«Город на Стиксе»

Город на Стиксе (fb2) - Город на Стиксе 1014K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Юрьевна Земскова

Наталья Земскова Город на Стиксе

Ольге Леонидовне Штраус-Юдиной

Густая августовская полночь. Полустанок на границе Кировской и Костромской областей, где никогда не встречаются эти два скорых — из Петербурга и в Петербург, а тут неожиданно встретились: тот, что шел «в», опаздывал часа на три. Я выскочила на перрон глотнуть ночного воздуха и сразу наткнулась взглядом на бодрую тетку из того, опоздавшего, которая весело курила возле своего вагона.

— В Город? — почему-то спросила тетка.

— В Город, — ответила я.

— Из Питера?

— Из Питера.

— Надолго?

— Насовсем.

— Да-а-а.

Тетка помолчала и, проигнорировав просьбу проводницы поторопиться, так как стоянка сокращена, вытянула шею в надежде что-то рассмотреть в моем лице:

— Ты, деушка, была в этом Городе-то?

— Нет, не была. Вот — еду.

Тетка отпрянула и, бросив свой окурок, запричитала на всю станцию:

— Ой, бог с тобой, ворачивайся сразу! Не сможешь ты там, ой, не сможешь! Лучше воротись!

Шел 1995-й, последний год, когда человеческими жизнями командовало вузовское распределение.

Глава первая. Пленницы свободы

1

— …А дальше? — спросила Жанна, подавшись вперед, как та тетка на полустанке. — Нет, погоди, схожу за чаем и позову Галку.

Мы сидели в редакции и все не могли собраться с силами, чтобы оторваться от места и выйти из здания, то есть оказаться лицом к лицу с грядущими выходными, которые не сулили ничего интересного. Предлог для задержки имелся: жара. Она, правда, начинала спадать, пирамидальные тополя, посаженные возле Дома печати лет сорок назад, заострились и приобрели лиловый оттенок. Но куда спешить нам, незамужним девушкам под тридцать, каждую минуту готовым встретить свою судьбу, которая, однако, не спешит?

Значит, дальше. Что же было дальше? Интересно ли вспоминать обо всем этом сейчас, пять лет спустя. Дальше я полгода плакала — с перерывами на сон и чтение «Былого и дум» Александра Иваныча Герцена.

Герцен, как известно, тоже был когда-то сослан в Город, возненавидел его сразу же — точно так же, как я, и подсознательно выражал свой протест тем, что все время гулял по неказистым грязным улочкам. «Провинциалы не любят платонических гуляний», — ворчал ссыльный Герцен. Вот и я то и дело норовила улизнуть из неуютной съемной квартиры, которая давила на меня со всех сторон.

Я жила тогда на Юбилейном, и, чтобы добраться до центра, — меня, как магнитом, тянуло в этот центр, — нужно было пройти весь микрорайон, пересечь пустырь, который одним боком граничил с кладбищем, а другим — с моргом, и, если повезет, выбраться к трамваю. Была, правда, остановка в пяти минутах ходьбы от дома, где теоретически появлялся автобус, но мы с ним никогда не совпадали, и я с упорством барана тащилась через пустырь и морг, что составляло массу неудобств из-за наличия каблуков и отсутствия асфальта. Ладно, хоть маньяки не попадались. В центре принималась гулять, то есть озираться по сторонам в надежде полюбить хоть что-то из этих скудных видов… Дом Грибушина? Дом Мешкова? Собор?

Мне просто не повезло: попади я сюда напрямую из райцентра, все, выражаясь языком масс, было бы в шоколаде. Но в свое время из крохотного городка, где выросла и родилась, я уехала в Ленинград, и случилось непоправимое: точкой любого отсчета стал он.

— Сменить окно в Европу на ворота в Азию! — смеялась моя вредная соседка.

Злобным эхом ей отзывалось областное радио с утренними известиями, которые молотком стучали в моей голове: в Осе, Косе, Барде, Куеде температура минус сорок, в Сиве, Ныробе, Гайнах — сорок пять — сорок восемь. Прошел год, пока я начала различать эти тарабарские названия.

С русским языком, на котором говорили местные жители, дело обстояло еще хуже. Интонационные конструкции здесь таковы, что первая часть фразы быстро прожевывается, а конец долго поется-вопрошается. Ударения в словах, мягко говоря, произвольные. Ну и, естественно, основная масса людей не подозревает о существовании слова «класть» — говорит «ложить».

Мою душераздирающую историю о покорении Города Жанна и Галка знают наизусть. И как я два года зачем-то ходила на службу, где, оказалось, меня никто не ждал. Как как раз в полгода переезжала, стараясь обустроиться и найти себе место хотя бы географически. Как в полном отчаянии появилась на пороге редакции «Городских ведомостей».

И вот уже года полтора Жанна, Галка и я сидим рядом: мы с Жанной в отделе новостей, Галка — за стенкой. Пишем на разные темы и занимаемся тем, чем все люди на свете: примерно с одинаковым успехом пытаемся занять себя, насытить и устроить свою жизнь.

Пока это выходит плохо.

Родившейся и выросшей в спальном районе Города Жанне Фрониус (вообще-то она Фролова, псевдоним пришлось взять для выразительности акустического образа) повезло куда больше, чем мне: она училась в Свердловске-Екате-ринбурге, который, как известно, стал столицей Урала только после Октябрьского переворота, а до того был уездным городом. Так что ей все равно: Город, Свердловск… Ну, а то, что она в очередной раз пытается примерить на себя мой первый ужас от ее малой родины, говорит только о том, что у Жанны опять драма.

— Не звонит? — спрашиваю я.

— Не звонит.

И вот так всегда.

Своими драмами Жанна ставит нас в тупик. Уж если не звонят ей, длинноногой и белокурой, с неподражаемым чувством юмора и «Тойотой-Королой» в активе, на что рассчитывать нам с Галиной — небелокурым, недлинноногим и без «корол»? Правда, у Жанки позиция, выплавленная в горниле трехлетнего междоусобного брака с блестящим тележурналистом Эдуардом Мытарским, который ради нее бросил жену и детей, ну, а потом, разумеется, бросил Жанну — ради смены декораций и юной московской модели.

— Брак, — декларирует Жанка, — не должен добавлять новых проблем, брак призван решать старые.

Ну, а старые — это все та же песня о главном: отсутствие денег, квартиры и, конечно, Мытарский. Она просто обязана выйти за олигарха. Олигархов здесь нет в помине, но солидные люди встречаются. Вот поэтому Жанка в редакции. Вот поэтому пишет не о культуре, как я, и не о медицине-школе, как Томина, а о проблемах многострадальной городской экономики, которые, разумеется, лучше всего известны первым лицам флагманов машиностроения, ну и, конечно, банкирам. Возникшим как черт из табакерки банкирам она, последняя комсомолка, доверяет примерно так, как бывшему мужу. С директорами и вовсе беда. Пока предполагаемый герой выплывет на этом флагмане да завоюет нужный чин, жизнь имеет обыкновение заканчиваться, да и вакантного места жены с ним рядом как-то не наблюдается. Остаются некрупные бизнесмены…

— Лиза! — внушает она мне. — Конкуренция — огромная: каждый год подрастает армия юных и ловких девиц. Но если устройством личной жизни заниматься регулярно и грамотно — как обменом квартиры! — то шансы возрастают резко.

Меньше всего Фрониус пытается убедить в этом нас. Начитавшись психологических книжек для неустроенных женщин, Жанка раззадоривает, раскачивает себя и пространство, сотрясая его энергией убеждения. Томина на полном серьезе советует ей поступить на сцену.

— И зачем тебе эти дядьки с толстыми животами? — в сотый раз наставляет Галя. — Потенции ноль, наследников тьма.

— А при чем тут наследники-то?

— Да при том, что хоронить его тебе придется. Продолжительность жизни российского мужика — пятьдесят девять лет, что на двадцать лет меньше, чем европейского. Я вообще сомневаюсь, стоит ли с нашими связываться.

— Ну, не связывайся, ищи европейского.

— Я не могу, ты же знаешь, Жанетта.

Галя и в самом деле не может. Галя — поздний ребенок, ее родителям под восемьдесят, она прикована к Городу, к этой газете, что ее не только не мучает, но даже как-то ограждает от ярких и мучительных надежд: чего и рыпаться, раз система координат неизменна?

«Рыпается» из нас троих одна Фрониус. Мы с Галей рассматриваем подворачивающиеся варианты. Гуманная

Томина, воспитанная исключительно на литературных образцах, где принца велено разглядеть именно в «квази-моде» (и чем страшнее эта «квазимоде», тем лучше), — все варианты подряд. Я — в соответствии с личными тараканами в голове (например, мне важна длина ног, а не только правильные ударения) свадебную фату примерю, видимо, не скоро.

Выпускница философского факультета Галина Томина с моей позицией не согласна: тараканы тараканами, а закон о переходе количества в качество никто не отменял. И действительно, на пять-шесть ее маргинальных поклонников приходится один ликвидный, но до полного взаимопонимания дело не доходит: недостаток в количестве, то есть в критической массе.

И сегодня терпение Жанны закончилось.

— Все, — сказала она после чая, — пишем письмо, потому что дальше так продолжаться не может.

— Жан, какие письма, седьмой же час, — начала было Галя, но, не удостоенная ответом, продолжала следить за моноспектаклем в исполнении Фрониус, которая достала чистый лист и начала старательно выводить фразы, проговаривая вслух каждое слово:

— Итак. Куда? В небесную канцелярию. Кому? Господу Богу…

Жанка задумалась, посмотрела в окно, словно строчила по заданию ответсека «сто острых строчек» в номер, и сочинила текст:

— «Срочно требуются три мужа товарного вида и возраста. Галке — доктор технических наук, мне — нефтяной магнат, Лизавете — бизнесмен-петербуржец». — Выдержав паузу, уточнила: — Свадьбы происходят именно в этом порядке, по старшинству. Галке у нас тридцать один, мне — тридцать, Лизавете — двадцать девять. Все, значит, справедливо. Справедливо?

— А стиль почему телеграфный? — обиделась Галя.

— Почему, почему… Он так лучше поймет. — И, пробежав письмо еще раз, удовлетворенно кивнула: — Так лучше. Этих посланий туда знаешь, сколько каждый день уходит? Да просто тонны мегабайт. А связь нарушена, он занят, дел по горло. Изложить важно суть, ну и крикнуть погромче. Понятно?

— Где кричать будем? — оживилась я. — Не на площади?

— На площади — оно, конечно, лучше, — снова сосредоточилась Фрониус. — Но. рядом с офисом. Нет, это вряд ли. Да хоть бы вот — на набережной. А?

— На набережной?!. Ты это серьезно? — Я представила изуродованно-запущенную, всю в пивных точках и следах конной милиции набережную, где всегда толпы народа, и идея мне не понравилась.

— Ну, а где же еще? Вы все не понимаете. Вам лень. А жизнь проходит. Да, жизнь прошла, как тетка в магазин.

— Ну, не прошла еще, — затрепетала Галка.

— Пока. Но надо успевать. Нет — не хотите, не кричите. Я одна.

— Ты что, серьезно?

— Я серьезно. И если вы незнакомы с бестселлерами парапсихологической мысли, то вам повезло, что у вас есть я. И первый ее постулат гласит, что цель должна быть проговорена многократно, публично.

— А можно без публики?

— Без публики нельзя. Потому что когда вы кричите это на людях, вы испытываете стресс, сознание частично отключается, и тогда ваша цель-утверждение записывается там, где нужно — в подсознании. И оно запускает программу реализации. Как же вы мне надоели-то!

После развода с Мытарским, которого бедной Жанне пришлось отдирать от себя вместе с кожей и мясом, она раза три посетила семинар «Женские раны» — не прогорающее предприятие, — обзавелась там кучей знаний, чтобы использовать налево и направо.

Самое удивительное, что все Жанкины пассы работают, то есть желания, в общем, сбываются (к примеру, «Тойота», кредит за которую на две трети был погашен чудом, то есть взаимозачетом в виде написанных рукой Фрониус рекламных статей). Все, кроме одного — про солидного мужа.

— Блокируется завышенной значимостью, — объяснила она и, чтобы разблокировать ситуацию, решила подключить и нас: — Значит, публика — это условие первое. Есть и второе: количество (Галка права). И мы должны создать поток из женихов, который вместе с тоннами песка нам вынесет алмазы.

Пламенная Жанкина речь была прервана шумным появлением Михаэля Гаврикова, кстати сказать, единственного на сегодняшний день жениха нашего, в основном мужского, редакционного коллектива. Женихом, к своему «полтиннику» малость помятый Гавриков являлся де-юре по причине расторгнутых в прежние годы то ли пяти, то ли шести браков. Де-факто же дома его ждала тридцатилетняя бухгалтерша Татьяна, о которой он всем рассказывал и к которой никогда не спешил.

— Сигарет не найдется? — спросил Михаэль и, со вздохом отказавшись от Жанкиных «Вог», поковылял в свой отдел криминальных расследований, где за распахнутой дверью на пару секунд обнаружилась едва ли не вся мужская часть «Городских новостей».

Вот так-то, дорогие девушки, вот так-то… Мы не спешим домой по причине отсутствия там мужей. Они — по причине наличия в этих домах жен. Такое вот редчайшее единодушие.

Проводив спину Гаврикова скорбным взглядом, Жанка подвела итог затянувшегося пятничного вечера:

— Значит, так: в три, в воскресенье. Сбор возле галереи.

И чтобы мы с Томиной не вздумали развести прения на эту тему, в два счета собралась и, уже исчезая, засверлила меня своими мастерски накрашенными очами:

— Нет, Лиз, я все-таки не понимаю: ну, ты-то что забыла в этом Городе?!

* * *

Я вышла в пустой редакционный коридор, который так удачно заканчивается-нависает над Егошихинским логом, и попыталась нащупать линию горизонта. Июльское солнце уплывало за Каму, розово-рыжие тучи стремились к воде, и, как всегда в это время, Город примерял одну из самых безобидных своих масок: драпировался зеленью и красками, манил вечерними огнями, обещал забавы. Линия горизонта совпадала с железнодорожным мостом через Каму, где в слабой матовой дымке начинался Город-off, а там — дорога на запад, «в Москву! в Москву!», неизменный рефрен жизни, мимоходом уловленный и сформулированный тем самым доктором в той самой пьесе. Но, в отличие от тех самых сестер, мне известно: в действительности ни моста, ни пути, ни даже Москвы — нет.

Есть странный, многослойный, асимметричный и закрытый Город — ворота в Азию, но еще больше — в собственную реальность, где все размыто и неясно, где не действуют, где всё время меняются правила, и непонятно, где игра, где жизнь, где одни миражи и обманы и нужно быть настороже. Все время. Эта привычка — вслушиваться, вглядываться — ощущать Город у меня возникла давно, в первый год здешней жизни.

Точно так же он всматривается в меня и, словно в насмешку, меняет свои маски. Многие мне известны. И именно эта бутафорская пасторальность лежащей у моих ног картинки тревожит и настораживает, я ловлю, угадываю невнятную нотку саднящего предчувствия, разлитую в этом расслабленном времени-месте.

Жанна права: нужно было бежать. Бежать, подобравши юбки и в тот же день, бежать из этого убежища ссыльных и ссыльно-каторжных, пока он не увлек, не заставил играть в свои игры. Поздно. Он, этот город, со своими странностями: одних выталкивает, гонит, других засасывает, как трясина. В отличие от мегастолиц он нуждается в людях; я чувствую: меня не отпускают, не пускают… И я завидую Герцену, который изначально знал свой срок.

Срок моей ссылки мне неизвестен, и я занимаю себя, как могу: пишу статьи о том, что происходит и не происходит. Не происходит ничего, но действительность, вычлененная таким образом из контекста и переведенная в литературноэстетическую категорию, как известно, меняет свою природу.

И сейчас она мне не нравится. Необъяснимое и неоправданное ощущение чего-то ужасного, а главное — неотвратимого, пронизывает и уродует городской ландшафт. И жуткая какая тишина, так не бывает. Еще ничего не случилось, не началось, но все уже произошло, все решено, и нездешний, жутковатый план предстоящих событий явственно проступил сквозь реальный.

Только что это? Что?

Быстро перебрав в уме события-фразы-звонки ближайших дней и не обнаружив в них ничего предостерегающе тревожного, я повернулась, чтобы уйти, но вдруг остановилась, скованная резким страхом. Привычно-стандартный коридор редакции, по которому всегда снуют люди, сейчас был гол и гулок — исчезли все, а я и не заметила. Казалось, его пространство было расчерчено сотней невидимых нитей, в которых легко запутаться. Метров семь-шесть отделяли меня от своего кабинета, но я была не в силах сделать шаг. Примерно так же в детстве я боялась темноты, и было сущим наказанием идти через всю комнату, чтобы выключить свет, а затем нестись до кровати, в ужасе ожидая, что кто-то непременно схватит и утащит. Темноты я давно не страшусь, но сейчас все мое существо запрещало мне это движение.

Вдохнув поглубже и зачем-то сосчитав до десяти, я все же шагнула к дверям и вздрогнула от внезапного шума и крика:

— Стоять, не двигаться! За спину руки!

Двое парней в камуфляже, в которых я без труда опознала охранников Дома печати, выскочили из недр черной лестницы и в один прыжок оказались передо мной:

— Лиза?! Тьфу ты, чесслово! Что вы здесь делаете, Лиза?

— Работаю. А вы?

— И мы. Какой-то идиот, уходя, поставил ваш этаж на сигнализацию, она на вас и сыграла. Хорошо, что не взяли собаку. Давайте, собирайтесь, мы проводим.

Не заставляя себя долго уговаривать, я побросала в сумку диктофон и ручки. Выскочив в духоту вечера под надзором двух крепких охранников и оказавшись на твердом асфальте, я успокоилась и изумилась: снизу картина мира была совершенно иной — простой и внятной, без ядовитых флюидов тревоги и всяких там предчувствий.

Я не верила ей ни секунды.

2

Ну, а утром раздался звонок, и так как часы показывали неприличные для моего круга девять ноль-ноль, а в трубке прорезался голос Олега Дуняшина из «Вечерки», с которым мы, приятельствуя, все же конкурировали, а значит, никогда не обменивались срочными новостями, я поняла: что-то случилось.

— Это правда? — спросил, заикаясь, Дуняшин.

— Правда — что?

— Что Крутилов убит?

— Ты что, сегодня же закрытие сезона… — начала было я и проснулась окончательно. — Когда? Кто сказал?

— Вчера, в восемь вечера в собственной спальне. Но информация не проверена.

Через час я входила в репетиционные помещения «Балета Георгия Крутилова», и по тому, как взглянула на меня вся в черном завлит Ника Маринович, как медленно подтягивались танцовщики с прямыми спинами и каменными лицами, стало ясно: да, правда.

Молчали все. Только глухо, ровно, монотонно — и, видно, не в первый раз все это повторялось — звучал голос педагога-репетитора Оксаны Думченко, прерываемый всхлипами и слезами:

— Я должна была забрать документы. Договорились, что зайду назавтра утром. А потом он звонит и говорит: лучше нынче вечером, накануне, что так ему удобнее. Сказала, что приеду в десять, а сама приехала в одиннадцать — он ведь поздно ложится. Стою, звоню, никто не открывает. И телефон не отвечает. Я дверь толкнула, а она не заперта. Вошла — тихо. Я в гостиную, на кухню, зову: «Георгий Александрович!» Потом в спальню. Открыла дверь, а он. он. там весь голый. на кровати. кровь. и голова вот так назад. Ой, мамочки мои, да что же это! А если бы я пришла на час раньше, как обещала! Там же убийца был!

— Ну, без подробностей, Оксана Павловна, здесь пресса, — одернула ее железобетонная Маринович, дала что-то выпить. — Прошу вас, Лиза, не цитируйте все это. Оксана Павловна упала в обморок, оказывали помощь, и что там она видела, никто не знает. Идемте, вам нужен портрет для газеты.

* * *

Уничтоженная смертью Крутилова, я сидела, пытаясь писать.

Непрерывно звонил телефон со стандартным вопросом, на который я давала стандартный ответ, не в состоянии поверить до конца в случившееся.

Господи, почему, почему он? Здесь и так никого не осталось!

На столе были разложены его снимки, которые мы так любили публиковать по причине фактурности и колоритности модели. По причине ее избранности. Даже не постановочный, сделанный обычной «мыльницей» снимок выдавал портрет Крутилова за произведение искусства: редкой красоты форма черепа, элегантный точеный профиль, царственное чело. Именно царственное и именно чело, вызывающее у окружающей черни одновременно восхищение и раздражение.

Как его только не обласкала критика — римский патриций, высокий древний дух, правитель, император… Из трех трупп создать на ровном месте, без денег и связей, собственную империю, частный театр, выдавать по пять-шесть премьер в год, отвечать за такое количество людей — здесь нужно было быть художником, продюсером, мыслителем, провидцем. Человек абсолютно невербальный, он мыслил развернутыми хореографическими текстами, спектаклями, на которые валила публика. Театр триумфально ездил на фестивали и конкурсы, то есть Крутилов существовал в контексте, и этот контекст contemporary dance без него был бы точно неполным.

Его танцы были виртуозно сложны и одновременно изящны, и как же он сердился, когда артисты не могли их повторить со второго и третьего раза! Поиск нового языка танца для выражения мучивших идей стал смыслом его пребывания в этом мире и в этом Городе, который. Который, заполучив его однажды, ни за что не хотел отпускать.

Проявление невероятного — вот что такое был Георгий Крутилов. Кто хоть раз видел на сцене его безупречно вылепленную только для танца фигуру, знает об этом.

Как сложно-то писать об очевидном.

Я пыталась выжать из себя что-то возвышенно-адекватное, но вместо этого в голове билось одно простенькое и безнадежное: «Все закончилось. Все закончилось. Все.»

Что именно закончилось, объяснить до конца я себе не могла, но то, что гибель сорокадвухлетнего балетмейстера с европейским именем на пике славы и признания есть начало чего-то катастрофического и переломного, мне было очевидно.

Промучившись за компьютером до пяти и ничего не «родив», я засобиралась в театр. Закрытие сезона театр Крутилова решил не отменять. Последние года четыре сам хореограф редко выходил на сцену (ей, видите ли, нужны молодые лица), но неизменно стоял в правой кулисе, появляясь лишь на поклонах и вызывая шквал восторга. Теперь здесь будет зиять пустота. И не только здесь. И не только… Я ехала по Городу и со всех афишных тумб ловила его взгляд — то иронично-печальный, то отстраненноязвительный, но неизменно сочувствующий: он уходил, он не мог ничего для нас сделать.

Но до зрительного зала я не дошла.

… — Елизавета Федоровна? А я вас жду — решил перехватить в театре.

Товарного вида мужчина с дежурной улыбкой и незапоминающейся внешностью вывел меня из людского потока в дверях и бережно-настойчиво взял за локоть:

— Следователь по особым делам капитан Ларионов, — проговорил он негромко и предложил пройти в администраторскую. — Не бойтесь, это ненадолго.

— Я не боюсь. Только зачем я вам?

Капитан улыбнулся еще шире:

— Так. Вам нужны мои подробности по поводу Крути-лова? И мне нужны, но только ваши. Я не представился: Алексей Иванович.

Предложив мне стул возле окна, Ларионов открыл свой портфель и достал оттуда тонкую папку. Пока он в ней что-то перебирал и разглядывал, мой взгляд невесты со стажем сканировал нужную информацию: здоров, хорош собой, женат, успешен, прост в общении, в театре был последний раз в десятом классе, читает только детективы. Как говорит Галина, «не жених», и, значит, я не напрягаюсь.

— Так вот, Елизавета Федоровна. Интересующие вас подробности заключаются в том, что вчера около двадца-ти трех часов труп балетмейстера Георгия Крутилова был обнаружен в его собственной квартире педагогом театра Оксаной Павловной Думченко.

— Это знает весь город.

— Крутилова убили его же кухонным ножом. Как мы думаем, во время внезапно вспыхнувшей ссоры. Дверь убийце он открыл сам и, судя по всему, был с ним — или с ней — знаком. Поскольку это был публичный человек, круг поиска у нас обширен, сами понимаете, и я хотел у вас спросить…

— Конечно, спрашивайте. Только, Алексей Иванович, мне кажется, вы не по адресу. Я не была с ним дружна, мы даже не были приятелями. Да, я писала о его балетах, часто. Вот, собственно, и все.

— И все же. Вот, скажем, вас не удивляет, что человек такого уровня, лауреат всяких международных конкурсов и тэ дэ, сидит в провинции, не грезит о Парижах? Как он вообще тут оказался?

Я сосредоточилась и попробовала коротко выложить все, что знала. Самородок. Родился и вырос в деревне, где, кроме школы и клуба, ничего не было. Заниматься хореографией было не у кого и негде, но он рано понял: единственное, что приносит ему радость, — это придумывать танцы. В Городе у него жил приятель, и он объяснил, что нужно поступить на факультет хореографии в институте культуры. А дальше — взрыв. Уже студентом он создает танцевальный коллектив «Импульс», спектакли которого буквально трещат от наплыва успеха и зрителей. Подобных «Импульсов» на час в Советском Союзе тогда была тьма тьмущая, но крутиловский выжил и как-то очень быстро обнаглел и дозрел до театра. Люди из того, первого, состава, работают в нем до сих пор. Людмила Стрельцова, бывшая, кстати, жена, Матвей Рольник. Потом Крутилов окончил ГИТИС и, конечно, упорно занимался самообразованием; в его спектаклях тьма цитат: из Ноймайера, из Матса Эка.

— …Иногда ему ставили это в упрек, но, я считаю, зря: где мы — и где Ноймайер, а так есть возможность увидеть.

— Почему же не уезжал?

— Он тут в интервью сказал, что покорить провинцию сложнее и опаснее, чем центры, и из какого-то своеобразного снобизма не рвался ни в Москву, ни в Петербург. Не суетился, что ли. Говорил: какая разница, где у него репетиционная база.

— А где же он брал деньги на театр?

— Он же теперь на бюджете. Да и такие ли большие деньги? Спектакли у него практически без декораций. Нет, про деньги не знаю, это не ко мне. Да, кстати, пятикомнатная квартира, в которой жили артисты, — это его.

— А знакомства, связи? С кем дружил?

— Спросите у Стрельцовой, у Рольника. Опять же, какие связи? На связи нужно время, а он жил в хроническом цейтноте.

Да уж, и изворачивался же он. Театр находился на пике популярности, но то и дело стоял на грани закрытия. Говорят, когда было время талонов, а на прилавках — шаром покати, он где-то раздобыл коровью тушу, чтобы кормить своих танцовщиков. Устойчивость и определенность появились только год назад, когда Город взял коллектив на баланс и сделал театр муниципальным.

— Крутилов был счастлив?

— С одной стороны, он вздохнул с облегчением, но с другой-то — ведь это зависимость.

— Почему он расстался с женой?

— Ой, не знаю. Хотел одиночества. Поймите, я писала о балетах, а не о балетмейстере. Это все-таки разные вещи.

— Я к балетам вас и подвожу. Вы помните свою последнюю рецензию, неделю назад? Вот тут у меня подчеркнуто: «. он бродит с фонарем по тайным безднам подсознания, пытаясь начертить и объяснить картину мира, пронизанную эсхатологическими ощущениями конца-начала века». Что вы имели в виду, Елизавета Федоровна?

— Фраза вырвана из контекста. Вы понимаете, балет — условное искусство. Тем более, современный. Буквально его объяснить, перевести на «понятный» язык невозможно, а этот, последний спектакль был в высшей степени условен. Я написала то, что чувствовала: ощущение исчерпанности, замкнутости возможного, неизбывной печали. Если буквально — ощущение тюрьмы. Но здесь сложнее. Как всякий художник, Крутилов нам пытался что-то объяснить или предупредить о чем-то. Он попытался и…

— Его убили.

— Вы спросили меня о последнем спектакле.

— А теперь посмотрите на это.

Ларионов протянул мне несколько фотографий, и я увидела то, от чего педагог-репетитор театра упала без чувств. Глубоко запрокинув голову и раскинув руки, словно сползая на пол, на кровати лежал обнаженный Кру-тилов, грудь была залита кровью, с которой контрастировало белое лицо. Страшный кадр с фотографической точностью повторял финальную мизансцену спектакля, премьера которого состоялась неделю назад.

— Что скажете?

— Ужасно. Просто мистика какая-то.

* * *

Материал я закончила только под утро, и, едва лишь забрезжил рассвет, провалилась в лёгкое, феерическое пространство, где не было ни мёртвого Георгия Крутило-ва, ни Города с его тревожным небом, которое ни с того, ни с сего разразилось короткой и мощной грозой, то и дело прорывавшейся в ткань моего сна. Категорически отказываясь просыпаться на эти звуки, я улетела совсем далеко и опять пыталась достичь линии неведомого горизонта, который поминутно плавился, менял обличья и фактуры. Иллюзию разрушил настойчивый звонок в дверь, и, пока я возвращалась в реальность, он трансформировался в наглые и нервные удары. На пороге стояла Жанетта. Я это скорее почувствовала, чем увидела: открыть глаза было невмоготу.

— Ты чего-нибудь ела? — весело спросила она.

— Когда спят, не едят. Ты откуда так рано?

— Я вообще-то — куда. Ты забыла, что мы договаривались? На часах, кстати, полдень с копейками. А в три у нас акция. Вас не проконтролируешь, так ничего не будет.

Жанка деловито прошла на кухню, распотрошила свой пакет и что-то высыпала в раковину.

— Ща сделаю салат, ты — умываться-краситься. Пообедаем и захватим Галину. План такой: прочитаем воззвание миру, а затем можно ехать купаться.

— Может быть, не сегодня? Крутилов…

— Слышала по радио. Ужасно. Только ты понимаешь: сегодня Крутилов, завтра у Галки командировка, дальше я еду. В Германию. Крутилов. Что Крутилов? Он прожил яркую жизнь: создал театр, родил ребенка, — мальчик ведь? — мальчик. Объездил мир и занимался твор-чест-вом! Предел возможного, по-моему. А ты?

— Жан, он талантлив.

— А ты? Ты не талантлива?

— При чем здесь я? Не сравнивай.

— Ну, хорошо. Талант и ты здесь ни при чем. Но каждый проживает свою единственную жизнь, и относиться к ней, как вы с Галиной, — это преступление.

— А как я отношусь?

— В том-то и дело, что никак. Случилось что-то — «Не судьба!» Или наоборот: «Судьба!» Придумали себе какую-то судьбу, сидят и ждут погоды. А мир устроен так, что получаешь то, что заявляешь. Судьба — это фантом. Но я согласна: мы, конечно, в рамках, и надо успевать.

— Все люди в рамках, дорогая.

— Я про рамки пола. У мужчин другое. Мы же… Ты посмотри, на все-про все пятнадцать лет: получить образование, встретить любовь, родить и воспитать детей плюс еще разобраться с профессией. Конфликт между женской и человеческой жизнью. И ведь десять лет уже прошло. Лиз, ты подумай — десять!

— Да, ты права. Ужасно. Что же делать?

— Совершать движения.

— Ну, если мы с тобой не живем человеческой жизнью, то кто тогда уж и живет!

— Дело за малым: наладить как-то женскую.

Сломавшись под ее напором, я принялась собираться. Залезла в душ, который работал, несмотря на июль, достала струящийся в пол сарафан с абсолютно открытой спиной, привычно завязала рыжий хвост, нагрузила себя бижутерией.

Критически окинув меня взглядом, Жанка кивнула, и мы, прошептав «Теперь или никогда», отправились творить свою судьбу.

Но судьба в этот день твориться решительно не желала.

— Девочки, я не могу, — прошелестела Галина, когда мы прибыли на место действия. — Но я буду в группе поддержки.

— Да ты взгляни: знакомых нет, и мы вообще преувеличиваем нашу значимость в глазах людей, — вздохнула Жанетта. — Им не до нас, прекрасных.

— Я не об этом, девочки. — Галка подула на челку, пожала загорелыми плечами. — Дело в том, что проблема отпала.

— Ты решила уйти в монастырь?

— Нет, но.

— Что «но»? Что случилось за эту субботу?

— Не за субботу, а за вечер пятницы.

Завернув в попавшееся под руку летнее кафе, которых я не переношу в принципе, мы недоверчиво приготовились слушать. Похлопав глазами, Галка доложила:

— Позвонил Аркадий.

— И что? — спросили мы, переглянувшись.

— Сказал, что без меня не может.

— Во сколько позвонил?

— Жан, ну, какая разница, во сколько?

— Большая. И?

— Где-то после десяти.

— Так я и знала. — К поздним звонкам Жанка относится критически, объясняя их просто: «Напились и звонят». По ее наблюдениям, серьезно можно рассматривать лишь дневные и утренние звонки. — Трезвый?

— Конечно, трезвый. Пригласил меня на свадьбу.

— На твою? — Я привстала со стула.

— На свадьбу брата.

Возникла мхатовская пауза.

— Ну, и при чем же здесь твоя проблема? Лиз, нет, ты посмотри, реинкарнируется бывший ухажер, пропавший без вести среди зимы, и мы сейчас должны все бросить и бежать на эту свадьбу.

— Нет, не зимой, в середине марта. Мы с ним поссорились.

— В который раз?

— Ну, в третий.

— И он пропал до лета. Лиза, что ты молчишь?

— А что тут скажешь?

Душераздирающая история с Аркадием Гутниковым, главным лирическим героем Галкиной женской жизни, состояла в том, что он появлялся, два-три месяца вел себя прилично, но когда в отношениях назревало нечто устойчивое и даже перспективное, внезапно исчезал без объявления войны. Ровно через такое же время Аркадий возникал вновь, и сюжет повторялся. Всякий раз после разрыва влюбленная Галка переживала трагедию, плавно переходящую в депрессию, но как только в конце ее тоннеля начинал брезжить свет в виде нового кавалера, Гутни-ков материализовывался с очередным «люблю-не могу», и все начиналось по новой. По основным параметрам он был, конечно, жених: работал топ-менеджером в солидной компании, связанной с переработкой нефти, жил в большой квартире-студии, кроме компьютерных игр, вредных привычек не имел и увлекался входящим в моду дайвингом. Что с этим было делать, непонятно. Вернее, понятно: бросать без выражения лица.

— Галя, ты же философ с дипломом, — неожиданно вспомнила я. — Ты знаешь: то, что произошло однажды, может и не повториться, но то, что случилось два раза, будет повторяться еще и еще. Вот и мой опыт показывает…

— А тут не два, тут целых три раза! — возмутилась Жанна. — Сколько ему, тридцать пять? Тридцать пять — и ни одной жены в анамнезе. Тяжелый случай. Это хуже, чем женатый. Ты знаешь, кто он? Бракофоб. Вот ты представь, сколько же баб его пыталось довести до ЗАГСа — не смог никто. И ты напрасно тратишь время. Сама же меня учила, что если отношения перестают развиваться, они начинают сворачиваться: вы ходите по кругу!

— Нет, вы не поняли. Ведь свадьба брата.

— И что?

— А то, что будут родственники, мама с папой там, сестра. И он решил меня представить.

— Что, есть сестра? Ужасно. Замужем хотя бы?

— Не знаю.

— Вот! Ты даже не знаешь.

— Согласна с Жанной — тупиковый путь.

— Ведь обещали: никаких возвратов! Они как чувствуют, Мытарский тоже.

— Вчера звонил — и тоже ночью, нес какой-то бред. С моделью мы уже порвали, от Москвы тошнит, сейчас летим в Америку по гранту.

— Пусть летит. В одной стране нам тесно.

— Какая-то во всем этом вымороченность, Жанна, — вздохнула я и вспомнила Крутилова.

— Так я и говорю: обрезать все хвосты, пока не поздно. Теперь идем читать воззвание.

Выбрав самое людное на городской набережной место и взгромоздившись на бетонный куб, зачем-то здесь оставленный — не для того ли? — строителями, мы по очереди зачитали написанную Жанной в адрес высших сил депешу. Прохожих это заинтриговало мало, и в самом деле все поглощены собой. Мы осмелели и решили повторить, после чего дорогой подругой нам было велено:

а) писать в течение недели по семьдесят раз магическую фразу «Я та, которая ловит стрелу»;

б) скачать из Интернета какое-нибудь свадебное фото, с помощью фотошопа заменить лицо невесты на свое и повесить оную картинку над кроватью;

в) составить подробный портрет желаемого жениха;

г) регулярно посещать свадебные швейные салоны с целью примерки белых платьев;

— Платья — обязательно? — спросила я.

— Да. Не перебивай. Последнее: поужинать м-м-м… с дипломатом.

— С дипломатом? Где мы его возьмем?

— Я видела у Михаэля: кожаный, большущий.

— Дипломат? — не поняла Галина.

— Ну, дипломат, что в этом необыкновенного? Нет, объяснять я ничего не стану. Хотите жениха — готовьте ужин, одевайтесь, ставьте дипломат напротив и потчуйте его, как дорогого гостя.

— Про ужин — тоже с семинара?

— С другого. Но это неважно. Чуть не забыла, самое последнее! Вы каждый вечер перед сном должны себя представить в ЗАГСе. И обязательно во всех деталях. В учреждении мы в этом бывали, а тот, кто не был, пусть зайдет — стоит напротив цирка. Все!

* * *

Понедельник выдался мучительным. После планерки, на которой редактор пространно рассуждал, кто продуктивнее на рабочем месте: агафья тихоновна или алкоголик, — и пришел к выводу, что все же алкоголик (у того хоть бывают ремиссии), ко мне зашел Гавриков с фотороботом убийцы Крутилова.

— Уже?

— Ага. Уж лучше бы жену его проверили.

— При чем здесь Людмила?

— А при том, что наследница.

— Не она — сын. Брак давно расторгнут, лет восемь назад.

— А не расторгнут, не расторгнут. Они разъехались, и все. А в марте он ее уволил из театра! — радостно сообщил Гавриков и сел на подоконник.

— Она сама ушла.

— Ушли, ты хотела сказать.

— Михаэль, ее не было в городе в эту пятницу. Да и какая мать стала бы так вот убивать театр, где танцует их сын, между прочим?

Мне не нравилась насмешливая агрессивность Гаврикова, впрочем, обычная по понедельникам.

— Тоже мне ценность, — хихикнул Михаэль. — Театров этих понаоткрывали…

— В сравнении с пивными точками — конечно.

— Вот тут ты не права. Пивные рестораны, но не точки. И посидеть-то негде. Да, жалко твоего Крутилова. Пошли, помянем, что ли?

— И это наши кавалеры, — вздохнула Жанетта. — Прочь, гоголевские персонажи! — И вдруг присвистнула: — Ой, Лизавет, а вдруг они нас точно так же видят?

— Кто?

— Ну, Михаэль. и этот, Долгих из «Вечерки». Он знаешь кто? Он — фокстерьер: энергии много, толку мало. Глазенки выпучит и бегает, бегает.

— Я, думаю, они не видят нас вообще.

— Что?

— Ну, смотрят: вроде женщина… И все. А сколько лет и что на ней, какая там прическа-туфли — ни боже мой.

— Как? Почему?

— Не знаю. Так устроены. У нас тут до тебя один работал, так он нас с Галкой вечно путал.

— Вас? С Галкой?

— Ну да.

— Но Галка — темная, круглолицая, с короткой стрижкой и на размер тебя побольше. А ты — ты высокая, рыжая, с хвостом!

— И что? Им все равно: что я, что Галка.

— Чего же мы тогда стараемся, тратимся на шопинги и пилинги?

— Не знаю. Чтоб занять себя, должно быть.

К двенадцати поехала в театр на похороны. Еле-еле пробилась. Еще бы чуть-чуть — и осталась на улице. Несмотря на жару и закрытие сезона, люди шли и шли, и из страха Ходынки администрация перекрыла все входы и выходы. Тогда они встали широким кольцом на площади перед театром и слушали панихиду из репродуктора. Как во время войны.

Гроб на сцене утопал в цветах, и это был самый ужасный и самый впечатляющий спектакль Георгия Крутило-ва. Я боялась к нему приближаться.

Неделя без Жанны казалась бесконечной. Тем радостней была встреча и упоительней ее отчет о поездке в Германию, подробный и красочный.

Больше всего на свете Жанна не любила самолеты: ее укачивало. А тут перелетов получалось три штуки. Шесть взлетов-посадок, потому что сначала они зачем-то приземлялись в Екатеринбурге, затем — во Франкфурте-на-Майне и уж только потом — в Ганновере, где и проходила эта ЭКСПО.

— Да еще и видов никаких: мужики, скорее всего, думала, сплошь дядьки с животами, так что я заранее пыталась не обольщаться. И все-таки: от ЭКСПО не отказываются, тем более, что женщин в делегации практически нет. В общем, настроение было еще то…

Проходя регистрацию в шесть утра и потом, тоскливо разглядывая соседей по «отстойнику», Жанка ощущала такое острое чувство одиночества, что была готова разреветься здесь и сейчас. Уж они-то наверняка озабочены не устройством личной жизни. Вот этот, лысый и значительный, мается, что негде покурить. Вон тому, строгому и скучному, эта выставка нужна как прошлогодний снег. И все они хандрят, томятся и скучают. И ждут трехчасового антракта во Франкфурте: все выпьют, и, возможно, жизнь наладится. А ей что делать? Ничего. Вздыхать по сторонам. И сколько: год? Два? Пять? А может, не вздыхать? Поставить жирный крест и просто жить, как эти дядьки. Пятнадцать лет на все про все — осталось шесть, ну, может, восемь. Тихий ужас. Вспомнилось, как года два назад брала интервью у кинопринцессы Евгении Симоновой, и та сказала, что в тридцать лет пережила настоящий шок от этой цифры: «А потом ничего, рассосалось, я про возраст как будто забыла».

«Ну да, забыть, конечно, можно, но только при условии, что решены все женские задачи, — размышляла Жан-на, рассеянно скользя взглядом по новому притоку пассажиров. — А что такое женские задачи? Муж, дети. Дети, муж». Но просто выйти замуж, чтобы родить детей, она могла раз шесть. Наличествовала даже пара вариантов довольно выгодного вложения своей молодости. Но разве можно было на них согласиться, зная наверняка, что своего человека она так и не встретила? И есть ли он вообще, этот «свой человек»?

Жанна категорически не верила в теорию разбросанных по свету половинок. Скорее всего, люди взаимозаменяемы. Главное, вовремя встретиться, совпасть по фазам. Ведь даже она, Жанна Фролова, та, которая стоит сейчас в «отстойнике», и та, которая стояла бы, скажем, лет пять назад, — совершенно разные люди.

Нет, тридцать — это ничего, еще не так страшно, но тридцать восемь — потолок, а сорок — занавес. Ужасно. Тикают часы. Нет, действовать, пока это возможно, чтобы хоть себя потом не упрекать. Во всем, конечно, виноват Мытарский… Потому что до него она была женщиной, которая всегда уходила первой, и женщиной, которой добивались. Бросив Жанну практически без объяснений, он нанес такой удар ее самолюбию, так подорвал ее уверенность, что она год не могла восстановиться, вернуться к себе прежней. Он уничтожил ту дивную Жанну, и сколько ей ни объясняли, что причины в нем — не в ней, сколько внутренний голос ей ни твердил, что от таких, как Эдик, бегут как черт от ладана, и чем скорей, тем лучше, она не унималась и страдала — в особенности по утрам. Вот вставала и начинала страдать. К середине дня боль обычно стихала, притуплялась под грузом рутины, вечер был тоже терпим, а утром — все по новой. И чем более ранним оказывалось это утро, тем хуже. И значит, тоже — надо как-то жить до Франкфурта.

Фрониус еще раз оглядела делегацию и убедилась, что Ворохин, ио директора НПО «Искра», единственный человек, который хоть как-то мог заинтересовать ее женскую сущность, конечно, не летит. Ворохин, разумеется, как все, женат, но ему хотя бы интересно строить глазки, а так… ну не Кудрявцеву же их строить, который еле-еле достает ей до плеча!

… — Ой, здравствуйте, а я вас знаю.

Жанна обернулась и расцвела в условно-рефлекторной улыбке, которая не только демонстрировала неправдоподобно белые зубы, но, по мнению подруг, сбавляла ей лет пять или шесть. Голос принадлежал молодому, — просто ужасно молодому, лет двадцати пяти, — человеку, который, в отличие от всех, смотрел по сторонам не усталыми, а смеющимися глазами:

— Да, я вас знаю. Вы раньше вели «Экономический вестник» по вторникам. А потом он куда-то пропал.

— Урезали сетку вещания. Сейчас предлагают возобновить, в другом формате. Вы тоже летите в Ганновер?

— Я — тоже. Дмитрий Громов, новый пресс-секретарь администрации губернатора, — протянул он руку.

— А Дина Астрова?

— А Дина вышла замуж и месяц, как в декретном отпуске.

— Ой, правда? — изумилась Жанна.

Астрова была старше Жанны года на четыре, внешность имела самую обыкновенную, никогда не улыбалась и отчего-то не носила юбок, так что этой новости надлежало радоваться: мол, вот, есть же положительные примеры даже и с такими данными! Но порадоваться как-то не получилось. И еще Жанна только под дулом пистолета могла бы отнестись серьезно к мужчине в этой должности — пресс-секретарь. Сразу вспомнился случай — теперь его рассказывают в виде анекдота.

В прошлом году вышла замуж Эля Карелина, красивая девочка из отдела рекламы. Редактор, как отец родной обрадовавшийся, что хоть одна Агафья Тихоновна его ко-ролевства обрела покой и, наконец, обратила свой взор на работу, ее спрашивает:

— Кто ваш избранник, Эля?

— Он журналист, — щебечет та.

— Да, это минус… Квартира есть?

— М-м-м, нет.

— Машина?

— Нет.

— Ну, он не пьет хотя бы?

Кстати, Мытарский не пил. Вернее, пил, но только по-другому: был бабником. А это, по утверждению Лермонтова Михаила, одно и то же.

Раскрученная ЭКСПО оказалась гигантским городом разнокалиберных павильонов — чтобы их осмотреть хотя бы по разу, пришлось бы остаться здесь навечно. Два дня Жанна честно бродила по выставке, пытаясь набрать материал и развлечься, но на третий день мозг перестал воспринимать эти игрушки, и она мечтала только об одном — добраться до гостиницы и лечь. Но мечта оказалась несбыточной. Их делегацию пригласили на банкет по случаю дней России в Ганновере, и Жанна похвалила себя за то, что в последний момент все-таки сунула в сумку вечернее платье.

— Вы идете? — зачем-то спросил ее Громов, потому что шли все. Два дня они почти не виделись, так как он тенью следовал за вице-губернатором Тущенко, а Фрони-ус гуляла сама по себе. «А не ходи на холуйские должности», — злорадствовала она между делом, не желая развивать это знакомство и приближаться к чиновникам.

Платье было довольно смелым: черное декольте с открытой спиной, выделенным блестящим лифом и длин-ным-предлинным шлейфом. Жанна была уверена — не пригодится. Потому и взяла, чтобы не было мучительно больно, если вдруг разразится какой-нибудь бал. Разумеется, оно больше подошло бы для церемонии вручения Оскара, но и здесь, в центре ЭКСПО, рифмовалось со смокингами, которые все же преобладали над просто костюмами.

«Мир для мужчин», — вздохнула Жанна и выпрямила спину: кроме нее на сотню особей правящего класса здесь приходилось всего десять женщин — и ни одного вечернего платья.

Высокого брюнета, как две капли воды похожего на Ки-ану Ривза, она заметила сразу и все пыталась угадать: русский или немец? «Ривз» стоял в группе мужчин в противоположном конце зала и, улыбаясь, что-то говорил. «По внешности не немец, это точно. Но русский так не может улыбаться.» На минуту она отвела взгляд на шумную группу австрийцев, а когда вернула его назад, то «Ривза» на прежнем месте не обнаружила. Официант ей предложил шампанское — она поблагодарила и стала медленно скользить по залу. Боковым зрением Жанна видела, что за ней двигался Громов, и она делала все, чтобы избавиться от неожиданного хвоста. Это было нетрудно: обширный зал позволял быстро перемещаться, и, если бы не шлейф, который диктовал совсем иную пластику, она бы убежала.

— Жанна, у Тимофей Игнатьича к вам просьба, — настиг ее Дмитрий.

— У Тимофей Игнатьича? Мы даже не знакомы.

— Вы не знакомы с вице-губернатором? Так познакомьтесь, пригодится. Только позже. А сейчас побеседуйте, пожалуйста, с Сергеем Проскуриным, директором российского павильона ЭКСПО. Неплохо бы с ним сделать отдельный материал, чтобы упрочить контакты и заручиться его поддержкой для нашего участия в следующей выставке, которая…

И пока Жанна соображала, как отбрить мальчишку, он ловко развернул ее, и она оказалась лицом к лицу с этим самым «Киану», на бейджике которого было написано: «Проскурин Сергей Львович».

Вблизи он не так походил на знаменитого голливудского персонажа, вернее то походил, то нет. Не походил, когда не улыбался. Но осанка, взгляд, манера держаться сразу выдавали персонажа, который утвержден в этой жизни самим фактом своего существования, невзирая на карьеру, социальное происхождение и прочие параметры успеха, по которым вычисляется «стоимость» человека.

Он вопросительно посмотрел на Жанну и Громова, но тот уже исчез, и Фрониус ничего не оставалось, как выполнить его инструкцию. Представляться ей не потребовалось, бейджик сообщил нужную информацию.

— Вот, — рассмеялась она почти искренне, — велят задавать вам вопросы.

— Кто?

— Наш вице-губернатор в ипостаси своего пресс-секретаря.

— А вам не хочется?

— Не то чтобы не хочется, а я не вижу смысла. Вчера я много разговаривала с вашими помощницами («Наглые хищные девки!») и все, что было нужно, узнала. У вас толковый пресс-релиз, и мне… мне жалко ваше время. К тому же на банкете интервью непродуктивно, вы согласны?

После истории с Эдиком она дала себе слово не иметь дела с блестящими мужчинами. С личностно состоятельными — да, но только не с блестящими. И, как водится, жизнь ей предлагала обратное. И сейчас одна часть Жанны Фроловой била тревогу, приказывая ей спасаться бегством, а другая — тянулась к общению. В какой-то момент они даже повздорили, но победила вторая.

— Хорошо, — улыбнулся Проскурин короткой улыбкой. — Тогда я вам стану задавать вопросы, окей? Вы первый раз на выставке?

— Да, первый, — пытаясь быть раскованной, ответила Жанна.

— И как?

— Ужасно. Гипервпечатления. Освоила лишь маленький кусочек.

Он кивнул и опять улыбнулся:

— Я здесь два месяца, но всего не видел тоже. А жаль — есть просто чудо павильоны: китайская беседка, например.

— Нет, не дошла. Да и Ганновер для меня — фантом. Я первый раз в Германии.

— Ну, это поправимо. Если хотите, то где-то через час, когда я здесь не буду нужен, я мог бы что-то показать.

— Хочу, конечно, — удивилась Жанна, пытаясь сообразить, какое именно свидание ей предлагают — деловое или все же не очень, но пока соображала, Проскурин извинился и отошел к китайцам. Затем еще к какой-то группе, и еще. Жанну окружили японцы, и она с радостью вспомнила свой университетский английский. Говорить с ними было, конечно же, не о чем, но в японском мега-павильоне была представлена вся электроника будущего — из уважения к электронике пришлось говорить.

Потом она очутилась еще в какой-то компании, где вдоволь наслушалась комплиментов, общалась с американцами и бельгийцами и все время краем глаза наблюдала Проскурина, который был здесь, кажется, знаком со всеми и, в отличие от Жанны, совершенно не напрягался. В конце концов, расслабилась и она, разрешив себе не думать ни о чем и просто радоваться жизни хотя бы в этот вечер.

«Просто радоваться» оказалось непросто — среди крупных промышленников, политиков и банкиров на этом балу жизни экономический обозреватель областной газеты, пребывающая в критическом возрасте, безуспешно пыталась отделаться от образа Золушки, которая твердо знает, что карета превратится в тыкву, а кучер — в крысу. Это ноющее чувство она испытывала всегда на подобных мероприятиях и сердилась на себя, что испытывала. Хоть десять шлейфов и корона с бриллиантами, но если ощущать себя обслугой, ничего не выйдет. Вот ведь работает в газете восемь лет, а так и не обзавелась защитным панцирем…

— Идемте? — отыскал ее Проскурин.

— А как они без вас? — засомневалась Жанна.

«Они» ее сейчас заботили меньше всего, но поспешность, с которой она согласилась на предложение едва знакомого человека покинуть банкет, вдруг бросилась ей в глаза и подпортила радость.

— А через час здесь все свернется, не переживайте. Немцы — ранние пташки, практически везде рабочий день стартует в семь ноль-ноль, так что за полночь здесь не гуляют.

— Это что, вставать в шесть утра? Никогда бы не смогла жить в Германии!

— Привыкаешь. Я тоже сова.

Часы показывали всего лишь восемь, и Жанна поразилась тому, как резко опустели дорожки ЭКСПО и захлопнулись все павильоны. Пока они усаживались в яркокрасный «Фольксваген» и медленно выбирались на шоссе, наступили сумерки.

— Не самое лучшее для экскурсии время, — рассмеялся Проскурин. — Но вечерний город даже интереснее.

Это было отчасти правдой. Ганновер, который не слишком блистал архитектурой, немного выигрышнее смотрелся в темноте, задрапированный подсветкой и тенями. Но Проскурин в этих тенях и подсветке был уже совершенно Киану Ривз, и Жанне приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы смотреть в другую сторону и задавать уместные вопросы.

Крошечное пустое кафе, куда они завернули, показалось ей настолько ремарковским, что все деловые замечания вдруг стали неуместны, и она сказала:

— Мне кажется, вы здесь скучаете.

— Не люблю представительских дел и длительных командировок, когда ты надолго превращаешься в функцию.

Но радуюсь тому, что в свое время не уехал из страны, хотя планировал.

— В Европу?

— Да, в Европу. Нам все-таки здесь сложно. И чем дольше, тем больше нуждаешься в оставленном контексте.

— Мне кажется, я бы не нуждалась.

— Попробуйте — и убедитесь.

— Я бы ездила, ездила, ездила…

— А я еще в детстве наездился. Отец был дипломатом — мы долго жили в Дании, в Австралии. Ну, мама-то, понятно, не работала, и мы частенько колесили по стране.

— Ух ты, как здорово!

В Жанкиных глазах вспыхнули огоньки и тотчас погасли: два мира — два детства. Ей опять указали на карету-тыкву, и она зачем-то потрогала платье, словно убеждаясь в его реальности.

Заметив ее настроение, Проскурин сменил тему и спросил про газету.

— Газета как газета, — улыбнулась Жанна своей фирменной улыбкой, твердо решив быть загадочной, как сфинкс, и не вываливать на собеседника тонны информации, что, по ее наблюдениям, являлось главной чертой провинциалов. — Большая, ежедневная и ненасытная.

— А это значит, нужно ездить?

— По-разному. Зато есть ощущение жизни, движения. А может быть, иллюзия движения.

— Иллюзии — самое ценное. Если их нет, то конец.

Он отвернулся к окну, выходящему на небольшую круглую площадь, и на несколько мгновений совершенно отключился от разговора, вглядываясь во что-то свое: исчезли и любезность, и улыбка, и Жанна даже испугалась этого ухода.

— Отчего вы не пьете вина? Это я за рулем, а вы — пейте, — вернулся он так же внезапно и вдруг оживился, начал что-то рассказывать.

Какие-то выставочные байки, истории и анекдоты, подслушанные диалоги и картинки из немецкой действительности втянули ее на орбиту чужой, инопланетной жизни и заставили забыть о своей. «Точно солдат в увольнении», — подумала она о Проскурине и о себе, и это было почти правдой. Он общался с ней так, как мог бы общаться со старым московским приятелем-однокашником, и она не знала, радоваться этому или нет. Он даже не смотрел в ее лицо подолгу, не говоря уже о других признаках явной мужской заинтересованности. Да и какая разница? И так понятно, что не свободен.

— …Да, кстати, немцы жутко заинтересовались вашей спелеокамерой — она уже сейчас хит выставки. Приедем к вам зимой за целой партией — покажете мне город?

— Уж лучше загород. А если вы катаетесь на горных лыжах.

— А вы?

— Я — нет.

— Я тоже по-любительски, чуть-чуть.

— Договорились, покатаю.

— Спасибо. Что ж, начнем интервью?

И пока Жанна (на которую эти слова оказали примерно такое же действие, как ведро ледяной воды) лихорадочно перестраивалась на деловой лад, Проскурин начал объяснять концепцию выставки, попутно делая рисунки на салфетке и вдаваясь во всевозможные детали.

В кафе зашла девушка и, заказывая какие-то пустяки, с такой грустью и завистью посмотрела в их сторону, что Жанне захотелось встать и сказать: «Это не то, что вы подумали». Сто тысяч раз она сама оказывалась этой случайной девушкой, лицезреющей эффектную пару как символ чужого личного счастья, в то время как ее счастье опять откладывалось на неопределенное время. Обычно этой картинки хватало, чтобы испортить вечер, а то и весь следующий день, и вот сейчас выяснялось, что как минимум половина этих пар точно были «фальшивыми», — вот как они сейчас, — и, следовательно, страдания — напрасными.

* * *

— …Это все? — дружно спросили мы с Томиной, выслушав рассказ и недоверчиво переглянувшись.

Отчет происходил в редакционном буфете, который мы в последнее время посещали редко, обнаружив у себя отсутствие иммунитета к диковинным сладостям, регулярно заказываемым буфетчицей Антониной. Месяц назад простодушная стокилограммовая Антонина подсадила нас на шоколадные шарики с молочно-ромовой начинкой такого вкуса, что регулярно спускаемые на это дело гонорары уже начали воплощаться в сантиметры наших и без того не безупречных талий. Больше всех убивалась Галка, уверенно приближающаяся к страшному сорок восьмому размеру, да и Жанна никак не могла вернуться в утраченный сорок четвертый. Шариками мы заедали все — от редакторской взбучки и любовных трагедий до вялости общего сюжета нашей журналистской действительности.

— А тут и истории-то не вышло! — возмущалась Жанетта. — «See you later. И спасибо за вечер».

— Он что, совсем не приставал? — расстроилась Галина.

— Совсем.

— Что, ни разу?

Жанка положила в рот сразу два шарика и медленно кивнула.

— А что вы делали?

— Беседовали.

— О чем?

— «О сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне».

— О родне — это хорошо, — потянулась я за третьим шариком. — Ты внушила доверие.

— Тогда тем более странно, что не приставал. Стоп! Может, он голубой?

— Не-а… — вздохнула Жанетта. — Их, голубых, я вижу за версту.

— Ну, может, импотент?

— Да не похоже вроде.

— Была волна мужского интереса?

— Не знаю. Может, и была. Нет, Галь, я не могу понять, я что, уже вышла из того возраста, когда женщине предлагают секс в первый вечер? Конечно, я бы отказалась. Но не предложить.

— Мне кажется, что ты здесь ни при чем.

— Мне тоже, — поддержала я Галину. — Может, у него зуб болел или просто хотелось спать? Сама сказала, в шесть утра встает.

— Ну, а потом, потом-то что, на следующий день?

— Потом был самолет, и Громов с Тущенко, от которых я почувствовала та-акую волну мужского интереса, что с горя напилась мартини и проспала до самой посадки.

Глава вторая. Без героя

1

Если бы не «городские сумасшедшие», я бы не продержалась в этом Городе так долго. И сейчас не ехала бы на встречу к одной из ярчайших и милейших фигур этого небольшого, но выразительного списка, кто-нибудь из которого всякий раз заявлял о себе в пик моей занятости и требовал немедленной аудиенции. Бросив два незаконченных материала и разбитую поездкой Жанетту, я направлялась к Ларисе Михайловне Гобачевой, невероятное количество лет возглавляющей Дягилевскую гимназию.

По моим наблюдениям, функция у местных «городских сумасшедших» одна — собой и своей деятельностью заполнять дыры в культурном контексте, которые они чувствуют как никто и вырабатывают просто нечеловеческую энергию для их заполнения. Конечно, прежде всего они пытаются занять себя, но так как ко всему, что они делают, применима приставка «гипер», то результата их деятельности обычно хватает на всех — и с лихвой. Гобачевой мы обязаны запатентованным для Города брендом под названием «Сергей Дягилев», имя которого она извлекла из недр советского небытия и водрузила над своей гимназией.

Дело в том, что гимназия располагается в бывшем особняке Дягилевых, проданном с молотка за долги в конце XIX века. Мэтр Дягилев здесь жил аж до шестилетнего возраста, пока семья не перебралась в Петербург, сохранив, однако, имение на юге губернии. Каждому, кого приводят в стены гимназии, Гобачева пристально смотрит в глаза и проникновенно говорит магическую фразу:

— Это был единственный дом Сергея Павловича. Всю дальнейшую жизнь он жил в гостиницах и на съемных квартирах, так что дух его здесь.

Жизнь великого импресарио ей известна лучше, чем была известна ему самому. Посетители, чувствуя это, кивают и озираются в поисках духа, проникаются священным ужасом и начинают захаживать в музей Дягилева, расположенный тут же. В музее, кроме атмосферы, ничего нет, что никого не смущает. Да и разве этого мало? В гимназии давным-давно работают одни фанатки (все остальные не прижились), а дети отдрессированы так, что если их поднять среди ночи, они вам быстро разъяснят, кто шел под номером один в искусстве первой трети двадцатого века.

Неутомимая Лариса отрыла всех ближних и дальних родственников Дягилева, которые сначала пришли в ужас от ее напора, а потом ничего, даже начали приезжать.

Труднее было с начальством. Лет десять власти Города не могли выучить, кто такой С. П. Дягилев, как ни старались. Тогда Гобачева догадалась вцепиться в журналистов. Брала их теплыми, по одному, и каждый был вынужден написать про дягилевскую историю от пяти до семи материалов. У нее ко всем был свой подход, и даже голос для каждого свой: то просителный, то непререкаемо-жесткий, то жалобный, то официальный, а то «домашний», мягкий, доверительный.

Вот и сейчас, когда грядет очередной Дягилевский фестиваль, куда зовут музыкальных звезд не только второго и третьего, но и первого ряда, я понадобилась для того, чтобы поведать миру про очередного потомка великой фамилии.

— Пойдем, я тебе покажу! — поднялась Лариса из своего высоченного допотопного кресла и с несвойственным ее возрасту проворством полетела в актовый зал. — Портрет Нижинского в костюме Фавна. А? Каково? — махнула она рукой на стену в коридоре.

Ее лицо выражало такой острый девический восторг, что ничего, кроме «потрясающе», я выдохнуть не могла.

Напряженные плечи, вывернутые ладонями вперед и зафиксированные в вертикальной плоскости кисти рук, стремительно-капризный поворот головы отдавались гулким эхом одного из самых знаменитых балетов дягилевских сезонов, хореография которого была построена Нижинским на профильных позах из древнегреческой вазописи.

— А вот «Весна священная», ну как?

За те полгода, что я не заходила, здесь появились девять новых репродукций, отобранных, как и всегда, по принципу «настроения», которое не могли разрушить ни шумящие вокруг дети, ни бесконечные культурные мероприятия, резво проводимые педагогическим коллективом, которым Гобачева правила, как Салтычиха.

— Идем в музей, там прохладнее, — приказала Лариса и по привычке начала говорить не о деле, а о том, чем жила в данный момент. — Приснилась матушка и говорит: «Кроме каторжников в кандалах никого не видно».

«Матушкой» Лариса Михайловна называла Елену Валериановну, мачеху Дягилева, оставившую интересные, превосходно написанные воспоминания о семье своего мужа, которая была действительно необыкновенной — по-русски самобытной и европейски образованной одновременно. Прочитав ее книгу «Семейная запись о Дягилевых», я и сама заразилась ностальгией о великом минувшем настолько, что в залах гимназии мне все время мерещились многочисленные Дягилевы, Дягилевы, из года в год устраивающие театрализованные домашние праздники, играющие на всевозможных музыкальных инструментах и говорящие на разных языках.

Фраза про каторжников принадлежит бабке Сергея Дягилева и выражает ее первое впечатление от Города, который она не выносила совершенно, и все время проводила в Петербурге — в отличие от мужа, неожиданно пустившего здесь корни.

— Приснилась матушка. А это не к добру, — опять повторила Лариса. — Который раз замечаю: как скажет она мне про этих каторжников — все, жди беды. Ну, ты, Ли-за, помнишь, я рассказывала, как прошлый год здесь чуть пожар не сделался. Вот ладно, я не поленилась, приехала в четыре часа ночи! А позапрошлый год история с подвалом — и тоже матушка явилась. Чего ждать сейчас? Ведь никому нет дела! Никому! Преставлюсь — ничего не будет! Успеть бы памятник поставить…

— Сохрани господь, — прошептала заведующая музеем, до которой донеслась предпоследняя фраза, заставившая ее буквально вжаться в стенку.

— А вечных нет, Марина. Да! И, значит, мы должны работать, не покладая рук и ног. Именно что ног, которыми должны ходить к чиновникам и требовать, что нам положено. А нам положен памятник — ведь стыдно от людей.

— Деятельность гимназии — лучший памятник Дягилеву, — начала было я, но Гобачева перебила меня, глядя куда-то сквозь стену:

— Не дадут денег — вместе с детьми пойду на паперть. — И, как всегда, без паузы продолжила: — Так я о чем хотела, Лиза! Нашли последнего племянника, тот, который от среднего брата, Валентина Павловича. Представляешь, живет в Костроме, полжизни проработал врачом, защитил диссертацию, и представляешь, профессионально занимался музыкой: преподает в музучилище и выступает в симфонических концертах, фаготист. А? Вот что значит порода! Возьми материалы, черкни пару строк. На этой бы недельке. А?

— От этой недели осталось два дня, идет материал о Крутилове.

Лариса знаком приказала подать чай и проговорила «домашним» голосом:

— Читала твои слезы по Крутилову. Что говорить, эффектно. Я понимаю: да, сезон закрыт, лето, не о чем писать. Но, милые мои, в том, что он умер, нет никакой загадки.

— Что вы имеете в виду? Вы знаете, кто это сделал?

Мои глаза выражали такое нетерпеливое изумление, что Лариса печально вздохнула:

— Какая разница: кто, что? Вот почему, зачем?

— И почему?

Гобачева отхлебнула чай, недоверчиво покосившись на печенье, и по-учительски отчеканила:

— Как хореограф он закончился пять лет назад, когда собрал качков со всех спортзалов города и начал стряпать эти «шоу для широкой публики». Для черни.

Я пожала плечами:

— Эксперимент, боковая ветвь творчества…

— В серьезных работах пошли повторы, штампы. Цитаты самого себя. К слову сказать, Дягилев этого боялся больше всего, из суеверного страха изгоняя художников и балетмейстеров, как только те начинали повторяться. Он знал, что делал, Сергей-то Павлович. А Георгий ваш думал: все просто.

— Одно то, что вы сравниваете его с Дягилевым, говорит в пользу Крутилова.

— Куда там сравнивать, о чем ты? Но кое-что, я согласна, было дано и Крутилову. А когда дают, — Лариса театрально возвела руки к потолку в лепнине, — то и спрашивают. Час пробил — и спросили.

— О господи, вас послушать, Лариса Михайловна, — чуть не фыркнула я, — так иных наших художественных руководителей иных академических театров лет тридцать назад следовало ликвидировать по этой же самой причине. А ничего — справляют бенефисы, получают звания.

— Да не путай ты грешное с праведным! — Ее голос зазвенел почти торжественно. — Художественные руководители академических театров — во-первых, образованные люди; во-вторых, они вышли из театральной среды и, в-третьих, прошли театральную школу. Ну, обделил их зачастую Бог талантом, чтоб сидели, не высовывались в своих академических гробницах по семьдесят лет — что с того? С Крутиловым другое. Он выскочка. Но выскочка с врученным божьим даром. За дар и спрашивают. Вот посмотрели и решили отозвать.

На всякий случай, оглядевшись по сторонам, я спросила:

— А Дягилева — тоже отозвали?

— Да. Отозвали. По другой причине.

— И по какой?

— А слишком жирно было бы Европе, если б Сергей Павлович поработал еще. Пусть это переварит, если сможет.

Гобачева завела свою пластинку о русском Серебряном веке, доставшемся пресыщенной Европе, а я подумала о том, что Лариса хорошо выкрутилась, спрятавшись от нашей суетной, да и своей женской жизни в Серебряный век, укрывшись в монастыре под названием «явление Дягилевых». И гори оно все синим пламенем.

Из прохладной сени музея я снова ухнула в уличную жару, которая не спадала даже к вечеру. Под моими сабо плавился асфальт. Сейчас не в этом бы пекле торчать, а оказаться где-нибудь на берегу Чусовой или Сылвы, куда, бывало, возил меня Бакунин.

2

Отчего я осталась здесь так надолго? Оттого, что «поймала стрелу».

То есть я тогда думала, что поймала. На самом деле Город зачем-то решил меня задержать. И сделал это старым проверенным способом, послав мне бесперспективный роман на ровном месте.

Тогда я еще не знала, что главное здесь — прожить один год. Если ты его прожил, то уже никуда не уедешь. А я как раз решила уезжать — посреди так называемой осени, в самом страшном ее месяце — ноябре, когда в тебя буквально вгрызаются бесснежные морозы, и ты чувствуешь себя тем самым каторжником в кандалах, от которых сбежала в Петербург Анна Ивановна Дягилева. Оттого-то именно в ноябре Город по мере сил кишит увеселительными мероприятиями — от премьер академических театров до разнокалиберных корпоративов, чтобы народ как-то перекантовался этот жуткий месяц и вступил в нарядную, снежную и гораздо менее опасную зиму.

…Это был какой-то нудный корпоратив на моей первой работе, где начальство делало вид, что оно с народом, а народ делал вид, что веселился. Начались невразумительные танцы с растрепанными от алкоголя женщинами и комически расслабленными мужчинами, когда все приходит в движение, чтобы закончиться какой-нибудь бессмыслицей, о которой будут говорить еще месяц. Сотовая связь тогда в стране отсутствовала напрочь, и я, проклиная все на свете, безуспешно изобретала способы вызова такси, служба которого была тоже развита не настолько, чтобы машины с шашечками торчали на каждом углу.

Съев три куска неправдоподобно вкусного торта и выпив пол-литра кофе, я уже готовилась выйти в холод и мрак, когда рядом со мной опустился на стул черноволосый мужчина лет сорока, дав волю еле сдерживаемому смеху.

— Павел, — хохотнул он и заглянул мне в лицо. — А вы — Лиза.

— Чему вы радуетесь? — огрызнулась я.

Среднего роста, с покатыми, как у Полины Виардо, плечами, коротковатыми даже для его роста ногами и намечающимися залысинами, он был настолько не в моем вкусе, что я даже не попыталась быть любезной.

— Да-а-а… — сморщил он свой правильный нос (который организовывал лицо, делая его скорее располагающим, чем никаким) и слегка отодвинул свой стул. — Верно говорят о вас в отделе.

— И что же говорят?

— Вам интересно?

— Так, наполовину.

Он опять рассмеялся и выдержал паузу:

— Много мнит об себе, говорят. Вот и сейчас вы смотрите вокруг с оттенком отвращения. А это плохо. Следует владеть собой и не подставляться так откровенно.

Тут он прервал себя на полуслове, вскочил и потащил меня на танцевальный пятачок, где уже топтались штук пять пар под медленную композицию «Скорпионс».

— Прошу вас, Лиза, ну, пожалуйста, это вещь моей молодости, — зашептал он мне прямо в лицо, удивив отсутствием перегара и вообще всяких запахов.

— Не льстите себе. Эта вещь МОЕЙ молодости, которая наступила позже вашей как минимум лет на двенадцать, — опять огрызнулась я, однако подчиняясь его напору. Насчет «подставляться» он был, разумеется, прав. Но меня сбило с толку не это. Отсутствие запахов, неправильных ударений и местного интонирования заставило выделить этого персонажа и даже сильно не капризничать, когда он начал набиваться в провожатые. Дело решила стоящая у крыльца «Волга» — вот отчего он почти никогда не пил, предпочитая комфортную доставку домой алкогольному изменению сознания.

— Три танца — и я отвезу вас, куда только попросите, — рассмеялся он, обнажив ровные белые зубы — да, еще белые ровные зубы! — и напустив на лицо мечтательное выражение.

Было странно, что солидный, как мне тогда казалось, человек прыгал, как ртуть, и кривлялся, как гном. Но в толпе гоголевских персонажей нашего коллектива он выглядел почти как Чацкий на фоне фамусовского общества, и я впервые не томилась от общения.

У него были две дочери-старшеклассницы, постылая жена-библиотекарша, больная теща и старая собака в доме, о чем он меня оповестил сразу — совсем не из расчета, а исключительно из природной болтливости, которая, как ни странно, ему шла.

Как девяносто или сколько там процентов истомившихся в браке особей мужского пола, он давно придумал причину-оправдание периодических измен жене, которая металась между девочками-погодками и больной матерью и, думаю, тихо ненавидела эту семейную жизнь, давно лишившую несчастную женщину полета желаний и приковавшую к одному мужчине. Думаю, она отлично знала обо всех его подвигах, сначала ревновала, а потом не то чтобы привыкла, но стала относиться к мужу как к иногда раздражающему, порой удручающему, но необходимому условию достойного существования близких людей. И если вся эта семейная драма была банальна до последней степени, то личная история Павла Афанасьевича Бакунина все же выделяла его из толпы. Будучи единственным сыном знаменитого на весь Город химика, он отказался продолжать вековую династию, гордость местного университета, и, порвав с родителями в семнадцать лет, проехал всю Европу автостопом, зачем-то пару лет прожил на Кубе, после чего поступил в московский финэк и закончил его с красным дипломом.

И жизнь, как он теперь думает, была бы совсем иной, если бы восемь лет спустя Павел не спохватился и не приехал повидать родителей, не наткнулся бы на свою Машу, с которой учился в одной школе, а через месяц бы она не забеременела…

Бакунин знал испанский и немецкий — нахватался в своих одиссеях, — ко всему относился с вынужденным юмором и, не скрываясь, катался на роликах. Своими эскападами он развлекал и отвлекал меня от грустных мыслей.

Месяца два мы встречались «просто так», и это выражалось в том, что он забирал меня с работы, и мы часа по два болтали в его старой «Волге». Потеряв бдитель-ность, я и мысли не допускала, что таким образом вколачиваю в наши отношения тот самый золотой гвоздь дружбы, на котором так основательно может закрепиться и все остальное. И оно, разумеется, закрепилось.

Как-то я заболела, Павел приехал меня навестить… И наутро мы с изумлением обнаружили, что дружба наша закончилась. Началось нечто другое.

Это была самая глупая, самая ненужная и мешающая мне жить любовь, которая задержала меня здесь на целых два года. Наши отношения, кажется, ни на йоту не изменили партитуру его основной жизни, в которой он действительно много работал, потому что нужно было всех содержать, за каким-то чертом регулярно ходил с друзьями играть в бильярд и все время был ими востребован — то в качестве водителя, то в роли переводчика. Эта жизнь текла по старому, никогда не меняющемуся сценарию — я же оставалась жизнью факультативной, и вообще непонятно, как туда втискивалась.

Это я-то, «много об себе мнящая»!

Было ясно как божий день, что Бакунин, сам того не желая, занял в моей жизни не свое место. То место (где-то в районе грудины), где должна помещаться любовь, у меня так долго пустовало и страдало от пустоты, вдруг заполнилось тем, что подвернулось под руку, и теперь, как я ни пыталась тащить и выцарапывать оттуда это чувство, оно оставалось на месте.

Нет-нет, Бакунин не был кем попало, но не был и моим героем. Виной всему Город, ноябрь, одиночество.

Впрочем, он был отличным товарищем, и, если бы не хроническая нехватка времени, то моя черная дыра под названием «личная жизнь» могла бы заполняться им гораздо дольше. Во враждебном мне Городе он родился и вырос и, как все уроженцы, был его страстным апологетом. Он уверял меня, что если смотреть на Камское море из Малого Турбина (предкрайняя перед Заозерьем точка Города) и сильно не всматриваться в противоположный берег, где Чусовая сливается с Камой, то эта панорама — точь-в-точь Неаполитанский залив. Я сомневалась, и мы ехали проверять — то в это Малое Турбино, то в беренде-ечную Хохловку, и, преодолев уродливую вездесущую промзону — классические декорации для фильмов ужасов, — оказывались в роскошных местах, где синяя Кама рифмовалась с серебристо-желтоватыми скалами, а холмы и возвышенности были правильно-сказочными, как на полотнах старых мастеров.

— Ты понимаешь, — веселился Бакунин, — в каждом приличном городе должны существовать три вещи: трамваи, священные истуканы и классический университет. Вкупе с Камой мы вообще перевыполняем программу.

Я слушала его болтовню, ловила его привычный мягкий хохоток и думала о том, что лет десять-двенадцать назад он вполне бы мог представлять собой то лучшее, что было на местном рынке женихов.

От этого романа я очнулась в конце мая — под воздействием запаха сирени и черемухи, которые, как всегда, возвестили о том, что еще ничего не потеряно, и вручили мне список летних надежд и иллюзий на тему искрометной личной жизни, которая просто обязана сложиться так, как нужно.

Объявив Бакунину о разрыве и накупив умопомрачительное количество коротких юбок, я решила жить по-другому. Отправлялась в историческое место на Верхней Набережной, где, как утверждает легенда, в одна тысяча восемьсот тринадцатом году сидел на скамейке сосланный в Город статс-секретарь Сперанский и каждый вечер с помощью компаса смотрел в направлении Санкт-Петербурга. Скамейки здесь давным-давно повы-корчевывали, но я отыскивала местечко и устраивалась загорать. Неизвестно откуда возникали строчки:

На Сенатской снега, снега,

Над Казанским дожди, дожди.

Вспоминаю мой Ленинград,

Не вернется — не жди, не жди…

Я пыталась их отогнать, переделать, но слова стояли насмерть, не менялись, не исчезали, и я поняла, что Ленинград, мой Ленинград, и в самом деле больше не вернется, какое-то — кто знает какое — время я для чего-то должна прожить здесь, в Городе.

* * *

То лето меня, разумеется, обмануло и, наобещав с три короба, быстренько свернуло декорации, заставив разбираться со своими настроениями под непрерывные шорохи совсем не ленинградского, а здешнего острого и ледяного осеннего дождя. Когда было совсем уж невыносимо, я и в самом деле отправлялась к священным истуканам под названием «деревянные боги». Случайно обнаруженные на чердаках заброшенных коми-пермяцких деревень в начале двадцатого века, они представляли собой странный сплав языческого и христианского в наивном искусстве. Я шла пешком по Камскому проспекту, поднималась под купол бывшего кафедрального собора и подолгу смотрела в их строгие лики. Но боги, любовно вырезанные не знающими цивилизации язычниками под влиянием христианских миссионеров сто-двести лет назад, ничем не могли мне помочь.

После этого мы еще пытались раз-другой кое-что возвратить, но уже стало совершенно ясно, что подобные возвраты вытянут из меня все жилы, Я поменяла работу и поменяла жизнь. Мы еще изредка созванивались и разговаривали о всякой чепухе. Больше того, между нами установилась странная телепатическая связь, которая выражалась в том, что Павел набирал мой номер строго вслед за тем, как я успевала о нем подумать.

Вот и сейчас, выходя от Гобачевой и вспомнив о наших с ним поездках на тихие речки, я услышала в телефоне все тот же смеющийся голос:

— Есть дело. Может, встретимся?

Виделись мы, однако, редко. Чувствуя «вину» за потраченные мной на него «лучшие годы», он время от времени подкидывал темы, на которые без него я никогда бы не вышла. Было очевидно, что в нем умер профессиональный репортер, но таки умер — или сам он его прикончил с привычным легким смешком, — потому что в банке, где Павел работал, платили несоизмеримо больше, чем в любой из редакций. Чтобы добро не пропадало, Бакунин предлагал его мне, а я уже решала, писать или не писать.

Но обычно он передавал информацию по телефону, и предложение встретиться меня удивило.

«Отчего бы нет?» — подумала я, на всякий случай оглядев в уличной витрине свои голубые бриджи и белую майку. На загорелом теле эти простые, но броские вещички смотрелись эффектно, и, уверенная в своей неуязвимости, я сказала:

— Давай.

Подхватив меня возле оперного сквера и продемонстрировав новый «Хёндай» (который, видимо, компенсировал углубившиеся залысины и наметившееся брюшко), он свернул в первый попавшийся «карман» на дороге и достал из сумки кинокамеру. Нетерпеливо покопавшись в кнопках и настроив нужный режим, Бакунин сунул мне под нос экран и с видом победителя велел смотреть. Звук был нечленораздельным, изображение мигало и прыгало, но можно было разглядеть, что это стандартный городской двор-колодец и резвящаяся в нем компания молодежи.

Посмотрев этот бред три минуты, я непонимающе взглянула на Бакунина, но он знаком попросил не отвлекаться. Некоторое время картинка не менялась, затем камера вдруг нацелилась на подъезд противоположного дома. Оттуда вышла женщина и, ускоряя шаг, скрылась в арке.

— Ну? — еле дождался Бакунин.

— Что? — не поняла я.

Он забрал камеру, перемотал пленку и, увеличив изображение, опять велел разглядывать женщину из подъезда.

— Посмотри же! Совсем не узнаешь?

— Походка балетная. Погоди-ка… Людмила Стрельцова. Ну и что?

— Дату в углу посмотри.

— Ну, пятнадцатое июля.

— Время?

— Девятнадцать ноль пять.

— Ты что, не знаешь этот двор и этот дом?

— Обычный двор, стандартная хрущевка.

Бакунин сделал гримасу и попытался отвернуться, дернувшись всем телом:

— Так. Кто из нас двоих работает в газете? Здесь, между прочим, жил Крутилов. Ты что, у него не была никогда?

— Мы встречались только в театре.

— В этот день его убили после восемнадцати часов! И я это знаю из твоей статьи.

— Ну да, пятнадцатого, точно. Откуда пленка?

— Девчонки мои наснимали с балкона. Ходили к однокурснице на день рождения, и я их забирал оттуда. Почти при нас приехала милиция, и выносили труп. Погоди, там есть еще одна героиня.

Павел опять отмотал пленку, и я увидела ту же картинку, только вместо Стрельцовой шла Маринович, а в углу экрана уже стояло 19.55.

— Действительно, немая сцена.

— Да уж.

— И как ты только разглядел?

— Да эти курицы снимали и все сломали, вчера чинил полночи, дай, думаю, проверю всю кассету. А тут такое вот кино.

— Откуда, кстати, знаешь Маринович?

— Клиентка банка, но это секрет. Несколько раз приезжала с Крутиловым. В боа из страусиных перьев.

— Показывал кому-нибудь?

— Когда?! Конечно, видно плохо, но ты бы все равно не поняла, напросись я к тебе с этим в гости под предлогом просмотра на телеке?

— Поехали, здесь очень плохо видно.

Просмотр на большом экране все подтвердил, после чего мы пили чай в полном замешательстве, потому что теперь нужно было что-то решать.

— По идее бы надо в милицию, — усмехнулся Бакунин, старательно отводя взгляд от моих плеч. — Но ты будешь против, конечно.

— Сначала я встречусь с Людмилой. Расследования — это не мое, но встретиться необходимо. Осложним человеку жизнь, а, может быть, она ходила вовсе не к нему.

— И Маринович тоже не к нему. К соседу!

Махнув рукой, Бакунин сказал, что согласен сидеть со мной за недоносительство и поэтому пленку с камерой оставляет мне на неделю: завтра он едет в Москву и больше об этом не думает.

3

Сказать, что Галка Томина серьезно отнеслась к свадьбе брата своего бойфренда, — не сказать ничего. Поставив себе цель вернуться в сорок шестой размер и достигнув оной путем прекращения походов в редакционный буфет, она отправилась к стилисту, где в муках родился лирический образ «подружки невесты», призванный нужным образом воздействовать на нужного мужчину.

— Понимаете, ваш наряд должен говорить вместо вас, — в сотый раз повторял стилист, помогая Галине облачиться в длинное, декольтированное, цвета темного золота платье, к которому полагалась еще и диадема с вуалью, ниспадающей на плечи и переходящей в складки на спине. Платье под названием «Нефертити» логичнее бы смотрелось где-нибудь на показе Haute Couture, так что Галка, собираясь в ЗАГС, мечтала лишь об одном — не затмить невесту. В последний момент она даже решила заменить эту роскошь на черно-белый костюмчик в горошек, но мы с Фрониус, поднятые по тревоге, отстояли «Нефертити» и от греха подальше забрали костюмчик.

Объяснив нам, что свадьба — мероприятие карнавальное, Томина нацепила на затылок своей коротко стриженой головы хвост-шиньон, что добавило ей не только роста, но и лиризма. Впрочем, подлинный, натуральный лиризм был в ней всегда, являясь одним из генеральных женских достоинств. А если учесть, что в Галке присутствовали и другие — веселый нрав, доброта и здравый смысл (в Жанне не было доброты, а во мне — веселья), — то можно было обойтись и без красоты. И она, собственно, обходилась. Правда, иногда в ней вдруг что-то зажигалось, начинало сиять и пульсировать, и этот внутренний огонь менял ее до неузнаваемости, донося до окружающих тот образ, который в себе носила и видела лишь она. Стоя перед маминым старым трюмо в золотом платье, она ощущала это свечение.

Галя Томин любила свадьбы. Как человек, посетивший их в количестве девятнадцати штук, она знала: люди на этих мероприятиях меняются, с них спадают маски, и они — хотят того или нет — начинают вести бессознательный диалог с тем, что в них есть самого-самого лучшего. И всякий раз, когда кого-то в ее присутствии опять объявляли мужем и женой, ей отчаянно хотелось верить, что именно этот брак и есть тот самый, истинный, навек заключенный на небесах.

Заехавший за Галиной Аркадий на секунду остолбенел, но потом рассмеялся, подтвердив ее худшие опасения по поводу возможного затмения невесты. И в самом деле, платье подействовало мгновенно: непробиваемый Гутников не только приобнял Галку в прихожей на глазах ее изумленных родителей (чего не делал ни за что и никогда, содрогаясь не столько от последствий мизансцены, сколько от ее пошлости), но даже завел пространный диалог с потенциальной тещей на тему безобразия городских дорог. Нарочно замешкавшись в дальней комнате (пусть будущие родственники привыкают друг к другу), Томина вышла и обомлела, обнаружив своего пугливого кавалера в компании с папой перед каким-то догорающим футбольным матчем в прямой трансляции.

«Боже ты мой, — подумала она тогда, — счастье — это так просто, если ничего не выдумывать и не громоздить никаких терниев».

О том, что в их союзе «выдумывала» она, а «громоздил» Аркадий, Галина мгновенно забыла. (Зато мы не преминули ей напомнить, когда потом она нам это излагала.)

Вышли из квартиры и столкнулись с соседкой напротив, которая взглянула так, точно это у них сегодня свадьба, и Томина, не раздумывая, улыбнулась победной улыбкой. Когда, наконец, добрались до машины, весь подъезд уже находился в первом ряду партера — свисал с балконов, а те, кто не успел, прильнули к окнам. Гутников смотрел на Галину с удовольствием обладателя и, держа одну руку на руле, другую по-хозяйски положил на ее колено:

— Ужасно соскучился… Может, к черту ее, эту свадьбу?

И жест, и фраза были, в общем, стандартны, но сейчас в них чувствовалось столько нежности, что, смутившись, Томина приказала следить за дорогой. Вернее, это приказало золотое платье — сегодня парадом командовало оно, все остальные подчинялись.

Как все потенциальные невесты, Галка с трепетом относилась к ЗАГСам. Но на этот раз никакого ЗАГСа не было и в помине: в виде особого шика регистрация проходила на сцене театра драмы, где совсем недавно стоял гроб с телом Крутилова. Сейчас здесь на заднике красовался дворец, а сама сцена была украшена «мраморными» колоннами, оставшимися от трагедии Софокла «Царь Эдип», и увитыми зеленью лесенками — от комедии Бернарда Шоу «Пигмалион». Гости в количестве ста пятидесяти человек сидели в партере и ложах. В ближайшей к сцене ложе оказались и Галина с Аркадием, и теперь Галке казалось, что все взоры обращены на них. Отчасти так оно и было: Гутников не баловал родню знакомством со своими подругами, и теперь женская половина бесцеремонно разглядывала и Томину, и ее «Нефертити».

Галка твердо решила держать хвост пистолетом и вообще быть как Татьяна в финале романа «Евгений Онегин»: не суетиться, не молчать, не трещать без умолку, главное — не зависеть. Но сейчас, когда ее откровенно сканировали десятка три женских глаз, она от смущения начала беспрерывно хлопать ресницами и, — ужас! — поправлять свои бретельки. Какая-то девица, оказавшись впоследствии отдаленной кузиной, с азартом влетела в их ложу и, прокричав «Я — Кира!», совершенно смутила Томину тем, что уставилась на ее искусственный хвост. К счастью, это длилось недолго — в кулисе мелькнула невеста и сразу переключила внимание на себя.

То, что фейс-контроль пройден успешно, Галка поняла по лаконичным улыбкам, за которыми не последовало шушуканья. Можно было немного расслабиться.

Возблагодарив нас с Жанеттой за насилие над костюмчиком, в котором бы она здесь выглядела, как горничная в салоне Анны Павловны Шерер, Томина тоже погрузилась в созерцание публики, местами показавшейся ей знакомой. Приглядевшись внимательнее, она обнаружила пять-шесть не сходящих с экранов политиков, трех депутатов, вице-мэра, двух ректоров, главного врача самой главной больницы и других представителей местной знати. Началась церемония, которую вел знакомый Галке с детства актер, переигравший всех героев-любовников и не собирающийся переходить на возрастные роли папенек и дядюшек.

— Какая-то светская хроника. Это что, ваши родственники? — обернулась она к Аркадию.

Взяв ее за руку, — свет погас, опасаться пока было нечего, — он шепнул ей в самое ухо:

— Ну, в какой-то степени да. Тебе нравятся?

Вопрос о том, нравятся ли ей его родственники, поверг Галину в сладостное возбуждение, но, выразительно кивнув, она взяла себя в руки:

— И кто есть кто?

Аркадий снова положил ей руку на колено:

— Этот мой братец, который жених, хирург-косметолог. Последние пять лет трудится в Ё-бурге, и почти все гости здесь — его клиенты.

Галина не поверила:

— Все-все?

— Все-все. Плюс жены, тещи и любовницы.

Пока Томина размышляла, хорошо это или плохо — иметь в мужьях хирурга-косметолога, — молодых, как говаривали в старину, окрутили, и вокруг них поплыли в вальсе несколько бальных пар. После вальса было па-де-де из третьего акта «Лебединого озера», а после «Лебединого» — фрагмент мюзикла Рыбникова «Юнона и Авось», где «ты меня никогда не забудешь». Галке показалось, что от Гутникова пошли пульсирующие волны — и действительно, вместо того чтобы смотреть на сцену и проникаться пафосом момента, он был загипнотизирован ее профилем, тогда как Томина всю жизнь была убеждена, что ее сильная сторона — как раз анфас, но никак не профиль.

Погладив Аркадия по щеке, Галина еле заметным движением повернула его голову в направлении сцены, но там все уже кончилось. Прослезившейся и проголодавшейся публике предложили покинуть зал и занять места в свадебном поезде, состоявшем из неимоверного числа конных экипажей. Экипажи торопились в ресторан «Демидов», благо он находился через дорогу.

В ресторане Томина обнаружила группу «Блестящие» и певицу Валерию, которые вместе с устрицами и поросенком с хреном были призваны обеспечить пятизвездочный статус мероприятия, чтобы уж ни у кого не осталось сомнений. Тут-то и поджидала ее вожделенная чета папы и мамы Гутниковых. Здороваясь с мамой, Галка, журналист по социалке, сразу поняла, кто тут хозяин в доме. Прямая, эффектная, с безупречной фигурой мамаша, владелица магазинчика каких-то дамских штучек, чуть дольше необходимого задержалась взглядом на Галине и произнесла поставленным голосом, не сдержав превосходства:

— Ирина Петровна.

Папа, преподаватель лицея (по-русски говоря, профтехучилища), — он был одного роста с мамой, но казался значительно мельче, — разулыбался, наклонился к ручке:

— Очень рад, очень рад.

— Я тоже очень, очень рада, — благодарно взглянула на него побледневшая Галка и на полшага отодвинулась от Аркадия.

— Да вы просто красавица, — заметила этот шаг в сторону мама и немного смягчилась. — Как-нибудь поболтаем, Галина.

Решив, что первое знакомство прошло на твердую четверку (мамаша насторожилась, зато папа расцвел), Галка приказала себе больше не думать об этом и хотя бы часть вечера пожить для себя. Видимо, звезды сегодня светили как нужно, и за столом, куда их посадили, Томина усмотрела двух старых знакомых — директора школы с экспериментальной программой и завкафедрой мединститута, о которых она когда-то писала весьма приятные вещи. Приятные вещи принципиальная Галя выдавала далеко не всегда, так что она сто раз возблагодарила Бога, что ее усадили не с вице-мэром и не с самым главным врачом самой главной больницы, которых она на страницах родной газеты как раз требовала прогнать взашей.

Директор и завкафедрой оказались людьми благодарными и, сами того не подозревая, весь вечер лили воду на Галкину мельницу, воспевая ее достоинства и таланты. Томина набирала очки.

* * *

— Ну?! — терзали мы счастливую и оттого ничего не соображающую Галку за утренним чаем. — Что потом?

— Потом Аркадий сказал, что мужчины в их семье женятся только один раз.

— Тебе сказал? — уточнила Жанетта.

— Нет, когда поздравлял молодых.

— М-м-м! Значит, все-таки женятся? Уже легче. А кто, кстати, эта жена брата-косметолога?

— Студентка юрфака, моложе его на пятнадцать лет.

— Н-да, понятно, — расстроилась Жанка.

— А Аркадий сказал, что только под расстрелом бы женился на двадцатилетней!

— Когда сказал? Когда поздравлял?!

— Нет, когда мы домой возвращались.

— Так. И что?

— Жан, ну, что? Ничего… Все выходные, извините, провели в постели — даже ужин заказывали с доставкой. Из «Иль Салотто», между прочим!

4

Я стою на краю крыши оперного театра и совершенно не боюсь разверзнувшейся у моих ног пропасти. Где-то далеко внизу расположилась аккуратно разбитая на квадраты в тусклых ночных фонарях площадь, окруженная садом. Кажется, стоит сделать шаг вниз, и я протяжно, как при замедленной съемке, спланирую в ее гладкое лоно, и полы моего длинного, сложно устроенного плаща будут развеваться и тихо трепетать. Но вниз не хочется. Гораздо интереснее оставаться здесь, в эпицентре ясной июльской ночи, освещаемой оранжевой луной, лежащей на одном из недавно отстроенных небоскребов.

Странно: эта якобы крыша совсем не похожа на крышу. Покрытая белым и розовым мрамором, увенчанная по углам причудливыми башнями и массивным фонтаном в центре, она напоминает богатый венецианский дворик для прогулок. Фонтан, конечно, не действует, но все остальное не только не имеет явных следов разрушения, но кажется довольно ухоженным; в больших белых чашах устроены клумбы, по периметру стоят скульптуры.

Я не удивилась, не испугалась, не шелохнулась, когда на противоположном конце этой тщательно декорированной площадки возникла мужская фигура — и тоже в плаще, несмотря на жару и безветрие. Некоторое время она была неподвижна, как статуя, и мы стояли симметрично, по диагонали, каждый в своем углу, будто противники в шахматной партии. Было напряжение, но противостояния — не было; что-то такое нас связывало, и мы издали всматривались друг в друга и словно даже разговаривали, не произнося ни слова, непонятно о чем. Затем он сделал несколько шагов ко мне и сказал — я услышала это:

— Ты должна меня узнать. Это важно.

А я всматриваюсь — ни одной знакомой черты.

Поворачиваюсь, чтобы уйти, а он опять и даже чуть не в крик:

— Ну, посмотри же! Запомни!

Встав так, чтобы луна светила ему прямо в лицо, он снял капюшон плаща, чтобы я могла его видеть. Худощавый, высокий. Глубоко посаженные глаза, нос с горбинкой.

Прошло секунд десять. Луна зашла за тучу, и все погрузилось в кромешную тьму, а когда лунный диск появился опять, крыша-площадка была совершенно пуста. Ни фонтана, ни цветов, ни незнакомца.

…И проснулась я так, будто упала. Не знаю уж, с крыши или нет, но первой моей мыслью было бежать в оперный и подняться наверх. Теоретически это было возможно — я приятельствовала с завтруппой, — но тут же вспомнила весь сон, и декорации отошли на задний план. Впечатление, которое оставил этот странный сюжет, было настолько сильным, что держало меня в напряженном волнении весь день — и когда я строчила срочные информашки в номер, и когда на автомате правила присланные собкорами материалы, и когда вместе со всеми сидела в кабинете редактора на летучке и даже что-то деловито обсуждала. Это было не просто волнение. Отключившись от текучки и несколько раз прокрутив увиденное, я разложила свое состояние на вкрадчивую тревогу и все усиливающуюся печаль. Там, во сне, меня что-то связывало с этим человеком, и, проснувшись, я ощутила пустоту. Человек, которого мне показали, не был похож ни на одного моего знакомого, я с ним никогда не встречалась. Выходит, должна была встретиться?

Зная, как быстро тают, улетают, растворяются при свете дня даже самые пронзительные, самые яркие сны, я записала его в свой блокнот, а потом, чуть подумав, позвонила одному знакомому молодому художнику со странным псевдонимом «Фикус» и спросила, может ли он набросать портрет с моих слов. Парень — он бросил в том году Городскую академию живописи и собирался в питерскую «Муху», — сказал:

— Нет проблем.

Изрядно сомневаясь в успехе предприятия, я поехала на другой конец города. И так торопилась, что легко отложила и материал про дягилевского племянника, и встречу с Людмилой Стрельцовой. Я вспоминала то, что видела, рассказывала, уточняла, а Фикус старательно составлял «фоторобот». Часа через два с листа форматом А-3 на меня смотрело лицо, настолько напоминающее облик незнакомца из сна, что я не могла оторвать от него глаз.

— Все так и есть, — прошептала я, — за исключением деталей. Нет, не могу понять… Как будто что-то лишнее… Или наоборот.

Краем глаза взглянув в телевизор, по которому без звука шел фильм «Три мушкетера», я вскрикнула неожиданно для себя:

— Волосы! У него были длиннее волосы!

— До пояса? — невозмутимо поинтересовался Фикус.

— Да нет же, как у мушкетеров, смотри, почти по скулы.

Фикус удлинил волосы, и на секунду я перестала дышать: это был он, незнакомец из сна.

В порыве я тут же рассказала ему всю историю, и, к моему изумлению, он отнесся к ней очень серьезно:

— Совершенно очевидно, — объяснил он мне, — что тебе показали человека из будущего. Чтобы ты его запомнила и узнала, если встретишь. Должно быть, судьбоносный человек.

— А почему он одет так странно? Несовременно как-то, — опять заволновалась я.

— Ну, я не знаю. Может, он актер и играет в шекспировской пьесе?

— Нет в Городе постановок по Шекспиру.

— Другие спектакли есть. Проверь.

— Вот ты сказал «из будущего». А из какого — ближнего, далекого?

— Я тебе Ванга? Нострадамус? Но вообще-то есть теория, по которой все времена текут параллельно, так что близкое ли, далекое — не поймешь. Опять же это будущее многовариантно, с ним никогда ничего не понятно. Но ты смотри по сторонам на всякий случай. И вообще закажи этот сон… ну, повторно.

— Повторно — это как?

— Да очень просто. Задаешь себе на ночь вопрос. Например: кто этот человек? И во сне получаешь ответ. Моя соседка всю дорогу этим пользуется, ей даже номера ее экзаменационных билетов сообщают во сне.

Портрет, нарисованный Фикусом, его слова — все это сняло с моей души непонятный и неоправданный груз. Дома я спрятала рисунок в стол, чтобы не маячил перед глазами, но время от времени все же решила на него посматривать.

* * *

Как ни заказывала я по совету Фикуса повторный сон с вопросом, ответа мне в эту ночь не последовало. Более-менее успокоившись, я поехала к Людмиле Стрельцовой, которая с некоторым удивлением назначила мне встречу в кафе. Мы были едва знакомы, повода писать о ней у меня никогда не было — она давно не танцевала, оставаясь в тени, как все педагоги-репетиторы крутиловской труппы. Но я симпатизировала Людмиле и сочувствовала: она кругом была «бывшая» — и жена, и танцовщица, а бывшим всегда очень сложно.

— Вы отличную написали статью, — сказала она вместо «здравствуйте», демонстрируя мне усталое, без всяких следов косметики лицо и неправдоподобно прямую спину.

— Последнюю? — уточнила я.

— Нет, предпоследнюю. Я говорю про рецензию. Вы обозначили то, до чего он добрался в своих постановках. Ведь он и сам не знал, он только чувствовал и шел по наитию. Я прочитала и сказала: можно умирать.

Она достала сигарету, закурила, покачала ногой, и в каждом ее движении было столько безразличия и усталости, что я невольно вздрогнула и отодвинулась вместе со стулом.

Не зная, как начать, я достала бакунинскую камеру и прокрутила Стрельцовой пленку.

— Откуда у вас эти кадры? — спросила она, помолчав, и по тону я поняла, что следователю об этом визите ничего неизвестно.

— Случайно отсняли знакомые. И теперь я не знаю, что делать.

Раскурив от первой сигареты вторую, Стрельцова отвернулась к окну и тихо проговорила:

— Никакой встречи у нас не планировалось. Последние два года мы практически не общались, то есть общались как коллеги, на работе. И вдруг Георгий мне звонит, просит срочно приехать. Я удивилась, но поехала. Он усадил меня в кресло и с порога начал рассказывать о спектакле, который придумал накануне ночью, и теперь ему было нужно, чтобы его выслушали. Когда он кому-то подробно объяснял едва родившиеся идеи, он сразу видел все их минусы и плюсы… Конечно, я была поражена: последние семь лет его слушает только одна Маринович. Когда-то слушала я, но это было настолько давно, что забылось. Но позвал он меня не поэтому.

Людмила помолчала. Потом встряхнула причудливо остриженной головой и с отвращением затушила наполовину выкуренную сигарету:

— Он позвал меня, чтобы задать вопрос, по-видимому, мучивший его в последнее время. Вопрос звучал так: «Ты считаешь, что я тебя предал?»

— Он имел в виду ваш развод?

— Нет, не только развод. Понимаете. Георгий был зажатым романтичным мальчиком, когда мы познакомились. Я старше Гоши на два года и уже училась на втором курсе, когда он только поступил на наше отделение хореографии. Но даже тогда, при всей своей закомплексованности, он был таким своеобразным, ярким, — натуральным, что ли, — что не отличить его было нельзя. На первом же факультетском вечере он подошел ко мне, взял за руку и больше не отпускал. Сначала это было просто любопытно, как любопытен всякий сгусток энергии, фонтанирующий идеями и обладающий гигантской силой притяжения. А потом я влюбилась. И больше уже не помню себя в одиночестве: мы жили вместе, спали вместе, ели вместе, вместе учились. У него обнаружились такие пробелы в программе средней школы! Так что по всем общеобразовательным предметам я училась вместо него. Вместе бежали в танцкласс, из которого готовы были не выходить сутками. Все ночи напролет мы то смеялись, то спорили, и однажды он сказал: «Когда я ехал в Город, у меня было две мечты: встретить любовь и выбрать судьбу. И как же все быстро случилось!» Тогда родился его «Импульс», мы станцевали «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты», стали знаменитыми в студенческих кругах, и в Городе тоже. Было полное ощущение собственной силы, ощущение будущего. Он еще учился, а мечтал о собственном театре! И вот тогда, в одну из наших бессонных ночей, мы пообещали: создать Театр Георгия Крутилова и никогда не предавать друг друга. Что бы ни случилось…

Она вздохнула, спросила стакан минералки и отрешенно замолчала.

— Он сильно изменился с той поры?

— Очень сильно. С каждым годом я чувствовала, что он не то чтобы отходит от меня, а что ему требуется гораздо больше его личного, собственного пространства. А тут родился Женька, и мне просто нечеловеческими усилиями удавалось оставаться на сцене. Ребенок болел, бабушек рядом не было, так и вырос за кулисами на руках у ребят.

— Сколько вы были вместе?

— Десять. Десять лет. А потом. Я недавно перечитывала «Курсив мой» Нины Берберовой — в том месте, где о разрыве с Ходасевичем, и была потрясена аналогичной нашей с Гошей ситуацией. Только я была на месте Ходасевича, а Георгий — на месте Берберовой. Не берусь повторить точь-в-точь, но где-то примерно так. Что-то медленно, едва заметно, начало изнашиваться, сквозить — сначала во мне, вокруг меня, между ним и мною. То, что было согласием, начало оборачиваться привычкой соглашаться, нежеланием спорить. То, что служило утешением, облегчением, постепенно стало безразличным, механическим. Я портилась сама и портила все вокруг себя. Начала опасаться, что испорчу наше с ним общее, а об-щего уже не было. Именно, общего не было. А для того, чтобы Гоша мог двигаться дальше, ему просто необходимо было личное пространство. Одиночество, свобода. Понятно я говорю?

— Более чем, — кивнула я, поражаясь образованности Стрельцовой и тому факту, что танцовщица вообще может быть образованной.

— Немотивированные ссоры, неадекватные поступки, невразумительные объяснения. В общем, мы решили на время разъехаться, и буквально через неделю я почувствовала, нет — увидела, что у него снова выросли крылья. Это поставило точку в наших отношениях.

— А вы?

— А я умирала. Не знала, как жить. Хотела уйти из театра и склеить себя по частям, склеить заново — он силой удержал меня от этого. Ради меня, разумеется. Танцевать я могла только в его труппе, а танцевать оставалось чуть-чуть, года три.

— То есть, значит, не бросил же, не предал?

— Я не знаю. Не знаю… Не хотел предавать, это точно.

Стрельцова опять достала сигарету и, не зажигая, играла ею, переворачивая и постукивая о стол то одним концом, то другим:

— Человеку ведь далеко не всегда дано принимать решения, даже относительно собственной судьбы. Принимает решения жизнь, и то, что ему потребовалась свобода от меня, было условием этой жизни. Он ушел не к кому-то, а к себе. Но если бы он ушел к кому-то, мне было бы, возможно, легче. С момента нашей первой встречи он проделал такой путь, что невозможно сравнивать «того» и «этого» Крутилова. Удивительно, что он вообще заговорил на эту тему.

— Почему же вы все-таки ушли из театра?

— Как ни странно, по той же причине. Я долго танцевала, долго была педагогом, нужным винтиком дорогого для меня детища. Которое на самом деле не было моим. Захотелось вернуться к себе, и, значит, тоже потребовалось одиночество.

— А я считала, из-за Маринович…

— Ну, Маринович — внешняя причина.

— Это правда, что она была вторым человеком в театре?

— Скажем так: хотела бы им быть. И в какой-то мере ей это удавалось. Как человек с университетским образованием, человек невероятной начитанности, а, главное, человек с культурным кодом, что, конечно, плохо вяжется с ее вульгарностью и вечными интригами, она имела фантастическое влияние на Георгия, человека без подобного культурного кода, надлежащего образования и многого другого. Не понимаю, как они нашли друг друга, но то, что они были друг другу необходимы, — совершенно точно. Георгий выдавал свои потрясающие работы — как она говорила, хореографические послания, — но никогда двух слов не мог сказать о том, что ставит. Маринович смотрела и объясняла, что он делает, — ему же самому, танцовщикам и зрителям. Пожалуй, должность завлита в крутилов-ском театре — единственное место, где она вообще могла бы работать.

— Почему же?

— Ну, везде-то ведь нужно работать, причем работать от и до, а не только лишь фонтанировать мыслю. У нее, правда, есть оправдание: она всерьез считала Гошу гением и служила ему, как могла.

— Вы сказали: интриги.

— В театре оставался тот, кто мог работать с Маринович. И с Гошей оставался тот, кого «допускала» она. За очень редким исключением.

— У них был роман?

— Не смешите. Но были жалкие попытки уверить всех, что да, роман. Чисто женские штучки.

— Вернемся к тому разговору. пятнадцатого.

— Да странный был какой-то разговор. Не добившись от меня никакого ответа на тему предательства, он вручил мне три тысячи долларов, чтобы я «отдохнула, как люди», и обещал купить квартиру Женьке.

— Откупался.

— Похоже, что так.

— А потом?

— Я ушла, торопилась на дачу. А он, мне показалось, ждал кого-то…

Глава третья. Праздник, который всегда с другими

1

Дверь отдела новостей распахнулась, и по очереди явились две невообразимых размеров корзины: одна с цветами, другая — с фруктами. Два молодых человека, молчаливо водрузившие их на стол, синхронно кивнули и удалились, пятясь, словно японские гейши.

— Постойте, вы к кому?! — кинулась в коридор Жанка, но было поздно: двери лифта уже поглотили посланцев.

Мы с изумлением смотрели друг на друга.

— Может, записка какая… — начала было я, а Жанна, деловито осмотрев первую корзину, уже вытащила открытку и прочитала: — «Жанне Фрониус, самой очаровательной девушке “Городских ведомостей”. Анзор Геворкян».

Достав другую из корзины с фруктами и пробежав ее глазами, протянула мне. Вторая открытка гласила, что вышеупомянутый Анзор приглашает нашу Жанетту в недавно открывшийся ресторан «Живаго» «для приятной беседы».

— Кто это? — не сразу обрела я дар речи.

— Директор сети магазинов «Кокос». Ну, помнишь, приезжал на юбилей редактора, но только с десятью корзинами.

— Вы знакомы?

— Знакомы. Чуть-чуть. Как-то делала «репортаж, пришлось брать его комментарий. Интеллигентный дядька, без акцента и без живота. Живет здесь лет тридцать или больше.

— Старый?

— Да нет. Лет сорок восемь — пятьдесят. У меня вообще-то завтра встреча назначена. Ты в этом «Живаго» была?

— Я — нет. Но молва утверждает, что там две достопримечательности — искусственные деревья и искусственно вздернутые цены. Да, еще варьете и стриптиз.

— И как он?

— Ничего.

Через час, в течение которого мы втроем так и не смогли прикончить эту прорву фруктов, раздался звонок, и Анзор Геворкян осведомился, принято ли его предложение.

— Да, конечно, — проворковала Жанетта. — Только видите ли, Анзор Венедиктович, я вас так мало знаю, что могу прийти только с подругой. С подругами… Не против? Очень хорошо. Ну, значит, завтра в шесть.

К этому трюку — десанту подруг — Фрониус прибегала всякий раз, когда отказывать впрямую было неудобно, а причин для согласия не находилось. Обычно нацеленный на свидание кавалер после такого ответа а) терялся, б) оскорблялся, в) исчезал. Раз или два идущие в нагрузку подруги, то есть мы с Томиной, все-таки принимались, но кастрированный таким способом вечер можно было сдавать в утиль.

— Жан, это неудобно, — запротестовала Галка.

— Да, неудобно, и что? Ты была на стриптизе?

— Я — нет.

— Вот и я не была. Просветимся немножко. В свои лучшие годы, Галина, мы обязаны выходить, выезжать и бывать.

На другой день за нами была послана машина, и когда мы выходили у ресторана «Живаго» (призванного уведомить невежд о том, что в Городе некоторое время проживал Б. Пастернак, перенесший сюда действие своего неуклюжего гениального романа), нас уже ждали.

Ни на классического армянина, ни на директора магазина Жанкин поклонник решительно не походил. Моложавый и статный, он чувствовал себя уверенно и комфортно, я тут же прозвала его «армянский князь Анзор».

— Почему князь? — удивилась Жанетта.

— Так у них там все князья да цари.

Нас усадили в полупустом зале, и «князь Анзор» между прочим, сообщил, что все блюда приготовлены по его рецептуре и из его продуктов, как если бы мы были у него в гостях. С полчаса он рассказывал о хитростях армянской кухни и прочих нейтральных вещах, другие полчаса интересовался работой газеты, а затем сообщил, что специально для нас сегодня им заказан вечер мужского стриптиза, ибо «на кой чёрт нам женский».

Честно говоря, я тоже никогда не понимала, на кой чёрт женщинам женский стриптиз, так что вкупе с армянской кухней Анзор Венедиктович споро набирал очки. А когда, честно отсмотрев предложенные мужские достоинства и недостатки, мы на сладкое получили не Машу Распутину, а еврейский оркестр с программой классических шлягеров, стало ясно, что «армянский кандидат» прошел отборочный тур, и его можно допускать к основному конкурсу.

Подобного рода поклонники время от времени возникали на наших горизонтах. Год назад Галку бомбардировали звонками депутат Законодательного собрания, проректор политеха и важный милицейский чин. В моих воздыхателях ходили первый баритон филармонии, зам главного архитектора Города и меценат-предприниматель. У Фро-ниус таких кавалеров было складывать некуда — список возглавлял начальник военного гарнизона. Чаще всего эти кандидаты в женихи не выдерживали элементарного фэйс-контроля, а если вдруг его выдерживали, то валились на первом экзамене, то есть при походе в публичное место. Редкая птица долетала до середины Днепра — четвертого и пятого свидания, так что до тесных отношений дело практически не доходило.

Со временем мы стали отсекать этот балласт в целях экономии собственных сил, но Анзор со своими корзина-ми таки проскочил, и теперь было любопытно, дойдет он до решающего третьего тура или завалит «экзамен».

— Если девушки не против, в выходные мы продолжим общение, — улыбнулся он на прощанье, и каждая из нас получила внушительных размеров веник роз, отчего-то зеленых. — Как насчет того, чтобы завтра съездить в «Де-мидково»?

Полюбовавшись нашими слегка вытаращенными глазами и выдержав немую сцену до конца, он распахнул дверцы машины, ожидая ответа.

Такого мы предвидеть не могли.

VIP-курорт «Демидково» был странным и статусным местом, которое придумали для того, чтобы хозяева жизни могли оттянуться не в четырех часах лету от принадлежавшего им Города, а всего-то в часе езды, причем без свидетелей.

Ход был, конечно, безупречным.

Мы с Галкой было заартачились, но Анзор так настойчиво просил «оказать ему удовольствие», что пришлось согласиться.

Общения, впрочем, не вышло. Полдня мы провели в spa-салоне, еще полдня — в аквапарке, а когда встретились с «князем» за ужином, его неожиданно вызвали в Город, и мы полночи танцевали в клубе, как выразилась Томина, «с подростками». На другой день программа повторилась, только вместо танцев были довольно профессиональные цыгане и катание по ночной Каме.

К чему клонились все эти старания, мы узнали неделю спустя, на традиционном утреннем чаепитии после планерки (когда наш Анзор отбыл в Армению по какому-то срочному делу, оставив Жанну, кажется, в еще большем недоумении, чем Проскурин в ночном Ганновере).

— Вот, — выложила она перед нами подарок «армянского князя» — колье из бело-желтого золота в виде ошейника, — а еще говорят, что Островский несовременен.

Русский драматург Островский современен. Мы убедились в этом сполна, когда Жанна поведала нам о том, что получила точь-в-точь такое же предложение от Геворкяна, что и Лариса Дмитриевна Огудалова от промышленника Кнурова в финале пьесы «Бесприданница»: полное содержание в обмен на услуги. И полное обоснование такого предложения.

Фруктовому магнату пятьдесят два года, он восемь лет как вдовец, у него взрослые дочери, которым он несколько лет назад дал страшную клятву — никогда не жениться и больше не иметь детей.

— Какое-то время я этим тяготился, но сейчас понимаю, что девочки правы, — объяснил он Жанетте. — Во-первых, они уже много пережили, когда подростками лишились матери, и я не хочу доставлять им новые страдания. Не хочу, чтобы в случае моей смерти возникал вопрос о наследстве с моей вдовой — все унаследуют дочери. Во-вторых, поскольку я рассматриваю только молодых женщин, то, естественно, хочу застраховать себя от возможных рогов и обозначить отношения договором. Мне нужна интересная образованная дама, живущая в одной из моих квартир (которую я, возможно, перепишу на нее), — но не совместно со мной. Дама, которая будет со мной, когда мне это будет нужно. Если отношения определены «товар — деньги — товар», нет ни двусмысленностей, ни непредвиденных ситуаций. Я понимаю, что хочу купить три — пять лучших лет вашей жизни, но за это и щедро плачу — две тысячи долларов в месяц, не считая текущих расходов, расходов на отдых и на гардероб, который, как вы понимаете, должен быть соответствующим. Эти деньги можно откладывать… А условие только одно: нигде и никогда вы не должны появляться с другими мужчинами.

— Почему я? — растерялась Жанетта.

— Вы мне нравитесь, вы мне подходите. Рядом с двадцатилетней я буду смешон, женщины «из простых» меня не привлекают, и даже то, что вы — журналистка, мне будет на руку.

— Что ты ответила? — после паузы прошептала Галина.

— Сначала возмутилась-отказалась. Но он просил не торопиться и дал на размышления неделю. Неделя истекает послезавтра, и, видимо, я соглашусь.

Мы молчали столь выразительно, что Жанна хлопнула футляром колье и закурила сигарету:

— По крайней мере, это честно.

Я достала колье и полюбовалась отливом:

— Жан, это не Островский. Ты знаешь, это Достоевский, и мне это не нравится.

— Отчего же, позвольте узнать? Нехорошо, да? Непорядочно! Ужасно! Я — вещь!

— Обмен неравноценен.

— А сколько он должен платить — пятнадцать, двадцать тысяч долларов?

— Хоть сто. Обмен неравноценен, потому что, в конце концов, расплачиваться будешь ты — своими нервами, свободой, временем.

Жанкины глаза наполнились слезами, и она тихо сказала:

— Любой союз — попрание свободы, нервы, время. Или не так? Вот только за это не платят. Ты со своим Бакуниным носилась столько же — два года. Галина со своим Аркашей — полтора. По крайней мере, будет сатисфакция.

— Ну, если он тебе нравится… — пожала плечами Галина.

— Да пошутила я — вы и поверили! — громко захохотала Жанетта. Осторожно промокнула глаза, чтобы не потекла тушь, и заключила: — И все-таки это честнее, чем ваша любовь.

2

«Я та, которая ловит стрелу», — ожила во мне Жанки-на мантра, и, круто изменив субботние планы, я решила вдруг съездить на рынок.

Планов, по правде говоря, не было никаких, если не считать таковыми продолжительное пребывание на лоджии в шезлонге с Франсуазой Саган/Эрихом Ремарком и бутылкой воды/мороженым. Грандиозным плюсом моей (почти моей — на самом деле ведомственной, редакционной) квартиры, которую я надеялась получить в собственность как перспективный сотрудник, был вид на лес и пруд, так что просторная лоджия плюс качественная любовная проза вполне годились для программы выходного дня, пусть удручающе банальной.

Я ни минуты не верила в Жанкины мантры, но сама фраза, содержащая внутреннюю гармонию и посыл, мне понравилась… Ну да, сначала эта Царевна-лягушка ловит стрелу, затем сбрасывает шкурку — и дело вроде бы в шляпе. Но логичней было бы наоборот: сбросить шкурку (стереотипы, обиды и комплексы), а уж потом следовать к светлому будущему в виде счастливого брака, ибо просто брак — «чтобы был» — нам не нужен.

— Я та, которая сбрасывает шкурку, — сказала я шезлонгу и отправилась закупать натуральные продукты, чтобы приготовить красивый ужин, чего не делала в принципе никогда. Плиту я вообще ненавидела как пожирателя времени-сил, быт меня удручал, и, если бы не эстетические запросы и поиск вечной гармонии в том, что меня окружает, я могла бы довольствоваться голыми стенами и лампочкой Ильича. Но на этот раз я задумала именно красивый ужин — ужин с дипломатом. Мантрам должен сопутствовать обряд.

С рынком, правда, была другая история. Время от времени я заглядывала в этот мир вкусов и запахов, поначалу представлявшийся мне чуть не единственным живым в Городе местом. В первое время у меня не было ни друзей, ни знакомых, но на рынке все это стиралось, не имело значения, и для людей, стоящих за прилавком, каждый покупатель был и знакомый, и друг. Воображая себе восточный базар, я могла ходить здесь часами, пробуя бесконечные сорта брынзы, маринованного чеснока и свежего инжира, который вообще-то, как и клубника, хранится только несколько часов. С появлением в моей жизни газеты этот рынок с инжиром исчез, но сейчас, пробираясь по его пышным, щедро декорированным рядам, я испытывала странное чувство, словно встретила знакомого из прежней, не такой уж и скверной жизни.

— Я та, которая ловит стрелу, — повторила я снова, принимаясь скупать всякую всячину, начиная с домашних соусов и заканчивая лавашем. Это не свойственное мне занятие увлекло и даже, как ни странно, изменило настроение, как меняет его любое нарушение стереотипа, пусть и такое невинное. С видом знатока я жевала творог и мочёные яблоки, грызла немытый миндаль.

Поражаясь тому, что на поиск продуктов (не изобретение эликсира вечной молодости или хотя бы вечного двигателя, а всего лишь поиск продуктов питания!) можно потратить значительный кусок своей неповторимой жизни, и испытывая почти счастье оттого, что свою жизнь трачу все-таки на другое, я бродила среди красно-желто-зеленого изобилия в этом гастрономическом Диснейленде, чьи удовольствия доступны каждому, независимо от пола и возраста. Я наматывала круги, обрастая диковинной снедью, и все не могла отыскать рукколу, необходимую для задуманного салата. И только когда я запнулась за чью-то ногу и чуть не полетела, чудом сохранив равновесие, увидела эту рукколу прямо у входа, где до этого прошла раз шесть или семь.

«Все, что вы ищете с огромным трудом, всегда находится рядом с вами», — вспомнила я незыблемую истину, подтверждение которой получала отовсюду и тут же забывала об этом, вынуждая ее (мудрость) являться мне снова и снова.

— Господи, боже мой, ты бы хоть это записывала! Завела бы тетрадь себе, что ли, — поругала я себя вслух и опять вырулила на странный сон с крышей и незнакомцем, которого мне следовало отыскать. Отыскать где-то рядом? Но рядом — это где? В соседнем офисе? Подъезде? Магазине?

Намотав еще пару бессмысленных кругов, я набрела еще на одну истину, гласившую, что в любом деле нам засчитывается не результат, не итог, а — усилие. То есть что бы мы там ни делали, к чему бы ни стремились, рассматривать станут лишь наше старание. Значит, что? Значит, я должна очень стараться, и когда количество выделенных мною сил будет достаточно для результата, тут результат и проявится.

Вот за этим и шла я на рынок. А он между тем пустел и сворачивал свои закрома. Дело шло к вечеру. Подхватив сумки, заспешила и я, и уже на выходе столкнулась с Сашей Водонеевым, актером и поэтом и, в общем, тоже «городским сумасшедшим». Саша играл сразу в нескольких театральных труппах и с регулярной периодичностью выпускал книги своих стихов, на которые тратил все, что удавалось заработать в театре. Длинный плащ (это в жару-то), длинный шарф, остроносые туфли.

— Что здесь делаешь ты? — театрально изобразил удивление Саша, сделав вращение кистью руки, и, не дожидаясь ответа, наскоро пробурчал: — Не забудь про мой творческий вечер. Через две недели, в филармонии.

— Ладно, — ответила я, и уже было опустила свои сумки на землю, чтобы поговорить, как он, картинно изобразив, что торопится, убежал.

За три года знакомства с Водонеевым я никогда не видела его таким растерянным, придавленным, прибитым. И таким неухоженным. Среднего роста, он будто бы стал еще ниже, и это не вязалось ни с готовящимся вечером, ни с презентацией книги под названием «Шелковые письмена», на которую он все-таки насобирал деньги.

— Саша! — крикнула я вслед, но он уже исчез в рыночных лабиринтах.

Все мои обретенные мудрости разом выскочили из головы, улетучилось настроение, а внутри что-то больно заныло.

Постояв так с минуту и дав себе слово позвонить ему в понедельник, я загрузилась в такси и поехала домой — бодро заканчивать этот хозяйственно-ритуальный день, то есть «ужинать с дипломатом». Ради «зачета» усилия и вследствие неизвестно откуда возникшего импульса я решила выполнить ритуал с точностью. Тем более, дипломат у меня был — в этом плоском квадратном чемодане хранились кое-какие бумаги.

Замариновав рыбу, я отправила ее в духовку. Сделала пару салатов плюс фаршированные баклажаны и выложила их на тарелки, окружив зеленью и овощами. Я сочинила три соуса и сервировала стол, вытащив подарочный фарфор, предназначенный для торжественных случаев. Мне было почти все равно, как работает механизм этого ужина с тем, кого нет, но сама подготовка к нему излечила меланхолию последних дней — уже этого было немало. Пока рыба томилась, наполняя квартиру редким для нее ароматом, я приняла душ, уложила волосы, надела короткое белое платье и поставила охлаждаться вино. Было около девяти вечера. И в тот самый момент, когда дипломат «восседал» в кресле, а в бокалах искрилось вино, в дверь раздался звонок.

«Неужели так быстро сработало?» — не поверила я.

На пороге стояла Галина. Взглянув на меня с таким ужасом, точно я была медуза Горгона, и прошептав: «Ты что, не одна?» — она сделала шаг назад к лифту, но, увидев, как я кисну от смеха, нерешительно двинулась в квартиру, заглядывая во все углы.

— Вот, ужинаю с дипломатом. Присоединяйся.

Галка снова взглянула на меня, как на медузу Горгону, и рухнула на стул, как подкошенная:

— Лиз, у Жанки телефон не отвечает, твой почему-то вне зоны… Я и поехала к тебе. Ты… ты была права насчет Аркадия, а я. Какая же я дура!

Галина залилась слезами, размазав сразу и тушь, и помаду, как это умела только она.

— Слушай, Галь, а давай поедим. Жутко хочется есть — я весь день на ногах.

— Ты — весь день? Что ты делала?

— Я ходила по рынку.

— По рынку? Что это с тобой?

— Захотелось. Не знаю. Бывает… Сейчас мы с тобой и вот с ним поедим, и ты мне все спокойно расскажешь.

Грустно усмехнувшись в сторону чемоданчика, Галка взяла салфетку и, пока я доставала третий бокал, изложила всю мизансцену:

— Я у него нашла билеты в Таиланд. Искала ручку, а нашла билеты. Через неделю улетает, мне — ни слова.

Галка опять залилась слезами, схватила сразу несколько салфеток, которые тут же превратились в мокрые шарики.

— Ты с ним поговорила?

— Ну конечно!

— А он?

— Сказал, что это премия, корпоративный отдых, и едет чуть не весь отдел.

— А ты?

— Спросила, почему скрывал.

— А он?

— Он не скрывал: «хотел сказать на днях». Нет, Лиза, я так не могу — скрывал и врал.

— А ты?

— Что я? Ушла, а дома мама с папой, опять из-за меня расстроятся. Пришла к тебе поплакать без свидетелей.

— Сначала поедим, потом поплачем.

— Не думала, что ты в это поверишь, в эти Жанкины примочки.

— Ты не права, в них что-то есть. Вот! Вспомнила случай. Моя племянница никак не могла уговорить родителей свозить ее на море и, поняв, что это категорически не входит в их отпускные планы, стала играть в это море: из подушек устроила пляж, из покрывала — воду, и «плескалась» там. Самозабвенно и по нескольку часов. И что ты думаешь? Ведь обнаружились горящие путевки, — за рубль ведро, — и вся семья отправилась на море. «Самозабвенно» — ключевое слово, понимаешь?

Ребенок перестал ждать, то есть испытывать негативные эмоции, и поверил, что цель достигнута. Вот вся схема.

— Ну, конечно, — все-таки расковыряла салаты Галина, — будь во мне веры хотя бы с горчичное зерно, жизнь бы наладилась?

— Да не знаю я, Галь. Но то, что страдания наказуемы, — сто процентов. Снизить значимость. Срочно.

* * *

Снизить значимость у Галины не вышло. Ни завтра, ни в последующие дни. Напротив, эта значимость зрела и набухала, и, когда она, наконец, достигла пика, Томина отправилась к психологу. Впервые в жизни. Психолог, дородная дама за пятьдесят, выслушала Галку и, улыбаясь, обреченно кивнула:

— Вы с этой проблемой сегодня — седьмая.

Претендующая на эксклюзивность хотя бы в страданиях, Томина подняла брови и обиженно спросила:

— С какой проблемой — Таиланда?

— С проблемой социального договора, моя дорогая.

И пока Галина хлопала глазами, психолог ей объяснила простую вещь: оказывается, отношения мужчины и женщины стоят на трех китах — социальном договоре, эмоциональной сфере и сексе. И если хотя бы один из китов неустойчив, рушится вся конструкция.

— С эмоциональной сферой — с чувствами то есть — у вас все в порядке, если вы полтора года вместе. С сексом, по вашим словам, проблем нет. Проблема в социальном договоре, в «уставе» ваших отношений. Не то плохо, что он летит в Таиланд, не сообщив об этом вам, а то, что за полтора года вы не обговорили ни перспективу вашего союза, ни его правила. Скажем, вас устраивают ни к чему не обязывающие отношения, при которых вы встречаетесь два раза в неделю, но при этом отдыхаете врозь и, возможно, с другими партнерами.

Галка поперхнулась водой.

— Или другой вариант: как раз такие отношения вас и не устраивают, вы хотите устойчивого союза, совместного отдыха и семью в перспективе.

— Да, семью в перспективе.

— Так поговорите об этом, задайте вопрос. Любые отношения развиваются, то есть имеют разные стадии. Судя по всему, ваш партнер не хочет их развивать — ему гораздо удобнее пребывать в начальных стадиях, где меньше ответственности и обязательств и больше личного пространства. Бессознательно, путем неприятных для вас поступков, он отношения разрывает, а затем возобновляет, снова и снова возвращаясь в начало.

— Я не могу поговорить.

— Не можете поговорить — напишите письмо, и пусть он вам ответит, тоже письменно. Довольно эффективный метод. Минуя социальный договор, который все-таки должен предварять сексуальные отношения, и спускаясь сразу на нижний уровень, уровень секса, вы сразу обрекаете себя на несоответствие ожиданий. И такие вот нервные срывы.

3

— И на такие вот нервные срывы, — повторила Галина еще раз, положила на лоб мокрый носовой платок и включила наш многострадальный электрический чайник. — Нет, не хочу писать письмо.

— Тогда поговори, — оторвалась от компьютера Жанна.

— Я не могу. Я сразу начинаю плакать.

— Нельзя кричать и плакать — до них так не доходит. Им нужно объяснять по буквам. Все сначала. И много раз, с повторами и иллюстрациями.

— А что писать-то?

— Все как есть. Да, искренность — твое оружие. Доверчивость и беззащитность. Ты не воюешь и не требуешь. Ты откровенно объясняешь ситуацию.

— А так неясно…

— Нет, конечно. Ну, захотел мужик один куда-то съездить и развлечься, а может, не развлечься — просто съездить, а ты в истерику, на ровном месте. Решит, что настроение плохое, критические дни, проблемы на работе.

— Ну, Жан!

— Да я серьезно. Объяснять по пунктам. До них простые вещи не доходят.

— Конкретно: что писать?

— Что, что. Что любишь, что он свет в окне, и именно поэтому такие ни к чему не обязывающие отношения тебя не устраивают. Больно тебе, понимаешь? М-м-м… Но ты не хочешь на него давить, ты хочешь ему счастья и потому предоставляешь полную свободу, так как разрыв в этом случае тебе видится единственным возможным вариантом.

— Разрыв?

— По-другому до них не доходит. Конечно, это ультиматум в бантиках и розах, и нужно быть готовой ко всему. И лучше, в самом деле, приготовиться к разрыву.

Галина вздохнула и принялась разливать чай:

— А без любви в письме нельзя?

— Нельзя. Любовь — твое оружие. Пока, увы, единственное. Отправь письмо и пропади на месяц.

— Да откуда ты знаешь? Писала?

— Это ясно как день.

— Не знаю. Вдруг я все испорчу? — опять вздохнула Галка.

— Ну, не пиши.

— А вдруг нужно писать?

— Слушайте, у меня материал в номер, я из-за вас не могу сосредоточиться! — не выдержала я и хлопнула линейкой по столу. — Помолчите с полчаса хотя бы! Одно и то же третий день, с ума можно сойти.

— А человек важнее материала, — процитировала Галка мою же фразу, заимствованную из кодекса чести режиссеров документального кино, и подъехала ко мне вместе с креслом: — А ты, что бы ты сделала, Лиза?

Я собрала свои листки и как можно спокойней сказала:

— Галь, если честно, никто не знает, как и что делать — одни и те же действия могут привести к противоположному результату. Делай что чувствуешь. Или — что легче тебе. Мне всегда легче действовать.

— А мне — сидеть в засаде.

— Сиди в засаде.

— Устала, больше не могу. Нужна определенность.

— Ну, вот, внизу редакционный двор. Смотри, какая из машин проедет первой. Светлая — значит писать, темная — значит, не нужно.

— Едет красная! — закричала Жанетта.

— Ярко-красная?

— Алая «хонда».

— Если алая, значит, писать. Только вот еще что, у Арбатовой прочитала: мужчина, которого мы завоевываем и, чтобы влюбить в себя, предпринимаем усилия, на самом деле нам не нужен. Имеется в виду — не предназначен.

— То есть как?

— Очень просто: то, что твое, приходит само и без всяких усилий.

— Ну, не знаю, — засомневалась Жанетта. — Все, что ко мне приходило без усилий, — такие персонажи, что без слез не взглянешь.

— Ты про фотографа из «Шпиля», того, чуть повыше собаки? — нервно расхохоталась Галина.

— О, этот тип не предел мужского безобразия… Хотя, конечно, с ростом — это сложно. Ну, не рассматриваю я мужчин ниже ста восьмидесяти.

— А если сто семьдесят восемь? — спросила я, пересев за чайный столик.

— Если сто семьдесят восемь, то бешеная энергетика и самость. Без усилий. А как насчет лежачего камня, под который вода не бежит, как насчет милостей от природы?

— Камни и милости — все, что касается быта и деловой сферы, — оживилась Галина. — Только есть куча нюансов. Как утверждает соцопрос, львиная доля романов завязывается на отдыхе, в походах, в стройотрядах; еще — в предвыборных кампаниях, то есть когда люди получают возможность длительного общения, и их не отвлекает привычная среда. А в привычной среде тьма тьму-щая потенциальных любвей вянет на корню из-за того, что люди не имеют возможности рассмотреть, вникнуть друг в друга. Потому что с первого взгляда — ничего непонятно.

— Со второго и с третьего — тоже.

— Да, в этом что-то есть, — задумчиво сказала Жанна. — Сколько счастливых пар на вопрос о том, как они познакомились, отвечают: мы три года работали вместе и только здоровались, но однажды… Присмотреться к коллегам — вы как?

— Слушайте, я брала интервью у мужа Гундаревой, Михаила Филиппова, давным-давно, вы, конечно, не помните. Так вот, он сказал, что все просто: нужно только дождаться своего человека.

— Своего человека? А как я узнаю, что мой?

— Он сказал: вы почувствуете.

— Галь, ты что почувствовала со своим Аркашей?

— То и почувствовала, что пропала. А ты?

— Бог его знает, не помню. Так, знаешь, можно ждать всю жизнь!

— А моя психологиня сказала, — села на своего конька Галина, — всегда существует несколько вариантов идеальных партнеров, как минимум три. А мы вцепимся в одного и больше никого не видим.

С Галкиным письмом я потеряла и те полмысли, четверть мысли, с которой собиралась начать статью. Нет, на работе писать невозможно. Как писать? Привязать себя к стулу! Единственный известный мне рецепт, работающий безотказно, в этот день буксовал, и я, кое-как нацарапав свои двести строк о перепрофилировании очередного дворца культуры, поехала к Водонееву в филармонию: набирать материал. Надо все-таки уведомить общественность о его эпохальном вечере.

Набирать — не писать. Собственно, я бы могла обойтись и без Саши — достаточно было его стихов, — но неожиданно для себя решила сделать большую статью, а это без контакта, без атмосферы невозможно. Дело даже не в летнем межсезонье (все закрыто — о ком, как не о поэтах, и писать?) — мне не давала покоя та, случайная встреча на рынке, когда я его не догнала и не остановила, а по всем моим ощущениям — должна была остановить. Друзьями мы не были никогда — кажется, он и без меня едва переваривал и наполнял жизнью свои многочисленные связи, но меня трогали его театральные работы, а то, что я ценила в его стихах — талант сказать о самом-самом интонацией, деталью, — было важнее всякой дружбы. Для него и для меня. Я была убеждена, что Водонеев трагически перепутал времена. Он, безусловно, из Серебряного века, с которым помимо стихов совпадал всей своей сущностью: полубезумием-полугениальностью, черной меланхолией, которую сменяла суетливая деятельность, неспособностью взрослеть и стареть вместе с веком, всей этой «чрезмерностью в мире мер», не дававшей ему ни минуты равновесия, не говоря уже о покое. Как-то я даже сказала ему об этом. Он задохнулся и застыл:

— Правда? Вы это поняли?

Чего и понимать — довольно взять и прочитать любой его сборник, хоть те же «Письмена». Однако мне всегда было как-то не до Саши. Семь — восемь театров, каждый из которых выдает по четыре премьеры в году, филармония, фестивали, гастроли, скандалы плюс кульбиты чиновников от культуры разрывали меня на части, и я, как Золушка, пыталась уследить за всем этим хозяйством, с утра до ночи отделяя зерна от плевел, — на познание себя-то не оставалось ни времени, ни сил. Не говоря уже о Саше Водонееве. Во всем этом, как бриллиант среди навоза, сверкал один гигантский плюс: на какое-то, даже весьма продолжительное, время работа в газете была способна заменить ту самую «личную жизнь», о которой мы так много говорили, но которой так мало «пользовались».

4

В филармонии на меня посмотрели странно, объяснив, что не видели Водонеева две недели и что предстоящий вечер на грани срыва. Сашин сотовый глухо молчал, и, поднявшись к директору, я выслушала две версии Сашиного исчезновения:

— В запое либо на шабашке. Чай, не впервой: проспится и придет. А мы его — уволим.

Директор филармонии Талгат Хусейнов смотрел на меня весело и зло, а на его фантасмагорически длинном столе бликовали афиши предстоящего вечера. Я подошла, потрогала холодный свежий глянец: Саша стоял вполоборота и почти что спиной, в том же светлом плаще, как будто собираясь уходить, но строго смотрел нам в глаза — отчужденным, несвойственным ему беспощадным взглядом, словно сбросив все прежние маски, под которыми его знали. И опять, как тогда, во мне что-то вздрогнуло и заныло:

— Нет-нет, мы виделись в субботу, он был трезвый. Шел репетировать, спешил.

— Оставимте, не будемте об этом! Елизавета Федоровна, я вас умоляю! Ведь семь предупреждений — только письменных! — два выговора, пять взысканий. И Бог свидетель: я терпел подольше, чем Шапиро.

— Талгат Ильясович, побойтесь Бога. В театре у Шапиро Саша прослужил пятнадцать лет.

— Так он из них четырнадцать не пил. А у Шапиро абсолютная монархия: предупреждение — и вон.

А здесь — как клоун на паркете: все можно. Прошу покорно, кончилось терпенье.

— Талгат Ильясович, вы добрый, вы великодушный… Куда же он пойдет? Ведь в драму не возьмут, а в остальные — невозможно. У нас на днях идет огромный материал о Саше и о филармонии, как-то некрасиво получится, подождите. Вот вечер состоится — там решите. А что билеты, проданы?

— Да ничего идут билеты, даже странно, — вздохнул Хусейнов, запечалился и погрузился в кресло.

— Что тут странного? Его же любят, знают. Стихи хорошие. — включила я свою пластинку.

— Я вас умоляю! Стихи! У Сонина — редчайший бас, чуть не шаляпинский, а — не идут билеты. У Гридневой колоратурное сопрано, глазки, губки — продано два ряда. Приносит прибыль только «Каравай». Кто б мог подумать! Балалайками и домрой!

— А Бернаро?

— Маэстро? Не мучьте, королева, ничего не знаю — полгода как заперся в замке, готовит новую программу. Не подойди и не спроси: как же-с, творческие муки-с. Но здесь простительно: звезда иллюзиона — без фокусов нельзя-с.

— Я вам сочувствую, но помяните мое слово, Водонеев не сегодня-завтра сам станет звездой — и зачем вам реноме сатрапа?

— Вы шутите.

— Не шучу ни секунды. Год, максимум три. Кстати, а где он сейчас живет? Звоню домой — сказали: переехал.

— Вы что, не в курсе? — как мячик подскочил Хусейнов. — У Водонеева была квартира, двушка. Пять лет назад он ее продал и переехал в однокомнатную, а разницу пустил на книжки.

— Два первых сборника, я знаю.

— Так вот, весной спустил и однокомнатную! Чтобы вышли «Письмена».

— Не может быть!

— Еще как может. Он вроде как опять обмен затевал: хотел менять на комнату — не вышло. Хотел судиться с этими риэлторами, но вроде пригрозили. Там темная история, подробностей не знаю. Чтобы не стать бомжом, полгода назад переехал к одной нашей пенсионерке — ухаживал за ней в обмен на завещание жилья. Ирина Диннер, концертмейстер, выступала двадцать лет назад.

— Диннер? Не знаю.

— Уж года два лежит с инсультом, родственников нет.

— Совсем-совсем?

— Совершенно.

— А ей звонили?

— Диннер? Конечно. Ничего не знает. Я отправил утром Леночку, секретаря, чтобы отвезла продукты. А! Вот, кстати, и она. Садись, Ленуся, что там, как Ирина Марковна?

— Талгат Ильясович, там жутко.

— Садись, рассказывай.

— Грязно, душно… И обои отвалились. И вещи на полу в коробках. Запах. Ирина Марковна лежит и плачет. Два дня не ела, Александр Ильич исчез.

— Ну, вот он, ваш гений, — исподлобья посмотрел Хусейнов. — Продолжай, Елена.

— Я накормила, убрала что можно. Вызвала скорую, и ее увезли. Но сказали, что надо бы в хоспис. Если нет из родных никого.

— Что с квартирой?

— Закрыла — вот ключ.

Хусейнов кивнул, знаком отпустил девушку и в недоумении повернулся ко мне:

— Что скажете?

— Он не мог ее бросить вот так.

— Ой, моя дорогая, не мог! Не видали вы, видно, запоя…

— Он не мог ее бросить.

— Но бросил.

— Нет, не верю. Звоните в милицию.

— Бесполезно. Заявление принимают спустя три дня после пропажи человека.

— Тогда звоните в морги и больницы, а я — его приятелям из ТЮЗа. И. я возьму эту афишу, хорошо?

Обязав Хусейнова держать меня в курсе, я в секунду слетела с крутой филармонической лестницы, чуть не сбила с ног поднимавшегося мне навстречу мага Бернаро и, почувствовав резкую боль, непроизвольно ухватилась за его руку.

— Не следует так опрометчиво спешить судьбе навстречу, учитывая то, что эта лестница — пожалуй, самая крутая в Городе, — улыбнулся Бернаро и в упор посмотрел мне в глаза, молниеносно перехватив руку. Нас отделяли сантиметров тридцать, и мне тотчас захотелось отодвинуться, вынырнуть из его взгляда, будто я очутилась в свете перекрестных прожекторов, направленных прямо в лицо. Эта особенность Бернаро — не мигая, с короткой дистанции подолгу рассматривать собеседника своими черными, глубоко посаженными глазами (а после не замечать его месяцами) — раздражала всех, и меня в том числе, заставляя держаться подальше. За пять лет работы я умудрилась написать о нем два раза — и то по настоянию редактора, вбившего себе в голову, что все, кроме театра, в нашей газете подвергается с моей стороны жесткой дискриминации. Бернаро в этом точно не нуждался: девяносто пять процентов его выступлений проходило за границей, и для всех оставалась загадкой его стойкая прописка в местной филармонии.

— Держу пари, вы подвернули ногу. Можете идти?

— Да, спасибо.

— Меня зовут Артур Бернаро.

— Я знаю. Елизавета Кронина, «Городские ведомости».

— Нет, идти вы не можете, — проговорил Бернаро, наблюдая, как я пытаюсь ступить на больную ногу и сменить гримасу на улыбку. — Вот ключи от машины, черно-синий «лендровер» — садитесь и ждите. Отключите сигнализацию вот этой кнопкой.

И пока я в полном недоумении рассматривала ключи, он устремился вверх по лестнице на третий этаж, где находилась его репетиционная база, и где он никогда не репетировал, а только хранил реквизит.

— Справились? Вот и отлично, — вернулся Бернаро через несколько минут и снова пристально посмотрел на меня. — Почему кондиционер не включили?

— Не знаю, как заводятся машины.

— Не может быть, сейчас все знают. Хотя вы правы: женщина за рулем сегодня уже банальность, женщина за рулем внедорожника — банальность в кубе.

— Нет, отчего же? Просто не случилось.

— А еще вы не курите, не пьете и спите и видите, как бы отсюда сбежать.

Я рассмеялась и расслабилась.

— Вы хороший журналист?

— Я хороший журналист.

— Видимо, да — отвечаете без запинки.

— Куда мы едем?

— Я везу вас в травмпункт.

— Нет, не нужно в травмпукт. Отвезите домой. Если можно.

— Но у вас растяжение. Вы боитесь врачей?

— Уверяю вас, нет. И мне нужно работать.

Бернаро резко затормозил, вышел из машины, открыл дверцу с моей стороны и приказал:

— Обувь снимите.

— Зачем?

— Ногу давайте. Так больно?

— Нет, так небольно.

— А так? Растяжение есть небольшое. Не ходите дня два, все пройдет.

— Странно, что вы разбираетесь.

— Как всякий артист, в программу которого входят акробатические трюки, а, значит, растяжения и травмы.

Бернаро вернулся на свое место и включил зажигание:

— Ну, домой так домой. Как хотите, упрямая Лиза. Продиктуйте мне свой телефон, позвоню вам на днях и, возможно… — он мгновенно увернулся от мчавшейся по встречке «газели», что-то пробормотал про себя, кажется, выругался, и, обернувшись ко мне, повторил: — И, возможно, у меня к вам будет дело.

— Да, конечно, звоните, пожалуйста.

— И вы не спросите, какое дело? Вы нелюбопытны?

— Все журналисты любопытны. Я не исключение.

— Артур. Меня зовут Артур. Вам не нравится имя?

— Мне неудобно без отчества.

— Глупости, глупости, Лиза. И я вас звать по отчеству не стану.

— Тогда Елизавета.

— Хорошо.

Минут через двадцать, которые мы проехали в полном молчании, Бернаро помог мне выйти из машины, проводил до лифта (тот, как назло, не возникал целую вечность) и в каком-то веселом любопытстве все рассматривал и рассматривал мое лицо, чем смутил меня окончательно и вызвал приступ нервического кашля.

* * *

Следующие полчаса моей жизни были потрачены на звонки тюзовским приятелям Водонеева, которые, как оказалось, знали еще меньше, чем я. И все говорили одно и то же: подобные выпадения из реальности — с исчезновением на несколько дней и выключением телефона — для него не редкость, вот заземлится и объявится. Чуть успокоившись, я заварила чай и села за компьютер, чувствуя, что уснуть все равно не удастся: нужно было писать обещанную Хусейнову статью. И, кажется, впервые я писала такой материал без личной встречи, а перед глазами стояло одно и то же: Водонеевский Гаев в «Вишневом саде», визитной карточке «Другого театра», и эта его ключевая фраза: «Все состояние проел на леденцах».

Все состояние…

Саша продолжал играть в этом спектакле даже после ухода из театра, играть свою лучшую роль, из которой становилось очевидно, что жизнь прошла, и прошла безвозвратно, и не было жаль ни Раневской и ни имения, а только этого невзрослеющего ребенка, так и не выучившегося играть в серьезные игры серьезных людей. Собственно говоря, он и играл-то себя. Все это понимали, и всем было неловко. Как ни странно, совсем невыношенный текст статьи шел без сучка, без задоринки, и около двух часов ночи я поставила точку — почти счастливая оттого, что мне не нужно будет заниматься этим завтра.

А утром статья о Саше сразу пошла в номер — вслед за редакторской взбучкой на традиционную тему: где гвоздевые материалы?!

Не успела я вычитать в полосе своего Водонеева и назначить встречу Маринович, которую все оттягивала, как на моем мобильнике высветился незнакомый номер, состоящий практически из одних семерок, и обволакивающе-низкий голос мага Бернаро сообщил, что иллюзионист заедет за мной в редакцию.

— Но сегодня никак, у меня встреча.

— Тогда после встречи.

— Не знаю.

— Елизавета, как ваша нога?

— Спасибо, лучше.

— Ну, вот и прекрасно. Я заберу вас после вашей встречи и обязательно верну домой. Артур.

— Артур, давайте созвонимся позже, хорошо?

— Нашего нового поклонника зовут Артур. И кто он? — проявила признаки жизни спящая за компьютером Жанна.

— Да какой там поклонник! Бернаро.

Фрониус отреагировала так, словно это звонил не Бернаро, а Том Круз:

— И ты про какую-то встречу?

Я тут же пожалела, что не сохранила конспирации:

— Ну, если в самом деле встреча. Потом, я не готова и устала, строчила материал полночи.

— Лиз, ты сошла с ума?

— Я не сошла с ума.

— Бернаро — самый интересный мужчина во всем Городе, к тому же не женат.

Я вздохнула и села напротив:

— Вот именно поэтому встречаться с ним не следует.

— Да, в общем, ты права, нам только магов не хватало. Слушай, а он действительно похож на Копперфильда, или так делают специально на афишах?

— Действительно. Но выглядит моложе. Ему чуть-чуть за сорок или меньше.

— Зачем звонит?

— Не знаю. Говорит, что дело.

Кивнув, Жанка застучала по клавиатуре и вскоре зачитала справку из всеведущего Интернета:

— «Бернаро Артур Мстиславович. Родился в городе Владивостоке в 1960 году в семье инженеров-строителей. Окончил эстрадный факультет ГИТИСа. Народный артист России. Лауреат международного конкурса иллюзионистов в Варне… Лауреат Всемирного конкурса иллюзионистов в Монте-Карло. Лауреат того, лауреат сего. Так, это пропустим. Чемпион магии Всемирного форума магов в Токио и так далее, и так далее. Разведен. Имеет дочь Сирену.

— И тучу бывших жен.

— Да, нет, жена одна как будто, — возразила Жанка. — Но все равно: артист, среда, ты это не потянешь. И Сирана эта нам ни к чему. Хм, это надо же — Сирена! Какой вкус-то надо иметь! И что у вас?

— Жан, ну с чего ты взяла? Обычный деловой звонок.

— А с того, что Бернаро — твой тип: высокий, спортивный. Как ни странно, и книжки читает, и ставит правильные ударения в словах. Я сама в него чуть не влюбилась. Когда он снялся в «Колдуне».

— Он что, снимается в кино?

— Ты что, не помнишь? Сто лет назад. Этот «Колдун» шел по всей стране. Какой-то очень странный фильм, где он просто присутствовал в кадре. И хорош же был, однако. А больше не снимался.

— И в чем там суть?

— В чем, в чем… Не помню точно. Но, кажется, речь шла о том, что человек обнаружил и развил в себе сверхспособности до такого уровня, что мог предсказать все варианты будущего — как отдельной личности, так и страны, но сам в конце концов потерял интерес к жизни.

— А любовная история там была?

— Лиз, ну как без любви-то? В том и фишка, что женщина, в которую был влюблен этот колдун, совсем его не любила, а он ничего не мог сделать.

— Экая дичь.

— Нет, слушай, вру. Он мог, но не хотел делать своими магическими средствами. И кончилось все плохо. Ну, дичь, не дичь, а Бернаро там был просто дивный. Я смотрела три раза — и знаешь, на что? Как он ходит, как смотрит. Глаза!

— Да, я заметила: Бернаро — это пластика. Ее не выработать и не сочинить. Дается так, задаром.

5

Я шла по гулким коридорам «Балета Георгия Крутило-ва», поражаясь тому, как здесь все изменилось. После гибели хореографа прошло чуть больше месяца, но мне показалось — и стены обветшали, и в классах что-то померкло. На дворе еще держались последние жаркие дни, но тут, в просторных репетиционных помещениях, я сразу ощутила вкрадчивый, неестественный холод, хотя кондиционер не работал. Или в межсезонье так бывает всегда?

Ника Маринович, монументальная и невозмутимая, как скала, сидела в хорошо знакомом мне кабинете Кру-тилова, держа на коленях «Золотую маску» — почетный трофей с последнего фестиваля.

Указав мне на второе кресло, она долго и пристально рассматривала символ главной театральной премии страны, не обращая на меня никакого внимания. Затем встала и повесила его на стену — рядом с портретом Крутилова, который смотрел на нас, будто забавляясь.

— Упала «Золотая маска», — наконец сказала Марино-вич и закурила сигарету, — да, слава богу, не разбилась.

Я в который раз удивилась, отчего эти балетные всегда курят — и ведущие, и кордебалет, и педагоги, и завли-ты, — и, чувствуя скрытую враждебность собеседницы, рассказала про пленку.

— И что? — без паузы спросила Ника. — Я там была. Ну и? Вы понимаете, бессмысленно и бесполезно… Все неважно: кто был, кто не был, что делал. И следователь приходил ко мне с допросом. А Гоши нет, и все это неважно! Он простудился накануне, сильно кашлял, и я пошла к нему с микстурой. Не смотрел за собой, не лечился. Я так боялась за него весь этот год, но больше за здоровье. Стрессы, нагрузки, бессонные ночи. У него же одна почка. А он все годы танцевал и всех на себе тащил: друзей, родных, артистов… Вы понимаете, он был один-единственный такой. На всю страну, на всю Европу. На весь мир. — В голосе ее зазвенела торжественность.

Маринович встала, прошлась по кабинету и выдержала мхатовскую паузу:

— Много званых, да мало избранных. А он был избранным. Никто этого не понимал. — Я тут же должна была догадаться: понимала только она. — Какой-то час — я разминулась с этими убийцами. Зачем я разминулась? Зачем я с ним не умерла? Зачем я без него? Я здесь — и без него. Какой-то страшный сон…

Изогнувшись всем телом, она театрально заломила руки, обращаясь к портрету, но было видно, что это не игра, не поза, а подлинное горе. Просто человек вот так выражает свои чувства.

За глаза все звали Маринович Железной Маской.

— Простите, Ника. Мне ужасно жаль. Эта смерть для всех кошмарный сон.

— При чем здесь все? — перебила Маринович. Слезы градом потекли по всегда каменному лицу, разрушив его изнутри, и она неожиданно по-бабьи запричитала: — Я виновата, я недосмотрела!

Она достала влажную салфетку, стерла потекшую косметику, отчего это лицо стало беспомощным и резко помолодевшим:

— В последние месяцы он стал не то чтобы бояться — тяготиться своим домом. Своей квартирой. Он чувствовал какую-то угрозу, не мог там спать, звонил мне среди ночи и говорил часа по два, а утром засыпал. Но Гоша ведь никогда ничего не боялся! Я приходила и заставала там чужих людей, едва знакомых. Он, который всегда предпочитал одиночество, теперь избегал оставаться один.

— Вы сказали: угрозу. Но от кого, от чего?

— Не знаю, так казалось. У Гоши не было врагов, одни друзья — представьте, так бывает.

— Как странно. Ведь именно в последний, в этот год к нему пришло признание.

— Признание ослов. Нет, это был тяжелый, переломный год, сплошные нервы. Он — как вам это объяснить? — избавился от всего внешнего, наносного и, наконец, вплотную подобрался к своей творческой сути. Его спектакли стали откровениями. Переплавив тонны самодеятельной руды, он сформулировал собственный язык танца. И должен был этим языком явить определенные вещи. Которые теперь для нас закрыты.

Маринович помолчала, налила себе воды и открыла окно:

— Но я была уверена: отъезд решил бы многие проблемы.

— Отъезд? О чем вы говорите?

— Да, это была бы сенсация… И тема нового сезона.

— Я не понимаю, Ника.

— Месяцев семь назад Гоше сделали серьезное предложение — возглавить театр современного танца в Берлине. Европейский театр, понимаете? Посмотрели его работы на Пражском фестивале, дали полный карт-бланш. Согласились на все: что он берет с собой всех необходимых танцовщиков, что будет жить на две страны по удобному для него графику, лишь бы только приехал.

Я не могла поверить собственным ушам.

— Но театр? Он же стал муниципальным!

— Решил, что будет совмещать, пока не подберут другого балетмейстера. Два, три, четыре года — сколько нужно. Сначала сомневался, но я уговорила, убедила. Такие предложения делают один раз. Был составлен и список артистов, которые поедут с ним.

— Кто-то знал об этом кроме вас?

— Вот и следователь спрашивал. Никто не знал про эту бомбу — только он и я. Нам нужно было завершить сезон, провести фестиваль, все обдумать. Двадцатого он собирался вылететь в Берлин, а пятнадцатого все это случилось.

— Вот это новость. Просто не укладывается.

Она опять залилась слезами и принялась горестно раскачиваться:

— Тяжело-то ка-ак… Тяжело просыпаться. Он все время снится и объясняет, что не умер, а уехал. Далеко куда-то, а ни в какой не Берлин. И он так горячо меня в этом убеждает! Я просыпаюсь в полной уверенности, что так оно и есть…

* * *

Выйдя из театра, я непроизвольно стала озираться в поисках какой-нибудь кофейни: требовалось переварить услышанное. То, что Крутилов мог решить все бросить и уехать, казалось абсурдом. Все это чушь, и два театра равноценно совмещать нельзя — значит, речь шла об уничтожении крутиловского театра и создании нового. За границей. Невероятно, это все меняет. Погруженная в свое, я побрела на противоположную сторону улицы и буквально уткнулась в мага Бернаро, выросшего из-под земли, как и положено колдунам.

— У вас что-то случилось?

В его голосе чувствовалось неподдельное участие, и, улыбнувшись, я покачала головой.

— Садитесь в машину, вы устали, — приказал он, и, не дожидаясь ответа, взял меня за руку, усадил в джип и резко тронулся с места.

— Откуда вы взялись?

— Артур.

— Откуда вы взялись, Артур?

— У меня есть волшебное зеркало. Которое показывает все на свете. Я посмотрел и вижу: вы в театре, расследуете смерть Крутилова. Что, я прав?

— Показывает все-все-все? И знает, что случилось и случится?

— Ах, Лиза, не расстраивайтесь так. Ведь свято место пусто не бывает.

— Не в этом дело. Я хочу понять. Концы не вяжутся с концами.

— Может, не те концы?

— Куда мы едем? Я хочу домой.

— Опять домой… Вас кто-то ждет?

— Артур.

— Ну, хорошо, домой. Домой ко мне.

— Мы так не договаривались.

— А вот это неправда. Мы именно что договаривались, Лиза.

— А, может, посидим в кафе?

— Я не очень дружу с общественным питанием. Точнее, не переношу его совсем. За редкими исключениями.

— А на гастролях?

— Там — тем более.

— У вас есть волшебный горшочек, который готовит?

— Горшочек, вари! Что-то вроде того. Значит, я сам себе горшочек.

Бернаро рассмеялся и поставил диск Градского. Вслушиваясь в незнакомые арии, я и не заметила, как мы выехали из города и с огромной скоростью помчались по гладкому шоссе, на котором почти не оказалось машин. Промелькнули пакгаузы и заводы, пошли окраины, и сразу за мостом через Чусовую открылась роскошная панорама с холмами и долинами, уходящие к синему горизонту.

Сорок минут сумасшедшей гонки — и мы в небольшом поселке у гигантского забора, за которым скрывался настоящий средневековый замок. Бернаро нажал на пульт — бесшумно поднялись ворота, и мы въехали в просторный двор, где нас приветствовали два невозмутимых охранника в черном. Я поразилась обилию диковинных цветов и неизвестных растений, среди которых обнаружилась парковая скульптура — точные копии статуй из Летнего сада. Бернаро опять нажал на кнопку, и перед нами опустился мостик через ров, по которому мы зашагали к дверям.

«Какой-то людоедский замок. Или Синей Бороды», — подумала я, невольно залюбовавшись башнями, башенками, окнами, балконами и нишами в цветах.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил Бернаро.

— Подумала, что людоедский замок.

— Да на здоровье, если вам так нравится. Третий этаж не отделан, но я думаю, это не страшно.

— Вы не спешите или нет идей?

— Я не спешу. Потому что когда дом отделан, он может поменять хозяина.

Войдя внутрь, мы оказались в полупустом круглом холле, и сразу нам навстречу вышел дворецкий — именно так следовало бы называть этого солидного невозмутимого господина. Как и положено, он ничуть не удивился моему появлению.

— Эдвард, покажите Елизавете дом, я пока займусь кухней.

Господи, точно какая-то старая Англия — Эдвард! Эдвард сдержанно поклонился и жестом пригласил куда-то направо. Пройдя довольно длинный и широкий коридор, я попала в огромную залу — именно так, по-старинному: залу. Отделана она, зала, была в стиле барокко. Голубые, бежевые и золотистые тона, гобелены и завитушки благосклонно приветствовали мой не привыкший к такому великолепию взор, застрявший на антикварной мебели. Роскошная эта гостиная соседствовала с кабинетом и библиотекой, выполненными в восточном стиле, после которых мне были представлены пышный будуар, бильярдная, классическая столовая в рубиновых тонах, зал для аудиенций (он так и сказал: «Для аудиенций»), зимняя оранжерея, несколько комнат для гостей, музей маэстро, репетиционный зал. Все это соединялось коридорами, выполняющими роль картинных галерей и выставочных помещений.

Замок Бернаро вполне тянул на небольшой петербургский дворец, и, как ни странно, прогулка по нему заметно придала мне духа. Наконец молчаливый Эдвард проводил меня в совмещенную со столовой кухню, где я с изумлением обнаружила Бернаро, который с азартом жарил на каких-то светящихся раскаленных палочках тонко нарезанное мясо.

— Садитесь, отдыхайте. Я сейчас.

Я устроилась в кресле-качалке и с любопытством наблюдала, как маг колдует над зеленью и виртуозно готовит суши. Решив ничему не удивляться, я с удовольствием рассматривала кухню, изготовленную из беленого дуба и украшенную сувенирами вроде Бабы-яги на метле и африканских масок из слоновьих бивней.

Посреди кухни стоял огромный длинный стол, оборудованный всевозможными причиндалами. Все шкафы располагались в глубоких нишах и практически сливались со стенами.

Пространство наполнялось удивительными ароматами, а Бернаро что-то смешивал в плошках, отправлял в духовку, посыпал зеленью и чем-то поливал. Наконец, все эти вкусности с помощью Эдварда были доставлены в столовую.

— Что будем пить: коньяк, белое, красное? Или шампанское?

— От коньяка я усну, шампанским — праздновать нечего, красное не люблю. Значит, белое.

— Значит коньяк. Он вас точно расслабит.

— Значит, ничего.

— Ну, извольте, раз белое — белое.

Бернаро наполнил бокалы и пристально на меня посмотрел:

— За вас! Очень рад вас приветствовать здесь. И, надеюсь, вам что-то понравится.

— Мне уже понравилось. Все.

Я попробовала суши — и они растаяли во рту, оставив легкое послевкусие моря. Добавила к мясу соус — и перед глазами запрыгали разноцветные огоньки от чего-то острого, но необычайно вкусного. Бернаро снова напол-нил бокалы и положил мне крохотные рулетики с икрой, предлагая съесть их отдельно.

— Божественно. Из чего же вы это готовите?

— В основном из того, что могу привезти из-за границы. За исключением мяса. Мясо беру в соседней деревне у знакомого мужичка.

Я попробовала непонятные овощи в специях, потом мясо, которое он жарил на тех светящихся палочках, и убедилась, что ничего вкуснее в жизни не ела.

— Да? — отозвался Бернаро. — Спасибо. Вот на пенсию выйду, открою ресторан и стану работать поваром. А теперь идемте-ка в сад, сделаем паузу.

В саду, как оказалось, уже зажглись фонари. И там был цветомузыкальный фонтан!

Я потихонечку рассматривала знаменитого иллюзиониста (и гениального кулинара!) и думала о том, что у него все-таки не совсем сценическая внешность. Чего-то в его облике явно не хватало. И я быстро поняла, чего именно: самолюбования, в разной степени присущего публичным людям, которые несут себя. Это безусловно говорило в его пользу. Но делать выводы было пока рано, а я уже подпала под его обаяние. Права, права Жанка: абсолютно мой тип.

— Вы говорили про дело, Артур, — попыталась я стряхнуть эти чары.

Маг рассмеялся:

— Елизавета, вы неподражаемы. Отчего обязательно сразу дело? Можно же встретиться просто так…

— Вчера вы говорили про дело, — упрямо повторила я. Пора, пора было спасаться от этой роскошной расслабухи.

— Согласен, говорил. Тут, видите ли, такое обстоятельство. Поковырялся ночью в Интернете, прочитал кучу ваших статей о культуре. Вы и вправду профессиональный журналист, с хорошим слогом — это редкость. Но сейчас, сегодня я думаю, не опрометчиво ли сразу переводить наше с вами общение на деловые рельсы? А? Что скажете?

Я хотела ответить: мол, это зависит от того, что ему от меня нужно, — но вместо этого рассмеялась и сказала, что деловые рельсы еще никому не мешали. В противоположность не деловым, между прочим.

— Ну, как скажете, — загрустил Бернаро. — Дело, в сущности, пустяки. Я решил написать книгу. Биографическую. То есть меня заставляют мои западные продюсеры, и, в общем-то, заставляют правильно: чем тратить уйму денег на рекламу и пиар, лучше сделать бестселлер, который сработает как реклама и даже лучше. Меня знают в Европе, в Японии. А книжка закрепила бы успех.

— Все ясно: нужен человек, которому бы вы ее наговорили.

— Да! Как вы поняли, я писать не умею, да и некогда заниматься несвойственным мне делом. Не мое это. Взялась было девушка из московского пиар-агентства — я почитал и вижу: все не то. Лиза, это должен быть я, а не кто-то другой, но как это сделать, не знаю.

— Сделать-то в принципе можно, если, конечно, есть время.

— Сколько вам нужно?

— Не знаю. Может быть, месяцев пять.

— Два.

— Нереально.

— Не нужно писать «Войну и мир». К тому же, будет масса фотографий.

— Не знаю.

— Хорошо, три месяца устроит?

— Пять.

— Согласен на три с половиной.

— Нет, я должна подумать. И есть одно условие.

— Какое?

— Вы должны будете выделить на это время.

— То есть как?

— Если я возьмусь за работу, то она будет выглядеть так. Во-первых, я должна не только получить о вас нуж-ную информацию: ну, родился, учился, женился… Этого мало. Я должна буду узнать о вас все, понимаете?

— Все, все, все?

— Ну, изнанку работы, процесс. Вашу кухню, короче.

— Да что вы! Хорошо, я вас понял, согласен.

Мы вернулись в столовую, где уже был подан десерт с шампанским, от которого я пыталась отказаться, впрочем, безуспешно. Мы молчали и слушали Баха. Бернаро зажег причудливые, все время меняющие форму свечи. Все было, как сказала бы Жанка, жутко изысканно, аж противно.

Однако молчать с ним под Баха было так легко и комфортно, что я всерьез начала опасаться тех самых неделовых отношений, которые, как сорняки после дождя, начали прорастать к концу вечера. Я настояла, чтобы домой меня отвез его водитель.

Глава четвертая. Медные всадники

1

Подозрительно благостная полоса моей жизни, начавшаяся светским ужином у Бернаро, продлилась. Даже тяжкое ощущение утраты, не покидавшее меня после гибели Крутилова, словно бы притупилось. И запропастившийся куда-то Саша Водонеев вылетел из головы. Мне предложили съездить на гастроли в Питер. С «Другим театром». На неделю. В Ленинград!..

А в Питере к тому же томилась в загородном доме удачно вышедшая замуж моя подруга Ирка Верховская. Когда выяснилось, что как раз в это время ее муж отбывает в командировку, и мы будем свободны, как ветер, я поняла: во-первых, это неспроста, а во-вторых, так не бывает, и непременно прилетит какая-нибудь гадость. Таков мой стандартный контракт с небесной канцелярией: идущие косяком события со знаком плюс — гарантия того, что после дадут по башке.

Пока я размышляла, принять ли предложение Берна-ро, и соображала, что бы написать в свою еженедельную колонку «Шум за сценой» — уж скорее бы начинался театральный сезон, подкидывающий хоть какие-то информационные поводы! — раздался звонок, и неподражаемый голос тележурналистки Глафиры Сверкальцевой сообщил:

— Ну вот, я говорила: будет истукан!

Глафира, которая в хорошие времена дружила против меня, но как только начинала брезжить сколько-нибудь серьезная война, тут же вступала со мной в коалиционный союз, сообщила итог полугодового конкурса скульпторов на памятник основателю Города. Как водится, из того, что наличествовало, победил наихудший вариант: низкорослый уродец на коротких ногах и в кафтане, в окружении пушечных ядер.

Сама идея установки памятника Василию Татищеву, посланного Петром I создавать медеплавильные заводы на диком Урале, особых изысков и оригинальных художественных решений наскрести не могла, но то, что так называемый худсовет, то есть городничий и компания, влипнут в этом деле в банальность номер один, взволновало даже спящих летаргическим сном горожан. Которые и выразили общие настроения в эпистолярном жанре на заборах: «Татищев с яйцами, иди в…!» Проблема была даже не в том, что ядра в самом деле походили на яйца: многим не нравился автор скучного истукана — заслуженный скульптор К. Он этих истуканов страшно сказать, сколько наплодил за сорок-то лет творческой деятельности.

В свете надвигающейся работы с магом мне не хотелось ввязываться в это энергоемкое дело, но советский эпос, образцы которого пугали народ на городских площадях и скверах, был таким воинствующе безобразным, что на его фоне поносимый сегодня всеми московский скульптор Зураб казался прямо Микеланджело Буонарот-ти. Что мы имели? Группу революционных товарищей в промышленном районе, гераклообразного вождя в театральном саду и интеллигентного инженера-изобретателя на площади Любви. Был еще портативный субтильный Пушкин, но поэт погоды не делал, погоду делала гигантская, устрашающе былинного вида композиция — памятник защитникам фронта и тыла. Правда, за годы жизни в Городе я приучилась смотреть и сквозь нее тоже.

— Предложения есть? — спросила я у Глафиры.

— Черт с ним, со скульптором К., голосуем за конную статую скульптора З.

Чтобы я убедилась, сколь это прекрасно — конный Татищев на главной площади, — Сверкальцева тут же мне сбросила файл, и я ахнула: действительно, с конной статуей, символом всякого путного европейского города, мы можем иметь совсем другое лицо.

Кроме меня, Глафира позвонила Олегу Дуняшину из «Вечерки», и когда вечером мы собрались у него на военный совет, идея акции протеста была практически готова. Мы настрочили воззвание, разослав его во все СМИ, обзвонили приличных людей, изготовили плакат с изображением медного всадника на Камской площади, где намеревались стоять с ним сутки под прицелом телекамер и вербовать сторонников. От сторонников требовалось одно: принести на место действия камень, тем самым проголосовав за лошадь под Татищевым. Предполагалось, что гора камней впечатлит нашу мэрию, и, может быть, решение изменится.

Дня через два машина закрутилась, и когда я приехала на площадь, там уже играл Губернский военный оркестр, поднятый мною по тревоге накануне вечером, возле каменной кучи скандировала нехилая толпа студентов, а милиция, привлеченная этим зрелищем, грустно топталась поодаль, не смея приблизиться. Пока я давала интервью городскому радио, Глафира работала в прямом эфире — краем уха я ловила ее убойные фразы:

— Попранный статус европейского города! Образец воинствующей пошлости! Аляповатый провинциализм!

«Наверное, такие, как Сверкальцева, раньше и делали революции», — думала я, ни одной минуты не веря в успех предприятия. Но не реагировать совсем было нельзя, вот мы и резвились на радость коллегам, страдающим от отсутствия событий в летнее межсезонье. Военный оркестр отыграл свои марши — явился кантри-фолк квинтет, затем какая-то рок группа, которую мы даже и не звали. Народ прибывал и прибывал, и мы втроем уже не успевали объяснять всем и каждому, в чем, собственно, дело. А дело, как я понимаю, было не только в уродливом памятнике: когда в вашей жизни ни любви, ни конной статуи, а где-то впереди маячит хронический ноябрь, не захочешь, да выйдешь на площадь.

— Что, решили брать Зимний? — вздрогнула я от низкого баритона Бернаро, который неслышно подошел ко мне сзади и, я была уверена: подслушал мои мысли.

— Ну да, вроде того… Вы проезжали мимо?

— Нет, мимо я не проезжал, но услышал ваш голос по радио и решил все увидеть своими глазами.

— Вам нравится?

— Статуя? Нравится. Но так вы не добьетесь ничего.

— Тогда скажите как.

— Не знаю.

Глафира, у которой при виде Бернаро от изумления чуть не выпали глаза на асфальт, уже пробиралась к нему с микрофоном, делая мне отчаянные знаки.

— А сейчас, — воодушевленно чеканила она, — мы услышим мнение человека, которого знает весь мир, и который как никто может прокомментировать результат этого конкурса.

Я улыбнулась Бернаро.

— Маэстро, — обратилась к нему Глафира, — какой бы памятник поставили вы?

Маэстро помолчал, посмотрел на плакат и включил все свое обаяние:

— Я поставил бы конную статую, которая стала бы композиционным центром проспекта. Наш город очень изменился и похорошел за последнее время, но, как мне кажется, конный Татищев добавит ему элегантности. Я думаю, по этому вопросу нужен референдум.

Глафира светилась от счастья:

— Почему вы решили принять участие в акции? Насколько мне известно, специально вас никто не приглашал.

Бернаро прищурил свои черные, как уголь, глаза и, лукаво глянув на меня, изрек с самым серьезным видом:

— Я уважительно отношусь к городской прессе, и коли уж господа журналисты вышли на улицы, к их мнению стоит прислушаться.

— Что и требовалось доказать, — выключила микрофон сияющая Глафира и окинула победным взглядом толпу. Вдруг обнаружилось, что наступила тишина — народ расступился и во все глаза смотрел на одетого в легкий черный камзол Бернаро, который выглядел как испанский гранд — только без шпаги на левом бедре.

Бернаро рассмеялся, подмигнул стоящему рядом мальчишке, достал из кармана колоду карт и, обойдя круг, предложил желающим загадать карту. Колода взвилась вверх, образовала Эйфелеву башню и, удержавшись в этом положении несколько секунд, превратилась в винтовую лестницу. Затем легко сложилась, образовала колесо, которое трансформировалось в змейку и, наконец, в восьмерку. Выстроив из колоды еще три-четыре фигуры, Бернаро обошел круг, назвал все задуманные карты, сорвав аплодисменты и крики «браво». Застыв на несколько секунд, он вытащил из кармана уйму связанных концами платочков, которые развязывались под его взглядом и образовывали странные конфигурации вроде легкого парусника. Он, кажется, совсем не напрягался, не делал отвлекающих движений, и все происходило словно в записи, из которой вырезаны накладки.

Я не люблю фокусы в частности и эстраду вообще. Для меня в цирк сходить по работе — мученическая мука. Но тут я поймала себя на том, что вместе со всеми полностью подчинена этому волшебному зрелищу и выключена из прочей жизни. Я даже ни о чем не думаю. И дело вовсе не в фокусах. Дело в самом маге, который, без сомнения, обладает гипнотическим воздействием на людей, а, может, кое-чем похуже. Вместе с тем картинка этого уличного концерта была столь странным, дискомфортным зрелищем, что я, не отдавая себе отчета, сделала несколько шагов назад, пытаясь сократить план и не видеть деталей: облик иллюзиониста никак не вписывался в предложенные обстоятельства, был им чужероден, примерно как компьютерная графика — реально отснятому кадру. И я не понимала почему. А главное, не могла себе ответить на вопрос, что же меня так взволновало… Маг Бернаро здесь, конечно, инопланетянин, это ясно. Но мало ли мы созерцали инопланетян в виде, например, группы «Депеш Мод»», зачем-то посетившей Город пару лет назад? Или в виде десанта звезд мексиканского сериала «Просто Мария»?

Нет, дело не в «инопланетности». Тогда в чем? Устав от безрезультатных размышлений на эту тему, я достала мобильник и обнаружила, что мне звонил Хусейнов. Попыталась набрать его номер, но Хусейнов оказался вне зоны, я послала ему эсэмэску с просьбой перезвонить.

Импровизированное представление прекратилось так же внезапно, как и началось, образовалась очередь за автографом, и я ждала довольно долго, чтобы поблагодарить маэстро.

— Из спасибо шубы не сшить, — пожимая плечами, ответил Бернаро и в своей манере пристально посмотрел мне в глаза. — Что вы решили с книгой?

— Я решила, что да. Я возьмусь. Только вот.

— Только что? — резкое движение головы выдало нетерпение мага.

— Я уезжаю на неделю в Петербург. Командировка. Вернусь — и мы приступим, если вы не против.

— Неделя так неделя. Хорошо, — вернулся Бернаро к своей обычной беспечной манере и, не прощаясь, удалился прочь.

* * *

К ночи заметно похолодало. Некстати выяснилось, что очередная осень опять катит в глаза, не спрашивая позволения, и, заметно приуныв, мы все-таки решили не отменять ночную часть митинга. Когда совсем стемнело, о планшет с всадником споткнулась юная компания с гитарой, и мы до рассвета слушали странный музыкальный микст, попытки идентифицировать который оказались безуспешны. Толку от этого сидения на площади не было никакого, но «суточная акция» — это звучало гордо, и, значит, приходилось сидеть.

Я не любила ночной летний Город с его поздними закатами и ранними рассветами, по сути — теми же белыми ночами, когда, по моим ощущениям, время вдруг разворачивалось и начинало течь вспять в те, «дотатищевские», темные времена, в которые и Город-то как таковой отсутствовал, а стояли тут непроходимые леса да текла сквозь них Кама, а до Петербурга можно было добраться только обозом за два — два с половиной месяца. По моим ощущениям, в эти белые летние ночи вся суетливость-современность отменялась, становилась бутафорской, не имела власти и выглядела лишь зыбкой декорацией, для чего-то оставленной на великой и древней земле. Казалось, строгие величественные боги этой земли однажды решат, что никакой цивилизации им здесь не нужно, взмахнут перстами — и цивилизация исчезнет вместе со своими переливчатыми огнями, выхлопными газами, ночными клубами и прочей чепухой. Я не любила эти ощущения и не смотрела в белые ночи. С наступлением дня все это проходило, забывалось, делалось смешным и неважным, днем время опять текло «правильно», и опасаться было нечего — до следующей ночи. С вступлением темноты в свои права, примерно к середине сентября, эти тревожащие настроения начинали слабеть, а к зиме, когда день истекал к пяти пополудни, исчезали, стирались совсем.

Даже сейчас, под сенью Башни смерти, знаковой городской достопримечательности и основного столпа его архитектуры, я ощущала этот трепет обратного тока времени, пронизанного взорами языческих богов. Не помогали ни мигающие светофоры, ни бодро прыгающие картинки рекламы — вместо постиндустриального потребительского и скоростного двадцать первого на дворе опять стоял «натуральный» и медленный восемнадцатый век. Время от времени я пыталась спрятаться от него в круглосуточном «Cafe Black», и это ненадолго помогало… Но когда голубоватую подсветку Башни со страшным и до конца не разгаданным названием поглотил зловещий багровый рассвет, как мне показалось, занявшийся раньше обычного, тревога стала нестерпимой, и я чувствовала то, что чувствовала всегда: неизбежность, бессильность, печаль. Правда, сейчас к этому примешивалось нечто, чему я не могла дать точного определения. Я знала, что это пройдет, что к утру от тревожных призраков не останется и следа, но не могла не признать очевидное: сейчас они подобрались вплотную.

2

Честно отбыв на площади сутки, истекающие минуты которых стояли на месте, как последние бастионы, мы поехали к городничему — разбрасывать камни. Долгожданное утро, против обыкновения, не принесло покоя, но бессонная ночь вместе с холодом сделали свое дело, и я уже не чувствовала ничего, кроме жуткой усталости. Усталость, в конце концов, заглушила на время ту непонятную тревогу, которая продолжала окутывать меня вкрадчивым и незримым туманом.

Городничий, кстати, бывший городовой, нестарый и бодрящийся мужчина, как только избрался на этот пост, стал жестко следовать неукоснительному правилу: он всегда и везде улыбался. Поносит его пресса — скрежещет зубами и улыбается, устраивает выволочку подчиненным — шипит и улыбается, вокруг говорят непонятные вещи — молчит и улыбается. Он и принял нас сразу, не желая давать врагу такие козыри, как отказ в личной встрече. И все время, пока неутомимая Глафира (ночное дежурство ничуть на ней не отразилось) наглядно объясняла ему преимущества всадника над пешеходом, мы видели радушную улыбку, за фасадом которой прочесть что-либо было решительно невозможно. Спектакль закончился — можно ехать домой.

— Ты что-то совсем бледная, бедная Лиза, — посочувствовал мне на улице Олег, но сочувственная его улыбка — не в пример бодрому оскалу городничего — вышла вымученной, как все это непонятное утро, которое уже, слава богу, было на излете. — Тебя подвезти?

Если бы у меня были силы, я бы изумилась вдруг прорезавшейся галантности Дуняшина, которая никогда не входила в список его добродетелей. Силы кончились: я помотала головой и побрела к трамваю.

Мой мобильник давно разрядился, но добравшись до дома, я не нашла в себе мужества привести его в чувство. И зачем? Все равно я сейчас никакая. Спать! Ну, а после — отписываться. Чуть отогревшись в душе и налив себе чаю, я забралась в постель и по инерции щелкнула пультом. Шел местный «Утренний вестник».

— …поздно вечером во дворе одного из домов по улице Петропавловской был найден труп Александра Водо-неева, известного актера и поэта, исчезнувшего несколько дней назад. Причина смерти выясняется.

Машинально допив чай и обнаружив, что у меня от холода и шока начинают стучать зубы, я опять поплелась в душ — согреваться. Через сорок минут сделала два звонка — редактору, затем Хусейнову — и на автопилоте отправилась на работу.

Бодрый шеф, для которого каждое утро, видимо, являлось началом новой жизни, потому что ночами он спал, указал мне на стул и поглядел выжидающе-весело.

— Молодец. Ну? Кто следующий? — резво выкрикнул он, весь подавшись ко мне, словно видел впервые.

Я вопросительно смотрела на редактора, изображение которого в моих глазах двоилось и прыгало.

— Звонил этот, как его. Ларионов. Ну, следователь по Крутилову. Говорит, ваша Кронина — ведьма: про кого ни напишет, все мрут. Это ж надо, какой наблюдательный! И жена моя тоже заметила.

— Нет, не все, только Гоша Крутилов. Да вы что… Это же совпадение! — наконец-то дошло до меня, и я, как ужаленная, подскочила на стуле.

— Не уверен. Но здорово, классно. Журналист, если он настоящий, должен задницей чувствовать тему. Тут не знаешь, как сделать тираж, как им выдать зарплату, а она — совпадение. Дудки! Молодец. Продолжай в том же духе.

Ответсек Юрий Иваныч тоже посмотрел на меня странно и все время, пока я рылась в завалах секретариата, пытаясь выбрать лучший Сашин снимок для завтрашнего номера, барабанил по столу пальцами левой руки и напевал что-то революционно-комсомольское.

— Когда сдаешь репортаж с площади?

— Часа через два. На последнюю?

— Нет, на первую.

— Да? Удивительно.

— Шеф сказал, что на первую. Лиза. Только ты никого не хвали. Ты уж так. да. пиши нейтрально.

Я взглянула на ответсека и увидела в его глазах то же, что и во взгляде редактора:

— Юриваныч, и вы. Это! Все! Совпадение! Это. — Не зная, что сказать, я опустилась на старую кипу газет, испо-кон века гнездившуюся в углу, и вдруг разревелась: с десяти фотографий одновременно смотрел на меня Саша Водонеев и ничего не мог мне сказать.

* * *

В отличие от балетмейстера Крутилова, поэта Водонее-ва Город хоронить не собирался. Сашу провожала горстка тех, кто его знал, и до кого успела дойти страшная новость. На траурной церемонии были актеры «Другого театра» и несколько дам «от культуры», замеченных на всевозможных вечерах поэзии.

— Почему в филармонии? Почему не в театре, где он проработал всю жизнь? — шептались пожилые билетерши, поправляя венки возле гроба, установленного в скромном фойе.

— Говорят, не позволил Шапиро.

— Да и Хусейнов-то насилу согласился. А неоткуда больше хоронить. Вот так. Дожить до этаких-то лет и быть бездомным…

«Все состояние проел на леденцах».

Панихида уложилась в пятнадцать минут, все выступающие смотрели куда-то вбок, а на лицах читались бессилие и досада, и, видимо, чувство вины. В воздухе висели общая растерянность и смутное ожидание: наконец, придет кто-то всезнающий и компетентный и объяснит, что же это такое происходит и каков в этом истинный смысл.

Я не заметила, как вошла Маринович — мне показалось, она возникла возле гроба, будто из-под земли. Ухватившись за его край, долго и напряженно стояла у изголовья, словно боясь упасть. За ее, как мне показалось, надломленной спиной возвышался невозмутимый, всегда с одинаковым выражением лица Матвей Рольник, взявший на себя временное руководство Балетом Крутилова. С белыми окаменевшими губами, в чем-то черном и длинном, Маринович походила на простую деревенскую бабу, которая вот-вот начнет прилюдно причитать и голосить. Все расступились и не сводили с нее глаз, испуганно ожидая именно этого. Но ничего не произошло. Маринович наклонилась, поцеловала покойника в лоб и что-то вложила ему в руки со словами:

— Эх, вы, белые рыцари!

Задержавшись на несколько секунд, ни на кого не глядя, она взяла под руку Рольника и, тяжело ступая, направилась к выходу.

После этого все задвигались и вздохнули; стало понятно, что скоро вынос, но меня ожидало еще одно удивление. Словно на сцену, беззвучными шагами в фойе вошел иллюзионист Бернаро, возложил невероятных размеров букет белых роз и, с минуту постояв возле гроба, поднялся наверх, скрывшись в своих репетиционных апартаментах. На нем были солнцезащитные очки и все тот же камзол, что на площади. Я тотчас забыла про Маринович и смотрела в ту сторону коридора, куда ушел Бернаро, размышляя о том, что такие персонажи, как он, никак не монтируются с бездомными поэтами, которые спускают единственную недвижимость, чтобы издать свои стихи. Такие, как Бернаро, должны их отрицать.

Но, может быть, его цветы — просто вежливость? Долг перед коллегой-артистом?

Начался вынос, а я, торопясь в редакцию, не поехала на кладбище: до отъезда в Петербург-Ленинград нужно было сдать еще один материал.

Это, впрочем, оказалось невероятно сложно. Сидя совершенно одна в притихшей к концу рабочего дня редакции, я совершенно не могла сосредоточиться, то и дело сбиваясь на внутренний просмотр картинки Сашиных похорон с Ма-ринович у гроба. И эта ее странная фраза про рыцарей… К вечеру я уже стала сомневаться в том, что услышала: белые? бедные? бледные? Что она имела в виду? Отчего «вы», а не «ты»? Значит, рыцари — они? А кто они, если это «они»?

И стало понятно: я никуда не двинусь, не сяду ни в самолет, ни в поезд — я просто обязана это узнать.

* * *

Маринович я позвонила прямо с утра, пытаясь договориться о встрече, но правая рука Георгия Крутилова, всегда и везде действующая по собственным, ею установленным правилам, через десять секунд бросила трубку.

Вторая попытка была чуть успешнее.

— Что вам еще от меня нужно? — бесстрастно вопросила Ника. — Я рассказала все — и вам, и Ларионову, и всем, кто лез ко мне со своим любопытством.

Но, выслушав мой вопрос о «белых рыцарях», проговорила неожиданно спокойно:

— Елизавета Кронина, среди безграмотного стада журналистов я выделяю вас за вашу образованность, вы это знаете. И все-таки отказываю в комментариях. Прошу вас, больше не звоните!

Без всякой надежды я набрала Людмилу Стрельцову, и через час мы сидели в том же кафе, что и три недели назад. Как и тогда, Людмила с отвращением курила и тушила сигареты, задумчиво качая головой на все мои вопросы:

— Не знаю. Не припомню… Очень странно. Вы понимаете, ведь Маринович — фантазерка, назначит окружающих на должности героев и носится со всем этим: кто Сирано у ней, кто Дон Кихот, кто Зигфрид. А сама — «железный Феликс» плюс восторженная дура. В одном лице. А тут поэт, особая статья, они и говорили-то стихами.

Извинившись перед Людмилой за напрасное беспокойство, я поехала домой — собирать дорожную сумку. Провозившись до глубокой ночи, осознала, что за оставшееся до отъзда время не успею сделать и половины намеченного, как это всегда бывает накануне командировки. Заводя будильник на половину восьмого — время, которое ненавижу, — я с изумлением услышала телефонный звонок.

На часах была половина первого.

— Елизавета, я вас не разбудила? Слава богу. Это Стрельцова. Простите, что звоню среди ночи, но вообще-то я, кажется, знаю, кто такие эти рыцари. Встретиться завтра у меня не получится, так что рассказываю прямо сейчас.

— Я слушаю, Людмила. Говорите, — опустилась я на пол, вдруг почувствовав резкую слабость.

— «Белые рыцари» — это такое тайное общество. Нет, даже орден. Его Георгий и Саша Водонеев придумали, на первом курсе института. Звучит претенциозно, но ничего серьезного в этом «ордене» не было. Ребята собира-лись на студенческие пирушки и, чтобы пить не ради пития, решили вдохнуть в это занятие идею. Вроде бы тогда они поклялись во что бы то ни стало сильно преуспеть и стать знаменитыми. Причем не в Москве, не в Париже, а именно здесь, в Городе. Знаю я об этом мало, потому что Гоша крайне неохотно говорил на эту тему. Там был строгий мальчишник: провинившихся изгоняли без права восстановления. Я бы и вовсе об этом ничего не знала, но как-то подслушала телефонный разговор. Потом как-то Сашка обмолвился. Ну, кое-что у Гоши выпытала. Ничего особенного не помню, ведь больше двадцати лет прошло!

— То есть они хотели доказать, что прославиться можно и работая в провинции?

— Да, вот именно. Для них ведь, для всех почти, Город и был относительным центром, столицей. Они же все из маленьких городков и поселков понаехали, как сейчас говорят. Ну и решили, что это не случайно, судьба им дарит шанс, и нужно им воспользоваться. А вскоре и сами поверили в провидение, собравшее их в Городе.

— Понятно. А кто там был, кроме Георгия и Саши?

— Да всего двое-трое. Сначала-то их было гораздо больше, но кто-то ушел, кого-то прогнали, и, как я поняла, решили больше никого не принимать. Я так думаю, принимать было некого — не дотягивали кандидаты до гениальности.

— А кто отбирал-то?

— Сами и отбирали.

— Да, интересно очень. Кто же еще там?

— Художник Марк Фомин.

— Что вы говорите! Сегодня получила приглашение на его юбилей: двадцать пять лет творческой деятельности. Художник спорный, но талантливый, и, если бы не бесконечные пиар-акции имени себя, был бы очень симпатичен. Любопытно.

— Четвертый — пианист Вадим Арефьев.

— Да, знаю, в оперном театре.

— И что, хороший пианист?

— На два порядка выше остальных. Он ведь после института культуры еще в Гнесинке учился, аспирантуру окончил, потом неизвестно почему — хотя теперь-то понятно почему — вернулся в Город. Часто ездит за границу на гастроли. А пятый?

— Вот пятого не знаю. Он пришел к ним позже и вроде стал там главным.

— Я думала, что главным был Георгий.

— До какого-то времени — да. Но тот, пятый, принес нечто такое, с чем все они стали считаться. Не знаю, боюсь соврать, но, кажется, он увлекался эзотерикой и парапсихологией, и слушались его беспрекословно.

— Чем же они занимались-то, эти «белые рыцари»? — после паузы спросила я, ошарашенная информацией, которую еще предстояло переварить.

— Спорили, рассуждали, строили планы. Повторюсь, все они были приезжими, без связей, без родных и без жилья. Вот и сбились в стаю. Все бредили Серебряным веком, а там же сплошь и рядом литературные кружки и общества. Скопировали что-то и носились с этим.

— А потом-то, после института??

Людмила замолчала и задумалась.

— Ой, по-моему, они просто об этом забыли. Прошло столько времени. Но вот жили так, как задумали. Как договорились. Внешне словно бы ничем связаны уже не были, это я по Гоше знаю. Странно, сейчас вам рассказываю и сама поражаюсь тому, что не вспомнила сразу.

— Как вы думаете, а почему Маринович отказалась мне говорить про такие невинные вещи? И откуда-то знает же она об этом!

— Должно быть, Гоша все-таки рассказал. А почему не говорит? Где Ника, там всегда выкаблучивание и капризы.

* * *

Будильник я, конечно, не услышала — меня разбудил настойчивый телефонный звонок, и вместо «здравствуйте» я услышала:

— Отчего же вы мне не звоните?

— Оттого что я еду сегодня.

— Я знаю, что сегодня, но потому и спрашиваю: кто вас отвезет на вокзал?

Кто меня отвезет на вокзал… Во все мои здешние времена это был вопрос вопросов, и с тех пор, как из моей жизни исчез Бакунин со своей «Волгой», я всякий раз ощущала болезненный укол пустоты: как правило, провожать (и встречать! главное-то — встречать!) меня было некому, не считая, конечно, Жанетты. Но Бернаро своим невинным вопросом меня поставил в тупик и, окончательно проснувшись, я попыталась отшутиться:

— В Городе существует и ширится служба такси.

— Да вы что? Не заметил. Во сколько ваш поезд?

— Кажется, в полночь.

— Заеду в одиннадцать, — без паузы проговорил Бер-наро, и пока я размышляла, как ответить, он отключился и пропал.

Вернувшись в утреннюю реальность, которая всегда мне давалась с трудом даже после крепкого чая, я поняла, что не могу думать ни о чем, кроме сомнительного общества «белых рыцарей». И, несмотря на бесконечный список запланированных дел, меня так и подмывало прямо сейчас мчаться к Фомину, с которым я даже была относительно знакома. Тем более, повод был: приглашение, юбилейная выставка. После разговора со Стрельцовой меня просто распирало любопытство, и, поборовшись с ним минут десять, я все-таки позвонила по указанному в приглашении телефону.

— Марк Михайлович уехал в Москву, что ему передать? — промяукала секретарша и, пообещав мне встречу с ним не раньше, чем через три дня, просила прислать список (!) вопросов (!) моего интервью.

Я собралась было полюбопытствовать, не спутала ли она своего Марка Михайловича с президентом России, но, благоразумно решив не портить отношения с обслугой до поры до времени, сказала, что личных вопросов не будет.

Однако интересовал-то меня как раз личный вопрос, и если бы не «белые рыцари», из которых непонятным образом погибли двое, я только по приговору суда стала бы писать об этом его юбилее. Наскреб же где-то двадцать пять лет «творческой деятельности», а институт закончил двадцать лет назад! Но придется писать, чтобы узнать всю историю.

День разошелся на суету, перепалку с редактором, вычитывание в полосе материала о тюзовских гастролях во Франции, на чай с Жанеттой и Галкой, которая все-таки написала судьбоносное письмо своему Аркадию и теперь пребывала в анабиозе ожидания. А в конце дня был звонок Ларионова, следователя по делу Георгия. Я вспомнила, что видела его на Сашиных похоронах. Господи, неужели и тут убийство?! И чем я могу помочь? Узнав, что уезжаю, отложил встречу на потом. Однако к вечеру, когда за мной заехал Бернаро, в голове моей опять торчали гвоздем эти «гении-рыцари».

— Я видела вас на похоронах у Саши Водонеева, — сказала я, чтобы что-то сказать. — Вы были дружны?

— Знакомы. Город невелик. А когда в нем живешь двадцать пять лет, новых лиц остается все меньше. Разумеется, и вы, и я вращаемся в определенном срезе, который узок, как круг тех революционеров, далеких от народа.

— Мы вращаемся в разных кругах.

— Которые в известной степени накладываются друг на друга. Лично я предпочел бы в своем не вращаться.

— Да вы и не вращаетесь, по-моему. Ездите по миру или сидите в своем замке, пока не прискучит.

— Вы расстроены, Лиза.

— Нет, но как вам сказать… Сбита с толку. Три недели назад — Крутилов, почти следом за ним — Водонеев.

— Что поделать, все люди, все смертны.

— Но не в сорок же два года, на пике успеха! И за что было их убивать? Не политики, не бизнесмены, не банкиры!

— Разве Водонеева тоже убили? — не сразу спросил Бернаро.

— Ой, не знаю я.

— Поезжайте, забудьте об этом. Вы вернетесь, и все прояснится.

Маг молча проводил меня до вагона, на несколько долгих секунд задержал мою руку в своей и неожиданно мягко сказал:

— Прошу вас, непременно возвращайтесь.

* * *

«Прошу вас, непременно возвращайтесь» — эта фраза кружила в моей голове, когда поезд тронулся, вырываясь из плена Города, и застучал по железнодорожному мосту, его последней пограничной зоне. Как будто я и в самом деле могу не вернуться.

Минут сорок я стояла, прикованная к окну, хотя выучила наизусть и декорации промзоны, и пришпиленные к ней овраги и перелески. Изредка мелькали трогательные огоньки полустанков. Каждая знакомая картинка отдавалась отзвуком боли, словно я и в самом деле уезжала навсегда-навсегда. Это Город даже на расстоянии не желал отпускать от себя и выбрасывал свои сети.

Когда я с усилием отошла от окна, попытавшись укрыться в купе, о меня споткнулся Гена Матвеев, актер «Другого театра» — он играл там практически все главные роли.

— Елизавета, вот вы где! А мы вас потеряли. Идемте, быстро! Все в седьмом вагоне.

— Простите, Гена, но я так устала. Давайте, если можно, без меня.

— Без вас нельзя. Помянем Сашу…

Это был тот самый случай, когда проще согласиться, чем объяснить свой отказ, и я пошла вслед за ним. Я не любила шумные актерские компании, считая их в чужом пиру похмельем, их шутки мне казались неуклюжими, и попросту мне не хотелось тратить время. Мне хотелось залечь с книжкой в купе и вспоминать интонацию, с которой Бернаро просил меня возвращаться.

Разлили водку по стаканчикам, не чокаясь, выпили. И опять, как на похоронах, все смотрели куда-то вбок, избегая встречаться глазами. Чувство общей вины перед Сашей наполняло замкнутое пространство и, не находя выхода, сгущалось, стояло стеной. Казалось, сам воздух стал плотным и вязким.

— Ведь все знали, все видели, что происходит, и никто, никто не помог! — запинаясь и задыхаясь, горячо заговорила тонкая белокурая девушка. Она была мне незнакома — видимо, недавно появилась в труппе. — Жил практически на улице, ночевал по друзьям, занимал-перезанимал деньги. Его выгнали из театра — все промолчали. В театре абсолютная монархия. И еще он все время кашлял. Курил и кашлял, недоедал, наверное. Но на дворе-то двадцать первый век! И не война, не голод, всего в избытке.

— Ты просто очень молодая, Даша, простых вещей не понимаешь, — погладил девушку по голове Матвеев. — В том весь и парадокс: нельзя помочь другому, понимаешь? Притормозить процесс — возможно, да и то на время. Каждый сам пишет текст своей жизни.

— Но попытаться! Попытаться. Хотя б чуть-чуть, совсем немного. Никто не захотел!

— Последний год с ним говорить-то было невозможно. Писал, как сумасшедший, был одержим одной идеей — издавать свои стихи, любой ценой. Вот и издал ценой собственной жизни.

— Скажите, Лиза, он успел прочесть вашу статью?

— Не знаю, думаю, что нет.

— Пусть вон Шапиро лучше почитает!

Ребята высыпали курить в тамбур, и когда мы с Матвеевым остались вдвоем, он сказал:

— Перед тем, как продать квартиру, Шура перетащил ко мне весь свой архив: блокноты, диски и кассеты — сохрани, мол, до лучших времен. Ввалился выпивши, под вечер, без звонка. У меня был коньяк, посидели. Да, года полтора назад, весной… Вот тогда он и взял с меня слово: если что с ним случится, издать его книгу, последнюю. И много раз потом напоминал об этом. Теперь вот не знаю, что делать.

— Вы смотрели архив?

— Не смотрел.

— Если можно, то я бы взглянула.

— Нет проблем, да и Сашка. Он был бы не против.

— Можно написать заявку на грант, обратиться в министерство культуры.

Матвеев только рассмеялся:

— Он их замучил этими заявками! И их, и нас, и всех вокруг. Вы знаете, ведь я три года проучился в медицинском, хотел стать психиатром, между прочим. И я могу сказать: в последние три года у Водонеева была самая настоящая сверхценная, бредовая идея — издавать свои стихи. Он с ней ложился, с ней вставал, с ней выходил на сцену.

— Но что в этом странного? Любой, кто пишет, хочет опубликоваться, быть прочитанным, услышанным.

— Но не любой готов за это умереть.

— То есть вы думаете, что это было болезненное, неадекватное состояние?

— Я не знаю, теряюсь в догадках. Вон наш заслуженный, Игорь Шеронов, он, между прочим, тоже пишет. Прозу, и уже давненько. Что-то печатают в толстых журналах, что-то там ему заворачивают, но это, понимаете, часть жизни. В других частях своей жизни он играет в театре, растит дочек и ездит с женой на дачу.

Я представила дородного, добротного, более чем трезвого актера Игоря Шеронова, и опять до слез стало жаль Сашу.

— Не знаю, — продолжал Матвеев, — что это: сверхценная идея или навязчивая жажда славы, что тоже присутствовало, но свою жизнь Шура ценил и использовал только как возможность «производства» стихов.

Чуть подумав, я все же спросила:

— Вы ведь учились на актерском примерно в то же время, что и Водонеев. Что такое общество «Белые рыцари»?

Правильное и даже красивое лицо Матвеева выразило такую степень недоумения, что я поняла тщетность вопроса.

— Революционное общество? — переспросил

он. — В девятнадцатом веке?

— Да вроде двадцать с лишним лет назад было в вашем институте студенческое общество с таким названием.

— Удивительно. Первый раз слышу.

3

— Лизавета! — закричала мне из толпы встречающих Ирка, и, расталкивая народ локтями, стала пробираться к дверям вагона.

В этой нетерпимости даже минутного ожидания и стремлении немедленно действовать она была вся. Ирка и на экзамены всегда ходила только в первой пятерке, и замуж тоже вышла раньше всех.

— Стой там, сейчас выйду, — попыталась остановить ее я, но она уже держалась за поручень вагона, пытаясь ухватить мою сумку.

— А чего поездом? — удивилась Верховская. — Самолетом быстрее. Так, сейчас едем ко мне, бросим вещи, и — в город.

— Может, я лучше в гостиницу?

Ирка встала как вкопанная:

— Что, в какую гостиницу? Я ее жду, дни считаю, не знаю, как встретить, куда посадить, а она мне какую-то дичь про гостиницу. Я тебе говорила: Костик у бабушки в Ярославле, мой в Финляндии и вернется через неделю. Да если б даже и был здесь! Не волнуйся, буду на это время твоим личным водителем, меньше часа от города, слышишь? — И гордо распахнула передо мной дверь черного джипа: — Как?

— Слу-ушай, какой зверь! И ты с ним управляешься?

— Я же тебе говорила, — почти обиделась подруга.

— Правда? Не помню.

— Лизка, выглядишь классно. Похудела и вроде бы выросла. Слушай, волосы длинные — здорово!

Не сводя с меня своих расширенных от радости глаз, она резко рванула с места и, лавируя между машинами, начала выбираться из города, на который я смотрела во все глаза, как будто видела впервые.

— Потерпи-потерпи, мы вернемся. Отдохнешь — и отправимся, по местам боевой славы. Только жаль, что былой… Лиза, Лиза. Ну, а я потихоньку толстею.

— Где? Не вижу, такая же точно, а мы виделись.

— Три года назад! Лизка, ведь целых три года! Вот тогда я была пятьдесят пять. А сейчас — шестьдесят, просто ужас.

— Не выдумывай, все хорошо.

— Мне ходить тяжело, понимаешь?

— Ну, худей.

— Не могу я худеть.

— Почему?

— Потому что собаке нужны впечатления.

— Ты завела собаку?

— Нет. Собаку завел наш сосед и носится с ней по всему околотку, говорит, что собаке нужны впечатления, чтобы она не зачахла. А поскольку у меня впечатлений ноль, то мои впечатления — это еда. Как же я похудею?

— А ребенок, муж, работа? У вас новый дом, наконец.

— Вот именно что дом, ребенок, муж. И всех нужно обслуживать. С работы я практически ушла, так, делаю отдельные заказы.

— Ушла? Ты — отличный дизайнер…

— Лиз, Костя несадовский, через год пойдем в школу. Да если ездить каждый день на службу, потратишь больше на бензин, и это не считая сил и нервов.

— А гувернантка, нянька?

— Агентствам я не доверяю, а чтоб таких знакомых — нет. У Вовы фобия к тому же: чтобы в доме не было чужих.

— А моет кто твои четыреста квадратов?

Верховская вздохнула:

— Угадай с трех раз. Ну, здесь уже не так печально: когда он уезжает, контрабандой вызываю тетеньку из службы, и тетка драит дом от цоколя до крыши.

Я не заметила, как мы добрались до небольшого коттеджного поселка, спрятанного в сосновом лесу. Ирина подъехала к одному из домов, нажала на пульт, ворота поднялись, и мы въехали в небольшой аккуратный двор особняка из желтого кирпича с ярко-синей крышей и целым набором причудливых окон, плодом дизайнерской фантазии хозяйки. По дорожке, вымощенной желтым кирпичом (привет «Волшебнику Изумрудного города», любимой детской книжки Ирки), мы прошли к главному входу и очутились в царстве белых, золотых и серебристых тонов обожаемого Ириной парадного классического стиля, в котором был отделан весь дом.

— Ну, ты даешь! Нет слов, — попыталась я выразить свой восторг, но Ирка его сразу пресекла:

— Место здесь — да, золотое. Дом тоже ничего, ломала голову. Но обои китайские, плитка дешевая, колонны — полиуритан. Иначе разоришься — площади! Есть, правда, мрамор на камине. Ну, мебель дорогая, итальянская. Купила, не сдержалась. Остальное — ширпотреб.

— Что ты говоришь! Да здесь, как в мини-Эрмитаже…

— Старалась. Понимаешь, не переношу я этот, как его, хайтек. Куда ни плюнь, везде хайтек, который устарел, когда родился. А все копируют, копируют, копируют! Что за радость тащить к себе штампы! Вот купишь себе дом — отделаю не хуже.

Проводив меня в ванную, она умчалась на свою фешенебельную кухню, посоветовав непременно воспользоваться громоздившимся в углу массажным креслом:

— Гарантирую: лучше всякого мужика!

Через два часа, причесанные и со свежим макияжем, мы уже бродили по Юсуповскому дворцу, внутреннее убранство которого на первый взгляд не сильно отличалось от красот Иркиного дома. Она по ходу пьесы что-то зарисовывала и фотографировала, а я не могла оторваться от вида Набережной Мойки, манящего меня из каждого балкона и каждого окна. Невероятное количество лет дворец имени Феликса Юсупова, как и Мойка, 12, как и храм Спаса на Крови, стоял на реставрации, затем, источающий агрессивные запахи ремонта, он все же открылся, и вот только теперь, изрядно проветрившись и задышав, стал приобретать первоначальный вид. Мне так хочется думать, что этот вид — первоначальный, что я мысленно населяю его всевозможными призраками, которые, должно быть, навещают его ночами, как всякое место, призванное консервировать время. Время и в самом деле отчасти поддается консервации, и в Юсуповском домашнем театре меня застала врасплох мысль о том, где будет «храниться» наше время, и я с ужасом поняла, что кроме торговых центров, получается, негде.

— Не выпить ли нам кофею? — устало поморщилась Ирина и потащила меня вниз, в кафетерий. — Программа сегодня большая, надобно набраться сил.

— А что у нас в программе? — встрепенулась я, и она рассмеялась:

— Ну, ясно дело, что. Сейчас мы, охая и ахая, потащимся по набережной — вздыхать по сторонам, пройдем через Исакий и станем падать ниц пред Медным всадником. Засим версты четыре вдоль Невы и в Летний сад — там можно посидеть, перекурить немного. Потом ты вспомнишь Инженерный замок, и я скажу, что это точка нашего маршрута на сегодня. Мы где-то пообедаем, а потом — танцевать в ночной клуб.

— Я не одета! Ты же не предупредила!

— Ну, если б я тебя предупредила, ты совсем никуда бы не пошла. Можно подумать, я тебя не знаю! Да не переживай, сегодня в клубы ходят как попало.

— Ладно, ладно, сходим, посидим немного.

— Не посидим, а потанцуем.

— Хорошо, совсем чуть-чуть. Ты лучше расскажи мне про Володю.

Ирина вздохнула, наморщила нос:

— А что… Володя как Володя. Всё как всегда, работает до ночи.

Повисла странная, многозначительная пауза, в течение которой Ирка, видимо, раздумывала, говорить или не говорить, и я ее поторопила:

— Не как всегда. Ты раньше так о нем не говорила.

Она опустила глаза, залпом допила кофе:

— Так, хорошо. Рассказываю один раз, и больше эту тему мы не обсуждаем.

— Да, конечно.

— На самом деле ничего хорошего. Понимаешь. — Ирка поерзала, зачем-то достала и выключила свой телефон, словно он мог нас подслушать, и, глядя мне прямо в глаза, начала тихо, но очень внятно:

— Ты помнишь, все вы помните, как он за мной ухаживал, да что там, просто бегал. Все говорили: да, немного рановато, но это партия, и все такое. Года три, может больше, все было чудесно, мы комнату снимали на Литейном. Потом родился Костик, неспокойный, я здесь одна, без бабушек, и молоко пропало. Вообще три первых года его жизни — какой-то мрак. Кормить, гулять и спать. Тебя как будто нет, ты просто дополнение к ребенку. Володька приходил и падал, тоже уставал ужасно. Потом мы переехали в квартиру — стало легче, и сразу повезло: случайно он попал в строительную фирму, очень быстро сделал там карьеру. Ну, вот, решили строить дом. Нарисовала его. Потом каждый день за руль, с собой ребенка — и командовать таджиками. На русских, ясно, денег не хватало. Стройку закончили за год. Потом — отделка, мебель-шторы. Не знаю, что бы было, если б я при этом еще и работала. Теперь подходим к главному сюжету. Переезжаем, у ребенка день рождения — четыре года, а муж оставил дома телефон, приходит эсэмэска, я ее читаю: «Любимый, ну, когда же мы увидимся?» Я в шоке. Да, забыла главное! А перед этим за неделю попалась мне статья с таким названием — «Пересидеть любовницу». Я левым глазом прочитала. Где-то в желтой прессе. Обычно я такое не читаю, ну, а тут взяла. А суть в том, что если у вашего мужа появляется любовница, то, оказывается, нужно сделать вид, что вы как будто этого не видите. Описаны все признаки: у мужа негатив, отлучки и «командировки», а, главное, он и жену пытается куда-нибудь спровадить, чтобы самому, значит, жить полной жизнью.

— Не верю, ерунда какая-то.

— Лиза, слово в слово. Ну, разве что мой дома ночевал. Он, понимаешь ли, в других местах не засыпает. Так вот, суть в том, что препятствовать ему не нужно, а нужно всячески спроваживать к любовнице, чтобы не быть помехой — это я цитирую тебе статью. Любовница, заполучив его на время, начнет принимать меры, чтобы оставить себе навсегда, качать права, и тут пойдут скандалы, и мужик вернется. Как говорят психологи, если не препятствовать, они сожрут друг друга сами. Представь, я все выдержала, я его не уличила, правда, стала мониторить телефон.

— Зачем?

Верховская вздохнула, помолчала:

— Ну, как зачем? Быть в курсе.

— А вдруг это ошибка?

— Если бы! Сначала писала какая-то Таня, через два месяца — Оля, после Оли — Марина и Дина. Блин, принцип одноразовой посуды! То есть вроде бы все несерьезно, но мужик точно съехал с катушек. Поняв и осознав весь ужас ситуации, я прошла и все стадии отношения к этому. Первая называется «кошмар», вторая гласит: «почему?», третья вопрошает: «кто виноват?», а четвертая успокаивает: «это удобно». Сперва рыдала, ела антидепрессанты, потом пошла к психологу, на тренинги и курсы, как все обманутые жены. Слушай, сколько же в нашей стране обманутых жен!

— Постой, а с Володей ты поговорила?

Ирка вытаращила на меня полные слез глаза и резко отодвинула тарелку.

— А зачем? Для чего? Ведь я точно знаю, что он изменяет. Ну, уличу его, и что, развод?

— Почему сразу развод-то?

Она посмотрела на меня и с тихим отчаянием проговорила:

— Уличают, Лиза, только тогда, когда люди готовы к разводу. То есть готовы к войне. Села я, стала взвешивать. Костя отца обожает, обожает наш дом, свою комнату. Для него это мир. И, получается, я должна этот мир сейчас взять и разрушить.

— Нет, конечно, нельзя. Да и куда ты пойдешь — в коммуналку?

— Воевать не могу: ни тылов, ни ресурсов, ни армии. Я в тюрьме, и выхода нет. Я не знаю, где выход. Не знала…

Но я думала, думала долго. И дожила до того, что в какой-то момент поняла: мне все равно! Понимаешь? Лиза, мне все равно, лишь бы мы соблюдали приличия! Теперь, когда я слышу бред о том, что ревность, мол, освежает чувства, что из нее вырастает любовь, меня тошнит физически. Кроме брезгливости, ничего не может вырасти. Я не люблю и не хочу своего мужа. Это ужасно. Чего бы я только не сделала, чтобы его полюбить и ценить так, как раньше! Не люблю. Не хочу. Хоть убей.

— Я понимаю.

— Есть еще социальный момент, — продолжала Ирка. — Мы сейчас не равны, это ясно. Тогда, когда он за мной бегал, я принимала решения. А потом, — грустно усмехнулась она, — из независимого и равноправного государства я превратилась во французскую колонию. Я зависима, ничего не попишешь. На мне ребенок, дом и быт, но зарабатывает-то он. И он свободен. Сейчас, когда мне надо в магазин или в аптеку, беру ребенка и поехала. А раньше, когда Костик был маленький, сижу и жду, когда приедет Вова. Получается, выход один: хочешь равноправия — опять становись независимым государством. А им становятся двумя путями: либо затевают войну, о чем мы уже говорили, либо бурно развивают экономику, крепят мощь страны.

— Ну, да, заводят собственное дело. Это сложно.

— А нет другого выхода, хоть тресни. А пока я буду крепить эту мощь, мою единственную и неповторимую жизнь, которая проходит, придется проживать частями.

— Как это, частями?

— Не частями, неправильно, — нишами. То есть с мужем мы дружим, мы с мужем соратники, у нас грандиозные совместные проекты — дом и сын. А любовь я найду и вне дома. Не нашла, но найду. Что же делать…

— То есть все-таки дружите, да?

— Слишком многое связывает, тут ничего не попишешь. Но своими танями-олями он сам мне дал зеленый свет. Не я захотела, а он.

— Не знаю. Мне это не нравится. Ты понимаешь, женщина, когда она влюбляется в мужчину и вступает с ним в связь, подсознательно воспринимает его как будущего отца своего будущего ребенка со всеми вытекающими. У тебя съедет крыша, короче.

— Ну, пока-то не съехала. Даже вроде забавно: он там гусарит и уверен, что никто об этих подвигах не знает. Ты видишь, я держу себя в руках. Ну да, сижу в засаде. И потом, — вернулась она в свое обычное деятельное состояние, — скажи, почему я должна своего мужа кому-то дарить? Он почти красавец, содержит семью — в общем, мужик что надо. Вот станет бесполезен — брошу. Так живет большинство.

— Не уверена.

— А потом, буквально на днях я додумалась вот до чего. Что Вова, в общем, и не виноват: ну, загулял, с кем не бывает. Ошиблась-то я, Лиза. И не я первая, не я последняя. Мы все очень часто делаем ошибку, когда выбираем, мы торопимся, оцениваем параметры. А искать нужно только одно — родную, родственную душу. Да, мы с Володькой любили друг друга, но он не родственная душа, и я ведь это чувствовала. Но — влюбленность, опять же параметры, партия! Я сама виновата во всем и теперь в наказание буду жить такой раскромсанной жизнью: одна часть там, другая — здесь. И поделом мне! Зато ты у нас молодец, не торопишься.

— А как ее узнать-то, родственную душу?

— Не знаю. Говорят, почувствуешь.

***

Придавленные Иркиной историей, мы вышли из дворца и действительно побрели к Медному всаднику — смотреть, как конь перебирает в воздухе передними копытами, если памятник быстро-быстро обходить по часовой стрелке. Первой эту особенность творения Фальконе заметила художница-пушкинистка, гениальный подросток Надя Рушева. Когда эта новость со значительным опозданием дошла до нас, первокурсниц, то мы, ни минуты не думая, побежали проверять — в феврале, на ночь глядя. Да, если бегать, то перебирает. Вот мы и бегали, потому что закрыли метро, а потом добирались до студенческого городка на «Парке Победы» пешком, пронизанные блоковской метелью. Отчего-то метель в Ленинграде — всегда блоковская, всегда петроградская, совсем не похожая ни на московскую, ни на какие другие.

Рассуждая об этом, мы дошли до Петра, сделали наш ритуал кругового обхода, но летом впечатление совсем другое, не такое волшебное, что ли.

— Твоя очередь открывать тайны, — взяла меня под руку Верховская и повела к Исаакиевскому собору.

— Ты будешь смеяться, но открывать нечего, — сказала я правду, и от этого не было грустно.

— Ну, тогда я спрошу по-другому: что тебя держит там, в этой дыре?

— Там не дыра, там миллионный город.

— Ой, началось! Скажи еще, балет, в котором переночевал наш Мариинский.

— Он там не ночевал, а спасался в войну! И школу оставил хореографическую, которых три на всю страну. Нет школы — нет и танца.

— Ну, хватит. Все, пустила корни.

— Ир, если честно, я не знаю что. Возможно, то, что во мне живет странная уверенность, будто я могу вернуться сюда в любой момент. Хоть завтра, хоть сейчас. Это как ленинградцы, которые десятилетиями не бывают в Эрмитаже, и ничего — живут. Ну, понимаешь, им достаточно возможности!

— Ну, так возьми и вернись. Знаешь, мы обсуждали с Володькой. Дом большой, приезжай и живи. И газет здесь тьма-тьмущая. Лизка, как же мне тяжело тут одной, ты бы знала! Ни поплакаться, ни поделиться. Как что — беги к психологу. Дожили! Как за границей.

— Подожди, почему ты одна? А Степанова? Ленка Истомина?

Верховская надолго замолчала.

— Когда мы переехали в коттедж, моя свекровь вздохнула и сказала: с этим домом вы потеряете всех друзей, потому что самая трудная вещь на свете — умение пережить чужой успех. Вот так-то, дорогая.

— Постой, но я-то здесь, на месте.

— Ты — да. Во-первых, это ты. А во-вторых, критерии успеха у тебя другие.

— Какие же, вот интересно?

— Ну, сохранить себя, наверно. А я не сохранила, я разрушена, неудачница в браке.

— Кто неудачник, кто удачник — неизвестно. «Когда закрывается одна дверь, то непременно открывается другая» — повторяй почаще.

— Ага, как говорит моя психологиня, движение вперед обычно является следствием пинка в зад. Вот я и двигаюсь.

И опять мы в молчании брели остроконечными линиями, держась направления Летнего сада, я по старой привычке ловила взглядом шпиль Адмиралтейства, и от этого мое сердце сжималось, а чувства опять можно было выразить в двух словах: неизбывность, печаль. Я вглядывалась в каждый угол, в каждый дом, и меня больно ранила двойственность ощущения: Ленинград, без мысли о котором я не жила в Городе ни одного дня, казался точно таким же, как в пору нашей первой встречи, и, в то же время, от него уже мало что оставалось. Как будто все было на месте: каналы, всадники, опознавательные знаки, мосты, толпы туристов. Не все ленинградские пирожковые еще превращены в бутики, и живы неподвластные новому буржуазному стилю оазисы доступного сервиса вроде гостиницы «от управления культуры» по Некрасова, 12. Но бездарный, растущий, как на дрожжах, новодел, заполонивший весь исторический центр, уже даже не прячется, не мимикрирует, а выступает в роли полноправного хозяина… Еще чуть-чуть — и он сожрет истинный Санкт-Петербург.

Нарочно петляя, мы вышли на Невский, и я была готова заплакать оттого, что там нет уже ни «Лягушатника», ни галантерейного магазина под народным названием «Три ступеньки», ни социальной, как бы сказали сегодня, пельменной на выходе из метро «Невский проспект».

— Ты ностальгируешь по юности, а не по той пельменной, — смеялась Ирка, стремящаяся поскорее проскочить культурную часть программы и перейти к развлекательной.

— Ир, этого безобразия нет ни в одном символическом городе мира: ни в Риме, ни в Вене, ни, тем более, в Праге.

— Ты была в Риме?

— Два раза.

— Что, правда? И как?

— Ну, первый раз он пришелся под занавес поездки, и я уже с трудом воспринимала. Гипервпечатления. Представь, стояла на римских форумах и рыдала, что не могу его переварить. Все причитала: хочу в Рим, хочу в Рим, хочу в Рим. Ты не поверишь — через год опять поехала, по случайной, горящей путевке.

— То есть желания, высказанные в экстазе, в аффекте, сбываются?

— Да, да, да. Но, видимо, не везде. Мне тогда еще подумалось: дело в «матрице города». Рим исполнил мою эмоциональную просьбу.

— Что такое матрица города? — помолчав, спросила Ирка.

— Некая сила данного места. Не знаю, как точно сказать. У городов-символов вроде Рима, Парижа она очень сильная. Но у других тоже есть, если только.

Смутная мысль, как-то связанная с загадкой «Белых рыцарей», — а в том, что здесь кроется загадка, я уже не сомневалась, — вдруг кольнула меня посреди моих же слов, оставив смутное предчувствие, что отгадка совсем рядом…

***

Гастроли «Другого театра» проходили в «Театре на Литейном», и в первый же вечер я с изумлением обнаружила полный зал, намеревающийся смотреть «продолжение» чеховской «Чайки» в интерпретации Бориса Акунина, который «дописал» пятый акт в виде пародии на детективный жанр. Сюжет этой нью-«Чайки» состоит в том, что доктор Дорн (привет Фандорину) вдруг начинает расследовать смерть застрелившегося в финале Константина Гавриловича, и получается, что все без исключения персонажи имели и мотив, и возможность его убить.

Примерно то же самое мне говорил и Геннадий Матвеев, играющий Тригорина в этой пьесе-шутке, о смерти Водонеева:

— Все, начиная с черных риэлторов, которые занимались продажей квартиры, продолжая теми людьми, кому Шура был должен, и заканчивая родственниками Ирины Диннер, за которой он взялся ухаживать в обмен на завещание жилья, имели мотив.

Я смотрела этот, в общем, талантливый шапировский фарс, а мысли мои были о другом: чем дальше, тем явственнее меня беспокоило ни на чем не основанное ощущение того, что риэлторы риэлторами, квартиры квартирами, а эти две смерти, Крутилова и Водонеева, как-то связаны между собой, и жизнь эту связь нам предъявит.

После спектакля получила эсэмэску от Бернаро: «Возвращайтесь, вы обещали».

Подумала и написала: «Хорошо». Потом пожалела, что написала. Я никогда не умела дружить с мужчинами, а для романа с артистической богемой я малоподходящий экземпляр. Но дело даже не в этом. Ирка права, сто тысяч раз права, когда говорит о родственной душе и прочих вариантах. В сказках, чтобы отыскать эту самую родственную душу, Иванушки-дурачки и Иваны-царевичи слезали с печи, посылали в белый свет свои каленые стрелы, отправлялись неведомо куда на всяких там серых волках и коньках-горбунках. Сегодня никто никуда отправляться не собирается, даже самолетом — для этого есть сайты в Интернете. Но ни Ирка, ни, тем более, я не дошли еще до той степени безнадежности, чтобы броситься в их многообещающие сети. Вообще с Интернетом мы опоздали: в самом деле, когда выход в сеть могли себе позволить лишь образованные состоявшиеся люди, среди них, может, и водились искомые принцы. Но, сейчас, когда каждая продавщица заводит в Интернете свой блог, где и высказывается по всяким мелким поводам, обращаться туда в поисках судьбы было бы странным занятием.

А идея с путешествием неизвестно куда — бросить все и уехать! — и в самом деле стоящая вещь. Для нее, правда, тоже необходима определенная степень отчаяния.

***

Четыре ленинградских дня были пущены на ветер, а я так и не позвонила Мишке Савельеву, которому звонила всегда, когда наведывалась в Питер. Савельев был моим самым верным поклонником, преданным другом и женихом с большой буквы, которого я упустила. Мы познакомились в парке нашего городка лет двадцать назад, и Мишка стал моим бессменным воздыхателем. Как водится, влюблялась я в других, но он всегда маячил рядом, соглашаясь на роль доверенного лица и удобной подружки. Внешне Савельев удовлетворял всем моим требованиям: рост, длина ног, чувство юмора… Он даже учился без троек. Но влюбиться в него я решительно не могла, хотя весь мой здравый смысл взывал именно к этому.

Савельев уехал вслед за мной поступать в Ленинград: я — в университет, он — в политех. И в Ленинграде у нас случился короткий бесславный роман, за который мне до сих пор стыдно. Корни романа гнездились в предшествующей ему моей несчастной любви к однокурснику Жене Нечаеву, которую я надеялась вытравить с помощью Мишки. Идея потерпела крах, полгода мы не общались, но потом Мишка пришел и сказал, что дает мне пять лет на раздумье. Если через пять лет (по его мнению, достаточный срок, чтобы просто объесться свободой) я не соизволю выйти за него замуж, то он женится — один раз и на всю жизнь. И он действительно женился, на ленинградке, но наши отношения остались прежними.

После недолгих раздумий я все-таки набрала Мишку, получила выволочку за то, что не предупредила о приезде, и теперь он в Финляндии, а за выволочкой — обещание вернуться завтра и где-нибудь поужинать со мной.

Мы встретились возле Мраморного дворца, и по тому, как Савельев без конца поправлял то волосы, то воротничок, то галстук, я поняла: волнуется. Махнула ему рукой, приказав оставаться на месте, не спеша перешла дорогу и оказалась прямо в его объятиях.

— Лизавета! Два года! Не верю! — закричал Савельев на все Марсово поле, подхватил меня на руки и резко закружил, высоко приподняв над асфальтом.

Разница в росте у нас сантиметров тридцать, и мне всегда было отрадно ощущать себя беззащитной и маленькой в его могучих руках.

— Разве два? Полтора или меньше…

Я и сама вдруг ужасно разволновалась и, пытаясь заземлиться, начала проявлять заинтересованность и задавать вопросы про работу. Мишка работал на Кировском и быстро двигался по служебной лестнице, о чем я знала из его редких телефонных звонков, а переписка у нас не сложилась.

— Два месяца как начальник участка, — смутившись, похвастался он. — В подчинении сто человек.

— Ну, ты даешь! Молодец! А в Финляндии — тоже работа?

— Ну, конечно, прозрачная Лиза. Квартиру взял по ипотеке, нужно шевелиться… Да ладно, ерунда. Ну, ты-то как?

Не отвечая на вопрос, я взяла его за руку и потянула в сторону моста Лейтенанта Шмидта, до которого мы с Иркой в прошлый раз так и не добрались. Молча мы дошли до моста, перебрались на Васильевский и без всякой цели побрели в сторону Стрелки, откуда набережная смотрится лучше всего, и особенно Зимний. Мишка обладал удивительным свойством, которым могут похвастаться единицы: с ним было комфортно молчать, как если бы я молчала одна, сама с собой. С ним и новостями обмениваться было вовсе необязательно: так, поделились аурой (потерлись коконами, как он выражался) — и все. Но сегодня я всей кожей ощущала его плохо скрываемое намерение проникнуть в мою внутреннюю жизнь.

— Отчего ты сказал: я — прозрачная?

— Похудела, как будто бы вытянулась.

— А я думала, видишь насквозь.

— Да, тебя разглядишь, как же, как же. Зайдем? — кивнул Мишка в сторону голубой вывески с надписью «Барракуда» и, получив мое радостное согласие, повел меня внутрь.

— Барракуда — разновидность морской щуки, — объяснял мне Савельев, пока мы шли замысловатыми коридорами в виде причудливо декорированных аквариумов. — Предпочитает нападать, как ты, и все ее боятся.

— Вот интересно: на кого это я нападаю?

— Ну, на тех, кто сильнее тебя.

— Никогда не ходила так много, — с наслаждением откинулась я на фантастически удобный диван, пытаясь вынырнуть из внимательного Мишкиного взгляда, которым он меня сканировал и даже не старался это скрыть.

— Ты знаешь, я тут созвонился кое с кем, — начал он, когда официант принял заказ, — только очень прошу, отнесись к моим словам серьезно. — Савельев чуть поерзал, поиграл салфеткой. — В пресс-службу губернатора нужен человек, но решать надо быстро. Ты умная, ответственная, хваткая. Лиз, это шанс, реальный шанс вернуться в Питер. Сколько нужно времени обдумать?

— Нисколько, Миш. Я не могу. Не обижайся.

Он так и подскочил на стуле:

— Объясни! Почему?!

— По всему, по всему, по всему. В пресс-службе же работают чиновники, отнюдь не журналисты, понимаешь? Рутина, секретарская работа. Я с ума сойду от скуки все эти глупости писать и переписывать — это, во-первых. А во-вторых, в ближайшие три месяца я буду занята.

— Своей газетой?

— Нет, одним проектом.

— Каким проектом? Ну каким проектом, Лиза? Опять на площадь, камни собирать?

— Ты информирован. Читаешь в Интернете?

— Читаю. Будто бы с тобою говорю. А ты все больше с миражами. Провинциальные спектакли, сумасшедшие поэты, памятники-чучела… Кто-нибудь про это хоть читает?

— Вот ты читаешь — разве мало?

— Прости, — спохватился Савельев. — Когда ты уехала в Город, я думал, что это назло.

— Назло?! Да кому и зачем?

— Нет-нет, не назло, а напротив. Все хотят в заграницы, в столицы. Все, но только не ты. Я понимаю: отрицание стереотипа, нигилизм, Базаров. Но о жизни своей ты подумала?

— Ну, скажи еще «Бедная Лиза».

— Ты не бедная Лиза. Ты — вредная. Все бросить к черту, уехать. А потом — выживать. Хорошо, не в прессслужбу. В газету. Санкт-Петербург — по-прежнему столи-ца графоманов, и место для твоих статей найдется, будь спокойна.

Я молча покачала головой.

— Ну конечно, для тебя это слишком простой путь, скажем так: недостаточно сложный. И, стало быть, неинтересный. Как ты любила цитировать? «Система устает и изнашивается гораздо сильнее при простых, банальных операциях и почти не страдает при сложных». Да, в этом вся причина, какой же я дурак!

Мишка досадливо отвернулся и угрюмо молчал, не желая возвращаться в светское русло разговора, и я тронула его за руку:

— Нет, не так, хотя в чем-то ты прав. Про систему ты прав абсолютно. И вообще: легкий путь открывается лишь тому, кто прошел тяжелый — ты в курсе? Но не будем об этом. У меня осталось два дня. Не хочу их потратить на споры. Давай рассказывай, каково тебе-то тут, в Петербурге?

Обиженный на меня, Савельев молчал, и мне пришлось его растормошить вопросами. Наконец, он сказал:

— «Петербург» режет слух почему-то. Не привыкну, наверно, никогда. Ну, а наш Ленинград исчезает. Потихоньку, по дому, по улочке. Я недавно заметил, представь… Как-то шел возле Парка Победы — и ничего там не узнал. Кузнецовская улица, помнишь? Магазинчики, дальше пустырь — очень странное. странное место, ты там любила гулять. Был буквально на днях — тихий ужас: пустыря — ни метра, все застроено мега-домами, сплошь какие-то бутики. Никуда не хожу, ни за чем не слежу. У меня, Лиз, сплошная рутина. И если выражаться твоей лексикой, то нашим Ленинградом я не пользуюсь. Какие выставки, какие театры, какие Эрмитажи? Зашел на пару сайтов, почитал — и все. Но представь, весной уехал в Петрозаводск на полтора месяца, и к концу третьей недели стало мне в этом Петрозаводске так муторно, так скверно — просто жуть. Вот хожу — все меня раздражает, и чем дальше, тем хуже и хуже. Люди, улицы, говор — все-все… Еле-еле дождался конца, прыгнул в поезд, а утром увидел Ладожский вокзал и ожил.

— Все верно: ценность объекта, и субъекта тоже, определяется не по наличию, а по отсутствию, ты что, не знал?

— В общем, я никуда не уеду, потому что могу только здесь.

И опять мы куда-то брели вдоль Невы, прикованные ее дивными, глубокими панорамами, которые время от времени озарялись вспышками ставших будничными салютов. И мне казалось, я никуда никогда не уезжала, а Город представлялся полузабытым сном с бессвязным и зыбким сюжетом, истаявшим давным-давно.

Прощаясь, я порывисто обняла Мишку, который один во всем мире видел и понимал меня так, как никто, но, получается, мне это не было нужно.

Глава пятая. Мистеры Иксы

1

В калейдоскопе последних событий я совершенно позабыла о юбилее собственной газеты, который начальники решили вдруг отметить с помпой в драмтеатре. Мало того, кроме торжественной части, они еще и бал-маскарад какой-то набредили. Маскарад! В начале сентября! Режиссер нашего юбилея оказался изобретателен. Ну что ж, если для Жанки роль королевы хоть какого бала, с масками или без них, — дело привычное, то нам с Томиной маски будут куда как впору. Галка даже обрадовалась возможности спрятать свои не просыхающие по Аркадию глаза.

Маски будут, их обещали выдавать при входе, но платье! Если бы не Жанка, я бы точно осталась без платья. Конечно, это веская причина саботировать мероприятие, но редактору пришла в голову еще одна дикая мысль: пишущие обладательницы приличных форм, то есть Галка, Жанна и я, должны встречать гостей в фойе, тем самым создавая а т м о с ф э р у. Едва я успела вернуться из Питера, мы с Жанеттой заметались по магазинам, но сколько не перебирали этих платьев, сшитых как будто в одном ателье, ничего подходящего выудить не удавалось. И когда мы в полном отчаянии восседали на ступеньках очередного торгового центра, Жанна вдруг очнулась:

— Надо ехать в Театр моды.

Хозяйка этого Театра моды, как сказали бы в старину, дама полусвета, пару раз приглашала меня для репортажей, и, как бы ни была занята, я всегда отзывалась. Но самым интересным экземпляром в этом театре была она, Ангелина Шпаковская. Внучка больше века назад сосланных в Город поляков, Лина с рождения грезила о своей

Польше, но перебираться туда не спешила. Раз шесть была замужем (третий и четвертый мужья состояли в близком родстве), имела предложение руки, сердца (и, как она добавляла, всех прочих органов) от очень известного писателя, которым (предложением) не воспользовалась, двоих детей от разных мужей и популярную швейную мастерскую. Где-то к определенным годам утратив все женские поползновения и вытекающие из них беспрестанные поиски личного счастья, она вышла на столбовую дорогу простой человеческой жизни, превратила мастерскую в Театр моды и неожиданно процвела. Это событие застало ее врасплох, на какое-то время сделав героиней всех женских журналов, где она изъяснялась только на одну тему: как перестать зависеть от влюбленностей и начать жить. Это, правда, не помешало ей выйти замуж в седьмой раз, но брак был заключен, скорее, по причинам безопасности: чтобы рядом не болтался кто попало.

Вечнозеленая Лина, увидев нас, возникших на пороге без звонка, сперва удивленно подняла точеные бровки, но потом открыла свои несметные кладовые. Когда выбора нет, это плохо. Но когда выбор чрезмерен, это еще хуже. Рискуя в нем увязнуть, мы бросились примерять все подряд и, в конце концов, вынырнули из этого изобилия с красным платьем на кринолине, самом что ни на есть бальным. К нему полагалась и шляпка с перчатками, любезная Лина все это дала напрокат, так что мне оставалась сущая мелочь — подыскать туфли.

— Ну, вот, — надула губки Жанка, — одна в золоте, другая в пурпуре, я в своем черном платьице среди вас буду как Золушка.

И вот теперь мы стояли у входа в своих бальных туалетах — этакое гламурное лицо ежедневной трудяги-газеты. Гости при виде нашей троицы делали выразительную стойку. Правда, одна из граций была безутешна и на этом празднике жизни.

— Не надо было писать никаких писем, — бросала она в воздух отчаянные фразы, и было ясно, что упрек обращен к нам с Жанной.

— Конечно, не надо, — улыбаясь и делая знак рукой входящему директору завода силикатных панелей, щебетала Жанетта. — Ты бы еще ждала лет пять-семь. Нет, ясность — наша лучшая подруга. Сергей Сергеич, проходите, проходите… Да, я к вам непременно подойду попозже.

— Зачем тебе этот колобок? — воззрились мы на Жанну. Галка даже стенать перестала.

— Как это зачем? На всякий случай. Они же чего-то там строят, а нам нужны квартиры. И, между прочим, у него два зама, оба холостые. Ты точно знаешь, что он прочитал это письмо?

— Кто?

— Кто-кто, твой Аркадий!

— Сама вручила лично в руки — десять дней назад.

— Всего-то десять? — влезла я. — Галь, это мало. Плакать рано.

— А сколько ждать?

— Ну, месяц или больше.

— Какой там месяц? — возмутилась Жанка. — Две недели — край. Если надо решать, то не надо решать. Все, забыли!

— Тебе-то, конечно, не надо, — ощетинилась Галка, — у тебя что ни новый сезон, то заря новой жизни! Ты их хоть как-то различаешь, эти зори?

— Должна тебя расстроить — различаю. И, между прочим, не трясу, как грушу: не нравится — ступай вон, найдем другого.

— Да видела я твоего другого — он, я надеюсь, совершеннолетний?

— Прекратите, на нас же все смотрят! Не хватало еще тут поссориться. Пока я ездила, у Жанны кто-то появился?

— Вот именно, — вздохнула Жанка, — кто-то. Срипти-зер в ночном клубе, кошмар…

— Вы что, ходили в клуб?

— Какие клубы? Подцепила в стоматполиклинике. Вернее, он меня своей барсеткой зацепил — колготки и порвал.

— И что?

— Ну, извинялся полчаса, потом повел в кафе, все время суетился, щебетал чего-то.

— Так, молодец. А ты?

— Ну, у него же не написано на лбу, что стриптизер! А так учился в политехе — менеджер туризма.

— Н-да, этих менеджеров — как собак сегодня.

— Вот именно, и он пошел в стриптиз. Я б с голоду подохла — не пошла.

— И что потом?

— Звонит мне каждый час и блеет.

— А ты?

— Что я? У меня есть выбор? Живу без секса. раз, два. третий месяц. Проходной вариант, но зато никаких обязательств.

В это время мимо нас прошел Анзор Геворкян с крупной блондинкой, чем-то напоминающей нашу Жанетту, и мы, как дрессированные пони, синхронно проводили их глазами.

— Вот, — фыркнула она, — точно такой же проходной вариант, но только за деньги. А ведь предлагали!

— Не сравнивай. На рынке любовных услуг в цене только одно — молодость, так что один-ноль в пользу нашего стриптизера.

— Кстати, о кавалерах творческих профессий: что там наш фокусник?

— Он не фокусник, он иллюзионист.

— Вот, началось, защищает. И что наш иллюзионист?

— Представьте, жив. Даже встретил меня на вокзале.

— С цветами?

— Ага… Но букет был оставлен в машине, чтобы не на глазах у изумленной публики вручать.

— Неважно: помнил, выбирал. Смотри, не влипни, дорогая.

— Ну, доля риска есть, конечно, в нашей-то пустыне.

— Значит, нужен еще вариант, чтобы ты не зациклилась. Смотри-ка, холостой Борисов, и без дамы!

— А кто это? — очнулась Галка.

— Не знаю точно, чем он занимается, какой-то средний бизнес.

— Галя, не надо смотреть: у него голова — уже шеи.

— Ну, занимался человек борьбой, на шее — мышцы. Зато есть деньги, и есть время, и он готов все это тратить.

— Да откуда ты знаешь, что есть?

— Чувствую, девочки, чувствую. Так. Бойко нам не нужен, хотя и директор кондитерской фабрики.

— Ну вот, как интересный, так не нужен. А внешность — Бельведерский Аполлон.

— Это не Аполлон, а переходящее красное знамя. Только официальных здесь четыре брака, последние два года ходит холостой.

— И никто не берет?

— Вот представьте, никто. А еще здесь Кравцов, новый директор бассейна. Вы только поглядите, в смокинге!

— Где, где?

— Вон, напротив, стоит с нашим шефом. И голова нормальная, и шея. Вы подумайте, даже не лысый!

— Только ноги в три раза короче, чем брюки, — опять не вытерпела я.

— Да где ты видишь, что короче? Раздевала?

— Если брюки гармошкой лежат на полу, значит, их не на что надеть. Тут надо либо ноги удлинять высокими каблуками, либо уж укорачивать брюки.

— А по статистике коротконогие и кривоногие мужчины гораздо сексуальней длинноногих: кому бы, как тебе, не знать!

— Не имела возможности сравнивать.

— Лиза, у тебя запросы, как у двадцатилетней дочки олигарха. Коротконого не надо, с животом не надо, с широкой шеей — боже упаси… Кто остается-то, Хусейнов?

— Ты сама говорила: вселенная изобильна, и важно сделать правильно заказ. Вот я и делаю, публично.

— Да, кстати, про заказ. Вчера встречаю Лидку с семинара — летит в аэропорт, вся из себя эффектная, опаздывает. Ну, подвезла, пока стояли в пробке, она меня и просветила по поводу одной новейшей техники. Ходила на какой-то семинар: весь месяц занимались тем, что шили куклу. Мужского пола. Причем не просто так, а все серьезно: каркас, голова (в ней — мозги!), руки, ноги, костюм. Первичные половые признаки — тоже. Лидка — девка ответственная, сшила все в полный рост, водрузила на стол. Не прошло двух недель, как герой появился, в октябре уже свадьба.

«Замуж выйти — не напасть, как бы замужем не пропасть», — некстати вспомнила я излюбленную мудрость Шпаковской, проверенную ею эмпирическим путем.

***

После торжественной части, представлявшей собой нечто среднее между профсоюзным собранием и актерским капустником, который блеснул пародией на нашу Жанну, приступили к банкету. Редакционное и прочее начальство, возомнив себя VIP-персонами, уединилось в малом зале, благодаря чему толстых животов стало меньше, а просветов между ними — значительно больше.

Публика попроще и подемократичнее взвеселилась. Маски, которые она дружно и охотно напялила, придала ей некотороую игривость и развязность, не мешая поедать жульены и прочие изыски фуршетной гастрономии.

— И как им не прискучит из юбилея в юбилей смотреть друг на друга? — изумлялась Галина привычке избранных уединяться. — Хоть бы артисток позвали.

— Как не прискучит некоторым из юбилея в юбилей так пошло пародировать меня, прекрасную?! — возмущалась Жанетта. — Нет, кто это придумал — выставить меня буфетчицей в этом ужасном желтом парике? У меня что, волосы желтого цвета?

— Кто, кто? Режиссер, конечно: не зря он проторчал в редакции неделю.

— И больше не увидел никого?

— Ты ничего не понимаешь. Пародируют того, кто ярко выражен. А кто у нас в редакции бросается в глаза? Выходит, что не я и не Галина! И есть еще один момент: ты, Жан, оксюморон, ну, сочетание несочетаемого: блондинка с мозгами и взглядами.

— Блондинка, между прочим, платиновая, а не желтая, и что здесь необычного, не знаю… Почему я всех так раздражаю? — не унималась Жанетта. — Секретарш, режиссеров, вахтеров, собак?

— У тебя, Жанка, горе от красоты, — утешила ее Томина. — Это лучше, чем мой вариант: я имею в виду горе от глупости.

— А я по части горя от ума, — возник перед нами эффектный господин в закрытой черной маске и шаркнул ножкой, как в романах Гончарова: — Разрешите пригласить вас на танец. — И когда вмиг ставшая кроткой Жанетта собиралась было протянуть ему руку, он повернулся к безучастной Галине и выжидающе выпрямился: — Вы танцуете?

— А ты говоришь — ярко выраженная! — толкнула меня локтем Жанка, когда господин с Томиной отошли на приличное расстояние. — Вон этот даже не заметил.

— Жизнь шире наших о ней представлений, — пожала я декольтированными плечами, — к тому же у тебя есть стриптизер. А кстати, кто это с Галиной?

— Первый раз вижу.

Минуты через две упорхнула и Жанка — с шарикообразным владельцем силикатных панелей, покинувшим чертоги малого зала ради нашего опереточного веселья. Я уже было нацелилась на салат с осьминогами, как меня тоже пригласил какой-то мистер Икс в цилиндре и накидке, и мы медленно закружились среди «летучих мышей» всех мастей и оттенков:

— Вы любите маскарады? — зачем-то спросил мистер Икс.

— Те, в которых ослепленные ревностью мужья не подносят своим хорошеньким женам яду, — конечно. Ведь что такое маскарад? Интрига, нарушение правил: здесь можно славно порезвиться.

И в самом деле, когда я и развлекалась-то? Презентации с фуршетами и премьеры, бывало, шли косяком, но там везде приходилось работать, а «смешивать два эти ремесла» — работу и развлечения — у меня никогда не получалось.

— Маска, берегитесь, я вас знаю, — сказал мой кавалер.

— Вот как? И что вы знаете?

— Вы Лиза, вы работаете журналистом, вас мучает какая-то загадка.

— Вам показалось.

— Нет, не показалось. Еще вы уезжали… Далеко, в Европу — вернулись недавно, вчера.

— Кто вам рассказал?

— Никто. Я потомственный ясновидец.

— И что вы видите? — развеселилась я.

— Ой, вижу дальнюю дорогу. С королем.

— Бубновым?

— Нет, крестовым. Но вы ему не верьте, королю-то.

— Отчего не верить?

— А оттого, что эти короли всегда обманщики, тем более, крестовые.

— А что значит крестовый?

— В чинах или военный. Известный человек.

Я уже было открыла рот, чтобы задать вопрос по существу, но тут танец закончился, и вернувшаяся Жанка панибратски хлопнула моего мистера Икса по могучей спине:

— Сань, привет! — И, поняв мое изумление, пояснила: — Вообще-то это наш сотрудник, один из веб-дизайнеров, работает этажом ниже. Вот так: не куришь — никого не знаешь. А все мужчины где? Правильно, в курилке.

— Вы меня напугали, шутник, своими королями и дорогами. Зачем вы все придумали?

— Не то чтобы придумал, а сказал, что первое пришло в голову. Представьте, нередко сбывается.

— Это точно, — кивнула Жанетта. — К нему все машбюро приходит на сеансы.

— Вот как? И что же?

— Лариске Соколовой предсказал ребенка, а Марии Петровне — развод. Укрепление доллара — тоже.

— А подручные средства, ну, карты там, кофе?

— У меня этим бабушка занималась, так она ничего не использовала: раз поглядит на человека — и готово. К ней все село ходило — сбывалось в девяноста случаях из ста.

— А вы что, у нее научились?

— Нет, она не учила, говорила — нельзя. А сестра, та пыталась — не вышло. Но мы оба сидели, смотрели, иногда у меня получалось.

— Кажется, я понимаю, о чем вы. Ахматова писала: будущее отбрасывает свои длинные тени задолго перед тем, как войти. Эти тени вы и пытаетесь уловить.

— Говори про мои тени, — хлопнула Жанка одной ладонью по столу, другой ловя подпрыгнувший бокал.

— Как на западном фронте, — без перемен, — чокнулся с ней прорицатель.

— Что, совсем без теней? Быть не может! А взлеты, тектонические сдвиги?

— Ты к ним пока не готова.

— Нет, Лиз, ты глянь, не готова! — поперхнулась шампанским Жанетта. — И как надолго этот мораторий?

— Как минимум полгода-год.

— А до этого что?

— А до этого жить. По возможности бодро и счастливо.

***

Веб-дизайнер Саша Сафонов оказался забавным, и мы еще два танца проболтали. Затем он ушел покурить, а я, потеряв в маскараде Жанетту и Галку, с облегчением принялась созерцать. Я чертовски уютно чувствовала себя в своем красном платье, которое сидело безупречно, хотя всякий нормальный человек, конечно, не может себя чувствовать жизнеспособным в таких странных вещах, как корсет, кринолин и туфли на шпильках. И это — не считая затянутых в прическу волос, которые завтра придется безжалостно раздирать, неся серьезные потери в их числе. Нет, все-таки я никогда бы не могла вести полноценную светскую жизнь, то есть проживать ее с аппетитом, хотя сегодня, сейчас мне здесь нравилось все — и блистающий люстрами банкетный зал, и живая музыка оркестра, и скрытые под масками неизвестные, которые увлеклись настолько, что и впрямь возомнили себя героями маскарада. Не хватало лишь искристого снега за окнами — ведь балы устраиваются зимой.

Перепробовав все десерты и запив их шампанским, я самоуверенно подумала о том, что обладаю такой роскошью, как относительная молодость плюс относительное время, к которым еще и бонус прилагается — абсолютная безотчетность при их трате. В конце концов, не худший вариант — спустить все это состояние налево-направо. Беспричинное веселье охватило меня и вынесло в самый центр зала. Когда-то я неплохо танцевала и, несмотря на отсутствие регулярной практики, кажется, не утратила былую прыть. Звучала гремучая смесь фокстрота и танго, несколько пар пытались это изобразить на паркете, и я кинулась туда же.

Какой-то мужчина, низко надвинутой шляпой и маской очень похожий на ковбоя, протянул мне руку и повел. Сразу поняв, что танцует он в сто раз лучше (профессиональный танцовщик?), я решила полностью подчиниться и следовать за ним. Мы ловко двигались по незримо очерченному кругу. «Ковбой» вел великолепно, и подчиняться ему, выполнять предложенные им па было просто упоительно. Скоро я привыкла к его замысловатой технике и начала вплетать свои невинные движения, и уже он подхватывал их с азартом. Полуфокстрот перешел в твист, а затем в рок-н-ролл — и мы, разжав руки, будто вырвались на свободу. Но в одиночку получалось не столь эффектно — «ковбой» снова ухватил меня за руки и начал крутить так, что я еле успевала принимать вертикальное положение. Оглянувшись пару раз по сторонам, я с изумлением обнаружила, что мы давно уже танцуем вдвоем. Я шла на пределе, стараясь не выпасть из ритма и вообще не упасть, а мой партнер чувствовал себя настолько свободно, будто отрепетировал этот танец много раз. Понимая, что меня хватит на минуту — не больше, я уже готова была сдаться, но тут музыка кончилась, и музыканты, не сговариваясь, заиграли нам туш под аплодисменты стоящих вокруг зрителей. Представляю. Что это было за зрелище — рок в кринолине!

— А вы молодец, продержались! — с шумом выдохнул мой партнер. Не в силах ответить, я лишь кивнула и рухнула на подвернувшийся стул. Зал кружился перед глазами, сверкая огнями и лицами, и никак не желал вставать на место. Хотелось воздуха и холода, а я, как назло, забыла, где оставила веер.

— Почта! Карнавальная почта! — раздалось прямо над моим ухом, и только тут я вспомнила, что на входе всем участникам бала прицепили на грудь бейджики-номера, как это делалось в старину, то есть на наших школьных вечерах. Повсюду ходили почтальоны в клоунских костюмах, и помни я номерки подруг, можно было бы им написать и поинтересоваться, куда обе они подевались. Не обрели же принцев, в самом деле! Вот и моего ковбойского партнера по танцам как корова языком слизнула — могу представить, как я смотрелась на его фоне… Передохнув и поправив корсет, который в этом не нуждался, поднялась и побрела к балкону, оккупированному курильщиками, но меня остановил «почтальон»:

— Дама в красном, вам три письма!

Три письма, три письма — кто же это?

«Красотка, если в постели ты танцуешь так же резво, как здесь, позвони!» — и номер телефона. Что ж, забавно, у меня есть шанс.

Вторая: «Не теряй, кое с кем ухожу». Это Жанка.

И третья:

«Поворот реки направо,

За четвертой переправой,

На обрыве — прошлый век,

Смотрит с берега ковчег —

Вниз стволом растет береза,

Вверх ручьем пробились слезы.

Здесь получишь ты ответ,

Белых рыцарей секрет.»

2

На следующее утро меня разбудили сразу два телефонных звонка. По сотовому звонил Матвеев, просил съездить с ним на квартиру Ирины Диннер, где последние полгода жил Водонеев, — забрать по просьбе дальней родственницы хозяйки Сашины вещи.

По городскому прорезалась Жанна и требовала моего немедленного участия в ее личной драме, тема же вытекала, разумеется, из вчерашнего приключения. Я держала у одного уха Матвеева, у другого — подругу, а в голове молотком стучали шаманские стишки про белых рыцарей. До листочка с ними я даже боялась дотрагиваться. Я даже смотреть не хотела в эту сторону. Какой-то бред, одной мне не разобраться… К кому идти, было абсолютно непонятно (было понятно, что нужно идти). Договорившись с Матвеевым на час дня, я принялась слушать Жанну.

В моих ответах она сейчас не нуждалась, так что можно было по-прежнему прижимать трубку к уху и спокойно делать свои дела. Пока Жанка рисовала до боли знакомый сюжет, я сварила кофе, позавтракала, вымыла посуду, залезла в Интернет, вылезла из Интернета, запустила стиральную машину, погладила юбку, приклеила к ней аппликацию в виде непонятно чего, развесила отстиранные вещички и выползла на балкон, чтобы распознать погоду. Наконец, была произнесена сакраментальная фраза.

— Таким образом, утром я обнаружила себя в объятиях мужчины, — то ли пожаловалась, то ли похвасталась Жанка и, не услышав от меня в нужном месте «Да ну?!», прошипела: — Что скажешь?

— Что-что? Молодец, поздравляю. Это твой стриптизер?

Фрониус онемела:

— Кронина, ты сегодня здорова? Я пятьдесят минут тебе рассказываю! Нет, он не стриптизер. Он серб, он делает евроремонты — не сам, командует рабочими. Причем здесь стриптизер-то?

— Ну, мы вчера про стриптизера говорили.

— Так то — вчера. А это — сегодня!

Судя по всему, серб-евроремонтник произвел на Жан-ку неизгладимое впечатление, и я спросила со всей заинтересованностью, на какую только оказалась способна:

— Где ты его раздобыла?

— О боже! Лиза, в маскараде!

Я растерялась:

— Откуда в нашем маскараде сербы?

Фрониус опять затрещала:

— Представь, он делает ремонт у Красноперова! Ну, помнишь, мясокомбинат? Нет, ты сегодня ничего не помнишь… Да, Красноперову послали приглашение, а тот его отдал Ивару — лень было идти.

— А кто такой Ивар?

— Да боже, серб!

— А, ну да. И что?

— Мы танцевали, а потом сбежали. Он говорит: «Давай сбежим», — и смотрит так печально. Сидели в «Кофе you», затем в японском «Тсуру», затем в «Семь пятниц», в «Занзибаре», домой приперлись в пять утра.

— Домой к кому?

— Лиз, ну, ко мне, ко мне. И знаешь. В общем, Бунин, «Солнечный удар». Со всеми вытекающими.

Жанетта опять пустилась в нечленораздельные подробности, из которых выходило, что ее тронула горькая эмигрантская доля серба по имени Ивар, трагедии которого нам никогда не понять.

— Стой, — проявила я заинтересованность, — у нас здесь что, есть сербы?

— А почему бы им не быть-то? У них война, работы нет. Все двинули в Россию. Большая диаспора — да, человек пятьсот. Ивар здесь восемь лет. Он мне стихи читал по-сербски. Сказал, что сутками работает, и даже некогда жениться. Представь, и паспорт показал.

— Зачем?

— Ну, доказать, что не женат. Я ж не поверила: сама же знаешь, что у них у всех там жены.

— Наши жены — пушки заряжёны, вот кто наши жё-о-ны, — некстати пропела я, чем ужасно обидела Жанку:

— Нет, ну ты можешь хоть чуточку мне посочувствовать?

— Посочувствовать? В чем?

— В ситуации.

— Да в какой ситуации, Жан? Сразу два кавалера — стриптизер и серб. Хотела секса — получила секс.

Молодой холостой гастарбайтер. Для секса — классный вариант, да и корней пускать не надо.

— Нет, он не гастарбайтер. Он дизайнер. Ты мне скажи: он позвонит?

— М-м-м… Ну, посмотрим.

— Я так и знала, так и знала. Мой персонаж, на сто процентов — не надо было в первый вечер. Увидишь, он не позвонит.

— Ну, если твой, то позвонит.

— А если нет?

— Тогда не знаю.

— Все ты, Кронина, знаешь. Ты сама говорила: пять встреч.

— Что пять встреч?

— ГОСТ: до секса — пять встреч, и не меньше.

— Да не ГОСТ, а международный стандарт.

— Ну, так вот, значит, он тоже в курсе.

— Ну, так ты-то у нас нестандартная! — наконец осенило меня.

— Да? — чуть воспрянула Жанка.

— И, в конце концов, есть стриптизер! С ним пока ничего не нарушено.

***

Выполнив свой долг в отношении Жанны, которая на ближайшие два-три часа от меня отвязалась и сейчас уже наверняка звонила Томиной, чтобы выпить кровь у нее, я поехала по адресу, который продиктовал Матвеев. Долго плутала в незнакомых дворах, пугающих тишиной и безветрием. Поразившись тому, что в громоздко-бестолковом, оккупированном реками машин и зданий центре существуют дворы с нормальным жизненным пространством и посаженными в середине прошлого века деревьями, я чуть не заблудилась, подпав под обаяние закулисного, изнаночного пейзажа, который так не рифмовался с лицевым. Потрясенная тем обстоятельством, что здесь вполне можно было жить, а именно — гулять с младенцами и выпивать на травке, — я прошла подряд дворов пять, пока меня не вызвонил Матвеев.

— В точно таком дворе нашли Сашку, — не принял он моих восторгов и кратчайшим путем провел к нужному дому. Мы резво поднялись на четвертый этаж построенной в шестидесятых хрущевки и оказались в запущенной, пронизанной характерным для старых квартир запахом, источаемым то ли скоплением вещей, то ли пропитавшими их эмоциями. Невыразительная молодая женщина в красном спортивном костюме впустила нас внутрь, кивнула на огромную сумку в углу и пожала плечами:

— Все, что я собрала. Вы пройдите, проверьте.

Мы поблагодарили и, отказавшись проверять, уже через минуту загружались в матвеевский «жигуленок», чтобы ехать к Геннадию домой, где нас ждала с борщом его девушка Даша, врезавшаяся мне в память своим праведным возмущением в поезде.

Съев по тарелке живого борща и набравшись духу, мы открыли сумку, где обнаружили видавший виды ноутбук, невероятное количество театральных фотографий в рамках, несколько рубашек и отчего-то — коллекцию женских цветастых платков, аккуратно разложенных по пакетам. Геннадий по моей просьбе достал с антресолей старый коричневый, запирающийся на один замок чемодан с архивом, оставленный ему Водонеевым, а сам принялся возиться с компьютером, который оказался запаролен. Архив начал копиться с незапамятных, еще докомпьютерных времен, и я с трепетом подносила к глазам листки (они так и назывались — «Листки»), скрепленные степлером странички, где торопливой Сашиной рукой были сделаны записи, датированные разными годами:

«О смысле жизни.

Человек должен выразить себя до конца, достать из себя все, что заложено, чтобы потом, на закате, увидеть собственную эволюцию. Ни для каких не для потомков. Ни для какой не для вечности. Для себя. Но за это надо платить. И хорошо, если деньгами».

«Жизненный опыт дается человеку для того, чтобы, все осознав, наступать на одни и те же грабли».

«Об искусстве.

Нельзя придумать новую культуру. Ее не может быть. Есть только бесконечное возвращение к прошлому и переосмысление его сквозь призму настоящего. Серебряный век во многом был обращен к античности. Мне близка античность, где все было гармонично, любовь — тоже».

«О смерти.

По этому поводу я уже не переживаю. Ну, какая разница, куда она ко мне придет — в собственный особняк или в богадельню? Да и если поразмыслить, ну, неужели она мне принадлежала, эта проданная квартира? Неужели нам здесь вообще что-то принадлежит?»

«Жизнь — это череда встреч перед вечной разлукой, к которой необходимо готовиться. Ждать ее не нужно, а готовиться — необходимо. Никто ведь не знает, когда состоится».

Обнаружилась в чемодане и рукопись первой книги «Воспоминания вместе с закатом». Открыла наугад, прочла:

Монотонно,

Скрипосонно, —

Надсадно

Ранят сердце

Грусти певцы

Над садом…

В другом месте:

Шепчу: шевелюра… люиры, люиры…

О, мгла инородна. Ловлю ваши блики,

Велю переплавить, как волны, вас в лимбы,

Вампиры Любви в том Потопе Великом[1]

Многие стихи мне были знакомы, но как неофита — и в который раз! — меня поразило это нагромождение образов, блеск, фееричность, переизбыток цитат и аллюзий. Игра созвучий и россыпь метафор воздействуют опосредованно, акустическим образом — будто не доверяя слову, им же и написанному, Саша Водонеев при всякой возможности всюду и всем читал свои стихи. Расшифровывал звукопись.

И опять я думала о его трагическом непопадании во время, о его-не его Серебряном веке, где счастливее он, конечно бы, не был. Но там, мне казалось, отдельно взятая трагедия конкретной поэтической души под именем «Александр Водонеев» рифмовалась бы с общей (конечно, трагической) судьбой поколения. А когда все и всё, вроде чуточку легче…

Я вспомнила один из его последних спектаклей в «Другом театре», где Водонеев играл Привидение. По сюжету это Привидение парило высоко в воздухе, и Сашу поднимали аж под потолок, больно сдавливая тугими веревками. После этого у него в легких обнаружились затемнения, Сашу положили в больницу, и я вдруг подумала: чужое время сдавливает и выталкивает.

В чемодане было много фотографий в рамках. С изумлением я обнаружила Сашу в роли Джерри в спектакле «В ожидании Годо» — совсем еще юного актера Свердловского театра драмы, человека, абсолютного уверенного в том, что Годо никуда не денется, придет, и вообще все вокруг — обязательно! — будут жить долго и счастливо.

— Геннадий, — поднялась я от чемодана, — а что с последней рукописью, где она?

— Слава тебе господи, отдал главреду книжного издательства — там взяли! И снял с себя ответственность. А! Вот, открылось.

Мы с Дашей подскочили к Матвееву, который, наконец, зашел в последний текстовый документ владельца ноутбука, и в полной тишине прочитали:

Фиолетовая астра

Спит в хрустальном саркофаге,

Лето снится ей напрасно.

Жить осталось на бумаге.[2]

***

Делать нечего — надо было звонить Дуняшину. Потому как больше звонить все равно было некому. Ведь не Жанке же с ее стриптизерами-сербами. И не Галке. Пока не было этой ужасной записки в маскараде, все можно было отнести к моим личным бредням на ровном месте, но теперь. Теперь проявил себя Некто, кто так или иначе заинтересован в этом сюжете, который — сейчас я перестала сомневаться — будет разворачиваться и дальше.

Велела Дуняшину ехать сюда, в центр, попрощалась с Матвеевым и его Дашей и, споткнувшись о первую попавшуюся блинную, уселась за маленьким ярко оранжевым столиком — ждать Олега. Он появился, как всегда безэмоциональный, и, несколько приподняв брови, приготовился слушать. По мере моего сбивчивого рассказа эти брови ползли и ползли вверх, но когда я дошла до объяснения Людмилы Стрельцовой, они вернулись на прежнее место. Дуняшин, весь подавшись вперед, ловил каждое мое слово. Наконец, я достала записку и протянула ему. Олег прочитал ее раз двадцать, что я поняла по едва заметному шевелению губ.

— Ну, ты даешь, Кронина! — шепотом выдохнул он и, откинувшись на спинку стула, принялся ковырять блин с вареньем. — Чего теперь делать-то?

— Идти конечно, к Фомину и к Арефьеву! Но идти нужно мне, понимаешь?

— Да, Фомин — та звезда с кандибоберами. И Арефьев не лучше. Значит, верно, тебе.

— Фомин в Москве. Как надолго, не знаю. Я звонила — пока не вернулся. А Арефьев уехал на море.

— Погоди. Погоди с Фоминым. Дай еще раз мне эту записку.

Не отвлекаясь от блина, Олег наклонился над мятой полоской бумаги и медленно проговорил:

— Написано корявым мелким почерком. Мужик писал. Да, к бабке не ходи. Слушай, а ведь это конкретное место.

— Что конкретное место?

— В записке.

— Какое место? Полный бред.

— Не бред, не бред, ты слушай: «Поворот реки направо, За четвертой переправой…» Это явно конкретное место конкретной реки, то есть Камы.

— Почему Камы-то?

— Кронина, ну, ты в курсе, что Город стоит на Каме, точнее, вдоль Камы? Мимо центра Города она течет более-менее прямо, но ближе к Пролетарке начинает сворачивать вправо и на излете Города, в Закамске, завершает поворот.

— И что?

— То, что тебе конкретно обозначили место: за четвертой переправой. Я думаю, это условно — за четвертым мостом. Значит, Судозавод или Старые Водники.

— Но через Каму всего два моста.

— О, какая дремучесть! Первый мост — между прочим, КамГэс, ты его посчитала? Так, затем Камский мост, ты права. А за ним — железнодорожный, ведь это тоже мост, для паровозов. И выходит, последний, четвертый — Кра-савинский.

— Ой, точно, я там никогда не была.

— Ну и зря. Классное место! У меня там живут обе бабки, я всю школу туда наезжал и в затоне-заливе купался. А какие пески возле церкви! И этот. воздух времени, ведь так ты выражаешься? Весь Город — будто на ладони собрался в кучку.

— Старые Водники. Что-то знакомое. Водники, Водники… Это Курья?

— Курья, только Нижняя.

— Все, вспомнила! Над Нижней Курьей на самолете «Блерио» летал Василий Каменский.

— Кто-кто?

— Вот сам ты дремучесть! Это футурист, поэт и драматург, приятель Маяковского. Пытался оторваться от земли. Но высоко не получалось, не хватало мощности. А все-таки летал!

— И что?

— Да ничего. Красиво — «Блерио», Каменский… Давно хотела съездить, поглядеть.

— Стой, не отвлекайся. Как там дальше? «На обрыве — прошлый век. Смотрит с берега ковчег.» Ну конечно, затон, блин-банан! Там этих ковчегов, ржавых кораблей, — как грязи. А один — точно, на дороге. «На обрыве — прошлый век.» Погоди-ка. Думаю, что-то конкретное. Силы небесные! Кронина! — так заорал просиявший Дуняшин, что от своих блинов разом отвлеклись все соседние столики. — Это старая дача, я знаю! Там все здешние олигархи позапрошлого века строили дачки, представь? Считалось, навороченное место.

— Ага, вонючие заводы, как же, как же.

— Это теперь вонючие заводы, а в девятнадцатом веке — курорт. Но это дальше, дальше от затона. Старинная усадьба, вся резная. С табличкой «Памятник деревянного зодчества». И стоит практически в обрыве. Надо ехать туда, все понятно.

— Ну что там может быть, на этой старой даче? Сам говоришь, что домик охраняется.

— Не знаю. Ехать — надо.

Я вздохнула, посмотрела на бурную жизнь за прозрачным стеклом. Там никому не было никакого дела ни до выдуманных (выдуманных?) рыцарей, ни до гибели двух местных гениев. На какой-то момент мне показалось, что во всем Городе — нормальные люди — все, кроме нас, нас двоих, и нам это, в сущности, нужно скрывать, притом как можно тщательнее.

— Хорошо, — заговорила я снова, — мы поедем туда. Обязательно. Только дней через пять, раньше я не могу. Ведь пять дней ничего не решают.

Дуняшин деловито усмехнулся.

— Так я съезжу один — вот проблема!

— Ты один не поедешь, понятно? Одному я тебе запрещаю.

— Ой, она запрещает, скажите… А если этих двух… того? Если и им «жить осталось на бумаге»?

Я смотрела в окно.

— Их здесь нет, и не будет неделю. И вообще, может, все это шутка, прикол.

— Может, шутка, прикол. Все возможно. Только мне так не кажется, Лиза.

***

Мы вышли из блинной и, не прощаясь, отправились в разные стороны: Олег в направлении Башни Смерти, возле которой он, ко всеобщему изумлению, жил и, кажется, с рождения, я — в нелюбимый мною Загородный сад, тот, где любил скучать Герцен. Я пошла навестить самое себя.

Загородный — это он по меркам девятнадцатого века. Двести лет назад в этом месте Город обрывался, и начинался Сибирский тракт с верстовыми столбами, то есть, полная непонятность всего, как сейчас у меня и Дуняшина. Что-то такое — вопрос, растерянность, двоякость — здесь есть и теперь. Но с тех пор, как это пограничье против своей воли слилось с композиционным центром Города, тени имперского прошлого перебрались в другие скелеты-шкафы, а сюда устремились разночинные духи культмассовых игрищ.

Отчего я не любила Загородный сад?

Оттого, что набитый до отказа каруселями и лотками с фаст-фудом, напичканный песнями и плясками на открытой сцене, втирая мне тошнотворный культурно-развлекательный китч могучего непотопляемого ширпотреба, он являл собой одну из самых отвратительных городских масок.

Я шла по главной аллее, мысленно населенной мною амурами и психеями, и физически ощущала глубинную неуютность этого зарешеченного пространства. При всякой возможности я огибала его, обходила, старалась скорей миновать и забыть, а оно притягивало, гипнотизировало. Как в обычном саду, здесь гуляли, жевали, играли в шахматы и забивали «козла», и всякий раз эта простодушная незатейливая картинка казалась мне насмешкой. Что-то фантасмагорическое, нелогичное и безумно-нелепое было в этом веселеньком месте. Казалось, ткни ее иглой, и она сдуется, как воздушный шар, и вся аляповатая, наскоро сколоченная декорация скукожится и обратится в пепел.

Я никогда не вникала в эти ничем не обоснованные ощущения, мимоходом отмечая, что в Городе есть места и похуже (кукольный театр в бывшей пересыльной тюрьме, зоопарк на месте архиерейского кладбища, да мало ли!), но сейчас они, ощущения, лезли из всех углов и караулили меня возле каждой размалеванной тумбы.

Есть только лишь бесконечные возвращения… Прав Саша Водонеев.

Выкинуть все на помойку, поставить мраморные статуи — взывала я к неведомым Хранителям, виртуальным бульдозером убирая чебуречную, лотки с пивом и тир для подвыпивших мужичков. На их место — канавку с мостом. Ну, фонтан, в крайнем случае. Нет — Маше Распутиной из динамиков. Но пасаран. Вообще музыки и еды — никакой. Как во всяком нормальном саду, тишина и безмолвие. Тени. Шорохи в кронах гигантских деревьев, дуновение времени. И пусть бы бронзовый Александр Первый, единственный из русских императоров, добравшийся до Города и проживший здесь несколько дней, что и по тем, и по этим временам поступок героический.

…Императора здесь как не было, так и нет. Но мне за страдания мои здесь поставили памятник. В компании других скульптур он находится в самом центре сада, и его можно видеть из-за ограды: сидящая на корточках некрасивая (не гламурная) девочка-эльф улыбается, смотрит в небо. Распорядились, конечно, Хранители, а в действительности все с этой каменной девочкой вышло бестолково и случайно. Однажды, утомившись от вала народных гуляний, власти задумали провести фестиваль парковой скульптуры, для чего зазвали ваятелей со всей страны. Отправившись на репортаж с открытия, я умудрилась поссориться с представителем этого (вообще-то бессловесного) клана и в знак примирения получила статую в свою честь: черный мрамор и надпись — «Елизавета».

Сначала она мне ужасно не понравилась: простое круглое лицо, улыбка как гримаса, поза. Но чем дольше я вглядывалась в ее необычную пластику, тем роднее мне она становилась.

Вот тогда я и перестала осваивать Город. Пережив здесь одну зиму, одно невозвращение и один роман, я сама вдруг оказалась им переварена, освоена, ассимилирована — пусть и в таком странном виде.

3

Вечером я позвонила Бернаро и сообщила, что готова к труду и обороне.

Это, естественно, было полным и беспардонным враньем: я была разбита, сбита с толку, а от слова «книга» меня бросало в мелкую дрожь. Статьи в таком состоянии писать еще можно, но только не книги. «Господи, хоть бы он передумал», — молилась я на телефон. Увы, безрезультатно.

— Мой водитель заедет к вам через час, — отозвался неумолимый Бернаро, — отдайте ему загранпаспорт.

— Что-что? — не поняла я.

— Ваш заграничный паспорт. Насколько я помню, неделю мы оставили для работы, и будет лучше, если эта работа пройдет не здесь, а, скажем, в Испании, в местечке NN, где живет мой продюсер.

Весть о том, что на днях нужно лететь за границу, привела меня в замешательство, но возразить было нечего. Я так долго оттягивала начало нашей работы — то Ленинград, то юбилей газеты, то водонеевский архив, — что теперь, как честный человек, просто обязана была согласиться на все его условия.

Но о поездке мы не договаривались!

— А виза?! — наконец, сообразила я, но Бернаро уже отключился.

В полной прострации я набрала Жанетту — спросить, что мне делать, услышала в ответ, что я над ней издеваюсь, и вообще она может отправиться на море вместо меня (про море я точно, забыла!), раз у меня есть сомнения, и начала собирать вещи. Приехал водитель Вася, забрал паспорт, а мне оставил кипу пресс-релизов концертной деятельности Бернаро за все двадцать лет, немногочисленные интервью и даже автобиографию. Все это не годилось совершенно.

Мой бюджет трещал по швам, но вместо того, чтобы экипироваться в преддверии ужасной осени, пришлось заняться предкурортным шопингом: бриджи, пара ярких футболок, купальник плюс длинное летнее платье на случай, если выйдем в свет. Нет, лучше три платья. От Берна-ро, как я понимала, можно ждать абсолютно всего, а, значит, нужно подготовиться.

Шопинг заметно исправил настроение, и, поразмыслив, я решила: жизнь все-таки прекрасна. Во-первых, смена декораций — это плюс. Во-вторых, море, где я не была просто невероятное количество лет, — это три плюса. Да, а почему не была я на море? Я не люблю загорать и лежать, а люблю узнавать и бродить — желательно по Прагам и Парижам. Но плавать я люблю. И море тоже. В конце концов, неделя — перебьюсь. Сделав короткий привал в «Кофе you», я позвонила Галине и получила три совета: не напрягаться, что бы ни происходило; не сгореть в первый день; не соглашаться на секс даже по приговору суда.

— Галь, ну, какой секс-то? — оправдывалась я на ровном месте. — Мы с ним едва знакомы.

— Вот именно поэтому я против секса, — скомандовала Галка. — Кто втирал вчера Жанке про международный стандарт из пяти встреч? А у вас их было четыре.

— Одна, Галь, где четыре?

— Первый раз он пригласил тебя в замок.

— Ну, раз…

— Второй — заявился на площадь.

— Но это ж не свидание! Не считается!

— Считается. Третий — проводил на поезд. Четвертый — встретил на вокзале. Формально все окей — осталась одна встреча. Море, кактусы, пальмы — на юге-то процессы ускоряются.

— Ну, раз одна, то почему ты против? — снова фыркнула я.

— С такими экземплярами, как наш Артур Мстиславович, необходимо двадцать встреч, а то и целых тридцать. Короче, не давать — и все.

— Ты говоришь на площадном жаргоне.

— Зато понятно, о чем речь.

— Да не собираюсь я ничего такого!

— Ну, в экспозиции мы все не собираемся, а как дойдет до кульминации, то все. Поэтому возьми презервативы.

***

Отпросившись у редактора на неделю и сдав проходной материал о планах филармонии на новый сезон, я решила значительно почистить перья и с этой целью на полдня засела в салоне красоты, записавшись на все процедуры. Меня мазали, красили, стригли, мне выщипывали, тянули, пилили, укладывали, и, покидая салон, я глубоко сочувствовала тем, кто это проделывает систематически. Ясное дело, эта красота продержится ровно до первого купания, но она мне придала хоть какой-то уверенности в себе, а, значит, мучиться стоило.

В середине дня за мной заехал все тот же водитель Вася, чтобы отвезти в аэропорт, и я с изумлением узнала, что маэстро, оказывается, полетит только завтра. И процити-ровала-вспомнила Хусейнова: «Без фокусов нельзя-с!»

Небольшого роста энергичный поджарый Хуан, встретивший меня в аэропорту Барселоны, ловко подхватил мой чемодан и с места в карьер начал рассказывать об Испании и перечислять те места, которые я должна непременно увидеть. Он не закрывал рта в течение двух часов, пока мы ехали, параллельно говоря по-испански по телефону, а меня время от времени посещали короткие острые приступы страха: еду одна неизвестно куда, неизвестно с кем и зачем.

— Вы не бойтесь, пожалуйста, — прочитал он мои мысли и протянул бутылку воды, — со мной вы в полной безопасности.

И точно, как по команде я перестала бояться и думала только о том, чтобы поскорее бросить вещи и бежать на море. Море было такого нестерпимо глубокого цвета, какой бывает лишь в рекламном проспекте. Казалось, оно находилось на расстоянии вытянутой руки — дорога все время шла ровной магистралью вдоль воды, — манило, зазывало, обещало. Ехала и сглатывала слюнки: как давно не была я на море! Наконец, мы подъехали к дому, и я ахнула: компактное трехэтажное здание было вмонтировано в скалу, нависающую над водой, и стояло даже не на первой береговой линии, а в самом море. Внутри дом оказался гораздо больше, чем представлялся снаружи.

Служащий по имени Хосе, невысокий улыбчивый молодой человек с гладко зачесанными назад волосами, проводил меня в комнату, располагающуюся в мансарде, куда мы поднялись по узкой лестнице. Комнатка была небольшая — метров десять-двенадцать, но окон в ней я не нашла: третья, выходившая на море, стена, состояла из прозрачного стекла, за которым скрывался балкончик. Я вышла на балкон и отпрянула: прямо под балконом шумели и пенились волны, легко доставая брызгами до первого этажа. Берега, пляжа, песка будто бы не было вовсе; только вода и вода, да еще скалы и небо составляли пейзаж. Неожиданно передо мной, где-то метрах в пятидесяти, прямо в воздухе показался объемный предмет. Он стремительно приближался, и в несколько секунд стало понятно — это сидящий под парашютом человек, которого тащит за собой небольшой катерок. Гигантский парашют сливался с ярко-синим небом, казалось, человек в очках и шлеме парит в воздухе без всяких приспособлений. Он подлетел довольно близко к балкону, что-то мне прокричал, широко улыбнулся и сделал разворот, едва не врезавшись в скалу. От страха я отпрянула и оказалась в комнате. Все это длилось несколько мгновений.

Поклонившись, Хосе удалился, и я рассмотрела свое жилище: полутораспальная кровать с национальным декором, встроенный в стену шкаф, кресло, стол, гигантское зеркало. Как в старину, звонок для вызова прислуги. В боковом проеме я обнаружила нишу, где находилась ванная. То, что это была комната для гостей, отчего-то меня успокоило, и я занялась марафетом. А когда спустилась в гостиную, там уже стоял накрытый стол, и жена Хуана, светловолосая женщина с открытыми руками, — знаком пригласила меня выбрать удобное место.

— Погоди, Мануэла, сначала мы посмотрим дом, — остановил ее Хосе, и мне показали три выходящие из гостиной комнаты, где было очень мало мебели и очень много зеркал. В целом дом был отделан в национальном стиле, но меня поразили длинные узкие коридоры-тоннели, высокие потолки и пара абсолютно круглых комнат, где находились одни лишь растения.

— Мой кабинет, библиотека и комнаты отдыха; наверху — только спальни. Мой отец строил этот дом двадцать лет, я с сыновьями достраиваю, — проговорил хозяин, наблюдая за моей реакцией.

— Наверное, сложно было разместить все это внутри скалы? — спросила я.

— Гораздо сложней, чем вы думаете.

За обедом я перепробовала все: кухня была очень острая и состояла из невероятного количества овощей и рыбы, копченой, маринованной и жареной. Овощи тоже были приготовлены в маринадах и специях — я расслабилась и наслаждалась оригинальным вкусом блюд и белым вином. Не думалось ни о чем, только душу время от времени волной омывало предвкушение счастья.

Вместе с хозяевами мы спустились вниз и, пройдя каменной тропинкой метров двадцать, оказались на пляже, огороженном со всех сторон скалами и специально привезенными камнями, так что попасть сюда можно было только из дома.

Растянувшись на лежаке, я забыла обо всём на свете — ощущение стойкого, прочного счастья баюкало и одурманивало своей непривычностью и полнотой.

Полежав минут десять, вошла в воду и испытала шок — она была настолько теплой, что почти не охлаждала, — оттолкнулась и поплыла. Дальше, дальше… Я почти не тратила силы, но минут через двадцать была уже довольно далеко от берега. Пожалела, что не надела шляпу, но возвращаться не хотелось, и я плыла и плыла в плотной упругой волне, доверяя ей целиком. Чем дальше от берега, тем вода была ярче, светлее, причем этот перепад цвета был внезапным — мне так хотелось до него добраться, но чистый ультрамарин отодвигался, отодвигался, и в своем азарте я заплыла так далеко, что берег был уже виден тончайшей полоской. Решив чуть-чуть передохнуть, я перевернулась на спину — послушная вода пружинила, выталкивала и качала, плавно переходя в небо, стоявшее надо мной неподвижным прозрачным куполом. Так не хотелось плыть обратно… Мне показалось, времени прошло немного, я совсем не устала, но крики и свист с берега заставили развернуться и поплыть обратно. Я двигалась медленно, стараясь насладиться этим чудом, время от времени останавливаясь, чтоб оглядеться, хотя не чувствовала усталости.

Когда я вышла из воды, Хуан мне погрозил пальцем и предупредил, что так далеко он заплывать не разрешает.

— Спасибо. Я отлично плаваю. Здесь что, акулы?

Он покачал головой и повторил свою просьбу: опасно, маэстро будет недоволен.

С этой чудо-водой я совершенно позабыла про маэстро, который, оказывается, уже звонил три раза, и все три раза меня не оказалось под рукой.

Позабавившись этим обстоятельством, я опять забралась в воду и сейчас уже бултыхалась у берега, но больше никто не звонил. Время от времени выходила Мануэла, звала обедать, но я, как ненормальная, сидела в море, и, казалось, ничто не способно было меня оттуда выманить. «Как хорошо, что Бернаро прилетит только завтра», — подумала я.

Как-то вдруг наполз вечер, потянул слабый ветерок, а мне все не хотелось уходить с моря. И только когда нестерпимо алый солнечный шар коснулся воды и начал резко в нее погружаться, я, наконец, поднялась в дом, чтоб принять душ и выйти к ужину. После душа прилегла и, внезапно ощутив страшную усталость, закрыла глаза. Море качалось и захлестывало меня зелеными волнами, но это не было страшно; вместе с потоками воды я струилась и наслаждалась невесомостью, которая обнимала меня естественной, легкой прохладой. Море казалось огромным и доставало до неба, и небо тоже состояло из воды. Я то ли плавала, то ли летала.

Проснулась от громкой заунывной песни, которая гулко раздавалась в абсолютной ночи откуда-то с побережья. Песня была очень странная и в то же время необычайно красивая: как загипнотизированная, я вышла на балкон и, собрав все силы, проснулась. Необычный, очень низкий, тембр голоса, глубокие переливчатые обертоны и ритмы, столь чуждые для славянского уха, привели меня в состояние восторженности. Когда песня смолкла, я вернулась в комнату и мгновенно снова провалилась в сон, уже без сновидений. А когда утром открыла глаза, то не поверила часам: они показывали полдень. Первая мысль: где я? Мне всю ночь снилось море, но для того, чтобы убедиться, что вот оно, здесь, под окном, потребовалось несколько секунд. Ужасно. Я должна была выйти на ужин, а сама проспала все подряд!

Но извиняться оказалось не перед кем. В столовой я обнаружила Бернаро, который читал журнал и одновременно щелкал телевизионным пультом (с изумлением опознала несколько наших, российских каналов). Увидев меня, он серьезно сказал, что хотел бы уметь вот так спать, и я все-таки выразила сожаление, что заставила его ждать.

— Елизавета, перестаньте… Я нарочно дал вам лишний день, чтобы вы пришли в чувство. Как, не перекупались? — спросил он и, по обыкновению, пристально посмотрел мне в глаза.

— Нет, что вы, это счастье.

— Тогда давайте завтракать, и — приступаем к работе. Хотите есть? Вижу, что хотите.

Усадив меня за стол, Бернаро позвонил, и Хосе в ту же минуту явился с подносом. На подносе оказались сыр, йогурты, тропические фрукты, паштеты, соус, сладости — мне захотелось все и сразу.

— Кто вас так научил плавать? — спросил Бернаро, и я поняла, что обо всех моих действиях было доложено в точности.

— Никто. Сама на речке, в детстве. Какое здесь море — соленое, плотное, гладкое. А этой ночью я слышала песню, пел мужчина так громко, протяжно… Очень сильное впечатление.

— Это не песня — молитва. Здесь поблизости мусульманский квартал, есть мечеть. Начался Рамазан — большой праздник, и мулла в пять утра творит утреннюю молитву, которую транслируют, — объяснил Бернаро и бодро воскликнул: — праздник праздником, но работать, работать! — И поднялся со стула.

Вслед за ним я отправилась в одну из круглых комнат, где для нас уже поставили кресла и стол. Захватив бумагу, ручки, диктофон, я села спиной к окну, чтобы свет падал на лицо Бернаро — подобравшись вплотную к работе, которая представлялась мне просто бескрайней, я испытала приступ страха: вдруг не справлюсь, утону в материале?

— Не знаю, зачем вам понадобилось везти меня в Испанию, — начала я, но Бернаро меня перебил:

— Как зачем? Здесь вы вся в моей власти. Ну, а дома бы вас и меня отвлекали. Так с чего мы начнем?

— Ну, конечно, с вопросов.

— Идет. Три часа говорю — вы записываете. Полчаса перерыв — можно сбегать поплавать. После моря — обед, дальше — снова работать. Ну, а вечером съездим, поужинаем.

На удивление, Бернаро оказался отличным рассказчиком, и к обеду я уже имела представление о его карьере, которая, как ни странно, началась в армии, где он ни с того, ни с сего начал сам сочинять фокусы и показывать их сослуживцам:

— Понимаете, — объяснял он задумчиво, — я как будто бы знал, как их делать. Знал когда-то, но после забыл, и однажды мне втемяшилась эта мысль — стать великим артистом.

— Непременно великим?

— Великим.

— Почему не певцом, не танцором?

— Мне казалось, что с большим или меньшим успехом это может любой. Ну, а фокусы — загадка, секрет. Волшебство. И я думал, что если смогу их освоить, то и сам стану «сверхчеловеком».

— Вы хотели славы.

— Нет. Избранности и отличия. Ведь это стыдно — быть как все. Согласны?

В перерыв мы спустились на пляж, но Бернаро почти не плавал — окунулся и сразу пошел в дом. После обеда я продолжила допросы и расспросы. Я спрашивала о родителях, о съемках в «Колдуне», о первых выступлениях, конкурентах, изобретении фокусов, об учебе, которую он прерывал раза три, и о том, что дал ему главный его университет — самообразование. Материал набирался, вернее, я понимала, что смогу его взять. Теперь, чтобы он заиграл всеми красками, требовалось самое сложное — отыскать ход, решение, форму.

***

В этот день мы закончили поздно. Бернаро явно был в ударе — я все реже задавала вопросы, направляя беседу в нужное русло. Постепенно мы обрели ту степень доверительности, без которой невозможно изложение материала, который пишется от «я». В восемь резко стемнело, но мне не хотелось останавливать работу: кто знает, какое у него будет настроение завтра? И когда он предложил съездить поужинать, я отказалась:

— Полчаса на купание, чай — и до ночи работаем.

— Согласен, водоплавающая Елизавета.

И опять я лежала в соленых упругих волнах, переходящих в звездное мерцающее небо. Царящий на море абсолютный штиль и отсутствие каких бы то ни было звуков только усиливали ирреальность картинки, представлявшейся мне абсолютно волшебной. Дрожали щедрые россыпи огней, будто тончайшая сеть из светящихся алмазных осколков и нанизанных бус была брошена на прибрежные склоны. Вода искрилась, отражала звезды — казалось, зачерпни, и можно унести домой.

Утром я решила систематизировать то, что узнала вчера. Оказалось, Бернаро куда-то уехал, и я могу спокойно поработать. Прослушивая диктофонную запись и делая заметки, я нащупала несколько явных пробелов, которые, конечно же, касались кухни, его волшебства, техники, то есть того, о чем на словах не расскажешь. Бернаро мне оставил видеозаписи своих выступлений. Но одно дело запись, и совсем другое — впечатление живого концерта. Это первое. А второе — мне было непонятно, как из «простого фокусника», артиста областной филармонии он превратился в иллюзиониста с мировым именем.

Дождавшись Бернаро, я объявила, что сегодня мы действуем по-другому: он обучит меня четырем-пяти фокусам, которые я попытаюсь воспроизвести на публике в лице семьи Хуана.

— Вот как? — не понял Бернаро.

— А что здесь непонятного?

— Артур…

— Артур. Как творческий человек вы должны знать «правило буравчика»: чем глубже буравишь, тем качественней материал на выходе. Я должна побыть в вашей шкуре.

После обеда приступили к занятиям. Для начала Бер-наро взял фокус со шнурами: взятые в левую руку пять отдельных шнуров быстро перекладывались в правую и вдруг оказывались связанными в одну веревку из пяти отрезков. Естественно, это была всего лишь ловкая подмена, но я, как ни билась, не могла одним движением пальцев убрать с глаз подальше пять этих шнуров и ловко вытащить веревку. Снова и снова все это хозяйство позорно шмякалось на пол, наглядно демонстрируя мою профнепригодность к миру иллюзиона. Раз двадцать показав мне по буквам, что нужно делать, Бернаро схватился за голову и, бормоча ругательства, выбежал вон. Минут десять я слышала его топот по дому, затем он вернулся, пробурчал «Тупица!» — и начал все сначала.

К вечеру у меня все-таки получилось одним движением извлечь веревку, но спрятать шнуры, да еще незаметно — это было выше моих сил, и Бернаро опять убежал, налетая на все косяки, столы и стулья в доме Хуана. Неизвестно, чем бы кончилось мое погружение в материал, не вмешайся Мануэла со своим чаем, который перезагрузил Бернаро и на сегодня охладил мой пыл к практическим занятиям. В знак примирения мы решили-таки выйти в город, тем более что его парадную, центральную часть можно было обойти всего за час.

Городок, угнездившийся в узкой полоске земли между Средиземным морем и величественным горным массивом, как и все побережье, состоял из отелей, установленных квадратно-гнездовым способом. Некоторые помещались на совершенно крошечных клочках земли, и каждый кусочек был тщательно вылизан, благоустроен и украшен. Здесь, в курортной зоне, жизнь искрила и шумела, но стоило пройти квартал вверх и оказаться в жилом районе, как праздник тотчас обрывался без предупреждения, и немедленно хотелось вернуться назад, продлить его. Мы так и сделали, но я слишком быстро устремилась вперед, не заметив летевшей наперерез машины, которая затормозила в двух сантиметрах от меня. Разъяренный водитель выскочил и темпераментно изложил все, что думает. Испанского я не знаю, но перевода не потребовалось — подпрыгнув и возмущенно топнув короткими ножками, он испарился под визг своих шин, а Бернаро, крепко взяв меня за руку, другой рукой погладил по голове и спросил:

— Вы что, так часто бывали за границей?

— Наоборот, совсем нечасто. Но там как раз приоритет у пешехода, я читала.

Бернаро вдруг расхохотался, и этот хохот был разрядкой нашего зашедшего в тупик педагогического процесса. То, что он взял меня за руку, было естественно и просто, — мол, заботится о «подшефном» товарище, — но дистанция, которая так долго держалась между нами и, как я думала, уже зацементировалась, начала сгорать, как бикфордов шнур, и грозный призрак Гали Томиной с ее третьим советом заставил меня сделать попытку выдернуть руку. Попытка не удалась — Бернаро опять рассмеялся, крепко сжав мои пальцы.

— Простите мое раздражение, — наконец, сказал он, — совсем забыл, что когда начинал, сам не знал, как подступиться к этим трюкам: на элементарные манипуляции уходили недели и месяцы. Репетировал по пятнадцать часов. Одно время мне даже казалось, что мои руки к этому просто не приспособлены. Каждый день хотел бросить, но цель…

— Стать сверхчеловеком.

— Останавливала меня всякий раз.

— Простите, — чуть не подпрыгнула я от радости, что разговор, наконец, катится в нужном направлении, — но быть или казаться героем нужно для одного, для конкретного человека. Причем здесь толпа?

— Действительно, толпа здесь ни при чём. А вы хитрая. Все журналисты страшно хитрые. Я забыл вдруг, что вы — журналист. С вашим братом нельзя расслабляться.

— С вашим — тоже нельзя. Не хотите — не отвечайте.

— Отчего же, — сказал он серьезно, — только в моем случае было два человека. Во-первых, мама, которая была посудомойкой в заводской столовой и растила одна нас троих. Нет, мама во-вторых. Во-первых, Люда. Моя девушка Люда, которая не дождалась меня из армии и тем самым разбила мне сердце. — Эти слова были произнесены с комически утрированной патетикой, но за ней я почуяла ноту печали. — После Люды были предательства и значительно круче, но ни одно из них не произвело на меня такого сокрушительного действия. Я поклялся: она пожалеет. И действительно, через десять лет приехал в наш городок с большой программой и… еле узнал ее в стокилограммовой тете с сумками.

— Не верю, — вдруг сказала я.

— Что еле узнал?

— Что вы ее помнили все десять лет.

— Конечно не помнил! Я увяз в материале, и — институт, Москва. Вначале у меня и в самом деле ни черта не выходило. Довольно долго, а потом. Потом я нашел педагога. С этого все начинается. Я тогда, как многие, подрабатывал на праздниках, капустниках. И вот там-то ко мне подошел Анатолий Петрович Красков, много лет преподававший в цирковом училище, предложил сделать программу. То, что я все-таки стал иллюзионистом, его заслуга. Он объяснил мне потрясающую вещь: есть фокусники, и есть маги. Магов единицы, но чтобы стать магом, одной техники мало, и если я хочу узнать секрет, он согласен со мной поработать.

— Я тоже хочу знать секрет, говорите скорее.

Бернаро выдержал комическую паузу и тихо начал:

— Маг должен верить в волшебство мира и уметь сделать так, чтобы этот мир иногда играл по его правилам. Не нужны людям фокусы, Лиза. И искусство им тоже не нужно, в общепринятом смысле — не нужно. А необходимо им что? Мечта, сочувствие, праздник жизни. Тогда они съедят. В моем случае им подавай изощренное чудо, живого волшебника. Не мне вам рассказывать о массовой страсти к сеансам гипноза и прочим «волшебным» вещам. Убежать от обыденности, и как можно подальше — вот пружина успеха. Но чтобы публика, эта неуправляемая масса, поверила, что я — волшебник, я сам обязан в это верить.

Минут пять мы шли молча, наконец, я спросила:

— Что значит волшебство мира? Мистика, рождественские гадания, когда девушка видит во сне суженого-ряженого, техника «сбычи мечт», например?

— Мистика, гадания, техники реализации целей и многое другое. Как бы вам объяснить-то попроще? Ну, возьмем, что ли, техники. Представьте, наш мир — это гигантская тонкая сверхчувствительная паутина.

— Интернет? — не поняла я.

— Нет, неудачное сравнение. Паутина — и все, но огромная. Каждый человек — паучок. И вот этот паучок чего-то хочет. И чтобы получить желаемое, он начинает дергать паутину, совершать движения, посылать импульс. Движения должны быть не столько сильными, сколько грамотными, понятно? Он делает определенные движения, паутина колышется, движется, эта волна проходит везде, и, если паучок действовал верно, его желание принимается к исполнению.

— Принимается кем?

— Паутиной.

— А она что, волшебная?

— Да, она может все.

Где-то я уже это слышала… А, ну конечно, Жанетта со своими дурацкими ритуалами вроде «ужина с дипломатом»!

— И — нужно очень верить, — с тихой грустью закончил Бернаро.

— Но ведь важно знать азбуку пассов? Нельзя писать, не зная букв.

— Я тоже так думал вначале. Нет, просто пассы должны быть… м-м-м… очень воодушевленные.

— Значит, дело в энергии?

— И в энергии тоже. Пришлось поступать в школу магов.

— Вы отправились на восток?

— Почему на восток?

— Ну, эти школы всегда на востоке.

— Нет, эти школы — везде. Точней, везде учителя. А учитель, как известно, находится тогда, когда ученик готов учиться, заниматься.

— Чем именно?

— Гипнозом, телекинезом, телепатическими возможностями. И самым сложным — умением мыслить озарениями.

— Как это?

— Мгновенно сознавать то, о чем до этого не имел никакого понятия.

— Например.

— Например, увидеть и рассказать жизнь незнакомого человека.

— Неужели это возможно?

— Ну, если сконцентрироваться, «вызвать» озарение, то да.

— Но это ясновидение, оно дается от природы…

— Очень редко, практически никогда. Этому учатся, как и всему остальному на свете. Только не год и не два.

— Пять? — не поверила я.

— Нет, как минимум десять.

— О! Итак, если я поняла правильно, вы можете исполнить желание, прочитать мысль, предсказать будущее.

— Конечно, могу. Предсказать?

— Ни за что! Не хочу ничего знать заранее.

— Да вы так не волнуйтесь. Есть люди, в судьбе которых нет жестких предопределений, они практически свободны, а если и зависят, то только от собственных иллюзий. Вы — в их числе. Вот завтра бросите все к черту и улетите в Новую Зеландию.

— Я? Улечу?

— Ну, если очень захотите, то все и сложится, как нужно. Вы свободны. Вы даже не подозреваете, насколько.

— Не очень верится, однако.

— Правда, правда. Ну, — потер руки довольный Берна-ро, — переходим к исполнению желаний. Чего изволите?

— Не знаю. Очень много.

— Выбирайте, но только одно.

Растерявшись, я долго молчала и, устав ждать, Бернаро снова рассмеялся:

— Давайте рассуждать прагматично. У вас квартира есть? Я знаю — нет квартиры.

— Есть, ведомственная.

— Бог с вами, сделаем квартиру. — Бернаро достал блокнот, вырвал чистый лист и что-то быстро начертил. — Смотрите: план вашей новой квартиры. Трехкомнатной хватит?

— Что я должна с этим делать? — не сразу обрела я дар речи.

— Да ничего. Повесить на пустой стене и жить, как жили. А это, — вырвал он другой листок — вам про запас: тоже волшебный. Когда что-то очень понадобится или будет большая проблема, напишите в утвердительной форме и, главное, в настоящем времени. Ну, например, «Я — королева бала».

— Да вы просто колдун.

— А вы что же, не знали?

***

Жизнь в доме Хуана шла тем же порядком. Весь день мы работали, чередуя вопросы-ответы с просмотром видеозаписей, которые мало-помалу начали меня увлекать. Выступления Бернаро не были лишь набором, чередой фокусов, пусть даже самых сложных. Это всегда был синтез жанров: театр, эстрада, пантомима, клоунада. Я просматривала их километрами и в какой-то момент поймала себя на том, что если бы все это делал не он, не Артур Бернаро, а рядовой фокусник из филармонии, была бы крепкая программа и не больше. А зачарованная публика не отрывает глаз, бисирует и требует добавки. В чем секрет? А в том, что он всех держит «под гипнозом»! Да, да… Есть певец в ресторане — и есть Хулио Иглесиас. Есть армия танцовщиков — и есть Рудольф Нуриев. Талант и ремесло. Божественность и техника. Оставив на этом все попытки объяснить феномен Бернаро, я углубилась в де-тали, заставляя его вспоминать смешные случаи на сеансах гипноза и моменты мистики, без которых не обходится ни один его концерт.

…Я не сразу спохватилась, что повторяется история с Бакуниным. Вынужденные с утра до вечера находиться нос к носу, мы, естественно, стали дружить, как начинают дружить люди одного круга, если им нечего делить и у них совместная работа. Впрочем, дело обстояло хуже: я испытывала волнение, когда высокая худощавая фигура Берна-ро мелькала в узких коридорах дома, когда он пристально смотрел мне в глаза или говорил двусмысленные вещи. Он обожал меня провоцировать и говорить двусмысленности, чтоб понаблюдать за реакцией. Хотя, я заметила: он и так целый день наблюдал.

Глава шестая. На берегах Стикса

1

Эта внезапная Испания обернулась для меня самым настоящим отдыхом, и, несмотря на то, что мы и в самом деле много работали, я совершенно выключилась из привычной жизни. И точно так же, как несколько дней назад не хотела лететь сюда, то есть выпадать из обычного ритма, теперь я не желала возвращаться в Город, где не сегодня-завтра включат осень, для чего-то откроется театральный сезон, и начнется беготня по премьерам. Отлично видя мое настроение (я уже привыкла, что скрыть от него ничего невозможно), Бернаро лишь улыбался. Улыбался на пляже, когда я, по обыкновению, заплыла в море и пропала, улыбался во время вопросов-ответов (которые, впрочем, иссякли), улыбался в ресторане, куда мы все-таки отправились в последний вечер вчетвером — с Мануэлой и Хуаном.

Я спросила: не жалеет ли он, что стал магом и получил все эти знания.

— Конечно, жалею, — без улыбки ответил Бернаро. — Знания умножают страдания.

Ничего сверхъестественного между нами за эти пять дней не случилось, Галя Томина (и я тоже) могла спать спокойно. Но вот ведь какая штука: проведя под одной крышей почти неделю бок о бок за весьма странным для малознакомых людей занятием, мы возвращались, как мне сейчас казалось, гораздо более близкими, чем если бы вдруг сделались любовниками. Больше того: то, что мы ими пока не стали, сблизило нас еще больше.

Дома меня поджидали две грандиозные новости: у Томиной разыгрался новый роман, и поймали убийцу Крутилова.

Воистину, эту страну нельзя оставить ни на минуту.

О том, что убийца Георгия арестован, поведал таксист, который вез меня из аэропорта, и его рассказ полностью совпадал с версией, опубликованной в СМИ. С двадцатитрехлетним парнем, приехавшим откуда-то с севера, Крутилов, говорят, познакомился на улице, возле киоска, пригласил его к себе, у них возникла ссора, и балетмейстер был убит.

— Не повезло балеруну, — всю дорогу сокрушался водитель, — ну, ты только подумай: он этого парнишку вздумал трахнуть, а паренек-то — бывший зэк, вот так-то, милый мой, вот так-то…

Оказывается, желтая пресса подала все как есть, и не было в Городе ни одного человека, кто бы в этом сейчас сомневался. И никакой связи с «белыми рыцарями».

Даже не разобрав чемодана, я позвонила Дуняшину: что он думает по этому поводу?

— Рано еще делать выводы, — отозвался тот. — Да, кстати, я был по адресу в записке.

— Ведь просила же не ездить без меня! Ну и?

— Да чуть не помер!

— От чего?

— От страха, Лиз, от страха.

— Что, что случилось? Ты здоров?

— Почти. Только вот на больничном. Слушай по порядку. В записке точно про Нижнюю Курью. Там сохранился целый караван дачных теремов разных успешных людей позапрошлого века. Это они отстроены как терема, в стиле «ропет», было такое древнерусское зодчество, охраняются государством. Ну, приехал, искал и нашел. В записке — про дачу купца Ордина, она весной сгорела. Пришел на пепелище — точно: обрыв, весь берег обвалился, вниз листвой растет береза, из земли бьет родник. Походил, погулял — больше ничего интересного. Вдруг откуда-то свора собачья, ты представляешь, штук пятнадцать! Сначала лаяли, потом подобрались поближе, окружили и накинулись.

Бросился бежать, упал… Ну, в общем, если б не рыбак-прохожий с газовым баллончиком, они б меня сожрали.

Олег говорил нарочито беспечно, посмеиваясь, но эта нарочитость выдавала недавно пережитый ужас. И чем больше он хихикал и подтрунивал над собой, тем страшнее мне становилось.

— Но я же запретила ехать! Почему ты меня не послушал? Я знала: что-нибудь случится. Ты был в больнице?

— Был, конечно. Уколов двадцать штук вонзили.

Наскоро переодевшись, купила фруктов и помчалась к Олегу. Весь йодом перемазанный, бинтами перевязанный, Дуняшин лежал на тахте и даже переворачивался с трудом: бродячие псы искусали ему бок и чуть не вырвали клок мяса. Смотреть на него было жутко.

***

Вечером собрались у Жанетты — съесть привезенные мною из Испании сладости, разглядеть подарки (и той, и другой я купила парео для походов на пляж, хотя целая зима до того пляжа) и обсудить текущий момент.

Как выяснилось, приехала я к тому, от чего уезжала: объявившись на один вечер и сводив Жанну в ночной клуб, серб по имени Ивар пропал аж на четыре дня и не подавал признаков жизни. Фрониус пребывала в депрессии.

— Ты понимаешь, Жан, они как удавы. Съедят слона и переваривают до тех пор, пока не переварят, — объясняла ей Галина. — Зачем им еще что-то, когда желудок полон?

— Не поняла: какие удавы?

— Ну, я давно определила для себя: мы — сойки, а они — удавы. Любая, даже крохотная сойка весь день клюет, клюет, клюет. Чтоб получить энергию для жизни. Ну, а удав — наоборот: он заглотил и переваривает по неделе.

— Переваривает что?

— Как что? Тебя. «Проголодается» — и снова позвонит. Это — нормально.

— Но можно просто позвонить. Ты есть? Я есть. И и все.

— Нельзя звонить! Нельзя ни в коем случае, будет воспринято как посягательство на свободу и независимость — прочитала у Джона Грэя, американского психолога. Для них звонить любимой женщине без передыху — примерно то же, что звонить начальнику и поминутно спрашивать: вам нравится, как я у вас работаю?

— Да?! — подскочили мы с Жанеттой.

— Да! Но есть еще причина. Когда отношения только складываются, и формируется стереотип общения, мужчина, после каждой встречи нуждается в одиночестве, чтоб отползти в свою нору и взвесить «за» и «против». Спросить: мне вообще это надо? Мы тоже, кстати, взвешиваем. Вы сейчас на второй стадии отношений, теория которых давным-давно разложена по полочкам, чтобы такие, как мы, не изобретали велосипедов.

— Стоп, еще раз про стадии.

Галка потянулась, как кошка, подобрав полы длинной юбки, пересела с дивана в кресло и с видимым удовольствием произнесла:

— По Грею, первая стадия — это влечение. Вы выделили друг друга и стали встречаться. Вслед за ней — неопределенность, о чем мы только сейчас говорили. Человек остается один и думает: а стоит ли впрягаться? Мужчина на этой стадии обычно пропадает, и худшее, что может сделать женщина, это вызвать его на откровенный разговор и допросить: а что, мол, происходит?

— Постой, надолго пропадает?

— От двух дней до двух месяцев, которые для него пролетают мгновенно. В отличие от нас.

— Что делать?

— Ничего не выяснять. Ну, можно позвонить, «продемонстрировать хорошее расположение и настроение». Но никаких вопросов.

Третья стадия — сближение и переход в исключительные отношения, то есть когда вас только двое, и никаких параллельных связей. И лишь четвертая — секс. Жан, не первая, не вторая — четвертая! До которой проходит три месяца, а может, все четыре. И только пятая — помолвка. От влечения до помолвки — пять месяцев. И еще есть момент: если отношения сразу начались с секса, минуя три первые стадии, вслед за этим наступит откат: вы снова возвращаетесь в начало. Откат — это ссора, размолвка, в общем, временное прекращение отношений, то есть пауза, которая теперь нужна как воздух.

— Вот он, откат и есть, — вздохнула Жанка. — Уж сколько раз твердили миру!

— А паузы всегда важны как воздух, — встрепенулась я. — Все и случается только в паузы, Жанн.

— И потом, согласись, — продолжала, не слушая, Галка, — ну, не вариант этот серб, если б был вариантом, давно бы прибрали.

— То есть, по твоему Грею, если все стадии соблюдены, их непременно увенчает свадьба?

— По Грею — да. Но все зависит от намерений сторон. А первые четыре стадии проходят не все, разрывы чаще происходят на второй.

— Ну, хорошо. А у Лизаветы с Бернаро сейчас какая стадия? — не унималась Фрониус.

— У Лизы — неопределенность, и, по Грею, наш фокусник все делает отлично.

— А что он делает? — спросила я Галину.

— Тянет время, не спешит. Присматривается, то есть.

— По-моему, так ничего этого нет, — попыталась я прикончить тему Бернаро. — книга ему понадобилась — вот и все.

После второй коробки южных сладостей и моего краткого отчета о рабочем визите на берег Средиземного моря перешли к к Галкиному роману, вспыхнувшему на маскараде.

Предметом романа оказался тридцатипятилетний инженер завода авиадвигателей по имени Леонид, который только что вернулся из трехлетней командировки в Индию и, как Чацкий, попал на наш бал. В местной действительности Чацкого-Леонида потрясло все — от открывшихся на каждом углу суши-баров и стеклянно-бетонных торговых центров (как у больших) до резко поредевшего за такой срок круга знакомых, которые либо уехали, либо женились, либо сидели за компьютером и играли в войну. Галке так и не удалось постичь, за каким чертом ее новый знакомый подался в эту Индию на такой срок (он твердил про какие-то обстоятельства), но одно было очевидно: «индус» вцепился в нее с первого танца и, отрицая Джона Грея, звонил пять раз в день и назначал свидания, словно боясь, что Галина исчезнет.

После душераздирающей истории с Аркадием, который, как серб-евроремонтник, не подавал признаков жизни, это было более чем приятно, но когда по истечении неполных двух недель свежий кавалер вознамерился познакомить ее с родителями, тетей и бабушкой одновременно, Томина обмерла и задумалась.

— Нет, девочки, здесь что-то не то, — медленно поедая дольки инжира в меду, — в третий раз протянула Галина. — Мужчина, если он нормальный, — как черт от ладана несется от серьезных отношений. А он с квартирой, между прочим.

— С квартирой? Очень хорошо. Постой, как выглядит он, наш индус?

— Не Аполлон… Но симпатичный. И, я б сказала, без особенностей. Метр восемьдесят рост. С залысинами, но не лысый. Смотрит отчего-то исподлобья.

— Метр восемьдесят — очень хорошо. Выше, чем санитарная норма. А вес?

— Жанн, я не взвешивала.

— Ну, толстый?

Томина оскорбилась:

— Но вы же видели, когда он подходил! Не толстый, не облезлый, не зануда.

— Стандарт номер один. Не обижайся, Галь, но, может, этот Чацкий путем общения с тобой хотел бы обрести утраченный контекст? Три года в этом возрасте не шутка.

— Нет, рано делать выводы пока что, — вступилась я за неизвестного мне Леонида, которому предстояло заново осваивать Город. — Предлагаю устроить смотрины.

Печальная Жанетта оживилась:

— Когда?

К смотринам мы прибегали только в двух случаях. Первый: если новый персонаж и с первого, и со второго раза был абсолютно неопознанным фруктом. Второй: если стоял вопрос о пригодности его к длительным отношениям. Процедура хоть и называлась рентгеном, но была абсолютно безвредна: мы задавали пару-тройку вопросов, втягивая человека в разговор, и к концу вечера герой становился понятен, как степлер. В общей сложности мы забраковали шесть-семь кавалеров, которые хоть и бодрились, но вблизи оказались фантомами, пусть мастерски замаскированными.

— Смотрины — это чудненько, конечно. Но, Галь, по моим наблюдениям, особь мужского пола только в трех случаях имеет острую склонность к законному браку, — уже весело фыркнула Жанна. — Если он сидит на зоне строгого режима — раз, выпускник военного училища с перспективой отправки на остров Святой Елены — два, и — внезапно брошенный муж. То есть когда ценность женщины — бац! — резко поднимается, искусственным путем, конечно. Тут есть о чем подумать, между прочим.

— О чем здесь думать? Поезжай в Китай, Мужчин там на пятнадцать миллионов больше, что прямо пропорционально росту ценности женщины.

— Не на пятнадцать, а на восемнадцать, — встряла я.

— Быть не может… Нет, не хочу в Китай. Никуда не хочу. Нам надо что? Устроить здесь Китай, то бишь внедрить комплексную программу по искусственному повышению ценности женского пола. Была программа электрификации, газификации, освоении целины, перестройка… Теперь — «Переоценки женской ценности». Сгодится как национальная идея.

— Может, и сгодится, да ни один чиновник не подпишет и внедрять не станет. Потому что чиновник у нас кто? Мужик.

2

Мастерская Фомина располагалась на последнем этаже самого навороченного небоскреба Города и представляла собой замысловатый многоугольник, одна стена которого оказалась абсолютно стеклянной. С этой точки, откуда не были видны ни Кама, ни сосновые леса, Город представлялся гигантской урбанистической свалкой скучных домов, прикрытых скучными коричневыми крышами, среди которых изредка торчали заводские трубы. Говорят, когда лифт не работал, дородный выльяжный, лощёный Фомин сюда поднимался часа полтора — с привалами и перерывами, но перебираться пониже отказывался категорически, объясняя это стремлением быть «подле неба». На самом деле такие современные апартаменты в Городе себе могли позволить лишь два-три художника, что уже являлось и знаком отличия, и личным достижением. Я здесь была раза два и не могла согласиться с Жанеттой, которая, посетив однажды его вернисаж, тяжко вздохнула:

— Как сказал Хрущев на «бульдозерной» выставке, мой внук нарисует лучше.

Последние годы Фомин, объявив свою мастерскую «лабораторией современного искусства», и в самом деле ударился в махровый абстракционизм, в одни линии и сферы, но я избегала высказываться на эту тему. С нежностью и восхищением относясь к предыдущему, сюрреалистическому периоду его творчества, где слышались отзвуки

Сальвадора Дали, Босха, Ван Гога и даже Рене Магритта, я совершенно не воспринимала то, что километрами холстов он выдавал в последнее время. Но, кроме этого, он выдавал и информационные поводы в виде всяких акций и фестивалей и, будучи фигурой одиозной, оставался любимчиком прессы.

— Входите, моя милая, входите! — закричал из недр мастерской Фомин, обожавший изображать папочку перед молодыми особами, — здесь все настежь. Перед выставкой полный бардак, пять работ я еще не закончил. Присаживайтесь. Люба, кофе!

Девушка-натурщица (обычно их было две-три), с которой никогда ничего не писали и писать не собирались, так как она была предназначена для мелких хозяйственно-деловых поручений, молча налила кофе, поставила на стол булочки и скрылась на гигантских «антресолях».

Перепачканный краской Фомин, даже в таком виде выглядевший лоснящимся барином (он всегда представлялся мне лоснящимся барином Павлом Петровичем Кирсановым, хотя, в отличие от известного персонажа Тургенева, как будто все время работал), поинтересовался, что именно я собираюсь публиковать — интервью или что-то другое.

Интервью, как известно, берут только в двух случаях: либо собеседник — superstar, и тогда массы ловят каждое его слово, либо ему есть что сказать. Поскольку в нашем случае оба эти варианты исключались, и кроме инфор-машки в тридцать строк я не собиралась писать ничего, пришлось соврать:

— Репортаж накануне события.

— Ах, репортаж! Ну, идемте.

Будущая экспозиция, фрагменты которой сейчас аккуратно лежали на полу в ожидании рам, состояла, однако, из работ разных периодов творчества. Здесь были пятнадцатилетней давности эскизы к спектаклям Шапиро (Фомин начинал как сценограф), написанные десять лет назад портреты-триптихи, «психоаналитические» автопортреты, так раздражавшие и критиков, и публику. Там и сям пульсировал волнующий меня сюр — абстракции занимали процентов двадцать, не больше. Забыв на минуту о цели визита, я любовалась игрушечным домом, вокруг которого порхали женщины и птицы, а река времени уносила целые города в чью-то ненасытную пасть. Праздничных расцветок волоокие звери брели по вымощенному звездами дну, а на облаке-птице парила церквушка. Дело было не в летающих зданиях и не в женщинаж-стрекозах, которых сосредоточенные мужчины ловили игрушечными сачками. Дело было в энергетике и мироощущении художника — они законсервировались и навсегда остались там, в том счастливом времени, а как их вернуть и «заставить работать» сегодня, Марк Михайлович явно не знал.

— Стойте, не двигайтесь и не дышите! — услышала я его крик. — Отчего вы не носите красного? Нет, молчите! Молчите и стойте. Люба, подайте мне красную шаль! Молодец, молодец, хорошо! Вы должны носить красное, слышите? Я вас так напишу. Боже правый…

Забыв обо всем, кроме модели, которой так внезапно стала я, Фомин схватил палитру и стал нервными движениями набрасывать эскиз.

— Люба, вы видели, видели? Она стояла здесь, возле «Потопа». Свет падал так, вот так, ее лицо. Так выглядят восторг и вдохновенье. Я видел, вам понравился «Потоп», «Потоп желаний». Да? Я прав? Ну, скажите, понравилось?

Не нуждаясь в моих ответах, он продолжал бойко орудовать кистью, а невозмутимая Люба, запретив мне шевелиться, завязывала сзади шаль. Минут пятнадцать он молча и сосредоточенно работал, а мы ждали, когда это кончится. Не имея возможности видеть то, что появлялось на холсте, я рассеянно блуждала глазами по сторонам и, не находя ничего примечательного, возвращалась к напряженной фигуре Фомина, выражающей трепет и нетерпение. Казалось, он напрочь забыл обо всем на свете, и воззвать его сейчас к реальности было все равно что просить грозу прекратиться.

Я уже готова была упасть от усталости, когда Марк Михайлович разогнулся и, отступив метра на три, одобрительно кивнул — и эскизу, и мне:

— Н-да, не смог удержаться, простите. Придется вам позировать — недолго, два сеанса. Вы согласны?

— Только не сейчас, не завтра.

— Договорились. После выставки, идет?

Ни желания, ни настроения быть натурщицей у Фомина я в себе обнаружить не смогла, но ради цели визита пришлось быть послушной. Поразившись той перемене, которая произошла в нем после сорока минут увлеченной работы, я продолжала экскурсию, с печалью констатируя, что ни одна его современная работа не несла в себе и десятой доли того, что было в сюрреалистическом периоде «Потопа желаний», написанного семь лет назад.

Задав необходимые вопросы и выдохнув в нужных местах «Да что вы!» — я сладким голосом спросила:

— Марк Михайлович! Если можно, мне бы хотелось увидеть самые ранние работы, те, которые не вошли в экспозицию.

Фомин взглянул на меня непонимающим взглядом и надолго задумался.

— Я имею в виду те, что вы писали в институте более двадцати лет назад.

— Но там нет ничего интересного, — наконец произнес он, пожимая прямыми узкими плечами. — Я их убрал из мастерской.

— Давно?

— Не помню. Если оставлять здесь все, что я пишу, не хватит никаких апартаментов. Хотя… А знаете, ведь одна работа есть. Идемте.

По кованой, украшенной золотыми завитушками лестнице мы взобрались на «антресоль», где шуршала натурщица Люба, и после недолгого поиска Фомин достал небольшую картину. Бережно смахнув с нее воображаемую пыль и установив на мольберт, он повернул его к свету, встал рядом и сделал неопределенный жест рукой: мол, это так, ученический этюд.

Я взглянула и обомлела: на ярко-зеленом фоне театральных подмостков были тщательно прорисованы пять мужских фигур. Первая — в центре, на пуантах и в женской пачке — парила в арабеске. В том, что это танцевал мужчина, не было никаких сомнений: могучий торс, крепкие мышцы, широкие плечи. Танцовщик с лысым черепом был изображен в профиль, и я без труда узнала Крутилова. Время от времени Георгий танцевал женские партии — например, кормилицу в «Ромео и Джульетте», — но эта иллюстрация ни к какой определенной партии не относилась и была написана произвольно.

Вторая фигура, расположенная слева от танцовщика, в белом палантине, с рукой, простертой к задней части сцены, то есть прочь от предполагаемых зрителей, представляла собой памятник на постаменте и парафраз на статую Свободы в Вашингтоне. Судя по пластике, человек (Водо-неев) горячо декламировал, но глаза его были плотно закрыты, а правильное, даже красивое лицо искажала страдальческая гримаса.

Справа от персонажа в балетной пачке был подвешен мольберт на веревке, а за ним стоял погруженный в работу над автопортретом художник (Фомин), отчего-то в тунике и римских сандалиях.

К потолку был прикручен рояль, на крышке которого в позе зародыша лежал босоногий человек в красном смокинге (Вадим Арефьев).

Пятого я обнаружила не сразу, он стоял в кулисе и практически с ней сливался: черный фрак, черный цилиндр. Над головами всех пяти лучились нимбы.

Такой удачи я не ожидала и, спросив разрешения сфотографировать работу, не смогла удержаться от фразы:

— Называется «Белые рыцари».

Я ждала хоть какой-то реакции, но реакции не последовало. Фомин тщательно упаковал картину и, к моему удивлению, не стал возвращать ее на место, а понес с собой — видимо, чтобы забрать из мастерской.

— Марк Михайлович, — жалобно начала я, — прошу вас, можно мне узнать про «белых рыцарей»?

Театрально вздохнув и протрезвев после упоения работой, Фомин молча указал мне на видавший виды кожаный диван, а сам устроился в кресле напротив:

— Про «белых рыцарей», говорите? Но причем здесь выставка?

Обрадованная тем, что разговор все-таки продолжается, и боясь, что в любой момент он свернется, я стала сбивчиво говорить о Крутилове, о Водонееве, о предполагаемой связи между их гибелью, о фразе Ники Маринович на Сашиных похоронах, о рассказе Людмилы Стрельцовой и даже о моих статьях, вышедших накануне… В какой-то момент мне самой вся эта история показалась неуклюжей, что называется, притянутой за уши, но «Остапа несло», и остановиться я уже не могла. Я цитировала Сашины стихи, передавала свои разговоры с актерами, приводила домыслы, мнения, сплетни. И когда с горем пополам добралась до точки, он все так же смотрел на меня ничего не выражающим взглядом. Затем произнес:

— Честно говоря, я ни черта не понял. То, что вам рассказала Людочка, это правда, чистейшая правда. Но как девушка впечатлительная, она значительно сгустила краски. Тайное общество! Рыцари! Орден! Не смешите меня, дорогая. От скуки выдумали, да, от скуки и зуда общения — ну, чтобы не просто собираться и трепаться. Чтобы не как все — это понятно? Да, девушек не брали, набивали цену. Мы никого не брали — так хотелось выделиться.

— А разговоры? О чем говорили?

— Святые угодники! Да не помню! Не о талонах на продукты — это точно. Тогда, в конце восьмидесятых, начали реанимировать искусство Серебряного века, и косяком пошли изданные на Западе воспоминания эмигрантов. Ну, обсуждали, спорили чего-то. Столько лет прошло…

— А название?

— Гоша придумал название. Белые — благородные то есть. Может быть, тут и «Белая гвардия». Мы же все из простых, а хотелось породы. Думаю, в этом все дело.

— А правда, что вы грезили о славе?

— О славе грезят все.

— Не все.

— Нет, мы не грезили, мы знали.

— Знали что?

— Что при известном упорстве каждый из нас способен взойти на ту вершину, которую для себя обозначил. И мы поклялись, что взойдем.

— А говорите, что не было клятвы! — улыбнулась я в красную шаль.

— Нет, кровью ни на чем не расписывались. Все было в форме шутки, прикола.

— За успехом обычно едут в Москву. И, говорят, чем раньше, тем вернее. Отчего не поехали вы?

— Ну, во-первых, для нас, недавних жителей глубинки, и Город уже был столицей. А, во-вторых, хотели опровергнуть «правило Москвы». Ужасно, знаете ли, без Москвы хотелось.

— И вы мне говорите про шутку! Ничего себе шутка. Позиция!

— Ах, оставьте! Как это сейчас говорят, приколы и стеб. Чтобы вы поняли, кое-что расскажу. Погодите минутку.

Фомин встал, направился в кухню и через минуту вернулся с дымящейся трубкой, мгновенно наполнившей пространство густым сладковатым ароматом:

— На одном из собраний Вадька, Вадим Кириллович Арефьев, предложил такую хохму: а не слабо нам, гениям искусства, проникнуть ночью в музей, он же бывший Кафедральный собор, и выпить там на брудершафт с бога-ми-истуканами? И мы решили: гениям искусства не слабо.

— Но там сигнализация, охрана!

— А Вадьке по фиг — он дружил с искусствоведшей, и та бралась открыть нам черный ход и отключить сигнализацию. Прошлый век, камер не было, точно.

— А если б вас поймали и в тюрьму?

— Ну, так ведь не поймали! В час ночи мы пробрались в галерею и очень тихо поднялись под купол — в верхний зал с деревянной скульптурой. И, доложу я вам, какие же в музее лестницы скрипучие! А ночью, в полной тишине — как гром средь ясного неба, страх и только. Мы шли цепочкой, снявши обувь, и этот путь был просто бесконечен. Когда проходили отдел современного искусства, услышали, как внутрь зашли два милиционера — что-то им, видать, показалось, и Тая — так звали нашу проводницу — впихнула нас в подсобку. Конечно, если бы охранники пришли с собакой — все… Но они заявились одни, осветили углы и вернулись к себе, а мы, приняв для храбрости на лестнице, продолжили экскурсию. Но, если честно, было жутко: света нет, фонарь зажечь нельзя, мы двигались практически наощупь. И вот представьте: поднимаемся под купол, а там в небольшие фигурные окна льется молочный лунный свет, да такой яркий, что выхватывает в кромешной тьме то суровое лицо, то костлявую руку, то жезл, то кресты. От неожиданности я вскрикнул, но Шура подскочил и зажал мне рот. Вот, доложу я вам, при каком освещении их и нужно показывать: зыбкий свет, огроменные тени, инфернальность картинки. Не знаю, сколько мы так простояли. А очнулись от резкого стука: автор идеи, Арефьев, взял и грохнулся в обморок. Влили водки — ему и себе, настроение сразу повысилось. Страх пропал — сообразили, что милицейская будка стоит с дру-гой стороны, да и окошки очень небольшие, с улицы свет не увидят, обнаглели до такой степени, что зажгли свечи.

— Для тайной вечери с искусством…

— Опять налили, чокнулись с богами. Раз, второй, еще по полной. Как самый малогабаритный, Шура залез к Христу в келью — помните, там экспонат такой, «Христос в темнице»? — и выпил с ним. А Гоша, самый смелый, — с Саваофом. Я еще сказал: не надо, ну выпей с ангелом, какая тебе разница? Нет, надо с Господом-отцом! А Вадька чокнулся с другим Христом, стоящим, и попросил содействия и помощи в карьере. Мы все просили покровительства и силы.

— Да, остроумно: выпить с богами и тем уравнять себя с ними.

— Что-то вроде того. И представьте, несколько постаментов там как раз оказались пустыми, и мы заняли их, как нам представлялось, в эффектных позах.

— И было не страшно? Ни капли?

— Ну, после триста грамм не страшно.

— А потом?

— А потом ушли. Но мне долго было не по себе — ходил, замаливал у батюшки.

Фомин замолчал, попытался унять вдруг охватившее его волнение еще одной порцией табака, но погасшая трубка никак не желала разжигаться, и он в сердцах ее отбросил.

— Марк Михайлович, как вы думаете, гибель Крутилова и Водонеева может быть связана с «белыми рыцарями»? — завела я опять свою песню. — Или как-то между собой?

— Я же вам объяснил: прикол и шутка. Теперь вот есть что вспомнить — разве плохо? Мы годами не общались — какая связь? Откуда? Как?

— Почему не общались-то? Вы же могли приглашать их на выставки, ходить к ним на спектакли.

— Все были заняты собой и личными проектами.

— И как закончилось общество рыцарей?

— Я женился, Крутилов женился, растащило по разным углам…

— А пятый? Вы мне не сказали про пятого!

— Ой, в другой раз, пожалуйста. Я и так проболтал два часа. Вы идите, пишите свою статью, а потом приходите — продолжим.

— А давайте не будем писать, я боюсь после этих двух случаев.

Дородный Фомин улыбнулся так, как улыбаются капризному ребенку:

— Не пойдет. Вы — статью, я вам — пятого рыцаря.

— Ладно, — вытащила я свой последний козырь, записку, — вот что я недавно получила.

Марк Михайлович нехотя взял её в руки и равнодушно пробежал глазами:

— Чья-то глупая шутка, не больше.

3

Я сидела за утренним кофе и, сама себе мачеха, сама себе Золушка, диктовала план жизни выходного дня: начать книгу для мага, закончить статью про Фомина, убрать квартиру, позаботиться о содержимом холодильника, где повесилась мышь, позвонить Олегу Дуняшину (отделить зерна от плевел) и выяснить мнение музыковеда Дины Корж о пианисте Вадиме Арефьеве.

Пришпиленный иголками, на стене красовался план моей будущей квартиры, который Бернаро изобразил в Испании, телефоны глухо молчали.

Разговор с Фоминым поселил во мне противоречивые чувства, особенно взволновала эта его ранняя картина.

Я ходила с тряпкой по комнате, бестолково тыкаясь во все углы. Попойка ночью в галерее — история в эстетике Эдгара По. Но! Что-то в этом было. И все время в голове крутилась пластинка: провинция, центр, гений места и жертва злодейства, отмена «правила Москвы»… Закрывая глаза, я пыталась сосредоточиться, разобраться во всем этом, но цепь никак не выстраивалась, звенья ее не желали сцепляться, словно кто-то пытался мне что-то сказать, все кричал и не мог докричаться.

— Я пойму, я подумаю, я догадаюсь, я умная, — обещала я этому кому-то и снова ходила по кругу: провинция… центр… гений места.

Все эти мысли и настроения жили во мне ровно до утренней планерки понедельника, где моего Фомина (закончила, привязав себя к стулу!) благополучно отложили в долгий ящик, а меня отправили «на дело» — писать про треснувший сверху донизу гипермаркет. Тема была не моя, а коммунальщика Коли Барашкова, но Коля Барашков дней десять в месяц пил горькую, и пара из этих запойных десяти дней аккурат приходилась на каждый отдел. Вяло и без толку поспорив об этом с редактором, я прихватила фотокора и поехала на место: сделаем снимок, напишу к нему сто пятьдесят строк. Но не тут-то было. Гипер, занимающий два квартала, был оцеплен ОМОНом, ибо, как только гигантское здание закрыли, народ ломанулся туда во всю прыть. В числе прочих за забором остались и СМИ, к которым командировали вице-мэра Тущенко — заговаривать зубы.

Не в силах разжечь в себе интерес к причинам возникновения трещины, — как у нас строят, все знают, — я уныло обозревала окрестности бывшего исторического центра, отправленного под нож и закатанного в асфальт три года назад ради этого треснувшего новомодного сарая, выстроенного Новым Городским Олигархом. Здесь можно было купить все — от еще шевелящей плавниками рыбы до неведомых местному люду артишоков, от фешенебельных шуб до повседневной одежды на рубль ведро. Но народ-то ходил не за шмотками. Народ ходил за «иллюзией центра» и ощущением того, что «теперь, как в Москве, как в Европе»: в Гипере простиралась аллея искусственных деревьев, бил фонтан, гоняли зеркальные лифты, шумели залы с фаст-фудом, фаст-досугом, фаст-дизайном. И пахло чем-то нездешним, забугорным. Что в этом было плохого? Ничего… Кроме того, что бес потребления выиграл у Города очередной раунд за место под солнцем.

Пока Тущенко обещал сообщить выводы экспертной комиссии, обменялись новостями со Сверкальцевой: пешего истукана отлили, камни наши выкинули на помойку — скоро открытие «Татищева с яйцами». Потом Глафира отошла звонить и жаловаться, что журналистов не пускают на место события, а я отвлеклась на затрапезного мужичка в кедах и ковбоечке, который бойко доказывал что-то невозмутимому тучному дядьке, тыча коротким пальцем в пожелтевший газетный листок:

— А я что говорил, а? Вот, читайте! — И, не дождавшись, пока тот соизволит прочесть, продекламировал наизусть дрожащим от волнения голосом:

— «Воды закованного в трубу Стикса взломают и смоют эти чертоги в назидание нашим потомкам»!

Трогательно потешный вид мужичка в кедах невольно привлекал внимание, а выдернутая из контекста выспренняя фраза заставила обернуться к нему несколько голов сразу. Но тут Сверкальцева дернула меня за рукав:

— Лизавета, пошли, я договорилась! — И, забыв про мужичка, я юркнула в приоткрывшийся на секунду фрагмент забора вслед за Глафирой, ее оператором и моим фотокором. Преодолев пустынную автостоянку перед Гипером, мы подошли к зданию, поглядели на трещину, вблизи казавшуюся совсем безобидной, потоптались на месте и вздрогнули от долетевшей фразы:

— Растет по миллиметру за неделю. Блин, если так пойдет, ёкнется к чертовой матери.

Охранники гипермаркета, вышедшие покурить на солнышко, нимало не шифруясь, во всех деталях описали нам положение дел, которое и точно было скверным. Как выяснилось, трещина наметилась еще весной, когда сходил снег, ее маскировали, но потом она стала расти и давать ответвления, за которыми пока что лишь в ужасе наблюдали. Наш фотокор, сняв эту красоту и отдельно, и вместе с парнями в форме, умчался в редакцию: он свое дело сделал.

А я, прогулявшись туда-сюда, вернулась за забор и снова наткнулась на мужичка в ковбойке, который уже оброс несколькими слушателями, вяло внимавшими его рассказам про Стикс и трубу.

Очередной городской сумасшедший… Впрочем, в ясных и озорных его глазах я прочла нечто такое, что заставило подойти и зачем-то спросить:

— А причем здесь мифический Стикс?

От такой удачи мужичок оторопел, на миг потеряв дар речи, громко крякнул и поглядел на меня так, словно это я была не в себе.

— Вы, простите, откуда свалились? — резво спросил он меня и, не дожидаясь ответа, продолжил, чтобы слышали остальные: — Стикс — никакой не мифический, а самый что ни на есть реальный, он течет тут вот, под нами.

Я посмотрела на гладкий асфальт, на своего собеседника, потом опять на асфальт. Покровительственно улыбнувшись, мужичок с удовольствием потопал по нему кедами и пояснил:

— Вы молодая, не знаете. Да еще приезжая? Точно, приезжая. Дело в том, что здесь течет речка Стикс, которая берет начало в районе кинотеатра «Кристалл» и впадает в Егошиху на подступах к кладбищу. Да-с, под землей три километра с гаком. Речушка, большой ручей, но, знаете, своенравная! Сорок лет назад горе-архитекторы загнали ее в трубу — значит, чтоб не мешала, — но того не учли, что в земле-то труба может лопнуть. А она и лопни. Нельзя здесь было строить ничего, тем более высотки! Не представился, — спохватился он вдруг, — Скарабеев Мелентий Петрович, краевед, так сказать, по призыву души. Вас как звать-величать?

— Елизавета… Федоровна, — сказала я и поднесла к глазам его газету.

К моему изумлению, это была не какая-нибудь многотиражка или предвыборная однодневка, а выдерживающий санитарную норму «Вечерний вестник», где подвалом стояла статья «На берегах Стикса», подписанная Меленти-ем Скарабеевым.

— Если уж по правде-то, Елизавета Федоровна, — зашептал мне Мелентий Петрович, нагнувшись и понизив голос, — не в инженерных ошибках тут дело! — Почесав затылок, он отвернулся, раздумывая, можно ли мне доверять такую важную информацию, и, видимо, решив, что можно, тихо прошептал: — Да-с, в мистике-с! Мстит он, Стикс, за такое к себе отношение. И не только к себе. И не только!

— Но позвольте, — опять зачем-то спросила я, — это что, официальное название — Стикс?

— Да куда уж официальнее, милая! Возьмите любой справочник, прочтите. Изначально, правда, у него было другое название — Акулька, но в одна тысяча семьсот восемьдесят четвертом году образованное городское общество обратилось в Думу с прошением о переименовании этой речки, которое и было принято. Есть, правда, «императорская» версия: Акульку, мол, в Стикс превратил Александр Первый во время своего визита. Но подумайте сами, на кой царю наши проблемы? Да еще какая-то Акулька!

В словах Мелентия Петровича засквозила очевидная городская легенда, вдруг поманившая своей интригой, но в моей голове ворочались тонны непереплавленной руды будущей книги мага, которая тянула совсем в другую сторону. Отработаем тему Коли Барашкова по минимуму, обойдемся официальной версией — и довольно.

— Мне пора, я пойду, до свидания, — вернула я газету Скарабееву и спрятала блокнот в сумку. Но Мелентию Петровичу было явно жаль терять собеседника. Смешно припрыгивая в своей легкой китайской обувке, он зашагал рядом, объяснив, что свободен и готов проводить. Дружно ругая городские власти, мы дошли до трамвайной остановки, которая ни с того, ни с сего оказалась вдруг перекрыта — трамваи стояли, как вкопанные, — и мне ничего не оставалось, как продолжать вынужденный марш. Конечно, это был сигнал поддержки Скарабееву, который тут же сориентировался:

— А хотите, пройдемся вдоль Стикса, до устья? Вам все равно в Разгуляй, и так даже короче. — Он прочитал в моих глазах сомнение и поспешил успокоить: — Вы не бойтесь, меня здесь все знают. Паспорт вон, посмотрите, с пропиской… В ВООПИКе состою сорок лет.

Членство в ВООПИКе — Всероссийском обществе охраны памятников искусства и культуры — решило дело. «Отчего не пройтись, — подумала я, — а в Разгуляе сяду на троллейбус».

Мелентий Петрович предложил идти напрямки, сквозь дворы, и минут через двадцать мы уже подходили к Егоши-хинскому некрополю, который обогнули козьими тропами, прошли по узкому мостику и оказались у небольшой канавки, поросшей камышом и редкими кувшинками. Здесь порхали блестяще-синие стрекозы, мягко шелестела осока, заросли ивняка давали рваную тень, куда радостно сочилось последнее летнее солнце, образуя беспечное импрессионистское полотно, от которого захватывало дух.

— Вот он, Стикс, на свободе! — торжествепнно возгласил мой сталкер. — Как ему и положено, отделяет город живых от царства мертвых, — и, подав мне руку, помог мне перейти в это самое царство.

Ничего «кладбищенского» здесь, впрочем, не было. Зеленая зона, вековые березы, чудом сохранившиеся внушительным оазисом в сердце мегаполиса, радовали глаз, настраивая на пасторальный, идиллический лад. Само Егошихинское кладбище-мемориал, где давно уже не хоронили, пряталось чуть поодаль, возле Успенского собора, на небольшом пятачке в глубине рощи. Подступающие к нему лужайки и перелески еще хранили прелесть неокультуренной зеленой зоны, несли аромат первозданно-сти-подлинности, милой естественной простоты.

— Славная речушка, Акулька и есть. Зачем же ее, безобидную, так мрачно переназвали? — спросила я у Ме-лентия, который спустился к Стиксу и влюбленно следил за его неспешным струением.

— Славная-то славная, но есть мнение, что эта безобидная речушка играет ключевую роль во всех городских катаклизмах.

— И какую же?

— Вот бы знать! Старые люди говорили, что прежде чем строиться, горожане просили помощи у Стикса. Архитекторы — те, дореволюционные, — и думать не могли, чтобы свои строения поставить поперек его течения. И Город зачинался тут, близ Стикса. Целый век только это и было — медеплавильный завод, заводская контора да поселение. Целый век копить силы, чтобы после дать рост… Если так интересно, то я расскажу вам про Стикс-то. Лет десять назад попалась мне одна брошюра, там профессор Синеглазов — он жил у нас в войну в эвакуации, а после, как ни странно, и остался, похоронен здесь, в третьем квартале, — так вот, он высказал предположение, что каждый город живет и развивается не просто так, как Бог на душу положит, или люди решили, а имеет свою собственную схему развития, вполне материальную субстанцию. Ну, слово нынче модное, забыл. Да как же?

— Матрица?

— Во! Точно, матрица. И в этой матрице запрограммировано все — пожары, эпидемии, строительство, промышленность, культурное развитие, все-все.

— Не может быть! Культурное развитие?!.

— А почему вас это удивляет? Не будем влезать в дебри, но я абсолютно уверен, что, например, эвакуация в Город во время войны Кировского театра оперы и балета — дело рук этой самой матрицы. Понадобилась хореографическая школа. Театр существовал давным-давно, а школы не было. Театр без школы долго не протянет…

— Ну, тогда уж и в аресте Екатерины Гейденрейх виновата она, ваша матрица! — перебила со смехом я Скара-беева. — Не арестуй НКВД знаменитую балерину Кировского театра, не отправь ее, бедную, из Ленинграда сюда в лагерь, после лагеря — в ссылку, как бы она возглавила Городское хореографическое училище?

— Да, совершенно верно, — серьезно кивнул мне Ме-лентий. — И Гейденрейх, и Сахарова потом тоже. Чем же еще объяснить то, что коренная москвичка, у которой там вся родня, вдруг бросает Большой театр ради нашей провинциальной сцены? Бросает, между прочим, навсегда.

— Сахаровой в Большом танцевать не давали, — проговорила я, пораженная осведомленностью своего собеседника, — как, впрочем, многим отличным балеринам не дают до сих пор. Небольшое удовольствие числиться в труппе, а танцевать раз в сезон.

Мелентий замахал руками:

— И что с того? Потанцевала б да уехала, вот новости! Но нет, она же тут осела, учить стала, семью завела. А почему? Ответ простой: проект «Балет» нуждался именно в Сахаровой. Матрица ее не отпустила, да и все тут.

Стоп! — вдруг кольнуло меня. Это «не отпускает», «держит» я и сама ощущаю все время. Но одно дело чувствовать, и другое — получить косвенное тому подтверждение.

— Ведь что такое всякий город? — не обращая на меня внимания, бубнил себе под нос Скарабеев. — Это организм. И Синеглазов говорит: подобный человеческому.

И как человеческой жизнью командует подсознание, которое, как утверждают, запускает разные программы, так жизнью города управляет эта самая матрица. И я уверен: матрица впрямую связана со Стиксом. Потому что вода есть носитель чего? Информации, деточка, правильно.

— Утверждать-то можно. А доказательства? Где доказательства?

Мелентий как-то странно, прямо по-булгаковски засмеялся:

— А не нужны никакие доказательства! Так есть — и точка. Все.

Мы сделали еще несколько шагов и оказались перед небольшим каменным идолом, чей лик был обращен к речушке.

— Что это, Мелентий Петрович?

— Да, говорят, Синеглазов так пометил матрицу. Поставил тут «границу Синеглазова». До войны его точно здесь не было.

Идол мирно взирал на бегущую воду. Я потрогала его шершавую спину:

— Гранит?

— Гранит. Смотри, как он втянулся в землю.

Действительно, идол, выполненный в эстетике пермского звериного стиля, был будто вкопан в землю.

— Никогда о нем не слышала.

Походив по пологому берегу, Мелентий вернулся на деревянный мостик, присел, изловчился и достал из воды роскошную белую лилию на длинном прочном стебле. Протянул ее мне:

— В первый раз здесь цветут, поглядите…

Лилия издавала веселый терпкий аромат, никак не вязавшийся с мрачными пророчествами Скарабеева, и я, улыбаясь, спросила:

— Мелентий Петрович, вы сказали: Стикс мстит. Но кому и за что, объясните.

— А чего объяснять? Все понятно. Все ж снесли — почитай, полгорода! Дом купца Шадрина по Екатерининской снесли? Снесли. Типографию Каменских на Покровской, самую крупную, доложу вам, порушили? Порушили. Вполне сохранившееся полукаменное здание, целый век простояло спокойно. Дом Николаева на углу Далматовской и Монастырской снесли? Снесли. Нарядный дом, между прочим, с фронтоном и куполом. Ну, кому помешал? Бульдозер плачет и по дому купца Судоплатова. А ведь сто лет назад это был просто миниатюрный дворец! Фасад с трехарочной центральной частью, стеклянная веранда, эркер… Знаете, кто такой Судоплатов? То-то оно, что не знаете. А он, между прочим, построил первую кондитерскую фабрику. Дом Блажевичей, номера Заушицыных. Модерн, классицизм — не хотите? Сорок пять процентов так называемых ценовых средовых объектов, вошедших в перечень «Проекта охранных зон Города», уничтожено — причем за последние годы. А сейчас подобрались и к кладбищу.

Мелентий Петрович кивнул в сторону нескольких деревянных домишек, подпиравших мемориальную зону, и я разглядела крохотную улочку, которая сливалась с ландшафтом, теряясь в сухой предосенней зелени. Там и сям торчали трубы пепелищ с обугленными заборами и некогда просторными дворами.

— Вон, улица Потерянная, полюбуйтесь. Я, кстати, здесь живу. Нет, не живу — воюю. Война не на жизнь, а на смерть! Земля нужна, земля здесь золотая — многоэтажки, видишь ли, на кладбище им вздумалось построить!

В рассказе Скарабеева мелькнул знакомый сюжет, и я вспомнила, как полгода назад все городские газеты наперебой кричали об этой Потерянной улице, где некто, действуя через подставных лиц, пытался «расселить» упрямый частный сектор, который был скупщику — как кость в горле. Люди ни за что не хотели покидать дома. И тогда начались пожары. Дело было громкое, но, едва начавшись, как-то свернулось, скукожилось и потихоньку стало забываться.

— Когда началось это самое расселение, — продолжал Мелентий Петрович, — я ходил по соседям, убеждал их оформить землю в собственность. Тогда как раз вышел закон об упрощении приватизации, ну, «дачная амнистия», и если бы участки были в собственности, у всех без исключения, то хрен бы с нами чего сделали! Приватизировал сосед мой, Витя Бажин, ну и я. Безматерных меня не послушали — их расселили. Самаркин согласился, Долгих тоже… Так мы остались здесь с Витей вдвоем.

— Мелентий Петрович, — не поверила я. — Вы не хотите продать эту землю? Она же золотая, в центре города!.. Вы купите элитные хоромы, нет, лучше загородный дом. Правда-правда, не хотите?

— Я сорок лет живу на этом месте. Как поженились с Клавдией Ивановной, так здесь купили сруб, потом его достраивали. Она не дожила до этого разора, слава богу. Хоть триста метров — не хочу квартиру. Вот здесь мой загородный дом, причем благоустроенный и с банькой. Вода чистейшая — из скважины, сто метров. Я по грибы хожу на кладбище, до осени в Стикс окунаюсь. На кой мне загородный дом у черта на рогах?

— Так они вас сожгут, проглотят — не подавятся.

— Не сожгут, земля-то моя. Грозились, что обрежут провода. И, видимо, обрежут в самом деле. Но я уж подготовился, поставил бензогенератор. Пусть чуть дороже — ничего, потерпим.

— А дальше?

— Дальше — поглядим. Весной от ВООПИКа подали в Думу предложение, чтоб, значит, нашу улицу признать охранной зоной. И я хорош, старый дурак! Эх, раньше надо было! Нельзя высотки строить в городе мертвых. Не пустит Стикс — они опять его в трубу. Что будет, и подумать страшно.

— Но вы же как-то здесь живете?

— Мы — свои. Да и у нас в ее зоне, матрицы этой, только огороды…

***

Еле заметной тропинкой мы проникли к некрополю и вошли в него по одной из боковых аллей — мой сталкер, как мне показалось, здоровался с каждой могилой.

— Знакомец мой, Иван Иванович Доллар, заезжий коммерсант, — кивнул он на хорошо сохранившееся каменное надгробие в парковой зоне. — Нет, не личный знакомый, конечно. Иван Иванович умер в тыща восемьсот восемьдесят шестом и совсем молодым человеком. Женился по страстной любви, да где-то подхватил чахотку. Тяжко здесь было приезжим. Знакомцы, — пояснил он, — это те, у кого памятники в таком хорошем состоянии, что можно прочитать и годы жизни, и фамилию. Брожу частенько — вот и подружились. Историк Грады-шев про это кладбище издал такой путеводитель, ну, прям роман! Да вы знакомы ли с профессором?

— Владимир Фёдорович, как же.

— Он, Градышев, вместе с учениками-добровольца-ми здесь половину крестов руками откопали да отчистили, восстановили сотни могил. А это, поглядите-ка, Сергей Люханов, тот самый шофер, который после расстрела вывозил из Ипатьевского дома мертвую уже царскую семью в июле восемнадцатого. По воспоминаниям сына, не давала покоя ему гибель Романовых. А после гражданской войны этот Люханов все ездил туда и сюда по стране, будто не мог найти себе места. А вот его жена до конца дней оставалась пламенной революционеркой, представьте, она ушла от Люханова, не простив ему этой «измены».

Скарабеев сделал знак следовать за ним и свернул в узкий проход между оградами.

— Вот здесь могила живописца Петра Прокопьевича Верещагина, смотрите, тоже сохранилась. Прошлый год его навещала племянница из Торонто. А это Вера Константиновна Кобяк и Константин Михайлович Ильинский. Семья была ученая и яркая. Муж этой самой Веры Константиновны прославился тем, что запатентовал «оксозон» — целебную электролитную воду «Кобяк», вроде бы обладавшую противовоспалительными свойствами. Когда великий князь Михаил Романов доживал здесь последние страшные дни, он захаживал в их дом на Обвинской. А до революции у этих, забытых нынче Кобяков, как говорят, гостил сам Гришка Распутин… Много чего хранит это кладбище — и легенд, и реальных историй. Одно такое приключилось можно сказать, при мне, всего-то тридцать лет назад. Готовились отметить двухсотпятидесятилетие Города: ну, как водится, в прессе статьи. И вдруг как чёрт из табакерки историк Долговой, зав. кафедрой из университета, заявляет: мол, Городу гораздо меньше лет. Что-де указ Екатерины той, Великой, о придании статуса выдан был Городу никак не с рождения (1723 й), а пятьдесят лет спустя. Спорил с пеной у рта. Напрягся так, что перед праздником и помер от удара. Тут, аккурат близ церкви, был цех — гробы изготовляли. Сделали гроб и профессору. Только закончили, он возьми и сгори. Насилу как-то выкрутились с этими похоронами. Да-с, тоже Стикс и матрица!..

Я слушала Скарабеева, пробиралась вслед за ним, а сама поражалась тому, что с массивными, подведенными под купол богатыми мавзолеями здесь соседствуют простые, вросшие в землю кресты, а с элегантными часовнями — необработанные камни. Иногда деревья прорастали прямо-таки из старинных надгробий, сплетаясь с ними, словно в фильме ужасов.

— Как странно, совсем новые кресты, а дата рождения — девятнадцатый век, — показала я Мелентию Петровичу на две по-царски оформленные могилы.

— Тоже привет от Романовых. Графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, тридцати лет, любимая фрейлина последней российской императрицы Александры Федоровны. А рядомя гофлектриса — придворная должность такая — Екатерина Адольфовна Шнейдер семидесяти лет. Обе поехали с царской семьей — добровольно!.. Могли остаться — не остались, хотели поддержать близких людей. Их расстреляли здесь, не довезя до Екатеринбурга. Как пишут исследователи, чекисты выбросили трупы на «свалочные места», но в мае девятнадцатого года, когда Город перешел к белым, тела Гендриковой и Шнейдер эксгумировали, перезахоронили с почётом. Это предполагаемое захоронение, а точного пока найти не могут… Здесь, собственно, несколько кладбищ. Есть еврейское, есть лютеранское и католическое. Отдельно православное и мусульманское. Чуть не половина — в плохом состоянии, на учет-то все это хозяйство только несколько лет как поставили. А вот здесь, обойдите дорожку, надгробие начала девятнадцатого века. Тоже знаменитая городская легенда. Могила незаконнорожденной и проклятой дочери исправника Девел-лия. Вот, видите — змея, кусающая себя за хвост. Маска, прорезанная в металле. Похоронили, видишь, на дороге, чтобы народ топтал эту могилу. Как бы не так: тропинка ее четко огибает… Пять лет назад эту плиту со змеей зачем-то отвезли в музей и стали демонстрировать. Так люди говорят: в музее по ночам стоял то вой, то плач, картины стали падать. Рукой махнули — отвезли обратно.

— А вам не страшно? В этаком соседстве?

Мелентий снова усмехнулся и проговорил:

— Мы свои. Здесь, на старом кладбище практически вся Петровская табель о рангах представлена, да, все шестнадцать классов. Найдется даже фрагмент допетровской Руси. На обелиске у стены Всехсвятского храма я отыскал: «Здесь покоится прах боярина Павла Ивановича Солодов-никова». Если хотите, пройдемте.

Я взглянула на часы и не поверила глазам: мы бродили уже три с лишним часа (а показалось — минут сорок!), и я, конечно же, опаздываю на летучку.

— А еще — здесь не ловят мобильники…

Простившись с Мелентием, я выскочила с кладбища и понеслась в редакцию. Внезапно вставшие посреди Города трамваи теперь шли косяком. После этой экскурсии я была готова верить всему — и тому, что вещал Скарабеев (у него была особенная манера — не говорить, а возвещать), и тому, что ее для меня «организовали» специально.

На телефоне оказались семь непринятых звонков и эсэ-мэска от Жанки: «Нужно встретиться, срочно».

— Случилось страшное, — шепотом пояснила мне на летучке Галка, — к Жанке жених прилетает, из Штатов.

4

Мы сидели в дешевом кафе «Сытый кот» (зарплата только послезавтра).

Жених, значит. Из Штатов.

— А серба куда подевали?

— Серб, слава тебе господи, пропал. Да, Жанночка? Зачем нам гастарбайтер?

На Жанне не было лица:

— Ты понимаешь, месяц назад я встала на «Мамбу», ну, сайт знакомств, и этот Майкл, как клещ вцепился. Я думала: ну, подтяну английский, будем переписываться. А он.

— Параметры? — спросила я.

— Сорок лет. Рост, вес — все в норме: метр девяносто, восемьдесят пять. Я говорю: пришли мне штук семь фотографий. Прислал одну, но я подозреваю, это лучшая, причем столетней давности и после фотошопа.

— Так, где работает?

— Биолог в каком-то хозяйстве.

— Дети есть?

— Детей нет.

— Конечно, странно, что он не женат, но там ведь не торопятся. Так, дальше.

— А дальше чуть не с третьего письма он начал приставать: приеду да приеду. И что я буду здесь с ним делать?

— По телефону говорила?

— Да, вчера. Сказал, что забронировал билеты.

— Ну, что теперь… Пусть приезжает! По крайней мере, сразу будет ясно, не нужно переписываться год. Жить где он собирается, в гостинице?

— Мы не обговорили.

— Плохо.

— Нет, я пыталась, но он ничего не понял.

— Хотели жениха? Берите, распишитесь.

— Но, Лиз, ведь десять дней! Я что с ним буду делать?

— Что-нибудь придумаем. Вон к Галке сходим на блины. Кстати, из какого он штата?

— Афро-американский… Алабама.

— А город?

— Не помню, маленький какой-то.

— Так, — встрепенулась Томина. — Все ясно. Сейчас сюда явится Вика, она в Америке живет двенадцать лет. Сестра моей Натальи Сыропятовой, ну, я рассказывала вам. Вика приезжает раз в два года, вот все и узнаем изнутри. Специально с ней с утра договорилась.

— Неудобно как-то, — протянула Жанка.

— Все удобно! Ей тоже хочется поговорить по-русски.

В ответ на эти слова зазвонил Галкин мобильник, и через пять минут к нашему столику уже подходили две очень похожие девушки — невероятно стройные высокие брюнетки, одна — чуть моложе и заметно красивее.

— Издание второе, улучшенное, дополненное, — со смехом кивнула в сторону сестры однокурсница Томиной Наталья Сыропятова, и мы сразу расслабились.

— Вопросы можно задавать любые, все подряд, — сказала Наталья, закуривая сигарету, а я не могла оторвать глаз от Вики, настолько красивым и неподвижным мне показалось ее лицо. Как маска.

— Вик, ну скажи, объясни нам, зачем они встают на наши сайты? — начала Галина. — Что там, своих, что ли, нет?

— Все очень просто. На сайты встает в основном неликвид, те, кому сложно найти себе пару.

— Что значит «неликвид»? Алкоголики, наркоманы, бомжи?

— Совсем необязательно, что пьющие. Там пары образуются в молодости, бывает, что даже со школы, и рейтинговые мужчины нарасхват. Их видно за версту.

— Рейтинговые — это какие?

— Нацеленные на успех, из хороших семей и, представьте, религиозные. Религиозность в Америке ценится. Девушки там не стесняются, и такие мужчины разобраны сразу. Только тот, кто не может найти жену-американку, идет на российский рынок невест. И потом: зависимая жена — это очень удобно. В таких семьях, подчеркиваю, обходятся без прислуги.

— То есть мы нужны только за этим?

— Нет, это в качестве бонуса. Девяносто процентов американцев живет в особняках по триста-четыреста метров плюс территория около дома. Все это нужно обихаживать. Русская жена начинает с того, что рожает детей, ну и садится с ними дома лет на десять, так как девать детей некуда. Детский сад, если он частный, — безумно дорогое удовольствие. А так называемые бюджетные сады — камера хранения, куда уважающий себя американец ребенка не отдаст. Да даже если нанять няню, русская жена без гражданства работать не может, а гражданства нужно ждать. Выходит, русская жена — няня, сторож и прислуга. В России, дома, вы хоть сбегаете к маме, к подруге, поболтаете с соседкой. Там невозможно даже это.

— А ваш муж — тоже неликвид? — сглотнув, спросила Жанна.

— А как же! Сложный неуживчивый характер плюс странности поведения.

— Какие, если не секрет?

— Например, я приношу из машины продукты и ставлю сумки на пол. Он их брезгливо хватает и тащит на помойку.

— Зачем?

— Говорит, что на полу микробы, и продукты есть уже нельзя. На самом деле все сложнее. Возможно, так он утверждается в своих глазах или решает другие психологические проблемы. Будь вы американкой — сразу в суд, отстаивать свои права и срочно разводиться, а русской это сделать сложно. Там очень много разных психопатов — есть компенсированные, есть некомпенсированные, но сразу распознать невозможно. И если бы все вернуть назад, я ни за что бы не поехала в Америку, а, может быть, вообще не вышла бы замуж.

— Почему?

— Потому что когда любовь проходит, надо отстаивать свои права на все. В любой стране, в любой семье. Право на личное время, на творчество, на развитие, наконец. За это надо воевать, вести крестовые походы.

— Не преувеличивай, Викуля, — улыбнулась Наталья.

— И это ты мне говоришь? — подскочила сестра. — Стесняюсь спросить, это кого у нас муж месяц назад не пустил на семинар «Как привлечь деньги»?

— Ну, меня не пустил, семинар дорогой.

— А кто это у нас получил грант на стажировку в Норвегии и не воспользовался им, так как муж впал в истерику?

— Вик, это было восемь лет назад.

— Да хоть сто двадцать — запретил же!

— Да я сама потом раздумала. Хотела бы — поехала.

— Ну да, через развод. А кто у нас с подругами не видится по году?

— Мне некогда, вот и не вижусь.

— Ага, он ужин разогреть не в состоянии, не то что погулять с ребенком. Конечно, некогда, еще бы. Запомни: брак у женщины отнял все свободы, которые дала Октябрьская революция. Их нужно снова отвоевывать, назад.

— Хорошо, замуж бы ты не вышла. А дети?

— Вот, дети… То-то и оно.

— Но вы молодая, — сказала Галина, — возвращайтесь назад, в Россию, домой.

Вика громко рассмеялась:

— Поздно мне возвращаться. Вот получу гражданство, найду приличную работу, и можно будет оформлять развод.

— Понятно, — подытожила Жанетта, — вы против брака с иностранцем, совсем, на сто процентов и везде.

— Я против в принципе, но есть брак-исключение. Это брак без детей и лучше в очень зрелом возрасте, когда вам по каким-то причинам вдруг захотелось все поменять. Я это называю «дегустацией» другой страны посредством брака. Одна моя знакомая — ей пятьдесят с хвостиком, дети выросли, муж ушел к молодой — решила с отчаяния все поменять, нашла вдовца-американца и уехала. Составили брачный договор, по которому он два раза в месяц ходит играть в клуб, а она — посещает русскую диаспору. Вместе ездят на природу и к его детям. В музеи она ходит одна. Словом, все замечательно. Она еще его и путешествовать заставила. Вот, говорит, как надоест мне этот Бенджамин, прости господи, так брошу все — вернусь к себе на дачу. У вас другая ситуация, подумайте сто раз.

— Вика, мы с этим Майклом переписывались три недели — и вдруг он едет. Что за срочность? Домой-то я могу его пустить?

— Я думаю, с этим все нормально, — успокоила ее информированная Вика. — Там даже психопаты чтят закон. Только знайте: в гостиницу он не пойдет ни за что — это лишние траты. Придется десять дней водить его за ручку. Сразу поставьте границы, проговорите, что можно, что нет. Объясните, что в нашей стране обычно платит мужчина — в кафе, в магазине, за транспорт. У них там феминизм, женщина часто платит сама. Да, еще, многие американцы — и, кстати, все европейцы — едят исключительно то, что приготовлено сию минуту. Они не понимают, что такое разогретая еда. Придется готовить.

— Понятно: нужно отпуск брать. А вдруг он едет ради секс-туризма?

— Нет, вряд ли, слишком дорогое удовольствие. Я думаю, ему действительно нужна жена и почему-то срочно. Жанна, вы зачем на сайт вставали?

— На всякий случай: а вдруг?

Вика покачала головой:

— Нет, с ними все очень конкретно. Не нужно брака с иностранцем — так и скажите: ищу друзей по переписке, никаких визитов. Они конкретные, в отличие от нас.

— Да я сама не знаю, чего хочу.

— Вот это плохо. Нужно знать. И по-американски: чем конкретнее, тем лучше.

***

«Весь ужас в том, что Вика права, — думала я, возвращаясь домой поздно вечером. — За возможность растить детей в полной семье приходится платить — гражданскими правами и свободами. Не хочешь платить — выбирай…»

По привычке искать аналогии в литературе легко обнаружила в памяти судьбу Тэффи, Надежды Александровны Лохвицкой. Вот уж у кого творческий инстинкт победил женский, когда она, бедняжка, встала перед этим трагическим выбором: либо писательство, либо семья. Но не любят биографы Тэффи об этом писать, избегают, хлопают глазами и сразу от папы, блестящего адвоката и профессора криминалистики, переходят к первой публикации. А ведь между папой и литературным дебютом были муж, трое детей — целые десять лет, за которые она, как ни старалась, так и не выучилась быть «правильной» матерью и женой.

Утверждают, что страдающая от своей некрасивости Надежда Лохвицкая замуж вышла за первого, кто посватался. Посватался студент отца поляк Владислав Бучин-ский, вполне цивилизованный и просвещенный человек. И не ждал он такой напасти, как жена с литературными запросами. Получил себе направление на должность в городок Тихвин, думал, что все будет как у людей. Как пишут отдельные исследователи жизни и творчества Тэффи, первая беременность повергла Надежду в депрессию, а потом последовали еще две. Упрекая жену в том, что своего плюшевого медведя она любит больше детей, Бучинский оставил службу и перевез семью в имение под Могилевом, чтобы лично заниматься детьми. Отчаянно тоскуя, она просто сбежала, прихватив того самого медведя и несколько книг. А если бы не сбежала — наложила бы на себя руки. Муж запретил ей встречаться с детьми, и она не настаивала. А я-то еще, не зная истории, все думала: откуда в ее рассказах этот стойкий трагикомический персонаж — примитивный супруг-ревнивец — в активных попытках наставить мятущуюся жену на истинный путь?

Свобода от брака дала Тэффи все. После первой публикации ни один номер ни одного из журналов не выходил без ее рассказов — «Сатирикон», «Биржевые ведомости», «Русское слово». Ее сборники сметают с прилавков. Обожали и Ленин, и Николай Второй. Обожал потом эмигрантский Париж. Благодаря такой литературной популярности писательнице удалось избежать многих лишений и прожить до восьмидесяти лет в относительном благополучии. Но цена, я вам доложу, цена… Спасаясь от большевистского террора, муж вывез детей в Америку.

Двое мать так и не простили. Единственная, кто попытался ее понять, — дочь Валерия. Через много лет она наладила переписку с матерью и унаследовала весь ее архив.

И вот читаю я про Тэффи, и все во мне противится этому мученическому выбору… И хочется, чтобы в одном наборе — и дети, и жизнь, и права, и без жертв.

Как, например, у нашей современницы Людмилы Пе-трушевской. Которая, тоже имея в экспозиции троих детей, стала известным писателем и драматургом. Правда, дождавшись, пока они вырастут. На это ушло лет двадцать пять, если не тридцать, первая книга увидела свет, когда автору исполнилось пятьдесят, но лежавшие в столе рассказы и пьесы, написанные ночами, когда дети спали, оказались востребованы. Как и сама Людмила Стефановна, которая сегодня, как известно, еще и певица. «Люся, ты — наша надежда!» — кричат ей подруги. Подругам вторит вся женская аудитория, знакомая с сюжетом жизни Петрушевской. Героической «Люсе» удались обе ипостаси, то, что обычно удается в розницу и далеко не всем, — и женская, и человеческая жизнь.

***

Ночью мне снилось, что я и Саша Водонеев, как бабочки, порхаем по мастерской Фомина, и он то и дело норовит ухватить меня за ноги. От этого жутко и весело. С невероятным усилием мне удается держаться на расстоянии, но он подбирается ближе и ближе.

Проснулась — за балконным стеклом чернела беззвездная ночь с редкими огнями. Несвойственное Городу беззвучие усиливало запредельность пространства. Господи, еще только двенадцать! Чтобы нарушить безмолвие, я открыла воду, поставила чайник, подвигала стулья. Включила компьютер и села за книгу моего мага, которая шла пока, как всё поначалу, тяжело, со скрипом, словно я руками пыталась толкать железнодорожный состав.

За эти дни он не позвонил ни разу, но это было даже хорошо. Я убеждала себя: это хорошо, и для работы, и для жизни. Не нужен мне этот роман, Бернаро мне не вытянуть… Дай бог вытянуть эту работу. Триста тысяч знаков — это очень много. Дневная норма — три тысячи, всего страничка. А ты попробуй напиши эту страничку, когда газета тоже ежедневная. И еще — жизнь. На жизнь уходит масса времени. Ничего, ничего. Все получится. Просто нужна система, режим. Сначала я его вырабатываю, потом он начнет работать на меня. Однако все время хочется спать и бездельничать.

Пискнул телефон — пришла эсэмэска. Опять забыла выключить. Пришлось идти смотреть. Мой герой легок на помине: «Уверен — вы не спите. Может, немного прокатимся?»

«Согласна», — ответила я.

Мы отъезжали от моего дома по неправдоподобно пустым коридорам улиц, которые, как и тогда, во время нашего круглосуточного дежурства на площади, незримо примеряли на себя декорации восемнадцатого века. Впрочем, лето закончилось, ночи опять стали черные и двухмерные, а в темноте какая разница, что там за декорации? Не обращая внимания на мигающие светофоры, мы пролетели полгорода, выбрались на проспект, очень напоминающий Невский, затем на Верхнюю Набережную, пролетели по Монастырской, Долматовской, Петропавловской, затем через Казанский тракт — на Красавинский мост (наконец-то я вижу его, четвёртый мост!) и по объездной дороге возвратились в город. На больших машинах скорости не чувствуются, и я вздрогнула, взглянув на спидометр: сто сорок.

— Хотите порулить? — спросил Бернаро.

— Не хочу.

— Да это очень просто: две педали — газ и тормоз, коробка-автомат. Ну, вы катались в детстве в парке на таких машинках, где газ и тормоз? Не катались?

Я покачала головой.

Подъехав к бывшему особняку купца Любимова на обрывистом берегу Камы, мы долго стояли, молча удивляясь подсвеченным мостам и зданиям, которые днем прятались в тень. Их отражения падали в блестящую упругую воду, которая, как всегда, никуда не спешила и у противоположного берега сливалась с лесом, с горизонтом. Сухой осенней ночью это был совсем другой Город — яркий, пронзительный и безопасный.

Почти всю дорогу Бернаро молчал, изредка сверля меня своими бархатными глазами. Этот бархатный, без блеска, оттенок я заметила только сейчас, словно на лицо моего спутника легла невидимая тень, и глаза стали глубже. Я начала говорить о книге, но он сначала молча кивал, не задавая никаких вопросов, потом вдруг затормозил, привлек меня к себе, и я с облегчением успела подумать: все-таки хорошо, что стекла тонированные.

Потом я сказала:

— Вы меня, как всегда, напугали.

— Я и сам, как дурак, напугался, — засмеялся Бернаро и снова стал прежним. — Мне вас… Мне тебя не хватает. И мне это нравится, Лиза.

— А мне. Мне не хватает моря.

Он оживился:

— Вот проблема! Полетели в Испанию?

— Нет, срочная работа. Я расклеюсь.

— Завтра я улетаю в Лозанну, гастроли десять дней. Вернусь — куда-нибудь слетаем.

— И из газеты тоже не отпустят. Летите без меня.

— А без тебя зачем?

И мы снова мчались по объездной, переезжали реку и по Казанскому тракту, по Екатерининской, Осинской, Петропавловской выезжали на Сибирский тракт, в противоположную часть Города.

Он все-таки настоял, чтобы я села за руль и разобралась с этими двумя педалями. Оказалось и в самом деле просто.

Огромный джип, как добродушное животное, подчинялся малейшему указанию и тотчас замирал, лишь только я трогала тормоз. Он был умница. Осмелев, я прибавила скорость и ехала уже пятьдесят километров в час, и руль был легок, как пушинка. Бернаро это привело в восторг, вся его молчаливость исчезла, и он весело рассказывал, как скучал всю эту неделю.

— Можно, я поднимусь? — спросил он возле подъезда.

— Ни за что, — рассмеялась я, вывернулась из его цепких рук и юркнула в дверь.

Катастрофа, конечно, но мне было весело.

Как ни странно, после страстных поцелуев на фоне ночного Города, да еще после сказочного ощущения, которое оставила послушность железного зверя, текст пошел много легче. К утру я настучала двадцать тысяч знаков и подошла к третьей главе.

Он продолжал быть рядом, он жил в каждом моем слове, в каждой букве на экране компьютера. Так бывает, когда материал становится своим, а чувства и логика героя понятны и близки так, словно он — это ты. Вот и я в эти часы была им.

Для книги хорошо. А для меня?

— Эй, дорогая, опомнись!.. — пыталась я привести себя в чувство. И тут же слабо утешала, — в конце концов, все еще можно развернуть назад, обратить в шутку.

Глава седьмая. Демарш Мендельсона

1

Через неделю Фрониус встречала Майкла Мендельсона. Мы не поверили, решили — псевдоним. Но на вопросы Жан-ки он прислал пространное объяснение о своей еврейской бабушке Мендельсон, которая приехала в Америку из Израиля покорять Голливуд, однако очень скоро вышла замуж, открыла кафе, где и просидела всю свою долгую и бесцветную жизнь. Я верю в говорящие фамилии, и это был недвусмысленный привет нашим матримониальным играм.

На первый взгляд, алабамский Мендельсон казался американцем «общего вида»: улыбчивым, высоким, несколько перекормленным, грузным и нескладным. Правда, улыбка на его загорелом лице жила своей собственной жизнью, отдельно от глаз, глаза были маловыразительные. Первое несоответствие заявленным параметрам вылезло уже в аэропорту: рост оказался не метр девяносто, а два (!) восемнадцать (!). Даже на каблуках высокая Фрониус не доставала ему до плеча. Но это был не единственный минус.

— Представь, он ничего не излучает! — шипела она мне в трубку, уложив жениха спать.

— Как ничего? Совсем?

— Совсем. На все вопросы — «да» и «нет». И смотрит на меня квадратными глазами.

— Так он устал — летел часов двенадцать.

— Больше — двадцать, четыре пересадки. И не лень!

— Да, припекло мужчину. Ну, вот, поспит и будет как огурчик. Что говорил-то?

— «I am fine» и «Pretty woman».

— Ты — pretty woman?

— Ну, а кто? Хотя пока не до пространных фраз. Он очень плохо понимает. Верней, я плохо говорю.

— Да ладно, установите контакт, и завтра будет легче. Чем ты его кормила?

— Картошка, курица, салат — стандарт номер один. Поел, уселся в ванну и уснул. Я еле разбудила. Надел халат и белые носки, и как улегся — храп на всю квартиру. Привез мне пачку чая и кольцо.

— Кольцо?!… Серьезно?! Быть не может…

— Сказал, что сделал выбор прямо в аэропорту. Когда меня увидел. Дурдом какой-то, как нас и предупреждали.

— Ну, подожди, ты присмотрись сначала.

— Лиз, белые носки — это диагноз. Он либо сибарит, либо ребенок. Я думаю, ребенок-сибарит. Смешной, нелепый, даже жалкий.

— Ну, на худой конец рассматривай как погружение в английский, причем бесплатное, и ехать никуда не надо. Потом. Не страшно с ним? Не страшно. Это плюс.

— Завтра вместе в Хохловку, ты обещала.

Так, благодаря американцу Мендельсону я внезапно отправилась в лучшее на земле место, где на небольшом плато в окружении воды притаился музей деревянного зодчества: сторожевые башни, колокольни и церквушки. Гуляя между ними по ухоженным тропам золотой осенью, мы быстро прояснили всю мотивацию поведения нашего гостя. Оказалось, он всю жизнь прожил с мамой, но мама внезапно скончалась, а что делать без мамы, Майкл не понимал. В его и без того скудной жизни вдруг образовалась пустота, которая усугублялась тем, что он не знал, как подойти к плите, что делать со счетами, а о хозяйстве имел самые смутные представления. Кратчайший способ решить проблему (объяснил Майклу знакомый) — это найти русскую невесту, которых, как известно, пруд пруди, и наш жених пошел на сайты. К концу прогулки выяснилось, что это уже третий визит Мендельсона в Россию. Первые две кандидатки Майкла отвергли, и он не понимает почему.

Мы шли цепочкой: Жанна, Мендельсон и я. Фрониус смотрела на скользящие по воде кораблики, Майкл — на Фрониус влюбленно-восхищенными глазами, а я читала эсэмэ-ски из Лозанны, которые шли косяком.

— Да-а-а, нужен переводчик, — не стесняясь, рассуждала Жанна, — своими силами нам тут не обойтись.

— Я словарь захватила, что нужно?

— А нужно объяснить, что в графе «поиск» он рассматривает не ту «весовую категорию». Он пишет там, что ищет девушку до тридцати. Ему не девушка нужна, а нянька. От сорока пяти как минимум, а лучше — пятьдесят и старше.

— А рожать?

— Еще детей? Тогда в довесок миллион, иначе не поедут.

Вечером с горя отправились в ночной клуб, где к нам присоединились Галка со своим «индусом» Леонидом, и, пока Леонид и Майкл успешно объяснялись жестами у барной стойки, мы, движимые состраданием, общими усилиями пытались подобрать Мендельсону невесту. Перебрали всех ближних и дальних знакомых, соседок, коллег и родных. Из этого внушительного списка более-менее подошла лишь одна — медсестра Люся, одноклассница Жанки. У нее, правда, наличествовал десятилетний сын, но зато полностью отсутствовали родственники, жилье и намек на благополучие…

***

Дня через два Томина явилась на работу чернее тучи и сразу повела меня в буфет, что было самым скверным признаком. Купив у ошалелой Антонины шесть упаковок шоколадных шариков, она сообщила грандиозную новость:

— Вчера в пять часов пополудни я получила предложение.

— Какое? — подавилась я.

— Руки, сердца и всех прочих органов, не хуже Жанки. Точнее, мама получила.

— Мама?!.

Томина прожевала три шарика и, отвернувшись, сказала:

— Леня пришел к нам домой и у родителей «просил моей руки».

Я тоже взяла две конфеты:

— Так и сказал: «Прошу руки»?

— Так и сказал, — вздохнула Галка.

— А мама?

— Что мама… Мама в обморок, отец за коньяк, а я стою и хлопаю глазами.

— Все понятно — закон парных чисел. Так оно и бывает обычно.

— Ты про Жанку? Да, странно. До сих пор мы с ней жили в противофазе.

— И чего ты такая печальная? Заказали стрелу? Получите. Посмотри, как быстро сработало. Не прошло и трех месяцев, Галь.

— Я не печальная, Лиза, я злая. Нет, ты только послушай. Ни слова о любви, о чувствах — ничего. Секс был два раза. Без особой страсти. Все просто и по-деловому, без цветов.

— Секс, значит, был? Ну вот, как честный человек он предложил жениться.

— Лиз, прекрати. Дослушай до конца. Есть вещи, которые домысливать нельзя — их нужно проговаривать подробно. Пришлось задать несколько вопросов.

— За коньяком?

— Нет, вечером, в лесу, когда пошли гулять. И он сказал: ну да, любви особой нет, но ты вообрази: оказывается, я подхожу ему по всем параметрам. Возраст — золотая середина, не детский сад и не последний шанс. Серьезная спокойная брюнетка. С образованием, с работой, без детей.

— Так и сказал?

— Нет, он шел от противного. Сказал: не блондинка.

— Ага…

— И еще он сказал: не красавица.

— Так и сказал?!

— Цитирую: нельзя жениться на блондинках и красавицах. Нельзя жениться очень рано. Нельзя жениться по большой любви. Жениться нужно лишь по трезвому расчету. Что мне и было предложено. Он меня оценил, как товар.

— Ой, я не знаю, Галка. В принципе, он прав. Сама подумай: возраст подошел, а никого не встретил. Три года не был в городе. Вернулся — потерял все связи. Тут ты, «серьезная спокойная брюнетка», без недостатков, без детей, без закидонов. Ну, в самом деле, не могу не согласиться. Нормальный парень, куча плюсов. Открытый, честный и не пьет.

— Ты рассуждаешь, как мамаша.

— А ты — как институтка. Возьми тайм-аут, думай. Сама же говорила: нравится, хороший.

— Не знаю, здесь что-то не то.

— Зато я знаю, дорогая. Нам надо, чтобы над нами издевались — бросали, пропадали по неделе, летели в Таиланд без нас. Как Гутников, Бакунин и Мытарский… Тогда это любовь, и страсть — кровь из зубов. А чтобы нормально — мы же не привыкли. Что тут поделать? Мазохизм не лечат.

***

Наконец-то попал в номер мой завалявшийся в секретариате Фомин, и в тот же день я получила приглашение на открытие выставки, «которое имеет быть» там-то и тогда-то. К приглашению прилагалась инструкция, где не без юмора сообщали, что мероприятие будет проходить в стиле петровской эпохи, и без костюма никого не пустят. Далее предлагалось нынче же подъехать в мастерскую и выбрать соответствующее платье. Да что же это такое: прямо преследуют нас в последнее время эти «машкера-ды», косяком идут, пожалуйста — не успели переварить юбилей родной газеты, как новая ассамблея! Однако все это было абсолютно в духе Фомина, и поскольку приглашение предполагало наличие кавалера, я сразу набрала Дуняшина.

Дуняшин, который к этому времени уже зализал полученные раны, живо отозвался. Прихватив пару газет с интервью в обмен на имя пятого рыцаря, мы помчались в мастерскую. Но Марка Михайловича не застали: за пять минут до нас он уехал в типографию за каталогом, пришлось свое нетерпение отложить до вернисажа. В мастерской всем распоряжалась бессловесная Люба. Немного покопавшись, мы выбрали костюмы: я — терракотовое, в «жемчугах» и кружевах платье, скорее в духе веселой царицы Елизаветы Петровны, чем ее великого отца, Олег — туфли с бантами, бежевые панталоны и камзол с гигантских размеров манжетами.

Поразительно, до чего такая глупость, как платье, может менять настроение. Я тут же вычеркнула из памяти рыцарей, Бернаро, Жанкиного Майкла, Леонида с Томиной и даже книгу, которая, наконец-то пошла так, как нужно. В сущности, все пустое. Елизавета Петровна, которая целую жизнь протанцевала на балах (за время ее правления не было ни одной смертной казни), оставив после себя тысячи новых платьев, знала толк в женской жизни, то есть в лучшей ее стороне. Историки (мужчины) ругают ее за легкомыслие, а по мне так уж лучше так, чем всю жизнь быть прислугой в семье — что в русской, что в американской. Вернувшись домой, я повесила платье на видное место и с полчаса покрутилась перед зеркалом, придумывая себе прическу. Работать расхотелось совсем. Легла на диван и угнездилась с книжкой и мороженым. Выключить телефон духу не хватило (вдруг что-нибудь срочное?), но он, молодец, молчал, и я, естественно, задремала.

…Я снова стояла на крыше оперного театра, опять ночью, и здесь будто бы проходил вернисаж Фомина. Тот же «венецианский дворик», тот же фонтан без воды. Стен не было — все картины располагались на мольбертах, но пышно разодетая публика не давала к ним подойти. Да никто и не стремился. Гости стояли плотно и вели какие-то бессвязные разговоры, разговоры. Тянулось это страшно долго. Наконец, прозвучал удар гонга, все расступились. В полной тишине я беспрепятственно приблизилась к центру площадки и тотчас отпрянула: на огромном рояле в красном смокинге и с босыми ногами в позе зародыша лежал Вадим Арефьев. Как на той самой картине. Мне показалось, он не дышит. Тут неслышно ко мне подкрался кто-то сзади и прокричал громко в самое ухо голосом Фомина:

— Елизавета Федоровна, дорогая! Мы вас пригласили за тем, чтобы вы написали статью про Вадима Арефьева! Помилуйте, несправедливо-с: я умер, а Арефьев жив.

Под одобрительный гул Фомин усадил меня в кресло, подкатил ноутбук, и все начали аплодировать и выкрикивать: статью про Арефьева, срочно! Я сказала: конечно, конечно. И пока они мне улыбались и хлопали, подошла к краю крыши, сбросила ноутбук вниз и спрыгнула вслед за ним. Как и в том, другом сне, летела я очень медленно, плавно и мягко опустилась на подстриженный газон. И тут же проснулась. Пора, определенно пора бы проверить: что же там такое, на крыше нашего оперного, с чего это она в сны мои так внедрилась? И сновидения-то все четкие какие — не иначе знаковые.

***

Неожиданно и очень активно начались приготовления к свадьбе Галины. Занималась этим Фрониус, которая, присматривая за Мендельсоном, одновременно писала сценарий мероприятия, да еще водила Томину по салонам.

Вдруг обнаружилось, что все платья — стандартные, украшения — китч, а сам праздник в таком виде, в каком он существует, надо выбрасывать на помойку. Конечно, если бы молодожены располагали средствами, можно было соорудить, выражаясь термином Льва Толстого, «дорогую простоту» — типа свадьбы принца Уильяма, но средств хватало лишь на студенческий вариант, а он был не к месту.

Фрониус выбрала вариант цирковой. Призвав всех своих отставных кавалеров и изложив задачу, она договорилась за копейки арендовать теплоход, чтобы провести там регистрацию, приправленную камерным концертом. Теплоходик должен был пройти символическую дистанцию от Речного вокзала до местечка Оборино, где в ресторане «Посад» предполагался фуршет-поздравление, откуда главные действующие лица отбывали на отдых в Италию. «Остановись, остановись! — хотелось мне сказать, — какой теплоход — в этих краях скоро белые мухи полетят». Но Жанетта идеей горела так, что перечить ей было опасно. И по рвению, с которым Фрониус ввязалась в это дело, мне стала очевидна глубина депрессии, в которой она пребывала. Забросив работу, Жанка три раза переписывала сценарий, пять раз меняла маршрут, неделю уговаривала Леонида на свадебное путешествие. Когда магистральные пункты были утверждены, она принялась за детали — декорирование теплохода.

Поглощенная книгой моего мага, я оказалась в стороне от этих дел, изредка отвечая «да-нет», если меня о чем-то спрашивали. Зато не оказался в стороне редактор, отметивший эту бурную деятельность Фрониус в ущерб количеству и качеству материалов по экономике. Особенно страдало качество — Жанка сдавала одни информашки, близко не подходя к аналитике, чем доводила ответсека Юрия Иваныча до белого каления. Газета забивалась рекламой (все сдавали одни информашки), а планерки — редакторским криком.

По вечерам в редакцию заходил всегда одинаковый — рассудительный и насмешливый — Леонид, пил с нами чай в отделе новостей, ругал налоги, местное правительство и отвозил Галку домой. Он был персонажем всех чеховских пьес — амплуа резонера, — который призван донести идею автора либо что-то всем разъяснить. Мысленно я надевала на него мягкую светлую шляпу и вставляла ему в руку трость.

Он был «обедневший помещик» и ездил к нам «в дом» на правах жениха. Мне нравилось, что настроение Леонида не менялось, и он был всегда одинаков. Время от времени флюиды чеховского Леонида достигали отдела криминальных расследований и извлекали оттуда Гаврикова, который приходил, наливал, и они уже вдвоем ругали чиновников и дороги. Все это нравилось мне, но не Галке. Она морщилась, когда жених говорил о том же, что вчера и позавчера, не давала допить ему чай и утаскивала вон.

Как-то Леонид пришел раньше обыкновенного — Галка умчалась на митинг медработников, — и рассказал нам с Фрониус всю свою жизнь, где был полный джентльменский набор: предательство друга, любовь без взаимности, нелады с законом и вынужденная эмиграция. Последние два пункта нас заинтересовали в особенности, и в своей обычной манере Леонид доложил, как ввязался в случайную драку — у кафе трех студентов избивали кавказцы, — произошло убийство «по неосторожности», и нашему герою пришлось уехать в другую страну.

Только так выяснилось, что этот «чеховский резонер» имел в институте черный пояс по каратэ, о чем сейчас напоминали лишь его неожиданно быстрые реакции. Этот разговор сделал нас сообщниками, и Леонид уже нарочно приходил пораньше — поговорить «за жизнь». Два раза мы, как ближайшие подруги невесты, даже получили приглашение вместе с Галиной посетить дачу его мамы, тети и бабушки. Чем не преминули воспользоваться, и были поражены воспитанностью и начитанностью хозяев, словно они родились не в Городе, а в Петербурге девятьсот тринадцатого года, на Миллионной улице.

Мендельсон, между тем, тоже делал успехи: один ходил по магазинам и по Набережной, согласился познакомиться с медсестрой Люсей, сводил ее в кино на Аль Пачино, затем — в «мороженицу», о чем с гордостью сообщил Фрониус.

— Он без няни гуляет по улицам! — транслировала она нам, закуривала сигарету и опять принималась за Галку.

Золотая осень стояла в расцвете, до свадьбы оставалось всего ничего. И во всем этом дне сурка было столько благости и невинной забавы, что я всерьез начинала верить: все будет хорошо, и все поженятся.

2

Золотую осень свернули в тот день, когда улетал Мендельсон. Чуть не сутки шел ливень, и самолет на Франкфурт откладывали и откладывали, в результате чего Жанетта и медсестра Люся просидели в аэропорту восемь долгих часов. Каждый час Фрониус порывалась уехать, но Майкл, отчаливший от ее берегов и еще не прибившийся к Люсиным, смотрел так отрешенно, что Фрониус опять садилась в кресло. Он шептал, что такой красивой невесты, как Жанна, ему не видать никогда (Люся не знала английского), и это была истинная правда. Правдой было и то, что медсестра, державшая его за длинную безвольную руку, представляла собой единственную на ближайшее время кандидатуру на должность жены, но Мендельсон только вздыхал, и кольцо возвращалось в Америку.

В этот же день открывалась выставка Фомина — в верхнем зале стеклянно-бетонной башни гостиницы «Этуаль», самой претенциозной из всех современных городских построек. Башню поставили так, что она была видна из любой точки города, но проехать к ней можно было лишь обходны-ми путями. Изрядно помучившись, добираясь туда в своих костюмах петровской эпохи, мы с Дуняшиным обнаружили здесь весь бомонд, такой же расфуфыренный и важный.

На входе у нас потребовали приглашения, сделав пометку в списке гостей, сопроводили в зал и громко провозгласили наши имена. Каждого вновь прибывшего идентифицировали и представляли, возможность случайных гостей исключалась, точно мы и в самом деле были на VIP-вечеринке. Так как вся пресса была костюмирована, «князья» и «вельможи» в узорчатых камзолах с трудом ворочали свои телекамеры.

Там и сям красовались высокие вазы с цветами и готовыми треснуть от сока фруктами, но дамы, оберегая взятые напрокат объемные платья, старались к ним не приближаться и медленно плыли вдоль картин, убранных в массивные рамы. Триптихи и полиптихи занимали два противоположных полукруга; на временных внутренних стенах, возведенных специально для выставки, висел тот самый сюр, оправдавший в моих глазах Фомина как художника. Удивляясь тому, что в экспозиции совсем нет работ последних лет, я придирчиво осматривала каждый холст, пытаясь отыскать какой-то след, намек на ситуацию, но никаких намеков не прочитывалось, и я опять возвращалась в начало.

Зал кишел официантами с шампанским. Это были сплошь белокурые юноши, похожие друг на друга как две капли воды, улыбчивые и услужливые. Стоило зазеваться, и они вырывали из ваших рук недопитый бокал, тут же заменяя его полным. Я не заметила, как выпила сходу четыре, и спохватилась лишь тогда, когда башня принялась кружиться вместе с вазами и супрематическими композициями.

Наконец, погас свет, заиграл струнный квартет. Загорелось враз невероятное количество свечей, и на подиуме обнаружились два трона, на которых восседали Марк Михайлович с супругой Ольгой Борисовной в костюмах Петра Первого и Екатерины. Хотя, Екатерина, видимо, была Вторая — все-таки ее яркий образ в массовой культуре затмил всех остальных цариц.

Фомин спустился с возвышения и пошел обходить гостей — чокаясь, целуя ручки, кивая и разворачиваясь во все стороны, чтобы мы могли рассмотреть, как безупречно сидит на нем царский костюм, есть еще порох в пороховницах, и вообще жизнь удалась. Потом он объявил, что запретил сегодня выступать искусствоведам (они говорят непонятное) и предложил разыграть свою картину: пусть она достанется тому, кто отгадает, что на ней написано. На это ушло минут десять, пока кто-то случайно не крикнул: «Вселенная изнутри!» — и не получил в награду изображение морской раковины с тоннелем, уходящим вглубь.

Затем начались поздравления: юбиляра приветствовали директора банков, чиновники и руководители театров. Среди этого сочащегося комплиментами и сомнительными шутками официоза оказался и модный художник Ни-кас Сафронов в костюме Александра Меньшикова. Меньшиков-Сафронов с привычным кокетством рассказал, как двадцать лет уговаривал Фомина переехать в Москву, но сейчас решил переехать сюда сам, правда, в виде своей картины, где изобразил маэстро в полный рост. Все это было довольно скучно; свечи нещадно чадили, общество оживилось, когда начался боди-арт.

Вошли три голые девицы. Двоих принялись расписывать Сафронов и Фомин. Раскрасить третью предложили директорам и чиновникам, которые так шарахнулись к выходу, что вызвался Дуняшин и попытался изобразить что-то типа «Грачи прилетели». Я помогала ему, как могла — рисовала березы и снег, и, в конце концов, лучшей признали работу Олега. Праздник был пущен на самотек. Смеялись дамы, нагие разрисованные девицы лениво передвигались в пространстве («И стоят уныло голые!.. — шептал мне Дуняшин), застывая в позах манекенов из компью-терной графики. К ним добавились еще три, расписанные заранее, среди которых выделялась стоящая неподвижно «Эйфелева башня». Улучив момент, я подошла к Фомину и спросила про имя.

— Какое имя? — не понял Фомин.

И пока он выразительно хлопал глазами и соображал, о чем речь, распорядитель объявил нового гостя, и меня бросило в жар:

— Артур Бернаро, иллюзионист!

Тотчас забыв обо мне, Петр-Фомин, раскрыв объятия, направился встречать мага, который двигался прямо к нему, ни на кого не обращая ни малейшего внимания. В отличие от всех остальных, Бернаро явился без костюма, но в этом сонме ряженых он выглядел вполне уместно в своем черном «камзоле» о двух рядах пуговиц. Он словно тоже был костюмирован, но костюм его был аристократически изыскан и прост. Фомин и Бернаро символически обнялись, последний произнес все соответствующие случаю фразы, после чего был представлен Никасу Сафронову, который тут же предложил написать и его портрет тоже.

Я стояла, забыв обо всем. Подойти или нет? Конечно, пусть подходит сам, но, находясь от него в десяти шагах, я не могла отделаться от мысли, что подглядываю в замочную скважину… Тем временем Никаса куда-то увлекли, Бернаро остался один, и я уже сделала шаг в его сторону, но он вдруг направился к триптихам, а вслед за ним — все микрофоны и камеры.

И вот тут произошло непонятное. Шум у входа, общее движение, какая-то женщина в черном плаще и темных очках быстро прошла прямо к трону, на который только что воссел Фомин, и со словами: «Ты подлец, только ряженый!» — взяла с подноса шампанское и выплеснула юбиляру в лицо. Потом аккуратно поставила фужер на поднос и выскользнула из зала. Наступила тишина. Она длилась вечность, пока ее не разрушил крик Фомина:

— Охрана! Кто ее пустил?!

Заметались мужчины в черных костюмах и с рациями, кто-то бросился к выходу и случайно толкнул подсвечник, свечи упали на штору, занялась стена, едкий дым стал быстро заполнять помещение. Огня почти не было, только дым, густой и тяжелый, мгновенно вызвал приступ паники. Все кинулись к главному входу, кто-то упал, началась давка. Не контролируя себя, я крикнула: «Артур!» — и Бер-наро, мгновенно бросившись ко мне со словами: «Что ты здесь делаешь?» — потащил меня в сторону, противоположную главному входу. Я сопротивлялась, но он объяснил: там нас точно раздавят, — и я подчинилась его ледяному спокойствию и цепкой хватке.

Когда мы добрались до запасного выхода, огонь уже охватил ближайшую стену. Сработала пожарная сигнализация. Сбегая вниз в толпе охваченных страхом гостей, я услышала вой подъезжающих к башне пожарных машин. Позади бежал Олег Дуняшин, все время наступая мне на платье. Спуск продолжался очень долго, и когда мы, наконец, оказались внизу, то увидели, что из окон верхнего этажа валит густой черный дым. Как только выбрались на воздух, Бернаро схватил меня за плечи:

— С тобой все нормально? Нормально?

— Все хорошо, — автоматически повторяла я, но он, не слушая, все продолжал держать меня за плечи.

Люди выходили перепуганные, но невредимые, кругом стояли машины, вся территория была оцеплена. Как потом выяснилось, особенно не пострадал никто (два мальчика официанта надышались дымом), но призрак недавно выгоревшего изнутри кафе «Хромая лошадь», где за минуты погибли полторы сотни людей, глянул так явственно, что у меня потом еще три дня дрожали руки.

Бернаро потребовал, чтобы я поехала к нему, но я попросила увезти меня к Жанетте: потрясений на сегодня было так много, что еще одного я бы просто не выдержала.

Под болтовню Фрониус хорошо думалось, и я, слушая ее свадебные идеи, прокручивала картинки с выставки, которая едва не кончилась трагически. «Но ведь не кончилась, не кончилась!» — повторяла я снова и снова и не могла простить себе, что так и не узнала имя пятого, которое уже почти что прозвучало, да не было молвлено. Боюсь, после того, что сегодня произошло, Фомин не пойдет на контакты.

Это было не все. Я не могла отделаться от стойкого ощущения, что на злополучном вернисаже упустила нечто важное — то, что лежало на поверхности, что было вскользь предъявлено и могло стать разгадкой.

***

Утром в редакции я открыла сайт городских новостей и не поверила глазам: скончался Фомин Марк Михайлович. Сегодня ночью в областной больнице…

Вместе с репортажем о вчерашнем пожаре редактор велел срочно делать материал на первую полосу, и я, как могла, скрашивала и прятала появление незнакомки в очках. Совсем не упоминать о ней было нельзя: все, конечно же, этот факт помнят. Но в моей статье она была все-таки бессловесной: а вдруг нам всем послышалось? Очередной иск газете не нужен. Мастерская и сотовый не отвечали, я дозвонилась до секретаря и получила объяснение: инсульт.

Через час возник Дуняшин — обсудить наши планы. Как ни крути, план был один — идти к вдове и задавать вопросы. Без всякой надежды позвонила Ольге Борисовне Фоминой, попросила о встрече и неожиданно получила согласие, как будто ей самой хотелось поскорее объясниться с прессой, проговорить все, что на нее свалилось.

Купили гвоздики, поехали. В мастерской уже был народ, и у портрета, подаренного Никасом Сафроновым, стояли вазы, полные цветов, горели свечи. Опять эти свечи. Бессловесные девушки-помощницы ходили заплаканные и по-прежнему предлагали кофе и чай. Все было точно так, как перед выставкой, лишь картин стало больше: они стояли, лежали, висели на стенах, были подвешены в воздухе и уставлены на мольбертах; между ними было трудно ходить, и все их задевали. Вдова, потерявшая за эту ночь все жизненные краски, пригласила нас в небольшой кабинеткухню.

— Поймите, — помолчав, сказала Ольга Борисовна. — Марк не был ни в чем виноват. Это просто случайность, нелепость. Она не хотела… И я уверена: сейчас она жалеет.

В кабинет заглянула их дочка-подросток, вопросительно посмотрела на мать, но та сделала знак рукой, и девочка исчезла.

— А кто она? — привстал Дуняшин.

— Первая жена Марка Михайловича. Усольцева.

Вот почему мелькнуло в ней тогда что-то знакомое!

Татьяна Усольцева, отличный керамист — первая жена Фомина? Я вспомнила, как года два назад была на ее персональной выставке, и меня поразило ее светлое, праздничное восприятие мира, которое ощущалось почти физически — в диковинных рыбах и невероятных котах, в причудливых деревьях и избушках. Помнится, я тогда даже что-то купила.

— Студенческий брак, они вместе учились. Прожили пять лет и расстались. Там было много взаимных претензий, и связи они не поддерживали.

— Каких претензий? — уточнил Олег, и Ольга Борисовна объяснила со вздохом:

— В браке с творческим человеком второй должен был нянькой, стеной. Решать проблемы, ограждать от быта, ну, словом, создавать условия. У нас, по крайней мере, было так. У многих так, я знаю. А здесь — оба художника, и каждый требовал внимания по праву. Они очень плохо расстались.

— Но развод был давно, и вдруг такая реакция?

— Поженились в двадцать, в двадцать пять развелись, детей не было. Три года Марк мотался по квартирам, а потом переехал ко мне.

— Вы пытались с ней связаться?

— Нет, ну что вы, зачем… Хотя в записной книжке мужа есть ее телефон. Если нужно, возьмите. Брат Марка Михайловича решил подать иск за публичное оскорбление, повлекшее трагический исход. Но Марка нет, и никакой иск не поможет.

Дуняшин нашел и записал телефон, я рассказала про рыцарей.

Ольга Борисовна внимательно выслушала, кивнула головой:

— Он говорил про ваше интервью, о том, что вы его предупреждали. Рассказывал со смехом: «Представляешь, что выдумали эти журналисты? Как будто больше не о чем писать!» А вышло все, как вы сказали. Нет, ничего не понимаю.

— Писать о рыцарях никто не собирался, и до сих пор тут ничего неясно. Но факт есть факт: трое мертвы, остаются пианист Арефьев и еще кто-то неизвестный. Ольга Борисовна, может, вы про него что-то знаете?

По лицу Фоминой потекли слезы:

— Нет, не знаю. Да, вот, совсем забыла: после того интервью Марк вручил мне картину эту с рыцарями и сказал: «Спрячь, чтобы я больше не видел».

— А почему он так сказал?

— Считал, что слабая работа.

Разговор был окончен, мы вышли на воздух, столкнувшись в дверях с искусствоведом Ниной Рощиной, которая горячо объясняла седому сгорбленному старичку из галереи:

— Фомин — крупнейший мастер композиции, он знал все ее законы! Все законы цвета! А как он чувствовал модель! Родись он раньше лет на двадцать, то получил бы все от коммунистов. Как это могло случиться! Вместе с Ника-сом собирались на венецианскую Биеннале.

— А не может быть, что Никас — этот пятый рыцарь? — вдруг тронул меня за рукав Дуняшин.

В редакции нас поджидали еще две первополосные новости: умер автор «Татищева с яйцами», а городничий отстранен от должности, поскольку взят под следствие по подозрению в растрате. Все, как предрекала Глафира.

— Ну что, я права? — услышала я ее торжество на другом конце провода. — Такое не проходит даром.

Никакой, даже косвенной, связи между этими двумя событиями и памятником Татищеву не было, но мне живо вспомнился Мелентий Петрович, предупреждающий о грозной силе речки Стикс с ее карающими функциями.

Я позвонила Дуняшину:

— Здесь еще одна речка есть с переправами, называется Стикс, может, сходим?

— Нет, сначала к Татьяне, она согласилась.

Татьяна Фомина-Усольцева назначила нам встречу в той самой блинной возле Загородного сада, где мы с Олегом месяц назад обсуждали наш план. Одета она была точно так, как вчера. Татьяна была очень красива, и если бы не выражение хмурой сосредоточенности, ей можно было бы дать лет тридцать.

— Ну, спрашивайте, молодые люди, — сказала она, протирая очки, и я увидела большие серые глаза и будто взлетевшие брови. — Что вы хотите знать? Зачем я это сделала? Затем, что он сломал мне жизнь. Но убивать я не хотела, Бог свидетель… Я думала испортить праздник, вот и все. Кто знал, что все так повернется? Услышала по радио и не поверила ушам.

— Но ваш брак, развод — все это было так давно.

— Брак с Марком был настоящим адом — должно быть, потому, что я его любила. А он любил, чтобы женщины менялись. Представьте, возвращаюсь с пленэра и нахожу его с моей подругой в ванне. Потом — с соседкой по подъезду. Не брезговал никем, дешевой проституткой — тоже. Да, изменяют все, согласна. Но знаете, зачем он изменял? Он говорил: искореняем ревность. Редкостный садист. Потом, когда я забеременела, Фомин впал в ярость: его карьера, никаких детей! Сначала умолял, чтобы сделала аборт, в ногах валялся. Потом избил меня и вытолкнул на улицу. Ушла к родителям, ревела как белуга, а через месяц — кровотечение, меня едва спасли. Две чистки. И больше уже детей не было — ни во втором, ни в третьем браке… Проблема в том, что память не хочет хранить боль. Такое вот свойство. Поэтому я каждый день говорила себе: «Таня, ты это не забудешь никогда. Когда он будет счастлив и доволен, придешь к нему и предъявишь счет». Вот и пришла.

Дуняшин отвернулся и вздохнул:

— Вы теперь довольны?

— Что он умер? Господь с вами! Но если бы я этого не сделала, я не смогла бы дальше жить. Вот говорят: простите, не мстите. Не согласна. Мать Андрея Миронова говорила по этому поводу: вы не мстите потому, что вам лень мстить. А мне не лень.

— Татьяна Павловна, — неуверенно начала я, — в то время, когда вы учились, в вашем институте было общество «Белое рыцари».

— Да ну, какое там общество. Кружок вроде «Зеленой лампы». Придумали его Крутилов с Фоминым и развлекались года три игрой в особенных людей с особыми задачами. Ну, прям как дети! Потом пришел Арефьев, Водонеев, еще был кто-то, я не помню. Постойте. Почему вы спрашиваете? Кто вам рассказал?

Татьяна опять сняла очки, посмотрела на Олега, затем на меня и, отвернувшись, прошептала:

— Ну да, трое из них мертвы. И вы решили: это не случайно. Но убийца Георгия пойман, он признался во всем, будет суд. А что с Сашей, я даже не знаю.

— Нашли избитым во дворе, скончался от потери крови. Свидетелей не было, и, видимо, дело закроют.

Прошло минуты две, пока она переваривала информацию — мы молча ждали.

— Что я знаю? Только рассуждения Марка. Культура рождается в провинции, вырождается в столице и в этой форме возвращается в провинцию, — не помню, кто сказал. Любимая фраза Крутилова, которую затем все стали повторять. Второе, звучавшее и к месту, и не к месту: центр истории блуждает по планете.

— Да? Очень интересно.

— …А если этот центр блуждает, то, значит, глупо за ним бегать, центр нужно провоцировать там, где ты есть. Вот, говорили, говорили. Договорились до того, что провинция — что-то вроде корневой системы, провинция питает центр людьми, их мыслью и энергией. Столица же, как черная дыра, все поглощает и требует новое. Провинция «выращивает жизнь». Центр нужен, чтобы эту жизнь истратить. Я думала сперва, что это все — провинциальное зазнайство и гордыня. Ну, знаете, бывает: «Да мы у нас в Урюпинске столичней всех столиц!» Но оказалось — нет. «Белые рыцари» отказались быть «сырьем» для столицы. Марк мне все время повторял: провинция — это не столько изолированность от большого, «основного» мира, сколько разобщенность людей в самой же провинции. Это отсутствие социальной среды, где образованные люди сидят по своим кухням и где обретаются чудаки-одиночки, изобретающие вечный двигатель. Всё цитировал философа и математика Станислава Гурина, который тогда только начинал публиковаться и очень нетривиально рассуждал на тему центра и периферии.

— И Фомин, и Крутилов, и Водонеев были люди, образующие пейзаж. Таких всегда очень мало — хоть здесь, хоть в Париже. Как вы думаете, они состоялись?

Усольцева задумалась, начала рассуждать.

— Состоялся Крутилов — придумать, реализовать театр, блистать на всех фестивалях… Главное, ему удалось вписаться в контекст — во всяком случае, в российский контекст современного танца — со своей темой. Это очень много. В значительной степени состоялся Арефьев: тоже много гастролирует, тоже в профессии связан с контекстом. Но опять же он слишком завязан с театром, с общим уровнем исполнительства нашего оркестра, который Вадим давно перерос, вот с этим что делать. По сути, лет пять он сидит на двух стульях — работает в нашем театре плюс у него контракт с каким-то венским исполнителем — нет, исполнительницей, — и по этому контракту он должен давать определенное количество концертов в сезон.

— Вы хорошо осведомлены.

— Читаю газеты, да и круг у нас общий.

— А Марк Михайлович. Он тоже состоялся?

— Что касается Марка, последнее время он был в затяжном кризисе, и эта его «юбилейная выставка» — не что иное как попытка удержаться на плаву и обмануть себя. Как художник он был интересен лет шесть-семь назад, когда разрабатывал свою сюрреалистическую нишу. Казалось, еще чуть-чуть, и он сделает нечто такое, что впишет его во все пособия по живописи. Дальше что-то случилось, и он решил доказать, что неправильно его рассматривать только как сюрреалиста: пошли абстракции, и даже неподготовленный человек понимал, что это копии чьих-то копий. Но он был талантлив, во-первых, а во-вторых, себя не исчерпал. Кризисы, если работать, оборачиваются прорывами. Он же, вместо того чтобы стоять у мольберта, без конца кидался в бесконечные фестивали и акции — запечатлеться. А эта смехотворная идея с Центром современного искусства? Вот это точно провинциализм, причем махровый. Центр современного искусства — в Па-ри-же. Ну да, понятно, когда представитель художественной профессии перестает качественно и талантливо делать свое дело, то есть созидать, он начинает заниматься профанацией — открывать центры, школы, проводить акции. Грустно все это, ребята… Если говорить о всех четырех, тяжелее всего пришлось Саше. Но здесь провинция не виновата: просто время другое сейчас. Не-время поэтов. Поэты, эти «ветераны молодости», остались далеко, в шестидесятых. Где они были нужны. Или даже в Серебряном веке. Это страшно, но это реальность.

Я слушала Усольцеву, поражаясь тому, как совпадают наши ощущения и оценки.

— Вы считаете, их убила провинция?

Она отрешенно смотрела в окно и молчала.

— Незадолго до смерти Крутилова его пригласили в Берлин возглавить театр современного танца, и он согласился, — сказала я. — Кого-то из труппы хотел взять с собой, но.

— Да вы что! Это в корне меняет дело.

Татьяна резко обернулась ко мне, и в ее взгляде заметалась какая-то мысль.

— Меняет что?

— Не знаю, но меняет. Кстати, недавно чистила свои завалы и обнаружила записи Марка, по-видимому, тех времён. Блокнот, тетрадные листкти, открытки. Хотела выкинуть, да передумала. Хотите почитать?

3

Мы с Дуняшиным молча брели по Камскому проспекту — мимо Загородного сада, биржи, кинотеатра «Октябрь» и выставочного зала, пока не уперлись в Верхнюю Набережную. Затем взглянули на стального цвета непроницаемую Каму, повернули назад и, не в силах разойтись по домам, побрели в обратную сторону — мимо магазина «Океан», «Яблоньки», ЦУМа, гостиницы «Прикамье» и дальше, к Камской площади.

Меня поражало, что в Городе образовались в свое время и продолжали жить столичные бренды — ВДНХ, Крас-ная площадь, ЦУМ… Объекты, имеющие эти громкие названия, оригиналам, разумеется, не соответствовали. ЦУМ представлял собой четырехэтажный дорогой магазин в центре города, ВДНХ — крытый выставочный павильон, Красная площадь — пятачок, расположенный ближе к окраине. Что это было — стремление возвыситься до столицы или, наоборот, принизить, высмеять ее карикатурой, постичь мне так и не удалось, но факт оставался фактом: названия жили и исчезать не собирались.

Начал накрапывать дождь. Дуняшин раскрыл зонт и принялся рассуждать вслух:

— Что мы имеем, Лиза? А мы имеем то, что люди творческой элиты Города в короткий срок начинают погибать один за другим, и эти смерти будто бы случайны. Первого убивает новый знакомый, которого жертва приглашает к себе домой. Второго забивают на улице. Третий, вроде бы, умирает сам, и внешне эти смерти ну никак не связаны. На первый взгляд. Мы выясняем, что все эти люди входили в общество «Белые рыцари» и получаем записку от неизвестного лица с указанием конкретного места, которое может пролить свет на эту тему. Место мы не находим, но предсказываем и пытаемся предотвратить третью смерть, что у нас получается плохо.

— У нас это никак не получается, и мы в полной прострации бредем домой, не зная, что нам делать дальше. Мы узнаем, что наши рыцари когда-то ночью проникли в музей, где выставлены деревянные боги, не то языческие, не то христианские, что не только там пьянствовали, но и просили у этих богов помощи, творческой энергии.

— Пытались подключиться к силе данного места.

— Пытались подключиться к силе данного географического места, и, видимо, это у них получилось, потому что карьера у всех пошла резко вверх.

— Да! Появляется мысль: их убила провинция. Периферия.

— Может, провинция, а скорее, какая-то закономерность, которую мы чувствуем, ощущаем, но сформулировать не можем. Ведь это так? Ведь мы чувствуем?

***

Утром на вахте редакции я обнаружила обыкновенную бухгалтерскую папку — Татьяна Усольцева выполнила обещание — и, бросив все дела, начала разбирать записи, которые чуть выцвели, кое-где были размыты, но вполне прочитывались. Это были цитаты с пометками, хаотичные рассуждения, обрывки мыслей, рисунки. Любили, однако, рыцари записывать, фиксировать и спорить, Водонеев и Фомин — уж точно.

*

По С. Гурину, провинциализм бывает двух видов: пространственный и временной. Мир доморощенных мыслителей, изобретающих вечный двигатель кулибиных — пространственный. Провинциализм временной гораздо серьёзнее; это такой день сурка, когда всё неизменно начинается с нуля, от печки, и прорыв, качественный скачок, в этом случае невозможен.

Пометка: вот именно, периферийность — не столько географическое понятие, сколько игнорирование образцов, отсутствие платформы, на которой можно (нужно) строить дальше.

*

Провинция — это источник, ресурс, корневая система. Она питает центр энергией и мыслью. А главное, людьми. Как топливом — в больших количествах. Столица только поглощает, чёрная дыра. Ресурс берётся для переработки, на то он и ресурс. Провинция выращивает, взращивает жизнь. Центр нужен, чтобы эту жизнь истратить…

*

Провинция не может истощиться, так как питается земной, подземной силой.

Пометка: важно!

*

Столичность — это процесс творчества норм и эталонов культуры, а провинциализм — это процесс соответствия нормам и эталонам.

Пометка: что ж, создадим эталон!

*

«И собака в столице лает центральнее» — Станислав Ежи Лец.

*

По С. Гурину, провинция — горизонталь, поверхность, плоскость. Столица, напротив, ось вертикали, попытка воспарить, взлететь.

Пометка: в деревне больше неба.

*

Все уезжают за средой, с этим сложно поспорить.

*

Что есть махровая провинциальность, как не оглядка на центр и что там, в этом центре скажут? Нет никакого центра вне, за горизонтом. Центр там, где я, и я — ориентир.

*

Провинциален лишь тот, кто не утверждён в жизни фактом своего рождения и, чтобы утвердиться, отправляется в центр, а затем — в другой центр.

*

Центр там, где мейнстрим. А если здесь создать мейнстрим?

И дальше в том же духе. Марк Фомин изо всех сил пытался разобраться с этими двумя понятиями — «столица» и «провинция». Отчасти разобрался. Что нам это дает?

***

Я ехала на встречу к Артуру Бернаро. Меня так и подмывало рассказать ему эту историю и дать прочесть заметки. Но рассказывать было нельзя. По двум причинам. Во-первых, он все-таки мой работодатель, и, с его точки зрения, я должна заниматься не детективными расследованиями, а срочной работой, за которую он платит мне деньги. Во-вторых, мы с Олегом решили без нужды ни о чем не распространяться вообще.

Я ехала обсудить четыре первые главы (отправила два дня назад) и готовилась к самому худшему. Встречу назначили в маленькой кофейне в центре города, и, когда я зашла, Бер-наро уже ждал меня за столиком в своем неизменном черном камзоле. Но вместо того чтобы обсуждать текст а он, как выяснилось, и не читал его вовсе, — Бернаро задал мне вопрос, от которого у меня сразу все вылетело из головы:

— Лиза, отчего вы меня избегаете? — И пока я хлопала своими тщательно накрашенными глазами, а затем отводила их в сторону, ответил за меня: — Вы думаете: то, что было между нами накануне Лозанны, вас к чему-то обяжет. Ведь так?

Я помолчала несколько секунд (вот уж событие — целовались в машине!) и ответила, глядя ему прямо в глаза:

— Нет, Артур, не поэтому. Я действительно вас избегаю… Немножко потому, что боюсь. Боюсь, что между нами может начаться роман, который, естественно, помешает работе.

— К черту тогда эту работу! — крикнул Бернаро так громко, что если бы в кофейне были еще посетители, они бы точно обернулись в нашу сторону.

— Помешает работе, а главное — моей жизни.

Что я говорю! Глупость какая — как это отношения могут помешать жизни, если они — ее часть!

— Я, если так можно выразиться, не представляю себя рядом с таким человеком, как вы, и вам, по-моему, тоже нужен другой человек. Мне с вами страшно.

— Да почему?

— По всему. Вы всё знаете.

Бернаро отвернулся и молчал. Молчал так долго, что я, воспользовавшись паузой, позвала официанта и попросила воды.

— Я сам не знаю, кто мне нужен, — наконец сказал Артур. — Но вы…Вы единственный человек, кто мне за последние годы по-настоящему интересен. Да, у меня были женщины. Но как-то с ними я никогда особенно не разговаривал.

— Может, у вас просто не было времени?

— Может быть, времени, может, желания, а, вернее, того и другого. Мне здесь надоело, Елизавета. Поедем в «Кавказскую кухню».

Мы вышли из кофейни, поехали в «Кавказскую кухню», где под баранину Бернаро долго рассказывал о Лозанне, показывал снимки с концерта и, наконец, обещал прочитать мои четыре первые главы с тем условием, если я поеду к нему.

Эта была игра, конечно, и мы поехали, полночи читали, после чего молчаливый Эдвард проводил меня в подавляющий роскошью гостевой люкс, где я, как ни странно, мгновенно заснула.

Утром выяснилось, что хозяин отбыл в город, а мне предложено остаться и работать. Я так и сделала. После доставленного Эдвардом завтрака засела у себя и не вставала до обеда. Вернулся Бернаро, мы пообедали, я опять села писать — с перерывами на заплывы в бассейне: он тоже был к моим услугам. Все, как в доме Хуана. Собственно, просторный теплый бассейн и заставил меня задержаться здесь, в этом доме, где я отключилась от «рыцарей», от газеты и полностью сосредоточилась на биографии мага.

К пожилому Эдварду я испытывала доверие. Задумчивый и всегда готовый к услугам, он появлялся только когда нужно, незаметно организовывал жизнь и тотчас исчезал. Его незримое присутствие ощущалось в том, что все шло будто само собой. Он и сам излучал такую уверенность, что, попав в ее теплое поле, ни за что не хотелось его покидать. Бернаро рассказал, что его «дворецкий» когда-то служил завхозом в городской филармонии (я думала — выписан из Англии), но должность эту сократили, и иллюзионист предложил Эдварду место в своем доме. Помимо дворецкого здесь существовала приходящая прислуга — повар, садовник и горничные, но дворецкий стал кем-то вроде члена семьи, о которой я до сих пор ничего не узнала.

Так продолжалось до понедельника. Бернаро, видя мою страсть к воде, предложил и впредь работать у него по выходным. Дистанция, которая образовалась между нами и упрочилась за два дня, была столь ощутима, что я согласилась — несмотря на все свои страхи.

***

…Между тем Город устроил Фомину пышные похороны, все газеты пестрели статьями, а эфир — передачами о великом художнике. Друзья и коллеги, искусствоведы, ценители живописи только что готовились к юбилею, и все приличествующие слова были прописаны и свежи. По-моему, кое-кто забыл даже поменять в своих славословиях «есть» на «был». И стеснялись меньше: об умершем можно было, не стесняясь, говорить как о гениальном.

Смерть Фомина обсуждалась во всех коридорах и кулуарах — даже больше, чем отстранение городничего. На какое-то время город словно проснулся и заговорил на одну-единственную, объединяющую его тему. Похоронили Марка Михайловича в VIP-квартале далекого Северного кладбища, объявили конкурс на лучший проект памятника, и все снова зажили своей жизнью.

Мы с Олегом, как ни старались, все не могли выловить пианиста Арефьева. Он и в самом деле сидел на двух стульях — нашем и венском, — и поймать его здесь, в театре, было делом почти невозможным. Если он все-таки приезжал, его сотовый неизменно оказывался «не там», и нам оставалось одно — установить пост наблюдения возле служебного входа театра.

Донеслось, что дело на Татьяну Усольцеву все-таки завели, но оно обещало быть тупиковым. В эти же дни закрыли другое «тупиковое» дело — убийство Саши Водонеева, и Город начал очередную подготовку к очередной бесконечной зиме, которая могла нагрянуть уже завтра. Задуло, засквозило во все щели; как в революционном Петрограде, опустилось небо, и опять висела в воздухе эта чеховская фраза про Город: «А климат такой, что того и гляди снег пойдет». Снег здесь мог зачем-то пойти даже летом, и время от времени пользовался этой возможностью.

* * *

В один из таких промозглых октябрьских вечеров ко мне пришла Жанна и с потерянным лицом сообщила, что у нее проблема.

— Не знаю, как тебе и сказать… В общем, Лиза, я стала фригидна.

— Что-что? — не расслышала я.

— Представь, смотрела ночью Тинто Брасса — и никакой реакции. Вот ужас.

— У меня на него никогда нет реакции.

— Но у меня-то раньше была!

— Попробуй посмотреть с кем-нибудь.

— Нет никого.

— Так с этого и нужно начинать. Раз есть партнер, бывает и реакция. А нет — никакой Тинто Брасс не поможет.

— Слушай, а это случайно не старость?

«Старостью» и «фригидностью» Фрониус донимала меня неделю, пока я ей не посоветовала реанимировать стриптизера, чтобы поставить все точки над «и». Тот реанимировался с такой скоростью, что Жанка дня три опаздывала на работу, не в состоянии проснуться после опытов по искоренению «фригидности».

Подготовка к Галкиной свадьбе все набирала обороты, и чем ближе становился этот день великого рубежа, тем мрачнее становилась невеста. Оживлялась она лишь в одном случае — на примерке белого платья, которое и в самом деле оказалось редкостно красивым. Платье, впрочем, давно было готово, но забирать его из мастерской никто не спешил, и это был подозрительный факт. Подозрительность его подтвердилась в тот день, когда Томина между прочим сообщила нам с Жанной, что по вечерам ей звонит Гутников, и они разговаривают по часу.

— Как по часу? — вскричала Жанетта. — Он испортит тебе всю свадьбу. Так, зачем он звонит?

Как девяносто девять процентов мужчин на земле, Гут-ников точно не знал, зачем он звонит своей бывшей подруге. Затруднилась с ответом и Томина. Но с точки зрения Фрониус, он делал это только затем, чтобы выбить почву из-под ног Галины, которая предприняла очередную реальную попытку жить без него.

Галка обиделась и замолчала.

— Мне вообще не нужна эта свадьба, — прошептала она наконец.

Фрониус грохнула стулом:

— Вы смотрите-ка, ей — не нужна! Я тут сбилась с ног с этой свадьбой, готовлюсь!

— Ну, сама тогда и выходи!

Галка расплакалась, выскочила из кабинета, и в тот день мы ее больше не видели. А на следующий день, как обычно, пришел чеховский Леонид и сообщил нам, что все отменяется.

Томина уехала на неделю в командировку, Фрониус рвала и метала, а я, как заведенная, повторяла одну и ту же фразу:

— Слава богу, что это случилось сейчас, а не в ЗАГСе — на глазах изумленной публики.

Теплоход ввиду предзимья все равно пришлось бы отменить. Больше всего мы с Жанеттой жалели о платье, но, как по-

том выяснилось, несостоявшаяся невеста его забрала и вместе с фатой повесила в шкаф — очевидно, до следующей свадьбы.

4

Начался театральный сезон: я все время сидела в театре, а ночами писала рецензии. Чуть позже других открылся «Балет Георгия Крутилова», в котором должность художественного руководителя оставалась вакантна, зияя, как черная дыра. Было решено, что театр будет существовать как мемориал (то есть заниматься восстановлением многочисленных крутиловских спектаклей) и работать с приглашенными режиссерами до тех пор, пока… Что произойдет дальше и где взять постоянного балетмейстера с живым, а главное, развивающимся хореографическим мышлением, никто не знал. Педагоги-репетиторы достали давным-давно снятые с репертуара спектакли, и танцовщики, как заведенные куклы, потерявшие кукловода, репетировали день и ночь, чтобы доказать свое право на жизнь без хореографа.

Как зритель со стажем я знала: народ в театр ходит по двум причинам: узнать, что вокруг происходит, а заодно получить художественный аудио-визуальный продукт, который в зависимости от обстоятельств бывает более или менее качественным, но в любом случае его совершенно спокойно можно не смотреть. Как во всяком театре страны в последние пятнадцать-десять лет. (По этой причине я норовлю бывать все-таки в музыкальном театре — благодаря музыке здесь гораздо труднее испортить спектакль, чем в той же злосчастной драме.)

В Городе театры были нужны еще и для того, чтобы люди могли пережить сверхъестественно долгую и ужасную зиму. Зима являлась где-то в ноябре, и сразу было очевидно: на полгода. С утра без объявления войны включался мороз в тридцать градусов, но воспринимался он как все пятьдесят, так как снег непременно запаздывал, земля была точно камень, и как тут прикажете жить? Так вот, театры (концерты) в Городе были нужны ещё и для того, чтобы совладать с паникой перед этой повторяющейся напастью и продержаться хотя бы до января. К январю с зимой как-то свыкались, снег смягчал каменную холодрыгу, и снова проглядывал солнечный свет вместе со смутной надеждой на лето.

Так, добежишь по этому безжизненному ноябрю сквозь театральный сквер с плывущими в морозе уличными фонарями до партера, а там — Кармен пляшет на острие ножа, Антоний и Клеопатра перед лицом смерти (Октавиана Августа) соединяются в экстатическом любовном дуэте. Кругом — позолота и бархат, хрусталь массивных люстр; сидишь и думаешь: нет, ничего, можно жить… Словом, театралы заметно выигрывали в сравнении с тем, кто сидел дома и смотрел в интернет. И если летом жизнь в городе была живая, реальная, плотная, то с наступлением осени она переходила в эфемерное, искусственно созданное пространство, где царили эльфы, лебеди и щелкунчики, а зачарованные принцы бежали из дворцов на заколдованные озера.

Если б не было принцев, все б давно разбежались, а так, благодаря сильфидам и наядам, иллюзия того, что «можно жить», очень многое здесь изменила, впрочем, так и оставшись иллюзией.

— Нельзя жить, нельзя! — всякий раз причитала Фро-ниус, сидя в обнимку с обогревателем. — Нет, ну почему мы живем здесь? Есть Италия, Греция, где зимой плюс пятнадцать, а летом — все плюс тридцать, — в море!

— Зато у нас есть возможность носить шубы.

— Возможность-то есть. Только шуб у нас нет.

Желание носить шубы время от времени приводило нас в дорогие магазины мехов, но когда стоимость вывешенных там приличных экземпляров стала сопоставима со стоимостью машины, эти походы стали бессмысленны. Заработанных в редакции денег хватало лишь на стандарт номер один, от стандартов мы бежали, как от чумы — приходилось сидеть у обогревателя и ругать холод.

В этом году зима пришла еще раньше, правда, в ином варианте: в последний день октября вдруг пошел снег, который сыпал дней пять, засыпал все что можно и уже не растаял. В первый раз на моей памяти движение в городе (совсем как в Европе) было парализовано, срочно назначили нового городничего, чтобы он разгребал все завалы.

Все октябрьские выходные я работала в замке Бернаро. Здесь меня застал и День Великого Снегопада. Я подошла к окну и не поверила глазам: сугроб был с меня ростом. Торчащая пирамидами туя, которую я называла кипарисом, создавала иллюзию Ялты зимой. Каждая ветка и каждый листок были тщательно припорошены снегом, но снег лежал не беспорядочно, не шапками, а ровным организованным слоем, повторяющим форму первоначальных предметов, в результате чего они получали звенящий объем. Снег, впрочем, был неестественный — очень воздушный, сухой, как в театре, точно высушенные кристаллы какого-то современного материала завезли для очередного спектакля.

Бернаро закрылся в библиотеке, я — в своем привычном люксе, где на редкость отлично работалось. Я завела привычку завтракать не в столовой, а здесь, и получалось, что весь день мы проводили порознь. Днем Бернаро, как правило, уезжал в город, мы обедали с Эдвардом, а с хозяином дома встречались только за ужином. По моим прикидкам, рукопись была готова лишь наполовину, приходилось спешить и сидеть допоздна.

Попытка сближения со стороны Артура была только одна, но я ее решительно пресекла. Категорически не желая вступать со своим «патроном» в личные отношения (по крайней мере, до завершения работы!), я, как мне показалось, убедила его, что подобный роман обречен. Бернаро рассмеялся и перестал обращать на меня внимание.

Поэтому я удивилась, когда сегодня он вошел ко мне днем и попросил сделать паузу:

— Совсем забыл вам сказать, Елизавета, — крутил он в руках свои бесконечные карты. — В следующие выходные у меня будут гости… Такая традиция — наступление зимы отмечать сбором гостей.

— Конечно, очень хорошо, я буду рада поработать дома. Тем более, с дорогами сейчас проблемы.

— Нет, вы меня не поняли — напротив. — Бернаро спрятал карты, достал платки и ловко сплел из них розу. — Вот, возьмите. Я приглашаю вас на этот праздник, отказ не принимается.

— Вот как? А что за гости?

Он улыбнулся:

— Просто гости. Я знаю их давно и уверяю — замечательные люди.

Замечательные люди приехали через неделю, хотя правильней бы сказать: возникли. Дороги расчистили, снег выпал опять — уже вменяемым слоем, — но утром я не обнаружила на нем никаких следов. Эти гости материализовались внезапно, и дом сразу наполнился звуками, которые доносились отовсюду — из оранжереи, из кабинета, библиотеки и каминного зала.

Одновременно говорили несколько мужчин и женщин, как будто спорили, но ничего разобрать было нельзя. Затем шум переместился дальше — в бильярдную, откуда уже не доносилось ничего, кроме гулких ударов кия по гладким шарам. В другом крыле дома время от времени раздавалось пение под звуки фортепиано. Слышимость, как оказалось, здесь превосходная, несмотря на то, что повсюду лежали ковры, а стены были сплошь драпированы плотным материалом.

Радуясь, что про меня забыли, я изо всех сил старалась писать, но чем больше старалась, тем меньше мне удавалось сосредоточиться. Я уже пожалела, что осталась, уступив настойчивым просьбам Бернаро: два дня на ветер плюс чужие люди. Но не бежать же, в самом деле. Просидев так часа полтора и совершенно измучившись, я ре-шила выйти на воздух, но в этот момент постучал Эдвард и попросил спуститься к гостям. Я переоделась в приготовленное платье и в самом скверном расположении духа спустилась в столовую. Там обнаружились пятеро мужчин и три женщины, которые что-то живо обсуждали.

— Елизавета Кронина, журналист, пишет обо мне книгу, — скороговоркой пробурчал Бернаро и перечислил имена гостей.

Имена тут же выскочили из моей головы, за исключением двух — Елена и Вахтанг. Вахтанг был точной копией известного советского комедийного актера по имени Фрунзе Мкртчян и точно так же, как оригинал, мгновенно вызывал доверие. Елена, необыкновенно красивая девушка с безупречной осанкой, смеющимися глазами и темными волосами до плеч, разглядывала меня с детским любопытством. Я сразу решила: и смеялась, и пела она, впрочем, если б она и не пела, и не смеялась, то все равно была бы в центре внимания как женщина, обладающая магией притяжения.

С моим появлением в разговоре возникла пауза, после чего гости одновременно заговорили о книге, но тему развить не успели, так как всех пригласили к столу. Откуда-то взялись официанты, которые предлагали то одно, то другое, но блюд оказалось так много, что я растерялась. Остальные, напротив, держались так, точно каждый день ужинали в столовой Бернаро.

— Артур, где ты берешь свежие мидии? — спросил коренастый брюнет, сидящий напротив меня, и потянулся к соуснику.

— Краду в местном террариуме, Аристотель. Их там полно. Угрей и кузнечиков развожу сам.

Официант, предупредив движение брюнета, подошел к соуснику и полил соусом мидии.

— Да, я заметил: мясо не переморожено.

— Не говорите мне про змей! — сделал страдальческое лицо Вахтанг. — Неделю назад в Индонезии отравился питоном. Сказали: улучшает память. По мне, так лучше уж лягушки, только в кляре.

Бернаро улыбнулся:

— Как сын кавказских гор, ты должен есть одну баранину.

— Да, кстати о баранине… Подайте-ка писательнице бифштекс с кровью, — оживился Аристотель, — что-то она у нас бледненькая.

— Спасибо, — очнулась я, — в это время суток я предпочитаю именно змей.

Весь ужин продолжался в том же духе. Наконец, перед каждым гостем был поставлен маленький сотейник, от которого исходил жар. Лица сидящих сверкнули блеском предвкушения, и на них появилась торжественность. К сотейнику были поданы специальная вилка и ножичек, официанты сняли крышки, и в полном молчании гости начали есть. Съев два-три кусочка какого-то мяса (позже выяснилось — лосятина), приправленного спаржей, я наткнулась на маленькое яйцо в серебристой фольге — что-то вроде киндер-сюрприза, только поменьше. И пока я озадаченно смотрела на яйцо, Бернаро спросил:

— Кто будет оракулом?

— Я! — закричала Елена, и мне стало ясно, что найденное яйцо — главный элемент ужина.

— Ты была в том году, — возразила невозмутимая блондинка прибалтийского типа, которая до этого все время молчала. Народ начал спорить, появились еще два претендента, но Елена отстояла свое право, и, надев на голову высокую корону со стразами, заняла приготовленное место на возвышении к нам спиной.

* * *

Я развернула фольгу и в тонком силиконовом контейнере обнаружила самолетик. Слева и справа от меня тоже активно разворачивали обертки, раздавались возгласы удивления, но мало-помалу все стихло.

К сидящей спиной Елене подошел мужчина лет тридцати с внешностью строителя коммунизма (таким, каким его изображали на советских плакатах: прямой открытый лоб, улыбка, правильные черты лица) и положил ей в руку фигурку козленка.

— Прибыль в домашнем хозяйстве, — кокетливо изогнув стан, уверенно провозгласила Елена, — твои стада будут расти, но и сил для ухода за ними понадобится значительно больше.

Пожав плечами, молодой человек отошел.

За ним подошел Аристотель и, смеясь, предъявил крохотный бинокль.

— А тебя, дорогой, водят за нос. Присмотрись, что происходит прямо перед твоим носом — это будет полезно не только тебе, — рассмеялась Елена.

Аристотель помолчал, хотел что-то спросить, но передумал, и, махнув рукой, вернулся на свое место.

Следующей была «прибалтийская девушка» Лидия, которая продемонстрировала меч и ножны.

Посмотрев на них, Елена задумалась и медленно произнесла:

— Зачем тебе воевать, вести крестовые походы, когда гораздо проще решить дело миром? Вооружись лестью и хитростью — и проблема решится.

— Не понимаю, искренне не понимаю, — пропела блондинка, и ее место занял Вахтанг. Недоумевая, он обошел гостей и каждому показал фигурку девушки в белом платье с букетом в руках.

— Ты женишься, и очень скоро, — объявила Елена. — Но берегись, чтобы юная жена не наставила рогов на твою убеленную сединами и всеми уважаемую голову.

Краска смущения залила лицо Вахтанга, стрела попала в цель, но он быстро совладал с собою и пробурчал что-то про Кассандру, которая слишком много болтала и, в конце концов, не снесла головы.

Место Вахтанга занял Бернаро. У него в руке был орех. Сжав его скорлупу пальцами, «Кассандра» медленно проговорила:

— Что с того, что ты овладел скрытыми знаниями и приблизился к главной разгадке? Самый твердый орешек — ты сам, и пока ты не разберешься в себе и в своих чувствах, мир не пойдет навстречу.

Бернаро шуточно поаплодировал.

Наконец, дошла очередь до меня. Елена долго крутила в руках мой самолетик и так, и сяк, затем неопределенно сказала:

— Билет в один конец. Только когда куда… нет, не знаю, не знаю.

На десерт были поданы фрукты, испеченный Эдвардом пирог с персиками и восточная пахлава, от которой я не могла оторваться. Наконец, все перешли в каминный зал, где был накрыт стол для кофе.

К кофе, впрочем, никто не притронулся. Аристотель сел за рояль, и Елена довольно виртуозно исполнила несколько оперных арий. Ее уверенное и довольно необычное колоратурное сопрано заставило мужчин забыть свой бридж, и даже Лидия, вначале недоброжелательно поглядывающая на «оракула», сейчас не сводила с исполнительницы глаз, подпевая одними губами и поводя плечиками.

Было заметно, что обе они стараются завладеть вниманием хозяина дома, но Бернаро, как мне показалось, был поглощен одной Еленой и только изредка рассеянно поглядывал на третью девушку — Риту, которая выделялась разве что большими темными глазами и очень смуглой кожей. Я и сама все время смотрела на нее, пытаясь составить впечатление, но Рита молчала, курила и просто присутствовала. Ей «оракул» предсказал крупный выигрыш в азартной игре, но она и тут сохранила молчание.

Буриме, фанты, карты. Компания засиделась далеко за полночь, и когда я уходила к себе, в зале оставались Аристотель, Елена и Бернаро, который за весь вечер не сказал мне и двух слов.

* * *

Завтрак был поздним. По обыкновению, я попросила Эдварда принести кофе мне в комнату, но услышала настойчивую просьбу хозяина дома позавтракать вместе со всеми. Именно это мне было нужно меньше всего… Совсем не хотелось ни есть, ни смотреть, как эти красавицы наперебой кокетничают с Бернаро, а тот не сводит восхищенных глаз с Елены. Нет, пусть кокетничают, пусть не сводит, но причем здесь я?

«Ничего, — сказала я себе, — терпеть осталось всего до завтрашнего вечера, больше я так не вляпаюсь ни за что, и вообще пора начинать новую жизнь».

Кто-то предложил покататься в санях, на что Бернаро сказал: «Нет проблем!», — куда-то позвонил, и через час внизу стояли две запряженные повозки. Я смотрела на оживленные лица укутанных в шубы гостей и жутко тосковала. Мне хотелось домой, на работу, к Жанетте, куда угодно, где не надо было веселиться вместе со всеми, когда хочется забиться в угол и молчать. И дело было не только в Елене Прекрасной и обращенных на нее пламенных взорах Бернаро. Я всегда себя чувствовала неуютно в гуще продолжительных массовых развлечений, пусть даже столь невинных. Умение радоваться жизни присутствовало во мне в зачаточном состоянии и пробуждалось лишь тогда, когда я была в одиночестве — в море, с книгой, за компьютером, если удавалось поймать всё время ускользающую мысль. И сейчас я чувствовала себя инородным телом в этой бодрой компании беспечно смеющихся людей.

Заметив мое настроение, Бернаро спросил, может ли чем-то помочь, и, получив мои уверения в том, что все замечательно, вернулся к дамам.

Катание оказалось забавным. Безветрие, солнечная погода и небольшой морозец заставили так увлечься прогулкой, что она растянулась часа на два. Не зная, чем заняться в санях, Елена взобралась на козлы и взялась за вожжи. Кучер, парень лет двадцати, неохотно подвинуся, но отдал ей бразды правления.

— Н-но! — закричала Елена, и лошади понеслись. Дорога была хорошо укатанной, бубенцы звенели на всю округу, и ребятишки повыскакивали из домов и замерли у околицы. Возле одного из дворов Елена притормозила, усадила в сани местную детвору и под улюлюканье оставшихся покатила к реке. Чусовая, не тронутая льдом, но загустевшая от первого мороза, вызвала новый приступ веселья, который разразился свистом Аристотеля. Едва не въехав в реку, Елена развернулась, гикнула, и мы понеслись ещё пуще.

После катания всем было море по колено — обед решили заменить шашлыками в саду. Мясо Бернаро жарил сам и всем по очереди вручал шампуры с дымящимися кусками баранины.

Ни с того, ни с сего за мной начал ухаживать Аристотель. Он почти насильно заставил меня выпить коньяку и закусить кружком перченого лимона.

— Нет, лимон обязательно, Лиза, — шептал он мне в самое ухо. — У вас, как у всех журналистов и критиков, недостаток эндорфинов в крови, а без эндорфинов человек не может испытывать полноценную радость.

— Вы врач?

— Я химик-отравитель. Редкая в нашем веке профессия. Кого вам нужно отравить, признайтесь?

Коньячок свое дело сделал, и скоро я уже смеялась двусмысленным шуткам Аристотеля. Наклонившись к моему уху, он с самым серьезным видом пародировал Вахтанга, Елену, Лидию и всех остальных персонажей, и делал это так уморительно, что от смеха я не могла ни есть, ни пить, ни следить за разговором, от души хохотала и совершенно позабыла свою недавнюю хандру.

Аристотель развлекал меня вплоть до вечера. А когда включили музыку, подхватил меня за талию, и мы сымпровизировали гремучую смесь твиста с чем-то латиноамериканским, сорвав аплодисменты. Демон безудержного веселья заставил Аристотеля вскочить на стол и изобразить профессиональный степ, а потом мы с ним вполне зажигательно завели сиртаки, и члены всеей странной компании подхватили танец, старательно повторяя наши движения.

Утром я все же уехала. Пока весь дом спал, выскользнула из дома, пешком дошла до шоссе и поймала машину. Но уезжала я — спасибо Аристотелю — со щитом, а не на щите. Благодаря нашим сумасбродным танцам, коньяку и эндорфинам жизнь закрутилась вокруг меня, а все остальные отошли в сторону, сделались зрителями, а Бернаро, словно очнувшись, опять не сводил с меня своих пристальных черных глаз.

— У вас что-то случилось? — спросил меня водитель «субару», которого удалось тормознуть с первой попытки.

— Нет, — улыбнулась я. — Почему вы так думаете?

— Девушка, голосующая в семь утра на пустынном шоссе — это ЧП. Меня зовут Виктор.

Он отвез меня домой, отказался от денег, но взял визитку и сказал, что позвонит. Новое дело, однако — расплачиваться визитками. Как авансами на будущее. Парень, правда, был славный. Точнее, никакой.

Глава восьмая. «Белых рыцарей секрет…»

1

— Где тебя носит? — набросилась на меня Фрониус, едва я появилась в редакции, и, не слушая моих объяснений, объявила: — Сегодня идем убирать морщины.

— Какие морщины? — не поняла я.

— Ты думаешь, у тебя нет морщин? Тридцать, милая, это не двадцать. И даже не двадцать семь… В общем, им понадобилась реклама, статью я закончила, и теперь нас обслужат бесплатно.

— Где?

— В косметическом салоне «Венера». Современным щадящим способом.

Я решила, что это неплохой повод помирить Галку с Жанеттой, а заодно прийти в себя после веселенького праздника у Бернаро, и вечером мы отправились в косметический салон «Венера», где до нас, по-моему, не было ни одного человека.

Нас уложили на больничные кушетки, лица обмазали клейким гелем, зафиксировав металлические пластинки на проводах. После этого по пластинам пустили электрический ток, и я увидела, как задергалось веко Жанетты. Правда, вначале я услышала ее страшный крик, на который сбежались все косметологи и принялись объяснять, что мощность электрического потока регулируется и для каждого существует индивидуальная доза.

Путем многочисленных опытов выяснили, что Галина не чувствует эту мощность совсем, тогда как Фрониус подпрыгивает при минимальной подаче. Моя чувствительность располагалась где-то посередине, и все мы лежали с одинаково дергающимися лицами и вытаращенными от ужаса глазами.

Когда экзекуция кончилась, и электрические провода убрали, мы действительно не обнаружили под ними никаких морщин, так как лица были покрыты ужасными красными пятнами. Из-за этих пятен два дня пришлось просидеть дома, но трудности нас сблизили. Галя попросила у Жанны прощения и сказала, что никто из мужчин не вызывал в ней столь неподвижной скуки, как Леонид. Так и сказала: «неподвижной скуки». Я в лицах изобразила шумные выходные у Бернаро, и мы пришли к неутешительному выводу: каких бы мужчин нам ни посылал мир, мы не готовы их принять безоговорочно.

* * *

Через два дня позвонил Виктор из «субару» и пригласил меня на свидание. Красные пятна удачно сошли, и я могла предстать перед ним в полном параде, то есть в пятнистой светлой шубке из козла, которая, если сильно не всматриваться, выглядела, как манто из рыси. Шубка была куплена на одной из летних распродаж по такой смешной цене, что ее лучше было не называть даже близким подругам. В компенсацию за тяжелые выходные мир послал мне роскошные бежевые сапоги, чуть менее роскошную сумку в тон и оригинальную шапочку с двумя свисающими спереди светлыми замшевыми косичками. Носить, правда, всю эту прелесть можно было лишь до минус пяти градусов, но я надеялась успеть.

Выскочив из дома с опозданием на пятнадцать минут, забыла выключить телефон. В самый неподходящий момент он зазвонил. Бернаро: интересовался, что случилось, и куда я пропала.

— Ничего не случилось, — ответила я самым невинным тоном, — просто началась рабочая неделя, и если я не буду работать, то меня выгонят из газеты.

Аргумент показался убийственным, и Бернаро исчез. Мы с Виктором сидели в ресторанчике «Il salotto» и пытались перекричать слишком громкую музыку, которая грохотала из каждого угла, словно пытаясь всех выкурить из довольно тесного зала. Перекричать ее оказалось невозможно, и я предложила выйти на улицу. Мы шли пешком без цели, затем пересели в машину, Виктор что-то все время рассказывал — я кивала и в моей голове крутился школьный чеховский человек в футляре. Лошади кушают овёс и сено. Волга впадает в Каспийское море.

Я слушала про сено, смотрела по сторонам, пытаясь привыкнуть к тотальному белому цвету, который окружал снизу и сверху, во всех проекциях и с одинаковой интенсивностью. Вот и спутник мой был так же бесконечно и одинаково скучен. Что бы он, бедный, ни говорил и ни делал, все было однозначно и банально. Галкин Леонид, однако, был гораздо многомернее. А может, это мне так кажется, потому что я примеряю бедного парня на себя? Как Томина — своего «индуса»? То есть вообще, безотносительно — живи он, и дай ему Бог здоровья. Но чтобы всегда был рядом? В упор не надо.

Белый цвет вокруг, такой радостно-непривычный вначале, постепенно стал тяготить неизменностью красок. Чтобы их разбавить, мы поехали к Камскому мосту, подсвеченному желтыми и фиолетовыми огнями. Огни двоились, троились, мерцали в воде, бросали свои частые сети на противоположный берег и внятной цепью уходили к железнодорожному мосту, который всегда был для меня символом выхода, бегства из Города. Не автотрасса, не международный аэропорт, не вокзалы, не речной причал, а именно железнодорожный мост был для меня этим символом.

* * *

Утром в редакции я обнаружила у себя на столе факс из оперного театра: через неделю состоится главное событие сезона — Денис Мацуев и Вадим Арефьев на двух роялях «Стенвей» в сопровождении оркестра сыграют Второй концерт П. И. Чайковского. Приглашали на прессконференцию.

Мы с Олегом так искали встречи с Арефьевым! Вот она, встреча — пресс-конференция уже завтра. Но это значило только одно: статьи об Арефьеве избежать не удастся. И, может быть, не одной.

Я ехала в театр, и со всех афишных тумб на меня смотрели Арефьев с Мацуевым на фоне черно-белых клавиш. Афиши были приклеены к городским трамваям, дверям магазинов, киоскам, заборам, остановкам, и все бегущие строки всех рекламных экранов оповещали об этом культурном событии.

Непосредственно встречаться с Вадимом Арефьевым мне пока не доводилось. Но те, кто его знал, сходились в одном: самовлюбленность, переходящая в нарциссизм, явно мешала его карьере. Правда, что касается внешности, это был абсолютно не мой тип: среднего роста подвижный мужчина с выразительными руками. Впрочем, три (только официальных) жены в анамнезе, как выражается Жанна, свидетельствовали о явном успехе у женщин.

Усевшись в первом ряду, я задала все нужные и ненужные вопросы, не дав раскрыть коллегам рта и преследуя од-ну-единственную цель — чтобы он меня запомнил. Цель, видимо, была достигнута, и когда я подошла к Арефьеву после пресс-конференции, он так от меня шарахнулся, точно я предложила ему себя в качестве четвертой жены.

— Никаких вопросов, через пять минут репетиция, — проговорил он, разглядывая свое отражение в зеркальной стене оперного класса. Отражение говорило, что его обладатель доволен текущим моментом и всей своей жизнью, в которой наметился новый и важный этап: концерты с Мацуевым должны были пройти в девяти городах России.

— Но, Вадим Кириллович, очень важное дело, — я призвала на помощь все свое обаяние.

Он помолчал, пожал плечами, направляясь к двери:

— Что может быть важнее репетиции?

— Что? Ваша жизнь, — не выдержала я. — Ведь трое рыцарей уже погибли.

Арефьев остановился, и, продолжая стоять ко мне спиной, тихо переспросил:

— Что вы сказали? Повторите.

И тут я предъявила ему фотографию картины Марка Фомина.

— Я сказала, что три человека из общества «Белые рыцари», изображенные на этой работе, внезапно скончались. Остались двое, и мы не знаем, кто будет четвертый.

Он взял в руки снимок и тотчас вернул его мне:

— Через три часа. В зрительном зале.

Через три часа в зрительном зале это был совсем другой человек: осунувшийся, даже изможденный. Репетиция, за время которой концерт был сыгран дважды, выжала из музыканта все, его руки дрожали и даже глаза словно выцвели, а под ними залегли тени. Я два раза была на его сольных концертах, и оба раза видела, что выкладывается он до донышка, до конца.

— Понятия не имею, как вы узнали об этой истории, — наконец, начал он, — я сам о ней давно забыл, и, если б не звонок Марка две недели назад, то и не вспомнил, это точно.

— Вам звонил Марк Михайлович?

— Да, как раз перед выставкой. Я был в Москве. Позвонил и сказал: нужно встретиться. Лет пять мы с ним вообще не виделись. С Гошей — да, выпивали, было дело. Водонеев иногда заходил. А с Марком у нас не сложилось.

— Из-за женщины?

— Да, из-за женщины. Но это не имеет отношения к делу. Я спросил, что за срочность такая. И он вспомнил про эту историю. Вроде смехом, с иронией как-то. Он таким и был: чем сильнее опасность, тем больше шутил и смеялся и за шутками прятал свой страх. Договорились о встрече, как только вернусь. Вот, собственно, и все. Я приехал — и сразу на похороны…

Арефьев закурил прямо в зрительном зале, потом опять заговорил:

— Да, я допускаю и даже почти уверен, что гибель моих друзей как-то связана с «Белыми рыцарями». И значит, неосторожно запущенная тогда, двадцать три года назад, цепная реакция не может быть остановлена сейчас, вы согласны?

— Нет, я как раз не согласна, — горячо возразила я. — Если мы поймем характер этой связи, то остановим и весь механизм.

— Не думаю. Вернее, думаю, что мы не установим эту связь. И статьи ваши здесь ни при чем. Вы, как ни странно, что-то уловили — то, что носилось в воздухе. И попытались зафиксировать, запечатлеть. Но статьи быть причиной не могут.

Мы сидели в абсолютно темном зале, только из левой кулисы чуть пробивался свет, сцена же была полностью погружена во мрак, из которого, казалось, не было и намека на выход. Но свернутое, скрытое, изнаночное пространство театра не тревожило, не пугало, а наоборот, укрывало, спасало, давало возможность передохнуть и осмотреться.

— Мне кажется, — осторожно начала я, — что связь есть. Она в вашей идее покорить провинцию. Провинция не нуждается в гениях и, самое главное, не может быть полигоном для проявления чьей-то гениальности, а, значит, отторгает этот чужеродный элемент. И будет отторгать всегда. Даже самый успешный из вас, балетмейстер Крути-лов, был со своим театром здесь невозможен! Вам нельзя было здесь оставаться.

— Мы и не стремились покорить провинцию. Зачем? Покорить мир из провинции — другое дело. Как видим, это получилось у Крутилова, он чуть-чуть не уехал в Берлин. Но… Георгий не самый успешный. Вот Магистр — это да, несомненно.

— Магистр. А кто это на самом деле?

Арефьев снова закурил и сделал паузу:

— Вы его не знаете? Да, конечно, откуда вам знать… Он появился позже всех и стремился сохранить инкогнито. Да и сейчас мы общаемся редко. А вот теперь я должен с ним встретиться. Если только, конечно.

— Если только. — продолжила я.

— Если только, конечно, он в Городе. Если только он будет не против.

Я тихо вздохнула:

— Он настолько известная личность?

— Более чем. Если нам не поможет Магистр — значит, нам не поможет никто. У вас все?

Из театра я уходила с противоречивыми чувствами. С одной стороны, Арефьева я предупредила и словно бы исполнила свой долг. Меня от этого дела, можно считать, отстранили. С другой — имя-то пятого так и не знаю. А мне это надо? Пусть Арефьев теперь беспокоится, и о себе, и о нем. Всё, всё, хватит с меня этих обреченных гениев!

Поймав машину, я поехала в редакцию — писать о прессконференции и предстоящем концерте. Вечером меня ждала рукопись, которую я твердо решила дописывать дома.

* * *

Куда именно ведут нас благие намерения, знают все. Благополучно отписавшись, чтобы высвободить себе завтрашний день, я еле живая от усталости добралась до дома и. обнаружила у подъезда машину Бернаро. Не книга его ждала меня, а он сам, собственной персоной.

— Поздновато возвращаетесь, — сказал Бернаро сакраментальную фразу из меньшовского фильма о главном, и мне ничего не оставалось, как пригласить его домой. А утром, как выражается моя подруга Жанна Фрониус, «я обнаружила себя в объятиях мужчины».

Нельзя сказать, чтобы я была в восторге от этой новости. Совсем наоборот. Статус, положение в обществе, образ жизни, интересы, окружение — мы не совпадали ни по одному из параметров… Сторонилась, называется, шарахалась, сохраняла дистанцию. Досторонилась, дошарахалась. Хуже всего, что «в состоянии отношений» я не могу работать! Как говорит все та же моя коллега, одно из двух: либо крутить романы, либо их писать.

После бессонной ночи планы сесть за компьютер рухнули, как карточный домик, который мой маг то и дело принимался складывать, если нервничал, или думал о чем-то. Часов до двух я спала, после до вечера билась над текстом, пока не приехал Артур с ужином из «Каприччо». Это оказалось кстати: холодильник был девственно чист, а выходить не хотелось. И была еще одна бессонная ночь, и еще одна безуспешная попытка работать.

Тем временем моя газета одну за другой напечатала статьи об Арефьеве и Мацуеве, и я поневоле замерла в ожидании.

2

— Да не убивайся ты так! — утешали меня Жанетта и Галка. — Ну, был секс, вот проблема! Странно, что его у вас до сих пор не было.

— Меня убивает не то, что он был, — оправдывалась я, — а то, что я не понимаю, как это случилось.

Мы сидели в буфете у Антонины, и весь стол был усыпан фантиками от шоколадных шариков, которые мы особенно рьяно поедали в периоды любовных кризисов. Острым кризисом отношения с Бернаро назвать было нельзя, но и делать вид, что ничего не случилось, я не могла тоже.

— Так, давай по порядку, — положила Галка локти на стол. — Вы пришли и.

— Шла домой, как выжатый лимон: была в театре, потом двинула в редакцию — писать. Бреду часу в десятом, а там он.

— Что, у тебя в квартире?

— Нет, внизу. Я пригласила выпить чаю — не держать же его на улице в машине!

— Вот с этого места поподробней…

— Ну, пили чай, и бутерброды. Да! Сделала бутерброды, и мы вдруг стали целоваться.

— Где, на кухне?

— Галь, ну, какая разница, где? На кухне целовались, у окна. Не помню. Все было так логично и естественно. Да! Это-то меня и изумляет. Когда я уезжала из его замка в семь утра, все же было абсолютно по-другому! Мы стали друг от друга отдаляться, поэтому я, собственно, и сбежала.

— Значит, ситуация назрела. Сама же говоришь, что пауза была. Все и всегда происходит только в паузы.

— Да, пауза работает, конечно. Но чтобы за пять дней все так поменялось. Не знаю, не уверена я, Галь.

— Ну, ладно. Что потом-то?

— На другой день мы и не договаривались даже. Вдруг звонит: хочу приехать. Собственно, и все.

— Ну вот, а ты переживаешь!

— Я не переживаю, Галя. Я не могу понять!

— Чего тут понимать? Вы с ним встречаетесь с июля! И ездили на море отдыхать.

— Да, на четыре дня, и то работать!

— Неважно. Важно то, что вместе жили — тест на совместимость. Сейчас у нас ноябрь, прошло полгода. Чем ты недовольна?

— Не полгода, всего три месяца. Да и не в этом дело. А дело в том, что не собиралась я с ним спать! Разве непонятно?

— Да, в экспозиции мы все не собираемся, — очнулась Жанна. — А как дойдет до кульминации — ох, ах. Нет, с вами было все понятно сразу. Мы с Галкой думали, ты, как всегда, скрываешь.

—… Чего теперь делать-то, Жанн?

— Ничего. Жизнь все поставит на свои места, — закурила Жанетта.

— Она поставит, как же, как же! — перебила Галка. Так ставит, что костей не соберёшь. Нельзя пускать на самотек такие вещи. Во-первых, не звонить и дать ему переварить событие.

— Ну да, Джон Грей, я помню, помню. Я и так никогда не звоню.

— Бакунину звонила, я свидетель. Когда ты не звонишь, ты хозяйка положения. Во-вторых, не напрягаться. Ты напрягаешься — он расслабляется. Он напрягается — ты расслабляешься.

— Осталось только научиться как. У меня тьма работы. А я что? Сижу, жду звонка. В лучшем случае, ем эти шарики.

— Это, Лиза, и есть напряжение. Иди к редактору, проси командировку на неделю.

— У меня здесь еще конь не валялся. У всех премьеры — спать не успеваю.

— Кто говорил тебе: иди в отдел науки? Сейчас были бы все пристроены. А что культура? Ни мужей, ни денег.

* * *

Я сидела в отделе новостей и смотрела в экран компьютера — мой «белый лист». Этот «белый лист» каждый раз вызывал во мне трепет, сопоставимый с любовным. Даже если на нем предстояло написать информашку в тридцать строк, я опять ничего не умела, и все приходилось начинать заново, никакие прошлые удачи не имели значения.

То же и в любви. Каким бы богатым ни был опыт, все и всегда приходится начинать заново, и никакой вновь изобретенный велосипед не поддается многоразовому использованию.

А тут еще возник на горизонте веселый Аристотель Горратис и начал бомбардировать меня эсэмэсками. Я обрадовалась ему, как родному (с ним не надо было вступать в отношения, а потом их куда-то девать), и у нас началась переписка. Аристотель писал мне о всяких пустяках, но так уморительно, что я хохотала до слез, на время забывая о своем «падении». Как выяснилось, он всю жизнь прожил в Москве, от папы грека ему достались только имя и фамилия; все остальное, и в особенности веселый нрав, он получил от мамы и был незаменим в любой компании. Мне так и не удалось узнать, что связывало его с Бернаро, а Горратис все время ускользал от ответа, и спрашивать я перестала.

А еще каждый день звонил Виктор, — один раз мы даже обедали, — и я не могла найти в себе силы сказать ему «нет».

Наличие этих двоих (пусть они оба и были статистами!), как ни крути, снижало пафос моих отношений с Бер-наро и лишало его ореола исключительности. Во всяком случае, у меня был повод так думать.

Просидев перед экраном минут сорок, я вышла из редакции и неожиданно для себя направилась в сторону, противоположную дому. Я еще не понимала, куда несут меня ноги, свернула налево, добрела до цирка и пошла к Разгуляю. До вечера было еще далеко, но в это время года уже в пять начинает смеркаться, и я чуть ускорила шаг. Дошла до «Татищева с яйцами», взглянула на него, словно спрашивая совета, вернулась назад и поняла, что иду на Егошихинское кладбище.

Как ни странно, все дорожки здесь были расчищены, в церковь и из церкви шли люди, и я без труда повторила путь, который летом мы проделали с Мелентием, только с другого конца. Я легко нашла его дом, к которому тоже вела расчищенная тропинка. Вот только труба не дымилась, в окнах не было света, и я спустилась к речке Стикс, в который раз повторяя мучившее меня четверостишие:

Поворот реки направо,

За четвертой переправой,

На обрыве — прошлый век,

Смотрит с берега ковчег —

Вниз стволом растет береза,

Вверх ручьем пробились слезы…

Здесь получишь ты ответ,

Белых рыцарей секрет.

Догадка, что это где-то здесь, вдруг переросла в уверенность, и, ускорив шаг, я пошла вверх по течению Стикса в надежде найти обозначенные переправы, то есть мостики. Дойдя до того места, где Стикс вырывался из трубы и обретал свободу (в городе никаких мостов быть не могло), я развернулась и пошла обратно, дошла до поворота направо, отсчитала четыре мостика (один почти разрушился) и опять оказалась перед домом Мелентия Петровича, который стоял на довольно высоком обрыве.

И если оставшиеся дома — это и был «прошлый век» (ну да, прошлый, то есть двадцатый), то где-то рядом должны были оказаться ковчег и береза. Только где они, где?

«Ковчег» — старую, насквозь ржавую моторную лодку (откуда она тут?) — я обнаружила метрах в тридцати от четвертого мостика. Обнаружила, потому что искала: возле речки лодка была не видна, и, чтобы ее заметить, нужно было подняться к домам. Буквально здесь же, на спуске к Стиксу, действительно «падая» с песчаного обрывистого берега, росла береза. Берег давно обвалился и продолжал сползать вниз, и дерево, цепляясь всеми корнями, пыталось удержаться на краю.

Утопая в снегу, я добралась до этой березы с бешено бьющимся сердцем и тут же вспомнила про «слезы». Родник? Так и есть, спустившись от березы к Стиксу, я обнаружила родник, к которому вела тропинка. Но тропа была занесена снегом и лишь чуть обозначена — видимо, зимой воду здесь брали редко. Я пробралась к самому роднику и оказалась на небольшой площадке. Начав обходить ее по кругу, налетела на что-то твердое и растянулась.

Ну конечно, это же тот самый гранитный идол, которым профессор Синеглазов пытался обозначить матрицу. Как я не догадалась сразу! Я попыталась очистить метровую фигуру от снега, но только увязла по колено.

Стикс, журчавший внизу, так и не схваченный льдом, но заметно сузившийся, в этом месте напоминал изящно закрученный иероглиф — по Синеглазову, это и была матрица.

Как же все просто и очевидно…

Стало резко темнеть, подмораживать, подул ветер, и когда я, наконец, выбралась с кладбища, звезды стояли высоко, как на хуторе близ Диканьки, и я околела так, что еле шевелилась.

* * *

Ночью проснулась от жуткого озноба, выпила жаропонижающее и провалилась в забытье с какими-то картинками, где мне показывали то черный иероглиф, то Кафедральный собор с деревянными богами, где я безуспешно пыталась разыскать профессора и что-то у него выяснить. В этих клиповых снах выходило, что Фомин, Крутилов и Водонеев живы, а умер Арефьев, и вот сейчас пятый рыцарь, который Магистр, зачем-то искал меня сам, и мы все никак не могли встретиться.

Проснулась разбитая. Сообщила в редакцию, что заболела, и села за компьютер — искать в Интернете теорию Синеглазова. Но сколько ни заводила в поисковике ключевые слова, компьютер ничего не выдавал. Я позвонила в областную библиотеку, объяснила задачу одной из знакомых умных девочек и вскоре получила ответ: в библиотеке нет таких материалов. Надо ехать в архив.

Я так и сделала: поехала в архив, оставила заявку, а на следующее утро, по дороге на работу, получила довольно увесистую папку с трудами профессора. В основном это были очерки, посвященные истории первых городских заводов, но, порывшись среди них, я нашла небольшое исследование, которое называлось «Стикс. Реальность и мифы». Именно здесь было высказано предположение о том, что небольшая речка Акулька, протекающая через весь городской центр и в девятнадцатом веке переименованная в Стикс, является матрицей Города, чем-то вроде человеческой ДНК, где записана вся информация о прошлом и будущем.

Это была довольно завиральная теория, построенная на одних предположениях. Единственное, что ее подкрепляло, — беседы профессора со старожилами, которые хором уверяли профессора, что Стикс предупреждает людей об опасностях и несчастьях, хотя, получается, сам же их и запускает. К исследованию прилагались многочисленные рассказы очевидцев. Что это — городские легенды или реальные факты — проверить было невозможно, но ясно было одно: для таких утверждений у профессора были веские основания, и развитие темы «матрица», безусловно, ожидало своего часа.

3

Прочитав исследование профессора Синеглазова, я съездила в театр и рассказала Арефьеву о матрице Стикса, о странной записке, о своем походе на кладбище. Он только качал головой и разводил руками. Нет, не был он там ни разу, он даже о существовании такой реки не знал, а теперь, когда знает, непременно постарается об этом забыть, и как можно скорее. Нет, он не может дозвониться до Магистра — Магистр сменил все телефоны, он любит прятаться от окружающих. Да, он мне непременно позвонит, в любом случае и как только…

И опять мы сидели с Дуняшиным в блинной, пытаясь увязать концы с концами. Концы, конечно, не увязывались, и Олег методично рассуждал:

— Что мы имеем? Обозначенное место. Это пойма реки Стикс. Как утверждает профессор Синеглазов, каждый город, как любой живой развивающийся организм, имеет код развития. И если, например, у человека в ДНК записаны все характеристики вплоть до цвета глаз и формы ушей, то информация о городе хранится в матрице, которая знает про город все: где будут проложены новые дороги, каким улицам и домам суждено стать символами и кто из людей сыграет ключевые роли в истории этого места. Что нам это дает? Ничего.

— Думать надо, Олег.

— Вот я и думаю. Были «Белые рыцари» ключевыми персонажами в истории города?

— Ну, разумеется, были. Крутилов создал театр, Водо-неев выпустил несколько книг, Фомин оставил все свои картины музею…

— Арефьев выступает вон с Мацуевым.

— Он на исполнительской карте России вообще один из первых номеров. Получается, Город убивает своих ключевых персонажей. Зачем?!

— Ты у нас театральный критик — не я.

Я задумалась и замолчала.

— По законам драматургии, персонаж исчезает тогда, когда он все сделал и больше в пьесе не нужен. Но хорошо бы понять, что за пьеса на сцене идет.

И я снова отправилась на заснеженное разгуляевское кладбище.

Стикс стоял подо льдом, а идола засыпал снег. По единственной расчищенной аллее добралась до дома Мелентия. В доме не светилось ни одно окно, и в душу вползла тревога. У церкви встретила двух женщин, спросила про настырного краеведа. Оказалось, Мелентий исчез две недели назад, и соседи предполагали самое худшее. Опросив мужичка и женщин, я сделала несколько звонков — в милицию, в ВООИИК, в архитектурное управление, в результате чего написала статью «Тайны Потерянной улицы», где рассказала о так называемом расселении. Разразился скандал, рассселение тормознули.

* * *

Фрониус вихрем влетела в редакцию и бросила мне на стол пачку снимков:

— На, полюбуйся, это я. И еще заплатила за это три тысячи!

— За портфолио? Три? Это мало…

— Мало, когда ты красотка. А здесь настоящий фильм ужасов.

Я взглянула на фотографии, на Жанку и снова на фотографии:

— По-моему, вполне прилично, Жанн.

— Вот именно, прилично, — забегала Фониус по кабинету. — А должно быть сногсшибательно.

— Объектив, дорогая моя, объективен, — процитировала я нашего фотокорреспондента и уткнулась в недописанную рецензию.

— А я теперь должна быть такой страшной тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров!

— Не в пятьдесят — всего лишь в десять.

Жанка страдала от нововведений редактора, который придумал новую ежедневную колонку «Суть дела», где мы по очереди должны были высказываться на злобу дня. Текст должен был непременно стоять с фотографией автора. Такое серьезное дело, как тиражирование своего неповторимого образа, Фрониус не могла пустить на самотек, и если мы с Галкой отделались дежурными снимками из архива, то Жанетта затеяла целую фотосессию и сейчас трудилась в фотошопе, чтобы хоть немного приблизить изображение к образу, который сидел у нее в голове.

— Пути господни, Лиза, сама знаешь. Представь, сидит твой человек на краю света.

— Где?

— Далеко, на краю. Он открывает газету с колонкой и видит твою фотографию…

— «Городские ведомости» расходятся только по области.

— А в сети — по всему миру. Нет, какие же вы все приземленные! Тут и то не хотят постараться. Вот смотри, что советует Интернет: «Если вы действительно хотите познакомиться с мужчиной, вы ни на минуту не должны расслабляться, и каждый день выходить на охоту. На заправке, в офисе, в магазине вы всегда должны помнить — вокруг полно неженатых мужчин, стоит только протянуть руку».

— Должны же они заполнять чем-то сайты!

— Нет, все верно, свободных — полно. Вот моя одноклассница Машка. Заправляется там же, где я. Только я шланг воткнула — и все, и быстрей улизнуть с той заправки. А она то попросит помочь — восемь лет уже водит машину, — то сама предложит помочь. Результат: подцепила владельца колонки, у него их пятнадцать по городу.

— Просто Машка усвоила то, что нам Томина излагает лет пять.

— А что нам излагает Томина?

— «Будь приветлив с каждым встреченным незнакомцем. А вдруг это переодетый ангел?»

— Да?! Кстати, как там у нашего адепта переодетых ангелов с Гутниковым?

— Да никак. Он пытался начать все сначала, даже звал ее в этот, в Тунис.

— А она?

— Что она? Отказалась, конечно.

Галка отказалась от Гутникова, от Туниса, от Леонида и, на удивление потрясенным коллегам, выдавала каждый день по куску в триста строк. Редактор был, конечно, счастлив, а мы с Фрониус на фоне этого ударного труда выглядели совсем бледно.

— Ты к чему приучаешь начальство? — возмущалась Жанетта всякий раз, когда очередной томинский материал водружался на доску почета. — Ведь привыкнут, решат, что это норма — по статье каждый день, как с куста.

В пересчете на строчки я выдавала столько же, но только не в газету. На эти дни я объявила мораторий на встречи с Бернаро, да и, собственно, на все прочие встречи, за исключением тех, которые были связаны с рыцарями. Книга бойко бежала к концу, и я даже поверила, что он когда-нибудь наступит. Между тем неделя моратория на встречи истекла, а мой телефон не подавал признаков жизни. Конечно, я могла бы сама позвонить Артуру и спросить, например, про иллюстрации, к подбору которых мы еще не приступали, но это я себе запретила категорически.

* * *

Плюс моего места жительства заключался в том, что в ста метрах от дома начиналась лыжня по самому настоящему лесу. И дожив до субботы, я отправилась в этот лес. Тело, конечно, отвыкло, ленилось и падало, но, зная по опыту, что дежурные пять километров мне не дадут ничего, я гнала себя дальше и дальше.

Этому научил меня сосед, опытный лыжник-любитель Паша Вершинин. Полноватый, сутулый, нескладный, он каждые выходные уходил по лыжне засветло и возвращался часов в пять, еле передвигая ноги и таща свой рюкзак.

— Ну, зачем ты себя истязаешь? — приставала я к Паше с вопросами. — Пройдись два часа — и домой.

— Два часа — это так, разговорчики. Другое дело тридцать километров: прошел, упал — душа поет, а в голове такая ясность, что люди делают открытия.

Не знаю, как насчет открытий, но когда под вечер я вернулась домой и погрузилась в ванну, мне уже не было дела ни до молчания Бернаро, ни до прочих аспектов моей переливчатой жизни.

Утром раздался звонок. Томина:

— Молчит?

— Молчит.

— Ты страдаешь.

— Страдаю.

— И зря. По Грею, он отполз в свою нору и думает: «Мне это надо или нет?»

— Я понимаю, что отполз и думает. Я тоже думаю. Но от этого не легче.

— Пересчитай все плюсы.

— Какие плюсы?

— Плюсы ситуации. Кто мне всегда говорит: сколько плюсов, столько и минусов?

— Ну, я говорю.

— Вот и считай.

— Я свободна как ветер.

— Один.

— Время есть на работу.

— Так, два.

— Наконец-то я возьмусь за уборку.

— Ага…

— Я могу пролежать целый день.

— Молодец.

— И вообще отношения лучше закончить сейчас, пока я в них не увязла.

Пересчет плюсов неприятной ситуации был моим излюбленным методом выхода из нее. Положив трубку, я наскребла еще пару выигрышных моментов в том, что мне не звонил «мой» мужчина, и действительно, настроение изменилось, и я решила поехать на встречу с заезжей актрисой, которая сделала себе карьеру эпизодической ролью в очень знаменитом кино, сыграв подружку главной героини. Под каким-то соусом эту встречу устраивала в своей гимназии моя любимая Гобачева, а общение с этой воодушевленной женщиной всегда действовало на меня благотворно.

Быстро накинув «манто из рыси» и шапочку с косами, я вышла в морозный ветреный день, независимая и гордая. Я ехала в автобусе и думала, что, в общем, это неплохо — быть совсем одной в Городе, где тебя никто не ждет, не зовет и не ищет, и ты, не будучи привязанной, можешь в любой момент его оставить, причем навсегда.

Поток транспорта лениво полз по Камскому проспекту: Сибирская, на которой стояла гимназия, была перекрыта. Мой автобус давал порядочный крюк, и когда он застыл на очередном светофоре прямо напротив стеклянной стены «Каприччо», там, внутри, я увидела за кокетливым столиком Жанку в открытом черном платье, которая что-то щебетала крупному лысоватому мужчине в дорогом костюме и галстуке-бабочке. И это точно был новейший персонаж ее истории.

Красный сигнал светофора довольно долго держал этот план, и я рассмотрела детали. Мужчина состоятельный, вальяжный. Бабочка, конечно, указывает на артистический круг, но это, скорей, маскировка. Там люди с сильной и подвижной энергетикой, и поведение у них другое, более свободное. И, наконец, я догадалась: он чиновник! Если бы красный сигнал горел еще чуточку дольше, может, я бы и сделала более глубокие выводы, но загорелся зеленый, Фрониус неожиданно повернулась к стеклу, и когда автобус уже тронулся, на несколько секунд мы встретились глазами.

Новость добавила мне куража, и, предвкушая завтрашний допрос Жанетты, я побежала на встречу.

Актриса почти не изменилась, улыбалась и говорила все тем же голосом своей героини, и в конце интервью я задала свой обычный вопрос:

— Какой период в жизни для вас был наиболее счастливым?

Она, не задумываясь, ответила:

— После пятидесяти пяти, то есть сейчас. — И прочитав изумление у меня в глазах, пояснила: — До этого возраста на повестке дня было, в общем, одно: Ну почему он опять не звонит?! А самой мне звонить или нет?! А если позвонит, то что ответить?! Эти половые игры ужасно накладны и затратны. И когда ты из них выбываешь по возрасту, то живешь, наконец, полной жизнью.

До пятидесяти пяти мне было далеко — приходилось отыгрывать женскую жизнь с ее вечными телефонными вопрошаниями. Да и что-то я сильно во всем этом сомневаюсь. Моя соседка, овдовев в пятьдесят семь, еще четыре (!) раза выходила замуж и угомонилась лишь в семьдесят пять.

* * *

В понедельник пойманная с поличным Жанетта докладывала после планерки:

— Представляете, отправилась в «Снежную королеву» — там шуба из шиншиллы. С бордовым отливом, длиннющая. Воротник — просто чудо какое-то. Как в шекспировских платьях. Он стоит и переходит сзади в шлейф…

— Про шубу нам не надо — нам про персонаж, — поторопила Галка.

— Ну, я про персонаж и говорю. Стою и меряю я шубу. Дорогущую. До пола. На ценник не смотрю — понятно, что ужасно. Конечно, рысь дороже, но может пожелтеть. А в норке все вокруг. Одни халаты. И остается что? Она, шиншилла.

— Про шубу нам не надо — про мужчину!

— А он стоит и смотрит через ряд. И вот когда я перемеряла их штук пятнадцать, подходит и показывает на шиншиллу: мол, эта лучше. Ну, так и познакомились — Валерий.

— Чиновник среднего звена, — не выдержала я. — Женат, хотя готов к разводу. Имеет в банке счет, м-м-м. светлый джип, недвижимость и ездит за границу.

— Сейчас все ездят за границу, Лиза.

— Он ездит регулярно, семь раз в год.

— Да, ездит по семь раз, — оживилась Жанка. — откуда ты узнала? А джип — вишневый, это круче. Но ты ошиблась: не женат. Он разведен, недавно, правда.

— Сколько?

— Год.

— Действительно, недавно. Ну и что?

— Да ничего, ходили в ресторан.

— Вчера?

— Нет, это третий раз.

Мы с Томиной переглянулись.

— Нет, секса никакого, — причесалась Жанка. — Но он зовет меня на дачу.

— Зимой, на дачу?

— Да, зимой. Там сторож есть, который топит.

— Если ехать — это секс, — вздохнула Галка. — Нет, я считаю, рано.

— Да, рано, — согласилась я. — Интересно, почему развелся. Чиновники вообще-то не разводятся.

— Жена уехала в Европу, он не захотел.

— А дети?

— Сын, семь лет.

— Не захотеть в Европу? Странно.

— Ну, кем он будет там работать, наш чиновник?

— Остался — очень хорошо. Но вот в чем фишка… Не женятся они после развода.

— Что характерно, до развода — тоже.

— Им надо погулять лет пять. А лучше — семь.

— Но в идеале — десять.

Тем не менее Жанка чуть не через день встречалась с Валерием: они посещали кафе и кино, концерты и выставки, и даже пару раз — ночные клубы. И по внешнему виду, и по социальному положению это был абсолютно ее персонаж, но минуло уже десять встреч, а на дачу они так и не съездили. И причины были вроде естественные: то Жанка не может надолго уехать из города, то слишком много работы, то вдруг надо ехать к родителям. Было ясно, что Фрониус для себя еще ничего не решила и, как могла, тянула с кульминацией.

А у меня опять назрела «кульминация» с Бернаро. После подсчета с Томиной тех самых плюсов он позвонил спустя два дня, предложил приехать и подобрать снимки для книги. Мы долго препирались, кто к кому поедет и, наконец, договорились встретиться в ресторане. На нейтральной почве. Поужинали в «Кавказской кухне», и Артур сказал, что у него в саду сейчас стоят ледяные скульптуры с подсветкой. И опять я не поняла, в какой момент согласилась поехать смотреть эти подсвеченные скульптуры, и почему осталась в гостевом люксе. Но уже не одна, а вдвоем.

Я ужасно стеснялась Эдварда, который вполне убедительно делал вид, что ничего не замечает и ничто его не касается. В конце концов, так устала от этого, что уже в воскресенье утром запросилась в Город. По первому требованию Бернаро отвез меня домой, и, вспоминая дома этот «семейный уикенд», я сделала вывод, что он прошел на четыре с минусом. Мой маг все время что-то рассказывал, волга далеко не всегда впадала в каспийское море, но я четко понимала: близко к себе он меня не подпускает (и, видимо, не подпускает никого), он по-прежнему наглухо застегнут и весь сосредоточен на себе.

Но момент откровенности все же был. Неожиданно он упомянул про жену, которая «отказалась жить его жизнью» и уехала в Европу. Опять эта отъезжающая в Европу жена, как будто легко вот так взять и уехать на ПМЖ в Европу! После развода, объяснил он мне, был «период ассистенток», и вот теперь он одинок, как человек, который одолел гигантский путь к вершине…

Так и сказал: гигантский путь к вершине.

Нота кокетства в этих словах, конечно, сквозила… Я не успела додумать, Бернаро заговорил о другом, спеша уйти от скользкой темы, в которой нам было неловко. Во всяком случае, мне.

Мы обедали, гуляли в саду, я писала, еще раз перебирала снимки, смотрела его многочисленные выступления на видео, и всегда между нами держалась дистанция, и мы оба как-то странно, будто исподтишка, вглядывались друг в друга, пытаясь что-то додумать или угадать.

* * *

До концерта на двух «Стенвеях» оставались считанные дни. Я написала интервью с Арефьевым, интервью с Мацуевым и зарисовку с репетиции, фотограф сделал репортаж. Город только и говорил, что об этом концерте, Вадим Арефьев не сходил с телеэкранов, и я немного успокоилась. Город любил события огромного размера: готовиться и говорить о них, а после долго обсуждать.

И тут Фрониус потащила нас с Галиной в «Суфру» ужинать «по поводу». Повод был потрясающий: в этот день мы узрели парадно-выходную Жанку в той самой шубе из шиншиллы, познакомившей ее с Валерием. Он купил и подарил. Вчера.

Шуба в подарок тянула на «новость сезона». Мы, побросав все дела, помчались в «Суфру», где Фрониус нам описала все в картинках. Вчера они поехали на выставку, а после выставки отправились в кофейню. Но вдруг, не доезжая до кофейни, Валерий предложил заехать в магазин. Заехали в те самые «Меха». Там он попросил примерить шубу, и, когда она была надета, Жанетте объявили про подарок.

— Так можно, знаешь, инфаркт схватить, — забеспокоилась чувствительная Галка.

— Да в общем, я ничего, стерпела. Вы сшили куклу-мужчину? — вдруг спросила Фрониус.

— Какого мужчину? — не поняла Галина.

— Ну, я вам летом говорила: шейте куклу. Красивую, большую, со скелетом.

— Ты говорила: с членом и усами.

— Насчет усов не помню. Если хочешь. Но с членом — это непременно. Я — сшила. И поставила на стол.

— Когда?

— Ну, в августе, не помню. Нет, в июле. Неделю шила, между прочим. Вот, пуговицу не могу пришить, а куклу сшила, это правда.

Мы недоверчиво переглянулись и тут же получили приглашение поехать посмотреть.

И это, я вам доложу, был гвоздь программы. На столе, крепко зафиксированный на пьедестале, возвышаясь сантиметров на восемьдесят, в самом деле стоял такой матерчатый мужичок — эффектный, крупный, лысый, в костюме, бабочке. Копия Валерий…

—… А потом мы поехали на дачу. Довольно симпатичный домик, двухэтажный. И просидели там, в лесу, два дня.

Томина сшила куклу за одну ночь, но я ее категорически забраковала: во-первых, крошка — сантиметров тридцать, и выражение лица, как у охранника; а во-вторых, этот охранник на ногах не стоял, все время падал. Мне куклой заниматься было некогда, да и реальных «женихов» хватало. Виктор провожал меня с работы, а вечером я одной рукой нажимала на клавиши компьютера (рукопись книги шла как по маслу), другой — на кнопки телефона (писала ответы остроумцу греку).

А днем мне звонил Артур и уморительно комментировал мои статьи в газете. Если статей не было, он требовал, чтобы они появились, так как ему «нечего читать». Иногда он сбрасывал на мой е-мейл заинтересовавшие его материалы с пометкой «любопытно», один раз мы обедали в городе.

В очередной выходной я опять оказалась в замке. Ледяные скульптуры и в самом деле были необычайно красивы, но своим блеском и утонченностью форм они вызывали в воображении чертоги Снежной королевы, заманившей к себе бедного мальчика Кая. Было упоительно бродить среди этих хрустальных цветов и арок, фонтанов и диковинных зверей, пытаясь расшифровать загадочную сказку. Впрочем, конец сказки был близок: на днях Бернаро отправлялся на гастроли в Австрию.

Глава девятая. Дневник Агафьи Тихоновны

1

Арефьев мне так и не позвонил, да я и не ждала — я выбирала наряд, чтобы в соответствующем виде явиться на концерт сезона. Неожиданно выплыл «испанский вариант» — что-то вроде костюма Кармен, только черного: декольте, длинные рукава, длинная юбка с тремя рядами воланов внизу плюс меховая пелерина. Весь наряд стоил не таких уж больших денег, а смотрелся роскошно. К нему я подобрала туфли с пряжкой на низком каблуке, в волосы решила вставить красный цветок. И как только образ был завершен, начала пританцовывать и поводить плечами. Сочетание черного с красным тревожило, разжигало, пружинило. Артур был далеко, пауза работала, и я могла порадоваться жизни.

На концерт я отправилась с Виктором, и это выглядело как развитие отношений. На самом деле просто некуда было девать второй билет — Жанетту на Мацуева позвал Валерий, а Томина, которую позвала я, в последний момент заболела. Не представляю, где Виктор достал смокинг, но, учитывая мою пелерину, мы выглядели как инопланетяне из страны Голливуд. Даже у сидящего напротив циника Ду-няшина, по выражению Жанки, «глаза выпали на колени».

Начало задержали на сорок минут, и то, что было нормой для рок-концерта, для концерта классической музыки казалось нонсенсом. Я сидела как на иголках, и матрица Стикса жерновом крутилась в моей голове. Наконец, занавес открыли, и на драпированной красным светом сцене сверкнули два черных рояля. Из разных кулис вышли музыканты и без паузы начали. Я довольно часто бываю на фортепианных концертах, но такого не помню. Казалось, с первыми звуками зал вдохнул и с последними — выдохнул.

Я же не отрывала глаз от Арефьева, который совершенно преобразился на сцене. Это был совсем не тот человек, который давал интервью на пресс-конференции, а затем говорил со мной в зрительном зале. Все бытовое, повседневное исчезло, и то, в чем он сейчас принимал участие, было священнодействием. В отличие от Арефьева, Мацуев держался много свободнее, словно это выступление было самым обычным делом и не составляло для него никакого труда. Казалось, музыка рождалась сама по себе, а отточенные движения рук — лишь зримое этому дополнение. Но оба маэстро были единым целым, и то, что они сейчас творили, было чудом.

Сказать, что я получила удовольствие… Нет, это точно не было удовольствием. В чем-то — даже работой. Но я ощутила восторг, прилив энергии и мысли. Меня зарядили, как заряжают разрядившийся аккумулятор, и мне было замечательно в этом электрическом поле.

— Приглашаю тебя на кофе, домой, — проговорил Виктор, и эта фраза после концерта прозвучала настолько странно и неуместно, что я чуть не расхохоталась.

Ночью энергия все еще пульсировала во мне, не давала спать. Я встала, села за книгу и сделала полторы главки. Да еще выправила написанное накануне.

На следующее утро с бьющимся сердцем зашла в Интернет. Погода. Происшествия. Афиша. Нет, все спокойно. Следующий концерт состоится в Екатеринбурге через три дня.

В редакции, куда примчалась, конечно же, поздно, Фро-ниус со страшными глазами сообщила, что меня с утра ищет редактор. Приготовив оправдание, я поскреблась в дверь его кабинета и сразу поняла, что шеф в хорошем настроении.

— Заходи, Лизавета. Выспалась? Тут вот какое дело. В общем, мы решили дать тебе квартиру. Нет, не совсем, конечно, дать, — наполовину. Тебе нужна квартира, а?

— Нужна, — пролепетала я.

Редактор откинулся на спинку кресла и стал перебирать откуда-то взявшиеся четки:

— Я тоже думаю — нужна. И заявление твое давным-давно лежит. Работаешь ты тут у нас пять лет, хорошо работаешь… Особенно последний год. Тамаре Сергеевне, завотделом рекламы, мы даем четырехкомнатную. А ты поедешь в ее двушку.

— А в мою? — зачем-то спросила я.

— А в твоей, то есть в ведомственной, будет жить молодой специалист из Екатеринбурга, наш новый бильд-редктор Игорь Таранов. Вот, кстати, познакомься.

Сидящий напротив нескладный молодой человек встал, густо покраснел и шаркнул ножкой, как в романах Гончарова.

Редактор говорил и говорил, объяснял подробности цепочки улучшения жилищных условий сотрудников, а у меня перед глазами все двоилось и прыгало. И стоял рисунок Бернаро, который он шутя нарисовал в Испании и велел мне повесить на стенку.

— Двухкомнатная? В центре? Не могу поверить! — причитала Жанка полчаса спустя, и в ее глазах метались смешанные чувства. — Ты шутишь.

— Сама не понимаю ничего. Сказал, что по договору с «Камской долиной» газета получает две квартиры. В одну въезжает Перехватова, а я — в ее. Но половину стоимости я должна буду выплатить — по смешной цене, правда. Рассрочка на пять лет.

На Фрониус было жалко смотреть, она не понимала, почему я, а не она, не Галка. Да, обе они жили в больших квартирах с родителями, и формально что-то просить было сложно. Но в моем-то случае просто срочно потребовалось ведомственное жилье! И это в глазах Жанны не было оправданием.

Томина, услышав новость по телефону, отреагировала совсем по-другому:

— Бедняга. Теперь ты отсюда совсем не уедешь…

Галкины слова вернули меня на землю, и я поняла: это

Город меня не пускает. Держит, привязывает, «не дает визу».

И опять мы сидели в буфете и заедали событие шариками. Как могла, я утешала Жанетту, объясняла, что каждый проходит свой путь, что у нее есть Валерий, а я здесь совсем одна, и в итоге она, Жанна, получит что-то уж совсем грандиозное.

Вечером Тамара Сергеевна в порыве эмоций подхватила меня под руку и повезла смотреть свою (мою) квартиру. Большая кухня, коридор, кладовка, сантехнику меняли год назад. Я вошла и обомлела: она была трехкомнатной, как на том самом рисунке! Оказалось, по плану — все так, стандартная двушка, но большая семья Перехватовой вынуждена была поставить здесь лишнюю стенку.

* * *

Артур был в Австрии, по телефону обсуждать с ним эту новость не хотелось, да он и не звонил, а я опять страдала. Впрочем, сильно страдать было некогда. Деловая Перехва-това срочно начала отделку в новом жилье и велела мне готовиться к переезду, поставив себе цель справить новоселье тридцать первого декабря. Для нормального человека это было, конечно, фантастикой, но, зная Тамару Сергеевну, я не сомневалась в успехе. А пока мы носились с бумагами и стояли в очередях в регистрационной палате. Мне о ремонте нечего было и думать, и я занималась аутотренингом.

— В крайнем случае, — говорила я себе твердым голосом, — возьмешь кредит и выплатишь всю сумму. Если вдруг срочно понадобится. Рассматривай как компенсацию за годы семилетней ссылки.

Неожиданно мне повезло. Пока оформляли документы, я подружилась с топ-менеджером строительной компании «Камская долина», милой дамой лет сорока, и она предложила часть кредита покрыть имиджевыми материалами.

В результате целую неделю днем я работала на газету, вечером — на квартиру, а ночью — на книгу. А когда поставила точку, не поверила глазам. Неужели конец? Не может этого быть! Однако вот же, вот, текст готовенький, подписи, для которых я придумала довольно оригинальную форму… Свободна! Я тут же сбросила файл литературному редактору, которого выбрала сама, копию — своему герою. Свободна. От работы над измотавшей меня книгой. А от героя?

Герой позвонил в тот же вечер. Куда пропал? Давал по два, по три концерта, не успевал ни спать, ни есть. Скучает, очень хочет видеть. Да, а с кем это я была на концерте Мацуева? Нет, он не ясновидящий, конечно. Концерт транслировали онлайн, а я сидела в первой ложе. И пелерина, да, эффектная. Рукопись получил. Спасибо. Отдала на редактуру? Молодец.

Разговор был странный, настроение Артура — непонятное, послевкусие — тягостное.

* * *

Между тем, роман Фрониус развивался со скоростью сериала. Жанка не раз посетила не только дачу, но и квартиру Валерия и даже завоевала такую вершину, как наличие собственной зубной щетки в его холостяцкой ванной. (Томина с Гутниковым взобралась на эту ступень отношений только спустя полгода — путем междоусобных войн и длительных переговоров.)

— Да, щетка — тест номер один, — анализировала Галка. — Не предложил — роман можно сворачивать, чтобы зря не тратить время. А у тебя, Лиз, как с этим дела?

— Никак. Я останавливаюсь в гостевом люксе, и щетка там каждый раз новая, как в приличном отеле.

Вторым тестом на совместимость, как ни странно, Галка считала то, как люди выглядят вместе, то есть «смотрятся» или нет. Как только появлялся новый кавалер, она все время спрашивала:

— Ну, как? Мы смотримся? Мы смотримся?

Жанка с Валерием безусловно смотрелись, и когда он подъезжал к редакции на своем вишневом джипе, у окна стояло все машбюро, да еще ответсек и служба корректоров.

Как-то раз за мной в редакцию заехал Виктор, и вдруг заскочила Галина. На несколько секунд они оказались рядом, и я поняла, что теоретически они вполне могли быть парой. А вот мы с Артуром Бернаро, по мнению подруг, «не монтировались» никак. Если бы только внешне…

2

Едва закончился жуткий ноябрь, Город начал готовиться к новому году. Улицы задраировали и подсветили, на деревья набросили сетки огней, и во всём чувствовалось странное оживление. В этом искусственном приближении нового года был свой практический смысл. В январе день, наконец, начинал удлиняться, солнце намекало на лето, оставалось продержаться месяца два. В январе все уже покупали платья — не шубы.

В один из таких «предновогодних» дней Жанка подозвала меня к своему компьютеру и велела прочесть письмо, полученное из Германии:

— «Дорогая Жанна, — прочитала я, — если вы помните, я обещал приехать к вам зимой за спелеокамерой. Вместе с немцами из Ганновера. Командировка выпала под Новый год, но это даже лучше. Я заинтересовался своим генеалогическим древом, и одна из ветвей привела меня в Город, в имение Дягилевых. Оказалось, мы — родственники, и теперь я мечтаю посетить Бикбарду. Помните про свое обещание прокатиться на горных лыжах?»

— Кто это? — не поняла я.

Фрониус обреченно смотрела в компьютер.

— «Киану Ривз», куратор российского павильона ЭКСПО. Зовут Сергей Проскурин. Ну, помнишь, летом я была в Германии? Он обещал приехать — вот и едет. Выбрал время! А я сейчас все дни с Валерой: какие камеры и лыжи? Мы вообще собирались уехать на дачу.

— Ну, напиши, что занята.

— Да неудобно как-то — обещала. А лучше вот что: занимайтесь им вы с Галкой. Глядишь, и немец подверстает-ся какой…

Идея с немцем Галке не понравилась. Неделю назад она сходила на юбилей школы и сейчас встречалась со своим бывшим одноклассником Лешей Петровым. Представитель мелкого бизнеса Леша Петров рано женился, быстро развелся и уже много лет пребывал в статусе жениха. И если плюсов он имел невероятное количество, то единственный минус зачеркивал их все — маленький рост.

— Представь, я никогда не смогу носить каблуки, — вздыхала Галка. — Всю жизнь без каблуков. Ужасно!

— Какая ерунда! Пример? Альбано и Рамина Пауэр. Она всегда носила каблуки, хоть выше его на голову.

— Но теперь-то они развелись!

— Но ведь не из-за роста!

— А кто мне говорил про «санитарную норму» сто восемьдесят сантиметров?

— Вот и выходит, что надо снижать. Потому что товарный вид мужчины обратно пропорционален удобству в употреблении.

— Хватит обо мне. Как у тебя дела с Артуром? — перевела стрелку Галка.

— Плохо. Поэтому я так и говорю. Он не со мной, потому что нерегулярный, понимаешь? Живет периодами, вспышками какими-то. Вот был период «книга», он его увлек, он занимался только этим. Затем пошел период «новая программа» — закрылся в репетиционном зале и сидит, не знает, что там в мире происходит. Затем пошел период «социум»- зовет гостей и варится в их обществе.

— А ты?

— Ну, про меня он тоже вспоминает. Но дело в том, что там все время люди: программу делают семь — восемь человек, а репетировать он может только дома. Плюс осветители, художник, костюмеры. Пока я сидела в его доме и работала, все было относительно логично. А сейчас…

— Тебя волнует статус, дорогая.

— Нет, все гораздо хуже: я не могу вписаться в эту модель жизни. А он не может поменять ее ради меня. Да и не хочет!

— Давай конкретно, что случилось?

— Конкретно? Прилетел с гастролей — звонит: «Скучаю, приезжай сейчас же». Приезжаю.

— Сама?

— Нет, водителя прислал, конечно. Приезжаю — он там не один, с австрийцами плюс переводчик. Хотят снять о нем фильм. Полночи просидели — обсуждали. А днем он их повез в Кунгурскую пещеру, где я была сто тридцать раз. Потом еще полночи просидели, а утром я уехала. Мы даже не поговорили толком. В субботу приезжаю снова, мы садимся ужинать — в этот момент ему звонят и говорят: пропали чертежи, по которым срочно делают реквизит для гастролей во Франции. Конечно, он срывается и едет объяснять рабочим все на пальцах, а я опять сижу одна. На следующий день прямо с утра обнаруживаю в замке директора филармонии и еще половину творческого коллектива: видите ли, только здесь они могут составить план гастролей на лето. Придумываю предлог и сбегаю домой, потому что общаться все равно невозможно. А потом он уехал в Москву — улаживать срочно какой-то вопрос с министерством культуры. И так всегда — несовпадения, обрывки, суета.

— «Печаль у женщины легка, но склонна к укоризне: то нету в жизни мужика, то есть мужик, но нету жизни».

— Губерман говорил про другое.

— Да про все говорил Губерман! Как есть мужик, так нету жизни, тут — без вариантов! Проект «семья» таких, как твой маг, начинает волновать после пятидесяти, но не раньше. Если вообще начинает волновать.

— Да не хочу я с ним семью! Хочу нормальных отношений.

Но отношения были ненормальными. Неясность, наметившаяся в них к этому времени, начала разрастаться, давать метастазы. Я почувствовала холодок отчуждения и забралась в свою раковину. А тут еще вмешался другой вопрос, финансовый: у себя на банковской карте я обнаружила сумму, которая раз в пять превышала оговоренный гонорар за книгу. Я не могла отделаться от мысли, что это компенсация за вышеперечисленные «неудобства». А может, плата за что-то иное? Вот было бы смешно! Загородный сад был исхожен вдоль и поперек, у сдобной Антонины кончились шоколадные шарики, а ответа на вопрос, что со всем этим делать, у меня не было.

В эти вечера у меня обострилась привычка читать. Приходила домой выключала телефон и ложилась на диван с Ричардом Бахом. Через час по скайпу пробивалась Фрониус:

— Нет, все-таки мы уделяем слишком большое внимание литературе, — изрекала она, узнав о моем ежевечернем занятии. — Чукча не читатель, чукча писатель, — корила она меня, а после добавляла: — Жизнь — это всего лишь биологический процесс без всяких искусственных, дополнительных смыслов. Есть страны, где вообще нет литературы. Например, Таиланд.

— Значит, делаем вывод, — вяло отмахивалась я, — холод способствует литературе и поиску смыслов…

Холод в отношениях с Бернаро способствовал и другому виду словесности — моему эпистолярному роману с Горратисом, у которого графомания развилась до такой степени, что он начал описывать мне все свои действия и отвечать на все мои вопросы. Потеряв бдительность, он проболтался, что у смуглой девушки Риты — той, что молча присутствовала среди гостей в замке, — с Артуром был роман, который зашел в тупик из-за расстояний: Рита жила в Москве, но некоторое время работала в программе Бернаро. Что расстались они вполне дружелюбно, и Артур помогает ей до сих пор. Это лишь подкрепило мои выводы о «денежной компенсации» за неудобства, я провела параллель с тем, что Жанетте предлагал Геворкян, и впала в депрессию.

Совпала — пала — впала. Какими, однако, экономными средствами можно выразить в слове то, чем я живу. Даже эта маленькая лингвистическая радость не принесла утешения. Мне больше не было дела ни до каких рыцарей. Все ушло на задний план: матрица, Город с его манерой засасывать человека, как болотная тина, затягивать в безнадежную темь и топить его там, уничтожать, как Сашу, как Георгия… Тоска и безнадежность.

Чего бы я только не отдала, чтобы сейчас, сию минуту уехать на теплый край света и просидеть там месяца три (а лучше год), чтобы роман с Бернаро стал воспоминанием — и только. Вспоминаешь о нем — он есть. Не вспоминаешь — нет. И никогда не было. Здесь же, в Городе, я все время натыкалась на подтверждения того, что роман все-таки был: рестораны, где мы ужинали, гостиница «Этуаль», где он спас меня от пожара, Камская площадь, где он выступал перед публикой. Реклама отдыха в Испании, и та обжигала синевой далекого моря.

Как всегда во время любовных неудач, я много бродила. Принялась вдруг снимать все подряд. Ветка рябины под снегом, фонарь в узоре чугунной решетки, чей-то заинтересованный взгляд. Выхваченные объективом из контекста обыденности детали забавляли, трогали. Каждая несла свое настроение. Собранные вместе, эти настроения разрушали друг друга, и картина опять становилась обыденной. Я забредала в нетронутые временем закоулки, где гнездился даже не прошлый — позапрошлый век: особняки, мезонины, палисадники, наличники, натуральные заборы, колонки. Спрятавшись за бетонно-стеклянным новоделом торговых центров и офисов, они, все еще как подлинные хозяева, жили своей медленной, «биологической» жизнью.

И опять я чувствовала себя Александром Герценом, убивающим на «платонические» прогулки свое ссыльное время.

Наученная Ричардом Бахом, внимательно вглядывалась в случайно брошенные фразы, обрывки надписей, картинки — в них мог содержаться ответ на мучивший меня вопрос. «Вопрос решен!» — гласила реклама телевизоров на проспекте. «У каждой проблемы существует решение!» — кричала бегущая строка социальной рекламы в салоне автобуса. «Твой вопрос давно решен!» — констатировала случайно выхваченная газетная строка. Я ничего не поняла, но немножко успокоилась и перестала каждую минуту думать об Артуре. В конце концов, отношения с мужчиной — это не вся жизнь, а всего лишь одна ее часть. Другие-то части остались!

— Психологи, — подтвердила Томина, — советуют такую жизненную схему: как можно больше сегментов, частей. Например, вы имеете семью и работу — два сегмента, из которых состоит жизнь. И если вдруг теряете работу, то, выходит, пропадает целая половина жизни, но остается вторая — семья. А если вы имеете семью, работу, бассейн два раза в неделю, кружок хорового пения по пятницам, рыбалку с друзьями и шабашки, то потеря работы при этом раскладе означает всего лишь потерю одной шестой части жизни, но никак не одной второй… У нас же до определенного возраста из отношений с мужчиной и состоит вся жизнь — один-единственный сегмент.

Старые закоулки пастельных цветов были одной из милых городских масок, забавных тупиков, затейливых и бесполезных лабиринтов, с помощью которых я пыталась выйти в другой сегмент жизни. Я уходила. Пыталась уйти. Следом, как водится, тащились мысли об Артуре, который был в Москве и, может быть, уже вернулся… Я старалась представить, чем он сейчас занимается. Репетирует? Бродит по дому? Разжигает камин? Однажды, поздно вечером обнаружила его пропущенный звонок, но перезванивать не стала. Он тоже не перезвонил. Возникла пауза неясности. Неясность перешла в размолвку, размолвка — в затаённые претензии. Уверенным шагом мы вошли в стадию кризиса, из которого, как известно, было два выхода — либо развитие, либо разрыв.

Лихорадочно наращивая число сегментов, взялась помочь Перехватовой выбрать мебель для новой квартиры. Мы прочесали все мебельные салоны и испытали шок: отечественные шкафы и комоды состояли исключительно из опилок, зато стоили копейки, итальянские — из натурального дерева, но за них нужно было отдать целое состояние.

— В этой стране только заборы натуральные, — ворчала Перехватова, и мы начинали обход магазинов по третьему кругу.

От странностей мебельной темы мою новую подругу могла отвлечь только тема двадцатилетней дочери Ксении, которая регулярно тиранила мать своими современными взглядами.

— Представляешь, Лиза, — забывала Перехватова на минуту о древесных опилках, — что она мне заявила вчера? Замуж она не пойдет никогда, чтобы я не надеялась даже.

— Ну, Тамара Сергеевна. Не встретила своего человека. Встретит и передумает.

— Сто раз она уже встретила, жаба. И что говорит? «Знаю я этот ваш брак. Прибери, постирай, приготовь, принимай всех его родственников, всегда будь в хорошем настроении — и все ради десяти минут секса?»

— Новое время — новые песни, — отвечала я. — Возраст невесты удлинился, в брак никто не спешит.

— Хоть новое, хоть старое, детей брать откуда-то надо?

Новый год между тем становился реальностью: елки росли, как грибы, ток времени резко ускорился, и во всем этом звучала нотка сосредоточенного на мелочах абсурда. Приходила счастливая Жанна и бодро настукивала материалы по экономике. Валерий пригласил ее на новогодний корпоратив, и теперь проблемы, как это случалось у нас всегда, крутились вокруг подходящего платья, которое не должно было быть слишком смелым, слишком скромным, слишком банальным, слишком ярким, слишком экстравагантным, слишком коротким, слишком простым… Перечислив все возможные «слишком», Фрониус бросалась по магазинам, но магазины предлагали только отвергнутые варианты.

— Встречают по одежке, — причитала Жанка. — В чем приду, так они ко мне относиться и станут.

— Ты преувеличиваешь свою значимость в глазах других людей, — пыталась успокоить ее Галка. — Они сейчас думают про свои платья.

— Сейчас, может быть, да. Но когда единственный жених в их террариуме явится на корпоратив с женщиной, мишенью станет мой наряд.

— Ты уверена, что он там единственный?

— А ты видела неженатых чиновников?

Зарядившись Жанкиной лихорадкой, я тоже пошла по бутикам — для развлечения. И если стеклянные шары и блестящая мишура сейчас сияли не для меня, то на наряды я вполне имела право. «Манто» и сапоги были отправлены в шкаф, я приобрела кожаные брюки, куртку из чернобурки и ботинки без каблука — для удобства передвижения. Меня носило, мотало по городу, и в этом бесконечном марафоне был тоже свой абсурд. Иногда меня приматывало на заснеженное Разгуляевское кладбище, которое я неизменно обходила, теперь уже по единственной расчищенной аллее.

Никогда еще я не была столь близка к бегству из Города, который, чтобы меня удержать, использовал новое средство — квартиру. Обустройство нового жилья Перехва-товой подходило к концу, пора переездов приближалась с такой же неотвратимостью, как Новый год. А я каждое утро вставала с единственной мыслью — прийти к редактору с заявлением об уходе. И всякий раз мне что-то мешало. Это что-то было стойким ощущением недоигранной игры, невозможности грубо нарушить запущенный кем-то процесс, внезапно прервать чью-то партию.

Устав от моего свинцового молчания, Томина подходила, как кошка, гладила меня по голове и осторожно советовала:

— Ну, позвони ему сама.

— Кому ему?

— Спроси, что происходит.

— В том-то вся и беда, — вяло отвечала я, — что ничего не происходит.

— Нет, что-то надо делать…

— Ничего. Жизнь все поставит на свои места.

Во мне зрела безумная идея. Когда все кончится, говорила я себе, продам квартиру, выплачу кредит, а на разницу поеду по миру. На год скромной жизни в Австра-лии-Греции хватит, а там разберусь. Что именно должно закончиться, я себе объяснить не могла, но предчувствие близкой развязки ходило за мной по пятам, и за этой развязкой без всяких на то оснований мне грезился конец моей ссылки. Внезапное и острое решение уехать в теплую далекую страну и постараться в ней выжить, то есть сыграть в новую игру, захватило меня настолько, что я принялась строить маршрут. Австралия поменялась на Новую Зеландию, Новая Зеландия — на Гоа, а я так и не определилась, что же лучше. Я искала города и гостиницы, аэропорты и океаны, и это было самым увлекательным занятием из всего, что я делала в эту последнюю декаду старого года.

Главное — обрезать все концы, чтобы не возник соблазн вернуться.

* * *

Под конец года в редакции вызрели сразу три свадьбы — одна другой занимательнее: вышла замуж (первый раз) пятидесятитрехлетняя корректор Светлана Семеновна, второй раз вступила в брак тридцатишестилетняя бухгалтер Ирина, и, наконец, в пятый раз женился Михаэль Гавриков — на эффектной брюнетке Татьяне, которая была его моложе лет на двадцать.

— Пора заводить рубрику «Лав стори»», — говорила я. — Тираж просто взлетит.

— Неизвестно, чем все это кончится, — фыркала Жанка.

— А знаете, что утверждает статистика? — спрашивала Галина.

— Ну, кто ж не знает? Пятьдесят процентов браков у нас распадается, — как с куста.

— А из-за чего они распадаются?

— Да тьма причин: экономические, социальные…

— Как раз и нет. По статистике, половина разводов происходит оттого, что ошибка была сделана уже при выборе партнера!

— Жених «не тот», понятно.

— Жених не тот, а время подошло. Или женился, потому что надавили.

— А как узнать-то — тот, не тот?

— Один параметр нам уже сказали: с ним хорошо молчать. Второй — у вас должны быть общие приоритеты, цели… И третье — вы с ним должны совпасть по фазам. Четвертый параметр банален — отсутствие намерений по переделыванию партнера в будущем, то есть вас в нем должно устраивать все.

— А любовь? — не верила Жанна.

— Про любовь ничего не сказали. Совсем забыла: есть еще пункт номер пять! Ваш мужчина должен сделать вам предложение в течение года. А не делает — значит, не ваш.

— Да, все правда, конечно, все правда, — отворачивалась Жанка к окну. — Я надеялась, он перестанет. Перестанет смотреть на всех баб. Что в итоге? Потратила время.

— Ну, а мы не совпали по фазам, — отзывалась Галина про Гутникова. — В том числе и по фазам, вот так…

— Но знаете, — догадывалась я, — бывает, что и чувства, и фазы те самые, и молчать с ним удобно, а человек не твой, и все тут.

Эта мысль теперь штопором сидела в моей голове. Ну, конечно, все до ужаса просто. Я перебирала самых значимых своих мужчин (за двух из них едва не вышла замуж), доставая их из небытия и рассматривая под лупой. Но и невооруженным глазом было ясно: не те! И ведь это ощущение «не твоего человека» легкой змейкой дискомфорта, как правило, вползало уже в начало отношений. Но, конечно, с ним, с ощущением, договаривались, увещевали или на время задвигали подальше, пока оно, набрав силу, не распрямлялось во весь свой питоний рост.

А Артур — был ли он «моим человеком»? «Истина так проста, что за нее даже обидно», — цитировала я кого-то из философов и злилась на себя.

Да, мне льстило его отношение. Да, я была в тот момент одна. Да, он эффектен и притягателен. И властен, гипнотически властен. Но это ведь только повод. Причина же, в общем, проста. И обратив зрачки «внутрь души», как принц Гамлет, я с ужасом ее определила. Любопытство! «А что, если сыграть в эту игру?» Вот, значит, и сыграла.

Самое интересное, что Галка Томина и в самом деле под рубрикой «Дамский роман» описала редакционные любовные истории. И люди, несмотря на предновогодние хлопоты, рубрику заметили! На Томину обрушилась такая лавина лав стори, что разгребали эту читательскую почту уже втроем. Большей частью это были «Митины любови» и «Солнечные удары» пополам с печалями «Агафьи Тихоновны». Но «журналы Печорина» тоже встречались. И во всех историях мужчины искали женщин, женщины искали мужчин, и, судя по этой почте, у кого-то из них получалось.

* * *

Ночью меня разбудил телефон.

— Лиз, к Валерке жена приезжает. Из Кельна. Я не знаю, что делать. Кошмар…

— Как? Зачем приезжает? Когда?

Судя по интонации, все слезы у Фрониус были выплаканы часа два назад, и сейчас она пребывала на краю отчаяния из-за невозможности принять ситуацию. Вчера Жанка наконец-то обрела необходимое тест-платье для корпоратива — и вот тебе, пожалуйста, воскресшая жена!

Я мгновенно проснулась.

— Ты ничего не можешь с этим сделать, Жанн.

— На Новый год, с ребенком, представляешь? И будут жить в его квартире.

— А где им жить? Тем более, ребенок. Все дети просятся домой. Да, ситуация, конечно.

— Мы собирались на дачу, но сейчас, понятно, все планы насмарку. Не выдержать мне этой конкуренции.

Я встала с дивана и, прижимая к уху телефон, подошла к окну. Город спал, шел густой снег, и почему-то не горели фонари. Я не знала, чем утешить Жанетту.

— А знаешь что? Пусть делает что хочет. И, главное, не требуй ничего. Наоборот, скажи: «Побудь с сыном, я все понимаю».

— Да ничего я не понимаю, Лиза. Ведь Новый год! Ладно, если б после!

— Не кисни. Будет на твоей улице не один Новый год. Придумай что-нибудь дельное, ты умеешь!

Жанка хлюпала носом.

— Поеду завтра за путевкой: Тунис, Египет — все одно. Я не могу сидеть и ждать, что он решит. Мне плохо, Лиза.

— Не надо никаких путевок. Не нужно облегчать ему задачу. Ты здесь, ты в Городе, ты непонятно с кем. Молчи. И никаких телодвижений. И прекрати рыдать — лицо распухнет. А, может, это даже лучше, что все на Новый год случилось. По крайней мере, будет ясно, что там вообще был за развод. Может, развода-то никакого и не было.

— Лиза, это катастрофа. Мне просто не хватило времени. Еще бы месяца четыре… А так — они едут домой, к себе, понимаешь?

— Ну, пусть к себе. Как он-то это принял?

Жанетта на секунду замолчала:

— Занервничал и начал суетиться. Поехал стулья покупать для кухни.

Я поняла: Жанну добили стулья.

Мне, между тем, было не легче. Переезд, так вдохновлявший меня еще несколько дней назад, казался скучным и отвлекающим мероприятием. Все казалось скучным и отвлекающим. Отвлекающим от чего? В том-то и дело, что не было чего-то главного, стержневого. Не было куража, настроения, бессмысленной радости бытия. И с этим ничего нельзя было поделать.

Принялась, наконец, упаковывать вещи: открывала шкафы, половину выбрасывала, что-то складывала в коробки. Свитера, снимки, безделушки, игрушки. Когда с грузом старой жизни было покончено, я легла на диван и мгновенно уснула. И — на тебе, еще один вещий сон! Ну, когда же он оставит меня в покое?! Мне снился замок моей проклятой Синей бороды, в котором я блуждала в темноте и никак не могла найти выход. Я выходила из обжитого люкса, шла по знакомой анфиладе комнат, попадала в гостиную, а ее не могла узнать. Как в лабиринте, из гостиной вели сразу несколько дверей, и после каждой начинались какие-то коридоры. Пытаясь выбраться в знакомое пространство, я двигалась по одному из них и попадала в заброшенное крыло дома, которого в действительности не существовало, поворачивала назад и оказывалась в таком же, опять возвращалась в гостиную, выходила в другую дверь, но и она была «ложной». После многочисленных попыток выбраться я останавливалась посреди комнаты, двигалась обратно, к своему люксу, но попадала почему-то в кабинет, из которого тоже вели разные двери. В кабинете повторялась та же история, я делала попытку вернуться обратно и снова возвращалась в каминный зал… Потеряв счет комнатам и переходам, выскальзывала на балкон, выходивший во внутренний двор, и, опустившись прямо на пол, закрывала лицо от усталости, поняв, что сплю и не могу проснуться.

Но и днем я жила в полусне: забывала слова и вещи, отвечала невпопад, тупо глядела на экран, уронив руки на клавиши. Что, и буквы забыла?

* * *

И вот мы сидим в редакции, садомазохистски рассуждая о веревке в доме повешенного. Были, конечно, времена и похуже, но чтобы вот так, одновременно у всех троих — никогда.

— Ну, почему, — спрашивает Жанка, обращаясь к портрету Хэмингуэя на стенке, — почему, как только расслабляешься и начинаешь радоваться жизни абсолютно, из-под тебя обязательно выбивают табуретку? В этот самый момент!

— Закон драматургии, — отвечаю за Хэмингуэя я, — для развития действия нужен конфликт.

— Что делать?

— Принять все как есть. Главное — не страдать, отпустить ситуацию. Порадуйся чему-то, если сможешь. Сначала радость — потом результат, почитай у Норбекова.

— Радоваться чему? — встрепенулась Галина.

— Да неважно чему. Важен принцип. Ну вот, если вы радуетесь даже тогда, когда к вашему мужчине на Новый год приезжает внезапная жена, это само по себе достойно награды.

— Нельзя, нет, нельзя расслабляться, — не слушает Жанна. — Расслабишься — всё. Еще вчера я ехала и думала: ну надо же, как всё чудесно: такая легкость, ясность в отношениях. Получи теперь легкость и ясность.

— Все было хорошо, пока не стало плохо, — повторяет Галка. — Запомни это состояние.

— Какое?

— Предстоящей легкости. Чтобы знать на будущее, что за ним последует.

Чтобы как-то отвлечься и отвлечь Жанну, мы заказали лимузин — со скидкой на ночное время.

Три часа мы колесим по притихшему городу, запивая свои неудачи шампанским. Город спрятался, отодвинулся, замолчал. Он всегда замолкал и отодвигался, если с ним выходили на связь, пусть такую условную. Чтобы разрушить ирреальность происходящего, мы принялись вспоминать свои самые несуразные романы.

Жанка рассказала, как, работая вожатой в лагере, была влюблена в воспитанника старшего отряда и зачем-то ходила с ним ночью на кладбище. Я — как с горя пыталась полюбить Мишку Савельева.

— А я была жертвой виртуальной любви, — сказала захмелевшая Галка. — Не поверите, но это одно из самых возвышенных и сильных из пережитых мною чувств!

«Я та, которая катается в лимузине», — автоматически переименовала я Жанку по инструкции одной парапсихологической теории (не «Та, которая льет слезы», а «Та, которая катается», и не в чем попало, а «в лимузине»), щелкнула пальцами и глотнула шампанского.

* * *

«Я та, которая катается в лимузине», — твердила теперь я и себе, прицепившись к этой бестолковой фразе и повторяя ее на все лады.

Я твердила ее в лифте и трамвае, в очереди за мандаринами и в буфете у Антонины и останавливалась лишь тогда, когда нужно было выправить текст или с кем-то поговорить. Лимузин «возил» меня на работе и дома, и, даже сидя за компьютером, я ощущала под собой его невидимые кресла. На дорогах мне то и дело попадались эти невероятные автомобили, хотя в Городе их было не больше трех. Как-то раз из них помахали рукой, и это был сигнал поддержки. Что-то вздрогнуло, тронулось, качественно изменилось — вокруг и внутри.

И результат не замедлил явиться! Я перестала думать об Артуре. Все наши сложности померкли и отодвинулись, их острота притупилась. Больше того: мне хотелось, чтобы так оно все и закончилось — без объяснений, без претензий, без возвратов. Если нужно объяснять, то не нужно объяснять.

4

Жанетта положила мобильник на стол и медленно проговорила:

— Так, прилетели немцы и Проскурин. Нас приглашают на пресс-конференцию. Здесь, рядом, в выставочном центре.

— Жанн, причем здесь мы? — заспорила Галина. — Раз человек зовет тебя, то просто неприлично…

— Зовет не он, а принимающая сторона. Звонил пресс-секретарь с завода. Им нужен материал — ну, скрытая реклама, всю информацию они тебе дадут. Я не могу и не хочу идти, ты что, не видишь?

— И плохо, что не хочешь. Глядишь, и снизила бы значимость прибытия жены.

— Нет, Галь, мне будет только хуже.

Мне и самой не хотелось влезать в чужую тему, но Фро-ниус чуть не плакала, и я сказала:

— Ну, хорошо. В конце концов, пора менять контекст, ломать стереотипы.

На следующий день мы с Томиной, изо всех сил ломая стереотипы, сидели не в театре и не на конкурсе «Учитель года», а в первом ряду конференц-зала выставочного центра и разглядывали в зеркальном потолке свои скромные одежды: я надела тунику и черные брюки, Галка — учительские кофту с юбкой и соответствующее выражение лица.

Вот что значит не своя тема! Народ шелестел абсолютно незнакомый, даже из журналистов я не знала здесь никого, не говоря уже об остальных персонажах, призвавших нас ради того, чтобы мы оповестили мир об их ноу-хау. И пока директор завода объяснял чудо-свойства спелеокамеры, собранной из соляных блоков и призванной вылечить все бронхиты и астмы на свете, я рассматривала действующих лиц. Два зама, главный инженер, главный технолог. Три немца с улыбающимися лицами… Три неопознанных, — без бейджиков, — субъекта. Судя по Жанкиному описанию, Проскурина здесь явно не было, и, устав от технологических подробностей, я развлекалась тем, что мысленно переносила действующих лиц на оперную сцену, гримировала, облачала в костюмы и «смотрела» спектакль. Этот прием «сочинения оперы» сильно выручал на собраниях и заседаниях, когда сбежать было нельзя, спать — неприлично, а выносить — невозможно.

Без вариантов — сегодня на сцене шел «Борис Годунов» Модеста Мусоргского. Распределение ролей. Директор — князь Василий Шуйский. По либретто он на территории Новодевичьего монастыря склоняет народ на выдвижение Годунова на царство. Годунов — второй зам, тот, что моложе. В замах ему ходить давно надоело, а директор на пенсию не торопится. Но есть еще и главный инженер, который в нашей «опере» исполнит Самозванца. Да. молод и хорош собою, но власть он может взять, только решив идти ва-банк и призвав на помощь поляков. На партии поляков у нас сгодятся немцы.

А за Марину Мнишек… Да вот же, пресс-секретарь, веселая миниатюрная шатенка.

Когда на «сцене» появился призрак убиенного царевича (фотограф из журнала «Чудь»), а хор (все сидящие в зале) грянул «Боже, царя храни», все действие рассыпалось на мелкие осколки. Потому что появился персонаж совсем из другой «оперы».

— Лиза, что с тобой! Да ответь же! — шипела мне в ухо Галина, а я не могла оторвать глаз от Проскурина (я сразу поняла, что это Проскурин), который опоздал и неловко пробирался между рядами.

Кивнув директору и заму, он окинул взглядом зал и сел возле немцев. Нет, он совсем не походил на американского Ривза. Да и какая разница? Интересна не внешность, а излучения человека.

Я ловила эти излучения и не могла отделаться от мысли, что словно бы мы уже виделись где-то.

Не успела я его «загримировать» и «ввести» на роль «польского гетмана», как официальная часть кончилась — всех пригласили на фуршет. Народ встал, задвигался, облепил модель камеры. Томина интервьюировала «Самозванца», все остальные — «Годунова» с «Шуйским». И только я и Проскурин, как статуи, стояли в разных концах зала, и мне казалось, это тоже уже было.

Но где, когда?

Пытаясь вспомнить, я совершенно отключилась от происходящего, листая свои внутренние файлы. Ко мне подошла секретарь, вручила пресс-релиз, что-то спросила. Я кивнула, не двигаясь с места — она, пожав плечами, удалилась. Словно сквозь пелену я видела лица и слышала звуки. И — что-то изменилось. Какая-то заминка, «пробуксовка времени». Будто все происходящее на секунду остановилось, задержалось, застыло, и я почувствовала на себе изучающий взгляд. Мы все еще стояли в противоположных углах, между нами находилось несколько человек, но даже на таком расстоянии я ощущала силу его взгляда.

Подошла оживленная Томина:

— На, выпей сок — и будем собираться.

Я улыбнулась «Годунову»:

— Нет, Галя. Мы останемся.

А потом он говорил на фуршете. О том, что изобретенная в Городе спелеокамера — настоящее чудо, что на ЭКСПО новинки такого рода встречаются редко и что на выставке в июне она произвела фурор.

Теперь мы стояли уже в трех шагах, и я слышала, как он переводил немцам свои же слова, а директору-«Шуйскому» — то, что отвечали немцы. Было забавно, как они в унисон моргали, кивали и поднимали бокалы.

Наконец, «Шуйский» сказал:

— Значение спелеокамеры сопоставимо со значимостью явления «Сергей Дягилев», которого тоже дал миру Город.

Меня как подбросило, и я тут же обернулась к «Шуйскому»:

— Это Дягилевы много дали Городу. Они изменили его культурную среду своим пребыванием здесь. Дягилевы как семья, как талантливейшие люди своего времени.

Возникла пауза, которую неловко попытался рассеять «Годунов»:

— Но отчего-то же талантливейшие Дягилевы купили имение и жили именно здесь!

Разговор перешел на темы местной экзотики и меценатства. Сосредоточившись на салате, Проскурин в нем не участвовал. Но когда я уже собралась уходить, он догнал меня в дверях и сказал:

— Извините… По поводу Дягилева. Как видно, вы в теме. Вы не могли бы быть моим гидом?

Ну конечно, конечно могла бы! Моя фраза про Дягилева попала в цель, Проскурин («Меня зовут Сергей, запомните, пожалуйста») отозвался, и мы договорились встретиться на следующий день в нелюбимом мною Загородном саду, чтоб идти в музей Дягилевых.

Возвращаясь с пресс-конференции по заснеженным улицам, я уже знала, что сделаю дома в первую очередь: открою ящик стола, чтобы достать и рассмотреть рисунок Фикуса. Впрочем, у меня и так не оставалось никаких сомнений: он и был незнакомцем из сна… Тем самым, что велел себя запомнить.

* * *

На другой день Гобачева водила нас по дягилевскому особняку, из окон которого Город представлялся грандиозной дворянской усадьбой, забавной и милой. Узнав, что перед ней отдаленный родственник великого импресарио: прабабка Проскурина оказалась троюродной сестрой той самой Анны Михайловны, невзлюбившей город за каторжников, — Лариса чуть не задушила гостя и сфотографировала его во всех видах.

Он подарил ей свою родословную и на два часа застрял в музее, перебирая вместе с хозяйкой документы и снимки. Гобачева, не ожидая такой заинтересованности, протащила его по всем залам, изложила эпопею войны с властями и отпустила под страшную клятву приехать через год на «Дягилевские сезоны» и выступить на встрече с местными дягилеволюбами и дягилевоведами в «Гостиной». Тот легко согласился.

— Правильный человек! — шепнула мне на выходе Го-бачева и перекрестила спину правильного человека.

Это был странный и необычный день, не похожий ни на один из прожитых мной в Городе. Мы все время смеялись, заходили в кафе, кружили переулками, оказывались в неожиданных местах вроде тира советских времен или подпольного антикварного магазина. Стоял легкий морозец, и я чувствовала себя приезжей, которой хотелось продлить здесь свое пребывание. Как всегда бывает перед гостями, Город предъявлял себя затейливыми масками — мой спутник то и дело доставал фотоаппарат:

— Жалко, редко бываю в России, хочется все увезти.

Его и в самом деле занимало все — ротонда, купеческие дома, лавка селенитовых сувениров, прогулочные маршруты Герцена, верстовые столбы, Сибирский тракт, Королёвские номера, несостоявшаяся статуя Татищева, переименованный Стикс, наливка местного разлива…

Наливку пили — о боже! — в рюмочной.

— Зайдем? — спросил Проскурин, выходя из художественного салона.

— Зайдем, — кивнула я в абсолютной уверенности, что еще две недели назад этой рюмочной здесь быть не могло.

Заведение оказалось продолжением сувенирной лавки и отделялось от нее лишь шторкой с петухами. Топилась печь-«голландка». На столиках горели свечи, в углах задумчиво стояли позолоченные ангелы.

Я тут же позабыла о событиях последних месяцев, точно эта рюмочная находилась не в Городе, а где-нибудь в русском районе Парижа. Сюда не проникали свет и городские излучения — вот что казалось странным.

… — И что было потом? — вернул меня Сергей к прерванному рассказу.

— Потом была Бикбарда. Когда Елена Валериановна впервые приехала в имение мужа, изумлению ее не было предела. Вдоль длинной стены особняка шел длинный объемный балкон, который она узнала с первого взгляда, хоть до сих пор сюда не приезжала. Это был тот самый балкон с ее детских рисунков, который она все время рисовала, если выдавалось минутка. Невероятных размеров, он широко простирался в сад, повторял угол дома и продолжался по другой стене. На балконе — веселое общество, одна из женщин держит на руках младенца. Пьют чай, смеются, слушают певицу, играет скрипач. Этот непонятно откуда возникший сюжет так часто повторялся в ее рисунках, что родители стали просить девочку нарисовать что-то другое, но она упорно изображала людей на балконе, и в этой композиции неизменно присутствовали и поющая женщина, и молодая мать с младенцем… В Бикбарде все стало ясно. «Балконное» общество — это Дягилевы, которые любили собираться большой семьей и приглашать гостей. Двоюродные, троюродные братья и сестры, их мужья, жены и дети (время от времени кто-то рождался — отсюда женщина с младенцем) образовывали целый клан, всегда готовый к утонченным развлечениям; к Дягилевым запросто наезжали представители художественной элиты того времени. Кстати, певица — это Лидия Кор-вин-Круковская, знаменитая меццо-сопрано.

— Вы так рассказываете, точно сами видели, — улыбнулся Сергей.

Когда он улыбался, то действительно напоминал Киану Ривза.

На другой день мы чуть свет выехали из города и оказались в сплошном белом мареве. Изредка в белом проступала полоска черного леса или возникало заблудившееся в снежном море селение. Но селения — редкость; только уходящие к горизонту снега, только белый цвет устремленного в бесконечность пространства. Не отрываясь, Проскурин всматривался в эту картину, и я читала на его лице восхищение, узнавание, грусть.

С погодой не повезло. Метель, притихшая с утра, к полудню набрала силу, и машины еле-еле ползли по шоссе. Иногда ветер стихал, но вскоре разражался пуще, беспорядочно разбрасывая пухлые невесомые хлопья.

— О чем вы думаете? — спросил Проскурин, пытаясь углядеть какой-нибудь трактирчик на дороге.

— О том же, о чем и вы. Здесь, не в столице, все в избытке — пространство, небо, снег. Время для жизни — тоже. Поэтому здесь все это не ценится.

— Да, правда. Я об этом думаю. В Европе до сих пор нет снега.

— Не ценится, пока ты не уехал в «главный центр», не начал жить «компьютерными играми».

Он снова рассмеялся.

— «Компьютерные игры» — да, забавно. Скажите, вам здесь нравится?

— Ну… Я пока не поняла. Уеду — и узнаю.

— Вы собираетесь уехать? — вдруг резко обернулся он ко мне.

— Не сейчас, — сказала я и рассмеялась. И чтобы объяснить свой смех, а кстати, и вспомнив, что я здесь гид, добавила: — Когда из революционного Петрограда уходил на Париж очередной «последний» поезд — никто ведь не знал, когда уйдёт действительно последний, — перед самым отправлением из него в крайнем нервном возбуждении выскакивал поэт Борис Бугаев и кричал: «Не сейчас! Не сейчас!». Вот и я со своим «не сейчас».

— Вы хотите сказать: Андрей Белый?

— Андрей Белый — поэт. А человек — Борис Бугаев. В конце концов, он все-таки уехал.

— Вы всегда разделяете человека и его дело?

Бикбарда выглядела маленькой и потерянной. Старинное и некогда богатое винокуренное село спряталось, дремало, укутавшись в снега. Мы долго ходили по стылому дому управляющего (особняк не сохранился), пытаясь уловить отзвуки жизни, когда-то наполнявшей имение.

— Вы хотите восстановить связь времен, Лиза! — улыбался мне снова Сергей.

— Я — хочу. Но разве это возможно?

— Летом нужно сюда приезжать, — повторяла хранитель музея. — Походите по парку да по кладбищу. Что-нибудь да отыщете летом. Хозяева, те только летом наезжали. Да и летом-то было проблемой. Несколько суток до Нижнего, поездом. Оттуда — четверо суток пароходом, из Города — три дня на лошадях. А зимой жили все в Петербурге.

Бикбарда — это лето, конечно. Но и сейчас тени хозяев присутствовали здесь — сохранившимся парадным портретом Анны Михайловны, ее фарфоровыми безделушками, старым трюмо, невесть как сохранившимися амбарными книгами.

Провожая взглядом исчезающее в лиловых сумерках село, я опять, как в белые ночи, явственно слышала гулкий «обратный» ток времени, точно оно так же пошло вспять.

Поздно вечером, помогая мне выйти из машины, Сергей между прочим сказал:

— Завтра мы европейское Рождество отмечаем. Всей делегацией. Я заеду вечером.

Рождество отмечали в ночном клубе «Семь пятниц», куда немцы с Проскуриным сбежали от бурного гостеприимства хозяев. Днем их вывезли покататься на горных лыжах, но, судя по виду Карла и Томаса, лучше бы их утром забыли в гостинице. Проскурин, напротив, был в совершенном восторге и весело описывал подробности спуска.

Да, это был его почерк. Если он что-то описывал, то непременно весело, если рассказывал, в этом обязательно присутствовали забавность и легкость. Я перебирала своих близких и дальних знакомых, и если находила в них этот самый позитив, то он либо прятался под маской клоунады или вульгарности, либо сам был маской. Это никак не походило и на привычный хохоток Бакунина, на его всегдашнюю готовность посмеяться над всем, не щадя и святого.

Впрочем, в этот вечер говорили мало — все время звучали какие-то блюзы, и, оставив немцев на попечение пресс-секретаря, мы танцевали бесконечные медленные танцы.

— Есть потребность сбежать в тихое место, — шепнул мне Сергей, когда вдруг грянул рок.

Я кивнула, и минут через двадцать мы сидели в крошечном кафе на Сибирской, где варили отличный кофе и живо пахло Новым годом. Пахло по-настоящему, как давно, когда елочные игрушки были стеклянные, а не китайские, а на елке висели хрупкие лыжники и космонавты. И опять мне казалось — прежде здесь было не так.

— Пора дарить подарки, Лиза, — серьезно проговорил Сергей и поставил передо мной небольшой сверток в блестящей упаковке, перевязанной лентой.

— Что, можно разворачивать? — растерялась я.

— Просто необходимо.

Я развязала ленту, развернула бумагу, достала коробку, нажала на кнопочку. Когда крышка вспорхнула вверх, не смогла сдержать возгласа. На синем бархате лежала золотая брошь с черным агатом в стиле ампир.

— Мы так не договаривались, — выдохнула я.

* * *

— Два часа! Это диагноз, — проговорила Томина и подвинула мне еще один шарик.

— Что два часа? — не поняла я.

— Рождественской истории с Проскуриным. Ты мне рассказываешь о нем уже два часа. Бедный, несчастный Бернаро…

— Бернаро, как всегда, в аэроплане.

— Причем здесь аэроплан?

— «Я в аэроплане, а ты — в помойной яме». Вы что, так не дразнились в детстве? Хотя позавчера он мне звонил.

— И что?

— Ничего. Я была в Бикбарде, телефон не ловил. А сегодня пришло сообщение.

— Ты перезвонила?

— Нет, конечно.

— И почему, стесняюсь я спросить.

— По всему, по всему, по всему. Не знаю, что ему сказать. Так вот, Проскурин.

— Проскурин уедет, и все. Кстати, когда он уедет?

— Тридцатого. Улетит в Питер.

— Почему в Питер?

— У него там родители. Будет с ними встречать Новый год.

— А жена?

— Не женат, я же вам говорила!

— Тридцать пять? Да, жених постарел. А живет он?

— В Москве и в Ганновере. Ты понимаешь, с ним потрясающе. Легко молчать, легко смеяться, легко обо всем говорить. Галь, я совсем не напрягаюсь, вот в чем дело. Мы вместе провели три дня, и ни одной неловкой ситуации.

— Да-а-а, три дня — это срок, я согласна. Ну, человек в командировке, то есть в отпуске. Ты что, не знаешь про командировочный синдром?

— Я знаю про командировочный синдром. Но здесь-то другое — типаж. Вот мне тридцать лет.

— Двадцать девять.

— И за все свои тридцать лет я практически не встречала людей, излучающих

a — такую укорененность в жизни плюс

б — такую радостную легкость бытия.

Позитив, как теперь говорят.

— Ах, это? Так ты же вращаешься совсем в других кругах, где одни психопаты да гении…

Томина была права. Я увлеклась своей «рождественской историей» настолько, что позабыла обо всем. Это «все» не имело значения. Бернаро, Город, рыцари, профессор Синеглазов, матрица Мелентия — все по-прежнему представлялось каким-то далеким сном. Только сначала это «все» задвинула куда-то за кулисы моя депрессия, а теперь гнала мысли об этом поглотившая меня эйфория. Такого праздника в моей душе не было давно, и был ли вообще — не помню.

Я очнулась только тогда, когда пришел факс о смерти Вадима Арефьева — секретарь положила его на стол в числе других новостей. В факсе буднично и просто сообщалось, что заслуженный артист России, лауреат международных конкурсов Вадим Арефьев скончался на гастролях в Омске от передозировки снотворного.

Глава десятая. Город пяти персонажей

1

Смерть Арефьева вернула меня на землю, где я очнулась в абсолютном одиночестве. Проскурин уехал с немцами на комбинат, Фрониус на нервной почве лежала с температурой, Томина пропадала на семинаре. Дуняшин с башкой ушел в предпраздничный номер, что-то там у него не срасталось. Обсудить ситуацию было не с кем, и, засидевшись допоздна в редакции, я все смотрела в окно, где ползли одинаковые трамваи. Накануне неожиданно наступила резкая оттепель, пошел дождь, ветер сдирал мишуру с деловитых ёлок и тащил по сугробам. На моей памяти такой жути в Городе не было никогда.

Дверь открылась, и возник Матвей Рольник, педагог-репетитор Балета Крутилова. Сейчас он руководил театром.

— Елизавета, здравствуйте. Я без звонка… Был уверен, что застану вас в редакции.

— Проходите, Матвей. Что случилось?

— Что случилось? М-м-м. Умер Арефьев. А я. Я должен кое в чем признаться.

Я кивнула на кресло напротив.

— Выходит, что вы были правы. Теперь все рыцари мертвы.

Я выжидающе молчала.

— Так получилось, я нечаянно подслушал, о чем вы спрашивали Нику Маринович. Ваш телефонный разговор. Я ведь знал про их общество, еще тогда, в институте. Они были сильно старше и один другого талантливее. Пытался к ним прибиться, а они, конечно, и близко не подпускали. Да я тогда совсем щенок был. И как же я им завидовал! А как Крути-лову всю жизнь потом завидовал! Бог знает чего ему иногда желал. А сейчас все бы отдал, чтобы он был жив. Вот так.

Матвей помолчал. Было видно, как трудно ему говорить.

— Ника тогда отказалась с вами разговаривать, бросила трубку. А я начал приставать, расспрашивать. Ну, она и рассказала, что у Георгия было в городе любимое место — на берегу речки возле кладбища в Разгуляе. Там еще каменный идол стоит. Георгий утверждал, что это знаковое место и здесь проходит невидимая граница между жизнью и смертью, между нашим и потусторонним миром, и что такое соприкосновение миров может быть только в знаковом месте. Но только не в столице, а в провинции.

— Опять теория провинции… И что же?

— Ну, я отправился туда. Да, речка, ничего особенного. Походил-погулял часа два. А потом появились стишки, как будто кто-то их нарочно нашептал:

Поворот реки направо,

За четвертой переправой

На обрыве — прошлый век,

Смотрит с берега ковчег.

Вниз стволом растет береза,

Вверх ручьем пробились слезы.

Здесь получишь ты ответ,

Белых рыцарей секрет.

— Понятно. Значит, это написали вы?

— Да ничего я не писал. Сказал же — будто налетело. Я сроду не писал стихов. По русскому всегда имел три с минусом. А тут не знаю, что такое. Потом принесли приглашение на юбилей вашей газеты, и я подбросил вам записку. Решил так подшутить. Я думал, вы меня узнали.

Я покачала головой.

— Мы еще с вами танцевали под оркестр. Я даже удивился — классно. Помните? Это был я. И вот теперь все рыцари мертвы, и эти смерти будто бы случайны. Вы знаете, что дело Водонеева закрыто?

— Знаю. Но существует пятый.

— Как пятый? Ника ничего не говорила.

— Есть пятый рыцарь, и его зовут Магистр. Об этом мне сказал Арефьев. И на картине Фомина он был. В кулисе.

* * *

Магистр. Магистр. Магистр. Я приползла домой и, не раздеваясь, рухнула на диван. Мне кажется, я не спала, но потом оказалось, прошло два часа, и даже появились силы.

Магистр. Магистр. Магистр. Я поджарила лук с макаронами, запила это чаем и, выключив свет, уставилась в окно на кромку леса с редкими огнями. В провинции — граница между тем и этим миром, между реальностью и ирреальностью… Да, прав Крутилов. И в Бикбарде я чувствовала то же. И оттого эта иллюзия со временем: оно течет «назад».

Магистр. Магистр. Магистр. Пытаясь оторваться от земли, воспарить, столица устремлена в небо; провинция, наоборот, ухватилась, вцепилась за землю, растеклась по земле и зарылась в землю. Об этом есть у Фомина (у философа Гурина). Земное, земляное притяжение меняет и структуру времени в провинции. Оно тягуче и инертно. Отсюда эти хтонические смыслы. Я ощущаю их везде. Уверена, Крутилов говорил о хтонических смыслах, так ощущаемых в провинции. Он по наитию нашел «границу» Синеглазова.

Магистр. Магистр. Магистр. Не отдавая себе отчета, я несколько раз написала это слово на стекле левой рукой. Потому что левая — это правое полушарие, то, что связано с подсознанием. Магистр — последний. Я закрыла глаза, а когда открыла, меня ударило: во всех трех словах первые три буквы чуть выступали над остальными: МАГистр, МАГистр, МАГистр.

Господи, как же я сразу не догадалась!

Часы показывали половину двенадцатого. Едва на них взглянув, я схватила телефон и нажала кнопку «Артур».

Мучительно долго длилось соединение, еще дольше звучали гудки, и когда мое сердце застучало нестерпимо часто и уже колотилось где-то в горле, раздался короткий щелчок и сразу голос Бернаро:

— Наконец-то ты позвонила.

Вдохнув побольше воздуха, я сказала как можно спокойнее:

— Нам нужно поговорить, это срочно.

— Я сам тебе звонил… Конечно, нужно.

— Ты знаешь, что умер Арефьев?

— Нет, не знаю. Где? Что случилось?

— Ты остался последним, Артур. — И опять в трубке образовалась такая тишина, что я слышала стук собственного сердца. — Прости. О том, что ты — Магистр, я должна была догадаться раньше. На выставке у Фомина.

Пауза.

— Ты позвонила только из-за этого?

Пауза.

— Ну, хорошо. Когда поговорим, сейчас?

— Нет. Лучше завтра. Я хотела убедиться, что с тобой все в порядке. Завтра в три в баре «Рим».

* * *

Завтра в три в баре «Рим» я смотрела на Бернаро и не узнавала его. Передо мной сидел абсолютно другой человек. Не человек, а манекен. Разглядывая бледное, тонко очерченное лицо, я не могла найти и следа той ироничной уверенности, которая так в нем завораживала. Ни уверенности, ни черного блеска в глазах — одна усталость.

— Понятия не имею, как ты об этом узнала, — наконец, начал он, — то, что эти смерти не случайны, я и сам понял только после гибели Марка. И не хотел в это поверить. Потом мне позвонил Вадим. Недели три назад. В общем, мне понятно, что здесь происходит.

— «Если не поможет Магистр — значит, нам не поможет никто». Так мне сказал тогда Арефьев.

— Я внутри ситуации, Лиза. А человек, который внутри, помочь не может. К сожалению. Максимум что он может — это ее оценить. И оценить не очень объективно. Ты что-нибудь слышала о теории Евгения Синицына?

— Нет.

— Евгений Синицын, учёный и писатель из Новосибирска написал книгу «Тайна творчества гениев», где объяснил природу гениальности — не больше и не меньше. Его довольно остроумная теория, с помощью которой можно прпоникнуть в «механизм» творчества гениев, лежит стыке кибернетики и психологии и во многом построена на теории психологических типов Юнга. Так вот, математик Синицын выделяет восемнадцать факторов. Там гениальность — это вдохновение, фантазия, воображение… А среди прочих и стремление к превосходству. Стремление к превосходству, понимаешь? Но главное — это психонейрофизиологический комплекс, который у гения совершенно иной, чем у обычного человека и отличается, как чёрное от белого. Как известно, психонейрофизиологический комплекс — это сознание и бессознательное. Так вот, по Синицыну (вслед за Юнгом), гений творит за счет бессознательного, каким-то неведомым образом черпая импульсы из коллективного бессознательного. А это архетипы, символы и прочее, все то, что накопило человечество за всю свою историю. Гении, пророки одержимы творчеством, и это творчество всегда есть определение собственного центра. Толпа, то есть люди с «неразвитыми информационно-смысловыми структурами», не может оценить гения и будет всячески его уничтожать, изживать, как инородное тело. Гений может общаться лишь с гением, и гении — одна семья, разбросанная в пространстве и, что хуже, во времени. То есть, в истории человечества.

— Ты мне рассказываешь подоплеку «Белых рыцарей»?

— Ну да. А не вычислила ты меня потому, что не знала: я ведь тоже учился в институте культуры.

— Подожди, но ты же учился в ГИТИСе! Ты же рассказывал! И мы же в книге…

— Я учился! А ушел с пятого курса из-за конфликта с деканом. Уже тогда я начал гастролировать и пропускал ужасно много. Срочно пришлось искать работу, вакансии были в трех филармониях, и я поехал показаться в Город. Здесь и доучился, диплом защитил. Это я везде пишу «выпускник Гитиса», никто ведь проверять не станет, дольше объяснять. Впрочем, это неважно. Когда я появился, рыцари существовали, правда, как-то вяло. Но я был потрясен Георгием, Вадимом, Марком, Сашей. В них было все, о чем писал Синицын. Мы быстро исключили невзрачных остальных, решив стать той самой семьей гениев, которая необходима им для творчества. Со стороны это выглядело снобизмом, очень многие хотели примкнуть, но поняли, что это бесполезно, и стали дружить против нас. Мы этим упивались: ну как же, люди с «неразвитыми информационно-смысловыми структурами» не в силах нас оценить! Да и пять гениев на Город, пусть таких разных, — как-то многовато. Мы взяли карту Города и начертили на ней пятиконечную звезду, вершины которой символизировали каждого из нас. Смешно сейчас об этом вспоминать, но мы так в себя верили!

— Вышел Город пяти персонажей.

— Вышел Город пяти персонажей, и мы решили состояться в нем. Но я тогда не учел две очень значимые вещи. Провинция в России обладает центростремительной силой.

— Ну, так это не только в России.

— Нет, именно в России. Такого разделения на центр и остальное нет нигде. Взять хоть Италию. Там две столицы — Рим, Милан. Но есть совершенно самодостаточная амбициозная «провинция» Флоренция, есть, наконец, не менее центральные Венеция, Неаполь. И в Штатах каждый штат сосредоточен на себе. Для многих жителей там даже Вашингтон — фантом. Но в России-то все по-другому, и люди, которые стремятся к большему, во все времена уезжали в столицу. Не только из-за центростремительной силы. В провинции есть интеллигенты, но нет интеллигенции, есть культура, но проблемы с культурной средой. Это я понял позднее. Все уезжают за средой. И это — непременное условие.

— То есть питают столицу.

— Питают, насыщают, отдают.

— А вы не желали отдавать?

— Мы не желали и пошли против центростремительной силы. А второе, что я не учел… Все желания принимаются к исполнению.

— Ну, наверное, всё же не все, — попыталась я улыбнуться.

— Истинные — непременно. А мы так долго убеждали вселенную в том, что наше желание превратить Город в Город пяти персонажей бескорыстно и истинно, что механизм, конечно, был запущен.

— Да, согласна, у вас получилось: Крутилов создал европейский балет, Арефьев стал музыкантом мирового уровня, Саша — признанным поэтом, Фомин — интересным художником, а твой «Иллюзион» — в пятерке лучших мировых театров.

— Ну, может, не в пятерке, но в десятке — точно. Как видишь, все сбылось. Но главный признак гения — бессмертие. И чтобы персонажей обессмертить, осталось их убить, желательно в расцвете. Схема-то проста.

Мы оба, отвернувшись, замолчали.

— Должен быть хоть какой-нибудь выход, Артур!

— Медленно мелют мельницы Господа.

— Что?

— Я говорю, что механизм запущен — поздно что-то делать.

— Подожди, подожди, подожди. Ты не был с ними ночью в галерее. Ведь не был, правда же, Артур?

— Я не был, но какая разница?

— Мне кажется, все это напрямую связано с деревянными богами. Георгий, Саша, Марк, Вадим — они переступили. Перешли черту. Но ты там не был, и тебя не тронут. Придумай что-нибудь, ведь ты — МАГистр!

— Я не МАГистр, я… профессиональный фокусник. Хотя кое-что мне удается. Да, в сущности, не так все это важно. Ну, в крайнем случае, провалятся гастроли. Ну, если все-таки они меня убьют.

— Они?

— Они. Она. Оно. Какая разница? Так вот. Я еду на гастроли, третьего. Париж, Марсель, Берлин и дальше Монте-Карло. На полгода. И я прошу тебя со мной поехать. Вместе.

2

Совершенно раздавленная, я сидела в редакции и думала об Артуре. Разумеется, я не поеду. А если бы он предложил это две недели назад, я бы поехала? А теперь я не еду из-за Сергея? Я должна спасти Магистра, но поехать я с ним не могу.

Я взяла белый лист и опять чертила левой рукой — выходили одни каракули.

Прибежала Галина:

— Тебя редактор вызывает, злой, как черт.

Я спустилась к редактору, который вслух читал «Вечерку» — рядом стоял ответсек Юрий Иваныч.

— На! — протянул он газету.

Я взглянула и обомлела. Под материалом строк в пятьсот под шапкой «Смерть в четырех экземплярах» стояли снимки Фомина, Крутилова, Арефьева и Водонеева. И подпись — Глафира Сверкальцева.

Ну, слава богу, не Дуняшин. Я начала читать. Про «белых рыцарей» — ни слова, про листки Фомина — ничего; длинное описание происходящего с пришпиленным радикальным выводом: виноваты власти.

Для верности пробежала еще раз.

— Что скажешь? — прогремел редактор.

— Экая дичь. Просто ужас.

— А ты напиши не дичь, не ужас. Ты же не пишешь!

— Причем здесь власти, я не понимаю. Эти власти дали Арефьеву звание, поддержали гастроли с Мацуевым, сделали частный театр Крутилова муниципальным, у Фомина была лучшая мастерская. Ну, Водонеев — да, здесь власти проглядели, но таков закон жанра, и придворный поэт — это очень двусмысленно.

— Вон наш Юрий Иваныч считает эти смерти совпадением.

— Нет, это не совпадение. Но в чем причина, я пока не знаю.

Поднявшись к себе, я достала телефон и еле удержалась, чтобы не набрать Проскурина. Магистр, Глафирина статья, исчезновение Мелентия, предновогодняя оттепель — все навалилось одновременно, прибив меня к земле, точно сорванную елочную мишуру. Я нуждалась в его легкой и звенящей ауре именно сейчас, но правила приличия и Галя Томина мне звонить запрещали:

— В конце, концов, у него же роуминг, сама подумай! Сиди и жди. Вернется — позвонит.

— Я не хочу сидеть и ждать.

«Я — не хочу», — сказала я себе и выбралась на улицу. Было довольно светло, дождь прекратился, и я опять брела на разгуляевское кладбище. Пройдя короткой тропой, подошла к дому Мелентия, заглянула во двор. Двор был расчищен от снега. Не знаю, сколько я так простояла у забора, пока не обернулась от резкого звука: метрах в пятидесяти словно из-под земли выросли три рослых парня. Они медленно шли вдоль дорожки прямо ко мне. Страх, охвативший меня с головы до пят, заставил толкнуть калитку и войти во двор. Компания приближалась, и, не зная, что делать, я закрыла засов изнутри, зачем-то взяла метлу, подошла к дому вплотную, поднялась на крыльцо. И вздрогнула от вопроса:

— Хозяюшка, нет ли воды?

Парни стояли за забором, который был им едва по пояс, и в случае чего легко могли его преодолеть.

— Муж у меня ревнивый, уходите, — ляпнула я первое, что пришло в голову, поставила метлу, толкнула дверь и… вошла в дом. Двери оказались не заперты.

Прижавшись лбом к окошку, я видела, как стоящие за забором закурили и нехотя двинулись прочь, гогоча на все кладбище. Сколько я тут стояла? Минут двадцать, а сумерки упали, словно занавес, не горела ни одна звезда в небе, начиналась метель.

— Спасибо тебе, дом Мелентия, — сказала я вслух, собираясь уходить, и чуть не села. Дверь, ведущая в коридор, заскрипела. Кто-то внятно прошептал:

— Да заходи же ты, не бойся.

— Мамочки! — пискнула я еле слышно, но вспыхнувшая свеча озарила лицо Мелентия, и я опустилась на подвернувшийся стул:

— Мелентий Петрович, вы здесь?!

— Где мне еще-то быть? Тут я.

Я просто обалдела.

— Да как же вам не стыдно? Мы с ног сбились, думали бог знает что, а вы здесь прячетесь, как крот!

Мелентий поскреб в затылке:

— Да не мог я иначе, пойми ты! Ну, посуди сама: не пропади я — и никто б не почесался. Ну, что мы здесь стоим — пошли в избу, поговорим немного.

Мы прошли через тесные сени, где я по закону жанра споткнулась о железное ведро, и оказались в слабо освещенной комнате.

— Свет зажигать нельзя — не обессудьте, девушка. Да и нет его, света — как я и говорил, обрезали. Поставил генератор, но свет включаю редко, чтобы, прости за каламбур, не засветиться. Даже сосед мой, Бажин, ничего не знает — вон, снег приходит чистить каждый день. Он парень честный — сразу б раскололся.

Пока я озиралась, Мелентий собрал на стол и, предложив мне плетеное кресло, сам уселся на лавку.

— Давай чайку. Баранки, мед, есть тертая клубника.

— Клубника? Ну, вы даете.

— Дак я ведь готовился, понятно — запасы сделал до весны. Ты расскажи: что происходит за забором? Тут участковый приходил, общался с Витькой на моем крыльце. Расселение, значит, остановили?

— Нет. Приостановили. Временно. До лета. Но ВОО-ПИКу удалось поставить вопрос о статусе охранной зоны вашей улицы. Ее и примыкающего переулка. Протолкнули в Думу.

— Вот здорово! Не может быть, не верю!

Мелентий подскочил, сунулся в шкафчик и вытащил шкалик.

— За это надо выпить, Лизавета.

Я покачала головой и слабо усмехнулась:

— И к февралю должны принять решение. До того некстати эти праздники! Сейчас бы расшевелить общественность. Решили после каникул собрать прессконференцию — ну, это историк Градышев. Он, между прочим, каждый день звонит в милицию и требует, чтобы вас искали. Да! И организовал сюжет на телевидении. Кошмар…

— И хорошо, пусть ищут.

— А вы. Что, так и будете сидеть до февраля?

— Ради такого дела посижу, не тресну.

Раздухарившись, Мелентий проводил меня на трамвай, и, пока шли, я рассказала всю историю про белых рыцарей.

— Ты вот что. Поезжай-ка к Градышеву.

* * *

В университет мы поехали с Дуняшиным. Сидели перед профессором Градышевым и в два голоса рассказывали. Владимир Федорович слушал нас очень внимательно, изредка кивая и покусывая усы. Мы говорили очень долго, не упуская ни одной детали. Встреча с Людмилой Стрельцовой, стихи Саши Водонеева, попытка предупредить Фомина, ночное посещение Кафедрального собора, картина с изображением рыцарей, история Татьяны Усольцевой, тетрадь Фомина, теория столицы и провинции, Мелентий, история Стикса, «граница Синеглазова», матрица, записка со стихами, разговор с Арефьевым, теория Синицына и объяснение Магистра — все выкладывалось в цельный рисунок. Пытаясь ничего не упустить, мы перебивали друг друга, то и дело возвращаясь назад и вспоминая новые детали. Когда закончили, профессор взял записи Фомина и погрузился в чтение. Наконец, он сказал:

— И вы хотите знать, что происходит? — Владимир Федорович на минуту замолчал и снял очки. — Я вам скажу. Но есть одно условие. Не для печати.

Мы переглянулись.

Профессор встал, подошел к окну и закрыл форточку. Чтоб не подслушали, что ли? Мы же на шестом этаже.

— Но, собственно, вы сами все распутали. То и скажу: город-гурман пожирает своих персонажей.

— Почему гурман?

— Так, неудачная шутка. Ну, питается, ест, поглощает. И не кого-нибудь — художественную элиту. В свое время я думал писать диссертацию и основательно изучил труды Синеглазова.

— Труды из архива?

— Из архива, еще из университетской библиотеки, и сын его очень помог… Думал писать диссертацию, но не время. Пока что не время. Матрица есть, безусловно, и она обозначена верно. Все это сложно доказать на фактах, но, тем не менее, она работает. Есть код развития вне нашего сознания. Да, Город — не наш город, а город как таковой — организм, подобный человеческому. И как человеческая жизнь напрямую зависит от подсознания, так и история города во многом творится городским бессознательным, хотим мы того или нет. Как бы вам объяснить-то попроще? Вот мой знакомый, главбух одной солидной фирмы. Все жаловался на тяжелую работу, а сам никак не уходил на более комфортную — ну, связи, положение, понятно. И вдруг — панкреатит на ровном месте. Болеет, ничего не помогает. Добрался до психологов и психоаналитиков. И выяснилось что? Что подсознание таким варварским способом помогло человеку уйти с нелюбимой работы. Вот так-то, мои дорогие.

— То есть убийством известных людей Город решает некую собственную проблему?

— Вот именно, проблему. Собственную. Точнее, несколько проблем. Я совершенно согласен со Скарабеевым в том, что город для своей истории, ну, скажем так, привлекает особых людей.

— Да, Сахарова, Гейденрейх, мы говорили…

— Фомин, Бернаро, Водонеев и Арефьев — все приезжие. «Особенные» люди. Их тоже привлекли сюда, помогли развиться. Эта история с Кафедральным собором. Рыцари действительно подключились к силе данного места и, что хуже, к хтоническим силам.

— Каким? — поперхнулся Дуняшин.

— Хтонические силы. Хтон — от греческого «земля». Боги и энергии, которые так или иначе были связаны с производительными силами земли или с подземным миром. Дочеловеческое, нечеловеческое начало. Мир земных разломов, чащоб, мир глубин. Может быть, деревянные идолы. Но не это определило трагичный исход.

— Тогда что же?

— Думаю, рыцари более выгодны Городу в качестве мифов, нежели живых людей.

— Как это?

— Очень просто. Молодые города вроде нашего нуждаются в мифах, легендах, героях. То есть в мифологической ауре. Чтобы жить, развиваться и крепнуть.

— Триста лет — какой же он молодой! Как Санкт-Петербург, между прочим.

Профессор улыбнулся нам, как детям:

— Ну, назовите питерских мифических героев, так, навскидку.

— Екатерина, Петр, ну… Пушкин, Лермонтов и Гоголь, Ахматова, Блок, Достоевский.

— Екатерину и Петра оставим — это не элита, а правители. Пушкин, Гоголь и Блок. Их, конечно, значительно больше, но пока остановимся. И?

— Внезапная ранняя смерть в расцвете таланта.

— Вот именно, внезапно и в расцвете. Город не может без мифов. Особенно город с претензией. А что касается теории провинции, то это было косвенной причиной. Да, она не нуждается в гениях, — да и кто гений, кто не гений, очень спорно, — и не может быть полигоном для их деятельности, а, значит, отторгает чужеродный элемент.

— Сама же привлекла и сама отторгает?

— Единство и борьба противоположностей. Законы философии никто не отменял.

Мы все надолго замолчали.

— Владимир Федорович, как спасти Магистра? — в конце концов спросила я.

— Не знаю. Этого — не знаю. Постойте. Дайте снова поглядеть на снимок.

Я протянула репродукцию картины Фомина. Профессор подошел к окну, всмотрелся в изображение:

— Фомин. Невольный провидец. Да, картина. Поскольку ваш Магистр стоит в кулисах — ведь в кулисах, не на сцене? — то, думаю, надежда все же есть. И если через месяц-два мы не получим никаких известий, то, думаю, не получим их вообще.

Мы с Олегом молча прошли до трамвая, молча доехали до ЦУМа, молча направились в разные стороны. Каждо-му требовалось одиночество, чтобы переварить разговор. У меня это лучше выходило на Набережной, и я опять брела к бывшему Кафедральному собору. Постояв над ледяной Камой и отыскав в белой дымке мосты, вошла в галерею. До закрытия оставалось полчаса. Я поднялась к богам — взглянуть на их лики, просить за Магистра.

Ночью мне снова снились кошмары: я плутала в анфиладах галереи. Проснулась — и меня осенило. Я встала, подошла к столу, отыскала запасной «волшебный листок», вырванный из блокнота Бернаро тогда, в Испании, и быстро написала: «Магистр жив, он уехал из города».

* * *

На другой день, двадцать девятого декабря, я переезжала в новую квартиру. Все было приготовлено заранее, и мы управились часа за три. По традиции, в веселых хлопотах принимала участие добрая половина редакции, так что переезд с перевозом моего скромного барахла перетек в новоселье, новвоселье — в новогодье, и праздник весьма затянулся. Съедено и выпито было немало. Старый год помаленьку уходил, истекал…

И тут в моей новой квартире раздался звонок. Я открыла дверь. На пороге стоял Сергей с гигантским букетом цветов. Уже вполне хмельной, но понятливый народ зашевелился, потянулся к вешалке.

Когда, наконец, дверь закрылась за последним гостем, Сергей притянул меня к себе и рассмеялся так, как умел только он:

— Я сдал билет на самолет. Вот будет разговоров.

Эпилог

Через полтора года мы с Сережей прилетели в Город на открытие музея Дягилевых в Бикбарде. И опять стояла жара, и город дремал в пыльной зелени красок. В моем распоряжении было каких-то полдня, и я побежала в редакцию с грудой подарков. Нарочно не звонила, чтоб организовать сюрприз. Сюрприз получился.

— Кронина, ты? — онемела вся круглая Жан-ка. — Я счас от радости рожу.

Нет, я знала, что девушка больше года замужем за своим чиновником, что она почти в декрете, но как-то не представляла ее реально ничьей женой, тем более, беременной. Привезенная в подарок немецкая обувь без каблука оказалась весьма кстати.

Галка, похудевшая и похорошевшая, висела у меня на шее, причитая, что мы ее бросили.

— Так, поворотись-ка, сынку, — подтолкнула она меня к свету. — Совсем другая стала, Лизка. Давай, садись, рассказывай.

— Да что рассказывать? Вы же знаете, все хорошо. В Москву пока не собираемся. Работаю в русской газете, пишу.

— Что пишешь?

— Свои мемуары.

— Свои мемуары? О чем?!

— Обо всем, что было. В конце концов, неважно, когда это делать. Можно в семьдесят, можно и в тридцать. И читаю сплошь мемуары. Много ездим. Там ведь как? Сел — и поехал.

— А Бернаро? Ты что-нибудь знаешь?

— Нет. То есть знаю то, что и все. Продал дом и уехал в Испанию. Да ведь он всегда был гражданином мира. Его жизнь изначально была вынесена за пределы Города. Он нигде ни к чему не привязан.

Мы поставили чайник и вымыли фрукты. Галка перескакивала с одной редакционной новости на другую, и я пора-жалась тому, сколько всего напроисходило за время моего отсутствия. У Гаврикова родился сын, вышел на пенсию Юрий Иваныч, полностью сменился отдел новостей. Возле редакции построили очередной торговый центр, и Кама теперь видна еле заметной полоской. Да, объявили конкурс на памятник Крутилову!..

Оказалось, что новости, которые присылали они мне по электронке, и новости, сообщаемые в стенах когда-то и спасительных, и опостылевших, но таких родных стенах редакции, — это разные вещи. Как же давно мы не трепались! И как я по этому соскучилась…

Новости еще были перечислены только наполовину, когда дверь открылась, и влетел бильд-редактор Игорь Таранов, за какие-то несколько месяцев изменивший «Городские ведомости» до неузнаваемости:

— Галя, мы же опаздываем, — нежно прошипел он в сторону Томиной и по привычке шаркнул ножкой. Галка схватила сумку, чмокнула меня в щеку и скрылась за дверью.

Я посмотрела на Жанну — та молча кивнула.

Мы допили чай, прошли по знакомым коридорам и вышли на воздух.

— Пойдем, я на машине.

— И садиться за руль не боишься?

— Я осторожно. Не одна ведь. Куда тебя везти?

— Никуда. Я пройдусь, Жанн, пешком.

В Разгуляй, мимо кладбища, мимо Татищева. Я шла наболевшим маршрутом и с каждым шагом убеждалась в том, что знаю, почему Бернаро остался в живых. Он не был связан с Городом, он существовал в другом пространстве. И его пощадили, оставили. Как же я сразу не догадалась?

Гора свалилась с плеч. Я села на скамейку, достала телефон и послала эсэмэску на знакомый номер. Ответ примчался мгновенно.

Задерживаться дольше не хотелось, и я поспешила к гостинице, где меня ждал Сережа, чтобы ехать в имение Дягилевых.

Примечания

1

Автор стихов — Александр Володеев (прим. Ред.)

(обратно)

2

стихи Александра Володеева

(обратно)

Оглавление

Глава первая. Пленницы свободы

Глава вторая. Без героя

Глава третья. Праздник, который всегда с другими

Глава четвертая. Медные всадники

Глава пятая. Мистеры Иксы

Глава шестая. На берегах Стикса

Глава седьмая. Демарш Мендельсона

Глава восьмая. «Белых рыцарей секрет…»

Глава девятая. Дневник Агафьи Тихоновны

Глава десятая. Город пяти персонажей

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg