«Зеркало для Марины»

Зеркало для Марины (fb2) - Зеркало для Марины 265K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Арслан Сирази

Зеркало для Марины повесть Арслан Сирази

© Арслан Сирази, 2015

© Luca, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1

Когда мы поняли, что произошло, Настя заплакала. Уселась на жесткую скамью в отделении, ткнулась лицом в ладони. Хлюпкие звуки глушились слезами. Я же стоял у стены, в метре от жены, и, дрожал. Не мог шевельнуться. Рукой и даже пальцами не мог потянуться к Насте, чтобы дать понять — я рядом. Нет, мы были порознь, одиночки в общем горе. И каждый теперь имел право на собственные страдания.

Почему так? Почему родители узнав, осознав, поняв, что никогда больше не увидят дочь живой, — вместо призрачной поддержки в объятиях, расходятся по углам бесчувственного отдела полиции? Почему вообще это случилось с нами?

Слова и взгляды. Взгляды мазали по лицу. Чьи-то глаза высунулись из кабинета. Дежурный поглядывает на нас. И мы под этим огнем взоров — от сочувствия до презрения. Да, и презрение было, я узнавал его, слышал: они обсуждали — как так, потерял дочь на прогулке? Даже вопросы вначале были другие, подозревали, что это я причастен.

А теперь, какие бы слова или взгляды не были адресованы нам — Маришки больше нет. Скорее всего, нет, поправлял я себя, гнал из головы признание до последнего, сердцем чуя бессмысленность этого.

Год спустя Маришку еще оставляли в розыске, фотографии мялись на стендах отделений, но из живого ребенка, что была рядом день, неделю, месяц назад, она превратилась в потрепанную ксерокопию, которую застилал ворох новых ориентировок. Расчет на случайность, пустой фантом удачи.

Через год после исчезновения ушла Настя. Не выдержала — пустой детской, которую мы так и не решились обратить в спальню, кому теперь была нужна спальня… Не вынесла скрипа моих зубов по ночам. И высохшие краски в этюднике Марины. Он так и стоял в углу комнаты, стыдливо прикрытой полотном двери. Когда я покупал этюдник — Маришка танцевала. Да, танцевала вокруг меня, кружась, и чуть не снесла одну из полок магазина. А я прикидывал — хватит ли денег еще и на набор красок. Хватило.

Возможно, жена бы смирилась и начала новую жизнь. Женская практичность меня всегда поражала. Но мое присутствие все меняло. Я упустил дочь из виду в парке, полном людей. Вернулся когда ее уже не было. Виноват я и больше никто.

— Не виню тебя. Не виню, — Настя укладывала вещи в чемодан, с которым когда-то мечтала съездить на море. — Но — не могу. Просто не могу тут, с тобой… — и замолкла. Проговорилась.

Я понимал. Я и сам не мог — с собой. Весь год я был оцепенелым, отлитым из куска грубого шершавого металла. Мог двигаться, что-то чувствовать, но всегда с трудом, скрежетом и лязгом.

— Лучше б ты запил, — в сердцах как-то кинула Настя. Забыл, когда это было — полгода спустя? Больше? Я пробовал. Бесполезно — водка входила, а потом, спустя время, устремлялась наружу, желудок выворачивался, горло выжигало рвотой. Попытки напиться приводили меня лишь к унитазу, но никак не к желаемому — опьянения не наступало, а вместо него тут же поджидало вдвойне унизительное похмелье.

Тогда это забылось, как и многие другие попытки перестать помнить. Теперь, с уходом Насти (я всех потерял, я — папаша-растеряша), в момент, когда за Настей закрылась дверь, я решил выпить.

В холодильнике от прежних экспериментов застоялась половина бутылки. Что-то крепкое, жгучее. Губы схватили горлышко, и жидкость опрокинулась внутрь — туда, по пищеводу, вдоль неизвестных мне трубок, через кишечник, в кровь, в сердце, в душу…

Очнулся за рулем. Я куда-то ехал. В правом ряду, включив все фары. Одетый по сезону — пальто, ботинки. Помню, даже перчатки были на руках. А руки были на руле. Больше всего меня забавляли фонари — свет их то и дело растягивался в линии, которые опутывали дорогу. Такие же линии рисовали рубины стоп-сигналов впереди. Куда я ехал? Вслед Насте? На поиски Марины?

Какие возможны поиски — после года посещений того парка, после месяцев опознаний чужих найденных детей. Никогда я не видел столько детей — изможденных, готовых вновь вырваться или счастливых в своей обнаруженности.

Тогда, глядя на родителей, что прижимали эти детские головки к себе, а порой и отвешивали им хрусткие подзатыльники, тогда-то я их возненавидел. Всех — потерянных и найденных, убежавших и возвращенных. И даже мертвых, чьи тельца порой умещались на половинке морговской каталки, темнея под голубыми простынями — их я ненавидел, также как и живых. Они хотя бы нашлись.

Засверкали опоры моста. Маришка любила его — стальные ванты при движении сливались в большую букву М, которая начинала мелькать и проявляться. Марина вскрикивала — МЭ, МЭ, МОЯ буква!..

Я придавил педаль газа. Тросы замелькали быстрее. Еще сильнее на педаль. Фонари, встречные фары, подсветка моста — все смазались в широкую полосу света. А за пределами этой полосы, в тридцати или скольких метрах ниже, лежала ледяная тьма. Может, там, в темноте или подо льдом, мы бы встретились. Хоть где-то я бы нашел ее. Я бы сказал: дочка, возьми меня за руку крепко, держи изо всех сил и не отпускай, не отпускай…

Когда раздался скрежет металла, я резко, насколько возможно было в моем состоянии, перебросил ногу и ударил по тормозу. Было слышно, как трепещет за свою судьбу АБС. На льду, которым всегда славился мост, сотканный из металла и асфальта, машину развернуло. Автомобиль занесло широким — через все три полосы — кругом. Фонари, тросы, фары, трещины на лопнувшем лобовом стекле сплелись в узор, который покадрово развертывался передо мной. Ограждения крякнули, затем услужливо подогнулись, а машина, поняв, что может летать, перемахнула через заборчик, и устремилась в черный провал.

Помню, когда падал, я жал на тормоз. И вроде бы даже загнал педаль в пол. Но потом подушка безопасности выпрыгнула в лицо и я провалился в темноту.

— Пап! Проснись! — голос Марины вытаскивал из сна, приятного, воскресного сна, когда ты уверен в том, что можешь спать хоть до обеда. — Давай, просыпайся!

— Ну что? Дай поспать, а, — буркнул я.

— Папа, кукла потерялась.

— Какая еще… — я попытался отвернуться, хотя чувствовал, сон улетает, а значит, день начался, заботы уже здесь и началось все с чертовой куклы.

— Ася — вчера со мной спать легла, а сегодня потерялась! — ворчливый голос дочери поутру почти всегда вызывал смех — такая мелкая, а бурчит как старушка.

— Мариночка, это ты потерялась, а не кукла, — сказал я сквозь сон. И тут же сознание начало возвращаться. Все встало на свои места — парк, серое лицо жены, серые стены отдела полиции. И буква М, громадная, светит посреди моста.

Я попытался занырнуть в сон глубже, спрашивал Марину еще о чем-то, и она даже ответила, но все было скрыто. В конце она заплакала, поняв, что я не буду искать ее Асю, заплакала так, как плачут девочки ее возраста — навзрыд, понимая, что горе их никогда не будет избыто. Слезы — ужасно холодные — капали на лицо, руки и, кажется, проникали даже за шиворот.

— Проснись, просыпайся уже! — резкий толчок кулачка дочери и леденящие слезы сделали свое дело — я очнулся. Машина шла ко дну. Сквозь треснувшее стекло пробивались струйки холодной воды. Подушка безопасности сникла, и я мог двигаться. Пальцы схватились за рычажок.

Зачем? Выплыву — и что дальше?

Лобовое стекло хрустнуло и чуть вдавилось внутрь. Машину мягко толкнуло — очевидно, встала на дно. Сзади что-то зашипело — не выдержали стекла, вода фонтаном начала влетать в салон. Брызги холодили затылок, но было терпимо. Вполне терпимо, если знать, что ждет снаружи. Точнее — кто. Еще точнее — не ждет. Никто меня не ждет. Не вижу смысла. В темноте, уцепившись за руль, я ждал смерти.

В последний момент меня подвело — и выручило — тело. Именно тело не захотело умирать, когда сознание ослабло. Пальцы схватились за рычажок двери, легкие набрали воздуха. Страха не было. Мозг выключился и наблюдал действия желающего выжить.

Те, кто говорил, что в смерти нас ждет светящийся тоннель, ошибались. Холод. Меня встречал холод. Ледяная стужа пробиралась в мышцы, а потом лезла в вены и кости. Не было никакого света — темень и холод, да пронзительный лед под кожей. Помню, руки сделали несколько движений. А потом все затихло.

2

Беленый потолок в трещинах не напоминал ни ад, ни рай. Больница. Шарканье ног вдали, разговоры вполголоса, крики хозяйственных женщин — медсестры, наверняка, медсестры — и сопенье людей поблизости.

Я был уверен, нет, я знал, что там, до пробуждения, слышал какую-то фразу Марины, вроде бы «жду». А потом, во тьме, позабыл ее. Сейчас сознание, ободранное о ледяную гущу воды, возвращало все — темнота, холод, отчаяние, смирение и голос дочери.

— Я тоже жду, — шепнул я в больничную пустоту.

— Очнулся? — голос шел слева. Я чуть шевельнул головой. Удалось с трудом — в мышцах тут же начало стрелять и колоть. — Вижу, очнулся. Сейчас забор крови, а потом придут — побеседуют.

В голосе невидимой женщины сквозила злоба и издевка — из тех, что пропитывают человека насквозь, не вытравляясь даже возрастом. Она ненавидит таких, как я. Каких? Я не видел ее, но она будто стояла перед глазами — повыше меня, на голове сбитая косынка. Ей за сорок. Двое детей выходят в коридор навстречу ей, а она волочит пакеты из ближайшего «Магнита».

Откуда я знал? Просто образ. Чем-то похож на образы, что порой приходили на работе — когда пытаешься увидеть, как поведет себя сплав под предельной нагрузкой.

Звуки ног ушли прочь. Не знаю, сколько прошло времени, когда она вернулась. Теперь голос звучал без издевки, но все так же угрюмо.

— Забор крови, — буркнула она. Раздался скрежет стула — оказывается, он был рядом, ждал посетителей, которых у меня быть не могло. — Левую руку вытяните.

Я буквально мог проследить за тем, как мозг отдает указание руке (которая из вас левая?) и сигнал проскальзывает по нейронным сочленениям. Рука шевельнулась, чуть приподнялась.

— Больной, быстрее, — нетерпеливый окрик, дернула меня за ладонь. — Кроме вас еще… люди есть.

Почему она так сказала? Почему выпятила «людей»? В руку резко, с кожаным хрустом, вонзилась игла. Чуть позже игла покинула скважину. Прохлада и шершавость приложенной ваты.

— Все, — шорох ткани, звон стекла, снова шорох. Скрежет металлических ножек стула. Она уходила, унося мою кровь, а я оставался, зная всю ее жизнь — от прошлого до будущего, которое вскоре, через два года, должно прерваться бывшим мужем, который зайдет в гости. От жуткого, обескураживающего внезапностью, никак не желанного знания, я отключился.

Очнулся ночью. Боль и напряжение, которые пронизывали тело раньше, отступили. Сумрачные тени лежали на стенах. Фонарь забрасывал внутрь палаты розово-желтый свет. Я приподнялся. Рядом сопели завернутые в одеяла люди. Двое справа, один слева.

Дверь в палату распахнута настежь. Где-то в коридоре прятался еще один источник света. Наверное, дежурный пост. Медсестра спит или сонно уставилась в переносной телевизор с шипящими полосками на экране. Сериал на телеканале «Россия-два». Вспомнилась ворчливая женщина, воткнувшая иглу мне в руку. Металл под кожей и жесткая хватка опытных пальцев. И…

Огромным графиком — по минутам и даже секундам при желании — передо мной вновь раскинулась жизнь медсестры. Эльмира Ниазовна Фархуллина, из Камского Устья. Медучилище, после встретила мужчину, какой-то он… неясный, почти невидимый, уходящий туда, за пределы графика, асимметрия в расчерченном плане. Вот оно! Он повесился, там еще, в Устье. Теперь слова ее про «таких как я» стали понятней. Давние счеты к самоубийцам.

Двое детей, дочь и… сын, да, сын — младший. И разные отцы. Я не мог понять, откуда знаю это. Образы всплывали, когда я взглядом следовал слева направо, скользил по пикам и падениям жизни человека. Вот подъем — новая квартира. Какой-то дом, этажей девять или выше. И резкий срыв, вниз, почти к самому пределу листа. Что это было? Не видно. И вот настоящее.

Входит в палату с металлическим лотком. Шапочка сбита на сторону. Садится на стул. Рядом — бледный человек под синим одеяле. Человек поднимает руку. Женщина берет иглу, протыкает ей кожу. Кровь медленно ползет в стенках пробирки.

Будто желая увидеть мелкую деталь на большом полотне, я прищурился. Мне хотелось заглянуть в конец. В самое завершение графика. Но прыгающая линия, жизнь медсестры Эльмиры из Камского Устья, все не давалась. От напряжения ли, от усталости, но график исчез. На место вернулись потолок, трещины, лучи из окна и коридора и сопение соседей по сторонам. Я вновь был в палате.

Ерунда какая-то. Видимо, после падения в голове что-то сместилось. Или год сжатых зубов вылился в такое. Так или иначе, надо выбираться из больницы.

Об этом желании я сказал врачу — сухощавой высокой женщине, утром пришедшей на обход. Она щурилась, глядя в бумаги.

— Больной, домой рано, — безапелляционно заявила она, оторвав взгляд от записей, потом пояснила чуть мягче. — У вас пневмония, скорее всего, — столько времени в воде пробыли. Лежите пока, а мы вас понаблюдаем.

Медсестра позади врача — не вчерашняя, а новенькая, помоложе — брезгливо сморщилась. Проследив мой взгляд, врачиха обернулась. Медсестра смешалась и потупила глаза. Врач вновь посмотрела на меня:

— Рановато, нужно подождать. Ваша жена сказала…

— Жена?! — я приподнялся, но женщина мягко и, вместе с тем, сильно надавила на мое плечо. Я снова лег.

(Какое-то переживание, сильное, грустное, да, ей было очень грустно. Печаль об ушедшем. Муже? Сыне? Да, сын, что-то с сыном)

— Ну да, жена заходила. И что? Пришла, сказала, что есть предпосылки… — она пошуршала бумагами, — Ну, это не к нам, это к психиатрам.

Я отвернул голову в сторону. Настя была здесь! Конечно, она не стала бы говорить лишнего. Однако если сейчас я обмолвлюсь о том, что вижу то ли бред, то ли прошлое, сплавленное с будущим, то выйти отсюда удастся не так быстро, как с пневмонией.

— Итак, покой и антибиотики, — продолжала врачиха. Затем повернулась к медсестре, — и никаких визитов. А то видите, как волнуется.

Та довольно кивнула, видимо, радуясь, что презрительные гримасы в мою сторону не были замечены. Не отрывая взгляда от медсестры, я вдруг спросил:

— Доктор, а если бы к вам сын пришел — вы бы ему тоже запретили? А то ведь… волнительно.

— Сын? Причем здесь… — врач уставилась на меня. Левая бровь ее забавно задергалась, а грудь под халатом вздымалась и опадала, — Кораблев, вам лечится надо, а не личную жизнь врачей выпытывать! А то, может, у вас мысли навязчивые? Психиатра все-таки прислать?!

Врачиха развернулась и стремительно вышла из палаты, обдав халат медсестры потоком воздуха. Девушка вновь показала мне гримасу — то ли презрения, то ли сочувствия — и выскочила из комнаты. Из коридора донеслись обрывки фраз врачихи. Что-то там было про успокоительное.

Когда женщины вышли, я обозвал себя идиотом. Кто меня дернул за язык?! К чему было говорить про сына? Еще и после неудачного самоубийства, как они наверняка думают. А теперь есть повод для лишних мыслей о психическом здоровье их нового «больного», Кирилла Кораблева…

— Кораблев, на уколы, — голос прошедшей мимо медсестры прозвучал как-то необычно.

Скрытно? С умыслом? Я вздохнул, огляделся — один из соседей безучастно уставился в книгу, другой настойчиво возился в глубинах тумбочки. Кровать подо мной скрипнула и отпружинила. Теперь медленно выйти из палаты и идти на звук голоса. Мышцы еще болели, но я ощущал — со мной все нормально.

Голубоватый кафель процедурной рассекали трещины, местами замазанные черным раствором. Приборы — шприцы, щипцы, зажимы — звеня, метались по металлу стола, за которым сидела медсестра. Все та же девушка, что корчила мне гримасу. Титановый отблеск стыл в ее глазах.

— Кораблев, колем антибиотики. Штаны снимайте, — кивнула в сторону кушетки.

Подошел, стянул с одной стороны тренировочные штаны. Звон одиночный. Что она там собралась колоть. Еще раз бряцанье металла о металл. Когда заслышал шаги за спиной, я не вытерпел, двинул резинку брюк вверх и развернулся.

— Что такое, Кораблев?

— Откуда я знаю, что это антибиотики?

Лицо девушки опять исказила гримаса. Снова презрение. И сожаление — так мне показалось. Да, похоже на жалость какую-то — как к дурачку, которого обвели по пьяни вокруг пальца, а потом сами и пожалели, дали все-таки денег на опохмел.

— А что я вам колоть должна? Героин, что ли? — сестра нетерпеливо взмахнула шприцем, — Давайте, пациент, не задерживайте.

Я медленно потянул штаны еще выше. Попятился к дверям, не выпуская из виду девушку.

— Кораблев, вам лечиться надо, пневмония у вас! Это нарушение дисциплины!

— Я от уколов отказываюсь. Я знаю, это не био… Нет, не антибиотики!

Когда она резко шагнула в мою сторону, я схватил ее запястье и резко сжал. Девушка вскрикнула, но шприц не выпустила.

— Я отказываюсь! — заорал я, встряхнул ее руку, выворачивая. — Отказываюсь от ваших лекарств! Это успокоительные, я слышал! Это она вам сказала!

Я выскочил из процедурной.

Быстрым шагом в палату. Собраться, других вариантов нет. Что нужно? Почти ничего, можно уходить в этом же. Только как? На мне — тренировочный костюм, который принесла Настя. И на том спасибо. Куда ехать? Как? На какие деньги? За окном начиналась буря — грозовые тучи уже наползали на кусочек неба, скудно видимый из окон больницы.

И голос. Я слышал голос. Голос шел изнутри. Это была Марина. Только ей было позволено влезть ко мне в душу шесть лет раз назад, вернее, я сам впустил ее туда.

— Я жду тебя.

Да, я тоже ждал. И почему-то знал, что единственная возможность увидеть ее — бежать отсюда. Быстрее покинуть больницу, где врачи хотели напичкать меня успокоительным и, возможно, оставить гнить здесь.

Возможно, я и в самом деле сошел с ума. Но если надо было стать сумасшедшим, чтобы вновь увидеть дочь — я был готов к этому. Я спешно вышел из палаты и направился к концу больничного коридора. Вслед неслись голоса, но я не оборачивался. Просто вышел на лестницу, проскакал несколько пролетов, морщась от боли в мышцах при каждом прыжке, и выскочил из здания больницы.

На улице было слякотно и сумрачно. Ноги в тапочках быстро замерзли, напомнив холод там, под водой. Я двинулся к огонькам машин — поток потрескивал по лужам в нескольких десятках метров от меня. Рука взметнулась, пытаясь привлечь того, кто захочет подвезти безумца, сбежавшего из больницы в спортивном костюме.

Я уже придумал, как расплатиться — попрошу водителя подняться со мной, а там займу у соседей. Думаю, проблем не будет. В конце концов, я на хорошем счету. Был на хорошем, поправил я себя.

— Куда едем? — неприметный блондин, уже начавший лысеть, приоткрыл окно серебрящей сквозь уличную грязь иномарки.

— Соловковских юнг, это за Московским, — дернутая дверь чуть скрипнула, а потом, закрываясь, крякнула. — Двести, но надо будет подняться. У соседа займу и отдам.

— Поехали, — неожиданно быстро и без торга кивнул блондинчик. Машина тронулась, больница осталась позади.

Интересно, что у нас полагается за самовольный побег с лечения? С учетом законодателей, возможно, что и условный срок. Я усмехнулся.

— Доволен? — спросил серебристый.

— Ммм? — не понял я вопроса.

— Доволен, что из больницы сбежал?

— Заметно?

— Ну, ты — или спортсмен, который не смог добежать обратно, — блондинчик просканировал меня взглядом, — или беглый из больницы. И на спортсмена ты что-то не похож…

Водитель ухмыльнулся и вновь взглянул на меня.

— Я как-то раз тоже сбежал. Только не из больницы. От бабы, — он положил руку на рычаг передач.

В этот же момент я машинально, вслед его движению, опустил глаза. Вокруг набалдашника со значком изогнутой Н тек красный цвет. Он вырывался из пальцев водителя, а потом, словно дым, окутывал рычаг и кресло водителя.

Взгляд мой, как в палате, поплыл. Казалось, в микроскопе навели резкость, только вместо бегающих микроорганизмов передо мной проносились события. Кусок жизни. Блондин, лет на пятнадцать помоложе. Женщина. Кричит, нависая над мужчиной.

— Скандальная была? — ляпнул я.

— Ууу, не то слово, — покачал головой водитель. — Орала, кидалась чем попало. Вот я и свалил. Надоело.

Блондин озирается, стоя в коридоре. Позади мечется тень, мужчина, не глядя, наносит туда пару нелепых ударов рукой. Дверь хлопает, блондин, как я полчаса назад, скачет по ступеням.

— А… А что ты — приструнить ее не мог что ли?

— Какой там, — водитель заулыбался. — Дрались мы, конечно, только смысл? Ушел в чем было, вот ведь как. А ты чего?

За мокрым окном сверкнули и исчезли знакомые опоры моста. Интересно, осталась ли отметина?

— Меня, вроде, за сумасшедшего приняли. Вот и побежал, — машинально, ответил я. И тут же, словно оправдываясь заметил, — но бабу свою я не бил.

Водитель дернулся, перевел руку на руль. Хотел что-то спросить — слышно было по дыханию. Красный цвет на пальцах взметнулся, смешался с новыми цветами — фиолетовый, охряный. Помутнел, превращаясь в шлепки краски, разбросанные по сторонам. Видение исчезло.

— Я тебя тут высажу, — буркнул блондин. До дома было несколько минут ходу.

— А деньги?

— Не надо денег, — водитель помялся. Снова взметнулись цвета. Все смазано. — Так уж. Нормально все.

У подъезда я постоял немного. Слова беседы с таксистом постепенно исчезали из памяти, а вот вкус их — его можно было задержать в себе, покатать на языке. В этот раз прикосновение было нечетким, смутным, но зато во всем этом, во всей ситуации ощущалась легкость и…

— Надежда, — сказал я в холод и двинулся к подъезду, не зная, попаду ли домой в этот вечер.

На счастье соседка, чей номер я набрал в домофоне, была у себя. Поднимаясь, я вспомнил, что Настя полгода назад оставляла у нее ключи. «На всякий случай», сказала она, отправляясь в совместную поездку за город на несколько дней. Одна из последних ее, Настиных, попыток втащить меня в жизнь. Или вернуть жизнь в меня. Так или иначе, не вышло.

— Держи, — протянула ключи соседка. Теплая ладонь коснулась моих пальцев

(Может и заглянет. Настя-то ушла)

— Что? — я вскинул глаза. Не расслышал? Не распознал?

— Держи, говорю! — она втиснула нагретый металл в мою ладонь. — Заходи, если что. Мало ли…

Халат прошуршал по косяку, дверь закрылась. Я вздохнул, улыбнулся — вот ведь, и тут жизнь. В нашей (моей, чьей —?) квартире было тихо. Пустыня после набитой людьми больницы. Тело хотело отмыться и отлежаться в привычной постели.

Через пару часов я понял, что у пустоты двойной эффект — в ней особенно слышны голоса тех, кого с нами нет.

Лежа на привычном, правом краю кровати, я вертелся и переворачивался в поисках нужной позы, но сон не шел. А вдруг и в самом деле это были лишь антибиотики? Или, что самое ужасное, — вдруг мои опасения насчет содержимого шприца были верны, опасения за психику тоже были верны, и все вместе это значило, что я сошел с ума? И видения, и голос — разве это не явные признаки сумасшествия?

Сел на кровати. Что, в конце концов, я слышал? Неясные слова, смутные образы. Нашарил обрывок бумаги и ручку в тумбочке у кровати. Сцены выстроились в список.

• падение

• голос Марины

• больница, медсестра

• врач и сын

• водитель

• соседка.

Вопрос врачу о сыне был хоть как-то подтвержден ее реакцией. Да таксист со своей скандалисткой, с другой стороны там и угадать было нетрудно. Никакой уверенности в остальном. И все же…

Если принять самую безумную идею, что получим на выходе? Во время падения у меня появилась возможность слышать, точнее, видеть жизнь, а заодно и мысли других людей. И еще я слышу голос дочери. Предположительно погибшей — с учетом статистики.

Последняя мысль меня особо задела. Все внутри противилось этим словам. Нутро выгибалось в протесте. В ушах терся этот звук «гибшшш», словно кусок горячего металла окунали в холодную воду. Меня вон тоже окунули в холодное и что же?! Возможно, я сошел с ума, но теперь у меня появилась надежда.

Так что — надежда или стабильность? Трудно найти решение в ночной комнате. В утренних сумерках все решения серы. Так ничего не придумав, я побрел в ванную.

Зеркало услужливо указало на бессонную ночь и недавнее похмелье, которое благополучно минуло под обезболивающим. Сейчас, в пять сорок семь, из зеркала смотрел уставший человек, с синяками под глазами и истерзанным лицом. На работу идти рановато. Или слишком поздно? Я отправился спать.

Проснулся днем. Шел снег, тут же превращаясь в черные лужи. Под окном буднично трещали автомобили, шлепали шаги прохожих. Жизнь была там, за окном, всего-то нужно сойти к ней, спуститься на несколько этажей. Но что, если это вовсе не жизнь?

Что, если течение осталось там — вместе с голосом Марины, а это, заоконное бытие — лишь туманные призраки берега, на который меня выплеснуло? Как быть, если больше не веришь в реальность? Где найти точку нового отсчета после года тусклого, бесплодного ожидания?

Для начала этой самой точкой мог стать завтрак. Я был голоден. В холодильнике нашлась явно несвежая колбаса, вздувшийся пакет молока и банка рыбных консервов. Я вытащил заначку сторублевок, спрятанную под галстуками (неужели мне придется одевать их еще когда-нибудь?) и направился в магазин.

Шаги текли по ступеням, воздух стремился раздвинуться, стены, казалось, светились изнутри. Всего несколько часов в родной постели, а я уже ощущал себя совершенно иначе. Никаких голосов, никаких видений. Вывеска магазина уже проглядывала сквозь снег, который мягко падал, не надеясь ничего изменить. Жизнь шла.

У входа, скорченная в ознобе, стояла знакомая попрошайка — тетя Валя. Обычно вытянутые, сегодня ее руки были всунуты в карманы истрепанного грязно-малинового пальто. Когда я прошел мимо, тетя Валя старательно отвела взгляд, демонстративно не глядя на меня, два года подряд щедро сыпавшего ей монеты со сдачи.

Что ж, если жизнь, то жизнь. Я прошелся вдоль полок в поисках бутербродного содержимого. Нестерпимо хотелось пряной ветчины, соленых корнишонов, а еще жгучей горчицы, которой можно будет вдоволь промазать куски черного хлеба. Нашлось все, и даже сыр в пластиковых пеленках выглядел свежим.

— Триста сорок семь писят, — бросила кассирша после того, как прощелкала покупки. Я набрал с запасом, чтобы хоть несколько дней продержаться.

Банки и свертки мягко скользнули в пакет. Я вцепился в ручку, поднял, внезапно ощутив это — чувство реальности. Вот он, пакет, тяжелый, там покупки, я иду домой, я буду завтракать. Больше никаких голосов, все пройдено, трудный этап в жизни, а сейчас вот — снег повалил, кругом белизна, пусть ненадолго и все же.

— Возьми-ка, — тетрадный лист в руках у попрошайки, сложенный вдвое, под снегом казался серо-желтым.

— Это… что?

— Возьми-ка. Тебе, — слова выходили из ее гортани нехотя, будто и не знала она их, а кто-то вот нашептал и — запомнила.

исток, еще больше смявшись, перекочевал из ее руки в мою. Я нехотя принял бумагу. Что там могло быть? Прошение о вечной милостыне? Просьба стать ее возлюбленным? Чего еще можно ожидать в письменном виде от сумасшедших нищенок?

— Потом. Прочитай, — проскрипела тетя Валя, мотая седой нечесаной шевелюрой с остатками рыжей хны. Откашлялась и со скрежетом выхаркнула темно-коричневый плевок изо рта. Плечи женщины то поочередно, то сразу вместе дергались. С листом в одной руке и пакетом в другой я двинулся домой.

Уже у подъезда я развернул бумагу. На школьных клетках плыли крупные буквы:

В ТЕАТРЕ

ЛУЧШЕ

СЛЫШНО

В каком еще театре? В театре я не был… Как-то, после исчезновения Марины, мы решили — пойдем, надо жить дальше, возможно, это сгладит. Ни черта, конечно, не сгладило. Даже не помню, что смотрели. Весь прошлый год был словно залеплен такими вот обрывками мокрых тетрадных листов, рекламных газет и объявлений. А полет с моста был фотографией с последней страницы какого-нибудь еженедельника — из тех, что желтеют на развалах в дальнем углу супермаркета.

И теперь, когда нужно определиться — сошел я с ума или нет — уже сошедшая с него нищенка сует мне рукописную рекламу какого-то ТЕАТРА. С хорошей слышимостью. Проверка на реальность? Подстава? Бред…

Я занес покупки в квартиру. Пакеты покорно прошуршали у порога, а я развернулся. Завтракать расхотелось. Я двинулся в парк.

3

Голые стволы деревьев встречали неприветливо. Качали головами на ветру — «опять ты, опять ты». Полгода после исчезновения Марины я приходил сюда ежедневно. Глаза старались найти хоть какую-то зацепку, а память проворачивала все, что привело к исчезновению дочери.

Вот здесь мы шли за руку — крутой спуск в овраг, можно запросто улететь. А тут Маришка побежала, пугая голубей, что толклись по асфальтовой дорожке. Там я отошел в кусты — поссать. Вот и поссал…

Прежде чем вызвать полицию, я бегал по парку. Несколько минут. Тогда казалось, прошли часы — я влезал в шиповник, совался под забор, глядел в лицо каждому ребенку, который попадался навстречу.

И вот та самая сцена, где я показывал долговязому полицейскому мобильный с фотографиями Марины. Сцена театра…

Мурашки иглами стартовали с ног и в миг долетели до шеи. Деревянная сцена, сколоченная к девятому мая. Театр? В День победы тут наяривал оливково-зеленый гармонист. Марина сидела у меня на плечах и повизгивала от залихватских звуков и движений пальцев музыканта. Это театр. Тот ли, в котором ЛУЧШЕ СЛЫШНО?

Дерево сцены за зиму напиталось влагой и потемнело. Я тоже был вроде этого помоста — всю зиму стоял под сугробами, а теперь терпеливо жду весеннего солнца и его сухого тепла.

Рука прошлась по длинной струганой доске. Шляпка самореза вынырнула из утробы дерева на проверку — можно ли сбежать. Ветки скрипели, приходя в себя после зимы, ветер метался в поисках листвы, а я ничего не слышал. Ничего из того, что могло бы дать мне ответы.

Каких ответов я искал? Что Марина жива и найдется? Надежда на это ушла после нескольких месяцев на интернет-форумах поисковых отрядов. Что Настя вернется ко мне? Думаю, ей без меня лучше. Давным-давно, одна из первых любимых сказала мне: потеря ребенка — единственное, чего не может пережить семейная пара. Ветки согласно кивнули.

Я обошел вокруг сцены. Шесть метров в длину, столько же по ширине. Под ногами хлюпали первые лужицы, в голове стоял холод. Пусто. Пора возвращаться.

На ходу обтирая ботинки об асфальт, я двинулся в сторону дома. Поднял голову и увидел фигуру. Метрах в двадцати от меня кто-то стоял. Небольшого роста, кутается в бледно-синюю куртку. Я чуть помедлил — в парке было пустынно, а тут кто-то стоит на дороге.

Девушка. Моложе меня. Лет на десять. Волосы острижены почти под ежик, смешно топорщатся на ветру. Голову она спрятала глубоко в воротник. А глаза пристально смотрели на меня.

Куртка, я тебя знаю? Подруга жены? С работы, из новичков, которых я еще не успел даже осознать? Я шел прямо, изредка вскидывал взгляд — не отошла, не отвернулась ли? Но нет, глаза, не отрываясь, вцепились в меня.

Я почти прошел мимо, кося на нее взглядом, когда губы ее разлепились. Хрипловатый, озябший голосок:

— Уже не веришь?

Я отшатнулся, но ноги уже встали на месте. Тело само повернулось в сторону девушки. Еще одна сумасшедшая, везет же сегодня.

— Простите, что? — есть же объяснения: ослышался там, или она просто пьяна.

— Перестал уже верить?

— Во что?

— В поиск.

— Какой? Что за… — глаза чистые, светло-серого, почти прозрачного цвета. Пыльным налетом — синяки под глазами. Недосып или что? Наркотики?

— Ты что-то искал, а потом пошел — как человек, который отчаялся. Это заметно. Я и спросила.

— Да. Наверное. Похоже, перестал, — я кивнул и заставил правую ногу шагнуть прочь.

— Это хорошо, — почти в спину уже сказала девушка.

Я обернулся. Вгляделся в ее серые хрусталики. И отчего-то решился на вопрос, засевший в голове с утра:

— Скажи — я сошел с ума, да? Все это, — повел ладонью, — это глюки? Или ты сама — сумасшедшая?

— А ты как определяешь — кто сошел, а кто нет?

Маленькая, невзрачная. Глазки эти серые. Может, сейчас кто-нибудь появится и отвлечет ее или меня, или нас от этого разговора, который все больше похож на бред. Конечно же, все дорожки пустовали, у всех были срочные дела в глубине парка и даже вечные пенсионеры и мамочки с колясками притаились где-то.

— Слушайте, это бред. Я недавно вышел из больницы и…

— Я знаю, — головка девушки прошуршала о воротник куртки.

— Откуда?

— Оттуда! Откуда ты слышишь и видишь — и я оттуда. Твои голоса и, как ты их называешь, глюки. Вот оттуда и слышу, — девушка с улыбкой смотрела на мою отвисшую челюсть, а потом ехидно добила меня — моим же именем, — Кирилл…

Голова закружилась. Знакомая, конечно, знакомая. Или ясновидящая, или… Или, в самом деле, я слетел, потерял реальность и вот, пожалуйста, бред от избытка кислорода в виде девушек в синих куртках. Девушки читают мои мысли, я вижу веселые картинки. Добро пожаловать на Волкова.

— Можешь проверить, — девушка высунула руку из-под куртки и вытянула перед собой. Узкая девичья ладошка чуть дрожала. Пальчики, мелкие и красные от холода, выглядели лет на шестнадцать, не старше, — Прикоснись. Ты же знаешь, как это делать.

Я сглотнул нерешительно. Рука сама потянулась к ее пальцам. Ладони зашуршали и слиплись друг с другом на весу, обдуваемые холодным весенним ветром.

Задуло сильнее. Шум треснул в уши и передо мной сразу же показался берег реки.

Позади меня мягко качался ряд корабельных сосен. Волны без устали перекатывались через глыбы известняка, словно языки облизывая челюсти реки.

Взгляд перекинулся вправо, к густым зарослям ивы. Там, под кустами, лежала девочка.

Лет двенадцати. Голая. Рядом валяются обрывки тряпок. Ее одежда? Бедра в ссадинах. На запястьях и лодыжках твердеют узлы веревок. Привязана к кустам ивы.

Ветки раздвинулись. Мужчина. Такой пройдет мимо и не заметишь, даже не взглянешь. Задроченный жизнью мужичок. Глаза щурятся от речного ветра. Насвистывает. Мелодия простенькая, знакомая из детства.

При первых же звуках девочка начинает съеживаться. Руками и ногами пытается подтянуться к кустам. Вжаться в землю. Когда мужчина подходит, девочка еще сильнее, наверное, до боли, тянет исцарапанные коленки к животу. Плачет.

Извиваясь, девочка кричала и билась телом о землю, видимо, зная уже, что будет дальше. Мужик все с тем же прищуром белесых глаз клонится к телу пленницы и накрывает собой полностью.

Ветер качнул ивы, задул сильнее. В ушах завсистело. Сквозь серо-зеленые пальцы ив проглянула синяя куртка, чернота парка и серое небо весенней Казани. Девочка с берега, только уже шестнадцатилетняя, держала меня за руку.

Когда мы сели на скамейку поблизости, она протянула сигарету. Я затягивался и в то же время крутил запястьями, пока не перестал ощущать боль в руках, привязанных к кустам — там, на берегу, сколько-то лет назад. Ее боль.

— Я наелась таблеток через год, — Вика (она представилась, пока тащила меня к лавке) втянула дым, а потом с силой и шелестом вытолкнула из-за щек. — Почти получилось. Клиническая смерть на четыре минуты. Потом меня вернули.

Девушка взглянула на меня, затянулась еще. Снова выдохнула сизым облаком.

— Через несколько дней поняла, что схожу с ума. Начала видеть. Чушь какую-то — так казалось. Однажды мама сидела рядом и заплакала. Я ее тронула. И увидела, что у нее есть мужчина — не отец.

— Рассказала кому-нибудь?

— Нет, — Вика смотрела прямо перед собой, — К тому времени привыкла молчать. Научилась.

Она ушла из дома. Бомжевала. Пару раз ее пытались изнасиловать, но «виденье» помогло. А потом встретила Джену.

— Кого?

— Джена, она так себя называет.

— Кто это?

— Та, что видит дальше нас с тобой. Дальше всех, наверное. Завтра я вас познакомлю.

Стемнело. Далекие круги фонарей рисовали силуэт Вики между черных стволов.

— Пора, — куртка зашуршала, — Завтра приходи на Булак.

Когда Вика назвала адрес, я не удивился. Правобулачная, 27. Адрес театра, где мы с Настей пытались вернуть нашу семью.

4

Здание смотрелось брошенным. По бокам от закрытых дверей лепились афиши. Верхняя половина одной отошла и дергалась на ветру. В мокрой бумаге пряталось название спектакля. На другой афише крупные красные буквы заявляли «Весна!» И в самом деле, подумал я, весна. Скрип тяжелой двери перекрыл шум города.

В холле пожилая вахтерша уставилась в переносной телевизорчик. Оторвавшись от экранных фигурок, на вопрос о «занятиях у Джены» показала куда-то в сторону от зрительного зала. Над незаметной, покрытой темно-синей краской дверью висела небольшая табличка.

ПОСТОРОННИМ НЕ ВХОДИТЬ!

А я — посторонний или нет? Дверь открылась на удивление легко. За ней изгибался длинный коридор. К стенам прислонялись куски декораций, желтели пачки афиш. Длинная вешалка с костюмами встречала не-посторонних старинными бордовыми сюртуками с желтыми лентами через плечо. Коридор тащил в себе несколько дверей и кончался лестницей. Вверх. Я глянул в темную дыру. Наверное, мне туда.

Ступени скрипели — тихо и нежно предавали идущего. Я представлял как это выглядит — вот из черного пола вылезает темноволосая голова, сверкает лицо, затем тело выходит из деревянной плоскости. Как из воды. Так оно, в сущности, и было. После прыжка (или падения — как угодно) я ощущал себя человеком, которые впервые выходит на берег незнакомой реки, не зная — сможет ли жить здесь, нужно ли это ему, и куда идти дальше.

На сцене полулежали люди. Взгляд выхватил девушку с длинными, растянутыми пальцами рук, седого короткостриженого мужчину моего возраста и женщину. Она походила на гигантскую лодку, что лежит кверху дном на берегу. Были еще силуэты, но внимание выловило только этих. Я поискал Вику из парка, но не увидел.

Я наполовину вынырнул из-под пола сцены. Ноги еще были там, в свете, а голова уже здесь, во тьме. Прислушался.

Женщина-лодка: Ты голой смогла бы выступать?

Девушка с длинными пальцами (комкает их в ладонях): Нет. Не знаю. Нет, наверное.

Женщина-лодка: А как думаешь, манера игры изменилась бы, если б ты голой выступала?

Девушка (вскидывает пальцы): Конечно!

Женщина-лодка: Ты знаешь, какой бы она стала?

Девушка: Наверное. Да, примерно знаю.

Женщина: Тогда ты это знание сейчас собери. И выступай. А мы будем воображать, что ты — голая, — женщина повернулась к седому мужчине, — Ты сможешь представить?

Седой мужчина: (неразборчиво бормочет)

Женщина: А ты попробуй. Как в мультике… Про львенка и черепаху. Представь, что ты спишь с открытыми глазами. Вот и представь, что она выступает голой. Давай, родная, играй.

Девушка встала с колен, из-за чего лицо оказалось выше круга света и пропало. Я подумал, что нужно обозначить себя сейчас, или ждать неизвестно сколько, пока воображаемо-голая девушка что-то сыграет.

— Добрый вечер, — слова показались мне чуть слышными. Я вытянул ноги из-под сцены и шагнул на деревянный помост.

Женщина повернулась ко мне всем телом. Киль лодки дал изгиб. Светло-бежевое платье пошло складками.

— Ты кто? — спросила она.

— Кирилл.

— Кирилл, ты зачем пришел?

— Мне сказали, что я вижу.

— Кто тебе такое сказал?

— Вика.

— Кто такая Вика, чтобы знать — видишь ты или нет?

И тут бредовый разговор. Вика (или галлюцинация с таким именем) завела меня куда-то. А я поверил, как сделал бы любой, отчаявшись в поисках. Неужели все это — очередной кирпичик в стене моего бреда? Камушек выпал под ноги и вновь показал нереальность происходящего.

— Что молчишь?

— Я… не знаю, что ответить.

— Ну ладно хоть признался. А то пришел такой уверенный, что можешь прерывать нас, — женщина, казалось, ослабила свое внимание. Только сейчас я ощутил, как трудно было выдерживать ее взгляд и вопросы. — Давай, иди сюда.

Женщина похлопала по синей подушке рядом с собой. Я слегка пригнулся и, собравшись, в несколько шагов одолел расстояние. Когда подходил, женщина разглядывала меня.

— Ты, когда идешь, зачем пригибаешься? — слова встретили меня в шаге от подушки. Я продолжил движение, сел.

— Просто как-то… Сцена… Зрители…

— Ммм, — протянула женщина. Рядом с ней было жарко, тело ее словно расплывалось от жаркого марева. — Ладно, Дашенька, играй.

В большой, брошенный в середину сцены круг света вошла девушка. Длинные тонкие пальцы сжимали металл флейты. Отражениями заскакали никелевые зайчики. Даша выдохнула. Губы мягко разжались и обхватили мундштук. Полились первые звуки.

— Вот, Дашка, играй, будто ты перед Кириллом голая! — выкрикнула женщина. И добавила потише, уже для меня, — А ты ее представляй такой.

Мелодию я узнал с первых нот. Та самая, с берега. Песенка из детства. Свист мужчины с белесым взглядом.

Клапаны флейты поднимались и опадали, сверкали и прятались в темноте. Даша чуть пригибалась при каких-то сложных тягучих нотах, а потом отбрасывала всю себя назад, выдувая яркие легкие звуки. Волосы ее то накрывали лицо, то обнажали его. И когда она чуть изогнула тело вбок, заходя в припев, я и в самом деле увидел ее без одежды.

Девушка чуть за двадцать с длинными русыми волосами, с небольшой, округлой грудью. Талия текла к бедрам, между которыми прятался кустик волос — темных, вот как, оказывается. Ножки, длинные для ее роста. Мой член начал вставать. Пытаясь отвлечься, я уставился в пол. Трещины между досками чуть увеличивались, когда флейтистка нажимала на них, накрывая весом обнаженного тела. Ритм ее шагов-переступов задавался музыкой — раз-два-три-раз-два…

Я и сам не заметил, как налетел ветер. Перед глазами поплыли образы — Даша, несколько лет назад. Детская припухлость щек, большие глаза из-за чего-то очерчены синими тенями.

Девочка входит в комнатку. Оборачивается немного, глядит назад. Пальцы, и тогда уже длинные. Руки сомкнула на груди. Молится? Кто-то сзади, там в темноте коридора. Я замотал головой, пытаясь избавиться от очередного кошмара, схожего с Викиным в парке. Бесполезно. Видение шло своим чередом.

Из коридорного тумана позади Даши вырисовывается женщина. Высокая, в белой блузке и черной юбке ниже колен. Классика. Тонкие губы поджаты, смотрит в упор на Дашу. Это мать и дочь — я могу понять это не только по сходству, но и по какому-то совпадению не то цвета кожи, не то запаха, который я тоже ощущаю. Женщина говорит — резко, отрывисто. Даша опускает глаза. Щеки девочки краснеют, краска ползет на шею. Мать продолжает выталкивать слова из-за жестких губ. Даша исковерканными — как от боли — пальцами мнет платье на груди и видно…

Ветер перестал шуметь так же, как и начался. Я еще цеплялся за комнату с двумя женщинами, молодой и взрослой, за эти пальцы меж тканевых складок, даже за неприятные слова, которые вылетали изо рта матери, но меня внесло обратно на сцену. Тело было наполнено силой тяготения другой планеты, большей, гораздо большей, чем Земля. Пальцы не могли шевельнуться, а шея отказывалась поворачиваться. Я ощущал, что на меня смотрят и, возможно, о чем-то даже спрашивают — но кто и что? Нет, я не мог двинуться.

— Насмотрелся? — голос Джены, женщины с телом лодки на берегу, медленно дошел до меня. Я вздрогнул — тело начало слушать хозяина. Повернул голову в сторону звука.

— Не все… Не все увидел, — сглотнул пересохшим горлом. — Что она говорила?

— А ты спроси, — Джена кивнула в сторону Даши. Та уже опустила инструмент, флейта надежно улеглась в ее левую руку. Звуки таились под защитой клапанов.

— А… Можно? — я перевел взгляд на Дашу. Лицо ее выглядело спокойным. Будто выдувание звуков вынесло все, что было мгновением ранее — и эту обнаженность, и прежние мучения подростка. — Что тебе говорила твоя мать?

Даша перекатилась с пятки на носок, приподнялась как перед трудной нотой:

— Говорила, что я никогда не стану музыкантом. Что не могу играть. И у меня нет таланта, нет стремления, — губы девушки сжались, вновь вызвав образ матери, только уже наяву. Даже голос ее изменился, когда она вытолкнула эти слова, — У тебя нет ни малейшего шанса… Так она говорила. Но я играю. Спасибо тебе, Джена!

Лицо расслабилось, скулы перестали рвать щеки, девушка чуть раскраснелась от последнего признания.

— Тебе спасибо, родная, — кивнула женщина. И тут же повернулась ко мне, — Есть вопросы?

Я будто снова вошел в круг света на узкой сцене. Джена неотрывно смотрела на меня и я ощущал, что еще десяток людей занят тем же. Слова долго не могли прийти, но потом я спросил:

— Да. Есть. Как получается, что мы видим одно и то же?

Джена скривила губы:

— Неужели ты это хочешь узнать? — голос ее нарастал с каждым словом, — Больше ничего спросить не мог?! Зачем знать, как устроен телевизор, если тебе нужно найти свой канал?!!

Ноздри Джены раздувались, прищуренные глаза злобно смотрели на меня. Черт, и в самом деле — я же не для этого сюда пришел. Это все инженерный склад ума — всегда надо знать, что и как работает.

— Я… Хочу знать… — горло превратилось в высохший кран на кухне, мысли путались, — Знать… Жива ли моя дочь? Смогу ли я ее найти?

Джена откинулась на подушку. В глазах мне почудилась удовлетворенность. Словно этих слов она и ждала.

Женщина кивнула, а потом уставилась в пол недалеко от моей ступни. Губы ее шевелились, время от времени выпуская наружу кончик языка. Казалось, рот ее пробует новую еду на вкус.

Наверное, не ответит. Нет, не ответит — она сидела уже минуту или больше, все так же нажевывая. Правильно менты говорили — не ходите к экстрасенсам, чушь это все.

— Ты ее увидишь, но не найдешь, — голос резко щелкнул посреди тишины. Широкие, округлые глаза ее вновь смотрели на меня. Серьезные, донельзя карие в своей уверенности. И опять почудилось, что все это — сцена, флейта, разговор — дурацкий спектакль, из театральных экспериментов. Сейчас дадут свет в зал, а там уж «ложи блещут». А я — лишь guest star среди актеров. Или статист? Я пытался продумать очередной вопрос, когда Джена заговорила сама:

— Получил ответ?

Я смотрел на нее, а она — на меня. Пристально и тяжело. В теле моем что-то щелкнуло и оно обмякло. Спина надломилась и я согнулся к полу. Как в молитве. Почему я ни разу за весь год не обратился к Богу? Настя вот да, ходила в церковь. А я — не смог даже коротенькую просьбу сказать. Верни мне ее, верни, Господи…

По щекам потекли слезы. Я начал всхлипывать и постанывать. От всего — от сцены, видений, полета с моста, ушедшей жены, пропавшей, потерянной — мною же самим — дочери…

— Ты рыдать сюда пришел или что-то сделать как мужчина? — хлесткие слова поскакали по деревянным полам и рикошетом ударили в меня.

Я приподнял голову. Нос хлюпал, нижняя губа подрагивала.

— Что… — я еще раз всхлипнул, длинно выдохнул, — что я должен сделать?

5

Инструкция Джены была проста. «Вбирай в себя людей. Они будут идти мимо, стоять рядом, лежать с тобой в одной постели (в этом я пока сомневался), а ты должен видеть их». Собирать их память, даже забытую ими самими. Стать флешкой, дропбоксом для этих людей.

И это лишь тренировка. Основные занятия ждут впереди. Если справлюсь.

Наутро, сидя в своей кухне, я увидел соседку — не Людмилу, а одинокую пятидесятилетнюю бабу из-за стены. Сумасшедшую. В самом деле, сумасшедшую — весной и осенью ее как по графику увозили в дурку, подлечивали и отпускали. До новых встреч. Привет родным.

Пока я сидел с бутербродом в руке, кухонный стол начал стремительно отлетать куда-то вперед (или меня тащило назад?) По лицу шершаво мазнули стены, мелькнули обои, а потом я увидел ее.

В темно-бордовом изодранном кресле сидела морщинистая женщина. Из одежды на ней были лишь коричневые зимние сапоги чуть ли не до колен. Глаза распахнуты, почти выпучены, правая рука судорожно дергает нитки из обшивки.

Женщина резко вскочила, прошлась по деревянным полам. Облупленная краска скрипела и похрустывала под каблуками. Сапоги застыли, хозяйка их вскинула голову и закричала:

— Кто здесь? Че надо? — гримасы на лице переменялись с неимоверной скоростью, от горгулий до Мадонны.

Я мягко попытался отклеиться от ее взгляда. Вдруг женщина прогнулась в спине, отклячив задницу, и заорала, нестерпимо пронзительно:

— Уй! Уй! Ууууууй!!! — сапоги стрекотнули по кусочкам краски и соседка вновь погрузилась в кресло. Уставилась в телевизор, который, оказывается, был включен, — Вот я и говорю, говно, полное говно, говно, говно, гвно, гоно, гно, гн…

Язык все блямкал по губам, но слов было не разобрать. Женщина мерно кивала, невидящие глаза смотрели сквозь экран. Голубой экран, голубые зрачки.

Меня внесло внутрь этой безумной голубизны. Еще глубже? Так бывает? Шум ветра пришел позже, а вместе с ним перед глазами замельтешили: подвалы, узкие глиняные лестницы, почему-то певец Валерий Сюткин, хвост крокодила, реклама духов и запах…

Запах кошачьего говна. Я не сразу узнал в двадцатилетней стройной девушке нынешнюю безумицу. Ноздри девушки шевельнулись, расширились.

— Фуууу, что ж такое, — девушка жалобно поморщилась. Нагнулась под кресло, которое смотрелось единственным ярким пятном посреди комнаты с ободранными обоями. — Мурзик, ты что ли?

Девушка встала и прошлась по комнате, заглядывая в углы. На полу темнели влажные ободранные обои.

— Только ремонт начали, а уже гадишь, Мурзик! — девушка выговаривала с улыбкой, тело плавно гнулось, когда она пыталась найти неведомого мне Мурзика.

— Вот ты где! — метнулась куда-то под стопку бумаги и вытащила оттуда серый, в подпалинах комок.

Кот сопротивлялся такому извлечению, но поделать ничего не мог — хозяйка держала его туловище одной рукой, другой уцепилась за холку животного.

— Знаешь, Мурзик, а ведь это гадко, — девушка сжала кота сильнее, тот недовольно мявкнул, — мы тут ремонт затеяли, а ты гадишь.

Девушка прошла к креслу, задевая бумажные комки. Обои шуршали, хрустели и трещали под ногами. Мурзик смирился и обмяк в руках хозяйки. Обои еще раз хрустнули, и тут же, с последним звуком, подхватив ноту, влетел ветер…

Позвонки прорезались сквозь белую кожу девушки. Передо мной маячила голая спина, тонкая и длинная, переходящая в приплюснутую задницу с красно-синим прыщом на левой ягодице. Девушка клонилась над белизной ванны. Вода грохотала по стенкам. Тело девушки тряслось от рыданий. Звуки плача и рокот воды время от времени перекрывались еще одним звуком — кошачьим криком. Мурзик выл и орал. Когти скрежетали о металл ванны, но девушка не отвлекалась — она все так же склонялась над водой.

— Мурзик, это же так гадко, нельзя же так, нет, невозможно так жить, Мурзик, ты же подарок, ты его подарок, а его больше нет, нет его, поэтому и тебя больше нет, нельзя жить, ты гадишь, гадишь, Мурзик, кругом говно, от тебя говно, говно, говно, говно, говно…

— Говно!!! — женщина замолкла. Снова в кресле, прибавив три десятка лет.

Глаза застыли так же невидяще. Ноги, обутые в сапоги, то расходились, то вдруг щелкали коленями друг о дружку. Она сводила их и разводила, между мелькали волосы, утыкавшие лобок. Темные, спутанные, они уже начали редеть — от возраста или от больничных таблеток.

Руки вскинулись к потолку. За ними взлетели ноги — так, что один из сапогов сполз на пятку. А потом все эти конечности с треском рухнули. Руки — на подлокотники, ноги — на пол.

Все вокруг захрустело и я, безо всякого перехода, оказался в своей кухне, за столом. Чай остыл. Хлеб валялся на полу, а кусочек сыра в пятнах масла мятым комком прятался между пальцев.

Это безумие. Полнейшее. Как галлюцинации, в которых голая сумасшедшая топит кота, помогут мне в поисках дочери? Как?!

Давай включим голову, уговаривал я себя, с опаской поглядывая на стену, за которой слышались крики соседки. Конечно, это сложно. И вообще — после смерти там, в тонущей машине, все кажется абсурдом — размышления, предпосылки и выводы, гипотезы и аксиомы. Какие могут быть убеждения после видения сморщенной кожи истерички?

И все же… Полет. Слова Марины. Медсестра. Врач. Соседка по лестнице. Вика. Обнаженная флейта. Голая сумасшедшая. Что я могу проверить? Сходить в больницу? Благодарю. Театр? Вряд ли. А вот к теплохалатной Людмиле заглянуть можно. Да, так и сделаю, только выкурю сигарету на площадке.

Дым вместе с мыслями улетал в форточку. Сколько людей так же курили в это окошечко до меня, пытаясь разобраться: не снесло ли им крышу от обыденности, потолок которой срывали бытовые заботы, душевные раздраи, крики из соседних квартир, жены, которые ушли еще вчера, но так и не вернулись и вряд ли вернуться, дешевый алкоголь из магазина за углом… Дым все так же влетал в открытый кусок неба, а я стоял на пыльном бетоне.

На площадке заскрежетал замок одной из квартир. Дверь приоткрылась и на площадку вынырнула соседка — вполне адекватная на вид Людмила, которая на днях протянула ключи и предлагала заходить, если что.

Вид у Людмилы был аккуратный и внушал спокойствие — все тот же халат светло-бежевого тона, прическа волосок к волоску. Фигура немного закруглена для приятности взора.

— Привет, а ты чего тут? Куришь?

— Угу, вышел вот, после завтрака.

— Отдыхаешь, что ли? На работу не пошел?

— Да, решил пока паузу взять. Больничный опять же, — белесые завитки дыма вместе со словами взлетели на воздух. Пятый этаж над уровнем асфальта.

Опять молчание, перебитое мягким топтанием.

— Чем занимаешься?

— Ничем, — я улыбнулся ей. — Вчера вот музыку слушал в театре.

— О, здорово, — протянула она,

…конечно, здорово, с утра вообще видео смотрел, в три-дэ, даже не сходя с места…

— Кофе не хочешь? Как раз новый сорт купила, — глаза еще не игривые, но уже где-то там.

— Ты вроде куда-то собиралась?

— Я? А… нет, просто вышла, — дверь отворилась шире, Людмила шагнула вглубь. — Заходи!

Я улыбнулся, щелкнул сигаретой заоконное пространство и шагнул на ступеньку. Пока я шел, Людмила из коридора неотрывно смотрела на меня.

6

Квартира походила на хозяйку — ровная, чистая, вылизанная. У входа на полочках выстроились туфли. Аккуратное пальто с бежевато-бордовой нитью на плечиках. Ничего лишнего. На темном стекле придиванного столика пусто — ни книг, ни журналов. Людмила будто прочитала мои мысли:

— Люблю чистоту, — улыбнулась и показала на серый диван под пледом без единой складки, — Я быстренько. Кофе сварю. Посиди пока.

Я приземлился на край. Передо мной чернела панель телевизора, конечно же, без пыли и пятен. На бледно-розовых, в мелкую полоску, обоях висело несколько картин в рамках — цветы, городской пейзаж. Стандарт. Ни один из предметов не шелохнулся с момента воплощения их на своих местах и не хотел быть передвинутым. Не жилье, а декорации. Ни звука из кухни. Застывшая комната. Застывший я.

Как проверить реальность, если даже в обычной квартире можно найти намеки на безумие? Откуда, например, мысль о предметах, воплощенных лишь в этой комнате? Как вообще понять — соответствуешь ли ты человеческой обычности, не вышел ли за рамки, уже просто подумав об этих самых рамках?

— С молоком или без? — Людмила бесшумно приземлила поднос с чашками на черную гладь столика.

Как я пью кофе? Будет ли ответ сходиться с ответами некого стандартного человека? А если, например, сказать, что кофе я пью с коньяком — будет ли это приемлемо для аккуратно закругленной соседки, особенно в десять утра среды?

— С молоком, — я потянулся к изогнутому молочнику, но ее рука была первой. Пальцы наши соприкоснулись. И глаза мои уже начали прикрываться в ожидании образов, а в ушах послышались отголоски ветра. Какая-то поляна. Мельтешение листвы…

Но все стихло. Я удивленно перевел взгляд на Людмилу. Участливая улыбка, щечки — все, как и ожидалось, как и должно быть в мире порядка и определенности.

— Хорошо у тебя, — разговор не клеился, да и не до слов мне было. Я ждал образов, а не звуков. Ничего, кроме подтверждения видений. И в какой-то момент что-то мелькнуло, но сбилось, куда-то ушло.

— С Настей виделся?

— Нет. Врачи, говорили, она заезжала, но я еще… в отключке был.

— Ага, она после ключи и завезла. Сказала — ты в больнице, но что и как — я не знаю, — вновь улыбка, сожалею, мол, сочувствую, все правильно, ничего лишнего.

— В аварию попал.

— Ох… Ничего не повредил?

— Нет. Кроме машины, конечно, — я тоже улыбнулся. И подумал, что моя-то улыбка не столь участливая и вежливая, как у хозяйки.

Все время, пока полз бесцветный разговор, я пытался проникнуть в ее сознание. В конце концов, контакт ведь не важен. Девушка с флейтой и соседка за стеной не касались меня — я просто оказался там, в их голове или где-то еще. И с Людмилой тоже что-то проскользнуло. А потом как стена. И ничего.

Кофе кончился, как и темы для беседы. Как и надежда на видение. Ничего. Значит, пусто. Я выпрямился, поводил руками по коленям:

— Я пойду. Тяжело что-то. Нога вон заныла, — для вида я натужно выпрямил и согнул правое колено пару раз. — Спасибо тебе.

Людмила кивнула. Улыбка была немедленно изгнана с ее лица гримасой бесповоротного сочувствия.

Я встал, встала и она. Проводила до двери:

— Спасибо, что заглянул.

— Да что ты, тебе спасибо! За кофе там… — в последней попытке увидеть я потянулся — но не к ней, а к дверному косяку, будто удерживая равновесие, а на самом деле стараясь оказаться чуть ближе.

Людмила покосилась на руку, но промолчала. А я несколько мгновений этой близости говорить не мог. У меня все-таки получилось.

— Ну, пока. Увидимся, — едва выдавил я. Оторвал руку от косяка, шагнул к своей квартире. Двери щелкнули — соседки, затем моя.

В коридоре по стене я сполз на пол. В голове шумело. А еще меня тошнило. Словно заболел и лежу в лихорадке, ожидая действия таблетки. Только таблетки не было. Был лишь образ — сквозь листву парковых кустов я смотрел на себя год тому назад. А рядом… Рядом кружилась Маришка. Я видел нас двоих — себя и дочь — в тот день. Людмила была там.

7

Вначале я хотел вернуться — наорать и даже, если потребуется, ударить. Она видела нас в день исчезновения, но ничего не сказала. Весь год — лишь участливые фразочки и взгляды, но ни слова о том, что она видела!

Мысль о полиции я отмел — невозможно прийти к следователю и сослаться на видения.

Видела ли Людмила момент похищения? Не знаю — не смог пролезть вглубь. Дверь, приоткрытая сквозняком, захлопнута рукой рачительной хозяйки. Все, что удалось разглядеть — лишь миг из прошлого.

И все же… Если она молчала, значит, причина есть. И ее нужно выяснить. Я выскочил в подъезд, на ходу набирая номер Вики.

— Как ты сказал? Словно дверь закрылась? — встретиться с Дженой нам удалось лишь через несколько часов после просьбы о визите.

— Да, будто захлопнули, — я с нетерпением смотрел на женщину, что лежала посреди огромной квадратной постели, накрытой мятыми простынями и подушками разных размеров. Сегодня Джена принимала на дому — в квартире, где то появлялись, то пропадали люди («дети и близкие ученики» — шепнула Вика у входа).

На Джене был растянутый палевый балахон, по моде прошлого века. Руки в жировых складках лежали по бокам, ноги прятались под фиолетовым пледом из Икеи.

— Джена, может, ты его посмотришь, — Вика просительно глянула на нее, но нарвалась на окрик.

— Я лучше тебя знаю! — взвизгнула Джена, скривившись. Я удивился реакции, потом попробовал заглянуть в нее, и увидел — Джена нервничала.

Мысли ее бешено скакали, перебирая друг друга и сами себя в поисках верного направления. И это происходило безумно быстро — так стремительно, что я не успевал вычленить хоть одну из них. Казалось, одна идея тянет другую и так до… Нет, не бесконечности. Скорее, это походило на рой пчел, который сплетался в жужжащий комок. И вдруг он застыл.

Джена села в постели, посмотрела кристально чистым взором:

— Детки, пора готовиться к встрече.

— С кем? С моей соседкой? — но говоря это, я понял, что это не так, — Людмила — лишь…

— Лишь начало. Камушек у горы. Ниточка. И она сможет привести нас к чему-то большему, — Вика согласно кивнула. — Ты рассказывала об этих, Джена.

Видящие существовали давно. При правителях древности они занимали высокие посты. Порой на них лепили ярлыки колдунов или ведьм, позже — экстрасенсов и телепатов. Они отделяли правду от лжи, искали пропажи, проникали в разум врагов.

Но, как и любая сила, видящие рано или поздно должны были столкнуться с противодействием. Сначала закрытых было немного, единицы. Никто из видящих не знал откуда появляются такие люди. Да и люди ли они вообще.

— Могу сказать одно, — Джена откинулась на подушки и теперь говорила, глядя в потолок, — чем дальше, тем больше. Учитель говорил мне только о улыбчивый круглолицый мужчина с бородкой сидит по-турецки на полу советской квартиры. Сзади неизменный цветастый ковер, в углу — проигрыватель для пластинок том, что слышал о таких. А сейчас они уже здесь.

— Слушай, а может, это не совсем то? — образ Людмилы, такой правильной и аккуратной, и тайного общества не вязались между собой.

— Дорогой мой, если ей нечего скрывать, то чего же она закрылась? Она видела вас последней. Если кто и знает о твоей дочери, так это она.

Джена, кряхтя, спустила толстые ляжки на пол. Посмотрела на Вику:

— Я должна сама увидеть и ощутить. Откуда она и почему вдруг оказалась рядом с видящим. Позвони в такси, пусть пришлют машину. И побольше, чтобы у меня жопа из окон не вываливалась!

В такси Джена, казалось, забыла о поездке. Она путано рассказывала о своих детях (сын — шалопай, но соображает, дар видения передался только дочери), о том, как впервые приехала в Казань из маленькой деревни, как встретила учителя.

У дверей подъезда Джена внимательно окинула нас взглядом, а потом сдержанно промолвила:

— Детки, не знаю, что там будет. Я не вижу ее, хотя ощущаю всех в этом подъезде — включая твою сумасшедшую соседку. Но вместо той — пустота. Тьма. Поэтому будьте готовы. Кирилл, прими ее на себя, Вика — создавай вокруг стену. А я буду влезать в это непонятное существо.

Джена вздохнула и кивнула в сторону двери. Я вложил пипку домофона в углубление и мы вошли.

На лестнице меня начала бить дрожь. Тело содрогалось — чем выше мы поднимались, тем сильнее становились судороги. Каждый шаг на новую ступеньку отзывался внутри содроганием.

Плечо потяжелело под рукой Джены.

— Ты уже ощущаешь.

— Нет, я… Знобит…

— Это не озноб. Ты уже знаешь ее и потому — чувствуешь. Это нормально. Дыши шире.

Я попробовал. Получилось. Порой Джена давала советы, глупые на первый взгляд, но результативные. Грудь раздвигалась и опадала. Дрожь постепенно ушла. Где-то внизу, в районе копчика порой отдавало резким уколом, но терпимо. Я вздохнул еще раз («шире!») и шагнул вверх.

Фигура Людмилы виднелась в проеме двери. Она ждала нас.

— Привет, уходишь? — спросил я первое, что пришло в голову.

— Не собиралась, — Людмила обвела взглядом нашу троицу. Презрение? Сочувствие? То еще зрелище — потенциальный сумасшедший, толстуха и девушка-почти бомж. — Гостей привел?

Людмила улыбалась просто и буднично. Все-таки, я съехал, если поверил, что моя соседка — какая-то там «закрытая», а мы все тут — из особой породы «видящих». Чушь, полная чушь!

— Почему ты ему не сказала? — раздался за спиной сиплый голос Джены.

Лицо Людмилы, правильное и доброе, с улыбкой сочувствия, скривилось. Она прищурила правый глаз, щека задрожала от напряжения.

— Что именно?

— То, что видела.

— Я много чего видела, — голос Людмилы стал развязным и насмешливым. — Ты о чем вообще?

Ответа Джены я не расслышал (да и был ли он?). Сначала возникли звуки — листья! листья! — потом были образы. Спиной ко мне, посреди парковой полянки, стояла Маришка. Светло-розовая курточка, курчавые завитки вылезли из-под легкой вязаной шапочки.

— Раз-два-три, папа, замри! — дочь прыгнула вокруг себя полным оборотом, и я, впервые за долгое, очень долгое время, увидел ее лицо. Вот же оно — глаза смотрят с обожанием, и с гордостью за себя, за свой прыжок, за придуманную игру, за папу, за весь этот мир; веснушки рассыпались по щекам; улыбка без одного зуба — молочный выпал, а коренной еще лезет.

— Подожди, малыш, мне тут по делу надо, — я наклонился к ней и прошептал, — Сикать хочу — умираю!

Она захихикала и с гордостью прокомментировала:

— Такой ты смешной — я вот дома в туалет сходила!

— Ничего, я быстро! Не уходи никуда, ладно? Я быстро, — развернулся и пошел к ближайшим зарослям молодых елочек.

Краем глаза зацепил яркое пятно в кустах неподалеку. Немного бордового. Какая-то женщина, видел ее где-то, ну да ладно, сейчас, надо быстренько. Быстрым шагом я двинулся в сторону ельника и…

…оказался на той же ступени, где стоял минутой (минутой ли?) раньше. Рядом никого. Пустой подъезд, шорох машин, шаги прохожих на улице.

Я глянул на дверь Людмилы. Закрыто. Никого. Никаких следов. Никакого парка. Все ясно.

Я. Сошел. С. Ума. Бесповоротно. Это безумие. Ничего личного, только шизофрения. Они там, в больнице, они были правы. Обессиленный, опустошенный, я шаркнул о ступеньку. Хотелось забиться в утробу квартиры и, подобно сумасшедшей из-за стены, сидеть в кресле, ожидая конца.

Рука уцепилась за перила, и я сделал шаг. И оторопел. Прежняя пустота подъезда моментально наполнилась — в дверях квартиры корчилась Людмила, чуть впереди синела грязная куртка Вики, сзади я ощущал тучность Джены. И что-то еще было.

Напряжение. Оно висело в духоте лестничной площадки. Казалось, от меня, Вики и Джены тянулись провода. Все они шли в сторону одного человека — Людмилы. Она стояла, но по всей позе, по лицу ее было видно — стоит из последних сил, ноги дрожат, руки сжаты в неимоверном усилии.

— Бери ее… Тяни ееооо… — прохрипела Джена. Я удивился, что ее тоже накрыло этим ужасным, нестерпимым напряжением, которое висело вокруг.

И я шагнул выше. И вновь очутился в парке. Теперь я смотрел на происходящее с новой точки. Я от чего-то (или кого-то?) прятался в кустах. И мог только наблюдать.

Маришка разглядывала тени под ногами — длинная сосна в свете закатного солнца кинула на землю костлявые пальцы, и они тянулись к детской площадке поблизости. Дочка нагнулась — на земле, промеж желтых игл лежал камень необычной формы, и она хотела увидеть его поближе, что с ним, он похож на зайчика, прячется в норку… Взяла голыш в руку, схватила несмелое тепло пальцами, выпрямилась и увидела незнакомца.

Мужчина столбом высился перед ней. Тощий, щеки впалые, желтые волосы небрежно убраны в хвост. Растянутым полотнищем на нем обвисала куртка. Зубы, кривые и потравленные никотином, щерились в подобии улыбки.

Марина вздрогнула. Замшевые бровки ее приподнялись, глаза округлились. Даже понимая, что это иллюзия, я отметил, что глаза у дочки Настюхины. Ее порода, чего уж там.

Мужчина пошел на Маришку — едва-едва, неторопливо, даже неохотно. Из рукавов куртки к девочке простерлись бледные волосатые руки.

— Беги, беги от него! — заревел я, понимая, что никто не услышит.

Маришка рванулась и побежала. Она направлялась в сторону кустов, прямо ко мне. Мужчина и не пытался преследовать ее, сделал лишь пару шагов в сторону детской фигурки.

Я вышел из укрытия, протянул к ней руки. Вот она, моя дочка, в безопасности, рядом со мной.

На лице Маришки отражалась радость и, одновременно, чисто девчачья готовность заплакать:

— Тетя Люда, тетя Люда, меня вон тот дядя напугал!

Голос, которым я заговорил, был не моим, но знакомым:

— Не бойся, дорогая, не бойся, все хорошо.

Руки, вылезшие из пальто, обхватили Маришку и прижали к телу. Женскому телу.

— Давай отойдем от него чуть-чуть, — мягко проговорил я-Людмила.

Марина оглянулась: безумный дылда все так же пялился на нее. С высоты зрения Людмилы я видел дочкину шапочку и кудряшки, которые вечно норовили вылезти из-под всех возможных шапок, платков и капюшонов. Шаг, еще шаг, маленькие ножки, обутые в яркие сапоги идут прочь от поляны, прочь от места, где через минуту буду ждать ее я…

И я шагнул еще раз. Еще одна ступень. Резкая смена картинки. Двое незнакомых мне, мужчина и женщина, сидят за кухонным столом и орут друг на друга, размахивая руками.

Еще. Дальше. Случайный образ. Еще ступень. Людмила была близка — всего два шага.

Теперь лицо ее сжалось, морщины исчеркали лоб. Рот перекосился, с нижней, выпяченной, дрожащей губы свисала длинная тягучая струйка слюны.

Разрываемый образами на части, я не знал, что делать — схватить ли соседку? Просто встать как можно ближе? Может, Джена успела получить все, что ей было нужно? Или нет? Я обернулся. Ноги мои подогнулись. Несколькими ступенями ниже на меня смотрела Маришка.

— Папа, я к тебе хочу. На ручки.

И она в самом деле протянула руки. А я шагнул к ней. Сначала несмело, нетвердо, не веря еще. Следующий шаг я сделал уверенно — вот она, моя дочь, и я нашел ее.

Она стояла на расстоянии вытянутой руки. Веснушки облетели с лица, а вместе с ними ушла и детскость. Теперь на меня с личика семилетней девочки смотрел взрослый человек. Что она пережила за этот год? Черт бы побрал Людмилу и тех, кто это устроил!!!

Из глаз вырвались слезы, но я не стал их смахивать. К чему это — я терпел весь год, я и так был закостенелым, почему же сейчас не заплакать?

Влага замутнила глаза. А когда я попытался проморгаться, дочери передо мной не было. Марина исчезла. Поодаль виднелась лишь толстая фигура Джены, вжатая в угол, с вскинутой кверху рукой. И никаких следов моей дочери.

Я захрипел. Качнулся из стороны в сторону. Щеки были мокрыми от слез. Утробный низкий звук рванулся из груди, откуда-то изнутри, казалось, от самого копчика.

Развернулся на пятках, махом одолел ступени. Схватил горло Людмилы, сжал. Какие же белые костяшки рук, отметил я машинально. В голове метались образы, видимо, от всех участников этого кошмара на лестнице.

Светлые, темные, зеленые и пронзительно-желтые стрелы и линии бурно переплетались и мельтешили, опутывали все вокруг и проходили сквозь нас. Сквозняком ворвался ветер, снося эти хаотичные узоры. И листва… Грохочущий шелест зеленой, желтой, рыжей, бурой листвы дребезжал, шуршал, шипел и врезался в уши так, что пришлось оторвать руки и схватиться ими за голову. Помню, пальцы разжались, кадр взгляда медленно ушел куда-то в потолок, а потом я падал, падал, падал — вслед за листом, летящим прочь…

Перед глазами был потолок, а к нему подымались стены. Аккуратные обои в мелкую полоску. Квартира Людмилы. Я лежал на том же диване, где чинно распивал кофе несколько часов назад.

— Что… — я привстал на диване. Вика распласталась на полу поблизости, а Джена с закрытыми глазами и прямой спиной сидела ближе к окну. — Что это было?

Прошло какое-то время, и я хотел уже повторить вопрос, но с пола раздался слабый голос Вики:

— Здец. Безусловный. Я думала, с ума сойду.

— Но это было правильно, — продолжила Джена. — Теперь мы знаем, что она не одна. И они очень сильны, если смогли отключить всех троих.

Оказалось, сознание потеряли мы разом. Джена последней упала и первой очнулась. Вика пришла в себя, когда женщина пыталась поднять ее со ступеней. Вдвоем они затащили меня в квартиру — я и так лежал на пороге.

— А где эта? — я обвел глазами комнату. Следов Людмилы не было.

— Сбежала. Но, думаю, ей тоже сейчас несладко.

Я выругался и откинулся на диван:

— Как же мы теперь… Как узнаем, где она?

— Они тебя найдут.

— Меня?! Зачем?

— Им ты нужен, — Джена вытащила из-под огромной задницы ногу, оперлась на колено и теперь пыталась встать. Я вскочил, чтобы помочь ей. В голове тут же зазвенело — как тогда, с грохотом листвы в подъезде. Протянул руку. Черт, какая же Джена тяжелая!

— Им нужен ты. А может и не только ты. Но ты — главный в их списке. Я увидела это. Ей пришлось раскрыться, когда ты ухватил ее, — Джена ухмыльнулась и погладила меня по волосам. — Ты и твоя дочь — вы как-то связаны. Им нужны вы оба.

— Но слушай — зачем было ждать? Целый год ведь прошел?! Вот же я, тут, за стеной! Чего ждали-то?

Джена с улыбкой посмотрела на меня. В глазах читалось снисхождение к уличному дурачку.

— Зачем год назад, если изменился ты только сейчас? — она обвела взглядом комнату. — У тебя есть что-нибудь выпить? По моему, сейчас самое время.

Выпивки не нашлось ни у меня, ни у Людмилы. Пришлось спускаться в магазин. Купил коньяка и орехов. Когда до квартиры оставался один лестничный пролет, я застыл и крепко зажмурился. Еще раз представил Марину — вот здесь, двумя ступенями выше.

Открыл глаза. Обшарпанный бетон с выбоинами, гнутые временем перила. Я сглотнул слезы и шагнул выше.

Джена решила, что Вика останется у меня.

— Вдвоем у вас есть шансы выжить. И не сойти с ума, — Джена пристально смотрела на меня, застегивая гигантские пуговицы пальто. — А завтра приезжай. Все консультации отменю, будем заниматься. Готовиться будем.

8

Вика прошлась по комнате, останавливаясь поочередно перед резными фоторамками, перед сувенирами из поездок, вазами и детскими рисунками.

Я в это время полулежал в кресле, стараясь не вспоминать, что только сегодня видел в такой же позе голую старуху за стеной. Время, как бывает в подобные дни, казалось огромным, растянутым и потертым от обильного узора событий. На ручке кресла темнел бокал с коньяком, и я постепенно уничтожал его цвет. Жизнь продолжалась, а я еще не сошел с ума. По крайней мере, окончательно.

— Она красавица, — с легкой завистью в голосе произнесла Вика, стоя перед фотографией жены.

— Они обе красавицы. Были.

— Не говори так. Они живы.

— Откуда мне знать? Дочь я не видел больше года, а… — осекся, — Видел ее. Сегодня.

— Это не она была. Видение, — Вика пожала плечами. — Как в кино… Короче, фантастика. Спецэффект.

— Откуда мне знать? Как понять — правду я вижу, ложь, прошлое, будущее? А вдруг вообще все вокруг, — я резко махнул рукой, спихнув бокал на пол, — вдруг все это — спецэффект?!

— Если все спецэффект, какая разница — правда это или нет? — Вика поймала мой взгляд и не стала отводить свой. Глаза ее казались глубокими, темными.

Белая майка облегала ее небольшую, округлую грудь. Узкие темно-серые джинсы прятали длинные ноги. Задница вот только немного…

— Не переживай за нее, отрастет еще, — то ли с улыбкой, то ли со злостью буркнула Вика.

— Как ты… Мда, глупый вопрос.

— Это точно.

Она продолжала стоять, буравя меня взглядом. Хрупкая девушка в начале своего расцвета. Того, что приходит весенней ночью, чтобы плавно перенести свою хозяйку в лето, а затем, в миг, когда она не готова к этому, сдернуть с нее листву, оголить ветви-кости и затащить это тело в зиму.

— Слушай, какие у тебя ужасные мысли, — Викино личико скорчилось в брезгливой гримаске.

— А у тебя таких не бывает?

— Не-а, — покачала она головой, и я понял, что передо мной пока всего лишь девочка. Как бы ни складывалась ее жизнь до того, она — девчонка.

Вика шагнула ко мне. Майка белела рядом. Я ощущал, что желание постепенно охватывало низ живота и член, который стал набухать. Я мог протянуть руку и потрогать ее грудь. Взгляд Вики с пристального сменился на игривый. Она нагнулась надо мной.

— Хочешь… Узнать мои мысли?

Дыхание молодого тела, запах, близость груди, влажный взгляд. К чему сейчас мысли? Я обхватил ее талию и привлек. Губы Вики приникли к моим, и тут же в мой разум ворвался ветер.

Я видел ее желания, а она — мои. Она сняла с себя джинсы, расстегнула молнию на моих. Колени Вики уперлись по сторонам от моих бедер, и она мягко, с легким вздохом, надела себя на мой член.

С каждым движением внутри меня зарождалась мелодия. Она шла из дальних уголков тела, понемногу, по нотам просачивалась все выше и выше, пока, собранная воедино, не попадала в мой разум. Вика закрыла глаза, я закрыл свои тоже. Наши видения, как и тела, проникали друг в друга.

Вначале я видел ее, томную, полусонную в громадном затененном зале, с кроватью посередине. Вика смущенно пряталась среди белых простыней и подушек. Потом покровы падали и обнаженная девушка тянула ко мне руки. Я шел к ней, и одежда исчезала — с каждым шагом я терял по одному предмету. Она раздвинула ноги — так, что я видел темный пушок между ними и манящие пряностью губы. Я нагибался, тянулся к ним языком, а затем тут же, без паузы, находил нас на крыше какого-то домика, ощущая под коленями лишь тонкое, колючее одеяло, а под собой — тонкое, полное изгибов и тайников тело. Южные гигантские звезды подмигивали нам — то ли от стеснения, то ли от зависти.

В конце мы оказались на берегу реки. Вдали мелко шелестели кусты ивы. Я узнал это место. Вика и показала его мне. Она стояла рядом.

— Я хотела прийти сюда. И заняться сексом там, где… где было так больно. — ветер сметал слова, но я слышал как тяжело они ей даются. — Чтобы убрать боль, иногда нужно вернуться к самому началу. Ты поможешь мне?

И я помог. Мы улеглись на густую траву у берега, и я долгими, тягучими толчками наполнил ее. Она стонала и вскрикивала, а потом за плечи держала меня у груди.

Наутро мы вновь занялись сексом, но в этот раз не стали нырять в видения. При сумрачном свете мартовского наступающего дня мы молча трахались, глядя друг другу в глаза. Через несколько минут взгляд Вики затуманился, она начала всхлипывать. Стоны стали дольше и пронзительнее, дыхание сбилось, и через несколько мгновений она вскинулась подо мной. Я поймал волну и тоже кончил. Чуть позже она встала и, сжимая между ног руку, липкую от любви, ушла в ванную.

В конечном счете, даже если это и были лишь галлюцинации, мне они, без сомнения, нравились. Вика вернулась и поцеловала меня, и этот поцелуй стал снотворным. Я уснул, невзирая на свет и будничный шум за окном.

Джена встретила нас улыбкой и поцелуями. Для знания подробностей нашей ночи не нужно было уходить в видение — хватало взгляда на двух людей, которые при каждом удобном случае касаются друг друга.

— Сегодня тебе нужно будет найти одну вещь. Я ее спрятала, — Джена сидела на кровати, все так же измятой под весом ее тела. Казалось, здесь она проводит все свое время.

Я огляделся, представляя, в каких складках комнаты можно что-то спрятать. Джена улыбнулась:

— Нет, не в комнате. И вообще не здесь, — Джена пояснила. — Это в видении. Там тебе и нужно искать. Готов?

Я не был готов. Я вообще не был готов ко всей этой жизни — с видениями, битвами на ступенях, сексу с телепаткой. Но ветер уже зашумел и ничего не оставалось, кроме как слушать его песню.

Песня была «музыкой для лифта». Передо мной на несколько этажей вниз лежал атриум торгового центра. Пустое пространство было темным, но сполохи огней тут и там показывали, что центр живет, а дела в этом мире обстоят хорошо. Шуршал эскалатор, цокали каблуки посетительниц, переливы электронного саксофона прорезались сквозь голоса людей. И, конечно же, эхо. Оно вытаскивало голоса отдельных людей и разносило их через пространство атриума по балконам и этажам.

Я огляделся. Позади в ярко — в контраст атриуму — освещенном магазине толклись люди. Женщины примеряли блескучие ожерелья, прикладывали вычурные броши к платьям, взмахами рук поправляли бренчащие браслеты. Некоторых покупательниц преследовали мужчины со скучающими лицами.

Вывеску магазина по-змеиному опутывали ленты надписей

СКИДКИ SALE СКИДКИ SALE СКИДКИ SALE

Казалось, ленты, шурша, затащили людей в утробу магазина, и ждут, пока жертвы переварятся, выдавят из себя деньги, и покинут желудок.

Я вошел. В одном из углов увидел женщину. Похожа на Настю — те же округлые глаза, чувственные губы, волосы заплетены в косу. Я подошел ближе и встал у соседней стойки. На штырьках покоились десятки браслетов. Женщина нервными движениями снимала и подносила к глазам окружности. Вначале схватила лаково-черную. Затем, разглядев, вернула на место и вытащила новый браслет — светло-серебристый, украшенный стразами. Следующими объектами ее внимания стали волнистый синий, прямой красный и тонкий, почти проволочный, вновь серебристый.

Я не знал, что делать. Что искать? Ободок для Джены? Я с улыбкой представил, как возвращаюсь с ободком, а она, оказывается, предпочитает броши.

А ведь я не смогу вернуться с чем-то вещественным. Мысль эта поразила меня — я ничего не принесу отсюда. Кроме одного — информации. Но какой? Ценник на бижутерию? Лица людей? Расположение стоек? Я не знал.

Женщина, хватавшая ободки, повернулась ко мне:

— Вы выбираете? Нет? Позвольте, — она повела рукой, показывая, что хочет перейти к новой стойке, и заодно отстраняя меня. Иллюзия сходства с Настей пропала — голос был визгливым и истеричным. Спросить у нее?

— Скажите, что мне нужно найти? — я и сам не верил, что задал такой глупый вопрос.

Она, казалось, не нашла его странным.

— Зависит от того, что вы ищете. И для кого?

Я немного замешкался и она продолжила:

— Если вы ищете подарок, попробуйте браслеты. С ними трудно ошибиться, — глазами женщина показали в сторону стоек, увешанных кругляшами из искусственных камней, проволоки и стекла.

Я подошел и взял один. Цвет граната, кроваво-темный. Повертел в руках. Пластик покорно защелкал. Что дальше? Сколько можно разглядывать бижутерию? Я со злостью сунул его обратно на штырек, отчего соседний браслет слетел к моим ногам.

Я нагнулся. Бледно-синий, наверное, это называется бирюзовый. Подняв беглеца, я машинально вгляделся в ценник. На пустой картонке было выбито лишь одно слово:

GEFUND

В школе очкастая немка читала вслух. Тогда, в седьмом классе, само по себе слово, его произношение, казалось дико смешным. Может, потому я и запомнил перевод.

НАШЕЛ

Раздался треск — одновременно со всех сторон. Содержимое магазинных стоек начало рушиться на пол, гремело по плитке и разлеталось в стороны. Стойки, а вслед за ними и стены, начали складываться сами в себя, а через несколько секунд эта же участь постигла и весь торговый центр. Я оказался в пустоте, окруженный темнотой. В ушах эхом еще трещало и шуршало, но уже послышался новый вук. Песня ветра вновь зазвучала. Через мгновение меня вынесло к берегу растрепанной кровати.

— Вернулся? — глаза Джены светились, по губам перекатывалась легкая улыбка. Гордость, гордость за меня, сумевшего, и за нее, воплотившую, — вот что это было.

Вика, сидящая в ногах Джены, протянула чашку чая. Я отхлебнул, чуть поморщился от жара.

— Ну, если вернулся, давай еще попробуем, — ухмыльнулась Джена и, не обращая внимания на вытаращенные глаза Вики, вновь зашвырнула меня в другую часть реальности.

Так продолжалось до ночи — пока Джена и я не начали дрожать от усталости, языки наши заплетались, а мысли смешались. Когда я допускал ошибки, она выдергивала меня из видения, и потом я лежал на скомканной простыне, вспоминая подвалы или пустыни, исковерканные лабиринты или зеркальные пространства, где только что побывал.

В этот и другие дни тоже мы с Викой уезжали поздно. За окном струились фонарные нити, а я уже не мог распознать — видение это или нет. Как-то раз я попал в эту ловушку — Джена показала комнату, в которой проходили занятия. А я принял это за настоящее.

— Но как, как бы я распознал правда это или нет?! — прокричал я, уставший и истерзанный от прыжков из стороны в сторону.

— Должен был почувствовать, — спокойно, но тоже устало отвечала Джена. — Ощутить подлог, понять что где.

Я психовал, вскакивал, потом, ощутив в теле тяжесть ее взгляда, ложился и вновь ждал. Ждал, когда меня закинут куда-то, где я не буду знать — что лево и право, где верх или низ, куда идти и как оттуда вернуться.

Вика ощущала эту усталость и потому стала моим поводырем. Она усаживала меня в машину, раздевала на пороге квартиры, мягко подталкивала в сторону ванной. Помню, однажды она чистила мне зубы. Тело было опустошено, руки едва держали столовые приборы, а в голове только и крутилось: «все ради Марины, все для нее». Я падал в кровать в страхе вновь очутиться в каком-нибудь видении, и лишь тепло Вики позволяло уцепиться за этот мир.

На пятый или шестой день, после очередной ошибки (нужно было понять, где настоящий мир, и это почему-то давалось труднее всего) я заорал:

— Твою мать, что мы делаем?! Почему мы не ищем мою дочь, а занимаемся херней??? — Джена подняла глаза и я поспешил обезопасить себя все тем же криком, — И не надо на меня смотреть! Хватит, насмотрелись! Где результат? Что с того, что я вконец запутался?!

Я стоял посреди комнатушки. Джена, как обычно, лежала, а Вика выглядывала в окно. Обернулась на крик, шагнула ко мне, но я махнул рукой — злобно, ненавистно, отсекая любое движение.

Вики не стало. Просто — только что делала шаг и тут же перестала быть. Глаз, запоздалый прибор, успел показать лишь ореол вокруг человека, еще мгновение назад бывшего здесь.

— Что… Где она?

Я оторопело повернулся к Джене. Та кривила потное лицо в улыбке.

— Что ты лыбишься? Где Вика?

— Там, куда ты отправил.

— Что значит?.. Никуда я ее не отправлял! Верни! Быстро!!! — голос мой срывался на истеричный визг. Я был напуган. Джена, наоборот, выглядела совершенно спокойной. Она изучающе оглядела меня с ног до головы.

— Ты готов. Полностью. Теперь можешь вернуть ее.

— Но как?

— Так же, как отправил. Соберись и вытащи ее оттуда. Это будет последним испытанием, — вновь ехидная улыбка, — на сегодня.

Злобно глядя на ожирелую рожу, я представил Вику так же, как видел минуту назад — кинувшуюся ко мне с протянутой рукой. Перед глазами сверкнуло, линии сцепились, и я ощутил, как тащу рыбу из воды — леска тонка и рыба кажется томно-тяжелой, потом чуть сильнее, еще, и вот, блеск уже над водой, уже в этом мире, и Вика шагнула ко мне. Я обнял ее. Мы оба задыхались как после быстрого подъема.

Перед расставанием Джена задумчиво молчала. В прихожей просто кивнула, развернулась и ушла в комнату. Мне тоже было не до прощаний — я ощущал себя уничтоженным и разбитым.

Ночью, лежа в постели среди отблесков фонарных лучей, Вика рассказала, где очутилась:

— Странное место, знаешь, — она лежала на спине, вцепившись в мою руку. — В пустоте. Я падала. Долго, медленно. Сверху был свет, а внизу — темно. Какая-то белая тьма… Так бывает? И я боялась упасть, очень боялась.

Дальше она могла не рассказывать. Я уже понял. Это были несколько секунд моего полета с моста. Несколько мгновений, растянутые, наверное, в часы. Я отправил ее в прошлое, вытянув его и заставив замереть. Как? Я не знал.

Вика спала беспокойно, постанывая и ворочаясь. Я, наоборот, лежал без сна, глядя в потолок. Пару недель назад я так же пялился в сумрачную белизну больницы. Правда, тогда у меня не было ничего, кроме хрупкой надежды с призрачным голоском. Сейчас было больше. Наверное, больше.

Я повернулся на бок и глядел в стену, пока серая ночь не усыпила меня.

Наутро Джена позвонила сама, чего не бывало ни разу. Викин телефон завибрировал, когда мы уже собрались ехать на тренировку.

— Не едем, — Вика смотрела на меня в упор.

— Почему?

— Потому. Учеба кончилась, — внутри Вики я увидел сразу злобу и растерянность.

— Как так?

— Вот так! — Вика плашмя швырнула телефон на тумбочку в прихожей и аппарат со скрежетом прочертил дорожку в пыли.

Вика отвернулась от меня, спрятав лицо в ладонях. Заплакала.

— Вик, с тобой-то что? В чем дело? — говоря это, я мягко проник чуть глубже. Грусть, грусть была там и тягучая печаль.

Подошел к ней, развернул за плечи к себе. Маленькое личико было сморщено, отчего Вика казалась совершенной школьницей. — Что с тобой, девочка?

Она шмыгнула носом, мягко двинула меня из своего разума, а потом выпалила:

— Мне завидно — я к ней ходила-ходила, три года ходила! А ты пришел и за неделю лучший!!! — тут она разревелась, но не злобно, а лишь разочарованно, как ребенок, который не получил грамоту в школьной олимпиаде.

Головка Вики легла мне на плечо. Я обнял девушку. А заодно, глубоко внутри, отметил — она не все говорит, там еще что-то осталось, частичка, которую она хранит, стесняясь или даже боясь ее.

Дни шли, весна раскладывала зеленые метки на деревьях и земле, солнце упорно топило остатки зимнего холода. Мы с Викой гуляли, смотрели кино, пили кофе по утрам и вино по вечерам, трахались — словом, все, что делают свежеиспеченные парочки каждую весну.

Мы заключили молчаливое соглашение — не лезть друг в друга и нарушали его лишь, когда долго не могли выбрать фильм для закачки, то и дело уступая один другому. В итоге, мы смотрели «Начало». А потом заодно и «Револьвер», на котором настаивала она.

Меня угнетало лишь одно — о Марине ничего не было известно. Закрытые в лице Людмилы или кого угодно не давали о себе знать. Я пытался встретиться с Дженой, узнать у нее, куда двигаться, но она твердила одно — надо ждать. Сколько? Она не знала. Ждать нужно не время, а состояние. Какое? Ты узнаешь. Я тоже работаю над этим. Жди.

После очередного подобного разговора, в ожидании Вики, ушедшей в магазин, я прошелся по квартире, приоткрыл дверь в детскую. Я не бывал здесь… Давно не бывал. Вошел. Ощущение паузы, заставившей время встать между этих стен. Я погладил обои, которые сам клеил. Когда? Сколько уже прошло? Это лучше у Насти спрашивать — она была специалистом по датам, дням рождения и праздникам. Стон вырвался сам — только сейчас я осознал, как нестерпимо трудно без семьи, без «моих девочек». На глаза навернулись слезы, в горле защемило и я оперся руками о стены. С подбородка закапало. Вот она — моя личная стена плача. Стена, за которой жил человек, разрушивший мою жизнь. Я ударил кулаком, отчего дрянная внутренность «хрущевки» загудела.

А ведь однушка Людмилы соседствует именно с этой комнатой. Я представил, как она могла подслушивать все, что происходит, готовиться к похищению, зная, что мы часто гуляем в выходные. С ее даром даже не надо подслушивать — хватало просто быть за стеной и знать, знать все мысли, слова и поступки, даже те, о которых не знали мы, родители!

Мне захотелось сделать что-нибудь гадкое, хоть как-то отомстить и прямо в носках я побежал в квартиру Людмилы. Дверь была открыта — после схватки на лестнице мы просто прикрыли ее, а больше никто не появлялся.

На ходу содрал какие-то вещи с крючков прихожей, потоптался на них, вывернул ящики тумбочки. Удрученно звенели ключи, батарейки, монеты. Мало, конечно же, этого мало. Двинулся в комнату, сграбастал покрывало с дивана и потащил на кухню, чтобы искромсать ножом или ножницами, что уж попадется под руку.

— Психуешь? — голос Людмилы раздался так неожиданно, что я вскрикнул. Покрывало выпало из рук. — Может, поговорим, наконец-то, спокойно?

Спокойно не вышло. Я заорал и рванулся к ее горлу. Я еще помнил, как почти придушил Людмилу и был готов повторить это. Ноги запутались в комках покрывала и я рухнул у кресла. Пустого кресла.

— Неужели ты думаешь, что мне нужно приходить самой? — голос шел откуда-то сзади. Я повернул голову — Людмила стояла у окна. — Успокойся, это видение.

Я перевернулся и сел на полу. Отшвырнул покрывало.

— Как это? Я даже не…

— Даже не понял, где и когда перешел в видение? — Людмила заговорила своим лакированным, и оттого противным голоском, — Что же тебя учительница не научила? Или не захотела?

Я приоткрыл рот, но не дав мне вставить ни слова, Людмила продолжила:

— Или на сказала тебе, что ты всему обучен, готов к встрече с… Как она нас называет? Ах да, закрытые. Смешно. Кстати, ты не думал, что как-то внезапно она тебя учить перестала? Еще и шпионку приставила.

— Чушь! — мне наконец удалось вклиниться в монолог. Я понимал, куда она ведет. Обычная тактика, элемент политики — вносить раскол и расширять трещину.

— Чушь? В таком случае, пусть объяснит при случае — чего она ждет? Она знает, где мы. Неужто ты веришь, что телепатка, сумевшая обучить тебя за неделю, не может увидеть людей, похожих на нее? — соседка пристально взглянула на меня. — Кстати, она знает, зачем нам ты. А мы, в свою очередь, знаем, чего она хочет. Или ты об этом не думал? Ну-ну, а еще лучший ученик.

На лице Людмилы вновь была кривая улыбка, которую хотелось при случае содрать шпателем.

— Херня, не верю, — голос мой звучал неожиданно спокойно. Зато внутри себя я лихорадочно пытался проникнуть в Людмилу, найти там крючок, зацепку, которая стала бы разгадкой всех ее слов. — Докажи!

Людмила посерьезнела. Я тут же ощутил сопротивление в воздухе — пружинистую силу, которая не давала двигаться к хозяйке квартиры. Взгляд ее куда-то ушел и стал вопросительным. Через секунду она посмотрела на меня.

— Доказательства? Что ж… — она вздохнула и я почувствовал, как сила между нами растворилась и я могу двигаться, — Забирай.

С последним словом я влетел в шум и темноту. Первое, что я различил после тьмы, был парк.

Все тот же кусочек парка. Темно-желтое пятно песка посреди робких ростков травы. Недостижимые сосны и квадратнолапые каштаны. Качели чуть дальше, там же — мельтешение детворы. На этот раз я смотрел откуда-то сверху, с высоты сосен.

Вокруг весенних пятен солнца собралось шесть или семь людей. Парочка женщин изображала беседу, сутулый мужчина усиленно искал что-то в траве, пухлая старушка прогуливалась под руку с молодым человеком — то ли внуком, то ли студентом, неосмотрительно попавшимся на глаза преподавательницы во время моциона. Были и другие — серые, черные фигуры людей, которые после долгой зимы пытаются вытряхнуть снег из легких.

Но каждый из них смотрел в одну сторону. Толстушка с парнем делали несколько шагов, разворачивались и шли обратно. Женщины беседовали, не сводя взгляда с одной и той же точки.

Все смотрели на девочку в розовой курточке. Она одна стояла посреди поляны, окруженной кустами. Девочка резко оглянулась, отчего кудряшки посыпались из-под вязаной шапочки. Увидела перед собой мужчину. Он смотрел в упор и вытянул руки из карманов. Девочка испугалась и побежала в сторону — туда, откуда ее звала женщина в аккуратном светло-бордовом пальто. Девочка облегченно влетела в руки женщины. Та повела ее чуть в сторону. Туда, где милая толстуха. Когда девочка оказались в шаге от нее, женщина положила на ее голову руку и постояла так несколько секунд. Затем девочку за руку взяла еще одна женщина, одна из ранее незаметных, и они вдвоем пошли к выходу.

Кольцо ожидающих тут же начало распадаться. Разные его элементы разлетались в стороны. Толстуха с парнем пошли к качелям, сутулый облегченно, будто найдя наконец искомое, выпрямился и по траве двинулся к озеру в глубине парка. Болтушки попрощалась и разошлись в противоположные стороны.

В похищении Марины были замешаны и Людмила, и Джена. Вика? Нет, ее я не видел, но это не значит… В этом мире, точнее, в этих мирах это могло не значить ничего. Здесь ничто ничего не значит, и наоборот. Если она не была здесь, то, возможно, была где-то в другом месте, помогая этому произойти.

— Зачем она вам всем? К чему вам шестилетняя девочка?

— Девочка — не цель, — Людмила все так же стояла у окна.

— А что — цель? Какая вообще может быть цель у людей, которые крадут ребенка?

— Еще не догадался? Ну ты и тормоз, — едва ли не восхищенно выдохнула Людмила. Добавила, уже неразборчиво, — Хотя, может, твоя запоздалая реакция помогает тебе и видеть, и ходить по мирам. Да, как-то так…

Пока она бормотала, я успел увидеть. Все тело затвердело от понимания. Только теперь. Да, соседка права — я и в самом деле тормоз.

— Но зачем? — слова вылетали с хрипом, я задыхался.

— Ты — самый сильный из всех, — глядя на мою перекошенную недоверчивую мину, Людмила поправилась, — Ты можешь им стать.

По ее мыслям стало понятно, что все придумала именно Джена. Сначала меня при въезде в новую квартиру «зацепила» полусумасшедшая нищенка. Тетя Валя, у входа в магазин. Джена разглядела в видении потенциального кандидата. Она приехала — оказывается, почти всех отсматривала лично — и за те несколько секунд, что я шел от машины к подъезду, успела увидеть гораздо больше. Она увидела двух в одном. После этого не хватало толчка. Им и стало похищение Марины.

— Но ты оказался крепче, чем думали. Год продержался. Поэтому пришлось убрать Настю.

— Как?! Вы и ее?..

— Нет, что ты, — улыбка Людмилы продолжала вызывать отвращение. Она, очевидно, чувствовала это и оттого лыбилась еще усердней. — С Настей было проще. Просто знание мыслей плюс несколько нужных слов при встрече в подъезде, ты же понимаешь.

Нет, я не понимал. Я ничего не понимал. Знал, но не видел общей картины. Голова разрывалась, в теле загустевала знакомая кирпичная тяжесть.

— Что вы мне предлагаете?

— Мы хотим уничтожить Джену. Закрытым она мешает. Обманула нас с твоей дочерью, заставила влезть в это дело.

— Как?

— Пообещала, что нам достанешься ты — новый закрытый. Она, якобы, тебя прощупала. Сказала, что дочь у тебя — видящая, а ты из наших. Я теперь только поняла, что ты совсем не то, — Людмила посерьезнела. — Хотя, возможно, ты будешь с нами. Кто-то же должен помочь тебе вытащить дочку.

— Где она? У Джены?

Людмила пожала плечами.

— Не знаю. Но зачем-то она тебя отстранила. Может, не хотела, чтобы ты что-нибудь увидел в ней.

— Но где она держит Марину?

— Не знаю, Кирилл, — я проверил — Людмила и в самом деле не знала. — Джена умеет хранить тайны. Никто из наших ее пробить не может.

Разборки между ветвями эволюции, собственное положение меня слабо волновали. Главной была Марина и надежда вернуть ее. Я попытался увидеть в мыслях Людмилы ее предложение. Оно там было.

— Моими руками убрать Джену?

— Именно. А ты получишь дочь.

— А зачем мне вы?

— Ты уверен, что один справишься? Выстоишь перед Дженой? Да еще и с поддержкой в виде Вики и подобных? Вообще — сможешь ли ты ее найти сейчас?

— Вытащу из Вики, — неуверенно произнес я.

— Можешь попробовать, — хмыкнула Людмила. — Только не забывай — тебе нужна не Джена, а дочка. А вот нам — наоборот. Потом сам решишь — быть с нами, с кем-то еще или вообще сам по себе.

Людмила помолчала.

— Времени немного. Еще чуть-чуть и Джена начнет что-то делать, чтобы как-то расшевелить ситуацию. Самое страшное — она может избавиться от девочки.

От последней фразы у меня затряслись руки. Внутри, в глубине живота, начала закипать ярость.

— Запомни мой номер телефона, — Людмила представила цифры и они отпечатались у меня в голове гигантскими световыми знаками. — Когда, наконец, поймешь, что вариантов нет и тебе нужна помощь — звони.

Людмила вышла в коридор. Щелчка дверей я не услышал.

Я запутался. Мозг разрывался от переплетения нитей, ниточек и тонких волосков, которые запутались в комок.

Джена, враг закрытых, но похищает мою дочь с их помощью. Закрытые — враги Джены, но помогают ей, надеясь получить меня. Вопрос — зачем им сдался я? Новый элемент в их сети, которая позволит… Что? Я так и не узнал, чего добиваются эти люди.

Нужно постараться встретиться с Дженой. Плевать на их разборки. Дочь у Джены, если, конечно, верить Людмиле. Значит, нужна Джена. Выйти на Джену и вытащить, вымолить, выменять у нее свою дочь. И начать поиски стоит с Вики.

Впрочем, на это будет время ночью. Пока что нужно успокоиться перед ее приходом из магазина. Не показывать новых знаний, быть прежним собой — человеком, который покорно ждет сигнала.

Вика вернулась из магазина и облегчила мне задачу рассказом о продавщице, которая думает о том, как обворовать магазин, при этом подставив сменщицу. Вика стояла в очереди и сканировала ее. После «гадости и противности» этой женщины, Вика почувствовала себя усталой и попросила общаться только словами.

Через пару часов мы легли спать. Уже погружаясь в сон, Вика пробормотала:

— Ты какой-то другой…

Я замер, но промолчал. Продолжения не последовало — через минуту послышалось ровное дыхание.

Пора проникать в нее. Силуэт девушки темнел под одеялом. Часы испуганно шевельнули стрелками. Я пытался замедлить дыхание и хоть немного остудить сердце, чтобы не разбудить Вику при проникновении в ее мысли. Медленно, спокойно. Вот первый план — мельтешение сонных воспоминаний…

Когда глаза ее сверкнули в отблеске фонаря, я понял — Вика не спала. Судя по ясности взора, уже давно.

— Что ты хочешь узнать? — голос чуть хрипел, но лишь оттого, что это были ее первые слова после сна. Она ждала меня. И, судя по вопросу, опередила в видении. Врать, скорее всего, бесполезно.

— Я хотел узнать, где Джена.

— Как где? У себя, где же ей быть? — Вика села в кровати. Теперь стали различимы очертанья ее молодого тела. Я отвел взгляд.

— Уверена? Дашь мне это увидеть? Я хочу поговорить с ней о дочери. Возможно, Марина у нее.

Вика восприняла последнюю фразу сдержанно. Пока длилась эта пауза, я и влетел в ее сознание, помня о скорости, которая, увы, была уже не на моей стороне.

Россыпь бьющихся, как венка на виске во время срыва, мыслей. Я пытался цеплять их одну за другой, но вскоре, устав скакать между нитей, постарался схватить все разом. Что-то было там, глубже, что она так тщательно скрывала от меня.

В ее разуме пряталось темное пятнышко. Мысли обжигали, бились, но чем сильнее они пытались откинуть чужой разум, тем сильнее высвечивалась темная зона. Я устремился туда, почти физически ощущая, как жалят сплетенья эмоций, чувств, воспоминаний. Сначала я пригибался, отводил их в сторону, а потом, в самой близости от черной дыры, ломанулся напрямик. Когда я нырнул в нее, откуда-то издалека и очень, очень близко, изнутри и снаружи, донесся крик Вики. Она выла и стонала, пока я влезал в ее ночь.

А затем, когда мембрана прорвалась, я увидел. Вики не похищала Марину, но она первой переправила Марину в видение. Не такой уж слабой она и была, как оказалось.

— Как ее найти? Где она?

Я рвал нити, десятками выдергивал волоски, зная, чем это грозит Вике. Выйдя, я мог обнаружить идиотку. Плевать. Мне нужно было место. Мне нужно было найти мою дочь.

В разуме Вики был лишь прежний адрес Джены — тот самый, где мы бывали. Ничего больше. Никаких зацепок. Пустота.

Я выскользнул. Вика лежала поперек кровати, ноги безвольно свисали. Глаза бездумно смотрели в потолок. Почему-то подумалось об изнасиловании. Я изнасиловал ее — не тело, а мозг. Что страшнее?

Зазвонил Викин телефон. Она шевельнулась, но я навалился на ее тело и успел схватить трубку первым. Вика что-то простонала.

ДЖЕНА

высветилось на экране.

— Слушаю, — буркнул я. Ее, казалось, не удивил мой голос. Впрочем, нормально для видящей. Сама Джена при этом говорила так, будто только что добежала до пятого этажа — прерывисто, с долгим горловым хрипом и одышкой:

— Кирилл, я нашла ее.

— Кого?

— Кирилл, ты тупой? Твою дочь! Марину!

— Но ведь… — я перевел глаза на Вику. Она так и лежала подо мной с рукой, вытянутой и опоздавшей к звонку.

— Приезжай скорее, только один. Девочка очень напугана, никто лишний сейчас не нужен. У меня в квартире — помнишь?

— Да. Еду. Сейчас.

Швырнул трубку в сторону Вики.

— Ты же знаешь — это обман. Кирилл, не езди к ней. Останься. Мы вдвоем сможем вытащить…

— А как ты докажешь, что ты сама — не обман?

Я рванулся к двери. Деньги, куртка, кроссовки. Выскочил за дверь, на ходу вызывая такси. Если я выйду сейчас, машина подберет меня у метро. Быстрее!!!

В такси я подгонял водителя. Хотел даже загнать его в видение гонок, но передумал. Все-таки нужно добраться живым и готовым ко всему.

Но почему так? Почему Джена решила отдать Марину? Упреждающий удар? Или это очередное видение, попытка развернуть меня в другую сторону?

Главное, чтобы Джена не смогла прочесть меня. Мне нужна защита — вроде той черной дыры, что я пробил недавно, только сильнее, гораздо сильнее.

Пока такси ныряло в повороты ночной, но еще не спящей Казани, я придумал. Металл. Сплав, который отражает любую энергию. Любое воздействие будет отброшено к тому, кто пытается проникнуть внутрь. Вряд ли можно найти точную формулу этого металла в справочниках, но здесь все зависело от силы видения. А после победы над Викой, я был уверен в себе. Когда машина подъехала к псевдоевропейской новостройке в глубине Квартала, внутри меня блестело зеркало.

— Заходи! — я еще поднимался, когда Джена распахнула дверь. — Да не разувайся ты! Иди в комнату.

Подтолкнула меня в спину. Мягко. Не бойся, мол, иди. И я, не оглядываясь, почувствовал, как она пытается с этим касанием пролезть в меня. Я же, взбудораженный после схватки с Викой, ринулся навстречу. Зеркало мое сверкало где-то позади, а впереди ждал открытый разум Джены. Ведь чтобы увидеть, нужно быть готовым к тому, что увидят тебя.

И здесь, на самой поверхности, я нашел разгадку. Отдельные догадки наконец сложились в цельное понимание. То, что терзало меня последние недели. Нет, даже месяцы — ведь еще до самоубийства (черт с ним, назовем так!) я догадывался. Но одно дело — иметь лишь намеки, смутные опасения, а другое, совершенно другое — получить доказательство. Полное и неисчерпаемое свидетельство того, кто затеял всю эту игру.

Я по прежнему не смотрел на Джену, но видел, как она обмякла, прислонясь к косяку. Я шагнул в комнату.

Марина сидела на стуле. Чуть ссутулившись, смотрела на меня прекрасными глубоко карими глазами. Волосы ее все так же кудрявились, а личико чуть осунулось по сравнению с урывками моей годовалой памяти.

— Папа… — выдохнула Марина, и у меня подкосились ноги, — ты пришел.

Она протянула руки, чуть привстала, а я, наоборот, не устоял и бухнулся перед ней на колени. Она смотрела на меня с высоты своего росточка — вытянулась, подросла, подросла! — а потом протянула руку и несмело притронулась к волосам.

— Папа, как ты поседел. А я тебя видела, во сне — вот совсем недавно. Ты еще стоял на лестнице в нашем подъезде и смотрел на меня так ласково…

Я обхватил тонкое тельце и прижал к себе. Она все так же гладила меня по голове. А я рыдал — из-за того, что в день, когда увидел — не нашел, а именно лишь увидел! — свою дочь, я ее тут же и потерял.

У меня не было дочери. У меня не было жены. Я жил в видении. Именно это я и узнал из разума Джены. Моей семьи никогда не существовало, и оттого было еще тяжелее, еще ужаснее обнимать эту хрупкую девочку, которую я так любил.

И да, возможно, я смог бы забыть об этом. Если бы не трепет листвы. Он прошуршал чуть слышно, едва-едва, когда я входил в комнату. И даже сквозь слезы, даже прижимая к себе тепло никогда не бывшего, но обожаемого мной человека, я видел ложь. Ветер, жестяной его звук — он все-таки был, шумел, нес меня по этому видению, которое так не хотелось покидать.

В конце концов, что мне мешает остаться здесь? Что мешает взять ее за руку, посадить в такси и просто уехать отсюда? Найти Настю и жить дальше той жизнью, которая когда-то была моей. Или — лишь казалась таковой?

Я не мог встать, потому что боялся принять решение. Сейчас, вдыхая запах своего ребенка, зарывшись в ее волосы и ощущая тепло ее ручек — именно сейчас у меня не было сил встать.

Сзади послышались шаркающие шаги. Джена.

— Пора, Кирилл. Пора выходить, — раздался ее тихий голос.

— Что пора, папа? — слова Марины звучали приглушенно из-за того, что губами она прижалась к моей голове. — Нам пора ехать?

Я молчал, молчала и Джена. В последний раз я обнял дочь, так сильно, как мог. Она хихикнула. Я расцепил дрожащие руки. Внутри все тряслось, я не мог говорить. Лишь медленно отвалился от дочери и встал, опершись на руку.

Марина вопросительно смотрела на меня. Снизу вверх. Я повернулся к Джене, сделал шаг к ней.

— Пап, ты куда? — от этого голоса внутри что-то оборвалось. Я застыл, почти двинувшись в сторону той, реальной, жизни, которую я не знал, не помнил и даже не мог сейчас представить.

Марина смотрела на меня. Но не плакала. Просто смотрела, такая похожая на мать. Она была такая нежная… Такая настоящая.

— Джена, ты можешь просто… — я шептал, хотя знал, что это ни к чему. — Просто вытащить меня из этого видения?

— Нет, ты сам должен. Выйдешь за дверь — начнется жизнь. Или останешься здесь и все начнет угасать. Как тогда в торговом центре.

Голова моя звенящей банкой на палке повернулась к ней.

— Но почему?

— Папа, тебе надо куда-то идти? — раздался голосок Маришки.

Боже, зачем, зачем это все? Почему именно так?! К чему все это?! Зубы под сжатым замком челюстей ныли от напряжения, и я ощущал — вот, еще немного и будет истерика, крик, взрыв. Марина начала плакать и я повернулся к ней.

— По-другому ты бы не проснулся, Кирилл. Ну же, ты почти сделал это, — Джена говорила это спокойным, размеренным тоном, не замечая ни моих стонов, ни тихонького плача Марины.

Я был посередине. Я смотрел на свое отражение в стекле ночного окна. Там стоял мужчина тридцати пяти лет, с лицом, уже изможденным этой непонятной, так и не ставшей более ясной, жизнью. Как и многие другие — мужчина перед выбором.

Что ждет меня здесь? Краткая иллюзия счастья? Но кто-то в этой иллюзии всегда будет ждать меня.

А что ждет меня там? Новая, честная и пробужденная жизнь? И, наверняка, одинокая.

— Пора, — снова Джена. — Просто иди к двери.

Я в последний раз окинул взглядом Марину, издали, одними глазами погладил ее, прошелся по волосам, прелестному заплаканному личику.

А потом икры мои напряглись, руки дернулись вперед, и я сделал два резких шага. К дочери, которой у меня никогда не было. Схватил Марину за руку, ощущая, как в низу живота всколыхнулись красные искры. За мгновение до перехода я успел крикнуть, чтобы она закрыла глаза…

В парке пахло весной. Хрустальная зелень травы только-только пробивалась из-под зимней земли. Марина смотрела на меня, а я смотрел на нее. И не хотел отпускать маленькую руку.

— Пошли найдем маму, — сказал я после того, как в ушах перестали трещать жестяные листья. — Она должна быть где-то рядом.

Казань, октябрь 2013 — январь 2014.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg