первый насмешливо хмыкнул:

– Чего это ты демонстрацию устраиваешь?

– Ты ж не пожелал в гости. – Широкоплечий медленным жестом руки показал за спину, где на холме, правее пирамиды Газпрома, светились огни поселка, состоящего из многочисленных трех-и более этажных коттеджей. – Встретил бы как доброго товарища. Сам захотел этот цирк. Ну, слушаю, выкладывай, зачем я нужен…

– Пойдем ко мне в машину. Да не бойся, – заметив некоторую нерешительность, добавил первый.

Его собеседник пожал плечами и пошел следом к черному «линкольну». Шофер открыл им задние дверцы, захлопнул и вместе с охраной отошел в сторону.

Хозяин автомобиля открыл мини-бар, переливающиеся цветные огоньки которого высветили его лицо – скуластые щеки, светлые брови – и коротко подстриженные седеющие волосы, а также нахмуренное, с глубокими темными тенями под глазами и крупным мясистым носом лицо гостя.

– Что хочешь выпить?

– Спасибо, от стола… Впрочем, от боржомчика не откажусь.

– Похолоднее? Или как?

– Да любой давай, – недовольно прохрипел гость. – Что ты тянешь кота за хвост!… – Приняв от хозяина бокал с пузырящимся боржоми, отхлебнул шумно и отставил на столик бара. – Ну?

– Помощь твоя нужна, – как бы между прочим бросил хозяин.

Угрюмый гость лишь иронически хмыкнул:

– И во что ценишь?

– Тебе судить – твое и слово… – Хозяин машины вынул из кармана пиджака сложенный вдвое листок, держа его между указательным и средним пальцами, церемонно протянул гостю.

Тот взял, развернул и подался ближе к свету. На листке бумаги синим фломастером были написаны несколько фамилий и адресов. Прочитал, сложил. Стал задумчиво глядеть на мигающие огоньки бара.

– Странный какой список, – сказал наконец, не скрывая насмешки. – С кем войну затеял, орел молодой!

– У каждого своя война… Так сколько?

– Да ты уж, поди, и сам-то просчитал? И кейс наполнил, так? Не ошибаюсь?

– Наполнил.

– Ну вот и давай его сюда. А сроки – как всегда, вчера?

– Можно и завтра.

– Спасибо, барин, – снова усмехнулся гость, причем, несмотря на ернические интонации, выражение его лица оставалось по-прежнему хмурым, если не сказать угрюмым. – Отчего же такая немилость, коли не секрет?

– Меньше знать – дольше жить чей принцип?

– Ну, мой… Но ты не сказал об условиях.

– Условия? – Хозяин ненадолго задумался, тоже отхлебнул боржоми. – Знаешь, как у новичков бывает? Там – прокол, тут – прокол…

– Ага, и хрен чего найдешь, так?

– Примерно. Лучше, конечно, вообще ничего не найти. Ни одного, ни другого.

– Вон ты как вопрос ставишь!… Дорогое удовольствие.

– За то и плачу

– Ладно, – буркнул гость, взял со столика листок бумаги с фамилиями, увесистый кейс и открыл дверцу автомобиля. Щелкнул двумя пальцами.

К машине тут же подошел один из охранников, протянул руку, принял от своего хозяина кейс и пошел к серебристому «линкольну».

Угрюмый между тем допил боржоми.

– Ну так что, не переменил решения? Может, все-таки заедешь, там банька готова…

– Спасибо, еще дела есть.

– Гляди, так и помрешь за делами-то. Э-хе-хе!… Грехи наши… Прощай, значит, пока, орел молодой. Зря отказываешься. Когда еще случится так близко оказаться!

Угрюмый легко, по-юношески выпрыгнул из машины и словно растворился в ночи. Через минуту разом вспыхнули фары трех машин, автомобили подались назад, все вместе картинно развернулись на узком шоссе и быстро умчались в сторону холма.

– Домой, – устало сказал хозяин темного «линкольна».

– Вы просили напомнить… – начал было водитель.

– Домой! – еще тверже бросил хозяин…

А в серебристом «линкольне» шел свой разговор.

Угрюмый его хозяин повернулся к сидящему слева охраннику и, включив боковую подсветку, положил на кейс давешний листок чистой стороной кверху.

– Ну-ка, Ленечка, черкни, дружок, кого нам не жалко.

Охранник молча достал из кармана огрызок карандаша и не очень уверенно написал пяток фамилий. Угрюмый надел очки, прочитал, забрал огрызок, вычеркнул две фамилии и, отдавая его охраннику, на оставленные показал пальцем:

– Этих в баньку пригласи. Нынче же, – а листок аккуратно сложил, затем перегнул пополам и спрятал во внутренний карман теплой вязаной кофты.

Следующей ночью в собственной квартире в доме в Зубовском проезде был убит начальник вневедомственной охраны Российской государственной библиотеки. Ивана Кирилловича накануне вечером видела соседка, даже поболтала немного, хотя Калошин был человеком малоразговорчивым и вообще со странностями – не по делу грубым, нелюдимым, некомпанейским. Пьяным его тоже никто не видел. Тем не менее милиция и дежурный следователь, прибывшие по сигналу соседей, утром обнаруживших распахнутую дверь, труп Калошина и следы черной, иначе не назовешь, пьянки на кухонном столе, не смогли обнаружить никаких следов присутствия посторонних. Можно было подумать, что начальник охраны, надравшись в одиночестве вусмерть, сам покончил счеты с жизнью, прострелив себе висок из собственного «макарова», который валялся возле ног покойника.

Оказалось, что и горевать-то особо по усопшей душе было некому. Бойцы охраны не сильно жаловали настырного и упрямого в своих требованиях начальника. Другие сотрудники библиотеки мало его знали в силу понятных причин: ничего, кроме неприятностей, от него ожидать не приходилось. Начальство, как обычно в подобных неясных случаях, многозначительно пожало плечами и выделило деньги на похороны. Остальные, скинувшись по-малу, добавили на цветы, ленту с надписью: «От сотрудников» и скромные поминки в кафе на Крымской площади.

Дело о самоубийстве, не получив дальнейшего продолжения, повисло, готовое быть прекращенным в ближайшее время или остаться «висяком», как сотни других, ему подобных. Время суицидов, что еще скажешь…

И только один человек имел на этот счет свое особое мнение. Старший научный сотрудник Марина Борисовна Штерн, услышав о странной смерти Калошина, вздрогнула, неестественно белая от природы кожа ее лица побледнела до синевы, Марина бросила сквозь стиснутые зубы непонятно кому адресованное слово: «Началось!» – и умчалась в приемную директора. Но тот не принял ее: то ли занят был с иностранцами, то ли уезжал на какое-то срочное совещание в министерство, то ли просто не пожелал – секретарша лишь беспомощно развела руками, демонстрируя собственное бессилие оказать какую-либо помощь.

Покидая приемную, Марина громко заявила, надеясь, что будет все-таки услышана за двойной дверью:

– Этого я им не прощу! Пока жива…

Следователя, у которого в производстве находилось дело Калошина, не оказалось на месте, и Марина попросила секретаря директора библиотеки отметить в амбарной книге, что завтра с утра она задержится, поскольку поедет в прокуратуру.

Больше в этот вечер ее никто на работе не видел…

Глава 1.

Пришла пора заканчивать затянувшийся визит в дальнее зарубежье. Командировка Александра Борисовича Турецкого, санкционированная лично… как сказали бы лет двадцать назад, и об истинной цели которой знал предельно узкий круг лиц из самого ближнего президентского окружения, больше не требовала его обязательного пребывания в Германии. Вот, собственно, о последнем и было сообщено соответствующим факсом, поступившим на имя Турецкого сегодня утром из Генеральной прокуратуры России, то бишь с горячо любимой, но уже подзабываемой за делами Родины.

Кстати о делах. Непыльная вроде работенка: читай себе лекции внимательным студентам, проводи практические следственные занятия, словом, передавай, как говорится, из рук в руки, из уст в уста все, что наработало самое прогрессивное человечество в области борьбы с преступностью, – и дело с концом. Ан нет, это только кажется, что все просто. Во-первых, сами студенты – народ необычный. В командировке Александра Борисовича как сказано? Чтение курса лекций в специализированном колледже. О правовом государстве, уголовном праве, уголовном процессе, предварительном следствии и следственной практике. На самом же деле это очень серьезная интернациональная секретная школа спецназа, созданная под эгидой ООН для борьбы с международным терроризмом. И лекции слушают не безусые юноши и волоокие девушки, а специалисты высокого класса – каждый, разумеется, в своей области. Поэтому сегодня ты можешь быть преподавателем-инструктором, а завтра – сам студентом. Напряжение, конечно, огромное, поскольку сведения даются в предельно сжатой форме и в совершенно невероятном для нормального человека объеме. Но в том-то и дело, что нормальных, в смысле – обычных, людей тут не было. А сами себя они называли «ребята из Пятого левела» Ибо языковой уровень общения здесь был самым высоким. Файв левел – пятый уровень. Для всех. Кроме Александра Борисовича, который все-таки считался больше преподавателем и практиком следственного процесса, да и сам полагал, что в его возрасте… хотя, может быть, с другой стороны… Никто особо не настаивал. Знания, опыт были гораздо важнее.

Но ничто не бывает бесконечным – ни радость высочайшего профессионального общения, ни идеальные условия, созданные в этом расчудесном альпийском городке Гармиш-Партенкирхене, где дважды уже проводились зимние Олимпийские игры, все кажется отмеченным печатью сытого, спокойного благополучия, а по улицам, чистым и уютным, бродят умытые здоровенные коровы, знающие свой дом. Факс недвусмысленно призывал домой. И хорошо, а то ведь от идеального порядка тоже устаешь. Особенно если ты русский человек и понимание «идеального порядка» у тебя может быть от рождения связано лишь с загробной жизнью. Исключительная благодать бывает, к сожалению, только на кладбище, как утверждал в свое время тезка Турецкого, поэт, похороненный на русском кладбище под Парижем.

Пит Реддвей, начальник «Пятого левела», крупный, грузноватый мужчина, сочетавший в своем характере крутую жесткость заместителя директора ЦРУ с якобы интеллигентской рассеянностью профессора Колумбийского университета, подержал обрывок факса перед носом, кинул на стол и, глядя на Турецкого в упор, пощелкал большим и средним пальцами, как бы вспоминая что-то важное. Вспомнил наконец:

– Отвальная. Так?

– Точно так, сэр, – хмыкнул Александр Борисович. – Когда прикажете?

– Приказывают тебе из Москвы. Я – советую. Не торопись. Ваши сперва порют горячку, так? Потом дают отбой. С довольствия – так? – не снимаю.

Питер, как и Турецкий, не считал необходимым утомлять себя постижением основных европейских языков на высшем уровне, но имел специфический интерес ко всякого рода русским идиомам типа «пороть горячку» и прочим оригинальным выражениям, коими богат язык.

Совет был, конечно, неплох, тем более что факс пришел за подписью Карасева, кадровика, и все это действо могло оказаться на поверку чистой формальностью: срок командировки – два месяца, они истекли. Изволь, Турецкий, либо прибыть, либо продлевать командировку у генерального. Вообще-то странно, в любом случае Костя Меркулов должен был бы знать об этом. А по факсу – не видно.

Полное разъяснение по части своих сомнений Турецкий получил лишь в самом конце дня, когда решил уже позвонить Косте домой. На работу звонить по этому поводу показалось почему-то не очень желательно. Но звякнул факс, установленный в апартаментах «господина профессора Александра Б. Турецкого», и из него лениво поползла глянцевая бумага. Текст на ней был странным, если не сказать более:

"Уважаемый Александр Борисович! Вашу просьбу о предоставлении Вам краткого отпуска без сохранения содержания сроком на 4 дня (19-22 ноября с. г.) руководство Генеральной прокуратуры РФ удовлетворило.

Замгенпрокурора по следствию К. Д. Меркулов".

Ниже приписка:

"Саша, в СМИ проскочили сведения, что у вас там интересные события и встречи намечаются. Поэтому естественно твое желание побывать на семинаре, послушать, народ посмотреть. Клавдия Сергеевна кланяется.

Привет, твой Костя".

Вторая часть проясняла первую, однако, видимо, придется звонить домой секретарше Меркулова – Клавочке, даме строгой в рабочей обстановке и, вероятно, безудержно любвеобильной – в домашней. Но прежде всего следует знать, о каком семинаре речь идет у Кости. Просто так ведь никто командировку продлевать не станет. Тем более почему-то за собственный счет.

Сбегая по лестнице в холл, где находилась поступившая сегодня почта и пресса со всех концов мира, Турецкий прихватил несколько российских изданий и устроился в кресле в курительной комнате под большим хрустальным торшером. Интересующую его информацию он неожиданно обнаружил в «Известиях», в самом низу третьей полосы. Корреспондент ИТАР-ТАСС из Германии сообщал, что в небольшом баварском городке Гармиш-Партенкирхене, где расположен Европейский центр исследования проблем безопасности имени Дж. Маршалла, начинает работу международный семинар по проблеме, обозначенной как выработка схемы военно-политического статуса новых членов НАТО в свете общеевропейской безопасности. Ожидаются доклады генсекретаря НАТО, министров обороны США, Франции, ФРГ и ряда других стран. В качестве гостей приглашен бывший кандидат в президенты США Роберт Паркер и российский генерал Ястребов, находящийся в оппозиции к правительству РФ.

Не здесь ли собака зарыта? Если именно на это просит обратить пристальное внимание Костя, то ситуация может сложиться несколько пикантная: ведь как раз Ястребов вместе с Президентом России были самыми решительными сторонниками создания «Пятого левела» в Гармише. А теперь получится так, что в немалой степени и его детище должно выступить в роли, мягко говоря, наблюдателя за его действиями оппозиционера и… Вероятно, в этом самом "и" и кроется загадка. Что ж, надо звонить Клавдии Сергеевне. Раз Костя сослался на нее в факсе, значит, она и располагает необходимой для Турецкого информацией.

Качество телефонного разговора, если даже ты звонишь из альпийских предгорий в самый центр среднерусской равнины, гораздо выше, нежели, скажем, когда желаешь из Москвы звякнуть в Малаховку. Турецкий это, естественно, отлично знал. И все же вздрогнул, когда услышал в трубке радостный, взволнованный голос Клавдии, причем так близко, будто она, дождавшись наконец прихода в гости Александра Борисовича, торопливо освобождалась в соседней комнате от всего лишнего, мешающего немедленной любви.

– Ой, я так рада, так рада, ты даже не представляешь, как я рада тебя слышать!

– Клавдия Сергеевна, что ж ты так несешься?! – пробовал урезонить Турецкий. – Между нами, между прочим, города и страны, параллели, понимаешь, и эти… меридианы. А ты так кричишь! Спокойно, едрена корень. Чего наш Костик-то хочет?

– Кос…? Ах он? Ну да, значит, слово в слово: «Хотелось бы побывать на встрече гостей». Последнее слово большими буквами. «Если не тот уровень, может быть, пятый поможет, поскольку дело общее». И еще такая фраза: «Им там нечего скрывать друг от друга». Вот и все… Ну как там у вас? – сказала вдруг сухо. – Вы получили известие, что вам продлили командировку? Правда, за свой счет, но что поделаешь, да? Значит, вы скоро приедете? А что передать Константину Дмитриевичу?

– Чего это ты ни с того ни с сего на «вы» заговорила? Или вошел кто? Мужа завела наконец?

– Ой, да ну что вы говорите, Александр Борисович! – замялась она.

– С тобой все ясно. А я так рассчитывал… Передай шефу: я все понял. Буду стараться. Что получится, не знаю. Там не наша епархия, могут и взашей вытолкать. Эх, Клавдия, а я тут сижу в одиночестве и нашу любовь вспоминаю. Изменщица ты!

Впрочем, у Турецкого не было никаких оснований ревновать эту незамужнюю, располневшую к сорока пяти годам, но вовсе не растерявшую свои прелести женщину. Если уж кто-то и мог бы предъявить ему счет по этой части, то именно она. Лет с десяток назад случай подкинул им реальную возможность объединить обоюдные желания. Они едва не лбами столкнулись на выходе из прокуратуры: Клавдия – статная и рослая, с многочисленными кульками и авоськами и Александр – поджарый и готовый к подвигам, в привычной своей манере покручивающий на пальце брелок с ключами от машины. Было бы откровенным хамством не предложить ей свои услуги. И разумеется, было бы неверным жестом с ее стороны – не оценить его давнего интереса к своей особе. Все, казалось, уже на мази, но тут была допущена роковая ошибка. Мужчина изменил главному принципу всех революционеров и влюбленных – «Вперед, а там разберемся!» Женщина же – широко известной пословице: «Куй железо, пока горячо». Словом, она… начала рассказывать о себе, а Турецкий – слушать. И вдруг совершенно неожиданно для себя, подобно острому, болезненному уколу, он ощутил к ней приступ почти сыновней нежности, который вмиг угробил все его возвышенные и нечестные помыслы. Клавдии оставалось лишь недоумевать, как это Александр Борисович умудрился «забыть» о каком-то экстренном задании Меркулова. Он торопливо застегивал рубашку, что-то клятвенно обещая при этом, она запоздало компенсировала несостоявшуюся страсть горячими, почти материнскими поцелуями – в дверях, на выходе и даже у лифта, после чего между ними, как ни странно, установились легкомысленные, с легким сексуальным оттенком отношения, не переходившие в нечто более серьезное – с фривольными намеками, подковырками и так далее. Но в Клавдии что-то явно изменилось: она просто похорошела, а под глазами время от времени стали появляться темные полукружья, происхождение которых не составляло тайны для такого опытного сердцееда, как Турецкий. Это значит – не он открыл ей сияющие выси, нашелся, видать, такой же проходимец, который, подобно шельме из старого анекдота, произнес коронную фразу: «А это все, дамочка, пустое, лучше пройдемте в койку!» И таки увел. Замуж Клавдия не вышла, но телесно добрела, и уже невозможно было без вожделения наблюдать ее сдобные формы. Меркулову завидовали: иметь такую секретаршу – мало не покажется. Но Костя ценил в ней верность и отменные деловые качества, что в наше время может показаться редкостью. И резко пресекал любые поползновения в ее сторону. Клавдия платила ему преданностью. Все это знал и видел Турецкий почти ежедневно и тем не менее сожалел о своей давней минутной слабости, ибо подобные женщины, а уж он-то в этом был уверен, очень энергичны в постели. Но как проверить – вот вопрос!…

– Саша, – зашептала она так стремительно, причем в самое ухо, что Турецкий невольно отстранился от трубки, – ну как ты не понимаешь, что я не могу объяснять всякому знакомому, о чем и с кем говорю по телефону! Приезжай! – И она так вздохнула, что, будь у Александра Борисовича крылья, он бы в два взмаха достиг ее уютной квартирки на одиннадцатом этаже дома-башни в Орехове-Борисове, то есть в прямом смысле у черта на куличках, и уж теперь без всяких предисловий и извинений спикировал бы с высоты своего полета, как ястреб на добычу… Да, ястреб, однако…

Нелегкую задачку подбросил Меркулов. Его или, может быть, кого-то повыше интересуют именно гости международного семинара, а не главные действующие лица. Вероятно, не Уильям Перри, министр обороны, а, к примеру, Бобби Паркер, несмотря на то что нынешнюю выборную гонку этот бывший генерал проиграл с треском. Но… мужик он далеко не старый, миллиардер, сенатор-республиканец. Значит, не без перспектив. И другой гость, обозначенный в программе: Георгий Ястребов, тоже, кстати, генерал, еще недавно, можно сказать, третье лицо в России. А по популярности – безусловно второе. Ну и чего они оба приехали на этот долбаный семинар, где будут обсуждать, как принять вчерашних друзей России в круг ее вечных врагов и при этом сохранить на лице благостную мину?…

А нам тут, значит, нечего скрывать друг от друга? Намек тоже ясен. Другими словами, можно за помощью обратиться в «Файв левел», санкция сверху дана. Каков же вывод? Чего-то наши знают, о чем-то догадываются, но сказать не могут. Собачья жизнь…

Турецкий снял трубку, набрал трехзначный номер:

– Пит, ты был прав, к вечеру обстоятельства чисто по-русски приняли новый оборот.

– Значит, с тебя, – хмыкнул Реддвей. – Заходи.

У Турецкого не раз уже был повод убедиться, что дружба с Питом вещь полезная и перспективная. Но чтоб дружить, надо быть искренним. Хотя бы в определенных рамках. Этот здоровенный мужик, напоминающий обликом кинематографического техасского шерифа, мог представляться таким незащищенным и податливым, что даже заслужил прозвище Мягкая игрушка. Но при всей внешней мягкости, знал Турецкий, это был тот случай, когда, как говорится, где сядешь, там и слезешь. Он сказал об этом Питеру, тот долго выяснял суть фразы и при этом хохотал как сумасшедший. Понравилось.

Уже на следующий день он организовал дело таким образом, что Турецкий был представлен министру обороны Штатов, и Билл, как старый приятель Пита, лично пригласил русского профессора на свой доклад, а заодно и на все прочие.

– Я ж говорил, что старина Билл сделает все как надо, – не без самодовольства заметил Питер.

– Вижу, вы давно знакомы? – поинтересовался Турецкий, чтобы сделать приятное Реддвею. – Он тоже из университетских профессоров?

– Если знаешь, зачем спрашиваешь? – прищурил один глаз Питер. И добавил негромко, будто не придавая сказанному ни малейшего значения: – Он входил в Консультативный совет по внешней разведке при президенте. Понимаешь?

Турецкий кивнул: под «крышей» таких приятелей жить можно.

Следующий шаг, который следовало предпринять, зависел от того, удастся ли подобраться вплотную к русскому «гостю».

Генерал приехал в сопровождении свиты. Но в здание центра прошел с одним помощником. Турецкий ненавязчиво пошел ему навстречу и, «неожиданно увидев», расцвел в улыбке:

– Здравия желаю, Георгий Иванович! – Военные же любят четкость.

Высокий и стройный генерал-полковник Ястребов замедлил свой широкий и пружинистый шаг и взглянул на Турецкого, припоминая. Александр Борисович не дал развиться сомнению:

– Александр Борисович Турецкий, к вашим услугам, товарищ генерал. Профессор «Файв левела», открытого здесь по вашей инициативе. А вообще-то старший следователь Генпрокуратуры России, если изволите помнить.

– А-а, ну как же! – Генерал протянул и крепко пожал Турецкому руку, но было заметно, что он не очень-то вспомнил, поскольку бросил выразительный, хотя и короткий взгляд на своего помощника. В том смысле, что выясни и напомни, о чем бишь тут речь. – Так, значит, мы находимся в ваших владениях?

На генерале был отлично сшитый, по спецзаказу разумеется, костюм, неброский, модный галстук, и вообще он имел вид преуспевающего политика. И зычный голос его, приученный к митингам, сейчас, в соответствии с моментом, приятно, бархатно рокотал.

– Нет, – улыбнулся Турецкий, – здесь размещаются наши соседи. А «Пятый левел», как вы помните, фирма закрытая.

– Ну конечно, конечно, – покровительственно заметил генерал, явно теряя интерес к собеседнику. – Надеюсь, мы еще увидимся.

– Благодарю вас, – склонил голову в легком поклоне Турецкий. И подумал: «Нет, с этим каши не сваришь. Но ненавязчивое внимание к своей персоне он, пожалуй, не сочтет проявлением особого интереса некоторых российских спецслужб, на которые пока не распространяется его влияние. Возможно, придется заходить с другой стороны… Поэтому интересно, каковы взаимоотношения Билла Перри и Боба Паркера? Придется опять заряжать старину Пита…»

Семинар тек чинно и столь же рутинно. Докладчики говорили по-английски, и синхронисты тут же переводили тексты выступлений на языки гостей. Эмоциональные всплески могли ожидаться разве что со стороны российского генерала. Но тот молчал, воткнув в уши улитки, по которым ему вещал по-русски переводчик. И поза его была спокойной, даже сонной.

Индифферентно вел себя и Паркер. Лишь один, быстрый и внимательный, взгляд на русского генерала выдал его непонятный интерес. Вот в чем тут дело, понял Турецкий. Они, возможно, решили встретиться, но пока проявляют полнейшее равнодушие друг к другу. В жизни, увы, так не бывает. Переигрывают мужики, а ведь оба они – люди азартные, останавливаться на ходу не привыкли. Что тот генерал, что этот…

Любопытный, между прочим, состоялся утром диалог у Турецкого с Реддвеем. Мягкая игрушка лениво эдак, словно без всякой цели, спросил:

– А на кой вам все это надо? Кто в мире всерьез относится к вашей оппозиции? Да хоть к тому же Ястребову?

– Скажи, Пит, а лично тебя и, следовательно, Америку, – Турецкий пустил точный шар в патриотизм Реддвея, – кто больше устраивает в Белом доме: Клинтон или этот Паркер, который прибыл сюда неизвестно с какой целью?

– Разве могут быть сомнения! – фыркнул Питер.

– Понимаешь, насколько нам важно, чтобы ваша уверенность также распространялась и на Россию? А наш опальный генерал никак пока что не гарантирует такой уверенности – ни вам, ни нам. Так что будем делать?

– Я заинтересован в вашем Президенте. Поэтому и дело может оказаться общим… – важно заметил на это Реддвей.

А в конце дня, после вечернего заседания, Реддвей, проходя мимо, положил на пюпитр Турецкого лист компьютерного набора. Александр пробежал глазами текст, обернулся, отыскал взглядом Питера и сдержанным кивком поблагодарил. Мягкая игрушка умудрился раздобыть закрытую распечатку программы семинара, составленную для участников, где педантичные хозяева расписали по минутам время пребывания гостей центра, вплоть до посещения туалета. Впрочем, последнее – исключительно по желанию. Но вот время, выделенное для личных нужд, заинтересовало Турецкого. Он был уверен, что в рабочие дни семинара в шикарных апартаментах типа люкс, как сказал бы русский человек, ни встреч, ни тем более серьезных бесед состояться не может. От прослушки нет гарантии. Значит, что? Либо личное время, либо общая прогулка в альпийскую зону с катанием на лыжах.

Питер выслушал резоны Турецкого и согласился.

– Твое присутствие может им помешать, а если мы отправим в горы веселую пару – Кэт Вильсон и Ника Барагина, снабдив их соответствующей аппаратурой, будет, как ты говоришь, самое оно, так?

– Вот именно. Тип-топ.

– О! Новое! Объясни, – обрадовался лингвистической находке любитель русских идиом и просто идиотских выражений Реддвей.

Самое странное, что, объясняя, Турецкий и сам понял, как богат и могуч запас духовной прочности русского народа.

Встреча состоялась-таки, как и предполагал Турецкий, во время лыжной прогулки. Правда, ближние подходы к притомившимся лыжникам наглухо перекрывала охрана экс-кандидата в американские президенты и российского генерала, работать пришлось издалека, но запись была четкой, поскольку уникальная аппаратура предназначалась, вообще-то говоря, для более серьезных целей. Английский язык генерала, конечно, был ужасен, и тем более странной казалась тема беседы, в которой как раз тонкости языка и могли иметь какое-то значение. Речь шла о пословицах и поговорках, собранных четыре с половиной столетия назад Эразмом Роттердамским. Потом говорили о конституции средневековой Венеции, определяя ее историческую ценность в наши дни. Никчемный какой-то разговор…

Однако при этом отдельные фрагменты беседы, как показала видеосъемка, фиксировались собеседниками в блокнотах, которые они затем молча предъявляли друг другу. Но шара-зонда, который в этот момент мог бы пролететь над ними, под рукой не было. Упущение, но ничего не поделаешь: все предусмотреть невозможно. Все же остальное было предельно безобидно и никак не могло уличить собеседников в каком-то тайном сговоре.

Реддвей, заинтересованный прежде всего в том, чтобы в записи не оказалось материалов, способных нанести ущерб Америке, лишь пожимал плечами: стоило, мол, гонять занятых людей за подобными пустяками и рисковать драгоценнейшей аппаратурой, многие компоненты которой имелись в единственном экземпляре.

Турецкий без конца просматривал видеозапись и прослушивал текст, пытаясь понять, чего ради эти два важных лица совершили перелеты через полмира и так долго разыгрывали свою абсолютную незаинтересованность друг в друге. Что-то очень серьезное должно было стоять за всеми этими пословицами и конституциями. Но что?!

– Пит! – Турецкого посетила совсем уже идиотская мысль. – А этот ваш экс-генерал – он не голубой часом? Может, у них какая-нибудь особая генеральская любовь намечалась, а мы не поняли?

Реддвей раскатисто захохотал, колыхаясь всем телом.

– Я, конечно, проверю, если тебе это надо, но… думаю, уже в процессе предвыборной гонки что-нибудь обязательно всплыло, если бы к тому имелись поводы. А что, разве ваш генерал был замечен?

– Ну, у нас же пока за руку не поймают… вернее, за это самое… ты понимаешь?

Отсмеявшись, Питер неожиданно заметил:

– Не знаю, какие интересы их свели, но у меня есть ощущение, что, занимаясь филологической болтовней, они одновременно вели какой-то известный только им двоим процесс торговли. Настораживают записи в блокнотах. К сожалению, они для нас недостижимы. Впрочем, попробовать достать хотя бы один из блокнотов можно.

– Каким образом? – изумился Турецкий, но вовремя ухватил себя за язык: у Пита есть и свои секреты, которыми ему совсем необязательно делиться с посторонними.

Наблюдения следующего дня ничего существенного Турецкому не дали. Ни Ястребов, ни Паркер на семинаре не выступили, прочно сохраняя статус гостей-наблюдателей, и вечером, после короткого прощального банкета, отбыли каждый на отведенную Богом его стране часть суши.

Реддвей со свойственным ему кокетливым равнодушием протянул Турецкому фотокопию бумажного продолговатого листа. На нем было несколько цифр: зачеркнутая двойка, затем тройка, еще несколько двоек и наконец – двумя чертами жирно и резко подчеркнутая цифра двести, после чего стоял толстый восклицательный знак. Очередная шарада.

– Пит – ты гений. – Турецкий широко развел руки в стороны и покорно склонил голову. – Я не спрашиваю – как, меня интересует, где ты взял этот листок.

– В заднем кармане спортивной формы, – хмыкнул довольный Реддвей. – Ты невнимательно смотрел видеозапись. Помнишь, Паркер вырвал лист из блокнота, смял, хотел его выбросить, но передумал и сунул в задний карман, так? Вот там мы его и обнаружили. Впрочем, он и сейчас там, – улыбнулся Питер. – Что скажешь?

– Первое, что приходит в голову, – это цена. Но вот чего – вопрос.

– Что ж, вашим службам, Александр, будет над чем поломать голову. Желаю вам успеха. Если хочешь – держи в курсе.

Турецкому приготовили тщательную расшифровку записи беседы двух титанов филологии. Впрочем, если быть справедливым, не только на литературу распространялись интересы важных персон, они рассуждали также о музыке, в частности, о скрипках Страдивари, ну это имя широко известно, потом упоминались неизвестные Александру Борисовичу фамилии Штайнера и Вальона. Но все это ни о чем ему не говорило. Ладно, решил он в конце концов, дома найдутся специалисты, которым эта тайна за семью печатями покажется обычными семечками. Уговорив себя не пудрить мозги дальше, Александр по обычаю, узаконенному в «Пятом левеле» с легкой руки российских курсантов – Барагина, Солонина, да, впрочем, и своей собственной, дал обильную «отвальную», с чем и покинул гостеприимный Гармиш с его веселыми мужчинами и женщинами, готовыми по любому поводу щеголять в празднично расшитых одеждах своих прародителей. Вот живут же люди!

Но уже в самолете, ранним утром поднявшемся с мюнхенского аэродрома, Александр прочно забыл все прелести загранки и мысленно вернулся домой, к своим, к родным и любимым… Ну, прежде всего, конечно, к жене и дочке, которые, в общем, постоянно находились с ним – в душе. Но эти чувства – родственные, нежные. А ему хотелось любви, он соскучился по ней. Все-таки русский человек – не цивилизованный европеец, ему мало одного секса, мало физиологической сытости. Можно было, конечно, и Турецкому, подобно большинству коллег из «Пятого левела», снимать сверхнапряжение с помощью обычного секса с многочисленными посетительницами гармишских дансингов, дискотек, баров и прочих молодежных тусовок, что, кстати, абсолютно не возбранялось руководством. Действительно, почти стрессовые условия постижения высшего уровня знания и, главное, умения требовали определенной разрядки. Это и врачи советовали. Но Александра Борисовича почему-то не тянуло: возраст, что ли, начал сказываться? Нет, просто глядя на всех этих изящных, гибких и голенастых девиц, он все чаще воспоминаниями возвращался в Россию, где если уж любит тебя женщина, так любит, а не просто отдается. Речь не о шлюхе, разумеется. И вообще, мы, конечно, азиаты – и щедрые, и ленивые, и спеси в нас много, и такой бешеной страсти, от которой бабы чумеют. Европейская мадам поможет тебе «сбросить пар» – и все. А русская баба – она, возможно, не так разбирается в сексе, зато в любви ей равных нет… Домой, домой!

Глава 2.

– А-а-а!!!

Истошный крик, рванувший из десятка глоток, пронзительный визг тормозов и рев сирены метропоезда, которую с перепугу врубил машинист, словно ударом в грудь отбросили толпу от края перрона. Поезд между тем продолжал двигаться, резко замедляя ход, и все это было похоже на кошмарный сон, потому что зажмуренные в ужасе глаза, казалось, видели, что там, внизу, под колесами…

К вою сирены присоединился треск сигнала тревоги из дежурной комнаты. Пробудился микрофон; громкий, срывающийся женский голос повторял: «Внимание! Просим всех пассажиров отойти от края платформы! Просим освободить вагоны, поезд дальше не пойдет! Пользуйтесь пересадкой!» И так раз за разом, со стихающей монотонностью. Дежурные тетки в красных шапочках и милиционеры, помогая себе трелями свистков, теснили толпу от поезда.

Наконец появились ответственные люди – это было видно по их решительным жестам. Один из них – симпатичный молодой парень в сером плаще – обратился к пассажирам, стоявшим непробиваемой никакими убеждениями стеной напротив первого вагона:

– Свидетелей происшествия прошу подойти ко мне.

Иван Акимович Воротников, высокий, пожилой, седовласый, с осанкой по меньшей мере строевого полковника, стоял, прижатый к полуколоннам оснований мраморных арок, отделяющих собственно платформу от пешеходного зала, и со стыдом и страхом ощущал, как по его спине в буквальном смысле струится ледяной пот. Кажется, он – один-единственный из всей этой толпы – действительно видел и понимал, что произошло.

Толпа наконец, вняв уговорам дежурной, обретшей нормальный, властно-крикливый, равнодушный голос, стала редеть, рассасываться. Иван Акимович, испытывая необычайную слабость в коленях, сумел теперь присесть на лавку и поставить рядом ставший таким невозможно тяжелым портфель.

Вдруг громко заработал мотор электропоезда, и состав, повинуясь движению руки одного из ответственных товарищей, возможно, он был здесь старшим, начал медленное движение назад. За ним по междупутью двигались трое мужчин. В руках одного из них был фотоаппарат со вспышкой. Наконец старший резко поднял руку, и поезд остановился. Замелькал блиц фотовспышки. Немногие оставшиеся на перроне невольно подались вперед. Вот и Иван Акимович, старый человек, видевший жизнь не с лучших ее сторон, но считавший себя в какой-то степени эстетом, презиравшим грязь и кровь, вдруг поддался общему порыву: увидеть это своими глазами. И увидел.

Между рельсой и стеной лежала белая женская нога, поразительно похожая на те фрагменты манекенов, которые теперь выставляют в витринах дамских магазинов для рекламы белья, чулок… или колготок. Черт их разберет, посторонне подумал Иван Акимович. Нога как-то не задела его внимания. Но, взглянув на междупутье, он едва не грохнулся в обморок и тут же, на подгибающихся ногах, заторопился вернуться к лавке. Рухнул на нее и дрожащими пальцами стал расстегивать портфель, где в переднем кармашке лежала облатка с рубиновыми бусинами нитроглицерина, и испуганным, будто воровским, движением сунул маленькую капсулку под язык. Крепко зажмурился, откинув голову к холодной стене, и начал прислушиваться к вечной своей аритмии. Но закрытые глаза отчетливо видели ужасное в своем сочетании буйство красок: желтой, красной и белой на мертвенно-черном фоне. «Но почему желтое? – возникло удивление. – Ах, ну да, пальто…»

Кажется, сердце немного успокоилось. И вот теперь снова возник это взгляд: пустой, но в буквальном смысле раздавливающий, стирающий с лица земли, взгляд не разумного существа, а зверя-убийцы – равнодушный и одновременно завораживающий, раздевающий догола. Где он видел его? А память между тем, как бы сама по себе, восстанавливала последовательность событий, происшедших только что, ну, каких-нибудь пять или десять минут назад…

Старший преподаватель кафедры рисунка московского колледжа при архитектурном институте Иван Акимович Воротников ненавидел эти вечерние часы в метрополитене, когда служивый люд возвращается по домам, а с концевых станций радиальных линий, где с некоторых пор обосновались вещевые рынки, одновременно с потоком пассажиров двигались нахальные орды торговцев и торговок со своими чудовищными полосатыми баулами. Столпотворение на каждой станции, в вагоны не входят, а вбиваются, летят к чертям собачьим пуговицы на пальто, и в конечном счете вместо «извините» ты тут же получаешь прямо в физиономию щедрую порцию «козлов» и «блинов», приправленную удушающей вонью алкогольного перегара. Нет, приличному человеку в эти часы в метро делать просто нечего, это вредно для здоровья, поскольку обязательно спровоцирует стресс.

Будучи твердо уверенным в последнем, Иван Акимович тем не менее вынужден был постоянно поступать вопреки своему желанию и спускаться в подземку, ежеминутно ожидая какой-нибудь определенной гадости. Впрочем, изредка случалось ему и отвлекаться от мрачных мыслей: вдруг возникал перед глазами совершенный, законченный резцом Природы профиль лица либо гениально выдержанная в классических пропорциях фигура, а то просто поразительное по вкусу сочетание форм и цвета одежды. Для глаза художника – а старший преподаватель рисунка непременно считал себя таковым – здесь таились и вдохновение, и в определенном смысле успокоение нервов. Задолго до нас замечено, что ведь на красоте глаз отдыхает.

Вот и сегодня, полный, как всегда, самых нехороших предчувствий, Иван Акимович предъявил толстой бабе с невыразительным лицом свое пенсионное удостоверение и ступил на рубчатую лестницу эскалатора, чисто механически пытаясь восстановить в памяти образ этой толстухи, которую он видел ежевечерне на контроле у автоматов. Черт побери, а ведь не получается! Что это – глаз стал незорким или в самом деле ему не за что зацепиться? Иван Акимович машинально обернулся и – замер. И было от чего: выше, через три-четыре человека, стояла молодая женщина с матово-белым, почти неестественного цвета, лицом. Изломанные черные брови – не такие капризно-трагические, как у Пьеро, но близко, близко… Длинные, узкие глазницы прикрыты тенями от густых темных ресниц. Прямые черные волосы, свисая из-под ярко-желтой шляпки с узкими полями, падали на грудь, на такое же вызывающее своей яркой желтизной пальто. Черная лаковая сумочка, надетая через плечо, пересекала ремешком грудь женщины по диагонали.

Дольше смотреть на незнакомку было уже неприлично, и Иван Акимович с сожалением отвернулся, продолжая видеть перед собой это необычно выдержанное сочетание черного и желтого цветов.

Женщине нужен был тот же поезд, что и Воротникову. Иван Акимович, поджимаемый нетерпеливыми пассажирами, стремящимися проникнуть в первые ряды ожидающих, стоял сбоку и чуть позади, наблюдая уходящий от него примерно на три четверти профиль.

Мелодичный перезвон объявил о приближении состава. Толпа задергалась, задвигалась. Иван Акимович заметил, что за спиной женщины, от которой он все никак не мог оторвать взгляда, как бы пристроился квадратный такой крепыш в черной кепочке, какую носит нынче всякая шпана, надевшая отвратительные тускло-красные пиджаки и называющая себя «хозяевами жизни». Этот невыразительный мужичок между тем начал, словно невзначай, нажимать, подталкивать женщину вперед. Иван Акимович почувствовал вдруг резкий, болезненный укол где-то возле сердца, даже раскрыл рот, чтобы всей грудью набрать воздуха, – странное предчувствие чего-то ужасного пронзило его.

Поезд вырвался из тоннеля и мчался, приближаясь и слегка притормаживая. И когда до лобового стекла кабины машиниста оставались считанные метры, навстречу ему с диким криком метнулась желтая птица…

Вой, скрежет, истошный вопль, движение толпы вперед и тут же – назад, от беды, от смерти… Странное броуновское движение пассажиров. Потрясенный увиденным, Иван Акимович почти мгновенно нашел черную кепочку, спокойно уходящую сквозь толпу от края перрона. Бог ростом не обидел: сверху-то все видно. Но кепочка вдруг дернулась, будто почувствовала на себе слишком пристальный взгляд. Человек медленно обернулся, обнаружил смотревшего на него Воротникова, и вот тут Иван Акимович, может, впервые в жизни в самом деле почувствовал, как глядит тебе в глаза Смерть – холодно и безучастно. Ему стало так скверно, так жутко! Он понял, что если этот квадратный незнакомец захочет сейчас приблизиться и убить его, то не хватит сил ни позвать на помощь, ни просто вскрикнуть предсмертно…

Вспомнив все только что пережитое, Воротников поднялся, прижимая к груди портфель, и стал озираться, будто Смерть притаилась где-то здесь, рядом, за мраморной аркой. Нет, черной кепочки нигде не было видно. Да, впрочем, подумал Иван Акимович, какой же убийца станет ждать, чтоб на него указывали пальцем? Чушь какая-то! И вместе с этой освобождающей от страха мыслью пришло убеждение, что он, художник Воротников, просто обязан помочь следователю установить истину, которая, уверен был Иван Акимович, ведома была только ему одному.

Поезд, пятясь, уполз в тоннель, место трагедии окружили высокими фанерными щитами, возле которых прохаживался спортивный юноша в милицейской форме, постукивающий по ладони длинной дубинкой.

– Извините, – обратился к нему Воротников, – подскажите, пожалуйста, где можно дать свидетельские показания?

– Вон туда пройдите, – равнодушно показал тот дубинкой в конец перрона, где светились красные цифры убегающих секунд жизни.

Иван Акимович послушно побрел в комнату дежурного, расположенную за стеклянной дверью.

Следователь следственного отдела УВД на метрополитене старший лейтенант милиции Олег Афанасьевич Артюша был, как уже заметил Воротников, симпатичный молодой человек лет примерно двадцати пяти от роду. Возможно, вчерашний выпускник юридического вуза, он хотел казаться предельно серьезным и оттого хмурил чистый, еще без единой морщинки, высокий и розовый лоб. Когда Иван Акимович переступил порог дежурной комнаты милиции метрополитена, следователь мельком взглянул на него и пальцем требовательно указал на стул у стены, а сам вместе с коллегой, держащим в протянутой руке черную лакированную сумочку с разорванным ремешком, собирался взглянуть на ее содержимое. Обернувшись к пожилой паре, жестом ладони пригласил подойти поближе.

– Ну-с, – сказал со вздохом, – сейчас мы должны выяснить, что могут сообщить нам вещи погибшей о ее личности. Прошу.

Он раскрыл сумочку и высыпал на стол кучу всякой обычной женской мелочи: предметы макияжа и косметики, кошелек с деньгами, сигареты с зажигалкой, авторучки, мелкие монеты и наконец – красное кожаное удостоверение со стершейся позолотой на лицевой стороне. Раскрыв корочки, вслух прочитал:

– Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина… Вроде она иначе называется? – и сам же ответил после короткой паузы на собственный вопрос: – Ну да, Российская государственная библиотека, то есть РГБ. Из чего вывод: удостоверение старое, но… еще действующее. Штерн Марина Борисовна, красивая женщина… была, – поправился тут же. – Старший научный сотрудник… Подпись и печать. Все в порядке. Сергей Сергеевич, – обратился к коллеге, принесшему сумочку, – внесите, пожалуйста, в протокол осмотра и изъятия вещдоков, а понятые подпишут. Я же займусь… Вы – свидетель, гражданин? – вежливо посмотрел на Воротникова. – Я вас еще на месте происшествия запомнил.

Он небрежно сдвинул содержимое сумочки на противоположный край стола, пригласил Воротникова пересесть ближе и положил перед собой чистый бланк протокола допроса свидетеля.

– Что вы можете сообщить… э-э… я – следователь Артюша, – вспомнив о первейшей своей обязанности, представился он и, увидев вопрос в глазах свидетеля, слегка покраснел и добавил: – Это фамилия такая. Можно – Олег Афанасьевич. Представьтесь, пожалуйста.

Воротников достал из кармана коричневую книжечку удостоверения и протянул следователю. Тот прочитал и старательно вписал имя, отчество и фамилию в бланк протокола. Спросил и записал также адрес и номер телефона.

– Так, слушаю вас.

Иван Акимович прикрыл ладонью глаза и, чуть откинув голову, словно вспоминая, начал рассказывать, как еще на эскалаторе его внимание привлекла не совсем обычная внешность молодой женщины, как он наблюдал за ней до… до самого последнего момента ее жизни. Так же спокойно, почти монотонно, передал он и свое состояние, сообщил о тех ощущениях, которые испытал под взглядом коренастого крепыша в черной кепочке. Следователь быстро записывал за ним. Наконец Воротников глубоко вздохнул и замолчал. Исповедь закончилась.

Затем он по указанию следователя прочитал собственные показания и подписал каждую страницу протокола. Отложил ручку и опустил голову.

– Вы могли бы помочь нам составить его фоторобот? – после недолгой паузы спросил следователь.

– Я полагаю, что смог бы изобразить это… лицо. Извольте лист бумаги.

Воротников устроил свой портфель на коленях, вроде пюпитра, сверху положил чистый лист, протянутый следователем, затем достал из внутреннего кармана пиджака металлический карандаш с толстым грифелем, с минуту внимательно разглядывал бумагу, после чего рука его заработала быстро и легко, словно сама по себе. Следователь, привстав, наблюдал, как рождается портрет преступника… конечно, убийцы, иначе ведь и быть не могло… Значит, все предыдущие свидетели – и мужчины, и женщины, – утверждающие, что видели своими глазами, как женщина сама кинулась под поезд, на самом-то деле ни черта не видели. Или не поняли, потому что падение женщины действительно можно было истолковать и как самоубийство. Опять же это ее неестественно белое лицо…

– Вот, прошу вас. – Воротников протянул лист с рисунком, и следователь даже вздрогнул, увидев нечеловеческий взгляд убийцы.

– Да-а… – Это было произнесено с таким значением, что все присутствующие немедленно обратили внимание. И потянулись к рисунку. А понятой – круглолицый седеющий блондин с длинными, неопрятными волосами – так тот буквально впился в портрет глазами, качая головой и остро поглядывая на художника.

Следователь запоздало опомнился и спрятал рисунок в свою папку – дешевенькую такую, из кожзаменителя, но – на «молнии».

– Рисунок ваш приобщается к делу. Значит, вы готовы утверждать, – начал он, – что этот тип…

– Я ничего не утверждаю, Олег Афанасьевич, – жестом ладони остановил его художник. – Я лишь рассказал вам о том, чему был свидетелем. К великому моему сожалению… А это, – он пожевал губами, подумал, будто прикидывая, стоит ли говорить, и наконец показал на папку, в которой лежал его рисунок. – Это, конечно, не фотография, но мои коллеги знают, что глаз у меня… Словом, я понимаю, здесь не место для… хвастовства, да и повод не тот. Однако уверяю вас… В общем, это все.

– Ваши искренние показания несомненно помогут следствию, – церемонно заявил Олег Афанасьевич Артюша. – Поэтому прошу вас в ближайшие несколько дней не покидать Москвы. Не исключено, что нам с вами еще придется встретиться. Вот вам моя визитная карточка, – протянул он Воротникову лаковую картонку со своим номером телефона, – а ваш адрес у меня в протоколе зафиксирован. Еще раз благодарю вас, вы свободны. Понятые, я думаю, тоже, Сергей Сергеевич? Тогда будьте здоровы, господа… Ну что? – тяжко вздохнул следователь. – Пойдем туда? – и сунул папку под мышку.

…Следователь следственного отдела УВД на метрополитене Артюша так пока и не научился невозмутимо смотреть на расчлененные трупы людей, кровавые лужи и тому подобное, сопутствующее человеческой трагедии, в последнее время участившейся на транспорте. То – самоубийства, то – расправы вроде вот сегодняшней. О происшествии в метро и остановке движения поездов на участке «Охотный ряд» – «Красные ворота» в самые часы пик уже, конечно, сообщено дежурному по городу и в Мосгорпрокуратуру. А когда узнают, что тут произошло убийство, а не просто трагическая случайность, понабегут, поналетят орелики из МУРа, из горпрокуратуры, только успевай поворачивайся, чтоб тебя самого в зад не клюнули…

Труп женщины, правильнее сказать, то, во что ее превратили колеса, уже увезли в морг, эксперты, медик и криминалист, закончили свою работу. Долго возились. «Больше часа», – отметил Олег Афанасьевич, поглядев на станционные часы. Сильная струя гидранта моечной установки удаляла с междупутья последние следы крови, бурлящей пенный поток тут же засасывался мощным насосом, и скоро, минут, наверное, через десять-пятнадцать, к платформе подойдет голубой состав и из него хлынут толпы рассерженных на вечный российский бардак пассажиров. И всем будет, в общем-то, наплевать на чрезвычайные обстоятельства, на то, что кто-то отнял жизнь у молодой и очень красивой женщины… Вот разве что редкие лужицы на междупутье объяснят опытному машинисту причину более чем часовой задержки движения по самой основной, центральной, красной линии метро…

Эта платформа была огорожена длинным рядом металлических стоек с протянутым между ними толстым шнуром, на котором болтались красные лоскуты наподобие флажков волчьего загона. Дежурившие здесь милиционеры не пускали шибко любознательных за этот смехотворный барьер. К нему ведь всерьез может отнестись разве что законопослушный иностранец. Русский же человек, увидев предупреждение о том, что в данном месте прохода нет, обязательно полезет туда, сломает себе шею, а потом начнет вопить, что нигде нет порядка. Впрочем, если уж сломает шею, то вопить станут родственники.

Народу в зале было много, поскольку движение поездов в сторону «Юго-западной» не прекращалось. Артюша постоял еще недолго, посмотрел, как дежурные начали дружно убирать стойки ограждения, и отправился к эскалатору.

Странно, вроде уже прошел час пик, а пассажиров все не убавлялось. Толкучка перед входом на эскалатор, невозможно спокойно стоять на самой лестнице. Кто-то настырно толкал в спину. Следователь оглянулся: приличный пожилой человек, а ведет себя как оголтелая деревня, будь он неладен. Подумал и усмехнулся: сам-то давно ли москвичом заделался?… Так куда идти? – продолжал размышлять Артюша, придерживая под мышкой несолидную свою папку, у которой даже отделений внутри не было – мешок мешком, все бумаги – до кучи. Время, в сущности, позднее, девятый час. Отнести документы на работу или оставить все до утра? Артюша сошел с эскалатора и остановился в стороне, пропуская спешивших людей. А с другой стороны, какого дьявола их таскать с собой?…

Следователь вынул из-под мышки папку и вмиг покрылся холодным потом: проклятая тряпка, на которой крепилась «молния», была разрезана с двух сторон и сама «молния» болталась как крысиный хвост. В папке же не было ни одного документа, ни единой бумажки!… Где, когда это произошло?! Это тот – деревня! Бежать – искать его?! А если раньше, еще там, внизу?… Бессмысленно… Но как же он мог, следователь, растяпа! И тут словно обухом врезало, да так, что искры из глаз: портрет! Вот где причина. И адрес… там же адрес записан того художника!

Костеря себя самым отборным матом, Артюша ворвался в комнату милиции, сунул под нос дежурному сержанту свое удостоверение, немедленно выставил за дверь всех лишних и схватился за телефонную трубку. К счастью, начальник следственного отдела был еще на месте. Стараясь говорить внятно, Артюша объяснил ситуацию. Борис Петрович все понял, но удержало его от немедленной и откровенной оценки действий молодого следователя, возможно, лишь то обстоятельство, что начальник, судя по его скупым репликам, находился в кабинете не один, а потому он не желал выставлять свой отдел в столь неприглядном виде. Но Артюшу сейчас уже не это беспокоило: чему быть, того, как говорится, не миновать. Другая мысль долбила виски: понятые! Они одни знали о допросе художника и картинке, которую тот нарисовал. А кто они сами? Один крутился рядом, делать ему было, видать, нечего. Вторая – тетка какая-то – откуда ее Самойленко откопал? «Есть у вас немного свободного времени?» – «Да не так, чтоб очень, но…» – «А документы имеются?» – «Ну а как же! Нынче ведь без них никуда, в бомжи запишут!» – «Предъявите». Вот тебе и все формальности. А если вспомнить – в первый раз, что ли? А оно вон чем теперь обернуться может!…

Выслушав сбивчивую речь Артюши, Борис Петрович холодно спросил:

– Вы вообще-то соображаете, что говорите?

– К сожалению, товарищ подполковник… Лучше б уж меня самого, как ту женщину…

– Вам виднее, – сухо ответил начальник. – Вещи погибшей и протокол изъятия вещкодов тоже были у вас?

– Нет, вещи, в смысле сумочку и всякие мелочи, взял с собой Самойленко, а протокол…

– Ясно. Возможно, у Сергея не такая идиотская память, как у вас, и он запомнил адреса и фамилии понятых, но это сейчас не основное. Слушайте приказ…

Подполковник сделал распоряжение быстро и четко, коротко переговорив по внутренней связи. Через несколько минут у главного входа в Колонный зал будет стоять служебная машина с оперативниками. Адрес этого Воротникова Ивана Акимовича, проживающего, как припомнил Артюша, где-то в районе метро «Черкизовская», а также номер его домашнего телефона следователь получит на трассе, по пути к дому этого художника.

– И не дай тебе Бог, – серьезно добавил подполковник, – если с его головы упадет хоть один волос. Шкуру спущу. Собственными руками…

Черная «Лада» девятой модели была припаркована на углу Георгиевского переулка и Большой Дмитровки. За рулем, низко надвинув на глаза черную кепку с коротким матерчатым козырьком, дремал водитель, облаченный в просторную кожаную куртку с меховым воротником. По погоде: уже не осень – еще не зима. Должно быть холодно, а пока держится относительное тепло, хотя ночами подмораживает. Странный такой конец ноября в этом году…

От выхода из метро «Театральная» наперерез заворачивающим на Большую Дмитровку машинам, нарушая элементарные правила движения, кинулись двое. Один – пожилой, в длинном плаще, меховом треухе и с холщовой сумкой в руках. Второй – совсем молодой парень в темном китайском пуховике и круглой вязаной шапочке. Перебежав к зданию Дома союзов, они торопливо зашагали вдоль него и, дойдя до угла Георгиевского переулка, оглянулись и ловко юркнули в двери черной «девятки».

– Ну? – водитель лениво сдвинул указательным пальцем кепку на затылок. – Говори ты, Куцый.

– Артист был прав, – с готовностью отозвался молодой. – Засветила тебя та гнида. – Он достал из холщовой сумки пожилого кипу бумаг, порылся и вытащил рисунок.

Водитель включил свет в салоне. Стекла у машины были затемненные, и разглядеть что-либо в деталях прохожие не смогли бы. Да и не видно их, этих прохожих. Однако мало ли что…

– Ты выдь, Артист, – спокойно приказал водитель. – Только харю смени.

Пожилой снял с головы треух вместе с седым париком и оказался круглолицым, абсолютно лысым человеком, сильно напоминающим того понятого из метро, у которого были длинные неопрятные волосы. Впрочем, седой парик тут же исчез в кейсе, где уже лежала «прическа» понятого. Артист скинул плащ, высокие валенки с галошами и вышел из машины совсем другим человеком: в черной, как и у водителя, кепочке, кожаной куртке с косой «молнией», модных мешковатых брюках и темных кроссовках – типичный представитель наглого московского рэкета, собирающего дань с палаточников возле станций метрополитена. Он постоял, огляделся, достал из кармана куртки пачку «Кэмел» и дорогую зажигалку «Зиппо», поиграл огоньком, закурил и стал прохаживаться вдоль машины.

С Сизым, – думал он, – пора кончать… Примелькалась его рожа. Слов нет – работает наверняка. Но ведь сколько нужно сил иметь, чтобы отмазывать этого мокрушника… Вон сегодня хоть возьми. Хозяин приказал замочить ту бабу – без вопросов, в лучшем виде. Кто мог сказать, что возникнет эта гнида со своим глазом-ватерпасом? Значит, не будь Артиста на месте, хана Сизому? Вот так, Хозяин… А этот еще: выдь! Харю ему смени! У самого такая харя, что чертей пугать!

Артист потому и звался Артистом, что был в давние времена, в молодости, как говорили, довольно способным студентом театрального вуза. Пока не залетел на фарце. Большим валютчикам вроде Яна Рокотова сам Никита Хрущев «вышку» заказал, ну а мелкую сошку так загнали, что в конце концов научили по-умному работать. Вот после той первой и, Бог миловал пока, последней на сегодняшний день «ходки» сообразил Артист, что в его жизни любой опыт полезен, тем более – актерский. Пока везет… Он суеверно перекрестился и снова поглядел по сторонам. Чисто.

Задняя дверь приоткрылась.

– Залазь, Артист, – махнул рукой Куцый.

Сизый, отвернувшись, молча рассматривал свой портрет. Артист не выдержал:

– Что, глаз положил? В самый раз для памятника… на Ваганькове. Если успеешь место купить…

– Закрой хлебало, – без злости отозвался Сизый. – Вот же гнида! Я ж, мамой клянусь, сам видел, как из него от страха говно текло… Ватерпас, говоришь? Поглядим… Поехали.

– Это куда еще? – возмутился Артист.

– Куда скажу, – бросил Сизый не оборачиваясь. – Твое место у параши.

– Куцый, Хозяин знает? – не унимался Артист.

Этот молодой, умеющий становиться просто незаметным парень был, похоже, на особом счету у Хозяина, поскольку владел высшей квалификацией вора-карманника: он был «кротом», то есть работал главным образом в метро, и при этом – «технарем», взрезал портфели, «дипломаты», сумки, словом, все виды кожи. Ну а сегодняшняя папочка того ментаря – вообще чистый смех: вскрыл в лучшем виде, а сам Артист послужил ему «ширмой» – сумку свою холщовую подставил. Настоящий «марвихер» этот Куцый, вор высокого класса. Поэтому нет ему смысла темнить…

– Так знает или нет? – повторил Артист.

– Нет, – процедил Куцый.

– Останови машину! – потребовал Артист. – Слышь, Сизый, пока Хозяин не скажет, я тебя самого в той параше видел.

– Ну, гляди… – зло кинул Сизый и резко свернул машину к бровке тротуара. – Выходите, я сам буду говорить.

В бардачке у Сизого лежала трубка сотового телефона, но он не хотел, чтобы его разговор с Хозяином слушали эти сявки, которых он ни в грош не ставил. Разговор, конечно, мог быть не из приятных, поскольку надо будет говорить правду, эти ж не дадут смягчить ситуацию, настучат. А с той гнидой действительно прокол получился. Увидел его, решил: не хрен в карман за шилом лезть – сам подохнет. Ошибка. Эти козлы интеллигентные – не только живучие, но и вонючие.

Он достал трубку и набрал номер. Сказал, что хочет поговорить с Хозяином. Отключился. Полминуты спустя раздался сигнал…

Артист с Куцым прошли несколько шагов вперед и остановились, глядя, как Сизый, жестикулируя, что-то объяснял Хозяину. Разговор у них оказался долгим.

– Надоел мне Сизый, – сказал вдруг Артист.

Куцый посмотрел на него вопросительно.

– По-наглому, говорю, прет. Всех заложит. Чего теперь, тех двоих ментов убирать, что портрет «срисовали»?

– Хозяин скажет, – резонно заметил Куцый. – Эх, сейчас бы рюмашку и Дашку под ляжку… Чего он, зовет, что ль?

Они подошли к машине, сели. Сизый передал Куцему трубку:

– Хозяин тебя зовет.

– Мое почтение, – сказал Куцый, беря трубку.

– Ты в машине? – услышал низкий и мягкий голос Хозяина.

– Ага.

– Выйди, дверь закрой. Сделал? Теперь слушай, что велю. Завалился было сизый голубок-то?

– Ага.

– Можешь говорить нормально. То, что сделали, правильно. Живописца того, может, и придется… хотя душа не лежит. Ладно, пусть Сизый сам исправляет свою ошибку. Тебя с Артистом отзываю, вы мне нынче для серьезного дела нужны. Заберите из машины все, чтоб и духом вашим там не пахло, ясно? А все картиночки, бумажечки ментовские, все до единой, чтоб там остались.

– Понял.

– Ну и молодец, Витек. – Куцый даже вздрогнул: Хозяин редко называл его по имени. – Тогда отдай трубку.

Пока Сизый выслушивал последние указания Хозяина, Куцый ткнул Артиста в бок и приказал жестом все бумаги из сумки вываливать прямо на пол машины. Что и было немедленно проделано. Сизый же молча швырнул трубку в бардачок и с яростью прорычал:

– Выметайтесь! Со всем своим говном! К матери!…

Куцый обернулся к Артисту, словно невзначай подышал на правую ладонь, достал из кармана носовой платок, скомкал его в кулаке и, открывая дверь, быстро и ловко протер ручку. Тот же способ избавления от следов своих пальцев употребил и снаружи. Артист же долго возился, собирая шмотье, открыл дверь со своей стороны, долго выбирался, неуклюже закрывал дверь. Сизый ни на кого из них не обращал внимания, сидел, злобно уставившись в лобовое стекло, и сжимал побелевшими пальцами баранку руля.

– Может, хоть до ближайшего метро добросишь? – посетовал на свое положение Артист.

– Пошел бы ты… сучара! – выдавил Сизый и рывком бросил машину вперед.

– Хозяин переменил решение? – со смешком повернулся к Куцему Артист.

– Охота знать, позвони да спроси. А лучше – помолись. Ты это дело любишь, – с иронией заметил Куцый. – В самый раз будет.

И быстро ушел, не прощаясь.

Артист смотрел ему вслед и впервые наконец понял, откуда прилипла к парню эта кликуха – Куцый. Он во время быстрого движения действительно напоминал петляющего зайца, шел не по прямой между двумя точками, как заведено в геометрии и жизни, а словно кидаясь в стороны. Точно – Куцый!…

Ни тот ни другой не знали, что два фактора – неожиданное упрямство Артиста и решение Хозяина, – попросту говоря, спасли им жизни. Сегодня, во всяком случае. А вообще-то в их профессии заглядывать далеко вперед негоже, Провидение этого не любит… Тем более если оно занято в основном устройством будущего Хозяина, а не какой-нибудь мелкой сошки вроде них.

Сам же Хозяин, наглядно показав Сизому, кто должен принимать решения, тут же, после разговора с ним, позвонил в Сокольники, в дежурную часть ГАИ.

– Мне бы Воробьева, – попросил почти заискивающим тоном. – Ах, нету? Спасибо.

Набрал следующий номер.

– Капитан Воробьев слушает, – бодро ответила трубка.

– Здравствуй, голубчик, – ласково заговорил Хозяин. – Это я тебя, дружок, беспокою, Павел Антонович, узнал?

– Вот теперь признал, – обрадовался Воробьев. – Богатым будете, Павел Антонович, и здоровым! Это точно, примета такая. Рад помочь, если есть во мне нужда какая.

– Да оно и есть, а с другой стороны – вдруг хлопотно станет?

– Нашему брату не привыкать, вы ж знаете.

– Ну спасибо, голубчик. А дело, значит, такое. Где-то там, неподалеку от тебя, в Черкизове, художник один проживает, не знаю, один ли, с семьей. Слышал, хороший он человек. Да оно, в общем-то, может, и ни к чему, только стало мне известно, есть, понимаешь, эти, которые… убить хотят его, а за что – никто не знает. Нашелся, видишь ли, вроде бы голубь такой, сизокрылый, сизый, стало быть. Так вот, думаю, пожалеть надо бы художника-то. Да и ты чего-то, гляжу, в капитанах засиделся. Не пора дальше-то, а?

– Нехорошо…

– Чего говоришь?

– Нехорошо, говорю, Павел Антонович, землю-то нашу талантов лишать. Верно мыслю?

– А то как же! Их у нас и так немного.

– Чего-то адресок я не запомнил.

– Ах, адрес? Сейчас напомню, напомню, как же без адреса-то… Значит, Черкизовский проезд, дом одиннадцать, а квартира, стало быть, двадцать первая. Очко! – обрадовался Хозяин. – Смотри-ка! Везунчик ты, этак можешь большой куш сорвать!

– А я разве против, Павел Антонович? Кстати, голуби-то эти, они что, на лапках передвигаются или как?

– Ха-ха! На колесиках, «девяточки» такие черненькие, там чего-то буковки, циферки… эс, стало быть, сто семнадцать и снова эс-а. Да, так о чем это я? Вспомнил! Если, говорю, коллеги твои не совсем дураки, они уж, поди, на всех парах туда следуют. Кабы не опередили. Но им, надо думать, те бумажки нужны, что в машинке той. А с голубком-то им вредно встречаться, из этих он, из отмороженных, стрелять начнет, детей осиротит. Зачем стрелять?

– Значит, надо сделать так, чтоб не осиротил? – хмыкнул капитан Воробьев. И не удержался, хоть это было не в его правилах: – А кто ж это такой, зверь-то безжалостный? Да еще с пистолетом.

– Ах, кабы знать! – вздохнул Хозяин. – Да ведь, с другой стороны, и знать-то нынче ох как опасно! А про пистолет – точно, есть.

– Это верно, знать ни к чему.

– А наудачу тебе так скажу… Глядел я днями кино американское, боевик называется. Так там один псих вроде этого нарушил чего-то да и стал от полиции удирать. А те – не любят, ох не любят! Ну, погнались, вот уж и достигать стали. А этот-то наш возьми да выскочи из машины – да давай палить! Но полиция тоже не дураки: бах! бах! – и нету ваших. Задерживали, стало быть, нарушителя, чтоб штраф наложить, а шлепнули преступника. Вишь ты, какое кино! Забавно… Ну, что-то я разговорился, не иначе старость подступает, а, капитан? Слыхал, поди, про царицу нашу великую? Дерет ее, значит, солдатик, а она в небеси взмывает и все от великой страсти повизгивает: ах, капитан! ах, майор! Ну и так до генерала добралась. Вот что значит – уметь! Давай, капитан, чую, быть тебе генералом. Попозже позвони насчет кино. Я ждать буду. Да, а что ж это мы про телефон художника-то забыли? Записывай, записывай…

Служебная «Волга» с мигалкой на крыше и завывающей сиреной вырвалась наконец из центра и понеслась мимо трех вокзалов к Преображенке. Как раз на Комсомольской площади и заверещал наконец телефон. Сидящий впереди оперативник Федя Мазаев поднял трубку, послушал сообщение и передал ее Артюше, которого почти задавил, зажал в углу салона своей массивной, медвежьей фигурой старший оперуполномоченный майор Синев.

– Следователь Артюша слушает, – прохрипел сдавленно Олег.

– И правильно делаешь. Карандаш под рукой? Записывай адрес и номер телефона… Я только что разговаривал с Воротниковым и все ему объяснил. Главное. Детали по твоей части. Старшим назначаю Синева, слушаться беспрекословно. Передай ему трубку.

Разговаривая с подполковником, Синев отвечал односложно:

– Да… Понимаю… Будет сделано… Слушаюсь…

Словом, типичный служака. Артюша не очень уважал таких, потому что сомневался в наличии достойного интеллекта. Вот шею свернуть руками – это они мастера…

Синев отдал трубку Федору и всем телом повернулся к Олегу:

– Я тебя не совсем задавил? Ну, извини, это не я, это – доспехи! Давай-ка по-быстрому посвяти меня в суть дела, и мы решим, что делать дальше.

Олегу неожиданно понравилось, как он спросил: без наглости старшего по званию, без явного превосходства. И потому рассказал неожиданно для себя буквально все, как на духу, не щадя и не скрывая собственных ошибок. Майор выслушал не перебивая, немного задумался и предложил такой вариант:

– Федор, набирай номер этого художника. Ты, Олег, напомни ему о себе и представь меня в качестве начальника группы. Это надо, чтоб у него к нам больше доверия было. Ну а я подскажу ему один ход, который представляется так… более-менее… Давайте, ребята, время давно пошло!

Оказывается, художник уже все знал из разговора с подполковником. Поэтому оправдания Олега не потребовались. Но он сказал, что буквально несколько минут назад был телефонный звонок, а когда жена подняла трубку и спросила, кто звонит, ей никто не ответил, только одно странное сипение. Может быть, это и есть те преступники? Воротников спросил с такой наивностью и полным отсутствием страха в голосе, что Артюше стало безумно стыдно за то, что случилось по его персональной вине.

Наконец трубку получил майор. Он сразу взял быка за рога.

– В каком состоянии входная дверь?… Так. Запоры какие?… Понятно. Где стоит телефонный аппарат?… Слушайте, что надо делать, и крепко запоминайте. Первое: трубку после нашего разговора положите рядом с аппаратом, но ни в коем случае не на аппарат. В ней должны раздаваться гудки «занято». Ясно? Второе: дверь закрыть на все запоры и цепочку. В прихожей свет не зажигать и из комнаты не выходить. Семья большая? Что, и внучка? Сколько ей? Самое то. Следите за ней. Мы будем у вас минут, самое большее, через пятнадцать. Наш звонок в дверь: два длинных, два коротких, еще один длинный. Меня зовут Григорий Петрович. Откроете только мне. И последнее: ничего не бойтесь и постарайтесь, чтоб ваши домашние тоже не сильно волновались. Еще раз напоминаю про трубку. До встречи… Уф! Будто гору передвинул… А он – мужик вроде ничего, если по голосу. Василий, ну-ка, поднажми, обидно будет, если промахнемся.

После этого в машине стало тихо. Пауза длилась долго, пока вдруг майор словно не очнулся.

– А тебе скажу, Олег, – сказал негромко, почти на самое ухо, – на всю жизнь заруби: никогда не проводи допроса в присутствии посторонних. Это всегда, подчеркиваю, плохо кончается… Федя, начинай набирать номер и слушай гудки… Понял, зачем это? – спросил у Олега. И, увидев, что тот замялся, тут же пояснил: – Трубка лежит на столе, значит, идет разговор. Для постороннего – короткие гудки. Что делает преступник, прежде чем проникает в квартиру? Обрывает телефонную связь. Чтоб жертва не могла сообщить в милицию. Какие мы слышим гудки? Длинные, абонент как бы не отвечает. Либо его нет дома.

– А почему бы Воротникову с семьей не перейти на какое-то время, скажем, к соседям? – спросил Олег.

– Он сказал, какие у него замки. Вполне приличные. Тут крупный специалист потребуется. А для обычного «домушника» нам времени хватит… Вася, ты у нас не только водитель, но и штурман. На тебя весь мир смотрит. Сколько нам осталось?

– Минут пять.

– Много, много…

– Григорий Петрович! – воскликнул Федор. – Длинные гудки!

– Дай! – Майор схватил трубку, прижал к уху и чуть не грохнул ее об днище. – Уже там… Вася!

– Сейчас, сейчас, – повторял водитель, крутя баранку и резко кидая «Волгу» из стороны в сторону, обходя наглых частников, на которых никак не действовала сирена.

Наконец вырвались в тихий переулок и понеслись в полную уже темноту: освещения тут не было никакого.

– Сирену убери! – приказал майор. – Слушай команду. Олег, получи оружие. – Он протянул Артюше тяжелый «макаров». – Пользоваться приходилось?

– Да.

– Не забудь снять с предохранителя. Во двор не въезжаем. Олег и Вася страхуют нас внизу, у подъезда. Мы с Федором поднимаемся на лифте. Пьяная компания. Я выхожу на пятом этаже, ты – на седьмом. Сходимся на шестом. Фонарь возьми.

– Вот, Григорий Петрович, прибыли! – Василий заехал колесами на тротуар, осветив фарами номер дома: – Одиннадцать. Он.

– Приготовились! – Майор замер. – Оружие к бою! Пошли.

«Ну прямо как в кино!» – с непонятным внутренним восторгом подумал Олег и, сжав потными пальцами рукоять «макарова», выскочил из машины.

И в этот миг во дворе дома, куда примчалась оперативная группа, громко бабахнули несколько пистолетных выстрелов подряд, а следом раскатилась автоматная очередь. И тут же все стихло.

– За мной! – закричал майор и, врубив фонарь, ринулся под арку дома.

Капитан Воробьев был парень не промах, считал себя, и не без основания, классным специалистом. Работа в столичном ГАИ давала ему стабильную зарплату плюс свободу передвижения. Кроме того, у него были свои принципы, от которых он старался не отступать. Именно это, последнее, сыграло однажды весьма важную роль в его карьере. Так, он поставил себе за правило никогда не сшибать у зазевавшихся частников трояков и пятерок, чем постоянно занимались многочисленные его коллеги. Он шерстил «крутых», и то лишь тогда, когда имел к тому все основания. Но уж тут без пощады. И без обоюдных жалоб. А такие ситуации в последнее время случались все чаще и чаще: сопливые юнцы с квадратными затылками, купившие себе права на вождение автомобиля, «наигравшись» в баснословно дорогие «мерседесы», «ауди» и «форды», сами, без всякого намека, снимали с себя золотые цепи и вешали их на шею неуступчивого капитана, лишь бы не держал, душу не травил наставлениями, а в другой раз по-приятельски честь отдавал.

Вероятно, однажды так случилось, что Павел Антонович, о котором Воробьев знал лишь одно: этот важный мужик обретается где-то в самых верхних сферах силовых структур, узнал о принципиальном гаишнике и заинтересовался им. Как быстро понял Воробьев, тогда еще младший лейтенант, мужик этот оказался покруче самых «крутых», с которыми до их пор приходилось иметь дело. Они ни разу так и не встретились, и вообще история их отношений была окутана тайной. А что, так даже интересней, кровь бежит быстрей!

Первые просьбы Павла Антоновича были простыми, а гонорары щедрыми. Однажды к Воробьеву, дежурившему на Сокольническом кругу, подкатил шикарный «линкольн». Вышедший из машины водитель передал гаишнику совершенно роскошную трубку редкого еще в продаже сотового телефона, научил пользоваться аппаратом, показал, где записан код Павла Антоновича, и велел всегда иметь телефон при себе. Для экстренной связи. И еще передал просьбу завести сберегательную книжку и номер тут же сообщить по этому телефону. Сел и уехал. Номер этот, скоро понял Воробьев, принадлежал посреднику, который сообщал своему шефу, и тот тут же перезванивал.

Время шло, Воробьева вдруг без всякой очереди повысили в звании, потом выделили однокомнатную квартиру в тех же Сокольниках, в доме, где проживало все бывшее райкомовское и исполкомовское начальство.

А потом просьбы невидимого собеседника, говорившего всегда с простецкой хитрецой, за которой проступал очень серьезный характер, стали походить на приказы: надо! требуется! старайся! и тому подобное. Попахивало уголовщиной. А с другой стороны, какие действия властей сегодня ею не пахнут? Но однажды «заказ» кончился гибелью клиента. Вероятно, на том и строился расчет. Но Павел Антонович не сказал по телефону ни слова упрека, а лишь посетовал, что клиент оказался дураком. Воробьеву же, заметил, ничто не грозит: не было его на месте «разборки». Напротив, начальство решило, что пора отметить своего сотрудника, и за какие-то особые заслуги снова вне очереди присвоило ему звание капитана. И счет на книжке рос, как бы сам собой. Изредка теперь капитан прижимал «крутого» наглеца, нужды в них не было. Но – цепями не брезговал.

И, словно для того, чтобы избавить его и от этой опасной и вредной привычки, то же самое высокое начальство, без всякого согласования с ним, перевело его в отдельный батальон оперативного реагирования дорожно-патрульной службы, где у него власти было поменьше, зато самостоятельности много больше, поскольку командир батальона, явно не без чьей-то высокой подсказки, держал его как бы при себе для выполнения особых поручений. И на частые отлучки реагировал спокойно, будто и сам все знал, хотя ни о чем не расспрашивал.

В общем, понял однажды Воробьев, чему, а вернее, кому служит. И так решил для себя: лучше одному и верно, чем коррумпированной бездарной власти, где все грызут друг друга и считают себя при этом единым государством. Приняв такое решение, он стал искать себе напарника. Нашелся способный парень, побывавший в горячих точках, уверенный в себе и, главное, не задававший вопросов. Пока сержант. Но Сережа – Серый – знал, что пока.

Воробьев объяснил, что за нужда заставила его поднять с постели напарника на ночь-то глядя. Тот без лишних слов экипировался и вышел к машине. Поехали вдвоем. Время нынче сложное, преступность наглеет на глазах, «разборки» на каждом углу, и редкая из них не кончается большой кровью. Поэтому никого не удивляло присутствие короткоствольного десантного «калашникова» на заднем сиденье гаишного «жигуля».

Дом отыскали быстро, въехали во двор и наметили диспозицию. Дом был длинный, двенадцатиэтажный, построенный еще в начале семидесятых, подъездов на десять, не меньше. За эти четверть века узкий двор между однотипными домами густо зарос березами, тополями, кустарником. Под козырьками подъездов, через один почему-то, слабо светили электролампочки. И это было единственное освещение. За большинством окон тоже было темно, люди спали: завтра же рабочий день.

– Серый, думаю, эта лампочка нам будет мешать. – Воробьев показал на козырек подъезда и достал телефонную трубку.

Пока он набирал номер телефона художника, слушал женский голос, спрашивавший, кто звонит, Сережа быстро вошел в подъезд, где-то поколдовал, и лампочка погасла. Воробьев кивнул самому себе и удовлетворенно отключился. Теперь оставалось ждать, чтобы прилетел сизый голубь в черной «девятке».

Когда Сергей сел за руль, Воробьев предложил:

– Давай-ка, Серенький, отъедем вон туда, взад, так сказать. Я его, голубя, у подъезда встречу, а ты – сзади подстрахуешь. А в общем картина будет такая, будто мы за ним по пятам следовали. Как тебе?

– Можно. Но я бы дальше, за поворот сдал. Ну, как он не заедет, а пехом припрется?

– Резонно. Я иду, а ты давай действуй. Автомат у тебя.

Воробьев достал из кобуры и приготовил свой «макаров» к бою, выбрался из машины и тенью ускользнул в подъезд. Сергей же включил зажигание и, ловко развернувшись буквально на пятачке, уехал.

Ожидание уже становилось неприятным. Капитан понимал, что, если здесь действительно появятся, как предполагал Павел Антонович, оперативники, ему с Серым тут уже ничего не светит. Где же ты, голубь сизокрылый? Сизый, другими словами, как настойчиво повторял Антоныч, работодатель и покровитель капитана Воробьева. Еще немного подумав и прикинув, как все сделать в самом лучшем виде, гаишник решил все-таки ждать клиента не в подъезде, а возле угла дома: следователь ведь тоже попадается умный, иди потом доказывай, что догонял, а не ждал заранее. Тут дело такое, что всякая малая деталь важна. Скажем, тот же носовой платок, чтоб сделать Серому отмашку, куда не надо стрелять. В такой темноте, если еще и глаза не успели привыкнуть, можно в упор и своего уложить… А что это там у нас за урчание?

Из глубины двора, от дальнего, десятого подъезда – значит, там тоже имеется выезд на улицу! – медленно двигалась черная машина.

«Ай, молодец, Серый! – едва не воскликнул Воробьев. – Точно угадал, как знал!»

Машина остановилась и заглохла. Никто из нее не выходил. Вероятно, водитель осматривался, а глаза его тем временем привыкали к полной темноте. Наконец открылась и негромко щелкнула дверца. Человек стоял возле машины не двигаясь.

Пора начинать, решил капитан и за спиной у себя сделал крестообразную отмашку для сержанта. Тот все понял, да и что тут было понимать, если все движения их давно уже согласованы и проверены в деле. Серый – он еще и потому Серый, что умеет быть незаметным. Он вышел на дорожку и взмахнул светящимся жезлом:

– Водитель черной «девятки» эс сто семнадцать эс-а, подойдите к патрульной машине ГАИ. Почему нарушаете? – Голос прозвучал спокойно и достаточно громко.

«Ну, давай же, давай же! – неистово торопил капитан. – Ты ж не за этим сюда приехал!…» А слух настороженно ждал. И дождался. Воробьев услышал легкий, почти неслышный лязг металла. Так досылают патрон в ствол ТТ. Самое киллерское оружие…

– Хана тебе, Сизый, – негромко произнес Воробьев с точным расчетом, что обостренный слух убийцы должен был различить слова. Сказав, тут же присел.

В ответ раздались два выстрела подряд. Одна пуля чиркнула по бетону почти над головой.

«Молодец!» – мысленно воскликнул Воробьев, резко выпрямился и трижды спустил курок. Мог бы и один раз, но следовало у окрестных жителей создать ощущение серьезной перестрелки. А еще должен добавить страху Серенький. Отмашка платком – и в небо ушла короткая автоматная очередь.

Теперь вперед.

Он лежал навзничь возле машины. Капитан мог и не проверять: стрельба в темноте была его коньком. Тем более что и силуэт виделся довольно четко. Подбежавший сзади Сергей шепнул:

– Вон они, – и стал деловито шарить по земле лучом фонаря.

– Машину подгоняй, я сам разберусь… Так! – Капитан зажег свой фонарь и направил его в сторону бегущих людей. – Кто такие? Попрошу подходить по одному!

Подъехала патрульная машина и фарами осветила группу людей в камуфляже и одного в милицейской форме.

…Разобрались быстро. Капитан показал свое удостоверение, майор – свое. Майора Синева, естественно, заинтересовали все обстоятельства, предшествующие перестрелке. Капитан охотно рассказывал, вытирая платком вспотевший лоб, ясно, переволновался, да и как иначе, когда в тебя палят почти в упор. Подробно рассказал, как засекли наглого нарушителя еще у Преображенки, как гонялись за ним темными переулками – яйца надо поотрывать московским властям за такое освещение улиц! – как этот гад вильнул на предыдущем повороте, а они его «запечатали» на этом. Свой район надо знать! Вон сержант у меня, показывал капитан, лучший напарник, все ходы и выходы в уме держит. Ну а дальше что? Приказали выйти из машины и подойти к патрульной. А он выскочил и давай палить.

– Я вон оттуда бежал, – показал капитан на угол дома, – даже сам удивляюсь, как попал в него…

– Попал-то как раз хорошо, – хмыкнул майор. – Уложил вполне профессионально. Так что ж это за тип?

– А кто знает? Мы только подбежали, а тут и вы.

– Ты-то чего стрелял? – обернулся майор к сержанту.

– Я-то? – туповато, как и положено младшему чину, ответствовал Серый. – От страха, наверно…

– Молодец. Ладно, давайте смотреть. Олег, глянь, чего у него в машине делается. – А сам майор тем временем освобождал карманы убитого.

– Григорий Петрович! – воскликнул Артюша. – Глядите, здесь же все мои бумаги! И портрет – вот он! Глядите! Как здорово!

Следователь протянул рисунок. Майор посмотрел, сравнил с покойным оригиналом и только покачал головой:

– Действительно, как фотография. И кепочка-то, кепочка! Глянь, капитан! – Только он не мог понять, чему тут радуется следователь.

В бардачке Олег обнаружил черную кожаную сумку с документами и сотовый телефон. Подивился: ничего себе киллеры экипируются!

По документам убитый назывался Голубевым Анатолием Сергеевичем пятьдесят восьмого года рождения. Паспорт был выдан на основании справки об освобождении из мест заключения в ноябре девяносто пятого, то есть почти год он провел на свободе, этот убийца.

Установив личность убитого, предотвратив таким образом нависшую над головой художника опасность, майор наконец «вспомнил», зачем они сюда примчались. Поскольку по вопросу правомерности произведения выстрелов и нанесения смертельного ранения гражданину Голубеву А. С. капитаном милиции Воробьевым Д. И. должно быть назначено соответствующее служебное расследование, его интерес к происшедшему полностью иссяк. Он связался с дежурной частью ГУВД и заодно вызвал труповозку, а Олегу предоставил право брать объяснения у действующих лиц этой истории. Сам же, без лифта, поднялся на шестой этаж, где его наверняка затаенно ждали и боялись подойти к двери, включить в прихожей свет.

На условные звонки и его голос дверь открылась. Первые его слова были:

– Где телефон?

Ему показали. Трубка лежала на аппарате… Кто?! Ну кому это было нужно?!

– Это наверняка сделала Наташка, – после безуспешного допроса созналась дочь художника. – Она терпеть не может беспорядка, обожает говорить по телефону и…

Ну, в общем, ребенок, что скажешь по этому поводу?

Майору показали крепко спавшую безмятежным сном праведницы светловолосую малышку, и он облегченно махнул рукой. Поинтересовался только, есть ли в квартире место, где мог бы до утра подежурить его человек? На всякий случай, пока начальство не решит, что делать дальше. Художник немедленно предложил свой диван в рабочем кабинете. Майор распрощался, извинившись за причиненное беспокойство, будто это он был виноват в заварившейся каше, но такова уж доля всех начальников, и попросил подождать, не ложиться спать, пока не поднимется его помощник, которого зовут Федором.

Кажется, на сегодня больше неприятностей не предвидится… А этот телок обрадовался как мальчишка, когда увидел в машине все свои потерянные бумажки!… Ну, слава Богу, все закончилось благополучно. Вроде бы… Но одна подспудная мысль не давала покоя опытному оперативнику. Никак не мог он понять, зачем надо было удирать убийце, едущему на серьезное дело, от каких-то гаишников? Ну, сунул им пару сотенных, бумажник не пустой, видел майор, там и баксы имелись. Так зачем все-таки? А этим что нужно было? В азарт вошли? Такое случается, знал по себе. Бывало, что по ошибке точно промеж глаз пулю всадишь, тут вариантов много… Впрочем, точный ответ дадут заключения судебных медиков и баллистов, возбудят дело – вот пусть сами и разбираются. Майор вздохнул, медленно спускаясь по лестнице. Очевидцев только нет, вот в чем дело. Интересный этот капитан…

А телок– то вроде успел за прошедшие часы чему-то научиться. Даже удивился майор Синев, когда увидел в салоне своей «Волги» посторонних людей. Смотри-ка, среди ночи где-то понятых раздобыл! В некотором отдалении томились, это было заметно, оба гаишника. Не отпустил их настырный следователь, велел ждать, когда дежурная оперативно-следственная группа приедет. Да, разворачиваются события такого рода обычно очень стремительно, а затем начинается бесконечная рутина, от которой просто скулы сводит. И ничего не поделать: все должно быть оформлено по закону. Откуда, с какого места была выпущена пуля, куда вошла, где она? Впрочем, последнее покажет вскрытие. Куда стрелял ныне покойный и стрелял ли вообще?

Отослав Федора наверх, Синев резко присел пару раз, после чего стал раздеваться, чтобы освободить себя от тяжелого бронежилета. Поглядел, как старается телок: аж язык высунул от напряжения. Нет, дела, связанные с убийствами, ему поручать еще рано. Да и вряд ли после сегодняшнего прокола поручат. Уж очень зол был Борис Логунов, когда просил Синева по-возможности лично вмешаться в это дело. Трясло от ярости мужика. А что поделаешь? Где опытные кадры взять? Лучшие – по коммерческим структурам сидят, в баксах зарплату считают. Вот и приходится из телков специалистов высиживать. А дела нынче пошли такие, что и настоящий зубр того и гляди рога обломает… Вот, к примеру, как это, нечего далеко ходить.

Майор Синев доверял своей интуиции, потому что она проистекала все из того же опыта. И этот Голубев совсем не прост, не обычный уголовник, переквалифицировавшийся в киллеры. Надо бы Олегу связаться с муровцами, у тех серьезная картотека на всю подобную публику имеется. Хотя зачем? Сейчас приедет бригада, а в ней наверняка будет кто-нибудь из МУРа, все же не простой покойник, с биографией…

Вот, к слову, только подумал, а они уже тут! Майор швырнул бронежилет в багажник «Волги», накинул свой камуфляж и пошел встречать въезжающие во двор автомобили с переливающимися на крышах огнями. Устроили, видишь ли, иллюминацию среди ночи…

Рафик, пришедший последним, стал разгружаться. Выбрался, согнувшись в три погибели, эксперт-криминалист, кивком поздоровался с майором. Вытащили осветительную установку. Тем временем пожилой судебно-медицинский эксперт, облаченный в белый халат поверх теплой куртки, успел осмотреть труп, посвечивая себе фонариком, и махнул рукой санитарам, которые ждали в стороне с носилками. Те подошли ближе и остановились возле трупа, но носилки не раскрывали.

«Начинается, – пробормотал Синев, – Господи, как это все скучно, особенно ночью…»

Из полицейского «форда» вылез наконец его величество «важняк», следователь Мосгорпрокуратуры по особо важным делам. Дежурил сегодня на Петровке, вот его и замели, пусть побегает, не без удовольствия думал Синев. Он все ждал кого-нибудь из муровцев. Есть! Не Бог и не царь, правда, но в герои однажды пробьется – Коля Саватеев, старший лейтенант и очень способный опер. Его сам начальник МУРа Грязнов опекает.

Увидев Синева, Коля вскинул над головой сжатые ладони и приблизился почти бегом.

– Привет! Какими судьбами?

– Здравствуй, Коля-Николай, рад тебя видеть. А насчет судьбы… Кто скажет что-нибудь определенное? Только в общих чертах. Ехал, понимаешь, киллер на работу, а к нему гаишники привязались. Он – удирать, они – догонять. Казаки-разбойники. Кончилось тем, что прямо у подъезда, где его ждала работа, они его и ухлопали. Причем красиво, сам увидишь. Вот и вся история. Хлопцы те – вон они. Киллер – отдыхает. Вопросы?

– Как я понимаю, – после паузы сказал Саватеев, – пока что тут только одни вопросы и есть.

– Очень верно заметил, – похвалил Синев. – А то я, честно, боялся, что приедет кто-нибудь, вон вроде моего «следака» из следотдела метрополитена, который в машине, – ткнул он пальцем в «Волгу», где все еще трудился Олег с понятыми, – опись имущества покойного произведет и сразу все поймет и во всем разберется. Значит, теперь я могу ехать спать спокойно. Ну а остальное вам Олег, следователь, изложит, хочешь – в устном, хочешь – в письменном виде.

– А уделали вон те? – Саватеев махнул гаишникам рукой, приглашая их подойти.

– Ну да, они самые. И что характерно, ни тени раскаяния. Я бы так не смог. Или очень крепкие ребятки, в смысле тертые, или действительно асы. Выводы за тобой. Скажи этому индюку…

– Вы про «важняка»? Про Василь Васильича?

– Ага, про него самого. Скажи, если буду нужен, я всегда на месте. Пусть Логунову позвонит, и тот меня сразу отыщет. Лады?

– Может, у него вопросы возникнут?

– Конечно, но не ночью же! А потом, я ж тебе самое главное действующее лицо оставляю – следователя Артюшу, не улыбайся, это у него фамилия такая. Вы его потом только не забудьте, вывезите туда, где светло. Заблудится еще, материалы дела растеряет, едрить его в корень. Ладно, передай привет своему доблестному начальнику.

На площадке перед домом вспыхнул свет, усилилось движение, замелькала фотовспышка, словом, пошла оперативно-следственная работа.

Синев открыл дверь «Волги» и предложил присутствующим перебраться поближе к месту происшествия. Потом показал Олегу, с кем ему теперь следует общаться, сел в машину и сказал водителю:

– Вася, мы устали, поехали на работу…

Время тянулось бесконечно долго. Воробьев, глядя на важного руководителя оперативно-следственной группы, на глазах терявшего свою вальяжность, решил подтолкнуть ночное действо и, зевая, заметил, что мир устроен несправедливо, если вот такие серьезные и умные люди, как Василь Васильич, из-за какого-то паршивого бандита вынужден жертвовать своим здоровьем.

«Важняк» с ходу слопал откровенный подхалимаж и недовольно заявил Саватееву, что действительно пора закругляться. В самом деле: гильзы найдены именно там, где они и должны были находиться, если принять версию капитана Воробьева. Понятые, оказавшиеся жильцами угловой квартиры на первом этаже, в один голос подтвердили, что слышали громкий приказ милиционера, потребовавшего, чтобы нарушитель подошел к машине ГАИ, а уже только потом началась жуткая пальба, после которой они долго боялись подойти к окну. Не дело, конечно, свидетелей понятыми приглашать, да где ж ночью других взять? Ну и что еще нужно? Однако пронырливый муровец все никак не мог успокоиться и подкидывал новые и новые каверзные вопросы. Совсем надоел. Воробьев сказал: «Пойду покурю», а сам сел в машину и велел Серому погулять рядом, посторожить. Время, конечно, было не самым лучшим, но что делать, если Павел Антонович ждет, как у него получилось с тем кино.

– Капитан говорит, – сказал Воробьев, когда услышал сонное «алло». – Павел Антонович отдыхает?

– Сейчас перезвонит, – зевнув, ответил диспетчер. И точно, не прошло и минуты, как прозвучал легкий зуммер.

– Что ж в такую рань звонишь-то, дружок? – Голос был хрипловатый, но никак не сонный. – Аль чего не так вышло?

– Наоборот, все прямо как в кино. А что, в том фильме полиция тоже не верила фактам погони, перестрелки, думали, что все подстроено?

– Не-е, там все нормально. А кто у тебя такой ретивый?

– Долгачев из городской. Но ему МУР мозги пудрит.

– Ну, это уж не твоя забота, дружок. Отдыхай, я утром сам разберусь, что к чему…

Первым, кого увидел начальник следственного отдела УВД метрополитена Борис Петрович Логунов, приехавший на работу пораньше, был его подчиненный – следователь Артюша, душа из него вон. Скорбная фигура молодого человека могла бы у любого вызвать сочувствие, если уж не сострадание. Но не у Логунова.

Увидев начальника, Артюша поднялся со стула и вперил в Логунова наивный и виноватый взгляд. Глаза его излучали страдание, а на лбу, как не без злорадства отметил Борис Петрович, на этом превосходном тупом розовом лбу наконец-то появилась первая морщина. Во всяком случае, как-то просматривается легкая такая борозда… Или здесь, в коридоре, освещение такое? – тут же пожалел себя начальник. Но надо было как-то реагировать на серьезнейший проступок подчиненного. Вчера он, собственно, весь вечер только и делал, что «реагировал», вот гнев в свисток и вышел.

– Заходи… те, – не мог все-таки удержаться от колкости. Все знали, на «вы» он говорил с теми своими сослуживцами, кого не уважал. – Спали сегодня? – осведомился сухо.

– Да… то есть тут… подремал. Мы в три только закончили. Пока то-се…

– А какие же там особые-то дела? Мне еще в двенадцать Григорий звонил. Долгачев дело с собой забрал, «важняк»?

– Да, Василий Васильевич.

– Ну а ты наконец понял, что натворил?

– Понял, Борис Петрович. – Следователь опустил голову с красными оттопыренными ушами.

– Ну да, – хмыкнул неожиданно Логунов, – на, мол, начальник, руби повинную голову! А было б что рубить-то. Ладно, иди к себе, садись и сочиняй постановление о возбуждении уголовного дела в связи со смертью гражданки… имярек, последовавшей… и так далее. Надеюсь, тут тебя учить не надо. Приобщи к материалам имеющиеся протоколы допроса свидетелей. Они с тобой?

– Да, здесь, – словно обрадовался Артюша. – Василий Васильевич хотел их забрать, но я ж не мог отдать без решения… без разрешения. Вашего. И рисунок я оставил, показал только.

– А Долгачев что, очень хотел забрать?

– Я так понял, – неуверенно сказал Артюша.

– Ну и правильно понял. И поступил тоже правильно. Возбудим дело, подготовим документы, соответствующую сопроводиловку и, раз уж он так хочет, передадим ему. Пусть сам и разбирается, коли такой умный. Иди работай.

А сам тут же позвонил в Мосгорпрокуратуру.

– Василь Василич, отдохнул? Привет, это Логунов интересуется.

– Здравствуй, Борис, а я хотел сам тебе звонить.

– Телепаемся, значит?

– Вроде того. Слушай, а симпатичный этот парнишка-то у тебя. Та-акой важный! Быть ему «важняком», помяни мое слово. Но – не скоро.

– Эт-то точно! Значит, на себя хочешь взять дело, или я не так понял? Ты учти, у меня нет ни малейших возражений, просто хочу чистую формальность соблюсти, ведомственную, так сказать. Коли решил, пусть уж твой моему позвонит, ну и оформим соответственно.

– Очень хорошо. Я сейчас поеду отдохну маленько, а ты паренька этого ко мне со всем хозяйством подошли… часам эдак к двум. Устроит?

– Мы ж коллеги, следователи, так сказать, хотя и из разных епархий. – Логунов знал, как любит этот «важняк» прямые проявления уважения к себе. Щеки надувает. – Мое почтение, Василь Василич.

Очень хорошо, лучше и быть не может! Пусть «важняк» сам раскручивает это дело, в котором уже сейчас, по мнению лучшего опера из всех, с кем довелось работать Логунову, Гриши Синева, имеется полтора десятка вопросов без ответа. И подключать к этому откровенно гиблому делу все свои силы Логунов просто не мог. Значит, оно логично переходило бы в разряд «висяков». А именно этого только и не хватало следственному отделу на метрополитене, прозорливым начальником которого он справедливо себя считал. И не без основания.

Глава 3.

Общаться с Константином Дмитриевичем Меркуловым всегда было для Турецкого делом необычайно приятным. Во всех отношениях. Особенно если ты, ко всему прочему, отсутствовал в родной тебе Генеральной прокуратуре длительное время и никоим образом не страдал от разлуки.

Костю, конечно, интересовало буквально все, не являющееся особым профессиональным секретом. Значит, бытовые мелочи: как и где жил, чем кормили, как проходили занятия. Все же остальное уже не могло относиться к его компетенции: не он оформлял командировку (хотя и не без его ведома), не ему и требовать отчета. Если быть справедливым до конца, то и вообще не было в настоящий момент в России такого лица, естественно, за исключением Президента, перед которым Турецкому пришлось бы встать по стойке «смирно».

Вот что значит – гражданин мира. Но это сугубо внешняя сторона дела. Что же касается Костиных интересов, то для их удовлетворения и был дан Турецкому отпуск за свой счет. Чтобы у руководства «Пятого левела», а тем более у кураторов из ООН, не возникло подозрений, будто силы, подведомственные исключительно им, используются для достижения чьих-то собственных посторонних целей. Другое дело, когда лично Турецкий попросил лично Реддвея оказать ему конкретную помощь. Тут возражений быть не могло уже по той причине, что все происходило между своими. Старая и вечная истина – рука руку моет. Блат, одним словом, подзабытое, доброе слово из социалистического лексикона. Разумеется, теперь Меркулов не без внутреннего напряжения, что было заметно по его якобы индифферентному виду, и ожидал результатов, высказанных им в мало понятном постороннему человеку факсе в южнобаварский город Гармиш.

Томить любое начальство, тем более такое, как заместитель генерального прокурора по следствию, было бы неразумно. Поэтому Александр Борисович, скомкав никчемушную болтовню и изобразив таинственную мину на лице, полез в свой кейс.

– Видиком обзавелся? – Саша кивнул на большой телевизор «Сони», стоящий в углу, которым, судя по слою пыли на экране, Костя не пользовался.

– У Клавдии где-то есть. – Меркулов поднял трубку и нажал клавишу на пульте. – Клавдия Сергеевна, а ведь нам сейчас коробочка эта ваша понадобится. Видеомагнитофон… Будьте любезны.

Минуту спустя с футляром видика в руках появилась раздобревшая секретарша, сияющая от нарочито внимательного взгляда Турецкого. «Да, маленько перебор, – подумал Саша. – Я представлял ее несколько более грациозной. Что с нами время-то делает…» Но все равно смотреть было на что, и Клавдия это прекрасно знала. Поэтому, присоединяя провода к телевизору, она как бы невзначай принимала наиболее выгодные для себя позы. А когда, повернувшись к ним спиной, зачем-то нагнулась и ее юбка, туго обтягивающая спелые формы, поползла вверх, Костя едва не схватился за сердце и сердито засопел.

– Ну, все, все! Оставь, он сам доделает! Не велик барин, чтоб за ним эдак-то ухаживали… Иди, Клавдия, ты свободна.

Секретарша выпрямилась, независимо повела плечами и, окинув начальников снисходительным взглядом, не ушла, а царственно удалилась из кабинета.

Турецкий едва сдерживал хохот, наблюдая сей спектакль. Ну конечно, не для Кости же демонстрировала свои щедрые прелести эта плутовка. Тем более что всем, включая, вероятно, даже дворника Генпрокуратуры дядю Федю, была известна почти патологическая верность Меркулова своей супруге. Как, впрочем, и его суровая требовательность к немногочисленным секретаршам, которые охотно меняли хозяев в этом доме, и лишь одна Клавдия Сергеевна олицетворяла собой постоянство деловой привязанности.

– Сашка! – кажется, Костя действительно расстроился. – Если ты будешь мне тут подрывать… Я хочу сказать: перенеси свои скабрезные шуточки и прочие безответственные действия за стены! На панель! К своему развратному, как и ты, приятелю! Куда хочешь! За последние полгода я не замечал у Клавдии ничего подобного… И стоило тебе только появиться, как – нате вам! Это что? Чему вас там учили? На что наше государство деньги тратит?…

– Перестань, Костя, что на тебя накатило?… – миролюбиво отмахнулся Турецкий. – Из ничего готов раздуть… А кстати, чем тебе ее платье не нравится? То, что надо, открывает, остальное – подчеркивает! Ей-богу, не понимаю, как тебе удавалось до сих пор не замечать?

– Ты нарочно взялся меня злить? Не выйдет. Ладно, давай, что там у тебя в «дипломате»-то?

Турецкий достал из кейса папку с распечаткой, раскрыл и положил перед носом Меркулова.

– Начинай читать. Это расшифровка их диалога. Ниже – мой отчет. Кассету я тебе поставлю. Когда ознакомишься с текстом, можешь включить. Пойдет параллельно. Поскольку я этот дурацкий текст знаю уже наизусть, позволь удалиться и сделать парочку звонков. Кстати, и развратному приятелю. Надо же ему наконец узнать, что о нем думает лучший друг и товарищ. И брат. Понадоблюсь, скажи Клавдии, она позовет. Ну, могу быть свободен?

– А ты не хотел бы со мной? – как-то просительно сказал Костя.

– Я ж говорю, обалдел уже. Нужен новый подход. Или иная информация. Вот ты и смотри, а то я только сбивать тебя буду.

– Ну, иди, – обреченно махнул ладонью Меркулов и поправил на носу очки…

…В приемной Турецкий сел напротив Клавдии, сдвинул по-хозяйски всю ее оргтехнику в сторону и устроил локти на столе.

– Все, Клавдия, учиняю тебе допрос с пристрастием. Сознавайся, куда моих отправила? Почему это муж является домой после длительной загранкомандировки, а там его ждет записка: «Мы здоровы, отдыхаем, скоро встретимся»? И все такое прочее. Твои интриги?

– Ой, ну что вы, Сашенька. – Она оглянулась, хотя в приемной никого, кроме них двоих, не было. Заговорила доверительным шепотом: – Константину Дмитриевичу соседи наши, ну… эти, из ФСБ, путевки предложили для его супруги. Чтоб они вдвоем могли отдохнуть и полечиться. Это какой-то закрытый санаторий, не все ж еще растащили, там и врачи хорошие, и бассейн, и все прочее. Недалеко от Москвы, в сторону Домодедова. Но Константин Дмитриевич не смог взять отпуск в связи с… в общем, вы сами знаете. Его по этому поводу даже… – они низко склонилась над столом, – в Кремль вызывали. Одного, без генерального. А у наших сразу такой шумок пошел, не могут же, чтоб не завидовать… Словом, горела путевка. И тут он вспомнил про ваших. Позвонил, узнал, что за девочку можно внести небольшую доплату. За питание. Вот ваша Ирина Генриховна и поехала с Ниночкой. Я считаю, правильно. Время сейчас хорошее, пусть отдыхают. Ну а… а у тебя какие планы?

– Планы мы еще обсудим, только у меня к тебе просьба, ты не зли Костю. Он и так, видишь, на одних нервах. А тут еще ты со своей задницей.

– Саша! – хотела сконфузиться Клавдия, но лишь прыснула от смеха.

– Да я ж при нее ничего плохого сказать не могу, лично мне нравится. А у Кости – другое мнение. И вообще, он думает, что это я тебя в койку за ухи волоку, а не ты – меня. Правды не знает, понимаешь?

– Ха! Можно подумать! – изобразила она гордую неприступность.

– Не будем спорить, – согласился Турецкий. – Легче проверить.

– Не играйте с огнем, Турецкий! – с пафосом изрекла Клавдия.

– Вот, вот, – заторопился он. – Поэтому сегодня ты остывай, поскольку дел, вижу, невпроворот, вечер придется коротать с Костей, сама понимаешь, ну а на неделе, надеюсь, ты сможешь выделить и мне ма-аленький уголок в своем сердце, чтоб я не сильно потеснил твоих поклонников?

– Нет, вот сколько я тебя знаю, ровно столько лет ты всегда оставался жутким и самонадеянным нахалом. Ну как же плохо ты думаешь о женщине!

– О тебе, Клавдия, я всегда думаю даже слишком хорошо, в чем надеюсь убедить тебя в ближайшее время. Готовься. А теперь давай в двух словах: где у нас кто и чем занимаются?

Серьезная информация, – а Клавдия Сергеевна умела быть деловой женщиной, за что ее, собственно, и ценили, – заняла не более пяти минут. И через это короткое время, входя в свой кабинет, Саша был уже в курсе всех основных событий и новых дел, принятых к производству следственной частью Генпрокуратуры. Радости эти знания не прибавляли.

Еще из краткого утреннего сообщения Кости Турецкий знал, что последние два месяца, как, впрочем, и весь прошедший год, не принесли кардинального улучшения в работе российской прокуратуры под руководством нового генерального. Многие с его приходом связывали определенные надежды: ученый человек, опытный руководитель и так далее. А оказалось, не туда смотрели. Хоть не жулик, как прежний, и то спасибо. Зато мастер давать обещания. И перекладывать вину на любые второстепенные обстоятельства. Количество дел резко возрастало, создавались громоздкие оперативно-следственные бригады, при этом само расследование преступлений, особенно тяжких, в том числе заказных убийств, топталось на месте. Средства массовой информации, и прежде не жаловавшие особо Генпрокуратуру, теперь вообще не принимали всерьез ни очередных обещаний раскрыть и примерно наказать, ни обтекаемых отчетов генерального прокурора в Государственной Думе и прочих высоких инстанциях. Весело. И на кой черт в этих обстоятельствах нужен мистеру Турецкому, как он привык уже, чтоб его величали, и этот пахнущий застоялой пылью кабинет, и само здание за черной кованой оградой. Тут его будут топтать ногами, а там, откуда он вернулся, его готовы были и дальше на руках носить. Так ли уж прав он, тоскуя о Родине?…

На его звонки не отзывались. Ну ясное дело, середина дня, народ вовсю трудится, сыщики носятся сломя голову, а сам великий руководитель Московского уголовного розыска Вячеслав Иванович Грязнов, с недавних пор возглавивший наконец организацию, которой в прямом смысле подарил лучшие свои годы, видимо, остался верен своей привычке и не сменил привычное седло шерифа на кресло столоначальника. Ищи его по всей Москве! Откликнулся единственный человек, и тот, разумеется, женщина – Лиля Федотова. Она не просто откликнулась, она обрадовалась.

– Саша! Господи, какой ты молодец! Ты же устроил мне самый настоящий праздник!…

Турецкий попробовал было охладить ее темперамент, но та не слушала.

– Я тебя жду! Жду немедленно! Хорошо, если сразу не можешь, то вечером, ночью, когда захочешь! Не появишься – смертельно обидишь…

– Но почему?

– Да потому что я праздную день рождения. Одна. Никого близко даже не подпускаю. Все надоели! А тут – ты! Вот радость!

Лиля Федотова – хороший человек, это знал Турецкий. Следователь, конечно, так себе. Но ей это и не нужно. Красивая женщина уже одним тем прекрасна, что красива. А если у нее есть еще и хотя бы самая малость ума – ей вообще равных нет. Лиля же имела ум, правда иной раз не туда направленный, но целеустремленный. И она могла бы добиться многого, если бы поставила себе такую задачу.

Однажды ее стараниями у нее с Александром едва не состоялось бурное любовное приключение. Ею все было загодя подготовлено, даже разучена пьеса из трех, примерно, актов, железно распределены роли и места в партере, но Лиля, переоценив свои силы, затянула с экспозицией, а Турецкий, не совладавший с собственными эмоциями, позорно заснул. Благодаря такому финалу их дальнейшие отношения приобрели чистоту и ясность горного хрусталя, если иметь при этом в виду также и не чрезмерную его ценность.

Однако что бы там ни было, а обижать женщину – такое никогда бы не смог себе простить Александр Борисович. Тем более что и совесть его в некотором роде была чиста: он ведь к семье всей душой, а та – отдыхает, видите ли. С другой стороны, закономерен вопрос: а зачем у тебя автомобиль? Тот, что презентован фирмой «Глория»? Адреса не знаешь? Ехать далеко? Все-то оно так, но как же на ночь глядя? Логично, успокоил себя Турецкий и принял для себя на сегодня окончательное решение.

И в этот момент его любезно пригласил к себе Константин Дмитриевич Меркулов.

– Если ты думаешь, Костя, что я в настоящий момент работаю в Генеральной прокуратуре, то…

– На это не мог бы рассчитывать даже Президент нашей бывшей державы. Хватит трепаться, садись.

И понеслось…

– Ты вообще-то газеты читаешь?

– При нужде, Костя. А что тебя так волнует?

– Обратил внимание, о чем у них шла речь? Пословицы Эразма, конституция Венеции… Ни о чем не говорит?

Турецкий безразлично пожал плечами.

– Ах, ну да, – словно вспомнил Меркулов, – если не ошибаюсь, как раз в прошлом декабре всем нам было не до того… Ну, в общем, хочу напомнить, если ты знал, да забыл, как тот студент, что в те дни в Библиотеке Ленина были дерзко похищены два уникальных издания. Именно те, о которых вели беседу твои подопечные на лыжной прогулке в Альпах. Тебе это не кажется странным?

– Теперь кажется. Но пока не знаю почему. Скажи.

– Говоришь, что помнишь их беседу наизусть? Вот и подумай на досуге, почему одного из крупнейших коллекционеров Америки – я цитирую твою же справку – интересуют раритеты, пропавшие из нашей «ленинки» год назад. Или интересовали. В прошлом. Кстати, и ваша с Питером догадка о том, что приведенные на листке цифры – это некие суммы, вокруг которых шла торговля, не такая уж и фантазия. Понимаешь теперь, о чем, возможно, у них шла речь?

– Да чего теперь?… Воруем-с… И продаем, так?

– Ну, полагаю, это было бы слишком упрощенным решением. Хорошо, на сегодня я, конечно, освобождаю тебя от своей опеки. Смешно думать, что застану тебя телефонным звонком – и дома. Но, Саша, я очень тебя прошу, пожалей себя. Выглядишь ты неплохо, не буду отрицать, поэтому разрешаю использовать еще и завтрашний день для поездки в Домодедово, ну а послезавтра милости прошу. У нас и так людей не хватает.

– Ну знаешь!… – разочарованно протянул Турецкий. – Мы так не договаривались… Да и приказа, насколько я понимаю…

– Приказ уже есть, – усмехнулся довольный Меркулов. – А дело мы тебе найдем… Знаешь, о чем я все время жалею?

– Ну? – буркнул Турецкий.

– Что все эти дела по громким убийствам журналистов не в твои лапы попали. С твоей настырностью и наплевательским отношением ко всем авторитетам, включая наивысшие, ты бы уже раскрутил их и передал в суд. А мы тянем, обещаем, врем, понимаешь…

– Но, Костя, раскрутить, чтоб сдать в архив, – много ума, сам догадываешься, не нужно. Вспомни, сколько моих клиентов ушло в суд? Единицы. А сколько ускользнуло благодаря прямой поддержке кремлевских советников? Так на кой хрен мне это все?

– Фу! Ты был и остался грубияном… – поморщился Костя. – Даже заграница не смогла ничему путному научить тебя, босяк…

Мощные фары и прожекторы служебных и спецмашин заливали почти дневным светом тесный двор на Таганке, словно нарочно плотно заставленный ночующими под открытым небом частными автомобилями. Из черного прогала в стене на уровне второго этажа, клубясь поднимался не то оранжевый пар, не то багровеющий дым. В эту рваную дыру по горизонтально протянутой пожарной лестнице шустро бегали парни в серебристых шлемах и робах, с красными баллонами за спиной. Действо, как понял Турецкий, уже заканчивалось. Кульминация осталась в прошлом. Можно спокойно себе подниматься на лифте, если он не отключен в связи с пожаром, но проклятое любопытство обывателя зачем-то толкнуло в негустую толпу зрителей. Зачем?

– А вот и наш многоуважаемый Александр Борисович!

Турецкий вздрогнул и обернулся: нельзя было не узнать этот наглый и хриплый басок.

– Кажется, здесь кто-то осмелился утверждать, что мы можем обойтись без «важняков»? – продолжил Славка насмешливым тоном.

– Здорово, Слава, – спокойно, будто расстались пять минут назад, сказал Турецкий.

– И тебе, Саня, тем же концом и по тому же месту. Каким нюхом?

– В смысле ветром?

– Не-ет, именно нюхом! – Грязнов протянул ладонь и крепко встряхнул руку Турецкого. – Неужто сам догадался? Или Косте уже доложили? А с какой стати? – Грязнов сделал паузу. – Нет, вашему брату тут делать нечего. Значит, ты здесь свой собственный интерес имеешь? Давно?

– Что – давно?

– Прибыл, говорю.

– Утром прилетел.

Грязнов отвернулся, и этот его жест Саша расценил как обиду: мол, целый день в Москве – и не удосужился даже позвонить… Но Турецкий и не мыслил оправдываться, еще чего не хватало!

– А вас-то сюда что занесло?

– Нас? – Грязнов нарочито хмыкнул. – И не что, а кто. Так будет правильнее… Значит, спрашиваешь кто? А начальство. Ехайте, говорит, и под личную, стало быть, ответственность. Но вот что под эту самую ответственность, не сообщило. Вот теперь стоим и думаем, в какую сторону толковать. Не подскажешь?

– Подумать надо, – философски изрек Турецкий. – Я смотрю, даже эмчеэсовцев подняли. Как на пятую категорию.

– Ага, – словно обрадовался Грязнов. – Мне дежурный службы МЧС перезванивает и интересуется: не знаешь, кого это рванули? Неужто добрались? А я ему, поскольку знаю не больше, отвечаю: не, еще не добрались. Когда доберутся, думаю, предупредят.

– Смотрю, вы тут без меня совсем, понимаешь, распоясались!

– Есть маленько, – усмехнулся Слава. – Так какой, говоришь, интерес имеешь?

– Потом скажу, – многозначительно пообещал Турецкий. – Тебя, кстати, тоже касается.

– Ах, ну да, конечно, как же, как же…

К Грязнову подбежал оперативник Коля Саватеев. Нос его и надбровные дуги были черны от сажи.

– Можем пройти, Вячеслав Иванович, – доложил он. – Группа уже приступила.

– Господин старший лейтенант, сделайте милость, вытрите нос, – мягко сказал Турецкий.

Саватеев мельком глянул на него и хмыкнул:

– Здрасте вам, Сан Борисыч! – и локтем вытер лицо, размазав черноту по щекам.

– Иди умойся, – ухмыльнулся и Грязнов. – Ну что, господин «важняк»? Не желаете с нами, раз уж вы все равно тут?

«А на кой черт мне это надо?» – чуть было не заявил вслух Турецкий, но лишь махнул рукой: мол, теперь все едино…

Лестничные пролеты и площадки в этом доме, построенном задолго до войны и отличавшемся мрачной монументальностью и снаружи, и внутри, были просторными сверх меры. В те годы строили не скупясь, не экономя на служебной площади. Куда нам, нынешним-то! Турецкому – ни к селу ни к городу – вдруг вспомнился анекдот, который любили рассказывать лет эдак двадцать – двадцать пять назад, когда народ уже обжился в «хрущобах», эйфория прошла и все стали обращать внимание и на низкие потолки, и узенькие коридоры, и прочие досадные «мелочи» быта… Так вот, гуляет за столом веселая компания, вдруг звонок. Хозяйка радостно открывает дверь и тут же бухается в обморок: в квартиру вносят гроб с покойником. «Ты нас извини, хозяйка, – оправдывается один из „группы товарищей“, несущих гроб, – нам просто развернуться надо». Разворачивают гроб на сто восемьдесят градусов и уходят…

Ну, на такой лестнице, как здесь, трудностей у провожающих не будет.

– Ты бы в двух словах ввел в курс дела… – взяв Грязнова за плечо, негромко сказал Турецкий.

– Ах, даже так? – Слава всей ладонью стянул с головы свою знаменитую «оперативную» кепочку, которой иной раз пользовался для вящей популярности и Турецкий, промокнул носовым платком рыжеватые остатки некогда буйных кудрей и отошел к стене, пропуская мимо врача, санитаров с носилками и прочую необходимую в подобных крайних ситуациях служилую публику.

Грязнов рассказал, что в шестнадцать часов с минутами был звонок по 02. Это естественно, поскольку куда ж еще звонить, если где-то что-то произошло? Вот и в данном случае: сильно воняет газом. Дежурный переадресовал звонившую на 04, то есть к газовщикам. Но та сквалыжная тетка подняла такой крик, что дежурный сдался, записал адрес и сам вызвал аварийку. Пока он записывал адрес, успел узнать попутно, что воняет, собственно, из квартиры, где проживает мадам Красницкая, которая является ответственным работником, а также вдовой крупного врача из «кремлевки» и дочерью бывшего заместителя наркома, кажется, самого Орджоникидзе. Такая вот семейка. И в квартире у этой дамы самый настоящий музей. Звонившая – соседка по лестничной площадке – бывала в гостях напротив и видела своими глазами. И вот теперь ее собачка, которая первая унюхала запах газа, задыхается и отчаянно воет. И все это может означать одно: хозяйку, конечно, убили, а музей ограбили.

– Такая вот информация, – сообщил Грязнов. – Теперь тебе диспозиция ясна? Вроде бы и чушь собачья, а с другой стороны – как посмотреть…

– И что же дальше?

– Как раз этот вопрос я и выяснял до твоего появления. Ну а сам не хочешь колоться?

– Когда я расколюсь, Славка, ты рыдать начнешь. Причем совсем не по делу.

– Скажите пожалуйста!… Ну, пошли дальше.

Площадка и лестничные пролеты были освещены лампами-переносками, питающимися от спецмашины спасателей. Собственный свет в доме был, естественно, отключен. Как и газ тоже. Последний уже сделал свое дело. Это было видно в распахнутую дверь квартиры.

Без всякого почтения отстраняя жильцов, столпившихся на площадке, Грязнов с Турецким вошли в квартиру и прикрыли за собой мощную, всю в клыках запоров входную дверь.

– Ничего себе! – покачал головой Турецкий.

– Изнутри открывали, – сказал Грязнов. – Через дыру в кухне прошли, огонь погасили и только тогда смогли отворить эту махину.

По просторной четырехкомнатной квартире, было видно, прокатился огненный смерч. Но стены оказались добротными, капитальными, поскольку отцы наши строили на совесть, и рванувший газ уничтожил лишь интерьер этой квартиры, не успев перекинуться на другие этажи.

– Сюда, товарищ полковник! – крикнул, вероятно из кухни, Саватеев, и Грязнов поспешил на зов.

Турецкий огляделся. Бегающие по стенам и полу лучи фонарей пожарных являли взгляду полнейший разгром. Обгорелые остатки мебели, какие-то тряпки, куски штукатурки, непонятные железки – и все покрыто грязными шапками и разводами оседающей и противно воняющей пены. В большой комнате с выбитыми наружу переплетами оконных рам, куда вошел Турецкий, осторожно ступая по скользким обломкам дерева и осколкам явно старинной посуды, рухнувшей из сгоревшего буфета, он обратил внимание на одно странное обстоятельство. Стены здесь были увешаны, видимо, большими картинами в тяжелых музейных рамах. Некоторые из них имели проволочные крепления, иные висели на веревках. Поэтому часть обугленных остатков рам осталась на крюках, вбитых в стены, другие же рухнули на пол и валялись кучей головешек как раз под тем местом, где торчали гвозди. При сильном пожаре, когда горит старое сухое дерево, так оно и должно выглядеть. А что не дотла сгорело, так это уж пожарные подоспели, не дали огню распространиться. Но как оказались прямо посреди комнаты вот эти остатки обгоревших рам, сваленных, видимо, кучей возле здоровенного стола на могучих ножках, который даже такой мощный пожар взять не смог, слегка обуглил только? Глубоко, до самого бетона, прогоревшая широкая полоса паркета вела от этой кучи на кухню.

Экспертиза, конечно, покажет, но у Турецкого было ощущение, что в смешении запахов горелого дерева, тряпок, пластмассы и специфической вони противопожарных средств присутствует знакомый всем водителям, неуловимый почти бензиновый чад. Впрочем, возможно, его приносит ветром снаружи, от скопища автомобилей… Но тогда почему такой ровной дорожкой выгорел паркет на полу?

Дежурная бригада и оперативники Грязнова толпились на кухне. Санитары как раз выносили на носилках закрытый пластиковый пакет.

– Хозяйка? – спросил Турецкий.

Грязнов пожал плечами, потом кивнул:

– Похоже на то… Градус разберется.

Он имел в виду почтенного судебно-медицинского эксперта Бориса Львовича Градуса, крупнейшего специалиста и по части обгоревших трупов, и не в меньшей степени – по тем градусам, которые обычно закладывают за воротник. Словом, большой мастер, пьяница и матерщинник, работать с которым и удовольствие, и кошмар.

– А разве он был тут? – удивился Турецкий.

– Только что ушел… А что, нужен? Так догоняй, он, поди, еще на лестнице.

– Упаси Боже! – Турецкий сделал вид, что испугался, чем вызвал улыбки у окружающих. – Ну и чего изрек наш оракул?

– По его мнению, женщину сперва убили. Или оглушили. И устроили вот тут, возле распахнутой дверцы газовой плиты. Ну а уже потом произошло все остальное: взрыв газа, пожар… Окончательный ответ даст экспертиза.

– Значит, все-таки убийство.

– Нельзя исключить, Александр Борисович, – сказал, выходя из темного угла, майор милиции, – здравствуйте… чуть не сказал: добрый вечер!

– Да уж какой добрый. – Турецкий протянул руку, поздоровался: – Привет, Петр Ильич. А кто следователь?

– Парфенов, из окружной. Вы его вряд ли знаете.

– Игоря-то? – хмыкнул Турецкий. – А где он?

– Там, – махнул майор рукой к выходу. – Свидетелей опрашивает.

– Я ему пару слов хочу сказать… Потом, – остановил Турецкий майора, двинувшего было на поиски руководителя оперативно-следственной группы. – А что, мужики, – обратился ко всем сразу, – у вас нет ощущения, что дело тут бензинчиком припахивает?

– Так Градус прямо с этого и начал, – отозвался эксперт-криминалист, щелкавший своей вспышкой возле развороченной взрывом газовой плиты.

– И еще обратите внимание на дверной звонок, – сказал Саша. – Его основательно оплавило, но, я помню, точно такой же был когда-то и в моей коммуналке на Арбате. Допотопная старина. Искрил здорово. А ты помнишь, Грязнов?

Тот пожал плечами – ни да ни нет. Но Турецкий не обиделся, он хорошо знал это качество Славки: все слышать, все принимать во внимание и при этом не отвлекаться от главного своего дела. Поэтому Саша обернулся к майору Родионову и тронул его за рукав.

– Так где, говоришь, Игорек? У соседей? Ладно, сам найду. – И уже у выхода сказал Грязнову: – Вячеслав Иванович, ты еще долго будешь?

– Да в принципе, – отозвался Слава, – картина более-менее ясная…

– Ага, почти… Я тебя там подожду, – сказал Турецкий и вышел из квартиры.

Грязнов посмотрел ему вслед и, неожиданно хмыкнув, покачал головой.

Вряд ли кто-нибудь из присутствующих всерьез обратил внимание на две последние брошенные фразы, которыми обменялись Грязнов с Турецким. Но сами они хорошо понимали друг друга, ибо работали, что называется, рука об руку без малого полтора десятка лет. Вот и этот несчастный на первый взгляд случай теперь уже таковым вовсе не представляется. Те, кто готовили здесь пожар, явно старались представить дело так, будто пожилая хозяйка стала жертвой собственной неосмотрительности. Но грубо сработано. Очень грубо.

Выходя на лестничную площадку, Турецкий еще раз внимательно оглядел массивную, почти крепостную, дверь с тройными клыками мощных запоров. Ее и взрывом не взяло. А поскольку не взяло, значит, было что за ней хранить. С уверенностью теперь можно рассуждать и дальше: то, что хранилось за этой дверью, в настоящий момент в квартире отсутствует. Иначе для чего разыгран этот зловещий спектакль с обгорелым трупом хозяйки? Кстати, хозяйки ли? Но это уже в компетенции Бориса Львовича Градуса. Далее: как была открыта дверь, кем? Самой хозяйкой или?… Где дверные ключи?…

Турецкий как бы включился в следствие и стал составлять для себя по привычке необходимый вопросник, из которого в дальнейшем должен сложиться подробный план расследования совершенного преступления, на что указывали сваленные посреди комнаты и облитые бензином тяжелые золоченые багеты. А где же сами картины? Украдены?… Как странно, почему-то не интересовался прежде, остаются ли вещественные следы от сгоревших живописных полотен? Надо бы сюда Семена Семеновича Моисеева, этот зубр криминалистики чего-нибудь, да отыщет. А Игорьку, конечно, теперь пахать и пахать…

…На лестничной площадке, несмотря на вялые протесты участкового, гудело народное вече: похоже, собрались жильцы всех семи этажей первого подъезда этого многоквартирного дома, от рождения своего не признававшего коммуналок. Во всяком случае, Турецкому показалось, что среди горячо обсуждающих событие преобладала публика солидная.

– Генпрокуратура, Турецкий, – представился Саша краснощекому капитану милиции и, не дожидаясь, пока тот назовет себя, спросил:

– Тут где-то следователь должен быть, Парфенов, видели?

– Там они, – показал капитан пальцем в приоткрытую дверь квартиры напротив. – Ну, вааще!… – и показал головой не то с осуждением, не то с юмором.

Впрочем, оценить последнее Турецкий смог, едва переступил порог квартиры номер три. Она оказалась однокомнатной, но довольно большой, с альковом. И освещена в настоящий момент большой старинной керосиновой лампой под стеклянным абажуром. Увидев «важняка», Игорь встал из-за стола, словно собираясь докладывать, но Турецкий жестом ладони предложил ему сесть и обернулся к хозяйке.

Пожилая крупная дама в атласном, переливающемся всеми красками радуги халате, сидела в кресле у стола напротив следователя, заполнявшего, надо понимать, протокол допроса свидетеля, и на коленях у нее примостилась лохматая собачка с блестящими выпуклыми глазами. «Собачка задыхается и воет», – вспомнил Турецкий.

Мгновенно оценив старшинство вошедшего Турецкого, хозяйка ринулась к нему, а собачка завизжала так, будто ей наступили на хвост.

– Нет! – закричала хозяйка, словно находилась не в собственной квартире, а на одесском Привозе. – Вы только послушайте! – Она ткнула своей собачкой в Игоря. – Я заявляю про то, как все было с самого начала, а мне устраивают пытку: когда я Пусю, извините, водила гулять? Ну?! Я говорю, что мы с Пусей первые унюхали эту газовую вонь, чтоб она сдохла, а мне говорят, в каком часу!

– Я понял! – едва сдерживая улыбку, Турецкий вытянул обе руки перед собой, пытаясь остановить поток красноречия. – Все! Уже все абсолютно понял. – Он невольно скопировал этот анекдотически повсеместный южный акцент, чем изумил даже даму с собачкой, не говоря о следователе окружной прокуратуры, который едва не ткнулся носом в разложенные листы протокола. – Можно мне вам по секрету?

– А ну? – охотно насторожилась дама.

– Так я вам скажу, – перешел на таинственный шепот Саша, – чтоб вы знали, мадам, он, – Турецкий показал глазами на Парфенова, – самый у нас в прокуратуре умный и главный следователь. Вы знаете, чей он ученик? – И, увидев замершие в волнении глаза хозяйки, поднял указательный палец вверх: – О!

Дама немедленно оценила жест и с полным пониманием возвела очи к люстре, которая в этот момент вспыхнула всеми пятью лампочками. Слава Богу, электрики постарались и дали свет. Но эффект данного события превзошел все ожидания: Рива Марковна – так звали шумную хозяйку квартиры номер три – была прямо-таки потрясена знамением. Оставалось надеяться, что и трезвый житейский разум ее не покинет, а Игорю Парфенову удастся зафиксировать ее показания согласно установленному уголовно-процессуальным кодексом порядку. Не давая ей опомниться, Саша пророчески вскинул руки:

– Ну вот! А я вам что говорил?! Вы меня извините, но мне совершенно необходимо сказать господину следователю буквально несколько слов. Секретно!

– Ой, я так вас понимаю! – почти с робостью откликнулась дама. – Я с удовольствием выйду.

Когда за ней закрылась дверь, Игорь беззвучно захохотал, зажав рот обеими ладонями, глаза его заблестели от слез.

– Александр Борисович, вы больше, чем Бог! Я ж за полчаса ни одного слова не мог вставить! Ну прямо какой-то словесный понос при умственном запоре! А вы – бац! – и уноси готовенького!…

– Ладно тебе, – ухмыльнулся польщенный Турецкий. – Ты вот что послушай…

Сжато, чтобы не тянуть времени и не вызывать нездорового любопытства у хозяйки квартиры, Турецкий изложил Игорю свои самые первые соображения, перечислил те вопросы, которые возникли по ходу осмотра места трагедии, а в конце пообещал оказать посильную помощь. Коли нужда возникнет, разумеется.

Судя по выражению глаз, Игорь никак не мог решить основное для себя: зачем Турецкому потребовалось так детально излагать план следственных мероприятий, если «важняк» сам ведет это дело? И когда Саша объяснил ему, что оказался здесь случайно, тот не поверил, убеждая себя, что в этом деле наверняка есть какая-то важная тайна, о которой ему, следователю окружной прокуратуры, пока знать не положено.

Ни один из собеседников не мог себе сейчас даже и представить, насколько оба они были недалеки от истины. Но…

– Короче, Игорь, я бы сформулировал ситуацию следующим образом: взрыв газа спровоцировал тот, кто нажал на кнопку звонка. Нарочно или по незнанию. Возможно, на этом и строился расчет. Поинтересуйся заодно, сколько времени нужно газу, чтобы заполнить объем той квартиры до взрывоопасного состояния. Надо же иметь временную точку отсчета. А это, Игорь, дадут только свидетели. В общем, как говорил Остап Бендер, я человек завистливый, но в данном деле, извини… Ладно, тряси свою одесситку. Привет, коллега!

На лестничной площадке он столкнулся с выходящим из сгоревшей квартиры Грязновым.

– Нашел? – поинтересовался Слава.

– Поговорили, – усмехнулся Турецкий и подмигнул заинтригованному участковому: – Знаешь, капитан, что сказала знаменитая одесская бандерша, когда от нее выходил голландский матрос? «Да! Но не ой-ё-ёй!» Понял? А ты – вааще!…

– Это ты про что? – спросил Грязнов, тщетно пытаясь вытереть руки уже темным носовым платком.

– Он знает, – глядя на участкового, ответил Турецкий. – Счастливо оставаться, капитан. Напомните, чтоб дыру на кухне не забыли заделать. Хорошо – осень теплая. А если б мороз? Уже все трубы полетели бы, к чертям собачьим. Ночью-то, поди, холодно.

– Да я уж сказал, – заметил Грязнов. – Николай, ты с экспертами?

– Вы меня не ждите, Вячеслав Иванович, – отозвался Саватеев из глубины квартиры. – Мы, пока не закончим, не тронемся. А транспорт есть.

– Ну, валяйте, – Грязнов натянул свою кепочку, небрежно козырнул участковому и стал спускаться по лестнице. – А ты на своей, Саня, или на служебной? Я что-то не заметил.

– А чего ты вообще замечаешь?

– Есть кое-что… Но ты не ответил.

– Что отвечать? Скажу: на служебной, значит, мы большой интерес имеем. А если на своей – снова начнешь догадки строить.

Они вышли во двор. Пожарные и ребята из МЧС уже разъехались, осталась пара оперативных машин и «рафик» экспертов. Кстати, и личных машин маленько поубавилось. Привыкли нарушать, под самыми окнами свой индивидуальный транспорт ставить, вот кое-кому и досталось сегодня: обломками стены звездануло, спасатели добавили, они ведь «очень любят», когда им мешают работать. Вот и досталось – кому по крыше, кому бампер свернули, когда в сторону оттаскивали, освобождая фронт работы. Раз тут не положено ставить автотранспорт, то уж извини, хозяин, сам виноват.

Слава немного позлословил на этот счет и наконец вернулся к самому первому своему вопросу: каким нюхом и так далее.

– Да я ж говорю: случайно! Еду мимо, слышу – Грязнов командует. А я его, представь себе, месяца два уже не видел. Вот и решил поглядеть – что да как. Себе на шею. Приткнулся вон, – Саша показал пальцем на красную «семерку», стоящую в стороне, возле высоких и тонких деревьев, кажется, их называют канадскими кленами, которые составляли не Бог весть какой зеленый оазис посреди неуютного квадратного двора, постоянно заполненного выхлопными газами доброй сотни индивидуальных автомобилей.

– Так это ж… – узнал Грязнов.

– Точно так, господин полковник. Я еще не поздравил вас с повышением в звании. И в должности. Потерпите несколько минут.

– А! – отмахнулся Грязнов, испытывая тем не менее определенную гордость: все-таки назначили начальником Московского уголовного розыска. Хоть и временно исполняющим обязанности. Ну да, возраст уже не тот, чтобы все начинать сначала.

– Да уж погордись, погордись, – с улыбкой, но без всякой иронии поощрил друга Турецкий. – Мне как сказали…

– Врешь ты все. Откуда там, в Европе, могли знать?

– Там, – особо подчеркнул это слово Турецкий, – следят за всеми нашими перестановками, Слава, и гораздо серьезнее, чем в родимом Отечестве. Мне даже, не скрою, было весьма приятно, да и… престижно давать по этому поводу интервью, в том смысле, что, мол, нет худа без добра, и когда снимают некоторых, так сказать… ну, ты понимаешь, о ком я, и на место этих трепачей сажают наконец толковых работников, то это определенным образом сказывается на имидже державы. В общем, в этом смысле. Зарубежный народ все прекрасно понимает и приветствует.

– Слова какие знаем: имидж, престиж! Скажите на милость! – пробормотал Грязнов, но он был доволен – это заметно.

– А насчет машины – поройся в своей дырявой памяти: это ж гонорар, или, если хочешь, премия от известной тебе фирмы «Глория» за норильское дело. Эх ты, сыщик, едрена корень!…

– Ну ты уж вообще чего-то сверхъестественного от меня требуешь, – засмеялся Славка. – Ладно, будет зубы заговаривать, давай раскалывайся.

Турецкий вынул из кармана плаща пульт дистанционного управления, на котором болтались ключи от машины, и нажал на кнопку. «Семерка» в ответ коротко вякнула. Саша залез в бардачок и достал модерновый сотовый телефон. Грязнов, наблюдая за ним, громко вздохнул:

– Поди, какие-нибудь полгода назад даже и мечтать не мог о такой экипировочке… Ну и ну!

– А то! – отозвался Турецкий, набирая номер. Прижал трубку к уху и стал шарить глазами по верхнему этажу «раненого» дома. – Алле-о, Гюльчатай? Покажи личико-то!… Нет, не вижу. Тогда хоть мигни окошечком!

Грязнов задрал голову и стал тоже наблюдать за верхним рядом окон. Вот одно из них погасло и снова вспыхнуло.

– Понял, – тут же сообщил Турецкий. – Ну что ж, коли желание не пропало, так и быть, отворяй. Поднимаемся. Только учти, всякая любовь отменяется, поскольку со мной Грязнов, а он терпеть не может всех этих глупостей. – Он задвинул антенну, закрыл микрофон трубки и протянул ее Грязнову: – На, владей по праву. Это тебе в качестве поздравления от меня. В Японии считается лучшим.

– Чего это ты? – даже растерялся Слава. – Больно дорогой подарок-то!

– Чего достоин, то и получай. Все, бери без разговоров. Скажу по секрету, я себе тоже купил, не такой, разумеется, попроще. Решил: однова живем! Так что буду с тобой теперь тайно разговаривать прямо из теплого сортира. Сбылась, понимаешь, мечта идиота. Пойдем, нас уже ждут. – Саша взял с заднего сиденья букет гвоздик, захлопнул дверцу и нажал на пульт. «Семерка» благодарно вякнула.

Они вошли в соседний подъезд. Лифты в доме еще не работали. Механики, видно, решили, что сегодня народ и так обойдется. Грязнов с сомнением покачал головой, прикидывая, что здесь седьмой этаж равен десятому в обычном доме.

– Зато по дороге поговорить можно, – нашелся Турецкий.

– Ага, и вниз потом – одно удовольствие, – подхватил Слава.

– Утром-то? – невинно поинтересовался Турецкий, чем сильно насторожил Грязнова.

– Так к кому идем?

– Сейчас познакомлю.

– Устал! – неожиданно в сердцах сказал Слава.

– Давай передохнем.

– Не в том смысле. Сижу, понимаешь, у себя, бабки за день подбиваю. Хозяйство мое – не тебе рассказывать. Тут звонит Кашинцев. Замминистра такой у нас недавно объявился, из Свердловской области, из дорогих высокому сердцу земель, так следует понимать. Оказывается, в этом доме какая-то курва проживает, с которой у нашего замминистра либо приятельские, либо интимные связи. Короче, вставляй, Грязнов, себе в зад фитиль и – ракетой на Таганку, где очередная диверсия, кровища и вонища! Дом на воздух взлетел, понимаешь, а МУР сидит себе и ушами хлопает. Ну, в общем, сам видел: понагнали со всей Москвы, а дело, может, и яйца выеденного не стоит…

– К сожалению, Славка, боюсь, что стоит, – вздохнул Турецкий.

– Да я ж не про тетку ту, сгоревшую! Я – вообще… Устал от дураков, Саня. А к кому это мы поднимаемся? Слушай! – Грязнов даже остановился. – А если это?…

– Боишься с той курвой познакомиться? – совсем уже неприлично захохотал Турецкий. – А может, она вовсе и не по этой части? Хотя, если честно, ни в чем нельзя быть до конца уверенным. Но ты на всякий случай челюсть рукой придержи, а то – не ровен час – отвалится от изумления…

В этот момент Турецкого не очень деликатно взяли под локоть. Он обернулся и увидел длинноволосого, худосочного юношу с редкой растительностью на лице и фотокамерой со вспышкой в руках. Еще парочка камер болтались на плечах – справа и слева. Ну прямо «акула пера» – украшение одноименной телепрограммы.

– Извините, я вижу перед собой начальника МУРа и следователя из Генеральной прокуратуры? Надеюсь, вы не станете отрицать этого? – совершенно голубым голосом спросила фотоакула.

– Ну и что? – рявкнул Грязнов и отвернулся: недоставало еще быть запечатленным на пленке этого ретивого юнца.

– Я не представился, вот. – Он вынул из брючного кармана красную книжечку удостоверения. – Пожалуйста, служба информации агентства «МК – Новости». У меня вопрос о пожаре…

– Можете получить информацию на месте происшествия, – вмешался Турецкий. – Там работает следователь Игорь Васильевич Парфенов. Все вопросы к нему, если он соизволит… Извините. Пошли, Славка. – И, войдя в подъезд, объяснил свою необычную уступчивость: – Пускай пошумят. Да и Игорю пора учиться общаться со средствами массовой информации. Все на пользу.

Глава 4.

Звонить в дверь им не пришлось, поскольку, едва они поднялись на площадку, она отворилась сама. Грязнов, стоявший за спиной Турецкого, громко фыркнул, мол, здрасьте вам, пожалуйста!

Еще бы: на пороге стояла Лиля Федотова, следователь все той же Генпрокуратуры и по разным делам – то правая, то левая рука «важняка» Турецкого. Естественно, в зависимости от ситуации. Она даже и сидеть одно время предпочитала в кабинете своего старшего товарища, Александра Борисовича, за соседним столом, напротив. «И если Сашка ее до сих пор не трахнул, – подумал Грязнов, – то он совершил явную ошибку… Тьфу ты, черт! Полковник, о чем ваши мысли?! Довольно-таки стыдно завидовать товарищу…»

Лиля была мало сказать – восхитительна, она выглядела так, будто… Грязнов уже открыл рот, чтобы выразить словами то, что обычно тщетно пытаются объяснить междометиями. В темноте. И наедине. Но повисшая на шее Турецкого красотка – или это просто тут освещение такое? – сделала большие глаза и прижала палец к губам. Из чего следовал вывод, что обычные вольности, принятые между друзьями, на сегодня отменяются. И отменяются они по причине наличия в квартире посторонних, чьи громкие голоса доносились сюда.

Лиля отпустила Турецкого и сделала изящный книксен Грязнову, который тут же окончательно утвердился в мысли, что, если Сашка оказался лопухом, у него, у Вячеслава Ивановича, возможно, появятся некоторые шансы.

– Много гостей-то? – тоном старого брюзги спросил Турецкий. – А ведь обещалась… обнадеживала, все вы бабы на один аршин.

Он протянул Лиле букет, достал из внутреннего кармана черную бархатную коробочку и открыл крышку. Лиля всплеснула руками:

– Господи, красотища какая!

Грязнов сунул нос поближе, вздохнул:

– Элегантная вещица!

Свесившись из коробочки, искрилась какими-то хитрыми своими гранями великолепная золотая цепочка.

– Это мы тебя со Славкой поздравляем, – великодушно заметил Турецкий. – Ну а за внешний вид извини. Мы прямо с пожара.

– Заходите, заходите, – заторопилась Лиля, и Грязнов заметил, что она все же несколько смущена, будто испытывает некую неловкость перед ними. – Раздевайтесь, вот – ванная, умывайтесь и – к столу. Саша, на полотенце! Я побегу, мальчики, к гостям, да?

– Вот же задница! – намыливая руки, с досадой сказал Турецкий. – Сашенька, никого не будет, честное слово! Все меня оставили! Я так страдаю от одиночества! Ну хоть бы кто теплое слово сказал, в щечку поцеловал! Сю-сю-сю, твою мать!

Грязнов засмеялся: уж очень ловко он скопировал Лилю.

– Ну, я и настроился, понимаешь, на интим.

– А я, значит, уже не в счет? – хмыкнул Грязнов.

– Ты – другое дело, ты – друг. Тебе можно даже подглядывать.

– Что?! – возмутился Славка. – Только подглядывать?!

– Спокойно, полковник. – Турецкий вытер руки и уступил Грязнову место у крана. – Тебе все можно… А она сегодня очень даже ничего выглядит, да? И ей совсем не идет наш мундир – ни внешне, ни по духу. А вот кто из нее получится, так это классная любовница!

– А вдруг давно уже получилась? Только тебе о том неведомо.

– Не думаю… Но она рискует опоздать. Или однажды подцепит какого-нибудь генерала. Из ранних. Вроде того твоего замминистра.

– Так и слава Богу, – заметил Грязнов, ополаскивая лицо.

– Но все равно охоту не прекратит! – многозначительно поднял палец Турецкий. – Значит, у нас еще не все потеряно…

– Да ты, брат, уж не ревнуешь ли?

– С какой стати? Она ж мне – не жена и, к сожалению, не подруга. Со-слу-живица, Славка, слово-то какое!

– По-моему, если кто и стареет, так это ты, Санечка. Ты вот – за-адница! А она, между прочим, самый смак. Для тех, конечно, кто понимает.

– Слушайте, вы, наглецы! – раздался из-за двери веселый голос Лили. – Если вы собираетесь и дальше обсуждать больную для вас проблему, валяйте на улицу! Там и найдете себе подходящих!

Мужики дружно прыснули и даже присели от неожиданности. Переглянувшись, покачали головами: надо же так влипнуть!

– А что, Грязнов, – ловко копируя голос бывшего Генсека Горбачева, заметил Турецкий, выходя из ванной и небрежно отряхиваясь, – может, нам с тобой действительно пойти по бабам, а? Как в доброе старое время. Тут явно не светит, хотя хозяйка, как ты довольно наблюдательно отметил, очень даже ничего, и это, – он показал пальцем на крутое бедро Лили, – вполне соответствует…

Чему соответствует, он не успел договорить, потому что Лиля припечатала его рот ладошкой, а другой рукой ухватила Славку за рукав и потянула в комнату.

– Все-таки вы – редкие нахалы. – Она говорила негромко и быстро, словно получала тайное удовольствие от не самых пристойных комплиментов в свой адрес. – И все-то бы вам говорить, обсуждать, обсасывать, а как до дела…

– Но это уже не намек, а упрек! – воскликнул Турецкий. – Лично я, Славка, расцениваю сей демарш как приглашение к танцу. А ты?

Ответить Грязнов не успел, потому что Лиля почти втолкнула их в большую комнату, ярко освещенную хрустальной люстрой, висящей над большим круглым столом, на котором было тесно от блюд, тарелок, бутылок и хрусталя. Десяток гостей вольготно расположились по окружности, и все до единого вопросительно уставились на вошедших. Можно было подумать, что они слышали фривольный разговор в коридоре. Но уже через секунду стало ясно, что все эти гости, среди которых не оказалось ни одного знакомого лица, проявили обычное любопытство к опоздавшим.

Не торопясь, они раздвинулись, благо место было, и освободили пространство для еще двух стульев. И тут же забыли о пришедших, занялись своими разговорами.

Турецкий с Грязновым переглянулись, одновременно пожали плечами и навалились на обильную пищу – по-русски, без соблюдения этикета, накладывая на тарелку все, к чему прикасался взгляд: красную рыбу, колбасу, сыр, ветчину, соленые грибочки, маслины и – аппетитной горкой – традиционный салат оливье. Но только размахнулись, с противоположной стороны стола раздался бархатный баритон:

– Ну что ж, господа, давайте еще раз обратим свои восхищенные взгляды на нашу превосходнейшую, прелестнейшую хозяйку! Что можно противопоставить юности? – Говоривший медленно и значительно поднялся, держа в руке хрустальный бокал, и склонил голову к сидящей рядом Лиле, отчего всем стала видна его лысина, с наивным старанием прикрытая редкой прядью зачесанных сбоку волос.

– Ишь ты, какой бонвиван, – шепнул Грязнову Турецкий, не отрывая, впрочем, глаз от своей тарелки. – Как полагаешь, кто это?

– Да тут и полагать нечего, – буркнул Грязнов, исподлобья наблюдая за произносящим изысканный, по его мнению, тост, – тот самый, о ком ты имел уже удовольствие слышать.

– А-а, – так же негромко протянул Турецкий, орудуя вилкой и ножом, – который с курвой, ага? – и упер в Славку такой наивный взгляд, что тот едва не поперхнулся. – Как нам с тобой повезло, старик!… Может наконец врезать все, что думаем, всю, понимаешь, правду, в эту… в матку. Как? Поможешь или самому?

– Тебе, Саня, один хрен, а мне под ним ходить… Нет, не мне, а делу! Чуешь?

– Вот с этого и надо было начинать… Тишина в студии! Это он нам слово дает. Ща получит, блин! – Турецкий встал и тоже поднял, но не бокал, а рюмку. – Нам, так сказать, мужикам, сильно повезло. Господа, говорите? – Он обвел глазами присутствующих. – Это… интересно. Лиля, сделай одолжение своему, так сказать, старшему товарищу, то есть мне, представь нас с Вячеславом твоему народу, которого, если верить недавним твоим уверениям, в настоящий момент здесь нет и быть никак не может, ибо ты умираешь от тоски и одиночества. Впрочем, возможно, я ослышался, когда говорил с тобой днем по телефону. Скорее всего, именно так, поскольку и день-то сегодня какой-то неудачный, я бы сказал, драматический. Там, внизу, на втором этаже, сгорела женщина. На происшествие собралась, точнее, задействована вся Москва. Давно столь массового посещения не наблюдал. Впрочем, повторяю, сидящим здесь все мной рассказанное вряд ли интересно. Как неинтересно оно и тем, кто поднял шум на весь мир. Это ведь несложно, в общем, обладая некоторой властью, по-быстрому навешать распоряжений и отвалить на праздник сердца. А что делать прикажете? Время такое. Нельзя же, в самом деле, постоянно сострадать и лично выезжать на каждое происшествие. Дураки всегда найдутся. Вот вроде Грязнова, самого грамотного сыщика на свете, без преувеличения, или аз грешного, тоже не от конфирмации… Что еще можно добавить? Лиля – женщина красивая, которая имеет полное моральное право праздновать свое совершеннолетие с кем угодно и когда угодно. Поэтому вперед, Лиля, но помни: жизнь состоит не только из праздников. Слышал, тебя уже завтра ждут на службе с целой кипой предложений по поводу многочисленных «висяков», коими в последнее время так грешит Генеральная прокуратура. Почему-то. Я все сказал, Вячеслав Иванович, от нашего имени? Ничего не забыл? – Грязнов кивнул, и Турецкий продолжил: – Ну раз такое дело, я кончаю. Тебя я, Лиля, уже целовал, поэтому позволь нам со Славкой теперь просто спокойно поесть. Мы устали и голодные. – И, садясь, заключил: – Между прочим, Славка, я всегда был уверен, что в нашей профессии корпоративность была выше любых других привязанностей. Но ты, я полагаю, сочтешь, что я не прав, так?

– Ну почему же? Как раз и прав, – не поднимая головы, но тоже громко сказал Грязнов. – Только я уже давно не вижу корпораций. Ферейнов, к примеру, до фига и больше, а вот чтоб как в добрые старые… извиняй, дружище.

Неловкую паузу неожиданно нарушил тамада, он же заместитель министра, господин Кашинцев, новый человек в системе высшего руководства МВД. Он выпил свой бокал, плеснул на дно водки и снова поднялся.

– Мужики, – сказал проникновенно, – я очень рад познакомиться с вами. Лично для меня это высокая честь. Ей-богу, не вру. Я ведь в нашем министерстве недавно. Да вы и сами знаете. О вас, Вячеслав Иванович, я слыхал еще, когда в академию нашу поступал. Ну а Турецкий, как мне говорила наша уважаемая именинница, вообще легенда. И я теперь готов ей поверить. Поэтому я прошу вас… не знаю, как сказать, чтоб не обидеть, а, все равно… мужики, я рад знакомству с вами. А что касается этого пожара… ну так что было делать? Лиля кричит: дом на воздух взлетел! Вячеслав Иванович, я готов лично принести извинения и вам, и вашим коллегам.

– Значит, все-таки я был прав, – негромко сказал Турецкому Слава, – поэтому месть должна быть красивой. Ладно, сочтемся однажды. – И громко продолжил: – Не берите в голову, товарищ генерал. Работа – она и в сортире работа, кому, как не нам с вами, знать. Это в провинции по свистку обычно все службы в ружье ставят, а в Москве от такого азарта только неразбериха бывает. Это я так, из опыта. Генпрокуратура, МУР, недоставало еще ФСБ, ФСК, ФАПСИ и президентской охраны. Чтоб, знаете ли, полный джентльменский набор. Повторяю, на первых порах такое бывает. Поэтому никто не в обиде. И давайте забудем. А то над нами смеяться станут.

Гости, похоже, не врубились, о чем идет речь и о каких обидах говорит этот рыжеватый нахальный тип, так независимо пикирующийся с заместителем министра внутренних дел. Все они, к счастью, были далеки от той профессии, которую выбрала себе именинница, они были дальними и ближними родственниками, для которых знакомство с руководителями правоохранительных, так сказать, структур было не только лестным, но и престижным. Если б только выражались яснее да и выглядели посолиднее.

Между тем пришло первое насыщение, а вместе с ним и некая апатия. В смысле нежелания дальнейшей пустой болтовни и, напротив, активного желания покурить. В этой столовой никто еще не курил, значит, следовало выйти в коридор. Или на лестницу. Что хуже. Но, вообще-то говоря, по старинной советской привычке не помешала бы и кухня – этот вечный клуб диссидентов, мечтателей и обойденных жизнью. Получилось так, что Турецкий, Грязнов и генерал Кашинцев, не сговариваясь, поднялись и дружно отправились на кухню. Молча вынули свои пачки. У генерала оказались, случайно разумеется, лучшие – подлинный «Честерфилд». Турецкий не устоял, Слава подумал и тоже вынул сигарету, взамен предложив «Ронсон». Первые затяжки, как и положено, были сделаны в молчании. Затем все трое взглянули друг на друга и весело, безудержно, по-идиотски глупо расхохотались.

– А ты, мужик, ничего! – похвалил сквозь смех Турецкий и хлопнул генерала по плечу.

– Хлопцы, – с легкой грустинкой сказал Кашинцев, – ну гадом буду, даже поговорить не с кем. Верите?

– Это случается, – солидно заметил Грязнов. – Но очень редко. А при мне еще ни разу… Шурочка вот, помню, хотела однажды всплакнуть… Помнишь, Саня? И та удержалась. И нас не оказалось рядом – См. роман Ф. Незнанского «Контрольный выстрел» (М., 1997)…

– Это вы, мужики, про Романову? – тихо спросил генерал. – Та, что вместе с сыном в реке утонула, да?

– Ага, – зло хмыкнул Грязнов, – именно утонула… Но я хотел не о том… не о ней, генерал. Я – вообще о жизни.

– Мужики, – начал Кашинцев, словно принял кардинальное для себя решение. – Я действительно о вас слышал много. И разного. Но привык верить своим впечатлениям. И, если не будете смеяться, скажу: женщинам. Они ошибаются реже нас. Так вот, я не хотел бы, чтобы наше знакомство стало тем первым блином, который, сами знаете. Вот вам моя рука, и дальше – что в моих силах, понимаете? Я в Москве человек новый, и мне эти аппаратные игры по херу… Извините… А что, там, внизу, действительно серьезное дело выплывает?

Турецкий с Грязновым переглянулись, как бы решая, что делать: поверить или послать к чертовой бабушке? Слава кивнул первым. Турецкий усмехнулся и сказал:

– Наглая работа. Поэтому ничего нельзя исключить. Нечто подобное мы с ним, – он кивнул на Славу, – имели года полтора назад. Довели до суда, но все кончилось пшиком. Скучно, генерал. Понимаете?

– Понимаю, – ответил Кашинцев, гася окурок в пепельнице. – Я, со своей стороны, могу обеспечить только то, что в моей компетенции. Ее не так уж и много, но она есть, мужики. Вот вам визитки, звоните по прямому. В конце концов, нас не так уж и много на свете.

– Нас – это вы кого имеете в виду? – поинтересовался Грязнов.

– Я сказал нас, – и хлопнул Турецкого с Грязновым по плечам. – Но, мне кажется, мы можем испортить прекрасной женщине праздник.

– Могли бы, – подчеркнул Турецкий. – Но уже нет такого желания.

– А мне она нравится, – вдруг с грустью сказал Кашинцев. – Все понимаю… Эх, братцы, плюнуть бы!

– Так за чем же дело?! – воскликнул Турецкий.

– Дело? – усмехнулся Кашинцев. – За мной, Александр Борисович, за мной…

– Это бывает, – бодро провозгласил Грязнов. – Что же касается объекта вашего внимания, генерал, то могу с уверенностью сказать: этой девушке может противостоять только талант. Или гигант. Что, в общем, близко. Все остальное может ее просто обидеть.

– Ишь вы какие! – захохотал Кашинцев. – А условия-то ничего, стоящие! Молодцы! А ну как?…

Славка вдруг поднял сжатый кулак, потряс им над головой и сказал:

– Пусть победит сильнейший! – после чего отправился к столу.

– Шутка, – серьезно прокомментировал Турецкий.

– Ну вы – артисты! – покачал головой генерал Кашинцев.

…Бес, который в определенном возрасте настырно тычет в ребро, никак не мог успокоиться. Все эти танцы-шманцы-обжиманцы, которые затеяла именинница, определенно указывающие на то, что, несмотря ни на какие беды и горести, жизнь неостановима, были, по мнению Турецкого, не очень, мягко выражаясь, уместны. Именно сегодня и в этом доме. Но после возвращения с кухни он подумал: а что действительно будет, если он заставит всех присутствующих размышлять о смерти, о пожарах, уносящих жизни, о бренности сущего? Да после этого останется только повеситься от тоски. И прав Славка, который перестал мучиться мыслями о той самой бренности и, подхватив пухленькую визави, стал демонстрировать ей особо опасные па настоящего московского танго, которое танцевали на летних площадках в многочисленных некогда ЦПК и О. На виртуозов, помнил Турецкий, сбегались смотреть все окрестные мальчишки. И шалели, особенно когда кавалер медленно пускал свою партнершу через выставленную вперед ногу и она обтекала ее и млела, и народ ахал от вожделения. Были времена!… И надо же! Не забыл Грязнов… действительно артист…

Подсела Лиля, тяжело дыша после объятий бравого генерала. Спросила:

– Так что ты мне присоветуешь?

Можно было подумать, что она решила действовать в дальнейшем сообразно с условиями, которые должен выставить Турецкий.

– Если от меня что-то еще зависит, – нравоучительным тоном начал он, – то замечу следующее: хочешь заниматься и дальше нашей работой, просто отдайся ему и не будь мещанкой. При условии, что тебе это очень надо. А если хочешь зажить жизнью иной, не имеющей к нам отношения, плюй на все и всех и ступай замуж. Ну а надоест, ты и сама знаешь, что делать. Позвонишь – помогу, а?

– Нахал ты, Сашка, – шепнула она в самое ухо. – Не знаю, что б я делала, если бы тебя не было всегда рядом.

– Можно подумать! – фыркнул Турецкий.

– Не ври хоть себе. Что я, совсем уж ослепла, что ли?

– Ты, надо понимать, мне что-то собираешься предложить?

– Не хами, Турецкий. А то возьму вот и отдамся. На глазах у всех…

– Кому?

– Нет, ты все-таки законченный сукин сын… Не знаю, зачем ты мне постоянно снишься?

– Лилька, ты играешь с огнем. Представляешь, какой будет конфуз, если мы с тобой, не считаясь с общественным мнением, возьмем и предадимся любострастию? Кажется, этот процесс раньше называли именно так.

– Нет, ты сатана… А генерал мне, между прочим, предложение сделал. И теперь ждет. Ты – как?

– Понимаю: между прочим. На бегу, так сказать? Значит, сегодня, порыдав мне в жилетку, пардон, от одиночества, ты не выдержала и назначила-таки смотрины?

– Нет… Но…

– «Нет» – понятно, но очень смущает – «но». Чего ты все время ерзаешь? Хочешь сесть ко мне на колени? Прямо вот так – при всех?

– Сашка… Ну почему ты все знаешь наперед?! Да, хочу! И всегда хотела… Это ты сам…

– Разумеется, дорогая, – почти отеческим тоном начал остужать ее Турецкий. – Ты знаешь, я вот недавно подумал, ну, прикинул свое прошлое, попробовал заглянуть туда, вперед, и пришел к тому, что лично мне в моем возрасте, не знаю как другим, скажем, тому же Славке… О, ты только погляди! Не я буду, если он сегодня не уведет эту твою родственницу!… Извини, извини… О чем это я? А-а, да! Так вот пришел я к выводу, дорогая Лилиан, что мне самое время настало считать не подвиги, а свои любовные неудачи. Прикинул как-то ночью, в одиночестве, и, ты знаешь, так понравилось! До того смешно, что ты и не поверишь! Вот у нас с тобой, к примеру. Или еще бывало с дамами… Чудо! Вспомнить всех, кто мне не дал…

– Так это ж какой-то мазохизм, Турецкий! Тебе не стыдно?

– Конечно, стыдно, когда хотел и мог, а не вышло. Зато с какими женщинами! Так, значит, ты уже, говоришь, приняла решение? И я у тебя побоку? А ты не подумала, что мне будет очень обидно?

– Во! Наконец-то! Именно этого я и хочу!

– Садистка… Впрочем, буквально все те женщины, с которыми у меня все-таки получалось, мало чем отличались от тебя. Они брали у меня все самое дорогое – мои чувства: нежность там, страсть и прочее, то есть получали все, что хотели, а потом меня же уверяли, будто заботились исключительно о моем наслаждении, а я есть самая натуральная неблагодарная свинья. Как это тебе нравится?

– Ты считаешь, что в своих любовных безобразиях всегда оставался пострадавшей стороной?

– Ну конечно! – с жаром подхватил Турецкий. – Однажды только понадеялся на тебя – и вот… Но я и тебя понимаю. Я, как говорят в Одессе, не фасон для невесты. Исходи из этого. И – вперед, Лиля! Твое будущее рядом. Почти в кармане.

– А я уже решила. И для этого мне совсем не требовался такой твой обстоятельный комментарий. Могу пообещать только одно…

– Не надо, я уже догадался. Ты хочешь сказать, что мне будет очень горько?

– Еще как, Турецкий! – заявила Лиля.

– Я тебя понимаю, – вздохнул Саша. – Между прочим, у Грязнова, когда мы были, как ты догадываешься, молодые, имела место одна подруга. Верная ему до безумия. Не знаю даже, почему он на ней не женился. Так вот, она выходила шесть или семь раз замуж. И всякий раз – всерьез. Но! Перед каждым бракосочетанием она прибегала к Славке за последним, так сказать, благословением. И он ей никогда не отказывал.

– Нет, я, конечно, знала, в какой компании нахожусь… по вашей милости… А эту Славкину даму я не видела?

– Ну что ты! Она давно уже живет в Америке. У нее известный муж, такой… немного рыжий сын, и, кажется, она не собирается возвращаться на родину предков.

– Слушай, Турецкий, последний вопрос…

– По-моему, очень официально.

– А я и не отрицаю. Поклянись мне сейчас, что ты никогда не пожалеешь о своих словах.

– Лиля, это очень серьезно. Такой клятвы я тебе дать не могу. Это – выше сил. Больше того, держа в качестве шафера венец над вами, в церкви, разумеется, я так понимаю, что без венчания не обойдется – модно, да и… престижно, наконец, так вот, держа над одной из брачащихся голов тяжелый брачный венец, обещаю тебе не переставать думать о том, как бы я тебя в самый святой момент схватил бы за подол подвенечного платья, намотал вот эдак и… дальше пусть работает твоя собственная фантазия.

– Какой же ты гнусный негодяй, Турецкий! – напряженно рассмеялась Лиля. – Ты нарочно говоришь, чтобы я теперь все время думала об этом?

– Разве это плохо, Лиля, постоянно знать, что ты нравишься мужчинам, что каждый из них готов бежать, как говорится, задрав штаны, за комсомолкой? Ну так как, я ответил на твой последний вопрос? Если да, то нам, кажется, пора со Славкой отбывать восвояси. Во-первых, не хочу твоего генерала травмировать, поскольку он, вероятно, неплохой мужик, а во-вторых, если я немедленно не уведу Славку, он непременно трахнет вон ту твою родственницу, которая, кажется, совсем не против.

– Господи! Какие же вы грубияны! С кем я работаю! Трахнет! Ты хоть какие-нибудь другие слова-то знаешь?

– Да. Но обычно я их шепчу женщине потом, перед восходом солнца.

Лицо Лили вытянулось так, что Турецкий расхохотался. Смех – как щит. Неужели эта красивая и небесталанная, даже совсем неглупая дурища могла действительно нафантазировать себе, что ей удастся выстроить нечто вроде совместного жилища с Александром Борисовичем? Но ведь это было бы огромной и непоправимой ошибкой с ее стороны: в первую очередь он никоим боком не был готов к подвигам подобного рода.

– В общем, я тебе так скажу, подруга, – вздохнул Турецкий. – Ты знаешь обо мне достаточно такого, из чего можно было бы при желании составить неплохой компромат. Я помню о некоторых твоих похождениях и, кстати, всегда, как ты знаешь, одобрял их. О чем это говорит? Давай не будем нагнетать страсти и продолжать шлепать каждый своим путем, ну а если вдруг напряжение достигнет критической точки, кто ж нам запретит помочь друг дружке снять его известным способом? Извини, что получилось немного цветисто, зато по делу. Не так?

– Ты просто поразительный негодяй, Турецкий. Честное слово. Я, конечно, постараюсь сделать все, чтоб ты прямо сдох от зависти. Если б могла, просто убила бы сейчас тебя! Не знаю, почему я тебя так люблю… Уходи с глаз моих, а то я обязательно натворю такого, о чем потом всю жизнь жалеть буду…

– Ну-ну, спокойно, девушка! – погрозил пальцем Турецкий. – Держи себя в руках. И, кстати, намекни-ка родственнице, если она уже не в курсе, что Грязнов поможет ей сделать поразительное открытие. Славка сегодня без транспорта, а я – на колесах.

– А мне ты не хотел бы дать своего последнего благословения? – Лиля так посмотрела на него, что Саше стало немного жалко генерала.

– Полагаю, дорогая, что ты еще не созрела окончательно для святого причастия. Но – не исключено. Иди, иди к родственнице.

Дальнейшие события разворачивались стремительно. Турецкий вышел на кухню, где в одиночестве задумчиво дымил Грязнов, и спросил его:

– Ну, как у тебя? Хохлушка чернобровая созрела?

– Я… еще размышляю… – неопределенно протянул Славка.

– Да? А я уже дал команду Лиле, чтоб она выдала ее тебе под расписку. Для проведения следственного эксперимента. Я бы на твоем месте…

– Так ведь тогда надо везти…

– А друг у тебя на что? Колеса во дворе, Фрунзенская – пустая.

– Разве у тебя появились какие-нибудь планы?

– Планы мои зрели еще с утра. И они никоим образом не вступили в противоречие с планами нашего бравого генерала. Каждому на сегодня свое. Поэтому, если ты готов?…

Чернобровая казачка, а вовсе не хохлушка уже стояла на стреме, облаченная в пушистую светлую шубку. Лиля глубоко вздохнула и закрыла дверь за ушедшими по-английски, то есть без разрешения и долгого прощания, коллегами. Почему-то ей было не очень весело. Впрочем, понять ее нетрудно: еще не известно, заставила ли она Турецкого помирать сегодня от зависти, но то, что она завидовала этим нахальным мужикам, и особенно своей родственнице, это несомненно. Однако генерал был, несмотря на выпитое, абсолютно трезв и, вероятно, имел тоже свои виды. Независимо от того кардинального решения, которое так или иначе вынуждена будет принять в высшей степени приятная хозяйка данной квартиры.

Имя Нина, принадлежащее разбитной хохотушке краснодарского разлива, не вызвало никаких томительных ассоциаций в душе Турецкого, ибо по намеченной программе завтрашний день предназначался исключительно семье, вот и будут Нина с Ириной, свежий воздух и все сто удовольствий, а все до завтра оставалось в собственных руках.

Турецкий обернулся к своим пассажирам, вольготно расположившимся на заднем сиденье, и не смог удержаться от восклицания: шубка была распахнута, а крепенькие на зависть, провинциальные ножки перекочевали на Славкины колени. Парочка тягуче целовалась. Дотерпят ли, вот вопрос! Так подумал, отворачиваясь, Александр Борисович, хмыкнул и врубил по газам.

Высадив осоловевших от взаимного желания пассажиров возле собственного подъезда и вручив Грязнову ключи, Турецкий тут же, безо всяких объяснений, рванул в сторону Орехова-Борисова. Но, вырулив к развилке Варшавского и Каширского шоссе, вдруг подумал, что время не такое уж раннее, а одинокие женщины имеют обыкновение планировать свои вечерние действия загодя. И хотя Клавдия уже имела более чем прозрачный намек от Турецкого, подтверждения ведь не получила и ну как успела от неожиданной тоски кинуться во все тяжкие?! Надо дать ей время одуматься и принять единственно правильное решение. Следовательно, позвонить. Уже привыкший к своему безотказному аппарату, Турецкий сунулся в бардачок, но вспомнил о сделанном подарке и посожалел, что собственная трубка осталась дома, в багаже.

Поздно вечером издать из автомата телефонный звонок – в Москве проблема. Жетончики только в метро. И не в каждом. Пока побегал, пока нашел и купил, заплатив непривычно безумные деньги, чуть было не пропала охота. А если у этой чертовой Клавдии еще и какой-нибудь гость окажется, тогда все. Человечество потеряет доверие к себе со стороны одного из лучших его представителей.

Телефон не отвечал, и длинные гудки, показавшиеся совершенно унизительными, будто Александр Борисович чего-то выклянчивал у судьбы, навевали самые гнусные мысли по адресу непременно распутной, необязательной секретарши. Турецкий почти наяву видел, как лениво выползает она из-под одеяла, потягивается и думает: брать трубку или нет, тем более вон и кавалер прикорнул, притомившись, и если звонок от Сашки, то придется этого случайного гостя выставлять на ночь глядя за дверь… Вот такую развратную картину нарисовал себе Турецкий, назло не вешающий трубку: пусть звонит.

Наконец ленивое:

– Алле-о…

– Клавдия! Это ты, что ли?! – почти возмутился ее тоном Турецкий.

– Ай! Саша! – Клавдия завопила в трубку, едва не оглушив. – Ты где?

– В двух шагах от тебя,– сухо ответил он и, помолчав, добавил: – Но теперь боюсь оказаться лишним.

– Ты с ума сошел! Я ждала, ждала и… уснула… Так ты будешь?

– Буду! – так же резко и сухо заявил Турецкий, прикидывая, каким способом начнет он серию своих мстительных поступков в отношении Клавдии Сергеевны. Вспомнилась сегодняшняя ее поза в кабинете Кости, отчего заместитель генерального прокурора икнул и чуть не подавился. Она и будет самым подходящим вариантом. Для начала.

Но, как известно, человек предполагает, а Господь – тот располагает.

Клавдия стремительно открыла дверь, обхватила Турецкого обеими руками, и несколько мгновений спустя, которые позже показались ему почему-то безумно долгими, он посторонне решил, что месть можно отложить на потом, на когда-нибудь…

– Ты знаешь?… – задумчиво сказала она в середине ночи.

– Клавдия, – строго перебил ее Турецкий, – заруби себе на носу: когда ты со мной, все разговоры категорически отменяются. У меня уже был с тобой такой отрицательный факт. И хватит.

– Ну и хорошо, – облегченно вздохнула она. – А то мне показалось, что тебе может быть со мной скучно.

«Напротив! – хотел возразить он. – Так весело мне давно не было!» Но благоразумно решил промолчать. И удвоить силы. Тем более – было ради чего…

Глава 5.

Тягостное это было зрелище. Когда Валера Комаров вместе с Ларисой Ляминой приехали в лефортовский морг, что в районе Бауманской, за телом Марины Борисовны Штерн, молодой парень в несвежем халате и с таким же несвежим лицом мрачно посоветовал им гроб не открывать и вообще побыстрее отвезти в Николо-Архангельское. Но, узнав, что автобус заказан на Ново-Хованское, заметил:

– Еще лучше. – Впрочем, что лучше и почему, он объяснять не стал, полагая, что народ пошел и без того догадливый.

Не оказалось у Марины родственников, что ж, так сложилась судьба. Самые близкие люди работали вместе с ней всю ее не слишком долгую жизнь в Библиотеке Ленина. И вместе с нею же до сердечной боли переживали многочисленные беды и напасти, свалившиеся на уникальные в своем роде отделы рукописей и раритетов, то есть редких книг. Горели они, водой их заливало, гибли на глазах мировые, уникальные ценности. С первых дней своей работы, а было это добрых два десятка лет назад, просила, уговаривала, требовала, кулаком по столу стучала Марина, умоляя провести проверку, ревизию фондов библиотеки. Но куда там! Кто станет прислушиваться к воплям какого-то научного сотрудника, если правительствам всех уровней – от районного до всероссийского, особенно в последние годы, – было известно, что здание давно объявлено аварийным, что все коммуникации сгнили, что только за последний десяток лет бывшая «ленинка» перетерпела больше полутора сотен аварий. Ну чего тут кричать-то! Вся ясно, денег нет, жили до сих пор, вот и дальше живите! Какие ремонты?! Выборы вон очередные на носу! Электорат, будь он проклят, убеждать надо, уламывать, а без грошей – какие могут быть судьбоносные решения, а? Вот то-то и оно. Придет время, образуется, и ревизию проведем соответствующую…

– Если останется, что ревизовать! – доказывала неугомонная М. Б. Штерн, и кто ее взял-то на работу с такой фамилией!…

Скандал наконец разразился, когда по категорическому требованию Марины была учинена проверка фондов отдела рукописей и обнаружилась пропажа – ни много ни мало – двухсот рукописей. Замолчать это преступление, другого термина просто не было, не удалось, поскольку Марина подсуетилась и выдала тайны проверки корреспонденту одной наглой молодежной газеты, для которой не существовало ни авторитетов, ни бюро проверки фактов: каждый корреспондент сам отвечает за достоверность добытого материала. Газета может не разделять его точку зрения. А случившийся затем в библиотеке пожар Марина расценила как способ сокрытия откровенного уже воровства.

Ничто так не объединяет даже ненавидящих друг друга начальников всех уровней и положений, как борьба против общего обличителя. В роли последнего и выступала Марина Штерн. Не одна, конечно, с коллегами, с товарищами. Но было их немного. Считанные единицы среди почти двух с половиной тысячного коллектива.

Есть три категории проституток – не в профессиональном, а в житейском смысле. Первая – это патриотка. Ради своего рабочего места, ради родной организации, ради коллектива и его руководства, а в конечном счете ради Родины она готова всегда принять ту точку зрения, которая нужна. Коллективу, руководству, Отечеству – ничуть не меньше. Другая категория – национальный кадр. Здесь не меньше патриотизма, но выше понимание целесообразности той или иной точки зрения. Мой народ меня послал, мой народ мне все дал, отрывая от себя, как можно подвести мой народ! И если меня лишат такой важной работы, то как я верну долг народу?! И наконец, проститутка в самом обыденном, разговорном понимании. Скажем, по-немецки она бы называлась: медхен фюр аллес – девочка для всех, которая понимает лишь один вопрос: вифиль костет, то бишь, сколько стоит? Им же измеряется вечное двуединство – пространство и время. Пространство – где? Время – почем услуги?

Обидно, конечно, думать так о людях, говорил Валера Ларисе, но тут же задавал как бы риторический вопрос: а где же они все – добрые, умные, отзывчивые, где те, у кого не на словах, а на деле так же болит душа, как она уже не болела, а сгорала у Марины? Почему тут, у морга, нет траурного оркестра и охапок живых цветов? Раньше можно было соврать: не достал, мол, поздняя осень. А сейчас не соврешь – вон вагоны флоры на выбор, только баксы отсчитывай! Куда девались все ваши праведники!

Но это уже был не столько вопрос, сколько обвинение. Валере, конечно, легко, он в Министерстве культуры работает, как раз в библиотечном секторе. Ему ближе всего именно эти, больные проблемы. А он рассуждает так, будто совсем посторонний человек…

Впрочем, наверное, не так уж он и не прав, если в траурном зале хованского крематория не нашлось ни одного руководителя огромного и, естественно, заслуженного коллектива, который смог бы без бумажки сказать хотя бы два теплых слова о погибшей женщине. Все свои говорили… И кстати, слов «погибла», «убита» – избегали, хотя отлично знали причину гибели Марины.

Ладно, пусть они ищут подходящие выражения, а Ларисе бояться некого. Дочери вице-премьера российского правительства не к лицу заниматься слововерчением. Она так прямо и заявила:

– Причину гибели дорогого лично мне человека все мы отлично знаем: она, Марина, была опасна, ее боялись. Кто? Вы тоже все прекрасно знаете. Это те, кто разворовывают фонды, и те, кто усиленно прикрывают своим авторитетом первых. А повод – повод нашелся. Это наша последняя пропажа – Эразм и Конституция. И я просто уверена: не будь последней, предельно наглой кражи, придумали бы еще что-нибудь. Чтобы свалить, сбить с ног невиновного человека. И убийца, оказывается, был под рукой. Мне сказал следователь, что его тоже убили в ту же ночь, когда он сбросил на рельсы метро Марину… Значит, Марина была им так опасна, что они убрали и исполнителя. Мы… я… обещаю тебе, Марина, довести твое дело до конца… прости!…

Плача уже навзрыд, Лариса уткнулась лицом в плечо Валерия.

После такого эмоционального всплеска говорить, собственно, уже было не о чем. И гроб тихо отправился в последний путь.

Немногие провожающие, чувствуя себя не очень удобно после резких слов Ларисы, постарались не опоздать на рейсовый автобус. Осталось четверо самых близких: Лариса с Валерой и Аня с Лизой. Эти две девочки недавно стали работать с Мариной, под ее рукой.

– Давайте поедем к Марине домой и там помянем ее? – предложила Лариса.

– Но ведь квартира наверняка опечатана, – возразил Валера.

– Я спрашивала следователя, который, собственно, начинал это расследование. Он потом все дело передал в городскую прокуратуру, в смысле у него забрали. Так вот он говорил, что к ней на квартиру он не ездил. Если и опечатали, так это РЭУ и местный участковый. А если нет, у меня же ее ключи, дубликат. Так что не о чем беспокоиться.

Все сели в «Москвич» Валерия и отправились на Мясницкую, где в Банковском переулке, в старом четырехэтажном доме, на третьем этаже жила… да, уже в прошлом времени, Марина Борисовна Штерн.

Дверь действительно была опечатана. Была. Поскольку бумажная полоска с печатями, оторванная и прилепленная куском пластилина к дверной филенке, свидетельствовала о том, что уже после опечатывания дверь была вскрыта, причем без всякого почтения к решению коммунальной службы.

Позвонив соседке, Лариса выяснила, где находится ближайшая власть. Бабка сказала, куда надо идти, но в глазах ее явно таился страх. Причину удалось выяснить, объяснив, что вся эта компания явилась вовсе не с целью грабежа, а хотели просто помянуть подругу в ее квартире. Но раз нельзя, кто ж станет возражать. Однако то, что дверь вскрывали без разрешения, – непорядок, и об этом должна знать милиция. Словом, кое-как успокоили бабку. И она рассказала, как несколько дней назад в квартиру вломились чужие люди. Дело было среди ночи. Мария Ивановна, так звали бабку, разнервничалась, позвонила даже участковому, мол, воры в доме, но тот ее успокоил, сказал, что это связано со службой покойной и он сам в курсе дела. Странно все это.

Тем более что прибывший вместе с Валерой участковый с ходу заявил, что бабка явно выжила из ума: никаких звонков он не помнит, а про вскрытие квартиры покойной слышит впервые. Ну и раз уж оказался тут, стало быть, надо открыть квартиру и посмотреть, все ли там в порядке.

Открыли и пришли в ужас: аккуратная двухкомнатная квартира, принадлежащая еще покойным родителям Марины – профессору МГУ и его достопочтенной супруге, урожденной княгине Голенищевой, была превращена в содом. Мебель и прочие вещи, книги, семейный архив и просто газеты, подшивки которых копились и складывались на антресолях, были вышвырнуты, разодраны и обезображены до такой степени, какой может достигнуть разбушевавшееся подлое хамство. Кошмар, светопреставление! Даже видавший виды участковый не мог произнести ни слова.

Впрочем, он и начал разговор:

– Как вы думаете, кому и зачем это было нужно?

– Кому? – ринулась в бой Лариса. – Они искали те документы, о которых постоянно говорила Марина. Она заявила, что предаст гласности факты разворовывания фондов «ленинки». Они ее убили за это! А тут искали компромат на себя. Я теперь знаю, чьих это рук дело! Я все знаю!

– Молчи, молчи… – пробовал образумить ее Валера, но Ларису несло.

– Я старалась не посвящать отца в наши проблемы, у него и своих достаточно. Но теперь – все! Пусть правительство наконец займется этими подлюгами! Этого я им не прощу!…

В общем, кроме эмоций, ничем не могла бы подтвердить своих подозрений Лариса Лямина. Ее фамилия произвела впечатление на участкового. Ну и что? «Я знаю» – не факт. «Я уверена» – где доказательства? Одни слова. А тут орудовала опытная бригада, все на голову поставили. Уж и не рад был участковый, что помимо воли оказался втянутым в какую-то явно криминальную историю с плохим концом. А ему лично все это было абсолютно по… извините, не нужно. И даже вредно. А за вредность стражам порядка нынче никто не платит. Поэтому пишите, граждане хорошие, заявление, мы его зафиксируем в особой книге заявлений и жалоб граждан, перешлем по инстанции, и пусть там себе разбираются. А квартирку-то мы закроем, опечатаем. И следов своих – тоже оставлять не надо. Мало других забот у служивых людей? Чего теперь усложнять, если хозяйка померла… ну, согласен, убили, так ведь тем, наверху, видней! Вот им и передадим заявление… со всей нашей надеждой, а как же! Но торопиться и делать преждевременные выводы, а также бросать неподтвержденные обвинения – не будем, не надо. Себе же, девушка, хуже делаем…

Наверное, он был в чем-то прав, этот осторожный участковый…

Соседняя с подъездом дверь принадлежала магазину со стендалевским названием: «Красное и белое». Но торговали тут вином и более крепкими напитками. Настроение было отвратительным, и Лариса, не встретив возражения со стороны спутниц, – Валера же был за рулем, – купила две бутылки светлого молдавского вина «Совиньон». Тарой послужили валяющиеся в бардачке машины стаканчики из-под йогурта.

Не представляла, поди, Марина Штерн, женщина, ценившая этикет, деликатность и некоторую изысканность застолья, что поминать ее будут таким вот образом. Спасибо, как говорится, не на мусорном бачке с разостланной газеткой, как это еще совсем недавно делала некоторая интеллигентная московская публика, возвращаясь с работы домой.

Горькие это были поминки: не хотелось ни о чем говорить, ничего вспоминать не хотелось, да и посуда была неудобной: вино проливалось через острые пластмассовые края. Что ж это за жизнь у нас такая, что ничего не получается по-человечески? От рождения до похорон – все убого, как-то по-воровски, и всем без исключения ты должен. Тебе – никто.

Валерий хотел было предложить пойти в какое-нибудь кафе или чайную, которыми славилась недавняя еще улица Кирова, но, проехав по переименованной в Мясницкую и увидев с десяток ресторанов с иностранными именами, сам же и отказался от собственного предложения, понимая, что и цены в них иностранные. А его карман – главного специалиста Министерства культуры России – рассчитанный всего-то на двести пятьдесят тысяч – большего он и не стоил, по мнению властодержателей министерских, – не смог бы потянуть иностранного качества обслуги. Поэтому он предложил и закончить траурный вечер в машине.

Девушек затем высадил на Дзержинке – никак не мог приучить себя, что станция метро уже несколько лет называется «Лубянкой», а по разным ассоциациям – неизвестно, что хуже для памяти: выражение «подвалы Лубянки» в объяснениях не нуждается. Ларису же собрался отвезти домой, на Александра Невского, в дом, построенный из розового, так называемого «партийного», кирпича. Одно время даже байка ходила на тему о том, что строители поступили правильно, возводя здания для партийной элиты, легко отличимые от всех прочих. Это очень понадобится, когда народ пойдет наконец громить новых господ. Тут уж не спутаешь. Однако время показало, что не тот пошел народ, нам бы лучше поглядеть, как других из танков расстреливают, а чтоб «сарынь на кичку!», так об этом и воспоминаний не осталось. Вот и стоит шикарный дом напротив Белорусского вокзала, и живут в нем все те же высокопоставленные чиновники, бывшие партийцы – ныне яростные демократы. И Ельцын вон в том подъезде жил, а как переехал, говорят, все детям оставил. Молодец, если не ты, то кто о них позаботится? Вот и Ларисин папаша живет тут, имея вполне нормальную четырехкомнатную квартиру. Когда однажды Ларису в приступе обостренной справедливости вдруг занесло в том смысле, что придут ведь и крепко спросят, Аркадий Юрьевич, уже получивший приглашение занять пост вице-премьера российского правительства, но еще не сделавший и шага на новом поприще, пожал плечами и заметил:

– Не нравится? Давай переедем в пятиэтажку, куда-нибудь в Дегунино. Я не возражаю. Но лично тебе будет труднее добираться до работы. Мне наплевать, за мной машина закреплена…

В общем, как понимал Валерий, папаша у Ларисы был вполне нормальным мужиком, и с ним наверняка следовало бы поговорить о делах, творящихся в библиотеке. Правда, знаком он с Аркадием Юрьевичем был, в общем, шапочно. Но в любом случае, если уж вице-премьер окажется бессильным против библиотечной мафии, иными словами и не назовешь, то тогда, как говорят, ваще гаси свет.

На вопрос Валеры, как дела у отца, Лариса лишь раздраженно махнула рукой: мол, занят, не до нас.

– Но ты же, в общем, правильно предложила, что надо бы ему рассказать, в том смысле, что…

– Ах, оставь ты! – поморщилась Лариса, продолжая думать о чем-то своем. – Ты же сам должен понимать, что наши проблемы для него, как лишние… гири на яйца… – При всем своем высоком образовании Лариса иногда бывала грубой, как извозчик. И даже бравировала своей «земляной» лексикой.

– Чего-то не нравится мне вон тот гаишник, который вроде бы как ведет нас, – заметил он задумчиво, чтобы переменить тему да заодно поделиться своими сомнениями. – От самой Мясницкой катит, не отстает. Но мы ж нигде ничего не нарушили. Странный какой-то.

– А может, он видел, как мы вино распивали, и решил, что ты тоже?

– Тогда б уже давно прижал нас… Да ладно, черт с ним. Может, просто показалось. После Марины такое ощущение, будто все время ловлю на себе чей-то взгляд. А оглянусь – никого. А тебе не кажется, нет такого чувства?

– Совсем плохой стал, – с иронией хмыкнула Лариса. – Ладно, приехали, высаживай. Может, поднимешься?

– Нет, наверное, настроения никакого. А ты попробуй все-таки поговорить с отцом. Сам он вряд ли сможет приказать милиции разобраться во всей этой чертовщине с погромом у Марины, но ведь есть же у него кто-то, кто за это дело отвечает?

– Может, и есть, – устало отмахнулась Лариса. – Значит, не поднимешься?

Он отрицательно покачал головой.

– Ну ладно, до завтра, – бросила она, походя чмокнула Валеру в щеку и выскочила из машины.

Валерий подождал, пока она не скроется в подъезде, и «отчалил» в направлении своего дома, на Русаковскую, в Сокольники.

Капитан Воробьев со своим постоянным молчаливым напарником сержантом Криворучко, выполняя очередное поручение Павла Антоновича, неторопливо катил за зеленым «Москвичом», сохраняя при этом постоянную дистанцию и не стараясь быть незамеченным. Подобное «сопровождение», знал он, всегда очень нервирует водителя и заставляет его помимо воли совершать ошибки. Что и требовалось. Такая возможность предоставилась на повороте с Русаковской улицы на Маленковскую: «Москвич» махнул налево под желтый. В общем, конечно, особого нарушения тут не было, встречный поток был довольно далеко, но Воробьеву этого показалось достаточно. Тем более что и дом нарушителя уже буквально в двух шагах, свернет во двор – и, считай, ушел.

Быстрым рывком «Жигули» опередили «Москвич» и прижали его к обочине. Капитан неторопливо вылез из машины, враскачку пошел к нарушителю, остановился возле дверцы водителя и, приложив ладонь к козырьку фуражки, небрежно бросил:

– Капэтэ бра-брав, почему нарушаете?

– Что? – изумился молодой парень, сидевший за рулем. – Я ничего не нарушил. А вот почему вы все время следуете за мной? Я вас еще на Мясницкой засек. Что вам от меня угодно?

– Вон какой наблюдательный! – протянул капитан. – Права, пожалуйста. И попрошу выйти из машины. Так, с кем же мы на этот раз имеем дело? – Тон у него был явно издевательский. – Комаров Валерий Ильич, – читал он текст на пластиковой карте водительских прав, подсвечивая себе фонариком, поскольку стало уже довольно темно, а фонари на Маленковской, как обычно, не горели. – Год рождения – шестьдесят шестой, место жительства – Москва. Так. А почему ездите в нетрезвом виде?

– Я? – возмутился Валерий. – Да я за рулем еще ни разу!…

– Вот именно! – перебил его со смешком капитан. – В трезвом виде… А вот мы возьмем да проверим.

– Можете делать любой анализ!

– Понадобится, сделаем и любой. А что это у вас в машине?

Капитан открыл заднюю дверцу и показал на две пустые винные бутылки, торчащие из кармашка чехла.

– Я же говорю: мы ехали с похорон, а в Москве нормальному человеку, если он не жулик, и посидеть, помянуть негде. Вот женщины и выпили сухого вина. Да что я рассказываю, вы ж сами должны были все видеть. Скажете, вру? Можете спросить свидетелей.

– Пройдемте в патрульную машину, – сказал капитан и, открыв в своем «жигуленке» переднюю дверцу справа, предложил Валерию сесть. Все было бы предельно вежливо, если бы не мерзкий, издевательский тон голоса гаишника и не его злые маленькие глаза-буравчики.

Сержант из-за руля переместился на заднее сиденье, капитан сел на его место, перегнулся к Валерию и, открыв бардачок, стал там шарить. Валерий даже слегка вжался в спинку, чтобы ему не мешать. А дальше все случилось, будто в каком-то кошмарном сне. Сержант резко закинул назад голову Валерия, капитан всем телом навалился на него, схватив за руки, а в рот ему, кровеня губы, засунули бутылочное горлышко, откуда хлынул, обжигая губы, рот, глаза, поток водки. Валерий дергался, задыхаясь, захлебываясь, но железные руки держали его до тех пор, пока бутылка не опустела.

Наконец мучители отпустили его, и Валерий, зарычав в бессильной ярости, сунулся к капитану, но его остановил и отключил сознание сильный удар возле левого уха. Сержант врезал ему рукояткой «макарова».

– Ну вот и порядок, – пряча пистолет в кобуру, заключил сержант. – Ишь какой бойкий выискался… Чего будем делать?

– Хорошо ты его, однако, – заметил капитан. – Сейчас приведем в чувство. – И он стал трясти Валерия, пока тот не разлепил ничего не видящие глаза.

Капитан с усмешкой наблюдал на ним.

– Ну, давай, приходи в себя, не притворяйся, алкаш… Ах, ё! – только и успел выкрикнуть он, как из горла Валерия вырвался поток блевотины, который вмиг уделал обоих гаишников – с ног до головы…

Его доставили в отделение милиции, тут же, рядом, на Гастелло, и, так и не пришедшего в сознание, засунули в клетку-камеру к трем бомжам, собиравшимся было переночевать в подъезде дома, где находится универсам «Сокольники».

Дежурный зафиксировал доставку грязного, заблеванного алкаша, у которого, к слову, не оказалось никаких документов. Но главное было даже не в этом: от патрульных, поднявших его, как они сообщили, из лужи возле входа в указанный универсам, несло словно из общественного сортира или мусорного бачка. Когда он, интересно, успел их-то так отделать? Тут же два шага. Но все свои сомнения дежурный решил оставить при себе. Капитан Воробьев был хорошо известен в округе как быстро поднимающийся кадр, имеющий где-то в верхах мохнатую лапу. Проводить сейчас медицинскую экспертизу дежурный не счел необходимым, нужды не было: от «клиента» так несло, будто он сутки не просыхал. Какая там еще степень опьянения! Ну что ж, кажется, все ясно. Тем более что доставленный алкаш не только не вязал лыка, но даже не мог передвигаться самостоятельно.

Наконец гаишники ушли, и дежурный, преодолев естественную брезгливость, решил посмотреть, что с алкашом, уж больно видик у него страшноватенький, такой еще загнется в камере, и потом ты же виноватым окажешься, а на хрена попу гармонь? Дежурный попробовал нащупать пульс на грязной руке, но счел за лучшее тут же вызвать неотложку из Остроумовской больницы, что находилась рядом, на Стромынке.

Врач неотложки, быстро осмотрев так и не пришедшего в чувство алкаша, увидел «черные очки» и кровотечение из уха. И сразу поставил диагноз: перелом основания черепа. Возможно, так называемая пьяная травма. Шел пьяный, поскользнулся, треснулся с размаху о фонарную, к примеру, тумбу… вон, и след от удара за ухом.

На немой как бы вопрос дежурного милиционера врач лишь пожал плечами:

– Кандидат в покойники… – и развел руками. – Давайте грузить. Только осторожнее, вдруг повезет…

Странно, думал между тем дежурный, вид у несчастного совсем не алкашный. Что же случилось? Впрочем, пусть теперь ломает голову начальство. Но один вопрос продолжал тревожить занозой: с чего это вдруг гаишники доставили в отделение алкаша? Из каких таких добрых побуждений? Совсем непонятно…

Поздно вечером, словно вспугнутая непонятным предчувствием чего-то ужасного, Лариса позвонила Валерию домой. Ей вдруг показалось, что и расстались сегодня они как-то не так, и вроде она, сама того не желая, обидела молодого человека, влюбленного в нее. Но подняла она телефонную трубку не от раскаяния, а от неожиданного ощущения наваливающейся на них страшной беды.

Мама Валерия, Полина Егоровна, сразу узнав Ларису, не проявила никакого волнения, разве что удивилась: а разве Валера не у нее? Лариса почувствовала, как отчаянно заколотилось сердце. Она сказала, что Валерий уехал еще засветло. Ну не так чтоб совсем уж днем, но все-таки… Полина Егоровна тут же начала вслух вспоминать, к кому бы мог заехать ее непутевый сын. Но выходило так, что, судя по его настроению, он мог возвращаться только домой. Лариса, уже успевшая нафантазировать себе самое худшее, постаралась тем не менее убедить старую женщину, что наверное что-нибудь случилось с машиной. Такое бывает. И Валерий с минуты на минуту должен перезвонить. Кстати, и с телефонными жетонами нынче тоже напряженка. Поэтому не стоит волноваться, а надо просто немного подождать. Но сама девушка чувствовала, как под ее ногами будто медленно и неумолимо разваливается земля, раскрываясь бездонной черной пропастью…

Аркадий Юрьевич Лямин, отец Ларисы, будучи человеком сугубо прагматичным, старался всегда поступать таким образом, чтобы в любом его деле присутствовало как можно меньше эмоций. Сферой его деятельности было строительство, а следовательно, сугубый расчет. Вот и приглашение его из уральской провинции в Москву исходило в первую очередь от самого Президента, что в определенной степени подчеркивало его несколько отличное от других вице-премьеров положение в правительстве. Поэтому и просьбы его, высказанные в мягкой, почти дружеской манере, воспринимались поднаторевшими в госинтригах товарищами в качестве указания к исполнению. Аркадий Юрьевич знал это и старался не злоупотреблять просьбами. Вот и к нервическому, почти на грани истерики, требованию дочери постарался отнестись с изрядной долей снисходительности. Молодежь – все у них всегда чрезмерно и совершенно излишне эмоционально. Хотя наверняка все их проблемы, вместе взятые, яйца выеденного не стоят. Но, понимая, что противостоять напору дочери все равно не удастся, вздохнул и приготовился слушать. Настроение было в этот вечер не то чтобы из ряда вон, но, скажем, умиротворенным. Поэтому и первую свою реакцию он мог бы обозначить словом «недоумение». Никак не мог он взять в голову, что за чертовщина творится в этом их богоугодном заведении. Ну, интриги – понятное дело, они, по нынешним временам, даже в общественных туалетах во главе угла. Но чтоб какие-то кровавые «разборки»!… Нет, все это, конечно, преувеличение, эмоции все это, но… Словом, он пообещал дочери попросить соответствующих товарищей поинтересоваться положением дел в «ленинке», тем более что пора действительно заниматься там ремонтом, ну а под этим соусом… Ладно, разберемся, что к чему.

Лариса скоро поняла, что в споре с Валерием оказалась права: все отцовские «да, да» можно было рассматривать лишь как единственно возможный для него способ отвязаться от настырной дочери. И тем отчаяннее прозвучала ее мольба срочно обратиться в милицию. Ведь есть же у него какие-то связи, чтоб узнать, проверить, где может находиться Валерий. Она чувствует, что ему сейчас очень плохо, у нее сердце разрывается от боли…

Ох, молодежь!… Только и оставалось Аркадию Юрьевичу вздохнуть и на ночь глядя тревожить усталого человека.

Борис Вадимович Кашинцев, недавно назначенный заместителем министра внутренних дел, был земляком и сослуживцем Лямина. Вместе пришли в обком партии еще при Самом, обоих теперь и перетащил в столицу Президент, видимо нуждаясь в верных людях. Ну что ж, раньше не подводили, стало быть, не подведут и сейчас. К Кашинцеву мог обратиться Лямин, объяснив все в конце концов чисто родительскими чувствами, тот по-приятельски мог понять его.

И действительно, несмотря на уже достаточно позднее время, Борис Вадимович, перекинувшись с новым вице-премьером парой фраз о том о сем, вспомнив недавнее прошлое, пообещал разобраться и перезвонить, если что-то на самом деле случилось.

– Как он хоть выглядит-то? Или во что одет? – спросил, завершая разговор. – Какая у него машина? Номер?

Лямин извинился и передал трубку дочери, которая быстро и толково объяснила заместителю министра суть своих опасений. И при этом не забыла упомянуть о гаишной машине, которая, по словам Валерия, ехала за ними чуть ли не от Мясницкой.

– Ну, это уж мистика какая-то! – засмеялся Кашинцев. – Ладно, спите спокойно. Думаю, завтра все у вас будет в порядке. А он вообще-то кто вам? Жених, что ли?

– Вроде того, – засмущалась Лариса.

– Это что-то новое, – хмыкнул Кашинцев. – Ни за что б не додумался, что появилась и такая форма общения…

Хозяин был очень недоволен. Конечно, случались сложные ситуации у капитана Воробьева, и не раз. Но чтоб такой прокол! Надо было лишь припугнуть этого вшивого интеллигентика, заткнуть ему пасть, отвадить от библиотечных дур, требующих учинить вселенский шмон. Простое же дело… Ну а раз уж начали его «мочить», так надо было и заканчивать, и все концы в воду. А получилось ни то ни се: в ментовку сдали, так мало того, еще и в реанимацию сунули. А он очухается – и что дальше?

Впервые Воробьев слушал далеко не благостную речь Хозяина, обычно говорившего мягко и со своеобразным таким юморком, от которого, правда, могли и мурашки по спине пошуршать. Капитан понял, что они с сержантом совершили непростительную глупость, и теперь готов был любым способом загладить свою вину. Только не знал, как это сделать, чтоб не оставить следов. Проще всего, конечно, явиться в больницу, напялить белый халат, найти этого хмыря в реанимации и с ходу заткнуть ему глотку. Но могут быть случайные свидетели, а Хозяин требует всегда чистоты исполнения. Не станешь же «мочить» всех подвернувшихся под руку санитарок – старушек этих Божьих.

Трубка сотового телефона, казалось Воробьеву, раскалилась в его руках от напряжения. Наверняка понял это и Павел Антонович. Подумав немного, он сказал уже более миролюбивым тоном:

– Ладно, попробую выручить вас еще раз. Через полчаса стойте возле метро «Сокольники». К вам подойдет мой человек. Я скажу ему, что делать дальше. А вы его слушайтесь во всем. Смотри, капитан, если так дальше пойдет, то будет, как в той песне, слыхал, поди? «Никогда ты не станешь майором…»

Через полчаса к их машине подошел невысокий пожилой человек с небольшим баулом. Он молча открыл заднюю дверцу, сел и велел ехать в Остроумовскую. Потом все тем же тоном, не терпящим возражения, приказал капитану пойти в справочную, к дежурному врачу, если таковой имеется, и проявить максимальную заботу о «клиенте», доставленном в больницу сегодня вечером: в каком состоянии, где лежит, какая требуется помощь и все прочее.

Задание было не Бог весть какой сложности, и Воробьев разузнал все необходимое от симпатичной дежурной медсестры, которая не сочла за труд и сама отвела необычно заботливого милиционера в реанимацию и показала бокс, где под капельницей со льдом на лбу лежал тяжело травмированный парень. Посетовав на бренность человеческого существования и заодно приласкав походя кокетливый задок похотливой медсестрички, Воробьев многозначительно пообещал еще заглянуть, желательно к концу смены, тем более, что транспорт свой, а холостому человеку много ли надо!… С хиханьками да хаханьками проводила девица молодого капитана на первый этаж, к выходу из приемного покоя, махнула ручкой, мол, до утра, и убежала к себе наверх – продолжать скучное и неблагодарное дежурство.

А в это время наблюдательный милиционер давал полный отчет нарочному Хозяина обо всем увиденном в больнице. Того интересовало буквально все: во что одеты больные, ходят ли сейчас по коридору, есть ли врачи, сколько народу в боксе, чем отгорожены друг от друга, есть ли в дежурке мониторы и так далее. Капитан, как мог, отвечал с максимальной точностью. И сам удивлялся собственной наблюдательности.

Наконец нарочный, как упорно называл его про себя Воробьев, принял решение. Раскрыв баул, он облачился в нечто напоминающее больничную одежду, натянул на лысину белесый парик и надел легкие тапочки. В карманы положил небольшие свертки. Вышел из машины и велел проводить его через приемный покой. Пока сам капитан отвлечет внимание санитаров, он сумеет пройти в больницу. Точно таким же образом его надо будет встретить и вывести ровно через пятнадцать минут.

Чтобы дважды не светиться, Воробьев решил вообще побалакать с санитарами, покурить, перекинуться парой-другой анекдотов.

Между тем пожилой человек, в котором даже его постоянный подельник Витек Куцый вряд ли с ходу признал бы Артиста, приволакивая ногу и сутулясь, поднимался в реанимацию. Мент описал все точно. Артист без труда определил «своего» пациента и, внимательно оглядевшись, шагнул за ширму. Его «дело» заняло в буквальном смысле считанные секунды: блеснула шприц-ампула с галоперидолом, как сказал Хозяин, очень мощным нейролептиком, быстрый укол в трубку капельницы – и пять кубиков стремительно покинули шприц. Через несколько минут после такого оглушающего наркоза последует остановка дыхания. Однако ждать результата своей «работы» Артист не стал. Воровато оглянувшись в коридоре, он быстро проследовал к лестнице и возле заплеванной и полной окурков урны остановился и закурил дешевенькую «приму».

Сделав несколько затяжек, поглядел на свои часы, выглянул в коридор и, не заметив никакой паники, стал спускаться в приемный покой. Капитан болтал с врачами за стеклянной перегородкой. Увидев Артиста, поднялся, отвлекая на себя внимание, и, небрежно попрощавшись, отправился служить дальше.

– Ну, как там? – не удержался Воробьев.

– А ты позвони своей бабенке-то и спроси, можно ли, мол, твоему подшефному завтра яблочков привезти? И вообще как он? Вот и узнаешь. Заодно и про пистон уточни, раз, говоришь, сильно охота ей. Телефон-то есть? Ну и позвони.

– Сейчас надо?

– Мне ничего не надо, я свое дело сделал, а тебе Хозяину докладывать, вот и соображай. Можешь отвезти меня на Ленинский, к Дому мебели, – причем сказал таким тоном, что у капитана и язык не повернулся возразить.

Сержант Криворучко молча вел машину. Воробьев, сидевший рядом с ним, мучил свой служебный телефон, поскольку хозяйскую трубку предпочитал без особой срочности не занимать. Наконец, после нескольких заходов, когда машина уже пересекала Гагаринскую площадь, ему удалось соединиться с дежурной в реаниматорской. Голос медсестры узнал сразу.

– Ну как твои дела, не надоело дежурить? – поинтересовался Воробьев. – Это я, Дима, ну, капитан, который заходил к вам сегодня. Что, уже забыла? А кто утром со мной собирался? – Он прикрыл трубку рукой и обернулся к Артисту: – Узнала… Слышь, Зинаида, я чего хотел спросить, может, нашему бедолаге фруктов каких-нибудь утречком прихватить? Или еще рано? Он как, спит? Глянь, не сочти за труд… – снова обернулся: – Пошла… О! Бежит!… Ну, чего?

Больше он не произнес ни слова, только выслушал несколько громких криков, почти воплей, за которыми последовали короткие гудки. Медсестра бросила трубку.

– Кранты, говорит, – спокойно констатировал капитан и, подумав немного, спросил у Артиста: – Как считаешь, стоит мне за ней заскочить поутряночке? Как-никак обещал. Да и утешить девочку неплохо бы, а?

– Я б так подскочил, – ответил Артист. – Может, чего путного расскажет. Конечно, оно все вроде чисто, да вдруг найдется, кому в башку стукнет экспертизу проводить. Хотя к завтрему ничего уже в крови не останется. А нынче им не до того. Чего ж, заедь, раз обещал бабе пистон поставить. Да и на будущее – глядишь, и пригодится. Не все ж нам тебя выручать… – И уже когда подъехали к Дому мебели в самом конце Ленинского проспекта и остановились возле подземного перехода, на который показал Артист, тот вышел из машины, но вернулся и, наклонившись к боковому стеклу, приспущенному Воробьевым, негромко сказал: – Хозяин велел передать еще, что дела о той бабе, что нынче хоронили, и об ее убийце, которого изволила убрать ваша милость, объединены в городской прокуратуре в одно дело и, скорее всего, будут закрыты: за смертью, так сказать, убивца. Это к тому, чтоб спал спокойно, поскольку на допросы больше вызывать не будут. Гуляй, капитан, – и неприятно, как-то по-клоунски, засмеялся.

– Трогай, – зло кинул Воробьев своему напарнику.

Машина резко отвалила от бортика.

Глава 6.

Старший следователь окружной прокуратуры Игорь Васильевич Парфенов тоже не спал всю ночь, но совершенно по иной причине. Подсказку Александра Борисовича Турецкого он в полной мере оценил лишь ранним утром, когда приехал домой с Таганки. Он собирался хотя бы немного поспать, побриться и поесть. Но сперва, конечно, смыть с себя этот отвратительный, рвотный запах гари, пропитавший не только одежду, но и волосы, и вообще все тело.

Стоя под горячими, тугими струями душа и словно смывая с себя усталость прошедшей бессонной ночи, Игорь мысленно перебирал цепочку событий, разглядывая каждое и так и этак, а затем, как в детском конструкторе, прилаживая одно к другому. Поначалу они довольно легко укладывались в ту версию, которую походя выдал «важняк». Но ведь всем прокурорским работникам было также отлично известно, что Турецкого, едва ли не с первых его шагов на данном поприще, называли «мастером версий». Говорили, что буквально по любому запутанному делу он мог бы предложить не менее дюжины взаимоисключающих версий, причем каждая из них казалась той единственно верной, которую и следовало разрабатывать. Но это уж такой дар. Как говорят про деньги в Одессе: или уж их есть, или – нет. И тем не менее всем было также известно, что любые, даже самые запутанные, многослойные дела «важняк» завершал в предельно короткие сроки. Чаще всего в таких случаях было обидно: с завидным мастерством выстроенное здание вдруг могло как бы само по себе взять да испариться, не разрушиться, а просто пропасть, находясь уже в недрах судебной машины. То фигуранты, видишь ли, оказываются не по зубам достопочтенной Фемиде, то с легкостью необыкновенной отстреливают наиболее опасных свидетелей, а прочие с завидным единодушием отказываются от своих первоначальных показаний, причем внаглую, словно бы издеваясь, но на самом деле сохраняя свою жизнь, обеспечить охрану которой родное государство попросту не может. Ну а после всего подобного, после неоднократных переносов судебных заседаний, уничтожения исполнителей и благополучного отъезда за границу под подписку о невыезде заказчиков, в конце концов для общего успокоения отпадала надобность и вообще в судебном разбирательстве. Вот последнее и бывало той самой главной наградой, от которой даже такие «важняки» при Генеральной прокуратуре предпочитали читать лекции в различных престижных академиях, да на самый худой, как говорится, конец – возглавлять охранные структуры или юридические службы многочисленных банков, совместных предприятий и прочих ООО.

И еще поразительный факт: чем выше (по своему положению) оказываются обвиняемые, тем наглее и грубее действуют противоборствующие следствию силы, словно заранее уверенные в полной своей безнаказанности. Действительно, а чего бояться, если тебя открыто поддерживают даже депутаты Государственной Думы! Это с их-то депутатской неприкосновенностью! И это наверху, то есть в тех сферах, на которые распространяется компетенция Генеральной прокуратуры. На нижних же этажах, где обычно бегают «следаки» из территориальных и всяких там окружных прокуратур, порой даже и видимость сурового Закона не ощущается. И не в том дело, что профессиональных кадров не хватает. Тут налицо заколдованный круг: опытных (то есть людей, служащих государству) кадров нет, потому что дела им валят, а платят вообще копейки (хоть и напрочь забыто это слово в русском языке); дела валятся, потому что опытных следователей в спешке заменяют студентами юрфаков, которые после одного-другого прокола уходят в фирмы вслед за старшими товарищами. И так без конца. Главная же беда состоит в том, что все без исключения плюют с высокого дерева на двусмысленные и слабые российские законы. Уголовники, прорвавшиеся в Государственную Думу, и их высокообразованные помощники-юристы с легкостью необыкновенной пресекают любые поползновения власти, направленные против организованной преступности и коррупции в собственных рядах. А поскольку преступность заметно начала менять формы борьбы за обладание собственностью и, в сущности, за захват государственной власти, новая российская мафия, которой даже старая, проверенная Сицилия годится разве что в младшие партнеры, приняла единственно верное для себя решение: капиталы, накопленные, естественно, преступным путем, должны быть полностью легализированы, а «братки» заменены «белыми воротничками». И в этом и есть главный и великий смысл всеобщего передела на одной шестой мировой суши. Только самозабвенный идиот мог этого не понимать.

Игорь Парфенов, на свою беду, понимал, но знал и другое: противостоять такому, в общем-то, тотальному нажиму может либо убежденный национал-патриот, маскирующий непривычными узорами привычную свастику, либо наивный правовед с многолетним стажем диссидентской деятельности. Последний – по глупости. Или от старческой наивности. Все остальные предпочитают подлаживаться под существующие реалии. И кстати, пока еще никто ничего на этом не потерял – ни денег, ни здоровья.

Вспоминая расхожий анекдот: «Берешь взятки? – Нет. – Почему? – Не дают», Игорь частенько задумывался над своим будущим. Нет, он ни разу не запачкал своих рукавов, не запятнал погон даже малым подозрением, но уже понимал, что противостоять махине невозможно. Он не продавал следственных тайн, но иногда ухмылялся про себя: а кому они нужны? Ну а, скажем, понадобятся, тогда как? Вопрос казался риторическим, потому что ответ мог быть однозначным: сколько? Но даже это последнее предательство практически не зависело от Игоря. Хорошо, он оказался честным человеком и послал «гонца» по широко известному адресу. «Гонец» немедленно отправится выше. Или на самый верх, где и получит требуемое. Возможно, сумма при этом удвоится или утроится. Но Игоря этот вопрос больше касаться не будет.

Это ужасно – быть честным человеком, причем не перед обществом, а перед самим собой, и где-то там, в подсознании, злиться, но не терять юркой такой мыслишки: ну и чего ты, дурак, добиваешься, если никто не узнает? Зато…

Не был он и завистливым человеком – это уж точно. Но… В общем, если смотреть на свою жизнь реально, думал Игорь, то в ней гораздо больше многоточий, чем иной раз кажется. Опасных, зато и притягательных. Действительно ведь, что же получается, братцы? Я что, тупее всех других? Почему болван с квадратной стрижкой, имеющий две извилины, одна из которых делит задницу пополам, ездит в джипе «чероки», ходит в кашемировом пальто до пят и, накручивая на палец золотую цепь, разговаривает по сотовому телефону, а я…

И снова многоточие.

Совесть? Кому за нее платят? А Бог – он высоко. Но с Ним разговор состоится – там, а я пока здесь…

Игорь оглушил себя на прощание потоком ледяной воды, утробно проорал нечто напоминающее «о-го-го-о…» и вышел из-под душа. Сон как рукой сняло. Чашка крепчайшего кофе окончательно растворит оставшуюся в голове дурь и освободит ее для других, более важных на сегодня дел.

И первое из них – получить заключение судмедэкспертизы от судебного медика Градуса и возбудить уголовное дело по факту убийства гражданки Красницкой Елены Георгиевны.

Неоценимую помощь следствию оказал участковый уполномоченный. Этот капитан Симоненко, выяснилось, лично и давно знал погибшую. Видел он и картины, висевшие в квартире, – большие, красивые, в общем, богатые. Ну, понятно, тут реакция зрителя однозначная. И на фамилии художников рассчитывать, естественно, не приходилось. Но что картины были ценные – это несомненно. Теперь их нет. Сгорели? Маловероятно. Нельзя исключить и такой версии: смерть хозяйки последовала в связи с похищением дорогих картин. Это тем более возможно, что в последнее время в Москве, да и не только в столице, вон и в Питере, пишут в газетах, тоже, участились нападения на жилища одиноких пожилых людей, обладающих художественными ценностями. Ну, естественно, первым делом – коллекционеры. Потом наследники бывших крупных государственных чиновников, особенно сталинских времен, наконец – закончивший войну генералитет, своеобразно и быстро решивший для себя проблему репараций. Судя по анкетным данным, которые доставил из отделения милиции Симоненко, выдернув для этой цели из кровати начальника паспортного стола, покойная принадлежала ко второй категории, скажем так, группы риска. Папаша – заместитель знаменитого Серго, но в отличие от своего шефа самоубийством жизнь не покончил, репрессирован не был, а в начале шестидесятых с почетом ушел на заслуженный отдых с поста заместителя министра внешней торговли. Еще при Никите. Наверно, кресло его приглянулось кому-нибудь из хрущевского окружения. Досиди он до Брежнева, поди, так бы и умер на Смоленской, на внешторговском олимпе, окружаемый толпой таких же почтенных старцев и осеняемый несгибаемым крылом Юрия Леонидовича, сына «гениального секретаря».

Игорю, в силу собственной порядочности, не хотелось бы запросто, по-обывательски, мазать грязью широко известную в правительстве страны фамилию. Почему обязательно воровать? Можно ведь и унаследовать от своих предков. Или приобрести в известном в те годы магазине на Сретенке, где по смешным, как нынче говорят, ценам продавались узкому кругу заинтересованных лиц произведения искусств и ремесел, предметы быта и прочее, конфискованное при арестах у «врагов народа». Рассказывали, что там попадались и очень ценные в художественном отношении вещи, хотя подлинную их ценность мало кто знал. Словом, было много способов украсить свою жизнь и быт. При всем внешнем аскетизме сталинской эпохи верность оплачивалась щедро.

Видимо, достойный взнос в семейную копилку внес и Генрих Красницкий, муж Елены, очень известный кардиолог, один из ведущих специалистов в чазовской команде. Однако самое печальное во всей этой истории, видимо, будет заключаться в том, что в этой семье, похоже, не осталось наследников. Не у кого спросить, никто толком ничего не знает, не подскажет, что надо искать.

Значит, остается последний шанс – найти кого-то из ее знакомых или друзей, если таковые обнаружатся, на работе, в Российской государственной библиотеке, иными словами, бывшей «ленинке», где Елена Георгиевна работала заведующей сектором.

Вот с этой организации и надо начинать сегодня рабочий день, решил Игорь. Но вдруг остановил себя: а зачем все-таки вчера приезжал на происшествие Турецкий? И почему задействовали столь мощные силы? В конце концов работать пришлось и брать основной груз расследования на себя дежурной оперативно-следственной группе. Муровцы, конечно, помогли здорово, и криминалисты в экспертном управлении ГУВД – что надо: обещали все сделать быстро и качественно. Нельзя исключить, что те, кто поставил вчера на уши даже Генпрокуратуру, не удовлетворятся тем, что расследование ведет какая-то окружная прокуратура, и дело, таким образом, благополучно перекочует выше. Что ж, может, оно так и лучше. Вот и Александр Борисович походя заметил, что зависти у него это дело не вызывает. А они, которые наверху, за версту носом чуют, где пахнем жареным.

Борис Львович Градус обещал дать свое заключение в середине дня, после чего и начнется бумажная волокита. Значит, сейчас надо двигать в «ленинку». На метро, как все порядочные на сегодняшний день люди.

Для Ларисы Ляминой прошедшая ночь была сущим мучением. Умом-то она, конечно, понимала, что наверняка совершенно зря накручивает себя, рисуя картины одну кошмарнее другой. А Валера сидит тем временем где-нибудь с дружками-приятелями и попивает пивко, до которого он большой охотник. И совсем не думает о том, что она места себе не находит. Она еще и еще раз позвонила Полине Егоровне, чем совсем напрасно взволновала пожилую женщину. Нет, Валера пока не появлялся. И зеленого его «Москвича» во дворе на привычном месте не видно.

Волнение дочери передалось отцу, и Аркадий Юрьевич, хоть это было совсем не в его правилах, решил напомнить о себе Кашинцеву. Но в министерстве сказали, что он уехал куда-то по личным делам и сказал, что дома будет не раньше полуночи. О просьбе Лямина дежурный, естественно, ничего не знал. Вероятно, Кашинцев поручил проверку кому-нибудь из своих помощников. Значит, остается лишь ожидать утра или, не дай, конечно, Боже, какого-либо экстренного сообщения. Однако пока телефон молчал. Чего ж зря волноваться-то? Но резоны отца никак не действовали на привыкшую к самостоятельности дочь.

Примчавшись на работу пораньше, Лариса захватила с собой новый городской справочник «Желтые страницы» и ушла в крохотный кабинетик Елены Георгиевны, заведующей сектором, числящейся с сегодняшнего дня в очередном отпуске после вчерашнего жутчайшего скандала с директором.

Собственно, Анатолий Сергеевич Зверев был не директором в прямом смысле, а врио – временно исполняющим обязанности, так сказать. Но это временное замещение уже давно с сожалением воспринималось большей частью коллектива «ленинки» как постоянное. Работать со Зверевым было не трудно, а невозможно. И приход его в библиотеку, точнее, назначение в верхних инстанциях тоже было окутано мраком. Никто в коллективе, за исключением кадровика, пришедшего известно из какой конторы, не знал, за какие заслуги перед Отечеством остановились именно на этой кандидатуре: человек никогда не имел никакого отношения к сложному и очень хлопотному библиотечному делу. Сам Зверев не раз подчеркивал в своих публичных выступлениях, что является по образованию юристом, но, в какой области юриспруденции реализовывались его знания, умалчивал. Однако же мир не без добрых людей, а земля слухами полнится: нашлись люди, разузнавшие, что прежде служил Анатолий Сергеевич в доблестных рядах Западной группы войск. А когда, совсем недавно уже, разразился громкий скандал в связи с коррупцией и другими грубейшими должностными преступлениями в руководстве ЗГВ, кто-то умный заметил, что наверху, вероятно, имеется мохнатая лапа, которая предусмотрительно вывела из-под удара сравнительно молодого и для каких-то целей перспективного генерал-майора Зверева, без шума поменявшего военную форму на штатскую должность. Но, заняв пост, он привел своих людей, которым поручил всю так называемую хозяйственную деятельность. Дохозяйствовались! То пожар, то наводнение, то еще черт-те что, плесень жрет книги, драгоценные фолианты, которым нет цены, а деньги уходят на какие-то непонятные командировки – то в Европу, то в Америку. В общем, если так будет продолжаться и дальше, первую библиотеку страны ожидает в самом скором будущем полный крах.

Елена Георгиевна была одной из тех решительных дам старой интеллигентской закалки, для которых не существует авторитетов, кроме деловых, и она могла с легкостью необычайной высказать прямо в лицо любому высокопоставленному чиновнику все, что она думает по поводу его деловых качеств. Что, кстати, и происходило постоянно. Но прежде, говорили, ее спасал авторитет и громкая фамилия отца, а позже – мужа. «Кремлевка» – это тебе не хухры-мухры! – так иногда победно заявляла Елена Георгиевна после очередной перебранки с руководством, которое чаще всего не выдерживало сокрушительных и по содержанию, и по форме аргументов растущего библиотечного кадра и сдавалось. А в последние годы, когда Красницкая осталась одна, в окружении лишь своих драгоценных полотен, и отношение к ней соответствующим образом изменилось. Раньше она была воительница, борец за справедливость, а теперь стала стареющей сквалыжной бабой, которую просто необходимо вышвырнуть на пенсию точно день в день, как только стукнет решающая пенсионная дата.

В чем была причина вчерашнего скандала, Лариса могла только догадываться, но народу стало известно, что Зверев, сразу после того как разъяренная фурия вылетела из его кабинета, вызвал к себе кадровика и подписал приказ о немедленном отпуске завсектором Красницкой Е. Г., приплюсовав к нему все неиспользованные остатки, праздничные дни и… словом, чтоб как можно дольше здесь духу ее не было! Суровый у них, вероятно, состоялся разговорчик…

Елена Георгиевна с красными глазами поприсутствовала на похоронах Марины, к которой всегда относилась как к младшей сестре – строго и одновременно заботливо, и тихо удалилась, даже не попрощавшись с остальными провожающими. Для нее гибель Марины была несомненно трагедией. Причем глубоко личной.

Надо будет обязательно сегодня позвонить ей, решила Лариса. Но прежде – Валерий.

Полина Егоровна была уже совершенно убита, она даже говорить толком не могла.

– Поймите, Ларочка, – едва слышным голосом сообщила она, – подобного с ним никогда не было… Понимаете, никогда…

Что оставалось, кроме каких-то жалких слов утешения, мол, надо надеяться… будем искать… звонить…

Телефон своего приятеля из Министерства внутренних дел знал только отец. И Лариса стала накручивать диск аппарата, пытаясь прорваться в приемную к отцу в краткий промежуток между бесконечными «занято». Наконец удалось, но противная секретарша, впрочем, никакая она не противная, а, напротив, очень даже приятная дама, просто должность у нее такая – собачья, сообщила, что в кабинете Аркадия Юрьевича в настоящий момент идет важное совещание и он приказал ни с кем его не соединять. Кратко и категорически. Лариса с раздражением бросила трубку и начала искать в толстенной книге лечебные и санитарные учреждения. Начинать придется с худшего – с моргов. Их оказалось не так много в Москве, меньше десятка номеров телефонов. Но рука почему-то никак не поднималась начать это страшное путешествие. Лариса почувствовала, что ее бьет озноб. И тогда она, чтобы оттянуть неизбежное, нашла в шкафчике Красницкой кипятильник, пользоваться которым в библиотеке, естественно, категорически запрещалось, затем налила в кружку воды из графина, сунула кипятильник в воду и включила его в сеть. Села напротив и стала наблюдать, как всплывают пузырьки воздуха. А когда вода закипела, механическими движениями убрала кипятильник, сыпанула из банки две ложки растворимого кофе и, обняв горячую кружку ладонями, начала медленно пить противную горечь.

От этого совершенно ненужного занятия ее оторвала Аня, сунувшая голову в дверь.

– Лариса Аркадьевна, а там вас ищут. Я случайно догадалась заглянуть к Елене Георгиевне, а так бы все и искали.

– Кому я нужна? – недовольно отозвалась Лариса, испытывая острое желание выплюнуть горечь изо рта.

– Там милиционер пришел. Говорит, по поводу Елены Георгиевны. Ну а как вы сейчас вместо нее, значит, вот…

Возле бюро пропусков Лариса увидела высокого молодого человека в простенькой матерчатой куртке и кепочке.

– Здравствуйте. – Лариса внимательно посмотрела ему в глаза, и они ей понравились – спокойные и доброжелательные, что ли. – Это вы из милиции?

– Нет, вероятно, меня не поняли, я из прокуратуры.

– Ну, для нас-то особой разницы… Впрочем, если вам нужна Красницкая, то она в отпуске. А я лишь временно заменяю ее. У вас к ней какое-то серьезное дело, раз прокуратура?

– Простите, но тут все гораздо сложнее. Вас как зовут? – Молодой человек достал из кармана служебное удостоверение и протянул Ларисе, одновременно представляясь: – Парфенов Игорь Васильевич.

– А я – Лариса Аркадьевна. Чем могу служить?

– Скажите, где мы могли бы поговорить, так сказать, без свидетелей?

– Я вам выпишу пропуск, и можно пройти к нам в отдел. Если не возражаете… – И когда они уединились в кабинетике Елены Георгиевны, Лариса снова отметила про себя, что у молодого человека какой-то очень располагающий, открытый взгляд. Вот и Валера так иногда смотрел на нее… Подумала и ужаснулась: почему смотрел? Почему в прошедшем времени?!

Ее мгновенное смятение, похоже, не осталось незамеченным для Игоря, но он понял его по-своему и поторопился упрочить возникающее доверие.

– Только вы, пожалуйста, не волнуйтесь, хотя, честное слово, я и сам не представляю, как можно в такой ситуации не переживать. Я к вам по поводу Елены Георгиевны, так звали Красницкую?

– Но почему – звали?

– Увы, Лариса Аркадьевна… Сегодня ночью, точнее, вчера вечером в ее квартире случилось несчастье. Взорвался газ, понимаете, пожар, все сгорело, а хозяйка – есть подозрения – погибла.

– Боже… – почти простонала Лариса.

– В общем, я приехал к вам в связи с этим несчастьем и хотел бы попросить о помощи.

Время для Ларисы словно остановилось. Она смотрела на сидящего напротив человека и ничего не понимала, не слышала. Кто он, о чем говорит? Наконец она стала постигать смысл сказанного. И снова ужаснулась: какая страшная цепь! Марина… Валера пропал… теперь Елена Георгиевна! Что происходит?

– Я понимаю ваше состояние, – говорил между тем Игорь, – но, поверьте, нам абсолютно ничего не известно, кроме самого факта пожара и обгорелого трупа. Мы не можем даже утверждать, она ли это. Вот поэтому я и пришел к вам за помощью.

– Вы меня простите, – опомнилась наконец Лариса. – Это все так страшно, что я… Но как это произошло?

– И на ваши вопросы, и на тысячу других, – вздохнул Игорь, – и должно ответить следствие. Я сейчас не допрашиваю вас, я просто хочу разобраться, что произошло на самом деле: несчастный случай, грабеж или убийство. Я хочу, извините за выражение, найти ту печку, от которой можно было бы… Ну, вы понимаете, о чем я. Может быть, потом, если вы не будете возражать, отдельные мои вопросы и ваши ответы мы оформим процессуально. Но сейчас я бы попросил вас рассказать мне, что вы знаете о Красницкой. Включая и такие сведения: где она состояла на учете, в смысле, в какой поликлинике, как выглядела, чем увлекалась, какие картины висели в доме и так далее. Конфликтовала ли? В подобных делах бывает такое количество всяких нюансов, что следствие может вполне оказаться причиной.

– Извините, могу я быть с вами до конца откровенной? – решилась вдруг Лариса.

Игорь даже слегка растерялся.

– Ну а как же… – Он окинул быстрым взглядом тесный кабинетик и словно почувствовал какое-то непонятное, нарастающее напряжение. – Скажите, Лариса Аркадьевна…

– Просто – Лариса.

– Хорошо. А нам тут никто не мешает? – Он обвел указательным пальцем книжные стеллажи вокруг.

– Вы знаете, – медленно заговорила Лариса, – я как-то до сих пор не думала, но вы подсказали мне… Душно здесь, действительно. Давайте выйдем на воздух?

– Не возражаю.

Начальник отдела кадров, милейший человек, Алексей Андреевич Сиротин с размаху стукнул кулаком по такому же чистому и блестящему, как его собственная лысина, письменному столу и грязно выругался. Подобных слов в свой адрес Лариса Аркадьевна никогда не слышала, да и вряд ли могла предполагать, что услышит.

– Алина! – почти заорал он, а когда в дверь заглянула его «боевая» помощница, снизил громкость до зловещего шепота: – Иди, делай чего хочешь, но я должен знать, что известно этой суке!

– Алексей Андреич, родненький, – с укоризной ухмыльнулась, вытянув трубочкой пухлые карминные губы, инспектор по кадрам. – Ну что за слова!

В другой бы момент Сиротин, в недавнем прошлом полковник из Девятого управления КГБ, умевший и подбирать кадры, и работать с ними, живо отреагировал бы и на позу, и на игривый тон сотрудницы, но сейчас он был взбешен. Сорвалась такая идеальная прослушка! А он был просто обязан знать, о чем будут беседовать эта стерва из отдела рукописей и следователь прокуратуры.

– Бегом, Алина! – продолжал стучать кулаком по столу Сиротин. – Делай что хочешь, можешь ее в жопу целовать, но не отходи ни на шаг. Я хочу знать, о чем у них разговор, поняла?

– Да уж куда ясней! – кокетливо потянулась всем телом крепко сбитая, крашеная блондинка. – И это, надо понимать, за мое доброе отношение к начальству?

– Ладно, – поморщился Сиротин. – Тебе уж и слова сказать нельзя… Нужно мне, понимаешь? Ну, беги. А твое от тебя не уйдет.

Кадровик легко поднялся из-за стола, взял женщину за плечи, развернул и всем телом толкнул к двери, присовокупив легкий шлепок по ягодице. И усмехнулся: как все еще молодо отреагировал его организм на прикосновение к этой аппетитной девке. Недаром он прозвал ее «белой головкой» – и хорошо взбадривать могла, и пьянить. Но, самое главное, умела быть верной, а ловкий свой язычок держала, когда надо, за зубами.

Сиротин подошел к окну и стал смотреть во внутренний дворик. Вот показалась интересующая его парочка. К ним приблизилась Алина. Следователь пожал ей руку. Алина достала пачку сигарет, угостила Лямину. Похоже, завязался разговор. Лямина нетерпеливо поглядывала на Алину, а та будто ничего вокруг не замечала. Молодец, подумал Сиротин, теперь уже не отвяжется. И отошел от окна.

Алина вернулась полчаса спустя. На ней, что называется, лица не было.

– Алексей Андреевич! – с порога закричала она. – Это ж кошмар какой-то! Вы знаете, что вчера случилось?

– А что? – спокойно отреагировал он.

– Так ведь Красницкую убили! – выпалила Алина.

– Кто тебе это сказал? – удивился Сиротин.

– Этот самый следователь!

– Не надо кричать. Сядь и объясни спокойно. Во-первых, откуда он? Зачем пришел сюда? Что ему надо от Ляминой? И при чем здесь Красницкая? Она с сегодняшнего дня в отпуске. Приказ был еще вчера подписан, ты сама его Звереву на подпись носила.

– Не понимаю! – затрясла своей лохматой головой Алина. – Вы так спокойно говорите, будто все сами знаете.

– Ну а почему я не могу знать? – как бы удивился Сиротин. – Это я из системы вышел на пенсию, а товарищи-то остались. Узнали, позвонили. Только мне известно, что никакое там не убийство, а самый обычный бытовой случай: взрыв газа.

– Да в том-то и дело, что нет! – горячо возразила Алина. – Он сам там был и все видел своими глазами.

– Этот твой следователь? – усомнился Сиротин.

– Он совсем не мой, а из окружной прокуратуры. Игорь Васильевич Парфенов. Он сказал, что там были украдены картины, хозяйку убили, а потом все облили бензином и подожгли.

– Скажите пожалуйста… – вздохнул Сиротин. – Хоть и стерва порядочная была, а все-таки жалко… Да-а… Ну а еще чего?

– А Лямина ему про Марину Штерн сказала. Так у него, вы не поверите, чуть глаза на лоб от изумления не вылезли!

– Это вот у тебя сейчас вылезут! – усмехнулся вдруг Сиротин.

– Ой, ну что вы говорите, Алексей Андреевич! – всплеснула руками Алина. – Тут такие страсти, а вы…

– Страсти, говоришь… – он одобрительно покачал головой: эмоции помощницы его вдохновляли. – Ну-ка сходи запри там у себя дверь да ступай сюда, про страсти побеседуем…

Недавно кино смотрел Сиротин по телевизору. Кажется, «Чонкин». Как обычно, конечно, насквозь лживое, а иначе ведь теперь про наше славное прошлое и не снимают. Все там, естественно, испохабили – и вождя, и державу. Но один эпизод приглянулся Сиротину. Там начальник областного НКВД тянет свою секретаршу. Она ему донос читает, а он ее по-деловому этак потягивает. В служебной обстановке. В стол уперев. Алексей Андреевич еще подумал, что надо бы Алину попробовать таким же вот образом. Да все руки, как говорится, не доходили. Ну а теперь сам Бог велел – ишь глазенки разгорелись! Иди, иди сюда, чертовка, сейчас мы тебе кино покажем… в самом лучшем виде…

– А ты рассказывай, рассказывай, – поощрил свою инспекторшу отставной полковник, укладывая грудью на стол. – Одно другому не мешает…

– Что это она у вас такая шустрая? – удивился Игорь, когда кадровичка наконец оставила их.

– Подстилка полковничья, – презрительно бросила Лариса, – и стукачка при этом.

– Ну, я полагаю, то, что ей было нужно, она узнала. Давайте теперь поговорим всерьез. Значит, две эти смерти могут иметь самую прямую связь?

– Подождите, Игорь, – нервно перебила его Лариса. – У меня к вам будет очень серьезная просьба. Боюсь, что никто, кроме вас, и не сможет помочь.

– Если вы так считаете, я готов все, что в моих силах…

Лариса невольно улыбнулась, увидев, как немного даже покраснел Игорь. Ну что ж, она прекрасно знала, что нравится мужчинам, но все равно было приятно от такой искренней реакции.

Не вдаваясь особенно в подробности, она постаралась как можно понятнее изложить историю с исчезновением Валерия, не забыв сказать и о той помощи, которую пообещал ее отцу приятель из МВД. Но вот время идет, а ясности никакой.

– Для этого мне нужно сесть на телефон, – сказал Игорь, – но от вас звонить нам бы не следовало. Не нравится мне ваша обстановка. В принципе, если вы не возражаете, мы могли бы пройти ко мне, в прокуратуру Центрального округа. Тут недалеко, на Петровку, минут двадцать ходьбы. Как?

– Но я же на работе.

– А я вам повестку выпишу. Для дачи свидетельских показаний.

– А как же с использованием служебного положения?

– Так мы же официально… протокол оформим. Соединим, так сказать, приятное с полезным. Ой, ради Бога, извините меня! Такую ахинею несу…

– Ничего, ничего, – вздохнула Лариса, – бывает… Что ж, тогда пойдемте.

А в это время приятно опустошенный бывший полковник сидел за пустым, как обычно, столом и без всякой цели крутил на полированной поверхности остро заточенный карандаш. Он размышлял: сейчас доложить Звереву о приходе следователя из прокуратуры или подождать до выяснения с Ляминой. Остановился на втором варианте.

– Алина! А где у нас эта Лямина? Ну-ка позвони в отдел, пусть придет.

– А ее все еще нет, Алексей Андреич. – Помощница заглянула в кабинет несколько минут спустя. – Как вышла, так, сказали, и не возвращалась. Видать, понравился ей этот молодой следователь!

– Да что ж это за безобразие! – тут же взорвался Сиротин. – Никакой дисциплины! Целое, понимаешь, государство развалили! Вот врежу я выговорешник! И премии лишу, – последнее сказал, уже остывая и понимая, что премии – сплошная чушь. Сто лет уже никто в библиотеке никаких премий не получал. Зверев нашел другую форму поощрения нужных сотрудников: вызывал поодиночке в кабинет, вручал конверт и не требовал никаких росписей. Просто и по-деловому.

– А может, он ее официально вызвал? – предположила Алина.

– Все равно должна была в известность поставить руководство! – настаивал Сиротин. Он ткнул карандашом в стол и сломал грифель, отчего расстроился. – На, заточи! Черт бы их всех побрал! Скажи там, как появится, сразу ко мне…

Нехорошо получилось. Придется все-таки идти к директору.

Зверев был на голову ниже своего рослого кадровика, но при разговоре каким-то образом ухитрялся смотреть на него как бы сверху вниз. Сиротин не возражал. Пусть балуется, раз нравится. Он по долгу службы, но в основном из личного интереса знал о директоре множество такого, за что в иные времена, как говорится, головы не сносить. Но это все – информация к размышлению. А главной своей задачей Сиротин считал необходимость постоянно поддерживать в директоре мысль о своей нужности ему. Да, только так: пока нужен – жив и здоров.

Дождавшись, когда все лишние покинут директорский кабинет, Сиротин вошел, демонстрируя остатки былой выправки. Зверев кивнул и указательным пальцем ткнул в кресло напротив. Сам он заканчивал, судя по всему, важный телефонный разговор.

Сиротин удобно устроился в кресле и, опустив глаза, стал внимательно слушать разговор. Он был явно неприятен директору, лицо которого багровело, потело, а собеседник, вероятно, не давал ему передышки.

– Нет, позвольте, Марк Михайлович! – сумел наконец вклиниться Зверев. – Я категорически не могу согласиться!… А вот в этом – да, тут согласен, Марк Михайлович… Но, Марк Михайлович!… Да, конечно, да… Позвольте!… Увы, Марк Михайлович… Спасибо, Марк Михайлович… Всего наилучшего, Марк… А, бля! – Он с размаху опустил трубку на аппарат. – Нет, как он разговаривает! Какой тон! Какая наглость! Ты слышал?

– Надо понимать – Костров? – сочувственно ответил Сиротин.

– Ну! Сволочь он порядочная и жлоб! А вопрос-то, между прочим, как поворачивает? Какого, мол, хера у нас столько трупов?! И это он – мне?! А теперь вот ты мне изволь объяснить то же самое!

– Я-а?! – изумился в свою очередь Сиротин. – Вы что, Анатолий Сергеевич, всерьез считаете, что эти покойники – дело моих рук? Что я?… – Он с огромным трудом удержался от такой матерной тирады, которая бы ошеломила этого идиота. Но глаза шефа были прозрачными и чистыми, словно у младенца. Вот же сволочь какая!…

– А чьих?! – загрохотал в свою очередь Зверев, словно включив все генеральские подсосы. – Я тебя спрашиваю: чьих это рук дело? Ты что, решил, если вы с ним из одной «конторы», так вам все и с рук сойдет?! Шибко умными стали, голубчики! Да просчитались! Я вам – не хрен собачий, а юрист и свои права твердо знаю!…

Кадровик был ошарашен. Он шел к директору с тем, чтобы постараться найти, может, подсказать выход из труднейшего положения, в котором оказались и библиотека, и ее руководство. Ведь пока работают всякие комиссии, улита, как говорится, еще едет. Но уж если возьмется прокуратура, тут конверты не помогут. Да и не хватит их, тугих конвертов.

И еще одно было обстоятельство. Сиротин, как профессионал из «девятки», самого «нервного», охранного управления Комитета госбезопасности, помнил, какими способами приходилось и ему не раз «тормозить» в свое время излишне ретивого или любопытного свидетеля, и относился к подобным жизненным и профессиональным издержкам спокойно. Дело всегда важнее. И, будучи также достаточно информированным, и даже не из третьих уст, о тайных делах в ЗГВ, откуда вовремя отплыл якобы в штатское небытие генерал Зверев, Сиротин понимал, опять же умом профессионала, непреложную необходимость отдельных крутых мер. Тем более что ему была ведома и цель пересадки генерала в кресло директора. Однако когда для достижения высоких политических целей в качестве основного средства воздействия на строптивых сотрудников избирается уголовный беспредел, причем в открытую, безо всякой маскировки, вот этого не желал ни понимать, ни принимать бывший полковник. Об этом и собирался он всерьез говорить с директором.

А что же оказалось?! Этот сукин сын, этот сопливый выскочка и сбежавший от суда ворюга смеет перекладывать грязный груз собственной вины на его, Сиротина, плечи! Ну, уж этот номер у него не пройдет!

Однако и открывать военные действия было еще рано. Не до конца ясны позиции: все ли силы, стоящие за спиной Зверева, известны на сегодняшний день? Одно дело, если им движут обыкновенные спесь и наглость, которые эти молодые, да из ранних обретают вместе с генеральскими погонами. И совсем другое, если он действительно достаточно прочно стоит на ногах. Тех сведений, что имелись у Сиротина на сегодняшний день, с его точки зрения было пока маловато.

Поэтому, мгновенно прикинув ситуацию, Сиротин решил пока сбросить градус.

– Ваши права, Анатолий Сергеевич, никто не оспаривает. Но именно потому, что вы директор, и к тому же в недавнем прошлом – генерал, – не смог все-таки удержаться от мелкой колкости Сиротин, – вам, как говорится, в первую голову и надо знать, что ситуация в коллективе сейчас действительно взрывоопасная. И к тому же к Ляминой сегодня приходил следователь прокуратуры и пригласил к себе, чтобы наверняка учинить допрос. Вам известно, чья дочь эта Лариса Лямина. Забыли – напомню: вице-премьера правительства. Сам Лямин, по моим сведениям, креатура Президента. Насколько мне известно, Московская прокуратура уже получила указание дело трагически погибшей Марины Штерн прекратить. Но, оказывается, вчера вечером погибла еще и Красницкая. Вы знаете, о ком я говорю. Вы приказ по ее поводу подписывали. На отпуск. Так вот, она сегодня ночью убита, квартира ограблена и сожжена. На происшествие выезжали начальник МУРа и очень серьезный «важняк» из Генеральной прокуратуры. Вот этого, последнего, убийства я совершенно не понимаю. Больше того, пожалуйста, не перебивайте меня, – добавил, заметив, как Зверев едва не подскочил в кресле, – лично меня, Анатолий Сергеевич, не оставляет ощущение, что кто-то, желая, видимо, избавить вас, так сказать, от лишних хлопот, невольно уподобляется персонажу известной крыловской басни: услужливый дурак, который опаснее врага. И если это действительно так, то тут я с Марком Михайловичем абсолютно солидарен, – снова сделал быстрый укол Сиротин. – Вряд ли подобные действия могут вызвать одобрение любого нормального человека.

Зверев даже глаза вылупил от такой неожиданности. Чтоб этот старый козел смел так разговаривать с ним?! И с какой стати он себя равняет с Марком Костровым? О каком таком неодобрении вообще идет речь? Как понять?

«Девятка», конечно, была хорошей школой для Сиротина. Заметить, проанализировать и принять правильное решение – на это иной раз жизнь отпускала мгновение, чаще – неповторимое. Поэтому реакция выработалась на уровне рефлекса. Сиротин наблюдал за шефом. Вот сейчас у Зверева в башке идет трудная борьба: взорваться или остыть и попытаться понять. Надо дать ему возможность принять верное решение. Мягко, больше нажимать пока не надо. Хотя вообще-то генералу, даже бывшему, очень трудно научиться слушать младшего по званию. Ничего, привыкай.

Но «крупный психолог» Сиротин в данный момент ошибался. Зверев размышлял не о ситуации, не о тучах, собирающихся над его головой, а о человеке, сидящем напротив него в кресле со спокойным и ироничным взглядом.

Анатолий Сергеевич знал, кому, в сущности, был обязан очень многим в своей биографии, а как человек, воспитанный армией, считал долгом выполнять все поручения вышестоящего начальника, тем более что их было кому выполнять: порученцев у него всегда хватало. Здесь, на гражданской работе, куда он был назначен, ему не нравилось почти все: ни подчинения, ни дисциплины, приоритеты его жизни не имели ничего общего с теми, которые исповедовали убогие какие-то старушенции и молодые, горластые девки. Его командная жесткость вязла в мелких интригах, сплетнях, бабьих конфликтах. А между тем он сидел на золоте чистейшей пробы! Золоте, которое необходимо для спасения идеи, спасения русского народа. Но этого, последнего, никто не хотел понимать, все, словно кроты – безглазые и объевшиеся, сидели на своих богатствах, создавая, впрочем, почти натуральную иллюзию углубленной интеллектуальной работы. Предпринятое им форсирование некоторых идей, согласованное, разумеется, в нужных инстанциях, принималось только в штыки. Помощники зверели, не имея возможности выполнять его поручения. Дальше так продолжаться не могло. Беседы и уговоры на строптивцев не действовали, от них посыпались угрозы дойти до премьера, да самого Президента, до самой широкой мировой общественности. А те, кто могли и должны были помогать, сидят вот вроде этого и… изучают!

Он увидел спокойный, словно насмешливый, взгляд кадровика и неожиданно вспомнил, что не сам брал его на работу, а по указанию… кого? Надо же, совсем из башки вылетело… А этот все ходит, помалкивает, но когда в его кабинете появляется, так будто даже ниже ростом становится. Холуй! Но – чей? А может, это Марк подкинул своего?… С него станется. И вдруг словно жаром опалило: кажется, только что в адрес Марка было сказано не совсем… тактично, и если этот долговязый хмырь служит Кострову, то… Ай, как нехорошо получается!

Это тем более скверно, что, если отбросить естественное раздражение, к Марку Михайловичу Кострову, президенту концерна «Сатурн», Анатолий Зверев относился всегда с подобающим пиететом. Ну, бывает, конечно, что тон его злит, манера изрекать безапелляционным тоном расхожие истины. Но нельзя было не сознаться в том, что дело свое Костров знал досконально. И таких, как Зверев, в его загашнике наверняка был не один десяток. Партнеры, поставщики, информаторы – все те люди, которые и составляют нынче основу большого бизнеса.

Бизнес же у Марка Кострова был весьма обширным и, можно сказать, разнохарактерным. Концерн осуществлял авиационные перевозки в любую точку мира, организации любых видов как международных, так и внутрироссийских туров, продажу недвижимости в Штатах, Англии, Австрии и ряде других стран, охрану грузов, обеспечение безопасности, широкий спектр благотворительной деятельности, в частности, поиск и приобретение художественных ценностей и раритетов с последующей передачей некоторых из них в крупнейшие музеи и библиотеки, а также на продажу ставшие модными банковские коллекции. Ну и много всякого иного, что на первый взгляд как-то даже и не стыковалось вроде с основной деятельностью концерна. К примеру, поставка зарубежного оборудования для золотодобывающей и нефтяной отраслей, спонсирование творческой деятельности коллективов церковной музыки и пения или безвозмездная помощь семьям погибших сотрудников спецслужб.

К слову сказать, искусствоведческая фирма, давшая в свое время название концерну, была любимым детищем Марка Михайловича. Она была укомплектована высококлассными специалистами, знатоками книжного дела, искусствоведами, имела разветвленную сеть филиалов во многих городах и весях как родимого Отечества, так и ближнего зарубежья. Фирма нередко устраивала художественные выставки, непременно участвовала во всех крупнейших российских и международных книжных ярмарках, в общем, вела вполне респектабельный и широкомасштабный светский образ жизни.

Но были в ее деятельности и такие аспекты, о которых тот же Анатолий Зверев предпочитал молчать, не знать и даже не догадываться. Хотя как бы мог он это делать, если и сам принимал участие, естественно, лишь по прямому указанию президента концерна. А Марк Михайлович, отдавая тот или иной приказ, касающийся закрытых аспектов, демонстрировал наивное выражение лица и самое сердечное расположение к необходимому в данный момент собеседнику. Однако, когда в редких случаях встречал непонимание или, того хуже, несогласие, на чем однажды прокололся и Зверев, лицо его каменело, небесно-голубого цвета глаза почему-то становились почти белыми, а губы вытягивались в прямую тонкую линию. Очень неприятное состояние испытывал в такой ситуации строптивый собеседник президента концерна. Вот и Зверев, увидев тогда метаморфозу с лицом Марка Кострова, мгновенно вспотел и понял, с кем имеет дело. Такая школа, которую прошел Марк Михайлович, чрезвычайно дорогого стоила. Уместно ли даже и о чинах-то вопрос поднимать… Разве только в них дело?

А ведь начинал, если верить слухам, младшим опером в «конторе глубокого бурения» – как ее называли – по Москве и Московской области, якшался с художниками, вообще творческими работниками, для облегчения общения стал членом практически всех творческих союзов, всюду был вхож, по поводу защиты диссертации на ученую степень кандидата искусствоведения устроил грандиозный банкетище-пьянку в Дубовом зале Дома литераторов, где народ пил и говорил все, что мог и хотел, после чего новоиспеченный искусствовед был повышен в звании. Но – мало ли, что говорят? Разве сегодня можно верить людям? Да что там – посторонним, самому себе иной раз с трудом доверяешь…

Вот как сейчас. Хреновый прокол. И кадровик, единым махом отринувший привычную подобострастность, смотрит так, будто мысли читает. И получает при этом специфическое, профессиональные удовольствие. Потому и знает обо всех раньше его, Зверева: кто кого да кто с кем. Можно, конечно, и его на этой крепконогой и задастой помощнице прищучить: частенько бывает заперт изнутри отдел кадров – дверь закрыта, а ключ – в скважине. Поговаривают уже, коллектив-то бабский, о чем еще и посплетничать?…

– Ты мне вот что, Алексей Андреевич, скажи, – задумчиво глядя на кадровика, начал Зверев, – отчего это ты вроде как бы со стороны наблюдаешь и только результат фиксируешь?… Разболтались? Подтяни народ. У тебя на то власть имеется. Не слушают – докладную пиши. Или не научен? Не верю. А сторонние наблюдатели, как я понимаю, ни мне, ни тому же Кострову, полагаю, не нужны. Или тебе выгодно, чтобы директор был плохой, а ты у нас – хороший? Так это мы быстро поправим.

Зверев с удовольствием отметил, как у Сиротина побагровела шея. Но прямой взгляд все еще не потерял скрытой наглости. Значит, следовало его прижать покруче.

– Ты вот молчишь, Алексей Андреевич, а я невольно начинаю думать: а может, мы с тобой действительно не понимаем друг друга? Как ты заметил, стенограмм наших разговоров я не веду, но кое-что могу напомнить дословно. Например, я тебе что говорил? Утихомирь этих дур. А ты? Докладываешь: одна под поезд бросилась, другую убили и сожгли. А я-то тут при чем? Или следователь, говоришь, тебе не понравился? Так за чем же дело? Уже забыл, как вы все это сами в своем ведомстве решали? – В тоне Зверева теперь звучала уже откровенная насмешка. – Лямина тебе мешает? Принимай меры. У нас больше двух тысяч человек, что я, должен с каждым разбираться лично? У меня что, других забот больше нет? Ты зачем кадрами командовать назначен, а?

Сиротин молчал. Он знал теперь только одно: Зверев хочет перекинуть свою вину на него. Свои просчеты повесить на Сиротина. Не выйдет!… Но и спорить сейчас бесполезно, потому что можно ненароком раскрыть те сведения, которые известны были Сиротину. Опасные сведения. Как говорится, на самый черный день…

– Короче. Ты пришел сказать мне, что тебе прокуратура не нравится? Мне тоже. И что дальше? Сто раз говорил, повторю в последний: являйся ко мне только с готовыми предложениями. И покойников на меня вешать не советую. Иди и думай, что надо делать.

Зверев поднял телефонную трубку и начал пристально ее разглядывать, всем своим видом показывая, что ждет ухода кадровика. Сиротин мысленно послал его по самому изощренному адресу, поднялся и ушел, тихо притворив за собой дверь.

Бывший полковник госбезопасности понимал, что раздражение, даже ярость Зверева проистекают от того смоляного кола, который только что вогнал Анатолию в задницу Марк Костров. Но кому же все-таки отдаются такие дурные приказы, если по каждому «несчастному» случаю сразу же находятся свидетели, прокуратура возбуждает дела?…

Глава 7.

Капитан Воробьев спал крепко, и никакие кошмары ему не снились. Скорее для того, чтобы перестраховаться, поскольку потрепать нервы все же пришлось, да и сон был спокойнее, тяпнул, перед тем как лечь, полный стакан «Довганя» и даже перекосился: такая дрянь, вот и верь рекламе… И поскорее запил персиковым консервированным компотом. Как многие жестокие люди, впрочем, сам для себя он объяснял это жестокостью профессии, Дима Воробьев был и сентиментален, и любил сладкое. И если бы, к примеру, сладкое вино оказывало на него такое же разящее действие, как водка, он бы пил только его.

Наступивший день был отгульным, и, значит, наверняка придется иметь в виду вызов по сотовому. Не выходил из головы и покойник, в отношении которого определенно следовало что-то предпринять, но что конкретно, Воробьев пока не знал. Да и слова того мужика, что прислал на выручку Павел Антонович, сказанные в адрес медсестрички, тоже будто звучали еще в ушах. Действительно, мало ли, как жизнь повернется!…

Вставать было лень, но Воробьев взглянул на часы и тут же вскочил, будто вскинутый пружиной: мать честна, девятый час! У них же где-то в это время пересменка!

Он пока не знал, какие действия будет предпринимать, но быстро привел себя в надлежащую форму и бегом спустился во двор, где у него в новенькой «ракушке» стоял собственный темно-синий «жигуль» – шестерка с мощным, форсированным двигателем. Хороший мастер потрудился, зато и мог теперь на трассе держать Воробьев в среднем сто двадцать. Больница всего в двух шагах, и он не знал, понадобится ли сегодня машина, но решил, что колеса в любом случае не помешают.

У ворот больницы он остановился и позвонил в реанимационное отделение, спросил, не ушла ли Зина. Ответили, что дежурство ее окончилось и она одевается, но внизу, поэтому позвать ее некому. Воробьев вышел из машины и занял пост у выхода из корпуса, боясь ненароком пропустить девицу: видел-то ее всего ничего, в белой шапочке и халате, да еще при неярком освещении – поди теперь узнай!

Расчет свой выстроил правильно, потому что Зина, едва ступила за порог, сразу же сама его узнала. И обрадовалась.

– Вот повезло! – воскликнула, сбегая по ступенькам. – А я уж решила, что все позабыл ухажер-то случайный! Наобещал, насулил бедной девушке, а сам – ходу! Ну так что, товарищ капитан, и где ваша обещанная машина?

– А зачем она нам? – как бы удивился Воробьев, вступая в игру.

– То есть как?! А кто вчера божился домой отвезти?

– Божился? Это было, помню. Но зачем же везти? Вон он, дом-то мой, видишь? Розовый. Тут пешком быстрее.

– А разве я обещала к тебе? – Девушка лукаво нахмурила бровки.

– Мне так показалось, – печально вздохнул Воробьев. – Вот я и обрадовался… Ночь не спал, все ждал, когда…

– Ну да, не спал! – рассмеялась Зина. – А щеки – красные, как у всех здоровых мужиков, которые никогда не жалуются на бессонницу. Ври больше, ждал он! Ну и что, дождался?

– Хотелось бы… – многозначительно подмигнул Воробьев и, достав из кармана связку ключей, раскрутил ее на пальце. – Значит, девушка согласна?

– Да уж что теперь с вами делать!… Только я, правда, сегодня устала. Ночь вышла беспокойная. Да этот еще…

Очень удачно она сказала. Воробьев все размышлял, как удобнее начать, чтоб не особо выдать свою заинтересованность и в то же время как бы проявить такт, а заодно и перевести дело в нужное ему русло.

– Да, ты знаешь, Зинуля, и у меня из головы все никак не выходит этот мужик… Надо ж, чтоб так не повезло бедолаге.

– А-а, ты про того? Ну там-то картина была ясная. Юра сразу определил перелом основания черепа. И сказал: девяносто девять из ста, что до утра не дотянет. Как в воду глядел.

– Юра – это кто? – с нарочитой ревностью спросил Воробьев.

– Дежурный врач… – Она неожиданно хмыкнула. – Ну, козел! – И, увидев непонимающие глаза Воробьева, добавила, смеясь: – Только это между нами, а то он такой, что и выгонит за милую душу, ладно?… У него вроде как игра такая: если угадал, пошли в процедурную. Девчонки ходят… Да ему много-то и не надо. Больше для форсу.

– И ты тоже? – поморщился Воробьев. – Нравы у вас, однако…

– Ну да, как же, пошла я с ним! Лидку, говорю, забирай и отваливайте, а мне еще хлопот… Отвязался.

– А со мной ты как же? Или влюбилась? – пошутил он.

– Держи карман, влюбилась! Ты – другое дело. Вежливый, за хохол не хватаешь, и вообще…

– Чего вообще?

– Ничего, говорю, мужичок, в порядке. А ты не станешь меня обижать?

– Это как же? – удивился он.

– Ну… кто вас, мужиков, угадает… Думаешь, положительный человек, а в нем вдруг такой бес оказывается! Считают, если ты в медицине, так тебе и черт не брат, все можно…

– Нет, это ты зря. Я себе ничего такого не позволяю. И вообще я к вам, женщинам, отношусь всегда с уважением.

– А почему тогда не женат?

– Откуда знаешь?

– По глазам твоим догадалась. И бабы у тебя давно не было, верно говорю?

– Точно! – усмехнулся Воробьев и подумал: «Ишь какая ты у нас наблюдательная!» Но вслух произнес: – А не женат потому, что хорошей до сих пор не встретил… Но я все о том мужике никак забыть не могу. Представляешь – ни документов, ничего такого, чтоб узнать, кто, откуда, как случилось, что перелом схлопотал. И вот у него как раз может быть семья, родители. Ждут, волнуются, морги обзванивают… А вы хоть сведения даете о покойниках?

– Сообщают, – сразу поскучнела Зина, для которой собственные профессиональные темы были, видно, очень неинтересны. – Доставили, мол, такого-то. И описание – возраст, приметы… Но это в морге. Ну о чем мы говорим!

– Сейчас, Зинулечка, – заторопился, придав лицу виноватый вид, капитан. – Понимаешь, я в некотором роде ну как бы причастен… Вот и подумал, может, этим, которые у вас в морге, санитарам, сообщить бы, что если кто позвонит или станет интересоваться, ну, в общем, спрашивать об этом мужике, то чтоб и мне узнать. Я бы и телефон свой оставил. Не для родственников, конечно, им до меня никакого дела, естественно. А санитар бы, или кто там у вас главный, звякнул бы мне, глядишь, и я бы помог чем…

– На кой тебе вся эта тряхомудия? Других забот, что ли, не хватает?… Ну, если хочешь… Пиши свой номер, пойду отнесу. Или давай вместе пойдем.

– Да нет, чего я… – засмущался Воробьев. – Ты среди них свой человек, а я – посторонний. Да еще милиционер. Подумают еще Бог знает что! А так, думаю, вроде последнее доброе дело человеку сделаем, а? И запиши мне заодно, как им туда звонить и кому.

– Уговорил, речистый, – улыбнулась она, взяла листок с телефонным номером, – тогда стой тут и никуда без меня не уходи. И учти, за это – оплата отдельная.

– Это в каком смысле? – вроде бы не понял Воробьев.

– А вот вернусь – объясню! – засмеялась она, убегая.

Чего тут было объяснять!… Раз деньги берет, значит, профессионалка. В больнице работает, а там у них строго, проверки регулярные, поэтому и опасности нет. Но чтоб профессионалка с ментом пошла, как говорится, почти по собственной инициативе, такого что-то не мог припомнить Воробьев. Если уж ему и приходилось «снимать» подобных девиц, то об оплате их труда даже и разговор никогда не заходил. Или это она так, в шутку?…

Она вскоре вернулась, кивнула, что все в порядке, и сказала:

– Ну, больше у нас нет проблем? Можно идти?

– А зачем же ходить, такие красивые ножки утомлять, когда мы и на колесах можем?

– Ах ты хитрюга! – обрадовалась она. – А сам что говорил?…

Через минуту, сидя в машине, она откинула с головы меховой капюшон, движением головы раскидала по воротнику пальто неожиданно густые каштановые волосы и искоса посмотрела на Воробьева.

– А ведь я тебе нравлюсь, точно?

– Еще как! – подмигнул Воробьев. – Давай сейчас подскочим к универсаму и кой-чего наберем. Чтоб потом уже не выскакивать.

– Эй, молодой человек! – воскликнула она. – А ты чего такого напридумывал себе? Ну-ка быстренько делись планами, а то я с тобой никуда не поеду!

– Какие у нас с тобой могут быть планы! Я приглашаю тебя в гости. Бардака у меня, ой, извини, – хмыкнул он, – я в том смысле, что холостяцкого беспорядка не терплю. Знаешь, носки в борще или мышь в чайнике… Нет, у меня чисто. И погулять, и отдохнуть можно. И я очень хочу, чтобы ты согласилась. Давай устроим праздник.

– Что я могу сказать? – весело вздохнула Зина. – Ты так здорово уговариваешь, что устоять, честное слово, просто невозможно. А вот еще объясни: почему, если живешь в том доме, все-таки на машине приехал?

– А вдруг бы ты отказалась? Вот и повез бы к тебе домой, – печально вздохнул он.

– Далеко бы пришлось… Я в Софрино живу.

– Это по Ярославке? Господи, даль-то какая!

– А чего? Полста верст, час с хвостиком. И дежурство не каждый день. Вот теперь могу целых два дня гулять, отсыпаться. Ну так как теперь, повез бы?

– Запросто… только до меня ближе.

– Молодец. Хороший кавалер, – с удовольствием отметила она. Ее симпатичная мордашка сияла от заманчивого предложения этого несомненно милого, но уж больно застенчивого милиционера. Она подумала, что застенчивость – это не страшно, не самое худшее качество у мужчин, легко поправимое, было бы только желание. А желание у него действительно было – это она увидела в его глазах, которые так и прикипели к ее крепенькой и соблазнительной ножке, что будто невзначай выглянула из-под распахнувшегося на коленке пальто. Зина удостоверилась, что он созрел, и машинальным движением – оп! – поддернула выше и без того короткую юбку. Ну-ка, а сейчас как?…

– Зина, – с укором, хрипловатым голосом заметил Воробьев, – если ты не прекратишь немедленно меня заводить, мы не тронемся с места. И ни в какой магазин не поедем, и ни в какой дом.

– Это почему же? – изумилась она и повернулась к нему всем телом, распахивая при этом пальто, чтоб он увидел ее всю – от круглых, полных бедер до высоких острых грудей, туго обтянутых шелковистой тканью.

– А потому, – в буквальном смысле пожирая ее глазами, нервным голосом сообщил он, – что я сейчас плюну на весь мир, схвачу тебя и… и никто меня не осудит, – на тяжелом выдохе закончил он.

Она расхохоталась и запахнула полы пальто.

– Все, едем, эксперимент закончен!

– Какой еще эксперимент? – ничего не понял он.

– А! – отмахнулась она, но, уступая его настойчивому взгляду, хитро улыбнулась: – Это я хотела проверить, кто тебе больше нужен – я или просто с бабой переспать.

– Ну? Проверила?

– Ага. Я нужна.

– А как догадалась?

– Если б просто бабы не хватало, ты б с ходу засандалил мне, – с грубоватой прямолинейностью объясняла она. – А ты разговор завел. Значит, умеешь терпеть, дожидаться. Понял теперь?

– Интересное дело! – Воробьев даже смутился слегка. – Ну а как бы я мог… прямо тут?!

– Ох, мужики! Всему вас учить надо! Да рванул бы сразу, ну хоть вон в тот тупичок, и кинул бы к себе на колени… Ведь у тебя даже стекла на машине подходящие – снаружи не видать. Но ты – молодец, не бойся, от тебя не уйдет, поехали…

Воробьеву понравилось, что девочка оказалась без претензий. Сама пошла в душ, чтобы смыть с себя, как она заявила, тошнотворный запах больницы. Потом позвала к себе Воробьева, предусмотрительно скинувшего уже все лишнее. А закончили они первый акт своего тесного знакомства уже на кухонном диванчике, куда, мокрые, перебрались из-под душа. Всем она оказалась хороша, а главное, сложена так, что у Воробьева ни на миг не пропадало желание. Держать такую в любовницах – лучше не придумаешь: чистенько, профессионально и вкусно.

Они никуда не торопились – ели, пили, занимались любовью. Зина очень охотно прикладывалась к рюмочке сладкой «Хванчкары», обретая все большую свободу в любовных действиях. Воробьев только удивлялся: бессонная ночь, стрессовая обстановка, а теперь такая бешеная трата энергии – откуда в ней столько силы?! Или все эти больничные ситуации давно уже вошли в привычку и организм сам выставляет против них защитную реакцию? Вот только бы язычок ей подкоротить, снять бы эту уличную вульгарность. Но, с другой стороны, убери из ее речи ласкательные выкрики-матерки – и пропадет кайф, возбуждение будет не то…

И еще одно обстоятельство не беспокоило, нет, а скорее поскребывало душу: эта ее фраза о деньгах, о плате. Не в них, конечно, дело, и баксы имелись, и отечественные, от которых еще пока никто не отказывался. Но сама мысль о том, что за то наслаждение, которое он получает, так же как и она, и это видно, надо платить, словно в магазине, – и как? почасово, оптом? – была неприятной.

Наконец он, кажется, нашел форму для своего вопроса. Когда они в очередной раз, сбившись даже с шуточного счета, откинулись друг от друга, Воробьев, словно бы между прочим, спросил:

– Ну и на какую сумму мы сегодня с тобой?…

– Ты о чем? – лениво поинтересовалась она.

– Так сама ж говорила: это за отдельную плату, а то…

– Дурак ты, Митька, – равнодушно отозвалась Зина и уже потянулась было к нему, как вдруг резко отстранилась, села и посмотрела в упор. – Ну вот, взял и испортил. Ты или совсем шуток не понимаешь, или очень злой человек. Занимаешься любовью, а мысли – черт знает о чем.

Ее слова, сказанные убежденно и откровенно, больно кольнули Воробьева своей обидной справедливостью. Он попробовал сейчас же все перевести в шутку, но, видно, действительно «достал» эту своенравную девчонку. Как будто сам себе накаркал – она вдруг словно сломалась. Стала вялой, закапризничала, мол, спать хочет, хватит упражнений, и так уже все стерто и болит. В речи появились сварливые интонации и поперла уличная грубость. Самым лучшим вариантом в данной ситуации было, конечно, решение сменить пластинку.

Он поднялся, накинул халат, сказал Зине:

– Ты права, а то я в самом деле – дорвался, как оголодавший. Я тебе сейчас принесу подушку, одеяло, а ты поспи. Отдыхай…

А когда вернулся, она уже крепко спала. Он подсунул ей под голову подушку, укрыл одеялом – никакого движения. Не выдержал и залез к ней поближе, обнял и, удивившись вновь охватившему почти бешеному желанию, кинул ее себе на грудь. Похоже, ее разбудил собственный крик. Воробьев вдруг увидел над собой огромные, расширенные в изумлении ее черные зрачки и едва не задохнулся от болезненного, перекрывшего дыхание поцелуя. Она, словно потеряв над собой всякий контроль, извивалась на нем, расцарапывая ногтями до крови, крича и не видя перед собой ничего. Потом задрожала, забилась в конвульсиях и замерла. Открыла глаза, посмотрела как на незнакомого и спокойно заявила:

– Точно. Залетела, ах, твою мать… – боком сползла, перевернулась на спину и закончила: – Ну и ладно. Поглядим… Иди, а? Дай поспать.

Эта новая интонация прямо-таки поразила Воробьева: заговорила, будто хозяйка. Этого еще недоставало! Ну что ж, давай, давай… И следующая мысль, которая вдруг проклюнулась в голове, совсем не удивила его: как бы поудобнее выставить ее?… Вот поспит, и надо будет подбросить ее на Ярославский вокзал. Придумать себе какое-нибудь срочное дело. И правда, не везти ж эту весьма талантливую и столь же неуравновешенную девицу на край света – к чертям на кулички?…

То, что казалось непреодолимым для Ларисы Аркадьевны Ляминой, главного специалиста крупнейшей библиотеки страны и дочери вице-премьера России, для следователя Парфенова было делом техники. Телефонный звонок в дежурную часть ГУВД города Москвы, и перед Игорем появился список всех официально зафиксированных жертв прошедших суток. Среди тех, чьи личности были установлены, Валерия Ильича Комарова не оказалось. Уже слава Богу, поскольку, как утверждала Лариса, Валерий был совершенно трезв, имел при себе, естественно, права и министерское удостоверение и ехал в собственном зеленом «Москвиче» четыреста двенадцатой модели. Что касается «Москвича», то в дорожно-транспортных происшествиях за последние сутки ни один зеленый автомобиль этой марки не фигурировал. Возле дома на Русаковской улице машины тоже не оказалось. Мать Комарова по просьбе Ларисы спускалась во двор, проверяла. Значит, он мог куда-то уехать, причем неожиданно, иначе бы Лариса знала о его планах. Но он твердо уверял ее, что отправляется домой. Никакой логики! Был еще вариант: проверить среди неопознанных трупов. Таких к утру набралось почти с десяток, но это в основном замерзшие бомжи или последней стадии алкоголики. Тридцатилетнего крупного мужчины – сто восемьдесят росту – в серых брюках, сине-белой теплой ковбойке и серой же с меховой подстежкой куртке среди них не было. Слабое, конечно, утешение, но все же.

Парфенов, как мог, постарался успокоить Ларису и хотел уже перейти к своему делу, ради которого он, собственно, и приезжал в библиотеку. Он стал расспрашивать о Елене Георгиевне Красницкой и всем том, что ее окружало. Но Лариса, как ни старалась, ничего путного, оказывается, вспомнить о ней не могла. Нет, могла бы, конечно, но… не сейчас, не в этом состоянии…

Ну, все анкетные данные можно взять в кадрах. Она была работник старый, опытный. Пришла в «ленинку» в начале шестидесятых, после окончания библиотечного института – было такое учебное заведение где-то под Москвой, кажется, в Химках, которое больше напоминало женский монастырь, только с обратным знаком, словом, веселое такое учреждение – и больше уже место работы не меняла. Только росла, достигнув в конце жизни должности заведующей сектором. Более чем завидная карьера. Если правильно понимать иронию. Характер – сложный. Правдолюбка – и этим все сказано. В последние год-два постоянно конфликтовала с начальством, а Зверев и иже с ним только и ждали, когда можно будет без особых усилий выкинуть ее на пенсию. Не дождались. А может, и сами постарались ускорить решение проблемы. Теперь уже, после странного самоубийства начальника охраны Калошина, явного убийства Марины Штерн, гибель Красницкой никак не представляется случайной. Какой там, скажите на милость, газ?! А украденные картины?…

Отец Елены Георгиевны, она рассказывала, обожал передвижников. Впрочем, те, кто был у власти, другого искусства просто и не имели права ценить. Вот и была у него вполне приличная коллекция, в которой присутствовали Серов и Левитан, несколько этюдов Шишкина, Саврасова, Сурикова, репинские рисунки. А еще три больших полотна Айвазовского. Эти – просто музейная редкость. Однако ничего более конкретного об исчезнувших полотнах Лариса припомнить не могла. Видела однажды и мельком. Может, еще кто-нибудь знает? Хотя вряд ли: Елена Георгиевна была человеком малообщительным. В силу вышеупомянутых качеств характера.

В общем, ничего определенного, такого, что можно было бы внести в протокол, узнать Парфенову не удалось. К тому же Лариса не могла никак успокоиться. Или не хотела, кто знает…

Кончилось тем, что она уговорила-таки Игоря попробовать поискать еще. На отцовского приятеля из Министерства внутренних дел она попросту махнула рукой: что можно ожидать от генерала? Ну, даст он команду, пойдет она ниже, ниже, а исполнять будут такие же, как этот Игорь. Но Игорь хоть видит, ради кого старается. Молодой еще парень, и заметно, что Лариса ему понравилась. Старается быть серьезным, а сам краснеет, когда смотрит в глаза.

И тут Парфенова вдруг осенило: если этот Валерий действительно отправился домой, то несчастье могло произойти с ним на трассе между Миусской площадью и Сокольниками. Игорь немедленно положил перед собой служебную карту города и стал методично обзванивать все находившиеся вблизи возможной трассы отделы милиции.

Последний находился на Гастелло, сразу за универмагом «Сокольники». После короткого разговора с дежурным Игорь посмотрел на глядящую на него напряженным взглядом Ларису и, печально поджав губы, кивнул.

Подумал как-то отстраненно, что уж лучше бы ему не участвовать в этом поиске, шло бы все своим чередом. А теперь, словно повинуясь жесткой решимости Ларисы, он покорно поднялся, понимая, что отпускать ее одну просто нельзя.

Дежурный сказал, что вчера был доставлен в отдел похожий на разыскиваемого человек, причем, как записано в протоколе, в бессознательном состоянии… тяжелая степень опьянения и плюс черепно-мозговая травма. Пострадавший был немедленно отправлен «скорой помощью» в больницу. Ни документов, ничего другого, что могло бы идентифицировать его личность, при нем не обнаружено. Врач «скорой» определил перелом основания черепа и отправил пострадавшего в реанимацию. Вот и все сведения. Это на утро. Те, которые попали в сводку. А уже днем из больницы сообщили, что пострадавший умер и находится в морге. Диагноз тот же. Если имеются у покойного родственники, необходимо провести опознание.

Игорь, которому не раз приходилось присутствовать при подобных церемониях, отлично понимал, что предстоит Ларисе, но, к сожалению, ничем не мог облегчить ее участи. А ведь придется не просто сказать: «Да, это он, Валерий Ильич Комаров», но и засвидетельствовать свои показания в протоколе. А это все – абсолютно лишние страдания, избежать которых, увы, невозможно. Справится? Должна. По всему видно, сильная женщина…

Телефон, о существовании которого Воробьев, если честно, просто забыл, расслабившись окончательно, вдруг зазвонил громко и требовательно. Девица продолжала дрыхнуть, даже не пошевелившись. Воробьев пошел в прихожую, снял трубку. Голос был незнакомый.

– Это ты, что ль, интересовался покойником?

– А кто говорит?

– Санитар, какая разница? Так ты просил сообщить, да?

– Ну я.

– Так вот, сейчас звонили из милиции, едут проводить опознание. Нашлись родственники, понял?

– Понял.

– Ну вот, с тебя бутылка.

– Принесу. Пока.

– Э-э! Только гляди, чтоб без обмана. А Зинка у тебя, что ль?

Воробьев даже растерялся.

– Ну…

– Чего ну? Она способная. Лады, подходи, Василия спросишь. Это буду я.

Воробьев положил трубку и задумался: что делать? Зинка эта чертова нужна ему была сейчас, как зайцу стоп-сигнал. Но как ее наладить отсюда? По-хорошему – без базара не обойдется. А по-плохому? Тоже нельзя, вон она, стерва, даже санитару сказала, куда трахаться отправилась. Надо же! А может, они там все с ней понемножечку? Действительно способная…

Воробьев вышел на кухню и закрыл за собой дверь. Что-то надо все равно придумать, а пока следует позвонить Павлу Антоновичу, доложить обстановку. Не нравилось это Воробьеву, но что оставалось делать…

Он взял сотовый телефон и нажал кнопку кода. После нескольких гудков откликнулся диспетчер.

– Мне бы Самого, Воробьев на связи.

– Обожди. – И тут же раздались короткие гудки.

Но не прошло и минуты, как зазвонил сотовый.

– Ну, чем порадуешь, птичка ты моя? Ты – дома?

Воробьев негромко, поглядывая на дверь, изложил суть происходящего.

– С голосом-то что у тебя, милок? Или посторонние имеются? Так ты соображай, что делаешь. Ну-ка, выйди погулять, а я минут через пяток сообщу тебе, что про тебя думаю.

И – короткие гудки.

Девица спала как убитая. Даже ногой не шевельнула, пока Воробьев быстро одевался, небрежно передвигая при этом стулья, стуча ботинками. Ну, за нее-то можно было не бояться. Он на всякий случай, полагая, что очередное задание Хозяина может быть нелегким, черкнул записку и положил на видное место: «Зина, меня вызвали по срочному делу. Ты отдыхай, вернусь, поговорим. Дима». Вот пусть теперь думает, о чем разговор пойдет. Бабы – народ любопытный, нипочем не откажутся от удовольствия узнать: а чего будет дальше?

Сидя в машине в ожидании нового звонка, Воробьев стал думать, не сделали ли они с Криворучко какой-нибудь явной ошибки, не допустили ли просчета, за который Хозяин может крепко взгреть… Зеленый «Москвич» со всеми документами его бывшего владельца Серый угнал еще вчера вечером к себе в деревню, под Можайск. А чего? Хорошая оказалась машина, хоть и не новая. Зачем же добру пропадать? А у него там и гараж имеется, и всякий нужный инструментарий, и скоро станет машинка как новенькая и другой масти.

Где, когда и каким образом подобрали пострадавшего, тоже договорились четко – можно проводить следственный эксперимент с выездом на место, хоть с обоими, хоть порознь. Ну а все остальное – эмоции, их трактуй, как пожелаешь, но, кроме того, что на поверхности, ничего иного не высосешь.

Хозяин позвонил и, выяснив, где на сей раз находится капитан, сделал ему короткий, но злой выговор. Потом спросил, кто этот посторонний, и, узнав про медсестричку, неожиданно хмыкнул и вроде как успокоился.

– Девка хоть ничего? – спросил совсем уже мирно.

– Как мотор, – обрадовался Воробьев перемене темы.

– Ты смотри не укати на этом моторе в места отдаленные и неприспособленные для вашего брата. А сейчас двигай в больницу и выполняй свое обещание. Особо не светись. Жду известий.

Этот жуткий запах формалина, который вызывал рвотные спазмы, Ларисе был, видимо, противопоказан. Потому что едва она вдохнула воздух служебного помещения морга, у нее мгновенно закружилась голова, и Парфенов, подхвативший ее под руку, был вынужден буквально силой вывести ее на воздух. Лариса смотрела виновато и ничего не могла произнести. Тогда Игорь оставил ее у входа, а сам пошел внутрь, чтобы дать указание все приготовить для опознания, а уж потом…

К нему подошел мужчина средних лет в потертой дубленке и кепочке – такое вот нехарактерное сочетание, – представился начальником отдела уголовного розыска Ивасюткиным. Игорь протянул ему свое удостоверение.

– Так дела вроде нет? – небрежно поинтересовался сыщик.

– К сожалению, пока вообще ничего нет, кроме трупа, – вздохнул Парфенов. – И сплошных сомнений.

– А в чем сомнения? Подобрали алкаша…

– Значит, вы все-таки в курсе?

– Так будешь в курсе, когда из министерства звонят, чуть ли не от самого замминистра!… А тут эти. – Он кивнул на санитара и пожилую женщину, перекладывавших труп на «каталку». – «Приходите, приказано провести опознание». А кто он будет-то?

– Вы про покойного?

– Так других тут опознавать нет нужды! – Похоже, сыщику было отчего-то весело.

– А если это не несчастный случай, как утверждают некоторые, а убийство, что тогда? – вопросом на вопрос ответил Парфенов.

– Нет, оно конечно, если есть сомнения… – протянул сыщик. – Ну а эта дамочка, она кто ему приходится?

– Говорит, невеста, – сухо ответил Игорь. – Мать – совсем старая, может сердце не выдержать. Понятых надо бы…

– Это мы сейчас, – с готовностью откликнулся сыщик и ушел.

Наконец все было готово. Санитар накрыл покойного белой простыней и вышел наружу. Кивнув Парфенову, стоявшему рядом с женщиной, показал через плечо большим пальцем. А тут и Ивасютин подошел с двумя сотрудниками больницы. Они отправились в морг, а санитар подошел к Воробьеву, сидевшему неподалеку на лавочке. Опустился рядом, закурил, взял у Воробьева газетный сверток, в котором без особого труда можно было угадать бутылку, сунул его в глубокий карман халата.

– Ну а сам чего?

– Не люблю глядеть на покойников, – поморщился Воробьев.

– Это бывает, – согласился санитар и поднялся.

– Вскрытие-то было? – как бы между прочим поинтересовался Воробьев. – Причину смерти установили?

– А там ничего вскрывать не надо, и так все видно. Забирать-то когда будете?

– Это уж, извини, не по моей части. Как родственники решат.

Санитар равнодушно махнул рукой и ушел к себе. Воробьев продолжал сидеть, рассчитывая на продолжение. Сейчас эти уйдут, и Василий все расскажет. Какой смысл лезть на рожон?…

Вышли наконец. Дамочка, как называл Ларису сыщик, бессильно держала голову на плече у Игоря. «Кабы не обстановка, влюбленная парочка, да и только», – усмехнулся Воробьев. Сыщик Ивасютин был явно озабочен. Они молча постояли, давая Ларисе возможность прийти в себя, и затем решительно направились к главному корпусу. Вот теперь пришла пора забеспокоиться и Воробьеву.

Василий уже успел влить в себя нужную дозу, и глаза его косили. Труп убрали в холодильную камеру, но в атмосфере будто все еще сохранялся запах смерти.

– Вот же гадство! – возмущался санитар. – То им не сделали, это у них не так!… А я им не нанимался. Вот шеф придет, пусть копается…

– Какой шеф?

– Да Грибов. Завморгом. Патологоанатом. Ну что, дернешь за крестничка-то своего? – Василий нетвердым пальцем ткнул в бутылку.

– Не-е, сам, сам… – И, прижав ладонь ко рту и носу, чтобы избавиться от поганого запаха, Воробьев торопливо вышел на улицу. Значит, будут все-таки делать вскрытие, понял он. Но тот мужик, что прибыл от Хозяина, твердо гарантировал, что следов яда, или как он там называл его – нейролептика, кажется, в крови не найдут. И все равно что-то непонятное беспокоило Воробьева. Но вот что – он никак не мог понять, хотя, возможно, причина была на поверхности. Знать бы только…

Ничего умнее не придумал капитан, как снова позвонить Хозяину. Уж лучше бы потерпел, потому что тот вдруг сорвался и обложил Воробьева таким забористым матом, что у капитана в штанах стало влажно от предательского пота, стекавшего со спины.

Воробьев пытался объяснить, что от него как такового в принципе ничего не зависело, чем вызвал новую волну гнева. И капитан сник окончательно, как бы понимая посторонним умом, что первопричиной всего происходящего, хочешь не хочешь, является все-таки он, Дима Воробьев. На Серого не свалишь, да он еще и не вернулся из отгула, то бишь из деревни своей. Ну что ж делать, если не заладилось с самого начала?…

Хозяин побушевал и успокоился.

– Где сейчас эта его невеста? – спросил остывая.

– Они все вместе к главврачу отправились.

– Следи за ней. Остальные мне сегодня не нужны. А что этот твой санитар? Пьет? Купи ему еще пару бутылок.

Непонятный приказ. Но Воробьеву теперь раздумывать не приходилось. Тон, каким было отдано распоряжение, являлся приказным.

Путь до коммерческих палаток у метро «Сокольники» и обратно занял не более десяти минут. Затем Воробьев вызвал пожилую женщину, передал ей сверток и сказал, что это невеста умершего просила передать Василию, чтоб он сделал все как надо, заморозил там получше и прочее. Той было, видать, не впервой, она охотно приняла передачку и удалилась обратно. Зачем Хозяину потребовалось, чтоб санитар Вася ужрался до беспамятства, капитан не думал.

Главный врач обедал. Само собой разумеется, появление незваных гостей из милиции и прокуратуры его не обрадовало. Но, прервав трапезу и выслушав претензии в адрес своих сотрудников, не удосужившихся сделать элементарных анализов и вообще проявивших потрясающую халатность, в результате которой, не исключено, пострадавший и мог умереть, вынужден был хотя и с оговорками, но все же согласиться. Он тут же, не откладывая дела в долгий ящик, позвонил патологоанатому Грибову, работавшему у него в больнице по совместительству, и попросил того прибыть поскорее, чтобы произвести вскрытие и установить точные причины смерти гражданина Комарова. Словом, начальник отдела уголовного розыска местной милиции Ивасютин совсем не зря начал разговор с главврачом с упоминания имени заместителя министра внутренних дел Кашинцева, у которого, как он заметил, дело Комарова находится на личном контроле, и машина тут же завертелась.

Естественно, дожидаться результатов судебно-медицинского исследования трупа никто не стал, были у всех и другие, не менее важные дела. В общем, расстались корректно. Главврач пообещал, что сей факт станет предметом самого серьезного разговора. Лариса сказала, что должна отправиться к матери Валерия, которая живет неподалеку от метро, в пяти минутах ходьбы. Игорь предложил было свою помощь, но Лариса отказалась, заявив, что им, двоим женщинам, в настоящий момент ничья помощь пока не нужна. Продемонстрировала снова свою твердость и самостоятельность. А Игорь с начальником угро отправились в отделение милиции, чтобы поднять вчерашние протоколы задержаний и выяснить обстоятельства доставки Комарова в дежурную часть.

На всякий случай Игорь записал для памяти телефон Полины Егоровны Комаровой и адрес на Русаковской. С тем и расстались.

Парфенов поглядел еще вслед уходящей Ларисе, полюбовался ее высокой стройной фигурой, хмыкнул по поводу ее широкого, размашистого шага, от которого взметывались длинные светлые волосы и широкие полы пальто, – так ходят обычно люди гордые и уверенные в себе. Поймал легкую ухмылку Ивасютина, наблюдавшего за ним.

– Так чья, говоришь, она невеста?

– Брось, – немного даже смутился Парфенов. – Хорошая девушка.

– И к тому же определенно не из бедных… А что, губа, скажу, у тебя не дура. Ладно, шучу… Пойдем, коллега.

И – круговерть пошла по новой…

Начальнику ОВД полковнику Валуеву не было нужды объяснять, какую «бяку» подбросил ему дежуривший в последние сутки старший лейтенант Тимохин. Вызванный и привезенный «дежуркой», еще заспанный старлей выкладывал все как на духу. Да, привезли алкаша двое патрульных – капитан Воробьев и сержант Криворучко. Заблеванного до такой степени, что никаких анализов на алкоголь и проводить-то не требовалось. И еще пьяная травма. Это и врач «скорой» подтвердил. И что вряд ли жилец, тоже сказал. Чего же еще? Какие законы нарушены?

Игорь видел, что местным сыщикам работенка подвалила не самая лучшая. А что поделаешь, заместителю министра МВД не станешь ведь докладывать так, как излагает дело вот этот дежурный! Этак и без погон остаться можно. Значит, надо дело возбудить. А чтоб возбудить…

– В общем, так, – подвел как бы итоги полковник. – Мать потерпевшего проживает в нашем районе. Пусть она пишет заявление на мое имя, и на основании этого заявления возбуждаем следственное дело, которое… – Милицейский полковник поморщился, будто лимон жевал, и закончил безнадежным голосом: – Которое заведет нас неизвестно в какие дебри. Собственной шкурой чую…

Перейдя в кабинет Ивасютина, Игорь снял трубку и вынул листок с записанным телефоном Полины Егоровны Комаровой.

Ответил довольно бодрый, совсем не старческий голос:

– Это ты, Ларочка? Что ж так долго не звонила, я уже вся изволновалась!

– Простите, это не Лариса, – прервал женщину Игорь и неожиданно почувствовал, как сжало сердце. – А разве она не у вас, Полина Егоровна?

– Не-ет, – медленно проговорила женщина. – А кто со мной говорит?

– Меня зовут Игорь Васильевич Парфенов, я следователь прокуратуры Центрального округа Москвы, а Лариса, наверное, с час назад направилась к вам… Но почему тогда ее нет? Может, она домой уехала? Вы знаете ее домашний телефон?

– Знаю, конечно, – заторопилась женщина, – записывайте… А зачем она шла ко мне? Валерий наконец объявился, да?

Игорь зажал ладонью микрофон трубки и сказал Ивасютину:

– Кажется, дела совсем плохи… – И на его немой вопрос добавил: – Лариса пропала. Поднимай службу.

Кое– как закончив разговор и пообещав сейчас же перезвонить, Парфенов стал названивать Ляминым домой. Но там никто трубку не поднимал. Может быть, еще не добралась до дома. Или отправилась на работу. Да мало ли куда может пойти молодая женщина, если она еще не решилась сообщить возможной своей свекрови о смерти ее сына! Стоит ли немедленно начинать поиск и пороть горячку? Ведь засмеют же, если все окажется просто и ясно, как день…

На всякий случай, скорее для очистки совести, решили вместе с сыщиком подскочить на Русаковскую, к дому Валерия. А ну как, не дай Бог, что-нибудь откроется…

Стало уже смеркаться. Во дворе дома No 29 народу было немного. Мальчишки на роликовых коньках, несколько собачников со своими питомцами, да парочка молодых мамаш с колясками.

Расспросив гуляющих, не было ли за последний час тут, во дворе, чего-нибудь неординарного, необычного, странного, что ли, убедились: никто ничего такого не видел. Мальчишки давно катаются. Мамаши тоже катают своих малышей с час, если не больше. Никаких драк или похищений никто не наблюдал. И на том спасибо, решил Игорь и сказал Ивасютину, что все-таки поднимется к матери покойного. Тяжелые обстоятельства, но ничего иного все равно не придумаешь. А Лариса, скорее всего, не решилась, так надо понимать ее поведение.

Ивасютин тем временем, скорее по привычке доводить всякое начатое дело до конца, вышел из двора к булочной, вдоль которой вечные старики торговали всякой овощной всячиной и сигаретами. Прошелся мимо разок-другой, послушал, о чем у них разговор. Наконец одна фраза зацепила. Вполне приличная бабушка с возмущением почти крикнула соседке, такой же «сигаретчице», как сама.

– Вот ты говоришь – милиция! А где она, когда нужно? Нету ее. Это вот нас им гонять – за милую душу, а этих черных они не трогают, те им платят, чтоб не трогали…

«Это почему же – трогали не трогали?» Подошел, поинтересовался, чем недовольна, выбирая между тем сигареты. Та обрадовалась, найдя заинтересованного собеседника. Да и на милиционера Ивасютин никак не был похож, поскольку форму предпочитал не носить без крайней нужды.

– А ты, мил друг, сам погляди, чего они творят, черные-то эти, чечены разные! Это ж надо при всех девку схватить, в машину сунуть и укатить! А народ чего может?! Криком кричать? Так его никто и слушать не станет! А ты говоришь, милый…

– Что за девка? – мгновенно ухватил информацию Ивасютин. – Как выглядела?

– Дак как? А как все. В пальто длинном, светленькая. Молодая.

– А эти черные… Чечены, говоришь?

– Да кто ж их знает! Шапки у них черные, да. Схватили бедную, она даже и крикнуть не успела, и укатили, куды уж догнать-то…

– Где это произошло? – Ивасютин уже все понял. – И давно ли?

– Дак с полчаса назад, да, Матрена? – Она повернулась к соседке. – Ты еще просила десятку тебе разменять, а у меня было пять тысяч и только четыре по одной.

Соседка закивала, продолжая отсчитывать сдачу очередному своему покупателю.

– А еще чего заметила? – продолжал допытываться Ивасютин.

– Дак ты, милок, прям как тот милиционер! Чего, да где, да как?

– А я и есть, мать, милиционер, только нынче форму не надел. Показать документ? А заодно и твой проверю, хочешь?

– Дак я ж разве против? – засуетилась бабушка и полезла за кошельком. – Сколько тебе, милок? Правда, не наторговала еще, недавно стала. Или, если хочешь, вон эти возьми, что смотришь.

Покачал головой Ивасютин. Бабка приняла его за очередного сукина сына, явившегося за «данью». Он сам отсчитал ей три тысячи за пачку «Аполлона» и, закурив, сказал с укором:

– Что ж ты, старая, совсем уж разучилась людей различать?

– Дак а куды ж, – даже и не смутилась бабка, – один подойдет, другой, всем дай, а то погонят… А девку ту вон там, – она показала пальцем, – словили. На переходе. Она, значит, сюда, а они наперерез ей. И укатили. Даже и крикнуть не сумела…

– Сама-то где живешь? Вдруг в свидетели понадобишься.

– Ой, милый, да зачем же! – Она стала скидывать пачки сигарет в сумку возле ног. – Я уж лучше уйду отседа, а? Не буду тут стоять, а?

– Да чего ты перепугалась? Стой, никто тебя не гонит. Но вот сама же говоришь, украли человека, а как помочь найти, так отказываешься. Ну, разве правильно?

– Дак это мы понимаем, да боязно. Налетят еще эти, черные…

– Ладно, скажи только свой адрес и зовут как. Если надо будет, я к тебе, мать, тогда сам зайду.

Бабка сказала, он запомнил, а, отойдя к киоску, вынул блокнот и записал. Потом заглянул в окошечко палатки, торгующей исключительно всем – от алкоголя до презервативов в иностранной упаковке. Увидел продавца, разговаривающего с крупной черноволосой женщиной определенно кавказской наружности.

– Здоров, Фазиль, выгляни-ка на секундочку.

Тот вышел, запахивая дутую китайскую курточку.

– Слушаю, начальник.

Фазиль был осведомителем Ивасютина, но если б кто из его соотечественников узнал об этом, плохо пришлось бы молодому абхазцу, вышвырнутому войной из родного мандаринового края. Взял его однажды Ивасютин на мелочи, но привязал к себе крепко. А с другой стороны, кто полезет со своей «крышей» к тому, у кого менты – постоянные покупатели?…

– Ну, чего тут произошло полчаса назад? Кто и какую девку уволок? Часом не ваши?

– Честное слово, клянусь, начальник, не знаю. Шум услышал, гляжу, ментовка… ну, ваша машина, как рванет! Туда, – он показал вдоль Сокольнической слободки к парку. – Вот все, что видел.

– Так вот, бабки говорят, что из машины выскочили «черные», ну, ты понимаешь, о ком речь, в черных шапочках, какие ваши носят, схватили на переходе девушку, сунули в машину и угнали куда-то. Что скажешь по этому поводу?

– Я, начальник, честно, только одну машину видел, как у вас. С мигалкой. Но она не работала. Тут не часто машины ездят. Может, про нее? А что дэвушку схватили, нет, не видел, начальник. Пойду, а? – Он почему-то зябко передернул плечами. И снова повторил: – Честно, не видел. Ты меня знаешь, начальник.

– Ладно, иди, – отпустил Ивасютин. Он снова отправился к бабкам. – Слушайте, тетки, а вот некоторые говорят, будто машина была милицейская. Это так?

– Дак ведь как, – словно бы заюлила Анастасия Захаровна, так звали главную свидетельницу на сегодняшний день. – Оно вроде бы с полоской, а с другой стороны, опять же черные… Вот и понимай, милый… Синее сбоку вроде было… А номер кто ж запомнит?

Ивасютин увидел выходящего из двора Парфенова и махнул бабке рукой ладно, мол, с тобой все ясно. Хуже нет – менту на ментов показания давать.

– Ну как, обошлось?

– Плохо, – вздохнул Игорь, – угости сигаретой. Совсем расклеилась женщина. Думал, «скорую» придется вызывать. Одна ведь осталась. Что случится, и помочь некому… Но заявление написала. А ты узнал чего-нибудь?

– К сожалению.

Ивасютин коротко пересказал реплики бабок и киоскера, замолчал и неожиданно развел руками.

– Знаешь, кто у нее отец? – спросил Игорь, вспомнив, что еще ни разу не упоминал фамилии Ларисы. – Лямин, вице-премьер правительства России. Понимаешь, что будет, когда он всех нас, вместе взятых, раком поставит?

– Ё-моё! – только и ответил Ивасютин. – Давай бегом к начальству! Что ж ты, мать твою, сразу-то не сказал?!

И тут же их будто сдуло ветром…

Глава 8.

Александр Борисович Турецкий благодушествовал. Он только что вернулся из Домодедова, где в течение одного дня сумел полностью насладиться общением с семьей. Нинка так обрадовалась, что не отходила от «папуленьки» буквально ни на шаг. С трудом убедил ее поспать хотя бы часок после обеда, чтобы дать возможность папуле и мамуле отвести душу друг с другом.

Скинув с себя накануне безумную остроту желания, которая нередко толкает мужчин на необдуманные действия, излишнюю жестокость в отношениях с не таким уж и слабым полом, Александр обрел как раз ту меру сексуальной зависимости, которую в нем ценила жена. Странные все-таки они, женщины, размышлял он, вытянув ноги на подлокотник дивана и лениво переключая телевизионные программы, ни одна из которых его почему-то не устраивала: сплошные разговоры. Даже в совершенно идиотских сериалах, которые начались еще до его отъезда в Германию. Так вот о женщинах… Казалось бы, все должно быть наоборот: чем сильнее страсть, чем злее мужик до этого до самого, тем… А впрочем, Ирка ведь никогда не была сильно озабочена. И он, вот уж истинно сукин сын, даже в этом малом нередко ей отказывал…

Турецкий вдруг сообразил, что, если станет казнить свою душу дальше, это дело ни к чему путному не приведет. Ну, было, так что ж теперь, в монахи подаваться?… И чтобы хоть немного утихомирить разбушевавшееся было самоуничижение, переключился на другую тему, все еще приятную во всех отношениях: стал вспоминать безумства верной супруги, которые таковыми могли казаться ей одной, нынешние школьники ее просто засмеяли бы. Но Ирка – славная.

Все– таки хвалить жену гораздо приятнее, нежели ругать себя, отстраненно подумал Турецкий, и от этой могучей философской сентенции его резко оторвал телефонный звонок.

– А если меня нет дома? – выкрикнул Турецкий в пространство свое крайнее возмущение непредвиденным вторжением в его частную жизнь. – Если я еще не вернулся от жены?!

Телефон продолжал звонить, и Александр поднялся с удобного дивана, поскольку понял, что поганый аппарат не успокоится, а так настырно мог добиваться внимания его, Турецкого, лишь один человек на свете – Костя Меркулов.

Он обреченно поднял трубку и услышал:

– Я понял, что безумно надоел тебе, – заявил Меркулов. – Но ни у меня, ни у тебя нет выхода. Семью ты посетил, я знаю…

– Костя, я никогда не верил, что ты способен обложить меня своими стукачами. Неужели я ошибался?

– Мне уже позвонила Леля и сообщила, что ты отбыл и все твои счастливы. О каких же стукачах речь?

– Извини, я не подумал.

– Вернувшись домой, ты не успел это… приложиться?

– Да вот размечтался было. Но разве ты позволишь? Ну так что за дело, из которого у нас с тобой нет выхода?

– Я жду тебя здесь, в конторе. Кстати, твой друг уже выехал.

– Так серьезно?

– Боюсь, что да…

Хорошо, что не успел раздеться: одеваться было бы мукой.

Хорошо, что на душе спокойно: всем сделал приятное и никого не обидел.

Хорошо наконец, что дома: сейчас Костя сядет на шею, попросит сделать личное одолжение, и все потечет привычным путем, на котором сплошным частоколом выстраиваются неприятности, гадости, мерзости, подлости, убийства, предательства и прочая, и прочая, что составляет материал для дальнейшей деятельности слабого человека, призванного защитить то, что другой не менее слабый человек почему-то назвал законом.

Хорошо, конечно…

Клавдия Сергеевна даже почтительно привстала, когда он быстрым шагом, не спрашивая дозволения, прошествовал в кабинет заместителя Генерального прокурора. Уже на пороге обернулся и мимолетно проявил интерес:

– Как житуха?

Секретарь Меркулова лишь неуверенно повела плечами. Он подмигнул ей: «Ух, Клавка!» – и женщина засияла. Все. Остальное – работа.

Вежливый человек, Александр Борисович поклонился всем сразу, пожал Косте руку и сел на пустой стул рядом с ним, «по праву руку». В кабинете собралась приличная команда, были среди приглашенных и незнакомые Турецкому люди.

– Прошу, товарищи, – старомодно обратился к присутствующим Меркулов, – кто незнаком – Александр Борисович Турецкий.

Все закивали, а Грязнов, приложив два пальца к «пустой» голове, добавил:

– Очень приятно познакомиться, – и даже не улыбнулся, нахал.

– Продолжим, – сказал Костя. – Два слова для вновь прибывшего…

Эти два слова говорились минут десять.

Час с небольшим назад Генеральному прокурору позвонил вице-премьер Лямин, но Генеральный, поняв, о чем пойдет речь, быстренько переключил Аркадия Юрьевича на Меркулова. Чтоб не играть, так сказать, в испорченный телефон. Из первых уст – оно и лучше. Словом, похоже, похищена дочь вице-премьера.

Резонно было бы предполагать, что это – обычный «наезд», имеющий целью заполучить крупный выкуп, и, разумеется, в баксах. Тогда здесь предпочтение следовало бы отдать РУОПу, поскольку его епархия. Но все дело, как объяснил, не вдаваясь в детали, о коих знал, вице-премьер, заключалось в том, что на службе, где трудилась эта, уже взрослая, дочь Лямина, по ее словам, творились какие-то антигосударственные вещи, то есть процветал откровенный криминал. Какой именно, вице-премьер объяснить не мог, потому что раз от разу откладывал, ввиду собственной занятости, откровенный разговор с дочерью. Место ее работы, кстати, Российская государственная библиотека. «Бывшая имени Ленина», – добавил Костя уже для полных дураков. Но согласно кивнул лишь один человек – начальник следственного управления Генпрокуратуры госсоветник третьего класса Казанский. Заметив беглые улыбки злодеев-асов следствия и сыска, Меркулов хмуро свел брови, как бы призывая не отвлекаться на досадные мелочи.

После первого и, мягко выражаясь, не очень вразумительного разговора с вице-премьером Меркулов дал команду Казанскому срочно поднять все имеющиеся в прокуратурах всех уровней проверочные материалы по этой библиотеке. Выяснилась поразительная вещь: за последнюю неделю-полторы при странных обстоятельствах погибло несколько сотрудников библиотеки. Причем по одному факту дело скоропалительно прекращено, по другому только что возбуждено, по третьему – висит нераскрытым и, видимо, так висеть и будет, а сегодня уже четвертый криминальный случай. Говорят, возбудить уголовное дело просто не успели.

В связи с вышеизложенным генеральный прокурор приказал создать оперативно-следственную группу, обеспечить ее необходимыми кадрами, что поручается Казанскому, и назначить руководителем группы старшего следователя по особо важным делам при Генпрокуратуре Российской Федерации Александра Борисовича Турецкого. И, как говорится, Бог в помощь, Саня…

Поэтому же он, Меркулов, счел необходимым пригласить на совещание следователей и оперативных работников, принимавших участие в расследовании указанных дел, а также затребовал все материалы по ним. «Вот почему некоторые мне незнакомы», – отметил при себя Турецкий. Все без исключения дела по библиотеке и ее сотрудникам передаются руководителю группы, ему же поручено произвести качественное следствие в кратчайший срок для установления всех обстоятельств дел и виновных в совершении убийств и иных преступлений.

Прежде чем перейти к конкретному обсуждению, Меркулов поинтересовался, имеются ли у присутствующих вопросы. Поднялся Игорь Парфенов, который почему-то смотрел на Турецкого, хотя обращался к Меркулову. Александр ободряюще кивнул ему, вспомнив недавнюю встречу на Таганке.

А Парфенов неожиданно изложил такие факты и обстоятельства, которые даже у опытных сотрудников прокуратуры и сыска вызвали обостренную реакцию. Причем обозначил он только факты, не комментируя их. И закончил краткий доклад сообщением, что пятый покойник должен быть также отнесен к числу означенных криминальных жертв, поскольку, по имеющимся сведениям, в министерстве культуры рассматривался вопрос о включении главного специалиста министерства Комарова в комиссию, которая должна была провести ревизию особых четырехсот пятидесяти единиц хранения в фондах рукописей и раритетов. Собственно, предыдущая комиссия уже инспектировала библиотеку, но отдача ее не соответствовала требованиям министерства.

Игорь просто повторил то, что сказала ему Лариса, не ссылаясь на нее. А то ведь как бывает? Кто сообщил? А где этот человек? Иди проверь сперва.

Вскрылся, продолжал он, и еще ряд конкретных обстоятельств, которые, по его мнению, следовало бы довести до сведения руководителя группы, образованной для распутывания этого дела.

Взглядом спросив разрешения у Меркулова, Турецкий кивнул:

– Хорошо, Игорь. После совещания задержись.

– Вы разве знакомы? – негромко спросил Костя.

– Ага. Позавчера виделись.

– Это когда же? – нахмурился Меркулов. Александр видел, как в голове у Кости прокручиваются недоуменные вопросы.

– Не пудри себе мозги, – шепнул с улыбкой Александр. – Мы встретились как раз возле трупа этой Красницкой. Нечаянно, конечно. И Славка там тоже оказался. Так что я частично уже в курсе.

– Но когда ж ты успел? И зачем? – уже окончательно изумился Меркулов, да так громко, что говоривший Парфенов замолчал, а остальные обернулись к заместителю генерального прокурора, полагая, что его слова их тоже касаются.

Турецкий махнул ладонью, мол, не отвлекайтесь, а Косте буквально прошептал на ухо:

– Может, ты ко мне еще и няньку приставишь? У бабы был. На именинах. Кстати, пил водку в компании с новым замминистра МВД Кашинцевым, который, полагаю, и науськал на тебя этого Лямина… Слушай, Костя, на хрен мне эта говорильня? Раз уж ты мне поручил, дай я оставлю тех, кто мне нужен, а остальных гони, к чертовой матери. Особенно этого «индюка» Долгачева, ни одному слову которого верить нельзя.

Костя взглянул в лежащий перед ним список, посмотрел на примолкшего Парфенова и сказал:

– Вы закончили, Игорь Васильевич? Спасибо, садитесь. Прошу вас, э-э… господа, все остальные вопросы – к Турецкому. Александр Борисович, ваше слово.

Турецкий подвинул к себе список присутствующих, просмотрел его и сказал:

– Попрошу остаться… Парфенова, Артюшу, так? Логунова, вас, Вячеслав Иванович, вместе с Саватеевым, – иезуитски улыбнулся Грязнову. – Еще Ивасютин и… Греков. Все, подчеркиваю, дела ко мне на стол. Остальных благодарю за внимание. Свободны.

Поднялся Долгачев, недовольно оглядел собрание и пробасил:

– Константин Дмитриевич, я… некоторым образом…

– Да, разумеется, Василий Васильевич, вы останьтесь, поговорим. До свиданья, господа.

– Костя, – негромко сказал Турецкий. – Только без меня. И еще вопрос: почему нет Федотовой?

– А она тебе зачем?

– Для более тесной и продуктивной связи с генералом Кашинцевым. Такой вариант устраивает?

– Ну и ну! – развел руками Костя.

– Вот так-то, моралист. Э, да ты в детство ударился! – Он увидел на столе молодежную газету. – Неужто сподобился наконец?

– Ты прочитай. Мы уже успели обсудить. Тебе тоже будет интересно.

– Успел уже, вот молодец парень, а я сомневался, – спокойно сказал Турецкий, засовывая газету в карман.

Костя замер в изумлении.

Разместились в кабинете Турецкого. Улыбающаяся Клавдия Сергеевна принесла по просьбе Александра всем по чашке свежезаваренного чая.

– Так, господа хорошие, начнем по порядку. Вам слово, Петр Николаевич. Извините, старший следователь Греков ведет дело о самоубийстве Калошина. Слушаем, в каком состоянии.

– Уже дважды рекомендовано прекратить. Им вроде все ясно: пьянка, самострел. На рукояти «макарова» следы пальцев Калошина. Других следов нет.

– Почему ж не прекращено? Чего ждете?

– Жду третьего втыка, – усмехнулся Греков.

– Понятно. Посмотрим. Включаю вас в свою группу. Вашему прокурору сообщим об этом. Следующий у нас Олег Афанасьевич Артюша. Дело об убийстве Штерн, оно объединено с делом об убийстве Голубева. Прекращено? Почему? Вопрос, кстати, и к вам, Борис Петрович, – повернулся Турецкий к начальнику следственного отдела УВД на метрополитене Логунову.

– Позвольте тогда мне, Александр Борисович, – сказал Логунов. – Оба эти преступления произошли в один день. Точнее, в один вечер. Наш следователь, занимавшийся убийством Штерн, допустил, э-э… оплошность, халатность, так сказать, на что ему было строго указано. Ну-у, одним словом, была подвергнута опасности жизнь свидетеля, видевшего убийцу. Мы успели провести некоторые мероприятия, в результате которых собирались перехватить этого убийцу. Но он был застрелен возле дома нашего свидетеля при оказании сопротивления двумя гаишниками. Собственно, они не гаишники, это я так, по старой памяти. Оба из отдельного батальона дорожно-патрульной службы.

– Простите, откуда? – вмешался Парфенов. – Извините, Александр Борисович. Как их фамилии?

– А в чем дело? – насторожился Логунов.

– Это касается Комарова, которого, согласно записи в журнале происшествий отдела милиции, доставили в отдел милиции тоже двое, как вы говорите, гаишников.

– Надо все это в деле посмотреть, сейчас всего не помню, – уклончиво сказал Логунов. – Вот, пожалуй, и все. Долгачев принял к производству дело об убийстве этого бандита Голубева. Я звонил ему, интересовался, как будем действовать дальше. Он предложил прислать дело к нему, чтобы объединить оба дела в одном производстве в прокуратуре. Указание на этот счет я получил, дело передал и вот…

– А Василий Васильевич его досрочно прекратил, так и не расследовав до конца? – с иронией поинтересовался Турецкий.

– Видимо, так.

– Спасибо. Я ознакомлюсь с этими делами. Полагаю, их придется возобновить как нерассмотренные с достаточной полнотой. Поэтому, если вы не возражаете, Борис Петрович, Артюшу я включаю в свою группу. Пусть активной работой искупает… оплошность. Так, Олег Афанасьевич?

– Спасибо, Александр Борисович, – засиял Артюша.

– Ну а с вами, Игорь Васильевич, по одному из дел мы уже успели потолковать. Как ваше мнение? Кстати, газету читали? Всего пятнадцать строк – и бездна информации. Учитесь.

– Газету не смотрел. А по поводу Красницкой ничего конкретного сказать не могу, поскольку не успел ознакомиться с результатами судебно-медицинской экспертизы…

– Извини, Игорь, – поднял палец Грязнов. – Я разговаривал с Градусом. Наши подозрения подтвердились: это умышленное убийство с неудачной или заведомо неудачной имитацией несчастного случая. Давай дальше.

– Получилось так, что я, а затем и Андрей Гаврилович, – Игорь показал на Ивасютина, – едва не стали свидетелями похищения Ларисы… извините, Ляминой. Я с утра приехал к ним в библиотеку, чтобы выяснить про Красницкую, а Лямина попросила меня помочь ей найти пропавшего Комарова, жениха своего, как она сказала. И вот я… – он помрачнел. – В общем, вместо того чтобы заниматься своим делом, стал помогать. Мы нашли Комарова. В морге на Стромынке. Провели опознание. Его мать написала заявление о возбуждении дела… Причем обстоятельства смерти зафиксированы с явными нарушениями. Даже экспертизы не провели. Я говорил с главврачом, он поклялся, что все сделают обязательно. Обещал уже сегодня. А потом, пока мы с Андреем Гавриловичем ходили в отделение милиции, Лариса пропала. Вот он может подтвердить.

– Мы установили очевидцев похищения Ларисы Ляминой. Опрос свидетелей, – Ивасютин откашлялся, – показал, что некая женщина, похожая на Лямину, была похищена двумя людьми в черных шапочках и увезена на милицейской машине в неизвестном направлении. Объявленный «перехват» результата пока не принес.

– И опять милицейская машина! – воскликнул Игорь. – А Лариса, когда мы ехали на Стромынку, обмолвилась, что Валерий Комаров ей как бы жаловался, уезжая домой, что их машину, на которой они ехали с похорон Штерн, вроде бы сопровождала, или преследовала, какая-то гаишная машина. Если это действительно так, то нельзя исключить, что преступники могли использовать милицейскую форму и гаишный транспорт.

– Все может быть, – вздохнул Турецкий. – Итак, подводим черту. Вас, Игорь Васильевич, а также вас, Андрей Гаврилович, понимая ваши трудности, тем не менее включаю в группу. Ваш район, вам и карты в руки. И еще вас, Николай Николаевич, – улыбнулся он Саватееву. – Желательно, конечно, вместе с вашим наставником, но ведь он вас, полагаю, не оставит без опеки. Итак, прошу завтра в десять всех названных быть здесь. Проведем оперативку. Слава, не задержишься на пару минут?

– Круто вы, однако, с «индюком»-то, – заметил Грязнов, когда все вышли.

– А я его на Костю повесил. Пусть хоть что-то доброе для нас сделает. Ну как ты?

– Нормально. Был у своих?

– Косте уже донесли, – засмеялся Турецкий. – А как чернобровая казачка?

– Большая специалистка, но в голове – ветер.

– Понятно, интеллекту захотелось. Слушай, Славка, а я ведь на тебя крепко рассчитываю.

– Что за разговор! Как обычно. Ладно, изучай исходные, а я поеду. Денис из загранки вернулся, тебе кланяется.

– Отличный у тебя племяш, Славка. Вот кому завидую. У меня в юности таких дядюшек не было, – печально вздохнул Турецкий.

– Между прочим, у меня тоже, – хмыкнул Грязнов.

Последней в его кабинет заглянула уходящая Клавдия. Она принесла стакан горячего чая и вазочку с печеньем, которое наверняка умыкнула из Костиных представительских фондов. Молча поставила на край стола, повздыхала и тихо удалилась. Наконец-то наступило самое плодотворное время для работы.

Турецкий углубился в чтение следственных документов и, лишь перевернув последний лист, взглянул на часы: почти два часа ночи. Ничего себе! Зато и общая картина приобрела более-менее четкие очертания. Теперь уже можно всерьез думать, анализировать, планировать следственные действия, наконец, составить ряд постановлений, и прежде всего – постановление о соединении всех этих следственно-уголовных дел в одном производстве.

Составить?… Но это уж дудки! Вот вызовет Костя на завтра… нет, уже на сегодня нашу дорогую Лилечку Федотову, которой самое время делом заняться, а не пудрить мозги генералу, и пусть она и займется этой самой писаниной… Правда, от долгой писанины, говорят, у людей зады расползаются, но Лиле это, кажется, пока не грозит.

Смотри– ка, уж два часа почти, о чем ты думаешь, Турецкий?! Кончать пора, а то глюки появятся. Александр Борисович собрал папки с документами, сложил их стопкой -дела были еще тощими. Но тома эти обязательно распухнут, потолстеют, получат порядковую нумерацию… Батюшки! Сколько еще предстоит-то!

Он запер документы в сейф и… задумался. А какой смысл, собственно, ехать домой? Поспать два-три часа и обратно? Отдохнуть можно, вообще-то говоря, и здесь: в шкафу, где вешалка, до сих пор сохранилась старенькая раскладушка, к которой Турецкий относился бережно и, как талисман, перевозил с собой, меняя кабинеты. Можно также взять ключи от Костиной приемной, где для посетителей был поставлен диванчик. Коротковат, правда, но можно пару стульев подставить в ноги. Так за чем же дело?

Нет, надо ехать, решил окончательно. Переодеться, побриться. Под душем постоять. Вообще, каждое новое дело требует и особого подхода, свежего взгляда, в конце концов, даже свежей рубашки.

«Еду», – сказал он сам себе, еще не предчувствуя, что готовит ему судьба. А впрочем, останься он – что бы изменилось?…

– Хорошая машина, умная. – Турецкий погладил свою красную «семерку» по приборному щитку, будто лошадь по холке. – Сразу завелась, без капризов, молодец…

Машину эту, как уже было сказано, он получил в качестве награды и презента лично от директора охранно-розыскной фирмы «Глория» Дениса Грязнова, сменившего на этом посту своего дядюшку Славу. Подарок пришелся очень кстати, поскольку предыдущий «конь» Турецкого, как, впрочем, и остальные предыдущие, коим имя табун, покинули белый свет не по своей воле, а исключительно с помощью бандитов, угонщиков и «протчей сволочи», как обозначал некую публику, охотно переквалифицирующуюся в уголовников, Петр Великий. И еще она оказалась тем более кстати, что на ней же Денисовы умельцы смонтировали для Турецкого массу необходимых в его профессии вещей. Оч-чень хороший движок, надежную сигнализацию и другие «мелочи», вплоть до мини-бара, что размещался в середине спинки заднего сиденья. Игрушечка, а не машина. Турецкий оставлял ее возле дома, не боясь осторожных автоворов: чтобы проникнуть в машину, им пришлось бы разбивать стекла и при этом вздрагивать от рева сигнальной сирены.

Разбудив дремлющего охранника, Александр Борисович подождал, пока тот включит мотор чугунных ворот, и выехал на Большую Дмитровку. Движения уже, естественно, не было. В этот мертвый час столица крепко спала и ехать было одно сплошное удовольствие. Когда он выехал на Пушкинскую площадь, чтобы дальше, бульварами, катить на свою одинокую Фрунзенскую набережную, внезапно ожила трубка сотового телефона, лежащая в бардачке машины. Турецкий просто поверить не мог, решил, что ослышался, может, это в багажнике что-то забренчало? И в голову не могло прийти, что кто-то посреди ночи пожелает вдруг поговорить с ним. Но сигнал повторился. Потом – еще и еще раз. Чудеса в решете!…

Турецкий пожал плечами, открыл бардачок и достал трубку. Уже поднося к уху, услышал бодрый, хотя и с заметной хрипотцой, низкий голос:

– Доброй ночи, Александр Борисович!

– Здравствуйте. – Турецкий и не старался скрыть удивления. – Простите, с кем имею честь? «Славка, что ли, расшалился? Нет, голос явно не его…»

– Мы с вами определенно знаем друг друга, хотя лично не знакомились. Но это дело, как говорят умные люди, легко поправимое, было б желание.

– И тем не менее?

– Скажу без затей: пока действительно не имеет значения.

– Нет уж, простите, я так не привык. Мало того что я вас не вижу. Вы ж меня зовете по имени-отчеству, а мне предоставляете право беседовать даже не с тенью, а, так сказать, с пустотой?

– Хорошо сказано! – Голос зарокотал бархатистым смешком. – Ну тогда называйте меня… скажем, Никитой Сергеевичем.

– Ба! Неужто сам Хрущев?!

– А вы – шутник, Александр Борисович. – В голосе звякнули металлические интонации.

– Есть маленько, уж не обессудьте. Кстати, это ведь все-таки вы изволите тревожить мой сон посреди ночи, а вовсе не я нарушаю ваш вечный покой, дорогой наш Никита Сергеевич. Не так ли?

– Я оценил ваш юмор, – прозвучал ответ после короткой, почти незаметной паузы, которую вполне можно было бы принять и за легкую растерянность: видать, не привык собеседник к подобной вольности. – Но, насколько мне известно, вы совсем не спите, а только собираетесь это сделать, поскольку едете определенно в сторону дома. Верно?

«Кто? Кто?» – бился вопрос. Голос точно незнаком. Слишком характерные интонации, которые, как правило, запоминаются. Так говорят, расслабившись в веселых компаниях, крупные военачальники, министры прежней закалки, вообще немолодые люди, давно обладающие большой властью… Бывшие чекисты?… Тоже не исключено…

– Послушайте, уважаемый… ну хорошо, пусть будет Никита Сергеевич… или, возможно, для конспирации вы назвались наоборот, тогда, значит Сергей Никитович?… Что вам, в самом деле, от меня нужно? Да, вы угадали, я еду в машине домой. «Хвоста» за собой не наблюдаю. Впрочем, при сегодняшних успехах в области слежения, надо понимать, это – семечки? Так вот, я хотел бы знать: мне надо остановиться и завершить разговор с вами? Чтобы ненароком от изумления не упустить руль и не стать жертвой ДТП? Или же продолжать движение, на всякий случай поглядывая на трассу, и не особо вникать в суть, развлекая себя телефонной болтовней?

– Нет, тормозить не стоит, оглядываться – тоже, никто вас не ведет…

«Ага! Прорвался-таки… Уши не спрячешь. Свой брат, из инстанции…»

– Ничего такого, что могло бы вас выбить из равновесия, – продолжал собеседник, – я не сообщу, но… за дорогой все-таки следите. Вон там, впереди, за памятником Тимирязеву – видите? – по Большой Никитской в сторону Садового несутся три иномарки. И похоже, правила движения им неведомы. Тормозните на всякий случай. Наверняка «братки» торопятся на какую-нибудь свою «разборку»…

– Значит, утром будем очередные трупы считать, – беспечно заметил Турецкий.

– Это ужасно… – мрачно изрек собеседник. – Не страна, а какая-то скотобойня…

Турецкий теперь не удивился, когда прямо перед его носом на красный свет, будто огромные крысы, едва слышно шурша, пронеслись три длинных, приземистых автомобиля.

– Премного благодарен, Сергей Никитович, – сказал он, и собеседник его не поправил. Значит, ни то ни другое, и тому абсолютно все равно, поскольку истинным именем называться он не собирался. – Ловко! Как же это вам удается за всем уследить! Искренне завидую, просто диво дивное… А вы часом не со спутника?

– Ну что ж, – собеседник был заметно польщен, – тут вы, можно сказать, прямо в десятку. Гляжу на вас через спутник. Ну а связь осуществляем… У вас же сотовый. Какая тут тайна!

– Однако я помню, что никому не давал своего номера. Да и машина у меня обычно заперта. И под охраной.

– Александр Борисович, мы же взрослые люди! Это ведь загадки для пионеров…

«Уже немолод, поскольку помнит. Даже я бы так не сказал…»

– Ну а вы… вы теперь можете прибавить скорость – впереди все пока свободно, аж до Пречистенских ворот.

«А вот топография у него новая… Я бы сказал: до Кропоткинской…»

– Благодарю. Вы позволите еще вопрос, Сергей Никитович?

– Да-да, разумеется, – терпеливо ответил странный собеседник.

– Я все как-то не могу усечь, какая нужда заставила вас позвонить мне в машину в середине ночи. Другого времени не было? Или так оказался живуч сталинский синдром – посреди ночи интересоваться мнением народа? Весь вечер я провел в рабочем кабинете. Могли бы позвонить и туда, так я понимаю? Вам, должно быть, все уже известно? Так вот вопрос: неужели вы ждали этот момент, чтобы позаботиться обо мне и помочь избежать неприятностей от встречи с «братками»? Да, впрочем, вряд ли я им нужен.

– Насчет последнего, – собеседник сдержанно хмыкнул, – сильно сомневаюсь. Просто они не знали, кто едет в красном «жигуленке», а то не преминули бы, даже просто из озорства, «замочить» известного «важняка». Такие, как вы, им чрезвычайно опасны, поскольку не любите компромиссов. А живы вы и можете гордиться здоровьем, развлекаться в женском обществе, без всякой опаски навещать свою семью, отдыхающую в закрытом для посторонних санатории где-нибудь в домодедовской глубинке, по той простой причине, что нужны… да нет, просто необходимы – не сочтите за лесть – не только своему не всегда законопослушному начальству, а собственно государству, России. Понимаете?

– Вы говорите с таким внутренним убеждением, что я с неподдельным интересом и даже отчасти изумлением наблюдаю, как расту над собой. Но кто в данный момент, позволительно спросить, представляет наше государство? Надо полагать, вы?

– И я тоже. Но не будем отвлекаться. Вы задали не один, а несколько вопросов, каждый из которых должен иметь ответ. Если не возражаете?

– Да, разумеется! – Турецкого начала забавлять некая церемонность этой странной, мягко говоря, беседы посреди ночи и посреди ночной Москвы.

– Итак, вас интересует причина позднего – или слишком раннего, как пожелаете, – звонка. Причина – вы сами. Если бы вы ознакомились с предоставленными вам материалами днем, чего быть, естественно, не могло, я бы побеспокоил вас раньше. Но вы закончили работу менее часа назад. Впечатления свежие, версии, до коих вы великий мастер, не отработаны. Значит, у нас есть возможность обменяться мнениями, подумать о дальнейшем, может быть, даже – чем черт не шутит? – предостеречься от необдуманных шагов.

– Вы хорошо информированы.

– Да. Второй ваш вопрос: почему в машину, а не в кабинет? Знаете, Александр Борисович, тут расчет на обычную психологию. Ну, представьте себе. Вы закончили чтение, и вдруг вам звонит некто таинственный и начинает нести всякую ахинею по поводу того, как бы вас перекупить. Я нарочно огрубляю ситуацию. Ни о какой вербовке речи не идет. В нашем случае – это скорее выяснение позиций, точек зрения, убеждений, если хотите. Но никакого давления. Итак, еще не разобравшись в сути проблемы, но будучи человеком кристальной честности… не перебивайте, пожалуйста. – Он, вероятно, услышал, учуял, что Турецкий едва удержался от иронической реплики. – Так вот, как бы вы поступили? Да просто бросили бы трубку. Будь вы предусмотрительнее, уже давно бы обеспечили себя записывающей приставкой к телефонному аппарату. Кстати, очень советую, полезная штука, а главное, кушать не просит, ха-ха… Но у вас ее нет. Значит, мой звонок был бы впустую. А теперь наш вариант. Мы еще толком ничем не обменялись…

«Горбачевская интонация… Нам тут подбрасывают… Мы тут обменялись… Знакомо».

– …а разговариваем спокойно, и, чувствую, у вас нет желания немедленно прервать беседу даже по причине элементарного любопытства. К примеру, вы можете слушать и старательно вычислять меня. Или ждать, когда же я подойду к главному. И не проколюсь ли я в какой-нибудь реплике, так?

– Верно, – рассмеялся Турецкий.

– Ну вот видите? – был доволен и собеседник. – Но, если вы по-прежнему не против, продолжим?

– Слушаю вас внимательно.

«Очень любопытный психолог. Может быть и велеречивым, и в жесткости не откажешь…»

– Ну а о «братках» я вам уже сказал.

«И забывчивостью не страдает. Я уже забыл, о чем говорил, а он помнит. Занимается проблемами, связанными с анализом?…»

– Перейдем наконец к главному. Итак, вы ознакомились с материалами об этих совершенно бессмысленных и безмотивных, на мой взгляд, идиотских убийствах. Ваше мнение?

– Хороший вопрос. Я бы, пожалуй, и сам не отказался получить на него немедленный ответ.

– Вы считаете логичным соединить эти дела в одном производстве?

– С тем чтобы одним махом и прекратить? Это вас интересует?

– Ну вы-то не прекратите. Вы ж не Долгачев и некоторым командам сверху предпочитаете не подчиняться. Это известно. Не стоит ловить на мякине.

– Понял вас. Значит, мой таинственный собеседник – воробей стреляный?

– Да уж есть маленько, – не без кокетства подтвердил собеседник и заурчал в коротком смешке.

– А когда, если не секрет? В девяносто первом или в девяносто третьем?

Возникла короткая пауза.

– Хитрый вы, Александр Борисович. Неужели вы думаете, что, кроме Москвы, а точнее, Красной площади и Краснопресненской набережной, у нас не было и нет других, еще более горячих точек?

– Логично. Но вы, Сергей Никитович, – да? – вы, по-моему, все-таки из тех лет.

– Как и вы. Только давайте не будем ворошить старое и выяснять, с какой стороны баррикады было жарче. Мне ж известно, где вы тогда находились.

– А вы?

– Не поймаете. Неподалеку от вас… Итак, Александр Борисович, вы назначены руководителем следственно-оперативной группы.

– Верная информация. Сегодня вечером назначен. И полагаю, не для того, чтобы, как вы заметили, прекратить дела об убийствах ни в чем не повинных людей.

– Ну а кто в этом сомневается? Преступники должны быть наказаны в обязательном порядке. Иначе, что ж это за закон, что за государство!

– Я рад, что вы со мной согласны. Но в чем тогда, позвольте полюбопытствовать, причина вашей заинтересованности?

– В том, чтобы как можно скорее восторжествовал закон. Я уже сказал. И в этом мы готовы вам помочь?

– То есть? Как мне вас понимать?

– Да буквально. Облегчим вашу задачу. Найдем вам убийц. А чтоб меньше было с ними хлопот, можем представить уже в готовом виде. Даже тепленькими. Со всеми доказательствами и уликами. Устроит?

– Вы понимаете, Сергей Никитович, что предлагаете мне?

– Разумеется, Александр Борисович. Прежде чем позвонить вам, я долго вас изучал, многое знаю и считаю, что с вами нужно говорить начистоту, в открытую, либо вообще не строить иллюзий.

– Значит, вы готовы представить мне собственно исполнителей, киллеров, и желательно в виде трупов, чтобы увести из-под удара заказчиков. Я правильно понял?

– Во-первых, я не уверен, что заказчиков несколько. А наказание должно быть неотвратимо и последовать несомненно. Может быть, не сейчас. Но это другой разговор. А во-вторых, чести это дело, я имею в виду – соединенное, не принесет. И славы – тоже. Разве что одни, как говорят в Одессе, сплошные неприятности. Зачем они вам?

– Если только мне – куда ни шло, – задумчиво сказал Турецкий. – Обычно в подобных случаях продолжали: и вашим близким.

– Александр Борисович, советую вам с этого моста на Комсомольский уйти направо и – на набережную. Там чисто, а за церковью, где, говорят, Высоцкий венчался, какая-то «разборка». Вам же нужно сегодня обязательно отдохнуть. Послушайтесь совета.

– Спасибо. Интересно это у вас получается. А что, у нашей доблестной милиции система, подобная вашей, конечно, отсутствует?

– Увы, – вздохнул собеседник, – это слишком дорогое удовольствие. В будущем – почему же?

– Но вам-то по плечу.

– Все на свете кому-то по плечу, а кому-то по херу. Слышали такой старый анекдот? Так вот и у нас. Я вам задал вопрос, Александр Борисович. И вовсе не намерен торопить с ответом, лезть с ножом к горлу. Могу лишь повторить: мы заинтересованы покончить с преступностью. Остановить творящийся беспредел. И будем этого добиваться. Возможно, даже любыми средствами.

– Ох, нехорошие ассоциации возникают… Ладно, Сергей Никитович, я подумаю над вашим предложением.

– Большего и не требуется. Подумайте.

– Куда прикажете сообщить о своем решении? По какому номеру?

– Шутник вы…

– Так у меня ж такой аппарат, что номер высвечивается. Вы разве не знали?

– Не валяйте дурака, – рассмеялся собеседник. – Мой у вас никак не высвечивается. Не та модель. Хорошая, дорогая, согласен. Вы ее в Гармиш-Партенкирхене купили, накануне отъезда из вашего «Пятого левела». Видите, сколько я о вас знаю?

– Но таким образом вы даете мне возможность вычислить вас. Не очень многие знают, где я был и чем занимался.

– А на кой черт вам заниматься таким пустым делом? Ну предположим, вычислите. А что дальше? Обвините в том, что я вам свою помощь предложил? Или что ее форма вас не устраивает? Так это дело вкуса. Кто любит арбуз, а кто, говорят, свиной хрящик. Так-то, любезный Александр Борисович… Ну вот, кажется, уже и ваш дом близок. Значит, думайте. Да, чуть не забыл. Если достигнем консенсуса, я готов поменяться с вами нашими телефонными аппаратами. Вот тогда уж точно будет и номер высвечиваться, и многое другое.

– Заманчиво, – сказал Турецкий, заезжая во двор, на стоянку. – Значит, есть такие, на которых все высвечивается?

– Есть. Не ломайте голову и спите спокойно. Вам, во всяком случае, ничто не грозит. И вашим близким – тоже, – он засмеялся. – Мы, Александр Борисович, умеем ценить умных и знающих людей.

– Да кто же наконец эти – мы? Новый Союз меча и орала, что ли?

– Мы, Александр Борисович, – сухо ответил таинственный некто, – это значит не я, не он, не кто-то третий. Мы, понимаете? И этим все сказано.

В трубке прозвучали сигналы отключения.

Турецкий вышел из машины, закрыл дверцу, вякнул сигнализацией и глубоко вздохнул, оглядывая не такого уж верного, оказывается, коня.

– Эх ты, а я надеялся… – И пошел, не оглядываясь.

И уже у самого парадного ему вдруг почудилось, что машина его наконец переварила сказанное и соизволила ответить:

– А чего ты хотел? На всякого умельца всегда найдется другой умелец!…

– Ты это серьезно? – Турецкий даже обернулся.

– А то, – ответила машина и лукаво подмигнула левым подфарником.

«Бред», – понял Турецкий и подумал, что надо будет «жигуленка», благо Дениска вернулся из командировки, затащить к его ребятам, чтоб все внимательно просмотрели и очистили от ракушек.

Посмотрел на часы: три без двадцати. Полчаса ехал по пустому городу? Не долго ли? Ах, ну да, еще ведь и душеспасительную беседу вел… Значит, связи нет, а о его решении они уже завтра смогут судить по его действиям. Интересная игра намечается…

Глава 9.

Павел Антонович Чумаков, респектабельный, очень богатый человек, жил в трехэтажном деревянном коттедже, облицованном снаружи фигурным красным кирпичом. Внутри же дома постоянно царил озонированный дух хвойного леса. Хозяин не курил, поскольку от прошлой жизни имел в легких каверны, правда давно зарубцевавшиеся, и считал «лесную атмосферу» дома исключительно целебной для себя. Он поэтому и выезжать-то не любил, особенно в критические для легких периоды поздней осени и ранней весны. Следил за здоровьем.

От прошлой бурной жизни осталась и хромота – результат неудачного побега из зоны, когда, настигнув беглецов, охрана чудом не добила его, уже раненного в ногу. Был он тогда лихим Пашкой Чумой, прозванным так за дикий нрав, ну и по удачному сходству с фамилией: ворам в законе изыск в таких делах чужд.

И еще одной неистовой страстью был известен Чума: на зонах он был всегда первым среди тех, кто, так сказать, «опускал» соратников по ремеслу, приговоренных воровским судом к переводу в разряд «петухов». Делал это с веселым ожесточением, отчего и заимел сомнительную репутацию своеобразного палача. Нет, конечно, увидев сегодня человека, ставшего уважаемым Павлом Антоновичем, никто бы и представить себе не смог, что перед ним закоренелый преступник, проведший в местах не столь отдаленных половину своей полувековой биографии. Объявленная всенародная перестройка застала Чуму как раз в «антракте» между закончившейся «ходкой» и пока не начатой следующей, то есть попал он впросак – место на теле у бабы, как объяснял когда-то старый пахан на зоне, между половым органом и анальным отверстием, словом, ни то ни се. Но острый и изобретательный ум помог Чуме быстро сориентироваться, понять самое главное: куда, нажравшись и нахапав, заворачивала власть, вникнуть в ее идеологию. И ему показалось, что новое направление мало чем отличается от установок и «моляв» воровских «сходняков». А следовательно, воровской закон может скоро стать нормой общественной жизни. И сегодня совсем нет нужды становиться мастером, или, как говорили в старину, «марвихером», то есть карманником высшей квалификации, отпала надобность вскрывать кошельки законопослушных граждан. Гораздо выгоднее и проще объявить во всеуслышание, что ты за каждый отданный тебе добровольно рубль готов через год вернуть кредитору два, и деньги сами потекут в твой карман. Главное – не прозевать, не упустить время, потому что если такая мысль могла прийти в твою голову, то она непременно посетит и чужую, а значит, снова конкуренция, борьба за выживание и… война. Зачем?

Чума не опоздал. А та веселая жестокость, с которой он без всякого снисхождения расправлялся с конкурентами и опомнившимися соперниками, прибирая к рукам одну из крупнейших московских криминальных группировок – таганскую, контролирующую, по сути, весь центр столицы, создала ему определенную популярность не столько в воровских, сколько во властных кругах, наградив, и не без основания, как он сам считал, кличкой Хозяин. С большой буквы. О Чуме теперь мало кто вспоминал – Хозяин был понятнее и ближе…

Сменив свой так называемый имидж, Павел Антонович пообтесался, ибо нужда заставила. И не в том даже дело, что у кого-то из нынешних властителей могла бы вдруг возникнуть идиосинкразия к недавнему уголовнику. С чего бы это! Просто игры пошли другие, и их участникам следовало соответствовать установленным правилам. Не сильно, к примеру, козырять тюремными наградами-наколками, убрать из речи откровенную «феню», избавиться от вредных лагерных привычек. Впрочем, кто смог, тот преуспел, стал вхож в верхние эшелоны власти, замелькал на всевозможных тусовках созданного по своему вкусу и в угоду собственному самолюбию «светского бомонда». Но Павел Антонович, в отличие от большинства прежних подельников, предпочитал не тусоваться, а всех этих худосочных и волосатых, недавно голодных, но быстро распробовавших вкус больших денег певцов и певичек, уверенных, что именно они и есть то самое «светское общество», даже на дух не принимал. Хозяин был одержим совершенно иной идеей. И ею не делился ни с кем, но старался сделать все для ее осуществления. Причем, если бы ему кто-нибудь однажды сказал, что той же идеей «болели» до него тысячи людей, среди которых находились даже великие, он бы не удивился. Значит, все верно, значит, не химера! Тем более что и прожить Павел Антонович собирался долго. И можно ли в подобной ситуации выказывать слабости, присущие обыкновенному человеку?! Абсурд!

Правда, как у всех живущих в этом бренном мире, была маленькая слабость и у Хозяина. Но она имела отношение лишь к его близкому, почти доверенному лицу и своеобразному телохранителю Ленечке. Этот молодой парень с женственным лицом, свитый из стальных мускулов, с очень неглупой головой, тушевался под пристальным взглядом Хозяина и при нужде охотно помогал ему «сбрасывать вольтаж». До знакомства с Павлом Антоновичем Леонид знал только две привязанности: электронику и спорт, конкретнее, гимнастику. И в том, и в другом преуспел. Хозяину потребовались обе эти его страсти.

В настоящий момент они заканчивали поздний обед. Или ранний ужин, как будет угодно тем, кто их обслуживал. Обслуга, кстати, была классная. Павел Антонович не грешил скопидомством, а дела требовали широкого общения. Вот и имелась для этой цели знатная поварская братия, готовая усладить любой, даже изощренный, вкус.

Заканчивалась и непринужденная беседа, в ходе которой Павел Антонович проверял на Леониде некоторые свои соображения о перспективах входа во власть. Он не говорил об этом как о единственной своей жизненной цели, нет, просто рассматривался один из возможных вариантов… прибрать к рукам – то… это… Расширить влияние, оплатив так называемые непредвиденные расходы трем новым депутатам городской Думы. Содержание специальных юридических служб требует все больших финансовых влияний, правда, все это окупается сторицей, двух мнений нет. Но Павел Антонович уже видел ближайшую перспективу, когда объединенные сегодня преступность и капитал вызовут к жизни новую форму общественных отношений, новый и последний передел, а между традиционной уголовщиной и подлинным бизнесом возникнет непреодолимая разделительная стена. И сломать ее, подобно Берлинской, будет не под силу никакому правительству. И вот тогда все охотно забудут о прошлом крупнейшего национального финансиста Павла Чумакова. Ну а если кому и придет в голову вспомнить, то, пожалуйста, шутите, ведь нынче никто без улыбки не вспоминает, что основатель великой династии Морганов был обычным морским разбойником, разве что покруче других…

Ленечка соглашался, поддерживал Хозяина в его убеждениях, улыбался – ему это разрешалось.

– Ну, довольно! – Хозяин хлопнул ладонями по столу, отложив салфетку. – Ты закончил?

– Да, спасибо.

– Тогда, дружок, перейдем к делам нашим насущным. Только я до сих пор не пойму, зачем именно тебе понадобилось ехать за этой девицей? Ты ведь знаешь мое отношение к тебе: никакого компромата.

– Я ничем не рисковал, Павел Антонович. Люди были заняты в клинике. Да и потом, вы же прекрасно знаете, что для этих молодцов любая халявная шмара – чуть ли не подарок судьбы. С их-то вкусом и эстетическими возможностями! А вы ведь задачу сформулировали ювелирно. Кому ж такое доверить? Я прав, Павел Антонович?

– Ах, Ленечка, – широко улыбнулся Хозяин, – когда ты был не прав?… Ну пойдем, дружок, поглядим, что за подарок. Подойдет ли? Как считаешь?

– Так ведь вам гораздо лучше меня известны «ихния», – он презрительно оттенил это слово, – вкусы. Хотите знать мое мнение? Тогда, что называется, в самую точку. Я заметил вообще у военных особую тягу именно к такому типу. Им нравится, когда много и пожирней, посисястей. Фламандские варианты.

– Как сказал?

– Фламандская школа живописи, я как-то вам показывал. Помните, Рубенса с его розовыми женскими окороками?

– А-а, ну да, да…

– Поэтому, – усмехнулся саркастически Леонид, – я считаю, подарок ваш придется в самый раз. Главное, чтоб без эксцессов.

– Ах, Ленечка, – хлопнул его по плечу и слегка прижал к себе Хозяин, – чай, не впервой, дружок мой. И чтоб все путем объяснить, есть кому. Ну, покажешь?

– Пойдемте.

Они подошли к кабине открытого лифта, который плавно опустил их на второй, нижний этаж подвала. Вдоль недлинного коридора располагалось с десяток комнат, или, точнее, оборудованных на любой вкус камер. Толстые, звуконепроницаемые двери, глазки – все, как в порядочной тюрьме. Леонид подвел Хозяина к одной из дверей и пригласил заглянуть в «волчок».

На широкой кровати, укрытая простыней и шелковым одеялом, спала девушка. Ее густые каштановые волосы веером лежали на подушке.

– Мордочка вроде ничего. Что скажешь?

– Согласен, – кивнул Леонид.

– А остальное?

– Хотите взглянуть? Она еще пару часиков продрыхнет без задних ног.

– А вы с ней не того? Не перестарались?

– Павел Антонович, – сконфуженно развел руками Леонид, – ну как вы такое можете? Да сами поглядите – пальцем не тронули.

Они вошли в комнату. Леонид взял за край простыню вместе с одеялом и резким, почти театральным движением обнажил спящую девушку. При этом лицо его сохраняло неприязненно-брезгливое выражение.

Хозяин с легкой ухмылкой взглянул на него и перевел глаза на спящую. Действительно хороша, тут птичка-воробышек не соврал. И моторчик – он легонько шлепнул ее по круглому бедру – что надо. Легонько, необидно, отстранил Леонида и сам накрыл девушку простыней, а сверху накинул легкое, почти невесомое одеяло.

– Пойдем, пусть отдыхает…

– А что с другой?

– Та опасна. К ребятам, в «Легион».

– Как прикажете, Павел Антонович.

– У тебя другое мнение? – спросил не оборачиваясь.

– Мне иногда приходится и о наших думать.

– Ленечка, – неожиданно жестко сказал Хозяин, – я что, кажусь тебе таким старым?

– Простите, Павел Антонович, не понял, зачем вы так говорите?

– Затем, что только старый дурак и импотент может не помнить того, что бывает необходимо молодым и здоровым ребятам, подчиняющимся жесткой дисциплине. А про наших сявок я и не говорю, те на подножном корму. Так вот, заруби себе: мальчикам интеллект не нужен. И всякие эти ваши интеллигентские выдрючивания их портят. А легиону нужен товар, причем любого качества. Они сами знают, что с ним делать. Поэтому давай-ка, дружок дорогой, больше к этому вопросу не возвращаться. Она, кстати, в порядке?

– Ну… вы сами понимаете, не обошлось без нажима.

– Перестарались, что ль?

– Да нет, просто не хотели грубо. Словом, пока укол, то да се, пришлось повозиться, чтобы утихомирилась. Отойдет.

– Ну-ну… Стоит взглянуть?

– Не думаю. На любителя, – небрежно бросил Леонид. – Павел Антонович…

– Ну?

– Вы, конечно, можете на меня рассердиться, но я попросил бы вас еще раз, если это возможно, подумать о ней. Она – Лямина, понимаете? Ля-ми-на. Я, к сожалению, не имею никакой информации, но ее отец стал вице-премьером недавно. Чей он, нам никто еще не сообщил. А вдруг, Павел Антонович? Головы ж не сносить…

– Значит, не веришь заказчику?

– Не верю, – твердо заявил Леонид. – У него, в конце концов, свои интересы.

– Ах, Ленечка, Ленечка… за что тебя люблю, даже и не знаю… Ладно, пусть пока тут побудет. Успокоится. Не тревожьте ее. Может, и вправду посоветоваться? Негоже все-таки своих-то подставлять, так?

– Абсолютно с вами согласен.

– Значит, так и решим. Пойдем, милок, отдохнуть немного хочу. – И Хозяин бодро отправился к лифту, опираясь на услужливое плечо личного телохранителя. Но когда лифт вознес их в спальню, вспомнил еще об одной важной вещи. – Ты не забудь мой давешний приказ – привезти сюда сегодня того художника, который большой умелец. Хочу ему новые картинки показать. Да и рамки им надо сделать подходящие. Чтоб завтра и висели в столовой. Гостя жду.

– Вы знаете мой вкус, Павел Антонович, – поморщился Леонид. – Не по душе мне это ваше, извините, навозное увлечение. Мы могли бы, только скажите, таких вам французов достать! Пальчики оближешь! Сотбис умоется! А вы…

– О-хо-хо, Ленечка ты мой дорогой… – рассмеялся Хозяин. – Мало ты пожил на свете. А я, дружок мой, русский человек, тебе это еще трудно понять. Навоз, говоришь… Так то ж лучшее на свете, говорят, удобрение. Без него и России нет. Царь да дерьмо. А между ними народ. Ну, будет. А художничка того привезите, скажите, труд оплатим. Отстегни ему кусок зеленый, он тебе задницу вылижет. А нам всего-то и делов – в подходящую рамку заключить да на табличке написать, кто рисовал. Какой тут особый труд? Надо, Леня. Сюда большие люди приезжают, нам эти твои французики не к лицу, нет…

– А с теми ребятками, что вам картинки доставили, что будем делать?

– Так ты ж сам их кликухи на бумажку мне записал, или забыл?

– Я таких вещей не забываю, Павел Антонович, – обиделся Ленечка. – В машине это было. Неделю назад.

– Ну вот видишь! Значит, так и действуй соответственно, – сощурил глаза Хозяин. – Не мне ж тебе напоминать… Как там про мавра-то? Слыхал, поди? Который сделал свое дело и теперь его можно удавить? Книги надо чаще читать, Ленечка…

После удачной операции по захвату заложницы, как ему было сказано, Воробьев с чувством исполненного долга отправился домой. Не терпелось уже продолжить забавные игры с Зинаидой, которая точно уже отоспалась и если не удрала в свое Софрино, то наверняка ждет его с нетерпением.

Не сильно проницательным, зато трезвым умом своим капитан, конечно, догадывался, что здоровенный и небритый, похожий на чеченца Костик, с которым Диме уже приходилось контачить, выполняя некоторые поручения Павла Антоновича, был прислан Хозяином потому, что тот после двух подряд проколов начинает терять доверие к Воробьеву с его напарником. Это плохо. Да и сейчас понадобился Дима всего лишь для того, чтобы показать девицу. Чтоб не получилось осечки и по ошибке не взяли не ту. Будучи человеком совсем не робкого десятка и умеющим приводить «просьбы», так сказать, Хозяина в исполнение не зажмуриваясь, под тяжелым и почему-то неприязненным взглядом Костика Дима все же чувствовал себя неуютно. Расспрашивать о чем-либо было не принято, а задание предельно простое: указать пальцем, чтоб потом не пришлось оправдываться – меня, мол, не поняли.

Пользуясь мобильной связью, Воробьев доложил Хозяину о том, как развивались события, и пока «родственнички» занимались переговорами с главврачом, сам Дима получил раскаленный штырь от Хозяина, санитар – литр водяры, а у въезда в клинику капитана встретил Костик, прибывший по экстренному поручению. Славная у этого очередного посланца Хозяина была машина: «Жигули» – семерка, сама бежевая, а левая дверца – голубая. Кинь на крышу мигалку и – на тебе, ментовка. Ловко придумали ребята, на ходу ведь и не отличить особо.

Самое скверное было то, что бабу сопровождали два мента. Одного-то капитан знал лично – начальник отделения угро. Близко к ним подходить было опасно, издалека же – не слышно, о чем у них там шел разговор. Неужели упустим? Воробьев понимал, что после этого какой-либо милости ждать от Хозяина не придется. Но неожиданно повезло: девица стала показывать рукой в сторону от метро, и Воробьев сообразил, что она собирается отправиться домой к этому Комарову. И решение созрело мгновенно: встретить ее на переходе, возле булочной, а уходить в сторону парка – движения там практически никакого, да и погони ждать неоткуда.

Все и было разыграно, как по нотам. Костик тормознул прямо перед носом девицы, ее кинули в машину и – поминай как звали. Умчались, издевательски подмигивая растерявшимся обывателям милицейской мигалкой.

Дима еще немного постоял среди них, послушал разговоры, понял, что никто ничего толком так и не запомнил, а все происшедшее охотно валят на чечню. Да на кого еще в такое насыщенное политикой время!…

Но дома его ждало разочарование. И более того. Опытным глазом он сразу отметил ряд несуразностей. Например, расположение мебели и белья, разбросанного на широкой тахте, где прошла сегодняшняя бурная ночь, указывало на то, что уход, если не бегство Зинки происходил в большой спешке. На кухонном столе лежала наспех нацарапанная шариковой авторучкой записка: «Дима, я словила кайф, увидимся – поговорим. Зина». Причем написана была на обороте той, что он ей оставил. И тон ее словно повторял его, но звучал издевательски. И почерк – корявый какой-то, обычно у медсестер почерк бывает нормальный, разборчивый, им же много записывать приходится. Да и слова такие она не говорила – «словила кайф». После такого не пришлось бы в доме ревизию наводить: все ли на месте. Нет, не должна, она ведь знает, в чьей квартире ночевала, а с ментами шутки плохи. Однако все-таки наглая она девка, хоть бы какой порядок после себя навела. Терпеть не мог свинарника Воробьев.

Он собрал постельное белье и отнес его в ванную, сунул в ящик, чтобы при случае отдать в прачечную. Потом взял веник – подмести с ковра у тахты крошки от печенья, которым ночью закусывала вино Зинаида. Шуранул под тахтой и, к своему полнейшему недоумению, выудил колготки. Сперва даже и не понял сути своей находки. Стал тупо рассматривать, потом сообразил, что держит в руках и вздрогнул: это как же, значит, она без них убежала? В такую погоду? Колготки были совершенно целыми, такими не разбрасываются. Особенно медсестры: доход не тот. Но о чем это говорит?

Воробьев поднялся с колен и еще раз осторожно обошел квартиру, внимательно разглядывая пол, стены. Никаких явных следов, указывающих на вторжение посторонних в его квартиру, не заметил. Но ведь это на его взгляд, а он – не криминалист. И вдруг странное подозрение закралось в голову. А с чего это вдруг Павел Антонович стал интересоваться, хороша ли девка да как она умеет? Новая мысль заставила его на таинственный побег Зинаиды взглянуть по-иному и осмотреть квартиру уже с этой точки зрения. И нашел.

Когда, взяв настольную лампу, он опустился на четвереньки в прихожей и стал изучать пол, подсвечивая сбоку, то без труда обнаружил два рубчатых следа большого размера, так, примерно, на сорок три – сорок четыре. Подобной обуви у Воробьева не могло быть, а из посторонних, за исключением женщин, в его доме давно уже никого не было. Женщинам же подобные следы принадлежать не могли. Каков же вывод? Самый примитивный – здесь кто-то был. Но кто? А может, какой-нибудь Зинкин хахаль наведался, пока его не было? Она вполне могла дождаться его ухода и позвонить: беги, мол, из той же клиники, пока хозяина нет, потрахаемся, а? Нет, она спала крепко, не притворялась. Ну а вдруг это тонко разыгранная комбинация? Санитар же звонил сюда! И он про них все знает, предупрежденный Зинкой! А ну как это он тут и был? Ножища-то здоровая… Нет, тогда Василий должен был бы показать чудеса ловкости: предъявлять для опознания труп, лакать водяру и драть медсестру одновременно, а так не бывает. Но кто же, кто?!

Про то, что она могла без колготок рвануть домой, он уже не думал. Хотя, с другой стороны, в похмельном состоянии можно и не такое учудить. Она могла, между прочим, не найдя колготок, уйти обратно в свою больницу. Ну да, там же у них процедурная, оборудованная лежаками, где дежурные врачи развлекаются с медсестричками. Есть же телефон, проверить в любом случае можно. Но это все уже вторичное: ноги-то чьи в прихожей?

На всякий случай позвонил в отделение, и там ему сказали, что Колобовская, такая фамилия была, оказывается, у Зины, как ушла после дежурства, так больше не возвращалась. Домашний адрес ее дать отказались. Где-то в Софрине, а где, один Бог знает. В кадры надо звонить. Но туда обращаться Воробьеву пока не было никакого резона. Достаточно того, что этот алкаш-санитар знает про него. И ничего хорошего тут нет.

Между тем совсем стемнело. Воробьев не знал, что предпринять. То есть твердо-то в настоящий момент он знал только одно: завтра с утра заступать на дежурство. Командир, конечно, хороший человек, но и он уже, случается, недовольно поглядывает: мол, не слишком ли большую волю дал капитану? Поэтому тут прокола быть не должно. Значит, на все про все остается ночь. В кадры, конечно, не пробраться, поздно уже, а вот санитар может что-нибудь знать, если еще вяжет лыко.

Воробьев решил временно прекратить домашнее расследование, оделся, достал из серванта бутылку водки и отправился в больницу.

Уже на подходе к приземистому зданию морга услышал громкие, возбужденные голоса. Стараясь не выказывать интереса к происходящему, этакой фланирующей походкой Воробьев прошел мимо, постоял и вернулся так, чтобы слушать из-за угла дома. Причину шума понял сразу, как и определил круг действующих лиц.

Приземистый, одетый в длинное пальто седобородый человек, размахивая руками, кричал, что бросил все свои неотложные дела исключительно из уважения к коллегам, которые влипли в идиотскую историю, примчался, а тут, извините за выражение!… Само выражение он не произнес, был, вероятно, слишком интеллигентен, но о чем он хотел сказать, тоже было ясно. Оправдывался Василий, халат которого вообще уже не мог бы похвастаться урожденной белизной. Он что-то бубнил себе под нос. Однако его не слушал ни патологоанатом, приехавший на вскрытие, ни пожилая тетка в толстой куртке поверх больничного халата – санитарка, через которую капитан еще недавно передавал посылочку Василию. Она и старалась объяснить, почему Вася лыка не вяжет, а покойника нет на месте.

С час назад, не меньше, приезжала труповозка. Сказали: из Склифа, от доктора Грибова, который приказал срочно доставить к нему покойного Комарова для вскрытия. Это распоряжение главврача. Но никаких бумаг прибывшие санитары – здоровенные амбалы – не представили. Они довольно бесцеремонно отстранили ее от двери, у еще способного рассуждать Василия быстро выяснили, где находится этот самый Комаров, перегрузили труп на носилки и, засунув в машину, укатили. И все быстро, ловко, им даже и помогать не пришлось, как это случалось, когда из других моргов прибывали. А тут фьюить – и нетути…

Грибов, стервенея, возражал, что никаких подобных указаний не давал, что он будет жаловаться, что напишет такую кляузу, после которой весь медперсонал данного медицинского учреждения разгонят… А вот куда, опять не сказал, интеллигентность не позволяла. Хотя именно эта публика, как слышал Воробьев, отнюдь не страдала умением выбирать выражения.

Накричавшись и устав, Грибов поднял свой чемоданчик и отправился в главный корпус, чтобы звонить и возмущаться дальше. Старуха ушла в помещение, а Василий сел на ступеньки и не очень уверенно закурил. Вот тут и подошел к нему Воробьев.

– Здорово, Василий! – бодро заявил он. – Иду, слышу, что за шум такой?

– А-а, эт… то ты… – и попробовал даже подвинуться, чтобы дать место гостю.

– Ну так о чем шумим? – уже весело повторил вопрос капитан.

– А пропал он… совсем… к… матери… – он сумел, причем довольно подробно, изложить, к какой матери пропал нынешний покойник. Василий сидел, покачиваясь, и пробовал пронзительно, с его, разумеется, точки зрения, посмотреть на ставшего здесь постоянным странного такого гостя. К тому же – мента, как утром предупредила эта шалава Зинка. Но он хоть и мент, а бутылки ставит. За что, интересно знать? Чего ему с того жмурика? Наследство? А Зинке он… зачем, этот мент? Вот же его телефон… Василий непослушной рукой полез в карман халата и достал скомканный листок бумаги с номером телефона, куда, в твердом расчете на бутылку, надо было обязательно позвонить и предупредить, если кто поинтересуется покойником.

– А… зачем он тебя ин… тересует? – сформулировал вопрос санитар Василий, заглядывая в самый корень и тщетно пытаясь засунуть листок обратно в карман.

– Уже не интересует. Меня интересует адрес Зины. Скажешь? Получишь бутылку.

– Умный ты… а ты, мужик, чего… и ее пришил? – Василий попробовал сосредоточиться на этой новой для него мысли и поднял голову.

– Ты, я гляжу, совсем ослабел? – негромко заметил Воробьев и достал бутылку. Покачал за горлышко перед носом Василия. – Здоровье поправить не желаешь?

Санитар издал всем нутром звук, который, вырвавшись из горла, напомнил бы любителю экзотики нечто среднее между голодным рыком льва и прощальным криком умирающего хищного кондора. Воробьев отступил на шаг, Василий приподнялся со ступеньки. Воробьев махнул бутылкой и медленно пошел за угол дома, в темноту, куда не достигал рассеянный свет фонаря. Василий верно поплелся за ним. Логика была уже бессильна. Воробьев достал из кармана и натянул на руки перчатки, затем носовым платком быстро и тщательно вытер бутылку и взял ее за горлышко. А когда из-за угла показалась качающаяся голова санитара, со страшной силой ударил бутылкой по темени. Василий мешком рухнул к его ногам – безмолвно и глухо.

Воробьев подождал, прислушался. Нагнулся и вынул из сжатого кулака скомканный листок бумаги. Приблизил к самым глазам и различил цифры – номер своего телефона. Спрятав его, снова присел. Снял перчатку и профессионально взялся за пульс. Покой. Проверил на шее, возле сонной артерии, – то же самое. Значит, дело сделано. Пробку от разбитой бутылки он бросил на землю, а само горлышко сунул в карман, поднялся и неслышным, скользящим шагом ушел в полную уже тьму. Пусть догадаются: испуганный убийца унес с собой орудие убийства…

Утром разъяренному главврачу доложили, что санитара с размозженной головой нашел дворник, подметавший у морга. По всему видать, что Василий распивал с кем-то очередную бутылку, а потом «дружки» поссорились – и вот результат.

Главный врач, уже давно уставший от бесчисленных жалоб на санитара, теряющего разум при виде спиртного, не то чтобы облегченно вздохнул, покончив с проблемой, но подумал, что доморощенные следователи, возможно, правы. В милицию-то все равно придется сообщать. А с уже готовой версией им и самим будет легче работать. Ну нельзя же в самом деле рассматривать эту смерть как месть родственников за похищенный труп…

Кстати о трупе. Совсем темная история. Впрочем, насколько он был уже наслышан, в Москве далеко не первая. А что сказали бы криминалисты? Нет трупа – нет и доказательств. Ведь нельзя же исключить, что эта чудовищная история, происшедшая в больнице, является отголоском какой-нибудь очередной криминальной, как у них говорят, «разборки»? И если даже, не дай Бог, так, то лучше быть от всего этого подальше… Поэтому не надо заострять внимание, не надо!

И еще одно событие, возможно не имеющее самого прямого отношения к вышеозначенным происшествиям, случилось в этот вечер.

Из высокого гранитного подъезда шестиэтажного серого дома на Старой площади выскочила миловидная и стройная, модно одетая девушка: светлая дубленая куртка, дорогие черные джинсы, обтягивающие бедра, и того же цвета высокие сапоги с кавалергардскими раструбами. Русые волосы густым потоком скатывались по спине. Появившийся следом мужчина средних лет услужливо протянул ей забытую сумочку на длинном ремне. Девушка рывком выхватила ее из рук провожающего, резким движением ладони отстранила его приглашающий жест в сторону замершего на противоположной стороне проезжей части, у бордюра, черного «мерседеса» и быстрым шагом направилась, почти побежала, к подземному переходу, ведущему в метро и на сквер, к памятнику героям Плевны.

Провожающий не пошел следом за девушкой, он лишь проследил взглядом, как она нырнула в переход и полминуты спустя появилась в сквере: ее светлые куртка и волосы были достаточно заметным ориентиром.

Сама чугунная часовня была обнесена строительным забором, обшита листами фанеры и затянута зеленой сеткой: уже не первый месяц шла реставрация памятника. Но власть имела здесь еще и свой интерес: дело в том, что возле этой часовенки полюбили собираться всевозможные патриоты, чтобы громко, на всю Россию, выражать свой протест против антинародных действий Президента и его правительства. И где ж это делать лучше всего, как не под окнами бывшего ЦК КПСС, а ныне – Администрации Президента РФ! Забирались на часовню, разворачивали плакаты и транспаранты, размахивали флагами. А теперь – реставрация, нет места, господа, идите бунтуйте под окнами мэрии. И сквер стал безлюдным.

Справа от памятника, возле куртины зеленых елей, стояла одинокая скамейка. С нее навстречу девушке поднялся высокий молодой человек в длинном темном пальто, взял ее под руку, и они присели на скамейку.

Провожающий укоризненно покачал головой, сел за руль «мерседеса» и поднял телефонную трубку…

А на сквере между тем шел бурный, похожий на ссору диалог.

– Он не имеет никакого права приказывать мне! – почти плача, настаивала девушка. – Я не хочу, чтоб мной руководили! Я давно самостоятельный человек, а не сопливая девчонка!

– Разумеется, не сопливая, – улыбался молодой человек, подавая ей носовой платок. – Оля, я прошу тебя еще раз: пойми, не мы с тобой тому причина. Неужели тебе до сих пор неясно? – Он старался говорить мягко, но от этого сам раздражался, мрачнел.

– А я не желаю ничего знать! Их дела – это всего лишь их дела, под которые они оба охотно подкладывают «благо России»! Да, подкладывают, как какую-нибудь проститутку! И если твой папаша с моим готовы сожрать друг друга, то почему я лично должна быть при этом страдающей стороной?! Плевала я на их дерьмовую политику, без которой они жить не могут! А если и ты, Стаська, будешь глядеть им в рот, я и тебя пошлю однажды!…

– Ольга! – теряя терпение, воскликнул молодой человек.

– Молчи! Не возражай! Я сейчас в таком состоянии, что могу наворотить столько ошибок, за которые ты потом сам будешь казнить себя!

– Молчу… – огорченно выдохнул он.

– Вот и молчи.

– Ну хорошо, я замолчал, но ты мне можешь объяснить, что у тебя произошло? С чего сыр-бор? И в чем тебя обвиняет Геннадий Алексеевич?

– В том, что мы с тобой любим друг друга!… Не знаю, но я чувствую, что отец нам готовит какую-то подлянку. Он так кричал на меня, будто мы совершили ужасное преступление… Ну, во-первых, мы больше не должны встречаться! Категорически! Этого мало?!

– Ну… – попробовал хмуро улыбнуться Стас. – Может, я тебе и вправду неподходящая пара? Мезальянс, так сказать… Вы – Чулановы, княжеская кровь! – Он криво усмехнулся.

– Перестань паясничать! – вспылила Ольга. – Ему наш брак мешает! Он вдруг заявил мне сегодня, что с таким трудом добился отставки Андрея Васильевича, ну а твой отец, естественно, теперь спит и во сне видит, как бы убрать его – убить, зарезать, киллеров подослать, тоже выгнать в отставку. Но мой, пока жив, не допустит, как он говорит, чтобы генерал Коновалов вернулся к власти, что это будет конец всему – демократии, России и вообще черт знает чему! Они оба, наши родители, посходили с ума от этой проклятой власти! Но ответь мне, почему мы должны быть принесены в жертву их амбициям? Только честно: а твой тебе еще не заявлял ничего по этому поводу? Жди – заявит!

– Я думаю, ты все-таки преувеличиваешь, – попробовал снова мягко возразить Стас. – Мой-то как раз недавно интересовался твоими делами в институте. Вспоминал, как однажды по требованию матери отправился в нашу школу. Это когда мы урок сорвали и Антонина вызвала всех без исключения родителей. Тогда они, кстати, и познакомились, помнишь? Мой с твоим… А хорошая у нас все-таки школа была, да? Ты ее вспоминаешь?

– Я больше нашу церковку любила – маленькую, храм Спаса на Песках. Ее из окна класса было видно…

– Да… Вот отец и говорит: что-то ты давно Ольгу в гости не приглашал. Вы не поссорились? Нет, говорю, просто у нее программа жесткая. Да и у меня – тоже, он же знает. Еще спрашивал: не собираемся ли пожениться…

– А ты чего ответил? – ревниво вскинулась Ольга.

– А я сказал, что и без женитьбы люблю тебя. А когда освободимся наконец от своих институтов и академий, я увезу тебя в какую-нибудь страну. И станешь ты женой посла. Ну не сразу, конечно. Но к этому идет… Слушай, Оленька, ты все-таки помирись с Геннадием Алексеевичем. Объясни ему помягче, что если уж кому кого и ненавидеть, так это моему отцу твоего. А между тем Андрей Васильевич, можешь честно говорить, несмотря ни на что, глубоко уважает его. Как человека, профессионала. Ну не согласен с чем-то, так на то они и руководители высшего ранга. Чтоб, значит, находить согласие. Отец вон в губернаторы собирается баллотироваться. Опять, выходит, будут сталкиваться. Но больше всего отец переживает за нас с тобой…

– Не знаю, что делать… Но, по-моему, для отца даже имя Андрея Васильевича – как красная тряпка для быка. Слушай, а может, он считает, что я – шпионка? Подслушиваю и все через тебя передаю будущему свекру?

– Нет, дело не в этом. Насколько я сам разобрался в данной ситуации, главным тут всегда был только один вопрос: чье влияние на нашего Президента сильнее. И они оба ошибаются. Думают – победит тот, кто ототрет соперника в сторону. Лучше – в небытие. Но это я рассматриваю как крайний вариант. Потому что оба они занимали по отношению друг к другу полярные позиции. И всем, понимаешь, это было очень выгодно. Я бы, вообще говоря, на месте Президента так нарочно и дальше сталкивал бы их лбами, пусть ссорятся, зато, опираясь то на одного, то на другого, можно проводить любые решения – вроде как бы «под давлением». А другие – те под шумок все свои дела делали, мол, пока шумят большие, нас, маленьких, незаметно. Ну не сволочи? И их много, это ж какие аппараты! Да я отцу как-то сказал: даже если вы и захотите найти общий язык – вам все равно не дадут, не позволят это сделать. Потому что если у Президента постоянно правая рука занята дракой с левой, значит, ему некогда заниматься главными своими делами. И это всем, извини, сегодня на руку…

– Да-а… – вздохнула девушка. – А ты, Стаська, совсем большим дипломатом заделался. Научила тебя твоя академия… Все понимаешь, даже завидно. Не знаю, зачем тебе нужна жена с высшим экономическим образованием? Я не умею так складно выражаться…

– Нужна, нужна, успокойся. И вообще, я не знаю, о чем мы говорим! Давно не виделись, соскучились… лично я – очень! И вместо того чтоб рвануть куда-нибудь, сидим и родителей обсуждаем! Да пошли они все! Ну, поедем? Или ты уже раздумала?

– Я-то не раздумала, да только отец испортил настроение. А ты на машине?

– Предлагаю на метро, так скорее, а там нас ребята встретят. Как? И потом – ведь выпить придется, а я – ты знаешь – тогда за руль не сяду.

– Мне главное – от охраны удрать. Они наверняка сейчас за нами наблюдают, ходят где-нибудь рядом. Отец почему-то в последнее время очень беспокоиться стал обо мне. Может, боится чего?

– Ах ты, наивный ребенок! – Стас обнял девушку и притянул к себе. – Да как же ему не бояться, когда ты такая красавица стала! А ну как украдут! И выкуп потребуют в… сто миллионов долларов! Как он, осилит такую сумму?

– Да откуда у него! – небрежно, даже с иронией бросила Ольга.

– Вот поэтому тебя и охраняют. Но, надеюсь, меня они не застрелят?

– А я как раз только что с Егором Петровичем поссорилась из-за этого. Да он небось все равно в машине сидит, ждет, – Ольга ткнула большим пальцем себе за плечо. Стас даже не обернулся.

– Ну так как, удерем?

– Давай!

Они разом вскочили со скамейки и наперегонки кинулись к переходу в метро. Миг – и исчезли под землей.

С противоположной стороны площади, от Политехнического музея, в переход мгновенно метнулся плотный молодой человек, до этого момента томительно ожидавший, вероятно, девицу под часами. Для полного правдоподобия он даже держал в руке одинокую гвоздичку и при этом часто поглядывал то на свои наручные часы, то – на уличные.

В это же время из милицейской будки, нависшей над углом сквера, торопливо спустился похожий на первого человек, держа возле уха трубку радиотелефона.

– …Ага, удрали, – торопливо говорил он. – Пустяки всякие, родителей ругали, ага… Но их повели.

– Ну что ж, давай и ты двигай, не отставай от них. Поглядим, чего наша молодежь задумала, – ответил ему мужчина, сидевший в «мерседесе». – Не упусти! И не конфликтуй, команды еще не было.

Глава 10.

– Послушайте меня, господа хорошие, – сказал Турецкий, обсудив последние сообщения, которые принесли утром собравшиеся в его кабинете следователи и сыщики, – сегодня ночью, закончив изучение дел, я прикинул, что, только соединив их и расследуя совместно, мы сможем вычислить искомого заказчика или нескольких, но действующих по общему плану. Теперь, после похищения трупа одного из убитых, я не только окончательно утвердился в этом мнении, но и прихожу к выводу, что противник у нас достаточно опытный, сильный и, вероятно, беспощадный. Следовательно, в процессе следствия у всех у нас, вместе взятых, и у каждого в отдельности могут возникнуть крупные неприятности…

Он уже понял и другое: ночной телефонный разговор как бы подводил итог тому, что наработано по пяти уголовным делам. «Доброжелатель» все прекрасно знал и, возможно, сам и отдавал приказы об убийствах и похищениях. Он же и предупредил: будете послушными, прекратите дела или приостановите следствие, останемся друзьями. Наглость все-таки никогда не знала границ! Конечно, ни о каком прекращении или приостановлении и речи не идет, хотя… Но тем не менее поставить в известность о ночном разговоре Александр мог только Константина Дмитриевича Меркулова, и то лишь потому, что считал его своим настоящим и верным и надежным другом. Ну еще – Грязнова, поскольку тот в верности и надежности может еще посоперничать с Костей. И все. Этим сидящим в его кабинете молодым людям он не должен был ничего говорить. Только предостеречь.

– Вот поэтому, господа, прошу вас еще раз подумать сегодня, готовы ли вы продолжить расследование данного, очень противного и опасного объединенного дела. Я обязан вас предупредить, ибо имею к тому некоторые основания. Обещаю не держать зла против того, кто откажется. Потому что в дальнейшем никакого снисхождения не будет. И… высоких слов и жестов – тоже не надо. Я – человек простой, всякие слова понимаю, даже ненормативную лексику. Прошу.

Он чуть было не сказал: думайте! Но вовремя схватил себя за язык: не хватало еще, чтобы он уподобился тому вежливому мерзавцу…

Александр видел, что невольно поставил своих коллег не в самые лучшие обстоятельства, но проще теперь, чем потом, когда может быть поздно. И если бы кто-то из них сейчас искренне сказал: «Я сомневаюсь в своих силах» или «Не хотелось бы рисковать, ведь люди все равно погибли и их не вернешь», он бы прекрасно понял говорившего и не обиделся. Но они молчали так красноречиво, что ему стало ясно: все сочли его предупреждение чисто формальным ходом. Чем-то вроде предупреждения судьи: господа, вы обязаны говорить правду, и только правду… Надо подобное говорить – вот он и говорит. Давай, мол, кончай треп и переходи к делу… Да, положение! Вся надежда лишь на то, что преступники не станут размениваться по мелочам, а выберут в качестве главной мишени его, Турецкого. Однако возникает новая дилемма: расследование надо форсировать, но делать это так, чтоб ни одна живая душа о том даже не догадывалась. То есть нигде не светиться. Никому ничего не докладывать. Во избежание прослушки запретить любые разговоры, связанные с делами, в тех помещениях, где она возможна. И так далее и тому подобное. Ничего ситуация? Можно подумать, что прокуратура – сама себе не хозяйка, а расследование ведется в условиях вражеской оккупации, в глубоком подполье, в тылу у фашистов. Ну а разве по большому счету – не так? Если исключить фашистов. А с другой стороны, куда их исключать-то? Не одни – так другие, просто названия разные. И имена.

– Ну что ж, – тяжело вздохнул, чтобы лишний раз подчеркнуть значительность момента, Александр Борисович, – тогда перейдем к следующему вопросу. Поговорим об условиях нашей дальнейшей работы, о распределении обязанностей и эпизодов и займемся отработкой версий.

Последнее слово у всех без исключения вызвало улыбку.

– А что, Коля, – обратился Турецкий к Саватееву, – Вячеслав Иванович перешел на другую работу? Он не говорил?

– Извините, Александр Борисович, я предупредил секретаря, а вам, видимо, не передали. У Вячеслава Ивановича возникло какое-то важное дело, связанное с нашими, но он обещал обязательно подъехать. Так что может быть с минуты на минуту.

– Будем надеяться, – улыбнулся Турецкий. – Итак, господа, прежде чем перейти к самому интересному, хочу вас категорически предупредить…

Без стука открылась дверь, и вошел Грязнов.

– Надеюсь, я не опоздал к самому интересному? – осведомился он без тени улыбки: слышал последнюю фразу Александра.

– Ты, как всегда, вовремя, – успокоил его Турецкий. – У тебя есть что-нибудь новенькое?

– Не без того. Но это касается конкретно Красницкой и взрыва газа на Таганке. Нащупали один любопытный кончик. Интересно?

– Ну так давай, – пригласил его Турецкий.

Сообщение было кратким, но, как говорится, до изумления необходимым именно сейчас, поскольку у следствия было очень мало концов, за которые можно было бы зацепиться. И лишний раз подчеркнуло то обстоятельство, что в подобных делах, да и вообще в их работе, никогда не надо пренебрегать любыми мелочами.

Оказывается, был в жизни покойной Красницкой эпизод, когда ей пришлось побывать в суде. Рассматривалось гражданское дело о наследстве. Не отца Елены Георгиевны – она была единственной дочерью заместителя министра и соответственно прямой наследницей. Но после смерти ее супруга, Генриха Красницкого, неожиданно объявился наследник. Прожив с мужем более двух десятков лет, Красницкая, глубоко разбиравшаяся в мировой литературе, особенно древней, прочитавшая все, что только возможно, о страстях человеческих, даже и представить себе не могла, что у ее верного, обожаемого супруга она – вторая жена. А с первой он развелся еще в молодости, у них был сын-наследник, о котором ни сном ни духом он и сам не знал. Первая жена порвала с ним еще до рождения ребенка, решительно, раз и навсегда, и сына растила одна. Все шло бы и дальше своим путем, но, когда Генрих умер, о нем, естественно, написали в газетах, опубликовали некрологи и так далее – все, что положено большому специалисту, причисленному к когорте «врачевателей бессмертных». Кстати, а чего их тогда врачевать? Короче, именно в эти дни, узнав из газет, первая жена сообщила наконец сыну, кто его отец. Взрослый сын не желал исповедовать материнские принципы. Раз ты – папаша, изволь отдать причитающуюся по закону часть. Не хочешь – заставим. Вполне современный подход к делу. Не можешь сам, ввиду смерти, разберемся с наследниками. Так и началось. Но дело длилось недолго. У ответчицы Елены Георгиевны оказался очень дельный молодой адвокат, поставивший перед истцом такие вопросы, на которые тот не мог найти вразумительного ответа. Тем более что и мать истца отказалась выступать на стороне сына, видимо уже пожалев о своей откровенности с ним. Да и в завещании покойного прежняя семья не фигурировала. Но ввиду того что «наезд» был вполне ощутим, вдове Красницкого пришлось предпринять ряд защитных мер, как-то: усилить дверь дополнительными замками, но главное – составить опись предметов искусства и иных ценностей, хранившихся в квартире.

– И этот список существует, – простенько так заявил Грязнов.

Правда, чтобы узнать об этом, найти адвоката, пошарить по юрконсультациям, нотариальным конторам, пришлось потратить часть вчерашнего вечера и все сегодняшнее утро. Но взгляд полковника Грязнова выражал другое: учитесь, сукины дети, работать! Что б вы делали, если б не я! И он был прав. Оставалось только взглянуть в этот список и заодно поинтересоваться, где был и чем занимался в тот злополучный день несостоявшийся наследник семьи Красницких.

– Помнишь, Саня, у вас в прокуратуре, короткое, правда, время, работал следователем некто Гордеев? Юрий Петрович его звали. Молодой такой, здоровый парень. Белобрысый. С фигурой борца, так примерно на полутяж. Он несколько лет протрубил и отвалил в адвокатуру, переругался с руководством…

– Помню. Хороший был паренек. Я жалел, что его отпустили. Это мы, Славка, старые волки, уже перестали, вернее, научились не скандалить, не кидать заявлений на стол, когда какой-нибудь хрен сверху дает очередную «указивку»: дело прекратить. А Юра воспылал, пошел доказывать… Ну, его быстренько приземлили. Да характер оказался не тот, просчитались. Решили – одумается, а он – послал всех по адресу. У нас хоть Костя был, мы его слушались, а Юрка – то ли действительно от гордых происходит, то ли по другой причине, но ничьих советов слушать не стал, заявление на стол и – две недели на разгрузку стола и сейфа. Жалко, толковый был парень…

– Ну так вот, этот твой толковый парень и является нашим молодым адвокатом, защитившим честь богатой наследницы. Это, кстати, как он мне сам сказал, было едва ли не первым более-менее крупным его делом. С приличным, я имею в виду, гонораром. А вообще-то, насколько я понял, покойница была человеком с очень непростым характером… Так, все, заканчиваю. Юрий Петрович обещал сегодня же найти и вытащить это дело из архива. Имеется там и подробнейшая опись. Значит, есть теперь, что искать. Во-вторых, я дал указание найти следы наследника. За пять с чем-то лет многое могло измениться: наглец – стать Героем России, а его честная мамаша – бомжихой, тьфу, тьфу, тьфу…

Стимулированное рассказом Грязнова, дальнейшее совещание пошло в быстром и деловом темпе. Распределив основные направления и подлежащие расследованию эпизоды, Турецкий взял на себя «ленинку» и вице-премьера. С последним следовало вести себя предельно тактично, молодежи такое поручать опасно: шитых золотом мундиров не любит, может ненароком все испортить и вместо помощи получить классный отлуп.

Славу он попросил помочь следователю Артюше в раскрутке эпизодов со «стражами порядка», разобраться с гаишниками, потому что в данном вопросе, помимо законного расследования, необходимо присутствие опытного глаза, чем Олег Афанасьевич, даже при самом большом к нему уважении, не обладал. Собственный опыт подсказывал двум старшим руководителям, Грязнову и Турецкому, что оба эти деятеля из патрульно-постовой службы, которые парой проходят по двум делам: убийству рецидивиста Голубева и – свидетелями – по делу Комарова, странным образом завязаны и на событиях в Российской государственной библиотеке. Значит, с ними надо вести себя осторожно и умно. К сожалению, люди из их службы, как показывает практика, ни особой совестливостью, ни иными нравственными качествами не отличаются. И криминала в их «славных» рядах предостаточно. Чистить бы и чистить. Да вот некому…

После совещания Грязнов забрал с собой Саватеева и Артюшу и уехал с ними на Петровку, 38. Там, быстро решив самые необходимые вопросы, остальную рутину переложил на плечи своего заместителя, после чего заперся с оперативником и следователем в своем кабинете и велел не беспокоить.

Артюше пришлось заново, со всеми подробностями вспомнить весь тот злополучный вечер. Рассказывая, Олег больше всего боялся увидеть в глазах слушателей насмешку. Или иронию. Или что-то другое, унижающее его человеческое и профессиональное достоинство. Но встретил обратное. И кстати, совсем не сочувствие. Сидевшие рядом с ним муровцы буквально шаг за шагом анализировали его действия и заставляли Олега взглянуть на себя как бы со стороны.

Возникали совершенно неожиданные вопросы. Например, откуда взяли понятых в метро. Пришлось звонить на службу, разыскивать Сережу Самойленко. Тот вспомнил, что с пожилым, услужливым гражданином было легко: он сам вертелся возле дежурной комнаты и охотно согласился быть понятым, а с женщиной было сложнее, пришлось поупрашивать. Да и кто в конце рабочего дня согласится терять время, когда дома дела ждут… Но они же присутствовали и при допросе свидетеля – художника Воротникова. Видели изображенное им лицо убийцы.

Артюша виновато опустил голову.

– Перестань, Олег, – сердито бросил Грязнов. – Тебе вмазали за это? Вот и запомни. А нас теперь интересуют не эмоции, а факты. Адреса понятых записаны. Проверяли? Нет. Вот давайте не будем терять времени.

Несколько телефонных звонков помогли выяснить, что гражданка Никонова Серафима Николаевна действительно проживает по указанному адресу, замужняя, имеет двоих взрослых детей, которые прописаны вместе с ней. Самая обычная семья.

А вот со вторым понятым вопросы возникли сразу. По указанному паспортному адресу действительно пять лет назад проживал гражданин Гаргулис Эльдар Артурович, но он сменил место жительства и, кстати, незадолго до переезда принес в отделение милиции заявление об утере паспорта и водительских прав. Настаивал, что они были у него похищены. Об этом имеется соответствующее заявление. Потерпевшему были выданы дубликаты документов.

– Ну вот вам и первая ласточка, – удовлетворенно заметил Грязнов. – Нельзя исключить, что работали в паре и этот лже-Гургулис страховал Голубева. А дальше логика несложная. Следите. Страховщик увидел, что наш художник выдал практически фотопортрет Голубева, далее, принимается решение изъять рисунок из материалов дела, что и произошло где-нибудь на эскалаторе, а затем попытка убить художника, как, по сути, единственного и важного свидетеля убийства. Но… почему-то убирают самого убийцу. Вот и думайте, в чем причина. Кстати, Коля, заметь себе: надо напрячь марьинский отдел милиции, где был прописан этот Голубев, пусть очертят круг его знакомых, возможно, среди них найдется и наш «крот-писака», вскрывший Олегову папку. Работал, судя по почерку, профессионал. И тебе задание, Олег. Вспомни получше лже-Гургулиса и проверь – Коля тебе поможет – по нашей картотеке и по компьютерным данным. Для начала ограничьте круг лиц, работающих в метро, то есть всех «кротов», а потом добавьте «технарей-писак», что режут портфели, сумки и прочее. Сделайте поправку на парики. Словом, действуйте, не теряйте времени, а я поговорю с Гришей Синевым, послушаю его мнение… И главное – меньше шума, ребята. Сильно подозреваю, что Александр Борисович далеко не все нам сегодня сказал, пугать вас не хотел, поняли? Вот и цените доверие. Тебе говорю, Олег, в первую очередь – по-мужски и без всяких обид…

Синев, которого Вячеслав Иванович вытащил с очередной говорильни по поводу улучшения качества оперативных мероприятий, был несказанно рад своему освобождению. На просьбу начальника МУРа подскочить для нетелефонного разговора откликнулся положительно. И пока Грязнов изучал материалы прекращенного дела по двум убийствам, прибыл на Петровку, 38.

Они были знакомы давно, случалось, «оперативные мероприятия», в которых они принимали участие, пересекались, и тогда приходилось им действовать рука об руку. Словом, можно было кое-что и вспомнить, и всласть поболтать о прошлом. Но Григорий увидел сосредоточенного Вячеслава и быстро сообразил, о чем может идти у них разговор.

– Значит, возобновили следствие и оперативную разработку? – вроде бы наугад спросил он и, увидев кивок Грязнова, усмехнулся: – Ну и правильно. Я еще там твоему пареньку сказал, что не завидую юному «следаку» из следотдела метро. Да и Борису то же самое говорил, а он в городскую перекинул…

– Не знаешь, сам придумал или ему посоветовали? – небрежно поинтересовался Грязнов.

– Думаю, сам. Представь: там Долгачев – «индюк», авторитет, а у Логунова кто? Артюша этот? Я сказал, малый надорвется, вот он, возможно, по-своему и истолковал мой совет.

– Давай, Гриша, все про этого Воробьева и его напарника.

– Во, молодец, Вячеслав. В самый, что называется, корень! Не понравились они мне. Оба.

– Ну… ты полегче, они ж не червонцы, как говорил какой-то деятель, чтоб всем нравится. Не нравится – это категория личная.

– Верно. А тебе самому разве не приходилось вот так: глядишь человеку в глаза и думаешь: сука ты рваная, я ж тебя насквозь вижу!

– Так это тот случай и есть?

– Представь себе! Сержант – мордоворот такой – на вопрос: «Зачем стрелял из автомата и куда?» – застенчиво эдак мямлит: «От страха я…» Ну? А смотрит на тебя, как на вошь. А старший – капитан, тот сработал по силуэту, из «макарова» поставил точку вот сюда, – Гриша постучал себе пальцем по центру лба, – это в темноте и с тридцати примерно метров. Каково? Олимпийский чемпион. И тоже, говорит, с испугу. Мол, тот первым начал, а капитан – закончил. Такая вот рисуется картинка. Ты, кстати, запрос на них не делал? Я поинтересовался, просто так, для общей картины. Оба на отличном счету. Воробьева дважды повышали в звании вне очереди. По ходатайству сверху. Значит, кому-то умеет оказывать хорошие услуги. Ничего на ум не приходит?

– Приходит, Гриша, еще как приходит. Чем они тебе объясняли игру в догонялки и стрельбу по мишени?

– Вот последнее слово сказал правильно. Именно – мишень. Это первое, что сразу мне там пришло в голову. Ты взгляни на расстановку… – Синев взял лист бумаги и карандаш. – Вот – угол дома. Подъезд. Здесь машина Голубева. Здесь – впереди и подальше – машина ГАИ. Они, кстати, из дорожно-патрульной. Так что не совсем ГАИ. Свидетели, они же понятые… ладно, оставим на совести этого Артюши и «индюка», который наплевал на столь явное нарушение. Так вот, свидетели утверждают, что слышали сперва предупреждение и приказ подойти к машине ГАИ, а только потом – стрельбу. Расследование, ты знаешь, подтвердило правомерность действий сотрудников, Воробьев чист. А теперь давай, как когда-то в школе… Голубев выходит из машины. Его окликает сержант, отсюда, довольно далеко. Но Голубев почему-то стреляет сюда, в сторону, в угол дома, где стоит Воробьев. След от пули – тут. Причем Воробьева на фоне стены не видно, я проверял, а Голубев – как на ладони, силуэтом.

– Думаешь, разыграно?

– А тут и ежу понятно. Поставь себя на место капитана – как бы сам поступил? Один к одному. Подставка.

– Похоже, их профессионализм подвел, так?

– Именно. Спонтанно так не действуют. Тут все продумано и подстраховано. Прежде чем убить Голубева, им нужно было, чтобы он хоть разок выстрелил. Неважно куда. Выстрелов было три. В ответ – тоже три. Есть гильзы. При условии, что обоймы были полные, они могли бы такую канонаду поднять – всех бы перебудили в округе. А отделались минимумом. Не знаю, как стрелял Голубев, но Воробьев – мастер, ему наверняка и нужен-то был один выстрел, а остальные – для создания, так сказать, опасной ситуации, пули, понимаешь, кругом свищут…

– Убедительно. Спасибо тебе, Гриша. Ну а вообще как жизнь?

– Это ты меня спрашиваешь? – рассмеялся Синев. – Мне на роду написано уйти в отставку майором.

– Иди ко мне, звезду добавлю.

– А что я буду делать со своими ребятами? Они ж в криминалку уйдут.

– Плохой, значит, ты воспитатель.

– Не во мне дело, – тяжело вздохнул Синев. – Я вон на каждом столбе по объявлению повесил: жду, зову, призываю… А что обещать-то могу? Да любой «браток» получает от хозяина втрое больше и в долларовом исчислении. А ребята молодые, хотят жить нормально. По-человечески. Но я ж не могу их этой человеческой жизнью обеспечить. Только научим, на ноги поставим, а он в какой-нибудь банк уже намылился. Для дяди готовить кадры? А на кой мне это?

– Вот я и говорю, иди ко мне.

– Подумаю. А за ласку – спасибо, Вячеслав.

После ухода майора Синева Вячеслав Иванович еще раз внимательно рассмотрел схему, нарисованную Гришей, и снова удивился, как близко обычно лежит истина. Ее бы только увидеть вовремя. Ну, Гриша-то – орел, и опыта ему не занимать…

Грязнов вновь вернулся к протоколам допроса Воробьева и Криворучко. Что-то его настораживало. Не разночтения, нет. Их, в общем-то, и не было, тем более если договорились заранее. Вот что. Голубев заезжал с дальнего конца дома во двор. Почему? Не знал, с какой стороны идет отсчет подъездов. Потому и проехал весь двор насквозь. А гаишники – те сразу заняли удобную позицию. Опять вопрос: почему? А вот и ответ в протоколе: «Мой напарник тут все ходы-выходы знает». Потому, значит, и опередили, и успели выгодные позиции занять? А киллер что же, удрать от них не мог? Откупиться? Как отмечено в протоколе – пухлый бумажник с деревянными и валютой.

И Вячеслав Иванович пришел к единственному, объясняющему все происшедшее выводу: никакой погони не было, а была четко разработанная засада. Вот на этом надо и строить повторный допрос. Тут они не могли обговорить все до мельчайших деталей, тут они обязательно проколются. Грязнов уже снял трубку, чтобы звонить Турецкому, но вспомнил предупреждение. А если в кабинете у «важняка» уже стоит «жучок»? Телефон-то наверняка прослушивается. «Ха! А сотовый зачем?! Ну-ка, проверим крепость новой связи!»

Парочка долгих сигналов – и Турецкий отозвался:

– Это ты, Славка?

– Я. Вот решил проверить, а заодно…

– Понял тебя, – перебил Турецкий. – Как раз по этому аппарату я сегодня ночью и имел честь получить предупреждение. Ты слышишь меня?

– Слышу, – сник Грязнов. – Но все равно надо срочно увидеться.

– А почему бы и нет? Я тут писанину закончил, выхожу тебе навстречу. Встретимся через пятнадцать минут на углу Рахмановского. Заодно перекусим. Я угощаю…

После окончания утренней планерки у Турецкого Игорь Парфенов, чтобы не занимать долгое время у всех присутствующих, попросил Александра Борисовича уделить ему несколько минут. Они вышли в коридор и на лестничной площадке закурили. Игорь, стараясь говорить короче, изложил Турецкому свои соображения по поводу Комарова. Точнее, это были возражения Ларисы, утверждавшей, что Валерий за рулем никогда не пил. Это либо провокация, либо действительно белый свет стал на уши. И к тому же куда исчезла машина? Никаких следов.

Исходя из этих соображений, Игорь предложил проверить весь путь, проделанный Игорем, Ларисой и ее подругами из библиотеки, чтобы точно обозначить время. Было исходное и было конечное, когда зафиксирована доставка пьяного неизвестного гражданина в милицию. Теперь надо узнать, как распределялось оно, это время, между двумя зафиксированными данными.

Турецкий думал недолго:

– Водить машину умеешь?

– Умею, но…

– Что, прав нет?

– Права – дома. Зачем они без машины?

– А где я тебе шофера возьму?

– Может, попросить Ивасютина?

– Проси. Вот тебе мои документы, береги машину, я позвоню, вам позволят выехать. Валите, ребята и хронометрируйте. Может, вам эти девочки из «ленинки» что-нибудь подскажут. В общем, действуйте, и побыстрее. После обеда машина мне понадобится.

Теперь, предупрежденный руководителем следственно-оперативной группы, Игорь не стал лезть на рожон и привлекать к себе внимание библиотечных стукачей. Он позвонил по Ларисиному телефону, попросил позвать Аню или Лизу. Даме с томным голосом, поинтересовавшейся, кто звонит, робко ответил: «Один знакомый». «Хорошо», – хихикнула понятливая дама.

– Я слушаю, – раздался наконец тихий голос.

– Простите, это Аня или Лиза?

– Аня. А кто со мной?…

– Вы одна или рядом кто-то есть?

– Одна.

– Прекрасно. Слушайте меня. Я тот вчерашний следователь, который был у вас и разговаривал с Ларисой Ляминой. Дело, Аня, очень серьезное. Поэтому я прошу вас помочь мне. Если у вас есть возможность освободиться часа на два, сделайте это срочно. Я подъеду к вам и подожду, где вчера, у бюро пропусков. Я могу рассчитывать на вашу помощь? Но так, чтоб ни одна живая душа о том не знала?

Девушка наверняка растерялась. Она отвечала, что слушает, а сама продолжала молчать. Наконец разродилась:

– Хорошо, я сейчас постараюсь.

Она в самом деле постаралась, так как, подъехав с Ивасютиным через пятнадцать минут к библиотеке, Игорь увидел у входа в бюро пропусков девушку – маленькую, черненькую и робкую. И первый свой вопрос она задала о Ларисе: где она, почему не на работе, почему дома как-то странно отвечают, что ее нет, и ничего больше не говорят. В общем, это был не вопрос, а целая груда восклицаний, на которые Игорь, естественно, тоже не мог дать никакого вразумительного ответа. Он проводил Аню к машине и, памятуя напутствие Турецкого – в машине никаких разговоров не вести, провел с Ивасютиным и девушкой снаружи короткое совещание. Маршрут наметили от Мясницкой. По счастливой случайности Аня запомнила время, когда они закончили поминать Марину Борисовну, и Валера, как звала его Лариса, высадил девушек возле арок метро. Заметили время и поехали к дому, где жила Лариса. На улице Александра Невского немного постояли, чтобы дать время «для разговора – минут пятнадцать, не больше», так говорила Лариса. И затем отправились в Сокольники.

Комарова, как отмечено в протоколе, нашли возле универсама. Отсюда доставили в милицию. Проехали и туда. Весь маршрут занял около часа, точнее, пятьдесят семь минут. Десяток минут можно набросить на вечернюю суету, транспортную неразбериху. К слову, никаких серьезных транспортных аварий на маршруте в тот вечер зафиксировано не было. Но – тем не менее. Что же получается?

Для того чтобы упиться до потери пульса и где-то разбить себе голову – перелом основания черепа – Комарову понадобилось лишь десять-пятнадцать минут. Такое возможно? Да, если иметь дело с законченным алкашом. Но Комаров был трезв как стеклышко. Каков же вывод? И еще он сказал Ларисе, что его определенно преследует гаишная машина. Не останавливает, не проверяет документов, не обгоняет. А идет сзади, словно следит.

И вот два гаишника доставляют его в отделение милиции, проявляя при этом максимум заботы. Он их, видите ли, облевал с ног до головы, а они его подняли из лужи и на руках доставили. Такое же и в героическом сне не приснится! И последнее – кто доставил? А все те же бравые ребята, которые накануне ночью бандита ухлопали.

Лажа, вот как это все называется. Но, пока, увы, всевозможные изыски на этот счет – лишь предположения. Нужны веские и основательные доказательства. Иначе говоря, нужна машина этих самых гаишников и нужны они сами.

Но уж это решать руководителю, а их дело – доложить и сделать свои выводы. К счастью, все говорят, что Турецкий умеет слушать своих помощников и никогда ни на кого не давит.

Аню довезли обратно до библиотеки. Игорь взял ее и Лизин домашние телефоны, все необходимые координаты и обещал в самое ближайшее время позвонить и рассказать, как движется следствие. Возможно, что и их помощь тоже понадобится. Пока же следует молчать. Во избежание, так сказать, кривотолков, сплетен, вообще ненужных слухов.

Загнав машину во двор прокуратуры, Ивасютин расстался с Игорем, сказав, что поедет к себе на работу и попытается как следует поговорить со старшим лейтенантом Тимохиным, «принимавшим» Комарова от гаишников. Собственно, ему-то особо скрывать нечего, никакого преступления он не совершил. Даже, напротив, проявил милосердие – вызвал «скорую». Но это – внешняя сторона дела. А анализ на алкогольное опьянение не сделал. Пахло! Воняло, как из бочки. От доставивших его тоже крепко пахло. Это все – не аргументы. Определенные промашки он, разумеется, допустил, но за это не казнят. Хотя результатом всех этих промашек, вместе взятых, оказалась смерть человека. Словом, надо Тимохина раскачать на полную откровенность. Он мужик, в общем, неглупый, не злой, не рвач, подобно некоторым. Скорее, робкий, не любящий брать на себя ответственные решения. Но на сегодня это, пожалуй, тоже не самый страшный недостаток.

Отпустив Андрея Гавриловича, Игорь бесконечными кривыми коридорами прошел к кабинету Турецкого, но нашел дверь запертой, а в дальнем конце коридора сидящего на подоконнике Грекова.

– Ждем-с? – известной телешуткой поздоровался второй раз за сегодняшний день Игорь.

Петр Николаевич безмолвно протянул слабую, вялую ладонь.

– Вы не заболели, Петр Николаевич? – вежливо осведомился Парфенов. – Что-то вид у вас…

– А-а! – тот сморщил нос, махнул ладонью и отвернулся к окну.

– Затор? – продолжал свои приставания общительный Игорь.

– Если вы имеете в виду общероссийский, то да… Раскопали уже что-нибудь в нашу общую копилку?

– Есть… Не без этого.

– Ну, давайте вместе ждать начальство, – обреченно вздохнул Греков. – Я б им всем яйца поотрывал! – воскликнул вдруг зло и напористо.

Парфенов даже немного опешил:

– Это у кого же?

– У кретинов из ЖСК! Представьте, юноша. – Греков был все-таки старшим следователем и поэтому мог себе позволить подобное обращение с младшим коллегой. – Вам надо домофон какой-нибудь вонючий починить, так вам прикажут ждать, когда соберется правление, да как еще решит и так далее. А теперь – произошло убийство или самоубийство, хотя я уверен в первом. Идет следствие. Квартира опечатана. Может быть, еще не раз придется проводить экспертизы, да мало ли что? Знаете, что эти… – извините, слов не хватает! – делают? Они решением правления вскрывают квартиру, перетаскивают вещи покойного в какое-то занюханное служебное помещение, в подвал, а квартиру продают. Я прихожу, а мне открывает дверь этакий усатый красавец с южных гор. Не знаете, кто на ближайшем, Усачевском рынке торгует?

– По-моему, азербайджанцы.

– Ну вот, стоит этот сын гор и улыбается. «Извини, дорогой, тут давно, понимаешь, другие люди живут…» Ну, каково? Я им говорю, что привлеку к уголовной ответственности. А они смеются и говорят: нет, к административной. Штраф заплатим и разойдемся. У нас, юноша, еще осталась в государстве власть, а? Не слышали?

– Я как-то в последнее время ни радио, ни телевидения не слушал, – засмеялся Игорь. – Но могу сказать с уверенностью, что в наземном транспорте разговоров на эту тему не было. Может, в газетах…

– Вот и я так думаю, – снова вздохнул Греков и окончательно отвернулся к окну, словно обиженный на весь белый свет.

…А капитан Андрей Гаврилович Ивасютин, выйдя из ворот Генеральной прокуратуры, быстрым шагом прошел Столешников переулок и свернул к ЦУМу. На углу Кузнецкого моста как бы ненароком оглянулся и нырнул под козырек ближайшего телефона-автомата. Набирая номер, снова внимательно осмотрелся. Ему ответил низкий мужской голос.

– Андрей это, – сказал Ивасютин.

– Обожди.

– Жду-жду, – вздохнул Ивасютин, сдвигая кепочку на затылок и распахивая дубленку – жарко.

– Слушаю тебя, милок, – раздался спокойный, мягкий и хрипловатый баритон.

– Извините, я интересуюсь насчет птичек.

– Ах, вот что, голубчик! А интерес-то у тебя серьезный?

– Да уж серьезней некуда.

– Понял тебя, мил человек. Что ж, если так невтерпеж, подъезжай сразу уж к Теплому Стану, да пройди вперед, где летом автобусы останавливаются, знаешь? Вот и славненько. Приедешь – и поговорим, и птичек покажем, какие тебя интересуют.

Ивасютин повесил трубку и взглянул на часы: надо бы сегодня обязательно побывать на работе да с Тимохиным побеседовать. По душам.

Ровно через полчаса Ивасютин стоял у названного ему козырька автобусной остановки на Профсоюзной улице. А еще пять минут спустя возле него притормозил микроавтобус «шевроле» с затемненными стеклами. Высунувшийся коротко стриженный водитель подозвал капитана движением указательного пальца. Тот подошел к бровке.

– Извини, это не ты – Андрей? – поинтересовался водитель.

– Я.

– Ты, что ль, птицей интересуешься?

Ивасютин кивнул.

– Прыгай в машину, – кивнул водитель, и дверца тут же отъехала в сторону.

В салоне безучастно сидели еще двое явных «качков». Один из них молча снял с головы Ивасютина кепочку и надел черную шапочку, низко сдвинув ее на глаза капитану. Андрей понял, что так надо, и не стал возражать, хотя вся эта таинственность была рассчитана, конечно, на дурака. Машина шла все время прямо, и капитан отчетливо представлял себе Калужское шоссе, ориентиры на нем и примерно мог догадаться, куда его везли.

Он и не ошибся. Минут через десять машина свернула направо, пошла кружить, вроде как следы запутывать. А на самом деле просто крутилась между новыми коттеджами. Наконец въехала в полную темноту, где урчание мотора стало слышнее. Значит, подземный гараж. Сопровождавший снял с него шапочку, Ивасютин взял свою кепку, и все покинули машину.

Гараж освещался лампами дневного света. Помимо «шевроле» здесь стояла парочка «джипов» и здоровенный серебристый «линкольн». Приехавшие подошли к просторной кабине лифта, и тот поднял их этажом выше.

Провожатый – высокий «качок» – вывел Ивасютина, помог ему снять дубленку, при этом довольно бесцеремонно ощупав его карманы и подмышки, где сыскари обожают носить оружие, и, ничего не обнаружив, унес дубленку и кепочку куда-то в глубину обширного холла.

Несмотря на большие размеры, холл казался уютным. Окна его были забраны светлыми жалюзи, стены же, облицованные желтовато-кремовыми дощечками, похожими на паркет, издавали приятный запах, напоминавший хвойную ванну. Ивасютин сел в одно из кресел, расставленных по всему помещению в беспорядке, и стал ждать.

Неожиданно за его спиной, в полной тишине, вдруг раздался легкий кашель, точнее, покашливание. Капитан неторопливо обернулся и встретился взглядом со стоящим за креслом пожилым человеком, с интересом рассматривающим его. Надо же, неслышно подошел, будто по воздуху!

– Здравствуй, милок, – поздоровался без тени приветливой улыбки пожилой, но руки не протянул, а сел в кресло напротив. Глубоко посаженные глаза его смотрели остро и властно. – Ну вот видишь, и довелось встретиться. А ты все сетовал: как эт так, заочно?!

– Однако ж, вижу, и вы не против? Или обстоятельства заставили?

– Обстоятельства, говоришь? – без улыбки вроде как хмыкнул пожилой. – Сколько ты у меня, Андрюша, голубчик, за последнее-то время получил?

– Около трех тысяч… по-моему, – смутился капитан.

– Баксов, Андрюшенька, баксов. И не около, а ровно три тысячи, как одну копеечку. Или – цент, если желаешь. Вот и нынче хочу не забыть твоих услуг, премию, так сказать, на харчишко с молочишком. Надеюсь, не возражаешь?

Ивасютин пожал плечами таким образом, что это можно было расценить и как скромную благодарность, и как понимание излишней щедрости дающего. Хозяин между тем сунул руку во внутренний карман стеганой домашней куртки и достал заранее приготовленную пачку зеленых купюр. Протянул Ивасютину.

– Добавь еще одну к тем трем, Андрюшенька, – сказал ласково.

– Н-не знаю, как и благодарить, Павел Антонович. – Капитан скромно потупился.

– А ты и не благодари, – показал наконец в улыбке ослепительно белые зубы Павел Антонович, – это ведь не подаяние, а честно заработанное.

Ивасютину показалось, что слово «честно» прозвучало с откровенной издевкой. Но по выражению лица хозяина было трудно что-либо определить. Капитан взял деньги, не считая, сунул в карман.

– Ну а теперь расскажи, милок, что там у вас стряслось?

Ивасютин, не поднимая глаз, словно стыдясь своей слабости, стал подробно рассказывать об утреннем совещании у старшего следователя по особо важным делам в Генеральной прокуратуре, о распределении обязанностей между следователями – членами следственной группы, а также вояже Игоря Парфенова и сделанном им выводе относительно Воробьева и Криворучко.

Павел Антонович слушал внимательно, лишь в самом конце рассказа по-стариковски крякнул и покачал укоризненно головой.

– Да-а… Однако, умеют соображать… Ну что ж, голубчик, считаю, заработал ты свою премию. Видишь вон стол, а на нем листы бумаги. Ручка-то имеется? Вот и славненько. Пойди туда, милок, сядь поудобнее да напиши мне на бумаге, кто у вас там и за что отвечает. Какие эпизоды кто расследует. Давай, а я пока подумаю, что делать будем дальше.

«Ну вот, – запоздало подумал Ивасютин, – теперь уже концы действительно отрезаны…» Возражать он не мог, потому что прекрасно понимал, что дает в руки этого старого человека убийственные козыри против себя. Коготок-то давно увяз – «три тысячи долларов назад», полученных в разное время и за весьма незначительные услуги. А теперь, в соответствии все с той же старой русской поговоркой, пришла пора и птичке… Уж не ее ли имел в виду Павел Антонович на самом деле, называя Воробьева этой кличкой разве что в насмешку?

– Пиши, пиши, не стесняйся, – подбодрил Павел Антонович, словно видя последние внутренние угрызения Ивасютина. А когда он закончил, взял лист бумаги, прочитал, одобрительно кивая, сложил и спрятал во внутренний карман. – Значит, решим так. Вы этого вашего Тимохина взгрейте по служебной части, но шибко не наказывайте. Через недельку-другую найдите возможность поощрить и премировать, я деньжат подброшу без напоминания. Понял, милок?

– Так точно, Павел Антонович.

– Ну а с птичкой-воробышком я сам разберусь. Ты себе сегодня-то дело придумай, а завтра и начинай его искать. Я тебе по секрету скажу: уедет он. Родня обнаружится… где-нибудь в Башкирии, ага. Он и уедет. В отпуск. Без сохранения. А когда вернется, никто не знает. Домой-то к нему разок наведайтесь, да и бросьте, опечатайте, стало быть, квартиру. Там видно будет.

– А как же быть с Криворучко?

– Я ж говорю, не торопись. Я об нем нынче ж подумаю.

– Кабы не опередили.

– А вот это, голубь ты мой, не твоя забота. Выпить хочешь? Или тебе служба не позволяет?

– К сожалению…

– Ну тогда бывай. Рад был близкому знакомству. Ты, надеюсь, умный человек, сам понимаешь, про что можно говорить, а где лучше промолчать. Так что учить не стану. Костик!

Из дальней двери вышел высокий «качок» с дубленкой и кепочкой капитана, увидел кивок хозяина, сам кивнул в ответ и пошел к кабине лифта. Павел Антонович легонько шлепнул Ивасютина по плечу, повернулся и ушел, не добавив ни слова.

И снова – подземный гараж, шапочка на глаза, недальняя дорога.

– Тебе куда? – спросил Костик.

– В Сокольники.

– Понял, командир, – ответил за Костика водитель. – А шапочку уже можешь снять, мы в Москве.

Еще полчаса быстрой езды, и капитан Ивасютин, предварительно оглядевшись и не заметив никого из знакомых, быстро выскочил напротив парикмахерской на Русаковской улице и, бесцельно потолкавшись в книжном магазине, отправился на службу.

Дежурный, увидев его, сказал:

– Андрей, тебя полковник чего-то спрашивал. Говорил, как появишься, сразу поднимись к нему.

Ивасютин зашел в свою комнату, разделся, оглядел себя в маленьком зеркальце, лежавшем на сейфе, застегнул верхнюю пуговицу шерстяной рубашки, пригладил лысеющую голову и отправился к начальнику.

Полковник размышлял, стоя у окна и глядя, как сержант-водитель меняет скат у «уазика».

– Разрешите, товарищ полковник? – вытянулся у двери Ивасютин.

– Чего это ты официально-то? – ухмыльнулся Валуев. – Проходи, садись. Мне сегодня доложили, что тебя включили в группу? Это за какие грехи?

– На нашей территории, – развел руками капитан.

– Да… – Валуев поморщился. – Но я надеюсь, что ты все-таки проследишь, чтоб нам не обломилось?

– А к нам какие претензии? Тимохину маленько всыплем – и все.

– Во-во, не надо репрессий… Ты проследи, Андрей. Я надеюсь на тебя.

Глава 11.

Они встретились на углу Петровки и Рахмановского переулка, в непосредственной близости от весьма злачных мест, разумеется, если исключить московскую городскую Думу.

– Судя по твоему предложению, у меня есть выбор? – осведомился Грязнов.

– С непременным условием, что нам будет обеспечена абсолютная недосягаемость.

– Задачка не из трудных. Как тогда насчет «Узбекистана»? Карман потянет?

– Если у тебя совесть осталась – потянет.

– Тогда пошли, – сделал широкий, приглашающий жест Грязнов. – Но чтоб не путать съедобное с несъедобным, чего-нибудь расскажешь? Или мне тебя обрадовать подозрениями?

– Ты обрадуешь, как же!

– Предлагаю срочно брать Воробьева и Криворучко и порознь допросить. Проверили: Воробьев сегодня на службе. Криворучко – в отгуле. Артюша этот – телок, ему опасно поручать подобных асов, схавают и кости забудут выплюнуть. Пусть под Колиным прикрытием поработает немного. Значит, зовем капитана. Артюша его допросит на месте, а потом, когда тот успокоится, Коля его к тебе привезет. Ну а уж ты постарайся, не осрами мои седины…

– Как прикажете, полковник! – засмеялся Турецкий.

– И еще одну акцию я провел без твоего на то разрешения. Позвонил в штаб, и мне помогли узнать, где обитает этот самый Криворучко, поскольку прописан он в общежитии, где, как ты понимаешь, благополучно отсутствует. Ладно, не буду перебивать аппетит. Родом он из-под Можайска, есть такая деревушка, говорят, в три избы, Бараново называется. Вот там у него домик. То ли собственный его, то ли родня проживает. Словом, позвонил я в Можайск, напряг опера, хорошего человека, и по-приятельски попросил послать ребят к этому Криворучко, узнать, дома ли, и если там, то поболтать с ним, попридержать, чтоб не почуял интерес к себе и не удрал. Да, кстати, если тебя Костя спросит, то учти, я просил его выдать моим оперативникам санкции на обыск у обоих. И сослался на договоренность с тобой. Ты, надеюсь, не возражаешь?

– Артист ты, Славка! – вздохнул Турецкий. – Как я теперь могу возражать-то? Дело сделано.

– Ребята уже в пути. Но ты же сам знаешь – дорога постоянно ремонтируется, то да се, в общем, никак не меньше часа. До места. Думаю, пока мы с тобой перекусим, они уже что-нибудь сообщат. Вот, собственно, и все, что я успел сделать за полдня. Немного, конечно… А ты, говоришь, писал все?

– У нас серьезная утечка, Славка, – мрачно сказал Турецкий. – И самое поганое – не знаю, на кого грешить…

Александр рассказал о ночном звонке, но упор сделал на довольно полной информированности некоего Сергея Никитовича.

– Ну информаторов-то у нас достаточно было, – после недолгого раздумья заметил Грязнов. – Один «индюк» чего стоит! Я, к сожалению, этих юношей не знаю… Артюша вроде и не дурак, но, может, притворяется? А мы его сегодня на Воробьеве и проверим. Другой – Парфенов, опять загадка.

– Игоря я немного знаю, – заступился Турецкий. – Звезд с неба не хватает, но, по-моему, парень предельно честный. И семья у него вполне пристойная. Отца его покойного ты должен был знать. Он у нас государственное право читал.

– Ах вот откуда!… А что, Василий Евгеньевич был очень… я бы даже сказал: скрупулезно честным человеком. Если сын в отца?…

– Будем надеяться, – улыбнулся Турецкий. – А скажи-ка мне, что ты знаешь об Ивасютине?

– Ничего. Я имею в виду – компромат. Поинтересуюсь, как говорится, в свете вновь открывшихся обстоятельств. А Греков – что?

– Честный неудачник.

– Да-а-а… – Славка почесал затылок. – Ну и компанию ты себе набрал, однако… Стой, а Лильку-то ты куда девал? Чего я ее сегодня не видел? Хотел было спросить, да забыл.

– А у нее, как объяснил мне вполне доходчиво Константин Дмитриевич, нечто вроде смотрин. Одним словом, по ходатайству известного тебе лица мадам Федотова получила три дня на устройство личных дел. Теперь это называется – по семейным обстоятельствам. Вопросы есть?

– Есть мнение: кажется, мы с тобой недооценили потенциальной мощи одного генерала. А вопросы – какие ж теперь вопросы? Впрочем, если тебя интересует мое мнение обо всей этой истории, то могу предугадать лишь одно: мадам не успокоится на достигнутом. И первой ее сладкой жертвой будет непременно один знакомый мне «важняк». Не в обиду генералу будь сказано. Ну а себя я не льщу надеждой. Еще посмотрю.

– Я знаю, что ты нахал, Грязнов. Но верный друг. И всегда уступишь первый ход товарищу. Уважаю! – И они оба расхохотались…

Первая половина обеда прошла в молчании, поскольку баранья шурпа, которую по великодушному разрешению Турецкого выбрал Грязнов, была не просто хороша, а восхитительна. А жирный молодой барашек, из которого факир-повар сотворил неподражаемый буглама-кебаб, по мнению знатока узбекской кухни Грязнова, скорее всего, еще полчаса назад блеял в подсобке ресторана. В общем, легкий перекусон, как заметил Турецкий, кажется, удался.

За десертом снова вернулись было к вопросу о дальнейшей судьбе следователя Лилии Федотовой – о чем же еще и рассуждать-то сытым мужикам, как не о красивой бабе, – но тема завяла сама собой. Мозги были заняты совсем другими проблемами. И одна из них – кто стукач – показалась даже не самой главной.

– Мы можем на время сузить круг, – сказал Турецкий. – И соорудить для каждого по маленькой «дезе»… И не забудь про информацию об Ивасютине.

– Только после сообщения из Главного управления.

– Не густо, прямо скажем… Впрочем, вчерашний звонок вполне мог оказаться и результатом совещания у Кости. По команде доложили, что Турецкий отобрал нужных следаков и отправился знакомиться с материалами. А какой-нибудь хрен на вахте время от времени информировал: нет, еще сидит – читает. И наконец: вышел. Но связь у них, Славка, куда нашим! Он меня по монитору вел, туда не надо, там «разборка», езжай направо…

– Так это через спутник, – Грязнов пожал плечами. – Тайны-то никакой нет, о подобном я уже слышал. Но вопрос можно поставить иначе: у кого такая система слежения имеется? Ответ знаешь?

– Ну?

– Либо у чекистов, либо у военных. У наших точно нет. Причем не исключаю, что эта система имеется в единственном экземпляре. Иначе бы обязательно просочилось.

– Но вот же и просочилось, как ты заметил!

– Это значит, что на тебя глаз положили всерьез, если решились на такой шаг. При всех твоих недостатках, Саня, – улыбнулся вдруг Грязнов, – у тебя имеется для общественности один очень серьезный плюс: если даешь слово, то держишь его, даже во вред себе самому. Достоинство не модное нынче, но для людей, скажем так, определенной закалки – несомненное. – Слава помолчал и вдруг добавил:– Вроде выгребной ямы: валю туда, чего хочу, а за экологические последствия не беспокоюсь. Вот и они не боятся…

Турецкий расхохотался.

– Ну, Славка, с тобой действительно не соскучишься. Ты, оказывается, еще и философ!

– Можно подумать… – добродушно пробурчал Грязнов. – Но интерес может оказаться и на стыке этих двух ведомств. Подумай, ты в политике посильнее будешь, чем некоторые философствующие менты…

– Гляди, задело! – Турецкий неожиданно для себя оценил Славкину проницательность и подумал, что ведь не зря, наверное, давал по факсу столь странное задание Костя, что-то же за этим должно было стоять. Хотя на все вопросы Турецкого Меркулов отделывался намеками: газеты, мол, читай. А чего теперь читать-то, если и так все ясно: речь на лыжной прогулке шла об украденных уникальных книгах, скрипках и тому подобном. А цифры, записанные на листке из блокнота, могли обозначать либо время, либо сумму, либо, наконец, и то и другое. Или вообще нечто иное, пока не поддающееся расшифровке ввиду отсутствия информации. Но все встало бы на места, если бы удалось идентифицировать голос ночного «доброжелателя».

– Это не Ястребов, во всяком случае… – сказал Турецкий. – Уж его-то голосище отличишь от любого.

– А он, насколько мне представляется, и не умеет вести беседы душеспасительного плана… Ты говоришь, он – этот твой – сожалел о содеянном?

– Назвал убийства бессмысленными и идиотскими.

– Значит, уже не из паханов. Не их словарь. На военного, говоришь, не очень похож?

– Интонации есть, но скорее – самодовольство, чем бахвальство.

– Ага. Сидит, понимаешь, мужик перед супермонитором и ведет посреди ночи беседы на тему, как честному «важняку» не влезть в дерьмо, поскольку некоторые силы имеют на него, этого честнягу, определенные виды. Так примерно?

– Не примерно, а точно, – вздохнул Турецкий.

– Ну а раз так, то и искать нечего. Это наши соседи, Саня. А среди них ищи того, кто знает, чем ты занимался в Гармише. Еще есть ко мне вопросы?

– Только один.

– Ты делаешь успехи. Давай.

– Поскольку ты, в отличие от меня, читаешь газеты, напомни, когда произошла эта история со снятием Коновалова?

– Не беспокойся, ты был уже в Гармише. А что, у Кости нет повода позвонить ему?

– Надо найти, – засмеялся Турецкий. – Кажется, горячо, Славка. Я всегда утверждал, что хороший обед идет тебе на пользу.

– Ну, если быть справедливым до конца, то скорее – тебе самому. Поэтому – твой ход.

Грязнов вытер салфеткой рот, поднялся, предлагая жестом другу произвести расчет с официантом, легонько помахал согнутой ладонью и добавил:

– Встретимся у выхода. Зайду к директору на пару слов.

Турецкому пришлось ожидать его недолго. Славка вышел, закуривая и довольно потирая ладони.

– Вот видишь, поскольку тебя на месте не оказалось, мои архаровцы отправились за Воробьем-Воробушком и привезут его не к тебе, а ко мне, на Петровку. Со мной пойдешь или предоставишь удовольствие другу?

– Раз это для тебя удовольствие, то с наслаждением. Только одна просьба, Слава, одновременно запиши на пленку, а Артюша пусть оформит ему подписку о невыезде.

Грязнов озадаченно уставился на Турецкого:

– А задержать разве не целесообразнее?

– Нет. Но обыск у него дома провести надо, хотя нам там ничего не светит. И – под подписку. Пусть удирает, если хочет и не боится.

– Неужели ты думаешь?…

– Ага, как ты любишь говорить. Правда, я еще не решил: стоит ему говорить, что у нас надежнее? В смысле, расшифровывать обещание «доброжелателя» доставить виновных в самом лучшем виде. То есть в готовом для идентификации виде.

– А это не круто, Саня? – с сомнением проговорил Грязнов.

– Он рискует меньше нашего: если чист, какие претензии?

– Ну да, а в противном случае…

– Предоставим дело судмедэксперту Градусу.

– Так, может, ты все-таки?…

– Нет, Славка, занимайтесь сами, у меня тоже забот хватает. Там небось уже все телефоны разнесли. Нам время потянуть надо, вид сделать, что мы раздумываем, как принять совет «доброжелателя», ну а следствие, если его еще можно назвать таковым, течет себе понемногу, но вяло и неохотно. И скоро, вероятно, окончательно заглохнет. Парочка таких намеков, и, глядишь, снова позвонит «доброжелатель».

– Ты с Костей еще не говорил на эту тему?

– Когда же? Минуты свободной не было… И еще просьба, Слава. Денис, я слышал, вернулся? Пусть его ребята заберут мою «семерку» и хорошенько ее прокачают. На предмет лишних деталей. А то уже стало надоедать.

– За это не беспокойся, сделают. Ну, я пошел. Звони…

Капитан милиции Ивасютин Андрей Гаврилович проводил воспитательную работу со старшим лейтенантом Тимохиным.

– Слушай, Витя, ты с этим, будь он проклят, покойником, хоть о них плохо не говорят, всем нам такого леща подкинул, что… словом, я тебе не завидую. Погоди, не рыпайся, выслушай! Полковник обещал шкуру с тебя спустить. Еле уговорил его разрешить провести с тобой беседу и прийти к общему знаменателю, понял?

Тимохин как-то неопределенно кивнул, пожав плечами.

– Слушай дальше. Вот именно из-за этого твоего, – Ивасютин скопировал тимохинское движение плечами, – полковнику влил сам заместитель министра с такой силой, что, окажись ты не в отгуле, мы бы все тебя искали понимаешь где? Можешь не отвечать, поскольку, я знаю, ты совсем не дурак. Указывать тебе на просчеты не вижу смысла, ты в милиции не новичок. И обязан был не ждать, а сразу, вместе с теми, кто его доставил к нам, двигать дальше, не вешая на наш отдел жмуров.

– Так ведь… – встрял Тимохин, но начальник угро резко перебил его.

– Дай Бог, чтоб твои сомнения кончились для полковника только нервами, а не выводами по службе. Потому что… ну, ты и сам должен понимать… Когда с горы катится лавина, хуже всего тем, кто внизу. Будем надеяться, что обойдется. Вон и меня в группу к «важняку» включили, значит, чем смогу, помогу нашим из дерьма выкарабкаться. Куда мы по твоей милости попали.

– Да я ж… – совсем понурился Тимохин.

– Вот именно, пока ты раздумывал, тот Комаров, считай, дуба и дал. Как там у них записано, знаешь? По причине непрофессиональных действий, проявленных дежурным, и так далее. Тебе очень нужна такая формулировочка? Подумай. А нам всем? Вот и делай выводы…

Тимохин, казалось, вообще уже ничего не мог понять: какие он должен делать выводы? Почему? В чем его обвиняют – анализа не сделал на содержание алкоголя? Так то ж и дураку видно было…

Но Ивасютин настаивал на своем.

– Ты должен все осознать, отразить в рапорте на имя полковника свое полное раскаяние. А мы тебе укажем в приказе. Со всеми вытекающими, понял? А через пару неделек компенсируем, так сказать, моральный и материальный ущерб. Не бойся, внакладе не останешься. Поэтому бери бумагу и начинай сочинять, как ты оказался не прав. В приказе распишешься сегодня же. И уходи болеть. У тебя уже несколько дней высокая температура. Грипп, понимаешь, по Москве гуляет. Может, оттого ты и опростоволосился, что котелок не варил. Понял меня? Бюллетень организуй, чтоб документ был оправдательный. В общем, учить тебя, что ли?

Старший лейтенант милиции Виктор Тимохин посмотрел на старшего товарища, явно желающего ему добра, подумал немного и, придвинув к себе лист белой бумаги, написал сверху справа: «Начальнику ОВД „Сокольники“ полковнику Валуеву…»

Ивасютин поднялся, похлопал Тимохина по плечу и подмигнул ободряюще:

– Напишешь, занесешь ко мне, я лично передам полковнику, – и, нагнувшись к уху старшего лейтенанта, негромко добавил: – Одно дело, когда сам себя колотишь в грудь, и совсем другое, если это делает начальство. Поэтому не стесняйся. А я сейчас схожу к полковнику и доложу, что ты все осознал. Не подведи меня.

– Спасибо, Андрей Гаврилович, – искренне сказал Тимохин. И, окончательно теперь решив, что доказывать свою правоту нет никакого смысла, стал думать, как поточнее сформулировать мысль, высказанную капитаном. Да и вообще, начальству всегда видней…

Пока старший лейтенант Тимохин сочинял по указанию начальства покаянное объяснение тому, в чем он никакой своей вины не видел, Ивасютин, будучи в угрозыске вовсе не новичком, предпринял некоторые действия. По его мнению, они могли бы затруднить расследование убийства Комарова, то есть дела, в котором все концы и без того были утоплены. Он исходил из того, что «важняк» наверняка потребует от него, Ивасютина, большего служебного рвения, нежели просто соображений на общие темы и равных им советов. И тут прохладцей не отделаешься, да и «заряжать» этот Турецкий умеет, как никто другой. Особенно, рассказывали очевидцы, когда он действует в паре со своим дружком, нынешним врио начальника МУРа Грязновым.

Кстати, совсем нелишне заиметь и собственное мнение по поводу странного убийства того пьянчуги-санитара, которым с утра уже занимались коллеги, пока их шеф то совещался в верхах, то вояжировал по городу. Но после краткой беседы с полковником Ивасютин успел расспросить своего сыщика, бегавшего в больницу в связи с заявлением главного врача, и сразу решил, что дело это новое надо квалифицировать как бытовое, как несчастный случай, связанный с пьянством. Хотя из собственного опыта понимал: все не так просто, как кажется, и связь с предыдущим делом просматривается прямая. Но теперь уже не в его, Ивасютина, положении следует делать, а пуще того, убеждать руководство в своих выводах. Пусть все течет, как течет, а он, начальник отдела угрозыска ОВД, просто вынужден большую часть своих служебных дел переложить на плечи подчиненных. Таков приказ.

В главный корпус он не стал заходить, ему там нечего было делать. А в морге сунул под нос старухе санитарке свое удостоверение и небрежно бросил:

– Из милиции. Ну, чего у вас тут случилось опять?

Старуха, которой с утра пораньше уже успели надоесть со своими проблемами многочисленные посетители, лишь сердито отмахнулась от нового и взялась за швабру – стала мыть каменный пол в траурном зале.

– Слышь-ка, мать, – не отставал Ивасютин, – а что у вас с этим-то, санитаром, случилось?

– Чего, чего… – бурчала себе под нос старуха, ожесточенно двигая шваброй. – В ящике лежит… Куды сам совал покойничков… Эй! – вскинулась вдруг, решив, вероятно, что новый посетитель сейчас полезет в холодильник. – Нельзя без разрешения! Отойди, говорю! Выдь оттедова!

– Да не нужен мне твой покойник! Одежду вы где складываете?

– Какую одежу?

– Их одежду! – Ивасютин выругался про себя. – Они ж тут голые. А где одежда, в которой их доставили?

– У кого одежа, а у кого тряпки, – снова забурчала старуха. – Вона в мешках, в угле гляди…

В углу валялось несколько целлофановых пакетов, набитых одеждой. Сверху, на картонных бирках, написаны номера и фамилии.

– Как фамилия твоего санитара? – крикнул Ивасютин.

– Кошкин он…

Капитан нашел и отложил его мешок в сторону. А Комаров был доставлен как неизвестный. Но одежду его после опознания проверяли: серая куртка с подстежкой, такого же цвета брюки и сине-белая байковая ковбойка. А вот и этот мешок. И запах из него, словно из выгребной ямы. Ивасютина не интересовало содержимое карманов покойного Комарова, он знал другое: поскольку нет трупа, не должно быть и одежды. Поэтому он обеими коленками надавил на мешок, закрутил его в сверток, и, когда тот принял более-менее подходящие размеры, сунул его под полу своей дубленки.

Проходя мимо уборщицы, прикрикнул на нее:

– Ты смотри у меня, бабка! Чтоб одежда не пропала! Она сейчас как вещественное доказательство, поняла?

Та лишь отмахнулась от назойливого милиционера.

А Ивасютин, выйдя из больничного двора, пересек Стромынку и вошел во внутренний дворик Дворца культуры. Там огляделся, возле мусорных бачков вышвырнул на землю содержимое мешка, на всякий случай обшарил пустые карманы брюк и куртки. Рубашку, майку, трусы и брюки кинул в бачок и палкой присыпал сверху мусором. А куртку пожалел: хорошая еще. Ее он свернул и оставил у бачка: какой-нибудь бомж найдет – спасибо скажет.

Дело было сделано, последние следы Комарова стерты. Капитан вернулся на работу, где Тимохин все еще раздумывал над странным своим объяснением.

Начальник оперативно-розыскного отдела МУРа майор Владимир Яковлев чувствовал себя хозяином положения. Роскошный полицейский «форд», который ему выдал для проведения операции Грязнов, радовал душу. Шли по осевой, распугивая даже «крутых» требовательным сигналом сирены. Вот так бы всегда, а то гоняешь по столице на «жигуленке» или «уазике», и хрен кто тебе когда-нибудь дорогу уступит… На ходу, словно играючи, связался с начальником Можайского уголовного розыска, уточнил, какие действия произведены. Тот доложил, что в Бараново отправился оперуполномоченный Оленев, который должен был в Борисове, что в пяти минутах езды от Баранова, захватить парочку верных ребят. Просто для страховки. Затем попросил перезвонить ровно через десять минут, пока он уточнит обстановку.

Начальник тут же связался с машиной Оленева. Сержант-водитель ответил, что опер в данный момент находится на веранде у Криворучко, где идет оживленная беседа. И с ними двое борисовских, которые приехали на Протву бредешок закинуть. Вот об том небось и ведут разговор.

Начальник попросил подозвать Оленева, и сержант, выбравшись из машины, громко крикнул:

– Товарищ лейтенант, тут вас требуется!

– Оперуполномоченный Оленев слушает, – полминуты спустя сказал в трубку опер. И тут же поправился: – Слушаю, Иван Павлович.

– Ты не ори громко-то. Там у тебя как, все в порядке? Подозрений не вызываешь?

– Не-ет, – протянул Оленев. – А что?

– Скоро подъедут к тебе. Так ты того, смотри, чтоб обошлось без шума. Мало ли какая моча этому Криворучко в башку вдарит! Ты поэтому гляди и замечай, если чего. Понял?

– Так точно, понял.

– Ты не сообщай, что я звонил. Твои, мол, домашние тебя потеряли. А то спугнешь, чего ради. Понял? Ну давай, Оленев.

И когда через положенное время снова раздался звонок в кабинете начальника, он доложил, что в деревне полный порядок и мирная тишина. Никаких подозрений прибытие наряда не вызвало. Рассуждают о рыбалке. От Борисова, это большое село, до Баранова совсем рядом. Там, как ехать по дороге, над Протвой три избы стоят, средняя и есть принадлежащая родне Криворучко. Возле ворот «УАЗ» стоит милицейский, как ориентир. А по другую сторону дороги, ближе к лесу, еще два десятка дворов располагаются. Они тоже считаются как бы деревней Бараново, но туда ехать не надо. В общем, все очень подробно и понятно объяснил Яковлеву начальник можайского угро. Они там все, понял Володя, мужики обстоятельные и неторопливые. Есть же края в России, где еще могут не торопиться!…

Не доезжая Можайска, свернули налево и с ходу проскочили Борисово. Оставалось несколько минут. Яковлев обернулся к сидящим на заднем сиденье двоим парням в камуфляжной форме. На коленях у них лежали «калаши» с укороченными стволами, десантный вариант.

– Вы меня, ребятки, вон в той ложбинке выпустите, я эти двести метров пешочком пройдусь, а вы, как услышите сигнал «уазика», сразу подкатывайте, ясненько? Ну тогда тормозни, Парфеныч.

Яковлев хлопнул по плечу шофера, достал из-под мышки пистолет Макарова, поставил его на боевой взвод и сунул обратно в подмышечную кобуру.

– Привет, я пошел.

Одинокий путник на дороге, в плаще и кепке, не должен был вызвать подозрения. Дома были фактически рядом. Небыстрым, размеренным шагом Яковлев дошел до милицейского «УАЗа», достал пачку сигарет и прикурил у шофера через открытое ветровое стекло. Одновременно, чтоб у того не возникло подозрений, показал служебное удостоверение.

– Ну, пока без эксцессов?

– Спокойно, – пожал плечами водитель.

– Следи за мной. Как махну кепкой, дай продолжительный сигнал. Мои ребятки там, в низинке. Мы его тихо возьмем.

Яковлев повернулся и пошел во двор. Приближаясь к веранде, где вовсю дымили мужики, громко позвал:

– С хозяином могу поговорить?

Сидевший в глубине веранды привстал, поглядел, кто зовет, и, не узнав, пошел навстречу. Вышел на крыльцо и недружелюбно сказал:

– Ну, я буду хозяин. А чего надо?

«Крепенький паренек, – подумал Володя, окинув взглядом ладную фигуру сержанта, в личном деле которого было упомянуто Приднестровье, где он проходил воинскую службу, – с таким один на один и не справишься…»

– Я хотел поинтересоваться, как насчет картошки купить. Почем продаете?

– Не продаем, – невежливо отрезал Криворучко и повернулся спиной к прохожему.

Яковлев снял кепку и взмахнул ею. Сейчас же загудел клаксон «УАЗа». Криворучко резко обернулся на звук и увидел наставленный ему в живот «макаров». Лицо его окаменело, потом он как бы попытался улыбнуться, свести непонятное дело к шутке, розыгрышу:

– Да ты че, мужик?! Ну надо тебе картохи, продам, так и быть. Че ты пушкой-то машешь? – Но, услышав шевеление за спиной, быстро обернулся и замер: Оленев стоял сзади и держал его на мушке своего пистолета.

– Руки, – спокойно сказал Яковлев. – Руки, говорю, подними, сержант. Вот так, а теперь кругом и шагай в дом, разговор к тебе серьезный имеется, Сергей Криворучко.

Медленно поворачиваясь, Криворучко успел увидеть подлетевший к воротам бело-синий «форд» и выскочивших из него двоих спецназовцев. Тухлое дело, от этих живым не уйдешь…

Оленев пистолетом показал Сергею на стул.

– Что ж ты, Захар, – зло выцедил сержант, – я к тебе как к человеку, а ты…

– А если на тебе, Серый, нет греха, чего боишься? Спросим и уедем.

На веранде стало тесно от прибывших.

– Нет греха… – глядя в пол, продолжал Криворучко. – Да тут вас понаехало, что и нет, так будет, придумаете… По какому праву врываетесь в частное владение?! Где ордер?!

– Серый, значит, – ухмыльнулся Яковлев, проходя и садясь на стул напротив него. – Ордер нужен? Значит, с законом у тебя все в порядке. Что ж, на, читай, раз грамотный. – Яковлев достал сложенный лист бумаги, развернул и ладонью припечатал к столу. – Лицезрей, сержант. Вопросы еще есть?

Тот промолчал, тупо глядя в постановление Генпрокуратуры, где было написано: произвести обыск и задержание…

– Это хорошо, что нет вопросов, – кивнул Яковлев. – Зато у нас имеются. Первый: где личное оружие?

Криворучко подумал и мотнул головой в сторону комнаты. Туда сейчас же ушел один из борисовских, вернулся с кобурой на ремнях, из которой торчала рукоятка пистолета.

– Лейтенант, – обратился Яковлев к Оленеву, – вы здесь местный, организуйте, пожалуйста, парочку понятых, как того требует закон. Если рядом нет, можете на нашей машинке вон к тем, что у леса, подскочить. А мы пока разговорами займемся.

Отправляя Яковлева, Грязнов сказал, что никаких допросов вести не надо. Лучше всего, конечно, если бы Криворучко вообще не догадывался, в связи с чем проводится эта акция. Только обыск и задержание. Пока то да се, поездка под охраной, он успеет перегореть. И обвинение в убийстве упадет на подготовленную почву. Опять же будут уже иметься и материалы допроса Воробьева. Обо всех мелких частностях они с Криворучко, естественно, договориться не смогли, так просто не бывает. Вот и станем ловить на противоречиях. Поэтому, когда появится так или иначе необходимость беседы, говорить о подозрениях в укрывательстве и продаже краденого. Так будет и рядом с истиной, и заставит поневоле Криворучко придумывать для себя спасительные версии. Ведь карманы Комарова, осмотренные при опознании тела, оказались пустыми. О чем говорит? О том, что часы, авторучки, прочие мелочи, которые могут быть опознаны его матерью, окажутся у Криворучко. Нельзя же исключить такого варианта: они при задержаниях обожают шарить по карманам своих жертв. Вот и пусть сочиняет, сколько хочет, как они, сами того не желая, обобрали пьяного.

Оленеву пришлось-таки сгонять к лесу. Привез деда с бабкой – единственных, кто согласился на уговоры можайского начальника. Остальные ни в какую не хотели присутствовать при обыске соседей. Это ж какая потом слава пойдет по округе-то! Не-ет, начальник…

Повезло еще и в том смысле, что Криворучко в доме нынче оказался один: сестра с мужем и бабкой отъехали в Можайск, в магазинах и на базаре дела нашлись. Поэтому лишнего шума не было.

Обыск в доме практически ничего не дал. Криворучко заметно приободрился. Часы «Ситизен», японские, кварцевые. Такие были у Комарова. Сержант заявил, что они принадлежат шурину. А того нет, поди проверь. На всякий случай эти часы изъяли, что и зафиксировали в протоколе. И перешли к сараю и гаражу. Тут Криворучко как-то забеспокоился, но постарался унять свое волнение.

В гараже под кучей разнообразного тряпья и автомобильного железа обнаружили номерные знаки «р 08-52 мк». Яковлев достал свой блокнот, раскрыл его и показал Криворучко и стоящему рядом с ним Оленеву запись.

– Этот номер? – Дождался кивка Криворучко и продолжил: – Эти номерные знаки принадлежат автомобилю марки «Москвич», четыреста двенадцатой модели, зеленого цвета. Может, объясните, каким образом они оказались тут у вас?

Криворучко пожал плечами.

– У нас служба такая – номера снимать. Кому-то вострый нож, а кто плюет.

– Не понял.

– Ну чего тут неясного? Бывает, за нарушение снимаешь у него номера, так он готов на коленях вымолить, чтоб вернули. Мы ж не звери! Плати штраф и – кати на все четыре. А другой это… выё… извини, майор. Ты, мол, сам ко мне явишься, а то с тебя погоны на хер! Разные бывают, вот и зло берет. Только им снятые номера не нужны. Они за хрусты тут же другие имеют. А это железо валяется без присмотра, ну и…

– А, ну да, понятно… Это значит, что данные номера мы изымаем, прошу внести в протокол, принадлежат… кому?

– Да разве запомнишь? Давно было.

– Рад тебе помочь, сержант, да не могу, – прямо-таки крякнул от досады Яковлев. – Не ложится, понимаешь. Позавчера машинка-то пропала. Вспомни получше. Или придумай умней. Можешь? Нет? А где документы на эту машину? Найдешь, или по новой начнем? И шурина твоего тряхнем за милую душу? Вот он тебе спасибо-то скажет, а?!

Криворучко все еще размышлял, когда судьба, как всегда неожиданно, подбросила сюрприз. На низкий забор усадьбы облокотился неизвестный гражданин и, не поняв сути происходящего, не самым трезвым голосом объявил:

– А че эт вы, робяты, тут шуруете? Серый, а Серый! Гони ты их в задницу! Нашел покупателя? А то я тебе такой варр…иант придумал!

– Чего надо, мужик? – отозвался Яковлев.

– А ты кто? Где Серый? Я его тачку сторговал.

– Какую тачку?

– Да «Москвича» этого сраного…

– А где ты его видишь?

– Эй, стой! Он же вчера стоял! Серый, что, продал? А че не сказал? А я ищу, забочусь, понимаешь. Ты брось, Серый, я за так не согласен.

Яковлев лишь мотнул головой, и словоохотливый, но нетрезвый сосед оказался во дворе, поддерживаемый под белы ручки парнем в камуфляже.

– Что за «Москвич»? – приступил Яковлев.

Сосед быстро, на глазах, трезвел. Увидев народ во дворе и в гараже, помыслил и оценил событие. Решил, что правда ему не помешает. Не повредит, во всяком случае.

– А че? Серый сказал, чтоб я покупателя недорогого сыскал.

– Откуда у него появился этот «Москвич»? Давно?

– Какой давно?! – возмутился сосед. – Вчера сказал! А я че? Я в Можай съездил. К Ваньке. Ему запчасть – во!

– Криворучко, где машина, о которой говорит ваш сосед, извините, как вас кличут? Лейтенант, зафиксируйте в протоколе допроса показания данного свидетеля.

Оленев кивнул и, взяв соседа под локоток, негрубо, но настойчиво увел на веранду допрашивать.

– Ответа не слышу, сержант!

– Да пьяный он… Врет все!

– Твои дела, – небрежно бросил Яковлев. – Ребятки, – обернулся к своим спецназовцам, – ничего, видно, не поделаешь, придется по полной программе. Приступайте. А ты, сержант, сам будешь объяснять шурину и прочим, почему твой дом мы сейчас разнесем по бревнышку.

– Да ладно, скажу, – решился наконец Криворучко. – Не надо ничего искать в доме. Там ничего и нет.

– Ну что ж, пошли в дом, послушаем твою правду.

Яковлев поднялся с баллона, на котором сидел, и пошел в дом, махнув рукой, чтоб сержанта вели за ним.

– Давай, только по-быстрому. У нас мало времени.

И Криворучко, сосредоточившись, заявил, что решился на то, чтобы рассказать всю правду, хотя это ему грозит крупными неприятностями. Но, поскольку вокруг все вроде бы как свои, он рассчитывает, что коллеги смогут его понять.

Позавчера вечером, после дежурства, он с приятелем задержался в пивной, что в парке «Сокольники». Там разговорились с одним не совсем трезвым гражданином. Тот объяснил, что находится на краю, нужны деньги, «наехал» рэкет, а в загашнике только одна ценная вещь – машина. Как ее быстро реализовать? Ну, посмеялись над причудами судьбы, поговорили, прикинули. Продать-то, конечно, можно, но и деньги невелики. Хозяин был согласен на все, тем более что собеседники – в форме. Какая-никакая, а все же гарантия. Словом, он, Криворучко, решился помочь. А чтоб никакого обмана не оказалось, взял и документы водителя, оставив свой адрес и дав соответствующую расписку. Конечно, что теперь говорить, ничего этого делать было нельзя, но уж больно просил мужик помочь, видать, сам уже был на пределе. Вот, получается, и помогли. Попрут из органов, как пить дать… Кто был с ним, Криворучко дать показания отказался. Сказал: раз сам виноват, ему и отвечать, а товарища подставлять – последнее дело. Готов он показать, где пили и договаривались. Может сейчас и документы того чудика предъявить, пожалуйста. Раз на то пошло, чего теперь темнить!… Документы были найдены в гараже. В том месте, на которое указал хозяин. Права в пластике и паспорт. Принадлежащие Комарову.

– Зачем же он тебе паспорт отдал свой? – удивился Яковлев.

– Так я ж сказал: чудик… – пожал плечами Криворучко.

И это все тоже было занесено в протокол, прочитано и подписано сержантом и понятыми. Каждое слово зафиксировано.

Теперь оставался неясным вопрос: где же машина? Ну и соответственно деньги, полученные за нее. Второе проистекало из первого. Криворучко даже и не пришлось думать: грузинам продал. Каким? Проезжим, в Можайске встретил. Почему номера в гараже? А они им не были нужны, сказали: «Снимай, может, она у тебя краденая». У них сколько угодно своих номеров было. Деньги где? Да какие там деньги! Пара тысяч баксов – и то по щедрости кавказской. Хоть что-то удалось выручить. А баксы-то эти сестра с собой в город взяла, разменять по курсу. Только где ж ее сейчас искать! Она, может, и в Москву махнула… Все славно сходилось у Криворучко. Одного лишь никак не хотел учитывать: деньги-то чужие, их отдавать надо. Ну что ж, значит, у сестры придется получать их?

На это Криворучко несколько двусмысленно ухмыльнулся, и всем стало ясно, что, скорее всего, из сестры Криворучко и копейки не выжмешь. Но это как поглядеть!…

Яковлев уже понял, что большего сейчас ему из сержанта не вынуть. Он и без того сам себе порядочную яму вырыл. И вероятно, начинает догадываться. Значит, надо кончать разговоры, изъять все обнаруженные вещдоки, сложить их в пакет и поблагодарить коллег за помощь. Что он и сделал.

– А я как же? – задал совсем глупый вопрос Криворучко.

– Ты?! – даже удивился Яковлев. – А ты – с нами. С ветерком. Тебя, сержант, в Генеральной прокуратуре ждут не дождутся. Считают почему-то, что ты успел многим помочь. На тот свет перебраться… Но это уж не наше дело, сержант. Кстати, а та формочка где находится? Которую тебе, если судить по протоколу, неизвестный клиент облевал. Здесь или в общежитии застирать успел? Молчишь? Ну гляди, твое дело… Давайте его, ребятки, в машину, и – с Богом! Дом-то, наверное, закрыть бы надо, а то родня вернется, а в избе шаром покати: совестливые соседи лишнее приберут, а? Лейтенант, оставь одного из своих. Ну, ребятки, от имени нашего славного МУРа приказано поблагодарить всех сумевших помочь в раскрытии серьезного уголовного преступления. Захар, лично прошу, передай своему шефу и мою искреннюю благодарность. При случае сочтемся. Поехали, ребята!

Глава 12.

Невелико было разочарование Вячеслава Ивановича Грязнова, когда архаровцы доложили, что капитан Воробьев, несмотря на предупреждение начальника МУРа, был отпущен своим командиром по неотложному личному делу. Сам командир батальона, майор Зеликин, лишь «безутешно» развел руками.

– А что я мог сделать? Ну звонили от вас, ну предупредили, да. А у Димыча телеграмма: мать оказалась при смерти.

– Кто такой Димыч? – возмутился Артюша.

– Так Воробьев же. Дмитрий Иваныч, мы его Димычем зовем… Я ему говорю, что, мол, к тебе тут с Петровки едут, небось все о том Голубеве поспрашать, а он: мне, говорит, до штаба, заявление на отпуск и сейчас же обратно. Пусть подождут маленько.

– При чем тут заявление?!

– Ну как же! – снова развел короткими ручками Зеликин. – Мать же, говорю, при смерти. Разве ж мы не люди? Понимаем. Он мне – заявление, я – свое согласие, а дальше – все по форме. Да вы подождите, он обещался скоро прибыть.

– Как же, как же… – пробормотал Артюша и, придвинув к себе телефонный аппарат, стал названивать в МУР. Надо ж, чтоб опять такой прокол!

Он попросил соединить его с Грязновым, а когда доложил о случившихся непредвиденных обстоятельствах, был искренне изумлен, услышав от начальника МУРа не крепкий российский матерок, а нечто вроде добродушной ухмылки.

– Сбежал, значит? – вроде бы даже и не удивился он.

– Да вот, говорят, в штаб заявление на отпуск повез. Обещал скоро прибыть обратно.

– Это он тебе обещал? Лично?

– Нет, майору Зеликину.

– Вот и хорошо, передай-ка ему трубочку…

Что высказал Грязнов майору, можно было не сомневаться, поскольку щеки его вспыхнули огнем, а рот как открылся, так больше и не закрывался, при том что из него не вырвалось ни звука. Монолог Грязнова длился по крайней мере три долгих минуты, после чего Зеликин вздохнул и протянул трубку Артюше:

– Вам приказано передать.

– Как он там, жив? – снова как ни в чем не бывало хмыкнул Грязнов.

– Да.

– В общем, принимаем следующее решение… Мы, конечно, догадывались, что случится нечто подобное, но не были уверены, что капитан сумеет проявить столь стремительную оперативность. Этому майору я уже выдал для острастки. Если Воробьев появится, в чем я сильно сомневаюсь, я приказал задержать его, имея на это санкцию прокурора. Сообщи об этом майору. Ну… а сам давай, забирай архаровцев и дуйте на Петровку. Полагаю, скоро второго привезут.

Закончив разговор с Артюшей, Грязнов молча походил по кабинету, ероша рыжеватые остатки кудрей, и снова решительно взялся за телефонную трубку.

– Генерал-майор Салимонов слушает! – ухнул бас заместителя начальника Управления кадров Министерства внутренних дел.

– Ну испугал! – засмеялся Грязнов. – День добрый, Василь Григорьич! Грязнов беспокоит. Могу?

– Можешь, – великодушно разрешил генерал-майор. – Кого на этот раз надо?

– В батальоне оперативного реагирования у Зеликина есть такой капитан Воробьев. Напарник-водитель Криворучко. Вот оба мне и нужны, Василь Григорьич. Ну и еще есть одна фамилия – Ивасютин. Сделай божескую милость, открой свои тайники.

– Ну, касаемо первого, могу и не заглядывать, и так весь на слуху. Что ни год – звездочка на погон. Видать, приглянулся кому-то из верхних.

– А что, уточнить нельзя?

– Да можно, только ведь…

– Неужто опасно, господин генерал? – при своей феноменальной памяти, знал Грязнов, Василий Григорьевич характером обладал не очень решительным. Если его не завести.

– Ты на что это намекаешь, Вячеслав Иванович?! – почти загремел голос генерала. – Думаешь, у меня при виде Шумилова поджилки трясутся? Не трясутся, успокойся. Но и лезть с дурацкими вопросами вроде: «На кой хрен вам, Николай Нефедович, тянуть за уши этого капитана?» – тоже не хочу.

«Все– таки он молодец, этот генерал, -подумал Грязнов. – Никакой тайны не раскрыл, а все сказал. Значит, концы надо искать в кабинете первого заместителя министра МВД… Высокий покровитель!»

– Ты слушаешь? – перебил его мысли генерал.

– Еще как, Василь Григорьич! Слушаю и завидую твоей памяти. Значит, говоришь, не подобраться мне к этому Воробьеву?

– Я так не сказал. Есть же и другие первые замы. Опять же вот и новый днями появился, хоть и не первый, как говорится, зато, слушок прошел, от самого верхнего, понял?

– Ты про Кашинцева, что ль?

– Ну! А говоришь, не знаешь! Хитришь, Вячеслав… Так вот, не для трепа, а для дела скажу тебе: министр, похоже, собирается сделать рокировку, понимаешь меня? То есть второго сделать первым, а первого – вниз. Надеется таким образом свои позиции укрепить. У Самого, чуешь?

– Храбрый ты мужик, Василь Григорьич! Я б прямо так, по телефону, честное слово, не рискнул бы, пожалуй…

– Брось, Вячеслав. Ты за мой аппарат не боись, ты лучше свой проверяй почаще… Ну а про второго… сейчас прикажу, принесут личное дело. Тебе-то в каком виде требуется?

– Мне нужны объективки на троих, но такие, которые умеет делать лишь один известный мне специалист.

– Это кто ж такой будет? – не без кокетства сбросил басы генерал.

– Василь Григорьич Салимонов, вот кто, устраивает?

– Всегда был ты вралем и подхалимом. Когда надо-то?

– А я могу своего человечка подослать?

– Ну пусть через полчасика выезжает. Бутылку сам занесешь или он передаст?

– Он и передаст! – захохотал Грязнов. – А ты – молоток, Василий!

Следующий телефонный звонок начальник МУРа выдал в Генеральную прокуратуру.

– Саня, ты оказался прав…

– В своем кабинете, господин полковник, я всегда прав, – без промедления отпарировал Турецкий. – А в чем дело?

– Смылся капитан.

– Ну что ж, пусть его теперь другие догоняют. А второй где?

– Жду.

– Так, Слава, суть тебе ясна. Если не против, начни без меня, я хочу подскочить в «ленинку». А оттуда – к тебе.

Грязнов положил трубку и нажал клавишу внутренней связи:

– Саватеева ко мне.

Но Николай появился минут через пятнадцать. Запыхавшийся.

– Чего с тобой? От собак бежал?

– Да нет, Вячеслав Иванович, только приехали, а мне дежурный: «Бегом! Шеф молнии мечет!»

– Николай, – серьезно сказал Грязнов, – я поручаю тебе весьма ответственное задание. Давай обратно в машину, вот тебе денежка, – он протянул Саватееву стотысячную купюру, – в Столешникове купи бутылку армянского коньяка, лучше «Двин», заверни в газету трубкой, вручи генерал-майору Салимонову, знаешь такого? – Увидев кивок, продолжил: – Скажешь, от Вячеслава Ивановича. В ответ получишь пакет. С ним пулей ко мне. Задача ясна?

– Так точно, товарищ полковник, – улыбнулся Саватеев.

– И запомни: максимум подобострастия. Этот «филин» – наш самый ценный агент в логове министра, соображаешь? То-то!

Турецкий отправился в главную библиотеку страны, как ее недавно еще называли, пешком, благо и идти-то минут пятнадцать – двадцать, не больше. И маленько отрешиться от бесконечных промахов и нестыковок хотелось тоже.

Очередную порцию «добра» подбросили Греков с Парфеновым. Впрочем, последний лишь подтвердил те соображения, которые возникли у Грязнова после беседы с его старым приятелем Григорием Синевым, а окончательно они утвердились во время совместного обеда. И побег Воробьева, по сути, ничего уже не менял. Он просто подтверждал теперь его виновность. Значит, если капитан останется живым, то есть его не уберут как ненужного и опасного свидетеля-исполнителя, можно объявлять его в федеральный розыск. Соблюсти формальность. Поскольку «доброжелателю» теперь Воробьев безопасен лишь в виде хладного тела.

Александр остановился, чтобы закурить, и подумал вдруг, что профессиональный цинизм – вещь вполне естественная. Надо приложить максимум усилий для того, чтобы отыскать убийцу и приговорить его в конечном счете к высшей мере. При этом все действия обставлять рогатками законности, оттягивать окончательное решение вопроса, подавая таким образом преступнику какую-то надежду. А когда тебе предлагают не тратить силы, а «уносить готовенького», душа честно сопротивляется. Хотя элементарная логика подсказывает, что это лучший вариант. Кстати, и для самого преступника. Впрочем, сегодня ни в чем нельзя быть уверенным до конца: а ну как найдется адвокат, который одному ему известной логикой добьется замены «вышки» на максимальный срок! А там, глядишь, скостят… Так чего ж ты хочешь, следователь? Чтоб они сами себе выносили приговоры и приводили их в исполнение? А ты тогда зачем?…

Но с другой стороны, ведь зло ж берет при виде дураков! Да нет, не дураков, а расчетливых мерзавцев! И Греков хоть и каша манная, но и его понять можно. Действительно, руки опустятся, когда тебе подкинут такую свинью с квартирой. Вот же прохиндеи! Остался, по сути, лишь один маленький кончик, за который и дергать-то боязно без предварительной разработки, – это опять все та же главная библиотека… Если там глухо, придется, хочешь не хочешь, прислушиваться к «рекомендациям» и на эпизоде с Калошиным ставить крест. Квалифицировать как обыкновенный суицид…

Единственный, кто сегодня внес свежую струю и как-то даже увел от занудной обыденности, оказался Юра Гордеев. Впрочем, Юрой его можно было назвать лишь по старой памяти. Теперь это Юрий Петрович, вполне солидный внешне джентльмен, хотя до Христова возраста, кажется еще недобрал годика-другого. Но вид, осанка, манеры!… Ё-моё, сказал бы Славка. Адвокатура, конечно, меняет людей. Может, и не в лучшую сторону. Если для следователя главный жизненный и профессиональный принцип – соблюдение закона, то адвокату, защитнику путеводная звезда – польза клиенту. Адвокат не истину устанавливает, а защищает человека, совершившего преступление. И к сожалению, эти принципы не всегда совпадают. Хотя ведь никто не требует от защитника совершать противозаконные действия.

Турецкий вспомнил недавнюю словесную битву, развернувшуюся, как нынче принято говорить, в высшем законодательном органе, то бишь в Государственной Думе, и касающуюся как раз адвокатуры. Ну, впрочем, справедливости ради можно сказать, не кривя душой, что споры на эту тему были постоянны и во времена тоталитаризма, и с еще большей силой вспыхнули после объявления матушки-России правовым государством. Правда, в прежние времена спор имел несколько абстрактный, скорее даже кухонный характер. В том смысле, что все важнейшие дела обсуждались ночью на кухне и под шум моющейся посуды. А в правовом государстве о том же самом заговорили чуть ли не на митингах. Но суть остается все той же – быть или не быть независимой адвокатуре. Похоже, что нынешним законодателям свободная от их давления адвокатура стоит ножом у горла. Послушать их, так все коллегии вообще следовало бы давно разогнать и набрать новые из бывших следователей, прокуроров и оперативных работников. Мол-де, и законы они знают, а следовательно, блюсти станут безупречно, и власть слушать умеют, лишних глупостей не натворят, придут посоветуются, в крайнем случае. Послушный адвокат – не это ли зыбкая мечта каждого следователя? Турецкий даже усмехнулся тому, что случалось ведь, когда и его интересы полностью совпадали с желанием этого «каждого». Но… именно тогда, когда появлялось подобное желание, приходилось брать себя за руку, останавливать и, пользуясь словами классика, поверять алгеброй гармонию. И становилось ясно, что истина лежит вовсе не там, где она уже ясно представлялась.

Конечно, мало кому понравится, если изящное строение из его доказательств вдруг элегантным движением развалят до основания. Но ты, следователь, в данную минуту мнишь себя обиженным представителем закона, а кто же он, этот твой разрушитель? Какой закон он-то изволит защищать? Ответить на этот вопрос можно, только оказавшись на месте подзащитного. Чью судьбу собирается сломать не всегда такой уж справедливый закон. Случались и трагические ошибки.

Наверное, поэтому редко испытывал приязнь к адвокатам Турецкий, вероятно, как и они к нему.

Но странное дело, то ли все-таки стены оказывают свое влияние, то ли давнее товарищество, тем не менее Гордеев, явившийся этаким заморским гостем, через пять минут словно раздвинул шоры, улыбнулся и превратился в того добродушного и раскрепощенного парня, которым запомнился по совместной краткой работе в прокуратуре. Кстати, и следовательская закваска в нем осталась. После разговора с Грязновым Юра нашел свое старое дело, хорошенько порылся в нем, сделал парочку умных запросов и получил вполне сносный результат, которым мог бы похвалиться даже опытный «следак».

Резвый сынишка Генриха Красницкого, рассорившись, если так можно выразиться, с памятью неблагодарного папаши, взял фамилию матери, умершей три года назад, и, ввиду неудачи с наследством, решил активизировать собственные таланты. В настоящее время возглавляет филиал российско-датского совместного предприятия по экспорту в Россию мясо-молочной продукции высшего качества и вот уже два года безвыездно проживает с собственной супругой и малолетним сыном в Копенгагене. И хотя от бизнесменов новейшего российского разлива можно ожидать каких угодно сюрпризов, Юра мог дать вполне основательную гарантию, что Маркушевич, такова фамилия сына Красницкого, к трагическому происшествию на Таганке не причастен. Но… Куда ж денешься от этого «но»?

– А почему ты уверен в этом Маркушевиче?

– Потому что у него слишком солидное на сегодняшний день общественное положение. Таким не рискуют. Даже ради каких-нибудь картинок.

– Но какое это может иметь значение? Речь ведь, как я понял, шла о разделе наследства, а покойная ныне мадам Красницкая была против? Почему? Такая стерва? Или сынок повел себя по-хамски?

– Там всего хватало, – засмеялся Гордеев. – Но конечно, главное заключалось в том, что после смерти супруга Елена Георгиевна, помимо, прямо скажем, жалкой зарплаты в библиотеке, имела единственный источник дохода – оставшиеся от мужа ценности. А это – не только полотна Айвазовского, Шишкина, портреты, этюды художников конца прошлого века, список довольно большой, но и золото, и камушки, и антикварная посуда. Причем все имеющееся было описано со скрупулезной точностью, будто они, я имею в виду супруги, заранее готовились к каким-нибудь неприятностям. И по завещанию принадлежало только ей одной. А чтоб оспорить его, сынишка должен был объявить своего папашу по меньшей мере невменяемым в момент составления завещания. А там уже первая жена была против. Словом… Но закончилось все трагически.

– Я был на месте пожара, там практически ничего не осталось. Если, конечно, в квартире нет каких-то тайников, до которых ни воры, ни наши парни не добрались. Но за список спасибо, он здорово поможет в розыске… Значит, ты считаешь, Юра, что ни один из указанных в твоем перечне предметов не может оказаться, к примеру, в Копенгагене?

– Ну так я бы вопрос не ставил. Дело это рассматривалось в суде все-таки давно. Логично поинтересоваться на работе у Красницкой, может быть, были какие-то телефонные угрозы. Или звонили из-за границы. Посмотреть по оплате телефонного номера, не вела ли и она каких-то разговоров, да хоть с тем же Копенгагеном. Тут может оказаться много полезных мелочей.

– Да-а, – восхитился Турецкий, – все-таки нашу заквасочку никуда не денешь. Сидит в тебе, Юра, «следак», ох как крепко сидит!

– Теперь уже – сидел, – возразил Гордеев. – Словом, документы, связанные с этим гражданским делом, к твоим услугам, Александр Борисович, и я сам, если понадоблюсь, готов – по старой памяти. Но не ради этих, – он ткнул указательным пальцем в ту сторону, где размещались кабинеты Генерального прокурора и его заместителей, – а исключительно по старой дружбе. Так можешь и говорить. Привет горячий!

Турецкий почему-то был согласен с Гордеевым, что отпрыск Генриха Красницкого не станет лишать жизни вдову, да еще таким варварским способом. Тем более что он склонен был считать смерть Красницкой одним из звеньев некоей трагической и криминальной цепи. Интуиция подсказывала. А к ней старший следователь по особо важным делам подчас прислушивался. Ведь сказано же, что интуиция – не что иное, как способность непосредственного постижения истины. А если еще проще, без всяких философских изысков, то это означает «пристально смотреть».

С такими мыслями Турецкий и приблизился к до сих пор величественному комплексу зданий в центре столицы, символизирующему высшую степень постижения знаний.

Естественно, собираясь посетить этот светоч мирового разума, в котором был в последний раз, если не изменяет память, более полутора десятков лет назад, когда учился на юрфаке МГУ, а с тех пор все дела мешали, Александр Борисович, верный своей привычке, навел справки о тех, с кем придется иметь дело. Ну, директор Зверев – само собой. Отставной генерал из ЗГВ. Характеристика сама по себе что надо! Заместитель директора по кадрам – бывший полковник из Девятого управления. Фрукт наверняка тот еще. Приходилось иметь дела с подобными «товарищами»: максимум гонора и самомнения.

Но из собственного опыта Турецкий знал, что наиболее информированная публика – это узкие специалисты, отвечающие исключительно за свою сферу действия. Они туго знают специфику, а все остальное воспринимают в качестве сплетен. Вот на стыке того и другого и следует искать пищу для «пристального рассмотрения».

Когда Звереву доложили о приходе «важняка» из Генеральной прокуратуры, он несколько растерялся. Предыдущая информация, полученная от кадровика, о том, что положением дел в библиотеке якобы начинает интересоваться прокуратура, его не особенно волновала. Во-первых, все, что произошло, случилось за стенами учреждения. А современная Москва по уровню преступности давно уже перешагнула все мыслимые рамки, так что было бы смешно искать убийц в каких-нибудь тайных подземельях библиотеки с мировым именем. А во-вторых, лично он, генерал-майор в отставке, считал попросту абсурдным любое подозрение в этом плане в свой адрес. Ибо не он отдавал какие-либо приказы убивать тех, кто с ним не согласен, этак ведь можно и доброй половины сотрудников лишиться! Бред какой-то! А помимо прочего, Марк Михайлович, выплеснув злость, касающуюся, вероятно, не столько фактов гибели некоторых сотрудников, сколько их широкой огласки, перезвонив позже, заметил, что, кажется, по некоторым его данным, эти дела будут со временем прекращены в Генеральной прокуратуре, где они в настоящий момент находятся. И тем не менее вздрючка, которую он, Зверев, устроил своему заместителю по кадрам, была абсолютна справедливой и уместной: нечего чушь языком молоть и разводить плюрализм. От него уже и без того вся страна, понимаешь, лежит в развалинах. И нет средств на ее бурное возрождение, которое обязательно грядет, надо только помогать всеми силами. Хотя, если хорошо оглядеться, этих средств более чем достаточно. Но они лежат без движения, никем не востребованные, как мешки под задницей скупого рыцаря. Ничего! Не вечно длиться спячке! Мы еще разбудим державу, поднимем ее на прежний уровень! И выше! В этом был всерьез уверен отставной генерал Зверев.

Но если прав Костров, то чего здесь надо «важняку»? И Зверев принял уклончивое решение: он пригласил к себе в кабинет Сиротина и прибывшего… как его, Турецкого. Заявил им, что вынужден покинуть высокое собрание, поскольку его лично вызывают наверх – куда, указано не было, директор библиотеки просто ткнул привычно пальцем в потолок, – по причине чего он глубоко сожалеет… А заместитель в силах ответить на любой кадровый вопрос.

– Окажите следователю любезность, Алексей Андреич, – закончил Зверев и, вежливо кивнув Турецкому, покинул кабинет, не закрыв за собой дверь. Ни малейшего желания не испытывал он отчитываться о своих действиях. Были люди, которые могли спросить, вот пусть они и интересуются. Громко сообщив секретарше – чтоб слышали в кабинете, – что сегодня он уже вряд ли вернется, поскольку дела требуют его обязательного присутствия на вечернем заседании Государственной Думы, Анатолий Сергеевич важно удалился домой – отдыхать после трудов праведных. Обойдутся! Здоровья ни за какие деньги не купишь, а сердчишко что-то стало в последнее время пошаливать. Значит, придется себя несколько ограничить в приеме спиртного, до которого генерал был всегда большим охотником…

Сиротин и Турецкий сидели друг напротив друга за приставным столиком в кабинете Зверева. Александр Борисович, честно говоря, уязвленный нарочитым демаршем директора, кратко изложил причины своего интереса, после чего наверняка Зверев, если бы он остался, понял бы, что ни о каком прекращении дела речь вообще не идет. На Сиротина же спокойствие директора просто не произвело бы никакого впечатления уже по одной той причине, что у отставного полковника имелись собственные источники, внушающие, кстати, больше доверия.

Не обладая слишком уж подробной информацией о Турецком, Сиротин все же имел о нем весьма общее представление и по манере ставить вопросы понял, что разговор может быть нелегким. И мысленно чертыхнулся по поводу директорской подставки. Но из двусмысленного положения следовало как-то выходить, то есть брать на себя определенные решения и так далее. Обстановка же в директорском кабинете не располагала. Он предложил перейти к себе в кабинет, где, как он выразился не без подтекста, можно говорить обо всем и без утайки. На что Турецкий понимающе усмехнулся и, разумеется, согласился.

Алина, повиливая аппетитными окорочками – в кои-то веки в кадрах появился более-менее мужчина ничего, – поставила две чашечки душистого кофе, сахарницу, вазочку с иностранным печеньем и выразительно посмотрела на Сиротина. Турецкий с огромным трудом попытался сдержать улыбку, настолько ясен был их молчаливый диалог. А когда инспекторша по кадрам, повинуясь жесту ладони Сиротина, медленно удалилась, оглянувшись возле двери, Александр просто опустил голову на раскрытую ладонь и уперся глазами в стол. Но, почувствовав настойчивый взгляд хозяина кабинета, поднял улыбающиеся глаза, показал Сиротину большой палец и, наклонившись к нему, негромко сказал:

– Если у вас была возможность выбора, то я его полностью одобряю. Не знаю, какой из нее работник, но баба, по-моему, класс.

И эта откровенно мужская реплика «важняка», как бы не стесняющегося своей сути, сразу настроила бывшего полковника в его пользу.

– Ну так как? – спросил Сиротин, показывая глазами на свой сейф.

– Под такой запах!… – Турецкий поднял чашечку с кофе и понюхал. – Да я вовсе и не допрашивать приехал…

Сиротин тут же достал из сейфа пару хрустальных вместительных рюмок, початую бутылку коньяка и налил по полной, щедро.

– Ну, – сказал, спокойно глядя в глаза Турецкому, – быть добру! – и выпил до дна. – Давайте, а то остынет. Действительно славно заварила… Так, говорите, правильный выбор? – Он хитро прищурился.

– Как для себя! – Турецкий прижал ладонь к груди. – А какие радости-то еще нам остаются в этой жизни?

– Это так… – тяжело вздохнул Сиротин.

Мостик был переброшен. Хоть и лысый уже, но достаточно могучий отставной полковник задумчиво глядел в окно. Турецкий его не торопил с ответом на уже поставленные вопросы, продолжал отхлебывать крепкий кофе и крошить в пальцах печенье, бросая мелкие кусочки в рот. Наконец Сиротин словно очнулся.

– Вот вы спрашиваете, в чем может быть причина? А я совершенно честно говорю вам: не знаю. Общая неустроенность. Ненадежность жизни. Неуверенность в завтрашнем дне. Так думаю.

– Общие слова, Алексей Андреевич, – поморщился, как от кислого, Турецкий. – Вы умный человек и здесь – давно не новичок. Давайте рассуждать откровенно: раз, два, три, – Турецкий стал загибать пальцы, – в течение недели три покойника собственных, один, так сказать, из близких людей и похищение. Итого – пять человек. Как профессионал скажите: это от какой жизненной неустроенности-то? И еще прошу заметить, что вся пятерка так или иначе противостояла неким действиям руководства. Какой я должен, по вашему грамотному мнению, сделать вывод? Не подскажете?

– Если я скажу, что могло быть какое-то чудовищное совпадение, вы же не поверите? – Сиротин испытующе поглядывал на следователя.

– Не-а, не поверю, – мотнул головой Турецкий. – И не ждите.

– Ну что ж, тогда… – словно решился Сиротин, – могу предложить вам такой вариант. Алина!

– Слушаю вас, Алексей Андреевич! – немедленно выросла в дверях инспекторша, будто дежурила у замочной скважины. Что вовсе и не исключено.

«Ай да девка! – даже позавидовал Турецкий. – Станок что надо! В этой, определенно недалекой, головке должна быть кладезь самых неожиданных сведений, бездна информации, так необходимой для прояснения ситуации в этой библиотеке».

– Я попрошу тебя, – строго сказал Сиротин, не обращая внимания на несколько вызывающую позу помощницы, – принести сюда личные дела Калошина, Штерн, Красницкой и… Ляминой.

– Как?! – распахнула в ужасе глаза Алина. – И она… тоже?!

– Ничего пока не известно, но дела положь сюда! – хлопнул он ладонью по столу. – Погоди!

Кинувшаяся было бежать Алина замерла в дверях.

– И дай мне те папки, где собраны протоколы собраний. Все. Я вам советую, Александр Борисович, – повернулся он к Турецкому, – ознакомиться с этими протоколами. Их, к сожалению, много, и труд это нелегкий, тем более что каждый раз говорилось о тысяче проблем. Но так или иначе, главным поднимался вопрос о хранении древних рукописей и всяких других редких книг и документов. С этим у нас порядка никогда не было, как раньше, так и теперь. Думаю, здесь и собака зарыта.

Турецкий понял, что, вероятнее всего, большего он сегодня от кадровика не добьется, однако тот, в свою очередь как бы отстраняясь от неприятного ему разговора, дает наводку: вот, мол, гляди и делай выводы сам, а я тебе ничего не говорил. Но конечно, ему что-то известно. Ведь брал его на работу Зверев. И брал наверняка не врага себе. Или стукача. Брал, значит, был уверен.

А Зверев очень не понравился Турецкому. Начиная с послужного списка и кончая неласковым приемом, демонстрирующим полное равнодушие, если не презрение, к представителю органов прокуратуры. Но это дело легко поправить: можно завтра же вызвать его как свидетеля повесткой, Славка подошлет парочку своих архаровцев, чтоб не трепыхался, а трепыхаться он не преминет, сочиняя для себя какой-нибудь жизненно важный вызов наверх. Ну а после заставить его провести часок на стуле возле кабинета. Всю дурь мигом сдует. Но вот сказать об этом Сиротину, как бы обижаясь на его начальника, или нет, тут надо подумать…

Алина между тем стала подносить и складывать на столе у Сиротина толстые папки с протоколами собраний, личные дела указанных сотрудников библиотеки. Материала набралось немало.

Воспользовавшись телефоном Сиротина, Турецкий позвонил в свой собственный кабинет, где в настоящий момент должен был находиться Игорь, и дал ему задание на служебной машине подъехать к «ленинке», чтобы взять для детального ознакомления все эти материалы. Положив трубку, обратился к несколько ошарашенной инспекторше:

– А вас… Алина, простите, не знаю, как по батюшке, очень прошу быстренько составить опись передаваемых в прокуратуру материалов. Я распишусь в получении. Мы их изымем на время. С разрешения, – он с любезной улыбкой повернулся к Сиротину, – Алексея Андреевича, разумеется.

У Сиротина вытянулось лицо, но, подумав, он, видимо, не нашел повода для возражения. Сам же, в конце концов, предложил.

– Только я прошу вас… – начал он.

– Не беспокойтесь, – уже с озабоченным лицом прервал его Турецкий, – я сейчас же составлю постановление об изъятии и готов расписаться буквально за каждую изымаемую страницу. Вы меня тоже поймите, Алексей Андреевич, времени мало, материалов гора, и что будет, если я сюда привезу всю свою следственную группу! Да и вам самому зачем этот базар, эта нелепая демонстрация, верно?

Тому ничего не оставалось сделать, как согласиться с доводами «важняка». Но уж вот Зверев – этот взовьется! А что, в конце концов, сам же поручил разбираться! Дело, по сути, бросил, устранился, вот и лопай результат собственной трусости и наглости.

С другой стороны, конечно, нет в этих материалах никакого особого компромата или таких сведений, которые могли бы хоть в какой-то степени пролить свет на тайны гибели и похищения сотрудников. Ничего серьезного, кроме обычных нервов и прочей риторики. Но знает-то об этом, пожалуй, один человек – он, Сиротин. Зверев даже не догадывается. Так что, сам, вероятно, о том не думая, неожиданным финтом подложил этот, сразу видно, непростой «следак» хо-орошую свинью господину отставному генералу. Ничего, пусть попрыгает, а то больно умный стал в последнее время. И догадливый.

– Да-да, Алина, сделай нам такой реестрик. Ну а мы бы, я так думаю, не отказались бы с господином старшим следователем по особо важным делам самой Генеральной прокуратуры, Алина, понимаешь теперь ответственность? Так вот, как, Александр Борисович, не отказались бы еще по чашечке кофейку, а? Пока тут ваши коллеги подъедут?

– С удовольствием! – с восхищением воскликнул Турецкий. – Кофе ваш, Алина, поистине волшебный. Как, впрочем, и вы!

– О-хо-хо! – довольно зарокотал Сиротин. – Не перехвалите мне сотрудницу, Александр Борисович, а то ведь бросит старика да удерет к молодому!… Вроде вас, к примеру, а? – Но глаза у него были льдистые, несмеющиеся.

– О чем вы говорите, Алексей Андреевич, – сокрушенно махнул рукой Турецкий, – нынешние красотки, – он кивнул вслед ушедшей Алине, – уважают богатеньких буратин. А уж если нам с вами, скажем, выпадает удовольствие… или счастье, я считаю, надо за него двумя руками держаться. Разве не так?

– Верно, – как бы успокоился Сиротин. – Живешь и – нет… А вообще, скажу я вам, очень здесь, у нас, скандальный народ. По всякому поводу. Коллектив-то – женский. Куда денешься…

Так они и сидели до приезда Игоря Парфенова, попивая кофеек с коньячком, заговорили о политике и политиках, избравших для себя новое поле деятельности – кресла губернаторов провинций, причем говорил больше Сиротин, демонстрируя знание определенных проблем. В гораздо меньшей степени интересовали бывшего полковника беды и трудности родного «предприятия» – со всеми его вечными бабьими заботами. Турецкий слушал, иногда поддакивая, в ожидании, когда же наконец кадровик соизволит либо проколоться на какой-нибудь случайности, либо сознательно дать ориентир, маскируя его под обычный треп. Школа, знал Турецкий, она и во сне о себе напомнит. И он отдельными репликами как бы приземлял Сиротина, поворачивал его от высокой политики к делам насущным.

– Все они, конечно, одним миром мазаны, и народ это видит, но ведь по-прежнему верит, сколько его ни обманывай. Вот как мы приучили людей верить власти! – Сиротин не то торжествовал, не то обличал, сразу понять было трудно. – Но, заметьте, все, кого Президент отстранил, послал к такой-то матери, все до единого баллотируются в губернаторы, каково!

– А что странного, наворовали наверху, теперь станут воровать в своих вотчинах. Везде так. А что, у вас в этой конторе иначе разве? Я не вас, Алексей Андреевич, упаси Боже, имею в виду…

– Где нынче не воруют!… – безразлично подтвердил кадровик. – Вот вы про нас заметили. Так ведь подвалы ж немереные. Добро хранится кое-как. Который год ремонт капитальный все откладывается по причине недостатка средств. А тут – то потоп, то пожар, и старье, известно, хорошо горит. Умные люди говорят, что старью тому цены нет! Мильёны за него предлагают. Нет, пусть лучше дома пропадет, но никому не отдадим, не продадим!…

– А может, стоит послушать умных-то людей? – с усмешкой предложил Турецкий.

– Так ведь в том вся и соль! – словно обрадовался Сиротин. – Одни говорят: давайте лишимся малого, зато сохраним большое. А другим такое предложение вострый нож в сердце. Грабеж Отечества!…

– И помирить их нельзя? – усомнился Турецкий.

– Ни в жисть, – твердо сказал кадровик, почему-то отворачиваясь от гостя. – Вот они, несогласные то есть… и того…

– Доспорились, значит?

Сиротин кивнул, достал из стола спичечный коробок, заострил спичку и стал ковырять ею в зубах.

– Сперва до угроз доходило, а потом вдруг ка-ак началось! И покатилось… Ежли уметь читать, там, – он ткнул пальцем в гору папок, – много чего любопытного… – И он кивнул, глядя Турецкому в глаза и словно ставя точку.

Наконец появился Парфенов. Алина тут же подала список изымаемых «по постановлению Генеральной прокуратуры» документов, Турецкий протянул его Парфенову и попросил тщательно проверить. Чтоб потом никаких претензий не было. А когда Игорь закончил проверку, Турецкий поставил свой автограф, приказал унести папки в машину и возвращаться для получения следующего задания. Сиротин насторожился, но Александр Борисович не стал расшифровывать своей последней фразы.

– А как тут у вас, Алексей Андреевич, со служебными помещениями сотрудников? Тесно, поди?

– Друг у друга на плечах сидят. Каморки. И в каждой, несмотря на строжайший приказ, норовят кипятильник воткнуть! А потом возмущаются: никакой техники безопасности! Да у нас все без исключения пожароопасно!

Турецкий кивал, слушая его. Дождался возвращения Парфенова.

– Ну вот, это я к тому спрашивал, что раз в тесноте, то и нам с вами облегчение. В некоторой степени. Я попрошу вас, Алексей Андреевич, дать указание, как вы теперь тут самый главный, – Турецкий улыбнулся, отдавая должное власти Сиротина, – показать помещения, где трудились погибшие женщины. Их рабочие, так сказать, места. К сожалению, нам придется несколько нарушить трудовую атмосферу в этих стенах. Игорь Васильевич ознакомится со всеми материалами, хранящимися в письменных столах или сейфах указанных сотрудников, и произведет выемку тех, которые понадобятся следствию в соответствии со статьями 167-171 УПК России. Вот соответствующее постановление… Мы же с вами, полковник, в некотором роде коллеги и хорошо понимаем необходимость подобных акций. Но я постараюсь свести неудобства, доставляемые вашему коллективу, до минимума. В течение буквально получаса подошлю еще парочку-тройку сотрудников прокуратуры в помощь следователю, хорошо? А на вас и вашу замечательную помощницу рассчитываю в том смысле, чтоб в отделах, где будут работать мои люди, не создавалось ажиотажа, лишних эмоций не нужно, проблем с понятыми. Просто идет обычная, рутинная следственная работа.

По лицу Сиротина трудно было определить его отношение к неожиданному демаршу Турецкого. Все вроде бы шло чин чинарем, и вдруг – нате вам! Не мог же не видеть отставной полковник несуществующего в своем первозданном виде Комитета государственной безопасности, как мягко и, главное, без всяких возражений с его стороны взял инициативу в свои руки «важняк» из Генпрокуратуры. Как без всякого давления вынудил идти ему навстречу буквально во всех вопросах. Ну что ж, значит, и дальше все должно следовать тем же логическим путем. Сиротин кивнул, выражая полное согласие с указаниями Турецкого, которым просто из уважения к нему, Сиротину, была придана форма убедительной просьбы. Подкрепленной санкцией Генпрокурора.

– Алина, – распорядился кадровик, – приступай. Проводи товарища. Ну а мы с вами, Александр Борисович, неужто, как говорится, оставим злобу на дне стакана? – Он разлил остатки коньяка по рюмкам и поднял свою, указав Турецкому на другую. – На дорожку и за взаимопонимание?

– С удовольствием. – Следователь поднял свою рюмку. – Как у нас иногда говорят: чтоб свидеться при лучших обстоятельствах! Не возражаете?

Сиротин не возражал, и они выпили стоя, после чего пожали друг другу руки, и кадровик проводил гостя до лестничной площадки. Снова прощаясь, Турецкий словно бы вспомнил:

– До скорой встречи, Алексей Андреевич. Я вот все думаю над вашими словами. А ведь те, кто предлагали пожертвовать малым, они, похоже, кое в чем преуспели? И какие-то акции в этом направлении наверняка провели, или не так?

– Все возможно, – неохотно пожал плечами Сиротин.

– А средств у библиотеки как не было, так и нет. Вот ведь незадача, верно, Алексей Андреевич?

Сиротин снова пожал плечами.

– Как считаете, стоит вызвать к нам, в прокуратуру, вашего Зверева? Или снова потолкаться в приемной, пока у их высокопревосходительства не проклюнется возможность дать аудиенцию?

Сиротин поиграл крупными, кустистыми бровями, хмыкнул и неожиданно по-мальчишески подмигнул Турецкому:

– Не худо бы…

– Вот и я так думаю. Между прочим, – Александр Борисович приблизил губы к уху Сиротина, – нынче в Думе никаких вечерних заседаний не предвидится. Утром по радио сообщали. Сам слышал.

И, подмигнув в ответ, бегом спустился по лестнице.

Через десять минут Александр Борисович поднимался в свой кабинет. А еще через пять разговаривал по телефону с Игорем, давая ему необходимые указания, исходя из сведений, добытых Юрой Гордеевым, и почти неуловимых подсказок начальника отдела кадров библиотеки. Игорь пожаловался, что всяческих бумаг в буквальном смысле невпроворот. Одному – тут до морковкина заговенья. Девочки хоть немного помогают, подсказывают, о чем речь. В общем, понял тоскливые жалобы следователя Турецкий, нет ничего хуже бабьего архива. Порядок ведом лишь одной хозяйке, но она его никому уже не объяснит. Кроме того, похоже, тут уже прошлась чья-то заинтересованная рука. Поэтому при всем желании удача может проистекать лишь от ошибки предыдущего «проверяющего». Перевернули же вверх дном всю квартиру Марины Штерн, как рассказывала Лариса. И здесь, видимо, пошуровали, когда все сотрудники разошлись по домам. Впрочем, почему не надеяться на удачу? Вот одному только…

Турецкий, как и обещал, тут же отрядил на помощь Игорю и под его руководство Грекова с Артюшей. Первый все еще переживал неудачу с квартирой Калошина, а второй ошивался в ведомстве Грязнова, где Славка организовал допрос Криворучко.

Александр Борисович и сам не очень верил в пользу проведения данной акции в библиотеке. Не дураки же противостоят прокуратуре. И весь компромат на себя давно уже выгребли и уничтожили. Ну разве что действительно пропустили что-нибудь, какую-то мелочь впопыхах. Просто им руководила сейчас привычная обязательность доводить каждое дело до логического завершения. Отрицательный ответ – тоже ответ. И лучше быть уверенным, что ничего не забыл, не пропустил по небрежности. Да и молодежь следовало бы подтянуть, вздрючить маленько, заставить быстрее двигаться. Греков вон совсем расклеился, а ведь, говорят, жесткий мужик. Лильку бы сюда с ее женской дотошностью, тщательностью. Но что-то у них там не клеится. Там – не у Федотовой на Таганге, как понял Турецкий, а в районе меркуловского кабинета, то бишь в родной Генпрокуратуре. Костя темнит, что-то умалчивает, мнется, но не раскалывается. Словом, рассчитывать на нее не приходится. А почему, собственно? Завтра истекает отпущенный ей трехдневный отпуск по семейным обстоятельствам, значит, вполне уместно поинтересоваться ее дальнейшими планами. И Турецкий решительно снял трубку.

Лилия ответила не сразу, пришлось терпеливо прозваниваться, хоть очень и не любил этого Александр Борисович.

– А, это ты… – сказала так, будто они безумно надоели друг другу и к тому же расстались несколько минут назад. – Есть вопросы?

– Да… как тебе сказать… – не сразу даже нашелся Турецкий. – Не без этого, конечно. В общем, как дела, каковы ближайшие планы?

– Что тебе сказать?… – Лиля задумалась. – В общем… я, наверное, уйду из прокуратуры.

– Ах, вот что!

– Ага. – Она говорила медленно, словно подолгу соображала, как и с каким выражением изложить очередную свою мысль. – Так, понимаешь, складываются обстоятельства, что… Впрочем, это никого не касается.

– Ну почему же? – Турецкий попробовал сыграть обиду, хотя уже понял, в чем суть дела. – Кажется, и я тебе не совсем посторонний, могла бы сообщить. Или посоветоваться.

– Послушай, Саша, – уже с раздражением заявила Лиля, – с чего ты взял, что не посторонний? Возможно, у тебя был однажды шанс стать им, но ты с легкостью отказался от него. И вообще, мне бы не хотелось больше муссировать эту тему.

– Хорошо, – спокойно ответил Турецкий. – Но о причине ты можешь все-таки сообщить своему временному… ну ладно, не коллеге, так хоть руководителю? Ты же включена в мою группу, под мое начало, как тебе известно.

– Никуда я не включена, – отпарировала она. – Это, возможно, кому-то хотелось воткнуть меня в тухлое дело, а у него не получилось. Я же согласия не давала? Нет. Так о чем речь? Кого я подвела?

– Увы, – вздохнул Турецкий. – Моя правота по сравнению с вашей правотой столь бесправна, что вы вправе… и так далее. Почти по Марксу.

– Слушай, Турецкий! – вдруг горячо, словно сорвавшись, не выдержав ледяного, независимого тона, громким шепотом заговорила Лиля. – Если ты мне сейчас скажешь… если ты вот сейчас, сию минуту, понимаешь, сукин ты сын? Скажи «да», и я тут же все брошу и примчусь и буду вместе с тобой раскручивать это никому не нужное, поверь мне, смертельно опасное дело! Если скажешь, ну?!

– Лиля, – стараясь быть спокойным, остановил ее поток Турецкий. – Мы же взрослые и ответственные люди. Чего ты нагородила в своей глупой башке? Зачем тебе лишние хлопоты? Ты прекрасно знаешь мое отношение к тебе. Вот только свистни, и я сейчас же примчусь и так наконец тебя отделаю, как ни одному генералу не снилось, но Лиля! Какой я тебе муж? Ты же взвоешь через пять минут от моих вывертов! А потом, помимо нас есть же на свете и Ирка, и Нинка моя, куда я без них? Вернее, они без меня! Думай, девушка… И не городи чепухи.

– Жаль, что ты так разнервничался, а то я действительно чуть было не свистнула… Конечно, было бы неплохо наставить ветвистые рога потенциальному супругу, но, кажется, у меня от твоих речей пропало всякое желание. Итак, резюмирую. Завтра я принесу заявление об уходе по собственному. Или переходе, это мы с ним вечером решим. Надеюсь, две недели вы меня держать ради удовлетворения собственного самолюбия не станете. Да мне и генерал обещал. Он, кстати, уже переговорил на эту тему с Меркуловым. Странно, что Константин Дмитриевич не сообщил тебе об этом. Вы же с ним, как я понимаю… Впрочем, это теперь уже ваши заботы… И наконец, последнее. Иди ты, Турецкий, ко всем чертям, знать тебя больше не знаю и слышать не хочу. Этот телефон можешь вычеркнуть из памяти и мне никогда не звони, даже если тебе очень приспичит, понял? Дурак!

И короткие гудки.

Турецкий подержал еще трубку в раздумье и опустил на рычаг. Спокойно, без всяких «нервов». А на душе было почему-то пасмурно. И гадко. Будто его предали. Да, впрочем, и ко всем чертям как-то, если не изменяет память, в последние годы не посылали. Разве что в шутку…

Ну а что по этому поводу думает заместитель Генерального прокурора господин Меркулов? Закономерен такой вопрос? Или он, как и Лилия Федотова, тоже отказывается играть в наши игры?

Клавдия Сергеевна попросила минутку обождать. Потом сказала, что у Константина Дмитриевича сейчас на приеме «важное лицо» из Министерства внутренних дел и он готов принять Турецкого ровно через десять минут, как только закончится беседа.

Саша решил, что времени на перекур ему должно хватить, а также на звонок к Грязнову.

– Я тут провел один маленький опыт, – сообщил Слава, – и, кажется, довольно удачно. Паренек-то наш замкнулся поначалу, в общем, обычные дела: не видел, не помню, выполнял указание старшего и так далее. Ну я и попросил Артюшу твоего изобразить на физиономии полнейшее изумление: мол, сбежал Воробьев, что теперь делать? Как Турецкому докладывать? Ну и прочее тому подобное. Должен сказать, артист из него может получиться. Как я ни изображал – молчи, не болтай лишнего! – он нес свою правду и, естественно, донес до такого же молодого Криворучки. И тот слопал наживку. Раскололся. Но все тут же свалил на капитана. Решил, видно, что, раз тот смылся и ему уже ничто не грозит, можно валить. Словом, картина такая, что глаз не оторвешь. Сам подъедешь или тебе готовый протокол допроса доставить?

– Я бы подскочил, но бегу к Косте, а что будет потом, не ведаю. Если не затруднит, подкинь эту бумажку сюда. А я тебе потом перезвоню, хорошо? А Воробьева объявляем в федеральный розыск. Все, привет, бегу! Славка, снова напоминаю, пусть Денис, или кто-нибудь еще, срочно заберет к себе мою машину. Мне ж колеса нужны позарез, а чем напичкана моя «семерка» – одному Богу известно. И какому-то очень крупному начальнику, о котором мне неизвестно.

– Ладно, сейчас Николая пришлю. Он и бумажки доставит, и машинку поставит на профилактику. К концу дня получишь…

Но самое неожиданное сегодня ожидало Александра Борисовича в приемной заместителя Генерального прокурора.

Он вошел, по привычке игриво отсалютовал Клавдии, отчего та немедленно вспыхнула и заерзала на стуле, видимо считая, что такими телодвижениями она особенно ярко проявляет свою секретарскую активность. Были в приемной, ожидая аудиенции у господина Меркулова, еще несколько незнакомых Турецкому посетителей. Но они, разумеется, не волновали его.

Неожиданно дверь Костиного кабинета широко распахнулась, и в проеме, вежливо провожаемый самим Меркуловым, появился… генерал Кашинцев. Этой встречи ну никак не мог предвидеть Турецкий. Хоть мину какую-нибудь, соответствующую моменту, приготовил бы на лице. Впрочем, челюсть не отвалилась, и то уже хорошо.

Но Кашинцев, увидев Турецкого, весь вспыхнул приязнью, подобно Клавдии, у которой все-таки, в отличие от генерала, были на то причины. Александр Борисович несколько растерялся. Но еще большее недоумение отразилось на лице Кости, увидевшего, как покидающий его гость вдруг с широко раскрытыми объятиями едва не кинулся навстречу Турецкому. Друга дорогого встретил – никак не меньше!

Кашинцеву было далеко до Турецкого с его ста восемьюдесятью сантиметрами живого роста, и смотреть приходилось снизу вверх. Но это не помешало генералу немедленно выразить искреннюю радость от нечаянной встречи.

– А мне сказали, что вы где-то в городе, и я так жалел, Александр Борисович, что не удалось увидеться. А у меня ведь к вам дело – и серьезнейшее! – генерал, смеясь, якобы пригрозил пальцем Турецкому. – Сейчас поговорим. Вы позволите, Константин Дмитриевич, я задержу Александра Борисовича буквально на минутку?

Костя недоуменно пожал плечами, не зная, как реагировать, потом отвесил какой-то нелепый быстрый поклон и закрыл за собой дверь.

– Я понимаю, Александр Борисович, у вас срочные дела. Наслышан. Знаю. Даже как-то пытаюсь помочь, вот и Константину Дмитриевичу обещал только что любую поддержку. Но сейчас я по другому поводу. Вы уж по-мужски поймите и не держите зла за пазухой: хочу отобрать у вас Лилю. Ну чего девке изображать из себя Джеймса Бонда, настоянного на Шерлоке Холмсе? – Кашинцев под руку отвел Турецкого к дальнему окну и говорил негромко, полушепотом, чтоб слова его не стали предметом обсуждения в прокуратуре. – Мы решили соединить, так сказать, наши жизни и кое-что, по возможности, изменить. Пусть она, я думаю, займется наконец женским делом. Да хоть в ту же адвокатуру идет, если неймется. А тут, у вас, ей делать просто нечего, честное слово. Вам не кажется?

Турецкий сделал жест, который можно было бы при желании истолковать и в пользу «да», как равно и «нет».

– Я рад, что вы со мной полностью согласны, – именно по-своему и истолковал Турецкого Кашинцев. – Я наслышан о ваших добрых с ней отношениях и поэтому хотел бы, чтобы на торжественном, назовем это дело так, акте вы были нашим гостем. Примите мое искреннее приглашение. Надеюсь, вы… а?

Турецкий был вынужден повторить нелепый поклон Кости, ибо в ушах по непонятной причине отчетливо прозвучал пассаж Лили по поводу неких ветвистых рогов. Но вспоминать об этом в настоящий момент Саша посчитал непристойным для себя. Мало ли о чем может позволить себе помечтать «девушка», собирающаяся замуж за доподлинного генерала!…

Он уже собирался расстаться с непрошеным гостем на этой высокой ноте, но тот, убрав с лица радушие, продолжил, уже не глядя в глаза:

– А еще я очень хотел дать вам один дружеский совет, позволите?

Почему– то Турецкий догадался, о чем пойдет речь. Однако, с другой стороны, отчего не сделать человеку приятное и не выслушать его?

– Вам, кажется, удалось уже схватить убийцу? Даже двоих, если не ошибаюсь?

– Быстро! – хмыкнул и покачал головой Турецкий.

– Вы о чем?

– Узнали быстро. Я-то их, вообще говоря, еще и сам в глаза не видел. И как удается!

– Ну! – самодовольно ответил генерал. – Не вам, Александр Борисович, дорогой вы наш, задавать подобные вопросы. Вы на метр вглубь видите. Ну так вот, я к тому, что надо бы поскорее и дела эти соединенные завершать. Чего им висеть грузом? Ни чести, ни почета.

– Эт точно! – Опять вспомнился незабвенный товарищ Сухов. Как он там насчет павлинов-то?

Наверное показалось, но, может, и вслух произнес, потому что генерал нахмурился и переспросил:

– Какие павлины? При чем здесь?…

– Вам послышалось, господин генерал. Разрешите идти?

– Ну… ну зачем же так официально, – обиделся он.

– Мы ж не дома, – вкрадчивым голосом заметил Турецкий. – Вы – в форме, я – без. Я ж не могу на «ты». Неправильно истолкуют. Прощайте, господин генерал. Был рад знакомству.

Турецкий изо всех сил сдерживал себя, чтобы не нахамить этому новичку, взобравшемуся на олимп и думающему, что он уже утвердил в районе вечной вершины свою провинциальную задницу.

Но Кашинцеву было невдомек, он видел перед собой упрямого и самолюбивого «следака», которым надо было руководить, а не отпускать в «свободное плавание».

– Так вы обратите все же внимание на мои слова, – сказал он на прощание. – Видит Бог, я советую от чистого сердца.

– Благодарю, – сухо ответил Турецкий, – прошедшей ночью я уже успел получить подобный совет. Толковый, так сказать. Вопрос в том, где бы найти еще и толкового исполнителя…

Саша повернулся и ушел в кабинет Меркулова, резко рванув на себя высокую дубовую дверь…

– Я думал, ты мне все врал, – сказал Костя, и нельзя было понять, чего было в его реплике больше: недоумения или обиды.

– Ты мне лучше другое объясни: где находится источник «толковых» советов?

– А вот об этом я и хотел с тобой коротко побеседовать. Сегодня твой лучший друг – себя я среди них уже числить, как видно, не могу – прислал мне этого… умельца.

Костя показал на телефонный аппарат, возле которого приткнулось нечто напоминающее переговорное устройство. А с чего это он про дружбу-то? Или задело его это дурацкое знакомство с генералом? Так ведь все на свете поправимо: раз – и нет никакого генерала.

– Ты меня слушаешь? – сердито выкрикнул он. – Я же наблюдаю: говорю – и все как в стенку. Никакой реакции!

– Ты хочешь, чтобы я спросил, что это за штуковина? Знаю. У Славки еще в старой его «Глории» видел. Не знаю, может, они ее с тех пор модернизировали. Но, по-моему, лучший друг, как ты говоришь, подсунул тебе старое и отработанное дерьмо. Не так? Извини.

– Все-то ты знаешь и всегда говоришь так, чтобы лишний раз позлить меня. И вот уж это действительно так! И еще уполномочен тебе заявить, самонадеянный ты наш, что мнить себя героем – дело, конечно, благородное, но довольно-таки пустое. И небезопасное.

– Ты – третий. Нет, четвертый, – поправился Турецкий. – Третьей была Федотова. Как послушаешь, так ведь и вправду небезопасное. И куды теперь крестьянину податься!

– Не фиглярничай, – сухо оборвал Меркулов. – Сейчас ты закроешь свой рот и будешь внимательно слушать, понял? И только когда я тебе разрешу, откроешь его. Если имеешь какие-либо серьезные вопросы, задавай сразу, потом будет уже некогда.

– Имею. Костя, мне срочно нужен сын одного твоего старого друга. Татарской внешности.

– А ты уверен, что он находится там же?

– Моя уверенность в данном случае может проистекать лишь из твоей.

– С чем связано такое желание?

– Фамилия – Сиротин. Звание – полковник из «девятки». Завкадрами того заведения, откуда я прибыл. Нужен мне, извини, «до разрезу». Но ему необходимы определенные гарантии. Мне так кажется.

Костя пожевал губами, подошел к сейфу, покопался в нем, что-то листая. Вернулся к телефону, пощелкал какими-то клавишами и набрал номер. Через полминуты длинных гудков в кабинете послышался голос:

– Вас слушают.

– Гену бы мне, – мягко сказал Меркулов.

– У аппарата, – ответил тот же голос.

– Здравствуй, не узнал, извини. Дядя Костя.

– А-а-а! – обрадованно протянул голос. – Здравствуй, как здоровье? Жена как? Дочка? Настроение?

– Видишь, сколько у тебя вопросов! Хотел бы на все так же хорошо ответить. А твои здоровы?

– Слава Богу. Какая нужда? Ты ж просто так не позвонишь.

– Помнишь, был я как-то у тебя? И со мной – приятель. Высокий такой.

– Помню. Саша, что ли?

– Он самый. Как бы вам увидеться?

– Понял, дядь Кость. Он далеко?

– Рядом.

– Значит, если удобно, то там же, часа через полтора. Можно раньше. Но не позже. Вечер занят. Один, ты понял, дядь Кость?

– Еще бы! – засмеялся Меркулов. – Спасибо, сынок. Папе поклонись. – И пошли короткие гудки. Костя выключил свою «машину». – Ты все понял? Адрес помнишь, этаж последний, дверь справа, квартира двухкомнатная. Транспорт есть?

– Будет.

– Хорошо. Знаешь, почему он сказал «один»? Это чтоб у тебя «хвоста» не было, как в прошлый раз. Ну а теперь давай вернемся к нашим баранам… Мое условие помнишь? Ни звука. Разговор мой носит сугубо частный характер. Поэтому никакой реакции. Проверь-ка еще раз дверь, а то хлопнул с такой силой, что мог вполне сломать ее. А причины никакой не было. Этот хмырь просил отпустить Федотову, что я ему и обещал. Надеюсь, ты не против?

– Я – за.

– Вот и прекрасно, я так и подумал, прежде чем дать свое добро. Тем более что он уже посещал с этой же просьбой Генерального, но тот отфутболил его в мой кабинет. Все, разговоры закончены. Я набираю номер.

Раздались длинные гудки. Потом молодой и бодрый голос спросил:

– Слушаю. Вам кого, простите?

– Меркулов беспокоит, Константин Дмитриевич. Мне бы, если можно, Андрея Васильевича. Будьте так добры.

– Папа! – послышался негромкий крик. – Тебя! Возьми трубочку! Какой-то Меркулов. Зовут Константин Дмитриевич. Он тебе нужен?

– Я вас слушаю, Константин Дмитриевич, – раздался мягкий голос после короткой паузы. – Чем обязан?

Костя выразительно посмотрел на Турецкого. Тот медленно кивнул, ибо трудно было не узнать голоса своего вчерашнего ночного собеседника.

– Вы меня знаете? – помедлив, спросил Костя.

– Еще бы! Кому неизвестен заместитель Генерального прокурора! Но раз вы звоните, значит, не по пустякам. Я внимательно вас слушаю.

– В связи с подготовкой губернаторских выборов и, в частности, вашим, Андрей Васильевич, выдвижением в кандидаты на эту должность возникает ряд вопросов, связанных с избирательной кампанией. Для того чтобы в дальнейшем у нас не возникало непонимания и всякого рода неурядиц, я хотел бы встретиться с вами и обговорить ряд параметров действий. Собственно, это не моя инициатива. Это прямое поручение Генерального, а ему, в свою очередь, рекомендовано провести соответствующие беседы из президентской команды. Так что чем скорее мы сможем встретиться и обговорить имеющиеся вопросы, тем меньше их будет возникать впоследствии. Хочу надеяться.

– Разумеется, – раскатились бархатные интонации по всему кабинету, – я к вашим услугам в любое назначенное вами время, уважаемый Константин Дмитриевич.

– Ну вот и славненько. Тогда не будем откладывать дело в долгий ящик и с вашего согласия встретимся завтра… скажем, в три часа. Вас устроит?

– К вашим услугам.

– Саша, – сказал Меркулов, отключая аппарат, – в этот час ты обязательно должен войти ко мне. Что бы ни случилось. Кровь из носу, понял?

Глава 13.

Воробьев утопал в мягком кресле и смотрел какой-то боевик, где рыжебородый мужик раскидывал направо и налево «крутых» парней с помповыми ружьями и громадными «магнумами». Драка сменялась дракой, капитан поглядывал на большой цветной экран, а мысли его были далеко.

События развивались примерно так, как и предсказывал Павел Антонович. Шурка Зеликин, майор, вовремя сообщил, что последовал телефонный звонок: где находится в настоящее время капитан Воробьев? Дальнейшее было уже делом техники. Воробьев из машины позвонил Хозяину, тот дал команду, и уже через полчаса хмурый Костик доставил капитана сюда, на виллу Павла Антоновича. Провел в громадный холл, врубил телик и велел ждать.

Время текло медленно. Капитан стал нервничать. Да и жрать хотелось – время обеденное. Он подошел к окну – этого Костик не запрещал – и раздвинул металлические ленты жалюзи, плотно перекрывавших окна. Пейзаж не радовал. Неподалеку – похожие друг на дружку, трехэтажные, красного кирпича виллы с зелеными крышами и дурацкими башенками, а за ними – сплошная темная стена леса. С другой стороны дома Хозяина, знал Воробьев, было Калужское шоссе. До него хоть и неблизко, но шум должен бы доноситься. Однако было тихо, срабатывали, видно, противошумные устройства. Да и тройные рамы со стеклами, одно из которых наверняка пуленепробиваемое, не пропускали внутрь дома ничего постороннего. Тихо, как в гробу, если не считать работающего телевизора.

Но вот откуда-то из-под пола донеслись неясные звуки, напоминающие лязг железа и прогазовку мощного мотора. Затем еще непонятные шумы, и Воробьев увидел, как поехала вверх открытая кабина лифта. Он машинально поднялся, и тут же в холле остановилась следующая кабина, из которой вышли трое: Костик, а за ним двое мужчин. Первым шел пожилой, лет, примерно, за пятьдесят. Он был в хорошем серебристом костюме и слегка прихрамывал. Глубокие глаза его настороженно смотрели на капитана, невольно вытянувшегося перед пришедшими. Лицо второго Воробьев узнал сразу – оно еще недавно постоянно мелькало во всех газетах, когда печатались фотографии Президента. Генерал Коновалов всегда стоял рядом с ним чуть-чуть сзади. А сейчас он был в штатском, и поэтому капитан хоть и узнал его, но усомнился: уж больно высокий гость! Оно, правда, сегодня ты – высокий, а завтра, глядишь, в отставке. Но вид у этого, можно сказать, еще вчера второго человека в государстве, несмотря ни на какие жизненные бури, был вполне молодцеватый. Он слегка улыбался, демонстрируя открытый добродушный нрав – такой простецкий русский мужик, душа которого всегда нараспашку. Но о нем знал капитан и другое: Коновалов всю жизнь прослужил в органах, поднявшись на самый верх из простых оперативников, и потому внешняя открытость этих людей никого не могла обмануть. Так вот в чьих владениях он, Димыч, оказался нынче! Неужели ж всесильный Хозяин, которого он называл Павлом Антоновичем, и есть сам генерал-полковник Коновалов?! Ну и дела… И никакой он не Павел Антонович, а вовсе Андрей Васильевич – это и ежу известно. Может, маскировка? Но зачем ему, которому подчинялось буквально все – и органы, и остальные службы, – какой-то гаишный капитан? Правда, сейчас его отставил Президент, но кто знает, о чем они там, наверху, думают себе… Сегодня ты – друг, а завтра – враг. И наоборот. Нет, совсем растерялся в своих предположениях капитан Воробьев. Если раньше и была какая-то ясность, то теперь все перепуталось и смешалось. А глаза отказывались верить, что его, Димыча, вдруг судьба занесла так высоко…

Пока он ошарашенно хлопал зенками, Костик что-то негромко сказал мужику в серебристом костюме. Тот снова внимательно, даже как-то пронзительно осмотрел капитана с ног до головы и кивнул. При этом лицо его сохраняло мрачное выражение. А вот Коновалов, напротив, с интересом взглянул на капитана. И Воробьев, принявший стойку «смирно», неожиданно для самого себя выпалил:

– Здравия желаю, товарищ генерал-полковник!

– Вольно, капитан, – засмеялся Коновалов и разрешающе махнул рукой. – Откуда у тебя сей бравый воин, Павел Антонович? – обратился он к «серебристому» соседу.

«Ах, так вот где Хозяин-то! – словно оборвалось что-то внутри у капитана. – Нехорошо-то как вышло…»

Воробьев мгновенно подобрался, повернулся к Хозяину и снова вытянулся, вперив в него глаза.

– Нравится? – словно с легкой насмешкой спросил Павел Антонович у генерала. – Ну так бери его к себе. Дарю.

– Но… насколько я тебя понял, речь шла некоторым образом о другом подарке? – продолжал смеяться генерал. – Уж в чем, дорогой мой, а в этом я, кажется, никогда замечен не был. Или я тебя неверно понял?

– Да все правильно, – улыбнулся наконец и Хозяин. – Одно другому, как говорится, не помеха. Будет тебе подарок. А что касается этого паренька… Да ты не тянись, милок, успокойся, никто тебя в прокуратуру не отпустит… – Говорил он Диме вроде бы и ласково, а глаза совсем не смеялись, колючие они были какие-то. – Я его для тебя, Андрей Васильевич, все присматривал. Способный, ловкий. Но – школы нет, а она вот как нужна. Ошибаться начал, ну да мы его маленько поучим, и будет то, что надо.

– Ха-ха! – воскликнул генерал. – От тебя жди! Да ты так учить станешь, что потом парня от стенки не отскребешь! Брось, Павел, отправь парня ко мне в Воробьи, а мы уж сами его образуем. Толковый, говоришь?

– В руках держать надо… В Воробьи, значит? Можно. Будет у тебя, Андрей Васильевич, в Воробьях свой Воробьев.

Капитан чувствовал себя очень неуютно: впервые о нем говорили так, будто он пустое место. Обсуждали, решали, и все за него… Но сообразил все-таки и главное: если сейчас он начнет выступать, то его действительно через пять минут станут соскребать со стенки. Такой народ. И капитан решил не искушать судьбу – пусть будет, что будет.

– Ну раз так решили, – закончил Хозяин, – Костик, отведи капитана и покорми, чем Бог послал. Я потом подойду, разговор короткий будет. А мы с гостем дорогим своим делом пока займемся. Ступай, милок, с Костиком да подкрепись на дорожку…

С юности имел Андрей Коновалов хорошую и здоровую русскую привычку: один день в неделю, лучше, конечно, два, но один – обязательно, посвящать бане. По молодости времени вечно не хватало. Когда ж круг обязанностей и вовсе стал необъятным, такая возможность наконец появилась. И банным днем стала среда. Середина недели, всяческие совещания в этот день, как правило, не проводились.

Давно уже приглашал генерала Пашка Чумаков к себе в гости, по-всячески зазывал, угощеньем хвастался, какой-то особой парилкой с бассейном, отменными банщиками и на любой вкус банщицами и массажистками. Но Коновалов долго сомневался: в общем-то, конечно, не дело второму лицу в данном Отечестве водить дружбу с бывшим вором в законе. Впрочем, говорят, что бывшими они становятся только в гробу. В том же, что Пашка обладал очень большими возможностями, генерал уже не раз убеждался. И власть он подбирал цепко и повсюду, где мог. И ребята его таганские почти полностью держали в руках Центральный округ столицы. И в главном деле, коему отдавали теперь все силы Коновалов и друзья его соратники, оказывал вполне ощутимую и зачастую безвозмездную помощь. Правда, вопроса «почему» пока не вставало. Мировой опыт подсказывал Коновалову, что твердая, жесткая власть, исключающая всякого рода «плюрализмы» и «консенсусы», есть единственно возможная для многоукладных государств, первым среди которых и была Россия – огромная, необъятная, несмотря на все временные территориальные потери, и вечно нескладная. Дураки-цари, за редким исключением, болтуны-коммунисты – эти все без исключения, Господи, в чьи руки отдаешь ты великую державу?! Словом, искренне считал генерал: время разговоров и договоров подходит к концу, пора вызывать из забвения образы Ивана Грозного, Петра Великого и Усатого Джо, перед которым действительно трепетал весь мир. А вор, пробирающийся к власти, желающий стать хозяином, но не в «малине», а бери выше – в стране, он тоже за твердую и решительную верховную власть. Только у сильных людей может быть сильная страна. И кажется, к тому теперь все и идет. Сама нация начинает понимать это…

Опять политика, будь она проклята! Коновалов даже сплюнул через плечо и перекрестился – на всякий случай. Ну так чем же, какими такими дарами порадует нынче Чума?

На молчаливый вопрос гориллообразного «качка», ведающего парилкой, генерал ответил успокаивающим жестом ладони. Он вошел в обшитую розовой планкой парную, постоял, прикидывая крепость пара, и вышел, чтобы уже облачиться для дела. Шапочка, рукавицы, парочка распаренных веников – дубовый и березовый – и – пошел! Парился с мятой и эвкалиптом, отчего грудь открывалась, очищались легкие и все тело становилось невесомым.

Вторая дверь из предбанника вела в бассейн с голубой водой, залитой ослепительным светом дневных ламп. Из воды – под теплый душ и опять в пышущую жаром парилку, где даже уши, как показалось разомлевшему генералу, готовы были свернуться в трубочки…

Хорошо, грамотно парился генерал. Вот и «качок», понимавший толк в банных делах, не выдерживал коноваловской встряски: поддавал парку и пулей выметался наружу, чтоб не застужать помещение. После четвертого или пятого захода генерала наконец «отпустило». Пот пошел чистый, как речной жемчуг. Кожа приобрела ровный багровый тон. А естественная сухость во рту мгновенно пропала от глотка острейшего, на хрене настоянного кваса. Можно было сделать передышку и поглядеть, чего там учудил в качестве подарка хозяин.

Впрочем, тайны и тут особой не было. Зная, что генерал – вдовец с приличным стажем, он наверняка выяснил по своим каналам обо всех его привязанностях и интересах. Включая даже такие детали, как цвет волос и форма прически тех женщин, которые больше всего нравятся.

Занимая свое положение, Коновалов мог себе абсолютно ни в чем не отказывать, тем более что и внешностью Бог не обошел, и обаяния доставало. Словом, если бы только захотел, от женщин отбою бы не было. Однако сдерживали два обстоятельства. Первое – взрослый сын, парень уже, совсем не дурак, таким и погордиться не грех. Конечно, и сын понимал, что здоровому мужику хорошая баба вреда не принесет, но это – от случая к случаю. А другое – ему приходилось все время быть на людях, на глазах. И телекамеры, и журналисты, и президентское окружение… Иной из них закончил дела, рванул домой и – вали во вся тяжкие. А ты – не моги. У тебя Президент на руках. То ему надо, это узнать хочется, супруга о чем-то просит, детей без охраны в наше время и на порог не выпустишь… Какие ж тут бабы!… Разве что вот так оторваться вволю… Ну, так где она?

Горилла, которую в миру звали Эдик, подвел Зину к двери сауны, отворил ее и шлепком под голый зад впустил вовнутрь. Девушка оглянулась, но дверь уже захлопнулась. И она почувствовала себя весьма скверно. Куда-то привезли, сутки продержали взаперти, правда, заходил этот Эдик страхолюдный и приносил пожрать. Тут ничего не скажешь, вкусно кормили. Потом этот же «качок» сказал, что надо хорошо обслужить важного дядю. Мол, как обслужишь, такой себе и приговор подпишешь: угодишь – можешь судьбу изменить к лучшему. Не захочешь – будешь, как твоя соседка, вон, рядом бокс. Та было возмутилась, кричать стала, а теперь и замолкла. А почему? Потому что сильно мальчикам понравилась, сутки с нее не слезают, где уж рот-то разевать, того и гляди – чего лишнего засунут…

После такого предупреждения поняла Зинка, что спасти ее может только послушание. А клиент – что клиент? Мало их было? Ну так еще один, к тому же важный. Значит, с ним и мороки немного… Только вот с одежкой что-то они мудрят: фартучек идиотский спереди подвязали – и иди, говорят. Ничего себе видик!

Ну и где теперь этот важный? А вон он, на широкой лавке лежит, в упор смотрит и смеется, а чего, дурак, лыбится? Его бы так!

Коновалов увидел растерянность на лице девушки, чудной какой-то передник размером с чайную салфетку, крепенькую, стройную фигурку. Неловкости за свой голый вид он не чувствовал: обслуга есть обслуга. Но здесь явно что-то другое. Обслуга робкой не бывает. А девушка, похоже, из стеснительных. Ничего, обтешется.

Он сел и призывно махнул ей ладонью.

– Тебя зовут-то как?

– Зинаида. А вас?

– А ты разве меня никогда раньше не видела? – удивился Коновалов, считавший, что уж его-то физиономия широко известна народу.

– Не-а, – беспечно ответила Зина. – А почему, интересно, я должна была вас видеть, дядечка?

– Да какой я тебе дядечка! – захохотал Коновалов. – Андреем меня зови. Можешь Васильевича добавить, если хочешь. Лет-то тебе сколько?

– А это важно?

– Ну… так как-то. Да скинь ты свой дурацкий передник. Дай поглядеть… Хороша! Правду говорили…

– Это кто ж вам про меня рассказывал?

– Теперь уже неважно. Ты, говорят, массаж умеешь делать?

– Могу… только не очень. Курсы не закончила. Дорого, дядечка.

– Ладно, закончишь, если захочешь. Ну что, Зинаида, начинай, а я маленько расслаблюсь…

«А он – мужик ничего, – думала Зина. – Держит себя в порядке, не рыхлый. Собранный, крепкий, боровок такой… Полсотни, поди, мужику. И волос на голове крепкий еще, лысинка только намечается. И улыбается славно, не зло… Может, пронесет?…»

«Хорошая девонька, – расслабленно думал Коновалов. – Пальчики сильные, старается… И мордочка смышленая. „Дядечка“, говорит. Небось деревенская. Или из глубинки. Там еще сохранилась такая вот ловкая женская красота. Не эти столичные мымры – кожа да кости пополам с фанаберией… И грудки колышутся… А вот мы сейчас проверим…»

Коновалов крепко взял Зину за талию и чуть-чуть приподнял над собой. Потом медленно вознес на вытянутых руках – силушкой-то Бог не обидел. Увидел в глазах ее восхищение, подмигнул и опустил себе на грудь. Ее, как он скоро сообразил, тоже Бог не обошел талантами…

А когда с ее помощью он бурно освободился от напряжения и поднялся, чтобы стать под душ, мелькнула мысль, что неплохо бы свести эту деваху со Стаськой, сыном. Она б его маленько укротила, утихомирила, а то эта Чуланиха, поди, держит парня на голодном пайке. И сама-то – ни кожи ни рожи, а туда же – любовь, вишь ты, у них! Да какая там любовь, коли они неделями не видятся и вовсе от того не страдают, не переживают? Смурные они все какие-то, эти молодые. Да вот хоть он, пожилой, в общем, человек, а при виде хорошей бабы – о-го-го! Как конь боевой! Чтоб мужик здоров был, ему и баба сытая нужна, только у нее чего-нибудь там… заершится – на! Она довольна, и у него дела идут на лад. Только так. А вот об этой Зинке стоит подумать, стоит… Ишь как глядит!

– Знаешь, о чем я сейчас подумал, Зинаида? – сказал он, подходя и садясь рядом с ней на лавку. – А подумал я о том, как мы твою жизнь устроим. Ну-ка, расскажи о себе, а я послушаю… И главное, ничего не бойся, никто тебя не обидит, я обещаю…

Воробьев заканчивал обед, когда в комнату вошел Хозяин. Постоял у стола, отломил корочку черного хлеба, макнул в солонку и стал медленно, задумчиво жевать. Потом сел напротив. Капитан под его взглядом мгновенно потерял аппетит.

– Да ты ешь, ешь, – буркнул Хозяин. – Наедайся, работничек… Худо дело-то!

Капитан так и замер.

– Не с тобой, – махнул ладонью Павел Антонович, – с напарником твоим. Не успели мы, зевнули. Кто ж знал, что менты скорее окажутся! Взяли его и, похоже, раскрутили. Отворил он пасть свою поганую. Вот я и думаю, кабы не обещал генералу-то нашему отправить тебя в его команду, велел бы немедленно меры принять. Да-а… Однако пообещал, вот теперь и думай, кому поручить… Чего он знает-то?

– Серый, Павел Антонович, ничего толком и рассказать-то не может. Я ему никогда ни о чем не говорил, про вас, упаси Бог, даже и во сне не поминал. Приказы ему я отдавал, с меня, стало быть, и спрос. Деньги тоже от меня шли.

– Ты, выходит, благодетель? – хмуро хмыкнул Хозяин.

– Как вы велели. Ничего лишнего.

– Это хоть усвоил…

– Павел Антонович, извините, может, я не то спрашиваю, только вы поймите, а вам от всей души, как говорится… Куда мне ехать-то? И потом, как быть с домом? У меня ж при себе ничего, ни вещей, ни… Одни документы да «макаров» казенный.

– Вот пушку и оставь, а все остальное тебе теперь лишнее. Как гиря на яйца, понял, милок? А поедешь ты к нашему общему знакомому. Есть у него такое место, Воробьи называется, это по Рязанке и – вперед. И в той деревне, хотя она совсем и не деревня, а целый городок, сидят ребята вроде тебя. Команды ждут. А пока учатся, науки постигают. Вот и все, что тебе знать надобно. Остальное – лишнее, уже сказали. Баб там мало, – ухмыльнулся холодно Хозяин. – Ну тебе по этой части повезло. Знаю, ты последние сутки так старался, что должно надолго хватить. Потерпишь, голубь.

– А выйти оттуда, в Москву съездить… С квартирой-то как быть?

– Выйти оттудова можно, друг ты мой, только по приказу или же ногами вперед. А за квартиру свою не беспокойся, там хороший человек станет жить. Ну, барахлишко твое, само собой, выкинет, а так все будет в порядке, не беспокойся.

Вот теперь он влип окончательно. И навсегда. И силы такой больше нет, чтоб что-то изменить. Повесил нос капитан.

– Чего не рад? – продолжал иезуитскую беседу Хозяин. – Я думал, благодарить кинешься, что тебя от смерти спасли, дело хорошее в руки дают! А он – гляди-ка, и не рад! Что, может, переиграем, пока не поздно? И выдадим мы тебя ментам, корешам твоим бывшим? Там у них постановление на арест тебя лежит-дожидается. Только ж мы рисковать уже не можем. Один – вляпался в дерьмо, продал. Убирать надо. А другого – по закону: кинем на бригаду, ребятки тебе дупло прочистят, а потом понесут тебя, козла позорного, и прямо у ворот Петровки, 38, положат, как положили недавно вора в законе Наума. Слыхал? Этого желаешь?

– Да что вы, Павел Антонович! – до смерти перепугался Воробьев. Он видел, что Хозяин шутить не намерен, а ведь действительно даст команду своим пидорам, а те и насмерть заделают. – Я ж разве против чего?! Я – за. Просто еще не… сориентировался.

– Ну так давай живей думай, голубь ты мой. Есть еще какие вопросы ко мне, да я пойду. А тебя сейчас повезут. Прощай, значит, воробушек…

– Павел Антонович, я…

– Ну чего еще?

– Я про Зину хотел… – и тут же замолк, словно язык себе прикусил: ляпнешь еще, что девка, похоже, понесла от него, так неизвестно, чем обернется…

– А-а-а… Вспомнил наконец. Я тебе на этот счет вот что скажу, милок. И на будущее совет прими. Прежде чем держать речь, ты по кочану своему постучи, сообрази: надо ли? Если прикинуть, на тебе столько висит, что лишнего не потянешь. А зачем тебе лишний-то груз? Интерес какой? Ой, не советую, дружок… Тут давеча опять кино ихнее видал. Знаешь, про что? А как у них, в Штатах, девок воруют, а любопытным уши отрезают, чтоб меньше слыхали. Ох! – Хозяин залез пятерней себе под мышку и стал чесать, охая и прикрывая глаза. – А до чего додумались, знаешь? Одному любопытному его собственные уши на обед подали. С гарниром из разных овощей. И глядели, как он ест. Жуть берет! Хочешь, погляди на дорожку. Или нет? Ну, твои дела, воробушек. Служи, стало быть. Я при случае поинтересуюсь…

«Будь ты проклят со всеми своими интересами!» – едва не закричал ему вслед Воробьев. Еле спас себя! И в первый раз Бога молил, чтоб удержал он его…

Посвежевший и явно помолодевший Коновалов поднялся в гостиную, где в ожидании гостя прохаживался Чумаков. Тот сразу обратил внимание, что подарок, кажется, пришелся впору. Вот так-то! Знай наших. То ли еще будет!…

– А ты, Андрей Васильевич, прямо светишься, как добрый молодец, – с хитрой усмешкой заметил Чума. – Неужто, чтоб так засиять, самая малость человеку нужна?

– Ну а что нам вообще-то надо? Много ли? Как старые люди говорили: были б гроши да харчи хороши.

– Ага, и самый пустячок – красну девку под бочок, – подхватил хозяин, и оба расхохотались. – Ну, раз сам заговорил, прошу к столу, отведай здешних харчей. Надеюсь, нет возражений?

– После такой баньки и рюмочка – не грех.

– Вот и пойдем, гостюшка дорогой. – Павел взял генерала под руку и повел в обширную столовую, где за длинным, рассчитанным на много персон столом было накрыто лишь два прибора – один напротив другого. Но прежде чем сели, хозяин пригласил гостя пройти вдоль стены, на которой висело десятка полтора больших и малых картин в тяжелых позолоченных багетах, распространявших сильный запах скипидара. Видно, недавно обновляли.

– Ну-ка погляди на моих россиян, – со скрытым хвастовством предложил Чума. – Нравятся?

Коновалов медленно прошелся вдоль стены, разглядывая картины и читая надписи на рамах: И. Айвазовский «Солнце после бури», он же – «Спасение» и «Молитва», И. Шишкин «Заповедная чаща», И. Крамской «Русалки», И. Репин «Этюд с маками», И. Левитан… В. Серов… Н. Дубовской… Ю. Жуковский… картины, этюды, масло, уголь, карандаш, сепия… Прямо малая Третьяковка на дому.

Павел Антонович ревниво следил за реакцией гостя. А тот молчал.

– Ну, что скажешь? – не выдержал хозяин.

– Давно они у тебя?

– Нет… Что-то купил, какие подарили. Вот хочу начать собирать. Начало положил, а? Неплохо?

– Начало, может, и ничего, да только хвалиться приобретениями, Паша, я тебе не очень советую. Ты вот делами занят, а газет, поди, совсем и не читаешь. А надо, Паша. Пишут там, к примеру, что днями убили одну пожилую даму и ограбили ее квартиру, где были собраны как раз те картинки, что ты мне демонстрируешь. Понимаю, Паша, купил, не зная, такое бывает. Но лучше не афишировать.

– Подумаешь! – отпарировал хозяин. – А тебе разве неизвестно, что половину того, что ваши органы в розыск объявляют, надо искать у собственного начальства? Однако ж не стесняются! А чем мы хуже? Не знаю, у кого были картинки, а мне – нравятся…

– Так я разве против твоей любви к искусству? – широко улыбнулся Коновалов и хлопнул дружески хозяина по плечу. – Я и сам любитель, да вот же ни хрена в этом деле не понимаю. Сын – понимает, только, чую, не нужно это никому из них. Другие, Паша, люди растут. Ну, если не возражаешь, пошли к столу. Раззадорила меня твоя баня!

Помрачнел маленько Чума, похоже, другой реакции ожидал от гостя. Странно, размышлял он, а художник тот – хвалил. Ценность, говорил, великая. Ну да, за тысячу баксов что угодно скажешь… Неужто промахнулся?… Нет, художник не врал. Он названия из головы придумал. Никак не могли про них в газете писать. Просто завидует генерал…

Они уселись за столом и решили обедать по-домашнему, то есть обойтись без официанта. Разговор должен был состояться приватный. И когда под рюмочку домашней мятной настойки заморили первого «червячка», хозяин, отложив вилку, начал разговор:

– Я вот тут подумал, Андрей Васильевич, и родилось у меня к тебе вполне реальное предложение. Тебя оно ни к чему не обязывает. Как решишь, так и поступим. А суть, если любопытно, вот в чем. Не возражаешь, если изложу?

– Сделай милость, – не поднимая глаз от тарелки, словно бы между прочим, подхватил генерал.

– Выборы у тебя скоро. А империя большая, как это мы певали: с южных гор до северных морей. Великий край. Бывал я там, знаю.

– Ты-то вот бывал только, а я в тех краях родился. Значит, родина там моя. Сибирь-матушка.

– Верно, велика землица, а хозяина нет. Тут я готов с тобой заодно.

– Это в каком же смысле, Паша?

– В самом прямом. Народ там мне известный. Если по-хорошему пригласить, придут, помогут. А средства у меня найдутся. Сколько тебе процентов надо обеспечить? Можешь с ходу не говорить, обдумай и сообщи. Сделаем.

– Тебе-то, Паша, какая с того радость? Или молодость вспомнил?

– Про то отдельно можно побеседовать, когда станешь генерал-губернатором. А! Как я тебя?

– Ну, нам еще, как говорится, дожить бы…

– Доживем, Андрей Васильевич! И крепенько отпразднуем нашу победу. Не это главное.

– А что? Ты-то сам какие дивиденды потребуешь?

– Самую малость, господин губернатор, – растянул губы в улыбке Чума. – Край-то богатый. Я смотрел по карте. Детская такая, знаешь? В младших классах проходят. – Он вдруг расхохотался. – Не поверишь, я им говорю: принесите мне карту той области, куда наш генерал в губернаторы нацелился. Они и приволокли – полезные ископаемые Сибири, ну надо же! Ну, что есть, то есть. Поглядел я. Кое-чего, как ты заметил, из молодости вспомнил. И вот думаю: богатые земли, а порядка никакого. Мог бы каждый третий житель миллионером быть, как в Эмиратах, а они к государству с протянутой рукой: помоги на бедность. Тьфу! Лес есть, редкие руды, огромное производство – и все в долгах. Разве ж это жизнь, а?

– Верно заметил. Вот от такой бесхозяйственности прямо с души тошно. Может, потому и решил я…

– Так вот я и думаю: голоса мы соберем. Даже больше, чем потребуется. Но когда ты в кресло-то сядешь, тебе ж помощники потребуются. Которые и тебя слушать должны, и край поднимать. Деньги большие вкладывать, чтоб возвращать втрое, вчетверо, а как же?! Или опять в Европу сраную за подачкой полезем? А свои-то где ж?! Так ведь все просрать можем. И свое, и сынка твоего тоже. А внуки, те вообще по миру пойдут… Только не дожить нам в таком разе до внуков, так думаю.

Коновалов уже понял, к чему ведет разговор Чума. Ай да Пашка! И ведь есть в его речах резон… Но поторговаться надо, а то не поймет, не поверит.

– Ну, делить шкуру неубитого медведя рановато, Паша. Хотя мысли твои, честно заявляю, заслуживают пристального внимания. И если не пороть горячку, а с умом подойти, полагаю, мы сможем договориться.

– Вот это я и хотел от тебя услышать, Андрей Васильевич. Ты не думай, что я собираюсь подолгу возле тебя кругами ходить, нет. Я мужик простой и вопросы решаю быстро. С тобой сработаемся!

– Ну ты даешь! Ну, Чума! – восхитился генерал. Он-то хотел маленько сыронизировать, а Пашка принял за чистую монету и просиял.

– Вишь, что вспомнил? Старую мою кликуху. А я от нее никогда не отрекусь. Только времена другие пошли – крутые. И все бывшие общаки, гордость, так сказать, воровская, работать должны, а не по сортирам храниться до последней нужды. Нам это дело придется крепко поправлять. Кровушка прольется, но для пользы общей ничего не жалко… Ну, это политика, а в ней ты куда сильней меня. Чего я говорю!…

– Каждому – свое, Паша. А за помощь спасибо. Принимаю. Днями и начнем кампанию. Только… ты меня понимаешь, пока нам с тобой светиться ни к чему. Мы специально эти вопросы обсудим. Чтоб уверенность была – взаимная, а не тяп-ляп – и разбежались.

– Само собой.

– Ну вот и славно. А у меня к тебе, Паша, встречный разговор имеется. Хочу начать с барышни. Ежели подарок, как ты говоришь, так я ее заберу, не возражаешь, надеюсь?

Чума лишь развел руками.

– Но я продолжу. Вот ты о политике заговорил, а сам-то, оказывается, в ней ни хрена не смыслишь. Как же так?

– Не понял тебя, – нахмурился хозяин и даже отодвинулся на стуле. – Чем тебе не угодили?

– Да я не про себя, Паша. На мою благодарность, сказал уже, можешь всегда рассчитывать. Я о тебе самом. Что это за девку твои «качки» тянут?

– Какую девку? – изумление Чумы казалось искренним.

– Вот я и хотел у тебя узнать, – со странной улыбкой продолжал генерал. – Ты тут о великих делах мыслишь, а сам свою дурную башку под топор суешь. Зачем, Паша?

– Да о какой девке, при чем тут моя башка?

– Ладно, не валяй дурочку, меня ведь тоже не пальцем делали. Поглядел я в глазок, как твой Эдик ее… извини, не к столу будь сказано. Ну, так откуда она у тебя? Про Зинку я не говорю, с ней вопрос решен. Ну, Паша, будь человеком, колись, я ж не враг тебе!

Чума вдруг вскочил, подбежал, хромая, к окну и дернул за какой-то шнур. Тут же появился одетый официантом парень.

– Леонида сюда! – заорал Чума и вернулся к столу.

Вошел его телохранитель, который сидел рядом с шофером, когда ехали сюда.

– Ты чего им позволил, твою мать! – буквально взвился хозяин. – Я приказывал или нет? Почему молчишь?! – Он грохнул кулаком по столу. – Иди, немедленно разберись, доложи и реши, кто будет наказан. Девку привести в порядок! Мудаки! Иди, Леонид, об остальном поговорим позже. Охрану сменить. – Он отдышался от вспышки гнева и тяжелым взглядом вернулся к Коновалову. – Извини, Андрей Васильевич. Прав ты…

Значит, все верно, думал Коновалов. Не соврала Зинка. И показать даже сумела, где их содержат. В нижнем этаже никакой охраны не оказалось, беспечно живут разбойнички. Сюда бы парочку его ребят, прикинул Коновалов, и вся компания шагала бы уже с руками на затылке. Заглянул он и в глазок камеры, соседней с той, где ночевала похищенная Зинаида. Все увидел своими глазами гость. Женскую руку, прихваченную наручниками к спинке кровати. Заросший темным волосом гориллообразный торс Эдика. Вскинутые над его плечами, ритмично покачивающиеся женские ноги. И все – в полной тишине, как в немом кино. Зинке проболтался Эдик, как они всю ночь насиловали какую-то девицу, дочь чуть ли не премьера правительства. Птица, говорил, с гонором, а в койке – обычная шмара.

Коновалов, разумеется, не собирался раскрывать источник информации, хотя Чума легко мог бы предположить. Но Зинку ему уже не достать. Решил Коновалов забрать девушку к себе и поселить на даче в Барвихе, в качестве пока прислуги, а потом, при удачном раскладе, увезти в Сибирь.

– Так вот, я все о той же политике, Паша. Чья, говоришь, она дочь? Уж не Аркашки Лямина ли? Об этом вся Москва судачит: похитили, мол, девку, теперь жди, когда выкуп сумасшедший потребуют. Она, что ли?

Чума понуро кивнул.

– Ну вот, у тебя, можно сказать, золото в руках, а ты его, извини, в дерьме топишь! Ты вот в Сибирь собираешься, как тот Ермак, а того не понимаешь, что у Аркадия в руках, по сути, весь тот регион. В общем, слушай внимательно. Делай, что хочешь, но девка должна быть в полном порядке и, уезжая, говорить спасибо. Иначе всем твоим планам – полная хана. Если желаешь, могу взять на себя роль посредника. Но если твои мудаки перестарались, плохо, Паша…

– Ах, твою мать! – снова жахнул Чума кулаком по столу и тут же стал дуть на ладонь – больно.

– Ладно, денек-другой подержи, создай условия. Поколите чем-нибудь, да только всерьез на иглу не посадите, а то с вас станется! Горилл своих от нее убери, чтоб как в страшном сне остались… Такие вещи, Паша, уметь надо делать… Знаешь, пришлю-ка я к тебе одного своего специалиста, он ее через сутки на ноги поставит и, что было, заставит забыть. Если хочешь, конечно… Таких профессионалов у нас на всю систему раз-два – и обчелся. Как?

– Присылай, – хрипло согласился Чума.

– Ну вот и славненько. Спасибо, угостил на славу, а банька, Паша, высший класс!…

Внизу, в гараже, они чинно простились. Перепуганная Зинка сидела на заднем сиденье коноваловского шестисотого «мерседеса», забившись в угол. Рядом с шофером устроился охранник. Позади Чумы стоял Леонид. Он пригнулся, посмотрел внутрь «мерседеса» и выпрямился. На лице его не отразилось никаких эмоций.

– А специалиста моего, Паша, Вениамином зовут, легко запомнить. Он позвонит тебе от моего имени. Ты уж прими, он дело знает. Ну, пока. – Коновалов сел на заднее сиденье. – Все, Володя, поехали.

Охранник кивнул, а шофер мягко тронул машину. Тут же стало подниматься забрало гаража и, когда «мерседес» выехал за ворота, закрылось – плавно и бесшумно.

– А этот, мрачный такой, – вдруг почти в самое ухо зашептала Зина, – и есть у них самый главный. Пидор он…

– Да ну! Ты про того, что в серебристом костюме? Почем знаешь?

– Ха-а! Видели б вы, как он на женщину смотрит!

– Глаз у тебя, однако… Действительно…

Вот так, век живи – век учись, а все одно дураком сдохнешь, подумал генерал. Ему бы и в голову не пришло таким вот образом определять сексуальные наклонности людей. А ведь наверное права девица… Ну и Пашка!

Но это удачно, что Чума согласился на присутствие Вениамина. И Лямина эта под присмотром окажется, и, чем черт не шутит, глядишь, еще какие-нибудь тайны всплывут… А Аркадия уже сегодня можно будет обрадовать… И поприжать маленько. А то ведь и не угадаешь, с какой стороны подойти… Трудно с этими провинциалами. Пока пооботрутся, пообтешутся в столичной-то круговерти! А время уходит. Причем самое дорогое… Да, хитер, конечно, Паша, но как бы самого себя теперь не перехитрил…

Коновалов скосил глаза: Зина дремала, забравшись с ногами на сиденье и привалившись всем телом к нему. Подарочек…

Человек вовсе не сентиментальный, Андрей Коновалов после недолгого разговора с Аркадием Ляминым почувствовал вдруг нечто вроде угрызений совести. И хотя ни к похищению, ни ко всему остальному он не имел ни малейшего отношения, у него перед глазами почему-то все время маячил образ собственного сына и мешал сосредоточиться на главном. Генерал постарался объяснить и одновременно успокоить отца Ларисы, что с дочерью, в общем, слава Богу, большой беды не случилось. Что она хоть пока и находится в чужих руках, но все же под контролем. Каким? Ну, странный вопрос: какими способами контролируется та или иная ситуация в том ведомстве, в котором долгие годы трудился Коновалов. Лямин понял и больше не задавал ни дурацких, ни провоцирующих вопросов. Тем более что проблема ее возвращения непременно решится в ближайшие день-два. Почему так долго? А это опять из области контроля. Да в общем-то, и не обладает нынче генерал Коновалов той властью, что имел, работая вместе с Президентом, – пусть Аркаша скушает сей тонкий намек. И подумает заодно: кого надо держать в друзьях, а кто только лапшу вешает на уши… Словом, получилось удачно. Договорились лично встретиться, чтобы по возможности ускорить освобождение дочери. И если не ослышался Андрей Васильевич, то даже прозвучало туманное обещание искренней дружеской помощи в ряде вопросов, вызывающих в ближайшем будущем взаимный интерес. «Понимаете, о чем речь?» – намекнул вице-премьер.

Коновалов, конечно, не считал себя дураком, чтобы с ходу поверить в искренность обещаний Лямина: чего не наговоришь в его-то положении. Но уже одно то, что общение состоялось и не вызвало с противоположной стороны неприятия или чисто формальной реакции типа «благодарю», «ценю», уже говорит о том, что мужик он, похоже, нормальный, незашоренный президентским окружением, которое во главе с Генкой Чулановым, этим вчера еще сопливым завлабом, в буквальном смысле слова подминает под себя сегодня и администрацию, и правительство. Как случилось, где кошка пробежала? Жили в одном доме, дети в одну школу ходили, любовь у них, понимаешь… Поговаривают, это, последнее, сильно раздражает Чуланова. А вот он, Андрей Коновалов, никаких препятствий детям не чинит: любите – любите. Хотя, может быть, в глубине души, и не очень одобряет выбор сына…

Но на этом уровне сражаться с Генкой он считал просто неприличным для себя. Если уж делать, как писала комсомольская газета его юности, то делать по-большому! А насчет того, как случилось, тут вопрос, конечно, прямо скажем, риторический. И в основе конфликта, перерастающего теперь в затяжную, видимо, войну, была одна и довольно простая, примитивная даже, причина: чье влияние на Президента окажется сильнее. Вот здесь и следует искать источник всех страстей…

В недавние времена, когда были еще слишком свежи в памяти те несколько дождливых августовских дней, которые несомненно войдут в историю, ибо были, словно бы ритуально, окроплены кровью невинных агнцев, генерал госбезопасности Андрей Коновалов считал себя связанным с Президентом, что называется, одной веревочкой. Они рядом стояли на танке у стены «Белого дома». Президент, вверивший ему жизнь свою и собственной семьи, не считал возможным скрывать от него ни мыслей своих, ни дальнейших планов обустройства России. И Андрей Васильевич не раз слышал из его уст достаточно твердые заверения, в частности, и о том, что никакого уничтожения отечественной промышленности он не допустит. Пусть, мол, братья демократы тешат себя пока капитализацией сферы обслуги, которая в России никогда не покидала зачаточного состояния, занимаются фермерством, свободным предпринимательством, но основа индустриальной мощи страны, а следовательно и ее политической независимости, останется незыблемой. Однако вышло все как раз наоборот. Крупнейшие предприятия, как и, в общем, вся остальная сфера производства, быстро оказались жертвой честолюбивых замыслов самоуверенных «новых русских экономистов» с дипломами Гарварда и Принстона. Селекционная работа, проведенная ими с помощью ваучеризации и приватизации, привела к тому, что по бесчисленным городам и весям страны, где была рассредоточена основная масса промышленного производства и занято большинство трудоспособного населения, появились толпы безработных. Рвались создаваемые десятками лет производственные связи, останавливались заводы и фабрики ввиду отсутствия госзаказов, предприятия акционировались и обретали никому не известных новых хозяев. Чуланов и К0 вызывали к жизни бизнесменов американского образца, но на поверхности оказались «новые русские», и битва между ними за контрольные пакеты акций приняла самые кровавые формы. Дикая капитализация вышвырнула Россию из числа уважаемых государств.

Президент, умевший, когда сильно припекало, вопреки советам собственного окружения, принимать отдельные решительные шаги по сохранению хотя бы видимости престижа недавно великой державы, в данном вопросе оказался бессилен. Чуланов с командой действовал круто и бескомпромиссно. Душа патриота Коновалова не могла смириться с развалом практически всех сфер жизни – политической, экономической, социальной, а следовательно, и всего того, что с детства звалось Родиной.

К этому следует добавить, что и в сознании основной массы обиженного и ограбленного неправедной политикой правительства населения те принципы, ради которых совершался демократический переворот 91-го года, оказались крепко подорванными, если не скомпрометированными вовсе. А обида, известно, объединяет.

Резкие высказывания Коновалова, хоть в недавнем прошлом и генерала госбезопасности, и начальника Девятого управления, однако, всем известно, человека из простых, нашенского, русского, так сказать, принесли его имени определенную популярность, привлекли к нему обделенные слои населения. Это ведь только новоявленная российская демократия может позволить себе все ломать и от всего отказываться – от истории до сдерживающих центров. Патриотические же силы, глубинная Россия, собирающиеся под знаменами национального единения, увидели в Коновалове одного из новых своих лидеров, о чем заявлялось неоднократно и во всеуслышание. И, оперируя прежней терминологией, скоро генерал Коновалов мог не без удовлетворения сказать о себе, что он, опираясь на народное доверие, сумел-таки нажать на Президента и вынудить того отказаться от услуг Чуланова. Увы, как показало время, ненадолго.

Приближались очередные президентские выборы. Перспектива прочно сидящего на кремлевском троне «великого демократа» рисовалась совсем не безупречной с точки зрения всеобщей, привычной народной поддержки. А правда – от здоровья первого лица до здоровья страны – только вредила делу. Сама же правда заключалась в том, что спасти экономику государства от неизбежного краха может либо возврат к командной экономике и неизбежное в этом случае восстановление авторитарной политической системы, либо опора на массированный приток иностранных инвестиций и передача иностранному капиталу контроля над экономикой России. Первый вариант не проходил никоим образом. И тогда из небытия был вызван все тот же Чуланов, чтобы со свойственной ему решительностью и азартом оказать необходимое давление на общественное мнение: если потребуется – обыграть, прижать к стене, душу вынуть, но – добиться победы. Что, собственно, и было с блеском осуществлено Геннадием Алексеевичем, обласканным и поощренным самим Президентом. Но теперь, естественно, результатом его возвращения в первые кремлевские советники стала немедленная отставка Коновалова и поддерживающих его линию патриотически настроенных членов правительства и генералов. Веревочка, связующая Коновалова с Президентом, на сей раз оборвалась навсегда. Это понимали обе стороны. Кончилась битва влияний, начиналась война компроматов.

Открыл ее Генка Чуланов, обвинив ближнее к Президенту лицо в подготовке антиправительственного и антипрезидентского заговора. Жертвой первого удара стали ряд вице-премьеров и министров, державших в руках еще не до конца разграбленный промышленный потенциал, несколько высших генералов и наиболее известный среди них – Георгий Ястребов, секретарь Совета безопасности. О последнем говорили как о наиболее вероятном претенденте на главный пост в стране, а имя его в оппозиционной прессе постоянно, как бы ненавязчиво, однако не без дальнего прицела, ассоциировалось с именем великого полководца Жукова, спасителя России, получившего, по легенде, свое имя от защитника земли русской Георгия Победоносца. Вот такая просматривалась духовная связь. Разве могли долго выдержать подобное Сам и его демократическое окружение!…

Ответный удар буквально несколько дней назад нанес Коновалов. И теперь ждал результата, который должен был обрести широкий общественный резонанс. Андрей Васильевич не считал себя злым человеком. Уж во всяком случае – не злопамятным. Попрание интересов державы волновало его гораздо больше каких-либо собственных неурядиц. Поэтому, ничего не имея, в общем, против Генки Чуланова, а тем более против его семьи, он был уверен, что зло, заключенное в антигосударственной, антинациональной деятельности нынешнего руководства страны, должно быть пресечено в корне. Желательно навсегда.

Будучи отставленным от руководства государственной безопасностью, генерал Коновалов, в силу специфики своей многолетней работы, не мог, да и не собирался терять связи со службой, подобно тому как это случилось у него с Президентом. И люди свои остались, и методы деятельности мало в чем изменились. Но для начала следующей операции, теперь уже бескомпромиссной войны, требовался сильный аргумент, сногсшибательный факт, после которого противник уже не оправился бы и всю оставшуюся жизнь пахал на одно лекарство. Иными словами, оправдывался бы, лишенный всеобщего доверия. И такой факт, естественно, нашелся: недаром же служба долгие годы хлеб с маслом жрала. И сейчас, ожидая результатов первой акции, Коновалов отчетливо представлял свой следующий ход. Как знал и то, что во время принятия крутых, а по-нынешнему – судьбоносных решений необходимо владеть не только всей информацией, но и подготовленными, обученными, готовыми на все ради идеи сторонниками. Точнее – исполнителями…

Между прочим, ни одна революция на земле не делалась исключительно чистыми руками. Куда ни кинь взгляд, говаривал Коновалов, хоть во Францию, хоть в Штаты, хоть в Россию или в тот же Китай. Это уже после охотно избавлялась она, кровожадная по сути своей дама, от собственных сторонников, посмевших запятнать ее якобы непорочное платье. И, зная это, генерал понимал также, что без определенной подготовки резких движений в этой державе производить не следует.

А что касаемо сторонников, которых они вдвоем с Георгием Ивановичем нередко в последнее время обсуждали, то эти легко делились на две категории: одни – в массе своей – исполнители, другие же – вольные или невольные попутчики. Часть из них была искренна в своих целях и желала победы для нового передела собственности, другая – прикрывалась идеями патриотизма для захвата власти, были люди, действительно видящие в авторитаризме спасение государства, но были и деятели, подобные Чуме. Эти последние, прежде чем будут низвержены по причине запятнанных одежд великой идеи, сперва положат свои денежки на алтарь Отечества, вернут свой долг народу. Откроют свои закрытые счета в Цюрихах, Бернах и Женевах, отдадут наворованное. Как, впрочем, и многие другие из попутчиков. Но в настоящий момент они все до единого необходимы движению за возрождение России.

Лично для себя Коновалов решил три основных вопроса. Первый касался президентской власти, если, конечно, без таковой уже никак не может обойтись русский народ. Себя в этой роли Андрей Васильевич не видел. Не переоценивал собственных сил. Самая подходящая в этом смысле фигура – разумеется, Георгий Ястребов. Он правдив, искренен, напорист, даже груб, но это льстит российскому мужику, не привыкшему миндальничать ни в семье, ни на пашне, ни у станка. Георгий знает это мнение Коновалова и торопит. Хотя и видит, что излишняя торопливость сейчас пользы не принесет. Впрочем, понятно, ведь Георгий – боевой командир, ему дворцовые интриги не по плечу. Тут иная школа требуется, иная служба…

Перед собой же Коновалов поставил вполне достижимую на сегодняшний день цель: губернаторство. Во-первых, это конкретная власть. Ресурсы, деньги, пространства, самостоятельность. Во-вторых, трамплин для безупречного входа в высшее руководство государством. И в этом ему весьма может помочь тот же Чума.

Уезжая нынче от него, Коновалов оглянулся, и снова взор его поразила слепящая пирамида Мострансгаза. В сущности, все тот же Газпром, крупнейший в стране монополист, который неприступной стеной стоит на пути новейших преобразований господина Чуланова. И дай Бог ему стоять дальше. Монстром его называют! Но на нем и, пожалуй, двух-трех подобных ему все еще Россия и держится. И кто знает, может, стараниями, скажем, Чумы вырастет напротив Мострансгаза другой, не менее заметный ориентир – какой-нибудь Транслес, о котором мечтает бывший зек…

Да, деньги нужны. Много денег. На восстановление России…

И наконец, третий вопрос. Коновалов желал увидеть крах Генки. Может, не столько даже самого, сколько его поганого дела. Так пусть же дочь его, став женой Стаса, будет свидетельницей морального падения отца и благородства души Коновалова, который не даст размазать Генку, словно дерьмо по стенке сортира, а с легким сердцем отпустит на веки вечные в желанную ему Америку, ко всем чертям, на все четыре стороны…

Неожиданно вспомнилась Зинка, доверчиво прильнувшая к его плечу в машине. Вот уж воистину единственный человек, которому во всей этой истории повезло. Как Золушке. Она сейчас, наверно, уже приехала в Барвиху, осматривается… Ничего, обживется, а там, глядишь… Ах ты, старый пень! На телятинку потянуло? Ничего, она сама ему нынче с лихвой продемонстрировала, что он еще может, и может хорошо! Так что если вечерок освободится от неотложных дел, которых, как всегда, хватает, можно будет навестить ее… помочь обустроиться…

От приятных размышлений отвлек резкий сигнал телефона. Володя доложил, что на даче все в порядке, девушка сдана с рук на руки Марине Федоровне, совмещавшей у Коновалова должности кухарки и домработницы, они вроде поладили, а сам он возвращается. Не будет ли каких срочных указаний?

Хороший человек Володя. Преданный. И четкий – два раза повторять не нужно.

– Чем занимается наш подопечный?

– В настоящий момент, Андрей Васильевич, его «семерку» разоружают в спецгараже ГУВД.

– Смотри-ка, упрямый какой…

– Так точно.

– Как считаешь, это хорошо или плохо?

Володя молчал: видать, раздумывал, какой ответ нужен генералу. Наконец прорезался:

– Может, он не знает, с кем дело имеет. Поэтому?

Уклонился от прямого ответа, усмехнулся Коновалов.

– Так я повторяю вопрос: хорошо это для нас или плохо?

– Андрей Васильевич, – в голосе адъютанта-телохранителя послышалась обида, – вы ж не поставили задачи, а требуете решения.

– Верно. Ну, раз не знаешь ответа, не спускай с него глаз. Где Вениамин?

– Все ваши инструкции ему переданы, полагаю, в настоящий момент уже там. О связи договорились. Первая информация будет в восемнадцать. Я доложу отдельно.

– Хорошо… – Коновалов почему-то тянул время. – Ну… а как там… все-таки?

– Вы имеет в виду девушку?

– Не только… я вообще, как там?

– Если хотите моего совета, Андрей Васильевич, я бы предложил вам отложить сегодняшний визит к Кострову, заменив его телефонным разговором, а самому отправиться отдохнуть. На всякий случай я попросил Марину показать новенькой, где что, так сказать, и вечером, если ничего экстраординарного не произойдет, быть свободной. Или отменить?

– Не надо… Раз так решил, пусть будет… Может, ты, дружок, и прав. Ладно, жду. Приезжай, подумаем, что делать дальше.

Совсем забыл про Кострова! А нельзя. Это – деньги прежде всего. И очень большие.

Коновалов в задумчивости покачал в руке трубку сотового телефона, в безопасности которого был абсолютно уверен, и ловко, словно играючи, набрал той же рукой номер Кострова.

– Здравствуй, Марк. Это я. Какие новости? Как с поступлениями?

– К сожалению, Андрей Васильевич, не могу сильно порадовать. Правда, это не телефонный разговор…

– У тебя возникли подозрения? Прислать специалиста?

– Особых-то, в общем, нет, – вздохнул Костров. – Только кто ж в этой-то стране может быть в чем-то абсолютно уверен?

И этот тоже, зло подумал Коновалов. «Эта страна, это государство!» Будто оно не их! Не они в нем живут, да и помирать собираются! Патриоты херовы! Впрочем, справедливости ради следовало сказать, что и самого себя генерал иной раз ловил на том же… Но он-то имел в виду чулановское государство, а не Россию, какой уж по счету кровью умытую. О своей бы России он так никогда не сказал…

– Если потеряем уверенность, Марк Михайлович, – строго заметил генерал, – тогда нечего и огород городить. Без уверенности мы вроде этих… демократов ваших.

– Ну, уж сразу и моих! – засмеялся Костров. – Что-то вы воинственно настроены сегодня, господин генерал! К чему бы это? А вы, между прочим, собирались посетить мой салон. Вот, кстати, будет возможность и дружков заклятых поглядеть! Приезжайте, уверяю вас, не потеряете времени зря. Заодно и о делах поговорим. Без посторонних. Как?

– Так ведь на твоих посиделках, Марк, такая публика в основном, что плюнуть хочется. И откуда они только берутся, эти пидоры недобитые, шлюхи и прочая сволотень!

Костров уже хохотал от речей негодующего Коновалова.

– Нет, – отсмеявшись, сообщил почти доверительно, – нельзя вам так, Андрей Васильевич. Какой же вы после этого губернатор будете? Да вас же, такого прямолинейного и непримиримого, никто не выберет. Не-е, приезжайте обязательно, будем вас обтесывать да воспитывать, интеллигента из вас лепить, хотя бы на время выборов.

Похоже, насмехается! Какую ж это он, интересно, неожиданно силу за спиной ощутил? С чего такой тон?

– Не мельтеши, Марк, – с грубоватой генеральской прямолинейностью перебил собеседника Коновалов. – Навестил я тут одного твоего приятеля, так просто, по пути, как говорится. Спросить хочу: это уж не твоя ли идея – оказать посильную помощь одному знакомому бывшему генералу?

Все знал Коновалов, но вопрос его мог быть очень неприятен Марку. Ничего, пусть слопает и держит себя согласно чину. Невелик босс.

– Так ведь… насколько мне известно, вы сами… – даже растерялся Костров.

– Да вот в том-то и дело, что вы, прежде чем начинать, могли бы поставить старших в известность. А то получилось, как у сопливых мальчишек: вы натворили, а мне – расхлебывай вашу дурь. Вот завтра в прокуратуру поеду, – не стал открывать правды генерал, – буду говорить с замом генерального по следствию. Не знаю, не знаю…

– Я скажу вам честно, Андрей Васильевич, – словно решился Марк, – просьба исходила от Толи со ссылкой на… в общем, известно вам откуда. А то, что сработано топорно, это, извините, издержки производства. Не мои кадры, знаете сами. Прикажете утопить, за этим дело не станет. А оно – для всех нас превыше всего. Ваши слова.

– Слова-то мои, да только дело требует чистых рук…

– Бросьте, Андрей Васильевич! Хотите, напомню ваши же проникновенные речи по поводу революции? Впрочем, вы правы, шпаны становится многовато. Ладно, учту на будущее. Так приедете? – уже деловым, даже сухим тоном поинтересовался Костров.

– Погляжу. Особо не рассчитывайте, но… может быть. И учтите, Георгий очень недоволен. Как там у евреев-то? Суббота для человека или наоборот? Не помните?

– Именно так. Сперва идет человек, а суббота – для него.

– Вот и я об этом. Наша идея – человек. Будущее России. А все остальное – салоны там всякие, терема кирпичные, «линкольны» и прочая мишура – это все для дела, для будущего. Не забывайте, Марк Михайлович!

Глава 14.

Выйдя от Меркулова, Александр немедленно связался с Грязновым.

– Славка, мне минут через двадцать потребуется такси. Ты меня хорошо понял?

– Такси… Ага, ясненько. А как насчет водилы?

– Желательно, чтоб был ас. Недалеко, – предупреждая следующий вопрос Грязнова, добавил Турецкий. – По городу. На час, не больше.

– А может, своей обойдешься? Она, кажется, уже готова. Ребятки славненько потрудились, много интересного нашли.

– В принципе я бы не возражал, но больно заметно. Знают ее уже, причем все, кому не следует.

– Ладно, согласовали. Куда подать прикажете, господин старший советник? К подъезду?

– Лучше туда, где мы встретились. На уголок.

– Ясно. Секретно и оперативно. Водилу зовут Иван Игнатьевич.

Турецкий бегом спустился по лестнице, вышел через служебный проход к стоянке машин. Насвистывая и заложив руки в карманы, миновал будку охраны и, не оглядываясь, фланирующей походкой отправился на Петровку, угол Рахмановского. Пару раз проверил, имеется ли «хвост», но ничего за спиной не обнаружил. «Хвост»-то наверняка был, но служба, которую в недавнем прошлом представлял генерал Коновалов, умела работать лучше других. Реже подставлялась, во всяком случае. Профессионалы…

По– прежнему спокойно и неторопливо, останавливаясь у каждой третьей витрины, Турецкий свернул налево и пошел в сторону московской Думы. Интересно, есть ли у «заднего» транспорт и как он выйдет из положения, когда «объект» смоется на незнакомой машине? Надо было подготовить операцию. И Александр решительно шагнул с тротуара на проезжую часть, голосуя приближающемуся частнику на «Жигулях».

Тот охотно тормознул. Александр, нагнувшись к приспущенному боковому стеклу, назвал заведомо нереальный адрес: «Отрадное и придется поискать». Шофер вежливо отклонил просьбу.

Провожая его глазами, Турецкий успел-таки заметить крепенького такого мужичка, который кинулся было перехватить частника и задать ему ну совершенно идиотский вопрос: куда хотел уехать этот фраер, но тот не остановился. И поделом… Значит, вот ты какой! И Александр, не давая передышки своему «хвосту», тут же тормознул следующего – на «Волге». Солидный водитель неторопливо приспустил стекло и сообщил, что едет в Теплый Стан. Если по дороге, то… полтинник.

– Извини, – приветливо улыбнулся Турецкий, – мне в обратную сторону, в Отрадное. – И он, искоса наблюдая за тем «крепеньким», успел заметить снова, что и этот частник не прошел мимо его внимания. Тоже тормознул, задал вопрос и… отпустил. Значит, точно, «наш» человек. Можно его было, конечно, и в третий раз проверить, но время подходило к пределу. Поэтому Саша, подойдя к углу Рахмановского переулка, неторопливо закурил и снова стал выискивать случайный транспорт. И – ну надо же! – прямо к нему подвернул таксист. Зеленый глазок, значит, пустой. Водитель вежливо перегнулся к окошку.

– Простите, не Сан Борисыч будете?

– Он, Иван Игнатьевич. – Садясь рядом с водителем, Турецкий неожиданно для самого себя вдруг решил немножко похулиганить. – Сделайте мне одолжение, тормозните возле того дурака…

Водитель прижался к бортику, Саша высунул голову из машины:

– Вам куда?

– Э-э… – явно растерялся толстощекий «топтун». – В Отрадное, если можно.

«Он», – понял Турецкий и отрицательно качнул головой:

– Извини, друг, нам в противоположную сторону. Поехали, – обернулся к водителю. – А вот как, я скажу чуть позже. Не исключено, что нас пасет не один этот деятель… Давай поглядим, кто пристроится…

Провожатых они обнаружили, когда с Таганской площади уходили по Садовому кольцу в сторону Серпуховки. Вот тут наблюдательный шофер и сказал:

– Обратите внимание на белую «Волгу» – двадцать четыре – десять.

– Чего это они на таком старье гоняют? – даже обиделся Турецкий.

– А нынче это модно! – засмеялся Иван Игнатьевич. – С криминальных пример берут. У тех по гаражам всякие «вольвы» и «мерсы», а гоняют на «копейках» и «запорах». Видимость создают. А движки стоят такие, что иной самолет обгонят… Вот и коллеги наши не хотят выделяться. Ну, где их обставлять станем?

– Да, похоже, они, – согласился Турецкий, увидев, как белая «Волга» рванула за ними по Большой Тульской. – Вы район Болотниковской знаете?

– Как у себя дома.

– Вот там давайте их потеряем, а вы меня выкинете потом на углу Черноморского бульвара и Варшавки.

– Это в каком же смысле? – похоже, удивился шофер.

– В прямом. Свернете, я выскочу на ходу, а вы по малой дорожке на Балаклавку и уходите в сторону Ленинского проспекта. И – домой. Вы меня не видели, я – вас. Если кто станет интересоваться, скажете: сошел у Чертанова. Пусть ищут. Вернусь один.

Водила, как и сообщил Грязнов, оказался грамотным в высшей степени. Он, как бывалый летчик, сделал «коробочку» возле вечно забитого транспортом Москворецкого рынка, потом узкими улочками и переулками выскочил – уже без «хвоста» – на Черноморский бульвар и, слегка притормозив возле забранного строительными лесами магазина, свернул на Балаклавский проспект и понесся к Битцевскому лесопарку, где всегда вволю пассажиров. А Турецкий, быстро скрывшись за оградой, среди подсобных помещений, подождал минут пять, поглядывая на часы и покуривая: хотелось прийти вовремя – через полтора, значит, через полтора часа. И, докурив, отправился путаными асфальтовыми дорожками в глубь жилого массива, заросшего березами, тополями и липами, к известному ему пятиэтажному «хрущевскому» дому.

Шел шестой час, по-предзимнему быстро темнело, и попутчиков видно не было. Вот и славно, пусть перед своим начальством отчитываются: потеряли, мол. Александр снова внимательно огляделся и после этого нырнул в темный подъезд. Поднимался почти на цыпочках, прислушиваясь, не хлопнет ли дверь внизу. Пятый этаж, обитая черным дерматином дверь, темный глазок. Два неслышных звонка, и дверь приоткрылась. Он шагнул в неосвещенную прихожую. Дверь за ним закрылась, и тогда вспыхнул свет.

Генрих за прошедший год не изменился – все тот же узкоглазый Чингисхан, только иссиня-черные волосы на висках прохлестнули белые ниточки. И такой же по-юношески стройный, худощавый. Интересно, как это им при их деятельности удается сохранять форму?…

Он словно понял сомнение Турецкого и усмехнулся – одними глазами. Потом сделал приглашающий жест рукой в комнату. Когда сели друг против друга в дешевые низкие креслица, Генрих спросил:

– Чего хочешь выпить? Или просто попить?

– Любое, что не надо готовить.

Генрих кивнул, поднялся из кресла – легко, не касаясь подлокотников руками, достал из бара, установленного между книжных полок, бутылку коньяка и пару рюмочек, попутно нажал кнопку стоящей на подоконнике электрической кофеварки. Подобные – вспомнил Турецкий – бывали, как правило, в редакциях, и в них постоянно кипело коричневое варево, которое почему-то называлось черным кофе. Однако пристрастия у нашего Гены не изменились, отметил он. Как и набор книг, типичный для студента или молодого специалиста. А что, собственно, должно находиться на конспиративной квартире?… Это власть в стране может меняться хоть по три раза на дню, а тут должен оставаться раз и навсегда заведенный порядок.

– Я не спрашиваю – зачем, хотя знать желательно бы. Сейчас давай о ком, – сказал наконец Гена, разливая коньяк и подвигая к Саше кружку с неожиданно приятно пахнувшим кофе.

– Тогда с того – зачем, – поднял свою рюмку Саша и подумал, что каких-нибудь два часа назад вот точно так же он пил коньяк с человеком, на которого теперь пришел сюда искать компромат. Вот жизнь! И он, стараясь быть предельно точным и кратким, следуя совету Кости, пересказал Генриху суть обстоятельств, сложившихся за последние три дня. И, рассказывая, сам удивлялся: ну надо же, ведь в понедельник вся эта каша заварилась, а сегодня среда. Еще не кончилась, кстати, а впечатление такое, будто месяц прошел – столько событий…

Гена внимательно слушал, делая изредка пометки в блокноте, который он достал из кармана пиджака, висевшего рядом, на спинке стула. Помня, что вечер у Генриха занят, Александр не особо вдавался в детали – лишь самое важное и главные действующие лица. Коротко сообщил и о том, что получил личное, так сказать, предупреждение от Коновалова. А когда Генрих услыхал, в какой форме, точнее, в каких условиях проходил разговор, даже рассмеялся.

– Есть такая штука, есть… Ишь ты, куда он забрался! – и покачал головой. – Ну, если дополнительных деталей нет, давай кратко обсудим, чем помогу. Фигуры вы с дядей Костей выбрали для себя, прямо скажу, не самые лучшие. На Андрея, как ты понимаешь, досье мне никто не откроет, стало быть, сведения будут косвенные. Что могу сказать? В связи с чулановской ситуацией и последними кадровыми переменами в команде Президента крупные банки, которые, естественным образом, рассчитывают на твердую власть, мягко говоря, послали нашего генерала… А тому деньги необходимы, и немалые. Иначе губернаторского кресла не видать. По характеру – резок и прямолинеен. Может, как говорится, в запальчивости натворить делов. Но на откровенный криминал, думаю, не пойдет. Хотя… Во всяком случае, нельзя исключить и его опору на какие-то криминальные круги. По убеждениям – крутой державник. Дружит с Ястребовым. И тут уже ничего добавлять не надо. Полагаю, их общая задача, дальний, так сказать, прицел – власть в стране. Чулановская деза по поводу государственного переворота основана, по нашим сведениям, на президентской мнительности. Тут интересна другая деталь. Вчера в одной вашингтонской газете было напечатано интервью с каким-то отставным цэрэушником, который, по его словам, в свое время завербовал Чуланова, когда тот стажировался в Кенан-институте, в Вашингтоне. Вот теперь жду полный текст. Если это не ответный удар, а вроде не похоже, то скандал может разразиться немалый. Но это так, к слову. Война между ними, понимаешь? А на войне все средства хороши. Так, пока оставим генерала, перейдем к фигурам помельче. О Звереве и его прошлом я посмотрю, что у нас имеется, но сведения получишь не раньше полудня. С Сиротиным будет попроще – это наш кадр. Ничего особого я за ним не помню, но постараюсь отыскать. Тем более что эта связка, Зверев – Сиротин, мне очень не нравится. Еще есть ко мне вопросы?

Не густо, конечно, с информацией, но что поделаешь. Турецкий понял, что пора и честь знать. Он и не рассчитывал, что Генрих с ходу все разобъяснит ему и растолкует. Достаточно того, что пообещал влезть в те досье, куда у него имеется доступ. И еще эта фраза насчет того, что Коновалов остро нуждается в больших деньгах, именно больших, и что в случае крайней нужды, не исключено, может опереться на криминальные структуры, это важно. Здесь тотальная проверка «на вшивость» может дать неожиданные результаты. Надо думать…

Договорившись о связи на завтра, Турецкий поднялся, вышел в прихожую, но тут не удержался и спросил, хотя, возможно, и не следовало бы, чтобы не ставить хозяина в неловкое положение:

– А эта штука… система эта, она где находится? И что, действительно в единственном экземпляре?

– Кто это вам сказал? – почему-то на «вы» спросил Генрих. Впрочем, вероятно, он имел в виду не одного Турецкого, а всю прокуратуру.

Тем не менее Александр пожал плечами: толкуй, мол, как пожелаешь. Генрих помолчал и ответил:

– Такая, – он подчеркнул это слово, – одна. А находится недалеко. Рядом, можно сказать. В районе Звенигорода.

– Понял, – улыбнулся Саша. – Система закрытая, однако доступ к телу, как в том старом анекдоте, продолжается.

Гена тоже улыбнулся:

– Вы с дядей Костей, гляжу, домоседы. В светских развлечениях участия не принимаете. А зря, между прочим. Вот я сегодня буду в салоне некоего Кострова, у него намечается вернисаж нескольких бывших русских художников, которые давно обосновались по Парижам и Нью-Йоркам. Любопытное, кстати, явление. Финкель, Аратович… а русские. Потому что там тот же татарский или еврейский художник из России не котируется. Раз из России, значит, говорят про всех – русские. То же касается, как тебе, поди, известно, и мафии. Тут чечня или грузины – отдельная нация, бери выше – государство, а там – русские. Такая слава…

– Ну и что у этого Кострова? – осторожно спросил Александр, вспоминая, что уже слышал эту фамилию – не то от Игоря Парфенова, не то – у Сиротина.

– Хозяин фирмы «Сатурн». Зовут Марк Михайлович. Тоже из наших. Собирает, продает различные раритеты, произведения искусства. Частично продает в музеи, большую долю, вероятно, на международные аукционы. Темная лошадка. Но на его приемах бывает разная публика. В том числе и та, что тебя интересует. Подумай.

– Но ведь туда небось без особого приглашения и не попасть. Взашей вытолкают!

– Это кого? «Важняка» при генпрокуроре, старшего советника юстиции? Самого Турецкого, что ли? Плохо ты их себе, Саша, представляешь. В общем, смотри. Салон находится на Мясницкой, почти рядом с метро… как ее? Ну, бывшая «Кировская»!

– Так Мясницкая и есть! – засмеялся Турецкий. – Тоже, видать, нечасто под землю-то спускаешься!

– Где уж нам… Так вот, справа от Тургеневской площади. Где-то в восемь-девять вечера. Но мы с тобой… сам понимаешь. Транспорт где?

– Такси, – не стал долго объяснять Александр, – отпустил.

– Тогда выйдешь из подъезда и сразу по дорожке резко влево. Никуда не сворачивай, выберешься прямо к метро «Чертановская». Тут минут пять ходу. Привет дяде Косте.

Генрих приоткрыл дверь, выглянул и выпустил Турецкого. Слабые лампочки горели через один этаж. Саша быстро спустился к подъезду. Шел мелкий дождь, и это обстоятельство его даже обрадовало: кому-то ведь невелика радость в такую погоду таскаться «хвостом» за своим объектом. Да и темно уже на дворе.

Блестящая от дождя асфальтовая дорожка вывела его на узкую улочку, к нескольким высоким домам, между которыми он прошел, следуя указанию Генриха, и действительно, через пять минут подходил к ярко освещенному павильону метро. И здесь, на открытой площади, между многочисленными ларьками и магазинчиками, где полно народу в этот час, после темноты, от которой поневоле исходило чувство опасности, а сейчас должно было бы напрочь исчезнуть, вдруг ощутил Турецкий, как его словно окатила с ног до головы ледяная волна тревоги. Он даже остановился. Начал оглядываться, изучая обстановку. Видимой опасности не наблюдалось. Но откуда же тревога?

Турецкий вышел из тени палатки и неторопливо направился ко входу в метро. Чуть в стороне стояла группа гортанно разговаривающих кавказцев, похожих и на чеченцев, и на азербайджанцев одновременно. Они были наглы, упитанны и бесцеремонно оглядывали женщин, проходящих мимо. При этом почему-то грызли семечки и плевали в разные стороны. Колоритная, одним словом, группа. Увидев Александра, вдруг примолкли, все развернулись к нему. Вот оно что, мелькнула догадка. Значит, «хвост», упустив объект наблюдения, но каким-то образом обнаружив пустое такси, понял, что он, Турецкий, где-то тут, поблизости. И уехать домой может, скорее всего, одним путем – с помощью метро. А эти молодцы, вероятно, подставка, шавки. Убить, конечно, не убьют, но покалечить могут здорово. Причину потом придумают, их много, да и свидетели нужные найдутся…

Решение пришло неожиданно. Вернее, его подсказала рука, привычно сунувшаяся в карман плаща, где, по идее, должен был находиться табельный «макаров», но наткнулась на трубку сотового телефона. И это была удача.

Турецкий вынул трубку, ловко поманипулировал, якобы набирая номер, окинул всех кавказцев холодным и спокойным взглядом и громко заговорил:

– Это МУР? Грязнова! Турецкий на связи. Я у метро «Чертановская». Быстро дай команду по метрополитену, пусть наряд поможет поговорить, а то чем-то я заинтересовал местную публику. Да, Слава, и взвод спецназа – срочно! Если не поймут, придется по их торговым точкам пройтись. И вообще приготовьте в СИЗО помещение человек на… – он пересчитал примолкнувших кавказцев: – На восемь посадочных мест. Давай, я на связи.

Турецкий сунул руку с трубкой во внутренний карман плаща и, пошуровав под мышкой, как бы доставая пистолет из подмышечной кобуры, решительно шагнул к ним.

– Старший следователь Генеральной прокуратуры Турецкий. Какие вопросы? – Но те молчали. – Кто велел?

И тут они разом загомонили:

– Да был какой-то, говорил: пощупайте… Ты извини, начальник, не узнали! А этот? Где он? Его и нет совсем! Убежал, сволочь! Зачем, говоришь, наряд?! Зачем спецназ?! Мы тебя, начальник, разве тронули? Нэт! Чего хочешь – возьми, на! Отмени, начальник!

– А чего вы тут толпитесь без дела? – повысил он голос. – Народ задираете! Ничего, сейчас наряд подойдет, поговорим, – зло пообещал и, достав сигарету, хлопнул себя по карману в поисках зажигалки. Но ему тут же поднесла огонек чья-то услужливая рука. Турецкий пристально взглянул хозяину огонька в глаза, взял из его руки дорогую зажигалку «Зиппо», прикурил, закрыл крышечку и подкинул на ладони. – Ну, чего ждете? Когда загребут вас всех? Расходитесь!

И они послушно, как мыши, рванули в разные стороны. Турецкий еще раз, словно бы озадаченно, подбросил зажигалку, мысленно сказал сам себе: «Ну да, какой же начальник, если взятку не берет?!» – сунул ее в карман и наконец почувствовал, как по спине стекает холодная, неприятная струйка пота. Значит, все-таки струхнул маленько. Постояв и оглядевшись, снова достал трубку и на этот раз действительно набрал номер Грязнова.

– Грязнов слушает.

– Это я. Все уже в порядке. Можешь не высылать спецназ…

– Какой спецназ?! – изумился Слава. – Слушай, ты где?

– У входа на «Чертановскую». Ничего. Пришлось малость поманипулировать, но обошлось. Как там с такси?

– А-а… Ну да, было. Тормознули на Обручева. Кто, да что, где пассажира взял, по какому адресу доставил. Обычные гаишные дела. Иван не стал раскалываться, сыграл под дурачка. Отпустили. А что у тебя? Помощь нужна? И почему вдруг спецназ потребовался?

– «Хвост» оказался не дураком, сообразил, где можно будет перехватить, ну и организовал быстренько нечто вроде нападения кабардинцев на водокачку. Я их немного охладил. И сам заодно… охладился. Но если так пойдет и дальше, я сегодня до дома явно не доберусь.

– Так… – задумался Грязнов. – Давай на метро до «Чеховской», по прямой, а на выходе, возле дежурной, тебя встретит Коля. При машине.

Турецкий предъявил удостоверение на контроле и уже ступил на эскалатор, как что-то словно толкнуло его в спину. Он быстро обернулся и увидел возле касс, в торцовой стене павильона, открытую дверь комнаты милиции, а в проеме – Саша мог бы теперь даже поклясться – толстощекую физиономию того крепенького мужичка в сером, который зачем-то собирался ехать в Отрадное…

Если бы состояние генерала Коновалова в настоящий момент можно было бы выразить по-старинному высокопарно и емко, то звучало бы так: он рвал и метал. Еще бы! Кругом – сплошные болваны, которым нельзя поручить ничего серьезного! Они даже ночные горшки вынести не сумеют – обязательно обольются или помещение обгадят!… Но ярость по поводу совершенно идиотского прокола вполне толкового, по мнению Володи, «топтуна» Харина, сперва упустившего объект, а затем просчитавшего его, но провалившегося с затеей «маленько проучить», компенсировалась невольным уважением к самому объекту, сумевшему легко уйти от мордобоя.

– Он же вас, мудаков, на арапа взял! – с радостной догадкой закричал генерал, и у Володи, понуро докладывавшего о неудаче Харина, немного отлегло от сердца. Все-таки в любых, даже самых неприятных, ситуациях Андрей Васильевич старался, да, в общем, и умел оставаться объективным. И, значит, суд его, при всей эмоциональности, мог быть справедливым.

– Ладно, оставим это, – уже остывая, продолжил генерал. – Харин твой, конечно, умом не блеснул, нет, но это, гляжу, и не его вина. Где ему с этим мужиком-то тягаться! Ты гляди, если не врет Харин, «следак» его дважды на мушку взял: с такси и у метро. Такси все же проверь, Володя, это наверняка подставка. Но теперь меня больше другое волнует: что делал объект в том районе? У кого был? Чьи там службы? Володя, это очень важно! Лезь в свой компьютер, посылай, кого хочешь, в ЖЭКи, но найди причину. Не мог он предпринять столько ухищрений, чтоб просто посетить какого-нибудь приятеля… Или бабу?… Слу-ушай! – вдруг обрадовался Коновалов. – А вдруг там у него – а-ха-ха-ха! Знаешь этот анекдот? – совсем уже развеселился генерал. – Вбегает в аптеку мужик и кричит: «Братцы, позвольте без очереди! У меня там человек лежит!» Ну очередь, конечно, сочувствует, тем более – человек лежит, может, помирает. «Бери», – говорят. «Спасибо, братцы! Пожалуйста, пяток презервативов!» – и протягивает двугривенный…

Володя почтительно засмеялся. Генеральский анекдот того требовал безоговорочно. Но, отсмеявшись, Коновалов сам посерьезнел и спросил:

– А как у него вообще-то по этой части?

– Говорят, большой любитель.

– Это хорошо… Может, подсунем, а? Вот тебе и решение вопроса.

– Попробовать можно, конечно, но…

– Какие еще «но»? – недовольно перебил генерал. – И не чета ему умоляли потом, чтоб глаза закрыли на эти… на проказы! Ты что, против? Или бабы уже нет подходящей?

– Хорошая баба, Андрей Васильевич, по нынешним дням – не проблема. Через одну пальцем ткни – твоя. Причем наиболее активны – замужние. И чем выше пост у мужа, тем они резвее ведут себя. Кто за баксы, кто ради азарта, черт их разберет! Как перед концом света…

– Ну ты циник, Володька, – пожурил генерал, и почему-то на ум пришла Зинка. Интересно, а она чья жена? По ухваткам давно, видать, не девушка. И кажется, она медсестрой где-то работает. Вот же дьявольщина, даже поинтересоваться не удосужился… Впрочем, когда ж там было интересоваться-то! Совсем другим занят был. Или она что-то говорила? Рассказывала? Ну ладно, эта проблема, к счастью, из тех, какие легко решаемы… – Так что ты хотел сказать про этого Турецкого, я не понял?

– Когда вы дали команду на разработку, я выяснил, что у него нет каких-то постоянных привязанностей. Ну… бабы, к которой он бы ездил регулярно. А нет регулярности, нет и системы, трудно вычислить. Обычно о том, что он кого-то, извините, трахнул, становилось известно много позже. Ну а задним числом, понятное дело, ни одна баба не сознается – поди докажи.

– Значит, нравится он бабам?

– Значит, так, – покорно вздохнул Володя. – Стучать не собираются.

– Ну и хорошо, – заключил генерал. – Об этом подумаем. Но я не снимаю тем не менее с тебя поиска в том районе. Баба – это наше предположение, не больше. Да и конспирация тут, на мой взгляд, особая ни к чему, раз ни одна баба его за хер в загс не тянет и к начальству с жалобами не бежит. Словом, разрабатывай… Хотя, конечно, хороший бы мордобой не помешал… Соедини-ка меня с Веней.

Вениамин позвонил, как и было сказано им, ровно в 18.00. Доложил, что девица спит. Каток по ней, конечно, прошел, но, главное, жива, а ссадины – дело наживное, кратковременное. Он осмотрел ее и пришел к выводу, что, пока она в этом состоянии, надо перевозить, менять обстановку. Лучше – в известную генералу закрытую клинику ФСБ, что в Покровском-Стрешневе. Ну а через недельку можно будет и выписать. Словом, режим, сон, смена обстановки.

Володя подал телефонную трубку генералу.

– Марков слушает.

– Веня, я, кажется, соглашусь с твоим предложением. Одноместную палату ей предоставят, а ты жди транспорта. Не исключено, что папаша еще нынче захочет повидаться с дочерью, понял? Поэтому пусть хорошенько отоспится. Потом поговорят. Если там у тебя возникнут с чьей-то стороны возражения, ты знаешь, что делать. Все твои действия беру на себя. Старшим будет Володя.

Генерал отключился, посмотрел на своего ординарца-телохранителя и верного советника, протянул ему трубку:

– А теперь соединяй с Чумой. Тут придется покруче…

– Павел Антонович? – прозвонился Володя. – Добрый вечер. Разрешите соединить вас с генералом… Слушаюсь. Передаю трубку, – и, зажав ладонью микрофон, прошептал: – Венькой недоволен…

– Здорово, Паша, – раскатисто и вальяжно забасил Коновалов. – У тебя что ж, проблемы появились? Выкладывай, чем смогу – помогу, ты меня знаешь.

– Андрей Васильевич, – слышно было, что Чума возмущен до крайности, – ты мне ответь, я что, плохо тебя принял? Я тебе какой урон нанес? Обидел чем? Так что ж вы меня за «чушка», за «шныря» держите?!

– Погоди! – сухо перебил Коновалов. – Не понял! Ты про что?

– А про то, что ты мне какого-то… «вертухая» прислал! Туда нельзя, сюда не ходи! Да я в своем доме или уже нет?

– Ах вон ты про кого! – «догадался» генерал. – Ну что ты, Паша, – тон стал как у матери, решившей пожурить шалуна-ребенка, – я предполагал, что ты серьезный человек! А ты со мной шутки шутить задумал, нехорошо, Паша… Этот малый, что у тебя расположился, он тебя, Чуму, можно сказать, из петли за уши вытягивает, а ты на него за это большую бочку катишь… Нехорошо, Паша!

– Это от какой еще петли?! – взвился Чумаков. – Что ты мне лапшу на уши вешаешь!

– А такой, Паша, – уже зло оборвал его генерал, – что я успел переговорить с отцом твоей пленницы и узнал от него, что приказом по МВД все службы подняты по тревоге и ждут, чтоб я только адрес назвал. Еще? Или, может, хватит? От тебя, от твоего терема, Паша, как, впрочем, и от всех твоих «братков», ровно через десять минут после моего звонка останется грязная лужа, понял?

– Понял, – буркнул Чумаков. – Так бы и сказал, а то…

– Так вот, ты не дослушал меня. За этой девицей я сейчас высылаю свой транспорт. С соответствующей охраной. Скажи своим, чтоб и носа не высовывали. Вениамин в данной ситуации уже получил от меня право на любые действия, вплоть до применения оружия. Поэтому соваться к нему не советую. Ты не забудь, скажи своим, а то, я гляжу, что-то они у тебя подразболтались, чего, понимаешь, хотят, то и творят и управы на себя не видят. Так мы это быстро поправим, Паша.

– Ладно, успокою. Еще чего надо?

– Много теперь надо, Паша, много, – вздохнул Коновалов. – Ты вот давеча говорил, что рассчитываешь помочь одному будущему губернатору, с тем чтобы потом и самому на безрыбье не оказаться. Я правильно тебя понял?

– Ну.

– Нет, уж давай мы будем все по-честному. Я тебе не лошадь, ты меня не запрягал, так что и «нукать» вроде рановато, а?

– Говорил. Правильно понял, – словно от надоевшей мухи отмахнулся Чумаков. – Дальше-то чего?

– А дальше, Паша, дело в том заключается, что я тут посидел, подумал, с умным человеком, так сказать, – хохотнул генерал, – посоветовался и вот что решил, Паша. Приму я твою помощь. Вот прямо завтра и приму, чего, действительно, откладывать дело в долгий ящик! Ты-то как считаешь?

– Подумать надо, – уклончиво ответил Чумаков.

– Э-э, нет, Паша, думать надо было тебе раньше. А коли слово сказано, отступать поздно. Тут и ваши законы на моей стороне. Значит, чего я сказать-то хочу. Завтра я тебе, Паша, номер одного счета продиктую и адрес скажу, а ты на него для начала переведешь десять миллионов. Зеленых, Паша.

Возникла пауза. Коновалов с улыбкой посмотрел на слушающего разговор Володю и увидел в его глазах искреннее восхищение. Подмигнул. И тут наконец прорезался голос Чумакова:

– Да ты чего, Андрей Васильевич! Где ж я такие-то деньги-то возьму?!

– Паша, неужто ты хочешь, чтоб я тебе подсказал где? Я вот сейчас ящик письменного стола открою, а там, прямо сверху, бумажка лежит, и на ней номер счета одного записан. И код. Банковский, Паша, в Цюрихе. Знаешь такой город? Наверняка знаешь. Так вот в том банке, на том счету, который я тебе с удовольствием продиктую, находится девятизначная сумма, Паша, если хочешь, уточню, а? Ты чего молчишь-то? Неужто я сделал открытие?… Паш, ты уж не молчи, а то я могу подумать, что тебя удар хватил! Не надо, не пугай…

– Так это ж какие деньги… я говорил… общак… – хрипло и с придыханием цедил Чумаков, совершенно раздавленный информацией бывшего генерала госбезопасности. И это уже – не туфта!

– А я тебе твои же слова и напомню: не должно деньгам мертвым грузом лежать, когда без них живое дело стопорится. Так? Молчишь, значит, будем считать, согласен. Договорились, Паша. А счетец я тебе, как обещал, завтра же продиктую, не забуду. Ну так как, до скорого, Паша? Давай, не болей, нам с тобой, возможно, еще очень большие дела предстоят. А ребята мои уже выехали, ты их встреть там, Паша, не надо, понимаешь, лишних, как говорится, эксцессов. Увезут они твою девку в клинику, тебе же и лучше – ни сном ни духом.

Отключив телефон, генерал снова взглянул на Володю, и тот показал ему большой палец. То-то! Так и надо с ними со всеми!

– Давай, Володя, выезжай. Возьмите «мерседес» и валите втроем. Веня четвертый – вам выше крыши! Думаю, Павел пришел в себя. И выхода у него никакого нет. Но если вдруг заартачится по какой-нибудь причине, разрешаю прямо от моего имени так и сказать: мол, генерал просил в случае затруднений напомнить, что в камере не станут интересоваться, марал он девку или нет, а сразу самого «петухом» заделают. Он поймет, о чем речь… Да, а по поводу того Криворучко, что милиция нынче загребла, скажи Паше, пусть сам и расхлебывает. А мы посмотрим, как это у него получится… Чтоб в следующий раз вел себя предусмотрительно, не забывался, и вообще… – Коновалов махнул рукой, отпуская Володю, и тот легко понял смысл этого генеральского «вообще».

И это важное, можно сказать, оперативное задание Андрея Васильевича спасло неожиданно Александра Борисовича Турецкого от крупных неприятностей. Во всяком случае, на сегодняшний день. Поскольку Харин не получил дальнейших указаний, а на свой страх и риск больше действовать не решился, Саша спокойно доехал до «Чеховской», где его благополучно встретил Коля Саватеев…

…Сиротин пока не решил до конца, как ему вести себя в создавшейся ситуации. С одной стороны – была Команда, именно так, с большой буквы. В которой он, хоть и немалая величина, все же считался пешкой. С другой – он видел опытным глазом профессионала, подкрадывался тот самый п…, который имел обычай подкрадываться, если судить по народной молве, как правило, незаметно. И уже тут перед ним вставал кардинальный вопрос, точнее, дилемма: надо и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Но как?

Нормальный человек давно бы сдвинулся по фазе, но люди, как о них в шутку говаривали коллеги, большой физической силы ума не могли себе позволить принимать уклончивые решения. Или – или. Так кто же в конце концов: Команда или этот сукин сын из Генпрокуратуры? Спроси он сейчас о том Алину, та, не задумываясь, ответила бы: конечно, сукин сын. Он такой сукин сын, что, ей-богу… и так далее. Но она баба. Дальше собственной конкретной задачи мыслить не может. Или собственного желания…

Сиротину нужен был толчок, притом довольно жесткий. Эти бульдоги, вроде Турецкого, уже не отстанут. Начали копать, как говорили в старину, до воды докопаются обязательно. Иначе чего было начинать! На Зверева теперь рассчитывать нельзя: продаст, едва почует, что начинает припекать задницу. А впрочем, он и там у себя, в Германии, когда отваливал, спасая счет в банке, пару «мерседесов» и так называемое собственное реноме, тоже вел себя как порядочная шлюха: всех заложил, кого мог. Точнее, на кого указали ему пальцем. Оттого и смог выплыть. Но Зверев никогда не был фигурой. Не брал раньше в голову Сиротин, а теперь вот пришлось задуматься. И получалось все таким образом, что в любом случае старшим в данном раскладе выходил Марк Михайлович. Козырной он туз или только валет, никто сказать не мог, но ходил явно в козырях.

Знал, с кем имеет дело Сиротин. Особо знакомством не бравировал, однако и в мальчиках себя не чувствовал. Разговаривали, когда случалось, уважительно, на «вы». Правда, не получал от Кострова Сиротин лаковых приглашений в письменном виде: мол, прошу пожаловать… и далее в том же духе, которые иногда доставлял нарочный для директора библиотеки. Зато мог твердо сказать Сиротин, почему нашли пистолет Калошина, покойного начальника вневедомственной охраны, со следами пальцев хозяина, но в таком положении, в котором он никак оказаться после самоубийства не мог. Элементарный зевок следователя, а ведь можно было такую партию разыграть!

Сиротин лично тогда выехал на место по просьбе Зверева. И вместе со следователем, который теперь сидит внизу, в компании себе подобных, и разбирается с бумажками, в которых ничего стоящего нет, вошел в квартиру Калошина. Все чин по чину: покойник – на месте, у ног «макаров», на котором должны были остаться следы пальцев самоубийцы. Но одну деталь сразу увидел военный человек Сиротин: пистолет стоял на предохранителе! Это, значит, как же? Калошин пустил себе пулю в висок, снова поставил оружие на предохранитель и только потом бросил на пол? Здорово! Даже полный идиот понял бы, что убийца шлепнул хозяина пистолета, вложил оружие ему в руку, но, боясь случайного выстрела – ведь еще теплые пальцы должны лежать и на рукояти, и желательно на спусковом крючке, – на всякий случай поставил машинку на предохранитель. А потом просто забыл снять.

Очень аккуратно, почти носом разглядывая лежащее на полу оружие, сумел-таки Сиротин незаметно для остальных, искавших следы на подоконнике, на кухне, на замке выходных дверей, перевести пистолет в боевое положение. Конечно, скорее всего, этого делать не следовало, но тогда полетела бы, к черту, генеральская версия о самоубийстве начальника охраны. А куда бы привела эта ниточка «следаков», одному Богу известно.

Конечно, не стал бы Марк Михайлович заниматься подобным киллерством, ему это и не надо. Но он точно имел какое-то отношение к делу Калошина. Потому что на следующий день Сиротин, докладывая Звереву о результатах расследования, не преминул вставить и данный эпизод, а также сообщить и о своей роли в нем. Зверев растерянно качал головой, однако не возмущался поступком Сиротина, а когда кадровик вышел, услышал в приемной команду директора: «Немедленно соедините меня с Костровым!» О чем там у них шел разговор, Сиротин узнать просто не успел: пока дошел до своего кабинета, то да се, но на следующий день Зверев вызвал кадровика к себе и скромно, как бы между прочим, вручил ему конверт. В нем была тысяча долларов. От себя директор никогда бы такого подарка не сделал, скорее, удавился бы от жадности. Значит? А то и значит, что «легкая операция» Сиротина кем-то была оценена по-достоинству.

Калошину– то теперь уже все равно, а тысяча баксов -деньги вполне приличные.

Поразмышляв еще немного, Сиротин принял наконец радикальное для себя решение, снял трубку и набрал телефонный номер Кострова. Откликнулся милый голос, вероятно, секретарши. Сиротин объяснил, кто он и откуда. После недолгой паузы он услышал энергичный, резкий голос Марка Михайловича:

– Костров слушает, день добрый, Алексей Андреевич, чем обязан?

«Вишь ты, имя-отчество помнит…»

– Короткий разговор имею, Марк Михайлович, – неторопливо, нарочно задавая такой темп беседе, начал Сиротин. – Некоторые сомнения появились…

– Ну, если сомнения, то разговор важный, – как бы потеплел Костров. – Надо встретиться? Или телефоном обойдемся?

– Думаю, особой срочности для встречи нет. Пока, во всяком случае.

– Тогда я вас внимательно слушаю, Алексей Андреевич.

– Я не стал бы беспокоить, но… Обстоятельства сложились таким образом, что к нам явилась Генеральная прокуратура. В большом числе и с серьезными намерениями. С соответствующими, как вы понимаете, санкциями. Директор наш немедленно уклонился, и весь, так сказать, груз ответственности мне пришлось взвалить на собственные плечи пенсионера. Понимаете?

– Еще бы! – коротко засмеялся Костров. – А пенсия хоть и наша, но маленькая. Слушаю дальше.

«Все– таки приятно иметь дело с умным человеком, а не этим нашим дуболомом! -подумал Сиротин. – Соображает человек… И про пенсию с ходу все усекает…»

– Так вот, работают они сейчас тут у меня. Как вы понимаете, особо у нас не накопаешь, но руководит ими личность вполне достойная. Возможно, слышали: Турецкий Александр Борисович, «важняк». С ним, чувствую, может быть нелегко. Ну а наш Анатолий, как я уже заметил, благополучно удалился. Вот так, Марк Михайлович, информирую, поскольку больше, как говорится, некому печаль свою излить. Какое будет ваше мнение, хотелось бы знать.

– Спасибо, Алексей Андреевич, – почти тепло отозвался Костров. – Поскольку, как вы понимаете, к данному делу – или делам – я отношения не имею, – он подчеркнул это «не имею», – мне тем более приятно, что вы сочли возможным проинформировать меня. А что касается мнения, что ж, начали работу и пусть работают. Я так думаю. Буду рад, если вы согласитесь со мной в этом вопросе. Полагаю, в таком серьезном деле Генеральной прокуратуре мешать нельзя. Верно?

– А зачем же мешать? Можно даже помочь.

– Вот именно. Скажите, Алексей Андреевич, а что это я вас ни разу в нашем салоне в качестве гостя не видел?

– Так ведь э-э… приглашения особые наверх передаем-с!

– Быть того не может! Ай-я-яй, какая ошибка! Ну простите, ради Бога, нынче же исправлюсь. А вот, к слову, не желаете хоть и сегодня навестить? Адрес, надеюсь, известен, при входе прикажу вас встретить, поглядите, познакомитесь с интересными людьми, а после фуршет, как положено. Если нет возражений, жду. Форма, как говорится, – засмеялся он, – повседневная. Кстати, и презентик тут у меня небольшой вас дожидается. Приезжайте, буду рад.

И – отбой.

Приятная оказалась беседа. С перспективой. Надо ехать, решил Сиротин…

Глава 15.

Турецкий сидел теперь в собственном кабинете и читал протокол допроса сержанта Криворучко. Читал и злился, хотя давно уже знал, что в его деле не может быть места никаким эмоциям. По материалам, доставленным с помощью Грязнова из Управления кадров министерства, Александру уже были ясны, так сказать, «портреты» подозреваемых в убийстве Комарова. Прослеживались и руки покровителей, и пока главный из них – Николай Нефедович Шумилов, первый заместитель министра внутренних дел. Но, по сведениям из того же источника, этот самый Шумилов волею растерянного до крайности министра, которого стало модно «употреблять» по поводу и без повода что в средствах массовой информации, что в придворных президентских кругах, со дня на день должен вылететь из первых в последние. А замена ему, как понимал Турецкий, уже готова: скорее всего, новым первым замом станет все тот же Кашинцев. Среди прочих претендентов у него было одно, сильно перевешивающее другие, качество: происходил из тех же краев, что и Президент. Ну а Сам, как всем хорошо известно, всегда оставался неравнодушным к землякам: тянул за собой, облекал высоким доверием, возводил в должности, а после легко расставался, как бы отбрасывал за ненадобностью. Именно поэтому у многих из его соратников «звездный час» так и не состоялся, хотя были близки к нему. К часу, разумеется.

Но тогда прослеживается любопытная тропка, размышлял Турецкий. Отставка Шумилова, возможно, каким-то образом связана с падением Коновалова. Если Воробьев – продукт, скажем так, тщеславия заместителя министра, а тот связан с Коноваловым, то все эти ночные угрозы по телефону, слежение через спутник из подземного, строго засекреченного спецобъекта за такой ничтожной пылинкой, как следователь Турецкий, которого легче убрать, чем купить – и это тоже всем известно, – наконец, вполне профессиональные «хвосты» и прочая, и прочая шобла, следящая, стреляющая, уголовная, – все, вместе взятое, вытекает из одного источника. Активно действующего и столь же активно смердящего.

В общем, картинка вырисовывалась – хуже не придумаешь. И что самое печальное – Турецкий отчетливо представлял, исходя из опыта прежних дел: та стена, перед которой в данный момент стоит следствие, практически непробиваема. Это в том случае, если его догадка верна. Можно, конечно, сконцентрировав все усилия на одном каком-нибудь участке, расшатать ее, даже выломать одну-другую глыбу, но стена устоит. Ибо в ее разрушении, кажется, никто уже и не заинтересован. Но… это все – политика. А надо заниматься конкретным делом, которое, имея политическую какую-нибудь подоплеку, все же квалифицируется как уголовное.

Справа, на углу стола, лежали уже изученные материалы, слева – те, что в некоторой степени обобщены, отмечены закладками Игоря Парфенова и его коллег – Артюши и Грекова. Постарались ребята, ишь, целую гору навалили! Пахать теперь – не перепахать…

Так, с этим Криворучкой картина ясна. Интересно будет устроить ему очную ставку с Воробьевым. Которого, правда, надо еще поймать. В чем совсем не был уверен Александр Борисович. Скорее всего, капитан сейчас уже далеко. Все ж было разыграно как по нотам – ни минуты потерянного времени. Значит, там уже все знали наперед. Вот разве что профукали оперативность Славки Грязнова, не приняли во внимание, что он может оказаться проворнее их. Потому и получился у них такой непростительный прокол с сержантом, который не преминул тут же заложить своего непосредственного начальника. Правда, уже зная, что тот в бегах и являться к следователю никак не намерен. Ну что ж, тут тоже есть своя логика: капитан приказал, капитан сам бил задержанного, а он, сержант, он – ничего, он за рулем. Водитель он. Одним словом, безответная овца. А вот, кстати, ведь и в случае с убийством Голубева было зафиксировано, что стрелял капитан, а Криворучко был как бы на подхвате – очередь из автомата в черное небо выпустил только, да и то от растерянности. А Славка говорит: мордоворот, побывавший в горячих точках. Липа все это, конечно. Он его в изоляторе внутренней тюрьмы на Петровке оставил до утра. Чтоб завтра начать по новой. Правильно, тут все-таки свои кругом, а в той же «Матросской тишине», не говоря уже о Бутырке, до утра б не дотянул как пить дать, свои бы и прикончили. Ладно, вздохнул Турецкий откладывая «дело» вправо, завтра познакомимся…

Он взглянул на часы и удивился, что еще так рано. Только восемь. А думал, что уже завтра наступило: насыщенным оказался денечек. Но раз еще не поздно, продолжим наши игры. Кто на очереди? Он взял очередную папку из левой стопки. Но ознакомиться не успел, потому что дверь без стука и привычного: «К вам можно?» – отворилась и захлопнулась. Щелкнул дверной замок.

Турецкий быстрым движением повернул абажур настольной лампы в сторону двери и… засмеялся. Там стояла, прикрывая ладонью глаза от яркого света, Клавдия Сергеевна.

– Фу! Напугала! – воскликнул Александр. – А я уж думал, что меня мои дорогие уголовнички кончать явились! Ты чего, Клавдия? – Он опустил горячий колпак лампы снова на стол, к документам. И поднялся навстречу вошедшей. Он с улыбкой наблюдал за ней – такой торжественной, будто она пришла с чем-то поздравить его, и потому лицо ее заранее рдело от предвкушения.

– Константин Дмитриевич уехал в администрацию, – сообщила она, – и сегодня вряд ли вернется.

– Ты только это пришла сказать мне, Клавдия? – задал строгий вопрос Турецкий и потянулся к ее локтю: чтобы проявить некоторую вежливость, все-таки дама вошла, и не просто со стороны, а та дама, с которой он, да вот хоть и… позавчера, провел некоторое время в постели. В ее постели, разумеется. Поэтому требовалось проявить в некотором роде такт. Ну а во-вторых, Саше очень как-то не понравился сухой щелчок дверного замка. Правда, бывали случаи, когда он срабатывал сам, подводила какая-то пружинка. Но сейчас дело было явно не в ослабевшей пружинке. Он и собирался, взяв великолепную Клавдию под локоток, ненавязчиво проводить ее к выходу и выставить за дверь. Но чтоб безо всяких обид с ее стороны.

– Я бы рад с тобой немножко поболтать, дать мозгам передышку, девушка дорогая, но, к сожалению, много срочной работы. Да ты и сама видишь, – показал он на гору папок на столе.

Придерживая ее горячий локоть, Саша понимал, какие неожиданные мысли и желания подвигли Клавдию на приход к нему. В связи, конечно, с внезапным отъездом Кости Меркулова. Куда она сказала? В администрацию? Ах, к Президенту! Ну тогда он действительно сегодня на службу уже не вернется: там не любят и не умеют, кстати, говорить быстро и только по делу. Там сидят философы-экономисты! Там делается политика! Как же можно… быстро?!

– Послушай, дорогая, – продолжал между тем Саша, голос его стал нежен и тих, – то, что наконец-то произошло между нами, то, к чему мы, оказывается, оба так безудержно и давно стремились, лично для меня – огромный праздник. Праздник всего: души, тела там, – заторопился Турецкий, расценив очередное движение к нему как попытку заставить его капитулировать перед спонтанно родившимся натиском, – ну, ты меня хорошо понимаешь… Но жизнь, Клавдия, состоит в основном из скучных серых будней. Так уж придумали люди, что без конца праздновать нельзя, понимаешь? Это просто неприлично! Я ведь прав, дорогая, не так ли? И еще скажу…

– А я-то, – активно перебила его Клавдия, – дура старая, нафантазировала себе, что вот приду к нему, такому хорошему и ласковому, и он, который так соскучился по домашнему теплу и нежности, благодарно обнимет меня, и мы уедем ко мне, и я отдамся ему со всею страстью!…

– Батюшки, Клава! – восхитился Турецкий. – Что случилось? Ты заговорила высоким слогом башкирской писательницы Бетси Холидей! Да ты ли это вообще?! Или я ослышался, черт меня побери!

– Ты, конечно, можешь ругаться, как хочешь, но решения я не изменю. Ты устал, и тебе нужен отдых. Можешь убирать свои бумаги, ко всем чертям, и собирайся – едем! – с непонятным пафосом заявила она и, решительно сдвинув в сторону кипу документов, присела на край письменного стола. – Ну, чего ты ждешь? – Она требовательно протянула к нему руки и губы в ожидании немедленных объятий и поцелуев.

– Ты сошла с ума, тебе не кажется? – осторожно сказал Саша, подходя ближе и чувствуя, как непонятный шальной хмель или, возможно, спрятанное в глубине души мальчишеское хулиганство вином ударяет в голову. – Здесь, между прочим, рабочий кабинет…

– Мне наплевать, – выдохнула Клавдия и, ухватив его за плечи, притянула к своей груди. – Страсть не знает преград!

«Эт точно! – вспыхнула догадка в голове Турецкого. – Либо любовный роман, либо какой-то сериал по телевизору…» Но что оставалось делать нормальному, незацикленному мужику, если перед глазами у него вдруг замелькали жаркие эротические картинки недавней ночи, если в руках он сжимает щедрые прелести обалдевающей от желания женщины, а губы ему уже не принадлежат?… С азартом и веселой злостью подхватив Клавдию под коленки, он в мгновенье ока загнул ей такие салазки, от которых любая другая дурища завизжала бы, как зарезанная. Но перепуганная Клавдия, валясь спиной на деловые бумаги, лишь судорожно зажала обеими ладонями собственный рот, а распахнутые в изумлении глаза ее никак не верили в происходящее…

Темп был взят почти предельный, и минуту-другую спустя глаза Клавдии «поплыли», а ее, бедную, так и швыряло на волнах той самой страсти, для которой она по собственному легкомыслию не обозначила ни границ, ни заслонов… Берег надежды, к которому стремительно рвалась ее грешная душа, оказался не так уж и далеко. И, достигнув его, Клавдия замерла – восторженно и отрешенно. Турецкий глубоко вздохнул и отпустил ее ноги. Клавдия смогла теперь очнуться, слезть со стола и привести в порядок нижнее белье. Турецкий, стоя у окна, молча курил. Услышал за спиной протяжный, прерывистый выдох.

– Значит, про тебя правду рассказывают…

– Это ты о чем? – обернулся он.

С помощью неизвестно откуда появившейся губной помады, зеркальца и носового платка Клавдия поправляла форму своих размазанных губ.

– О том, что ты сексуально озабоченный… Я даже не представляла… в голову не могло прийти, что такое бывает…

– Ну уж! – самодовольно возразил Турецкий.

– А этот твой стол! – со злостью добавила Клавдия.

– Ба! Он-то в чем виноват?

– В том, что и сам ты жуткий развратник, и на столе на этом… – Клавдия вдруг густо покраснела и отвернулась.

«Эва, где собака-то зарыта!» Турецкий едва сдержал улыбку, которая могла в эту минуту смертельно обидеть женщину.

– Уж ты, во всяком случае, можешь быть твердо уверена, – столь же безапелляционно солгал он, – что ничего подобного в моем кабинете не происходило. Тем более – на столе. Как ты могла поверить в эту чепуху? Удивляюсь, право… И вообще, Клавдия, – уже с нотками сварливости добавил он, – мы, кажется, с тобой не договаривались…

– Мы вообще ни о чем не договаривались! Но ты обязательно когда-нибудь крепко пожалеешь… – многозначительно закончила Клавдия Сергеевна, гордо и неприступно уплывая из кабинета.

– Кла-ав, – по-мальчишески жалобно проскулил Турецкий. – А что я мог поделать? Ты сама виновата: страсть, оказывается, и вправду не знает преград. Особенно, когда ты… тут. – Он показал пальцем на стол.

– В том-то и кошмар, – не оборачиваясь, ответила она. – Да, конечно, я не права, что… отношусь к тебе с любовью… Только ты мог бы иметь гораздо больше!

«Еще больше?! – мысленно возопил Турецкий. – Чур меня! Да что ж это творится?! За короткий срок уже вторая дама сообщает мне, причем, не исключаю, из лучших побуждений, что я обязательно пожалею… Потому что не захотел большего! Но о чем речь, если повод у них – один, а обстоятельства – совершенно противоположные?…»

– Клава, – строго сказал он, и она замерла возле двери. – Твои последние слова я мог бы истолковать таким образом, что ты желаешь немедленного повторения?

– Господи! За что мне эти муки! – простонала она и так хлопнула дверью, что из-за филенки посыпались кусочки штукатурки. Гул пронесся по коридору и, вернувшись, с маху ударил Турецкого в грудь, отчего всякое желание и у него немедленно пропало.

– Клавка, ты чудо! – громким шепотом заявил он, выглянув в коридор. – И не ври, что тебе не понравилось… – Но она лишь обреченно отмахнулась.

Александр вернулся к столу, оглядел раскиданное по нему свое бумажное хозяйство, потом посмотрел на часы. Все сумасшествие не заняло и получаса. Но никакого желания возвращаться к работе уже не было. Напротив, он не мог даже представить себе, что вот сейчас снова сядет возле настольной лампы и откроет очередную папку с документами. Не найдя лучшего решения, он сгреб все папки разом и запер их в сейфе. Пока. До завтра.

Сбегая вниз по лестнице, он подумал, что было бы чертовски правильно отвезти сейчас измученную сомнениями Клавдию домой и у подъезда ласково пожать ей ручку. Ведь когда нет логического объяснения случившемуся, женщина легко кидается к противоположным и, разумеется, неправильным выводам, лишь бы они ее устраивали чисто формально. Но эта первая ошибка часто становится причиной уже следующих необдуманных действий. Так из камушка вырастает гигантская снежная лавина, которая может похоронить под собой любую логику и привести к несчастью, после чего вопрос: почему, если даже повода не было? – звучит совершенно по-идиотски. Любые неутоленные страсти легко перерастают в непримиримый антагонизм. А чем усмиряются бурные страсти? Только делом. Клавдия поймет и успокоится.

Но дежурный на вахте заявил, что секретарша Меркулова покинула здание ну вот буквально несколько минут назад, и если побежать к метро, то можно легко догнать ее. Или позвонить домой, когда она приедет.

Ни одно из подсказанных решений вопроса Турецкого не удовлетворяло. С чего это он будет бегать? И в сторону какого метро? Их в округе несколько. И почему она обязательно пошла к метро, когда вполне логично в ее смятенных чувствах зайти в ближайший магазин и взять бутылку любимой ею «Монастырской избы»? Словом, Турецкий быстро уговорил себя, что никому никого догонять не следует, зато завтра совершенно резонным будет первый же вопрос: а куда это тебя, голубушка, вчера черт унес? Я искал, хотел в щечку поцеловать. И это будет истинной правдой.

С этой разумной мыслью Александр Борисович, критически оглядев припаркованную на служебной стоянке свою «семерку», сел за руль и решил ехать домой. Но, выезжая за ворота, машинально взглянул на часы и подумал, что в принципе для сна еще рано, а вот Генрих, видимо, не без умысла намекнул, что не худо бы посетить одну модную тусовку, по многим участникам которой, если Турецкий понял правильно, давно тюрьма плачет. И чтобы не дать возникнуть сомнениям, точнее, не дать им развиться, ибо сомнение первоначально присутствует в каждом деле, затеянном мужчиной, Александр решительно помчался в сторону Лубянки. «Бедный „жигуленок“, – подумал он о своей резво бегущей машине, – только тебя освободили, очистили от всякого ненужного, лишнего, опасного груза, как – на тебе. Да сегодня же наверняка опять напичкают всякой гадостью… Ведь в самое логово едем…»

И еще подумал, что давно уже надо навестить славную контору, руководимую Денисом Грязновым, поглядеть новинки, сочиненные его умельцами, запастись заветной булавочкой-микрофоном, которая торчит себе где-нибудь в лацкане пиджака, – сама маленькая, я с ней чувствуешь себя много спокойней. Потому что миниатюрный магнитофон в машине в это время пишет все, что слышишь ты сам. Крепко однажды выручила эта булавочка Турецкого, жизнь, считай, на волоске висела, а вот обошлось – См. Роман Ф. Незнанского «Контрольный выстрел» (М., 1997)… Но тогда на явный риск приходилось идти. А тут вроде особой, скажем так, видимой опасности не наблюдается, но уже требуются определенные гарантии.

Салон фирмы «Сатурн» нашел легко. И фирменную стоянку в переулке. На ней было уже тесновато от машин, главным образом роскошных иномарок. Подскочивший «секьюрити» взглянул на удостоверение Турецкого, отойдя на несколько шагов, что-то сообщил в трубку сотового телефона и тут же любезно опустил металлическую цепь стоянки, разрешая въезд. Да, среди китов «семерка» гляделась мелкой килькой, пригодной разве что на закуску. Ничего, подумал, закрывая дверь на новую секретку, Турецкий, мы еще поглядим, кто кого…

Картинная галерея «Сатурн», широченные стеклянные двери которой выходили на Мясницкую, занимала целиком первый этаж старинного московского доходного дома. Она казалась небольшой, поскольку по фасаду глядела на свет Божий только шестью окнами. Но во дворе была сделана пристройка, значительно расширявшая площадь экспозиции, а кроме того, включала уютный зал для дружеских банкетов и рабочий кабинет хозяина.

Обычно на вернисажи либо какие-то иные важные мероприятия Марк Михайлович Костров сам рассылал немногочисленные именные приглашения. Но большинство посетителей, зная гостеприимство хозяина и отсутствие у него всяческого снобизма, присущего «новым русским», дорвавшимся до так называемого «высшего света», точнее, считавшим, что именно они и являются этим заветным светом в окошке разоренной державы, являлись сами, называя вернисажи и прочие приемы известными в тусовочных кругах терминами вроде джем сейшн или пати. Но, как ни назови, а сейшены у Кострова всегда были многолюдными, охотно посещались модными на данную минуту политиками, новой президентской номенклатурой и прочей публикой, представлявшей порой весьма специфическую художественную элиту. Ну скажем, пронесся неизвестно кем пущенный слух, что нынче модно человеку с нормальной сексуальной ориентацией посещать гей-клубы, козыряя новыми знакомствами среди этих вежливых, стильных трансвеститов, на которых нет золотых цепей и прочих отличительных причиндалов новейшей российской власти – подлинной, а не формальной, от префектуры. И если ты задашь естественный вопрос: а чего тебе там надо, в обществе «голубых»? – на тебя будут смотреть, как на идиота и гомофоба. Поэтому, не желая быть ни первым, ни вторым, но понимая, что иной раз большая политика вершится именно на подобных тусовках, Марк Костров, не без иронической ухмылки, начал устраивать и у себя в салоне нечто напоминающее трансвеститские пати. Говоря нормальным языком – дружеские вечеринки. Возможно, именно поэтому его постоянными приятелями становились знаменитые музыканты, солисты балета, художники, зарубежные гости, интересующиеся проблемами культурной жизни России. Известно же, что даже умирающая, великая в недавнем прошлом держава несметно богата художественными сокровищами. А охотников до них во все времена находилось немало.

Вот и нынешний вернисаж, на котором экспонировались полотна бывших российских живописцев, не нашедших признания на родине, но прославивших свои изыски в чужих краях, был посвящен не столько творчеству самих художников, сколько приезду в Москву организатора данной выставки – вечно молодого Джима Сакко.

Марк уже был знаком с этим веселым авантюристом, знатоком и азартным собирателем, обладавшим редким в наши дни даром отыскивать уникальные произведения искусств и старинные рукописи и книги. Как говорил он сам о себе, его родственником был всемирно известный в двадцатых годах Никола Сакко, которого вместе с приятелем Бартоломео Ванцетти ложно обвинили и посадили в тюрьму. Защищая невинных, на уши встал весь прогрессивный мир, однако американская Фемида наплевала на общечеловеческий протест и посадила этих итальянских американцев на электрический стул. В юном тогда СССР именами казненных была названа карандашная фабрика, и поэтому каждый приготовишка твердо знал, кто такие были знаменитые Сакко и Ванцетти. Естественно, что в СССР, не почи он в бозе, отношение к славному потомку было бы куда как завидным! Теперь же, когда карандашные фабрики закрываются ввиду нерентабельности, а уж от их названий вообще не остается даже воспоминаний, имя Сакко никому ровным счетом ничего не говорило. За исключением Марка Кострова.

Марк Михайлович знал, на кого работает Джимми, чьим постоянным посредником он является и что в конце концов можно ожидать от его неустанной деятельности… Словом, сегодняшний сейшн был посвящен вовсе не бывшим российским живописцам Финкелю, Аратовичу, Зусману, Нагаеву и еще двоим, менее известным, а Джиму Сакко – личному, так сказать, представителю одного из богатейших людей в Соединенных Штатах Роберта Паркера – миллиардера, страстного коллекционера и несостоявшегося президента, который в уходящем году оказался серьезным конкурентом для кандидата от демократической партии.

Выставка – лишь приятный повод посетить старого друга, заявил корреспондентам, улетая в Россию, Джимми. Но именно ради этого повода и летел Сакко на встречу с Марком Костровым. Президент «Сатурна» знал, что нужно Джиму, а следовательно, его хозяину. В свою очередь, и Сакко были известны кровные интересы тех, кому служил Костров. В общем, их задачи совпадали. Дело было за главным: провести совместные идеи в жизнь. И ничего более.

За спиной Джима стояли большие, даже огромные, деньги. За Марком – богатейшие запасники музеев, фонды библиотек и архивов, вообще несметные кладовые российской культуры, которые чаще всего, за отсутствием подходящих условий, не открывают широкой публике свои драгоценные запасы…

Отстояв положенное время перед микрофоном немногочисленных представителей средств массовой информации, почетный гость и хозяин удалились, разрешив тем самым гостям вернисажа потусоваться в ожидании непременного традиционного фуршета. Впрочем, ожидание легко скрашивалось обильным шампанским, которое разносили степенные молодые люди во фраках и белых перчатках. Их ничего не выражающие глаза тем не менее успевали фиксировать лица всех присутствующих, а неестественно прижатые к черепу уши, обладая свойствами чувствительных локаторов, могли без особого труда рассказать о своем спортивном прошлом. Крепенькие такие были эти официанты, больше смахивающие на охрану, нежели на тружеников подноса и крахмальной салфетки. Глядя на их фигуры, любой возмутитель спокойствия вмиг почувствовал бы себя неуютно.

Светская тусовка набирала обороты…

Турецкий явился как раз в тот переломный момент, когда время торжественных речей, взаимных представлений и официальных комплиментов закончилось, а пора застольной художественной самодеятельности еще не наступила. Поэтому нужды представляться у него не было, зато имелась возможность спокойно оглядеть как выставку, так и ее посетителей. Немедленно возникший официант вежливо явил перед ним поднос с несколькими высокими и тонкими бокалами. Шампанское пузырилось и переливалось всеми цветами радуги. Слишком ярко, слишком много света…

Александр Борисович подвигал губами, как бы пробуя шампанское на вкус, и пытливо взглянул в отрешенные глаза официанта.

– Я за рулем. Поэтому с удовольствием выпил бы рюмку коньяка.

– Момент, – бесстрастно ответил официант.

Несколько минут спустя он снова появился перед Турецким с подносом, на котором стояла единственная рюмка коньяка. Александр кивнул, взял ее и, отпивая понемногу, отправился вдоль бессистемно расставленных в зале стендов, на которых в простых деревянных рамках и даже без оных экспонировалось нечто чудовищное, на его, разумеется, неискушенный взгляд, но, очевидно, невероятно модное. Если судить по отдельным восторженным репликам зрителей.

Он привычно отмечал знакомые лица, но старался не привлекать к себе внимания и потому не «втыкался» взглядом, а просто скользил, не задерживаясь. Многие ведь бывают очень чувствительны к пристальным взглядам. Отметил Генриха, увлеченно беседующего с молодой симпатичной дамой. Батюшки, и этот здесь! Окруженный группой небрежно одетых юношей, вероятно газетчиков, – у некоторых из них на плечах болтались кожаные кофры для фотоаппаратуры, – о чем-то смешном рассказывал сам Коновалов. Турецкий легко узнал бывшего президентского советника и телохранителя по многочисленным фотографиям в прессе. Вид у него был, можно сказать, цветущий. Значит, некоторым отставка идет на пользу…

Между тем в кабинете Кострова решался вопрос необычайной важности. Российско-американский культурный фонд, членами которого являлись и хозяин, и его гость, подготовил уникальный по своему значению проект: организацию в Штатах беспрецедентной выставки экспонатов Алмазного фонда Кремля. Сокровища семейства Романовых должны были совершить по Америке двухгодичное путешествие, побывав в крупнейших городах и «охватив», таким образом, практически все население страны. В общем, акция замышлялась грандиозная, сулила баснословные прибыли устроителям и, согласно договору, в порядке компенсации, так сказать, тем нескольким музеям, из которых дополнительно брали экспонаты, архивные документы, чудом сохранившиеся драгоценности и прочее, включая необходимую выставочную атрибутику, представлялся своего рода отступной – в сумме примерно полмиллиона долларов. Предполагалось – на развитие музейного дела. Но если говорить откровенно, это была хорошо завуалированная взятка ответственным музейным чиновникам, чтоб те не вякали, не выступали, не чинили препятствий при подготовке и вывозе экспозиции за рубеж.

Кстати, чек на эту сумму, подписанный председателем фонда, лежал в настоящий момент во внутреннем кармане американского гостя Джимми Сакко, и приятели, потягивая виски, сильно разбавленное содовой водой, как раз обсуждали ритуал вручения чека представителю Алмазного фонда, которого ожидали с минуты на минуту. Сделать это следовало во время фуршета и как можно шире осветить в печати. Собственно, для этой цели и были сегодня разосланы личные приглашения президента «Сатурна».

В данную же минуту вниманию «акул пера» был подброшен опальный Коновалов, который, естественно, одобрял действия российско-американского культурного фонда, несмотря на то что считал себя непримиримым патриотом, а американскую демократию – первопричиной всех бед и разрушений, всего того бардака, что обрушился на русскую землю. Впрочем, в высокой политике одно другому никогда не мешало: можно поливать дерьмом идеологического врага, клясть последними словами разрушителей державы и столь же старательно выклянчивать у них деньги на борьбу с ними же. Исключения в России не составлял никто.

– Ну что ж, пора? – Костров легко поднялся из глубокого кресла. Перед зеркальной стеной, увеличивающей размеры небольшого кабинета до объемов средневокзального помещения, пригладил коротко стриженные седеющие волосы и обернулся к гостю.

Джимми одним глотком допил оставшееся в высоком стакане и по-юношески вскочил. Рядом с Костровым он выглядел мальчишкой – черноволосый, с крупными, чуть навыкате, глазами, быстрый в движениях и разговоре. Что-то в его внешности было цыганское, веселое, жуликоватое такое. Но Марк-то знал, что за этой якобы несерьезностью спрятан характер доподлинного кашалота. И уж если он положил на что-то глаз, можно быть уверенным: добыча никуда не уйдет. Хватка поистине железная. Вероятно, именно за эти жесткие деловые качества и ценил Джимми сам Роберт Паркер, поручавший своему любимцу проведение достаточно рискованных, даже и в этическом смысле, операций. И Сакко еще ни разу не подвел своего хозяина, а в общем-то, и благодетеля.

Марк, как уже было сказано, хорошо знавший и того и другого, мог бы поклясться, что Джима с Робертом связывают не только сугубо деловые отношения. Но эта тема деликатная, и ее в своих разговорах приятели никогда не касались. В конце концов, сексуальная ориентация каждого – дело сугубо индивидуальное. Но Сакко – не раз замечал Марк Михайлович – своей нарочитой бесшабашностью, чрезмерной открытостью и, вероятно, неразборчивостью по части привязанностей в сексуальном плане вызывал определенную ревность у Роберта. Впрочем, как известно, у каждого – свои заморочки…

Среди привычной тусовки острый глаз Кострова отметил прежде незнакомые лица. Несколько позже ему доложат, кто такие. Обычно, как известно, круг лиц на подобных мероприятиях, за редким исключением, бывает один и тот же – знакомые, друзья и приятели знакомых, просто широко известные люди, чьи портреты так или иначе примелькались. Поэтому совершенно неизвестных ему Марк Михайлович выделил сразу. И один из них – высокий и одетый явно не для сейшена – был заметнее других. По лицу этого типа было видно, что он попал сюда по ошибке, не нравились ему выставленные на стендах картины. А вот коньяк, который он отпивал частыми касаниями губ к рюмке, напротив, нравился. Кто таков? Обычный халявщик?

Подошедший помощник шепнул Кострову на ухо, заметив его естественный интерес к незнакомцу:

– Старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры Турецкий собственной персоной.

– А кто его приглашал? – так же тихо спросил Костров.

Помощник пожал плечами.

– Ясно. Ну пусть. Внимательно следите за контактами. – И тут же громко обратился ко всем присутствующим: – Господа, если вы уже успели насладиться творчеством художников, давайте не будем нарушать славную традицию этого дома и перейдем в соседний зал, где страждущие смогут промочить горло, а уставшие после напряженного трудового дня перекусить чем, как говорится, Бог послал. Впрочем, если я поторопился и у вас еще не прошло желание общаться с искусством, милости прошу, продолжайте осмотр.

Костров широко и открыто улыбнулся, а двое молодых, по-спортивному подтянутых людей одновременно распахнули створки высоких дверей, за которыми открылась веселящая душу картина: длинный, богато накрытый стол, ломящийся от всевозможных закусок, и пятеро официантов у противоположного торца стола. Фуршет, – значит, стулья не полагались. Хотя вдоль стен банкетного зала стояли удобные диваны. Словом, хочешь стоять – стой, посидеть – наваливай пищу в тарелку и вали себе на диван.

Марк Михайлович мог бы и не ехидничать, он прекрасно знал, чего обычно желает его публика. Народ тут же повалил в раскрытые двери. Турецкий с улыбкой наблюдал за этой картиной, вертя в пальцах пустую рюмку и как бы не зная, куда ее поставить. Костров заметил, кивнул одному из официантов, и тот быстро подошел к Турецкому с пустым подносом. Этим обстоятельством воспользовался и Костров, хотя не любил быть навязчивым: по заведенному порядку гости сами подходили к нему, представляя новых посетителей. Но в данном случае формальности подобного рода были излишними.

– Добрый вечер, господин Турецкий, – приветливо улыбнулся Костров и протянул ладонь для рукопожатия.

– Здравствуйте, Марк Михайлович, – спокойно, словно со старым знакомым, поздоровался Турецкий.

– Мы знакомы? – слегка удивился Костров.

– До сей минуты – заочно. Рад с вами познакомиться и очно, как говорится.

– Каким ветром?

– Слухами земля полнится. Говорят, публика бывает интересная. Модные экспозиции. А я – человек любопытный, вторая профессия – журналист. В настоящий момент внештатный корреспондент «Новой России». Надеюсь, доводилось слышать о такой газете?

– Ну а как же! А от кого, если не секрет, узнали о моем салоне? Хочу объяснить: мой вопрос вызван в некотором роде меркантильным интересом. Как работает реклама? Слухи – это ведь тоже одна из разновидностей рекламы, не так ли?

– Согласен. А вот от кого? – Турецкий задумался. – Вспомнил! Я так понимаю, что вас интересует, видимо, совершенно конкретное лицо? Иначе все социологические исследования ломаного гроша не стоят, верно? Был сегодня в «ленинке», мужик там попался мне симпатичный, Сиротин Алексей Андреевич. Он кадровик в этой библиотеке. Ну вот, в разговоре с ним и возник ваш салон.

Турецкий отлично помнил, что ни самого салона, ни фамилии Кострова не возникало, но в данном случае он подтасовал факт сознательно. Ибо наверняка контакты у этих двух бывших кагэбэшников имелись. Если Костров занимается аукционной деятельностью, то как же он может пройти мимо библиотечных раритетов?… Да и потом, интересно, как он отреагирует на фамилию Сиротина.

– Ах вот от кого, – будто бы даже поскучнел Марк Михайлович. – Да, мы знакомы, я даже как-то приглашал его на очередной вернисаж.

«Вот ведь негодяй, – думал между тем Костров, – а он ведь и слова не сказал, что обо мне говорили с этим…»

– Ну и как вам нынешняя экспозиция?

«Значит, задело…» Турецкий честно пожал плечами:

– Знаете, я все-таки не великий знаток живописи такого рода. Я не в восторге, прямо скажу. Но в таких вещах придерживаюсь китайского принципа: пусть расцветают сто цветов. Так, кажется?

– Ага! – засмеялся Костров. – А вредные мы – ножичком: чик! Да?

– А вот этого не одобряю. Я – плюралист… Хороший коньячок!

– Прошу, – гостеприимно показал рукой хозяин, – приятно с вами беседовать. Здесь обычно собираются некоторым образом уже знакомые люди, но вам я готов присылать личные приглашения на все наши мероприятия.

– Буду весьма признателен.

Они раскланялись и вместе перешли в банкетный зал. Хозяин к дальнему торцу стола, Турецкий остался у ближнего, у входа. Здесь было не так тесно, к тому же приближался тот самый официант, который уже угостил его коньяком и которому что-то, проходя мимо, сказал Костров.

– Вам понравился этот коньяк, – сказал официант, – и Марк Михайлович просил передать его вам. Прошу, – он открыл бутылку и, наполнив рюмку, поставил и то и другое перед Турецким.

«На сегодня это уже третий заход, – сказал сам себе Александр. – Если кому-то требуется меня споить, этот „кто-то“ недалек от цели».

– Господа! – громко заявил Костров, обнимая за плечи невысокого чернявого, цыганистого мужика с выпуклыми, похожими на крупные маслины глазами. – Представляю вам моего коллегу из Соединенных Штатов, Джимми Сакко. На этот раз уже в новом качестве. На открытии выставки Джим выступил в роли ее менеджера. Сейчас у него более высокая задача. Впрочем, о ней мой друг скажет сам. Прошу, Джимми.

Сакко вполне сносно говорил по-русски, если бы, конечно, не чудовищный акцент. И очень скоро все присутствующие узнали о готовящейся грандиозной акции с реликвиями дома Романовых. Турецкому показалось немного странным то обстоятельство, что большинство гостей, вероятно, никогда сами не видели этих реликвий, но активно радовались за американскую публику, которой предстояло столь знаменательное по нынешним временам знакомство.

Гости уже чавкали вовсю, но успевали и задавать каверзные вопросы вроде того, что не опасно ли увозить через океан все драгоценности царской семьи? Или: а кем обеспечивается безопасность экспозиции? А какие гарантии имеет Российское государство от американской стороны? В общем, обычный интерес, правда, и не без легких подковырок. Одна понравилась Турецкому. Дама с приятной внешностью, чьи взгляды уже неоднократно ловил на себе Александр, спросила у Кострова, что будет в стране, если Государственная Дума устроит, как уже давно грозилась, импичмент ныне властвующему Президенту, а затем всенародным референдумом будет избран не новый Президент, а царь-батюшка? Как же ему придется восходить на престол без соответствующих регалий: шапки Мономаха, скипетра и прочих необходимых по ритуалу вещей? Ведь, судя по высказыванию господина Сакко, кстати, не потомка ли американского революционера? – выставка рассчитана на два года, не меньше.

Дама победно взглянула в неофициальный президиум фуршета, где стоял и Коновалов, и другие какие-то наверняка важные лица, затем обвела взглядом гостей и снова немного задержалась на Турецком, как бы интересуясь его оценкой ее выступления. Александр поощрительно улыбнулся и показал ей большой палец – так, между прочим, незаметно для других. Она в ответ легонько подмигнула.

Ответы организаторов выставки никого не интересовали. В застолье образовались свои группки, свои интересы к политике, выпивке и закуске. Тем не менее Сакко ответил, коверкая слова: спонсоры данного проекта предусмотрели буквально все возможные ситуации. Коллекция застрахована на баснословную сумму, размер которой в настоящее время просто уточняется. Алмазный фонд, предоставляющий основные экспонаты, получает в порядке компенсации полмиллиона долларов. Вот они, сказал Джим и, достав из кармана пиджака чек, помахал им над головой. Этот чек, заявил он, будет немедленно вручен присутствующему на фуршете представителю Алмазного фонда.

– Господин Корецкий, прошу! – Марк Михайлович любезно взял под локоток стоящего неподалеку толстячка и проводил его к Джиму, который передал ему чек и потом долго тряс руку.

Турецкому хотелось услышать, скажет ли что-нибудь по этому поводу отставной генерал Коновалов, известный своими непримиримыми, почти националистическими убеждениями. Ведь тут такое деется! Считай, собственными руками отдаем каким-то американским прохвостам корону Российской империи! За что, понимаешь, боролись, а?!

Но генерал любезно улыбался сразу двум симпатичным девицам, наверняка репортершам из какой-нибудь «молодежки», и никоим образом не реагировал на самый натуральный грабеж, совершавшийся посреди бела дня. Ну, если быть до конца справедливым, то не днем, а уже поздним вечером, и не посреди улицы, как обычно это происходит в Москве, а в культурном застолье. Но грабеж – он все равно грабеж, где бы ни происходил…

А дама всерьез, кажется, положила глаз. Она покинула свою компанию и этак ненавязчиво, раздаривая улыбки направо и налево, приближалась к Турецкому. Остановилась рядом, протянула узкую ладонь с разноцветными ногтями – мода теперь, что ль, такая? Турецкий, склонив голову, вежливо пожал ее, взяв за кончики пальцев.

– Вы здесь у нас в первый раз? Раньше я вас не видела. Здравствуйте, можете звать меня Фаиной. Налейте коньяку, а то от этой кислятины скулы сводит.

– А я – Александр Борисович, можно – Саша. – Турецкий наполнил рюмку коньяком и подал ей. – Значит, вы тут работаете?

– Кто вам сказал? – удивилась она, сделав большие глаза.

– Да вы же… «Вы здесь у нас…» Я так понял.

– Ах, нет! – засмеялась она. – У нас – в смысле в салоне. Мы здесь, у Кострова, часто собираемся.

– Художники?

– Совсем не обязательно. Я, например, работаю в Министерстве культуры, в отделе изо. А вы из какой организации?

– А почему вы решили, что я из организации? Может, я сам по себе? Шел по улице да и заглянул на огонек.

– Не-а, – хмыкнула она, – просто так бы не пустили! Это ведь только разговоры: заходи, прохожий, выпей с нами тоже! У Кострова всегда порядок и каждый знает свое место.

– И вы тоже?

– Ишь какой любопытный! Так откуда ж вы, Саша?

– Скажу – не поверите. Я следователь прокуратуры. Представляете?

– А здесь кого считаете преступником? Кого преследуете?

– Пока никого. Только присматриваюсь.

– Но… значит, есть? Как в романе Агаты Кристи.

– А где их нету? Давайте лучше выпьем.

– Ой, как интересно, а я живого следователя в первый раз вижу.

– Счастливая…

– Это почему же? Разве они все такие страшные?

Саша заметил, что делать большие глаза этой Фаине очень нравится, да и сама она такая, что если бы не слишком еще свежие воспоминания…

– Понимаете, – наклоняясь к ней, доверительно зашептал почти на самое ухо Турецкий, – они, может, и не очень страшные, но в самый интимный момент, целуя женщину, вдруг решают вопрос: а не преступница ли она? И не посадить ли ее лучше в тюрьму? Такие вот.

– Боже мой! – Она качала головой, ненароком оглядывая присутствующих, и в глазах ее не было интереса, скорее – какая-то неясная игра. – Знаете, Саша, вы так любопытно рассказываете, что у меня… впрочем, наверняка и у любой женщины, может немедленно возникнуть желание проверить, так ли это на самом деле. Представляете?

– Наверно, это было бы очень опасно.

– Да-а? Вы за рулем или прибыли муниципальным транспортом?

– Вообще-то за рулем. Но вот… коньяк.

– И вы всегда ездите трезвым как стеклышко? Ни разу ни-ни?

– У меня есть хороший способ. Сказать? – И в ответ на ее кивок зашептал на ухо, вдыхая при этом аромат хороших горьковатых духов: – Я пользуюсь антиполицаем, подсолнечным маслом, грызу кофейные зерна или жую сухой чай, но когда и это не помогает, вызываю служебную машину. А утром забираю свою со стоянки.

– Я поняла, вы, оказывается, очень хитрый и при этом находчивый человек. Это ж надо – столько способов! А скажите мне, находчивый вы мой, куда вы увозите несчастных женщин, чтобы допросить их со всей строгостью? Потом, разумеется.

«Кажется, мадам переигрывает…» Турецкий, как бы между прочим, тоже зондировал зал и успел заметить, что отставной генерал пару раз прилипал к ним глазами. Но быстро уводил взгляд в сторону. У него-то какой интерес? Или эта навязчивая дамочка – обыкновенная подставка? Тогда на ней в настоящий момент завязан целый клубок, и не то что интересов, а надежд. И если бы она не поторопилась – чем черт не шутит! – вполне возможно, Саша рискнул бы и пошел ей навстречу: уж больно приспособлена для такого дела.

– Ну вообще-то говоря, для длительных допросов я использую собственную квартиру. Но в последнее время почему-то несчастные жертвы предпочитают увозить меня к себе. Почему? До сих пор загадка. И какой вариант устроил бы вас?

– Я сейчас пойду и заберу свою сумочку и манто, оно в кабинете Кострова, а вы начинайте жевать свой кофе.

– Как?! Вот так сразу? А банкет? Речи? Или уже все кончается?

– Больше ничего интересного тут не будет. Обычная жрачка. Ждите меня у выхода. А дальше – договоримся.

И она, усердно виляя задом, направилась сперва к своей компании, о чем-то поговорила, кому-то махнула ручкой. Турецкий же не стал дожидаться конца этого спектакля. Он вышел за дверь и у первого встреченного им спортивного мальчика поинтересовался, где здесь можно помыть руки. Тот вежливо указал на соответствующую дверь.

«Я клюнул, – сказал себе Турецкий, моя руки. – Теперь она уверена, что я никуда не уеду без нее. А я и не уеду: я просто уйду». Что он и сделал: снял с вешалки свой утепленный плащ, натянул кепочку и пошел, но не к выходу на автостоянку, что располагалась на заднем дворе, а к парадным дверям. Дамы, естественно, еще не было, да он и не стал бы ее дожидаться. Времена, когда можно было рисковать даже из спортивного интереса, давно прошли, а нынче партия сыграна довольно грубо. Любопытно, чья это инициатива? И еще один вопрос занимал Турецкого, спускающегося на эскалаторе в метро: чем они на этот раз напичкают разнесчастную «семерку»? Вот же повеселятся ребята Грязнова! Это ж классная засветка! Или – не рискнут? А то ведь явится такой вот Турецкий к Марку Михайловичу и заявит: это что же творится, уважаемый? Я у вас оставил свою машину, под охраной, стало быть, а мне тут нашпиговали ее всякими «маячками»! Куда ваши люди смотрели? Поди оправдайся потом. А они вовсе не дураки… И если действительно так, можно надеяться, что никакой техники в машину не воткнут, кроме… кроме… ну да, чтоб раз и навсегда покончить с проблемой, прилепят какой-нибудь пластик. А он рванет по команде часового механизма. Или по радиосигналу. Все правильно: нет человека – нет и проблемы. Вечная истина…

…Догадывался, но не знал точно Александр Борисович, что, уйдя нынче от соблазна, избавил себя от очень серьезных неприятностей. А они были совсем рядом. И персонифицировались в лице той самой откровенной женщины, о которой Турецкий думал, уходя: «Хороша девка! Хоть и стерва, а хороша, ничего не скажешь…» Но он-то, пусть и со взъерошенными мыслями, ехал домой, а «девка» выслушивала все, что о ней в настоящий момент думал бывший генерал Коновалов. И думал он о ней не самым лучшим образом. Костров – третий из находившихся в кабинете – морщился. Он терпеть не мог этого грязного генеральского мата. Марк Михайлович, в силу своей прошлой профессии и некоторых познаний межличностных отношений, мог и сам при нужде так послать, что слабым не покажется. Но сообщать все это женщине в присутствии постороннего!… Хотя какой же посторонний! Это они тут посторонние, правда ведущие себя, словно хозяева.

А Коновалов, раз взорвавшись, уже не мог остановиться. И тогда Марк Михайлович решил прийти Фаине по помощь: ведь этаким образом можно отбить у бабы всякую охоту работать. А работник она, в определенном смысле, толковый и опытный. Очень редко, да практически лишь в порядке исключения, срывался кто с ее крючка. Так почему же не считать и этого скользкого Турецкого – исключением? Логично!

И что ж он за человек такой?! То Сиротин звонит и в смятении заявляет, что библиотеку обложил со всех сторон этот Турецкий со своей бригадой сыщиков. То генералу приходит в голову «новая» идея – подсунуть следователю хорошую бабу, а потом взять обоих в нужный момент и так давануть, чтоб от него мокрое место осталось. А тут и он сам, собственной персоной! Выставка ему не нравится, а вот коньяк – в самый раз. И от Файки ушел, даже машину оставил. Но здесь и дурак поймет – на живца взять хочет. Только кому теперь нужна его машина, из которой все генеральские штучки повытаскивали муровцы…

– Отпусти, не томи ее душу, Андрей Васильевич, – поморщился Костров, услышав очередной «пассаж» генерала. – Разве не видно: старалась девушка. Только что за конец не успела ухватить. Ну так она позже это сделала бы. Знаем же теперь, с кем дело имеем. Давай мы Фаину отпустим, пусть отдыхает, а сами решим, что делать дальше. Не нравится мне, что он оказывается буквально повсюду.

– А я предупреждал его, – буркнул генерал, успокаиваясь и вытирая платком багровую лысину и накачанную толстую шею. – Ладно, пусть идет…

Фаина, повинуясь кивку Кострова, быстро выскользнула из кабинета. Генерал посмотрел ей вслед и в недоумении пожал плечами:

– Не понимаю… Может, она дурь какую-нибудь сморозила и он понял? Мне б такую… десяток лет назад, и не раздумывал бы…

– А почему десяток? – одними глазами улыбнулся Костров.

– Потому что сейчас уже дыхалка не выдержит. Эта ж – тигрица, никакого удержу не знает. А в моем возрасте ценится понимание, ласка, забота…

– Ну-ну… Оно конечно, тогда лучше с Файкой не связываться. Она мне тут недавно одного важного старичка преспокойно на тот свет отправила. Предстал перед Творцом в первозданном виде, голеньким. Очень вдова сокрушалась! Он же, говорит, уже лет двадцать ни на одну женщину не смотрел. А Файка ей: «Врешь, очень способный дядечка!» Такая вот картинка. Ладно, не будем заострять внимание на случайной неудаче. Что предпримем дальше?

– Дальше я кое-какие распоряжения сделал… Не понимаю, на кой тебе хрен нужно было устраивать эту говорильню вокруг серьезного дела? Теперь же газеты, с твоей, кстати, подачи, такой хай поднимут! Национальное достояние! К едреной матери! Я боюсь, что дело из-за какого-нибудь пустяка сорвется. И это станет уже непоправимой ошибкой.

– Ничего, Андрей Васильевич, не сорвется. Наоборот, если бы мы провернули сделку втайне, вот тут бы и поднялась буча. А так – всем все давно известно, правительство решило, культурная общественность активно поддержала. Чего еще? Дума будет голосовать? Ну и пусть себе голосует. А выставка давно упакована, только нашей команды и ожидает. Нет, здесь уже никак не сорвется. Слишком большие силы… да и средства задействованы… Что же касается того шума, что поднят вокруг библиотеки, тут я с себя доли вины снять не могу. Моя была инициатива. Но сработано топорно. Кстати, Андрей Васильевич, и вы могли бы маленько прижать к ногтю этого своего нового приятеля.

– Ты о ком? – сделал невинные глаза Коновалов.

– Не надо, Андрей Васильевич, – засмеялся Костров. – Или мы с вами не из одной «конторы»?

– «Контора»-то одна, Марк, да люди в ней разные. Особенно сегодня. Ты этого татарина заметил?

– Генриха-то? – не удивился Костров. – А он у меня не первый раз. Чем опасен?

– Не знаю, чем он тебе приятен, но я «собственную безопасность» не очень жаловал и раньше, а особенно теперь. У них в управлении не разберешь, кто перед кем отчитывается и кто на кого стучит. Чем опасен! Да всем без исключения. Я б на твоем месте его не приваживал… Слушай, а он не мог навести сюда этого Турецкого?

– Нет, я уже знаю, чья работа. Это его Сиротин сюда сподобил. Старый идиот! Кто его за язык тянул? Ну сделал ты полезное дело – получил награду и молчи себе в тряпочку. Сделал другое – прими новую благодарность, но зачем же языком трепать? И главное ведь, позвонил мне, и хоть бы словом обмолвился. А этот – как снег на голову… А насчет Генриха, думаю, ты ошибаешься, Андрей Васильевич, никаких контактов не было, проверено. Но я распоряжусь, чтоб еще раз пригляделись.

– Вот именно, пусть поглядят внимательно. Только не обращайся больше к Чуме – дохлый номер. Понадобится – возьми лучше моих, из «Легиона».

– Так ведь этот Чума – в некотором роде ваш протеже. Чего вы теперь против него имеете?

– Как говорил наш вождь и учитель, есть мнэние, что он нэ савсэм наш чэлавэк! – Коновалов ловко скопировал грузинский акцент. – А я ему устроил маленькую проверочку. Выдержит, поглядим, чем он может быть полезен нашему делу в дальнейшем. Взбрыкнет – окажется там, где ему и положено находиться. Да вот и народ у него не совсем подходящий, я знаю, сам видел.

Коновалов подумал, что сказал Марку и так достаточно много, и об остальном, включая возвращение ляминской дочери, промолчал. На том они и расстались.

Глава 16.

Сержант Криворучко, чего так опасались Грязнов с Турецким, вопреки принятым мерам, до утра не дожил. Он был препровожден в одиночную камеру следственного изолятора, тут же, на Петровке, куда проникнуть постороннему без специального разрешения было практически невозможно. И тем не менее. Первичный анализ показал наличие в организме покойного сильнодействующего яда, который попасть туда мог вместе с пищей. Допросы дежурного, охраны, контролеров, работников пищеблока ничего не дали. Кто, когда, каким образом устроил убийство расколовшегося милиционера, пытались выяснить грязновские сыщики, но на удачу никто не рассчитывал. Значит, есть в собственных рядах какая-то сволочь, раскрыть которую будет очень непросто.

Кстати, устранение ненужных свидетелей в следственных изоляторах – даже таких, как Бутырка или «Матросская тишина», – в последние годы стало едва ли не привычным явлением. Но там и ситуация иная: в камерах на двадцать человек набивается до сотни. За всеми не уследишь. А здесь, в собственном, как говорится, доме, подобное происшествие есть прецедент для серьезнейших разговоров и выводов.

Словом, голос Грязнова, когда он с утра пораньше позвонил Турецкому в прокуратуру, был тусклым и совершенно невыразительным, лишенным каких-либо эмоций. Вот сообщил, а чего дальше, неизвестно…

– Приезжай-ка, Славка, ко мне, я тебе не такое поведаю, – «обрадовал» друга Александр.

А поведать ему было что…

Вчера, когда он вернулся наконец домой, где-то уже в двенадцатом часу ночи, запищал, приглашая к разговору, сотовый. Ну, голос Саша, разумеется, узнал сразу, хотя живьем его хозяина, то есть лицом к лицу, не слышал ни разу, а вот по телефону уже дважды: во вторник ночью и вчера в Костином кабинете. Голос отставного генерала Коновалова.

Саша не удивился, он ожидал чего-то подобного. Его выходка с той бабой, если она действительно то, что он о ней думает, не могла, видимо, пройти бесследно. И этот поздний звонок – лучшее тому подтверждение.

– Вы узнали меня? – поздоровавшись, спросил Коновалов. Вероятно, он имел в виду свой голос, а не себя лично.

Турецкий немного подумал и решился:

– Да, Андрей Васильевич.

Повисла долгая пауза. Теперь генерал, похоже, думал, как вести себя дальше. Уж на что, а на такой ход он, возможно, никак не рассчитывал. Ну пусть подумает. Турецкий торопить не собирался. Он, держа трубку возле уха, прошел на кухню, наполнил чайник водой, затем включил газ и поставил чайник на огонь. Все эти хозяйственные звуки конечно же долетали до уха генерала. А тот все думал и трубку не отключал. Наконец прорезался:

– Что ж вы не остались подольше? Попили бы чайку, познакомились бы наконец. Или торопились куда?

– Андрей Васильевич, вы ж умный и серьезный человек. Во всяком случае, я так всегда к вам относился и пока не имею повода относиться иначе. Если вас интересует, чем я занят, скажу: вот чайник поставил. А почему не познакомились у Кострова? Так мы ж раскланялись, если помните, но с вашей стороны я инициативы не заметил, а как вежливый человек привык предоставлять первое слово старшим. Но вы ж не для того позвонили, не так ли?

– Ты, наверно, хороший мужик, Турецкий, – с генеральской прямотой вдруг заявил Коновалов, – и я бы не возражал против нашего сотрудничества…

– Что же мешает, Андрей Васильевич?

– Мне, – подчеркнул генерал, – ничто не мешает, а вот тебе… Об этом может быть разговор особый. Да, кстати, хочу тебе облегчить одну из составляющих. Сегодня нашли и освободили дочку Лямина. Тебе еще не говорили? Так вот знай. Она в нашей клинике, жива и более-менее здорова, через пару деньков выпишут. Папаша знает.

– А кто похитил?

– Вот! Тут-то вся и загвоздка. Сам подумай, ты – опытный следователь, у тебя наверняка есть и своя агентура… Не возражай, есть, куда ты без нее! А откуда она берется? Элементарно, Турецкий! Взял жулика за жопу, припугнул, прижал – и он твой по гроб жизни. И ты бдишь, чтоб кто-то по ошибке его не загреб, не расколол, так ведь? Так. Представь, что и я вроде тебя – служба-то у нас с тобой одинаковая, только конторы разные, – взял кого надо за ту самую виноватую жопу, и тот мне все выложил и вернул в лучшем виде. Ну разве я тебе после этого отдам своего агента, а? Ни в жисть! Разве что вместе работать будем. Тогда все общее – и агенты, и бабы, ха-ха!

– Убедительно, – гремя чайником, сказал Турецкий. – Значит, этот эпизод в деле можно считать завершенным?

– А я вот на завтра договорился встретиться с твоим начальством. Заодно и сообщу, если не возражаешь.

– Ну и что предлагаете дальше? Может, ваша агентура знает, куда девали труп Комарова? Или кто убил и ограбил Красницкую?

– Ох и нетерпеливый ты мужик, Турецкий. Ну давай еще раз объясню… Говори о своих, как вы их называете, эпизодах.

– Убийство Калошина.

– Самоубийство, Турецкий, уже доказано. Я интересовался: его собственные пальчики на «макарове». Других нет. Дальше.

– Марина Штерн. Убийство в метро.

– Убийца давно на том свете. Ну?

– Я уже говорил: Красницкая.

– Это у которой вся квартира от взрыва выгорела? Как это у вас квалифицируется? Неосторожное обращение с газом. Впрочем, вполне возможно, что по этому эпизоду я тебе смогу чем-нибудь помочь. Если, конечно, не опоздал уже. Ладно, подумаем… Ну, и кто у тебя еще?

– Убийство Комарова. Один убийца у нас, другой – в бегах, предупрежденный коллегами. Или подельниками. Скорей всего, найдем. А вот зачем труп покойного выкрали, убей Бог, не знаем. А вы не знаете часом, где он спрятан и зачем?

– Вот тут ничего не могу сказать. Да и сколько их по земле-то по нашей никому не известных, незахороненных трупов, – шумно вздохнул Коновалов. – На одну Чечню только глянь… Да и захоронили уже небось давным-давно твоего Комарова. Так что видишь, Турецкий, какие дела? Собственно, дел-то, как таковых, практически и нету.

– А вот тут вы ошибаетесь, Андрей Васильевич. Наследили-то основательно…

– Кто? – резко спросил Коновалов.

– Убийцы, Андрей Васильевич, убийцы. Выполнявшие заказ. Ну этих-то, естественно, будут убирать. По мере нашего приближения к ним. А вот заказчик меня крепко интересует!

– Так ведь не найдешь, упрямый ты человек!

– Почему? Иных киллеров годами ищут, а у меня только третий день кончился! О чем речь?… Да и мыслишка одна возникла сегодня.

– Это о чем же, если не секрет?

– А вот это и есть мой главный секрет, Андрей Васильевич, – засмеялся Турецкий. – Да, вот как раз к случаю. Вопрос хочу задать, если не возражаете.

– Говори.

– Как же это вы с легкостью необыкновенной везете за границу то, что называется национальной святыней? Вы ж русский человек, Андрей Васильевич, патриот, державник! Я ведь ничего не придумываю, просто повторяю ваши же слова. Ведь нет же никаких гарантий! За целковый – царскую корону! Там, поди, вся династия в гробах своих переворачивается.

– Скажу честно, Александр Борисович, – снова шумно вздохнул генерал, – лично для меня это был очень нелегкий вопрос. Нет, не в том смысле, поскольку я никакой не организатор…

«А вот тут ты врешь, Коновалов, скорее всего, именно ты и стоишь у истоков этой явной аферы…»

– …но именно как русский человек я тоже сомневался, надо ли демонстрировать миру свои национальные сокровища. И решил, что надо. Они ж думают, что мы в полном говне, а мы им – нате, фигу в харю! Вот она какая, наша земля, вот он каков, русский дух! Смотрите, платите ваши денежки, которые мы на устройство родной державы и отпустим. Вот так, Турецкий!… А разворовать не позволим, нет. Там такой договор, мне показывали, что никуда америкашки не денутся! Нам на развитие музейного дела полмиллиона баксов отвалили, да еще страховая сумма четверть миллиарда долларов составила… Нет, тут дело, выгодное для России. А ты, выходит, сомневаешься?

– Но ведь мне же, в отличие о вас, контракта не показывали…

– Тоже верно. А чего вопрос-то такой сейчас возник? Был же у Кострова, там бы и задал. Вот бы и контракт, коли охота, посмотрел заодно… И ушел, не простившись. Или это модно нынче так – по-английски-то?

– Все-то вы видели, все вы знаете, Андрей Васильевич. Кстати, Фаина эта вам знакома?

– Встречал. Там же, у Кострова. Кажется, она в Министерстве культуры работает. А что?

– Так спросил. Решительная особа.

– Хитришь, мужик! Приглянулась, да? Яркая баба, ага… Или испугался?

– Не в том дело. Я привык как-то сам выбирать себе подругу на ночь. А когда откровенно навязываются, думаю: кому выгодно? И чаще всего попадаю в точку. Ну а что касается причины вашего звонка, если хотите моего совета, пожалуйста: завтра будете в гостях у моего начальника, вот и изложите свои соображения на сей счет. А уж Константин Дмитриевич, коли сочтет возможным, сообщит мне о своем решении. У нас хоть и не армия, но порядки довольно жесткие. И возбудить или прекратить какое-либо дело по собственному хотению не положено. Нужны весьма веские аргументы. Если уверены в своей правоте и сможете в том убедить Меркулова, буду вам признателен. Вы это хотели от меня услышать?

– Если ты говоришь искренне, то да. Ну что ж, и все-таки я рад, Александр Борисович, что ты не упираешься рогами. А когда ближе сойдемся, ей-богу, не пожалеешь. Я – человек слова и людей ценить умею. Ладно, закончим разговор… И все ж ты зря быстро убежал и девку бросил. Ты еще молодой, тебе она бы в самый раз.

– Вы наверняка знаете, о чем говорите, поэтому верю. Но что ж поделаешь, характер такой дурацкий.

– Это проходит, Турецкий… Да, а машинку-то ты завтра забери. Я тоже подумал, что под градусом лучше за рулем не рисковать. Пока.

…Такой вот состоялся диалог. На этот раз без конкретных угроз и мрачных предупреждений. Но, вполне вероятно, то была лишь новая разведка перед последним ударом. Эти чекисты-генералы никогда не отличались порядочностью.

Грязнов слушал и кивал. Но скорее – своим мыслям.

– А ведь грамотно покупают тебя, Саня, – сформулировал наконец главную мысль. – Кабы не подумал, что уже купили. Потому что тогда каждое твое новое действие может трактоваться как измена. Ну и соответственно…

– Думать-то они могут все, что хотят, только я своего согласия не давал.

– А у тебя больше и не спросят. Ты вот что мне скажи: не знаешь, зачем Косте мой Денис потребовался? Организуй, говорит, мне его к середине дня. А что за причина, не сказал. Может, ты в курсе?

– Про Дениса, ей-богу, не знаю, но могу раскрыть одну маленькую тайну. Вчерашний вечер, по моим сведениям, Костя провел в президентской администрации, а сегодня утром из тех же источников я узнал, что он с ранья у Самого. Если эти обстоятельства тебе что-нибудь говорят, поделись. Нет – будем ждать. Но чтоб не скучно было, расскажи: какие-нибудь данные на Ивасютина получил?

– Я понимаю, что тебя волнует. Меня – тоже. Утечка, старичок, будь она проклята. Хуже нет – своих подозревать. А приходится. Я подумал, что мог бы Долгачев, «индюк» этот, но потом вспомнил, что его участие закончилось присутствием у Кости. У нас он уже не был. Остальные – молодежь, за исключением Андрея. Могли где-нибудь просто трепануть. Но тут опять-таки не треп, а полная информация. Значит, тем более один из наших. Посмотрел я объективку, которую мне наш «полкан» подослал на Ивасютина, – ничего особенного. Обычная. Отделение угро возглавляет третий год. Ни в чем порочащем, за одним исключением, не замечен.

– Значит, было все же исключение?

– Да как сказать? В прошлом году некто Карпухин обвинил его в вымогательстве взятки. Особая инспекция МВД проверила, обвинение не подтвердилось, а Карпухин сам же забрал свое заявление, объяснив этот поступок нервным срывом: обложили, мол, его рэкетом, а он со страху и не разобрался. Принес извинения, ограничились выговором. Но капитану тем не менее было задержано очередное звание. Что еще? Показатели раскрываемости по отделению средние. Скорее всего, как обычно, большинству граждан отказывают в рассмотрении заявлений. Такие сигналы поступают отовсюду, и «Сокольники» в этом смысле – не исключение. Ну – не подарок. Та-ак… Женат, двое детей. Скрытен. Любит деньги. А тот, кто их не любит, пусть плюнет мне в физиономию.

– Тут, Славка, вопрос не любви, а в какой степени проявляется это высокое чувство. Иной душу закладывает…

– Вот поэтому я и устраиваю проверочку. А попутно дал команду своим ребятам прочесать наш СИЗО. На предмет всех без исключения вчерашних посетителей. Позже доложат.

– А что за проверка?

– Я так понимаю, Саня, что этот вопрос тебя ни в какой степени не касается. Это – моя личная инициатива, понимаешь? И провожу я ее оперативным путем и без санкции прокурора. Вот такой я! А ты о ней – ни сном ни духом. Жесткая проверка… Потом узнаешь.

– Отчаянная ты голова, Славка… А что же с Карпухиным, не интересовался? Фамилия почему-то знакомая…

– Ага, вот и молодец! Директор спорткомплекса, которому летом приличный срок впаяли. Там целый букет статей был. И в его защиту, если помнишь, наши эстрадные звезды кампанию проводили – мол, чуть ли не отец он им всем родной. Так что в настоящий момент сидит «папаша». И колоться вряд ли будет. Вот я и решил пойти другим путем, как нас с тобой учили когда-то в университете.

– На лекциях по марксизму-ленинизму. Ты о них? Завидую твоей памяти… А у меня из тех лет осталось в башке только одно выражение – кому выгодно? Все забываю, как по-латыни. Но вот опять полночи, после душеспасительной беседы, размышлял: кто всему этому делу голова? Кому выгодно? Мне почему-то кажется, что все преступления повязаны одним кругом лиц. Поскольку проглядывается единый интерес.

– Так, – ухмыльнулся Грязнов, – надо понимать, у мастера объявилась очередная версия? И ты ее решил проверить на мне?

– А разве мы не одним делом заняты?

– Просто я жалею, что нет нашей молодежи, им бы полезно…

– Не пробуй острить, лучше послушай. Я постараюсь не занимать много времени. Но – одно условие: не перебивай, можешь потом говорить, что хочешь. Принимается?

Славка утвердительно кивнул.

Суть идеи сводилась к следующему. Все жертвы – из одного круга. Можно предположить, что одним из наиболее заинтересованных в их устранении лиц является директор библиотеки Зверев. Судя по документам, которые успели уже раскопать следователи, а также если их выстроить в одну цепочку, картина такая. Честнейшего Калошина обвинили в разгильдяйстве, потакании преступникам и… воровстве. Секретарша директора показала, что у начальника охраны и директора состоялся крутой разговор, после чего Калошин вышел из кабинета бледный, держась за сердце. Тут же ушел с работы. На месте самоубийства зафиксированы: водка, единственный стакан и пистолет, из которого, согласно экспертизе, был произведен выстрел в висок. Никаких посторонних следов не обнаружено, а если они и были, то умело уничтожены. Далее, Марина Штерн, публично обвинившая директора в убийстве Калошина, сама убита в тот же вечер. Два часа спустя застрелен киллер Голубев. Через два дня убита и сожжена в собственной квартире «директорская врагиня» номер один Красницкая, постоянно обвинявшая Зверева в преступном разбазаривании государственных ценностей и даже прямом воровстве. Директор, как сказано в протоколах собраний, не раз грозил подать на Красницкую в суд за клевету, но так почему-то и не решился. В этот же день убит сотрудник Министерства культуры, на чей авторитет ссылались работники библиотеки и чьей помощи в борьбе против директора ожидали, а сутки спустя похищена последняя из активных директорских противников – Лямина. Похищен также зачем-то и труп Комарова.

– Вот тебе, Славка, еще раз общая картина. Я ее постоянно прокручиваю и прихожу к твердому убеждению: заказчик – Зверев. И вместе с тем он мне представляется слишком мелкой сошкой, чтобы содержать такое обилие киллеров. Заметь: Голубев – рецидивист, с Воробьевым и Криворучко сложнее, хотя и на их счет некоторая ясность имеется. Сержант раскололся, продал Воробьева, и его тут же убрали. Почему – объяснять не надо. «Кто-то» знает, что он взят и раскололся. А о чем рассказал нам, неизвестно. Тогда «кто-то» сообщил своему верхнему, и тот дал команду: убрать. Что и проделано не без мастерства. Воробьева же удалили, потому что если бы его убили, не исключаю, что нам его труп обязательно бы подбросили. Вместе с Голубевым, как ты знаешь, работал некто под фамилией Гаргулис. Кроме того, нам неизвестно, кто учинил погром и поджог в квартире Красницкой. Подумай, не много ли народу задействовано? Милиция, уголовники… Зверев – в прошлом армейский генерал, и я не думаю, чтобы у него на сегодняшний день были столь обширные связи в непривычной для него среде. Хотя – кто знает!

– Пока получается довольно стройно. Но поговорим о Коновалове.

– Два его ночных звонка-предупреждения свидетельствуют о его кровных интересах в этом деле. Почему? Боится за судьбу Зверева? Но Сиротин – кстати, коллега Коновалова: они оба из «девятки» – никакого уважения к своему директору не выказал. В этой связи я позволю себе высказать весьма смелую мысль, что Зверев в этих делах не более чем пешка. Он нужен для прикрытия разворовывания библиотечных сокровищ. Которые, как я выяснил, стоят фантастических денег. Я не думаю, чтобы у нас нашелся крайний идиот, который воровал бы рукописи и раритеты из «ленинки» лишь для услаждения собственного самолюбия коллекционера. Хотя в порядке исключения можно предположить и такое. Но, как правило, воруют, чтобы выгодно продать. Куда? А за границу. Я все вспоминаю встречу на лыжной прогулке, там, в Гармише. О чем рассуждали претенденты на президентские посты? О тех книгах, просветил меня Костя, которые у нас украли. Как тебе? Не слабо? А с какой стати? Вот я и думаю: отчего бы тому же Паркеру, или кому-то подобному, не коллекционировать те же рукописи? Был же у них какой-то, кажется, нефтяной магнат, страстный любитель Ван Гога и вообще импрессионистов, которому его агенты по всему миру воровали, отнимали, скупали полотна этих художников. И публика их больше не видела, поскольку наш «любитель» никого не допускал к своей частной коллекции. Так что все может быть на этом свете…

– Угу, – кивнул Грязнов, – убивают, чтоб безнаказанно воровать, но ведь продают за деньги. А они где?

– Ты прикидываешься? Или думаешь – на засыпку?

– Я тебя подначиваю, – улыбнулся Слава. – И думаю при этом, что если ты прав, а идет к тому, то ввергаешь себя невольно в такие сферы, куда коли попадают, то уж не уходят по собственному желанию.

– Вот это мне и самому, честно говоря, не нравится. А деньги, Вячеслав Иванович, – менторским тоном сказал Саша, – нужны генералу Ястребову, который активно рвется к президентскому креслу. Они сейчас просто необходимы вполне реальному сибирскому губернатору Коновалову. Они до зарезу требуются той думской шобле, которая добивается отставки правительства, чтобы самой занять эти хлебные места. А патриотические речи того же Коновалова, обещающего, как когда-то Никита, показать Америке кузькину мать, они рассчитаны на полных политических дураков, ну и, извини, на меня, чтоб лишний раз не вякал. «Мы им – дулю в харю!» Ну да, а они нам за так – миллионы долларов?…

– Что ж, будем считать, что общая концепция тебе удалась. А делать-то что предлагаешь? Брать Коновалова за жопу, пока он не губернатор, а частное лицо, и колоть? С Ястребовым, к сожалению, не получится: у него депутатская неприкосновенность.

– Мои предложения, Славка, сводятся в настоящий момент к трем позициям. Первая задача – срочно найти того художника, что рисовал Голубева. Мы и так время упустили. Надо, чтобы он, кровь из носу, вспомнил и изобразил понятого. Должны подтвердить все, кто его в тот вечер видели. Портрет размножить и предъявить для опознания всюду, где были совершены преступления. То же самое проделать и с фотографиями этих поганых ментов. Может быть, круг окажется гораздо уже, чем мы думаем. И все обязательно проверить по нашей картотеке. Второе. Костю напрягал Лямин со своей дочерью, вот пусть теперь шеф сам и заканчивает решение этого вопроса с папашей. У нас около трех будет Коновалов, и, я думаю, Костя не упустит возможности расспросить его подробно, где и каким образом нашли похищенную. Дело в производстве, а для его прекращения в будущем нужно решение генерального. Третье. Цепочка Зверев – Костров – Коновалов. Тут разговор особый. К ним можно подобраться только через их окружение: Сиротина и других, кого мы еще не знаем. Но это лишь в том случае, если нам позволят копать в их огороде. Боюсь, что нет. Ограничатся мелочью – киллерами, ну, может, еще парочкой-другой уголовников, но друзей-патриотов не отдадут. И наконец, просто так, для общего интереса. Я попробую уже по своим каналам выяснить, кого представляет этот «Сакко и Ванцетти», и если мои догадки верны, то проект по вывозу в Америку царских регалий – акция наглая и далеко идущая.

– Так, – почесал рыжий редеющий затылок Грязнов, – давай чистый лист, кажется, что-то сдвинулось…

– На! – Турецкий небрежным жестом вынул из кармана сложенные вчетверо листы бумаги и протянул Грязнову. – Не спалось вчера, говорю, вот и набросал кое-что. Для памяти.

Грязнов развернул лист, быстро проглядел и засмеялся:

– Сукин ты сын, Саня! Мог же просто дать прочитать и обошелся бы без этих своих бесконечных, нудных соображений. Вот – есть же толковый план дальнейшего расследования. Надо теперь все это оформить и ознакомить группу. А ребята все еще в библиотеке?

– Я им велел после обеда собраться тут. Будем подбивать первые итоги. Хватит бездельничать, с бумажками, понимаешь, возиться…

– Господа! – в кабинет без стука вошла Клавдия Сергеевна и с непонятным высокомерием заявила: – Константин Дмитриевич приехал и приглашает вас пройти к нему. А Денис Андреевич прибыл?

– Я обещал его к Косте к часу дня, а сейчас… – Грязнов взглянул на часы.

– Хорошо! – жестом остановила его Клавдия и вышла из кабинета.

– Чего это она? – изумленно сказал Слава и уставился на Турецкого. Тот комкал в губах улыбку и, не поднимая глаз, собирал на столе папки, чтобы запереть их в сейфе. – Ох, Сашка! Ну ты и бандит… И как еще тебя земля носит!

– Ладно тебе, – потупился Турецкий. – Сам такой… Идем.

– Да-а, – озадаченно протянул Грязнов, – как говорил один наш общий знакомый, талант – он везде талант: что в любви, что в половой жизни…

Сказать, что Константин Дмитриевич Меркулов был озабочен, значит, ничего не сказать. Он был заметно растерян. Каким-то машинальным кивком поздоровался, показал пальцем, чтоб садились, а сам продолжал о чем-то размышлять, уставясь глазами в идеально чистую поверхность стола. Наконец прорезался:

– Ну, какие новости?

Турецкий протянул свои листы плана расследования многоэпизодного дела, расправил на столе перед Костиным носом. Тот, не меняя позы, прочитал.

– Очередная версия? – В голосе не было никакого интереса.

– Костя, что у тебя случилось? – не выдержал Саша. – Я твой стол разглядывать не собираюсь. Позвал – говори зачем. Или слушай, что мы скажем.

– План твой я одобряю и утверждаю, только приведи свои записи в порядок.

«Ага! Значит, все-таки прочитал…»

– Ты уже решил, кому передашь все эти дела?

– Вот те на! – воскликнул Турецкий. – С какой, интересно, стати?! Ты меня отстраняешь?

Меркулов поморщился.

– Вячеслав, ты что куришь?

– «Мальборо», а что? Тебе ж нельзя, Дмитрич…

– А ты? – Костя с тоской посмотрел на Турецкого. – Тоже заморскую гадость?

– Ну почему? – обиделся за другую великую державу Александр. – «Кэмел». Верблюд по-ихнему. Простой люд курит. Солдаты и прочие.

– Ну давай, что ли…

– Дам, если объяснишь…

– Ну!

– Да на, дыми, задавись, только потом не жалуйся: сердце у него прихватило! Лучше бы рюмку принял!

– На. – Костя вынул из кармана ключи и показал пальцем на сейф. – Доставай уж, куда от вас денешься…

После того как выпили по рюмке, похоже, Меркулову полегчало. По второй разлил он уже сам и, подавая бутылку Турецкому, велел закрыть ее и запереть обратно в сейф. Славка в комичном огорчении развел руками. Костя поднял рюмку:

– Давайте, ребятки, дернем за то немногое хорошее, что у нас еще осталось. Там был, – он подбородком указал в потолок. – Ну и нахлебался же дерьма, скажу я вам, ай-я-яй! Куда катимся?…

Он выпил одним махом и резко отодвинул рюмку на край стола. Грязнов последовал примеру старшего. Турецкий же, зная, что больше не дадут, смаковал, демонстрируя, как пьют коньяк цивилизованные люди.

– В общем, так скажу: что Лямину нашли, уже всем известно. Папаша с утра, с разрешения премьера не присутствовать на заседании, умчался в фээсбэшную клинику, куда ее доставили, как было сказано, стараниями Коновалова со товарищи.

– А не говорили, что и похищена она была тоже их стараниями?

– С тобой, Саня, хорошо дерьмо кушать: все норовишь быстрей со своей большой ложкой. Не говорили, представь себе.

– Жаль. Потому что все остальное никакой сенсации для нас не содержит. Мне об этом самом вчера в полночь Андрей Васильевич лично докладывал.

– Чего? – У Меркулова отвисла челюсть. – Повтори!

– Чего! А ничаво – вот чаво! – огрызнулся Турецкий. – Не мог же я тебя из койки вытаскивать ради не Бог весть какой информации! А утром ты с Президентом завтракал. Куда нам поспеть!

– Саша, если ты валяешь дурака?…

– А вот если бы ты внимательно прочитал то, что я тебе дал, – Александр ткнул пальцем в свой листок, – у тебя бы не возникло таких вопросов. На вот, читаю вслух для неграмотных: «Из общих соображений, двоеточие, вопрос – ответ. Кто похитил Лямину? Тот, кому важно диктовать условия вице-премьеру. Сфера деятельности нового вице? Сибирь. Кому она сейчас нужна? Коновалову. Кто требовал прекратить уголовные дела, обещая все – от награды до расправы? Коновалов. Кто сообщил следствию о личном участии в спасении Ляминой? Коновалов. Далее – выводы». Интересно, Костя?

– Дай сюда. – Забрал листы, внимательно прочитал и, положив перед собой, припечатал ладонью: – Молодец, мыслишь в верном направлении. А я разве сказал что-то против? Вячеслав! Я говорил?

– Наоборот, – пожал плечами Грязнов и нагло посмотрел на Турецкого. – Я так понял, что план расследования утвержден, да, Дмитрич? Мы даже выпили за это.

– Ну, ребята! – восхитился Саша. – С вами, ей-богу, не соскучишься! Не знаю, за что люблю вас.

– Тебе не важно, – философски заметил Славка. – Главное, чтоб мы знали…

– Все. – Меркулов явно приободрился и постучал ладонью по столу. – Давайте о деле… Так, ты тут предполагаешь… Правильно, – сказал, поднимая глаза от Сашиного текста, – меня уже предупредили, что Лямин будет просить о выделении дела о похищении его дочери в отдельное производство и о прекращении его. Негоже поднимать волну вокруг высоких правительственных чиновников – ажиотаж, нездоровый интерес, понимаешь… Не пострадала девка, и слава Богу…

– Конечно, – легкомысленно добавил Грязнов, – впендюрили пару раз… с кем не бывает…

– Этот вопрос закрыт для публичного обсуждения, господа хорошие, – прекратил фривольные соображения своих коллег заместитель Генерального прокурора страны. – И попрошу обойтись без ваших скабрезных шуточек. Давайте лучше думать, кому поручим руководство дальнейшей работой группы.

– Прости, Костя, не понял. Меня что, отстраняют?

– Нет, поручают еще более ответственное дело. Можешь, если пожелаешь, увенчать себя самостоятельно лаврами победителя, все твои соображения будут приняты во внимание неукоснительно. Грязнов, я полагаю, как заместитель руководителя группы, не откажется от сотрудничества. Вот только кого бы назначить вместо Турецкого, право слово, не знаю.

– Костя, не ломай ты голову. Прекрасно известно, что у всех наших по целой пачке дел и свободных шей нету. Найди того, у кого сейчас меньше других, и поручи числиться, но в дела нос не совать. Ребята вместе со Славкой сами доведут до конца. Там еще немало сложностей, поэтому постороннее вмешательство может просто подгадить делу. А по существу пусть покомандует Игорь Парфенов, он мне кажется толковее других. Или вообще переведи его к нам. Задыхаемся же. Он, как я понимаю, против не будет. А ходить под «индюками» – не велика радость. По себе знаю.

– Минуточку! – напыжился Меркулов. – Это когда ж ты ходил-то под «индюками»? Ну!

– Это я так, Костя, к слову… – поправился не без ехидцы Саша.

– Наглец! А? Грязнов, как тебе нравится? Воспитали на свою голову!

Славка хохотал, разряжая обстановку.

– Ладно, – махнул на него ладонью Меркулов, – пойдем дальше. Я, пожалуй, соглашусь, если Грязнов не будет против и если ты обещаешь мне в течение сегодняшнего дня полностью ввести Игоря в курс всех дел. Включая то, о чем мы здесь говорили. И будем говорить дальше.

– Почему только сегодня?

– Потому что завтра первым же рейсом ты вылетаешь в Штаты. Точнее, в Вашингтон… Ну а где же Денис, черт бы вас побрал, ребята?!

– Костя, мы не понимаем причины такой спешки! А Дениска при чем?

– При том, что он вылетает вместе с Турецким. Завтра. Это хоть вам, бездельникам, понятно?!

– Другой разговор, – сказал Слава, поднимаясь, – так бы сразу и сказал… Хуже нет, когда темнят… А он должен быть. Не исключено, послушно ждет вызова в коридоре. Сейчас вернусь.

– Саша, – сказал Меркулов, когда Грязнов покинул кабинет, – дело, которое тебе поручено, чрезвычайно серьезное и деликатное. Даже не знаю, как ты справишься…

– Это почему же?

– Деликатность, Саша, не в твоем характере.

– Ну так поручите другому! Который умеет деликатно лизать начальству задницу!

– Вот видишь! – словно обрадовался Меркулов. – Именно об этом я и говорю! А тебе уже через сутки придется общаться с замечательной женщиной… Знаешь, кто такая? Джеми Эванс – министр юстиции Соединенных Штатов, она же – генеральный прокурор, а заодно курирует ФБР. По образованию юрист, отлично владеет русским, поскольку является профессором-славистом. И вообще прекрасная женщина. Я с нею знаком.

– А с кем ты незнаком?! – фыркнул Турецкий. – Меня долбишь, а сам, оказывается, тот еще котяра…

– Фи! – как от «нежданчика» сморщился Меркулов. – Где тебя воспитывали!…

– А что ж удивительного, если мой учитель… как это? – и запел с цыганским надрывом:

Я просыпался на рассвете.

Был молод я и водку пил.

И на цыганском факультете

Образованье получил!…

Чего ж ты после этого от меня хочешь?

– Да-а… Но мало ли, что было когда-то? Словом, я решил, что деликатную сторону задания поможет тебе осуществить младший Грязнов. – Меркулов посмотрел в сторону двери и, поднимаясь, сказал: – Здравствуй, Денис Андреевич, очень рад тебя видеть. Чай? Кофе? Этим, – кивнул он на ошалевших Турецкого с Грязновым, – я не предлагаю, потому что хорошо знаю их вкусы.

– Я бы выпил кофе, – ответил Денис. – Здрасьте, Сан Борисыч. Как ваша машинка?

– Ой, совсем забыл! – хлопнул себя по лбу Александр. – С утра собирался снова просить об одолжении. Не знаю, кого лучше: тебя или твоего дядьку. Машина-то вчера осталась на стоянке салона «Сатурн», что на Мясницкой. И теперь я боюсь, кабы там чего под днище не сунули. Хорошо бы ее оттуда вывезти эвакуатором, а потом осмотреть. Правда, – Турецкий в упор посмотрел на Меркулова, – вчера ночью один генерал сказал мне, что я правильно сделал, не поехав домой под кайфом. Мало ли? Но я бы все-таки не рисковал. Генералы, как мы уже поняли, народ чрезвычайно ненадежный. И слово держать их не научили. Наверно, еще в школе, да, Костя?

– Я скажу, – улыбнулся Денис. – Все будет в порядке.

– Да, тут не соскучишься, – тяжело вздохнул Меркулов, садясь и по внутренней связи отдавая распоряжение Клавдии принести кофе и три чая. – Итак, я собрал вас, чтобы сообщить о двух беседах, состоявшихся у меня вчера и сегодня утром. Но прежде я дам вам газету… Она называется… – Костя вынул из ящика стола свернутую газету и, разворачивая, прочитал: – «Вашингтон пост». Вот как. Здесь есть небольшая статья с комментарием от редакции. Прошу прочитать, после чего мы вместе обсудим ее содержание, а также поговорим о тех мерах, которые по данному поводу решила предпринять Администрация Президента. И сам Президент, с которым я разговаривал утром…

– А-а-а! – не удержался Турецкий, вспомнив вчерашний разговор с Генрихом. – Теперь мне, кажется, кое-что понятно… Засуетился, значит, наш Чуланов?

– Ну а это ты откуда знаешь? – почти зловещим шепотом спросил Меркулов.

– Костя, – невежливо отмахнулся Турецкий, – во вверенном тебе учреждении знают многое. Но не всё. Потому что всё известно только тебе. И мы ценим твою скромность. Давай, мы лучше прочитаем откровения бывшего цэрэушника, да? Ты ведь об этом?

– Нет, – в сердцах бросил Костя, – это с вами не соскучишься!

Тревожные предчувствия томили душу капитана Ивасютина. И дернул же черт случиться этому именно в его епархии! Ведь до сих пор сходило все чисто, а тут, как назло, Генеральная вцепилась, да еще с девкой ляминской такая неприятность… Будто нарочно – одно к одному!

Поначалу, когда включили в оперативно-следственную группу, подумалось, что это к лучшему: все время в курсе, есть возможность и проинформировать, кого надо, и правильно отреагировать, и вовремя отвалить в сторону, сославшись на собственные заботы, от которых никто не освобождал. Он уже решил, что его будут постоянно дергать, менять задания – одно за другим, а тут полная тишина, будто решили потихоньку на тормозах спустить. Либо ему проверку устроить. Если последнее – то совсем беда.

Целый вечер промучился Андрей Гаврилович, пока решился поделиться своими думами с женой. Ну, та, естественно, обалдела, увидев целых три тысячи долларов, которые показал ей муж. Скопленные на черный день. Или если какая беда случится. В милиции ведь все возможно, а помощи ей одной потом ждать неоткуда. Разве что похоронить помогут, и то спасибо. Ну а одну тысчонку потихоньку спускал Ивасютин, добавлял к своей зарплате, на которую жить стыдно. Объяснял премиями и иными поощрениями начальства. Но вдруг такая сумма! Было от чего обалдеть…

А сказал он жене по той причине, что, как ни старался, не смог найти в квартире подходящее место для схрона. Сам не первый день в уголовке, ему ли не знать!… Словом, сумел объяснить, убедить, что шум только все испортит, а ей надо бы взять детишек да махнуть к сестре, отдохнуть недельку-другую, и детям – в радость. На будущий год в школу, а они родной Волги не видали. Без жены и без денег в доме Ивасютин чувствовал бы себя куда комфортнее… Уговорил. Кажется, поняла. Обещала завтра же и отъехать.

А с утра, только на работу стал собираться, звонок от Грязнова: прошу срочно прибыть в МУР. Без каких бы то ни было объяснений причины срочности. Вот тут и екнуло сердце начальника отделения уголовного розыска. Причина-то была, да еще какая! Только не мог он засветиться. Вернее, не должен был. А мог или нет – это уж от Бога…

Звонок ему был вчера.

«Андрей? Ты, что ль, птичками интересовался? – дребезжал низкий голос. – Так вот, птенец, слышно, к вам залетел. В клетке он. Ты в метро „Цветной бульвар“ сейчас выдь, к тебе хороший человек подойдет, знаешь его, Костика-то, и чего он скажет, ты сделай, милый. На тебя надежда. Не жилец, думаю, птенчик-то наш, а? Понял меня? Ну, пока… А если чего, звони, не стесняйся…»

Такую вот получил информацию от Павла Антоновича. И сразу даже не понял, про какого птенца речь. Но Костик быстро и доходчиво все объяснил. Куда было деваться? Пошел Ивасютин на Петровку, благо – недалеко. Сказал, что к начальнику МУРа, поскольку включен в его оперативно-следственную группу. К счастью, Грязнова на месте не оказалось. Потолкался, вроде как отметился, и вызвал названного Костиком контролера-надзирателя из следственного изолятора. Всего и делов-то – передать крохотную ампулку, а руки тряслись: не приходилось еще. Ну и ушел домой.

Вот Грязнов и позвонил. Небось доложили, что приходил вчера Ивасютин. Ну, пронеси, Господи!… Истово перекрестился неверующий Андрей Гаврилович и напомнил супруге, что тянуть с отъездом ей никак нельзя.

– Дело наконец появилось? – спросил он, входя в кабинет начальника МУРа и здороваясь за руку. – Я понимаю, конечно, – почесал он затылок, – что надо, да только и у нас спать не дают. Впрочем, если, Вячеслав Иваныч, срочно чего, то я готов.

– Ага, – деловито, явно куда-то торопясь, подтвердил Грязнов. – Ты извини, Андрей Гаврилович, что потревожил, но помощь твоя понадобится. Иди, там, в приемной, разденься и заходи, потолкуем.

Ивасютин вышел в приемную, повесил свою дубленку на вешалку, кинул сверху кепку, пригладил ладонью редкие волосы и вернулся в кабинет Грязнова.

– Сейчас, – быстро сказал тот и взялся за телефонную трубку. Набрал номер, стал ждать отзыва, помахивая трубкой и глядя в окно.

Вошел Саватеев, уже знакомый Ивасютину, оглянувшись на посетителя, кивнул ему и вопросительно поглядел на Грязнова.

– Давай, – махнул тот рукой, раздраженно бросая трубку, – он же свой. В группе.

– В общем, взяли его, – понизив голос, доложил Саватеев. – Не обошлось без небольшой перестрелки, но ребята сработали чисто.

– Ну хоть тут повезло, – облегченно выдохнул Грязнов и посмотрел на Ивасютина в упор: – Слыхал уже, Криворучку ночью отравили? Во, блин, работают! Ну ничего, зато теперь я из этого Воробьева лично всю душу вытрясу… Все-таки я как знал! – Грязнов теперь говорил как бы в пространство, споря с кем-то неизвестным Ивасютину. – Как угадал: оставил засаду у него на квартире. А он под утро и явился, собственной персоной. Задели, значит, его? – спросил у Саватеева.

– Царапина, – небрежно заметил тот. – Пластырем залепили. Он сейчас у Турецкого, а к нам привезут на протяжении, думаю, часа.

– Ведь он же на Стромынке проживает? – вмешался Ивасютин. – Вернее, теперь уже проживал. А это мой район. Чего ж не сказали? – произнес с обидой. – А я вчера сюда приезжал. Думал, нужен…

– Не обижайся, Андрей, – засмеялся Грязнов. – Кто ж мог знать, что наш убивец в первую же ночь хату свою посетит? Там сейчас вовсю обыск идет. Если уже не закончили. Выясним, чего этот приперся. Может, что-то важное, удирая, забыл… Ладно, скоро все узнаем. Нам бы на заказчика выйти! – мечтательно проговорил он. – Как считаешь, заговорит, если мы его с показаниями Криворучки ознакомим, где тот на него все дерьмо валил, а после труп предъявим: вот, мол, хозяева твои не тебя, а себя спасают, хотя и не знают, что он про них нам наговорил. А теперь посадим тебя в ту же камеру и подождем следующей ночи… Ладно. Вот что, Андрей, хочу я поручить тебе розыск того «Москвича», что забрал покойный Криворучко. Я так понимаю, что никому он его не продал, а спрятал где-то в районе своей деревни. Чего прошу: завтра с утра мотнись-ка в Можайск и с местными ребятами пошуруй хорошенько. Машина ж – вещдок. А моим архаровцам, когда ездили брать Криворучко, не до нее было. Сделаешь? Все фамилии возьми в приемной. Договорились? Я тебя заранее позвал к тому, чтоб ты успел свои дела развести, если есть срочные. Давай. Деньги на проезд есть?

Ивасютин машинально кивнул.

– Ну и лады. Вернешься, возместим. Чтоб не заводить долгую бухгалтерию.

И Грязнов с откровенной ненавистью на лице снова схватился за телефонную трубку.

Ивасютин кивнул пару раз и вышел из кабинета. У помощника начальника взял список сотрудников милиции, участвовавших в задержании Криворучко, оделся и вышел. И только выйдя за проходную, смог вздохнуть с облегчением. Показалось, что только что сдал самый трудный в жизни экзамен. Даже пожалел маленько, что настоял на отъезде жены с детьми. Да уж теперь ладно, что сделано, всегда к лучшему…

И он медленно пошел Колобовским переулком к Цветному бульвару.

«Жигуленок», обогнавший его, высадил на углу молодого человека, проехал дальше и свернул за угол.

Ивасютин вышел к бульвару и отправился в сторону метро. Но, заметив между торговых палаток несколько телефонных автоматов, в раздумье остановился, как бы невзначай огляделся, потом постоял у табачного киоска, долго выбирая, какие купить сигареты, и наконец встал под козырек стеклянного куба и снял трубку.

На заднем сиденье бежевого «жигуленка» сидел другой молодой человек с наушниками на голове. Такие носят многие, постоянно слушая записи на своих плейерах. Водитель за рулем явно скучал.

– Есть, – сказал человек с наушниками. – Запись пошла.

Водитель снял телефонную трубку, набрал номер и, услышав отзыв, сообщил:

– Денис Андреевич, пошла запись.

– Вот теперь глаз не спускайте. Текст передадите сразу, как закончится.

– Понятно. – Водитель взял отводной наушник и стал тоже слушать.

"– …Андрей это. Надо бы увидеться. Только у меня все еще нет уверенности…

– Помнишь ту стоянку? Вот туда и подходи. Подстрахуем…"

– Передавай, – сказал молодой человек, снял наушники и вышел из машины.

– Денис Андреевич, держите короткий текст, Толя пошел.

– Идите вдвоем и сообщайте. Машину заберем у «Мира». Слышимость нормальная? Где страховать?

– Слышимость в норме. Адрес пока неясен. Следите за нашим сигналом. Стоянка наверняка где-то снаружи.

– Только не потеряйте!

– Как можно, Денис Андреевич! – почти с обидой сказал водитель. Он сунул аппаратуру в сумку, перекинул ремешок через плечо, выйдя из машины, запер ее «хитрым» ключом и кинулся к метро догонять напарника.

Глава 17.

Им выдали белые халаты, и, облачившись, Лямин и Коновалов стали невероятно похожи друг на друга – оба высокие, плотного сложения, лысеющие и заметно скуластые. Оно и понятно – Сибирь-матушка… Только Коновалов был олимпийски спокоен, а Лямин нервничал, поминутно стирая ладонью с шеи пот и поправляя спадающий халат.

После краткой беседы с главным врачом, постаравшимся успокоить высокопоставленного папашу, им наконец было разрешено посетить Ларису, которая находилась в отдельной палате, в самом торце коридора. Но возле двери их остановил охранник – крупный парень в камуфляжной форме, резко контрастирующей с белыми халатами окружающих. Он вытянулся по стойке «смирно» и негромко, но четко поприветствовал одного Коновалова:

– Здравия желаю, тащ генерал!

– Здравствуй. – Коновалов легонько похлопал богатыря по плечу. – Как служба?

– Без происшествий.

– Вот это самое главное, – и, склонив голову в сторону Лямина, добавил: – Отец девушки. Мы пройдем к ней.

Охранник сделал шаг в сторону и, толкнув, чуть приоткрыл дверь в палату. Лямин, поправляя халат, сунул голову в щель, потом осторожно открыл дверь и шагнул в палату. Коновалов вошел за ним.

Лариса лежала на спине, вытянувшись, словно струна. Бледное лицо, заметно заострившиеся скулы, нерасчесанные волосы сильно старили ее. Коновалов даже головой покачал, зная, что Ларисе еще и тридцати нет. Но врач сказал, что похитители, судя по всему, кололи ей сильный наркотик, а теперь они вынуждены освобождать девушку от наркозависимости. И эта реабилитация продлится никак не менее недели. Тем более что ей нанесли тяжелую психологическую травму. Но организм у нее достаточно молодой и здоровый и поэтому можно рассчитывать, что все обойдется.

Девушка спала. Лямин, странно сгорбившись, смотрел на нее, прикасаясь пальцами к ее ладони. Потом поставил на замысловатой формы тумбочку целлофановый пакет с набором разнообразных соков и обернулся к Коновалову.

– Хотите побыть с ней? – с пониманием отнесся к его взгляду Андрей Васильевич. – Конечно, только недолго. Я подожду вас в коридоре.

Охранник, увидев Коновалова, снова поднялся со своего стула.

– Головой отвечаешь, парень, – тихо сказал генерал, и тот молча кивнул в ответ.

Коновалов мерил коридор короткими твердыми шагами, заложив руки за спину. Охранник искоса наблюдал на ним. Почти незаметная улыбка плавала на губах генерала. Так в известном кинофильме Сергея Бондарчука расхаживал по Бородинскому полю одетый в костюм Наполеона советский артист Стржельчик.

Наконец появился Лямин, склонил голову, пожал руку охраннику и, скинув с плеч неудобный халат, подошел к Коновалову.

– Ну хоть здесь-то, в вашей, так сказать, епархии, ей ничего не будет грозить?

– Побойтесь Бога, Аркадий Юрьевич! – Коновалов шутливо перекрестил Лямина. – Тут она, что называется, у Него за пазухой. Пока, охрана! – Он поднял ладонь, махнул и жестом пригласил Лямина на выход. – Я уверен, что все самое трудное уже позади. А что касается реабилитации, скажу по секрету, просто термин неприятный, а так-то мы все в ней нуждаемся. Самого давно видели?

Лямин отрицательно покачал головой.

– Больше месяца назад. Там же, знаете, с утра до вечера консилиумы – оперировать или нет. А вам его характер куда лучше меня известен. Я-то вообще жалею, что у вас так с ним произошло, верьте слову. И рад, что хоть и беда, а смогла нас поближе познакомить. Но как же вам все-таки удалось, ума не приложу?…

– Все не так уж и сложно. Слухами земля полнится. Вы же примерно представляете бывшую сферу моей многолетней деятельности? Ну, соответственно имеются кое-какие наработки, скажем так.

– Я понимаю.

– Ну вот… подняли мы старые связи, кое-кому наступили на мозоль. По моему глубочайшему убеждению, Аркадий Юрьевич, с крупной организованной преступностью можно покончить несколькими точными и сильными ударами. Это ведь совсем не треп, что практически в каждой криминальной группировке у нас имеется агентура. Но… у нас имеются также и определенные силы, которых криминал попросту кормит. И то, что преступность сращивается с экономикой, – тоже давно ни для кого не секрет. Извините, – усмехнулся Коновалов, – если я похож на лектора. Просто я в курсе дела, может быть, больше некоторых других, не заинтересованных вовсе в разглашении этого факта нашей биографии. Постоянная свистопляска в органах безопасности и правоохранительных службах, кадровая чехарда и прочее – это ведь на руку самому криминалитету. А когда мы захотели наконец навести жесткий порядок хотя бы в этом вопросе, вы знаете, что произошло.

– Но ведь у вас же была возможность? Вы были так долго с Президентом вместе… Не понимаю.

– Аркадий Юрьевич, дорогой мой, да мы в текст нового Уголовного кодекса месяцами не можем нужную статью пробить! Демократы, мать их… извините, боятся, что к ним ночью госбезопасность явится. Да кому они нужны! А вот когда зад припечет, оказывается, мы и есть главная причина! Так не мешайте ж нам давить криминал! А вот тут – нет! Состав такого вот преступления в законе отсутствует. Один ловит, а другой тут же выпускает на волю. Горько это все, Аркадий Юрьевич… И кончается, как правило, вот этим… – Коновалов ткнул большим пальцем себе за спину, туда, откуда только что ушли. – Вы в столице человек свежий, слава Богу, поэтому искренне желаю вам быстрее во всем этом разобраться… А я устал от большой политики. В кавычках.

– Но насколько мне известно, Андрей Васильевич, вы вовсе не собираетесь отказываться от государственной деятельности. И ваша кандидатура в губернаторы мне представляется очень удачной.

– Ну, как говорят, бабка надвое гадала. Не знаю, как еще получится с этим губернаторством… Столько проблем, столько забот, что не знаешь, за что первое хвататься.

– Когда один – это естественно. А если есть помощь?…

– Скажу честно: от вашей помощи я бы не отказался.

– А я не вижу здесь, кстати, никакого криминала. Мы с вами в некотором роде земляки, оба из Сибири, с Енисея, если не ошибаюсь. Когда меня приглашал в Москву Президент, он сказал буквально в первую же встречу: «Давай помогай наводить в стране порядок. Надоел беспредел!» Так что и наши задачи, я вижу, в основе своей совпадают. Можете поэтому рассчитывать на мою самую действенную помощь.

– Вот за это – спасибо. Если не возражаете, хотел бы дать вам один чисто житейский совет.

– Разумеется.

– Заберите вы свою дочь из этого гадюшника. Вы даже не представляете, какая это паучья банка!

– Но, насколько я знаю из того, что рассказывала Лариса, там…

– Послушайте меня, Аркадий Юрьевич. Когда человек подолгу сидит на чем-то государственно важном, он поневоле начинает думать, что то, чем он занимается, принадлежит ему лично. Это логично в конце концов. Такова человеческая природа. Та же история и в этой библиотеке. Ветераны считают, что только они одни понимают ценность того, что хранят. Государственные интересы, какими бы они ни были, уже в расчет не принимаются. Этакие «скупые рыцари» в общероссийском масштабе, понимаете?

– Однако же они действительно дело знают лучше других! И могут подсказать…

– Могут! Забывая, что мафия, будь она проклята, пронизала уже все поры нашего общества. И любое дело, приносящее прибыль, из рук не выпустит. А сверхприбыль? Вспомните Маркса, старик был очень прав в этом вопросе, а мы только теперь к нему подошли. Так вот, пока власть не будет беспощадной к преступности, ничего наши бедные девчонки не смогут с ней поделать. Их будут продолжать убивать, похищать и… не дай Бог! А у государства нет ни средств, ни желания заниматься вопросами культуры – вам ли не знать… Зачем же рисковать их жизнями? Ну знаю я сейчас похитителей. И накажу их. Причем так крепко, что другие надолго запомнят. Но, Аркадий Юрьевич, дорогой, поймите, это я их накажу, я – Коновалов, а не государство. Потому что оно с помощью даже всех своих прокуроров и следователей ничего не докажет. Все, на что оно способно, это завалить напрочь мою агентуру. Вот им всем! – Коновалов сложил из пальцев фигу и зло ткнул ею перед собой.

– Что же вы предлагаете?

– Перекреститься, сказать: «Спасибо, Господи, что избавил дитя от напасти!» – и забыть, как страшный сон.

– Да, – подумав, сказал Лямин, – пожалуй, вы правы.

– Вам нужна такая слава? Или вам нужно, чтобы ваша дочь обвиняла прилюдно своих насильников в судебном процессе? А ей-то потом каково? Пошлите лучше отдохнуть ее куда-нибудь за границу. Это мы, старики, все дома да дома. А им, молодым, Канары подавай, Испанию. Право слово.

– Да ведь дело, кажется, в Генеральной прокуратуре? Надо бы позвонить…

– Я там сегодня буду. В районе трех, у зама генерального. Могу, если пожелаете, взять на себя такую миссию. Чтоб вам долго не объясняться, а просто подтвердить заявлением.

– Буду вам чрезвычайно признателен, а то ведь, действительно…

– Верно, одобряю. Прекратим это дело и забудем.

Возле своих машин они сердечно простились. Лямин с охраной тут же умчался в «Белый дом», где продолжалось заседание кабинета министров и решался важнейший нынче вопрос, касающийся всех ветвей власти: как быть с операцией Президента?

А Коновалов сел в свой «мерседес» и сказал Володе:

– Cняли проблему. Давай-ка попробуем заскочить на дачу, благо времени достаточно. Надеюсь, не возражаешь? – и хитро засмеялся. – Между прочим, Володя, этот Лямин – один из немногих, кому не мерещатся повсюду антипрезидентские заговоры. Каково?

– Будем надеяться, Андрей Васильевич, – поворачиваясь с переднего сидения и улыбаясь, ответил телохранитель.

Вероятно, опыт работы в уголовном розыске в другой раз помог бы Ивасютину уберечься от «хвоста», но сейчас он был невнимателен, озадачен и при этом как-то странно опустошен. Где-то в подкорке, видимо на уровне инстинкта, шевелилась мысль, что он совершенно напрасно сделал сегодня этот шаг, ведь ничего, в сущности, не грозило. А теперь сам себя загнал в угол, из которого был лишь один выход: лбом напролом. С призрачной надеждой на удачу.

Нет, конечно, профессионализм срабатывал, и капитан, скорее, чисто механически проверялся. А на «Калужской» выбрался наружу, сделал круг и спустился в метро с другой стороны. Вроде чисто… Но он же прекрасно знал, что при нужде на любую, даже самую хитрую, задницу, согласно известной советской пословице, всегда найдется прибор с винтом. Поэтому проверялся, но больше надеялся на подстраховку, которую обещал у Теплого Стана Павел Антонович.

Но открытым все равно оставался главный вопрос – вопрос жизни: зачем это ему надо?! Вот тут ответа не было…

У автобусной остановки Ивасютин, сам о том не догадываясь, поставил своих преследователей в довольно-таки трудное положение. Он стоял у самой бровки тротуара, когда вдруг подкатило такси. В водителе Ивасютин узнал Костика. Тот приоткрыл дверцу и спросил:

– Тебе далеко?

– Да нет, до Сосенок. – Он назвал почему-то адрес по Калужскому шоссе более дальний, чем был на самом деле.

– Садись, – цыкнул зубом шофер. – Червонец.

И рванул к кольцевой автостраде. Но дальше помчался не по Калужскому шоссе, а ушел по кольцу в сторону Минки. На кольце шло бурное строительство: по решению мэра столицы трассу расширяли, поэтому движение было замедленным. Но Костик ухитрялся протискиваться между машинами и при этом смачно поплевывать в адрес сигналящих, обеспокоенных его наглостью других водителей. Ивасютин не без зависти думал, что водитель Костик – высококлассный. А кажется таким неповоротливым, меланхоличным.

В районе Вострякова они развернулись и помчались в обратную сторону. Съехав на Калужское шоссе, Костик подался к автозаправке. Молча показал Ивасютину на знакомый микроавтобус «Шевроле», стоящий возле киоска с прохладительными напитками. Ни слова не говоря, Ивасютин буквально в два прыжка преодолел расстояние между машинами и вскочил в предусмотрительно открытую дверь микроавтобуса. Дверь плавно закрылась, и в салоне стало сумрачно: стекла были с сильным затемнением. Водитель обернулся и протянул Ивасютину тоже знакомую черную шапочку, подождал, пока капитан натянул ее на глаза, и плавно тронул машину…

Когда случайный, как показалось вначале Анатолию, таксист подхватил капитана и умчал за кольцевую, он едва не выматерился. Но напарник быстро решил эту проблему, помахав перед носом давно зевающего в ожидании какого-нибудь случайного лица «кавказской национальности», любящего быструю езду, частника пятидесятидолларовой купюрой, и тот сразу проснулся. Анатолий устроился со своей сумкой на заднем сиденье, раскрыл аппаратуру, надел наушники и сказал изумленному шоферу:

– Ничего не бойся. Детективное агентство, – он показал роскошную красную книжицу удостоверения, сияющую золотым тиснением. – Придется, приятель, немного побегать, но ты честно заработаешь обещанную сумму. – Федор, – обернулся к напарнику у открытой двери, – мы поехали. Сигнал четкий. Связь – как обычно. Ну, трогай, Саврасушка, – подмигнул водителю.

Когда выскочили на Калужское шоссе, сигнал стал слабеть. Это значит, что адрес деревни Сосенки был просто уловкой. Ивасютин удалялся по кольцевой автостраде. Пришлось возвращаться и не без труда протискиваться на кольцо. О чем Анатолий тут же сообщил напарнику. Тот ответил, что с минуты на минуту ожидает подмогу. Как только ребята появятся, выйдет на связь.

Неожиданно на подъезде к Ленинскому проспекту сигнал усилился. Причем резко. Похоже, машина с Ивасютиным шла теперь навстречу. Анатолий попросил водителя быстро развернуться на развязке и остановиться на противоположной стороне, перед съездом с кольца.

Сигнал уже просто резал уши. И вот наконец мимо «восьмерки» частника промчалось такси. И сигнал тут же пошел на удаление. Значит, все это были обычные проверочные действия.

– Догоняй, – сказал водителю и вызвал Федора.

У автозаправки Анатолий вручил обалдевшему частнику пятьдесят долларов, как договаривались, и с сумкой перешел в серую «Волгу».

– Держишь? – спросил, обернувшись, начальник оперативной группы агентства «Глория» Владимир Афанасьевич Демидов.

– Держу, – не без облегчения выдохнул Анатолий. С Демидычем, как звали его свои, любые «догонялки» из опасной работы превращались в азартную игру. Хотя был он немногословен и мрачноват внешне.

Они работали в агентстве почти с первого дня, когда уволенный за строптивость из МУРа Вячеслав Иванович Грязнов создал собственное охранно-розыскное агентство. Он поставил дело на широкую ногу, добившись определенных привилегий, поскольку с самого начала вел себя пристойно и работал в постоянном контакте с Генеральной прокуратурой. Не наглел, не завышал гонорары, нередко со своими сотрудниками оказывал официальным органам бесплатную помощь, на что редко шли другие «частные» его коллеги. А кончилось все тем, что Славку как высокого профессионала уговорили вернуться в МУР, что было редчайшим исключением в биографии этой конторы. И тогда весь груз своих обязанностей Вячеслав переложил на плечи племянника Дениса, студента-заочника юрфака и вообще человека, стремительно набиравшегося опыта дяди Кости, дяди Саши и дяди Славы. А сотрудники – они, как и прежде, дорожили работой в агентстве, нередко выполняя просьбы не только Генпрокуратуры, но и Московского уголовного розыска. Сейчас был как раз такой случай.

– Интересно, куда нас несет? – задал самому себе вопрос Демидыч. – Кто знает эти края?

– Я бывал, – отозвался державший руль Миша Самохин – Самоха.

– Ну и что мы тут имеем? – поинтересовался Демидыч.

– Справа – новое дитя Газпрома, слева, за перелеском, красивые особнячки-коттеджики. Удовольствие дорогое, хотя и довольно-таки стандартное. Гаражи, сауны и бассейны – ниже уровня океана. А вот о наличии подземных ходов не информирован. Охрана сволочная. Своих знает по запаху. А что, нам туда?

– Похоже, – заметил сидящий «на сигнале» Анатолий.

– Твоя машинка как, на версту потянет? – спросил Демидыч.

– Да. Дальше только сигнал.

– Вот и давайте пока без надобности не светиться. Выбирай себе, Самоха, подходящую опушку и тормози. Как сигнал?

– Устойчивый. Наверно, приехали.

Трое вышли из машины, закурили.

– Пошла запись, – сообщил Анатолий, и все сунули головы в салон. Федор взял отводной наушник.

«– Ну что у тебя, милок, опять какая незадача? – раздался хриплый и низкий голос. – Смай дубло-то свое. Костик!…» Голоса стали удаляться.

– Вот черт! – ударил кулаком по коленке Анатолий. – Все, парни! Кончилась запись! Микрофон унесли… Остался только сигнал.

Продолжительные попискивания шли еще минуту-другую. Микрофон доносил покашливания и сопения. И вдруг громкий мат – и тишина.

– А вот теперь уже полный!… – выругался Анатолий. – Нашли микрофон. Значит, никакого ему доверия – этому капитану. Сейчас из него, наверно, котлету де-воляй будут делать, а мы даже не знаем, в каком из домов. Зря не продублировали.

– Ну что, мужики, – выждав, спросил Демидыч, – будем светиться или сперва доложимся?

– Толян, выходи на связь, – сказал Федор.

Анатолий связался с агентством и доложил дежурному – Денис Андреевич уже уехал в Генпрокуратуру – обо всех сложностях, с которыми они столкнулись. Вопрос стоял кардинально: светиться или нет. Дежурный велел ждать и сам связался с директором. Пока того вызывали, шло время, и парни нервничали. Практически вышло так, что вся работа – насмарку. Наконец дежурный прорезался:

– Кранты, парни, приказ возвращаться. Без комментариев.

…А в огромном коттедже Чумакова в это время дело едва не дошло до смертоубийства.

Как обычно, Костик забрал дубленку и кепку Ивасютина и ушел, оставив капитана с хозяином. Ивасютин начал рассказывать о вызове в МУР и сообщении о поимке Воробьева. Хозяин, слушая, мрачнел все больше, но тут свершилось вообще нечто страшное. С диким матом в гостиную ворвался Костик, держа на вытянутой ладони булавку с раздавленной, будто клоп, головкой.

– Навел, гад! Убью падлу! – орал он, приближаясь к ошарашенному капитану.

Павел Антонович с трудом утихомирил его и заставил рассказать, что случилось, но тот, брызгая в ярости слюной, все никак не мог объяснить внятно. Наконец успокоился и, перемежая нормальную речь матерной, рассказал, как, привычно обыскивая одежду пришедшего, наткнулся на этот «подарок» ментов.

А похолодевший Ивасютин уже и без подробностей все понял. И, как мог, постарался объяснить Чумакову случившееся. Устроили это, конечно, когда он разделся в приемной у Грязнова. Значит, проверка. Ум розыскника сразу выстроил цепочку. И когда он увидел, что хозяин стал наливаться кровью, и понял, что сейчас из него пустят юшку, сообразил, где его спасение.

– Что ж вы, вашу мать, продали меня?!

От такой наглости оба уголовника опешили.

– Я вам тут отчет, значит, готовлю, в письменном виде, а потом какая-то ваша сволочь все это выкладывает по телефону Турецкому, который объявляет на очередном совещании об утечке! Это что? Да он же теперь будет нас всех проверять и перепроверять!

– Погоди, паря, – остывая, задумался Чумаков. – Давай-ка еще раз и подробно. Кто мог кинуть, а? – Он грозно взглянул на Костика.

– А чего вы на меня смотрите? Вы Ленечку своего пытайте. Он у вас за дружка сердечного!

Чумаков даже побелел от ярости и лишь сдавленно прошептал:

– Вон! На парашу, козел!

Костик дернулся, но смолчал и ушел, грохнув дверью.

– Я знаю кто, – сказал самому себе Павел Антонович, вспомнив, как после первого же совещания в Генпрокуратуре получил сообщение капитана, о чем немедленно проинформировал Марка Кострова. Ну а тот, вероятно, сообщил своему шефу. А уже Коновалов – эта зараза с умом и жадностью профуры – кинул их всех. И после этого хочет иметь десять лимонов на свой счет? Западло, генерал… – Так ты считаешь, что тебя уже вычислили?

– Откуда мне теперь знать, Павел Антонович? Вот за жопу возьмут, тогда и узнаю, – глухо ответил капитан.

– А может, тебе поменять судьбу? Ну, уйти по-тихому?

– По-тихому теперь не получится.

– Погоди. Посиди тут, а я схожу подумаю.

Приволакивая ногу, Чумаков удалился из гостиной и в соседней глухой комнате без окон взял трубку сотового телефона. Набрал номер Коновалова. Через минуту с небольшим тот отозвался.

– Я это, – не называя себя, прохрипел Чумаков. – Нехорошо получается.

– Ты о чем? – узнал Коновалов голос Чумы.

– Это как же понимать? Я тебе птичку в твою деревню, а тут является гость и говорит, что та птичка уже в клетке. Понимаешь о чем?

– Быть того не может, – заволновался Коновалов. – Жди, Паша, сейчас все узнаю. И перезвоню.

В ожидании звонка Чумаков устало опустился на подвернувшийся стул. Нога болела, как всегда, когда нервы сдавали.

Сигнал телефона вывел его из прострации. Отвлек от тяжких мыслей самому поменять судьбу, уйти за кордон и послать всех к такой далекой матери, чтоб всю жизнь потом искали…

– Кто тебе сказал, Паша? – сухо осведомился Коновалов.

– Мой человек.

– Плюнь этому провокатору в рожу. На месте наша птичка. Мне доложили. Понял? Кстати, с девкой порядок. По ней все будет прекращено, так что молись своему Богу, если он у тебя имеется. И про должок не забывай, к вечеру номерок подброшу, как обещал. Прощай, Паша, и займись собственной жопой, а то пугливая стала…

Чума выматерился, швырнул трубку. Не верить Коновалову сейчас он не мог. Раз тот спокоен, значит, действительно ничего не случилось. Но почему же примчался этот капитан? С туфтой и микрофоном? А не подставка ли он сам? Но в таком случае, что же?… Выходя из комнаты, он уже знал, что надо делать.

Капитан, сгорбившись, сидел на краешке кресла. Чумаков подошел, положил тяжелую руку на плечо, Ивасютин вздрогнул.

– Ладно, – спокойно сказал Павел Антонович, – кажется, все обошлось. Я позвонил, кому надо, это проверка, обычная для всех вас. Учудил твой Турецкий. Ну и хер с ним. Лишнего ты, насколько помню, не болтал. Ну а если чего, вспомни себе какого-нибудь Павла Антоновича, которого ты провожал на поезд. Уехал он и вернется не скоро, – Чумаков как-то неестественно засмеялся, отчего Ивасютина передернуло. И хозяин почувствовал это. – Ты иди, ребятки отвезут тебя, куда скажешь. Пока не звони. Если, конечно… сам понимаешь. А насчет Воробьева – это они тебя на пушку взяли, понял, милок? Ну ничего, обошлось… «Хвоста» за собой не привел, и то спасибо. Костик!

Вошел чумаковский громила.

– Поезжайте в город, куда капитан скажет. И обратно. Потом нужен будешь. – И, повернувшись спиной к капитану, чиркнул по воздуху указательным пальцем, а большим показал в пол. И молча ушел.

Ивасютин оделся, сопровождаемый Костиком, лифтом спустился в подземный гараж. Там привычно натянул на лицо черную шапочку и, откинувшись на спинку сиденья микроавтобуса, закрыл глаза. Давила усталость. Костик, судя по его тяжелому сопению, устроился на сиденье напротив.

Мягкие рессоры укачивали. Нервное напряжение схлынуло, и навалился сон. Ивасютин подумал, что было бы хорошо все забыть и начать сначала… Уже в забытьи он вздрогнул от боли, уколовшей его руку. Но открыть глаза уже не хватило силы. И жизни.

– Готов, – кинул через плечо Костик и щелчком выпульнул через приспущенное стекло шприц-ампулу. Проследил, как она исчезла в придорожном кювете. – Давай теперь в Щербинку, на свалку…

– Я, конечно, понимаю, Денис, что твоя срочная командировка в Штаты не позволяет мне портить тебе настроение, но хочу напомнить, что прежде подобных проколов у нас просто не было.

– Дядь… Вячеслав Иванович, – племянник виновато опустил голову, – вины не снимаю, хотя, конечно, никто не мог предполагать…

– Мы не в детском саду, дорогой племянник. Ты представляешь, что произошло?

– У меня сейчас выясняют, что это за птица – Павел Антонович. Ну и выводы… Район известен. Если это не подставное лицо и не случайный посредник, вычислим.

– Ладно, я поехал к себе. Надеюсь, сегодня дома увидимся. На кого хочешь хозяйство оставить?

– На Голованова, как обычно.

– Они у тебя еще не оборзели?

– Дядь Слав, ну что ты говоришь?!

– Ладно тебе, я к тому, что могут понадобиться. Распорядись, чтоб неясностей не возникло. Ты ж у нас все-таки директор, а не я, – подсластил свою резкость с племянником Грязнов-старший.

Объявляя собравшимся в кабинете Турецкого следователям о решении Меркулова, Вячеслав Иванович умолчал о проверке Ивасютина. Словно и не было его. Да и вообще, сейчас не следовало трогать эту тему.

Игорь Парфенов был подавлен свалившейся на него ответственностью, он чувствовал себя не в своей тарелке. Но спокойная доброжелательность товарищей, дружеское напутствие Турецкого, выскочившего на минутку из кабинета Меркулова специально для этой цели, а потом сама форма передачи «власти»: «Держи ключи от сейфа – там все, кабинет к твоим услугам» – несколько приободрили его. Турецкий пообещал сегодня же обсудить основные вопросы и вместе составить подробный поэпизодный план расследования обобщенного дела. А пока Грязнов предложил срочно провести несколько мероприятий из этого плана. И первым пунктом в нем было создание фоторобота понятого лже-Гаргулиса. От этой печки и танцевать…

Ивана Акимовича Воротникова Коля Саватеев доставил на Петровку, выманив, что называется, из рисовального класса. Старший преподаватель никак не хотел понять, что от него требуется. А потом, он просто не привык срывать занятия. Подействовал лишь единственный аргумент: по просьбе Генерального прокурора России начальник знаменитого МУРа убедительно приглашает Ивана Акимовича для экстренной консультации. Поиграв седыми бровями и продемонстрировав юноше выразительный профиль отставного полковника, Воротников наконец милостиво согласился. И вскоре был доставлен на Петровку, 38, где в экспертно-криминалистическом управлении имелись все необходимые технические средства для создания фоторобота.

Но когда художнику объяснили, что от него требуется, он заявил именно то, что и должен был заявить каждый уважающий себя творец:

– Я художник, господа, а не составитель детских картинок.

И уже больше ничто не могло убедить его в неправоте. Грязнов, старавшийся выглядеть предельно вежливым, чуть не взбесился и велел отвести этого «живописца» в пустую комнату и выдать ему любые карандаши, краски, бумагу, холсты, черта в ступе, пусть только не выпендривается, а работает.

Каково же было изумление, когда буквально через полчаса художник выдал не один, а два портрета: в фас и в профиль. Он правильно понял поставленную задачу – главное внимание обратить не на прическу, а на структуру самого лица, поскольку у того человека, возможно, был парик. А с тем типом, которого представил Иван Акимович, можно было работать. Тем более что МУР, к счастью, мог похвастаться наличием такого специалиста, как Семен Семенович Моисеев. В прошлом – прокурор-криминалист, он, давно выйдя на пенсию, оставался, пожалуй, лучшим консультантом во всей системе Главного управления уголовного розыска МВД России. Да и потом, асу криминалистики, подумал Грязнов, всегда легче договориться с другим асом. Даже если тот зануда и упрямец. Решив так, Вячеслав Иванович приказал немедленно разыскать Семена Семеновича и попросить старика в максимально сжатые сроки помочь специалистам сделать из рисунков фоторобот. Почему-то ему казалось, что даже чисто психологически при опознании человек больше доверяет подобию фотографии, нежели нарисованной картинке. А теперь, имея такой добротный исходный материал, Семен с его «подходами» наверняка сумеет поладить с Воротниковым, на профессиональном языке объяснить свою задачу.

Грязнов оказался прав. Семен так раскрутил художника, что тот только диву давался, как это раньше не знал о таком способе восстановления конкретного облика человека. Словом, он загорелся, и фоторобот получился что надо, был немедленно размножен, после чего следователи и муровские розыскники, подобно своре легавых, ринулись по всем необходимым адресам. Каждый имел при себе фоторобот лже-Гаргулиса и увеличенные фотографии, взятые из дел Воробьева и Криворучко. Задачи были просты: предъявить их максимально большему количеству людей, которые даже и не подозревают, что могли стать свидетелями преступлений.

А сам Семен Семенович вместе с Иваном Акимовичем, теперь уже, естественно, заинтересованным результатами своей работы, отправился в святая святых – картотеку уголовного мира, в 1-й спецотдел МВД, где преступник, продемонстрировавший немалое умение, наверняка имел место быть. Как говаривали в старину.

Исходя из возраста этого лже-Гаргулиса – 53-55 лет – искать решили с начала шестидесятых годов, когда преступник начинает свою карьеру, то есть с шестнадцати – восемнадцати лет. И тут Иван Акимович сделал весьма важное предположение. Как он помнил, этот понятой вел себя вежливо и предупредительно, а, по представлениям Воротникова, уголовники должны вести себя нагло и грубо. Затем, если тот действительно пользовался париком, что нельзя исключить, значит, что-то в нем было от интеллигента, скажем так, в прошлом. И если его преступная карьера началась в шестидесятые годы, то можно даже предположить, с чего он начинал. А начинали мальчики, подхватил мысль Моисеев, с обыкновенной фарцы. Вот эту публику и решили они прошерстить для начала.

Конечно, глаз у художника был более острый, и поэтому Воротников первым ткнул пальцем в круглолицего юношу, осужденного в шестьдесят втором по статье, предусматривающей наказание за незаконные валютные операции. Сичкин Валентин Федорович, более известный под кличкой Артист, поскольку три года проучился в ГИТИСе, но был отчислен за неуспеваемость.

– Ну вот и началась трудовая биография, – удовлетворенно заметил Моисеев. – Чтоб я так жил, если я не прав.

Семен Семенович оказался прав. Оперативное «дело» этого типа оказалось много богаче, чем они себе даже представляли. Грабеж, разбойное нападение, хулиганская пьяная драка с нанесением тяжких телесных повреждений… А вот и последний приговор суда, датированный восемьдесят седьмым годом, когда злостное хулиганство с применением телесных повреждений обошлось Сичкину «пятериком».

– Давно на воле! – с иронией заметил Моисеев. – Ну а вам как, нравится?

Воротников рассматривал тюремно-лагерные фотографии и мысленно пририсовывал обрюзгшему Сичкину длинные, нечесаные волосы. Нет, думал, есть еще сила в глазу! А ведь мельком видел-то…

– Ну, Иван Акимович, – Моисеев встал и придал своей позе некую торжественность, – позвольте мне от лица, так сказать, службы поблагодарить вас за неоценимую помощь. Правда, раньше мы в подобных случаях… э-э, произносили гораздо меньше слов, поскольку в кабинете криминалистики Мосгорпрокуратуры я имел свой, позволю заметить, шкафчик, куда все эти «важняки», а тогда желторотые стажеры, так и норовили заглянуть ввиду постоянного наличия в нем неких запасов… понимаете меня?

Воротников, склонив голову к плечу, с улыбкой слушал старика.

– А теперь возраст, знаете ли, иные заботы… Однако, если вы не против, я, конечно, мог бы вам предложить… по старой традиции, так сказать.

– Я не против, любезнейший Семен Семенович! – изысканно заметил Воротников. – За хорошее дело…

– Вот именно. – Обрадованный Моисеев достал из пиджака маленькую серебряную фляжку с приклепанной имитацией ордена Красной Звезды, отвинтил крышку, представляющую собой маленькую рюмочку, и налил в нее коньяк. – Прошу, – протянул Воротникову, – за все хорошее. Это подарок сослуживцев, понимающих, что в моем возрасте без лекарства бывает иногда трудно.

Художник взял рюмку, кивнул и выпил. Оценил качество коньяка и вытер губы сложенным белоснежным платком.

Семен Семенович повторил бравый жест коллеги, но вытер усы ладонью…

Грязнов не мог поверить глазам, настолько фотография преступника и его фоторобот были схожи, буквально один к одному. Поэтому догонять сыщиков и заменять фотороботы фотографиями не счел необходимым. Зато распорядился немедленно отправить оперативную группу по адресу Сичкина на улицу Новаторов, в район Ленинского проспекта и улицы Обручева. Володю Яковлева, которого попросил возглавить группу, предупредил, что дело он будет иметь с рецидивистом, обладающим большими способностями по части мимикрии. Артист, одним словом. Дай Бог, чтоб оказался дома. Но если «на работе», следует обеспечить максимум секретности. Впрочем, Яковлева учить было лишнее…

«Неужели сдвинулось?…» – появлялась мысль у Грязнова, и Слава тут же отгонял ее, чтоб не сглазить. Ждал звонка от Турецкого. Александр обещал позвонить сразу, как состоится встреча Меркулова с Коноваловым. Она казалась важной не только потому, что могла расставить некоторые точки над "и", но еще и по той причине, что с отъездом Турецкого в загранкомандировку на неопределенное время вся тяжесть дальнейшего расследования, так или иначе, ложилась на плечи начальника МУРа. Константин Дмитриевич Меркулов никогда не сомневался, что все правоохранительные службы просто обязаны выполнять его личные поручения. И многолетняя практика работы в системе прокуратуры, включая генеральную, не смогла разубедить его в этих заблуждениях.

Но телефон молчал…

Меркулов заканчивал рутинную, совершенно нехарактерную для него, беседу с Коноваловым. В принципе подобные разговоры никаким боком не входили в круг его обязанностей. Но на последнем совещании у генерального прокурора такое поручение было ему дано, а Меркулов, вообще не умеющий, когда надо, постоять за себя, провякал что-то невразумительно-возмущенное и вынужден был замолчать. Генеральный, как видно, хорошо усвоил новую тактику – все без исключения «неудобные» проблемы перекладывать на плечи заместителей, оставив за собой единственную обязанность: время от времени вещать с трибун различного уровня о том, что любые необходимые меры будут приняты в самое ближайшее время, и следствие направит в суд возбужденные год назад… два… три… четыре… дела. Еще немного! Обещания, естественно, не исполнялись, но генеральному эти «пионерские обещания» почему-то постоянно сходили с рук. Кому-то из самых верхних он был удобен, не иначе.

Вот таким образом и была возложена на плечи заместителя генпрокурора по следствию обязанность консультировать кандидатов в губернаторы, знакомя их с азбучными истинами Конституции страны.

Нудным тоном, на который Костя был мастак, он объяснял кандидату в губернаторы Коновалову, что и когда ему можно, а чего нельзя, на какого рода нарушения можно закрыть глаза, а что не простит никакая общественность, и тогда результаты выборов придется отменять. Завершил Костя тоже неожиданно, почти по-райкински:

– Вот так, в общих чертах. Закон и комментарий, где все подробно изложено и растолковано, лежат в этой папке. Вручаю вам ее… А теперь, если не возражаете, перейдем к следующему вопросу. – Он наклонился к переговорному устройству внутренней связи: – Зайди, пожалуйста.

Через минуту открылась дверь и вошел Турецкий.

– Прошу, – показал ему на кресло Меркулов. – Андрей Васильевич, я полагаю, знакомить вас не нужно? Вот и славно, – добавил, не дожидаясь ответа. – Насколько мне стало известно, у вас к Александру Борисовичу были некоторые предложения. Но в связи с неожиданной и срочной загранкомандировкой нашего следователя я бы хотел с вами обоими уточнить кое-какие вопросы. Надеюсь, не возражаете, Александр Борисович? Андрей Васильевич? Прекрасно!

Коновалов привстал и протянул Турецкому руку – рукопожатие его было сильным, мужским. И смотрел он вполне дружелюбно. Наверняка догадывался, что нечто подобное ему здесь обязательно подстроят, и потому надел маску заранее. А может, действительно по-своему честный мужик и ко всей этой грязной истории имеет весьма косвенное отношение… Могли ж попросить помочь, вот он и… помогает, как получается. Зачем ему совмещать губернаторство с уголовщиной, в самом-то деле?…

Зазвонил телефон, и Костя, извинившись, поднял трубку.

– Да, я готов выслушать… – и, прикрыв микрофон ладонью, добавил: – Александр Борисович, попроси принести нам всем чайку. Если желаете, можете курить. Еще раз прошу прощения – срочное известие… Да-да, я вас внимательно слушаю!

Саша поднялся из кресла и, открыв дверь, передал Клавдии просьбу начальства. Вернувшись, достал из кармана пачку «Кэмел» и красивую зажигалку. Повертел ее в руках, будто рассматривая впервые, и доверительно сказал Коновалову, который наклонился к нему, чтобы лучше слышать.

– Представляете, – с улыбкой начал Саша, – иду тут как-то… ну неважно, от кого, и натыкаюсь на толпу этих… хачиков. Они – на меня, а я их взял на арапа: кто такие, говорю, предъявляй документы, через минуту здесь наряд будет! Струхнули. Я отработанным жестом – под мышку, вынимаю сигарету, они – извини, начальник, на огонек, зачем не хочешь? Возьми на память! Вот – ничего? – Он засмеялся. Коновалов – тоже, показав большой палец, и откинулся на спинку кресла.

Клавдия внесла чай, розетку с кусками сахара и печенье на тарелочке. Расставила и вышла.

– А вы не курите? – спросил Турецкий, вставляя в рот сигарету.

– Стараюсь воздерживаться.

– И правильно, дольше проживете.

– Все в руках Божьих, – вздохнул Коновалов.

– Эт точно!…

– Извините, господа, – вмешался в содержательный разговор Костя, кладя трубку. – Пейте чай, продолжим. Так вот, насколько я понял из ваших разговоров, Андрей Васильевич, с Александром Борисовичем у вас имеются личные соображения по поводу известных всем нам дел. Мне бы хотелось услышать их краткое изложение, чтобы не играть в испорченный телефон, извини, Александр Борисович.

– Я могу вам повторить, – сказал Коновалов, – буквально то же самое, что говорил сегодня, несколько часов назад, Аркадию Юрьевичу Лямину, провожая его к спасенной дочери. Он, кстати, просил прекратить дело по этому факту. А речь, Константин Дмитриевич, у нас с ним шла об агентуре. О той самой, которую имеет каждая уважающая себя силовая структура. В том числе и Федеральная служба безопасности. И еще о том, что даже вам, Генеральной прокуратуре, бывает не под силу наказать преступника. Не потому, что вы плохие и повязаны коррупцией, а как раз по обратной причине. Это коррупция, которая своими щупальцами охватила практически все государственные структуры, не позволит вам принять желаемые и справедливые решения. В подтверждение я мог бы перечислить вам десятки громких дел, которые вы не смогли передать в суд. Не будем обсуждать причины, мы их все знаем. Что же касается прочих аспектов вашего дела, то, к великому сожалению, покойных уже не вернешь к жизни, а убийц, при острой необходимости, выдают, как правило, свои же. Но – в виде трупов. Тут уж ничего не поделаешь. В каждом доме свои порядки.

– Понимаете, какое дело, Андрей Васильевич, – нахмурился Меркулов, – теоретически мы с вами можем рассуждать о чем угодно, но закон существует де-факто и…

– Извините… господа, – усмехнулся Коновалов. – Ей-богу, не могу до сих пор понять, кому мешало слово «товарищи»… Мне надоели теории, я практик. И исхожу из сугубо практических соображений. В конце концов – кто как может. Именно практика, а не заумные и одновременно довольно подлые теории наших новых умельцев утверждает меня в мысли, что преступность уже вышла на государственные уровни, занимает ведущие позиции во всех областях, и с ней теперь надо не бороться безграмотными дедовскими методами, а умело управлять, отсекая уголовщину и немедленно запуская в дело укрепления страны криминальные деньги. Другого выхода у нас, господа хорошие, уже нет, потому что все остальное – сплошные теории. Я не раз говорил об этом и еще повторю, если надо. Это мое, да и не только мое, убеждение. Подобным образом рассуждают многие ведущие специалисты в этой области. А нравится или не нравится – это вопросы идеологии, которую мы же сами и отринули начисто. Я ведь именно в этом плане и рассуждал, Александр Борисович, верно?

– Пожалуй, да, – согласился Турецкий.

– Так какая же тут крамола? Всенародно объявленные плюрализм и консенсус предполагают, как мне известно, некоторую… непохожесть, точнее, несхожесть мнений, не так?

– Давайте примем сказанное за основу и не станем вдаваться в детали. В конце концов, позиция любого человека, если она не продиктована преступными намерениями, должна заслуживать… если не уважения, то, во всяком случае, понимания. Благодарю вас, Андрей Васильевич. Если позволите, следующий вопрос… Может быть, еще чайку?

– Не откажусь.

Меркулов кивнул Турецкому, и Саша вышел к Клавдии.

– Вопрос такой. В этой газете, – он протянул Коновалову «Вашингтон пост», – опубликована статья с комментариями. Очевидно, вы в курсе, поскольку там упоминается и ваше имя?

– Ах вон в чем дело! – широко улыбнулся Коновалов и обернулся к входящему Турецкому. – Вероятно, и ваша экстренная командировка связана с этой статьей?

– Да, разумеется, – ответил Меркулов за Сашу. – Вот мне и хотелось бы воспользоваться тем обстоятельством, что вы у меня некоторым образом в гостях, и спросить, что здесь правда, а что от лукавого?

– В каком смысле – от лукавого? – слегка нахмурился Коновалов.

– В том, что существует, как вам известно, определенная конъюнктура, политическая борьба, конкуренция в сфере влияния и так далее, что предполагает не всегда самые честные способы борьбы и компрометацию противника. Вы понимаете меня?

– Отлично понимаю. Скажу больше: ни в малейшей степени не испытываю лично к Генке, своему соседу по дому, никаких враждебных чувств. Вы не поверите, но мой оболтус влюблен в Ольгу Чуланову, и я им не препятствую: дело молодое, им жить дальше. Но я категорически против тех экономических, преступных реформ, которые, на беду всему нашему народу, активно проводит Геннадий Алексеевич Чуланов. Пользуясь определенной поддержкой. Вы знаете, о ком я говорю. Кстати, вы с ним виделись, как он себя чувствует? А то в газетах пишут всякую чушь, ни одному слову верить нельзя…

– Как вам сказать… я бы назвал: ниже среднего. Скверно выглядит, но мысли формулирует по-прежнему четко.

– Ну, дай ему Бог здоровья. Я, между прочим, и к нему лично никаких претензий не имею. Это дуракам повсюду и постоянно заговоры мерещатся. Вот они и воздействуют… А что касается статьи, то я действительно в курсе. И это вовсе не тот компромат, о котором, если помните, я говорил в одном из интервью. Да, у меня состоялся разговор с тем цэрэушником, чье имя упоминается в статье. И факты, изложенные в ней, подлинные. Почему, скажете вы, я не говорил об этом раньше? Да потому, что считал: это не на пользу Отечеству. А сейчас, сегодня, думаю наоборот: политика Чуланова несет полнейшее разорение и гибель нашему государству. Извините, господа, но это моя точка зрения, мое глубокое убеждение. И пока мы не обладаем иными фактами, я его менять не собираюсь и от слов своих не отказываюсь. Не думаю, Александр Борисович, что вам удастся опровергнуть мнение опытного сотрудника ЦРУ, хотя… при желании, как говорится… – он недвусмысленно хмыкнул.

– Но в статье упоминается факт, что запись вашей с… господином Тейтом?… Я правильно перевел, Андрей Васильевич? – прервал саркастическое замечание Коновалова Меркулов.

– Нет, его зовут Эрик Твейт. Уверяю вас, вполне достойный уважения человек. Он был у нас, в России, несколько лет назад. Точно уже не могу сказать, не то в мае девяносто четвертого, не то в апреле девяносто пятого. Помню, на переломе весны и лета. Мы с ним встретились, и вот тогда он поведал мне, в частности, и историю вербовки нашего уважаемого Геннадия Алексеевича.

– А с какой целью он это сделал?

– Если я скажу, вы мне ни за что не поверите, – засмеялся Коновалов.

– Ну почему же? Нас иногда тоже посещает чувство юмора, – учтиво улыбнулся Меркулов.

Турецкий смотрел на Костю и диву давался.

– Причина была самая прозаическая. У него не было денег. Точнее, имелись, но не в том количестве, которое ему требовалось для решения каких-то своих проблем. Могу сказать, что дела эти его никоим образом не были связаны с проблемами нашей безопасности. Вот поэтому мы и решили пойти навстречу его просьбе. Или предложению, как хотите.

– Простите, вы сказали: мы. Как понимать? Вы, Президент, еще кто-то, да?

– Нет, это будет не совсем верно… Уважаемые коллеги, давайте условимся, что в каждой из наших служб имеются некие профессиональные тайны. Если у нас речь идет о допросе, то можно легко перейти на формальную позицию. Если же это – частная беседа, то позвольте мне умолчать о том, на разглашение чего я не получил специального разрешения. Я ведь и так уже говорю больше, чем, возможно, следовало бы. Причем исхожу исключительно из целесообразности и желания облегчить, по возможности, миссию Александра Борисовича, которого, поверьте, – Коновалов с легким поклоном обернулся к Турецкому, – я искренне уважаю. Ну, так вот, за… определенную сумму Эрик Твейт открыл нам некоторые подробности пребывания отдельных наших студентов и аспирантов, проходивших стажировки в американских университетах и институтах – и в частности, в нью-йоркском Колумбийском университете и вашингтонском Кенан-институте. В последнем – уклон в политику, политологию. Мы, естественно, знаем господина Твейта как человека серьезного и делового. Промашки с его информацией – она, вы понимаете, была более обширной, нежели та, о которой упоминается в статье, поскольку за одного Чуланова платить такие деньги было бы явной бессмыслицей, – промашки, повторяю, мы не боялись. Однако, как мы говорим, береженого и Бог бережет. С согласия Эрика наша с ним беседа была записана от и до на видеопленку. Своеобразная гарантия. И для нас, и для него.

– И он вам поверил и не боялся, что у нас вдруг произойдет какой-нибудь очередной переворот, после чего его имя всплывет на поверхность?

– В принципе это были уже его проблемы. К тому же, мне известно, у него были нелады с начальством. Вполне возможно, что этот его шаг был продиктован в какой-то степени чувством мести, кто знает! Во всяком случае, вербовку, как утверждает Эрик, проводил именно он, и досье на целый ряд ныне здравствующих политиков и экономистов – дело его рук.

– Благодарю за откровенность, – вздохнул Меркулов. – И еще, Андрей Васильевич, позвольте последний вопрос. Я понимаю, что выгляжу в ваших глазах не лучшим образом, но нужда заставляет. Кому пришла в голову идея выставки царских реликвий в Америке?

– Скажу – не поверите. Генке Чуланову. Просто эта идея, не находя воплощения, носилась в воздухе больше года. А фирма «Сатурн», совместно с российско-американским культурным фондом, нашла возможность решить эту проблему. Лично я поддерживаю этот проект, я уже говорил вчера об этом Александру Борисовичу. Все документы имеются в «Сатурне», копии в Алмазном фонде. Можете познакомиться.

Вторая чашка чая была допита, и Коновалов вопросительно взглянул на Меркулова, как бы спрашивая: все, наконец?

Костя, видел Турецкий, о чем-то думал, словно что-то хотел сказать, но не решался. Наконец встал и протянул Коновалову руку.

– Благодарю за искренние ответы. Надеюсь, увидимся при лучших обстоятельствах.

Коновалов кивнул и, в свою очередь, протянул руку Турецкому.

– А вам, Александр Борисович, желаю счастливого пути и удачи. Поверьте моему опыту, для вас это наиболее благоприятный вариант. Имею честь, господа.

Когда дверь за генералом закрылась, Костя с сомнением покачал головой и пробурчал себе под нос:

– Скажите пожалуйста, он, оказывается, еще имеет и честь… надо же…

– А ведь в логике ему не откажешь, а, Костя? – Турецкий забрал с приставного столика свои сигареты и зажигалку. Без гостей или без особой надобности Меркулов запрещал курить в собственном кабинете даже ему.

– В том-то и беда наша… – грустно вздохнул Меркулов. – Тут младший Грязнов звонил, – сказал без всякого перехода, – и сообщил, что, по их сведениям, главной фигурой в том поселке, куда был доставлен наш милиционер, является некто Павел Антонович Чумаков, по кличке Чума, пятидесяти одного, на сегодняшний день, года от роду и по званию – вор в законе. По данным Грязнова-старшего – один из «крестных отцов» таганской группировки. По некоторым слухам, капиталы держит за границей. Что скажешь?

– Послать делегацию ответственных работников МВД и ФСБ во главе с не менее ответственным деятелем из Генпрокуратуры и попросить этого пахана расколоться, расколоться, расколоться! – Саша приподнялся на цыпочки и, пританцовывая, все повторял: – Расколоться, расколоться…

– Прекрати базар! – повысил голос Меркулов. – Я с тобой, как с человеком, а ты…

– А я – как командировочный! Слыхал, поди, что генерал заметил? А он ведь совсем не дурак, нет: для меня отъезд в Штаты – наиболее благоприятный вариант. А наш генерал далеко-о глядит!

– Я тоже думаю, что он прав, если пользы от тебя все равно никакой! – сердито бросил Костя.

– Ну вот и договорились! – Турецкий резко повернулся и пошел к двери.

Но его остановил окрик:

– Александр Борисович, я вас не отпускал! Извольте вернуться!

– Слушаю, господин заместитель генерального прокурора…

– Вот так-то. Садитесь, Турецкий. Ваша командировка начнется только завтра. А сегодня рабочий день еще не окончен… Я вот думал: сказать ему про этого Чуму или промолчать? А ты что скажешь?

– Если бы, Костя, – принял «мировую» Турецкий, – у нас была смонтирована подслушка, реакция генерала немедленно дала бы свои плоды, а так… Разве что…

– Ну-ну! – заторопил Меркулов. – Рожай же наконец!

– Не торопи, дай сообразить… Ведь Чума – это аргумент! И если они повязаны, так сказать: один – криминальными капиталами, а второй – желанием «умело управлять» ими, то… при первой же опасности второй должен ринуться выручать первого. Или – «мочить» беспощадно. Что нам выгодней? Иметь еще один обещанный генералом труп? Или допрашивать возможного посредника? Костя, никакой пахан книг не читает, они ему чужды, понимаешь? Вот, скажем, дать задание своим мокрушникам – это он может… Нет, я не могу поверить, чтоб Ивасютин…

– Я тоже, но это дела не меняет. Он был у Павла Антоновича. И я не думаю, что в том кирпичном поселке может случайно оказаться тезка Чумы. В любом случае по этому факту будет проведено служебное расследование. Ивасютина от дальнейшего участия в работе оперативно-следственной группы отстранить.

– Слушаюсь, – машинально ответил Турецкий. – Ну а дальше что ты решил?

– Дальше? – У Меркулова вдруг весело заблестели глаза. – Дальше есть у меня одно соображение. Идейка одна. Но тебе я ее поручить не могу, поскольку ты уже задействован по указанию Президента и личной просьбе, как его называют, регента Чуланова. Поэтому рисковать здоровьем такой важной фигуры, как Турецкий, извини, не имею права. Придется, видимо, просить Грязнова… Конечно, не худо бы самому, но мне никто не поверит, не тот уровень.

– Так в чем задача-то? – загорелся Турецкий.

– А ты не бери в голову лишнюю информацию. Иди передавай дела, натаскивай молодую смену и позвони Грязнову, что он мне нынче будет очень нужен. Все, Александр Борисович, больше не смею вас задерживать!

Все– таки Костя остается самим собой в любой ситуации -не может жить, если не за ним последнее слово! Отомстил! Иди работай, а мы как-нибудь уж без тебя обойдемся… Ну характерец!

В приемной Саша взял телефонную трубку и набрал номер Грязнова. И пока ждал отзыва, успел сказать Клавдии:

– Все, подруга, уезжаю от тебя в Америку. Пожалеешь… – и уже в трубку: – Ты, Грязнов? Ничего не знаю, дуй к нему. Ждет.

Глава 18.

Грязнов взглянул на часы: шестой час, а ребята все не возвращались. Кажется, ведь простое дело – предъявить фотографии и выяснить у человека: видел или не видел, и если да, то кого конкретно. Это уже дальше: когда, при каких обстоятельствах. Потом из следователя придется все жилы вытягивать. А так-то вообще – быстро. Но раз нет ребят, значит, чего-то наклюнулось, и надо терпеливо ждать. Хотя от этого ожидания уже смола начинала закипать в заду у начальника МУРа.

Ну вот, нате вам! Семен Семенович собственной персоной. Грязнов улыбнулся: уже сам вид старика – «вечно озабоченный!» – вызывал теплоту душевную. Дети его чуть ли не с первой волной, где-то в семидесятых, что ли, отбыли на свою этническую родину, как тогда говорили. А старик едва не остался у разбитого корыта. Правда, не совсем стариком был Моисеев, и не у корыта сидел, но стоило немалых трудов заставить не трогать его, слишком много вдруг оказалось бдительных товарищей. Все-то они знали, кроме главного, – такого специалиста, как Семен Семенович, днем с огнем не сыскать. Отстояли, а потом как-то все само собой и забылось…

– Какие дела? К сожалению, Семен Семенович, угостить нечем. Кроме чая, но до него, я знаю, вы не великий охотник.

– Я так скажу, Вячеслав, – тоном обыкновенного библейского мудреца ответил Моисеев, – когда-таки гора не идет к Магомету, так пусть она идет на хер. Но не в нашем случае. Ибо гора таки пришла. Нет, не я, упаси Бог. Гора мне только что позвонила и сказала такое, что я подумал: вот это Вячеславу надо знать обязательно. Говорить? Или ты будешь размышлять дальше?

– Говори.

– Или лучше угостить рюмочкой?

– Семен Семенович! – уже смеялся Грязнов. – Вы же умный человек! И мудрый!

– Добавь: умудренный мудростью наимудрейших, как писал один шкет в дни моей молодости. Так что я сказал не так?

– Все – так. Но ведь можно и говорить, и пить одновременно. Зачем же разделять эти два полезных дела?

– Верно, это уже от маразма, – покачал головой Моисеев, доставая свою заветную фляжечку. – Тебе куда налить? Только учти, на приличный стакан тут не наберется.

– Значит, делитесь по-братски. – Грязнов дунул в желтоватый от долгого употребления стакан и подвинул его к фляжке.

– Между прочим, я уже сегодня один раз наливал из этой фляжки хорошему человеку, а теперь совсем не исключаю, что его телефонный звонок явился результатом совместного распития. Такие акты, ты же знаешь, Вячеслав, сближают. Так сколько тебе?

Вот же чертов дед! Грязнов хохотал, наблюдая за его манипуляциями. Моисеев вздохнул и отлил граммов тридцать, после чего побултыхал остатками, поднеся фляжку к самому уху. Удовлетворенно кивнул сам себе: еще осталось. Подвинул Грязнову, а себе нацедил в пробку-рюмочку.

– Будем крепко здоровы! Ну так слушай теперь. Звонит мне этот гениальный Воротников. Что-то мнется, мычит. Чувствую, сказать хочет, но пока не решается. Я тоже мычу насчет того, что на улице дождь, а сам жду, когда уже он начнет телиться. Таки дождался. Он сказал, что долго думал, чувствуя свою невольную вину и так далее, и, вероятно, никогда бы не решился, но сегодня, после нашей совместной работы, он решил, что может наконец снять тяжесть с души, и вот позвонил. Ты что-нибудь понял?

– Нет.

– Вот и я. Так в чем, говорю, проблема? И знаешь, что он мне ответил? Ни за что не догадаешься.

– Он узнал еще одного убийцу?

– Хуже. Он видел картины мадам Красницкой. Те, про которые ты говорил, что их украли. Ничего себе?

– Не может быть, Семен Семенович!

– Точно! Я ему сказал слово в слово.

– А откуда он-то знает, какие у нее были картины? Он что, знаком с Красницкой?

– Ты не умеешь слушать, Вячеслав. Что у Красницкой были картины – это знаем мы. А он совсем не знает про Красницкую, он видел картины.

– Где?!

– О, наконец-то ты задал умный вопрос. Я тоже спросил, а он ответил: не знаю.

– Бред!

– И тем не менее! – Моисеев торжественно воздел палец. – Он видел, и это главное. А где, мы сейчас разберемся. Короче, приезжают за ним двое молодых людей на машине «шевроле» – это такой классный синий микроавтобус, Вячеслав. И говорят, что слышали, будто он крупный специалист в области изобразительного художественного искусства. Ты понял? А в самом деле, разве не лестно, когда тебя эти олухи держат за большого специалиста? Да, говорит он, я тот самый специалист. Ему говорят: садитесь и ничего не бойтесь, мы вас отвезем в один богатый дом, вы посмотрите картины, скажете, хорошие они или плохие, получите ваш гонорар, и мы же доставим вас без всяких хлопот домой. Что, плохо? Если ты, Вячеслав, думаешь, что сегодня умеющие рисовать – обязательно миллионеры, в старом понимании, то сильно ошибаешься. Поэтому художник сел в машину и поехал. Все бы хорошо, но одна деталь: где-то в центре ему нахлобучили на голову черную шапку и велели не снимать до самого того дома. А что ему оставалось делать?

– Синий «шевроле», говоришь?

– Ну. Приехали в подземный гараж. Поднялись лифтом. Возле длинной стены стоят картины – большие и маленькие. Все без рам, но на подрамниках. Наш художник поглядел и ахнул: это же редчайший Айвазовский! Шишкин там, Левитан. Словом, весь список, который наш бывший стажер Юра Гордеев представил. Выходит хозяин дома, так он понял, и спрашивает: это хорошие картины? И сколько они примерно могут стоить? А как называются? Ну ты понимаешь, Вячеслав, разговор идет тот еще! Наш бедный Воротников уже и сам не рад, что связался. Говорит: я не знаю, как полотна называются, надо бы посмотреть в каталогах работ этих художников. А хозяин ему заявляет, что никуда смотреть не надо. А нужно ему самому придумать к каждой картине название, написать на бумажке фамилию художника и заткнуть рот. А за все это, вместе взятое, вот гонорар. И хозяин протягивает ему ровно одну тысячу долларов. Как тебе?

– И он что, отказался?

– Ты сумасшедший? Искали б мы его… Он сделал все, что велел хозяин, пересчитал деньги, сел в машину, снова натянул на глаза шапочку и приехал домой. Я так понимаю, Вячеслав, что в любом случае эти несчастные купюры чуждого нам государства следует из дела исключить. Вякнет еще себе на голову…

– Да, тут ты прав, Семен Семенович, – в рассеянности переходя на «ты», сказал Грязнов. – А ехали долго?

– Ему показалось, что по времени как раз, чтоб выехать за кольцевую. Шапочку надели, между прочим, на площади Гагарина.

– Пожалуй, сходится… Но пока мы не возьмем этого гада, скажи художнику, Семен Семенович, чтоб он действительно больше рта не раскрывал, а то я за его жизнь теперь и копейки не дам. Ну а тот гонорар?… Пусть придумает какую-нибудь хренотень вроде того, что он по выходным на Арбате физиономии иностранцев рисует, вот и накопил. А тебе, дорогой Семен Семенович, объявляется благодарность начальника МУРа. Если удастся, то с соответствующей премией…

Около семи, когда на улице совсем стемнело, начали появляться насквозь промокшие сыскари. И скоро кабинет начальника был полон народа. Результаты такой массированной акции могли радовать.

Воробьева определенно видели в понедельник вечером и во вторник утром – в реаниматорской, в приемном покое и возле морга. Он во вторник уехал с медсестрой Колобовской, в чью смену привезли Комарова. Она же и сообщила дежурному врачу о его смерти. У нее отгул, а завтра она должна выйти на работу. Проживает в Софрине по Ярославской дороге.

Грязнов велел немедленно найти ее.

По поводу Криворучко – никаких сведений.

А вот что касается Сичкина, то с ним получилась интересная игра. Во-первых, его соизволила вспомнить Рива Марковна, соседка Красницкой. Только был он не один, а с молодым человеком невысокого роста. Они – работники Мосгаза, приехали по вызову. Ходили в подвал дома, поднимались зачем-то на чердак. Вот после них и стало сильно пахнуть. Кроме того, Сичкина легко опознали понятая Никонова и Самойленко Сергей Сергеевич – из милиции метрополитена.

Самого Сичкина дома не оказалось, оставили засаду.

Кстати, человека, похожего на Сичкина, видел один из водителей «скорой», который сидел в приемном покое с санитарами и слушал анекдоты, которые травил опознанный им капитан Воробьев. Однако утверждать, что человек, прошедший в больницу через приемный покой, был Сичкин, не берется, поскольку известно, что больные – а тот человек был в больничной пижаме – часто пользуются этим путем, чтобы добыть спиртное.

И наконец, Мария Ивановна, соседка Марины Штерн, не смогла опознать ни одного из представленных ей фигурантов, заявив, что обыск в квартире Марины проводили солидные люди, с которыми был местный участковый. В отделе милиции подтвердили, что квартиру действительно вскрывали по прямому указанию начальника Главного управления уголовного розыска МВД, но проводился не обыск, а изъятие сотрудниками библиотеки, где работала покойная, некоторых документов, которые она не имела права выносить за пределы учреждения. Видимо, просто, когда искали, учинили некоторый беспорядок. Но со стороны родственников или сослуживцев покойной никаких претензий по этому поводу не поступало. Естественно… одних – нет, а других – не пустили на порог.

Что ж, отрицательная информация тоже бывает нужна.

Словом, ком покатился с нарастающей силой…

К этому следовало бы добавить, что и Андрей Гаврилович Ивасютин как сквозь землю провалился. На работе сегодня не появлялся. Домашний телефон его не отвечает. Нарочный, посланный из ближайшего отдела милиции, узнал от соседки по лестничной площадке, что супруга капитана вместе с двумя детьми еще утром куда-то уехала. Обычно, бывало, предупреждала: мол, уезжаю, приглядите за квартирой. А тут – дети, чемодан, сумка, внизу – такси. В кои-то веки! Сели и укатили, ни слова не сказав. Странно для нее, вообще-то – тихая и отзывчивая… Вот тебе еще задачка на засыпку!

Грязнов после обстоятельной беседы с Меркуловым, протекавшей с глазу на глаз, чувствовал, что настало время рывка. А некоторая нерешительность, которую он сейчас испытывал, проистекала исключительно из независящих от него внешних обстоятельств: позднее время, дождь этот проклятый, ледяной, как из ведра. И вообще, проводить в темноте операции, связанные с риском для жизни подчиненных, ему совсем не хотелось. Днем – другое дело. Но, если вдуматься, почему бы и не прямо сейчас? Никому ведь и в голову не придет, что менты могут решиться на штурм крепости при самых невыгодных для себя условиях…

Он все прикидывал и так и этак, чувствуя себя как бы в двух измерениях: один Грязнов продумывал стремительную операцию, а другой, продолжая логически развивать соображения Сани, выстраивал персональную цепочку действий. И вот этому, второму, Грязнову неожиданно пришла в голову совершенно элементарная мысль: с чего он взял, что Чума и хозяин, у которого был Воротников, – одно и то же лицо? Мысль была проста до идиотизма, но требовала немедленного ответа.

– Семен Семенович, – позвал старика Грязнов, видя, что тот активно включился в обсуждение проблем, которые ему совершенно не нужны, – сделайте одолжение. Надо созвониться с вашим приятелем и подробно выяснить у него, как выглядел тот хозяин живописных полотен. Далее, пусть он детально опишет, как выглядит помещение изнутри – окна, двери, подвал этот и прочее. Снаружи, надо думать, он дом не видел. И наконец, срочно давайте сюда все материалы, которые у нас имеются на Чумакова. Только побыстрей и, пожалуйста, без всех этих ваших штучек-дрючек, – Грязнов повертел пальцами у него перед носом. – По-военному!

Сняв трубку, тут же набрал номер телефона своего бывшего агентства. Прозвонился с первого же раза, чудеса!

– Агентство «Глория». Голованов слушает. Чем можем быть полезны?

– Ишь как вас выдрессировал Денис! Здорово, Сева. Это Грязнов. Ввиду того что твой шеф сейчас оформляет свой завтрашний вылет в Штаты, временно поступаешь в мое распоряжение. Есть вопросы?

– Никак нет, господин полковник. Чего делать-то?

– Сколько у тебя сейчас силовиков под рукой?

– Со мной – пятеро.

– Достаточно. «Мерс» на колесах?

– Как всегда. Что с экипировкой?

– Форма первая, Сева. Не исключаю, придется пострелять.

– Жду через… двадцать минут. Вас пропустят.

Итак, шаг был сделан. И теперь подготовка к операции пошла в стремительном темпе. Грязнов вызвал Володю Яковлева и дал ему и трем оперативникам пятнадцать минут на сборы. Он решил, что десяти человек, включая его самого, будет вполне достаточно. В конце концов, ход, который они с Меркуловым обсудили, вовсе не требовал обязательного применения оружия. Просто уже по привычке Грязнов считал, что во всех подобных ситуациях лучше, как говорится, перебдеть, чем недобдеть. Да и ехать-то придется не к теще на блины, а, возможно, в самое, что называется, логово. Поэтому ни короткоствольники, ни бронежилеты, ни прочая техника не помешают.

Пока то да се, явился сияющий Моисеев.

– Вячеслав, я вам скажу, что он таки действительно гений. Нате вам план того помещения, где он был. Он мне диктовал, а я, уже как умею, сделал набросок. Теперь. Вот тебе фотик и объективочка на нашего фигуранта. Иван Акимович сказал, что он сильно прихрамывает на левую ногу. Имеется в особых приметах – был ранен при побеге. Словом, Вячеслав, можешь не сомневаться – один к одному. Наш это кадр.

– Покажи-ка мне его… Ага, – Грязнов вынул из конверта фотографию Павла Чумакова, подержал перед глазами и сунул в карман. – Ребятам покажу, а потом вложим в «дело». Свободен, Семен Семенович. А планчик давай сюда, может пригодиться.

К назначенному времени собрались оперативники Яковлева и группа бывшего майора-афганца Всеволода Голованова. Расселись за столом, где обычно Грязнов проводит совещания. Все здесь знали друг друга, и обычно не обходилось без подковырок, подначек. Но сейчас все были предельно собранны и серьезны. Понимали, что не по собственной прихоти затеял Вячеслав Иванович на ночь глядя операцию с возможным применением оружия. Значит, дело действительно нелегкое. Только Сева Голованов, которому Денис просто не успел сообщить о своем отлете, поинтересовался, каким это образом его юный шеф собирается завтра уже вылететь в Америку, не имея на руках ни визы, ни билета.

Грязнов охотно внес ясность, объяснив, что у Турецкого – напарника Дениса, – и все сразу заулыбались, – документ ооновский, то есть у него как бы дипломатическая виза на въезд в США. А Денис в настоящий момент вместе с первым помощником господина Чуланова оформляет в американском посольстве визу. Ну а билеты на очередной «боинг» – для президентской команды – не проблема. Вот в таком духе загнул Вячеслав Иванович и немножко разрядил напряженную обстановку.

– А теперь прошу внимания, потому что действовать придется, что совсем не исключено, каждому самостоятельно. Начнем с Демидыча. Володя, вы там, куда нам всем предстоит попасть, сегодня уже были. Давай главное: что там и как?… Я ж знаю, что, на свой страх и риск, вы, несмотря на приказ возвращаться, все же провели свою разведку? Так? Но, надеюсь, не засветились?

– Как можно, – пожал плечами Демидыч. – Что мы, дети, что ли? Но дом обнаружили. Микрик этот синий помог, как раз из подвального гаража выезжал. «Шевроле-люмина» называется. С затемненными стеклами.

– Ходы, выходы, ворота? – спросил Грязнов.

– Все там есть… Давайте карандаш, нарисую…

У генерала Коновалова было прекрасное настроение. А вот Костров, напротив, был непривычно мрачен. Не понравилось ему то легкомыслие, другого термина не подберешь, с которым этот битый и стреляный волк рассказывал о своем посещении Генеральной прокуратуры. Вроде там орешками его угощали, которые он расщелкал в одну минуту. Ну да, приехал, поучил дураков жизни, забил им баки, обрисовал ситуацию в стране, будто они сами того не знают, и наконец убедил, что дела, которым они уделяют самое пристальное внимание, на самом деле не стоят и выеденного яйца. И ведь согласились! Вот что казалось наиболее странным Марку Михайловичу.

Вообще, самодовольство генерала в последнее время, надо сказать, определенно выводило его из себя. Костров и раньше не возражал против сотрудничества, оказания постоянной помощи опальному политику, возвращающемуся в большую власть. Но превращаться в кормушку амбициозных генералов вовсе не желал. Он считал себя посредником между властью и большими деньгами. До тех, разумеется, пор, пока они полностью не сольются.

И еще Кострову очень не понравилось то, что Коновалов каким-то образом нашел, по его словам, общий язык с уголовником Чумаковым – Чумой. По роду своей деятельности Марк Михайлович прекрасно разбирался в данном контингенте лиц, при необходимости пользовался услугами криминалитета, щедро оплачивая свои поручения. Но он никогда бы не явился в дом, пусть и бывшего, уголовника. Все-таки надо держать дистанцию.

А вот Коновалов вполне серьезно – или все-таки дурачком прикидывается? – уверяет, что под будущее свое губернаторство без труда выбил из Пашки Чумы десять миллионов баксов. Какая-то фантастика! И это, говорит, пока только первый взнос… Подо что, интересно? Вернее, под какой интерес? Этот же пахан никогда за красивые глаза или воздушные миражи карман не раскроет. Тем более если он не собственный, а общаковский…

– Послушай, Андрей Васильевич, а скажи честно, ты случаем не ИТУ свои сибирские решил отдать этому Чуме сроком на девяносто девять лет? Как государь Аляску американцам?

– А что, Марк, это мысль! И не самая бесплодная. Смотри: в колониях и без того все держится на дуэте: кум – авторитет. А если мы им сверху посадим настоящего «крестного отца», дисциплинка будет почище, чем у самого Лаврентия. И – порядок.

– Так-то оно, может, и так, но только ты, говорю на всякий случай, особо на эту тему не распространяйся. Ведь кто-нибудь решит, что ты всерьез…

– А какие тут шутки? Пора осваивать новые формы социальных отношений. Газетки-то читай, там и не такое найдешь! И еще я тебе так скажу, Марк Михайлович, вот ты говоришь, что политикой не занимаешься. И правильно. Каждый должен делать то дело, которое он умеет. Вот посмотри на Георгия Ястребова. И вспомни. Он хоть один какой-нибудь решительный шаг сделал? А у него рейтинг – погляди – самый высокий из всех политиков. Президент где-то на седьмом месте, а Георгий – на первом. Почему? Послушай, как говорит! Каким голосом! Правду лепит прямо в очко! А эти все ерзают, но с ним ничего поделать не могут. Вот – политик. И поэтому быть ему новым Президентом. Царь-батюшка, между прочим, тоже не шибко вдавался в дела губерний. Он наверху правил. А если бы он стал, как наш нынешний, по каждому чиху указ выпускать, который никто не только не исполняет, но даже не читал и не слышал о нем, то до своего трехсотлетия дом Романовых не дожил бы… Вот, кстати, а ведь и они, в прокуратуре, все тот же вопросик подбросили – по поводу ценностей царских. Как мы этот-то вопрос дальше будем решать?

– А что это ты вдруг заинтересовался? – удивился Костров. – Все ж давно обговорено, экспонаты упакованы, дело на мази. Завтра, максимум, послезавтра отправляем. Тебя финансовый вопрос тревожит?

– А почему он не должен меня заботить?

– Но разве десяти зелененьких лимонов от Чумы тебе сейчас недостаточно?

– Они ж когда будут! Я ему нынче к вечеру обещал номер счета продиктовать… Куда надежней положить?

– Если мой тебе стал ненадежным, то уже не знаю… – Костров возмущенно пожал плечами. – Найди банк покруче!

– Ты не понял. Мне их нужно тут же обналичить. Не создавать же под такую ничтожную сумму отдельный банк!

– Тебе когда надо?

– К вечеру.

– Хорошо, я скажу. А теперь по поводу выставки… – Костров наклонился к столику, на котором стояли различные напитки, долил в свой бокал немного виски и щедро разбавил содовой. Генерал пил «Джонни Уокер» неразбавленным, и оттого лицо его приобретало цвет хорошего пицундского загара.

– Да, я уже устал повторять одно и то же, – кивнул Коновалов. – Почему-то у всех впечатление, будто выставка – это моя личная инициатива. Но я им нынче впаял Генку. Помнишь, в старые времена он говорил, что неплохо бы открыть миру Алмазный фонд? Можно хорошо на этом заработать…

– Ну так вот, «Сатурн» застраховал экспозицию в крупнейшей американской страховой компании «Амэрикэн интернэшнл иншурэнс груп», принадлежащей, как тебе известно, а другим знать совсем не обязательно, Роберту Паркеру, нашему партнеру по бизнесу. Пятьдесят процентов страховой суммы, это порядка двухсот пятидесяти миллионов долларов, уже переведены на наш счет. В качестве так называемого гарантийного обеспечения. Пока выставка находится на территории США. Ну, залог своего рода. При невозникновении страхового случая, то есть если все будет в порядке, с выставкой ничего не случится, экспонаты останутся в целости и сохранности, сумма залога возвращается. Выставка, как тебе известно, будет путешествовать, согласно контракту, два года. А за это время, как в том старинном анекдоте, обязательно произойдет что-нибудь государственно важное: либо султан умрет, либо ходжа, либо ишак. И наш ненормальный партнер сможет осуществить свою вековую мечту – посидеть на троне русских царей в шапке Мономаха и со скипетром и державой в руках. Ей-богу, Андрей Васильевич, не знай я этого Бобби довольно близко, решил бы, что имею дело с сумасшедшим. Впрочем, все это очень по-американски: сугубый прагматизм в сочетании с необузданной фантазией… Ну что тебе еще неясно?

– А если все это дело закончится туфтой? Чего детям скажем?

– Ты считаешь: власть стоит меньшего?

– Я – русский человек, Марк!

– Ну, и я тоже – не немец. Оставим сантименты нашей вшивой интеллигенции, которая сперва кричит, а потом думает… о собственной импотенции… Слушай, Андрей Васильевич, а чего это ты дуешь виски, когда оно тебе совсем не нравится? Возьми водяру от Ямникова. Этот «кристальный» директор лично поставляет мне то, за что наш американский «император», если только когда-нибудь он пожелает стать русским человеком, душу должен заложить! Мы еще умеем, господин генерал! И водку производить, и морду набить при случае.

– Смотри-ка, а говоришь – не политик!

– Ты меня не совсем понял, Андрей Васильевич. Ты у нас – командир. А я, если хочешь, мозг. А вместе мы и есть та политика, в которой сегодня нуждается Россия. Твоим умением, мужеством, терпением, ну и с моей помощью, восстановим Россию. Будет Георгий Президентом. Иначе нечего яйцами трясти…

– Может, ты забыл, но я – генерал-полковник!

– Где уж забыть! Мы-то простые полковники. Но если помнишь, именно мы спасли в свое время и Грецию, и Чили… Поэтому давай не будем делить сферы влияния, господин генерал… Наливай себе! А вот насчет туфты хочу тебе напомнить слова самого умного российского поэта Федора Тютчева…

Телефонный звонок прервал его мысль. Костров лениво снял трубку с аппарата старинной формы, картинно поднес к уху:

– Ну слушаю… Что надо-то? – и словно вздрогнул, напрягся. – Здесь, здесь, сейчас передам… Это, оказывается, тебя, – сказал удивленно. – И знаешь кто? Твой любимый, – он хмыкнул, – Чума. На, говори. Откуда он узнал, что ты тут?

– Я! – рявкнул Коновалов. – В чем дело?… Как?! – воскликнул после паузы. – Кто командует? Откуда знаешь, твою мать?! Что, сам сказал?… Погоди, не бросай трубку, дай сообразить… – Коновалов зажал ладонью микрофон и опустил трубку в колени. Непонимающим взглядом уставился на Кострова. Тот смотрел с удивлением. – Знаешь, чего там? Ментовская облава! А если Чума сгорит?…

– Андрей, – вдруг спокойным голосом прервал его Костров. – Вы с этим уголовником какую игру затеяли?

– Ты что, спятил? – рявкнул генерал. – Да если его сейчас возьмут за жопу… Он же нас всех заложит, как…

– Спокойно, генерал. Объясни, что там происходит?

– МУР приехал и требует допустить. А ты знаешь, что после этого – «допустить» – можно сливать воду?! Хана! Неужели?… Но МУР ведь – не прокуратура. Может, эти болваны снова на какой-нибудь бляди погорели, а?

– Ты у них свой, тебе видней, – сказал и отвернулся Костров.

– Слушай, Марк, сейчас не до сарказмов. Тут судьба, можно сказать, решается. МУР просто так не приедет! И если этих повяжут, тут, как ты говоришь, сферами влияния не отмажешься… Чего делать будем? Вопрос ребром, либо немедленно выручать Чуму, либо – «мочить»…

– Ну, у тебя терминология… – поморщился Костров, качая укоризненно головой. – А как спасать-то?

– Не вопрос. Сейчас дам команду, и туда подскочит взвод моих ребят из Ватутинок. Десять минут – и собирай трупы. Но это уже – край. А мы не готовы. Другой выход – отдавать Чуму. Если эти суки его вычислили, уже не спасти. Нам время нужно! Чего делать-то? Почему молчишь? – сорвавшись, закричал генерал.

– Думаю.

– А чего тут думать-то?! Мне приказывать надо! А что?!

– Трубку-то, – показал пальцем Костров, – прижми покрепче. Чего ты орешь на весь мир?… Тебе, Андрей Васильевич, – сказал совершенно спокойным голосом, – сейчас что нужней: десять лимонов, которых еще нет, или двести пятьдесят, что уже лежат в банке?

– Ты так думаешь? – хрипло сказал генерал.

– Я сказал, думай сам…

– Ладно, – выдохнул Коновалов после паузы, – слушай меня, Паша. Действуй, как в сказке. Дверь не открывай и волков не впускай. А минут через пятнадцать – двадцать мои подскочат. Как-нибудь разберутся. Ты только башку под пулю не подставляй, понял?… Чего? Он уже у тебя, что ли? А чего ж молчишь?… Кто? Сам начальник? Ну, Паша, большой ты человек! Ко мне начальник МУРа не ездит. Ладно, жди и береги жопу, она тебе еще понадобится…

Коновалов медленно опустил трубку на рога аппарата и задумчиво посмотрел на Марка, механическими движениями гоняющего кругами лед в стакане с виски.

– У него сейчас Грязнов, знаешь такого?

Костров отрицательно покачал головой.

– Беда в том, как мне доложили, что Грязнов и тот «следак» Турецкий – давние приятели. И работают, как те жеребцы на Беговой, ноздря в ноздрю.

– Вот видишь, – сощурил глаза Костров, – а ты уверяешь, что убедил. Все наши ошибки проистекают от повышенного самомнения, Андрей Васильевич.

Коновалов тяжелым, неподвижным взглядом уперся в вальяжного «искусствоведа» и медленно поднял трубку. Так же медленно набрал на серебристом диске номер.

– Я это. Кто?… Взвод Онищенки к делу… Чума, он знает. Дай мне его… Иван, слышишь меня? Помнишь, я тебе показывал коттедж? Нет, не тот! Который у леса, крыша там красная, черепичная, да? Вот так. Мне не нужен только первый, понял? А тому пидору отбейте яйца, чтоб он молчал, пока не уберем. Ваня, запомни, ихних не трогать. Мир и поддержка. Можешь сослаться на приказ генерала Коркина, начальника следственного управления ФСБ. Я его предупрежу. Действуй, Ваня.

Коновалов устало бросил трубку на рычаги аппарата и покачал головой.

– Хреново дело, господин интеллигент! – Он мрачно поглядел на Кострова, продолжающего размешивать позванивающий лед в бокале. – И все-таки я не верю, что эта акция инспирирована прокуратурой. Жаль, конечно, Чуму, но ничего не поделаешь, ты прав, Марк, из двух зол надо выбирать меньшее.

– А из двух гонораров – больший, – в тон ему закончил Костров.

Дождь не прекращался. Просто он становился все холодней. Думалось, что хоть в конце-то ноября должна бы наконец наступить зима. Застынет вся эта слякоть, перестанет сочиться из носа какая-то странная мокрота, да, в общем, и кости, задетые в житейских бурях, перестанут ныть на погоду…

Сева Голованов стоял напротив могучего такого паренька, которого, как сказал Демидыч, звали Костиком. Еще утром слышал. А за спиной у Костика, метрах в пяти примерно, на длинных сворках холодными бронзовыми изваяниями застыли три вполне приличных для индивидуальной беседы добермана. Их хозяина в полумраке видно не было. Рисовался лишь силуэт крупного мужика. Жаль, конечно, собачек, они же ни в чем не виноваты…

– Так ты говоришь, тебя Костик зовут? – сказал, закуривая и пряча сигарету под широким крылом плаща, Голованов. – На, закури!

– Те кто сказал? – недружелюбно спросил Костик, однако подошел ближе. Но закурил свою сигарету. – И ваще, чего вам, фраерам, тут надо? Вас вызывали?

– Не, Костик, мы сами, на «стрелку» вас, «братки», приглашаем.

– Не воняй, фраер, – с презрением отмахнулся Костик. – Ты ошибся адресом, понял? А нам не нравится, когда вокруг нас ошибаются.

– Ну это кому как повезет… Хорошие собачки. Молчаливые. Но хлипкие. Мы таких проходили. Она прыгает, ты ей варежку в пасть, а финорезом от паха до грудинки – и весь ливер наружу. Не, Костик, наш родной волкодав надежней…

Минут десять назад, когда полицейский «форд» подкатил к воротам усадьбы Павла Чумакова и громко прокричал сиреной, из дома выскочили несколько человек, а на крыше вспыхнул всамделишний прожектор, который осветил всю проезжую часть дороги перед воротами. Грязнов, закутавшись в плащ, отдал Яковлеву оружие – табельный «макаров», сказав, что пистолет не понадобится, и пошел к калитке. Подошедшему «качку» сообщил, кто он такой, и безапелляционным тоном потребовал немедленной встречи с… Павлом Антоновичем Чумаковым.

Если еще и оставалась какая-то неясность, какое-то сомнение, то оно вмиг исчезло после ответа «качка»:

– Хозяин вам назначал?

– Передай своему хозяину, паренек, – сказал Грязнов, – что возле его дома совсем не случайно оказался начальник МУРа Грязнов, который не привык, чтоб его встречали всякие сявки. Твой хозяин сразу поймет, это я тебе гарантирую. И поторопись, я долго стоять под дождем не собираюсь…

Наглость «качка» смыло мгновенно. Для этого хватило как раз времени добежать туда и обратно. Железная кованая калитка раскрылась как бы сама собою, и «качок» проводил Грязнова в дом, до которого от калитки было никак не меньше метров двухсот, годных, по прикидке Демидыча, для нормальной полосы препятствий в учебном центре КГБ – ФСБ, где он начинал службу, приехав наивным юношей из далекого Архангельска. Правда, позже судьба кидала его, куда хотела, и не всегда он мог противостоять ей. Но однажды она свела его с Грязновым, в ту счастливую пору директором собственного розыскного агентства, и с того дня Владимир Афанасьевич, а в миру – Демидыч, стал его левой рукой. Правой же были двое – племянник Денис и афганец Севка Голованов. И однажды в довольно сложной ситуации, когда Вячеславу Ивановичу пришлось довольно туго, – а он предпочитал по традиции первых советских розыскников сам выходить на преступника, – Демидыч заявил, что царапина на теле шефа будет стоить ровно столько жизней, какова длина той царапины в сантиметрах. И, войдя в контакт, убрал пятерых, еще не зная, что не царапина, а порез от ножа одуревшего от ужаса «мокрушника» уложился ровно в пять сантиметров. Что-то сверхестественное!

А вот теперь Демидыч отправил своего бывшего шефа одного и сильно переживал по этому поводу. Пока Головач, то есть Сева Голованов, травил с новым охранником Костиком, Демидыч продумывал свой ход. Собачки – это, конечно, мелочь, с ними легко справятся ребятки, которые тихо обложили усадьбу по периметру. Но просто рано было шуметь.

Между тем Голованов, продолжая травить всякую ахинею, расположил к себе Костика до такой степени, что тот подошел и даже облокотился на кованую ограду. Тема оказалась и вправду любопытной, Сева интересовался, куда девали ту падлу мента, который сегодня утром отметился в этом районе.

В башке у Костика, и без того не обремененной талантами его российских предшественников, вызрела мысль, что эти лихие парни гонят туфту. Никакие они не менты, а «братва» из соседней «малины». И все эти примочки насчет МУРа, по его грамотному мнению, не больше чем «наезд», с которым хозяин разберется сам. Это – его прямое дело. А со своими делить ему было нечего: служить одному или другому – это непринципиально.

– Собачек-то пожалей, – сказал Сева, – они ж по мокрому нюх потеряют.

– Точно? – усомнился Костик и, обернувшись, приказал застывшему сзади собачнику: -Адувард, твою мать, спрячь кобелей!

А дальнейшие действия были произведены в соответствии с инструкцией конторы по обеспечению безопасности. Даже не охнув, Костик перевалился через невысокую ограду, а через две минуты – по часам – его место занял… Костик. Который расправил плечи и отошел от ограды на почтительное расстояние.

«Качок», раздетый до нижнего белья, лежал на холодном полу микроавтобуса «мерседес». Метаморфоза произошла столь стремительно, что Костик решил, будто «братва» взяла его заложником. Но, знал он, в таких ситуациях ничто жизни не грозит. Паханы разберутся, а легионеры либо вернутся на круги своя, либо станут служить новому боссу. Потому особо и не волновался: судьба, бля, индейка…

– Кореша, – тут же заявил он, – никакой волны. Наше дело правое – мы победим, так?

– Примерно, – успокоил его Голованов. – А теперь ты, падла, мне лично доложишь, куда девался тот ментяра. Вопрос повторить?

– «Братки», – искренне сказал Костик, – бля буду, я к этому делу посторонний.

– Не, ты меня не понял, – посожалел Голованов. – Я тебе про ментяру, за которым неделю хожу, а ты мне, что ты – целка. Так не пойдет, кореш. Щербак, – обернулся он к сидящему в углу микроавтобуса сухощавому, длинному даже в сидячем положении парню, – покажи Костику, что он ошибается.

И пока Коля Щербак лениво поднимался, сутулясь под низкой крышей грязновского «форда», Сева успел объяснить Костику, что Коля и есть тот самый чудила, который в прошлом году выхолостил знаменитого Мишку Слона. И вообще, ему оторвать яйца – плевое дело.

Легенды о гибели авторитетов – это своего рода молитвенники. Не пошли мне, Господи, то, что послал соседу… ну и так далее. Костик знал драматическую историю Слона и не желал ее повторения со своим участием. Он сказал честно:

– «Братки», падлой буду! – подписав себе тем самым смертный приговор от бывших подельников. Но, с другой стороны, это был единственный шанс остаться в живых. И тут интуиция не подвела Костика. – Мы ж можем разобраться, а?

– Не, Костик, ты не понял, – сказал Сева. – Это ты – из «братков», а мы – из Афгана, из Чечни…

– Так вы ж наши! – обрадовался Костик.

– Не, ты снова не улавливаешь. Мы, Костик, сами по себе. И к вашим отношения не имеем. Так зачем, говоришь, к вам ментяра тот приперся?

Трудно возражать, лежа голой задницей на ледяной резине днища. Да к тому же и стимула никакого не маячило. И Костик решил, что не стоит того ментяра, чтоб из-за него рисковать собственными яйцами, к которым определенно уже присматривался этот худой Колян, сумевший выхолостить такого буйвола, как Мишка Слон, – легенда, кто знает…

И Костик рассказал все: как привез, как увез. Он даже готов был немедленно ехать, чтоб показать то место на щербинской свалке, куда они сваливали уже не первый труп. Он был готов на все, лишь бы не повторилась судьба легендарного в свое время Слона.

– Запечатай его, – сказал Сева, и Щербак проделал операцию так быстро, что Костик осознал себя лежащим в багажнике и спеленутым – словно мумия, которую он однажды видел в музее в школьные годы, – лишь после того, как дверца машины громко хлопнула, оставив его в одиночестве. К месту вспомнился анекдот про Кощея Бессмертного, который рассказывал этот педрила Ленечка.

«Выходи, падла! – кричит Илья. – Пасть порву! Выходи, говно, трус, замочу, курва!»

А Кощей из своей пещеры: «Ну и пусть падла, трус, курва! Зато живой!»

Зато живой, подумал Костик…

Горилла Эдик, убравший собачек от дождя и холода, приближался к мрачно застывшему на посту у ворот Костику.

– А где эти? – прохрипел он.

Тот лениво махнул рукой в сторону микроавтобуса, стоящего метрах в десяти от ворот.

– Хозяин сказал, чтоб…

Что сказал хозяин, уже не смог узнать никто, потому что Эдик как-то странно и по-детски удивленно сказал: «Ой!» – и вдруг вытянулся, а потом медленно сложился пополам и улегся на мокрую траву.

– Порядок, – негромко заметил Демидыч, но его услышали Голованов со Щербаком. И через короткое время грамотно перевязанный охранник лежал возле колес «мерседеса», рискуя заработать радикулит или чего похлеще.

– Коля, пригляди за ним.

И две тени скользнули к дому, и никто их не заметил…

– Так ты уверяешь, что ты – Грязнов? – играл в дурачка Павел Антонович, который узнал бы своего злейшего врага и без предъявления документов.

– Ксива перед тобой, Чума. Не вижу причины для сомнения, – спокойно сказал Грязнов, обысканный на предмет оружия и охраняемый с боков двумя квадратно стриженными «качками». – Давай-ка лучше не будем терять времени. Мне нужно, чтоб ты ответил на два вопроса. После чего я уеду.

Наглость мента забавляла Павла Антоновича.

– А почем ты знаешь, что я захочу ответить? Или отпустить такую редкую птичку?

– Потому, Чума, что у забора стоят мои хлопцы, которые из тебя вынут душу, если твои холуи тронут меня пальцем. Ты меня знаешь, и этого достаточно. Вопрос первый: зачем к тебе приезжал капитан Ивасютин?

– Глупо, Грязнов, – усмехнулся Чума, – мы достали твоего стукача. И отпустили с миром.

– Ты меня знаешь, Чума?

– Ну, знаю.

– Если я скажу, что он – не мой, поверишь?

– А кто докажет, что ты не восьмеришь?

– А это уж как знаешь… Мазы качать не собираюсь.

– Ладно, скажу. Вынули мы у него твой микрофончик, понял? Что на это скажешь? Или ты не по этому звонку появился?

– Нет, Чума. Капитан ссучился уже давно. Он работал на Сильвестра, пока того не убрали. Потом переметнулся к Буряту. А вот зачем он к тебе подался – вопрос.

– Так ты что, хочешь сказать, что капитан – не твоя подстава?

– А на хера ты мне, Чума, нужен? Лучше скажи, куда Ивасютин девался?

– И это из-за него вы сюда нагрянули всей Петровкой? За кого ты меня держишь, Грязнов?

– За самого обычного вора в законе, – пожал плечами Грязнов и резко обернулся к мягко подкрадывающемуся Ленечке, у которого на физиономии было написано желание «отрубить» мента: – Не балуй, парень!… Ну так что ты мне ответишь, Чума? Не темни, тебе разве есть чего бояться?

– Бояться-то мне и в самом деле нечего, – тянул время Чума. – А вот ты не прав, Грязнов. Тебе бы ко мне не со стволами являться права качать, а миром созвониться, телефоны, поди, имеешь… Сказать заране, что да зачем. И приехать бы добрым гостем, а не врываться в дом без спросу… Вот я б тогда подумал и, может, согласился оказать помощь ментовке, хоть и не люблю я вас, Грязнов. Сечешь?

– Ты бы не тянул, Чума. У нас все по минутам расписано. Я хлопцам своим сказал: если ровно через десять минут не договоримся, начинайте… Ты Шурочку Романову помнишь, Чума? Это она тебя в последний раз на курорт отправляла…

– Ага, а ты помогал, мент поганый!

– Но теперь ее нет. Значит, придется мне тебя… Время на исходе! Да, забыл спросить: ты картинки-то где развесил? Что-то не вижу их…

– И не увидишь! – Чума сделал какой-то странный знак рукой, отвлекая внимание Грязнова, и тот упустил момент.

Ленечка «сработал»-таки четко и профессионально: подловленный Грязнов лишь вскрикнул от резкого и сильного удара под дых, согнулся и рухнул, посланный на пол следующим ударом по шее.

– Вот видишь, – обратился Чума к «отключенному» начальнику МУРа, валяющемуся у его ног, – а ворковал, что тебе ментяра нужен… Ай-я-яй, кого восьмерить взялся, козел! Ленечка, что он там нес про свою Петровку? Выгляни!

Леонид подошел у окну, отдернул тяжелую штору и, прикрыв лицо с боков ладонями, вгляделся в темному двора, освещенного лишь у ворот лучом прожектора. Ему показалось, что возле калитки по-прежнему маячит крупная фигура Костика, а вообще-то не разберешь. Надо бы послать кого-нибудь удостовериться. Какая там Петровка! Их же трое всего и подъехало. С водилой вместе… А может, и не врал начальник? Этот Ивасютин сразу не понравился Леониду, может, он и в самом деле от солнцевских? Значит, туда ему и дорога, в Щербинку, на городскую свалку…

Он посмотрел на хозяина. Взглядом спросил: что, мол, делать с ментом?

– А ничего, – понял его взгляд Павел Антонович. – Пусть пока охладится, горяч больно. Ты понял про картинки-то? Падлой оказался художник! А я его помиловал. Сизого не помиловал, а его простил. Надо же так ошибиться?… Чего там, на улице?

– Свет здесь яркий, плохо видно.

– Так погаси!

– Я лучше пошлю проверить. – Леонид быстро вышел из гостиной.

Чумаков же подошел к Грязнову поближе и, опираясь на спинку кресла, с наивным любопытством рассматривал его, рассуждая про себя: «Лажанулся ты, мент… Твой капитан, может, и ссучился, но это уже его базар, сам перед своим Богом ответ держит. А ты передо мной в долгу. И я должников помню…»

Рассуждать он старался спокойно, но сердце дрожало, бухало в ребра, и ногу заломило вдруг так, что хоть криком кричи. Злость захлестнула вдруг Чуму с такой силой, что он едва сдержался, чтобы не вмазать с размаху носком ботинка в ненавистную рожу скрюченного мента.

Но где же подмога, которую обещал генерал? Вот им он и сдаст Грязнова, пусть что хотят, то с ним и делают. А самому пришло время раскинуть собственными мозгами. И по всему светило так, что надо было менять судьбу… Уйти, исчезнуть и вынырнуть там, где его не достанут ни менты, которые если вцепятся, то уже не отпустят, ни спецслужбы – те сперва разденут догола… Счет им, падлам, подай! Лимоны им снятся!…

Вернулся Леонид, неопределенно как-то пожал плечами.

– Послал… Собачки воют под навесом… А с этим – чего? «Мочить»?

– Это успеется. А пока он – заложник. Чует сердце, срочно отваливать надо, Ленечка. Ноги делать. Поднимусь-ка я, возьму необходимое, а ты последи тут. Ментовским «Жигулем» поедем. Утром будем в Бобруйске, а там…

Павел Антонович, приволакивая ногу, пошел к лифту и уехал наверх. А Леонид походил в раздумье по залу, потом погасил свет огромной хрустальной люстры и приблизился к окну, чтобы выяснить наконец, что же происходит во дворе и почему не возвращается посланный туда охранник.

В этот миг с грохотом раскололись и брызнули во все стороны стекла нескольких окон и в зал влетели снаружи огромные, непонятные во тьме фигуры. Вспыхнули сразу несколько фонарей, ослепили. Леонид вскинул ладонь к лицу и тут же потерял сознание от сильного удара по голове.

Зажглась люстра. Четверо в черном и в темных шапочках с вырезами для глаз и рта, что делало их похожими на привидения или монстров из американских фильмов-ужастиков, огляделись, и один сразу кинулся к слабо застонавшему Грязнову. Скинул шапку и приложил ухо к груди начальника, пальцем проверил пульс за ухом и кивнул остальным, поднимая Грязнова с пола и укладывая его в кресло:

– Порядок. Правда, немного в отключке. Сейчас отойдет.

Демидыч, а это был он, достал из кармана шприц-ампулу и, заголив руку Грязнова, сделал быстрый укол.

– Давай, следи, – скомандовал Голованов, снимая шапочку, – за мной, ребята, к лифту. Где Яковлев?

– Он в подвале шурует, – ответил один из «черных».

– Значит, нам наверх. Чума не должен уйти. Брать живым!

Оперативники втроем влетели в кабину лифта, и та поехала наверх.

Ветер, врывавшийся в разбитые окна, вздымал штору, шумел дождем. Демидыч подкатил кресло с Грязновым ближе к свежему воздуху. Вячеслав Иванович наконец пошевелился, глубоко вздохнул и открыл глаза. Прищурившись, огляделся, приподнялся, увидел стоящего перед ним Демидыча:

– Ты, что ль, Володька? Что ж вы, вашу мать, зеваете? Я вам десять минут отпустил, а вы?…

– Виноват… – буркнул Демидыч. – Отъехало, Иваныч?

– Ничего, пройдет. – Грязнов поднялся, потирая шею. Увидел лежащего на полу Леонида. – Вот он и перехитрил. Молодец. Это ты его?

– Ага, – застенчиво сказал Демидыч.

– Не перестарался? А то он нам еще понадобится.

– Не-а… – Володя рывком поднял Леонида с пола и кинул, словно куклу, в кресло. – Лежи, пидор…

Грязнов обратил внимание на выбитые окна:

– Хорошо вошли. А где хозяин?

– Пошли за ним.

– А мои чего делают?

– Внизу шерстят.

– Ясно, – усмехнулся Грязнов, поводя головой из стороны в сторону. – От тебя всегда самая полная информация…

Громко топая подкованными каблуками, в зал из бокового коридора ввалились Голованов со товарищи. Оперативники были уже без масок. Автоматы закинуты за спины.

– Пусто, Вячеслав Иванович, – доложил Сева. – Уйти не мог, мы же видели: он наверх отправился. И нет. Может, там какой-то другой ход имеется? Этот скажет? – Он ткнул стволом в сторону Леонида.

– Пока нет, – буркнул Демидыч и проделал ту же операцию, что и с Грязновым. Ампулу снова кинул на ковер, покрывающий почти весь пол в огромном зале. Это ж надо такой иметь!

Но укол не очень подействовал, видно, рука Демидыча оказалась покрепче Ленечкиной.

– Ладно, оставь пока, – махнул рукой Грязнов. – Что так долго Яковлев-то? Может, у него ясность? Давайте, кто-нибудь…

А Володя Яковлев беседовал в это время с «качком», который, широко расставив ноги и держа ладони на затылке, стоял перед ним и давал некоторые объяснения. В смысле, информировал о том, где здесь что находится. Да он бы и не мог промолчать, даже если б и захотел, поскольку с обеих сторон его жесты стерегли двое с автоматами, а коллеги «качка» в свободных позах раскинулись на бетонном полу подвального этажа.

– Ну и где этот твой подземный ход? – торопил «качка» майор.

Парень сделал странные движения головой – вбок и назад.

– Опусти руки и покажи. Но учти, если не хочешь отдохнуть, как они, – Володя Яковлев кивнул на распростертых защитников Чумы, – веди себя достойно.

«Качок» послушно подошел к торцевой стене коридорчика, провел ладонью по стене сверху вниз и толкнул ее. Стена, представляющая собой тайную дверь, стала открываться.

– В сторону! – приказал Яковлев парню. – К стене! – и шагнул в темноту. И тут же услышал голос:

– Эй, Петровка! Не стреляй! Тут ваши коллеги объявились! Не боись, свои! Грязнов есть?

– Выходите! – крикнул в ответ Яковлев и отступил на шаг. – И без шуток, стреляем без предупреждения!

– Свои, свои, парни! – Из темноты появилась группа облаченных в камуфлированную форму молодых людей. Шедший впереди был старше. Автоматы были закинуты за спины.

– Кто такие? – спросил Яковлев, отступая.

– Спецназ АТЦ ФСБ, – отрапортовал с улыбкой старший и приложил три пальца к сдвинутому на правое ухо берету. – Майор Онищенко. Антитеррористический центр.

– Майор Яковлев, МУР, – козырнул в ответ Володя. – Какими судьбами?

– Вам в помощь, – небрежно сказал Онищенко. – Начальник следственного управления службы безопасности приказал поддержать операцию МУРа по захвату бандитского гнезда. Вопросы к генералу Коркину. А где ваш Грязнов? Мне приказано ему доложиться.

– А как же вы туда попали? – Яковлев с недоумением поглядел в темный провал туннеля.

– Места надо знать, майор! – подмигнул Онищенко. – Служба такая. – И обернулся: – Эй, парни, чего мешкаете, выносите!

Из туннеля появились еще двое спецназовцев, которые тащили за ноги труп человека. Голова его подскакивала на неровностях пола.

– Так это ж!… – воскликнул Яковлев.

– Ага! – хмыкнул Онищенко. – Мы уже разобрались. Я – ему: стой! А он – бабах! Ну кто-то из парней и не сдержался, прикрыл командира. За что ж его наказывать, верно? А с этой мразью все равно разговор был бы коротким. Забирайте его, пошли к Грязнову…

Странное это было противостояние. Вячеслав Иванович выслушал сообщение Ивана Онищенко, не поленился, взглянул в протянутое ему удостоверение майора. И старался сохранять спокойствие. Хотя понимал, что ни о какой помощи со стороны ФСБ речи и быть не могло. Решение об операции он принял лично, никого в него не посвящая. Если, конечно, не стукнул кто-то из оперативников. Но в них Грязнов был уверен, как в себе. Значит, Чуму требовалось срочно убрать. Не получилось спрятать, тогда – «мочить». Логика есть. А что генерал Коркин? Он подтвердит, если надо. И только. Остальное – секреты службы, которые не разглашаются. Но именно то, что был экстренно задействован спецназ, и убеждало Вячеслава Ивановича в непосредственных связях Чумакова с Коноваловым. И подтвердить это может только один человек – Леонид.

– А это что за хмырь? – показал пальцем Онищенко на человека, лежащего в кресле.

– Один из, – коротко ответил Грязнов.

– Давай, куда тебе его доставить?

– Спасибо, не стоит беспокоиться. У меня есть свой транспорт.

«Да, этого Ленечку надо беречь пуще собственного глаза, а то еще, чего доброго, выскочит из одной машины, да под другую…»

– Ну, как знаешь, – Онищенко повернулся к своим, стоящим шеренгой напротив грязновских оперативников, словно ожидая какой-то команды, а ее все не было. – Можно разоблачиться!

Спецназовцы стянули с лиц шапки-маски, достали из карманов и надели береты. Грязнов скользнул по их лицам. На одном, крайнем слева, глаза задержались. Он подошел поближе, вгляделся. Мать честная, так это ж Воробьев!

Грязнов обернулся к Яковлеву, показал глазами на Воробьева. Тот сделал было движение к спецназовцу, но ему преградил дорогу Онищенко:

– Какие проблемы, майор?

– Капитан Воробьев? – резко спросил Грязнов.

– Где? Который? – Онищенко обернулся к своим. – Ты кого, Грязнов? Этого? – Он показал на Воробьева.

– Именно! – так же резко подтвердил Грязнов. – Он объявлен в федеральный розыск. Предатель и убийца.

Лицо Воробьева оставалось каменным, он никак не реагировал на слова начальника МУРа.

– Ошибаешься, Грязнов, – покачал головой майор. – Это не Воробьев, а Есенин. Сергей Александрович Есенин, понял? Полный тезка великого поэта. Сережа, покажи ксиву.

Грязнов посмотрел: действительно, так. Но это был Воробьев, он мог бы поклясться! Мерзавцы, даже имя русского поэта не пожалели! Вот, значит, куда уходят уголовники и прочая «братва»!… Но задержать сейчас этого негодяя никак нельзя, не отдадут. Ладно, хоть знать теперь будем, где…

– Все, майор, спасибо за помощь. Если вопросов нет – свободны. Начальству твоему позвоню, поблагодарю. Яковлев! Звони нашим следователям, пусть едут сюда шмон наводить. «Качков» собрать до кучи, вызови труповозку.

Поняв, что у муровцев пошла рутинная работа, майор Онищенко снова лихо козырнул и приказал своим спускаться в подвал и – на выход. Сам он пошел вместе с последним, которым был капитан Воробьев.

– Молодец, – сказал тихо. – Зря только не сказал…

В подвале, у выхода в гараж и наружу, Воробьев ткнул в плечо одного «качка», который безучастно стоял у стены, раскинув по ней руки.

– Тут девка была, – быстро проговорил капитан. – Зинка. Где она?

Парень равнодушно посмотрел на спецназовца, видимо, узнал.

– А, это ты… Генералу отдали. Не одному ж тебе, парень… Теперь она ему строчит…

– У-у! – чуть не врезал в челюсть Воробьев, но сдержался и быстро догнал своих.

– Про какую девку он спрашивал? – подошел к «качку» оперативник.

– Да были тут… – уклончиво ответил парень. – Им же и достаются… чтоб не скучали.

– Руки, руки! – прикрикнул оперативник. – Ладно, не желаешь говорить, потом сам проситься будешь…

…Иван Онищенко докладывал из машины:

– Андрей Васильевич, приказ выполнен. С Чумой несчастье. Замолчал.

– Отлично, Ваня! – Коновалов откинулся на спинку кресла, бросил ногу на ногу и показал Кострову, сидящему напротив, большой палец. – Обошлось без осложнений?

– Чуть было…

– А что такое? – напрягся генерал.

– Грязнов признал одного моего новенького.

– Кто таков?

– Назвал Воробьевым. Но парень не подвел.

– А зачем было рисковать?

– Андрей Васильевич, вы же знаете, с прошлой операции у меня недобор. Я попросил подкинуть парочку ребят из «Легиона». Прислали этих. Хотел обкатать их на живом деле. Впечатление хорошее. Особенно этот – Есенин.

– В самом деле? Так назвали?

– Точно так. У него, оказывается, был свой счет к клиенту. И сориентировался грамотно. Так что, можно считать, зачет сдал. Но интересовался какой-то девкой. Зовут Зина.

– Ах вон оно что! Хорошо, будем принимать меры. Как там?

– «Следаки» поднавалили.

– Ну пусть ищут. Коркину сказал, он в курсе. Отдыхайте, Ванюша! – Коновалов положил трубку и сказал: – Жаль, конечно, что так произошло… А ведь верно народ заметил: за двумя зайцами погонишься… Ну давай, Марк, обсудим теперь, что будем делать со Зверевым. Он, по-моему, совсем уже мышей не ловит. На каждом шагу какие-то неразрешимые проблемы! Коллекция, понимаешь, Гинзбургов! Да кто они такие, в конце концов, что их продать нельзя?

Костров засмеялся, таким вот образом отреагировав на возмущение горячего генерала.

Глава 19.

– Не велики баре, – сказал Турецкий Денису. – Полетим туристским классом. Жратва примерно та же, правда, выпивки поменьше. Халявной. А чего я тебе рассказываю, когда ты сам только что вернулся…

– Дядь Саш, ты мне лучше расскажи про этого твоего Реддвея. С ним же ведь придется дело иметь?

– Пит – неплохой мужик… Но с ним надо постоянно держать ухо востро. На козе объедет…

– Так чем у вас с ним разговор-то закончился? – не отставал Денис. – Или мне это знать необязательно?

– Ишь ты, хитрый какой! А я тебе что – копилка государственных секретов? Поговорили… Ты мне лучше капни того своего коньячку. Тебя в посольстве сильно мучили?

– Да ты что, дядь Саш! Они, видать, уже были в курсе. Соответственно и реакция: мы понимаем, господа, мы надеемся, господа. Уж их-то программа Президента и правительства вполне устраивает. А сейчас еще этот их врач, что специально прилетал для консультации. Такое, понимаешь, доверие!… Словом, рассыпались в любезностях, напоили дерьмовым кофе и пригласили заходить. Правда, все дела оформили за каких-нибудь полчаса. Вот что такое – администрация. Не баран чихал!

– Эт точно! Ну, наливай, чего жмешься?

– С условием, что ты расскажешь про Пита своего…

А чего, собственно, рассказывать-то? Ну, позвонил Турецкий вечером в Гармиш, сказал, что вылетает в Штаты, спросил, что передать реддвеевской родне? Питер хохотал, так как только что вернулся оттуда, и поинтересовался, с какой целью разыгрывается столь незамаскированный подхалимаж? На что Турецкий ответил, что первая посадка рейса будет производиться во Франкфурте-на-Майне и он будет рад вручить Питеру лично небольшой, но очень ответственный презент из Москвы: бутылку плохо очищенной водки, вызывающей спазмы желудка, настоящий малосольный огурец, поскольку в Европе таких нет, они солят, но невкусно, больше маринуют огурцы, банку килек, кусок розового украинского сала и, конечно, буханку черного хлеба. Все, вместе взятое, издавна является национальным джентльменским набором русского туриста. Питер, разумеется, обожает такие штучки… А говорили? Да, в общем-то, ни о чем серьезном не говорили. Вот встретимся в порту, тогда и поговорим.

Поскольку больше из Дениса спиртного было выжать невозможно, пропала охота и беседовать. Можно, конечно, свистнуть стюардессе или буфетчику – мигом примчатся. Но было жалко денег. Их и без того немного. В трудную минуту останется надежда на Дениса: как-никак, капиталист, фирмач, мироед по-старому. Вон и коньячком запасся, не иначе дядь Слава подсказал, да и дядь Костя выручил. Сам бы ни в жисть не додумался. Эх, молодежь!…

Меркулов специально прибыл в аэропорт, практически вместе с ними, чтобы еще раз обговорить некоторые детали расследования. Ну да, конечно, ему это сам Президент поручил, а как же! Поэтому, закончив с процедурой оформления документов и пройдя таможню, они втроем поднялись в уютный буфетик-бар, взяли по стопарю, как в лучшие годы и… поговорили.

Оказывается, этот молодой Грязнов был вчера препровожден в администрацию, к самому всесильному Чуланову, где имел доверительную и одновременно обстоятельную беседу. Чего там наговорил Геннадий Алексеевич, Денис, видимо сохраняя государственную тайну, не проболтался. Да не очень-то и хотелось знать. Секреты ведь рассчитаны на дураков. Умному и так понятно: раз направляется специальная миссия по поводу весьма щекотливого и, возможно, скандального дела, значит, будет дана команда – скандал всеми доступными средствами погасить, а компромату дать объяснение, которое должно устроить общественное мнение, поддерживающее потуги дорогого правительства вытащить страну из назревающего хаоса – и политического, и экономического.

Короче, необходимо изобразить на лице достойную мину и дать ей веское обоснование.

Пикантнее выглядели условия сделки. О чем Денис, естественно, умолчать уже не мог. Чуланов клялся всеми святыми, что ни в чем не замешан – ни сном ни духом. Конечно, в те времена, когда он находился на стажировке в Штатах, политическая погода в отношениях между СССР и США менялась постоянно, и американцы, разумеется, предпринимали некоторые попытки вербовки неустойчивых идеологически молодых людей. Возможно, одну-две попытки предприняли специальные службы и в отношении Чуланова. Чем он был лучше других? Но, натолкнувшись на решительный отказ в сотрудничестве, а также угрозу предать гласности наглые провокации, его оставили в покое. И естественно, что о каждой подобной акции он немедленно ставил в известность представителей советского посольства. О чем, вероятно, в архивах имеются соответствующие материалы. Вот на них просил обратить особое внимание Геннадий Алексеевич.

Он конечно же не мог предложить частному детективу, каковым в данном случае являлся Денис Грязнов, влезть в архивы Центрального разведывательного управления Штатов и, основательно в них покопавшись, отыскать досье на него. Хотя в подтексте именно такая мысль и сквозила. Зато он мог предъявить несколько фамилий видных ныне политиков и деятелей науки, среди которых имелась даже парочка нобелевских лауреатов. Эти люди могли дать исчерпывающую информацию о том, чем активно занимался стажер в Америке, как себя вел, с кем встречался и так далее. Такие сведения, полученные официальным путем, могли бы значительно укрепить пошатнувшийся было имидж регента государства Российского.

Но поскольку эта конкретная миссия имела, некоторым образом, частный характер, Геннадий Алексеевич посчитал необходимым внести в это дело личное финансовое обеспечение. Он сказал, что на всякий непредвиденный случай, ведь в последние годы судьба не раз забрасывала его в Штаты, в одном из американских банков у него имеется счет, куда поступают гонорары за чтение лекций, издание печатных трудов и так далее. В этом нет ничего зазорного, такие счета есть у многих, выезжающих в командировки в страны Европы и Америки. Деньги там, вероятно, небольшие, но их должно вполне хватить на непредвиденные расходы. После такой преамбулы Геннадий Алексеевич вручил своему молодому посланнику кредитную карточку и сказал, что тот может пользоваться ею по своему усмотрению. В разумных пределах, разумеется.

– Без последней фразы, – даже крякнул Турецкий, – я б ему все простил. Даже многолетний шпионаж в пользу Латвийской Советской Социалистической Республики! Зачем он не остановился вовремя?

Денис предъявил карточку, которую тут же они все внимательно рассмотрели.

Вот таким образом для Турецкого наконец прояснилась суть миссии Дениса. О своей он еще не думал всерьез. Нет, думал, конечно, но не так, чтобы прямо уж с ходу принимать ответственные решения. Идеи бродили, но оформиться они могли после разговора с Питером Реддвеем, свидание которому он назначил во франкфуртском аэропорту, пока самолет будут заправлять перед ответственным броском через океан, и для которого был приготовлен скромненький российский сюрприз, составленный из милых желудку старого Пита пищевых продуктов. В упакованном виде сюрприз размещался в перевязанной бечевкой коробке из-под обуви с содранной рекламой Ле-Монти. Другой тары у Турецкого просто не нашлось. Ничего, решил он, важна не форма, а запихнутое в нее содержание. Да и старина Пит не эстет, а обжора…

Собственно, по этой причине Александр Борисович и не смог ничего толком ответить Меркулову на его безмолвные вопросы.

– Поглядим на месте…

Прощаясь, Костя сказал, что надеется на него. Дай-то Бог, чтоб все оказалось липой и очередной провокацией. Но нельзя забывать и того обстоятельства, что в досье у Коновалова, по его же словам, имеется немалый компромат и на других бывших стажеров. И кто может с уверенностью сказать, что он не всплывет неожиданно и не обольет грязью какого-нибудь другого, не менее достойного человека?

Турецкий прищурил глаз и испытующе посмотрел на Меркулова, словно спрашивая: ты серьезно? Костя взглядом ушел от ответа.

– В конце-то концов, тебе что за дело? Ты ж у нас никогда не стажировался в Штатах, а, Костя?

– Не юродствуй! – так и вспыхнул Меркулов. – Что, понимаешь, за манера – оплевывать всех и вся?! Речь, между прочим, идет о судьбах людей! Честных и порядочных людей, которые легко могут стать следующими жертвами этого тотального бандитизма Коновалова и иже с ним!…

– Чтобы оплевать порядочного человека, – возразил Турецкий, – надо очень крепко постараться, Константин Дмитриевич. Но я не понимаю вас. Я получил задание. Я возражал? Нет. Я лечу? У-у-у!… А что мне все это не нравится, так могу я, в конце концов, иметь собственное мнение? Или его разрешено иметь только Коновалову и Меркулову? Черт меня побери! Тьфу-тьфу-тьфу! Перед самолетом не следовало бы.

– Ладно, балагур, – смягчился Костя, – иди, обниму на дорожку. К твоим завтра, наверно, заеду, привет передам, объясню, привезу что-нибудь вкусное – от тебя, босяк.

– Ты всегда был настоящим джентльменом, Костя. И другом. Только найди возможность обязательно встретиться с Генрихом, он мне обещал выдать кое-какой компромат, без которого нам в «ленинку» не пробиться. И если кого сажать, то в первую голову – директора Зверева. Его кадровик должен нам в этом помочь… Вот видишь, никуда нам с тобой от такого понятия, как компромат, не деться. И знаешь почему? Потому что компромат является наиболее надежным регулятором законности.

Костя хотел всплеснуть руками, но из динамиков раздался сочный женский голос:

– Дамы и господа!… Лэдис энд джентлмэн!…

– Увы, Костя, все хорошее когда-нибудь кончается.

– На, – сказал Костя и протянул Денису бутылку коньяка, которую добыл из необъятного кармана своего пальто, – будешь давать ему помаленьку в самолете, иначе он тебе устроит такую жизнь!…

Франкфурт встретил путешественников за океан теплом и солнцем.

– Едрена вошь! – воскликнул Турецкий. – Ничего у нас, в России, нет приличного! Даже погоды…

– Куда мы идем, дядь Саш? – спросил Денис, едва поспевая за стремительно шагающим по пружинящей кишке перехода из самолета в здание аэровокзала Турецким.

– А ты не знаешь?

– Откуда же?

– Да, друг мой, – не оборачиваясь расфилософствовался Александр Борисович, – у молодости есть одно замечательное свойство: забывать. А мы уже лишены этого качества. Чего смотришь? Действительно, что ль, память отбило? – Он легко сбежал по лестнице на первый этаж и вошел в маленькое кафе.

– Вспомнил! – радостно завопил Денис. – Это то самое кафе, где мы с тобой сидели в прошлом году!

– Слава тебе, Господи! Утешил старика.

Из– за второго столика слева от входа поднялся громадный, толстый человек и выразительно щелкнул пальцами. Турецкий направился прямо к нему, держа коробку под мышкой и протягивая обе руки для приветствия.

– Хоп! – хлопнули ладонью об ладонь, сели. Турецкий, обернувшись, представил Питеру своего друга и коллегу Дениса Грязнова, отодвинул тому стул и протянул коробку Реддвею. – Прозит!

Питер взял презент одной рукой, встряхнул возле уха и с довольным видом положил сбоку.

– Давно не виделись, Александр! – сказал со значением. – Пиво? Виски? Шнапс?

– Айн штюк гросс бир! – по слогам выговорил Турецкий. – А ты, Денис, сам заказывай, что хочешь. Действительно давно, Пит. Я считал в самолете и чуть не сбился: шесть или уже семь дней?

– Долго! – по-русски сказал Питер. – Ну, выкладывай!

Официант принес пиво в больших бокалах для Реддвея и Турецкого и… «кальтен йогурт» для Грязнова-младшего.

– Ха! – в восторге воскликнул Питер и ткнул толстым пальцем в Дениса: – Фриц! Это же по-русски – простокваша?

– Ага, – смеясь подтвердил Турецкий, – с вареньем… Пит, у меня к тебе очень важное дело.

– Я понял. Весь внимание.

Саша достал из кармана ксерокопию статьи в «Вашингтон пост» и протянул Реддвею. Тот профессионально быстро ознакомился с материалом и вопросительно уставился на Турецкого:

– А я при чем?

– Я – при чем! – ткнул себя в грудь Турецкий. – Лечу, чтобы доказать, что все это – провокация и туфта. С ним, с Денисом. Государственные деньги тратим.

– Туфта – это что?

– Ну… липа, тьфу, черт! Дешевый обман, Пит.

– Но я при чем? – настойчиво повторил Реддвей.

– Без твоей помощи я ничего не смогу ни узнать, ни доказать.

Реддвей надул щеки и поиграл густыми бровями.

– Но это к нам не имеет никакого отношения. Обоснуй!

– Хорошо, Пит. Хитросплетения политической борьбы в России тебе совершенно знать ни к чему. Главное же заключается в том, что началась война компроматов, которая может привести к смене режима. Вот это ты должен знать. Если мы хотим сохранить демократию, мы должны защитить честь Чуланова, иначе влияние на больного Президента перехватит та сторона, для которой решение всех политических и социальных проблем, включая международные, будет продиктовано с помощью террора. А мы с тобой для чего тогда?

– Логично. Но я пока не вижу, в чем может заключаться мое участие.

– У тебя есть Джек Фрэнки, Пит.

– Он есть и у тебя.

– Нет, старина, мне твоя слава ни к чему. Такую тяжесть может выдержать только твой организм.

– Ха! – Реддвею была явно приятна незамысловатая лесть заместителя, должность которого занимал Турецкий в организации «Пятый левел».

– Скажу откровенно, Пит, дружище. Я подумал, что с твоей помощью Джек мог бы забраться в то досье – файл компьютерный – и почитать, что там правда, а что туфта.

– Туфта, да, хорошее слово. – Реддвей продолжал коллекционировать богатства русской речи.

– Он, конечно, гениальный хакер, это ты лучше меня знаешь. Но без тебя, Пит, ему в этих закрытых файлах делать нечего. Только ты обладаешь необходимой степенью допуска и знаешь нужные пароли. Поэтому, повторяю, с твоей, и только твоей, помощью Джек способен взломать любую компьютерную сеть. А теперь давай посмотрим на это дело с этической точки зрения. Ты – заместитель директора ЦРУ. Отец Джека – один из руководителей школы военной разведки в Вашингтоне. Сам Джек Фрэнк, я уже говорил, гений компьютера и, главное, наш человек. Вы – все трое – американцы. Обращаясь к тебе с просьбой о помощи, я специально ставлю все под твой контроль. Вы можете сообщить мне все, что считаете возможным, заботясь при этом о полнейшей безопасности своей родины. А мне всего-то и нужно знать: да и нет, и если нет, то откуда же взялось это «да».

– Туфта, ты хочешь сказать, так?

– Именно. Потому что это больше, чем просто вопрос чьей-то чести. Теперь это вопрос большой политики: быть или не быть в России террору.

Турецкий искоса посмотрел на Дениса и заметил в его глазах неподдельный восторг. Хмыкнул про себя, еле сдержав улыбку, и подумал, что на его красноречии можно было бы сделать неплохой бизнес.

– Так, – решительно сказал Реддвей после недолгого раздумья, поднял два пальца и громко щелкнул, привлекая внимание официанта. Тот подбежал. – Видрхёльн! Повторить! – добавил по-русски, наверно уже для Турецкого, и посмотрел на массивные наручные часы: – Успеем… Это, – он уперся пальцем в лежащую слева коробочку, – взятка?

– Естественно, – пожав плечами, подтвердил Турецкий.

– Хорошо. Принято! Из Вашингтона передашь факсом свои координаты, так? Там сейчас Кэт Вильсон, которая, если мне не изменяет память, а она мне никогда не изменяет, неровно дышала – так? – по поводу одного моего заместителя! Впрочем, кажется, она в Нью-Йорке. Позвони, прилетит. А когда начнем по новой?

– Ты имеешь в виду лекции?

– И лекции тоже. Но больше всего мне нравятся отвальные. Прозит! – Он поднял бокал с пивом и прильнул к нему полными и жадными губами человека, страдающего от постоянной жажды.

– Я очень рассчитывал на твою помощь, старина, – проникновенно сказал Турецкий. – Спасибо, что прилетел.

– До встречи, Александр! Пока, молодой сыщик! Кажется, ваш самолет уже заправили… Смотри, как быстро время летит! И не поговорили…

– Ну, дядь Саш, ты даешь! – Денис был искренен в своим восхищении. – Он правда заместитель директора ЦРУ?

– А то кто же? – чуть не обиделся за Питера Турецкий.

– Ни себе фига! Так если он согласился помочь, нам и забот не знать?

– Ну, у тебя программа более обширная. Если судить по запросам Геннадия Алексеевича. Побегаешь… Да и кредитную карточку надо к делу приспособить… Неужто так и сказал: в разумных пределах, а? Или это уже ты его отмазываешь?

– Чесслово, так и сказал.

– Во жлоб! Мы его, можно сказать, к жизни возвращаем, а он… Слушай, юноша, а если все правда? Че бум делать-то? Ты подумай на досуге. А то кровные денежки растратим и привезем – фигу в кармане. Нам с тобой такого дядь Костя ни в жизнь не простит… Чего смотришь? Наливай, я не возражаю. Давай, Денис, за добрый Франкфурт, где проживают мои друзья – хорошие люди, за удачу… и я покемарю. Разбуди, когда ленч подадут…

Турецкий теперь успокоился, дремал, лениво принимал пищу, снова дремал… дорога неблизкая, семь часов чистого летного времени.

И то ли ему приснилось, то ли нафантазировалось оттого, что все время думал об этом… Словом, вернулись уже, скинули бремя забот, и вот сидит себе Турецкий в прокуратуре и пускает в потолок кольца дыма. Они стройно поднимаются друг за дружкой и медленно так тают. Лафа! Никаких тебе срочных дел! Клавдия чаем с вареньем угощает. И вдруг – телефонный звонок. Да громкий такой, настырный!

– Александр Борисович?

– Весь к вашим услугам! Простите, с кем имею честь?

– Вас беспокоит помощник Геннадия Алексеевича Чуланова. Разрешите соединить вас?

– Пожалуйста… – и новое кольцо торжественно расплывается в воздухе.

– Александр Борисович?

«Естественно, твою мать, Александр Борисович, раз это ты мне, а не я тебе звоню!» Но в трубку уносится иное:

– Здравствуйте, Геннадий Алексеевич! Я вас узнал.

А голос у Чуланова молодой, звонкий, ну, такой, какой был на митингах, когда он призывал электорат голосовать: «Да, да, нет, да».

– Хочу вас горячо поблагодарить, Александр Борисович, за отлично проделанную работу. Вас и вашего молодого коллегу. От всего сердца примите глубокую благодарность. Но звоню я вам не только чтобы выразить свою признательность. Вы, насколько мне известно, сотрудничаете, и довольно успешно, с газетой «Новая Россия», не так ли?

– Именно так, Геннадий Алексеевич. Мне приятно, что вы это знаете.

– Мне очень нравится ваша газета, ее направление, объективность оценок и отсутствие этой модной «желтоватости».

– Благодарю, я передам редактору ваше мнение. Ему тоже будет приятно.

– Так вот, я хотел предложить вашей газете взять у меня интервью в связи с известными вам событиями и публикацией в газете «Вашингтон пост». Как вам нравится такая мысль?

«Лично мне никак не нравится!»

– Разумеется, это было бы интересно, Геннадий Алексеевич. Может быть, стоит вам, или вашему помощнику, связаться с главным редактором и обговорить возможности такого интервью?

– А мне подумалось, уважаемый Александр Борисович, что было бы очень уместно, если бы идея такого интервью исходила именно от вас. Скажем, корреспондент задает острые и нелицеприятные вопросы, интервьюируемый испытывает некоторые затруднения, и тут ему как бы на помощь приходит старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Александр Борисович Турецкий, который лично проводил принципиальное расследование и доказал… ну и так далее. Как вы посмотрите на такой вариант? Кстати, ваш молодой коллега еще не вернул кредитную карточку. Вы не возьмете на себя труд напомнить ему об этом? Заранее благодарю. Ну так каково будет ваше мнение?

– Я должен подумать…

– Очень хорошо! Я попрошу помощника соединить вас со мной в конце дня, вы, надеюсь, не против?

– Разумеется. Но нашу договоренность может нарушить одно важное обстоятельство. Дело в том, что генерал Коновалов хвастался, будто в его досье имеются материалы еще на ряд известных политических деятелей. Так вот, если теперь уже в «Нью-Йорк таймс» неожиданно появится новый скандальный материал, мне, вполне вероятно, придется снова вылететь в Вашингтон. В ЦРУ.

– Ну уж этот вопрос решить в наших силах. Я не думаю, что такая нужда может снова появиться. Да и компромат, я вам скажу, такая занятная вещь, которая кому-то открывает путь в большую политику, а кого-то и убирает с политической арены. Поэтому в подобных случаях я бы подходил выборочно. Ну, до вечера…

Турецкий открыл глаза и вслух произнес:

– Надо же присниться такой хренотени! Да чтоб я? Да ни в жисть! – и вспомнил анекдот.

Перекличка в тюрьме. «Иванов?» – "Я". – «Петров?» – "Я". – «Сидоров?» – «Здесь!» – «Что значит – здесь? А куда ты, падла, отсюда денешься?»

– Вот именно, куда ты денешься?

– Чего, дядь Саш?

– Ничего. Это я на старости лет стал сам с собой толковать…

– Подлетаем, дядь Саш.

– Лэдис энд джентлмэн!… Наш самолет прибывает в Вашингтон… Через несколько минут он произведет посадку в аэропорту… Температура за бортом – пятнадцать градусов тепла… Попрошу…

Живут же люди!

Он бродил по городу, стуча каблуками, и в такт стуку мысленно проговаривал строчки стихов, которые запомнил еще в ту пору, когда физики и лирики соревновались, и небезуспешно, в своем влиянии на общественное сознание масс:

Бывает сон реальный,

Проснешься – ну и ну!…

И вот лежишь печальный,

Уже поддавшись сну…

Соседа не обидел,

Начальство не побил,

А вот же сон увидел -

И свет уже не мил…

Ритмика стиха ловко ложилась в ритм шагов. Там, кажется, еще были и такие строчки:

Забросишь к черту дело,

Зайдешь в любой шалман.

Ты что, душа, хотела?

Так на тебе стакан!

Стакан, собственно, не проблема. Просто стыдно.

Командировка казалась пустой формальностью. Скучно было. И потому не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать. В первый раз в жизни роскошный город, где еще лето, когда на Родине зима, не вызывал желания радоваться и создавать для себя условия, в которых можешь искренно сознаться, как тот американец: каждый день, как последний… Нет, неверно, это как раз сказал наш, родной, русский. Американец выразился иначе: праздник, который всегда с тобой…

Какой, к черту, праздник?

Ну да, их с Денисом встретили в аэропорту. О чем специально несколько раз объявили по радио, потом останавливали служащие порта и интересовались, слышали ли они сообщение и не относится ли оно к ним? Словом, представители министерства юстиции обложили все службы и словили-таки, держа в руках плакат: «Turetsky». Привезли в приличный и не слишком дорогой отель, поселили, подождали в баре, пока они с Денисом приведут себя в порядок с дороги, после чего накормили обедом и велели отдыхать. Пятница, конец рабочей недели. Дальше – уик-энд. Гуляйте, знакомьтесь с городом, могут быть звонки от заинтересованных во встрече лиц, но у гостей железное право послать всех подальше, поскольку – уик-энд. Хай!

На следующий день позвонила мадам Джеми Эванс, министр юстиции и прочая, и прочая. Расспросила, как здоровье «мистера Костьи», как они себя чувствуют, какое настроение, какие дела, какие заботы, какие… И пожелала приятного уик-энда.

Питер, естественно, молчал, поскольку не мог иметь сведений, где искать гостей из России: уик-энд!

Турецкий тихо зверел. Он ходил по улицам и читал под нос стихи, что бывает сон реальный… А ведь странное дело, после того идиотского, иначе и не скажешь, сна в самолете Александр Борисович словно бы потерял всяческий интерес к порученному делу.

Денис не понимал, что происходит со старшим товарищем дядь Сашей, и готов даже пойти на определенные траты, связанные с эксплуатацией кредитной карточки. Но почему-то именно она, точнее, ее наличие в кармане Дениса вызывало брезгливое чувство у дядь Саши.

– Знаешь что, Дениска, – не выдержал собственной меланхолии Турецкий, – ты давай-ка, дружок, плюнь на меня и начинай изучать столицу. Ты – молодой, еще не раз придется учить кой-кого уму-разуму, поэтому не теряй времени даром.

– А ты, дядь Саш? – машинально спрашивал Денис.

– А я как-нибудь найду себе подходящее питейное заведение, где нажраться не позволят, а душу оттянуть помочь не преминут. Гуляй, парень!

Попробовал прозвониться в Нью-Йорк, но жилище Кэт молчало.

– «Бывает сон реальный… бывает сон реальный…»

Потом бродить надоело, Турецкий заказал в свой номер, хоть и понимал, что дорого, бутылку хорошего виски и две бутылки содовой. Но тянул чистое виски, потом пил отдельно содовую воду и глядел в окно на шикарный солнечный город. Спал. Старался ни о чем не думать. Ждал понедельника, как манны небесной. Или – манки?

На тумбочке возле кровати лежала Библия на английском. Пробовал читать, но это действие требовало определенных усилий. По-русски оно, конечно, было бы лучше…

И настал день… Ну, это понять нетрудно. Сложнее – дождаться.

И день настал. Понедельник.

Помощник министра юстиции Соединенных Штатов Джеремия Роббинс, сухощавый блондин в квадратных очках с золотой оправой и кожаной папкой под мышкой, позвонил от портье и пригласил уважаемых гостей спуститься к машине.

Гости были готовы и охотно последовали приглашению. Джеремия провел их к длинному представительскому «форду» и предупредительно открыл заднюю дверцу. Водитель, как сказал бы российский обыватель, «лицо африканской национальности», даже башки своей не повернул, взятой под форменную фуражку. Можно подумать, что ему каждый день приходится возить старшего следователя по особо важным делам Генпрокуратуры России!

Короткая поездка по городу, и автомобиль плавно затормозил перед известной всему цивилизованному миру широкой лестницей, ведущей к колоннаде поистине величественного здания министерства юстиции США. Не сосчитать, в скольких фильмах фигурировал этот пейзаж. Даже в нашем, советском, про американского профсоюзного сукина сына Рафферти. А вот на этих самых ступенях артиста Олега Борисова прошил автоматной очередью симпатяга гангстер Армен Джигарханян…

Надо же, какая вдруг чушь в голову полезла! А ведь это означает или, скорее, символизирует и одновременно иллюстрирует вполне элементарную мысль: Господи, как тесно мы живем на маленьком земном шарике! Как рядом мы друг с другом! И при этом свой гонор демонстрируем!

Нет, никогда не подозревал Александр Борисович, что в его голову могут прийти столь возвышенные, общечеловеческие мысли…

Госпожа Джеми Эванс (министр юстиции и генпрокурор США!) оказалась, как примерно и предполагал Турецкий, высокой, моложавой, точнее, молодящейся пятидесятилетней дамой с благородной осанкой – подтянутой, строгой внешне и с подкрашенными светло-серыми глазами. Слегка пожимая ее узкую, сухую ладонь, Турецкий подумал, что в домашних условиях ее лицо наверняка приобретает милое и доверительное выражение. Иначе при упоминании ее имени у Меркулова ни за что не мелькнуло бы в глазах нечто мечтательное и интимное.

С этого и начал господин Турецкий, именно так, без всяких и кратких. Он передал привет от Меркулова, пожелания крепкого здоровья мадам и ее семье и его надежду на помощь в чрезвычайно деликатном деле со стороны американской юстиции. Английский не подвел, и, кажется, его поняли без затруднений все присутствующие в шикарном кабинете министра, хотя Александр говорил, что называется, «с листа» и речи своей не репетировал. Тем не менее вступительным словом он остался доволен.

Разместились за длинным полированным столом. За спиной мадам, как бы создавая особо торжественный и внушительный фон, подчеркивая важность решаемой проблемы, стояли два знамени – государства и еще какой-то. Турецкий мысленно поклялся себе, что если его не выгонят с работы, когда он вернется в родную прокуратуру, то обязательно закажет себе подставку и тоже устроит за спинкой своего стула выставку из «российского триколора» и другого такого же, но с портретом мэра на том месте, где раньше красовался улыбающийся вождь.

Разговор шел на английском, и поэтому приходилось внимательно следить за его нитью. Как профессор-славист, неплохо владеющий русским языком, мадам министр некоторые фразы говорила по-русски, как бы стараясь, чтобы их смысл точнее дошел до сознания гостей. И при этом она всякий раз застенчиво улыбалась. Ну просто прелесть, а не женщина! Нет, у «мистера Костьи» губа совсем не дура, ишь, на кого раскатал!…

А Джеми Эванс между тем выразила сожаление, что мелкий частный факт, который, скорее всего, спровоцирован не совсем… порядочными газетчиками, любящими всякого рода жареные факты, вызвал столь значительную реакцию в России. Миссию Дениса Грязнова, направленную на осветление личности «государственного секретаря», вот так она именовала Чуланова, мадам Эванс посчитала вполне достойной внимания и обещала в этом вопросе совершенно конкретную помощь, то есть в буквальном смысле связать господина детектива с необходимыми ему людьми. Это было тем более важно, что названные имена принадлежали людям чрезвычайно занятым и трудно доступным для общения.

Роль «господина Турецки», видимо, не рисовалась перед взором министра с той же прозрачной ясностью, как это было у предыдущего товарища. В качестве куратора Федерального бюро расследований она могла лишь помочь найти бывшего сотрудника ЦРУ Эрика Твейта, чего, впрочем, Турецкому было вполне достаточно. Формальная сторона вопроса для него на этом и заканчивалась. Все остальное должны были сделать коллеги из «Файв левел», но Александр Борисович не был сейчас уверен, что мадам министру и ее ближайшим помощникам об этом необходимо немедленно узнать. Всему свое время…

Полагая, что расследование, предпринятое российскими коллегами, может несколько затянуться, Джеми Эванс, обворожительно улыбнувшись, предложила гостям провести следующий уик-энд где-нибудь на Западном побережье. Она родилась в Монтеррее, это недалеко от Сан-Франциско, штат Калифорния, и знакомые с детства места, даже простое упоминание о них, вызывают в душе у мадам министра самые теплые воспоминания.

И тем не менее Турецкий, стараясь не обидеть женщину, попробовал предельно вежливо отклонить ее предложение. Она поняла по-своему, точнее, по-американски: ну конечно, это не дешево, но, вероятно, можно будет подумать и найти какой-нибудь недорогой рейс…

О кредитной карточке в кармане Дениса Александр Борисович старался пока думать как можно реже. А то еще сон сбудется, тьфу-тьфу-тьфу…

Выходя из высокого кабинета, Турецкий поинтересовался у предупредительного помощника, что надо сделать, чтобы получить возможность постоянно пользоваться факсом? На что тот, без минуты раздумья, сообщил: ему может быть предоставлен факс министерства, отеля, в котором он остановился, наконец, если имеется экстренная необходимость, факс будет немедленно подключен в его гостиничном номере. Ни один из вариантов труда не составит. Турецкий выбрал тот, где речь шла о гостиничном номере.

Его волновал лишь один вопрос: как скоро можно на это рассчитывать. Он ожидал снисходительной улыбки, но ее не было. Джеремия спокойно заметил, что факс может быть установлен еще до возвращения в отель. Не угодно ли будет сказать господину Турецки, где, в каком месте, он хочет видеть установленную технику?

«Ни себе фига!» – заметил Александр, пользуясь жаргоном Дениса, но требовался ответ, и он, сморщив лоб, сделал этакий неопределенный жест рукой:

– Вот тут, сбоку…

– Понял, – откликнулся Джеремия и, извинившись, удалился, чтобы сделать распоряжение.

Денису было проще: его программа была ясной и хорошо просчитанной наперед. Оставалось лишь уточнить мелкие детали: очередность встреч. Узнав, что у него имеются права на вождение автомобиля, Денису предложили воспользоваться транспортом министерства. Или – проката, если он пожелает иначе. И все это в пределах – помощник показал движением ладони, что сложностей тут ожидать не придется. Или, может быть, он имел в виду финансовые осложнения? Кто их поймет, этих зацикленных на прагматизме американцев!

Питер Реддвей, казалось, только и ждал его звонка. Громко хохоча, он сообщил, что этот босяк – так? – Джек пришел в восторг от возможности покопаться в кишках молодцов из Лэнгли. И есть вероятность, что он в этом деле преуспеет. Впрочем, Александр может сам поговорить с Джеком по телефону…

Старина Пит продиктовал номер. Турецкий в ответ сообщил все свои местные координаты и кратко рассказал о посещении Дома Фемиды и несколько туманном обещании помочь отыскать одно из действующих лиц неприличной истории.

Саша утрировал нарочно, подчеркивая тем самым, что поддержка и помощь, оказываемые самим Питером, не идут ни в какое сравнение с возможностями всего американского правосудия, вместе взятого. Что ж, как говорится, хочешь жить – умей вертеться. И Реддвей – уж сколько лет твердили миру! – клюнул-таки, не мог не клюнуть, поскольку этот прожженный, стреляный, опытнейший, старый волчара так и не смог уловить какой-нибудь, хотя бы крохотной, лжи в интонациях голоса Турецкого.

– Ха! – заявил он. – Там, у них, кое-что сменилось… ты слышишь меня?… Кое-что! Так мы подключили старину Алекса Фрэнки, папу Джека. А Джек дошлый – так? – малый, он, конечно, взломает… Но тебе, Александр, придется выбирать обратный маршрут с учетом посадки в Мюнхене! Я уже не так молод, чтоб мотаться из-за тебя во Франкфурт! Ты понял меня? Они все, конечно, помогали мне, но твой замечательный огурец, Александр, я съел сам! Да!… Чуть не забыл! Обязательно позвони в Нью-Йорк, там у тебя будут два интереса. Один ты знаешь, она готова оказать помощь, а другой – тот просто проживает в Нью-Йорке после того, как его выдворили из Лэнгли. Но скандал был, как ты уверяешь, не давно, а буквально днями, что, естественно, никем не афишировалось. Словом, связывайся с Кэт. Джек ей кое-что уже сообщил. Хай!

«Чуть не забыл! Да ничего ты, старина, не забываешь! Вот уже и папашу Джека подключил к нашему делу… Но что означает недавний скандал в штаб-квартире ЦРУ? Ведь Коновалов убеждал, что запись беседы с Твейтом сделана давно, год или два назад. Просто она ждала своего часа. И дождалась. Тогда, значит, сам факт скандала был спровоцирован газетной публикацией? А зачем это было нужно Твейту? Нет, тут есть какая-то лажа… В любом случае Кэт поможет разобраться. И это хорошо…»

Молодой компьютерный гений был краток, как всякий увлеченный своим делом человек.

– Александер, – сказал почти по слогам, – я сейчас… как это у вас по-русски? Очищаю зерна от плевел. Тут побывало много рук. Но я их всех достану… Кстати, имей в виду, Эрик Твейт никогда не был в России. Звони Кэт, она кое-что знает. Привет, Александер!

Еще не легче! А как же «не то апрель девяносто четвертого, не то май девяносто пятого»? Ну, видеозапись-то можно сделать где угодно и когда угодно, нужно просто, чтоб генерал Коновалов сел напротив сотрудника ЦРУ Эрика Твейта и задавал некоторые вопросы. Так что ж это за акция в конце-то концов?! Почему сами американцы с такой легкостью пошли на нее?

Оставалась еще Кэт Вильсон – старший инспектор нью-йоркской уголовной полиции и та еще штучка!

Кэт немедленно сообщила, как она сожалела, не имея предварительно сведений о визите Саши в Штаты, а то смогла бы на уик-энд прилететь в Вашингтон. Но теперь придется ждать следующего, если у Саши не появится возможность самому посетить Нью-Йорк.

– Все может, все может быть, дорогая Кэт, но меня сейчас интересует, какие сведения тебе передал наш Джек, с которым я разговаривал буквально минуту назад?

– Это все интересно, Саша, – она почему-то делала ударение на втором "а", и получалось очень мило: Саша. – Но требует времени для проверки, Джек ищет того, кто имел доступ и внес изменения.

– Понятно, – сказал Турецкий, хотя не понимал ничего. Главное же для него в настоящий момент заключалось в том, что люди уже действовали, не стояли на месте, раздумывая, как он: с чего бы начать?

Впрочем, чего тут думать, грушу трясти надо! Твейта этого искать…

– Кэт, дорогая, а у тебя что-нибудь прояснилось с человеком по имени Эрик Твейт?

– Ты меня не дослушал… Человек, которого звали Эрик Твейт, погиб вчера вечером. Он был сбит машиной на уличном переходе в районе Пятой авеню. Автомобиль марки «ягуар» был взят в прокат по украденным документам и брошен примерно в двухстах ярдах от места происшествия. Несчастный случай, Саша. Или у тебя другое мнение?

– Разумеется, другое, Кэт!

– О'кей, мы подумаем…

И дальше последовал милый треп о здоровье, погоде. С настойчивостью, достойной гораздо лучшего применения, Кэт расспрашивала, что это за симпатичный молодой человек, который прилетел вместе с ним в Вашингтон? Саша дал Денису самую достойную характеристику, хотя и точил его червь сомнения в том смысле, что, кажется, говорят правду, будто сердце женщины подобно легкомысленному мотыльку-однодневке. Ничто долговечное не может удержаться в нем. Ну а про Дениса Кэт наверняка рассказал сам Реддвей, рассчитывая, вероятно, внести некоторую сумятицу или же, напротив, придать большую определенность зыбким отношениям Александра Турецкого и Кэт Вильсон. Легкая ревность тоже может оказаться двигателем прогресса. В отношениях…

В первом факсе, ушедшем в адрес российской Генеральной прокуратуры, лично господину Меркулову, был такой текст: «Надо бы узнать, когда генерал в последний раз выезжал за границу и где могла быть сделана видеозапись». Турецкий еще подумал и выдал открытым текстом, поскольку дело было сделано и любые слова ничего не меняли: «Твейт не был в России. Убит вчера в Нью-Йорке. Подозревают несчастный случай». Последняя фраза явно противоречила предпоследней, но Турецкий рассчитывал, что Костя все поймет. А посторонний глаз может и не обратить внимания.

Какой же теперь напрашивается вывод? Коновалов, конечно, не мог предполагать, что по следам его, будем условно считать, заведомо ложной публикации в вашингтонской газете глава России немедленно решит провести расследование. И командирует для этой цели «важняка» из Генпрокуратуры, с которым у генерала пока не сложилось достаточно доверительных, или хотя бы лояльных, отношений. Коновалов не мог быть также уверенным, что настырный «важняк» не доберется до генеральского корреспондента и с помощью своих коллег из антитеррористического «Пятого левела» – ведь знает же об этом Ястребов, отчего бы не знать и Коновалову? – не выудит некую правду, которая не столько даже и оправдывает Чуланова, сколько может окончательно утопить самого генерала как интригана и заведомого лжеца. Каков же его следующий ход? Убрать корреспондента. А возможности для достижения этой цели – немереные: российская уголовщина порядком «достала» американское правосудие. Да и почерк уж больно родной: сбить машиной и тут же бросить ее…

Кэт обещала разобраться с этим случаем. И мчаться из-за этого в Нью-Йорк вряд ли следовало бы. Подождем, сказал себе Турецкий, что там принесет в клюве компьютерный гений…

Денис трудился, как пчелка. Однажды, увидев, как дядь Саша мается в ожидании очередной информации из Нью-Йорка, предложил, так сказать, немного «отпустить мозги», развеяться и посетить вместе одного видного сенатора. Это, говорил он, чрезвычайно интересный и дальновидный политик, беседовать с которым весьма нелегко, потому что, как рассказывают, он бывает очень требователен к собеседнику, его информированности и трезвости суждений и уже отказывал во встрече с русским детективом. Но уступил лишь после неоднократных личных просьб Джеми Эванс. Сенатор был профессором в Кенанинституте в ту пору, когда молодой Чуланов готовил под его руководством свою докторскую диссертацию.

– А удобно? – спросил Турецкий.

– Я скажу, что ты согласился помочь мне с переводом…

Сенатор оказался чем-то неуловимо похож на давно любезного сердцу Турецкого профессора Феликса Евгеньевича Марковского, читавшего, еще до того, естественно, как он стал диссидентом, на юрфаке курс уголовного права. А вот чем похож, Саша сообразил не сразу, но все время подспудно ожидал знакомого оклика: «Молодой человек, а я вас знаю, не отрекайтесь!» И то ли взгляд его на профессора-сенатора либо что-то другое, интуитивное, необъяснимое, было воспринято хозяином, и беседа потекла в спокойном и непринужденном русле. Быстро и толково ответив на несколько необходимых вопросов Дениса, сенатор переключил свое внимание на Турецкого. С легкостью выяснив, кто он и что, сенатор предложил расслабиться, выпить немного виски и начал расспрашивать, причем въедливо и точно, о тех процессах, которые в настоящий момент закипают в глубине России.

Ответы Турецкого, а он понял, что в этом доме лукавить не полагается, его, очевидно, устраивали, так как, похоже, соответствовали собственным соображениям. Сенатор возбудился, стал высказывать свои мысли на этот счет и, надо сказать, попадал в самую точку. Во всяком случае, так показалось Турецкому. И он очень жалел, что отпущенное им для беседы время так быстро кончилось. Могло показаться, что сенатор и сам сожалел об этом, но… Все хорошее когда-то кончается, сказал он на прощание. И дополнил: ему говорили, что именно так это звучит у русских.

И за сенаторской спиной тоже осеняли и создавали своеобразную атмосферу значительности два знамени – государственное и родного штата сенатора.

Точно, прилечу и закажу себе подобное, твердо решил Турецкий.

Возле двери своего рабочего кабинета сенатор, видимо, не удержался и задал последний вопрос:

– Вас, господин Турецкий, как гражданина устраивает та политика, которую проводит мой бывший аспирант, а ныне государственный секретарь господин Чуланов?

– Я надеюсь, что он сумеет однажды применить на практике знания, полученные им в вашем институте.

Сенатор сделал некое неуловимое движение бровями, которое Турецкий мог расценить как ответ: вы так считаете? Ну-ну…

Спускаясь с Денисом по ступеням Капитолия, Турецкий вдруг сообразил, почему ему все время хотелось называть сенатора профессором и что, наконец, так сближало двух знакомых теперь ему людей. Они оба – и сенатор, и Маркуша – обладали в равной степени тем, что всегда было принято называть блестящим европейским образованием. Было, есть, будет… Не в этом дело. Как говорится, что есть, того не убудет. У этих двоих весьма занятных людей – уже не убудет. Эт точно!

– Нам бы такого профессора, – задумчиво заметил Денис.

– У него уже один стажировался…

Гений компьютерной мысли Джек Фрэнки сделал-таки свое дело. Неизвестно, вломился ли он подобно медведю на пасеку или проскользнул хитрющим ужом, но успеха добился. О чем доложил не без самодовольства.

Он сумел каким-то ему одному ведомым способом очистить шелуху с того досье, которое действительно было. Но ни о какой вербовке русского аспиранта, а тем более выплаты ему денег, информации не было и в помине. Однако сведения, которые разгласил Коновалову Эрик Твейт, имелись: и вербовка, и соответствующие гонорары, оплачивающие доносительство и предательство по отношению к своим же товарищам.

Джек Фрэнк с помощью собственного папаши Алекса или старины Питера, это уж не столь важно, сумел выяснить, что все порочащие имя Чуланова сведения были внесены позже, точнее, совсем недавно. А проведя соответствующий анализ и поиск, Джек нашел и исполнителя. Им являлся некто Майкл Доннер, тоже, кстати, занимающий ответственный пост в ЦРУ.

Господи, как же все запутано в этом проклятом мире! Ну а этому Майклу какой интерес? Что, ему деньги за это заплатили?

Погоди, Турецкий, а почему бы и нет?

Ответственный сотрудник Центрального разведывательного управления по какой-то причине вносит в досье на российского госсекретаря порочащие того сведения и тем самым способствует обострению отношений между Российской Федерацией и Соединенными Штатами Америки! Можно и так вопрос поставить!

Ведь дело о явном подлоге в досье на Чуланова раскручивается сейчас по прямому указанию российского Президента и при содействии министра юстиции – генерального прокурора Штатов. Поэтому не взять ли в этой связи Майкла Доннера за одно место, чтобы спросить его: чем – или кем? – вызван его пристальный интерес к давно забытому досье на русского стажера-аспиранта?…

Если судить по реакции профессора-сенатора, отношение к господину Чуланову в Америке неоднозначное. Но не такое же, чтобы печатать в газете, отличающейся определенной респектабельностью и весом, заведомую дезинформацию! Интервью Коновалову покойный теперь мистер Твейт давал не без умысла. И не просто за деньги, даже и большие. Твейта «подставили» с этой фальшивкой, затем уволили из ЦРУ, а после вообще убрали, чтоб замолчал навсегда.

Значит, есть такие силы, которым данное деяние по плечу?… Вот о чем придется говорить с мисс Джеми Эванс. Ссылаясь на всех богов, героев, президентов и лично Костю Меркулова…

Турецкий попросил любезного господина Джеремию Роббинса передать своему очаровательному шефу – или, правильнее, шефине – по возможности в ближайшее время назначить новую встречу «господину Турецки» для весьма важного сообщения, которое не терпит отлагательств.

Краткое изложение своей версии Саша доверил листу бумаги и отправил в далекую Россию, в генеральную прокуратуру, лично заместителю генерального прокурора Меркулову. В конце сообщения приписал: «Костя, я надеюсь, что мы его допросим и чьи-то уши обязательно вылезут, но… попробуй позвонить своей подруге, номер телефона которой я тебе пишу, и скажи с присущим тебе пафосом и убежденностью, что в сегодняшней ситуации все, что на пользу России, уже тем самым и на пользу Америке. Она умная и поймет. Откровения же такого рода – все-таки не мой уровень. Обнимаю. Твой Turetsky!»

Глава 20.

Геннадий Алексеевич Чуланов нервничал и потому счел возможным позвонить Константину Дмитриевичу Меркулову, под чьим контролем проходило расследование его «дела». Черт возьми! Никакого же дела на самом-то деле не было. А была провокация – гнусная, подлая, рассчитанная на недалекого обывателя, думских крикунов и застенчивых интеллигентов, вздрагивающих от слова «стукач».

Чуланов искренне надеялся, что посланные в Штаты следователи сумеют разобраться в истоках этой фальшивки и тем самым убрать с его портрета позорное и грязное пятно. Но дни идут, Дума стервенеет, пользуясь тем, что Президент по большому счету сейчас недееспособен, поскольку нуждается в срочной и тяжелой операции, и требует отстранения его, назначения новых президентских выборов… А это значит, что в нынешних тяжелых условиях осени, безденежья, неудач с экономическими реформами, которые просто саботирует монополистское лобби в правительстве… это значит, что чеченская война, отнимающая жизни детей у тысяч несчастных матерей, пропитывающая все общество злобой и озверением… это значит, что генералы, наворовавшие и настроившие себе роскошные особняки, которые просто не поймут, если их заставят вернуть народу украденное… это значит, в конце концов, что большинство населения страны готово немедленно отвергнуть все то, что с таким гигантским трудом подготавливалось и строилось за короткий, в сущности, срок с начала перестройки, а если по правде, то за последние четыре-пять лет, – все должно остановиться, рухнуть, к черту, уступив желанное место все тем же, прежним, генералам, большевикам и голодному, разъяренному электорату. Вот в этом контексте последний термин уместен.

Генерал Ястребов, выступая в Думе, уже в открытую призвал к немедленному отстранению Президента от власти и назначению народного референдума. Министр обороны Афанасьев, которого Ястребов же и вытащил в свое время на свет Божий, под яркие лампы телевизионных юпитеров и софитов, пока многозначительно помалкивает, иногда изрекая, что армия у нас пока еще не контрактная, а общенародная и служить она должна народу. Вот и пойми его – с кем? Министерство внутренних дел и все его службы насквозь пронизаны коррупцией и служить будут тому, кто немедленно, сию минуту, даст деньги. Даже если отнимет их у беременных матерей… Ответственные работники государственной безопасности уже в открытую, ничего не стесняясь, заявляют в печати, что, раз так случилось, что преступность, криминал заняли в государстве ключевые позиции, следует не убирать эту нечисть, а всячески привлекать к сотрудничеству. Боже! Что же творится на белом свете! Русь, куда несешься ты? Дай ответ…

Не дает ответа…

– Добрый вечер, Константин Дмитриевич! Я понимаю, что могу оторвать вас от дел, но вот решился побеспокоить: что нового? Знаете, устал чертовски, настроение скверное… И эти еще… никак не могут назначить срок операции. А Сам, естественно, нервничает. Да что я вам рассказываю, вы же слушаете выступления в Думе. Я не могу понять этих людей – как можно до такой степени потерять всякий стыд и совесть! В открытую, без элементарного стеснения, публично обсуждать вопрос: выживет Президент или нет? И все это с налетом такого жуткого цинизма, что становится страшно за людей! Простите мне мои эмоции, я понимаю, конечно, что на этом фоне моя просьба о защите какой-то там чести или справедливости может показаться настоящим пустяком. И тем не менее. У меня – взрослая дочь. У нее – друзья и подруги. Им жить, а как я буду людям в глаза смотреть?

– Я понимаю вас, Геннадий Алексеевич. Не хотелось бы торопиться в этом вопросе, но уверяю, что наши посланцы в Вашингтоне хлеб едят не даром.

– Очень рад этому обстоятельству. Прошу вас сообщить вашим коллегам, что, передавая им свою кредитную карточку, я, кажется, не очень ловко сформулировал фразу о том, что… одним словом, пожалуйста, пусть пользуются любыми необходимыми средствами…

– Я понял вас. Хорошо, при случае передам. Но уверяю вас, что нужды они не испытывают. Да, так вернемся к делу. Я получил факс от господина Турецкого, в котором он сообщает сведения, которые могут вас обрадовать. Естественно, все я вам сказать не могу, но сам факт, что в ваше досье внесена дезинформация, установлен. Дальнейшее расследование, в котором по моей личной просьбе принимает заинтересованное участие сама госпожа Эванс, покажет, я надеюсь, кем и с какой целью, а главное, когда были внесены так называемые исправления. Полагаю, что с сегодняшнего дня вы можете спать спокойно. Хотя я не советовал бы вам немедленно предавать данные факты гласности. Один из свидетелей, или, если хотите, участников сего действа, днями убит. И мне бы не хотелось принимать экстренные меры безопасности для своих сотрудников.

– Понял вас, Константин Дмитриевич. Но лично мне, доверительно, так сказать, вы можете сообщить, кем конкретно была инспирирована данная акция?

– Если вы готовы обещать мне, что не будете немедленно громогласно кричать об этом на всех перекрестках города Москвы, скажу.

– Даю слово!

– Полагаю… повторяю, я полагаю, что тем человеком, который и организовал интервью для газеты.

«Он наверняка не удержится, – думал, закончив разговор, Меркулов. – Но сейчас это уже и не имеет значения. Подготовка к событиям, каков бы ни был их итог, кажется, вошла в последнюю фазу… Теперь главное – не отслеживать их, а перехватить инициативу. Но – как?»

От решительно снял трубку и набрал номер помощника Чуланова. А через минуту снова разговаривал с Геннадием Алексеевичем.

– Прошу прощения, но, кажется, я немного поторопился, положив трубку. А мне ведь следует решить с вами еще один совершенно неотложный вопрос.

– Слушаю вас, – бодро ответил Чуланов. Вот ведь как немного надо, чтоб человека вернуть к жизни…

Константин Дмитриевич не мог бы честно признаться, что Чуланов так уж сильно импонирует ему. Но совершенно определенно он мог утверждать, что противоположная сторона в лице генерала Коновалова никак не импонирует. Больше того, пугает и раздражает. Но в таких случаях обязательно приходится выбирать из двух зол – меньшее. И каких-либо путей примирения тут не сыщешь. Меркулов прикинул свои возможности и сделал окончательный выбор…

– У меня к вам будет убедительная просьба, Геннадий Алексеевич. Но мне хотелось бы, чтобы вы не задавали мне вопросов, не спрашивали, почему, зачем и так далее. Просто приняли мою необходимость на веру. К тому же я, по моим представлениям, ни разу вас не подвел. Так как, принимаете просьбу?

– Хороший вопрос, – усмехнулся Чуланов. – Возможно, к моему несчастью… что здесь виновато – воспитание? убеждения? Не знаю, право… Но я почему-то привык верить людям. Итак, принимаю.

– Это в ваших силах. Постарайтесь, чтоб меня как можно скорее принял министр обороны. И без посторонних.

Чуланов долго молчал.

– Это настолько серьезно? – спросил наконец.

– Вы обещали не задавать вопросов.

– Хорошо! – решительно сказал Чуланов. – Кладите трубку. Я вам перезвоню.

Телефон зазвонил через пять минут.

– Константин Дмитриевич? Игорь Сергеевич примет вас… сейчас семнадцать сорок… значит, в восемнадцать тридцать пять. На Мясницкой, знаете? Вас встретит порученец. Всего доброго…

За вычетом дороги – то есть плотного потока транспорта, слякоти и хождений туда-сюда – имелось в запасе минут пятнадцать. Их тоже можно было употребить для дела.

Грязнов откликнулся сразу.

– Как наши дела, Вячеслав? Что с библиотекой?

– Тебя интересует Сиротин или его шеф?

– Оба, но первый – больше. Материалы, что я тебе дал, пригодились?

– Ага. Докладываю. Сиротин только что покинул меня. Я не хотел беседовать с ним в его конторе и предложил нейтральную территорию.

– То есть свой кабинет, так?

– Точно, Костя. Странно другое: он охотно принял.

– В каком смысле?

– Ну, ты понимаешь, есть вещи… обстоятельства там, в которых не рекомендуется проявлять инициативу, пока не станет ясна расстановка сил…

– Этот предмет проходят во всех военных учебных заведениях. Продолжай.

– Ничем тебя не удивишь… В общем, Костя, используя некоторые тактические наработки в этом плане нашего общего друга Александра Борисовича, а также постоянно ссылаясь на его профессиональный и человеческий авторитет, я выяснил, что у нашего полковника имеется семья, в которой дети, несмотря на то, что они уже взрослые, относятся к нему с почтением…

– Почему – «несмотря»?

– А ты мне можешь привести десяток подобных примеров? То-то. Есть и некоторые другие привязанности. Ну, поговорили мы с ним как два нормальных мужика, оба в одном звании, обоим, извини, бабы нравятся. А тут еще и бутылочка в сейфе нашлась. Сам понимаешь, из вещдоков… Словом, пришли мы оба к выводу, что ему нет никакого смысла нарушать свое семейное и мужское статус-кво. Сашка говорил, но я уже забыл, как точно перевести. В общем, обычный жизненный порядок. Ну а поскольку договор – дело железное и после него и нашим и вашим не получится, он – чуть не сказал: мамой поклялся, хотя он и мог бы, – обещал выдать мне такие материалы, после ознакомления с которыми, Костя, я обязательно привезу в свою управу одного бывшего генерала. И еще кой-кого…

– Ты в этом уверен?

– Стопроцентно. Или я вообще никогда ни черта не понимал в людях.

– Мне бы твою уверенность… Где будешь вечером?

– Скорее всего, дома… Хотя… да, дома.

– Пусть все твои парни – все, понял? – побудут эти дни на связи. Ну, день-два.

– А что, нужда такая? – забеспокоился Грязнов.

– Нет, Вячеслав. Просто мне понравился твой опыт ночных посещений. Думаю, он может пригодиться и в дальнейшем. Я сейчас еду к Афанасьеву. На Мясницкую. Догадываешься зачем?

– А как же! Решил небось сам стать президентом. За поддержкой. Так?

– Так.

Глядя в красное, заплаканное, некрасивое лицо дочери, Чуланов недоумевал: как может родное дитя с таким остервенением бросать в лицо отцу страшные обвинения! Он старался, как мог, едва не становясь на колени перед дочерью, объяснить, убедить, что все провокации – дело рук проклятого грязного мерзавца, сын которого наверняка использует ее – как шлюху, как половую тряпку, о которую вытирают ноги, как шпионку… и все это потом выливается вот в такие возмутительные скандалы, постоянную ложь, предательство… Не было слов, чтобы убедить ее в своей правоте!

Размазывая по физиономии тушь, помаду, слезы и сопли, эта юная фурия будто наслаждалась своим собственным горем, в котором были виноваты все без исключения, и отец – в первую очередь.

Отвратительная сцена! И это после долгожданного признания Генеральной прокуратуры! Нет, никакие аргументы ею не принимались… Хуже того, правым в конечном счете оказывался не он, а все эти бывшие друзья, приятели, подруги, университетские преподаватели, облившие ее волной презрения, унизительно сочувствующие, подлые, мелкие, гнусные… За что, Господи, за что!…

Однако это уже начинает надоедать! Сколько можно слушать упрямую белиберду?! С какой стати сопливая девчонка закатывает ему скандалы?! Всякому терпению когда-нибудь приходит конец…

Удар кулаком по столу! Сброшенный на пол столовый прибор!

– Ма-а-лчать! Стерва! Сопля! Ты с кем… ты на кого… ты хоть чем-нибудь соображаешь?! Или все твои мозги вытекли из…?!

– А-а-а!

Она завопила так, будто отец ринулся на нее с ножом…

А он сидел опустошенный, привалившись грудью к обрезу стола, в висках бухало, в груди клокотало, руки и ноги вмиг стали непослушными, глаза затянула сплошная серая пелена…

Где– то очень далеко продолжался, затихая на высокой ноте, этот рвущий душу крик… И -пришла тишина. Сперва звонкая, гулкая какая-то, а потом она стала стремительно разрастаться, забивая ватой уши, ноздри, перекрывая дыхание и наваливаясь тяжелым, шипастым зверем…

Увидев то, что на ее глазах происходило с отцом, Ольга так перепугалась, что не придумала ничего лучше, как ринуться вниз, к подъезду, куда удалились телохранитель вместе с водителем, не желая присутствовать при этом диком скандале, чтобы потом спокойно и с достоинством смотреть в глаза человеку, с которым приходилось общаться ежедневно…

– Там! Там! – завопила Ольга, тыча пальцем наверх. И вид ее был поистине страшный – безумные, выкаченные из орбит глаза, разодранное на груди платье, босиком…

Мужики, прыгая через несколько ступенек, ринулись по лестнице на третий этаж, торопливо выхватывая оружие…

А Ольга пулей пролетела оставшееся до выхода расстояние, грохнула выходной дверью, отчего из стеклянной будки выскочил перепуганный охранник, и ринулась к отцовскому «мерседесу», который был припаркован в десятке метров от подъезда. Кто-то преградил ей дорогу, какие-то люди захотели догнать ее, схватить, но она с визгом кинулась к автомобилю, рванув дверцу, рухнула на сиденье и парализовала открытие дверей.

Упав лицом на баранку, зарыдала – в голос, повизгивая и стеная, как по самой страшной утрате.

Ключ торчал в замке зажигания. Она машинально повернула его – и мотор заработал, тронула руль и поставила босую ногу на педаль газа – «мерседес» тихо тронулся. Она нажимала – и он набирал скорость. За пределы двора она выехала уже спокойно, упрямо и холодно глядя перед собой…

Мужик, который хотел поймать ее, догнать, вдруг словно запнулся, метнулся из стороны в сторону и, в отчаянье махнув рукой, опрометью бросился в противоположную сторону, к стоящему на соседней улице неприметному «жигуленку».

Через несколько секунд грохнул взрыв такой силы, что во всех фасадных окнах первых этажей элитного дома вынесло стекла…

Генерал– полковник Афанасьев молча встретил Меркулова, показал на вешалку и, когда тот разделся, так же молча увел в небольшой кабинет Дома приемов Министерства обороны. Высокие окна были закрыты белыми шелковыми занавесками и затянуты плотными шторами.

Они молча сели друг против друга, и министр вопросительно посмотрел на гостя. Вид у него был мрачный и немного растерянный.

– Здесь все, – Костя показал рукой себе на ухо, – спокойно?

– Да.

– Извините, Игорь Сергеевич, я, вероятно, не вовремя. Да и лицо у вас, вижу, усталое…

– Вы, конечно, не видели по телевизору, что в настоящий момент происходит в Государственной Думе?

– Нет, разумеется, а что?

– Буквально десять минут назад генерал Ястребов закончил очередное выступление перед депутатами. После чего тут же состоялось голосование. Дума приняла подавляющим большинством голосов решение о назначении новых выборов Президента.

– Да? – спокойно, будто давно ждал этого события, сказал Меркулов. – А куда же девать ныне действующего?

– Георгий Иванович обвинил Президента, главу его администрации, премьер-министра, ну и еще ряд лиц в коррупции… под овацию зала…

– Значит, я еще не опоздал, Игорь Сергеевич… Я имею совершенно достоверные, перепроверенные сведения о том, что в ряде подмосковных городков и поселков концентрируются особые подразделения, имеющие единое название «Легион» и в которых служат профессиональные военные, прикрывающиеся вывеской спецназа ФСБ. В эти же подразделения рекрутируются уголовники, военнослужащие, совершившие разного рода преступления, и просто контрактники, проходящие службу под знаменами национал-патриотов. Адреса некоторых из них я готов вам представить немедленно. Но…

– Понимаю. Вам нужны определенные гарантии. Естественно. Ведь меня на этот министерский пост назначили, как все уверены, с подачи бывшего тогда секретарем Совета безопасности при Президенте Георгия Ястребова. Но почему я должен сейчас верить именно вам?

– Потому, наверно, что я не слышал выступления генерала в Думе. И только сегодня получил известие из Вашингтона, где работает мой друг и коллега, расследующий дело о провокации, которую организовал против Чуланова и лично осуществил известный вам генерал Коновалов. Полагаю, не без участия и генерала Ястребова. Во всяком случае, несколько мерзких убийств за последнее время было совершено с ведома бывших доверенных лиц Президента. Суд, разумеется, установит степень вины каждого, а я лично постараюсь, чтоб он состоялся. Но сегодня вопрос ребром: или – или. Вам делать выбор, Игорь Сергеевич. Думаю, что после такого выступления «Легион» резко активизирует свою деятельность. Не опоздать бы…

– Что же вы предлагаете?

– Во-первых, самого себя, своих коллег, которые имеются во всех без исключения силовых структурах, как принято говорить… Некоторые детали, кстати, выяснились совсем недавно, при проведении операции по захвату крупного уголовного авторитета. Из оставшихся в живых бандитов нам удалось вытянуть отдельные подробности организации этих преступных подразделений под маркой ФСБ, о чем наш уважаемый нынешний главный чекист вряд ли и догадывается…

По всему было видно, что министр не знает, что предпринять. Но с другой стороны, прежде чем решиться на такой ответственный и откровенный разговор, Меркулов тщательно проконсультировался у людей сведущих, одним из которых был и Генрих Хайдерович, и ни у кого личность генерала Афанасьева сомнений не вызывала. Может быть, он не самая удачная фигура на пост министра обороны, но то, что он человек честный, подтверждали все.

– А что вы можете сказать о сроках, Константин Дмитриевич? Я хочу, чтоб вы поняли и меня правильно. Я верю Геннадию Алексеевичу, оттого и согласился принять вас. Но вы же не военный человек. Как вы себе представляете эту акцию? Штурмовать укрепления? Начинать гражданскую войну?

– Нет, не являясь человеком военным, я как раз и предложил бы самый бескровный вариант. Надо на время изолировать руководство движения, опасных командиров. А с остальными без особого труда разберутся правоохранительные органы. То есть постараться прикрыть «лавочку» мирным путем. А для этого у вас, как министра обороны, по-моему, имеются все необходимые средства. Мы же готовы идти в первых рядах. Кстати, не исключаю, что следовало бы нейтрализовать для начала хотя бы три таких подразделения: тут, неподалеку, в районе Ватутинок, по Казанской дороге, в поселке Воробьи, а также поселок Лесной, что под Звенигородом.

– Вы не ответили о сроках.

– Но вы же сами слышали выступление генерала Ястребова!…

Коновалов исчез. Никто из его окружающих не мог сказать, куда он уехал. В квартире – тишина. Дача – не отвечает. Ни в одном из мест дислокации отрядов «Легиона» об Андрее Васильевиче не слышали уже несколько дней. Пропал человек!

Георгий Иванович Ястребов чувствовал, что приближается его звездный час, но отсутствие Коновалова именно теперь, когда, возможно, уже через считанные часы решится наконец судьба Отечества, не то что путало планы, но заставляло нервничать, а вот этого генерал никогда не позволял себе. И тем не менее…

Президент, по убеждению Ястребова, был уже бессилен что-то предпринять, ну а остальные: вся эта так называемая «администрация» – с маленькой буквы и обязательно в кавычках для придания ей максимально уничижительного смысла, – все эти гражданские движения за свой дом, за липовую демократию, за реформы и так далее, – все они разбегутся от первого же холостого выстрела. Боевые патроны еще пригодятся, когда снова пойдут походом на Россию-матушку четырнадцать держав…

Сегодняшняя ночь должна поставить все точки. Так он решил. Это и сказал своим боевым соратникам, отправляя их в «Легион». Сам он решил остаться в Москве и снова взять слово на утреннем заседании Государственной Думы, но уже не как депутат, а как диктатор, черт бы вас всех побрал, господа! Диктатор, но не тот, который начинает с кровавых расстрелов на стадионах, а тот, кто продиктует обществу законы справедливости, и без всех этих жидовско-масонских и большевистских закидонов. Общество должно быть подобно армии: четкий, отлаженный механизм, где все абсолютно целесообразно. А что нецелесообразно, то на сегодня и не нужно. До американской свободы общество еще не дозрело. И значит, не надо его торопить. От торопни – дети кривые. Одни уже поторопились… И где, в каких заморских краях, те торопыги?…

Но куда же задевался Андрей, черт бы его?…

Генералу и в голову не могло прийти, что никуда Андрей не девался. Просто он приехал на дачу, отослал Володю топить баню и выдернул из розетки телефонный шнур. А сотовик засунул в пальто поглубже и повесил его в передней.

Может же человек однажды позволить себе отдохнуть?!

Георгий обещал сегодня устроить бучу в парламенте. И Коновалов, не новичок в такого рода бучах, представлял себе, какие будут стоять вой и визг на всем белом свете. Государственный переворот! Ну да, как же! Нет, господа, все будет очень даже легитимно. Дума проголосует. Объявит импичмент. Назначит новые выборы. Какой же это переворот?

А депутаты тем временем сами разберутся, кому с кем по пути.

Пусть Георгий, Победоносец наш славный, пошумит, изольется гневом, возбудит массы… Время Коновалова придет позже. «Легион» – это опора, а не ударная сила. Последнюю должен, по убеждению Георгия, представить его единомышленник Игорь Афанасьев. Ястребов уверен в нем. Ну, раз ты так уверен, значит, все путем… Главное, не надо подстегивать события. В конце концов, как показало время, а оно и есть главный судья, власть достается не тем, которые рядом с трибуном на танке стоят, а тем, кто приходит позже, но навсегда. И где все те – из звонких победных дней августа девяносто первого? А вот вроде него, Коновалова, по дачам кучкуются, благо хоть на это им ума вовремя хватило… Или – далече!

Ну хватит философии, пора пойти глянуть, чё эт там у Зинки на пупке-то – свободно место? Или, пока его на даче не было, занял уже кто?… Вот же оторва, оказывается! А хороша – ничего не скажешь…

Слабые сигналы доносились из прихожей: кто-то рвался по телефону, но Коновалов запретил Володе брать трубку. В баньку, баньку! Под душистый веничек, под сильные Зинкины пальчики…

Он уже и разделся и халат накинул – тяжелый, махровый, теплый. А на дворе-то, батюшки мои, дрянь какая! И когда ж наконец зима станет!…

Громкие автомобильные гудки отвлекли его от печальных размышлений об осени, слякоти, каком-то странном чувстве расставания… Кого еще черт принес? Неужто от Георгия? Так ведь никто ж не знает, где он. Но от ворот быстро шел, почти бежал темный силуэт мужчины. Он еще не решил, стоит ли пришельца пускать в дом, как в дверь забухали чем-то тяжелым, и Коновалов услышал голос сына:

– Отец! Открывай скорей! Это я – Стас!

– Володя! – крикнул в пространство Коновалов. – Иди впусти Стаську.

Он был уверен, что Володя, где бы ни находился, услышит его и выполнит указание. Так и произошло. В прихожей щелкнула железная щеколда – любил Коновалов все простое, деревенское, – и в дверь буквально ворвался сын.

– Что с тобой? Да на тебе лица нет! Стаська, ты откуда?

– Говори! – сын смотрел на отца, потрясая сжатыми кулаками, и слезы текли по его щекам. – Ты-ы?!

– О чем ты, Стас? – испугался Коновалов.

В приоткрытой двери он увидел Володю, глядящего на него. И вдруг какая-то совершенно холодная мысль пронзила его. Да, разумеется, он дал такое распоряжение. Но когда ж это было?! Он сам и предложил тогда сделать это своеобразным сигналом. Неужели Георгий его, Коновалова, опередил и сам подал сигнал?! Или сработала запущенная машина?!

– Почему ты молчишь?! – надрывался сын. – Почему не отвечаешь?! Кто это сделал? Кто приказал? Ты?!

Истерика наливалась новой силой.

– Сядь! – рявкнул Коновалов. – Утрись и успокойся! Объясни, на какой вопрос я тебе должен ответить? Только, пожалуйста, без бабьего визга! Я слушаю.

– Ты что, в самом деле ничего не знаешь? Ты телевизор не смотришь? Включай же! Гляди, что вы натворили! Мерзавцы! Убийцы!

Володя вошел в комнату и пультом включил «ящик», как называл его хозяин. Шла какая-то передача. Внезапно она оборвалась, и на экране появилось изображение чего-то безобразно покореженного. Потом камера прошлась по фасаду дома, все стекла которого до уровня четвертого этажа были выбиты. Голос дикторши, пытающейся изобразить скорбь, произнес, что показанное телезрителям – это все, что осталось от автомобиля руководителя Администрации Президента Геннадия Алексеевича Чуланова. Но сам глава Администрации не пострадал, а погибла по ошибке ехавшая в его машине дочь Геннадия Алексеевича. Разумеется, террористы подложили бомбу в машину с целью убить ее хозяина. Телекомпания приносит Геннадию Алексеевичу самые глубокие соболезнования в связи с постигшим его горем. Подробности трагического происшествия… Телевизор щелкнул, и экран погас. Володя положил пульт на подоконник и боком вышел из комнаты.

Коновалову захотелось вдруг выматериться – громко и всласть, от всей души! Болваны! Ничего не умеют делать! Засранцы!!

Кажется, что-то все-таки у него вырвалось, потому что сын вдруг вскинул голову, яростно посмотрел на него, и из глаз его выплеснулось бешенство:

– Я знаю! Это ты ее убил! Ты приказал подложить бомбу! Ты больше не отец мне! Я тебя ненавижу! Я убью тебя, гада!

Стас неожиданно выхватил из-за пазухи пистолет и наставил его на отца.

– Вот он! – кричал сын. – Вот твое оружие! Я вытащил пистолет из твоего стола, чтоб сказать тебе: я тебя ненавижу!

Грохнул выстрел. Коновалов – голый, в распахнувшемся халате – немо уставился на сына, который медленно, слишком медленно как-то словно заворачивался винтом, уменьшаясь на глазах и вдруг – резко падая на пол.

Только тогда кинулся к нему отец. Схватил его голову, затряс, будто этими нелепыми, неловкими движениями мог вернуть жизнь своему любимому, единственному ребенку…

Услышал шевеление возле двери, поднял глаза. Володя холодно смотрел на него.

– Зачем? – с трудом выдавил из себя Коновалов.

– По инструкции. Не имею права допустить…

В выходную дверь громко застучали. Коновалов сидел на полу, держа голову сына на руках.

– Откройте, Коновалов! – глухо донеслось с улицы.

Володя тихо, как тень, прошел через комнату и неслышно скользнул в дверь коридора, который вел в глубь дома и дальше – в баньку.

– Я предлагаю вам открыть, Андрей Васильевич! С вами говорит Меркулов. Пожалуйста, во избежание неприятностей послушайтесь меня!… Иначе я прикажу взломать дверь!…

Раздались несколько громких ударов, после чего послышался скрежет, а затем – хруст и треск ломаемого дерева.

Меркулов вошел один. Он увидел ожившую страшную картину Ильи Репина, на которой изображен безумный старик возле убитого им самим сына…

Эпилог

Ранним утром в кабинете Меркулова сидели двое – сам Константин Дмитриевич и небритый, почерневший от усталости Грязнов. Они расположились за приставным столиком – один напротив другого, касаясь порой коленями. На полу, возле ножки стола, притулилась пустая коньячная бутылка, другая, наполовину опорожненная, была на столе. Слегка осоловевший Вячеслав Иванович держал в руках факс, отправленный Турецким и полученный только что. Полученный в том смысле, что Костя его сам вынул из аппарата, прочитал, пожал плечами и кинул свернувшуюся трубочкой бумагу на письменный стол. А Грязнов только сейчас увидел ее и заинтересовался:

– От Сани?

– От него. Они уже в Нью-Йорке.

– Разрешишь поглядеть?

– Смотри, коли есть охота…

Грязнов прочитал, подумал, покачивая головой и сильно щуря глаза – его определенно «вело», – снова вернулся к тексту.

– Это интересно, – сказал наконец и стал ладонью разглаживать непослушную бумагу. – Видишь, Костя, а ведь ребята – молодцы! Удалось-таки размотать этого… Доннера.

– А там, у них, иначе и не бывает, – хмуро ответил Меркулов. – Если только открыл рот, уже не закроешь. Начал давать показания – не остановишься, пока тебя самого не остановят. Это ж не наша демократия, мать ее, чтоб лапшу на уши вешать…

– Хорошо, – послушно кивнул Грязнов, – тогда объясни мне, на кой хрен им-то понадобились трупы? Или это, по-твоему, тоже входит в условия игры? Зачем, чтоб подставить какого-то Чуланова, и нашим и вашим потребовалось столько трупов?

– Не упрощай, Вячеслав. В принципе Сашка лишь подтвердил своим факсом, что грязная игра действительно имела место быть. И вели ее генералы, вот тут ты прав: и наши, и американский. Но – бывшие! Заметь: все они так или иначе – отставные! Паркер, к слову, генералом стал после той самой «Бури в пустыне», когда они Ирак раздолбали. Но очень скоро вышел в отставку и вернулся, как о нем сообщили газетчики, к любимому детищу: коллекционированию редких произведений искусства и литературы. Так, кстати, и в ихнем «Ху есть ху» написано. Но это все – верхушка айсберга. Хотя не исключаю, что для одного – цель, для другого – повод. И когда первое и второе объединяются, мы неожиданно становимся свидетелями жестко поставленной, совершенно конкретной задачи – захват власти. Но по возможности бескровным путем. Потому что Россия уже устала от расстрелов. По возможности, Вячеслав, понимаешь? А если уж никак не получится спокойно, тогда… значит, слово – «Легиону».

– Ну а штатнику-то этому, Паркеру, ему какая от наших проблем радость? Хотя… у всех генералов, как известно, своя логика, нормальным людям недоступная… Ты на меня так не смотри, это у меня должность, а не чин, поэтому – не разделяю. И не сочувствую.

– И правильно делаешь, – хмыкнул Меркулов. – А на мой генеральский погон не намекай, я тоже не сочувствую. Но – вынужден понимать… чтоб в конце концов разобраться со всей этой мерзостью. Кстати о радости. Тут все завязано, Вячеслав, и радость, и печаль. Недаром же Паркер, по словам Доннера, заплатил ему бешеные деньги! А за что? Чтоб внести в досье Чуланова соответствующую компру и тем самым смешать его с дерьмом.

– Значит, это Чуланов мешал Паркеру? Так ставишь вопрос?

– А я не уверен, что американец вообще слышал фамилию Чуланова. Помнишь, я просил Сашку узнать, о чем будут беседовать на встрече в Германии двое бывших генералов?

– Костя, не тяни, я видел отчеты Турецкого: книги какие-то, композиторы…

– Вот именно, особенно композиторы! Ох, знатоки на мою седую голову! Не какие-то, господин неученый полковник, а уникальные книги, сохранившиеся в единственных экземплярах! И не композиторы, а музыкальные инструменты – скрипки, виолончели, созданные гениями Страдивари, Вальона, Штайнера… Я и сам сперва не мог сообразить, какой смысл они вкладывали в свой, казалось бы, бессодержательный разговор. Да вот и ты подумай: уединились два генерала, причем один без всякой особой надобности для этого прилетел из Штатов, а второй – из России, а увиделись – заговорили черт знает о чем. Да еще какими-то загадками. Ну давай же, ворочай наконец мозгами, сыщик! Ничего в голову не приходит? Ты же материалы видел, сам только что сознался!

– А может, они не нарочно, а случайно, так сказать?…

– Вячеслав! – строго сказал Меркулов. – Можешь не валять мне тут дурака! Я всегда был высокого мнения о твоих умственных способностях, не расстраивай меня, пожалуйста!

– Ну хорошо, – Грязнов взялся за бутылку, – подставляй свой… бокал! А встретились они, Костя, с той целью, чтоб договориться, каким образом снять с работы некоего Чуланова, который быстро набирает силу и, значит, мешает, как ты уверен, Ястребову осуществить бескровный захват власти. Ловко, Константин, но… сложно. Как примерно левой пяткой правое ухо почесать.

– Господи, и с кем я разговариваю! Ты же сам читал запись их беседы! Там разве есть хоть одно слово об этом?

– А записки, которые они писали друг другу? – ехидно парировал Грязнов. – Сане же показали только ту – с цифрами, а другие где? И кто видел те, что Паркеру писал Ястребов? То-то! Съел?

– Ну вот, наконец и ты начинаешь думать, – кивнул Меркулов. – Вот с этого момента и я тоже начал отсчет. К чему здесь цифирь? И – придумал. Знаешь, что сей сон означает?

– Ну? – Грязнов даже забыл про бутылку.

– А то! Я приказал срочно проверить все эти «висяки» с похищенными раритетами, скрипками и прочими ценностями. Так вот, речь у них там шла о том, что в последние месяцы пропало в нашей стране. Вывезено или нет – другой вопрос. Но пока здесь никаких концов нет. В частности, с теми же скрипками Страдивариуса и Вальона. По первой, кстати, твои сыскари работали, из девятого отдела. Безрезультатно, как тебе известно. По второй – питерские. Вроде как уплыла она куда-то, чуть ли не в Австралию. А кто точно скажет куда? Та же самая картина и в бывшей «ленинке». Ни Эразма, ни венецианской конституции… Ни очень многого другого, Вячеслав ты мой дорогой Иванович. Такая вот картина. А цифры? Могу почти уверенно сказать, что написанные в листке Паркера цифры соответствуют аукционной цене упомянутых в разговоре украденных ценностей.

– Ясность, Костя, конечно, вещь хорошая, но «висяки»-то остаются.

Меркулов лишь развел руками.

– Ну так вот, когда цифры стали на место, оказалась понятной и необычайная активность некоторых известных нам действующих лиц при организации американских двухгодичных «гастролей» уникальных реликвий дома Романовых. Чтоб не портить отношений с «другом Биллом», выставку эту мы конечно же отправим, но сейчас наши эксперты будут срочно пересматривать кое-какие пункты договора. Мы ж эту выставку стараниями наших генералов чуть было не продали американцам. Точнее, одному уже хорошо известному американцу, щедро финансирующему проект. Роберту Паркеру. Не знаю, возможно, у него цель была такая: обрядиться в подлинные царские одежды и восседать в шапке Мономаха на троне Романовых… От этих сумасшедших всего легко ожидать.

– Костя, я никак одного не пойму. Они же все орут о патриотизме, о великой России! Зачем же куда-то продавать наши русские исконные ценности, духовное наследие?… Нет, не понимаю…

– Ради денег, Славка. Ради очень и очень больших денег. Сотен миллионов долларов. Потому что ни один переворот, друг ты мой, поверь на слово, не совершался бесплатно. Впрочем, можешь почитать историю… А эти еще мне… что один, что другой, о чести, понимаешь, толковали! Да откуда она у них?! Кому она вообще нынче нужна?!

– Не надо, Костя, не заводись… Лучше покажи, сколько тебе?

Меркулов сердито чиркнул ногтем по середке стакана. Грязнов прикрыл глаза и налил на слух – вышло немного больше.

– А у нас с тобой, – сказал он, громко нюхая тыльную сторону ладони, – между прочим, ничего другого и нету. – Он опустил пустую бутылку под стол, к первой. – Ага? А переворот ты тем не менее предотвратил.

– То-то и оно, что – ага… – пробурчал Меркулов, смиряясь. – Ладно, давай, раз уж у нас и в самом деле ничего не осталось. Хоть за это…

Выпив, Меркулов вытащил из грязновской пачки сигарету. Закурил. Спросил после долгой паузы:

– А этот… как его? Сиротин. Он-то чего тебе дал?

Слава оживился.

– А я только начал знакомиться, но даже из того, что успел прослушать, – о-го-го, Костя! Но ты прервал мое занятие, и пришлось мчаться в Ватутинки эти чертовы… Зато у меня теперь имеется такой материал, что кто-то подсядет надолго… Нет, вообще-то я знал, что все они из бывшего Девятого управления КГБ – суки порядочные. Поэтому Сиротин меня в принципе и не расстроил. Просто факт подтвердил. Дал мне кое-какие записи разговоров своего директора, господина Зверева, с уже известным тебе господином Костровым. Ну и кое-что еще. Из чего явствует, что генерал Зверев хоть и был армейским, так сказать, но очень охотно и давно кормился совсем в другом учреждении, точнее, «конторе». Об этом ему и напомнил тоже бывший чекист господин Костров. Ладно, Костя, это – долгая история. Но, как нам теперь известно, кражу всех перечисленных тобой книг, а также многих других, безуспешно находящихся сегодня в розыске, осуществил по требованию Кострова сам Зверев. Правильнее, приказал осуществить и лично обеспечил прикрытие. С помощью тех кадров, которые привел с собой в библиотеку. А они, в свою очередь, жаловались директору на конкретных работников, мешающих осуществлению его указаний. Вот так и завязалось. Поэтому со всеми жертвами уже через день-другой будет полная ясность. Кроме Калошина. К сожалению, с ним все было проделано чисто. А если что и оставалось, то исчезло после продажи квартиры. Сам Сиротин по просьбе директора выезжал на место, но он, если что и знает, все равно промолчит. Своя шкура дороже.

– А если мы его?…

– Костя, он и так сделал больше, чем мог. Или хотел. А потом… я же с ним говорил, дал, как ты понимаешь, некоторые гарантии… А за Калошина, к сожалению, просить уже некому. Да, к слову, о протоколах, которые изъял Саня. Все, о чем я тебе рассказал, там имеется, но… в завуалированной, что ли, бездоказательной какой-то форме. Видно, те, кто вели эти протоколы, заранее изымали из них любую компру в адрес директора и его прихлебателей. Или мудро забывали записывать. Но теперь мы можем сопоставить эти протоколы с теми аудиозаписями, которые передал Сиротин, и сделать соответствующие и, надеюсь, далеко идущие выводы.

– Интересный тип! – ухмыльнулся Меркулов. – А как же он записывал-то?

– Костя, он же из «девятки», чего спрашиваешь? Там дураков не держали. Ну, короче, когда кому-то из зверевских исполнителей мешали, тот жаловался хозяину, а сам Зверев уже докладывал Кострову, который и принимал окончательное решение. О ликвидации помехи. В частности, как я полагаю, и через того же Чуму с его уголовниками. Красивый бантик завязался, да? А я как раз взял сегодня ночью того, искомого исполнителя, из дорожно-патрульной службы.

– А что ж ты молчал? – почти возмутился Меркулов. – Это же сейчас самое важное!

– Теперь уже не самое… Прибыли мы туда, в эти Ватутинки… А с тем Онищенко, я рассказывал, мы уже познакомились. У Чумы в гостях. Вот я и говорю ему: «Ваня, только не надо, ладно? Пришли-ка мне сюда своего поэта. Он тебе, говорю, больше не понадобится, а у меня по его милости „висяки“. Знаешь, говорю, что это такое?» Он тут же угадал, смышленый парень. «Ага, говорит, на, бери…» В том смысле, что никак не возражает. А в самом деле, чего возражать? И ежу понятно, что их немедленно расформируют. Без работы оставят. Чечня – кончилась. В Боснии – тишина. И в Приднестровье тоже делать не хрена. Куда ни сунься – сплошной атас… Ну с ними там стали разбираться дубы от Афанасьева, а я быстренько забрал «поэта» – и ходу. Молчал он, падла, молчал, но скоро не выдержал: «Зинку мою не нашли?» – говорит.

– Его? – удивился Костя. – Ах, ну да… Знаешь, где я эту Колобовскую обнаружил? У генерала Коновалова. В бане сидела. Голая. И ревела… Черт возьми, они даже в святое, по-своему разумеется, дело обязательно привносят какую-то непристойность…

Грязнов укоризненно покачал головой и скривился, как от вовсе не приличного анекдота, рассказанного в совсем светском обществе. Потом с отвращением махнул рукой и, тяжело поднявшись, подошел к могучему сейфу Меркулова. Приложил ухо к бронированной дверце с никелированной рукоятью, зачем-то прислушался и почтительно, будто робкий посетитель, постучал согнутым указательным пальцем.

Меркулов захохотал и со словами «войдите!» кинул ему связку ключей. Грязнов ловко поймал ее, не глядя выбрал нужный ключ и отворил дверцу. Достал бутылку и в изумлении вскинул брови:

– Костя, она почему-то последняя! Так бывает?

– А ты считаешь, у меня там погреб? Нахал! Немедленно закрой и верни ключи!

– Те сколько? – поинтересовался Слава, небрежно, мимоходом, скручивая у бутылки пробку и садясь.

– Нет, ну ты действительно нахал, каких свет не видывал!

– Костя, я никогда не был жадиной… в отношении друзей. Сколько покажешь, столько и налью. Разрешаю и в дальнейшем курить мои сигареты, пожалуйста… Ох! – протяжно вздохнул он. – Мне бы еще одного артиста поймать, для коллекции, и все дела можно закрывать… Жалко этих теток, да что ж теперь поделаешь? Надо ж было им вляпаться в кровавую дележку!… Ну а с ястребком своим ты что намерен делать? Когда из него перья щипать начнем?

– Жди! Его еще надо лишить депутатской неприкосновенности! А выступления в Думе к делу не пришьешь. Там частенько и не такое несут! Но разбирательство я постараюсь все равно устроить. Чтоб им всем жарко стало… Если позволят… – последнее Костя сказал как бы в сторону, словно бы ни для кого, так, в пустоту. – Давай, Вячеслав, хоть помянем две невинные души…

– Это почему же – две?… Ах, ну да… Они ведь еще и жить толком не начали… Не, Костя, Бог – не фраер, он обоих папаш наказал до самой смерти. Значит, было за что… А вот за детей – давай… Напиши Сане, пусть быстрей кончает эту богадельню, пошлет всех… я отдельно сообщу им, куда, и едут с Дениской домой. Людей нет, не с кем словом перемолвиться!

– А я? – обиделся Костя.

– Ну – ты. Да. Но нас же так мало! – стал заводиться Грязнов. – А когда и нас не станет – с кем?

– Тогда, Славка, с Господом Богом… – грустно вздохнул Костя.

Оглавление

Пролог

Глава 1.

Глава 2.

Глава 3.

Глава 4.

Глава 5.

Глава 6.

Глава 7.

Глава 8.

Глава 9.

Глава 10.

Глава 11.

Глава 12.

Глава 13.

Глава 14.

Глава 15.

Глава 16.

Глава 17.

Глава 18.

Глава 19.

Глава 20. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg