«Со мною в ад»

Со мною в ад (fb2) - Со мною в ад (пер. Елена Ильинична Фалькович) 469K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кирилл Войнов

Кирилл Войнов Со мною в ад Роман

Есть у меня шестерка слуг,

Проворных, удалых.

И все, что вижу я вокруг, —

Все знаю я от них.

Они по знаку моему

Являются в нужде.

Зовут их: Как и Почему,

Кто, Что, Когда и Где[1].

Редьярд Киплинг

Кирил Войнов

С мен в ада

1980

Окно моего кабинета выходит на восток, к тюрьме. Высокая гранитная стена отделяет нас от этого сурового молчаливого здания, полного греха и человеческих драм, разрушенных жизней и сломанных судеб. Может быть, именно эта близость порой навевает мысль о том, что наше следственное управление — это нечто вроде преддверия к тюремному аду, а я — один из подручных Святого Петра, которые помогают человеку перейти через этот страшный порог или вернуться в человеческий муравейник.

Впрочем, гранитная стена находится где-то внизу. Поэтому отсюда, из моего окна (мы сидели на четвертом этаже), виден целиком весь западный фасад тюрьмы, продырявленный маленькими зарешеченными окнами, справа — ворота с черной железной дверью, возле нее — караульное помещение, а дальше, в углу, — круглая сторожевая башня, где когда-то круглосуточно сидел часовой со штыком и картечницей. Сейчас башня пуста, как безлюдная ветряная мельница. И все равно башня производит устрашающее впечатление, да это и понятно: она стала неотъемлемой частью, как бы символом мрачного ансамбля. За красной черепичной крышей низкой пристройки виден кусочек двора, выложенного булыжником. Тонкая полоска травы отделяет его от заботливо ухоженного цветника. Здесь, в этом безмолвном дворе, я вижу иногда одинокую человеческую фигуру в широкой линяло-серой робе и кепке, похожую на странный манекен или, скорее, на чучело. Однако это не чучело, а живой человек: он тяпает мотыгой, подстригает кусты, сажает цветы. Ему разрешено вернуться к нормальному существованию, и своим занятием он искупает вину перед обществом. Он знал, что в конце концов окажется здесь, что ему придется заплатить за совершенное им преступление по законам, которые общество создает, чтобы существовать и развиваться.

Да, собственно, каждый член общества знает эти законы, писаные и неписаные. Едва появившись на свет и даже еще не осознав себя как личность, человек уже получает уроки разницы между «да» и «нет», между «можно» и «нельзя», «полезно» и «вредно». Взрослея, он постигает все это не только разумом, но и чувствами и инстинктом. Одновременно он учится понимать, что добро не всегда вознаграждается, зато зло почти никогда не остается безнаказанным. И все-таки вопреки разуму, чувству, инстинктам человек делает то, что вредно, то, что запрещено, то, чего делать нельзя, иначе говоря — он совершает преступление. Что-то толкает его на это, какая-то причина, которая становится сильнее чувства ответственности перед обществом, сильнее страха перед раскрытием преступления, перед возмездием, даже самым ужасным.

Что же это за причина? Любовь, ненависть, алчность, зависть, поруганное достоинство, месть? Да мало ли страстей человеческих лежит в основе преступления! Чаще всего именно они, человеческие страсти, подробно изученные и всегда неожиданные в своих проявлениях, вырываются из-под контроля разума и швыряют человека в пучину непредсказуемых и неуправляемых — преступных — действий.

Что может толкнуть человека к тому, чтобы лишить жизни себе подобного? Что могло заставить этого внешне симпатичного молодого человека, почти закончившего медицинский институт, Венцислава Качулева, чье дело лежит у меня на столе, убить своего соседа по квартире? Тридцать семь дней я занимаюсь этим делом, исследую характер обвиняемого, его склонности, социальное происхождение и взгляды на мир, зову на помощь лучших психологов, изо всех сил стараюсь логически объяснить происшедшее, потому что не могу, просто отказываюсь принять его версию: да, убил, потому что хотел остаться в квартире один… Да это просто невероятно, дико, нелепо! Убийство — не из-за любви или ненависти, не от растоптанных сокровенных чувств! Что это? Жадность? Нет-нет, жадность — это нечто совсем другое, она предполагает болезненную ненасытность, она жаждет иметь и приобретать, и в результате — кража и грабеж. А этот… этот просто — просто! — хотел жить в квартире один, включать магнитофон, водить к себе девушек… Легкомыслие? Безответственность? Никаких других объяснений я не нахожу. Легкомыслие и безответственность. И меня бросает в дрожь при мысли о том, что в наше время именно это все чаще объясняет причины многих и многих преступлений. Не бешеные страсти, а легкомыслие и безответственность. Поэтому, когда тебе поручают дела, в которых открывается весь ад клокочущих страстей человеческих, понимаешь, какой долгий путь еще пройдет мир, прежде чем человек будет жить по высоким, нравственным законам.

На моем столе рядом с объемистым делом Венцислава Качулева, по которому я уже написал заключение и приготовил его для прокурора, лежит и тоненькая зеленая папка. В ней всего один листок — постановление о предварительном следствии. Сегодня утром мне вручил его Кислый, то есть полковник Стоичков, мой шеф. Я сказал «Кислый», потому что, когда речь заходит о нем среди коллег из управления или когда каждый из нас думает о нем, мы никогда даже в мыслях не называем его «начальник» или «полковник», а просто «Кислый». При этом по характеру он вовсе не кислый, совсем наоборот: я бы сказал, что он один из самых симпатичных начальников, при которых мне приходилось служить. Да, конечно, он придирчив и требователен, но зато справедлив, редко выговаривает, еще реже наказывает подчиненных, понимает их — но физиономия!.. Дал ему Бог, а может, и сам «выработал» себе такую, но, даже когда он хвалит нас, выражение лица у него такое, будто он только что выпил бутылку чистого лимонного сока…

Утром, когда он вручил мне новое дело, я попытался напомнить ему о том, что мне обещан отпуск, что я устал, мне бы отдохнуть, и прочая и прочая, но все это не произвело на него никакого впечатления. Ну, и я вынужден был выйти из кабинета с тихим вздохом и тоненькой папкой под мышкой.

Раньше это дело вел наш коллега следователь Пенков, но недавно с ним, как я слышал, случилась беда: при выходе из лифта он упал и сломал ногу. О сути дела, которым он едва начал заниматься, я знал понаслышке, просто оно было чужое и не очень интересовало меня — своих забот хватало. Значит, следовало раскрыть глаза и уши пошире, чтобы узнать побольше. И, конечно же, прежде всего встретиться с Пенковым.

Я взял плащ с вешалки, вышел из управления и сразу попал под сильный майский дождь.

Пенков сидел в старом продавленном кресле, вытянув вперед толстую как пень ногу в белом гипсе и бинтах. Рядом стоял костыль — значит, дело серьезное. Выглядел он не так уж плохо, мне даже показалось, что на его худом лице, обычно бледном, появился румянец.

— Ну, ты умница — нашел время ноги ломать! — попытался я пошутить, но он воспринял это не как шутку, а, скорее, как упрек.

— Извини уж, так получилось, — совершенно серьезно ответил он. — Садись сюда! — и он указал на кушетку, перед которой стоял колченогий журнальный столик. — Лучше чуть подальше от меня, ко всему я еще и грипп подхватил.

Я уселся на кушетку.

— Болит? — с участием, достаточно искренним, спросил я.

— Что?

— Как что? Нога.

— Только когда наступаешь на нее. А так ничего, терпимо…

— Это перелом?

— Похоже, но врачи что-то темнят. В моем возрасте все плохо заживает.

Я знал, что ему осталось до пенсии семь месяцев и тринадцать дней. Помолчали.

— Тебе, что ли, передали? — спросил Пенков, чувствуя, что, как хозяин, должен продолжать разговор.

У меня не было необходимости отвечать — все и так ясно. Однако я кивнул головой.

— Мне и вправду очень жаль, — проговорил он. — Это дело могло стать самым крупным за всю мою службу. Я просто мечтал, чтобы мне попался такой случай, — и вот что вышло…

Я с удивлением поглядел на него — нет, он не шутил, тон его был искренним и серьезным.

— А почему самое крупное? — как-то машинально задал вопрос я.

— Но ведь это тройное убийство! Разве мало? Не каждый день случается такое, верно?

Он говорил тихо, но в голосе его звучали волнение и убежденность, и серые глаза блестели по-особенному. Он взял со столика пачку сигарет, ловко стукнул по дну — выскочили две сигареты, он поднес пачку мне. Я поглядел на часы и покачал головой: до второй сигареты мне оставалось еще пятнадцать минут.

Он закурил, выдохнул дым и продолжал тем же тихим, сдержанным тоном:

— При этом я думаю, что мне известно, кто убийца. Мы советовались с Генчевым, он такого же мнения. Он говорит: «Голову даю на отсечение…»

Генчев — это его приятель, они сидят, вернее, сидели в одном кабинете.

— Ну, если Генчев предлагает отсечь свою голову, то она не так уж много стоит, — не удержался я. Кроме того, мне хотелось немного охладить тихий энтузиазм хозяина.

— Я знаю, ты не любишь его, но ты не прав — он неплохой человек. И способный.

— Я совсем не то имел в виду, — поспешил я объяснить. — Просто в нашей работе предубеждение — самый плохой советчик, и ты это знаешь не хуже меня — слава Богу, не со вчерашнего дня работаешь.

— При чем тут предубеждение? Это не предубеждение, а внутреннее ощущение и, как говорится, интуитивное чувство верного пути… Разве с тобой этого не бывало?

— Нет, не бывало. — Я уже чувствовал упрямое желание возражать ему. — Нужны прежде всего данные, улики, факты — и как можно больше!

— О фактах говорить пока трудно, но данные, улики… Ну, во-первых, именно в этот день он не пришел домой обедать; во-вторых, отправился в больницу, вертелся-крутился там, наблюдал, подслушивал, расспрашивал, а потом вдруг взял да и представился как сосед…

— Погоди, погоди — кто «он»?

— Ну он, муж Невены, кто же еще… Муж средней сестры, которая совершенно случайно осталась жива. Гено, Гено Томанов его зовут.

— Ты его видел? Разговаривал с ним?

— Конечно, я вызывал его, допрашивал. И добыл таким образом одну очень серьезную улику…

— Однако в папке нет протокола допроса.

— У каждого свой стиль! — ответил Пенков с улыбкой, в которой проглянула вдруг уверенность в собственной непогрешимости — раньше я не замечал ее у этого не слишком удачливого пожилого служаки. — И протокол есть, и все, что полагается. Только, когда я вызываю кого-то на официальный допрос, я должен знать о допрашиваемом намного больше, чем ему кажется.

— Что ж, это прекрасно, — согласился я. — Каждый действует сообразно со своими понятиями и привычками. Но ты вроде говорил о какой-то серьезной улике.

— А, да-да! У него, у Гено Томанова, есть железное алиби на этот день — по часам, по минутам: где был, с кем встречался… Не знаю, как ты посмотришь на этот факт, но меня такая точность очень настораживает. Это значит, что он думал об этом предварительно и готовился заранее к возможному допросу.

Пенков оживился, даже глаза у него заблестели, для пущей убедительности он стал размахивать рукой, в которой держал сигарету, и сизые круги дыма от нее мягко поднимались вверх.

Я слушал его терпеливо, насколько мог, но в конце концов его апломб стал раздражать меня.

— Допустим, это так. Хотя, скажу тебе откровенно, если основываться на том, что ты мне рассказал, я бы на твоем месте не был столь категоричен… Ты, конечно, задержал его?

— Кого?

— Ну, этого — Гено Томанова или как его там…

— А зачем? Пусть себе гуляет на свободе. Его надо будет задержать, когда придет время.

— Но если ты так уверен в его виновности… А вдруг он скроется?

— Куда он скроется? И если уж он решит скрыться, значит, точно виновен. Нет, никуда он не денется. Он так уверен в том, что убедил меня в своем алиби… Да и куда он подастся? Очень трудно скрыться у нас теперь.

Раздражение закипало во мне все больше.

— Видишь ли, коллега, — начал я — и запнулся. Такое начало фразы выдавало мое состояние, которое я пытался скрыть. Оно прозвучало так официально и холодно, что я сам смутился. Если бы я продолжил, получилось бы нечто вроде: «Видишь ли, коллега, давай-ка отбросим твои внутренние ощущения, инстинкты и особые стили и разберемся по существу!» Но я с отчаянным усилием вывернул фразу и выпалил: — Видишь ли, коллега, мне очень хочется пить! Нет ли у тебя чего-нибудь прохладительного?

По всему судя, я весьма естественно и ловко завершил это сальто-мортале, потому что Пенков ничего не заметил. А может, сделал вид, что не заметил.

— Руми! — громко крикнул он.

Из открытой двери выбежала девочка лет шести, худенькая, светловолосая, с остреньким любопытным носиком.

— Принеси-ка лимонад из холодильника. И конфеты! Знаешь, где стоит коробка?

— Знаю.

Девочка повернулась так быстро, что ее коротенькое платьице раздулось абажуром, и побежала обратно.

— Послушная девочка, — заметил я, пытаясь сделать хозяину приятное.

— Она добрая, — с едва скрываемой гордостью и удовольствием ответил он.

Руми принесла две запотевшие бутылочки швепса и два бокала, поставила их перед каждым из нас на журнальный столик, тихонько произнося при этом: «Пожалуйста», «Пожалуйста».

— А конфеты? Конфеты забыла?

Руми виновато поглядела на деда, приложила ко рту тоненький пальчик и чуть улыбнулась:

— Я… я съела их… конфеты…

— Ах ты, сладкоежка! — беззлобно прикрикнул Пенков. — Марш в комнату!

Девочка повернулась и вприпрыжку быстро убежала к себе, а Пенков вынул из кармана складной ножик с массой приспособлений и стал открывать швепс.

— Видишь ли, Пенко, — начал я более чем миролюбиво, — вот ты говоришь, что допрашивал этого Гено Томанова. Может быть, у тебя есть еще какие-нибудь сведения, впечатления, наблюдения? Хотя, я понимаю, ты занимался этим делом очень недолго. Давай тогда сделаем так: ты расскажешь мне все, что знаешь и думаешь по этому поводу, чтобы я представил себе все, пусть даже в самых общих чертах…

— Почему в общих? Я могу рассказать тебе и нечто конкретное, — и он чуть подтолкнул ко мне открытую наконец бутылку лимонада. — Да, можно и поконкретнее. У меня есть протокол обыска на улице Васила Ихчиева, 3, протокол допроса соседки по квартире, той самой, которая позвонила в «Скорую помощь», ее зовут Зорка, забыл фамилию… Я разговаривал с одним из врачей, которые пытались спасти двух сестер в Хисаре; я выяснил, что он, врач этот, приехал сюда в командировку, и я нашел его…

— В деле нет таких протоколов, — прервал я его, снова почувствовав раздражение, нарастающее с каждым его словом.

— Есть, есть они. Они здесь, в желтой папке, в моем портфеле. Я собирался приложить их к делу, как только оно начнет разворачиваться.

Мы разлили холодный лимонад и отпили понемногу.

— Основание для начала следствия появилось тогда, когда стала понятна связь между двумя отравлениями — в Софии и в Хисаре, — начал Пенков, — притом в одно и то же время. И еще: их связало название «паратион», это ты уже знаешь, наверное, все три сестры пострадали от него. Но, к сожалению, прошло целых два-три дня, пока мы сообразили, в чем дело. После этого, точнее на четвертый день, я осмотрел дом Невены. Ну и что? А ничего особенного. Живут они в маленьком домике, построенном бог знает когда. Две комнаты, прихожая, превращенная в чулан. Это довольно далеко от центра, на улице Васила Ихчиева, 3. Одну из комнат занимает Невена с мужем Гено Томановым и ребенком. Девочке восемь лет, она живет в селе у родителей Невены, там и учится в школе. Во второй комнате, поменьше, живет Зорка Кираджиева, соседка. Все у них чисто, подметено, убрано, никаких следов от паратиона или чего другого, что бы бросалось в глаза. В общем, сделали мы еще один обыск. Перевернули, перетрясли все — и опять ничего не нашли. А когда я расспрашивал эту самую Зорку — а она, надо сказать, трещотка порядочная, болтает как сорока, среди всего прочего она рассказала, что после того, как Невену увезла «скорая», она, Зорка, вошла в комнату соседей и решила убраться там хоть малость, а то все было так разбросано, такой беспорядок, как никогда не бывало у Невены. Они с Невеной вообще часто помогали друг другу. Ну, стала она убирать, на столе стояла тарелка с едой, вилка рядом. Но еды осталось мало. Она, Зорка, выбросила все остатки в ведро — не в большое, для мусора, а в маленькое, пластмассовое, что стоит в прихожей, закрытое деревянной крышкой.

Пенков взял со стола пачку «БТ», снова ловко стукнул по донышку, выскочила на этот раз одна сигарета. Он вынул ее и торжественно закурил, не предложив мне. Я вынул свою пачку: наступило время для третьего — и последнего — удовольствия, разрешенного мне за весь день (ему, правда, неизвестны были мои расчеты).

— А теперь слушай внимательно, что произошло! — объявил он, поднеся мне зажигалку. — Сестры пришли в десять часов, как сказала мне Зорка. Их тэказээс[2] устроил для передовиков экскурсию в Хисар и Карлово, где Левский родился, и так как в Софии у них было свободное время, то они и решили навестить свою среднюю сестру Невену. Ну и, конечно, Невена задержала их, чтобы позавтракать вместе. А Зорка к тому же заметила, что сестры принесли с собой цыпленка, наверно, они брали его в дорогу, как делают обычно все сельчане, но потом решили съесть его за общим обедом. Значит, получается, что все три сестры ели вместе. К двум часам дня Зорка вернулась с работы. Сестер уже не было, в комнате Невены было тихо. Зорка даже подумала, что соседка пошла провожать сестер. Но часа в четыре она услышала громкие стоны, сунулась к Невене и увидела ее на полу, та охала и корчилась, видно от боли. Зорка тут же побежала к соседям, у которых есть телефон, и вызвала «скорую»…

Пенков помолчал, глубоко затянулся, выпустил дым колечком.

— Обе сестры Невены умерли в Хисаре. Младшей стало плохо еще в автобусе, и она скончалась в больнице, так и не придя в сознание. Почти то же самое было и со старшей, но она все-таки успела произнести хоть несколько слов — одна из медсестер в больнице утверждала, что своими ушами слышала: «Цыпленок… цыпленок… Пусть Венче не ест цыпленка…» Доктор Ташев, который лечит Невену здесь в Пироговской больнице[3], уверен, что речь идет о паратионе… В Хисаре предполагают то же самое. Но это будет точно установлено, а может быть, в нашей лаборатории уже получены результаты, и тогда все станет на свои места. Во всяком случае, у меня нет никаких сомнений в том, что эта еда стала последней в жизни тех, кто ее попробовал… Остается выяснить, кто же положил отраву в цыпленка. И тут у меня тоже нет никаких сомнений — это дело рук Гено Томанова! — уверенно, ни секунды не задумываясь, заявил Пенков. — Но, конечно же, не прямо в цыпленка, а раньше, в какой-то продукт, который нужен для приготовления этого блюда. Ну, например, в подсолнечное масло… Понимаешь, этот Гено вернулся домой к шести часам вечера на машине, которую купил в тот же день, и, когда Зорка рассказала ему о том, что случилось, первый вопрос его был: «Она жива?» Потом он вошел в комнату, повертелся там и вышел с каким-то продолговатым пакетом, там было что-то, завернутое в газету. Я спрашивал его, что было в том пакете? А он говорит: я взял чистое белье, в баню собрался. Представляешь? В такой момент — в баню! И, конечно же, ни в какую баню он не ходил, а напрямик дунул в Пироговскую. Заметь, между прочим, — при обыске мы не нашли ни бутылки с маслом, ни еще какого-нибудь сосуда, где можно было бы держать эту жидкость.

Пенков вошел в раж и даже раскраснелся.

— Ну так, пойдем дальше! Этот самый Гено сел в свою новую машину… хотя это не новая машина, а старый отремонтированный «фольксваген»… в общем, сел он и помчался в больницу. Ну, что он там делал, как ты думаешь? Кому-то звонил по телефону-автомату, мотался там, сновал туда-сюда и весьма при том волновался. Подошел к справочной, спросил о состоянии Невены Томановой, там не могли ему точно ответить, пошел в отделение, остановил первую попавшуюся докторшу, и снова тот же вопрос — жива ли? А когда докторша спросила, кто он, знаешь, что он ответил? «Сосед»! Видал? Сосед! Ну, теперь подведем некоторые итоги. Первое — обычно он всегда приходил домой обедать, каждый день, а в этот день не пришел, а явился только вечером, и первый вопрос какой: она жива? Затем — входит в комнату и выносит оттуда какой-то продолговатый пакет, говорит, что это белье для бани. Белье? А почему не бутылка с маслом, в которую он влил отраву, а? И, наконец, это железное алиби! Нет, все это мне кажется очень и очень подозрительным!

Он облокотился о спинку стула, скрестил руки на груди и поглядел на меня с видом победителя, явно ожидая моего одобрения. Но я молчал.

— Ну, что скажешь? — потеряв, видимо, терпение, спросил он.

А я ничего сказать не мог. Подумал только, что этот инертный, известный своей медлительностью человек на сей раз не терял времени напрасно. Может, и вправду жаль, что ему не удалось продолжить расследование, за которое он взялся с таким жаром.

— Досадно, что так случилось. — Я кивнул на его забинтованную ногу.

— А, как не повезет человеку… — согласился он. Ему было приятно мое сочувствие. Он помолчал несколько секунд и добавил: — Я попросил еще две справки, одну из Моравца о сестрах Невены — как живут, с кем, какие у них отношения между собой и со средней сестрой. Этого цыпленка, которого они привезли с собой, тоже надо иметь в виду, они же готовили его и ели; может, там тоже было что-то, кто знает… И вторая справка — о Гено Томанове, о его житье-бытье, что о нем говорят соседи, сослуживцы, с кем дружит, у кого бывает… Надеюсь, сегодня утром справки будут готовы. Все-таки информация для ориентации. Да, и результаты анализа остатков еды, брошенных Зоркой в ведро, уже, наверно, тоже есть. Зайди в нашу лабораторию! И… извини, пожалуйста, подай мне портфель, я передам тебе папку с остальными материалами, и отметим, что ты принял работу, чтобы все было по правилам.

Я взял портфель с этажерки для книг, передал ему, он вынул оттуда желтую папку и положил ее передо мной так, будто прощался с чем-то очень дорогим ему.

Я почувствовал, что мое пренебрежение к этому человеку, раздраженность его медлительностью и наивным энтузиазмом постепенно таяли и уступали место внутреннему уважению и даже симпатии к нему. Я понял наконец, что Пенков — трудолюбивый, сообразительный, способный специалист — слишком застенчив и скромен, совершенно не умеет лезть на первый план и показывать «товар лицом», поэтому его всегда заталкивают на серую периферию мелких неинтересных дел более энергичные и самонадеянные коллеги (неужто и я среди них?). Пройдет еще год и тринадцать дней, и после двадцати пяти лет верной службы он покинет наши ряды и уйдет воспитывать свою милую внучку, а мы довольно скоро забудем о нем, убежденные, что мир и наша работа начинаются и кончаются нами.

— Я должен поблагодарить тебя, — совершенно искренне сказал я, убирая желтую папку в свой кейс. — Ты мне очень помог.

Я посмотрел на часы и поднялся.

— Мне пора в управление, дела. Я как-нибудь зайду еще…

Я протянул ему руку, он подал мне левую, снисходительно усмехнулся, и во взгляде его я заметил что-то вроде недоверия ко мне. Да, напрасно я сказал о том, что еще зайду как-нибудь, стыдно обещать то, что едва ли сможешь исполнить (так оно, кстати, и получилось). Но что делать — таковы мы, люди.

— Извини — не провожаю! — пошутил Пенков. — Руми! Проводи гостя!

Девочка вышла из своей комнаты и встала в дверях, не очень, видимо, понимая, что она должна делать. Я чуть наклонился и подал ей руку: «До свидания». Девочка подала мне свою. Когда я был уже у входной двери, она наконец пролепетала «До свиданья» и даже сделала легкий реверанс.

«Эх, Димитре, Димитре… Люди уже внуков воспитывают, а ты все бобылем ходишь!» — укорял я себя, сбегая вниз по ступенькам. Впрочем, сейчас не до укоров и мыслей о личном — есть более важные вещи, о которых надо думать. Хотя — они всегда найдутся, более важные…

Майский день сиял во всем своем великолепии. Свежая зелень деревьев, красные фейерверки тюльпанов и маков, пронзенные лучами солнца, брызги фонтанов радовали глаз и душу. Я мчался на своем «москвиче» навстречу прекрасному дню, и если быть честным перед самим собой, то была еще одна причина для отличного настроения: я ехал в нашу лабораторию, на этот раз у меня был официальный повод посетить ее и мне не нужно было, как обычно, выдумывать что-нибудь вроде желания повидать своего старого друга Коци. Коци — это доктор наук Константин Тянков, заведующий химической лабораторией. Он на два года старше меня, худ и мал ростом, но как заговорит — от его голоса все пробирки и колбочки дрожат и звенят, ударяясь друг о друга. Он свободно владеет четырьмя языками, особенно хорошо — английским, а как химик — достаточно появиться в ресторане кельнеру с подносом, и Коци немедленно определит, сколько воды бармен долил в виски.

Когда я вошел в кабинет Коци, служивший одновременно канцелярией, хозяин пил кофе с одним из своих коллег. В нашем учреждении это строго запрещено, но, бог знает почему, Коци все прощали. Я взглянул направо — да, так и есть, Танче, как всегда, сидела за своим столиком и что-то печатала на машинке. Я позволил себе всего на миг задержать взгляд на ее милом мягком профиле со слегка вздернутым носиком и круглым, как у ребенка, подбородком. Закусив губы, она внимательно вглядывалась в клавиатуру, будто искала какой-то знак, но я ясно увидел — она слегка порозовела…

— Привет! Я пришел за результатом анализа по поводу отравления этих… сестер! — Я вдруг почувствовал, что говорю слишком громко.

— Вот как? — еще громче зазвучал голос Коци. — Станоева, усадите, пожалуйста, гостя!

Машинка замолкла, и через секунду возле стола Коци возник еще один стул. Таня появилась так близко от меня, что я почти ощутил прикосновение ее золотистой нежной кожи.

— Паратион, верно?

— Верно-то верно, но очень трудно было установить точно, какой именно вид его, — с готовностью ответил Коци, — потому что обычно употребляется несколько разновидностей. Во всяком случае, я знаю их семь. В данном случае это Ф-103. Это жидкость почти без запаха, очень похожая на оливковое масло. Мы получаем ее из Австрии.

— А концентрация? Большая?

Коци посмотрел на меня поверх очков.

— Концентрация такая, которая может убить и буйвола!

— А можно допустить…

Я не закончил фразу, потому что передо мной на столе появилась чашка кофе.

— Спасибо большое! — Я с благодарностью поглядел на Таню. — Быстрее «эспрессо»! Как это вам удается?

— Это она из дома принесла, — безжалостно заявил Коци, чем сразу испортил мне удовольствие, которое я предвкушал.

— О, нет-нет, тогда не надо! — Я протянул чашку обратно девушке. — Зачем же я буду лишать вас кофе! Ни в коем случае.

— О, что вы! Я сварю еще, — густо покраснела Таня. — Я пью немного позже… Себе и доктору Тянкову…

— Нет-нет! Прошу вас! — Я продолжал держать чашку на весу.

— Ну что вы! Прошу вас…

— Нет, ни в коем случае! Прошу вас!

— Хватит, в конце концов! «Прошу вас, прошу вас»! — загудел Коци. — Тут вам не английский клуб! Да еще на «вы» друг друга называют, официальность разыгрывают! Да про вас уже каждая курица все знает… Тоже мне страусы!

Я очень люблю Коци, но он ужасный нахал — тем более что в комнате находится посторонний человек.

— В общем, меня интересует… — я быстро поставил чашку с кофе на стол, завершив этим инцидент, — мог ли этот цыпленок быть изначально отравленным? Ну, скажем, он поел траву, опрысканную паратионом…

— Исключено! — отрезал Коци. — Даже если бы цыпленок сдох, отравленный паратионом, концентрация в его мясе была бы так мала, что ни при каких условиях она не могла бы нанести такие ужасные поражения людям и привести к таким последствиям.

— Ладно, больше вопросов нет. Могу я получить документ о результатах анализа?

— Можешь. У мадемуазель Станоевой! — Коци насмешливо глянул на меня.

— Все готово. — Таня положила на стол несколько напечатанных на машинке страничек. Коци размашисто подписал их и пододвинул мне.

Опять наступил неловкий момент — официальная часть моего визита завершена, но мне так не хотелось уходить… Я со вздохом положил документы в кейс и встал.

— Спасибо. И до свиданья.

— Будь здоров! — пробубнил мой проклятый друг Коци, махнул рукой и уткнулся в какие-то бумаги.

Закрывая за собой дверь, я не удержался и поглядел на Таню. Она провожала меня нежным взглядом. Мне этого было вполне достаточно.

* * *

В голове моей уже роились разного рода гипотезы, пока неясные и, разумеется, до конца не додуманные. Я подсобрал их в общем виде на тот случай, если меня потребует к себе Кислый. Он любит старый, давно заведенный порядок: подчиненные должны докладывать ему обо всех своих намерениях, правда, потом он, как правило, не вмешивается в их работу и не ограничивает свободу действий.

Одна из моих гипотез была связана, разумеется, с Гено Томановым, хотя, признаться, она не казалась мне перспективной. Однако я все-таки решил начать именно с него — конечно же, тут не обошлось без влияния Пенкова.

Я взглянул на часы — девять. Гено может появиться в любую минуту.

Раздался довольно энергичный стук в дверь. Я выпрямился, пригладил волосы и сел за стол.

— Да-да!

Гено вошел, поздоровался. В одной руке он держал светло-коричневую папку под кожу, в другой — пропуск.

Я кивнул, указал на кушетку у стола и постарался незаметно рассмотреть его.

Около сорока, высокий, крепкий, одет в легкий летний костюм кофейного цвета, светло-оранжевую рубашку и галстук под цвет костюма. Загорелое широкое лицо, нос чуть маловат, невысокий лоб, узкая полоса смолисто-черных волос без единой сединки — и лысина.

Я начал:

— Вы, очевидно, знаете, зачем я вызвал вас.

— Знаю… Предполагаю, однако, что и вы в курсе, что я уже рассказал все, что знаю. Подробно и точно. Вашему коллеге, следователю Пенкову.

В манере произносить слова, как, впрочем, и в каждом его движении, заметна была некоторая нервозность.

— Да, мне это известно, — ответил я вполне вежливо и спокойно, — но, поскольку заниматься этим случаем теперь поручено мне, я просто хотел бы получить более ясное представление о нем. Кстати, это и в ваших интересах.

— В моих интересах заниматься своим делом, а не ходить сюда! — почти прервал он меня. — На работе у меня дел навалом, и машину я должен доводить… А вы что хотите от меня? Чтобы я признался, что убил свою жену?!

— Хорошо. Раз уж вы спешите, в таком случае начните сначала! — произнес я чуть громче и довольно твердо. Слова, которыми он хотел возразить мне, замерли на его устах. Он с удивлением и даже страхом поглядел на меня.

— Что? Что вы сказали?

— Я сказал: начните сначала. Итак — вы ночевали дома?

— Да, я ночевал дома… — механически повторил он и весь как-то сразу обмяк, осел — как тесто. — Вымылся утром во дворе… Пошел на работу… В семь сорок… Я всегда точен…

Он говорил медленно, покорно, не ища связи между словами и фразами.

— Мне нужно было подготовить отчет… Я экономист…

И снова запнулся. Потом нажал на блестящий замочек, раскрыл папку и вынул оттуда исписанный листок бумаги. Закрыл папку и совершенно неожиданно для меня стал читать: «В девять пятьдесят мне позвонил Младенов и сказал, что для меня кое-что есть. Я тут же написал заявление и спустился в приемную шефа. У него было мало народу. В десять двадцать я был принят, заявление подписано, и я поехал на станцию Искор, где у нашего предприятия есть склад-ангар. Там я был в пять минут двенадцатого, бай Грую показал мне машину…»

Он читал гладко, медленно, четко. Указывал, где был, с кем встречался, на сколько времени задерживался, и все по часам, по минутам. В одном месте я даже услышал: во столько-то часов ноль семь минут… Я не прерывал его, ручка, которой я собирался делать заметки во время нашего разговора, так и лежала на листе бумаги, а я тихо встал из-за стола и подошел к окну, сцепив сзади руки. Я не очень внимательно следил за его отчетом, потому что меня в это же самое время донимало желание понять, что означает его стремление так точно и обстоятельно представить свое алиби в письменной форме, — ведь никто от него ничего пока не требовал! А теперь он демонстративно размахивает этим листком передо мной. Это впервые в моей практике, да и вообще очень редкий случай, особенно во время проведения предварительного следствия. Он заранее все обдумал? Решил застраховаться и убедить меня в том, что непричастен к случившемуся? Вопросы роились в голове как мухи над медом, а он все читал, читал…

Я медленно отошел от окна и снова сел за стол. Томанов вытирал потный лоб и лысину большим носовым платком, как после тяжелого физического труда.

— Вы можете оставить мне эти ваши объяснения?

Он привстал, положил передо мной листок, пригладил его ладонью.

— Пожалуйста! — и снова сел на место, держа платок у рта, будто у него болит зуб.

— А сейчас я попрошу вас ответить мне на несколько вопросов, не заглядывая в шпаргалку! — довольно веско заявил я.

— Пожалуйста… — повторил он, убрал платок в карман и с тревогой поглядел на меня.

— Вы сказали, что на работу вы отправились в семь сорок. А когда вы обычно просыпаетесь, когда встаете?

— По-разному — в семь, семь пятнадцать… А что?

— А ваша жена? — продолжал я спрашивать, не отвечая на его вопрос. — Когда она встала в то утро?

— Жена всегда встает раньше меня. Одеть ребенка, приготовить завтрак, то-се… Она всегда встает рано…

— А где ваш ребенок сейчас?

— В селе, у стариков. Мы оставили ее там, пусть учится, здесь у нас условий нет — одна комната, сыро…

— Что вы ели в тот день на завтрак?

— Что? Что вы имеете в виду?

Интересно — он действительно не понял или пытается выиграть время?

— Что вы ели на завтрак, прежде чем уйти на работу? Вам жена приготовила еду, как обычно, или сами?

Он наморщил лоб, поглядел на потолок, потом на меня.

— Мм… не припомню… Да… Она хотела поджарить хлеб, но времени не было… Остались с вечера две котлеты… Я съел их холодными…

— А был ли у вас разговор о том, что готовить на обед? Вы обедали вместе? Обычно вы вместе обедаете? Как было на этот раз?

— Обычно мы вместе обедаем… Очень часто… Я работаю близко от дома… Она тоже… Ну и потом, она занята в читалиште[4] полдня, у нее остается много времени… Но не всегда…

— А в этот день?

— На этот день у меня были талоны на обед в столовую, потому что жена собиралась к зубному врачу, а там большая очередь… Но утром она сказала, что не пойдет к врачу, потому что купила свежие кабачки и хочет их поджарить, чтобы я пришел домой в обед. Я сказал: хорошо. Я люблю жареные кабачки…

Он замолчал.

— Ну а потом?

— Что — потом?

— Сказали — хорошо, а обедать не пришли.

— Ну откуда я мог знать, что мне подвернется машина? Мне как сказал Младенов, я чуть не рехнулся. Сколько времени уж я жду!

Он снова вынул платок и вытер потную лысину.

— А где же вы все-таки были в обеденное время? Где обедали?

— Нигде. Нигде не обедал. Я был в нашем ангаре у бай Грую на станции Искор, машину смотрел. Он сказал, что машину оценили в тысячу шестьсот пятьдесят левов. У меня было тысяча двести в инвестиционном банке, собирал на квартиру. Но решил взять их… Дома у Венче было около пятисот левов. Я позвонил ей по телефону, чтобы принесла поскорее, время терять нельзя было. Она пришла в ангар, принесла деньги. Я передал их в кассу и получил машину. Надо было ее зарегистрировать, поэтому я тут же помчался в металлоремонт к Данчо. Нет-нет, сначала я поехал на службу и взял Младенова, они с Данчо приятели…

— А ваша жена? — прервал я его.

— А что жена? Она вернулась домой… А перед тем сказала что-то вроде того, что ее сестры заходили к нам по пути в Хисар, оставили цыпленка, и она приготовила его. По-моему, она снова звала домой обедать, но голова у меня была забита, и я не прислушался. Только к трем часам я проголодался, купил две баницы и съел их в машине.

Я поглядел на листок с алиби.

— Вы говорили, что в десять двадцать ваш шеф подписал заявление и вы тут же вышли. В Искоре вы были в пять минут двенадцатого. Вам не кажется, что вы уж слишком быстро попали туда? На чем вы ехали?

— Когда человек спешит, то он найдет способ… — ответил он, глядя куда-то в сторону.

— Вы сказали, что жена принесла вам деньги и упомянула о сестрах. А раньше был ли у вас с женой разговор о том, что сестры приедут в гости? Например, утром, прежде чем вы разошлись на работу, — не было ли речи о прибытии сестер в этот день?

— Нет, ни о чем таком мы не говорили. Жена не знала, что сестры должны быть в Софии. Если бы она знала об этом, она сказала бы мне… Незачем было скрывать это. Они как-то писали, что хотят поехать в Хисар на экскурсию, но это было давно. Когда жена приехала на склад, она сказала, что сестры только проездом побыли у нас, автобус три часа должен стоять в Софии, они успели повидаться с ней и уехали…

До разговора с Томановым я выписал на отдельном листке вопросы, которые меня более всего интересовали, но листок остался в ящике стола. Я выдвинул ящик, сделав вид, что ищу что-то, и поглядел на листок. Прежде всего я наткнулся на запись: «Она жива?» Это первый вопрос, который Томанов задал в больнице. Может быть, Пенков виноват в том, что мне захотелось выяснить, не выдал ли себя этим вопросом возможный отравитель, чтобы проверить, удалась ли его операция… Однако теперь мне все это показалось просто излишней мнительностью или того пуще — глупостью.

Я захлопнул ящик.

— Хорошо. Продолжайте дальше.

— О чем? — он посмотрел на меня с удивлением.

— Вы сказали, что отправились с Младеновым искать его приятеля Данчо, мастера из металлоремонта.

— А, да-да… Ну, что было дальше… Мы нашли Данчо. Он сказал, что может взять машину в среду, и велел пригнать ее в Слатину. Дал адрес. Потом… Потом мы пошли в «Видинскую встречу» отметить это событие. Пришел я домой в семь… Венче не было… Зорка, соседка, рассказала мне… Я пошел в Пироговку… Обо всем я подробно написал там… — и он кивнул на листок, лежащий передо мной на столе.

— Вы сразу пошли?

— Нет, сначала позвонил по телефону… Три раза звонил… Хотел узнать, что случилось, жива ли она…

— И что вам ответили?

— Да ничего не ответили. Я три раза звонил. А потом пошел туда.

— Вы сразу не назвали своей фамилии, а представились соседом. Почему?

Он спокойно выдержал мой взгляд.

— Я надеялся, что так мне скорее скажут правду, как постороннему человеку. Я хотел знать, жива ли она.

Снова и снова — «жива ли», «жива ли». Но, с другой стороны, в его ответе была своя логика.

— Прежде чем отправиться в Пироговку, вы вошли в дом и вынесли оттуда какой-то пакет. Что там было?

Он еле заметно усмехнулся.

— Пижама там была. Я не хотел ночевать дома. Не мог. Мне даже пришло в голову провести ночь в больнице возле Венче, но на всякий случай я взял с собой пижаму, если не пустят в больницу и придется где-нибудь устроиться.

— Пенкову вы говорили по-другому, — сухо заметил я.

Он вдруг побагровел, зубы чуть обнажились в злобной усмешке.

— Да, я говорил по-другому! Да! Я нарочно сделал это! Потому что он разозлил меня. С виду такой мирный-смирный, а смотрит на меня как кот на мышку — ты, дескать, убийца, сейчас мы тебя схватим! Видите как? Я, может, и плохой человек, но жену свою не травил, слышите? Не травил! И сестер ее тоже! Поймите вы это, наконец!

Он уже почти кричал и все крепче прижимал папку к животу.

— А где вы ночевали? — спросил я едва слышно, и это подействовало на него оглушающе.

— Что? — так же тихо промолвил он.

— Я спрашиваю — где вы ночевали в эту ночь? В Пироговке вы ведь не остались?

— У… одного приятеля, — после краткой паузы ответил он.

— Как его фамилия? Где он живет? Адрес его назовите, пожалуйста.

— Захари Дудов… — слегка запинаясь, сообщил Томанов. — Живет на улице Незабравка[5], дом 7…

— А работает где?

— Он… он продает билеты… трамвайные билеты…

— Где точно? У Бань?

— Нет, теперь это конечная остановка «девятки». Возле Холодильника[6].

Я записал все данные. Впервые я записал хоть что-то за все время моей беседы с Томановым. А он вперил напряженный взгляд в мою пишущую руку, будто стараясь прочесть слова, появившиеся на бумаге.

Записав адрес, названный Томановым, я небрежно бросил карандаш на стол и откинулся назад.

— Ну, гражданин Томанов, на сегодня все.

— Как это? Почему на сегодня? Я снова должен буду прийти?

— Если потребуется.

Я аккуратно заполнил и подписал обратную сторону пропуска и подал ему. Он встал, поглядел на меня — мне показалось, что он собирался сказать еще что-то, но промолчал, взял пропуск и пошел к двери. И, только открыв ее, чтобы выйти из кабинета, с неприязнью промолвил «до свидания».

Я взял листок, исписанный Томановым, прибавил адрес Дудова и сложил этот весьма скудный пока материал в новую тоненькую папку. Худо-бедно дело начато. Теперь вниз, в машину, — и через пятнадцать минут я буду на месте, а если придется трамваем или автобусом — тогда через двадцать пять — тридцать.

Но, как верно говорят люди, человек предполагает, а совсем другая сила располагает. Улица перед нашим управлением была с прошлой осени перекопана вдоль и поперек — там ремонтировали водопровод. А теперь вдобавок ко всему появился какой-то огромный автокран, укладывающий в траншею длинные красные трубы. И расположился он как раз возле моей машины. Мне стоило немалых трудов вывести ее задним ходом в переулок, ведущий к бульвару. Кроме того, я совсем забыл, что сегодня пятница и вдоль всего бульвара расположились грузовики и телеги, на которых сельчане привезли товары на продажу в свои павильоны. Ну, а сельские жители, известное дело, паркуют свои машины, как на комбайнерских площадках, не сообразуясь с городскими правилами. В общем, кое-как добрался я до бульвара Стамболийского, проехал мимо Русского памятника и Сердики, а отсюда уже был прямой путь к началу девятого маршрута — оказалось, что я потерял не так уж много времени.

Часы показывали десять тридцать. Как и на всех первых остановках любого транспорта, тут было не много народа. Продавец мороженого только что раскрыл свой зонт рядом с билетными кассами. Их было две, но только в одной сидела кассирша и считала стотинки. Стекло другой кассы было спущено и неплотно задернуто зеленой материей, за ней виден был пустой стол, на котором лежали рулоны билетов. Может быть, кассир ненадолго ушел и сейчас вернется? Однако я не стал ждать, пересек скверик и оказался на другой стороне кольца, где останавливаются и выбрасывают пассажиров прибывающие трамваи.

Они приходят почти пустыми, и нетрудно рассмотреть каждого, кто выходит из них.

Я остановился рядом с двумя киосками, в одном продавали газеты и журналы, в другом — разную галантерейную мелочь. Просто так торчать здесь бессмысленно, надо было хотя бы для вида чем-то заняться. Первой моей мыслью было купить газету, но, когда я вообразил, как прячу лицо за раскрытой газетой и делаю вид, будто погружен в чтение, а сам исподтишка наблюдаю за окружающими — как в старых криминальных романах, — мне стало стыдно, и я подошел к галантерейному киоску.

— Дайте мне, пожалуйста, пасту «Мери».

Никакого ответа.

— Пасту «Мери», пожалуйста!

— Нету! — послышался резкий женский голос.

— Тогда «Омнодент». Есть у вас?

— Нету! — еще громче ответила невидимая за кипами товара продавщица.

Я усмехнулся, поднял голову в сторону трамвайной линии — и увидел его.

Гено Томанов приехал не на трамвае, а на 65-м автобусе. Остановка находилась на другой стороне улицы, идущей в центр. Автобус пошел дальше, Гено постоял, огляделся и аккуратно пересек улицу. Он шел прямо на меня…

Я быстро повернулся спиной и буквально сунулся всем корпусом в окошко киоска.

— А шнурки для ботинок у вас есть?

Передо мной появились два длинных черных шнурка.

— Мне нужны коричневые и короткие.

Черные исчезли, но коричневые не появлялись, хотя я стоял и ждал. Гено в это время прошел сзади меня и уже приближался к навесу последней остановки. Я, собственно, сразу догадался, куда он шел. Мне не составило никакого труда быстро обойти круг и стать с противоположной — северной — стороны билетных касс у телефонной будки. Отсюда мне было прекрасно видно второго кассира, который уже сидел на месте и продавал билеты. Гено подождал своей очереди, купил билет и отошел. Кассир отпустил еще одного пассажира, снова опустил стекло и вышел из комнатки. Я миновал заднюю часть постройки и примостился около павильона — закусочной. Отсюда я увидел, как кассир вышел через служебную дверь и встретился с ожидавшим его Гено. Кассир внешне был похож на своего собеседника: такого же возраста, так же плешив и смугл, но ниже ростом и бородат, к тому же во время разговора он все время щурился и будто приглядывался к собеседнику — судя по всему, кассир был близорук.

Они обменялись всего несколькими словами. В сущности, говорил один лишь Гено, а кассир согласно кивал головой. Потом он снова ушел в здание касс, а Гено подбежал к остановке и вскочил в тронувшийся уже трамвай.

В пять часов пополудни я должен был пойти к Кислому на доклад, но без четырех минут позвонила Гичка, секретарша Кислого.

— Вы свободны, товарищ Дамов.

— Как понять?

— Доклада не будет. Его спешно вызвали к генералу. Я напомнила ему, но он отмахнулся — «завтра, завтра!» — и ушел…

Я повесил трубку, погладил ладонью блестящую поверхность стола. Нет на ней никаких пылинок, ничего нет на ней — ни бумаг, ни ручек и карандашей, ни украшений. Одна лишь папка. Но и в ней всего один-единственный листок, на котором я кое-как набросал свои гипотезы. Но это были, разумеется, самые общие соображения.

Спрятал папку в ящик, закрыл его, запечатал сургучом сейф и, надев плащ, вышел. Вчера дул довольно холодный для начала мая ветер, а утром по радио предупреждали, что ночью возможны заморозки.

Нет, ничего страшного, даже наоборот — прохлада была приятна. Неприятность ждала меня дальше: переднее левое колесо моей калеки совсем спустило и стало похоже на распластанную жабу.

Пришлось лезть в трамвай, которым я, честно признаться, пользовался очень редко. К тому же я забыл, что надо заранее покупать билеты, и всю дорогу трясся, ожидая контроля и зажав в руке два лева — на случай, если придется платить штраф. Так пропутешествовал я из конца в конец города и попал наконец на улицу Васила Ихчиева, 3.

Одноэтажный дом, покрытый турецкой черепицей, был очень старый, давно изживший себя и годный лишь на снос. Печальное чувство старости будто придавило его к земле. Только густая зелень во дворе, вишневые деревья, кусты и клумбы ярких цветов хоть немного скрашивали тяжкое впечатление от наспех сколоченных досок и узких окон с прогнившими ставнями.

Посреди двора в тени большой ветвистой вишни у чешмы[7] какая-то женщина мыла посуду. Я сразу догадался, кто она — маленькая, располневшая, но очень недурна собой в свои тридцать с лишним лет. Женщина собрала чистую посуду и пошла к дому, но, видимо, заметила меня и обернулась.

— Вы кого-то ищете? — заморгала она длинными подкрашенными ресницами.

— Вы Зорка Кираджиева, не так ли?

— Да, я Зорка.

Я показал ей свое служебное удостоверение. Она заметно смутилась.

— Мне очень нужно поговорить с вами. Или здесь неудобно?

Она все поняла — мои слова означали, что я могу вызвать ее в управление, а это было бы гораздо хуже для нас обоих.

— Да нет, почему же, заходите! — напряженно улыбнулась она. — Раз нужно… почему же… я не против… Пойдемте! — и пошла вперед.

Я последовал за ней. Она вошла в дом, поставила посуду на столик в маленькой прихожей и открыла дверь в свою комнату:

— Заходите.

— Вот, приходится беспокоить вас, — сказал я, садясь на предложенный ею стул у квадратного стола, покрытого чистой узорчатой клеенкой. — У меня к вам всего несколько вопросов, надеюсь, вы поможете мне.

— Да, конечно, только я не знаю чем… Я не очень-то вмешиваюсь в их дела, они…

— Ну, что знаете, — мягко прервал я ее. — Вы давно живете здесь?

— Да уж давно, восемь лет. Этот дом был деда Якима, и никак он не хотел продавать дом, зачем, говорит, мне деньги, на похороны у меня отложено, мне и не надо больше… Ну, ладно, а этот Гено — не знаю, говорили ли вы с ним, — так вот, этот Гено как завелся… Пришел сюда, как стал умолять, упрашивать, день за днем… Я, говорит, буду смотреть за тобой, живи здесь, никто тебя не тронет. Не знаю, как он уговорил деда Якима, но тот продал дом. Сначала я все удивлялась — зачем ему, Гено то есть, этот хлам, эта развалюха с клопами да тараканами. Но Гено, он хитрый, ему пальца в рот не клади. Оказалось, что за эту кучу гнили он, как собственник, получит две квартиры в новом доме, который строится. А мне пока комнату сдал… Он, Гено, еще тогда смекнул про это дело, все предвидел. Во-он эти дома новые, понастроили их кругом, только наш квартал остался, но к весне, говорят, и нас рушить будут. А Гено этот страшный человек, я точно говорю, через трубу пролезет, но свое отхватит. И все ему надо, все ему мало — одна машина есть, мало, давай вторую, да две квартиры, да участок дачный в Симеоново… И любовница туда же…

— Если можно, пожалуйста, поконкретнее, в связи с происшествием. Хотя и то, что вы рассказываете, очень интересно… Значит, у него есть любовница?

Зорка поднялась, подошла к окну, поглядела сквозь него, будто хотела убедиться, что во дворе никого нет, потом медленно пересекла комнату, задумчиво разгладила кружевную салфетку на буфете, быстро повернулась и села рядом со мной.

— Вас как зовут? — спросила она, взмахнув длинными ресницами.

Вопрос застиг меня врасплох.

— Мм, это не имеет значения, но… Дамов моя фамилия.

— Видите как, товарищ Дамов, — Зорка пристально поглядела на меня, — тому следователю я не говорила, а вам скажу… Долго я думала и скажу: я знаю, кто это сделал!

Она, наверно, ожидала, что глаза у меня заблестят, я вскочу со стула и стану тормошить и торопить ее, но я продолжал спокойно сидеть на месте и невозмутимо глядеть на нее.

— Да, знаю! — повторила она с нажимом, наклонилась ко мне и с видом заговорщицы зашептала: — Все сделала эта старуха, мать Тони, его любовницы…

Я не переменил позы, даже глаза отвел и теперь «рассеянно» глядел в окно.

— Она была у них накануне вечером, — продолжала шептать она. — Сюда пришла искать его… к жене… Они, наверно, в разводе, но все-таки…

— Кто в разводе? — тихо и «безразлично» спросил я.

— Ну как кто? Гено и Венче, кто же еще… Он подал в суд… Они подрались возле кино, и на другой день он подал…

Наконец и я задвигался.

— Так! Ну-ка, давайте все по порядку, я хочу сказать — сначала!

Она слегка оторопела от моего внезапного натиска и задумалась.

— Ну, что было сначала? Он с этой Тони ходит уже несколько лет. Венче узнала про это не так давно, но она добрая — и молчала… Да и потом, ради ребенка — куда она денется с девочкой-то… Девочка маленькая еще… Ну, известное дело, плачет Венче, тяжело ей… Измучилась бедная, похудела как… Ну вот, в тот вечер она увидела, как они вдвоем выходят из кино, — и не выдержала: как стала колошматить Тони сумкой, и все по голове, все по голове… Ну ладно, а Гено этот прижал ее, Венче, к стене и тоже давай бить… Вытрясу из тебя всю душу, говорит… Вернулась Венче домой вся синяя. На другой день он пошел в суд и подал на развод. Но молчит, не говорит ничего. И все дома сидит — тихий, смирный, никуда не выходит… Пока однажды вечером…

Она пружинисто вскочила со стула, рванулась к буфету, вынула оттуда початую бутылку коньяка и две рюмки. Поставила на стол. При ее полноте — такая легкость и быстрота в движениях…

— Спасибо, но я не пью, особенно на работе. Лучше давайте-ка продолжим. Значит, вы говорите, в тот вечер пришла…

— А, да-да… — Она снова уселась, уютно облокотившись о стол. — Она приходила, мать… И прямо к ним в комнату… О чем они там говорили, не знаю, только слышала, как она кричала на Гено — почему не приходил к ним последние дни, какое он имел право заставлять Тони волноваться и все в таком духе… А потом Венче не выдержала и выскочила из комнаты, плачет, во двор побежала… Гено за ней, схватил ее за руки, говорит ей что-то, успокаивает. А эта, старая, сидела одна в комнате, да… Ну, Гено кое-как успокоил Венче, она ведь такая добрая. Вернулись они в дом, и он как закричит на старуху: убирайся отсюда! А она сидит, сидит и не двигается. Он опять кричит, стучит по столу, наконец та встает, что-то бормочет под нос, ну и пошла к двери, а Гено ее почти насильно вытолкал. А она ему напоследок: «Ты ничтожество, мы тебя знать не хотим!» Вот так.

— Это было вечером, накануне происшедшего, не так ли?

— Именно так, — энергично закивала головой Зорка.

— А что было на следующий день?

— На следующий? Я встала поздно, поэтому не знаю, что было утром. Когда он ушел — не слышала, не видела. Только когда пришли сестры — услышала. Я знакома с ними, мы виделись, когда они раньше приезжали. Вот, побыли они у Венче с полчаса и пошли… Это было в полдесятого примерно, может, чуть позже. Ну, тут я встала, оделась, мне все равно к десяти уходить надо было. А когда пошла к чешме мыться, увидела — в прихожей лежал на столике вареный цыпленок.

— А вы уверены, что цыпленок был вареный?

— Да, конечно! Я подумала еще — это сестры принесли и оставили…

Она помолчала, что-то вспоминая.

— Потом я ушла на репетицию — я в хоре пою. Вернулась часа в три, пообедала, пошла во двор мыть тарелки и, только вернулась, слышу — кто-то охает, стонет. А, думаю, это мне почудилось. Но через минуту-другую опять: оох… оох… ммм! Так, наверно, стонет человек, когда умирает. Я бегом в комнату Томановых, открываю дверь — Венче катается по полу, согнулась вся, мычит, глаза блестят, как при лихорадке… Что с тобой, Венче, что случилось? Тебе плохо? А она закрыла глаза и молчит. Ну, тут я побежала к Гайдаровым в дом напротив, позвонила в «Скорую»… Приехали они быстро, минут через пять-семь, и увезли ее…

Зорка смотрела на меня доверчиво, ей, видно, очень хотелось, чтобы я похвалил ее за обстоятельный рассказ.

Но мне, увы, этого было мало. Я все ждал, что она сама заговорит о том, что меня больше всего интересовало, но она молчала, и я вынужден был задать очередной вопрос:

— Ну, а потом? Что было потом?

— Потом? А что потом? Это все, — не поняла она меня.

— Ну, почему вы решили, что все это сделала мамаша? Вы что-нибудь заметили?

— А чего было замечать — она сама сказала! — твердо и убежденно произнесла Зорка, не меняя позы и всем своим видом подтверждая, что для нее это истина, не вызывающая сомнений. — Сколько раз они издевались над Венче, без конца трезвонили ей на работу, особенно старая: ты, вонючка, ты что не освободишь человека? Что вцепилась в него, как клещ? Если не можешь как следует накормить мужа, держать его в чистоте и порядке, ишь развела грязь везде, так я тебя как следует почищу!.. Венче мне все рассказывала. Придет с работы, бывало, его нет дома, она плачет, поделиться не с кем, вот она мне и выложит все, что на душе наболело… А потом говорит не могу больше, убью себя, пусть конец будет этому…

Зорка, по-прежнему облокотясь на стол, чуть наклонилась вперед и вперила в меня свои выразительные «японские» глаза (разрез у них такой):

— А теперь главное. В тот вечер старуха принесла с собой к Томановым одну такую интересную бутылку… У нее в руках была хозяйственная сумка, старая, ручки потерлись и вот-вот оторвутся, в ней разный был хлам, но я увидела бутылку от лимонада с металлической крышечкой. Я как раз подметала в прихожей, она прошла мимо, и я увидела бутылку. Это потом я вспомнила о ней, о бутылке, когда тут весь сыр-бор разгорелся… А в бутылке было что-то похожее на оливковое масло — это и есть отрава… А когда Венче выбежала из комнаты, а Гено за ней — старуха и влила отраву!

— Влила? Куда влила? — Я был слегка обескуражен ее натиском и не мог скрыть этого.

— Как «куда»? В масло, в бутылку с маслом, на котором Венче готовит. А когда Гено вытолкнул ее с порога, она успела ему сказать, чтобы не ел дома.

Увы, версия не показалась мне убедительной, и я с новой силой обрушил на Зорку серию вопросов:

— Почему вы думаете, что старуха принесла отраву? Почему именно в бутылке из-под лимонада? Почему вы считаете, что она влила эту жидкость в бутылку с маслом, на котором Невена готовит? И, наконец, почему именно она причастна к отравлению, а не кто-то другой, например, муж Невены?

— Она! Только она! А не Гено. Гено — нет. Он жадный, испорченный, но он — трус. И хитрый. На гнилую доску ни за что не ступит. Я хорошо его знаю. Он мог знать, даже помочь, но сам, лично, нет, ни за что! А про бутылку я потом вспомнила, когда разговоры пошли и ваши люди тут выясняли… Да и моя подруга, она медицинская сестра, тоже говорила, что этот яд очень на оливковое масло похож… Вы не сомневайтесь, я тут много передумала разных разностей…

Пока она с жаром доказывала свою правоту, мой взгляд случайно упал на две небольшие полки с книгами, прибитые к стене у окна. Я встал, подошел к полкам и попытался прочесть названия книг. Но они были старые, и корешки поистерлись. Я вернулся к столу и вслух высказал предположение, которое родилось у меня в середине Зоркиного «доклада».

— Скажите честно — небось любите детективы?

Ответ немало удивил меня:

— Нет, не люблю и не читаю. Да они и не попадаются мне. Я люблю читать романы про любовь. Старые романы почти все прочитала, а вот новых нет, не пишут. Я и Венче просила достать, она ведь в читалиште работает, а она говорит — нынешние писатели про другое сочиняют, а про любовь нету… А вы почему спрашиваете?

— Да так просто, к слову пришлось. Пожалуйста, продолжайте дальше.

— О чем?

— Ну хотя бы вот о чем — когда Гено вернулся домой? Как вам показалось — он уже знал о том, что случилось?

— А, Гено? Нет, по-моему, он ничего не знал. Вернулся он вроде бы около семи. На машине «фольксваген», здорово разбитой… Вошел в дом, постоял… А я жду, что будет дальше… Он вышел из комнаты, в руках какой-то пакет, завернутый в газету, оглянулся… Потом подошел к машине, открыл дверцу, положил пакет на сиденье и захлопнул дверцу. Постоял рядом, видно удивлялся чему-то, и вернулся обратно. А я стою в прихожей. Он и спрашивает: «Где Венче?» Тут я ему все и рассказала. Он смотрит на меня во все глаза и будто ничего не соображает… Только спросил: «Она жива?» Ну, я говорю: была жива. Он вышел во двор, сел в машину и уехал.

— А когда вернулся?

— Не возвращался он ни этой ночью, ни на другую ночь… Несколько дней пропадал; где жил, где ночевал — не знаю. А может, приходил, когда я на работе была. Но, думаю, не было его. Я заходила к ним в комнату — все как было, когда Венче забрали.

— Так. А вот еще — вы сказали, что в тот вечер он вынес из комнаты какой-то пакет. Что, по-вашему, там могло быть?

— Не знаю… Что-то завернутое в газету, продолговатое такое, как бутылка…

Она сверкнула на меня глазами и замолчала, будто язык прикусила. Вероятно, хотела сказать, что там была бутылка с маслом, что старуха наверняка успела предупредить его, чтобы он унес отраву, а то ее найдет милиция… Но ничего этого она не сказала — видно, ее детективная фантазия малость притупилась. Однако через секунду-другую она все же добавила:

— Во всяком случае, когда я убиралась там, их бутылки с маслом не было. Нигде — ни на столе, ни между буфетом и печкой, где она обычно стояла. Не было бутылки — и все…

«Выяснить, куда и каким образом исчезла бутылка», — отметил я про себя, так как записей никаких, как обычно, не вел.

Солнце зашло. Из открытого окна потянуло холодом. Где-то поблизости ворчал запоздалый самосвал. Тут ведь идет стройка. Стайка шумных воробьев подняла перепалку на ветках большого каштана. Я вспомнил о том, что на сегодняшний вечер у меня запланировано еще одно дело. Но особенно запаздывать не стоило, потому что поздний приход нашего брата может произвести переполох в любом доме. Да и устав запрещает это.

— На сегодня, думаю, хватит, — сказал я, поднимаясь и глядя на Зорку с неофициальной благодарностью. — Нам с вами еще наверняка предстоит встретиться, я предварительно извещу вас — вы ведь никуда не собираетесь уезжать, не правда ли?

— Пока не собираюсь, а там посмотрим… А когда вы позвоните мне?

— Еще не знаю. Но я найду вас.

Она проводила меня до двери и глядела вслед, пока я пересекал двор. Я обернулся и махнул ей рукой. Она ответила улыбкой и тоже помахала в ответ. Она очень помогла мне, и я был ей благодарен.

Трамвай повез меня мимо советского посольства к улице Незабравка. На эмалевой чернильно-синей табличке, буквально впаянной в ствол старого тополя, значился нужный мне номер. Дом стоял в глубине темного двора, но в углу поближе к ограде под навесом светилась лампочка и мелькала какая-то фигура.

— Добрый вечер.

Человек обернулся. Вид у него был далеко не парадный — старая рубаха, брюки с заплатами, подвязанные веревкой, в руках пустое ведро.

— Добрый вечер, — глухо и неприветливо ответил он.

— Мне нужен Захари Дудов.

— Я Захари Дудов.

— Майор Дамов из следственного отдела УВД, — представился я; правда, удостоверения не предъявил. — Я бы хотел поговорить с вами…

— А что случилось? — Его едва заметно передернуло.

Я надеялся, что он пригласит меня хотя бы в мастерскую, но он стоял не двигаясь и только глядел на меня все пристальнее. Увы, пришлось довольствоваться создавшейся обстановкой.

— У вас есть приятель, Гено Томанов, не так ли?

— Да, есть. А что?

— Вы очень дружны с ним? Часто видитесь?

— Когда придется. А зачем, вам?

— Когда вы виделись с ним в последний раз?

Он помолчал секунду-другую.

— Может, дней десять назад… Вот как случилось это, с тех пор мы не виделись. А почему вы спрашиваете?

— А когда случилось «это» — в ту ночь он у вас ночевал, здесь?

— Да, да, — быстро закивал он головой, — здесь спал, здесь.

— Когда это он спал здесь, черт возьми?! — раздался вдруг позади резкий женский голос, и тут же из-за спины Дудова появилась сама обладательница «музыкального» голоса — толстая, расплывшаяся, с редкими волосами, забранными на затылке в жалкий пучок. Я понял: она все время стояла в тени и подслушивала.

— Здесь он спал, у нас! — еще раз настойчиво повторил Дудов, размахивая пустым ведром — таким образом он, вероятно, хотел предупредить половину, чтобы не болтала лишнего.

— Да как же он спал здесь, когда я его не видела? А я где в это время была?

— Я же тебе говорил — он спал здесь! — Дудов обернулся к жене и зло сверкнул на нее глазами. Потом снова зыркнул на меня.

— А что вам нужно?

— Ничего, — ответил я как мог равнодушно. — Только об этом я и хотел спросить. До свиданья.

И пошел обратно по еле освещенной дорожке к калитке, ведущей на улицу. Дудов сначала шел за мной следом, будто хотел продолжить разговор и уверить меня, что сказал правду, но, увидев мое к нему равнодушие и безразличие, постоял и повернул назад.

С самого утра день захромал. Собственно, даже не с утра, а с ночи. В полтретьего я проснулся от дикой головной боли, и, пока сообразил, что болит зуб, а не голова, было уже три. Проснувшись окончательно, выпил седалгин, стал уверять себя по методу йоги, что «у меня ничего не болит», и попробовал заснуть снова. Мне это удалось, когда уже светало. Встал я, конечно же, поздно, попробовал прогнать металлический вкус во рту горячим кофе, кое-как побрился — и чуть не опоздал на работу.

Мой стол по-прежнему был стерильно чист. Я вообще никогда не веду записей во время допроса, только потом, после ухода обвиняемого или свидетеля, отмечаю в блокноте имена и фамилии людей, о которых только что шла речь, какие-то шероховатости и отсутствие логики в показаниях, которые нужно будет иметь в виду во время следующего допроса.

Да, Гено Томанов идеально подготовил себе алиби. Без сучка и задоринки. Правда и то, что теоретически «железное» алиби всегда внушает подозрение следователю-профессионалу: обдумывая преступление и готовясь совершить его, будущий вор или убийца обдумывает и способ, с помощью которого он сможет выскользнуть из цепких рук правосудия. Это, как правило, целая серия ответов на вопросы, которые ему могут быть заданы, — с его точки зрения, логичные и правдоподобные ответы, доказывающие его «невиновность». Но с другой стороны, опять же теоретически, нет ничего более естественного, нежели готовность действительно ни в чем не виновного человека, на которого по какому-то роковому стечению обстоятельств пало подозрение, точно, логично, исчерпывающе ответить на все вопросы и доказать этим свою непричастность к преступлению.

Ответы Гено Томанова выглядели логично, точно и правдоподобно. Вопреки своей профессиональной бдительности и недоверчивости я был склонен принять их за истину — тем более что в этот момент не располагал никакими другими показаниями, данными и фактами, которые можно было бы сопоставить с ними или противопоставить им. Вообще на первом допросе действуешь обычно почти вслепую, на ощупь, он служит, скорее всего, для знакомства с подозреваемым, получения максимальной информации о нем, составления его, так сказать, социально-психологического портрета. Таково общее правило, обязательное для каждого следователя.

И, может быть, все сложилось бы весьма благополучно для Гено Томанова, если бы уже на этом первом допросе я не уловил как минимум две трещинки, две еле заметные прогалинки. Одну из них я почувствовал, даже не успев сразу как следует сообразить, в чем дело, — в подсознании осталось лишь надсадное ощущение какого-то беспокойства — как от соринки, незаметно залетевшей в глаз. Во всяком случае, я инстинктивно насторожился — и даже предпринял легкую атаку. Когда он в ответ на мой вопрос дважды сообщил, что не ночевал дома после несчастья, я спросил его, где же, у кого он был, и, вопреки своим правилам, демонстративно записал названные им имя, фамилию и адрес. Это значило, что я непременно проверю его данные. И тут он испугался. Нарочно прервав допрос, я ни на минуту не сомневался — сейчас он побежит искать приятеля, чтобы заранее предупредить его. Дудов ответил мне, как они договорились, но он не ожидал меня дома и не поставил в известность жену. Итак, Гено Томанов солгал мне. А если он солгал в одном, то все его алиби уже вызывает сомнение, значит, надо как следует прощупать его и проверить.

Собственно, и времени для этого много не понадобилось. Очень мне облегчили дело показания Зорки: вылезли на свет Божий и любовница, и ее зловещая мамаша, и семейные распри, и заявление о разводе — как говорится, классические мотивы для совершения преступления со стороны Гено. Очень любопытно выглядит и приход мамаши именно в тот вечер, после которого случилось несчастье, и эта бутылка с металлической крышкой, и то, что мать оставалась некоторое время одна в комнате, пока Невена выбегала с плачем во двор, а Гено ее успокаивал. Все эти обстоятельства требовали особого внимания и выяснения — именно так я и записал у себя в блокноте. Там же я отметил: «Две машины, две квартиры, дачный участок в Симеоново». Это помимо любовницы и ее матери. Так постепенно складывался морально-психологический портрет вышеупомянутого Гено. Раздумывая над сутью его характера, манеры поведения, отношения к миру и людям, я довольно четко определил для себя, что в нем идет от сельского малого, сравнительно недавно ставшего горожанином. Я, разумеется, не претендую на универсальность моих выводов и обобщений — и в селе и в городе есть люди благородные, бескорыстные и есть негодяи и хапуги, но все же мне лично довелось довольно часто сталкиваться с определенным типом бывших сельчан, в результате чего в моем воображении сложился некий стереотип новоиспеченного горожанина, который я сейчас попытаюсь описать. Прежде всего он приносит с собой в город бешеную, порой внушающую страх энергию. Причем вначале он кажется пугливым, неуверенным в себе, берется за любую работу, потом осматривается, прислушивается, укрепляется как следует на стартовой площадке — и пускает в ход локти, когти, расталкивает всех вокруг и без зазрения совести «дует» вперед, строит квартиру, дачу, покупает машину — пусть не всегда новой марки, пусть подержанную, зато заграничную, с пластмассовым тигром сзади, глядишь — и вот уже этот горожанин в первом поколении занимает самые ответственные должности, представляет страну за рубежом…

Несмотря на то что Зорка уверяла меня, что Гено Томанов хотя и жадный, и развратный, но трусоват и на рискованные шаги не отважится, я все же определил его как человека с наводящей страх энергией, из тех, что способны на все. Именно так — на все.

Через пятнадцать минут я сидел напротив Кислого, глядел на его «кислую» физиономию и докладывал свои соображения по делу. Разумеется, ни о каких теориях касательно новоиспеченных горожан речи быть не могло — потому что сам Кислый каждую свободную субботу или воскресенье норовит рвануть в село проведать своих стариков родителей и возвращается оттуда с какой-нибудь дыней или банкой варенья в багажнике. Но, честно говоря, я считаю его одним из немногих исключений из моей теории.

Он сидел передо мной чисто выбритый, модно одетый, моложавый и свежий — все было бы идеально, если бы не его вечно недовольная чем-то физиономия! Пока я говорил, он слушал меня, не перебивая, слегка облокотившись на стол, ничего, разумеется, не записывая (стол его был идеально чист, никаких папок и дел, одна лишь пузатая вазочка из черного лакированного дерева, полная идеально отточенных карандашей), но на лице его было такое выражение, будто все мною сказанное совсем не нравится ему или просто не производит никакого впечатления. Поэтому для меня некоторой неожиданностью явились его слова одобрения:

— Как исходная позиция — неплохо, совсем неплохо, даже хорошо!

Он поглядел на меня, привычно скривился и продолжил:

— Но только как исходная позиция… А знаешь, этот Гено Томанов интересный тип… И его семейные отношения, и вся ситуация вокруг… Любопытно… А с женой его, которая осталась жива, ты еще не беседовал?

— Врачи не разрешают. Она еще не в состоянии. Но, во всяком случае, ее жизнь вне опасности…

— Во всяком случае — не спеши с выводами и заключениями. Предубежденность, сам знаешь, вредна в нашем деле. Начнешь копать в одном месте — и пропустишь другие варианты. Ну, скажем, то обстоятельство, что мать его приятельницы некоторое время оставалась одна в комнате — это в некотором роде настораживает. Хотя и на это едва ли можно так уж серьезно полагаться как на вариант…

— А почему? Почему нельзя полагаться? — вырвалось у меня (признаться, одна из моих версий как раз основывалась на этом).

— Нельзя, и все! — ответил Кислый с самым кислым из всех возможных выражений лица.

— И все-таки мне непонятно, — с обидой пробормотал я. Мое самолюбие было задето.

Кислый поднялся, сложил руки на груди и отошел к окну.

— Хорошо. Сейчас я спрошу тебя кое о чем, ты ответь мне по логике — и все встанет на место… Значит, так. Старуха пришла к Томановым не тайно, не скрываясь, не ожидая, когда в доме никого не будет. Наоборот — все говорит о том, что она специально пришла тогда, когда и Гено и жена его были дома. Для чего она сделала так? Для того, чтобы вызвать семейный скандал и сделать дальнейшую совместную жизнь Гено и Невены невозможной. Зачем тогда ей таскать с собой отраву? Как ты себе это представляешь? Вот она приходит туда с бутылкой паратиона и говорит супругам: пожалуйста, выйдите на минутку, я тут должна кое-что проделать без вас, — супруги послушно выходят, и она выливает яд в бутылку с маслом — так, что ли? И потом — откуда у нее паратион? Она ведь горожанка…

— Ну, допустим… — энтузиазма у меня поубавилось.

— Что — допустим? — спросил он, не поворачиваясь.

— Допустим — вы правы… Но тогда откуда же все-таки взялся этот паратион?

— Вот именно! — великодушно откликнулся Кислый, мгновенно позабыв о моей самонадеянности. — Такой яд не валяется где ни попадя. Для хранения таких препаратов имеется специальная инструкция. Где, откуда и кто его взял?

Кислый вернулся на свое место, снова слегка облокотился о стол и задумался.

— Знаешь, что мы можем сделать? Давай разошлем по стране нашим коллегам фотографии Гено Томанова и этой мамаши — как ее зовут?

— Панова. Велика Панова. А дочка ее Тони.

Мне уже не надо было заглядывать в свой блокнот — всех действующих лиц драмы я знал наизусть.

— Так вот — разошлем их фото, и пусть наши люди по возможности проверят, где и при каких обстоятельствах употребляют этот состав, а потом попытаемся выяснить, давал ли кто-либо этим двоим или одному из них паратион, и если давал, то кто, где и когда… Хотя и на это я не очень-то надеюсь.

Он помолчал несколько секунд.

— Ну, вот так. А теперь действуй.

Это означало, что пора идти. Я встал, кивнул головой на прощанье и направился к двери.

— И еще, — услышал я сзади и обернулся. — К нам прислали тут на стажировку одного парня из школы. Зовут Тодор Чинков. Пусть практикуется у вас, войдет в курс. А ты можешь использовать его в этом деле, будет тебе помощник.

Я еще раз кивнул, соглашаясь, — и вышел.

И вот сейчас мне предстоит увидеться с самым важным, можно даже сказать — бесценным свидетелем, как выразился бы Кислый. Это единственный человек, который видел и знает все происшедшее изнутри, и речь идет не только о фактах и реальных обстоятельствах, но и об атмосфере и психологической основе разыгравшейся драмы. Я очень ждал этой встречи, рассчитывая приобрести союзника и помощника, и, как только доктор Ташев наконец-то согласился принять меня, я буквально ринулся в больницу, чувствуя, как от волнения все у меня напряглось и замерло внутри.

Перед самым входом в приемный покой остановилась машина «Скорой помощи», два санитара быстро вытащили оттуда носилки и бегом устремились вовнутрь — я едва успел различить мертвенно-прозрачное белое лицо юноши, с носилок капала кровь…

Кабинет доктора Ташева на девятом этаже был пуст. Я в некотором недоумении присел у круглого столика в углу и только принялся оглядываться, как дверь отворилась и вошел хозяин кабинета. Нам доводилось встречаться по разным поводам, связанным с моей службой, и я снова поразился полному несоответствию облика Ташева традиционному представлению о знаменитости: доктор был невелик ростом, скорее полноват, несмотря на молодость, его круглое добродушное лицо выражало готовность к общению, расположенность к беседе. Он был похож на учителя младших классов. Мы поздоровались за руку.

— Как она? — почему-то тихо спросил я.

— Налаживается, — и улыбнулся ободряюще.

— Как вы полагаете — я могу поговорить с ней… наконец?

— Не знаю… Мне казалось, что уже можно, но… кое-что переменилось. Боюсь, что на сегодня ей будет многовато. Только что ее посетил муж.

— Кто-о? — Я не мог скрыть неприятного удивления.

— Муж ее, этот Гено Томанов.

— Ох, не надо было его пускать! — вырвалось у меня.

— Да, вы правы, не надо было, но он настаивал… ходил тут ко мне каждый день, умолял, упрашивал, даже плакал. Ну что делать? И потом, никто мне не запрещал пускать его, верно? Откуда мне было знать, что не надо? Это я уж сам подумал потом, как бы не навредить больной лишними волнениями.

— Да, это ошибка… Моя ошибка, я должен был предупредить вас… А сколько времени он находился там?

— Я разрешил ему побыть минут пять, не больше.

— А в палате есть еще кто-нибудь? Сестра или нянечка?

— Нет, с ней в палате только одна бабуся старенькая… Мне и в голову не могло прийти, что вы будете возражать…

— Да, неприятно, неприятно… — ворчал я себе под нос, злясь в основном на себя. Как же это я не сообразил? Что могло быть проще — велеть доктору никого не пускать к больной! И почему я этого не сделал? Понадеялся, что доктор Ташев, опытнейший врач, сам догадается сделать это, и вот надо же — поддался на уговоры. А ведь именно его-то, Гено, и нельзя было допускать ни при каких обстоятельствах! Он ведь не случайно домогался разрешения у доктора на свидание с Невеной — и вовсе не из любви и тревоги за нее! У него была, скорее всего, только одна цель — разнюхать, подозревает ли что-то жертва, а если да, то постараться разубедить ее или даже внушить, что он ни в чем не виноват… Увы, приходится признать, что источник, на который я так надеялся, замутнен…

— Все-таки я бы хотел обменяться с ней буквально несколькими словами, — уныло попросил я доктора, почти не надеясь на положительный ответ.

— Но только несколькими, — строго ответил Ташев, еле заметно улыбнувшись.

Он повел меня по коридору, больные здоровались с ним, он отвечал, иногда останавливался и тихо спрашивал о чем-то встречного. Мимо провезли на каталке худенького небритого старичка в пижаме — видно, на процедуру. Одеяло, укрывавшее ноги старичка, слегка сползло; Ташев заботливо подтянул одеяло, подоткнул с двух сторон и строго поглядел на сестру — это бы следовало сделать ей. Мы пошли дальше и остановились у последней палаты. Ташев тихонько открыл дверь.

Две кровати. На одной лежит старушка с острым белым носом и впадиной беззубого рта. Вторая кровать, очевидно, Невены. Но Невены на ней нет, кровать пуста.

Ташев удивлен, даже слегка обескуражен.

— Наверно, в туалет пошла…

А у меня в душе натянулась и неприятно задрожала какая-то струна — страха ли, предощущения…

— Она уже в состоянии встать? — спросил я, не скрывая волнения.

— Разумеется! — резко ответил Ташев, и мне показалось, что он пытается убедить в этом не меня, а себя в первую очередь.

Некоторое время мы тупо глядели на идеально застеленную кровать Невены, на кулек с недозрелыми черешнями, из которого на тумбочку просыпались несколько ягод.

Вдруг старушка, лежавшая на другой кровати, раскрыла свой беззубый рот:

— Она ушла…

— Что-о??? — как ужаленный закричал Ташев. — Куда ушла?!

Старушка испуганно поглядела на доктора, казалось, нос у нее еще больше заострился.

— Домой ушла, — прошамкала она, натянув одеяло до подбородка. — Заштелила кровать, пришешалась и ушла… Шкажала — до швиданья…

Ташев пулей вылетел из палаты. Я за ним.

— Захариева! — крикнул он так громко, как не положено кричать в больнице. — Сестра Захариева!!!

Двери почти всех палат приоткрылись, в проемах показались удивленные лица больных. В глубине коридора я увидел невысокую ладную фигурку молоденькой сестрички в белом халате и кокетливо надетом колпаке. В руках у нее была бутылка с каким-то лекарством.

Ташев буквально набросился на нее:

— Где Томанова?

— Какая Томанова? — оторопела сестричка и едва не выронила бутылку.

— Как какая? С отравлением, из двадцать четвертой палаты!!! Где она?!

— Не кричите на меня, пожалуйста, доктор Ташев! — вдруг резко прервала его девушка. — Томанова в палате, я только что была у нее.

— Когда — только что?!

— Ну, минут десять назад… У нее был посетитель, и, как только он вышел, я дала ей лекарство.

— Мужчина ушел один?

— Конечно, один. С кем же он может уйти?

— Откуда я знаю с кем, но ее — понимаешь ты! — ее нет на месте!

— Ну как же нет? Там она, там, доктор.

Ташев вырвал у нее из рук бутылку. Мне показалось, он вот-вот с досады швырнет бутылку на пол.

— Ну, если она там — иди, найди ее! Ну, иди же, что ты стоишь?! — И он буквально подтолкнул девушку.

Та, не очень торопясь, подошла к палате, заглянула вовнутрь — я не заметил на ее лице особого удивления. Ташев смотрел на нее напряженно, с тревогой — и явным чувством вины. В самом конце коридора помещался туалет и душевая. Сестра, единственный из нас спокойный человек, подошла к двери в туалет — никого. Она потянула на себя дверь душа — дверь была закрыта. Мимо нас в это время проходила еще одна сестра, крупная женщина средних лет с суровым лицом, в руках у нее был поднос с лекарствами.

— Сестра Колчева, вы не знаете, почему закрыта душевая? Кто моется там в это время?

Сестра Колчева с удивлением глянула на коллегу, пожала плечами и пошла дальше. Вокруг нас уже собралась группа больных, привлеченная криками Ташева. Захариева подергала закрытую дверь душевой, постучала.

И тогда я рванулся вперед. Что меня толкнуло? Какое-то тревожное чувство возможной катастрофы? Я резко отстранил Захариеву, схватился за ручку и с силой налег на дверь. Она была явно закрыта изнутри не на ключ, а на задвижку. Я стукнул кулаком по двери и еще сильнее уперся в нее плечом. Задвижка отскочила, дверь слегка поддалась. Но открыть ее мешало что-то мягкое, тяжелое. Я еще раз нажал на дверь, «мягкое» отодвинулось, и мы ринулись вовнутрь.

Здесь было светло, окно открыто настежь, а на полу лежала она. Бледное продолговатое лицо с высоко поднятыми скулами, тонкий правильный нос, побелевшие губы, черные дуги бровей над большими мягкими веками и длинными ресницами, уложенными на щеки будто на подушки, разметавшиеся темно-русые волосы, а на тонкой шее — обрывок пояска от халата. Какая красивая женщина…

— Господи, ты зачем делаешь такие глупости, Невена, ты что?! — запричитала сестричка; присев на корточки, она схватила голову больной и прижала к своей груди.

— Не трогай! — крикнул я — сработала профессиональная привычка криминалиста, будь она неладна.

— Но ведь она жива! — Девушка уже терла виски Невене и похлопывала ее по бескровным щекам. Она лучше моего разбиралась в том, перейдена ли хрупкая грань между двумя мирами, или человек еще по эту сторону и нуждается в срочной помощи.

— Ну-ка, помогите! — Будто услышав мои мысли, доктор Ташев уже поднимал Невену. Ему подсобляла Захариева, на зов прибежали еще сестры и нянечки, у двери в коридоре уже стояла каталка, Невену положили и быстро повезли куда-то.

Я остался один. Створки окна были широко раскрыты — может быть, она хотела броситься вниз (с девятого этажа…), но в последний момент испугалась. За дверью валялся низкий деревянный стульчик, пропитанный влагой, над дверью проходила труба парового отопления, и на ней я увидел обрывок того самого пояска от больничного халата. Счастье великое, что поясок был сшит не из сплошного куска материи, а из двух половинок, и шов не выдержал тяжести тела Невены.

Я вышел из душевой, миновал весь коридор, где еще толпились больные (сестры безуспешно пытались загнать их в палаты), и в кабинете Ташева быстро набрал нужный мне номер.

— Попросите к телефону Томанова.

— Его нет, — прозвучал краткий ответ.

— Когда будет?

— Не знаю, — еще резче ответили мне, и я понял — сейчас на том конце положат трубку.

— Это говорят из министерства! — тоном, не допускающим возражений, заявил я — и подействовало.

— Он… Он звонил и сказал, что ему разрешили не приходить сегодня… У него есть причины… Может быть, какое-то задание. — Коллега явно пытался защитить прогульщика, но я избавил его от необходимости врать дальше.

— Благодарю! — и положил трубку.

Я позвонил начальнику оперативной группы и дал подробное задание сегодня же до вечера обнаружить Гено Томанова и доставить его ко мне. Дома, на работе, у Данчо в автосервисе — где угодно! Кажется, меня поняли.

Его привели в шесть тридцать. Нашли именно у Данчо. Я ждал в кабинете.

— Что случилось? — спросил он, едва переступив порог. Судя по выражению его лица и голоса, он был встревожен и, пожалуй, даже испуган.

— А? Ничего не случилось. Садитесь.

Я старался успокоиться, но давалось это мне с трудом. Во-первых, я был твердо убежден, что поступок Невены был безусловно связан с его утренним посещением, и раздражение, накипавшее во мне с каждой минутой, готово было в любую секунду прорваться наружу. Ну а во-вторых, почему я должен ради этого типа сидеть здесь допоздна, у меня были гораздо более приятные перспективы провести вечер…

— Я не понимаю, товарищ следователь, сколько раз вы будете вызывать меня? — тут же перешел в наступление Гено, подбодренный моим спокойным тоном. — Если вы думаете, что у меня кроме этого нет дел, то вы очень ошибаетесь. По-моему, я рассказал вам все подробно, и вам должно быть яснее ясного…

— Вот тут наши представления о вещах расходятся, — прервал я его. — Нам, наоборот, кажется, что в ваших показаниях, да и в вашем поведении тоже, очень много неясного, и это мы сейчас, с вашей помощью конечно, попытаемся прояснить.

— Опять?

— Да, опять!

На этот раз я вынул блокнот из ящика и положил его перед собой. Маневр удался — Гено со страхом посмотрел на блокнот, потом на меня.

— Но вы садитесь, садитесь! — настойчиво напомнил я ему. — Итак: во время наших с вами прежних встреч вы ни словом не обмолвились о ваших интимных отношениях с Антоанетой Пановой…

Он помедлил.

— А вы меня об этом не спрашивали… И потом, я думаю, это не ваше дело — вмешиваться в интимные отношения людей…

— В принципе вы правы, но в этом конкретном случае вопрос приобретает особый смысл.

Он снова помолчал, глядя куда-то в сторону.

— Это все в прошлом… Уже два года, как я уладил семейные отношения и больше такими делами не занимаюсь.

— А заявление о разводе? Тоже входит в понятие — «уладить семейные отношения»?

На этот раз его молчание было особенно долгим.

— Не было этого, — произнес он медленно и тихо. В голосе его была некоторая неуверенность.

— Это не так трудно установить! — отпарировал я, пристально глядя на него.

— Такого заявления нет, — повторил Томанов, выдержав все же мой взгляд.

А я так и не успел проверить — есть ли заявление, поверил Зорке…

— Четырнадцатого числа этого месяца, вечером, — продолжал я, быстро перейдя на другую тему, — то есть за день до… несчастья, у вас были гости. Кто к вам приходил?

— Никто к нам не приходил! Никаких гостей у нас не было! — выкрикнул Томанов довольно нагло, но тут же поправился: — Человека, который врывается в дом, когда его не зовут и не желают видеть, нельзя назвать гостем!

— Хорошо, назовем его посетителем, — согласился я, чем снова немало удивил его. — Так кто же вас посетил?

— Не помню! — так же резко ответил он, явно пытаясь выиграть время.

— Я напомню вам — посетила вас мать вашей любовницы Велика Панова. Зачем она приходила?

— Откуда мне знать зачем? У нее вообще не все в порядке с чердаком, и я понятия не имею, что ей нужно было!

— А может, ее послала дочь?

— Я сказал вам, что с ее дочерью у меня давно все кончено! У меня есть жена…

— Так ведь и жена ваша стала участницей последующего инцидента.

— Это… это ложь! — выкрикнул Гено, однако я видел ясно — он нервничает и отвечает, лишь бы что-нибудь сказать.

— Я не советую употреблять это слово… особенно вам! — вскипел я, но быстро овладел собой. — Потому что мне придется снова задать вам вопрос — где вы ночевали после случившегося. И попрошу вас не лгать и не говорить мне, что вы ночевали у кассира Дудова! Лучше скажите правду!

Я положил руку на блокнот и увидел, как его крупная фигура обмякла и буквально осела вниз. И тогда я задал ему главный вопрос, ради которого и потребовал его сюда.

— Мне нужна правда, слышите? Только правда — о чем вы говорили с женой, когда пришли к ней в больницу? Не торопитесь с ответом, подумайте хорошо. Вспомните все слова, сказанные вами и ею, все подробности, все детали — как протекала встреча.

Мне показалось, что он стал похож на проколотую шину, из которой выпустили весь воздух, он тяжело сидел на стуле, плечи опущены, голова повернута к окну — как же быстро переходит он от самоуверенной наглости к трусоватой попытке тянуть время и изображать из себя несчастненького, терзаемого извергом-следователем.

— О чем говорили… Ни о чем особенно не говорили, — тихо и рассеянно забормотал он. — Жена обрадовалась, когда увидела меня, хотела встать, руки протянула… Я сел на кровать, нагнулся, она обняла меня… Я принес ей черешню… Как это все случилось, спрашиваю, откуда все это и зачем? А она не отвечает, где, говорит, Димка и Монче, живы ли? Ну что я ей могу сказать… Я знаю, говорит, все, все знаю — и смотрит мне прямо в глаза. Ну, говорю, раз знаешь, что же делать, раз так вышло. Теперь тебе надо выздороветь, и опять спросил, откуда она могла… А она стала белая, как полотно, повернулась к стене и с головой одеялом укрылась. Я спрашиваю, привезти ли ребенка и что дальше делать, а она не отвечает. Лежит так и дрожит под одеялом, похоже, плачет… Я говорю, успокойся, прошу тебя… Вот, думаю, сейчас войдет Ташев, увидит, что она разволновалась, и, скорее всего, больше не пустит меня сюда. Но пришел не Ташев, а сестра, стала ругаться и гнать меня. Потом открыла одеяло и стала выговаривать Венче, что это за фокусы такие, говорит, потом стала пульс ей мерить, а Венче не поворачивается, так и лежит лицом к стене…

Он замолчал, вытащил из кармана большой носовой платок, утер им лысину и шею над воротником.

Я наблюдал за ним и ждал, ждал, что он скажет еще что-нибудь и я наконец пойму причину отчаянного поступка Невены. Но кое-что я уже уловил. Он проговорился о сестрах. Она сказала, что знает об этом. А на самом деле просто обманом заставила его сказать правду. Да и откуда она могла знать? Хотя такие вести быстро разносятся по городу, даже по стране и больничные сестры или санитарки тоже могли что-то сболтнуть. Во всяком случае, только этим можно объяснить дальнейшее ее поведение. Если, конечно, Томанов не врет.

Я все еще ждал. Он убрал платок, облокотился локтями о колени, сжал голову ладонями и застыл так. Я видел — больше говорить он не собирается. Терпение у меня лопнуло.

— Послушайте, Томанов, вы говорите неправду. У меня есть серьезные основания думать, что вы сказали или сделали больше того, о чем сообщили мне. Я не пугаю вас, но заявляю вам самым серьезным образом, что на этот раз вам это так легко не сойдет.

— Знаю, — вдруг быстро ответил он, и в голосе его прозвучало отчаяние. — Знаю, что у вас есть основания. В перерыв, пока Данчо обедал, я снова побежал в больницу и узнал, что случилось… Теперь опять выходит — я виноват… Но вы поймите меня! — Он вдруг вскочил и в запале приложил руки к сердцу. — Не виноват я! Не виноват! Я все рассказал вам, как было… Но откуда мне знать, почему она это сделала в больнице? И что произошло дома — не знаю! Понимаете — не знаю! Не виноват я! Не виноват! И ты ведь человек — пойми ты это!

Он снова опустился на стул, закрыл лицо руками и заплакал. Да так громко, надрывно.

Я нажал на звонок. Вошел дежурный, отдал честь.

— Проводи этого гражданина к выходу, и пускай идет на все четыре стороны!

Нет-нет, не потому, что я увидел, как большой здоровый мужик плачет. Многие плакали передо мной. Искренне плакали — и лгали. Когда я приказал Качулеву найти этого Гено хоть на дне морском и ждал целый день, пока его приведут, я твердо решил сунуть его за решетку и взять у прокурора разрешение держать его там, пока он не выложит все до капли. Но…

Дежурный с удивлением поглядел на Томанова, который все еще сидел согнувшись и всхлипывал. Дежурный подошел к нему, постоял рядом секунду-другую, потом энергично подхватил его под руку и повел к двери.

Стало совсем тихо. Наверно, одни лишь часовые остались в здании управления. На улице загудела машина. Я выглянул в окно: закрытый грузовик завернул к тюрьме и вперил фары в стальные ворота. Послышался лязг открываемого замка, два огромных крыла медленно растворились, и машина исчезла в темном проеме двора.

Она вошла, заносчиво подняв голову и с презрением глядя на меня. Наверное, первое было ей сделать нелегко — ее прическа фантастических размеров и формы, покрытая весьма толстым слоем лака, весила немало. Да плюс к тому непомерно густой грим — темно-зеленые тени, ярко накрашенные губы, насурьмленные — как в цирке — брови, все это производило впечатление чего-то тяжелого и неестественного и никак не могло скрыть сеть морщин у глаз и рта. Костюм ее — длинный синий жакет и брюки, — правда, был сшит со вкусом и умело прятал оплывшую, бесформенную фигуру.

— Не имеете права! — громко, со злобой выкрикнула она, едва переступив порог моего кабинета.

Я продолжал спокойно сидеть за столом, внимательно читая ее данные: Велика Танева, по мужу Панова, 56 лет, разведена, живет вместе с дочерью, Антоанетой Пановой, 29 лет, в собственной однокомнатной квартире. Образование среднее. Работает товароведом в объединении «Вторсырье». Замкнутая, необщительная, характер тяжелый, ссорится с соседями и сослуживцами, не занимается общественной работой. Обожает свою незамужнюю дочь, единственной целью в жизни считает устройство судьбы дочери…

Только прочтя до конца все эти записи, я поднял голову.

— На что мы не имеем права? — спросил я.

— Не имеете права арестовывать меня!

— Никто и не собирается арестовывать вас. Мы вызвали вас только для того, чтобы попросить ответить на несколько вопросов… Да вы садитесь, садитесь, пожалуйста! — и я сделал приглашающий жест в сторону кушетки, а сам встал, обошел стол и сел на него, скрестив руки на груди.

Как ни странно, она подчинилась, села на кушетку и стала лихорадочно рыться в большой синей сумке из искусственной кожи.

— Итак, первый вопрос — знаете ли вы человека по имени Евгений Томанов?

Она вынула из сумки идеально отглаженный платочек и совершенно без всякой нужды поднесла его к носу (уж не собирается ли она плакать?).

— Я не хочу знать его, — тихо прошипела она.

— Я не спрашиваю о том, хотите вы его знать или не хотите, я спрашиваю — знаете ли вы его, — снова повторил я, продолжая пристально глядеть на нее.

— Мы работали вместе… несколько лет назад… с тех пор я его не видела… И не желаю видеть!

— Вот как? А у нас есть сведения, что вы продолжаете видеться с ним — и довольно часто.

— Очень он мне нужен! — резко бросила она. Это уже шаг вперед — она не отрицает факт общения с Гено.

— Не знаю, насколько он нужен вам, — я подчеркнул это слово, — но дочери вашей он явно нужен. Ведь у них довольно близкие отношения — не так ли?

— Тогда зачем вы меня спрашиваете?! Она совершеннолетняя — спрашивайте у нее!

— И ее спросим, обязательно, — сказал я как о чем-то само собой разумеющемся, но реакция на мои слова оказалась совершенно неожиданной.

— Нет! Я запрещаю вам!! — вдруг выкрикнула она, и мне показалось, что сейчас она набросится на меня с кулаками. — Я запрещаю вам тревожить мою дочь и таскать ее по разным вашим участкам!

— Ну вот и прекрасно, — с мирной улыбкой заметил я, — значит, и вы уже начали приказывать и запрещать. Как же тогда нам работать?

— Это меня не интересует! — Панова не поняла или не хотела понять моей иронии и продолжала наскакивать на меня. — Я сказала, не касайтесь моей дочери! Она ничего общего не имеет с его делами!

— Хорошо, хорошо, оставим вашу дочь в покое, пока… А теперь вы скажите мне, пожалуйста, что вы делали около семи вечера тринадцатого мая, во вторник, в доме Гено Томанова?

Она обескураженно поглядела на меня, выдержала небольшую паузу и выпалила:

— Ничего не делала!

— Но вы ведь были там, не так ли?

— Нет! Не была! — и резко отвернулась к окну.

— Но это же глупо, гражданка Панова, бессмысленно и глупо. Вы были там, разговаривали с Томановым в присутствии его жены, и вас там видели… И еще, там даже возник какой-то скандал — и это известно. Какой же смысл все это отрицать?

— Есть! Есть смысл! — исступленно прокричала Панова. — Потому что он — подлец! Изверг! Тони заболела из-за него! Он разбил ей сердце! Три года он таскается к ней, издевается только… А теперь опять не может оторваться от юбки этой клячи… У вас есть дети, а? Вы спросите меня, как я все это выношу! Единственное мое дитя… Я… Я…

У нее вот-вот начнется истерика — дикие глаза, говорить не может, не плачет, а только прерывисто дышит и мнет в руках несчастный платочек.

— Зачем же вы ходили туда? Что вам там делать — у такого человека?

— Потому что я добрая — вот почему! Сердце у меня доброе… Он все жаловался, лопается у него кожа на пятках, очень, говорит, болят при ходьбе, ничем не могу вылечиться, ничто не помогает, говорят — только чистый норковый жир нужно приложить. Ну где я найду ему норковый жир? Но нашла. У всех спрашивала-спрашивала, и наконец-то у моей сотрудницы оказался родственник, который работает на норковой ферме. Там, когда готовят шкурки, собирают и жир. Вот она мне и дала в бутылку из-под лимонада. Ну, дай, думаю, отнесу ему, раз он сам не приходит…

— Значит, вы приходили только для этого?

— Да, для этого, а для чего же еще? Тони сидит дома, все время плачет, смотрит в окно, появится ли он… А у нее больное сердце…

— Так. Значит, вы пришли, оставили ему лекарство. А о чем говорили? Не было ли речи опять об отношениях с дочерью?

— У кого что болит, тот о том и говорит… Конечно, была речь. Я сказала, что ему надо наконец-то сделать выбор, решить: или — или. Это я сказала при ней. А та как запищит, заскулит — и вон выбежала. А он за ней. Ее пошел утешать, ему плевать на то, каково мне… Тони лежит, может, даже умирает… А потом он вернулся и выгнал меня… И я ушла…

— А бутылка с лекарством? Оставили ее или взяли с собой?

— Как же я возьму ее? Конечно, оставила на столе — вот, говорю, достала тебе норковый жир, это все равно что луну с неба достать… А он как швырнет ее в окно… убирайся, говорит, пока жива…

Я, признаться, встал в тупик и не знал, о чем еще спрашивать ее. Вся эта история с норковым жиром — может, Панова и выдумала ее, но, с другой стороны, звучит вполне убедительно. Конечно же, неплохо бы проверить, поискать возле дома. Но я чувствовал, что даже если здесь нет вранья, то все это лишь полуправда.

Отношения между всеми персонажами драмы более сложные, запутанные, пока малопонятные и не укладывающиеся в правила элементарной логики. Тут надо еще копать и копать, чтобы проникнуть вовнутрь и вскрыть нарыв. Но не сейчас — я недостаточно вооружен против этой хитрой и грубой женщины.

— Дайте мне ваш пропуск.

Она не поняла и с удивлением поглядела на меня.

— Дайте мне ваш пропуск, я подпишу его.

Она снова полезла в сумку и стала лихорадочно рыться в ней, потом вспомнила — и вытащила пропуск из кармана жакета.

Я подписал и отдал ей пропуск.

— До свиданья. Как видите — никто и не думал арестовывать вас.

Морщины у ярко накрашенных губ жалко поползли вниз — мне показалось, что она пытается изобразить улыбку. Тяжело опустив плечи, она вышла, и в походке ее уже не было ничего от той заносчивости и нахальства, с которыми она появилась здесь час назад. А ведь она и вправду несчастная мать несчастливой дочери, подумал я, но тут же внутренне оборвал себя, призвав к трезвой объективности, без которой не удастся распутать этот клубок. Однако ведь и следователи люди, и они имеют сердце, душу, нервы, а не только здравый холодный рассудок…

* * *

Я позвонил секретарше Кислого Гичке и попросил ее прислать ко мне нашего практиканта. Через несколько секунд он постучал в дверь и вошел — худенький высокий парнишка с длинными пепельно-русыми волосами, едва пробившимися усиками, ясно-синими глазами и лицом Христа. Он подошел к моему столу, вынул из папки, которую держал в руках, листок бумаги и положил его передо мной. Это был отчет о задании, которое я давал ему. Я проглядел текст — написано кратко, умно, точно.

— Мы уже имеем сведения из восемнадцати округов, — тихо и внятно начал он свой доклад. — Почти везде в них употребляют паратион, в большей или меньшей степени. Однако у меня такое впечатление, что еще не откликнулись на нашу просьбу округа, где в основном разводят плодоягодные культуры…

Я слушал его вполуха: все это мне было известно и меня больше интересовал мой «паркер», в который я насасывал чернила — терпеть не могу шариковые ручки.

— Не звонили еще нам из Врацы, Пловдива, Благоевграда, Кюстендила… — он на секунду запнулся, — нет, из Кюстендила мы получили справку — там не пользуются паратионом, опрыскивают чем-то другим.

— Что там в Кюстендиле? — спросил я только для того, чтобы не обижать парня и показать, что я слушаю его.

— В Кюстендиле опрыскивают сады не паратионом, а каким-то другим составом. Паратион есть только в монастыре, в резиденции владыки.

— Хорошо, — похвалил я юношу. — Отдайте, пожалуйста, этот листок Гичке, пусть перепечатает, и мы подпишем у начальства, — с улыбкой кивнул я ему, уверенный, что он сейчас уйдет. Но парень вложил листок в папку и продолжал стоять у стола.

— Если у вас есть еще задания, я буду рад… У меня сейчас нет работы и…

— Найдем, найдем тебе работу! — Мне явно нравился этот сдержанный интеллигентный студент. — А пока привыкай к обстановке!

Он слегка поклонился и вышел. Ишь ты, ему бы дипломатом быть, а не пахать наше поле с сорняками.

Я пододвинул к себе телефон. Мне предстояла весьма трудная задача, но на этот раз она оказалась куда трудней, чем думалось.

Городская линия была долго занята, и наша центральная не давала выхода, потом нужный номер не откликался или на проводе возникали совсем другие люди. Мне было бы гораздо легче преодолеть это ничтожное расстояние от нашего управления до больницы пешком, но кто знает — может быть, еще не время, да и не хотелось появляться там без крайней необходимости. Наконец я все-таки прорвался в кабинет доктора. Долго никто не отвечал, и я уж было совсем потерял надежду, когда вдруг ясно услышал тихий голос:

— Ташев слушает.

— Здравствуйте, доктор! Это Дамов беспокоит вас. Как обстоят дела?

— Нормально. — (Похоже, он в кабинете не один, соблюдает «конспирацию» и не называет меня). — И все же по возможности давайте подождем еще дня два-три… Так будет лучше… — Он сделал секундную паузу. — Однако, если вы настаиваете…

— Мне позвонить вам или вы…

— Хорошо, я сам позвоню. Обязательно.

— Спасибо. Всего хорошего. Жду!

И я оттолкнул от себя телефон, как противного черного жука…

Я едва отыскал крошечную Кленовую улицу в районе Лозенец. Ее пересекал большой бульвар с лесенками, и, чтобы дойти до дома № 1, который мне был нужен, пришлось обойти кругом целый квартал.

Белое четырехэтажное здание было выстроено не так давно и, видимо, здорово перегружено — первые этажи, обычно используемые под гаражи или магазины, тоже оборудованы под жилье, квартиры располагаются наравне с тротуаром, и туда можно проникнуть прямо с улицы через окно — как на неореалистических окраинах Неаполя…

Пановы живут именно в такой квартире — вот их звонок и внизу фамилия на белой бумажке в рамочке.

Я позвонил. Тишина. Позвонил поэнергичнее второй раз — из глубины квартиры послышались медленные шаги, дверь открылась, на пороге стояла молодая женщина — высокая, с длинной русой косой, анемичным круглым лицом без малейших признаков румянца. Что-то было во всей ее ухоженной полноватой фигуре расслабленное, даже болезненное.

— Добрый день, — я показал свое удостоверение.

Очевидно, она ждала моего посещения и была не так уж удивлена. Молча пропустила меня в квартиру, закрыла дверь и пошла вперед, опустив плечи и сунув руки в глубокие карманы голубого кимоно.

Квартира оказалась маленькой — крошечная прихожая, такие же кухня и «совмещенный санузел» (в оба помещения двери были открыты). И только большая светлая комната производила своим нарядным убранством приятное впечатление: стенка из мореного дуба, глубокая ниша с двумя кроватями, на них пушистые покрывала, посредине на светло-сером паласе низкий круглый столик с широкой хрустальной вазой для фруктов, над ним большущий абажур в виде тарелки из зеленого шелка, а вокруг — тоже низкие — четыре кресла, обитые дорогой тканью.

Хозяйка отошла к большому окну, поглядела наружу на лоджию, чуть поднятую над тротуаром, — я был уверен, что она ничего не видит, поза ее выражала полную опустошенность и унылое бессилие. Постояв с минуту у окна, она прошла мимо меня в нишу и бросилась ничком на кровать. Я понял, что ей не до того, чтобы предложить мне сесть, и сам занял одно из кресел у столика.

— Меня все время бьют, все бьют… — услышал я вдруг ее сдавленный голос, — и мать бьет меня, и он бьет, и та бьет… теперь и милиция пришла пугать меня…

— А он-то за что бьет вас? Ведь он вас любит, верно? — быстро подключился я, будто мы с ней ведем беседу уже много часов. — Он же как будто собирается развестись и жениться на вас, разве не так?

— Да он такой… Хулиган… Ребенку руку вывихнул… А из меня за одну старую фотографию чуть душу не вытряс… Требовал, чтобы я призналась, что у меня был любовник…

— А жена его, конечно же, знала о ваших отношениях?

— Может, и знала… Мы три года вместе… Да, наверняка знала, раз подстерегла нас у кино… Замахнулась сумкой и как начала бить меня! А чем я виновата, если она не может удержать мужа? Какая-то грязнуха, неряха, не может как следует рубашку ему выгладить! Да и потом, она разве святая? И она тоже таскается с кем попало! Аборт делала от чужого мужчины…

Входная дверь тихо заскрипела, девушка быстро села на кровати, поправила волосы, одернула кимоно.

Вошла мамаша, в руках у нее — большая хозяйственная сумка.

— А, дал Бог гостя! — с холодным ехидством произнесла она и двинулась в кухню. — Незваного гостя… — достаточно ясно услышал я.

— Я попрошу вас не входить, пока я не кончу разговора с вашей дочерью!

Я прикрыл кухонную дверь, вошел в комнату, закрыл за собой и эту дверь и только тогда снова сел в кресло.

— Продолжайте, я слушаю вас, Тони! — попросил я девушку.

Она нерешительно помолчала, потом все же снова заговорила, правда тихим, сдавленным голосом и постоянно оглядываясь на дверь, будто со страхом ждала в любую минуту появления матери.

— А что еще продолжать… Это был позор для меня… Вокруг столько людей… Все! Кончено! Я решила убежать куда-нибудь, скрыться от всех, чтобы никто не мог меня найти. Все раздумывала, куда деться, и вспомнила про Милку, мою приятельницу, мы вместе были в санатории, и она все приглашала в гости, когда кончится путевка.

— Тони! — послышался из кухни окрик старой Пановой.

Девушка испуганно поглядела на дверь и пошла в кухню.

— Где корыто с бельем?!

Тони подошла к матери. Все двери были открыты, и я увидел, как мать, свирепо глядя на дочь, стала жестами, губами, глазами объяснять ей, что надо молчать, молчать! Увидев меня и поняв что она разоблачена, она вмиг изобразила на лице доброжелательное спокойствие.

— Гражданка Панова, вы нам мешаете! Неужели нужно объяснять, что этот ваш поступок может иметь серьезные последствия? Пойдемте, Тони, отсюда!

Девушка покорно вернулась в комнату, я снова затворил все двери, и мы сели друг против друга у столика.

— Ну, Тони, давайте пойдем дальше…

Тони молчала, тупо глядя в одну точку.

— Я слушаю вас, говорите спокойно.

Но Тони продолжала молчать, будто онемела. Лицо ее стало совсем белым, она почти до крови закусила нижнюю губу.

— Тогда, может быть, мы продолжим этот разговор у нас в управлении?

Я и не собирался пугать ее, но слова мои подействовали на нее именно так.

— Мама не хотела пускать меня в Кюстендил одну… Чтобы меня не нашла эта… и не стала бить опять… Мы вдвоем поехали к Милке. Думали побыть там неделю или даже дней десять. Милка встретила нас хорошо… Пообедали мы в ресторане, потому что Милка была на службе, а вечером она показывала нам город. А на второй день она отвела нас в монастырь. Там в это время отдыхал владыка… Так мы жили три дня, а на четвертый мама — не знаю, что с ней случилось, но она сказала, что ей тут не нравится, и велела мне вызвать Гено, чтобы он приехал за нами… Я должна была сказать, что чувствую себя плохо и пусть приедет на машине.

— А вы действительно чувствовали себя плохо?

— Нет, но мама так велела… Я позвонила ему с работы подруги, и он поздно вечером приехал на какой-то машине и взял нас…

— А что за машина?

— Не знаю, кажется, его шурина… По дороге мама и Гено опять ругались…

— Почему?

— Не знаю… я сидела сзади, мама нарочно сунула меня туда, а они впереди шептались и все время ругались… Я очень усталая была, и мне было не до того, чтобы прислушиваться. Да и машина шумела, и я не поняла, из-за чего они ругались. А Гено все спешил, спешил, а потом сказал, что наконец нашел ту ракию, которую искал, а я ему и говорю — ну, если у тебя есть ракия, угости и нас, это уже было возле нашего дома, я говорю — зайди, выпьем вместе, но он спешил куда-то и только сказал: «Не дай тебе Бог выпить эту ракию»… И уехал.

Я старался не выдать, как взволновал меня ее рассказ.

— Ну, а когда вы встретились с ним снова?

Девушка помолчала, с опаской поглядела на дверь и неуверенно проговорила:

— Мы… мы не виделись с ним больше…

Я заметил ее смущение.

— Неужто не виделись? Тони, говорите спокойно обо всем, ничего плохого с вами не случится, даю вам слово.

— Да… Мы не виделись. — Она еще колебалась, но все-таки решила говорить. — Мы не виделись долго… много времени прошло, он не звонил, не появлялся… А раньше приходил часто, иной раз даже поздно вечером или ночью. Мама видела, что я переживаю… Один раз она ушла вечером и вернулась после одиннадцати. Я думаю — она была там. А на другой день велела мне звонить ему и потребовать, чтобы он встретился со мной, чтобы мы раз навсегда во всем разобрались… Если нужно, и три часа будем объясняться…

— Когда это было? Не помните точную дату?

— Нет… не могу вспомнить… Кажется, это был вторник… Я позвонила ему утром на работу, примерно в полдевятого…

Дверь с шумом отворилась, в комнату буквально ворвалась мамаша, она подбежала к шкафу и стала нервно выдвигать ящики, будто что-то искала там.

— Гражданка Панова, немедленно выйдите! — приказал я, уже не скрывая раздражения. — Выйдите из комнаты! Сейчас же!

Заворчав себе под нос какие-то проклятья (я, разумеется, легко догадался, в чей адрес), старшая Панова отправилась в кухню.

— Ну и как — встретились вы? — как можно мягче обратился я к Тони.

Она снова окаменела, на лице — испуг, неизбывный страх. Долгое молчание.

— Встретились… — прошептала она наконец.

— Значит, в тот день — это был вторник, четырнадцатое, вы с ним встретились, так? А теперь я очень прошу вас, Тони, вспомните — где это было? В котором часу? Поймите — это очень, очень важно!

— Он… он согласился встретиться… в пять минут первого, когда пойдет с работы на перерыв. Я ждала его в скверике за мавзолеем, почти полчаса ждала, он пришел в двадцать минут первого, я думала, мы пойдем куда-нибудь, чтобы поговорить, а он очень спешил, сказал, что купил какую-то машину, документы, бумаги показывал… Нет у меня времени, говорит, выяснять сейчас отношения… И ушел. Очень спешил куда-то…

Тони, судя по ее виду, чувствовала себя совсем плохо. Я чуть подождал, пусть хоть немного отдохнет.

— И больше вы не виделись?

— Виделись. — Силы у девушки иссякали, но она, видимо, решила рассказать все. — В ту же ночь он постучался к нам… Был очень нервный, что-то его очень беспокоило, а я возьми да и скажи ему, что он думает только о машинах и заботится только о жене, а я и умереть могу, ему все равно… Может, я зря это сказала, он раскричался, набросился на мать — ты, говорит, всему причина! Не смейте никому говорить, что мы встречались эти два года! Ничего общего я с вами не имел, понятно?! А если скажете — убью обеих! А потом остался у нас ночевать…

Я поднялся.

— Никто вас не убьет, Тони, никто вас пальцем не посмеет тронуть! И успокоитесь, пожалуйста… Мы, наверно, еще увидимся, но в этом нет ничего страшного. А пока — до свиданья, и повторяю: будьте совершенно спокойны!

Я вышел на улицу. Да-а, есть о чем подумать… Совершенно неожиданно для себя я получил кое-какие ценные сведения. Отправляясь к Пановым, я, признаться, просто выполнял формальный долг и обязанность познакомиться с одной из упомянутых в деле прямых или косвенных участниц драмы. Надо знакомиться и беседовать со всеми — поговорю и с ней, думал я, идя сюда. Честно говоря, она мне раньше представлялась чем-то вроде молодой коровы, которая мечтает о том, чтобы иметь свой «хлев» и потомство. В общем, так оно, по существу, и было, с той только разницей, что корова оказалась весьма породистой, ушибленной страхом и заторможенной. А вот на следующий вопрос я так и не нашел ответа — как на самом деле относится Гено к своей жене? Из рассказа Тони следует, что он… впрочем, ничего не следует, кроме того, что он хитрый, пронырливый, пользуется любым случаем, чтобы добиться своего, то же самое говорит о нем и Зорка. Что же касается поведения мамаши Пановой, то в нем была не только злоба и грубость и даже не только ненависть ко мне как к личности и как к представителю власти — в ее поведении ясно прослеживался ужас оттого, что Тони может выболтать нечто такое, чего ни в коем случае не должен знать ни один человек, а тем более — я. И вот мне показалось, что Тони именно это и сделала. Что же именно? Что?! Ну конечно же, это поездка в Кюстендил! Да, да, посещение монастыря! И это внезапное решение матери уехать раньше времени, вызов Гено с машиной, чтобы немедленно увезти их… В памяти, как на экране, всплыли слова из доклада нашего стажера: «В Кюстендиле паратион употребляют только в монастыре». Туда их водила подружка Тони Милка — Людмила или Эмилия, значит… А как фамилия? Я не спросил. Нарочно не спросил — ни фамилии, ни адреса, ни где работает, — не хотел обнаруживать, что меня это живо интересует. А то ведь повторится история с Гено и трамвайным кассиром — они, вернее, мамаша немедленно помчится в Кюстендил предупреждать Милку, чтоб молчала. Так… А четырнадцатого, в день разыгравшейся драмы, Гено не был на вокзальном складе в Искоре — в двенадцать двадцать он встречался с Тони в сквере за мавзолеем. Именно! И ночь после отравления он провел у Пановых. Ну разумеется — где же еще ему быть?!

В нескольких сантиметрах от меня промчалась машина, я успел заметить зверское лицо водителя, крутившего пальцем у виска… Я очнулся. Стою на мостовой, совсем в другом конце Кленовой. Как я сюда попал, как перешел мостик и лестницу — не знаю, не помню… Моя машина стоит вблизи от дома Пановых. Вздохнув, пошел обратно…

* * *

После разговора с Тони время потекло для меня с удвоенной скоростью, и каждая секунда, которую я не мог использовать для дела, казалась мне потерянной. Прежде всего надо было срочно установить две вещи. Первое: где на самом деле был Гено Томанов в день отравления — в ангаре станции Искор или в Софии, в скверике за мавзолеем? И второе: кто такая Милка, кюстендилская подружка Тони, где живет, чем занимается и т. д. Первым вопросом я решил заняться лично, второй поручить стажеру.

Позвонил Гичке, попросил ее прислать ко мне парня. Буквально через несколько секунд он уже появился в кабинете, чуть поклонившись в знак приветствия с едва заметной улыбкой на милом интеллигентном лице. Он мне нравился!

Вместо того чтобы пригласить его сесть у стола, что было бы слишком официально, я встал, обошел свой стол и, взяв его за локоть, усадил на кушетку, а сам поместился рядом.

— Вот какие дела, коллега, — начал я. — Нужно срочно отправиться в Кюстендил. Секретарь выпишет вам командировку и сделает все, что требуется. Значит, прежде всего — следует установить, сколько путевок выдано за этот год в санатории на курорт Банкя по линии профсоюзов, и в списках особо отметить женщин, носящих имя Людмила или Эмилия.

— А фамилия?

— Увы, фамилия неизвестна. Единственное, что может помочь — она как будто отдыхала и лечилась в каком-то кардиологическом санатории.

Я внимательно поглядел на него — более внимательно, чем если бы он действительно был полноправный «коллега».

— Сможете выполнить это задание?

Парень поглядел на меня со своей неизменной улыбкой, в которой на этот раз мелькнула тень легкой насмешки.

— Попытаюсь. Еще что-нибудь нужно?

— Да, конечно. На окраине города есть небольшой монастырь, резиденция владыки. Хорошо бы выяснить, имеется или имелся ли там паратион, не уносил ли кто-нибудь оттуда состав и в каком количестве, и уж совсем замечательно было бы знать, кто получил оттуда химикат — если, конечно, выяснится, что кто-то — не миф, а реальное лицо. Ну, в добрый путь!

Парень тотчас же поднялся с легким поклоном и вышел.

На часах было половина одиннадцатого. Еще можно успеть.

До станции Искор я добрался на машине довольно быстро — всего за полчаса. Вдоль шоссе простирается высоченный забор с огромными железными воротами на запоре, над которыми я увидел небольшую вывеску: «Разноимпекс. Склад. Искор». Вокруг — ни души. И тут я заметил рядом с воротами небольшую калиточку, которая была идеально пригнана и «открывалась» только очень пристальному взору. Я слегка толкнул ее — калитка поддалась. Я вошел и плотно прикрыл ее за собой.

Внутри двора стояло длиннющее сооружение, с трех сторон окруженное стенами, а четвертая была открыта. Я заглянул вовнутрь: три этажа, внизу машины, легковые и грузовые, сверху масса каких-то деталей, ящиков, отдельно кузова и крылья, стекла, дверцы… Все это несказанное богатство аккуратно сложено, кругом чистота и порядок.

— А тебя кто сюда пустил, а? — услышал я неприязненно строгий голос. С трудом разглядел в дальнем конце прохода низенького полноватого человечка с блокнотом в руках. Я подошел ближе. Одутловатое лицо без возраста и чуть прикрытые узкие прищуренные глазки — не то улыбка, не то злобный оскал.

Я решил сначала не называть себя.

— Несколько дней назад, у вас тут был поломанный «фольксваген», после аварии…

— А-а, и ты пришел по этому делу? — И он сдвинул брови. — Нету ничего!

— Я хотел…

— Да знаю я, что ты хотел, но нету! Нету, понял? Кто сейчас не хочет иметь машину?

Он повнимательнее пригляделся ко мне, и что-то его, видимо, насторожило.

— Выйдите, гражданин! Выйдите отсюда, понятно? Это склад, а не корчма!

Я молча вынул удостоверение и показал ему. В одно мгновенье он преобразился до неузнаваемости — сладенькая улыбочка, угодливая, полусогнутая в поклоне спина:

— Прошу вас, пожалуйста, прошу, чем могу?

— Теперь и вы назовите себя, — холодно предложил я ему.

— Атанас, Атанас Чолаков меня зовут… Товарищ Пенков уже знакомился со мной…

— Да, да, конечно, — пробормотал я, записывая в блокнот его имя и фамилию.

— А вы, товарищ, что же вы не пришли пораньше, а? Машина уже продана…

— Кому?

— А, тут одному… Не помню, как его… Стоманов или… Топалов… нет, не помню. Из министерства вроде бы. А, мелкая рыбешка… Вот, погодите минутку! Сейчас принесу акт. — И он готов был кинуться прочь.

— Не надо, нет необходимости! — остановил я его. — Лучше расскажите, как это было.

— Что было?

— Ну, продажа. Когда пришел покупатель? Один он был или с кем-то еще?

Незаметно мы двинулись по проходу и дошли до маленькой застекленной конторки, куда — я понял — завскладом непременно хотел меня завести.

— Один, один он был! Пришел, принес письмо, дай, говорит, машину… Погоди, говорю, дай посмотрю документ… Да, все верно — подпись есть. Для меня самое главное — подпись. Раз шеф подписал — значит, все в норме. Ладно, говорю, отсчитывай бумажки — тысяча шестьсот тридцать… Да, она, конечно, после аварии, но ездить можно, на ходу машина… Положишь еще двести-триста мастеру — будет как новенькая… А тот глядит на меня как полоумный — что, говорит, я могу ее прямо сейчас взять? Вот ненормальный, у него, видишь ли, с собой денег не было! — И человечек гнусно захихикал.

Не знаю, может, мой строгий вид подействовал на него или омерзение, невольно выразившееся в моих глазах, но он осекся, и лицо его снова приняло угодливое выражение.

— Ну, как бы там ни было, он кинулся по телефону звонить…

Мы уже вошли в конторку.

— Садитесь, — он указал мне на стул, а сам продолжал стоять. — С какой-то женщиной говорил, Венче или Генче, не расслышал, принеси, говорит, деньги… Потом вышел, повертелся, опять стал звонить, ту же самую звать к телефону, но, видно, не застал — ушла уже… Тогда он сел на свой мотоцикл и запылил куда-то…

— Значит, вы говорите — он звонил второй раз?

— Да, да — второй, второй раз.

— А когда это было, не помните? В котором часу?

— Да, наверно, после двенадцати, потому что я уже торопился в столовую обедать. Ну, допустим, меня не было двадцать минут. Значит, примерно в половине первого я вернулся. Смотрю — вертится возле склада какая-то женщина. Красивая…

— А его в это время не было?

— Нет, он примчался минут через десять. Да, именно так… Ну, женщина передала ему деньги, о чем-то они поговорили недолго, и он ее отправил обратно.

— А на чем она уехала?

— Вот чего не знаю, того не знаю — думаю, скорее всего, на автобусе.

— Ну, хорошо. А что было потом?

— Потом? Потом мы посчитали деньги, оформили акт о продаже, и он уехал.

— На этом «фольксвагене»?

— Известное дело — на своем «фольксвагене». Сказал, что хочет немедля найти какого-то приятеля, чтобы отреставрировать машину как следует, так я понял…

— Ну а мотоцикл?

— В четыре часа приехал на машине какой-то человек и забрал мотоцикл.

— А какой марки он был? Вы видели его?

— Да, видел, но сказать точно не могу, да я в них и не разбираюсь особенно…

Так. О чем еще спросить его? Пожалуй, пока хватит, и это не так уж мало. Я встал.

— Спасибо. Достаточно. — Я сделал небольшую паузу. — На сегодня.

Он с удивлением и даже некоторым страхом поглядел на меня, а я повернулся и, не дожидаясь его вопросов, вышел.

Мне нужно было спешить. Ведь я с утра позвонил Гено Томанову на работу, и между нами произошел краткий разговор:

— Вы могли бы прийти ко мне? Ну, скажем, в полдесятого — в десять?

— Исключено! — бесцеремонно рубанул он. — Я должен явиться к шефу с докладом! До обеда — исключено! — так же резко повторил он.

— А после обеда?

— После обеда? Ну… да… возможно. Когда?

— В половине второго.

— Хорошо. И скажите там вашим — надоели мне эти пропуска! Нельзя ли прямо, без них?

— Исключено! — ответил я и положил трубку.

Он меня разозлил, вот в чем дело. Но потом я подумал, что так даже лучше — я успею побывать в Искоре, чтобы проверить и уточнить кое-что из рассказанного Тони. Например, я обратил особое внимание на то, что, по ее словам, они виделись в день несчастья в двенадцать двадцать в сквере за мавзолеем. Томанов же не только ничего об этом не говорил, но даже утверждал и доказывал, что был в это время на складе в Искоре.

Оказалось — действительно, был, но…

Я так спешил в город, что даже по-человечески пообедать не успел. В половине второго я уже был на месте и сидел за столом. Позвонили из бюро пропусков.

— Пусть пройдет! — велел я.

Через минуту он появился, кивнул и сел, не дожидаясь приглашения. Он уже чувствовал себя по-свойски у меня в кабинете… Я решил на этот раз не церемониться.

— Ответьте мне на один вопрос — когда вы в последний раз были в Кюстендиле?

— Вы вызвали меня только для этого? Могли бы и по телефону спросить! Результат был бы тот же!

— Мне лучше знать, когда и как задавать вам вопросы! Так вот — отвечайте прямо: тогда-то и тогда-то.

Он как-то странно глянул на меня, сдвинул брови — будто вспоминает — и медленно проговорил:

— В Кюстендиле я был на экскурсии с классом, когда в школе учился.

Я не мог усидеть на месте, быстро встал и заходил по кабинету.

— Это в первый и последний раз?

— В первый и последний раз, — не мигнув, ответил он.

Я глядел на него почти с восхищением — надо же, как спокойно и уверенно врет… Мне еще неясно было — пора его задерживать или нет, поэтому надо стараться держать себя нейтрально и пока не давать почувствовать, что я знаю больше, чем он может предположить.

— Ладно, пока оставим это. Итак, вы говорите, что в день несчастья в обеденное время вы были на станции Искор. Когда именно, в какое время это было?

— В пять минут двенадцатого, — заученно ответил он.

— На чем вы ехали туда?

Ответ был не столь молниеносным:

— Мне кажется, я ответил на этот вопрос.

— Нет, не ответили, вы обошли его! Надеюсь, помните свои слова: «Когда человек спешит, он найдет способ…» Что вы имели в виду? Какой вид быстрого транспорта?

— Мотоцикл, — устало промолвил он. — Я взял его у одного приятеля. Очень спешил…

— Хорошо, продолжайте! Повторите снова кратко и точно, как все было в Искоре.

«Компьютер» снова заработал.

— Я посмотрел машину… Младенов говорил мне, что она стоит тысячу сто левов, а оказалось — тысячу шестьсот тридцать… Завскладом сказал, что я могу заплатить и тут же взять ее. А у меня с собой было только тысяча двести. И я боялся упустить машину. Позвонил жене, чтобы привезла мне недостающие деньги — у нее были свои шестьсот левов…

— В котором часу вы позвонили жене?

— В двенадцать с минутами. Завскладом пошел обедать, а я остался там ждать.

— Где? Где вы ждали?

— Там, в тени, возле ангара.

— И все время были там? Никуда не отлучались?

— Я же сказал, что боялся упустить машину.

Нет, он был просто неподражаем!

— Когда приехала ваша жена?

— В полпервого или… без двадцати час…

— Говорите поточнее! Вы ведь ждали ее с нетерпением и небось каждую секунду смотрели на часы, не так ли?

— Нет, не так! Я, наверно, задремал там в тени — от усталости…

— Ваша жена приехала раньше! — не выдержал я. — Она искала вас, а вас там не было!

— Моя жена — рассеянная тетеря, — совершенно спокойно ответил он. — Кто ее знает, где она моталась, пока не нашла склад.

— Значит, вы утверждаете, что не покидали территорию склада?

— Нет! — без малейших колебаний ответил он.

— А вот заведующий складом утверждает другое! Он говорит, что вы завели мотоцикл немедленно после второго телефонного звонка и умчались куда-то.

— Кладовщик не может ничего знать, потому что он уходил обедать куда-то в столовую. Да, я завел мотор, но только для того, чтобы переместить мотоцикл в тень…

Что ж, в логике ему не откажешь. В этом случае кладовщик отпадает. Остаются показания Тони.

Я сел на свое место, придвинул пропуск.

— Я доволен вашими ответами. Можете идти. Вы свободны.

Он взял пропуск и двинулся к выходу. Но когда он был уже почти у двери, у меня невольно сорвалось с языка прежде, чем я мог остановить себя: «Пока свободны… Пока».

Он услышал и резко обернулся:

— Не пугайте меня! Я не из пугливых!

— Вижу, вижу. Идите! — и отвернулся к окну, чтобы не видеть его длинной расхлябанной фигуры. И почему я до сих пор не засадил этого наглеца за решетку?

Итак, его «железное» алиби становится похожим на цыганское решето, и сквозь огромные дыры проглядывают факты и обстоятельства, которые он или скрывает, или отрицает, или объясняет черт знает как, или просто бессовестно врет. Смотрит мне в глаза и лепит, что был в Кюстендиле единственный раз в школьные годы, что ночевал после отравления у кассира Захари Дудова… Да, а вот по поводу заявления о разводе я еще не проверил, надо послать стажера. Так, значит, он утверждает, что не пришел домой обедать, потому что был занят с машиной. Ну, допустим. Но ведь он все-таки смотался в Софию, чтобы встретиться с любовницей, — что же ему мешало побывать и дома? Он взял из дома пижаму после того, как Невену увезли, — почему же в этом пакете не могло быть какого-нибудь предмета, связанного с происшедшим? Так легко было скрыть его в бумаге или просто в сумке…

Дальше. Он упорно отрицает приход к ним старшей Пановой и вообще свою связь с Тони последние два года. Но разве такие вещи можно скрыть? Даже жена его знала об этом…

Вообще-то и я уже знаю довольно много, но какой от этого толк? Я, конечно, могу его засадить, прижать, даже напугать. А он будет все отрицать, таить, находить объяснения, лгать… Как, например, с этим мотоциклом… Он хитрый, изворотливый, ему палец в рот не клади! Нет, надо еще и еще вооружиться, искать доказательства, прощупать все и всех до донышка. Как это говорит Пенков? «Вызывая подозреваемого на официальный допрос, я предпочитаю знать гораздо больше, чем тот может предположить».

Я поднял трубку.

— Гичка, товарищ полковник у себя?

— Да, но он, по-моему, собирался уходить. Так что если хочешь поговорить с ним, то приходи побыстрее.

Я застал Кислого в кабинете у вешалки — наверняка хотел уже натягивать плащ. Но он ничем не выдал себя — полез в карман, вынул сигареты и вернулся за стол.

— Садись, Дамов, рассказывай.

Я довольно подробно изложил ему все, что мне удалось добыть по делу, и, главное, не скрыл своих колебаний по поводу того, надо или не надо просить прокурора о мере пресечения?

Он медленно тянул сигарету, дым постепенно обволакивал его лицо, и оно уже не казалось таким кислым.

— Конечно, мы можем его задержать, но и я на твоем месте сомневался бы… Понимаешь, мне кажется, что еще рано, чего-то не хватает, недостает нам…

— По-моему, он уже понял, что я засек его, что я беседовал со многими людьми, и наверняка он может догадаться о том, что они мне говорили. Теперь он захочет подучить их или даже заставить изменить показания. Я хочу сказать, если мы оставим его на свободе…

Кислый встал, взял со стола какие-то папки и бумаги, подошел к сейфу, открыл его и убрал туда бумаги.

— Не верю… Кладовщика он может только подкупить, но вряд ли у него сейчас хватит денег, чтобы заткнуть рот такому жуку. Ну, а к любовнице своей он наверняка не пойдет. Он ведь думает, что мы следим за ним — кстати, это совсем не лишнее, — и побоится подтвердить их связь. Он и так только и делает, что вертится, как уж на сковородке, чтобы скрыть эту связь, а если она все-таки подтвердится, его положение будет намного сложнее и тяжелее.

Он запер сейф, запечатал сургучом.

— Ну, пошли, что ли? По дороге продолжим.

Я проводил его до выхода и вернулся к себе. Да, конечно, именно так — Гено скрывает эту связь, чтобы не выплыли на поверхность мотивы и причины содеянного… Классически просто. И все же… Моего опыта было уже достаточно для того, чтобы сомневаться во всем, что кажется простым и ясным. На первый взгляд.

На другое утро, едва я вошел в кабинет, появился стажер Чинков — свежевыбритый, одетый с иголочки, только длинные, чуть волнистые волосы по-прежнему мягко обрамляли лицо. Красивый парень, что и говорить.

Я указал ему на кресло возле стола, и он сразу начал:

— Я нашел человека, о котором вы говорили. — Он заглянул в блокнот, который держал перед собой. — Ее зовут Милена Крыстева, работает в окружном совете профсоюзов, живет на улице Воеводы Мануша, дом одиннадцать, ей двадцать семь лет, она не замужем, страдает сердечной недостаточностью в легкой форме… Ни Людмилы, ни Эмилии в списках получивших путевки не было.

Имя Милена я как-то пропустил. А ведь есть еще Милкана… Вот умница парень!

— Молодец! Ну а дальше?

— Дальше? Что вы имеете в виду?

Я понял его недоумение — все, что нужно было выяснить о Милке, он сделал блестяще. Второе задание ее как бы не касалось.

— Вы были в монастыре? Что-нибудь удалось узнать о паратионе?

— А-а, разумеется, был! Там действительно есть паратион, и один из местных попиков… дьякон, что ли, недавно дал какой-то женщине немного жидкости.

— Как-как?! — я вскочил с места и буквально навис над столом. — Женщине?! Какой женщине?! Ее имя!!

— Ее имя мне установить не удалось, — тихо, со сдержанной обидой промолвил он. — Дьякон не спросил ее об этом… Но словесный портрет я снял. — Он перелистал несколько страничек своего блокнота. — Мм… около пятидесяти лет, рост примерно 160, полновата, лицо круглое, губы ярко накрашены, много грима, на голове зеленая с цветами косынка, белые брюки, бежевые спортивные туфли без каблуков.

— Да, остается только повесить этот портрет на стенку! — с досадой бросил я.

Парень покраснел.

— Товарищ майор, — заговорил он еще тише, — вы дали мне задание найти женщину по имени Милка — и я нашел ее. Вы велели мне выяснить, есть ли в монастыре паратион и не выносил ли кто-либо жидкость оттуда. Я выяснил — есть и выносил… Я не знаю, зачем вам эти данные, но я их получил и…

— Конечно, конечно, извини, ради Бога! Ты абсолютно ни в чем не виноват — задание ты выполнил отлично! И спасибо тебе большое.

Я протянул через стол руку, парень встал, с достоинством пожал ее и, чуть поклонившись — на этот раз все-таки без улыбки, — вышел.

В три часа пополудни я уже был в Кюстендиле. Из нашего районного отдела позвонил Милене на работу, объяснил, кто я, и попросил встретиться со мной по одному очень важному делу. И еще посоветовал ей сказать, что я — родственник, приехал повидаться, и пусть пораньше отпросится с работы. Мне не хотелось давать повод провинциальным сплетницам посудачить о каких-то «таинственных знакомых» девушки и подвергать ее репутацию опасности. Недаром русские говорят: «Любопытство не порок, но большое свинство»![8]

Мы встретились на улице, предварительно описав внешность друг друга. Пошли по центральной улице небольшого городка, среди распускающейся зелени, и она принялась рассказывать мне, как неожиданно четвертого мая свалились к ней в гости Тони с матерью, как она была рада, как приняла их. Она и по отношению ко мне чувствовала себя хозяйкой города и предложила посидеть где-нибудь в кафе или сладкарнице[9], но я предпочел погулять, может даже, монастырь посетить, если недалеко. Она ведь водила туда своих гостей, верно?

Мы медленно пошли дальше и добрались уже почти до окраины города, а Милка все рассказывала:

— На четвертый день прихожу домой в обеденный перерыв, идем мы в ресторан обедать — я дома не готовлю, некогда по магазинам бегать и у плиты стоять, — а мне тетя Велика и говорит: мы сейчас уедем домой… Я очень удивилась: они говорили, десять дней пробудут здесь, — и вот вдруг уезжают… Я говорю: тетя Велика, может, я вас чем-то обидела, может, не так приняла? Так уж как смогла, старалась, условия у меня не ахти какие… Нет, говорит, Милка, мы очень довольны, спасибо, но Тони что-то плохо себя чувствует, ты ведь знаешь, у нее сердце слабое… Да, я это хорошо знаю, сама часто прихварываю… Ну, хорошо, говорю, спасибо, что приехали, навестили, дай Бог еще свидимся… Пообедали мы, и я пошла на работу.

Все это было крайне интересно и важно, но меня не меньше интересовало и другое.

— Вы здесь ходили?

— Что? — не поняла меня девушка, увлеченная своим рассказом.

— Вы по этой улице ходили в монастырь?

Она огляделась вокруг.

— Нет. Эта дорога ведет к главным воротам. А мы ходили по другой улице, к боковому входу. Там есть такой мостик, и оттуда можно войти во двор.

Где-то впереди чуть выше замаячила высокая массивная ограда из белого камня. За ней виднелась буйная зелень деревьев, она переливалась через ограду и свисала над дорогой. Мы стали медленно подниматься в гору.

— Я слушаю вас, Милена, продолжайте — что было потом?

— Мы договорились, что я после работы пойду их провожать на поезд в семнадцать двадцать три, очень удобно. Но примерно часа в четыре они обе пришли ко мне на работу и стали звонить Гено по телефону, требовали, чтобы он приехал за ними на машине… Говорила с ним Тони. Вначале они чего-то ругались, Тони сказала, что, если бы тут была не она, а та, он бы на другой конец Болгарии за ней помчался. Потом прибавила — и мама настаивает… Потом мы пошли домой и стали ждать. Тони чувствовала себя плохо… Потом мы устали и легли спать, и тут среди ночи он приехал. Они вскочили, побросали вещи в машину, сели и уехали…

Мы уже достигли ограды, и Милка предложила обойти ее до бокового входа — что входило и в мои планы.

Мы пошли. Тень от деревьев была такая густая, что порой под ними становилось даже холодно.

— А вы были знакомы с Гено раньше?

— Тони рассказывала мне, когда мы лечились в санатории в Банкя, что у нее есть приятель… женатый… В Банкя он не приезжал. Ну а потом, когда я приехала в Софию на консультацию и жила у Пановых, он там бывал…

Мы перешли узкий мостик через какую-то маленькую, но живую речку и остановились у вделанной в ограду калитки из дубовых досок. Милена тихонько толкнула калитку. Та поддалась.

— Открыто, — с тихим испугом прошептала она. Мы чувствовали себя как воришки, забравшиеся в чужой сад.

Узкая травянистая дорожка вела в глубь территории. По бокам — пышные деревья, яблоки и груши буквально нависали над нами.

Чуть дальше, в густой тени, видна скамейка, а еще дальше деревья обрывались и начиналась гладкая, мощенная плитами площадка перед большим белым зданием в два этажа, с широкими окнами — похоже, его очень удачно отреставрировали. Слева от него мы увидели старые деревянные постройки с выступающими чердаками, их, очевидно, оставили как склады и музейные свидетельства прошлого, а слева — церковь с сияющими золотом и цветной эмалью куполами.

Милена села на скамейку — устала, видно, от подъема.

— Вот сюда мы пришли… — все так же тихо промолвила она. — Дьякон что-то делал в саду, потом подошел к нам. Я извинилась за то, что мы вошли без разрешения, объяснила, что это мои гости из Софии, хотят посмотреть монастырь… Тетя Велика поглядела на яблоки — а они такие красивые — и сказала, что, наверно, тут большой урожай собирают… Тогда дьякон пошел в маленький домик — вон тот, слева — и принес нам три большущих яблока. Мы стали их есть. А тетя Велика и спрашивает — как им удается вырастить такие замечательные яблоки? А дьякон и говорит, что их опрыскивают очень сильным химическим ядом, который убивает всех насекомых. Тут тетя Велика перестала есть яблоко и спрашивает: «А человека можно отравить? Может, и мы отравимся?» «Ну, от одного яблока… Но если съедите больше…» — это дьякон пошутил так и еще засмеялся.

В глубине аллеи на площадке появился какой-то длинноволосый человек в белой рубашке и синих брюках из грубой ткани. Он прошел направо к церкви и исчез, не обратив на нас ни малейшего внимания — а может, и не заметил нас.

— Это он! — вновь с каким-то непонятным страхом прошептала Милка. — Дьякон… Позвать его?

— Нет, не стоит. — Я еще раз оглядел все вокруг. — Пойдем обратно!

Мы вышли через ту же калитку и направились к мостику.

— Значит, это все, что было здесь? Ничего больше вы не заметили?

— Нет, ничего, — твердо ответила девушка.

— Вы приходили сюда всего один раз? И не встречались ни с кем дома?

— Нет… не встречались… — Милка удивленно поглядела на меня.

Мы спустились вниз, в город, прошли к центру, и здесь я попрощался со спутницей, которая так охотно помогла мне.

— Я очень благодарен вам, — сказал я, пожимая ее прохладную, чуть влажную ладонь. — Если нужно будет, я найду вас на работе или дома. Вы не собираетесь в ближайшее время в отпуск?

— Нет, не собираюсь, у меня в этом году отпуск в декабре, — с готовностью ответила девушка.

— Ну и прекрасно, и всего хорошего!

Я подождал, пока Милена села в трамвай, и повернул обратно. На этот раз я шел гораздо быстрее, поднялся наверх к ограде, обошел ее, перемахнул через мостик и через минуту был уже у калитки. Толкнул ее — что такое? Закрыта… Я еще раз нажал на грубо обструганные доски — не открывается. Чуть поодаль у ограды я заметил аккуратную кучку мелкого гравия, которым посыпают дорожки. Взобравшись на нее, я увидел дьякона, который стоял посреди аллеи и глядел прямо на меня — вероятно, услышал шум.

— Откройте! — потребовал я.

— Посторонним запрещено. Нельзя.

— Это не имеет значения. Откройте.

Видимо, что-то в моем тоне заставило его подчиниться. Он лениво двинулся к ограде. Я спрыгнул с гравия и подошел к калитке — она была открыта, а дьякон стоял в проеме и преграждал мне путь. Пришлось показывать удостоверение. Как всегда, подействовало.

Я прошел вперед, дьякон закрыл калитку на задвижку и последовал за мной.

— Сядем здесь, — предложил я, указывая на знакомую скамейку.

Он равнодушно опустился рядом.

— Как вас зовут?

— Дьякон Григорий.

— А светское имя?

— Грую Велев Парманов[10].

— Вы опрыскиваете эти деревья паратионом, не так ли?

Дьякон медленно повернул голову, поглядел на меня без всякого интереса.

— Вчера тут один… спрашивал меня, я ему сказал…

— Что вы ему сказали?

— Что дал состав одной женщине… У нас осталось мало его, все равно не хватило бы на обработку, нам скоро должны еще привезти…

— Как фамилия этой женщины?

— Не знаю… Я ее в первый раз видел…

— А как она выглядит? Сколько ей лет? Хотя бы приблизительно…

— Около пятидесяти… или чуть больше… молодится… в белых брюках, на голове зеленый тюрбан…

— Она была одна?

— Одна.

— А не приходили ли с ней еще две женщины, помоложе?

— Они втроем приходили раньше, а потом она одна пришла… На другой день. Говорит, у нее тоже сад есть, она хочет свои деревья опрыскать, и я дал ей состав…

— Вы говорите, что видели ее впервые…

— А это так и есть. Я ни раньше, ни потом не видел ее… Ну, попросила она, почему же не дать?

Он сорвал какую-то травинку и стал жевать ее.

— Но ведь вы знаете, что такие препараты, как паратион, находятся под контролем. Значит, вы несете ответственность за него!

— Не знаю, никто нам об этом не говорил. И бай Кенчо давал…

— Кто это — бай Кенчо?

— На складе работает.

— А кому он давал?

— Отцу Николаю, в прошлом году…

— Ну, а если вы увидите эту женщину еще раз — узнаете ее?

Он помолчал, продолжая жевать стебелек.

— Кто его знает… Тут много народу ходит, запомнишь разве всех.

— Но не всем вы даете яд! К тому же она специально пришла второй раз, специально!

— Может, и узнаю, — нехотя согласился он.

— Вот что — давайте договоримся: завтра в четыре часа пополудни вы будете в Софии и явитесь в бюро пропусков в следственную часть управления внутренних дел на улицу Янчо Несторова, один, рядом с тюрьмой, понятно? Скажете, что вас вызвал майор Димитр Дамов, запомнили? Димитр Дамов. Надеюсь, нам не придется принимать более крутые меры, чтобы потребовать вашего приезда?

Он выплюнул изжеванный стебелек и безучастно пожал плечами. Несмотря на его равнодушный вид, я был уверен, что он завтра будет у нас.

Я посадил их в малом зале заседаний.

Четыре женщины, похожие друг на друга, приблизительно одного возраста, в обыкновенных будничных одеждах.

Потом я ввел в зал дьякона. Он был в своей «униформе» — длинной черной рясе, камилавке, с большим крестом на толстой цепи. Я поставил его против них, а сам отошел в сторону — пусть посмотрит повнимательнее.

В первый момент он быстро оглядел всех подряд, потом стал пристально рассматривать каждую. Лица женщин были хмуры и безучастны — их, видимо, нисколько не занимали обстоятельства, в которых они оказались.

На лице дьякона появилось выражение некой смущенной неуверенности. Он покачал головой и виновато поглядел на меня, будто прося прощения — и помощи.

Я подошел к женщинам.

— Спасибо. Можете выйти, и подождите, пожалуйста, в коридоре.

Женщины одна за другой потянулись к двери — как гусыни в стае.

Дьякон проследил за ними, дверь закрылась, и он опустился на один из стульев у длинного стола.

— Кажется, третья… — нерешительно произнес он, глядя на меня все с той же виноватой неопределенностью. — Фигура и походка те же… Но тогда она была намазанная, накрашенная и вроде бы… моложе.

Третьей была Велика Панова.

Я вышел в коридор.

— Войдите, гражданка Панова!

Она стояла у колонны. Услышав свое имя, она обернулась и со злобой поглядела на меня — со злобой и явным нежеланием подчиниться. В первую секунду мне показалось, что она сейчас сбежит. Но нет — пошла в зал. Я указал ей на стул с противоположной стороны от дьякона, плотно закрыл двери и сел за стол председательствующего.

Панова прикрыла глаза, изобразив на лице полное равнодушие и невозмутимость.

— Гражданка Панова, вы знаете этого человека?

Веки у нее дрогнули, но она даже не взглянула на меня.

— Не знаю.

— Она, она это! — оживился попик. — Она самая! Это она приходила ко мне с Миленой и еще с одной девушкой… Два раза приходила! Один раз с ними, а на другой день — одна… И я дал ей… она попросила…

— Я этого человека вижу в первый раз! — четко и твердо произнесла она, глядя прямо в лицо дьякону.

— Но как же это, женщина? Это грех, грех это! — с обидой дернулся попик. — Вы же вошли в малую калитку… хотели посмотреть сад… про деревья спрашивали… А я вас яблоками угостил!

— Я вас не знаю! — все так же, будто гвозди вбивает, заявила она, с мрачной ненавистью глядя на дьякона.

— Да?! Не знаете?! А на другой день, утром? Я в саду был, обмазывал деревья известью. — Он обернулся ко мне. — Гос… товарищ Дамов, давайте расскажу… Я теперь вспомнил все, все подробности… — И он поудобнее устроился на стуле.

Я кивнул.

— Значит, я мажу деревья, смотрю — открывается боковая калитка, и вот она, — попик указал пальцем на Панову, — снова идет к нам. Поздоровалась, доброе утро, говорит, дал Бог добро, отвечаю. Ох, устала я, говорит и садится на скамейку. И вправду, дышала она тяжело. Я, говорит, пришла к вам с просьбой: очень мне нравится ваш сад, вот я и хотела попросить, чтобы вы дали мне немного того препарата, которым вы деревья опрыскиваете. У меня, говорит, тоже растут яблони, но их пожирает какой-то жучок, и, если можно, хоть немного… Такая милая была, приветливая… Я и подумал — почему бы не дать, у нас в бидоне очень мало осталось, даже на один раз не хватит. Мы сейчас ждем, нам привезут скоро еще. Ладно, говорю, подождите, я сейчас… Пошел в сарай, взял там бутылку от лимонада, сделал из старой газеты воронку и перелил из бидона в бутылку, получилось больше половины. Потом завернул ее в чистую газету и вынес — вот, говорю, пожалуйста, возьмите. Спасибо, говорит, сколько я должна вам? Нисколько, говорю, это так, услуга. А она развернула газету, может, хотела посмотреть, сколько я налил. О, говорит, какая замечательная бутылка, удобная, с крышечкой, сейчас такие не выпускаются… Я понял намек, пошел опять в сарай, взял еще одну такую бутылку — у нас там их много, наверно, пили когда-то гости в монастыре лимонад и оставили, — вынес и отдал ей. Она так благодарила, так благодарила… И пошла, даже побежала назад к калитке, я проводил ее… Ну, было так? — живо обернулся он к Пановой.

Она не двинулась, только моментами бросала на него взгляды, которые вполне могли бы убить бедного попика, имей они такую силу.

— Пусть скажет — так было или нет? Во имя Бога… если она верующая…

— Спасибо. А теперь выйдите, пожалуйста, в коридор, — обратился я к дьякону. Но он раскраснелся и стал нервно и упрямо теребить свою козью бородку.

— Нет, пусть скажет — так было или нет! А то выходит — я неправду говорю? Пусть она признается! Я вот признаюсь, что дал ей отраву, может, я и виноват в чем, так я раскаиваюсь…

— Очень хорошо, выйдите, пожалуйста, и подождите там! — Я подхватил попика под локоть и проводил его до двери. Он был обижен, даже сердит и недовольно оглядывался на Панову, которая продолжала каменно молчать. Дверь хлопнула.

Я вернулся к столу и сел на место дьякона. После его воспаленной речи тишина казалась особенно давящей. Мы оба молчали, атмосфера в зале ощутимо сгущалась. Наконец она тяжело, как на шарнирах, повернула голову и хрипло произнесла:

— Нету у меня никакого препарата.

— Я знаю, что нету, — спокойно ответил я. — Нету, потому что вы его отдали. Был он у вас, но вы его отдали, верно? А кому? Впрочем, и это известно. Весь вопрос сейчас в том — кто именно это сделал? Нам нужен точный ответ — вы… или ваша дочь?

Она вздрогнула, изогнулась вся, даже стул под ней скрипнул, и громко хлопнула ладонью по столу:

— Не вмешивайте мою дочь в эти дела! Не трогайте ее! Она ничего общего с этим делом не имеет!

— Имеет. Имеет, гражданка Панова, и гораздо больше вашего…

— А я вам говорю — она тут ни при чем! Я дала бутылку…

Меня слова ее не удивили, но все-таки мне нужны были доказательства.

— Мало! Мало мне вашего признания! Да и не убеждает оно. Вы — мать, конечно же, вы готовы взять вину на себя.

Она перегнулась над столом, сжала кулаки, будто хотела дотянуться до меня и то ли ударить, а может, и вцепиться мне в волосы.

— Я! Я ему передала! В машине, когда мы возвращались в Софию… Когда он приехал за нами…

— Почему же вы до сих пор молчали? Почему отрицали этот факт?

— Какой? Какой факт?

— То, что вы виделись с ним перед отравлением и дали ему паратион.

Она откинулась на спинку стула, продолжая время от времени вздрагивать.

— Потому что мне было страшно! И не за себя — за Тони боюсь… Она ведь для меня все в жизни… Она у меня одна… Я мать… А какая мать не хочет дочери счастья, удачи? Три года я ждала, терпела… этого женатого мужа…

— Понимаю, вы ждали — вот-вот он разведется, будет свободен, — продолжил я за нее, — и, естественно, женится на вашей дочери, так ведь?

— Да, так. А почему бы нет? Он не красавец, но с высшим образованием, на хорошей должности… Почему бы Тони не выйти за него?

— Понятно, я не вижу пока в этом ничего плохого и ничего… пугающего. Чего же все-таки вы боялись?

Она скрестила руки на груди и заговорила медленнее, видимо обдумывая каждое слово.

— Вечером после… отравления Гено прибежал к нам, был такой нервный, возбужденный… Я, говорит, иду из милиции, меня милиция преследует… Если спросят вас, говорите одно: два года мы не виделись, не перезванивались и не общались, понятно?! Я ничего общего не имею с вами, понятно?! Иначе уничтожу вас! Обеих! И глазом не моргну! Потом рванул меня за рукав, чуть не порвал костюм, потащил в коридор и стал шипеть в лицо: а ты ничего мне не давала, слышишь?! И никому ни слова — ни Тони, никому! А если сболтнешь — скажу, что ты виновата, ты! Потом толкнул меня и выбежал на улицу, я за ним, что, говорю, случилось, почему ты такой… А он остановился — иди, иди сюда, скажу! Я, говорит, жену убил! Отравил ее… и двух ее сестер! А их-то за что, спрашиваю? Потому что так надо, говорит, для верности, чтобы никому в голову не пришло…

И замолчала.

Я сидел неподвижно, видеть ее и слушать больше не было сил. Я нажал кнопку звонка и вышел из зала. Навстречу мне по коридору уже шел дежурный.

— Отведи эту женщину вниз! Я потом оформлю задержание.

В десять часов должен прийти Томанов, я вызвал его. Звоню в бюро пропусков — там ли он? Здесь, отвечает дежурная.

— Пусть поднимется!

На лице его снова злость, недовольство, возмущение. Но мне на все это наплевать.

— Гражданин Томанов, Велика Панова только что сообщила мне, что она передала вам бутылку с паратионом. Это было седьмого мая, в машине, когда вы возвращались из Кюстендила!

— Что-о? Она так сказала?!

— Да, пять минут назад.

Он громко всплеснул руками, затряс головой и закричал мне в лицо:

— Хорошо же! Не брал я никакого паратиона. И запишите в протокол: паратион был у нее!! У нее! Она его из Кюстендила привезла. За день до… несчастья я был у них, она опять начала грызть меня — сколько это будет продолжаться, Тони болеет, Тони умирает, ты нас не жалеешь, и все в таком духе. Потом стала пугать, что придет вечером к нам и заставит меня раз навсегда решить вопрос… А я говорю, если придешь, я тебе голову сниму! А она все-таки пришла, а Венче, жена моя, была дома. Та стала ее оскорблять, называть по-всякому, ну, Венче заплакала и выбежала во двор, я побежал за ней, успокоить ее… Вот тогда Панова и влила яд! В бутылку с маслом… Бутылка стояла на столике рядом с плиткой… Мы вернулись, я выгнал ее, но… она уже успела влить отраву… Вот как было!

— И вы знали об этом?

— Другого варианта нет. — Это не было ответом на мой вопрос, скорее продолжением его собственной мысли.

— Вы поэтому не пришли домой обедать четырнадцатого?

— А, тут совсем другая проблема, — устало пробормотал Томанов. Весь его запал кончился, он снова стал похож на лопнувший сморщенный воздушный шар.

Я нажал на звонок и вышел.

— И этого — вниз! — велел я подошедшему дежурному.

Пройдя в туалет, я тщательно вымыл руки и ополоснул лицо, мне казалось, что и ко мне прилипла мерзость, с которой я только что столкнулся…

На этот раз доктор Ташев остался в своем кабинете и велел сестре Захариевой проводить меня к Невене.

Ее перевели в другую палату. На соседней кровати полусидела полная черноволосая женщина средних лет с явно обозначенными усиками.

— Рада, тебе укол делали? — едва войдя в палату, спросила сестра.

Женщина с удивлением поглядела на нее.

— Я забыла сказать — тебе назначили укол, так что вставай! Пошли, пошли… — И, подхватив женщину под руку, сестра вывела ее из палаты.

Невена тихо лежала на высоких подушках. Она еще больше похудела, и в лице ее с бледными впалыми щеками, на которые падали мягкие пряди темно-русых волос, с длинными, чуть загнутыми ресницами было что-то детское, хрупкое, беззащитное.

— Ну, как вы? — спросил я тихо и присел на стул у ее постели.

— Хорошо, — послушно ответила она, очевидно приняв меня за доктора.

Я слегка коснулся ее тонкой руки, лежавшей на одеяле.

— Невена, вы можете… вы в состоянии поговорить со мной? Всего несколько вопросов. Если вам трудно, отвечайте коротко, я все пойму.

Она приоткрыла глаза и поглядела на меня более внимательно.

— Как все это случилось?

— Не знаю… — едва слышно прошептала она.

Мне было ужасно жаль ее, она была еще совсем слаба, и ее больной вид выбивал меня из колеи.

О чем спрашивать, как настаивать на точных ответах? Ведь для этого надо бередить совсем свежую рану…

— Когда… приезжали ваши сестры?

Мне показалось — она вздрогнула. Нет, рано, рано еще тревожить ее такими вопросами.

— Они недолго пробыли, — еле слышно прошептала она дрожащими губами. — А потом уехали… уехали…

Она наконец открыла глаза, ее черный вопрошающий взгляд пронзил меня насквозь:

— Где они? Где? Почему не приходят?..

Я положил руку на ее узкую, детскую ладонь.

— Не думайте сейчас об этом. Вам надо, обязательно надо поправиться…

Я сделал небольшую паузу, собрался с духом и пошел дальше.

— Скажите, Невена, вы в тот день… обедали вместе с Гено?

— У него были дела… Он ночевал дома, рано ушел… У него важное дело было. Он очень хороший… Он не виноват. — Голос у нее чуть окреп, она заговорила громче. — Это они виноваты! Они вцепились в него как клещи… Но тогда он меня защитил… выгнал ее… принял мою сторону.

— Вы тогда выбежали из дома, — как можно мягче продолжил я. — И он вышел за вами следом — чтобы успокоить вас, так? А она осталась в комнате одна… Как вы думаете — могла ли она тогда… Ведь у нее с собой была бутылка… Могла ли она влить… ну, скажем, яд?

— Куда влить? — Лицо у Невены оживилось, она с интересом взглянула на меня.

— Ну, например, в прованское масло. Оно ведь стояло на столике у плитки, не так ли?

— Нет-нет — его там не было. Я убрала его за два дня до этого… А ее бутылку Гено выбросил!

— Выбросил? Когда?

— Когда мы вернулись в комнату. Швырнул ее в окно! А эту… выгнал вон как собаку. Он очень хороший… добрый… он не виноват… Люди могут подумать, что он… Нет, это не так! Он не виноват!..

— Это очень хорошо, Невена, что вы сейчас поспокойнее, что вам немного лучше, — снова как можно мягче и осторожнее перебил я ее. — Очень прошу вас — помогите мне. Давайте попробуем поточнее восстановить, что могло произойти после того, как Гено выгнал Панову… Значит, она с позором оставила ваш дом. Что было дальше? Вы говорили о чем-то с мужем. Может, ссорились?

— Нет, не ссорились. Мы легли спать. Он… был со мной… — Ее щеки покрылись едва заметным румянцем. — Утром он пошел на работу, как обычно… А мне было очень больно… тяжко…

— Был у вас разговор об обеде? Собирались ли вы обедать вместе?

— Да, собирались… Он говорил, что вернется, а я пообещала приготовить жареные кабачки. Он ушел, а я стала чистить кабачки. И тогда приехали мои сестры…

— В котором часу это было?

— Кажется, в полдесятого… Они ехали на экскурсию…

— Вы знали о том, что они должны приехать?

— Знала, что их должны были наградить экскурсией… в тэказээс… Когда я была в селе, мы говорили об этом. Но когда точно — не знала. Это было для меня неожиданностью.

— А ваш муж?

— Он не очень-то интересуется моими родными. Так-то уважает их, но… Они пробыли у нас около получаса… Мы поговорили, я накормила их… Они спешили на автобус, в одиннадцать часов он уходил… Я пошла их провожать, они меня вернули… Другой раз они приедут, посмотрят город, купят что-нибудь, вернутся ко мне, а потом на автобус… В этот раз у них времени не было, и возвращаться они не собирались…

— Так. Проводили вы их и остались дома…

— Да. Осталась… Они сказали, что не вернутся… Я смотрю — лежит цыпленок… Это они оставили цыпленка, вареного. И я решила вместо кабачков потушить цыпленка с овощами, жаль будет, если он испортится. Да и Гено любит, я хотела порадовать его…

— А за это время кто-нибудь приходил к вам? Знакомый? Или сосед?

— Никто. Никто не приходил. Соседка Зорка была дома утром, но и она ушла в десять с минутами, вслед за сестрами… Ну, я села… очень мне было тяжко… поплакала малость…

— О чем? Так просто?

— Да нет… Не просто… Затосковала о дочке… Она все время живет у моих в селе… без нас… из-за наших ссор… да из-за того, что квартира сырая… а девочка слабенькая… Знаете, яд, которым можно отравиться, — ничто по сравнению с тем, который каждый день отравляет жизнь…

Глаза ее наполнились слезами, она вынула из-под подушки платочек и промокнула слезы.

— Около одиннадцати стала я готовить, долго ли — цыпленок ведь сварен. А тут стучит в окно Дорче, соседка из большого дома, что рядом с нами построен. У них есть телефон, нам иногда звонят, они зовут — хорошие люди. Гено, говорит, просит тебя. Я побежала. Он говорит, я машину нашел, надо немедленно привезти деньги, у него не хватает… Я сразу подумала о ящике, у него там, наверно, есть деньги, и даже хотела спросить, взять ли из ящика. А потом вспомнила: он этот ящик всегда закрытым держит, прячет там и деньги, и разные другие вещи… я знаю. — Лицо ее на миг отвердело. — Но у меня и свои деньги были, я собирала на мебель, еще на что-нибудь… Он сказал, чтобы я сейчас же привезла их на станцию Искор, в какой-то склад-ангар, объяснил точно, как попасть… Я сказала, хорошо… побежала домой, взяла деньги, закрыла квартиру и пошла на автобус…

— В котором часу это было?

— Думаю, в половине двенадцатого…

— А в Искор когда приехали?

— Ну… пока дошла до автобуса, пока дождалась его, потом поехала, потом склад искала — в общем, прошло не меньше часа, так что было полпервого или около того.

— Гено ждал вас?

— Я заблудилась, там везде одинаковые склады и все ворота одинаковые, а заборы с колючей проволокой… Потом нашла… и Гено появился…

— Откуда появился? На чем? Приехал? Пришел?

— Пришел, пешком пришел… Может, он ходил меня встречать на остановку автобуса, не знаю… Я отдала ему деньги…

— Вы о чем-то говорили?

— Да… Я рассказала ему, что приезжали сестры, побыли недолго и уехали. Сказала, что обед приготовила и пора идти домой. Но он не захотел. Утром мы уговаривались обедать вместе, а теперь вот… не хочет… Я настаивала, а он — некогда, не могу… И ушел…

Невена говорила все тише, видимо, потратила слишком много сил. Она натянула на себя одеяло, спрятала руки — ей стало холодно.

— Когда я вернулась, я поняла, что они опять приходили… А говорили, что не придут… — (Я уже едва улавливал слова, произнесенные Невеной).

Я понимал всю беспощадность своего поведения, но что было делать — нельзя останавливаться, клубок еще далеко не распутан!

— Невена, вспомните — вы говорили, что, уходя с деньгами, закрыли дверь. Как же они вошли? Кто им открыл?

— Гено… Он приходил домой… Я, когда вернулась, увидела ключ… ключ на том месте, где мы оставляем дочке. Это ее ключ… Он дал сестрам, чтобы они закрыли за собой, и сказал, где оставить…

— Значит, вы уверены в том, что он побывал дома? А как же это возможно? Ведь он звонил вам из склада в Искоре? И вы там его нашли, верно?

— Не знаю… — скорее догадался, чем услышал я. — Он… он был… Ящик его был открыт… наверно, забыл закрыть или торопился… Я хорошо помню — когда уходила, он был закрыт, а когда пришла… И ключ от двери лежал на месте… Если бы он не открыл сестрам, они бы…

Она рывком сбросила с себя одеяло.

— Где они сейчас? В больнице? Они здесь? Или…

Я не мог придумать с ходу нужный в эту минуту ответ. Она снова натянула одеяло, отвернулась к стене и заплакала.

— Как мне жить теперь? Зачем мне жить? Зачем меня спасли?!

Вошла сестра, поглядела на Невену и быстро подошла к ней.

— Что случилось, Венче?

Сестра отвернула одеяло, взяла руку Невены и стала считать пульс.

— О чем вы говорили? — Она поглядела на меня с укором. — Я же просила вас… А теперь, прошу вас, уйдите… Вы же видите — Невена еще очень слаба…

Я поймал сестру за руку и стиснул, умоляя помолчать. Наклонился к Невене:

— Гено рассказал вам об этом, когда приходил сюда?.. Вы поэтому сделали… потом…

— Ничего он мне не рассказывал… Он молчит… И все молчат… Но я знаю, поняла…

Сестра выдернула руку.

— Выйдите немедленно! Прошу вас — выйдите!

Я поклонился бедной Невене (хотя вряд ли она это заметила) и быстро вышел.

Длиннющий коридор был пуст. Я помчался по лестницам вниз, не дожидаясь лифта. Бог мой, как много лестниц, когда же они кончатся? Значит, в обеденное время он был дома! Он впустил сестер… И этот ящик… Что это за ящик, о котором уже несколько раз говорила Невена? Закрыт… потом открыт… Он держал в нем какие-то вещи. Что за вещи? Что там нашли при обыске? По-моему, ничего особенного… Ну, разумеется, что ж там могли найти, если он побывал перед этим дома?

Слава Богу, у меня не было нужды искать его и приводить ко мне — он был здесь, внизу, под рукой. Мы не виделись с момента его ареста. Я тогда послал дежурного в зал, а сам ушел к себе — не хотелось мне присутствовать при его задержании и слышать его вопли.

Я вызвал дежурного. Через несколько минут он ввел Томанова в кабинет.

— Безобразие!!! Возмутительно! Я буду жаловаться! В конце концов, в этой стране есть законы! Кто дал вам право…

Я столько раз слышал все это от самых разных людей — лучше дать ему выплеснуться, а потом спокойно начать допрос.

— Вот что, гражданин Томанов, давайте-ка выложим карты на стол!

— Вот как? Уже? — Он постарался придать своему вопросу издевательско-саркастический оттенок.

— Да, вот так, — твердо заявил я. — Пора ставить точки над «i» и наказывать преступника.

— Ах вот что? Уже и преступник есть? Ну, поздравляю! И кто же это, если не секрет?

— Конечно, не секрет! Особенно для нас с вами!

И я как с горы помчался:

— Итак, первое, что вы постарались сделать, — это скрыть свою связь с Тони. Вы упорно молчали, а потом и отрицали посещение вашего дома Пановой, потому что это немедленно выдало бы вас. Следующая ложь — вы уверяли меня, что ночевали после несчастья у трамвайного кассира Захари Дудова, хотя все пути вели в квартиру вашей любовницы и ее матери! Дальше. В Кюстендиле вы, по вашим словам, были в последний раз на экскурсии с классом, но память вам временно отказала, и вы начисто «забыли» о недавнем посещении города, когда вы приехали туда за Пановыми и отвезли их в Софию! Дальше. В своем «железном» алиби вы построили, как вам показалось, неопровержимую комбинацию, этакий щит, чтобы скрыть вашу встречу с Тони в сквере за мавзолеем… В общем, вы как черт от ладана бежите от всего, что может подвести к этой связи, потому что достаточно хорошо знаете: если эта история раскроется, все станет на место, все будет ясно и просто — у него есть любовница, он ненавидит жену и хочет освободиться от нее любыми путями и средствами! Но ведь скрывать-то нет никакого смысла! О вашей связи знает вся София. И лучше всех знает ваша жена. Три года вы связаны с Тони, обещаете ей, что освободитесь, что покончите со своим браком, что женитесь на ней…

— Не обещал! — выкрикнул он.

— Нет, обещали! И даже заявление на развод подали!

— Я забрал заявление!

— Да, забрали! После преступления! Дешевый номер…

Он молчал. Неужто мне удастся, наконец-то, припереть его к стенке и получить признание?

— В одном только ваша угроза подействовала — на какое-то время. Ваша соучастница Велика Панова долго молчала — молчала о вашем приезде в Кюстендил, и особенно — о паратионе. Но и это выяснилось и теперь не вызывает ни малейших сомнений: она помогала вам, она нашла яд и сунула его вам прямо в руки — это было в машине, на обратном пути из Кюстендила. Вы с ней ругались, может быть, она требовала, настаивала, науськивала, но это другой вопрос. Главное — вы получили паратион. Как вы проболтались Тони? «Наконец я нашел ракию, которую искал…» Потом вы спрятали яд и ждали удобного случая. Паратион был у вас. Я говорю — «был», потому что сейчас его, разумеется, там нет. Но, — тут я сделал небольшую театральную паузу, — мы знаем, где он и что с ним стало!

Он поглядел на меня с ненавистью, но и с явной жалостью. Почему? Я тогда понять не мог.

— Значит, каждый получивший паратион спешит отравить им жену? Так по-вашему?

— Не каждый — речь идет о вас! Зачем иначе вам этот паратион?

— У меня строится дача в Симеоново. Там деревья.

— Сколько? Сколько у вас деревьев?

— Много. Семнадцать… нет, двадцать три.

— И для них вам хватит половины лимонадной бутылки?! Обычно вы лжете удачнее!

Он покачал головой, с презрением глядя на меня. Но обдумывать выражение его лица мне совсем не хотелось, и я продолжил:

— Сосредоточимся на том роковом дне… — (черт знает почему я употребил это слово, я не люблю его, пришлось объясняться), — как любят говорить адвокаты… На том дне, на который вы заготовили свое «железное» алиби. Или скорее — на том получасе, из-за которого ваше алиби расползается по швам и разлетается в пух и прах!

Я стал расхаживать по кабинету, он все еще молча, тяжело глядел на меня.

— Нет, пожалуй, вернемся немного назад. Итак — приход старшей Пановой к вам накануне вечером. Она нашла средство, подсказала образ и характер действий, вы его приняли, согласились с ней, обещали… А она ждет, теряет терпение, начинает сомневаться в вашей решительности — и приходит к вам! Прямо к вам в дом, зная, что жена ваша дома, — и рассчитывая на это! И, конечно же, она делает это вовсе не для того, чтобы передать вам какой-то идиотский норковый жир, который, может, и был у нее во второй бутылке, полученной от дьякона, — соседка видела эту бутылку! — а для того, чтобы поставить вас в тупиковое положение и сделать невозможной вашу дальнейшую жизнь дома! Вы для вида устраиваете скандал и выгоняете ее, но это преисполняет вас решимости, и вы начинаете действовать! Ночью вы ведете себя как образцовый муж, жена ваша ни о чем не догадывается, никаких подозрений и сомнений у нее не возникает, а утром заходит речь об обеде — и вы обещаете к обеду прийти, чтобы поесть вместе. И уходите на работу. А в пол-одиннадцатого вам сообщают о машине. О, это очень соблазнительно — отхватить машину! Хотя и несколько нарушает ваши планы. Тем не менее вы пишете заявление, запасаетесь письмом за подписью шефа, мчитесь в Искор на мотоцикле вашего приятеля Младенова и прибываете туда в пять минут двенадцатого. А там еще одна неожиданность — можно заплатить деньги сейчас же и взять машину! Вы звоните жене, требуете, чтобы она привезла деньги, потом… потом звоните второй раз! Второй раз! Это крайне важно. Зачем вы это сделали? Зачем звонили второй раз?

— Затем, что… — попытался он вставить, но я не дал ему договорить:

— Затем, что, скорее всего, именно в этот момент вас осенила идея, которую вы немедленно приводите в исполнение! Итак, вы на складе в Искоре, жены нет дома — она уже вышла и отправилась сюда, — вы садитесь на мотоцикл и мчитесь в город, а басня, которую вы мне тут рассказывали по поводу того, что, дескать, лежали в густой тени и ждали жену, оказывается махровой ложью.

— Мы уговорились встретиться с Тони…

— Верно, уговорились! — я опять перебил его. — И, действительно, встретились. На пять минут! Вы спешили — очень спешили! Домой. Там сейчас никого нет. Жена ваша едет в Искор, к вам… Зорка в это время на работе. И самое важное — вы же сейчас на складе, верно? А на самом деле — вы уже дома. Еда на плитке, приготовлена. Яд в вашей тумбочке, ключ от нее вы никому не доверяете, значит, никто туда проникнуть не может… И через минуту все сделано! Все… Скоро вернется жена, поест этот обед — одна! Потому что вы обедать не придете!

— Я взял деньги из тумбочки! Деньги! А не паратион! — вдруг заорал он и вскочил со стула. — Не паратион, а деньги! Мне не хватило на регистрацию…

— Но паратион-то был там, в ящике, не так ли?

— Да, был, но я взял только деньги!

— Вы бы выдумали что-нибудь более правдоподобное! Я спрашиваю вас еще раз — был там, у вас в тумбочке, паратион?

— Был… Но я взял деньги, а не бутылку… — тупо повторил он.

— Где же тогда эта бутылка? При обыске ее не обнаружили! Она что — испарилась?

— Не знаю! Я… я…

— Довольно якать! И сядьте на место. Вам все равно ничто, кроме правды, не поможет! А тут есть еще один острый момент — возвратились сестры. Совершенно неожиданно. Что тут делать? Им надо предложить поесть… Секунды колебания… А, так даже лучше, по крайней мере никаких подозрений — обед готовила Невена, а ели ее сестры… Вы объясняете, что вам необходимо немедля уйти, оставляете ключ, указываете, куда его положить после того, как они закроют двери, если к тому времени не вернется Невена… Вы уходите и предоставляете сестер их несчастной судьбе… Вскоре вы снова на складе в Искоре, жена уже там, ищет склад и вас, не сразу находит, потому что вы опоздали, но она этого не замечает, потому что она — рассеянная тетеря… Вы берете деньги, она уходит, уходит к трагедии, которую вы ей уготовили!

Я взглянул на него — ни следа прежней наглости и заносчивости, он сидел как в воду опущенный, глаза потухшие, пустые.

— Неправда это все… Неправда! — повторил он несколько раз.

Я позвонил. Вошел дежурный.

— Отведи его в соседнюю комнату, дай бумагу и ручку. — Я повернулся к Гено. — Идите и напишите все, как было. Подробно, ясно и точно. Может, это вам как-то поможет.

Он встал, безвольно отдал себя в руки дежурного и, тащась к двери, не переставал повторять:

— Неправда… неправда это…

Впервые я увидел море в июне. Бог мой, какая благодать… Дни долгие, тихие, жаркие. Свежая синева с утра спокойна, а поближе к вечеру, часам к пяти-шести, дует восточный ветер, пригоняет к берегу невысокую шуршащую волну с белой пеной, и мы идем купаться во второй раз. Вода теплая — до двадцати пяти, я вижу эти цифры, написанные мелом на доске у башенки спасателя. Берег неширокий, сразу за полосой песка и гальки — расцветающий боярышник, пышные кроны молодого канадского тополя, высокая крепкая трава, которую через месяц сожжет солнце, а сейчас она прохладная и сочная…

В прежние годы мне выпадал отпуск поздно — в конце сентября, в октябре, а иногда даже в ноябре. На темном и густом, будто постаревшем море лежала патина миновавшего лета. По пустым пляжам, холодным и мокрым, гулял ветер, гонял с места на место рваные нейлоновые пакеты, обрывки бумаг, детские ведерки с изображением Микки Мауса, на песке отпечатывались аккуратные крестики от лапок чаек. Все равно это было прекрасно… Иногда шла кефаль, а то и выбросит милостивая волна из глубины вверх огромную камбалу, ржавую, круглую и колючую, как щит древнего праболгарского воина…

Неделю назад я принес Кислому новую зеленую папку с подшитыми и пронумерованными листами дела, с заключением и всем, что полагается для передачи материалов следствия прокурору. Положив на стол папку, я рискнул напомнить, что в этом году мне обещан отпуск летом, то есть раньше обычного. Кислый сказал, что подумает. Он держал у себя материалы четыре дня. Я сидел у себя в кабинете без дела и ждал. Время от времени хватал второй экземпляр, перелистывал, перечитывал, пытался понять, что ему могло не понравиться — может, я что-то пропустил или где-то ошибся… К концу третьего дня я уже был почти уверен, что в деле не все как полагается, что он нашел какие-то шероховатости, поэтому не выпускает его из рук. Впрочем, может быть, тут сыграло роль то, что я был на этот раз не уверен в себе, что-то саднило внутри, не давало покоя.

На четвертый день, часов в пять пополудни Кислый сам позвонил мне и попросил зайти. Папка лежала на краю его стола, сам он сидел на своем обычном месте и курил. Я ждал. Наконец он кивнул головой в сторону папки, что означало разрешение забрать ее. Оставалось выяснить, что с ней делать — положить в ящик или отдать прокурору. Кислый продолжал молча глядеть в окно. Выражение лица у него было самое кислое из всех возможных — если здесь применимы градации.

— Надо отнести, но… — наконец проговорил он. Я все еще стоял и ждал, но больше не услышал ни звука. Значит, пора уходить.

Еще четыре дня он пыхтел, ворчал, киснул и мучил меня, не говоря ни да ни нет, и все-таки в конце концов я узнал от Гички, что отпуск мне разрешен.

С Коци было проще.

Так я окончательно и бесповоротно попал в пределы обыкновенного шаблона. Я имею в виду тот распространенный ход, который авторы детективов весьма часто употребляют, сочиняя свои книги: герой только что завершил трудное дело и готовится ехать в отпуск, но тут возникают новые запутанные обстоятельства, которые только он может разрешить. В конце концов герой блестяще справляется со всеми проблемами, ставит все на место и получает разрешение на заслуженный отдых… Что же делать, если именно это и случилось со мной, а если так бывает в жизни, то при чем тут писатели и за что их обвинять в шаблонном мышлении?

Проезжая не однажды из Варны в Бургас на машине, я заприметил глухой уголок на побережье, где расположился кемпинг с романтическим названием «Луна». Редкие кусты и деревья, высокая трава, узкая полоска пляжа и дикие скалы — и все это открыто солнцу и морю. Здесь в этом чудесном июне мы и разбили палатку.

Я сижу в плавках на высокой скале над синим оком небольшого заливчика и ловлю рыбу. Я сижу с рассвета, а сейчас уже десять часов. Не клюет. Да меня это не так уж и занимает. Мысли мои далеко, нервы натянуты, и даже здесь, в этом райском уголке, рядом с Танче, тихо и мягко обволакивающей душу, напряжение не спадает. В тысячный раз мысленно перечитываю свое заключение по делу Гено Томанова и Велики Пановой, с содроганием вспоминаю, как стоял перед Кислым, ожидая его решения…

Я сматываю спиннинг, собираю всю амуницию и спускаюсь вниз по крутой каменистой дорожке. И тут я наконец нахожу слова, которыми можно обозначить мое состояние, — мучительное чувство ответственности. Именно это чувство не дает ни минуты покоя, снова и снова возвращает к судьбе этих двоих, тяжестью ложится на собственное существование. А вдруг… а если… а может… что тогда?

Танче лежит рядом с палаткой на надувном матраце, вся розово-золотистая — успела чуть загореть, на носу — листик боярышника. Тело ее в пестром купальничке погружено в медовый вар солнца, ей хорошо, она спокойна и счастлива.

Я сажусь рядом.

— Пойдем купаться! — Она улыбается, жмурясь от солнца.

— Пойдем.

От горячей ленивой расслабленности нет и следа — кто бы мог подумать секунду назад? — она пружинисто вскакивает, на бегу надевает белую резиновую шапочку, разрезает коленями и бедрами толщу воды, мягко ложится, и вот уже шапочка прыгает далеко на поверхности воды, похожая на половинку детского мячика…

Я вхожу в воду следом, делаю несколько взмахов руками и почти догоняю шапочку, как вдруг почти у самого моего лица мелькает серебристая чешуйка маленькой камбалы, круглый глаз ее с удивлением и ужасом уставился на меня…

«Неправда! Это неправда! Все не так!»

Такие глаза были у Гено, когда он, уводимый дежурным, повторял эти слова…

Четыре дня, сидя в камере предварительного заключения, он писал только эти слова: «Неправда! Все не так!»

А на допросах молчал, как истукан.

На пятый день появилась новая запись: «Неправда! Все не так! Не убивал я жену! Не убивал!»

И вдруг его прорвало. Он стал подробно описывать, как они с Невеной полюбили друг друга в старших классах школы, как поженились и родилась дочка… Не скрыл и последующее — как встретил Тони и она стала его любовницей, как жена узнала об этом, перехватив письмо Тони к нему… А потом Тони под влиянием матери, а больше сама Велика стала настаивать, увещевать, требовать от него решительных действий, иначе говоря — развода и женитьбы на Тони, как он мучился и терзался от раздвоенности чувств… Тем временем они стали без конца звонить жене на работу, обзывать ее дурными словами, оскорблять, а она плакала, и у него сердце разрывалось… Рассказал и как Невена однажды настигла их, когда они выходили из кино, и стала бить Тони, а Тони убежала от позора и решила порвать с ним… Как вскоре Пановы позвонили из Кюстендила и потребовали, чтобы он приехал за ними… Подробно, в деталях, описал, как в машине Панова сказала ему, что нашла наконец то, что нужно, как он испугался, когда понял, о чем речь, не захотел и дотрагиваться до бутылки, но она едва ли не силой сунула ему бутылку во внутренний карман пальто — и он отступил, сдался в ответ на ее угрозы, согласился и обещал… А когда приехал домой поздно ночью, жена уже лежала в постели, и он решил, что она спит, но она не спала, видела, как он ставит бутылку в тумбочку, и спросила, что это. Тогда он и сказал ей, что это яд для опрыскивания деревьев, трогать его нельзя ни в коем случае, две капли — и смерть… Он сказал так потому, что от испуга не мог ничего придумать, а потом был даже рад — пусть знает и не пытается даже в руки брать эту отраву, а то как бы чего не надумала от нервов и обиды… Так проходили дни, и он все никак не мог ни на что решиться, перестал ходить к Пановым и понял, что он возненавидел их… Тогда мамаша явилась как-то вечером к ним. Гено писал, что я был прав — она пришла для того, чтобы оскорбить жену, сделать его с ней дальнейшую жизнь невозможной и заставить его решиться на крайние меры. На другой день ему на работу позвонила Тони, и он пообещал встретиться с ней в обед, чтобы поговорить. Ну а потом появилась машина. Широко и подробно описал, как позвонил ему Младенов, как он взял у него мотоцикл, чтобы поскорее домчаться до склада в Искоре, и как вернулся в Софию в обеденное время, но не затем в основном, чтобы встретиться с Тони — это длилось всего пять минут, — а чтобы взять деньги, потому что все равно вместе с Невениными не хватило на регистрацию… И как в то время, когда он доставал деньги из тумбочки, пришли сестры жены, он открыл им, оставил свой ключ и помчался дальше на регистрацию машины… Потом они с Младеновым искали мастера Данчо, а тот работал в первую смену и уже ушел, как нашли его в Слатине, что он сказал им, сколько денег потребовал… И, наконец, как приехал домой и Зорка сказала ему, что Невене стало плохо и ее отвезли в Пироговку; она не сказала про отравление, а именно так — стало плохо, и он подумал, что у Невены что-то с сердцем… Дальше он признавался во лжи: не ночевал он у Дудова, и вообще много что скрыл от меня, и врал, в общем, все, все изложил — но нигде ни слова, ни даже намека на то, что он отравил или даже хотел, собирался, думал отравить жену. Именно в этот день. Может быть, в другой какой-нибудь день, когда ему всё и все на свете осточертеют, злая мысль могла пробраться в голову, но в этот день — ни-ни! Все его мысли были сосредоточены на машине, о которой он так давно мечтал.

…Я вышел из воды, лег на песок лицом вниз. Мне сразу стало жарко и душно, песчинки заскрипели на зубах. Холодные капельки как гвоздики упали на спину.

— Что с тобой? — Таня нежно положила мокрую руку мне на плечо.

— Ничего, родная, ничего. Все в порядке.

Она пошла в палатку переодеваться.

«…Вечером после отравления Гено прибежал к нам, — пишет Велика Панова. — Он был очень возбужденный… Ты ничего мне не давала… Я вас уничтожу… Толкнул меня и выскочил на улицу… Я убил свою жену! Я отравил ее… и обеих своячениц, ее сестер… Так будет лучше… никто не догадается!..»

Я встал и медленно двинулся к морю, зашел вглубь по грудь. Прохладные струи смыли с тела прилипший песок, освежили горячую кожу. Вернулся к палатке.

— Давай съездим в Бургас, Танче, — попросил я.

Таня сидела под козырьком палатки и расчесывала волосы. Она с удивлением поглядела на меня.

— Зачем? Что нам делать там? Ведь мы вчера только ездили…

— Мне надо позвонить в управление. Может, есть какие-нибудь новости…

— Но ведь вчера ты уже звонил, и тебе ответили, что ничего нет. Давай хотя бы завтра поедем, а?

— Нет, я не могу ждать до завтра. Может, уже появилось что-нибудь.

— Ну что ж, поезжай, если хочешь, — тихо ответила она, и в голосе ее я услышал обиду и грусть.

Мне было очень жаль Таню и оставлять ее ох как не хотелось, но что-то жгло меня внутри, ни на минуту не отпускало, не давало покоя. Я быстро натянул джинсы на еще мокрые плавки, надел рубашку, сандалии, чмокнул Танче в макушку (она отвернулась и не смотрела мне вслед), сел в машину и рванул с места.

Широкое шоссе в это время было почти пустым — жара загнала всех на пляжи, в кемпинги, в палатки. Я мчался как угорелый, радиатор перегревался, я с ужасом увидел, как стрелка термометра подползла к критической красной отметке. Но я был уже близко к цели, на всех парах влетел в город и резко затормозил у здания местного управления. Дежурный читал какую-то книгу. Увидев меня, быстро спрятал ее в стол.

— Есть что-нибудь из Софии?

— Пока нет.

Я знал, что сейчас звонить рано — обед. Надо было как-то убить двадцать минут. Рядом оказалась сладкарница, чудом открытая в это время. Я выпил кока-колу, съел мороженое, не почувствовав вкуса ни того, ни другого — словно траву ел. В час десять я набрал телефон комнаты, где сидел наш симпатичный стажер.

— Привет, Чинков! Как дела? — спросил я как можно спокойнее.

— Товарищ Дамов, это вы? — обрадовался парень. — Откуда вы звоните?

— Из Бургаса…

— Все в порядке, товарищ майор! Прокурор поддержал обвинение! Дело назначено к слушанью на четвертое… Быстро его провернули! Ну, а вы как? Как отдыхаете?

— Спасибо. Хорошо.

И повесил трубку. Парень, наверное, был задет и даже неприятно удивлен. Он так искренне обрадовался моему звонку, а я…

Обратный путь я проделал по жаре и пыли — машин на шоссе становилось все больше, пробираться среди них было все труднее. Настроение у меня было скверное, появляться в таком виде перед Таней и портить ей отдых очень не хотелось. Однако я никак не мог завершить начавшийся внутренний монолог, наплывали все новые мысли, доводы, рассуждения.

Значит, прокурор поддержал меня. Да что с него взять, умом он не блещет, да и профессионал посредственный. Ну никакого не чувствую удовлетворения, совсем наоборот. Вообще, наша работа… А при чем тут работа? Просто она, эта работа, скорее всего, не для меня, а вернее, я не для нее. Мне было бы гораздо лучше и легче быть, например, адвокатом. Или юрисконсультом какого-нибудь интересного предприятия. Нет, лучше адвокатом, чтобы заниматься человеческими страстями… Любовь, ненависть, ревность, алчность… Они существуют с тех пор, как существует мир, а в нашем новом обществе преобразились они или выражают себя так же, как сто и двести лет назад? При Бальзаке, Диккенсе, Достоевском? А мы? Что мы сами сделали, чтобы хоть как-то облагородить эти исконные человеческие страсти? Мало, мало сделали или вовсе ничего… Конечно же, мы должны быть сытыми, богатыми, красиво одеваться, но вот мы надели новый костюм, построили квартиру, сели в собственную машину — и что? Стали мы благодаря этому богаче духовно, прибавилось ли у нас благородства, человеколюбия? Да ничего подобного! Ах, если бы мы столько сил тратили на преображение души, сердца и сознания человека, сколько мы тратим на наше материальное обеспечение! Мелькают порой в воспоминаниях лозунги, плакаты, транспаранты и девизы — как полинялые краски на старых одеждах или выцветшие чернила на бумагах Бог знает какой давности, вот и все, что от них осталось. А ведь это были едва ли не главные средства «воспитания нового человека»…

В последнее время меня стали называть специалистом по убийствам. Так уж получалось, что ко мне попадали такие дела — случайно, разумеется, но постепенно случайности спрессовались в тенденцию, и я уже мог бы проследить какие-то закономерности по этой теме — так сказать, в исторической перспективе. Как писали когда-то: «Раньше и теперь…» Так что же, изменились мотивы этого — самого страшного — преступления против человечности? Один ударил соседа лопатой в грудь за то, что тот тайком проходил на свою дачу через его участок, скащивая таким образом дорогу; другой убил кассира АПК и унес тринадцать тысяч левов; третий разбил голову соквартиранта куском арматурного железа, потому что ему надоел храп и кашель. А Гено Томанов? Наполнил целый морг…

«Нет! Неправда! Не было этого!»

«Было, дружок, было! И сколько бы ты ни глядел на меня своими круглыми глазами и ни изображал ужас — было! Ты сам признался! Твоя несостоявшаяся теща ясно и точно передала, как ты сказал: „Я убил свою жену, я отравил ее и обеих своячениц, ее сестер, чтобы никто не догадался…“ Однако все догадались, что ты убийца! И Кислый, и прокурор, не говоря уже обо мне… И на суде скажешь все, скажешь как миленький! Припрем тебя к стенке фактами…»

Из-за поворота выскочил огромный черный «мерседес» — я чуть не врезался в него с ходу, но он, как ягуар, рванулся вперед, мелькнул своим обтекаемым задом и через секунду был уже далеко. Да, вот это машина, это скорость! А ведь классическая марка…

…Факты, конечно же, упрямая вещь. Но что же меня все-таки смущает? Что тревожит и не дает покоя? Откуда эта неуверенность — как жужжащая над ухом оса? Как я сказал? «Наполнил морг…» При этом он же не профессиональный убийца, и он не сумасшедший, и не был в неконтролируемом состоянии аффекта… И в этом его крике «Нет! Нет!», и в этих его полных ужаса глазах была искренность! Да, да! Значит, надо признать, он умеет так искренне лгать, что может ввести в заблуждение и опытных людей! Честное слово, я впервые встречаюсь с таким «блестящим» дарованием. Но ни разу — ни разу! — еще не встречал обвиняемого, который бы не рухнул под напором фактов и полного разоблачения. Да, факты, факты… именно здесь есть какая-то еле видная трещинка… чего-то недостает, совсем маленького — как просяное зернышко… Например, этой проклятой бутылки из-под лимонада, в которой был яд… Нужно было еще и еще искать ее. Ведь существует же она где-то, если не целая, то хоть осколки от нее… Потому что вторую, разбитую, с норковым жиром мы нашли во дворе…

Танче спала в палатке, укрывшись простыней. Ее губы слегка приоткрыты, ресницы отбрасывают легкую тень на щеки, руки она так уютно, по-домашнему положила под голову.

Я не стал будить ее. Собрал походные стулья, стол с алюминиевыми ножками, отнес в багажник, снял с двух обгорелых камней, служивших нам очагом, большую черную сковороду. Ручка сковороды оказалась горячей, и я выронил сковороду на камни. Таня проснулась и высунула голову из палатки, зажмурившись от солнца.

— Что ты делаешь?

— Собираюсь.

— Что с тобой случилось, Митко? Или тебя вызвали? — В голосе ее звучали удивление и тревога.

— Нет, не вызвали. Но я бы хотел, чтобы мы вернулись.

Она вышла в коротком халатике, едва доходящем до половины бедер.

— Объясни мне — что происходит? Ведь у нас есть еще целых четыре дня…

Я чувствовал себя последним мерзавцем, но ответить ничего не мог и только продолжал увязывать вещи, скатывать палатку и складывать все это в машину.

— Может… может, я виновата? — услышал я позади себя ее голос. Мне казалось, она готова заплакать. Я бросил сумку, которую держал в руке, обнял Танче, крепко прижал к себе, поцеловал в висок, в нежную загорелую шею.

— Нет, нет, родная! Только не ты… Скорее, я, я во всем виноват…

Солнце уже садилось, и море предвечерне темнело, когда мы выехали из этого милого, обаятельного уголка земли, о котором и я, и Таня столько мечтали. По пути мы обменялись несколькими ничего не значащими словами, а где-то возле развилки между Несебром и Солнечным Берегом Таня попросила остановить машину, пересела на заднее сиденье, прислонилась к большому тюку и заснула. В Софию мы прибыли за полночь. Я помог Тане перенести ее багаж в лифт. Она молчала. Я подождал, пока кабина поднялась и где-то наверху остановилась, сел в машину и двинулся к своему ранчо.

Рано утром я крадучись пробрался в тюрьму через служебный вход. Мне очень не хотелось встречаться с коллегами, которые в это время шли на работу, и объяснять им, почему я бросил отдых и вернулся в Софию, что случилось, отвечать на глупые вопросы — как там море и так далее…

Заместитель начальника тюрьмы был в командировке, его кабинет свободен, и я попросил привести Томанова сюда. Сержант довольно долго отсутствовал, наконец появился и сказал, что Гено на осмотре у врача и придется подождать.

— Он заболел? — быстро спросил я.

— Не знаю, он ведь в предвариловке. Мне сказали, что он пожаловался на головокружение.

Минут через пятнадцать он вернулся, ведя Гено, откозырял и вышел в коридор.

Гено был чисто выбрит и аккуратно одет. Он заметно похудел, смуглая кожа стала еще более темной. На меня он не смотрел. Ему, очевидно, уже вручили копию обвинительного акта.

— На что вы жалуетесь? Что говорит врач? — спросил я, и от фальшивого тона, которым я заговорил с ним, мне самому стало ужасно неловко.

Он молчал, глядя в пол. Но — делать нечего, я должен, должен задать ему еще несколько вопросов, ради которых бросил «Луну», обидел Таню, быть может, сломал свою личную судьбу.

— Видите ли, мы уже говорили с вами, и в показаниях ваших это есть, но я все-таки хочу еще раз спросить вас, чтобы уточнить: когда вы вернулись домой в обеденный перерыв, чтобы взять деньги для регистрации, — вы открыли тумбочку. Открыли, да? Она была закрыта, верно? Вы открыли ее?

Полное молчание — как будто меня нет в комнате и я не задавал ему никаких вопросов. Я зашел с другой стороны:

— Когда вы открыли тумбочку, бутылка с паратионом была там? Вы видели ее?

Он, видимо, почувствовал в моем голосе некоторую неуверенность и сомнения.

— Не знаю, — глухим голосом пробормотал он. — Я искал деньги, а не бутылку. Деньги были в верхнем ящике, что выдвигается… А бутылка в глубине, внизу… Я туда не заглядывал…

Что ж, вполне логично. Тем более что и на этот раз в ответе прозвучала (или снова была ловко сыграна?) искренность.

— Хорошо. Больше у меня к вам нет вопросов. Все-таки советую вам на суде говорить правду. Вопреки всему это может сыграть положительную роль в вашем деле.

— Вы уже многое советовали мне! — Он в сердцах вскинул голову и повернулся к окну — только чтобы не глядеть на меня. — Не о чем мне с вами советоваться! Не хочу! Хватит!

Я позвонил. Вошел милиционер и увел Гено.

…Три человека знали об этой проклятой бутылке, колючкой засевшей у меня в мозгу, — Велика, потому что сама дала ее, Гено, который взял ее и спрятал в тумбочке, и Невена, увидевшая бутылку, когда Гено прятал ее… Он тогда же сказал ей, что это для деревьев, что нельзя трогать, что двух капель достаточно, чтобы умереть… Да, да, конечно, Велика, Гено и… Невена… Версию Велики я принял, версию Гено знаю досконально, а Невена… А что Невена? Ну что ж, еще раз прокрутим в воображении эту много раз «виденную» пленку: вот Невена возвращается со склада в Искоре, садится обедать одна и ест уже отравленного цыпленка. Обычно я останавливался на этом месте, дальше все как будто было ясно: вот она поела, может быть, успела убрать со стола, потом яд начал действовать, ей стало плохо, закружилась голова, она застонала, ее услышала Зорка, испугалась, побежала вызывать «скорую», пришла машина, и ее увезли в больницу. Так… Ну, а в больнице? Ее перенесли в приемный покой… осмотрели… поставили диагноз… сняли с нее одежду и надели больничную… положили в палату… Стоп, стоп!.. А может быть, я что-то самое существенное пропустил? А может… Мы провели тщательный обыск в доме у Томановых, перерыли все, обыскали и Гено перед тем, как посадить в предвариловку. А вещи Невены, в которых ее привезли в больницу? Ее одежда, обувь… Как это раньше не пришло мне в голову? Как можно было пропустить это звено?! Вот и говори после этого о безошибочном профессионализме…

Не помню, как я выскочил из тюрьмы, как включил мотор и помчался в больницу. Я знал, что Невена должна быть еще там, у нее обнаружили осложнение на печень и держат до сих пор под наблюдением.

Кинулся в приемный покой.

— Личные вещи больного при поступлении вы принимаете?

— Да, — рассеянно ответила сестра, что-то усердно писавшая на небольшом листке бумаги — похоже, письмо. — А вы что, выписываетесь?

— Да.

— Тогда поищите кладовщицу тетю Мару — в конце коридора, последняя дверь направо, — и снова принялась писать.

— Благодарю вас.

Тетя Мара сидела за окошком и ела булочку, запивая простоквашей.

Я поздоровался, она с набитым ртом кивнула головой.

— Тут выписывается одна больная, моя родственница…

— Как фамилия?

— Томанова, Невена Томанова…

— А-а, знаю-знаю, это отравленная… Так ведь она еще лежит. Или уже уходит?

Она поднялась. Низкий рост и полнота не мешали ей быстро двигаться среди полок. Она скрылась где-то в глубине, через несколько секунд возникла снова и бросила на прилавок окошка узел с вещами. После этого она снова уселась за стол спиной ко мне и продолжала есть.

Собственно, это был не узел, а широкий белый мешок, вроде наволочки, с полинялыми от частой стирки цифрами. Я снова украдкой глянул на тетю Мару — похоже, она с аппетитом ест и я ее нисколько не интересую. В мешке оказались платье, шерстяная жилетка без рукавов, кухонный фартук, туфли, белье… Платье было без карманов, а в белой безрукавке оказался один небольшой кармашек, из которого я извлек сложенный вчетверо листок бумаги и маленький желтый ключик, которым закрывался — и открывался! — секретный замок тумбочки. Точно такой же мы нашли при обыске у Гено…

Я развернул листок.

«Венче, автобус задерживается на два часа, мы вернулись и поели, чтобы не проголодаться в дороге. Цыпленок очень вкусный, только пахнет как-то странно, поджарь его на масле. Мы напишем тебе открытку. Целуем тебя.

Твои сестры».

Я быстро положил листок в карман.

— Вам нужна расписка?

Тетя Мара наконец обернулась.

— Давай, давай сюда ее! Почему сразу не предъявил? И я, дура, забыла за этой булкой…

— Я оставил ее наверху! Сейчас!

Я сунул все вещи обратно в мешок, протянул его тете Маре и ринулся к лифту.

Невены в палате не было. Ее соседка, усатая чернавка, густым басом объяснила, что Невена гуляет в саду.

Деревья распустили свои пышные кроны, на аккуратных клумбах густо цвели тюльпаны. Почти все скамейки под деревьями были заняты больными, их зеленые и малиновые халаты выглядели здесь даже нарядно.

Невена и еще какая-то женщина медленно прогуливались по тенистой стороне аллеи и о чем-то тихо разговаривали. Я шел навстречу. Увидев меня, Невена остановилась и приложила руку к груди. Я поздоровался.

— Извини, — сказала Невена спутнице и повернула обратно.

Мы сели на ближайшую свободную скамейку. Невена чуть посвежела, но болезненная худоба ее лица и рук вызывала щемящее чувство жалости.

— Вы, наверно, знаете? — тихо спросил я после долгого молчания.

— Знаю…

На среднем пальце моей правой руки болталось колечко с ключиком. Невена увидела ключик и отвернулась.

— Его осудят, — сказал я, испытующе глядя на женщину. — Он получит то, что заслужил…

— Нет, — сказала она по-прежнему тихо, но твердо.

— Почему?

— Так.

— Его осудят! — настаивал я. — И приговор будет строгий…

— Нет, — повторила она и стала теребить вынутый из кармана халата носовой платочек. — Он не виноват…

— А кто? Кто виноват?!

Она зябко спрятала подбородок в воротник халата.

— Я…

Потом повернулась, посмотрела мне прямо в глаза — будто в воду бросилась:

— Я! Я сама это сделала! Вы же догадались. Это мой ключ!

Я молчал.

— Я все равно рассказала бы это на суде! Я давно уже решила…

Она с тяжким отчаянием смотрела на меня, время от времени мелкая дрожь пробирала ее всю с головы до ног, волосы упали на лицо, она отбрасывала их назад и продолжала как в лихорадке:

— Я не могла больше, не могла, понимаете? Я хотела и себя и его! И себя и его! И решилась… Не могла больше… Они меня измучили… звонки по телефону, письма, угрозы, насмешки… И Тони, и мать — особенно она, старая… Гено отдалился от меня. А я его люблю… и сейчас люблю… И она, может, любит его, каждый имеет право… Но почему Гено? Почему именно он? Он мой муж… у нас дочка… И я решила — не буду, не могу так жить. Сначала только о себе решила. А потом… потом подумала — почему же только я, одна? Я умру, а он останется для нее? И тогда решила — пусть оба мы… вместе! Я возьму его с собой, и в ад — вместе… Со мною в ад… Не оставлю его им! В тот вечер, когда старая пришла, я окончательно решила. Я знала, где стоит яд. В тумбочке, в бутылке от лимонада. Он принес ее, я видела и спросила, что это, а, он сказал, что это для опрыскивания деревьев, не трогай, говорит, достаточно двух капель — и смерть! Он спрятал бутылку в тумбочку, там в выдвижном ящике он хранит любовные письма от этой… и деньги от меня прячет, и еще какие-то вещи. Я все это знала, у меня был второй ключ, но я молчала… И решила — конец! И себя и его! Не отдам его им! В этот день сделаю все… Когда сестры приехали, Димка[11], младшая, спрашивает — что с тобой, почему ты такая? Я говорю — ничего, пройдет… Я уже все решила… Они ушли, сказали, что не вернутся, походят по городу и дальше поедут… Я приготовила цыпленка… Открыла тумбочку, взяла бутылку и полила цыпленка… И тогда он позвал меня к телефону…

— А бутылка? Что вы сделали с бутылкой? Где она? — ворвался я наконец в ее страшный монолог.

— Бутылка? Я ее бросила в уборную… у нас во дворе… И тумбочку закрыла на ключ, я очень хорошо помню… А когда вернулась, она была открыта…

— Да, да, я знаю… Значит, он позвонил соседке, попросил позвать вас…

— Соседка позвала меня… — Невена не в силах была остановиться, не выговорившись до конца. — Он сказал мне про машину и деньги… Ничего, думаю, отвезу и заберу его домой — пообедаем вместе… Но он сказал, что не может прийти, у него дела с машиной… Ничего, думаю, буду ждать его до вечера. Но когда вернулась…

Она схватилась рукой за горло, откинула голову, из глаз заструились слезы:

— Они приходили опять… А говорили, что не вернутся… И поели. Записку оставили, написали, что…

Невена уронила голову на спинку скамейки и тихо запричитала:

— Как мне жить теперь? Зачем мне жить?! Зачем меня спасли?! О-о-о…

Я оглянулся. По аллее сестра вела какого-то больного. Я махнул ей рукой. Она усадила больного на ближайшую скамейку и подбежала к нам.

— Что с ней? — Она подхватила Невену под мышки. — Ну-ка, попробуй встать… Ты можешь ходить?

— Она разволновалась, — с чувством вины пытался я объяснить сестре. — Хорошо бы проводить ее в палату…

Сестра понимающе кивнула.

— Вставай, Венче! Пойдем, я отведу тебя!

Рыдая и дрожа, Не вена оперлась на руку сестры, та обняла ее, и они медленно двинулись к больничной двери.

Я остался один, облокотился на спинку скамейки и раскинул руки — как распятый… Сколько я сидел там, не знаю…

А бутылку нашли. В тот же день. Именно там, где говорила Невена. Хоть процедура эта была весьма малоприятной.

В управление я прибежал за две минуты до конца рабочего дня и прямо — к кабинету шефа. Гичка уже собиралась уходить.

— Здесь он?

— Здесь. Меня отпустил, а сам еще остался, говорит, много работы. Ну, пока! — надела набекрень легкую лиловую кепчонку, схватила плетеную сумку и скрылась.

Я сел на ее место. Лучше бы, конечно, пойти к себе в кабинет, но я боялся пропустить Кислого.

Гичкина машинка стояла на столе, покрытая черным футляром. Я снял футляр, заложил бумагу и стал печатать. Нет, нет, конечно же, не заявление об уходе — извините, дескать, ошибся, и пока, прощайте. Нет уж, надо иметь мужество пройти свой путь до конца. Я описал новые факты по делу Евгения Томанова и Велики Пановой, предлагал слушанье дела в суде отложить и вернуть его на дополнительное расследование.

Текст занял одну страничку. Но это была бомба. Я представил себе, как взорвет она тихую, спокойную, деловую жизнь управления, как пойдут толки и пересуды, а коллеги и приятели будут подбадривать меня, дескать, не робей, подумаешь, дело великое, с кем не бывает… Но мой провал станет не только моим, он отразится и на шефе, и на управлении, и даже на министерстве… А если я не успею, и дойдет до суда, и прокурор поддержит обвинение… Да, трудная жизнь предстоит. Но разве можно заведомо обречь на смерть или пожизненное заключение невинного человека? Да, конечно, формально невинного, с точки зрения строгого закона. Он, Гено, не лил отраву в еду, да и Велика из соучастницы преступления превращается «всего-навсего» в подстрекательницу. Всего-навсего… По нравственному закону оба они негодяи и подлецы, и я с наслаждением подверг бы обоих полному остракизму и суду совести. Но я работаю в отделе, рассматривающем уголовные преступления, а здесь их состава нет — и это на сегодня главное. Хотя если и дальше так пойдет, то нет никакой гарантии в том, что завтра новая Невена не отравится или не выбросится с десятого этажа…

…Я постучал в обитую кожей дверь кабинета. Молчание. Я вошел. Кислый что-то писал. Он поднял голову, кивнул мне и снова продолжал писать. Я подошел к столу, положил перед ним напечатанную страничку. Кислый поставил карандаш в пузатую вазочку, взял мою страничку и стал читать. Долго читал, по-моему, даже слишком долго. В конце концов отложил ее в сторону.

— Это пусть останется. А ты свободен.

Снова вынул карандаш из вазочки, придвинул бумаги и занялся своим делом.

Я щелкнул по-военному каблуками, повернулся и почти бегом оставил кабинет.

Свободен! Наконец-то действительно свободен…

Бесконечный июньский день еще длился, но шел на убыль. Даже тюрьма, освещенная красноватым золотом гаснущих лучей, казалась не такой мрачной.

Куда же теперь?

Я легко завел машину и довольно быстро подъехал к дому, где живет Танче. Так — Теперь на четвертый этаж, направо, квартира Романовых, у которых Таня снимает комнату.

Звоню.

Мне открывает пожилая дама с милым лицом и коротко остриженными посеребренными волосами. Смотрит на меня удивленно, с недоумением. Я спешу объяснить:

— Простите, я бы хотел видеть Стоянку Станоеву.

Дама секунды две-три раздумывает, на этот раз взглядом оценивает меня — не вор ли, не бандит? Можно впустить? Решив, что все-таки можно, ведет в глубину коридора, останавливается у одной из комнат и стучит в дверь:

— Таня, это к вам! — и, удостоив меня милой улыбкой, исчезает.

Я вхожу. Сажусь на первый попавшийся стул. Таня смотрит на меня, как на внезапно появившегося невесть откуда динозавра. Потом краснеет, ее длинные ресницы слегка вздрагивают. А я вдруг начинаю хохотать. И не могу остановиться. Не знаю, веселый ли это смех, но что в нем освобождение от тяжести, которая грузом лежала на душе все эти дни, — это точно. И Таня, Танче, умница Танечка понимает и тоже начинает смеяться. Потом вдруг прикладывает палец к губам и кивает на дверь. Ее хозяйка, скорее всего, очень любопытна. Я встаю, подхожу к Тане и обнимаю ее, что есть силы. Она целует меня в нос. Прекрасно!

— Я сварю тебе кофе, хочешь? — говорит она, все еще улыбаясь.

Я не пью кофе в это время — потом буду плохо спать. Впрочем, кто знает, удастся ли мне вообще заснуть в эту ночь… Но отказаться тоже нет сил.

— Кофе? Великолепно! Я только об этом и мечтал!

Примечания

1

Перевод С. Маршака.

(обратно)

2

ТКЗС — сельскохозяйственный кооператив.

(обратно)

3

Больница «Скорой помощи» в Софии.

(обратно)

4

Дом культуры, где есть библиотека, читальный зал, любительские кружки.

(обратно)

5

Незабравка — незабудка.

(обратно)

6

Окраинный район Софии.

(обратно)

7

Водоразборная колонка.

(обратно)

8

В оригинале пословица приведена по-русски.

(обратно)

9

Кафе-кондитерская.

(обратно)

10

У болгар нет отчества, вместо него — второе имя (отца).

(обратно)

11

Уменьшительное от Димитрины.

(обратно)

Оглавление

Кирилл Войнов Со мною в ад Роман Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg