«Смерть в своей постели»

Смерть в своей постели (fb2) - Смерть в своей постели 1134K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Алексеевич Пронин

Виктор Алексеевич Пронин Смерть в своей постели

Пафнутьев и Халандовский сидели в полутемной комнате на низком диванчике, перед ними стоял журнальный столик, а напротив, в нескольких метрах, светился большой экран японского телевизора. Освещенные разноцветными, мелькающими бликами лица друзей становились то ядовито-зелеными, то неприлично-красными, то мертвенно-синими. Выражение у обоих было одинаковое — оцепенелое.

На экране мелькали кадры фильма — роскошные, высокохудожественные взрывы с огнем, клубами дыма, взлетающими в воздух машинами, людьми и даже домами. А герой, явно неравнодушный к одной из обреченных красавиц, неотступно шел за маньяком, пренебрегая здравым смыслом, собственной жизнью и законами жанра.

— Знаешь, чем кончится? — спросил Халандовский.

— Ну?

— Они сольются в экстазе.

— Кто? — уточнил Пафнутьев.

— Полуобгорелый полицейский и недорезанная красотка. Они просто созданы для поцелуя под занавес.

— Но перед тем, как слиться, хотя бы примут душ?

— Ни фига. — Халандовский покачал в полумраке большой кудлатой головой. — В том-то, Паша, и весь смысл. Они сольются в экстазе именно в таком виде — он дымится, в отдельных местах еще и догорает, а она вся в кровище маньяка, которого полицейский зарезал минуту назад его же преступным ножом. Это означает, что настоящая любовь преодолевает все на свете. Миллионы прекраснодушных зрителей по обе стороны Атлантического океана невольно смахнут растроганную слезу и проникнутся высокими, чистыми чувствами. Подобные фильмы — самое яркое, волнующее, незабываемое, что происходит в их сытой, сонной жизни.

Все получилось точно так, как предсказывал многомудрый Халандовский, — полицейский зарезал маньяка, кровь хлынула на полуживую красавицу, избавитель освободил ее от пут и тут же приник к ней страстно и самозабвенно. А красавица, ощутив прилив животворных сил, естественно, прильнула к нему, не забыв оголить самые соблазнительные места. Из их измученных глаз катились слезы счастья и любви.

— Переключи программу, — сказал Пафнутьев.

Но избавления от страшных картин друзья не получили — передавали военные сводки из Югославии: американцы, немцы, англичане дружно и весело разбомбили пассажирский поезд вместе с мостом, по которому он шел. Потом показали высокоточное попадание томагавка в рейсовый автобус, потом пошли потрясающе красивые кадры — доблестные американские летчики трижды заходили на колонну беженцев. Дорога, усеянная сочащимися кровью кусками человеческих тел, казалось, вела в предыдущий фильм.

— А что им, собственно, надо от этих сербов?

— Затронуты национальные интересы Соединенных Штатов! — веско ответил Халандовский и опять переключил программу — шла передача о выдающемся певце столетия Фрэнке Синатре. Показали младенческие его годы, триумфальную жизнь, смерть, от которой содрогнулось все прогрессивное человечество. — Я переключу?

— Конечно.

На этот раз на экране возникла толстая, изуродованная жизнью тетка с накрашенным ртом, которая на ломаном сербском языке убеждала югославов в том, что бомбежки производятся для их же блага, что та свобода, которой они были лишены до сих пор, теперь воссияет над их мертвыми головами во всем своем слепящем великолепии.

— Так, — проговорил Пафнутьев чуть слышно. — Дальше.

Дергающаяся певичка показывала всем желающим части своего тела, наиболее, по ее мнению, удавшиеся природе.

— А знаешь, эта Мадонна менее бесстыдна, нежели та баба, которая была до нее, — задумчиво проговорил Халандовский, снова переключая программу. Экран заполнили потные тела, орущие, искаженные оптикой рожи, скрежет мощных звуковых установок, блики лазерных лучей.

— Что с ними? — спросил Пафнутьев невинным, совершенно дурацким тоном.

— Музыкальные ансамбли. Победители национальных конкурсов. Пятая программа. Так называемая, культурная.

— Крути дальше.

— Филадельфия опять проигрывает! — заорал не своим голосом спортивный комментатор. — Бостон на подъеме! Бостон впереди! Бостон неудержим в этой атаке! Это победа! Идут последние секунды матча! Какая победа!

— Аркаша, это действительно победа?

— Это оккупация, — невозмутимо ответил Халандовский, выключая телевизор. — Недавно, Паша, мне довелось видеть подшивку газет, которые выпускали немцы во время войны на занятых наших территориях.

— И что?

— То же самое, что ты сейчас видел. Правда, те газеты были пожелтевшими, выгоревшими от времени, а здесь краски вон какие яркие да сочные… Но суть та же. Должен, однако, сказать. — Халандовский поднялся, включил свет в комнате, положил на телевизор пульт. — Должен сказать, Паша, что те фашистские газеты были порядочнее, честнее. Да, они были оккупационными, но этого и не скрывали. А эти… — Халандовский склонил голову набок, как делал это в минуты глубокой задумчивости.

— Как жить, Аркаша?

— Делай свое дело. Не торопясь, каждый день, без стремления немедленно все исполнить и тем самым оказать уважение государственному департаменту, международному банку, очередному пройдохе, который указывает тебе с экрана, где лучше жить… Мы-то с тобой это прекрасно знаем.

— Да? — удивился Пафнутьев. — Где же?

— Вот здесь. — И Халандовский ткнул толстым, мохнатым указательным пальцем в пол. — Здесь! — повторил он. — С кем лучше общаться? Со мной — директором лучшего в городе гастронома. — И его указательный палец с той же непоколебимой уверенностью ткнулся в грудь, куда более мохнатую, нежели палец.

— С чего начинать, Аркаша?

— Начало уже было. И середина позади. С ярмарки едем. А с ярмарки люди едут куда веселее — товар продан, денег полная сума, лошади бегут налегке, впереди родные избы! Так не открыть ли нам, мужики, припасенную бутылочку? Не выпить ли за удачную торговлю?

— Это вопрос или предложение? — спросил Пафнутьев, все еще подавленный увиденным на экране.

— Ха! — воскликнул Халандовский и громко хлопнул в ладоши. Хлопок получился неожиданно громким и вызывающим. Он сразу как бы подавил все поганые звуки, которые только что исторгали высококачественные японские динамики. Те звуки не просто замолкли, они исчезли, их вымело, как какие-то зловонные испарения, и комната сразу наполнилась чем-то радостным, безудержным, требующим немедленного воплощения. — Ха! — снова хлопнул Халандовский в ладоши, и его победа над силами зла стала окончательной.

Громадный, в мохнатом красном халате, он пронесся через комнату легко и невесомо, как победное знамя, а когда снова возник перед Пафнутьевым, в руках его была белая льняная скатерть. Взмахнув ею над головой, всколыхнув воздух до самых дальних и темных углов, он, как фокусник, как маг и чародей, четко и безупречно опустил скатерть на журнальный столик, сразу сделав его праздничным и нарядным.

— Как это понимать, Аркаша? — спросил Пафнутьев и почувствовал, как в душе его что-то сладостно заныло, напряглось ожиданием, боязнью разочароваться в происходящем.

— Как понимать? Жизнь продолжается!

— Господи, неужели это возможно, — проговорил Пафнутьев слабым голосом. Легкое, невнятное предчувствие праздника превратилось в твердую уверенность. Эти слова свои он проговорил без вопроса, он вымолвил их, уже как бы смиряясь с неизбежным.

— Втяни воздух! — продолжал орать Халандовский. — Втяни ноздрями воздух! Неужели ты можешь ощущать только запах хлорки из своих тюремных коридоров? Запах переполненных камер и следственных изоляторов? Паша! Нюхай воздух! Ноздрями нюхай!

Пафнутьев послушно прикрыл глаза, вдохнул воздух и явственно, осязаемо ощутил запах печеного мяса. Он узнал бы этот запах из тысяч других — это был запах жизни.

Когда он открыл глаза, то увидел на белой скатерти две хрустальные бочкообразные рюмки, тарелку, разрисованную красными, обжигающими взгляд петухами. По другую сторону стола стояла такая же тарелка, а по обе стороны от них лежали ножи и вилки с тяжелыми металлическими ручками.

— О, Боже! — простонал Пафнутьев. — Неужели это возможно?

Халандовский не ответил.

Все тем же развевающимся победным стягом он рванулся на кухню и через несколько секунд, как показалось потрясенному сознанию Пафнутьева, через две-три секунды, поставил на стол бутылку смирновской водки. Но о том, какая это водка, Пафнутьев наметанным взглядом узнал только по форме бутылки, а сама бутылка, этикетка и нашлепка на задней ее части — все было покрыто мохнатым инеем. Убедившись, что гость все увидел, все оценил и осознал, Халандовский бесстрашно обхватил бутылку ладонью, одним движением руки с хрустом свинтил пробку и наполнил обе рюмки тяжелой, прозрачной жидкостью, от которой хрусталь тут же покрылся тонким, уже не мохнатым, нет, изысканно матовым инеем.

— Будем живы! — воскликнул Халандовский, поднимая свою рюмку.

— А это… Закусить бы!

— Всему свое время, Паша! Вперед!

И столько было в халандовском голосе твердости, уверенности в правильности каждого своего слова, шага, жеста, что Пафнутьев беспрекословно подчинился и выпил обжигающе холодный напиток. И понял — закусывать такую водку — грех и кощунство.

— А теперь, скажи мне, Паша… Они нас победят? — Халандовский ткнул пальцем в сторону серого экрана телевизора.

— Никогда!

— С высоты двадцати километров бросать бомбы на головы беззащитных людей… Это они могут. Немцы тоже кое-что могли. Даже газеты выпускали. И что? Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!

Халандовский снова унесся на кухню и опять, как показалось Пафнутьеву, вернулся через несколько секунд. В руках он держал плоское керамическое блюдо с громадным куском мяса, от которого исходил такой дух, такой сумасшедший запах, что вдохнув его, оставалось только откинуться на спинку дивана и в изнеможении закрыть глаза.

Что Пафнутьев и сделал. Причем совершенно искренне, даже сам того не заметив.

— Да, Паша, да! — воскликнул Халандовский, водружая блюдо посредине стола и присаживаясь на диванчик. В одной руке его как бы сам по себе оказался длинный острый нож, а во второй — вилка с двумя чуть изогнутыми зубьями. Когда Халандовский с необыкновенно воодушевленным выражением лица воткнул вилку в мясо, когда он погрузил в него нож, до Пафнутьева наконец дошло, что от блюда исходит не только запах, переворачивающий все его представления о жизни, но и жар, и жар! Да, мясо было вынуто из духовки только что, действительно несколько секунд назад.

— Неужели это возможно? — проговорил Пафнутьев слабым голосом. — Неужели так бывает в жизни?..

— А теперь скажи, Паша… Нас победят?

— Нас?! — возмутился Пафнутьев. — Да никогда! Никто! Ни за что! Никакими атомными, водородными, вакуумными, графитовыми и прочими бомбами, хотя они наверняка уже на нас наведены… Никогда.

— Полностью с тобой согласен. — Халандовский бестрепетной рукой снова наполнил рюмки лучшей в мире черноголовской водкой и отрезал от куска два щедрых ломтя — сочных, горячих, издающих запах всех трав, всех кореньев мира.

— А мясо, между прочим, у тебя негуманное, — сказал Пафнутьев, опрокинув в себя рюмку и съев в мановение ока свою долю.

— Это почему же? — Халандовский даже не обиделся, он лишь изумился такому неожиданному наглому заявлению.

— Пьешь, не пьешь — один результат.

— Это да! — охотно согласился Халандовский и опять взялся за нож и двузубую вилку. — Ты правильно заметил. — Он отрезал два куска мяса, каждый размером со свою ладонь, безразмерную, между прочим, ладонь. — Могу поделиться кулинарными тайнами.

— Делись.

— Мясо нужно брать на базаре. Не скупясь. Оно должно быть парное и весом не менее трех килограммов.

— Отпадает, — сказал Пафнутьев, по-звериному урча над тарелкой. — Три килограмма на базаре — это моя, начальника следственного управления горпрокуратуры, недельная зарплата.

— Ну и что? — удивился Халандовский. — Тебе не надо каждый день бегать на базар. Достаточно, если пригласишь меня раз в три месяца.

— Это можно.

— Продолжаю… Ты берешь мясо, натираешь его всеми приправами, какие только есть в доме. Потом посыпаешь его всем, что подвернется под руку. Берешь тонкий, длинный острый нож. Этим ножом, тонким и длинным, пронзаешь мясо в разных направлениях до середины куска и запихиваешь в надрезы сушеный кориандр, мускатный орех, черный перец.

— Остановись. — Пафнутьев обессиленно откинулся на диванчик. — У меня началось повышенное, неуправляемое слюноотделение. Есть опасность захлебнуться.

— Намек понял. — Халандовский наполнил рюмки. — Но главная тайна, Паша, тебе еще не ведома. Она заключается в том, чтобы определить момент, когда необходимо вынуть мясо из духовки. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Вынешь раньше — оно, простите, сыроватое. Вынешь позже — сухое. Это мясо ты можешь назвать сухим?

— Ты вынул его вовремя, Аркаша. Но как узнать, что заветная минута наступила?

— Только опыт, Паша, только опыт. Годы неустанных усилий, и ты сможешь определять этот краткий миг по форме облака за окном, по лаю соседской собаки, по тому неистовству, которое охватывает твоего кота, ошалевшего от колдовских испарений. Ну и, конечно, угадать эту, как ты говоришь, заветную минуту можно по запаху, цвету, вкусу того мяса, которое томится у тебя в духовке! По трепету собственных ноздрей!

Халандовский чокнулся с Пафнутьевым и, не произнеся ни единого слова, выпил. Да так и остался сидеть на диване, даже забыв поставить стопку на стол.

— Мысли посетили? — поинтересовался Пафнутьев.

— Может быть, может быть. — Несмотря на совершенно потрясающую водку, невообразимо прекрасную закуску, Халандовский оставался печальным и отрешенным. Скорее из вежливости, нежели от радости, он вскрикивал время от времени, произносил нечто поддразнивающее, но от Пафнутьева не укрылось истинное его настроение.

— Слушаю тебя, Аркаша, — сказал он.

— Слушаешь? — Халандовский был не в силах сразу покинуть те мысленные пещеры, провалы, чащобы, в которых только что блуждал. — Помнишь, Паша, совсем недавние времена, когда лучшие люди страны, к которым я отношу и нас с тобой, собирались вечерами на пятиметровых кухнях и за паршивой водкой без устали трепались, искали какую-то там истину, возмущались и клеймили, воздевали, как красиво воздевали руки к небу!

— Помню, — обронил Пафнутьев.

— А сейчас мы сидим в большой комнате, пьем неплохую водку, закусываем не самым худшим образом… А говорить не о чем. Не о чем, Паша, говорить.

— Ну, почему же, — попробовал возразить Пафнутьев, но Халандовский широким и гневным взмахом красного махрового рукава халата заставил его замолчать.

— Нам все ясно, Паша. Страшно, когда все ясно и говорить не о чем. Эти хмыри, — он кивнул в сторону серого экрана телевизора, — нас убеждают, что мы жили плохо, унизительно, за нами следили, подслушивали, затыкали рты, таскали по разным подлым конторам, вынуждали молчать и врать… Это было?

— Не было.

— Всю жизнь я говорил то, что думал, поступал как хотел, общался с теми людьми, которые мне нравились, пил с теми, которых любил. Надеюсь, ты вел себя так же?

— Конечно.

— Я был не слишком угодливым, был чреватым и достаточно неожиданным гражданином, но никто никогда не бросил мне ни слова упрека. Не говоря уже о более серьезном осуждении. Разве что женщины. — Халандовский неопределенно повертел в воздухе растопыренной ладонью. — Но и с ними я всегда находил общий язык, и за моей спиной не осталось ни одной зареванной, несчастной, озлобленной, голодной женщины. Ни одной. С любой из них я могу встретиться хоть сегодня, и у нас будет не самый плохой вечерок.

— Может быть, так и поступить? — неловко пошутил Пафнутьев.

— Помолчи, Паша. Весь ужас сегодняшнего дня в том, что нам все ясно. Мы проданы, ограблены и изнасилованы в самой извращенной форме, как ты пишешь в своих протоколах. Этот снившийся придурок приватизировал страну и ведет себя куда беспардоннее, чем я в подсобке своего гастронома. Паша, может быть, ты мне не поверишь, но признаюсь — у меня на уме не только деньги, водка и бабы. У меня на уме еще кое-что. — Халандовский протянул руку к почти опустевшей бутылке, разлил водку в рюмки, которые, тем не менее, неожиданно оказались почти полными. — За победу! Пусть в душе живет чувство победы.

— А его нет?

— Давно уже.

— И никаких просветов?

— Никаких, Паша. По всем программам, — Халандовский печально махнул рукой в сторону телевизора, — меня убеждают, что все пропало, надеяться не на что, что каждый день по всей стране гремят взрывы, рушатся мосты, падают самолеты, не платят зарплату, люди толпами уезжают в какие-то счастливые страны… Представляешь, у бабки в деревне газовый баллон взорвался — целый день по шести программам сообщали мне об этом кошмарном случае, не было в этот день других катастроф. Целый день по всем программам! Жертв нет, пожар не возник, никто не пострадал, куры остались целы, козел даже не обгорел… Но баллон взорвался! Они делают все, чтобы мне не было жалко свою страну, когда ее окончательно завоюют.

— А ты?

— Готов взять в руки автомат.

— И куда с ним?

— Знаешь, Паша, не тебе говорить… Пули обладают странной способностью находить нужного человека. Я могу пить водку, жарить мясо, кричать громким голосом, созывать гостей к столу… Могу. Но… когда в тылу все в порядке. А сейчас у меня нет тыла. Пустота. Опасная такая, холодящая пустота, наполненная воплями из этого вот ящика. — Халандовский, не глядя, ткнул большим пальцем за спину.

— Ты, наверное, красно-коричневый? — спросил Пафнутьев.

— Шутишь, да, Паша?

— Если тема не допускает шуток, значит, это несерьезная тема.

— Да-а-а? — уважительно протянул Халандовский и склонил голову набок, пытаясь понять услышанное. — Ты, наверное, выпить хочешь? Я правильно тебя понял? — В голосе его появилась надежда.

— И это тоже. Подожди! — Пафнутьев остановил метнувшегося к холодильнику Халандовского. — Я все-таки отвечу… Знаешь, пустота за спиной… Она еще наполнится людьми, светом, голосами, музыкой… Наполнится. А я… я буду делать свое дело. И ничто меня не остановит.

— И никто не купит?

— Пусть только попробуют! — с дурашливой угрозой проговорил Пафнутьев.

— И никто не купит? — с тем же выражением, но тише, повторил Халандовский. — Ни за какие деньги?

Пафнутьев пошарил взглядом по столу, убедился, что бутылка пуста, его рюмка тоже пуста, и лишь после этого посмотрел в глаза Халандовскому.

— Не знаю, Аркаша, не знаю. Нетрудно ответить, что да, дескать, никогда, никто, ни за какие деньги! Но я знаю, что такие слова… никогда, навсегда, по гроб жизни… немногого стоят. Серьезные люди их не произносят. Девочка и мальчик могут клясться друг другу в сиреневых кустах… Но мы-то с тобой знаем, чем кончаются такие клятвы.

— Чем, Паша?

— Младенцами в мусорных ящиках. Каждый день в мусорных ящиках находят живых, полуживых, задушенных, забитых младенцев.

— И больше ни к чему юношеские клятвы не приводят? — изумленно спросил Халандовский.

— Может быть, случается что-то и менее печальное, но это уже не по моей части. Это по другому ведомству.

— Паша, у тебя в жизни два выхода.

— Ну?

— Или напиться, или поменять работу.

— Я выбираю первое.

— Понял. — Халандовский опять рванулся было к холодильнику, но на этот раз его остановил телефонный звонок. — Да! — раздраженно закричал он в трубку. — Вас слушают! О! — воскликнул через секунду голосом, полным раскаяния. — Виноват! Нет мне прощения. Исправляюсь немедленно! Вика! — Халандовский протянул трубку Пафнутьеву.

— Надо же, — удивился тот и еще некоторое время медлил, пытаясь понять, что заставило жену звонить в столь неурочный час. — Пафнутьев на проводе, — наконец сказал он, сразу осев, ссутулившись и как бы смирившись с неизбежным.

— Паша, ты как? В порядке?

— Как всегда!

— Понятно, — сказала Вика, но как-то не так сказала, не тем тоном, который Пафнутьев мог принять спокойно и равнодушно. Прозвучала в голосе Вики нотка безутешности и горького, смиренного понимания.

— Что тебе понятно, дорогая?

— Звонил Шаланда.

— И что?

— Тебя ищет.

— Зачем?

— Он будет у себя еще минут пятнадцать. И просил… Если сможешь, позвони ему. — И опять в слове «сможешь» прозвучала та самая нотка безутешности.

— Смогу.

— Он звонит уже не первый раз… Я скажу, чтобы ждал твоего звонка, да?

— Он у меня дождется! — дурашливо прошипел в трубку Пафнутьев.

— Паша… Ты не слишком задержишься?

— Теперь-то уже наверняка слишком. Шаланда зря звонить не станет…

— Мой ужин, конечно, не сравним с халандовским, но и он тебя ждет.

— Дождется, — повторил Пафнутьев.

— Спокойной ночи, Паша.

— Вот за это спасибо. — Пафнутьев с силой потер лицо ладонями, беспомощно посмотрел на Халандовского.

— Еще рюмку? — спросил тот.

— Я, конечно, дико извиняюсь…

— Понял. Тебе нужен кусок мяса в дорогу.

— Зачем?

— Кто знает, когда ты в своей жизни, полной риска и смертельной опасности, снова соберешься перекусить. — Халандовский, подхватив на кошмарную свою вилку оставшееся мясо, понес его на кухню.

А Пафнутьев тем временем набрал номер милицейского начальника города полковника Шаланды.

— Куда ехать? — спросил Пафнутьев вместо приветствия, едва Шаланда успел поднять трубку, едва успел произнести свое сипловатое «Слушаю!».

Шаланда помолчал некоторое время. Он узнал голос Пафнутьева, тем более, что ждал его звонка, но вот так сразу ответить на вопрос… А нет ли в нем скрытой насмешки, не таится ли здесь злая шутка или желание обидеть его, поставить на место? Своим вопросом Пафнутьев лишил Шаланду возможности сделать замечание, поворчать — после вопроса Пафнутьева все его назидательные слова теряли смысл.

— За город.

— Убили?

— Убили, — помолчав, ответил Шаланда, решив, видимо, что подробно говорить о таких вещах по телефону не следует.

— Большой человек?

— Да.

— Совсем-совсем большой?

— Паша… — Шаланда был задет легкомысленным тоном Пафнутьева. — Скажи мне, пожалуйста… Не скрывая, не тая… Куда за тобой заехать?

— Другими словами, человек настолько большой, что даже я там понадобился?

— Да.

— И даже ты? — продолжал удивляться Пафнутьев.

— Да. — На этот раз Шаланда все-таки уловил насмешку и обиделся.

— Знаешь, где живет мой лучший друг и твой восторженный поклонник Аркаша Халандовский?

Не отвечая. Шаланда положил трубку.

— Чей я восторженный поклонник? — спросил Халандовский, появляясь в дверях с объемистым свертком, обернутым промасленной бумагой.

— Шаландовский, — рассмеялся, наконец, Пафнутьев.

— А, да… Это за мной водится. Заглянул бы когда-нибудь со своим Шаландой, а? Говорят, забавный такой человечек… Заглянешь?

— С одним условием.

— Ну?

— Сможешь повторить такое же мясо?

— Я сделаю его лучше, Паша! — вскричал Халандовский в полном восторге от предстоящей встречи.

— Лучше не бывает. — Пафнутьев встал и направился в прихожую.

— Паша! — На глаза Халандовского, кажется, навернулись слезы благодарности. — Неужели не шутишь?

— Есть вещи, которыми не шутят, — сурово ответил Пафнутьев.

Был поздний вечер, почти ночь, дорога оказалась свободна, весенний воздух хорошо охлаждал мотор, и машина мчалась на предельной скорости. Микроавтобус был заполнен полностью. Впереди, рядом с водителем, мясисто и непоколебимо, с чувством правоты во всем, что его касалось хоть в малой степени, сидел Шаланда. Разговаривал, не оборачиваясь, и была в его спине, в загривке, в развороте плеч какая-то скрытая обида, будто все остальные вынуждали его поступить хуже, чем он хотел, заставляли в чем-то отступиться от самого себя.

А дальше, за шаландовской спиной, расположились остальные. Нервно вздрагивая во сне, Худолей спал, прислонившись головой к холодному стеклу. На коленях у него стояла сумка со всем имуществом, которое положено иметь эксперту при выезде на место происшествия. Пафнутьев молча смотрел на ночную дорогу, на огни встречных машин, и до сих пор стоял у него перед глазами накрытый стол Халандовского, который пришлось оставить так спешно и некстати. Молча и даже как бы невидимо сидел Андрей, а за ним два оперативника.

— Шаланда! — неожиданно громко произнес Пафнутьев, когда город остался позади, и в свете фар замелькали низкие домики с темными, еще не ожившими садами.

Шаланда вздрогнул от неожиданности, недовольно подвигал плечами, но не откликнулся.

— Куда едем? — продолжал Пафнутьев. — Пожар? Наводнение? Землетрясение?

— Убийство.

— Да-а-а? — по-дурацки удивился Пафнутьев. — Кого же на этот раз?

— Объячев. Константин Александрович Объячев.

— Тот крутой, что ли?

— Он самый.

— Не может быть, — разочарованно произнес Пафнутьев, глядя в окно.

— Чего не может быть? — развернулся Шаланда, чтобы пронзить Пафнутьева гневным взглядом, но, не увидев ничего в темноте, снова обернулся к лобовому стеклу. — Чего не может? — повторил он уже спокойнее.

— Такого человека убить нельзя.

— Почему?

— Потому что он сам убьет кого угодно.

— И на старуху бывает проруха.

— На старуху — бывает, — рассудительно проговорил Пафнутьев. — Со старухами вообще случается черт знает что. Недавно на кладбище одну изнасиловали. Восемьдесят шесть лет. Такая вот проруха… Ум меркнет.

— Я знаю, отчего меркнет твой ум, Паша, — сказал Шаланда со скрытой усмешечкой, с той самой усмешечкой, которую Пафнутьев больше всего ненавидел в жизни, которая вводила его в бешенство за доли секунды.

— Отчего же он меркнет?

— Ладно-ладно, — миролюбиво проговорил Шаланда, мгновенно почувствовав по пафнутьевскому голосу, что над его головой начали сгущаться тучи.

— Смотри… А то я готов поговорить и на эту тему.

— Замнем, Паша. Виноват. Прости великодушно.

— Так что с Объячевым? — сжалился Пафнутьев.

— Дыра в голове.

— Большая?

— Смотря с какой стороны. Входное отверстие поменьше, выходное — побольше. Как обычно и бывает в таких случаях. Но самое интересное — в своей кроватке помер мужик.

— Это как? — не понял Пафнутьев.

— Заснул и не проснулся.

— Почему?

— Во время сна в голове дыра образовалась, — усмехнулся Шаланда. — Так бывает.

— Сонного, что ли, застрелили?

— Вот и до тебя, Паша, дошло.

Пафнутьев не ответил. Подобные выпады его не задевали. Он обижался, когда намекали на то, что не совсем трезв, что многовато выпил, хотя и меньше, чем вчера. Задевало, когда знал — удар точный, сознательный и обдуманный. Злой удар. Болезненный. Собственно, даже не так — его бесило не само оскорбление, а желание оскорбить. Слова, какими бы едкими они ни были, его не трогали.

— Объячеву ясновидящая нагадала недавно, — проговорил Андрей. — Он иногда к ясновидящей наведывался.

— И что? — заинтересовался Пафнутьев.

— Вот она и успокоила Объячева… Дескать, нечего тебе, любезный, волноваться, переживать и чего-то там опасаться. В своей кроватке помрешь. Он понял это так, что суждено ему дожить до глубокой старости.

— Откуда тебе все это известно?

— Весь город знает. Объячев сам по телевизору рассказал. Этак, посмеиваясь. Дескать, теперь ему бояться нечего, теперь он, вроде бы, заговоренный.

— Значит, не все сказала ясновидящая.

— Или ее не так поняли, — добавил Шаланда.

— Найти бы ее, — предположил Андрей.

— Найдем. — Пафнутьев некоторое время молча смотрел в черное лобовое стекло. — Узнаем, на кого работает.

— Ты думаешь, что она… — не решившись продолжать дальше, Шаланда снова развернулся к Пафнутьеву.

— Без сомнения, — уверенно проговорил тот. — Наверняка.

— Смотри, как все у них схвачено! — ужаснулся Шаланда, и только дружный смех за спиной заставил его спохватиться. — Если предсказание действительно было, это бабу надо найти, слышишь, Олег!

— Слышу, — отозвался оперативник.

— Завтра.

— Не сегодня же. — В этих словах явно прозвучала дерзость, и Шаланда, снова развернувшись, некоторое время невидяще смотрел в темноту. — «Можно и сегодня», — пробормотал он уже про себя.

— Готов, — продолжал куражиться оперативник, видимо, недавно работавший с Шаландой и плохо еще знающий своего начальника.

— Да? — легко отозвался Шаланда, не оборачиваясь. — Принимается. Володя, останови машину. — Он положил руку на колено водителю.

Автобус вильнул к обочине.

— Вылезай, — сказал Шаланда, не оборачиваясь.

— Я, что ли? — осевшим голосом спросил Олег.

— Ну, не я же!

— И куда?

— Завтра к девяти, к началу рабочего дня, эта предсказательница, гадалка, колдунья, сообщница убийц… Называй ее, как хочешь, но она должна быть возле моего кабинета. И ты вместе с ней.

— Так ведь это… Вроде того что…

— Вылезай.

— С чего начинать-то?

— С телестудии, — подсказал Пафнутьев.

Парень неловко протиснулся к проходу, нарочито замедленно, спотыкаясь и цепляясь за ручки, все еще не веря, что безобидный перебрех с начальством может кончиться так необратимо. Уже спрыгнув на обочину, он все еще не закрывал за собой дверь, ожидая предложения вернуться.

— Поехали, — решительно сказал Шаланда, и машина рванула с места. Дверцу кто-то изловчился захлопнуть уже на ходу. — Ну что, — обернулся он к Пафнутьеву. — Осуждаешь?

— Нисколько.

— Он ведь переступил черту? — Шаланда, видимо, и сам не ожидал от себя столь решительных действий.

— Два раза.

— Ты бы его высадил?

— Нет. Я бы напомнил ему об этом попозже.

— Это потому, Паша, что ты очень злопамятный, — сделал неожиданный вывод Шаланда и надолго замолчал.

Где-то после двадцатого километра плотная стена соснового леса, подступавшая к самой обочине, неожиданно раздвинулась, образовав большую, просторную поляну, уставленную причудливыми коттеджами. Одни уже светились многочисленными окнами, другие были недостроены, стены третьих едва поднимались над фундаментами. Кучи глины, траншеи, груды бетонных блоков, замершие на ночь краны, бульдозеры, самосвалы — все это, освещенное луной, редкими лампочками, строительными прожекторами, представляло собой картину почти фантастическую.

Подмерзшая к ночи дорога позволяла без помех добраться до самой середины поселка новых русских, которые так спешили, так торопились вложить рисковые свои деньги в нечто надежное и необратимое — в жилье. Двухэтажные особняки попадались редко, в основном, возводили трех, четырехэтажные, да еще с подвалами, подвалы тоже делали на двух уровнях, словно готовились к неизбежной атомной бомбардировке. А там кто знает, может быть, не так уж они были далеки от истины. Атомной — ладно, но обычных бомбардировок последнее время все мы можем ждать со дня на день, со дня на день, ребята.

Когда машина приблизилась к центру поселка, от забора отделилась темная фигура и остановилась посредине дороги. Лужи успели подмерзнуть, и сутуловатая мужская фигура во весь рост отражалась в темном льду.

— Похоже, нас встречают? — проговорил Пафнутьев.

— Попробовали бы не встретить, — откликнулся Шаланда.

Водитель включил дальний свет, и сразу стало видно, что на дороге стоит плотный мужик, сунув руки в карманы куртки и склонив голову вперед, будто собирался бодаться с микроавтобусом. Уходить в сторону он, видимо, не собирался, может быть, просто потому что некуда было сойти — под тонким льдом таилась густая глиняная жижа разъезженной грузовиками дороги.

Почти упершийся бампером в живот мужика, автобус остановился. Водитель опустил стекло, высунулся наружу.

— Ты звонил?

— Милиция? — не отвечая, спросил мужик.

— Ну! Милиция!

— Давайте направо. — Мужик показал поворот дороги прямо перед собой.

— Проедем?

— Если с разгона… Получится. Вон к тому дому. Там ворота распахнуты. Сразу и въезжайте.

Водитель поворчал немного, подергал рычаги, оглянулся, желая убедиться, что пассажиры осознали, в каких условиях ему приходится работать, и начал сворачивать вправо, одновременно нажимая на газ, пытаясь придать машине хоть какое-то ускорение. И действительно, чиркнув глушителем по смерзшимся комкам глины, автобус выехал на твердую поверхность и, проскочив метров тридцать, оказался у ворот.

— Кажется, пронесло, — пробормотал водитель, въезжая во двор.

Площадка перед гаражом была забетонирована, более того, даже, кажется, вымыта. И тут же в воротах показался мужик, которого они оставили на повороте.

Пафнутьев выпрыгнул из машины на бетон, прошел вдоль гаража, присел несколько раз, разминая затекшие ноги, осмотрел дом. Сооружение оказалось достаточно внушительным — метров двадцать на двадцать.

— Ни фига себе! — пробормотал Пафнутьев озадаченно. — Почти четыреста метров площадь одного этажа. А их здесь… — он задрал голову вверх, — их здесь три, да плюс подвал, да еще, кажется, вверху мансардный этаж… Это сколько же получается… Две тысячи метров полезной площади… Да пристроенная башня… Две тысячи! — громко повторил он, приблизившись сзади к Шаланде.

— Что? — тот вздрогнул от неожиданности.

— Говорю, в домишке этом две тысячи квадратных метров полезной площади.

— Так не бывает.

— Четыре этажа, включая мансардный. Множь, Шаланда, множь. Размер дома у основания примерно двадцать на двадцать. Вот и получается две тысячи квадратных метров. А у тебя в квартире сколько?

— Шестьдесят, — проворчал Шаланда, словно уличенный в чем-то недостойном.

— У меня тоже шестьдесят, — сказал Пафнутьев. — Заметь, не жилая, а общая.

— Перебьешься. — Шаланда не сумел скрыть своего удовлетворения — у него квартира, оказывается, ничуть не меньше.

— Перебиваюсь, — развел руками Пафнутьев и, ухватив за рукав мужика, который в очередной раз суетливо проносился мимо, подтащил к себе. — Скажи, старик, кто ты есть?

— Не понял? — обернулся тот, безуспешно пытаясь высвободить рукав.

— Повторяю — кто ты есть? Почему носишься по двору? Кто тебе поручил встречать нас? Как вообще понимать твое здесь пребывание? Я внятно выражаюсь?

— Докладываю… Вохмянин моя фамилия. Охранник.

— Или телохранитель?

— Можно и так сказать.

— Значит, не уберег ты тело своего хозяина?

— Тело на месте.

— Это где же? — Шаланда тоже решил принять участие в разговоре.

— В кровати.

— Тело мертвое?

— Вполне.

— Что случилось?

— Выстрел в голову.

— Куда именно? — уточнил подкравшийся сзади Худолей.

— Пуля вошла между ухом и виском. Это важно?

— Очень, — кивнул Худолей.

— Наверное, это о многом говорит? — Вохмянин явно нарывался на крутой разговор.

— Да, — кивнул Худолей. — О многом. Для убийства надежнее точки нет.

— Между ухом и виском? — простодушно удивился Вохмянин. — А мне всегда казалось, что лучше всего стрелять в затылок.

— Затылок — тоже ничего, — согласился Худолей и отошел, чувствуя, что перебил начальственный разговор.

— Может быть, войдем в дом? — предложил Вохмянин.

— Обязательно. — И Шаланда первым направился к причудливому арочному сооружению со ступеньками — там, по его представлению, должны были находиться двери.

Из какой-то ниши раздался рык громадной собаки, но в темноте ее не было видно, а судя по тому, что Вохмянин не обратил на рык никакого внимания, собака была надежно привязана.

Сразу за дверью оказался просторный вестибюль с вешалкой, зеркалом и небольшим диванчиком.

— Неплохо, — сказал Пафнутьев. — Я бы не отказался.

— Что-то ты, Паша, последнее время все увиденное примериваешь на себя, — проворчал Шаланда, стаскивая тесноватый плащ.

— Конечно, на себя, — не задумываясь, ответил Пафнутьев. — На тебя ведь все мало. И этот дом на тебя мал, как я вижу.

— Какую я недавно женщину примерил, — негромко пробормотал Худолей, но Пафнутьев его услышал.

— И что? — спросил он.

— Велика оказалась. По запросам.

— Сюда. — Вохмянин распахнул двустворчатую дверь. За ней Пафнутьев увидел большой зал с тремя окнами и камином. Посредине стоял стол овальной формы, а вокруг него около десятка стульев. — Присядем? — предложил Вохмянин. — Я доложу обстановку, а потом уж вы приступайте.

— Пусть так, — солидно кивнул Шаланда. — Только без ненужных подробностей.

— А мне, пожалуйста, с подробностями, — заметил Пафнутьев. — Причем, мне больше всего нравятся ненужные подробности.

Вохмянин посмотрел на одного, на другого, пытаясь понять столь противоречивые указания, и лишь после того, как Пафнутьев подмигнул ему, кажется, понял — начальство шутит.

— Значит, так. — Вохмянин скромно присел к столу между Худолеем и оперативником. — Был ужин… Часа три-четыре назад. Можно уточнить. Присутствовал сам Константин Александрович…

— Это кто? — спросил Шаланда.

— Объячев.

— Ах, да! Продолжай.

— Жена… Маргарита.

— Кстати, где она?

— Наверху. У себя. Пьяная.

— Напилась за ужином или после?

— После. За ужином трудно было напиться… Сухие красные вина, виски, мясо, овощи… Хозяин пил водку.

— Много? — успел вставить Пафнутьев.

— Не знаю, как кому… Бутылку выпил.

— Пол-литровую?

— Да. Пол-литра.

— Кто еще был?

— Секретарша.

— Она здесь?

— Все здесь. Никто не ушел. Я не позволил.

— Молодец! — похвалил Шаланда. — Ужинаешь вместе со всеми?

— Когда как.

— А сегодня?

— Сегодня со всеми.

— Кто еще?

— Этот… Как его. Неулыбчивое лицо Вохмянина напряглось в задумчивости. — Вьюев. Олег Игоревич.

— Кто такой? — спросил Шаланда, не желая выпускать из рук нить разговора.

— Ну… Назовите его деловым партнером. Он уже несколько дней здесь околачивается. Гостит. И вот дождался. Теперь, как я понимаю, не скоро уедет к себе на Украину.

— Дети? — спросил Пафнутьев.

— Сын. Сергей.

— Хороший сын?

— Чего ж ему быть нехорошим… Но, опять же, не без некоторых недостатков.

— Ну? — требовательно произнес Шаланда.

— Немножко наркоман.

— Со стажем? — уточнил Пафнутьев.

— Да. Лечился.

— Безуспешно?

— А в этом деле, как я понимаю, не бывает больших успехов. — Вохмянин пожал тяжелыми литыми плечами. — Разве что в одиночку запереть, лет этак на десять.

Разговор продолжался, и Пафнутьев, прислушиваясь к звукам за пределами каминного зала, все-таки улавливал, улавливал некоторые признаки жизни. Что-то упало наверху, хлопнула дверь, по трубе, замурованной в стене, глухо прошумела вода, кто-то прошел за дверью, он услышал осторожные шаги и всхлипы. Басовито и беззлобно пролаяла собака на крыльце, включившись в поселковый собачий пере-брех. Дом был явно пустоват, людей здесь было гораздо меньше, чем требовалось для нормальной жизни на таких площадях.

Пафнутьев встал, прошелся по комнате, заглянул в камин, но кроме мятых бумаг, упаковок ничего не увидел, видимо, его использовали именно для этих целей — сжигали мусор. Дом продолжал строиться, и везде были видны цементная пыль, опилки, стружки, в углу стояли еще не приколоченные плинтуса, дорогие плинтуса, дубовые, хорошей гладкой выделки.

— Выстрел слышали? — неожиданно спросил Пафнутьев у Вохмянина.

— Нет, никто не слышал.

— Вы заходили к Объячеву, когда он уже был убит?

— Я зашел, чтобы спросить…

— Оружие видели?

— Не было никакого оружия.

— Пулю подобрали?

— Не было пули.

— Но рана сквозная?

— Да.

— А пули нет?

— А пули нет, — послушно повторил охранник.

— Вы ее не нашли или не искали?

— Искал, но не нашел.

— Значит, убийца не торопился? У него было много времени?

— Почему вы так решили?

— Ну, как же… Он прицелился, увидел, нащупал и выстрелил в очень продуманную точку — между ухом и виском, так? А потом, не обращая внимания на колотящееся в судорогах тело, принялся искать пулю и ушел вместе с ней. И с оружием. Я правильно понимаю происшедшее?

— Ничего не могу возразить. — Вохмянин беспомощно развел руки в стороны.

— Ведите нас к хозяину.

— Какому… хозяину?

— Мертвому! — с вызовом произнес Пафнутьев, чем окончательно сбил с толку охранника. — Коли не уберегли живого, ведите к мертвому.

— Как-то вы выражаетесь…

— Как?

— Я бы сказал — недостаточно почтительно.

— А вы? Вы — телохранитель, вы почтительно выражаетесь о своем хозяине?

— Так ли уж важно, как я выражаюсь, — пробормотал Вохмянин.

— Вот и я о том же, — с легким раздражением подхватил Пафнутьев. — Так ли уж важно, как я выражаюсь. Убийца в доме, я правильно понимаю?

Вохмянин остановился, постоял, опустив голову, словно увидел на полу что-то важное, потер кончиками пальцев складки лба, поднял глаза на Пафнутьева.

— Вы видели собаку у входа? Среднеазиатская овчарка. Ростом с теленка. Она никого не впустит.

— И не выпустит?

— Своих, конечно, выпустит, но чужих… Нет.

И Вохмянин направился к круглой башне, в которой была смонтирована винтовая лестница. Видимо, вначале ее сварили из металлических уголков, а уже потом на них закрепили дубовые ступени. Лестница была еще не закончена, предполагалось, что металл будет обшит дубом, и тогда башня приобретет обжитой вид. Лестница освещалась тусклым светом, идущим откуда-то сверху, дубовые ступени, привинченные к уголкам стальными болтами, даже не поскрипывали под ногами полудюжины гостей.

Вохмянин остановился на третьем этаже, подождал, пока все поднимутся в небольшой холл, отделанный вагонкой.

— Здесь, — сказал он, показывая на дверь. — Спальня.

Шаланда решительно шагнул вперед и первым вошел в комнату. Но там оказалось совершенно темно, и он беспомощно оглянулся. Вохмянин протиснулся между дверным косяком и застрявшим в дверях Шаландой, нащупал выключатель, нажал кнопку.

Свет оказался мягким, сумрачным.

Но главное, что было в этой комнате, все увидели сразу.

На широкой двуспальной кровати, отделанной дубовой резьбой, разбросав руки в стороны, лежал громадный детина с залитой кровью головой.

— Я не стал поправлять тело, — пояснил Вохмянин, — вдруг, думаю, вам это не понравится.

Объячев был в белом махровом халате с подкатанными рукавами, обнажавшими сильные, крупные руки. На запястье, у основания большого пальца, синели наколки, но разобраться сейчас в их содержании было невозможно.

— Обитатели дома, — громко спросил Пафнутьев, привлекая внимание Вохмянина, — видели Объячева в таком вот виде?

— Да.

— Все видели?

— Все.

— Никто не упал в обморок?

— Должен сказать, — Вохмянин опять потер кончиками пальцев молодые морщины на лбу, — здесь публика собралась… неслабая. С хорошими нервами. Поэтому, если вы думаете, что кто-то дрогнет…

— Хотите, признаюсь? — улыбнулся Пафнутьев. — Я никогда ни о чем не думаю. Нет надобности. Все уже передумал. Представляете, как здорово? И теперь живу, слова всякие произношу. А думать… Упаси Боже.

— Может, это и правильно. — Вохмянин уже привык к тому, что с начальством спорить не следует. Впрочем, по его искреннему взгляду можно было догадаться, что он и в самом деле согласился с Пафнутьевым.

Худолей протиснулся вперед — пробил его час. Молча, но твердо он отодвинул в сторону Шаланду, его оперативника, Пафнутьев сам догадался отойти к стене. Сфотографировать Объячева можно было только со вспышкой, слабый свет спальни не позволял делать снимки без дополнительного освещения. Худолей заходил с разных сторон, приседал, даже умудрился снять Объячева, взобравшись на подоконник.

Оперативник, оставшийся в одиночестве после того, как его напарника Шаланда высадил на дороге, молча и сосредоточенно, стараясь не мешать Худолею, принялся осматривать вещи, маленькие дубовые тумбочки по обе стороны кровати, стоящий в углу шкаф. Спальня было достаточно большой, метров двадцать пять. Лиловый мохнатый палас покрывал весь пол, до самых стен, как выражаются строители, «под плинтус». На одной из тумбочек стояла початая бутылка виски и хрустальный ребристый стакан, тоже с виски на дне, из чего можно было заключить, что хозяин перед смертью пригубил этого золотистого напитка.

Оперативник хотел было осмотреть бутылку повнимательнее и уже потянулся к ней, но Худолей успел ударить его по руке.

— Не прикасаться ни к чему!

— Вряд ли отпечатки что-нибудь скажут вам, — проговорил Вохмянин. — Всем было позволено ходить по комнатам. Даже строителям.

— Каким строителям? — быстро повернулся к нему Пафнутьев.

— Я, наверное, не сказал — в доме живут двое шабашников с Украины.

— Что они здесь делают?

— Отделочные работы. Вагонка, уголки, плинтуса, обналичка, лестница… Это все на них.

— Где они обитают?

— В подвале. Там тепло, сухо, тихо.

— Они и сейчас там?

— Конечно, где же им быть. Днем по всему дому шастают, а на ночь — к себе, в подвал.

Пафнутьев подошел к окну, осмотрел шпингалеты, запоры, петли. Поколебавшись, отдернул штору, долго всматривался в ночную темноту. Шаланда тоже подошел к окну, склонился к самому стеклу и, прижав ладони к глазам, долго смотрел в ночь, будто хотел увидеть что-то важное, такое, что никому никогда не увидеть.

— Пуля прошла навылет и ударилась вот сюда. — Худолей показал на стене выбоину.

— И что же из этого следует? — недовольно проворчал Шаланда, задетый тем, что не его подчиненный увидел след.

— Из этого следует. — Худолей повернулся к Пафнутьеву, давая понять, что отвечает своему начальству, а не каким-то там посторонним. — Из этого следует, Павел Николаевич, что убийца стрелял не от двери, не от окна, не от той или этой стены. Убийца спокойно приблизился к своей жертве и с близкого расстояния, присев и выбрав точку, спустил курок.

— Выходит, что… — начал было Пафнутьев, но Худолей его перебил.

— Маленькая подробность, Павел Николаевич… Пуля прошла сквозь голову и над полом горизонтально. Убийца действительно в момент выстрела присел. Ему, видимо, не хотелось стрелять в лицо…

— Это говорит о многом, — заметил Пафнутьев.

— Очень о многом. — Худолей, не выдержав, подмигнул красноватым своим глазом, давая понять, что уж мы-то с вами, Павел Николаевич, прекрасно знаем, что здесь произошло и как все надо понимать.

— О чем же это говорит? — спросил Шаланда, пересилив обиду.

— Это говорит о характере убийцы, о его отношениях с жертвой, может быть, даже и о половой принадлежности.

— Что значит половая принадлежность? Гомик он, что ли? — Шаланда все больше раздражался, чувствуя, что понимает не все намеки Худолея. — Педик? Сексуал какой-то вонючий?

— У гомика вообще половая принадлежность как бы смазана. Я говорю о другом — мужчина это или женщина.

— И кто же это?

— Будем работать. — Худолей развел ладошки в стороны, прося не торопить его, дать возможность сделать выводы правильные, грамотные, должным образом поданные.

— Что-то ты темнишь, я смотрю.

— Пуля ударилась вот здесь и упала вот сюда, — показал Худолей на маленькое известковое пятнышко в ворсе ковра. — Злоумышленник явно не торопился — он увидел пулю на полу и, несмотря на то, что за его спиной колотилась в агонии эта громадная особь, подошел, наклонился, взял ее и унес с собой. Как и орудие преступления.

— Боже, сколько слов! — простонал Шаланда.

— Зато по делу, — проворчал чуть слышно Худолей, кротко взглянув на Пафнутьева — дескать, мог бы и заступиться.

— У тебя есть еще мысли? — спросил Пафнутьев, откликаясь на жалобный худолеевский взгляд.

— И немало, — горделиво ответил тот.

— Слушаем тебя внимательно.

— Убийца чувствовал себя в этой комнате совершенно спокойно.

— Из чего это следует? — раздраженно спросил Шаланда, видя, что и он, и его опер не участвуют в разговоре, оказавшись как бы отодвинутыми в сторону.

— С вашего позволения, я вернусь к своей незаконченной мысли, — церемонно проговорил Худолей, давая понять, что Шаланда ведет себя не лучшим образом. — Так вот, убийца вел себя не просто спокойно, но еще и свободно. Причин может быть несколько. Возможно, он часто бывал в этой комнате, и она для него была почти родной. И, войдя сюда, он просто пришел к себе. Он мог даже закрыть за собой дверь на ключ.

— Она что, закрывается? — спросил Шаланда.

— Да, — ответил Худолей, не оборачиваясь — он осмотрел дверь раньше, едва только вошел. — А сделав свое черное дело, отпер дверь и вышел. Возможно иное объяснение его спокойствия и неторопливости при совершении столь жестокого преступления.

— О, Боже, — чуть слышно простонал Шаланда.

— Да, с вашего позволения, я бы назвал это преступление действительно жестоким. — Когда Худолей видел, что его слушают, когда ему и в самом деле было что сказать, он становился необыкновенно многословным и выспренним. Эта его значительность при невзрачной наружности многих или раздражала, или попросту смешила. И только Пафнутьев, зная о сверхчеловеческой чувствительности Худолея, обостренной многолетним и безудержным употреблением всяких напитков, только Пафнутьев всегда слушал его терпеливо, понимая, что тот частенько говорит больше, чем сам понимает. — Так вот… Вторая причина, по которой преступник чувствовал себя здесь безопасно и безнаказанно, — состояние, в котором находился этот несчастный человек… — Худолей кивнул на громадное тело Объячева.

— И в каком состоянии он находился? — спросил Пафнутьев.

— В совершенно беспомощном, — ответил Худолей и горделиво вскинул подбородок с уже выступившей седоватой щетиной — его тоже подняли с постели, и он не успел даже привести себя в порядок.

— А это из чего следует? — маясь от нетерпения, спросил Шаланда.

— Скорее всего, он был смертельно пьян. Потому что если бы он просто спал, преступник не мог бы вести себя столь дерзко.

— В чем же выразилась дерзость?

— Дерзость выразилась в том, что он подошел со своим орудием преступления к жертве вплотную, поднес пистолет к голове, расчетливо выбрав самую уязвимую точку, и спустил курок. Обратите внимание, у него возле уха обожжены волосы. Значит, стрелял злодей с расстояния в двадцать-тридцать сантиметров. Как вы понимаете, — Худолей всех обвел пристальным взглядом, — с такого расстояния промахнуться трудно. — Он уронил голову на грудь, как это делают знаменитые скрипачи, исполнив нечто умопомрачительное. — Кстати, след пули в стене позволяет достаточно точно представить, в каком положении находился гражданин Объячев в момент убийства.

— В каком же положении он находился?

— Лежал вдоль кровати, лицом кверху, головой на подушке, ногами к двери.

— Надо же, — пробормотал Пафнутьев, — он, оказывается, заранее лег ногами к выходу.

— Да нет! Просто на этой кровати невозможно лечь иначе. — Худолей подошел к Пафнутьеву, присевшему на стул у окна, сел рядом. — Могу поделиться еще одним соображением, — негромко сказал он.

— Ну?

— Объячев на этой кровати спал один.

— В каком смысле?

— Без бабы. Не спала здесь с ним ни жена, ни любовница. Он всегда здесь был один.

— Из чего ты заключил?

— Кровать большая, просторная, двуспальная. Две подушки, два одеяла. Обрати, Паша, внимание — одна подушка измятая, замусоленная, несвежая, в общем-то, подушка. А вторая чистенькая, взбитая, и рисунок на ней другой. Так бывает, когда мужик долго спит один, на своей стороне кровати, и ему время от времени меняют наволочки, простыню, пододеяльник. Вначале кровать была застелена одним комплектом белья, а когда его наволочка замусолилась, ее заменили. Менять и вторую не было смысла, она оставалась чистой. Все эти постельные подробности тебе, Паша, вряд ли, пригодятся, но знать их, может быть, и нелишне. Авось, где-то что-то всплывет.

— Нет, почему же, — поднявшись, Пафнутьев подошел к кровати — все оказалось так, как рассказал Худолей. — Это может оказаться забавным.

— Да?! — восхитился Худолей собственной проницательностью.

— Паша! Я правильно тебя понял? Ты хочешь сказать, что время я здесь провел не зря?

— С пользой провел.

— И мне воздастся?

— А разве бывали в нашей с тобой жизни случаи, когда…

— Паша! Да я сейчас такое здесь увижу! — Худолей вскочил и начал судорожно осматриваться по сторонам в поисках потрясающего следа, доказательства, улики. — Ты просто за голову схватишься и тут же скажешь Шаланде, которого я очень уважаю, тут же скажешь ему, кого надо задержать!

— А вот этого уже не надо, — усмехнулся Пафнутьев и только сейчас, повернувшись к двери, увидел, что все это время, прислонившись к косяку, молча, насупленно глядя на происходящее, стоял телохранитель Объячева. Естественно, он все слышал, естественно, делал какие-то свои телохранительские выводы. — Вы еще здесь? — растерянно спросил Пафнутьев.

— А где же мне быть? Я при вас. Вдруг возникнет какое поручение, просьба. — Вохмянин усмехнулся, осознав промашку следователя, — не должен он был все слышать, видеть, не должен.

— Хорошо… — Пафнутьев помолчал. — Так сколько, вы говорите, человек живет в доме?

— Не считал, но можно прикинуть… — Вохмянин приготовился загибать пальцы, начиная с мизинца. — Сам хозяин… Его считать?

— Уже не надо.

— Начнем с меня… Я, секретарша, два строителя, подзадержавшийся гость, этот, как его… Вьюев. Уже пятеро, да?

— Пятеро, — кивнул Пафнутьев. — Кто еще?

— Домработница… Она, правда, бывает не всегда.

— Но вчера была?

— Кажется, была.

— И в момент смерти тоже оставалась дома?

— Вполне возможно, надо уточнить.

— В таком случае вопрос — что это за домработница, которая остается на ночь?

— Она остается не только на ночь. Она остается дней на пять, только на выходные уезжает, и то не всегда, — усмехнулся Вохмянин. — Утром завтрак приготовит, вечером ужин, посуду уберет, постель застелит…

— И в постели может задержаться?

Вохмянин уставился себе под ноги и погрузился в долгое глубокое размышление. Казалось, такая мысль ему раньше в голову не приходила, и только услышав вопрос, он задумался — а в самом деле, может быть, она того, действительно озорничает по ночам?

— Так как же с постелью-то? — напомнил Пафнутьев. — Физические данные позволяют?

— Физические данные ей много чего позволяют.

— Значит, не исключаете?

Вохмянин поднял голову и, кажется, впервые за весь вечер посмотрел Пафнутьеву в глаза. И тот поразился, насколько может измениться человек за несколько секунд. Теперь на него смотрел твердый, жесткий человек, который ни перед кем не спасует, ни перед кем не дрогнет. Холодные глаза, плотно сжатые маленькие губы, низкий тяжелый лоб с глубокими морщинами.

— Не исключаю, — почти неслышно проговорил Вохмянин. — Хотя эта домработница… В некоторой степени… Моя жена.

— В какой степени? — спросил Пафнутьев.

— По документам, по жизни, по детям.

— Как я понимаю, вы сами и привели ее сюда?

— Привел.

— А уводить не хочется?

— Пробовал.

— Даже так… — Пафнутьев растерялся от неожиданного признания телохранителя. — Но теперь-то все наладится?

— Трудно сказать. — Вохмянин смотрел все с той же твердостью, даже требовательностью, будто от него, от Пафнутьева, зависело, как дальше сложится семейная жизнь Вохмяниных, и ему предстояло прямо сейчас, немедленно, предпринять что-то существенное.

— Бог даст, — ответил Пафнутьев несколько бестолково, но, похоже, Вохмянин именно этих слов и ждал — он перевел дыхание, весь как-то сник и вышел в коридор, давая понять, что секреты следствия его нисколько не интересуют. — Гражданин Худолей, — окликнул эксперта Пафнутьев, заметив, что тот выглядит более озадаченным, чем обычно. — Что-то тревожит? Мысли? Сомнения? Догадки?

— Если бы, Паша, я поделился сейчас своими мыслями и догадками, вы все тут закричали бы от ужаса.

— Все-таки, я вижу, ты чем-то недоволен, а?

— Крови мало.

— Не понял?

— Открытым текстом говорю — мало крови.

— Сколько же тебе ее нужно?

— Обычно бывает больше.

— Ну, знаешь… По-моему, тут и так все в кровище.

— И все-таки маловато.

— Кому тут крови мало? — гневно вмешался Шаланда. — Тебе?! — Он ткнул толстым пальцем в тощеватую грудь Худолея.

— Как скажете, гражданин начальник, — смиренно ответил эксперт, но была, была в его словах дерзость, и Шаланда прекрасно это почувствовал.

— Паша! — обернулся он к Пафнутьеву. — Как ты его терпишь? Откуда берешь столько сил, чтобы переносить этого отвратительного типа?

— Сам удивляюсь. — Пафнутьев беспомощно развел руками. — Все собираюсь выгнать, но он не соглашается.

— Отдай его мне! Я с ним разберусь!

— Чуть попозже, Шаланда, чуть попозже.

— Смотри, а то передумаю!

— У меня такое ощущение, — задумчиво проговорил Пафнутьев, — что кровь еще будет. Слышишь? — повернулся он к Худолею.

— Да, Паша, я все слышу. Спасибо. Ты меня успокоил. Только не отдавай Шаланде. Я подозреваю, что он хочет сделать со мной что-то нехорошее. Может быть, даже непристойное.

Шаланда рванулся было к Худолею, но в дверях появился Андрей, и все невольно повернулись к нему. Только сейчас Пафнутьев обратил внимание, что все это время Андрея не было в комнате.

— Я, Павел Николаевич, осмотрел дом.

— И что?

— Знаете, ощущение какой-то бесконечности. Здесь надо прожить не меньше месяца, чтобы не опасаться заблудиться.

— Люди-то есть в доме?

— Изредка попадаются. Публика сложная.

— В каком смысле?

— Нервные, самолюбивые, с ярко выраженным чувством собственного достоинства. Но, мне кажется, в таком доме других быть и не может.

— Разберемся, — сказал Пафнутьев. — Может быть, нам так поступить, Андрей… Занимай позицию внизу и никого не выпускай.

— Мудрость руководителя в том, чтобы не давать невыполнимых заданий, — усмехнулся Андрей.

— Я дал именно такое задание?

— Да, Павел Николаевич. Помимо главного выхода, есть еще один — через застекленный зимний сад.

— Тут есть зимний сад?

— А из сауны дверь ведет на обзорную площадку, а с нее гранитные ступени спускаются к бассейну. Не говоря уже о том, что с крыши по вертикальной лестнице можно напрямую спуститься во двор.

— Какой кошмар! — ужаснулся Пафнутьев.

— Я еще не сказал об отдельном выходе из подвала. Кроме того, из дома легко выбраться и через гараж.

— Это как? — не понял Шаланда.

— В гараж можно пройти из прихожей. Три-четыре ступеньки вниз и узкая дверь. На воротах нет никакого замка, они запираются изнутри. Хорошими такими коваными штырями.

Пафнутьев постоял молча, обвел всех взглядом, словно предлагая подивиться необычности дома, в котором они оказались, повернулся к Андрею.

— Надо, чтобы хозяйка провела нас по дому.

— Это невозможно, — сказал Андрей.

— Почему?

— Пьяная. Вдребезги. Бросается предметами первой необходимости.

— Тапочками?

— В основном, стеклянными предметами, Павел Николаевич.

— Какой кошмар, — повторил Пафнутьев.

— Бутылки, стаканы, рюмки…

— Какой кошмар!

Чем дольше ходил Пафнутьев по объячевскому дому в сопровождении Вохмянина, тем больше охватывало его какое-то странное состояние, в котором он и сам не мог разобраться.

Изумление, озадаченность? Было, но не они, не эти чувства определяли его впечатление. Скорее, подавленность, угнетенность. Да, дом давил, и не только тем, что в одной из его многочисленных комнат лежал труп хозяина с продырявленной головой, нет. И не своей недостроенностью — в углах стояли свернутые ковры, по дому были разбросаны обрезки плинтусов, вагонки, древесная пыль лежала на подоконниках, к ногам липли опилки и стружки, кое-где в углах можно было увидеть стопки кирпичей, мешки с цементом, но и этого всего Пафнутьев почти не видел.

Подавляли размеры.

Было совершенно ясно, что никогда этому дому не быть наполненным голосами, людьми, музыкой и светом, невозможно было представить семью, которая жила бы здесь в мире и согласии. Неожиданно появились большие деньги, им нужно было найти применение, и Объячев вложил их в дом, приобретя участок в самом заветном, самом дорогом месте пригорода. Деньги он вкладывал, похоже, по принципу — чем больше, тем лучше. Дубовые ступени, мраморный камин, гранитные подоконники, гараж, выложенный итальянской плиткой, которая спокойно могла принять на себя гусеницы мощного танка, сауна и бассейн, уже выложенный испанской голубоватой плиткой с переливами, круглая башня с винтовой лестницей, комнаты, расположенные не только на этажах, но и, по странному капризу архитектора, как бы в междуэтажных пространствах…

— Крутовато, — бормотал время от времени Пафнутьев. — Крутовато, — повторял он, столкнувшись еще с какой-либо особенностью этого громадного, но достаточно бестолкового сооружения. — И сколько же земли при этом домике?

— Сорок соток, — ответил Вохмянин.

— Ничего. Терпеть можно. А это… Люди?

— Что люди? — не понял телохранитель.

— Сколько людей предполагалось сюда поместить?

— Костя не любил об этом говорить.

— Костя — это кто?

— Объячев.

— Он был для вас просто Костя?

— Да, — помолчав, ответил Вохмянин. — Чаще всего именно так — Костя. При чужих людях я его называл по имени-отчеству, а чаще вообще никак не называл, мне не положено было возникать при посторонних, меня как бы и не было.

— Так сколько людей собирается жить в этих хоромах?

— Точно сказать не могу, но все шло к тому, что человек пять, может быть, семь.

— Нормально, — кивнул Пафнутьев, но Вохмянин уловил насмешку в его голосе.

— Знаете, поначалу меня это тоже сбивало с толку, я имею в виду размер дома. Но потом привык и согласился с Объячевым. Он человек большой, ему нужен кабинет, нужна спальня. Жене тоже нужна спальня. Он может задержаться в городе, в своем кабинете засидеться с друзьями… Жена должна иметь возможность от всего этого отдохнуть.

— Разумно, — кивнул Пафнутьев.

— Каминный зал — место общего сбора, столовая — сами понимаете. Две-три комнаты нужно всегда иметь для гостей. Согласны?

— Вполне.

— Дальше… Домработница, секретарша, телохранитель… Все должны иметь свой угол.

— Я смотрю, тесновато вам здесь было?

— Случалось, — усмехнулся Вохмянин, скривив маленькие свои губки. — С кого начнем?

— С жены, мне кажется, будет уместнее.

— С чьей жены?

— Объячевской. К вашей заглянем попозже. Не возражаете?

— Послушайте, Павел Николаевич… Я правильно назвал ваше имя? Так вот, этот вопрос вы мне не задавайте. Никогда. Потому что я никогда не возражаю. Такая у меня здесь была роль. И я ее хорошо усвоил.

— Вы же сами говорите, что эта роль у вас была… Ее больше нет. Нравится это вам или не нравится.

— Понял, — кивнул Вохмянин. — Вот ее комната.

Пафнутьев подошел к двери, прислушался. Из комнаты доносились стоны, вскрики, хрипы, какие-то причитания. Он недоуменно посмотрел на Вохмянина.

— Кажется, там идет бурная жизнь?

— Порнуху крутит. Она как поддаст, всегда порнуху включает.

— Через два часа после убийства мужа?

— Она смотрела порнуху уже через полчаса после убийства.

— Вам точно известно, когда произошло убийство? — Пафнутьев удивленно посмотрел на своего сопровождающего.

— Ему стало плохо за столом. Он поднялся и сказал, что хочет прилечь. Через час я к нему заглянул. Он был уже мертв.

— Когда Объячев поднялся, все остались за столом?

— Да.

— Кто-нибудь отлучался?

— За этот час отлучались все. Кто-то пошел в туалет, кому-то вдруг приспичило позвонить, кто-то в подвал за бутылкой смотался… И так далее. Ваша задача усложняется, да?

— На то они и задачи, чтобы усложняться. — Пафнутьев снова прислушался, замерев у двери, — стоны, хрипы и бессвязные причитания продолжались. — Как быть? Вдруг некстати окажемся, вдруг она принимает непосредственное участие в этих экранных игрищах? Так тоже бывает…

Вохмянин отодвинул Пафнутьева в сторону и несколько раз громко, вызывающе громко, постучал. Не ожидая ответа, приоткрыв дверь, просунул голову в комнату.

— Разрешите?

— Входи, Вася, — услышал Пафнутьев сипловатый голос и вошел в комнату вслед за Boxмяниным.

Комната была освещена слабо, только маленькое бра было включено — как раз над небольшим диванчиком, на котором сидела тощеватая женщина в халате. Основной свет шел от большого полыхающего экрана телевизора. Происходящие там события оказались куда круче, чем мог вообразить себе Пафнутьев по тем стонам и хрипам, которые доносились из-за двери. Он поспешно отвернулся от экрана, и женщина заметила его движение. Не торопясь, она взяла пульт управления и, протянув руку в направлении экрана, выключила телевизор.

— Я вижу, вас несколько смущают эти забавные картинки, — сказала она с хмельной улыбкой.

— Ничуть! — весело ответил Пафнутьев. Его вдруг охватила легкость, он понял эту женщину, понял ее состояние, ее истеричный вызов.

— Снова включить? — спросила она, протянув руку к пульту.

— Чуть попозже, — сказал Пафнутьев. — Все-таки мы с Васей живые люди, да, Вася? — обратился он в Вохмянину, который чувствовал себя куда растеряннее, нежели Пафнутьев. — Возьмем, да и потеряем самообладание, да? Нам это запросто — впасть в неистовство, да, Вася?

Этот товарищ — из милиции, — ответил Вохмянин на немой вопрос Объячевой.

— Из прокуратуры, — поправил Пафнутьев.

— Что же вас всех так взволновало, что вас растревожило? — спросила женщина.

— Ваш муж был заметной фигурой в городе. Мне кажется, это не простое преступление.

— Да? — удивилась женщина. — Надо же… Простите, как вас зовут?

— Павел Николаевич, с вашего позволения, Пафнутьев.

— Пафнутьев? Не слышала.

— А вас, простите?

— Зовите Маргаритой. Хотя по отчеству Анатольевна, но я не люблю свое отчество. Вы в самом деле не хотите, чтобы я включила телевизор? Это «Красная шапочка». Очень милый фильм, наивный такой, даже невинный… Выпить хотите? — Она взяла со столика бутылку виски.

— С удовольствием! — неожиданно для себя сказал Пафнутьев, но, когда спохватился, было уже поздно — Маргарита протягивала ему стакан из толстого граненого стекла, на треть наполненный золотистым виски.

— А ты, Вася? — спросил она у Вохмянина.

— Придется, наверно.

— Конечно, придется. — Женщина оживилась — проводить эту ночь в полном одиночестве с бутылкой виски под стоны похотливых жеребиц и жеребцов было достаточно тягостно. — За упокой! — почти весело сказала она. — Царство небесное, мир праху, земля пухом… Ну и все, что полагается в таких случаях.

Пафнутьев выпил виски до дна, чем опять приятно удивил Маргариту, вернул стакан на столик, оглянулся, куда бы присесть.

— Садитесь. — Женщина похлопала узкой ладошкой по диванчику рядом с собой.

— Не помешаю? — уточнил Пафнутьев. — Видите ли. — Он решил, что вежливое вступление пора заканчивать и надо переходить к делу. — Я сегодня у вас по довольно печальному поводу… Ваш муж, Объячев Константин Александрович, некоторое время назад… убит.

— Может, не будем сегодня о нем? — капризно спросила Маргарита. — Нельзя же постоянно думать, говорить об одном человеке!

— Но человека-то нет! — ошарашенно произнес Пафнутьев. — Убили бедолагу.

— Убить-то убили, — протянула Маргарита, опять наполняя свой стакан. — Да вот человека ли… А? Вам добавить?

— Чуть попозже, — привычно ответил Пафнутьев, чтобы не огорчать женщину резким отказом. Вроде, и согласился, а вроде, и отверг столь лестное в других обстоятельствах предложение.

— Как хотите. — И Маргарита одним глотком опорожнила четверть стакана.

— Видите ли, Маргарита. — Пафнутьев опять начал осторожно подбираться к причине своего появления в доме. — Убит человек, ваш муж. Моя задача найти убийцу.

— Найти убийцу? — удивилась Маргарита. — И все?! И в этом вся ваша проблема? Вася! — обернулась она к Вохмянину. — Поможем человеку, найдем ему убийцу, а?

— Отчего же, можно.

— Я гожусь? — спросила Маргарита, чем повергла Пафнутьева в полное оцепенение.

— Вы хотите сказать, что сами убили своего мужа?

— Упаси Боже! Как вы могли подумать такое! Я просто предложила себя на роль убийцы. Чтобы в эту ночь мы все чувствовали себя свободными, раскрепощенными…

— Но вы его не убивали?

— Костю? Нет. Сегодня я его не убивала.

— А раньше?

— Раньше убивала. Каждый день с утра до вечера. А он убивал меня. Мне кажется, только этим мы и занимались в жизни. А, Вася?

— Вполне возможно. — Вохмянин неизменно вел свою линию — со всем соглашался, ничего не отрицал, но и ничего не подтверждал. Видимо, Маргарита иного от него не ожидала, поскольку ни разу не переспросила, не потребовала более ясного отношения к своим словам.

— Маргарита. — Пафнутьев снова попытался вернуть разговор на нужное направление. Он уже почти не надеялся на успех и потому спросил напрямую: — Как вы думаете, кто мог убить вашего мужа?

— Костю? Да кто угодно. Вася, ты бы мог убить Костю?

— Отчего же… Если бы стояла такая задача…

— И знал бы за что, да? — Маргарита проявила вдруг неожиданную цепкость мысли.

— Нашел бы, — усмехнулся Вохмянин маленьким своим, почти женским ртом.

— А что, долго пришлось бы искать?

— Да нет…

— Но это не ты его убил? — продолжала терзать телохранителя Маргарита.

— Нет, не я.

— И жалеешь об этом?

— Не то чтобы жалею, — опять начал юлить Вохмянин, но Маргарита выручила его, перебила жестко и резко.

— А я жалею.

— О чем? — У Пафнутьева, кажется, голова пошла кругом.

— Что не я убила его на этот раз.

— Объячева и раньше убивали?

— Вася, сколько на него было покушений?

— Не то три, не то четыре… Я участвовал в двух.

— В покушениях? — В голосе Пафнутьева явно прозвучала беспомощность.

— Нет, в предотвращении покушений. Я же телохранитель, а не киллер.

— И за что вам хотелось убить Объячева? — спросил Пафнутьев у Вохмянина.

— Разве я в этом уже признался? — Он широко открыл маленькие свои глазки и посмотрел на Пафнутьева с явным торжеством. — Нет. Я просто беседую с женщиной, которая потрясена смертью любимого мужа, держится из последних сил и старается хоть как-то ответить на ваши вопросы. Да, чтобы выжить в эту страшную ночь, она выпила виски, может быть, сделала лишний глоток или два… И когда завтра вы скажете ей о ее же словах, она их не вспомнит.

— Наверняка не вспомню. — Маргарита смотрела на Пафнутьева насмешливо и совершенно трезво.

— Ну, вы даете, ребята! — растерялся Пафнутьев. — Так много знать о жизни в этом доме, так легко и свободно говорить обо всем… Может быть, вы просто назовете имя убийцы?

— Ищущий да обрящет, — нараспев протянула Маргарита и потянулась к бутылке. Почти не глядя, она плеснула виски во все три стакана и, отставив бутылку, повернулась к Пафнутьеву с широкой радушной улыбкой. Зубы у нее были свои, хорошие зубы, правильной формы, но великоватые. Какая-то легкая, едва уловимая хищноватость проглядывала в маргаритиной улыбке.

— Выпьем? — спросила она. — За ваш успех! Или слабо?

— Нет, не слабо, — сказал Пафнутьев. — Простите, в доме труп… Чокаться, вроде, неловко.

— Не будем! — азартно произнесла женщина и опять одним большим глотком опрокинула виски в себя.

Вохмянин выпил медленно, как бы отцеживая зубами посторонние примеси. А встретившись взглядом с Пафнутьевым, моргнул в сторону двери, дескать, уходим, больше мы здесь ничего не добьемся — баба пьяная и вот-вот отключится.

— Спасибо за угощение, — церемонно произнес Пафнутьев, поднимаясь с диванчика. — Было очень приятно познакомиться с вами. Надеюсь, мы еще встретимся, причем, в самое ближайшее время.

— Не возражаю, — сказала Маргарита, протягивая руку к пульту управления.

— До скорой встречи! — Не успев дойти до двери, Пафнутьев снова услышал стенания, стоны и вскрики — Маргарита вернулась к «Красной шапочке».

Оглянувшись, он в последний момент, перед тем как закрыть дверь, увидел, как по лицу Маргариты проносятся красноватые сполохи соблазнительно-запретных картин. Глаза женщины горели, рот был полуоткрыт, а рука снова тянулась к прекрасному виски, вкус которого Пафнутьев до сих пор чувствовал на губах.

— Вопросы есть? — спросил Вохмянин, когда они остались вдвоем.

— Одни ответы!

— Тогда идем к секретарше. Света ее зовут, Светлана Юшкова.

— Что пьет Светлана Юшкова?

— Красное сухое. Предпочитает грузинское.

— Она мне начинает нравиться, — заметил Пафнутьев.

— Она всем нравится. И вы, Павел Николаевич, тоже ей понравитесь.

— Вы в этом уверены?

— Не сомневайтесь.

— Чем же я ей понравлюсь?

— Самим фактом своего существования.

— Неужели бывают такие люди?

— Не знаю, как в других местах, но в этом доме такое существо завелось. И до сих пор прекрасно себя чувствовало.

— Смерть Объячева потрясла хотя бы ее?

— Потрясение настигло ее несколько раньше, еще при жизни хозяина.

— Почему?

— Костя сказал ей открытым текстом, что мир и согласие в доме для него важнее, нежели любовь красотки, какой бы обалденной она не была. Светка должна была уйти отсюда, вопрос одной или двух недель.

— Вы сказали, что она нравится всем… Маргарите в том числе?

— Нет. Маргарите она не нравится. Маргарите нравлюсь я.

— Чем?

— У вас же полная голова ответов! — рассмеялся Вохмянин.

— Виноват. — Пафнутьев прижал руку к груди. — Скажите, Вася… А какой ваш любимый напиток?

— Водка. Но хорошая.

Пафнутьев с чувством пожал руку Вохмянину, и тот прекрасно его понял — хоть одна родная душа нашлась на весь дом.

— И еще, Вася… Вы кого-нибудь подозреваете?

— Всех.

— Никого не исключая?

— Ни единого. Не знаю, насколько это убедительно, но… Я был нанят телохранителем. И со своей задачей не справился. Мой хозяин убит. Это плевок мне в лицо. Я должен найти убийцу. И я его найду. Вместе с вами или без вас.

Пафнутьев всмотрелся в крупное лицо Вохмянина, на котором почти игрушечными казались маленькие сочные губки, всмотрелся в утонувшие под тяжелым лбом тоже небольшие глазки, редкие светлые бровки. Пафнутьев хотел бы верить Вохмянину, тот нашел слова и произнес их хорошо, сильно произнес…

Но Пафнутьев тоже никого не исключал, тоже подозревал всех, вести себя иначе он просто не имел права. А что касается самого телохранителя, то у него была очень веская причина не любить своего хозяина, у него были основания даже для ненависти. Те немногие полупрозрачные намеки, которыми поделился Вохмянин об отношениях его жены с Объячевым, убеждали — сбрасывать его со счетов, освобождать от подозрений нельзя.

И еще…

Слушая Вохмянина, Пафнутьев все тверже убеждался, что перед ним человек сильный, страстный, человек не прощающий обид и не желающий ни от кого прощений. Он поступит так, как считает нужным, и ничто его не остановит — ни страх наказания, ни чье-либо мнение, ни риск быть разоблаченным. Вохмянин через многое прошел и, похоже, через многое готов пройти. У него есть своя система ценностей, она наверняка не во всем совпадает с правовой, но он от нее не отступит.

— Вы единственный телохранитель у Объячева?

— Нет. Нас пятеро. Но в этом доме я один. Другие — для конторы, для машины, для встреч и поездок… Конечно, я чувствовал напряг в доме, напряг был постоянно. Иногда он ослабевал, иногда сгущался так, что все часами сидели, запершись по своим комнатам. Но чтобы до такой степени… Этого я не предполагал. Или возникли какие-то обстоятельства, мне не известные, или у кого-то кончились силы.

— Или нашлись силы?

— Это одно и то же. — Вохмянин махнул тяжелой красноватой ладонью. — Когда кончаются силы, вести себя подобающим образом… Человек становится способным на многое. На убийство, в том числе.

Ни фига себе, изумленно подумал Пафнутьев. Этот человек далеко не дурак, похоже, он всех обитателей дома видит насквозь. Если конечно, сейчас говорил не о самом себе. Уж больно тонкие выводы делал о человеческой натуре, для телохранителя слишком уж тонкие. О себе, ох, о себе говорил Вохмянин столь прочувствованные слова.

Войти к Юшковой Пафнутьев не успел — едва Вохмянин подвел его к двери, едва вознамерился постучать, Пафнутьева окликнул Андрей.

— Павел Николаевич! Есть разговор.

Пафнутьев оглянулся на Андрея, торопливо поднимающегося по винтовой лестнице.

— Я позже сам зайду к ней, — сказал он Вохмянину. — Где я вас найду?

— Внизу. В каминном зале.

— Договорились. — И Пафнутьев пошел навстречу Андрею. — Есть что-то новенькое?

— Докладываю обстановку… Шаланда уехал. Опера своего оставил, а сам слинял. Обещал прислать команду — вдвоем обыскать этот дом невозможно.

— Похоже на то.

— Еще пришлет машину за трупом.

— Тоже разумно.

— Внизу, в подвале, вас дожидаются двое строителей. С Украины ребята. Отделочники. Перепуганные и несчастные.

— Так любили Объячева?

— Он, оказывается, не платил им уже год. Договорились, что рассчитается, когда полностью сделают свою работу. Через месяц собирались закончить. А он возьми да и помри. Они просто в ужасе, Павел Николаевич.

— Я тоже, — сказал Пафнутьев.

— С женой говорили?

— Да. Порнуху смотрит. «Красная шапочка» называется.

— Вместе смотрели?

— Недолго. Я потерял самообладание и позорно бежал.

— Тут у Объячева, оказывается, гость, партнер по бизнесу. Вьюев. Пытался бежать.

— Удачно?

— Я настиг его уже за воротами. Пер мужик по колено в грязи, будто за ним дикие звери гнались.

— Это были не дикие звери, это был ты, Андрюша? — улыбнулся Пафнутьев.

— Совершенно верно. У третьего дома настиг. Он так несся, будто жизнь спасал. При нем был чемоданчик с документами. Отдавать не хотел ни в какую. Но я, с вашего позволения, этот чемоданчик все-таки изъял. Он заперт, но, при надобности, мы его вскроем, все эти цифровые замочки…

— Правильно, Андрей. Всех впускать, никого не выпускать.

— Тут есть у них молодуха, кстати, жена телохранителя. Так вот, с ее помощью я запер все двери, какие только нашел. Она у них не то домработница, не то домоправительница… Крутая тетенька. Надо бы вам с ней потолковать.

— Дойдет очередь. Меня тут уже дожидается одна… Говорят, невероятной красоты женщина.

— Слышал. Будьте осторожны. Девушка не всегда отвечает за себя.

— Настолько опасная?

— Любвеобильная.

— Разберемся… А вот и Худолей! — По лестнице осторожно, словно боясь вспугнуть кого-то, пробирался эксперт. Увидев Пафнутьева, он бросился к нему с такой радостью, будто уже и не надеялся увидеть живым.

— Паша! — вскрикнул Худолей. — Паша… — но, увидев Андрея, посерьезнел и, взяв Пафнутьева под руку, повел в сторону.

— Увидимся в каминном зале! — успел крикнуть Пафнутьев Андрею. Тот кивнул и направился к винтовой лестнице. — Слушаю тебя, Худолей.

— Паша… Я сейчас тебе такое скажу, такое скажу, что ты прямо вот здесь упадешь и не встанешь.

— Тогда не надо.

— Нет, я все-таки скажу, может быть, ты выдержишь, может быть, встанешь после того, как упадешь. Я только что был в подвале.

— Андрей тоже был в подвале. Вы там не встретились?

— А! — Худолей досадливо махнул полупрозрачной своей ладошкой. — Он с хохлами трепался, а я делом занимался. Я там такое увидел, Паша! — Худолей прижал к груди обе ладошки и прикрыл глаза. — Скажу откровенно… Все мои представления о жизни, о людях, все мои представления о самом себе… Рухнули. Только сейчас я понял, как убого, беспросветно мое существование, какими недостойными путями я шел по жизни…

— И что же ты такое увидел? — сочувственно спросил Пафнутьев.

— Я содрогнулся, Паша. Я в шоке. Я не отвечаю ни за свои слова, ни за свои поступки.

— Может быть, нам вместе спуститься в подвал? — предложил Пафнутьев.

— Подвергнуть тебя такому испытанию… Только, Паша, если ты сам этого хочешь. Только если ты сам принимаешь такое решение. Ну как, готов?

— Пошли, — сказал Пафнутьев и направился к винтовой лестнице, втиснутой в круглую кирпичную башню.

— Нет, Паша, нет! — ухватил Пафнутьева за рукав Худолей, потащил его в противоположную сторону, по темному длинному коридору, в глубине которого тускло светилась маленькая лампочка. — Осторожно, здесь ведра, швабры…

Коридор заканчивался узкой дверью. Открыв ее, Худолей бесстрашно шагнул через порог — он уже, видимо, здесь все обходил, исследовал, изучил.

— Ну, ты даешь! — пробормотал Пафнутьев.

— Эта лестница ведет прямиком в подвал. На нее можно выйти с каждого этажа. Видишь двери? Если вдруг какая надобность приспичит — милиция окружит, бандюги начнут обстрел, натовцы десант сбросят… Ты сразу в подвал. И огородами, огородами — только тебя и видели.

Чем ниже опускался Худолей, тем он становился нервнее, чаще оглядывался на Пафнутьева, словно хотел убедиться, что тот не сбежал, не бросил его в этом опасном путешествии.

— Только, Паша, ты это… Не делай сразу поспешных выводов… Не торопись с выводами. Осмотрись, успокойся, присядь на что-нибудь… А уж потом слова произноси. Там не каждые слова годятся, там, Паша, с выбором надо, осторожно, продуманно. Десять раз мысленно словечко про себя проговори, а уж потом вслух, для других ушей.

— Что там? — не выдержал Пафнутьев. — Трупы?

— Да ну, трупы! — Худолей пренебрежительно махнул ручонкой. — Стал бы я тебе трупы показывать… Что ты, трупов никогда не видел? Видел. И еще будешь видеть. Жизнь у тебя такая, Паша, не каждый выдержит, не каждому по силам… И кто бы оценил, кто бы поддержал душевным словом… Грамоту какую дал, медаль за отвагу… Нет!

Худолей продолжал бормотать, было такое впечатление, что он попросту боится замолчать, боится тишины, которая с каждым этажом вниз становилась все более давящей, все более глухой. Когда они сошли с последней ступеньки, Пафнутьев ощутил под ногами плотный бетон и понял, что они в подвале. Вокруг была такая темнота, что только судорожно вцепившаяся в его рукав ладошка Худолея говорила о том, что он здесь не один.

— Я рядом, Паша, — шептал Худолей. — Я с тобой, не бойся.

— Да я вроде того, что ничего…

— Здесь есть выключатель, сейчас найду. — Ладошка Худолея разжалась, и Пафнутьев остался один в этой невероятной темноте.

Шаркающей походкой, чтобы ни обо что не споткнуться, Худолей двинулся куда-то вправо, но слева, слева Пафнутьев явственно услышал какой-то шорох, ритмичный шорох, отдаленно напоминающий человеческие шаги, падающие капли воды, раскачивающийся на веревке груз.

— Нашел! — обрадованно произнес Худолей, и в тот же миг подвал осветился тусклым светом. Но после кромешной темноты свет от сорокаваттной лампочки казался сильным. — Видишь? — свистящим шепотом спросил Худолей. — Видишь?!

— Что? — недоуменно произнес Пафнутьев, который ожидал чего угодно, вплоть до человеческих голов, насаженных на железные штыри. На самом деле все оказалось проще и безобиднее. — Подвал просторный, можно ставить бильярдный стол, теннисный…

— Бильярд у него наверху. Полный, между прочим. А теннисный стол — в спортивном зале.

— Здесь есть спортивный зал?

— Не о том говоришь, Паша! Не туда смотришь! Не так ты живешь, ох, не так! — и Худолей, снова ухватив Пафнутьева за рукав цепкой своей ладошкой, поволок его в дальний угол.

— Видишь?! — прошептал он чуть слышно, издали указав обожженным растворами пальцем на коробки, сложенные в углу.

— Ну?

Худолей посмотрел на Пафнутьева с такой жалостливостью, с таким бесконечным сочувствием, будто тот осрамился в его глазах во всем и навсегда.

— Паша. — Худолей приблизился к коробкам, вздрагивающей рукой коснулся одной из них и произнес каким-то смазанным, надломленным голосом. — Паша, это «Смирновская»… Наша «Смирновская»… А вот ихняя «Смирновская»… Наша, конечно, лучше, но главное другое — есть и та, и другая… Представляешь? — Худолей вынул платок из кармана и вытер выступившую на лбу влагу. — А вон в той коробке, Паша… Там виски. Квадратные бутылки, золоченые пробки, черные этикетки, а емкость… Ты не поверишь! Они все литровые. В этих двух коробках тоже виски, но бутылки треугольные. Мне, Паша, треугольные больше нравятся. И вовсе не потому, что виски в них мягче, душистее, душевнее как-то… Вовсе нет — треугольная бутылка лучше в руку ложится… Она уже не выскользнет из ослабевших пальцев, она как бы роднится с тобой… И не подведет тебя, Паша, даже если пальцы твои увлажнятся от волнения и сладостного предчувствия… Тебя, Паша, посещают предчувствия?

— Особенно сладостные, — сказал Пафнутьев и не посмел, не решился разрушить возвышенное состояние худолеевской души.

— И меня посещают, — грустно кивнул Худолей. — Смотрю я, Паша, на все это богатство, на всю эту безудержную роскошь, — он кивнул в сторону коробок, — и думаю… Знаешь, о чем я думаю?

— О стакане.

— Нет, Паша, ты груб и ограничен. Святое тебе недоступно. Я думаю о своей загубленной жизни, Паша. И понимаю, только сейчас понимаю — она прошла мимо.

— Кто? — спросил Пафнутьев, отвлекшись от худолеевских рассуждений.

— Жизнь, Паша. Я о жизни говорю.

— Я смотрю, ты времени зря не терял, провел большую работу и вот-вот выйдешь на след преступника.

— А что на него выходить… Они все здесь перед тобой.

— Нужен один.

— Выберем, Паша. Есть из чего выбирать.

— А что вон в тех коробках? — Пафнутьев показал в другой угол подвала.

— Скажу… Только ты упрись во что-нибудь, чтобы не упасть… Прислонись к стене, вот так… В тех коробках, Паша… Мукузани, Оджелеши, Киндзмараули… Продолжать?

— Света любит грузинские красные.

— Ты тоже, я смотрю, времени зря не терял?

— Секретаршу еще не видел, только собираюсь представиться. Но о ее вкусах наслышан. Жена Объячева Маргарита тебе понравится больше.

— Это почему же?

— Предпочитает крепкие напитки.

— Значит, хорошая женщина, — уважительно сказал Худолей. — Нет, она не могла убить своего мужа. Это сделал кто-то другой. Скорее всего, непьющий. Бойся непьющих, Паша, от них вся зараза в мире. Если пьющий и пойдет на что-нибудь предосудительное… то только в состоянии сильного алкогольного опьянения.

— А ты ничего предосудительного здесь не совершил?

— Совершил, Паша. Совершил, — горестно кивнул Худолей. — Я это… Позаимствовал у хозяина… Одну четырехугольную, а вторую трехугольную. Он не возражал.

— Он не будет возражать, даже если ты у него этот дом позаимствуешь.

— Значит, тоже хороший человек. Был.

— Тише! — сказал Пафнутьев и замер, прислушиваясь. Ему опять почудились какие-то звуки. Здесь, в подвале, в полной тишине, они казались странными — для них не было никакой причины, не было ничего, что могло бы эти звуки издавать. — Показалось, — наконец произнес Пафнутьев.

— Хозяин — ладно, он стерпит, ему все это, скорее всего, уже не понадобится. — Худолей махнул рукой в сторону коробок. — А ты, Паша, не возражаешь против моего безрассудства?

— Ты забыл прихватить «Смирновскую», — сказал Пафнутьев сурово и осуждающе.

— Паша! — вскричал Худолей. — Как ты прав, как ты прав! И знаешь, я хочу подсказать тебе очень дельную вещь… Ты будешь меня благодарить долго и, можно сказать, исступленно.

— Слушаю внимательно.

— Не торопись, Паша, со следствием, не торопись разоблачать злодея, а? И ему приятно будет, злодею, что он так долго ходит неразоблаченным, и нам приятно. Ты должен, Паша, не просто разоблачить нехорошего человека, тебе необходимо вскрыть всю подоплеку происшедшего, дать социальную оценку убийства, провести не только разъяснительную работу с жильцами этого дома, но и воспитательную. Да, на это уйдет неделя, вторая, третья… А ты все равно не торопись. Здесь столько всего, столько всего, что твою поспешность никто не поймет. А некоторые могут даже осудить. И сурово, Паша, потому что дружеский суд — справедливый, но суровый. Ты понял меня, Паша?

— Думаешь, тебе здесь на две недели хватит?

— Дольше! Гораздо дольше, Паша! Убийство такого человека наверняка получит огласку, люди уже взбудоражены. И если ты опрометчиво и бездумно раскроешь преступление за два дня… Общественность будет огорчена и разочарована в тебе, Паша.

— И ты тоже разочаруешься во мне? — механически спросил Пафнутьев, продолжая прислушиваться к невнятным звукам где-то совсем рядом, в этом самом подвале.

— С меня все и начнется, Паша. И я говорю об этом со всей присущей мне прямотой. И откровенностью.

— Это хорошо, — ответил Пафнутьев, не слыша слов Худо-лея. Он уже не мог откликаться на куражливое настроение эксперта, и тот сразу это понял, примолк, отошел в сторонку, не забыв, все-таки не забыв сунуть в служебную свою сумку бутылку смирновской водки. Начальство велело — надо выполнять. А проделав это, сразу стал деловым, сосредоточенным. Дескать, какие бы неожиданности ни подстерегали нас в этом доме, какие бы опасности ни грозили, какие бы соблазны ни тревожили и ни терзали, мы все равно остаемся на посту и дело свое сделаем.

Еще раз обойдя подвал, убедившись, что, кроме залежей виски, паркета, кафельной плитки, лыж и велосипедов, здесь ничего нет, Пафнутьев и Худолей поднялись наверх. Правда, Пафнутьев подзадержался, прислушался, замерев на первой ступеньке лестницы. Но нет, никаких звуков больше не услышал.

— Ну, и не надо, — пробормотал он.

Направляясь к секретарше Объячева, Пафнутьев уже представлял ее себе. Это наверняка будет красивенькая, пухленькая девочка с распущенными волосами и заплаканными глазами. И почти не ошибся. Волосы действительно были всклокочены, но короткие, так что распущенными их назвать никак было нельзя. Глаза тоже оказались хотя и не заплаканными, но красными, видно, совсем недавно девушка рыдала в подушку, которая лежала в самом углу раскладного дивана.

И еще заметил глазастый Пафнутьев — диван раскладной, но для девушки явно великоват, двуспальным оказался диван, и, видимо, для этого были основания. Впрочем, что гадать — ясно, какие могут быть причины для подобных странностей.

Увидев входящего Пафнутьева, девушка вскочила, сделала несколько шагов навстречу, но тут же остановилась, осознав, что вошел совершенно незнакомый человек. Она была в сверкающем спортивном костюме лазурно-зеленого цвета. Наряд мало подходил к событиям, которые разыгрались в доме, но юное создание, похоже, еще не привыкло осознавать подобные вещи.

— Здравствуйте, — сказал Пафнутьев, тоже делая шаг навстречу.

— Здравствуйте.

— Я уже все про вас знаю. Вас зовут Света, фамилия — Юшкова, вы первая красавица не только этого дома, но и всех окрестных лесов. Это правда?

— Правда, — кивнула Юшкова. — А вы, наверное, приехали, чтобы задержать убийцу?

— Хотелось бы, — честно признался Пафнутьев.

— Какой кошмар, какой кошмар! — не в силах сдержаться, Юшкова почти упала на грудь Пафнутьеву и забилась в рыданиях. И ему ничего не оставалось, как обнять ее за плечи, прижать к своей груди девичью головку, погладить по волосам. Кто-то заглянул в дверь. Оглянувшись, Пафнутьев увидел понимающую ухмылку Вохмянина. Кивнув головой, он велел ему убираться, не нужны ему были свидетели в столь трепетный момент. — Когда я увидела дыру в его голове… Дыру, в которую мог протиснуться мой кулак… Как я рыдала, Господи… Я чуть не упала там же, рядом, в лужу крови…

Как ни был потрясен Пафнутьев необычным поведением девушки, но его заскорузлость, его отвратная натура проявила себя в полной мере, и в этот священный миг, когда на его груди рыдала самая красивая женщина из всех, которых ему довелось увидеть в своей паскудной жизни, не смог он удержаться от мысли, подлой и недоверчивой, — а лужи-то не было… Не зря Худолей все время причитал, что крови мало… Кровь была только на подушке… Но ведь не в кровать же рядом с трупом готова была упасть Светочка Юшкова…

И в то же время чаще обычного билось его истерзанное следовательское сердце, сознавал он, сознавал — от красавицы исходит такая нестерпимая вибрация, что все гены бедного Пафнутьева содрогнулись и расположились в каком-то совершенно невероятном порядке.

О, эта подлая профессия, — мысленно простонал Пафнутьев, гладя короткие светлые волосы красавицы, от которых шел тревожный запах полыни и еще каких-то душных и сумасшедших трав, — этот запах он помнил, оказывается, много лет, с тех пор, как далеким летом довелось провести ему месяц на Арабатской стрелке под знойным бездонным небом, на хрустящем ракушечнике, у зеленого Азовского моря… Оказывается, помнил, помнил, хмырюга старый! И при этом в мыслях, о, подлая работа! при этом в мыслях он ерничал и усмехался наивным и беспомощным словам девчушки, удары сердца которой чувствовал собственной грудью, и грудь ее тоже чувствовал. Надо же, как удачно она расположилась на мне, мелькнула мыслишка, настолько гадкая и мелкая, что Пафнутьев ужаснулся своему падению и устыдился, устыдился.

Девушка неожиданно резко отстранилась от него и, не убирая рук с плеч, в упор посмотрела на Пафнутьева заплаканными глазами.

— Обещайте мне… Вы найдете убийцу!

— Конечно, обещаю. — Пафнутьев с трудом покинул раскаленный на солнце ракушечник Арабатской стрелки, со стоном бросил последний взгляд на медленные, зеленые волны Азовского моря и вернулся в этот, уже опостылевший ему, недостроенный объячевский замок. — Я с удовольствием задержу его, — сказал он несколько бестолково, но тут же исправился, задав вопрос и своевременный, и важный. — Но кто он?

— Не знаю. — Света отошла от Пафнутьева и присела на свой громадный диван. — Не знаю.

— А его жена… Что за человек?

— Стерва.

— В каком смысле?

— Во всех. Откуда на нее ни глянь, куда в нее ни загляни — одна сплошная стерва.

— Сурово вы о ней…

— Если бы вы знали, если бы вы знали, как Костя ее ненавидел, как она его ненавидела! — Света вскочила с дивана, подбежала к Пафнутьеву и опять замерла у него на груди — видимо, была у нее такая привычка.

Если не отработанный прием, подумал Пафнутьев и снова устыдился. Да, Паша, привык ты общаться с людьми, у которых другие манеры, осторожные, расчетливые и сухие. И вот столкнулся с другим человеком, и все в тебе топорщится от подозрительности и опаски. А чего ты, Паша, опасаешься? Скажи, наконец, сам себе — чего ты опасаешься? Что может сделать с тобой этот ребенок, искренний и наивный, доверчивый и несчастный? Стыдно, Паша, стыдно.

— А за что она его ненавидела? За что он ее ненавидел?

— О! — Света уронила руки вдоль тела и отошла к окну. — Костя вкладывал в этот дом все свои силы, время, деньги, наконец. Он с рабочими клал кирпичи, вывозил мусор, с архитекторами составлял проект. А сколько сил стоило протянуть электричество, водопровод, канализацию, телефон…

— Да, большая работа, — сочувственно заметил Пафнутьев. — И, наверное, стоит больших денег.

— А, деньги! — махнула Света красивой ладошкой. — Стоит ли говорить о деньгах, если уже нет человека!

— Да, действительно, — рассудительно произнес Пафнутьев. — Жизнь человеческая — это мерило всех ценностей на земле.

Эти слова он слышал совсем недавно по телевизору, и надо же, подвернулись в удобный момент. Сначала Пафнутьев спохватился — было в них что-то выспреннее, фальшивое, но Света восприняла их всерьез и даже уронила слезинку в высокий ворс красноватого ковра.

— Когда дом был почти готов, Маргарита заявила Косте, что это их совместно нажитое имущество, представляете?! Выкопала где-то эти юридические слова и выдала их в удобный момент. Совместно нажитое имущество! И потому она, как его законная жена, имеет полное право на часть дома. А, говорит, отсужу у тебя половину этого сооружения, она дом называет сооружением, но жить, говорит, в нем не буду ни одного дня. Я, говорит, свою половину заселю всеми народностями Кавказа, какие только удастся найти, устрою здесь маленький такой, симпатичненький Кавказ. И все мои жильцы будут воевать друг с другом не слабее, чем на настоящем Кавказе. Будет, говорит, у тебя здесь и своя Чечня, и Осетия будет, и Абхазия тоже состоится… А ты, говорит, живи в своей половине, как в большой России, и радуйся. Живи и радуйся. И трупы у тебя здесь будут, и взрывы, и простые убийства, и заказные… Все будет.

— Значит, о трупах в этом доме уже была речь?

— Да. И слова эти произнесла Маргарита.

— А он? Константин Александрович? Что он ответил на эти угрозы?

— Что он ответит?.. Человек добрый, увлеченный делом, весь в хлопотах, заботах… А она, знай, виски хлещет с утра до вечера и с вечера до утра.

— Вы ее не очень любите?

— Взаимно. — Света беспомощно улыбнулась и, уже как бы по привычке, подошла к Пафнутьеву и положила ему на плечо свою очаровательную головку. Хотя опять дохнуло на Пафнутьева запахами разогретой на солнце полыни, счастливые картины Арабатской стрелки на этот раз не посетили его, не посетили. Осторожно, чтобы не оскорбить тонких чувств красавицы, он отстранил ее от себя, подвел к дивану и усадил, поторопившись отойти на несколько шагов.

— А как у вас последнее время с Константином Александровичем? — Каждый раз Пафнутьев произносил имя Объячева с трудом, как бы медленно пробираясь по ступенькам и опасаясь сбиться — неудобное имя было у бизнесмена, церемонное какое-то.

— С Костей? — переспросила Света. — Что сказать… Не я, так другие доложат… Плохо.

— Вы поссорились?

— Он собирался купить мне какую-то комнатенку и выселить туда. С потрохами, — неожиданно добавила Света. И Пафнутьев сразу, в доли секунды, увидел ее другими глазами. Все так же пахла полынь, и Светины глаза мерцали тревожно и даже зовуще, но сам зов угас и затих среди других звуков — кухонных, будничных, суетных. Напрасно она упомянула потроха, ох, напрасно.

— Купил комнатенку-то?

— Купил, — без выражения ответила Света. — Так, собственно, квартирка… С удобствами, и место неплохое, почти в центре… Но комната одна.

— Может быть, это не самый плохой вариант… Ведь здесь-то вам в любом случае не жить.

— Почему? — спросила Света таким простым, ясным голосом, будто и в самом деле ее удивили слова Пафнутьева.

— С Маргаритой вам трудно будет ужиться.

— А зачем нам с ней уживаться? — Света легонько так, почти незаметно, повела плечом, и это невольное ее движение сказало Пафнутьеву о красавице куда больше, чем все, что она произнесла до этого. Легкое, почти неуловимое движение плеча в свободной искрящейся спортивной куртке. — Вначале у нас с ней складывались отношения… Неплохо все шло. Костя даже собирался переписать дом на мое имя… Но когда начались кавказские угрозы, чеченские предупреждения…

— А почему они начались? С какого момента?

— Мы с Костей как-то выехали за рубеж… Там, конечно, фотографировались. Снимки Маргарите не показывали, но кто-то послал ей фотку, доложил. С того момента все и началось.

— А в качестве кого вы ездили с Объячевым?

— Секретарша. — Света сделала еще одну ошибку — она улыбнулась вопросу Пафнутьева, но улыбнулась как бы жалеючи его за непонятливость. Пафнутьев не любил таких улыбок. Не то чтобы они повергали его в гнев, ничуть, просто не нравились. Он сразу делался улыбчивым и бесконечно добродушным, однако Худолей, который хорошо знал Пафнутьева, в таких случаях старался побыстрее улизнуть из кабинета от греха подальше, на всякий случай.

— Референт, помощник, делопроизводитель, — продолжала перечислять свои обязанности Света все с той же снисходительной улыбкой.

— А что… Снимок был слишком уж смелый, откровенный?

— Да нет… Обычный пляжный снимок.

— Куда вы ездили с Объячевым?

— Канары.

— Он вел там деловые переговоры?

— Вроде того. — Глаза Светы просохли неожиданно быстро, и она смотрела на Пафнутьева незамутненным взглядом, каким, наверное, смотрела в свое время на канарских официантов.

— Говорят, Маргарита часто пьет?

— Почему часто? Она просто не прекращает пить.

— Мне кто-то сказал, что вы любите красные грузинские вина.

— Люблю. У меня и сейчас где-то здесь пара бутылок завалялась. Хотите выпить?

— Чуть попозже. А что пьет Маргарита?

— Сивуху. Виски.

— А что пил Объячев?

— Все. Он пил все и с большим удовольствием.

— А что он пил в прошлый вечер?

— Вчера? Сейчас скажу. — Света сморщила очаровательный свой лоб, не привыкший к тяжким размышлениям о чем бы то ни было. — Вспомнила — водку. Потом выпил виски — он последнее время подстраивался к Маргарите, понравиться хотел, за рубеж уговаривал ехать.

— Куда?

— Канары. Он любил Канары.

— Кто мог его убить?

— Понятия не имею.

— Маргарита могла?

— Запросто! — ответила Света, не задумываясь.

Пафнутьев понял ее невинную уловку — если бы Юшкова задумалась, поколебалась и сказала то же самое, но неуверенно, что-то преодолевая в себе, она взяла бы на себя ответственность, ее ответ был бы осмысленным. Бросив же словечко «запросто» легко и бездумно, как бы продолжая рассказ о Канарах, красном вине и подосланном снимке, она ничего не сказала, уклонилась, но подозрение бросила, или, во всяком случае, подтвердила. И Пафнутьев сделал вывод — непростая это девчонка, умненькая. Она вполне могла быть надежным помощником у такого человека, как Объячев, и, без сомнения, справлялась со своими обязанностями не только на этом диване.

— Маргарита ездила за рубеж?

— Да, Костя как-то отправлял ее с подругой в круиз по Нилу.

— А вы оставались здесь?

— Меня он на это время отправил к маме. Решил, что мне пора проведать маму. Он очень беспокоился о ней.

— Да-а-а? — удивился Пафнутьев, представив, сколько было сцен, слез и скандалов, когда Объячев отправлял Свету к маме. — Кто же ухаживал за ним? Кто готовил пищу, укладывал в постель? — Последние слова были явно провокационными, и, будь Юшкова постарше, поопытнее или хотя бы менее взволнованна в эти минуты, она разгадала бы ловушку. Но сейчас она просто свалилась в капкан, который подготовил ей Пафнутьев.

— Пока я общалась с мамой, а его жена путешествовала но Нилу, ухаживала за Костей, готовила пищу и укладывала в постель некая гражданка по фамилии Вохмянина. Екатерина Андреевна Вохмянина.

— Это… жена телохранителя?

— Она самая.

— Вохмянина тоже была на вашем последнем ужине?

— Была.

— Скажите, Света… А Екатерина Андреевна не могла это совершить?

— Вы имеете в виду убийство? — Юшкова, кажется, решила преподать Пафнутьеву урок разговора твердого и жесткого. Он только усмехнулся про себя ее самоуверенности.

— Да, я имею в виду убийство. — Пафнутьев подумал, что вначале он недооценил эту красавицу. Без сомнения, она человек сильный и целеустремленный, а эти ее припадания к мужскому плечу… Что ж, далеко не самый плохой прием, свежий, неожиданный, результативный. Пафнутьев мог себе представить, как содрогнулся Объячев, когда Юшкова впервые положила свою головку на его плечо, ища успокоения и защиты. Объячев наверняка оказался не столь сухим и заскорузлым, как он, Павел Николаевич Пафнутьев.

— Чем дольше я разговариваю с вами, тем больше убеждаюсь в том, что каждый из нас мог пойти на это.

— Но для столь крутого решения нужны причины, нужен повод, важный повод.

— А он есть у каждого. — Света повернула голову к окну, и Пафнутьев увидел, что над кромкой леса небо посветлело и приобрело еле заметный розоватый оттенок. — Вот и утро, — сказала она. — А мы все про убийство да про убийство.

— Почему же, мы и про Канары поговорили.

Юшкова легко поднялась с низкого дивана, подошла к Пафнутьеву, положила ему ладони на плечи, твердо посмотрела в глаза и спросила:

— Вы меня подозреваете?

— Конечно, — быстро, легко и бездумно ответил Пафнутьев.

— Правильно делаете, — усмехнулась Юшкова, поняв, что Пафнутьев применил тот же прием, которым совсем недавно воспользовалась в их разговоре она сама. — Мы понимаем друг друга, да?

— Надеюсь.

— Понимаем, — кивнула она. — Не пренебрегайте мелочами, здесь все замешано на мелочах. Глупый совет, да?

— Нет, почему же… Совет очень хорош, но… Но я помню об этом, Света.

— Наверное, Костя и сам не сознавал, какое осиное гнездо он устроил в своем доме, какую безжалостную банду собрал под крышей. Наивный, простодушный человек… Впрочем, нет… Скорее, безоглядный. Вы не всех еще видели, не со всеми говорили…

— Откуда вы знаете?

— Знаю. Может быть, со всеми вам и не придется говорить, — произнесла Юшкова, и Пафнутьев тут же насторожился. Света уже несколько раз произносила слова, которые не вписывались в разговор, были как бы из другого времени. Пафнутьев уже знал — такие слова не могут быть случайными. Похоже, сейчас он разговаривал с самым предусмотрительным и осторожным, с самым непроницаемым человеком в этом доме. — Как я понимаю, вы здесь надолго?

— Я буду отлучаться и возвращаться.

— Ко мне будете заглядывать?

— Обязательно, Света. В этом не сомневайтесь.

— Заглядывайте. Нам есть о чем поговорить. К тому же… На вашем плече и поплакаться можно. Не возражаете, если я и в будущем воспользуюсь вашим плечом?

— Нет, — честно ответил Пафнутьев, не без содрогания глядя в ее потрясающие глаза. — Буду только рад.

Была весна, ранняя еще весна, холодная, стылая, неуверенная. Днем бежали по дорогам тощие ручейки, собирались в лужи. К ночи они подмерзали, затягиваясь тонким ледком, исчерканным узорами из длинных пересекающихся линий. Грязь на строительных площадках тоже подмерзала, пронизанная льдистыми иглами, но стоило лишь ступить на эту, вроде бы надежную опору, как она тут же расползалась под ногами, и наружу проступала жидкая глина.

Когда взошло холодное еще солнце, его красноватые блики вспыхнули в лужах, придав им вид нарядный, чуть ли не праздничный. Весенний ветер гудел в кронах громадных сосен, оставшихся кое-где на участках, и этот сосновый гул пробуждал в душе жажду весны, тепла, поездок, встреч и всего того, что и составляет жизнь.

Выпросив у Вохмянина безразмерные резиновые сапоги с холодным, вымерзшим нутром, Худолей бесстрашно сунул в них свои тощеватые ноги и отправился бродить по объячевскому участку.

Его курточка грела слабо, вязаная шапочка продувалась на стылом ветру, глаза слезились, но Худолей не дрогнул, не отступил. Он обошел вокруг дома, только сейчас оценив в полной мере его громадность, своеобразие замысла и исполнения. Соседние дома тоже были непростые, каждый со своим кандибобером, но не столь крутые, не столь.

Сапоги проваливались в жидкую глину, скользили в колее, оставленной мощными машинами, кранами, бульдозерами. Но в воздухе стоял весенний дух, Худолей в этом году ощутил его впервые. Он всегда отмечал это в себе — когда впервые почувствует первый порыв весны, когда что-то вздрогнет в нем, и он обрадуется, ощутив ожидание лета, значит, и в этом году он еще поживет немного.

На бетонной дорожке уже стояли машины скорой помощи и милиции, которые прислал Шаланда. Их водители зябко покуривали в стороне, потрясенные не столько убийством, сколько размерами домов на поляне. А Худолей, ссутулившись в нейлоновой своей куртке и сунув руки поглубже в карманы, продолжал вышагивать по участку, не то пытаясь вспомнить что-то, не то найти потерянное. Он несколько раз обошел вокруг сложенных бетонных плит, постоял у кучи битого кирпича, зачем-то попинал ногами покрытые молодой ржавчиной трубы, потом отправился в длинную прогулку по краю участка. Но нет, ничто не привлекло его внимания, ничто не заставило радостно вздрогнуть, обрадоваться находке.

И хозяева на участках, и строители еще спали, вся большая поляна, до самой кромки леса затянутая весенней, уже весенней дымкой, была безлюдна. Лишь изредка можно было заметить на чьем-то балконе или в проеме окна человеческую фигуру — слух о кошмарном убийстве распространился еще ночью.

— Хорошенькое у вас, ребята, начало, — бормотал Худолей, оглядывая зябнущие на утреннем морозце фигурки. — С убийства началась история вашего поселка, с убийства, ребята… И чует мое старое, истерзанное сердце, чует, что этим не ограничится… Будет судьба время от времени напоминать о себе, о том, что не все в мире делается по вашей указке, дорогие вы мои банкиры, олигархи, магнаты, титаны толкучек, бензозаправок, разливочных подвалов и…

Худолей остановился в своей обличительной речи, потому что именно в этот момент подошел к небольшому кирпичному домику в глубине объячевского участка. Рядом с основным домом его можно было назвать сараем, хотя вполне мог сойти за добротный, хотя и скромный дом. Толкнув дверь, Худолей убедился, что она открыта, и ничто не мешает ему войти. И он вошел.

Внутри было тепло, ощущался явно жилой дух. Худолей осмотрелся. У запотевшего окна стоял стол с остатками ужина или ночных посиделок, початая бутылка виски возвышалась посредине стола. Уже знакомая ему бутылка. Вдруг краем глаза он заметил движение в темном углу — с кушетки поднялся, вышел на середину комнаты и присел к столу странный человек. Всклокоченный седоватый тип, с трехнедельной щетиной на щеках, с помятой физиономией и в таком тряпье, что в характере его занятий не возникало никаких сомнений. К тому же, правый глаз незнакомца был затянут густой синевой.

— Простите, пожалуйста, — произнес Худолей с чрезвычайной вежливостью, — я не помешал?

— Нисколько. — Голос у незнакомца был низкий, с сипловатой хрипотцой, видимо, не только от сна — это Худолей знал лучше кого бы то ни было.

— А вы кто? — спросил Худолей, все еще топчась у порога.

— Бомж. — Склонив голову к плечу, незнакомец смотрел на Худолея свободным от синяка глазом.

— Кто?

— Бомж, — повторил тип точно с таким же выражением. — Вы никогда бомжей не видели?

— Приходилось.

— И что? Не похож?

— Нет, почему же… Очень даже.

— Что же вас удивляет?

— Если говорить честно, то больше всего меня удивляет бутылка виски за две тысячи рублей на столе бомжа.

— А! — улыбнулся незнакомец, показав, что у него непорядок не только с глазом, но и с зубами, похоже, их выбили еще до того, как подбили глаз. Он протянул руку, взял бутылку, встряхнул ее, полюбовался цветом, остро глянул на гостя. — По глоточку?

— Можно, — кивнул Худолей.

Что-то произошло, что-то открылось бомжу в те недолгие секунды, пока он единственным своим глазом смотрел на Худо-лея.

Понял, по каким-то признакам безошибочно догадался, что перед ним человек, которому без большого риска для жизни можно предложить выпить. И тот, скорее всего, не откажется. Из вежливости ли, из каких-то коварных целей или просто по состоянию своего здоровья, но не откажется, слова грубого не скажет и на улицу не выбросит.

— О! — обрадовался бомж пониманию. — Это по-нашему! Прошу! — и он шлепнул по сиденью стула большой, похоже, давно не мытой ладошкой.

Худолей сел, сдвинул на столе в сторону остатки вечернего застолья, придвинул стакан, который показался ему почище других. Но хозяин оказался на высоте — откуда-то возникшей в его руках тряпкой он протер стакан, посмотрел его на свет, еще раз протер и со стуком поставил перед Худолеем.

— Мы тут тоже не хухры-мухры! — радостно сказал он, свинчивая пробку с бутылки.

Худолей взял стакан с желанием подвинуть его поближе к бомжу, чтоб легче было наливать виски, но, пронося стакан мимо себя, уловил посторонний запах, который его насторожил, что-то напомнил. Худолей уже внимательно внюхался в стакан — это был запах машинного масла. Тогда он оборотил свой взгляд к тряпке, которой бомж только что протирал стакан. Взял ее, вроде для того, чтобы смахнуть крошки со стола, но замешкался, что-то ответил бомжу, о чем-то спросил и, механически теребя тряпку в руках, успел внимательно осмотреть ее со всех сторон. И убедился — масляные пятна на ней свежие, не успевшие еще растечься по холстине. Да, пятна имели четкие границы, следовательно, пользовались тряпкой как протирочным материалом совсем недавно, может быть, даже сегодня.

Худолей все-таки смахнул со стола какие-то крошки, мусор и, уже не скрывая, не таясь, понюхал тряпку.

— Вкусно пахнет? — беззаботно рассмеялся бомж. Худолей видел, что тот действительно смеется добродушно, будто удачно разыграл со своим гостем веселую шутку.

— Маслом, — ответил Худолей.

— Сливочным? — снова расхохотался бомж, показывая остатки зубов. Он наверняка уже выпил граммов сто пятьдесят, безошибочно прикинул Худолей. Может, двести? — спросил он у себя. Нет, все-таки сто пятьдесят, если не сто тридцать. В таких вещах он не ошибался. Но и эта доза оказалась для бомжа почти предельной. Если он выпьет еще столько же, то никакого разговора с ним уже не получится.

— Машинным, — сказал Худолей и, припав грудью к столу, пристально уставился бомжу прямо в глаза. — Машинным маслом пахнет твоя протирка, — повторил он.

Результат оказался совершенно неожиданным — бомж поперхнулся и уставился на гостя глазами, полными ужаса. Сквозь его месячную щетину, невзирая на выпитое виски, явственно проступила бледность. Что делать, простоват был бомж, а жизнь в подворотнях, в пустых вагонах и брошенных складах, когда приходится бояться не только сторожей, их собак, но и просто прохожих, когда тайком приходится питаться из мусорных ящиков, — все это лишило его твердости, уверенности, способности к самому малому сопротивлению.

— Где брал масло? — спросил Худолей, казня себя за непозволительное коварство по отношению к этому забитому существу. После многих лет работы в следственных кабинетах он знал, не догадывался, не открывал что-то новое, а просто знал, что первые вопросы должны быть невинными, они, вроде бы, никого ни в чем не уличают, они вроде продолжения предыдущей беседы.

— В гараже, — бесхитростно ответил бомж. — А что, нельзя было?

— Тебя как зовут?

— Петя.

— А по отчеству? — продолжал выпытывать Худолей, понимая, что человек, втянувшийся в ответы, не сможет остановиться и потом, когда он задаст вопрос жесткий и прямой.

— Михалыч, — бомж даже не осмелился произнести Михайлович, он был просто Михалыч.

— Фамилия?

— Да какая там фамилия! Уже и от имени ничего не осталось! А ты фамилия! Нет у меня никакой фамилии. Была да вся вышла.

— Масло вернул на место?

— Отнес.

— Много использовал?

— Плеснул на тряпку — и все использование.

— Ладно, Михалыч. — Худолей откинулся назад, отрешенно посмотрел на стакан с виски, отодвинул его в сторону, дескать, какое виски, какая выпивка, если обнаружилось такое, что… дух перехватывает. — Давай, — устало, негромко, сочувствующе проговорил Худолей. — Показывай.

— Что показывать-то?

— Что смазывал, то и показывай.

— Чистосердечное признание, да? — не то с насмешкой, не то с издевкой спросил бомж.

— Вроде того.

— А что мне будет за это?

— Ничего не будет. — Худолей мысленно воззвал к высшим силам, чтобы сбылись его слова, чтобы не пришлось ему потом каяться и маяться за слова, брошенные хитро и обманно. Но что-то подсказывало ему, что-то стонало в его душе — не сможет человек после преступления так простодушно и легко угощать даровым виски, не сможет быть таким беззаботным, каким был бомж десять минут назад.

— Точно не будет? — Михалыч припал грудью к столу и попытался заглянуть Худолею в глаза.

— Клянусь, я не сделаю тебе ничего плохого, — произнес Худолей, решив про себя, что за эти слова он может отвечать в любом случае, он-то лично и в самом деле не принесет этому существу никакого вреда.

— Побожись!

— Вот тебе крест! — и Худолей, как смог, размашисто перекрестился, уже по ходу сообразив, что не ошибся, что все-таки справа налево бросил сложенные в щепотку пальцы, а не слева направо.

— Ну, смотри. — Михалыч постучал по краю стола немытым, замусоленным пальцем, от которого так предательски несло хорошим машинным маслом. Он окинул взглядом комнатку, выглянул в окно, скользнул протрезвевшими глазами по столу, словно в поисках какого-то колдовского предмета, на котором его настырный гость может еще раз поклясться, еще раз заверить в своей доброте и незлобивости. И тут взгляд его задержался на двух так и не выпитых стаканах с виски.

— О! — воскликнул обрадованно Михалыч, указав пальцем на стаканы. — Чокнись со мной и выпей до дна. Тогда поверю! Тогда мы, вроде, кореша. Ну? Слабо?

— Почему же? — Худолей никогда не мог себе представить, что случится в его жизни подобное, что ему придется хлопнуть полстакана виски, чтобы доказать свою порядочность и верность законам пьющего братства.

Он взял стакан, крутанул его так, что виски помчалось по кругу золотистым хмельным круговоротом, весело глянул на Михалыча и понял, увидел, что для того все последующие опасности, волчьи ямы, все отступило перед предстоящим счастьем — они сейчас чокнутся, глянут друг другу в глаза и выпьют до дна. А потом — пусть будет, что будет.

Подчиняясь святости момента, Худолей почему-то встал, сам не заметил, как встал, твердо и спокойно посмотрел в глаза Михалычу, чокнулся с ним тоже твердо, не скрываясь за ухмылкой, за какими-то ненужными словами, прибаутками и шуточками — ничего этого не требовалось, более того, все это было бы лишним.

И выпил до дна.

И Михалыч выпил.

И посмотрел на Худолея с какой-то отчаянностью. Дескать, ничего мы с тобой ребята! Дескать, жаль, что не встретились раньше! Дескать, у нас еще будет кое-что впереди! Авось, Бог не выдаст, свинья не съест!

С неожиданной для его грузноватого тела легкостью он подошел к своей лежанке и, откинув свернутую фуфайку, которая служила ему подушкой, взял сверкнувший там темным металлом пистолет. А подойдя, размахнулся, но положил на стол осторожно, почти беззвучно.

Это был Макаров.

— Где взял? — спросил Худолей, не прикасаясь к пистолету.

— Нашел, — не задумываясь, ответил Михалыч. Глаза его шало сверкали — он снял с души груз, добрый человек заверил, что все для него обойдется легко и просто, и он уже игриво поглядывал на бутылку, в которой оставалась верная половина душистого виски.

— Где нашел?

— А вон там. — Михалыч махнул рукой в сторону причудливого объячевского сооружения.

— Когда?

— Этой ночью. — Михалыч отвечал все с той же легкостью. И Худолей начал понимать, что, несмотря на всю анекдотичность ответов, бомж, кажется, говорит чистую правду. Он действительно мог найти пистолет этой ночью. «Господи! — воскликнул про себя Худолей. — Да мне и в самом деле не придется наказывать это простодушное существо».

— В котором часу? — в голосе Худолея начали появляться нотки заинтересованности и доверия. Михалыч ощутил это тут же, мгновенно, еще до того, как сам Худолей осознал, что верит бомжу.

— Да чуть ли не в полночь… Может, ближе к часу. Тут из окон частенько кое-что выпадает'… Вот виски выпало этой же ночью. — Михалыч показал на бутылку.

— Как выпало?

— Люди здесь живут нервные, но состоятельные. Ссорятся, друг в друга бросают, что попало!

— И бутылка не разбилась?

— В грязь упала. Чего ей сделается? Отмыл, протер и вот хорошего человека угостить могу.

— Спасибо, — сказал Худолей и невольно потянулся к бутылке. Но, спохватившись, отдернул руку, виновато посмотрел на Михалыча, дескать, прости великодушно, сам за собой не уследил.

— Наливай-наливай! — радушно проговорил тот. — Для того она и стоит здесь! Бог даст, еще чего-нибудь из окна выпадет на радость сирым и убогим!

Худолей чувствовал в себе силы отказаться от виски, он вполне мог совладать с собой и пренебречь угощением. Но опыт, большой жизненный и хмельной опыт подсказывал ему, что без глотка виски разговор иссякнет, а поддержать его надо, не все еще он выспросил у гостеприимного бомжа. А начало уже между ними возникать какое-то препятствие, стена из недоверчивости и различия в занятиях. Опять же, и допрос он учинил своему собутыльнику, заставил пистолет выложить на стол, опять же дал понять, что может ему напакостить, испортить жизнь, навредить… Дал понять. Но тот великодушно простил его. Уж не ради ли еще одного совместного тоста?

— Ты хозяин, вот и наливай, — великодушно сказал Худолей, подведя под этим своим решением базу ответственную, даже нравственную.

— Тоже верно, — охотно согласился Михалыч и щедро плеснул виски в оба стакана. Больше, чем по глотку, явно больше, и Худолей отметил это с ощутимым потеплением в душе — пришло вдруг понимание, что все идет хорошо, как надо, даже лучше, чем можно было ожидать.

— Будем живы! — сказал Худолей, поднимая свой стакан, от которого уже не несло запахом машинного масла.

— Неплохо бы, — обронил бомж, опрокидывая в себя виски. — Оно бы неплохо, — повторил он, внезапно сделавшись печальным и усталым.

— Откуда синяк? — спросил Худолей.

— А! — Михалыч махнул рукой. — Хозяин врезал.

— За что?

— Я как-то в дом просочился. Не знал, что он на месте. Давно ничего из окон не выбрасывали. Кушать захотелось. Может, думаю, чего перехвачу. Только по лестнице стал подниматься, а тут он…

— Кто? — уточнил Худолей, вспомнив, что он все-таки при исполнении служебных обязанностей.

— Объячев. И врезал. Поддатый был, ни фига не соображал.

— Часто поддает?

— Он просто постоянно поддатый. Когда больше, когда меньше. Такой человек. Это не хорошо и не плохо. Бог ему судья. — Михалыч присел к столу, поставил на него локти, подпер щеки ладонями.

— Обиделся на него?

— Упаси Боже! Как можно… Он кормилец мой и поилец… Должен же я чем-то расплачиваться. Вот и расплатился.

— Чем? — не понял Худолей.

— Глазом, синяком… Как скажешь. Теперь, вроде, и не даром хлеб его ем, воду пью.

— И зла не затаил?

— Что ты несешь? — удивился Михалыч. — Ты чего-то не понимаешь… Какое может быть зло? Из-за чего? В жестоком мире живешь, я вижу, а?

— Да как сказать, — растерялся Худолей от этой непоколебимой философии. — А он знал, что ты здесь?

— А как же, конечно, знал. Сам слышал, как он у Кати спрашивал — бомжа, говорит, кормили? Заботился.

— Какая же ему от тебя польза?

— Может, и никакой… Держат же люди при себе собак, кошек, попугаев, хомяков. Какая от них польза? Для души держал, как того же хомяка. Или приберегал для чего-то — и об этом мне мысли приходили в голову. А, может, и проще все. Какой-никакой, а я все-таки сторож, ночью всегда участок обойду, и внутри, и за забором. Тут ведь все тащат, ну вот просто все! Лопату оставишь ненароком — наутро нету. Моток проволоки, кирпич, трубу, стойку бетонную… Тащат. И правильно делают.

— Кто тащит? Эти владельцы дворцов?

— Нет. За леском деревня… А для местных любая труба, кирпич, доска — как подарок к празднику.

— А пистолет тебе зачем?

— Ни за чем, — беззаботно ответил Михалыч. Не настораживали его вопросы Худолея, нисколько не беспокоили. Шла ли речь об украденной лопате или о пистолете под фуфайкой. — Вещь хорошая, надо в порядок привести. Утром спросят — я верну. Чистый, смазанный, хоть сейчас в работу.

— Какую работу? — насторожился Худолей.

— А какая ни придется, — махнул рукой бомж.

— Глушитель был при нем?

— А что это?

— Трубка такая, на ствол навинчивается.

— Эта, что ли? — Михалыч резво поднялся и из-под той же фуфайки на лежанке вынул протертый, смазанный, чистый глушитель.

— У тебя о нем никто не спрашивал?

— Нет, не спрашивали. Рано еще, проснутся — начнут искать. А я и скажу — вот он. Опять мне кой-чего перепадет, опять недельку продержусь, все ближе к теплу. У нас так. — Михалыч подошел к кушетке, присел на нее, пригорюнился, поставив локти на колени. — У нас так, — повторил чуть слышно.

— Значит, в дом, если понадобится, ты можешь войти?

— Ага, — кивнул бомж. — Могу. Но это уж если совсем изголодаюсь. Опять же, когда хозяин отсутствует. А войти могу. И через башню, и через гараж, и со стороны сада… Там этих входов-выходов понаделано — ходи — не хочу.

— Ты знаешь, что хозяин убит?

— Объячев, что ли? — спросил Михалыч без удивления.

— Он самый.

— Надо же…

— Так ты знал об этом?

— Ага, знал.

— От кого?

— Машины ночью понаехали, я в сторонке стоял, разговоры слышал. Когда ты вошел, я как раз за упокой души пригубил.

— Не жалко?

— Хозяина, что ли? — переспросил Михалыч и, поднявшись, снова налил и себе, и Худолею. Но пить не торопился, смотрел в окно, и лицо его, освещенное холодным светом утра, казалось каким-то особенно печальным, безнадежность была в нем, может быть, безутешность. — А чего жалеть… Убили, значит, так и надо. Меня вот сейчас кто надумает убивать… Ни слова поперек не скажу. — Бомж едва ли не впервые за все время в упор, твердо и ясно посмотрел Худолею в глаза. — Не жалко мне себя будет. Ничуть. — Михалыч взял свой стакан и, не чокаясь, выпил. — За упокой души.

— За упокой, так за упокой, — промямлил Худолей озадаченно. Последние слова бомжа ошеломили его своей простотой и какой-то потусторонней убедительностью.

— Спасибо, конечно, что ты выпил со мной, но я ведь знаю… Если придется брать меня… Ни на секунду не задумаешься, а?

— На секунду задумаюсь, — твердо сказал Худолей.

— Подозреваешь? — напрямую спросил бомж.

— Нет. — Худолей покачал головой. — Не подозреваю. Но вопросы задать обязан.

— Все правильно, — кивнул бомж одобрительно. — Кто-то должен и жизнь двигать.

— Кто мог убить Объячева? — спросил Худолей.

— А кто угодно. Все они люди с пониманием о себе, с гордостью. Стремления у них.

— И к чему же они стремятся?

— К достатку.

— А ты не стремишься?

— Нет. — Михалыч покачал головой, как бы прислушиваясь к собственным словам, и повторил тверже и отчетливее. — Нет, не стремлюсь. Нет никаких сил. Живу, как ветка какая, трава, тварь земная или водяная… Холодно стало — замерз, солнышко пригрело — ожил.

— А пистолет-то… Почистил.

— Ага, — кивнул Михалыч. — Почистил. Бутылку вот нашел, тоже почистил. Неплохая бутылка оказалась, да? — Он усмехнулся.

— И мужчина мог убить, и женщина? И жена? И любовница?

— Стремления у них.

— К достатку?

— Гордость опять же… И это… Не согласны они, как все в жизни устроилось. Каждому хочется чуть бы подправить… Отсюда все и идет.

— Что идет?

— Я же говорю… Бутылки из окон, пистолет вот выпал…

— Из пистолета убит Объячев. Выстрела никто не слышал. Значит, и глушитель был в деле.

Не управиться им с домом без хозяина. Продавать придется, — задумчиво проговорил Михалыч.

Смерть Объячева его, похоже, нисколько не тронула, и мысли его как-то все время уходили чуть в сторону, чуть не по тому направлению, к которому подталкивал его Худолей.

— Да, дом неподъемный.

— Устал я, — сказал Михалыч и направился к своему лежаку. — Прилягу. Если чего… заходи, я здесь. Больше мне быть негде.

Худолей вынул из рукоятки пистолета обойму, осмотрел ее — все патроны были на месте. Не хватало одного — того, которому положено быть в стволе.

— Патроны тоже протирал?

— Нет, они чистые.

— Из обоймы вынимал?

— Я не знаю, как это делается. Сверху протер, внутрь не заглядывал.

— Это хорошо, — кивнул Худолей. Он подумал, что на патронах, промасленных и протертых, наверняка должны остаться отпечатки пальцев того, кто возился с пистолетом, кто вынимал обойму, освобождал ее от патронов, снова заряжал… — Покажи хоть, где именно нашел пистолет, — обернулся он к Михалычу. — Под какими окнами?

— А вот прямо с моей стороны. Я шел по дорожке, все окна были темные, тут, вроде, спальни у них… Из какого окна вылетел этот гостинец — не заметил. Он в лужу упал, а лужа ледком затянута. По этой пробоине во льду я его и нашел. Сунул руку в глиняную жижу — нащупал. Вынул — пистолет. Думаю, утром искать начнут, а тут я с чистеньким да смазанным. То-то будет весело, то-то хорошо… И покормят, и из этого хозблока не прогонят. Глядишь — и до тепла протяну.

Сунув пистолет и глушитель в карманы куртки, Худолей направился к двери. Уже открыв ее, уже перешагнув порог, он неожиданно обернулся. И столкнулся с настороженным взглядом бомжа — тот даже голову приподнял над своей фуфайкой, чтобы видеть, как уходит, все-таки уходит его настырный гость. Худолей подмигнул ему заговорщицки, дескать, уж мы-то с тобой знаем, что в этой жизни главное, а чем можно пренебречь.

И вышел.

Шагая подтаявшей дорожкой к дому, он прокручивал разговор с бомжом и все время возвращался к его последнему взгляду, которым тот проводил гостя. Что-то в этом взгляде было не так, что-то настораживало истонченную службой и жизнью душу эксперта.

Подходя к дому, подзадержавшись перед дверью, он хотел было оглянуться и вдруг понял — этого делать нельзя. Ему вслед наверняка смотрит хмельной Михалыч. И, осознав это, Худолей понял, наконец, в чем дело, в чем причина его беспокойства — настороженный взгляд бомжа никак не вязался с тем его обликом, каким он предстал в своей ночлежке. Там был опустившийся, усталый, безразличный ко всему бомж. А уходя, Худолей столкнулся с цепким взглядом человека, который может постоять за себя, который еще на что-то надеется в жизни, у которого есть, есть еще кое-какие стремления.

Худолей вошел в дом, плотно закрыл за собой дверь, поднялся на второй этаж и тут же подошел к окну, которое выходило в сторону ночлежки. И увидел то, что и ожидал увидеть, — бомж осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, вышел из своего убежища и, торопясь, прямо по лужам побежал к дому. Но не к той двери, в которую вошел Худолей, нет, он обогнул дом и устремился к гаражу.

Пока Худолей, для пользы дела и собственной услады, пьянствовал с бомжом, в доме произошли некоторые события. Вдвинули в машину вместе с носилками и увезли в город труп Объячева. Никто из жильцов не вышел проводить его, но, как заметил Пафнутьев, едва ли не все наблюдали из окон — каждый из своего, ни у одного окна он не заметил двух фигур. Только телохранитель Вохмянин постоял на пороге и, убедившись, что справятся без него, ушел в дом.

Через полчаса позвонил Шаланда и сказал, что заключение о вскрытии будет к вечеру. Андрей обошел все выходы из дома и опечатал их, оставив лишь главный вход, а сам расположился поблизости проследить за тем, чтобы никто не уехал без распоряжения Пафнутьева.

Беглый осмотр дома, или, лучше сказать, поверхностный обыск ничего не дал. Ни в одной комнате не было найдено ничего, что хоть как-то прояснило ночное убийство.

Худолея больше всего интересовало — к кому с такой поспешностью рванулся Михалыч. Он затаился на лестнице, ожидая, когда тот появится в доме, но упустил бомжа. Тот, похоже, знал расположение комнат, коридоров и лестниц куда лучше, чем могло показаться. Похоже, не зря получил в глаз от Объячева — шастал он по дому наверняка чаще, нежели признавался в этом. Когда, истомившись в своей засаде, Худолей вышел из-под лестницы и подошел к окну, то увидел лишь, как Михалыч входит в свое убежище.

К кому он прибегал? Кого и о чем хотел предупредить?

А ведь предупредил же — у него не хватило терпения подождать всего несколько минут, пока Худолей войдет в дом, он тут же побежал за ним. Пистолет — вот в чем дело. Скорее всего, он сообщил кому-то, что пистолет изъят. Или же поспешил убрать какие-то следы, унести какую-то улику.

— Ну, ты даешь, старик, — озадаченно пробормотал Худолей. — С тобой, я смотрю, не забалуешь… На кого же ты работаешь, в таком случае? И не ты ли хлопнул любимого хозяина? А что, вполне возможно. Пока все ужинали и выясняли отношения, пробрался незамеченным в дом, разулся у входа, чтобы не наследить жидкой грязью, сделал свое черное дело и вернулся к себе, прихватив по дороге бутылку виски. Очень даже может быть, — продолжал бормотать Худолей. — Хотя поверить в это трудно.

Пафнутьева он нашел в каминном зале — тот беседовал со странным человеком какого-то нервно-возбужденного вида. Тощий бледный тип с седой щетиной и в мятом пиджаке, в котором он, похоже, и спал эту ночь, поминутно вскакивал, обегал вокруг стола, за которым сидел Пафнутьев, присаживался, заламывал пальцы, так что слышался живой треск рвущихся сухожилий, снова садился. Пафнутьев наблюдал за ним молча, сосредоточенно, с едва заметной скукой. Он даже не поворачивал головы вслед за нервным и смотрел на него, лишь когда тот пересекал линию его взгляда.

— А вот и наш эксперт, — громко, внятно произнес Пафнутьев, увидев входящего Худолея, произнес с единственной целью — остановить носящегося кругами человека. — Прошу садиться, — опять громко и раздельно произнес Пафнутьев. — Есть вопросы, есть, надеюсь, ответы. Надо и то, и другое произнести вслух, чтобы не было у нас ни вопросов, ни ответов.

— Это как? — не понял нервный.

— Шутка, — ответил Худолей. — Начальство шутит.

— В этом доме? В этот момент? В-в-в… Когда я в таком состоянии? Шутка?!

— Если дело не допускает шуток, значит это несерьезное дело. — Пафнутьев говорил все с той же размеренностью, чтобы нервный осознал необычность слов, которые он произнес.

Тип замер на секунду, подумал, но, видимо, у него не хватило сил и терпения понять сказанное, и он снова устремился вокруг стола. Худолей перехватил его на одном из виражей. Уцепившись за руку, подтащил нервного к стулу и усадил, положив его руки ладонями вниз на стол. Когда тот попытался было снова вскочить, Худолей вынул из кармана куртки пистолет и со стуком положил на стол.

— Ваше оружие?

— Что? — отшатнулся нервный.

— Объячев, хозяин дома, был убит из этого пистолета. А вот и глушитель. — Худолей был суров, неулыбчив, но Пафнутьев уловил, уловил все-таки в самых уголках худолеевских глаз шалые искорки. — Сейчас он находится в морге. На вскрытии, — замогильным голосом продолжал Худолей. — И когда вскрытие закончится, мы будем знать все.

— О, Боже! — прошептал нервный и отшатнулся на спинку стула. Теперь он не смог бы бегать вокруг стола, даже если бы позволили, даже если бы помогли подняться со стула.

— Это Вьюев, Олег Игоревич Вьюев, — пояснил Пафнутьев. — Давний друг, хороший знакомый Объячева. Они вместе начинали, прошли через трудности становления и сохранили добрые отношения, привязанность друг к другу. Он гостил у Объячева. И теперь переживает, потому что оказался здесь в ту самую ночь, когда его друг и соратник был убит.

— Объячев — мой друг? — простонал Вьюев, горестно раскачиваясь из стороны в сторону. — Он обобрал меня, как… как… — Вьюев развел руки в стороны, не в силах подобрать слово, которое бы отразило его чувства.

— Хорошо обобрал?

— Начисто! — как от боли вскрикнул Вьюев.

— Что вы можете сказать по этому поводу? — Пафнутьев указал на пистолет и глушитель, которые все еще лежали на столе.

— Впервые вижу. — Тот с легкой брезгливостью отодвинул от себя оружие. — Никогда не пользовался.

— И мысли такой не было? — уточнил Пафнутьев.

— Мысли? — удивился вопросу Вьюев. — Мысли были.

— Что же останавливало?

— Здравый смысл.

— И немного робости?

— Разумеется. А как же… Робость входит в понятие здравого смысла. Робость, опасливость, страх. — Вьюев немного успокоился, выглядел увереннее, на вопросы отвечал убежденно, будто речь шла о вещах, которые он хорошо обдумал и пришел к твердым решениям.

Пафнутьев смотрел на сидящего перед ним человека и понимал, ясно понимал — это не слабак. А его нервное и бестолковое кружение вокруг стола — всего лишь минутная слабость, которая бывает и у самых сильных людей. Знал Пафнутьев и другой закон — слабаки редко плачут, гораздо чаще слезы катятся у людей сильных, способных на поступки решительные, отчаянные, безоглядные. Сильные не просто плачут, они рыдают, но не надо им напоминать об этом.

— Вы приехали к Объячеву за деньгами?

— Да.

— А он?

— Послал.

— Деньги?

— Меня послал. Сказать куда?

— Догадываюсь. Это был его окончательный ответ?

— Он говорил всякие слова, произносил какие-то обещания, какие-то надежды пытался внушить, но я понимал — никогда моих денег не отдаст. Не сможет. Он сам об этом не догадывался, но я понял — Объячев воспринимал возвращение долга как личное оскорбление. Он не мог переступить через себя. Мог только брать. Причем, брал всем.

— Всем — это как? — спросил Пафнутьев.

Вьюев еще дальше отодвинул от себя пистолет. Некоторое время молча смотрел в окно — солнечные лучи били ему прямо в глаза, но он, казалось, не замечал этого неудобства, более того, смотрел на солнце, не мигая, будто для него это было привычное занятие.

— Чем брал? — Вьюев усмехнулся. — Говорю же — всем. Унижением, оскорблением… Зная, что человек не может вернуть долг, пустяковый долг, больших долгов он не прощал, так вот, зная, что с этого человека ничего уже взять нельзя, он брал его самолюбие, достоинство. Он растаптывал его, превращал в тряпку и этим как бы возвращал долг. Как-то приехал ко мне за деньгами… Я не смог ему тогда вовремя вернуть долг. И тогда он изнасиловал мою жену.

— При вас, что ли?

— Нет, я отлучился куда-то. За коньяком пошел. Этого времени ему хватило.

— Распили коньяк? — спросил Пафнутьев таким тоном, будто это сейчас было самым важным. Впрочем, вполне возможно, что это, действительно, было самым важным.

— Да, распили. Но о том, что он сделал с моей женой, я узнал, когда он уже уехал.

— И тогда вас посетили мысли насчет вот этих дел. — Пафнутьев кивнул на пистолет, лежавший на столе.

— Мысли насчет этих дел меня не покидали никогда, — отчаянно признался Вьюев. — Они всегда были при мне.

— И наконец представилась возможность…

— Не надо! — он махнул рукой. — Не надо мне клеить это убийство. Уж поверьте мне, я бы нашел способ сделать это совершенно неуязвимо. Так, что вам и в голову не пришло бы задавать мне вопросы и вообще встречаться со мной.

— А это возможно? Совершить убийство неуязвимо?

— Да! — отрывисто произнес Вьюев. — Да! — повторил он уже с вызовом, твердо посмотрев в глаза Пафнутьеву. — У меня было несколько вариантов.

— Домашние заготовки?

— Можно назвать и так.

— Поделитесь, — попросил Худолей, решив, что и он, наконец, может вмешаться в этот рискованный разговор.

— Ни за что! — усмехнулся Вьюев. — Это мои маленькие изобретения, они еще не запатентованы. Кто знает, с кем меня еще сведет судьба, глядишь, и пригодятся.

— Отчаянный вы человек, — уважительно произнес Пафнутьев. — С куражом.

— Что вы хотите — предприниматель первого поколения. Мои дети будут осторожнее, мои внуки вообще станут законопослушными и исправными налогоплательщиками.

— Куда вы удирали ночью с чемоданом?

— Спасался, — пожал плечами Вьюев. — В доме труп. С покойником у меня отношения сложные. Можно сказать, больные. На каждом этаже милиция, оперативники, эксперты… Надо бежать.

— Вы не убивали Объячева? — прямо спросил Пафнутьев.

— Нет, — быстро ответил Вьюев. — Не убивал, хотя…

— Слушаю внимательно.

— Хотя сейчас вот, за этим столом, этим утром, разговаривая с вами… Я начинаю об этом сожалеть. Если я этого и не сделал…

— Вы имеете в виду убийство?

— Да, разумеется… Так вот, если я этого и не сделал… то только по одной причине — я все еще надеялся получить с него деньги, все еще думал, что это возможно.

— Много денег? — невинно спросил Худолей.

— Тысяч двести.

— Долларов?

— Конечно. Для него это были не слишком большие деньги, так, средненькие… Как вы думаете, во сколько ему обошелся этот домик?

— Понятия не имею, — чистосердечно признался Пафнутьев.

— Наверняка побольше миллиона.

— Долларов? — охнул, как от удара. Худолей.

— Не тугриков же, — усмехнулся Вьюев.

— И в этот свой приезд вы поняли окончательно и бесповоротно, что денег с Объячева уже не получить? — спросил Пафнутьев, снова выходя на тему убийства.

— Да, понял. Но — я не стал бы его убивать здесь, при таком количестве народа. Не стал бы. Но скрывать не буду — я удовлетворен случившимся, мне ничуть его не жаль, и если я о чем-то действительно сожалею, так это о том, что уже никогда с него своих денег не получу.

Пафнутьев помолчал, склоняя по своей привычке голову то в одну сторону, то в другую, то к одному плечу, то к другому. Это производило такое впечатление, будто он выслушивал доводы то одной стороны, то другой, то сомневался, то отбрасывал свои же сомнения. Он не смотрел ни на Вьюева, ни на Худолея, чтобы они не отвлекали его от мыслей глубоких и проницательных. Пафнутьев водил пальцем по полированной поверхности стола, следуя за причудливыми узорами орехового дерева, и, наконец, поднял голову, встретился взглядом с Вьюевым.

— Что у вас в чемоданчике?

— Документы. — Вьюев нервно передернул плечами.

— Какие?

— Деловые… Разные. Договоры, расписки, обязательства.

— Все документы… ваши личные?

— Не только… Когда все это случилось… Я нахватал у Объячева… Какие подвернулись. Со стола, из сейфа…

— Сейф был открыт?

— Нет.

— Как же вам удалось проникнуть в него?

— Удалось.

— Я смотрю, у вас много домашних заготовок?

— Вы еще не обо всех знаете, — отчаянно заявил Вьюев.

— Поделитесь, — опять попросил Худолей.

— Как-нибудь при случае.

— С какой целью вы пытались похитить объячевские деловые бумаги?

— Я подумал, что с их помощью мне удастся доказать его долг и хоть что-нибудь вернуть.

— Подводим итоги, — сказал Пафнутьев. — Причины убить Объячева у вас были. Желание убить тоже имелось. Мысли убить Объячева вас посещали часто и настойчиво. Более того, вы не один раз задумывались над тем, как убить Объячева столь хитро и предусмотрительно, чтобы следствию и в голову не пришло заподозрить в этом злодейском преступлении именно вас. Скажите, гражданин Вьюев, я правильно все изложил?

— Да, совершенно правильно. Только в одном месте допустили ошибку.

— Какую?

— Вы назвали преступление злодейским. Это не так. Здесь нет никакого злодейства. Это был бы справедливый акт возмездия.

— Олег Игоревич… А вы никому ничего не должны? За вами никаких долгов не числится? Денежных, нравственных, товарищеских?

Некоторое время Вьюев с недоумением смотрел на Пафнутьева, потом усмехнулся каким-то своим мыслям, потер ладонями бледное после бессонной ночи лицо, да так и остался сидеть, опустив голову.

— Понимаю вас, — наконец сказал он. — Согласен с тем, что, вполне возможно, кто-то мечтает лишить жизни меня и наверняка когда-нибудь лишит… Говорю же — предприниматель первого поколения. Все мы живем хорошо, но недолго. Но я не убивал Объячева.

— Кто, по-вашему, мог это сделать? Здесь, в этом доме, не так уж много людей, согласитесь… Вот вы, жена, красавица-секретарша, домработница, телохранитель…

— Бомж в сарае, — подсказал Худолей.

— Как, у него был личный бомж? — весело удивился Пафнутьев.

— Почему был? Он и сейчас есть. Отдыхает после хорошего виски.

— Два строителя, — подсказал Вьюев. — Вы с ними уже беседовали?

— Чуть позже, — сказал Пафнутьев, поднимаясь. — А вас прошу больше не убегать. Это производит дурное впечатление на следствие.

— Совершенно верно, — кивнул Худолей. — Приличные предприниматели так себя не ведут. — Он осуждающе посмотрел на Вьюева. — Если, конечно, совесть их чиста и непорочна.

— Мне бы документы мои получить… Это как, возможно?

— Чуть попозже. — Привычными своими словами Пафнутьев наловчился уходить от всех срочных вопросов и решений. «Чуть попозже», говорил он, когда слишком уж его торопили, когда нечего было сказать или, вообще, преждевременно было произносить что-либо определенное.

Строители жили в подвале. Это была большая комната, почти зал, который в будущем можно бы приспособить и под настольный теннис, и под бильярд, и даже под небольшое стрельбище — чего только по пьянке не придет в голову загулявшим гостям. По диагонали, из угла в угол, расстояние явно превышало двенадцать метров, и из воздушных пистолетов вполне можно устраивать полуночные состязания.

Здесь было тепло, сухо, вдоль стен шли толстые, горячие трубы — отопление в доме было свое, независимое от внешних условий, от государственных котельных. И воздух свежий — три небольших окна у потолка давали достаточно и света, и воздуха.

Вдоль стены стояли несколько кроватей, скорее всего, позаимствованных в какой-нибудь соседней воинской части. Но заняты были только две — с них-то и поднялись два мужичка, едва Пафнутьев вошел. Поднялись, да так и остались стоять у своих кроватей, словно ожидая от него каких-то указаний.

— Вольно! — сказал Пафнутьев, закрывая за собой дверь. Мужички расслабились, заулыбались и сели на кровати, с которых только что поднялись. — Кто такие будете?

— Работаем мы здесь… — ответил молодой — более щуплый и, похоже, пошустрее.

— Давно? — задал Пафнутьев самый невинный вопрос, не предполагая, что он окажется самым существенным из всех, которые он вообще мог задать.

— Да уже больше года, — ответил тот, что постарше.

— Да-а-а? — удивился Пафнутьев. — А сами откуда?

— Западная Украина. Золочев.

— А дома жены молодые, дети малые?

— Так оно и есть.

— И что же вы тут делаете?

— Штукатурные работы, кирпичная кладка, камин вот сложили, отопление провели… Сейчас третий этаж вагонкой обшиваем. Хватает работы.

— Когда домой?

— Собирались через месяц… А теперь даже и не знаем.

— В чем проблема?

— Хозяина-то нашего, говорят, убили…

— Точно убили. — Пафнутьев сел на свободную кровать. — Могу подтвердить. Этой ночью и убили.

— Вопрос возникает…

— Слушаю внимательно.

— Кто же заплатит за работу?

— Сколько вам не заплачено?

— За весь год и не заплачено.

— За год?!

— Мы и намекали, и открытым текстом, и за горло брали нашего Константина Александровича…

— И что же Объячев? Устоял?

— Устоять-то устоял… Да, видно, не все такие лопоухие, как мы, — сказал молодой парень. — К кому нам теперь за деньгами-то? Или все так и ахнулось?

— Не знаю, ребята, — развел руками Пафнутьев. — Вопрос не простой. И если уж говорить откровенно…

— Ну? Ну? — нетерпеливо, почти хором заторопили его рабочие, побледнев от дурных предчувствий.

— Не завидую я вам.

— Да не надо нам завидовать! Мы тоже никому не завидуем! Нам деньги нужны!

— Понимаю, — кивнул Пафнутьев. — Хорошо вас понимаю. И потому не завидую. И сразу говорю — не по моей это специальности. Моя забота убийцу найти.

— А почему к нам пришли с этим делом?

— Не только к вам, я ко всем подхожу. Народу в доме не так уж много, человек пять, семь… С вами чуть побольше. Убийца в доме. Кто?

Но даже эти суровые слова не смогли сбить мужиков с их собственных проблем, похоже, они и не услышали вопроса Пафнутьева, озабоченные уплывающими из рук деньгами, которые зарабатывали целый год. Они смотрели Пафнутьеву в глаза, и он хорошо видел, что нисколько не заботит их поиск убийцы, что думают они сейчас только о деньгах. Впрочем, их напряженное, сосредоточенное молчание могло быть истолковано совсем иначе. И Пафнутьев мог при желании озвучить сейчас их мысли иначе — все ли сделано чисто, не осталось ли следов, нет ли чего такого, за что их могут привлечь, уличить и посадить надолго.

Всматриваясь в лица мужиков, вслушиваясь в их горестные причитания, Пафнутьев не мог избавиться от впечатления, что во всем этом таится какой-то второй смысл. Или рабочие недоговаривают, или говорят не самое главное. То вдруг без всякой надобности быстро переглянутся, словно сверяя свои слова, словно советуясь. И еще видел Пафнутьев — нет, все-таки нет в них истинной горести, боли, разочарования. Не так себя ведут люди, которые, отработав год, вдруг обнаруживают, что получать нм нечего и даже более того — не от кого. В какой-то неуловимый миг показалось ему, что они не столько печалятся, сколько хотят показать свою опечаленность.

И он решил проверить свои впечатления.

— Как же вас дома-то встретят? Там же на деньги надеются? Наверное, в долги залезли в надежде на ваши заработки?

— Ой, не знаю, не знаю! — запричитал, раскачиваясь из стороны в сторону, старший рабочий. — Боюсь даже думать об этом, боюсь даже представить, что будет, когда скажу все, как есть. — Он замолчал, продолжая раскачиваться с закрытыми глазами.

Нет, не убедили эти слова Пафнутьева. Холодными показались. Так может произносить текст слабенький актер, но не человек, которого только что ограбили, который минуту назад узнал, что обманут подло и нагло.

— Как вас зовут? — спросил Пафнутьев чуть жестковато, не отделавшись еще от впечатления, что его разыгрывают.

— Меня Васыль Вулых, а вуйко — Степан Петришко.

— Вуйко? Это имя такое?

— Нет, вуйко — это вроде дядька, вообще, старший, уважаемый…

— Понял, — кивнул Пафнутьев. — Он, значит, вуйко, а ты совсем даже не вуйко?

— Дело не в этом… Парень помоложе может назвать меня вуйко. Посреди нас двоих — Степан для меня вуйко, а я для него просто Васыль.

— Как я понимаю… в доме жили не очень мирно?

— Какой там мир! — воскликнул Степан, и Пафнутьев вдруг уловил, почувствовал в его голосе ту искренность, которой так не хватало ему до сих пор. И с облегчением убедился, что первое его впечатление не ложное, не надуманное, не вызвано дурной подозрительностью. — Грызлись все, как собаки!

— Вы здесь питались? — спросил Пафнутьев.

— Да, — подтвердил Степан. — Нас кормили.

— В подвале?

— Когда хозяин был дома, то за общим столом.

— Все вместе? — удивился Пафнутьев.

— Да, разом.

— И выпить давали?

— Если хозяин пил, то и нам подносили. Что он пил, то и мы.

— Так нечасто бывает.

— Так почти не бывает, — сказал Васыль. — Потому и терпели год… Вроде, за одним столом питаемся, не кормят, как собак где-то во дворе, за углом… Все за столом — и мы за столом. Получалось, что вроде как одна семья… Потому и язык не поворачивался каждый раз кричать: «Давай деньги! Давай деньги!».

— А когда гости?

— Смотря какие гости… Если его люди, из города, по своим делам, то, конечно, он сидел с ними наедине. Если приходили соседние застройщики… Вместе сложности обсуждали, за одним столом.

— Да ладно тебе трепаться! — вдруг сорвался Степан. — Зарядил — за одним столом, за одним столом… Триста лет в гробу я видел его стол! Ты мне отдай положенное, а я уж как-нибудь сам прокормлюсь! Тоже еще — благодетель! Дерьмом он жил, дерьмом и подох.

— И вам совсем-совсем его не жалко? — удивился Пафнутьев.

— Кого? Объячева, что ли? Триста лет в гробу в белых тапочках! Он как-то проболтался — в ресторане посидел вечерок со своими ребятами…

— И что? — спросил Пафнутьев. — Хорошо посидел?

— Наша с Васылем годовая зарплата! Вот цена их ужина. Не собирался он нам платить, не собирался! Это я знаю точно и всегда Васылю повторял. Он не верил. А сейчас хошь-не хошь, а верь!

— Теперь-то уж точно заплатить не сможет.

— И не собирался! — твердил свое Степан. — Я тебе это говорил? Спрашиваю — говорил?

— Было дело, — кивнул Васыль.

— Часто говорил?

— Частенько.

— Я прав?

— Ты всегда, Степан, прав.

— Вы сказали, что в этом доме все грызлись, как собаки, — напомнил Пафнутьев. — Что вы имели в виду? Лаяли, кусались, рычали?

— Гавкать не гавкали, и чтоб кусаться, тоже не замечал… Но, знаете, у всех было на душе вроде как злобство. Тот этого ненавидит, этот того терпеть не может, все вместе сраного Объячева готовы растерзать…

— За что?

— А! — Степан махнул рукой. — Конечно, он всех кормил, одевал, кое-кого по островам возил, по странам жарким… Но как сказать… Не по доброте душевной, не из щедрости и бескорыстия, нет. Жлоб он, вот что я скажу. Все, кто в этом доме жил, были для него прислугой. И потом, знаете, можно и с прислугой нормально жить, а этот Объячев никогда не забывал напомнить, что ты прислуга. Я не возражаю, пусть прислуга, но плати! У меня семья в Золочеве год ничего кроме картошки не ест! Год!

— И однажды вам это надоело, — произнес Пафнутьев без вопроса, просто проговорил, как бы вывод для себя сделал, но Степан почувствовал — надо что-то ответить.

— Почему однажды? — он передернул плечами. — Это давно мне надоело. Васыль все сдерживал меня, а то я бы давно с этим хмырюгой разобрался.

— А как с ним можно разобраться?

— Как? Да тыща способов! Принес бы он мне эти денежки, в жменьке принес!

— В чем?

— В ладошке.

— Так как же все-таки с ним можно было разобраться?

— Морду набить — это первое дело. Петуха пустить в этот домик тоже можно. Работу так сделать, что через месяц все развалится, через месяц все надо по новой отделывать.

— Так, — кивнул Пафнутьев. — Это уже три способа. И еще есть другие?

— Есть.

— Слушаю вас внимательно.

— Телевизор видели в каминном зале? Он три тыщи долларов стоит. Его нетрудно вывезти. Никто и не заметит. Ковры видели в рулоны свернутые? Иранская ручная работа. Даже набор каминный — лопаточка, щипчики, совочек… Мне полгода надо вкалывать, чтобы такой набор купить.

— Неужели совок с лопатой может столько стоить? — ужаснулся Пафнутьев.

— Шведское исполнение, кованый металл, винтовой узор, квадратное сечение, отделка из дуба, подставка с фигурными крючками, тоже коваными… — Степан смотрел на Пафнутьева даже как-то жалостливо, как на человека, которому приходится объяснять такие простые вещи. — Опять же, надо учесть — это предмет роскоши. Я бы мог выковать такой набор, и он обошелся бы Объячеву в десять раз дешевле… Но есть некие неуловимые признаки хорошей фирмы. И платят за эти вот неуловимые признаки, а не за изделие и не за класс самой работы.

Степан как-то сразу, резко переменился — уже не гневался на Объячева, сделался спокойным, усталым. Поставив локти на колени, скрестил тяжелые, натруженные ладони и, казалось, просто ждал, пока Пафнутьев уйдет и оставит их с Васылем вдвоем.

«А как пылал, как горел всего две минуты назад!» — изумился Пафнутьев.

Самое большое удивление, самая ошарашивающая неожиданность подстерегала Пафнутьева все-таки не в этом доме, где, казалось, все было пропитано какими-то тайнами, недомолвками, загадочными превращениями и перепадами в настроении людей. Оставив Худолея и Андрея в объячевском особняке и наказав никого не выпускать, Пафнутьев выехал в город. И вот там-то, в морге, где знакомый патологоанатом должен был сделать вскрытие Объячева, Пафнутьева и поджидало сообщение, которое перевернуло все его соображения, вместе с подозрениями, прикидками и скромными озарениями.

Вначале, добравшись до своего кабинета, он позвонил Шаланде.

— А! — обрадовался тот. — Задержал злодея?

— Какого? — невинно удивился Пафнутьев.

— Ну, как же! Убийцу схватил?

— Знаешь, Шаланда, у меня такое впечатление, что этот убийца вовсе и не злодей.

— Кто же он? Жертва?

— Очень даже может быть.

— Да? — замедленно спросил Шаланда, но, не поняв, что хочет сказать Пафнутьев, на что намекает, тут же слегка обиделся. — Ты уж там без меня разбирайся, кто злодей, а кто невинная жертва. Мне этого не понять по темноте и невежеству, но когда что-то касается дела… Ты слышишь меня?

— Я слушаю очень внимательно.

— Так вот, когда касается дела, тут я на коне. Могу и слово сказать дельное, и вообще… Как ты думаешь, кто такой Объячев?

— Это который с дырявой головой?

— Он самый. Так кто же он?

— Магнат.

— Ни фига, Паша! Он не магнат. Мои ребята навели справки. За последний год он здорово обнищал. Но скрывал это, как дурную болезнь.

— Даже так… — пробормотал Пафнутьев.

— Из пяти заправочных станций у него осталось две, молочный завод отобрали крутые ребята за долги.

— А железобетонный?

— Пока за ним. И мебельная фабрика тоже.

— Знаешь, Шаланда, это мне напоминает одну американскую историю… Миллионер за один день просадил на бирже двадцать миллионов долларов. У него осталось пятьдесят миллионов. Он бросился с крыши небоскреба, оставив записку: «Я не представляю, как дальше жить».

— А кому достались пятьдесят миллионов? — серьезно спросил Шаланда.

— Какие пятьдесят миллионов? — Пафнутьев был не менее серьезен.

— Ну, о которых ты только что рассказывал. — Шаланда начал раздражаться.

— Я?!

— Значит, так. — Шаланда понял, что над ним издеваются, и перешел на сухой тон. — Убийца в доме, это совершенно ясно. Согласен?

— Могли стрелять в окно, — заметил Пафнутьев. — Объячев любил спать при открытом окне. Когда его нашли, окно было распахнуто настежь. Стрелять могли откуда угодно, вокруг полно недостроенных домов.

— Так ведь это… Твой Худолей говорил даже о позе, в которой якобы находился убийца в момент выстрела.

— Худолей говорил о горизонтальном полете пули. Но это имеет значение только в том случае, если бы Объячев действительно лежал головой на подушке.

— А как ему еще лежать?

— Он мог находиться в полулежачем положении, мог сидеть, опершись о спинку кровати.

— Ты так думаешь? — растерянно спросил Шаланда.

— А что касается утерянных им заправочных станций… Он мог их продать, а деньги вложить в дом.

— Тоже верно. Как бы там ни было, Паша, но дом надо перевернуть вверх ногами. Надо искать оружие.

— Нашли, — негромко сказал Пафнутьев.

— Кто нашел? — воскликнул Шаланда.

— Худолей.

— Но ты ведь сам только что говорил, что стреляли с соседнего участка! — возмутился Шаланда.

— Я этого не утверждал. — Пафнутьев оставался невозмутимым. — Просто предположил — не стреляли ли в окно? А что касается пистолета, глушителя… Да, Худолей все это обнаружил и приобщил к делу. Но твои ребята тоже неплохо сработали.

— Да? — польщенно протянул Шаланда. — Они у меня такие!

— Как сели возле дверей, так и не поднялись. Никого из дома не выпустили. Даже мне с трудом удалось пробиться и выскочить в город.

— Так, — крякнул Шаланда. — Хорошо, Паша. Все это очень хорошо. Ты разговаривал с патологоанатомом?

— Нет еще… А что?

— Поговори с ним, Паша. У вас должен получиться разговор. Надеюсь, он будет содержательным.

— Кстати… Что с гадалкой? Она в самом деле предсказала Объячеву смерть в собственной постели?

— Работаем, Паша, работаем. Будут результаты — доложу. — И Шаланда положил трубку.

Патологоанатом встретил Пафнутьева потрясающим своим взглядом — сквозь толстые и, кажется, зеленоватые стекла очков на мир смотрели не то человеческие глаза, не то просто за стеклами шла какая-то своя, таинственная жизнь.

— Здравствуйте! — сказал Пафнутьев громко и радостно, чтобы хоть голосом попытаться нарушить стылую какую-то, холодящую тишину морга.

— Рад вас видеть в добром здравии, — поморщился эксперт, что, очевидно, означало радостную улыбку.

— Говорят, у вас новости?

— А у нас всегда найдется, чем порадовать хорошего человека.

— Сегодня утром доставили труп Объячева…

— Пообщались мы с вашим Объячевым, познакомились.

— Как я понимаю, смерть наступила от выстрела в голову?

— Не сказал бы, не сказал бы, — пропел эксперт.

— От чего же?! — невольно воскликнул Пафнутьев.

— Сие есть тайна великая, — эксперт скорчил безутешную гримасу. — Великая и непознаваемая.

— Простите… Может, мы говорим о разных людях?

— Здесь не говорят о людях… Здесь говорят о том, что от них осталось. Да, конечно, я вынужден с вами согласиться — в голове трупа зияет большая сквозная дыра. Все в наличии — входное отверстие, выходное отверстие… Жить с такой раной невозможно. И если вы вздумаете убеждать меня, что это не так…

— Ни в коем случае! — поспешно вставил Пафнутьев.

— И правильно, — кивнул эксперт. — Не надо меня в этом убеждать. К сожалению, я не был знаком с эти человеком при жизни, но люди, которые его знали, говорят о нем разное… Кто он был на самом деле… Сие есть тайна великая.

— Да, скорее всего, — поддержал Пафнутьев разговор, маясь от неопределенности. — Вы сказали, что он умер не от выстрела в голову?

Эксперт помолчал, скорбно рассматривая сидящего перед ним Пафнутьева, потом принялся что-то изучать на своих ладонях, красных от постоянного мытья, оборотил свое лицо к окну, и оно осветилось — слепящее солнце било прямо ему в глаза.

— В самое сердце поразил его убийца.

— В сердце?! — оторопел Пафнутьев.

— Пойдемте. — Эксперт поднялся и быстрыми, частыми шагами направился к выкрашенной белой масляной краской двери.

Не любил Пафнутьев бывать в моргах, не любил и всячески избегал этих гнетущих посещений, увиливал, но иногда, как в этом случае, ему попросту некуда было деваться. И он покорно, склонив голову, поплелся вслед за экспертом. А тот едва вошел в морг, включил яркий свет — и Пафнутьев сразу увидел на возвышении накрытое чем-то грязноватым тело Объячева. Подойдя к трупу, эксперт резким движением отдернул простыню и обернулся к поотставшему Пафнутьеву.

— Смотрите, — он ткнул пальцем в едва заметную красноватую точку чуть пониже левого соска. — Вот сюда, точно в сердце вошла игла.

— Игла?

— Назовите ее шилом, как угодно назовите… Но если вы позволите мне немного…

— Позволяю.

— Дело в том, что это, конечно, не игла и не шило. Это был длинный острый предмет небольшого сечения. Скажем, в диаметре где-то около двух-трех миллиметров. Отсюда можно предположить и материал. Сталь. Это наверняка был не алюминий, не медь, не железо, не чугун… — исчерпав свои познания в металлах, эксперт замолчал.

— А длина? — спросил Пафнутьев.

— В тело предмет проник сантиметров на двадцать, может быть, на двадцать пять. Но что касается двадцати сантиметров, то это совершенно точно. А вот уже про двадцать пять ручаться не могу, потому что…

— Значит, стреляли в мертвого? — Пафнутьев и сам не заметил, как перебил эксперта.

— У меня тоже такое впечатление.

— Но здоровый, сильный мужчина в расцвете физических, духовных, сексуальных сил… Как он мог позволить совершить такое над собою?

— Сие есть тайна великая, — смиренно ответил эксперт.

— Значит, стреляли в мертвого… — повторил Пафнутьев, пытаясь осознать открывшиеся перед ним события. — Скажите, а разве человек, который стрелял с близкого расстояния, мог не заметить крови на груди?

— Ее могло не быть. Ну, выступила капелька, ну, выступила вторая… Если на нем был пестрый свитер, махровый халат, одеяло с пододеяльником… Вполне могло случиться так, что стрелявший и не заметил, что перед ним полноценный труп. Особенно если этот выстрел прозвучал вскорости после убийства. Мне все время хочется задать вам один вопрос…

— Слушаю внимательно.

— Не допускаете ли вы, что этот гражданин, который лежит перед вами в данный момент… Не допускаете ли вы, что он во время убийства был пьян?

— Он наверняка был пьян.

— Именно это я и хотел сказать, но не решался, поскольку такого вопроса передо мной не стояло, а навязывать свое видение происходящего… Я бы не хотел произвести впечатление человека, который лезет не в свое дело, простите за грубость выражения.

— Я вам чрезвычайно благодарен за это уточнение. И подтверждаю — он действительно был пьян.

— Но не слишком. — Глаза эксперта за зеленоватыми стеклами неподвижно уставились на Пафнутьева.

— В каком смысле?

— Видите ли… Он, конечно, выпил в тот вечер… Но количество алкоголя, распределенное на столь большое тело, не должно было произвести на него сильное потрясение. Настолько сильное, что он не почувствовал, как в него втыкают стальную спицу.

— Вы сказали спицу?

— Я так сказал? — удивился эксперт. — Ну, что ж, — рассудительно продолжал он, — если я так сказал, значит, так можно сказать.

— А что это еще может быть?

— Понятия не имею. Вязальная, велосипедная… Остро заточенная спица… Она войдет в тело очень легко, почти без усилий.

— И смерть наступает сразу? — уточнил Пафнутьев.

— Без промедления. Но я, с вашего позволения, вернусь к разговору о состоянии этого человека перед смертью… Смею заметить, что вы несколько поспешно осмотрели эту маленькую ранку.

— Я чего-то не увидел?

— Да, с вашего позволения. Прошу обратить внимание. — Пафнутьев вынужден был подойти к самому трупу и склониться над ним, чтобы рассмотреть нечто совершенно маленькое. — Видите?

— Да, ранка.

— Я не о ней. Рядом с ранкой еще один, почти незаметный укол.

— Да, что-то такое просматривается.

— Человек, совершивший убийство, был неопытен в этом деле. Поначалу он хотел уколоть чуть ниже… И в таком случае промахнулся бы, в сердце бы не попал.

— И он исправил свою ошибку?

— Я не об этом, — с чрезвычайной терпимостью произнес эксперт. — Я о другом. Если человека хотят уколоть в одно место, но не доводят преступный замысел до конца, и, чтобы исправить оплошность, колят в другое место, более удачное для осуществления задуманного… О чем это говорит?

— Этот человек не слишком опытен.

— Я о другом. — Эксперт опустил голову, как бы ожидая, пока в комнате заглохнет эхо от глупых слов Пафнутьева. — В каком же состоянии должен был находиться человек, который позволяет совершить над собой все эти попытки? Он не был связан? На нем не было наручников? Его никто не приковывал к батарее? Я не обнаружил на теле никаких следов насилия.

— И как все это понимать? — спросил Пафнутьев растерянно.

— Сие есть тайна великая.

— Ну… великая или не очень великая сия тайна… Разберемся.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. У меня есть некоторые предположения, но говорить о них преждевременно. Мне необходимо во всем убедиться самому.

— Может, поделитесь?

— Позвоните мне завтра.

— У меня тоже есть некоторые предположения, — задумчиво протянул Пафнутьев. — И я тоже хочу кое в чем убедиться сам. Ну и дом построил Объячев себе на погибель! — пробормотал он. — Ну и народец собрал под одной крышей!

— Человек этот жизнь прожил насыщенную. С виду он, конечно, производит впечатление здорового, крупного, сильного… Но в нем все настолько изношено, настолько запущено… Проживи он еще пять лет, на него свалилось бы такое количество всевозможных болезней… Кто знает, кто знает, может быть, такой конец для него наиболее приемлемый.

— В смысле — счастливый? — спросил Пафнутьев, уже в кабинете эксперта.

— Любой конец назвать счастьем весьма рискованно, однако мысли такие посещают и меня.

Уже выйдя на улицу, на солнце, на свежий, весенний воздух, к живым людям, которые ругались, воровали, пили водку, подличали и плодились, Пафнутьев вдруг вспомнил Худолея, который ко всем приставал с каким-то совершенно дурацким капризом — крови-то мало, маловато крови выплеснулось из простреленной головы Объячева. Все тогда воспринимали его слова как неуместную шутку, а мужик-то дело говорил. Потому и крови было мало, что стреляли в мертвого, в которого уже можно было и не стрелять.

А как понимать эти уколы в грудь? Как бы крепко ни спал человек, как бы ни был пьян, но укол острой спицей заставит проснуться кого угодно. А он не проснулся, позволил сделать второй укол, более точный и глубокий, — двадцать пять сантиметров глубины допускает эксперт.

— Как понимать? — в который раз задавал себе Пафнутьев вопрос и не находил, не находил ответа. Ведь когда Объячев встал из-за стола и отправился к себе в спальню, ужин продолжался. Сроднившиеся, хотя нет, сжившиеся под одной крышей люди и без хозяина продолжали пить вино и виски, болтали, смотрели телевизор, наверняка говорили о том, что весна затянулась, что пора бы уже наступить теплу, чтобы закончилась бесконечная грязь на дороге, во дворе, во всем этом крутом поселке… И время от времени кто-то отлучался, то один, то другой. Мало ли какие надобности у кого были — сходить в туалет, высморкаться, помыть руки после курятины, принести бутылку вина или виски… Ужин продолжался несколько часов, поскольку в каминном зале работал телевизор, идти было некуда, и спешить никому не было надобности — из-за стола можно было отправиться только спать.

Объячев ушел первым, раньше обычного — ему стало плохо. Вот тут надо и копать — ему стало плохо. Или устал? Или хотел уединиться? С кем-нибудь…

Уединился.

За столом остались его жена Маргарита, секс-секретарша Света, телохранитель Вохмянин с женой, гость Вьюев, два строителя — Васыль и Степан.

Двое из них убийцы.

Пока двое.

Труп бомжа Михалыча болтался в петле, и ноги его едва не доставали до пола. Вытянись он чуть посильнее, мог бы, наверное, дотянуться кончиками пальцев до досок. Рядом валялась перевернутая табуретка, что должно было сказать опытному человеку, как все произошло — стал бедолага повыше, затянул петлю на тощеватой небритой шее, перекрестился мысленно и оттолкнул ногами последнюю опору в своей жизни. Дернулся несколько раз, прохрипел что-то нечленораздельное и затих навсегда.

Худолей, заглянувший к утреннему своему собутыльнику где-то к вечеру, обнаружил бомжа уже мертвым. Несколько часов он проболтался в петле. И ничто за это время в доме не говорило о новой смерти, неожиданной и бестолковой. Если убит владелец дома и у каждого домочадца могло возникнуть желание лишить жизни тирана, то кому мешало это безобидное существо?

Никому оно не мешало, подумал Худолей, и ему с грустью пришлось признать, что, скорее всего, Михалыч сам покончил с собой. Выпил еще стаканчик виски, и показалось, что нет ему места на земле, никому он не нужен, никто его не любит, а если он сам кого-то еще любит, то тем хуже для него же…

Последние два слова в сознании Худолея неожиданно соединились в одно, и образовалось новое слово, которое чем-то понравилось — негоже…

— Негоже, — проговорил он, вслушиваясь в звучание слова. Всмотрелся в лицо бомжа, которое, хотя и было искажено предсмертными судорогами, но хранило в себе, все-таки хранило остатки удивления, впрочем, это могло быть и удовлетворение. Может, ему уже виделись картины потусторонней жизни, описаниями которых переполнены все нынешние газеты и журналы. Может, он сам удивился своему поступку, столь решительному и бесповоротному, удивился пронесшейся перед его глазами собственной жизни, закончившейся так печально…

Дойдя до этого места в своих невеселых рассуждениях, Худолей, сам того не замечая, потянулся к стоявшей на столе бутылке виски. Рука его уже обрела твердость и цель, мысли направились в нужную сторону, но за долю секунды до того, как пальцы сомкнулись на бутылке, он почти в ужасе отдернул руку.

И все.

Начиная вот с этой самой секунды, мысли Худолея приобрели совершенно другое направление — жесткое, профессионально-цепкое. Теперь он твердо знал — самоубийства не было. Было безжалостное убийство. Наверное, так можно сказать — безжалостное, потому что убийства все-таки бывают и из жалости, и по собственной бестолковости, и из чувства возмездия, которое худо-бедно, но иногда все-таки оправдывает содеянное. А тут было именно безжалостное убийство, поскольку не очень старый, но уставший от жизни, от людей, от самого себя бомж никому не мешал. Если и посещали его какие-то желания — то разве что стремление угодить людям, сделать для них что-то доброе, чтобы дали поесть, позволили переночевать в таком вот сарае.

Неужели даже столь невинное желание может погубить человека и свести в могилу?

Поначалу Худолей и сам не мог понять — откуда у него вдруг появилась уверенность в том, что здесь, в этой сторожке, произошло преступление. Но он привык доверять своим выводам и не спешил от них отказываться. Он еще раз осмотрел комнатку, лежак, на котором оставил бомжа утром, стол, заваленный остатками пищи, один вид которой вызывал содрогание. Потом взгляд его коснулся бутылки, он вспомнил, как только что отдернул руку, готовую плеснуть виски в стакан, и понял все сразу и до конца.

В этот момент на окно легла чья-то тень, и красноватый свет закатного солнца оказался перекрыт. Комната сразу сделалась серой и мертвенно-холодной. Но тень мимо окна прошла к двери и комната, стол и даже сероватое лицо мертвеца сразу сделались розоватыми, теплыми.

Дверь раскрылась, и в комнату заглянул Пафнутьев.

— Паша! — радостно вскричал Худолей. — Наконец-то мы снова вместе! Наконец-то свершилась моя мечта — увидеть тебя живым и невредимым!

Пафнутьев молча закрыл дверь и уставился на чуть раскачивающееся тело бомжа. Худолей, осознав, что его восторги были неуместны и даже кощунственны, посрамленно примолк и стоял, виновато вытянув руки вдоль тела.

— Это ты с ним так поступил? — спросил Пафнутьев.

— Нет, он сам… Вернее, мне показалось, что ему помогли.

— Показалось?

— Если уж быть откровенным, а с тобой, Паша, я всегда, если помнишь, откровенен весь, до конца, без утайки, что, собственно, и дает мне право надеяться на понимание и снисхождение, столь необходимые в нашей с тобой, Паша, работе, не только полезной для общества, но и опасной…

— Остановись. — Пафнутьев устало махнул рукой и сел на подвернувшийся стул. — Что здесь происходит?

— Захожу минут десять назад и вижу картину не просто неожиданную, а, можно сказать, жуткую.

— Это и есть личный бомж Объячева?

— С этим гражданином мы сегодня утром пригубили по глоточку виски.

— Представляю себе этот глоточек! Один в петле болтается, а второй впал в безудержное словоблудие.

— Горько! — воскликнул Худолей оскорбленно. — Горько слышать подобные слова от человека, с которым судьба свела меня на годы, и какие годы! — Худолей безутешно качнулся из стороны в сторону.

— Так и будешь раскачиваться?

— Я, Паша, для тебя уже неживой, да? Уже покойник?

— Что здесь произошло? — спросил Пафнутьев, прерывая худолеевские причитания.

— Убийство.

— Или самоубийство?

— Нет! — горячо воскликнул Худолей и, как это бывало с ним в такие моменты, прижал к груди полупрозрачные свои ладошки, так похожие на мороженые тушки морского окуня.

— Может быть, вы с ним столько выпили, что ему больше ничего не оставалось, как сунуть голову в петлю?

— Через три минуты после того, как я утром вышел из этой забегаловки, он сам помчался в дом. На своих двоих.

— Зачем? Вам не хватило?

— Паша! — воскликнул Худолей. — Не надо так со мной! Я очень обидчивый. А в обиде я страшен.

— И во хмелю, — добавил Пафнутьев.

— У нас еще осталось! — в отчаянии воскликнул Худолей. — Посмотри на бутылку! Этот человек нашел пистолет в грязи под окнами и бескорыстно вручил его, сказав перед смертью…

— Он знал, что умрет?

— Не знал! Но жизнь, Паша! Жизнь! Не забывай о ней! Она все ставит на свои места.

— Не забуду, — заверил Пафнутьев.

— Так уж получилось, что те его слова оказались предсмертными.

— Что же он все-таки сказал?

— Его голос дрожал, по глазам текли слезы, горло сжимали судороги, но он произнес эти слова… Он сказал, что вручает мне это орудие убийства, но я должен поклясться, что найду убийцу и достойно его покараю.

— Зачем он побежал в дом после того, как вы расстались? Зачем он побежал в дом, едва ты вырвал у него пистолет? Он сказал, где его нашел?

— Сказал.

— Зачем он побежал в дом?

— Не знаю, Паша.

— А я знаю. Он побежал в дом сказать, что пистолет изъят, и чтобы человек, который выбросил его в окно, был осторожен с нами. Он знал, кто стрелял. Хотел быть хорошим со всеми. Тебе отдал пистолет, а сам рванулся предупреждать. Нельзя быть хорошим со всеми. Вот результат. — Пафнутьев кивнул в сторону висящего перед ними бомжа.

— Как ты прав, Паша, как глубоко ты мыслишь! Я всегда восторгался тобой, Паша.

— А я — тобой.

— Не может быть?!

— И у меня есть для этого основания.

— Так назови же мне их быстрее, чтобы я тоже мог восхититься своими способностями! — Худолей опять прижал к груди ладошки, покрытые красноватыми прожилками.

— Ты говорил ночью, что в комнате, где лежал труп, мало крови. Ты всем мозги проел этими своими словами. Мало крови, мало крови!

— Я имел в виду…

— Ты был прав. Крови действительно было маловато.

— Хочешь сказать…

— Как, по-твоему, был убит Объячев?

— Ему выстрелили в голову, Паша. Пуля прошла навылет. У него не было шансов остаться в живых. Убийца нашел единственную точку на черепе, расположенную между ухом и виском…

— Он стрелял в труп.

— Не понял?

— Повторяю для тупых и убогих — выстрел был произведен в мертвого человека. Поэтому из раны вышло так мало крови. Объячев к тому времени был мертв.

— Какой ужас! — простонал Худолей. — И тебе удалось это установить, Паша?!

— Эксперт сказал.

— Как же на самом деле убили Объячева?

— Спица в сердце. Тонкая, остро заточенная, из хорошей стальной проволоки… Ну, и так далее, сам можешь додумать остальное. Вопросы есть?

— Есть соображения.

— Внимательно тебя слушаю.

Худолей некоторое время молча смотрел на красное солнце, которое било ему прямо в глаза, и от этого в зрачках его полыхали маленькие, но опасные, чуть ли не сатанинские сполохи. Сев напротив Пафнутьева, он положил на стол вздрагивающие от проносящихся мыслей руки и часто-часто забарабанил пальцами.

Пафнутьев его не торопил, он знал эту нервную манеру Худолея осмысливать неожиданные сведения. От всех прочих сотрудников эксперт отличался тем, что всегда в подобных случаях произносил нечто неожиданное, находящееся как бы в стороне от здравого смысла, на обочине той дороги, по которой устремляется большинство, полагая по самоуверенности, что это и есть кратчайший путь к истине.

— Значит, так, — сказал Худолей, и пальцы его замерли. — Что же получается… У нас из семи подозреваемых двое убийцы?

— Трое, — Пафнутьев кивнул на повешенного бомжа.

— Если, бродя ночью под окнами в поисках чего поесть и выпить, он видел, кто и из какого окна выбросил пистолет…

— А это можно увидеть ночью?

— Если комната освещена. Бомж знал, кто живет за тем или иным окном, он всю зиму промаялся в этой сторожке, не догадываясь еще, бедолага, что в жизни у него не будет другой.

— Если человек выстрелил в труп… Его нельзя считать убийцей. Осквернение — да, но не убийство. — Пафнутьев вопросительно посмотрел на Худолея, как бы спрашивая — правилен ли его вывод.

— Еще неизвестно, был ли Объячев мертв после удара спицей.

— В этом можно не сомневаться. Игла прошла сквозь сердце насквозь. Так сказал эксперт, а он, как ты знаешь, не ошибается.

— До сих пор не ошибался. Но если этот тип не стал убийцей в прошедшую ночь, когда выстрелил человеку в голову, полагая, что тот жив… То он стал убийцей сегодня днем, когда повесил несчастного бомжа.

— Ты уверен, что он не повесился сам? — спросил с сомнением Пафнутьев.

— Уверен. — Худолей стыдливо глянул на Пафнутьева, в растерянности развел руками, покачался из стороны в сторону, показывая, что знания его носят несколько интимный, срамной характер и ему не хочется говорить об этом со столь достойным человеком. — Даже не знаю, как сказать, Паша, чтобы не оскорбить твои высокие чувства и самому остаться в твоих глазах человеком уважаемым, далеким от пороков и недостатков.

— Я тебя буду уважать, любить, баловать гостинцами, как и прежде, — заверил Пафнутьев.

— Больше всего в твоих словах мне понравилось упоминание о гостинцах.

— На этот счет можешь быть совершенно спокойным.

— Тогда ладно, тогда так и быть, — решился, наконец, Худолей. — Значит так, Паша… Представь себе пьющего человека… Ты когда-нибудь в своей жизни видел пьющего человека?

— Как-то не приходилось.

— Спасибо, конечно, тебе на добром слове, но скажи, ты можешь вообразить, чтобы пьющий человек покончил жизнь самоубийством, не допив последнего глотка из бутылки? Может такое быть в природе, во вселенной?

— Думаешь, не бывает?

— Я не могу сказать о себе, что являюсь таким уж трезвенником… Но, уходя из жизни, навсегда уходя, навсегда закрывая ясные свои, умные, всепонимающие глаза… Навсегда, Паша! Я оставляю на столе стакан прекрасного, золотистого виски?! Виски, за бутылку которого должен месяц, не разгибаясь, ковыряться в кровавых трупах, отчлененных членах, рисковать жизнью, падать под бандитскими пулями… И мне за этот месяц государство дает денег ровно на бутылку… Нет! Уходя, я никогда не оставлю стакан виски, чтобы его выхлебали люди грубые и злые. А он, Паша, оставил. Такое может быть?

— Никогда, — твердо сказал Пафнутьев.

— Как только я увидел на столе недопитую бутылку, мой организм пронзила догадка ясная и четкая — убийство. Я понимаю, что произошло: виски так ему понравилось, что он решил заработать еще одну бутылку.

— Жадность фраера погубит.

— Нет, Паша! Он не был жадным. Михалыч щедро угостил меня напитком, который сам пил, может быть, первый раз в жизни. И если бы я сказал ему утром — разливай остальное по стаканам, он бы это сделал с радостью. Он ценил общество, Паша. Может быть, он много пил, но не был пьяницей. А то, что побежал предупредить кого-то об опасности… Это, ведь, порядочность. Люди в доме, какими бы они ни были, кормили его, давали кров, позволили перезимовать в сарае… По отношению к ним он поступил правильно.

— Ты его обшарил? — спросил Пафнутьев.

— О! — воскликнул Худолей и вскочил, снова оказавшись в красноватом свете низкого солнца. — Паша, как тебе удается каждый раз находить слово… Самое нужное, самое важное в данный момент?

— Умный потому что, — проворчал Пафнутьев.

Подойдя ко все еще висящему в петле Михалычу, Худолей быстро чувствительными своими пальцами пробежал по карманам, по щелям одежды бомжа, и постепенно перед Пафнутьевым вырастала горка всего, что находил Худолей. Старый перочинный ножичек со сточенным, но острым лезвием, коробка спичек, несколько затертых писем, на которых с трудом можно было прочитать адреса — видно, где-то на бескрайних просторах бывшей великой страны жили близкие люди, от которых ждал он вестей, но к которым не мог вернуться.

И вдруг что-то произошло в комнате, как-то сразу наступила необычная, замершая тишина. Пафнутьев настороженно поднял голову и, оторвавшись от писем, повернулся к Худо-лею. Тот медленно вынимал руку из внутреннего кармана пиджака бомжа — на ощупь, по весу поняв, что обнаружил. И поставил на стол перед Пафнутьевым маленький, пузатенький цилиндрик пули.

Некоторое время оба молча смотрели на нее, отметив про себя полосы на боках — следы винтовой нарезки. Значит, пуля была в деле, и были на ней чуть заметные подсохшие пятнышки крови.

Пафнутьев и Худолей одновременно подняли головы и посмотрели друг на друга.

— И как это понимать?

— Это надо понимать как явный перебор, — ответил Худолей. — Представляешь, что предлагает нам этот глупый, самонадеянный человек, этот тупой ублюдок? Представляешь?

— Ты о ком? — не понял Пафнутьев.

— Я говорю об убийце. Ведь какая, вроде бы, стройная версия выстроилась, вызрела в его отвратительных мозгах… Дескать, бомж, человек чрезвычайно низких нравственных качеств, прокрался ночью в спальню к Объячеву, застрелил его из пистолета с глушителем, подобрал пулю и смылся в свою берлогу. Пистолет найден, пуля — вот она… А сам он, не выдержав угрызений совести или в ужасе от предстоящей расплаты, взял да и повесился. Все. Следствие закончено, участники могут расходиться по домам. Или собираться за праздничным столом.

— А, может, так все и было? — спросил Пафнутьев.

— Я с ним пил! — веско сказал Худолей, горделиво вскинув голову. — И он сам отдал мне пистолет. Если он убил Объячева, разве держал бы пистолет у себя под подушкой, а пулю в кармане? Зачем ему пуля?

— На память? — предположил Пафнутьев.

— Ладно, Паша, ладно. Замнем твой глупый вопрос. Я сделаю вид, что не слышал его, и обещаю, что никогда не напомню тебе о нем.

— Что же произошло на самом деле?

— Пулю убийца подобрал с четким расчетом — чтобы бросить на кого-то подозрение. Когда бомж прибежал к нему и сказал, что пистолет у нас, сказал, что просит не беспокоиться, дескать, не выдаст, тот понял, что надо срочно что-то предпринимать! Не мог он допустить, чтобы жизнь его оказалась в немытых руках бомжа. И он его придушивает, вешает. Это уже подробности для другого разговора… И сует пулю в карман. Все, говорит он себе, круг замкнулся, убийца найден, но поскольку он мертв, всем большой привет.

— Значит, это был мужчина, — заметил Пафнутьев.

— Чтобы поднять даже такое тщедушное тело и засунуть голову этого тела в петлю, нужны мужские усилия. Хотя…

— Ну? — нетерпеливо произнес Пафнутьев.

— Жена объячевского телохранителя, мадам Вохмянина… Женщина, как я заметил, достаточно мощная для такой работы.

— Возможно, — согласился Пафнутьев, не углубляясь в тонкие худолеевские наблюдения и предположения. — Возникает еще одно соображение… Человек, который стрелял из пистолета, человек, который, возможно, повесил твоего любезного собутыльника… Этот человек не знает, что стрелял в труп.

— Но то, что вешает живого человека, — знал!

— Я, кажется, начинаю сомневаться даже в этом, — пробормотал Пафнутьев, но продолжить не успел — в его кармане тонко запищал сотовый телефон. Он удивленно вскинул брови, подумал, прикидывая — кто бы это мог быть, и, наконец, вынув коробочку телефона, откинул крышку. — Да! Здравствуйте… Слушаю вас внимательно. — Пафнутьев диковато глянул на Худолея, замершего у стола, нащупал за спиной стул и медленно опустился на него. — Понял. И в этом нет никаких сомнений? Как вы сказали? Спасибо. Чрезвычайно вам благодарен.

Пафнутьев молча захлопнул коробочку телефона, сунул его во внутренний карман пиджака и замер, невидяще глядя в окно.

— У меня такое чувство, Паша, что ты узнал нечто важное.

— Звонил эксперт, анатом. В крови Объячева обнаружена какая-то отрава. Названия он пока не знает, скорее всего, клофелин.

— Ни фига себе! — присвистнул Худолей. — Это что же получается?

— Это значит, что человек, который проткнул спицей объячевское сердце… протыкал уже мертвое сердце. Или почти мертвое. Поэтому после первого неточного укола Объячев даже не вздрогнул, не пошевелился. Похоже, у него не было шансов выжить в эту ночь.

— А наши шансы растут! — почти весело сказал Худолей.

— В каком смысле?

— Появился третий убийца. А если хотя бы у одного из них был сообщник или сообщница, мы можем сделать совершенно кошмарный вывод.

— Ну?

— Большинство в этом доме — убийцы.

— Похоже на то, — мрачно кивнул Пафнутьев. — Ладно, давай хоть что-нибудь полезное сделаем… Надо вынуть, наконец, этого бедолагу из петли, — он кивнул на все еще висящего посреди комнаты бомжа.

Выйдя из сарая, Пафнутьев и Худолей остановились, освещенные последними лучами заходящего солнца. Неяркое солнце пробивалось сквозь черные ветви голых деревьев, дробилось, вспыхивало и гасло при малейшем повороте головы. Лужи к вечеру подернулись тонким ледком, и в нем тоже вспыхивали красноватые солнечные блики. Легкий ветерок со стороны леса уже нес в себе неуловимые весенние запахи, весенние надежды на избавление от затянувшейся холодной зимы. На строительных площадках вспыхивали острые огни электросварки, звучали редкие голоса, кое-где уже включили мощные пятисотваттные лампы — там предполагалась работа до глубокой ночи.

А прямо перед Пафнутьевым и Худолеем темной, зловещей громадой возвышался объячевский дом. Все окна в нем были темными, и только два верхних этажа посверкивали кроваво-красными отблесками.

— Авось, — пробормотал Пафнутьев вполголоса, — пробьемся. — И направился к главному входу.

— Постой, Паша, — остановил его Худолей. — Тебе ясно, что произошло здесь прошлой ночью?

— Ни фига не ясно.

— А мне чуть меньше… Крутой магнат, олигарх и титан умирает в собственной постели.

— Что ему и предсказала незадолго перед тем некая гадалка.

— Кстати! — вскинулся Худолей. — Шаланда обещал все об этом странном предсказании выяснить. Он что-нибудь узнал, сказал, поведал?

— Честно говоря, — Пафнутьев засмотрелся в ледяные узоры на луже, — честно говоря, меня эта гадалка не увлекла. Узнает Шаланда что-нибудь зловещее, потустороннее… Спасибо ему. Не узнает — перебьемся. Представь, что ты гадалка… К тебе приходит крутой олигарх, кладет на стол тысячу долларов и просит предсказать счастливую судьбу… Что ты ему скажешь?

— Я скажу, что он проживет долгую, веселую жизнь и умрет в своей постели, — не задумываясь, ответил Худолей.

— Вот и она сказала то же самое.

Пафнутьев зашагал к дому и, когда уже вошел в сумрачную тень, обернулся. Худолей не сдвинулся с места — стоял все у той же лужи и смотрел на красноватые в закатном свете весенние тучи.

Пожав плечами, Пафнутьев вернулся к Худолею, остановился рядом и тоже уставился на тучи, которые прямо на глазах наливались тяжелой зловещей синевой.

— Паша. — Худолей помолчал, заранее наслаждаясь словами, которые собирался произнести.

— Ну? — в голосе Пафнутьева прозвучала легкая, почти неуловимая нетерпеливость.

— Гадалка-то… Она бывала в этом доме.

Пафнутьев некоторое время непонимающе смотрел на Худо-лея, будто тот заговорил на китайском языке.

— И что же из этого следует?

— Она не только Объячеву гадала, она всем обитателям дома предсказывала судьбу.

— Ты хочешь сказать, что она бывала в этом доме не один раз?

— Я уже сказал об этом, Паша.

— И со всеми общалась… Причем, со всеми общалась наедине.

— Вот эти твои слова, Паша, проницательнее всех других, которые ты произнес во время нашей прогулки.

— Откуда ты знаешь о приездах гадалки?

— Красотка сказала… Некоторые ее называют секретаршей. А некоторые — другими словами, менее уважительными. Кое-кто вообще нехорошие слова употребляет, когда задаешь вопрос об этой прекрасной юной женщине. Мы с ней очень мило побеседовали. Простая душа, доверчивая, искренняя, я бы даже сказал, влюбчивая.

— Ты ей понравился?

— Очень. — Худолей вкрадчиво взглянул на Пафнутьева.

— Я тоже, — сказал тот.

— И ты?! — оскорбился Худолей. — А что в тебе есть привлекательного?

— Ум, — усмехнулся Пафнутьев. — Я очень умный. Пошли. Подышали, выдохнули из себя трупные запахи, пора к живым людям.

— Надо спешить, пока они еще живы.

— Ты хочешь сказать, — Пафнутьев обернулся к поотставшему Худолею, — намекаешь на то, что…

— Да, — сказал Худолей. — Мне так кажется. Мы сунули палку в осиное гнездо и не знаем, что дальше делать.

— Разберемся, — проворчал Пафнутьев, входя в дом.

Башня с винтовой лестницей была затемнена, и только в самом верху горела слабая лампочка. Прихожая тоже освещалась одним светильником возле вешалки. Сквозь арочный проход из каминного зала просачивалось голубоватое свечение.

Пафнутьев вошел и включил верхний свет.

Картина была привычная — в углу полыхал экран телевизора, а перед ним в креслах сидели несколько человек. На журнальном столике стояла початая бутылка все того же виски и несколько тяжелых стаканов с толстыми днищами и ребристыми боками.

Бросив взгляд в сторону зрителей, Пафнутьев узнал Вохмянина, его жену, красотку-секретаршу, тут же были оба строителя, соблюдая обходительность, сидели чуть в сторонке, как бы признавая, что они здесь не на равных, им просто позволили скоротать вечерок вместе со всеми. Оглянувшись на Пафнутьева, они быстро взглянули друг на друга и снова уставились в телевизор. За годы работы Пафнутьев научился узнавать такие вот переглядки — что-то беспокоило строителей, что-то заставляло их дергаться. Он был уверен — не видят они сейчас ничего, что происходит на экране, не видят бомб, которые доблестные американцы вместе с доблестными немцами и доблестными англичанами сбрасывают из безопасных высот на больницы, мосты, колонны беженцев, не видят, как шустрые истребители охотятся за автобусами, поездами и телегами, нагруженными полусожженным скарбом.

— Что в Югославии? — спросил Пафнутьев нарочито громко.

И заметил — вздрогнули строители, опять друг на дружку взглянули — дескать, как быть, что отвечать?

— Бомбят, — вяло отмахнулся Вохмянин.

— Хоть изредка сбивают самолеты-то? — с надеждой спросил Пафнутьев.

— Об этом ни слова, — опять ответил Вохмянин. — Как в начале бомбежек сшибли невидимку, так до сих пор никак не попадут.

— С двадцати километров бомбят, — сказал Пафнутьев. — Не дотягивают их ракеты. Слабоваты.

— Мы, наверное, пойдем. — Вулых поднялся. — Поздно уже.

Оба строителя уже направились к выходу, но Пафнутьев их остановил. Широко расставив руки, он перехватил строителей и чуть не силой затолкал обратно в кресла.

— Ни в коем случае! — сказал он. — Чтобы вы из-за меня портили себе вечер?! Да ни за что! Опять же, у вас, я смотрю, и виски не допито, а? Вы всегда столько добра в стаканах оставляете? Худолей! — обернулся Пафнутьев в сторону прихожей и заставил войти замешкавшегося эксперта. — Посмотри, сколько дорогущего виски они оставляют в стаканах, не допивая? Скажи, так бывает в жизни?

— Никогда! — твердо произнес Худолей. — Так бывает только в смерти.

— Это в каком же смысле? — с улыбкой обернулся из кресла Вохмянин.

— В прямом, только в прямом, — ответил Худолей. — Ни один настоящий мужик, пока он жив, пока бьется его блудливое сердце, пока ясен похотливый ум, пока бежит по его жилам горячая непутевая кровь, не поднимется из-за стола, на котором осталось вот это! — Худолей картинным жестом, в гневе от увиденного, показал на два стоявших рядом стакана, из которых пили строители, — в каждом из них было не менее, чем по трети виски. — Если же эти люди, — Худолей скорчил презрительную гримасу, показывая, как неприятно ему говорить о безнравственности, — встали из-за стола, бросив виски, — лицо Худолея сделалось одухотворенным, будто он говорил о самых больших ценностях, доступных человеческому духу, — значит, были у них причины уважительные, срочные, а может быть, даже и противозаконные! Ну?! — резко обернулся Худолей к побледневшим шабашникам. — Признавайтесь!

— В чем? — дружно спросили оба осевшими голосами.

— Что заставило вас бросить это богатство?

— Так, вроде, хватит… Уж выпили…

— Вы всегда столько оставляете?

— Так уж получилось… Не всегда, конечно… Мы и пьем-то не часто, а уж виски…

— Вот! — вскинул Худолей указательный палец вперед, как бы пронзая им насквозь Петришко. — Вот! — повторил, пронзая второго и пригвождая обоих строителей к позорному столбу. — Павел Николаевич! Ты бы оставил столько виски в стакане, если бы тебя угостили на халяву?

— Ни за что! — заверил Пафнутьев.

— Что же делать, — бормотал Петришко, оглядываясь на приятеля.

— Придется допить, — улыбнулся Худолей, обессиленно падая в кресло. На вспышку красноречия ушла вся его небольшая, в общем-то, энергия. Поняв состояние эксперта, Вохмянин плеснул ему в свободный стакан остававшееся в бутылке виски. И только тогда Пафнутьев заметил, что его жена, объячевская домоправительница, куда-то незаметно исчезла.

— Где ваша жена? — спросил он.

— Я отправил ее спать, — ответил Вохмянин. — Нечего ей здесь с мужиками толкаться.

— Как бы мне с ней поговорить?

— Может, утром? А то ведь она того… Вместе с нами слегка поддала… Вряд ли ее показания могут иметь какой-то интерес, какую-то доказательную силу, — усмехнулся Вохмянин, явно довольный тем, что ему удалось под шумок худолеевских речей умыкнуть жену от следователя.

— Ну, что ж. — Пафнутьев выглядел растерянным, понимая, что его обвели вокруг пальца. — Вроде бы, и закат еще не кончился, и ночь не наступила…

— Мы рано ложимся. — Вохмянин был неуязвим, и на все попытки Пафнутьева поговорить с его женой у него мгновенно находились свои возражения.

— Вы давно с ней здесь живете? — спросил Пафнутьев, понимая многозначность своего вопроса, сознавая, как много на него можно дать совершенно пустых ответов. Но слова Вохмянина были самыми неуязвимыми.

— С самого начала, — ответил телохранитель.

— Начала чего?

— С тех пор, как строительство дома вышло из нулевого цикла, и появились стены, крыша, полы… С тех пор, как Объячев пригласил меня в качестве телохранителя, а Катю… — Вохмянин на секунду замялся, — кухаркой, домоправительницей… В общем, на ней было все хозяйство дома… Кормежка строителей, расчеты с экскаваторщиками, выяснение отношений с соседями, которые все норовили сдвинуть заборы в нашу сторону… А деловая переписка, документация, организация деловых встреч с поставщиками… — Вохмянин расчетливо начал перечислять уже обязанности секретарши. Он чувствовал, что его прервут, и не возражал, поскольку, произнеся последние слова, сам замолчал, в ожидании когда Света вскрикнет гневно и возмущенно. И действительно, красавица вскочила из своего кресла, слегка хмельная и от этого, как заметил Пафнутьев, еще более прекрасная, нежели утром. Она резко поставила свой, тоже не допитый стакан с виски на стол и, выйдя из-за кресла, остановилась перед сидящим телохранителем.

— Как вам не стыдно! — воскликнула она звонко, но не истерично, не визгливо. Юшкова прекрасно владела собой, и Пафнутьев заметил, как она бросила на него взгляд, пристальный и твердый, — похоже, надеялась на поддержку.

— А мне стыдно, — спокойно сказал Вохмянин, не отрывая взгляда от пылающих нефтехранилищ Сербии, которые доблестные натовские пилоты продолжали бомбить с какой-то идиотской методичностью.

— За что вам стыдно? — спросила Света растерянно, Вохмянин ответил не так, как она ожидала.

— О, милая девушка, — протянул телохранитель, вытягивая перед собой ноги и скрещивая их чуть ли не в двух метрах от кресла. — Если я начну перечислять все поводы, но которым мне бывает стыдно… Это займет много времени. Не думаю, что мое перечисление всем будет так же интересно, как и вам. — Вохмянин подмигнул Свете, дескать, милочка, мы-то с тобой прекрасно все понимаем, мы-то знаем, о чем идет речь, и нам нет надобности пудрить друг другу мозги.

Пафнутьев молча смотрел на эту сцену, не представляя, как ему поступить. Все это могло выглядеть невинной перебранкой людей, которые не очень любят друг друга, но вынуждены жить под одной крышей. Так бывает в квартирах, в конторах, да что там — в трамваях схватываются люди, которые видят друг друга минуту-вторую и успевают за это время проникнуться такой ненавистью, что готовы на все, убить готовы, а, выйдя на остановке, шарят по карманам в поисках валидола, потому что без валидола могут тут же помереть. А у этих было время, чтобы их чувства вызрели, определились не только на мимолетных впечатлениях, а с убеждениями и выводами.

Да, все это могло выглядеть невинной перебранкой знакомых, если бы не знал Пафнутьев, что половина этих людей — убийцы.

— Можете начинать! — звонко и зло сказала Света. — Скажите, наконец, хоть две-три причины, по которым вам становится стыдно!

— Пожалуйста. — Вохмянин лениво, даже с некоторой величавостью навел пульт на телевизор, убрал звук, и теперь люди на ночных улицах Югославии умирали в полной тишине. — Мне, например, стало стыдно сегодня за вас, красавица.

— Да? — удивилась Света. — Что же во мне огорчительного?

— Меня огорчило нечто не в вас, а в сарайчике на краю участка, который вы посетили днем. Я заинтересовался вашими передвижениями и тоже зашел туда. Вам сказать, что я там увидел?

— Что же вы там увидели?

— Труп.

— Чей? — Света прижала руки к груди.

— Сами не знаете?

— Чей труп вы увидели в сторожке? — спросил у Вохмянина Пафнутьев, ужаснувшись тому, что смерть бомжа окажется не последней, как и предупреждал Худолей.

— Бомжа, — ответил Вохмянин. — Ваша работа? — спросил он у Светы.

Вместо ответа Юшкова резко повернулась и выбежала из комнаты. Хлопнула входная дверь, и Пафнутьев, подойдя к окну, в свете фонарей увидел, как девушка в комнатных шлепанцах не разбирая дороги несется к сараю. Вот она добежала до двери, распахнула ее, и через секунду окна сторожки осветились ярким светом.

— Похоже, Света знала, где расположен выключатель, — пробормотал Худолей, пристроившись у окна рядом с Пафнутьевым.

— Похоже, — согласился Пафнутьев. Оглянувшись, он увидел, что Вохмянин наблюдает за ним с поощрительной улыбкой. — Но если это ее работа, то зачем она туда побежала?

— После убийства человек некоторое время находится в шоке, — ответил Вохмянин. — Поступки совершает странные, непредсказуемые, часто губительные для самого себя.

— Я вижу, вы хорошо в этом разбираетесь?

— В чем?

— В том, как ведет себя человек после совершения убийства, какие поступки совершает, как сам себя губит… Откуда у вас столь странные знания?

— Я же бывший мент, — рассмеялся Вохмянин. — Мы с вами одной крови.

— Да? — Пафнутьев снова приник к окну. И увидел, как от сарая к дому, по лужам, взламывая легкий ледок босыми ногами, идет Света. — Если она убила старика или хотя бы приложила к этому руку, то зачем ей туда мчаться? — спросил Пафнутьев и сам себе ответил: — Сие есть тайна великая, непостижимая.

— Преступника всегда тянет на место преступления, — заметил Вохмянин, снова уставившись в экран телевизора, — на этот раз там мелькали кадры разбомбленного туберкулезного диспансера.

— Прямо вот только убил, и сразу назад тянет? — поинтересовался Пафнутьев.

— Я — бывший мент, а вы нынешний… Вам виднее.

— Конечно, — кивнул Пафнутьев. — Вне всякого сомнения.

— Вот и я о том же. — Вохмянин просто не мог допустить, чтобы последние слова в разговоре были не его, чтобы собеседник подвел итог беседе.

Пафнутьев склонил голову к плечу, потом к другому, все это время с нескрываемым удивлением рассматривая затылок Вохмянина — плотный, мясистый, с округлыми поперечными складками. Он видел, что тому мучительно хочется оглянуться, посмотреть на Пафнутьева, оценить его отношение к своим словам. И эти его душевные муки четко отразились на затылочных складках — они налились красным цветом, слегка увлажнились, Вохмянин протер их платком, но так и не оглянулся.

В прихожей хлопнула дверь — вернулась Света. В каминный зал она не вошла. В наступившей тишине послышались ее легкие шаги по винтовой лестнице. Все понятно, ей надо было срочно надеть на ноги что-нибудь теплое.

— Как бы не сбежала, — обронил Вохмянин, не оборачиваясь.

— Авось, — ответил Пафнутьев.

В этот момент входная дверь хлопнула посильнее.

Все обернулись на грохот — в арочном проеме каминного зала стоял Шаланда.

Пафнутьев ощущал полнейшую растерянность — события происходили не так, как он предполагал, да и не те события, которых можно было ожидать, совсем не те события. На второй день после многократной смерти Объячева на острие всех событий неожиданно оказался бомж, человек, который, казалось бы, ни к чему не имел отношения, которого попросту терпели из жалости, из странной такой жалости. Так жалеет хозяин поросенка, чтобы в конце концов его зарезать к Новому году, так можно жалеть кур или вообще любую скотину, но бомж…

— Как он тебе показался? — спросил Пафнутьев у Худолея.

— Святой человек. Божья тварь.

— Крокодил — тоже божья тварь, — заметил Вохмянин.

Пафнутьев опять удивленно вскинул брови, склонил голову к плечу, осознавая нечто важное для себя.

Бомж в петле, окровавленная пуля в кармане, не найти ее невозможно. Пистолет не прятал, сам не скрывался, утро провел с Худолеем, никуда не торопился.

Он тоже убийца?

Не похоже.

А что касается Светы, то не могла она в одиночку затолкать бомжа в петлю, да и он не позволил бы поступить с собой так нехорошо. Предварительно надо было его придушить, оглушить, сделать с ним что-нибудь такое, что лишило бы возможности сопротивляться.

И потом, этот ее пробег в комнатных шлепанцах по весенним лужам, в которые она проваливалась чуть не по колено… Зачем она побежала к сараю? Не знала, что там труп? Или вспомнила какую-то подробность, которую упустила во время своего первого посещения?.. В таком случае она ведет себя отчаянно, но грамотно, опытно, дерзко. Способна ли на это комнатная красавица? И такая ли уж она комнатная?

— Входи, Жора, — устало сказал Пафнутьев Шаланде, который все это время стоял в дверях. — Присаживайся, здесь есть где присесть. Да, пока не забыл, — повернулся он к Вохмянину. — Кто-нибудь еще, кроме вас, видел, что Света днем бегала к сараю?

— Васыль видел, — кивнул Вохмянин на строителя. — Мы вместе с ним наблюдали за странным поведением этой красотки.

— Все так и было? — спросил Пафнутьев у Вулыха.

— Выло… Так или почти так.

— Что вы имеете в виду?

— Я не видел, чтобы она входила в сарай. Шла к сараю, да, видел. Возвращалась обратно — видел. Была ли Света в сарае — не знаю.

— Что же она, ручку двери поцеловала и вернулась? — хохотнул Вохмянин.

— О поцелуях чуть позже, — осадил его Пафнутьев. — Васыль, скажи… А как ты оказался у окна, именно у того окна, которое выходит на сарай, именно в тот момент, когда по дорожке шла Света? Как можно объяснить столь много совпадений, учитывая, что работа у вас сейчас, в основном, в подвале?

— А меня Вохмянин позвал. Иди, говорит, посмотри, как наша девица по лужам прыгает… Какие-такие, говорит, у нее могут быть дела с бомжом? Неужели и его обслуживает? Я подошел к окну и посмотрел. Да, действительно, идет по дорожке. В резиновых сапожках.

— Она входила в сарай?

— Говорю же — не знаю, дверь не видна из окна. На какое-то время она скрылась за углом, потом снова появилась.

— Ты видел, как она скрылась и как снова появилась?

— Да, примерно так.

— И чем вы с Вохмяниным занимались все это время, пока она была для вас не видна?

— Курили… Вохмянин угостил сигареткой… Мы стояли и курили.

— Ждали, пока Света появится?

— Не так чтобы уж и ждали…

— Смотрели в окно?

— Куда же нам еще смотреть? Не друг на дружку же… Слава Богу, насмотрелись за последний год.

— И потом она появилась из-за угла?

— Да.

— Бежала? Спешила? Оглядывалась? Спотыкалась и падала?

— Нет, спокойно шла, — сказал Вулых и почему-то с опаской оглянулся на Вохмянина, который все это время неотрывно смотрел в экран телевизора, затянутый черными клубами дыма горящих нефтехранилищ.

— Ее не было видно пять минут, пятнадцать, час?

— Да нет, — успокоенно махнул рукой Васыль, решив, что уж в этом-то вопросе нет подвоха. — Сколько нужно, чтобы выкурить одну сигаретку? Пять минут? И пяти минут не прошло, как она появилась из-за угла. Минуты две-три.

— За это время она смогла бы повесить мужика, который крупнее ее, старше, наверняка сильнее? Смогла бы, успела бы?

— Светка?! — присел от неожиданности вопроса Васыль и снова оглянулся на Вохмянина. — Да ни за что! Ей сутки, год дай на такую работу, и не справится. Светка это так… В жизни она предназначена для другого.

— Для чего?

— Ну, это… Для радости… Для любви. Больше ничего не умеет. Да ей и не нужно других умений… В порядке девочка. — Васыль явно выдавал собственное отношение к Свете.

Все это время Шаланда с недовольным недоумением вертел головой, поворачиваясь то к одному говорившему, то к другому. Когда это ему наскучило, и в разговоре возникла некоторая законченность, Шаланда решительно поднялся, взял у Вохмянина из рук пульт управления и переключил программу. На экране возникли титры последних новостей города.

— Мне кажется, вам пора, наконец, и делом заняться, — сказал Шаланда.

— Займемся, — охотно подхватил Пафнутьев. — Только ты, Шаланда, скажи — чем мы должны заняться, чтобы понравиться тебе, чтобы ты нас одобрил и даже восхитился?

— Я? Вами? Восхищаться? — обиделся Шаланда. — Это вы должны восхищаться мною с утра до вечера.

— Готовы! — не задумываясь, ответил Пафнутьев. Его настроение улучшилось, что-то важное узнал он в последнем разговоре, что-то забрезжило в той кромешной темноте, которая окружала его последнее время. Он готов был шутить, подковыривать самолюбивого Шаланду, терпеть от него любые насмешки — все это уже не имело никакого значения.

— Мы, наверное, пойдем? — опять поднялись строители. — Тут у вас разговоры серьезные…

— Да, ребята, идите. Я еще загляну к вам, — пообещал Пафнутьев. — У нас с вами есть парочка невыясненных вопросов.

— Каких вопросов? — остановились строители, уже готовые скрыться подальше с глаз следователя.

— Ну, как же! — воскликнул Пафнутьев со всей искренностью, на которую был способен в эти минуты. — Надо же нам, наконец, узнать, кто убил Объячева!

— Думаете, что мы знаем? — Строители, кажется, и задавали вопросы, и отвечали хором. Не потому, что так нм хотелось — иначе не могли.

— Я в этом уверен! — с дурашливой твердостью заявил Пафнутьев. — И не только вы — все это знают. Но ваши знания распылены, разбросаны и представляют собой бестолковое скопище сведений. Поэтому моя задача — в этой куче разобраться, каждому клочку информации найти свое место, и тогда истина, единая, сияющая и бесспорная, откроется во всем своем великолепии.

— Как сказано, как сказано! — простонал Худолей. — Вот бы и мне так… Я бы далеко пошел.

— Пойдешь, — проворчал Шаланда.

— Тебе бы, Паша, президентские речи составлять, — продолжал Худолей. — Он бы тебя любил и дарил к праздникам всякие подарки.

— Подарит, — сказал Шаланда. — Догонит и еще раз так подарит, что забудешь, за что тебе такая благодарность.

— Идите, ребята. — Пафнутьев махнул рукой строителям. — Ждите в гости и готовьтесь к разговору долгому, но приятному.

— А мы чего, всегда готовы… Были бы вопросы, а уж ответить как-нибудь сообразим.

— До скорой встречи! — еще раз сказал Пафнутьев.

Трижды попрощался он со строителями, три раза напутствовал их и обещал утреннюю встречу. Нехорошо это, не к добру. И будь в каминном зале кто-нибудь, кто разбирался бы в мистике, тайных науках и оккультных знаниях, наверняка посоветовал бы Пафнутьеву не откладывать разговор до утра, сейчас, немедленно, тут же, не сходя с места спросить все, о чем хотел.

Но нет, такого человека не нашлось, и строители, натыкаясь друг на друга, торопясь, ушли, и вскоре их тяжелые шаги прогрохотали по лестнице в подвал.

И тут же вместо строителей в арочном проеме появилась Маргарита — стройная, хотя лучше сказать худая, если не высохшая, в черных свободных одеждах, развевающихся на ходу. Она прошла к креслам, невозмутимая, даже надменная, оглянулась на остальных, усмехнулась.

— Не помешаю?

— Нисколько, — быстро ответил Пафнутьев. — Располагайтесь, где вам удобно. Будем только рады.

— Спасибо, — кивнула Маргарита со странной улыбкой, понимая двусмысленность положения — ей, хозяйке, позволяют присутствовать в комнате ее же дома. — Есть какие-нибудь новости? — спросила она, глядя в экран телевизора.

— О! — радостно воскликнул Пафнутьев. — Их так много, они столь разнообразны, что я даже не знаю, с чего начать.

— Начните с чего-нибудь, — сказала Маргарита с ноткой великодушия.

— Наши передовые части вступили в Косово! — радостно объявил Пафнутьев. — Местное население встречает их восторженно! Как в сорок пятом! Их забрасывают цветами, девушки виснут на ступеньках боевых машин, власти дают зеленую улицу! Захвачен аэродром стратегического назначения! Десантники заняли круговую оборону и не подпускают натовцев ближе, чем на ружейный выстрел!

— Надо же, — обронила Маргарита, дождавшись, наконец, паузы в воплях Пафнутьева. — Я слышала, в доме еще один труп?

— Это ложь! — твердо заявил Пафнутьев. — Вас ввели в заблуждение. Труп появился не в доме, а в сарае.

— Кому же помешал этот несчастный бомж?

— Кому-то помешал, — солидно заметил Шаланда, чтобы обратить на себя внимание. — Иначе не убили бы.

— А если убили, значит помешал, — подвела итог Маргарита.

— Есть подозрения, но органы пока не придают им должного значения, — проговорил Вохмянин, все еще сидя спиной ко всем.

— Кто же подозревается?

— Есть одна юная и прекрасная дева, вся из себя…

— Света? — удивилась Маргарита. — По-моему, она сильна в другом… Впрочем, как знать, как знать.

— Разберемся, — заверил общество Пафнутьев.

— Посмотрите на экран, — громко призвал Шаланда. — Речь о наших событиях.

— У вас тоже что-то случилось? — с улыбкой спросила Маргарита.

— Да! — рявкнул Шаланда, которого эта томно-печальная дама раздражала с самого начала. — У нас тоже кое-что случилось. Убит местный бизнесмен и крутой воротила, некий Объячев. И мы сейчас заняты расследованием этого преступления.

— Это вы правильно решили, — одобрила Маргарита, но к экрану все-таки повернулась.

А там за это время появилась странная женщина, несколько полноватая, а если уж откровенно, то излишне полная, с длинными темными волосами по плечам, в черной шали с красными розами и длинными кистями. Вид она имела величавый, значительный, и на человека, который разговаривал с ней, смотрела снисходительно, если не жалостливо. Пафнутьев знал этого человека, встречался с ним и даже водку приходилось пить вместе. Это был Фырнин, с которым судьба свела его несколько лет назад во время расследования какого-то заковыристого преступления.

— Гадалка, — оповестил Шаланда, чтобы всем сразу все стало ясно. — Та самая.

— Так ты нашел ее?! — восхитился Пафнутьев.

— Работаем, — ответил Шаланда.

— А мне говорили, что Фырнин ее разыскал в каком-то колдовском салоне.

— Фырнин?! — гневно развернулся Шаланда. — Да я твоему Фырнину эту красотку на блюдечке преподнес!

— Представляю себе это блюдечко, — пробормотал Худолей.

— Может быть, нам все-таки стоит ее послушать? — спросила Маргарита и этим добилась полной тишины.

Гадалка, между тем, вела себя совершенно спокойно и невозмутимо. Выслушав очередной вопрос журналиста, она откинула назад волосы, поправила шаль, усмехнулась потусторонним своим мыслям, задержалась взглядом на объективе камеры, и миллионы зрителей под ее взглядом содрогнулись в этот момент, ощутив, как высшие силы заглянули каждому в душу и такое там увидели, такое высмотрели, что просто ужас, просто кошмар какой-то.

— Вы что-то спросили? — наконец поворотилась она массивным своим округлым молодым телом к тщедушному Фырнину.

— Я хотел уточнить одну криминальную подробность… Уж если вам удалось так явственно предсказать смерть Объячева, не обращались ли к вам за помощью следственные органы?

— А разве у них возникли сложности?

— Убийца до сих нор не задержан. Следовательно, вполне разумно предположить, что они, я имею в виду правоохранительные органы, могли привлечь вас к расследованию.

— Привлечь меня? — усмехнулась гадалка. — За что? — Последним своим вопросом она показала, что, несмотря на монументальную внешность, юмор ей не чужд.

— Ха-ха-ха, — сказал Фырнин, не рассмеялся, а именно сказал. — У вас развито чрезвычайно тонкое чувство смешного! — Слова получились глупыми, если не сказать издевательскими, но, как ни странно, гадалка отнеслась к ним со всей серьезностью и даже покраснела от удовольствия. — Скажите, Элеонора, а если бы я вот прямо сейчас попросил вас связаться с потусторонними силами, вызвать в себе некие мистические вибрации, — он явно куражится, подумал Пафнутьев, — то, может быть, вы смогли бы надоумить наши следственные органы, направить их на путь истинный в поисках убийцы? Вы сможете это сделать?

— А почему бы и нет? — с некоторой вульгаринкой в голосе произнесла Элеонора и так непосредственно, даже с некоторой доступностью повела плечом, что Пафнутьев просто не мог не подумать, что жила Элеонора и другой жизнью, не столь степенной, была, была она заводилой, выпивохой и отчаянной бабой, пока судьба не повернулась к ней своей оккультной стороной.

— Попробуем? — подзадоривал простодушную Элеонору многоопытный Фырнин.

— Женщина. Надо искать женщину.

Пафнутьев был разочарован. На какой-то миг, под действием чар Элеоноры, под влиянием неподдельного азарта Фырнина, он допустил, поверил и понадеялся, что сейчас гадалка действительно скажет нечто важное, пронзит своим мистическим лучом темноту, в которой блуждал следователь. Но нет, она проявила себя просто как здравая, трезвая баба и сказала слова разумные, неуязвимые, но ничем, увы, ничем не помогшие бедному Пафнутьеву. И тут же, словно почувствовав его разочарование, она пристально и как-то протяжно посмотрела с экрана прямо в усталые пафнутьевские глаза. И усмехнулась.

— Некоторым мои слова кажутся очевидными… Как бывает очевидным любое событие, самое невероятное после того, как оно случилось. Хочу сразу сказать — не торопитесь с выводами. Я сказала, что сказала. И не так уж мало.

— Да! Как говорят французы, шерше ля фам. Ищите женщину, — подхватил Фырнин.

— И не одну, — добавила Элеонора.

— Две? — ужаснулся Фырнин с профессиональной искренностью.

— Я вижу три, — сказала Элеонора со слегка затуманенным взглядом. Она вдруг как-то обмякла, словно устала за эти секунды.

— Вы хотите сказать, что эти три женщины, сговорившись…

— Нет, — она досадливо поморщилась. — Я говорю не об убийцах, я говорю о сути происшедших событий. А кто убил, как, когда… Это дело следствия. Кстати, оно скоро закончится.

— Скоро — это когда?

— Через день, два… Самое большее — через три дня.

— Знаете, Элеонора, я был потрясен точностью вашего попадания — незадолго до смерти вы сказали Объячеву, что он умрет в собственной постели… И все случилось именно так, именно так! Что вам в те секунды привиделось, какие видения пронеслись перед вашим внутренним взором?

Некоторое время Элеонора молчала, не задумываясь о стоимости экранного времени, потом, стряхнув с себя оцепенение, взглянула на Фырнина.

— А вы не допускаете, что это было обычное профессиональное лукавство? Заверив человека в том, что он умрет в собственной постели, я тем самым пообещала ему долгие годы жизни, спокойную старость, окружение многочисленных домочадцев… Этого вы не допускаете?

— Честно говоря, допускаю, — сказал Фырнин, твердо глядя Элеоноре в глаза.

— Несмотря на все ваши восторги, я это знала с самого начала. Мне, конечно, понравилось, что вы похвалили меня за чувство юмора, но смею заверить, я знаю цену этому комплименту.

— Я не хотел вас обидеть!

— Обидеть вы меня не хотели, но разоблачить или, скажем, развеять туман таинственности над моей головой… попытались.

— Простите! Вы меня не так поняли! — Фырнин сделал отчаянную попытку вернуть разговор в милое и слегка мистическое русло, однако Элеонора легко и небрежно пресекла его попытки.

— Не надо нас дурить, — сказала она, пренебрежительным движением руки как бы отбрасывая нечто несущественное. И опять в ее голосе прозвучала вульгаринка, которая так понравилась Пафнутьеву несколько минут назад. — Хотите, вам кое-что предскажу?

— Хочу, — сипловато произнес Фырнин и невольно сглотнул набежавшую слюну.

— Вы не сделаете карьеры. Не станете богатым и знаменитым. У вас нет той силы, которая позволяет человеку перешагивать через ближних. И они вам этого не простят. Самое большее, на что можете рассчитывать в жизни, — это признательность или, скажем, любовь друзей.

— И женщин? — попытался пошутить Фырнин, но Элеонора отсекла и эту его попытку.

— Друзей, — твердо повторила она.

— Не так уж мало, — уныло согласился Фырнин.

— Это очень много.

— Скажите… Долго ли мне осталось жить?

— В ближайшие лет двадцать можете об этом даже не думать.

— А потом?

— Потом можете задуматься.

— Скажите, Элеонора, если вернуться к теме нашего разговора, к первым моим вопросам…

— Я увидела Объячева в кровати с окровавленной грудью.

— Но ему стреляли в голову.

— Может быть, в голову, может быть, стреляли… Мне об этом ничего не известно.

— Вы сказали, что мы очень скоро узнаем имя убийцы…

— Я этого не говорила.

— Ну, как же, только что…

— Я сказала, что следствие закончится быстро. Про убийцу я не произнесла ни слова.

— А могли бы?

— Нет. Здесь не все просто и очевидно… Какие-то наслоения изображений, желаний, пространств, интересов. — Глаза Элеоноры сделались отрешенными. — Если не возражаете, на этом остановимся, — она улыбнулась беспомощной улыбкой. — Я устала. Мне нельзя уставать.

— Почему?

— Долго прихожу в себя. — Элеонора отбросила назад волосы, поправила шаль и поднялась из студийного кресла.

На этом передача закончилась, в кадре снова появилась смурная физиономия Фырнина, который ловкими обтекаемыми словами в несколько секунд подвел итог разговора с гадалкой и попрощался с телезрителями.

— Что скажете, молодые люди? — обернулась от экрана Маргарита. На губах ее блуждала ироническая улыбка, в пальцах раскачивался длинный мундштук с дымящейся сигареткой.

— Баба — не дура, — ответил Пафнутьев. — Она здесь бывала?

— И не один раз!

— Это кое-что объясняет.

— Что же именно? Наличие трех женщин?

Последнего вопроса Пафнутьев не услышал — он отошел к окну и набрал по сотовому номер Фырнина. Тот отозвался сразу, видимо, уже торчал в студийной курилке.

— Она больше ничего не добавила? — спросил Пафнутьев.

— Добавила. Говорит, ничего не вижу из-за потока несущихся денег. Прямо по воздуху, говорит, несутся и в какой-то черной дыре исчезают. Не то денежная метель, не то снегопад… И такая вот подробность, Павел Николаевич… Доллары. Это все доллары.

— И исчезают?

— Так она сказала.

— Я звоню из дома Объячева… Она бывала здесь.

— Павел Николаевич… Она бывала во многих местах. Элеонора вообще предпочитает работать на дому. Как я понял, женщина она наблюдательная, и многие подробности домашней жизни ей помогают. Кроме того, у себя дома люди более раскованны.

— И щедры, — добавил Пафнутьев.

— А что? — удивился новому повороту Фырнин. — Это не так уж плохо для ее профессии.

— Разберемся, — сказал Пафнутьев.

Обернувшись, он заметил, что в каминном зале стоит полная тишина, и все внимательно вслушиваются в его разговор с Фырниным. И хотя он говорил вполголоса, наверняка его слышали и Вохмянин, повернувшийся складчатым затылком ко всем остальным, и Маргарита, потягивающая сигарету из длиннющего мундштука, и молчаливый Вьюев, который за вечер, кажется, не проронил ни единого слова. Но к виски прикладывался, причем, охотно — и это заметил Пафнутьев.

Разошлись поздно, когда закончился показ очередных «Секретных материалов» — нечисть из потустороннего мира вмешивалась в жизнь людей, насылала на них порчу и смерть. Сами по себе вскрывались могилы, мертвецы шастали среди живых, а живые, оказывается, давно уже были мертвецами и тоже не упускали случая заявить о себе и свести какие-то давние счеты.

Полыхали трупы, носились по воздуху гробы, посланцы из преисподней пили кровь юных девушек, вампиры похищали младенцев для сатанинских своих ритуалов, и все это странным образом перекликалось с тем, что происходило в доме, становилось продолжением событий в громоздком объячевском сооружении.

Маргарита вышла молча, не попрощавшись.

Вьюев исчез вообще незаметно, как бы растворился в воздухе.

Вохмянин ушел, громыхая тяжелыми ботинками, лишь в арочном проеме оглянулся и, сделав всем общий прощальный жест рукой, показал пальцем наверх, дескать, если понадоблюсь, я у себя, всегда к вашим услугам.

Уехал в город Шаланда, оставив двух оперативников, увезли труп несчастного бомжа Михалыча, отправились в выделенные комнаты Пафнутьев с Андреем и Худолей. Входы и выходы из дома остались сторожить шаландинские оперативники. Погас экран телевизора, выключили свет в каминном зале, и только в прихожей осталась слабая лампочка в качестве ночника.

На втором этаже, пока Андрей с Худолеем разбирались в многочисленных комнатах — где кому ложиться, Пафнутьев, оглянувшись на еле слышный шорох, заметил щель приоткрытой двери. Дверь открылась больше, еще больше — и Пафнутьев увидел человеческую фигуру в длинном белом одеянии со струящимся расплывчатым контуром. Кто-то звал его в комнату, кто-то настойчиво приглашал, просто умолял войти.

— Я сейчас, ребята, — сказал Пафнутьев и шагнул в приоткрытую дверь. Замок за его спиной защелкнулся, и он в полной темноте почувствовал на своей шее крепкие объятия.

— Не уходите, прошу вас, не уходите! — он узнал голос Светы. — Они убьют меня, вот увидите, они меня убьют, я уже все поняла.

— Кто? За что?

— Они убили его и меня тоже убьют.

— Кого убили? — Несмотря на неожиданность происходящего, Пафнутьев мысленно похвалил себя за то, что вопросы задает не самые бестолковые. И даже последний его вопрос «Кого убили?» мог показаться пустым только на первый взгляд — важно было знать, кого имела в виду Света — магната или бомжа.

— Не бросайте меня, прошу вас! — продолжала лепетать девушка.

Пафнутьев понимал, что Света действительно в ужасе, она, может быть, не сознает, что говорит, что с ней происходит. Но в следующее же мгновение до него дошло — Света прекрасно все понимает: поднявшись на цыпочки, она не просто поцеловала Пафнутьева в губы, как это бывает на вокзальных встречах-проводах, нет, она сделала это со всей силой, на которую была способна.

— А ты не убийца, случайно? — на всякий случай спросил Пафнутьев, призвав остатки своего посрамленного разума.

— Я? — Света отшатнулась на мгновение и тут же, не раздумывая, через голову сорвала с себя полупрозрачную длинную сорочку, отбросила ее в сторону, в угол, в темноту, и предстала перед Пафнутьевым во всей своей потрясающей наготе.

— Ты когда-нибудь видел таких убийц? — звенящим голосом спросила Света. — Отвечай! Немедленно! Ты видел когда-нибудь таких убийц?!

— Честно говоря, никогда, — искренне сказал Пафнутьев. — Думаю, что больше и не увижу.

— Увидишь, если сам захочешь!

— Как не захотеть, — пробормотал Пафнутьев слова беспомощные, но правдивые.

— Ты не уйдешь, нет? Не уйдешь? — Теперь в вопросах Светы был уже не страх, в ее голосе были другие чувства, более естественные для таких положений, когда в темной комнате наедине остаются мужчина и женщина.

— Павел Николаевич! — вдруг раздался из-за двери обеспокоенный голос Худолея. — Ты живой, Паша?

— Местами, — ответил Пафнутьев негромко, но Худолей его услышал.

— Нужна помощь?

— Пока держусь.

Сознавал и понимал Пафнутьев, что с каждой минутой этой сумасшедшей ночи в комнате, залитой лунным светом, в доме, где совершено уже два убийства, и кто знает, не произойдет ли еще чего-нибудь кошмарного, от него, сурового и неподкупного, циничного и насмешливого, потребуется нечеловеческая выдержка, сила воли, а то и суровая самоотверженность.

— Хочешь выпить? — спросила Света шепотом.

— Хочу.

— Виски?

— Больше ничего нет?

— Шампанское.

— Годится.

Светясь в лунном сумеречном свете, Света пробежала в угол комнаты, через несколько секунд там раздался громкий хлопок, и вот она уже здесь, рядом, стоит перед Пафнутьевым, и в руках ее два больших — Господи — два больших бокала, доверху наполненных пенящимся шампанским.

Пафнутьев выпил до дна, взахлеб, не останавливаясь, последние капли уже стекали у него по подбородку.

— Хочешь, скажу одну вещь? — спросила Света.

— Хочу.

— Никому не скажешь?

— Никому.

— Клянись.

— Клянусь.

— Клянись всем, что видишь вокруг! — потребовала Света.

— А что я вижу вокруг?

— Меня видишь, луну, землю, небо. И себя тоже видишь.

— Клянусь собой, тобой, луной, землей и небом, что никому, никогда, ни при каких обстоятельствах не скажу того, что сейчас услышу от тебя.

Напрасно, ох, напрасно куражился Пафнутьев, расцвечивая клятву и внося в нее слова, которых Света от него и не требовала, на которых не настаивала.

— Так годится, — сказала она.

И приблизившись к самому пафнутьевскому уху, чуть слышно, даже не шепотом, а шевелением губ произнесла три слова, три коротеньких, маленьких, почти несуществующих словечка.

И Пафнутьев с горечью вдруг осознал, что сиреневые заросли мгновенно отшатнулись от него, исчезли лунные зайчики в мятой траве, и сумасшедший сиреневый запах юности тоже испарился.

— Это точно? — спросил Пафнутьев, отстраняясь.

— Конечно… Об этом и спрашивать не надо.

— Как же все получилось?

— Случайно… Мы странно встретились и странно разошлись.

— Еще кто-нибудь в доме знает?

— Нет.

— А как ты объясняешь то, что произошло?

— Понятия не имею. Дичь какая-то. Просто не могу найти никаких объяснений.

— Вот почему ты бежала в комнатных шлепанцах по весенним лужам, — медленно проговорил Пафнутьев.

— А ты бы не побежал?

— Конечно, побежал бы…

Пафнутьев чуть шевельнулся, почти незаметно, почти неуловимо, но Света сразу все поняла.

— Уходишь?

— Надо.

— Ты не забудешь меня?

— Не понял?

— Не забывай меня, ладно? — в глазах Светы стояли слезы. — Просто помни и все. И больше ничего. Есть, дескать, такая.

— Светка, ты круглая дура! — невольно вырвалось у Пафнутьева. — Ты не представляешь, что говоришь! Забыть тебя — это все равно, что забыть собственное имя. Понимаешь?

— Точно, да? Я тебе понравилась?

— Света. — Пафнутьев помолчал, подбирая слова. — Жизнь без тебя будет… Это будет просто стон. Незатихающий, никому не слышимый, никем не замечаемый горестный стон.

Света припала к Пафнутьеву и некоторое время стояла без движения. Ее глаза сияли от счастья, и, казалось, она сейчас такое скажет, такое выдаст, что…

— Представляешь… Иду по улице, ничего себе такого не думаю, и вдруг ты навстречу! Здорово, правда!

— Хорошо бы, — мечтательно произнес Пафнутьев, а сам тем временем прислушивался к звукам за дверью — они явно предназначались для него. Худолей шумно хлопал дверью, зачем-то топал. — Пора, — сказал Пафнутьев. — Меня зовут.

Странное существо все-таки была Света — едва услышав последние слова Пафнутьева, она снова бросилась со слезами ему на грудь, будто все происходило на вокзале, в аэропорту, будто он уезжал или улетал если не навсегда, то надолго, и путь его ждал опасный, и неизвестно, выживет ли, вернется ли…

— Господи, Света, — растерялся Пафнутьев, — я еще не умираю, еще поживу немного…

— Будешь меня помнить, да?

— Я тебя никогда не забуду. Клянусь.

— Ну, что тут у вас? — распахивая дверь, произнес Пафнутьев нарочито громко и властно.

— Труп, — ответил Худолей, скорбно потупив глаза.

Произошло следующее. Неугомонный Худолей, измаявшись от бессонницы, отправился к строителям побеседовать, языки почесать и, между прочим, попытаться вызнать что-нибудь такое, чего никогда человек не скажет большому начальнику, который записывает в протокол каждое слово.

Спустившись в подвал, Худолей постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он постучал сильнее. Ответом опять была тишина. И тишина эта не понравилась многоопытному эксперту, что-то в ней было неживое, тянуло от этой тишины чем-то нехорошим. Подобные вещи Худолей всегда ощущал остро и безошибочно.

Толкнув дверь, он убедился, что она не заперта. Пошарил рукой по стенам, нащупал выключатель, включил свет. Он вспыхнул непривычно ярко после полной темноты — комната была пуста. Обе кровати оказались застеленными, было такое впечатление, что на них в эту ночь никто не ложился.

— Ни фига себе! — присвистнул Худолей, чтобы хоть что-то произнести, чтобы звуками голоса нарушить эту мертвенную тишину.

Комната была достаточно просторной, метров двадцать пять. Кроме кроватей здесь были свалены всевозможные дрели, электрические рубанки, на отдельном столике закреплены мощные тиски, в углу стояли лопаты, ломы, трубы.

Мягкими, крадущимися шагами Худолей обошел комнату, все осмотрел, кое-что даже ощупал, постоял перед маленьким окном, врезанным в стену у самого потолка. Приподнявшись на цыпочки, потянул на себя раму. Окно оказалось незапертым. В общем-то, в этом не было ничего необычного — вполне возможно, строители оставляли окно на ночь открытым. Было уже тепло, и весенний воздух способствует сну здоровому и целебному.

Постояв некоторое время в полной растерянности, Худолей снова обошел всю комнату. Странным было то, что строителям некуда было деться — выходы из дома блокировали ребята Шаланды, затевать работы в столь ранний час и будить обитателей дома… Нет, это было совершенно невероятным.

И Худолей решился на шаг простой, естественный и, в данном случае, необходимый. Он решил тщательно осмотреть всю комнату на уровне обыска. Собственно, это и был обыск. Заглядывая под подушки, за деревянные щиты, пробуя рукоятку тисков, Худолей тем временем постоянно прислушивался — не загромыхают ли шаги возвращающихся откуда-то строителей. Но нет, в доме стояла глубокая сонная тишина.

Худолей заглянул под кровать, надеясь увидеть там чемоданчик, рюкзак или еще что-нибудь, принадлежащее строителям. Под одной кроватью было совершенно пусто. Это его удивило, озадачило настолько, что он даже вслух произнес обычное свое:

— Ни фига себе…

Но без выражения произнес, как бы утверждаясь в какой-то мысли, в каком-то решении.

Заглянув под вторую кровать, Худолей обнаружил, что все пространство под ней занято бесформенным тюком. Ожидая, что это нечто из одежды, обуви, мелкого инструмента, он тронул его. Тюк был единой массой, и сдвинуть его с места оказалось непросто. И тут Худолей увидел то, что уже ожидал, чему не удивился — из-под тюка вытекала тоненькая струйка крови. Впрочем, грамотнее будет сказать, что Худолей увидел струйку жидкости, внешне напоминающую кровь.

— Ну, вот, — удовлетворенно произнес он. — Наконец кое-что стало понятным, кое-что стало на свои места.

Тюк он трогать не стал, просто взял кровать за спинку и передвинул ее к середине комнаты.

В результате сочащийся кровью тюк оказался открытым. Поколебавшись, Худолей откинул уголок одеяла и увидел мертвое лицо Степана Петришко, с которым совсем недавно, вечером, слушал откровения толстой гадалки и чокался, попивая хозяйское виски.

— Ну, что, Степа, приехали? — спросил Худолей и, конечно, ни единого звука в ответ не услышал. — Приехали.

Спустившись в подвал и увидев худолеевскую находку, Пафнутьев придвинул стул, сел на него и некоторое время молча смотрел в мертвое степаново лицо. И непонятно было — прикидывает ли он поправки в свою версию происходящего, сожалеет ли о безвременно отлетевшей душе или просто вспоминает подробности всего случившегося в этом доме.

— Второй где? — спросил он наконец.

— Я весь дом обошел — нету.

— А охрана?

— Шаландинские ребята говорят, что ничего не видели, не слышали и знать ничего не желают. Мимо нас, говорят, мышь не проскочит. Мимо нас, говорят, птица не пролетит.

— Птица, может, и не пролетит, — проворчал Пафнутьев. — Что с ним? — Он кивнул на труп.

— Похоже, по затылку врезали.

— И как это понимать?

— То, что его порешил напарник из своей же деревни… мне не верится. Не говорю, что не верю, я выражаюсь осторожнее — мне не верится. Скорее всего, другое.

— Ну? — нетерпеливо поторопил Пафнутьев.

— Одного порешили, а второго не успели. Слинял второй.

— Так слинял, что оперативники не услышали? Ведь, если одного убивают, второй такой крик поднимает… Никто в кровати не останется. А говоришь, мышь не проскочит.

— Это они говорят, шаландинские… А ты, Паша, за последний час, два… Ничего такого не слышал? — спросил Худолей без всякой задней мысли и, только проговорив вопрос, спохватился, зажал свой рот полупрозрачной ладошкой и с ужасом уставился на Пафнутьева, ожидая кары и гнева.

Пафнутьев лишь укоризненно посмотрел на Худолея и отвернулся.

— Слышал, — сказал он.

— Да? Что, Паша?

— Женский шепот.

— И что же она тебе нашептала?

— Нашептала.

— Что, Паша?! Что?!

— Не знаешь, что шепчут в таких случаях?

— Не знаю, Паша. Мне ничего не шепчут… Сопят в ухо, и все.

— Надо бы его обыскать, — кивнул Пафнутьев в сторону трупа, безмолвно лежащего на полу, усеянном песком, цементом, известью, щебнем и всеми теми материалами, из которых состоит дом. — Стой! — вдруг воскликнул Пафнутьев. — Посмотри! — и он указал на несколько двойных линий, пересекавших комнату в разных направлениях. Две линии тянулись от двери к окну, потом, изогнувшись под острым углом, направились к тискам, потом, тоже под острым углом, к кровати. — Что это может означать?

— Все очень просто, Паша, — не задумываясь, ответил Худолей. — Труп таскали по комнате. Паника здесь была, как я понимаю. Убийца подхватил его под мышки и поволок к окну, а убедившись, что не сможет вытолкнуть в эту маленькую дыру под потолком, потащил к двери, но спохватился — там у входа оперативники. И он, завернув его в одеяло, затолкал под кровать. Эти две полосы — следы от каблуков, когда его волокли, на песке оставались борозды.

— Ты такой умный, — озадаченно проговорил Пафнутьев.

— Я правильно тебя понял, Паша? — тут же откликнулся Худолей и весь как-то остановился в движении, замер, боясь услышать нечто огорчительное.

— Да, с меня причитается, — кивнул Пафнутьев.

— Паша! — Худолей прижал ладошки к груди. — У меня нет слов!

— Тогда действуй. Может, в карманах у него что-нибудь осталось.

— А знаешь, Паша… Карманы карманами, а ведь у него в кулачке что-то зажато, что-то он перед смертью боялся потерять. — Худолей присел перед трупом и попытался разжать крепко сжатый кулак Степана. Через какое-то время ему это удалось, и он осторожно вытащил из скрюченных смертью пальцев клочок бумажки, совсем небольшой, в половину спичечной коробки. — Ни фига себе! — воскликнул Худолей, всмотревшись в бумажку. — Сто долларов держал покойник в руке перед смертью, — и протянул Пафнутьеву свою находку.

Пафнутьев взял треугольный клочок доллара, смятый, остывший в мертвой руке, забрызганный кровью, и, нащупав за собой спинку кровати, тяжело опустился.

— То-то гадалке виделись доллары, летящие по ветру, то-то она все не могла понять в чем дело… Ты понимаешь, что происходит в этом доме?

— Крутые разборки, Паша, очень крутые разборки. И выход здесь один, другого не вижу… Если не возражаешь, могу поделиться скудными своими соображениями.

— Делись.

— Брать всех, без исключения, от объячевской бабы Маргариты до шалопутного гостя Вьюева, каждого заводить в отдельную звукоизолированную комнату…

— Дальше.

— Пальцы в дверь, и жать, пока все не скажет.

— Неплохо, — вздохнул Пафнутьев. — Понимаешь, они ведь не знают того, что знаем мы с тобой. Они не знают, что Объячев убит трижды… Про спицу знает только тот, кто ее воткнул в непутевое объячевское сердце… О клофелине в виски знает только тот, кто его влил… Вот только про выстрел в голову знают все. Сколько у нас осталось живых на сегодняшнее утро?

— Света, — неосторожно подсказал Худолей.

— Про Свету я помню, — кивнул Пафнутьев. — Маргарита, супруги Вохмянины и Вьюев. Всего пять человек. Не исключено, что каждый из них убийца. И ничего… Весело смеются, пряники жуют.

— А может, все это проделал кто-то один? — предположил Худолей.

— Влил клофелин в объячевский стакан, проткнул его сердце спицей, потом продырявил голову, повесил бомжа, пришиб строителя… Так, да?

— Паша, ты меня не понял. Иногда просто необходимо произнести очевидную чушь, чтобы убедить кого-то в его же правоте. Я выдал чушь, взял на себя эту неблагодарную роль. Ты ведь не станешь произносить всякие глупости. Я притворился дураком, а ты тут же убедился в собственной правоте и проницательности.

— Спасибо. Что будем делать?

— Искать второго умельца. Как его… Васыль Вулых.

— Где?

— Вокзалы, автостанции, аэропорт, электрички… Вулых — чужой человек в городе. Он не осмелится здесь оставаться, не сунется в гостиницу… Ты слышал — они сами говорили, что больше года живут в этом доме, не смея высунуться наружу, — у них не было даже милицейской регистрации! Из чужой страны ведь приехали на заработки!

— Из другой страны, — поправил Пафнутьев.

— Как сказать, Паша, как сказать… В НАТО они уже запросились. Вот когда в нашу сторону направят ракеты из-под Киева, когда появится натовская база под Харьковом… мы продолжим этот разговор. Не возражаешь?

— А, может быть, и второго хлопнули? Может, и Вулых лежит где-нибудь под кроватью?

— Все свободные комнаты в доме я уже обшарил. Не был только в комнате Светы…

— Остановись! — Пафнутьев в упор посмотрел на Худолея.

— Виноват. — Худолей прижал к груди обе ладошки, накрыв одну другой, и склонил повинную голову.

— Проехали, — сказал Пафнутьев. — Если Вулых ушел, то только через окно. Он не мог пройти мимо шаландинских оперов. Ты видел, как они расположились? Приставили диван к двери, подперли ее так, что там и в самом деле мышь не просочится.

— Ох, Паша… Здесь столько дверей, столько дверей… Но я с тобой согласен, если он ушел, то разумнее всего это сделать через окно.

Не говоря ни слова, Пафнутьев встал, поднялся на первый этаж, прошел мимо охранников и оказался во дворе. Он обогнул дом и приблизился к подвальному окну, через которое мог уйти Вулых. От окна по лужам, по тонкому весеннему ледку, взламывая его и проваливаясь в жидкую глину, кто-то прошел совсем недавно, но не к калитке, а к сараю в глубине двора. Ушел Вулых, ушел легко и просто. Огородами, участками, лесными тропинками вышел на трассу, проголосовал и был таков.

Пафнутьев прошел до конца участка, пока видны были следы сбежавшего строителя, пока не уперся во временный деревянный забор с вырванной доской — в эту дыру и протиснулся строитель, сразу выйдя на соседний участок.

Почему он бежал? Спасал жизнь, убегал от преследования? Кому могли помешать строители, живущие в подвале? Чему были свидетелями? Уж если они прожили здесь больше года, то наверняка многое знали о нравах и обычаях этого дома, о том, кто мог убить Объячева, а кто убить не мог ни при каких обстоятельствах.

Вернувшись в подвал, Пафнутьев убедился, что Худолей времени зря не терял — он обшарил карманы на трупе и сложил на столе горкой все, что удалось найти — паспорт, несколько затертых писем, водительские нрава, разболтанный перочинный ножик, мятую пачку дешевых сигарет.

— Ушел через соседние участки и лесок… Думаю, он уже далеко. — Пафнутьев снова сел на кровать.

— Шаланду подключать надо, — сказал Худолей.

— Что в карманах?

— Знаешь, Паша, так людей не убивают. — Худолей горестно покачал головой. — Если уж взялся убивать, то надо это с головой делать.

— По-моему, он головой и повредился, — заметил Пафнутьев.

— Смешно, — кивнул Худолей. — Остроумно. Но не по делу. Смотри, Паша, что происходит… Паспорт, в нем, естественно, прописка, письма с обратным адресом. Из дома письма. Время, всегда работает время. Или на тебя или против. Время никогда не бывает нейтральным, оно всегда на чьей-то стороне. Если так сложилась жизнь, что пришлось убить человека, то позаботься, дурак бестолковый, чтобы не сразу, не сразу бы узнали, кто убит, как, зачем. Разве можно в кармане жертвы оставлять такие вещи, как паспорт, письма? Ни в коем случае. И время, как активный участник всех наших дел, всех наших побед и поражений, таких оплошностей не прощает. И ты, Паша, как работник правоохранительных органов, тоже подобной небрежности в работе прощать не должен. Ни при каких обстоятельствах.

Пафнутьев выслушал Худолея с напряженным вниманием, словно ожидал, что тот вот-вот скажет нечто важное, существенное, но, не дождавшись, лишь молча кивнул. Вынув из кармана коробочку сотового телефона, повертел ее в руке, колеблясь.

— Звоню Шаланде. Он, конечно, спит, но… Как думаешь, не обидится?

— Конечно, обидится.

— Звоню, — решился Пафнутьев и набрал номер. — Шаланда? — громко прокричал он, едва услышал хриплый со сна голос. — Доброе утро, Шаланда! Пафнутьев тревожит.

— Кошмары меня тревожат, а не Пафнутьев.

— Что снилось? Какие видения посетили тебя весенней лунной ночью?

— Трупы.

— Сон в руку.

— Что ты хочешь сказать? На что намекаешь?

— Ни на что, Жора, — устало проговорил Пафнутьев. — Ни на что намекать просто нет сил… Говорю открытым текстом — труп.

— Третий?!

— Я не считал, Жора… Может быть, и третий… Не помню.

— Ну, как же, — Шаланда всерьез принял ерничество Пафнутьева, — сам хозяин, Объячев, бомж… А теперь кто?

— Строителей в доме помнишь?

— Что, оба?!

— Нет, один. Второй исчез.

— А мои ребята…

— Очень хорошие ребята. Они всем понравились. Спокойные, рассудительные, по ночам не шумят, отдыхают.

— Упустили?!

— Не то чтобы злонамеренно, но если взглянуть на суть происшедшего… То да, я с тобой согласен. Упустили.

— А ты уж и рад? — обиделся Шаланда.

— Мы тут просто все падаем от веселья… Сильный удар сзади по голове. Потом убийца завернул труп в одеяло и засунул под кровать. Там его Худолей и нашел.

— Что-то подозрительно часто твой Худолей возникает во всех дырах, — проворчал Шаланда, чтобы хоть как-то скрасить досаду.

— Бессонница у него, — еще раз куснул Пафнутьев. — Сказать ему, чтоб не возникал?

— Да ладно тебе. — Шаланда, наконец, проснулся. — Что требуется?

— Облава.

— Кого ищем?

— Вулых Васыль Мирославович. Тридцать пять лет. Прописан… Записывай. — И Пафнутьев тут же, не поднимаясь с кровати убитого, продиктовал Шаланде все, что успел к этому времени узнать об исчезнувшем строителе. — Худощав, небрит, светлая щетина, рост около ста семидесяти, не больше, невысокий такой паренек. Одет, как может быть одет житель Западной Украины на заработках в средней полосе России. Нечто мятое, заношенное, может быть, спортивное.

— Кроссовки, — подсказал Худолей.

— Вот Худолей подсказывает, что на нем должны быть кроссовки.

— Светлые с голубой полоской поперек.

— Светлые с голубой полоской поперек, от шнурков вниз, — послушно повторил Пафнутьев, прекрасно понимая, как корежится Шаланда от одного только упоминания имени эксперта. — Худолей вот добавляет… Не исключено, что кроссовки надеты на босу ногу.

— Убегая, надел, наверное, носки, — проговорил Худолей. — Холодно, все-таки. Это он в доме расслабился. И это… Вещи, при нем должны быть вещи, — напомнил он Пафнутьеву.

— Худолей говорит, что при Вулыхе должны быть вещи — рюкзак, спортивная сумка… Маловероятно, но не исключен чемоданчик.

— Вряд ли, — протянул Худолей. — Чемоданчиками нынче уже не пользуются. Страна проехала чемоданчики.

— О, Боже, за что?! — простонал в трубку Шаланда.

— Худолей говорит, что надо бы взять под контроль вокзалы, аэропорт, автостанции, — продолжал куражиться Пафнутьев.

— Скажи своему Худолею… Скажи Худолею, — закипел Шаланда. — Знаешь, что скажи…

— Может, я ему трубку передам?

— Скажи, чтоб не учил ученого, а съел… Он знает, что нужно съесть, — сдержался в последний момент Шаланда и положил трубку.

Солнце поднялось над кромкой леса и сквозь продолговатое окно у самого потолка проникло в подвальную комнату. Не такая уж она оказалась и подвальная — окно есть, воздух свежий, тепло и тихо. Неплохо устроились строители, если уж хватило у них терпения, не получая денег, продержаться здесь больше года. Солнечный квадрат мерцал на противоположной от окна стене, создавая в комнате красноватые сумерки. Висящая на шнуре лампочка оказалась как раз в солнечном луче, и тоненький раскаленный волосок можно было различить на фоне темной стены.

— Что же здесь произошло этой ночью? — бормотал Пафнутьев, в который раз оглядывая пустоватую комнату. — Что же здесь все-таки произошло?

— Понимаешь, Паша, я мог бы сказать. — Худолей присел на кровать напротив. — Объяснение, вроде бы, напрашивается само собой — напились, подрались, один изловчился другого чем-то по затылку садануть, а, увидев, что приятель мертв, дал деру. Но мы не можем, Паша, не имеем права не учитывать других событий, которые разгулялись в этом злобном доме. Убит хозяин, причем убит многократно, повешен бомж, или сам повесился от безысходности существования. Перед нами лежит бедный строитель с расквашенным затылком. Это что — все случайности, или тянется цепочка, неразрывная, прочная, с намертво сцепленными звеньями?

— Для случайностей слишком много закономерностей, — пробормотал Пафнутьев слова не совсем понятные, но обладающие какой-то неуловимой убедительностью.

— Ты думаешь? — переспросил Худолей, пытаясь понять скрытый смысл пафнутьевских слов. — Вообще-то да, — согласился он, и невозможно было догадаться, — действительно ли осознал глубину мысли Пафнутьева или же просто решил не перечить начальству.

— Знаешь, я не удивлюсь, если еще будут трупы, — сказал Пафнутьев слова более понятные.

— Я тоже, — быстро согласился Худолей. — Даже удивлюсь, если на следующее утро обнаружится, что все живы.

— И кого бы ты определил в кандидаты?

— Даже не знаю. Ум меркнет. Если бы ты меня об этом же спросил вчера… Строителя, — Худолей кивнул на труп, — я бы ни за что не назвал. Они были вне игры. У них нет здесь ни имущественных надежд, ни затронутого самолюбия, ни путаных отношений с кем бы то ни было… И вот, пожалуйста. А что этот странный тип по фамилии Вьюев? На каких ролях он здесь?

— Если помнишь, Андрей задержал его в первый же вечер, когда он пытался бежать с документами. Объячева терпеть не может, тот его попросту ограбил. Мог ли он убить Объячева? Мог. Мог ли Вьюев желать ему смерти? А он этого и не скрывает. И еще одна пикантная подробность… Маргарита — бывшая подружка Вьюева. Объячев в свое время, лет двадцать назад, увел ее у Вьюева. О чем, как заверяла меня Маргарита, никто не жалел. Вьюев вздохнул освобожденно, она вздохнула с облегчением, а Объячев перевел дух с чувством глубокого удовлетворения.

— Кто тебе так трепетно рассказал про их вздохи?

— Маргарита.

— Но ты же знаешь, насколько это условно, насколько это не так, насколько это чисто бабье понимание случившегося? — Худолей так посмотрел на Пафнутьева, будто всерьез изумился его легковерности.

— Конечно.

Пафнутьев прекрасно представлял себе, как все могло произойти. Прекрасный юноша Вьюев, прекрасная девушка Маргарита, между ними кое-что завязывалось, перед ними открывалось, как они были уверены, прекрасное будущее, и, казалось бы, нет ничего в мире, что могло бы им помешать. Но, оказывается, есть в мире нечто такое, что помешать могло — Объячев. Уверенный в себе, веселый, с явно выраженным авантюрным характером и потому кажущийся ярким и победоносным. Вполне возможно, что он не был потрясен Маргаритой, но ему всегда была важна победа, любая — над обстоятельствами, над людьми, над чем угодно. Вьюев — его друг или, скажем, добрый приятель, во всяком случае, они были знакомы до того, как появилась Маргарита. И он ее увел. Ни она, ни более слабый Вьюев не могли этому противостоять. Сейчас Маргарита говорит, что они и не хотели противостоять, оба согласились с тем, что произошло. Но это толкование сегодняшнего дня.

Прошли годы, переменилась страна, Объячев и Вьюев стали партнерами, соратниками, единомышленниками. И произошло то, что уже случилось однажды двадцать лет назад, — Объячев, как сейчас говорят, кинул Вьюева на двести тысяч долларов. И давняя обида вспыхнула в душе Вьюева с новой силой. Убедившись в том, что денег ему не получить, в отчаянии, в легкой степени безумия мог Вьюев выстрелить в Объячева? Мог. Но выстрелил ли он? Как знать, как знать…

— Кстати, а где его чемодан с документами? — прервал Худолей затянувшиеся размышления Пафнутьева.

— В финансовом управлении на экспертизе. Пусть дадут заключение. Чего стоят все эти бумаги, как их надо понимать, и какую такую роль они сыграли или могли бы сыграть в жизни гражданина Вьюева.

— Разумно, — кивнул Худолей и больше ничего добавить не успел, — в дверях возникла улыбающаяся Света. Свежая, красивая и совершенно невозмутимая.

— Завтрак подан, — сказала она и уже собиралась было уйти, как увидела лежащий между Худолеем и Пафнутьевым труп. — Боже… — Она закрыла ладошкой рот, чтобы не закричать. — Еще один?

Пафнутьеву оставалось только беспомощно развести руками — да, дескать, ничего тут не поделаешь.

Добился своего Пафнутьев, добился старый пройдоха и провокатор — не меньше десятка раз упомянув Худолея в разговоре с Шаландой, он получил то, чего и желал — Шаланда вскочил с кровати вне себя от ярости, с красными пятнами на щеках, трясущимися руками и всклокоченными волосами. Прошлепав босыми ступнями к столику со служебным телефоном, он вышел на дежурного по управлению и тут же, не здороваясь и не тратя ни секунды на лишние слова, принялся отдавать команды по поимке особо опасного преступника по фамилии Вулых, по имени Васыль Мирославович. И уже через полчаса, пока Шаланда брился, угрюмо и молчаливо завтракал, а на все слова, на все вопросы домашних лишь тяжело кивал головой и жевал, жевал, так вот, уже через полчаса около сотни ребят в форме и без формы были задействованы на одну задачу — Вулых. Искали человека в помятой, несвежей одежде, с вещами, человека невысокого роста, с украинским акцентом, с паспортом, прописанным где-то во Львовской области, в каком-то городке под названием Золочев, искали человека, который сторонится, прячется, отсиживается в ожидании поезда, автобуса, электрички, самолета, в конце концов. Гаишники на дорогах не столько проверяли документы у робеющих водителей, сколько заглядывали внутрь машины — кто там сидит, почему сидит и куда направляется.

Даже речпорт охватил Шаланда своими длинными, бдительными щупальцами, и теперь ни один катер, пароход или «Ракета» не уходили от причала, пока не пройдет по палубе, по салону, между сиденьями человек Шаланды — еще одно его маленькое щупальце.

Не только посты гаишников, но и все районные управления милиции получили ориентировки с подробным описанием — кто нужен, каков он из себя, какие у него могут быть документы, и что может быть при нем. На всех остановках междугородних автобусов, на платформах, станциях электричек и поездов дальнего следования входили шаландинские ребята и искали, искали гражданина Вулыха ста семидесяти сантиметров роста, пасмурного, затюканного и настороженного.

Допускал, допускал Шаланда, что мог оказаться Вулых у земляков в городе, что мог направиться к ним и переночевать, задержаться на недельку. Но опыт подсказывал — Вулых должен бежать, бежать безостановочно, нигде не задерживаясь больше, чем требуется, чтобы дождаться ближайшего автобуса, электрички, трамвая.

Да, конечно, человек не один раз отсидевший, судимый, со своеобразной жизненной школой, прекрасно понимает — надо ложиться на дно и затаиться. Не двигайся, не пытайся всплыть и посмотреть, что делается на поверхности, лишь иногда чуть шевельни плавниками, чтобы не снесло течением, чтобы удержаться в своей лунке, в ямке, в щели. Можешь на неделю затаиваться? Затаись на неделю. Можешь на месяц? Ложись на дно на месяц. Год? Пусть будет год.

Убил Вулых своего напарника или же бежал, спасая собственную жизнь, в любом случае он в ужасе, в панике, думает только об одном — подальше, подальше, подальше.

Один только раз позвонил Шаланда по пафнутьевскому телефону.

— В котором часу он слинял? — спросил, не здороваясь и, вроде бы, даже казнясь необходимостью снова обратиться к Пафнутьеву.

— Худолей говорит, что прошло часов пять-шесть.

Услышав ненавистную фамилию, Шаланда бросил трубку.

Сколько часов прошло с тех пор, как Вулых покинул объячевский дом, было для Шаланды важно хотя бы потому, что позволяло прикинуть, на сколько километров мог тот удалиться от города за это время. Аэропорт отпал быстро — за день вылетали всего несколько самолетов, и ни один из них не летел в Западную Украину. Хотя мог, конечно, Вулых рвануть в Киев, но в этот день самолета на Киев не было.

Электрички — вот откуда ждал Шаланда новостей, скорее всего, электрички. Он прекрасно знал, что украинские строители облюбовали этот вид транспорта и электричками, пересаживаясь с одной на другую, пересекали всю страну, ездили в Москву и снова возвращались в свои края. В этом был суровый, практический смысл — целые банды возникли при поездах, при автобусных маршрутах, которые занимались только тем, что грабили подзаработавших строителей. Те быстро сообразили — безопаснее на электричках. Расстояния короткие, и кто ты есть — строитель, дачник, грибник, определить невозможно. Хлопотно, правда, тягостно метаться с поезда на поезд, но зато деньги остаются при тебе.

В такой вот электричке Вулыха и задержали.

Ехал он уже поздним вечером, полагая, что все опасности позади, ехал смертельно усталый, в полупустом вагоне, освещенном тускло и слабо, всего несколькими плафонами. Вжавшись в угол и поглядывая на проносящиеся мимо платформы, дачи, деревеньки с редкими огоньками, пил Вулых «Балтику», третий номер, с ярко-синей этикеткой.

Подсели два милиционера в форме, расположились напротив и некоторое время молча рассматривали небритого пассажира.

— Хорошее пиво? — спросил один из них.

— Нормальное. — Вулых сразу насторожился — наслышан он был и о бандах в милицейской форме и просто о грабителях в поздних электричках, и вообще о беспределе на железных дорогах, хорошо был наслышан, и едва прозвучал невинный вопрос о пиве, сердце дрогнуло, забилось чаще, и это сразу отразилось на лице.

— Издалека едешь? — милиционер кивнул на пустую бутылку, стоявшую у ног Вулыха.

— Не так чтобы очень… А что?

— Да ничего… Дежурим вот… Ходим, интересуемся… Время позднее, времена опасные, сидит человек один… В одиночку сейчас не ездят. В компании собираются. В стаи.

— Так уж получилось.

— Домой?

— Точно, домой.

— Куда?

— О, еще ехать и ехать.

— Алексей, — неожиданно представился милиционер, и Вулыху ничего не оставалось, как пожать дружески протянутую руку.

— Васыль, — сказал он, и милиционеры сразу переглянулись. Как только они переглянулись, сердце Вулыха забилось уже в каком-то судорожном ритме. Не надо бы ему называть свое настоящее имя, не надо бы, но поздно, слово выскочило. Да и кто мог бы предвидеть все опасности, все ловушки, все волчьи ямы, которые подстерегают человека каждый день, каждый божий день.

— Васыль, — со значением протянул милиционер. — Так я тебя знаю. Ты из Золочева?

— Приходилось бывать, — осторожно ответил Вулых. А что еще он мог ответить, что мог придумать на эти вопросы — простые, как удары кувалды.

— Ну, ладно, — сказал второй милиционер, до сих пор молчавший, — плотный, румяный, рыжий, в тесном кителе — видно, недавно располнел, не успел еще форму сменить. — Пиво ты выпил, не мешали мы тебе бутылку закончить… ведь не мешали?

— Вроде того…

— Документы есть?

— Какие документы? — спросил Вулых единственное, что мог спросить, а что еще придумаешь в таком вот положении? — Какие документы? — повторил он и бросил, бросил, не удержался, осторожный взгляд в сторону своей сумки, спортивной сумки на длинном ремне и с молнией — она стояла прижатая к стенке вагона так, чтобы желающий не смог бы сразу схватить ее и убежать.

— Любые. Лучше все-таки документы, которые удостоверяли бы личность. Прости, старик, но служба… Положено. Паспорт, удостоверение, военный билет, водительские права… Что угодно. Есть?

— Есть.

— Давай, показывай.

— А если нету?

— Плохо. Придется с нами пройти.

— Куда?

— Старик, — скучающе протянул первый милиционер, тощеватый, хиловатый, но разговорчивее и доброжелательнее рыжего своего напарника. — Ну, куда мы тебя можем повести… Не в баню же. В линейное отделение милиции.

— А может, договоримся? — неловко намекнул Вулых на возможность сговора, даже как бы пообещал что-то.

— Там и договоримся. — Нельзя сказать, что рыжий не понял намека, понял, прекрасно все понял, и окинул взглядом фигуру Вулыха, две пустые бутылки из-под пива, сумку — потертую, заношенную, в некоторых местах схваченную медной проволокой… Опять же, электричка, небритая физиономия, заискивающий взгляд… Ну, попытается мужик сунуть полсотни, да и те мелочью. Ну, расколется, ну, раскошелится — каждому по полсотни даст… Нет, не стоит связываться. А если окажется, что тот самый… Награда будет куда круче. — Давай, старик, шарь по карманам, ищи свои ксивы.

— Ксивы? — не понял Вулых.

— Документы, значит, — сказал рыжий и еще раз убедился в правильности своего вывода — если мужик не знает слова «ксивы», значит полный лох.

Некоторое время Вулых сидел неподвижно и прикидывал, как поступить. Оттолкнуть милиционеров, броситься по проходу к выходу… Нет, догонят, морду набьют, и все будет еще хуже. Может, и в самом деле простая проверка документов? — мелькнула обнадеживающая мыслишка, — может, зря запаниковал… Отъехал-то порядочно, уже другая область…

Не говоря ни слова, Вулых полез во внутренний карман нейлоновой куртки, для виду порылся там, перебирая в пальцах уже нащупанный паспорт, прикидывая — не может ли он еще что-нибудь сказать, предложить, чтобы все-таки обошлось, и поехал бы он дальше, никого не трогая, никем не интересуясь. И достал бы третью, последнюю бутылку пива из своей сумки, открыл бы ее о подоконник и первые глотки из горлышка сделал бы большие, свободные, чтобы ощутить остроту и свежесть только что открытого пива.

Но нет, в голову ничего не приходило, и он как-то подневольно вынул паспорт и протянул тощему милиционеру. Нутром почувствовал, что этот человек проще, доступнее, добрее.

— Ага, — сказал тот. — Понятно. Вулых Васыль Мирославович. — И со значением посмотрел на рыжего. Вулых заметил, — простые люди подобные вещи замечают сразу, — как бы окаменели черты лица у рыжего, как бы обострились. Он словно сгруппировался и сейчас уже готов был в доли секунды опередить Вулыха, что бы тот не затеял — вдруг выхватит пистолет, взмахнет ножом, бросится в окно или бежать по проходу… Все это уже предвидел рыжий и ко всему был готов.

— А, ну-ка. — Взяв у напарника паспорт, он всмотрелся в фотографию молодого еще Вулыха, глупого и счастливого, — он тогда только закончил школу, бегал за своей нынешней женой, и не было у него еще двоих детей и никого из родителей еще не хоронил. — Все ясно, — сказал рыжий. — Придется тебе, старик, с нами пройти.

— Зачем? — обмер Вулых.

— Пара пустяков. Не переживай, в крайнем случае, переночуешь.

— Если все нормально, — подхватил тощий, — посадим тебя утром на львовский поезд, и в тот же день будешь дома.

И понял, понял бедный Вулых, что дома он будет нескоро, ох, нескоро. Уже не в силах поступать разумно и здраво, вскочил он со своего места, рванулся к выходу, зная в то же время, что бесполезно это, что будет еще хуже, но это уже был рывок отчаяния, рывок животного — окруженного, офлажкованного, взятого на прицел…

Рыжий ждал чего-то подобного, и Вулых не успел даже выскочить в проход, не успел сделать ни шага к тамбуру, к двери, к свободе — плотный милиционер оказался на удивление ловким и шустрым. Едва Вулых проскочил мимо него, как он в ту же долю секунды сзади обхватил его за туловище, прижав руки к бокам так, что Вулых не мог даже пошевелиться. Тощий тут же изловчился и, не теряя времени, надел на него наручники.

— Ну, что же ты, старик, — осуждающе пробормотал тощий. — Так нельзя… Все же можно было по-хорошему.

Вулых молчал, глядя на пол, где одиноко лежали две крышки с бутылок, которые он успел выпить. «Третью без меня выпьют», — подумал он с такой болью, будто именно это сейчас было самым важным для него.

Электричка завизжала, раздался скрежет тормозов, она резко сбавила скорость, за окном замелькали фонари платформы, какие-то буквы, несколько поздних пассажиров, дождавшихся, наконец, электричку, обрадованных, что не отменили, что пришла все-таки.

Уже выходя в тамбур, Вулых оглянулся в последней надежде, но и она рухнула — сразу за ним шел плотный, а в двух шагах сзади тощий нес его сумку. И в этом было самое печальное, самое безнадежное.

В линейном отделении посмотреть на задержанного собралось человек пять-семь, собрались все, кто был в это время здесь, кто еще не успел уйти домой.

— Вулых Васыль Мирославович? — радостно приветствовал его начальник отделения, длинный сутулый майор. — Так вот ты какой, оказывается! А мы-то тут все думали, какой он, Вулых… Три области на ноги подняли! Тыщи людей задействовали! Это ж надо! Да куда ж тебе, бедному, просочиться сквозь такую сеть! Твоя сумка? — спросил майор, указывая на залатанную медной проволокой синюю спортивную сумку.

Вулых молчал.

Все штатные милиционеры отделения сгрудились вокруг стола и молча ждали продолжения разговора.

— Сумка, спрашиваю, твоя? — настаивал майор.

— Да его сумка, его! — досадливо подтвердил рыжий.

— Помолчи! — Голос майора чуть изменился, самую малость, но сразу стало ясно — его балагурство наносное, на самом деле он не такой и должность начальника занимает не случайно. Металл, звонкий такой металл, чуть-чуть, самую малость прозвучал в его голосе, и Вулых чутко это уловил и сделал для себя вывод единственно правильный — «Будут бить».

— Моя сумка, — сказал он.

— Очень хорошо, — опять развеселился майор. И подойдя к столу, одним точным движением раскрыл сумку и начал выкладывать на стол все ее содержимое — старую одежду, комнатные шлепанцы, носки, нижнее заношенное белье. И продолжал опорожнять сумку, пока не добрался до плотного пакета, завернутого в мятую газету. Развернув сверток, майор как-то весь оцепенел и, побледнев, медленно обвел глазами сотрудников — в его руках была пачка долларов, сантиметров десять толщиной.

Общий тяжкий вздох прозвучал в комнате.

Сунув руку в сумку, майор вынул еще один такой же пакет, потом еще один, еще… И всего их оказалось десять.

— Сколько же здесь? — спросил майор без вопроса, каким-то мертвым голосом, и поднял на Вулыха пустые глаза.

— Миллион, — ответил тот.

В суете последних дней у Пафнутьева совершенно не было времени встретиться с женой объячевского телохранителя Екатериной Вохмяниной. Но он не выпускал ее из виду, поглядывал искоса, с интересом и настороженностью, словно чувствовал, что в этом человеке таятся многие разгадки трагических событий в недостроенном доме местного магната. И Екатерина тоже понимала, что близится разговор со следователем, что ни ей, ни ему этой встречи не избежать.

— Что-то вы пренебрегаете мною, Павел Николаевич, — сказала она как-то, подавая на стол. — Со всеми уже побеседовали, выводы свои нехорошие сделали…

— Почему нехорошие?

— А! — она махнула полной рукой. — Выводы хорошими не бывают. Если уж дело дошло до выводов — все, сливай воду.

— Поговорим, — пообещал Пафнутьев, придвигая к себе тарелку с пельменями. — Никуда нам с вами от этого не деться.

— Всегда к вашим услугам, — произнесла она слова несколько странные — не то шутливые, не то излишне церемонные, не то просто лакейские.

Пафнутьев быстро взглянул на Вохмянину и успел, успел все-таки заглянуть ей в глаза до того, как она отвернулась. Не было в ее глазах ни шутки, ни лакейской угодливости.

— Зайду к нам после обеда.

— Жду, — сказала Вохмянина, и Пафнутьев опять почувствовал, что и эти слова как бы поперек, как бы с вызовом. Он замер над своей тарелкой, посидел некоторое время, не поднимая головы, ища причину такого поведения поварихи. По характеру она явно была сильнее многих здесь, и за ее уверенностью что-то стояло, что-то таилось. Это Пафнутьев не просто чувствовал, это он уже знал.

— Приду, — кивнул Пафнутьев.

— На втором этаже по коридору последняя дверь направо.

— Помню.

Когда после обеда Пафнутьев поднялся на второй этаж и, пройдя по коридору, постучался в последнюю правую дверь, он даже предположить не мог, что увидит, войдя в комнату.

— Открыто, входите, — раздался голос Вохмяниной.

Пафнутьев медленно открыл дверь, заглянул и лишь потом решился переступить порог. Перед ним в кресле, в полураспахнутом халате сидела Вохмянина. Ничего общего с той женщиной, которую он видел всего полчаса назад, у нее не было. Ни передника, ни дурацкого чепчика, ни шлепанцев, в которых она обычно передвигалась по дому.

Пафнутьев оторопел.

Все те схемы, версии и предположения, которые он выстраивал до сих пор, попросту рухнули от одного вида еще одной красавицы. Длинные темные волосы на затылке схвачены широкой лентой, халат продуманно распахнут, и молодое, полное срамных сил бедро смотрело на Пафнутьева откровенно и вызывающе. На узкой ухоженной ступне покачивался мохнатый шлепанец с заячьей мордой и длинными ушами. В руке у Вохмяниной была большая пузатая рюмка, в которой плескалось все то же золотистое виски. В этом доме, похоже, все пили только виски.

Пафнутьев так и сказал:

— В этом доме, похоже, пьют только виски?

— А почему бы и нет? Напиток хороший, завезен в достаточном количестве, хозяйка не возражает.

— Она и сама, как я понял, не прочь пригубить?

— Пригубить? — Вохмянина рассмеялась, впервые показав Пафнутьеву прекрасные зубы. — А почему вы не скажете, что потрясены, увидев меня в таком виде?

— Я потрясен, увидев вас в таком виде.

— Вы просто повторили мои слова.

— Да, но я их повторил потому, что они в полной мере передают мое впечатление. Вы и сами видели, как я обалдел, едва переступил порог.

— Точно обалдели? — Вохмяниной, видимо, нравилось обсуждать собственные достоинства. Она была женщиной крупной, сильной, чуть полноватой но, похоже, не стремилась сбросить ни единого из всех прекрасных своих килограммов.

— А кто не обалдеет, — безутешно проговорил Пафнутьев, усаживаясь на стул напротив Вохмяниной.

— Да, действительно, я таких не встречала.

— И не встретите! — Пафнутьев чувствовал, что выдыхается, что произносить новые слова о прелестях Вохмяниной ему становится все труднее, но внешне он был беззаботен, широко улыбался и откровенно любовался Вохмяниной.

— Итак, вопросы. — Она чутко уловила перелом в его настроении, и первой перешла к делу. Пафнутьев мысленно поблагодарил ее за великодушие и попытался сосредоточиться — молодое бедро Вохмяниной, уходящее куда-то в глубь складок халата и там, в полумраке, теряющее четкие очертания, все-таки сбивало Пафнутьева с толку, все-таки мешало ему сделаться сухим и четким. — Мне кажется, я должна сесть скромнее? — усмехнулась женщина.

— Не обязательно, — смутился Пафнутьев, но тут же вышел из затруднения. — Можете оставаться в такой же позе, уже привык, жалко расставаться.

— С чем?

— Со столь прекрасным видом.

— А вы шалун! — рассмеялась Вохмянина.

— Только на словах, только на словах, поскольку профессия научила меня вязать слова в любом количестве, качестве, в любом содержании и даже без всякого содержания.

— Жаль.

— Спасибо, конечно, за столь приятное словечко, но… Не жалейте, не надо.

— А я и не жалею!

— А я знаю! — теперь уже рассмеялся Пафнутьев и закручинился, затосковал, поскольку понял — с этим человеком легкого разговора не будет.

Вохмянина владеет собой, она подготовилась и, слегка захмелев, похоже, впала в этакий неуязвимый кураж, все его слова будут ее если не смешить, то просто потешать. Не пробить ее сегодня, ох, не пробить, — причитал про себя Пафнутьев, асам тем временем уже строил, строил коварные свои вопросы, уточнения, облекая профессиональное любопытство в форму светской беседы — легкой и непринужденной. Умел он это, умел, но чрезвычайно редко приходилось ему проявлять свое высокое мастерство.

— Знаете, Катя, у меня такое впечатление, что вы — едва ли не единственный здравый, разумный человек в этом доме.

— Спасибо. — Вохмянина склонила голову, признавая правоту Пафнутьева.

— Скажите, пожалуйста, что здесь происходит?

— Что происходит… Ничего особенного.

— Как?! А три трупа?!

— Видите ли, Павел Николаевич… Я сказала, ничего особенного по сравнению с тем, что здесь происходило постоянно.

— Вы хотите сказать, что трупы в этом доме — далеко не редкость?

— Нет. — Она вздохнула, посмотрела в окно, за которым свисали громадные сосульки — снег на крыше подтаивал, погода была прохладная, и сосульки постепенно наслаивались, превращаясь в мощные ледяные столбы. — Видите ли… Наша жизнь здесь, в этом доме, не столь проста, как может показаться. Если хотите, я могу рассказать, почему так получилось. Все, кто здесь живет, даже строители, находятся в каком-то нервном обострении, какое-то всеобщее взаимное неприятие. Если вы спросите, кто в добрых отношениях друг с другом, допустим, всего два человека, я не смогу вам ответить. Разве что бомж… Он со всеми был в хороших отношениях, как мне казалось. И вдруг убийство.

— Думаете, все-таки убийство?

— Павел Николаевич… Мне показалось, что вы не считаете меня круглой дурой.

— Ни в коем случае! — несколько неловко, но с жаром заверил женщину Пафнутьев.

— Спасибо. Мой муж, Вохмянин, взялся доказать всем и, в первую очередь, самому себе, что это убийство могла совершить Света. Вы же в это не верите?

— Точнее будет сказать, мне не верится.

— В это никому не верится.

— Мог ли бомж сам повеситься? Мог. А почему бы и нет? Долгое употребление виски на ослабленный недоеданием организм действует совершенно непредсказуемым образом. Какова ваша здесь роль, Катя?

— Хотите откровенно?

— Хочу.

— Вам ведь все равно доложат, но искаженно, завистливо, недоброжелательно… Лучше уж я сама. Официально я жена Вохмянина, телохранителя Объячева. Но мы с ним не живем.

— Давно?

— С тех пор как поселились в этом доме. Потому что с первых же дней мы сошлись с Объячевым. Я была его любовницей, если вас не коробит это слово.

— Не коробит.

— Это хорошо… Сразу возникло много сложностей. Маргарита металась по всем этажам, от подвала до чердака… Это сейчас, после смерти Объячева, она такая тихая, хмельная, снисходительная… На самом деле, это фурия. Злобная, ревнивая, хитрая!

— Вы ее не любите?

— Так нельзя сказать. Я ее понимаю. Я произнесла о ней некоторые слова, но это не ругательства. Это диагноз. Дальше — мой муж. Тут все тише, сдержанней, по опаснее. Объячев вынужден был поселить здесь эту девицу, Свету, чтобы успокоить мужа. Вот, дескать, моя любовница, а уж никак не твоя жена. Мой муж глуп, самоуверен, свиреп, ревнив. Но даже он все понял.

— Он ненавидел Объячева?

— Очень мягко сказано. Он цепенел и начинал бешено ворочать желваками при одном только имени Объячева!

— Но оставался телохранителем?

— А что делать — деньги.

— Объячев знал, как к нему относится Вохмянин?

— Отлично знал.

— Но держал его при себе?

— По многим причинам. Во-первых, он этим держал при себе и меня.

— Вы не возражали?

— Я знала, на что иду, и шла охотно. Если можно так выразиться, сломя голову.

— Любовь?

— Знаете, Павел Николаевич. — Вохмянина отхлебнула из пузатой рюмки хороший глоток виски. — Если это была и не любовь, то что-то очень на нее похожее. Простите за откровенность. Объячева многие не любили, но он был сильный человек во всех смыслах слова.

— Кто его убил? — спросил Пафнутьев прямо и непосредственно.

— Ишь, какой вы лукавый… Так нельзя, Павел Николаевич… Баба расслабилась, выпила, призналась кое в чем, а вы тут же и вопрос на засыпку. Не надо с нами так, Павел Николаевич. Хотите выпить?

— Хочу.

— Ой, какой вы молодец! Обычно, когда спрашиваешь у мужика, не хочет ли он выпить, столько слышишь глупостей, кошмар какой-то! А тут вдруг простое человеческое слово «Хочу!» — Несмотря на свой рост и вес, Вохмянина поднялась легко, прошла к шкафчику, взяла еще одну пузатенькую рюмку, как заметил Пафнутьев, граммов этак на сто пятьдесят, и тут же налила.

Пафнутьев сделал хороший глоток, в таком обществе невозможно перебирать мокрыми губами и делать вид, что пьешь, при Вохмяниной такие фокусы не пройдут, это он уже знал.

— Хорошо, смягчим вопрос… А кто мог убить?

— Кто угодно. Без исключений. Маргарита могла ошалеть от ревности и потерять самообладание? Могла. Вохмянин мог? Запросто. Света, даже Божья тварь Света, когда обнаружила, что она здесь всего лишь ширма… Маловероятно, но как версия годится, да?

— Вполне.

— А этот наш гость задрипанный… Вьюев! Это же первая любовь Маргариты… Вы об этом знаете?

— Вьюев — первая любовь Маргариты?! — ужаснулся Пафнутьев.

— Да, Объячев в свое время увел ее от него. Он сам мне об этом рассказывал. Бывают среди ночи моменты между мужчиной и женщиной, когда теряют смысл все секреты, тайны. Двадцать лет назад увел у Вьюева Маргариту, а сейчас кинул его тысяч на двести.

— Долларов?

— Конечно, не о рублях же речь. Мог Вьюев озвереть? Я лично сомневаюсь, но как версия годится, да?

— Годится, — согласился Пафнутьев и допил свое виски.

— Добавить? — спросила Вохмянина, потянувшись к бутылке.

— Чуть попозже, — сказал Пафнутьев. — Чуть попозже. А что вы думаете о смерти строителя?

— Ума не приложу, — искренне произнесла Вохмянина. — Это вне моих догадок, сведений… Чушь какая-то.

— Эксперт, Худолей его фамилия, вы его видели… Он утверждает, что будут еще трупы.

— Ему виднее.

— А вы допускаете такую возможность?

— Конечно. Ведь люди смертны.

— И кого бы вы определили в кандидаты?

— Кого? — Вохмянина задумалась, и этой ее задумчивости Пафнутьев удивился больше всего — она всерьез приняла его шутливый вопрос, всерьез задумалась. Она не должна была позволить втянуть себя в эти игры, она умнее, предусмотрительнее, осторожнее в конце концов. — Маргариту, — сказала Вохмянина.

— Почему?

— У меня такое ощущение, что ее мало что держит в этой жизни, она как бы соскальзывает в небытие и не может удержаться. Хотя кое-что у нее есть… Хотите, скажу?

— Сгораю от нетерпения.

— У нее роман с моим мужем. — Вохмянина откинулась в кресле, отбросила полу халата, обнажив потрясающее свое бедро гораздо больше прежнего, и в упор посмотрела на Пафнутьева.

— Вы хотите сказать… Вы хотите сказать…

— Да, Павел Николаевич, да!

— Как же это понимать?

— Очень просто. — Вохмянина пригубила немного виски. — Любовь? Нет. Он телохранитель, лакей, слуга, а она человек, который остро, болезненно остро чувствует свое превосходство в социальном положении. Она — жена магната. А он — телохранитель, обязанный подставлять тело под пули, которые летят в ее мужа. Что касается Вохмянина… Я его неплохо знаю, мы прожили вместе лет пять, семь… Ему нужна красавица, пышнотелая, объемная, вроде меня… А если он связался с Маргаритой… Здесь может быть только одна причина.

— Боже! Какая?!

— Самая простая — месть. Она мстит Объячеву, и он мстит Объячеву. Если уж говорить откровенно… Здесь все мстят Объячеву.

— И вы тоже?

— Конечно!

— За что?

— Роль любовницы для меня унизительна. Я стою большего. И он обещал мне большее. И не сдержал своего слова. Напрасно он не выполнил своего обещания, ох, напрасно.

— Он как-то объяснил свое поведение?

— Объяснил. Ему показалось, что это убедительно… Он обещал, что разведется со своей Маргаритой, оставит ей квартиру в городе, а мы с ним будем жить здесь, в этом доме. Но потом сказал, что это невозможно. Дескать, Маргарита заявила, что этот дом на юридическом языке — их совместно нажитое имущество. И потому она имеет законное право на половину дома. И если он разведется с ней, она свою половину сдаст чеченцам. И пусть, дескать, он с ними воюет. Так он сказал. А как-то без него, он был в какой-то зарубежной поездке, мы с Маргаритой хорошо так набрались и побеседовали но душам. И я выяснила — не было у них такого разговора, не собирается она отсуживать половину дома. А сдавать дом чеченцам ей и в голову не приходило. И я поняла — он меня кинет.

— И вы со своим мужем отсюда уходите? — уточнил Пафнутьев.

— Нет. Мы с моим мужем уже никуда не уйдем. Мы не живем с ним сейчас и не будем вместе жить никогда. Между нами уже стоят чужие люди. Если выразиться красивее, мы оба предали друг друга. Я ему такая не нужна, и он мне такой тоже не нужен. Надо ведь иногда хоть за что-то уважать себя, верно?

— Неплохо бы, — кивнул Пафнутьев. — И в этом виноват Объячев, правильно?

— Можно, конечно, так сказать. — Вохмянина слегка захмелела, слова у нее получались растянутыми, в глазах появилась поволока, но в то же время она сделалась строже — запахнула халат и на ногах, и на груди, в кресле села прямее, как-то официальнее. Она, видимо, знала за собой слабинку, знала, что может захмелеть, и тут же взяла себя в руки.

— А можно сказать иначе?

— Да, иначе будет точнее. Объячев стал причиной. Я бы вот так сразу не выносила приговор — виноват, не виноват… Это неправильно. Я ведь тоже откликнулась, отозвалась на его призывы. И себя не виню. Я поступила правильно. Мне не о чем сожалеть, — повторила она, словно уговаривая саму себя. — С Объячевым жизнь открылась передо мной другой стороной. Я говорю не о деньгах, я говорю об отношениях между мужчиной и женщиной. Теперь я другой человек. Я стала сильнее.

— Это заметно.

— Жаль, что мне не удалось уберечь Объячева… Но он был обречен.

— У него плохо шли дела?

— Он просто вынужден был поступать так, как никогда не поступал.

— Как же он начал вести себя?

— Он стал кидать людей. А им это не понравилось. И вот результат.

— Но он убит в собственном доме, в своей постели, кем-то из тех, с которыми мы сегодня обедали…

— Не знаю, может быть.

— До сих пор вы были более откровенны, — заметил Пафнутьев.

— Ничуть. Ни до сих пор, ни сейчас я вам ничего не сказала об убийстве, о том, кто это мог сделать, кто этого сделать не мог ни при каких обстоятельствах. И не намерена говорить об этом впредь. Извините, конечно. Я живу здесь, под этой крышей… И ни в кого камень не брошу.

— Вас не смущает, что с вами за одним столом сидит убийца, а может быть, и не один?

— Нисколько. Все мы убийцы, Павел Николаевич, все время от времени принимаем решения, которые убивают других людей. Кого насмерть, кого наполовину, кого калекой оставляем за спиной. Нравственным калекой, умственным, физическим. И потом, Павел Николаевич… Надеюсь, вы меня поймете… Какая разница, за столом ли убийца, в сарае обитает или где-то в городе, в роскошном офисе… Когда Объячев начал кидать людей, он сделался уязвимым. И я сразу почувствовала — заскользил вниз, в преисподнюю.

— Как сейчас Маргарита?

— Примерно. Она может еще зацепиться за какую-нибудь ветку, упереться в какой-нибудь камешек, вдруг кто-то руку протянет и вытащит из пропасти небытия или хотя бы приостановит скольжение… Муж убит, денег нет, вокруг враги, кредиторы ненасытные… Что ее держит здесь?

— Инстинкт самосохранения. — Пафнутьев озадаченно посмотрел на Вохмянину — обронила она неосторожное словечко, все-таки обронила. Немножко оплошала.

— Разве что, — она повела округлыми плечами, бросила взгляд на бутылку, в которой еще оставалось виски, но удержалась, не налила.

— Почему вы думаете, что у нее нет денег? — спросил Пафнутьев. — Разве Объячев разорен?

— Пока у него дом, он не разорен. В законченном виде это сооружение стоит не меньше миллиона долларов. А миллион — это те деньги, с которыми всегда можно начать новое дело.

— В случае, если ваше жутковатое предсказание сбудется и с Маргаритой действительно что-то произойдет… Кому достанется дом со всеми прилегающими постройками?

— У Объячева где-то есть сын от первого брака… Вроде, мальчик вырос шустрым, в папу… Как-то он был здесь. Походил по этажам, поусмехался в усы и уехал.

— Сегодня за столом во время обеда, прекрасного, должен сказать, обеда…

— Спасибо, — кивнула Вохмянина. — Но это были пельмени, казенные пельмени, между прочим.

— Так вот, за столом собралось человек пять-шесть, не помню…

— Что-то около этого.

— Вас не смущает, что половина из них может оказаться убийцами? Другими словами, половина из них наверняка убийцы, правда, пока не разоблаченные.

— Я уже ответила на этот вопрос. Накрывая на стол, я считала, что все они убийцы. Скажите, Павел Николаевич… Вот в вашей деятельности, непростой, суровой и так далее… Было какое-нибудь решение, ваше решение, которое привело к смерти человека?

— Знаете, как-то не задумывался…

— А если задуматься?

— Допускаю такую возможность… Когда я выхожу на след преступления, среди участников начинаются разборки.

— Это уже подробности, — усмехнулась Вохмянина.

И в этот момент в кармане Пафнутьева тонко запищал сотовый телефон. Он некоторое время колебался, стоит ли откликаться и рвать нить разговора, или все-таки ответить…

— Кто-то вас ищет, — подсказала Вохмянина, и Пафнутьев вынул телефон из кармана.

— Слушаю, — сказал он.

— Шаланда в эфире! — услышал он радостный голос.

— Судя по тону — у тебя победа?

— Да! — орал в трубку Шаланда. — Победа, Паша, полная и бесповоротная.

— Поздравляю!

— Вулых задержан. В трехстах километрах от города. И при нем миллион долларов.

— Не понял? — осел Пафнутьев на своем стуле.

— Повторяю для тугоухих, у Вулыха, в его спортивной сумке обнаружен наличными, в пачках, стодолларовыми купюрами… Миллион. Как это тебе, Паша, нравится?

— Поделишься? — усмехнулся Пафнутьев.

— Не получится, Паша! Там десяток свидетелей! И все поставили свои подписи. Во, дурье, а? Ну, ладно, Вулых уже у меня. Захочешь поговорить, приезжай.

— Приеду, — сказал Пафнутьев, и едва отключился от связи, как телефон запищал снова. На этот раз его разыскивал анатом. Пафнутьев сразу представил толстые очки с зеленоватыми стеклами, красные шелушащиеся руки, скорбный взгляд человека, который всегда сообщает людям что-то чрезвычайно печальное.

— Павел Николаевич? Очень рад. Простите, отвлеку вас на одну минуту.

— Хоть на час! — заорал Пафнутьев, чтобы хоть как-то перебить впечатление от этого мертвенного голоса.

— Я по поводу трупа Объячева…

— С ним опять что-то случилось?

— Да, как это не прискорбно. Дело в том, Павел Николаевич, что он был обречен и без насильственных действий по отношению к нему в бытность живым человеком.

— Как-как? — Пафнутьев не понял причудливых слов эксперта и вынужден был переспросить.

— В бытность живым человеком, — повторил эксперт. — Так вот… Он облучен.

— Это как?

— Получил сильную дозу радиации, несовместимую с дальнейшей жизнью.

— Как же это все понимать?

— Сие есть тайна великая, — ответил эксперт печально. — И непостижимая. С вашего позволения.

— У вас есть официальное заключение?

— Да. И я готов представить его в любой удобный для вас момент. Хоть сегодня, хоть завтра, хоть послезавтра. И в любой из последующих дней. У меня такое впечатление, что наш клиент чувствовал себя плохо последнее время.

— Значит, ему просто помогли?

— Сие есть…

— Да, знаю, тайна великая и непостижимая.

— Полностью с вами согласен.

Пафнутьев продолжал разговор уже без надежды узнать что-то новое, но задавал вопросы, выслушивал ответы, чтобы привыкнуть к новости, которая опять, уже в который раз, переворачивала все его версии и догадки. И чувствовал Пафнутьев, понимал, да что там, наверняка знал, будут, будут еще загадки, будут тайны великие и непостижимые.

— Большое спасибо, — произнес, наконец, Пафнутьев в трубку. — Вы меня просветили и наставили на путь истинный. Чрезвычайно вам благодарен. Я скоро приеду. До встречи.

Худолей выслушал Пафнутьева с видом совершенно невозмутимым и даже загадочным. Собственно, загадочность и была в его невозмутимости. Пафнутьев рассказывал о задержании Вулыха с миллионом долларов, о звонках Шаланды, восторженных и горделивых, о том, что Объячев, оказывается, был просто обречен, и травить его, протыкать спицами и расстреливать не было никакой надобности — просто вдруг одновременно многие почувствовали, что терпение их на исходе. Худолей кивал, но в кивках его была какая-то снисходительность. Дескать, если, Паша, тебе больше не о чем рассказать, то я готов выслушать и эти твои побасенки, давай, валяй, рассказывай.

— Сколько, говоришь, при нем было денег? — скучающе спросил Худолей, высматривая что-то за окном.

— Миллион.

— Естественно, долларов?

— Долларов, — кивнул Пафнутьев, пытаясь понять — что происходит с его экспертом?

— Надо же, — беззаботно удивился Худолей. — Большие деньги. Неужели можно столько заработать на строительстве домов? Мне кажется, что столько заработать на строительстве домов трудно. Как ты, Паша, думаешь?

— Согласен с тобой. — Пафнутьев все больше настораживался, глядя на Худолея, на его легковесную манеру разговора — так бывало, когда эксперт находил нечто настолько неожиданное, переворачивающее ход следствия, что все остальные находки попросту меркли и теряли смысл.

— Я вот думаю, что милиционеры, которые задержали Вулыха, поступили не совсем разумно. А если говорить откровенно и называть вещи своими именами, то они поступили так глупо, что никогда в жизни поступить глупее им уже не удастся.

— Это в каком же смысле?

— Они должны были оставить Вулыху сто тысяч, а остальные поделить между собой. И жили бы в лучших домах, их дети учились бы в английских институтах, жены ходили бы в греческих шубах, а сами они попивали пивко на Канарских, Багамских, Фолклендских и прочих островах. А вместо всего этого получат запись фиолетовыми чернилами, скрепленную опять же фиолетовой печатью.

— Какую запись? — не понял Пафнутьев.

— В трудовой книжке. Спасибо, дескать, вы славные ребята, и мы очень вами гордимся.

— Я спросил у Шаланды о том же… Там действительно вышла накладка… Когда ребята задержали Вулыха и доставили в отделение, они не знали, что у него в сумке. Сумку вскрыли уже в кабинете начальника. Вокруг стола собралось все отделение, включая дежурного, водителя и секретаршу. Человек семь, не меньше.

— Если бы они этот миллион поделили на семь человек, все те прелести красивой жизни, о которых я только что говорил, стали бы доступны всем семерым.

— Невозможно, — вздохнул Пафнутьев. — Это уже было невозможно.

— Почему?! — наконец в голосе Худолея прорвались какие-то живые нотки.

— Обязательно произошла бы утечка информации. Втроем — Вулых и два милиционера… Все было возможно. Но когда их стало семеро… Исключено. Обязательно произошла бы утечка. Кто-то что-то ляпнул бы по пьянке, шуба у одной жены неизбежно бы оказалась лучше, чем шуба у другой жены, Багамские острова в чем-то превосходили бы Канарские… Печально, но это так.

— Возможно, ты прав, Паша, — с обидным безразличием проговорил Худолей. Пафнутьев остро почувствовал, что безразличие это касается не только миллиона долларов, но затрагивает вообще все, что говорил Пафнутьев.

— Ну, давай уж, не тяни… Что там у тебя?

— А что, Паша, ты хочешь от меня услышать? — невинно спросил Худолей.

— Я хочу знать имя, фамилию и отчество убийцы.

— Ты слишком много хочешь, Паша. Так нельзя. Это алчность.

— И ты совсем-совсем ничего не можешь мне сказать? — удивился Пафнутьев.

— Ну, почему же, — спохватился Худолей. — И сказать могу, показать, и суждения высказать, неглупые, между прочим, суждения о нашем с тобой расследовании. Пошли, Паша. — Худолей поднялся, с некоторой церемонностью одернул пиджак и, вскинув голову, направился к лестнице в подвал. У первой ступеньки он оглянулся, подождал поотставшего Пафнутьева. — Прошу ничему не удивляться, все воспринимать спокойно и с достоинством.

— И с меня ничего не причитается? — удивился Пафнутьев.

— Эго особый разговор. Подобная тема не терпит спешки, суеты, скороговорки.

— Ну, ладно, — согласился Пафнутьев.

Спустившись в самый низ, Худолей распахнул дверь в темную комнату. Нащупав уверенной рукой выключатель, он щелкнул кнопкой, и комната озарилась электрическим светом. Она оказалась поменьше той, в которой жили строители, метров двадцать. Здесь были свалены лопаты, вилы, грабли, отдельным снопом в углу стояли разномастные лыжи, палки, горкой были свалены лыжные ботинки, какие-то неуклюжие, пересохшие — чтобы привести их в порядок, надо, наверное, не меньше недели смазывать их смягчающими ваксами. Но Худолей пренебрег всеми этими завалами и решительно направился в дальний угол, где стояли несколько велосипедов. Подойдя к ним, он присел на корточки и глянул на Пафнутьева.

— Прошу обратить внимание, — произнес он отстраненно, дескать, чем только не приходится заниматься.

Пафнутьев тоже присел и послушно уставился в то место, куда смотрел Худолей. И ему сразу все стало ясно — в велосипедном колесе не хватало спицы. Причем, если все колесо было запыленным, присыпанным строительной, цементной, известковой пылью, то в том месте, где недоставало спицы, место на ободе было вытертым, гнездо для спицы тоже выглядело свежим — с четким отверстием, чистой резьбой на крепежном винте.

— Вопросы есть? — спросил Худолей, как бы скучая.

— Нет, все ясно. Собственно, ничего нового нам эта дырочка от спицы не дает, но сама по себе находка забавная. Она говорит о том, что мы идем в правильном направлении.

— И это все, что ты можешь сказать? — Худолей оскорбленно поднялся, отряхнул колени.

— А ты? Можешь добавить?

— Спицу вывинтил мужчина. Ни белые ручки Светы, ни трясущиеся Маргариты, ни пухленькие Кати на это неспособны.

— Для подобных работ, я имею в виду снятие спиц, натяжение спиц, есть специальный ключ.

— Здесь нет никаких ключей. Просто никаких. Видимо, они где-то сложены в одном месте, в каком-нибудь ящике, в коробке, банке. И потом, на крепежной гайке следы плоскогубцев. Не ключа, Паша, ключ не оставляет следов, а именно продольные заусеницы от плоскогубцев. Это еще одно подтверждение, что работал мужик, а не баба. Ты видел маникюрчики у Светы и Кати?

— Видел.

— С ними такую работу выполнить невозможно. А у Маргариты вообще руки — крюки. Она еле пробку с бутылки свинчивает. Стрелять могли и мужик, и баба. Но спица… Это, Паша, мужик.

— Ну, что ж, — Пафнутьев поднялся. — Осталось найти спицу. И тогда многое станет ясным.

— А что тебе добавит спица?

— По характеру заточки можно кое-что представить… Превратить спицу в орудие убийства можно разными способами… Можно заточить ее пилочкой для ногтей, напильником, о камень. Можно все это проделать грамотно, красиво, а можно коряво и бестолково.

— Боюсь, Паша, что саму спицу мы никогда не найдем. Ее достаточно выбросить из окна — и она исчезнет навсегда. В этом глиняном месиве утонет не то что спица, человека можно спрятать. И не одного.

— А бомж в этой грязи нашел пистолет.

— Он видел, как его выбросили из форточки. И подошел к месту падения — там была дыра во льду.

— Думаешь, он узнал человека, который выбросил пистолет?

— А чего там узнавать? Они все отличаются друг от друга. Плотная, почти массивная Катя, костлявая тень Маргариты, юная и стройная Света. — Худолей опасливо покосился на Пафнутьева — не слишком ли он задел его чувства, но Пафнутьев подковырку стерпел и никак не откликнулся. — Мужики тоже достаточно различны… Объячев большой, высокий, громоздкий, Вьюев он и есть Вьюев, Вохмянин… Сам понимаешь, Паша, бомж мог запросто узнать, кто выбросил пистолет из форточки.

— Ладно, — вздохнул Пафнутьев. — Поеду с Вулыхом беседовать. Он в шаландинских казематах… Вроде, начал показания давать. Вдруг завеса приоткроется.

— А здесь ты со всеми поговорил? — задал Худолей какой-то странный вопрос. Спросил, а сам искоса так, осторожненько поглядывал на Пафнутьева — как тот отнесется к его словами.

Пафнутьев, уже направившийся было к двери, остановился, некоторое время молчал, не оглядываясь, потом медленно-медленно, будто что-то преодолел в себе, обернулся и исподлобья, выжидающе посмотрел на Худолея. А тот все еще стоял посреди комнаты, улыбался и на начальство смотрел почти жалостливо.

— Ну? — сказал Пафнутьев. — Слушаю тебя внимательно.

— А я что? Я ничего. Только спросил — со всеми ли обитателями дома поговорил, встретился ли со всеми, каждый ли объяснил тебе свое понимание тех трагических событий, которые потрясли не только объячевское семейство, но, можно сказать, потрясли весь город, поскольку три трупа за одни сутки в одном месте… Такое, Паша, бывает не часто, ох, не часто. И если мы оглянемся назад, на прожитые годы, то вынуждены, просто вынуждены будем признать, что наша с тобой работа…

— Заткнись, — сказал Пафнутьев. — Нет сил слушать.

— А я все жду, когда же ты в меня запустишь чем-нибудь. — Худолей усмехнулся. — Но, Паша, ты ведь меня знаешь. Не будь оправдательных обстоятельств, разве посмел бы я, никчемный и жалкий, отнимать у тебя столько драгоценного времени, разве решился бы… — Последние слова Худолей произнес уже с нескрываемой горечью.

— Какие у тебя обстоятельства, скажи уже наконец! — простонал Пафнутьев.

— Скажу, — легко согласился Худолей. — Отчего не сказать. И покажу. Порадую хорошего человека. — Он повернулся и частой, торопящейся походкой направился в угол, где стояли несколько дверей, прислоненные к стене. — Помоги мне, Паша, эти двери в сторону отставить. И тебе воздастся.

Когда Пафнутьев вместе с Худолеем освободили угол, перед ними в стене оказалась железная дверь. Снаружи были приварены две толстые петли, в которые предполагалось вдевать висячий замок. Но замка не было, а дверь оказалась закрытой. Подергав за петли, Пафнутьев убедился, что открыть ее невозможно.

— Закрыто изнутри, — пояснил Худолей в ответ на немой вопрос Пафнутьева. — Там кто-то есть.

— Живой? — спросил Пафнутьев.

— Думаю, да. Не могу только сказать, насколько живой. Паша… Вот железные петли для замка… На них совершенно нет пыли. А пыль должна быть. Смотри. — Худолей провел рукой по верху двери и показал Пафнутьеву густой слой пыли, оставшийся на пальцах. — Туда кто-то ходит. Тс-с! — Худолей приложил палец к губам, призывая Пафнутьева к тишине. Он приложил ухо к щели, Пафнутьев сделал то же самое, и они услышали, явственно услышали осторожные шаги. Кто-то опасливо приблизился к двери и замер с противоположной стороны. Через некоторое время шаги так же осторожно удалились. — Смотри, Паша, что я сделаю. — Худолей несколько раз постучал кулаком в железную дверь — двойной удар, два одиночных, снова двойной.

— Иду, — послышался голос из-за двери.

Проскрежетал металлический запор, и дверь приоткрылась. Худолей тут же сунул ногу, чтобы человек с той стороны не мог снова захлопнуть дверь. Перед ними стоял высокий человек с седоватой щетиной, именно щетиной, бородой его растительность нельзя было назвать. Человек стоял на небольшой площадке, а дальше лестница шла вниз — подвал оказался двухэтажным. Человек не убегал, молча, настороженно смотрел, переводя взгляд с Пафнутьева на Худолея.

— Здравствуйте! — громко произнес Пафнутьев. — Как поживаете?

— Нормально, — ответил человек глухим, простуженным голосом. — Вы кто?

— Я — Пафнутьев, а это Худолей.

— Пополнение прибыло?

— Можно и так сказать. — Пафнутьев не понял вопроса, но решил не уточнять.

— Проходите, коли так. — Человек отошел в сторону и показал на уходящие вниз бетонные ступеньки.

Пафнутьев никак не мог осознать происходящее — мужчина, который стоял перед ним, не казался забитым, измученным, изголодавшимся, в глазах у него была дерзость, вызов, даже чуть заметное не то превосходство, не то обида.

— Вы кто? — спросил Пафнутьев, пытаясь сломать эту затянувшуюся неопределенность.

— А вы кто?

— Начальник следственного отдела прокуратуры.

— Надо же, — усмехнулся незнакомец. — Наконец-то!

— Давно ждали?

— Ждали. — И опять в тоне заросшего человека промелькнула нотка незаслуженной обиды, как если бы Пафнутьев обещал его навестить месяц назад, но собрался только сейчас.

— А вы не ждали нас, а мы приперлися, — нараспев произнес Худолей. — Значит, так, мужик… Хватит темнить. Давай говори все как есть — кто ты, что здесь делаешь, как оказался в этой яме?

— Посадили.

— Кто?

— Нашлись такие. — Человек явно опасался говорить откровенно.

Он все так же стоял в проеме двери, все так же за его спиной уходила в темноту лестница.

Пафнутьев молча вынул из кармана удостоверение и протянул незнакомцу. Тот взял, всмотрелся, вчитался.

— Идемте. — Незнакомец сделал приглашающий жест рукой. — Сами посмотрите…

— Ну, что ж, — согласился Пафнутьев. — Лучше один раз увидеть, да? А ты куда? — спросил он у Худолея, который тоже вознамерился было спуститься в глубину подвала. — Оставайся здесь, наверху. Будешь бить во все колокола, если я не вернусь через полчаса.

— Паша, какой ты все-таки умный!

— Потому и жив. — Осторожно нащупывая ногой каждую ступеньку, Пафнутьев двинулся вслед за своим провожатым.

Опускаясь все ниже, Пафнутьев обратил внимание, что воздух здесь свежий и с глубиной не становится спертым, душным. Ступеньки были отлиты из бетона и оказались какими-то нестандартными, они были выше обычных, и поэтому приходилось каждую следующую нащупывать, а уж потом становиться на нее всей тяжестью.

— Вот и пришли, — раздался в темноте голос незнакомца. Вспыхнула лампочка, и Пафнутьев увидел, что стоит посредине комнаты без единого, даже самого маленького окна. В углу — лежак с подушкой, к стене придвинут небольшой стол и два стула. На столе разбросаны остатки пищи и, конечно же, стоит неизменная бутылка виски.

— Красиво жить не запретишь, — пробормотал Пафнутьев, показывая на бутылку. Он присел к столу на один из стульев, второй придвинул незнакомцу. — Прошу!

Тот усмехнулся, сел, сдвинул в сторону куски хлеба, колбасы, какие-то консервы.

— Павел Николаевич Пафнутьев, — протянул руку следователь и пытливо заглянул в глаза заросшего человека, предлагая и ему представиться.

— Скурыгин Эдуард Игоревич.

— Скурыгин? — Пафнутьев задумался, что-то ему напоминала эта фамилия, где-то он ее слышал, наверняка произносил не один раз, и было это совсем недавно. — Не тот ли Скурыгин, который…

— Тот самый. Вы наверняка видели мою фамилию в сводке уголовных происшествий месяца два назад. Пропал бизнесмен. И никаких следов. Было такое?

— Что-то припоминается.

— Тогда считайте, что Скурыгин нашелся.

— Так это вы тот самый бизнесмен?

— Был бизнесмен.

— А сейчас?

— Заключенный личной тюрьмы Объячева.

— Сколько же он вам дал?

— Неважно. Он сделал все, что хотел. Я сломался и довольно быстро. Слабаком оказался. Сожалею. Но — поздно. На сегодняшний день у меня нет ничего, кроме этой кушетки, стола и бутылки виски. Впрочем, и виски скоро закончится.

Пафнутьев продолжал осматривать каземат, в котором пребывал Скурыгин. Стены были оштукатурены, потом зашпаклеваны, вид имели вполне приличный. Наконец он увидел то, что искал с самого начала — вентиляция, маленькое круглое отверстие было почему-то сделано у самого пола.

Пока Пафнутьев сидел за столом рядом с заключенным, Худолей тоже спустился и медленно, но безостановочно передвигался по камере, ко всему присматриваясь, на все обращая внимание, чуть ли не принюхиваясь.

— Вы что-то ищете? — нервно спросил Скурыгин, косясь на Худолея и, судя по всему, не одобряя его любопытства.

— Что вы, что вы! — замахал эксперт руками. — Просто интересуюсь бытом частного заключенного. Что-то вы, видимо, здесь читали, чем-то развлекались, а? Вас кто-то посещал?

— Объячев посещал.

— С какой целью? — спросил Пафнутьев.

— Куражился. Время от времени приносил документы, которые я должен был подписывать.

— Подписывали?

— Да.

— И что же в результате?

— Долги, которые были на нем, теперь на мне.

— Это плохо, — посочувствовал Худолей и в этот момент его передвижения перестали быть бестолковыми. Он замер, как охотничья собака, почуявшая дичь, причем, замер как-то сразу, на ходу, так что Пафнутьев и Скурыгин сразу обратили на него внимание. Почувствовав, что за ним наблюдают, Худолей сделал несколько маскировочных движений — наклонился и, вроде бы, завязал шнурок, потом двинулся совсем в другую сторону и таким образом погасил к себе интерес, тем более, что Пафнутьев задал Скурыгину забавный вопрос.

— Скажите, пожалуйста, как это все понимать… Вы здесь, вроде бы, в заточении, Объячев заставляет вас подписывать всякие бумаги, а в то же время дверь закрывается изнутри? Другими словами, вы всегда можете выйти отсюда?

— Не могу, — ответил Скурыгин. — В том-то все и дело, что я уже не могу покинуть это заточение.

— Почему?

— Потому что это уже не заточение… Это убежище. Стоит мне появиться в городе, и меня хлопнут в первом же подъезде, не забыв сделать контрольную дырку в голове. Теперь я уже не сижу, прячусь. Объячев по великодушию своему и доброте человеческой позволил здесь побыть некоторое время, пока поугаснут страсти, и меня уже не будут искать.

— А вас ищут?

— У меня есть основания так думать.

— И вы уже не хотите покидать эту камеру?

— Мне и нельзя ее покидать.

— Вы знаете, что Объячев убит?

Скурыгин некоторое время смотрел на Пафнутьева, словно не понимая сказанного, потом отвернулся. И Пафнутьев понял — о смерти Объячева, мучителя своего и тюремщика, он знает.

— Сюда тоже просачиваются кое-какие слухи с воли, — сказал Скурыгин.

— От кого?

— Вохмянин сказал.

— Он вас навещает?

— Пришел как-то… Совсем недавно. Не то сутки, не то двое назад. Сказал, что Объячев убит, и томиться мне здесь уже нет смысла.

— Сутки или двое суток назад Вохмянин сказал о смерти Объячева? — уточнил Худолей.

— Если вы посидите взаперти без окон, без дневного света, без часов… — Скурыгин усмехнулся с горечью, как бы призывая понять и оценить все, что ему пришлось перенести.

— То что? — спросил Пафнутьев.

— То вы не вспомните — был ли какой разговор сутки назад, неделю или месяц… Время превращается в какое-то месиво, и ты барахтаешься в нем совершенно беспомощный, одуревший от неопределенности. Нет, меня здесь не избивали и иглы под ногти не загоняли, не заставляли гадюк глотать и утюгом тоже не прижигали… Но отсутствие времени добивало.

— Интересно! — вдруг закричал Худолей с какой-то истеричной капризностью. — Он сидит здесь, он уйти не может, он томится… А напильник! — он показал найденный им в углу небольшой треугольный напильник с деревянной ручкой. — Все узники мира только и мечтают о напильнике, только и стремятся заполучить напильник, а у вас он готовенький! Интересно! Помню, в каком-то кино узнику передали напильник то ли в булке хлеба, то ли в куске колбасы… Да с таким напильником можно все замки перепилить и уйти на волю-вольную! — Последние слова Худолей произнес даже с подъемом, будто на митинге выступал.

Скурыгин посмотрел на Худолея с нескрываемой жалостью.

— У вас действительно был напильник, — уточнил Пафнутьев.

— А что вы мне предлагаете этим напильником перепилить? Наверху стальная дверь, на нее снаружи вешается амбарный замок, повторяю — снаружи. Никаким напильником не дотянуться до этого замка. Что пилить? Стены из бетонных блоков? Шестьсот миллиметров толщина. Тут такой фундамент, что на нем можно еще десять этажей лепить. Выдержит.

— Интересно, — продолжал канючить Худолей, копаясь в углу и находя там еще что-то для себя чрезвычайно важное. — Интересно, — тянул он и этим своим словечком почему-то нервировал Скурыгина — тот не столько разговаривал с Пафнутьевым, сколько вынужден был все время оглядываться назад, где Худолей, присев на корточки, водил пальцем по цементной пыли. Потом ему это, видимо, наскучило. Он подволок к столу какой-то ящик и сел, присоединившись к общей компании. Его заинтересовал стол, сколоченный из толстых досок, он убедился, что стол сделан прочно, не шатается, что доски приколочены надежно, и бутылка виски при всех его подергиваниях даже не колыхнулась.

— Я вижу, вам стол понравился? — снисходительно спросил Скурыгин.

— Хороший стол, — похвалил Худолей. — Мне бы такой не помешал.

— Зачем?

— Я бы на даче поставил. Вечерком присесть за такой стол, открыть бутылочку чего-нибудь соблазнительного, угостить хорошего человека рюмочкой, второй, а то и третьей… Да, Паша?

— Если это приглашение, то я согласен. — Пафнутьев усмехнулся, увидев растерянное лицо Худолея. — Как вас кормили?

— Приходила полная женщина… Симпатичная. Приносила поесть. В ведре.

— Почему в ведре?

— Не знаю. Ей, видимо, так было удобнее. Ведро накрыто полотенцем, и никто не знает, что там. И опять же ничего не мнется, не бьется, не разливается… Ведро — это не самое худшее решение. Бывало по несколько дней ничего не давали… Я стал делать запасы.

— Объячев собирался вас выпустить?

— Кто его знает, — Скурыгин передернул плечами. — Может, и собирался… Когда я подписал все, что ему было нужно, он мог спокойно меня выпускать. Но не исключаю, что были у него и другие варианты.

— Что вы имеете в виду?

— Есть у него люди, которые могут выполнить любое поручение. Просто любое.

— Он мог вас убить?

— Да, именно это я имею в виду! — почти прокричал Скурыгин. — И, как говорится, без следов. Здесь столько траншей, ям, котлованов… Сделать это очень просто.

— Когда сняли замок с двери?

— Точно сказать не могу, но, наверное, где-то неделю назад. Объячев сам пришел ко мне, бутылку принес и сказал обо всех моих возможностях… Хочешь на свободу — иди. Хочешь какое-то время здесь побыть, перекантоваться… Пожалуйста. Показал документы, договоры, расписки… Я был повязан по всем статьям.

— И что вы ответили? — спросил Пафнутьев.

— Сказал, что подумаю.

— У Объячева были деньги?

— Да, — твердо сказал Скурыгин.

— Много?

— Когда говорят, что у человека есть деньги… Имеют в виду, что он, скорее всего, миллионер. И потом, Объячев вел активный, я бы даже сказал, какой-то безудержный образ жизни. Ему постоянно требовались живые деньги. Он что-то приобретал, продавал, закладывал… Какой-то он был неустоявшийся… Что вы хотите — предприниматель первого поколения. Они все такие.

— Какие? — уточнил Худолей.

— Ненасытные. С явными криминальными замашками. Не зря же он эту тюрьму построил… Знал, что пригодится. И пригодилась.

— Как он вас сюда доставил? — спросил Пафнутьев.

— Пригласил к себе, показал дом… Поужинали. Он позаботился о том, чтобы никто не знал, что я к нему поехал. Встретил меня на улице, надо, говорит, кое-что обсудить, посоветоваться… Посадил в машину и привез сюда. Никто даже не знал, где меня искать.

— Да, примерно так и было, — кивнул Пафнутьев и вдруг обратил внимание на Худолея — тот сидел, подперев щеку и прикрыв глаза, казалось, наслаждался божественными мелодиями, которые звучали не то здесь, в подвале, не то в его душе, не то доносились откуда-то из прошлого.

— Ты что, задремал?

— Нет, Паша, нет… Я все слышу, и твои слова, и слова этого несчастного узника… Вы продолжайте, я как бы участвую в вашем разговоре, но молча. Ты ведь не обижаешься? Мне бы, Паша, так не хотелось, чтобы ты и твой собеседник на меня обиделись, заподозрили в чем-то нехорошем, поганом, отвратительном.

Пафнутьев слушал Худолея со все возрастающим интересом — он уже догадался, что у того завелась какая-то мыслишка, что-то он увидел, что-то услышал в словах Скурыгина. Пафнутьев знал эту худолеевскую слабость — как только в деле намечался просвет, он тут же впадал в выспреннее многословие с подчеркнутой вежливостью, с церемонной обходительностью, явно злоупотребляя терпением слушателей, но в то же время совершенно уверенный в том, что все ему простится, за все воздастся.

— Тебе не скучно с нами? — спросил Пафнутьев, чтобы проверить себя, убедиться в своем подозрении.

— Веселого, конечно, мало в ваших словах, но вы продолжайте, я непритязательный и многое в жизни могу перетерпеть, — ответил Худолей, не открывая глаз. И Пафнутьев понял — что-то он нашел в этом подвале — не зря так дергался Скурыгин, глядя, как эксперт изучает его жилище.

— Ну, ладно, — Пафнутьев поднялся. — Хватит вам здесь томиться. Поднимемся наверх, хозяйка выделит комнату с окном, а? Весна на улице, закаты, восходы, теплые ветры подули.

— А стоит ли? — усмехнулся Скурыгин. — Я уже здесь привык.

— Пошли, Эдуард Игоревич. — Пафнутьев положил ему руку на плечо. — У нас с вами еще будут разговоры, не опускаться же мне каждый раз на двадцать метров в глубину.

— Побреетесь, душ примете, — подхватил Худолей. — Вернетесь к своему прежнему облику.

— Душ приму, а вот бриться поостерегусь. В таком виде меня не скоро узнают. Вы идите, я поднимусь следом за вами. Минут через пятнадцать наверху встретимся.

— Где наверху? — спросил Пафнутьев, уловив странную нотку в словах Скурыгина.

— В каминном зале, — ответил тот.

— Вы знаете каминный зал?

— Объячев там и принимал меня! До того, как сюда опустил.

— Нет, — твердо сказал Худолей, проявив решительность. — Здесь мы вас не оставим. Нельзя. Шоковое состояние — вы от радости можете с собой сделать что-нибудь непоправимое.

— Ребята, я в порядке! — Скурыгин почти по-худолеевски прижал ладони к груди. — Ничего с собой не сделаю! Соберу вещички и поднимусь.

— Если вы опасаетесь за свои вещички, мы запрем вашу келью, и никто сюда не войдет.

— Господи! Ну, дайте мне возможность хотя бы трусы поменять!

— У вас здесь запасное белье? — удивился Худолей. — Интересно! — опять протянул он свой дурацкий возглас, полный недоумения и какого-то каприза. — Это каждый согласится сидеть в таких условиях! Я, например, с Нового года трусы не менял!

— Значит, договорились! — сказал Скурыгин упрямо, но чем больше он настаивал на своем желании остаться, тем тверже было намерение Пафнутьева ни в коем случае ему этого не позволить.

— Независимо от того, как часто меняет трусы наш эксперт, вам все-таки придется пройти с нами.

— Вы настаиваете?

— Да.

— И решения своего не измените?

— Нет, — сказал Пафнутьев, улыбаясь широко, неуязвимо и немного глуповато, чтобы не заподозрил Скурыгин пакости против него, чтобы за настойчивостью следователя не видел ничего, кроме заботы о нем, об узнике, — отощавшем, одичавшем и заросшем непотребной растительностью.

— Бедный Объячев! — вдруг жалостливо протянул Худолей тонким бабьим голосом, будто оплакивал хозяина, лежащего тут же в гробу. — Как же ему пришлось повозиться с вами, прежде чем удалось убедить подписать бумаги! Как же он маялся и страдал, какие же доводы приводил!

— Неделю не кормил — вот и все доводы, — с неожиданной жесткостью сказал Скурыгин и первым направился к лестнице. — Настойчивость — это хорошее качество, — обернулся он к Худолею. — Но, как и все остальные качества, должна иметь какие-то пределы.

— Жизнь без начала, без конца! Нас всех подстерегает случай, над нами сумрак неминучий, иль ясность Божьего лица! — с выражением произнес Худолей, и ни Пафнутьев, ни Скурыгин не могли понять, что он хотел этим сказать, на что намекал.

Однако, как бы там ни было, Худолей добился желаемого — разговор прекратился, и все молча поднялись на первый этаж подвала. Здесь уже было окно, сквозь немытые стекла пробивалось вечернее солнце, сверху доносились человеческие голоса, и, вообще, создавалось впечатление, что жизнь все-таки продолжается не только в темных казематах, но и в нормальных условиях при ясном свете дня.

Пафнутьев бдительно проследил, чтобы Скурыгину не только выделили комнату в доме, но и чтобы он в нее вошел, в ней остался, чтобы в ней не оказалось другого выхода, кроме того, который контролировали шаландинские оперативники. Вохмянина принесла постель, застелила широкую кушетку, следуя каким-то странным традициям, установившимся в последнее время, оставила на столе бутылку виски, три стакана, на спинку стула бросила халат.

— Отдыхайте, — сказала она. — Обед через два часа. Ванная напротив.

— Спасибо, — поклонился Скурыгин. — Вы очень добры.

— Я знаю, насколько я добра.

— Это новое место моего заключения? — спросил Скурыгин у Пафнутьева, когда они остались одни.

Вроде ничего обидного не сказано, но Пафнутьева задел этот вопрос. Было в нем какое-то превосходство, сквозило недовольство — Скурыгин, оказывается, до сих пор обижался на то, что не позволили ему на какое-то время задержаться в своей подземной камере.

— Называйте эту комнату, как вам угодно. Хоть общественным туалетом. Но выходить из нее я не советую слишком часто и слишком далеко.

— Далеко от дома?

— Нет. Далеко от комнаты. Из дома вообще выходить не следует.

— Это приказ?

— Настоятельный совет.

— И мне решать — воспользоваться ли этим советом?

— Да, решать вам. А мне решать, как с вами поступить, если этим советом пренебрежете.

— Вам не кажется, что у вас несколько жестковат тон? Освобожденный заложник мог бы надеяться на более теплое отношение.

Пафнутьев постоял, опустив голову, подошел к окну, убедился еще раз, что выбраться из комнаты этим путем невозможно, вздохнул и направился к двери.

— Вы мне не ответили, — напомнил Скурыгин.

— Отдыхайте.

— У меня остались вещи внизу… Как с ними быть?

— Вам их принесут.

— Кто?

— Сам принесу.

— Это тоже входит в ваши обязанности?

Не надо бы Скурыгину задавать такой вопрос, ох, не надо бы. Услышав эти слова, Пафнутьев вздохнул, наконец, легко, даже освобожденно — теперь он может говорить с этим человеком как угодно, ничто его уже не сдержит, и никакие правила приличия не помешают задавать те вопросы, которые покажутся уместными.

— Я, кажется, начинаю понимать Объячева, — сказал Пафнутьев и, не добавив больше ни слова, вышел.

На площадке между этажами его поджидал Худолей. Глаза его радостно сияли, розоватые ладошки порхали в воздухе легко и непринужденно.

— Паша, послушай… У меня есть очень хороший товарищ, он живет в городе Запорожье на берегу Днепра, его зовут Подгорный Владимир Иванович. Он преподает в машиностроительном институте, и каждый день ректор лично выдает ему два пакета молока за вредные условия работы. Представляешь?

— В чем же вредность его работы?

— А студентки! — вскричал Худолей. — Прекрасные студентки, которые смотрят на него потрясающими своими глазами, приоткрыв от волнения совершенно непереносимые алые свои губки… А коленки, Паша, ты видел, какие у них коленки? Ты вообще-то давно видел юные коленки, выступающие из-под коротеньких юбчонок? Отвечай, давно?

— Сколько лет твоему другу?

— Вообще-то, ему седьмой десяток, но это ни о чем не говорит!

— Это говорит о многом, — мрачно сказал Пафнутьев.

— О чем же, Паша?

— Это говорит о том, что твой Владимир Иванович Подгорный неплохо сохранился на ректорском молоке.

— Ты ничего не понял, Паша! Это не ректорское молоко! Молоко коровье! Ректоры не доятся!

— Когда увидишь своего запорожского друга, обязательно передай ему от меня привет.

— Спасибо, Паша! Я так и скажу… Владимир Иванович, скажу я, тебе большой и горячий привет от Паши Пафнутьева.

— Так и скажи. Что ты там устраивал в подвале? Нашел что-то?

— А как ты догадался?

— Скажи уже, наконец!

— Напильник.

— Которым можно выпилить дверь?

— Нет, им можно заточить велосипедную спицу. А плоскогубцами, которые валялись там же, в углу, на полу, можно эту спицу вывинтить. Ты помнишь, какие страшные заусеницы оставил убийца на крепежной гаечке? Помнишь? Так вот, эти плоскогубцы оставляют такие же заусеницы.

— А в напильнике остались металлические опилки от спицы, — не то спросил, не то сам себе сказал Пафнутьев.

— Наверняка!

— Срочно на экспертизу.

— Уже созвонился. Меня ждут.

— Молодец. Умница.

— Каждый раз, Паша, когда ты меня хвалишь, я сразу прикидываю, а что он мне подарит? Чем наградит? Как отметит усердие и выдающиеся результаты работы? Это я все, Паша, думаю про себя и, конечно, надеюсь. Что делать, надежда умирает последней. Может, думаю, приказ какой-никакой напишет и меня между строк упомянет в хорошем смысле…

Пафнутьев вслушивался в безостановочный словесный худолеевский поток и все больше проникался подозрением — что-то еще у того есть, какую-то еще зацепку он обнаружил, если позволяет себе вот так безнаказанно пожирать чужое время.

— Говори, слушаю тебя внимательно, — прервал, наконец, Пафнутьев своего эксперта..

— Хорошо, — тут же согласился Худолей, словно именно этих слов и ждал. — Помнишь какой хороший, добротный стол соорудили строители для узника? Помнишь? Ты сидел за этим столом, на нем еще стояла литровая бутылка виски за две тысячи рублей… Ты должен этот стол запомнить.

— Запомнил.

— Ты вот, Паша, прости меня, конечно, за этим столом кроме бутылки виски да одичавшего заложника ты ничего и не увидел.

— А ты увидел?

— И очень много.

— Например?

— Я увидел, Паша, следы. Когда за столом из толстых свежих досок, сосновых, мягких, пахнущих смолой и лесом… Так вот, если на такой доске нарезать хлеб — останутся следы от ножа. А если за таким столом обработать металлическую деталь, спицу, например, велосипедную или еще там что… то на столе образуются вмятины, следы напильника, оттиски самой спицы, а во впадинах, как ты не протирай этот стол, обязательно останутся металлические опилки. Пусть совсем маленькие, пусть их будет немного, пусть они незаметны невооруженным глазом, но они будут. И когда я восхищался столом и мечтал такой же иметь на даче, а ты навязывался ко мне в гости в расчете на дармовую выпивку, прости, Паша, но это было, было…

— И что?

— Так вот, я не восхищался столом и в гости тебя не звал, не звал, Паша, как это для тебя не прискорбно.

— Что же ты делал?

— Ощупывал стол чуткими своими пальчиками. И все, о чем я тебе рассказал, я там увидел грубо и зримо. Ты помнишь, как этот мохнатый узник не хотел уходить из своего подвала? Помнишь, как он до неприличия отвратительно цеплялся за этот каземат, чтобы побыть там одному, чтобы сменить свои заношенные трусики…

— Он убийца?

— Паша! Как ты можешь говорить подобные мерзости? Убийцей его может назвать только суд. А мы с тобой, слабые и хилые чернорабочие правосудия, можем только поделиться скудными своими соображениями. Я не знаю, убийца ли этот Скурыгин… Может, ему стол подсунули, может, подменили, может, напильник подбросили… Все, что происходит в доме, эта гора трупов, это многократное и безжалостное лишение человека жизни, человека, за счет которого все они жили, и неплохо жили… Вспомни только ящики с виски… Это кошмар, Паша! Это ужас какой-то и полный беспредел. Ты думал, что до сих пор сталкивался с беспределом? Нет, Паша. Только здесь, только сейчас, вместе со своим лучшим другом и бескорыстным соратником… Это я себя имею в виду… Ты столкнулся с настоящим беспределом. Сколько у нас с тобой трупов?

— Объячев, строитель, бомж… Три.

— А сколько убийств?

— Только на одного Объячева четыре приходится.

— Таким образом, шесть убийств и три трупа. Странные какие-то цифры, Паша. Не убеждают они меня. Нет, не убеждают и не кажутся гармоничными.

— В чем не убеждают? — отшатнулся от неожиданности Пафнутьев. — В чем они должны тебя убеждать?

— Видишь ли, Паша. — Худолей подпрыгнул и сел на пыльный подоконник. — Видишь ли, Паша, я готов поделиться с тобой заветными знаниями. — Он отвел в сторону свою ладошку, посмотрел на нее — хорошо ли, красиво ли она смотрится, и продолжил: — Оглянемся в темное прошлое, покрытое густой завесой веков… Хорошо сказано, да? Мне самому понравилось. Так вот, какие цифры мы там видим… Семь раз отмерь, семь пядей во лбу, у семи нянек вечно происходят какие-то неприятности… С другой стороны, двенадцать, то есть дюжина, воспетая во многих былинах, сказаниях, пословицах… Но есть и чертова дюжина — тринадцать!

— Да, я слышал об этом, — с легкой досадой от худолеевского многословия кивнул Пафнутьев. — Какой вывод ты из всего этого кладезя знаний вывел?

— Три трупа — это очень хороший знак, на этом все могло закончиться, если бы не одно досадное обстоятельство — четыре попытки убийства Объячева. И вот цифра «четыре» нашу с тобой тройку делает какой-то щербатой и требует, Паша, требует от высших сил исправления.

— Исправление — это что?

— Надо получить более устойчивое, надежное, непоколебимое число.

— Каким образом?

— Нужен труп.

— Еще один?! — ужаснулся Пафнутьев.

— Хотя бы один! И еще, Паша… Сделано всего шесть попыток убийства. Четыре попытки падают на Объячева, две попытки на остальных. Число «шесть» тоже плохое.

— Что значит плохое?

— Зыбкое, неустойчивое ни во времени, ни в пространстве, какое-то растекающееся число. «Четыре» тоже ни то ни се, два трупа — тут даже, ты понимаешь, плохо. Одно неприличие.

— Тебе обязательно надо повидаться с гадалкой. Как ее зовут, я все забываю… Эсмеральда?

— Элеонора.

Пафнутьев чувствовал, что по должности, по сложившимся отношениям с Худолеем он просто обязан отнестись к его словам насмешливо и снисходительно. Но в глубине души понимал, более того, знал — в чем-то важном эксперт прав. И дело не столько в древних законах сочетания цифр, хотя и это отметать он был не склонен. В сложившемся в доме положении Пафнутьев ощущал зыбкость, о которой сказал Худолей. Зыбкость, неопределенность, нечто если не растекающееся, то зреющее. Ни убийство Объячева, ни смерть строителя или бомжа не сняли напряжения в доме. Смерти не примирили оставшихся, не сгладили их неприятия друг друга. Поэтому Пафнутьев за всеми мистическими рассуждениями Худолея видел смысл, чувствовал, что тот произносит вещи здравые и обоснованные, несмотря на цифровую чертовщину.

В кармане Пафнутьева запищал сотовый телефон и прервал его оккультные размышления о худолеевских предчувствиях.

— Слушаю, — сказал Пафнутьев.

— Шаланда в эфире! — радостно прокричал начальник милиции.

— Рад слышать тебя, Шаланда! Хорошие новости?

— Откуда знаешь?

— По голосу слышу. Что наш строитель? Заговорил?

— Мне кажется, Вулых тронулся умом.

— В чем это выражается?

— Он может говорить только о миллионе долларов. И больше ни о чем. Любой вопрос воспринимает, как интерес к миллиону. Его замкнуло, Паша.

— Но смерть Петришко он помнит?

— Может быть, и помнит. Может, нет. Его глаза сошлись к переносице, остановились и остекленели.

— Как я его понимаю!

— Да? — насторожился Шаланда. — Это в каком же смысле?

— Если бы у меня отняли миллион долларов, у меня тоже глаза сошлись бы к переносице и остекленели. Навсегда.

— А! — облегченно вздохнул Шаланда, убедившись, что его не разыгрывают. — Я вот еще чего звоню… Общественность взбудоражена, Паша! Народ требует подробностей. В городе страшные слухи. Какие-то люди рассказывают, что сами видели подвалы объячевского дома, забитые трупами. Говорят, он был людоедом и лакомился младенцами. Представляешь? И это еще не все, Паша, это еще не самое страшное.

— Неужели что-то может быть страшнее?

— Якобы он был в сговоре и с милицией, и с прокуратурой!

— Не знаю, как насчет сговора, но могу тебя порадовать кое-чем пострашнее… В подвале объячевского дома обнаружен узник.

— Что?!

— Узник, говорю. Худолей обнаружил. Весь зарос, одичал, слова человеческие забыл, бросается на людей. Кое-кого уже искусал.

— Ты шутишь! — твердо сказал Шаланда, но просочилось все-таки в его голос сомнение — неужели и такое может быть?

— Помнишь, несколько месяцев назад пропал бизнесмен по фамилии Скурыгин? С дурацким именем Эдуард Игоревич, помнишь?

— Ну?

— Нашелся.

— Где?!

— В личной тюрьме Объячева. Это он одичал, Жора, это он забыл человеческую речь, зарос густой шерстью и бросается на людей. Я тебе о нем рассказываю. Сначала Объячев его на цепи держал, а потом, когда убедился, что тот сбежать не может, разрешил по клетке ходить. Сейчас дает показания.

— Ты же сказал, что он слова позабыл?

— Обходится теми, которые помнит.

— А смысл? Цель? Зачем это Объячеву?

— За эти несколько месяцев Скурыгин подписал кабальные договоры, расписки, доверенности… Подозреваю, что он взял на себя все объячевские долги.

Шаланда долго молчал, сопел в трубку, переваривая услышанное, видимо, что-то записал на бумажке, кому-то что-то ответил, прикрыв трубку рукой, и, наконец, понял.

— А что, — сказал он почти игриво, — очень даже может быть! Это, кстати, не первый случай. Если твой Худолей думает, что он столкнулся с чем-то невиданным, то передай ему…

— Жора, мы все с этим столкнулись.

— Где он сейчас, этот узник?

— Отдыхает, вспоминает свое подземное существование. Ему есть что рассказать общественности.

— Мне тоже будет что рассказать. Значит так, Паша… Нас с тобой пригласили сегодня на вечерний выпуск новостей. Город жаждет правды. И люди имеют право знать правду.

— Я тебе, Жора, сказал еще не все, — перебил Пафнутьев. — Суть-то в том, что последнее время Скурыгин сидел в своем подземелье при открытых дверях.

— Это как? — не понял Шаланда.

— Он мог выйти на свободу в любое время.

— Почему же не уходил?

— Боялся.

— Кого?!

— Людей, которым задолжал, не вернул деньги, товар, которые ищут его после того, как он подписал бумаги. Объячев показал везде, где только мог, документы, из которых следует, что должник не он, должник — Скурыгин. Поэтому тот не столько сидел в объячевском подвале, сколько отсиживался, спасался в этом самом подвале.

— Паша, ты пойдешь со мной на передачу?

— Знаешь, Жора… Чуть попозже. Сходи один. У тебя больше успехов, твои ребята поймали человека с миллионом долларов… Тебе есть что рассказать. А что я? Пустое место.

— Как знаешь. — Шаланда не стал спорить и доказывать, что Пафнутьев тоже кое-что мог бы рассказать, но тем и отличался Шаланда, что его можно было легко убедить в собственном превосходстве — он этому верил сразу и до конца.

— Худолей вот тоже не хочет, к тому же у него сегодня связность речи нарушена. Хромает у него связность речи.

— Пьет? — жестко спросил Шаланда.

— Так можно сказать, но знаешь, сегодня он активно закусывает. Можно сказать, обильно.

— Гнал бы ты его, Паша. Я тебе могу такого эксперта предложить… Потрясающий парень.

— Не пьет?

— В рот не берет. Прислать?

— Чуть попозже, Жора, чуть попозже.

— Ладно, пока. Не пропусти последние известия.

Пафнутьев сложил коробочку телефона, сунул ее в карман и, подпрыгнув, уселся рядом с Худолеем на подоконнике. Это место было хорошо хотя бы тем, что здесь их наверняка никто не подслушивал, а они просматривали и лестницу, которая шла вниз, и лестницу, которая шла наверх. И передвижение всех жильцов дома было перед ними как на ладони.

— Не любит меня Шаланда? — спросил Худолей.

— Замену предлагает.

— А ты?

— Ты же слышал… Сказал, что чуть попозже. Он по телевидению сегодня выступает. Будет рассказывать о своих поисках и находках. Город, говорит, взбудоражен, люди хотят знать правду, их надо успокоить, а то прошли слухи, что здесь подвалы забиты трупами, а сам Объячев питался младенцами.

— Бедные младенцы, — вздохнул Худолей. — Только вот что я тебе, Паша, скажу… Не надо бы нам так усиленно работать, так стремиться к истине и поставлять Шаланде материалы для выступлений перед жителями города. Спешка, она, ведь, никогда до добра не доводит. Не зря народ сказал… Поспешишь — людей насмешишь. И мы с тобой можем так насмешить всех наших знакомых, что они будут по земле кататься каждый раз, как только увидят тебя или меня. Обещай, мне, Паша, что ты не будешь очень уж спешить раскрывать это дело. Я, ведь, тебе уже говорил об этом, предупреждал о грозящей опасности.

— Но поясни хотя бы свою глубокую мысль, а то я здесь, честно говоря, стал хуже соображать.

— Это заметно, Паша.

— Внимательно тебя слушаю.

— Паша, в этом доме столько виски, в этом доме столько виски, что если все останется здесь… Мы себе этого никогда не простим. А люди будут над нами смеяться. Одни будут зло смеяться, другие ехидно, но самым обидным будет просто веселый, безудержный смех. Ты обещал, Паша, не торопиться.

— Да, обещал.

— И у меня в связи с этим разговором возникла совершенно невероятная мысль, просто как счастливое озарение. И все существо мое воспрянуло и затрепетало.

— Ну?

— А не выпить ли нам по глоточку? Нас здесь никто не осудит, Паша.

Ответить Пафнутьев не успел — снизу раздалось пыхтение, тяжелые шаги, и перед ними возникла плотная фигура Вохмянина. Преодолев последние ступеньки, он остановился на площадке, смахнул пот со лба, перевел дыхание. На Пафнутьева и Худо-лея он смотрел затравленно и выглядел откровенно несчастным.

— Маргарита мертва, — сказал Вохмянин негромко, одними губами, и сел на грязную, засыпанную песком и цементом площадку, опустив ноги на ступеньки.

— Соскользнула все-таки, — пробормотал Пафнутьев.

— Что? — поднял голову Вохмянин.

— Кто-то мне говорил совсем недавно, что Маргарита уже соскальзывает в небытие, уже нет у нее в жизни опоры. Не на что ей опереться. Или, точнее будет сказать, не на кого. Где она?

— У себя в комнате. Как и муж, умерла в своей постели.

— Кажется, я начинаю к этому привыкать, — вздохнул Пафнутьев.

— Я тоже, — сказал Вохмянин, не оборачиваясь, и впервые за последние дни в голосе его прозвучала неподдельная усталость.

— Хотя, казалось, это те вещи, к которым привыкнуть невозможно.

— Не знаю даже, что мне с вами делать, — пробормотал Пафнутьев. — Всех но комнатам запереть, что ли?

— А все и так по комнатам заперлись. — Вохмянин сидел лицом к ступенькам, уходящим из-под его ног вниз, в темноту. — Да и осталось-то нас не так уж и много… Мы с женой, Света, Вьюев… Кто еще? Да, наш родной зек… Скурыгин. Решил все-таки побриться, всю ванную шерстью загадил. Войти невозможно. Не он ли Маргариту порешил?

— Разберемся. — Пафнутьев спрыгнул с подоконника, отряхнул с себя пыль, оглянулся на Худолея. — Пошли, дорогой. У нас опять пополнение. Или убыль… Не знаю даже как и сказать. Остальные знают, что Маргарита мертва?

— А я и не скрывал, — пожал плечами Вохмянин.

— Для пользы дела мог бы и скрыть, — проворчал Пафнутьев.

Проходя по сумрачным переходам, Пафнутьев только сейчас в полной мере осознал, что, видимо, Объячеву нравилась в доме незаконченность, недостроенность, он явно не торопился побыстрее довести дом до жилого состояния. Прими он решение о скорейшем завершении строительства, дом можно было привести в порядок за месяц. Но он этого не делал, а в результате с потолка свисали электрические шнуры с тусклыми лампочками, пол устилала строительная пыль, немытые окна создавали ощущение непрекращающихся работ. Да, конечно, отдельные спальни, собственный кабинет, каминный зал были в порядке и давали ясное представление о том, каким в конце концов должен стать дом.

И спальня Маргариты тоже оказалась в порядке — паркетный пол был устлан мохнатым розово-лиловым ковром, тут же стоял большой комод, над ним — зеркало со встроенными светильниками. На окне висела тяжелая штора, помимо нее некое подобие уюта создавали полупрозрачные гардины. В углу на черной тумбе стоял телевизор, слишком большой телевизор для спальни — Маргарита, как уже знал Пафнутьев, любила, уединившись здесь, смотреть самую низкопробную порнуху с какими-то жеребячьими подробностями.

Войдя в спальню, Пафнутьев замялся на минутку, прикидывая, не следовало ли ему снять туфли, но, поколебавшись, снимать не стал. Перебьется, — подумал он о мертвой хозяйке. Ей это уже безразлично. И потом, здесь будет столько суеты, столько побывает людей на этом лиловом ковре, что отпечатки его одиноких следов будут наверняка затоптаны. Пройдя в спальню вслед за Пафнутьевым, Худолей тоже не стал снимать туфли, хотя как бы споткнулся о порог, как бы приостановился — слишком велика была разница между этой спальней и остальным домом.

Маргарита лежала на кровати, вытянувшись во весь рост, накрытая одеялом. Руки ее тоже были вытянуты вдоль тела, и только сейчас, всматриваясь в ее тельце, выступающее продолговатым бугорком, Пафнутьев осознал, насколько Маргарита была худа.

— Сколько она весила? — спросил он, обернувшись к Вохмянину.

— Понятия не имею, — ответил тот, выражая неподвижным своим лицом удивление таким вопросом. — Килограммов пятьдесят, наверное, вряд ли больше.

Пафнутьев осмотрел комнату. У самой кровати стояла все та же початая бутылка виски, тут же валялся длинный мундштук с недокуренной сигаретой. Сама Маргарита лежала в позе совершенно естественной. Никаких следов насилия Пафнутьев не увидел. Но зато заметил, что мертвое лицо Маргариты как бы улыбалось — легкая, почти неуловимая улыбка застыла на серых губах женщины. Она словно продолжала общаться с живыми, что-то выражала этой своей улыбкой.

Пафнутьев подошел ближе, отдернул одеяло — на теле не было следов ни от удушения, ни от ножа, ни от пули. Ничего.

— Что будем делать? — спросил Худолей.

— Шаланде надо звонить. Пусть присылает машину. Я что-то уже сбился со счета…

— Маргарита — четвертая, — подсказал Вохмянин.

— Что скажешь? — спросил Пафнутьев у Худолея. — Как относятся к этой цифре мистические силы.

Четыре — плохое число, Павел Николаевич. — Когда вокруг были люди, Худолей старался называть Пафнутьева по имени-отчеству. Но хватало его ненадолго — через несколько минут он опять переходил на «Пашу».

— В каком смысле плохое? — Пафнутьев хмуро посмотрел на Худолея. — На что намекаешь?

— Никаких намеков. Я сказал, что число плохое, оно действительно неважное… Зыбкое, струящееся, не имеющее четких границ ни в пространстве, ни во времени. Плывущее число.

— Если перевести твои слова на нормальный человеческий язык… — медленно проговорил Пафнутьев, но так и не закончил вопроса.

— Число может измениться, — ответил Худолей.

— Но меньше уже не станет?

— Никогда.

— Может только увеличиться? — продолжал Пафнутьев.

— Да, Паша, да. Пределов нет. Так говорят мистики, колдуны, провидцы и другие представители потусторонних сил.

— По науке, значит, все делается, не просто так, да?

Худолей лишь развел руками.

В спальне Маргариты к этому времени собрались едва ли не все обитатели дома — супруги Вохмянины, Света, настороженный Вьюев, выбритый и совершенно неузнаваемый Скурыгин. Посмотрев каждому в глаза, словно заглянув в душу, Пафнутьев прекрасно понял состояние каждого. Если Света была просто перепугана и, кажется, думала только над тем, как побыстрее убежать, удрать, уехать из этого дома, который постепенно превращался в какой-то морг, то Вьюев был откровенно печален. Его можно было понять — он потерял близкого человека. Когда-то у них с Маргаритой что-то было — любовь, молодость, болезненный разрыв, который и поныне, возможно, саднил и напоминал о себе. Вохмянины друг с другом не общались, и это тоже было объяснимо — он был объячевским телохранителем, а жена — объячевской любовницей. Сейчас в глазах полнотелой красавицы можно прочесть все что угодно, но уж никак не боль. Задумчивость была, даже раздумчивость — она как бы прикидывала будущие последствия этой смерти, свои собственные возможности. Взглянув еще раз на Вохмянину, Пафнутьев изумился — ему показалось, что он увидел удовлетворение.

— Кто последний видел Маргариту живой? — спросил Пафнутьев у Вохмяниной.

— Живой я не видела ее… Никогда. — Она твердо посмотрела Пафнутьеву в глаза.

— Не понял? — сказал он, хотя прекрасно уловил, что имела в виду женщина.

— Я хочу сказать, что она всегда была полумертвой, вымороченной. Если у нее и появлялся какой-то блеск в глазах, то разве что после стакана виски или после двух часов порнухи.

— Она всегда была такой?

— Такой она не была никогда, — прозвучал в наступившей тишине голос Вьюева. — Если ее забили, замордовали унижениями, пренебрежением, откровенным хамством… Это убийство, — Вьюев показал на узкое тело Маргариты, — тоже имеет свое объяснение, для него была причина.

— Какая? — спросил Пафнутьев.

— Ей принадлежал этот дом.

— Но вряд ли его получит убийца…

— Как знать, — произнес загадочные слова Вохмянин. Вроде, как самому себе сказал, про себя. И повторил: — Как знать… По-разному может случиться, — он посмотрел на жену. И та ответила ему взглядом долгим и каким-то непоколебимым.

— А что вы скажете, Эдуард Игоревич? — спросил Пафнутьев у Скурыгина, который, как остановился у дверей, так и стоял там в полном одиночестве. После того, как он срезал свою щетину ножницами, а потом еще и побрился, лицо его предстало худым, бледным, но не изможденным, нет. В глазах оставалась твердость, если не сказать, остервенелость. Была в нем какая-то своя правда. И это чувствовалось. — Как вам нравится жизнь на воле? Не потянуло снова в тишину подвала?

— Не потянуло. — Скурыгин покачал головой. — И жизнь на воле ничуть меня не удивила. Именно такой я ее и представлял, сидя в подвале, как вы изволили выразиться.

— Ого! — подумал Пафнутьев, у этого господина прорезается чувство превосходства. Скорее всего, они с Объячевым стоили друг друга, иначе не могли бы работать на равных, а они работали на равных. Правда, в конце Объячев нарушил правила игры, пренебрег своими обязательствами и посадил друга любезного в собственную кутузку.

— Ее убил Объячев, — опять в тишине прозвучал голос Вьюева. — Ее убила эта скотина.

— Покойники обычно этим не занимаются, — заметил Пафнутьев.

— Он убил ее, еще когда был жив.

— А, — протянул Пафнутьев. — Вы имеете в виду, что убил морально, нравственно, духовно… Я правильно понимаю?

— Да, она еще самостоятельно передвигалась по этому кошмарному сооружению, находила в себе силы выпить стакан виски или посмотреть нечто такое же кошмарное, как и этот дом… Но была уже почти мертва.

Вьюев замолчал, потом неожиданно шагнул к кровати, упал на колени и опустил лицо в одеяло. Похоже, он единственный переживал смерть Маргариты искренне и тяжело.

— Прости, прости, дорогая, — пробормотал он и, неловко поднявшись, вышел из комнаты в коридор.

Пафнутьев проводил его сочувственным взглядом, повернулся к Худолею — а ты, мол, что скажешь? Но тот лишь беспомощно развел руками — все было настолько очевидно, что даже его утонченная натура не почувствовала ничего двусмысленного, ложного, фальшивого.

— А ведь он прав, — сказал Скурыгин. — Вот вы, — он повернулся к Пафнутьеву, — все убийц ищете, а убийца-то, оказывается, первым отошел в лучший мир.

— Разберемся, — неуязвимо ответил Пафнутьев — не трогали его подобные уколы, укоры. То ли привык к ним, то ли действительно не видел в них ничего, что задевало бы самолюбие.

— Разберетесь? — Скурыгин удивился, но с насмешкой. — Должен вам сказать откровенно — очень в этом сомневаюсь.

— В чем сомневаетесь? — спросил Пафнутьев.

— В том, что вам удастся распутать этот клубок с четырьмя трупами.

— А почему? — простодушно удивился Пафнутьев. — Вас смущают мои умственные способности? Или мои помощники кажутся беспомощными?

— Может быть, они и не совсем беспомощны… Но и трезвыми я их не видел.

Это уже был удар. Причем, достаточно болезненный. Несколькими словами Скурыгину удалось задеть и Худолея, и Пафнутьева. Но Худолей молчал, он всегда молчал, когда с кем-то разговаривал Пафнутьев.

— Так ваше же освобождение обмывали, Эдуард Игоревич! — рассмеялся Пафнутьев. — Вы на свободе всего с утра, а уже много выводов сделали, правильных выводов, чувствуется, что человек вы образованный и смелый. Опять же, в делах преуспеваете. Правда, время от времени почему-то в подвалах оказываетесь, но тут уж, как говорится, судьба.

— Если я вас обидел, простите. Право же, мне не хотелось этого.

— Вы? Меня? Его? — Пафнутьев куражливо указал на Худолея. — Скурыгин, вы должны портрет этого человека заказать знаменитому художнику Шилову, а потом заплатить все оставшиеся у вас деньги, но выкупить у Шилова портрет, на котором этот человек должен быть изображен на лошади, со знаменем в руках, с горящим взглядом, на фоне сражающихся армий! Выкупить, заказать золотую раму и повесить у себя в конторе.

— У меня не контора. У меня офис.

— А для офиса закажите Шилову еще один портрет, где ваш спаситель должен быть изображен в окружении соратников и красивых юных женщин.

— И по какой причине я все это должен проделать?

— Если бы не этот человек, от которого так приятно попахивает хорошим виски, если бы не этот человек, то сидеть вам в объячевском подвале и поныне. А поскольку жить в этом покойницком доме невозможно, поскольку не завтра-послезавтра все отсюда съедут с чувством величайшего душевного удовлетворения, то остались бы вы в своем подвале надолго, другими словами, навсегда. А вы говорите — пьян.

— Виноват. — Скурыгин склонил голову перед Худолеем и вытянул руки вдоль туловища. — Виноват. Заверяю вас — больше этого не повторится.

— Как не повторится? — удивился Худолей. — Я надеюсь сегодня еще повторить разок-другой. Если, конечно, хозяйка не будет возражать. — Он уважительно посмотрел на Вохмянину.

И тут случилось нечто такое, что поразило Пафнутьева ничуть не меньше, чем появление в доме очередного трупа. До сих пор Вохмянина прекрасно держала себя в руках, была спокойна, уверенна, не произнесла ни единого сомнительного слова. Она была попросту неуязвима — в каждом ее взгляде чувствовались достоинство, невозмутимость и легкая снисходительность к собеседнику, кто бы перед ней ни находился. Но услышав слова Худолея о том, что, дескать, если хозяйка не будет возражать, то он не прочь пропустить еще глоточек-второй потрясающего виски, женщина покраснела, смутилась. Стало ясно, что ей лестно называться хозяйкой, более того, она, похоже, в душе и считала себя хозяйкой. Мгновенные перемены, происшедшие с Вохмяниной, заметили, кажется, все присутствующие. Тем более, что они прекрасно понимали условность худолеевского обращения, понимали, что тот просто решил подсластиться к домоправительнице, кухарке, домработнице, но уж никак не к хозяйке.

А Пафнутьев, подозрительный и недоверчивый, вынужденный каждый день заниматься тем, что выворачивал людей наизнанку и доискивался, докапывался до истинных причин человеческих слов и поступков, не мог не подумать — видимо, у Вохмяниной остаются надежды быть здесь хозяйкой. Что-то она знает, что-то таит в себе, что-то есть у нее такое, о чем никто не догадывается.

Хотя, может быть, кто-то и догадывается — Пафнутьев вспомнил вдруг, какими красноречивыми взглядами обменялись совсем недавно Вохмянина с мужем, здесь же, в этой комнате, у постели, на которой лежала мертвая Маргарита. Почему они взглянули друг на друга так яростно, так быстро и понимающе? Это были понимающие взгляды. Жена и муж одновременно услышали намек, проскочивший в общем разговоре. О чем шла речь, о чем говорили в тот момент у постели покойницы? Так, так, так, — мысленно зачастил про себя Пафнутьев. — Вьюев, говорил Вьюев. Он сказал, что была причина, по которой убили Маргариту, была убедительная, бесспорная причина. А заключается она в том, что ей принадлежал этот дом, она была его владелицей. Да, дом принадлежал Маргарите, он ей и сейчас принадлежит, но владеть им она не сможет в силу определенных обстоятельств. Владеть им будет кто-то другой. Вряд ли дом достанется убийце — эти слова сказал Пафнутьев. Правильно, если кто убил Маргариту, то вряд ли это узаконит его владение домом. Но возразил Вохмянин, не резко возразил, но достаточно внятно. Как же он выразился? Да, он сказал, дескать, как знать, действительно ли убийце не удастся заполучить это сооружение.

Вот! — мысленно воскликнул Пафнутьев в восторге от самого себя, от того, что ему удалось восстановить разговор, интонацию и кто какое слово произнес. И тогда, именно тогда они взглянули друг на друга понимающе и жестко. А если добавить прекрасный румянец, покрывший щечки Вохмяниной при слове «хозяйка», при обращении к ней, как к хозяйке, то можно, уже можно делать кое-какие предположения и догадки.

— Сейчас, Катя, вам, наверное, придется взять на себя все хлопоты по дому? — обратился Пафнутьев к Вохмяниной, коварные слова произнес, с тайным умыслом и недобрым замыслом.

— Не знаю, как получится. — Вохмянина уже справилась со смущением, снова была спокойна и неуязвима. Это новое ее превращение тоже оказалось полезным Пафнутьеву — он еще раз убедился, что имеет дело с человеком сильным и способным поступать решительно. Пусть так, подумал он, пусть так.

Из спальни Маргариты все потянулись к выходу, словно решив, что последний долг выполнен, ритуал соблюден и торчать возле покойницы нет надобности.

— Я могу уехать сегодня? — спросил Скурыгин у Пафнутьева в коридоре.

— Вы же сказали, что прячетесь? Решили броситься в бой?

— Нет, я продолжаю прятаться, но не здесь. Этот дом мне уже не кажется безопасным.

— Вам лучше подзадержаться на денек-другой, — ответил Пафнутьев. — Кто знает, что еще здесь может произойти.

— Позвольте мне самому судить, что для меня лучше, — резковато ответил Скурыгин, снова показав остренькие зубки.

Вряд ли его любят партнеры, подумал Пафнутьев. И Объячева можно понять — наверняка без должной почтительности вел себя Скурыгин. А учитывая самолюбие и властность Объячева, тому было приятно посадить ершистого партнера в подвал. Что он и сделал. И не мне судить его за это, — усмехнулся про себя Пафнутьев.

— В таком случае, я выражусь иначе. — Пафнутьев помолчал, подбирая слова достаточно точные. — Я запрещаю вам покидать этот дом без моего разрешения.

— Вы имеете на это право?

— Да.

— Вы меня подозреваете?

— Да.

— В чем?

— В убийстве.

— Кого же я убил?

— В интересах следствия не могу сказать… Но здесь все убийцы. Просто я пока не могу каждому дать но трупу. Хотя трупов на всех уже хватает. Но они не распределены. Между убийцами. Моя задача — распределить. Пока я этого не сделаю, никто из дома уйти не может. Не имеет права.

— Даже тайком?

— Об этом я тоже позаботился.

— Но когда тут происходили нехорошие дела, я сидел в подвале. Вы это учитываете?

— Учитываю. Так же, как и все остальные подробности вашего сидения в вышеупомянутом подвале.

— Я могу, наконец, сходить туда за своими вещами?

— Чуть попозже.

— Это когда, простите?

— Я сам скажу, когда будет можно.

— Вы обладаете столь полной властью? — уже злясь, взвинчиваясь, спросил Скурыгин.

— Да.

— Очевидно, мне следовало бы вести себя с вами обходительнее? Вежливее? Подобострастнее?

— Угодливости, которую вы проявляете, мне вполне достаточно.

— Я ничего не сказал об угодливости.

— А я сказал. Простите, мне нужно позвонить. Можете отправляться в свою комнату, можете в каминном зале смотреть телевизор, можете включить телевизор даже в комнате покойницы. Там в видик вставлена какая-то порнушка… После долгого воздержания в подвале вам понравится.

— А вы, оказывается, не столь просты и неуклюжи, как это может показаться поначалу.

— О! Я хитер, коварен и злопамятен. От меня лучше держаться подальше.

Пафнутьев снова прошел к подоконнику, у которого они недавно стояли с Худолеем, и набрал номер Шаланды. Он знал, что в эти секунды трубка сотового телефона пищит в шаландинском кармане, но тот не откликался на вызов. Значит, важный разговор, значит, надо ждать.

— Слушаю! — наконец прозвучал голос Шаланды.

— Пафнутьев тревожит.

— Давай, тревожь.

— Ты подготовил выступление по телевидению?

— А что?

— Материала хватает?

— Можешь добавить?

— Могу, — усмехнулся Пафнутьев.

— Неужели… — Голос Шаланды оборвался, он так и не решился произнести в слух мелькнувшую догадку. Слишком уж она была невероятной.

— Да, Жора, да. Еще один труп.

— Кто на этот раз?

— Маргарита Объячева. Жена хозяина.

— Убита?

— Возможно.

— Как?

— Не знаю. На теле видимых повреждений нет.

— Сколько же там осталось живых?

— Пятеро. Телохранитель, его жена, секретарша… Кстати, прекрасная девушка, красавица, умница…

— Остановись, Паша. Кто еще? — взмолился Шаланда.

— Друг семьи Вьюев и объячевский зек Скурыгин.

— Ты присматривай за ними.

— Твои ребята присматривают. Они надежные профессионалы, мимо них даже мышь не проскочит незамеченной. Птица не пролетит. Комар носа не подточит.

— Ладно, Паша. Я вот прикидываю, прикидываю… Осталось пятеро… Четверо из них наверняка убийцы… Они ведь не остановятся… Им следы надо заметать.

— Может, четверо убийц, но, не исключено, что один… Может быть, в доме есть какая-нибудь потайная комната, в которой убийца и прячется? Будем думать. Что твой строитель? Как его… Вулых.

— Желает говорить с тобой.

— Да-а-а? — по-дурному заблажил Пафнутьев. — Созрел, значит.

— Чем-то ты ему приглянулся.

— Он мне тоже. Высылай машину за Маргаритой. Передавай большой привет ночным телезрителям.

— Может, подъедешь, выступишь?

— Да боюсь я их тут без присмотра оставлять! Боюсь! — признался Пафнутьев. — Приеду утром, а их уже трое осталось… Нет, Жора, не уговаривай. Кому-то на роду написано блистать в свете юпитеров, а кто-то должен вахтером служить, — жалостливо простонал Пафнутьев.

— Да, Паша, да! Кто для чего создан… С природой не поспоришь.

— Кстати, Худолей опять отличился.

— Все! Мне пора. О худолеевских подвигах расскажешь кому-нибудь другому.

— Я имею в виду, что он весь день не пьет. Ни капли в рот.

— Не верю! — заорал в трубку Шаланда и отключил телефон.

Снова и снова просчитывая события, случившиеся в объячевском доме, пытаясь понять суть происшедшего, Пафнутьев постоянно упирался в нечто необъяснимое — что произошло у строителей? Он мог понять поведение Вохмяниных, и Маргарита была ему понятна, и Света. Хотя и были к ней вопросы, недоумения, но по каким-то своим причинам он отодвигал Свету в сторонку — отойди, дескать, не мешай нашим серьезным разборкам. Вьюев? И с этим все в порядке, Пафнутьев мог предсказать его поведение, предвидеть решения — и спокойные, и истеричные, и попросту беспомощные.

Скурыгин становился все более спесивым, он возвращался в свой мир, где привык повелевать и решать судьбы. Так уж случилось, что судьбу его самого решил другой человек, и Скурыгину оставалось только подчиниться. Причем, держался он не слишком твердо, не слишком, это Пафнутьев понял сразу. Чтобы без пыток, избиений, без голода дрогнуть и подписать все, что тебе подсовывают… Слабак этот Скурыгин. И все его высокомерие, какое-то больное, надсадное самолюбие, все только подтверждало — слабак.

— Мне нужно позвонить, — подошел он к Пафнутьеву через два часа. — Я и об этом должен просить разрешения?

— Конечно. Но я разрешаю.

— Знаете… Мне уже расхотелось звонить.

— В таком случае, ничем не могу помочь.

— Три месяца назад я пришел в этот дом с сотовым телефоном. Я могу затребовать его обратно?

— Затребовать, конечно, можете. Но получить — нет.

— Почему?

— А я не знаю, где он, куда вы его сунули! — расхохотался Пафнутьев, убеждаясь еще в одной закономерности — спесь и глупость идут рядом, да чего уж там — это проявление одного и того же человеческого качества — ограниченности.

— Я вижу, вам приятно видеть людей в дурацком положении? — спросил Скурыгин.

— Да. А вам?

Поперхнулся Скурыгин, закашлялся, хотел сказать что-то резкое, что сразу поставило бы на место эту прокурорскую крысу, но сдержался, взял себя в руки и промолчал. И правильно сделал. Таких людей Пафнутьев не любил и даже не боролся с этим своим чувством. В мимолетном споре Скурыгин поступил верно, грамотно. Но глупо и самонадеянно, более того, безрассудно он поступил часом позже — позвонил в свою контору, потребовал каких-то ответов, отчетов, кого-то пропесочил за нерадивость, кого-то сдержанно похвалил.

А напрасно, ох, напрасно!

Не знал еще Скурыгин, насколько изменился его мир, насколько изменилось собственное положение в этом мире. Два месяца изоляции не проходят безнаказанно нигде, а уж тем более в том рискованном деле, которым он занимался. В течение следующего часа после его звонка о том, что он жив, здоров, намерен вернуться и снова все взять в свои руки, о том, что он, как и прежде, тверд и решителен — обо всем этом уже знали его партнеры, конкуренты, соратники и прихлебатели.

А не надо бы, ох, не надо!

Ну, да ладно, сделанного не вернешь, слово не воробей.

Главное в другом — и со Скурыгиным у Пафнутьева не было неясностей. Он этого человека видел и понимал до самого донышка. Затруднения и полная необъяснимость у Пафнутьева были связаны с Вулыхом и Петришко. Почему один убит, а второй сбежал? Как понимать миллион долларов, если Объячев год не платил им заработанных денег, ограничиваясь кормежкой и постелью? Правда, Шаланда сказал, что Вулых тронулся умом… Пафнутьев в это не верил. О строителях у него сложилось мнение, как о людях здоровых, выросших в ясных отношениях, в своих горах, окутанных чистым воздухом и ежедневной необходимостью зарабатывать на хлеб. Такие люди если и трогаются умом, то чаще это связано с потерей дома, семьи, близких людей, с потерей привычного образа жизни.

Но миллион долларов… Это, конечно, серьезное обстоятельство. Такая куча денег может повредить любой разум, внести душевную сумятицу в самый сильный характер.

И Пафнутьев отправился в город на встречу с Вулыхом. Ничего не планируя и не намечая, он решил, что сообразит по ходу — что сказать, о чем спросить, какими словами.

Шаланда сидел в своем кабинете со всей монументальностью, которую только мог изобразить. Он уже видел себя на экране телевизора и, похоже, нравился себе. На нем была белоснежная рубашка, китель украшали подновленные колодки орденов и медалей — их у Шаланды оказалось на удивление много.

— Привет, Шаланда! — легкомысленно произнес Пафнутьев, сразу разрушая атмосферу неприступности. — Как поживаешь? Что новенького? Говорят, весна будет холодная и затяжная. Мне верные люди сказали. По секрету, конечно.

Шаланда не ответил. Посопел некоторое время, соображая, на какие пафнутьевские слова отвечать необходимо, а какие можно пропустить мимо ушей. И решив, видимо, что тот не произнес ни единого серьезного слова, лишь буркнул недовольно.

— Привет.

— Говоришь, Вулых умом повредился?

— Что Вулых, Паша… А мое здоровье не стоит внимания?

— В тебе, Жора, я уверен. Ты не тронешься.

— Это почему же? — с обидой спросил Шаланда, будто его упрекнули в полной бесчувственности, и уже потому он никогда не поплывет умственно и душевно.

— Потому что этого не может быть никогда! — твердо произнес Пафнутьев и даже губы сжал, показывая, как он уверен в своих словах и в самом Шаланде.

— Ну, ладно дурака валять… Что с Маргаритой?

— Мертва.

— Почему?

— Жора, никаких следов насилия. Лежит смирненькая такая, ручки, ножки вытянула, глазки прикрыла, бледная вся… В общем, совершенно неживая.

— А убивать есть за что?

— Есть. После смерти Объячева она осталась хозяйкой дома. А дом с участком по приблизительным прикидкам тянет на миллион долларов.

— Опять миллион! — проворчал Шаланда. Видимо, история с обнаружением у Вулыха долларов его достаточно потрепала.

— Так вот, если кто-то решит, что может на каких-то там основаниях этот дом присвоить… То Маргарита обречена.

— Может, самоубийство? — предположил Шаланда.

— Я уже думал… Но знаешь… Это ведь четвертый труп. До сих пор никакими самоубийствами не пахло. А здесь железный повод — дом. И по моим глупым прикидкам есть все-таки люди, которым жалко с этим домом расставаться.

— Кто эти люди? — спросил Шаланда таким тоном, будто готов немедленно мчаться на задержание преступников.

— Жора… Не гони волну. Мы с ними разберемся. Опять же, я не уверен. Говорю осторожно — по моим глупым прикидкам…

— Я уже знаю, Паша, такую закономерность… Когда я слышу от тебя глупые прикидки, можно смело вызывать группу захвата. Мне кажется, сейчас именно такой случай. А там как знаешь… Не сбегут?

— Я сказал нм, чтобы меня дожидались.

— Послушаются?

— Конечно. Дом-то ведь это такая вещь, которую с собой в чемодане или за пазухой не унесешь.

— Павел Николаевич, — уважительно произнес Шаланда, — скажи мне откровенно… Что происходит? Как все понимать? Жители города взбудоражены! Четыре трупа за двое или трое суток из одного дома… Такого никогда не было, Паша! Что доложить народу? Ведь все эти события не имеют разумного объяснения!

— Худолей предполагает, что будут еще трупы.

— Что?!

— Так говорит Худолей. Последнее время он увлекся оккультными науками, мистикой, потусторонними связями.

— Ему мало четырех?!

— Дело не в том, что мало… Он говорит, что там ждут прибавления.

— Где ждут?

— В потустороннем мире.

— Он что, тоже тронулся? И ты вместе с ним?

— Поживем — увидим.

— И он знает… Он знает, кто будет пятым? — спросил Шаланда почему-то шепотом.

— Боюсь, что знает. Но не говорит. Ему запрещено.

— Кем?!

— Ну, это… — Пафнутьев помялся, скосил глаза в одну сторону, в другую, словно желая убедиться, что никто их не подслушивает, ничья призрачная тень не стоит за его спиной. — Те силы. Потусторонние. Он говорит, что если скажет, то это…

— Ну? Ну?

— Если скажет, то сам будет пятым.

— Чушь какая-то, — шумно выдохнул воздух Шаланда. — Вы что, все там с ума посходили?

— Я же предупредил тебя.

— О чем?

— Что ты один не тронешься. Умом.

— Знаешь что?! — Шаланда встал, резко отодвинул стул, поддал ногой еще один, который оказался у него на дороге, с грохотом распахнул окно. Казалось, шумными звуками он разгонял тени из загробного мира, которые скопились, скопились у него в кабинете и мешали свободно дышать. — Я твоего Худолея, как ты знаешь, не очень люблю… Но теперь я его ненавижу!

— Вам просто надо выпить как-нибудь, а? Вы оба хорошие ребята, только в разных весовых категориях. Вот и все. Если бы ты знал, с каким уважением он отзывается о тебе!

— Худолей?! Обо мне?! — с гневом спросил Шаланда, но уловил хитроумный Пафнутьев, уловил все-таки слабую, почти неслышную нотку детского удивления и зарождающейся признательности. — А что он во мне такого увидел?

— Жора, должен тебе сказать, что Худолей — чрезвычайно проницательный человек. Он видит суть. Ну, да, ты большой, шумный, крупный руководитель, у тебя в подчинении сотни людей… А знаешь, что сказал Худолей?

— Ну? — чуть слышно выдохнул Шаланда.

— Георгий Георгиевич, говорит он, человек необыкновенно тонкой душевной организации. У него, говорит, интуиция просто потрясающая. Мы с тобой, это он мне говорит, месяц бьемся, как мухи в стекло, и когда наконец у нас намечается просвет, когда мы только начнем понимать случившееся… Ты вспомни, Паша, что говорил нам Георгий Георгиевич месяц назад!

— Он называет меня Георгием Георгиевичем? — недоверчиво спросил Шаланда.

— Исключительно. Только так. Так вот, говорит, ты вспомни, что месяц назад на месте преступления сказал нам Георгий Георгиевич… Он уже тогда указал нам правильный путь поисков. Не знаю, Жора, не знаю, — плел свою интригу Пафнутьев, — может быть, тебе эти слова и не понравятся, но сказал мне однажды Худолей, имея в виду тебя… Если бы, говорит, Георгий Георгиевич получил другое образование, он мог бы стать великим музыкантом. Или художником. У него, говорит, слух просто абсолютный. Помнишь, ты как-то в машине запел по пьянке? А он услышал.

— И так сказал? — спросил Шаланда надтреснутым голосом. — Он так сказал?

— Жора, он очень проницательный человек.

— А от тебя, Паша, между прочим, я никогда доброго слова не слышал. И знаешь, вот сейчас меня осенило — ведь и не услышу никогда от тебя доброго слова. Разве что над свежей могилой. — Шаланда отвернулся к окну и осторожно, одним пальцем, смахнул набежавшую слезу. — Значит, не сказал, кто будет пятым?

— Жора, если бы это был ты… Он наверняка бы сказал. Сам бы ушел в могилу, но тебя предупредил.

Шаланда еще некоторое время постоял у окна, подождал, пока просохнет на щеке предательская слеза, и только после этого хмуро прошел к своему столу.

— Будешь говорить с Вулыхом?

— Хотелось бы.

— Мне выйти?

— Как хочешь.

— Понял, — обиделся Шаланда. — Мне надо выйти.

— Ты ведь уже с ним беседовал, — извиняясь, сказал Пафнутьев. — Нового ничего не услышишь, а он может тебя испугаться.

— Конечно, меня можно только пугаться. — Шаланда вышел из кабинета, с силой хлопнув за собой дверью, и минут через пять вошел Вулых.

Остановился у порога, обернулся на стук закрываемой за его спиной двери, увидев Пафнутьева, чуть поклонился.

— Здравствуйте вам, — сказал он, скрестив руки внизу. — Вот и свиделись.

— Никуда нам друг от друга не деться. Садись, Васыль, заскучал я по тебе. Ушел, не попрощавшись, хотя обещал не уходить. Нехорошо. Мужики так не поступают.

— Пришлось, — осторожно ступая по ковровой дорожке, Вулых прошел на середину кабинета, потоптался в растерянности, не зная, на каком стуле он будет выглядеть наименее вызывающе, на какой ему можно присесть.

— Выбирай любой, — сказал Пафнутьев. — Кабинет не мой, позволили нам побыть здесь, значит, можем располагаться как самим хочется. Согласен?

— Я теперь со всем согласен. Меня можно и не спрашивать. Был человек — нет человека. Одно только название, и ничего больше. Нет меня уже на этом свете. Кончился. Вышел весь без остатка.

— Так, — кивнул Пафнутьев, — понял. Значит, хочешь, чтобы и тебя в трупы записали, да? Пятым хочешь быть?

Вулых долго молчал, опустив голову и чуть шевеля губами. Наконец поднял глаза.

— А почему пятым? — Оказывается, он на пальцах прикидывал, сколько же людей погибло в объячевском доме. — Я вроде того, что могу стать только четвертым?

— Пятым. Маргарита мертва.

— О, Боже! — Вулых обхватил лицо руками, и Пафнутьев только сейчас обратил внимание — у него были натруженные руки человека, который с самого детства не выпускал из них топора, лопаты, рубанка. Пальцы представляли собой какие-то костистые обрубки. Избитые, искореженные неправильным ростом ногти впивались в окончания пальцев, и, скорее всего, срезать их приходилось ножницами для металла. — А ее за что?

— Как и остальных.

— Да нет. — Вулых покачал нечесаной головой. В волосах уже пробивалась седина, красная кожа лица казалась шершавой, как у черепахи. — Там со всеми случалось что-то свое, на других не похожее.

— Это в каком же смысле? — спросил Пафнутьев, но Вулых, как это частенько бывает с людьми простыми и нелукавыми, сразу понял его уловку.

— Какой тут может быть смысл… Разве Объячева и этого несчастного бомжа убили по одной причине? Так не бывает. А Маргариту жалко, хорошая была женщина. Правильная.

— Правильная — это как?

— Есть законы, по которым живут люди, — медленно раскачиваясь из стороны в сторону, проговорил Вулых. — А есть законы, по которым живут нелюди… Маргарита жила по людским законам. Она не обижала нас.

— А Объячев обижал?

— Было.

— А что случилось с вашим напарником, с этим… Петришко?

— Беда случилась, помер мужик.

— Сам помер, или помог кто?

— И то, и другое. Помер сам, но не без помощи.

— А кто помог?

— Кто поможет, кроме ближнего? Ближний помог. Как и всем остальным.

— А кто помог бомжу?

— Нельзя всем нравиться, всем угождать, пытаться всем сделать что-то хорошее… Так не бывает. Это не людской закон. Разве можно помогать и собаке, и зайцу?

Пафнутьев потряс головой, пытаясь понять сказанное, но ничего не получилось. Вернее, все слова Вулыха, взятые отдельно, он понимал, они были просты и очевидны. Но какое отношение они имели к событиям в объячевском доме, понять не мог. Вулых сидел спокойный, даже утомленный, отвечал охотно, но не впрямую, каким-то параллельным курсом шел, вроде и на вопрос отвечает, но в то же время ответа не дает.

— Я слышал, у тебя при задержании обнаружился миллион долларов? — Пафнутьев поменял тему. — Откуда он?

— О-хо-хо! — горько рассмеялся Вулых и снова начал раскачиваться. Он сидел все так же, зажав коленями сцепленные ладони, смотрел в пол. На губах его блуждала улыбка неуверенная или, лучше сказать, незаконченная. Решил человек улыбнуться, а причина уже пропала, вот он и остался сидеть с полуулыбкой. — Я глупо, конечно, поступил, очень глупо… Не надо бы мне с этим миллионом но поездам, электричкам, по дорогам мотаться. Чтобы решиться на это, надо совсем с ума сойти. Как я должен был поступить? Очень просто. Зарыть миллион прямо во дворе дома, или закопать в соседнем лесу. Мог сдать в камеру хранения, через сутки перенести в другое место… Лучше всего, конечно, зарыть в лесу. И год, не меньше года, не прикасаться. Забыть. Все, нет его. А я…

— А что ты? — спросил Пафнутьев, чтобы хоть как-то подзадорить Вулыха к дальнейшему рассказу. — Как я понял, ты с этим миллионом рванул домой?

— Рванул, — кивнул Вулых. — И вот результат. Ни миллиона, ни дома.

— Послушай, Васыль… Вы с Петришко мне жаловались, что Объячев больше года не платил вам заработанные деньги. Выло?

— Было, — послушно кивнул Вулых, не отрывая взгляда от пола, будто там он прочитывал верные ответы.

— Вы оба сказали мне, что получали от него лишь кормежку, хорошую кормежку, но ничего больше. А тут миллион.

— Лучше бы его не было вовсе.

— Так, — крякнул Пафнутьев. В который раз он убеждался, что вопросы Вулыху кажутся малозначащими, не очень существенными, и отвечает он на них, думая о чем-то, более важном. И Пафнутьев решил попробовать втянуться в его, вулыховский, разговор, может быть, так удастся узнать хоть что-нибудь. — А я бы не отказался от миллиона долларов, — сказал он, глядя в окно и как бы даже забыв о том, зачем сюда доставили Вулыха.

И он не то чтобы увидел, почувствовал, что Вулых посмотрел на него с интересом, слова Пафнутьева вываливались из общего ряда обвинений, упреков, подозрений, которыми жил последние дни Вулых. Взглянув на Пафнутьева, он опять уставился в пол, но уже не так глубоко, не прямо под себя, а в точку, которая находилась на полу где-то посередине между ним и Пафнутьевым.

— И я вот не отказался… И что?

— А что? Ничего страшного. Ведь не миллион искали… Тебя искали.

— Да? — удивился Вулых. — Меня искали? А на кой ляд я им понадобился?

— Ну, как же, Васыль… С твоим Петришко беда. Помер. Спросить не у кого… Что с ним стряслось-то? Надо что-то родным писать, документы составлять… А единственный человек, который мог хоть что-то внятно объяснить, это ты… Вот и решили тебя найти. Да и нашли-то случайно.

— Да, в электричке. Мне надо было вообще этот миллион не трогать. Пусть бы лежал, где лежал.

— Но это мало кто сможет. — Пафнутьев склонил голову к плечу, как бы прикидывая и такой вариант.

— Никто не знал, где он. Один я. И этот миллион мог лежать хоть десять лет. А я мог прийти и взять. Не через десять лет, конечно, через годик, через два. Ничто бы не изменилось за это время. Тихо, спокойно, без суеты и милицейских допросов, взял и пошел. И началась бы совсем другая жизнь.

— У тебя и сейчас начнется другая жизнь, — не сдержался Пафнутьев и тут же пожалел о своих словах. Но Вулых, как ни странно, принял их без обиды.

— Это уж точно, — усмехнулся он. — Такая жизнь начнется, врагу не пожелаешь.

— Врагу можно пожелать.

— Да? — Вулых поднял, наконец, голову и посмотрел на Пафнутьева с какой-то добродушной лукавинкой. — Вообще-то, да… Это я так, к слову. А врагам мы такого желаем, такие кары на них насылаем… Содрогнуться можно, если на минуту представить, что сбудется хоть сотая часть наших проклятий.

— И ни единый человек не знал, где лежит миллион? — Пафнутьев перевел разговор на нужную тему.

— Объячев, конечно, знал. Маргарита? Нет, она не знала. Она вообще не догадывалась, что этот миллион существует. Объячев, как я понимаю, готовил его для другой жизни, с другим человеком…

— С Катей?

— Точно.

— А Вохмянина знала о миллионе?

— Догадывалась.

— Он, наверное, сам ей сказал? — спросил Пафнутьев.

— Нет, прямо он никому не говорил. Намекнул, чтоб не беспокоилась о будущей их жизни… Это было.

— Значит, он не собирался жить с Маргаритой?

— Да он с ней и не жил. Разве что не прогонял. Выпивкой обеспечивал… Пьешь? Пей. Я вот подумал, если бы мне удалось положить этот миллион в какой-нибудь зарубежный банк процентов на пять, на восемь… Есть такие банки. Я бы каждый год только процентами получал пятьдесят, восемьдесят тысяч долларов, не трогая миллиона. Представляете? Прихожу в банк, подхожу к кассе, мне, пожалуйста, отсчитайте… А они спрашивают — вам какими? Крупными или мелкими? — В глазах у Вулыха светился почти детский восторг перед той картинкой, которую он сам нарисовал. — А трехэтажная вилла в Испании на берегу моря стоит не больше ста тысяч. Есть подешевле, но мне понравилась та, что за сто тысяч — в журнале фотографию видел. С бассейном, морской водой, внутренним двориком, а в доме широкая деревянная лестница из темного дерева, арочные проходы… И, главное, все стены белые… Без этих отвратных обоев… Белые стены и отделка из темного дерева… Красиво, да?

— Я бы не отказался, — повторил Пафнутьев. — Если Катя знала, что есть деньги, она должна была их искать… Мне так кажется.

— Искала, — усмехнулся Вулых.

— Не нашла?

— Это было невозможно. Баба дура. Не там искала, не так искала, не тот подход. Придуривалась! То ей, видите ли, веник нужен, то совок, какие-то реечки-планочки… А сама шастает, шастает… Мне бы этот миллион оставить на месте. — Глаза Вулыха, кажется, сошлись от сосредоточенности на переносице, губы тоже сжались, и весь он как бы окаменел от напряжения. — Да, это было бы лучше всего. И Петришко не догадывался.

— А как же ты узнал?

— Умный потому что, — усмехнулся Вулых.

— Хорошо, если ты такой умный, скажи, пожалуйста, почему Объячев не положил деньги в зарубежный банк, чтобы каждый год получать сто тысяч долларов навара? Можешь объяснить?

— Могу, — Вулых чуть шевельнул плечами. — Я думаю, что он и в банк положил. И в хорошем месте спрятал, в доме. На всякий случай.

— Как ты думаешь, кому дом достанется?

— Екатерине, кому же еще, — ответил Вулых спокойно, будто это разумелось само собой.

— Почему ей? Ведь у Объячева, говорят, есть где-то сын от первого брака?

— Нет, — Вулых покачал головой. — Сын не потянет.

— Значит, и миллион ей?

— Вот на миллион сын может замахнуться… Кстати, я мог тогда сумку с деньгами затолкать под лавку. Электричка поздняя, народу уже не было… Ее бы не скоро нашли. Вот бы удивился кто-то, да? Открывает спортивную сумку, а там миллион долларов. — Вулых, кажется, никак не мог уйти от этой темы. О чем бы не спрашивал Пафнутьев, мысли его неизменно возвращались к миллиону долларов, который достался ему так легко и которого он лишился еще легче.

Пафнутьев невольно вспомнил о давней своей знакомой, которая отправилась на юг, прихватив колечко с бриллиантом — бабкин подарок. Зачем эта дура взяла с собой колечко на пляж, зачем она вообще захватила его в поездку, она и сама не могла объяснить. Какие-то мистические силы решили, очевидно, что кольцом она владеет не по праву. И отправляясь в очередной раз в волны, плескаться и радоваться жизни, она сняла колечко и дала подержать подруге. А вернувшись, вроде бы снова надела на палец. Или не надела. Вроде, помнила, что надевала, и подруга утверждала то же самое. Но как бы там ни было, решив снова окунуться в волны, она опять хотела снять колечко, но его на пальце уже не оказалось. Всю ночь, всю ночь при свете пляжных фонарей пафнутьевская знакомая и ее подруга просеивали песок в попытке обнаружить злосчастное колечко. Не нашли. До сих пор.

И вот уже лет десять эта самая знакомая разговаривает со всеми неуловимо плачущим голосом, а стоит ей познакомиться с новым человеком, она тут же начинает рассказывать свою печальную историю, снова и снова переживая давние события. И глаза ее наполняются слезами, руки вздрагивают точно так же, как тогда, когда при восходе солнца они с подругой, единственные на пляже, заканчивали просеивать песок, пройдя за ночь около ста метров.

Нечто похожее может, наверное, случиться и с Вулыхом. Такие потрясения не проходят бесследно для человеческой психики. И кто знает, возможно, встретится лет через десять Пафнутьев с Вулыхом, и тот опять начнет прикидывать, как ему надо было поступить с миллионом долларов.

— Как умер Петришко? — неожиданно спросил Пафнутьев таким тоном, будто он знает все, и ему не хватает только маленьких подробностей, чтобы восстановить всю картину.

— Да ну, умер! — с легким, почти неуловимым пренебрежением произнес Вулых. — Опрокинулся навзничь и ударился головой о тиски. Там в нашей комнате тиски стоят, к столу привинчены. Вот он и пошел затылком на эти тиски.

— Споткнулся? — участливо спросил Пафнутьев.

— Опрокинулся.

— Сам?

— Получилось так, что я помог… Не ссорились, нет, мы же с ним дальние родственники… Брат жены двоюродного брата… Приблизительно так.

— Он знал, что ты деньги нашел?

— Пришлось сказать.

— Поделиться он не предлагал?

— Как не предлагал? — удивленно спросил Вулых. — Настаивал. Очень твердо настаивал.

— Хоть сотню ты ему предложил?

— Двести пятьдесят тысяч.

— А он?

— Только половину требовал. И не меньше.

— Он требовал половину?

— Да.

— И между вами началось выяснение отношений?

— Да не было никакого выяснения. Он схватил сумку, я схватил сумку… Он споткнулся, а я — нет.

— Вы знали, что у Объячева в подвале заложник сидит уже несколько месяцев?

— Конечно, знали.

— И молчали?

— Не наше это дело… Пусть господа сами разбираются.

— Тоже верно. А где же все-таки деньги-то были? — спросил Пафнутьев, уже не как следователь, а тем доверительным тоном, каким могут говорить давние знакомые после второй-третьей бутылки водки.

— А! — Вулых махнул рукой. — Когда клали фундаментные блоки, в одном месте образовалась нестыковочка, щель сантиметров тридцать. Ее потом заложили кирпичом. Но не до конца. Вот туда Объячев и сунул свой миллион, заложил кирпичами, сам и раствором замазал. А я смотрю — в одном месте штукатурка… Не того качества. Решил поправить.

— Поправил?

— Как видите. Я вот все думаю — надо бы мне тогда в электричке с милиционерами поделиться… Ведь не устояли бы против сотни тысяч, а?

— Я бы не устоял, — честно признался Пафнутьев.

— Оплошал я тогда, — с болью простонал Вулых. — И далеко бы уже был, ох, далеко.

— Что делать, старик, так получилось. Боюсь, что ничего уже изменить нельзя.

— Я ведь начал поправлять штукатурку, когда Объячев был уже убит. Все произошло в последние дни. Ну хорошо, убрал я кирпичи, увидел, что там лежит… Что делает на моем месте нормальный человек?

— Все восстанавливает, как было, — твердо сказал Пафнутьев.

— Правильно! — одобрил Вулых. — И мне надо было сделать то же самое. Вот раствор, вот кирпичи — заложи, восстанови все, как было. В подвале тепло, новый раствор высохнет к вечеру. Ночью я мог встать и зашпаклевать это место. И никто никогда не узнал бы, где Объячев спрятал деньги. Я мог появиться в этом доме через год, через два — здесь работа всегда будет. И спокойно, не торопясь, сделать все, что требовалось. Какой же я дурак, Боже, какой я дурак! Таких, наверное, еще свет не видел!

— Знаешь, старик, с тобой трудно не согласиться, — серьезно сказал Пафнутьев и придвинул Вулыху листки протокола. — Вот тут я, как мог, записал твои показания. Прочти… Если все правильно, подпиши.

Не говоря ни слова, Вулых молча и сосредоточенно, не читая, подписал каждую страницу и в конце добавил: «С моих слов записано верно, возражений не имею».

— Как приговор сам себе подписал, — сказал он, подняв глаза на Пафнутьева.

— Ничего, старик… По-разному может повернуться.

— Да уж повернулось. — Вулых поднялся. — Если бы я взял из этих денег только одну пачку, всего одну пачку, десять тысяч долларов… Какой бы себе дом в Закарпатье отстроил, какой дом… — он привычно уже сложил руки за спину и направился к двери.

Пафнутьев видел, что работа идет, сведения накапливаются, но просвета не было. И, складывая листочки протокола, глядя на пустой уже стул, на котором только что сидел Вулых, он ощутил вдруг уверенность в том, что ничего сверхъестественного в этом деле нет и не будет. Хитроумные рассуждения Худолея о древних и зловещих законах чисел — не более, чем мистический фольклор. Байки и россказни. Худолей, конечно, хороший парень, но с завихрениями, и любит иногда впасть в нечто необъяснимое — пытается нащупать жизнь, которая течет где-то рядом, но не может, не может он ее увидеть.

— Что-нибудь удалось выпотрошить из этого недоделанного Вулыха? — спросил Шаланда, входя в кабинет.

— Очень хорошо поговорили. Он сказал гораздо больше, чем я надеялся. Оказывается, всю эту объячевскую семейку Вулых знает лучше, чем они сами себя знают.

— Это хорошо, — кивнул Шаланда. — Скоро конец?

— Да, вот-вот. — Пафнутьев отвечал односложно, но вовсе не потому, что хотел поставить Шаланду на место, вовсе нет. Какая-то мыслишка вертелась в его голове и никак не могла оформиться во что-то внятное.

— А почему ты решил, что скоро конец?

— Мало живых осталось… Кто там… Вохмянины, Вьюев со Скурыгиным, красавица Света.

— Она в самом деле красавица? — спросил Шаланда, как бы между прочим, как бы не придавая значения своему вопросу.

— Можешь не сомневаться.

— Всю проверил? — не удержался, куснул все-таки Шаланда.

— Насколько позволяли обстоятельства. Если чего упустил — доработаю, допроверю. Не переживай, Шаланда. Ты тоже еще молодой. У тебя многое впереди. Не столь, конечно, не столь… Но все равно жизнь и для тебя продолжает сохранять некоторые свои прелести.

Шаланда долго молчал, сопел, перекладывал на столе какие-то папки, осторожно косился на Пафнутьева — не смотрит ли тот в его сторону.

— А ты злой, Паша, — неожиданно сказал он.

— Нет, Жора… Не злой. Я справедливый.

— Это одно и то же… Не хотел бы я оказаться в твоих справедливых руках.

— Я тоже не хотел бы оказаться в твоих добреньких пальчиках. — Слова у обоих выскакивали предельные, но улыбка Пафнутьева и насупленность Шаланды смягчали разговор. — Ты, Жора, начал о чем-то говорить, о том, что тебя, в общем-то, и не касается… Я из вежливости подхватил твои слова, ответил полно и обстоятельно, ничего не утаил. Могу еще подробностей подбросить, если тебе без них невмоготу…

— Остановись, Паша, — взмолился Шаланда. Он и раньше знал, что Пафнутьева лучше не трогать, что заводится тот быстро, и остановить его бывает трудно. — Перебросились невинными словечками и ладно. Возвращаемся к делу.

— Всегда готов! — Даже в это свое подчеркнутое согласие Пафнутьев сумел втиснуть прощальный укус.

— Ладно, Паша, ладно… Как убили Маргариту? — спросил Шаланда, задав случайный вопрос, чтобы только подальше уйти от щекотливого перебреха с Пафнутьевым.

— Она покончила самоубийством.

— Это точно?!

— Да. Худолей нашел в шкафу кучу упаковок. А наш анатом эти же таблетки нашел у нее в желудке. Она заснула и не проснулась. Точно так же, как и ее муж.

— Но для самоубийства нужны причины!

— Есть такие причины, — устало проговорил Пафнутьев.

— Мне можно о них знать? — оскорбленно произнес Шаланда.

— Можно, — с обидным равнодушием ответил Пафнутьев, почувствовав вдруг пресыщенность эти делом — такое с ним бывало. Наступал момент, когда он не хотел знать новых подробностей, ему вполне доставало того, что он уже знал. А новые сведения только подтверждали прежние и продолжали без умолку рассказывать, вываливать, смаковать все новые гадости о людях, в жизнь которых он вошел так глубоко, как ни один из их родственников, друзей, знакомых. — Можно, — с тяжким вздохом повторил Пафнутьев. — Убит муж, в доме еще два убийства, потом еще одно… По коридорам ходят чужие люди, просвета никакого… Добавь ежедневное виски… Порнуха по видику… Я хорошо представляю себе ее состояние… Я понимаю Маргариту.

— В том смысле, что одобряешь ее решение?!

— Можно и так сказать. Вохмянина права… Та уже скользила вниз. Она предположила, что Маргарита будет следующей… Вохмянина… Молодая, красивая, румяная, полная жизни, любви! У нее, Жора, столько любви!

— И это ты знаешь?!

— Догадываюсь. Только сейчас дошло — Вохмянина меня готовила.

— К чему готовила? Глаз на тебя положила? — спросил Шаланда, не скрывая ревнивых ноток в голосе.

— Она готовила меня к смерти Маргариты. Вохмяниной нужна была ее смерть. Зачем-то ей нужно было, чтобы Маргарита исчезла. Худолей узнал, что она носила ей порнушные кассеты, следила за тем, чтобы в спальне всегда было виски. И много разных таблеток. Худолей предупреждал о том, что цифры слишком зыбкие, — бормотал в полузабытьи Пафнутьев.

— Кто был постоянно рядом с Маргаритой в последние дни? — спросил Шаланда, и Пафнутьев не мог не отметить — хороший вопрос.

— Худолей говорит, что у нее торчал Вьюев… Ее давнишний поклонник… Она кинула его когда-то… А недавно его кинул Объячев.

— Надо бы раскрутить этого Вьюева!

— Худолей говорит…

— Паша! — вскричал Шаланда. — Остановись! Не добивай меня этим Худолеем, прошу! Признаю, полез грязными лапами в твою трепетную душу, переступил границу, произнес нечто о красавице Свете… Проехали! Больше не буду!

— Света? — переспросил Пафнутьев. — Мне кажется, она здесь ни при чем. У нее не было возможности…

— О, Боже! — Шаланда, как на оперной сцене, схватился руками за голову и зашагал по кабинету.

— В первый же день, — медленно проговорил Пафнутьев, восстанавливая в памяти подробности происшедших событий, — в первый же день, когда труп Объячева еще лежал в доме, Андрей задержал Вьюева при попытке сбежать. При нем был чемодан с документами. Я отдал их на экспертизу. Там были не только его документы. Договоры, расписки, протоколы намерений, подписанные Объячевым. Похоже, он выгреб все, что мог, из его сейфа.

— Другими словами, его злодейство не удалось?

— Да, — подтвердил Пафнутьев. — Злодейство не удалось.

— Что же получается… Маргариту он добил?

— Или не спас, когда мог спасти.

— Оставление человека в беспомощном состоянии — тоже статья. И достаточно серьезная. До пяти лет.

— Неужели Вьюев? — задумчиво проговорил Пафнутьев. — У него были основания… Эти два человека, Объячев и его жена, испортили Вьюеву немало лет… Он мог озвереть.

В кармане Пафнутьева запищал телефон. Он подождал, пока раздастся еще один сигнал, еще один, потом вынул коробочку.

Звонил Андрей.

— Павел Николаевич? Чрезвычайное происшествие.

— Как, они продолжаются?

— Только начинаются.

— Еще один труп?

— Не так круто, Павел Николаевич. Сбежал Скурыгин. Его в доме нет.

— Может, забился в свой подвал?

— Попытку туда проникнуть сделал, но Худолей это предвидел. И тогда он сбежал.

— Скурыгин исчез, — пояснил Пафнутьев Шаланде. — А оперативники?

— В нарды играли.

— В нарды играли, — повторил Пафнутьев уже для Шаланды. — Кто победил?

— Старшина Безякин.

— Надо старшину Безякина отметить в приказе — абсолютный чемпион объячевского дома по нардам, — сказал Пафнутьев. — Или ценный подарок ко дню милиции, а?

— Ладно, Паша, ладно. Что-нибудь придумаем. Отметим. Обещаю. В безвестности не останется.

— А Вьюев? — спросил Пафнутьев по телефону.

— На месте.

— Береги его.

— Я всех берегу. Немного их осталось… Четверо. Два мужика, две бабы. И на них — четыре трупа. Густовато получается, Павел Николаевич.

— У меня такое чувство, что это еще не предел.

— Я попросту запру каждого в отдельной комнате. И Свету тоже, — добавил Андрей.

— Главное — береги Свету, — подтвердил Пафнутьев.

— Почему именно ее?

— Личная просьба.

— Понял, — коротко ответил Андрей.

— Не знаю, что ты понял, но это уже неважно. О главном мы договорились, да?

— И это понял.

— Будь здоров, — и Пафнутьев отключил телефон. — Что-то все ко мне с этой Светой пристают, а, Шаланда? То ты, теперь вот Андрей выделяет ее из всех прочих… Что происходит?

— Если уж говорить прямо, — начал Шаланда, опасаясь сорваться на неосторожное слово, — то первым ее начал выделять… ты, Паша.

— Да? — удивился Пафнутьев. — Но ведь она того стоит!

— А разве кто в этом сомневается?

— Главное, чтобы ты, Жора, не сомневался. — Пафнутьев хотел добавить еще что-то язвительное, но его остановил писк телефона в кармане. Телефоны, действительно, стали звенеть чаще, нежели в предыдущие дни — верный признак того, что дело близилось к развязке. — Слушаю! — заорал в трубку Пафнутьев. — Начальство на проводе.

— Худолей беспокоит. — Смиренный голос сразу вернул Пафнутьева из куражливых высот на землю. — Я могу говорить?

— Худолей беспокоит, — не удержался от шпильки Пафнутьев и подмигнул Шаланде. — Ты не просто можешь, обязан говорить.

— Только что я был у ребят, которые полистали вьюевские бумаги…

— Ну?!

— Это было убийство, Павел Николаевич, — скорбно сказал Худолей и замолк, ожидая новых вопросов.

— Опять?! — пролепетал Пафнутьев и обессиленно опустился на стул.

— Опять?! — охнул Шаланда, припадая тяжелой грудью к столу.

— Неужели это никогда не кончится…

— Павел Николаевич, — продолжал Худолей невозмутимо, — я употребил это слово в метафорическом значении, условном, если вы позволите мне так выразиться, образном… Собственно, убийства с лишением кого-либо… жизни. Этого не было.

— Убийства не было, — успокоил Пафнутьев Шаланду. — Худолей выразился иносказательно. С ним это бывает.

— Я его задушу собственными руками! — прошипел Шаланда, сверкая очами, и Пафнутьев только теперь осознал опасность, которая нависла над Худолеем.

— Продолжай, — сказал Пафнутьев в трубку и сделал знак Шаланде, чтобы тот чуть потише выражал свои угрозы.

— Там наверняка рядом Шаланда? — осмелился спросить Худолей.

— Да, он здесь. И в гневе.

— Это хорошо… Так вот, ребята, которые по нашей просьбе изучили содержимое вьюевского чемодана, пришли к твердому убеждению, что действительно готовилось безжалостное, коварное убийство Объячева. Уточняю — они имеют в виду убийство финансовое, коммерческое. Если бы Объячев выжил, если бы Вьюеву удалось с этими бумагами скрыться… То Объячев был бы не просто разорен, он оказался бы в долгах на всю оставшуюся жизнь. Это смерть, сказали мне ребята. Умные, между прочим, ребята, толковые, грамотные, на компьютерах во всякие игры могут играть. Я им с твоего позволения, Паша, бутылку виски пообещал… Так что с тебя причитается.

— Я им ничего не обещал.

— Видишь, какие мы с тобой разные люди, — горестно проговорил Худолей. — Ну, да ладно, тут уж ничего не изменить. Я продолжаю?

— Продолжай.

— В чемодане оказались договоры, чеки на предъявителя, расписки, в том числе расписки самого Вьюева. Причем, много договоров сугубо… Есть такое очень ученое слово… Я сейчас его вспомню… Очень умное слово, я от тебя, Паша, таких слов никогда не слышал, они неведомы тебе…

— Конфиденциальные договоры, — пробормотал Пафнутьев.

— Паша! — вскричал Худолей. — Неужели это ты произнес такое причудливое, заковыристое, а главное, точное слово?! С этой минуты я буду тебя уважать еще больше!

— Заткнись.

— Есть основания полагать, что Маргарита помогала Вьюеву наполнять бумагами его чемодан. Там есть документы, касающиеся ее лично… Другими словами, это не Вьюев убегал, это они вместе пытались убежать.

— Объячев к тому времени был мертв, — как бы про себя сказал Пафнутьев.

— Да, к тому времени у него была дырка в голове, спица в сердце, клофелин в желудке и радиация во всем теле. Особенно в яйцах.

— Почему именно там? — удивился Пафнутьев.

— Радиация имеет такую особенность — собираться в этом участке тела. И яйца имеют такую же особенность.

— Какую особенность?

— Способность радиацию в себе накапливать или, как говорят ученые люди, аккумулировать.

— Хочешь поговорить? — Пафнутьев протянул трубку Шаланде. — Он о яйцах рассуждает.

— Каких?

— Человечьих.

— Передай ему, что я его за это самое место подвешу в собственном кабинете! К люстре! И включу вентилятор, — чтобы он вертелся над моей головой!

— Я слышал, что он сказал, — пробормотал Худолей. — Я всегда, Паша, говорил, что Шаланда чрезвычайно талантливый человек. Сложись его жизнь чуть иначе, он мог бы стать великим. Передай, что я не перестаю им восторгаться. Такое образное мышление, как у Шаланды, встречается чрезвычайно редко.

— Он просил передать, что постоянно восторгается тобой, — сказал Пафнутьев и отключил телефон.

— Спасибо, конечно, — проворчал Шаланда, остывая. — Я ему очень благодарен за добрые слова… Наверно, все мы бываем не всегда справедливы к людям, с которыми сводит жизнь… Но что делать, что делать, Паша!

— Скажи ему как-нибудь теплое словечко… Ему этого надолго хватит.

— Думаешь? — усомнился Шаланда.

— Уверен.

— Ну, ладно… А по делу он что-нибудь сказал?

— О! — воскликнул Пафнутьев. — Он столько, оказывается, всего узнал… Он перевернул все наши представления об этих событиях. Просто не оставил камня на камне.

— Ладно, Паша… — устало проговорил Шаланда. — Разбирайся со своим Худолеем сам. Переворачивайте друг у друга все, что вам хочется переворачивать. Что будем делать?

— Скурыгина надо ловить.

— А на фиг он нужен?

— Он убийца.

— Ты уверен?

— Да.

— Поделись.

— Хорошо. Худолей говорит, что Скурыгин…

— Если Худолей говорит, будем ловить Скурыгина. Как я понимаю, надо брать под жесткий надзор все его фирмы, квартиры, жен, детей, приятелей… Как он выглядит?

— Как и прежде. Побрился, причесался, наверняка надел свой банкирский наряд…

— Отощал в подвале-то?

— Нет. Кормили его нормально. В душ водили. Даже выпить давали.

— Так почему не сидеть? — расхохотался Шаланда. — Я бы и сам не отказался на месячишко! Дух перевести!

Отсмеявшись и вытерев со щек слезы, Шаланда сразу, будто снял с лица веселую маску, сделался серьезным и озабоченным. Вызвав заместителя, он тут же отдал приказание набросить на город сеть, густую и бдительную, чтобы беглец по фамилии Скурыгин не смог проскочить ни в одну ячейку. В считанные минуты должны быть взяты под контроль три скурыгинские конторы, нужно было срочно установить его любимый ресторан, дом, где он проживал, его загородный коттедж, гараж, адрес любовницы, адреса заправочных станций, сеть прачечных, химчисток, магазина строительных материалов, завода железобетонных конструкций — ничем не брезговал Скурыгин, ни от чего не отказывался.

— Ну, как, Паша, возьмем Скурыгина? — Раскрасневшийся Шаланда повернулся к Пафнутьеву, тихо сидевшему в глубине кабинета.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Я тоже. — И, повернувшись, Шаланда вышел из кабинета, чтобы отдать еще какие-то указания, сделать еще уточнения, напомнить еще о чем-то важном и срочном.

Пафнутьев смотрел выступление Шаланды по телевидению в каминном зале объячевского дома. Солнце уже зашло, и только в правом окне можно было увидеть красноватые отблески на холодных весенних тучах. По цвету они напоминали остывающий раскаленный металл — та же синева, дымка и уже темные чешуйки отваливающейся окалины.

Тут же, в разбросанных но всей комнате креслах, сидели жильцы дома — Вохмянины, Света, Вьюев. И все. Больше никого из многочисленной свиты Объячева не осталось. Да и эти уже не жались, как прежде, друг к другу, кресла стояли как бы сами по себе, и никто не испытывал ни малейшего желания приблизиться к кому-либо, переброситься словцом.

Сидя позади всех, Пафнутьев подумал, что только сейчас, наверное, их положение наиболее естественно. Они всегда были достаточно чужды друг другу, и лишь необходимость соблюдения неких правил, введенных самим Объячевым, вынуждала их произносить слова, изображать какие-то чувства.

Бутылка виски стояла, правда, как обычно, на журнальном столике, но никто не пытался на своем кресле подъехать к ней, а если уж кому хотелось выпить, то он просто наливал себе, сколько душа попросила, и отходил со стаканом к своему креслу. Бутылка, которая раньше, вроде, объединяла людей, теперь так же жестко и необратимо их разъединила.

Света сидела в кресле, забравшись на сиденье с ногами и закутавшись в плед. И кресло она выбрала, и расположилась в нем как-то опасливо, чтобы видеть остальных и успеть вскочить, если вдруг возникнет опасность. Она все еще ожидала какого-то нападения и немного успокоилась лишь когда в комнату вошел Пафнутьев и весело подмигнул ей.

И уловил, уловил Пафнутьев в ее промелькнувшей улыбке радость, она обрадовалась, увидев его. Что-то счастливо напряглось у него в душе, сердце тревожно дрогнуло, сбилось со спокойного ритма, и кресло он выбрал так, чтобы можно было видеть лицо Светы.

Вьюев сидел, нервно вертя головой, непрестанно смотрел по сторонам, увидев Пафнутьева, вскочил, поздоровался, снова сел, попытался что-то сказать, но, махнув рукой в сторону Вохмяниных, дескать, потом поговорим, не могу при них, уставился в экран телевизора.

Телохранитель на этот раз сел ближе всех к столику с виски и время от времени угощал себя щедрым глотком. Иногда, круто развернувшись в кресле, он пристально, с какой-то пьяной настойчивостью смотрел на Вьюева, пока тот не начинал дергаться. Свою жену он старался не замечать, проскальзывая по ней взглядом, как по пустому месту. Увидев входившего Пафнутьева, поднял приветственно стакан и пробормотал нечто вроде «Наше вам с кисточкой».

— Наше вам с вазочкой! — ответил Пафнутьев.

— Вазочкой? — удивился Вохмянин. — Впервые слышу. Какую вазочку вы имеете в виду, гражданин начальник?

— Есть такое очень изысканное определение параши… Ночная ваза. Слыхали?

— Вы полагаете, что мне пора вспомнить о параше?

— Я сказал только о вазочке. А что касается того, надо ли вам вспомнить о параше… Не знаю. Мне кажется, что параша — это такая вещь, о которой невозможно забыть, сколько бы лет вы ни провели в разлуке.

— Пять лет, — сказал Вохмянин, с пьяной настойчивостью уставившись на Пафнутьева из-за спинки кресла. — Пять лет.

— Поздравляю, — несколько бестолково ответил Пафнутьев, но это было все, что он мог произнести. Разговор шел какой-то двусмысленный, с подковырками и подмигиваниями.

Слушая их, Вохмянина чуть улыбалась, если можно назвать улыбкой выражение, с которым смотрит с полотна Джоконда. Это было выражение самодовольного превосходства и снисходительности.

Как и при разговоре с Пафнутьевым, она закинула ногу на ногу, отбросив полы халата в стороны. Обжигающе белые ее бедра, наполненные любовью и желаниями, казалось, мерцали в полумраке комнаты. Хотя она сидела лицом к телевизору, Пафнутьев чувствовал, что все ее внимание направлено не к экрану, а назад — к нему, Вьюеву, Свете. Вохмянина поднялась, прошла к столику, плеснула себе в стакан виски, хотя там было достаточно. Пафнутьев понял — все это она проделала только для того, чтобы на обратном пути взглянуть, что делается за ее спиной, кто где сидит. И наступил краткий миг, когда их взгляды встретились — Вохмянина улыбалась. Это означало, что все у нее получилось, все состоялось, и она может улыбаться если не с торжеством, то с удовлетворением.

— У вас все в порядке? — спросила она, вернувшись к своему креслу.

— Нет, что вы! — воскликнул Пафнутьев, мгновенно, в доли секунды включаясь в дурашливый тон, который всегда спасал его в такие моменты. — В моей жизни столько всяких неприятностей, столько неразрешимого, почти бедственного…

— А выглядите даже как-то… Самодовольно.

— Маска, милая Катя! Только маска профессионала невысокого пошиба, ремесленника, замордованного жизнью.

— А мне о вас говорили другое, — сказала Вохмянина заигрывающе.

— Интриги и наговоры! — решительно сказал Пафнутьев.

— Но вас хватили… И достаточно искренне.

— Кто? — вопрос был грубый, бездарный, его можно было назвать даже глупым, но Пафнутьев произнес его сознательно, потому что часто именно такие вот вопросы и оказываются полезнее тонких и продуманных. — Кто? — повторил он, чтобы еще нагляднее показать собственную тупость.

— Так я вам и сказала, — усмехнулась Вохмянина.

Шаланда появился на экране, величественный и скорбно значительный. Зритель должен был сразу почувствовать, как тяжело ему снова и снова вспоминать события, которые потрясли весь город. Не жалея красок, Шаланда рассказал со страшноватыми подробностями о смерти Объячева, его жены, случайного человека, забредшего на участок, о трагической гибели строителя, о миллионе долларов в спортивной сумке, о поздней электричке и бдительном милицейском патруле. Зрители увидели фотографии раскачивающегося под потолком бомжа, увидели скромный труп Маргариты, страшную рану в голове Объячева. Причем, Шаланда, по просьбе Пафнутьева, рассказал, что преступник расстрелял мертвое тело, что убит Объячев острой велосипедной спицей, отравлен клофелином, облучен каким-то безжалостным радиоизотопом…

В результате получилось, что Шаланда не столько успокоил зрителей, сколько еще больше настращал их и как бы предупредил о новых жертвах, которые с мистической закономерностью появляются каждую ночь в зловещем объячевском доме. Все получилось хорошо, убедительно, Шаланда даже сослался на худолеевские изыскания в оккультных закономерностях цифр и знаков, планет и звезд.

Пристроившись за спинами объячевских домочадцев, Пафнутьев внимательно посматривал, как кто воспринимал выступление Шаланды. Дернулся от неожиданности и диковато посмотрел на него Вохмянин, когда услышал о велосипедной спице, нервно запахнула полы своего халата Катя, Света просто опустила голову, чтобы не видеть картинок, которые мелькали на экране, и только слушала. Больше всех ерзал Вьюев, порываясь что-то сказать, добавить к словам Шаланды, но Пафнутьев дал ему знак молчать, дескать, поговорим попозже, а сейчас давайте послушаем, тем более, что хозяйка, да-да, хозяйка этого дома, так гостеприимно потчует прекрасным виски.

Нет, никогда больше не будет такого расследования у Пафнутьева и Худолея, никогда уже не отведут они душу напитком благородным и хмельным, напитком, который не бьет по голове кувалдой одурманивания, а обволакивает хмелем радостным, праздничным, заставляющим вспомнить самые счастливые дни, которых, как ни обидно, было удивительно мало!

Однако пора возвращаться в каминный зал, оцепенело замерший от суровых, но откровенных слов Шаланды. Первой не выдержала Света. Она порывисто поднялась со своего кресла, быстро, ни на кого не глядя, пошла к двери, и только возле Пафнутьева чуть замедлила шаги.

— Павел Николаевич… Проводите меня, пожалуйста, а то… Понимаете, мне страшно.

— Мне тоже, — сказал Пафнутьев и вышел на площадку вслед за Светой. Не оглядываясь, она поднялась по винтовой лестнице и направилась в свою комнату. Пафнутьеву ничего не оставалось, как последовать вслед за ней.

— Павел Николаевич… Понимаете… Я должна признаться.

— Признавайся.

— Когда Шаланда только что рассказывал о всяких подробностях, когда он начал показывать фотографии… И Объячева, и остальных… Вы помните, что я сказала о бомже?

— Очень хорошо помню.

— Так вот, я еще должна открыть одну вещь, чтобы между нами не оставалось ничего невысказанного… Можно?

Света поднялась на цыпочки, приблизила потрясающие свои губы к самому уху Пафнутьева и прошептала несколько слов. Потом, видимо, решив, что этого недостаточно, добавила еще что-то.

— Я не хотела ничего плохого.

— Конечно, — быстро ответил Пафнутьев.

— Он сказал, что хватит мне без толку но дому болтаться… Ночь, говорит, моя, добавь огня… Это реклама такая.

— И ты добавила?

— Как сообразила… Я ведь глупая баба.

— Не такая уж и глупая, — озадаченно протянул Пафнутьев. — Ладно, пойду. Закройся и никому не открывай. Только мне, поняла?

— А вы меня простили?

— Если речь идет обо мне… То да, я простил.

— И не сердитесь за то, что я сделала?

— Не сержусь, — усмехнулся Пафнутьев, только сейчас осознав, насколько дикий разговор идет у него с этой красавицей.

— И никогда не будете попрекать этим?

Не выдержав, Пафнутьев рассмеялся — таких обещаний у него еще никто не требовал. Но ответил честно и искренне:

— Я никогда не буду тебя этим попрекать!

Света так бесхитростно ставила свои вопросы, что он мог, не задумываясь, обещать ей все, что она хотела услышать, зная твердо — свои, личные обещания, выполнить будет несложно. Осознав, что он хитрее, опытнее, Пафнутьев устыдился и сам, по доброй воле, дал обещание, выполнить которое ему будет нелегко.

— Думаю, все обойдется, — сказал он. — Сегодня у меня будет тяжелая ночь. Мне пора. Тебе лучше пораньше лечь спать.

— Хорошо, — легко и безропотно согласилась Света — оказывается, ее не надо было убеждать, уговаривать, просить. Она все воспринимала с единого слова. — Значит, надо, — она улыбнулась, и понял Пафнутьев, взглянув ей в глаза, в долю секунды понял — не дура она, ох, не дура. Света смеялась, шутила и куражилась, представляясь совсем не той, какой была на самом деле.

— До скорой встречи.

— Пока. — На этот раз она не сделала попытки подойти к нему, но улыбнулась, хорошо улыбнулась, без задней мысли. — Я позвоню, ладно?

— Света, — медленно проговорил Пафнутьев, — в ближайшие месяцы мы будем видеться очень часто.

— Да-а-а?

— Начнется следствие. Будут оформляться десятки, сотни документов — протоколов, очных ставок, протестов, отводов, заявлений… Мы очень хорошо с тобой познакомимся за это время.

— Скажите, а вас не отстранят от дела?

— Почему меня должны отстранить?

— Ну… — она помялась. — По разным причинам… Дескать, личные отношения…

— Ха! Размечталась! — И Пафнутьев весело вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь, дождался, пока с той стороны в замке повернется ключ. И тут же увидел на внутренней поверхности башни искривленную тень — кто-то поднимался по лестнице. Шаги были медленные, осторожные, чувствовалось, что человек прислушивается.

Пафнутьев остановился, решил подождать. Здесь, на втором этаже, было сумрачно, только одна лампочка в конце коридора служила чем-то вроде ночника. Отступив назад, Пафнутьев оказался в глубокой тени, увидеть его было невозможно.

Наконец человек поднялся — это был Вьюев. Он настороженно оглядывался, шел медленно, стараясь не шуметь.

— Не меня ли вы ищете? — спросил Пафнутьев нарочито громко.

Вьюев вздрогнул, оглянулся, всмотрелся в темному, но ничего не увидев, остался на месте.

— Это вы, Павел Николаевич?

Пафнутьев вышел из тени.

— Как вечерние новости? Закончились?

— Да, там уже идет какая-то американская игра…

— Интересная?

— Американская… Как она может быть интересной? Надсадно орет ведущий, сам потный, жилы вздуты, постоянно требует от публики аплодисментов, на сцену выносят утюги, сковородки, какие-то моющие средства, дарят победителям, те стонут от радости… Чушь.

— Вы меня искали?

— Почему вы так решили? — насторожился Вьюев.

— Мне кажется, вы что-то хотели сказать.

— Хотел… А сейчас вот думаю, стоит ли…

— Стоит.

— Собственно, мне лично все уже достаточно безразлично, — протянул Вьюев, но Пафнутьев громко его перебил:

— Но есть, есть грозный суд, наперсники разврата! Есть грозный судия! Он ждет, он недоступен звону злата! И мысли и дела он знает наперед! Напрасно вы прибегнете к злословью, оно вам не поможет вновь! И вы не смоете всей вашей черной кровью — праведную кровь!

Полумрак, в который был погружен второй этаж, глубокие тени, свет из глубины башни, орущий Пафнутьев, его слова о черной крови — все это произвело на Вьюева гнетущее впечатление. Он отшатнулся, прижался спиной к стене и молча слушал, широко раскрыв глаза.

— Не понимаю, в чем вы меня обвиняете? — наконец пролепетал он. — Какая кровь, какой разврат… Что вы говорите, Павел Николаевич, как вы можете?

— Лермонтов, — сказал Пафнутьев уже обычным голосом. — Михаил Юрьевич. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом году прошлого века. Заметили мистику?

— Какую мистику? — прошептал Вьюев.

— Цифры! — воскликнул Пафнутьев с непонятной убежденностью. — Цифры, обозначающие даты рождения и смерти как бы поменялись местами. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом.

— Что же из этого следует?

— Худолей говорит, что все цифры, характеризующие преступления в этом доме, не имеют законченных форм, они как бы растекаются, они зыбки и неустойчивы, постоянно меняют свою суть, свое значение.

— Не понимаю!

— Тройка может превратиться в восьмерку, единица в семерку, шестерка переворачивается и становится девяткой.

— И что? — просипел Вьюев.

— Худолей говорит, что будут трупы.

— О, Боже…

— Нам надо поговорить, — твердо сказал Пафнутьев.

— Да, наверное, это необходимо. Худолей прав, еще могут быть жертвы… Убийцы не остановятся, пока не достигнут своих целей. Вы должны все знать, вам необходимо все знать, иначе…

— Где ваша комната?

— Вот здесь, направо.

— Идемте. — Пафнутьев первым шагнул в темноту.

Где-то внизу продолжал работать телевизор, ведущий с потеками пота вдоль ушей, визжа от азарта, вручал утюги, сковородки, стиральные порошки, прокладки, оснащенные крылышками, прокладки без крылышек, которые не пропускали влагу и позволяли задирать ноги, прыгать в машины, перемещаться в пространстве, не оставляя следов. Это для Пафнутьева было в прокладках самым важным — с ними человек мог вести себя в жизни раскованно и непредсказуемо, не оставляя следов. Поэтому рекламу прокладок всегда он просматривал чрезвычайно внимательно, вслушиваясь в каждое слово, всматриваясь в каждый кадр, не переставая возмущаться — ну, почему не показать, как именно пользоваться этими прокладками, где именно должны порхать белоснежные крылышки.

Поначалу Скурыгин ходил по объячевскому дому, держась за стены, отдыхал у каждого подоконника, и постепенно оперативники привыкли к тому, что этот доходяга не скоро станет на ноги. Уже на следующий день, слыша за спиной его шаркающие шаги, оперативники даже не оглядывались, продолжая бдительно смотреть за теми, кто, но их мнению, действительно мог сбежать.

А потом наступил момент, когда Скурыгин решил, что уже всех убедил в своей слабости, в том, что может сам по себе помереть на ровном месте.

Набросив на плечи пальто, в котором еще среди зимы приехал в гости к Объячеву, даже не застегивая его, он направился к выходу, все той же шаркающей походкой, касаясь пальцами кирпичной стены, дыша широко раскрытым ртом.

— Куда собрался, дядя? — весело спросил один из оперативников, оторвавшись от нард.

— Не могу больше, ребята, — просипел Скурыгин. — Пойду свежего воздуха глотну.

— Глотни, рассмеялся здоровый, уверенный в себе оперативник. — Глотнуть никогда не грех… Я бы и сам не прочь глотнуть, да вот служба! — и он снова склонился на доской, снова принялся бросать костяшки, передвигать фишки, бормотать свои игровые прибаутки.

Скурыгин вышел на крыльцо, вдохнул весенний воздух, глубоко вдохнул, раз, другой, третий. И у него действительно закружилась голова. Он невольно схватился за ручку двери. В этот момент и увидел его другой оперативник, который все-таки решил проследить за Скурыгиным.

— Мужика и в самом деле водит, — пробормотал он.

Скурыгин сел на крыльцо, огляделся по сторонам. Он знал, что у него есть минут десять, те десять минут, за которые его никто не хватится. И он все так же медленно, покряхтывая и постанывая, спустился с крыльца, обогнул дом и оказался перед дорогой. Ярко светило солнце, лужи растаяли, из леса тянуло сосновым духом — теплым, тревожным, обещающим жизнь долгую и прекрасную, наполненную поездками, встречами, любовью неожиданной, случайной и оттого еще более влекущей.

Скурыгин оглянулся на объячевский дом, вышел на дорогу и все так же ссутулившись, начал быстро удаляться от места своего заключения.

Он сам себе определил десять минут, которые и составляли его шанс. И еще он знал — когда обнаружится его исчезновение, оперативники не бросятся тут же на дорогу. Они начнут бегать вокруг дома, потом облазят сам дом, все его четыре этажа. Им и в голову не придет, что человек, который только что еле волочил ноги, вдруг рванет по весенней распутице в комнатных шлепанцах. И уж потом, потом только они попрыгают в свои газики и рванут по дороге в сторону города, но до этого пройдет не меньше двадцати минут. А сейчас, в эти вот считанные минутки, ему надо войти в лес, исчезнуть из поля зрения, чтобы не могли его увидеть в окно или с крыльца.

Расчет Скурыгина был прост — началось утро, начался рабочий день, к поселку новых русских и обратно беспрерывной чередой тянулись машины с бетоном, вагонкой и кирпичами, с сантехникой и плиткой, песком и щебнем. Хоть одна машина, идущая порожняком к городу, должна его обогнать, должна настигнуть в лесной полосе.

Так и получилось.

Сзади раздался гудок, Скурыгин сошел с наезженной части на обочину и поднял руку.

Самосвал остановился. Ничего не поясняя, не спрашивая, Скурыгин рванул железную дверцу на себя и впрыгнул в кабину.

— В город? — спросил он.

Скурыгин хорошо знал, как вести себя в кабине самосвала надо спрашивать весело, отвечать напористо и всячески показывать, какой ты панибратский, простой, общительный человек. Высадить такого просто невозможно. Как его высадишь, если он свой в доску? Более того, нормальный водитель еще и отвезет, куда попросишь, и денег не возьмет, и всю жизнь тебе свою расскажет.

Такой вот водитель попался Скурыгину, и он уже через двадцать минут петлял по окраинным городским кварталам, выруливая к заводу железобетонных изделий, где самосвал должен был загрузиться перемычками для окон и дверей. Проезжая мимо троллейбусной остановки, Скурыгин попросил водителя остановиться, спрыгнул на обочину, махнул рукой и тут же забыл водителя, его грузовик и всю его жизнь, путаную и бестолковую.

Сев в троллейбус, Скурыгин понял, что ушел, оторвался, и теперь только от него самого зависит его судьба. Конечно, оперативники уже обнаружили побег, доложили начальству, и пошли, пошли ориентировки по всем отделениям милиции. Скурыгин понимал — надо срочно сменить облик, переодеться. Его длинное черное пальто, как униформа всех банкиров, да еще комнатные шлепанцы неизменно обратят на себя внимание.

Для начала он вылез из троллейбуса, подсел к частнику и без помех добрался к своему давнему другу — это было несложно, он позвонил ему из телефонной будки.

— Игорь? — спросил он, услышав знакомый голос. — Ты дома?

— Эдик? Откуда?! Жив?!

— Буду у тебя через пять минут, — сказал Скурыгин.

Он был у Игоря через десять минут и застал того в совершенно растерянных чувствах. Молодой, полный, румяный парень метался по квартире, не зная, что делать, кому звонить, как себя вести. Скурыгин некоторое время молча наблюдал за ним, стоя в прихожей, и видел, хорошо видел — тот прячет глаза, не может смотреть спокойно и твердо.

— Игорь! Остановись! Замри! Сядь! — Парень послушно выполнил все приказания. — Смотри на меня! Слышишь, что говорю? Смотри на меня! В упор! А теперь отвечай… Ты меня кинул?

— Эдик, это долгий разговор.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно! Тебя не было два или три месяца! За это время все перевернулось. Приходят люди с бумагами, которые ты сам и подписал, появляются новые хозяева, ставят своих людей, наших в шею гонят!

Скурыгин прошел в комнату все в тех же комнатных шлепанцах, сел в кресло, откинулся на спинку, закрыл глаза.

— Какие-нибудь точки остались?

— Ни фига не осталось! А если что и уцелело, то на них навешаны долги всех остальных, понимаешь? Все точки чистые, а три-четыре в долгах, как в шелках! В меня стреляли, понял?

— Понял.

— Говорю открытым текстом — и в тебя будут стрелять. Ты что, все продал Объячеву?

— Нет.

— Он всем владеет. И везде твои подписи. Тебя ищут, за тобой охотятся. Тебе надо срочно линять. И куда-нибудь подальше — в Новую Зеландию, Новую Каледонию, на Новую Землю… И Европа, и Америка для тебя закрыты. Найдут за месяц.

Скурыгин некоторое время молчал. Игорь послушно ждал, пока его неожиданный гость снова заговорит, но тот не торопился, осмысливая услышанное. Собственно, по тем подписям, по тем бумагам, которые он подписал, можно было себе представить нечто похожее.

— Вообще-то, у меня назначена важная встреча, — произнес, наконец, Игорь. — Мне надо идти.

— Я был в заложниках у Объячева.

— Выкуп никто не требовал. Не было ни звонков, ни угроз, ни намеков.

— Ему не нужен был выкуп. Он мне подсовывал договоры, и я их подписывал.

— Зачем? — заорал, сорвавшись, Игорь.

— Жить хотелось, — негромко ответил Скурыгин, пожав плечами. — Других желаний не было.

— Теперь мы все нищие!

— Но живые, — жестко усмехнулся Скурыгин.

— И это жизнь?!

— Разбогатеем. У меня, Игорь, такой опыт появился, такой опыт… И такая остервенелость в душе… Ничто не остановит. Ничто. Переступлю через любого.

— Ребята разбежались по норам… Придется снова всех собирать. Это будет непросто.

— А всех и не надо. Нам потребуется совсем немного людей, совсем немного. Но это должны быть наши люди, до конца наши. Никаких попутчиков.

— Соберем. Что с Объячевым?

— Ты же смотришь последние известия? — Скурыгин кивнул на телевизор.

— Смотрю.

— Вот и смотри. Как я понял, они дают информацию полную, достоверную, своевременную. Обо мне еще не говорили?

— Говорили, — без выражения ответил Игорь, глядя куда-то в угол.

— Что сказали?

— Сообщили, что сбежал. Не от Объячева сбежал, от милиции. Показали портрет, сказали, что в пальто и в комнатных тапочках. Обратились к гражданам с просьбой звонить по телефонам. Телефоны дали. Можно и просто по ноль-два. Сказали, что будут чрезвычайно благодарны за любое сообщение.

— Когда же они успели? — растерянно проговорил Скурыгин. — Ведь прошло, наверное, около часа, — он посмотрел на часы. — Нет, оказывается, прошло уже два часа. Шаланда сработал.

— Кто это?

— Начальник милиции.

— У тебя появились хорошие знакомства?

— В гробу я видел эти знакомства. Мне нужно переодеться.

— Сейчас?

— Немедленно.

— Мы с тобой в разных весовых категориях… Тебя это не смущает? Будешь выглядеть отощавшим.

— Я не могу появиться в городе в этом пальто и шлепанцах. Тащи все, что есть. Выберу.

Игорь уже пришел в себя и выглядел как обычно — замедленным, неторопливым, на каждое скурыгинское слово отвечать не спешил, впадал в некоторое раздумье, словно докапывался до скрытого смысла услышанного. Впрочем, вполне возможно, что не торопился Игорь сознательно, оттягивая тот момент, когда Скурыгин выйдет из дому, ведь не отстанет тот сегодня, это Игорь уже понял. Бросив на гостя взгляд, долгий, прощупывающий, он решил, что не надо бы ему сразу бросаться во все авантюры, которые тот предложит, не надо. Лучше выждать какое-то время, пока все утрясется, уляжется, станет на свои места.

С тяжким вздохом Игорь пошел к шкафу и принес несколько коробок с обувью. Скурыгин тут же выбрал туфли мягкие, из натуральной кожи, с тяжелой литой подошвой. По сезону выбрал, а Игорь только дух перевел — дороговаты были туфли, пару сотен долларов он отвалил за них и ни разу надеть не успел. Из верхней одежды Скурыгин облюбовал кожаную куртку и клетчатую кепку. Теперь, полностью преображенный, он был готов выйти в город.

Пройдя в прихожую и остановившись перед зеркалом, он придирчиво осмотрел себя.

— Сойдет, — сказал наконец, и вернулся в комнату. — Деньги нужны. У меня совсем нет денег.

— А у кого они сейчас есть… У меня тоже нет. Всем владеет Объячев.

— Владел, — поправил Скурыгин. — Мы все у него отсудим, все вернем.

— Как? — простонал Игорь.

— Факт моего пребывания в заложниках установлен. Составлен и подписан протокол. К нему приложены снимки подвала, где я сидел. Мои фотографии, где я выгляжу, как старая обезьяна. Я не брился все это время.

— Надо же, — пробормотал Игорь, думая о чем-то своем.

— Все подписи, датированные этими месяцами, недействительны. И все договоры, расписки тоже недействительны. И мы не остановимся, пока…

Скурыгин увидел, что Игорь совершенно его не слушает, попросту пережидает, пока тот закончит говорить. Он замолчал и получил еще одно подтверждение, что Игорь его не слышит, — тот продолжал сидеть, ковыряя пальцем обивку кресла и кивая головой — дескать, пой, птичка, пой.

— Игорь! — громко позвал Скурыгин.

— Ну? — вздрогнул тот от неожиданности.

— Что происходит?

— Видишь ли, Эдик… Наверное, я должен был сказать тебе об этом с самого начала, но все не решался, да и ты не замолкал… Ребята поговаривают… В общем, у многих сложилось мнение, что ты нас всех кинул. — Игорь искоса взглянул на Скурыгина.

— Не понял? — тихо сказал тот.

— Да ладно тебе, Эдик, — с легкой приблатненностью протянул Игорь. — Все ты понял. И не надо Ваньку валять. Так не бывает, чтобы один был умный, а остальные дураки.

— Игорь! — заорал Скурыгин. — Говори ясно. Я не врубаюсь! На что ты намекаешь!

— Чего намекать? Открытым текстом говорю — кинул. И все ребята сошлись на этом.

— Как кинул?!

— Ты продал все наше хозяйство Объячеву, получил с него хорошие бабки и слинял. А историю с заложником вы просто разыграли. Посмотри на себя в зеркало — так заложники не выглядят. Кинул ты нас, Эдик. И вот что скажу… Не везде тебе можно появляться. Не знаю, какие у тебя отношения с милицией, ты вон даже ихнего Шаланду, оказывается, лично знаешь…

— Он допрашивал меня!

— А я что? Я ничего. Допрашивал — значит, так и надо. Не допрашивал — тоже хорошо. А сейчас от кого убежал? От Объячева? Он, говорят, мертв уже несколько дней. От милиции? Так у тебя Шаланда в кармане. От кого бежишь, Эдик? Не знаю, не знаю… Но больше всего опасаться тебе надо наших же ребят. Мы разорены. У нас ничего нет. Ты, ведь, не только договоры подписывал в своем подвале, ты и банковские чеки подписывал… На наших счетах дуля с маком, Эдик.

— И за это я его убил! Понял? Я убил Объячева!

— Надо же, как получается, — сонно проговорил толстяк и от сосредоточенности даже губы вперед выпятил. — Объячева убили неделю назад, по телеку показали. А тебя из подвала Шаланда вытащил вчера или позавчера… Он тебе и пистолет выдал?

— Из пистолета стрелял не я.

— А кто?

— Не знаю.

— Ладно, Эдик, ладно… То ты убил, то не знаешь, кто убил… Шаланда, может быть, и поверил тебе по старой дружбе, а ребята… Не знаю, поверят ли. Давай соберемся, поговорим.

— Давай, — уныло согласился Скурыгин. После короткой вспышки ярости от непонимания, недоверия, он весь сник, и теперь выглядел усталым и действительно слабым, каким притворялся совсем недавно.

Только сейчас Скурыгин в полной мере осознал, в каком положении оказался. Рассчитывать на восторженный прием, на красивое застолье в хорошем ресторане, на веселые тосты и щедрые пожелания он уже не мог. Такой встречи не будет. Предстоит работа, тяжелая работа по переубеждению своих же соратников.

— Ты сообщил кому-нибудь, что я здесь, у тебя? — спросил Скурыгин.

— Нет еще, — многозначительно протянул Игорь.

— Но сообщишь?

— Конечно. Ты же сам этого хочешь. Соберемся вечерком, покалякаем.

— Соберемся, — все с той же унылостью ответил Скурыгин, прекрасно понимая, что это будет за каляканье. — Деньги нужны. Немного. Хотя бы тысячу. Такси, перекус, нужно побывать в некоторых местах… Не жлобись, Игорь, верну. Ведь не было случая, чтобы я не возвращал.

— До сих пор не было. — Игорь полез в карман, вынул бумажник, покопался в нем толстыми короткими пальцами и вынул пять стодолларовых купюр. — Это все, Эдик. Себе оставил три. Тебе пять. Учитывая, что после сырого подвала тебя потянет на всевозможные соблазны. Если ты в самом деле скрываешься от милиции, домой тебе ехать нельзя. Наверняка нарвешься на засаду.

— Знаю, — сказал Скурыгин, пряча деньги в карман.

— Так что? — снова спросил Игорь. — Соберемся сегодня?

— Я готов.

— В десять вечера. Здесь.

— Договорились.

Весь день Скурыгин не знал, куда себя деть. Он несколько раз проезжал мимо своих бывших владений, всматривался в окна, пытался узнать кого-либо, но войти не решался. Состояние было паскудное, хотелось выпить, хорошо так выпить, но знал — нельзя. Вечером должен состояться очень важный разговор. И неизвестно, чем он закончится. Удастся ли ему отстоять роль предводителя, или уже нашелся другой мужик, порешительней… Оказывается, два месяца — это очень много, это очень большой срок. Ну, ничего, возвращаются люди и через годы.

Попытался было позвонить Скурыгин по прежним своим связям. Одному позвонил, второму, третьему. Разговоры получились странными какими-то, двусмысленными. Его поздравляли с освобождением, с возвращением к жизни деловой и веселой, но чувствовал — каждый раз возникало напряжение, недоговоренность, уход от главного. Спрашивали о здоровье, материли Объячева, делились новостями, которые только что увидели по телевидению, и при этом ни слова о деле. Все готовы были встретиться, отпраздновать возвращение, но не сейчас, попозже, завтра, послезавтра, а лучше на следующей неделе. И, вообще, созвонимся, старик, согласуем и отметим событие достойно. Никто не пригласил к себе, никто не напросился на встречу. Все оказались занятыми, у всех именно в этот день были назначены важные дела, отложить которые было невозможно.

К вечеру Скурыгин сник окончательно. К тому же устал.

Хотелось прилечь, забыться, опять захотелось выпить. Он зашел в какой-то занюханный ресторанчик, подивился ценам, понял, что содержат его только для того, чтобы оправдать деньги, которые где-то крутятся с бешеной скоростью, как совсем недавно крутились его деньги. Все это он понимал, все было знакомо.

Но мясо оказалось вполне приличным, водка, которую он заказал, тоже, вроде, ничего, и он просидел в забегаловке не меньше двух часов. Никто его не тревожил, не поторапливал, зал был почти пуст. В углу шушукалась парочка, видимо, из своих. Сначала они сидели напротив друг друга, потом сели рядом, совсем рядом, и Скурыгин отвернулся — и это было знакомо.

Потом в ресторан заглянули два милиционера. Не глядя по сторонам, прошли к стойке, посмеялись с барменом и, выпив граммов по сто пятьдесят водки, так же молча, деловито вышли. Скурыгин их не интересовал, более того, он понял — милиционеры подчеркнуто не смотрели на посетителей, давая понять, что здесь они не нарушат ничей покой, здесь территория для них как бы неприкосновенная. И это было знакомо.

По телевизору, установленному в зале, Скурыгин посмотрел последние известия, дождался уголовной хроники, еще раз полюбовался собственным портретом. Снимок был старый, вырезанный из общей фотографии, и узнать его по этому снимку было невозможно. Снова выступил Шаланда и, величественно возвышаясь над низковатым студийным столом, рассказал, что дело, в общем-то, закончено, неясностей у следствия нет, остались лишь некоторые шероховатости.

Скурыгин кивнул с кривоватой ухмылкой — он понял, что под шероховатостью начальник милиции имел в виду его, Эдуарда Игоревича Скурыгина.

Он посмотрел на часы — половина десятого. Пора было отправляться на встречу. Видимо, его бывшие соратники уже собрались, уже обменялись мнениями, и он, скорее всего, столкнется с единой точкой зрения.

— Ничего, ребята, ничего… Поговорим.

Расплатившись, Скурыгин оделся и вышел на улицу. За его спиной остался полутемный ресторан, который, как ни странно, к этому времени оказался почти полным. Здесь была своя публика, свои клиенты.

Ночной весенний воздух оказался на удивление свежим, тонкий ледок похрустывал под ногами, в подмерзшем асфальте отражались уличные фонари, огни проносящихся машин. Текла обычная городская жизнь, и никого не интересовало состояние Скурыгина.

Он остановил частника, подъехал к месту встречи, вылез из машины за два квартала — дальше решил идти пешком. Непривычное чувство опасливости вдруг охватило его, и он невольно стал предполагать разную чушь — что за ним следовала машина, в которой затаились милиционеры, заходившие в ресторан, они и заходили туда, чтобы убедиться, что он никуда не делся, не спрятался, не исчез…

Войдя во двор соседнего дома, Скурыгин прошел в кустарник, нашел детскую площадку и, присев там на низенькую скамейку, не торопясь, выкурил сигарету. Усталость прошла, он чувствовал себя хорошо, был готов к схватке, был готов рассказать все, что с ним произошло за последние месяцы. Это будет правда, чистая правда, ничего кроме правды, а она, как известно, обладает скрытой убедительностью. Самые прожженные дельцы и ханыги всегда чувствуют — это правда. А кроме того, ее всегда можно проверить и подтвердить.

— Пора, — сказал себе Скурыгин и, поднявшись, прямо через кустарник направился к нужному дому. Нa улицу он так и не вышел, решил пройти дворами, тем более, что они шли цепочкой, и он мог время от времени исчезать из поля зрения тех невидимых преследователей, которые, возможно, шли за ним по пятам.

Окна игоревой квартиры были темными.

— Конспираторы! — усмехнулся он и, не задерживаясь, направился к подъезду.

Скурыгин немного опаздывал, но это было допустимо. В конце концов, он находится на особом положении, его ищет милиция, причем, ищет не как преступника, а как свидетеля, который нарушил какие-то там предписания и покинул место, где ему велели находиться. Осточертел ему объячевский дом вместе с каминным залом, круглой башней, винтовой лестницей, с подвалом, виски, с какими-то отвратными людьми, которые имели странную особенность время от времени умирать по разным причинам…

— Эдик! — окликнул его кто-то из кустарника. — Старик, это ты? — голос был знакомый, радостный, и Скурыгин остановился. И в тот самый момент, когда он шагнул навстречу появившемуся из кустов человеку, раздался выстрел.

Скурыгин почувствовал сильный, болезненный удар в грудь.

Боль была настолько сильной, что идти он уже не мог и, сделав несколько шагов, упал на подмерзший асфальт. Попытался было встать, уйти в кусты, в укрытие, но не мог, ноги лишь скользили по крошащемуся льду, руки подгибались.

А человек, который был в кустах, подошел ближе, некоторое время смотрел на его попытки подняться, потом приложил пистолет к голове, как раз между ухом и виском.

И нажал курок.

Это был контрольный выстрел в голову.

Больше Скурыгин не пытался подняться.

Человек в темной кожаной куртке снова вошел в кусты и исчез, растворился.

Секунд через пятнадцать-двадцать раздался шум мотора, вспыхнул свет фар, и со двора выехала неприметная темная машина с неразличимым номером. Может, это был «жигуленок», не исключено, что «фольксваген» или какая-нибудь японская малолитражка. Выехала, свернула направо и растворилась в ночных улицах, наполненных теплым уже, весенним ветром.

Пафнутьев уезжал из объячевского замка, когда стемнело, и какая-то надкушенная луна висела над темной кромкой леса. На переднем сиденье рядом с водителем сидела Света в дубленке с откинутым капюшоном, сзади, между Пафнутьевым и Худолеем, тяжело громоздился Вохмянин в наручниках.

В доме оставались двое — Екатерина и Вьюев. Когда машина отъехала от дома, и Пафнутьев оглянулся, он увидел в светлых окнах два контура — мужской и женский. После всех смертей, после того напряжения, которое царило здесь почти неделю, в доме установилась стылая тишина. Вьюев собирал свои пожитки, намереваясь утром выехать в город.

Вохмянина, как и хотела, оставалась в доме хозяйкой. Единственной. Однако это, похоже, нисколько ее не огорчало. Со всеми людьми, которые здесь были, она расставалась без сожаления. Каждому протянула красивую полную руку, улыбнулась, вполне искренне улыбнулась, поскольку все эти отъезды ее радовали.

— Еще увидимся, — сказал на прощание Пафнутьев.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Только свистните, Павел Николаевич. Я тут же окажусь в вашем кабинете.

— Свистеть не буду, но машину пришлю.

— Вы хотите сказать, что будете присылать ее каждый раз, когда появится необходимость в моих показаниях?

— Да, — кивнул Пафнутьев после некоторого колебания. — Во всяком случае, буду стараться. Спасибо за гостеприимство, до скорой встречи! Надеюсь, мы вас не слишком огорчили.

— Вы? — переспросила Вохмянина. — Не слишком.

— Может быть, через некоторое время захотите повидаться с мужем…

— Я вам об этом скажу.

— Усек, — шало ухмыльнулся Пафнутьев и поднял в прощальном приветствии руку.

Машина шла медленно, переваливаясь с боку на бок, похрустывая тонким ледком и фарами вырывая время от времени из темноты бетонные плиты, заборы, уцелевшие после нулевых работ ели, березы, сосны.

Минут через пятнадцать машина вырвалась на трассу и помчалась к городу, набирая скорость. За рулем сидел Андрей и, казалось, ничего не видел, ничем не интересовался, кроме дороги. Вохмянин молчал сосредоточенно и угрюмо. До последнего момента он не знал, что с ним поступят вот так неожиданно. Когда Андрей подошел к нему с наручниками, Вохмянин вопросительно посмотрел на Пафнутьева — что, дескать, так нужно?

— Да, мужик, да, — ответил Пафнутьев.

— Я в чем-то обвиняюсь? — спросил Вохмянин негромко, но побледнел, сосредоточился, как-то весь подтянулся.

— Мне бы не хотелось на столь интимные темы, как обвинения, подозрения, говорить при стечении народа. И тебе это не нужно. Согласен?

— Да ладно, чего уж там… Согласен, не согласен… Были бы доказательства, да, Павел Николаевич?

— Золотые слова. — Пафнутьев добродушно похлопал по широкой спине Вохмянина.

— Жаль… Хоть бы переночевать дали возможность… Теперь, как я понимаю, не скоро удастся отоспаться в приличных условиях.

— Что до того, чтобы отоспаться… Я ведь тоже не остаюсь. Хотя Худолей бы не возражал.

— Недельку я бы с удовольствием здесь побыл… Следы бы какие-никакие нашел, доказательства… — мечтательно проговорил Худолей.

— Не переживай, мы еще подъедем.

— Подъезжайте, — усмехнулась Вохмянина. — Здесь кое-что осталось для хороших людей.

После поворота луна оказалась прямо перед лобовым стеклом, но Андрея это не раздражало, ему даже нравилось видеть перед собой белесое пятно.

— Луна не мешает? — спросил он у Светы.

— Нисколько.

— Мне тоже.

— Я люблю, когда луна. Можно опустить стекло?

— Конечно. — И Андрей сам, повертев ручку, впустил в машину свежий воздух. Пахло оттаявшей землей, теплой корой деревьев, просыхающей по обочинам жухлой прошлогодней травой.

— Но ветра гудит голубой напор и кто-то глядит на меня в упор, — пробормотала Света негромко, но все ее услышали.

— И что же из этого следует? — спросил Пафнутьев.

— Значит, весна, значит, настоящая… Не из сна навязчивого, — ответила Света.

Пафнутьев хотел было ввязаться в бестолковый разговор ни о чем и обо всем, но в этот момент у него в кармане запищала коробочка сотового телефона.

— Слушаю вас внимательно, — сказал Пафнутьев. И замер. Ничего больше не произнес, только невнятно мычал в трубку, показывая, что он все-таки слушает, понимает и просит продолжать.

— Ты где сейчас? — спросил Пафнутьев. — Понял. Я еще позвоню. Тут надо пассажира забросить в одно место. Не уходи, жди моего звонка. — И Пафнутьев сунул телефон в карман.

Дальше ехали молча. По каким-то признакам все поняли, что разговор был серьезный, что-то в мире изменилось, что-то случилось.

— Шаланда звонил, — произнес Пафнутьев, когда машина уже въехала в город, и по обе стороны дороги замелькали частные домики. — Просил передать Худолею поздравления.

— По какому случаю?

— Очень хорошо, говорит, освоил мистические значения цифр и чисел. Настолько хорошо, что даже стало страшно жить, — добавил Пафнутьев.

— О, Боже! — простонал Худолей, что-то поняв, о чем-то догадавшись. — Неужели сбылось?

— Сбылось.

Дальше ехали в полной тишине. У высокого кирпичного забора с колючей проволокой наверху нашли маленькую железную дверь и сдали Вохмянина. Потом отвезли домой Свету.

— Так, говоришь, весна? — спросил Пафнутьев, когда женщина уже спрыгнула на подсушенный морозом асфальт.

— Настоящая, Павел Николаевич.

— До скорой встречи, Света.

— С нетерпением буду ждать повестку.

— Ты у меня дождесси! — зловеще прошипел Пафнутьев, пытаясь скрыть растерянность перед этой женщиной.

Пафнутьев, Андрей, Худолей молча, с каким-то вдруг возникшим напряжением смотрели, как Света удаляется к своему дому, как легко и свободно сидит на ней дубленка, как светятся в белесом свете луны ее волосы. Вот она перепрыгнула через лужу и тут же оглянулась — видели ли эти суровые мужики, как она легка и красива?

Мужики видели, все видели. Андрей помигал ей фарами, погудел, Света помахала рукой и свернула за угол.

— Вот так и кончается жизнь, — пробормотал Пафнутьев потерянно.

— Ничего, Паша. — Худолей похлопал Пафнутьева по коленке. — Жизнь она такая… То уходит, то возвращается. За ней иногда и не углядишь. Казалось бы все, конец, ты труп. А потом вдруг обнаруживаешь в себе совсем маленький участочек, и там не то ручеек журчит, не то огонек тлеет…

— Звонил Шаланда, — повторил Пафнутьев. — Скурыгин убит полчаса назад. Контрольный выстрел в голову.

— Это пятый, — сказал Худолей. — Больше не будет.

— Точно? — требовательно, даже капризно спросил Пафнутьев.

— А ты, Паша, сам не чувствуешь? Не ощущаешь в цифре «пять» некую законченность? Не ощущаешь?

— Не ощущаю! — с вызовом произнес Пафнутьев.

— Посчитай пальцы на своей руке! Их пять. Пятиконечная звезда — пять лучей. У человека сколько конечностей?

— Четыре, — сказал Андрей.

— А голова? — удивился Худолей. — Нет, ребята, у человека пять конечностей. На всех древних гравюрах, рисунках, мистических изысканиях, оккультных исследованиях… Пять.

И тут все трое увидели, что в доме, в который только что вошла Света, на третьем этаже вспыхнул свет, и в окне возникла женская фигурка с поднятой рукой. Андрей в ответ опять помигал, погудел и медленно тронул машину.

— Пустота и усталость, — негромко произнес Пафнутьев. — Пустота и усталость, — повторил он. — И никто не узнает, — затянул он и тут же перебил сам себя. — Послушайте, ребята… А если я предложу нечто совершенно безнравственное…

— Поддержу горячо и от всей души! — быстро ответил Худолей.

Андрей промолчал, только усмехнулся про себя, он понял, о чем затевается разговор.

— Есть такой человек, — продолжал Пафнутьев. — Он живет в нашем городе. Вы его хорошо знаете. И он вас знает. Более того, он всегда рад вас видеть. И вы всегда радуетесь, когда его видите.

— Неужели Шаланда? — ужаснулся Худолей.

— Нет, у него другая фамилия. Халандовский.

— Он рано ложится спать, — сказал Андрей.

— У каждого из нас есть недостатки, но мы все забываем о них, когда рядом оказываются друзья, — назидательно произнес Пафнутьев. — Я прав? — обернулся он к Худолею.

— Позволю себе продолжить твою чрезвычайно умную мысль, Паша. — Тон Худолея с каждым словом становился все более выспренним. — Мы не просто забываем о наших недостатках, мы превращаем их в достоинства.

Пафнутьев решил, что вопрос решен и пора приступать к действиям, решительным и необратимым. Он вынул телефон, набрал номер и долго, достаточно долго ждал, пока на том конце провода поднимут трубку. Наконец, в ней что-то пискнуло, крякнуло, охнуло, и раздался сонный голос Халандовского.

— Слушаю.

— Пафнутьев беспокоит.

— Паша, имей совесть! Так нельзя! Водка нагрелась, мясо остыло, реклама летающих прокладок только что закончилась! Не понимаю, что происходит?

— Я мчусь. Аркаша!

— Только не сбавляй скорости!

— Со мною вместе мчатся Худолей и Андрюша.

— Без меня, — сказал Андрей негромко, но таким тоном, что спорить с ним никто не посмел.

— Андрюша набрал такую скорость, что наверняка пронесется мимо. Но зато стонет от нетерпения Шаланда… Ты ведь хотел видеть Шаланду?

— Ребята, — расплылся в счастливой улыбке Халандовский — его улыбка чувствовалась даже по телефону. — Вы меня не разыгрываете? Вы в самом деле едете?

— Мы несемся, Аркаша! Мы несемся со страшной скоростью!

— Тогда не отвлекайте меня от дела. Я должен кое-что приготовить. Двадцать минут мне хватит.

— Нам тоже.

Пафнутьев набрал еще один номер.

— Георгий Георгиевич? Это вы?

— Ну? — насторожился Шаланда. Да, он больше всего на свете боялся розыгрышей, боялся, что над ним будут смеяться, показывать пальцем и делать за его спиной непристойные телодвижения.

— Через пять минут мы будем у подъезда твоей конторы. Ты впрыгиваешь в машину, и мы несемся дальше.

— Куда, Паша? По-моему, мы уже в таком тупике, в такой, прости меня…

Но Пафнутьев великодушно не дал Шаланде произнести неприличное слово, перебил его решительно и твердо.

— Мы несемся туда, где цветут рододендроны, где играют патефоны, где улыбки на устах!

— Неужели на земле остались такие места? — печально спросил Шаланда.

— Нас там уже ждут. Повторяю — через четыре минуты мы тебя подхватываем на ходу и несемся дальше. Пока не отцвели рододендроны, не затихли патефоны, не угасли милые улыбки на юных устах.

— Слушай, а Худолей-то оказался прав…

— Скажешь ему об этом сам, — прервал его Пафнутьев и, выключив телефон, сунул его в карман.

Халандовский встречал гостей в красном халате, торжественный, свежевымытый и свежепричесанный. На ногах у него были новые шлепанцы, на плече белоснежное, льняное полотенце.

— Прошу! — сказал он радушно и сделал широкий жест в глубину квартиры.

Когда Пафнутьев первым прошел в комнату, он обессиленно прислонился спиной к двери — небольшой журнальный столик оказался накрытым.

По кругу стояли тарелочки, возле каждой лежали нож и вилка, в центре возвышалась большая тарелка с холодным, только что нарезанным мясом, от которого исходил дурманящий запах и слабый, почти неуловимый, но все-таки присутствующий дух специй. Тут же стояла баночка со свежим хреном и блюдечко с нарезанным лимоном. Пластинки лимона были настолько тонкими, что сквозь них можно было читать газету.

А дальше произошел конфуз.

Не сговариваясь, гости, каждый, полагая, видимо, что он один столь щедрый и необычный, выставили один за другим три литровые бутылки виски. Они возвышались на столе, как три световых столба, уходящих в небо и обещающих бескрайние космические выси духа и наслаждения.

Когда в комнату вошел Халандовский, держа в руках тарелку с рваными кусками лаваша, и увидел полыхающие над столом, над миром, над сознанием золотистые четырехгранные бутылки, он изумленно вскинул бровь, но быстро справился с растерянностью.

— Я смотрю, здесь собрались сплошь одни сэры, пэры и лорды?

— Собралась нечистая на руку челядь, — ответил Пафнутьев.

— Значит так, ребята. — Халандовский замер, собираясь произнести нечто важное. — Я чрезвычайно благодарен за то, что вы в столь поздний час нашли возможность посетить меня и уделить немного времени. Но в этом доме, как и в каждом другом, свои законы… Надеюсь, они вас не огорчат. — С этими словами Халандовский, подхватив три бутылки виски, отставил их в сторонку. После этого удалился на кухню и вернулся с заиндевевшей бутылкой смирновской водки, и водрузил ее на то самое место, где только что полыхало золотом виски.

— Возражений нет?

— Сплошь одни предложения, — уверенно заявил Пафнутьев и сел к столу на свое обычное место. — Жора, — обратился он к Шаланде, который не знал, как подступиться к столу, где ему позволено приземлиться. — Садись рядом. Со мной тебе будет уютнее. Худолей разберется, где втиснуться, хозяин вообще может не присаживаться, ему придется постоянно бегать на кухню. — Пафнутьев еще раз окинул радостным взором стол, отметив и холодную свинину, и баночку с хреном, и тончайшие кольца лимона, и бутылку, которая в тепле все это время продолжала туманиться и привлекать взгляды.

— Нет, Паша! Чуть попозже, как ты иногда выражаешься. — Халандовский мягко отвел в сторону пафнутьевскую руку, которая уже потянулась было к сверкающей инеем бутылке. — Должен сказать, что я чрезвычайно благодарен присутствующему здесь впервые моему почетному гостю Георгию Георгиевичу. — Халандовский поклонился Шаланде.

— За что? — удивился Шаланда и покраснел от удовольствия, смешался в благодарном смущении.

— Несколько вечеров подряд с помощью вот этого приспособления, — Халандовский кивнул в сторону телевизора, — вы брали на себя тяжкий труд рассказывать мне об ужасных событиях, происходящих в доме Объячева. Должен сказать, это был рассказ грамотный, честный, откровенный, что в наше время встретишь далеко не всегда.

Столь наглой и беззастенчивой лести Шаланда не слышал в своей жизни, но, как ни странно, халандовские слова принял всерьез и склонил большую свою, тяжелую, кудлатую голову.

— Но я ничего, Паша, не слышал об этом расследовании от тебя… Может быть, и ты найдешь два словечка?

— А! — Пафнутьев небрежно махнул рукой. — Ничего особенного, ребята, ничего особенного. Все, как обычно. Можно даже сказать, что иначе и быть не могло. Рано или поздно все должно было закончиться именно так.

— Пятью трупами? — удивился Шаланда.

— Их могло быть три, семь… Их вообще могло не быть. Сути это не меняет. Назовем вещи своими именами… Объячев — подонок, разбогатевший на полном беспределе. Он грабил всех, в том числе своих же подельников.

— Он не сидел, — уточнил Шаланда.

— Под подельниками я имею в виду людей, не проходивших с ним по одному делу, а занятых одним делом. Сам того не подозревая, он собрал вокруг себя личную домашнюю банду. И с этой бандой жил, с ней же и воевал, ее же и кормил, унижал, во всем этом находя какой-то смысл жизни. Вот вам Объячев. Продолжаться слишком долго это не могло, в людях накапливалась обида, а потом и ненависть. А ненависть имеет способность при достижении критической массы взрываться. Вот она и взорвалась. Повторяю — всего этого могло не быть, и жизнь бы в объячевском доме продолжалась. И поныне Объячев мог бы выступать по телевидению, рассказывать о своих спонсорских подвигах… Но судьба распорядилась иначе.

— Но почему столько трупов? — простодушно удивился Халандовский. — Если Объячев есть предмет ненависти, а он убит, — конфликт исчерпан. Я правильно понимаю?

— Правильно, Аркаша, все правильно… Но когда камень падает в болото, во все стороны идут круги. И здесь тоже пошли круги. Что произошло… Жена Объячева Маргарита его ненавидела, потому что он в свое время увел ее от любимого человека. Сумел, настоял, сломал. А сейчас в этом же доме, живя с женой под одной крышей он, извините, трахал другую женщину. А эта женщина — жена его собственного телохранителя. Как к нему должен относиться телохранитель? Ненависть. Только ненависть. Какие чувства испытывает к нему жена? Ненависть.

— А кто мешал телохранителю уйти? — спросил Шаланда.

— Жизнь. — Пафнутьев развел руками. — Жизнь мешала уйти. Во-первых, Объячев платил хорошие деньги. Во-вторых, его собственная жена не хотела уходить от Объячева, не хотела жить со своим мужем. Для нее это был шанс, надежда — называйте, как хотите. Конечно, не случись ничего, Вохмянин ушел бы рано или поздно. Но на момент событий был еще в доме, жил, питался, числился телохранителем Объячева. И в отместку хозяину заглядывал к его жене. А та в отместку своему мужу эти его заглядывания не только не пресекала, но и поощряла. Опять же оба они, и телохранитель, и Маргарита, своей преступной связью отвечали на нанесенные Объячевым обиды. Маргарита мстила мужу, а телохранитель мстил и хозяину, и жене. Все переплелось в клубок, и распутать его можно было, только выдергивая время от времени из этого клубка тела. Уже не живых людей, только тела. Прошу прощения за красоту стиля.

— Нет, Паша, ты говори, мне нравится, — сказал Халандовский.

— Тогда прошу плеснуть.

— Согласен. — И Халандовский наполнил объемистые рюмки. — За победу!

— Над кем? — удивился Шаланда.

— Над силами зла.

— Продолжаю, — сказал Пафнутьев, бросив в рот щедрый кусок холодного мяса с хреном. — В подвале заложник. Скурыгин. Разоренный Объячевым. Тот заставил его подписать кучу кабальных документов, договоров, расписок, чеков. И наступил момент, когда со Скурыгина брать стало нечего. Объячев не требовал за него выкуп, он заставлял подписывать документы. И в конце концов сказал — можешь сматываться, линять, уходить на все четыре стороны. А куда он пойдет? Он нищий. Более того, в своем кругу он уже человек, который всех предал и продал. За что и получил пулю час назад.

— Между ухом и виском, — добавил Шаланда.

— А в сарае бомж, — продолжал Пафнутьев. — Беззащитное, слабое существо. И он тоже оказался участником кровавых разборок в этом кошмарном доме.

— Что же произошло? — воскликнул Халандовский.

— Ребята, вы не поверите — все в доме оказались убийцами. Кроме бомжа и его дочери.

— Бомж жил с дочерью?! — воскликнул Худолей. — Он мне ничего о ней не говорил!

— Да, бомж жил с дочерью. Какое-то время. Он в сарае, а она в доме. Света — его дочь.

За столом наступило молчание. Все осмысливали услышанное.

За это время Халандовский снова наполнил рюмки, тут же схватившиеся инеем, все молча выпили и закусили. Пафнутьев участвовал в трапезе вместе со всеми, никого не торопил и сам не спешил пояснить сказанное.

— Почему ты так решил, Паша? — спросил, наконец, Худолей.

— Ничего я не решил. Она сама сказала. Я сопоставил их паспортные данные, фамилии, имена, отчества… Все сходится.

— Как же это понимать?! — вскричал Шаланда.

— Она прикармливала его. Уговорила Объячева не прогонять. Он не прогнал. Виски, которое ты пил с бомжом, — Пафнутьев повернулся к Худолею, — Света принесла. Она частенько приносила ему остатки со стола, то же виски.

— Позор! — Худолей схватился руками за голову и принялся горестно раскачиваться из стороны в сторону. — Какой позор! Мне это и на ум не пришло! А за что убили бедного бомжа, Паша?

— За дело убили, — ответил Пафнутьев. — Как сказал классик, бедняков не убивают… Только за то, что ты бомж, или только за то, что ты миллионер… не убивают.

— Прости меня, Паша. — Халандовский, кажется, единственный сохранял спокойствие, не вскрикивал, не вскакивал, не производил непристойных звуков. — Ты сказал, что все убийцы… И строители тоже?

— Да. И строители, и Вьюев, и супруги Вохмянины, и Скурыгин… Я же сказал — все, кроме бомжа и его дочери — милой моему сердцу Светы.

— Подожди, Паша… Ты нам Светой мозги не пудри. — Шаланда положил тяжелые ладони на стол. — Я задаю вопросы, а ты отвечай. Кто положил радиоактивный изотоп в кровать Объячева?

— Маргарита.

— Заметь, я не удивляюсь, ничего не оспариваю, просто спрашиваю, — сказал Шаланда. — Кто налил в виски Объячеву клофелин?

— Света.

— Но ты сказал, что она не убивала?

— Она не убивала. И не было у нее такой цели — убить. Объячев сказал, что этой ночью придет к ней. Она решила его усыпить. Полагала, что клофелин — просто сильнодействующее снотворное. И, в общем, была права.

— Где она взяла клофелин?

— Отец дал. Бомж. И Объячев заснул.

— Кто проткнул спицей подлое сердце Объячева?

— Скурыгин.

— Кто стрелял в Объячева?

— Вохмянин. Уточняю — он стрелял в мертвого Объячева, не догадываясь об этом. По этому эпизоду ему может быть предъявлено обвинение только в глумлении над трупом. Помнишь, Худолей предупреждал — мало крови, мало крови! Но мы не поняли, не оценили его высокого озарения.

— Виноват. — Шаланда прижал ладони к груди и поклонился в сторону Худолея. — Продолжаю. Кто убил бомжа?

— Вохмянин. Вот тут уже чистое убийство. Хотя он пытался все свалить на Свету и даже свидетелями обзавелся, показывал строителю, как она бегала к сараю…

— За что он его убил?

— Бродя вечером вокруг дома и поджидая Свету, которая бы принесла что-нибудь со стола, бомж увидел, как Вохмянин выбросил из окна пистолет, и подобрал его. А когда утром ты нагрянул с вопросами-допросами, бомж, но доброте душевной, помчался к Вохмянину предупредить, что, дескать, следствие изъяло пистолет, и надо быть осторожнее. Тому ничего не оставалось, как убрать единственного свидетеля, вдобавок он подсунул ему в карман пулю. Это был перебор, но чего не сделаешь в панике, когда времени — минуты! Повесив бомжа, он тут же выпил из его бутылки виски и, конечно, оставил отпечатки. Заглянул в паспорт, и там отметился… Худолей это все установил, сопоставил и доказал.

— Ты говорил, что все убийцы? — напомнил Халандовский.

— Все сделали попытку убить, но не у всех эти попытки удались. А у некоторых не было попытки убить, но убийство состоялось. Например, у несчастного Вулыха. Он оттолкнул своего напарника, дальнего родственника, оттолкнул сильнее, чем следовало, и тот в падении раскроил себе череп о тиски.

Некоторое время все молчали. Этих нескольких минут хватило Халандовскому на то, чтобы сходить к холодильнику и принести вторую бутылку водки, точно такую же — мохнатую от инея. Он разлил смирновскую по рюмкам, поднял свою в приветственном жесте и тем самым призвал присоединиться к нему. Все охотно согласились, тем более, что холодной свинины, с вкрапленными в нее всевозможными специями, оставалось еще достаточно.

Убедившись, что все выпили, закусили и были готовы к дальнейшему разговору, Халандовский вопросительно посмотрел на Пафнутьева.

— Я понял тебя, Паша… Скурыгин убил Объячева спицей, один строитель убил другого по неосторожности, Вохмянин повесил бомжа, самого Скурыгина убили высокопрофессиональные, прекрасно подготовленные ребята, которые знают, как стрелять, в кого, в какое место… А Маргарита? Сама?

— Нe совсем. Перед смертью Маргариты к ней на пять минут заглянула Вохмянина. Объячев, кажется, и в самом деле любил ее… Он написал и оформил дарственную на ее имя. Дом на самом деле сейчас принадлежит Вохмяниной. Она, как я предполагаю, эти бумаги показала Маргарите и сказала, чтобы та подыскивала себе жилье. Пора, дескать, тебе выметаться. Этого было достаточно, чтобы Маргарита сделала с собой то, что сделала. Она выпила столько снотворного, что заснула и не проснулась. Прекрасная смерть. Причем, Вохмянина меня предупредила о такой возможности. Или, лучше сказать, подготовила.

— И дом, действительно, отныне принадлежит ей? — спросил Шаланда.

— В связи с кровавыми событиями дарственную можно оспорить.

— А Вьюев? — спросил Худолей.

— Вьюева мы задержали уже после смерти Объячева с чемоданом бумаг. Он выкрал у Объячева всю его документацию. Полагаю, что с помощью Маргариты — она первая его любовь, может быть, даже взаимная. Без Маргариты он бы не смог. Так вот, останься Объячев жив, лишение всех этих документов убило бы его. Может быть, не в полном, не в физическом смысле слова, но морально, финансово… Наверняка. Поэтому я сказал, что Вьюева тоже можно с некоторыми оговорками считать убийцей. Как и обоих строителей.

— А их-то за что?

— Они нашли в доме тайник Объячева. Замурованный в стене миллион долларов. Он им не платил год и задолжал тысяч десять… Они решили взять миллион. Для Объячева это тоже была… своеобразная смерть.

— Какова роль Светы в доме? — спросил Шаланда.

— Чисто декоративная. Он привез ее, чтобы успокоить и Маргариту, и своего ревнивого телохранителя. Дескать, вот моя девушка… Хотя на самом деле предавался утехам с Вохмяниной. Но потом и на Свету положил глаз… А на нее невозможно не положить глаз.

— Кого же сажать? — растерянно произнес Шаланда.

— Вохмянина за убийство бомжа. Вот и все. — Пафнутьев виновато посмотрел на каждого. — Есть, правда, еще Вулых, но там уж как суд решит. Он не хотел убивать Петришко, это очевидно. Убийство явно неосторожное. Правда, его можно обвинить в попытке похитить миллион… Но, с другой стороны, Объячев им в самом деле не платил… Может быть, они свой труд в миллион оценили? А почему бы и нет?

— Может быть, кто виски хочет? — предложил Халандовский.

— А что, водка закончилась? — огорчился Пафнутьев.

— В этом доме водка не может закончиться, — с достоинством ответил хозяин.

— Тогда какое может быть виски! — возмутился Шаланда, первый раз произнеся слова хмельные и веселые.

— Боже, — простонал Пафнутьев, — как же я сегодня напьюсь, как же я напьюсь сегодня! — И он сладостно замычал в предвкушении неземного блаженства.

— Главное, Паша, чтобы ты себя не сдерживал, — заметил Халандовский. — Отдыхай, Паша. Ты, я вижу, так устал, так устал, что нет никаких сил смотреть на тебя трезвого.

— И не смотри. Закрой на минуту глаза, а когда откроешь, я буду другим. Мы все будем другими.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg