«Осень надежды»

Осень надежды (fb2) - Осень надежды (Время сыча - 4) 713K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Ефимович Аде

Александр Аде Время сыча. Осень надежды

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© А. Аде, 2015

© ООО «Написано пером», 2015

Королек

Сон обрывается разом, точно кто-то раздвинул занавес. В спальне синяя темнота. Справа, лицом к оклеенной фиолетовыми обоями стене, спит Анна. Хоть и стараюсь не шевелиться, она просыпается. Поворачивается ко мне. И я скорее угадываю, чем вижу, – ее карие глаза нежны и встревожены.

– Опять снился отец, – говорю, словно извиняясь. – Вот уж три дня, как его нет, а не отпускает, является ночами. Беседовали – не припомню о чем. А под занавес он заявляет, да еще пафосно так, ни дать ни взять призрак короля Гамлета: «Найди моих убийц, сынок!» До сих пор не могу уразуметь, за что его убили? Кому мешал? Не бизнесмен, не мафиози, преподаватель физики в железнодорожном колледже. Бессмыслица какая-то. Главное – не ограбили, просто грохнули, и все.

– Надеюсь, ты не собираешься пойти по пути датского принца? – голос Анны улыбается, но глаза (уверен!) остаются тревожными.

– Послушай, но это же бред сивой кобылы! Живет-поживает самый что ни на есть рядовой обыватель: тихо, размеренно, никого не трогает. Иногда выезжает – один или с семьей – на свою маленькую фазенду и в этом случае обязательно заглянет поболтать к старшему брательнику Боре. У того дачка почти что рядом, через проселочную дорогу. И вот однажды он засиживается у брата допоздна и отправляется к себе. Путь его лежит мимо коттеджа некой бизнесменши. А тут как раз и она подкатывает. Вылезает из машины. И вдруг невесть откуда появляется душегуб и запросто ее режет. А в придачу и отца. Как свидетеля? Или отец и впрямь с бизнес-леди был чем-то повязан?

– Прошу тебя, – тихо говорит Анна, – не занимайся этим делом. У меня дурные предчувствия.

– Слушаю и повинуюсь, о моя экстрасенша…

Когда она, собравшись и поцеловав меня на прощание, уходит на работу в архитектурную мастерскую, звоню Акулычу, менту с большими звездами на погонах.

– Завсегда рад слышать твой голосок, – рокочет Акулыч. В его басе, как и в голосе Анны, деликатная забота.

– Что нового? – спрашиваю, заранее зная ответ.

Я не поясняю, что речь идет о смерти отца, нам обоим ясно и так.

– Я тебе, конешно, могу сказать, барбосина, что сие тайна следствия, да язычок не поворачивается. Ищем-с.

– Послушай, Акулыч, может, мне к твоим ребятам подключиться, а?

– Нет уж, мы как-нибудь сами с ентим делом совладаем, без сопливых… Чего сопишь? Ты вот што, корефан, не встревай. А то знаю я тебя, сорванец. В прошлом году поддался твоему сладкому чириканию: не волнуйся, дорогой Акулыч, я только слегка киллера попасу. А ты такого наворотил! Не забывай, на тебе условный срок висит. Любой с твой стороны неверный шаг – сядешь. Тебе тихо надо жить и не дергаться. Обещаешь быть паинькой?.. Не слышу. Эй, птаха!..

Кладу трубку. Потом, не выдержав, снова набираю номер.

– Слушай, Акулыч, а что если нам встретиться по старой памяти, пивка дербалызнуть? Сколько я тебе задолжал? Посидим в нашем баре…

– Не соблазняй, – басит Акулыч. – Я девушка честная. Пымаем убивца, тады и забьем стрелку…

Кладу на рычаг трубку, в которой пульсируют гудки отбоя. Тягостное, невыносимое ощущение бездействия выматывает меня, гонит из дома.

Решившись, выбираюсь во двор, сажусь в «копейку», выезжаю из города и мчу по окаймленному лесом шоссе.

23 сентября, день осеннего равноденствия. Утро невеселое. Мутное небо с размытыми пятнами сизых туч клятвенно обещает скорый дождь. Но пока сухо. Деревья покрыты квелой умирающей зеленью. А желтизна уже играет с листвой в пятнашки, то тут запятнает, то там. И не понять, то ли уже отошло бабье лето, то ли еще не наступило: солнечных дней в сентябре почти что не было. Зато довольно-таки тепло.

Въезжаю в деревеньку. Останавливаю «копейку» у кружевной ограды, за которой виден красно-коричневый коттедж. Озираюсь. Отца, насколько мне известно, убили где-то здесь. Задумчиво уставляюсь в землю, точно надеясь в хитросплетении травы и опавших листьев отыскать разгадку. И вздрагиваю, услышав:

– Смотришь, где батяню твоего угрохали?

Поднимаю голову.

Возле меня стоит дед в рыжей дырявой кожанке и донельзя заношенных брюках непонятного цвета, заправленных в кирзовые сапоги. На небольшой голове – лихо набекрень – офицерская полевая фуражка советских времен без кокарды и ремешка. Там, где полагается быть бороде, короткая седая щетина. В шельмоватых мигающих зенках – такие, наверное, бывают у леших, – горит непонятный огонечек. Старикан не спеша вынимает из кармана мятую пачку сигарет без фильтра, закуривает, кашляет, смачно сплевывает.

– Вот тут они лежали, – он указывает корявым пальцем на утоптанную землю метрах в пяти от меня. – А возле машина стояла. Белая. Иностранная. Той бабы, которая здесь живет, – дед мотает головой в сторону коттеджа.

– Откуда тебе известно, что именно здесь их убили?

– Так менты на это место целой кодлой понаехали. Копошились, искали чего-то. Всю деревню переполошили.

– А с чего решил, что я его сын?

– Похож, – коротко отвечает леший, слегка касается пальцами фуражки и бредет вдаль.

– Слушай, дед, может, выпьем? – предлагаю ему вслед.

Старик делает налево кругом и возвращается.

– Я не пьющий, хотя по молодости здорово зашибал. Так у нас в деревне почитай половина мужиков алкаши. А которые не пьют, те зашитые… Ладно, скажу, что знаю. В ночь убивства ковылял я по Трактовой улице, вот по этой самой, на которой сейчас стоим. Люблю глядеть на божий мир и радоваться, какой он красивый да ладный, недолго уж мне осталось на него любоваться. Смотрю, машина остановилась возле этого дома. Здесь баба из города живет, Стеллой кличут. Заковыристое имечко.

Старикан ухмыляется. Слово Стелла он произносит, твердо выговаривая букву е.

– Вылезла, значит, Стелка из машины, – продолжает он, – чтобы калитку свою отворить. Тут парень к ней и сиганул. Он, видать, на той стороне улицы ошивался. Ну и пырнул раза два или три. Она вскрикнула и упала. У машины фары горели, а убивал он аккурат перед фарами. Так что я будто в зале был, а они – Стелка и убивец – вроде как на сцене.

– А мой отец когда появился?

– А сразу. Я по одну сторону от Стелкиного авто стою, а родитель твой по другую нарисовался. Мрак кромешный, а у меня к тому же глаза плохие, доктор говорит, катаракта, язви ее в корень. Так что я поначалу не уразумел, кто это. А он – парню, да строго так: «Чего это вы тут делаете?» Ну, тот его и прикончил. Не иначе как с перепугу.

– Парень какой из себя? Низкий, высокий, толстый, худой?

– Убивец-то? Так объясняю же, темнотища была. Да он еще капюшон на башку накинул. Когда мимо меня пробежал, я прямо-таки обмер. Ну, думаю, заметит – мне капец. Но он промчался, как вихрь. А куда – понятия не имею. Ускакал он, а я ноги в руки и пошел. И сам не знаю, в какую сторону. Ничего не соображаю. Вообще. Потом вроде слегка оклемался, гляжу, а я на весовой. Забрался в сарайчик – там всегда дверь отворена, лег на лавочку и закемарил.

– Так ты, стало быть, даже не проверил, умерли они или живы?

– Не понял, что ли? Страшно мне стало. Чуток не обделался.

– А ведь это, дед, подсудное дело. Ты людям не помог. А если они еще живые были?

– Посадить хочешь? – ухмыляется старикан. – Давай. Я на суде и помру. Скорее со своей старухой встречусь…

Усаживаюсь в свою битую, измордованную хозяевами, некогда белую, а со временем ставшую грязновато-сероватой «копейку», но пускаюсь в путь не сразу. Закрываю глаза – и будто въявь вижу поздний вечер, вышедшую из иномарки женщину, кинувшегося к ней пацана с полузакрытым капюшоном лицом. Но особенно четко – отца. Насупив косматые брови, он покрикивает на убийцу, точно отчитывает не подготовившегося к экзамену студента.

– Ты только представь, какой у меня папаша, – обращаюсь к журчащей мотором, почтительно внимающей «копейке». – Душегубу втык дал…

Машинка слушает, не перебивая, а я пыжусь от гордости за отца.

Снова оказавшись дома, растягиваюсь на диване, закинув руки за голову и напрочь вырубив сознание. В черепушке черно и пусто.

Я жду Анну.

Через некоторое время щелкает замок, и всего меня от макушки до пяток заполняет сладкое волнение. Сейчас она снимет ботиночки, наденет тапки и появится в комнате. И едва она возникает в дверях – мой рот автоматически распяливает счастливая улыбка идиота.

Ужинаем вдвоем. Потом надеваю куртку и собираюсь в дорогу. Вот уже полтора года занимаюсь частным извозом. А если выражаться попросту, я – рядовой армии бомбил, колесящих по улицам нашего городка.

– Пожалуйста, будь осторожнее, – предупреждает Анна. – Хотя бы ради меня.

Около восьми вечера. День еще длится, еще сопротивляется угасанию, а в окнах уже горит свет, у машин включены фары.

Вывожу застоявшуюся «копейку» и отправляюсь на поиски пассажиров. При этом посторонние мыслишки так и шмыгают, так и суматошатся в моей праздной башке. Особенно выделяются две из них, здоровущие и нахальные. Одна: «Пожалуй, надо бы заняться теми, кому была выгодна смерть Стеллы». Другая: «А на фига? Пускай убийство Стелки и отца менты расследуют, им по долгу службы положено».

«Ладно, – решаю я, – сделаю парочку телодвижений – для очистки совести, и закончу».

* * *

На другой день нахожу в записной книжке номер мобильника Алеши – журналиста местной газеты «Пульс мегаполиса».

– Не посетить ли нам с тобой «Три кружки»? Пиво и закуска за мной.

– Кто бы возражал. Только давай попозже, ближе к ночи…

Неумолимо коловращение матушки-земли!

Вжик – промелькнуло чистое холодноватое утро с кучерявыми дымчато-белыми облачками, купающимися в сияющем небе, вжик – унесся в небытие прохладный денек с серо-синими тучами, висящими, как мешочки тумана.

И вот уже осенний мрак заглядывает в большие окна пивбара, в котором мы не раз сиживали с Акулычем.

– Я не фанат пива, – говорит Алеша. – Предпочитаю хорошее вино. Но рядом с тобой грех не выпить. Лично я снял бы такой ролик. Ты, как сейчас, сидишь за столом и молча тянешь из кружки. И никакого сопроводительного текста. Более действенной рекламы пива просто не представляю… Извини, я, наверное, не в меру игрив, а ситуация явно не та. Сочувствую твоему горю. Почему-то кажется, что наше свидание связано с ним напрямую.

– Угадал. Тебе наверняка известно, что вместе с моим отцом была убита владелица фирмы «Белый аист» по имени Стелла. Нет ли у тебя о ней каких-нибудь сведений?

Алеша отпивает из кружки. Чем-то он напоминает мне светлого отрока Алешу Карамазова, умненького праведника, который знает мерзкую изнанку жизни, но остается чистым.

– Имеется одна информашка, – задумчиво произносит он. – Естественно, как она ко мне залетела, об этом тебе знать не обязательно. Да я и сам уже не помню. Касается она человека, по фамилии Завадский. В определенной среде его именуют Конем, и эту кличку он заслужил целиком и полностью. Потому что этот Конь был не только образцовым мышиным жеребчиком, но и лихим скакуном в бизнесе. В те времена, когда на Руси пирамид было больше, чем в древнем Египте, он построил собственную незатейливую пирамидку, которая в 98-м году благополучно развалилась. Обманутые вкладчики митинговали, писали петиции, на Коня даже завели уголовное дело, но он куда-то срочно запропастился. Потом ситуация как по волшебству сама собой разрулилась и рассосалась.

А лет через пять или шесть Конь вновь объявился в нашем городишке и основал фирму «Белый аист» – оптовая торговля пинетками, распашонками, колготками и прочим детским бельишком. Но этим деятельность «Аиста» не ограничивалась. Фирмочка понаставила в разных местах мегаполиса игровые автоматы, собирая дань с любителей легких бабок. Конь и упомянутая тобой мадам были и компаньонами, и любовниками. «Белый аист» они учредили на паях. А через некоторое время Конь неожиданно отказался от процветающей фирмы и отошел в сторонку.

– Добровольно?

– Ходили слухи, что Стеллочка наняла ребят, которые постепенно Коня споили. И он, будучи в нетвердом уме и неясной памяти, подмахнул нужные документы. В результате она стала полноправной хозяйкой «Белого аиста». Потом Конь – всеми возможными способами – пытался отнятое вернуть, но не добился ничего, даже не выбил отступное, как утешительный приз, чтобы не чувствовать себя последним лохом. Обули его по полной программе.

– Стало быть, у Коня были основания отправить свою подельницу к богу в рай. Или к черту в пекло. Однако эта дамочка была дьявольски хитра, если прожженного мошенника сумела переиграть.

Алеша разводит руками:

– Женщина…

Через полчаса выходим в темноту.

– Желаю удачи. – Алеша крепко жмет мою ладонь и растворяется среди прохожих.

А мне на миг приходит мысль, что есть люди, для которых главная часть их жизни – ночная. Днем они существуют как бы механически, по инерции, и только ночью начинают жить, лихорадочно и странно. Таков Алеша. Его мир – громадный город, точно кровью пропитанный опасностью, огнями и мглой.

Топаю к трамвайной остановке. «А я – другой, – говорю себе и улыбаюсь, представляя, как отворю дверь нашей квартиры и увижу Анну, – я – домашний. Я – дневной».

* * *

Подъезд дома, в котором обитает Конь, более-менее прибран – если не считать разбитых почтовых ящиков да валяющихся на полу полузатоптанных цветных листовок.

Вместительный – и тоже опрятный – грузовой лифт поднимает меня на последний, шестнадцатый этаж, вряд ли чем-то отличающийся от остальных. Такой же унылый и казарменный. Но здесь, под самой крышей, кажется, что в этих квартирах живут некие особые лихие люди, готовые ютиться в тесном закутке, где заканчивается лестница и начинается небо.

Нажимаю кнопочку звонка. За дверью в невидимой прихожей раздается квохчущий хохот, точно там веселятся рыжий и белый клоуны. После долгой паузы дверь отворяется, в проеме появляется Конь. Он не спрашивает: «Вам кого?», просто глядит тяжело и выжидающе. Его глаза похожи на зацветшие чем-то красным болотца. Крупный, с большой головой и сивыми волосами – точь-в-точь голливудский актер 50-х годов, в почернелой от грязи футболке и засаленных шароварах. Опухшая с перепоя физия хранит последние остатки мужественной красоты. Почти невозможно представить, что слабая женщина сумела сокрушить такое могучее животное.

Вытаскиваю из пакета бутылку водки. Мертвые зенки Коня оживают, в них вспыхивает звериный огонь. Он молча сторонится и пропускает меня на кухню, напоминающую декорацию фильма об алкашах. Выставляю бутылку на стол. Конь без лишних слов режет даже на вид черствый ломоть ржаного хлеба, открывает банку с сайрой. Кружку с потешным рисунком – пляшущие на поляне зайцы – благородно отдает мне, сам довольствуется выщербленной чашкой с отбитой ручкой.

Влив в горло сорокоградусную (вижу, как судорожно ходит его кадык), жадно, ненасытно закуривает сигарету. В расслабившемся лице появляются спокойствие и довольство. Спрашивает:

– Ты кто?

Популярно объясняю. Уяснил Конь, кто я такой, нет ли, но внезапно он выдает обличительную речь:

– Есть такая сказка у Пушкина, «Руслан и Людмила». Главный злодей в ней – карлик Черномор, который обштопал брата-богатыря и башку ему снес волшебным мечом. Вот и меня, здоровенного дурня, как лоха развела мелкая тварь. Я мог ее на одну ладонь положить, другой прихлопнуть – р-р-раз! – и только лужица грязи останется. Но в цивилизованном государстве убийство преследуется по закону. А то, что она со мной сотворила, ненаказуемо… А? Справедливо это?.. Нет. Но Бог покарал ее руками своих земных рабов… – И слезы наворачиваются на мертвые моргалки Коня.

До чего все пьянчуги на одну колодку. Был мужик циничный, хваткий, пройдошливый, а запил – стал философствовать.

Но Конь оставляет высокопарный тон и заявляет вполне буднично:

– Менты норовили повесить убийство на меня. Ломали и так, и эдак. А вот хрен им. Стеллушку я не убивал. Алиби у меня.

– Кто же мог желать ее смерти?

Он прополаскивает горло очередной порцией водки, закуривает новую сигарету. Мигалки уже не болотные, а кроваво-красные.

– Это и менты у меня выспрашивали. Да у такой бабы врагов всегда во – выше крыши… Конкуренты – раз. Те, кого она кинула, как меня, – два… Тут целый список, замаешься считать. Сразу говорю, никого не знаю, но уверен – полно. Теперь возьми ее личную жизнь. Жила без мужа, растила дочку. Хотя, по-настоящему, воспитывала девчонку бабка. Шустрая была старушка. Ну а потом она ласты склеила, и девка как бы осталась сиротой при живой матери: Стеллка с утра до ночи на работе пропадала. Трудоголик. Чего-чего, а этого у нее не отнять. На личную жизнь времени не было, спала, с кем придется. Как Клеопатра. С одними вроде по любви, с другими – для дела. Была у нее пара-тройка официальных сожителей, типа меня, и куча одноразовых любовников. Могли из ревности ухлопать, не исключено…

Достаю вторую поллитровку. Конь глядит на нее задумчиво и печально. Разливаю, ободряюще улыбаясь, как торговец, дожимающий колеблющегося покупателя. С выражением обиды и внутренней боли он одним махом, точно уголь в топку паровоза, закидывает в себя горькую. Сминает жеваный окурок в пепельнице, смастаченной из гильзы снаряда, снова закуривает. Его точно дымящееся лицо становится отстраненным, нездешним.

– А может, это «заборские» за тебя отомстили? – я блефую, интуитивно чувствуя, что если не в «яблочко» попаду, то где-то около.

– Ты о чем? – выныривает из небытия Конь. Язык его заплетается, глаза окончательно тухнут. – Не, с «заборскими» у меня были не те отношения. Я не бандит. Я и крови боюсь. Они меня не любили. Крышевали только, бабло стригли. Обдирали по полной. А когда такое со мной такое случилось, хотя б одна зараза помогла…

– А ты к ним обращался?

Но Конь продолжает свой монолог, словно не слышал вопроса:

– Между прочим, Стеллку могла угробить дочурка ее, Юлька. Мамаша для нее чужой человек. Совсем чужой. Девка связалась с наркоманами. А это те еще отморозки. Ничего святого. Вот кто преспокойненько мог Стеллочку, звездочку мою, завалить. Небось после ее смерти Юлечке-паршивке нехило отломилось…

Внезапно он стискивает руками голову и так сидит не шевелясь. По его щекам ползут слезинки. Встаю и выхожу не простившись.

К вечеру зарядил холодный занудный дождь. Он колотится в стекла, как поддатый супружник в дверь собственной квартиры: «Мань, ну, пожалуйста, впусти, я больше никогда, честное слово!..»

Сижу на кухне, таращусь в мокрую тьму за окном и набираю на мобиле номер Юли, дочки погибшей Стеллы.

– Алло, – раздается в трубке ее голос, слегка гнусавый и отстраненный, таким обычно наделены девушки из справочного.

Представляюсь и говорю, что хотел бы встретиться.

– Зачем? – удивляется она.

Продолжаю настаивать. И она сдается. Голос становится безразличным, вялым, точно звеневшее в нем железо растворилось, осталась ржавая жижа.

Договариваемся на завтра.

* * *

Автор

В жизни Кима она появилась как порождение ночи. Она была строптива и независима, обожала скорость – и ему приходилось сломя голову гонять по ночному пустынному городу, хотя сам он никогда неоправданно не рисковал. Вытаскивала его на выступления рок-групп, и он, стоя среди сотрясавшейся, истошно горланившей толпы, недоумевал, чего они беснуются? Но, стиснув зубы, выдерживал почти три часа этого безумия. Мало того, изумляясь себе самому, усаживал ее на свою шею, крепко схватив за полноватые детские ноги в кроссовках и изнывая от сладострастного волнения, а она елозила попкой по его шее и плечам, вопила и размахивала руками.

Она тащила его на студенческие тусовки, где непрерывно курили, пили дешевое пиво, трепались на малопонятном молодежном сленге, матерились, целовались взасос и совокуплялись в темных углах.

Между ними была не такая уж фантастическая разница в возрасте: четырнадцать лет, а казалось, что пропасть. Он был успешным бизнесменом, беспощадным, холодным, сметающим все на своем пути, а она безалаберной девчонкой, живущей своей неуправляемой жизнью.

В постели она в подметки не годилась его прежним любовницам – а их у него было немало. Но они ему надоедали, а она – нет. Должно быть, потому что вечно боялся ее потерять. Всякий раз, когда она уходила от него, закинув за плечо огромную, набитую девчачьим барахлом, учебниками и тетрадками красную матерчатую сумку, он испытывал гнетущий страх. Ему казалось, что она не вернется.

Ревновал бешено. К каждому пацаненку, с которым она заговаривала, – а она любила болтать о разных разностях, покуривая где-нибудь на лестнице.

– Я – кошка, которая гуляет сама по себе, – то и дело повторяла она.

Эти слова бесили его – и точно многожильным канатом привязывали к ней.

Она с удовольствием принимала от него дорогие перстеньки и браслеты – как женщина, которой нравятся сверкающие побрякушки, – но не носила. Одеваться предпочитала в маечки, свитера и рэперские штаны. Он предлагал ей переселиться в его просторную трехкомнатную квартиру – отказалась. Как жила в университетском общежитии, так и продолжала: там было комфортно ее душе. Иногда по прихоти навещала Кима и оставалась на ночь.

Ким не собирался жениться на ней, это было бы безумием. Он наметил вступить в брак годам к сорока, когда окончательно встанет на ноги. И почти осязаемо представлял будущую жену, элегантную, говорящую по-английски, а в идеале и по-французски. Но оторваться не мог…

И все-таки эта девчонка по прозвищу Ежик ушла от него. Просто взяла и не явилась вечером. Он позвонил ей на сотовый. Ответила, что между ними все кончено, и, если он пожелает, она вернет все подарки.

Тварь, тварь, тварь! Ким выбежал на лоджию, надел перчатки и изо всех сил, до изнеможения, принялся лупить по боксерской груше, а та как живая раскачивалась и трепетала.

До десяти вечера он пил и орал, называя ее самыми похабными словами, но боль не отпускала. Потом вывел свой джип и помчался по городу. Машин почти не было, и он летел, не ощущая скорости. Время от времени в дальнем свете фар мельтешили фигурки перебегавших улицу людей. «Точно кролики», – думал он с презрительной и злой усмешкой и несся дальше, и ночь мелькала перед его суженными глазами суматохой цветных огней…

Около полуночи на одной из окраинных улиц он замечает сутуленькую семенящую фигурку, и в голове его рождается злобная и забавная мыслишка. Поглядев по сторонам и убедившись, что других прохожих нет, заезжает на тротуар. Потушив фары, настигает мужичка, снова включает ближний свет и бампером джипа легонько толкает человечка. «Сейчас побегаешь, крыска», – цедит сквозь зубы, гоня убогого мужичонку впереди себя…

… Подгонявшие его толчки прекращаются; громада джипа проносится мимо. Ноги Муси мелко дрожат. Ему и обидно, и горько, и остатки гордости болят в нем. И в то же время ощущение счастья – жив! – пронизывает его от макушки до пят. Теперь он спешит изо всех сил, стараясь слиться с мраком, исчезнуть, раствориться…

И успокаивается лишь тогда, когда вахтерша, беззлобно ворча, отворяет дверь, и он оказывается в привычном, пустом, тускло озаренном вестибюле общежития. В преддверии рая. Рай – это его комнатка, где можно укрыться с головой теплым одеялом, повернуться на бок и тотчас нырнуть в сон, чтобы утром проснуться и увидеть свою руку, мокрую от сонной слюны.

Поднявшись на второй этаж, Муся отворяет дверь, и электрический свет из коридора на миг озаряет его холостяцкое жилье: две кровати, стол, стулья, тумбочки, холодильник, телевизор.

Веня, сосед по комнате, спит, всхрапывая, уткнувшись носом в стену.

Муся раздевается, аккуратно на ощупь развешивает одежду, ложится на свою кровать, заворачивается с головой в одеяло – и вдруг плачет навзрыд.

– Эй, кто еще там? – раздается встревоженный голос очнувшегося Вени. – Муська, ты, что ли?.. Ты чего?

Муся под одеялом корчится от рыданий и не отвечает.

* * *

Королек

В полвторого паркую «копейку» возле дома, в котором проживает Юля. Здание девятиэтажное, кирпичное, с белыми вставками, возведенное в конце прошлого века для нарождающейся российской буржуазии: мелких бандитов, торговцев и т. д. Архитектура примитивная, но с претензией на элитарность. Неподалеку – главный вход в ЦПКиО, смастаченный в жизнеутверждающем духе сталинской эпохи.

Вестибюль просторный и чистый – прямая противоположность подъезду моего теперешнего дома. Почтовые ящики как новенькие. Лифт бесшумный и аккуратненький. Двери – одна в одну – дорогие и солидные.

Дочка Стеллы явно не в стиле здания.

Длинная, худая, черноволосая. Лицо, возможно, красивое, а, возможно, и нет – не понять. Ощущение штамповки, будто где-то уже видал тысячу раз, только не припомнишь, где: на улице, в забегаловке или в магазине? А глаза необычные: безжизненные, как у Коня. Только у того от алкоголя, а у этой от наркоты. Движения замедленные и вялые.

В квартиру впускает неохотно. Вхожу – и попадаю в звенящую пустоту и бесхозность. Точно отсюда выезжают или только что въехали. Когда иду по паркету, кажется, что вот-вот раздастся гулкое эхо моих шагов.

Парадокс: мамаша вкалывала ради бабла, мухлевала, подличала, споила партнера по бизнесу, вкладывала деньгу в квартиру, мебель, шикарные вещи, а дочь-наркоманка спускает все до последнего.

Дорогие обои (узор – нечто этакое, древнеримское) сплошняком усеяны заумными и матерными надписями, срамными рисунками, кое-где прожжены сигаретами. Похоже, хозяева и гости здесь не скучают.

Посреди комнаты, в которой как будто еще осталась аура вынесенного имущества, одиноко царит огромный кожаный диван цвета кофе с молоком – ошметок былой роскоши. На нем возлежит Юлин сожитель в белой майке и спортивных штанах.

Пацан уставляет на меня равнодушные пустые глаза, огромные, черные, с черными подглазьями. Отвожу взгляд. Он лениво осклабляется.

– Может, на кухне побеседуем? – предлагаю Юлечке.

Она молча уводит меня на кухню. Здесь полный кавардак.

Извиняется:

– Мы тут с утра не прибирались.

Смутилась, уже достижение, значит, осталось хоть что-то женское.

Усаживаемся на табуретки – здесь их всего две.

– Спрашивайте. – Глядит на меня угасшими глазами, которые наверняка загораются в предчувствии дозы. – Только сразу предупреждаю: мне ничего не известно.

– А мне известно еще меньше.

– Слушайте, – внезапно говорит она, – зачем вам знать, кто убил вашего отца? Только не надо патетики и вранья. Я лично свою мать ненавидела. Так что мне ее нисколечко не жаль. Сдохла – туда и дорога. Мне и вспоминать ее не хочется.

– А отчего ненавидели – если, конечно, не секрет?

– А за что ее любить? Я ей на фиг была не нужна. Обуза. Вроде гири на ноге – как у зеков на смешных картинках. Они в полосатых робах, а на ноге – круглая здоровущая гиря… Когда мне было шестнадцать, один из Стеллиных любовников – Аркадий – меня изнасиловал. Напоил и… Я рассказала Стелле, ревела как ненормальная, даже с собой хотела покончить… Она его выгнала. Грозила, что посадит, а потом забыла. Не до меня ей было. Бабло шинковала. После Аркадия – чтоб он сдох, падла, каждый день об этом Бога молю! – моя жизнь и пошла наперекосяк… – она произносит эти слова устало, заученно, точно ей уже надоело проклинать насильника.

Задавая дипломатичные вопросы, выясняю, что все имущество Стеллы, включая «Белый аист», достанутся Юле. Стеллин зам – пацан лет тридцати, смазливый и верткий – уже подкатывался к ней, обещал, что купит «Аист» за приличные башли. Юля вроде согласна, потому что и сама она, и ее сожитель к управлению компанией непригодны.

Представляю, что Юлечка и ее глазастый дружок сделают с немереными деньжищами, когда вступят в права наследства и продадут коттедж и фирму!

– А не мог этот самый зам твою маманю заказать?

– Да вы что! Он педик. Мухи не обидит. К тому же за моей матерью он был как за каменной стеной. Какой резон ее грохать?

– Не сведешь меня с этим хлопчиком?

– А зачем? – недоумевает она.

– Так он, небось, знает всех недругов твоей мамаши.

– Может, и знает, но наверняка не назовет. Мать говорила, что он очень хитрый и скрытный.

Ну, если сама Стеллочка была о своем заместителе такого мнения, мне с ним общаться бесполезно.

Сваливаю.

Минуя комнату, натыкаюсь на черный насмешливый взгляд наркомана и выбираюсь на улицу, чувствуя, что наколот на этот взгляд, точно бабочка на иглу.

На улице – маленький сбой в программе сентябрьской природы – валит крупный мокрый снег. Пластиночки холода и белизны тают, едва долетев до земли. Резкие порывы ветра гонят по асфальту и плитке осыпавшиеся листья, желтовато-зеленые, как старые огурцы, бурые, красноватые, и те бегут, будто живые.

Сорвавшийся с дерева листок, точно лезвием бритвы полоснув по моему левому виску, уносится вдаль.

Залезаю в «копейку» и задумываюсь. Похоже, я уперся башкой в стенку. Некуда шагать, некому вопросы задавать. Ну и чудненько. Отныне с полным правом могу прекращать свое доморощенное расследование.

В сумерках отправляюсь на «бомбометание» – так я проказливо называю свой незаконный частный извоз.

Это время – с девяти до часу ночи – мне особенно по душе. Улицы мало-помалу пустеют, гаишники испаряются, «как сон, как утренний туман», чаще попадаются голосующие. В эти часы я иногда выслушиваю фантастические признания пассажиров. Кто-то из них под хмельком, кто-то вполне трезв, но объединяет этих людей что-то лихорадочное, ночное, точно их суть, глубоко спрятанная днем, выворачивается наружу.

Вот и сегодня торможу, подчиняясь поднятой руке, и подаю «копейку» к обочине. В кабину заглядывает то ли деваха, то ли пацан, сразу не разберешь. Лицо едва различимо под накинутым на голову капюшоном.

– В «Жар-птицу», – голос девчачий, резкий и повелительный.

Приглашаю садиться – и застопорившаяся на минутку темень, в которой недавно отпорхали последние снежинки, снова движется мне навстречу.

– Однако поздненько вы в ресторан собрались.

– Мне только одного человека повидать, – отвечает барышня, восседая на заднем сиденье и представляя собой нечто неясное и загадочное.

Причаливаем к ресторану. Над его дверью, венчая собой подсвеченное, выведенное кудрявыми буквами название, сверкает разноцветная крылатая и хвостатая птичка.

– У меня к вам небольшая просьба, – внезапно подает голос пассажирка. – Сыграйте роль моего бойфренда. Не бойтесь, много от вас не потребуется, нужно просто сидеть и молчать. За хлопоты я заплачу. Согласны?

Почему бы и нет? Хоть какое-то развлечение в моей постной жизненке.

Заваливаемся в ресторан. Сдаем одежду бессловесному гардеробщику. Моя таинственная спутница оказывается девчуркой лет примерно двадцати. Невысокая, мне под подбородок, внешность вполне заурядная: короткие, как у пацана, темные волосы, широковатое скуластое лицо, в котором неуловимо проглядывает что-то восточное. Глаза узкие, бледно-карие радужки обведены янтарным ободком. Короткий толстоватый нос. Ротик маленький и твердый. Профиль – из-за скошенного назад небольшого плоского лба и коротковатого вялого подбородка – напоминает кошачий. Рядовая пацанка, на «Мисс мира» откровенно не тянет.

Но есть в этой золушке нечто такое, что выделяет ее из толпы. Пожалуй, уверенность и независимость принцессы.

Зал наполовину пуст. Мы с девчонкой движемся к столику, за которым в одиночестве кукует холеный шатенистый красавец в серо-стального цвета, с иголочки костюме. Ворот голубоватой рубашки расстегнут на мощной шее. По виду то ли делец, то ли политик, нынче их друг от друга не отличить.

Присаживаемся.

– Однако ты припозднилась, – не глядя на меня, цедит парень.

– Задержалась, – с вызовом отвечает деваха. – Познакомься, – и кивает в мою сторону.

– На кой хрен он мне, – косоротится парень. – Впрочем, хорош. Фактура. Рост. И даже импозантная седина. В этом типе что-то есть.

Признаться, сценка перестает меня забавлять. Как понимаю, из ревности паренек решил передо мной повыделываться. Не на того напал, дурачок.

– А перстенек у тебя недурен, – заявляю пацану. – Здоровущий изумруд, да еще в золоте. Впечатляет.

– Не понял, – широко улыбается он, демонстрируя превосходные зубы. – Оно еще и разговаривает?

– А изумруд-то не настоящий, – продолжаю невозмутимо.

– Он что, вольтанутый? Или поддал для храбрости? – Пацан продолжает обращаться к девахе, принципиально меня не замечая, но его холодные глаза расширяет ярость.

– Сам посуди, – не унимаюсь я. – Напялил на палец зеленый прозрачный кирпич, почти не ограненный, – неужто всерьез надеешься всех убедить, что это натуральный камень? Не смеши народ. Наверняка дешевая стекляшка. И золото поддельное, крашеная железяка.

Побелевшие губы парня сжимаются в тонкую линию.

– Да я его со всеми потрохами куплю за один этот перстень, – сообщает девчонке, опять-таки имея в виду меня.

– Не продаюсь. А вот такие, как ты, продаются. И с удовольствием.

Из хлопчика уже валит дым, как из преющего валенка. В таких случаях ребята попроще коротко и однозначно предлагают: «Пойдем, выйдем?», и на свежем воздухе принимаются начищать друг другу табло, чтобы эффектнее блестело. Но этот парнишка им не чета. Бизнесмен, элита. До примитивного мордобоя не опускается.

– Передай этому… – заявляет он, сжав кулаки и играя желваками, – что за такие слова я по стенке размазываю.

– А ты не мне, ты ему это скажи. Прямо в лицо. Ты же настоящий мачо, – насмешливо бросает барышня, должно быть, вовсю наслаждаясь маленькой комедией. – Или боишься?

Парень сверкает глазенками, раздувает ноздренки, скрипит зубками, но сойтись со мной в ближнем бою не рискует. Понимает: чревато.

«Все, малышка, – обращаюсь мысленно к девчоночке, – устроил я маленькое представление, порадовал тебя, и довольно».

И говорю ей – уже вслух:

– Может, хватит придуряться? Надоело изображать твоего хахаля, даже за бабки. Играем в открытую. Познакомились мы совсем недавно, примерно полчаса назад, я просто подвез тебя до «Жар-птицы». Слушай, а ведь на моем месте спокойно мог оказаться дряхлый старичок. Он тоже бы исполнял роль твоего бойфренда?

Бизнесмен ошеломленно пялится на нас (зрачки его ходят вправо-влево, как у кошки на часиках с гирьками, в детстве висели у меня такие на стене), потом принимается бешено хохотать.

Гневно и обиженно сверкнув раскосыми монгольскими, девчушка резко встает, забрасывает за плечо алую сумищу и устремляется к выходу, шустро перебирая ножонками в кроссовках.

Красавчик тотчас обрывает смех и вскакивает, намереваясь кинуться за ней, но под моим ироничным взглядом плюхается на место. И нехотя, будто через силу признается, посмотрев исподлобья и тотчас отведя глаза:

– Эта дрянь меня бросила… Еле уломал встретиться здесь.

– Здорово она тебя охомутала, – говорю я. – Причем взяла именно тем, что ничуть тобой не дорожит. Пойми, эта девочка не для тебя. Вы из разных стай. Ей нужен тусовочный мальчонка, такой же отвязный, как она сама.

Парень хлопает рюмашку коньяка и мрачно цедит, уставившись в стол, словно разговаривает сам с собой:

– Надо было сказать ей: «Катись, не нужна ты мне, сопля стервозная. Да в тебе, кроме выпендрежа, ни фига нет». И был бы я на коне. Победителем. А теперь остается только ждать. Ничего, спокойно выдержу паузу. Она – девка поперешная, сама позвонит. Уверен. Встретимся, переспим. Вот тогда-то я с ней и порву – разом! И не будет у меня этого комплекса поражения.

Я неопределенно пожимаю плечами и покидаю фальшивый ресторанный уют.

А он остается, угрюмо сгорбившись, лощеный зверь, самоуверенный и жестокий. К таким лично я никогда не испытывал особо нежных чувств, но и этому зверю дано любить и страдать.

Автор

Небрежно рассчитавшись с официантом, Ким выходит из зала, получает в гардеробе пальто и накидывает на плечи. На улице возле ресторана среди других иномарок поблескивает черная глыба – его джип.

Ким спускается по ступенькам крыльца и делает три или четыре шага в сторону своей машины. Из мрака выныривает малорослый парень. Ким лишь успевает заметить блестящие из-под капюшона глаза – в следующую секунду живот пронизывает нестерпимая боль, и других ударов он уже не ощущает… Опустившись на колени, бессмысленно смотрит на убийцу и валится вбок, на палые влажные листья…

* * *

О смерти Кима Ежик узнала от приятеля, веселого, вечно сосущего пиво пацана. Он и об убийстве сообщил с широкой шутовской улыбкой: твоего-то бывшего зарезали, как барана. И удивился, заметив, что она побледнела.

Она проревела часа два, лежа ничком на своей кроватке в общаге.

Отчего? Бог весть. Любви к Киму она особой не испытывала, и слезы ее были, скорее всего, бабьей жалостью, не более.

Она так и останется кошкой, которая гуляет сама по себе, любит ночные бессонные разговоры по душам, курево, пиво и рок. Но в эти два часа Ежик была несчастна как девчонка, потерявшая любимого.

* * *

Королек

Вчера получил привет от ментовки.

В поте лица зарабатывая бабло, я вез в «копейке» очередного пассажира – егозливого золотозубого мужика с явно уголовной внешностью – и тут мою ягодицу принялся массировать мобильник, отчаянно вибрируя и зуммеря. Я достал электронного шалуна, поднес к уху – и знакомый опер (тот, что схож с Сергеем Есениным) промурлыкал густым медоточивым баритоном: «Завтра заедь ко мне. Пошептаться надо…»

В «есенинском» кабинете, где я ни разу не бывал, царит почти женская опрятность. Сейф увенчан горшочком с зеленью. Вспоминаю свои кабинеты в бытность мою следаком прокуратуры, а позже опером. Вот уж чем-чем, а аккуратностью они явно не блистали.

На «Есенине» серый свитер, джинсы и запыленные туфли, и кажется он таким домашним, таким в доску своим, что у посетителя наверняка возникает сильное желание панибратски потрепать его по плечу (чего я, естественно, не делаю). Прежде его охристые волосы были мило острижены ежиком. Сейчас прическа пышнее, и пробор посредине. Парень откровенно подчеркивает, что он двойник неприкаянного гения, родившегося в Рязани и удавившегося в Питере.

Помимо «Есенина» в помещении обнаруживается еще один персонаж, в меру упитанный, с простецкой круглой мордахой. Но уж очень он блеклый, будто слеплен из песка или сильно присыпан пылью. Замечаешь его не сразу и забываешь тут же.

При виде меня «Есенин» открыто улыбается и по-дружески – через стол – протягивает руку.

– Ну, ты даешь. Все-таки затесался в убийство.

– Ты о чем?

– Не прикидывайся, все равно не поверю. Или точно не в курсе? – Опер недоверчиво вглядывается в меня. – Тогда позвольте напомнить. В субботу, 27-го сентября, около двадцати одного часа ты прикатил с некой девчонкой в ресторан «Жар-птица». Вы подсели к столику, за которым уже находился… некий мужчина. Какое-то время базарили втроем, потом девушка смоталась, а вы с мужиком остались. А вскоре и ты отчалил… Не пытайся отвертеться, это следует из показаний официанта. Мы тебя вычислили, милашка.

– Погоди, не понял. Так кого прикончили-то?

– А ты что, криминальные новости не смотришь, приятель?

– В последнее время – нет. Осточертело. Точно на фронте.

– Шлепнули мужика, с которым ты так шутливо балаболил. Кимом его зовут. Вот этого Кима и шлепнули. Где-то через полчаса после твоего ухода он покинул «Жар-птицу», и на улице возле своего джипа «гранд чероки» был зарэзан на шашлык… Давай, выкладывай все, что знаешь.

– Да мне, собственно, и выкладывать-то нечего…

Подробно повествую о том, что было в тот вечер, стараясь не упустить ни одной детали.

– Похоже, так оно и было, – скучнеет «Есенин». – Твои слова в точности совпадают с показаниями этой девахи. Она на тебя и вывела. Прозвище у нее забавное: Ежик. Стерва, скажу тебе, первостатейная. Так ты действительно ее в тот вечер впервые увидел? – и моргалки оперативника вцепляются в меня двумя блекло-голубыми капканчиками.

– Можешь не сомневаться.

– И жертву тоже прежде не знал?

– Если хочешь, поклянусь и перекрещусь.

«Есенин» ухмыляется:

– Мы же с тобой взрослые люди, Королек. Нынче побожиться и соврать – раз плюнуть. А теперь я скажу тебе одно словечко. А ты слушай. Порешил твоего отца и этого бедолагу один и тот же человечек.

– А это откуда известно?

– Почерк одинаковый. Эксперт (которому лично я верю беспрекословно) утверждает: процентов девяносто за то, что убийца – один и тот же. Кстати, я бы, приятель, тебя заподозрил, честное пионерское. Ты тип сомнительный. Мутный. Как ни преступление – ты где-то рядышком ошиваешься… Шучу, – он хитровато, неискренно смеется, демонстрируя переливы своего баритона. – Но, по словам очевидцев, душегуб – мелкий парнишечка или девчоночка в накинутом на голову капюшоне.

– Погоди, когда я вышел из «Жар-птицы», какой-то пацан действительно ошивался возле машин.

– Во. Уже интересно. А это случайно не Ежик была? А что – выскочила из «Жар-птицы», подождала своего хахаля и порезала на ремешки.

– Ручаться не могу… И все же, наверное, не она. Иначе бы я сразу о ней подумал, как только заметил. К тому же, какой у нее был мотив? Это Ким за ней бегал, а не она за ним.

– Похоже на то, – соглашается опер. – Кстати, о покойнике. В туманной юности увлекался велоспортом. В суперзвезды не вышел, закончил карьеру перворазрядником. Потом переключился на бизнес – и сразу начало фартить. Стал хозяином аж трех магазинчиков спорттоваров. Называются «Скорость». Понятно, к чему веду? Тебе, небось, не терпится отыскать убийцу отца. Вот, намекаю. Найдешь того, кто замочил хозяина «Скорости», и убивец папаши в твоих руках.

Его баритон мягко обволакивает меня, а пальцы нетерпеливо выбивают дробь на столе. Откланиваюсь и ухожу, унося в памяти сердечную улыбку и холодный бирюзовый взгляд «Есенина».

Половина седьмого вечера. Тепло. Небо еще голубое, чистое, как стекло, лишь на востоке зависла парочка облачков, словно некто легонько, небрежно мазнул белым и пепельно-серым. В верхних окнах высотки электросваркой сверкает солнце. Рыжим огнем горит одинокое дерево. И такая в этом печаль, ребята!..

Автор

Когда за Корольком затворяется дверь, упитанный оперативник говорит, бегло глянув на «Есенина» маленькими светлыми глазками:

– Ты на что мужика толкаешь? Нас четко предупредили: не рассказывать Корольку про то, что убийца его отца и этого Кима – один и тот же. Парень, видать, рисковый, полезет в самое пекло.

– Акулычу собираешься меня заложить? – усмехается «Есенин», и голос его твердеет. – Включи мозги, приятель. Если Королек найдет душегуба, чего тут плохого-то? А? Сделает за бесплатно мою и твою работу, а нам галочка в отчете и благодарность начальства.

– А ты хитрый, – качает головой опер, и непонятного, чего в его голосе больше – восхищения или осуждения.

* * *

Королек

Нет, «Есенин», не стану я заниматься смертью Кима, как бы тебе этого не хотелось. Хотя, признаюсь, и мучился, и размышлял: какой-то замшелый тягостный долг требовал, чтобы я нашел убийцу отца.

Казалось бы, зачем? Как ни крути, мы были чужими людьми. И я совсем не хотел мстить за него. Но смутные разноречивые чувства разрывали меня на части, изводили, заставляли сомневаться и страдать. Я раскачивался, как тополек на ветру.

Это не были великолепные мучения Гамлета – куда мне до него! К тому же принц боготворил своего отца, датского короля, а мой родитель вызывал у меня негативную гамму чувств – от ненависти до полного безразличия (лишь незадолго до его гибели во мне пробудилась жалость к нему). Но терзался я так, точно обязан был – если не последний подлец – свершить возмездие.

Все решил звонок бывшего моего клиента.

Лет восемь назад, будучи частным сыщиком, я выслеживал его молодую жену, закрутившую роман с флейтистом из оперного. Года четыре спустя он опять попросил узнать, не ходит ли его юная подруга налево, чем до глубины души меня изумил. «Она что, продолжает вам изменять?» – «О, нет, – заявил мужичок, – с той я развелся… Видите ли… Теперь у меня схожие проблемы с новой супругой».

В то время я ишачил в ментовке, но, поддавшись на его уговоры, занялся частным сыском. И обнаружил, что и эта дамочка делает из мужика лося или марала (кому что больше нравится), украшая его плешивую башку костными выростами, именуемыми рогами.

Теперь он потревожил меня в третий раз.

Вопросов я уже не задавал. Было ясно, что речь идет о новой избраннице несчастного рогоносца, конечно же, свеженькой и пригожей. У этого вечного мужа откровенно свинтило мозги, и кроме аппетитных девчонок в качестве супруги он уже никого не представлял.

Не хотелось заниматься его идиотскими проблемами, но отцветающий проказник опять меня уломал. Да и деньги были не лишними.

К тому же это был замечательный повод – и я облегченно задвинул дело об убийстве отца в дальний темный угол моей души. Я обманывал сам себя, дескать, два дела мне не потянуть, вздыхал с лицемерным огорчением, но все мое существо раздувало ликующее ощущение свободы!

5-е октября. Воскресенье. Ливень.

Я, как иголка за ниткой, следую за темно-синим «пежо», и так, один за другим, въезжаем во двор, образованный блочными многоэтажками.

Элегантное французское авто припарковывается возле мусорных баков, я останавливаюсь неподалеку. Подопечная выскакивает из машины, накинув на голову капюшон антрацитово блестящей курточки и, мелькая ножонками в черных брючках, бежит в подъезд.

Принимаюсь ждать, добросовестно и безмятежно. Работа такая. Дождь молотит по кабине, прихотливо струится по стеклам. Впечатление, будто я в аквариуме. Мысли втекают в мозги тягучие и невеселые.

Наконец, часа этак через полтора, сквозь потоки воды вижу ее – мчится, огибая лужи, но не к своей роскошной тачке, а к моей скромной «копейке». И стучит в стекло.

Отворяю дверцу. Подопечная небрежно плюхается на сиденье (в кабине тотчас становится душно от запаха воды и парфюма) и говорит:

– Привет, сыч.

Вцепляюсь в руль так, что больно ладоням. Такого провала у меня еще не случалось.

– Чего молчишь? – Она сбрасывает с головы мокрый капюшон, достает пачку «кэмела», щелкает зажигалкой, затягивается, выдыхает дым.

Хоть я и бросил курить лет примерно десять назад, но тревожащий запах табака вызывает у меня нешуточные позывы сунуть в рот сигарету, а от этого я просто бешенею. Кроме того, не переношу курящих баб. Стискиваю зубы и застываю в нерушимом безмолвии.

– Я тебя вычислила, сыч, – голосок хрустальный, с чуточной трещинкой, и произносит она слова с эффектным пренебрежением, понтом, насмотрелась голливудских боевиков. – Я догадывалась, что мой благоверный непременно наймет кого-нибудь следить за мной и сразу приметила, как ты пристроился за моим дорогим «пижончиком». Что делать будем, красавчик?

Не выдавливаю ни звука.

– Понятно. Продолжаем в молчанку играть. О’кей. Согласна. Теперь ты знаешь, где живет мой любовник. Можешь доложить своему нанимателю и сунуть в карман причитающиеся бабки. Я не против… Погляди на меня, сыч.

Гляжу.

Ничего не скажешь, куколка. Личико пухлявое, глазки большие, умные, хотя и не слишком добрые, четко вырезанные губки в вишневой помаде.

– А теперь ответь по совести: могут быть у меня нежные чувства к этому старому козлу? Он просто купил меня, молодую артистку, чтобы хвастаться перед приятелями. А я продалась. Хотелось красивой жизни. Теперь у меня есть все, чего ни пожелаю, только счастья нет. Ты знаешь, что такое спать с мужчиной, от которого воротит? Это мука, сыч. Я нашла любимого человека – отдушину, глоток чистого воздуха. Но при этом, чистосердечно признаюсь, мне ужасно не хочется терять деньги дойной коровы – своего муженька. Ты вправе меня презирать, но я всего лишь слабая женщина. Что ж, заложи меня, если хватит совести… Пока, сыч.

Она игриво делает ручкой и вылезает из «копейки».

Включаю зажигание, потихоньку трогаю с места. Огибаю девятиэтажку, переломившуюся буквой Г, сворачиваю, качу вдоль подъездов, сворачиваю еще раз и бросаю якорь в укромном местечке у самой стены, среди деревьев, травы и шумящей воды, где машине стоять совсем не положено. В зеркальце заднего вида видна уходящая за горизонт дорога. Деревья, что растут вдоль нее, зелено-охристые, но изредка попадаются янтарно-ржавые или багровые.

Вскоре показывается «пежо».

Чуть помедлив, отправляюсь за ним, стараясь держаться на приличном расстоянии. Монотонно, как будто в полудремоте, работают «дворники», а я мысленно беседую с объектом наблюдения.

«Всем ты хороша, милая, но, как произнес когда-то один умный человек, твой, между прочим, коллега: «Не верю». Не такой ты профессионал, чтобы заметить слежку да еще в проливной дождь. А если так, значит, ты расколола своего старичка, то ли раздразнила, то ли приласкала, много ли ему надо. И бедняга признался, что нанял сыщика – узнать, с кем юная женушка папочке изменяет.

Потом, естественно, пожалел, что сболтнул лишнее, но мне сообщить о своей глупости постеснялся и таким образом меня подставил. Ты доподлинно знала: в одной из автомашин, припаркованных неподалеку от твоего «пежо», будет сидеть сыч, и стала действовать – надо заметить, смело и нестандартно.

Исполнила ты свою роль славненько, хотя чуточку переигрывала – все-таки далеко не звезда, смазливая, а таланта не густо. Но не учла малюсенькой детальки. Когда ты сняла капюшон, я заметил, что прическа у тебя волосок к волоску и учуял легкий запах лака. В этой девятиэтажке не любовник, а твоя личная парикмахерша проживает.

Твой расчет прост и гениален.

Я должен был клюнуть на твое покаянное признание. Ну а дальше – два варианта. Первый: я реву от умиления и жалости и напрочь отказываюсь от слежки. Второй: радостно объявляю клиенту, что отыскал место проживания твоего хахаля. После чего (с видом оскорбленной невинности) ты сообщаешь папику: «Это не хахаль, а парикмахерша. Противный сыч наклепал на меня». Конфуз – и я выбываю из игры.

А сейчас ты летишь под неиссякаемым ливнем и хохочешь, заливаешься надо мной, недотепой и простаком. И, не ведая того, везешь меня на хвосте к своему любовнику.

Ведь это к нему ты так лихо гонишь своего «пижончика»? Или я тебя не раскусил?..»

* * *

Через два дня предъявляю клиенту – в его коттедже – неопровержимые доказательства измены актрисули. Сообщаю ФИО ее любовника. Добыть эти данные не составило особого труда.

Мое сообщение он переносит стоически.

– Это мелочь – в сравнении с тем, что случилось. Видно судьба решила меня добить.

Его румяная мордашка печальна, и сам он, чистенький, ухоженный, как только что выкупанный и вытертый насухо карапуз, поник и пригорюнился. Так и кажется, что вот сейчас приложит ладошку к щеке и запричитает вроде несчастной бабы, покинутой подлым полюбовником. Даже голос обиженно и плаксиво дрожит. Кстати, голосина в этом маленьком немолодом человечке – дай боже. Густой, мощный начальственный баритон, который невероятным образом помещается в пухленьком тельце.

– А что такое? – спрашиваю.

Вместо ответа он ведет меня в свой кабинет. По дороге минуем комнату, пеструю от обилия произведений живописи и оттого напоминающую зальчик городской картинной галереи. Зато в кабинете – скромных размеров, забитом антикварными вещицами, точь-в-точь жилище пижона девятнадцатого века, какого-нибудь Евгения Онегина, – висят всего три небольшие картинки.

– Вот, – мужичок указывает пальчиком на одну из них, кисло улыбается. – Не признаете?

– Как же-с. «Незнакомка» знаменитого художника… Сурикова, если мне не изменяет девичья память.

– Перед вами этюд к картине Крамского «Неизвестная»! – торжественно провозглашает мужичок. – В мире – кроме самого полотна – известен этюд, которых хранится в частном собрании. В Праге. Представьте себе – в Пра-ге! Считается, что именно с него и была написана картина. Пражский этюд – это голова вульгарной дамочки. Специалисты до сих пор не могут понять, как из такой пошлой бабы Крамской умудрился создать прелестную и загадочную Неизвестную.

– А что тут особенного? Взял и нарисовал. Делов-то.

– Суждение абсолютного дилетанта, – укоряет он меня. – Уж поверьте, картина такого уровня создается очень долго и тщательно. И натурщица для нее подыскивается соответствующая, а не первая попавшаяся уличная девка. Возникает естественный вопрос: почему Крамской писал этюд с некрасивой плебейки, чтобы затем – уже на самой картине – ее облагородить? До сих пор ходят легенды об истинной таинственной модели художника.

– И каков ответ?

– Вот он! – мужик снова указывает на картинку. – Второй и – уверен! – последний этюд к «Неизвестной»! Эта женщина даже прекраснее той, что на гениальном полотне, не находите? По-моему, – тут он смущенно и тщеславно потупляется и чуть краснеет, – она слегка напоминает мою жену.

– Которую?

– Последнюю, разумеется! – обиженно заявляет он.

Так. Похоже, хлопчик уже позабыл, что именно эта, последняя женушка наставляет ему рожки.

– Но это так, к слову, – продолжает он. – Этюд я приобрел совершенно случайно. Представьте, его нет ни в одном каталоге! Никто понятия о нем не имеет! Я не хотел предавать гласности даже сам факт существования у меня работы Крамского – хотя бы потому, что мне абсолютно не нужна реклама: лишние проблемы и головная боль. Достаточно того, что я имел возможность каждый божий день любоваться этюдом, получать бесконечное эстетическое удовольствие и сознавать, что он принадлежит мне одному. А представляете, какой поднялся бы шум! Какая была бы сенсация!

Мужичок мечтательно закрывает синеватые глазки, открывает – в них, как флаг на ветру, плещется отчаяние.

– Я берег этюд как зеницу ока. Повесил в своем личном кабинете, куда заходят только члены семьи, причем крайне редко… И – вот! – он горестно разводит ручки.

– Да что случилось-то?

– Его подменили! – зычно, отчаянно, так, что у меня едва не закладывает уши, выкликает мужичок.

– Значит, этот… как его?… этюд – липа?

– Именно. Правда, следует признать, сделано профессионально. Начиная с того, что убедительно состарили холст.

– И как вы обнаружили подмену?

– Можно сказать, ненароком. Видите, вот здесь, в правом верхнем углу, была сеточка трещин – кракелюр, как называют художники. На фоне черных волос Неизвестной они были особенно заметны и всегда меня раздражали. В подделке попытались имитировать кракелюры, но рисунок трещинок другой! – он закатывает глазки и издает скорбный вой.

– Погодите, но вы получили практически точную копию этюда. И даже с трещинками. Может, не стоит так уж переживать.

– Вы ровным счетом ничего не понимаете! – взрывается он, как круглая розовенькая мина. И я уже начинаю всерьез опасаться за свою единственную жизнь. – Оригинал стоит немалых денег, а это – копеечная мазня… Впрочем, дело в другом. У меня была работа Крамского – Крам-ско-го! – а теперь!..

И он в непритворном горе машет холеной ручкой, блеснув обручальным колечком на безымянном пальце. Ох, уж эти долбанные коллекционеры, все на одну колодку. Странные ребята.

– Обратитесь в милицию. Возможно, сыскари отыщут пропажу.

– Господь с вами! Я совершенно не заинтересован в том, чтобы мое имя трепалось в СМИ, а это случится обязательно… Прошу вас, найдите этюд!

Ага, вот чего мне только не хватало для полноты счастья! Изо всех сил принимаюсь сопротивляться, выворачиваться, но мужичок уламывать умеет, недаром президент крупного банка. В этом розовом пупсике есть и упорство, и властность. Прилипает – и не отлипает до тех пор, пока не даю согласие.

– Но, заклинаю всеми святыми, – он молитвенно складывает ладошки. – Никому ни слова, что этюд хранился у меня!

– Но и вы, пожалуйста, попридержите язык. А то ваша женушка почему-то в курсе наших секретных дел.

Он жестом показывает, что будет нем, как безымянная могилка на тихом сельском кладбище.

За ужином – вскользь – сообщаю Анне о заказе банкира, чем доставляю ей неизъяснимую радость, которую она и не пытается скрыть. И Анну можно понять. Во-первых, ей, как архитектору и любительнице живописи, интересна сама тема. А во-вторых, надеется, что уж теперь-то я не буду искать убийцу отца.

Сияя глазами, принимается меня просвещать:

– О прототипе Неизвестной я когда-то читала… уж и не припомню, где. Она была крестьянкой и служила горничной у барыни – кажется, в Курской губернии. Племянник барыни, офицер по фамилии Бестужев – не декабрист – увидел девицу, воспылал страстью и предложил руку и сердце. Новобрачные поселились в Петербурге. Девочку обучили грамоте и этикету. Потом сказка закончилась: Бестужев скончался, брак аннулировали, а молодую женщину отправили в деревню. По дороге она умерла. Крамской знал жену Бестужева, был пленен ее красотой и обессмертил в своей картине… Такая вот история.

– Красиво – и печально.

– Увы, это легенда. И как всякая легенда вряд ли соответствует истине. Насколько мне известно, для картины позировали три или четыре женщины, включая дочь и племянницу Крамского.

– Да что ж такое! Как ни услышу романтическую историю, обязательно окажется выдумкой. Не хочется верить, что жизнь – сплошной критический реализм, а приходится.

В комнате среди книг Анны отыскиваю альбом Крамского, читаю текст и разглядываю – сначала этюд к «Неизвестной», тот, что хранится в Чехии, а затем и саму картину.

Что касается этюда. Нарисована на нем цыганистая фемина. Далеко не красавица, но явно спесивая и стервозная. Мордуленция упитанная, темные глаза под густыми дугами бровей прищурены презрительно и нагло. Носина немалых размеров, губки пухлявые, злые, лобик узенький. Пышные темные волосы собраны сзади в пучок.

Перехожу к репродукции «Неизвестной».

Да, глаз не оторвать (это я о барышне). На вид лет двадцать с копеечкой, соплячка еще – по нынешним временам. А тогда, небось, считалась дамой в самом соку.

Мне она знакома едва ли не с ясельного возраста. Сколько себя помню, столько, наверное, ее и знаю. Она сопровождала меня по жизни: победоносно и печально смотрела с листочка календаря, покачивалась – в виде кулончика – на могучей груди какой-нибудь тетки. Ее руки были засунуты в муфточку, агатовые глаза загадочно мерцали из-под век. А за ней стыл морозный Питер, отчего мне самому становилось зябко. Она была чертовки хороша, да что там – она была прекрасна.

И все же чем-то она мне не нравилась.

Теперь, кажется, понимаю – чем. Слишком она гламурная, точно сошла с картинки модного журнала. Наверняка эта франтиха – любовница какого-нибудь денежного господина, толстенького и немолодого, как мой нынешний клиент. Катит себе независимо в коляске, одета с иголочки, поглядывает на зрителей свысока, а сама тоскливо понимает: бросит ее спонсор, и податься будет некуда. Разве что на панель. Оттого и сумрачны ее глаза цвета черного бархата…

Но довольно, Королек, старый ты ловелас, пялиться на обольстительную мамзелю. Пора разобраться с семьей мужика.

Хотя, чего это я о нем все мужик да мужик. У него имя имеется. И даже отчество: Ионыч. Из чего следует, что батяня этого собирателя прекрасного явно происходил не из дворян. В лучшем случае был потомком зажиточного купца или крестьянина-мироеда.

Актрисуля – шестая по счету супружница Ионыча.

От первых трех у него по сыну. Как в старой доброй сказке – то ли про Ивана-царевича, то ли про Кота в сапогах.

Старший сынок откололся, жительствует с гражданской женой в одном из спальных районов мегаполиса в трехкомнатной фатере. Работает в том же банке, где президентствует папаша.

Средний – студент. Обучается в финансово-экономическом институте, скорее всего, пойдет по стопам Ионыча.

Младшенький – школяр.

Оба – средний и младший – живут в коттедже с родителем и его шестой благоверной. Кстати, что интересно. Сыночков Ионыч при разводах оставлял себе. Похоже, давал бывшим вторым половинкам солидное отступное.

Теперь об этюде.

Копию явно сделал истинный профессионал, такого найти непросто. Это непреложный факт. С другой стороны, отдать этюд постороннему человеку для копирования было бы верхом легкомыслия.

Представляю, как актрисуля (если, разумеется, она при делах) небрежно бросает приятелю-художнику: «У меня небольшая просьбица: нужно сделать копию с картинки, причем точную-преточную. И холст состарить». Конечно, она сплетет какую-нибудь невинную и насквозь лживую историю, абсолютно правдоподобно объясняющую эту диковинную просьбу, в ее способностях я имел возможность убедиться.

Однако если художник настоящий, то наверняка – хотя бы по подписи – поймет, что перед ним – подлинная работа Крамского. Причем не рядовая: с нее знаменитая картина началась. Хотя бы из элементарного любопытства он залезет, например, в Интернет – и обнаружит, что об этом конкретном этюде никто слыхом не слыхал. И стало быть, картинка – величайший в мире… ну, если не в мире, то уж в России точно… раритет и невообразимая сенсация. И как художник поступит после такого открытия, можно только гадать. Отсюда вывод: ворюга обратился к человеку проверенному и надежному…

Впрочем, довольно трепотни. Прежде всего, меня интересует любовник актрисули. Пора заняться им вплотную. Уж не художник ли он?

Актрисуля с простыми людьми, вроде Королька, наверняка не водится, и ее бойфренд может оказаться человечком вполне известным.

Не слишком надеясь на успех, звоню журналисту Алеше. Называю ФИО актрисулиного хахаля.

– Не знаешь такого?

– Как же, личность популярная, – голос Алеши по-доброму улыбается. – Во всяком случае, в нашем городке. Писатель. Мастер детективной интриги. Советую почитать…

Вот уж не думал, что у нас и такое водится!

Меня распирает гордость за свой городишко.

* * *

Назавтра покупаю в киоске «роспечати» два романа детективщика, и мы с Анной, удобно устроившись в кровати, погружаемся – при свете люстры и сработанного под старину бра – в чтение цветастых книжечек типа «вагонное чтиво».

– Ну, как? – осведомляюсь, выныривая из придуманного детективщиком диковинного мира, чтобы снова нырнуть – теперь уже в мир сновидений.

– Мне нравится, – сонно отвечает Анна, укладывая голову на мое плечо. В ее устах это наивысшая похвала. – Завтра надеюсь дочитать. И примусь за твою книжечку…

* * *

Автор

«Нет, – твердит он себе, – я не Гоблин, не тварь дрожащая, я – право имею, и вы, суки, скоро меня узнаете!»

И в первый, и во второй раз вышло легко, как по маслу, должно повезти и в третий. Он покажет всем, где гоблины зимуют! От собственной шутки он неистово хохочет и размахивает руками, и встречная парочка шарахается от него, как от сумасшедшего. «Боитесь, это правильно», – усмехается он, сжимая в кармане куртки рукоятку кинжала и ощущая себя сверхчеловеком.

Кинжал купил в «комке», торгующем сувенирами, сам заточил лезвие, и теперь его мучает нестерпимое желание, чтобы кто-то задел его, оскорбил. И тогда он вынет своего «железного дружка» и увидит ужас на морде того, кто насмехался над ним, и насладится этим ужасом.

В первый заход он со страху прикончил и жертву, и свидетеля и ощутил ужас и омерзение; потом почти неделю в своих снах убивал и убивал людей; просыпался потный и изнеможенный. И лишь во второй раз по-настоящему испытал кайф, когда лезвие кинжала, преодолевая сопротивление и разрывая ткани, проникло в чужое тело.

Сейчас у него вновь появился шанс изведать незабываемое наслаждение.

Уже неделю он околачивается возле дома, где живет любовница буржуя, которого он должен уничтожить. И два раза богач появлялся здесь. В одно и то же время. Но из-за охранников даже приблизиться к нему не было никакой возможности.

И все равно он, Гоблин, сделает свое дело! Его ничто не остановит. Он – возмездие, которое должно свершиться!..

Вот и его «рабочее место» – так он, шутя, именует двор, в котором опять обагрится кровью «железный дружок».

Ждать приходится недолго.

Во двор, поблескивая хромом, въезжает внушительных размеров черный внедорожник. Из него вылезают два охранника. Один неспешно движется к подъезду, другой остается возле джипа, настороженно озирая окружающую его маленькую враждебную вселенную: «брежневку», две убогие «хрущебы», детский садик и припаркованные машины.

Ну, пора!..

Дождавшись, когда охранник скроется в подъезде, Гоблин прогулочным шагом направляется к машине, делая вид, что собирается пройти мимо, – и, круто повернувшись к телохранителю, вонзает лезвие в солнечное сплетение.

Рвет на себя дверцу и четыре раза вгоняет острие кинжала в бизнесмена, немолодого и вальяжного.

И мчится, не разбирая дороги.

Раненый охранник, сцепив зубы, превозмогая режущую боль, успевает вытащить пистолет и дважды нажать на спусковой крючок.

Позади летящего с вытаращенными глазами Гоблина раздаются резкие хлопки, точно это ребенок, играя, громко, отчетливо хлопнул в ладоши. Что-то, вжикнув, проносится мимо него, обдав горячим ветром; следующая пуля беспощадно и остро толкает его в спину. Коротко взвизгнув, он по инерции пробегает еще несколько шагов, падает, какое-то время содрогается на земле и затихает.

К нему, еле подергивающемуся в последних конвульсиях, подскакивает выбежавший на выстрелы второй охранник, держа в руке пистолет. Трудно, со всхлипом, дыша, наводит оружие на лежащего. Но оно уже не требуется.

– Ах ты, мразь, сучонок! – телохранитель уже заносит ногу, чтобы пнуть угасающее тело, но передумывает и только с величайшим презрением плюет себе под ноги.

* * *

Королек

Прозондировав почву, узнаю, что именно сегодня, в девятнадцать ноль-ноль, детективщик встречается с читателями в «Книгомане», самом большом книжном магазине нашего городка. И ближе к семи вечера заглядываю в эту торговую точку.

Здесь тесно от разнокалиберной духовной пищи. В конце торгового зала возле столика собралась скромная группка граждан. Присоединяюсь.

Ровно в семь появляется сам детективщик – в сером крапчатом пиджаке, бежевой рубашке, мятых брюках и полуботинках, которые, похоже, недавно жевали. Он оказывается далеко не молоденьким, меньше сорок пяти ну никак не дашь. Голова крупная. Физия угрюмая. Волосенки торчат во все стороны света.

Литератор усаживается за столик и принимается скучно повествовать о своем тернистом пути в литературу. Его усиленный микрофоном глуховатый голос обретает металлический оттенок, царя над нашей маленькой группкой.

Потом начинается раздача автографов.

Наконец, очередь доходит до меня. Детективщик вяло интересуется, кто я такой, чтобы черкнуть имя и фамилию на заглавной страничке книжицы.

– Пишите просто, – говорю я. – «Корольку от автора».

– Корольку? – его косматые брови усмешливо взлетают. – Это кличка? Вы что, уголовник?

– Ни в коем случае. Вполне законопослушный гражданин.

Сочинитель царапает неудобочитаемым почерком «Законопослушному Корольку от автора» и черкает размашистую подпись.

Выпадаю из книжного магазина в сине-черный вечер. Довольно тепло – для начала октября, и во мне, непонятно отчего, возникает ощущение южной ночи. Под грациозно изогнувшим лебединую шею фонарем бледным янтарем поблескивает асфальт. В небе светятся редкие звезды, среди которых и «моя» звездочка – над закатом и чуть левее.

А вот и детективщик. Появляется в магазинных дверях и тут же норовит ускользнуть незамеченным.

Окликаю его.

Оборачивается. На слабо освещенном огнями лице недовольная гримаса. Наверняка торопится домой, к новому произведению, и навязчивые придурки поклонники ему до заднего места. Над его поэтично встрепанной прической вроде нимба горит вывеска кафушки быстрого питания.

– А-а-а, Королек, – в его голосе как-то не просматривается энтузиазма, скорее наоборот. – Возникли дополнительные вопросы?

– Да вот хотел узнать. Ваш главный герой Филимон – живописнейший персонаж. Обожает рябиновую настойку и полных грудастых сорокалетних женщин. Для вас он действительно живой?

– Это мой лучший друг, – оттаивает детективщик. – Я с ним даже порой разговариваю… Я не кажусь вам сумасшедшим?

– Нисколько. Я почему о Филимоне спросил. В свое время мне довелось быть и следаком прокуратуры, и частным сыщиком, и опером. Так что Филя мне не чужой. Можно сказать, мы с ним одной крови.

– Вот как? (Я его заинтересовал.) Вы действительно считаете, что Филя достоверен? Признаться, я не очень близко знаком с блюстителями порядка и всегда боялся, что они читают мои романы и потешаются над дилетантством автора.

– Само собой, незначительные ошибки имеют место, – снисходительно говорю я, – но ведь это художественный вымысел…

И мы, прогуливаясь взад-вперед по главной улице города, принимаемся калякать как старые знакомые.

Предлагаю подбросить его до дома. Поразмыслив, соглашается. А когда торможу «копейку» возле его подъезда, помявшись, приглашает на чай.

Заваливаемся в однокомнатное лежбище детективщика. Здесь изрядный кавардачок. Был у меня дружок по прозвищу Шуз, ныне покойный, который, мягко выражаясь, не слишком утруждал себя приборкой жилища. Писатель мог бы с ним потягаться.

Весь «кабинет» детективщика – несолидный закуток на кухне, размером примерно метр на метр, справа от двери. Стол, стул, этажерка с книгами, на столе ноутбук. Никаких картин нет и в помине (кстати, не оказывается их и в комнате, куда я потом незаметно на секундочку заглядываю), так что версия с коллекционированием отпадает. Разве что у сочинителя имеется еще одна фатера, в которой он хранит полотна. Но это уже из области криминальных фантазий.

– Для создания литературных произведений значительного пространства не требуется, – изрекает детективщик в ответ на мой недоуменный взгляд. – В сущности, космос, который я создаю, умещается в куда меньшем объеме, – он с пафосом указывает на свою лохматую черепушку. – Комната – это место отдохновения, релаксации: тахта, тапочки, телевизор. А здесь, в лилипутском уголке, задавленном разномастной кухонной утварью, я ежедневно страдаю. Здесь моя пыточная камера.

– Зачем тогда пишете?

– Сочинительство – самый сильнодействующий наркотик. Кто однажды его попробовал, обречен. Вот так-то, мой детективный друг.

Он предлагает мне коньячок. Отказываюсь – за рулем и отпиваю круто заваренный чаек. Спрашиваю:

– А для Фили наливочку держите?

Он хохочет, опрокидывает в себя коньячок, потом еще и еще и заметно веселеет.

После получаса трепотни чувствую, что клиент созрел. Осторожненько, точно ступая по минному полю, как бы между прочим интересуюсь, есть ли у него женщина. Супится, взглядывает коротко и недобро, рот складывается в гримасу горечи. Потом начинает говорить, медленно, обмозговывая каждое слово, точно пытаясь понять самого себя, сердешного:

– Эк куда вы полезли… Ну да ладно. Заглядывает одна… иногда. Видите ли, отважен, решителен, остроумен я только в своих романах, в выдуманном мире, похожем то ли на сказку, то ли на сон. В реальной жизни я отшельник, смирный и закомплексованный… А она приносит сплетни с Большой Земли. Курим, болтаем о разном. Литератор – вампир, питающийся свежей кровью жизненных историй… Эротика? Я далеко не Казанова. Духовное родство? И тут мимо. Наверное, мы просто интересны друг другу.

– А если это любовь?

Он мрачно задумывается.

– С моей стороны – пожалуй. Как сказано у Тютчева: «О ты, последняя любовь! Ты и блаженство, и безнадежность…» Что касается вышеуказанной дамы… Вряд ли. Она молода, красива, даже очень… Что еще?.. Эгоистична. Самоуверенна. Если в ее психике и завалялся какой-то комплекс, то комплекс абсолютной полноценности. Есть женщины, для которых секс – как чашечка крепкого и ароматного турецкого кофе. Она не то чтобы аморальна. Скорее, она выше морали. В ней есть что-то от Кармен. Психология проста: если мне хорошо с мужчиной, почему бы с ним не переспать? Со своим благоверным она трахается ради денег, со мной – Бог ведает, почему. Может, по-дружески. А с кем-то, возможно, переспит из благодарности. Или из любопытства… Я потому так откровенно и, в сущности, цинично, повествую о ней, что вам она неизвестна. А мне просто необходимо облегчить душу…

И он снова налегает на коньячок.

Когда прощаемся, внезапно предлагает:

– Не могли бы мы… так, иногда… общаться? У вас должно быть немало занимательных случаев из практики. Разумеется, я не собираюсь вставлять их в роман, мне достаточно зернышка, искорки… Посидим в ресторане. За мой счет. И будем квиты.

Соглашаюсь немедля. При этом пищепитейную оплату моих рассказов отвергаю напрочь: вполне хватит и того, что я – наконец-то! – обретаю уши, в которые смогу вливать воспоминания стреляного сыча.

К тому же поставлять материал для детективов – об этом можно только мечтать.

Домой заваливаюсь около полуночи. Анна встречает меня в алом халате, накинутом поверх ночнушки. И, загадочно улыбнувшись, достает рулончик ватмана.

Любопытствую:

– На дом взяла почертить?

– Не совсем.

Разворачивает трубочку – Неизвестная надменно (будто бы сверху вниз) глядит на меня, выпрямившись в коляске на фоне зимнего Петрополя.

На этой репродукции она еще румянее, еще свежее, чем на иллюстрации в альбоме. Нежнее овал молодого лица. Краснее гордые, в блестящей помаде, губы. Синее атласные ленты. Влажнее черные, с поволокой глаза.

Только теперь замечаю, что у нее поверх (почему-то сизых) перчаток аж два золотых браслета. А украшенная брошью с жемчужинами и страусиными перьями шляпка «франциск» и отороченное собольим мехом пальто, которое называлось тогда «скобелев», вовсе не черные, а слегка в синеву. Шикарная дамочка. По тем временам.

Анна осторожно прикалывает репродукцию булавками к обоям, говоря при этом:

– Возможно, она тебя вдохновит, и ты быстрее раскроешь преступление.

Потом, отойдя и полюбовавшись, замечает:

– Если откровенно, эта щеголиха мне малосимпатична. Современники, кстати, считали ее содержанкой, наверное, не без оснований. Зато в советское время она стала чем-то вроде отечественной Моны Лизы. Возможно, потому что люди всегда мечтают об идеале красоты – но при этом странным образом предпочитают слащавое, пошлое, путая красоту и красивость. Сегодня таких девочек, самоуверенных и нахальных, можно встретить в дорогих бутиках и ресторанах. Кстати, твоя артисточка, судя по всему, из той же породы.

Соглашаюсь. Хотя в башку лезет гаденькая мыслишка, что Анна слегка завидует молодости девчонки из позапрошлого века. К этому, думаю, можно добавить неприязнь порядочной женщины к смазливой вертихвостке. Зачем тогда принесла репродукцию? Зачем на стену повесила? Или все мы, люди-человеки, в тайниках и лабиринтах души капельку мазохисты?

– Я могла бы немножко помочь тебе, – Анна, трется щекой о мою щеку, за день покрывшуюся мужественной щетинкой. – Ты не против?

– Извини, но я хочу разобраться сам, – возражаю с твердостью зрелого мужика и упрямством ребенка.

Вижу, что она расстроена, обнимаю, целую. И Анна смиряется. Конечно, ей страсть как охота покопаться в этом деле, связанном с дорогим ее сердцу искусством. А заодно продемонстрировать восторженной публике – то есть мне – блистательные способности экстрасенса. Но на этот раз я твердо решил обойтись без добровольных помощниц.

– Спи, – говорю. – Я скоро.

Она уходит в спальню, а я, как пасьянс, раскладываю на кухонном столе фотки трех сыновей Ионыча.

Вот старший отпрыск банкира. Толстячок – точная копия папани, только в «омоложенном» варианте. В костюмчике, при галстучке. Респектабельный, надежный, как бронированный сейф. Чтобы такой отважился – даже ради о-очень больших деньжищ посягнуть на папашино добро… Не поверю. Он и в банке зашибает прилично, и карьера ему светит офигенная. Зачем рисковать? По Ионычевым словам он не игрок, не наркоман, примерный семьянин. Нет, его пока отложим.

Средний. Этот тоже дистрофией не страдает, скорее даже наоборот. Но еще не заматерел. На нем демократичная синяя курточка с капюшоном. Еще бы, студиоз. Покуривает (чем Ионыч сильно озабочен), а в остальном вполне положительный хлопчик. Остепенится – и бодро зашагает прямой дорогой по следам папани и братана к сверкающим, как Монблан, вершинам экономики и финансов. И этого мы пока трогать не станем.

Младшенький таращится на меня с фотографии серьезными правдивыми глазищами. Есть такое выражение: «крупные черты лица». Сказать такое про пацана – значит, не сказать ничего. Глазищи, ротище, носище – здоровенные, утрированные. Уши – как у летучей мыши. А сам худущий, шейка цыплячья. Хотя, возможно, с возрастом наберет вес и обратится в подобие Ионыча. Он заснят в желто-рыжей футболочке, изукрашенной золотистыми латинскими букавами, и джинсиках.

Старшему короеду Ионыча за тридцать, среднему – двадцать, младшему – пятнадцать. Стало быть, в первый раз банкир женился раненько, возможно, еще студентом, и прожил со своей благоверной лет пять, как минимум. Зато вторую женушку бросил быстро, похоже, к тому времени почувствовал себя богатым и всемогущим. Ну а потом, когда и вовсе в силу вошел, стал менять спутниц жизни, как перчатки, выбирая красивых и молодых. Словно боялся, что не успеет перед закатом насладиться любовью.

Хотя какая тут любовь, ребята.

Надо заметить, что Ионыч, хоть и расставался со своими подругами безо всякой жалости, однако детишек не забывал. Следил за пацанами строго, не позволял соскользнуть на неверную дорожку. Нанимал гувернанток. Так что за детишками присмотр был.

Впрочем, сказанное касается первых двух наследничков. Потом Ионыч завертелся с юными феминами и младшего упустил. А может, пацан ему не слишком нравился? Уж очень на папашу не похож. Не нагулянный ли? И не потому ли Ионыч с третьей своей расстался?

Есть в этом деле две любопытные детальки.

Первая. Чтобы сделать копию с этюда Крамского, нужен оригинал, да и работа займет массу времени. Следовательно, «операцию» провернули либо тогда, когда Ионыч и актрисуля веселились на всяких-разных канарах, либо – когда банкир умотал в командировку.

И вторая: ключ от кабинета был только у Ионыча. Значит, кто-то сумел сделать дубликат. Мне банкир заявил, что носит ключик постоянно с собой, в кармане пиджака. Но пиджак-то на нем далеко не всегда, любому домочадцу доступен.

Итак, мои приоритеты – младший сынок и актрисуля. И сейчас главное – не промахнуться. Попасть в десятку. Что ж, призову на помощь свой могучий аналитический дар, окрылю интуицией. И разом вычислю, кто из этих двоих – преступник… Но аналитический дар сегодня, похоже, вырубился напрочь, а интуиция молчит, как в рот воды набрала.

Что ж, придется в очередной раз довериться Судьбе. Разрываю листочек еженедельника напополам. На одном оборвыше мараю букву А – актрисуля, на другом С – сыночек, старательно сминаю бумажки в два комочка, бросаю в стеклянную банку из-под кабачковой икры, встряхиваю сосуд, вытаскиваю один из комочков. Разворачиваю…

Судьба рекомендует мне заняться младшим детенышем Ионыча.

Почему бы и нет? В этом вроде бы тихом губастом глазастом и ушастом омуте могут водиться такие черти…

* * *

Кстати, зовут его Ромкой. Романом.

В утренней полутьме подкатываю к громоздкому кирпичному коттеджу Ионыча. Жду. Наконец, отворяются ворота ограды и, щупая дорогу ближним светом, выкатывается крупногабаритный джип: Ионыч отправился в банк. Заодно забросит Ромку в школу.

И действительно, въехав в город, внедорожник тормозит возле бетонной типовой трехэтажной коробки. Из авто выбирается среднего роста худенький хлопчик и пропадает среди школяров, а махина на колесах движется дальше.

Много чего мне довелось совершать в этой непредсказуемой жизни, но сторожить тинейджера у порога школы еще не случалось.

За стеклами «копейки» светает. Между домами брезжит бледно-розовая заря – и вскоре, в десятом часу, уже вовсю сияет утро. Потом солнце ныряет за тучу, окружающая действительность разом тускнеет, и в школьных дверях возникает Ромка.

На нем оранжевая курточка, джинсы и кроссовки. За спиной ранец. Куда пацан намылился? А он, мельтеша длинными тонкими, как ходульки, ногами, во всю прыть несется через дорогу. Вылезаю из «копейки» и, рискуя попасть под колеса машин, мчусь за ним.

Конечной целью нашего маленького путешествия оказывается торговый центр «Арктика». Вслед за пацаном влетаю в автоматически раздвигающиеся стеклянные двери – и… Белых медведей и моржей не обнаруживаю, видать, не сезон, зато оказываюсь в рафинированном царстве шмотья и побрякушек. За стенами хмурый осенний город, а здесь Европа в чистом виде, даже бьет небольшой фонтан.

Ромка плывет на эскалаторе на третий этаж и пропадает в дверях «Фарт-клуба» – зала игровых автоматов.

Немножко для верности повременив, заворачиваю туда же. И что вижу: наследник Ионыча – с видом завсегдатая – сидит на высоком табурете перед одноруким бандитом, сражаясь один на один с неумолимой судьбой. И на его глазасто-губастой рожице отчетливо проступают перипетии этой битвы века. Иногда она (рожица) озаряется ликованием, и Ромка испускает боевой клич, но чаще страдальчески морщится, и сынишка президент банка в бессильной ярости лупит по воздуху кулачками.

Выхожу на улицу. Неторопливо фланирую на некотором расстоянии от дверей «Арктики», потом снова наведываюсь в этот мирок цивилизованного шопинга и заглядываю в «Фарт-клуб». И застаю ту же картину: автоматы (их пять и все заняты) и погруженный в схватку Ромка.

Так продолжается около часа. После чего пацан выносится из торгового центра и чешет, как оглашенный, и мне приходится поднапрячься, чтобы не отстать. Он влетает в двери школы. А я, запыхавшись, неторопливо шагаю к «копейке», усаживаюсь в нее, набираю номер сотового Ионыча.

– Не скажите, какие сегодня у Ромы уроки?

– А это вам зачем? – изумляется он.

– Тайна следствия.

– Если откровенно, я не в курсе. В течение получаса позвоню, назову.

И действительно, минут через двадцать сообщает, что у Ромочки первый урок математика, второй и третий – физкультура, четвертый – биология.

– А он что, от физры освобожден?

– У него нелады с сердцем.

Вот оно как. А, между прочим, к своим одноруким бандитам скакал как здоровый. Похоже, парень всерьез подсел на иглу игромании. А выигрывает не всегда. Стало быть, ему – кровь из носа – постоянно требуются башли. А где их достать?

Тут волей-неволей возьмешь да и обчистишь родного тятьку. Тем более что Ионыч у парнишки вряд ли вызывает положительные эмоции.

P.S. Кстати, автоматы в «Арктике» принадлежали некогда Коню, а затем – Стелле. Невольно задумаешься о том, что все на этой планетке-невеличке взаимосвязано и переплетено. Суждение банальное, но правильное.

Около двух из школы выстреливает стайка пацанят. Ромка забирается в поджидающий его джип, и железная зверюга, тяжеловесно утюжа колесами опавшие листья, движется в сторону окраины, потом – за город и доставляет отпрыска Ионыча в коттедж.

Мой рабочий день завершен. Из коттеджа пацаненок не вырвется, стало быть, сегодня мне следить не за кем. И я отправляюсь в город, размышляя по дороге: где мог раздобыть Ромка качественного живописца для копирования этюда? И не нахожу ответа. Ох, боюсь, зря я пасу сынишку банкира, только попусту трачу время…

Не успеваю домыслить эту печальную мысль – почесывая и щекоча мою задницу, электронным кузнечиком звенит-стрекочет мобильник.

Подношу коробочку к уху – и в меня вливается густой жизнерадостный басок Акулыча:

– Наше с кисточкой усем Королькам и прочим чудакам! Отныне можешь не трепыхаться. Сыскался плохиш, убивец твоего батяни.

– Он у вас? – мое сердце щемяще сжимается.

– Да как тебе сказать, голуба. С одной стороны, вроде бы и у нас, и уж точно не слиняет, даже наручники без надобности и решетки на оконцах. И даже – ты не поверишь, птаха, – стены не требуются. А с другой…

– Помер, что ли?

– Угрохали. Аккурат во время трудового порыва – когда кончал некого бизнесмена. Ежели желаешь на красавца поглядеть, милости прошу к нашему шалашу. Фотку покажу. И в натуральном виде представлю, пока землице не предали. А хочешь – разрешу в рожу ентого конкретного мертвяка плюнуть. Только без харчка.

– А какие у него были причины убивать всех подряд?

– Хрен его ведает, отморозка. Хлопец явно без башни. Родители евоные прямо заявили, что вел он себя в последнее время странно и непонятно.

– Наркотики?

– Чего нет, того нет. И не алкаш. Видать, крыша сползла. Вот и принялся первых попавшихся резать на ремешки. Во всяком случае, дело закрыто. Все. Амба. Шабаш. Так что празднуй до упаду: родитель твой отомщен.

– Акулыч, а если этот пацан – киллер, и имеется заказчик?

– О-о-о! – взвывает Акулыч. – Как же ты меня достал, обормот! Киллер с винтарем и оптическим прицелом – это фирменно и солидно. С «калашом» – тоже, пальчиком нажал – и готовый дуршлаг. С «макаром», конешно, не так круто, но тоже сойдет. Но чтобы с ножичком… Вот ты закажешь конкурента киллеру с кинжальчиком?

– У него что, кинжал был?

– Именно. Как у детей гор. Кстати, этот джигит – убогий шибзик, такому не то что зарезать, капустку покрошить, и то промблема.

– А тебе не кажется странным, что убивал он только бизнесменов?

– Мало ли у кого какая блажь. Людишки – они очень даже удивительные бывают. Вот тебя взять, например… А может, енто всамделишная классовая ненависть, о которой писали ишо гениальные основоположники… как бишь его?.. Всесильного, потому что верного… Так придешь фотку глядеть? Или тебе самого жмурика подавай?

– Через полчаса буду у тебя. И фотку хочу поглядеть, и жмурика.

– Жду, – коротко бросает Акулыч и отключается…

Когда выхожу из забитого покойниками морга, моросит мелкий дождь. Усаживаюсь в «копейку» и, подгоняемый необъяснимой тоской, отправляюсь без цели и смысла блуждать по городу. Время от времени паркую машинку, забредаю в сувенирные магазинчики, бессмысленно таращусь на блестящие побрякушки, но на душе легче не становится. Перекусываю в забегаловке на железнодорожном вокзале, оставляю «копейку», а сам отправляюсь бродить по улицам.

Дождь отбрызгал, зато гуляет ветер. Над китайским ресторанчиком два красно-золотистых сплюснутых шара с сухим звуком бьются о стену. И так же колотятся изнутри о стенки моего черепка две-три унылые мыслишки – об убийце отца.

Был он молоденьким пацаном, студентом второго курса экономического института, косоглазым и носатым. Косоглазой и носатой была вся его семья: папаша, мамаша и младшая сестричка. Ребятня во дворе звала их гоблинами. Родители-гоблины служили бухгалтерами в местной телефонной компании, вместе уходили на работу, вместе возвращались. Дети – дочка и сын – с неба звезд не хватали, но учились старательно. В общем, рядовая семейка рядовых российских гоблинов.

Но примерно полгода назад с сыночком случилась внезапная перемена. Он стал агрессивным и непредсказуемым. А однажды – после той ночи, когда были убиты Стелла и мой отец, – домой явился под утро, усталый, бледный, взвинченный, в ответ на расспросы зло огрызался и тотчас повалился спать. С этого утра его будто отрезало от семьи.

Смотрел я в морге на вытянувшегося на оцинкованном столе отморозка, точнее, на его окостеневшую оболочку, и уразуметь не мог, что ощущаю при этом. Ненависть? Вроде бы нет. Мстительную радость? Тоже нет. Пожалуй, чувство освобождения: отныне неотвязный призрак отца не станет тревожить меня по ночам. Теперь-то уж дело окончательно закрыто, господа присяжные заседатели, и сдано в пыльный архив моей памяти.

* * *

Автор

Наташа нагибается над кроваткой своего ненаглядного человечка. Года полтора назад, с трудом неся большой тяжелый живот, даже не представляла, что ребенок будет таким: круглый лоб, крутой затылок и синие глаза.

Узнав, что беременна, она была уверена: родится девочка, помощница и подружка. Мечтала о том, как лет через десять дочка подрастет и станет с ней по-женски секретничать. И расстроилась до слез, когда ей сказали, что будет мальчик. Маленький мужичок: драки, хамские повадки, грубые слова!

Сейчас, любуясь сыночком, она и вообразить не может, что ее посещали такие мысли. Какая еще девчонка! Вот он, единственный ее мужчина, спит в кроватке, смежив реснички.

Наташа выходит на балкон, в серое октябрьское воскресное утро. Вчера, во второй половине дня на землю обрушился дождь с градом, потом повалил крупный снег, и на траве, на опавших листьях, на крышах застывших машин видны его остатки, точно распыленные белила. Почти все деревья обнажены. Березка под балконом обсыпана редкими съежившимися желтыми листиками и напоминает древнюю старуху. Золотая осень закончилась, началась голая, предвещающая зиму. Скоро будет холодно, мокро и грязно.

Когда раздается телефонный звонок, Наташа торопится скорее поднять трубку, чтобы не разбудить Данилку. Мужской баритон произносит мягко и дружелюбно:

– Привет, Наташ.

Совсем недавно, в прошлом году от этого голоса у нее тяжело и сильно билось сердце, – сегодня даже не дрогнуло, может быть, потому, что теперь вся ее любовь сосредоточилась на сыне.

– Приглашаю тебя с малышом – если вы оба не против – навестить наше скромное гнездышко, – говорит Королек. – Потреплемся, старое вспомним. Анна будет рада.

Немного подумав, Наташа соглашается, хотя и сомневается в том, что ее появление обрадует Анну.

В час дня Королек заезжает за ней и Данилкой, складывает и засовывает прогулочную колясочку в пасть полупустого багажника, где лежат запасное колесо и древняя промасленная куртка, Наташа с сынишкой усаживаются на заднее сиденье потрепанного жизнью автомобильчика с круглыми фарами, и они отправляются.

Бывшего сыча Наташа не видела три года, с августа 2005-го. Уже тогда, после смерти Илюши, виски его побелели. Сейчас волосы цвета выгоревшей соломы усеяны сединой. Лицо осунулось, стало серьезнее, тверже, печальнее. Глаза словно выцвели и еще сильнее напоминают блеклый нефрит.

В квартире Анны и Королька недавно сделали ремонт – это наметанным глазом Наташа отмечает сразу. Фиалковые обои заменили другими, бледно-желтыми. Комната посвежела, но не стала лучше. Не оттого ли, что в 2005-м Наташа всем своим существом ощущала, что это жилье накачено счастьем, а теперь ничего подобного не чувствует?

Королек удаляется на кухню, оставив женщин наедине, – если не считать Данилку, который отважно разгуливает по комнате и то и дело шлепается на пол, после чего Наташа берет его, ревущего, захлебывающегося слезами, на руки и утешает.

«А ты сдала, – думает Наташа об Анне. – За три года, что мы не виделись, ты точно перешла какую-то грань. Тогда была красавицей хоть куда, хотя и не слишком молодой. А теперь над верхней губой кожа собралась мелкими складочками. И волосы не вьются, как прежде. И стала больше сутулиться. Но еще откровеннее выдают тебя руки. Неужели Королек не видит этого?»

На миг в ней вспыхивает прежняя ревность – и гаснет. Оттого, должно быть, что в глазах Анны нет прежнего блеска. «Несладко тебе живется. Еще бы, каждый день трястись, ожидая, что молодой муж найдет себе другую, помоложе и посвежее».

– Я могла родить сына. Как ты, – тихо говорит Анна. – Он бы подрастал, становился юношей, мужчиной… Почему я тогда не послушалась Королька! – в ее голосе такое отчаяние, что Наташа чувствует к ней почти сострадание. – Теперь уже поздно… Поздно…

Когда садятся обедать, Королек небрежным кивком головы указывает на репродукцию «Неизвестной» и интересуется у Наташи:

– Как она тебе?

– Если спрашиваешь о картине, то она, по-моему, почти гениальна. Что касается самой Неизвестной… Лично я от нее не в восторге. Есть в ней нечто пошловатое, базарно-ресторанное. Причем, взгляните, она явно не худышка. Кстати, и Анна Каренина – а существует мнение, что Неизвестная – в какой-то степени ее портрет, – была довольно-таки упитанной. Если сомневаетесь, перечитайте роман, убедитесь. Это тип того времени – женщина-пироженка. Сегодня роковые дамочки с округло-холеными мордашками уже не в моде. У нынешних фотомоделей лица худые и жесткие. Какой век, такая и красота.

– Как, по-твоему, сумел бы кто-нибудь из наших городских художников сделать качественный дубликат этой картины? Хотя бы голову Неизвестной нарисовать.

– Извини, но зачем тебе это знать?

– Да так, – пожимает плечами Королек, делая наивные глаза, – к слову пришлось.

«Не умеешь врать, милый, – думает Наташа, – зачем-то тебе это нужно, и не просто так позвал ты меня в гости». Но вслух говорит раздумчиво:

– Мастеров пять такого уровня у нас, пожалуй, найдется… Вспомнила! На днях я видела копию «Неизвестной». Автор местный, Сергей Ракитский. Он, кстати, входит в эту «великолепную пятерку». Впрочем, мне его работы малосимпатичны, чересчур зализанные. Но обывателю, особенно женщинам, наверняка нравятся: «Ах, как тонко выписаны кружавчики!..» Так вот об этой копии. Исполнено блестяще. Чувствуется школа, великолепно поставленная рука… Но. Лицо на полотне – иное, чем на картине Крамского. Нет, сходство определенно есть, и все же…

– Таланта твоему Ракитскому не хватило, – предполагает Королек. – Вот дамочка и не похожа.

– Нет, он отменный портретист. Скорее всего, картина писалась с другой модели… Кстати, за спиной этой Неизвестной не Питер, а главный проспект нашего милого городка. Ракитский явно намекает на то, что она живет здесь.

– Где ты видела эту картинку?

– В художественном салоне на Тухачевского… Ну, Данилка, нам пора. Тетя Анна и дядя Королек нас хорошо приняли, угостили. Скажем спасибо и двинем домой…

Королек увозит Наташу и Данилку; Анна остается одна. Вымыв посуду, включает телевизор – но, мельком посмотрев три-четыре канала, выключает. Ей скучно, тоскливо без Королька.

В последнее время ее одолевает страх вновь потерять его. Она не хочет ревновать – и ревнует. Порой ей кажется, что Королек живет с ней только из благодарности. И это изводит ее. С тех пор как Королек – полтора года назад – вернулся к ней, Анна стала мягче, терпимее.

Внешне она по обыкновению сдержанна и спокойна. Тщательно следит за собой, красит волосы, старательно ухаживает за лицом и телом, одевается модно и элегантно.

«Что будет со мной, если Королек уйдет?» – иногда спрашивает она себя – и словно заглядывает в черную пропасть, откуда несет ледяной стужей…

Щелкает дверной замок. Немного помедлив, Анна выходит в прихожую – и замирает в изумлении. Королек сидит на корточках и кормит из блюдечка крохотного котенка.

– Извини, что без твоего разрешения. – Он поднимает голову. Его лицо озарено ясной детской улыбкой. – Так получилось. Проезжаю мимо рынка. И вдруг будто кто приказывает: стой! Торможу, вылезаю из «копейки». Голос велит: зайди! Захожу. Голос говорит: гляди! Гляжу: стоит толстенная тетка, держит драную ушанку, а в ней это чудо валяется. Тетка злобная, заплывшие глазки – как две мутные лужицы, губки сердечком. И до того мне стало жаль котика-несмышленыша! Не поверишь – показалось, что это я сам, одинокий, беспомощный. Лежу на дне вонючей шапки, а вокруг диковинный страшный мир. Выгреб всю наличность и – вот… Простишь меня? Конечно, надо было посоветоваться с тобой. Такой серьезный шаг…

Анна опускается на корточки, смотрит на розовый, быстро работающий язычок лакающего молоко котенка.

– Какой забавный. И совсем серый, – тихо произносит она, точно боясь спугнуть. – Похож на маленький сгусток дыма. Как ты его назовешь?

– Я же сказал, что увидел в нем себя. Хочу окрестить его Корольком. Я не слишком самоуверен? Это еще не мания величия?

– Если и есть, то совсем чуточку. Теперь я вдвойне счастлива: у меня два Королька. Одного я люблю. А второго – надеюсь полюбить.

– Но не сильнее, чем меня. Я ревнивый, – и еле слышно он добавляет: – Надеюсь, у нас сегодня будет замечательная ночь?

– А ты почему шепчешь? – улыбается Анна.

– Так ведь он слышит, – Королек лукаво кивает на котенка, отползшего от миски и лежащего возле стены клубочком серой шерсти.

Они поднимаются. Королек обнимает подругу и говорит ласково, словно прося за что-то прощения:

– Теперь нам будет еще лучше, правда?

И она понимает, что этим крошечным беззащитным существом Королек пытается заменить отсутствующего в их жизни ребенка, и сердце ее дрожит от нежности и любви.

* * *

Королек

Прежде на меня со стен комнаты и спальни глядела только дочь Анны, девочка-самоубийца, и в ее глазах я читал такую скорбь, что становилось не по себе. Теперь к ней добавилась Неизвестная.

Едва захожу в комнату – натыкаюсь на полупрезрительный взгляд. Алые губки вот-вот раздвинутся, чтобы спросить с издевкой: «Что, горе-сыч, слабо тебе решить задачку, которую я загадала?»

И вся она такая ядреная на питерском морозце (персик, вах!), подтянутая – грудки вперед, под облегающим пальтецом соблазнительное тельце… Да, пожалуй, появись она в наше время в натуральном своем виде, не уверен, что сумел бы устоять.

Подступаю к ней вплотную. «Кто ты, милая? Продажная девка или Анна Каренина? И что в твоем взгляде – бесстыдный призыв самочки или гордые невыплаканные слезы? По виду ты (не обижайся) – расфуфыренная фифочка, пижонка и стерва, а кто на самом деле? Поди разбери…»

Произнеся мысленно таковы слова, вытаскиваюсь во двор, засовываюсь в свою машинешку, с которой в последние годы сросся так, что не разрубить, и направляю «копейкины» колеса к художественному салону.

Салон – сказано слишком круто. Скромный зальчик, стены сплошняком обвешаны полотнами. Есть тут и гламурные штучки-дрючки, вроде тех, что продаются на нашем «арбате», только повыше качеством (Сверчок, прости!), и бешеные мазюки, которые я понять не в состоянии – должно быть, в силу своего невежества.

«Неизвестная» – насколько могу судить – выделяется сильно. И стильно. В тяжелой резной раме она выглядит просто шедевром, честное пионерское! Но не это главное, ребята. Лицо на картине действительно другое. И я тотчас узнаю его.

Это актрисуля, шестая жена Ионыча!

К раме присобачена бумажка, на которой печатными букавами выведено название картины: «Моя Неизвестная», имя автора: Сергей Ракитский и цена с пятью нулями. Ну да здесь, как я уразумел, дешевое – в смысле стоимости – не выставляется.

Тут же неслышно ошивается продавщица, дамочка лет сорока, не более, но какая-то допотопная, типичная училка Марь Иванна из черно-белого кино тридцатых годов. И как только хозяина салона угораздило ее нанять?

– Мне ужасно понравилась одна картинка, – принимаюсь насвистывать любезно. – Чувствуется, что художник классный. А я как раз собрался жене к дню рождения подарить ее портрет. Как бы мне узнать координаты мастера, чтобы связаться?

Строго поджав сухие тонкие губки – вот-вот начнет меня распекать, как нерадивого школяра, она просит немного обождать и скрывается за дверкой. Минут через пять возвращается, торжественно неся крошечный листочек, на котором педантичным педагогическим почерком выведен номер мобильника автора «Моей Неизвестной».

Из «копейки» звоню ему.

– Слушаю, – голос негнущийся, пронзительный, как звук бензопилы. Не таким представлял я голосок виртуоза кисти и карандаша.

Повторяю легенду о дне рождения супруги.

– А вам известны мои расценки? – жестко интересуется Сергуня. – Если намерены получить приличный результат при наименьших затратах, разговор теряет смысл. В таком случае отправляйтесь на местный «арбат». Возможно, вам повезет, и портрет окажется даже похож на оригинал. Мои работы стоят дороже. И намного. Но, – быстро добавляет он, – цена вполне соответствует качеству.

– Как-нибудь договоримся, – небрежно говорю я, точно швыряю пачку «зеленых».

– Что ж, прекрасно, – слегка смягчается он, – тогда мы можем обсудить конкретные детали.

– Предлагаю встретиться в нейтральных водах. В «Двух бойцах». Часов в восемь. Не против?

Он не возражает.

В ресторанчике «Два бойца», название которого навевает воспоминания о старом добром фильме, обыкновенно собираются крепкие немногословные мужики с широченными плечами. Насколько мне известно, хозяин заведения в молодости занимался боксом… или борьбой. Воздух здесь словно пропитан мужским потом.

Отчего появляется это ощущение, сказать не могу. То ли от снимков на стенах (свирепые схватки и исступленное ликование победителей). То ли от висящей на гвоздике парочки боксерских перчаток. То ли от пластмассовых манекенов, застывших в нишах в стойках боксеров и борцов. Расположился боевой ресторан на тихой улочке, застроенной разноцветными особнячками.

Я прибываю чуть раньше условленного срока. А ровно в двадцать ноль-ноль, опровергая общепринятую точку зрения, что художники (как и вообще люди искусства) – ребята рассеянные и необязательные, появляется Сергуня Ракитский.

Будучи рядовым обывателем, далеким от сферы изящного, я ожидал, что передо мной предстанет длинноволосый эстет, с бородой или без – и на тебе! Типичный бизнесмен. Менеджер. Стального колера костюм и белая сорочка с воротником-стойкой. Возраст – около сорока. Худощавый, стремительный. Острижен бобриком, под Керенского. Лицо жесткое, аскетичное, с волевым подбородком, точно вырезанное из твердого дерева. Глаза глубоко утоплены в глазницы, как патроны – в стволы, и смотрят оттуда пристально и недобро. Губы сложены в приветливую улыбку.

Первым делом заявляет:

– Ваш портрет я бы написал.

Ага, этого счастья мне только недоставало! Кстати, в свое время и Анна хотела изобразить мою мордаху в цветах и красках, и Сверчок намыливался увековечить – не дался. Я не поп-звезда, я и фоткаться не особенно люблю, а ведь это секундное дело, мгновение. А тут требуется оцепенеть на несколько часов. Нет уж, фиг! Между прочим, натурщикам за это деньги платят.

– Конкретно сейчас я намерен заказать только портрет жены, – заявляю с чарующей ухмылкой. – А там поглядим.

– Жаль, – в его зенках, надежно упрятанных в недра черепа, появляется искренняя печаль по потерянным баксам.

Полушепотом, чтобы не нагружать посторонние уши, он называет цену, надо признать, нехилую. Поторговавшись, заставляю его немножко скостить сумму, и мы ударяем по рукам.

– Теперь, – продолжает он, – мне пора познакомиться с вашей супругой и обсудить, когда она сможет позировать.

И тут я его огорошиваю.

– Видите ли… Я бы желал, чтобы портрет был для жены сюрпризом.

– То есть как это? – в его голосе – нотки тихого изумления, граничащего с опупением.

– Нарисуете ее по фотографии. Сегодня же пороюсь в альбомах и найду самую клевую фотку.

– Послушайте, это несерьезно, – принимается, как последнего придурка, увещевать меня Сергуня. – Художники моего уровня не пишут портреты со снимков.

– Я, конечно, в вашем искусстве профан, – упрямо гну свою линию, – но могу поспорить: рисовать с фотки куда проще. Живой человек крутится туда-сюда, а на карточке он неподвижный. Бери да срисовывай, какие проблемы?

Во взгляде, который он кидает на меня, сквозит затаенная неприязнь, но длинные пальцы задумчиво теребят салфетку: парню явно не хочется терять плывущие в руки башли.

– Надо подумать… – произносит нехотя, не желая сдаваться сразу. – Вот что. Позвоните завтра… или послезавтра. – И протягивает мне визитку.

Ого, член Союза художников! Впечатляет.

Слегка перекусываем и выпадаем в дождливый вечер, похожий на ночь. Прощаемся. Ракитский садится в «тойоту» цвета воронова крыла, чем опять меня разочаровывает. Что ж такое, пацаны! По моим понятиям у художника и авто должно быть особым, огненно-красным, например. Или ретро. Или, на худой конец, размалеванный утиль. Похоже, Сергуня в своей гильдии явный выродок, хотя рисует – дай Бог каждому.

Запомнив, на всякий случай, номер «тойоты», козыряю двумя пальцами и направляюсь к своей тачке – не спеша, чтобы Сергуня не понял, что клиент ездит на подержанной «копейке». Дожидаюсь, когда машинешка Ракитского отчалит, впрыгиваю в «копейку» и лечу следом за эффектной кормой.

Откатываются назад, в прошлое, бессчетные радужные огни городского центра – и мы (сначала Сергуня, а за ним и я) оказываемся на юго-западной окраине мегаполиса. Кругом исполинские бетонные заборы еле видимых во мраке «брежневок», в которых прямоугольными светлячками горят окошки. Сергуня оставляет свою «тойоту» пастись неподалеку от подъезда, а сам скок на крыльцо, скользь в дверь – только я его и видел.

Нынче установить адрес человечка не составляет особого труда, так что я знаю точно: Сергуня привез меня к собственному дому.

Сижу в «копейке», как король на аменинах, размышляя об отвлеченных материях и отчаянно надеясь на авось. Но авось так и не появляется до самой ночи. Вздохнув, завожу мотор и убираюсь восвояси несолоно хлебавши.

На следующий день опять занимаю наблюдательный пост неподалеку от шестнадцатиэтажки, в которой живет Сергуня. Около десяти утра живописец показывается на улице, залезает в «тойоту», катит в сторону центра города и паркуется перед входом в гигантское серо-коричневое здание, где (на первом этаже) поместился солидный банк. И пропадает в подъезде.

Жду час, второй, третий, четвертый… Появляется. Снова засовывается в «тойоту». Но теперь его маршрут короче: парнишка заворачивает в ресторан восточной кухни. Затем возвращается в угрюмую громаду и снова застревает надолго. И я – со стопроцентной гарантией – смею предположить, что здесь его мастерская.

Возникает он уже в потемках и отправляется домой. Проторчав часа два под его окнами, уматываю в свое логово, к Анне, так ничего и не выяснив.

* * *

Это было вчера, во вторник, 14-го октября. Сегодня, проклиная Ионыча – коллекционера картин и юных жен, шкодливую актрисулю, Сергуню и себя самого, опять стерегу художника у подъезда его дома.

Утро мутное, пасмурное, дороги еще не высохли после ночного дождя. Наш Крамской номер два почему-то не выходит. И – в одиннадцатом часу – понимаю, почему.

Сначала во двор изысканно вползает «пижончик» и паркуется невдалеке от моей «копейки», затем из него выпархивает актрисуля и влетает в подъезд, за которым я наблюдаю. Теперь одежонка на ней – от курточки до сапожек – фиалковая.

Во мне взметается волна ликования. И надежда, которая дрыхла на дне моей души, лишь изредка сонно приоткрывая один глазок, просыпается «вся в пуху», как когда-то сказал поэт, и начинает тыркаться и колобродить. Или это пульсирует мое сердце?

Но радоваться пока рано. Сначала нужно выяснить, к кому отправилась актрисуля. А вдруг не к Сергуне? Сюрпризов от нее можно ждать любых.

Просачиваюсь в подъезд, взмываю в лифте на седьмой этаж, спускаюсь по лесенке на один марш и принимаюсь куковать возле окна на лестничной площадке. Сверху мне видна шикарная железная дверь Сергуниной квартиры цвета темного шоколада.

Так протекает час, начинается другой… медлительно, неохотно сочатся капелюшечки секунд, сливаясь в капли минут… Когда гулко щелкает замок, мое сердчишко вздрагивает и трепещет.

А вот и актрисуля!

В коридор она выпадает не одна, а вместе с художником. Они лобзаются на прощание. Актрисуля вызывает лифт и с гудением уплывает, а я сбегаю по лестнице, вылетаю на улицу и вижу, как моя отчаянная подопечная проворно подскакивает к своему «пижончику».

Изящная галльская легковушка устремляется вдаль. Чуть погодя, шпарю в «копейке» следом.

Покатавшись по городу, отобедав в ресторанчике и кое-что прикупив в бутиках, актрисуля заваливается в свой театрик, где служит Мельпомене или какой другой богине, в этих дамочках я разбираюсь слабо.

И мне вдруг до смерти хочется поглядеть на ее игру.

Почему бы, собственно, и нет?

Вечером покупаю билет. Мое место в последнем ряду, но зальчик такой махонький (на сорок зрителей или чуток побольше), что сцена совсем близко.

Водевиль из старинной жизни. Актерка – в соответствующем кринолине – играет женушку замшелого князя, в которую влюбляется красавец-фаворит стареющей Екатерины. Поначалу мне представление не нравится, исполняет роль актрисуля по-любительски, но потом водевильчик, забавный и горький, берет за сердце, и под занавес несчастную актерку становится жаль до слез.

Когда выхожу из театрика и окунаюсь в мелкий занудный дождь, темень и суету огней, в первую секунду ошалело озираюсь, не могу сообразить, куда попал. Потому что душой все еще там, в просвещенном восемнадцатом веке, где скачут фавны и нимфы и владычествуют любовь и печаль…

Опорожнив на сон грядущий бутылочку пива, принимаюсь обдумывать свои дальнейшие действия, с великим трудом шевеля мозгами. Связь между актрисулей и Сергуней – спасибо Наташе! – я установил. В том, что именно Ракитский подделал работу Крамского, вряд ли приходится сомневаться. Но это ни на йоту, как выражаются ученые – а они тоже порой выражаются, не приближает меня к самому этюду. Что с ним? В чьих он руках?

Вряд ли Сергуня хранит его для себя. Скорее всего, имеется заказчик. А если так, то либо художник уже передал ему украденное, либо еще не успел. В первом случае я могу спокойно возвращать Ионычу аванс (за некоторыми вычетами), потому как заказчика Сергуня назовет только под пытками, а это не мой метод. Ладно, будем надеяться, что этюд все еще у него.

Надо мне познакомиться с Ракитским поближе.

* * *

Утром звякнул ему:

– Я переговорил с женой и решил: фиг с ним, обойдемся без сюрприза. Будет она вам позировать.

А вечерком мы с Анной подъезжаем к пепельно-бурой глыбе, в которой – на последнем, шестом этаже – в поте лица клепает свои шедевры Сергуня. Шагаем по донельзя вытертому рыжеватому линолеуму вдоль коридора, по обеим сторонам которого располагаются мастерские художников. Да, ребята, это серьезно, не то что у моего приятеля Сверчка – уголок в личной фатере. Тут профессионалы. Умельцы.

Студия Сергуни – помещение порядочных размеров, под завязку забитое картинами. Где только их нет: на стенах, на стеллажах, на полу у стеллажей! Это ж сколько трудоголик Сергуня всякой красоты наваял!

Кроме полотен и пустых рам имеется кое-какая мебелишка. Стульчики, диванчик для приятного отдохновения. На столе – чашечки и металлическая баночка с растворимым кофе. Любит, однако, Сергуня баловаться кофейком. Оно и для творчества полезно. Бальзак, тот, говорят, взбадривал себя чуть не ведрами кофея, оттого и дух испустил.

Теперь Сергуня выглядит куда демократичнее: бежевый длинный свитер и вытертые джинсы. Его горящие, точно фары в тоннеле, глазенки впиваются в Анну. Потом он переводит взгляд на меня – и снова на Анну. Должно быть, сравнивает возраст. Чувствую, что краснею.

А он уже уверенно устанавливает на мольберт картонку, поясняя:

– Для начала сделаю небольшой этюд. («Господи, и тут этюд!») Кстати, – предупреждает он меня, – работа займет часа четыре. Так что…

Понимаю, дружок, вежливо меня выпроваживаешь. А я не дамся.

– Вы уж позвольте мне тут маленько погулять, – щебечу интеллигентно. – Страсть как хочется на эту красотищу поглядеть.

Ракитский только пожимает плечами, дескать, поступай, как знаешь, и с головой ныряет в костер вдохновения. Я для него уже не существую. Что ж, это нам в самый раз. Прогуливаюсь по мастерской, с видом туриста глазея по сторонам. Возможно, где-то здесь припрятан этюдик Крамского. Вот только где?

Минут через десять ретируюсь. Сергуня даже не замечает моего ухода.

Забравшись в застоявшуюся «копейку», пронизываю сумеречный город, который беспредельным тонущим кораблем погружается в дождь и синеву, и швартуюсь у неказистой времянки Гудка, прикинувшейся чудом автосервиса. Возле нее, точно больные зверушки у дверей доктора Айболита, столпились нуждающиеся в лечении машинешки.

Кабинетик Гудка, освещенный простенькой молочного цвета люстрой в виде колокола, тот же, что и полтора года назад. Разве что на столе появился сильно убавленный в габаритах знаменитый памятник Петру I. Восседающий на вздыбленном коне крошечный самодержец непочтительно повернулся ко мне задом. Правая рука величественно простерта к стене, которая от пола до потолка увешана фотками в рамочках: солидные дядьки жмут руку Гудку – или он им.

– Дело у меня к тебе.

– А ты без дела не являешься, – язвит Гудок, что для него не характерно: он с детства серьезный и работящий.

Открываю плоскую коробочку с кусочком ядовито-зеленого пластилина внутри, протягиваю Гудку.

– Будь другом, сделай по этому слепку ключ.

(С прискорбием вынужден сознаться. Пока Сергуня упоенно малевал на картонке лицо Анны, я оттиснул бородку болтающегося на гвоздике ключа. Пластилин припас заранее. На всякий случай.)

Приземистый, с небольшим авторитетным животиком Гудок подносит к глазам трудовую ладонь с лежащей на ней коробочкой и молча, внимательно рассматривает оттиск, точно археолог, исследующий древнюю клинопись.

Его лунообразная, чуть лоснящаяся мордаха расплывается в хитренькой улыбочке Ильича, глазки суживает мудрый ленинский прищур.

– А зачем это тебе, Королек?

– Гудок, милый, никого обокрасть я не собираюсь, намерения мои чисты и благородны, как у героя старинной романтической пьесы. Ты мне веришь?

Пауза. Должно быть, Гудок обстоятельно взвешивает за и против.

– Помнится, – потупившись, говорит раздумчиво, и мне представляется, что он осторожно перекатывает во рту слова, прежде чем произнести, – ты во дворе был справедливым пацаном. А теперь рассказывай, что задумал.

Без утайки повествую о похищенном этюде Крамского.

– Так, понятно, – Гудок скребет выбритую щеку. – Только ведь я ничем таким никогда не занимался. А вдруг не выйдет.

– Не скромничай, у тебя золотые руки, для которых нет невозможного, – подпускаю я леща.

– Ладно, – хмурится Гудок, – оставляй. Попробую. Но многого не жди, может не получиться. «Копейку» твою поглядеть?

– В следующий раз.

Пожав его лапу, на которую я так надеюсь, отправляюсь в центр города, на пешеходную рекламно-торговую улочку имени Бонч-Бруевича. Перекусив в забегаловке, слоняюсь среди веселящегося молодняка, сияющих фонарей и окон, отовариваюсь съестным и возвращаюсь к мрачному зданию, в котором корпит Сергуня, создавая этюд к портрету Анны. Дождь как-то вдруг иссяк, и мокрый вечерне-ночной мир блестит, отражая огни.

Томлюсь я в «копейке» под окнами Сергуни недолго, вскоре появляется Анна, усаживается рядышком и заявляет с места в карьер:

– Он – художник божьей милостью. Даже не представляла, что в нашем городке есть такой волшебник. Между прочим, рассыпался в комплиментах. Интересовался, не было ли среди моих предков аристократов – или хотя бы мелкопоместных дворян. Настолько царственно я выгляжу.

Врубаю зажигание, давлю на педаль газа, и послушная рулю «копейка» выбирается на широкую центральную улицу, щедро политую электрическим светом. Между делом говорю:

– И ты, естественно, честно призналась, что твой род – Рюриковичи?

– Нет, – улыбается Анна, – честно призналась, что в моих жилах голубой крови нет ни грамма. Самая обычная красная, плебейская. Но он продолжал любезничать напропалую. Я сказала (как тобой было велено), что уезжаю на недельку в Париж и прошу до моего возвращения с портретом повременить. Тогда он заявил, что я сама – француженка чистой воды и напоминаю Анук Эме. Была такая знаменитая актриса в шестидесятые годы прошлого века. Ты смотрел фильм «Мужчина и женщина»?

Ощущаю укол ревности.

– С чего это он так тобой восторгался? Его любовница на четверть века моложе тебя, а уж какая куколка! Похоже, он всем позирующим бабенциям комплименты отвешивает. Чтобы больше заплатили.

Анна обиженно замолкает. Костеря себя последними словами, обнимаю ее, целую в висок, спрашиваю:

– Мною не интересовался?

(На этот случай она должна была намекнуть Сергуне, что я – связанный с криминалом подпольный безнесмен.)

– Нет… как ни странно, – в ее голосе змейкой проскальзывает ехидца.

За свою достаточно долгую жизнь я заметил: в любой женщине, даже в Анне, сидит ядовитая баба. Только в одной этой бабы сотая доля процента, а в другой – все сто. Но есть обязательно.

– Ну и славно. Ты умница и свою роль сыграла на пять с плюсом.

– Льстец, – качает она головой.

Подаю «копейку» к обочине, жадно припадаю к губам Анны, раскрытым и мягким.

* * *

Когда утром я забирал готовый ключ, Гудок, демонстрируя свою работу, так и сиял от торжествующей гордости мастера: «Нет, Королек, ты погляди. Это ж произведение искусства! Вот только подойдет ли? Ты уж мне сообщи. Если что, переделаю».

Ключик и впрямь был изготовлен с любовью и посверкивал, как дорогая безделушка.

Сейчас около полвторого дня. Скучаю в «копейке», терпеливо поджидая Сергуню возле дверей серо-коричневой махины. Пора бы хлопцу показаться на улице. Самое время перекусить, небось, ресторанчик восточной кухни уже заждался.

Ага, вот и наш маленький Леонардо да Винчи. Усевшись в «тойоту», он отправляется в царство шашлыков, мант, люля-кебаба, плова, шербета, рахат-лукума, бешбармака и прочего жирного, острого и сахаристого.

Ну, теперь мое время.

Чувствую себя, как паскудник Германн из «Пиковой дамы», крадущийся к старухе, чтобы выпытать тайну трех роковых карт. Как там, у Сан Сергеича сказано? «Легким и твердым шагом»? Именно таким манером, легко и твердо взлетаю на шестой этаж. Как и пушкинскому Германну, мне фантастически фартит: коридор совершенно пуст. Более того, хоть и с некоторым трудом, но все-таки удается отомкнуть дверь Сергуниной мастерской. Подошел ключик!

Твердо дав себе полчаса времени, тщательно обыскиваю каждый уголок, однако этюда не обнаруживаю.

Не нахожу и на следующий день, в воскресенье. И с горя притаскиваюсь вечером к детективщику.

С момента нашего знакомства в «Книгомане» мы общались четыре раза и перешли на «ты». Поначалу я вежливо именовал его «рашен Конан Дойл», потом попроще: Кондойл и, наконец, стал называть Кондором. Это ему явно льстит: еще бы, кондор (как я узнал из энциклопедического словаря) – самая крупная из хищных птиц. Размах крыльев до трех метров – если я, например, руки раскину, около двух метров будет.

При этом детективщик иногда дает мне понять, что кондор и королек – птички из разных стай.

Обычно треплемся в его квартирке: на улицу он выбирается с неохотой. Как-то я пригласил его в гости – хотелось сделать приятное Анне. Он явился с коробкой шоколадных конфет, много болтал и пялился на Анну. Мало ему актрисули! С той поры наши встречи происходят в его логове на кухне.

Сидим, пьем чай, закусывая дешевым печеньем.

– Все забываю спросить. Хоть одна моя история пригодилась?

– Напрямую – нет, – уклончиво отвечает Кондор. – Но обещаю: немалая часть твоих баек тем или иным образом будет использована… Да, кстати, не припомнишь еще что-нибудь из своего сычиного или «оперного» прошлого?

– Почему бы и нет? Вот тебе первое, что влетело в башку.

Жил-был мужик. Его жена успешно трудилась бизнесменшей, а сам он получал копеечную зарплату в полуразваленном научно-исследовательском институте и в ус не дул. А чего дуть? Благоверная купила – себе и ему – две крутые иномарки, элитную трехкомнатную квартиру на двоих – детей у них не было. Чем не жизнь?

Но с какого-то времени стал мужик подозревать, что супруга закрутила роман с молодым менеджером из ее фирмы. Нанял частного сыщика, твоего покорного слугу. Я проверил. Вроде бы повода для беспокойства не имеется, чисто деловые отношения. Правда, когда дамочка летает в командировки – а они у нее частые, то в белокаменную, то за кордон, – непременно берет этого самого менеджера с собой. Но какой здесь криминал?

Конечно, надо бы за ними там проследить. Но на то, чтобы я в столицу, скажем, смотался и в ней кантовался с неделю, требуются фити-мити. Мужик терзается, ночами не спит, а денег не дает, жалко. Просит меня: вызнай как-нибудь, облегчи мои страдания – но без лишних финансовых трат.

И вот как-то хлопчик, подозреваемый в связи с бизнесвумен, закатывает свой двухместный «мерс» в подземный гараж и шагает домой. И попадаются ему навстречу два старичка, поддатые и жизнерадостные, и лопочет один из них: «Извините, молодой человек, я прекрасно понимаю, что вы торопитесь, но дайте высказаться трухлявому пеньку, который уже не расцветет никогда. Поглядите, весна, луна сияет, почки на деревьях набухли, томление в сердце. Вспомнились мне прежние годы. Были когда-то и мы рысаками! Только что рассказывал я приятелю о своих победах. Как любили меня женщины! Был я стройный, красивый. Молоденькие девушки сохли по мне. Чего греха таить, и замужние дамы тайно приходили в мои объятья…»

Тут другой старичок его прерывает: «Нашел, кому песни петь! Юноша идет к жене, к маленьким деткам. Он ни сном ни духом не ведает, что такое запретная страсть, и слава Богу…»

Эти слова задевают парня за живое. И правда, весна, луна, два нетрезвых замшелых гриба, с которыми он уже больше не встретится никогда, а если и встретится, то не узнают друг друга. Язык у него давно чесался, так хотелось поделиться хоть с кем-нибудь своей сладкой тайной. Почему бы не здесь и не сейчас? «Эх, – говорит, – деды, куда вам до меня! Вы даже не представляете, что такое подлинная женская страсть!..» И повествует во всех подробностях, как он и бизнесменша наставляют в командировках рога моему клиенту.

А наутро я расплатился с двумя артистами-пенсионерами, отправился к заказчику, достал маленький диктофончик – этот малышок лежал у одного из старичков в кармане пальтишка – и прокрутил запись. Не знаю, чем у мужика дело кончилось. Развестись с такой супружницей для него – смерти подобно, но и жить втроем…

– Поймал ты парнишку на живца, – комментирует детективщик, смачно уплетая печенинку. – Но твой рассказец, извини, отдает нафталином. Нет ли в загашнике чего поновее?

«Как не быть, Кондор, – думаю я, – могу рассказать занятную байку про этюд с головой Неизвестной, и ты узнаешь, что актрисуля спит не только с тобой и законным мужем, но и с Сергуней, которого, наверное, действительно любит. (Хотя, кто разберет, что творится в ее непредсказуемом сердечке?) Вам песен хотелось? – их есть у меня. Только вряд ли они тебя позабавят, Кондор».

* * *

Почему это я решил, что этюд должен быть обязательно в мастерской? Он вполне может находиться, к примеру, в квартире Сергуни. Если и сегодня не найду картинку, прекращаю поиски и начинаю думать, что делать дальше. Впрочем, и так ясно: придется признать полное и окончательное поражение и со вздохом вернуть задаток Ионычу.

Третий заход, прощальная гастроль.

В мастерскую Сергуни вхожу, как в собственную квартиру. Привычный интерьер, знакомые вещи, к некоторым уже успел привыкнуть. Усаживаюсь на диванчик – упругий. И тут же в башку шаловливо вскакивает фривольная мыслишка: а не занимается ли художник на диванчике любовью кое с кем из своих моделей? Но тотчас эту мыслишку отгоняю и принимаюсь шарить под диваном, обнаружив бескрайнее море пыли и заскорузлые штиблеты.

Эх, где я еще не искал? Снова принимаюсь перебирать картины, папки и т. д., обреченно понимая, что этюд уже не сыщу… Отчаявшись, обращаюсь к массивной старинной иконе, на которой изображены Богоматерь и младенец Иисус. Смутно представляю, кто из них главнее, поэтому, перекрестившись, прошу обоих:

– Помогите мне, пожалуйста!

Но Она смотрит на Него – тревожно и горько, а Он с недетской печалью во взоре глядит немного в сторону. Похоже, им не до меня.

Пора сматываться. В самый последний разок обвожу взглядом комнату – и вдруг понимаю: а ведь имеется здесь некий тайный уголочек, в который я еще не заглядывал.

Особо ни на что не надеясь, скорее для очистки совести сую туда нос… Господи! Воистину неисповедимы Твои пути!..

Из пакета с рекламой сети магазинов «Вкуснота» вынимаю поддельный этюд Крамского, меняю на подлинник и торопливо вываливаюсь в коридор, замкнув за собой дверь мастерской. Сломя голову скатываюсь по ступенькам вниз на улицу, забрасываю пакет на сиденье «копейки»…

И как раз вовремя: в нескольких метрах от меня останавливается черная «тойота». Дверца отворяется – на свет божий является Ракитский. Поджарое тело облачено в свитер и узкие джинсы (эту одежку я на нем уже видал), на ногах длинноносые черные полуботинки.

Подхожу к нему. На его сухом твердом лице точно сам собой возникает оскал, изображающий дружескую улыбку. Глаза в бездонной глуби глазниц напряжены и недоверчивы.

– По дороге заскочил. И так удачно вышло – вас встретил, – объясняю с кислой миной. – Вы уж извиняйте, не получится с портретом.

– А что так?

– Да вот, только проводил жену в аэропорт, закатился в кабак и встретил там девочку… м-м-м… пальчики оближешь. Ну и втюрился по самое никуда. Вернется благоверная из веселого Парижа, сильно огорчу. Разбегаться будем. Какой уж тут портрет.

Приняв мои слова к сведению, он заявляет:

– Мне показалось, что супруга несколько старше вас… Я не ошибся? – глаза Сергуни наведены на меня, как пушечные жерла. – Впрочем, поверьте знатоку – женщина дорогая. Не станете возражать, если я за ней немножечко приударю? Вам ведь теперь все равно.

– Только спасибо скажу. И, правда, возьмите ее на себя. Еще сцены будет закатывать, а я не переношу бабьи слезы.

– Ловлю вас на слове.

Поднимаемся в лифте на шестой этаж и проходим в Сергунину студию, где он равнодушно демонстрирует мне свое нетленное произведение, даже не догадываясь о том, что этот портрет я видел, и не раз, когда рыскал в поисках этюда Крамского.

Умеет же малевать, чертенок! Меня так и тянет расцеловать картонку, с которой задумчиво и устало смотрит Анна, – она и моложе и прекраснее, чем жизни.

– Теперь о деле, – возвращает меня на землю Ракитский. – Сумму, что я получил в виде аванса, засчитываем как плату за этюд. О’кей?

– А не многовато будет? – морщусь я. – Хорошо бы баксов сто скостить.

– Я не привык торговаться. – Он достает толстый лопатник, вытаскивает три тысячные купюры. – Да, небольшая просьбица. Я бы хотел вручить этюд вашей – по сути, уже бывшей супруге – сам. Вы не против?

– Еще как против, – заявляю категорично. – Нет, дарить картинку жене буду я. Лично. Хоть маленько, да подслащу пилюльку. Обещал ей портрет – получит. Ну, будет… этот самый… этюд. Какая разница. В рамочку вставит – чем не картина.

– Ваше право. – С ловкостью продавца Сергуня заворачивает картонку в бумагу и вручает мне.

Неторопливо двигаю к выходу, но, оказавшись в коридоре, немедленно врубаю пятую скорость, сигаю по лестнице вниз, запрыгиваю в «копейку» – по газам! – и лечу вдаль!

По дороге звоню Ионычу – он, естественно, оказывается в своем банке:

– Крамской у меня. Через час встречаемся в дендрарии.

Он невразумительно блеет в ответ – не иначе как в зобу дыханье сперло от нежданно свалившегося счастья.

Дендрологический парк – заповедник стерильной, почти библиотечной тишины посреди громыхающего города, аж уши закладывает. Безмятежный сияющий день, бирюзовое небо с пушистыми облаками – точно вдруг угодил в картину Шишкина. Или Левитана. И это, ребята, двадцатое октября! А где же холод, дожди, грязюка, мокрый снег? Смотрю на непривычный осенний мир, напоминающий сухонького опрятненького старичка, и не верится. Так и кажется, что здесь какой-то обман, подвох, не может быть так ясно, солнечно и спокойно.

Я по маковку погружен в релаксацию: разнеженно развалился на скамье, а мои бессмысленные глазенки отражают деревья – и бесстыдно обнаженные, и застенчиво прикрытые остатками желтизны, и вечнозеленые. И маленький прудик с непринужденно скользящими утками.

Но это божественное состояние, почти нирвану, безжалостно прерывает Ионыч, несущийся на всех парах по подметенной дорожке среди восточных ковров, сотканных из опавшей листвы. Его сопровождает могучий охранник.

Отпустив телохранителя, он тяжело плюхается на скамейку и, задыхаясь и отдуваясь, произносит только одно слово:

– Ну?!

Натянутый на подрамник старый-престарый холст, на котором масляной краской нарисована женская головенка, он принимает как святыню. Ручонки вибрируют, губки трясутся. Я вспоминаю дрожащие руки отца, когда вернул ему альбом с марками. Неужели ЭТО стоит того, чтобы из-за него страдать, получать инфаркты? Бред какой-то.

– Где вы его нашли? – вцепляется в меня Ионыч.

– Секрет.

– Не стоит скрывать правду, какой бы горькой она ни была, – басовито произносит он с печальным достоинством (я эту фразу то ли читал где-то, то ли слыхал, уж больно знакомая). – Мне следует знать, кто меня окружает…

Но я – неожиданно для самого себя – упираюсь.

Тогда он начинает и так и этак выдавливать из меня имя вора. Вонзив в него взгляд василиска, говорю жестко и непреклонно:

– Это моя личная тайна, и если будете вырывать ее из меня, как гнилой зуб, сегодня же поведаю журналюгам – есть у меня приятели в местных СМИ, – что вы прячете подлинник этюда Крамского. И погляжу, что начнется.

Он мрачнеет.

– Не сомневаюсь, что здесь замешана моя благоверная. Иначе бы вы не стали с таким идиотским упрямством покрывать преступника. Кстати, я с ней развожусь. Отныне она абсолютно свободна. Можете подобрать, – добавляет он ехидно.

– Не премину воспользоваться.

Побагровев от ярости, он шваркает на скамейку пачку купюр. Небрежно сгребаю денежки и шествую вдаль с чувством собственного достоинства. Но, сделав пару шагов, оборачиваюсь:

– Ваш младшенький, Роман, дважды в неделю – во время физкультуры – пропадает в зале игровых автоматов. Пацан может плохо кончить.

И ухожу, оставив Ионыча наедине с Неизвестной.

Оказавшись в «копейке», размышляю о своем удивительном поведении. С актрисулей Ионыч разведется всенепременно – чтобы найти себе седьмую спутницу жизни, еще моложе. Зачем я заслоняю ее своей широкой спиной?.. Нет ответа. Ну да ладно. Главное: дельце закрыто, башли получены.

И вдруг перед моим мысленным взором (как выражались в стародавние лохматые времена) встает юная богиня в шляпке «франциск» и облегающем пальтишке «скобелев». А за ней – то ли заснеженный Санкт-Петербург, то ли наш распрекрасный городок. И такая она живая, такая соблазнительная, что подаю набравшую скорость «копейку» к обочине, чтобы не вляпаться в ДТП.

Закрываю глаза и чувствую, как на лице, словно сама собой, появляется гримаса, в которой, как в солянке, много чего накрошено и перемешано. Но основной ингредиент – неизбывная тоска. Сам не пойму, отчего маюсь, а она, нежная, обольстительная, глядит на меня горделиво и грустно. Ну, не в моем она вкусе, совершенно не в моем! Но может, оттого, что не могу ее разгадать, эта поганка притягивает меня. Да чего уж там, я как пятнадцатилетний пацан влюблен в нарисованную куклу, прах меня побери!..

Дома, отметив пивом благополучное завершение дела, протягиваю Анне ее портрет.

– Несмотря на криминальные наклонности, он действительно мастер, – говорит Анна, имея в виду Сергуню. – А считается, что гений и злодейство – две вещи несовместные. Так где же он спрятал этюд Крамского?

– За иконой. Мне и в башку взбрести не могло, что он засунет картинку в такое место. По сути, парень совершил святотатство, прикрыв Богоматерью и Иисусом украденный этюд, да еще изображающий девицу сомнительного поведения. Ох, взыщется с него на том свете! Мало не покажется… Слушай, – тычу пальцем в сторону Неизвестной. – Давай уберем эту самодовольную бабу. Взирает на тебя с прищуром, как царица на жалкого холопа. А сама-то всего-навсего дешевая потаскушка. Мамзелька для расслабляющихся господ. Надоела… не знаю как.

– Не слишком ли ты суров, Королек? Во-первых, никем не доказано, что она – девица легкого поведения… хотя, надо заметить, некоторая сермяжная правда здесь имеется. Например, девушка села так, чтобы место слева от нее было свободно. А по неписанным правилам той эпохи это означало, что она приглашает любого состоятельного мужчину присесть рядом…

– Так. А во-вторых?

– Во-вторых, вспомни блудницу, которую звали Мария Магдалина. И не бросай в нее камень. К тому же, – добавляет Анна просяще, – я к ней уже привыкла. Пусть побудет у нас еще немного. Ты не против?

Я вздыхаю:

– Ладно. Есть-пить не просит. Нехай висит.

* * *

Автор

Нынешняя жизнь Гавроша, бывшей подруги Королька, началась весной прошлого года, когда Сверчок позвонил ей и предложил поселиться у него.

Разговаривая с ней, приятель Королька мямлил и маялся – надеялся, что она откажется. Так часто бывало в его нескладной судьбе. Будучи человеком бесхребетным, он обещал, боясь обидеть кого-то. После чего, скрепя сердце, вынужден был выполнять обещанное, проклиная себя и свою старомодную порядочность, лишнюю, как аппендикс. Вот и на этот раз Королек попросил его приютить Гавроша, и он опрометчиво дал слово, которое потом не мог не сдержать.

Она тоже мучилась, не зная, как поступить, но интуиция подсказывала, что отказываться нельзя. Пригласила его к себе на чай. Так и познакомились. Их тотчас потянуло друг к другу: оба были холостяками поневоле, страстно желавшими обрести семью.

Уже на следующий день Гаврош переехала к Сверчку. Теперь она точно знала, что сделает все возможное и невозможное, чтобы выйти за него замуж. Но и он – первый из ее мужчин – мечтал об этом, только боялся огромной, по его мнению, разницы в возрасте: больше двадцати лет. Что Гавроша ничуть не смущало. Нет уж, хватит с нее молодых, для которых она была временной пристанью!

Для Гавроша наступило время тихого счастья. Впервые не она боялась потерять мужчину, наоборот – тот тревожился, как бы она не покинула его, и это наполняло ее блаженством, ощущением прочности своего бытия. То, что лет через двадцать пять или тридцать Сверчок станет беспомощным дряхлым стариком, и ей придется ухаживать за ним, не беспокоило ее совершенно. Так далеко она не заглядывала. К тому же в ней обнаружился неиссякаемый запас преданности и любви.

Летом этого года она провернула ремонт. Клеила обои, белила потолки, меняла сантехнику, и теперь квартира сияет как новенькая. Большая комната разделена книжными шкафами на две части: гостиную и мастерскую. Место, где Сверчок пишет картины, для Гавроша священно. А живопись кажется ей чем-то высшим, непостижимым, почти божественным. Она с наслаждением хвастается мужем-художником перед товарками. И продавщицы, чьи мужья грузчики, водители или охранники, завидуют и – за ее спиной – злословят.

Сегодня у Гавроша выходной. Проснувшись, она долго лежит в кровати, продлевая утренний кайф. Потом все-таки встает и, завернувшись в халатик, позевывая, тащится в ванную, а оттуда – в «мастерскую», где Сверчок в поте лица трудится над очередным полотном. Здесь она с удовольствием вдыхает томительный запах краски и растворителя, который словно символизирует ее нынешнюю жизнь.

Встав за спиной мужа, обнимает его. Сверчок прижимается щекой к ее руке.

На незаконченном полотне – утреннее море, парусники. Неуверенными мазками слегка обозначена игра солнца на волнах. Пейзаж Сверчок копирует с открытки.

– Красиво… – выдыхает Гаврош, и художник, знающий истинную цену своим поделкам, наполняется гордостью. – Сверчок, так здорово ты никогда не рисовал!

Она обращается к нему так же, как и другие: Сверчок. Он не спорит, ему нравится, но сам никогда не называет жену Гаврошем, прозвищем, которым наделил ее Королек, только по имени: Поля.

– Я так рад, что ты рядом, Полечка. Мне казалось, жизнь уже кончена, и вдруг – ты. Мне не верится до сих пор. Кажется, большего счастья и быть не может.

Ткнувшись губами в его ухо, Гаврош, жарко шепчет:

– А вот и может, Сверчочек! У нас будет ре-бе-но-чек!

Поначалу он не может вникнуть в произнесенные женой слова, точно у него отказал разум; потом, ссутулившись, внезапно плачет, плечи его мелко трясутся. Он так и не выпустил из рук палитру и кисточку. Слезинки текут по его щекам, по подстриженным сивым усикам.

– Ты что? – пугается Гаврош.

Она столько раз выслушивала требования любовников, чтобы думать не смела о ребенке, и теперь ее сердце сжимается от тягостного предчувствия.

Сверчок поворачивает к ней заплаканное лицо и с трудом выговаривает, заикаясь и всхлипывая:

– Полюшка, с-спасибо тебе, родная! Я… я думал, что н-н-никогда у-уже не стану отцом…

* * *

Королек

Итак, прощайте, актрисуля, Ионыч, Сергуня и прочие фигуранты! «Дело Неизвестной» закрыто. Гуд бай навсегда! Отныне мое житье-бытье, как рука в перчатку, входит в привычное русло. Ни тебе слежки, ни тебе загадочной и спесивой питерской девахи, которая катит в щегольской коляске по зимнему Невскому, «дыша духами и туманами». Снова начинается тусклая мышиная жизнь, к которой я притерпелся, и ничего другого уже не желаю.

Получив позавчера от Ионыча приличный гонорарчик, я весь вчерашний день с упоением бил балду, а нынче намерен с утроенной энергией взяться за благородное дело частного извоза.

После обеда выхожу из дома во двор и усаживаюсь в «копейку». Но едва собираюсь тронуться с места, как рядом, должно быть, материализовавшись из дождевых струй, возникает девчоночка в курточке с накинутым на голову капюшоном. Костяшками пальцев стучится в стекло… Актрисуля! Впускаю – и тревожно замирает сердце.

Когда она садится возле меня, резким движением сбрасывает капюшон, заявляет: «Привет, сыч» – и закуривает «кэмел», моя крыша принимается тихо съезжать. Кажется, что время закольцевалось, и все начинается сначала, как в кинофильме «День сурка». Отличие, пожалуй, только в том, что наша первая встреча происходила у дома ее парикмахерши, а нынешняя – неподалеку от моего с Анной жилища. И еще – куртка тогда на ней была угольно-черная и блестящая, а теперь вызывающе красная, как стоп-сигнал. Это меня немного успокаивает.

– Как видишь, я снова тебя вычислила, – говорит она. – Что ты наделал, сыч?

– А именно? – округляю невинные глаза.

– Сначала ты засек меня с детективщиком и сразу заложил старикану… Господи! Да у нас и секса-то было с гулькин нос. А ты все равно заложил. А ведь я умоляла не делать этого. Но одной подлости тебе показалось мало. Ты выкрал этюд Крамского и поменял на копию. Ах ты… Сергей сразу подмену обнаружил. Старикан платит тебе – вот ты и усердствуешь, из кожи лезешь, жопу рвешь. Ты гораздо хуже меня, сыч. Да, я продалась старику, но от этого никому вреда нет. А ты продаешься и творишь зло.

– Только не надо передергивать, малышка. Я забрал у твоего хахаля то, что ему не принадлежит. Выходит, я на стороне закона. А вы, ребята, – воры. По вам нары и тюремная баланда плачут. И ждут в гости.

Но девчонку не собьешь, гнет свое.

– Пойми, сыч, этюд для старика – блажь. В искусстве он не смыслит ни фига (могла бы выразиться и покруче, но не хочу травмировать твои нежные сычиные ушки). Просто сегодня выгодно вкладывать бабки в живопись, вот и изображает из себя ценителя, коллекционера. А Сергею этюд необходим. Он говорит, что от этого портрета исходят флюиды гениальности. И я ему верю. В последнее время он действительно стал намного лучше рисовать, точно в него вселился сам Крамской.

– Кому пришло в голову свистнуть картинку?

– Мне! Однажды я – между прочим – сказала Сергею, что старик хранит у себя этюд Неизвестной. Он загорелся, как ребенок, несколько дней только и твердил о портрете. И я поняла, что Крамской должен быть у него. Так будет справедливо.

– Занятное у тебя представление о справедливости.

– Какое есть!

Вскинув головенку, она смотрит на меня с барственным прищуром, и я чуть не ахаю: до чего и впрямь смахивает на Неизвестную!

Внезапно выражение ее глаз неуловимо меняется. Двумя пальчиками, в которых дымится сигарета, лего-онечко прикасается к тыльной стороне моей ладони. И я, вздрогнув, едва удерживаюсь от того, чтобы не отдернуть руку. Актрисуля усмехается:

– Между прочим, старикан рассказал мне, что тряс тебя, как грушу, все вызнать хотел, кто этюд похитил. А ты не раскололся. Почему бы это, а?

– Пожалел тебя, дуреху.

– Жалеть меня не надо. Стариканом я верчу, как хочу. Поговорила с ним ласково, он все про тебя и выложил. Любовника в коттедж приведу – и тогда меня не бросит… Спросишь, почему? Да потому, сыч, что я – его последняя любовь. «Сияй, сияй прощальный свет любви последней, зари вечерней!» Я старичка и похороню. А может, тут другое? – В ее звенящем голоске, точно пузырьки шампанского, играют шаловливые нотки. – Уж не влюбился ли ты в меня, сыч?

– С чего это ты решила? – хрипло говорю я сквозь невыносимые толчки сердца.

– Вот что, – решает она, опустив стекло и выкинув окурок. – Поехали.

– Куда? – спрашиваю я, обреченно чувствуя, что подчиняюсь ее воле.

– Прямо. Потом разберемся.

Повинуясь ее коротким ласковым командам, завожу мотор, покорно, как зазомбированный, вывожу «копейку» на шоссе и мчу прямо и прямо, вперед и вперед. Лишь бегут, торопятся навстречу и уносятся назад за мутноватым, очищаемым безучастными «дворниками» стеклом, разнокалиберные коробки зданий, деревья, прохожие… Летим мимо деревянных и каменных домиков, мимо леса…

– Сворачивай, – велит она.

Выискав более-менее подходящую тропку, осторожно съезжаю с дороги. Деревья обступают нас, невозмутимые и безмолвные. Им глубоко плевать на страсти и страдания суетливых зверьков, именующих себя людьми. А дождь льет и льет, словно решил затопить весь наш городок, и деревья, кусты, трава ненасытно, взахлеб пьют корнями струящуюся из серо-туманного неба воду.

– Ну, иди ко мне, – тихо говорит она. – Ведь ты же хочешь меня, правда?

И я уже не в силах противиться своим желаниям… Что же это я творю, Господи?..

Когда возвращаемся, день неуловимо скользит к вечеру. Дождь отшумел и иссяк. Актрисуля сидит на заднем сиденье, и я, глядя в зеркальце, ловлю ее покачивающееся лицо.

Подъезжаем к нашей – моей и Анны – девятиэтажной халупе.

– Ты был великолепен, милый. – Она небрежно гладит меня по щеке. И прибавляет внезапно: – Я взяла тебя, плутишка! Запомни и другим передай: я привыкла побеждать.

Пустыми глазами наблюдаю за ней, легко и непринужденно шагающей к своему «пижончику», и ненавижу себя.

Шикарная французская тачка насмешливо подмигивает мне рубиновыми и янтарными огнями, выбирается на дорожку и скрывается за углом дома.

«Ты уж прости, друг, – обращаюсь к молчаливо внимающей мне «копейке», – никогда не занимался любовью в авто, а тут точно спятил. Приворожила она меня, что ли? Клянусь, это в первый и последний раз. Веришь?..»

Минут через десять выскребаю себя из машины, намереваясь двинуться к дому. И тут на моем пути вырастает невысокий плотненький паренек. Хочу обогнуть, как непредвиденно возникшее препятствие, но он, размахнувшись, влепляет мне пощечину.

– Одурел, что ли?! – ору, заламывая его руку.

– Ты с ней… – сипит и стонет он. – Я видел…

Отпускаю пацана, вглядываюсь в его физию. Бог ты мой, это же средний наследничек Ионыча. Ай да актрисуля! Всех охомутала…

Автор

Услышав звонок, Анна поднимает трубку телефона.

– Я только что трахалась с Корольком! – ликует тонкий, как у подростка, голос. – Не веришь – спроси у него. Ах, жаль, не смогу увидеть, как он станет врать и выкручиваться. А было бы любопытно поглядеть.

– Кто вы?

– Будет лучше, если в твоей памяти я останусь Неизвестной, – на другом конце провода смеются и отключаются, оставив, как шлейф, частые гудки.

Непослушными пальцами Анна кладет трубку на рычаг, непроизвольно бросает взгляд на репродукцию картины Крамского – и кажется ей: в черных глазах застывшей в коляске женщины вызов и презрение, а припухшие губы, свежие и наглые, вот-вот изогнет бесстыдная усмешка победительницы.

Королек

Порог своего дома переступаю с мерзким чувством нашкодившего кота, хотя и хорохорюсь.

Анна читает в кресле. При виде меня не встает, как делает обыкновенно, чтобы поцеловать, так и сидит не шевелясь. Топаю в ванную. Умывая руки, гляжу в зеркало на свою пристыженную рожу, и так хочется в нее плюнуть!

Переодевшись, подхожу к Анне. Она продолжает читать, не обращая на меня внимания. То ли это пресловутая женская интуиция, то ли сенсорика, но она явно знает, что произошло!

Удаляюсь на кухню и там, в окружении осуждающе глазеющей на меня посуды и кое-какой бытовой техники принимаюсь мотаться по махонькому пространству.

Теперь я в бешенстве.

«В конце концов, – мысленно обращаюсь к Анне, – пора бы уже понять, что ты немолода, а я мужик в самом расцвете сил. Подумаешь, переспал с какой-то девахой! Да хоть с десятком! Это повышает мою самооценку! Я давно не пацан и имею право на личную жизнь! И кто ты такая, чтобы распоряжаться моей судьбой?!..»

Накручиваю себя, довожу до белого каления и с исступлением раненого на корриде быка влетаю в комнату.

Анна по-прежнему неподвижно сидит в кресле. Просто сидит и смотрит в темный экран телевизора.

Становлюсь на колени, целую ее безвольно лежащие на коленях руки.

– Прости меня, идиота! Я люблю тебя! Никто, кроме тебя, слышишь!.. – бессвязно кричу, пытаясь пробиться к ее наглухо затворившейся душе.

По окаменелому, как маска, лицу Анну ползут слезы. Она не утирает их, а я ощущаю себя последней скотиной, которой нет прощения…

После покаяния и непростых дипломатических переговоров заключается пакт о дружбе и сотрудничестве. И вот уже я, помилованный, возбужденно и радостно тарахчу о чем-то постороннем, виновато заглядывая в глаза Анны и ожидая, как милостыни, ее улыбки.

Наконец, осмелев, заявляю:

– В печенках у меня эта «Неизвестная». Пялится, подлое создание. Фря расфуфыренная. Можно, я ее истреблю?

В умных глазах Анны появляются ирония и боль.

– Она твоя. И в твоей власти поступить с ней по своему усмотрению.

– О’кей.

Снимаю репродукцию со стены, больно уколовшись булавкой, и рву на части.

– Ты с ума сошел, Королек! – вскрикивает Анна и смеется. – Лучше бы отдал кому-нибудь, глупыш.

Но я нутром чувствую, как она довольна.

– От этой поганки одни проблемы. Нет уж, умерла, так умерла.

* * *

Сегодня, под самый занавес октября, вдова отца справляет сороковины. Пригласила меня.

И вот мы вчетвером: она, ее дочь Лиза (моя, стало быть, сестра по отцу), Лизин муж (мой, стало быть, зять) Ленчик и я сидим за столом. Едим блины, пьем водочку. Мы уже помянули отца «тихим, добрым словом», и разговор, как подбитый истребитель, срывается в крутом пике с заоблачных высот на грешную землю.

– Что ж это Анна твоя не приехала? – язвительно спрашивает сестра. – Я ведь ее позвала. По-человечески, уважительно. Может, ей западло общаться с нами? Так мы не бомжи. Я работаю экономистом в солидной фирме, Ленчик – художник. Или она стесняется того, что не расписана с тобой?

Краснею и принимаюсь оправдываться:

– Дело не в этом. Анна домоседка. Ей бы только возиться по хозяйству, слушать музыку да рисовать.

– Ладно, больше не позову. Охота была навязываться, – в голосе сестры звенит обида.

– Ребятки, давайте не будем ссориться, – мягко говорит вдова, пухлыми, в темных пятнышках руками ставя на стол новую порцию горячих блинов.

В беседу влезает прилично окосевший Ленчик. Долговязый, с висящими жидкими сальными волосами и слегка свернутым набок носом, он с обычной своей ухмылочкой отваливается на спинку заскрипевшего стула.

– Ладно, поговорим о приятном. Теперь можно с полным правом загнать марочки покойного. Они все равно никому в семье, кроме него, на фиг были не нужны. А что? Он бабло на них тратил? Тратил. И немалое. А сегодня они нам послужат. Хоть польза от них будет… какая-то…

Контрабас Ленчика еще не умолк, а его уже перебивает скрипочка Лизы:

– Послушай, Королек. Папа не оставил завещания. Мы вместе подумали и решили так: продаем марки (а это, кстати, еще нужно суметь сделать, ведь мы понятия не имеем, сколько какая стоит, правда, Ленчик?) и третью часть вырученных денег отдаем тебе. По-честному, без обмана. Доля маме, доля нам с Ленчиком и доля тебе. Думаю, папа на том свете будет доволен.

– Делайте, как хотите.

Я бы с удовольствием не взял от этих людей денег. Ни единой копейки. Но взять придется. Представляю, как они ссорились, деля будущее богатство, однако побороли жадность и решили выделить треть какому-то Корольку, и теперь горды своим бескорыстием и чувствуют себя почти святыми. Отказом я оскорблю их смертельно.

Странно устроены люди, особенно женщины. Вот и моя сестра – сначала жила с Ленчиком в гражданском браке, и был он ее временным спутником, а теперь они самые что ни на есть родные человеки, потому как жилплощадь и башли у них – совместные.

Наверное, так в подавляющем большинстве семей. Общее бабло. Общие дети. Общая постель.

А что связывает меня и Анну? Должно быть, общая душа. Нечто зыбкое и в то же время незыблемое.

И на фоне этих двоих вдруг ощущаю себя счастливчиком.

Возвращаюсь домой в трамвае. Сижу рядышком с вертлявой девчонкой, а она глядит в окно, за которым скользит, сигналя огнями, город, и стрекочет по телефончику, хохоча и нежничая.

Внезапно в моем заднем кармане принимается вибрировать мобильник. Вытаскиваю его – устаревший и покарябанный, как морда мужа-изменщика. Что делать, привыкаю к вещам и уже не в силах их предать – и «копейку», и «командирские», и сотовый. Все они – мои друзья, с которыми разговариваю, ворчу на них – и люблю.

– Ты уже три недели не появлялся, – врывается в ухо агрессивный голос мамы. – Забыл, что я существую на свете?

– Через час буду, мам, – отвечаю миролюбиво, на ближайшей остановке вываливаюсь из трамвая и пересаживаюсь в автобус.

Мама нарядная и веселая. По всему видать, в квартире околачивается ее новый ухажер.

А вот и он сам, насколько возможно живо при его (на вид) семидесяти с лишним годочках, вышагивает из комнаты в прихожую.

Упасть, не встать! Дед явно принадлежит к богеме. Костюмчик на нем, правда, обыкновенный, черный, лоснящийся и далеко не новый, но в вырезе бордовой рубашки пылает цветастый шейный платок.

Физиономия старичины как-то не очень соответствует наряду: широкая, морщинистая, с утиным носом, с маленьким женским ртом – и неожиданно большими светлыми размытыми, словно акварельными, глазами. Он смутно напоминает дядюшку Скруджа из диснеевских мультяшек.

Дед крепко, по-дружески стискивает мою ладонь, улыбаясь от уха до уха и демонстрируя отсутствие половины зубариков. После чего заявляет, что не станет мешать встрече матери с сыном, напяливает черную драповую куртку, прикрывает плешь беретом, лихо надев его набекрень, обматывает шею алым шарфом и ретируется.

– Художник, – с уважением, почти торжественно говорит мама, затворив за Скруджем дверь.

И выдает довольно путаный рассказ о его тернистом жизненном пути.

Суть повествования сводится к тому, что старикан (еще в годы туманной юности) прибыл из глухого сельца в наш расчудесный городок. Живописцем мечтал стать, и не иначе как великим, вроде Леонардо, Микеланджело… или того же Крамского. Закончил художественное училище, в котором считался суперзвездой, и с блеском поступил в питерскую, а тогда еще ленинградскую Академию художеств. И ждала его – по его же словам – мировая слава, но… Как у всякого гения завелись у Скруджа подлые дружки-товарищи. Льстили, именовали Брюлловым двадцатого века, а сами спаивали потихоньку.

Короче говоря, однажды в пьяной драке дедок – а тогда пацан двадцати с небольшим годков – саданул кому-то под сердце финский нож и загремел в кутузку, из которой вышел солидным дядькой. От безденежья подрабатывал, где придется, потом стал рисовать картинки и успешно загонять на «арбате». Вроде завелись деньжата. А вместе с ними и давняя болезнь – склонность к выпивке и закуске. Но теперь он в рот не берет спиртного. Ни капельки. Ему стукнуло шестьдесят пять, и главное для него – найти верную подругу жизни и провести остаток дней в мире, согласии и любви.

– А где он живет, твой непризнанный гений?

– Признаться, об этом и речи не было, – говорит мама, покраснев. – Уж не думаешь ли ты, что он позарился на мою жилплощадь?

– Ни в коем случае! – торопливо отвечаю я. – Это твоя личная жизнь, я на нее не посягаю.

– То-то же, – смягчается она.

Но ненадолго. Учуяв запах моей алкогольной ауры, заявляет сурово:

– Небось, на сороковинах был? У нее? Тогда и мы выпьем! Водки у меня нет, а вино найдется.

Похоже, мама до сих пор внутренне соперничает со второй женой отца. Его уже нет в живых, а она как будто продолжает неоконченный спор: с кем ему было лучше?

Влив в себя сладкую наливочку, заявляет почти вдохновенно:

– Наконец-то я освободилась! Столько лет он мучил меня тем, что у него другая семья. Даже когда умер, просто физически ощущала его присутствие. Сегодня великий день: душа твоего отца покинула пределы земли. Отныне я свободна, сынок!..

Ой, мама! Что-то не сильно верится.

* * *

Автор

С детства Магистр привык быть лидером. Он не отличался ни умом, ни талантом, ни трудолюбием, но до девятого класса верховодил ровесниками, уважавшими его как крутого пацана.

Но затем ребята стали взрослеть. «Ботаников» по-прежнему презирали, но и он перестал быть кумиром. Никто не желал ему подчиняться. У него уже не было морального авторитета, а его ненасытная жажда подавлять вызывала раздражение и ненависть. Он попытался силой вернуть власть, показательно, с двумя верными вассалами избив пацана, посмевшего ему противостоять, – и едва не оказался в колонии для несовершеннолетних.

Спасла мать, растившая его одна. Умоляла, валяясь в ногах у родителей искалеченного мальчишки, чтобы пожалели, не губили ее родного сыночка, и вымолила, выплакала прощение. Но с этого времени и до самого окончания школы ребята стали сторониться Магистра, как чумного.

На какое-то время он притих, но продолжал управлять своим маленьким «войском»: двумя малоразвитыми, убогими умом пацанами, слушавшимися его беспрекословно.

В 91-м поступил в финансовый институт, но вскоре бросил: учиться он не любил, а повиноваться ему студенты не собирались, что приводило его в ярость. За стенами вуза правил бал уголовный беспредел. Он понял: наконец-то настал его час. С двумя своими рабами, которые и после школы остались ему преданы, совершил первую кражу. Будучи крайне мстительным, взломал квартиру родителей того самого парня, которого когда-то изувечил. Его даже не заподозрили. Значит, фарт на его стороне, и нужно, пока не поздно, хватать все, что само плывет в руки.

На третьей краже воровская троица засыпалась – из ухарства, щенячьей самоуверенности оставив явные следы.

Срок Магистру дали немалый – как главарю. Привыкший не отказывать себе ни в чем, гулять в ресторанах, спать с дорогими девочками, он очутился в забитой уголовниками тесной душной камере. В первый же день его хотели опустить, но заступился старый вор в законе, которому приглянулся похожий на девушку юнец, корчивший из себя главаря мафии. При таком покровителе он сразу почувствовал себя уверенно, покрикивал на других зеков, и когда к ним попал новенький, молоденький пацан, первый опустил его.

Когда выходил на волю, авторитет дал ему «маляву» к Французу. Так он встретился с президентом компании «Аргонавт», который сам недавно обрел свободу. Французу наглый красавец-вор полюбился сразу, как брат-близнец: они были одной – волчьей – крови.

И бывший зек услышал неожиданное предложение.

– Это власть, парень, – говорил бандит, уставив на него сладкие глаза. – В тебя будут верить, как в самого Иисуса Христа, который сошел на землю, дабы изречь истину. А называть будем тебя… – Француз на миг задумался и, ликуя, щелкнул пальцами. – Магистром! Для быдла в самый раз.

В помощники новоявленному богу дали двух шестерок, принадлежащих к знаменитой банде «заборских»: молодого по кличке Пруха и постарше, лет сорока пяти, когда-то работавшего столяром и откликавшегося на прозвище Верстак.

После чего для Магистра наступило время самоусовершенствования. Он прошел курсы гипноза и ораторского искусства. И был готов стать богом.

* * *

Королек

Последнее утро октября обещало голубонебый день. Но нет, сползлись тучи, напрочь закрыли солнце, и все вокруг скорчило гримасу меланхолии.

Около двух часов после полудня доставляю в центр города пассажиров: увесистую мамашу с двумя хулиганистыми ребятишками. Паркую «копейку» возле улочки имени Бонч-Бруевича. Тяжко вздыхая, мамаша расплачивается со мной, пацанята показывают мне язык, и троица удаляется. А я заглядываю в забегаловку, где, бывало, сиживал со Сверчком.

Взяв свою порцию, шествую с подносом к окну. Приземляю усталый зад на высокий стульчик и принимаюсь поглощать пищу.

Слева от меня сидит охранник, зорко следя за посетителями, а справа… бамба-баламба… мамин старик-художник, дядюшка Скрудж!

Одет так же, как и вчера. Жилистая шейка обернута кумачовым шарфом. Восседая на стульчике, дедок посасывает из бокала пиво. По окутывающему его аромату понимаю, что он уже дербалызнул приличную дозу спиртного.

Должно быть, ощутив мой любопытный взгляд, он долго рассматривает меня расфокусированными глазами – и не узнает.

– Дозвольте обратиться… – начинает витиевато. – Я сразу разглядел, что вы… человек интеллигентный… Я… между прочим… тоже… Интеллигент… Не потомственный… в первом поколении… Если хотите знать… перед вами несостоявшийся великий художник… Рафаэль!..

«И, чудо! (как сказал когда-то поручик Миша Лермонтов) из померкших глаз слеза тяжелая катится…» Дедок плачет. Чистые слезинки принимаются петлять по бороздам и закоулкам его продубленной кожи.

Пошмыгав утиным носом и высморкавшись в красный грязный платок, Скрудж распахивает передо мной свою пропитанную винными парами душу. Ничего нового не сообщает: и про мерзавцев приятелей, и про тюрягу я уже слышал в мамином изложении. Похоже, это выступление отработано у него до мелочей, как выходная ария мистера Икса.

Старикан с превеликим трудом выговаривает последнее слово исповеди – и тотчас его башочка безвольно падает на грудь, беретик сваливается. Дед отключился. Тормошу его, спрашиваю:

– До дома дойдешь самостоятельно?

– Н… ну… – ответствует он, вынырнув на миг из блаженного небытия. И отрубается снова.

Трехэтажно матюкаюсь в душе и, проклиная свою бабью жалостливость, кое-как сволакиваю Скруджа со стула, тащу к выходу и запихиваю на заднее сиденье «копейки». Он тут же норовит погрузиться в безгрешный сон дитяти. Принимаюсь довольно невежливо его трясти, приговаривая:

– Эй, ты где живешь?

В ответ он долго мычит, потом телится:

– В о… а… о… абщаге…

– В какой общаге?

– С… С… Строителей.

– На Менделеева, что ли?

– А… га.

Везу деда в общежитие. Мне оно более-менее знакомо, поскольку здесь обитают два занятных мужичка: Муся и Веня.

Прибываем. Волоку Скруджа, изображающего из себя тряпичную куклу, в вестибюль. Спрашиваю у вахтерши, куда доставить груз? И по ее наводке, надсаживаясь, плетусь с раскисшим стариканом на третий этаж. Нашарив в кармане деда ключи, отворяю дверь его комнатенки и опрокидываю Скруджа на кровать. Он лежит на спине, неотрывно глядит на меня, и глаза его – или это мне мерещится? – вполне осмысленны. В мою головенку закрадывается подозрение, что дедок совсем не так пьян, а просто-напросто придуряется.

– Хочешь, напишу твой портрет? – подает он голос, продолжая валяться навзничь поверх покрывала. – Портреты еще в художественном училище мне удавались. Сейчас, конечно, не то. Сгубили, гады. Такой талантище – через колено. Но рано еще меня хоронить. Воскресну и всем докажу! Вот – пример. Когда-то, года три назад, попалась мне на глаза репродукция «Неизвестной» – картины Ивана Крамского. Что там говорить, совершенство. Чудо. Шедевр. А я взял да и написал голову этой бабы! Богом клянусь, лучше вышло, чем у самого Крамского. Даже подпись скопировал. Дескать, мы на равных.

– И куда эта голова девалась? – спрашиваю с обмершим сердцем.

– А? Ты о чем?.. Пропала. Я на одного общежитского грешу. Веню. Как-то был он у меня, побазарили о том о сем. Выпили. А потом гляжу – нет моей Неизвестной. Веня божится, что не брал. Да хрен с ней, с картинкой. Просто я хотел доказать, что гения могу превзойти. И превзошел!..

На этом, похоже, завод кончается. Серые, в пол-лица, прозрачные глаза Скруджа смыкаются, он каменеет, точно мертвый.

Выбираюсь в коридор, защелкнув английский замок.

Смешно и грустно, господа. Старый пьянчуга – впрочем, художник явно не без таланта – срисовал со знаменитого полотна голову красотки, состарил картинку и поставил на ней подпись Крамского – для пущего понта. Мелкий жулик Веня свистнул творение Скруджа и загнал президенту банка Ионычу. А тот, не разбираясь в живописи, решил, что за гроши приобрел сокровище.

И началась маленькая клоунада, в которой отведенные им роли сыграли Ионыч, шалая актрисуля, Сергуня и сыч по прозвищу Королек. Представляю, как бы хохотал пьяница Скрудж, если бы увидал, какие кренделя выделывали мы из-за его картинки!

Сергуня, тот вообще вдохновлялся, глядя на «шедевр» алкаша. Вот она, магия славы. Подпиши фамилией прославленного художника любую мазню – и на нее будут молиться. А какой-нибудь Сергуня станет чувствовать, как от этой картинки струятся флюиды гениальности, и, глядишь, действительно начнет лучше рисовать.

Пожалуй, все-таки надо выяснить, впарил хитрован Веня лоху Ионычу липовый этюд к «Неизвестной» или нет? Или информация пьяного Скруджа – голимое вранье? Хотя, признаться, это уже ничего не решает.

Протопав по длинному коридору, заглядываю в комнатку Муси и Вени. Вени не обнаруживаю, зато Муся в наличии – торчит возле окна, спиной ко мне. Он оборачивается, видит меня, едва не подпрыгивает от неожиданности – и тут же выражение его мордочки меняется самым удивительным образом. Теперь Муся – воплощенное чувство собственного достоинства.

– Привет, – обращаюсь к нему. – А Веня где?

– На работе, – заявляет он, внушительно кашлянув.

Что это с ним? Точно подменили. Был забитой несчастной зверушкой, а теперь – ну вылитый император Наполеон, только треуголки, мундирчика и сапожек недостает.

– Что, – интересуюсь, – в должности тебя повысили?

Шмыгая носиком, он в недоумении уставляет на меня блестящие черные глазки, еще сильнее напоминая стареющую жирную мышку с пушком серо-седых волос на черепке.

– Изменился ты, брат, – поясняю. – Вот я и решил, что начальником тебя сделали.

Муся мелко, по-старушечьи смеется, потом опять становится серьезным и самодовольным.

– Это очень большой секрет.

– Неужто тебя завербовала американская разведка?

– А, понимаю, вы… ты шутишь. – Муся скалится, обнажив выдвинутые вперед желтоватые верхние зубки. – Но это, правда, важная тайна. Я клятву дал и не могу ее нарушить.

– Да я и не настаиваю. Клятва – это святое… Кстати, что у тебя за цацка на шее висит? Уж не орден ли за выдающиеся заслуги… Перед кем? На кого работаешь? Колись! Важные государственные тайны продаешь?

От моей незамысловатой шутки Муся снова принимается трястись, как желе, и вновь серьезнеет.

– Это тоже секрет…

Ишь ты, какой законспирированный, с головы до самых ног в клетчатых домашних тапках. Раззадоренное любопытство тотчас вылезает из меня, как белочка из дупла, и принимается шустро озираться кругом: что? где? когда? Но я усилием воли заталкиваю его обратно. Лично мне жизнь уже объяснила доходчиво и жестоко: не суй нос не в свои дела.

Вечером долго мучаюсь, раздумываю, как поступить: сообщить Ионычу пренеприятнейшее известие насчет поддельного Крамского или не стоит? И решаю: надо. Пускай отдаст этюд на экспертизу: вдруг и впрямь подлинный?

Скорбно меня выслушав, Ионыч не голосит от горя, мужик волевой, но его обычно напористый голос словно бы жухнет, хиреет. Мне немного жаль этого человечка, которому деньги – причем немалые – не приносят счастья. Произношу еще несколько соболезнующих фраз – вроде тех, что говорят на похоронах, и мы разъединяемся.

Ближе к ночи, лежа в кровати, гляжу в окружающую тьму и размышляю о Мусе. Заинтриговал он меня. Что за метаморфоза произошла с мужичком? И отчего таким ореликом глядит? И кому клятву дал?

Пытаюсь вспомнить заинтересовавший меня «орденок», что тускловато поблескивал на Мусиной рубашке в сине-черно-серую клетку, – золотистый металлический кулончик размером с пятирублевую монетку… Погоди… это был треугольник, а в нем – солнце, каким его изображают художники: круг, от которого расходятся волны-лучи. Где-то я уже видел такую висюльку…

Уже наполовину погрузившись в сон, продолжаю размышлять о медном солнышке на Мусиной грудке… и вдруг, отбросив одеяло, слезаю с кровати, нашариваю тапки и выбираюсь в гостиную. Включив свет, торопливо роюсь в письменном столе…

Вот оно! В моей руке фотография Гоблина, отморозка, убившего моего отца, Стеллу и Кима, – этот снимок дал мне Акулыч. Кажется, у Врубеля есть картины «Демон сидящий» и «Демон поверженный». Я бы назвал эту фотку «Гоблин веселящийся». Хлопец снялся на фоне кроваво-красного восточного ковра. Гнусный, длинноносый, ликующе скалящий звериные зубки. Шакалий торс обнажен. На цепочке – чуть пониже яремной ямки – висит золотистого цвета треугольничек с солнышком внутри.

Это уже интересно, ребята. Засыпая, даю себе обещание понаблюдать за преобразившимся Мусей – и сновидение разом заглатывает меня, как собака Баскервилей зазевавшуюся муху…

* * *

Очнувшись ранним утром, с изумлением открываю глаза. Тяжелый сон не рассеивается. Сидит, как гвоздь, настолько реальный, что кажется дурной явью.

Я лежу в ослепительно белоснежной больничной палате. Рядом со мной, на соседней койке – некто, с ног до головы накрытый простыней. Сначала я думаю, что это Гоблин, а потом понимаю: отец. И простыня тотчас сползает сама собой, и я вижу застывшего на кровати отца – в черном костюме, белой рубашке, зеленом в полоску галстуке и черных полуботинках: в этой одежде его похоронили. Руки сложены на груди, а лицо повернуто ко мне. Открытые зеленоватые глаза глядят насмешливо и лукаво. «Так ты жив?» – спрашиваю, ничему не удивляясь. Он не отвечает, только рот морщит потаенная улыбка.

Внезапно на рубашке отца оказывается мышка с остренькими, умными и печальными человечьими глазками. Она спрыгивает на пол и, быстро семеня лапками, кидается вон из палаты. На ее жирной шейке болтается крошечный золотистый «орденок». Я – за ней. И вот уже мы несемся по моему городу с диковинными домами, точно вырезанными из огромных цветных леденцов.

Пролетаем этот невероятный город и оказываемся во дворе, где прошло мое детство. Даже не успеваю удивиться тому, что родной домик в два этажа не снесен, – мышка влетает в подъезд. Рву на себя подъездную дверь, которая отворяется медленно, как бывает во сне, скачу по ступенькам на второй этаж, влетаю в бывшую свою квартирку – почему-то уверен, что мышь именно там. В комнатах ее не обнаруживаю и тут же догадываюсь: наверняка юркнула в норку в кухонной стене.

Мчусь на кухню и вижу: на стульях, лицом ко мне, сидят мама и Анна и смотрят горестно и тревожно. Анна держит на коленях котенка по прозвищу Королек. Она говорит – а я не слышу, точно слова относит ветер. А в зеленых глазах котенка такое горе, будто он сейчас заревет, как младенец.

Снова бегу в комнату и гляжу в окно – на домик, что стоит метрах в ста от моего. В детстве я часто пялился на это зданьице, точнее, на большущую темно-коричневую трубу котельной рядом с ним. Особенно почему-то меня волновали скобы на трубе, уж очень хотелось по ним взобраться.

И вдруг перед домиком загорается красный свет, и раздается беззвучный трезвон. Догадываюсь, что это семафор, вижу, как поднимается шлагбаум, и двухэтажная халупа, превратившаяся в старинный паровоз, несется на меня, дымя громадной трубой…

Немудрено, что пробуждаюсь в холодном поту. Что означает этот сон? Похоже на предупреждение. Как бы то ни было, Анне о нем не рассказываю, отправляюсь к мусе-вениной общаге и жду, не вылезая из «копейки», сам не знаю чего.

Суббота, первый день ноября.

Примерно в половине пятого (сейчас загну красиво), когда светловатый мир примеряет вечерний наряд, Муся и Веня выпадают из общаги и деловито шагают вдаль. Моя «копейка» не спеша трогается за ними.

Кореша садятся в трамвай. Я следую параллельным курсом.

Они вылезают в знакомом мне с детства окраинном районе, застроенном низенькими домишками сталинской поры.

И у меня явственно екает сердце. Так и кажется, что приятели заглянут в мой двухэтажный домик, который уже не существует в природе, разрушен до основанья. Такой вот у меня маленький бзик: давнее соплячье прошлое никак не желает умирать во мне, наоборот, с каждым годом становится все ярче и разноцветнее. И воспоминания даже порой затмевают реальную жизнь.

Но Муся с Веней, совсем немножко, метров около ста не дойдя до моего старого двора, сворачивают вправо и отворяют дверку низенького строения, чьи окна – среди множества других – горят в угасающем мире… Господи, да ведь именно этот дом я видел во сне!..

Совершенно очумев, остаюсь в «копейке», не зная, что и подумать.

Через какое-то время прихожу в себя – и обнаруживаю, что памятной с детства высоченной трубы нет и в помине. Что вполне объяснимо: домишки перевели на газ, и котельная стала не нужна. Но отсутствие трубы почему-то тревожит меня. Уж лучше бы она была, угольным силуэтом врезаясь в небо. Мне было бы как-то спокойнее.

Только теперь замечаю, что домишко стоит углом, буквой Г, у которой «перекладина» раза в два короче «ножки». И эта дисгармония (или попросту уродство) тоже неприятно царапает душу…

Что-то я совсем раскис, как кисейная барышня. Включаю авторадио и по макушку погружаюсь в мешанину новостей и махровой попсы, как комаров отгоняя назойливо жужжащие мыслишки, напрямую связывающие недавний сон и нынешнюю явь.

Так проползает час… второй… медлительно тянется третий…

Ага! Из подъезда выскальзывают около десятка привидений и исчезают в темноте. Каждого – на короткий миг – озаряет лампочка над дверью, точно пересчитывает. Обнаруживаю среди фантомов Мусю и Веню, тихонько качу за ними, провожаю до общаги и двигаю домой.

* * *

В воскресенье, около полудня подъезжаю к вчерашней лачуге.

Рядовая старая приземистая песочного цвета халупа в два этажа. Крытая кровельным железом покатая крыша, кирпичные печные трубы. В пяти окнах (обалдеть!) цивильные пластиковые стеклопакеты, прочие рамы деревянные, ветхие, рассохшиеся. Двери – либо черные металлические, либо коричневые деревянные, и все оклеены обрывками объявлений, отчего издалека кажется, что они заляпаны снежками.

При свете дня домик напрочь утратил инфернальный ореол и выглядит хижиной дяди Тома и прочих неимущих дядь и теть.

На месте котельной с отсутствующей апокалиптической трубой, которая сейчас могла бы вонзаться в сияющее голубизной небо, скромный газончик со свалявшейся травкой, на нем справляет нужду рыжий котяра.

Мне везет: возле домика на лавочке одиноко восседает большая рыхлая старуха. На ней зеленое древнее, обглоданное молью пальто, такого же цвета мохеровый берет (волоконца шерсти окружают здоровенную бабкину башку наподобие нимба), канареечные рейтузы и черные сапожки.

Плюхаюсь рядом. Старуха уставилась в одну точку перед собой и даже не поворачивается в мою сторону.

Немного подождав, завожу приятную беседу:

– Думаю поселиться в вашем районе. Сам я живу в шестнадцатиэтажке на предпоследнем этаже. Опротивело до чертиков. Не, лифты, конечно, вещь хорошая, но только когда исправно работают. А если нет – прешься пехом аж на пятнадцатый этаж. В гробу я видал такую физкультуру! Осточертело жить в муравейнике, тишины хочется. А на коттедж денег нету, не олигарх. Вот и собираюсь сюда перебраться. Что и говорить, жилье у вас ветхое – серьезный минус. Зато такая квартирка куда дешевле моей. А это плюс. Значит, я еще и денежки срублю…

Тусклые старухины глаза оживают. Она обращает ко мне бородавчатое дряблое лицо, в котором проглядывает что-то жабье. Ей хочется поговорить. А я заливаюсь соловушкой:

– Мы с женой люди тихие. Дочка выросла, школу закончила и умотала в Москву, в университет. Столичной жизни, вишь ли, захотелось. Остались мы вдвоем куковать. Нам бы только, чтобы соседи нормальные были…

То ли в горле, то ли в желудке старухи что-то проворачивается, булькая и скрипя, и она выдает сиплым басом:

– У нас все спокойные. Бывает, конечно, кто и разбуянится, не без того. Но это редко.

Жду, что она начнет повествовать о жильцах дома, но старуха умолкает, поджав губы. Иду ва-банк:

– А еще попадаются секты разные… – и делаю наивные глаза.

– Это точно, – соглашается старуха, внимательно в меня вглядываясь.

– А между прочим, – вздыхаю я, – кто его знает, чего там проповедуют. Сначала они вроде никому зла не приносят, а потом, глядишь, или сами себя спалят вместе с домом, или примутся резать да взрывать, мало не покажется.

– Ну, наконец-то! – неожиданно говорит старуха. – А я уж было решила, что мои сигналы никому не нужны. И я вроде никому не нужная.

Не выдавая своего изумления, заверяю, душевно улыбнувшись:

– Вы еще сами не знаете, как необходимы.

– А все-таки документ покажите, – непреклонно заявляет старуха.

Вынимаю липовое удостоверение, когда-то купленное в переходе возле вокзала и не раз меня выручавшее.

– Эх, очки не взяла, – сетует старуха, подслеповато щуря гляделки. – Но вроде документ правильный… А я уж грешным делом порешила, что родной милиции на мои сигналы начихать. Дескать, из ума выжила бабка, заговоры мерещатся. А нас смолоду как учили: будь бдителен! Враг не дремлет. Я уж хотела в КГБ… или как оно нынче называется?.. обратиться. Чую: вопрос-то очень серьезный. Я ведь прежде сама в органах работала. Это сейчас я такая, а тогда шустренькая была.

– А почему вы их заподозрили?

– И точно, – пыжится от гордости старуха, – никому бы такое и в голову не вступило. Ведут себя скромненько. Правда, шумят слегка, кричат чего-то. А кто нынче не кричит? Время такое. Но я сразу сообразила: тут нехорошее затевается. Они от меня через стеночку. Я уж и так прислушивалась, и этак – жужжат что-то, гундосят, а что – никак не разберу. Слух у меня уже не тот. А чувствую: опасные дела тут творятся. Собираются по выходным. К шести. В девять разбегаются. Тишком. Как партизаны.

– А если они, допустим, китайский язык изучают?

– Скажешь тоже. Какой там китайский – одни мужики.

– Это верно. Не для того мужчины сходятся без баб, чтобы иностранные языки постигать.

– Вот еще что. Всякий раз, ровно в шесть кричат, словно приветствуют кого, то же самое в девять.

– Похоже, и впрямь секта.

– Если не хуже, – подхватывает старуха. – В мое время сразу бы сказали, что шпионы. А теперь говорят, что… эти самые…

– Террористы?

– Вот!

На всякий случай я захватил с собой фотографию Гоблина. Показываю снимок бабке.

– Этот бывал?

– Точно, приходил. Рожа больно приметная. Рубильник, носище то есть, здоровущий. Я про себя этого чудушку гадким утенком прозвала. Правда, в последнее время что-то его не было.

– Кто хозяин квартиры?

– Бабка. Имени не знаю. Андрияновной все зовут. Сама круглый год на даче живет, а квартиру сдает. Квартирант – парень. Лет тридцати. На личико смазливый, ну просто артист. Больно гордый, ни с кем не здоровается, вроде брезгует. Одевается богато, красиво. Машина у него иностранная, вишневого цвета. Девок часто водит.

– Ну, спасибочки. Сведения ваши очень ценные. Кстати, хочу поглядеть на нехорошую квартиру, а номер подзабыл.

– Четвертая, на втором этаже. Парень с утра умотал, нет его дома. Давай, капитан, раскручивай это дело. Помяни мое слово, майором станешь…

Захожу в подъезд, топаю на второй этаж. Дверь квартиры номер четыре ничем особым от других не отличается. Древняя, деревянная, выкрашенная в типовой коричневый цвет, внизу видны бледные следы подошв – похоже, по ней лупили ногами, и никто не удосужился протереть это место тряпкой.

Проведя маленькую рекогносцировку, спускаюсь вниз, переглядываюсь с сидящей на лавочке старухой, впихиваюсь в «копейку» и отбываю.

Но к половине шестого вечера возвращаюсь.

Старуха впускает меня в свою квартиру крайне неохотно. Ее берлога под стать одежке: допотопная и вконец запущенная. Пол не то что давно не мыли – последний раз подметали, наверное, к Первому мая. На бабке голубоватое платье в мелкий цветочек, поверх которого напялена серая кофта.

В шесть часов вечера, шаркая толстыми кривоватыми ногами, обутыми в древние продранные тапки, старуха вперевалку ведет меня к стене, общей с четвертой квартирой.

Приложив ухо к выцветшим желтым обоям, разбираю кое-какие слова. Конечно, хотелось бы услышать побольше, но и этого хватает вполне.

* * *

На следующее утро снова паркую «копейку» неподалеку от домишки, в котором происходят загадочные события. Отваливаюсь на спинку сиденья и жду, рассеянно глядя на подъездную дверь.

Рядом с хибарой дожидается хозяина вишневая «мазда», из чего следует, что интересующая меня персона в квартире, и хрен его знает, когда выйдет.

Ближе к одиннадцати во двор одна за другой выползают старухи. Две из них мне незнакомы, третья – «моя» бабулька в зеленом наряде. Поначалу они общаются, восседая на лавочках, потом поднимаются и совершают променад. Причем «зеленая» старушенция, ковыляя мимо «копейки», таращится в мою сторону.

Ей наверняка не терпится раззвонить обо мне задушевным подружкам, но выработанная в «органах» привычка хранить секреты заставляет держать язык за зубами.

После часу старухи удаляются на обед, ближе к трем появляются снова. А я все кукую в своей машинке.

Около четырех из подъездной двери выскакивает парень лет тридцати с копейками. Мордочка пригожая, каштановые волосы до плеч. В расстегнутой желто-рыжей кожаной курточке, кумачовой рубашке, голубеньких джинсах и милитаристского типа ботинках он кажется то ли голливудской кинозвездой, то ли фотомоделью, позирующей для обложки гламурного журнала на фоне (прикол такой!) советской халупы и окоченевших на лавочке старух. В руке солидный черный портфель.

Не глядя по сторонам, парень целенаправленно движется к своему авто. «Мазда» выплывает из дворика на простор довольно-таки широкой улицы, по которой я в детстве немало потопал своими ножонками, и, обгоняя машины и трамваи, несется в сторону центра города. Моя «копейка» следует за ней, как привязанная.

«Японка» паркуется возле цилиндрической стеклянной высотки. Пацан заскакивает в дверь (над ней васильково поблескивает слово «Аргонавт»). А я опять жду, то и дело позевывая, почесываясь в разных местах и – мимо нот – подпевая авторадио, из которого, как гламурная болоночка и бешеный волк, рвутся в кабину попсятинка и рок.

Долго скучать мне не приходится. Показавшись в дверях «Аргонавта», парень беззаботно шагает к своей «мазде». После чего – со мной на хвосте – его тачка трогается в путь – и вскоре останавливается у крупного городского банка. Здесь пацан ошивается около часа, затем отправляется в ресторан, где зависает уже надолго. И возникает ближе к ночи, когда город растворяется во мраке, оставив вместо себя разноцветье огней.

Теперь пацан не один, с ним – насколько могу разглядеть – молоденькая девчонка, накрашенная и разбитная. Рубиновые и янтарные огоньки «мазды» летят на окраину и стопорятся у двухэтажной лачужки, вернувшись к началу своего пути. Парочка бойко забегает в подъезд и пропадает…

* * *

Автор

Набережная. Ветер. Королек и Сверчок сидят на скамье в центре города. Художник по обыкновению разглагольствует. Королек слушает вполуха, его мысли мечутся суматошно и смятенно, как мелкие волны городского пруда, стремящиеся куда-то с бессмысленной торопливостью.

Когда он вчера позвонил Сверчку и предложил встретиться, поболтать о том о сем, художник впал в замешательство. И сегодня, в начале их встречи, явно ощущал себя не в своей тарелке наедине с бывшим любовником своей жены. Но затем разошелся и принялся философствовать не умолкая.

В этот поток слов Королек время от времени вклинивал парочку-другую фраз – и вдруг, будто бы ни с того ни с сего заговорил о маленьком человеке. Встрепенувшись, Сверчок тут же принялся развивать эту благодатную тему. И теперь его слабый голосок сиротливо разносится в холодноватом воздухе:

– … неправда, что маленький человек обязательно великодушен и добр. В девятнадцатом веке о его несчастной доле сокрушались великие писатели: ах, какой он отверженный, униженный и оскорбленный! А между тем среди акакиев акакьевичей немало злодеев. Уверен, что большинство живодеров из зондеркоманд СС были закомплексованными недочеловеками. Вся история цивилизованного мира убедительно доказывает: большие люди используют маленького человечка как хотят и где хотят – идет ли речь о рядовом Фрице времен гитлеровского рейха или о пресловутом сталинском винтике. Причем так, что он даже не замечает этого…

Не выдержав, Королек прерывает его:

– Просьба у меня к тебе…

– Какая? – с готовностью откликается Сверчок.

– Я тут занимаюсь одним делом… – нехотя говорит Королек, внутренне сопротивляясь своим словам. – И мне нужен помощник. На короткое время…

– И этим помощником должен стать я, – светло улыбаясь, подхватывает Сверчок. – Заранее согласен.

– И зря. Ты же не знаешь, что я предложу, – морщится Королек, досадуя на покладистость приятеля.

– Надеюсь, моя миссия будет не слишком рискованной? – замороженно усмехается Сверчок, и сердце его замирает под пепельного цвета курточкой. И вдруг заявляет с гордостью и смущением: – Не хотел заранее сообщать… Полина ждет ребенка…

Он нерешительно вскидывает на приятеля небольшие глазки, кажущиеся светлыми в дымчатом мерцании дня, а они будто кричат в смятении и страхе: не трогай меня, я только начинаю жить!

«Господи, да я окончательно спятил, – покаянно клянет себя Королек, – куда собираюсь его толкнуть!»

– Поздравляю. Ты будешь замечательным папашей.

– А что за помощь от меня требуется? – испуганно спрашивает Сверчок.

– А, это… Извини. Проверка на вшивость. Теперь я в тебе уверен. Если когда-нибудь действительно понадобится твое содействие, обращусь.

– Пожалуйста, в любое время, – писклявый голосок художника звенит и подрагивает. Сверчку и обидно, что его проверяли, и радостно: пронесло!

Королек молча глядит вдаль. Перед ним сумрачный беспокойный пруд, и неясно, то ли эта гигантская чаша – отражение низкого свинцового неба, то ли наоборот. И точно проводник между небом и землей рукотворной скалой стоит на другом берегу храм. Его плетеные золотые купола тусклы и мрачны.

* * *

Королек

Анна читает в комнате, я в одиночестве торчу на кухне. Впрочем, это не совсем так. Точнее, совсем не так: на своей любимой подстилочке у батареи парового отопления, угревшись, дрыхнет котенок по прозвищу Королек.

«Стало быть, – в который раз уныло говорю себе, – Сверчок мне не подмога».

И вдруг вспоминаю, что у Сверчка, который намного старше меня, будет ребенок, и злоба стискивает сердце, как клещи – трухлявый гвоздь. Неужто я так и проживу, не увидев своих детей?! Почему бы нам – если Анна не может родить – не взять малыша из детдома? Котенка – пожалуйста, а человечка – нельзя?!..

Жизнь пролетает, а я, прикрученный к этой женщине (впервые думаю об Анне отстраненно, как о чужой), стою на месте, точно врытый в землю!

Закрываю глаза, стараюсь дышать медленно и ровно. Понемногу злость и боль уходят. И сожаление рассасывается, крошечной капелькой оседает на дне души.

«Я люблю Анну, – внушаю себе – и не чувствую всегдашней немыслимой любви. И становится страшно. – Господи, – обращаюсь куда-то в пугающую пустоту, – умоляю тебя, не дай мне ее разлюбить!..»

Нет ответа. Безмолвие.

Ладно (мои губы кривит жалкая, прокисшая, как створоженное молоко, ухмылка), возвращаемся к нашим баранам.

Неторопливо, старательно перелистываю изрядно потрепанный блокнот, составляя список подходящих кандидатур. Для этого списка я зарезервировал отдельный листочек в клеточку.

Так – в поисках и размышлениях – проходит около получаса. Результат более чем скромный. На листке сиротливо синеет только одно слово: Скунс.

* * *

Автор

Сверчок стоит на троллейбусной остановке, ссутулившись и нелюдимо уставившись в забеленную снегом землю. Нахлобученная на глаза клетчатая кепка еще сильнее оттопыривает его большие уши.

Подходит троллейбус. Взглянув на номер, художник вновь потупляется, но, ощутив неясное беспокойство, поднимает голову – из окна троллейбуса, уткнувшись лбом в стекло, на него в упор смотрит незнакомый парень. Глаза огромные, угольные, с черными кругами под ними. Бледное исхудалое лицо. На губах то ли усмешка, то ли бессмысленная улыбочка.

Сверчок тут же отводит глаза. Затем – из детского любопытства – опять бросает взгляд на еще не отъехавший, замерший на остановке троллейбус. И тотчас натыкается на черный взгляд парня. И снова прячет глазки.

Троллейбус отъезжает.

«Наверняка наркоман, – успокаивает себя Сверчок, – вколол дозу и глазеет, и вовсе не на меня пялился, а вообще…» Но беспокойство не проходит, вызывая ощущение бессилия, злость на себя, на свое слабоволие и трусость…

Остановившийся город, слабо толкнувшись, движется назад. Сидящий в троллейбусе парень с застывшей ухмылочкой глядит в окно. Он испытывает невыносимое наслаждение, если кто-то, как этот усатый пухлячок, опускает глаза и дергается под его взглядом. Но кайф еще острее, когда мужики, типа крутые, в ответ бешено уставляются на него, и начинается дуэль взглядов, от которой по телу пробегает холодок «гибельного восторга».

Погоди… Куда он сейчас едет? Он напрягает память – тщетно. Точно в черепе вместо мозга шматок ваты. Парень приходит в ярость. Забыл! Колется он четыре года и живет только тогда, когда вводит иглу в пеструю от синяков руку. Потом феерические видения кончаются – и снова тупое существование, суматошный бег мыши в поисках башлей на пропитание и наркоту. Тогда его угасающий мозг на короткое время оживает, пытаясь решить эту ничтожную задачу…

Главный сказал, надо пришить кого-то… а кого? Наркоман мучительно задумывается – и его губы изгибает самодовольная улыбка. Он вспомнил! На остановке вылезает из троллейбуса. Его одежда – легкая джинсовая куртка, джинсы и кроссовки – не соответствует холодному полузимнему дню. Голова мутная, мыслей почти нет, а те, что появляются, иголочками боли вонзаются в мозг.

Поеживаясь и грея на ходу руки, он плетется к недавно выстроенному в стиле ампир зданию банка «КМ-Капитал». Покорившись судьбе, он заранее смирился с тем, что придется околачиваться здесь долго, карауля жертву. Но ему везет, как обычно везет детям и юродивым. Двери банка отворяются, и в них возникает тот, кто ему нужен, – упитанный человечек с румяным, как у младенца, личиком и почти безволосым черепом. Серое пальто расстегнуто, видна классическая униформа финансиста: дорогой костюм, белая сорочка, галстук. До блеска начищенные туфли ступают твердо и осторожно.

Банкир, сопровождаемый охранником, собирается сесть в джип.

Этого наркоман допустить не может!

Мысль, что он должен пришить коротыша, крепко связалась в его голове с желанием вколоть новую дозу. Рванув с места, он подбегает к громадному внедорожнику, огибает циклопический, поблескивающий хромом бампер и, вылетев из-за спины охранника, распахнувшего дверцу перед шефом, с силой всаживает в живот банкира нож. И смеется от удовольствия: получилось!

Человечек тихо вскрикивает и сгибается пополам.

– Ты чего?! – ошеломленно орет охранник, хватая наркомана за куртку.

Взвизгнув, наркоман тычет в него окровавленный нож, и телохранитель разжимает пальцы. Вырвавшись, наркоман несется во весь дух, не соображая, куда и зачем, и серовато-белое пространство внезапно становится странным, враждебным, точно вывернутым наизнанку, как в наркотических видениях…

Юля в комнате смотрит телевизор, который недавно обнаружила возле мусорных баков и, корячась, притащила домой. Увидев на экране фоторобот своего сожителя, она столбенеет. Потом бежит в спальню, где наркоман, как обычно, лежит на кровати, вперившись в потолок.

– Ты что, – кричит она, – человека зарезал?!

– С чего это ты взяла? – Он даже не шевелится, нет ни сил, ни желания. Затягивается сигаретой, стряхивает пепел в стоящую на полу алюминиевую банку из-под джин-тоника.

– По телику твой портрет показали. За что ты его?

– Да не я это, дура.

– А не ты ли красовался ножом, не ты ли хвастался, что таким прирезать одно удовольствие?.. Где нож? Куда девал?

– Выбросил, – нехотя отвечает он. – Отвянь.

– Господи! – Юля садится на пол, плачет, раскачиваясь, обхватив голову руками.

Наркоман давит окурок о паркетный пол, швыряет в банку и закуривает новую сигарету.

В это же время происходит короткий телефонный разговор.

– Телик глядел? Засветился твой архаровец. Принимай меры.

– Наследили – подчистим, – беспечно-уважительно обещает Магистр.

Поздним вечером Юлин сожитель толчется возле парной скульптурки – гусара и барышни, застывших на беззаботной улочке имени Бонч-Бруевича. Здесь у него назначена встреча. От нечего делать и по привычке портить все, что попадается под руку, – а возможно, и от безотчетного желания оставить хоть какой-то след на земле, он незаметно гвоздем царапает на спине гусара короткое непристойное слово.

К нему подходит парень, чье лицо словно слеплено из мглы и отсветов огней.

– Тебе, что ли, лошадка нужна, чтобы в рай въехать?

– Ага, – наркоман облизывает губы, словно от жажды.

Они минуют улочку Бонч-Бруевича, сопровождающую их рекламными голосами и попсой. Садятся в машину. В кабине господствует темнота, точно вечер заглянул сюда сквозь стекла, принеся с собой далекие огни.

– Ну?! – как ребенок спрашивает наркоман.

– Лошадка не здесь, – к немалому его разочарованию говорит парень. – Хочешь – отвезу.

Наркоман злобно хмурится, но виду не подает:

– Да мне один хрен.

Ему ни в коем случае нельзя ссориться, иначе не получит вожделенную дозу, а он уже чувствует приближение ломки.

Допотопная иномарка покидает центр города и движется в направлении аэропорта. Юлин любовник впадает в беспокойство, надежда перемежается в его душе со страхом. Он стискивает слабые дрожащие руки.

Машина пролетает ЦПКиО и несется дальше и дальше, нанизываясь на вытянутый треугольник мокрой, угольно блестящей дороги, пропадающей в непроглядной темени горизонта. Сворачивает. Теперь наркомана покачивает и потряхивает сильнее, и серебристые пятна света скачут, дрожа, по избам и заборам.

Парень глушит мотор, фары гаснут. Затем парень и наркоман шагают в полумраке, отворяют калитку, заходят в избу, минуют сени – и оказываются в комнате, озаренной голой лампочкой. На старых стенах, с которых местами осыпалась побелка, – черно-белые поблекшие фотографии тех, кто когда-то населял избу. Остановившиеся – возможно, уже давно – часы с кукушкой. В углу маленький иконостас.

За столом, перелистывая глянцевый журнал, курит невысокий плешивый человек лет сорока пяти. Его лоб, нависающий над коротким тонким носом, в игре резкого желтого света и теней кажется огромным.

– Ну, вот, приехали. – Нервно вскочив, он глубоко затягивается, сминает сигарету в тарелке с остатками пищи, наливает в стакан водку. Спрашивает наркомана: – Будешь?

– Мне бы герыча немножко, – хрипло просит тот, переводя лихорадочно горящий взгляд огромных глаз с лобастого мужчины на парня.

Парень, узкоплечий, худой, с заурядным жестким лицом усмехается:

– Само собой, – и внезапно бьет наркомана ногой в пах.

Тоскливо, по-звериному воя, наркоман сгибается, опускается на колени. Лысый подбегает к нему, торопливым рывком задирает почти до локтя рукав его джинсовой куртки, втыкает в руку иглу заранее приготовленного шприца с героином. На миг в мозгу наркомана вспыхивает фантастического размера слепящее солнце и тотчас гаснет…

Лысый одним махом вливает в горло водку, заедает копченой колбасой, брезгливо глядит на лежащее на полу тело.

– Ночью вынесем. Надо бы его накрыть, а то сниться будет, паскуда.

– А ты, оказывается, нежный, – усмехается парень. – А мне пофигу. Мне в расход кого пустить, как два пальца…

Бросив на него испуганный взгляд, лысый принимается рыскать по избе, находит пачку пожелтелых, изъеденных мышами газет, накрывает труп. Пару газет оставляет себе и от нечего делать принимается читать, комментируя:

– Ты гляди, Пруха, что при советской власти писали: «В закрома Родины отправлен еще один полновесный миллион тонн зерна». Вот время было…

Парень курит, смотрит, прищурившись, сквозь сигаретный дым.

Может, когда-нибудь ему прикажут убрать этого суетливого мужика по прозвищу Верстак. А может, наоборот, Верстаку велят прикончить его. Дело житейское. Он ко всему привык и готов ко всему…

* * *

Королек

На Скунса, пацана из борделя, я вышел через отмороженного убийцу по кличке Пан. Точнее – поскольку Пан с лета 2005-го отсутствует среди живых – через его мамашу. Она как-то существует на пенсию, затворившись в своей квартирке, а если выбирается на улицу – во двор или в магазин, то всем, кто соглашается ее слушать, повествует о своем несчастном мальчике, погибшем от рук бандитов. Похоже, старушка слегка повредилась в уме.

Едва переступаю порог ее одинокого жилища, как она вцепляется в меня бульдожьей хваткой и принимается демонстрировать развешенные на стенах фотки убиенного сыночка, сопровождая показ соответствующим сусальным текстом. Это здорово смахивает на экскурсию по Эрмитажу.

Вначале мы разглядываем снимки, на которых Пан запечатлен голышом и в пеленках, затем двигаем дальше: Пан в детсадике, в школе, после школы. Меня уже тошнит от этого ублюдочного пацаненка с выпученными зенками дебила и чубчиком примерного пионера, но приходится кивать, поддакивать и соболезновать.

Расчувствовавшись, вытирая платочком слезы, привычно льющиеся из полуослепших глаз, она вытаскивает ворох разноцветного тряпья: пинеточки, крошечная шапочка, пальтишко, кроссовки, рэперские штаны…

С превеликим трудом останавливаю поток горьких и восторженных слов и переключаю ее на Скунса. Фонтан будто кто затыкает. О приятеле сына она говорит скупо, без особой охоты. Да, порой навещает ее, приносит продукты. Вместе вспоминают Пана. Что совершенно естественно: ее сыночек столько для Скунса сделал и признательность этого убогого вполне объяснима.

И она вновь возвращается к воспоминаниям о своем ненаглядном Пане. Вытянув из нее номер сотового Скунса, даю деру.

Около пяти вечера. За стеклами «копейки» мерзнет медленно гаснущий заснеженный город с крестами черных дорог.

– А я почему-то знал, что мы еще встретимся, – заявляет Скунс, потупив глаза, словно не рискуя взглянуть на меня.

Каким он был, таким и остался – белесеньким стандартным подростком, хотя ему, если прикинуть, за двадцать. Только горечь, въевшаяся в печальное личико, проступила откровеннее, да заячья губа обозначилась непригляднее и жестче.

– Все еще убиваешься по Пану?

– Уже не так, – честно признается Скунс. – Все-таки три с лишним года прошло. Но помнить буду всегда.

– А то, что он – душегуб с кровавыми ручонками, это тебя не смущает?

– Судить его может только Бог. А мне он настоящим другом был.

– А если я скажу, что ты можешь поквитаться с теми, кто его угрохал, – точнее, не конкретно с ними, а с ребятишками из той же банды, согласишься помочь?

– Еще бы! Мне бы с этими гадами разделаться, а там и помереть можно.

– Рано еще о смерти думать. Жизнь тебе предстоит длинная. Может, все еще наладится… – Говорю и сам себе не верю. Ведь знаю, что пацана уже не спасти, зачем вру? – А теперь выслушай коротенький инструктаж. Роль свою ты должен сыграть убедительно…

Придя домой, первым делом интересуюсь:

– Ну, как мой тезка?

– Я дала ему клубок ниток, – отвечает Анна. – Погляди на результат.

Заглядываю в комнату и вижу носящийся по полу бешеный серый вихрь. Обнимаю Анну, и мы счастливо замираем, будто это наш ребенок.

Когда засыпаем, малыш забирается в кровать и ложится между нами.

– Это уже сильно смахивает на любовь втроем, – ворчу я. – Пора бы его приучить спать только на своей подстилочке. Завтра же займусь, иначе этот серый монстр напрочь лишит меня личной жизни.

Вместо ответа Анна обнимает котенка. Не удержавшись, прошу:

– Можно, я поглажу? Ты просто его экспроприировала, это нечестно.

– Нет, – говорит Анна, – мы обиделись. Нас назвали серым монстром. А мы хорошие, мы ласковые и нежные.

– Признаю, был неправ… Ну, пожалуйста!

Анна протягивает котенка. Бережно принимаю этот маленький комочек шерсти и тепла. Скоро Королек номер два вырастет, заматереет, превратится в котищу-богатыря, потом состарится, станет мудрым, ленивым, тяжелым на подъем. А мы все так же будем любить его, как ребенка, и ревновать друг к другу.

Надсаживаясь, голосит и содрогается лежащий на тумбочке сотовый.

– Слухай сюда, условно осужденная барбосина. Когда ты научишься не соваться, куда не просят! Енто ж надо – кажной дырке гвоздь. Нет, видать, в сопливом детстве мало тебя по попке шлепали и в угол ставили, вот и вырос любознательным нахаленком.

– Да что стряслось, Акулыч?

– Будто не знаешь? Покушались на президента банка «КМ-Капитал». А в его мобиле (само собой) обнаружился номерок твоей мобилы.

– Обожди… – не сразу соображаю я. – Он живой?

– Пока что – да. Но сильно пораненный.

– Опять кинжальчиком резали?

– Что значит «опять»? – взвивается Акулыч. – Ты про того отморозка с кинжалом забудь! Нету его, сгинул с лица земли и гниет помаленьку в тихой могилке. А теперь не увиливай. Прямо, как папе родному, отвечай, что у тебя за дела были с ентим самым воротилой бизнеса?

– Мне скрывать нечего… – и я предельно сжато повествую о том, как по просьбе Ионыча искал пропавший этюд к «Неизвестной».

– Тады ладно, – отмякает Акулыч и жалуется, вздохнув: – Чтой-то много стали в нашем городишке людишек губить. Кризис этот долбанный виноват, што ли, комар его забодай?..

На том и расстаемся.

– Что-то случилось? – тревожно спрашивает Анна, легонько поглаживая за ушками уморительно жмурящегося котенка.

– Ионыча порезали, – говорю я. – Бедняга. Видно, что-то в его гороскопе не срослось. Год Крысы, тем более земляной, – явно не лучшее его время.

* * *

Автор

Это хобби появилось у Муси не так давно, около трех лет назад. Иногда – поздним вечером – он тихонечко выскальзывает из своего общежития и до полуночи гуляет по городу. Огни торговых центров и бутиков, ресторанов и кафе, наслаждающаяся жизнью беспечная публика приводят его в состояние блаженства. И ему, возбужденному и радостному, начинает казаться, что он вовсе не зритель, а полноправный участник ночного шоу. И это возносит его в собственных глазах, придает серому существованию яркость и значимость.

Вот и сегодня, приоткрыв рот и счастливо блестя глазками, он смотрит из темноты на окна ресторана «Жар-птица», задернутые бледно-золотистыми гардинами. Оттуда, из недоступного ему праздничного мира состоятельных и довольных жизнью, доносится то развеселая, то пошловато-печальная попса.

Внезапно, вздрогнув, он ощущает рядом с собой чье-то присутствие. И, покосившись вправо, обнаруживает подростка в куртке и джинсах. На голове паренька спортивная шапочка, на ногах кроссовки. Муся деревенеет, сердце его заходится от страха. Особенно пугает его еле заметная в зыбкой полутьме уродливая верхняя губа пацана.

– Жируют, – обращается к нему паренек. – Народ за гроши вкалывает, а они на одну только обжираловку деньжищи немереные тратят.

Язык Муси от ужаса наливается свинцом. Но личико паренька серьезно и дружелюбно, и Муся всем своим существом ощущает, что перед ним брат по несчастью. В нем, всколыхнувшись, поднимается волна ответного тепла. Он заговаривает с парнем, и вскоре в его голосе появляются снисходительно-покровительственные нотки: паренек оказывается еще более забитой божьей тварью, чем он сам.

Впервые в жизни Муся чувствует себя старшим товарищем, который – если пожелает – может облагодетельствовать младшего, и это возносит его в собственных глазах на невиданную высоту. И он – намеками – заговаривает о великом Братстве, о милостивой и беспощадной силе, призванной очистить страну и планету.

– А очень сложно обычному человеку туда попасть… ну, в это братство? – робко интересуется Скунс.

– Еще как! – пыжится Муся. – Давай, расскажи о себе. Не торопясь. Со всеми подробностями. Если окажешься достоин, я за тебя похлопочу.

И Скунс, ничего не утаивая, наивными словами повествует ему о своей исковерканной жизни. Муся слушает и важно кивает; в его глазках прыгают огоньки. Потом подводит итог:

– Да, не сладкая у тебя судьба, парень. Думаю, ты нам подойдешь.

* * *

Королек

Отправляясь в больницу к Ионычу, я понимал, что, скорее всего, встречу актрисулю, и двигался точно против ветра: вот уж чего-чего, а общаться с ней хотелось в самую последнюю очередь. И в то же время головокружительное весеннее чувство – уж не влюбленность ли? – заставляло трепетать сердце.

Возведенные еще в советские времена грязновато-серые блочные здания больницы угрюмо проглядывают сквозь небольшой соснячок. Надев бахилы, беспрепятственно поднимаюсь по лестнице на второй этаж хирургического корпуса. Возле двери, за которой лежит Ионыч, дежурит охранник в черном костюме и белой рубашке.

– По личному делу, – произношу традиционную фразу, напоминающую пароль.

Охранник вякает по рации. Дверь палаты отворяется и возникает второй черно-белый парнишка. Обхлопав меня, разрешающе кивает на дверь. В его сопровождении захожу в палату.

Бело, тускло, тихо. Две койки. Одна заправлена. На другой запрокинулся исхудалый, гладко выбритый Ионыч. От розовощекого карапуза не осталось и следа. Передо мной наполовину (а то и на три четверти) мертвый человек с обвисшей бледно-желтоватой кожей, заострившимся носом и потусторонним взглядом. Возле него на стуле сидит актрисуля.

Представляя, какой будет наша встреча, я словно въявь видел победную усмешку юной жены Ионыча и свою оторопелую физиономию.

В реальности все оказывается иначе.

Проще, незатейливее.

Актрисуля окидывает меня безразличным усталым взглядом, и я – хотя сердчишко, признаюсь, екает, – не ощущаю и тени смущения. Без косметики, в мышиного цвета кофтенке и черных брючках, она смотрится буднично, по-домашнему. Миловидна, но, прямо скажем, до обольстительной Неизвестной далековато. Черные волосы, как у школьницы, схвачены сзади цветастенькой резинкой.

Вряд ли бы я такую деваху отличил в толпе. А если б и отличил, вряд ли влюбился. Вспоминаю слова, сказанные ею, когда сидела в моей «копейке»: «Я – его последняя любовь… Я старичка и похороню». Кажется, сбывается.

Похоже, она днюет и ночует возле угасающего мужа, которому, недавно еще совсем, изменяла направо и налево, – насколько понимаю, вторая койка предназначена для нее. Что это, запоздалое раскаяние? Или попросту боится, что муженек в завещании не оставит ей ни гроша? Кто разберет, что творится в ее непредсказуемом сердечке? Во всяком случае, не я.

– Ну, как? – спрашиваю шепотом.

– Завтра еще одна операция, – так же тихо отвечает она.

– О чем секретничаете? – раздается еле слышный голос Ионыча.

Едва не вздрагиваю – это похоже на звуки из могилы. Или на завывание призрака. Глазами указываю актрисуле на оцепеневшего в дверях охранника. Она жестом велит ему удалиться.

– Послушайте, – как можно мягче говорю Ионычу, – ведь вы наверняка знаете, кому дорогу перешли. Почему не хотите назвать тех, кто вас заказал?

– До покушения это имело какой-то смысл… – шелестит он. Переводит дыхание и продолжает: – А теперь нет. Не хочу подставлять своих близких…

До чего же диковинно устроено человеческое общество. Этот полутруп, беспомощный, как младенец, упирается, не желает называть душегубов, – и я, здоровый мужик, вынужден смириться.

Выдавив из себя несколько банальных фраз, как остатки зубной пасты из сплющенного тюбика, покидаю Ионыча, актрисулю, погруженную в мертвое беззвучие палату, больницу – и вываливаюсь под пасмурное небо, в грустный мир, в котором моросит полудождь-полуснег.

Вечером у меня рандеву со Скунсом. В прошлое воскресенье он побывал на собрании Братства Солнца, в низенькой хибаре, выстроенной в виде буквы Г, и я выслушиваю его бесхитростный отчет. Заключает он отчет словами:

– А ведь это правда.

– Что именно?

– То, что говорил Магистр. Это самая настоящая правда. Истинная. – И он смотрит на меня детскими светлыми глазами, видевшими столько грязи и зла.

– Что ж, – не желая вступать с ним в прения, говорю я, – свою работу ты выполнил. Дальше – мои проблемы. Тебя подвезти?

– Сам дойду, – отвечает Скунс, и по его независимому голосу понимаю: с этим униженным, продающим свое тело существом происходит то же, что и с Мусей, – в нем пробуждается человек.

* * *

Под нашими (моим и Акулыча) задами – сработанные топором крепкие стулья пивбара.

В этом пище-питейном заведении я не был года три. Особых изменений здесь не произошло, лишь слегка освежили светло-бежевые стены, которые по-прежнему украшают ностальгические натюрморты: знакомая с совковых времен объемистая стеклянная кружка пива и подобающий закусон, сулящий незабываемое гастрономическое наслаждение.

– Чевой-то ты невеселый, барбос. Давненько я тебя не видал, красавчик, только слыхал твой ангельский голосок. А теперь гляжу – не налюбуюсь. С годами ты совсем аристократом заделался. Не, серьезно. Сейчас тебе только мундир с золотыми эполетами – и готовое ваше благородие. На князя, может, не потянешь, а на графа – в самый раз. Хотя видал я портреты ентих самых графьев – такие рыла попадаются, мама дорогая, вот только что не хрюкают. Даже моя мордаха подворянистее будет…

Акулыч беспечно басит. Его кружка почти пуста и усеяна пузырчатыми остатками пены. Понимаю: мент предчувствует серьезный разговор и просто оттягивает время. Усмехнувшись про себя, по-дружески кладу ладонь на его толстую лапу. Он обрывает дурашливое гудение и даже слегка вздрагивает.

– Мне нужна твоя помощь, Акулыч.

– А в чем промблема, браток?

– Выслушай – узнаешь. Есть в нашем благословенном городке Братство Солнца – нечто вроде мальтийского ордена. Набираются в него несчастные, обделенные судьбой людишки. Есть среди них и отбросы общества, и просто конченые неудачники. Отбор производится тщательный. Новенького может рекомендовать только член Братства. Так что ребята проверенные.

Собираются по выходным. И на каждом такой сходке – массированное прополаскивание мозгов. Зомбируют по полной программе. Дескать, вы, как пламенное солнце, призваны выжечь всю гнусь на земле. Вожак этой стаи – хитропопый пацан с кликухой Магистр.

Представь, что ты жалкий затурканный человечек. Слабый, бездарный, не шибко умный…

– Мой портрет, – соглашается Акулыч.

– Тебя унижают, над тобой глумятся, как над последней тварью. И вдруг появляется кто-то и говорит: «Акулыч, друг ситный, ты достоин иной участи. Инородцы и толстопузые олигархи захватили самые жирные, самые лакомые куски общенародного пирога, а тебе достаются жалкие крохи. Уничтожь эту накипь – и будешь владеть всем! Заодно отомстишь удачливым и богатым за все свои страдания и обиды».

– Погоди, чтой-то прытко погнал, притормози чуток, – потирает плешь Акулыч. – И ради чего ента секта затеяна? По моему скромному разумению, за всем, что случается в нашем подлунном мире, стоит личный интерес. Ну и какой он здесь?

– Братство – боевой отряд «заборских». Гляди, какая гениальная в своей простоте схема. Предположим, «заборским» поступил заказ устранить некого бизнесмена, банкира или крупного чинодрала. Они поручают это деликатное дельце Магистру. А тот, в свою очередь, дает задание какому-нибудь из своих боевиков, которых он соответствующим образом охмурил. Просто, выгодно, удобно. Не надо тратить большие бабки на киллера: придурошный бедолага прикончит мироеда-капиталиста бесплатно, да еще с превеликой радостью.

И все довольны: «заборские» делят деньжонки заказчика, отколупывая Магистру причитающуюся часть. А оболваненные жалкие человечки, убивая, ощущают себя великими мстителями, воинами Братства Солнца. А если кто-то из доморощенных киллеров с заданием не справляется… ну, что ж, его по-тихому убирают.

– И откедова у тебя такие сведения, охламон?

– Я… совершенно случайно, поверь, Акулыч… вышел на это Братство и кое-что выяснил. Гоблин, тот, что убил моего отца, был одним из боевиков секты.

Акулыч одаривает меня мгновенным пристальным взглядом, задумчиво опускает свои медвежьи глазки и отставляет кружку с пивом.

– Уразуметь не могу, на кой ляд ты опять в историю ввязался? Куда тебя все время несет, оглоед? Неужто понять не можешь своим чертовым бедовым мозжечком, что нельзя всю жизнь с фортуной резаться в подкидного! Когда-нибудь не те карты сдадут – и кирдык, суши портянки. Проснись и оглянись вокруг, романтичная пичужка. Капитализмус на дворе. Бабло, хрусты, мани-мани. А ты точно засланец из ентого… прекрасного далека. Или геройского революционного прошлого. Павка Корчагин местного пенного разлива… А-а-а, – он угрюмо машет лапой, – тебя все одно не переделать, только задарма воздух колыхаю… Выкладывай три своих самых заветных желания. Золотая рыбка – папа Акулыч – жабрами вздохнет, хвостиком махнет и в синее море сиганет.

– Магистра за задницу взять не удастся. Улик против него – ноль. Стало быть, надо повязать киллера на месте преступления. Но я понятия не имею, кто совершит злодеяние, когда и где. Более того, мне неизвестно, кто станет очередной жертвой… Есть одна мыслишка, но без твоей помощи, Акулыч, ее в жизнь не воплотить. Поможешь?

– Было такое, птаха, штобы я тебе не пособил? – Акулыч делает глоток, закусывает сосиской и жареной ломтиками картошкой. Его глазки довольно смеются. – Отменное пивко. Надо бы повторить…

* * *

Автор

Магистр глядится в зеркальце, возлежа на диване и изнывая от безделья. Подобно Нарциссу, он обожает свое лицо, и в детстве мечтал о славе артиста, даже записался в школьный драмкружок. Дали рядовую роль, что оскорбило его до глубины души. Он потребовал главную, но та оказалась занята. С тех пор в кружке не появлялся, а парня, получившего главную роль, подкараулил – естественно, не один, а со своими преданными рабами, – и избил. На этом его карьера лицедея завершилась. Так же когда-то не вышло поэта из вождя всех народов Иосифа Сталина и художника – из фюрера.

И все же актерская жилка у него, несомненно, имеется. Выступая перед скотобазой (так Магистр в узком кругу именует свою команду добровольных убийц), он впадает в экстаз. Вдохновение накатывает, поднимает, несет. И на этой волне он принимается ораторствовать.

Всегда презиравший неудачников, немощных и убогих, он с предельной искренностью говорит о том, как унижен маленький честный человек. В него точно вселяется некто, всем сердцем страдающий за народ. Он взвинчивает, распаляет себя до истерики, до остервенелого кликушества, и после каждого выступления точно выпотрошен.

Дремотная тишина взрывается ревом несущихся к финишу машин – это подает голос сотовый.

Позевывая и в голос матерясь, Магистр поднимает валяющийся на полу мобильник.

– … Что за хренотень! Он же при смерти был, мне докладывали. О’кей, исправим, не впервой…

* * *

Вот уже двенадцать лет Муся и Веня достаточно мирно сосуществуют в скромной комнатке общежития, хотя Мусе под шестьдесят, а Вене тридцать четыре, у Муси высшее образование, а Веня едва одолел восемь классов. Не раз, чувствуя превосходство в силе, Веня измывался над Мусей, а тот терпел, скрипя зубками и еще сильнее походя на озлобленную, затравленную мышь. В такие минуты Муся ненавидел сожителя и от всей души желал ему смерти.

Этой ночью Муся и Веня никак не могут уснуть. Лежат каждый на своей кровати и разговаривают тихо, чтобы не разбудить соседей.

Завтра Вене предстоит серьезное испытание, и от возбуждения и страха он – до самого донышка – раскрывает перед приятелем душу.

Криво сложилась его жизнь. Эх, доведись ему появиться на свет божий в благополучной семье, разве жил бы он в заводском общежитии! Уж, конечно, закончил бы институт, стал адвокатом или финансистом и загребал деньжищ – выше крыши! А на деле… Родители-алконавты неделями не просыхали, так что наследственность дурная. И в голове бардак. Всегда его тянуло к шпане, всегда был бездельником и разгильдяем.

Судьба подарила ему, дурачку, шанс – единственный и неповторимый – нежную кралю Марго. Не воспользовался. Почему? Сам не знает. Ведь имел же возможность влезть в ее богатенькую семейку и блаженствовать. Так нет, сделал девке ребенка и свалил. Точно какая-то вражья сила тащила его мимо счастья и денег к прозябанию и этой койке в общаге. Что бы ни затевал, все выходило сикось-накось. Вот и сейчас черт дернул его связаться с Братством! Но теперь уже ничего не поделать. Ровным счетом ничего. Он дал клятву. А нарушение ее грозит скорой и неотвратимой смертью…

Веня говорит и говорит, торопливо, взахлеб, не признаваясь Мусе в том, что все его существо от макушки до пят пронизано леденящим ужасом, так и хочется завыть, задрав глотку к потолку.

Заразившись Вениной откровенностью, Муся принимается повествовать о своей горемычной незадавшейся судьбе, чего прежде не сделал бы никогда, опасаясь насмешек приятеля.

Не любили его с детства. Он напоминал мышонка: тощий, смуглолицый, с черными шариками испуганных глазок, длинным носиком, выступающими вперед зубками и почти отсутствующим подбородком. Прозвище появилось у него в школе, в первом классе. Однажды учительница вскользь упомянула Микки Мауса, и весь класс грохнул со смеху. На него показывали пальцами, кричали: «Микки! Микки!» Он съежился, сжался, боясь поднять глаза, чтобы не видеть раззявленные в счастливом реве рты. Его стали называть Маусом, Маусиком. Слово выговаривалось с трудом и вскоре превратилось в Мусю.

Кличка следовала за ним повсюду. Из школы перекочевала в институт, а затем на завод, где Муся работал в конструкторском отделе, посредственный, незаметный, никчемный. Когда по разнарядке требовались люди в совхоз на посевную или уборку урожая, Муся был кандидатом номер один. Месяца три или четыре в году он пропадал на полях, потешая крестьян фантастической неприспособленностью к физическому труду.

В общежитии, которое принадлежало заводу, а позже – муниципалитету, он прожил тридцать семь лет. Когда в маленьком областном городке умерла его мать, освободившуюся квартиру захватил пронырливый младший Мусин брат. Мусе не досталось ничего, ни ложки, ни гвоздя…

Муся и Веня разговаривают, перебивая друг друга, точно боятся, что не успеют высказаться, забудут, упустят какую-то очень важную мысль. А ночь неуследимо скользит над ними, и в небе, задернутом белесыми облаками, не видно звезд…

* * *

Вчера Веня позвонил в ординаторскую, представился родственником и узнал, что на следующий день банкира выписывают. И сегодня с десяти утра слоняется по больничному двору. Правый карман его прилежно отглаженных брюк оттягивает пистолет, твердо елозя по ляжке. На улице холодно. Земля – там, где она не расчищена до асфальта, – покрыта недавно выпавшим снегом. Кажется, что наступила зима.

Поначалу Веню трясло от страха, потом отпустило, и теперь ему хочется только одного: чтобы скорее все кончилось. «Эх, – мечтает он, – сейчас бы домой, в общагу, в тепло своей комнатки…»

Внезапно он ощущает сильный до боли толчок сердца – из больничных дверей охранник выкатывает коляску, в которой сидит закутанный в зеленый плед банкир. Второй охранник шагает рядом.

Веня отчетливо, как в оптическом прицеле, видит почти голый череп и бескровное лицо человечка, которого он должен добить. Охранники Вене не помеха: пока очухаются да сообразят, он уже сделает ноги. Немножко играя в голливудского супермена, он вытаскивает пистолет и наводит на банкира, забыв от волнения снять с предохранителя…

Вдруг – топот ног и – близко, совсем рядом – дикий крик, похожий на разъяренный бычий рев:

– Стоять!.. Бросай оружие!..

Веня окостеневает. А на него уже наваливаются сзади, опрокидывают на асфальт, выкручивают руки, защелкивают наручники, потом переворачивают лицом вверх – и он видит над собой людей в черных масках и камуфляжной форме, точно врезанных в тоскливое низкое небо.

– Что, гаденыш, пострелять собрался? – хрипло, гугниво говорит один из них, кажущийся Вене невероятно огромным.

– Я не хотел!.. Не хотел я, братцы!.. – жалобно скулит Веня, и его бабью физиономию кривит гримаса отчаяния и страдания. – Пожалейте, братцы!..

Или это не он, а пацаненок Венька, закрыв руками голову, извивается и вопит, избиваемый старшими пацанами?

И слезы, которых отродясь у него не бывало, катятся по пухлым бритым щекам, милосердно застилают глаза, закрывают от Вени мучителей, точно их и нет вовсе…

Около восьми вечера. Стиснув кулачки, Муся снует по комнате, быстро шепча под нос что-то невразумительное. Рос он в семье атеистов, не знает ни одной молитвы и все же начинает креститься, мелко-мелко, точно стесняясь. Крестится неверно, слева направо: «Господи, помоги Вене, пожалуйста!..»

Внезапно рука его застывает на полпути – дверь отворяется и на пороге возникает какой-то человек. Муся на миг обмирает, но тут же успокаивается, узнав в вошедшем одного из двух помощников Магистра, того, что постарше, лысого и лобастого.

– Собирайся, – говорит гость. – Веня засыпался. Скоро за тобой явятся.

Побелев, Муся принимается суетливо одеваться, не попадая в штанины и рукава. Вдвоем спускаются на улицу и садятся в битые бежевые «жигули». За рулем другой помощник Магистра, молодой.

– А куда мы едем? – интересуется Муся срывающимся голоском.

– Недалеко, – усмехнувшись чему-то, откликается молодой.

– Местечко теплое, спокойное, – мягко и даже сострадающе прибавляет плешивый. – Тебе понравится.

– Ой, да мне же сегодня на работу! – спохватывается Муся.

– Да ты не волнуйся, – безмятежно и ласково говорит плешивый. – Мы с твоим начальством договорились.

– А с Веней что будет? – спрашивает Муся; сердце его колотится сильно и неровно.

– И с ним полный нормалек. Посидит немножечко с хорошими людьми и выйдет на свободу с чистой совестью. Ты еще увидишь своего дружка. – Не отрывая рук от баранки, плешивый косится на Мусю, ободряюще улыбается. На его верхней челюсти поблескивают два железных зуба.

Мусина тревога рассасывается, исчезает. В его голове еще вертятся кое-какие вопросы, но они уже не столь важны, и успокоенный Муся решает, что задаст их потом. Усевшись поудобнее, он с интересом глядит на мелькающий за стеклами «жигулей» город…

Несколько дней спустя деревенские мальчишки обнаружат в печальном лесу припорошенный снегом труп, и Мусю после некоторых формальностей предадут земле, чтобы вычеркнуть из списка живых и забыть навсегда. Да и существовал ли он на этом свете?

* * *

Королек

В этот день я торчу дома. Напряжен так, что выйти на улицу – выше сил. Мотаюсь по квартире и жду вестей. То и дело усаживаюсь или укладываюсь, но тут же вскакиваю и снова принимаюсь мерить шагами комнаты и кухню. Дикое беспокойство и – одновременно – бессилие раздирают меня на части, как тренера, который смотрит решающую игру своей команды по телику. Сердце скачет упругим резиновым мячиком. Александр Пушкин, как сейчас помню, в таком случае говаривал: «То так, то пятак, то денежка!»

Когда мобила принимается трещать, бренчать, подергиваться и тихонько ползти по столу, нетерпеливо хватаю ее.

– Плывут пароходы – привет Корольку! – беззаботно, дурашливо гудит она голосом Акулыча. – Пролетают летчики – привет Корольку!.. А дальше уже и не упомню. В малолетстве учил, а нынче запамятовал, хоть тресни… А звонят Акулычи – салют Корольку!

– Взяли?

– А то. Действовали, пичуга, по твоему супер-пупер-гениальному плану. А именно. Уговорили вдовушку Ионыча, а уж она поведала всяким-разным средствам массового окучивания населения, что супружник живехонек. Так что пришлось мстителям доделывать недоделанное. А твой Веня…

– Веня?

– Он самый. Мы замаскировали под Ионыча нашего мента и посадили в каталку заместо усопшего. А Веня и клюнул. Лох, он и в Африке лох. Так что взяли с поличным, аккурат когда прицелился, чтобы из недобитого Ионыча жмурика соорудить. И уже порядочно вытряхнули. Например, не поверишь, у них даже полевые занятия были: в лесок выезжали из «макара» пострелять. И еще натрясем, будь спок…

«Вот и все, – думаю я, – финита ля комедия». И, если честно, никак не пойму, какие чувства владеют мной? Облегчение? Да вроде нет. Радость? Тоже вряд ли. Пожалуй, только опустошение и ничего кроме.

Выходит, сам того вроде бы не особенно желая, я отомстил за отца.

Сижу с Анной на диване. Наши пальцы – моей правой и ее левой руки – сплетены. И мне хорошо. Просто потому, что любимая рядом.

Главные женские роли в дурацкой пьесе, которая называется «Непутевая жизнь Королька», сыграли (за исключением мамы) трое: Марина, Сероглазка и, наконец, Анна.

Марина была моей самой первой женщиной. По молодости (а было мне тогда восемнадцать) и глупости я думал, что мы – один человек, и моя гордая и красивая жена – продолжение меня. Но продолжением она быть не желала, считая себя отдельной сильной личностью.

Сероглазка – ее прямая противоположность. Господи, Боже мой, до чего же я любил, проснувшись, слышать, как она копошится на кухне, и ощущать, что не один, что совсем рядом – маленькая смешливая жена! Меня умиляли ее крошечные, как у ребенка, ручки и ножки, детская наивная болтовня.

А потом появилась Анна, умная, сдержанная, и это была уже настоящая любовь, которая редко кому выпадает. До сих пор проклинаю себя за то, что после смерти Илюшки ушел от нее. Сколько времени было потеряно!

– Я не люблю осень. В отличие от Пушкина, – улыбнувшись, добавляет Анна. – В ней есть нечто зловещее. Сначала она вся золоте и пурпуре, а затем жуткая грязь, голые деревья. Как будто природа бесстыдно раздевается перед нами, обнажая свою уродливую суть. Это похоже на смерть. Скорее бы зима! Хорошо еще, выпал снег. А мне все равно кажется, что скоро на улице опять будет слякотно и мерзко.

– Погоди немножко, родная. Не за горами Новый год. И мы снова – хотя бы на пару часов – станем детьми и будем ждать чуда.

– Мальчик мой, – Анна целует меня в губы, ерошит волосы. – Ты ничуть не взрослеешь. И таким ты мне дорог бесконечно.

Включаю магнитолу.

– Позвольте, – приглашаю Анну.

И мы танцуем, обнявшись, как перед разлукой, под старинный романс о заветной звезде любви, которой суждено гореть-сиять над нашим последним пристанищем, и сердце мое разрывают нежность и печаль…

* * *

Автор

Смерть своего сожителя-наркомана Юля восприняла без особых эмоций. В последнее время она существовала по инерции, как во сне, от одной дозы до другой, смутно понимая, живет или уже умерла. И на опознании в морге держала себя с таким заторможенным безразличием, что врач и следователь прокуратуры, переглянувшись, усмехнулись.

Сегодня она по обыкновению лежит на диване в пустой комнате и вяло разглядывает толстый гламурный журнал мод. Когда-то роскошные наряды, драгоценности, стильные авто вызывали у нее восторг, зависть, желание всем этим безраздельно обладать. Она мысленно примеряла шелковое воздушное платьице с глубоким декольте, надевала туфельки, нанизывала на пальчики золотые и платиновые перстеньки с крупными, чистой воды бриллиантами и в белом лимузине летела… куда-то на бал, где ее ушки ловили восторженные слова мужчин.

Теперь ей все равно. Автомобили, тусовки, банкеты, балы – это в какой-то иной стране, на другой, разноцветной планете, а ее мир серый, мутный и бесцельный.

Когда раздается звонок в дверь, она медленно, неохотно поднимается и плетется отворять. В «глазок» не смотрит – зачем? Грабителей она не боится, а если явится убийца – будет только рада. Она готова сдохнуть хоть сейчас – скорее избавится от этой беспросветности.

На пороге стоит человек, который сначала кажется ей незнакомым. Она приглядывается и узнает Коня. Еще подростком Юля немножко, совсем чуть-чуть была влюблена в него. Он казался ей идеалом мужчины, мужественный, веселый и щедрый. В сравнении с ним сверстники ее выглядели прыщавыми сопляками, силящимися изображать из себя крутых мужиков.

Теперь перед ней грустная пародия на того обаятельного красавца. Конь гладко выбрит, но лицо нездоровое, опухшее, испаханное морщинами. Глаза тусклые, неживые. Почти старик.

– Привет, – говорит Конь. – Можно к тебе?

– Проходите, – она сторонится, пропуская его.

Конь вручает ей букет цветов, предлагает:

– Посидим, поговорим?

– Только у меня ничего из еды нет, – предупреждает Юля.

– Да я кое-что принес, – он демонстрирует ей набитый съестным пакет.

– Тогда пошли на кухню.

На кухне Конь выкладывает на стол коробку дорогих конфет, бутылку с гранатовым соком и фрукты.

– Мне бы хлеба, – слабо улыбается Юля. – А то у меня – шаром покати.

– Вот не подумал, – на его лице появляется ответная улыбка. – Хочешь – сейчас сбегаю.

– Ладно, не надо…

После короткого обрывочного, скованного разговора Конь встает из-за стола.

– Ну, пойду я…

И на уже пороге, уже приоткрыв дверь, спрашивает внезапно:

– Тебе хорошо было с этим… с твоим?

– Хоть какой-то, – просто отвечает Юля. – Все-таки лучше, чем одной.

– Слушай. «Аист» разграбили, разворовали вчистую. Ты ведь сейчас как бы его хозяйка, верно?.. Так вот… Я могу стать директором… Если, конечно, согласишься… Возьмешь?.. Фирму восстановлю, работу налажу. Вкалывать буду не за страх, а за совесть. Фирма ведь мне не чужая. На копейку тебя не кину…

Юля молчит, словно чувствуя, что он не все сказал.

– И вот еще что… – Он идет ва-банк. – Твоего… друга убили. Может, у нас с тобой получится, а?.. Я старше тебя, что верно, то верно. Но меня еще рано списывать…А?..

И смотрит на нее выжидающим потерянным взглядом.

* * *

В субботу, 22 ноября Королька тянет из дома.

– Что-то душа неспокойна. Пошляюсь-ка я по городишку, может, куплю чего. Заодно «копейку» выгуляю, а то застоялась коняшка.

– Мусор не забудь выкинуть, – напоминает Анна.

Около полудня. День скучный и тревожный. Мерклое небо цвета стали, темные пятна туч. Огибающая дом дорога темная и грязная.

Королек сбегает по ступенькам крыльца. Мимо него с шумом пролетают четыре голубя. Королек провожает их взглядом. Стайка легко перепархивает на соседний дом и усаживается на парапет чьей-то лоджии.

В кармане Королька раздается трезвон мобильника.

– Веню твоего в СИЗО удавили, – крякнув, удрученно сообщает Акулыч. – И Магистр слинял, х-херувим. Не могем никак отыскать. Хотели приятеля Вениного взять, которого Мусей кличут. И его нигде нету. Не исключаю, что утечка информации случилась. Где-то, видать, в ментовке дырка, откуда идет слив. Но я за своих ребят ручаюсь, как за себя.

– Я же просил тебя, Акулыч, чтобы ему ничего не сообщали, – Королек не поясняет, кто такой он, Акулыч знает и так: речь идет о «Есенине».

– Ты уж извиняй, не шибко я тебе верю, что он на «заборских» работает. Но ежели ты прав… Неужто кто ему трепанулся? Вот честное благородное, я всех, кого следует, предупредил, чтобы никому постороннему ни словечка… Ладно, проверим… Теперь главное. Носом чую: дымом потянуло. Значится, вскорости полыхнет огоньком. Так что сваливай. Бери свою Анну в охапку и, никуда не сворачивая, валяй на конспиративную фатеру. Ключик, как всегда, под порожком.

– Слушаю и повинуюсь, – и Королек отключает сотовый.

Мгновение он колеблется: выкинуть мусор или тотчас вернуться домой. Второе кажется ему трусливым и стыдным, и он с нарочитой неспешностью идет к контейнеру. За ним, жадно обнюхивая пакет и просяще заглядывая в глаза, увязывается собака, худосочная и унылая, помесь овчарки с дворнягой.

– Извини, друг, – смущенно говорит Королек, – нет для тебя ничего.

В ту же секунду облезлый пес испугано шарахается в сторону, и справа от Королька вырастают два телохранителя Француза, оба в черных куртках и черных брюках, светловолосые, коротко остриженные. Один из них, лениво пережевывая жвачку, с отстраненно-равнодушным видом держится немного позади. Другой, с некрасивым рябым лицом, подходит к Корольку вплотную. Ухмыляется:

– Чего оробел, сыч? Не ожидал? Лезь в тачку. Только без фокусов, а то займемся твоей бабой.

Коротко вздохнув, Королек аккуратно ставит пакет на землю, влезает в джип – и вот уже прытко бегут назад улицы, здания, пешеходы, а навстречу летят другие улицы, иные дома… затем город исчезает, точно растворившись в холодноватом тусклом воздухе, а по краям шоссе проносятся деревья, сады, коттеджи, избы…

Джип въезжает в деревушку, грузно, как корабль на волнах, покачиваясь на ухабах. Движется по улочке. Останавливается.

– Вылазь. Приехали.

Они втроем заходят в избу, где недавно был убит наркоман. В комнате, хотя за окном достаточно светло, горит висящая на проводе лампочка. В углу тускло поблескивает икона. Краски ее поблекли и местами осыпались, но при желании можно разглядеть печальный лик Богоматери; лицо младенца едва различимо. С выцветших фотографий оцепенело смотрят прежние обитатели дома и их родня – и умершие на своей кровати, и сгинувшие в огне больших и малых войн, выпавших в минувшем веке на долю России.

Королек видит перед собой Француза.

Бандит, крупный, разжиревший, облаченный в костюм бледно-бежевого цвета, сидит за столом, накрытым грязной, в нескольких местах прожженной скатертью. Он невозмутим и торжествующе победоносен, словно находится в собственном кабинете президента фирмы «Аргонавт».

– Вот и настало время расплаты, – начинает Француз. Его голос тонок и насмешлив, выпуклые темные глаза сладки и ироничны. – А я уж подумывал, не простить ли тебя, сыч. Я ведь добрый. Если меня не разозлить. Но ты сам нарываешься. Вот и сейчас – ну кто тебя просил соваться в наши дела. И нам бизнес испортил, и сам сейчас сдохнешь. Впрочем, следует признать, бизнес оказался тухлым. Эти ублюдки даже грохнуть как следует не умеют, полный отстой, последнее дерьмо. Пришлось ликвидировать всех. («Скунс!» – мелькает в голове Королька.)

Хоть перед смертью задумайся о своей жизни. Ты ж не дурак, и мордой удался, и образование верхнее. А телом просто античный атлет. Олимпионик. Мог бы загребать кучу лавэ и кататься, как сыр в масле. А ты… Я кое-что о тебе разузнал. Послушай, сыч, у тебя же явный сдвиг по фазе. Почти нищий. Живешь с какой-то старой бабой. Зачем? Для чего? Откуда ты взялся такой? Глядите, да это выродок какой-то, ошибка природы!

Визгливый хохот Француза ввинчивается в затхлый воздух, перекрывая ржание охранников.

И в этот миг все для Королька становится простым и нестрашным. С еле заметной, неизвестно к чему относящейся улыбкой, он смотрит сузившимися глазами в ненавистное самодовольное лицо – и неожиданным молниеносным броском обрушивается на Француза, намертво впивается пальцами в кадык, еле прощупываемый в дебелой шее.

В течение беззвучно застывшей секунды он видит наливающееся кровью лицо бандита, вспухшую ветвистую жилу посредине лба, и тут же железные пальцы Француза хватают его за кисть руки, с силой выворачивая и отдирая от горла… Потом тяжелый удар в висок разом обрывает сознание…

* * *

До вечера Анна не волнуется, ожидая, что Королек с минуты на минуту вернется.

Около половины пятого начинает смеркаться, в домах загораются окна, бесконечной вереницей скользят белые, желтые, красные огни машин. Потом стремительно темнеет. Через час на улице почти ночь. Сеется мелкий дождь.

Ближе к десяти Анной овладевает тревога – крошечная, как котенок, но коготки остро царапают сердце. Не желая попусту беспокоить Королька, она пробует использовать свои экстрасенсорные способности, но никак не может сосредоточиться. После получаса бесплодных попыток, не выдержав, звонит ему – и слышит металлический голос: «Вызываемый абонент недоступен».

С этого момента она перестает владеть собой. Не присаживаясь, бродит по комнате и безуспешно пытается дозвониться. Ее нервирует обилие четких деталей. Она выключает люстру, похожую на сплетенные стеблями сияющие цветы, зажигает торшер и в его мягком желтоватом свете вновь принимается ходить, ломая пальцы. «Господи, – заклинает она, – только бы он был жив! Пусть он сейчас с другой женщиной, пусть бросит меня, я согласна на все, лишь бы он был жив!»

Номера трех телефонов Акулыча – служебного, домашнего и сотового – Королек вписал в записную книжку Анны, при этом серьезно (что случалось с ним довольно редко) заявив: «Если что со мной произойдет, не стесняйся – звони».

Она достает эту темно-коричневую книжицу с вытесненным на обложке золотым корабликом Адмиралтейства и набирает номер сотового Акулыча.

– Алле, – раздается в трубке беззаботный бас, перекрывающий гудение мужских голосов. В это позднее время Акулыч либо все еще на работе, либо расслабляется в кругу приятелей.

И в голове Анны вспыхивает счастливая сумасшедшая мысль: а что если Королек там, с Акулычем?

– Меня зовут Анна, я – знакомая Королька. Извините, что беспокою… – Правой рукой держа трубку, она левой массирует вдруг занывшее сердце. И спрашивает, побелев: – Вы не знаете, где он?

– Так он, значится, запропастился куда-то, постреленок? – благодушно и осторожно интересуется Акулыч.

– Сегодня в полдень вышел из дома и до сих пор почему-то не вернулся. Его машина стоит во дворе.

– Уж не знаю, как вам сказать, Анна… – раздумчиво отзывается Акулыч. – Уехал он. На три дня. Это наши с ним дела. Секретная миссия.

– Но он меня даже не предупредил.

– Вот паскудник. Выпороть его мало… А ты жди, – мягко басит Акулыч, обращаясь к ней на «ты», как к близкому человеку. – Помнишь, стишок такой был в войну?.. Жди. И он вернется. Хочешь, свою жену к тебе привезу? Она у меня веселая. Сразу легше станет.

– Спасибо, не надо, – Анна кладет трубку.

Она бодрствует всю ночь, веря и не веря Акулычу. Пытается читать – и не понимает ни слова из прочитанного. Снова и снова звонит Корольку, уже ненавидя отвечающий ей механический голос. Ходит из комнаты в спальню, оттуда на кухню и снова в спальню. Лихорадочные, путаные, фантастические мысли переплетаются в ее голове, раскачивая сердце от надежды к отчаянию.

Пять утра… половина шестого… Городом владеет мгла. Темным опалом светится небо; в него врезаются четкие черные силуэты зданий. Горят редкие огни. Асфальт влажно блестит после ночного дождя. Анна глядит в зеркало, висящее в прихожей, и видит худощавую немолодую некрасивую женщину с черными кругами под глазами. Подчиняясь странному импульсу, подходит к двери, прислушивается, отворяет, выглядывает в желтый пустой коридор. И продолжает бесконечное кружение по квартире…

* * *

Ночь неуследимо тает, скоро рассвет.

В тепле своей спальни дремлет Сверчок, и если внимательно вглядеться, можно увидеть в темноте на его пухлых губах легкую улыбку.

Рядом с ним спит Гаврош, ей – в который раз – снится будущий ребенок, теперь это мальчик с длинными льняными кудрявыми волосами.

Спит мать Королька; она еще не знает, что случилось с ее сыном…

Едва ли не вся городская милиция поднята на ноги.

– Живой он должен быть, живой! – орал Акулыч, словно убеждая самого себя, и подчиненные, не часто видевшие шефа в таком исступлении, почти с ужасом представляли, что с ними будет, если мало кому известный мужик по прозвищу Королек живым не окажется.

Было это около полуночи.

Лишь в седьмом часу утра появился слабый проблеск надежды.

– Магистра взяли! – голос в трубке то возникал, то вдруг исчезал, словно прорывался сквозь дождь, тьму и огни.

– Знает, где Королек?

– Вроде, да. Сейчас едем туда…

– Теперь чуток полегше, – говорит себе Акулыч, потирая толстые лапы. – Ничего, мы ишо повоюем. Ты только держись, Королечек, братан…

Больше часа телефон безмолвствует. Когда вновь раздается его трезвон, кружащий по кабинету Акулыч мигом подлетает к столу, хватает трубку.

– Ну? Чего?

– Француза повязали!

– Королек?!!! – ревет Акулыч.

– Тут он.

– Живой?

– Да, похоже, дышит еще. «Скорую» вызвали. Только не уверен, довезут ли до больницы…

Грузно опустившись на стул, Акулыч заслоняет короткопалыми руками лицо…

В это время Анна выходит из спальни, заторможенно плетется на кухню, пьет корвалол, снова ложится на кровать и закрывает глаза. И кажется ей, что вот сейчас Королек зайдет в квартиру и скажет с виноватой усмешечкой: «Ты уж извини, мобильник у меня забарахлил. Закон подлости». И она прижмется к его холодной мокрой куртке, плача навзрыд.

– Королек! – зовет Анна.

И чувствует, как что-то, оскользаясь и срываясь, движется лапками по ее телу. Мягкое, почти невесомое.

Вспомнив, что кошки инстинктивно ложатся на больное место человека, она тихо просит:

– Королечек, пожалуйста, полечи меня.

И котенок по кличке Королек замирает на ее груди, словно вслушиваясь в толчки измученного сердца.

Оглавление

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор

Королек

Автор Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg