«Заклятые подруги»

Заклятые подруги (fb2) - Заклятые подруги 1066K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мария Арслановна Мусина

Мария Мусина Заклятые подруги, или Женская месть

Глава 1

Редкие машины, разбрызгивая колесами только что пролившийся на город дождь, мчались по черному накату Садового. У нестрогих в этот ночной час светофоров машины тормозили, переводя дыхание, и мчались дальше — путь был легок.

— Девушка, какая вы хорошенькая! Девушка, поехали с нами! — кричала веселая компания, словно селедки бочку заполнявшая красные «Жигули». — Де-е-евушка…

Водитель то обгонял светлую маленькую «Таврию», то равнялся с машиной, которой невозмутимо и мрачно управляла хрупкая женщина.

— Девушка, ну что же вы, девушка…

«Таврия» резко свернула направо и остановилась в узком переулке. Женщина безвольно откинулась от руля. Ее светлые волосы были растрепаны, зеленые глаза лихорадочно горели. Неверной рукой она достала сигарету, зажгла ее и тут же смяла в пепельнице. Женщина долго рассматривала движущуюся ползком стрелку автомобильных часов. Наконец, встряхнувшись, словно от наваждения, вышла из машины, хлопнув дверцей. Огляделась. Сделала несколько шагов к телефонной будке. Секунду колебалась, прежде чем снять трубку.

— Алло, милиция? — Голос звучал хрипло, но уверенно. — В доме номер восемнадцать по Малой Грузинской совершено убийство. — И, не отвечая на вопросы, повторила: — Малая Грузинская, восемнадцать, квартира сто шестьдесят девять.

Она вернулась к машине. Повернув ключ зажигания, вдруг зарыдала в голос, опомнившись, резко закрутила вверх дверное стекло. Развернувшись, поехала неспешно, смахивая со щек слезы. Они катились из глаз помимо ее воли.

В белом свете автомобильных фар на задворках устремленного ввысь дома копошились люди. Они пристально всматривались в редкие кустики, медленно кланялись каждому сантиметру лысоватого газона. Старательно обходили лежавшую на земле лицом вниз женщину. На ней не было одной туфли — ее и искали.

Свет фар освещал не только нелепо раскинувшееся тело, но и лавочку, кусты, мусор в траве… Воротов отвел взгляд. Лишняя информация — это так же дискомфортно, как и ее полное отсутствие. Но во всяком следствии и того и другого всегда в избытке. Констатировав эту неизбежность, Воротов в который раз сделал неутешительный для себя вывод: он терпеть не может свою работу. Да, надо наконец признать очевидный факт: следователь по особо важным делам, старший советник юстиции Игорь Владимирович Воротов ненавидит свою работу. Он с трудом переносит все эти трупы, все эти следы преступлений, всё это добывание фактов и их опровержение, всю эту логику, все эти версии, ненавидит допросы свидетелей и самих свидетелей, не говоря уже о лицах, совершивших уголовно наказуемые деяния. Не в восторге Воротов был и от действий собственной прокуратуры, которая мешала оперативной работе, вечно талдыча о теоретическом соблюдении законности, чего в реальной жизни никто сроду не видал. Не переваривал адвокатов, не защищавших своих подопечных, а просто-напросто разваливавших дело. Единственное доброе чувство — если так можно назвать жалость — Воротов питал к потерпевшим. И пожалуй, только это одно удерживало следователя от того, чтобы не хлопнуть дверью своей конторы.

Воротов злился. Он злился всегда, когда выезжал на место преступления. Потому что даже себе не признался бы никогда, что на этом самом месте всякий раз чувствует полную свою беспомощность и растерянность. Никогда не знает, с чего начать, и от этого впадает в тихую злобную панику. Хорошо, что есть методика следственной работы и дознания — тупая, негибкая методика; если применять ее — никогда ничего не расследуешь. Но она есть, и вот в такие первые минуты можно за нее ухватиться.

По этой же причине Воротова немыслимо раздражала шапкозакидательская уверенность давнего друга и почти постоянного напарника — старшего оперуполномоченного Славки Кудряшова. Вот кто всегда знал, что следует предпринять, и немедленно развивал кипучую деятельность.

Но если бы Игорь Воротов в минуты охватывающей его паники и растерянности мог видеть себя со стороны, он с удивлением обнаружил бы спокойного, рассудительного, чуть мрачноватого, опытного сорокалетнего следователя, несуетливо стремящегося к цели.

— Ну что? — Подошедший легкой походкой Слава Кудряшов разминал туго набитую сигарету. — Опросил соседей, тех, кого мы успели разбудить, — никто ничего не видел, не слышал. Завтра ребят еще запущу, конечно. Но чувствую, без мазы. Если бы она орала — кто-нибудь да услышал бы. Эй, господин Воротов, не делайте такое умное лицо — вы же работник прокуратуры.

Сверху им свистнули и замахали — поднимайтесь, мол.

Кудряшов глубоко затянулся сигаретой, сунул руки в карманы и, по-блатному прилепив сигарету к губе, зашагал впереди. Воротов терпеть не мог уголовных замашек своего напарника.

Розыскная собака след не взяла. Запуталась уже в подъезде. Скулила теперь в машине дежурной бригады, утешаемая инструктором. «Даже собака переживает, — тоскливо подумал Воротов, — но ее хоть есть кому приласкать».

На самом деле следователь по особо важным делам Игорь Владимирович Воротов никогда не нуждался в утешении. Но неизменно сочувствовал тем, кому это было необходимо. Еще в детстве, поняв, что родился хлюпиком и выше метра шестидесяти, по всей видимости, не вырастет, Игорь решил, что необходимо заняться своей мужской природой прицельно, основательно, не жалея сил и времени. Нет, он не комплексовал, просто планомерно стал добавлять себе то, чем обделил его Господь. И теперь только очень плохо знавшие, а скорее впервые увидевшие его люди могли заподозрить в этом невзрачном, хрупком, маленьком очкарике то же содержание, что сулила такая непрезентабельная форма.

Другие знали и про его редкую работоспособность, и про удивительный дар анализировать одновременно десятки, сотни фактов, и про отсутствие свойственных мужчинам невысокого роста сложностей в характере, и про черный пояс карате и многие призы на международных соревнованиях. Собственно, со Славой Кудряшовым — суперменистым высоким красавцем — они на почве карате и сдружились. Раз в неделю Игорь вел занятия для коллег. Бесплатно, разумеется. Кудряшов, попав в первый раз в зал и увидев Игоря в бою, был настолько поражен, что, презрев гордыню, напряг всю свою коммуникабельность, чтобы закорешиться с Воротовым, и старался до тех пор, пока они оба не выяснили для себя, что встретились не случайно и могут стать настоящими друзьями.

— Ну че, — говорил в лифте Кудряшов, — одинокая бабенка. Сорока лет. В анамнезе никаких мужей-детей, одни посещающие мужчины. Гаданием промышляла. Экстрасенсорикой. Не смотри на меня, как солдат на вошь, — так сказала бы моя бабушка. Гаданием. На картах. И лечила. Привороты-отвороты и прочая хренотень. Очереди к ней были — с первого этажа тянулись по черной лестнице вплоть до ее четырнадцатого. Соседи роптали, так она запретила клиенткам пользоваться лифтом — только пешком. Ведьма! Соседи при советской власти участковому анонимки писали. Но лично подтвердить боялись. Порчу, говорят, насылала. Ну! А потом, когда экстрасенсорика в моду вошла, сами бегать к ней стали, просили Христа ради посодействовать. Короче, со слов свидетелей, потерпевшая владела умением бесконтактного воздействия на человека, каковое воздействие могло причинить последнему моральные и физические страдания, влекущие разной степени расстройства здоровья. Игорь, а ты что хотел, чтобы я среди ночи тебе всех ее клиенток-дурочек представил? Клянусь, ничего особенного они тебе не скажут.

— Уже семь утра, — сурово прервал Воротов Славкино нытье, — ну хоть что-нибудь ты узнал?

У двери квартиры номер 169 прохаживался круглолицый и усатый капитан Мальцев. После анонимного звонка на центральный пульт принимающая соединилась с отделением милиции. Мальцев, дежуривший в ту ночь, добросовестно поднялся в указанную квартиру, прислушался у двери, нажал кнопку звонка. В недрах квартиры ничто не шелохнулось. Капитан поколебался еще немного — будить ли соседей, все же три часа ночи. Спустился вниз и на всякий случай обошел дом, чтобы посмотреть, есть ли свет в окнах квартиры на четырнадцатом этаже… Тут-то и наткнулся на распростертое тело.

Понятые были беспристрастно спокойны. Будто на подобных процедурах им приходилось присутствовать каждый день. Во всяком случае, по пятницам еженедельно.

Звезду театра и кино, заслуженную артистку России Екатерину Померанцеву разбудил телефонный звонок. В трубке рыдали. Померанцева с трудом узнала Нинкин голос.

— Катя, Катя! — захлебывалась слезами Нинка. — Катя! Алевтина… Алевтина… Она ночью выбросилась из окна… Катя, ты слышишь? Ночью… Из окна… Ко мне милиция приходила… Из окна… Ночью…

Померанцева взглянула на будильник: часовая стрелка едва подбиралась к цифре 8.

— Если это было ночью, — холодно проговорила Померанцева, — чего ты сейчас-то рыдаешь? — И в сердцах грохнула трубку.

В квартире номер 169 не пахло — разило обильно разлитыми дорогими духами.

Воротов велел экспертам взять воздух на пробы и мрачно уселся на кухне. Танцующей походкой подгреб Кудряшов.

— Сдаюсь, гражданин начальник, не бейте только ногами по голове — все скажу.

Разъяренный взгляд Воротова разбился о наивно просящий взор голубых Славкиных глаз.

— Хочешь говорить — говори.

— Если честно — чует мое сердце: шлепнули бабу во цвете лет.

Воротов и сам был уже в этом уверен, но из упрямства спросил:

— С чего бы это?

— Алевтина Григорьевна Коляда по образованию фармацевт. Ты видел когда-нибудь живьем этих душечек в белоснежных халатах? Неужели ты думаешь, что кто-нибудь из них — при необходимости — выберет такой варварский, кровавый, грязный способ, как самобросание с четырнадцатого этажа?

Труп увезли, экспертная бригада наконец закончила работу и уехала. Капитан Мальцев проводил экспертов до лифта, вытер ноги о половичок и шагнул в 169-ю, захлопнув за собой дверь.

Воротов и Кудряшов, сидевшие по-прежнему на кухне, встретили его усталым молчанием. 8.25. Летнее раннее солнышко вовсю светило в окна.

— Щас, командир, — Кудряшов слегка потянулся, — щас опечатаем все. Печать при тебе?

Милиционер кивнул.

— Звонка ждем, — пояснил задержку Воротов, — ребята одну дамочку обещали вычислить. Перезвонят — и поедем.

— Я вот что еще хотел сказать, — робко начал капитан, — труп, принадлежащий гражданке Коляде…

Воротов поморщился, Кудряшов усмехнулся.

— Он очень тяжелый, труп-то, — продолжил Мальцев. — Потерпевшая женщина в теле была.

— Вывод напрашивается? — подмигнул Кудряшов.

— Напрашивается, — расплылся в счастливой улыбке милиционер. — Если это убийство, то убийцей должен быть физически крепкий мужчина.

Соловьиная трель звонка не дала капитану развить свою гипотезу. В дверь звонили. Воротов удивленно показал на часы — 8.30. Кудряшов вопросительно глянул на капитана.

— Может, что забыли? — прошептал тот.

Кудряшов мягко проследовал в прихожую. Встал боком и резко рванул дверь на себя, прикрываясь ею, как щитом.

— Ау, Алевтина-а-а, — запел на пороге теплый баритон.

В дверном проеме нарисовался небольшого росточка человек, имеющий фантазию в свои хорошо за сорок носить пиджак в крупную клетку и платок в огурцах на шее. В руках у пришельца был букет роз, в глазах — игривая веселость.

Воротов выглянул с кухни и приветливо пригласил:

— Проходите.

Улыбка сползла с лица пришельца. Оказавшийся за его спиной Кудряшов закрыл дверь.

Пришелец растерянно обернулся.

— А где Алевтина? — Губы его двигались беззвучно.

— Где ж ей быть? — сурово произнес Кудряшов. — Прошу. — И указал широким жестом в глубь квартиры.

Человек с платочком на шее засеменил, следуя в указанном направлении. Завидев форму капитана, попятился. Кудряшов мягко подтолкнул его в спину:

— Чай не бандита увидел — милиционера, чего пугаться?

Воротов, поколебавшись секунду, достал свое удостоверение и представился.

Пришелец потянул носом воздух:

— А чем здесь пахнет? И что, собственно, случилось?

— Нам бы хотелось знать ваше имя. — Кудряшов продолжал стоять у него за спиной.

— Леонид.

— На круглом, чуть тронутом мефистофельской бородкой лице заискивающе заплясали глаза.

— Почему же вы, Леонид, больше не спрашиваете, где Алевтина Григорьевна? — Кудряшов мрачно выдвинулся вперед.

— Я не знаю… Я жду, когда вы мне скажете.

— Это Алевтина Григорьевна позвала вас в столь ранний час в гости? — Кудряшов забрал из рук Леонида розы. Нашел вазу. Налил в нее воды. Водрузил в спасительную влагу цветы. Поставил на стол. Громко тикали часы с кукушкой. Воротов подошел к ним и остановил маятник.

Леонид зачарованно следил за этими неспешными манипуляциями.

— Располагайтесь, — со значением произнес Воротов.

Леонид без сил рухнул на стул.

— Где-то я вас видел, — пристально вглядываясь в пришедшего, сказал Кудряшов.

— Передача о тайнах взаимоотношений между мужчиной и женщиной, — польщенно ответил Леонид и несколько расслабился.

— Точно! — Кудряшов обрадовался так, словно миллион выиграл.

Леонид тут же обрел уверенность в себе.

— Я хотел бы знать, — резко начал он, но, опомнившись, перешел на вежливо-мягкий тон, — я бы хотел все-таки узнать, что случилось. — Он полез во внутренний карман пиджака, достал удостоверение. — Моя фамилия Долгов. Я сотрудник клиники неврозов. Кандидат медицинских наук! Меня Алевтина Коляда в гости пригласила. Где она?

Кудряшов внимательно, словно пограничник на паспортном контроле, рассматривал удостоверение личности. Капитан сурово хмурил брови, пощипывал задумчиво пшеничные усы. Воротов безучастно молчал…

Известие о смерти Алевтины, казалось, не произвело на Долгова сильного впечатления. Гораздо больше его взволновало то обстоятельство, что Алевтина умерла такой страшной смертью.

— Боже мой, — проговорил он механическим голосом, — упасть с такой высоты… — В глазах Долгова стыл неподдельный ужас. — Вы считаете, что это самоубийство?

Воротов отфутболил вопрос обратно.

— Не знаю, — подумав, сказал Леонид. — Суицид и Алевтина? Она, конечно, была очень напряжена в последнее время. Но у нее был не тот характер, чтобы принимать все близко к сердцу. Впрочем, психика у нее, как легко понять, была неустойчивая.

— Она была вашей пациенткой?

— Упаси Бог! Но представьте себе человека с абсолютно адекватной психикой, который сделал бы гадание своей профессией… Я вам как психотерапевт, как психиатр говорю: тут кроется некий внутренний комплекс. Опасный и разрушительный для личности.

Долгов приготовился было продолжить, но Воротов прервал его.

— И все-таки, — медленно проговорил, — не находите ли вы, Леонид Михайлович, что ходить в гости в восемь утра — это, пожалуй, рановато…

Сафьянову снилось, что жена на кухне раздраженно, металлически резко лязгает кастрюлями. Сон плавно переходил в явь. Андрей открыл глаза и отчетливо понял: та, что всегда не в духе, и вправду громыхает кастрюлями. «Специально, — подумал тоскливо. — Что за жизнь?..» Глянул на часы — восемь. Опять день пропал. Не выспишься — пропал день.

Андрей заявился домой под утро. Он знал, чем это ему грозит. Но Оксана сегодня почему-то не врывалась в кабинет, как бывало обычно, когда Андрей не ночевал дома. В таких случаях она всегда начинала без предисловий, быстро и грубо выпихивая из себя: «Ну что? Нагулялся? Натрахался? Котяра вшивый…»

Сейчас жена просто скрежетала на кухне кастрюлями. Сафьянов, свернув свое огромное тело калачиком, крепче прижал к себе плед. Прошлый раз она уж очень долго вопила, не могла никак уняться: «Умный стал! Прячешься теперь? Машину под окнами своих шалав не оставляешь. Боишься, дрянь?!» Боже! Как надоела эта слежка! Да, теперь он не оставлял машину под окнами домов, куда ездил в гости. Его жена мгновенно угадывала, к кому он поехал. Как? Катается, что ли, по всей Москве, заглядывая в подворотни: не стоит ли где родная красная «Мазда». Может, конечно, «маячок» под капот воткнула. Андрей однажды даже проверился в соответствующей фирме, но не обнаружился «маячок»; детективы уверяли также, что и слежки за Андреем нету. Однако чего не могут все детективные агентства мира, то может одна, но ревнивая жена. Как вычисляла его Оксана — для Сафьянова было загадкой. Но факт остается фактом: она практически всегда знала, где он находится.

Андрей встал, потянулся и побрел на кухню, где окопалась супруга.

— Здороваться надо! — сухо прозвучало ему навстречу.

Сафьянов, опасаясь, что его голос прозвучит сейчас слишком заискивающе, предпочел промолчать.

«Неужели пронесло? — думал Сафьянов, удивляясь тому, что сегодня не было привычного ора. — А что, собственно, произошло? У Мишки Дракова сидели. Скажу: сидели, мол, у Мишки, я звонил ей, трубку не брала… Ах да, автоответчик… Между прочим, — вспомнил Сафьянов, — я ведь действительно, кажется, звонил — она трубку не брала, на автоответчике должно было записаться».

Окрыленный, он напустил на себя недовольный вид, чтобы перехватить инициативу.

— Где ты была вчера? Я тебе звонил весь вечер. Мы у Мишки Дракова сидели…

— Где звонил-то? Где звонил, пьяная твоя харя, не помнишь уже, что делал!

— Как не помню?

Оксана с торжествующим видом нажала кнопку. Лента автоответчика не хранила сафьяновского голоса.

— Но я звонил…

— Я уже слышала, под утро заявился…

— У Мишки Дракова сидели…

— Врешь, — с уверенностью констатировала Оксана, я тебя вчера ждала весь вечер, видики взяла, чтоб вместе посмотреть. Цыпленка поджарила, до трех ночи ждала. Думала, хоть позвонишь.

— Я звонил…

Оксана махнула рукой. От жалобного ее голоса, от просящего взгляда у Сафьянова сжалось сердце. Оксана, словно специально, чтобы добить Андрея, заплакала горько и безнадежно.

— Говорю же: у Мишки сидели…

— Мне так вчера было плохо, так хотелось поговорить с тобой, просто посидеть… Я так тебя ждала…

«Лучше бы орала», — подумал Сафьянов.

— Я для тебя на все готова, — хлюпала носом Оксана, — я все тебе прощаю, все терплю…

В огромной их квартире, слегка пробиваемый гулом улицы, густо и тревожно отливая пыльным светом, нагревался воздух жаркого летнего дня.

Замигал, заскрипел автоответчик, Андрей крутанул ручки, и динамик громко заговорил:

— Алло, алло, Андрей, ты дома? Возьми трубку. Алло, Оксана, Андрей, возьмите трубку, — звучал резкий голос Кати Померанцевой.

— Твоя… — поджав губы, сказала Оксана.

Андрей схватил трубку.

— Привет, — проворковал он, — что это тебе не спится в такую рань?

— Андрей, Алевтина выбросилась из окна. Сегодня ночью. Алевтина выбросилась из окна, — внятно повторила Катерина и повесила трубку.

Сафьянов ошарашенно уставился на Оксану.

— Она говорит, что Алевтина выбросилась из окна.

Оксана молчала, обдумывая услышанное. Наконец спросила:

— Откуда она знает?

Сафьянов пожал плечами.

— Перезвони ей, — сказала Оксана, — и спроси, откуда она знает.

Глава 2

О Ларисе Павловне Верещагиной, тридцати одного года, уроженке города Москвы, разведенной, детей нет, образование высшее, МГУ, факультет журналистики, было известно также, что занимается она астрологией, имеет солидную клиентуру.

Воротов решил лично поговорить с лучшей подругой покойной Алевтины Коляды. Кто, как не лучшая подруга, способен выложить всю подноготную, высказать домыслы и догадки, на первый взгляд совершенно не имеющие отношения к делу, но дающие масштабное, исчерпывающее представление об объекте исследования. Кто, как не лучшая подруга, взглядом, жестом, интонацией может сказать об объекте такое, что не вычитаешь и в десятках томов опросов свидетелей. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Словом, на лучшую подругу стоило посмотреть.

Перед дверью Воротов замялся. Десять утра. В такой час посещение дома женщины, которая не ходит на службу, грозило тем, что он застанет хозяйку неумытой и в халате, чего деликатный Воротов не любил. Тем не менее он твердо нажал на кнопку звонка.

Увидев на пороге человека, протягивающего красненькую книжечку, из которой следовало, что податель сего имеет непосредственное отношение к раскрытию особо важных дел Московской прокуратурой, Верещагина и глазом не моргнула. Сказала: «Проходите».

У хозяйки была фигура, называемая в нашем современном, богатом на неточные и скороспелые эпитеты языке — спортивной. Джинсы, тоненькая маечка — хрупкая десятиклассница. Если бы не серьезный взгляд взрослой женщины.

Лариса Павловна провела Воротова на кухню, церемонно испросила разрешение предложить кофе. Поставила на стол красивые чашки, красивые тарелки с красивыми бутербродами. Если холодильник у хозяйки этого дома был желтый, то кафельная плитка была желтой тоже. Если лампа была красной, то тут и там бросались в глаза красные цветовые пятна: поднос, кастрюля, огромное пластмассовое яблоко, и, уж конечно, красными были занавески и скатерть на столе. «Вообще такая кухня, — подумал Воротов, — в наше время может быть только у не замотанной жизнью женщины: вытереть пыль со всех этих безделушек — полсмены у станка отпахать».

Воротов и Верещагина обменивались ничего на значащими светскими фразами. Лариса не выдержала первой:

— Итак, Игорь Владимирович, у вас ведь серьезное дело ко мне…

Воротов молчал, решая, с чего начать разговор. В глазах Верещагиной было нетерпение, однако она улыбнулась.

— Ведь вы не хотите сказать, что пришли ко мне немножко подлечить ваш Меркурий?

— Меркурий? — замялся Воротов. — Да, хотелось бы понять, что у меня с Меркурием творится…

Верещагина смерила прокурорского работника оценивающим взглядом.

— С удовольствием наблюдаю, Игорь Владимирович, глядя на вас, какое удивительное сочетание дает Солнце в воздушном знаке и Марс — в огне. Пришли к совершенно незнакомому человеку, легко с ним общаетесь, держитесь спокойно. Я бы даже сказала, что у вас Марс-то скорее всего в Стрельце. Холодноватый, прости Господи. Но тем не менее я вас слушаю внимательно.

Воротов просиял своей стеснительной улыбкой.

— А Солнце у меня тогда где?

— А Солнце у вас, Игорь Владимирович, скорее всего в Весах. Для Близнецов вы слишком спокойны, до Водолея не дотягиваете: разрушительности в вас нет. Стало быть вы родились где-то с двадцать второго сентября до двадцать третьего октября.

— Потрясающе, — искренне признал Воротов.

— И с Меркурием у вас все в порядке, Игорь Владимирович. Вы, Игорь Владимирович, напрасно меня проверяете так примитивно.

Вдруг лицо Верещагиной помертвело, она поднялась, сказала: «Простите», — вышла из кухни. Вернулась, словно в маске печали и горя. Наметилась морщинка у переносицы. Лариса стала выглядеть на свой полный тридцатник.

— Я вас слушаю, — тихо сказала она.

Воротов впал в недоумение. Припоминал: «Может, я ее чем обидел?»

Но раздумывать было некогда — пауза зависла в воздухе, как мерзко жужжащий комар, изготовившийся для укуса.

— Я к вам, Лариса Павловна, по поводу Коляды Алевтины Григорьевны. Вы с ней знакомы?

— Знакома, — осторожно произнесла Верещагина.

И Воротов вдруг почувствовал опасность, исходящую от этой милой, чуть, может быть, легкомысленно играющей женщины.

— Расскажите мне, пожалуйста, о ней. Как можно подробнее.

Удивительно, как менялось лицо этой женщины. Вернее, как отражались на ее лице все переживаемые ею эмоции. Вот сейчас она почувствовала себя обиженным, слабым ребенком, которому предлагают при игре в казаки-разбойники выдать местонахождение секретного штаба. Потом собралась. Схватилась за сигарету, как за гарантию независимости и взрослости.

— Подробно об Алевтине? То, что знаю? Знаю ее лет пять. Мы с ней дружили. Ну, насколько это вообще возможно. Наши отношения были даже скорее деловыми. Она учила меня старым способам гадания, я ее — немножко астрологии. Но она была абсолютно неспособной. Даже удивительно. Ведь гадала-то она прекрасно. Впрочем, экстрасенсорике она меня учила — к этому уже я оказалась абсолютно неспособна. Да. Это все же особый талант. Я ее любила, в общем. У нее был сложный характер, никто не назвал бы ее доброй. Но все-таки…

— Лариса Павловна?

— А?

— Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?

Верещагина не испугалась. Она только удивленно посмотрела на Воротова. Так, как если бы он ее спросил, какое время года на дворе. Отвечать на этот вопрос Лариса явно не собиралась. И Воротов повторил:

— Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?

— Да потому что ее убили, Игорь Владимирович, не надо комедию тут играть — не ко времени.

— Кто? — резко и настороженно спросили из-за болотного цвета дерматина, пробитого золотистыми гвоздиками.

Померанцева подала голос, дверь тут же распахнулась, и Нина повисла на знаменитой артистке, заливаясь слезами.

— Ой, — причитала она, — Катя, горе-то, горе-то какое…

Померанцева нервно прошла на кухню. Встала у окна.

— На эту сторону сиганула — на ту?

— На эту, на эту…

— Да успокойся ты наконец, — зло выдавила из себя Катерина, но, обернувшись на трясущуюся Нинку, все же порылась в сумочке, протянула серебристую облатку: — Съешь, полегчает.

Нина доверчиво отколупнула таблетку, запила водой.

— Поставь-ка кофе, а? — раздраженно сказала Катерина.

Нинка послушно повернула ручку плиты.

Хозяйка уже и чашки поставила на полустертый узор клеенки, уже и кофе налила — Померанцева все стояла у окна, молча смотрела вниз. Наконец села, резким движением придвинула к себе чашку и долго рассматривала ее неглубокое нутро.

— Тебя, что ли, понятой вызывали? — Голос у Померанцевой низкий, сильный, устойчивый. Против Нинкиного-то писка — значительный, властный. Взгляд тяжелый из-под приспущенных век, не то что быстрые Нинкины глазки — очи. Лицо разглаженное, дорогой макияж блестит матово, персиково, и видно, что под ним — не как у Нинки, землистая серость — здоровый, бодрый цвет.

«А ведь ровесницы, — подумала Померанцева. — Вот интересно, могло бы со мной такое случиться, могла бы я жить так, как Нинка? Ничем ведь она не хуже, если разобраться. Всё вроде при ней. Глаза редкого, зеленого цвета, блонд-волосы, мордаха смешливая, круглая. Формы, конечно, не для порнухи, но для жизни сгодятся. Судьба, — заключила Померанцева, — судьба такая серенькая подвернулась, невзрачная».

Катерина оглядела кухню — все здесь было чисто, все на своих местах, но и только. Стертая клеенка в нарисованных бананах и ананасах, занавески — в румяных матрешках, над мойкой в углу аккуратно выставлены на всеобщее обозрение облезлые, с навечно въевшейся копотью, разномастные кастрюльные крышки, на плите — чайник цвета зеленого помойного ведра, синтетические белоснежные шкафчики…

Синие треники на Нинке вытерлись, вытянулись, полиняли. Драная клетчатая рубашка в доме Померанцевой не выдержала бы конкурса и на звание тряпки. «От мужа небось донашивает. Сбег. Сбежишь тут. Ох, простота — хуже воровства».

— Нет, — тараторила Нинка, — ко мне потом пришли. Под утро. Я-то в окошко выглянула: батюшки мои, это что же творится-то… Спустилась вниз — а она там… — Нина истерически хлюпнула носом, но принятая таблетка не дала пуститься в рев. — Ну и народу, народу — фотоаппаратом щелкают, вокруг копаются…

— В чем она была-то, Алевтина? — Померанцева остановила напряженный взгляд на кромке стола.

Нина задумалась, восстанавливая картину.

— Не в исподнем, во всяком случае… Черная кофта на ней была, помнишь, с мехом такая, черные брюки… Туфлю они еще одну искали, туфля с ноги соскочила.

— На каблуке туфля-то?

— Вот, Кать, не помню, — извинялась Нинка, — я-то как ее увидела — в глазах потемнело. Алечка, Алечка, Алечка, — она закачалась в стенаниях, — что же ты с собой сделала, что же ты над собой натворила?

Губы Померанцевой злобно скривились, но она не дала волю чувствам, спросила ровно:

— А потом?

— Потом они меня прогнали, узнали номер квартиры, сказали, что зайдут. Через час зашел один, молодцеватый такой. Спрашивал. В каких я отношениях с покойной была. Я все честно, Кать, рассказала. Что мне скрывать? Я человек, Кать, простой, мне бояться нечего. Так и сказала: убиралась, дескать, в квартире ее, продукты приносила, за хозяйством следила.

— А он? — машинально спросила Померанцева.

— А он говорит: «За «спасибо» или за деньги?» А я говорю: «Когда как». Ну ведь правда, Кать, когда как и было — когда даст денег, когда нет. И ведь не попросишь, не напомнишь — сама знаешь, какая она была.

— Не спрашивал: сама сиганула или кто помог? — небрежно кинула Катерина.

— Кто помог? — не поняла Нина.

— Ну, не спрашивал, — разъяснила Померанцева, — было ли у нее плохое настроение накануне, были ли враги?

— Только о друзьях спрашивал. Я ему говорю: друзей — полон дом, гостеприимная была, общительная женщина…

Померанцева внимательно слушала, казалось, взвешивая каждое Нинкино слово, стараясь угадать, какую реакцию оно могло вызвать у следователя.

— Про то, чем Алевтина занималась, ты что сказала? — бросила небрежно.

— Так он знал уже.

— Знал?

— Так мне показалось, — старалась припомнить Нина, — по-моему, и не спрашивал про это. Уж наговорили небось, уж накаркали соседушки.

— Про ключ, — вдруг перебила Померанцева, — спрашивал, есть ли у тебя ключ от квартиры?

— Спросил, — согласилась Нина, — сказала, что Алевтина всегда дома была, когда я убиралась.

— Еще что спрашивал?

— Так говорю же — кто бывал да кто такие…

Померанцева перевела на Нину свой тяжелый взгляд, только на самом дне его плескалась ирония.

— Как ты думаешь, зачем им это знать? Чтобы установить, кто Алевтину до самоубийства довел?

— Ну так как же? Следствие есть следствие. Они теперь всем будут интересоваться. Для полноты картины.

— Это тебе так молодцеватый объяснил? — усмехнулась Померанцева.

— Сама догадалась, — обиженно поджала губы Нинка.

Померанцева, не сдержавшись, кинула на Нинку презрительный взгляд, но быстро спохватилась и примирительно-ласково широко улыбнулась.

— Ты мне уже после его ухода звонила?

— Ну да. — Нина таращила глаза. — Страшно-то, Кать, было! Ты себе представить не можешь, как страшно. Как же мы теперь все будем? Без нее-то. Без Алевтины.

— Да… — равнодушно протянула Померанцева. — Кого ты следователю-то назвала?

Нина заискивающе заглянула в глаза.

— Сказала, что никого толком не знаю. Что я сбоку припека.

— Ну и дура. Все равно узнают.

— Думаешь? — озаботилась Нина.

— Сама говоришь: следствие есть следствие.

— Но, Кать, он сказал, что меня еще вызовут. Так что говорить-то?

Померанцева лениво поднялась, заходила по кухне, рассматривая полки, уставленные импортными баночками, в которых хранились вполне отечественные «сыпучие продукты».

— Не знаю, — вдруг легкомысленно улыбнулась, — говори что хочешь.

— Как это? — недоверчиво спросила Нина.

Померанцева присела, продолжая улыбаться.

— А вот так. Говори что хочешь. Врать, правда, в этой ситуации бесполезно. Так что придерживайся реальности.

— И про тебя сказать?

— Ну что ты можешь про меня сказать? — спокойно осведомилась Померанцева. — Что я у Алевтины бывала? Так это пол-Москвы знает.

Нинка открыла было рот в возражении, да осеклась. «Ну-ну, — ехидно подумала, — расхрабрилась. В милиции храбриться будешь, передо мной-то чего ж?»

По природе Нина была добра и незлопамятна. Оттого периодически и накрывала ее жизнь. Умом понимала — похитрее бы ей быть, понастырнее, пожестче. Порывалась даже несколько раз хитрость проявить — еще хуже выходило: тогда ее все не только ногами пинали, но и вовсе отшвыривали от себя. Нина же к людям тянулась, не могла себе позволить в одиночестве пребывать. А потому пусть лучше уж так, пусть думают, что на Нинке можно и воду возить, и плевать на нее, и сморкать, — лишь бы не гнали.

Только иногда ей становилось ужасно обидно, больно до злости, что вот Катя, например, Померанцева, хорошая, конечно, артистка и знаменитая, но ведь тоже — баба, так ее, Нинку, за дурочку держит никудышную и с презрением с ней обращается. А разве Нина виновата, что никто в юности ее не подтолкнул, не присоветовал, как жизнь строить, — может, и она бы смогла на сцене-то блистать. Фантазии не хватило. Воображения. Вон Катька — тоже ведь из простой семьи, а вырвала же себе другое. Нахамила, можно сказать, надерзила провидению, улизнула от неизбежного. Как решилась? Через что прошла — то Нинка доподлинно знала. А посмотреть: потомственная аристократка. Спросить бы в добрую минуту, когда Катя вдруг поняла, что жизнь-то большая и разная, что можно выломиться из накатанной всеми предками колеи?

— Что загрустила? — заглянула Померанцева в затуманенное думами Нинкино лицо. — Жалеешь, что сплетню пустить не удалось?

— Зачем ты так, Кать? — на глаза Нинки даже слезы навернулись. — Что я тебе такого сделала? Старалась всегда для вас всех, все думала — полегче бабонькам моим будет, если и я на что сгожусь. Что же, если я тягловая лошадь, так со мной и не церемониться можно? Я ж всегда все для вас, и место свое знаю. Думала, сами поймете, что я к вам с добром.

Померанцевой стало стыдно. Переборщила опять. Как вот напряг какой на пути встречается, так она с такой силой всякий раз концентрируется-сосредоточивается, что страшнее термоядерной реакции выходит. И чего, в самом деле, на бедную Нинку набросилась? Нинка мухи не обидит, смирная, приветливая, ласковая.

— Не журись, подруга. Нервы, — честно призналась она, — ты же меня знаешь: вздорная я. Но — отходчивая. Прости, если обидела. Ладно, рассказывай дальше, что еще следователь спрашивал. Из квартиры — не говорил — ничего не пропало?

Нина совсем не переносила напряжения, а потому обрадовалась, что конфликт исчерпан.

— Не говорил ничего про это. А что, пропало?

Померанцева пожала плечами.

— Спрашивал еще про компьютер, куда, мол, Алевтина компьютер дела?

— А ты что? — рассмеялась Померанцева.

— Я говорю: «Господь с вами, какой компьютер? У нее и пылесоса-то сроду не было, она вообще техники всякой боялась как огня».

— А он?

— А он: «Значит, вы никогда компьютера у нее не видели?» Я говорю: «Нет, компьютера у нее никогда не видела». На этом и распрощались.

— Ну и ладно, — задумчиво произнесла Катерина, — только я тебя очень прошу, Нин, не говори им, что я к тебе сегодня заезжала. Так-то скажи, конечно, что видела меня у Алевтины, что и у меня бывала сама, но про то, что я приходила сегодня, — не надо. Договорились?

Нина с готовностью кивнула.

— Ты Юре позвонила? — спросила Померанцева, прикрыв глаза.

— Позвонила.

Они помолчали.

— И что? — Померанцева посмотрела в испуганное Нинкино лицо.

Вопрос повис в воздухе.

Кудряшов все-таки выкроил пару часов для сна, пока его ребята собирали информацию об Алевтине Григорьевне Коляде. Ничего полезного для следствия информация эта не несла, и Кудряшов ехал сейчас в прокуратуру к Воротову, так и этак крутил факты, думая, как бы выгоднее, значительнее их преподнести.

Алевтина Григорьевна Коляда. Родом из-под Архангельска, деревенская. Любила рассказывать, что ее мать в шестнадцать лет сбежала с цыганским табором, неведомым ветром занесенным в комариные северные просторы, потом вернулась в деревню, родила дочку, бросила на руки деда с бабкой, а сама подалась в город да и сгинула. Бабка Алевтины была ворожейкой. В каждой деревне такая есть. Травки собирала, роды принимала… Она-то, дескать, и передала свои знания внучке. Да плюс еще цыганская кровь…

Непонятная, странная деталь: Алевтиной стала только при получении паспорта. До этого все ее звали Елизаветой, Лизкой. К сожалению, сельсовет не единожды горел, и посему проверить, какое имя было записано при регистрации новорожденной, не представлялось возможным.

Что бы там ни было, получила паспорт, приехала в Москву и поступила в медучилище — Алевтина Григорьевна Коляда. На стипендию, известно, не проживешь, стала подрабатывать массажисткой. Своя клиентура появилась мгновенно — руки у Алевтины были по-деревенски сильными, к тому же рассказы о бабке-ворожейке помогли: светские московские матроны считали за честь разжиться у наследницы тайных знаний травой «для цвета лица», от «сглаза», «на удачу»… В те времена еще не печатались миллионными тиражами тексты заговоров и оберегов. Алевтина же знала их множество, и слухи о ней поползли по Москве, словно змеи, искушая почтенную публику.

Алевтина жадностью не страдала, наоборот, отдать готова была последнюю рубаху: лечила, привораживала-отвораживала, снимала порчу… Денег не просила за это никогда. Дадут — хорошо, не дадут — Бог с ними, с деньгами. Но люди — существа благодарные. Не бедствовала Алевтина. Жена одного высокопоставленного чиновника, признательная за возвращение в лоно семьи мужа, устроила ей московскую прописку и крохотную комнатку в огромной коммуналке.

С тех пор прошло двадцать лет. Алевтина поменяла несколько квартир, несколько машин и несколько объектов личной жизни. Людей вокруг Коляды крутилось такое множество, что у Кудряшова от осознания объема предстоящей оперативно-розыскной работы начался спазматический кашель.

Видимо, цыганская кровь и в самом деле имела место — отношения Алевтины Коляды с людьми и с деньгами были полны неразрешимых противоречий. С одной стороны, Алевтина тратила деньги не считая, в доме у нее до последнего времени толпились приживалы и приживалки, своим возлюбленным Алевтина дарила мебельные гарнитуры и машины, причем такие, каких у самой-то не было. С другой стороны, при такой-то свободе обращения с материальными ценностями Коляда постоянно говорила о деньгах. Она любила назойливо рассказывать о несметных богатствах своих клиентов и всегда подчеркивала, что сама тратит на жизнь огромные суммы, а это и в самом деле соответствовало действительности, поскольку за то, что стоило рубль, Алевтина зачем-то платила пять. Но такое уж у Коляды было представление о роскоши. Нет, нельзя сказать, что Алевтина Григорьевна спокойно относилась к деньгам. Они были для нее очень важной частью бытия. Но не сами по себе. Вкупе с влиянием на людей, с тем, что владычили над людскими судьбами и душами.

Впрочем, все это было скорее кудряшовскими догадками, ощущениями от полученной информации. Воротову Слава намеревался передать факты. Только факты.

…Кудряшов легко вбежал на третий этаж прокуратуры, распахнул дверь кабинета Воротова и словно споткнулся — обстановочка здесь была довольно-таки натянутая.

Игорь, разъяренный, но сдерживающий себя, не выпуская из рук телефонной трубки, кивнул:

— Вот, познакомься. Еще одна ясновидящая. Лариса Павловна Верещагина, которая вдруг среди ночи поняла, что ее подругу Коляду убили, и позвонила нам в милицию. Вот так вдруг посетило ее откровение в виде знания. Правильно я объясняю, Лариса Павловна?

— Боже мой! — молодая женщина, сидевшая в уголке, подняла глаза к потолку. — Говорите что хотите. Я вам больше ничего объяснять не буду. Вы жестокий, тупой человек.

— За оскорбление ответите, — вступился за друга Кудряшов. — И вообще, гражданочка, вы здесь не на базаре: «буду — не буду». Обязаны отвечать — по закону.

Верещагина смерила Кудряшова таким взором, будто он объявил себя сейчас, прилюдно, наследником царского престола, отобрав этот титул лично у нее, Верещагиной.

— Вы на меня взгляды не кидайте, — нашелся Слава. — Прокурор санкцию подписал? — деловито спросил он у Воротова.

— Не подписал и не подпишет, — засмеялась вдруг Верещагина, нахальная такая дамочка.

— Подпишет. Если выяснится, что вы врете!

Нет, Воротов положительно был в ярости. Никогда Кудряшов не слышал, чтобы галантный Игорь так разговаривал с женщинами.

Верещагина замолчала, всем своим видом изображая крайнее пренебрежение к происходящему. Даже какая-то тень сожаления промелькнула по ее лицу: мол, не ведают, что творят, какой с них спрос?

Воротов бросил трубку телефона.

— Молчит телефон у вашей подружки. Значит, так. Вы, Вячеслав Степанович, посидите с задержанной, послушайте ее сказки, а я сейчас все выясню и приду. — И выскочил как ошпаренный.

Верещагина молча курила, покачивая ногой. Размер обуви у нее был цыплячий — максимум тридцать пятый. Ручки маленькие, косточка на запястье торчала словно у худенького ребенка. Как говаривала бабушка Кудряшова, маленькая собачка до старости щенок. Сигарета Верещагиной не шла — как если бы курила пионерка. Но при всей этой цыплячьей внешности было в ней что-то очень взрослое, не во всех даже сорокалетних женщинах встречающееся. Кудряшов поразмыслил и решил, что это ее порочность. «Порочная она женщина», — подумал Кудряшов и посмотрел на Верещагину с интересом. Добродетель нуждается в украшении — порок притягателен сам по себе. Что верно, то верно.

— У вас есть какой-нибудь журнальчик, полистать пока? — явно издевалась Верещагина.

— Ничего. Скоро вам будет весело.

— Мне-то весело не будет, это точно, — бравада куда-то подевалась, на Кудряшова смотрела сейчас совсем другая женщина — женщина в горе, ранимая, страдающая.

Помолчали немного. Вдруг Лариса тряхнула головой, и Кудряшов поразился мгновенной смене ее настроения.

— А вот скажите, Вячеслав Степанович, ведь вы совсем не такой, как ваш друг. — Верещагина лукаво прищурилась. — Вы ведь, Вячеслав Степанович, Лев, наверное, по гороскопу?

Кудряшов хотел сказать что-то вроде: вопросы тут будем задавать мы. Но решил, что это слишком уж шаблонно прозвучит для работника уголовного розыска. Шаблонов он старался избегать.

— Да. Я — Лев, — гордо ответил.

— Вот я и удивляюсь, как вы сподобились выбрать себе эту профессию? Здесь нужно так много Сатурна…

— Чего-чего? — угрожающе пророкотал Кудряшов.

Верещагина рассмеялась и махнула рукой.

— Не бойтесь.

— Я? — «Ну и наглость!»

— Я не хотела вас обидеть, — примирительно сказала Верещагина. — Никто не лишен чувства страха. Страх — это такая же реакция организма на опасность, как боль. Без страха человек не смог бы прожить и дня. Он обязательно попал бы под машину, был бы избит хулиганами при попытке заступиться за девушку. Или, будучи при исполнении служебных обязанностей, предположим, милицейских, завел бы роман с подследственной. И вообще натворил бы кучу глупостей. Но человека спасает страх. Правда, не всегда, — вздохнула Верещагина.

— Вас, например, не спас.

— Да, если бы я знала, что всё так обернется, — звонить в милицию побоялась бы. Знаете, мне эти посиделки с вами… Но ведь надо же было что-то делать. Человека убили.

— С чего вы взяли, что убили?

— Но ведь Алевтины больше нет. — Верещагина пристально посмотрела на Кудряшова. — Как это случилось?

Кудряшов молчал, решая, что ему сейчас выгоднее — послушать версию Верещагиной или потомить ее.

— Расскажите, пожалуйста, — попросила Лариса.

— Коляда… — Кудряшов замялся, подбирая пассивно-нейтральный глагол, — упала из окна своей квартиры.

Верещагина снова потянулась к пачке сигарет.

— Это, может быть, несчастный случай, — неожиданно для себя сказал Кудряшов. Ему почему-то захотелось утешить эту женщину. — Или самоубийство.

— Несчастный случай? — мотнула головой Верещагина. — Алевтина нанимала соседку окна мыть. И вообще безумно боялась небытия. О самоубийстве вообще говорить смешно, — добавила устало.

Они помолчали.

— На Алевтине были кольца, когда ее… когда она погибла?

— Кольца? — переспросил Кудряшов. — На руках? Нет, не было. Это важно?

— Это значит, — глядя Славе прямо в глаза, сказала Верещагина, — это значит, что Алевтина впустила кого-то из своих, не постороннего человека и не клиентку. Для чужих она всегда надевала кольца. Много колец. Разных. Вы их нашли?

— Я не помню, — честно признался Кудряшов, — надо посмотреть. Ценные кольца-то?

— Как для кого, — усмехнулась Верещагина. — Я только не могу понять, за что? — задумчиво протянула она.

— В доме беспорядок. Может быть, что-то и искали. Насчет колец посмотрим, но вот компьютера Коляды, например, мы так и не нашли.

— У Алевтины никогда не было компьютера, — автоматически, думая о чем-то своем, сказала Верещагина.

— Был компьютер, Лариса Павловна.

Верещагина очнулась.

— Не было, — заверила она.

— Был, — вздохнул Кудряшов. — Куча аксессуаров имеется. Дискетки пустые, мышь, сканер, описание «Виндоуса» с пометками, сделанными рукой Коляды… Словом, поверьте, был в доме компьютер. Скорее всего ноутбук. Только вот делся куда-то.

— Я Алевтину знаю много лет, — терпеливо втолковывала Верещагина. — Лично я много раз ее уговаривала начать работать с компьютером, убеждала, объясняла, что так удобнее, что так быстрее. Алевтина была абсолютно неспособна к современной технике. Она ее боялась. Как огня. У нее вся вегетатика расстраивалась, когда нужно было каким-то образом с техникой контактировать. Да нет. Какой компьютер? Это невозможно!

В кабинет вошел Воротов, и по его лицу Кудряшов понял, что Игорь держится из последних сил.

— Лариса Павловна, я приношу вам свои извинения, — глядя мимо Верещагиной, отчеканил Воротов. — Ваши показания, то есть ваши слова, полностью подтвердились. Извините. Произошло недоразумение.

— Да что вы, — без всякой издевки, по-хорошему сказала Лариса, потушив сигарету, — работа есть работа. Это вы меня извините. Я вела себя по-хамски.

— У нас будет к вам просьба. Вы одна из немногих, кто хорошо знал Алевтину Григорьевну. В доме у нее все перерыто. Можно вас попросить сейчас подъехать туда? Посмотреть, может, что-то пропало.

— Да, конечно.

— И еще одна просьба. Вот подписка о невыезде. Во время следствия вы должны оставаться в Москве.

Верещагина поколебалась секунду, но подпись свою поставила где надо.

— Спасибо, Лариса Павловна. Будьте так любезны, подождите нас внизу.

— Ну что? — спросил Кудряшов, когда Верещагина скромно удалилась.

— А ничего.

— Что?

— Полнолуние. — Воротов устало опустился на стул. — Видишь ли, особо чуткие и нежные натуры, к каковым, несомненно, принадлежит известный астролог Лариса Павловна Верещагина, очень тяжело переживают полнолуние. Как утверждает ее подруга, заслуженная артистка Померанцева, Ларису Павловну просто ломает в такое время, «как в фильмах о зомби». Поэтому Лариса Павловна вчера весь день места себе не находила. Сначала играла в теннис, затем поехала на спектакль к Померанцевой, торчала за кулисами, болтала с актерами, даже в зал ни на минуту не спускалась, потом они отправились к кому-то в гости… В общем, день и вечер на виду, всю ночь на людях.

— А чего ж она тогда звонила? — обиженно спросил Кудряшов.

— Сказано же тебе: она поняла, посетило, видишь ли, ее что-то там в виде знания.

— С ума сойти! — зажмурился Слава.

— Это еще что… Как тебе понравится такое? Иваныч меня в коридоре перехватил, в кабинет к себе загнал и выговор сделал из-за того, что я пытался ему подсунуть на подпись постановление на арест Верещагиной Эл Пэ.

У Кудряшова не нашлось слов.

— Я ему говорю: «Откуда человек может знать про убийство?» А он мне: «Видите ли, Игорь Владимирович, есть еще многое, не осознанное нашей наукой…» Я ему говорю: «У меня четыре заказных убийства, в том числе депутата Московской думы, два маньяка из Измайлова, об остальном вообще молчу. Переведите дело в районную прокуратуру по подследственности. Самоубийства, убийства на бытовой почве в их ведении». А он: «Коляда была человеком известным в определенных кругах, поэтому обстоятельствами ее смерти будет заниматься городская прокуратура».

— Ты думаешь, ему позвонили?

— Ну неужели нет.

— О нет, — сказал Кудряшов, — только не это.

— Только ли это? — поправил его Воротов.

Осматривать место происшествия отправился с Верещагиной Кудряшов. Оперативную машину пришлось бы ждать и ждать, и Слава обрадовался, когда Лариса предложила поехать на ее «Таврии». Кудряшов позвонил в отделение милиции, велел отыскать участкового и подготовить понятых. Верещагина попросила разрешения позвонить и полчаса висела на телефоне, отменяя какие-то встречи.

«Деловая», — с неприязнью подумал Кудряшов.

По тому, как человек водит машину, очень многое можно узнать о его характере. Как будто видишь человека в тот момент, когда он один на один с зеркалом рассматривает себя, примеряет выражение лица, без зрителей, весь как на ладони. Верещагина вела машину так, что казалось: сейчас бросит руль, зажмурит глаза и заплачет от безнадежной несовместимости своей с Правилами уличного движения. Нет, она не боялась, как боятся новички, надвигающегося грузовика или автобуса. И не паниковала, оказавшись зажатой между машин и вынужденная принимать мгновенные решения. Было ясно: собранность, которой требовали от нее дорога и меняющиеся обстоятельства, дается ей без труда, но с известной долей раздражения. Не любила, ох не любила Лариса Павловна сосредоточиваться.

— А вы отчаянная женщина, — сказал Кудряшов, — с вашим характером да за руль…

Верещагина промолчала. Но надо же о чем-то говорить? Молчать хорошо с человеком, от которого не исходит опасность. Кудряшов был дамским любимцем и уж нашел бы, о чем поговорить с этой милой женщиной, окажись они в неформальных обстоятельствах. Но тут ему не хватало воздуха. Он почему-то боялся — что с ним случалось крайне редко — оставить дурное впечатление о себе. Он еще не мог точно сформулировать, что именно, но было в Верещагиной нечто принуждающее людей в ее присутствии взвешивать каждое слово, нечто такое, что если есть в человеке, в женщине в частности, то заставляет умолкать при ее появлении и долго смотреть вслед, когда она уходит.

Однако Кудряшов был при исполнении.

— Лариса Павловна, — он достал блокнот, — назовите мне, пожалуйста, тех, кто близко знал Коляду. Ее круг.

Верещагина с удивлением посмотрела почему-то в зеркало заднего вида.

— Она была экстрасенсом. Представляете, сколько людей к ней наведывалось?

— Коляда была знаменита?

— Очень. И была в моде. Несмотря на то, что никогда не давала интервью, не мелькала по телевизору. Собственно, наше знакомство с нею и началось с того, что она отказалась дать мне интервью — я тогда еще журналисткой была. Алевтина всегда говорила: если вы увидите цыганку, которая рассказывает о своей ворожбе, знайте, что это не цыганка. Цыганке реклама ни к чему. Цыганка без клиентов не останется. И действительно, все, кто нуждался в помощи знахарки и гадалки, Коляду знали прекрасно. Людская молва быстрая.

— И чем же Коляда была так уж знаменита?

— Она лечила. Предсказывала будущее. И никогда не ошибалась.

— Что же она…

— Себя не уберегла? — подсказала Верещагина. Какое-то время они ехали молча. — Только совсем незнакомые с экстрасенсорикой люди думают, что человек, который владеет магическими средствами, будет всегда наслаждаться и никогда не страдать. Это ошибка, уж поверьте моему опыту. И все-таки я тоже думаю: почему? Алевтина была очень осторожна. Она хотела жить. И очень боялась умереть. Она почему-то думала, что умрет во сне и ее мертвое тело долго пролежит в квартире, пока не хватятся. Она даже собаку боялась завести, говорила: «Умру, никто не заметит, пес испугается. А потом проголодается и будет меня грызть». Вы можете мне не верить, но я и позвонила потому, что не хотела, чтобы она лежала так. Да, будущее она видела. А то, что себя не уберегла, так тут есть один нюанс. Хирурги, как известно, не делают операции своим близким. Какие у них на это причины — не ведаю. Но то, что очень трудно гадать близким людям, — это очевидно. Вообще чем больше знаешь о человеке — тем сложнее заглянуть в его будущее.

— Как это? — не понял Кудряшов.

— Все предсказания основываются на интуиции. А факты, информация конкретная ее забивают. Это такая, знаете, очень тонкая материя, интуиция. Она просто выключается, когда ты много знаешь о человеке. Тогда начинают работать логика, жизненный опыт со всеми своими моделями и стереотипами, отношение к человеку. Да всё, что угодно. Интуиция — это чувство звериное, надличностное. Это ориентация во времени и пространстве без помощи высшей нервной деятельности. Ну, как вам еще объяснить? Неужели вы никогда не чувствовали, что такое интуиция?

Кудряшову стало обидно: ясно, что, рассказывая эти легенды, его принимают за полного кретина. «Ну, ничего. Логика меня еще никогда не подводила». И мстительно произнес:

— Так как же вы, Лариса Павловна, не предугадали заранее смерть своей подруги?

— Да именно потому, что она была моей подругой и я ее слишком хорошо знала. Господи, неужели непонятно? Я же вам только что долго объясняла — почему.

Верещагина замкнулась. Замыкалась она быстро, словно устрица. Вот только что была видна нежная, беззащитная субстанция, вдруг — хлоп! — непробиваемая твердь. Верти в руках сколько хочешь, но это будет уже другое существо.

— Предположим, — не сдавался, однако, Кудряшов, — но как же вы тогда догадались, что Алевтины Григорьевны больше нет?

— Не знаю, честно. — Верещагина и вправду выглядела растерянной. — Я возвращалась от Кати. Было часа три, по-моему. Народу на улицах — никого. Я остановила машину, открыла окна. Люблю, когда раннее утро, когда усталость после бессонной ночи… Я вспомнила Алевтину, она тоже любила эти часы, она и ложилась-то всегда где-то после пяти утра, не раньше. Говорила: только с полуночи до пяти и живет, остальное время — пустое. Я не могу вам объяснить, что произошло. Но я вдруг поняла, что Алевтины больше нет. Нет и всё. Мне стало страшно.

Лариса вдруг резко затормозила, примостилась у обочины.

— А потом, — услышал Кудряшов, — потом я позвонила из автомата в милицию. Я побоялась ехать сама.

Кудряшов наконец посмотрел на Верещагину. Лицо ее было бледным, и Слава подумал, что она еще хорошо держится после бессонной ночи.

— Вы мне не верите? — жалобно спросила Лариса, и Кудряшов понял, что ей очень важен его ответ.

— Верю, — соврал он.

— Вы просто успокаиваете меня.

— Почему? Верю. Может, я сяду за руль? Вы устали…

— Я устала, — согласилась Лариса, и они поменялись местами.

Кудряшов лихо вписался в сплошной лязгающий металлом поток. Чтобы как-то развлечь Ларису, он бодро ляпнул:

— А вы вообще-то не из пугливых. Так лихо водите машину…

— Вы мне это уже говорили, — расстроенно ответила Верещагина. — Не надо меня утешать, — и заплакала.

Теперь уже Кудряшов затормозил и долго вытирал Ларисе слезы своим большим, надушенным одеколоном «Консул» платком. Верещагина рыдала. Присутствие мужчины рядом вовсе не стесняло ее, наоборот, она ухватилась за Славу, прижалась к его плечу и рыдала отчаянно. Кудряшов гладил ее по голове, целовал в мокрые щеки и шептал что-то успокаивающее. Она изредка поднимала на него глаза, переставала плакать, но расслышав: «Все будет хорошо, ну что ты, все будет хорошо», — пускалась в рев опять.

Наконец Лариса стала всхлипывать все реже, отстранилась от Кудряшова, достала из бардачка косметичку, глянула на себя в зеркало, охнула и принялась наводить на лице порядок. Кудряшов, чтобы не мешать ей, вышел из машины. Прогуливаясь по тротуару, он пытался отогнать порочащие его как сотрудника уголовного розыска, находящегося при исполнении, мысли об этой женщине, которая только что была так беззащитна в его руках.

Бесплодные эти попытки были прерваны резким звуком: Лариса сигналила ему. Она была уже в порядке. И даже улыбалась. Улыбка у нее была замечательная, доверчивая, не оставляющая сомнений, что адресат ее — лучший друг.

Не без грусти Кудряшов подумал, что женщины ему уже давненько не доверялись. Обычно дамы чувствовали его свободолюбивую мужскую силу и абсолютное нежелание создавать семью. Их и влекло к нему, наверное, предчувствие предстоящей борьбы. Как показывает статистика, большинство из тех, кто играет в рулетку, — женщины, и соответственно большинство из тех, кто по-крупному проигрывает, тоже женщины. Они азартны, даже если тщательно скрывают это под своим консерватизмом и стремлением к стабильности. На самом деле, тихая гавань нужна женщинам только для того, чтобы удобнее было совершать дерзкие пиратские рейды в бурное море. Но часто бывает так, что, найдя эту гавань, дамы забывают, зачем она им, собственно, была нужна, и поселяются здесь на веки вечные. Но это уже из области женской логики и женской непоследовательности в желаниях.

— Ну что? — примирительно проронил Кудряшов.

Лариса простодушно посмотрела на него.

— Вы настоящий мужчина, не испугались женских слез.

Ободренный, Кудряшов принял суровый вид, может быть, даже слишком суровый при данных обстоятельствах, завел машину, и они покатили дальше.

— Боже, как хорошо, — говорила Лариса, — как хорошо, когда рядом мужчина. Я так устала, знаете, Слава, я так устала быть одна и все брать на себя…

— Что ж, такая женщина и одна?.. — Кудряшов спохватился, выругал себя за банальнейшую фразу, какую не брякнул бы и двадцатилетний пацан, но было поздно, Лариса опять захлопнула свою непробиваемую раковину.

В подъезде пшеничноусый капитан Мальцев, как видно, давненько переминался с ноги на ногу. Однако ожидание его не было заполнено полезным делом, а посему капитан по прибытии начальства тут же отправился за понятыми. Кудряшов с Ларисой остались ждать у двери квартиры Коляды.

Верещагина курила с такой нервной отрешенностью, что Кудряшову стало и вовсе ее жалко. Ему захотелось бросить все прямо сейчас, немедленно, и увезти Ларису куда-нибудь, где растут тюльпаны и стоят на одной ноге розовые фламинго, где безлюдно и тихо, тепло и спокойно.

Лариса потушила сигарету, подошла к Кудряшову близко-близко, посмотрела на него снизу вверх и прошептала:

— Я боюсь.

Неожиданным для себя самого жестом Кудряшов сгреб ее в охапку, и руки Ларисы обвились вокруг его шеи. Спустя какое-то время Лариса отстранилась.

— Сейчас сюда придут…

Кудряшов не отпускал ее. Лариса улыбнулась:

— Ты очень хороший…

…Появившиеся Мальцев и понятые могли бы убедительно засвидетельствовать, что Лариса и Кудряшов находились на вполне безопасном расстоянии друг от друга.

Сорвана печать. Открыта дверь. И все стоят, не зная, кому войти первым. Не дав затянуться замешательству, Лариса переступила порог. Прошла на кухню, потом в комнату, перешла во вторую. Постояла.

— Здесь все осталось так, как было? Как было тогда, ночью? — спросила она глухо.

Мальцев кивнул. Кудряшов наблюдал за Верещагиной исподлобья. «Вот интересно, кто кого соблазняет — она меня или я ее?» Вопрос остался открытым.

Кудряшов не утруждал себя серьезными отношениями с женщинами. И более того, с годами он привык к легким, необременительным связям, в основном с женщинами замужними, чтобы все было без обид. Но к тридцати пяти годам Слава подустал, пропал охотничий азарт, перестала радовать новизна. Хотелось… Да черт знает, чего хотелось. Доверие к нему Ларисы сбило Кудряшова с толку. Он вдруг вспомнил, что вот так бесстрашно кидались к нему девушки, когда он был еще в поре молочной спелости и не чувствовал себя мужчиной, способным обмануть женские ожидания.

Лариса ходила по комнате в растерянности. Трогала упавшие на пол книги, бумаги на столе. Будто хозяйка после разгрома, которая не знала, с чего начать уборку.

— А что, — спросил Кудряшов, — здесь действительно всегда был такой беспорядок? Как сказала бы моя бабушка, жандарм с лошадью потеряется.

— Это не беспорядок, — процедила сквозь зубы Лариса, — просто так кажется.

Понятые сидели нахохлившись. Лариса посмотрела на них с удивлением, будто спрашивая себя, откуда здесь появились эти посторонние существа. Перевела взгляд на Мальцева. Кивнула Кудряшову:

— Да, в этой комнате так было всегда. В гостиной — прибрано, а в кабинете — так.

Из-под стола с гнутыми ножками выдвинула коробку. Коробка была пуста.

— Нет архива.

— Архива?

Лариса молча обошла еще раз комнату, заглянула в другую, вернулась.

— Архива не вижу, — сказала она, — можно еще поискать, конечно, но хранила его Алевтина вот в этой коробке. Записи там разные о клиентах, о болезнях, чем лечила, человек поправился — не поправился, что предсказала, сбылось — не сбылось. Алевтина даже у меня брала астрологические карты разных людей. Хотя это, конечно, нехорошо, вроде бы как я нарушала тайну чью-то. Но Алевтина все пыталась научиться таким образом астрологии. Считается, если имеется большой архив и возможность сравнивать, вроде бы можно сказать о человеке точнее…

— Вроде бы?

— Это так на самом деле.

Лариса улыбнулась Кудряшову, но он не заметил ее улыбки, потому что напряженно размышлял об услышанном.

— И большой был архив? — спросил.

— Приличный. Алевтина уже лет двадцать своим делом занимается. Плюс мои карты лет за пять.

— И что было на этих ваших картах?

— Все. Весь человек, с которым столкнула судьба. Весь его жизненный путь. Все его слабости и победы, все возможности — реализованные и упущенные. Иногда была просто астрологическая карта. В сложных случаях — еще и ее трактовка. Потому что карту не всегда «видишь». Бывает, бьешься, бьешься — не понимаешь ничего. А то вдруг взглянешь на хорошо знакомую карту, и такое открывается… Озарение, не знаю, как вам объяснить, — пожала плечами Верещагина.

— Вы мне составите такую карту? — Кудряшов улыбнулся улыбкой, понятной только им с Ларисой.

— Посмотрим… — смутилась она.

— А что, архив — это ценность какая-то?

— Ценность не ценность… Ну, как если бы у вас пропала картотека — с отпечатками пальцев, с фотографиями в профиль и анфас, со всеми сведениями, какие там вас еще интересуют. Для вас бы это было ощутимо?

Вопрос ответа не требовал.

— Вы считаете, что Коляду могли убить из-за архива?

— Вряд ли, — быстро сказала Верещагина.

— Почему вы так думаете?

— Мне так кажется…

— И все-таки… — настаивал Слава.

Верещагина посмотрела на него, улыбнулась обворожительно:

— Доверьтесь моей интуиции. Убийство и пропажа архива не связаны между собой.

Противопоставить что-либо такой логике оперу было решительно нечего.

— Ценности Коляда в доме хранила?

Лариса подошла к секретеру, выдвинула ящик.

— Вот они, кольца.

У Верещагиной в руках были не просто кольца — полная пригоршня разномастных, разнокалиберных колец-перстней. Но — Кудряшов определил наметанным взглядом — все они были с камнями-самоцветами, серебряные. Не очень дорогие.

— А драгоценных украшений в доме не было? — спросил Слава.

Верещагина усмехнулась.

— Видите ли, Вячеслав Степанович, эти украшения очень ценные. Они Алевтину хранили от всех и вся… Например, вот эта темно-зеленая яшма. Вообще-то считается, что она хранит владельца от яда и ненависти. Алевтина уверяла, что если надеть перстень с определенным камнем определенной формы в определенное время, то свойства камня усиливаются, порой преображаются и трансформируются. У Алевтины на пальцах всегда было несколько колец, иногда она их меняла, комбинировала одни камни с другими, в зависимости от обстоятельств, которых опасалась. Но дело не в этом. Алевтина всегда — вы поняли меня? — всегда надевала кольца с камнями, если ей предстояла встреча с чужими людьми. Эти камни были частью ее имиджа.

Кудряшов посмотрел на маленькие ручки Верещагиной, на ее тоненькие пальчики без единого колечка.

— А вы, Лариса Павловна, чего ж не бережетесь?

— Я ведь, Вячеслав Степанович, с порчеными дела не имею. У меня несколько другое амплуа. — Кудряшову послышались нотки торжества в ироничном тоне Верещагиной.

— А у Коляды не было каких-либо сбережений?

— Кто нынче делает сбережения? Время не то.

— И все-таки неужели вы, Лариса Павловна, никогда не видели у Коляды компьютер?

Повисла тяжелая, вязкая тишина, но ее пытались перечеркнуть, словно играя в крестики-нолики, звуки улицы, врывавшиеся в окно.

— Я никогда не видела у Алевтины компьютера, — наконец, внятно выговаривая слова, сказала Лариса. — И еще — записывайте — здесь нет книг по белой и черной магии. Старинные были книги и рукописи очень древние. Мне кажется, ценные.

…Несколько разворотов-поворотов, и «Таврия» остановилась у Ларисиного подъезда.

— Груз доставлен, хозяйка. — Кудряшов выключил зажигание и протянул Ларисе ключи.

— А вы сейчас куда?

Нет, она положительно не собиралась приглашать его в гости.

— На службу.

— Так возьмите мою машину, как вы доберетесь?

— О, Лариса Павловна, вы забываете, с кем имеете дело. — «И чего я выпендриваюсь?»

Кудряшов проводил Ларису до лифта. Пока бегал по цифрам этажей огонек, смотрел на нее. Она отводила взгляд. Дверцы автоматически открылись и захлопнулись, скрывая Ларисин взмах руки. Кудряшов постоял еще немного. «Чудес не бывает», — подумал он, чуть огорченно.

В этом новом районе дома стояли вне логики — за номером двенадцатым шел двадцатый, потом восьмой. Кудряшов долго плутал, пока не нашел нужный дом, потом еще блуждал, не в силах отыскать нужный корпус. В подъезде Кудряшову пришлось нудно объясняться с консьержкой — не хотелось пугать добрую женщину красными корочками. Наконец, позвонив в нужную дверь и услышав почти не ожидаемые шаги, Кудряшов облегченно вздохнул. Так, на выдохе, ему и пришлось спрашивать:

— Виталий Александрович?

— Да? — В голосе худого седеющего человека звучала та же вопросительная интонация.

— Уголовный розыск.

— О, как интересно! — обрадовался хозяин и посторонился, впуская Кудряшова. — Опять кого-нибудь ограбили?

— Почему? — вздрогнул сыщик.

— Нет? Странно. Тут у нас в доме каждый день кого-нибудь грабят. Меня тоже пытались. Дверь не сумели только открыть — мальчишки, жалко, жизнь себе поломали. Я следователю говорю: Бог с ними, не взяли же ничего… Так чем обязан?

Кудряшов поудобнее устроился в предложенном кресле.

— Грабят, Виталий Александрович, это когда с насилием над личностью. А когда тайно похищают имущество — это крадут. У вас в доме, как я понял, пока крадут, слава тебе Господи… Виталий Александрович, дело в том, что трагически погибла некая Коляда Алевтина Григорьевна…

— Вот оно что, — удивленно протянул Виталий Александрович, — но тут я вряд ли вам сгожусь на что-то. Я ее почти не знал.

— Да. Я понимаю, — согласился Кудряшов, — но вы занимаетесь астрологией. — Вы — астролог.

— Какой я астролог? — махнул рукой Виталий Александрович и доверчиво посмотрел на Кудряшова. — Это так… Знаете, я ведь кандидат технических наук. Раньше подрабатывал репетиторством. Теперь учу людей астрологии. Современнее получается, выгоднее, да и интереснее. Астрологии ведь можно научить, вы знаете. Это не какая-нибудь экстрасенсорика с ее идеей элитарности и исключительности, с напускными тайнами, с мощнейшим механизмом внушения, которое как бы изначально нацелено на то, чтобы заморочить человеку голову. Это вполне конкретная наука, определенный объем знаний, в принципе доступный каждому, кто захочет его освоить. Но, конечно, как и в любом другом деле, есть талантливые носители этих самых знаний, есть бездарные. Но научиться астрологии может каждый.

Кудряшов наконец понял, кого напоминает ему собеседник. В десятом классе Слава собирался поступать на физфак МГУ и занимался у репетитора, который был точь-в-точь Виталий Александрович: та же манера потирать руки, словно от холода, те же приподнятые плечи, та же посадка головы — будто птица, нахохлившись, по сторонам озирается. Славин репетитор вечно мерз, а потому у его ног обычно горел пучок электрических лампочек, служа наглядным пособием для объяснения многогранных свойств энергии, которая и светит, и греет. Физиком Кудряшову стать не довелось — провалился на экзаменах, а после армии поступил уже на юрфак. И сейчас, глядя на Виталия Александровича, Слава в который раз обрадовался этому обстоятельству. Виталий Александрович был типичным технарем. И типичным учителем-репетитором: человеком, который много знает, но не может сам извлечь ничего конструктивного из своих знаний, а потому ему необходим посредник — ученик.

— Лариса Павловна Верещагина, — Кудряшов пытался сохранить бесстрастный тон, — ваша ученица?

— Да, — гордо сказал Виталий Александрович, — Лариса моя ученица.

— Лариса была подругой Коляды.

— Подругой — не подругой… Это сложнее.

— Расскажите, — попросил Кудряшов и добавил с иронией: — Я пойму.

Учитель астрологии иронии не принял.

— Боюсь, что вам трудно будет понять. Но попробуем. Хотя, честно говоря, мне не хотелось бы касаться этой темы. Я не уверен, что Лариса от этого не пострадает, — быстрый взгляд в сторону Кудряшова.

— Я вам обещаю, — серьезно заверил Кудряшов, — не пострадает. Нам, то есть мне, как занимающемуся этим делом, важно располагать сведениями о той области знаний, которыми владела Коляда.

— Располагать сведениями? — Виталий Александрович усмехнулся.

— Хотя бы ориентироваться в них, — уступил Кудряшов.

— Да, но Коляда занималась совсем не тем, чем занимаемся я и Лариса. Это во-первых. Во-вторых, вас, как я понял, интересует, почему они дружили, то есть почему общались. Видите ли, Лариса — очень способная ученица. Знаю по себе: учить ее — одно удовольствие. Наступает момент, когда она… Когда полученные знания становятся для нее естеством, ее полной и безраздельной собственностью. Тогда она поднимает тебя самого на новый уровень. Она начинает отдавать. Так что Алевтину я могу понять: Лариса трактовала ее примитивные знания на таком уровне, какой деревенской гадалке и не снился. А вот почему Лариса дружила с нею…

— Наверное, чтобы учиться, — подсказал Кудряшов.

Виталий Александрович хмыкнул.

— Дело в том, что Лариса — немножко вампирчик. Она перенимает у человека, с которым общается, очень многое, пожалуй, слишком многое: сущность, естество, энергию. Перенимает, может быть, не желая этого. Потому она очень осторожна в дружбе и знакомствах.

— Вы хотите сказать, что Коляда была не очень хорошим человеком?

— Упаси Бог так говорить. Тем более о покойной. Но в Алевтине была… была некая дурная кровь. Даже я это чувствовал. И Лариса должна была чувствовать — интуиция у нее потрясающая. Вы с ней говорили уже? Будьте поосторожнее — она ведь мысли читает, знаете? Только не распространяется об этом, хотя, казалось бы, зачем скрывать? Другие вон, — Виталий Александрович глобально указал рукой за окно, — только тем и занимаются, что бесстыдно лгут, внушая окружающим, будто в состоянии читать чужие мысли. А что, собственно, случилось с Алевтиной Григорьевной?

Кудряшов отметил про себя, что учитель астрологии слишком долго не задавал этот вопрос.

— А вы не знаете? — изобразил удивление Слава, подумав, что Виталий Александрович не так прост, как хочет казаться. — Алевтина Григорьевна Коляда выбросилась из окна. Но есть подозрение, что это убийство.

Виталий Александрович деланно опечалился, Кудряшов ждал, что сейчас прозвучит вопрос: «Когда это случилось?» Но вместо этого услышал:

— Кому же это было выгодно?

— Вот и мне хотелось бы вас об этом спросить. Вы один из немногих людей, которые могут нам помочь разобраться в жизни Коляды.

— А что же, Лариса не снизошла?

«Они все похожи, репетиторы, — подумал Кудряшов. — Ревнуют своих учеников к тем знаниям, которые сами же им и передали. Радуются успехам своих воспитанников, но одновременно им приятны и их неудачи».

— У Ларисы Павловны свой взгляд на вещи, у вас — свой. Вы все-таки человек науки, — польстил Кудряшов.

— Да, но с научной точки зрения я вряд ли смогу что-то объяснить. Знаете, на Западе, например, богатые фирмы платят ученым деньги — просто так, чтобы те имели возможность удовлетворять свое научное любопытство. Однажды такая фирма взяла как бы на содержание одного биолога. Он сидел себе, изучал нервную деятельность какого-то насекомого, не имеющего отношения, как вы понимаете, к сфере деятельности фирмы. И вдруг изобрел принцип нового способа наведения ракет средней дальности, который фирма, разумеется, запатентовала на пару с изобретателем. Все, что касается науки, иррационально. Чудеса — и те укладываются в некую закономерность. Например, их можно объяснить божественным провидением. Наука не может себе позволить такую роскошь, она находится в иной системе координат, она плод человеческого разума. Ну а Коляда… Она просто очень хорошо знала древние способы гадания, чувствовала знаковую систему судьбы. Знаете, это ведь именно система. Медицина — система. Психология — система. Астрология — система. То, что мы называем ворожбой, — тоже система освоения мироздания окружающей действительности, и у этой системы свои законы и закономерности, свои «этого не может быть, потому что не может быть никогда». Например, вы замечали когда-нибудь, как много в нашей жизни совпадений? Идете вы по улице, встречаете вдруг, предположим, своего одноклассника. Вы думаете, что это случайность, потому что не умеете ее прочесть, понять, что за ней стоит. У вас нет системы — цельной картины мира, где все не просто так, где каждая ситуация на своем месте и — в динамике. Коляда этой системой владела. С блеском. Муха пролетит над человеком — Алевтина и ее полет увяжет с судьбой и с общим порядком вещей. И концы с концами у нее всегда сходились. И что бы там ни говорили, я считаю, что Коляда была сильнее Ларисы как предсказательница. У Ларисы просто общий уровень выше. Поэтому она боится быть злой. Она никогда не скажет человеку, какой он плохой. Постарается поддержать, направить, остеречь. Алевтина — нет, она добивала. У нее была метода такая: сказать человеку о чем-то тайном, гнетущем его, о мелочи, может быть, какой-то. Ну, что он в детстве две копейки украл или о том, что когда-то завел поганенький романчик, о котором стыдно вспоминать. Человек терялся, расстраивался, считал уже, что Алевтина видит его как голенького. А она тогда и начинала работать…

— Так откуда же она знала? — не удержался Кудряшов, хотя понимал, что это не тот вопрос, который надо здесь задавать.

Но Виталий Александрович был настоящим учителем, он стал терпеливо объяснять:

— У каждого человека это есть — маленькая подлость, которую он помнит всю жизнь, потому что таким образом вытесняет подлости большие. И существует система ассоциаций, по которой можно вычислить украденные копейки или некрасивый романчик. Да вы расслабьтесь, Вячеслав Степанович, расслабьтесь. Хотите выпить чего-нибудь?

Кудряшов подсобрался и решительно помотал головой.

— Да, — продолжал Виталий Александрович, — вам, наверное, любопытно услышать примеры. Грубо если только, приблизительно, то человек, в принципе способный на кражу, даже если он глушит это свое свойство социально законопослушным поведением, как правило, завистлив. Вы согласны со мной? Завистлив. Зависть, как говорил Бальзак, — это единственный порок, который не приносит никакого удовольствия. Вы согласны со мной в том, что человека, живущего без удовольствия, легко идентифицировать? Ну вот. А дети… дети — они ведь асоциальны, как правило, потому что естественны. Значит, непременно в детстве каждый что-то да украл. А остальное все детали. Но, повторяю, это все грубо. На самом деле существует масса деталей, которые в столь кратком обзоре привести не представляется возможным. Яснее стало для вас?

Кудряшов на всякий случай кивнул, хотя ни в какую систему слова учителя астрологии у него не уложились.

— Да, — сказал, улыбнувшись чему-то, Виталий Александрович, — а ведь Лариса теперь и сама, наверное, позабыла, с чего это она вдруг стала интересоваться астрологией. А я помню. Хотите, скажу?

Кудряшов помедлил.

— Хочу, — произнес он, однако.

— Несчастная любовь, — торжествующе молвил Виталий Александрович, — несчастная любовь. Лет восемь назад Лариса влюбилась, страдала, а поскольку была девушкой довольно избалованной, никак не могла понять, почему любящие сердца не воссоединяются немедленно, почему ее желания не исполняются. А он был женат. И, как это часто бывает с девушками, Лариса подалась в область неведомого, но сулящего раскрытие тайн судьбы. Среди моих сотен и сотен учеников было всего двое-трое, у кого личная жизнь отвечала их ожиданиям. Неудовлетворенность — первый импульс к занятиям оккультными науками. Хочется узнать, что впереди. Хочется приручить свою судьбу. Когда Лариса начинала заниматься оккультизмом, она, так же как все, думала, что смысл магии состоит в том, чтобы иметь под рукой средство для удовлетворения своих страстей.

— Это и в самом деле возможно? — любезно осведомился сыщик.

— В какой-то степени да, — ответствовал учитель астрологии, — однако полностью переписать жизненный сценарий не дано никому. Кроме всего прочего, многие знания умножают скорбь, как известно. Наверное, поэтому лишь единицы из тех, кто начинает изучать астрологию, становятся профессионалами. А у магов, достигших мастерства в своем деле, практически не возникает желания кардинально менять свою судьбу. Как правило, они ей подчиняются. У людей не хватает фантазии придумать себе идеальную судьбу и храбрости следовать раз и навсегда принятому решению. Вам, наверное, интересно будет узнать, — продолжал Виталий Александрович, — как я познакомился с Алевтиной. Лариса тогда уже занималась у меня астрологией, но еще не оставила журналистику. И решила сделать этакую беседу: астролог — ваш покорный слуга, психотерапевт — Ларисин приятель, некий Долгов, и Алевтина — представительница гадалок. Интересная была затея. Но не вышло из нее ничего. Мы-то с Долговым готовы были поделиться своими секретами. Собственно, у астрологии и секретов-то теперь не осталось. Это когда-то астрология была дорогим удовольствием. Спросить совета у астролога мог себе позволить только очень богатый человек. Эфемериды — таблицы расположения планет на каждый момент времени — самому астрологу очень дорого обходились, себестоимость производства, так сказать, была непомерна высока. Так что царям — астролог, бедному люду — гадалка. Теперь эфемериды тиражированы, с помощью компьютера вычислены, у каждого моего ученика они имеются. И долгих вычислений не нужно, когда астрологическую карту человеку составляешь. Компьютерные программы опять же за тебя все вычислят — наша Академия астрологии их и составляет, эти программы. Я, правда, своих учеников призываю хотя бы поначалу самим все вычислять, вручную, так лучше чувствуются аспекты планет… Впрочем, это уже нюансы… Так вот, царям — астролог, бедному люду — гадалка. Ну а психотерапия — это уже изобретение нашего ширпотребовского века: стрессов много, снять их как-то надо — желательно быстро, уповая на то, что человеку все подвластно. Но это же глупость очевидная! Если человек обратился к психотерапевту — ясно, что он ничего толкового самостоятельно в своей жизни сотворить не способен. А тут еще и психотерапевт сам по себе человек с комплексами, без комплексов людей не бывает. Вот они и наворочают вдвоем такого… Хотя параллели в астрологии и в психологии какие-то есть, на примитивном уровне, разумеется. Например, психология, так же, как астрология, выделяет двенадцать типов личности… Так вот, мы тогда с Долговым были готовы к разговору. Алевтина накануне вроде бы согласилась рассказать о своем ремесле. Но когда дело дошло до реальных пояснений, замкнулась. Мне даже показалось, что она просто не умеет объяснить, как именно узнает будущее человека. Наверное, так оно и есть — Алевтина не умела объяснять. А то, что могла, показалось бы постороннему чистой ерундой, маразмом. Алевтина вообще была больше себя самой. Знаете, есть люди, которые укладываются в свою сущность один к одному, не выходят за свои рамки. Есть, наоборот, те, кто меньше своих возможностей. Алевтина же была значительнее, масштабнее своей сущности. Я что-то не то говорю?

Кудряшов был в полуобморочном состоянии. Ничто его так не выбивало из колеи, как непонятное. Ему тогда становилось плохо физически — подташнивало, как беременную девицу, и кружилась голова.

— Я поясню, — снисходительно произнес Виталий Александрович. — Теперь уже известно, в том числе и нашей так называемой официальной науке, которая почему-то за факт держит только эксперимент пробирочный, что границы человека находятся не там, где кончается его физическое тело, а несколько дальше. Это называется биополем. Так вот, биополе у Алевтины было многообразнее, многограннее, чем даже ее духовное существо. Но это опять, кажется, сложно? — Виталий Александрович с сочувствием посмотрел на Кудряшова, который кусал губы и подергивался, словно в нервном тике.

— Нет, нет, я все понимаю…

— Как же вам объяснить-то? Попробуем так. — Виталий Александрович радостно кинулся к письменному столу и извлек из ящика какие-то бумаги. — Вот, смотрите! — Учитель астрологии положил перед Кудряшовым два листочка, на которых были начерчены круги, а в кругах этих помечены какими-то значками точки, соединенные разноцветными линиями. — Вот это, — с горящим взором объяснял Виталий Александрович, — карты рождения Алевтины и Ларисы. В астрологии они называются натальными картами. Видите? Видите?

Кудряшов честно буравил глазами демонстрационный материал.

— Лариса у нас Скорпиончик, — воодушевленный вниманием слушателя, торопился Виталий Александрович. — То есть Солнце в момент ее рождения находилось в знаке Скорпиона. Но это ничего не значит, видите? Все эти, знаете, печатающиеся гороскопы, делающие далеко идущие выводы только исходя из месторасположения Солнца, их даже если примитивными назвать — похвалить только. Это вредительство, прямое вредительство и дискредитация древнейшей науки. Солнце, разумеется, важная планета, которая в гороскопе человека обозначает императив личности, но настоящая астрология учитывает еще не менее десяти планет. И для женщины, пожалуй, важнее Солнца будет Луна. Астрология учитывает еще около десяти чувствительных для человека точек. А древние астрологи вообще без ста параметров не обходились. Потому-то и точность предсказаний была так высока. Только индивидуальная карта рождения, только точное расположение планет на момент появления человека на свет — с точностью буквально до минуты — могут что-то объяснить по-настоящему. Считается даже, что нужно знать и точное время зачатия. Ведь рождение — это только момент настройки уже готовой, в сущности, системы. Я понятно объясняю?

Кудряшов прищурился с умным видом.

— Можно вопрос? Если неизвестно точное время рождения, составить карту невозможно?

— Вы очень способный ученик, — радостно сообщил Виталий Александрович, — вы задаете правильные вопросы. Если неизвестно точное время рождения, составляется приблизительная карта. А потом она уточняется — есть несколько способов: предположим, по внешнему виду это можно сделать. По первому впечатлению, которое человек производит на окружающих. В общем, методики имеются. Вернемся к сути. Видите, Ларисина карта — тут все как на ладони. Откуда у нее эта потрясающая интуиция? Да от Урана! Конечно же, от Урана. Видите, Уран и Луна стоят очень близко друг к другу. Это усиливает и влияние Луны как женского начала, что само по себе является интуитивистской сущностью, и Урана, которое придает этой интуиции блеск, глубину и то, что мы называем талантом. Вообще считается, что планета Уран — муза астрологии. Ну-ка скажите, какие ассоциации у вас вызывает планета Уран?

Кудряшов сделал над собой усилие, даже лоб наморщил.

— Ну-ну, не бойтесь, — подбодрил Виталий Александрович, — ошибки тут быть не может. Не бывает никогда ошибки в данном случае: как вы чувствуете планету, такова она и есть.

— Ну, — протянул Кудряшов, — что-то связанное с электричеством, с радиоактивностью…

— Так! — ликующе поддержал Виталий Александрович.

— Что-то неуловимое…

— Верно.

— Всепроникающее.

— Отлично! Вот видите! — воскликнул учитель. — Я же говорю, ошибки здесь быть не может. Вся мифология, весь позднейший культурологический слой пронизаны астрологической образной системой. И мы все чувствуем влияние космоса, просто не задумываемся над этим, но когда начинаем выяснять, с чем у нас ассоциируется та или иная планета, — попадаем в точку. Правильно. Уран — это нечто неуловимое, всепроникающее. Часто разрушительное. Это страшная сила, если задуматься. Вы тоже, наверное, встречали людей, при появлении которых вдруг начинает сыпаться штукатурка, все вокруг ломается, приключается что-то. С большой долей уверенности можно сказать, что у этого человека Уран находится в соединении с какой-либо планетой, но плохо ею управляется — недрессированный такой Уран. Лариса, разумеется, пытается его приручить — перекачать его энергию в интуицию, в нечто конструктивное. Но достаточно посмотреть на Ларису, чтобы понять: и ей не удалось избежать негативного влияния Урана. Крайняя непоследовательность, спонтанность. Это счастье, что Лариса нашла себе занятие, не связанное с ежедневным хождением на службу: девочка просто не способна к длительной, монотонной работе. Глядя на эту карту, можно с уверенностью утверждать, что женщина, с таким сочетанием Луны и Урана, забывчива, легко увлекается одной идеей, тут же бросая другую. Но Ларису спасает то, что ее Марс хоть и не сильный, но все же находится в знаке Земли. Только благодаря этому Ларисе иногда удается довести начатую работу до конца. Только благодаря этому. Но безалаберная, ох безалаберная, — нежно улыбаясь, продолжал учитель.

— А Коляда? — спросил Кудряшов.

— У Алевтины по-другому. У Алевтины, видите, Солнце — в Рыбах. Вы никогда не замечали, что люди, родившиеся в начале года, отличаются от родившихся в конце года?

— Как «в начале»? — не понял Кудряшов. — Алевтина Григорьевна родилась 20 декабря.

— Ну что вы, — любовно поглаживая испещренные таинственными значками листочки, сказал Виталий Александрович. — Алевтина Григорьевна родилась 20 марта, на границе Рыб и Овна. А это самое начало астрологического года. Луна у нее, смотрите, в соединении с Нептуном. Отсюда ее страсть к мистификации. Чувствуете разницу? Астролог Верещагина не делает вид, что ее знания имеют некую мистическую природу. Гадалка Коляда всегда напускала на себя таинственность. Нептун — планета поэтов, мечтателей, пьяниц и наркоманов. Нептун размывает реальность, делает ее зыбкой. В конечном итоге подменяет реальность мечтой, создает свой мир. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, да, конечно, — поспешил согласиться Кудряшов, тем не менее озадачиваясь вопросом: почему Коляда сменила при получении паспорта, помимо имени, которое, допустим, ей отчего-то не нравилось, еще и дату рождения? Число, месяц, год рождения — чем они-то могли помешать? Или Коляда отчего-то не хотела афишировать день своего рождения? Чертовщина какая-то…

— Леня Долгов, — добродушно улыбнулся Виталий Александрович, — тоже во все это не верит. У него очень конкретный склад ума, слишком много земли. Он не чувствует тонкого мира. Так же, как ухо европейца не воспринимает шестнадцатые доли индийской музыки. Но тем не менее он-то у Алевтины бывал чаще, чем я. Вы с ним поговорите. Может быть, он ее вам доходчивее обрисует.

И тут на Кудряшова нашло нечто вроде озарения:

— Виталий Александрович, а когда вы в последний раз видели Алевтину Григорьевну? — спросил Слава.

— Недели две назад, — ответил Виталий Александрович кротко. — Алевтина приезжала ко мне, просила составить некоторым людям астрологические карты. Ее интересовало, что будет, если данные индивидуумы соберутся вместе.

— Нельзя ли взглянуть на вашу работу? — церемонно осведомился Кудряшов.

— Нельзя, потому что я отдал все свои выкладки Алевтине Григорьевне. Вернее, Лене Долгову. Он заехал по поручению Коляды и все забрал.

— Давно ли? — Кудряшов буравил астролога взглядом.

— Дней пять назад.

— Вы не помните, какие дни рождения были обозначены в заказе Коляды? — Кудряшова стала уже раздражать необходимость тащить клещами из словоохотливого астролога информацию.

— Помню.

Кудряшов взял листок с космограммой Алевтины, перевернул его и сдержанно попросил:

— Напишите, будьте добры.

Виталий Александрович послушно черканул несколько столбиков цифр.

— И что же с ними будет? — Слава аккуратно сложил листок и спрятал его в карман.

— Ничего хорошего. В гороскопах некоторых из этих людей излишне напряжен Марс. Чужие планеты включают Марс, и создается некая агрессивная среда.

— Нельзя ли поподробнее? — угрожающе пророкотал майор милиции.

— Вы собираетесь всерьез заняться астрологией? — с иронией осведомился Виталий Александрович.

Кудряшов вынужден был признать свое поражение.

— Коляда не объясняла вам, почему не попросила об этой услуге свою подругу Верещагину? — спросил он, однако.

— Думаю, потому, что Лариса тоже была в этом списке, — потупился учитель.

Впрочем, об этом Кудряшов и сам догадался.

— Из квартиры Коляды исчез ее архив. — Слава не нашел ничего лучшего, как переменить тему. — Старые книги по черной магии, еще какие-то предметы магические. Вы их видели когда-нибудь?

— О, так это было убийство с корыстной целью? Впрочем, всякое убийство преследует какую-то корысть. Просто так никто никого не убивает, не правда ли? Архив не довелось посмотреть, а книги видел. Кое-что она мне показывала. Это были Бог знает какого века рукописные летописи исцелений одного из северных монастырей, рецепты, по которым проводилось врачевание. Ошибочно думать, что только на Тибете существовала издревле сильная медицина. Славянские народы владели природными возможностями исцеления практически в абсолюте. И их подход к телесному здоровью тоже содержал некие духовные заповеди, принцип внутреннего совершенствования. Просто это, так сказать, свое, родное, поэтому не вызывает у нас такого трепета, как восточная медицина, не так загадочно для нас. А стало быть, не так силен здесь и психотерапевтический эффект. Мы вот предпочитаем заниматься йогой, хотя эзотерика православия, если в нее вникнуть, для нас гораздо мощнее оказалась бы, поскольку естественнее и для нашего социума, и для нашей культуры, и для нашей души. Знаете, ведь когда старообрядцы боролись не на жизнь, а на смерть за свои обряды, в том числе и за то, чтобы креститься двумя перстами, — это была вовсе не блажь и не религиозный фанатизм. Вы только вникните, разница огромна. — Виталий Александрович сложил пальцы щепотью и перекрестился. — Люди это чувствовали тогда: замыкаются совсем другие энергетические точки в организме, совсем иная энергетика возникает. Попробуйте теперь перекреститься двумя перстами — вы сами это почувствуете. Но почему вы говорите о книгах по черной магии?

— Лариса Павловна мне так сказала: пропали книги по белой и черной магии. — Кудряшов протянул Виталию Александровичу копию списка, составленного Верещагиной.

— Ну, эти, — Виталий Александрович отчеркнул добрую половину списка, — никакой ценности не представляют. Это для домохозяек. Их теперь на каждом углу продают.

— Спасибо, вы сообщили мне очень интересные сведения. — Кудряшов поднялся. — И последнее. Что же все-таки означает встреча с одноклассником? Помните, вы говорили о совпадениях?

— На этот вопрос однозначного ответа нет. Все зависит от того, в каких отношениях вы были с ним когда-то, как вы себя тогда мироощущали. А также от того, по какой улице вы шли при встрече, о чем думали. И еще миллион деталей учитывается при трактовке события. В тонком мире не бывает бурь, неудержимо увлекающих вас в будущее, — только легкие, едва уловимые движения воздуха. Если суметь уловить их значение, можно выстроить свою судьбу.

— Как вы считаете, Виталий Александрович, Лариса могла бы вычислить убийцу Коляды, сумела бы найти пропавшие книги, архив?

— Это действительно было убийство, вы уверены? — прищурился учитель астрологии.

— Есть такая версия, — уклончиво ответил Кудряшов.

— Разумеется, Лариса может это сделать. Но ведь она — лицо заинтересованное. Все-таки она была Алевтине подругой. Так что я вам не советовал бы бросать собственные усилия в этом направлении.

Слава внимательно посмотрел на Виталия Александровича. Лицо астролога было непроницаемо.

Глава 3

Андрей Сафьянов открыл замысловатой формы ключом бронированную дверь, встал на пороге и еще раз не без гордости и удовольствия оглядел просторную прихожую. Хата была отменная, хорошо отремонтированная, удобно спланированная и абсолютно пустая. Высоченные потолки, кирпичные толстые стены, роскошный вид на набережную из окна, пять минут пешком от станции Кольцевого метро. Заполучить ее стоило Сафьянову недюжинных трудов. Но вот же он выкупил ее и теперь сможет перепродать с приличной выгодой.

Андрей опустился на широкий подоконник, посмотрел в окно: машины, застрявшие на мосту, пытались вырваться из пробки, но это им удавалось хреново. Некоторые уже затравленно гудели, пытаясь хоть таким бесполезно-беспомощным образом выразить свое право на простор и свободу. Отдельные смельчаки, рискуя, вырывались на встречную полосу. Но большинство, покорившись обстоятельствам, терпеливо воспринимало реальность. «Сэкономишь минуту — потеряешь жизнь» — гаишники правы, как всегда.

Сафьянов вспомнил вдруг, как всего пятнадцать лет назад пришел, тиская смотровой ордер в кармане, в ту свою комнату в коммуналке. Дом после реконструкции только-только начали заселять, в углу выделенных Сафьянову апартаментов высилась смердящая куча дерьма, оставленная, может, строителями, может, бомжами.

Тогда, пятнадцать лет назад, Андрей, тридцатилетний здоровый мужик, сел на подоконник и заплакал. Заплакал от радости: осталась позади проклятая необходимость снимать углы-комнатушки, платя деньги, которые неизвестно откуда нужно было добывать. Заплакал от воспоминаний об унижениях, которые пришлось пропустить через себя, давясь гордыней, когда выселялся по первому требованию хозяев жилищ — уходил в никуда со стопочкой книжек и с чемоданчиком.

Пятнадцать лет назад начиналась новая жизнь. Обретшему наконец свой угол Сафьянову грезилось: жизнь будет яркая, полная огней и славы. Тогда Сафьянов был журналистом еще не знаменитым — известность была впереди. Сейчас она в прошлом. Теперь блестящий, популярный некогда публицист занимается пусть успешно, но куплей-продажей недвижимости, опасливо скрывая свои занятия от широкой публики. И телефон его нынче раскаляется не от звонков с поздравлениями по поводу новой острой статьи, его не донимают, как прежде, приглашениями на вечеринки бомонда, приемы в посольствах иностранных государств, на выступления перед почтенной публикой, жадно интересующейся новостями политики и громкими разоблачениями тоталитарного режима. Да, это все в прошлом. Но не случилось самого страшного, того, чего Андрей, распробовав хорошенько, боялся больше всего, от чего бежал рьяно и без оглядки на неизбежные потери. Не случилось безденежья, жалкости, которую несет с собой бедность. Сегодня, сидя на широком подоконнике в подготовленной к продаже квартире, Андрей был уверен в своем будущем: он точно знал, что никогда не впустит больше в свою жизнь унижений, ни под каким видом. Не впустит любой ценой.

Через десять лет после рождения Андрея его семья, исколесив полстраны, поскольку отец был военным, поселилась наконец в пристойном городе, в Риге. И Андрей не без оснований считал себя рижанином. Его самолюбие несло отчетливый отпечаток известного прибалтийского гонора, порой даже милого и безобидного. Его мироощущение живописно окрашивалось в тона Европы, конкретно той ее части, которая не осознавала еще благодаря тогдашнему «железному занавесу», что она, в общем-то, представляет собой всего лишь задворки славного континента, чем и спасала свою значимость и независимость в собственных глазах. Его вкусы были определены эстетикой рижской игрушечной опрятности. Андрей даже внешне походил на латыша: высокий, значительный в своем немногословии и при спокойном темпераменте, с величественной посадкой головы, он выглядел как настоящий рижанин, и чувствовал — как рижанин.

После восьмого класса Андрей, увлекшись джазом, объявил отцу, что будет поступать в музыкальное училище — учиться по классу саксофона. Отец разбил сыну в кровь губы — чтобы не мог тренироваться на своей дудке — и выгнал из дома. С этого времени и начались для Андрея скитания по чужим углам: становиться, как хотел отец, нужным народному хозяйству инженером Андрей не собирался — это безоговорочно противоречило его природе. В его организме не было ни клетки, ни молекулы, ни атома, из которых мог бы образоваться подобный специалист.

Андрей, несмотря на проклятие отца, все же поступил в музучилище и, чтобы заработать на крышу над головой и кусок хлеба, пошел играть в ресторан. Впрочем, в те времена это было не самое плохое место для музыканта. Ему приходилось дружить и с одержимыми музыкой, совершенно сумасшедшими существами, и со жлобоватыми официантами, он спал и с неопрятными женщинами, отдававшимися ему за батон хлеба и банку варенья, и бесплатно — с дорогими валютными проститутками. Иногда он бывал подобострастным лабухом, готовым сыграть богатой публике все, что та пожелает, а временами забывал о материальном и воспарял в душевной отрешенности в немыслимые эмпиреи. Словом, Андрей Сафьянов имел возможность наблюдать жизнь в самых разнообразных ее проявлениях. Но он был достаточно молод и умел извлекать удовольствия из всего на свете, несмотря ни на что.

Довольно скоро Андрею стало ясно, что он не станет посвящать свою жизнь музыке, поскольку по натуре не был самоотвержен. Он не собирался класть самое дорогое и любимое, что у него было, а именно — себя, на алтарь искусства.

Когда Андрей в первый раз женился, он иронично произнес любимую впоследствии и часто затем употребляемую им характеристику своего бытия: «Жизнь непроста». Латышка Эрика была старше Андрея на десять лет. Не то чтобы он любил ее — Андрей сам себе охотно признавался в том, что его эмоции в отношении окружающих слишком слабы, — но тогда, женившись, он обрел свой дом и, что немаловажно для восемнадцатилетнего юноши, возможность легального, регулярного и комфортного секса, за что испытывал подлинно нежные чувства к супруге. Так что этот брак был и по расчету, и без расчета. В общем, «жизнь непроста».

Но благость длилась недолго. Эрика сразу же родила дочь, и начались обычные при этом трудности и семейные скандалы. Боже! Что это были за сцены!

Окидывая мысленным взором свою прошлую жизнь, Андрей всегда поражался: как же ему, так любящему тишину и покой, барственную негу и парение духа, везло на скандальных, мелочных, истеричных женщин, умевших превратить его существование в бесконечный кошмар выяснения отношений. Приходя домой после ресторанной работы — с шумом в голове от плохой музыкальной аппаратуры, — Андрей неизменно заставал плачущую навзрыд жену, которая тут же при его появлении начинала кататься в истерике по полу и кричать, что он, Андрей, конечно же, непременно ей изменяет. Эрика, разумеется, была права: Сафьянов изменял ей. Но ему удавалось делать это тактично и скрытно, ничего доподлинно она не знала и знать не могла, так что по всему выходило, что Эрика просто бесится с жиру. Тем не менее никакие увещевания, заверения, убеждения не помогали. Эрика с ним развелась.

Жить опять стало негде, и Андрей здраво рассудил, что единственный выход из создавшегося положения — это поступление в институт в другом городе. Таким образом он убил бы сразу двух зайцев: получил высшее образование — не век же дуть в дуду пьяной жующей публике — и решил, хотя бы временно, проблему жилья.

Андрей выбрал журфак МГУ. И поступил на удивление легко. На первом же курсе женился. На девушке из его группы. Родители Елены принадлежали к тогдашнему привилегированному классу — они были торговыми работниками. Молодым тут же обломилась однокомнатная квартира в новостройке.

Но коварство судьбы для Сафьянова заключалось в том, что совершаемые им вполне разумные поступки оборачивались отчего-то неуправляемыми, просто-таки губительными для него последствиями.

Как он уговаривал Елену подождать с рождением ребенка! Как грамотно и убедительно аргументировал свою точку зрения! Елена не послушалась. И очень скоро их уютная квартирка — где он с таким успехом мог работать, расти над собой, ковать свою карьеру, становиться большим журналистом — огласилась надрывным детским ревом и осветилась бессонными ночами.

Сафьянов пытался вести прежний образ жизни. Всякий раз это кончалось скандалами, поскольку Елене тоже именно в этот момент неотложно, необходимо было отправляться по делам. Исчерпав все вербальные средства, Андрей молча хлопал дверью. Но часто на остановке автобуса его как ни в чем не бывало догоняла Елена, не собиравшаяся менять свои планы. И Сафьянов, плюнув вслед увозящему жену автобусу, возвращался домой: не мог он оставить одного-одинешенького орущего грудного младенца. У Елены нервы были крепче.

И все же иногда Сафьянову удавалось вырваться. Тогда он пускался во все тяжкие. Андрей вообще, как выяснилось в процессе двух женитьб, был человеком антисемейным, он не чувствовал в себе моногамности, ему всегда было тесно в рамках условностей и обязанностей брака.

Однажды Сафьянов, прилично напившись, дотопал до дома к утру и попытался молча завалиться спать. Но Елена была настроена поскандалить, она не могла просто так, проглотив обиду, дожидаться высочайшего пробуждения. Она наполнила чайник водой похолоднее и стала поливать из него Сафьянова тоненькой струйкой. Тогда-то долго копившиеся гнев и раздражение Сафьянова отыгрались Елене синяками и сотрясением мозга.

И если даже разумные поступки сулили Андрею сложности, то это его спонтанное мракобесие повлекло за собой настоящую катастрофу. Мало того, что Елена, разумеется, выгнала Сафьянова из своей квартиры, не дав забрать даже зубную щетку и пару сменного белья, мало того, что она, конечно же, развелась с ним, навесив еще одни алименты. Елена и ее родители стали бомбардировать газету, в которую с таким трудом устроился Андрей, письмами, где красочно обрисовывался страшный образ саблезубого, плотоядного, аморального монстра, способного не только поднять руку на родную супругу, но и вести антисоветскую пропаганду в семейном кругу. К тому времени Сафьянов был уже членом партии — в партком посылались копии. Надо ли говорить, что Сафьянову быстренько предложили уволиться, и только чудо спасло его от расставания с партбилетом.

Оказавшись без жилья, без зарплаты, в городе, где не только нечего есть и негде переночевать, но и негде встать на партучет, что было в те времена страшнее смерти, Андрей понял, каково бывает обложенному со всех сторон зверю, отданному на растерзание злобным голодным псам.

Тем не менее Сафьянов выпутался: он послал заказным письмом с уведомлением свою учетную карточку в Ригу, по старому месту жительства, присовокупив записку о том, что он скоро вернется, чтобы проживать вместе с родителями, а потому просит поставить его на партучет. Пока документы ходили туда-сюда, пока их недоуменно вертели в руках и писали отказы, Андрею удалось найти работу в молодежном журнале. В тамошнем парткоме он предъявил свою переписку с Ригой — таким образом, перерыва в партстаже не образовалось.

Одна жизненно важная проблема была решена. Но оставалась другая — жилье. Где найти и чем платить? Треть зарплаты в 120 грязными уходила на алименты. Комната стоила 50 рублей в месяц. Но надо было еще есть-пить-одеваться. В лицо чесночно задышала нищета.

Оскорбительная необходимость принимать от девушек подачки в виде куска мяса, унижающий выбор не той, к которой стремятся душа и тело, а той, что может больше принести пожрать, — все это пришлось пережить. Когда друзья приходили в гости с бутылкой водки, Андрей расстраивался, когда приносили пиво — в доме была радость: наутро Сафьянов быстрой трусцой бежал обращать стеклотару в дензнаки.

Андрей любил пройтись по улице Горького, по Бронной, к Арбату, представляя себе, что он, Сафьянов, живет в этом, нет, вон в том доме с лепниной, в собственной огромной квартире, окруженный добротными дорогими вещами, где к нему приходят те, с кем хочется дружить, а не те, с кем общаться необходимо или кого заносит ветром случая. Он мечтал о неспешных философских разговорах, к которым был склонен, об умных собеседниках, достойных его, Андрея. Он чувствовал: несмотря на то, что вынужден сейчас хитрить, изворачиваться, крутиться, рожден-то он с благородной душой. И если бы не поганые обстоятельства, лучшие его качества давно расцвели бы пышным цветом. Ведь что, в сущности, нужно благородному дону? Свой дом, небольшая, но стабильная рента, дающая возможность работать не за деньги, а ради удовольствия. Возможно, тогда он даже занялся бы благотворительностью.

В самые тоскливые, безденежные, безнадежно одинокие вечера Андрей снимал трубку, набирал номер справочной международного аэропорта и спрашивал своим барственным, густым, низким, красивым голосом: «Барышня, милая, скажите, когда завтра отбывает самолет в Барселону (Рим, Брюссель, Париж?)». Ему вежливо отвечали, и это грело душу. Андрей понимал, что не полетит на этом самолете — в те времена казалось — никогда. Но ему важно было знать, что теоретически, в принципе, самолет, способный унести его в лучшую жизнь, существует. И именно от этого единства и борьбы противоположностей Андрею становилось легче. «Жизнь непроста».

Немножко проще стало, когда Андрей изобрел удобный и приятный вид заработка. Суть его заключалась в том, что Сафьянов брал командировку, а стало быть, и командировочные, от своего журнала и еще от какого-нибудь издания. Быстро отписывался — еще и получал два гонорара, — поскольку «вести с мест» всегда печатались охотнее, чем столичные материалы.

Андрей вздохнул было свободнее, но тут его засекли «доброжелатели». И опять же все пасквили исходили от женщины — от его сослуживицы, с которой у него был роман, а потом закончился против ее желания.

И снова над Сафьяновым нависли тучи угрозы увольнения и партвыговора (в лучшем случае). И опять череда унижений, оправданий, заискиваний.

Господи! За что? Чем он, Андрей, провинился перед тобой? Тем, что знал себе цену, барахтался как мог, пытаясь, загнанный, вырваться? За что?

И все-таки Андрей получил тогда свою комнату с кучей дерьма в углу. Он все же отвоевал свой краешек под солнцем. Потом тоже бывало всякое, но тогда уже у Сафьянова появился собственный плацдарм, где можно было занять круговую оборону, отстреливаясь до последнего патрона, а в минуты затишья спокойно зализывать раны. Тем, кто имел крышу над головой всегда, этого не оценить.

…Сафьянов затуманенным воспоминаниями взглядом обвел огромную гулкую комнату. Пододвинул ближе телефонный аппарат — единственную вещь в этой пустоте, — набрал номер, который помнил наизусть. На том конце провода приятный голос ответил, что хозяйка подойти не может, но внимательно выслушает оставленное сообщение. В таком контексте Сафьянову нечего было сказать. И он тогда остался просто сидеть — ждать, когда придет смотреть квартиру потенциальный покупатель.

Андрею очень хотелось поговорить с кем-нибудь об Алевтине — о ее смерти, о том, почему это произошло. Но, наученный горьким опытом своей жизни, Сафьянов знал, что предпринимать ничего не должен. Никаких движений. Все образуется само собой.

Андрей Сафьянов сидел под высокими сводами пустой квартиры и ждал.

Уже почти стемнело, когда Игорь Воротов добрался наконец до Петровки, 38. В метро по дороге от «Павелецкой» до «Тверской» следователь по особо важным делам пытался расслабиться и хоть чуть-чуть релаксироваться. За долгие годы работы в прокуратуре Игорь приучил себя использовать всякую минуту и самые неподходящие, казалось бы, места для отдыха и аутотренинга. Иногда у него это даже получалось. Вот и сейчас он покинул метрополитен с гордым чувством свежести и бодрости. Топая по бульвару к назначенной цели, Воротов перебирал в уме приятные картинки бытия: вот его пятилетний сын Антошка смешно становится в каратистскую стойку, пытаясь подражать папе; вот жена Света со счастливым выражением лица открывает ему, Воротову, дверь, целует его и тут же скрывается на кухне — как же, муж пришел с работы, нужно разогреть ужин и вкусно покормить, расспрашивая за трапезой о том, что случилось за день; вот они все втроем летом идут к даче через поле, солнышко ласково светит, птички поют, пахнет трава — хорошо… И почему все эти прелести семейной жизни Кудряшов называет скукотищей?

— Ну где ты там? Позвонить не мог? — набросился раздраженный Славка на умиротворенного Игоря.

— Что-нибудь случилось? — с Воротова враз слетела вся благостность.

— А вот не скажу! — И Кудряшов закрыл себе ладошкой рот.

— Пустейший ты человек, Вячеслав, как тебя только в органах держат?

— В пробе воздуха из квартиры Коляды нервно-паралитический газ не найден.

Игорь удовлетворенно кивнул.

— Буфет закрыт?

— Стало быть, и вправду гадалку на тот свет спровадил мужик. У женщины сил не хватило бы подтащить к окну упирающуюся Коляду, тем более выпихнуть ее из окна. А что тебе буфет? Поехали ко мне.

«Ехать» надо было минут пять пешком. Кудряшов жил совсем близко от родной Петровки, и по этому случаю, а также благодаря холостяцкому житью-бытью хозяина квартира его напоминала проходной двор: на огонек заглядывало все управление. Правда, люди приличные, без звонка не заваливались, тут Кудряшов был строг и неумолим. Первое, что он сделал войдя, — отключил телефон.

— Извини, — сказал Игорь, — не прибрано. Тут у меня вчера ребята групповуху устраивали. Все перевернули. Я уже в самом конце появился, не смог за порядком проследить. Найдешь где предметы дамского туалета — не пугайся.

Воротова передернуло. Слава хихикнул. Кудряшов обожал подкалывать подобным образом добропорядочного Игоря и наблюдать за его исступленным негодованием.

Консервы разогреты и съедены. Кофе заварен, выпит и снова заварен.

Кудряшов успел рассказать о своей поездке с Верещагиной, умолчав, разумеется, о том, что было лично для него примечательным не менее, чем факт пропажи какого-то астрологического архива.

Воротов слушал, изредка задавая вопросы, не всегда понятные Кудряшову: упоминала ли Верещагина фамилии Стрелецкий и Ткаченко, где назначены поминки, когда в последний раз Коляда ездила отдыхать и куда? А когда спросил, систематизирован ли был пропавший архив, Кудряшов взорвался тихим недоумением:

— Какой же ты все-таки есть, Ворот, что я тебе сделал?

— Надеюсь, гражданке Верещагиной напомнили, чтобы она на время следствия оставалась в Москве?

Тут Кудряшов окончательно вернулся с заоблачных небес, на которых, что скрывать, пребывал. И ему стало грустно.

— Ты решил предоставить мне эту замечательную возможность, — обиделся он.

Воротов насмешливо посмотрел на друга и покачал головой.

— Да-а, — укоризненно протянул он, — общение с демонической женщиной для тебя даром не прошло.

— А она демоническая? — ухватился за тему Кудряшов. Ему очень хотелось поговорить о Ларисе.

— Говорят…

Кудряшов пожал плечами для конспирации и выдержал паузу.

— Так вот, — начал Воротов, — пока ты поддавался обольщениям…

— Каким обольщениям? — с видом нашкодившего школьника безоговорочно отмел подозрения Кудряшов.

— …я побывал у ближайшей подруги Верещагиной, Екатерины Всеволодовны Померанцевой. Особа исключительно добродетельная. Но не без романов — актриса все-таки.

— Про ее романы даже я знаю, — вставил Слава, — как и всякий гражданин страны.

— Это ее частное дело, — защитил доброе имя женщины Воротов. — Так вот, дружит Померанцева с Верещагиной уже лет десять. Екатерина Всеволодовна когда-то училась на факультете журналистики в одной группе с Ларисой Павловной, ушла со второго курса, поступила в театральное.

— Женщины не умеют так долго дружить, — оракульски изрек Кудряшов, — думаю, ты узнал о Верещагиной много интересного.

— Зависть вне логики. Зависть женщины к женщине — тем более. Казалось бы, удачливая, талантливая, знаменитая актриса — и женщина без определенных занятий: кто кому должен завидовать? Нет, то есть все говорилось исключительно в превосходной степени…

— Ладно, психология Померанцевой — дело десятое.

— Не скажи. Верещагина-то психологию своей подруги прекрасно знает. И тем не менее решила алиби свое отдать ей в руки.

— Ты, — насупился Кудряшов, — считаешь, что алиби не натуральное?

— А ты веришь в чудеса?

Они помолчали.

— Впрочем, — сказал Воротов, — времена алиби прошли, наступили времена наемных убийц. Но если честно, то я пока не вижу причины, по которой Верещагиной мешала бы Коляда. Судя по всему, своего рода популярности у твоей Ларисы Павловны побольше будет. Так что скорее наоборот могло произойти.

Кудряшов пропустил мимо ушей указание Воротова на Верещагину как на Славину собственность — пусть подкалывает, если ему так нравится.

— Можно свои пять копеек вставить? — чопорно осведомился Кудряшов. — Так вот, астрологическая карта с полной выкладкой всех данных об объекте исследований в Москве стоит 100 долларов. Но сама по себе астрологическая карта — ерунда, арифметический расчет за минуту на компьютере можно сделать. Главное здесь — трактовка карты. Верещагина берет за работу 500 долларов и считается крутым специалистом.

— Богатая невеста.

— Алевтина довольно успешно лечила людей. Сам понимаешь, когда болеешь — любые деньги выложишь. Так что у Коляды материальных проблем не было. Но при этом она зачем-то пыталась освоить астрологию. Верещагина ее и учила, но, увы, то ли плохо учила, то ли Алевтина неспособной ученицей оказалась. Коляда умела неплохо гадать на картах, но все же ее предсказания были не так точны и, главное, не так подробны, как предсказания Верещагиной.

Тут Кудряшов, напустив на себя профессорский вид, стал выдавать Игорю информацию об астрологии, полученную от Виталия Александровича.

— И Верещагина в состоянии запомнить все сто арабских точек? — недоверчиво уточнил Воротов.

— Более того, я тут расширил сферу источников информации, кое-где еще побывал — о Верещагиной ходят легенды. Она якобы способна просчитать не только какую профессию человек выберет, когда женится, как будет развиваться его карьера и тэ дэ. Она может подсказать, в какой город нужно переселиться, чтобы, к примеру, язва не мучила. «Сменить долготу» — это так называется. Астрологические дома перемещаются со сменой долготы, и тебя уже не язва мучит, а тебе Госпремию дают. Энергетика планет в твоем гороскопе остается та же, но направление ее силы меняется.

— А когда человек умрет, может просчитать? — с иронией наблюдая за Славиным энтузиазмом, спросил Игорь.

— Вот тут они все говорят «пас». То есть у человека существуют критические дни. Но факт смерти предсказать практически невозможно — все в руках Божьих. Каждый в принципе может умереть раз десять в году. — Кудряшов развел руками. — За что купил, за то и продаю. А Коляда гадала по руке, на картах специальных — таро! — на бобах (первый раз слышу, что такое гадание действительно существует), на кофейной гуще. Сглаз снимала, порчу, врачевала. Но до уровня Верещагиной явно не дотягивала.

— Но Верещагина говорит, что Коляда никогда не ошибалась.

— Вот здесь вся загвоздка, вся разница между ними. Я еще заехал в одно место — там всех этих «ясновидящих» изучают с научной точки зрения. Так вот, они мне пояснили разницу, — тут Кудряшов растерянно устремил взгляд в пространство, — правда, я ничего не понял.

Воротов сочувственно промолчал.

— Я не удержался, — стыдливо прятал глаза Кудряшов, — увел у астролога Виталия Александровича бумажку одну. Незадолго до своей гибели Алевтина Коляда приезжала к потерпевшему. Просила составить астрологические карты неких граждан. Как я выяснил по украденной мною бумажке, граждане эти в основном являются гражданками. Тебя конкретно интересует, кто да что?

— Догадываюсь, — мрачно отмахнулся Воротов.

— К тому же в свое время Коляда при получении паспорта зачем-то поменяла себе имя. Но не только имя. Неизвестно, когда, собственно, она родилась. В паспорте написано 20 декабря, астролог Виталий Александрович составляет ей почему-то астрологическую карту на 20 марта того же года…

— Ты проверял, криминала какого в те, домосковские, годы за ней быть не может?

— Я тоже так подумал. Хотя девке было всего шестнадцать, когда она из деревни отвалила. Но ты не сомневайся. Я связался с тамошними. Коляду прекрасно в деревне помнят. Ничего за ней не водилось. Ну а то, что в сельсовете попросила другое имя в документах записать, — капризы, говорят. А про день рождения вообще никто не помнит. Они там, дескать, только именины справляют. А кто когда родился — никого не интересует. Я все думаю, что же имела в виду Коляда, когда пыталась выяснить: что произойдет, если такие-то люди соберутся вместе?

— Не вдавайся.

— Не скажи. Художника, как говорится, надо судить по законам, им самим над собой поставленным.

— Оставим эту тему, — поморщился Воротов, — как неперспективную.

— Ну, в общем, влипли мы с тобой, — подытожил Слава. — Я, разумеется, во всю эту белиберду с ясновидением и проглядыванием человека насквозь, в порчу и сглаз не очень-то верю. И тем не менее, согласись, это тебе не убийство кооперативщика рэкетиром раскрывать. Тут могут открыться обстоятельства непредсказуемые. Уж больно материя тонкая.

— Кстати о рэкетирах, — вздохнул Игорь. — Словосочетание Юрий Агольцов тебе, конечно, кое-что говорит?

— А то! — насторожился Слава.

— Так вот, он был связан с Колядой.

— Боже мой! Боже мой! — подняв глаза к потолку, взмолился Кудряшов. — За что? В этой истории и так черт ногу сломит — только Агольцова не хватало.

— Померанцева утверждает, что с Алевтиной его связывали самые нежные и интимные отношения.

— Ну, я не знаю, — искренне запереживал, засочувствовал Слава. — У него же «мисс Россия» в офисе кофе подает. Ему что, фотомоделей и миссок всяких не хватало? Да, Коляда лет на десять его старше. Он что, геронтофил?

— Слава, — поморщился Воротов, — ты же с Агольцовым дело имел. Он человек непростой и тем более не примитивный. Зачем ему мисски?

— Хорошо, — собрался Кудряшов, — давай тогда по порядку. Без эмоций. Сухой остаток. Пройдемся по бытовухе? Туфлю-то Колядину так и не нашли. А между тем, у них, у людей, которые верят в ведьм и колдунов, существует поверье не поверье, ну, в общем, техника безопасности обращения с нечистой силой: если ведьма умирает, то обязательно ее сжечь надо, иначе она так и останется на земле вредить всем и каждому. Ну, если не саму ведьму сжечь, то хотя бы какую-то вещь, которую ведьма носила. Где туфля-то? Нет туфли!

— Уж больно наивная подсказка, — скептически покачал головой Воротов, — тебе не кажется?

— Наивная не наивная, может, конечно, подстава, но не учесть этого нельзя. Еще. Убийство на почве ревности. Раз Коляду Агольцов трахал, ой, извини… В общем, раз у нее был роман с таким человеком, как Агольцов, надо вникнуть в его личную жизнь повнимательнее. Марух-то возле него наверняка много вилось.

— Давай вникай, — согласился Воротов. — Теперь — по другому направлению. Итак. Версия первая. Коляду убили за то, что она передала свой архив — как некий пакет информации — в чьи-то руки.

— Раз, — дал себя уговорить Кудряшов.

— Версия вторая. Коляду убили за то, что она не хотела передать архив заинтересованным лицам.

— Ну нет, — запротестовал Слава. — Для того чтобы отобрать архив у Алевтины, вовсе не обязательно было ее убивать. Нет. Это не версия.

— А я считаю, что так могло быть. Потому что ты не учитываешь двух вещей. Первое — наличие в жизни Коляды Юры Агольцова, больше известного под невыразительной кличкой Цикорий. Совершить кражу, пусть даже через подставное лицо, у его любовницы — было бы равносильно самоубийству.

— А убить его любовницу, — передразнил Кудряшов назидательный тон друга, — равносильно путевке на Канарские острова.

— Да, представь себе, Слава, иногда преступнику проще человека убрать, чем в живых оставить. Потому что живой человек хватится пропажи и будет очень и очень о ней сожалеть, «помогите!» кричать. Мертвому же ничего не нужно. Извини меня, конечно, за банальность — сам вынуждаешь. И я сильно сомневаюсь, что Агольцов так глубоко вникал в род занятий своей возлюбленной, что знал о существовании архива, а если и знал, то мог представить себе его ценность.

— Но если знал, уж как-нибудь сообразил бы. Хорошо. Тогда будем все-таки рассматривать два варианта. «Знал» и «Не знал».

— Согласен. Будем рассматривать два варианта. Вернемся к моей второй версии. Агольцов не знал о существовании архива. Какому-то заинтересованному лицу этот архив был необходим; опасаясь последствий, данное заинтересованное лицо убрало Коляду, чтобы некому было рассказать Цикорию о пропаже ценной информации. Кроме того, — повысил голос Воротов, — есть, как я уже говорил, второе условие для этой версии — необходимое, но не обязательное. Сведения, содержащиеся в архиве, хранились также в памяти некой гражданки Коляды. И это тоже имело значение для заинтересованного лица.

— Принимается, — кивнул Кудряшов.

— Теперь посмотрим, что получается, если предположить: Агольцов знал, что у Коляды существует собираемая многие годы информация о самых разных людях. Причем, заметь, информация очень интимная, подноготная, можно сказать. Девочка Алевтина начала бывать в домах некоторых очень влиятельных ныне людей двадцать с лишним лет назад. Тогда эти люди, может быть, и представить себе не могли, что когда-нибудь окажутся на виду. А когда человек живет себе тихонько, растворившись в толпе, он очень многое может себе позволить: он живет бесконтрольно, на него не давит необходимость прилично выглядеть в глазах окружающих. А это, как ты знаешь, иногда влечет за собой безответственность.

— И вседозволенность, — скорчил страшную рожу Кудряшов.

— И вседозволенность, — совершенно серьезно подтвердил Игорь Воротов. — С далеко идущими последствиями. И человек совершает поступки, которые могут и не содержать криминала, но за которые потом будет стыдно, которые не захочется потом вспоминать. Тем более обнародовать.

— Шантаж?

— Может быть, и так. Не знаю. Эта версия…

— Имеет право на существование.

— Пойдем дальше. Архив могли прихватить с собой, чтобы сбить с толку следствие. Могли? Могли. Случайное совпадение быть могло? Могло, — зачастил Воротов.

— Погоди. Что значит случайное совпадение? Коляда кому-то отдала архив, а ее тут же вдруг взяли и пристукнули по какой-то неведомой нам причине. И это не связано между собой. Ты меня прости, конечно. Зачем Коляде куда-то отдавать архив, которым она дорожила и собирала много лет? Если Алевтина архив спрятала, то зачем? Кого-то, значит, опасалась? Кого? Каких обстоятельств? Нет, эта версия на версию не тянет, потому что для нее слишком мало исходных, она не сформулирована. Во всяком случае, на сегодняшний день. И потом. Мы с тобой как-то отделили архив от компьютера. А ведь вполне вероятно, что Коляда перенесла свой архив в компьютерную память, а черновики уничтожила. Возможно?

— Возможно, — подтвердил Воротов, — а может, и оставила. Как дубликат, как второй экземпляр. Но скорее всего уничтожила. Иначе почему она так скрывала наличие у нее компьютера? Заметь — от всех скрывала. От самых близких в том числе.

— Это мог быть отвлекающий маневр. Если предположить, что за архивом началась охота, Коляда таким образом спасала информацию. К тому же для того чтобы иметь в наличии компьютер, надо: а) где-то его приобрести — в магазине, через знакомых, по объявлению в газете; б) надо, чтобы кто-то научил, куда пальцем тыкать.

— По книжке можно научиться, — уточнил Воротов.

— Хорошо, по книжке. Но купить где-то надо? Значит, все же существует человек, и, возможно, не один, который знал о том, что Коляда приобрела компьютер.

— Зайти с улицы, купить. И раствориться в толпе.

— Да, — взгрустнулось Славе, — этим направлением можно веками заниматься: представь себе современный компьютерный рынок нашей страны.

— Ничего, — подбодрил Воротов, — как сказала бы твоя бабушка, глаза боятся, а руки делают.

— Моя бабушка также иногда говаривала, что от работы кони дохнут. Ладно. Принимается. А вот как ты думаешь, наш фигурант Леня Долгов — он мог заявиться с утра пораньше к Коляде за архивом? Предположим, Долгов знал, что Коляду должны убить. Просто убить, без довеска в виде кражи. Архив на месте, Долгова он интересует. Вот и приходит с утречка.

— Слишком поздно. Труп уже нашли бы в любом случае.

— Да, но Долгов не знает, каким именно образом убили Коляду. Знает, что убили, но не знает, как. Лежит себе тихонечко трупешник в квартире, даже не пахнет пока, когда еще найдут — Бог весть. Замечательная возможность помародерствовать. Архив! Чужие болезни — дело прибыльное. Прибыльное? Я тебя спрашиваю.

Кудряшов приосанился, засиял. Ему страшно нравилась его собственная версия. Но Славина радость не отразилась в глазах его собеседника.

— Все опрошенные, все близко знавшие Коляду в один голос утверждают, что у них не было ключей от ее квартиры. Уверяют также, что ни у кого не было ключей от квартиры Коляды. Не давала она ключи никому — вполне естественная позиция женщины, которая, судя по всему, больше года имеет компьютер и ни слова об этом не говорит. Мало того, что не говорит. Еще и усиленно убеждает окружающих в том, что абсолютно с компьютером несовместима. А если у Долгова не было ключей от квартиры Коляды, как бы он в дом ее попал? Дверь бы бронированную взламывать стал, за которой труп лежит?

— Все это так, — не теряя энтузиазма, откликнулся Кудряшов. — Но! — Он многозначительно вытянул вверх палец. — Но! Есть одна существенная деталь, о которой мне поведала Верещагина, и я пока не склонен думать, что это вымысел. Деталь заключается в том, что Алевтина страшно боялась умереть и лежать долго в таком мертвом, я бы сказал, состоянии. У нее страх такой был. Пунктик на эту тему. Неужели ты думаешь, что при этом условии она хоть кому-нибудь, хоть одному человечку на свете, не дала бы ключ от своей квартиры? На всякий случай?

Проводив Воротова до метро, Кудряшов в задумчивости добрел до помещения Центрального пульта вызова милиции. Предъявил на входе удостоверение, пошептался с начальником смены, под лукавыми взглядами девчонок в наушниках (и откуда только все всё знают про его, кудряшовское, донжуанство?) проследовал в крохотный закуток. Вставил в магнитофон принесенную начальником смены кассету.

— Милиция, милиция, — бубнил пьяный мужик, — я щас жену пришил. Падла буду!

— Муж, муж, — срывался у женщины голос, — муж домой не пришел. Обещал в шесть с работы вернуться, сейчас уже два ночи.

— Когда ж это кончится? — шамкала старуха. — Три часа ночи, музыка орет, потолок трясется. Притон долго будет существовать? Я участковому сколько раз говорила…

— Алло, милиция? — голос был мягок и тих, невероятная тоска тлела в его глубинах. — В доме номер восемнадцать по Малой Грузинской совершено убийство. Малая Грузинская, восемнадцать. Квартира сто шестьдесят девять.

Кудряшов перемотал кассету и прослушал запись еще раз.

— Алло, — теперь ему уже не чудилась тоска, а только железная воля бряцала обертонами. — Совершено убийство. Малая Грузинская, восемнадцать…

Кудряшов снова и снова прокручивал запись. Знал ли он сам, что надеялся отыскать в становящемся для него то враждебным, то доверчиво-растерянным голосе?

— Алло, милиция?.. Совершено убийство…

Глава 4

Наверное, у каждого человека в жизни случается роковая встреча, переворачивающая все его существо, круто меняющая направление пути, по которому до сих пор человек топал себе и топал, не зная ни горя, ни счастья.

Нина встретила Алекса Болотина в день своего рождения. Как раз стукнуло Нине тридцать восемь. Алекс пришел к ее начальнице в тот день просить денег на выставку — прознал, что страховая фирма выступает иногда в качестве спонсора-мецената.

Нина свою начальницу Зинаиду Федоровну, считай, с детства знала. Когда-то в глубокой молодости даже были подружками. Потом Нина вышла замуж за моряка — отправилась с ним на Крайний Север, родила там двоих сыновей. Зинаида в это время карьеру делала. Ни на кого не надеялась. На себя. Только на себя. Вот и результат: Зинаида — президент страховой компании. Нина при ней — референт, доверенное лицо. Уйди муж от Зинаиды в любой отрезок времени — ничего бы не изменилось. Все при ней осталось бы — и сын, и карьера. А Нина все яйца в одну корзину сложила — в одну корзину под названием «семья». Вернулись с Севера. Квартиру получили. Муж и ушел тут же. Нина осталась с двумя спиногрызами и с алиментами — ни тебе профессии, ни тебе специальности. Добрые люди, спасибо, помогли. Устроили в гостиницу «Интурист» работать. Горничной для начала. Но тут-то Нина свой характер и проявила. Через год была уже метрдотелем в ресторане при гостинице.

Десять лет работы в кабаке — деньги на всю жизнь и школа на всю жизнь. Чего достать, организовать, выбить, кого прикупить, кого приструнить, с кем задружиться — тут Нине равных не было. Когда Зинаида свою страховую компанию организовала, Нину на хозяйство сесть упросила-умолила. Лучше и придумать не могла. За Ниной — как за каменной стеной.

В тот день, день своего рождения, купила Нинка снеди всякой, шампанского, коньяка. Сидели после трудовой вахты у Зинаиды в кабинете, расслаблялись. Приемную без присмотра оставили. И Алекс без спроса возник на пороге. Не гнать же. Пригласили пройти. Усадили, угостили, выслушали. Зинаида пообещала подумать, может ли компании быть интересна реклама на выставке данного молодого художника. Надо отдать Алексу должное — он сразу понял, что дружить надо не с державной Зинаидой, а с простой Нинкой, которая при этом на Зинаиду огромное влияние имеет.

Нина поначалу и в мыслях ничего такого-эдакого не держала. Ну, художник, ну, ничего себе. Но мало ли смазливых художников на белом свете — она-то тут при чем? А он знай названивает. В гости приглашает. Нина приходит, честно смотрит на картины, честно мямлит дежурные комплименты. Кофе и коньяком угощается. Алекса слушает.

Дослушалась. В один прекрасный день произошло-таки грехопадение. С кем не бывает? Но только с этого момента пошла Нинкина разумно выстроенная жизнь наперекосяк. Что-то щелкнуло в голове, что-то произошло — как заклинило. И любовник-то Алекс так себе, можно сказать, никакой. И картинки его не поражают воображение. А вот бабья натура: кто отгадает, отчего женщина влюбляется в этого, а не в другого, тот перевернет весь мир. Надо ли говорить, что деньги на аренду зала под выставку произведений Алекса Болотина страховая фирма обеспечила…

Однако на этом роман грозил закончиться. Нинкиным Алекс становиться не собирался. Другие у него амбиции были. И масштабы другие. Он с удовольствием, но царственно-важно принимал от Нины подарки. Ах, у Алекса холодильник старый, рыгающий? Боже, какой кошмар. Будет Алексу новый холодильник. Ах, Алексу нужно картины на слайды снять, а фотограф берет дорого — откуда у бедного художника деньги? Нина сама и фотографа найдет, сама и расплатится. Ах, Алексу некогда по магазинам ходить? Нина волочет сумки с продуктами. Ой-ой, Алекс задыхается от запаха краски — у него мастерской нет, где можно было бы работать, холсты хранить. Нина снимает Алексу мастерскую, железную дверь ставит, чтобы не дай Бог бессмертные шедевры не поперли. Ах, Алексу то нужно, се — Нина всегда готова помочь. Да что помочь, Нина только и занимается тем, что выискивает, чего же еще у Алекса нет, чего же ему еще не хватает. Алекс даже и вообразить не мог, не думал и не гадал, как много ему, оказывается, нужно. Он, может, и в старых кроссовках походил бы, да Нинка новые тащит — что ж отказываться? Он, может, еще лет десять не додумался бы персональный альбом издать, да Нинка уже с издателем договорилась, деньги спонсорские нашла. Он, может, и обошелся бы, да Нина итальянскую розовую сантехнику ему прикупила. Нельзя сказать, что Нинка задалась целью купить Алекса с потрохами, просто не могла, не умела она по-другому свои чувства к нему выразить, а чувств этих у нее было навалом.

Но гром грянул среди натянутого Нинкой ясного, безоблачного, голубого неба — Алекс женат, оказывается, у Алекса жена есть. Француженка. В Париже живет. Года четыре назад приезжала русский язык изучать. Встретились, поженились. То он к ней, то она к нему мотается. Удобно. Вот и опять приехала. «Ты мне не звони пока, — сказал Алекс Нине, — она не любит, когда мне женщины звонят».

Ну уж нет. Даром, что ли, все хваткой Нинкиной восторгаются, даром, что ли, она в кабаке десять лет отпахала, закаляясь в борьбе? Для чего? Для того, чтобы вот так, за здорово живешь, умыться и в сторону отползти? Нинка оборвала Алексу телефон. Она звонила сама. Звонили по ее просьбе многочисленные подруги. Нина купила полевой бинокль, облюбовала себе в доме напротив Алексовой квартиры на черной лестнице окошко и часами простаивала здесь: любовалась семейной идиллией. По губам научилась читать, чего это они с француженкой лепечут. Как только Алекс выходил из дома — Нина бросалась к телефону-автомату: подругам команду давала. Те как ни в чем не бывало просили ошалевшую от злобы француженку передать милому Алексу, что сегодня его будет ждать в Доме кино «его Рыбка». Или француженка с негодованием узнавала, что Алекс давно кому-то не платил алиментов и что его несчастная малютка приболела, поэтому срочно нужны деньги на лекарства и фрукты. Или француженка растерянно выслушивала выговор по поводу того, что, дескать, она плохо вытирает пыль, и выясняла исподволь, что Алекс всем ее представляет как домработницу.

Нина со злорадством рассматривала в бинокль, как возвратившийся домой Алекс получает от француженки полновесные оплеухи, как ползает перед женой на коленях, судя по всему, клянясь, что он ни в чем не виноват, а все это происки гадких женщин. Алекс перестал покидать дом и не подходил к телефону. Ну да разве может расцветать семейное счастье в таких условиях и может ли такое случиться, что русские бабы, если поднапрягутся, не выживут из страны какую-то лягушатницу? Нина подослала к Алексу домой свою товарку по кабаку, оторву-девку, и та перебила в экстазе скандала опрометчиво открывшему дверь Алексу всю посуду. Напрасно он уверял потом свою Жаклин, что впервые видит эту разъяренную присутствием в его квартире другой женщины фурию. Француженка не могла в это поверить и в слезах отбыла восвояси. Нина, из-за угла в Шереметьеве наблюдавшая сцену прощания, была довольна: француженка еле цедила слова сквозь зубы и вся содрогалась от омерзения, когда Алекс пытался до нее дотронуться. Ха! Им там, в Париже, не понять, что такое любовь!

Как только француженка скрылась за стойкой, обозначающей государственную границу, Нинка кинулась к Алексу, обхватив его сзади за плечи, нежно прижалась к любимому телу. Извернувшись, Алекс с ужасом глянул на нее и визгливо завопил на весь чопорный международный порт:

— Уйди, сволочь, я тебя видеть больше не могу, гнида ты…

Нина расстроилась.

И впервые предъявила Алексу счет — все собрала: и холодильник, и сантехнику, и аренду мастерской, и кроссовки, и деньги, которые давала Алексу на карманные расходы, и жратву припомнила едва ли не до грамма… Образовалась внушительная сумма. Алекс с удивлением взглянул на бумажку с аккуратными столбиками цифр.

— Но ведь ты говорила, что любишь меня! Я ведь ни о чем тебя не просил…

Нина была в трансе. Алекс перестал ее допускать до себя. Не в деньгах дело. В любви. В отношениях. Да существует ли вообще на свете человеческая благодарность?! Нинка кидалась ко всем знакомым, хватала за рукав, часами могла говорить о том, какой Алекс мерзавец, подлюга и гадина.

Тогда-то она и прошлась широким фронтом по всем ворожейкам, психологам, гадалкам. Забрела и к Алевтине — грех не воспользоваться, гадалка живет на соседнем этаже. Тогда-то и стала ее верной рабой — Алевтина обещала содействие. Но держалась надменно. Недоступно. Обливать себя накопившимся в израненной Нинкиной душе не позволяла.

— Ты, Нин, не делай из меня помойную яму. Не надо лишних подробностей. Сказала, помогу — значит, помогу.

Были проделаны все манипуляции, предписанные Алевтиной: Нина водичкой даденной побрызгала Алекса вещички, выкраденную Нинкой фотографию супостатки-француженки Алевтина собственноручно в ночи сожгла, с крысой дохлой под осиной похоронила. И Алекса словно подменили. Он сдал билет в Париж, куда собирался слетать на пару недель, стал беспредельно ласков с Нинкой. И даже как-то пригласил ее в ресторан «Пекин». Это окончательно Нину добило, внушив непоколебимую веру в Алевтинино всемогущество. «Ну, Аль, ты не представляешь, что ты для меня сделала! При его-то скупердяйстве так на меня потратиться!» В «Пекине» Нинка, зная ресторанную специфику вдоль и поперек, самолично заказывала блюда и напитки, гоняя официанта до изнеможения. Апофеозом вечера была Нинкина личная калькуляция съеденного и выпитого, после чего составленный официантом счет уменьшился в три раза. На Алекса все это произвело неизгладимое впечатление.

Нина металась теперь между трех домов: кое-как обстирывала, отглаживала, кормила своих парней, вылизывала квартиру Алекса, таскалась со слайдами его картин по редакциям, пристраивая статьи о нем, которые писали нанятые ею искусствоведы, и, подобострастно ссутулясь, наведывалась к Алевтине узнать, не надо ли чего. Алевтина поначалу стеснялась Нинку эксплуатировать, но та так чистосердечно жаждала помочь, что грех было отмахиваться. В конце концов, Нинка была неплохая баба и верный друг, всегда готовый разбиться в лепешку, но сделать то, что требуется. Всюду у нее были знакомые, она легко преодолевала любые барьеры, везде становясь своей, причем сразу «своей в доску».

Нина вскоре заворожила своим виртуозным умением организовывать, доставать, добиваться не только Алевтину, но и ее подруг-неумех. Знаменитая Померанцева молилась на Нинку как на спасительницу от бытовых проблем, которые казались Кате неразрешимыми, а Нине — ничего не стоящими. Таинственная Лариса Верещагина не скрывала своего восхищения Нининым искренним желанием облегчить груз повседневности всем, кого Нина любила.

Померанцева разрешала Нинке вникать в секреты своей личной жизни. Лариса выступала в роли жилетки — Нина часами по телефону обсуждала с ней перипетии своего любовного сюжета.

Лариса составила Нине гороскоп и Алексу тоже, пренебрегая неписаным, но строгим правилом не делать этого без разрешения хозяина. Однако Лариса не пожелала с Алевтининым энтузиазмом обещать Нине, что все будет хорошо.

— Не будет. Все бесполезно. Прохиндей обычный. Алекс твой бездарен, как пень, слаб духом и недобр. Впрочем, это и так видно невооруженным глазом.

Нине это было без разницы. Ей, похоже, было наплевать на все Алексовы пороки. Ее волновало совсем другое.

— А про меня, про меня что там есть? Как у нас-то с ним будет?

Лариса с сожалением посмотрела на Нину и вздохнула:

— Нин, что спрашиваешь? Что бы я ни сказала, ты ведь не отступишься.

Как Нина ни извивалась, как ни упрашивала, одно от Ларисы слышала: «Решай сама: что будет — то будет».

Но несмотря на эту жесткую Ларисину позицию, именно Ларисе изливала Нинка душу. И Лариса позволяла ей это в отличие от Алевтины.

Однажды Нина разбудила Ларису телефонным звонком в пять часов утра.

— Лара, — стонала, рыдая, Нина. — Лара, родная, он меня до крови избил. У меня все ребра болят, голова вся синяя, лицо… Он меня головой о холодильник бил. Лара, что же мне делать?

Лариса перепугалась не на шутку.

— Врача вызывай, «Скорую». Немедленно! Я сейчас приеду.

— Не надо «Скорой». Я боюсь. Что я скажу? Еще дело на него заведут.

Дима, старший Нинкин сын, открыл дверь. У него были круглые от ужаса глаза.

— Тетя Лара, мама не умрет?

Лариса велела детям отправляться к бабушке. Нечего им на побитую любовником мамашку смотреть.

Нина лежала в темной комнате неподвижно на спине и немигающими, заплывшими глазами смотрела в потолок.

Лариса осторожно ощупала Нинкины ребра.

— Все в порядке, — прошептала Нина. — Алевтина спускалась. Сказала — не сломано ничего.

— А сотрясение мозга? Тебя не тошнит?

Лицо Нинки представляло собой сплошное кровавое месиво.

— Плохо мне. Лар, он меня три часа бил. С двенадцати до трех ночи. С ним еще приятель этот его был, пьянь эта, ну артист такой смазливый, фамилия из головы вылетела. Так он все кричал: «Добей ее!» Лар, за что? Я только хорошего ему хотела. За что?

— Ты вырваться не могла? Они тебя Держали? Он тебя запер, из квартиры не выпускал?

Нина закрыла глаза, слезы потекли по синякам.

— Нет. Я сама уходить не хотела. Лар, я так его люблю. К нему этот ублюдок пьяный пришел — Алекс меня прогонять стал… Я говорю: «Не пойду никуда». Он меня толкнул. Я за холодильник уцепилась, а он отрывает — выпроводить хочет. Я держусь. Ну он и стал меня о холодильник головой бить. Пинал, Лар. Ногами пинал.

— Ты что, три часа за холодильник держалась?

— Почти, — вздохнула Нинка и тут же придержала дыхание: боль отдавалась во всем теле. — Они меня вдвоем-то оторвали от холодильника — я за косяк двери ухватилась. Ой, Лар, это был кошмар. Он так озверел…

— Господи, так почему же ты не ушла, когда он тебя бить-то стал?

— Почему я должна уходить? Я столько ему хорошего сделала, так старалась. Ты же знаешь, Лар, сколько всего я ему дала…

Лариса уже готова была произнести вертевшиеся на языке ругательства, но сдержалась. Нинку было жалко. Ее худенькое, маленькое тельце сжалось под одеялом, в глазах застыло отчаяние.

Лариса решительно сняла трубку телефона.

— Ты совсем спятил?

— Лар, — лепетал перепуганный Алекс, — она у меня во где застряла. Достала уже. Говорю: «Домой иди». Она не уходит…

— Я от Нины звоню, — жестко прервала его Лариса. — Ты, здоровый бугай, как ты мог на нее руку поднять? Не нужна она тебе — не принимай от нее ничего. Так и скажи прямо…

— Не надо, Лар, — приподнялась в постели Нинка.

— Я все время ей говорю: отлепись. Сколько можно говорить-то? — выдохнул Алекс.

…Сошли синяки и кровоподтеки, Нина снова была полна надежд и планов на будущее. Лариса махнула на нее рукой. Померанцева давала Нинке мудрые советы, широко делясь своим обильным опытом в отношениях с мужиками. Алевтина снабжала заговоренной водой, но уже не так победоносно, как раньше, а сочувственно качая головой. Но Нина цвела. Она все простила. А тут еще Алекс загремел в больницу с гепатитом. Нина была счастлива. Она каждый день приезжала в больницу, привозила диетические продукты, сиживала возле беззащитного любимого тела. Алекс постепенно поправлялся. Наконец он окреп настолько, что снова стал Нинку шугать:

— Что ты отсвечиваешь здесь каждую секунду? Жратву принесла на три дня — и спасибо. Ходи через три дня.

— Ну что ты, Алексуш, я так всегда рада видеть тебя, — взмолилась Нина.

— А я не рад. Пожалуйста, не ходи так часто. Мужики в палате уже считают, что ты моя жена.

— Ты представляешь, — жаловалась Нина Кате Померанцевой, — этому гаду не нравится, что мужики думают, будто я его жена. Как брать от меня — так ему нравится. А как жена — так стесняется. Ну, он у меня получит!

Нина снова поползла на животе к Алевтине.

— Да брось ты, Нина, — сказала та. — Ты — дура, он — сволочь. Не хочу я вас больше соединять. Не хочу, противно мне смотреть на это.

— Пожалуйста, — молила Нинка.

— Ты пойми, — пыталась втолковать ей Алевтина. — Невозможно человека переделать, Алекс твой таким, как есть, и останется. Ну приворожу его на время, будет он снова из тебя соки тянуть — смотри, и так разорил тебя.

И в самом деле, некоторое состояние в золоте и камушках, сколоченное Ниной за годы битв на полях предприятий общественного питания, растаяло практически без следа.

— Прошу тебя, Алевтина, сделай так, чтобы он со мной был. Я все готова терпеть. Я все для него сделаю. Сама подумай, не могу я уже отступить вдруг, с бухты-барахты. Я в него столько вложила — и сил, и эмоций, и денег… И все бросить?

— Ну не дура? Давай лучше я тебя в порядок приведу, найдем тебе мужика… Хочешь, я тебя от Алекса этого отсушу? Знать забудешь, как его зовут, где живет. Новую жизнь начнешь!

Этих угроз Алевтины Нинка страшно боялась. Конечно, и денег было жалко, в Алекса вложенных. Но страшнее всего для Нины было потерять свою любовь к нему. Пусть Алевтина лучше никак ей не помогает. Но если Алевтина и вправду сделает так, что Нинка перестанет любить, — что тогда останется в жизни?

В тот день Нина с особым усердием драила Алевтинину квартиру, била яростно ковер во дворе: «Нет уж, в кои веки любовь появилась, и терять ее? Нет уж, не всякому такое счастье выпадает — любить. И добровольно отказаться от этого?»

Следующим вечером опять полетела в больницу. Нина давно уже успела что-нибудь сунуть всем нянечкам, медсестрам, не говоря уже о врачах, со всеми закорешилась, была и здесь своей. Сестричка посланная ею в палату к Алексу, вернулась, пряча глаза:

— Нин, он что-то плохо себя чувствует. Сказал, что не выйдет.

Оглушенная, Нинка спустилась медленно вниз, завернула за угол, встала под окнами недосягаемой палаты. Шел безжалостный дождь. Земля на газоне превратилась в чавкающую грязь. Нина промокла до нитки. Но не в силах была уйти. Она стояла и смотрела на окна палаты Алекса.

По прошествии часа кто-то из мужиков случайно выглянул, увидел дрожащую хилую фигурку, обернулся вглубь, что-то сказал удивленно. Не спеша к окошку подошел Алекс. Нина смотрела завороженно, приподняла было руку, чтобы помахать ему, — не получилось веселого жеста.

Алекс рванул на себя раму.

— Перепиши свою квартиру на меня — тогда поверю, что ты меня действительно любишь.

— Перепишу, Алекс, перепишу! — завопила радостно Нинка и вдруг осеклась. — А сама-то где с детьми буду жить? — кричала она громко, так, чтобы слышно было там, на четвертом этаже.

— Со мной будешь жить. Я тогда с тобой буду всю жизнь. Если ты меня любишь — сделай это.

— Сделаю, — с восторгом упоения кричала Нина, — сделаю! Обязательно.

Не заходя домой, Нинка поднялась к Алевтине.

— Говорила же тебе, — расстроилась Алевтина, — говорила, что будет сволочизм какой-нибудь с его стороны. Но ты же не слушаешь никого.

— Аль, а он в самом деле со мной останется на всю жизнь, если я на него квартиру перепишу? — допытывалась Нина.

— Черт побери, ты о детях подумай! Выгонит он тебя или ты его разлюбишь — куда ты с детьми-то денешься? Ну, хватит. Я больше в этом маразме принимать участия не желаю. Обходись без меня. Но так и знай, если ты будешь настолько дурой, что отдашь Алексу и квартиру, — я с тобой разговаривать перестану.

Нина пришла домой заплаканная, позвонила Ларисе:

— Лар, мне Алевтина угрожала сейчас…

Лариса терпеливо выслушала Нинкины излияния. Сказала бесцветно:

— Я, пожалуй, к Алевтине присоединяюсь. Ты совсем спятила, мать. Тебе к Лене Долгову пора отправляться — лечиться. Одумайся. Надо уметь проигрывать. Остановись.

— Да нет! — взорвалась Нина. — Как вы все понять не можете? Не такая уж я Идиотка, как бы вам всем, может быть, хотелось, чтобы квартирами раскидываться. Это он давно в уме держал, я знаю: в своей однокомнатной мастерскую устроить, а меня выгнать к маме с детьми и жить в моей трехкомнатной. Но я буду делать вид, что на все согласна. Так он хоть еще какое-то время со мной побудет.

— Привет, — сказала Лариса и повесила трубку.

Теперь Алекс допускал до себя Нинку каждый день. Они, пристроившись в больничном коридоре на лавочке, часами обсуждали детали будущего житья. Нина даже позволяла себе покрикивать на любимого — тот терпел. Однажды только сказал:

— Тише ты, а то мужики уже говорят: горластая у тебя жена.

— Я открытая потому, — взорвалась Нинка, — что искренняя. Ты же гадости свои тихо говоришь.

Алекс промолчал. Нина ликовала: уцепила.

Но напрасно она решила, что Алекс у нее уже в ладошке жужжит. Придя однажды в больницу, Нина наткнулась на удивленный взгляд медсестры:

— Он разве вам не сказал, что его должны были сегодня утром выписать? Утром вещички собрал и уехал.

Обозленная, Нинка побрела восвояси. Как творог и кефир таскать полтора месяца — нужна была. Но она слишком вошла в роль бескорыстно, беззаветно, безоглядно любящей женщины. А может, такой и была, несмотря на наработанную бульдожью хватку? Нина купила семь роскошных красных роз и поспешила к Алексу домой, поздравить со счастливым возвращением.

Увидев ее на пороге, Алекс в изнеможении закатил глаза и без сил прислонился к дверному косяку.

— Дашь ты мне хоть секунду покоя? Все. Вали отсюда. Я хочу сегодня побыть в одиночестве.

Захлопнул дверь. Прямо перед Нинкиным носом. Нина жала на звонок, пока не перестала слышать за дверью звон — смекалистый Алекс отвинтил от звонка проволочку.

— Ты хоть приходи завтра, — безнадежно, тихо прошептала Нина, — на похороны. Завтра Алевтину хороним.

Только теперь Нина почувствовала, как чудовищно она устала от этой бесконечной гонки за мужчиной, который не хочет ее видеть. Словно окутанная ватой — не продохнуть, — Нина вышла из подъезда. В мусорный бак сунула дорогущие эти розы, пакет с творожной массой и кефиром. Поплелась к метро. Вспомнила, как во сне: две пачки творога Алексу несла, две — детям. Зачем все выбросила?

Постояла в нерешительности перед телефоном-автоматом. Покопалась в карманах, нашла жетон.

— Алло, Ларис? Я приеду сейчас. Ты у меня одна осталась на всем белом свете. Ларис, ты слышишь? Ты мне поможешь?

Лариса положила трубку и посмотрела в глаза человека, сидящего напротив.

— Уходи теперь. Ко мне сейчас подруга приедет. У нее несчастье — она хочет того, что уничтожает ее жизнь. Она это получит — если ей так этого хочется.

Ласково, совсем не по-летнему, нежарко светило московское солнышко. И сухой пыли пока не накопил город, хорошо умытый не так давно вешними водами. Листья на деревьях еще не устали вырабатывать кислород, не закоптились еще, не забили гарью свои поры. Еще дышалось здесь, еще чувствовалась свежесть и бодрость сезона неподведенных итогов. И Слава Кудряшов, в несвойственной ему высокопарной манере, воздал хвалу Всевышнему за то, что это именно так. И именно сегодня. И именно сейчас. Потому что, если бы нынче была промозглость, грязь и сырость или жарища и духота, или мороз и пурга — любой другой вариант вовсе даже не способствовал бы мобилизации и концентрации. Может, они там и мудрят чего-то слишком, астрологи эти, про влияния планет разнообразные, но то, что у человека хорошее настроение, когда светит солнышко, и плохое, когда хмарь и тучи, — это очевидный, хоть научно и не доказанный, но неопровержимый факт.

Кудряшов был в форме. Не в смысле милицейского кителя, а в смысле физического и морального состояния. С одной стороны, это был, несомненно, плюс. С другой стороны, когда Кудряшов чувствовал себя в форме, он тут же возносился в патетически высокие облака самоуверенности и самодовольства, пребывания в которых всегда и опасался его друг Воротов. Причем не без основания. Поскольку все Славины неприятности, аферы и авантюры выпадали именно на эту пору. Потом, когда проходило время и Кудряшов снова твердо обосновывался на надежной почве реальности, он сам не без удивления осматривал только что прошедшие ситуации, охал и ахал, хлопал, потрясенный, себя по коленкам, и тогда уже отношение Славы к себе полностью зависело от того, пронесла ли его нелегкая или ткнула носом в лужу. А бывало по-всякому, по-разному. Хотя Кудряшов был несомненным везунчиком, и то, что другому не обошлось бы ни в жисть, Славке обходилось. Но ведь это не могло длиться вечно.

Однако сейчас Кудряшов ни о чем таком не думал. Он уверенной поступью двигался к намеченной цели. А именно на одну из квартир, где он встречался со своими дорогими осведомителями. С осведомителями, которых он, впрочем, так же, как многие его товарищи-коллеги, никогда никому не выдал бы и в страшных муках, с осведомителями, которых он не раз прикрывал грудью, ради которых готов был пожертвовать и жизнью. И не потому, что больно-то уж любил их и уважал. А потому, что без них какой он опер, какой розыскник? Источник информации дорогого стоит. А хороший источник вообще бесценен.

Кудряшов, разумеется, первым прибыл на свидание с интересующим его человеком. И не только потому, что так положено: не топтаться же сексоту у дверей явочной квартиры в нетерпеливом ожидании, когда же можно будет настучать на друзей-товарищей. А потому, что Кудряшов вообще всегда приходил загодя на все встречи-свиданки. Вечно он слонялся за полчаса до назначенного срока и под часами с букетом, и перед официальными дверьми — везде. Свойство такое было у Вячеслава Степановича, уж очень он всегда боялся опоздать. Обдумывая однажды эту свою времяраспылительную особенность, Кудряшов понял, что проистекает она из излишней его тревожности, из какой-то глубинной неуверенности, неизвестно откуда взявшейся. Если подсчитать, сколько минут провел Слава в таких вот ранних приходах, набрались бы годы бесплодного, пустого томления. Но бороться с этим было абсолютно бесполезно, можно даже сказать, вредно. Поскольку, как только Слава принимался точно рассчитывать время, он начинал безнадежно опаздывать. Вот такие чудные отношения были у Кудряшова со временем и пространством. Но Слава со странностями этими уже смирился. Не дергался, не рыпался. Приобвык. Спокойно принимал все как есть.

Достигнув пыльной нежилой квартирешки, Кудряшов, рухнув в кресло, не без удовольствия вытянул ноги. Минут пять внимательнейшим образом подвергал анализу свои кроссовки, нуждавшиеся не только в новых шнурках. Потом, незаметно отключившись, заснул. Разбудил его противно дребезжащий дверной звонок. Глянув на часы, Кудряшов понял, что ожидаемый им человек не страдает гиперпунктуальностью. Уже минут двадцать, как должны были они сидеть-беседовать. Ну да ладно. Кудряшов чтил чужие слабости.

Шаркая, Кудряшов добрел до прихожей, глянул в глазок, спросил через дверь на всякий пожарный, шамкая:

— Кто?

— Василь Иваныч здесь живет? — услышал.

Ворча, отпер замки.

— Какой еще Василь Иваныч? — Радостно улыбнулся пришедшему, пропустил в квартиру. — Нет тут таких. — И дверью погромче хлопнул, чтобы совсем уж негодование свое засвидетельствовать.

Итак…

— Итак, Вовчик, — сладко жмурясь, проговорил ласково Кудряшов, — присаживайся, располагайся. Может, чай-кофе? А хочешь, водочки плесну?

Пришедший был далеко не так благостно настроен. Он обвел колючим взглядом комнату, решительно направился к дивану и, с вызовом глядя на Кудряшова, развалился на мягких цветастых подушках. Коротко стриженный. Широкоплечий. Приземистый. Исподлобья зыркает. Такая типично бандитская рожа. Только в данном случае кураж-то ненатуральный. Слава понимающе хмыкнул.

— Да не журись ты так-то уж, — миролюбиво сказал.

Сходил на кухню, вынул из холодильника дежурную бутылку, поискал рюмашки. «Зараза, Авдей, ну, баб сюда водить — понятно, святое. Но хотя бы посуду их мыть надоумил», — мысленно укорил коллегу, с которым на паях квартиркой пользовался. Сполоснул неглубокую тару. Притащился обратно к поджидающему его человеку. Человеку было явно не по себе. Человек просто-таки дымился от недоумения. Слава запустил в него нежный взгляд, получил в ответ злобную колючку, искренне огорчился и разлил водку в две рюмки. Раз такое дело, придется, как говорится, искажать свой моральный облик при исполнении служебных обязанностей.

Чокнулись молча и выпили, не проронив ни слова.

— Между первой и второй — перерыв чик небольшой, — ворковал Слава, наливая снова. — Ну вот, а теперь, Вовчик, не тушуйся, не робей. Не съем я тебя. И в обиду не дам никому. Потому что не такой уж ты пакостный парень на самом деле, как может показаться на первый, поверхностный, взгляд. У каждого, конечно, недостатки есть. Но ведь о них знать никому не обязательно, правда ведь? И я очень надеюсь, что ты вскорости встанешь, Вовчик, на путь исправления и изживешь все свои несовершенства. А также пороки. А я тебе помогу сделать это не в трудовой колонии строгого скорее всего режима, а на воле. Может быть, помогу. Сам понимаешь, не все в моей власти. Но — постараюсь. Так что ты тоже постарайся. И не смотри на меня волком. Не надо. Я тоже так умею. И этим ты меня не удивишь. К стенке я тебя прижимать не собираюсь. Встретились, выпили, разошлись — тебя такой вариант устраивает?

Вовчик нервно засопел, передергиваясь.

— Не устраивает, — удовлетворенно заметил Слава, — тогда колись, мил-друг. Другого выхода нет.

— А гарантии какие у меня? — еще больше нервничая оттого, что голос срывался, спросил Вовчик.

— А вот гарантий у тебя нету вовсе, — опечалился Кудряшов, — нету их совсем, гарантий-то. Как в одном хорошем фильме в аналогичной ситуации было сказано: «Гарантий нет — есть шанс». А это, дорогой, уже кое-что. А в твоем-то положении и вовсе много даже будет. Поскольку ты пока и этого не заслужил. Ну, еще по одной? — спросил беззаботно.

— Не надо, — тяжело соображая, выдохнул Вова.

— Ладно, — кивнул Кудряшов, — как сказала бы моя бабушка, вольному воля, спасенному — рай. Ой, извини, я не хотел. То есть про волю, прости, нечаянно вырвалось. Не серчай.

Вова поднял на Кудряшова больные красные глаза затравленного зайца. «Черт их разберет, — не без сочувствия подумал Слава, — как пакостить — так они лиходеи-кровопийцы-душегубы, а как расплачиваться — хуже детей, ей-бо. Ну что за времена пошли, самая что ни на есть шелупонь мелкотравчатая — и та в бандиты подалась. А ты тут тютюшкайся с ними потом».

— Ну чего, чего ты на меня смотришь так? Я же обещал тебе — все между нами останется. Не первый год замужем — не подставлю, отмажу, если что. За особые заслуги даже в картотеку не внесу. Не боись. Сам ведь раскумекал уже, наверное, — за все надо отвечать в этой жизни. «Преступление и наказание» в школе проходил? Классная вещь!

— Какие у вас есть доказательства? — Вовчик предпринял еще одну попытку увернуться от неизбежного.

— Доказательства, презумпция там невиновности — это только в прокуратуре понадобится. А у вас, у лысых, и без того обойдется. Сам знаешь, как это мастырится. Шепнуть кому следует, идейку подбросить. Да что я тебе объясняю, ты сам по этому делу искусник большой. А, Вовчик?

— А вы правда меня в картотеку не внесете? — В Вовчике наливалась робкая надежда.

— Легко.

— И никто знать не будет? — решил он закрепить достигнутое.

— Никто.

— А если я вас тогда… — совсем уж осмелел Вова.

— Ну-ка не фантазируй давай, — Слава нетерпеливо посмотрел на часы, — не придумывай. К делу. Я тебя не закладываю — ни твоим, ни своим. А ты мне, по бартеру, сейчас расскажешь, как дела Цикория с банком, со Стрелецким связаны. Поехали. — И Кудряшов расслабленно откинулся в кресле, даже глаза прикрыл, слушать участливо приготовился.

Вовчик с некоторым недоумением смерил мента взглядом: он-то еще надеялся некоторое время поторговаться, потолковать о своей судьбе…

— Не слышу, — не открывая глаз, сказал Слава.

— Вас именно дела банка интересуют? Или Стрелецкий?

— И то и другое. Начни просто с банка.

— Про банк-то вы, наверное, все уже знаете, — хитро прищурился Вовчик.

— Мне твое мнение интересно, — нагло парировал Кудряшов.

Вовчик вздохнул.

— Благодарствуйте. Нечасто моим мнением интересуются.

— У тебя все еще может быть впереди, — не удержался от ехидства Слава. — Слушаю тебя. Внимательно.

— Как я понимаю, хапнул Юра банк еще давно. Через Ткаченку и хапнул. Прищучил его на чем-то, потом еще и пряником поманил, так Ткаченко Юре в рот после этого смотрит.

— На чем прищучил? Подробно, подробно излагай.

— Подставу смастырил, — поморщился Вовчик. — Через чиновника одного прикормленного кредит пообещали Ткачу, тот под этот кредит уже и деньги взял у другого банка, чтобы клиентуру расширить — начал субсидировать там одну новостройку нефтяную, а кредит государственный и ухнулся. Ткач забегал. А тут Юра со своим предложением все уладить. Ну и какой выход? Никакого. Под Юру только идти и оставалось.

— Я всегда говорю: пока не получишь зарплату и не растворишься с нею в толпе — никогда нельзя на эти деньги рассчитывать.

Вовчик с чувством собственного превосходства хмыкнул:

— Ну да, те, которые на зарплату живут, наверное, так и поступают.

— Ты меня моей зарплатой не тыкай, — беззлобно сказал Кудряшов. — Я хоть и за зарплату работаю, но дело свое делаю. Вы же миллионы хапаете — хотите еще больше, а все у вас через пень-колоду. Мы-то все же ловим вас, я лично, предположим, за свою, как ты говоришь, зарплату. Так что не надо. Не выпендривайся. Нечем тебе так-то особенно передо мной выставляться. Я уж молчу, умалчиваю даже, можно сказать, про то, что мочите вы, лысые, друг дружку почем зря. А я же вас и разнимай. Прости. Воспитательный момент. Давай дальше. Стало быть, взял Юра банк. Тогда Стрелецкий здесь при чем?

— Стрелецкий — хитрый лис. И нашим и вашим работает… — Вовчик осекся. — В смысле и Юре помогает, и Ткачу советует.

— Да что он может Ткачу-то присоветовать в такой ситуации? Что-то не то здесь. И на Агольцова непохоже попустительство такое.

— Вы за Цикория не беспокойтесь, Вячеслав Степанович, — солидно, со знанием дела молвил Вовчик, — у него все в порядке будет.

— Ну, это тебе так кажется, Володя. Значит, так. Я верю: не знаешь ты, зачем Агольцову Стрелецкого возле Ткаченко держать. Но ты мне это узнай, дорогуша. Как узнаешь, здесь же встретимся, потолкуем. А теперь припомни, у Юры зазноба была, Алевтина Коляда. Слыхал?

— А то, — кивнул Вовчик.

— Чем занималась, знаешь?

— В банке у Ткача работала. Массаж лечебный делала или что-то в этом роде. Экстрасенша. У меня мать болела, камни в желчном, на операцию клали, так она ей без операции выгнала. У матери сердце больное, боялся я, что не перенесет наркоза. Юра спросил, как дела, я рассказал, он мать и порекомендовал к Алевтине свозить. Знойная женщина! — И Вовчик непристойно хихикнул.

— Ты в квартире у Алевтины был?

— Был. Ночевал даже. Алевтина матери какую-то травку дала, сказала, должна у нее под наблюдением находиться. Мне говорит: «Ты тоже побудь, поддержи мать энергетически». Отвела нам комнату вторую. Ну, мать помучилась ночь, а наутро камни и вышли. Правда, неделю потом отходила, пластом лежала. Но зато без операции обошлось.

— А что слышно, кто пришил-то Алевтину эту самую?

— Да вроде как Ткаченко ее застукал. Дескать, Юрин человек в банке…

— Так не бывает, Вовчик, — назидательным тоном произнес Кудряшов. — Если Ткаченко уже давно в кармане у Юры жужжал, зачем он будет его человека отлавливать? Да бабу еще к тому же. Не смеши меня.

Вовчик озадачился, но стоял на своем:

— Главное ведь, как известно, в нужное время в нужном месте оказаться. Ткаченко-то жужжал, конечно. Но глупо было бы думать, что ему это нравится. Вывернуться хотел. А баба ему весь кислород перекрыла. Последний.

— Ну что, что такого она сделать-то могла?

Кудряшов спорил с Вовчиком скорее из вредности. Поскольку в данный момент Вовчик излагал именно его, кудряшовскую, версию. Но слушая доводы в ее защиту со стороны, Слава вдруг отчетливо понял, что имеется нестыковочка. Воротов, как всегда, был прав, имеется.

— Значит, могла, если ее Ткач из окошка выбросил. Говорят, уголовка, то есть… следствие, — вежливо поправился Вовчик, — еще сомневались — может, самоубийство? А я эту дамочку собственными глазами видел. Там нервы — канаты. Нам бы с вами такие.

Кудряшов хотел было автоматически ответить на эти вот психологические изыскания Вовчика, что самоубийство, дескать, и нервы не имеют между собой четкой, неразрывной взаимозависимости, но не стал цепляться к словам парня. А просто перевел разговор на другую тему, более для Славы интересную, поскольку он в ней ориентировался не на все сто процентов.

— А скажи мне, приятель, — начал задушевно, — знаешь ли ты некую Ларису Верещагину, знакомую Юры Агольцова? Она еще с Алевтиной дружила. Верещагина, астролог… Знаешь?

Вовчик честно подумал, повспоминал.

— He-а, понятия не имею.

— Да быть не может, небольшого росточка такая, беленькая. Она и с Юрой в хороших отношениях была. Вспомни, наверняка знаешь, о ком я говорю.

— Симпатичная? — облизнувшись, спросил Вовчик.

— Вполне.

— Тогда точно не знаю. Я всех симпатичных баб всегда на карандаш беру.

— Может, слышал?

Вовчик добросовестно помолчал.

— Не. Врать не буду.

— Может, ты вообще про личную жизнь Юры ничего не знаешь? Скажем, кто у него был до Алевтины в полюбовницах?

— Ой, да девок нынче — завались. Они на все готовы, лишь бы с деловыми на машине прокатиться. Сами, что ли, не знаете.

— Я тебя не про теорию спрашиваю. Имена, фамилии, адреса.

Вовчик пошевелил мозгами и назвал пару-тройку координат.

— Только ничего особенного, — счел нужным добавить. — Напрасно время потеряете. Одну, правда, уже в Москве-реке нашли. Утопленную. Но это к Юре отношения не имеет. Она, дура, с азерами связалась. Цветы их в метро продавать. А они, азеры-то, с виду ласковые, до баб охочие, а как что не по ним — сразу удавку на шею и поминай как звали.

— А вот секретарша Юрина… Красивая телка! Не ревновала она Юру к Алевтине?

Вова насмешливо посмотрел на опера.

— А че ревновать-то? Пистоны Юра ей регулярно ставил. Деньгами не обижал. Она смышленая. Что выступать-то, когда все отлично? Она свое место знает.

— А Алевтина? — задумчиво произнес Кудряшов.

— Что Алевтина?

— Место свое знала?

— Алевтина совсем другое дело, — раздражаясь непонятливостью мента, объяснял Вова. — Там любовь, отношения, то да се…

— Ссоры, спрашиваю, были у Юры с Алевтиной?

Вовчик пожал плечами.

— Я не видел. Да нет, вряд ли. Она баба опытная, без скандалов знала, как мужика в руках держать.

— А про Верещагину, стало быть, не слыхал?

— Не, врать не буду.

— Тогда узнай мне про нее, — заходясь от нетерпения, попросил Кудряшов. — Всю подноготную. В вашей команде обязательно про нее рассказать могут. Так что ищи. Чем раньше найдешь, тем лучше. Для тебя, разумеется. А то я уже жалеть начинаю, что пригрел тебя. Ничего-то ты не знаешь, ничего не можешь. Зачем ты мне такой сдался, а? А про вашу лысую братию я и без тебя весь в курсе. Будь спок. Не один ты у меня. Ищи. И прошу тебя, Вовчик, отнесись к моей просьбе чутко. Я днями с Юрой-то повидаюсь обязательно. Сам понимаешь, торговаться будем. Так что ты уж покажи мне, что от тебя хоть какой толк может быть, что ты ценный человек для меня, продемонстрируй, очень тебя прошу.

Нельзя сказать, что похоронная процессия была малочисленной, но наряд милиции для сдерживания толпы желающих навсегда попрощаться со знаменитой гадалкой все же вызывать не пришлось.

Церковь, где отпевали Алевтину Григорьевну Коляду, была невелика, но вместила тем не менее всех пришедших проводить ее. Здесь не было экзальтированных, с безумно горящими глазами дамочек, которые когда-то составляли огромную очередь на черной лестнице дома гадалки. Ничего удивительного. Кем, собственно, была для них Коляда? Всего лишь очередным этапом в бесконечной гонке за всесильным волшебством, за призрачно-надежной опорой в страданиях жизни. Теперь этого этапа не стало.

Кудряшов держался в стороне, но Лариса Верещагина все же заметила его. Взглядом позвала подойти ближе. Слава не собирался здесь изображать инкогнито. Но считал целесообразным лично посмотреть на собравшуюся компанию пусть не в будничной, можно даже сказать, экстремальной, но все же житейской обстановке. И в этом смысле ему; конечно, не хотелось обнаруживать свою принадлежность к заинтересованным органам.

Он собирался предупредить Ларису об этом, но Верещагина предложила сама:

— Я вас представлю как своего знакомого. Поминки будут в ресторане «Серебряный туман». Поедем вместе.

Кудряшов мрачно кивнул и без каких-либо усилий позволил оттереть себя от первых рядов.

Ангельскими голосами пел хор, молодой священник с лицом просветленным и отрешенным читал Евангелие. Блестели окладами иконы, мрачнели скорбными ликами. Запах ладана заставлял думать о вечном, о том, что, впрочем, трудно представить себе, но во что хочется верить изо всех сил.

Мелькали хорошо знакомые всем населяющим одну шестую часть суши лица. Прославившийся не так давно режиссер, бойкий молодой журналист, восходящая звезда российской политики, смачно одетый модельер… Все эти люди пришли проводить в последний путь уважаемую Алевтину Григорьевну. Или просто появилась возможность отметиться на модной тусовке, в модном нынче месте?

Священник закончил свою работу и коротко кинул: «Прощайтесь». К гробу потянулась нестройная вереница. Кудряшов, внутренне сжавшись, выбрал удобное место для обзора и заставил себя посмотреть на усопшую.

Невероятно, но старший уполномоченный уголовного розыска майор милиции Вячеслав Степанович Кудряшов до смерти боялся покойников. То есть с трупами он имел дело, прямо скажем, частенько. Но то были истинно мертвые тела, разной степени разложения, истерзанные, застывшие в неестественных позах, со следами насильственной смерти или без оных, короче, трупы как таковые.

Одетых же, как на парад, приведенных в порядок, подкрашенных, с лицами, не искаженными муками, а вовсе наоборот, спокойными, словно чуть сонными ликами, будто живьем возлежащих на цветах покойников Слава переносил с величайшим, в чем-то даже титаническим трудом и только включив на полную мощность всю свою недюжинную, закаленную жизнью и профессией волю.

В Лондоне, в музее мадам Тюссо, Слава отчасти понял причину своего неизбывного, не поддающегося никаким уговорам и приказам страха.

После блужданий между восковыми знаменитостями Слава вышел на улицу и вдруг, казалось бы, без всяких на то оснований, испытал это знакомое, постыдное чувство паники. В поисках его причины Слава ошарашенно оглянулся. Ничего особенного. Птички поют, травка зеленеет. На скамейке тихо-мирно сидит аккуратненькая английская старушка и почитывает газету. И как ни странно, но именно от этой безобидной старушенции и исходит такой непонятный ужас. Взяв себя в руки и приглядевшись внимательно, Кудряшов понял, что старушка тоже восковая.

Гостеприимно показывавший Славе Лондон полицейский, наблюдавший Славины метания, рассмеялся:

— Что, не по себе стало? Не пугайтесь, Вячеслав, не по себе становится всем — на это и рассчитан аттракцион. Вы никогда не задумывались над тем, что, помимо вербального общения и изъяснения жестами, между людьми существует также импульсный, можно его назвать биоэнергетическим, обмен информацией? Так вот, в данном случае человек посылает свой импульс, как бы обращаясь к старушке как к живому существу. А натыкается на стену: обратного, привычного ответа не следует. Отсюда… гм… такие неприятные ощущения. Некоторые даже в обморок падают. В истерику впадают. Реакции случаются самые различные. До смертельных случаев, правда, пока дело не доходило. Из-за отсутствия обратной связи люди недолюбливают и пресмыкающихся: холоднокровные на то и холоднокровные, что не излучают привычного тепла. Внутри музея мы внутренне подготовлены к тому, что фигуры из воска. И подсознательно общаемся с ними как с неодушевленными предметами. Да вы не бледнейте — это естественная человеческая реакция на непонятное, непривычное. Никакой мистики. Все научно обосновано.

И сейчас, в церкви, Слава, прежде чем посмотреть в сторону гроба, провел среди себя разъяснительную работу, но все же глянул не без опаски. Алевтина Коляда лежала среди цветов со спокойным, ласковым даже выражением лица. Когда Кудряшов имел несчастье лицезреть ее распростертой на газончике, выглядела она куда неблагополучнее и куда менее свежей и румяной.

«Как же все субъективно в этом мире, — с горечью подумал Слава. — В сущности, для кого так тщательно убирают и прихорашивают покойников? Они-то уже познали вечность, у них иные теперь заботы, им-то уже все равно, как выглядит их земная оболочка. Для живых прихорашивают. Чтобы живых убедить, что смерть не так уж безобразна и страшна. А может, зря? Может, если бы все знали-видели, как на самом-то деле выглядят тлен и пустота, если бы не обманывали себя, так наивно приукрашивая конец жизни, — бережнее бы люди относились друг к другу на этом свете?

Маленькая востроносенькая женщина с черными кружевами на голове подошла прощаться первой, долго смотрела в лицо Алевтины, словно искала, словно хотела уловить что-то в ее облике. Наклонилась, поцеловала в лоб. Казалось, сейчас заголосит-зарыдает, но рядом стоявшая Померанцева с неподобающей моменту суровостью отпихнула ее легонько, хоть и ощутимо. «Приходько Нина Ивановна, — отметил про себя Кудряшов, — соседка-соседушка. Молчит как рыба: ничего не знаю, не ведаю, приходила, убирала. Мое дело маленькое».

Катерина Померанцева постояла, застыв, минутку. Непроницаемая маска. Какое-то даже равнодушие читалось во всем ее облике. Ну да ведь актриса — неужто свои переживания не сумеет скрыть, на потеху публике выставит?

Леня Долгов засуетился, не зная, куда пристроить букет белых хризантем. Кто-то шепотом подсказал, и Долгов с ясно читающимся на лице облегчением покинул место прощания.

Какая-то растрепанная женщина, бормоча невнятное, пробилась ближе к гробу, но ее, по всей видимости, из небезосновательных опасений громких стенаний — уж больно взвинченная — быстро увели под руки две молоденькие девушки.

Вдруг в рядах присутствующих произошло легкое движение, люди запереглядывались, заперешептывались. Пятеро крепких парней широкой поступью быстро вошли под золоченые своды. Двое уверенно проследовали к алтарю, нагло встали спиной к иконостасу, скрестив на причинном месте руки, будто футболисты, выстроившиеся при штрафном ударе. Трое остались у входа, профессионально, поверх голов оглядывая помещение.

В дверях возник невысокий кряжистый господин. Не замечая никого вокруг, он шел сквозь толпу, беспрекословно дававшую ему дорогу, четко к цели. Кудряшов едва узнал его, хотя видеться приходилось не раз и не два. Но тогда, когда они встречались с Юрием Петровичем Агольцовым по кличке Цикорий, тот был вроде как при исполнении служебных обязанностей и вид у него в связи с этим был устрашающе самоуверенный. Теперь же по выложенному мрамором полу шел обмякший, чуть сгорбленный человек, у которого — с первого взгляда видно — случилось большое, нешуточное горе, и нет смысла скрывать его за броней бравады.

Агольцов положил в ноги Алевтины принесенные цветы, перекрестился и поцеловал в губы свою мертвую возлюбленную. Затем обвел, казалось, невидящим взглядом отшатнувшуюся толпу и быстро вышел, сопровождаемый охраной.

Видение исчезло, но собравшимся понадобилось еще некоторое время для того, чтобы они смогли возобновить процедуру прощания. «Вот шельмец, — подумал Кудряшов, как и все, выходя из оцепенения, — умеет страху нагнать».

Слава поискал глазами Верещагину. Ее не было поблизости. Слава протиснулся к выходу, выглянул в церковный дворик. Ларисы не было и там. «Найдется. Куда денется? А все же интересно — куда она запропастилась? И запропастилась ли одна или с кем-то?»

Череда прощающихся почти иссякла. Грузный, осанистый господин с седой, тщательно уложенной прической важно поклонился покойной, перекрестился полной ладонью — по-католически. Ни на шаг не отставала от него высокая блеклая женщина. «Наверное, Андрей Сафьянов с супругой, — попытался угадать Кудряшов. — Но где же Верещагина? И спросить-то не у кого». Чуть задержавшись, изобразив на лицах бесконечную печаль, неразлучная пара смешалась с полумраком церкви.

А вот и Лариса. Она стоит в дальнем углу, о чем-то шепчется со священником. И похоже, не собирается чмокать в лоб покойную подругу. Так и есть, Верещагина далеко стороной обошла прах и направилась прямо к Кудряшову:

— Вы на кладбище поедете? Можно сразу туда, где поминать будем.

— Я — как все.

Коляду хоронили на Николо-Архангельском. По блату — в старой части кладбища. Что такое хоронить по блату, Кудряшов хорошо узнал, когда умерла бабушка. Слава тоже тогда хотел, чтобы ее похоронили не где-нибудь в Митине, а рядом с уже почившими родственниками. Пьяненькие служители кладбища, как им и подобает, отнеслись к проблеме философски: «Что ж, и это можно». Слава тогда не стал трясти своим грозным удостоверением, а просто заплатил, чтобы нашли место. Они и нашли. Только до сих пор стояла в глазах картина: выброшенный, на куче поблекших венков и мусора лежащий, чей-то полуистлевший костюмчик. «Найти место» — на здешнем языке означало освободить заброшенную, никем не посещаемую могилу от хозяина.

На кладбище почти зеркально повторились те же, что и в церкви, сюжеты прощания. Во всяком случае, Кудряшов не обнаружил для себя ничего примечательного. Кроме разве что упорного нежелания Ларисы Верещагиной подходить к гробу покойной Коляды. Ни Юры Агольцова, ни его парнишек что-то не заметно. Значит, ограничились прощанием в церкви. И в самом деле, что им тут отсвечивать? Не пыльная, но лишенная каких-либо сантиментов их жизнедеятельность не предполагала воспитания трепетного отношения к ритуальным традициям.

Рядом с сегодняшним свежим могильным холмиком чернела давняя плита с фотографией аккуратненькой, благообразной старушки. «Господи! — было написано на ней. — Суди меня не по грехам моим, а по милосердию твоему».

В ресторане «Серебряный туман» все было так, как обычно бывает на поминках, когда хоронят не близкого родственника, а знакомого. Присутствующие чинно почтили память, молча пожевали, позвякали вилками и после третьей рюмки уже забыли, казалось, по какому, собственно, поводу собрались: сидели, болтая друг с другом, радуясь хоть такой возможности неспешно пообщаться, вырвавшись из изнуряющей будничной круговерти.

— Вас кто-нибудь персонально здесь интересует? — прошептала Лариса, усадившая Кудряшова по правую руку.

Слава пожал плечами.

— В свободном поиске, — понимающе кивнула Верещагина. — Вас не удивляет, что Алевтину в церкви отпевали?

— Удивляет, — согласился Кудряшов. — Официального заключения о причинах и обстоятельствах смерти еще не имеется.

— Это я о подозрениях насчет самоубийства умолчала. Сказала священнику: убили. Так что вы уж меня не подведите, Вячеслав Степанович.

— Это уж как получится, Лариса Павловна.

— Кто ищет — тот всегда найдет, Вячеслав Степанович?

Кудряшов промолчал, скромно потупившись. Это была не просто неправда, а чистейшей воды вымысел. Но в сознанку идти в данном случае не хотелось. Тем более что Кудряшова не пытали, иголки под ногти не загоняли, а всего лишь делали комплимент.

— Ты бы познакомила с молодым человеком, — хорошо поставленный, легко берущий любые желаемые модуляции голос прозвучал над Славиным ухом.

Еще не обернувшись, Кудряшов понял, что ему сейчас предстоит. Померанцева не без изящества плюхнулась рядом со Славой и обволакивающим взором, точно по системе Станиславского, как учили, дала понять, что симпатичный мужчина поразил ее воображение.

— Вячеслав, Катерина…

— Очень приятно…

— Рад познакомиться…

Благостную сцену взаимного расшаркивания прервал острый, злобный взгляд бесцветной женщины, сидевшей напротив, чуть наискосок. Взгляд этот почувствовала вся троица — осеклись на полуслове, полуулыбке.

— Оксана Сафьянова, — спокойно пояснила Лариса, — жена моего бывшего любовника. Любовник — бывший, ненависть его жены — настоящая. Не обращайте внимания, Слава.

— Жуткая фурия, — продолжила Померанцева, — как с ней только Андрей живет — уму непостижимо. Мало ли что, с кем, когда было? Мы же светские люди — что так-то уж зацикливаться? А у вас, Слава, тоже жена ревнивая?

— У меня, Катя, нет жены. Я старый холостяк.

— Ха-ха, — недоверчиво произнесла Померанцева.

Лариса посмотрела на Кудряшова с плохо замаскированным любопытством.

— Да, девочки, это так.

— Раритет, — подытожила Померанцева.

Кудряшов, оторвав взгляд от лица Ларисы, снова споткнулся о неприкрытую злобу, источаемую Сафьяновой. При этом ее муж как ни в чем не бывало увлеченно беседовал с соседом по трапезе.

Выждав минуту, Кудряшов извинился перед дамами, вышел в холл и неторопливо закурил. Опер не ошибся: не прошло и минуты, как рядом появилась Оксана Сафьянова. Она прямиком направилась к Кудряшову и коротко попросила:

— Дайте мне тоже.

Ухватившись за табачное изделие, обрела уверенность. Но Оксана явно не дружила с дымом, скривилась, затушила полузажженную сигарету, достала платок, вытерла нос, источающий влагу, и резким голосом произнесла:

— Я хочу вас предупредить. Приличному человеку не стоит общаться с этой шлюхой. Более грязной бабы я не встречала никогда. Она отравляет жизнь всем, кто попадает под ее влияние. Она и Алевтине жизнь отравила. Как вас зовут? Так вот, Вячеслав, держитесь от нее подальше. Поверьте мне, она только с виду кажется доброй и хорошей. Внутри — гнилье. Спросите у кого угодно. Все поддерживают с ней только внешние отношения: здрасьте — до свидания. На самом деле сторонятся ее, эту крысу. Потому что боятся — она на все способна. Я бы могла вам много чего рассказать о ней. Но мне не хочется полоскать ее грязное белье. Я хочу просто предупредить. Вы и сами скоро убедитесь в моей правоте, если, конечно, будете с ней общаться. Скажу только, что она заразила моего мужа стыдной болезнью. Вот.

Оксана победно посмотрела на Кудряшова. Последний аргумент казался ей убийственно сногсшибательным. Кудряшову стало противно до тошноты смотреть в перекошенное яростью лицо. Глаза Оксаны были расположены домиком — крыша его смыкалась над носом, от этого вид у дамы был более чем несчастный. Однако почему-то ее не было жалко. «Паскуда», — сформулировал про себя Кудряшов.

— Оксана… Оксана, кажется? Я с вами не могу согласиться в части отравления жизни Алевтины Григорьевны. Лариса нежно любила ее и была искренне к ней привязана…

— Что? Любила? Была привязана? Да эта крыса ненавидела Алевтину. Ненавидела и до смерти завидовала ей. Не удивлюсь, если окажется, что она замешана в этой ужасной смерти. Повторяю: Верещагина способна на все.

— Каким образом замешана?

— Самым прямым. Самым. Прямым. Ну ничего, недолго ей осталось гадить людям. Юра узнает — он с ней посчитается.

— Юра? Агольцов? — переспросил Слава.

— Вы с ним знакомы? — с надеждой заглянула в глаза собеседника Оксана.

— Косвенно.

— Я понимаю, вы, может быть, удивлены: заговаривать с незнакомым человеком — не комильфо, мы не представлены… Но мой долг — вас предупредить. — И Оксана удовлетворенно удалилась.

Кудряшов постоял еще немного, помял в пальцах сигарету. Ощущение гадливости от только что состоявшегося разговора сбивало с мысли. Решив, что обдумает все позже, Слава вернулся к своим двум дамам.

— Ну, — понимающе посмотрела на него Померанцева, — наслушались? Сочувствую.

Лариса молчала, рассматривая свою тарелку.

— Прежде всего она, конечно, дура, — рассуждала Катерина, — но ведь изощренная дура — вот в чем основная-то гнусность. Что она вам сказала? А, не повторяйте, представляю. Она вообще как рот откроет — так оттуда то жаба, то лягушка, то лягушка, то жаба. Не встречала ни одного человека, который удостоился бы за глаза добрых слов от мадам Сафьяновой. А уж Лариску-то кроет почем зря, на каждом углу. Как ты, Лар, это все терпишь, вот чего понять не могу. Все в благородство играешь? Доиграешься! Мадам успокоиться бы давно пора — все ведь кончилось, Сафьянов этот теперь даром Ларисе не нужен. Нет. Не дает ей Лариска покоя. Когда только кончатся эти преследования?

— Никогда, — подняла голову Лариса, — это не кончится никогда.

Глава 5

Распростертое на полу тело капитана Мальцева осматривал медицинский эксперт. Воротов, прислонившись к дверному косяку, ждал результатов предварительного заключения. В квартире Алевтины Григорьевны Коляды громко тикали часы. Те самые. С кукушкой. Воротов снова подошел к ним и остановил маятник. Ему почудилось, что он так и будет теперь регулярно приезжать в эту квартиру по срочному вызову, находить труп и останавливать часы.

— Телесных повреждений не обнаружено. Отравление исключается. Скорее всего острая сердечная недостаточность. Смерть произошла пять-семь часов назад. Официальное заключение — завтра к вечеру.

Воротов кивнул. Какого черта принесло сюда ночью капитана? Что он надеялся обнаружить в этой опустевшей квартире? Кого караулил? Почему пришел сюда один, без оружия? Впрочем, почему без оружия — понятно. Капитан милиции Валентин Валентинович Мальцев был нынче выходной и пистолет свой, как положено, сдал в отделение.

Милиционер Мальцев, судя по всему, был мужик обстоятельный. Такие, как он, вместо того чтобы радоваться жизни и стричь скромные купоны со своего не менее скромного служебного положения, вечно страдают от вселенской несправедливости и не ленятся часами занудно внушать какой-нибудь пьяни основы честного человеческого общежития. Собственно, на таких вот чудиках, которым больше всех надо, и держится пока «земля» — районные отделения милиции. К сожалению, вздохнул Игорь, Мальцевых становится все меньше и меньше. По самым разнообразным причинам.

— Товарищ следователь! — Только теперь Воротов заметил, что медэксперт не уходит, а терпеливо переминается с ноги на ногу. — Товарищ следователь, вот это было зажато в кулаке у потерпевшего.

«У потерпевшего». От кого потерпевшего, если острая сердечная недостаточность? Что могло так напугать капитана, от чего милицейское закаленное сердце не выдержало? Не водятся же в самом деле в этом доме привидения?

Воротов тупо уставился на предмет, который настойчиво протягивал ему медэксперт. Перстень белого металла с прозрачно-мутноватым камнем квадратной формы. Игорь, может, так и рассматривал бы задумчиво всю оставшуюся жизнь эту дамскую вещичку, совсем не вязавшуюся с лежащим рядом трупом милиционера, если бы подоспевший Слава Кудряшов бережно не взял ее из рук эксперта.

— Гм… — произнес Слава со знанием дела.

Воротов изумленно посмотрел на опера и ушел от греха на кухню. Но Кудряшов вскорости настиг его.

— Все ясно, — сообщил Слава, — остальных Алевтининых колец на месте нет.

«Предположим, — думал Воротов, стараясь не отвлекаться на Кудряшова, — некто проник сюда с целью ограбления пустующей квартиры, а Мальцев каким-то образом выследил мародера. Но ценных вещей в квартире не было. Вор мог этого и не знать. Коляда производила впечатление богатой женщины. Следов борьбы не обнаружено. Никаких тебе перевернутых стульев. Все на своих местах. Часы вдруг пошли? Маятник мог качнуться от сквозняка. Да нет, часы показывали верное время. Значит, кто-то подвел стрелки. Впрочем, это могло быть и совпадением.

Мальцев увидел преступника, и у Мальцева стало плохо с сердцем? Тоже немножко странно, но реально. В квартире ведьмы ночью застать некую тень… Застать или поджидать? Так ждал тут кого-то капитан или забрел случайно, на огонек, и…»

— Что-нибудь еще пропало, кроме женских украшений? — грубо оборвал что-то бубнившего Кудряшова Воротов.

— Да говорю же, ничего не пропало, ты не слушаешь меня, что ли? — возмутился Слава. — Толкую же тебе: вор приходил сюда за ведьмячьими амулетами. Помнишь, я тебе рассказывал, что Верещагина спрашивала, была ли Коляда в перстнях, когда погибла?

— У меня три изнасилования, — взмолился Воротов, — пять заказных убийств. Я тебе сейчас буду с камнями разбираться.

— А мы в МУРе баклуши бьем, знай наяриваем, — обиделся Слава. — А ты, — назидательно произнес он, — совсем в специфику дела врубиться не хочешь. Я, конечно, далек от мысли, что это был дух Алевтины, пожелавшей унести с собой все самое дорогое. Возможно, это был чей-то заказ. Кто-то заказал выкрасть из квартиры эти побрякушки. Сейчас отморозков найти — раз плюнуть. Им все поручить можно. Они тебе, как сказала бы моя бабушка, за копейку в церкви перднут.

— Острословкой была твоя бабушка, однако, — изумился Воротов.

— Да, — гордо согласился Слава, — моя бабушка всегда называла вещи своими именами.

— Кто поверит, — пытался рассуждать вслух Игорь, — что в опечатанную квартиру вломились ради этих дешевых побрякушек?

— Вот ты не слушаешь меня никогда, — назидательно поднял палец вверх Слава, — а между тем я говорил тебе неоднократно, что это не побрякушки и не дешевые. А вовсе даже наоборот, вещи в ведьмячьем хозяйстве совершенно необходимые. К тому же проверенные, испытанные и надежные. Очень даже запросто кто-то из колдунов, гордо именующих себя народными целителями, которых нынче, как грязи, возжелал завладеть Алевтининым богатством. И вообще, кто тебе сказал, что в квартиру ломились? Дверь открыли ключом, которым ее открывали неоднократно. Скорее всего вот этим, — и Кудряшов продемонстрировал, каким именно, — в кармане у Мальцева обнаружился. Мы этот ключ в суматохе тогда, после осмотра места происшествия, оказывается, у него взять забыли. К несчастью.

— Вероятнее всего, — сказал Воротов, — экспертиза покажет, что дверь в последний раз открывали другим ключом.

— Спорить не буду, — быстро согласился Слава.

— За архивом тоже только наивные прибыли бы, — по-прежнему недоумевал Игорь. — Но может быть, тут был какой-то тайник и мы плохо искали?

— Я тебя умоляю, — закатил глаза Кудряшов.

— И потом, эта странная смерть…

— Что тут странного? Наслушался разговоров о ведьмах. Застал тут кого-то. Перепугался до смерти.

— Но почему Мальцев решил, что ему нужно прийти сюда? Что он знал такого, чтобы припереться сюда ночью и именно сегодня? Ты с женой его говорил?

Кудряшов только рукой махнул.

— Плачет. Завтра, может, в себя придет. Твердит, что муж не делился с ней рассказами о работе. Об Алевтине она, конечно, слышала. Но подробностей от нее добиться не удалось. Слушай, Ворот, а может, он сюда регулярно наведывался? Ты же знаешь этот тип служак. Им всегда кажется, что без них небо рухнет. Жалко мужика, — подытожил горестно он.

Еще раз тщательнейшим образом была осмотрена квартира Алевтины Григорьевны Коляды. Старательно проверено по описи наличие всех вещей. Кудряшов и Воротов, напрягая зрительную память, высматривали по всем углам изменения, которые могли бы произойти в доме, в котором побывали по крайней мере двое: капитан и неизвестный посетитель. Безрезультатно. По всему выходило, что пропали только перстни с камнями, со слов сомнительных свидетелей, якобы обладающие магической силой.

— Можно? — Слава Кудряшов радостно, широко улыбался и дверь распахнул широко. Не заглянул — явился на пороге.

— Минутку. Минутку подождите. — Долгов был ласков, но строг.

В кабинете со спущенными кремовыми шторами доктор был не один. В кресле напротив стола сидела девушка с собранными в пучок-дулю волосами. Она кинула на Кудряшова настороженный взгляд, и сразу на множество тревожных движений рассыпалась ее непринужденная, расслабленная поза.

— Я подожду, — успокоил и доктора, и пациентку Слава.

Он лениво послонялся по длинному коридору, поглазел на наглядную агитацию, развешенную повсюду. Изредка проходили мимо молодые и молодящиеся дамы, бросали на высокого, красивого и сильного мужчину, затесавшегося в это царство неврозов, разной степени любопытства взгляды. Стены были украшены тихими, безмятежными пейзажами и аккуратно начертанными изречениями великих — в рамочках.

«Будь светильником для самого себя. Будь опорой самому себе. Придерживайся собственной правды как единственного света. Будда».

«Если путь, который, как я показал, ведет сюда, кажется слишком трудным, он тем не менее может быть найден. Он в самом деле труден, поскольку его так редко находят, ибо если бы спасение давалось готовым и было бы достижимо без всякого труда, то этот путь не пренебрегался бы почти каждым. Но все достойное настолько же трудно, насколько редко. Спиноза».

«Удовольствие, получаемое при удовлетворении физиологических потребностей и невротических побуждений, является результатом устранения болезненного напряжения. Э. Фромм».

«Возлюби ближнего, как себя самого. И. Христос».

«У всех бывают неудачи, но удачи бывают не у всех. В.С. Кудряшов», — мысленно вставил в рамочку Слава.

Дверь кабинета Долгова отворилась, и девушка с пучком-дулей, низко наклонив голову, глубоко задумавшись, медленно проследовала мимо Кудряшова.

Долгов пытался казаться радушным хозяином, от души заваривая для гостя чай.

— Попозже, пожалуйста, — говорил он ежеминутно, видя в приоткрываемой двери лица пациенток.

Над столом доктора висела внушительных размеров афиша:

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ МАРАФОН

ведет кандидат медицинских наук, психотерапевт Л.М. Долгов

Темы занятий:

1. Первая встреча с собой.

2. Давайте научимся радоваться!

3. Как стать другом самому себе?

4. Как сохранить любовь?

5. Не говори «да», когда хочешь сказать «нет».

6. Перепиши жизненный сценарий.

Занятия проходят в ДК «Рассвет». Вход — платный.

— Много работы? — посочувствовал Кудряшов.

Долгов только рукой махнул.

— А что, — поинтересовался опер, — можно и в самом деле переписать жизненный сценарий?

— Вполне.

— А вот некоторые астрологи уверяют, что это невозможно, — поиграл Слава недавно приобретенными знаниями, словно мускулами.

— Некоторые астрологи — это Лариса? — Долгов расплылся в улыбке.

— Не только она, — неопределенно пробурчал Кудряшов.

— Однозначно ответить сложно. Кому-то это удается, кому-то — нет.

«Что же это за науки такие, — огорчился Слава, — что астрология, что психотерапия: ничего-то в них однозначного не содержится. Как в них люди-то разбираются?»

— И вот все ваши… — замялся Кудряшов, — пациентки, и у всех у них что-то с психикой?

— У всех у нас «что-то» с психикой, — согласился Леонид Михайлович. — Должен вам сказать, что науке до сих пор неясен механизм умопомешательства. Мозг человека — абсолютно непознанная субстанция. Не существует в психиатрии даже понятия нормы. Считается: если человеку плохо или он опасен социально, то тогда его надо лечить, помогать. Во всех иных случаях психиатрия не вмешивается. Что касается моих пациенток, то у них скорее «что-то» с нервами. Экстремальные ситуации, стрессы… Невроз — реакция организма на трудности. У кого муж ушел к другой — так язва обостряется, давление падает. У кого муж пришел — тоже стресс, тоже невроз: бессонница, депрессия… Сегодня две дамы к нам поступили: одна своего неверного мужа кипятком обварила, другая по месту работы — в МИД — нажаловалась, что изменщик привез из загранкомандировки незарегистрированный пистолет. В ординаторской спорили все утро: что порядочнее — кипятком обварить или настучать? Вы как считаете?

Кудряшов задумался, взвешивая последствия каждого варианта.

— А нельзя вообще никак не реагировать?

— Нельзя. Душа требует мести за оскорбленное достоинство. Сатисфакция нужна душе.

— Тогда лучше, наверное, на работу…

— Так ведь посадить могут. И уж, во всяком случае, никуда не поедет в ближайшее время, а может, и вообще никогда никуда не поедет. Конец карьере.

— Но ведь она тогда тоже никуда не поедет.

— О, вы не знаете женщин! Когда женщина мстит — она готова на все. Она не думает о себе. Она вообще ни о чем, кроме мести, не думает.

— И что, все такие? — размышляя о своем, спросил Кудряшов.

— Абсолютно у каждой женщины в ситуации измены мужа или возлюбленного возникают мысли о мести. Но к великому нашему счастью, не каждая претворяет их в жизнь.

— И от чего же это зависит? — оживился сыщик.

Долгов усмехнулся про себя: «От осторожности мужчины зависит, от его умения найти противоядие этому кураре женской мести — найти заранее, с самого начала, когда и в проекте-то измены нет. Тогда все будет хорошо и безнаказанно». Но вслух сказал:

— Зависит от глубины нанесенной обиды. От смелости женщины. От степени ее зацикленности — такие есть, знаете ли, вязкие индивидуумы, которые с трудом переключаются. Ну и, конечно, от массы прочих, случайных факторов.

Леонид Михайлович, осторожно придерживая крышку румяного чайника, аккуратно разлил душистую заварку по чашкам.

— Вас интересует в гибели Алевтины возможность мести? Помните Анну Каренину? «Накажу его и избавлюсь от всех и от себя…»

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что очень часто самоубийство, — невозмутимо продолжал Долгов, — это форма наказания близких. Но ведь в данном случае это было не так, правда?

Кудряшов чувствовал, что он упустил инициативу. Собственно, это можно было предугадать: встреча на территории противника всегда предполагает некую потерю наступательного импульса. Вызвать Долгова в управление да усадить на жесткий стул в голой комнате с железным сейфом в углу — запел бы доктор не так гладко, но зато более конкретно. Однако сейчас Кудряшову это было нужно меньше всего. Он пришел сюда не для демонстрации мощи правоохранительных органов.

Ему нужен Долгов. Леонид Михайлович Долгов. Такой, какой он есть. В привычной обстановке. Минимум напряжения. Максимум естественных проявлений характера. Это, конечно, неинтенсивная методика, это, конечно, колоссальная потеря времени, это, конечно, работа на «авось» — «крутить воздух», называется на профессиональном жаргоне то, что проделывал сейчас Кудряшов. Ощущения, полученные от таких бесед, к делу не пришьешь, но они порой бывают в миллион раз полезнее конкретных фактов. Информацию, добываемую таким образом, сложно конкретизировать, но она иногда отворяет двери существенным открытиям.

Долгов терпеливо ждал ответа на свой вопрос. Слава медлил, он не знал, что ответить. И надо ли отвечать?

— Женская месть, — Кудряшов словно взвесил на ладони эти слова, — женская месть. У Алевтины были враги?

— В самом страшном для женщины смысле этого слова — нет. Самый грозный враг для женщины — ее соперница. Таковой у Алевтины не было.

— Страшнее кошки зверя нет? — подмигнул Кудряшов, мол, мы-то, мужики, понимаем, какая все это туфта.

Долгов вежливо улыбнулся, шутки, однако, не принял.

— Значит, говорите, соперниц не имела, — продолжал Слава, — но ведь вы, наверное, в курсе ее отношений с Юрием Агольцовым? Жених-то завидный.

— Вы всерьез считаете, что найдется дама, которая могла бы мстить господину Агольцову и его возлюбленной?

— Нет, — честно признался Кудряшов, — я так не считаю. Но ведь у Алевтины Григорьевны были когда-то и другие романы.

Долгов пожал плечами:

— Когда-то были. Когда-то, давно. След их теряется во мгле быстротекущего времени. Тридцать пять — сорок лет для женщины — период пустынный. Если она сама не ищет любовника, ее оставляют в покое.

— А вот Лариса Павловна говорит, что Коляда пользовалась большим успехом у мужчин и — простите за каламбур — широко пользовалась этим успехом.

— Ах, Лариса, — махнул рукой Долгов и сладко улыбнулся, — она всегда так нуждается в поддержке…

«Интересно, — подумал Кудряшов, — он ее поддерживает психотерапевтически или иными способами? Неужели он ее любовник? Я повешусь, если это так». Кудряшов смерил взглядом располневшую фигуру Долгова, его лицо без возраста, слащавую улыбку…

— Так, значит, Алевтина Григорьевна не искала внимания мужчин?

— То, что было вокруг, — уже не по рангу. Все же она была знаменитостью — банальный романчик удушил бы имидж неприступной ведуньи. А что-то яркое не попадалось. Очень, очень многие знаменитые женщины остаются одни по этой причине. И вообще проблема женского одиночества, знаете ли, непростая проблема. Если говорить конкретно, то Алевтина, по сути дела, ни в ком не нуждалась. В свите — да. В клиентах — да. В поддержании репутации — да. Она, конечно, не могла бы существовать на необитаемом острове — ей важно было иметь поле для манипуляции людьми. Но в их теплоте, в их отношениях она не нуждалась.

— Она была таким чудовищем?

— Ну почему сразу и чудовищем? «Ты царь — живи один», — как сказал великий поэт. Не многие смеют бороться в одиночку, но те, кто уже вкусил это сладкое состояние оди-но-че-ст-ва, вряд ли прельстятся призрачной надеждой найти родственную душу…

— Тогда что их связывало — Юрия Агольцова и Алевтину Коляду?

— Что их связывало, что их связывало?.. — вздохнул Долгов. — Что вообще людей связывает? Возможность решать свои внутренние проблемы за счет другого человека, вот что людей связывает. Может показаться странным, но если провести простейший психоанализ, легко доказать, что у Алевтины было серьезно нарушено внутреннее чувство безопасности. Более того, Алевтина являла собой хрестоматийный пример этого самого серьезного нарушения чувства безопасности. Алевтина как-то вспоминала при мне рассказ своей бабки о том, каким образом малышку отучали от материнской груди. В один прекрасный день, когда ее мать решила, что девочка уже взрослая и больше не нуждается в грудном молоке, малышке, потянувшейся привычно к маме, просто подсунули жесткую щетку. Это, кстати сказать, очень распространенный в народе способ отучения детей от материнской груди, весьма распространенный. Еще пускают в ход что-нибудь вроде горчицы. Теперь представьте, какой страшный стресс испытывает ребенок при этом. Ведь для него мать — сфера абсолютного доверия. Ну а чувство внутренней безопасности как раз и формируется примерно к году, к полутора годам. Вот так. Человек, с подсознанием которого в раннем детстве проделали нечто подобное, никогда не вырастет теплым и открытым, у него, как правило, нарушена самооценка. Обычно такие дети вырастают «избегателями»: они боятся близких отношений с людьми, подсознательно они помнят тот, детский, стресс. Алевтину устраивали поверхностные отношения с Юрой Агольцовым.

— Но, говорят, их отношения были как раз очень теплыми…

— Внешне — да, — быстро согласился Леонид Михайлович. — Но ни Алевтина, ни тем более Юра не страдали излишней эмоциональностью. И это, по-видимому, каждого из них устраивало.

Кудряшов слушал внимательно, пытаясь понять, что стоит на самом деле за словами Леонида Михайловича Долгова. Опыт убеждал: человек, о чем бы он ни вел речь, говорит прежде всего о себе, о том, что его больше всего волнует в данный момент, о том, что пытается лукаво скрыть, часто и от самого себя…

Леонид Михайлович Долгов, 46 лет, русский, уроженец города Липки Воронежской области, в партии не состоял, к уголовной ответственности не привлекался. По окончании средней школы поступил в Ленинградский медицинский институт. В городе на Неве у него был сын от незарегистрированных отношений с гражданкой Полугиной В.П. Сыну материально не помогал, официально не признал его, с ним не общался, равно как и с гражданкой Полугиной. Окончив институт, Долгов Л.М. женился на Зониной Аде Львовне, проживающей в городе Москве, и прописался по месту жительства жены в коммунальной квартире, устроился на работу, поступил в заочную аспирантуру.

Леня приходил домой в два-три часа ночи, объясняя это тем, что приходится задерживаться в библиотеке. На робкие замечания жены о том, что, дескать, библиотеки работаю до 22.00, говорил с чувством досады: «Ада, не будь такой провинциальной…» И отправлялся обиженно спать.

Ада была скрипачкой и, чтобы заполнить чем-то одинокие вечера, решила освоить смежную специальность: научиться играть на гитаре. Леня нашел ей лучшего в городе преподавателя. У Лени вообще был вкус к самому лучшему, он интуитивно понимал: только окружив себя всем самым современным, самым престижным, самым изысканным, самым красивым — самым, самым, самым, — он сможет когда-нибудь потягаться с настоящей московской элитой. А в том, что такое время настанет и он, Леня Долгов, будет когда-нибудь ногой открывать двери лучших московских домов, Леня не сомневался. Иначе зачем он здесь?

Итак, Леня пропадал до утра в «библиотеке», Ада училась у лучшего преподавателя игре на гитаре. Все были довольны и счастливы. Но однажды Ада сообщила Лене, что ждет ребенка от своего гитариста и вообще намерена выйти за того замуж. Леня слегка опешил, но, придя в себя, произнес с достоинством: «Хорошо. Мы современные люди. Я все понимаю. Только пусть он вернет мне 120 рублей, которые я ему заплатил вперед за уроки. Я его нанимал, чтобы он тебя не этому учил».

Ада и гитарист удалились из Лениной жизни, интеллигентно позволив ему — пока не построит кооператив — оставаться в коммуналке. К тому времени начинающий психиатр уже обзавелся достаточно приличной клиентурой. Тогда (да и сейчас) никто без принуждения не обращался в психоневрологический диспансер. Если у человека возникали проблемы с психическим здоровьем, он сам либо его родственники стремились найти частного врача. Обширность частной практики психиатра сопоставима только с практикой венеролога или гинеколога. А тут еще подняла голову дремавшая психотерапия — врачующая и вовсе неуловимое: дурной характер, плохое настроение, несбыточные надежды… В подобной помощи нуждается всякий рефлексирующий интеллигент. Долгов был хорошим диагностом-психиатром. Он стал незаменимым психотерапевтом: умением выслушать, посочувствовать и направить на путь истинный Леня владел профессионально. И он очень скоро построил себе кооперативную однокомнатную квартиру в престижном доме, в престижном зеленом районе.

Первое время после ухода коварной Ады Долгов просил всех друзей-приятелей знакомить его с женщинами. При этом излагал свои требования к той, которой могло быть разрешено покушаться на его сердце: она должна быть дочкой академика, не старше 25 лет, красивой, желательно блондинкой (брюнеткой была вероломная Ада), характер иметь мягкий и покладистый. Но как-то исподволь, постепенно Ленины четкие критерии размывались, превращаясь в незамысловатое, но ненасытное: «Познакомь!»

Его коллеги посмеивались: «Врачу — исцелися сам». Каждый знает, что поощрять, кормить свои комплексы неумно. Комплексы тогда жиреют и наглеют. Если ты неспособен к долгим, теплым, доверительным отношениям с женщинами, нужно работать над своими внутренними проблемами. Леня и сам понимал: надо остановиться. Но, во-первых, дочка академика, красавица и блондинка не старше 25 лет все как-то не попадалась в сети, а во-вторых, лучше уж кормить комплексы, чем загонять их глубже в подсознание, а потом всю жизнь раздираться смутной неудовлетворенностью. Кроме всего прочего, статус перспективного (во всех смыслах) холостяка тоже кое-чего стоит и помогает открывать те самые вожделенные двери, да еще как.

Очень любили Леонида Михайловича его пациентки. Они влюблялись в него пачками — и в стационаре клиники, где Долгов врачевал неврозы, и в частном, если так позволительно выразиться, порядке. Врачебная этика не одобряет, можно сказать прямо, запрещает использовать беззащитное состояние пациентов. «Но ведь они когда-нибудь да выздоровеют, эти барышни, — оправдывался Долгов. — А никогда не страдавших неврозами где ж набраться-то?»

Итак, Кудряшов сидел в кабинете доктора, вежливо слушал Леонида Михайловича и внимательно наблюдал за ходом мысли последнего. «Стало быть, — решил для себя Слава, — Долгов считает себя, несомненно, сильным человеком, способным к одиночеству. Стало быть, для него это одиночество представляется желанным. Однако он слишком убедительно и аргументированно говорит об этом. Если бы для него одиночество было естественным состоянием, он не придавал бы ему такого большого значения и не замечал бы, как не замечают воздух».

— Да, — сказал вслух Кудряшов, — я вот тоже никак не могу жениться. Хотя подустал, признаться, от разнообразия. Но как-то все не получается — пару найти.

— Вас это беспокоит? — с профессиональной заинтересованностью спросил Долгов. — Мешает наслаждаться жизнью? Тревожит? Печалит?

— Может быть, может быть… Леонид Михайлович, Алевтина Коляда, какая она была?

— Она была славная вообще-то, — помедлив, ответил Долгов. — Забавная. Но то, что касается ее работы… Если это, конечно, можно так назвать… То, что касается рода ее деятельности… Я, знаете ли, не люблю антинаучные подходы к чему бы то ни было. Ведь смысл не в том, чтобы поставить диагноз — пусть и самый точный. Смысл в том, чтобы помочь человеку. И здесь очень важно не упустить время, не отвлекать человека пустыми надеждами. «Диверсия» — по-латыни означает «отвлечение», только и всего.

— Вы хотите сказать, что Алевтина Григорьевна использовала растерянность своих клиенток и никак им не помогала?

— Вы слишком буквально хотите меня понять. Алевтина искренне верила в то, что приносит некоторое облегчение, но, с другой стороны, она не могла не чувствовать своей беспомощности: указать человеку путь — это не значит спасти его от неизбежного. У Алевтины были несомненные качества отличного гипнотизера. Каждое ее слово воспринималось как значительное. Отчасти это было врожденное, отчасти — приобретенное. Ее побаивались. Один весьма солидный и успешный господин однажды потерял сознание, когда Алевтина при большом стечении народа заявила ему смеясь: «Вас скоро ждут казенные решетки». Был переполох. Жена господина брызгала слюной и вопила: «Уберите сумасшедшую». И что же вы думаете? Через месяц-другой на того господина было заведено уголовное дело. До суда, правда, пока не дошло и вряд ли дойдет, но… Да, Алевтину побаивались. Страшило не будущее, которое могло быть предсказано ею. Страшило обнародование тайного, того, что может стать явным, а может, вы же понимаете, и не стать.

— Значит, враги все-таки имелись…

— Я не стал бы этого утверждать. При всем при том серьезные люди не воспринимали Алевтину Григорьевну как такую уж угрожающую силу. Фокусы… Все это были фокусы… У Алевтины был такой, знаете ли, наработанный прием. Вот, предположим, входит она в комнату, где сидят незнакомые ей персонажи. Алевтина мгновенно ориентировалась в людях, надо отдать ей должное. Она выбирала себе жертву с первого взгляда, определяла человека, наиболее поддающегося внушению: глаз-то у нее был наметанный. Так вот, она смотрела на жертву как бы заинтересованно, многозначительно. Человек начинал дергаться — чего это на него ведунья так внимательно смотрит? Начинал искать возможность с ней поговорить, спросить, не увидела ли она чего-то такого особенного, страшного. Все ведь боятся за свое будущее, на самом деле никто ни в чем не уверен.

Кудряшов хмыкнул. Такие штучки ему, работнику уголовного розыска, были очень даже знакомы. Не так давно они всем МУРом стояли на ушах, вылавливая мошенницу, которая обирала доверчивых с волшебной легкостью и сказочным изяществом. Кстати, она тоже была цыганкой. Эта дама подходила обычно на улицах к женщинам, хотя не избегали ее внимания и мужчины. Цыганка смотрела на жертву долгим, пристальным взором, потом роняла фразу типа «Какая порча!» или «Как же тебя сглазили, деточка!». И «деточки», среди которых были, впрочем, довольно престарелые особы, принимались живо интересоваться: как же теперь им быть? Цыганка для убедительности рассказывала пару эпизодов из жизни «порченых». Надо сказать, почти всегда попадала в точку. Ну а дальше жертвы сами выносили ей из дома все драгоценности и деньги, какие были в наличии. Потом потерпевшие — а их был не один десяток — вспоминали, что на них как бы нашло затмение, они испугались, что так и останутся один на один со своим горем-злосчастьем, если немедленно не воспользуются услугами доброй тети.

Так что Долгов прав. Где-то в глубине души у каждого пульсирует страх, пусть тщательно скрываемый. Мошеннику в данном случае остается только назвать вещи своими именами. О, какие психологи попадаются среди мошенников! Как изумительно они умеют втягивать жертву в свою орбиту! Однако — Кудряшов пытался быть справедливым — то, что Коляда использовала данные методы, вовсе не означает, что она намеренно обманывала людей.

— Леонид Михайлович, вот вы тоже в своей работе применяете гипноз…

Долгов согласно кивнул.

— Можно ли человека загипнотизировать до смерти?

Долгов явно растерялся.

— До смерти? — прошептал он. — Почему до смерти?

— Ну, так, чтобы прекратили работу жизненно важные органы, сердце, предположим, остановилось бы.

— Теоретически, конечно, возможно… — Было заметно, что Леонид Михайлович лихорадочно соображает на ходу, какой ответ ему выгоднее дать. — И такие случаи описаны в специальной литературе. Но для этого нужно очень долго с человеком работать. А что вы имеете в виду?

— К слову пришлось. И много у нас в стране гипнотизеров?

— Техника гипноза несложна. В принципе ее может освоить каждый, — аккуратно ответил Долгов.

— Верещагина этой техникой владеет?

— Ларисе она ни к чему вообще-то… Впрочем, не знаю. Насколько я припоминаю, мы с ней об этом не говорили никогда. А почему вы спрашиваете?

— Еще одно несчастье случилось, — глядя прямо в глаза Долгову, проговорил Слава. — В квартире Алевтины Григорьевны найден труп капитана милиции Мальцева Валентина Валентиновича. Вы его помните?

Долгов испуганно молчал.

— С усами такими красивыми. Он был в квартире Коляды, когда вы утром туда явились.

— Его тоже убили? — хрипло спросил Леонид Михайлович.

— Он умер от сердечной недостаточности.

— Когда?

— Вероятно, сегодня ночью.

— Я был дома, — быстро сказал Долгов.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Я был один, — испуганно пролепетал доктор.

— Наверное, бесполезно спрашивать, был ли у вас ключ от квартиры Алевтины Григорьевны.

— Не было. Вы что же, меня подозреваете? — нервно заерзал Леонид Михайлович.

— Как вы думаете, кто мог бы захотеть прийти в квартиру покойной ночью?

— Зачем?

— Вот и я думаю — зачем? Вы когда-нибудь видели архив Коляды?

— Алевтина пыталась мне что-то показать, — стараясь казаться небрежным, отмахнулся Долгов. — Но я не воспринимал ее работу серьезно, я уже об этом говорил.

Кудряшов сделал вид, что удовлетворен ответом, и перевел разговор на другую интересующую его тему.

— Лариса Верещагина пользовалась той же славой, что и Алевтина?

Долгов почему-то сразу насторожился и собрался.

— Нет, — однако спокойно произнес он, — Лариса ведь трудяга, хотя всегда тщательно скрывает это: ей больше нравится слыть ярко талантливой бездельницей. Лариса — человек образованный, и это чувствуется. Она проштудировала всех классиков психиатрии, психотерапии и психоанализа, прочла все книжки по психологии, какие только можно было достать. Я это знаю, потому что сам часто снабжал Ларису Павловну научной литературой. Лариса ходила на лекции в мединститут и на психфак. Она, конечно, способная, но не настолько, как ей хотелось бы. Она просто очень много знает. И широко пользуется своими знаниями. Алевтина, в общем-то, была гораздо более интуитивна и самобытна, чем Лариса. Но и более темная, что ли. Алевтина норовила все время изобрести велосипед. Лариса же никогда бы себе этого не позволила. Она бы просто сняла нужную книжку с нужной полки. Поэтому все, что делает Лариса, всегда блестяще и совершенно. Во всем, что делала Алевтина, всегда была какая-то недоговоренность, какие-то пустоты… Знаете, ведь люди, которые ни с того ни с сего начинают лечить других… Я среди своих пациенток часто таких встречаю. В общем, это все не от внутреннего благополучия идет, отнюдь…

— Но Коляда все же имела кое-какое медицинское образование.

— Вы ж понимаете, что это за образование, — подмигнул Долгов. — Массаж делать и клизмы ставить — на это, возможно, такого образования и хватит. Настоящий врач — инструмент уникальный…

В голосе Долгова появилось нечто завораживающее, Кудряшов удобнее устроился в кресле. Он попросил заварить кофе и долго еще слушал Леонида Михайловича, пытаясь разобраться в своих ощущениях.

Прощаясь, Кудряшов крепко пожал Долгову руку и, не отпуская ее, наклонившись, тихо произнес:

— Леонид Михайлович, всем известно, что Коляда ложилась спать под утро. Что-то очень важное должно было случиться, что-то экстраординарное, если она действительно позвала вас в восемь часов утра в гости.

Кудряшов почувствовал, как дернулась в его ладони рука Долгова, и близко-близко увидел страх в глазах доктора.

— Я же говорил вам, — захрипел Долгов. — За два дня до трагедии Алевтина позвонила мне и попросила проводить ее на поезд, она собиралась куда-то уезжать… Я ведь говорил, объяснял… Она сама меня просила…

— Прошу вас, никому об этом не говорите, — с трудом скрывая удовольствие от проделанной работы, заключил Слава.

И, не дожидаясь ответа, вышел, плотно прикрыв дверь.

Лариса Верещагина и Катя Померанцева одновременно отразились в зеркале, и каждая улыбнулась отражению подруги. Вместе они смотрелись классно, еще лучше, чем порознь, — знали это, потому и любили на пару «выгребать в свет», как говорила Померанцева. Они были очень разные, не боялись соперничества, наоборот, каждая подчеркивала сногсшибательность другой и укореняла в сознании окружающих мысль о своей неповторимости.

Лариса — нежная блондинка с зелеными, удивленно распахнутыми глазами, одетая в стального цвета шелковый комбинезон. Катя — яркая брюнетка с внимательным, тяжелым взглядом, в пряно-сиреневом пиджаке, из-под которого слегка намекала на свое наличие мини-юбка.

Когда Померанцева уставала насиловать тренажеры и жаловалась Ларисе, что моченьки уж нет надрываться, Лариса всегда отвечала: «Тебе надо, Кать, у тебя ноги красивые». Ноги ногами, но только железные монстры в шейпинговом зале знали, чего стоило Кате держать свои конечности в приличной форме. Потому Катя при всякой возможности их оголяла: не пропадать же усилиям.

Спутники восхищенно, с гордостью смотрели на своих дам. Они были почти ровесниками им, но сугубо женское умение Кати и Ларисы оставаться юными расставляло акценты, несообразные законам природы. Мужчины казались старше, вид имели солидный, груз трудов и забот давил на плечи. Собственно, так и было. Спутники Ларисы и Кати занимались бизнесом. А это, согласитесь, не звезды наблюдать и даже не на сцене представляться. Бизнес требует надрыва и постоянного топтания на горле собственной песни.

Но сегодня они, эти мужчины в объемистых пиджаках, были легкомысленно счастливы: их труды вознаграждены, потери компенсированы. Сегодня они в обществе лучших из знаменитейших женщин страны, и все-все вокруг, от официантов до того, в белом галстуке, усатого за дальним столиком, видят это. И завидуют.

Мягкий свет свеч играл на лицах, сервировка предстоящей трапезы была безупречна. За соседним столиком обильно угощалась суровая охрана. Парни при этом умудрялись беспрерывно осматривать зал, и Лариса могла поклясться, что глаза их вращаются на все 360 градусов.

— Итак, — сказал, потирая руки, спутник Кати, — начнем.

— Итак, поехали, — подтвердил спутник Ларисы.

Дамы улыбались лучезарно. «Боже мой, — думала Лариса, — сейчас будут интеллектуалов корчить. Умные разговоры изображать». «Только бы не об искусстве, — думала Катя, — только не это. А то ведь придется поддакивать».

Ларисин поклонник Константин Стрелецкий был бизнесменом крупным и крутым. Но темным, масштабы его деятельности не позволяли ему заниматься экономическим криминалом. Познакомившись с Ларисой, он лихо взял ее в оборот, обложил со всех сторон красными флажками внимания, заботы и денег. Лариса никак не могла понять, зачем она ему понадобилась, — приходилось верить в его натуральное, глубокое чувство. Костя ей нравился, и она терпела его опеку без труда. Пока терпела.

Владимир Ткаченко, глядящий влюбленно-робко на знаменитую и такую родную, такую близкую сейчас Померанцеву, не верил своим глазам. Хотелось ущипнуть себя, но лучше, конечно, Померанцеву. Неужто это он, Вовка Ткаченко, симферопольский босяк, выбился в люди? Да еще в какие!

Ткаченко был богат уже лет пять. Причем в данном случае слово «богат» слабо отражало истинное положение вещей. Ткаченко имел даже больше денег, чем жаждала его алчущая материальных ценностей душа. Теперь он наконец понял, что деньги — фигня. Их может быть сколько угодно, но они только тогда начинают быть настоящими, когда тебя признают, принимают за своего — с уважением, с почетом, с любовью — недоступные знаменитости. Деньги — ничто. Престиж — все.

Померанцева бросила на него зовущий взгляд. Ткаченко поймал его, тихонько пожал Кате руку, лежащую как бы безвольно на подлокотнике кресла. «Всюду жизнь», — перехватив жест Ткаченко, усмехнулась про себя Лариса.

«Сегодня его к себе пригласить? — заметалась мыслью Катерина. — Или не стоит? Черт знает, как у них, у буржуев, принято? То есть он, конечно, счастлив будет. Но сохраню ли я при этом реноме?»

— За нас! — поднял бокал тонкого стекла Стрелецкий. — За нас! За то, чтобы мы чаще встречались.

«Как хочется напиться, — думала, слегка прикасаясь губами к краю бокала, Лариса. — Нельзя. Лицо поплывет. Домой приеду — напьюсь».

«Лариска обещала, что они сами заговорят о деле, — цедила Катерина мелкими глоточками шампанское. — Но, дьявол их побери, когда они наконец заговорят?»

Негромко импровизировал джаз-банд на крошечной сцене. Неспешно велись разговоры вокруг. Красивые женщины, дорого одетые и хорошо пахнущие, лукаво кокетничали, мужчины были по-светски любезны, довольны жизнью и собой. Вышколенные, трезвые, безукоризненно чистые официанты, словно тени, возникали и растворялись в полумраке.

Никто не ковырял ногтем в зубах, никто громко не икал, никто не утирал ладошкой пот — оттого чувствовалась некая неестественность, напряженность всех этих сидящих вокруг людей. Многолетние привычки, отставленные в сторону, всегда мстят за себя — не позволяют спокойно и легко наслаждаться жизнью. Как ни давно и прочно были богаты эти мужчины и обеспечены эти женщины, невозможно было утаить, что каждый из них знавал другие времена, каждому было с чем сравнивать день сегодняшний. Был ли он лучше, счастливее, чем прежние, — оставалось вопросом. Но сегодняшний день был благополучнее, и это давало ощущение удачи.

Они, эти люди, играли в роскошь, как малые дети, насыпая в песочнице куличики, играют в дочки-матери. Померанцева кожей чувствовала: играют. Кто лучше, кто хуже — зависит от степени таланта. Нынче окружающий их мир — такая же условность, как бутафорский садик на сцене: все очень похоже на настоящее, можно сказать, один к одному, но не вдохнешь полной грудью лиственного воздуха, не пустит живой сок лист, потри ты его в руках. И даже эти роскошные закуски, поглощаемые пирующими, не еда, которой можно насытиться, а необходимые для поддержания игры аксессуары. Померанцева была в родной обстановке: уж чего-чего, а здесь она всех их переиграет, нашли с кем состязаться.

Лариса пыталась не глазеть по сторонам, но машинально отмечала про себя кипение невидимых страстей, чудовищно дисгармоничные причинно-следственные связи судеб людей, окружающих ее сейчас, в чьих лицах отчетливо отпечатался главный, уже прошедший для них поворотный день их жизни, пролегая морщинами глубоко и прочно, словно горящее клеймо.

«Успела ли понять Алевтина, что, собственно, произошло? Или так и не разобралась до конца? Чувствовать чувствовала, что уйдет. Но почему? Почему сейчас, сегодня? Именно сейчас и сегодня? Поняла ли?» — Лариса вздохнула.

— О, это замечательная архитектура! — заливалась искрящимся смехом Катерина. — Один мой знакомый сейчас строится. Я была потрясена! Правда, я безуспешно его уговаривала: не надо водопада. Он хочет, чтобы по стене коттеджа с третьего этажа падал водопад — и прямо в бассейн. Я говорю: «Не надо Ниагары. Зачем? Стена в доме будет мокнуть». А он мне говорит: «Что ты, Катя, я архитектору столько заплатил, что стена мокрой не будет». И такой у него стальной блеск в глазах — как затвором автомата передернул.

— А вам не хотелось бы, Катя, — вкрадчиво спросил Володя Ткаченко, — иметь коттедж за городом, с водопадом?

— С водопадом не хотелось бы, — смеялась Померанцева. — От водопада мокрицы, брр, случаются. И архитектора придется расстрелять. А я не кровожадная.

«Ты, дурак, не спрашивай, — подумала, — подари — там посмотрим. А водопад всегда выключить можно».

— Я тут намедни в Ленинку зашла, — говорила Лариса мягким своим, улыбчивым голосом, — лет пять там не была. Как в заповедник попала. За стенами все переменилось двадцать раз, все в темпе, все в суете. Мальчики накачанные в кожаных куртках, без всякой мысли в глазах, убить-зарезать — хоть бы что. Девочки с перекошенными от страсти к валюте лицами. Все денег хотят. Все за деньги купить можно. Все решается просто. А там — все те же книжные человечки медленно бродят, в каталогах роются, что-то узнать хотят, что-то им еще непонятно в этой жизни. Совсем другой видеоряд, совсем другая энергетика. И как еще они выжили в наше время?

— Интеллектуалы усугубились сейчас, — со знанием дела молвила Катя. — Как им еще сохраниться? Только вовсе отделившись от жизни.

«Отделиться. Отлететь. Выпасть. Упасть, — подумала Померанцева. — Сделать красивый жест — перестать участвовать. Алевтине удавалось это: быть в гуще жизни и одновременно не иметь к ней никакого отношения. Виртуальная реальность. Меня вот Господь не надоумил, как туда пробиться».

Катя ясно увидела: это она, а не Алевтина стоит на подоконнике и смотрит вниз, спокойно и отрешенно…

— Что ты там делала? — спросил Костя.

Катя вздрогнула.

— Ну, что можно делать в библиотеке? — Лариса изо всех сил старалась подавить ехидство в голове. — Книжки читала.

— О! — завопила Померанцева. — Устрицы!

Даже невозмутимый официант дрогнул. За соседним столиком из рук огромного господина выпала вилка. Весь зал обернулся на этот дикарский вопль. Катя и Лариса обменялись понимающими взглядами. Можно было бы, разумеется, устроить сейчас спектакль, шокирующий эту притворяющуюся приличной публику, но такое не входило в сегодняшнее меню.

Сегодня нужно было решить иные проблемы. Несколько месяцев назад Померанцева, уставшая от бездарных сценариев, откопала где-то дивную рукопись, этакую прозрачную повесть о современной романтической любви, о несбывшихся надеждах, о времени, которое ломает человека, неся его на своих волнах неведомо куда. Катя загорелась сыграть героиню этой повести и даже уболтала своего любимого режиссера заняться сценарной разработкой. Но кино рисовалось безумно дорогим. Чтобы фильм получился красивым и настоящим, съемки надо было проводить и в Европе в том числе. Кто же столько «бабок» отстегнет?

Приятель Ларисиного поклонника, Кости Стрелецкого, вроде как представлялся трепетным почитателем померанцевского таланта, вроде как мялся, жался, но намекал, что не прочь поучаствовать капиталами в Катином кино. Переговоры велись долго, муторно, наживка то заглатывалась, то выплевывалась. Но сегодня наконец должна была наступить определенность.

Именно сегодня — или никогда — нужно вытащить из Ткаченко последнее, решающее слово. И именно в присутствии его друга-компаньона и Ларисы. Чтобы не дать возможности обратного хода, дабы стыдно было потом отказаться — что бы ни случилось.

Вова же Ткаченко трепался напропалую о каких-то яхтах, Катя улыбалась, из последних сил удерживая на лице внимание. Стрелецкий увлеченно вставлял реплики в ткаченковскую трескотню. Лариса кидала на Катю извиняющиеся взгляды: мол, видишь же, слово вставить невозможно. Померанцева изнывала. Наконец лицо ее, в полном составе своих частей, поползло вниз, потускнело, стало буднично-скучным. Лариса, зная необузданный характер подруги, поняла, что назревает скандал.

— Шельмец, представляешь, — знай себе бухтел Ткаченко, — нанял на свою яхту бывшего капитана ледокола. Тут у него команда три человека. Там — ротой руководил. Ну и, конечно…

— Ужасно, когда человек занимается не своим делом, — встряла Верещагина. — Посмотрите вот на Катю. Она просто сгорела в ожидании настоящей работы.

— Да, Володя, что же с субсидиями? С субсидиями-то что? — очнулась Померанцева. — Меня уже тошнит от неопределенности. Так «да» или «нет»?

Володя Ткаченко удивленно обвел глазами невесело улыбающегося Стрелецкого, затаившую дыхание Ларису, всю обратившуюся в слух Катю.

— Но это же вопрос решенный, Екатерина Всеволодовна, — поцеловал ручку, — да, давайте конкретно. Сегодня среда… Среда. В пятницу… Пусть ваш директор со сметой приходит в пятницу ко мне. Скажем, в одиннадцать. Мы перейдем к конкретике.

Последовала небольшая пауза. На Померанцеву нашло тупое оцепенение. Лариса не смогла сдержать вздоха облегчения. Стрелецкий откинулся на спинку стула, чтобы обзор любопытной сцены был полнее.

Настала минута рассыпания в благодарностях. Катя перебирала варианты: сдержанно-светский — нет, равнодушно-вежливый — нет, не годится. Лучше по-простому: обрадоваться — и все.

— Боже ж ты мой, как хорошо-то! Спасибо вам огромное. Я вас не подведу. Прибыли от фильма будут.

Ткаченко был несказанно доволен.

— Не стоит благодарности. Послужить искусству рад всегда.

Катю обычно скрючивало от всякого рода банальностей, но тут она, кинувшись на шею благодетелю, счастливо облобызала его загорелые щеки.

— Ох, хорошо-то как, — смеялась искренне. — Так надо же выпить немедленно! Ура!

Они долго еще гуляли в ресторанчике, теперь уже по поводу состоявшегося союза искусства и капитала. Расслабившаяся на радостях Померанцева набралась изрядно, пребывала в полубесчувственном состоянии, вращала безумными, невидящими глазами и все норовила отправиться поплясать. Ткаченко с помощью дюжего телохранителя загрузил ее в свой «Мерседес» и увез в неизвестном направлении.

— Ну что, ты довольна? — спросил Стрелецкий, обнимая Ларису за плечи. — Может, в казино рванем? А?

Лариса устало помотала головой.

— Поедем, — не унимался Костя, — ты такая сегодня красивая, ты выиграешь обязательно.

Стрелецкий любил бывать с Ларисой в казино. Ему нравилось входить в зал, держа нежно под руку эту хрупкую женщину, похожую на девочку. Ему доставляло немыслимое удовольствие видеть, как эта девочка-женщина, просто, но дорого одетая, садилась к зеленому сукну, как обращались на нее любопытные взоры, как округлялись глаза, заметив на ее руке этот огромный бриллиант в скромной оправе белого металла. И он с упоением ждал дальнейшего развития событий. Самое-то главное было впереди. Самое главное заключалось в том, что Лариса начинала выигрывать. Выигрывать категорически и бесповоротно. То она ставила частями свои фишки, не считая, отделяла аккуратные столбики. А то переносила всю наличность просто на «красное», или на «черное», или в какой-то квадрат, а то вдруг сразу — и на «зеро». Но всегда, всегда тонкий носик рулетки упирался в нужную отметку, именно в ту, которая обозначала Ларисину ставку. Через какое-то время стол, где играла Лариса, окружался плотной толпой, люди вставали на цыпочки в задних рядах, чтобы получше рассмотреть чужую шальную удачу. Лариса была невозмутима. На лице ее не отражалось ни радости, ни азарта. Она отстраненно созерцала расчерченное зеленое поле стола, изредка пропуская возможность сделать ставку. Потом находила глазами Костю Стрелецкого, чуть заметно кивала ему, и они, провожаемые завистливыми взглядами толпы, степенно шли в кассу обменивать кругляшки на деньги. Стрелецкий никогда не говорил: давай еще поиграем. Он знал: кончилась Ларисина интуиция на этот раз, исчерпалась, растаяла как дым, а наугад Лариса играть не любила. Не было в ней азарта, не было вовсе. Она и к рулетке-то подходила, исключительно внемля Костиным убедительным просьбам. Аттракцион устраивала. Развлекала Стрелецкого таким вот нехитрым способом. Ну а выигранные деньги, впрочем, как и деньги вообще, Ларису никогда не занимали.

— Ты себя любишь больше, чем деньги, — говаривал ей часто Стрелецкий.

И Лариса соглашалась:

— Господи, за что их любить-то, деньги? Передо мной, может, весь мир, вся Вселенная в такие минуты открывается. Неужто я из всего из этого деньги выберу? Смешно. Заработать деньги можно миллионами других способов. Что я, себе на хлеб не заработаю? На хлеб хватает, и слава Богу. В сущности, больше-то и не надо. Остальное — так, баловство.

Далеко не всегда Ларисина замечательная интуиция работала. Но Лариса всегда знала, когда именно это случалось. Точнее, когда не случалось этого дивного чувства знания, как повернутся обстоятельства, чем все кончится, куда уткнется носом эта самая рулетка. И неизменно ощущала границу своего знания. И никогда не делала вид, что может все и каждую минуту.

— Сегодня не поедем, Костя. Не хочу.

— Не хочешь или не можешь? — капризничал Стрелецкий.

— Это абсолютно одно и то же, — рассмеялась Лариса. — Я тебе как астролог говорю: это одна и та же энергетика. Из одной бочки черпается. Не получится сегодня ничего.

— Тогда ко мне? К тебе?

— К тебе.

Стрелецкий коротко переговорил с охраной, и те, загрузившись в свою тачку, тронулись за машиной Стрелецкого.

Воодушевленная удачей подруги, Лариса все нахваливала Володю Ткаченко: и добрый-то он, и щедрый, и тонкий, и понимающий. Наконец Косте надоело слушать комплименты не в свой адрес.

— Так ты ничего не поняла? — кинул он раздраженно. — Но если уж ты не поняла…

Лариса испуганно посмотрела на него.

— Все просто и без песен, — продолжал Стрелецкий. — Ткачу нужно «бабки» за границу перевести. Сейчас, по новым правилам, это сложнее стало. Съемки за границей — открытие там счета в банке. Один доллар — на съемки, двадцать — остаются лежать. Кто будет учитывать, сколько фильм съест? Никто. Никаких придирок. Для Ткача это подарок — Катю субсидировать.

Лариса молчала.

— Какие же вы, женщины, наивные, — удовлетворенный произведенным эффектом, констатировал Стрелецкий. — Думаете, вам жертву немыслимую приносят. А вас используют как хотят.

— Кто еще знает об этом? — тихо спросила Лариса. Вдруг сорвалась, затрясла Костю, еле удерживающего руль. — Кто еще об этом знал? Кто?

Глава 6

— У меня была тяжкая, несладкая жизнь. Да, жизнь непроста. Мне пришлось хлебнуть дерьма вдосталь. Я многое повидал. У меня не осталось иллюзий. Но есть люди, составляющие мой золотой фонд. Я их собираю, коллекционирую. Они всегда в моей памяти, в моем сердце. — Андрей Сафьянов приложил к груди свою широкую ладонь. — Среди них — Алевтина. Она была яркой женщиной. Необыкновенной. Нет, я не верю в самоубийство. Но враги… Мне всегда казалось, что у женщины не может быть смертельных врагов. Женщины — существа легкомысленные, эфирные. Какие такие у них могут быть проблемы? Кому они могут мешать? Их так легко обмануть, отвлечь, соблазнить. Зачем их убивать? Зачем?

Вот уже полчаса Игорь Воротов позволял Сафьянову не отвечать на поставленные вопросы, а разглагольствовать. За это время Игорь понял следующее: а) глубина эгоизма Андрея Андреевича столь основательна, что добраться до дна души вышеозначенного субъекта не представляется возможным. «Я… мною… обо мне…» — даже в ситуации следствия по делу об убийстве в устах Сафьянова — это никакой не маневр, а исключительно естественное, единственно возможное для данного индивидуума состояние внимания только и непосредственно к себе, родному, любимому, замечательному; б) сидящий перед Воротовым человек не может обладать необходимой следствию информацией — по определению. Поскольку ничем, кроме опять же себя, родного, любимого, замечательного, не интересуется.

Воротов уже бросил было бесплодные попытки узнать что-либо полезное, погрузился в отвлеченно-скучающее состояние, как вдруг Сафьянов замолчал. Замолчал. И Игорь уловил некую эмоцию, направленную вовне, некое подобие вялой пытливости по поводу произведенного им, Сафьяновым, эффекта. Наконец-то Андрею Андреевичу захотелось посмотреть, с какой же миной его, собственно, так долго и молча слушают. Выяснилось: равнодушно. Что Андрея Андреевича не смутило вовсе. Однако он не вернулся в состояние тетерева на току. Андрей Андреевич теперь тщательнейшим образом отслеживал реакцию на свои слова.

— Алевтина всегда была окружена поклонниками, — говорил Сафьянов, но, заметив, что подоплека сказанной фразы может показаться слишком фривольной для прокурорского служаки, тут же скорректировался и пояснил, становясь великодушным: — Вокруг таланта всегда бушуют страсти… Я не верю в чудеса, — произнес Сафьянов, внимательно следя за отношением Воротова к сказанному, и поправил себя: — Но женский мир — особый мир. Возможно, в нем и случаются экстраординарные происшествия.

Воротов пытался закрыться, напялив маску непроницаемой тупости. Но Сафьянова невозможно было обмануть. Он словно читал мысли собеседника, словно смотрелся в зеркало, следя за Игорем, поправляя себя, устраняя несимпатичные детали. Воротову пришлось признать: Сафьянов лихо добивается расположения к себе. Легко. И совершенно безболезненно для своего самолюбия.

Игорь не удержался и сказал об этом Андрею. В форме комплимента.

Сафьянов благодарно улыбнулся:

— Я в самом деле не хочу оставлять о себе дурного впечатления. Зачем казаться хуже, чем ты есть? Самолюбие?.. Самолюбие — это гордость дураков.

Это был, пожалуй, самый точный ход. После такого стриптиза с человеком невозможно разговаривать с закрытым забралом.

— Вы, разумеется, знакомы с Юрием Агольцовым… — До сих пор это имя не произносилось ни Сафьяновым, ни Воротовым. А почему, собственно?

— Разумеется, — подтвердил Андрей.

Он ждал конкретного вопроса и вовсе не собирался пороть отсебятину на свою голову. Воротов согласно кивнул: осторожность в наше время не помешает. И спросил:

— Как вы думаете, у Агольцова и Алевтины Коляды были, помимо всего прочего, деловые отношения?

Сафьянов не стал делать удивленного лица.

— Не исключаю. Но, сами понимаете, ни Агольцов, ни Алевтина в эти дела меня не посвящали.

— И у вас нет никаких предположений?

— Предположений? — переспросил Андрей, желая проверить, не ослышался ли он. — Я не вникаю в чужие дела. Тем более, простите, в дела таких людей, как Юра Агольцов. Но могу сказать с абсолютной уверенностью: в смерти Алевтины Юра совершенно неповинен. Чем больше человек грешит, тем более он, видите ли, сентиментален по отношению к своим близким. Алевтина была для Агольцова очень близким человеком. Очень!

— Вы так хорошо его знаете?

— Я хорошо знаю эту породу людей. В них в принципе сложного-то ничего нет.

— Вам много приходилось общаться с уголовниками?

— Если вы намекаете на мою самоуверенность, то напрасно. Уж вам ли не знать, что я прав. Прав?

— Тогда что их связывало, — уклонился от ответа Воротов, — Агольцова и Коляду?

— Все и ничего. Леня Долгов вам бы это с научной точки зрения осветил. А я скажу только: чтобы связаться с человеком, достаточно пяти минут. Чтобы развязаться — иногда и жизни не хватит. Засасывает, знаете ли. Рутина. Кажется, что так и должно быть. То есть можно, конечно, причин-то сколько угодно назвать. Но все это будет неправда или полуправда. А вот если вы будете считать все отношения между людьми чистой случайностью, тогда все встанет на свои места. Если конкретнее, Алевтина и Юра встретились. Зачем им искать что-то другое? Кого-то другого? Они вполне друг друга устраивали. Есть еще вопросы?

— Вы слышали когда-нибудь об архиве, который собирала Коляда?

— От Ларисы Верещагиной — наверняка. Но извините, — развел руками Сафьянов, — не запоминаю того, что меня напрямую не касается. Вы, должно быть, это поняли уже.

— Тогда поговорим о Верещагиной.

Андрей плотоядно заулыбался:

— О Ларисе готов говорить бесконечно. Но вот давать показания по ее поводу не готов. Бейте меня, режьте на куски, но этой женщине ничего плохого я никогда не смогу сделать.

— Отчего же сразу о плохом, Андрей Андреевич? Никто здесь Ларису Павловну обижать не собирается.

— Так ли? — посерьезнел Сафьянов. — Вы в курсе наверняка, что моя благоверная уж больно Ларису Павловну не любит. Впрочем, Оксана мало кого любит. К Алевтине она тоже так, неласково, относилась. А я, получается, как бы меж двух огней.

— Меж трех, — аккуратно поправил Воротов.

— Что вы имеете в виду? — вскинулся Сафьянов. — Ну да, был меж трех. Не мог отказать себе в удовольствии общаться с Алевтиной. Еще один повод для домашнего скандала. «Ты дружишь с моими врагами». О, эти сварливые жены! — Сафьянов с завистью посмотрел на Игоря. — Наверное, у следователей прокуратуры не бывает вздорных жен. Жены следователей прокуратуры — верные боевые подруги?

— У меня хорошая жена, — без тени юмора согласился Воротов, — но ей наверняка не понравилось бы, если бы я дружил с ее врагами.

Сафьянов достал из пачки сигарету. Какое-то время понадобилось, чтобы ее зажечь и раскурить.

— Это вы меня так ставите на место? — осведомился он. — Или и в самом деле считаете, что я могу общаться с врагами своей жены? Неужели вам нужно объяснять, что такое женские капризы? Алевтина никогда ничего плохого Оксане не делала. Просто Оксана вбила себе в голову, что все плохое в ее жизни имеет одну причину. Две, вернее. Верещагина и Коляда — от них все беды. И вы мне предлагаете идти на поводу у бредовых идей моей жены? Она очень славный человек. И многое в жизни выстрадала. И быть может, заслуживает лучшей участи. Но я делаю все, чтобы ей было хорошо. Все, что могу, я для нее делаю. А вообще, — Сафьянов вдруг изменил свой серьезный тон, — нам ли, благородным донам, вникать в кропотливые перипетии отношений женщин друг с другом?

«А может, так только кажется, — подумал Воротов, — что самолюбие этого человека вовсе не уязвлено? Может, сбивают с толку его глубокий бас, его расслабленная, вальяжная манера говорить, его импозантная внешность этакого большого, благостного бонвивана? Отчего-то грузные люди всегда кажутся нам добросердечными и душевными. Впрочем, в данном случае проницательность проявить не удастся. Этот человек всегда сможет произвести то впечатление, которое хочет произвести».

— У вас Луна в Козероге, очень слабая, неповоротливая Луна, мешающая вам правильно улавливать обстановку. Как правило, человек с такой Луной предпочитает не садиться спиной к двери и вообще не любит, когда за его спиной кто-то находится. И правильно делает, что не любит. Потому что у него отсутствует то, что называют шестым чувством, и ему приходится довольствоваться пятью и, конечно, своим разумом. И вы ни в коем случае не должны полагаться на свою интуицию. Она вас обманет обязательно.

Лариса говорила все это и чувствовала: ей не верят, не хотят верить. Все из-за этой же ущербной Луны, которая сбивала с толку. Клиентка Ларисы — Светлана, женщина сорока двух лет, отчаянно некрасивая (но не в некрасивости, как известно, несчастье) — постоянно попадалась в созданные ею же самой ловушки. То Светлана воображала, что в нее влюблен некий господин N, а когда он, ничего не подозревающий, не спешил улечься возле ее ног, развивала бурную деятельность, затаскивала господина N в постель, а потом долго удивлялась и сокрушалась, не понимая, что происходит: только что любил — и вдруг разлюбил. То Светлана пригревала подругу, явно настроенную к ней потребительски, а когда подруга уводила из-под носа мужика — Светлана впадала в долгую, развесистую депрессию, из которой выбиралась чуть живая. К тому же Света попивала, и чем дальше, тем больше, оправдывая свое пьянство неудавшейся личной жизнью. Хотя — Лариса отчетливо видела это в круге, высвеченном экраном компьютера, который они сейчас вместе со Светланой рассматривали, — постоянная потребность в затуманивании мозгов происходит все по той же причине: от страха смотреть правде в глаза. Светлана таким образом судорожно пыталась, безуспешно, впрочем, создать свою, комфортную реальность, в которой все относятся к девушке Свете хорошо и по-доброму, в которой ее, Светочку, любит каждый понравившийся ей самой мужчина, в которой все удается и все получается.

Диагноз был ясен. Сказать-то об этом Лариса могла. Но вот как сделать так, чтобы Светлана поняла, что пора протрезветь, в буквальном и переносном смысле, вот вопрос. Очень часто человек потому и несчастен, что на самом деле не желает расставаться со своими проблемами. Потому что за этим расставанием возникают новые проблемы, порой еще более болезненные, чем предыдущие.

Лариса знала: Леня Долгов в ситуациях, подобных Светланиной, считал, что пациентка должна «снизить уровень притязаний». Доктор Долгов мягко подводил женщин к мысли о том, что их требования к потенциальному избраннику явно завышены, что сук надобно рубить по себе, что лучше синица в руках, чем журавль в небе, принцев на белых конях нынче не водится, и надо брать то, что попадется. Но выйти замуж абы за кого, лишь бы выйти замуж — так вопрос редко ставился женщинами. Ну с какой стати, например, Светлана — известный, дорогой аудитор — свяжет свою судьбу с каким-нибудь пропащим мужичонкой? Ей нужен равный партнер. Другое дело — не любой равный. У людей с психологическими проблемами выбор и вправду существенно уже. Но не по вертикали, а по горизонтали. Женщина, обладающая тем, что в быту называют легким характером, уживется со всяким. Светлане же придется искать строго определенный типаж. Так что не «снизить», но «сузить» притязания придется, а это далеко не одно и то же, можно даже сказать, прямо противоположное «не то». Светлана обязательно найдет то, что ей нужно. Если только четко будет представлять себе, на каких именно мужчин следует обращать внимание, мимо каких проходить спокойно, от каких побыстрее бежать. А для того чтобы «снизить притязания», ни к психологу, ни тем более к астрологу, да хоть и к гадалке, ходить не надо. Зачем? Чтобы остаться такой же несчастной бабой, только с матримониальным штампом в паспорте? В чем тогда смысл перемен?

Лариса часто спорила с Леней Долговым по поводу его теории «снижения». «Сам-то небось не хочешь снижать свои притязания, — говорила, — а другим советуешь. Чем они хуже тебя?» На что Леня неизменно отвечал, что он вполне доволен своим положением, не испытывает никакого дискомфорта и за помощью ни к кому не обращается. А вот пациентки обращаются за помощью. И им надо помочь. В этом, конечно, был резон. Но все же из каждой ситуации всегда есть несколько выходов. И Лариса предпочитала более сложную, но и более филигранную работу. Можно ведь и не внушать человеку, что он недостоин того, чего желает, а подробнее разобраться, чего он, собственно, на самом-то деле хочет, что ему на самом-то деле нужно для того, чтобы быть счастливым и довольным жизнью. Как ни странно, люди редко дают себе труд это понять.

В случае со Светланой Лариса билась о стенку уже месяц, проклиная тот день и час, когда, посмотрев на карту рождения клиентки, увидела эту самую Луну в Козероге, Луну, которая к тому же находилась в квадратном, напряженном аспекте с соединением Нептуна и Сатурна в Весах. Если учесть, что Нептун — планета романтиков, поэтов, музыкантов, наркоманов и пьяниц, а Сатурн — планета государственных деятелей, причем тоталитарного стиля, планета жесткой, консервативной регламентации и расчетливой нормативности, то можно себе представить, какую гремучую смесь составляют они вместе. Сочетание иллюзорности и последовательности, мечтательности и замкнутой недоверчивости, неконкретности и ответственной организованности — что может более раздирать человека, рвать его на части, заставлять совершать противоречивейшие поступки, после которых всегда остается чувство неудовлетворенности собой? В Светином случае, помимо всего прочего, Нептун и Сатурн составляли кошмарный винегрет из непреодолимого желания напиться, отключиться от реальности и постоянных тяжелейших угрызений совести по этому поводу.

Короче, звезды при появлении на свет Светланы встали не очень-то удачно. Лариса всегда с огромным трудом общалась с людьми, у которых Луна присутствовала в Козероге, поскольку редко находила у них понимание: она казалась им слишком легковесной, поверхностной, а они были неинтересны Ларисе своей некоторой эмоциональной тупостью, сильнейшими стереотипами реагирования на все и вся и сухим аскетизмом. Но астролог Верещагина отдавала себе отчет в том, что необходимо преодолеть эту взаимную антипатию, иначе какой же тогда Верещагина астролог? Лариса смотрела на людей с козерожьей Луной свысока: они никогда не смогут так тонко чувствовать мир, как сама Лариса. Астролог Верещагина была вынуждена становиться на место этой поганой, холодной, приземленной Луны и именно с такой точки зрения объяснять клиенту его проблемы. По-хорошему, надо было отказаться от работы сразу. Лариса могла себе это позволить. Астролог-профессионал Верещагина не могла.

— Хорошо, — гася экран дисплея, сказала Лариса. — Хорошо. Если вы действительно хотите, чтобы я вам помогла, вы будете делать так, как я вам скажу. Вы сможете на какое-то время довериться мне полностью?

— Разумеется, — радостно кивнула Светлана.

«Еще бы, — с тоской подумала Лариса. — Ты только и ждешь, чтобы кто-нибудь взял на себя ответственность за твою судьбу».

Вообще-то среди астрологов считалось неправильным поступать таким образом. Пугали всевозможными недугами и напастями — брать на себя решение чужих проблем означало, теряя собственные силы, поддерживать энергетически чужое существо. Другое дело — подвести клиента к самостоятельному решению проблемы, а дальше чуть поддерживать его советами на пути к успеху. Такой вариант был предпочтительнее еще и потому, что делал благотворные перемены необратимыми. Ведь когда человек прилагает усилия — иногда немалые — для исправления своей жизни, чем-то рискует, от чего-то отказывается, он больше дорожит пришедшей удачей и уже не станет совершать глубокомысленных глупостей, памятуя о пережитых трудностях. Когда же клиенту все преподносится на блюдечке с голубой каемочкой, когда все достается даром — деньги, заплаченные астрологу за совет, какие бы они ни были большие, не способны взять на себя функцию платы за судьбоносные шаги, — он, клиент, может в самый решающий момент соскользнуть на более легкую, но и более опасную для своего будущего тропу. И тогда все усилия астролога пойдут прахом. В общем, то, что делала сейчас Лариса, было чистейшей воды перекачкой ее собственной энергии в виде собственного знания жизни и собственного опыта в сложную жизненную ситуацию Светланы, что никак не приветствовалось профессиональной астрологической этикой. Но проблему несчастной Светы следовало устранить как можно быстрее, поскольку для женщины сорок с лишком лет — не хухры-мухры, и ждать, пока Света сама дозреет до пересмотра своей жизненной позиции, времени не оставалось.

— Итак, — продолжала Лариса, — тогда я опишу то, что вам нужно делать. И вы будете делать так, как я скажу, даже если вам это покажется невозможным и неприемлемым. Договорились? Отлично. У вас есть сейчас на горизонте мужчина, который вами интересуется, но вам не нравится?

— Есть, — подумав, согласилась Светлана.

— Что вас в нем не устраивает?

— Ну-у, — протянула Светлана, — он не в моем вкусе. Я не люблю мужчин, которых не надо завоевывать. Мне с ними скучно.

— Это человек не вашего круга?

— Да нет, коллега по работе. Но он смотрит мне в рот, ловит каждое слово. И вообще…

— Что — вообще?

— Ну, не знаю… Не нравится он мне — и все.

— Попробуем сделать так: вы его не отталкивайте. Ничего не обещайте, но и не отталкивайте. Попросите у него разрешения — вы поняли? — разрешения составить ему гороскоп. Я думаю, он не откажет вам, если действительно заинтересован в дальнейшем развитии отношений. Возьмите у него, но еще раз повторяю — только с его согласия, данные о времени и месте рождения. А там посмотрим.

— А почему он мне должен обязательно не нравиться?

— Потому что, Светлана, — Лариса встала, давая понять, что аудиенция закончена, — я думаю, что проблемы с мужчинами у вас возникают, помимо всего прочего, оттого, что вы постоянно выбираете себе не тот объект, который вам нужен на самом деле, с которым вам будет действительно хорошо. Это бывает очень часто, вы здесь не одиноки, к сожалению.

Проводив озадаченную Светлану, Лариса долго стояла у окна, глядя ей вслед. Лариса уже знала, что будет дальше. Она увидит космограмму Светиного воздыхателя — скорее всего это будет человек, который вполне Светлане подходит. Потом Лариса велит Светлане, сжавши зубы, пообщаться месяц-другой с «мужчиной не того типа». Тут, правда, понадобится держать руку на пульсе ситуации, постоянно вправлять Свете мозги. Но это не так сложно. Потом Светлане, вероятно, понравится роль женщины, которая любима. Света успокоится, выкинет из головы эту дурь по поводу «завоевания мужчин» — не для ее Луны это занятие. А если нет, тогда они, Светлана и Лариса, начнут все сначала. Правда, Ларисе будет уже труднее: после неудачи ей понадобится куда больше сил для того, чтобы навязывать свою волю клиентке. Может, Леня Долгов и прав, действуя примитивненько, но зато наверняка?

«Вы магически пытаетесь внушить любовь, — вспомнила Лариса оккультную казуистику. — Но вихрь отразился, и вы сами влюбились. Вы наводите порчу: не удалось — и вы сами захворали. Вот поэтому, во избежание дурных последствий, нужно всегда страховать себя от возвратных ударов выбором второго, подставного объекта, направляя вихрь на двоих, чтобы в случае неудачи перенести вихрь на какого-нибудь очень пассивного человека, от которого нельзя ожидать отражения удара».

Лариса вздохнула: о, если бы это было так просто! Выпила кофе, чтобы взбодриться, и спустилась вниз за почтой. Уже поднимаясь в лифте, Лариса развернула газету, пробежала глазами первую полосу и — не удержалась — вскрикнула в ужасе.

На первой полосе красовалась фотография искореженной машины и короткая заметка:

«Печальный список жертв заказных убийств снова пополнился. Вчера утром у подъезда своего дома был убит известный предприниматель В. Ткаченко и двое сопровождавших его лиц. В 9.05 г-н Ткаченко в сопровождении охранника вышел из своего подъезда, намереваясь отправиться на работу. Бизнесмен и охранник сели в «Мерседес», где их поджидал личный шофер г-на Ткаченко. Машина не успела отъехать и пяти метров, как раздался взрыв. По всей видимости, убийство связано с коммерческой деятельностью покойного бизнесмена, а шофер и охранник пострадали случайно. Владимир Ткаченко три месяца назад занял пост заместителя председателя правления Транскомбанка. Ведется расследование».

Лариса пулей влетела в квартиру, кинулась к телефону. Она яростно нажимала на кнопки, вызывая самые разные номера, и наконец дозвонилась.

— Ты с ума сошел? — заорала она в трубку. — Ты спятил? Зачем ты это сделал?

— Померанцеву успокой, — ответил спокойный стальной голос, — я достану ей деньги, ее планов это не коснется.

— Ты такой довольный, Юра, — упавшим голосом проговорила Лариса. — Ты все обдумал хорошенько?

— По-моему, Лариса Павловна, это вы плохо понимаете, что происходит.

— Я хотела бы с тобой встретиться.

— Есть необходимость?

— Хочу в глаза, не по телефону, сказать, что я о тебе думаю.

— И это все?

— Все, — призналась Лариса.

Она положила трубку и долго сидела не шелохнувшись. Потом медленно встала, подошла к компьютеру, вызвала по очереди несколько астрологических карт.

«В конце концов, — подумала Лариса, — каждый человек когда-нибудь умирает».

Года два назад Алевтина Коляда попала в аварию. На проспекте Вернадского Алевтинину «Волгу» слегка подрезал «шестисотый» «Мерседес». Алевтина чертыхнулась, но ни в коей мере не насторожилась. В Москве вообще стало трудно ездить: правила дорожного движения нынче редко кто соблюдает, а уж неписаные правила джентльменского поведения на дорогах — тем более. «Шестисотый» не давал себя обогнать, маячил впереди; сзади Алевтинину машину подпирал какой-то задрипанный «Запорожец». Алевтина на какое-то мгновение потеряла бдительность и, когда «мерс» вдруг резко сбросил скорость, затормозить не успела, стукнула его, причем прилично. Ну а известно: кто сзади бьет — тот и виноват.

Из «шестисотого» степенно выволокли свои накачанные тела трое мужиков, вид которых не оставлял ни малейшего сомнения в их социальном статусе.

— Ну что, дамочка, в три тыщи «зеленых» вам это обойдется, — осмотрев вмятину на своем «мерсе», заявили.

Это было как раз то самое предложение, отказываться от которого, как говорится, не принято. Когда речь идет о реальных деньгах, рассказывать кредиторам о тонком мире и потусторонних встречах — себе дороже. Алевтина это поняла сразу, заняла-перезаняла, но заплатила на следующий же день. Однако, будучи женщиной контактной и умеющей произвести неизгладимое впечатление, Алевтина не преминула завязать ни к чему не обязывающее, но могущее быть небесполезным знакомство. После передачи «зеленых» она и главный бандит расстались лучшими друзьями. Тот ей визитку свою сунул и чуть ли не со слезами умолял звонить, если помощь его вдруг понадобится.

Как в воду глядел. Не прошло и недели, как к Алевтине наведались двое с лицами, не испорченными интеллектом. «Деньги, значит, на нашей территории гребешь? Тебе кто-нибудь разрешал тут хоть копейку зарабатывать? Тогда Алевтина вытащила бандитскую визитку и ткнула пришельцам. «Хорошо, — сказали, — забивай «стрелку».

«Стрелка» выглядела впечатляюще. Рано утром во двор дома, где жила Алевтина, въехали три «Жигуля», из которых посыпались качки, видимо-невидимо. Тут же — минута в минуту — на уже выправленном «Мерседесе» подкатил знакомый любезный бандит — один-одинешенек. Он вышел из машины, перекинулся парой слов с вожаком качков. После чего качки быстро залезли обратно в свои машины и резво рванули с места.

Владелец «Мерседеса» не спеша пересек двор, поднялся к Алевтине.

— Мадам, я обо всем договорился. Отстегивай моим ребятам триста баксов в месяц, и никто больше не побеспокоит. Уверяю — это по-Божески.

Собственно, так они и познакомились — Алевтина Коляда и Юра Агольцов. И больше они к теме денег не возвращались, даже потом, когда Алевтина стала Юриной любовницей. Раз в месяц к ней приходил вежливый молодой человек, и она выдавала ему конверт с деньгами. Что ж, такова жизнь, Алевтина не чувствовала в себе сил поворачивать реки вспять. Агольцов тоже не собирался менять установившиеся законы. Мало ли что с ним может случиться? Алевтина не должна пострадать — ни при каком раскладе.

Роман Алевтины и Юры развивался бурно. В Юрином арсенале присутствовал широкий ассортимент комплиментов, море роскошных цветов и ценных подарков. Алевтина, несмотря на все свои колдовские чары, была всего лишь женщиной, падкой на мужское внимание и искреннее обожание.

Юре было чуть за тридцать, его темно-русые волосы уже начали красиво седеть, был Юра невысок, но, как говорится, хорошо сбит. Мужественное лицо, резкие черты, стального цвета глаза. Впрочем, ничего удивительного: после тридцати лет человек уже сам ответствен за свою физиономию — все пережитое на ней отражается, весь характер просматривается.

Сначала Алевтина решила просто попридержать возле себя этого стального, забавного воздыхателя. В конце концов, почему все ее подруги должны быть с мужиками, а она — одна? Нет, ну, конечно, имидж колдуньи требовал отсутствия земного притяжения. Но, с другой стороны, оно все равно наличествовало. Так зачем дурака валять?

Алевтина пару раз понаблюдала за тем, как Юра смотрится в ее компании. И пришла к однозначному выводу: бандит Юра был ничем не хуже окружающих ее мужиков, в том числе поклонников Ларисы, Померанцевой и иже с ними. Он вполне соответствовал образу преуспевающего человека. Ну а то, чем он занимается в этой жизни… В конце концов это никого не касалось, да и не интересовало, признаться, никого. Правда, Лариса, которая была в курсе «наезда» и не сомневалась в том, что все с самого начала разыграно по нотам самими Юриными мальчиками, сделала круглые глаза и сморщила носик, когда увидела Юру среди гостей Алевтины. Но и она не могла не отдать должное новому знакомцу Коляды.

Юра был неплохо воспитан, прилично говорил по-английски и, главное, не изображал хозяина жизни, что было особенно приятно в контексте современных нравов. Юра с естественным любопытством пялился на живую Померанцеву, с неподдельным интересом расспрашивал Ларису о звездах и их влиянии на человеческие судьбы, он легко сошелся накоротке со всеми мужчинами, потому что был, в сущности, хорошим парнем, это чувствовалось.

Словом, его приняли в компанию без лишних вопросов. Более того, Алевтина, как выяснилось, в глазах общественности только выиграла от такого альянса. Юра в самом деле питал к ней трепетные чувства. Не навязывался, не напрашивался, но был нежно-настойчив. Такое отношение всегда украшает женщину. У Алевтины хватало ума это ценить.

— Как тут наша подопечная?

— А что ей сделается? Эйфория полнейшая. Да вы присаживайтесь, Игорь Владимирович. Рада вас видеть. Чай? Кофе?

Старший научный сотрудник Института судебной и социальной психиатрии имени В.П. Сербского, кандидат медицинских наук Елена Николаевна Качалова явно симпатизировала Воротову. Они несколько раз пересекались по служебным делам, и всегда Игорь чувствовал искреннюю доброжелательность, умело выраженную с помощью профессиональных изобразительно-выразительных средств опытного психиатра, поднаторевшего в налаживании хороших отношений с пациентами. Элементарные эти приемы били в цель без промаха. Обмолвиться несколькими словами о своих собственных слабостях, неудачах — это обезоруживает собеседника: когда к тебе выходят с открытым забралом, не станешь напряженно ждать подвоха. Восхититься визави: его костюмом, героикой его буден, метким словом… Если ничего такого не наблюдается, сказать задумчиво: «Мне кажется, вы очень проницательный (образованный, остроумный, сильный и т. д. — выбор широкий) человек». Этого комплекта, пожалуй, достаточно для того, чтобы на первых порах расположить к себе собеседника. Ну и, конечно, в дальнейшем не забывать периодически подбрасывать в топку поленца восхищения и доверительности.

Воротов прекрасно понимал методику Елены Николаевна, но у него не было никаких оснований считать, что Качалова при этом лукавит. Люди-то разные, у одних процесс выражения чувств образуется легко и естественно, другим это дается с трудом. Оттого и непонимание возникает: ты думаешь, что человек равнодушен к тебе, а он, можно сказать, с дорогой душой, просто вид у него надменный.

— Кофе, если вы будете так любезны. — И Воротов достал из кейса коробку конфет.

— Вы всегда такой галантный, — улыбнулась Елена Николаевна.

Чувствовала себя Елена явно лет на тридцать — никак не старше. Мягкие каштановые волосы едва достигали плеч, закалывала Елена прядки какими-то подростковыми заколочками, что молодило ее еще больше, равно как и ее легкая фигура. Но мышцы лица уже давно поползли вниз, умные глаза не давали обмануться в ее реальном возрасте: сорок пять плюс-минус два года. Возраст, когда умная женщина уже боится быть смешной, кокетничая с мужчинами, а глупая делает это с напряженным усердием человека, догоняющего последний автобус. Елена Николаевна была женщиной умной. А посему с ней было приятно и легко общаться.

В настоящее время институт Сербского проводил судебно-психиатрическую экспертизу некой гражданки Васильцовой, дело которой вел Воротов. Гражданка Васильцова З.П. утопила своего четырехлетнего сына в Измайловском пруду, пытаясь при этом инсценировать покушение на мальчика неизвестными бандитами. И теперь судебным психиатрам предстояло установить, вменяема ли подследственная. Елена Качалова наблюдала Васильцову уже три недели. Конца-краю наблюдениям не виделось, а в интересах следствия не худо было бы прикинуть, как все же обстоит дело с психикой гр. Васильцовой, поскольку ее подруга, подтвердившая вначале нападение бандитов, а стало быть, соучаствовавшая в убийстве, теперь пошла «в отказ» и никак не хотела давать правдивые показания.

Игорь отхлебнул кофе, перекинулся еще несколькими светскими любезностями с Еленой Николаевной и, используя приватные отношения с психиатром, плавно перевел разговор на свою фигурантку.

— Мне кажется, все-таки шизофрения, — ответила Елена. — Но боюсь что-то пока прогнозировать точно. Вы же знаете, женщин очень трудно диагностировать, особенно в стрессовых ситуациях.

— Еленочка Николаевна…

Елена Николаевна улыбчиво зарделась.

— Можете ориентироваться на невменяемость.

— Понял. Спасибо. Могу ли я еще немножко поэксплуатировать ваше расположение? Нет ли, случайно, сейчас у вас подопечных, дела которых связаны с экстрасенсорикой и прочим?

Елена вздохнула.

— Полно. Социальная неустроенность, знаете ли, общественная депрессия, абсолютное отсутствие критики в отношении мистических идей… Люди сегодня легче поддаются гипнозу, легче индуцируются, это естественно. «Аум Синрикё» и «Белое братство» — это только вершина айсберга. Гораздо страшнее бытовые индуцированные психозы. Внезапная смена вульгарного материализма на такой же вульгарный, но мистицизм ничего доброго и не могла принести. Попробуйте сказать, что вы не верите в сглаз, в порчу, в ведьм — да вам любой дворник тут же прочтет убедительнейшую лекцию о биополях. Мы в нашем институте видим в основном яркий криминал, вызванный сегодняшней демонологией. А кто сосчитает некриминальные деяния, испорченные жизни и здоровье?

— А вы не верите в ведьм? — улыбнулся Воротов.

— Знаете, не дело психиатров рассуждать о том, существуют ли НЛО и экстрасенсорика, — ласково уклонилась от ответа психиатриня.

— И все-таки? — настаивал следователь.

— Не знаю, Игорь Владимирович, если говорить на эту тему, то подробно. Верю — не верю, сложный вопрос. Но то, что я вижу по роду моей работы, приводит меня в ужас.

— Можно, я взгляну на дела, которые вас так пугают?

Елена Николаевна вздохнула, подошла к шкафу, достала оттуда три увесистых тома и положила их перед Воротовым:

— Вот, пожалуйста. Семья Комовых. Многодетная дружная семья. Правда, когда дети выросли, у них непросто складывалась личная жизнь. Но у кого она нынче легко-то складывается? Дети! Это я так говорю: дети. На момент совершения преступления им было по тридцать-сорок лет. Прямо скажем: взрослые детишки-то. Но вы сами все поймете. Читайте. Я, с вашего разрешения, займусь пока историями болезней, вот за этот стол присяду. Будут возникать вопросы — спрашивайте.

«Труп потерпевшей обнаружен 25 февраля. При осмотре места происшествия отмечено, что забор вокруг дома частично обгорел, местами разобран, во дворе лежали груды обгоревших вещей. Дом, в котором находился труп, был закрыт на замок. Участки пола в доме обгорели, на полу в беспорядке разбросаны груды разбитой посуды, осколки электроламп, остатки одежды, пучков волос, подушек, книг, тетрадей, мыла и других вещей, которые сжигались на полу, в ведре, над газовой плитой.

Труп без одежды находился на кровати, был укрыт шерстяным одеялом, голова и стопы оставались открытыми. Волосы на голове, бровях, лобке были сбриты. Под матрацем обнаружены частицы обгоревшей кожи и ногтей.

По заключению судебно-медицинской экспертизы, смерть наступила от болевого шока, развившегося вследствие травм груди, живота, нижних конечностей. Констатированы множественные переломы ребер, грудины, обширная набрюшная гематома, травматическая ампутация пальцев стоп, ожоги кожи ног, сквозная рана передней поверхности кожи шеи, рана угла рта, верхней и нижней губы, ссадины лица, локтевых суставов, кровоподтеки.

Травматическая ампутация пальцев ног могла быть произведена бытовыми кусачками, ожоговые поверхности — воздействием открытого пламени. Указанные телесные повреждения обусловлены многократными воздействиями, вызвавшими у потерпевшей длительное болевое состояние».

Из показаний Раисы Комовой:

«Роза говорила, что боится ходить к матери, что там происходят какие-то странности. Что мать однажды, когда Роза к ней зашла, вдруг стала белая, помолодела, было такое ощущение, что в комнате кто-то ходит. Роза боится ночевать у матери, там ее кто-то душит, раздаются какие-то голоса. Роман тоже стал бояться там жить. Роза рассказывала, что он прибежал к ней на Рождество, весь трясся и сказал, что в доме матери из всех углов и со всех стен лезут какие-то ужасы.

Надежда с матерью не ладили с детства, у них постоянно были конфликты, они годами не виделись. Мы с Розой говорили Надежде, чтобы она простила мать. Надежда сказала, что мать занимается черной магией, что если мать не перестанет шаманить, то через три дня сроку она будет ходить по поселку и собакой лаять. Разговор этот я восприняла с болью в душе, я верила, что мать колдует. Я видела, каких больных людей приводили к Надежде, как она их лечила. Я просила Бога, чтобы он наделил меня даром лечить людей. При разговоре нашем с Надеждой и Розой я решила, что сожгу себя заживо, лишь бы возродилась наша хорошая, добрая мать.

Я пришла к матери и стала лечить ее биополями и спрашивала, какие у нее ощущения. Стала лечить, потому что Роза тоже стала к ней плохо относиться. Роза сказала, что из матери человека не получится. Вечером говорили с братом о матери. Роман сказал, что он чувствует, что один глаз матери отдает импульс. В эту ночь мы не спали. Утром мать пришла с работы. Мы стали воспитывать мать, чтобы она перестала быть колдуньей. Роман побрил ее, Роза сказала, что сегодняшняя ночь — решающая.

Я стала мысленно выгонять из матери всех духов, собак, кошек, свиней, обезьян. Роза заставляла мать лаять, мяукать, кукарекать. Я спросила мать: она ли мне навесила пудовую грудь и сделала моего мужа не мужчиной, меня — не женщиной? Она ли оставила меня без детей, устроила так, что я вынуждена воспитывать чужих? Мать сползла с дивана. Я с Розой выгнала мать во двор. При этом я ее избивала, топтала ногами. Мать харкала кровью. Я ее исповедовала. Когда я ее исповедовала, она говорила, что побывала на голубой планете. Я выгоняла ее за калитку. Мать рвалась в дом, в сенях я ее свалила, душила, села на нее верхом, я хотела, чтобы мать замерзла.

В это время соседи напротив стали кричать на нас, что мы издеваемся над матерью. Роман и Роза жгли вещи. Роман сказал нам, чтобы опомнились, что она все-таки мать. Мы положили мать на кровать, начали согревать. Я стала целовать мать, плакать, говорить: «Мама, миленькая». Пока я ей вдыхала жизнь, Роза и Роман вырезали все страшные места на теле матери, вырезали ей копыта, из матери вышел какой-то сгусток, мы считали, что очистили ее, и пошли на кухню. Там Роман прислонился к батарее и сразу же уснул.

Через некоторое время мы пошли к матери, откинули одеяло, мать лежала в том же положении. В нас закипела злость. Я схватила кусачки, вывернула на ногах матери пальцы, разорвала ей рот, вырвала зубы.

Роман увел меня на кухню. Со мной началась истерика, что я, такая добрая женщина, смогла зверски убить человека. Но я убила не человека, а убила зло.

Я, Роман и Роза стали жечь друг друга. Сгорели мои волосы, я принимала на себя боль, чтобы к нам вернулась мать. Тут мне показалось, что к нам снова заходит злой дух, я стала кричать. На Розе загорелось платье, она сняла его и сожгла на плите. Тут мы все трое, задыхаясь от дыма, пошли к матери, стали вызывать всех богов, чтобы они помогли нам выжить.

Утром мы переоделись во что смогли. Роман и Роза очистили от пепла и посыпали снегом двор. Закрыли дом на замок и ушли к Розе. Больше в дом не возвращались».

Из показаний Розы Комовой:

«Когда Раиса стала вырывать клыки у матери, на ногах матери начали вырастать когти. Ноги стали похожи на копыта животного, пальцы рук — на лапу курицы. Это было страшно.

Раиса и Роман вывели мать на улицу. Появился НЛО, он стал облучать нас разноцветными лучами — желтыми, фиолетовыми, красными. Это Высший Разум послал нам помощь. Я обратилась к Высшему Разуму: «Наша мать — ведьма. Оставь нам нашу маму, но с доброй душой». НЛО стал посылать разные фигуры — квадраты, шары, прямоугольники.

В первый раз я видела НЛО в бане у Надежды. Это были круглые розовые шары, от них шли импульсы — я видела треугольник и в нем римские цифры — VII и IX. Что это означает, я не знаю. Второй раз я видела НЛО с лебедями.

Когда мы пришли от матери ко мне, я плакала. Тут я увидела шар, и везде появились лучи с квадратными сторонами. Передо мной промелькнула вся жизнь с начала и до конца, какой-то голос говорил: «Думай, думай…» Я спросила у Романа, кто меня вводит в контакт. Роман ответил, что мы с ним вместе были у Высшего Разума на другой планете, что я была с пепельными волосами, в серебристом костюме.

Мы просили прощения у Бога за мать. Чтобы искупить вину, жгли друг друга разогретыми докрасна железными прутьями, лили кипяток на раны. Воды было очень много, прибежали соседи снизу — мы затопили их. Потом нас остановил Роман».

Из показаний Романа Комова:

«Мы вывели мать во двор, Раиса стала гореть от собственной энергии, она должна была сгореть совсем, если не переубедит мать. Во дворе мать подошла к калитке, стала прыгать, лаять и беситься. Во дворе стояли двое людей, но когда мы вышли, в воздухе висел НЛО, люди исчезли.

В это время я сжигал волосы, которые мы нашли в шифоньере. Волос было много, мать сказала, что это волосы всех ее детей, когда они были маленькие, что она хранила их на память. Но на самом деле она через них посылала нам порчу. Во дворе на мать были направлены лучи с НЛО — красные вперемешку с фиолетовыми. Когда мать облучали этими лучами, ее рвало, изо рта вылетали черные куски.

Я на руках занес мать в дом, уложил на диван, она посмотрела на меня, глаза у нее были добрые-добрые. Раиса сказала, что у матери на ногах проходит кровотечение и, чтобы обеспечить отток крови, надо снять кожу с ног. Я стал руками снимать с ног матери кожу, кожа легко снималась, как кирзовый сапог. В это время ногти на пальцах приобрели вид копыта. Я их снял вместе с кожей. Вынес и сжег в тазике. Когда вынес, пошел на кухню и отключился. Затем наступило утро, я зашел к матери, она смотрела прямо, я накрыл ее, вышел во двор и стал жечь вещи».

— М-да, — только и сказал Воротов, перевернув последнюю страницу дела.

— Я могу, — с готовностью предложила Елена Николаевна, — еще вам материалов подкинуть. Вот, например, в Воронеже группа студентов театрального вуза расчленила свою двадцатилетнюю подружку. Им показалось, что она киборг. Причем во время пыток девушка сама в этом неоднократно признавалась. Индуктором в данном случае являлась довольно-таки истеричная особа, якобы обладающая экстрасенсорными способностями. Неудавшаяся певица, пела какое-то время в хоре местного оперного театра, устраивала у себя дома сексуальные оргии с мистической окантовкой. Убитая девушка имела неосторожность завести роман с любовником этой певички. Впрочем, обычно индуктор и сам верит в то, что внушает окружающим. Видимо, певица искренне верила, что девушка — киборг. Далее… — Елена Николаевна говорила все это ровным, бесцветным голосом, отчего у Воротова пробежали по телу нехорошие такие мурашки и он с опаской глянул на доктора. — Далее, в Екатеринбургской области дипломированная целительница, заметьте, у нее был подлинный диплом какой-то совместной русско-американской академии экстрасенсорики и парапсихологии, взялась лечить некую гражданку Никулину. Судя по всему, гражданка Никулина страдала обычным в наше время неврозом, но целительница решила изгонять из нее бесов. Вместе с братом Никулиной она замучила несчастную до смерти. Брат был настолько индуцирован, что сорок дней сидел у разлагающегося трупа сестры, ожидая ее воскрешения. Целительница на протяжении этого времени приезжала к трупу, отрываясь от лечения других страждущих, подбадривала Никулина, на его вопросы о нехорошем запахе отвечала, что, дескать, это выходят из тела дьявольские силы.

— Это что, мода? — хрипло осведомился Воротов.

— С таким удручающим размахом индуцированные психозы были распространены только в средневековой Европе в разгар борьбы инквизиции с ведьмами и колдунами. Но вообще-то явление психической заразительности многократно описано в классических психиатрических трудах. От пляски святого Витта до икоты, которой вдруг заражались целые деревни. Если где-то появлялась кликуша — будьте уверены, тут же многие женщины вокруг становились жертвами психической заразительности и, подражая, бились в истерике. В русских войсках во время Первой мировой войны было распространено такое явление, как мирячество: двигательное эхо, когда кто-то один делал некий жест и непроизвольно жест этот повторяли все находящиеся рядом. В специальной литературе существует подробный анализ случаев, когда вполне образованным женщинам внушали бредовые идеи их малограмотные сумасшедшие горничные. Хрестоматийный пример: влияние на нашу последнюю императрицу малограмотного Распутина. Словом, явление это описано, но механизм его остается загадкой, — подытожила Качалова. — А что касается современных индуцированных психозов, то тут имеются некоторые особенности. Всегда считалось, что индуцированным психозам поддаются в основном женщины и дети. Сегодня же мы все чаще сталкиваемся с индуцированными мужчинами. Причем довольно образованными, с достаточно критичным восприятием, психологические тесты показывают, что они и внушению-то плохо поддаются.

Елена Николаевна вздохнула.

— Чем-то похоже на гипноз? — предположил Воротов.

— Несколько другой психический механизм. В частности, до сих пор никому не удавалось путем даже мощнейшего гипноза внушить идею убийства, тем более — заставить убить. И в состоянии гипнотического сна у человека продолжают действовать традиционные табу. А психическая заразительность сметает все барьеры. Индуцированного человека можно запрограммировать на все, что угодно.

— Ну хоть какие-то особенности личности у людей, поддающихся психической индукции, выявлены? — сурово поинтересовался Игорь.

— Ни-ка-ких, — четко, по слогам произнесла Елена. — Практически индуцировать можно любого человека. А вот об определенных свойствах личности индуктора еще можно что-то сказать. Обычно это люди ниже среднего умственного развития, с серьезными психическими проблемами, если не сказать, отклонениями. Истеричные. Как все истерики, обладающие богатым воображением. Авторитарные в своем окружении.

Воротов ждал продолжения, но доктор молчала.

— Какой ужас, — пробормотал Игорь, поняв, что продолжения не будет.

— Да. У нас еще была на экспертизе любящая бабушка. Так вот она, начитавшись всякой литературы про дьявола, удавила своего внучка, поскольку в какой-то момент ей показалось, что он и есть Антихрист. Бабушка очень любила внука. Все шесть лет, пока мальчик жил, она только им и занималась, можно сказать, посвятила ему всю свою жизнь.

— Бабушка — сумасшедшая? — на всякий случай спросил Воротов.

— На момент совершения правонарушения признана невменяемой, поскольку индуцировалась слишком сильно. Но вообще-то совершенно нормальная милая старушка. Еще кофе?

— Благодарю. Вы мне очень помогли, Елена Николаевна, — сказал Воротов и поднялся.

— Не думаю, — грустно заметила Качалова, — но вы заходите. Всегда рада вам.

Даже видавший виды Кудряшов был поражен до глубины души. В квартире было перевернуто абсолютно все. Похоже, тщательно перетряхивали каждую тряпку, каждую книжку. Цветастыми кучами валялись на полу пыльные вещи, вечный покой которых на антресолях был потревожен. На кухне из всех баночек-скляночек было высыпано содержимое, ровным хрустящим слоем покрывавшее теперь пол. Из-под ванны чьей-то неведомой рукой были извлечены давно не видавшие свет банки «Бустилата», пачки оконной замазки и малярные кисти.

Среди этого живописнейшего нагромождения пожитков и утвари растерянно бродила тихая Лариса с опасно сухими глазами. Час назад она позвонила Кудряшову и робко попросила его приехать.

— У меня в доме разгром, — скромно сказала она.

По словам Верещагиной, ее не было дома только три часа. Кудряшов, оценив масштабы проделанной работы, легко сообразил, что вкалывали здесь по крайней мере человека четыре. Входная сейфовая дверь, судя по всему, была отжата импортным домкратом, поступившим на вооружение домушников не так давно. Короче, все изобличало хорошую подготовку и пылкое желание непременно что-то отыскать в квартире Ларисы Павловны. Вот только что?

Этот вопрос Слава задал сразу же, едва переступил порог. Внятного ответа не последовало. Лариса Павловна уверяла, что понятия не имеет, за что на ее дом свалилось такое стихийное бедствие. Кудряшову, разумеется, в это слабо верилось. Вернее, не верилось вовсе. Но что поделаешь с женщиной, которая молчит?

Как ни странно, компьютер Верещагиной был целехонек и важно возвышался над столом. Дискетки чинно лежали в своих коробочках.

— Лариса Павловна, — наконец догадался Кудряшов, — не могли бы вы проверить, вся ли информация на месте?

Лариса с ужасом посмотрела на опера, присела к столу, потыкала в компьютерные кнопки. Компьютер не загружался. Лариса в отчаянии кинулась проверять дискетки. Все директории были девственно чисты.

«Пять, — подумал Кудряшов, — их было пять человек. Четверо шмонали квартиру, а пятый интеллигентно сидел в это время — методично стирал все из памяти компьютера и чистил дискетки. Вообще-то легче было компьютер, тем более дискетки, сломать физически. Но они, наверное, все просмотрели, а затем непонятное (а непонятно им было все) уничтожили».

— У вас защиты не было никакой? — спросил Слава.

Впрочем, это было проявлением праздного любопытства с его стороны. Кудряшов внутренне подобрался в ожидании стенаний и слез. Но Верещагина была на удивление спокойна. По крайней мере внешне. А посему Кудряшов решил, что самое время спросить у хозяйки: что стерли-то?

Верещагина пожала плечами.

— Мои записи, астрологические.

— Открылся, видимо, сезон охоты на различные оккультные архивы. Вы не находите?

Лариса промолчала.

— Большая потеря? — посочувствовал Слава.

— Мне неудобно вас просить, — замялась Верещагина, — но не могли бы вы… посидеть, — подобрала она наконец слово, — со мной до утра? Я вызвала на десять мастера, дверь обратно поставить. Без двери одна ночевать боюсь.

— Разумеется, конечно, — поспешно согласился Слава.

— Спасибо. А что касается стертой информации… Потеря большая. Но я ее переживу.

— Мне за вас становится страшно. — Слава придвинулся к Верещагиной ближе.

Лариса ответила ему печальным взглядом.

— А что они делают? — кивнула в сторону опербригады.

— Отпечатки пальцев ищут.

— Отпечатки пальцев? — недоуменно повторила Лариса.

— Так положено, — сказал Кудряшов.

— Раз положено — пусть ищут, — покорилась Лариса и пошла варить кофе. К счастью, зерна колониального товара высыпали не на пол, а на стол.

— Может, все-таки это устроили конкуренты? — пытливо интересовался некоторое время спустя Кудряшов, попивая бодрящий напиток.

— У меня нет конкурентов, — отвечала Лариса и в десятый раз спрашивала, кивая в сторону комнат, где все еще функционировали эксперты: — А им кофе?

— Им не до этого, — в который раз говорил Слава.

— Я так не могу. Я им хотя бы туда отнесу, — сказала Верещагина и отнесла кофейник с чашками трудолюбцам.

— Так уж и нет конкурентов? — подозрительно прищурился Кудряшов.

— Одна моя знакомая журналистка, — улыбаясь сказала Лариса, — принялась писать для медицинского популярного журнала. Так она была просто потрясена: выяснилось, что абсолютно все работающие там люди тяжело больны. Причем — на грани инвалидности. Моя приятельница была в ужасе. Но потом поняла, что просто сотрудники медицинского журнала имели возможность тщательно, скрупулезно обследоваться.

— Вы хотите сказать, что конкурентов у вас нет, потому что спрос превышает предложение?

— Нет, просто я не лечу. Не снимаю порчу. Не избавляю от сглаза. Не привораживаю и не отвораживаю. В том деле, которым занимаюсь я, не очень тесно. Когда у человека что-то болит, он готов на все. А так — люди живут и живут. И им кажется, что так и надо. Очень немногим приходит в голову, что вообще-то они могли бы жить и по-другому.

— Да уж, — хихикнул Слава. — Я тут у вашего друга Долгова в клинике побывал… Сонм нервных девиц вокруг него вьется. И всем он готов помочь. Вечная профессия — психотерапевт. Удобная…

— Не говорите о Лене плохо! — Лариса резко прервала Кудряшова. — Да, у него есть слабости — иногда смешные, потешные. Но он отличный друг, никогда не замешкается прийти на помощь. И я его люблю. Не говорите о нем так снисходительно.

Кудряшов устыдился своего злословия и поспешил сменить тему:

— А она, Алевтина, и в самом деле порчу снимала?

Лариса пожала плечами.

— Получается, что снимала. Хотя я, например, вообще во все это не верю. В порчу, в сглаз…

— Тогда как же? — не понял Кудряшов.

Лариса, чуть прищурившись, внимательно рассматривала Славино лицо, казалось, обдумывала варианты, решала — говорить ли, не говорить, объяснять или нет.

— Ну, это мое личное мнение, — наконец произнесла она. — Спорное, разумеется. Я считаю, что нет никакой порчи. То есть, если человек ходит в церковь и верит в Бога, у него такая мощная защита образовывается, что ему ничего уже не страшно. Ну а все остальные… Тоже, знаете, непонятно получается. Я, например, не встречала ни одного экстрасенса, ни одного целителя, ни одного колдуна, который бы не объявлял, что ему Господь Бог помогает, а не какая-нибудь нечистая сила. А, как вы догадываетесь, я повидала на своем веку превеликое множество всех и всяческих сенситивов. Тогда непонятно, почему они просто не скажут своим пациентам-клиентам: «Идите в церковь, читайте Библию, верьте в Бога, укрепляйте свою веру — остальное все приложится». Почему они так не говорят, а?

— Вы у меня спрашиваете? — Слава даже оглянулся вокруг: нет ли тут кого еще?

— И я не знаю, почему. Но ведь это очевидно. Если человек действительно чувствует на своем примере божественную силу, которая может людям помочь, зачем он станет проповедовать что-то от своего имени? Тягаться с Богом смешно. И глупо. Либо ты в приметы веришь, либо в Бога. Либо — либо.

— Но, предположим, врачи. Даже те, дореволюционные, которые в Бога верили. Они ведь не отправляли своих пациентов в церковь, пользовали ведь их, помогали…

— Вот, — Лариса была довольна Славиной логикой, — правильно. Потому что когда к тебе приходит человек и просит о помощи, ему нужно помочь. Не скажешь же: «Дорогой, Христос страдал, и нам надо страдать. Терпи». Но врач ведь и не делает вид, что он нечто чудесное предлагает. Нечто, что ему только и подвластно. То есть существуют, конечно, врачи талантливые и бездарные, как и во всяком деле. Можно собрать консилиум, обсудить с коллегами сложную ситуацию. Можно развести руками: медицина пока бессильна. Можно ошибиться в диагнозе. Можно признать: свершилось чудо, больной выжил, хотя по науке обязан был помереть. Разницу улавливаете? Нет? Это оттого, что вы мало с экстрасенсами общались. Главное их свойство — категоричность, безапелляционность, абсолютное отсутствие сомнений. И это, с одной стороны, хорошо. Иначе они никогда бы никому не помогли, не сумели бы. Они убеждают клиента твердостью веры в свои силы, дают ему непоколебимую надежду, что само по себе — лекарство, панацея при любых обстоятельствах. Но они ставят пациента и в зависимость от себя, да еще в какую зависимость. Ни одному доктору, будь он даже гений, и не приснится никогда такая подневольность больного, такая подчиненность каждому его взгляду, слову, жесту. В сущности, если бы человек был просто некой биохимической системой, уж как-нибудь медицина за несколько тысячелетий сообразила бы, как его надо лечить, налаживать здоровые процессы в организме. Но у человека есть душа. Вещь в себе. У каждого — своя. Вот тут-то и возникает проблема, которую экстрасенсы берутся разрешить.

— И им это удается, — скорее утвердил, чем вопросил Кудряшов.

— Да ничего особенного, — поморщилась Лариса, — им не удается. Если и удается, то то же, что и официальной, вернее, так называемой официальной медицине. А уж сколько они, сенсы эти, вреда, прости Господи, приносят… Время тянут, — Лариса загнула мизинец, — больному бы бежать к доктору, а он по колдунам шляется, потом с хроникой уже доплетается до врачей, все равно к ним идет, как прижмет по-настоящему. Боль ведь не тетка. А уж о душе, — сжала в кулак пальцы, — молчу вообще. Ведь на самом-то деле расклад такой. Только человек с очень слабой верой или вообще без веры может всерьез порчи опасаться. Он тогда боится испытаний и вечно трясется, как бы чего с ним в жизни трудного не приключилось, не произошло. Он от всего шарахается, всего страшится, всего робеет, от всего трепещет. К такому и в самом деле все липнет. Глянь на него косо — у него инфаркт случится, инсульт. Да что инсульт — у него от страха-ужаса гормональный фон сдвинется, у него все, что угодно, в организме произойти может. От страха. В такой вот сглаз, в такую порчу, разумеется, кто не поверит?

— И что же, — попытался съязвить материалист Кудряшов, — верующие и не болеют вовсе, и к врачам не обращаются?

— Еще как болеют. И к докторам ходят. И лечатся. Но они к телу своему по-иному относятся, на жизнь свою на этом свете вообще иначе глядят. Может, они дела какие здесь не доделали, прегрешения свои еще не искупили, детей не вырастили, им для этого жизнь нужно продлить. Чтобы близким, может, в тягость не быть, надо страданий собственных избежать. Улавливаете разницу? И уж будьте покойны — их-то никто не сглазит никогда. Они иные объяснения своим болезням знают. К своим грехам обращаются, а не к чужому злу претензии имеют. Ведь что значит порча? Кто-то, значит, нехороший такой рядом завелся. А ты — жертва невинная? Так разве бывает? Вот вы скажите, у вас опыт вроде в другой области. Бывают совсем уж невинные жертвы?

Кудряшов подумал и честно признал:

— Крайне редко. Если только дети в беду попадают. Да и то обычно родители виноваты. Не научили, не предупредили. Не уберегли. Раздел даже такой есть в криминалистике — виктимология. Наука о предрасположенности стать жертвой преступления. Изучаются разные качества личности, обстоятельства…

— Значит, вопрос закрыт? С порчей-сглазом?

— Да, но как же тогда Алевтина? Она что же, людям голову морочила? — Кудряшов недоверчиво посмотрел на Ларису.

— Ну почему морочила? Она помогала. Я ее способы-методы не разделяю, но… Но! Но врач тоже не будет читать мораль человеку, который пришел к нему за помощью. Просто поможет. Алевтина могла помочь. И помогала. Не всегда и не всем.

— Неувязочка, Лариса Павловна, — огорчился Кудряшов. — То вы говорите, что экстрасенсы должны прямиком клиента к Богу посылать. А то — помогала. Предположим, с порчей мы выяснили. Каков ее механизм — установили. Ну а дальше-то? Дальше-то как же?

— Каждая живая тварь, Вячеслав Степанович, хочет счастья и здоровья. А те, которые в душе атеисты, пусть они при этом хоть каждый день земные поклоны бьют, тоже жаждут этого здоровья и счастья, причем сейчас и немедленно. И если им помогала Алевтина, если им легче становилось, может, это хорошо, а?

— Но вы же сами говорите…

— А вот такая я противоречивая вся, — улыбнулась Лариса.

— Я серьезно. Мне для расследования надо понять, для дела, — обиделся Слава.

— Серьезно я вам уже все сказала. Один только верный способ есть, беспроигрышный. Но это вопрос силы веры. И вопрос выбора. Вопрос выбора системы координат. Находите себе одну систему из многих. Одну какую-нибудь подыскиваете подходящую, по ней и живете. Но тогда уже в другие не заглядывайте. А ведь у каждой системы есть свои минусы и плюсы. Им тогда не завидуйте. Но ведь все хотят отовсюду хорошего нахватать, а от плохого избавиться. Так не бывает, Вячеслав Степанович, не бывает так. В свою систему координат Алевтина вполне вписывалась.

— А как она это делала, ну, это… — Кудряшов сделал неопределенный, всеохватывающий жест.

— Умела. Тоже не всегда у нее получалось. Как делала? Легче всего объяснить Внушением. Дескать, вот ведь, когда новые лекарства испытывают, пациентам дают одним лекарство, другим пустышку. И сравнивают результаты. И среди тех, кому пустышку дали, тоже огромный процент исцеленных наблюдается. Новые лекарства вообще лучше старых лечат — факт установленный. Можно внушением объяснить Алевтинины успехи в целительстве. Но это будет неправда. Вернее, правда, но не вся. А всю правду не скажу. Потому что сама не знаю.

— Лариса Павловна!

— А?

— Вы Коляде Алевтине Григорьевне гороскоп составляли когда-нибудь?

Лариса согласно кивнула:

— У меня было подозрение, что Алевтина не назвала мне точной даты своего рождения. Намеренно или случайно. В конце концов Алевтина могла и не знать, когда она на самом деле родилась. Я не думаю, что Алевтина хотела меня проверить, нет, не думаю. Если астролог понимает, что ему морочат голову, он обычно бросает карты на стол, что называется. Встречаются такие любители — проэкзаменовать астролога. После таких проверок с ними уже не разговаривают серьезно. Но Алевтина была моей подругой, подругам принято доверять. Я, естественно, ей не говорила о своих подозрениях. Но ничего трактовать не стала, сказала: слишком все для меня закрыто. Не понимаю.

— Так бывает?

— Иногда, редко, но бывает.

— А вы знаете, Лариса, что Коляда поменяла имя? Ее ведь крестили не Алевтиной…

— Вполне возможно, — спокойно согласилась Верещагина. — Это старая манера у колдунов. Еще со времен язычества был такой магический обряд — «захватить имя» назывался. Воинам, например, всегда давались вторые имена. Чтобы врагу труднее было с помощью злых духов их победить. Когда неизвестно подлинное имя человека, он менее уязвим.

— Но это же дикость! — возмущенно вскричал Кудряшов.

— Почему сразу «дикость»? — пожала плечами Лариса. — Вам не кажется дикостью, что священник в церкви достает бумажки и читает: за здравие Юлии, Марии, Ирины, Александра, Сергея? Каких Юлии-Ирины? Фамилия как? Кто имеется в виду? Ведь в чистом виде магическое действо. А спросите в церкви, почему для того, чтобы заказать панихиду, обязательно нужно свидетельство о смерти представить? Да потому, что некоторые дамочки — греха не боятся! — додумались таким образом своих супостаток изводить. Закажут панихиду на имя соперницы. Как мертвую ее отпоют, а потом она, бедняга, не знает, к какому врачу бежать лечиться. Священники в ужасе: они народу — разумное, доброе, вечное, а народ церковь в место разборок норовит превратить. А ведь формально тут фигурирует только имя. Только имя. Но у имени всегда есть связь с человеком, который зовется так, а не иначе. Сколько бы ни было Татьян и Алексеев, когда вы называете имя и подразумеваете конкретного человека, вы имеете шанс вступить в некий контакт с этим самым конкретным человеком.

— Куда бежать? — схватился за голову Слава. — Куда деваться?

Кудряшов попытался было развить тему, но на кухню заглянул взъерошенный подвижник дактилоскопии.

— Мы закончили.

— Еще кофе? — спросила Лариса.

— Спасибо, мы поедем. Дел много.

— Напрасно они так старались, — огорчилась Верещагина, когда группа отбыла, честно выполнив свой долг. — Безумное количество отпечатков пальцев — и наверняка ни одного отпечатка тех, кто здесь весь этот разгром учинил.

— Служба, — сказал Кудряшов и кинул на Верещагину взгляд, от которого та смутилась.

Слава выдерживал паузу.

— Не гипнотизируйте меня так, — засмеялась Лариса.

— Мы вроде были на «ты», — припомнил Кудряшов.

Они все еще стояли в узкой прихожей, куда вышли, чтобы проводить экспертную бригаду. И Кудряшову казалось, что Лариса слышит гулкие и частые удары его сердца.

— Кстати о гипнозе, — интимно прошептал Слава и властным жестом привлек к себе вовсе не сопротивляющуюся Ларису.

Когда место действия перенеслось в спальню, Лариса нашла в себе силы вспомнить о том, что дверь не закрыта.

— Не бойся, у меня пистолет с собой, — удало успокоил возлюбленную Слава.

Катя Померанцева родилась в Южно-Сахалинске. В семье рабочего и служащей, которые приехали осваивать Дальний Восток после хрущевского указа, сделавшего с помощью всевозможных добавок здешнее житье гораздо симпатичнее, чем на материке.

Девочка Катя очень рано поняла, что она и ее родители — не одного поля ягодки. Родители были скучные, Катя — веселая и озорная. Родители дрожали над каждой копейкой — Катя кожей чувствовала свое отчаянное равнодушие ко всему материальному как таковому. Она никогда не просила родителей что-либо ей купить — ни игрушек, ни нарядов, — все это Катю не интересовало абсолютно. Родители боялись всего на свете: болезней, воров, начальства, дождя, засухи, холода, жары — Катю не страшило ничто. Она чувствовала в себе силы грандиозные, и важно было только придумать, куда мочь свою употребить.

К сожалению, на родительские советы-подсказы тут рассчитывать не приходилось. Катя была хорошенькая, а потому стала со второго класса ходить в драмкружок: не пропадать же добру. Маму с папой убедила, что непременно надо ей музыке учиться. Родители проку в этом не видели никакого, но дочке отказать не могли. И Померанцева начала работать над собой. Она всегда знала: без этого не обойтись.

После десятого класса Катя, пренебрегая ужасом и заклинаниями родителей, поехала поступать в театральный. В Москву, естественно. Провалилась, конечно же. И поскольку отличалась ясностью мышления, мгновенно сообразила, что театральный нахрапом не возьмешь. Но отступать от намеченного было не в Катином характере. Она пошла по лимиту в типографию наборщицей. Через два года поступила на вечернее отделение факультета журналистики МГУ — после рабфака. И все это время, каждый год, держала экзамены в вуз своей мечты.

Родители звали домой, заламывая руки, сулили безбедную жизнь и спокойную подготовку к поступлению, черт с ним, куда хочешь. Но Катя здраво рассудила, что возвращаться туда, откуда вырвалась с трудом, — глупо. Лучше свинцовой пылью дышать, чем назад. И потом, журфак вполне отвечал Катиным требованиям самоусовершенствования, раз в театральном нет вечернего отделения, а работа по лимиту, пусть и тяжелая, давала надежду на московскую прописку. Катю устраивало все. Все, что могло привести ее к цели.

Когда Катя училась на третьем курсе, подошло ее время получить комнатушку в коммуналке вместе с пропиской в столице нашей Родины. И Катя могла всерьез подумать о переводе на дневное отделение. Но журфак на фиг ей был не нужен. Катя поднапряглась и поступила с седьмой попытки в театральное училище. «Из ничего, — любила и теперь говорить Померанцева, — ничего не получается. И ничего никуда не девается».

Надо сказать, что все время, пока, сжав зубы, шла к заветной цели, Катя не позволяла себе никакой личной жизни. Сначала она поступала так по наитию, потом, вычитав у Фрейда про сублимацию, сознательно оберегала свою сексуальную энергию от разбазаривания по пустякам. По причине ли долгого отказа себе в девичьих грезах, по причине ли нравов, царящих в ее училище, — так или иначе, но, став студенткой театрального, Катя пустилась во все тяжкие. Она вовсе не была нимфоманкой, но секс приносил ей удовольствие, и Катя не видела причин отказывать себе в столь приятном времяпрепровождении.

Удивительно, но репутация Померанцевой при этом абсолютно не страдала. Катя никогда не делала из своих грехопадений тайны, а вовсе наоборот — гордилась ими, весело посмеиваясь над своей слабостью к мужчинам. За Померанцевой закрепилась слава милой, влюбчивой, но отходчивой девушки.

Злые языки приписывали именно этому качеству активное восхождение Померанцевой по лестнице актерской карьеры. Однако скорее здесь сыграли выдающуюся роль удача, фарт, череда счастливых обстоятельств.

Померанцеву скоро стали снимать в кино. Катя была хорошо профессионально подготовлена, очень работоспособна, никогда не спорила с режиссерами, умела найти общий язык с партнерами по съемочной площадке. По окончании училища ее пригласили работать в хороший театр. Актерская карьера складывалась. Катя перевела дух и решила, что пора обзаводиться семьей. Но тут оказалось, что методы, которыми она широко пользовалась до сих пор, для достижения данной цели не подходят.

Те мужики, с которыми Катя могла бы связать свою судьбу, шарахались от ее целеустремленности, как черт от ладана. Тогда Катя, любя профессионализм во всем, обратилась за помощью в решении своей личной проблемы к психотерапевту. Психотерапевтом этим оказался Леня Долгов.

Леня, посмотрев на удачливую красавицу актрису, не стал применять к ней свою излюбленную теорию завышенных притязаний. Для начала он объяснил ей, что на самом деле мужчины ценят в женах: а) отказ от собственной индивидуальности; б) способность жертвовать собственными интересами на благо семьи и лично мужа; в) мягкость и женственность, плавно переходящие в бесхребетность и мягкотелость.

Доверие к профессиональным знаниям на этот раз сослужило Катерине плохую службу. Померанцева искренне поверила в объективность Лениных оценок семейной жизни. А посему раз и навсегда перестала хотеть замуж.

— Зачем? — внушал ей доктор. — Вы самостоятельная, самодостаточная женщина, материально независимая. Если, предположим, вы захотите родить ребенка — вы это можете себе позволить, и не имея под боком человека, ущемляющего ваши права как личности. Давайте сформулируем истинные причины вашего недовольства жизнью. Вам не хватает теплых, доверительных, интимных отношений?

Померанцева неопределенно пожимала плечами: чего-чего, а теплых, даже горячих, интимных отношений в ее жизни было достаточно.

— Главное, — назидательным тоном увещевал пациентку Леонид Михайлович, — выявить, чего вы, собственно, хотите?

— Ну, как? — лепетала смущенная Померанцева. — Любви хочу.

— Так любите, — торжественно разрешал доктор, — вам что-то мешает?

— В общем, нет, — признавалась Померанцева. — Меня только смущает, что мужики меня боятся.

— Понятно, вы хотите длительных отношений, — с важным видом ставил диагноз Долгов, — но для этого вам потребуется, как мы уже поняли, отказ от собственной индивидуальности, готовность жертвовать своими интересами ради мужчины, мягкость и женственность, переходящие в бесхребетность и мягкотелость. Готовы вы к этому? Видите ли, основная проблема жизни — это проблема отказа. Нельзя иметь все разом. От чего-то приходится отрекаться. В вашем случае, думаю, это будет семья. В традиционном понимании этого слова.

Возможно, если бы Леонид Михайлович Долгов как раз в данное время не развелся с коварной Адой, если бы личная жизнь доктора была налажена и комплексы не мучили его, если бы Долгов не положил свой завидущий глаз на красивую артистку, — кто знает, может, судьба Кати Померанцевой, а заодно и многих окружающих ее людей, сложилась бы по-другому.

Глава 7

Заскрипела калитка. По покосившемуся забору прошла дрожь. Кудряшов даже приостановился на секунду: не рухнут ли старые доски? Нет, они еще держались — на честном слове, наверное. Тихо шелестела листва. В кадку под водосточной трубой падали последние капли ночного дождя. Бурая покосившаяся избушка не ждала гостей.

Кудряшов осторожно поднялся на разбитое крыльцо. Занес было руку, чтобы постучать, но дверь сама лениво отпрянула в глубь дома.

Опасливо покосилась на пришельца сидящая на столе пятнисто-рыжая кошка, которая, ссутулясь, что-то ела. На кровати под грязно-голубым одеялом лежала женщина. Лежала она навзничь, руки вдоль тела, поверх одеяла, глаза закрыты, дыхания не слышно. Выкрашенные когда-то волосы давно отросли и теперь были у корней цвета соли с перцем. Глубокие складки залегли у рта, кожа — как печеное яблоко: словно синтетическая маска безжизненно лежала на лице.

— Что надо? — прошелестели белые сухие губы.

Куцые ресницы не дрогнули, глаза не открылись. Кудряшов неловко потоптался, потом, узрев чайник на электрической плитке, кинулся к нему как к доброму знакомому, мотанул из стороны в сторону: есть вода! Воткнул вилку в розетку, снял с плеча сумку, шуганул кошку со стола, стал выкладывать свертки со съестным. Хозяйка приподнялась, уставилась на еду.

— Ты кто?

— Я опер. — Кудряшов, радостно улыбаясь, застыл с батоном хлеба в руках.

Женщина смерила его недоверчивым взглядом.

— Честно, — заверил ее Слава.

— Что надо-то?

Не дождавшись ответа, откинула одеяло, коснулась ногами пола, пытаясь нащупать тапочки. Выцветшие техасы были украшены серыми заплатами на коленках, немыслимых размеров старая вязаная кофта была не первой свежести. Хозяйка нашарила на тумбочке гребень, воткнула в жидкие волосы. Руками оттолкнулась от кровати и встала. Молча вышла. Когда вернулась, Кудряшов уже разливал по заскорузлым кружкам только что заваренный чай.

Женщина неодобрительно окинула взглядом стол с разложенными на тарелках сыром и колбасой. Сгребла принесенное Кудряшовым, отставила в сторону, не тронув хлеб и два кусочка «Докторской».

— Щедрый какой, — промямлила, — мне этого на неделю хватит. — Хлебнула чаю. — Сладкий, — улыбнулась вдруг беззащитно, по-детски.

Кудряшов кивнул на коробку с белыми кубиками сахара. Женщина встала, нашла на полке стеклянную банку, аккуратно переложила туда рафинад, вернула банку на полку.

— Таня, — тихо окликнул Кудряшов.

Женщина испуганно заозиралась, задвигалась напряженно, остановила тяжелый взгляд на лице незнакомца.

— Вы меня не бойтесь. Я ничего плохого вам не сделаю.

Женщина, внимательно вслушиваясь в звук его голоса, с собачьей надеждой посмотрела Кудряшову в глаза.

— Я пришел к вам, чтобы только спросить… Только спросить об Алевтине. Если не хотите — не отвечайте. Не надо. Попьем чаю, и я уйду.

Женщина молчала, вглядываясь в чайную глубину.

— Отчего же, — наконец сказала она, — спрашивайте. А лучше я сама вам расскажу. Мне есть что рассказать. Не верите? Не верите…

Она откинулась на спинку стула, вольготно положила ногу на ногу. Не смотрела на Кудряшова. Уставилась на темную жидкость, в которой отражался искоса падающий свет от щелки в завешенном старым тулупом окне.

— Я пришла работать в школу, мне сразу дали вести литературу в девятом классе. Мне было двадцать пять. Им — по пятнадцать. Они смешные были. И я тоже. Ночами стихи сочиняла и вздыхала на луну. И они вздыхали на луну и сочиняли стихи. Но я уже несчастней была, опытнее их — у меня уже была дочка, Верка. Я ее сразу после школы родила. Без мужа, от большой любви. Оставила у родителей, поехала в институт поступать. Поступила. А все впустую. Но тогда я не знала, что все впустую. Знала бы — сразу умерла бы. Подохла бы под забором еще тогда. Но как было знать? Как можно узнать, что все напрасно? Никак. Инстинкт самосохранения всегда шепчет: все будет хорошо, надейся на лучшее. И даже сейчас. Даже сейчас…

Окончила институт, пошла в школу работать. Они меня любили. Я заводная была, веселая и нестрогая. Силы были. Мальчишек в моем классе — всего девять. Остальные двадцать три — девчонки. А моя дочка все болела. Привезу ее от родителей, в сад походит неделю — и болеет. Я с ней сижу. А кто детей-то учить будет? Я ее опять к родителям везу. Там Верка в школу пошла. Она мне всегда чужая была. Не могла я ее любить. Чужая. Капризная. Вечно в лишае каком-то. Некрасивая. И писалась все время. Гадость. Какая это гадость, когда дети писаются! Я на эту дачу сменяла свою комнату в коммуналке. Не могу я, когда все писаются вокруг. Когда все вокруг рыбу жарят — не могу. Одна хочу быть. А он, его дразнили Робином. Да, Робином звали. Робин Гудом, справедливым и благородным. Я-то всегда замухрышкой была, но тогда еще был азарт шарфик под цвет туфель подбирать. Гм… Смешно. Старалась выглядеть. Зачем? Сколько сил на это потрачено. А-а…

Весна была. Солнышко грело. Он мне цветы дарил, поджидал, когда я из школы пойду, — провожал. На летних каникулах случилось. А в конце первого полугодия десятого класса его мамаша уже пришла мне морду царапать. Да, точно, не на летних каникулах, а в декабре она пришла.

Скандал. Из школы меня выгнали. По статье «За нарушение трудовой дисциплины». Вот мудаки! Не привыкать — пошла дворником работать. Потом в газету заметки писать стала. Взяли стажером. А Робин рос, рос. Да и вырос. Школу окончил. И мы поженились. Да. Ну и что? Тоже мне событие. Писатель. Творил. Но это фигня все. Я переживала, что из-за того, что он на мне женился, у него детей не будет. У меня-то была дочка, да. Мне во как хватало — за все про все. Допереживалась. Но это тоже была фигня. Главное — его талант. Творчество. Надо было ему пробиваться. Пробиваться трудно. Все места заняты. На подножке плацкарта только и остались свободные места. Ну и что, что Робин меня поколачивал? Поколачивал — не в этом дело. Худо-бедно, прожили с ним пятнадцать лет.

Он стал известным. А я все переживала, что у него детей нет, раз он со мной, старой, связался. Выкидыш за выкидышем. И такой токсикоз каждый раз — как будто каждая клеточка моя теплым противным молоком заполнена. Гадость. И выкидыши, выкидыши без конца. А я все говорю: нет, буду стараться. Как же так, у него из-за меня детей не будет, как же так…

Ну вот, наконец-то. Полгода на сохранении. Родила. Мне уже за сорок было. Но — родила, чтобы он не корил себя всю жизнь, что со старухой связался. Чтобы не корил. Ванечкой назвали. В честь отца Робина.

У него день рождения. Я готовлю что-то. Выписалась уже с ребенком. Кормящая мать. Готовлю гостям, ему. Малыш в комнате посапывает. Гости. У меня платье красивое такое. А он ее привел. Мы и раньше с ней были знакомы, даже дружили, можно сказать, подругами были. Но в тот день я сразу поняла: она в наш дом по-другому вошла, в другой роли, в другой ипостаси. Я сразу поняла: он привел именно ту, которая мою жизнь разрушит. У меня молоко наутро пропало. Я, конечно, боролась как могла. Все впустую. Он ушел к ней. Ушел и живет у нее. Она знаменитая. Богатая. Красивая. Да, конечно, она лучше меня. Я — с сыном. Зачем мне все это? Зачем я так старалась? Ушел и живет. Но я отомстила. Долго помнить будут — и он, и она. Да. Долго.

Дочка моя приехала. Красавица. Умница. Не писается уже. Двадцать лет. Верочка. Он заходит иногда. С сыном повидаться. Я сразу поняла, что он на Верку глаз положил. Сразу поняла. Смотрю, что будет. Приходит, с сыном сидит. Я ухожу. Он с Верочкой и с сыном остается. Святое — с сыном повидаться. Святое. Делаю вид, что не вижу ничего, не замечаю. Могу я не заметить? Умученная жизнью. Заботы! Как тут заметить? Вполне можно не заметить. У него все хорошо. У него другая женщина. Старая, такая же, как я. Любит он, чтобы, как мама, женщина у него была. Старая. Ну, может, чуть меня моложе. Старая все равно. Верочка моя молодая, шустрая. Я не замечаю ничего, не вижу. Но сюжет-то развивается. Ха! А я не замечаю. Не до этого мне, заботы. Могу я не заметить, в конце концов?

Года два не замечаю. Имею право! Верка раскололась: тошнить ее стало. «Мамочка, я беременна». Ха-ха-ха! Новость какую сообщила. Ну да. Я иду к ней, к той, с которой он живет. Вот какое дело, говорю, а сама плачу, плачу-то настоящими слезами, вот какое дело, какой кошмар. Что теперь будет? Как же теперь быть? А сама слезами заливаюсь горючими. Как быть-то теперь? Она, вижу, в шоке. Он, вижу, бледный. Я на него с кулаками набрасываюсь: мне жизнь испортил, теперь дочери моей портишь? К сыну он ходил! А я думаю, что это он к сыну-то зачастил?! А? Вот какой заботливый папаша, вот какой, вот какой… Она в истерике катается. А ты думала — победительница! А ты думала — любовь! Вот тебе — любовь! Победительница! Смешно!

Никогда в жизни мне так смешно не было. Верка молодая. У нее еще все впереди. Она аборт сделала, да и услала я ее обратно к родителям моим. От греха. Москва — город большой, соблазнов много. Нехорошо девушке тут быть. Всякое случиться может. А потом Ванечку следом отправила. Пусть там будет. Дедушка с бабушкой старенькие? Ничего. Не доглядят? А, тоже ничего страшного. Бог дал, Бог взял. Вот так-то.

Но я отомстила. Да. Месть! Что мне еще остается, кроме мести? У меня ничего нет больше. И у нее теперь ничего нет. Это же надо так облажаться, ей-то. «Любовь!» А вот тебе любовь. Выкуси-ка.

Оксана Николаевна Сафьянова была крайне недовольна причиненным ей беспокойством. Можно сказать, сурова она была. Без обычного для посетителей этого места деликатно-вежливого стука и тем более без долгого шуршания и топтания в коридоре открыла дверь кабинета Воротова и вошла.

У Оксаны Сафьяновой было странное лицо. При всей решительности и даже наглости общего посыла глаза располагались домиком и оттого казались просящими, заискивающими и глубоко несчастными. Оксана употребляла хну, узнав когда-то, что это полезно для укрепления волос, и рыжий оттенок ее прически взывал к и без того желтоватой коже. Эта женщина казалась старше своих лет. Она была хорошо и дорого, что называется, упакована, но дорогие вещи сидели на ней, как чужие, не признавая ее за хозяйку. Лицо было слегка опухшим. Вообще вид у Сафьяновой был, прямо скажем, нездоровый.

— Пожалуйста, располагайтесь. Вы больны? Можете давать показания?

Сафьянова долго оценивала пейзаж за окном. Как будто вспомнив о сути визита, примостилась наконец на стуле, держа сумочку на коленях.

— Нет, у меня просто насморк. Аллергический. Хронический, — произнесла она с глубоким прононсом и громко высморкалась.

— Вам, Оксана Николаевна, вероятно, известен повод нашей встречи?

— Да, муж говорил.

«Что, собственно, говорил муж?» — подумал Воротов.

— Тогда я слушаю вас.

Сафьянова помолчала немного, все так же повернув шею в сторону окна, избегая встречаться глазами со следователем.

— Я очень плохо знала Алевтину Григорьевну и вряд ли смогу быть вам полезной.

— И все-таки.

— Меня познакомила с Алевтиной Григорьевной моя знакомая, Катя Померанцева. Просто так познакомила, как с интересной, немножко скандальной личностью. По-моему, года два назад, точно не помню. Я бывала несколько раз у Алевтины Григорьевны в гостях, несколько раз мы встречались на людях. Но я не была ее закадычной подругой.

Тут Сафьянова впервые взглянула прямо на Воротова. Игорь мог поклясться, что в ее красных глазах, заслонив тяжелую напряженность, заплясала ненависть.

— Ну, это понятно, — сказал Игорь.

— Да, — веско продолжила Сафьянова. — А так-то, конечно, знакомы были, что ж, никто и не скрывает.

— Вы пользовались услугами Алевтины Григорьевны? Может быть, лечились у нее? — мягко спросил Воротов.

— Я? Нет. Похожа я на женщину, которая ходит по ворожейкам? — хлюпнула носом Оксана Николаевна.

«Очень даже похожа, дорогая, — подумал Игорь. — Вылитая женщина, которая ходит по ворожейкам».

— Значит, вы отрицаете, — спокойно сказал он, — что пользовались услугами Алевтины Григорьевны?

— А что, кто-то утверждает? — сморкнулась Сафьянова.

— Давайте пока говорить только о вас. Пока. Хорошо? Вы уверяете, что не прибегали к помощи Коляды. Так?

— Ну что значит «к помощи»? Что значит «помощь»? Вы что, верите во всю эту лабуду — в сглазы и привороты? Ну, морочила Алевтина головы нервным дамочкам. Но я-то тут при чем? Для меня она была просто экзотикой. Просто экзотикой.

— Как вы считаете, была ли Алевтина Григорьевна подвержена депрессиям, переменам настроения? Не высказывала ли при вас мыслей о самоубийстве?

Оксана Николаевна молчала. Она явно делала вид, что вспоминает.

— При мне ничего не говорила о самоубийстве. А была ли подвержена — не знаю.

— Я спросил: «Как вы считаете?»

— А никак. — Сафьянова вполне освоилась и даже сняла с колен сумочку и повесила ее на спинку стула. — Никак не считаю. Почему я, собственно, должна как-то считать?

Голос у Сафьяновой был низкий и грубый, наверное, поэтому все, что она говорила, звучало наглым вызовом.

— Я вынужден вам напомнить, Оксана Николаевна, — Воротов изо всех сил старался не поддаваться поднимающемуся изнутри раздражению, — вынужден напомнить вам, что отказ или уклонение свидетеля от дачи показаний, согласно статье сто восемьдесят второй Уголовного кодекса, является преступлением против правосудия и влечет за собой уголовную ответственность.

— Ой, ой, ой, — взъерошилась Сафьянова, — страшно-то как, мамочки… Свидетелем чего вы меня хотите назначить? Да не знаю я ничего. Так, здрасьте — до свидания. И в психологические тонкости не вдавалась. Вокруг Алевтины и без меня психологов хватало.

— Оксана Николаевна, где вы сами-то были с двенадцати до трех часов ночи с девятнадцатого на двадцатое мая?

— Где ж мне быть? — словно камень свалился с ее плеч, Сафьянова расслабилась. — Дома была. Мужа ждала. Муж-то у меня гулена, знаете уже небось. Но не буду его хаять — муж все-таки. Дома была. Поджидала.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Мой кот и моя собака.

— Может быть, кто-нибудь вам звонил…

— Мы на ночь телефон отключаем, — хлюпнула Оксана Николаевна.

«Логично? Логично».

— Кто вам сообщил о гибели Коляды?

— Катерина Померанцева. Позвонила, сказала, что Алевтина из окошка прыгнула. Не знаю уж, откуда Катя сама узнала.

— Во сколько Померанцева позвонила?

— Рано. Часов девять было. Может, восемь. Я расстроилась, конечно. Когда знакомые умирают, знаете, всегда как-то не по себе становится.

— У Алевтины Григорьевны были враги? Неприязненные отношения с кем-нибудь?

— Разумеется, были. Она вообще та еще интриганка была, прости Господи, царство ей небесное. От нее лучше было держаться подальше. Были у нее, конечно, способности. Могла она людей сталкивать, хороводы выстраивала, как хотела, что говорить. — Сафьянова тяжело вздохнула и снова хлюпнула.

— Поподробнее, пожалуйста, об этом, если можно, Оксана Николаевна.

— Подробностей не знаю никаких. Я как только поняла, насколько Алевтина Григорьевна двуличная, сразу от нее отдалилась.

— Можно конкретнее?

— Можно, отчего нельзя? Я узнала, что Алевтина обо мне говорит за глаза. И прекратила с ней общаться.

— От кого узнали? — Воротов методично, не сдаваясь, вытягивал из Сафьяновой каждое слово. Он чувствовал, что Оксана ждет этих наводящих вопросов. И ответы на них у нее давно готовы.

— Уж узнала. От Померанцевой. От кого же еще?

— И что же Екатерина Всеволодовна вам передала?

— Ну что может передать Екатерина Всеволодовна? Кроме гадости? Дескать, Алевтина сказала ей, что я лучше бы расслабилась и занялась собой и своим здоровьем, чем на мужике своем виснуть. — Несчастный нос опять дал течь, и Оксане срочно пришлось промокнуть влагу платочком.

— И вы после этого перестали общаться с Алевтиной Григорьевной. Неужели так обиделись?

— Обиделась? Противно стало. Противно, когда ты человеку душу открываешь, а он тебе туда плюет и сморкает.

— Вы с Ларисой Верещагиной знакомы?

— Знакомы. Зачем спрашиваете? Знаете ведь. Знаете, что она с моим мужем шашни крутила. Астролог фигов. Ну и что? Отбила она Сафьянова? Чего добилась-то? Пока я не захочу — никуда он не денется.

— Лариса Павловна с Алевтиной Григорьевной ведь тесно дружили? — невозмутимым голосом продолжал Воротов.

— Да уж, закадычные подружки. Непонятно только, кто кого больше ненавидел — Верещагина Алевтину или Алевтина Верещагину. Лариска-то небось тоже подъезжала к Алевтине насчет приворотного зелья. А та, как всегда, пообещает и не сделает.

— Как всегда? — невинно переспросил Воротов.

— Алевтина всем лапшу на уши вешала. Всем содействие обещала. А потом так все закручивала, что сам не рад будешь.

— Всем — значит, и вам тоже?

— Послушайте, господин следователь, я что-то не пойму. Вы бабьими проблемами сильно интересуетесь, что ли? Да, и мне тоже — не ловите на слове. Все ахала, охала, сочувствовала. А потом возьми да ляпни Андрею, что я ей заказывала приворот на него сделать.

— Так заказывали приворот-то, а, Оксана Николаевна? — мягко улыбнулся Воротов.

— Это к делу не относится, — замкнулась Сафьянова, — но зачем Андрею-то говорить? У него и так бред преследования. Ему все мерещится, что я за ним слежу, подсматриваю, подслушиваю.

— Не следите? — бесхитростно улыбнулся Воротов.

Сафьянова посмотрела на него настороженно:

— А что вы улыбаетесь? Это так смешно, да? Это смешно, когда муж шляется черт-те где, черт-те с кем — никогда не знаешь, придет он домой ночевать или загостится. Смешно?

— Простите.

— Да что уж. Понимаю, ваше дело такое — в грязненьком бельишке копаться.

— С Ларисой Верещагиной у вас отношения натянутые?

— Да уж, целоваться не будем.

— Вы не в курсе, случайно, были ли у кого-нибудь ключи от квартиры Коляды?

— Ключи? — переспросила Сафьянова.

— Ключи, — подтвердил Воротов.

Оксана Николаевна замолчала надолго.

— Не знаю, — наконец сказала она.

— Ну что ж, спасибо. Если что-нибудь важное вспомните, позвоните. До свидания.

— Это все? — удивилась Оксана. — Все, что вы хотели узнать?

— Я бы хотел узнать несравнимо больше, Оксана Николаевна, но ведь вы ничего не знаете, правда?

Кудряшов столкнулся с Оксаной в коридоре прокуратуры. Сафьянова налетела на Славу, окинула его невидящим взглядом, машинально извинилась и проследовала дальше.

— Ты тут пытаешь, что ли? — спросил Кудряшов, здороваясь с Воротовым за руку. — До потери сознания?

Воротов глядел в окно, куда так часто только что посматривала его собеседница. По лицу следователя по особо важным делам блуждала унылая растерянность.

— Что-то ты небодрый какой.

Воротов не ответил. Положил протокол допроса Сафьяновой О.Н. в папочку, папочку в сейф спрятал. Вернулся на свое место. И снова уставился в окно.

— Ну-у, брат, — Кудряшов покачал головой, — так не годится. Как сказала бы моя бабушка…

— Избец котенку, — подсказал Игорь.

— Моя бабушка, — обиделся Кудряшов, — никогда бы так пошло не выразилась. Что людям — то и нам, говорила бабушка в таких вот случаях.

— Знаешь, Слава, — пропуская мимо ушей кудряшовские замечания, угрюмо вздохнул Воротов, — ведь Оксана эта Николаевна не стала здесь у меня Верещагину хаять. А могла же. Сам Бог велел — здесь-то всю подноготную верещагинскую выдать. Не стала.

— Умная, значит. Только и всего.

— Может быть, может быть, — поднял бровь Воротов. — Я так понял, вопрос про ключи задавать абсолютно бесполезно. Даже если у кого-то они и были — никто не признается. Даже если кто-то знает, у кого они были, — никто не скажет.

— А я Метелину в больницу отвез, — сказал Кудряшов тихо. — Вообще-то по-хорошему ее, конечно, в психушку надо. Но это подлость с моей стороны была бы. Я ее к Долгову в клинику пристроил. Пусть отдохнет, поест, поспит. А там видно будет. Мне знаешь еще что не дает покоя? — продолжал Слава. — Виталий Александрович, астролог этот, сказал же тогда: если Верещагина захочет, она вычислит убийцу и местонахождение архива. Но Верещагина молчит. Чувствую, знает ведь что-то. Но молчит. И разгром этот в ее квартире — она будто бы и не расстроилась особенно из-за него. Всю информацию из компьютера стерли. А она вяло только рукой махнула. Стало быть, есть дубликат. Но о нем не знают те, кто у Верещагиной в квартире побывал. Иначе какой смысл? Только для устрашения? Но за что так бедную девушку пугать-то? Трудно поверить, что женщина сама в собственной квартире такой бедлам устроила. Да и зачем это ей нужно? Я тут книжонкой одной разжился.

Слава достал какую-то книгу, открыл на заложенной странице.

— «Колдунам обоего пола, — с пафосом продекламировал он, — приписывались семь злодеяний. Первое: они влагают в сердца людей смрадные вожделения. Второе: внушают злобу и ненависть. Третье: делают паузы». Что такое «паузы», — добавил от себя майор милиции, — я еще не разобрался. «Четвертое: напускают болезни. Пятое: морят людей и скот. Шестое: отнимают разум. Седьмое: делают всякие низости своим недругам. Такова классификация колдовства, твердо установленная старыми демонологами». Ты только подумай, Игорь, как все укладывается в события последнего времени.

— Так, — строго посмотрел Воротов, — индуцируемся, стало быть, потихоньку. Ты с этим не шути, дорогой. Я из Сербского кое-какие бумажки притащил — почитаешь потом.

Кудряшов послушно кивнул.

Воротов смерил старшего оперуполномоченного подозрительным взглядом, но ничего тревожного не обнаружил, а потому предложил:

— Излагай свои соображения.

— Ты напрасно, Игорь, со мной, как с больным, разговариваешь. Сам же про энергию «ши» рассказывал.

— «Ци», — поправил Воротов.

— Ну «ци» — какая разница? — не сдавался Слава. — Сам говорил, без «ци» в бою победить невозможно. Что такое эта «ци», как не мистическая субстанция?

— Это вполне конкретная жизненная сила, — устало сопротивлялся Игорь.

— Вот именно, что конкретная, но только ее никто измерить не может, — сказал Кудряшов, но, глянув на друга, добивать его не стал. — А вообще, чувствую, надо специальный отдел образовывать, который бы с этими колдунами-ведьмами разбирался. Есть же у нас в МУРе отдел по угону автотранспорта, по изнасилованиям, по квартирным кражам, по антиквариату, по бандитизму, по проституткам даже есть. А по такому общественно-активному элементу, как нечистая сила, — нет. И это в корне неправильно. Поскольку тут нужна суперспециализация. Тут материал тонкий, руками-то не потрогаешь, головой не допетришь…

— Но поколе его нет, будем по старинке работать, — угрюмо заметил Воротов.

— Соображения ума у меня имеются, конечно, — невесело отметил Слава, — но они опять же пока ни на чем конкретном не основаны. Поэтому погожу еще эфир забивать, успеется. А вот касательно компьютера Коляды — тут новости определенные. Компьютер для нее приобретал Агольцов Юрий Петрович. Знаешь такого? Неужели? Компьютер он покупал. Коляду он устроил в банк работать: банк решил создать кабинет психологической разгрузки — Агольцов Коляду им и подкинул вместе, так мне сдается, с идеей эту саму психологическую нагрузку разгрузить. Ну, через подставных лиц своих, разумеется. Коляду-то в банк подсунул. Со смертью Ткаченко Владимира Агольцов этот банк под себя подомнет — только так. Играючи. Поскольку шпиона там имел полгода последних. Ну и потому, что заемщики банка кредиты возвращать сейчас, ясное дело, не собираются. Ждут, чем дело кончится. Кроме того, когда Транскомбанк организовывался, не было никаких ограничений на вхождение в состав акционеров. Брали всех подряд, у кого только капиталы водились. Ткаченко тогда прошелся по Союзу, как снегоуборочная машина, — все, что можно, под себя загреб. И держал всех во где, — Кудряшов смастерил из сложенных вместе пальцев здоровенный кулачище, — во где держал. Но тут Беловежское соглашение приключилось. Акционеры на Украине стали представителями иностранного капитала. И они продали свои акции неким российским структурам. Каким — догадываешься?

— Это все понятно. Но компьютер-то тут при чем? Почему ты считаешь, что Агольцов покупал компьютер именно для Коляды?

Кудряшов стиснул зубы. А разжав, изрек:

— Ты меня, Ворот, не перестаешь удивлять. Наивностью своей. У вас тут, — Кудряшов обвел глазами стены, — все такие. Потому и в стране бардак, — вышел на другой уровень обобщения Слава.

— Прокурора нынче каждый обидеть норовит, — поспешно согласился Воротов. — Я же не спрашиваю тебя — откуда узнал.

— Информация у меня есть, что Агольцов примерно год назад просил ему компьютер подыскать, маленький, ноутбук. И учебников попроще, для начинающих. И программное обеспечение — поэлементарнее. Настаивал специально, чтобы все проще, проще было. А у самого-то давно ноутбук имелся. Сколько одному человеку компьютеров надо, как ты думаешь? Вот у меня ни одного нет, я и то не страдаю. То есть страдаю, конечно, но обхожусь. У меня, может, скоро голова лопнет от информационной перегруженности. Но ничего — терплю покамест. Может, мне тоже Агольцова в спонсоры взять? И мне хорошо, и ему приятно — на визитках будет писать: «Являюсь спонсором Московского уголовного розыска». А что? Идея.

— Язык у тебя, Слава, без костей, — поморщился Игорь. — По компьютеру все? — уточнил.

— Крючкотвор ты, Воротов, — в сердцах сплюнул Кудряшов. — Пока я, можно сказать, черту душу закладываю, пока я рыщу, как голодный волк там, где не видно ни зги, ты тут сидишь и выдумываешь, как еще меня прижучить гаденько. Нехорошо. Не по-товарищески. Не по-пролетарски. Не по-нашенски. А еще, гражданин прокурор, добавить хочу, что Агольцов, по моим, по оперативным данным, уж извини, Игорек, не буду тебе рассказывать, что это такое, ты все равно не поймешь, — уел? — самостоятельное расследование проводит. Тоже желает знать, кто же его возлюбленную так некрасиво урыл.

— А архив ее он не разыскивает? — не обращая внимания на подколки, спокойно спросил Воротов.

— Вот архив почему-то не ищет. И кстати, смертью капитана Мальцева также не озабочен. Что бы это значить могло? Скорее всего ничего, — сам себе ответил Слава, — просто Юра Цикорий в отличие от нас с тобой почему-то уверен, что тот, кто шляпку свистнул, тот и тетку пришил. Вот как ты думаешь? На чем эта его уверенность основывается?

— Скорее всего на том, Слава, что архив этот на фиг ему не нужен. Потому что информация, в нем содержащаяся, у Юры Агольцова имеется. А капитан… Капитан, похоже, вообще как кур в ощип попал. Случайно.

— Ага, — догадался Кудряшов, — стало быть, ты считаешь, что речь здесь все-таки не о шантаже идет?

— К сожалению.

— Я, разумеется, тоже безмерно опечален. По шантажу работать мне тоже легче было бы. Но я твой пессимизм пока что не разделяю. Поскольку в свете последних событий шантаж мы сбрасывать со счетов тоже не можем. Вот мне, например, любопытно было бы взглянуть на то, что Коляда там, в банке этом, накопала. А тебе? Ну да ладно. Мы люди простые, перебьемся. Главное, чтобы нас не взрывали. Я даже знаю, кто следующим будет.

— Я тоже, — глядя прямо в глаза Кудряшову, проговорил Игорь.

— Ну и Бог с ним? — спросил Слава.

— У тебя есть какие-нибудь другие предложения?

— Ты старший в группе. Тебе решать.

— Боюсь, что мы сделать ничего не сможем. Попробуем, но сам понимаешь…

— Теперь что касается бабской линии, — помолчав, попытался сосредоточиться Кудряшов.

— Излагай, — разрешил Игорь.

— Как я и предполагал… Ты же знаешь, я всегда прав. Ты хоть похвалил бы меня, Игорь Владимирович. Не может человек существовать без тепла и ласки.

— Ты молодец, — безо всякой иронии заметил Воротов.

— Да, так вот, как я и предполагал, ключи от квартиры Коляды у Нины Приходько были. И она не раз приходила к Алевтине в ее отсутствие убираться. И Нина эта Ивановна — совершенно помешанная дамочка. Абсолютная клиника. Что там Таня Метелина — Приходько похлеще будет. Впрочем, — растерянно заключил Слава, — они все сумасшедшие. И все вокруг Алевтины толпились. Сонмы какие-то сумасшедших собрались — яблоку негде упасть.

— Это ты к тому, что новых фигурантов не накопал до сих пор?

— А что их копать, Игорюша, что их копать? Они ко мне сами толпами идут на Петровку. В очередь выстраиваются. И такие версии выдвигают — у меня у самого скоро крыша поедет. Нет, я их слушаю, конечно. Внимательно. Ребята мои их слушают. Скоро все управление будет спорить о том, кто Алевтину в окошко выкинул: Высший Разум позвал полетать или она порчу с кого-то сняла, а на другого перевести не успела и, как всякая уважающая себя ведьма, обязана была погибнуть в кошмарных муках. Или карма у нее такая приключилась, что она в прошлой жизни была Иваном Грозным, жен своих потравила, а теперь вот расплатилась за злодеяние. Ты не смейся. От нас теперь специальный человек в приемной сидит. Они день и ночь идут. Помочь хотят. Игорь, жить страшно — у нас, оказывается, сумасшедших столько, что никаких больниц не хватит. Может, и вовремя принудительное лечение в психушках отменили — разорилось бы государство только на транспортных перевозках, на эвакуации их от нас с Петровки.

— Ну, а если без гипербол? — остановил кудряшовский словесный поток Воротов.

— Если по-простому, я тебе кое-что в клюве принес, конечно. Вот, — Слава достал из портфеля и положил перед другом увесистую пачку исписанной бумаги, — почитаешь. Только на ночь не вздумай, — предупредил участливо.

— Аналогично. — Воротов вручил коллеге документы, добытые в институте Сербского. И возвестил парадно: — Медицинское заключение по делу Мальцева наконец приобщил.

— Эксгумации не будет?

— Подписали и проштамповали — газа никакого в легких Мальцева не обнаружено. Вообще ничего такого. Ни снотворного, ни тебе алкоголя даже.

— Ну, это они сразу сказали.

— Сказать-то сказали, — назидательно, поверх очков посмотрел Воротов, — а тут написали и к делу подшили.

— Шустро работают. Качественно. А главное, быстро. Жена Мальцева вспомнила, что муж что-то говорил ей о нечистой силе, якобы блуждающей в квартире Коляды. Но не страдал капитан суевериями. Значит, приметил нечто.

— Я тебе поручение дал все связи Алевтины Григорьевны проработать. А толку-то?

Кудряшов в задумчивости пропустил мимо ушей замечание коллеги.

— У Долгова алиби нет. Но слабый он в коленках больно. Конечно, его визит с утречка пораньше странновато выглядит. Но я уж теперь думаю, может, и в самом деле его Алевтина позвала? Ты меня сейчас опять индуцированным обзовешь, но ведь могла, вполне могла Алевтина уловить некое движение вокруг себя, подготовку некую. Даже без всякой мистики могла. Просто как баба ушлая, опытная. Могла позвать Леню Долгова — посоветоваться ли, помощи ли попросить. Да мало ли зачем. Но опоздала малость. Не подрассчитала время. Не учла чего-то. А у Сафьянова в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая — алиби полнейшее. Он пьянствовал всю ночь у приятеля своего, Дракова Михаила. Да не вдвоем. До пяти утра. Безвылазно. В ту ночь, когда Мальцев умер, алиби у Сафьянова отсутствует. Впрочем, его вообще ни у кого нет. Спали люди одиноко в своих постелях. Что с них возьмешь? То есть я тебя понял, но если это убийство кто-то из дамочек заказал — то уж больно киллер изобретательный попался, тебе не кажется?

— Кто платит — тот и музыку заказывает.

— Ну да, ну да. Но это, знаешь ли, надо на уши встать, чтобы найти такого, кто с таким дурацким антуражем действовать бы согласился.

— Слав, — позвал тихонько Воротов.

Кудряшов встретился с ним глазами и потупился.

— Слав, это, конечно, не мое дело. Но ты до конца следствия хотя бы не мог подождать?

— Я у тебя что, уже из доверия вышел? — глядя в сторону, спросил Кудряшов.

— Да не об этом я, — разозлился Игорь, — что мы тут друг перед другом в реверансах застывать будем?

— Я все, Игорь, знаю. Но человеку поддержка моя нужна. Что я, человека оттолкну, скажу: погодь, дорогая, до окончания следствия… И не такой уж я ранимый, как ты думаешь. Переживу и эту радость, если что…

Леня Долгов шел по улице, пытаясь найти переход. Но уныло тянулись вдоль тротуара трамвайные пути, нигде не прерываемые светофором. Где-то вдали маячила группка людей, ожидающих просвета в сплошном потоке машин. Долгов добрел до них и пристроился. «У, какие ха-а-аро-шие», — сказал трем дворняжкам, крутившимся рядом. Собаки степенно подошли и деликатно обнюхали Долгова. Две рыжие и один черный пес — с быстрым, но спокойным взглядом.

Наконец образовался просвет на дороге, и люди ринулись в него. Леня Долгов, аккуратно повернув голову налево, как учили в детстве, достиг середины магистрали. Обернувшись направо, он увидел, как одна из рыжих собак подошла к черному псу, сбитому машиной. Тоненькая струйка крови текла из головы пса. Ни визга, ни шума — все произошло тихо, мгновенно. Пес лежал на дороге, машины объезжали его, стараясь не испачкать колеса.

Все. Только что эти быстрые, великодушные глазки оценивали мир. И так мгновенно выключились, никто вокруг не заметил, не вздрогнул, не вскрикнул. Только рыжий собрат по стае крутился рядом, рискуя тоже попасть под машину. Надеялся помочь? Пробовал на язык еще горячую кровь, тоскливым взглядом провожая несущиеся и несущиеся мимо авто. Долгов представил себе, что бы тут началось, если бы машина сбила человека. «А так, жалко, разумеется, но никакого тебе суда-следствия. Очень удобно».

Лариса занавесила в доме все зеркала. Она не хотела даже мельком, даже случайно вдруг встретиться взглядом с этим некрасивым существом, смывшим с лица вместе с краской все обаяние, наработанное годами. Вместо благополучия — серые, отекшие, с расширенными порами щеки курящей немолодой женщины. Но главное — глаза, пугали Ларису глаза: затравленные, дикие, суетливые.

Лариса сидела в квартире с наглухо зашторенными окнами и тихо напивалась. Коньяк был жесткий, Лариса морщилась.

Давненько у нее не было таких поворотов в судьбе, давненько. Раньше, когда ей бывало плохо, когда все рушилось вокруг, когда все, за что ни возьмись, превращалось в сыпучий песок, Лариса находила в себе силы не отчаиваться. Она знала: стоит только перетерпеть, не дергаться, впасть в некий анабиоз, пережить эту черную полосу — и за ней начнется другая, сулящая удачу, добро, радость. Все повернется к лучшему, безнадежность превратится в приобретение, тоска сменится ровным, спокойным фоном крепкого, бодрого настроения, бессилие улетучится, как дым. Так встали звезды при Ларисином рождении, таков был ритм ее судьбы. Не всегда Лариса могла владеть ситуацией, но зато четко улавливала этот ритм и обычно выигрывала. Но сейчас все было по-другому. Все смешалось.

Лариса впервые остро чувствовала одиночество. Нет, ей не было скучно. Ей никогда не бывало скучно наедине с собой. Скорее — с людьми. Они раздражали ее своим пустым щебетанием, чуждыми ей интересами. Не все, но слишком многие. «Понимаешь, — говорили они. — Волга впадает в Каспийское море. Понимаешь, — продолжали, — все хорошо, что хорошо кончается». Они словно ввинчивались со своей банальностью в Ларисину жизнь, вязко и долго толкуя о том, что не стоило и минуты внимания. Лариса всегда считала себя самодостаточной. Любовь? Да, она влюблялась иногда. И всякий раз с удивлением от того, что еще способна на это безрассудное чувство. Но ей всегда были слишком понятны все движения души своих избранников. Иногда ей хотелось зажмурить глаза и не замечать ничего. Но, увы… Любовь — чувство инстинктивное. Двоих бросает друг к другу неведомая сила, и пока они не пришли в себя, пока держатся один подле другого в слепой жажде быть вместе — начинается нечто иное, совсем иное, нежели любовь. Но Лариса никогда не была слепа. Поэтому иное нечто не наступало.

Но сейчас Лариса была в отчаянии не из-за этого. «Смерть Алевтины просто наложилась на мое внутреннее состояние, — утешала себя Лариса, — все пройдет. Но будет ли покой для меня? Удовлетворится ли моя совесть этим исходом?» Лариса налила рюмку и опрокинула в рот. Включила телефон. Не было больше сил оставаться одной.

Звонок не заставил себя долго ждать. Потом еще один. И еще. Ее постоянные клиенты не желали считаться с настроением своего астролога. Им необходимо было делать выбор. Ехать или лететь? Заключать сделки или нет? Рожать или делать аборт? Любить или ненавидеть? Все хотели знать возможные последствия своих поступков.

Глава 8

После разговора со следователем Оксана долго плутала по улицам, бродила, останавливая бессмысленный взгляд на мелькающих перед ней лицах. Она перебирала сказанные ею слова: «Все было достойно, — пыталась внушить себе, — все было достойно. Ну занесло немножко, совсем чуть-чуть. А так — достойно. В норме. В норме».

Город мешал ей сосредоточиться. Город, как сладкий наркотик, без которого уже нельзя обойтись, делал ее зависимой и ведомой. Она подчинялась его законам, хотя и не могла до конца в них разобраться. Но ей казалось, что она уже вполне адаптировалась к здешнему житью-бытью.

Оксана родилась в украинской деревне, где из каждого подворья на рассвете выгоняли белые облака овец, а грецкие орехи и абрикосы в пору спелости сами валились под ноги.

Оксана ненавидела свою деревню. Ненавидела запах навоза и клевера, ненавидела легких хохотушек подружек, ненавидела отца, который — года не прошло после смерти матери — мачехой привел в дом соседскую девчонку на год старше дочери-десятиклассницы. Оксана уехала в Москву не потому, что это была столица, — просто чтобы куда-нибудь уехать, затеряться в толпе, где не провожают сочувственным взглядом и не шушукаются за спиной. По лимиту так по лимиту. Страха перед тяжелой физической работой не было: после ведер-то комбикорма и воды, после вишенных-то солнечных ударов — конвейер АЗЛК раем казался.

Потом Оксана познакомилась с Вадимом. У него был тихий голос, мягкие манеры, интеллигентная речь и своя однокомнатная квартира. Уже накануне свадьбы Оксана поняла, что у Вадима не все в порядке с психикой. Но это ее не остановило. Она только решила про себя, что детей от Вадима рожать не будет.

Оксана честно тащила на себе груз жизни с этим человеком и расставаться с ним не собиралась. Нянчилась с мужем, когда его мучили галлюцинации, внимательно выслушивала рекомендации врачей из психоневрологического диспансера: конечно, больные шизофренией часто выпадают из ремиссии, но это не смертельный недуг, к тому же нередко болезнь замораживается на годы…

Однако с Вадимом этого не случилось. Он деградировал на глазах, его стали госпитализировать по три раза в год. Возвращался он из больницы тихий и испуганный, часами сидел на их пятиметровой кухне, глядя в одну точку перед собой, и слюни текли по его подбородку.

Оксана, закаленная в деревенской простоте борьбы за существование, готова была идти во всем до конца. Но это и был предел — дальше начиналось небытие. В хорошую, ясную минуту — такие случались все реже и реже — она сообщила Вадиму, что им надо разъехаться. Вадим удивительно спокойно отнесся к этому известию: шизофрения есть шизофрения, чувство реальности деформируется. Тогда Оксана сделала следующий шаг: она предложила обменять квартиру на две комнаты в коммуналках. Вадим безропотно согласился и на это.

— Но ведь ты меня не бросишь совсем? Будешь ведь ко мне приходить? — лепетал он, глядя испуганно.

— Конечно, — махнула Оксана улыбкой по его безвольному лицу.

Как только Оксана перевезла вещи в свою комнату, она перестала вспоминать о Вадиме. Больше они никогда не виделись.

Коммуналка, доставшаяся Оксане, была ничего себе — только две семьи жили еще в квартире. Это был свой угол, это был уже настоящий старт. С этого можно было начинать жизнь. Оксане как раз стукнуло двадцать восемь. К тому времени она окончила чертежный техникум, сменила грохочущий цех на чистую, тихую комнату с ровными рядами кульманов.

Оксана забиралась вечерами в свою конуру с чувством радостного умиротворения и отдыхала. Она отдыхала от ненависти к отцу и мачехе, от безысходной скуки деревенских посиделок, от приблатненных своих товарок по заводскому конвейеру, от грохота и пыли, от мужа-шизофреника. Она готова была отдыхать от этого всю оставшуюся жизнь. Оксана приходила в себя. Она не думала, что будет с ней дальше и что нужно делать дальше. Но почему-то точно знала, что это «дальше» будет обязательно и будет таким же тяжелым, как предыдущие ее годы.

В тот день она три часа протопталась в очереди за билетами на Московский кинофестиваль, билеты кончились перед самым ее носом, и она стояла и плакала от обиды. За ее спиной тянулся длинный ряд телефонов-автоматов, кто-то подходил к ней, спрашивая двушку, она отвечала, глотая слезы, что двушки у нее нет, начался дождь, но она и не подумала спрятаться под крышу. Стояла и плакала. Ей не достался билет в кино, у нее не было двушки, потому что некому звонить, и сейчас она, вымокнув до нитки, пойдет к себе, в свою комнатенку, и будет сидеть в одиночестве, отдыхая от жизни, которая, еще не начавшись, так утомила ее. Она будет сидеть, пребывая в оцепенении и страхе, в тревоге перед тем, что вот-вот случится что-нибудь ужасное, жуткое — что же еще может случиться в ее жизни?

Люди спешили мимо под раскрытыми зонтиками, с недоумением косясь на нее. Оксана не нуждалась в этом поганом прикрытии от стихии, она не боялась ничего и готова была ко всему. Там, где она родилась, никто не ходил под зонтиками.

Сквозь сплошную стену воды к ней пробились двое молодых людей. У них тоже не было зонта, они утянули ее под крышу и стали уговаривать не плакать. Потом повезли в гости к кому-то (в те времена газеты не пестрели криминальной хроникой и знакомство на улице не считалось опасным — впрочем, Оксане было тогда наплевать на опасность).

Они пили водку, сушили мокрую одежду, болтали, смеялись, и Оксана отвлеклась от обидных мыслей о недоставшемся билете в кино. Под утро, когда начало работать метро, они расстались, обменявшись телефонами.

Никто из них Оксане не позвонил, и она, пронадеявшись две недели, позвонила сама одному из них. Тому, кто обладал заставляющим сладко замирать сердце импозантным голосом, тому, кто так отчаянно философствовал и так тонко хохмил, тому, кто был таким величественным и значительным.

Когда Андрей в первый раз пришел к Оксане в гости, она поставила перед ним на застеленный газетой стол сковородку жареной картошки и два граненых стакана. Андрей ничего тогда не сказал. Он, привыкший к прибалтийской эстетике, никак не выразил своей брезгливости. Вовсе не утонченность и изысканность нужна была ему в те времена, а вот такая простая, деревенская сытность.

Да, Андрей Сафьянов любил красивые вещи, красивых, отмытых женщин, красивые, чистые города, но он жил в драной шумной Москве и был нищ, как церковная крыса. У Оксаны всегда можно было наесться досыта. Приходя к Андрею, она всегда приносила с собой авоську со свеклой, картошкой, морковкой. Впервые за многие годы Андрей чувствовал себя в безопасности. Оксана вовсе не была красавицей, от которой теряют голову, но она была надежна, как бетонная балка, она не требовала ничего и появлялась рядом, как только ее позовут. В Оксане была та самая надежность, которую всегда ищут женщины в мужчинах, но чаще мужчины находят в женщинах.

Оксана, как всегда, безропотно взвалила на плечи подвернувшийся груз. Ей, в сущности, все равно было, она точно знала: жизнь — надрыв. Так лучше надрываться рядом с Андреем, рядом с его, как казалось Оксане, блестящими друзьями, в другом, неведомом ей мире, где устают от напряжения мозгов, а не от махания лопатой, чем жить с каким-нибудь слесарем-ремонтником, с колхозником, с теми, с кем проходила до сих пор ее выморочная жизнь.

Они встретились, как две разбитые штормами каравеллы, и вместе, туго натянув паруса под попутными ветрами, устремились к берегу, ища спокойной гавани.

Однако Сафьянов к тому времени уже стал инвалидом семейной жизни. Никаких иллюзий по поводу этого гражданского состояния у него не наблюдалось. Андрей надорвался, принося жертвы на брачный алтарь, — у него уже не оставалось ничего, что можно было бы положить в эту окровавленную, пережевывающую все подряд, вечно алчущую пасть под названием «семейная жизнь».

Он ни за что не хотел расписываться с Оксаной, зная, что штамп в паспорте каким-то чудодейственным образом влияет на женскую психику, причем далеко не в лучшую сторону.

Но жизнь опять обманула Андрея. Катастрофическая несправедливость состояла в том, что он больше всех людей на свете самым лютым образом ненавидел узы брака, а узы эти злобными, кишащими гадами со всех сторон наползали на него, душили, отравляли, сковывали свободу. Не было ни одной женщины в окружении Сафьянова, которая не мечтала бы заполучить его в мужья. Он почему-то — вот где глобальная невезуха! — производил впечатление человека, созданного для семейной жизни.

К тому времени Сафьянов как раз заполучил свою комнату в двухкомнатной коммуналке и через год-другой испытательного срока, терпеливо выдержанного Оксаной, уговорил соседку поменяться на Оксанину комнату. Таким образом он как бы избавлялся от наличия коммуналки в своей жизни, но как бы и не женился на Оксане. Они жили вместе, с отдельными лицевыми счетами, жили добрыми соседями, приятелями, помогающими друг другу выжить. Но тут — вот очередные подлость и искушение судьбы — московская бабушка Сафьянова, тоже жившая в коммуналке, как-то намекнула, что не прочь съехаться с внуком: уж больно стара и больно устала жить одна. Идея огромной квартиры в центре города, которая могла бы образоваться путем этого обмена, захватила Сафьянова настолько, что он на секунду потерял бдительность. Этого, как выяснилось, было достаточно.

Сафьянов вприпрыжку, бодро и радостно нашел роскошную трехкомнатную квартиру в доме с лепниной на Арбате, но поскольку, въезжая туда чужими людьми, они с Оксаной с точки зрения жилищных правил ухудшали свои квадратно-метровые условия, возникла заминка с их пропиской. Можно было бы, наверное, провернуть все каким-то более безопасным способом, но Сафьянов, горя желанием заполучить вожделенную площадь, потерял контроль над ситуацией, пошел у нее на поводу. Андрей отправился с Оксаной в загс, предварительно проведя с нею разъяснительную работу на тему о том, что это ничего не означает в части его свободы, а только становится очередным звеном в цепи улучшения их общего положения. Оксана внимательно слушала, бодро поддакивала и оставляла впечатление человека, тонко понимающего ситуацию. Но на самом деле никто в мире, а также в его окрестностях, не смог бы объяснить ей, что она не имеет никаких прав на мужчину, который мало того, что живет с ней, спит с ней, ест и пьет приготовленное ею, ходит в стиранных ею рубашках и носках, но еще к тому же называется по закону ее мужем. Как это — на мужа и прав не иметь?

Зарегистрировались они без помпы, просто съездили на трамвае в бюро записи актов гражданского состояния. А в день, когда нужно было идти оформлять документы на съезд, бабушка вдруг заартачилась: другие родственники успели обогреть старушку, внушив мысль, что у внука ей не поживется.

Обмен сорвался. Штамп в паспорте остался. Это был удар, от которого Сафьянов оправился с трудом. Трагедия его положения усугублялась еще и тем, что нужно было делать вид, будто ничего особенного не произошло. Не станешь же заламывать руки и стенать перед женщиной, на которой жениться не хотел, а женился. Но постепенно Сафьянов смирился и с этой бякой судьбы.

Тем более что долго горевать, принимать какие-то попятные решения Сафьянову было некогда. Начались серьезные изменения в жизни страны, и журналист Сафьянов вдруг оказался востребованным, вдруг пошел в гору. Повалились заказы, валютные в том числе — тогда еще наша страна была интересна всем, тогда еще весь мир на первых полосах газет печатал вести из перестраивающегося СССР. Появились наконец деньги в доме. Сафьянов стал пользоваться бешеным светским успехом.

Однажды, когда Оксана уехала к себе в деревню погостить (она могла теперь появиться там с победой), на вечеринке Андрей познакомился с Ларисой Верещагиной. Роман был бурный. Лариса тогда была юна и наивна, не занималась еще астрологией, не была знаменита. Она только-только развелась с мужем, окончила факультет журналистики, пошла работать в газету.

Весь опыт Ларисиной жизни говорил о том, что, если мужчина любит женщину, он непременно хочет на ней жениться. Весь опыт жизни Сафьянова говорил о том, что, если мужчина женщину любит, он ни в коем случае не должен жениться на ней.

Оксана вернулась из отпуска, и ей тут же доложили о существовании Верещагиной. Тогда Оксана впервые не просто устроила скандал, а пригрозила рассказать всем о том, что знала о любимом муже. А надо сказать, владела она компроматом для Сафьянова убийственным, способным окончательно и бесповоротно уничтожить его в глазах общественного мнения. Сафьянов тогда несколько опешил, но быстро подсобрался с мыслями.

— Ты все расскажешь? — спросил он. — Рассказывай. Я потеряю все, но и ты тоже все потеряешь. Так что давай-ка все-таки договоримся.

Но это уже была договоренность военного времени. Сафьянов, конечно, усилил конспиративность своих встреч с Ларисой, хотя для всех это был секрет Полишинеля. Оксана делала вид, что ничего не знает и не замечает: тот козырь, которым она владела, был последним. И означал месть — но уже вне жизни с Сафьяновым. А она хотела остаться его женой. Они оба как бы очертили некий круг и сражались в нем, стараясь не заходить за условную линию и соблюдая строгие табу.

Лариса не могла ничего понять. Ее учитель Виталий Александрович был не совсем прав — Лариса стала заниматься астрологией не от несчастной любви, а от непонимания того, что творится вокруг нее.

Однако ее роман с Сафьяновым продолжался. Оксана втихую стала собирать сведения о Ларисе, с годами у нее набралось целое досье. Оксана знала о сопернице больше, чем сама Лариса знала о себе. Сафьянова располагала данными обо всех Ларисиных знакомых, она доподлинно установила, кто хорошо относится к Верещагиной, кто и за что точит на нее зуб. Оксана занималась сбором информации о Ларисе самозабвенно и неустанно, словно обретя наконец смысл жизни. Померанцева, которую Оксана люто ненавидела главным образом за то, что та, не подозревая о последствиях, не думая не гадая ни о чем крамольном по отношению к Оксане, познакомила в свое время Андрея с Ларисой, — тоже вносила свою лепту в этот банк данных. Правда, со временем сведения Померанцевой становились все осторожнее и скуднее: Катерина здраво рассудила, что с Ларисой ей дружить сподручнее и надежнее, чем с простоватой, грубоватой Оксаной.

Оксана была свято убеждена, что все несчастья ее жизни заключены в Ларисе Верещагиной. Сафьянов не раз пытался убедить жену, что, если бы не появилась Лариса, была бы другая женщина, что он, Андрей, такой уж по природе, что ему необходимо иногда отвлекаться и развлекаться. Оксана не верила. Она сосредоточилась на Верещагиной.

Через четыре года Лариса решила расстаться с Сафьяновым. Она уже достаточно разобралась в астрологии, чтобы понять, что означает в ее жизни Сафьянов. Однако она поняла также, что жизнь Сафьянова, его жены и ее, Ларисы, жизнь завязаны в крепкий узел, который не то что развязать — разрубить-то невероятно трудно. Потому поддерживала с Андреем вялые отношения, не тратя больше на них эмоции и силы. Все должно произойти само собой. И произойдет само собой.

Тем временем у Оксаны начался невроз. Естественный, впрочем, для женщины, живущей в условиях нелюбви. Невроз выражался в постоянном сильнейшем насморке, который поначалу был принят за аллергический. Оксана провела несколько месяцев в больнице, где врачи безуспешно пытались выявить аллерген. Оксана, не склонная к интеллигентским рефлексиям, не могла понять, что удручающее физическое состояние — следствие ее безумных упорств в деле приручения Сафьянова и внушения ему любви к себе под страхом смертной казни. Оксана была абсолютно уверена, что это Лариса наслала на нее порчу.

Выйдя из больницы, продолжая задыхаться от кошмарного насморка, Оксана впервые переступила порог дома Алевтины Коляды в надежде найти избавление от своих мучений.

Померанцева, увидев на пороге высокого широкоплечего мужчину, суровое лицо которого не вызывало сомнений в его недобрых намерениях, взвизгнула и попыталась захлопнуть дверь. Кудряшов, однако, успел всунуть ногу в узкий проем. Екатерина Всеволодовна всей своей не успевшей источиться на тренажерах массой навалилась на дверь и тихонько верещала что-то типа «спасите», но голос отказывал ей. Кудряшов упрямо молча сопел. Наконец, когда Померанцева, овладев собой, заорала глубоким, утробным голосом, Вячеслав резким движением втолкнул артистку вместе с дверью в квартиру и вошел сам, мысленно ругая себя за позволенное себе срывание зла на защищенной презумпцией невиновности женщине. Тем не менее эта борьба на пороге помогла: опер унял клокочущее внутри бешенство.

Померанцева, сменив выражение лица, надменно оглядела Кудряшова, подошла к зеркалу, поправила прическу. Кудряшов наблюдал за артисткой с восторгом: вот это выдержка, вот это нервы, вот это высокохудожественные выразительно-изобразительные средства, не то что у сотрудника уголовного розыска.

— Я что-то не понимаю, — Померанцева, сложив губы куриной жопкой, нежно мазала их помадой, — что-нибудь еще от меня надо?

— Вот вы, Екатерина Всеволодовна, уже и губы накрасили, — упрекнул Кудряшов, — а человеку даже пройти в дом не предложили. Надо быть проще, Екатерина Всеволодовна, и люди к вам потянутся.

От такой дешевой понтярной наглости Померанцева окончательно успокоилась.

— Пожалуйста, — протянула она и первая направилась в комнату. — Я вся внимание.

— Это я весь внимание, — легко и беззаботно хлопнул глазами Слава. — Расскажите, будьте любезны, в каких отношениях вы состоите с Сафьяновым Андреем Андреевичем.

Екатерина Всеволодовна бросила взгляд на часы и вроде бы искренне опечалилась.

— К сожалению, у меня мало времени. У меня, знаете, проба сегодня на «Мосфильме». Через полтора часа.

— Мы успеем.

— Да? — засомневалась Померанцева. — Неужели? Но, видите ли, я, разумеется, вам — как на духу. Но мне не хотелось бы…

— Понял.

— Да, да, не хотелось бы…

— Понял вас, понял. Но поскольку у нас мало времени, я сразу задам вам и второй вопрос: как часто вы бываете на даче Тани Метелиной?

Лицо Екатерины Всеволодовны не изменилось. Екатерина Всеволодовна даже не вздрогнула. Но Кудряшов с интересом заметил, что подвески хрустальной люстры, висевшей прямо над головой Померанцевой, тихо закачались, позвякивая. «А еще говорят, что биополе — это ерунда», — с упоением наблюдая за передергиванием хрусталя, подумал Слава. Он долго, с мальчишеским восторгом задрав голову, любовался произведенным эффектом.

— Итак, — весело проговорил, — я что-то не понял, чего мы молчим?

— Что, собственно, Таня? — Померанцева красивым жестом откинула назад волосы. — Таня — сумасшедшая. Она всегда такой была.

— Да?

— Ну, с придурью. Да я ее и не видела лет сто уже. Таня! При чем здесь Таня?

— При чем тут «здесь»? Я вас вообще спрашиваю. А вы что имеете в виду?

— Ой, да перестаньте, — наконец вышла из себя Померанцева, — не морочьте мне голову. Стали бы вы спрашивать про Таню, если бы не думали, что она как-то связана с убийством Алевтины.

— А вы так не думаете?

Померанцева помедлила и сказала:

— Нет, не думаю.

— Почему? — Кудряшов поставил вопрос ребром.

— Хотя бы потому, что Таня сто лет не общалась с Алевтиной.

— Ну, это, положим, неизвестно, — ответил Кудряшов. — И можно сказать, что известно обратное. Дача, на которой Таня Метелина живет летом и зимой, находится в нескольких километрах от дачи, которую на это лето собиралась снять Коляда.

— Ах, вот оно что! — Кудряшов не без удивления заметил, что Померанцева вздохнула с явным облегчением. — Вот что вы имеете в виду — пространственную связь…

— Не только, — соврал Кудряшов многозначительно.

— Что еще?

— Я что-то не пойму, кто из нас следователь? — обезоруживающей, не без иезуитства улыбкой Кудряшов одарил Померанцеву.

— Да, да, конечно, — покладисто согласилась Екатерина Всеволодовна. И Кудряшов даже струхнул малость: его первоначальный натиск увяз, словно в трясине, в какой-то допущенной им ошибке.

Слава промотал свой разговор с Померанцевой назад и нашел место, в котором напряжение стало спадать.

— Напрасно вы думаете, что следствие видит связь Метелиной с убийством Коляды только в пространственной близости их дач. Дело не в этом. Дело в связях, знакомствах, отношениях. — В голосе Кудряшова зазвенели уверенно-настойчивые нотки. — Итак, я попросил бы вас рассказать о ваших отношениях с Андреем Сафьяновым и с Таней Метелиной.

— Почему вы думаете, что у меня были какие-то особенные отношения с Сафьяновым? — упрямилась Екатерина Всеволодовна.

— Хорошо, — решительно поднялся Кудряшов, — я вижу, следствию вы помочь не желаете. Будем узнавать по другим каналам, — со значением добавил он.

— Ну хорошо, хорошо, не надо так нервничать, — миролюбиво подлизывалась Померанцева, — мне, собственно, скрывать нечего.

Кудряшов вернулся в лоно глубокого кресла и устроился поудобнее, как перед телевизором.

— Я начну с Андрея, если не возражаете. Значит, так, Андрей… Надеюсь, это останется между нами? — Слава утвердительно кивнул. — Так вот. Вы уже знаете наверняка, что у Ларисы с Сафьяновым был долгий роман, лет пять длился. Еще с тех пор, когда Лариса занималась журналистикой. Я их и познакомила. У нас с Андреем тогда была «сикрет лаф»: никто не знал — нам так было удобнее. И Лариса не знала. И до сих пор не знает. Подозрение ведь не доказательство. В общем, когда у Ларисы с Андреем все закрутилось-завертелось, мне даже было сначала интересно. Ларисе, знаете ли, свойственно делиться своими переживаниями с подругами. Я все знала. Когда поняла, что это всерьез и надолго, устроила Андрею безобразную сцену — до сих пор стыдно вспоминать. У меня не было на него никаких прав. О чем он мне и напомнил. Довольно жестко. В общем, это неприятная для меня история. Но мы с ним остались, что называется, друзьями. Я бываю в его доме. Дружу даже с его женой Оксаной. Считается, что дружу. Это все, что касается Андрея.

— Нет, не все.

Померанцева секунду вглядывалась в глаза Кудряшова, пытаясь навскидку определить, что тому известно.

— Мы встречались иногда с Андреем. Лариса, в общем-то, тяготилась их отношениями и постоянно пыталась освободиться от него. Когда они ссорились, Андрей находил прибежище своим страстям у меня.

Померанцева помолчала, исподволь рассматривая пригорюнившегося Кудряшова.

— Вам, Вячеслав Степанович, вероятно, все это кажется чудовищной грязью. Как сказал бы один мой приятель, наш круг — одна большая постель, в которой все вместе кишат, постоянно меняясь местами. Это так. И со стороны все это выглядит мерзко. Но, поверьте, на самом деле это не от испорченности, а от сложности нашего существования. Мы все, в сущности, несчастные люди, одинокие, добираем тепло таким вот образом. К тому же я вам говорю то, чего никто не знает. А внешне все выглядит вполне благопристойно.

— Вы и сейчас встречаетесь с Сафьяновым? — не обращая внимания на померанцевские реверансы в сторону нравственности, насупился Слава. — И травки приворотные, у Алевтины полученные, вы тоже на нем использовали? На пару с Оксаной, женой законной? Бедный мужик! Как он еще не разорвался-то пополам? Тогда Сафьянов и ссорился с Ларисой, когда вы на нем Алевтинину силу испытывали? А Оксана-то все понять никак не могла, чего ж не действуют на ее муженька колдовские верные средства. Глупенькая. Она и не подозревала всего-то расклада. Ну, ну, рассказывайте. Мне, как доктору, можно все поведать.

Катерина вдруг рассмеялась.

— Вы угадали. Андреева жена тоже на нем травки пробовала. А уж Ларису как изводила, мне иногда страшно становилось, каких только чертей на ее голову не призывала. Я-то знаю. Я Оксану к Алевтине и привозила под большим секретом. Но Лариса сама ведьма. На нее не подействовало, — устало добавила Померанцева.

— Что же, Алевтина так не любила Ларису?

— Что значит «не любила»? У Алевтины был исследовательский склад ума. Она любила экспериментировать.

К тому же у Ларисы есть одно качество, которое безумно раздражает людей. Всех. Даже тех, кто к ней, в общем-то, хорошо, неплохо относится. Лариса чересчур независима. При всем при том, что она нуждается в людях, в их любви и поддержке, всегда чувствуется: если вдруг все пропадут в тартарары, Лариса и бровью не поведет. Кроме всего прочего, Лариса всегда скептически относилась и относится и к порче, и к привороту. Считает, что все это действует только на тех, кто этого всего боится. Алевтине интересно было…

— А вы верите?

— Иногда и не получается, — серьезно ответила Катерина, — но все равно процент успеха выше, чем просто совпадение по теории вероятностей.

— Сафьянов любит свою жену?

— Какая любовь? Привязанность и усталость. Она у него третья. И потом, Оксана — это человек, который будет терпеть все. Она будет устраивать безобразные скандалы, бегать по Москве и всем рассказывать, как ей изменяет Андрей. Но при этом никуда не денется.

— Какие сейчас отношения у Сафьянова с Ларисой? — Слава постарался придать своему голосу формальный оттенок.

— Никаких. Но мне почему-то кажется, что их роман полностью себя не изжил.

— Почему?

— Женская интуиция. — Померанцева обворожительно улыбнулась.

— Теперь — Метелина.

— Таня, — горестно вздохнула Померанцева, — Таня — глубоко больной человек. Замордованная жизнью женщина. Живет в придуманном каком-то мире. Настолько придуманном, что иногда даже забавно послушать, как она говорит о нем. Совершенно неприспособленная. Вокруг нее всегда нищета. Вообще удивляешься, как мало человеку нужно. А мы тут все что-то ноем еще: того нет, сего нет.

Кудряшов молчал. Катерина отвела глаза.

— Да, — выпалила она, — да, эта вобла сильно попортила мне жизнь. Ее бывший муж ей не пара. И никогда парой не был. Я его подобрала, отмыла, одела, с нужными людьми познакомила. Думала, и моя жизнь наладится. Но не судьба. Таня такую фигуру мне изобразила, такую пьесу разыграла, такой спектакль! Другая бы на моем месте в петлю полезла. Но я удержалась. Исключительно для того, чтобы не доставить Тане такого удовольствия. Причем, — горько усмехнулась, — мы же с ней одновременно забеременели. Он меня уговорил аборт сделать. А Танька родила. Вот в чем главная-то подлость. На хрен ей этот ребенок был? И ему? Вопросы еще будут?

В Константина Стрелецкого стреляли из проезжающей машины. Выстрела никто не слышал. Светлая «Ауди» пролетела как стрела и уже скрылась за поворотом, когда Стрелецкий с недоуменным лицом развернулся всем корпусом к своему бодигарду — тот только и успел, что машинально поддержать падающего хозяина. Человек из наружного наблюдения, с таким трудом выбитый Кудряшовым из скудного муровского наличного состава, устремился было за скоро удаляющейся тачкой, но, успев заметить всего лишь цвет и марку, тут же потерял ее в потоке машин. Передал по рации. Да что толку: прежде чем гаишники встали во фрунт, киллер бросил ее в тихом, безлюдном дворе…

Лариса шла по коридору больницы, кусая губы, глядя прямо перед собой дико и сосредоточенно. У дверей реанимации стояли два охранника. Лариса кивнула им, как старым знакомым.

— Не пустят все равно, — сказал один из них, — он без сознания.

— Халат мне дайте, — не слыша, попросила Лариса, — дайте мне халат.

Охранник что-то шепнул появившейся медсестре. Та, с нескрываемым ужасом рассматривая Ларису, стянула с себя зеленую робу.

— Не ходите туда, — промямлила, помогая Ларисе вдеть руки в задом наперед надеваемую одежду.

Лариса решительно открыла дверь. И остановилась на пороге.

— Он без сознания? — удивленно обернулась к охранникам.

— Ну да, я же говорю…

Лариса растерянно посмотрела туда, где, окутанный бесчисленными проводами, проводочками, трубочками, на высокой реанимационной кровати лежал Стрелецкий. Но все же после некоторых колебаний шагнула через порог. Опасаясь смотреть Косте в лицо, глянула на мерцающую зеленую кривую прибора.

«Зачем я пришла? Что я хочу ему сказать? Пусть он только выживет. Пусть только останется в живых».

Услышав за спиной шорох, Лариса резко обернулась. Врач молча подошел к ней, взял за плечи, повел к двери.

— Вам тут совершенно нечего делать, — сказал врач уже в коридоре, — всем необходимым он обеспечен. — И, не дожидаясь вопроса, добавил: — Состояние крайне тяжелое, но надежда есть.

Лариса кивнула.

— Идите домой, — сказал врач.

Лариса покачала головой.

— Я не могу вас здесь оставить, — настаивал доктор.

— Можете, — неожиданно для себя твердо проговорила Лариса, — я с медсестрой подежурю. Ничего не случится. — И кивнула на охранников: — Ребята меня знают.

— Да при чем здесь ваши «ребята»? — разозлился врач. — Тут уголовный розыск уже был.

— Наплевать на уголовный розыск, — жестко сказала Лариса, — они, дай Бог, теперь только утром появятся.

— Да что вы тут делать-то будете? — заспорил доктор. — Ему ничего не нужно. Идите домой.

— Мне некуда идти. — Лариса подняла на врача серьезные глаза. — Идти мне некуда.

Доктор секунду поколебался, потом махнул рукой:

— Оставайтесь. Бахилы наденьте. Тут — вам реанимация, а не проходной двор.

Молоденькая медсестра была рада скоротать ночное дежурство с неожиданной гостьей. Медсестру звали Наташей, она была хрупкой, хорошенькой, двадцатилетней. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Я составляла себе гороскоп у настоящего астролога, — щебетала она, наливая себе и Ларисе кофе, — мне сказали, что я никогда не выйду замуж, что у меня Сатурн в седьмом доме.

— Как астролога зовут?

— Владимир Прямых.

— Хороший парень, — усмехнулась Лариса.

— Вы его знаете?

— Мы когда-то вместе учились астрологии.

— Так вы астролог!

— Немножко.

Лариса привыкла к тому, что всегда и везде к ней обращаются с вопросами, касающимися астрологии. В начале своей карьеры она принимала вопросы эти всерьез — отвечала подробно, добросовестно. Потом поняла, что в таких досужих беседах люди на самом деле не хотят услышать ничего обстоятельного, а просто, как на мартышку в зоопарке, желают поглазеть на живого астролога. То есть, конечно, все хотели походя, между прочим решить свои проблемы и разузнать будущее. Но сказанное таким образом всегда обесценивается доступностью. К тому же люди редко правильно формулируют то, что их и вправду волнует, они кокетничают сами с собой и с Ларисой, придумывая себе несуществующие жизненные трудности, стараясь показаться удачливее, счастливее, храбрее. Лариса машинально, не переставая думать о своем, учтиво склонила голову.

— Сам по себе Сатурн в седьмом доме ничего не значит.

— Но Сатурн же зловредная планета? Вы не думайте, — частила Наташа, — я книжки читала, знаю кое-что. Сатурн — планета зловредная. Седьмой дом — дом брака, семьи, любви… Вот и получается, что с замужеством у меня полный швах.

Лариса молчала.

Наташа сочувственно придвинула ей чашку с кофе.

— Я просто отвлечь вас немножко хочу…

— Да, я понимаю. Спасибо, Наташа. Так что у вас с седьмым домом?

— Говорю же — Сатурн, — радостно сообщила девушка.

— Сатурн, — отозвалась Лариса, пытаясь сосредоточиться, — Сатурн. Ну во-первых, наш разговор может быть только теоретическим. Кто-то там вам что-то составил. Рассчитать правильно дома очень сложно, а иногда вообще невозможно. Приблизительно рассчитать — только с толку сбить человека.

— Но Прямых мне его ратифицировал — по асциденту, — упрямилась Наташа.

— Ну, предположим, — кивнула Верещагина, — он тебе все верно рассчитал. А где у тебя Венера находится, помнишь?

— Конечно, — гордо сказала Наташа, — говорю же: про астрологию много читала. Понимаю, что к чему.

Лариса даже повеселела немножко, глядя на уверенную в своих астрологических познаниях сестричку. «Да, так и надо, — подумала она, — нечего усложнять. Скоро книжки по астрологии будут у каждой домохозяйки рядом с книгой о вкусной и здоровой пище на полке стоять. Прочесть-то все можно, секретов нет. Только вот почему-то есть хорошие кулинары, а есть никуда не годные. Несмотря на обилие литературы по предмету. Но нечего выпендриваться — чужие знания нужно уважать».

— Так что же с Венерой? — спросила Лариса.

— Венера у меня в Близнецах, — озабоченно проговорила Наташа, — во втором доме.

— В аспекте с Сатурном?

— Нет.

— Тогда, милая моя Наташа, — назидательно, по-учительски сказала Лариса, — ты должна понимать, что из такого расположения планет нельзя делать вывод о невозможности замужества. Планета действует на событийном уровне дома только тогда, когда находится в аспекте с хозяином дома, в данном случае с Венерой. А Сатурн, видимо, в Козероге?

— Как вы догадались? — восхитилась Наташа.

— Тогда это может обозначать только жесткие стереотипы в подходе к межличностным отношениям вообще, к брачным — в частности. Ничего более. Если планета не обладает аспектами с хозяином дома, она обозначает то же, что и при нахождении в каком-то определенном знаке. Что значит Венера в Близнецах?

— Значит, ветреная я, — потупилась сестричка.

— Это значит, — улыбнулась Лариса, — что Венера, планета, ответственная за женское обаяние, за отношения с искусством и, кстати, за материальное благополучие тоже, имеет свойства знака Близнецов — постоянную потребность в новой информации, в общении, новых знакомствах. Венера в Близнецах делается контактной, переменчивой, восприимчивой, любознательной. Она дает хорошее воображение, наблюдательность, живой ум, красноречие, изобретательность. Правда, воля слабовата. Но ведь тебя не особенно волнует то, что поклонники часто меняются?

— Не особенно, — согласилась Наташа, — но все же замуж хочется.

Лариса пристально посмотрела на медсестру. Та съежилась под внимательным взглядом.

— Да выйдешь ты замуж, не волнуйся. Венера у тебя неповрежденная. Луна в Тельце?

— Как вы угадали? — выдохнула Наташа.

— В Тельце, — не отвечая, продолжала Лариса. — И все у тебя будет хорошо. Я приду сейчас, ладно? — Лариса посмотрела на Наташу несчастными глазами. — Посмотрю, что там, и приду.

Лариса вернулась скоро.

— А кто он вам? — тихо спросила Наташа.

— Человек. Просто человек, — простонала Лариса. — Как ты думаешь…

— Врач же сказал, — быстро вставила медсестра, — надежда есть.

— Тогда налей еще кофе, пожалуйста.

— Может, вы прилечь хотите? — Наташа показала на цветастый диванчик. — Ночь длинная…

— Ночь длинная, — сказала Лариса, — и это хорошо.

— Я, наверное, уйду скоро отсюда, — после паузы начала Наташа, — тяжело здесь. Не потому, что реанимация. А потому, что ночные дежурства. Когда я сюда пришла, меня девчонки предупреждали: или ни с кем, или со всей больницей спать. Такие порядки. Дай одному — тут же остальные набегут. Сегодня вот только никто не приходит. Потому что знают: тут охрана, криминал, то да се… — Наташа осеклась, но, взглянув на спокойное лицо Ларисы, решила, что ничего такого не ляпнула. — А то тут повадился ко мне один: «Ты же замужем была — вот логика, — чего не хочешь?»

— А говоришь, из-за Сатурна в седьмом доме замуж не выйдешь, — отозвалась Лариса.

— А, мое замужество было то еще. Недоразумение сплошное. Три месяца вместе прожили. Он только из армии пришел, поженились, а он мне потом и заявляет: не нагулялся, дескать. Поживи покамест у родителей. Подожди, пока я погуляю.

— У него что, тоже Венера в Близнецах?

— А на мужчин Венера разве так влияет?

— Ну всем Близнецовым Венерам хочется постоянной смены декораций. Естественно.

— Не знаю, где у него там Венера. Он меня, по-честному, и не интересует уже. Так вот. Но вы мне, Лариса Павловна…

— Зови Ларисой.

— Вот вы мне, Лариса, объясните. Неужели все мужики такие гады? Где что плохо лежит — тут же. Трахают все, что движется…

— Не лежи плохо, — устало сказала Лариса, — а вообще не с твоей Венерой такие речи держать.

— А что моя Венера? — обиделась Наташа.

— Самокритичнее надо быть, девушка, — лукаво взглянула Лариса.

— Честное слово, я ни с кем тут еще…

— Сколько ты здесь работаешь?

— Три месяца уже, — растопырила пальчики медсестричка.

— Да, это огромный срок, — рассмеялась Верещагина.

— Что, так все фатально? — приуныла Наташа.

— Да нет, конечно. Держись, — равнодушно сказала Лариса.

Наталья помолчала.

— Можно спросить? — наконец осведомилась она.

— Нельзя, — отрезала Лариса.

— Тогда еще кофе? — с наигранной легкостью предложила сестричка.

— Иногда все знаешь, все понимаешь, а сделать ничего не можешь, — тихо проговорила Лариса. — Ты что, никогда еще с этим не встречалась?

— Конечно, конечно, — поспешно согласилась Наташа.

В ординаторскую заглянул охранник.

Лариса выбежала за ним.

— По-моему, приходит в себя, — на ходу бросил телохранитель.

В сумраке палаты белые простыни казались прозрачно-голубыми. Лариса подошла ближе. Тихо позвала:

— Костя…

Столкнулась с бессмысленно смотрящими глазами.

— Ты меня узнаешь? — почти без надежды спросила она.

Стрелецкий слегка шевельнулся. Показалось? Лариса наклонилась к его лицу.

— Это не я, — услышала едва различимый шепот.

— Я знаю, Костя, знаю, — произнесла быстро. — Ты не говори ничего. Ты поправишься. Обязательно. Доктор говорит, что…

— Уйдите, Лариса Павловна, — сердито отстранила ее Наталья. — Вы с ума сошли! Идите. Какие могут быть разговоры?

Лариса, как в тумане, видела, что появился врач и еще одна медсестра, и еще…

Дожидалась под дверью палаты, молча переглядываясь с охранниками. Когда вышел врач — посмотрела на его лицо и стала снимать с себя халат. Спрашивать было уже нечего.

Воротов снова разложил перед собой сводки происшествий по Москве и Московской области. Он уже не раз внимательно просматривал эти сообщения об убийствах, изнасилованиях, квартирных кражах, разбоях и хулиганствах. Игоря интересовал определенный период — от начала до середины мая. До того как погибла Алевтина Коляда. Недели за две, Воротов почему-то был абсолютно в этом уверен, недели за две — не раньше, не позже — до ее гибели просто обязаны были случаться то тут, то там странные, немотивированные хулиганские нападения.

Тот, кто пришел к Коляде, должен был действовать наверняка. Спонтанным убийством в ссоре, в состоянии аффекта здесь и не пахло — слишком все чисто, продумано, спланировано. И Коляда наверняка знала пришедшего к ней человека, так что осечки убийца себе позволить не мог. Хладнокровный киллер? Тоже возможно. Но тогда ищи ветра в поле. А это успеется всегда. Это никуда не убежит. А пока надо отработать то, что может принести хоть какой-нибудь результат.

«3 мая с.г., около 21 часа, гражданка Калистратова В.В. подверглась нападению неизвестного в подъезде своего дома по адресу… Нападавший, судя по всему, применил неустановленное ручное устройство, вызывающее электрический шок. Гражданка Калистратова, по ее словам, лежала без сознания 10 минут. Ограблению гражданка Калистратова не подверглась, из ценных вещей и денег, находившихся при ней, ничего не пропало. В милицию о случившемся сообщил муж гражданки Калистратовой гражданин Калистратов Г.А.»

А 2 мая — Воротов заглянул в обширнейший, составленный наконец-то Кудряшовым кондуит хроники жизни небезызвестной компании — состоялась театральная премьера с участием Померанцевой Е.В. Присутствовали: Верещагина Л.П., Стрелецкий К.Р., Ткаченко В.С., Коляда А.Г., Агольцов Ю.П., Приходько Н.И., Болотин А.А., Долгов Л.М., Сафьянов А.А. и прочие, и прочие. Затем присутствующие отправились на квартиру госпожи Померанцевой, где пребывали в пьянстве и веселье до 4 часов утра. После чего вызванные господином Агольцовым машины развезли гостей по домам.

«7 мая с.г., в 23.50, гр. Косогоров В.П. явился в линейное отделение милиции Киевской железной дороги и заявил, что вблизи ст. Востряково он, гр. Косогоров, подвергся нападению неизвестных лиц, которые, судя по описанию потерпевшего, применив неустановленное устройство, вызывающее электрошок, вывели потерпевшего из состояния дееспособности с целью ограбления. Но проходящие люди спугнули грабителей. Гр. Косогоров составить словесный портрет нападавших отказывается, поскольку, по его словам, злоумышленники подошли к нему сзади. По утверждению гр. Косогорова, нападавших было не менее 3 человек. Свидетелей происшедшего установить не представляется возможным».

Так, что же происходит в это самое время в окружении госпожи Коляды? Есть! 7 мая к 20.00 Алевтина Григорьевна пригласила в гости Верещагину Л.П., Долгова Л.М., Померанцеву Е.В. На огонек заглянула Приходько Н.И., которая пробыла в квартире Коляды не больше часа, с 21 до 22 примерно. Остальные гости дорогие разошлись около 2 часов ночи. И ехидная Славкина приписочка: «Местонахождение других фигурантов по делу не подтверждается свидетельскими показаниями». Не подтверждается так не подтверждается. Поехали дальше.

«12 мая с.г., в 22.45, в подъезде дома по адресу… был найден труп гр. Алексеевой Э.И., 56 лет, проживающей по тому же адресу в кв. 15. Прибывшая бригада «Скорой помощи» констатировала смерть предположительно от острой сердечной недостаточности. Позже, при вскрытии, диагноз был переквалифицирован на инфаркт миокарда. Следствие по делу не ведется ввиду отсутствия состава преступления».

Ну а наша разлюбезная компания, представленная на этот раз Померанцевой, Сафьяновым и Долговым, 12 мая сего года к 17 часам, оказывается, была звана на дачу Коляды А.Г., где и пребывала до 15.00 следующего дня. И снова кудряшовской куриной лапкой было накарябано: «Местонахождение в данное время других фигурантов по делу ну никак не подтверждено абсолютно никакими свидетельскими показаниями». Ну до чего же не любит Кудряшов быть хоть в чем-то неправым. Вот лишь бы спорить: «Стрижено!» — «Нет, брито, брито, брито!» Впрочем, раньше было еще хуже. Теперь товарищ опер уже на пути к исправлению, теперь он только вот так свой характер проявляет — в мягкой, можно даже сказать, деликатной для Кудряшова форме. А когда они только встретились, да познакомились, да стали вместе работать — Боже, как ужасно выглядело все это кудряшовское неимоверное упрямство. В какие переделки бедный Славка из-за этого попадал — чудом жив остался! Но, надо отдать ему должное, Кудряшов — система обучающаяся. Выправился. Усвоил. И теперь благоприобретенной своей способностью к компромиссам бравирует даже и Воротова иногда поучает: «Надо, — говорит, — Игорь, быть открытым для критики. Стремиться надо, — говорит, — к самоусовершенствованию». Обхохочешься.

Итак, «17 мая с.г., около 21.00, подверглась нападению неизвестных лиц гр. Куприянова И.И. Когда гр. Куприянова вошла в подъезд дома по адресу… где указанная гр. и проживает, она услышала за спиной шорох, но, не успев увидеть нападавших, была подвергнута воздействию предположительно электродубинки, отчего и упала. Ценных вещей и денег, имевшихся при потерпевшей, грабители взять не успели, поскольку их, видимо, спугнул сосед потерпевшей гр. Воробьев А.В., который и обнаружил ее, лежащую на площадке 1-го этажа у дверей лифта. Гр. Воробьев описать преступников отказывается, поскольку утверждает, что никого не видел ни около подъезда дома, ни в самом подъезде».

Напротив даты 17 мая в записках Кудряшова было в скобках — уже, по всей вероятности, при полном изнеможении душевных и нравственных Славкиных сил — отмечено, что все интересующие следствие лица находились в данное время суток дома, что, конечно, никак не подтверждается и проверке не подлежит.

Собственно, когда проба воздуха в квартире Коляды не показала наличия нервно-паралитического газа, Воротов сразу подумал об электрошоке. Удобная машинка, великое множество нынче существует ее модификаций: не оставляет никаких видимых следов, вырубает человека на достаточно продолжительное время надежно, наверняка. Правда, вот незадача, сердчишки у некоторых не выдерживают. Но это как повезет, об этом можно и не знать, это, когда идешь на убийство, излишняя гуманность.

Но зачем же так много тренироваться? Зачем так светиться с этой самой электрошоковой штуковиной? В случайные совпадения Воротов перестал верить уже давно. Нельзя сказать, что их не бывает, но редки они до чрезвычайности. То есть совпадения-то есть. Но не случайные. Отнюдь.

Но опять же — из догадок шубы не сошьешь. Хотя кое-что все же выкроить можно. «Крути, крути воздух, дорогой товарищ Воротов, — подбодрил сам себя Игорь, — плевать на рациональное использование времени. Как сказала бы бабушка Кудряшова, нищий лакеев не имеет — суму берет и сам идет».

Воротов набрал номер. На том конце провода трубку взяли почти мгновенно. «Сегодня день удач», — благодарно подумал Игорь.

— Елена Николаевна? Воротов беспокоит. Не отрываю? Елена Николаевна, не дадите справочку небольшую? По поводу женской мести. Ведь может месть стать навязчивой идеей, правда?

Качалова хмыкнула.

— Я все понимаю, — заканючил Игорь, но время поджимает, с делами — завал.

Качалова глубоко вздохнула и принялась терпеливо излагать накопленный научный материал:

— Женская месть, как правило, коварнее и кровавее, чем месть мужская. Мужчина, предположим, никогда не убьет ребенка для того, чтобы досадить неверной возлюбленной. Для женщины это вполне возможно. Синдром Медеи называется. Одна моя испытуемая убила двоих своих детей, позвонила мужу на работу и спокойно сообщила ему об этом, призывая хоть сегодня-то пораньше вернуться домой. Муж решил, что она дурака валяет. Испытуемая после этого разговора пыталась покончить с собой с помощью снотворного. Но ее откачали. Надо сказать, женская месть обычно бывает ответом на долгие издевательства и отвратительное отношение со стороны мужчины. Упомянутая испытуемая, например, по ее признанию, убивая своих детей, хотела хоть таким образом привлечь внимание равнодушного к ней мужа. Может показаться противоестественным, но при более близком контакте с такими женщинами, при знакомстве с историей их жизни, женщин этих всегда безумно жалко. При всей тяжести содеянного язык не поворачивается назвать их злодейками. Как правило, их зверские поступки вызваны долгим зверским отношением к ним, которое они годами терпят. Даже такой гуманист, как Достоевский, призывал суд присяжных оправдать женщину, выбросившую из окна своего малолетнего ребенка.

Очень часто сам акт мести приходится на так называемые дни предменструального и постменструального синдрома, а также на климакс. Нередко случается и послеродовой психоз — по этой причине в любом уважающем себя роддоме есть психиатр. Не знаю, как сейчас, но раньше это было обязательным, существовала инструкция Минздрава. Вообще же женская жестокость во много раз превосходит мужскую, чтоб вы знали, Игорь Владимирович.

— Убийство из мести для женщины — это спонтанное деяние? — Воротов с тоской посмотрел на сводки, лежащие перед ним.

— По-разному бывает, — лаконично ответила Елена Николаевна, — все зависит от глубины нанесенной обиды.

— Спасибо.

— Не за что. Не хотелось бы, чтобы вы плохо думали обо ВСЕХ женщинах, Игорь Владимирович.

— Я постараюсь, — неопределенно пообещал Воротов.

Глава 9

Катя в ярости металась по квартире. Ну не черт побери же их всех, а? Ну не сволочизм ли? Куда все подевались, в Богу душу мать! Даже Нинки нет на месте. Нинки, которая всегда под рукой, — и той застать невозможно. Блин, что делать, к кому бежать, кому в ноги кидаться?

Катя в который раз безуспешно набирала номер Ларисиного телефона. В который раз плакалась автоответчику и срочно, слышишь, срочно просила перезвонить. Померанцева уже плотно забила пейджер Сафьянова своими мольбами немедленно, не откладывая, связаться с ней. Долгов, паскуда, тоже был в недосягаемости. Что делать, что же делать-то?

Подходил час шейпинга. Эти занятия Катя не пропускала никогда, это было святое. Один раз слабину дашь — и пошло-поехало: то одно неотложное дело будет возникать, то другое. Растолстеешь, как свинья. Нет, шейпинг и бассейн ни на что не менялись в Катерининой жизни, ни под каким видом. А теперь вот Катя от телефона отойти не может. Сидит как привязанная, ждет неизвестно чего. Тьфу ты, дьявол! Но сегодня, видать, придется даже шейпинг пропустить. Гори они все огнем, ясным пламенем. И неизвестно, что больше страшило, повергало в трепет в данный момент — вынужденный отказ от занятия своим телом или то, что плотно в последнее время окружало ее, продыху не давало, такую тоску навевало — хоть скули. И то и другое терпеть было совершенно противно померанцевской натуре и вызывало исступленное негодование женщины, привыкшей распоряжаться собой и своей судьбой исключительно и бесповоротно по собственному усмотрению.

Померанцева решительно подошла к бару, открыла его и выставила на стол кем-то принесенную огромную коробку конфет. «Нажрусь всем назло», — мстительно подумала Катя. Она опустилась в глубокое кресло, прикрыла глаза и, смакуя давно забытый вкус шоколада, попыталась расслабиться. Но тут же в голову полезли, как тараканы, всякие поганые мысли: «Броситься сейчас к Юре, клясться и божиться, что я ничего не знаю, что я ни сном ни духом… И что? Выслушает молча. А потом удавит как-нибудь втихоря. Что наводить-то на себя лишний раз? Зачем напоминать о себе? А может, он и безо всякого напоминания удавит. Просто от злости, что я жива, а Алевтины его нет уже». И Померанцева совершенно отчетливо увидела собственный некролог в газете. Свое красивое, значительное лицо в черной рамке. Словечки там разные, типа «Безвременно ушла талантливая актриса, незаурядная личность… Нам будет тебя не хватать, Катя, прощай…»

«К Лариске в ноги кинуться, покаяться во всем? А вдруг не простит? Простить-то, может, и простит. И будет делать вид, что все по-прежнему. Да не будет по-прежнему. Это — как с мужиком: ни за что нельзя сознаваться, что изменила. Вот пусть он даже тебя непосредственно под другим застукал. Стоять надо на своем: показалось тебе, дорогой, невинная я — хоть режь. Тогда у него хоть грамм сомнения, да заползет в сердце — может, подумает, правду говорит, ошибка вышла? А если будешь виниться, голову пеплом посыпать, так ему только противно от твоей измены станет. Вот и Лариска — не сумеет она перешагнуть. Разумом, может, и простит. Но на то они и чувства, что рациональными доводами их не подчинишь. Что же делать, что делать-то?»

Катя встала, переместилась на кухню, достала из холодильника масло и жирно намазала его на кусок печенья. «Да нет, — подумала, жуя, — глупости все это. Юра вон и денег обещал, сказал Лариске, денег даст на киношку мою. А потом, вообще я-то тут при чем? Мне-то уж с Алевтиной нечего было делить. И Лариске Ничего не скажу. Что она — дура? Раньше ничего понять не могла? А теперь и подавно не скажу». Однако эти успокоительные думы никак не успокоили. Только разве надежду вселили некоторую. Ну так известно же: она умирает последней, надежда.

Катерина вспомнила вдруг, как бродили они с Алевтиной по Риму. Поездка в славный древний город была, разумеется, Катиной инициативой. Катя два года назад снималась здесь. При этом у нее завелся приятный, необременительный роман, позволивший ей задержаться в Италии на пару месяцев. Катя зря времени не теряла: объездила всю страну и Рим исходила. И теперь показывала Алевтине то, что успела узнать и полюбить. Алевтина особенно не восторгалась ничем. Так — интересно ей было, конечно, но не более того. А уже через два дня, увидев очередные остатки какой-то древнеримской стены, и вовсе поморщилась:

— Опять рухлядь эта…

— Да ты представляешь, сколько этому всему лет?! — возмутилась Катерина.

— Ага, — вяло сказала Алевтина, — энергетика богатая. Только ее использовать никак нельзя. Воображение только будоражит, только мешает…

— И Колизей использовать нельзя? Мне-то хоть голову не дури, даже я чувствую, как он влияет, какие силы дает, что открывает-то, глубину какую жизни обнаруживает.

— Возможно, Катя, возможно, ты и права, — как-то странно взглянув, проговорила Алевтина, — только мне-то другое надобно. Попроще чего да побольше.

По пьяца дель Фьоре, площади Цветов, на которой в средние века сжигали ведьм, колдунов, а заодно сожгли и Джордано Бруно, Алевтина бродила долго, пристально всматриваясь в узкие дома, прилепленные друг к другу. Предложила посидеть в кафешке под зонтиками на мостовой. И все смотрела, смотрела на площадь, которая по утрам шумела базаром, а к вечеру превращалась в красочное шоу с использованием доступной средним векам светотехникой костров и хорошо срежиссированной звукоинженерией визгов и проклятий сжигаемых слуг дьявола.

— Вот это энергетика, понимаешь? — словно оправдываясь за свое равнодушие к прочим достопримечательностям Рима, сказала Алевтина. — У нас такого не переживешь, не почувствуешь. Не сжигали на Руси ведьм-то. Были, конечно, отдельные прецеденты, пытали, живьем закапывали в землю, ссылали-высылали. Но такого, как в Европе, чтобы миллионы огню предавали, — не наблюдалось.

— Если тебе жертв-крови хочется, — все еще дуясь за неоцененную древность, съехидничала тогда Катя, — то будет тебе известно, в Колизее первых христиан мучили. Дикими зверями терзали.

Алевтина усмехнулась.

— Христиан. Они вместе были, за общее дело погибали. А тут, представь себе, каждый в одиночку. Одному-то ой как страшно умирать-то, страховито, поверь мне.

Что-то жуткое появилось тогда в лице Алевтины, каким-то несуразно отчаянным светом вспыхнули глаза ее, приученная к прямизне спина сгорбилась, и долгое молчание повисло в воздухе, пока Померанцева не решилась его прервать, пытаясь увести тяжелый разговор в немудреную болтовню.

— Говорят, — улыбнулась лукаво, — что это все из-за католического целибата происходило, из-за безбрачия их. Противоестественное половое воздержание к добру не приводит.

Алевтина подняла на Катю свои печальные глаза и машинально кивнула. Потом, словно очнувшись, сосредоточилась:

— Возможно, так и было дело. А может, и по-другому. У нас-то наказывали за конкретно причиненный вред, а не за сам факт занятий ведьмовством. Впрочем, какая теперь разница?

Предчувствовала она? Знала? Не зря же толпами к ней страждущие шли. Что-то да умела рассмотреть в будущем, чем-то ведь и помогала. Впрочем, на Алевтину вообще часто накатывало этакое многозначительное молчание. И Катя понимала — непритворное, настоящее.

Померанцева вспомнила, как Алевтина, Лариса и она, Катя, любили когда-то сиживать втроем на дачной Алевтининой терраске, рассказывать друг другу истории, всамделишные, непридуманные, но похожие на мелодраматические сюжеты. И всякий раз дивились все вместе: какая же это диковинная штука, жизнь, какие коленца выкидывает, что умудряется изобразить, как завернуть — сроду самим такого не измыслить. Счастливое было время! Как нежно, ласково они относились тогда друг к другу, как заботливо, трепетно. Как весело им было втроем. Как надежно. До сих пор Катя не могла взять в толк, отчего нарушилась та связь, как такое могло сотвориться? Тогда ведь и мужиков-то у них путных ни у кого на примете не было. Понятно, если бы из-за мужиков перессорились, переругались. Да и не ругались они. А так, исподволь, постепенно что-то стало накатывать, раздражение какое-то. Может, если бы тогда отдохнули друг от друга, перевели бы дух врозь — все вернулось бы, прежнее, хорошее. Но они не могли расстаться. Их тогда еще больше стало тянуть друг к другу, словно сила какая-то заставляла, не отпускала, не давала ни на минуту освободиться. Эх, знать бы, где упасть, не то что соломки — не поленился бы и перину пуховую по перышку натаскать!

Катерина вернулась в комнату и снова примостилась возле коробки с конфетами. Вот и исчерпалось ее содержимое. Катя с сожалением отметила это обстоятельство и снова принялась давить кнопки телефона. Так и сидеть, что ли, в заточении? А может, Андрей дома? Может, ему просто домой позвонить? Да, но эта Оксана трубку схватит, с ней общаться до смерти неохота. Вот же загадка природы. Даже Нинка что-то новое от людей перенимает, пусть, как мартышка, повторяет, подражает не думая. Но Нинка понимает, что только выигрывает от этого. А Оксана — как была деревенщина окостенелая, так хоть что к ней прилипло бы путное. Однако если развивать теорию о том, что все на этом свете целесообразно и мудро, и спросить, кому такая Оксана нужна, ответ взгромоздится на горизонте очевидный. Нужно это чудовище, чтобы Сафьянову Андрею Андреичу жизнь медом не казалась, а то бы он уж развернулся. А нечего — вот вам судьба сдала такую меленькую карту, Андрей Андреевич, и сидите себе, прикидывайте, что снести, что оставить, когда ход не ваш.

Тем не менее Катя все же решилась и, услышав низкий голос Оксаны, звучащий, словно в мультяшке о слоне, которого крокодил на берегу Нила схватил за нос, радостно завопила:

— Привет, Ося, как дела?

— Сколько раз я тебе говорила, — в негодовании захлюпала своим насморком Оксана, — не зови меня Осей, какая я тебе Ося?

— Не обижайся, как дела?

— Нормально, — мрачно выдавила Катина собеседница.

— Это замечательно. А Андрей дома?

— Нету.

— Где бы мне его отыскать? Он мне нужен, Оксан, срочно.

— Зачем? — незатейливо осведомилась та.

Катя чуть в голос не рассмеялась. В этом вопросе была вся Оксанина сущность. Если бы эта девушка была похитрее да посложнее, человечеству, ее окружающему, мало не показалось бы. Но, ко всеобщему счастью, Оксана выражала себя с чудовищной прямотой. Что было само по себе противно, но не серьезно.

— Приятель квартиру продает, — сочинила на ходу Померанцева, — или обменивает с доплатой. Нужна срочная помощь.

Знала, что врать. Конкретные Оксанины мозги тут же заработали, подсчитывая предстоящую выгоду, а заодно вычисляя возможное местонахождение мужа.

— Ты ему на пейджер передавала информацию о квартире?

— Ну, — подстегнула Катя.

— Если не откликается, значит, за городом где-нибудь.

— А что ему там делать, за городом-то?

— Вообще-то он не собирался, — закипала от своих привычных подозрений Оксана, — но у него продажа чьей-то дачи наклевывалась. Может, покупателя повез.

— Когда будет? — поскучнела Катя.

— К вечеру должен.

«Хрен он у тебя за городом, — зло подумала Померанцева, — нынче никто дачи дальше пятидесятого километра не покупает. А туда пейджер бьет».

— Пусть перезвонит тогда, — попросила Катя с одной из самых лучезарных своих интонаций.

— Передам, — деловито согласилась Оксана. — Кать, а что там со Стрелецким-то произошло?

— Сама же в курсе, что спрашиваешь?

— Ну, может, ты подробности какие знаешь… — настороженно настаивала та.

— «А из зала мне кричат: давай подробности». Да? Думаю, тут наша пытливость была бы неуместна.

Нажала на телефонной трубке кнопку «флеш» и тут же набрала номер сафьяновского пейджера. «Позвони срочно. Нужна помощь в продаже квартиры. Катя», — продиктовала. Ответный звонок не заставил себя долго ждать. «Два сапога пара, — поморщилась Померанцева, — если где деньгами запахнет — как мухи на дерьмо, немедленно слетятся». А вслух сказала Андрею:

— Ты в курсе наших последних событий? Тогда что же ты, мать твою, не откликаешься? Приезжай немедленно. Надо срочно что-то предпринимать. Срочно, слышишь? Это в твоих же интересах.

И, дав отбой, процедила презрительно:

— Дурак.

Моральное состояние Славы Кудряшова было таковым, что «хреновое» сказать — похвастаться.

— Ты, конечно, самое худшее предполагаешь? — увидев Кудряшова на пороге своего кабинета, констатировал Игорь.

— Неизвестно, что тут худшим оборачивается. Если она к убийству лично непричастна, значит, пережидает где-то. Ждет, вот-вот что-то должно произойти. Стрясется нечто — тут-то она и появится, вся в белом. — Кудряшов поморщился, словно от тупой, надоевшей боли. — И то погано, что мы не в курсе. Что-то за кадром происходит, какие-то сюжеты раскручиваются, а мы не знаем, не догадываемся. А если Агольцов ее уже того… — набрав в легкие воздуха, Слава решился все-таки произнести это слово, — убрал? И вообще, кто сказал, что Коляду не Агольцов пришил? Любил, видишь ли, он ее! Ха! Спал с ней — значит любил? Все это бабские домыслы и грезы. Как ты ни говори, что я честь мундира пятнаю, а встречаться с ним надо. Не деться никуда от этого. У меня к нему есть еще другие вопросы и, так сказать, встречные предложения. Так что как хочешь, но надо обсудить план разговора с Агольцовым. Не станешь — я на свой страх и риск… И тебя потом совесть замучит, если что…

Угроза была нешуточная. И Воротов выбрал из двух зол меньшее:

— Валяй излагай свой план.

Кудряшов успокоился и начал по порядку. Последний раз Ларису Верещагину видели в больнице у Стрелецкого. Это было позавчера поздно ночью. Вчера уже никто с Верещагиной не разговаривал и не видел ее. Она даже встречу не отменила. Клиентка, назначенная на вчерашний вечер, топталась у дверей Ларисиной квартиры два часа в тщетной надежде дождаться хозяйку. Такое отношение к делам Ларисе совершенно несвойственно. Если бы была хоть малейшая возможность, Верещагина предупредила бы, что визит срывается. Вероятность того, что она не могла дозвониться, исключается. Все нынче обзавелись мобильными телефонами, пейджерами, на худой конец, автоответчиками, которые добросовестно фиксируют все, что хотят передать их владельцам. Из Москвы Лариса Павловна Верещагина не отбывала, во всяком случае, ни на самолете, ни по регистрированному железнодорожному билету.

— Машину Верещагиной также пока не обнаружили. Ориентировку гаишникам я разослал еще вчера вечером.

— Может, все же подождать еще пару дней? — стараясь придать своему голосу спокойный, ровный тон, сказал Игорь. — Может быть, она просто уехала куда-нибудь передохнуть?

— При подписке о невыезде? Нужны очень веские основания, чтобы так поступить. Верещагина не такая уж шалопутная, поверь мне.

— Могла в подмосковный пансионат какой-нибудь отбыть, на дачу к кому-нибудь…

Воротов встретился со Славой взглядом, решил, что сейчас самое время протереть очки, и, не спеша достав носовой платок, скрупулезно проделал эту операцию. Потом проворчал:

— Что ж, надо встречаться с Агольцовым. Только не тебе, а мне. И ты мне организуешь с ним встречу.

— Ни в коем случае! — отрезал Кудряшов. — Ну, подумай сам. Если я еще могу с уголовниками встречаться — я же опер, по уши в грязи хожу, — то ты, товарищ Воротов, прокурорский работник. Тебе не по чину по блатарям бегать. Тем более у нас тут его парнишка один на незаконном попался. Да как попался! Обхохочешься! Они, лысые, все поднаторели в законах-то. Все вместе со стволами своими писульку носят: дескать, нашел на улице пистолет, номер такой-то, примите, дяди милиционеры, на вечное хранение. Правда, число все время почему-то проставить забывают. Ну вот, во время облавы в кафе «Зеленый огурец» берем ребятишек. У одного находим писульку такую. А ствола-то и нету. Где ствол? Дома забыл. Где дом? То да се. Короче, ствол чистый, но тем не менее Юра, думаю, будет заинтересован со мной свидеться. А у тебя повод какой? Да никакого.

Игорь принялся сосредоточенно затачивать карандаш. С одной стороны, Славка прав, конечно. Агольцов при таком раскладе, может, и не сразу поймет, по какому поводу с ним правоохранительные органы встретиться хотят. Мальчонка со стволом незарегистрированным — чем не предлог? Очень даже благовидный и непосредственный. Но с другой стороны, в нынешнем кудряшовском состоянии, в теперешнем его распаде пускать Славу очертя голову в авантюру было бы крайне легкомысленно. Кудряшов, само собой, опер тертый, но имеет пристрастие приключения на свою голову искать. Хлебом не корми. А уж в данном случае и подавно встрянет во что-нибудь. «Впрочем, — подумал Воротов, — что это я его как маленького опекаю. Большенький, слава Богу. Умный. Но все равно боязно отчего-то». Мудрые мысли Воротова были прерваны самым прозаическим способом: Слава решительно отобрал у прокурорского следователя по особо важным делам вконец источенный, грозивший потерять свои функциональные свойства карандаш.

— Единственные мои сомнения, — сказал Кудряшов, — заключаются в том, что неизвестно, будет ли у Агольцова нужное нам расположение духа. Но у меня есть кое-какие идеи по поводу того, как ему помочь создать это самое расположение. Да так, чтобы не я, мент, униженно искал с Цикорием свиданку, а он сам рыскал бы по городу в поисках встречи со мной. Я могу организовать утечку одной очень неприятной для Юрика информации. Ну оч-чень неприятной. Есть такой Витя Косуля, широко известный в узких кругах. Ну, знаешь ты его. Падла та еще. Так вот, Юра Агольцов потратил несколько лет на то, чтобы с Косулей наладить хорошие отношения. Стоило это Юре ой как недешево. В доверие вошел. Вместе вроде дела стали делать. Но Косуля и теперь нос по ветру держит и сто раз на дню Юру перепроверяет. Хотя такое равновесие, пусть хрупкое, обоих устраивает. Ну, известно: худой мир лучше доброй ссоры. Так вот. Месяца два назад погиб начальник охраны Косулиной конторы. Средь бела дня на перекрестке в машине застрелили парня. А парень весь с потрохами Витин был, преданный, как собачонка, они со школы еще дружбаны. Стали мотать туда-сюда, кто да что? Абсолютно непонятно, кому парень мог дорогу перейти. Вроде со всеми ровным был. Косуля, конечно, забыть этого не может. А у меня есть подозрения, пока, правда, ничем не подтвержденные, что это Юра Агольцов начинает потихоньку убирать от Косули верных людей. Во всяком случае, место того парня занял Юрин пацан. Круто Агольцову обязанный. Так круто, что, если бы не Юра, сидеть бы ему лет десять по сто семнадцатой нехорошей. А так Юрок девочкиным родителям деньжат отвалил, те и забыли все в одночасье, да так еще орали на прокурора, дескать, тот невинных людей сажает, как в тридцать седьмом, что у бедолаги аж лычки треснули от сраму. Пацан Юрин все это помнит, конечно. Такое, сам понимаешь, из памяти не выпадает. Так что идея моя незатейливая: довести до сведения Косули данную гипотезу. Ну, подкрепить ее еще небольшой дезой о том, что пистолет, найденный у мальчонки Юриного, дескать, соответствует тому, из которого по охраннику, невинно убиенному, стрельнули вороги. Проверить Косуля это не сможет, во всяком случае, быстро. А я еще дам через своего хлопца информацию в газету: мол, раскрываем потихоньку злодеяния. Вот тому ослепительно яркий пример.

— Вот за это тебя точно взгреют по первое число. И будут совершенно правы, — заявил Воротов.

— Готов страдать. Информация в газете может уже завтра с утречка появиться, — Кудряшов глянул на часы, — ничего особенного в ней не будет. Просто задержан гражданин, имя-фамилия в интересах следствия не разглашается, и найден при нем ствол такого-то калибра, того же, что-де применялся при недавнем заказном убийстве. За что тут взгревать? Безнадежно не за что. Калибр-то действительно тот же. Остальное будем считать деталями. А я по своим каналам уже сегодня начну пополнять багаж Витиных знаний. К вечеру, думаю, еще газетенку не прочтя, Агольцов будет рвать и метать. Сам знаешь, клевета — это верняк, оправдаться сложненько. Иногда вообще нереально. Значит, я так думаю, что завтра к полудню приму Юру на грудь, а, как считаешь?

План был по-кудряшовски заполошным и шебутным. Воротов поступил бы в данном случае совсем по-другому. Но Игоревы рассудительность и основательность для Славы явно не годились.

— Колись, колись, начальник, — норовисто взглядывая на часы, торопил Кудряшов, — решайся.

— Да особых возражений нет. Только поможет ли?

— Должно помочь. Обязано просто пособить. Выхода потому что другого нет. Но я знаю, о чем ты еще думаешь, Игорь. Да, дорогой, с точки зрения абстрактного гуманизма — весьма нехорошо. Но никуда не денешься, приходится шагать в ногу со временем. Как сказала бы моя бабушка, не родит свинья бобра, а родит поросеночка.

В то время когда Катя Померанцева безуспешно пыталась отловить Сафьянова посредством бомбардировки его пейджера сообщениями различной степени тревожности, Андрей был вовсе не за городом и не у бабы, как предполагала знаменитая артистка. Сафьянов уютно притулился в уголке неказистой кухни Нины Приходько и вел с хозяйкой взаимоинтересный разговор. Вернее, Андрей пытался заложить в беседу свой интерес, но это давалось ему с огромным трудом и почти что исполинской выдержкой. Потому что свернуть Нинку с любимой ею темы было практически невозможно.

— Андрюша, ну ты только представь себе, — кудахтала Нинка, — я опять ему все простила. Вот ты мне как мужчина скажи, как бы ты стал относиться к женщине, которая тебя любит, все прощает, желает только добра, все для тебя делает, вот как бы ты к ней относился, а? Смог бы ты с ней расстаться? Вот смог бы?

— Наверное, не смог бы, — сделав для приличия паузу, согласился Сафьянов.

— Ха, — хрюкнула от удовольствия Нинка, — вот и я думаю: никуда он не денется! Кому он нужен-то, кроме меня, художничек вшивый? Ты кофе-то пей, — угощала, — вон пирог бери, не стесняйся. Так что, ты считаешь, могу я быть уверена?

— Можешь, — снова выдержал выразительный интервал Сафьянов.

— Но на всякий случай, — заговорщически понизила голос Нина, — надо сделать так, чтобы у него как бы были документы на мою квартиру и как бы их и не было. Вот, Андрей, послушай меня внимательно, не перебивай только. Вот смотри. Ведь можно фиктивную передачу собственности оформить? Я все понимаю, все. Это криминал. Но ведь он, поганец, в суд-то не побежит. Он ведь знает, чье мясо съел, понимаешь? И пусть попробуют мне мошенничество пришить: денег-то я с него за передачу собственности моей не беру. Так что тут состава преступления нет никакого. А он будет при всем том уверен, что эта квартира ему принадлежит. А я и посмотрю тогда на его поведение. Как только он какой-нибудь фортель выкинет — я его и выгоню сразу. Представляю, какое у него будет выражение лица, — радостно засмеялась Нинка и снова хрюкнула.

Заулюлюкал сафьяновский пейджер. Андрей глянул в матовое его окошечко, хмыкнул и выключил звонок. Повременит Померанцева. Не до нее сейчас. На другом сосредоточиться надо.

— Не знаю, Нин, — растерянно проговорил он, — нужно же нотариуса искать. И вообще, кто решится такое оформить? Не знаю…

— Ты об этом не волнуйся. Вот смотри, что я придумала. Нахожу какую-нибудь тетку, прошу ее сделать вид, что она нотариус, мы с Алексом приходим к ней, я для виду — вся в волнениях, платочек в руках тереблю. Слабым голосом лепечу что-то про мое безграничное доверие. Тетка все оформляет якобы. И порядок! От тебя-то только и требуется, что показать, как они выглядят, документы на квартиру, какие они с виду-то. Андрюш, — Нинка приложила руку к тощей груди, — помоги, прошу тебя. Ты же знаешь, за мной не заржавеет.

— Ну, Алекс же не дурак. Где ты собираешься все это проделывать? Это же офис какой-то нужен, нотариальная контора.

— Это мы все продумаем, — отмела возможные сомнения Нина, — все взвесим, обмозгуем, все прорепетируем, не волнуйся.

— Ну, не знаю, — Сафьянов сделал последнюю несмелую попытку вывернуться, — а тебе-то зачем это нужно? Он и так никуда не денется, уж поверь мне. Париж далеко, а ты, вон, рядом.

— Париж-то далеко. Но ты знаешь, сколько тут этих бельевых вошек на цыпочках? О-го-го! И чего они все в нем находят? Мужик он, ну честно тебе скажу, никакой. Абсолютное «Импо-96». Жадный. Да и денег у него нет никогда. Откуда?

— Тогда тебе-то он зачем? — взорвался наконец недоумением Андрей.

Нинка подумала немножко.

— Люблю я его. Да и вообще… — махнула безнадежно рукой.

Сафьянов посмотрел на Нину и жалостливо согласился:

— Подумаю.

— Вот спасибо, Андрюшечка, вот спасибо. Я всегда знала: друзья меня никогда в беде не оставят. Огромное спасибо тебе.

Андрей подумал, что сейчас самое время поговорить о том, ради чего, собственно, он сюда приперся по первому же приходьковскому зову, ради чего, отложив все дела, сидит тут, позволяет пудрить себе мозги бабскими всякими глупыми интригами. Но торопиться побоялся. Не надо, чтобы Нина потом ляпнула кому-нибудь, что, дескать, тут Сафьянов заезжал, интересовался… А потому, грустно вздохнув, проронил туманно:

— Хорошо, когда тебя кто-то любит.

Назойливый пейджер, лишенный голоса, откликнулся на этот раз каверзной вибрацией, ощутимой даже для большого сафьяновского тела. Сафьянов раздраженно пресек сей неуместный акт.

— Ты думаешь? — все еще витая в своих эмпиреях, переспросила Нина, но, взглянув на гостя, все же переключилась: — Но тебя же тоже… любят, — подчеркнув множественное число глагола, проговорила, — тебе ли плакаться-то, Андрюша?

Сафьянов снова вздохнул, потянулся к сигарете.

— Кстати, — совсем вроде и некстати сказала Нина, — а где Лариса? Я ей обзвонилась. Вчера, сегодня… Ты не знаешь, что там со Стрелецким ее?

— Не знаю, — так на всякий случай решил ответить Сафьянов.

Нина подозрительно вглядывалась в него. Зазвонил телефон. Нина потянулась было к нему, но Андрей бросил небрежно:

— Потом.

И Нина покорно подхватила аппарат, оттащила в комнату, чтобы не мешал.

— А куда она вообще-то подевалась, Лариса? — спросила, возвращаясь. — Вроде не собиралась никуда…

— Ты же в курсе, Нин, мы в последнее время с Ларисой и не общаемся практически.

— Да? — недоверчиво переспросила Нина.

Сафьянов предпочел промолчать. «Господи, скорей бы все это кончилось, — подумал, — как же я умаялся! Когда все решится наконец, возьму под мышку первую попавшуюся барышню с круглой попкой и уеду на неделю в какое-нибудь славное местечко. Позабуду обо всем». Приятная перспектива помогла снова сосредоточиться.

— Завидую я тебе, Нинок, — начал Андрей осторожно, словно одними только пальчиками ноги касаясь чутко-тонкого льда, проверяя, можно ли всей ступней опереться, — все у тебя впереди, ты знаешь, чего хочешь. Строишь и строишь потихоньку свою жизнь, как тебе нужно, как ты себе ее представляешь. Молодец. Так и надо. И все у тебя будет в итоге.

— Господи, — всплеснула руками Нинка, — тебе ли говорить! Уж кто-кто…

Осеклась и испуганно вгляделась в глаза Андрея: не обиделся ли, не оскорбился ли? Но Сафьянов оставался грустно-лиричным, печальным, как лорд Байрон. Нинка тогда осмелела вконец:

— Я тебе так скажу, Андрюша, ты мне верь. Вон посмотри, каких я мальчишек вырастила. Никто не скажет, даже самые злые языки не скажут, что парни мои плохие. Значит, и я кое-что стою в жизни. И к моим советам прислушаться можно. И так я тебе скажу, Андрюшечка. Суетишься ты слишком, а много ли человеку нужно? Да совсем чуть-чуть и требуется. Только понять важно: что именно. Это сложно, да. Согласна, сложно. Но ты мечешься туда-сюда, туда-сюда. Остановись. Полегчает, ей-Богу полегчает. Ты же знаешь: я тебя люблю. Не любила бы — не говорила бы так.

— Запутался, — кивнул Сафьянов и спохватился тут же: — Очень все запутано вокруг, не знаешь, кому верить. Все тебя предать готовы ни за понюх табаку. Просто так, из азарта, из принципа.

Нинка очи долу опустила, потупилась, как если бы сама неловко соврала что-то. Она ведь и в самом деле искренне всех их любила, всех, кого друзьями считала, на все была готова ради них.

— Я, Нин, все понимаю, — снова начал осмотрительно Сафьянов, — но так тяжко бывает иногда. Особенно когда близкие люди уходят. Алевтинина смерть вообще меня из колеи выбила. До сих пор в себя прийти не могу. Все думаю, думаю, почему так случилось? Почему вообще все это произошло? Они, эти следователи, говорят: убийство. Кто мог это сделать? Не знаю, ума не приложу. Вот ведь и знал хорошо Алевтину, был вроде в курсе всего. Не знаю. Да что за черт! — снова завибрировал Сафьянов и в который раз прихлопнул пейджер.

Нинка вздохнула.

— Все рано или поздно выяснится, — сказала. — Что же делать, надо жить.

— Но ты представь себе, только представь, кто-то да сделал это. Кто-то не чужой скорее всего. Кто-то из наших.

— Я не верю в это, — Нинка была тверда голосом, — не верю. Ты же знаешь, Алевтина в последнее время с банком была связана. А там — деньги большие. А где нынче деньги большие — там смерть поселяется на постоянку. Все время рядом. Почему и говорю всем: не гонитесь вы за деньгами за этими. На хлеб с маслом хватает — и ладно. Но ты ж посмотри вокруг, все словно с цепи сорвались. Жрут и ртом и жопой, а все мало.

— И меня в прокуратуре все про банк спрашивали… Ты, значит, считаешь, что это из-за банка? — переспросил Андрей.

— Мне кажется, да. Никаких других причин не вижу. Ну а если из-за банка, сам понимаешь: ищут не ищут — не найдут никого. Однозначно.

— Алевтину жалко.

— Да, — апатично согласилась Нина.

— И тебе небось сейчас труднее будет. Все же Алевтина тебе помогала.

— Помогала, — эхом отозвалась Нинка, — она всем помогала. Теперь уж дело прошлое, и Оксане твоей тоже помогала. А толку-то? Как не любил ты ее, так и не любишь. Прости, конечно.

— Жизнь сложилась как сложилась, — увернулся Андрей. — У тебя следователи про Оксану ничего не спрашивали? — И постарался взглянуть на Нинку без особой заинтересованности.

— Спрашивали, конечно, — с готовностью подтвердила Нина. — А они вообще обо всех спрашивали. Да так, знаешь ли, вопросы ставят, что и не поймешь, чего хотят-то от тебя. Говорят, предположим: «Не замечали ли вы, Нина Ивановна, того, что Алевтина Коляда в последнее время кого-то опасалась?» Я им честно: «Нет, не замечала». Они тогда: «А у кого-нибудь были причины бояться Коляды?» «Ну, — говорю, — всякое могло быть. Все же она ведьма». А они мне тут же листок бумажки подвигают: напишите, дескать, кто да кто. Но ты же меня знаешь, Андрюша, на мне где сядешь — там и слезешь. Обратно бумажку двигаю: «Теоретически могло быть. А практически чужая душа — потемки».

— Да, жизнь сложилась как сложилась, — повторил Сафьянов задумчиво.

— Это верно. Как к ней относиться, к жизни, так она и представится. Теперь-то что, теперь-то поздно что-нибудь менять.

Андрей вздрогнул.

Нина с удивлением посмотрела на него. Помолчала. Сделала только постную физиономию.

— Тебе-то уж точно, Андрюш, жен менять — только время терять. Не приспособлен ты к семейной жизни. Не нужна она тебе. Прости, что я тебя вроде как поучаю. Но мне так кажется. Оксана она ведь баба-то неплохая. С ней ведь договориться можно, а?

Сафьянов с трудом подавил дрожь в руках. Он вдруг посмотрел совсем иначе на Нинку. На Нинку, которую все, кому не лень, простушкой считали. А она и не возражала. Не строила из себя умницу-разумницу. Так удобнее. Всем. И ей в том числе — простушкой-то быть. И он, воробей стреляный, на эту удочку попался. Дурень, какой же он дурень! В голове Сафьянова в один момент пронеслись все события последних недель. Он просто остолбенел от ужаса. Кретин самонадеянный! На что он надеялся? На то, что все кругом такие же кретины — ничего не видят, не понимают? Ничего знать не хотят? Спокойно, спокойно. Без паники. Ничего страшного-то нет. И не в таких переделках бывали. Прорвемся. Но с Нинкой лучше уж не хитрить так примитивно.

— Да что ты знаешь, — возмутился почти натурально, — о моей жизни? Думаешь, Лариса твоя распрекрасная мне на шею бы не села? Еще как! И ножки бы свесила. Это она с тобой, может, ласковая, добрая, хорошая. А мне будь здоров сколько гадостей сделала. Фыркала все. Ей можно. Ей все можно. Я покоя хочу. Покоя. Поймите вы все. А уж с Ларисой точно, с ней покой только и будет сниться. В бреду тяжелом. Она-то ничего не простит. Никогда. Там такие бы скандалы были, если бы я тогда поддался, о-го-го. Любая баба скандалить бы стала, — в изнеможении добавил Андрей.

— Да, конечно. Ты не волнуйся, Андрюша, — запричитала Нинка, — чего уж так-то кипятиться? Не нервничай.

— В общем, не все так просто.

— Конечно, конечно, — быстро согласилась Нина.

— И если ты думаешь, что мне легко живется…

— Не думаю.

— Тогда не трави мне душу. Моралями своими.

— Прости, — Нинка положила свою лодочку-ладошку на большую сафьяновскую руку и нежно, примирительно погладила, будто растирая больное место.

— Ладно, Нин, пойду, — Сафьянов грузно поднялся, — у меня к тебе просьба будет. Если Лариса позвонит, попроси ее со мной связаться. Она мне очень нужна. Так и скажи: очень нужна.

Глава 10

— За что Стрелецкого убрали?

— А на фиг он теперь нужен-то? — просто ответил Вовчик.

— Что-то здесь не то, — возразил Кудряшов. На этот раз он явился на встречу с сексотом, почти не надеясь разведать что-нибудь новое для себя. — И на Агольцова непохоже. Он все в справедливость играет. За что Стрелецкого-то убирать?

— Человека всегда есть за что убрать, — приосанился Вовчик.

— Нет, Володя. Юра зря пальцем не пошевельнет. Если ему за это крупный куш не отвалится, то он и мухи не обидит. Значит, так. Верю: не знаешь ты, за что Стрелецкого убрали. Но ты мне это узнай, дорогуша.

Вовчик покладисто кивнул.

— А ведь правду говорят, — набравшись наглости, сказал тем не менее, — что менты и фээсбэшники нашими руками с нашим же братом расправляются. Ведь вы знали, Вячеслав Степанович, что их убьют. Что ж не помешали?

— Надеюсь, твой вопрос риторический?

— Вот видите, а вы мне все про законность и правопорядок толкуете. Выходит, не все перед законом-то неправые.

Кудряшов усмехнулся:

— Никак, на путь исправления встал? Вовчик, одобряю.

Вова обиделся.

— Напрасно, гражданин начальник, вы иронизируете. Я, может, тоже хотел бы по-хорошему жить. Да, получается, на бумажке одни законы, а в жизни — другие. Раньше нами серость правила, — важно повторил сексот чьи-то чужие слова, — а теперь бандиты и воры.

— Свинья грязи найдет, — кивнул Слава. — Кто тебе про серость-то рассказал? Молод еще помнить, как раньше было. Что-нибудь про Верещагину узнал?

— Есть такая. Юра ищет ее — с ног сбился. Какие-то вроде бумаги у нее важные.

— Вовчик, — погрозил пальцем Кудряшов.

— Что он мне, докладывается? — вылупил честные глаза Вова. — И кто капитана пришил — никто из братвы не знает. Не наша мокруха. Вообще, говорят, он от страха помер. Приперся в квартиру ночью, а Алевтина там в виде привидения летает. Вот и помер.

— Что ты тут мне мозги пудришь, — сгрубил Слава, — тебе часто приходилось привидение-то видеть? Не знаешь, так и скажи: не знаю. К примеру, зачем ты мне в прошлый раз говорил, что это Ткаченко Алевтину из окошка выкинул? Сознавайся, сам придумал?

Вова молитвенно сложил руки:

— Ей-бо, Юра сам мне сказал. Так и сказал, когда зашло об Алевтине: Ткаченки рук дело.

Кудряшов вгляделся в лицо своего визави: не врет, похоже. Но зачем Агольцову Ткача оговаривать? Разве мало поводов банкира шлепнуть? Интригу какую-то затеял Цикорий, как пить дать интригу. Но для кого? Не для Вовчика же, в самом деле?

— А почему ты мне не рассказываешь, — мягко начал Слава, — что у дружбана Юриного неприятности случились?

— Тоже мне, неприятности, — хмыкнул Вова, и Кудряшов понял, что угадал, нынче это сплошь и радом. — Я вам так скажу: пусть и у нас только такие неприятности будут. Подумаешь, деньги не отдают. Кто сегодня вообще долги-то по доброй воле платит, вы мне скажите?

— И как же Юра собирается долги приятеля выбивать? — чувствуя легкую дрожь нетерпения, поинтересовался Кудряшов.

Вова приосанился надменно.

— Во-первых, к нам пока никто с такой просьбой не обращался.

— А во-вторых, — подсказал Слава, — на хрена козе баян?

— Я вам этого не говорил, — проворно среагировал Вова. — Но сами понимаете: Косуля — не тот человек, к которому надо лезть со своей помощью. Вот если бы он попросил…

Ну, разумеется. Какой же ты дурак, Слава! Наивный причем. «После» не значит «вследствие». Разве это так сложно запомнить? Разве не пора уже, Слава, научиться это разделять — «после» и «вследствие»? Агольцов убирает Ткаченко. Но почему они с Воротовым связали это со смертью Алевтины? Просто Агольцов решил устранить Ткаченко «после». Да и не «после» даже. А просто время пришло убирать Ткача. При чем тут Алевтина? Что тут Алевтина? Агольцову удобно было, чтобы думали, что Ткаченко погиб из-за убийства Алевтины. Агольцов просто использовал ее смерть. Не хотел, чтобы чересчур ясны были личные его претензии к банкиру. Почему? Да потому, что свои разборки у Юры, свои дела. Кто-то Косуле по-крупному задолжал. И этого «кого-то», судя по раскладу, наверняка Косуле Юра подсунул. Через Ткаченко. Подстава получилась. Косуля клюнул. Насколько Кудряшов успел прояснить для себя ситуацию, Косулин нефтяной бизнес не останавливался ни на день. Стало быть, следующую нефть для Косулиных клиентов уже откачали. А денег нет, Вите Косуле нечем расплачиваться. Проценты, неустойка, то да се. А тут появляется Юра — благодетель с деньгами. Правда, может такое подозрение возникнуть, при дознании-то с пристрастием. Но вот незадача — Ткаченко Юрину любовницу якобы пришил. Юра, разумеется, ему отомстил. И все — никаких концов. Никто ничего не докажет. Подозрения — не доказательства. А два мента тупых — Кудряшов и Воротов их фамилии — еще и масла в огонь подливают. Знай расспрашивают: что, мол, Алевтина Григорьевна Коляда поделывала в банке господина Ткаченко? Не имел ли господин Ткаченко повода обижаться на такую ее деятельность? Тупые менты-то как умишками своими скудненькими пораскинули? Раз Юра Агольцов салазки Коляде загибал, стало быть, так просто убийство ее не оставит неотмщенным. Стало быть, действовать будет. А им, ментам-то, только и останется подсмотреть: кого же Юра в следующий момент порешит? Они убийство таким образом и раскроют бодренько. Надо же быть такими обалдуями самоуверенными! А им — так и надо. И поделом. Дураков и в церкви бьют, как сказала бы бабушка.

А Стрелецкий? А что Стрелецкий? И нашим и вашим — вот он, весь Стрелецкий. На всякий случай. Раз он у Ткача в доверии был — мог знать больше, чем надо Юре Агольцову. И все дела.

Гаденько перехватило дыхание. Дальнейшее развитие событий определилось само собой. Юра ищет Ларису Верещагину. Или уже делает вид, что ищет? Великий мастер блефа Юра, ой великий.

— Что у вас про Верещагину-то болтают, — с опаской спросил Слава, — про астрологиню эту?

— А ее вроде как никто из братвы не знает. Она Алевтинина подружка была — не Юрина. Да хоть если бы и Юрина. Юра нас не больно-то знакомил, с кем сам общался. Вы мне как велели про Верещагину-то прояснить, так я было попытался к Юре подкатить: выручи, дескать. Девчонке моей хороший астролог нужен, замучила совсем — подай ей астролога и все. А он мне: не с теми проблемами, дескать, лезешь. Дескать, делать мне больше нечего, как девчонок твоих ублажать.

— И в самом деле, — подтвердил Слава, — умнее ничего придумать не мог?

Вовчик обиженно набычился.

— Откуда тогда знаешь, что Юра с ног сбился, Верещагину разыскивая?

— Малец один проговорился. Я ему: «Поедем за город в субботу, культурно отдохнем в бане — у братана моего баня на даче». А он: «Не, дела, вздул, — говорит, — меня Цикорий по первое число. Телку ему вынь да положь. А где я ее возьму?» Я: «Кто такая конкретно?» Он: «Верещагина, зовут Лариса. Может, слыхал?» Я: «Нет, откуда?» А сам думаю: пацан этот кого хошь из-под земли достанет. Тем более если ему Юра уже сказал, да еще и вздул за неисполнение. Но расспрашивать не стал. У нас не принято в таких случаях уточнять. Если человека какого ищут — лучше про него не расспрашивать.

— Не нравится мне это. — Кудряшов счел нужным поделиться с Вовчиком своими соображениями.

Вовчик пожал плечами и покорно заметил:

— Ничего тут не поделаешь.

Слава окинул взглядом философствующий объект и не захотел последовать его примеру.

— Поглядим, — отчеканил упрямо. — Можно даже сказать, внимательно посмотрим.

Катя Померанцева пока нервно дожидалась, когда же наконец Сафьянов достигнет ее дома, извелась совершенно. Она то слонялась по квартире, пытаясь задержать внимание на какой-нибудь книжке, на безделушке, на тряпке какой-нибудь, которую, может, отгладить надо, может, постирать, подшить, то заходила на кухню, открывала холодильник и что-то глотала, не чувствуя вкуса, то брала в руки распечатку новой пьесы, в которой была занята, стараясь сосредоточиться на своей роли… Куда там! Катя была не в состоянии делать ничего путного. Она только ела, опивалась кофе и курила до одури. «Все это ужасно, — думала Катя, — как могло это случиться со мной? Почему именно со мной? Как я могла допустить это? Как, когда я попала в такую чудовищную зависимость от окружающих меня людей? Я! Которая столько сил положила на то, чтобы никогда ни от кого не зависеть. Стольким пожертвовала ради этого. Бред! Нет, это просто бредяшник какой-то. Это месть. Это сглаз. Порча! Вот она — во всей красе. Пусть что угодно болтают про то, что ее нет. Есть. И еще какая! Теперь-то я знаю, как она выглядит. Да, пусть сколько угодно смеются над этим те, кто этого не испытал. А я, я вот только дождусь Андрея, поговорю с ним — и тут же побегу снимать эту поганую порчу. Куда? Решу. Найду. У Ларисы спрошу, она всех знает… А, черт! Лариса. Где она? У кого спрашивать? Бред. Нет, это просто бред. Почему я? За что?»

Катя вдруг ясно увидела перед собой Алевтину. Живую и здоровую. Улыбающуюся. Алевтина, как всегда, была в черном. И с этими своими бесконечными разноцветными и разнокалиберными перстнями. «Чего ты дуришь, — мягким голосом ласково сказала Алевтина, — ну чего ты дуришь? Знаешь ведь, за что. А спрашиваешь… Не надо так».

— Как, как надо?! — закричала Померанцева. И поняла, что сходит с ума. Просто натурально свихивается. Нет, ни к какой ворожейке она не попрется, нет. Она позвонит Лене Долгову и ляжет к нему в клинику. Да. И гори огнем все и вся, ясным пламенем! Именно так Катя и поступит. Отлежится, отдохнет, на транквилизаторах успокоится…

Но тут Катя вспомнила, что сейчас в клинике у Лени лежит Таня Метелина. И Катя захохотала. Вот цирк-шапито! Вот славно-то! Она, Катя, попросит положить их в одну палату. Да, именно так она и сделает. Им будет о чем поговорить. Они будут поддерживать друг друга в трудную минуту и обсуждать подробности лечения в кризисном отделении, обмениваться впечатлениями, ощущениями от принятых лекарств и процедур. Катя хохотала до колик в животе. Да, таких кульбитов жизнь ей давненько не демонстрировала. Они с Таней ну никак не могут расстаться. В психушку — и то вместе. Не разлей вода. Да, разница только в том, что Таня родила, а Катя сделала аборт. А так бы вместе колясочки-то катали. Умора! Катя заплакала. Вот умора.

Раздался звонок в дверь, и Катя так и пошла ее открывать — хохочущая и рыдающая одновременно.

Увидев Померанцеву такой, Сафьянов остолбенел, даже хотел было назад повернуть:

— Случилось что?

— А то нет, — не переставая заливаться, Катя втянула его в прихожую. — А то не случилось, — захлопнула дверь, повернула замок. — Не обращай внимания, Андрюша, я просто немного умом тронулась. — И снова засмеялась, не в силах остановиться. — Проходи, не бойся. Ой, не могу, ой! — Катя согнулась пополам, поскольку даже ее тренированный пресс не выдерживал сотрясения от такого хохота.

— Валерьянки выпей, — брезгливо заметил Сафьянов.

— Валерьянки, да, валерьянки. — Померанцева, смеясь, прошла в комнату, не убирая рук с живота, легла на диван, вытянула ноги. — Вот валерьянки мне для полного счастья и не хватает. А я-то думаю, что мне еще в жизни нужно, к чему стремиться? К валерьянке! Вот она, эврика-то!..

Сафьянов, проследовав за Померанцевой в комнату, сопроводил алчным взглядом Катино перемещение из вертикального положения в горизонтальное и облизнулся.

Заметив это, Катя смеяться перестала.

— Ну что ты за человек, Сафьянов? — спросила укоризненно. — Мало того, что трахаешь все, что движется. Еще и все, что плохо лежит.

— Ты замечательно лежишь, — возразил Андрей и присел на краешек дивана.

Катя рассеянно рассматривала седеющую богатую шевелюру, крупные черты лица, светлые глаза мужчины, который был когда-то так желанен, и недоумевала: неужели он и в самом деле стоит того, чтобы ради встреч с ним обманывать закадычную подругу, плести замысловатые интриги, суетиться, надрываться?.. Думала-то, что стяжает, подгребает под себя, а оказалось — одни потери. Неужели он и в самом деле стоит того? И вообще, кто и что на этом свете стоит того, чтобы такой огород городить? Только теперь Катя почувствовала, до какой же степени она устала, измаялась, выбилась из сил. Ради чего? Она снова с недоумением взглянула на Сафьянова.

— Вурдалак, — отшатнувшись, прошептала она.

— Что?

— Иди в кресло, — жестко выговорила Катя.

Сафьянов послушно пересел.

Катя поднялась, собрала в пучок волосы, закрутила на затылке. Глядя исподлобья на Андрея, глухо спросила:

— Где Лариса?

— Откуда мне знать? — Сафьянов равнодушно пожал плечами.

— Врешь. Я чувствую — знаешь.

— И ты туда же, — взорвался Андрей, — в сенсы подалась! Чувствует она! Знает! Одна уже доигралась со знанием своим…

— Кого ты имеешь в виду? — удивленно подняла бровь Катерина.

Сафьянов молчал.

— Кого ты имеешь в виду? — тем же тоном повторила Катя, словно вновь подавая реплику не расслышавшему ее партнеру.

— Алевтину, кого же, — машинально сказал Сафьянов и вздрогнул от собственной догадки.

— Я убеждена, — четко выговаривала слова Померанцева, — что этот тихий психопат Агольцов Лариску убрал уже. В канализацию спустил. Кто следующий? Я? Ты? Ты знаешь, кто следующий. — Померанцева выставила свой тонкий длинный указательный палец и ткнула им в сторону Андрея. — Именно ты знаешь.

— Почему я? — искренне удивился Андрей.

— Ты, именно ты, — нехорошо усмехаясь, повторила Катя. — Потому что это ты умолял Юру встретиться с Ларисой и выяснить у нее, куда девался Алевтинин архив. А почему эти бумажки так тебя интересуют, а? Что же в них такого могло быть для тебя важного?

— Ты чего, мать? Ошалела? Какой архив, какая встреча? — Сафьянов помолчал. — Да, я встречался с Юрой. У нас с ним дела. По делу и встречался. Ни к Ларисе, ни к какому-то там архиву это не имеет никакого отношения.

— Расскажи это кому-нибудь другому, дорогой, — с иезуитской нежностью пропела Катя. — Ты трус, это давно известно. Ты просто испугался, когда убили Алевтину. Ну, признайся, испугался ведь, да? А вдруг на тебя подумают. Копать начнут. Зачем это тебе? Нет, сегодня уже никого не удивишь квартирными махинациями, а все-таки неприятно. Все равно хлопоты. Зачем это тебе? Или там еще посильнее стимул был? Посильнее, скажи?

— А поделись со мной, дорогая подруга, откуда ты-то знаешь о том, что я с Юрой встречался?

— Да уж знаю!

— Ну-ка, ну-ка, — не сдавался Сафьянов.

Катя молчала. Говорить сейчас, что о встрече Агольцова и Сафьянова она узнала от Ларисы, которой в свою очередь сообщил об этом Стрелецкий, означало вызвать совершенно определенную реакцию. «Ах, Лариса на хвосте принесла, тогда понятно, откуда ветер дует… И ты, Катя, этому веришь?..» Но Катя верила. И не хотела ставить под сомнение правдивость своего источника информации. А потому она неторопливо произнесла:

— Мне Юра звонил. По делу, которое тебя не касается, прости уж. Вот и поведал странную историю про архив…

Сафьянов, оскорбленный, решительно поднялся:

— Я не намерен…

— Ах, не намерен, — невозмутимо констатировала Катя. — Тогда дай-ка мне трубку телефонную. Оксана, наверное, дома. Как всегда, впрочем. Сидит себе невинная девчушка, не знает, не ведает, что вокруг нее происходит. Надо ей глаза-то раскрыть. А то что ж получается? Все вокруг головой о стенку бьются, а она спокойно борщ готовит мужу любимому. Пусть присоединяется. К нам, ко всем. Давай трубку.

— Ты не сделаешь этого. — Сафьянов болезненно поморщился. — Зачем тебе это?

— Я не сделаю? Я? Не сделаю?

— Не сделаешь, — не теряя самообладания, повторил Андрей. — Потому что я ведь тоже могу зубы показать, и ты это знаешь. Прямо сейчас, немедленно, звоню Юре, умоляю его, как ты говоришь, о встрече и рассказываю ему о том, как ты ключ от квартиры Алевтины у Нинки просила. Дескать, Алевтина злится на тебя, невольно плохую энергетику вокруг тебя создает, мол, нейтрализовать ее надо. Сама понимаешь, Юра не баба нервная, он в эти сказки не поверит. Так что ты, Катя, не того боишься. Вовсе даже не того.

— Понятно, — учтиво склонила голову Померанцева. — Мне теперь вообще многое стало понятно. А, Дюша? Может, и Алевтина тоже все поняла? Потому и закончила свою жизнь так неудачно — в полете? Может, и Лариса все уже поняла? Потому и пропала? А, Дюшенька, ты уж мне скажи по старой памяти, права я?

Сафьянов в задумчивости прошелся по комнате. Несколько секунд смотрел в окно. Потом резко повернулся к Кате, опустился возле кресла, в котором она сидела, на колени.

— Ка-атя-я, — ласково позвал. — Катя, ну, что с тобой, Катя? Ты просто устала. Эта смерть всех нас вышибла из колеи. Но время пройдет, все встанет на свои места. Не надо так. Не будем ссориться.

Катя окаменело молчала. Она вспомнила одну из своих ролей: ее героиню по ходу действия убивает любовник, не столько за то, что она много знает, сколько за то, что лезет на рожон и все время пытается уличить возлюбленного во лжи. Катя всегда считала, что пьеса не выдерживает никакой критики, поскольку в жизни так не бывает: если знаешь что-то — заткнись, беги на край света или в полицию, но не нарывайся, не припирай человека к стенке, не ставь его в безвыходное положение, когда ему только и остается, что избавиться от такой дуры любой ценой. Кто ее, Катю, за язык сейчас тянул? Поняла все? Молчи себе в тряпочку.

Катя собралась с силами и с опаской взглянула на Андрея, стараясь спрятать свое смятение. Андрей поцеловал Катину руку. Катя подумала, что он выбрал удачный способ не встречаться с ней глазами.

— А почему ты не думаешь, — Андрей нежно терся щекой о Катину ладонь, — почему ты не думаешь, что это могла сделать и Лариса Павловна? Ах, у нее алиби! Что, она не могла нанять кого-нибудь? Значит, здесь не все так лучезарно. Тебе это в голову не приходило? И то, что Лариса именно сейчас, именно в этот момент пропала, тоже о многом говорит. Юре ведь все равно, кто исполнитель, он всегда с первыми людьми дело имеет. Ну, Катя, Катя же, если ты мне верить не будешь, кому тогда верить вообще? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь, Катя.

Померанцева лихорадочно соображала, как ей теперь вести себя с Андреем. Если сразу дать обратный ход — он не поверит, заподозрит неладное, слишком уж хорошо он изучил ее повадки и упрямый норов.

— Как ты можешь так говорить? — прошептала она. — Ларисы, может, уже и на свете-то нет, а ты… Ты так и со мной поступишь — выкинешь меня из своей жизни, как ненужную табуретку, если что-нибудь у меня не заладится.

— Вот только не надо этих сослагательных наклонений и жалких слов, — рассердился Сафьянов. — Я тоже могу терзать тебя упреками и подозрениями. Что от этого изменится? Никому легче не станет. Давай друг другу помогать, а не мешать. Так нам обоим спокойнее будет.

— А ей? — тихо спросила Померанцева.

— Ты знаешь, как ей помочь? Кому — ей? — спохватившись, уточнил Андрей.

У Кати противно похолодело в животе. Заигралась. Надо немедленно отпустить Сафьянова, немедленно, сейчас же, сию минуту. Не держать его за горло, ослабить хватку. Не усложнять, пусть считает, что она дура. Людям всегда приятно думать о ближнем снисходительно. Потом пусть догадывается. Теперь важно его выпроводить.

— Да, мы ничего не сможем сейчас предпринять, — проговорила Катя сиплым голосом. — У меня что-то с нервами. Я, наверное, к Лене Долгову улягусь. Или за город уеду куда-нибудь на недельку. Отосплюсь под таблетками, продышусь. А то на себя непохожа.

— И правильно, умница, себя надо беречь.

— Меня только Юра тревожит. Что ему еще в голову взбредет?

— Не волнуйся. Это все их внутренние разборки. Нас не касается.

— Хорошо, Андрей. Только не бросай меня сейчас. Ты единственный человек, который меня поддерживает в этой жизни.

— Ну что ты, ты же знаешь, я всегда с тобой, — дежурно заверил Катю Сафьянов.

— Ты на машине? Подбрось меня до спортзала. Я быстро соберусь.

— Вот за что я тебя люблю отдельно, так это за то, что ты такая целеустремленная и дисциплинированная, — обрадовался Сафьянов.

Но Катю не мог обмануть его ласковый тон. Она встала, стараясь не поворачиваться к Андрею спиной, двинулась вон из комнаты. Вещи для шейпинга у нее были собраны, она просто хотела хоть на секунду дать себе передышку. Катя зашла в ванную, крутанула кран. Посмотрела на себя в зеркало. «Ну, ну, подруга, — сказала бледному своему отражению, — где наша не пропадала? Прорвемся».

— Катя, — услышала из-за двери, — до каких часов у тебя занятия? Уже восемь.

— До десяти, — пытаясь побороть спазм в горле, выдавила. — Успею. В другую группу пойду. Мне разрешают.

Прислушалась. Судя по шагам, Андрей отправился на кухню. Катя перекрестилась, снова прислушалась. И принялась чистить зубы. «Если я выпутаюсь из этой истории…» Катя стала перебирать возможные обещания самой себе в этом чудесном случае, но так ничего и не придумала адекватного сложившимся обстоятельствам.

— Поехали, — появилась перед Сафьяновым, — а ты потом куда?

— Дела у меня еще кое-какие, а потом домой.

— Может, вечерком заедешь? Оксана уверена, что ты за городом где-то. Можно ей позвонить…

— Откуда ты знаешь, в чем она уверена? — насторожился Андрей.

— Звонила ей, тебя искала. Сказала, что по поводу квартирной продажи моих знакомых, — усмехнулась Катя.

— Не знаю. Посмотрим. Я позвоню тебе.

— Пол-одиннадцатого я буду дома.

Катя прибыла к спорткомплексу практически в обморочном состоянии. Собрав последние силы, чмокнула Андрея в щеку. Увидела из окна, как его машина разворачивается и уезжает. Вышла на всякий случай через другую дверь. Поймала такси, вломилась в свою квартиру, заперлась на все замки, да еще и сигнализацию включила. Выдернула телефонный провод из розетки.

«Вот оно, небо с овчинку, — подумала. — Ну а теперь решай, Катерина, как дальше жить будешь? Что предпримешь?»

Когда-то, еще в театральном училище, перезанималась Катя Померанцева, готовясь к экзамену по истории театра. Больно преподавательница строгая была. Все ее боялись. Катя сдала на «отлично». Но после сессии слегла в больницу, в неврологическое отделение упекли.

Напротив палаты, где Катя лежала, располагались крошечные боксы для особо тяжелых.

Катя заглядывала в их стеклянную дверь, проходя мимо. Однажды сквозь стекло встретилась глазами с навзничь, бездвижно лежащей женщиной. Та позвала Катю. Катя вошла. Обитательнице бокса было сорок пять лет. А выглядела на семнадцать. Может, потому что худая, может, потому что лежит все время. Парализована уже десять лет — после рождения второго ребенка.

«Сначала у меня отнялись ноги. Но я могла читать, вязать… Потом левая рука отнялась, потом — правая. Теперь и книжка мне недоступна». Три недели общались, женщина рассказывала Кате всякие истории — грустные и веселые. Когда надо было прощаться — Катя выписывалась, — женщина сказала: «У меня к тебе будет просьба. Я устала. Сердце у меня хорошее, проживу я долго. В конце коридора есть балкон. Ты только помоги мне до него добраться. Я легкая — донеси».

Катя не спала всю ночь. Уходила из больницы — ползла под стеклянными дверями бокса. Чувствовала себя предательницей, ведь та женщина доверилась ей. Вот вопрос: предательство или убийство? Что выбрать?

Катя и в самом деле попросила как-то у Нинки ключи от Алевтининой квартиры. И вправду хотела Алевтинино влияние на себя нейтрализовать. И было это незадолго до Алевтининой смерти. Все верно. Но так и не решилась Катя этими ключами воспользоваться. А потом ключи пропали. Испарились. Лежали себе в сумочке. Когда с Алевтиной это страшное несчастье случилось, сунулась было Катя их найти, искала-искала… Куда пропали? Когда? Только теперь, восстанавливая событий той недели, предшествовавшей смерти Алевтины, Катя поняла, кто их мог взять. И с какой целью.

Глава 11

В соседней палате женщина лет пятидесяти лежала обнаженной на кровати и принимала солнечные ванны сквозь стекла окон. Окна она не открывала, опасаясь сквозняка.

— Марина, — позвала Таня, — ультрафиолет через стекло не проходит.

— А бумага тогда почему желтеет? — не меняя раскидистой позы, спросила Марина. — У меня на подоконнике дома куча газет — все желтые, выгорели.

Этот диалог повторялся почти каждое утро. Здесь, в клинике неврозов, Марину пытались урезонить все — от врачей до пациентов. Лето, солнце, выйди в парк рядышком, расстели одеяло да загорай. Но она упорно пыталась подрумяниться в палате, при закрытых окнах. Надо же до такого додуматься! Вот уж действительно, как говорит лечащий врач Тани, Леонид Михайлович: «До невроза надо еще интеллектуально дорасти!»

Таня вздохнула и поплелась на укол. Заглянула по дороге к Насте. Хотела книжку ей отдать, молча на кровать положила. Настя, как всегда по утрам, молилась, опустившись на колени перед тумбочкой, на которой стояли принесенные из дома иконы. Молилась Настя обычно долго, исступленно, до обеда, с перерывом на зарядку и аутотренинг. После обеда Настя пропадала, возвращалась к ночи, к отбою, и часто от нее попахивало винцом. Все никак не могла себя одолеть. Насте лет двадцать, она была проституткой, потом в монастырь подалась, думала — там помогут. Но не выдержала в монастыре долго. Теперь вот тут подлечивается, мало того, что жизнь у нее тяжела была, да еще и наркотиками побаловаться успела, нелегко отвыкает. Срывается постоянно. Настю тут все любят. Непутевая она, конечно, но славная и добрая. У всех тут праздник был, когда Настя замуж собралась, чин по чину жениха своего привела, всем представила. Парень вроде хороший, положительный, все одобрили. Настя от него пока погуливает, ее за это тут бранят, но понимают, непросто ей от старой жизни отвыкать. Она уже и платье себе свадебное сшила, приносила показать — розовое, в кружевах. Насте розовый идет — она блондинка.

В общем и целом, в клинике Тане нравилось. Конечно, тут все со своими тараканами. Но девки хорошие, свойские. Есть, разумеется, такие, что не подступись: злобные, взгляд тревожный, бегающий. Но они и в обычной жизни встречаются, правда, не в такой концентрации. С ними можно и не общаться. Здесь вообще можно общаться, с кем захочешь. Бабы понимающие собрались. Друг к другу относятся нежно, внимательно и сочувственно. Хочешь — рассказывай про себя, не хочешь — не рассказывай, никто не обидится, расспросами докучать не станет. Персонал здесь замечательный. Если кто вдруг срывается, кричать начинает на медсестру там, на нянечку, скандалить, в ответ только успокоительные речи слышит. Чем больше крика, тем больше сострадания. Соображают: плохо человеку, человек не в себе, человеку помочь надо, пожалеть его. Душа в душу все тут живут.

Ничего не скажешь, ладно тут. Питание приличное. Тане худеть не надо, ей диету не предложили, но толстые в разгрузочные дни соки получают, морковку, яблоки — все как в санатории. Массаж делают. Процедуры всякие приятные назначают — Тане особенно электросон нравится. Таблетки принимаешь, от них как-то свободно на сердце становится, безмятежно. Фитотерапию тут тоже практикуют, Таню аж три раза в день какими-то травками поят. Дыхательные упражнения по утрам.

Потом хочешь — гуляешь себе по парку вокруг больницы; на этом месте еще до революции была клиника для нервнобольных, а в старину не абы как строили, с толком. Место тут чистое, отмоленное, напротив — монастырь древний. Можно и за ворота выйти куда угодно, поехать куда вздумается. Никто за тобой не следит, режим тут вольный, многие девочки даже ночуют дома, утром к зарядке только возвращаются. На тренажерах легонько мускулатуру подкачиваешь, в аутотренинге расслабляешься, в сауну ходишь: кабинет гипертермии — так на двери там написано. Есть еще и бассейн, но его чинят пока, ну и Бог с ним, это уж слишком важно было бы, жирно даже. Врачи тебя разные осматривают — вдруг твой невроз какой орган поразил?

Читаешь, отдыхаешь, с девочками общаешься. По вечерам — танцы. Социотерапия называется. Дядьки из мужского здешнего отделения даже очень ничего попадаются. Бизнесменов полно. Один все «КамАЗами» прямо из отделения торгует. Когда у них на этаже бываешь, только и слышишь, как он в своей палате по сотовому телефону кричит: «Вася, Вася, три «КамАЗа» покупаем, Вася, звони Александру, пусть платежки готовит. Ты понял меня, Вася?» Мужики здесь тоже чуткие, с ними не надо держать ухо востро — не обидят, не попытаются обмануть, как к сестре относятся, ласково, трогательно, как-то стараются тебя поддержать.

Трудотерапия по пятницам — субботник. Но если скажешь, что не желаешь тротуар мести возле корпуса или стены в отделении мыть — никто заставлять не будет, здесь только в охотку работают, хотя мало кто отказывается, потому что хочется что-то для этого дома сделать, хочется помочь чем можешь. С психологом долгие разговоры ведешь — кто еще так внимательно, часами, будет тебя слушать, кто тебе квалифицированный совет даст? Кому ты еще нужна со своими проблемами?

И весь этот рай — абсолютно бесплатно. По нынешним временам — чудо несказанное. Оазис зеленый посреди лютой, жженой пустыни. Так жила бы Таня здесь — всю жизнь. Только вот доктор говорит, что это неправильные мысли. «Но, — говорит, — не волнуйся, пока тебе самой не захочется отсюда в мир уйти, к людям, никто тебя не выгонит».

У Светланы Ивановны, медсестры, которая делает уколы, рука легкая. Шлепнет тебя по попе чуть-чуть, и как игла в кожу входит, уже и не чувствуешь. Таня всегда уколов боялась, а теперь идет на них с радостью.

Штаны натянула, «спаси Бог» сказала, на лестницу вышла покурить. Собраться с силами — сейчас к доктору на беседу опять идти. Сосредоточиться бы. А то жалуется Леонид Михайлович, что рассеянная она очень. А Тане просто хорошо, вот и все. Рассеянная. Поди сосредоточься, сконцентрируйся на своих проблемах — сразу крыша поедет.

На лестнице Галка с Наташей курили. Галка — Танина ровесница, за сорок ей, учительница. Но не ученики ее до невроза довели — сынуля родной. Шпана. Работать не хочет. А хочет сидеть на шее матери и бабки. Галка боится ему денег не давать — вдруг криминалом каким займется? А сынуля понимает материны опасения и шантажирует ее этим. Гаденыш. Наташа — девка молодая, красивая. Ее муж бросил с ребенком. Но, надо сказать, она мужу-то рогов видимо-невидимо понаставила. А он возьми да к другой бабе и уйди. Наталья в клинику слегла. Якобы с горя. Теперь все добивается от врача, чтобы он мужа ее вызвал и велел в семью возвратиться, иначе, мол, Наталья себя порешит. А доктор ни в какую. Говорит: «Единственно, для чего я могу вызвать вашего мужа, так это дать ему совет, чтоб он бежал от вас подальше и впереди собственного визга. Потому что вы людьми манипулируете. А это нехорошо». В общем, вправил Наташке мозги доктор. Наташка смирилась. Теперь сама говорит: «За все надо платить». Не унывает. А что унывать-то? Девка она ядреная, все у нее еще впереди.

Скоро девчонок выписывают. Как Таня без них будет? Привыкла к ним, они — как родные. Ну, договорились, конечно, встречаться. Но Таня-то знает: закружат, завертят потом девочек заботы-хлопоты. Встретятся поначалу пару раз, потом созваниваться будут изредка. А потом и вовсе потеряются. Жизнь серьезная — не забалуешь у нее особенно-то.

— Трясешься, жалкий трус? — Галка внимательно вглядывалась в Танино лицо. — Чего боишься-то?

— К Михалычу иду, — смущенно улыбнулась Таня. — Заметно?

— А то!

— Ничего поделать с собой не могу. Сердце в пятки уходит. Как представлю, что сейчас все опять и снова рассказывать придется, так в ступор ухожу.

— А ты ему говорила, что так с тобой бывает? — сочувственно спросила Наталья.

Таня только рукой махнула. Даже девочкам своим родным не могла она до конца всего открыть. Но ведь полуправда — не ложь. Да и что они могли изменить, девочки-то?

— Ты запомни, — громко, уверенно, как на уроке, поучала Галка, — навязчивые состояния не реализуются. Так же, как навязчивые идеи. Я, например, всегда, как дохожу до угла дома, так будто кипятком меня окатывает: юбку забыла надеть. Вот ты смеешься. А мне вправду чудится: без юбки иду. Ну и что ты думаешь? Не надела хоть раз я юбку-то? Нет, конечно. Навязчивые эти все дела — тьфу. На них наплевать просто надо. И все.

— А у меня, — поддержала Наташа, — давно идея фикс с моста спрыгнуть. Или вообще с какой-нибудь высоты. Боюсь в метро к краю платформы подходить — туда, вниз, как в воронку, затягивает. Прыгнуть хочется — сил нет. Не прыгаю же.

— Так что давай, подруга, двигай, — благословила Галя. — Мы тебя подождем, а потом вместе дышать пойдем свежим воздухом. Давай, давай, Танюша, вперед. Наше дело правое — мы победим!

«А ведь и в самом деле, — подумала Таня, осмелев, — навязчивые идеи не реализуются. Вообще того, чего больше всего в жизни хочешь, не получишь никогда. Вот я: только и хотела, что покоя и любви, любви и покоя. И что? И где я?»

Леонид Михайлович пил чай, сидя около низкого столика в кресле.

— Проходите, проходите, — сказал заглянувшей в дверь Тане, — присаживайтесь. Присоединяйтесь. Вам сахар положить?

— Если можно, — робко прошептала Таня.

— Чего ж нельзя? Если очень хочется, то все можно. Я, Татьяна Валентиновна, так вам скажу: если человек чего-то хочет — обязательно получит, непременно даже.

— Только что я думала, что все наоборот в жизни получается, — удивилась Таня, — у меня, во всяком случае, все не так, как хочется.

— Вы ошибаетесь. Просто вы сами не знаете, чего хотите. Вам кажется, что хотите одного, а на самом деле, подсознательно, вовсе другое вам требуется. Вот и противоречие возникает. Вот и ведет вас дорожка ваша совсем в другую сторону. Но вы не волнуйтесь, мы с вами разберемся во всем, все по полочкам разложим.

Тане снова стало не по себе. Долгов внимательно посмотрел на нее, встал, подошел к своему рабочему столу, заглянул в Танину историю болезни.

— Вот что, голубушка, я вам дозу сонапакса увеличу, пожалуй. Он хорошо тревогу, страхи снимает. Но, видно, маловато я вам назначил поначалу. Пора, пора уже в себя приходить, Татьяна Валентиновна. Будете на ночь по целой таблетке принимать, договорились? Ну а теперь садитесь поудобнее, беседовать будем.

— Леня, — решилась наконец сказать Таня, — что я тебе могу нового рассказать? Ты все прекрасно знаешь. Может быть, даже лучше меня.

— Не нарушайте договор, Татьяна Валентиновна, не нарушайте. — Леонид Михайлович как бы понарошку погрозил ей пальцем. — Мы же договорились с вами. Для вашей же пользы. Разве нет?

Таня понуро молчала. Леня Долгов был прав. Когда ее привез сюда этот милиционер и Таня в первый раз оказалась в кабинете доктора Долгова, они, оставшись с Леней наедине, договорились, что не станут афишировать в этих стенах свое давнее знакомство, Леня будет пользовать Метелину не как приятельницу, а просто как обычную пациентку. Тогда Леня сумел убедить ее, что так будет лучше для всех. Таня согласилась играть в эту игру. «Леонид Михайлович, Татьяна Валентиновна…» Так сначала и было. Но чем дальше, тем больше тяготилась Таня необходимостью делать вид, что Леня Долгов — человек чужой, что не при нем разворачивались отношения Тани и Кати Померанцевой, что он вообще здесь ни при чем. При чем, и еще как при чем. Таня даже решилась попросить Леню передать ее другому врачу. Но Долгов отреагировал на эту просьбу резко и определенно:

— Прекратите, Татьяна Валентиновна. Новому доктору придется начинать все сначала. Вы думаете, вас тут до бесконечности можно держать? Нет, никто вас не выгонит, разумеется, в таком состоянии. Но лечиться-то надо. Лечение саботировать нельзя. Меня не поймет завотделением. Да и вообще, поверьте, так будет лучше. Другому доктору придется продираться через ваше нежелание вспоминать прошлое, что, несомненно, является некой психологической защитой, именуемой вытеснением неприятных переживаний. Мне проще разобраться с вами.

Таня мучилась, ей было больно встречаться с Леней. Главным образом потому, что он непосредственный свидетель ее позора, ее падения. Ведь когда-то — где те безвозвратные времена? — Леня запросто приходил к ним в дом — к Тане и ее мужу. Когда-то они принадлежали к одной компании, к одному кругу, в котором, как казалось Тане, все любили друг друга, дорожили дружбой. Но когда разгорался роман Померанцевой с Таниным мужем, именно Ленина жилетка стала вместилищем померанцевских переживаний — Таня была уверена в этом. Кто такая Метелина? Леня выбрал дружбу и доверие знаменитой Померанцевой. Померанцева приблизила к себе друга Леню, дающего профессионально полезные советы.

— Как скажешь, — тихо прошептала Таня.

— Да ты пойми, — профессионально вкрадчиво начал Леонид Михайлович, — тебе нужно освободиться от того, что было. Я же не садист и заставляю тебя мне рассказывать все это по нескольку раз не для того, чтобы тебя мучить, а для того, чтобы мы с тобой вместе нашли причину, чтобы вместе поняли, почему так могло произойти. Это целое искусство — правильно переносить тяжелые жизненные ситуации. От них никуда не денешься. Это с каждым может случиться, не застрахуешься. Поэтому главное — научиться правильно переживать свои сложности, стрессы и несчастья.

— Да, я понимаю, — обреченно кивнула Таня.

— Ведь ты же интеллигентная женщина и должна понимать, — уговаривал доктор, — что чем больше человек склонен к рефлексии, к самокопанию, чем более он интеллектуально развит, тоньше организован, тем скорее его невроз настигнет. Именно ощущение сложности бытия — для тех, кто понимает, — иногда становится непереносимым. Ты же видишь, что за люди здесь собрались. Они все будто без кожи, ранимые. Но что делать, надо научиться жить, надо уметь защищаться. Но адекватно защищаться, а не как ты — по-страусиному.

Таня покорно кивнула.

Долгов устало прикрыл глаза.

— Вы помните, Татьяна Валентиновна, на чем мы с вами остановились в прошлый раз? Вы обещали подумать и вспомнить тот момент, когда вы решили мстить вашей сопернице. Вы должны были вспомнить именно ту самую минуту, когда решились на это.

— Я пыталась вспомнить. Честное слово. Но это вышло как-то само собой. Все кругом говорили: надо быть сильным человеком, надо самому делать свою судьбу. Вот я и попробовала. Но я слабая. Я не смогла.

— Кто говорил? — монотонно спрашивал доктор. — Расскажите мне о людях, которые учили вас быть сильной. Они так значимы для вас, что вы пытались подражать им во всем?

— Я их любила.

— А сейчас?

— Сейчас я никого не люблю.

— Говорите, говорите…

— Но ты же знаешь все…

— Татьяна Валентиновна, помните, что вы рассказываете все это прежде всего самой себе.

— У меня были подруги. Лариса и Катя. И Алевтина. Я их очень любила. И они меня тоже. Мне так казалось. А потом они меня предали. И я стала им мстить.

— Всем сразу? — поднял бровь Леонид Михайлович.

— Каждой по-своему. Легче всего мне было отомстить Кате. Она больше всех мне плохого сделала.

— Вы ставите это в прямую зависимость? — с интересом переспросил доктор, явно заинтригованный. — Чем больше вам человек сделал плохого, тем легче ему отомстить?

— Чем больше Катя мне делала плохого, тем больше втягивалась в мою жизнь. Когда человек играет на твоем поле, он в твоей власти.

— Ах, вот как вы ставите вопрос. Любопытно. А себя вам было не жалко в данном случае? Или лучше так, начнем с вашей дочери — вам ее было не жалко?

— Она уже взрослая. Если бы я стала вмешиваться в ее отношения с Робином, было бы только хуже.

Долгов пристально посмотрел в глаза пациентке. Та потупилась.

— Вы, Татьяна Валентиновна, даже себе не хотите признаться, что сами спровоцировали эти отношения, или просто пытаетесь скрыть правду от меня.

— Я ничего не провоцировала, — упрямо повторила Таня.

— Хорошо, — быстро согласился Долгов, — предположим, вы правы, все сложилось так, а не иначе без вашего участия. Но зачем вы рассказали об этом вашей подруге Екатерине Всеволодовне?

— Что же, — усмехнулась Таня, — мне одной горе мыкать? А она пусть жизнью наслаждается?

— Допустим, вы правы. В самом деле, за свои ошибки надо платить. Вы теперь, по прошествии некоторого времени, видите свои собственные ошибки в этой истории?

— Я ни в чем не виновата.

— Конечно, конечно. Никто вас не винит. Бывают поступки нечаянные, разве нет? Я вас призываю посмотреть на ситуацию как бы со стороны. Трезвым взглядом серьезной женщины, которая вполне способна к критическому восприятию своих действий. Мы все взрослые люди. И имеем право на ошибку. Никто не будет нас за это бранить, ставить в угол, лишать сладкого. Мы вправе распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению. Так вы, Татьяна Валентиновна, не считаете, что в чем-то были не правы?

— Не считаю.

— Хорошо, — небрежно бросил Леонид Михайлович, — давайте поговорим о других ваших подругах. Вы все еще держите на них зло?

— Алевтина уже умерла, — глухо отозвалась Таня.

— Вам жалко ее?

— Нет.

— Почему?

— А почему, собственно, я должна ее жалеть? Она небось меня не пожалела, когда я в ногах у нее валялась, просила: «Сделай что-нибудь». Знаешь, что она мне ответила? Не знаешь. А я этого не забуду до гробовой доски. Собаке — собачья смерть.

— Вы очень ожесточены, Татьяна Валентиновна, — с сочувствием, понизив голос, произнес доктор, — эдак мы с вами никогда не выберемся из невроза. Он вас до основания разрушит. Не надо так. Смягчитесь. Алевтины Григорьевны уже нет. Вы христианка?

— Я никто.

— Таня, — мягко заговорил Долгов, — я же тебя давно и хорошо знаю. Не надо на себя наговаривать. Ты добрый человек. Не загоняй сама себя в угол.

— И с Ларисой будет то же самое. Вот увидишь, — не обращая внимания на слова Долгова, продолжала Таня. — Они у меня все еще попляшут. Под мою дудку. Как я захочу. Мне нечего терять. А они пусть потрясутся.

— А Лариса-то тут при чем? — неподдельно удивился Леонид Михайлович.

— Вот посмотришь, — не ответив на вопрос, повторила Таня.

Доктор с минуту, уныло опустив голову, разглядывал собственные ботинки. Наконец поднял глаза на свою пациентку. Таня спокойно и решительно встретилась с ним взглядом:

— А мне говорили, ты находишь общий язык со здешними обитателями.

— Нахожу, — безразлично подтвердила.

— Ты не рассказывала им своей истории?

— Нет.

— Почему?

— Зачем?

— Как ты думаешь, они одобрят твою непримиримость?

— Они поймут.

— Не уверен.

Они помолчали.

— Ты считаешь себя сильным человеком? — спросил доктор.

— Я уже говорила: я слабая.

— Тогда где же логика? Ты слабая. А хочешь жить, как сильная женщина.

— Я не хочу жить. Мне все равно.

— Ты обманываешь и меня и себя. Ты хочешь жить. И жестокость твоя — хочешь скажу, отчего? От страха не жить, от страха небытия. Страх смерти — так это называется. Обычно у людей он абстрактный, этот страх. Собственную смерть трудно себе представить. Так же, как смысл жизни. В чем он? На этот вопрос практически невозможно ответить. И это хорошо, что невозможно. Потому что на самом деле смысл жизни так же бесконечен, как смерть. Просто в жизни смысл-то, просто в том, чтобы жить. А когда смысл жизни суживается до размеров отношений с конкретным человеком, до размеров разрешения конкретной проблемы — вот тогда-то и появляется во весь рост страх смерти. А ну как человек тебя покинет, а ну как не будет разрешена проблема? Что тогда? Небытие? Тлен? Пустота? В самых жестоких преступлениях, в самых зверских виноват этот подсознательный страх небытия. Живи. Просто живи. Не бойся ничего. Еще всего много будет — и потерь, и радостей. Ты хочешь быть счастливой. Но зачем тебе эта дурацкая идея мести? Зачем тратить свою жизнь на то, чтобы сделать плохо кому-то? Занимайся собой. Я думаю, твои враги… Твои мнимые враги, — поспешно поправился Леонид Михайлович, — будут очень даже удовлетворены, узнав, как много места ты отводишь им в своем сознании. Как много времени ты тратишь на них.

— Оставь, Леня, — Таня скривила губы, — этот твой пафос. Прибереги для простофиль.

— Тогда я не понимаю, — Долгов даже привстал от возмущения, — чего ты хочешь от меня? Что ты тут вообще делаешь? Если ты всем довольна, тебе не нужна помощь — выписывайся. Я немедленно подготовлю все необходимые документы. И не морочь мне больше голову. Иди!

Таня опешила.

— Мне плохо. Как же ты можешь выгнать меня?

— Я не чувствую, что тебе плохо. Тебе нравится изображать вендетту — флаг в руки. Мы здесь оказываем добровольную — слышишь, добровольную — психологическую помощь. В тюрьму тебя в другом месте посадят.

— При чем тут тюрьма? — растерялась Таня.

— А ты думала, безнаказанно можно людей убивать?

— Я никого не убивала, — испугалась Таня.

— Врешь.

— Честное слово.

— Что ты тут мне про Ларису говорила? Ну-ка?

— А почему она мне ничего не сказала тогда, когда он хороводился с Катей? Почему не предупредила? Мне-то не до чего было. Я ребенка ждала. А они за моей спиной веселились. Теперь пусть поплачут.

— Тебе от этого легче станет?

— Легче. Легче! Представь себе.

— Я вижу, как тебе легко уже. Не пори чушь. Подумаешь, мужик к другой ушел. Так ли уж он тебе нужен? Если ты такое с ним проделала! Если ты сама свою жизнь готова коту под хвост пустить, если тебе самой на себя наплевать — чего ты тогда от других ждешь? Кто о тебе заботиться будет?

— Но Алевтина ведь заботилась о тебе, Леня, — шепотом проговорила Таня, и Долгов побледнел. — О тебе заботилась. А ты так нехорошо с ней поступил. Почему, Леня?

— Что ты имеешь в виду? — дрогнувшим голосом спросил Леонид Михайлович. — О чем ты?

— Ох, напрасно ты меня к себе приписал, Леня. Думаешь, полоумная совсем Танька-то, не поймет ничего, мы ее еще таблетками накачаем, совсем в осадок выпадет. И никому не расскажет то, что знает. Не так, скажешь, рассуждал?

— Что ты несешь?

— И еще думал, выпытаю у нее кое-что. Насквозь я тебя вижу, Леня. Все мне понятно про тебя.

— Ну-ка, ну-ка, — Долгов взял себя в руки, — говори, раз начала.

— Не одна я у вас такая — до края доведенная. Оксанка-то тоже на вашей совести. Что? Не так? Дома у нее бываете, сю-сю-сю, хрю-хрю-хрю. «Оксаночка, деточка, как ты замечательно выглядишь да как готовишь вкусно». А за ее спиной что происходит? Как по два дня рождения устраивал? На один — Андрея с Ларисой приглашал, на другой — Андрея с Оксаной. Ты, Леня, мой дорогой, ты. Это у вас модно в компании — блядство друг друга покрывать. И Катя эта ваша распрекрасная с Ларисой дружит, а Оксане стучит. Скажешь, не так? И к тому же с Андреем подсыпает. Скажешь, не так? А ты Оксану, беднягу, от невроза лечишь. Гнида! Ты понимаешь, какая ты гнида? Сам калечишь — сам лечишь. Вот классно устроился.

— И что дальше? — напряженно спросил Леня Долгов.

— А то дальше, что вы запутались вконец, в трех соснах заблудились. Ненавидите друг друга, а расстаться не можете. Все повязаны, все боятся друг друга, все холодным потом обливаются — как бы не всплыло что-нибудь грязненькое, подленькое. И еще больше во всем этом дерьме погрязаете. Все почему-то подумали, что со смертью Алевтины им легче будет. Ошибаетесь, голубчики. Это только начало. Алевтина, конечно, та еще сука была, прости Господи. Но она вами вертела как хотела, разводила вас по вашим камерам, когда надо, «брек» говорила. А теперь-то уж точно вы друг дружке глотки перегрызете.

— Ты меня извини, Таня, но это все бред сумасшедшей. Я тебе как врач свидетельствую. Ты бредишь.

— Не нравится? Что же ты меня-то самокритике учишь? — Таня без сил откинулась на спинку кресла. Боже мой, как же она устала! Зачем ей все это? Пусть себе. Пусть делают что хотят, живут как хотят. Только оставят ее в покое. Покоя дадут наконец.

Долгов смотрел на Таню с ужасом.

— Да-а, — протянул он, — я и не подозревал, что ты меня так ненавидишь. Ты действительно права. Не надо было мне в таком случае приниматься за твое лечение. Но с другой стороны, любой врач, выслушав твои маниакальные идеи, отправит тебя в психушку. Клиника неврозов, знаешь ли, для психически здоровых людей, которые не справляются со стрессовыми ситуациями. А сумасшедших мы лечим в другом месте и другими методами, совсем даже противоположными.

— Вот и ты мне угрожать стал, — с укором сказала Таня.

— Не угрожаю я тебе, а хочу ясность внести. Как бы ни были мы виноваты друг перед другом, нельзя нам вставать на тропу войны. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Таня горько усмехнулась.

— Не я первая это начала.

— Мы с тобой по кругу ходим. Это тупик, понимаешь ты или нет?

— Да, это тупик. Я не знаю из него выхода.

— Я знаю.

— Все простить?

— Все простить.

— Но ведь ты, Леня, не можешь поручиться за всех остальных. Что они-то все простят и забудут, не можешь гарантировать.

— Я думаю, с этим проблем не будет. — Доктор избегал смотреть Тане в глаза.

— Вот видишь, ты и сам неуверен, что это так.

— Да послушай, — горячо заговорил Леонид Михайлович, — никто не хочет обострять ситуацию. Все и так уже досыта хлебнули. Надо остановиться, пойми, надо остановиться. Алевтину уже не вернешь. Лариса пропала…

— Пропала? — с жадным любопытством переспросила Таня. — Сбежала от расплаты. Разве нет?

— Не надо злорадствовать. Возможно, мы и нарушили какие-то моральные нормы. Но все поправимо. Никто из нас не хочет больше крови.

Таня удовлетворенно расхохоталась.

— Вы уже ею напились, кровью-то? Не захлебнуться бы…

— Татьяна, перестань! Возьми себя в руки. Нельзя так распускаться.

— А что, скажи мне, этот мент, который меня сюда привез, он в курсе, что ты был должен Алевтине пятьдесят тысяч долларов? А Юра Агольцов в курсе? Нет? Так они самого главного не знают, оказывается. Вот незадача-то.

— Я бы отдал, — взвился Долгов, — я бы заработал…

— Вот ты и заработал, — рассудительно сказала Татьяна, — считай, половину я тебе скину. Мне ты должен только двадцать пять.

Юрий Петрович Агольцов, сладко предвкушая заслуженный вечерний отдых после насыщенного многотрудного дня, подъезжал к одной из своих ближних загородных резиденций, когда трубка его сотового телефона мелодично заверещала. Агольцов с ленцой откликнулся:

— Слушаю.

— Юрий Петрович, — как бы тоже нехотя позвал Витя Косуля, — забыл тебе одну важную вещь сказать. Выходит, не договорили. Где ты сейчас?

Юра Агольцов потому и дожил до своих лет, что с младенчества быстро соображал. Еще не отдавая себе отчета в том, что могло произойти за сорок минут, прошедших после вполне мирного расставания с Косулей, Юра, не меняя расслабленного тона, хмыкнул:

— Виктор Сергеич, я уже Тверь проехал, только послезавтра смогу с тобой повидаться. А что случилось? Говори прямо, нас никто не слушает.

— А где ты будешь-то? — настаивал Косуля.

— Да по делам, — небрежно проронил Юра. — Что-то важное у тебя или терпит?

— Да, в общем, терпит. Но, знаешь, пол-«лимона» баксов упускать не хотелось бы.

— Мне бы тоже, — согласился Юра. — Попробую раньше управиться.

— Попробуй, Юр. Убедительно тебя прошу. Сегодня встретиться нам надо, сегодня. Утра не дожидаясь. Я тебе через час перезвоню. — И Косуля дал отбой.

— В Москву поворачиваем, — глухо сказал Агольцов.

Юрин охранник, сидевший впереди рядом с шофером, недоуменно обернулся.

— Не на Таганку поедем, а в Марьино, — добавил Агольцов.

— Случилось что? — спросил охранник.

— Случилось, Ренат, случилось.

Тягостная тишина повисла в машине. О Юриной квартире в Марьине знали, кроме Юры, лишь два человека — Ренат и Шурик, агольцовский шофер. Только самые проверенные из провереннейших людей. То, что шеф так резко поменял свои планы на сегодня и направляется не куда-нибудь, а в Марьино, ничего хорошего не предвещало.

Агольцов, стараясь не терять самообладания, набрал телефонный номер.

— Это я, — сказал ровным голосом.

Выслушав недолгий монолог, молча захлопнул складную телефонную трубку.

Спины сидящих впереди напряглись.

Юра закрыл глаза и в изнеможении откинулся на спинку кожаного сиденья. Попытался подбодриться: «Ты же был к этому готов. Есть план на этот случай. Что неожиданного произошло? Да ничего. Просто надо спокойно подумать, спокойно подумать».

Юра умел держать удар. И всегда мог совладать и с тем, что люди называют невезением, и с собственными ошибками и огрехами. Чувствовал, когда нужно, прикрыв голову руками, замереть и пропустить над собою волну, не борясь по-глупому со стихией. Алевтина, царство ей небесное, тоже кое-чему научила. Объяснила словами то, что Юра и так понимал интуитивно: есть в жизни периоды, когда твое противодействие, страстное желание переломить ситуацию только во вред обернется. Как в преферансе: если мизер ловленый оказался — забирай сразу свою взятку, а то всучат «паровоз» — не отыграешься ни в жисть. Но тут возникает проблема: как угадать, просчитать, почуять, когда такое время наступает? В этом вся загвоздка — не перепутать.

Была бы жива Алевтина… Эх, была бы жива! Агольцов скрипнул зубами. «Убью. Собственными руками. Найду. И убью». Но сейчас не о мести надо было думать. Сейчас главное — понять, что происходит вокруг него, Юры Агольцова по кличке Цикорий? Такой вот непростой вопрос на повестке дня стоит. Нехороший вопрос. Опасный. Не отложишь его решение.

Стало быть, капнул Косуле мент. Ну что ж, с любым ментом можно договориться. Либо об обмене информацией. Либо дензнаки в информацию превратить. Вариант с ментом, можно сказать, самый задушевный из всех возможных. Найдем мента и потолкуем. Мент, конечно, кривиться будет, но не денется никуда. Не каждый день к нему Юра Агольцов просителем является, ой не каждый.

Юрина рука дернулась было к телефону. Нет, даже эти надежные ребята не должны ничего слышать. Не должны одни и те же люди знать полный расклад. Другими парнями обойдемся.

Агольцов повеселел и, окликнув своего телохранителя, принялся обсуждать с ним запланированную через две недели охоту в Завидове. Вкалываешь тут, вкалываешь. Ради чего, собственно? Можно себе позволить поохотиться спокойно, или как?

Добравшись до своей квартиры в Марьине, Юра ребят отпустил. До утра. А там видно будет. Связался с Михаилом Романовым. Он у Агольцова был вроде как за начальника контрразведки. Своих людишек на Петровке имел в изобилии — сам недавно погоны милицейские снял. Миша сегодня и доложил про расклад с ментурой. Теперь пусть до конца дело доведет.

— Из-под земли к утру этого Кудряшова добыть, слышишь. Из-под земли. Где ночует сегодня, когда уходит из дома. И никакой самодеятельности. Только узнай — где, как, когда его перехватить утром можно. Остальное — мои проблемы. — И, уверенный в неукоснительном исполнении, добавил: — В полшестого буду перезванивать тебе. А сейчас сосну малость. Не трезвонь.

Последнее добавил для конспирации. Поскольку даже вездесущий Романов не нашел бы сейчас Агольцова ни по одному из известных Мише телефонов.

Спал Юра, как всегда, крепко и безмятежно. Проснулся за минуту до звонка будильника. Чтобы проверить, все ли в порядке с нервишками, выдержал паузу: прошел сначала на кухню, сварил кофе и только тогда набрал номер Романова.

Слава Кудряшов, признаться, давненько не делал по утрам зарядку. Тем более не совершал утренних (равно как вечерних и дневных) пробежек. Утешался в спортзале два раза в неделю. Оправдывался перед собой тем, что его требовательный и строгий тренер Игорь Владимирович не делает каких-либо замечаний по части сбитого дыхания или отсутствия выносливости.

Но этим утром Кудряшов решил пробежаться вокруг дома. Начинался день, когда Славе надлежало как можно больше общаться с окружающей средой.

У ступенек подъезда Кудряшов сделал глубокий вдох. «Если Воротов что-нибудь когда-нибудь станет мне про утренние пробежки бухтеть, заставлю его по Садовому пару километров прошкандыбать. Ему там, на Юго-Западе, хорошо оздоровительные советы давать». И Слава легко потрусил вдоль своего дома в направлении сада «Эрмитаж».

— Какая встреча! — очень скоро услышал он за спиной.

Не без облегчения Кудряшов остановился, обернулся. К нему приближался человек с явно удивленным выражением лица.

— Вот это да! — искренне изумился Агольцов. — А я еще тогда в церкви подумал: лицо-то знакомое, где могли видеться? Вовсе память плохая стала.

— Немудрено, — с пониманием кивнул Слава. — Нас, милиционеров, пруд пруди. Разве каждого в лицо-то мыслимо запомнить?

— Присядем? — понизил голос Агольцов.

— В значении — на лавочку?

— В значении — поговорим.

Кудряшов пожал плечами: вроде как нехорошо человеку в такой малости отказывать. Оба обвели глазами окрестности. И остались стоять.

— Я вас надолго не задержу, — сказал Агольцов. — Вы, конечно, знаете, по какому поводу я к вам обращаюсь. Ваша липа с пистолетом, разумеется, скоро выплывет. Виктор Косуля — человек серьезный. Реагирует мгновенно, но не принимает скороспелых решений. И все же не будем усложнять жизнь друг другу. Я слушаю ваши предложения.

Кудряшов внимательнейшим образом обозрел Агольцова.

— А я еще хотел сочувствие свое выразить. По поводу безвременной кончины вашей знакомой. Но смотрю — удары судьбы для вас нипочем. С горя да с печали сровнялась голова с плечами, как сказала бы моя бабушка.

Юра был непроницаем. Холоден и неприступен.

— Меня интересует Лариса Верещагина. — Кудряшов тем не менее не собирался отцеплять от Агольцова взгляда.

— Я не знаю, где она.

— Узнайте. Пистолет, может, и липа. А вот Ткаченко-то точно ничего плохого вам не сделал. Но мы-то с вами знаем, за что он пострадал. Так что узнайте, где Верещагина. Она мне нужна. К тому же, должен вам признаться, я не люблю грустных и мертвых женщин.

— Хорошо. Что я еще могу для вас сделать? — галантно осведомился Агольцов.

— Вы меня очень обяжете, если оставите всех фигурантов по делу об убийстве Коляды в покое, — вежливо попросил Кудряшов. — Вы, уважаемый Юрий Петрович, мешаете нам работать.

— Когда к Косуле поступит новая информация? — жестко спросил Агольцов.

— Если мы с вами договоримся о сотрудничестве, — Кудряшов глянул на свои часы, — через десять минут после того, как я доберусь до дома.

— Не смею вас задерживать.

Кудряшов криво усмехнулся.

— Готов соответствовать, — коротко отреагировал Агольцов.

— Сегодня в тринадцать ноль-ноль. Как я вас смогу найти?

Агольцов назвал номер телефона. И добавил:

— К этому времени, я думаю, у меня уже будет интересующая вас информацию.

— Приятно было повидаться, — расшаркался Кудряшов.

— Взаимно, — светски улыбнулся Юрий Петрович.

Слава сплюнул ему под ноги и как ни в чем не бывало продолжил свою оздоровительную пробежку.

«Ну когда ты научишься эмоции свои гаденькие сдерживать? — без снисхождения ругал сам себя Кудряшов, невольно подражая интонациям Воротова. — Ведешь себя, как шпаненок какой-нибудь, ей-Богу. Стыдно. Что о тебе люди подумают? Ты же офицер милиции».

Однако настроение у провинившегося было лучезарнейшее.

У Агольцова, впрочем, тоже. Но только до того момента, когда с трудом разыскавший его Миша Романов зачитал шефу известную газетную заметку на полосе криминальной хроники. «Вот сука, — в ярости подумал Юра, — второй раунд переговоров обеспечивает. Страхуется, падла». Так что перед ясными очами Вити Косули представать было рано. Одно утешало Агольцова: прямо сейчас Витя убивать его не будет. Все же положение пока неясное. С одной стороны, мент дал отбой своей информации. В этом Агольцов не сомневался ни на секунду. С другой стороны, заметка в газете. Ну, это на приговор не тянет. Однако и спокойствия не добавляет. Ладно, доживем до 13.00.

— Мне Верещагина нужна. Срочно, — сказал Юра.

— С Верещагиной сложнее, — откликнулся Романов.

— У тебя уже сутки с ней сложно. Миша, она мне нужна. Лучше живая, разумеется, и здоровая. Что за сложности, не пойму?

— Есть у меня предположение одно…

— Ты шутишь? — не дал договорить Агольцов.

— Какие шутки? Говорил я тебе — обожди со Стрелецким.

— Так. И какие наши действия теперь? — лихорадочно, на ходу пытался врубиться в ситуацию Юра.

— Мое мнение: надо дня два подождать.

— Нельзя.

— Можно узнать, почему?

— Завтра у меня серьезный разговор с Косулей. До завтрашнего дня все тучи должны рассосаться.

— Нереально, — вздохнул Романов.

— Перезвоню тебе через полчаса. Будь на месте, — коротко кинул Юра.

Что эта мартышка могла такого поведать Вите? Что, что именно? Да все, что угодно. Небось Стрелецкий с ней в постели-то откровенничал. Думай, Юра, думай. Мало явиться к Косуле: здрасьте, я ваша тетя. Что-то в клюве надо принести, что-то ощутимое, доказательное, существенное. А такая с виду курица. Впрочем, Алевтина всегда предупреждала: бойся Ларису, никогда нельзя предугадать ее реакций. Ну, кто ж знал, что она прямиком к Витьку побежит без объявления войны? Ну, что-то там вякала она, дескать, прекрати, то-се. Кто же такие бабские угрозы всерьез принимает? И как сумела она на Косулю выйти? Допустим, это не так уж сложно. Это раньше интеллигенция от таких, как он с Витей, нос воротила, шарахалась. А теперь — с дорогой душой. Садко — богатый гость. Они с Витей нынче в любой дом вхожи. Все только в руки и заглядывают — спонсорскую помощь клянчат. Так что эта чистоплюйка вполне могла среди своих знакомых отыскать выход на Косулю. Ну а об отношениях непростых Юры с Витей небось Стрелецкий ей поведал.

Юра, Юра, не о том думаешь ты, Юра. Ты лучше мозгуй, что теперь делать, как быть?

Кудряшов встретился с Юрой Агольцовым в 13.45. Юра на неприметных, простеньких «Жигулях» подъехал прямо к кованой ограде управления на Петровке. Завидев Кудряшова, вышел из машины, махнул рукой, мол, здесь я, приятель.

Усевшемуся рядом оперативнику коротко кинул:

— Верещагина у Виктора Косули. В Малаховке. Нужна? Едем.

— Что, вот так, вдвоем? У него там крепость Брестская. Нас еще на дальних подступах расстреляют, — автоматически оценил ситуацию Слава.

— Я позвоню — не расстреляют, — успокоил Агольцов.

Кудряшов с интересом уставился на него, хмыкнул удовлетворенно.

— Много я о тебе слышал, Юрий Петрович, но такого даже от тебя не ожидал. Честно. Ты думаешь, ее там в плен взяли?

— Так едем? — со скучающим видом переспросил Агольцов.

Кудряшов поколебался для проформы. А какие варианты? Теперь, когда известно, где Верещагина, допускать Агольцова первым, без сопровождения, до этой встречи — все равно что собственноручно даме пулю в лоб пустить. Согласно кивнул.

Юра с готовностью потянулся к телефонной трубке:

— День добрый. Агольцов беспокоит. Виктора Сергеевича могу услышать?

Подождать пришлось прилично. Агольцов уверенно вел машину, не смущаясь затянувшимся молчанием.

— Виктор, — наконец произнес Юра, — я освободился, как обещал. Еду к тебе. Не один. Человек со мной. Примешь?

И хладнокровно отключился от связи.

— Ну вот, — сказал так, словно разрешил главнейшую из своих проблем.

— А дальше-то что? — любознательно осведомился Кудряшов. — Ты бы меня, Юрий Петрович, посвятил, что ли, в планы свои. Лучший экспромт, как известно, подготовленный экспромт.

— Не будем, Вячеслав Степанович, взаимную невинность изображать, ладно?

— Не будем, конечно, — без запирательств дал себя уговорить Кудряшов. — Но я так понимаю, что мы должны все же выработать программу совместных действий. Высоким договаривающимся сторонам не пристало друг другу баки забивать.

— А что тут вырабатывать? Ты Ларису забираешь. Я и Косуля внимательно выслушиваем твои рассказы о милицейской операции по моей дискредитации. Вот и все.

Кудряшов призадумался.

— Но тогда, — спросил он, — как будем Ларисину информацию нейтрализовывать? Не сойдутся у нас с тобой концы с концами, боюсь, не сойдутся.

— Почему ты считаешь, что у нее есть какая-то информация против меня?

— А то нет…

— Ты не понял, — заиграл желваками на скулах Агольцов, — я не спрашиваю, как в натуре дела обстоят. Я спрашиваю, почему ты так считаешь?

— За лоха держишь? — попрекнул Слава.

Агольцов медлил с ответом, прикидывал, так ли возможно было менту просчитать расклад. Пришел к выводу: вполне.

— Есть предложения? — поинтересовался.

— Нет, — честно сказал Кудряшов.

— Тогда бери на себя.

Слава взвесил такую возможность. Хлипковато.

— Попробую, — сказал он.

Лариса Верещагина сидела в плетеном кресле на открытой веранде дома Косули, пила кофе и курила. Ужасное это состояние, когда не можешь ничем заняться, не получается ни на чем сосредоточиться, все вызывает одно только усталое раздражение. Пустота. Вялая, ватная пустота. И главное, непонятно, когда наступит просветление. Ларису нисколько не волновал вопрос: чем все закончится? Она страдала только от неизвестности: когда? Даже в голову не приходило вспомнить, что она все же астролог и кое-что смыслит и в прошлом, и в будущем. Земля ушла из-под ног. Какая тут астрология? При чем тут астрология? У Ларисы сейчас не было сил взглянуть на себя со стороны. Но она пребывала в категорической уверенности: все сделано правильно по единственно возможному сценарию.

Когда Лариса, выйдя из больницы, подумала о Викторе Косуле, у нее еще мелькнуло осторожное сомнение. Но теперь от него не осталось и следа. Впервые за многие годы Лариса не позаботилась о последствиях своих действий — ни для себя, ни для окружающих. Она просто обязана была это сделать. Должна, а там — трава не расти.

Она не помнила, как гнала машину в Малаховку, как переговаривалась с охранниками, выяснявшими, что ей, собственно, требуется от хозяина. До конца она осознала, что происходит, только увидев перед собой этого статного, моложавого, но уже седеющего господина, предупредительно предложившего ей присесть и перестать волноваться.

И лишь тогда Лариса поняла, что явиться сюда ей следовало раньше. Гораздо раньше. Когда все еще были живы.

Ну а теперь — только ждать. Томиться и бессмысленно ждать.

Где-то при въезде на дачные гектары, у будки охраны послышалось шуршание шин, разговор, шум открываемых ворот. Лариса обернулась, чтобы посмотреть на дорожку, ведущую к дому. Сердце гулко ухнуло.

Поравнявшись с верандой, гости вежливо поздоровались, не выразив, впрочем, никакой радости от встречи. Слонообразный парень, сопровождавший прибывших, даже не взглянул в Ларисину сторону. Он вел гостей к хозяину, не подозревая, что те явились вовсе не по его душу.

Лариса на секунду закрыла руками лицо. Ну что ж, она готова. Она уже ко всему готова. Ждать осталось недолго, каких-нибудь пять-десять минут.

Через четверть часа слонообразный возник в застекленном проеме. Лариса молча поднялась и пошла вперед.

Мужчины встали при ее появлении. Слава с улыбкой подмигнул ей: мол, ерунда, прорвемся. Агольцов смотрел серьезно и сосредоточенно. А для Косули это был цирк. Шапито. Должно же быть в самом деле возмещение хотя бы морального ущерба. Данный расклад — вполне подходящая сатисфакция.

Лариса села спиной к окну. Слонообразный склонился над ее плечом, предлагая напитки. Лариса кивнула невпопад. Она выглядела безмятежно решительной. Что, в сущности, соответствовало ее внутреннему состоянию. Лариса умела держать ответ за свои поступки.

— Итак, Лариса Павловна, — начал Косуля, — я бы попросил вас повторить для новоприбывших ваш давешний рассказ. Вы, надеюсь, знакомы?

Косуля не хотел съязвить, но Агольцов тем не менее поморщился.

— Я думаю, — сказал он, — Лариса Павловна понимает, почему мы появились здесь в данном неординарном составе.

— Нет, не понимаю, — раздался спокойный Ларисин голос.

Даже Кудряшов не ожидал от нее такого неосмотрительного желания расставить все точки над i. А потому нашел нужным вмешаться:

— Я волновался за вас, Лариса. Юрий Петрович вызвался помочь мне найти вас.

Лучше бы он этого не говорил. Косуля бросил на Агольцова взгляд, от которого не только Юра, но и опер невольно поежился.

Лариса на всю эту драматургию не отреагировала никак.

— За несколько дней до своей смерти, — проговорила она вяло, — Алевтина привезла мне свой архив. Сказала, что собирается делать ремонт: дескать, чтобы не таскать бумаги с места на место, просит их приютить. Я думаю, она все же чувствовала, что с ней что-то должно случиться. При этом Алевтина прекрасно понимал, что я не буду копаться в этом архиве, поскольку знаю его как свои пять пальцев. Не буду копаться, если не произойдет нечто экстраординарное. И это произошло. Алевтину убили. И я заглянула в ее архив. Надо ли говорить, что я нашла там много интересного? А, Юрий Петрович?

— Ты считаешь, что Алевтина хотела именно этого? — Агольцов широким жестом обвел комнату.

Для Юры главным было сейчас хоть как-то деморализовать Ларису, выбить почву у нее из-под ног. Тогда он справится, не даст себя уничтожить. Но упоминание об Алевтининой воле только подлило масла в огонь Ларисиной ярости.

— Алевтина отдала архив мне, — едва удерживая себя в рамках приличия, проговорила Верещагина. — Мне, Юра. И я могу распоряжаться им по своему усмотрению.

— Алевтина оставила архив и мне тоже. — Юра был не из тех, кто легко сдавался. — Компьютер и дискетки сейчас у меня, как ты понимаешь. Это не значит, что я собирался пускать их на всеобщее обозрение.

— Это твои проблемы, — равнодушно заметила Лариса.

— То, что ты обнаружила в архиве, — всего лишь наработки моей службы безопасности.

— Я ни на чем не настаиваю. — Лариса до белых костяшек сжала руки.

— Тогда зачем ты здесь? Ты, которая мне жизнью обязана. Зачем ты здесь? Что, смелости не хватает ответить честно?

— Смелости? — рассеянно повторила Лариса. — Если бы ты знал, до какой степени мне на тебя наплевать. А что касается архива… Ты, Юра, немало удивишься, сравнив свои дискетки с бумагами, которые оказались у меня. Ты даже представить не можешь, что там. Ты, Юрик, просчитался. И по-крупному. Ты, конечно, попытался найти архив Алевтины в моей квартире. Все перерыл. — В голосе Ларисы послышался упрек. — Но только я архив дома-то не стала держать. Я, когда все поняла, его в банковский сейф спрятала. От греха подальше. И правильно сделала. А тебе, Слава, говорить не хотела про этот архив, сам понимаешь почему. Мне звонка вам в милицию хватило во как. — Верещагина наглядно продемонстрировала, полоснув ладонью по горлу, как именно.

Кудряшов хоть и был готов к чему-то подобному со стороны Верещагиной, все равно обиделся. Ничего не сказал, но вида не стал делать, что с пониманием относится к утаиванию от правоохранительных органов, тем более от него лично, неких документов. А обиду по поводу недоверия лично к нему, к Кудряшову, постарался выразить отдельно — поджав скорбно губы.

— Юра, — мягко позвал Косуля, — никогда не думал, что астрология такая точная наука. Все ведь сошлось, Юра. Все до дня, до часа.

— Ах, вон оно что! — рассмеялся Агольцов. — Но это были просто Алевтинины упражнения. Она училась, вот, Лариса Павловна не даст соврать, училась и составляла гороскопы всем подряд. Без всякой задней мысли.

— Юра, — сказала Лариса печально, — к сожалению, эти гороскопы составляла не Алевтина. Она меня просила составить астрологические карты на определенных людей. И вопросы при этом ставила вполне определенные. Лукавила немножко. Я, например, спросила, чем занимается этот мужчина, родившийся второго августа тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Алевтина ответила: он врач, хирург. Я еще тогда сказала, что не хотела бы попасть ему под нож, ему только патологоанатомом быть. Ты помнишь, о ком идет речь?

— А где доказательства? — Агольцов был абсолютно спокоен. — Где доказательства того, что эти гороскопы составляла ты?

— Не надо так, Юра. Это по твоим дискеткам нельзя определить авторство. А в черновиках, которые в архиве остались и которые Алевтина добросовестно переносила на компьютер, — мой почерк, мои заметки, приписки и уточнения. И даже даты, когда я работу эту делала. Представляешь, Юра, даже даты!

— Ну и что? Даже если это и так, — усмехнулся Юра, — кому нужны эти бабские штучки? Витя, неужели ты веришь в этот бред? Боже мой!

Косуля промолчал. Лариса смотрела на Агольцова почти с сочувствием.

— Я тоже сначала так думала, — сказала она, помедлив. — И когда я наконец додумалась посмотреть, что же такое мне оставила Алевтина, ничего особенного там не нашла. Даже после убийства Ткаченко, когда стала все внимательнейшим образом пересматривать, я просто не могла поверить, что такой серьезный мужчина, как ты, Юра Агольцов, будет вникать в такие психологические тонкости. Да, предположим, там был полный анализ критических дней для неких субъектов, дни, когда легче всего человеку заморочить голову, обмануть, настоять на своем. Ну и что? Это ведь ни о чем не говорит. Правда ведь, Юра?

— Совершенно верно, — солидно подтвердил Агольцов.

Верещагина окинула его странным взглядом: в нем смешались решительность и сомнение, жестокость и сострадание. Кудряшову стало не по себе: так прощаются навсегда со своим злейшим врагом, так смотрят на него, когда наносят последний, окончательный, смертельный удар.

— Да, — сказала Лариса, — в эти тонкости можно было бы и не вдаваться. Ведь ты убийца, Юра. Зачем тебе психология? Нет человека — нет проблем. Но тебе страшно надоело убивать, правда ведь, Юра? Смертельно надоело. Да и не по чину. Кругом приличные люди, ты своего добился, научился деньги отмывать. Теперь оставалось только научиться не убивать, решая текущие задачи. Это оказалось очень трудным делом — не убивать. Ужасно трудным, чудовищно трудным. Ты не привык ладить с людьми, не привык учитывать их интересы, если они идут вразрез с твоими. Но что делать — не век же в бандитах ходить? Надо, Юра, надо было привыкать обходиться без коротко стриженных, накачанных ребятишек. Тебя бы просто не поняли. На переговоры в приличное место их не возьмешь. Банкир который решает свои проблемы с помощью угроз — нехорошо, Юра, некрасиво. Я права? Тогда вы с Алевтиной придумали замечательный план. Я так думаю, что Алевтина натолкнула тебя на эту мысль. Она, в сущности, была жалостливая, Алевтина. Ей тоже хотелось видеть рядом с собой человека, а не убийцу. Я думаю, она однажды сказала тебе что-то вроде: Юра, ведь убивать надо гораздо меньше. Людей можно и нужно использовать. Не так уж сложно манипулировать их сознанием, их поступками, когда знаешь слабые места, нюансы биографии, детали, Юра, детали жизни. Можно ведь заставить человека сделать то, что тебе нужно, не держа нож у горла, а вовремя подбросив некий мотив данного поступка. Да, именно, нужный мотив. Предположим, тебе необходимо, чтобы господин X отдал тебе свои деньги. Зачем же брать в заложники его семью, марать руки и репутацию, когда можно подкинуть ему вполне разумный мотив такого выгодного тебе поступка. Например, прийти к нему с неким грандиозным планом совместного проекта. Составить бизнес-план по всей форме, подключить независимых экспертов. И вот вы уже радостно пожимаете друг другу руки и открываете шипучее шампанское в честь вашей совместной деятельности и предстоящей высокой прибыли. Да, но потом-то куда девать партнера? Опять убивать? Зачем же?! Можно нарисовать грандиозные перспективы нового крупного проекта. И для достижения этой благородной, вполне взаимовыгодной цели привлечь еще одного инвестора и таким образом мягко сократить долю господина X в общем деле. И так далее, и так далее. До бесконечности. Чужими руками, никого не убивая, прокладывать себе дорогу в прекрасное завтра. Да, но для этого нужно очень тонко разбираться в людях. Знать наверняка, что очередной инвестор не заартачится, когда ты будешь предлагать ему «подвинуться». Не дай Бог ошибиться.

— Ерунда, — прохрипел Агольцов. — Витя, ну что ты слушаешь этот бабский бред?

Косуля снова промолчал. Кудряшова вообще никто не замечал, будто тут его и не было. Не до него. И Слава сидел тихо, не встревал.

— Так вот, — продолжала Верещагина, — Алевтина предложила тебе свои услуги в психологических изысканиях и экзерсисах. Ты их принял, услуги эти. Но заниматься всякими, как ты говоришь, бабскими штучками — это одно, а другое — вести серьезную деловую политику. Алевтина была очень сильна в визуальном общении, ее магнетизма на это хватало с лихвой. Но вот внушить человеку заочно, что он должен делать, повести такую тонкую игру, как было задумано, — гораздо сложнее. Алевтина решила подстраховаться. Она просила меня анализировать некие астрологические карты. Проверяла себя, молодец. Мне это странноватым казалось, но, честно говоря, даже в голову не приходило, что меня так внаглую используют. Потом уже, после смерти Алевтины, после смерти Ткаченко, Кости до меня дошло наконец. Да, после смерти Ткаченко и Кости. Возможно, они остались бы живы, если бы была жива Алевтина. Или совсем не убивать все же не удается, а, Юра?

— Вы, Лариса Павловна, — проглотив оскорбление, произнес Агольцов, стараясь казаться спокойным, — просто плохо представляете себе, что такое бизнес, какие неожиданности он может в себе таить. Бизнес — всегда риск, риск потерять деньги. Невозможно предвидеть всё. Помнишь, Витя, историю с булочками из Греции? Специально для вас, Лариса Павловна, рассказываю эту душещипательную историю. Закупили мы как-то с Виктором Сергеевичем булочки в Греции. Такие вкусные булочки в красивой целлофановой упаковке. Размах бизнеса у нас, как вы знаете, большой, так что пароход булочек получился. И вот, представьте себе, этот самый пароход с булочками из Греции замерзает во льдах Черного моря. Море Черное, вообразите, именно в этот момент обледенело. А у Черноморского пароходства, естественно, нет ледокола, поскольку Черное море никогда не замерзает. Пароход стоит, булочки сохнут. Компания терпит убытки. И такое бывает в бизнесе, Лариса Павловна, чтоб вы знали. Я бы мог вам привести кучу примеров. Может быть, вы и тут скажете, что это мы с Алевтиной все просчитали? Но тогда я с ней даже знаком не был. Ты же помнишь, Витя, эту историю?

Косуля вынужден был кивнуть.

— Исходя из подобных ситуаций, — тихо сказала Лариса, выглядевшая очень усталой, — и моделируется неудача. Составляется астрологическая карта на тот момент, когда было принято решение закупить эти злосчастные булочки. И потом остается только отследить, когда же звезды встанут по отношению к конкретному человеку подобным образом. Если звезды так не встают, находят некоего субъекта, который может служить как бы детонатором неудачи. Все это вопрос квалификации астролога — только и всего. Но не в астрологии дело. Ты, Юра, прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— Глупости, — обратился Агольцов к Косуле с надеждой.

— Астрология, — послышался ровный голос Виктора Сергеевича, — может, и чепуха. Но факт остается фактом: человечка-то плохого ты, Юра, мне подвел. Я в астрологии не силен, но увидел в бумагах его сразу. Сколько людей могут родиться первого августа тысяча девятьсот пятьдесят шестого года? Правильно, сколько угодно. Но сколько из них мне долг не отдают? Да, редкое совпадение. И ты, Юра, оказывается, его уже давно пасешь. Во всяком случае, бумажка-то на него еще когда составлена. След ты, Юра, оставил, прозевал. А сегодня мне голову морочишь, что тебе о нем трудно справки навести, потому что он, дескать, закрытый больно и у тебя мало времени. Нехорошо, Юра. Ой как нехорошо. За год-то с лишним поди навел справки. Ты же знаешь, Юра, что бывает с теми, кто чужую долю крысит.

— Я? Твою долю? Крысил? — довольно натурально возмутился Агольцов. — Витя, Витя! Кому ты веришь, Витя? Да ее, — Юра ткнул пальцем в Верещагину, — подставили тебе. Подставили! Те, кто нас поссорить хочет. Разделяй и властвуй, Витя! Разделяй и властвуй!

Слава посмотрел на Виктора Косулю и понял, что для него вопрос был уже давно решен. Ну а Агольцов… Агольцов и так все прекрасно знал. К чему весь этот спектакль?

— Виктор Сергеевич, может быть, мы отпустим даму? — подал голос Кудряшов.

— Мы так не договаривались. — Юра посмотрел на него в упор.

— Это верно, — без заминки согласился Слава, — договаривались мы не о том. Но ведь одно другому не мешает. — И миролюбиво улыбнулся. — Что бы там женщина ни натворила — мужчинам лучше договариваться между собой.

Словно из-под земли неслышно появился слонообразный охранник.

— Валера, — сказал ему хозяин, — Ларису Павловну до дома сопроводи. Или куда она сама захочет направиться. Посмотри там, — кивнул лениво в сторону Агольцова, — чтобы все хорошо было.

— Я дождусь Вячеслава Степановича, — растерялась Верещагина.

Косуля встретился взглядом с Кудряшовым и развел руками: мол, не слушается, что я могу?

— Поезжай, Лариса. Лариса Павловна, — поправился Слава.

Верещагина колебалась.

— С вашим другом, — развеял ее сомнения Косуля, — ничего не случится.

Лариса стояла в нерешительности, внимательно вглядываясь в лицо Косули.

— Я вам обещаю, — сказал он.

— Я одна не уйду, — настаивала Верещагина.

Агольцов в упор посмотрел на опера.

— Я хотел бы, — начал Кудряшов, — объяснить наконец свое появление здесь…

— Я примерно представляю, что вы мне можете сказать, — не дал договорить менту Косуля. — Не трудитесь. Мы тут сами разберемся. Будьте так любезны, проводите Ларису Павловну.

Слава пожал плечами и, избегая смотреть в сторону Агольцова, направился к двери. Чопорно пропустил вперед Ларису. Задержался на пороге, обернулся.

— Я думаю, — улыбнулся Косуля, — представитель законности и правопорядка может быть спокоен: самое главное уже произошло. Нам всем уже не о чем переживать.

— Ты хочешь, чтобы я рассказал о происхождении бумаг? — негромко спросил Агольцов.

Косуля промолчал. По грубо слепленному лицу промелькнула тень скорби.

Кудряшов набрал в легкие побольше воздуха и покинул помещение.

— Ты понимаешь, что ты натворила? — спросил он, когда массивный кирпичный забор остался далеко. — Нет, ты понимаешь?

Лариса равнодушно вглядывалась в бегущую навстречу дорогу.

— Оставь меня в покое. Я за рулем, — только таким ответом и удостоила.

Кудряшов, как завороженный, смотрел на эту женщину. «Я ее совсем не знаю, — подумал он. — Не знаю, не понимаю. И боюсь».

До дома Верещагиной они добрались молча.

— Что теперь? — Лариса впервые после отъезда с косулинской дачи взглянула на Славу. На ее лице никакие эмоции не отражались.

Кудряшову захотелось перекреститься.

— Что теперь? — повторила Верещагина.

— Теперь, Лариса Павловна, — срывающимся голосом сказал Кудряшов, — сидите дома и никуда не уходите. Если вам что-либо понадобится, мой телефон у вас есть. Вы поняли меня?

— Я арестована? — усмехнулась Верещагина.

Кудряшов хлопнул дверцей машины.

Глава 12

Явившись на Петровку, Воротов застал Кудряшова в состоянии задумчивости. Опер писал служебную записку, черпая вдохновение в ясных далях за окном. Заглянув через плечо друга, Игорь прочел: «Алел закат. Все было кончено. Они сами перегрызлись, как скорпионы в банке. Совесть моя чиста…»

Воротов молча вытянул из-под руки Кудряшова листок бумаги.

— Сильно вчера по голове били?

— Отдай, — непримиримо сказал Слава, — мне через десять минут начальству сдаваться.

Воротов положил ладонь на Славкин лоб.

— За меня объяснительные всегда Валька Тихомиров писал. Но он погиб месяц назад, — грустно сообщил Кудряшов.

Воротов примостился у компьютера и, часто заглядывал в кудряшовское творение, принялся составлять разумное объяснение вчерашних безумств майора милиции.

— Как же ты, дорогой, оперативные дела ведешь? — хмыкнул Игорь, дойдя до очередного кудряшовского перла.

— Так и веду, — понуро сознался Слава, — иногда удается сдерживать себя. Сегодня же силы положительно покинули меня.

— Ордер на арест подписан. Надеюсь, спецназ вызывать не придется?

— Думаю, справимся, — тяжело вздохнул Кудряшов.

— Готово. — Игорь продемонстрировал выведенный на принтере листок с текстом. — Дуй к начальству.

Кудряшов еще раз удрученно вздохнул, не глядя, подмахнул составленный Воротовым рапорт и скрылся за дверью.

«Только полные идиоты, — подумал Игорь, — никак не могут понять, что вовсе не обязательно лупцевать до потери почек, чтобы услышать признательные показания. Чтобы сподвигнуть человека говорить правду, не нужно быть семи пядей во лбу. Гораздо сложнее заставить его делать то, что не имеет никакого смысла. Но некоторым и это удается».

Когда вернулся Кудряшов, по-мазохистски бодренький после полученной от начальства нахлобучки, Воротов уже сосредоточенно перебирал возможные варианты первого допроса убийцы.

Задержание же, как и предполагалось, прошло без осложнений.

Вопрос: При задержании у вас нашли прибор индивидуальной защиты типа электрошок. С помощью этого прибора вы привели Алевтину Коляду в беспомощное состояние, а затем вытолкнули тело из окна?

Ответ: Да. Это тот самый электрошок.

Вопрос: В ночь с 19 на 20 мая сего года вы впервые применили этот прибор?

Ответ: А что было 19 мая? Ах да… Да, впервые. Я пришла к Алевтине и убила ее.

Вопрос: Где вы находились 3 мая около 21 часа?

Ответ: Не помню.

Вопрос: Где вы находились 7 мая около 23 часов?

Ответ: Не помню.

Вопрос: 12 мая около 23 часов вас видели в районе метро «Кожуховская». Что вы там делали?

Ответ: Не помню. Гуляла, наверное.

Вопрос: Что вы делали 17 мая около 21 часа в районе Сокольников?

Ответ: Не помню.

Вопрос: Следствие располагает сведениями о том, что имеющийся у вас прибор типа электрошок вы применяли до 19 мая, то есть до убийства Алевтины Коляды. Признаете ли вы это?

Ответ: Нет, не признаю.

Вопрос: После убийства Коляды вы еще раз побывали в ее квартире. Зачем?

Ответ: Чтобы окончательно уничтожить присутствие на земле этой ведьмы. До этого я только сожгла ее туфлю. Туфля свалилась с ноги Алевтины, когда я тащила ведьму к окну. Сожгла. Пепел развеяла по ветру. Но мне не давали покоя ее кольца. В них была ведьмина сила. Я знаю. Я вернулась в квартиру Коляды, чтобы их забрать. Открыла дверь ключом, который у меня был. Стала искать кольца. Я примерно знала, где они могут лежать. И тут: «Руки вверх». Оборачиваюсь. Стоит человек. Без оружия. Электрошок был у меня с собой… Человек упал. Я хотела и его выкинуть из окна. Но он уже не дышал. Я не стала с ним возиться. Забрала кольца Коляды. Поехала в лес. Разожгла костер. Кинула их в огонь. Огонь их уничтожил. Когда костер догорел, я проверила золу.

Вопрос: Действовали ли вы, убивая Алевтину Коляду, в состоянии аффекта или все было спланировано заранее?

Ответ: Заранее спланировано.

Вопрос: Какую цель вы преследовали, решившись убить Алевтину Коляду?

Ответ: Они все меня за простушку считали. Вот я им и доказала. Моей целью было освободиться от Алевтины, от ее влияния на мою судьбу.

Вопрос: В чем заключалась ваша зависимость от убитой?

Ответ: Она лишила меня способности самостоятельно ориентироваться в людях, в обстоятельствах, в проблемах моей личной жизни.

Вопрос: Как развивались ваши взаимоотношения с убитой?

Ответ: Сначала мне казалось, что Алевтина Коляда мне сочувствует. Я полностью доверяла ей. Она знала обо мне абсолютно все. Потом я поняла, что она использует это знание против меня. Она так поступала всегда. На первых порах влезала в доверие, а потом люди становились ее рабами.

Вопрос: Вы пытались пустить следствие по ложному следу. Надеялись на безнаказанность?

Ответ: Я боялась Юру, любовника Коляды. Он не стал бы долго разбираться.

Вопрос: Вы хотели убить Верещагину чужими руками?

Ответ: Я хотела избавиться от них двоих. Они обе испортили мою жизнь.

Вопрос: Почему вы начали именно с убийства Коляды?

Ответ: Это было легче сделать, потому что Алевтина не боялась меня, а Верещагина не пустила бы меня в квартиру, она бы сразу же заподозрила неладное. Но главное, если бы я убила сначала Верещагину, мне бы уже точно пришлось самой убивать Коляду. Я думала, что Юра расправится с Ларисой, если узнает, что это она виновата в смерти Алевтины.

Вопрос: Что послужило непосредственным толчком к совершению вами преступления?

Ответ: Рано или поздно нужно было на это решиться. Я не могла больше терпеть.

Вопрос: Расскажите, как вы совершили убийство.

Ответ: У меня были ключи от квартиры Коляды. Было уже за полночь, когда я открыла дверь и тут же наткнулась на Алевтину. Она стояла в прихожей, как будто ждала моего прихода. Я ей сказала, что мне нужна ее помощь. Коляда страшно обрадовалась. Она считала, что я приползла на коленях, что я сдалась. Коляда стала издеваться надо мной, обзывала меня неблагодарной сопливой девчонкой, которая оторвала ношу не по себе. Я нездорова. Мне нужно отдохнуть. Я хочу пригласить адвоката.

Когда подследственную увели, Кудряшов мрачно предрек:

— Вот посмотришь, явится адвокат, и она вообще ото всего откажется. И от Алевтины, и от Агольцова. Не дура. Не признает своих «тренировок» с электрошоком — и все тут. А у нас только по одному эпизоду свидетель есть. И то слабенький. Опознание проведем, а он до суда все забудет. И что мы ей предъявим? Нитку от ее кофты, которая за подоконник в квартире Коляды зацепилась? Ну она и скажет: да, вообще-то я не раз посещала Алевтину Григорьевну Коляду. И к окошку подходила. Возможно, и цеплялась тогда за что-то. А так — ни Боже мой — никого не убивала. А электрошок — так это для самообороны. Боюсь, дескать, вечером по городу ходить, сами знаете, какая криминальная обстановка в стране.

Воротов угрюмо молчал.

— Хотя ясно же: она заранее с электрошоком-то репетировала, — продолжал сокрушаться Слава. — Решилась уже, но боялась: в случае неудачи ни Алевтина, ни Юра Агольцов ей бы не простили таких штучек-дрючек. Наверняка надо было действовать. Вот она и проверяла — получится ли? Ну и стерва! А сейчас просто красуется перед нами. Поэтому и в убийстве Коляды созналась. Хочется ей выглядеть великой мстительницей. А потом, как до сидения-то в тюрьме дело дойдет, — в отказ пойдет, как пить дать пойдет. Но мне все равно баб жалко, — сказал Кудряшов с чувством. — Боже мой, как же мне иногда становится жалко баб! Как бродячих собак, честное слово. Такие они, бедолаги, жалостные, не нужные никому, голодные. Валяются на холодной мостовой, греются кое-как. Глазенки таращат тоскливые свои. Все их шпыняют, гонят отовсюду. Ничего-то от них самих не зависит. Кого подберут, той, считай, подфартило. А остальные так бесхозными и сгинут. Каждую хочется накормить, помыть и приголубить.

— Если, конечно, они еще не одичали и в стаи не сбились, — мрачно заметил Игорь. — Тогда ты им на фиг не нужен с твоими сантиментами, они сами кого хочешь загрызут.

— Ты известный женоненавистник, да, — оскорбился Слава. — Но вот беда, как сказала бы моя бабушка, бодливой корове Бог рогов не дает.

Воротов никак на критику не отреагировал.

— Может быть, и вправду Алевтина предчувствовала что-то, — сказал ни с того ни с сего, — потому и Долгова позвала в тот день в восемь утра. Позвонила накануне — за два дня, заметь: «Я уезжаю послезавтра в десять, приезжай, проводишь». Долгов говорил нам, но мы ему не поверили. Тому, кто правду говорит, — не верим, тому, кто врет, — верим. Почему так? Вот ты скажи, почему мы решили, что Долгов врет? Какие у нас были для этого основания?

— А еще говорят, — рассуждал о своем Кудряшов, — что в наше время все решают деньги.

— Компьютер и дискеты с информацией, — говорил Воротов, — Коляда отдала Юре. Наверное, в тот же день, когда позвала Долгова «проводить». Или их все-таки забрала убийца? Скорее Юре отдала. Значит, все же чувствовала. Почему ничего не сделала? Не могла? Была так уверена в себе? Алевтина отдала архив Ларисе, компьютерные записи — Юре и позвала Долгова. Действительно боялась, что ее тело долго не найдут? Но способа убийства предположить не могла? Убивать, Слава, люди способны из-за любви. Умирать же за любовь и сегодня почему-то никто не желает. Ты, Слава, просто вознесся на недосягаемую для простого народа высоту. Тебе бы «на земле» поработать, в районном где-нибудь отделении милиции. Там каждый день поножовщина с летальным. И все на почве семейных разборок, из-за того, что жили-были, а потом разлюбили. Или полюбили не того. Или не смогли вовремя расстаться.

— Вот-вот, — не обращая внимания на воротовское ерничанье, кивнул Слава, — чтобы расстаться. Ведь Коляда приезжала к Виталию Александровичу, просила составить астрологические карты нескольких людей, проанализировать, что будет, если эти люди соберутся вместе. Что будет, если несчастные бабы вместе соберутся? Кудряшова это обстоятельство вроде заинтересовывает. Но он делится своими соображениями с материалистом Воротовым. Материалист Воротов отмахивается. Плевать ему на изломанные судьбы женщин. Коляда передала архив Ларисе. Да, она чувствовала свою смерть, чувствовала. У ведьм считается, что нужно кому-то передать «дела», иначе душа ведьмы будет скитаться по земле неприкаянной. Коляда была уверена, что Лариса не заглянет в архив, если, конечно, не случится чего-то экстраординарного. И это экстраординарное случилось. А ведь все было для того только и затеяно, чтобы расстаться. Просто — расстаться. Нет, ты подумай, Ворот, как странно устроен мир! Зачем люди соединяют свои судьбы? Что их так крепко держит вместе?

— Я так понимаю, юным натуралистам пора проведать своих питомцев.

— Спасибо, что напомнил, — поднялся Кудряшов и картинно тряхнул прической.

— Разложившийся элемент, — вслед крикнул Воротов.

Добравшись до своей квартиры, Лариса долго плескалась в ванной, потом приняла снотворное и легла спать. Не было ни одного человека на свете, с которым она хотела бы поделиться пережитым.

Утром Лариса, не открывая глаз, дотянулась до пузырька с таблетками, наугад сыпанула в ладонь, проглотила, не запивая, и снова отключилась.

Ее разбудил требовательный звонок. Шатаясь от слабости, Лариса добрела до прихожей и распахнула дверь.

— Что ты принимала? — мгновенно оценив обстановку, спросил Кудряшов.

Лариса молча повернулась и, задевая углы, поплелась в спальню. Свернулась калачиком на кровати, пытаясь догнать уходящий сон.

— Что ты принимала? — встряхнул ее за плечи Слава.

— Все нормально, — едва прошептала Лариса.

Кудряшов изучил пузырек с лекарством. Заглянул под закрытые Ларисины веки. Пощупал пульс. И отправился варить кофе. Затем он отволок Ларису под душ, не обращая внимания на истошные крики, вывернул на полную катушку кран с холодной водой. Насухо вытер, обмотал простыней тело, пытающееся оказать сопротивление, и, слегка подталкивая, направил на кухню.

В продолжение всех процедур Лариса ругалась, как старый боцман, и это свидетельствовало о том, что она все еще не пришла в себя. Но мало-помалу брань стихала. В какой-то момент Лариса даже замолчала на секунду. Тут Кудряшов решил хватать быка за рога.

— Сегодня арестовали убийцу Алевтины, — быстро выпалил он и с интересом уставился на Верещагину.

Как и следовало ожидать, Лариса молчала.

— Тебе не хочется узнать, кто это?

— Я знаю, — беззвучно пошевелила губами Лариса.

— Чтобы ты окончательно проснулась, — заявил Кудряшов, — я, пожалуй, расскажу тебе все с самого начала. А ты, если я буду ошибаться, поправишь меня. Дорогая, может быть, тебе налить еще кофе? Нет? Итак, жили-были три женщины. Назовем их условно: Лариса, Алевтина и Катя. Между ними были сложные отношения. Не спорь, сложные. С одной стороны, они искренне, по-доброму друг друга любили. С другой стороны, у них было предостаточно причин завидовать друг другу. И даже опасаться друг друга. Впрочем, ситуация-то банальная: в одиночку не справиться. Вместе — тесно. И вот…

— И вот одна из них влюбилась, — неожиданно резко подсказала Лариса.

— Совершенно верно. Одна из них, Лариса, влюбилась. Я не берусь, разумеется, судить о высоте чувств вышеозначенной влюбленной, но со стороны, признаться, выглядело это довольно пошло.

— Со стороны чужие чувства всегда выглядят пошло, — мрачно заметила Верещагина.

— Возможно, возможно. Вам виднее. Так вот, роман затянулся на долгие годы. И все уже были не рады этому. Я имею в виду главных действующих лиц. А также благодарных наблюдателей. Надо даже прямо сказать: всем этот роман осточертел. Потому что в орбиту своих разборок влюбленные вовлекали все большее и большее число людей. Героиня этого романа, которую мы условились называть Ларисой, просто зациклилась на своем реванше после многочисленных поражений. И тут ей, можно сказать, повезло. Она открыла в себе редкий дар ясновидения. И с ужасом осознала, что, собственно, в ее жизни происходит. Но было поздно. Поскольку у ее возлюбленного, как вы догадались, была жена, которая этим даром не обладала. Жена, условно обозначим ее именем Оксана, начала массированную атаку на любовницу своего законного супруга. Поскольку все это происходило в одном довольно тесном и узком кругу, Лариса оказалась в мышеловке: она не могла вычеркнуть этих людей из своей жизни, она вынуждена была мириться с их присутствием и корректировать свое бытие, исходя из наличия постоянного раздражителя. И тут ей на помощь поспешили верные подруги — Алевтина и Катя. Ну и Нина, о которой, извините, я не упомянул, поскольку появилась она на горизонте несколько позже.

Да, я совершенно забыл о главном! Для полноты повествования необходимо отметить нравы, прилежно культивируемые дамами. Меж ними считалось, пардонэ муа, западло отступать перед любыми преградами. Перед любыми. И в самом деле, им все было подвластно. Каждой в отдельности. Не говоря уже о той силе, которую они представляли, соединив свои рвения. Так они считали, во всяком случае. И теоретически можно было бы с этим согласиться. На практике же выходило отчего-то диаметрально противоположное. Вот незадача, а, Лариса Павловна?

— Ты хочешь услышать от меня комментарии? — невозмутимо осведомилась Лариса. — Или оправдания?

— Я хотел бы понять, как все это могло произойти…

— Когда я познакомилась с Андреем, дорогой Слава, мне было двадцать четыре года. Не могу сказать, что я сейчас слишком мудра, но тогда я была просто наивная дура, которой было очень легко заморочить голову. Андрей испортил восемь лет моей жизни. Эти годы можно смело вычеркнуть, без сожаления. Так что, хочешь не хочешь — надо было умнеть. И учиться сопротивляться. А что мне еще оставалось? Алевтина, Катя, Нинка — это моя среда обитания. И даже Оксана — моя флора и фауна. Так только кажется, что можно одним волевым усилием разрушить все. Да, можно изменить свою жизнь. Но какой ценой?

— Ты решила это сделать ценой чужой жизни? — взорвался Слава. — Ведь ты знала, как это все повернется.

Лариса с усмешкой посмотрела на него.

— А ты хотел, чтобы на месте Алевтины оказалась я? Я только защищалась. Каждый имеет право на самозащиту, разве нет? Да, я понимала, что Алевтина и Катя настраивают Оксану против меня. Но ведь они говорили ей чистую правду: если бы мы с Андреем не встретились, ее жизнь была бы гораздо спокойнее и стабильнее. Возможно, они поступали при этом нехорошо по отношению ко мне. Но глупо требовать от людей хорошего отношения, его надо заслужить. В чем ты обвиняешь меня? В том, что я в свое время не переругалась со своими подругами? Да, я прощала им мелкие пакости.

— Это стоило одной из них жизни, и еще одна жизнь загублена, — напомнил Кудряшов.

— Я не милиция. И даже не психиатр. Леня Долгов безуспешно пытался не дать ей загубить жизнь. Не получилось у него, как видишь. А уж Леня-то профессионал.

— Ты таким образом пытаешься успокоить свою совесть? — посочувствовал Слава.

— У меня достаточно своих грехов, чтобы я обвешивалась чужими.

— Тогда я продолжу свой рассказ?

Лариса молчала.

— Так как? Продолжать?

— А ты не думал, что в этой истории есть еще одно действующее лицо? — Лариса, прищурившись, посмотрела Кудряшову в глаза.

— Андрей Сафьянов, который хотел во что бы то ни стало избавиться от своей глупой, больной, скандальной жены, но боялся ее шантажа. И в один прекрасный день случайно подсунул ей ключи от квартиры Алевтины. Ты это имеешь в виду?

Лариса пожала плечами.

— Ах вот оно что! Может быть, любящие сердца сейчас наконец воссоединятся?

Лариса поморщилась.

— Не пори чушь. Скажи лучше, вы ее уже допрашивали? Она призналась?

— Она потребовала адвоката. Даже если она на суде будет бить себя в грудь и клясться, что это именно она убила Алевтину, подтвердить ее вину прямыми доказательствами не представляется возможным.

— И Юры Агольцова больше нет… — задумчиво проговорила Лариса.

— Тут, дорогая, не могу тебя ничем утешить, — саркастически заметил Слава. — Скорее всего Юры действительно нет. А может, они с Косулей договорились… Что тогда?

— Не говори глупостей! — В глазах Ларисы заплескался страх.

— А вдруг? Убийцу Коляды, конечно, будут долго лечить в закрытом заведении. Но вряд ли осудят.

Лариса закрыла лицо руками, прошептала:

— Бедная Алевтина…

Кудряшов с минуту молча наблюдал за Ларисиными страданиями, потом сказал:

— Себя пожалей. Думаешь, она тебе простит? Думаешь, они все тебе простят?

Лариса подняла свое бледное, заплаканное лицо.

— Я это знаю. Мне никто никогда ничего не прощает. Да. Никогда и ничего. Все мои грехи всегда оборачиваются против меня. Тут же, немедленно. И я не хотела, чтобы все так вышло. Ты веришь мне? Я не хотела. Я только защищалась.

— Это была опасная игра.

— Это была не игра. Не игра. Если бы я хотела от нее избавиться раз и навсегда, я нашла бы способ дать понять Юре, кто убил Алевтину. Я не сделала этого. Не сделала.

— Ты ждала до последнего. Ты рассчитывала, что Агольцов сам сообразит, что к чему. Иначе ты с самого начала сдала бы его Косуле. Но ты выжидала, когда же он, наконец, пришьет убийцу Алевтины.

— Я не хотела, чтобы были еще жертвы. И не собиралась никого «сдавать», как ты говоришь. Я только хотела, чтобы это все прекратилось раз и навсегда. Чтобы все это кончилось.

— Тебе это не удалось, — отчеканил приговор Кудряшов. — А знаешь, почему? Ты рассчитывала чужими руками решить свою проблему. Так не бывает.

— Она хотела убить меня, меня! — закричала Лариса. — Она только испугалась, что ее тут же поймают. Потому что все знали, как она меня ненавидит.

— Это разные вещи, дорогая Лариса, — устало вздохнул Кудряшов, — ненавидеть и убить.

— Но она же сделала это!

— Она больна. Вы травили больного человека. Вы издевались над ее чувствами. Она была беспомощна перед вами. Вы втаптывали ее в грязь. Вы не ожидали, что она пойдет на убийство. Скорее она покончила бы с собой — так вы думали.

— Покончила бы с собой? — горько усмехнулась Лариса. — Покончила бы с собой…

— Вы, сильные бабы, накинулись на раздавленное жизнью создание.

— Раздавленное создание? Да ты знаешь, что она однажды уже нашла какого-то отморозка, да тот наложил в штаны от страха, когда узнал, кого именно ему предлагают убить, и побежал к Агольцову клясться, что он не станет этого делать.

Кудряшов был ошарашен.

— Значит, Агольцов это имел в виду, когда говорил о твоей неблагодарности?

— Вот и тут я оказываюсь сволочью. А что мне оставалось? Смотреть спокойно, как этот бандит расстреливает людей? Я никогда ни о чем не просила Юру, спасибо ему, конечно, за заступничество. Я могла тогда же попросить Агольцова утихомирить ее. И он сделал бы это.

— Но ты предпочла свои методы расправы над ней.

— Слава, женщина, которая может убить ради мужика, недостойна такого сочувствия. Ей надо было давно развестись с Андреем и зажить своей жизнью. У нее бы все получилось. Но она вцепилась в него мертвой хваткой. Чувствовала же, что он ее не любит. Прекрасно это знала. А он, чтобы расстаться с ней, сделал из нее убийцу. Думаешь, мне легко было наблюдать, как он внушает ей мысль, что во всем виновата я одна? Человек, которого я любила, которому не сделала ничего плохого, изо дня в день готовил мою смерть, планомерно и расчетливо. А ведь он знал, что Оксана — сумасшедшая, уж он-то это знал лучше всех. И Алевтина знала. Так в чем ты меня винишь? В том, что я, словно овечка, не отдала себя покорно на заклание?

— Хорошо, — сказал Кудряшов, — предположим, что ты права. Но разве не ты, подливая масло в огонь, усиленно внушала Нине Приходько, Кате Померанцевой, а через них и Оксане Сафьяновой, что Алевтина способна своими магическими действиями принести им существенный вред?

— Слава, — Лариса молитвенно сложила руки, — это чистая правда. Никогда нельзя вмешивать в свои отношения третью, якобы нейтральную силу. Никому никогда нельзя рассказывать о своих чувствах. Ничьих советов нельзя слушать. Я говорила об этом и Кате, и Нине, я хотела как лучше. Но ведь они не слушали меня.

Лариса обиженно замолчала.

— Я пойду, — поднялся Кудряшов.

— Не уходи, пожалуйста, — прошептала Лариса. — Не бросай меня.

ОБ АВТОРЕ

Мария Мусина — журналист, член Гильдии судебных репортеров.

Автор ряда детективных повестей.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg