«Убийца не придет на похороны»

Убийца не придет на похороны (fb2) - Убийца не придет на похороны (Му-Му - 1) 1255K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Воронин - Максим Николаевич Гарин

Андрей Воронин Максим Гарин МУ-МУ Убийца не придет на похороны Роман

ГЛАВА 1

Телефонный звонок вора в законе Александра Данилина, более известного под кличкой Резаный, не был простой прихотью. Не стал бы он выдергивать из-за стола Чекана, когда тому несказанно везло, не будь на то причины. Хотя еще час тому назад сам Резаный посмеялся бы, скажи ему кто-нибудь, что он начнет дрожащими пальцами тыкать в кнопки радиотелефона и, закусив губу, просить Чекана приехать.

Резаный никого не боялся, все боялись его. Он даже охраны толковой в своем особняке, расположенном на окраине Клина, не держал. Жил себе спокойно вместе с женой, третьей по счету, и с племянником, оставшимся на его содержании после смерти брата. В свои пятьдесят Резаный был очень уважаемым человеком как в криминальных кругах, так и среди соседей. Коттедж свой он поставил не среди особняков новой российской знати, а в районе сплошь заставленном простыми, почти деревенскими с виду избушками.

Пятьдесят лет — возраст солидный, редко кому из криминальных авторитетов удается дожить до шестого десятка, а кто доживает, постепенно отходит от дел. В преступном мире, как и любом другом сообществе людей, существуют почетные посты, на которые ставят, выбирают людей заслуженных.

Резаный вот уже пять лет держал общак, получал деньги, следил за их расходом. О том, где именно находятся воровские деньги, не знал никто, кроме него самого. Небольшая часть была брошена в дело, хоть это и претило Резаному, воспитанному на старой воровской закваске, а большая часть, которая могла незамедлительно понадобиться на подкуп, на гонорар адвокату, на грев зоны была припрятана в надежном месте.

С самого утра Резаный чувствовал себя отлично. Как всегда совершил пробежку вдоль реки, несмотря на холод и дождь, позанимался на турнике, встретился с ребятами. А вот к вечеру почувствовал себя неважно — у него впервые сдало сердце. Резаный даже не поверил собственным ощущениям, когда у него кольнуло в левой стороне груди, замер, сидя за столом, не донеся до рта стакан густого томатного сока. Посмотрел на своих домашних: нет, никто не заметил. Молодая жена накладывала племяннику жареную картошку. Тот смотрел на мачеху.

Резаный отставил стакан и подошел к окну. Своего племянника Диму он любил больше, чем всех остальных людей на свете. У того была жива мать, но после смерти брата Резаный настоял на том, чтобы мальчика отдали ему. Он хотел дать ему приличное образование, каждый год на все лето посылал за границу, чтобы тот мог осваивать иностранные языки. Дима вполне сносно говорил по-английски, по-немецки и по-французски. Резаный словно бы узнавал в мальчишке самого себя — несостоявшегося: смышленый, шустрый нигде не пропадет.

Самому ему пришлось закончить тюремные университеты, а вот Диме он прочил другое будущее.

«Вот же незадача какая, — думал Резаный, стоя у окна, вцепившись в дубовый подоконник холодеющими пальцами, прислушиваясь к своему сердцу. То билось неровно, судорожно, то и дело отзываясь болью. — Никогда я не помнил, есть оно у меня или нет, а тут прихватило».

Он вышел из столовой, сел на террасе. Оттуда открывался вид на город. Он достал сигарету, глубоко затянулся. Почему-то ему казалось, что дым заставит сердце успокоиться.

«Это же надо, — продолжал рассуждать Резаный, — никто в жизни меня не сумел обломать — ни пуля не брала, ни нож. Сколько раз на меня наезжали, а тут просто кольнуло в груди и сразу холодок по спине. Рано мне уходить, мальчишка еще не вырос. Тринадцать лет — не возраст. Мне бы еще пяток продержаться…»

Вновь кольнуло. Резаный замер, прислушиваясь к непривычным ощущениям. Страх сковал его душу, страшно было умереть по-глупому.

И только тут он понял, что так мучило его. Нет, не за племянника он боится, не за себя. Если он уйдет из жизни, то никто не узнает где деньги, где общак.

Жена старалась не приставать к мужу с расспросами. Он ее отучил от этого, начиная с первого дня совместной жизни. Раз вышел на террасу, не окончив обед, значит так и надо.

До самых сумерек Резаный сидел, глядя, как солнце, едва видное сквозь тучи, завершает свой путь по небосводу. Сердце вроде бы уже не беспокоило, но теперь Резаный не мог думать ни о чем другом, кроме своего здоровья. Таблеток в доме отродясь не водилось, разве что в автомобильной аптечке.

С наступлением темноты Александр Данилин закрылся у себя в кабинете и задумался.

«Надо готовить себе кого-то в преемники, посвятить в дела. Как-никак, не мои это деньги. Общак, это святое, без него на зоне братве не выжить».

Резаный перебирал в уме всех, кто хоть мало-мальски был пригоден к такому делу, но остановить выбор на ком-то одном было сложно. Кто-то слишком жаден, кто-то безрассудно смел. А здесь требуется холодный расчет, твердость, умение ждать. Все меньше и меньше оставалось кандидатур. К тому же слово Резаного было бы не последним, все должно было решиться позже, на сходке, а умереть он мог и сегодня.

И вот, когда дом уже целый час был погружен в полную тишину, нарушаемую порывами ветра да монотонным бормотанием дождя, Резаный тихо проговорил:

— Чекан, больше некому, — и вновь прислушался к сердцу. То билось неровно, то частило, то ухало. И чем больше Резаный прислушивался к нему, тем больше душу его охватывал страх.

Он даже не заметил, как телефонная трубка оказалась в его руке. По памяти набрал номер. Ответил ему телохранитель Чекана.

— Мне по хрен, что он просил не тревожить.

— …

— Да, да, именно. Срочно!

Договорившись с Чеканом, Резаный почувствовал себя немного лучше.

«Ну вот, приедет, поговорим. Загляну ему в глаза и пойму, готов он перенять дела или же предложу кого другого. А сам займусь мальчишкой».

Резаный положил трубку на толстое стекло, покрывавшее письменный стол, и устало откинулся на спинку по стариковски уютного кресла.

«Через час-полтора будут. Столько я продержусь, без сомнений».

* * *

До полночи оставалось пятнадцать минут. Во дворе старого дома на улице Ярослава Гашека, неподалеку от ресторана «Пекин» остановился шикарный темно-синий «БМВ». Из автомобиля выбрались двое, еще двое остались в машине. Дверь подъезда открылась, едва двое мужчин ступили на крыльцо.

— Вот видишь, — хмыкнул Чекан, пропуская вперед своего телохранителя. — Ну, иди, не бойся.

В подъезде было светло, чисто, судя по всему в этом доме жили состоятельные люди. Сигнализация, автоответчик — все имелось в наличии, как положено, даже цветы стояли на лестничных площадках. И вообще, этот дом напоминал жилище людей на Западе.

Чекан в длинном черном пальто, без шляпы вертел головой из стороны в сторону. Жадно втянул воздух, напоенный запахом цветов, затем сунул в рот сигарету, щелкнул дорогой зажигалкой. На указательном пальце сверкнул дорогой перстень с бриллиантом.

— Хорошо тут.

После того, как Чекан сделал первую затяжку, он неспешно начал подниматься. Его личный телохранитель шел впереди, держа правую руку в кармане, сжимая в потных пальцах пистолет. Он был готов в любой момент отреагировать на неожиданное нападение.

Здесь, судя по всему, Чекана ждали. Когда телохранитель поднялся к массивной дубовой двери на площадке третьего этажа, та бесшумно, безо всякого звонка, распахнулась.

— Во, ждем, ждем, — радушно проговорил хозяин квартиры. Он был в белой рубахе, отутюженных брюках, дорогих ботинках. На пальцах рук сверкало несколько перстней, на запястье мерцали золотом дорогие часы.

Чекан и хозяин квартиры пожали друг другу руки.

— Давно ждем, все собрались.

— Ждете — это хорошо. Не люблю я все эти казино, игорные дома. Тошнит меня, когда много народа вокруг крутится, люблю играть в тишине.

— Да, здесь все такие, — сказал хозяин, помогая гостю раздеться.

Телохранитель остался в прихожей. В кухне было еще несколько таких же, как и он, мужчин в кожаных куртках. Они сопровождали своих хозяев, которые собрались в этот дом в довольно поздний час поиграть в картишки, поиграть, как они все выражались, «по маленькой». Но на самом деле здесь играли по-крупному. Подобрались одни профессионалы, ведь любители сюда просто-напросто не могли попасть. Все сидящие за столом были хорошо известны в криминальном мире, время от времени их фамилии и клички появлялись в милицейских сводках. Но они уже прошли низовые ступени криминального мира, почти ничего не делали своими руками, работали больше головой, придраться было не к чему, и эти люди гуляли на свободе. Если и случались небольшие проколы, то тут же свои услуги им предлагали лучшие, очень дорогие адвокаты.

Хотя что такое десять или двадцать тысяч зеленых для этих людей? Они за одну ночь могли оставить на зеленом сукне стола куда большую сумму.

* * *

Через час игра была уже в разгаре. Чекану сегодня несказанно везло, наверное, за тонированным стеклом окна гостиной взошла его звезда. Карта шла в руки сама. Играли как всегда не «на мелок», рассчитывались наличными. Пачки банкнот лежали рядом с каждым игроком, и когда партия кончалась, руки в перстнях и татуировках отодвигали от себя деньги, или наоборот, придвигали их к себе, укладывая банкноты стопками.

— Тебе сегодня везет, — сказал хозяин квартиры, глянув на широкое мужественное лицо Чекана.

— Ладно, ладно, — сказал тот в ответ, — не сглазь, всем везет… до поры до времени. Всем нам иногда везет, мне сегодня, тебе, возможно, повезет завтра, а возможно, карта придет им.

— Да, — сказал хозяин, делая глоток коньяка, — сегодня явно не мой день.

— Не можешь же ты выигрывать у меня каждый день, должен же я хоть раз в неделю отыграться.

Около тридцати тысяч долларов лежали рядом с картами Чекана. И возможно, игра продолжалась бы и дальше, но в большую комнату вошел телохранитель — тот, с которым Чекан приехал. Он подошел к своему хозяину, что-то прошептал ему на ухо и подал телефон.

— Да… вашу мать, — негромко пробурчал Чекан, — как только карта начинает валить, так сразу…

— Что такое?

— Уходить мне надо.

— Попозже.

— Срочно.

— Срочно-срачно. Так не пойдет, — сказал хозяин квартиры.

— Да погоди, я еще никуда не иду. Если не сегодня, то завтра ты сможешь отыграться. Может, я отскочу на пару часов, — Чекан взял трубку и приложил к уху. — Ну, что такое? — спросил он.

— …

— Как так!?

— …

— Что, серьезно… так сильно?

— …

— Ладно, тогда еду. Забери деньги, — сказал он своему телохранителю. — У меня, друзья, серьезные проблемы и я должен вас покинуть.

— Так не пойдет, — сказал хозяин, и двое его гостей вопросительно посмотрели на Чекана, который собирался покинуть квартиру и уже встал из-за стола.

— Что значит не пойдет? — негромко спросил Чекан. — Еще как пойдет. Надо, значит надо. Если бы тебе надо было срочно по делам, я бы и слова не сказал. Мы же все люди занятые, у каждого есть дела.

— Но ведь мы договаривались играть до утра.

— Возможно, я еще приеду, — грозно сказал Чекан, а затем, как отрезал, — Резаный звонил.

— Тогда какие вопросы, дело святое.

Телохранитель собрал деньги, сунул их в целлофановый мешок, все это сделал он небрежно.

— Если так боишься, то деньги со мной не поедут, у тебя полежат, а за меня сыграет мой телохранитель, Винт, садись за стол.

— А если проиграю?

— И я мог проиграть.

— А если выиграю еще?

— И я мог выиграть.

Вновь трое продолжили игру. Только вместо Чекана за столом сидел его телохранитель Винт. А сам Чекан, недовольно бурча, спустился вниз, дверь его автомобиля открылась и он забрался на заднее сиденье. Черный «БМВ» с зажженными фарами, взвизгнув тормозами, резко развернулся во дворе и вырулил на улицу Гашека.

Навряд ли на какой-нибудь другой звонок Чекан отреагировал так стремительно. Но звонил его друг, подельник, партнер, в общем, человек уважаемый в криминальном мире куда больше, чем Чекан.

«Значит, что-то серьезное, по пустякам Резаный выдергивать из-за стола никогда бы не стал», — рассуждал Чекан.

— Дай-ка мне пушку, — сказал Чекан, обращаясь к водителю.

Тот вытащил из ящичка «ТТ» и передал хозяину.

— Заряжен? — спросил Чекан.

Шофер утвердительно кивнул.

Чекан сунул пистолет в глубокий карман черного пальто, нервно закурил.

«А так карта шла, как никогда! Так только в день рождения бывает, хотя день рождения у меня не скоро».

Чекан принялся перебирать в памяти всевозможные даты, пытаясь найти закономерность, и определить, почему это вдруг ему сегодня так несказанно повалила карта.

А автомобиль мчался в Подмосковье — туда, где находился дом Резаного. Чекан посмотрел на часы. Было около двух часов за полночь.

И ни Чекану, ни его шоферу Митяю в этот поздний час и в голову не могло прийти, что ждет их впереди. Хотя каждый, ступивший на преступную дорогу, прекрасно понимает: вряд ли ему придется умереть своей смертью в постели. Куда вероятнее закончить жизнь встретив грудью пулю конкурента или очередь из милицейского автомата.

— Посмотри, сзади все чисто? — произнес Чекан, даже не оборачиваясь, лишь скосив глаза на зеркальце заднего вида, укрепленное над ветровым стеклом.

Митяй опустил стекло и высунулся наружу, придерживая рукой черный фетровый берет, чтобы тот не сдуло ветром. Казавшийся на улице мелким, дождь теперь сильно, словно град, хлестал его лицо. Бандит, прищурившись, вглядывался в темноту, чуть разреженную красными габаритными огнями «БМВ». Ему казалось, что в темноте кто-то едет за ними с потушенными фарами. Сквозь свист ветра он пытался уловить гул двигателя.

«Нет, показалось, — подумал тридцатилетний Митяй. — Никого, сзади все чисто».

Он с удовольствием нырнул в теплый салон «БМВ» и поднял стекло почти до самого верха, оставив лишь небольшую щель, сквозь которую выдувало табачный дым.

— Все чисто, Чекан, никого до самого горизонта.

— Так и должно быть, — Чекан пожал плечами. — А музончик-то, Митяй, включи, — он хлопнул по плечу шофера, — а то едем как на похороны.

У Чекана была странная для бандита страсть: он не любил фальшивый тюремный фольклор, который в последние годы прямо-таки обрушился на Россию, звучал из каждого киоска, торговавшего аудиокассетами, гремел в кабине каждого таксиста. Чекан любил строгую классическую музыку, хотя мало что в ней понимал, о существовании нот догадывался лишь смутно. Но от природы этот бандит был наделен абсолютным слухом, поэтому ему претила низкопробная музыка. Он всегда слышал фальшь, не мог отыскать ее только в звучании симфонического оркестра и в ариях, исполненных лучшими голосами.

Над Чеканом за его спиной временами посмеивались, но вслух высказывать свое недовольство его увлечениями мало кто решался.

— Чайковского? Баха? Моцарта? — стараясь держаться серьезно, поинтересовался шофер.

Самого его чуть ли не выворачивало, когда он слышал звуки скрипок и фортепьяно.

— Грига, — негромко произнес Чекан и тут же добавил: — его мать.

— Грига, так Грига.

— Ты, Митяй, морду то не криви.

Душный, хорошо прогретый салон «БМВ» наполнила музыка. Чекан подпевал, раскачиваясь на заднем сиденье. Наверное, никому из музыкальных критиков и в голову не могло прийти какие ассоциации у Чекана вызывает музыка Грига — пьянка с проститутками в баре и выколачивание денег у незадачливого коммерсанта были самыми безобидными из них.

Машина неслась на огромной скорости, где-то около ста сорока километров в час. Пустое шоссе позволяло не беспокоиться о безопасности, и лишь на поворотах шофер сбрасывал скорость, все-таки мокрая желтая листва устилала асфальт.

А дождь успел перерасти в ливень. Они уже миновали Солнечногорск, когда кассета кончилась в магнитофоне, кончилась на половине такта. Чекан не распорядился, ставить ли новую или перевернуть эту на другую сторону, шофер решил сам не проявлять инициативу.

Мощные фары пробивали пелену дождя, выхватывая на поворотах щиты, указатели, деревья, усыпанные желтыми и красными листьями.

— Красиво, твою мать, — мечтательно проговорил Чекан, глядя на то, как похожий на детскую ладонь красный лист канадского клена, брошенный на ветровое стекло дождем, продержался несколько секунд, а затем, подхваченный стеклоочистителем, сорвался в ночь.

И тут вдалеке показалась милицейская машина, сиротливо стоявшая на обочине. Дорогу «БМВ» преградили двое в бронежилетах, касках и с автоматами.

— Не сидится же им в тепле! — шофер выругался. — Что будем делать, Чекан?

— Я бы с удовольствием сказал тебе «дави», но вроде бы парни незнакомые, так что лучше остановиться. Начнут придираться, сунь им сотку баксов… нет, хватит и полтинника, и поедем дальше.

Один из стоявших на шоссе выкинул вперед руку со светящимся полосатым жезлом.

«БМВ» резко затормозил и замер, не доехав до них метров двадцать. Из-под протекторов валил пар. Стало непривычно тихо.

— Они что, думают, я стану выбираться из кабины на этот чертов дождь? — бормотал шофер, похлопывая ладонями по карманам, пытаясь вспомнить куда положил документы.

Гаишник не спеша направился к машине, второй остался на месте, явно для подстраховки. Как-никак глухая ночь, черт его знает на кого нарвешься.

— Ты не документы ищи, а лучше деньги достань, — усмехнулся Чекан, — и пушку мне отдай.

Митяй опустил стекло и выпустил в окно облачко дыма. Гаишник вяло отдал честь и попросил документы.

— Спешим мы, — негромко, но веско произнес Чекан, кладя руки на спинку переднего сиденья.

Гаишник даже не отреагировал на его замечание.

— Документы попрошу.

— Ну что ты с ними сделаешь, — пробурчал себе под нос Чекан.

ГЛАВА 2

Но Резаный не знал о том, что за сорок минут до его звонка Чекану по направлению к его дому из Москвы выехала еще одна машина — серый «опель». Этих гостей Данилин не звал, хотя и знал об их существовании. Но он настолько надеялся на свой авторитет в преступном мире, что и допустить не мог, что у кого-то на него поднимется рука. Из всей охраны в доме было всего два человека, а это очень мало, если принять во внимание те деньги, которые он хранил — без малого четырнадцать миллионов.

«Опель» мчался на предельной скорости, сидело в нем трое. Они совсем недавно появились в Москве, но уже успели наделать дел. По терминологии, которой пользовался Резаный, этих троих можно было отнести к «беспредельщикам», для которых не существовало никаких законов, ни закрепленных в уголовном кодексе, ни принятых в уголовном мире.

На переднем сиденье, рядом с водителем, расположился Рафик Мамедов, на заднем — один из его подручных, тоже азербайджанец. В машине никто не курил, поскольку не курил и сам Рафик. За последние два года Рафик сильно поднялся, правда, пришлось ему сменить четыре города. И сейчас его банда, составленная из отъявленных головорезов насчитывала около двадцати человек. Это были законченные мерзавцы, за каждым из которых числилось не одно убийство. Никто из них уже лет по пять не появлялся на родине, у родителей, односельчане бы устроили над ними суд Линча — было за что.

Иногда, конечно, они навещали Баку, но приезжали как гости. Пьянствовали в лучших ресторанах, проматывали деньги, а затем исчезали, появляясь то в одном, то в другом российском городе, наводя ужас на коммерсантов, бизнесменов, милицию, мирных граждан.

Они грабили и убивали почти без разбора. Но все это была мелочевка. Рафик упорно мечтал подобраться к большим деньгам, но взять банк не отваживался. Он не был специалистом, не был медвежатником, он был самым настоящим бандитом, способным только убивать, мучить, пытать, обкладывать данью. А если кто-то не покорялся, не хотел платить, то погибал от рук его бандитов. Сам Рафик иногда не брезговал нажать на спусковой крючок или ударить по горлу ножом.

Когда-то давно Рафик был знаменит. В двадцать три года он умудрился стать чемпионом Азербайджана по боксу в среднем весе. Из таких же бывших спортсменов, как и он сам, он сколотил свою первую банду. Может, он и дальше жил бы в Азербайджане, если бы не начались известные всем события. Власть резко менялась, непостижимым образом переходя из одних рук в другие.

Подкупленные чиновники теряли власть, приходили новые, еще более жадные. Да и денег в Азербайджане становилось все меньше и меньше. Бизнес понемногу замер, и Рафик начал искать более хлебные места, двинулся на север, на бескрайние просторы России.

Вот там он и развернулся во всю мощь. Нижний Новгород, Ростов, где он продержался всего неделю, Санкт-Петербург, Воронеж. А вот теперь на горизонте замаячили золотые купола Москвы. Там были деньги, там были такие деньги, о которых Рафик мечтал.

Неделю назад ему повезло, в их руки попал один из телохранителей Резаного, бывший, которого Резаный, наградив деньгами, отправил на отдых. Под страшными пытками тот выдал, что у его бывшего босса, то есть у Александра Данилина, вора в законе по кличке Резаный хранится воровской общак. Жизнь это ему не спасло, а вот Рафик обрадовался.

Кто-кто, а он понимал о каких суммах может идти речь — минимум о пяти-десяти миллионах долларов. Вот такие деньги Рафика устраивали и ему было наплевать на то, что он лезет в карман к ворам, к авторитетам преступного мира. Он считал всех ниже себя и ему было все равно — Резаный, Меченый, Крапленый, Лютый — лишь бы добраться до денег. А их запах уже щекотал ноздри Рафика и он был готов на все, хотя и прекрасно понимал, что месть будет страшная.

Рафик прикинул, что если все обойдется и он сможет захватить общак, то тогда ему и черт не брат. Тогда ему открыты все дороги и с такими деньгами он вернется на родину, вложит их в нефтебизнес, который сейчас начал бурно развиваться, и еще успеет на уходящий поезд бизнеса, а лучше — сразу же сядет на пароход и смоется из Азербайджана в Турцию. А там еще куда-нибудь подальше от русских, на его век денег хватит.

Он не стал посвящать в подробности дела лишних людей, взял с собой лишь тех двух земляков, которые присутствовали при пытках телохранителя Резаного. И вот с ними он отправился к Резаному, естественно, не предупредив его о своем визите, надеясь на удачу. Он знал, что дом почти не охраняется, а если охрана и окажется, то немногочисленная, два-три человека, справиться с которыми Рафику и его людям не составит большого труда.

Показался город. Автомобиль пронесся по центральной улице и свернул вправо. У Рафика на коленях была расстелена карта, где жирным крестиком был обозначен дом. Кроме номера дома, замученный телохранитель рассказал и о его планировке, нарисовав дрожащей рукой на листе бумаги расположение комнат.

«Ну, держитесь, русские свиньи, сейчас я вам устрою Бухенвальд!»

— Да не гони ты так, — сказал своему водителю Мамедов, опуская боковое стекло, — а то еще долбанешься во что-нибудь.

— Я водить умею.

— Водить надо уметь и тихо.

Они медленно проехали мимо дома Резаного, свернули в переулок и стали. Где-то залаял пес. Его лай подхватил другой, третий.

«Собак у Резаного, вроде, нет, иначе отозвались бы».

— Ну, пошли, бойцы, — сказал Рафик, обращаясь к своим подручным. Он не таясь взял в руки автомат. — Значит, так: ты пойдешь и постучишь в ворота, скажешь, что ты от Буйвола. А мы в это время — через забор. Мужчины посмотрели на часы. — В общем, старайтесь не стрелять, старайтесь не греметь. Делаем все тихо.

— А если что? — спросил один из подручных.

— Уходим к машине. Главное, никого не оставлять в живых, нас никто не должен увидеть. А если кто увидит — убивайте.

— Значит, как всегда?

— Понятливый.

Грязным переулком, шурша ногами по мокрой листве, Рафик и двое его подручных подобрались к дому с тыльной стороны. В доме горел свет лишь в одном окне на втором этаже.

«Наверное, в кабинете, — подумал Рафик. — Неужели он книжки читает? А может, считает деньги? Ведь считать, наверное, есть что. Ладно, посчитаем и мы их».

В это время раздался далекий стук, и Рафик понял, это его человек стучит в ворота. Через пару минут скрипнула дверь и послышался недовольный бас:

— Кто там? Кого несет?

— Привет вам от Буйвола, я принес письмо.

— Что, утром не мог прийти?

— Дело срочное, — с небольшим восточным акцентом произнес человек Рафика.

Послышались шаги. Охранник, естественно, не спешил открывать ворота.

— Открой, браток.

— Не сразу, подождешь.

— Все, лезем! — Рафик махнул рукой и ловко перескочил через забор, оказавшись в старом саду по другую сторону забора. На мгновение замер, прислушиваясь к происходящему у ворот.

Охранник Резаного все еще расспрашивал незнакомого парня, которого видел впервые. Общались они через маленькое окошечко. Человек Рафика отказывался передать письмо через охранника, настаивая на том, что должен отдать его лично Данилину.

— Ладно, я сейчас узнаю, — охранник захлопнул форточку и направился к дому.

Рафик уже поджидал его у крыльца. Тот даже не успел среагировать, как острый нож вошел ему в горло. Охранник захрипел, и если бы напарник Мамедова не поддержал его, то наверняка загремел бы на бочку, подставленную под водосточную трубу.

— Тише, тише, — по-азербайджански произнес Мамедов махнул рукой. Азербайджанец, высунувший голову над забором, быстро перебрался во двор.

— Пошли.

Рафик, проскользнул в коридор, держа в левой руке автомат, а в правой нож с окровавленным лезвием. Двое его людей тоже вошли в дом.

Охранник Резаного, сидевший в холле перед включенным телевизором, по которому шла порнуха, только успел повернуть голову, как ствол автомата уперся прямо ему в лоб.

— Если пискнешь, твоя башка долой, — сказал Рафик. — Где хозяин?

Охранник молчал.

— Он дома?

Тот неопределенно пожал плечами.

— Я спрашиваю в последний раз: хозяин дома?

Охранник дернулся, и это решило его участь. Один из людей Рафика рукояткой пистолета нанес ему сокрушительный удар по темечку, и широкоплечий мужчина обмяк в кресле.

— Вот так. Иди вперед, — стволом автомата указал Рафик на лестницу, ведущую на второй этаж. Деревянные ступени скрипнули, Рафик поднял указательный палец, давая понять своему подручному, чтобы тот остановился. А затем сам в три прыжка преодолел лестницу и саданув ногой в дверь, высадил ее с первого удара и влетел в небольшую комнату, служившую Резаному кабинетом.

Тот сидел на небольшом диване, держа в руках очки, и был абсолютно не похож на вора в законе. Он напоминал, скорее, военного, вышедшего на пенсию. Теплые вязаные носки на ногах, меховая жилетка, клетчатая дешевая рубашка. Лишь перстень на правом указательном пальце руки с крупным камнем, да золотая цепь с массивным православным крестом свидетельствовали о том, что этот мужчина с седыми висками и большими залысинами далеко не беден.

— Сиди, Резаный! — с присвистом выдохнул из себя Рафик. — Сиди и не рыпайся!

— Погоди, мужик, — надевая очки на сломанный нос, проговорил Резаный.

— Сиди, не двигайся!

— Сижу, сижу. Говори, что тебе надо?

А двое азербайджанцев уже притащили молодую жену Резаного в длинном голубом пеньюаре и племянника в белой спортивной майке. Женщина заверещала, но ей тут же заткнули рот. Затем их обоих связали и перетащили в гостиную.

Даже заслышав крик жены, Резаный не моргнул глазом. Он смотрел на Рафика спокойно и уверенно, пытаясь сообразить кто же это такой, и что этому мужчине может быть надо в его доме в столь поздний час.

— Ты Резаный? — спросил Рафик.

— Если ты пришел сюда, то наверное, знаешь кто я, — сказал Данилин. Он понимал, нужно тянуть время, ведь скоро должен появиться Чекан. — Ты, парень, наверное, все-таки ошибся и не в курсе кто такой Резаный.

— А мне плевать на тебя.

— Ты что, вора не уважаешь?

— Плевать…

— Ну, что же, плевать так плевать. Зачем пришел?

— За деньгами.

Резаный понял о чем идет речь, недовольно поморщился. Затем хладнокровно улыбнулся. Он за свою жизнь, большую часть которой провел в зонах, насмотрелся всякого, и не боялся ни конвойных, ни их собак, он вообще не боялся никого. Поэтому и был так спокоен. На удивление, Александр Данилин даже забыл о том, что еще час назад у него шалило сердце.

— Ты знаешь какие мне деньги нужны?

— Слушай, кто ты такой?

— А это не твое дело.

— Что ж, не мое так не мое. Но хочу тебя предупредить, добром это не кончится. Только за то, что ты потревожил меня, тебе уже не жить.

— Это мы еще посмотрим.

Заскрипели деревянные ступени лестницы, и в дверном проеме с автоматом в руках появился один из людей Рафика.

— Баба не хочет говорить, где деньги.

— Они не знают, — сказал Резаный, — оставьте их в покое. Они ничего не знают, а я вам ничего не скажу. Это ясно, как день.

— Это ты думаешь, что не скажешь, а я думаю, скажешь. Мы твоему щенку кишки вытащим и горло перережем, а бабу изнасилуем и зарежем.

— Ваше дело, — немного бледнея промолвил Резаный.

Под подушкой в углу диванчика лежал пистолет. И Резаный прикинул, что если постараться, то можно успеть воспользоваться оружием. Лишь бы этот кавказец потерял бдительность.

— У меня есть деньги, мои. Хочешь, возьми их, они там, в столе, в верхнем ящике, — он указал на скромный, почти что школьный письменный стол.

— Проверь, — сказал Рафик своему подручному.

Тот подошел, подергал ящик.

— Закрыто, — коротко бросил он.

— Открой, — приказал Рафик, но тут же передумал, движением руки остановив Резаного. — Где ключи?

— В кармане.

— Достань. Вытащи их у него из кармана, — Рафик приказал своему человеку.

Тот подошел, но лишь только оказался на одной линии между Рафиком и Резаным, как хозяин дома наклонился в бок, якобы для того, что бы залезть в карман, а затем сделал резкое движение и выхватил пистолет. Заваливаясь на пол, он выстрелил. Пуля зацепила охранника, но спортсмен есть спортсмен. Даже раненый, он успел среагировать и ударом ноги выбил пистолет из левой руки Резаного.

— А ты шустрый, — зверея, пробормотал Рафик. — Вот я сейчас посмотрю, как ты будешь шустрить дальше. Больно ты резвый.

— Да не пугай ты меня, я за свою жизнь такого навидался, что тебе и в страшном сне не приснится.

— Боишься, я же вижу.

— Я свое еще в детстве отбоялся.

Рафик, развернувшись на месте, ударил ногой Резаного под ребра, а затем прикладом автомата в грудь. Резаный захрипел, но продолжал улыбаться.

— Ни хрена у тебя не получится ты, козел, отморозок долбанный. Ты сам не понимаешь, на кого руку поднял. На что позарился.

— Где деньги? Где общак? — передергивая затвор автомата, с присвистом проговорил Рафик. Он был бледен, его глаза горели, губы дергались.

И Резаный понял, этот человек не подарок, ни перед чем не остановится. Но деньги он отдавать не собирался, тем более, под угрозами. Это наоборот, укрепляло его волю. Слишком большое доверие было ему оказано, чтобы он его не оправдал.

— Тащи его вниз! — приказал Рафик и еще раз ударил ногой лежавшего на полу Резаного.

Тот уже не мог сам подняться.

— Козлы.

Через три минуты Резаный уже сидел привязанный к спинке стула. Рафик поджег сложенные в камине дрова. Те быстро занялись, затрещали.

— Подсунь его поближе, — сказал Рафик своему подручному. — Хотя, нет, пока не его. Пусть смотрит, пока говорить не начнет. Давай его бабу и этого щенка, пусть жарятся, как шашлык.

Азербайджанец схватил мальчика и потащил его к камину. Затем ударил ногой по каминной решетке, проверяя, насколько та крепко вмурована.

— Годится, — кивнул Рафик.

Щелкнули браслеты наручника, и мальчик оказался прикованным к решетке. А Рафик, взяв кочергу, поближе подвинул пылающие поленья.

— Ну, вот, смотри, Резаный, сейчас у него начнут обугливаться руки, затем морда. Загорятся волосы, сгорят ресницы и кожа с головы слезет. А потом мы затолкаем его прямо на угли.

— Не делай этого! — прошипел Резаный.

— Ты сам это делаешь. Скажи где деньги.

На полу зашевелился охранник, приходя в себя, оправляясь от удара.

— Этот нам не нужен, — пробормотал Рафик, давая понять, что охранника следует прикончить.

Азербайджанец, тот, который был помоложе, со шрамом на щеке, вытащил пистолет с глушителем и не задумываясь, приставив ствол к виску охранника, нажал на крючок. Выстрел был чуть громче, чем сильный хлопок ладоней. Охранник дернулся, замер на ковре. Густая липкая кровь начала вытекать из-под головы, образовывая небольшую лужу. Ковер медленно ее впитывал.

— Вот так-то будет лучше.

Мальчик держался сколько мог. Но потом закричал.

— Заткните ему рот!

Клейкая лента легла на лицо парнишки, и как тот ни вертел головой, ничего поделать не мог.

Жена Резаного смотрела на все происходящее широко открытыми глазами. Ее рот был тоже залеплен, но ее взгляд говорил мужу: скажи, скажи им где эти чертовы деньги! Они же нас всех убьют!

Но Резаный был спокоен, лишь капли пота катились по его лицу, да глаза моргали чуть чаще, чем обычно.

— Ну, что, будем говорить или как? Или и тебя привязать к решетке?

— Попробуй.

— Тебя мы привяжем последним.

— Отвяжи Димку, отвяжи.

— Отвяжу, если скажешь.

Мальчик потерял сознание возле камина. Рафик отодвинул кочергой дрова вглубь ниши.

— А-ну, воды!

Вода из стеклянного кувшина полилась на голову подростка. Тот несколько раз дернулся и открыл обезумевшие от боли глаза. Тут же перевел взгляд на своего дядю. В этом взгляде была мольба. Ведь единственный, кто мог остановить его мучения, нечеловеческие мучения, был Резаный. Всего лишь несколько слов, несколько фраз и тогда он, Дима, останется в живых.

Но Резаный понимал, если эти люди пришли сюда, живыми они уже никого не оставят. Человек, посягнувший на общак, не человек, а зверь. И единственный способ — тянуть до последнего. Корчиться, страдать, но тянуть время. Ведь Чекан должен появиться, это человек слова, если обещал, то будет. Не зря же он хотел ему доверить воровской общак. А денег там было не мерено, и отдать их какому-то придурку, возомнившему из себя невесть что, Резаный просто-напросто не имел права. Если бы он сделал это, то чувствовал бы себя так, как чувствует опущенный. А дойти до такого состояния на склоне лет Александр Данилин не мог. Слишком уж много за его спиной было колючей проволоки, централов, пересылок, карцеров, конвойных с лютыми собаками, всевозможных разборок и старых страхов. В общем, не человек, а легенда. Резаный уже не волен был изменить свою биографию и стать другим.

ГЛАВА 3

Гаишник в бронежилете придирчиво рассматривал документы, поданные ему шофером Чекана.

— Спешим мы, — не выдержал бандит, выбираясь из машины. — Послушай, командир, что тебе надо? Хочешь денег, так вот тебе стольник и отцепись ты от нас. У нас дела срочные.

Гаишник, не промолвив ни слова, покосился на Чекана. Тот достал деньги и поиграл ими в пальцах, так, как фокусник играет картой.

— Возьми.

Гаишник отдал документы и выразительно посмотрел на расстегнутый карман на своем бронежилете. А затем кивнул на второго гаишника, стоявшего посреди шоссе.

Время непростительно затягивалось, но Чекан не хотел нарываться на неприятности. Милиционеры в бронежилетах были ему не знакомы, а значит, могли и задержать. Опаздывать же к Резаному ему не хотелось, ведь тот настойчиво требовал приехать именно сейчас, не откладывая.

«Что мне, двести баксов давать, что ли?» — негодуя, думал Чекан. — Лишь за один их взмах рукой? За то, что остановили, когда мы даже правил на нарушили?

— Ты чего, начальник?

— Сто на два не делится, — проговорил один из милиционеров.

— Ты хочешь сказать, что на два делится двести? — не выдержав, вспылил Чекан.

Как-никак согласие принять взятку милиционерами было дано, хоть и в обтекаемой форме. Теперь здесь, на дороге, не было милиционеров и нарушителей, шел самый обыкновенный торг между равными, если можно назвать равными тех, у кого есть деньги, и тех, кто хочет их заполучить.

— Одна бумажка надвое не делится, — засмеялся милиционер.

И тут произошло странное превращение. Суровые до этого лица людей в форме просветлели, сделались добродушными и человечными.

— Два полтинника дай, если есть, и все в порядке. А то где же мы бумагу с самого утра разменяем? Не резать же ее пополам?

— Разберетесь, — Чекан сунул сотенную купюру в карман милиционеру и забрался в машину. — Погнали, — бросил он шоферу, — и постарайся проехать вон по той луже так, чтобы их грязью с ног до головы обдать.

Шофер не рискнул выполнить это распоряжение, да и Чекан не настаивал. Его занимало теперь совсем другое. До Клина оставалось совсем немного и, как он понимал, Резаный его заждался. Оправдываться тем, что на шоссе его задержали менты, Чекан считал ниже своего достоинства.

Он вынул телефон из кармана и набрал номер Резаного.

— Что за черт! — прошептал он, когда прозвучало четыре гудка, но никто так и не взял трубку. — Если бы он ждал меня, то сидел бы возле телефона и в сортир пошел бы с ним, если приперло ему встретиться.

Он уже хотел было сделать сброс и перенабрать номер, как трубка в его руках ожила.

— Резаный, понимаешь… — начал Чекан, ему ни разу не приходилось сталкиваться с тем, что трубку в доме Александра Данилина снимал кто-то другой, кроме хозяина. — Эй, слышишь меня? — Легкий холодок прошелся по спине Чекана. — С кем я говорю? Кто у телефона?

* * *

— Разлепи этому сучонку рот, — распорядился Рафик и ткнул носком ботинка корчившегося на полу Димку.

Бандит вразвалочку подошел к мальчишке, легко, не сгибая колен, нагнулся и резко рванул за край пластыря. Тот отлепился, сорвав в нескольких местах куски кожи. Мальчишка заверещал.

— Еще звук услышу — пристрелю! — шепотом произнес Рафик.

Его вкрадчивый шепот, как показалось Резаному, перекрыл истошный крик мальчишки.

— Пацана в покое оставь!

— Что и тебе рот заклеить?

Дима замолчал, испуганно вращая глазами. Он ожидал удара в любой момент. В его взгляде уже не читалось надежд. Зная характер своего дяди, он понял, тот никогда не скажет, где деньги. Собирался бы сказать, сделал бы это сразу, не дожидаясь, пока начнут мучить его семью.

— Ну-ка, скажи, где твой дядя держит деньги? Ну? — Рафик наступил рифленой подошвой ботинка на красную, обожженную руку мальчика и пока еще несильно надавил. Из глаз Димки посыпались слезы.

— Не знаешь? — усмехнулся Рафик. — Тогда на хрен ты мне нужен такой, — и он ткнул горячий ствол автомата в лоб мальчишки.

— Я знаю! Знаю! — затараторил школьник.

— Врешь!

— Нет, точно знаю!

— Откуда тебе знать?

— Я подглядывал за ним.

«Неужели? — мелькнула мысль в голове Резаного. — Неужели он и впрямь подсматривал за мной? — Александр Данилин припомнил, когда он в последний раз подходил к тайнику. — Что ж, такое вполне могло случиться. Вот черт, никогда не знаешь, где проколешься».

— Я скажу, только отпустите их и меня! Обещаете?

— Молчи! — громко прикрикнул Резаный на племянника, хотя уже понимал: тот, скорее всего, блефует, готов соврать от нестерпимой боли, лишь бы его только на время оставили в покое.

— А он умнее, чем я думал, и хитрее, чем думал ты, — воскликнул Рафик, присаживаясь на корточки и беря мальчишку за шиворот. — Быстро, где?

Он так внезапно выпалил два слова, что у Димки от страха перехватило дыхание и он стал заикаться.

— Во дворе, возле сарая, под старым умывальником.

Рафик переглянулся со своими людьми.

— Вы обещали нас отпустить, я вам сказал!

Резаный в душе ликовал.

«Молодец мальчишка, если знал, то не сказал правды, а если не знал, где на самом деле спрятаны деньги, придумал хороший ход. Пусть они покопают, пусть надеются, что их ждет чемодан с деньгами. Прежде, чем они разочаруются, им придется выкопать яму метра в полтора глубиной. Чекан успеет».

— Ну, смотри, — Рафик упер руки в колени и хрустнув суставами, поднялся. — А если там ничего не будет? — затем, прищурившись и склонив голову на бок, спросил. — На какой глубине?

— Может, метр, может и два. Я не видел.

Резаный сидел, закрыв глаза. Он боялся выдать себя взглядом.

— Если там ничего не окажется, я закопаю тебя в этой яме самого — ногами кверху. Быстро во двор! Где у тебя лопата?

— Не знаю, я сам грядки не копаю.

Один из бандитов отправился во двор, подошел к сараю. Здесь было темно и неуютно.

«Инструмент, наверное, в сарае», — предположил он, глянул на легкую дощатую дверь, закрытую несложным замком, и после секундного колебания ударил в нее ногой.

Треснули доски, бандит заглянул вовнутрь и почти сразу же увидел то, что искал — лопату. Старую, со сточенным лезвием, с отполированной до блеска ручкой. Вооружился ей и пошел в сарай. На кирпичной стене висел старый, давно не использовавшийся умывальник без крышки.

— Копай, копай, будто никого из них заставить нельзя, — бурчал бандит.

Лезвие лопаты нехотя вошло в гравий, которым сарай был обсыпан по периметру. Если бы дело было днем, бандит сразу догадался бы, что копать здесь незачем, между обкатанных камешков пробивалась травка и даже рос маленький тополь, больше похожий на лебеду, чем на дерево. Но желание быстрее добраться до денег оказалось сильнее сомнений, и азербайджанец копал с остервенением, еле успевая смахивать пот со лба.

Рафик ему не очень-то доверял. Он подошел к окну и прикрыв лицо ладонью от яркого света лампы, следил за своим человеком.

«Чего доброго, откопает и попробует убежать».

Тишину ночи наполнял скрежет металла о камни. Бандит копал яму прямо у фундамента сарая и задевал лезвием за бетон, высекая искры.

«Где же Чекан? — недоумевал Резаный, чувствуя, как власть, да и сама жизнь уходит из его рук. — Неужели азер узнал о разговоре и перехватил парня? Нет, нет, — думал он, глядя на Рафика, — этот азер слишком глуп, слишком жаден для таких сложных ходов. Пристрелить кого-нибудь, закопать в землю живьем — на такое он горазд».

И тут в кабинете зазвонил телефон. Чисто инстинктивно Резаный рванулся вперед, хотя и помнил о веревках.

— Сиди, дурак, — процедил сквозь зубы Рафик и пошарил взглядом по комнате.

Да, прав был Резаный, посчитав его недалеким человеком, тот не предусмотрел того, что кто-то может позвонить, и у него не было на этот случай никакого варианта. Уже прозвучало три звонка, когда взгляд Рафика остановился на женщине.

— Слышишь, сука, сейчас ты говорить будешь то, что я тебе скажу. А ты, — не оборачиваясь, бросил он подручному, — притащи трубку. Скажешь, что Резаный подойти не может, в ванной моется.

Рафик довольно бережно оторвал клейкую ленту с губ женщины, перехватил трубку, щелкнул кнопкой, прижал телефон к голове жены Резаного. Сам припал ухом к наружной стороне телефона. На его губах появилась злорадная ухмылка. Молодая женщина тряслась от страха, но именно страх за свою жизнь помог ей задержать дыхание.

Вначале она слушала бессвязную речь Чекана, но когда Рафик упер ей в ребра автомат, она залепетала:

— Александр в ванной, подойти не может…

Рафик зло зашептал:

— Скажи, что он никого сегодня не принимает, занят он, если сунется кто, голову оторвет.

Женщина безропотно повторила все то, что сказал ей Рафик.

— Едь сюда! — что было мочи закричал Резаный, поняв, что это звонил Чекан, и единственный шанс на спасение уходит.

Даже Рафик не понял, успел он нажать на кнопку или нет, прежде, чем закричал Резаный. Он бросил трубку в бушующее пламя камина и покачал головой:

— Поздно.

Выглянул в окно. Его подручный уже с трудом выгружал землю из узкой ямы, черенок лопаты скрывался в ней до половины.

— Хорош, хватит копать, ни хрена там не будет. Обманул ублюдок. Вот так-то! — Рафик обернулся, встретился взглядом с Александром Данилиным. — Я, Резаный, человек слова, раз сказал, значит, сделаю. Твоего сучонка закопают, только башмаки сверху торчать будут. Так что, считай, осталась у тебя пока одна только сучка, которая тебя же сейчас и пробросила. Заклеить ему рот!

Приказание было выполнено тут же. Рафик собственноручно пододвинул Резаного к самому окну, чтобы он мог видеть двор и свежевырытую яму.

— Даже если ты сейчас и захочешь сказать где деньги, пока не закопаем его, слушать тебя не стану.

Рафик сгреб мальчишку в охапку и, зажав ему рот ладонью, потащил вниз по лестнице. Вскоре Резаный увидел их обоих на дворе. Димка отчаянно отбивался, пытаясь вырваться, но бандит держал его крепко.

Подтащив к яме, он перехватил мальчишку за ноги и с размаху воткнул головой в песок и тут же, ногой, принялся засыпать яму. Сперва засыпал ее быстро, так, чтобы Димка уже не мог выбраться, а потом принялся засыпать медленно, притаптывая землю ногами и посматривая на открытое окно на втором этаже.

Наконец над гравием остались торчать только Димкины ноги. Они еще дергались, но судорожно, в агонии.

Рафик отлепил рот Резаному.

— А теперь-то ты скажешь где деньги?

Александр Данилин хоть и мог сейчас говорить, лишь отрицательно покачал головой, спокойно, так, будто вел деловой разговор и не его жизни, и ни жизни его близких ничего не угрожало.

— Вот ты какой крутой, — усмехнулся Рафик. — Что ж, придется заняться твоей женой. А если и это на тебя не подействует, то у меня есть один извращенец, он тебя в задницу трахнет, понял?

Резаный обладал уникальным опытом. Находясь в зонах, пересылках, он научился отстраняться от действительности, воспринимать ее сторонним взглядом. Вот сейчас ему этот опыт и пригодился. Он оставался спокойным, не нервничал, не кричал, понимая, что его признание или молчание ничего в данной ситуации не решают.

«Если я скажу, то они убьют всех сразу. Буду молчать — убьют поодиночке».

И вор в законе Резаный решил не столько бороться за свою жизнь, сколько за честь.

«Жаль, что Чекану не успел передать, где лежат деньги. Но за меня ребята поквитаются, найдут этого азера и вот тогда уж пощады ему не будет. Его никто не будет ни о чем спрашивать, его станут убивать медленно и мучительно».

ГЛАВА 4

Чекан со злостью смотрел на телефонную трубку в своей руке.

«Это же надо, — подумал он, — вытащить меня из-за стола, когда шла карта, в два часа ночи, а я, как идиот, поперся в Клин. А потом даже не сам Резаный, а его подстилка говорит мне, что он в ванной и отменил встречу. Тьфу! Непонятки какие-то».

— Разворачивайся, — приказал он Митяю, хотя на горизонте уже светились огни Клина и один из этих маленьких огоньков принадлежал дому Резаного, но какой именно, понять с шоссе было невозможно.

Чекан мрачно молчал, вращая в пальцах телефонную трубку. Шофер понимал, с боссом лучше не заговаривать, тот зол сейчас на весь мир, поэтому старался ехать и не очень быстро, и не очень медленно, музыку вообще никакую не включал. Короче, вел себя так, чтобы не к чему было придраться.

И вдруг Чекан подобрался, его лицо исказила судорога. Он принялся быстро набирать номер Резаного. Телефон не отвечал, никто не брал трубку.

— Нет, тут что-то не так, — пробормотал Чекан, бросая бесполезную теперь телефонную трубку на сиденье. — Разворачивай — снова в Клин! — и с такой силой ударил растопыренной пятерней в спинку переднего сиденья, что шофер вздрогнул, испугавшись, резко развернул машину и понесся назад, к Клину, не понимая, какого черта его гоняют среди ночи туда-сюда.

«Нет, — думал Чекан, — такого быть не может, чтобы Резаный не снял трубку, на этот номер он всегда отвечает. И какого черта баба со мной разговаривала, а не он сам, тоже непонятно. И звонок посреди ночи… Нет, я тогда пообещал приехать, значит, приеду, чтобы потом мне не говорили. Я должен побывать у Резаного. Ох, не нравится мне все это, что-то здесь не так!»

Уже через пятнадцать минут Чекан оказался в Клину. Когда до дома Резаного оставалось метров сто пятьдесят, он распорядился:

— Останови машину.

— Здесь?

— Да.

— Хорошо. Понял.

— Ни хрена ты, Митяй, не понял.

Чекан до боли в глазах всматривался в темноту пустынной улицы. Ни одной машины, свет в верхнем этаже дома Резаного горел.

— Слышишь, бери пистолет и пошли, — бросил он шоферу. Сам Чекан тоже держал оружие наготове.

Мужчины подошли к воротам дома Резаного. Прислушались.

— Возня какая-то. Отсюда не пойдем, — сказал Чекан, — с той стороны забор пониже.

— Так звонок же есть, — шофер было протянул руку, но Чекан схватил его за локоть.

— Пошли, — и увлек за собой.

Вскоре Чекан уже перемахнул забор, следом за ним спрыгнул шофер. Мужчины застыли, держа пистолеты наготове. Не нравилось им то, что происходило в доме.

Чекан, пригнувшись, перебежал к дому и тут обнаружил труп первого охранника. Отсюда же, от крыльца, он увидел и ноги мальчишки, торчащие из земли.

«Кто посмел?» — мелькнуло в голове у Чекана.

Его шофер, затаившись возле сарая, держал на прицеле окно. Он уже тоже понял всю серьезность обстановки. Чекан медленно пробирался к дому, стараясь передвигаться бесшумно.

«Их наверняка больше, чем двое, иначе не решились бы нападать. Значит, с первого раза я должен уложить, как минимум, двоих».

Он ступил на деревянную ступеньку внутренней лестницы. Та скрипнула. Чекан про себя выругался, тут же прижался к стене, прицелился, взяв на мушку самый край стены.

Рафик Мамедов уже успел раздеть жену Резаного и, уложив ее связанной на полу, водил острием ножа по ее телу. Иногда он прижимал острие чуть сильнее и тогда из-под него выступали алые капли крови.

Рафик макал в них острие ножа, как макают перо в чернила, и размазывал по загорелой коже. Он уже смирился с мыслью, что Резаный ему ни черта не скажет. Если бы сказал, то произошло бы это перед смертью мальчишки, баба его не интересует так сильно. Он действовал больше по инерции, еще надеясь на чудо: вдруг Резаный заговорит? Да и поразвлечься немного можно, а перед рассветом прикончить обоих.

«Кое-какую мелочь я сумею отыскать и в доме. Ну что ж, не удалось взять большие деньги, возьмем средние».

И тут скрипнула половица на первом этаже. Рафик тут же замер, приподнял нож и вслушивался в тишину, воцарившуюся после того, как Чекан ступил на лестницу.

— Посмотри, — одними губами проговорил Рафик Мамедов, показывая ножом на дверь.

Один из его подручных двинулся на лестницу, другой подошел к окну и под прикрытием занавесок стал изучать двор.

Шофер Чекана — Митяй прятался под карнизом сарая. При желании он мог бы выстрелить в человека Рафика, но не был уверен, что попадет. Как-никак их разделяло семьдесят метров, а это слишком большое расстояние для прицельной стрельбы из пистолета.

Чекан прямо-таки распластался по стене. По шагам, звучащим вверху, он пытался определить сколько же там, наверху, людей.

«Как только покажется, сразу выстрелю, — решил Чекан, но тут же отказался от этой затеи. — А если они погонят перед собой Резаного или его жену? Эх, почему нас только двое? — медленно, медленно Чекан присел. — Так меня заметят чуть позже, а я успею рассмотреть с кем имею дело. Ну, вот и отлично, — Чекан ухмыльнулся, увидев, как на стену кладется тень: ствол автомата, горбоносый профиль, кучерявые волосы. — Стреляю прямо между глаз».

Лишь только из-за поворота показался азербайджанец, Чекан тут же выстрелил. Он метил в голову, но введенный в заблуждение тенью, отброшенной низко стоящим торшером, попал не в лоб, как рассчитывал, а в шею.

Азербайджанец рванул назад. Он влетел в холл с перекошенным лицом, зажимая руками горло, из которого хлестала кровь. Рафик лишь презрительно посмотрел на него, выпустил в дверь короткую очередь, а затем вытащил из кармана гранату, вырвал зубами чеку и бросил ее в открытую дверь. Та запрыгала по ступенькам.

Чекан не мог позволить себе рисковать. В полуразвороте он лишь наподдал гранату ногой. Та срикошетила от стенки и рванула внизу, после чего Рафик тут же захлопнул дверь, ведущую в комнату, и придвинул к ней привязанного к стулу Резаного.

— Эй, вы, слышите? — закричал Рафик. — Резаный к двери прислонен, стрелять будете, рвать — его же первым и уложите.

Раненый азербайджанец корчился на полу, пытаясь зажать рану рукой. Рафик уже не обращал на него внимания. Второй подручный Рафика молча указал во двор и затем показал своему хозяину один палец, что значило «еще один человек во дворе».

Рафик думал не долго.

— Не жилец, — пробормотал он, оправдывая то, что собирался совершить. Длинным ножом он ударил в грудь своего раненого земляка, тот затих. Затем тремя взмахами отсек ему голову, швырнул в пакет и тут же пояснил:

— Чтобы не узнали, когда найдут труп. Старика с собой забираем, — сказал Рафик и как бы между делом вонзил нож под левую грудь женщине. — Все, уходим.

Он схватил стул с привязанным к нему Александром Данилиным и, посинев от натуги, вышвырнул его в окно. Прежде, чем стул достиг земли, Рафик вскинул автомат и выпустил длинную очередь по сараю, за которым прятался Митяй. Продолжая стрелять, он вскочил на подоконник и выпрыгнул сам. Следом за ним приземлился и его подручный с сумкой через плечо. Вдвоем они подхватили полуживого Резаного, ударившегося при падении головой об отмостку, и отстреливаясь, поволокли его к забору.

Чекан выскочил из дома когда Рафик уже перелезал через забор. Его подручный, прикрывшись Александром Данилиным, отстреливался. В темноте Чекан не мог различить лиц бандитов, но то, что у них в руках Резаный, он видел и различал точно.

— Погоди, не стреляй, — распорядился он.

Рафик понимал, что перевалить через забор связанного Резаного они не успеют, не смогут. Лишь только перестанут использовать его как прикрытие, им тут же конец. И он, будучи мастером на всякие выдумки, тут же сообразил что делать.

Забор был старый и дощатый. Рафик что было силы ударил каблуком в низ досок. Несколько из них треснули. С третьего удара он сумел пробить солидный лаз, куда юркнул его подручный, до последнего времени прикрывавшийся связанным Александром Данилиным.

— Подожди, не стреляй, — Чекан перебегал от яблони к яблоне.

Рафик с земляком, юркнувшим в лаз, схватили Резаного за одежду и поволокли в пролом. Но тот сумел сделать единственно возможное в его положении: подогнул ноги к животу, уперся коленями в обломки досок и сколько ни пытались вырвать его Рафик с подручным, им это так и не удавалось.

— Скотина!

— Сволочь!

Сперва Рафик нанес прикладом два удара в грудь Резаному, но тот отчаянно боролся за свою свободу и жизнь. Тогда в надежде на то, что уж теперь Резаный не устоит, не сможет более сопротивляться, Рафик выпустил одну за другой две пули ему в живот. Тот скрежетал зубами, но сдаваться и не думал.

И тогда Рафик понял, старика придется убрать, иначе сейчас придется жарко. Он торопливо выстрелил Резаному прямо в голову. Тот дернулся и затих. Времени на контрольный выстрел не оставалось.

Чекан уже успел перемахнуть забор и пару раз выстрелил в темноте на звук. Рафик и оставшийся в живых подручный бросились к машине. Взревел мотор и «опель» помчался прочь из города.

На коленях у Рафика стояла сумка, где покоилась голова его друга, отрезанная от тела. Уже не первый раз поступал так Рафик, и тем самым спасал себе жизнь. Труп не могли опознать, а значит, не могли и выйти на него самого.

Чекан, увидев белевшую в темноте рубашку Резаного, бросился перед ним на колени, припал ухом к груди. Сердце билось. Чекан щелкнул зажигалкой, и ему чуть не сделалось дурно: его рука с огоньком оказалась неподалеку от раны на голове. Из краев, из-под волос торчали острые костяные обломки.

Если бы не раненый Резаный, Чекан наверняка бросился бы в погоню, и, возможно, нагнал бы Рафика, расправился бы с ним. Но сейчас он не мог дать себе волю, не мог поддаться желанию мести.

«Спасти Данилина, довезти до больницы!»

— Подгоняй машину, погрузим! — крикнул он шоферу.

Через три минуты машина уже стояла под яблонями старого колхозного сада, а Чекан вместе с шофером бережно несли истекавшего кровью Резаного. Тот так и не приходил в себя. Чекан мало верил в то, что им удастся спасти Александра Данилина, но обязан был сделать все возможное.

— Гони! — крикнул он шоферу, когда Данилина загрузили на заднее сиденье, а сам Чекан уселся на переднее.

— Куда?

— В больницу, к хирургу Рычагову.

— Позвонить бы сначала.

Машина уже неслась по улице, а Чекан вызванивал самых близких себе людей, сообщая страшную новость. Поэтому, когда его автомобиль подкатил к больнице, там уже стояли две машины, Чекан опасался нападения.

Но делал он это зря. Рафик не решился продолжать начатое, он хотел поглубже залечь на дно, переждать, пока страсти улягутся. Никто его не видел, никто не мог опознать его. Он-то был уверен, что убил и Резаного, и его жену, и племянника.

Когда автомобиль проезжал реку, Мамедов крикнул:

— Стой!

Шофер затормозил.

Рафик выбрался на проезжую часть, открыл багажник и вбросил в сумку пару железяк, те глухо ударились друг о друга. Затем размахнулся и тяжелая сумка с отрезанной головой полетела через перила, булькнула и ушла на дно. Мамедов отряхнул руки.

— Поехали.

* * *

Уходил из бренного земного мира один вор в законе, на его место стал бы другой, возможно, Чекан. В конце концов, общак отыскали бы… если бы не одно «но». Возможно, события пошли бы совсем по другому, если бы на несколько дней раньше не произошли следующие события…

ГЛАВА 5

Мужчина в темно-синей синтетической куртке, в черном берете, стильно сдвинутом на левое ухо, потоптался у таксофона, затем набрал номер и, нервно постукивая ногой в тяжелом башмаке с рифленой подошвой о бетонную плитку, крепко прижал трубку к уху.

Наконец на другом конце ему ответили:

— Алло…

— Алло, это я, Дорогин.

— Ну, и что скажешь, Дорогин? — послышался глуховатый, не очень приятный мужской голос.

— А что ты хочешь услышать, Савелий?

— Скажи что-нибудь хорошее.

— Я думал, ты мне сообщишь приятную новость, — сказал мужчина, поправляя берет.

— Я могу тебе отдать только часть денег. Половину — не больше.

— Мне нужны все деньги, Савелий.

— Все, к сожалению, не могу, слишком уж сумма набралась большая.

— Это твои проблемы, когда брал, сумма тебе не казалась большой. Я к тебе заеду, — сказал Дорогин.

— Э, нет, так не пойдет. Давай лучше где-нибудь встретимся.

— Где? — поинтересовался мужчина, переминаясь с ноги на ногу.

— Мост через реку знаешь?

— Конечно, знаю, — бросил в трубку Дорогин и принялся вытаскивать из пачки сигарету, одной рукой делать это было крайне неудобно.

— Ну так вот, давай на мосту. Надеюсь, ты сам придешь, Савелий? Твои посыльные мне надоели, если они, конечно, приходят без денег, — нервно рассмеялся Сергей.

— Конечно сам. Ты же знаешь, я люблю отдавать из рук в руки. Что бы потом никаких вопросов не было.

— Хорошо. Время?

Рядом с открытой кабиной таксофона проходили люди. Дорогин держал трубку, плотно прижимая ее к уху, и рассматривал прохожих. Ветер гнал по асфальту желтые кленовые листья. Они шуршали, шелестели. Машины сигналили, проносились, чуть ли не чиркая протекторами по недавно установленным бордюрным камням тротуара.

Трубка молчала.

— Так в котором часу? — наконец не выдержал Дорогин и его невидимый абонент вздохнул.

— Ну, не знаю… Часа через два-три устроит?

— Нет, Савелий, давай, назначай конкретно.

— Ну, если так, то давай конкретно: в половине десятого.

— В двадцать один тридцать? — Дорогин взглянул на свои часы.

— Да, в двадцать один тридцать, плюс минус…

— Никаких плюсов-минусов.

— Ровно приду, нервный ты какой-то.

— Нервничаю я всего-ничего, если принять во внимание сколько ты мне должен.

— Деньги — это пыль, дружба сильнее.

— Не опаздывай, Савелий, ты же знаешь…

— Знаю, Серега.

— И без глупостей, — на всякий случай бросил в трубку Дорогин.

— Какие глупости! Мы же с тобой старые приятели, — в трубке раздались гудки.

Дорогин аккуратно повесил ее на рычаг, затем огляделся по сторонам, поправил берет, из-под которого выбились короткие белокурые пряди. Было довольно-таки прохладно. Дорогин затянул замок молнию под самое горло, зябко поежился. Времени до встречи с Савелием у него оставалось предостаточно.

Он запустил руку в карман, нащупал деньги. Вытащил, посмотрел на них презрительно и остался недоволен собой. Денег имелось немного, пара смятых грязных бумажек и горсть монет.

«Да, с такими деньгами не разгуляешься. Единственное, на что их может хватить, так это на чашку кофе и пачку неплохих сигарет. Вот это и следует сейчас сделать — попить кофе и покурить. Но где же убить два часа? Торчать на улице холодно… Зайду-ка куда-нибудь», — решил Дорогин и двинулся по улице к центру города.

Было в Дорогине что-то неуловимо русское. И дело не в светлых волосах, не в пронзительно голубых, как позднее осеннее небо, глазах. При всем при этом в его облике не просматривалось ничего сельского — сугубо городской человек. Он напоминал средневекового городского ремесленника, свободного человека, мастера своего дела, знающего себе цену. И если бы кожаный ремешок стянул его волосы, это бы подобие стало очевидным.

Денег на такси у него не оставалось и поэтому приходилось иметь в виду, что до пешеходного моста идти минут сорок. Значит, предстояло убить еще полтора часа. Долгих из-за неопределенности.

Холодные осенние сумерки спускались на город, зажигались фонари, призывно и ярко горела реклама. Жизнь шла своим чередом. Люди спешили в теплое жилье, а вот ему, Сергею Дорогину, спешить было некуда.

— Ничего, ничего, — говорил он, обращаясь к самому себе, — будет день, будет и пища. Савелий отдаст деньги. Конечно, он жмот и сволочь, но деньги ведь отдаст. Сперва половину, а там дожму, выложит и остальное.

Савелий Мерзлов должен был Сергею Дорогину довольно-таки крупную сумму. И Дорогин понимал, что сразу все деньги Савелий не отдаст. Не таким тот был человеком, чтобы вот так, не потрепав другим нервы, легко расстаться с большой суммой. Скорее всего, будет тянуть волынку, станет отдавать небольшими частями.

«Ничего, ничего, как только у меня появятся деньги, я его обязательно прижму и вытрясу из него все до последнего цента».

Увидев небольшой парадный подъезд в старом доме, оборудованный под кафе, Сергей Дорогин постоял несколько мгновений, опустил серый ворот темно-синей куртки, передернул широкими плечами, повертел головой, разминая шею, и направился туда. Там было тепло, пахло ароматным кофе, коньяком и сигаретным дымом. А еще Дорогина привлекла музыка, негромкая и мягкая, призывно звучащая из старого подъезда.

«Вот здесь я и скоротаю полчаса, покурю, подумаю. Попью кофе — маленькими-маленькими глотками. Разговор с Мерзловым предстоит не простой».

В последние месяцы, а по большому счету, и пару лет, простых разговоров у Сергея Дорогина не случалось. Да и вообще, жизнь складывалась премерзко.

«Когда же наконец все это кончится?» — не один раз уже думал Дорогин.

А ведь все шло так хорошо. Были деньги, известность, была любимая жена и дети, машина, работа, которую Дорогин любил. Словом, было все. А сейчас у него нет ничего, абсолютно ничего, кроме куртки на плечах, старых башмаков, берета, серого свитера и потертых джинсов.

«Да, еще лежат документы во внутреннем кармане, но какой от них толк?»

— Чашку хорошего кофе, — глядя в глаза бармену сказал Дорогин.

Тот испытующе посмотрел на пришедшего — далеко не все посетители бара подозревали, что кофе в русском языке мужского рода.

— Двойной сделать? — осведомился бармен, учтиво улыбнувшись.

— Простой, — пробурчал Дорогин, понимая, что на двойной может не хватить денег, а если и хватит, то он останется без сигарет.

— Простой, так простой, — бармен нажал кнопку кофемолки.

Завертелись, закружились, застучали, ударяясь друг о друга черно-коричневые зернышки. Бармен щелкнул рычажком, насыпая кофе в ситечко, и стал готовить напиток.

А Дорогин уселся на высокий табурет рядом со стойкой и принялся рассматривать длинный строй бутылок с яркими этикетками.

«Этот коньяк я пил, это мартини тоже пробовал, херес, сухой херес, когда же я его пил в последний раз… Нет лучше хереса, вот эта бутылка, название только отливает золотом, не прочитать, не вспомнить».

— «Когано», — сказал бармен, перехватив вопросительный взгляд Дорогина, — может, налить сто граммов?

— Нет, не хочу, — покачал головой Сергей, подвинул к себе пепельницу, достал пачку с сигаретами, открыл ее, заглянул вовнутрь, — пока не хочу.

Это «пока» подействовало на бармена как успокоительное лекарство, Дорогин умел располагать к себе людей малыми средствами.

«Две сигареты… Мало, мало… — подумал Сергей. — Но ничего, куплю».

Его взгляд от бутылок скользнул к сигаретам. Рядом с ним на стойке появилась чашка с жидким дымящимся кофе, а на край блюдца лег пакетик сахара. Сильными пальцами Дорогин разорвал пакет, всыпал сахар в чашку, размешал и сделал маленький глоток. Кофе был хорош, но жидковат.

— И пачку сигарет, — сказал Сергей, глядя на бармена, который принялся протирать и без того сверкающие сухие бокалы.

— Каких желаете?

— Мальборо.

Пачка легла рядом с блюдцем. Сергей сорвал акциз и не спеша открыл ее. Затем запустил руку в карман, пытаясь отыскать зажигалку. Пальцы наткнулись на твердую обложку паспорта. Дорогин извлек его из кармана, положил перед собой на каменную стойку и продолжил поиски.

Наконец он отыскал зажигалку, в которой лишь на дне плескался газ. Вытащил сигарету, не торопясь прикурил, сделал небольшую затяжку и лишь затем, ухмыльнувшись, взглянул на паспорт. Он взял документ, развернул его.

«Сергей Андреевич Дорогин», — прочел он то, что знал и без записи.

Фотография, на которую смотрел Дорогин, мало чем напоминала его сегодняшнего.

— Да, да, — пробормотал Сергей и, повернув голову, взглянул на свое отражение.

Из зеркала на него смотрел абсолютно другой человек, абсолютно не похожий на улыбающегося счастливца на фотографии.

«Эка тебя жизнь потрепала, сам на себя не похожим стал!»

Затем Дорогин взглянул на дату выдачи паспорта.

«Пять лет! Пять лет прошло, а как я изменился! Я постарел лет на двадцать».

Несмотря на то, что Дорогин был гладко выбрит, морщины и складки делали его сегодняшнего абсолютно не похожим на счастливца, улыбающегося с цветной фотографии.

«Да, не похож, словно тебя подменили».

С чем связаны столь разительные перемены, Дорогин знал. Но вспоминать и думать о прожитом ему не хотелось, хотя делал он это каждый день по много раз, проклиная свою жизнь, проклиная тот момент, когда родился.

«Я был счастливым, был, но тогда я не думал, что это счастье. Мне казалось, так и должно быть, считал — это обыкновенная жизнь, такая же, как и у всех. Но на самом деле это было счастье. Я был молод, силен, у меня была жена, были дети, была работа. А сейчас ничего нет, абсолютно ничего! Изменить что-либо я не в состоянии, таково положение вещей, „статус кво“, — констатировал Сергей и взглянул на страничку паспорта. — Год рождения тысяча девятьсот пятьдесят восьмой, двадцать четвертого сентября».

— Двадцать четвертое сентября… — прочитав написанное, Дорогин прикрыл дату рукой, на его лице появилась горькая зловещая улыбка. — Двадцать четвертое сентября, — пробормотал он, шевеля побледневшими губами. — Двадцать четвертое сентября, — вновь прошептали губы. — Послушай, — обратился он к бармену, — какое сегодня число?

— Число? — ухмыльнулся бармен. — Ты что, не знаешь?

Дорогин пожал плечами, продолжая пристально смотреть в маслянистые глаза бармена, несколько более женственные, чем следовало бы, поблескивающие из-под темных бровей, окаймленные длинными ресницами.

— Не знаю, — покачал Дорогин головой.

— Двадцать третье сентября. Может, тебе и год подсказать?

— Год? — переспросил Дорогин все тем же отсутствующим голосом.

— Ну да. Какой сейчас год, ты хоть знаешь?

— Год… — выдавил из себя Сергей.

— Тысяча девятьсот девяносто пятый, — весело сообщил бармен. — А какой день недели, знаешь?

— Мне все равно какой сегодня день недели.

— Так говорят те, кто нигде не работает.

«Завтра у меня должен быть день рождения. День рождения… День рождения. Я всегда радовался этому событию, радовался, как ребенок. Особенно в детстве, когда жил с отцом и матерью, само напоминание о том, что через неделю, через две, через день наступает мой день рождения, приводило меня в неописуемый восторг. Так было и потом, когда я стал школьником, а затем студентом. Да, я радовался этому празднику, а сейчас мне хочется скрежетать зубами лишь потому, что случайно вспомнил о нем».

Сергей резко захлопнул паспорт, небрежно сунул его в карман куртки.

— Спасибо тебе, — бросил он бармену, — спасибо.

— За что?

— За все спасибо.

— Не за что.

— Есть за что.

Бармен пожал плечами, продолжая вытирать идеально чистый бокал.

А Дорогин слез с высокого, ставшего неудобным, табурета, заспешил к двери.

«Это завтра мне будет тридцать семь лет. Тридцать семь лет!»

Почему-то он вспомнил, что именно в этом возрасте был застрелен на дуэли Пушкин.

«Христа распяли еще раньше — в тридцать три. Этот рубеж я миновал. В тридцать три я еще был счастливым человеком, а вот в тридцать семь…»

— В тридцать семь, в тридцать семь… — бормотал Дорогин, бредя по улице, не обращая внимания на прохожих, на сигналящие автомобили.

Он вытаскивал из пачки сигарету за сигаретой, прикуривал их одну от другой, брел по городу.

«Вечный огонь», — он смотрел на рубиновый огонек, медленно подбирающийся к пальцам.

Возможно, если бы сейчас ему на пути попался храм, то он свернул бы к нему. И тогда, может быть, глядя на сверкающие огоньки свечей, в душе Сергея Андреевича Дорогина поселилось бы спокойствие, хотя бы на несколько секунд, хоть на несколько мгновений. Но храмы ему не попадались и он даже о них не думал.

Он шел и шел. Шел так, как вышагивает арестованный, посаженный за решетку человек, прогуливаясь по внутреннему дворику тюрьмы. Все его движения были механическими, и Дорогин сам себе напоминал деревянную куклу с хитроумным механизмом внутри. Кто-то дал ему первый импульс, привел в движение, и вот он движется — вроде бы сам, но на самом-то деле, это пружины, колесики вращаются и за счет их он перемещается. И Сергей Дорогин с ужасом понимал, что скоро завод в нем закончится, и тогда взгляд его погаснет окончательно так, как гаснет лампочка в карманном фонарике, а сам он замрет, как детская механическая игрушка.

— Тридцать семь лет…

— Эй, мужик, осторожнее, куда прешь! — услышал он чей-то злой окрик.

Остановился, обернулся. Из «тойоты» высунулась лысая голова с приклеенным к нижней губе окурком.

— Куда прешь?! Напьются, потом шатаются, как придурки, под ноги не смотрят!

— Извини, извини, — пробормотал Дорогин механическим голосом и двинулся дальше, бездумно и размеренно переставляя ноги.

Руки он держал в карманах, за ним тянулся голубоватый шлейф дыма.

«Завтра у меня день рождения, завтра мне будет тридцать семь лет. Я всегда думал, что в этот день должен чувствовать себя счастливым, должен делать только добрые дела, совершать красивые поступки. Завтра, завтра, двадцать четвертого сентября тысяча девятьсот девяносто пятого года, в шесть часов утра мне стукнет тридцать семь».

Дорогину захотелось выпить, чтобы хоть как-то прийти в себя, избавиться от навязчивых мыслей. Но денег у него почти не оставалось.

— Ничего, ничего, — сказал он сам себе. — Вечером Савелий отдаст деньги и тогда я смогу отметить свои день рождения, встретить его достойно. Куплю новую одежду, поеду туда, куда мне захочется. А куда мне хочется? — Тут же спросил он сам себя. — Я поеду на кладбище, поеду туда, где под гранитной плитой лежат жена и дети. Да, да, обязательно завтра поеду к ним! Я виноват, ведь это из-за меня, из-за меня все случилось. О, боже, за что ты меня так покарал? Ведь я почти не делал ничего плохого, я не убивал, не грабил, не насиловал, не воровал. За какие грехи ты так жестоко меня покарал, за какие? Скажи, чтобы я знал. Хотя, господи, мне сейчас все равно. Их уже не вернуть, не воскресить, хотя за жизнь детей я бы, не задумываясь ни на секунду, легко, без восклицаний и слов отдал бы свою. Пусть бы ты взял мою жизнь, но оставил их!

Дорогин внезапно остановился, замер на месте, затем распрямил спину, поднял голову, высоко запрокинул ее и увидел на темном осеннем небе рассыпанные, как крупинки соли на темном пластике стола, мерцающие звезды.

«Который сейчас час? — он посмотрел на часы. — Черт подери, я же могу опоздать, Савелий меня не будет ждать!» — и он, резко развернувшись, быстро пошел в противоположную сторону, широко и легко ставя ноги, перескакивая через лужи.

Сейчас он уже не был похож на того Дорогина, каким являлся десять минут назад. Сейчас Сергей был целеустремленным, решительным и сильным мужчиной, знающим цель, ясно видящим ее перед собой.

ГЛАВА 6

— Вот сука, ну и живучий! — бормотал Савелий Мерзлов, наливая из двухлитровой бутылки в высокий стакан виски. — Ну и живуч! Как тот кот помойный, ему хвост отрубят, с крыши на асфальт сбросят, он еще под колеса машины угодит и после всего этого бегает. Да, живуч, гаденыш! Ну, ничего, и на тебя найдем управу, угомонишься наконец-то.

Деньги, которые Савелий Борисович Мерзлов давным-давно задолжал Сергею Дорогину, он отдавать не собирался. Мерзлов со стаканом в руке и с зажженной сигаретой расхаживал по большому грязному кабинету, заставленному черт знает какой мебелью. Ходил по грязному, вытоптанному ковру, сбивая пепел с сигареты прямо себе под ноги. Столы, компьютер, кресло — все было завалено бумагами, коробками с пестрыми надписями.

«Живуч, живуч, каскадер долбанный, будь ты неладен! Свалился же ты снова на мою голову. Мы уже тебя, гада, давным-давно похоронили, а оказывается нет, жив пока. Ну, ничего, допрыгаешься, доиграешься. С Мерзлова решил деньги сорвать. Да если бы сейчас воскресли мой отец вместе с матерью пришли ко мне в контору и сказали: „Савва, Савва, нам есть нечего, дай денег“, так я бы даже им не дал. А тебе, каскадер долбанный, я и не подумаю отдавать».

Долг был немалым, — пятнадцать тысяч долларов задолжал Савелий Борисович Мерзлов Сергею Дорогину, задолжал давно. И если бы Мерзлов был порядочным человеком, хотя бы на йоту, то он бы прекрасно понимал, что за четыре года эта сумма должна была по крайней мере удвоиться, а то и утроиться. Ведь он брал деньги у Дорогина под проценты, твердо обещая отдать все до последнего цента. Но Мерзлов поступал так всегда: брал деньги в долг, а затем не отдавал.

За последние четыре года, которые он не виделся с Дорогиным, дела его пошли в гору. В общем, сумма в тридцать тысяч долларов для него была не очень большой, ведь Савелий Мерзлов мог проиграть в карты за ночь десять, а то и пятнадцать тысяч. Но одно дело оставить деньги на столе, оставить тем, кто выиграл, тем кому повезло больше, и совсем другое отдать заимодавцу-неудачнику. Тут уж Мерзлов не мог пересилить себя. Он скрежетал своими вставными челюстями, кривил тонкие губы и сплевывал на пол, делая глоток за глотком, поглощая сорокатрехградусную золотистую жидкость.

— Фу, какая мерзость! — сплюнув после очередной порции виски, пробормотал Мерзлов, пригладил редкие волосы на крупной голове. — Что б ты сдох, каскадер долбанный! — в который раз как заклинание повторил одну и ту же фразу Мерзлов.

Затем подбежал к телефону, нервно сорвал трубку и принялся вдавливать клавиши.

— Ну, ну, ну, — говорил он, подгоняя самого себя.

Телефон не отвечал. Тогда Савелий Борисович выскочил из кабинета в комнату поменьше.

— Эй, слушай, — зло крикнул он своей секретарше, та сидела за столом, заложив ногу за ногу и хохотала, слушая очередной пошлый анекдот, который рассказывал водитель Мерзлова.

Тот, увидев шефа, смолк.

— Соедини меня с Бирюковским. Набирай, пока не ответит. Он должен быть на месте. А ты никуда не уходи, сиди тут.

— Что, куда-нибудь едем? — осведомился водитель.

— Едем, не едем, не твое дело. Места своего держись.

Хлопнув дверью, Мерзлов вновь скрылся в своем кабинете.

«И когда в конце концов у меня здесь порядок будет? Грязь несусветная, коробки, ящики, бутылки. Надоело, не могу все это видеть».

Он зло ударил ногой по ящику с сигаретами. Тот раскрылся, перевернулся, покатился, содержимое высыпалось на пол. Прямо по пачкам Мерзлов буквально побежал к письменному столу.

«Где же этот козел, мудак? Должен же сидеть на месте. Когда не надо, он всегда держит задницу в кожаном кресле, бумажки читает. А тут, когда вопрос надо решить, ему не дозвониться!»

Савелий Мерзлов еще налил виски, налил почти половину стакана и, сделав несколько глотков, плюхнулся в кресло. Он был невысокий, широкоплечий. Очки в тонкой золотой оправе абсолютно не гармонировали с его грубым мясистым лицом, одутловатым, землистого цвета и с розовым большим носом. Маленькие мутные глазки поблескивали под стеклами.

«Вот незадача. Думал, все сложится хорошо, а тут, на тебе… И говорила же мне жена, что по гороскопу именно на сегодняшний день, именно на двадцать третье сентября мне придется рассчитываться с кредиторами. Вот уж угадала, как в воду смотрела. Дура жирная, свинья! Накаркала!»

Ни жену, ни детей Савелий не любил. И вообще, он на этом свете не любил никого. Даже самого себя и то презирал.

Наконец ярко вспыхнула лампочка на пульте большого телефонного аппарата, и раздался гудок.

Мерзлов схватил трубку:

— Алло, алло! — буркнул он в микрофон.

— Бирюковский говорить с вами будет, — прочирикала секретарша.

— Савелий, я как узнал, что ты меня ищешь, сразу же все бросил.

— А, ты? Вечно тебя где-то носит.

— Собрание акционеров, я сказал, чтобы меня не беспокоили, пока не кончится.

— А меня не колышит, Лева, что там у тебя было — собрание акционеров, онанистов, мудаков, коммунистов — не колышет.

— Что стряслось? — прозвучал из трубки вопрос. — Ты что, опять в дрезину нажрался?

— Да нет, я почти трезвый. А вот у тебя проблемы могут быть. Уже начинаются.

— У меня проблемы? — взволнованным голосом спросил Лев Данилович Бирюковский.

— Да, да, Лева, у тебя.

— Ну, и что же это за проблемы?

Услышав голос своего партнера, сумев с ним связаться, Мерзлов немного успокоился, пришел в себя и, поудобнее устроившись в кресле, вытряхнул из пачки сигарету, закурил, и сопя в трубку, принялся объясняться.

— Хороших новостей у меня для тебя, Лева, нет. А плохих сразу несколько.

— Ну, давай, давай, что ты тянешь, Мерзлов, говори! Вечно ты напустишь туману.

— Какой на хрен туман, тут такое…

— Какое такое? ФСБ на тебя наехала или налоговая инспекция прижала, что стряслось?

— Налоговая инспекция… ФСБ!.. С этими я разобрался бы, даже не ставя тебя в известность, не засоряя словами телефонную линию.

— Тогда что, жена с другим переспала?

— Пусть бы она хоть со всей Москвой переспала, мне это до задницы, ей за мной в этом вопросе не угнаться.

— Тогда что, война началась?

— Не шути так, Лева, дело серьезное.

— Так не тяни кота за хвост, говори дело.

— Каскадер объявился, — выдавил из себя Савелий Мерзлов. Ты меня слышишь, Лева, каскадер объявился.

В трубке воцарилось молчание. Затем тяжелый вздох и сопение.

— Как объявился? Мы же деньги заплатили! Я лично заплатил, чтобы он больше не шлялся по приличным людям.

— Ты заплатил, я заплатил, а он объявился, живой и здоровый.

— Ты его видел?

— Нет, не видел, но зато слышал. Слышал так же хорошо, как и тебя.

— И что ты думаешь делать? — задал довольно-таки глупый вопрос Бирюковский.

— Как это что? Исправлять ошибки надо.

— Я у тебя конкретно спрашиваю.

— Ах, конкретно. А что ты собираешься делать?

В трубке опять послышалось натужное сопение, словно бы из продырявленного баллона выходил воздух.

— Да не сопи ты, как паровоз, говори.

— А что тут скажешь?

— Ты ему много торчишь? — задал вопрос Мерзлов.

— Ну, раза в два или три больше тебя, это если без процентов.

— Тогда тебе и принимать решение. Я уже принял один раз, — Мерзлов подвинул к себе стакан, сделал один большой глоток виски и тут же закашлялся прямо в трубку.

— Хватит пить, — сказал Бирюковский, сказал так, словно бы они находились в одном помещении, будто бы он сидел напротив Мерзлова.

— Допинг, допинг, Лева, нервы сдают.

— Не волнуйся, — уже более спокойным голосом сказал Бирюковский, — с ним мы разберемся.

— Ну, ну, мы уже пробовали с ним разобраться, а он как кот помойный, ничто его не берет. Вилами его коли, кирпичом бей, а ему хоть бы что.

— Про кота это ты хорошо придумал. Люди у тебя есть?

— Какие люди? — спросил Мерзлов.

— Твои, которые как пионеры — всегда готовы.

— Конечно есть, куда же им деться, я плачу деньги, они при мне.

— Я тебе оплачу половину расходов, только пусть не ходит.

— Не понял, — сказал Мерзлов.

Хотя все он прекрасно понял. Подобная мысль, подобное решение проблемы было и у него в уме, но он до поры до времени боялся произнести эти слова. А вот Лев Бирюковский не испугался и произнес.

— Да, да, Савелий, нет человека и нет проблемы.

— Это ты хорошо говоришь. И вообще, хорошо тебе говорить.

— Да не очень, ведь сразу же после тебя он ко мне придет.

— Конечно, придет, Лева, и тогда мало тебе не покажется. А если ему еще кто-нибудь шепнет о том, как ты ему удружил и какие услуги оказал…

— Хватит, хватит, — быстро заговорил в трубку Бирюковский, — ты еще вспомни, что сто лет назад было.

— Причем тут сто лет, я говорю о недавнем прошлом, о твоем, моем, его…

— Хватит, ударился в воспоминания. Если ты разберешься с ним, то после, считай, что ты мне, Мерзлов, ничего не должен.

— Маловато будет, маловато, — сказал Савелий в трубку, сказал нагло и громко.

— Что? Маловато? Да я тебя, Мерзлов…

— Ладно, Лева, успокойся, не гони волну. Мы же с тобой партнеры, так сказать.

— Партнеры, партнеры, — пробурчал Бирюковский и выругался прямо в трубку.

— Вот видишь, значит, правду я говорю. В общем, ты меня понял.

— Да, понял, понял, чего же здесь не понять.

— Тогда сразу же позвонишь, мой номер ты знаешь.

— Хорошо, позвоню.

— А расписочку ты порвешь.

— Порву, порву прямо на глазах, не сомневайся.

— А я и не сомневаюсь.

Савелий Мерзлов, довольный собой, положил трубку и быстро прошелся по кабинету, наступая на рассыпанные пачки сигарет. Они хрустели целлофаном под подошвами башмаков, Мерзлов отбрасывал их в сторону так, будто бы это был ничего не стоящий мусор. Он еще минут пятнадцать ходил по кабинету от стены к стене, размышляя о том, как все лучше устроить.

Наконец решился, открыл дверь в приемную. Его секретарша тут же загасила сигарету, а шофер повернул коротко стриженую голову с крепким затылком и посмотрел на хозяина, готовый тут же броситься выполнять любое его желание.

— Где сейчас ребята?

— А кто нужен, Савелий Борисович?

Мерзлов назвал несколько имен.

— Думаю, на месте, на складе.

— Позови сюда и скажи, чтобы пришли быстрее, у меня для них есть работа.

— Будет сделано, — вскакивая с мягкого кресла, ответил водитель и бросился выполнять приказание.

Он дошел до лифта, резко вдавил кнопку и стал ждать когда кабина спустится с двенадцатого этажа на седьмой. Лифт подъехал, створки дверей разошлись, водитель шагнул вовнутрь кабины прямо к своему отражению, чуть не столкнувшись с ним нос к носу. Сам себе подмигнул и поправил ворот кожанки. На его шее поблескивала золотая цепочка, подарок хозяина ко дню рождения.

Лифт пополз вниз.

А Мерзлов вытащил из кармана связку ключей на длинной серебряной цепочке с дурацким брелоком в виде черепа, открыл сейф, не глядя запустил туда руку, и вытащил пачку долларов. Мерзлов знал наверняка, в этой пачке, перетянутой черной аптечной резинкой, ровно десять тысяч. Можешь хоть двадцать раз считать, денег не прибавится и не убавится. Он подержал ее в руке, подержал так, как рыбак держит рыбу, не желая ее отпускать.

«Ну, ну, каскадер, денежки с меня хочешь получить? — на всякий случай Савелий Мерзлов положил деньги во внутренний карман своего дорогого, но изрядно поношенного пиджака. — Может, я тебе их и отдам».

Затем из верхнего ящика письменного стола он вытащил черный пистолет, настоящую «беретту», не поддельную, не газовую, а привезенную ему на заказ, проверил патроны и сунул в карман кожаного плаща.

Минут через двадцать в дверь постучали.

— Кто там? Заходите! — уже прекрасно зная, кто за дверью, крикнул Мерзлов, подошел к бутылке с виски, налил себе на два пальца и уселся за стол.

В кабинет вошли трое. Мужчины все были крупные, одетые в черные кожаные куртки. В прокуренном помещении мгновенно распространился запах сырой кожи.

— Вот что, орлы мои, мы с вами поедем на мост. Там я должен встретиться с одним человечком. Трое мужчин слушали Мерзлова внимательно. — Так вот, я с ним встречусь. Он хочет получить с меня деньги, а я не хочу их отдавать. И ваша задача, орлы мои, соколы любимые, сделать так, чтобы он больше никогда меня не беспокоил, никогда не звонил, никогда ко мне не приходил. И вообще, будет лучше, чтобы он исчез навсегда. Ну что, вам все понятно или нужны разъяснения?

— На каком мосту? — немного сипловатым голосом спросил самый низкий из этих трех великанов. Правда, даже этот низенький, этот коротышка был на полторы головы выше Савелия Мерзлова.

— На том мосту, по которому мы с вами ездим за город ко мне на дачу. Ясно?

— Ясно, ясно, ясно.

— Вот и хорошо, если вам троим все ясно. Но смотрите, соколы мои, чтобы все было чики-чики, без проблем и без последствий. Иначе вы сами знаете, пойдете на биржу стоять в очереди. И будьте уверены, там для вас работы не найдется.

— Да ладно, Савелий Борисович, ведь знаете, не подведем.

— Знаю, знаю. Это я так, на всякий случай, чтоб ухо держали востро и были ко всему готовы. Мужик, с которым придется разбираться, крутой.

— В каком смысле крутой? В смысле бабок? — спросил «коротышка».

— В смысле голову оторвать — крутой. Так что будьте ко всему готовы.

— Он придет один?

— Скорее всего, да.

— Ну, тогда нет проблем.

— Нет проблем, нет проблем, — пробурчал Мерзлов, — проблемы-то как раз есть. Вот именно их и надо решить, за тем вас и позвал. В общем, будьте готовы ко всему, он на самом деле мужик стреляный, крученый-перекрученный.

— Видали мы таких.

Мерзлов посмотрел на часы. До встречи еще оставалось тридцать минут.

— На чем поедем, — спросил «коротышка», — на вашей машине?

— Вы поедете на своей, а я на своей.

— Ясно.

* * *

Савелий Мерзлов подошел к шкафу, снял с вешалки кожаный плащ, в кармане которого лежал заряженный пистолет, потрогал рукой пачку денег во внутреннем кармане пиджака. К встрече с Дорогиным он был готов.

«Ну, каскадер, держись, мало тебе не покажется!»

— Пошли, мужики, — бросил он своим людям, направляясь к выходу. — А ты можешь быть свободна, — сказал Мерзлов секретарше, — и завтра чтобы появилась на работе ровно в девять утра.

— Будут звонки?

— Всем отвечать, что босс скоро приедет.

— Ясно, Савелий Борисович, — ответила девушка, быстро собирая на столе бумаги и ручки, а так-же маникюрные ножницы, пилочки, бутылочки с лаком.

«Надо ее уволить», — шагая по коридору, подумал Мерзлов.

* * *

Сергей Дорогин стоял на мосту и смотрел вниз, на воду, до которой было метров двадцать. Река напоминала ему черное, медленно текущее стекло. Иногда под центральным пролетом проплывала длинная баржа, груженая песком, который светился в темноте. Сергей провожал взглядом красные огоньки буксиров, быстро проплывающие моторные лодки и не спеша курил, стряхивая пепел вниз, на черное стекло неторопливо текущей реки.

Стоя на мосту, по которому проносились автомобили, и глядя на темную воду реки, Сергею Дорогину пришла в голову мысль, что когда-то давным-давно, может, даже в одной из предыдущих жизней, с ним такое уже случалось. Он так же стоял и смотрел на реку. Только тогда в темном стекле воды отражались не огоньки буксиров, а высокие звезды. Да, да, когда-то такое с ним было.

И тут же он вспомнил, что случилось это не в предыдущей жизни, и даже не очень давно, каких-то лет десять тому назад. Тогда он тоже стоял на мосту в другом городе и его ладонь лежала на холодном железе перил, пальцы подрагивали, отбивая такт простенькой мелодии, и он весь был в предвкушении счастья.

Вера тогда появилась неожиданно. Услышав хлопок дверцы, он обернулся. Вера выпорхнула из машины, бросилась к нему на шею. Они целовались на мосту и им было безразлично кто на них смотрит, что говорит. Они были молоды, счастливы.

«Да, это произошло со мной. Но… действительно… в другой жизни», — подумал Дорогин и услышал сигнал клаксона.

На звук Сергей резко повернул голову. Фары машины несколько раз моргнули.

«Вот и Савелий», — подумал он и не спеша направился к черному джипу.

Из джипа на высокий мостовой тротуар вылез Савелий Мерзлов в черном кожаном плаще. Он уже издалека замахал руками, изображая радость встречи.

— Сколько лет, сколько зим! Серега, а ты не изменился, — громко заговорил Савелий Борисович, раскидывая руки для дружеских объятий.

Сергей прореагировал на этот жест холодно. Он сделал несколько шагов навстречу и замер.

— Да что ты, Серега, как будто меня боишься? Ведь мы же не виделись с тобой целую вечность.

— Да, да, давненько я тебя не видел.

— Ну, не так уж и давно. Четыре года — это не срок.

— Это кому как. Это тебе, Савелий, хорошо рассуждать, ведь ты не лежал на нарах, не валил лес, не ходил по тюремному двору от стены к стене, не слышал лая собак и окриков конвойных.

— Да ладно тебе, Дорогин, расписываешь так, словно бы ты в сталинском ГУЛАГе двадцать пять лет оттрубил, а не в колонии демократической России.

— Я и не расписываю — обозначаю.

— Ну и ладно, здорово, что встретились, — подал мясистую ладонь Мерзлов.

Сергей пожал руку.

— Что скажешь?

— Ты меня, конечно, извини, Серега, что не пригласил к себе в офис, что не сели мы с тобой за стол, не выпили за встречу…

— Мерзлов, не стоит об этом. Давай лучше поговорим о деле.

— О деле, так о деле. Ты не волнуйся, деньги я тебе принес.

— Это хорошо, — коротко бросил Дорогин, — на большее я и не рассчитывал.

— Как ты, чем собираешься заняться?

Дорогин пожал плечами. Ему не хотелось разговаривать с Мерзловым, не хотелось рассказывать о том, чем он собирается заниматься.

А Мерзлов заглядывал Дорогину в глаза, крякал, как большое жирное животное, мерзко хихикал и похлопывал Сергея по плечу.

— Ну, ты, брат, совсем и не изменился, будто в санатории отдыхал, словно бы на Багамы или на Канары слетал.

— Да уж, и не говори. Канары и нары рифмуются.

— То-то я и смотрю, еще шире в плечах стал, да и руки крепкие.

— Подержал бы ты, Мерзлов, с мое топор, помахал бы им с утра до вечера и у тебя мозоли появились бы.

— Нет уж, нет уж, лучше от топора подальше держаться — от топора, пилы, конвойных, собак и всего прочего. Ты уж меня извини, это я так, от смущения и от радости. Кстати, Серега, как ты меня нашел, а? Расскажи.

Сергей Дорогин ухмыльнулся, закурил сигарету и смерил Мерзлова взглядом от начищенных башмаков до кепки, маленькой, кожаной.

— Я смотрю ты, Мерзлов, очки носить начал. Что, зрение подводит? Или читать много стал?

— Да нет, ты знаешь, со зрением все в порядке. Так, для солидности. Я же бизнесмен, а не дерьмо собачье.

— Бизнесмен, говоришь?

— Да, бизнесмен, контору имею, фирму.

— И чем же ты занимаешься в своей фирме?

— Всякой всячиной — сигареты, водка. Всем, на чем можно деньги сделать.

— Понятно. Значит, при деле? Хорошие и быстрые деньги.

— При деле, при деле, Серега. Плохими деньги не бывают, а вот насчет быстроты, я бы с тобой поспорил. А ты-то чем заняться думаешь? Может, ко мне пойдешь работать?

— Нет уж, Мерзлов, я с тобой поработал и больше не хочу. Деньги где?

— Деньги все в деле крутятся, выдернуть их проблема. Поверишь ли, временами сделку на сто тысяч проворачиваешь, а у самого в кармане сущая мелочь. С колес живу. Вот и теперь, ты мне про долг напомнил, я друзей напряг, сам в долги залез, мне прямо сюда бабки и привезут.

— Так ли?

— А что так, Серега? Я же тебя не обижал, относился к тебе, как к брату. Кстати, вот и мои ребята прикатили, денежки тебе несут. Все, что смогу, сполна верну, все, как ты говоришь, до капли.

— Ну-ну, — улыбнулся Сергей.

В это время к нему приблизился «коротышка», держа руки в карманах кожанки, за ним подошли еще двое.

— Кстати, вот твои деньги, пересчитай, — Мерзлов вытащил пачку из внутреннего кармана пиджака и подал Дорогину. — Хотя можешь и не считать, здесь все чики-чики, тютелька в тютельку, так что не волнуйся.

Сергей взял деньги, ощутив пальцами, как свежие купюры захрустели, переломил пачку надвое и, глядя в глаза Мерзлову, сказал:

— Слушай, так ведь это не все.

— Я же тебе и говорил, что сразу все не смогу вернуть. Ты свалился как снег на голову. Мне же их тоже где-то надо взять, а банки, как ты понимаешь, уже закрыты.

— Да, да, закрыты, Савелий.

— Эти деньги у меня на руках были, а ребята еще подвезли. Чего ты так на меня смотришь?

— Когда все отдашь, тогда я по другому и смотреть стану.

— Ребята, вы мне деньги привезли?

— Сейчас, сейчас…

Сергей расстегнул молнию куртки и уже хотел было спрятать деньги, как в это время в руках «коротышки», стоявшего справа от Сергея, сверкнуло лезвие выкидного ножа. Сергей успел среагировать, но все равно опоздал на какие-то доли секунды. Острый нож распорол куртку и лезвие по самую рукоятку вошло ему в бок. Савелий ухватился за пачку денег, Сергей бросился в сторону, пальцы разжались, деньги выпали. Он побежал по мосту, понимая, что далеко уйти не сможет.

— Ну, что ты, козел! — раздался у него за спиной крик Мерзлова, который был обращен к бандиту, нанесшему удар. — Добейте его, добейте! Уйдет же, гаденыш, уйдет!

Сергей почувствовал, что еще несколько шагов и преследователи его настигнут. Заурчал мотор машины.

— Нет, не бывать по-вашему, не дам себя зарезать, как овцу, не дам!

И из последних сил, схватившись руками за холодные мокрые перила, Дорогин навалился на них животом, на мгновение забыв о страшной ране, оттолкнулся ногами и полетел в темноту, вниз, к черному стеклу воды.

— Ну ты и козел, урод! — кричал Мерзлов на «коротышку».

Четверо мужчин стояли, уцепившись руками в перила, и вытянув шеи, смотрели на реку.

— Ты что, не мог уложить его на месте?

— Да он, мать его… заметил и дернулся. Я бил наверняка.

— Да кто так бьет? — кричал Мерзлов.

— Да не волнуйся, Савелий Борисович, все равно ему кранты. Нож по ручку вошел, я ему дырку сделал — рука влезет.

— Рука, рука…

— Да он разбился — наверняка. Разбился, а потом утонул. Даже кругов нигде не видно.

— А что ты там в темноте увидишь? Сколько здесь метров высоты?

— Метров двадцать, не меньше, а внизу камни. Он же прыгнул здесь, над самой опорой, бетон и камни. Так что будьте спокойны, считайте, он труп.

— Хорошо бы, чтоб так было. Слушай, спустись вниз, оттуда посмотри, может, он лежит там, под опорой, на камнях.

— Ладно, сейчас сделаем. Пойдешь со мной? — спросил «коротышка», обращаясь к крепко сбитому мужчине, сидевшему в автомобиле.

— Сам сползаешь.

— Как хочешь…

— Не как хочу, а так надо.

ГЛАВА 7

Самодельный плот, сооруженный из полусгнивших досок и двух ржавых бочек, покачивался метрах в пятнадцати от берега. Рыбаки перебрасывались короткими фразами, поглядывали на темно-свинцовую воду, на белый осенний туман, прислушивались к крику птиц, плеску воды и не отрываясь следили за красными точками дешевых перьевых поплавков.

— И погода вроде бы ничего, а клева нет, — стряхивая пепел прямо в воду, сказал четырнадцатилетний Игорь и поглубже натянул на голову вязаную лыжную шапочку.

— А что ты хотел, — сказал его приятель, удобнее устраиваясь на доске, — только выплыли, только якоря бросили, а ты хочешь, чтобы сразу клевать начало. Так не бывает.

— А мне кажется, тут место гнилое, Коля, зря сплавлялись, — сказал Игорь и далеко щелчком пальцев отбросил сигарету. Та зашипела и погасла. Затем мальчишка принялся следить за тем, как течение медленно понесло ее в туман.

— Нормальное место, — сказал Николай, — лучшего места на этой реке нет. И от моста далеко…

— Вот, надо было бы, наверное, под мост, — тут же подхватил его друг, — там всегда клюет.

— Да что ты! Там же поезда грохочут, машины носятся. Ну его к черту, под мостом ловить. Мы как-то с Витькой Рыжим сидели там… Так какой-то козел на машине ехал, бутылку в окно швырнул, так Рыжего эта бутылка чуть не убила. В плечо как заехала, так у того рука три дня не поднималась.

— А, так ему, придурку, и надо!

— Да к тому же там, под мостом, течением сносит, и якоря не помогут.

— Эй, эй, — вдруг воскликнул Игорь сдавленным приглушенным голосом, — смотри, поплавка твоего нету!

Колька схватился за телескопическое удилище, уверенно подсек. Его рот тут же открылся, глаза сузились, брови сдвинулись, как говорят, стали домиком.

— Не дыши.

— Чего уж.

— Молчи.

Он втянул голову в плечи, покрепче сжал пальцами удилище, катушка затрещала, леска начала уходить.

— Ого, гадина, большая! — с присвистом выдохнул из себя Колька. — Давай, давай скорее подсачек, я ее сейчас, суку, вытащу.

— Тихо, не спеши, уйдет ведь!

Юные рыбаки возбудились, они явно не ожидали столь скорого начала клева, тем более, представить не могли, что не пройдет и двадцати минут, как они станут на якорь, и сразу же возьмет большой лещ. А то, что это был большой лещ, парни не сомневались. Кому же еще здесь быть, если ловишь на червя и на такой глубине?

— Давай его, тихонько, осторожнее… Нежно, нежно, — приговаривал Колька, глядя на натянутую, как струна, леску, которая разрезала воду, уходя то вправо, то влево.

— Притормози катушку!

— Не учи, сам знаю! — зло крикнул Колька, а затем грязно, насколько умел для своего возраста, выругался.

Горящая сигарета прилипла к нижней губе и вид у Кольки был яростный, словно там, на крючке, в темно-свинцовой воде, на глубине двух метров была не рыбина, а гигантский аллигатор. А ему предстояло, зажав в зубах нож с огромным сверкающим лезвием, броситься в ледяную воду и там закончить поединок.

— Ну, давай же, давай!

— Чего уж, как получится.

— Сорвется, убью.

— Что могу, делаю.

— А ты через не могу.

Удилище дрожало в руках рыболова, оно еще так и не разогнулось. Лещ, не останавливаясь ни на секунду, тянул в глубину.

— Давай, давай же! Что ты тянешь, мямля, сейчас же уйдет!

— Не уйдет, не уйдет, — Колька, придерживая немного удилище левой рукой, принялся наматывать леску на катушку по сантиметру, по два, забирая леску, подтягивая рыбу к лодке.

Игорь уже стоял наготове. Он держал в руках подсачек и был готов в любой момент им воспользоваться. Он не смотрел на поплавок своей удочки, который подрагивал, качаясь на волнах, был всецело поглощен поединком друга с большим лещом.

— Килограмма два, наверное, не меньше, — сказал Игорь.

— Не звезди ты сейчас, сорвется! Не каркай под руку! Ворона.

Наконец лещ показался на поверхности. Он действительно был большой, но не настолько, как представляли себе Игорь и Колька. Лещ был килограмма на полтора с темной спиной с почти черным хвостом.

Едва рыба коснулась поверхности, как тут же замерла, хватанув воздуха, и Колька принялся ее потихоньку подтаскивать к плотику. Тот, будучи неустойчивым от природы, накренился, готовый вот-вот перевернуться.

— Тише, тише, откинься назад!

То, что на помосте уже плескалась вода, парней ничуть не смутило.

— Давай, давай, тише!

Игорь смотрел на голову рыбы, вернее, на ее рот, где виднелся черный крючок, державшийся за кончик губы. Он хотел сказать другу, чтобы тот был поосторожнее, что крючок едва держится, но побоялся брякнуть под руку, побоялся гнева и грязных ругательств. Он лишь подался чуть-чуть вперед, покрепче взял в руки подсачек.

— Ну же, ну, еще на полметра!

Когда до подсачка оставалось сантиметров тридцать, Игорь набрал полные легкие воздуха. А Колька все это время не дышал, затаился, медленно подтягивая серебристого леща к плотику.

— Давай, хватай, бери его! — выдохнул в конце концов Колька.

— Беру.

И Игорь, подставив подсачек, поднял его вверх. Лещ забился в сетке, зазвенела леска, и поплавок, описав дугу в воздухе, просвистел над головами рыбаков.

— Сорвался! — еще не поняв, выкрикнул Колька.

— Да ни хрена не сорвался, сидит. В сетке он, — высоко приподнимая подсачек и волоча его по воде, радостно прокричал Игорь.

— Ля, в самый последний момент. Еще бы чуть-чуть…

— Да я видел, видел, крючок уже на соплях держался, за самый краешек губы. Ничего, повезло.

— Бывает.

Когда леща опустили на дощатый настил, когда возбуждение понемногу спало, руки перестали трястись, Колька наконец-то отодрал присохший окурок от нижней губы. Та треснула и яркая кровь большой каплей, похожей на клюкву, повисла на губе.

— Ну, классный лещ! Вот повезло. А ты говорил, место гнилое… Место отличное, — потирая руки и поглаживая подрагивающую на досках рыбину по боку, а затем вытирая слизь прямо о рукав, пробормотал Колька.

— Тише, не шуми, — вдруг одернул его Игорь, и глянув на свой поплавок, схватил удилище. — И у меня, кажись, есть!

Он аккуратно подсек, почувствовал сопротивление на конце лески и медленно стал выуживать рыбину. Ему повезло меньше. На крючке оказался бойкий окунь граммов на двести пятьдесят, который яростно сопротивлялся, не желая попадать в садок. Но он заглотал червя так сильно, что сорваться практически не мог.

— Ну вот, видишь, — самодовольно хмыкнув, сказал Колька, — и у тебя добыча.

— Ай, окунь… Красивый, правда?

Игорь намотал леску на палец, немного разжал окуню пасть и прямо с кишками выдернул крючок. Рыба судорожно забилась.

— Вот если бы так все время, так мы бы с тобой к полудню по ведру натаскали.

— Может, повезет, — цепляя кучку червей на крючок, сказал Колька.

Он подержал перед собой поводок, задумался на несколько секунд, затем, собрав слюну, смачно плюнул на крючок и широко размахнувшись, забросил наживку подальше. То же самое проделал и Игорь.

— Ну вот, теперь можно закурить. А рыба пусть себе ловится.

— Убери ты кровь с губы! — раздраженно заметил Игорь, глядя на Кольку.

На высоком берегу реки росли деревья, уже яркие в осенней листве. Иногда по воде, прямо возле плота, медленно скользили, словно кораблики, огненные листья клена, лимонные листья осины. Эти листья напоминали огоньки, настолько они были яркими и красивыми.

Противоположный берег реки тонул в тумане, в серебристо-белом, густом, чуть-чуть подсвеченном ярким солнцем. Железнодорожного моста, который находился метрах в четырехстах вверх по реке, естественно, видно не было, но время от времени рыболовы слышали шум, грохот проносящихся по нему составов. Еще дальше проходил мост автомобильный, тот не отзывался, звуки гасли в тумане.

Колька скосил глаза от поплавка в туман, щелкнул пальцами и констатировал:

— Вот, Игорешка, скорый на Москву пошел.

— Ну и хрен с ним. Нам-то что, мы сидим себе на реке, рыбку удим, а в поездах придурки ездят, и в школу дураки ходят, когда прогулять можно; пусть, что хотят, то и делают.

— Да, хорошо, что мы сейчас здесь, а они все там, — рассуждали про своих одноклассников парни. — Давай еще немного сыпанем подкормки, а?

— Сыпани, — сказал Игорь.

Колька запустил руку в старый вещмешок, зашелестел целлофаном, взял пригоршню комбикорма и бросил в воду, стараясь попасть повыше своего поплавка, чтобы течение снесло подкормку прямо на крючок.

— Ой, хорошо! — выдохнул Игорь и подтянул свой поплавок чуть-чуть выше. — Интересная штука, рыбалка, сидишь здесь, тепло, хорошо, куришь. А рыбы где-то там, в воде, плавают у дна.

— А, может, ее там и нет.

— Как это нет?

— Нет, да и все! Ушла в другое место.

Колька чуть-чуть наклонился, опустил руку в воду, и его толстые губы задрожали.

— Брр-р! Холодная, как лед! Представляешь, — сказал Игорь, свалиться с плота в такую воду! Долго в ней не протянешь.

— Поплыл к берегу, да и всех делов.

— Мы однажды зимой с дядей провалились под лед, так я пока до дому добежал, весь ледяной коркой покрылся.

— Как эскимо, что ли?

— Нет, как фруктовое, — заулыбался Колька. — А вода и действительно холодная. И как это рыба терпит такую холодрыгу? Мы в фуфайках, шапках, свитерах, и то прохладно, а ей хоть бы что.

— Да, рыба тебе не человек, — глубокомысленно принялся рассуждать Игорь, подергивая удилище, не давая поплавку уплыть дальше по течению. — Что-то, Коля, клева здесь никакого. Может, к траве сплывем, к берегу? Может, она вся там, где солнышко?

— Нет, давай еще посидим, выкурим по сигарете, а потом посмотрим. Не будет клевать — поплывем к берегу.

— А, ты уже поймал одну хорошую рыбину, вот и не хочешь с места двигаться. И вообще, ты ленивый.

— Это я ленивый? Если хочешь, давай, поднимай якорь.

Игорь принялся поднимать веревку, плот закачался. А Колька собрав свою удочку, передал ее Игорю и взял весло.

— Держи, я буду грести.

— Только не на течение. Ну его на хрен, поплавки сносит, будет поклевка, так не увидишь.

— Жаль, прикормили место, — сказал Колька и взглянул на темную воду. — Вот и туман рассеивается, солнце светит, сейчас станет тепло.

— Ладно, греби.

Плотик короткими толчками, сносимый течением, пошел, покачиваясь из стороны в сторону, одновременно к берегу и к мосту, конструкции которого начали проявляться, как бывает на фотобумаге.

— Ближе, ближе, — руководил движениями гребца Игорь, — туда, к камышам, там должны ходить окуни.

— Может, будут, а может и нет. Мы с дядей возле травы никогда не ловим.

— Да ты меня уже достал со своим дядей. Что он у тебя аквалангист или колдун?

— Не знаю, не знаю, — тяжело дыша, сказал Колька, засопел и принялся веслом разворачивать плот, хотя понять, где у него нос, а где корма, было довольно сложно. — Он просто рыбак клевый, а то, что он пьяница, так это его дело.

— Ладно, ладно, — согласился Игорь, — хороший рыбак, так хороший. Бросай якорь, бросай скорее, а то снесет. Видишь, местечко ничего?

— Именно, что ничего.

— Поменьше рассуждай, с поднятой удочкой, вообще, ничего не словишь.

Якорь упал, трос натянулся и плотик замер на месте, сносимый течением то вправо, то влево.

— Давай, бросай второй якорь, а то будет носить нас, будем здесь качаться, как дерьмо в проруби.

— Каждый болтается, как умеет.

— Ты только болтаться и умеешь.

— Вот, тоже, скажешь… — Игорь передал удочки Кольке, а сам принялся возиться со вторым якорем, который представлял собой большой булыжник в авоське.

— Ну, бросай же, самое подходящее местечко! Камень тяжело, глухо булькнув, ушел под воду. Вскоре трос натянулся.

— Ну, сколько глубина?

— Метра три с половиной будет.

— Глубоковато, ничего здесь не будет. К траве станем бросать поближе.

— Давай попробуем. Только червей надо поменять.

Ребята взялись цеплять свежих червей, поплевали на них, и переглянувшись, забросили удочки.

— Давай, на спор, — сказал Колька и облизал толстые губы, — я первым поймаю.

— Да пошел ты со своим спором! — Игорь был явно недоволен.

Ведь это Колька подбил его поехать на рыбалку. Их велосипеды были спрятаны в кустах на берегу.

— Ну же, ну! — пробормотал Игорь, глядя на красную черточку своего поплавка, который медленно плыл, влекомый течением.

И наконец, когда Игорь хотел перезабросить удочку, поплавок несколько раз дернулся, замер на месте и быстро поплыл против течения.

— Тащи! — выдохнул Колька, с завистью глядя на поплавок приятеля.

Игорь аккуратно подсек. Кончик удилища задрожал, изогнулся.

— Ну, что там? Что?

— Хорошая идет, хорошая! — прошептал Игорь, медленно выуживая подлещика граммов на триста. — Ну, пошла работа.

У Кольки тоже поплавок замер, дернулся, затем вынырнул и лег.

— Тащи, тащи! — постукивая указательным пальцем по катушке, шептал Колька и уже высунул язык, готовый подсечь рыбу.

Но поплавок встал. Колька потянул, и леска легко вышла из воды.

— Черт подери, червяка только испортил!

— Наверное, подлещик, — заметил Игорь, цепляя червяка на свой крючок.

— Подлещик, подлещик…

— А то кто же? Видел, как поплавок положил?

Игорю повезло. Он вытащил еще одного подлещика, примерно, такого же, как и предыдущий. У Кольки не клевало, и он принялся ворчать:

— Давай ближе к траве, ни черта здесь не словишь!

— Куда уж ближе? Там цепляться будет.

— Да не будет цепляться. Все там нормально. Возле травы окуни, густера, давай туда.

— Подожди.

У Игоря опять дрогнул поплавок. Он подсек, и его удилище задрожало, изогнулось.

— Подсачек, подсачек! — с присвистом выкрикнул он. — Готовь подсачек, лещ! Здоровенный лещ! У, черт, не повернуть.

И действительно, удилище как изогнулось, так и не разгибалось.

— Аккуратно, Игореша, аккуратно, не дай уйти!

Леска с катушки начала разматываться и уходить в воду.

— Во дает, вот тащит! Наверное, лещ большущий.

— Да тащи, что ты… Сейчас всю леску раскрутит!

— Не раскрутит, — Игорь пальцем начал придерживать катушку, замедляя движение рыбы.

Наконец кончик удилища задрожал.

— Ну, давай, подматывай потихоньку, Игорек.

— Не учи ученого, съешь дерьма печеного! — зло выкрикнул Игорь, тяжело проворачивая катушку.

Его удилище дрожало, лоб покрылся потом, губы кривились. И выражение лица у него было такое, будто он вот-вот разревется.

— Ну, давай же, давай, что стала, чертова рыбина! Хорошая, хорошая, — тут же исправился рыболов, — я тебя сейчас… Давай, давай…

Медленно, сантиметр за сантиметром, он принялся сматывать леску на катушку. Только бы не оторвалась, только бы не оторвалась.

А Колька был уже наготове. Он опустил подсачек в воду, готовый подхватить рыбу.

Наконец лещ показался метрах в шести от плотика. Он тяжело, как серебряное блюдо, вывернулся и опять ушел под воду.

— У, здоровый! — не смог удержать восторг и восхищение Колька. — Как доска стиральная!

— Тише, тише, не кричи.

— Теперь уже не спугну.

Игорь медленно попытался подвести леща к плоту и это ему удалось. Колька тоже показывал всю свою сноровку и прыть. Он ловко подвел подсачек под огромную рыбину, на несколько секунд замершую и переставшую сопротивляться, подхватил ее. Рыбина тяжело провалилась в сетку и яростно началась биться, поднимая фонтаны брызг.

— Давай, давай, Колюня, сюда его, сюда! У, красавец, у, зверюга, крокодил настоящий!

Лещ оказался килограмма на полтора. И парни, бросив его в сетку, принялись хохотать.

— У, как мы его завалили, а! Ну и лещина! Дядя мне и говорил, что сегодня будет браться лещ.

— Да, он у тебя не дурак, — сказал Игорь.

Они на радостях покурили, тут же забросили удочки, насадив свежих червей. Но как бывает на рыбалке, за первой поклевкой вторая не последовала. И мальчишки со скучающим видом почти час просидели, глядя на поплавки.

И может, они сидели бы еще час, если бы Колька не взглянул на прибрежные камыши.

— Эй, смотри что там такое?

— Где?

— Да вон, в камышах, возле куста.

— А что там? — Игорь сощурил глаза, приложил ладонь козырьком. — Ни хрена не вижу, коряга какая-то.

— Да не коряга это.

— А что же тогда?

— Смотри, смотри, вроде, шевелится.

— Да брось ты! Что там может шевелиться под кустом?

— Эй, глянь, да это, кажись, человек!

— Человек? Да ты что, спятил, что ли? Какой человек в такую холодрыгу?

— Да нет, нет, глянь, вон и голова, я вижу.

— Где голова? — вглядываясь в заросли, спросил Колька.

— Да вон, прямо под кустом.

— Да никакая это не голова, шина, наверное, от автомобиля.

— Какая на хрен шина, человек это!

— Да ты что, спятил — человек! Откуда здесь человеку быть? Место такое глухое…

— Кто его знает. По-моему, человек. Подплывем, посмотрим?

— Да брось ты, давай ловить дальше.

И возможно, если бы рыба клевала, ребята так и остались бы сидеть на месте. А так как клева не было, то у Игоря появилось желание посмотреть, что же это там такое у зарослей камыша.

— А, давай глянем что там. К тому же мне на берег хочется.

— Я же тебе говорил, не жрать столько помидор, вот тебе и хочется на берег.

— Жрать, не жрать, теперь то какая разница? Хочется, да и все тут, желудку не прикажешь.

— Не желудку, а прямой кишке, — рассудительно заметил Колька и принялся поднимать якорь.

Парни отцепили плот, и короткими толчками Колька погнал его к камышам. Они проломились сквозь стебли, которые хрустели и ломались. То темное и непонятное, что они увидели вначале под кустом, исчезло в воде.

— Да точно, это, наверное, скат от машины.

— Не скат это! — толкая плот, сказал Колька. — А ты подтягивайся, хватайся за тростник.

И действительно, это был не скат. Под кустом, в тростнике, лежал человек в темно-синей, почти черной куртке.

— У, ля, человек! — бледнея, воскликнул Игорь и привстал.

— Сиди, а то сейчас перевернемся. Давай ближе, давай. Да вытащи ты весло, отталкивайся о дно, мне дай второе.

Парни подплыли прямо к телу. Мужчина лежал, чуть выставив лицо и грудь из воды.

— Да он, наверное, давным-давно мертв.

— Наверное, — сказал Колька. — То-то утром, когда я собирался и выходил из дому, кот дорогу перебежал.

— При чем тут кот!? Давай чуть ближе.

Парни подплыли еще чуть ближе и Игорь, так как был чуть смелее, тронул веслом тело мужчины, который лежал почти весь в воде, уцепившись правой рукой за куст лозы. Тело оставалось неподвижным.

— Толкни, толкни еще раз, — сказал Колька, покусывая от волнения толстые губы.

Игорь еще раз ткнул веслом.

— Покойник, — каким-то до странности спокойным голосом сказал он и посмотрел на небо.

Они заплыли в густые камыши и не были видны со стороны реки, разве что с высокого берега можно было рассмотреть плотик и двух парней на нем.

— Эй, давай вылезем.

— Глянь, глянь, у него часы классные, — на запястье правой руки поблескивал браслет.

— Ну-ка, ближе, — пробормотал Игорь.

Колька подтолкнул плотик, и он своей ржавой бочкой-поплавком налез на тело мужчины, притапливая, почти заталкивая его под воду.

— Да тише ты, осторожно!

Возле берега было неглубоко, и парни спрыгнули в воду. Сапоги у них были высокие, рыбацкие.

— Смотри, да он вроде бы живой!

— Ни хрена он не живой! Ты что, Колян, какой на хрен живой!

— Да нет же, живой! Пузыри из носа идут.

— Точно, идут пузыри. Давай его приподнимем.

Парни схватили мужчину и попробовали приподнять. Но тот уцепился пальцами правой руки за куст так крепко, что ни Колька, ни Игорь не смогли его оторвать. Глаза мужчины приоткрылись и тут же закрылись.

— Ля, живой! Вот те и на! Сколько же он здесь провалялся?

— Глянь, у него башка в кровь разбита.

И действительно, ото лба к затылку тянулась рана. Кожа была чуть-чуть содрана, но рана уже не кровоточила, скорее всего, вся кровь ушла. Минут пять парни пытались отцепить руку, наконец, они смогли разжать пальцы и выволочь мужчину на сухую кромку, на рыжую траву.

— Да нет, не дышит он.

— А ты пощупай пульс.

— Сам пощупай, — сказал Игорь. — А что мы будем с ним делать? — пробормотал Игорь и посмотрел на приятеля.

Тот пожал плечами:

— Слушай, а может, ноги надо делать?

— Как ноги?

— На хрен нам неприятности, разборки всякие. Еще подумают, что это мы его.

— Кто подумает? — спросил его Колька.

— Как это кто — тот, кто припрется.

— Да нет, надо сказать людям, что здесь человек. Может, вызвать милицию?

— А где ты возьмешь милицию?

Игорь пожал плечами:

— Тут же рядом дорога. Может, выберемся, позовем кого?

— Вот сам и иди зови.

— А ты? — спросил Игорь у Кольки.

— А я останусь здесь.

— Не хочу я никуда идти.

— Эй, погоди, может, часы у него снимем? Классные часы, видишь, наверное, золотые.

— Да, похоже, — мальчишки, забыв о страхе, принялись рассматривать часы с тремя циферблатами.

— Да, котлы у него классные. Наверное, бандит какой-нибудь, его свои же и замочили, — голосом знатока сказал Колька.

— Если никого не звать, так он здесь дойдет на берегу.

— Ладно, пойдем позовем вместе.

— А потом?

— А потом, не знаю.

Оставив на траве тело мужчины, ребята быстро принялись карабкаться вверх по узкой, едва различимой тропинке. Этой же тропинкой они несколько часов тому назад, держа на плечах велосипеды и тяжелые рюкзаки, спускались к реке. Теперь им приходилось подниматься вверх. Они тяжело дышали, раскраснелись от тяжелого подъема, были возбуждены.

— Слушай, Колька, — сказал Игорь, — а может, ну его на хрен, а? Спрячем плот в камышах, соберем удочки и махнем отсюда?

— Да ну, ты что, мужик же может сдохнуть. Он же еще живой.

— Живой, не живой… Какая нам разница?

— Милиция затаскает, будет спрашивать кто мы такие, откуда взялись, почему не на занятиях.

— Да ну, брось ты, — махнул рукой Колька, облизал пересохшие губы, поглубже натянул лыжную шапочку и принялся карабкаться выше.

Минут через пять они уже взбирались по откосу на шоссейную дорогу.

— Вон какая-то машина от города идет, с моста, видно, съехала.

— Давай тормознем, — сказал Колька, поднимая руку.

На огромной скорости КамАЗ с фургоном пронесся мимо ребят. Зашуршала подхваченная ветром листва, разлетелась в разные стороны. Автомобиль даже не замедлил ход.

— Что б ты сдох! Что б у тебя колеса полопались, козел! — сказал Колька.

А Игорь стал прислушиваться, не едет ли еще какая-нибудь машина. День выдался выходной, суббота, машин на дороге почти не было.

— Ай, давай уйдем, Коля. Слушай, зачем нам проблемы на свою голову?

— Да ты что! А если бы это твой батя лежал?

— Ха, если бы батя… Тогда другое дело, а так мы даже не знаем кто это, может, бандит какой.

— Какая разница, Игорь, бандит или не бандит? Человек ведь помирает, давай спасем.

— Ну, ладно.

— Ты тут лежать мог.

— Это ты брось, а вот не увидеть его мы с тобой вполне бы могли.

И тут ребятам повезло. По шоссе мчалась машина «скорой помощи» с выключенной мигалкой. Но то, что это «скорая помощь», ребята узнали позже, когда автомобиль был уже невдалеке.

— Стой, стой! — замахал руками, стащив с головы шапку, Колька. Игорь тоже стоял на обочине и размахивал руками.

«Скорая помощь» замедлила движение, затем, проехав метров десять, остановилась. Приоткрылась дверь, и из окошка высунулся мужчина в белом халате.

— Чего надо, пацаны? Что случилось?

— Послушайте, там внизу мужик, утопленник.

— Какой еще утопленник? — вытаскивая из нагрудного кармана пачку сигарет и выбираясь из автомобиля, спросил врач. Если мертвец, то это не по моей части, я врач, а не патологоанатом.

— А хрен его знает, какой. Мы здесь рыбу удили, — принялся объяснять Игорь, махая при этом руками в разные стороны. — Вон там, внизу. Мы вначале на одном месте ловили, потом на другом. А он, — Игорь махнул на Кольку, — говорит мне, мол, что-то там под кустами, в тростнике. Я начал смотреть. А когда подплыли, видим мужик.

— Живой?

— Мужик, говорю.

— Какой мужик? — недовольно пробурчал, еще не веря в происходящее, врач.

Из машины выбрался и водитель.

— Ну, где он там?

— Внизу, внизу, надо спуститься к реке.

— Вот черт! Мы спешим? — спросил врач у водителя, явно не желая связываться с каким-то там утопленником.

— Да он еще живой! — быстро заговорил Колька. — Еще дышит. У него голова разбита.

— Вот незадача. Ладно, пошли посмотрим.

Минут через пятнадцать, когда мужчину сунули в «скорую помощь», Колька и Игорь облегченно вздохнули.

— Поедете с нами, пацаны.

— Никуда мы не поедем. Здесь наши велосипеды, плот, рюкзаки, жратва… Куда мы поедем?

— А я что насчет его скажу?

— Не наше дело, теперь он ваш. Спасибо!

— Подождите.

Тот, кого мальчишки назвали «утопленником», дышал и у него прощупывался пульс. Правда, едва различимый, и врач, когда щупал пульс, недовольно кривил тонкие губы, оглядываясь по сторонам. Если бы не подростки, то наверняка он не стал бы связываться с утопленником.

— А ваши фамилии? — спросил водитель.

Колька назвал фамилию Игоря, а Игорь назвал Колькину. Они сказали, где учатся и назвали номер дома и улицу где живут.

Врач записал.

— Ладно, если что, вас найдут.

— Ага, найдут.

«Скорая помощь» с ярко-красным, недавно отпечатанным крестом развернулась прямо на дороге и с включенной мигалкой, воя сиреной, понеслась к городу.

— Ну вот, испортили всю рыбалку. Так бы, может, чего и поймали бы.

— Может быть…

— Так что будем делать?

— Давай пожрем. У меня есть сало, помидоры, огурцы.

— Давай пожрем, — предложил Игорь.

— Хорошее дело, нам на том свете зачтется!

— Если он бандит, то вряд ли.

И парни, спустившись к велосипедам, распаковали рюкзак и принялись завтракать, запивая еду горячим чаем из термоса. Они громко переговаривались, обсуждая случившееся, гордились собой.

— Хоть рыбы и не наловили, зато мужика спасли, — говорил Игорь.

— А может, еще наловим.

Перекусив, они стали удить прямо у травы, на небольшой глубине. И на этот раз им повезло — попали на рыбное место. Клев был такой, что Колька с Игорем забыли обо всем происшедшем и только успевали забрасывать удочки, да снимать с крючка рыбу. Подлещик шел один за другим, не очень крупный, но и не мелкий — граммов по триста-четыреста. Ловить его было одно удовольствие, и вскоре садки, висевшие в воде по обеим сторонам плотика, стали тяжелыми. В них вовсю плескалась рыба.

— Ну, давай, давай, — приговаривал Колька, — вот на место классное напали, а? Если бы не этот мужик, то сидели бы на глубине, как два лоха, ждали бы, пока подойдет.

— О па, есть! — приговаривал Игорь, ловко подсекая и выуживая подлещика.

— И у меня есть! — вторил ему Колька.

Туман рассеялся окончательно, была видна вся река, железнодорожный мост и другой, автомобильный, метрах в трехстах от железнодорожного. Так же был виден и город на левом берегу реки, вернее, не сам город, а пригород. Но парни на город, где располагалась их школа, не смотрели, они были слишком увлечены ловлей рыбы.

Лишь к обеду клев немного стих. За каких-то два часа мальчишки наловили по садку рыбы и чувствовали себя настоящими победителями. Они уже не только не жалели, что вытащили из воды полумертвого мужчину, они даже умудрились о нем забыть.

— Повезло ему, — вспомнил Игорь.

— А часы надо было снять, — сказал Колька, — классные часы. Я бы от таких не отказался.

— Ты что, Колька, грабить — это не дело.

— Так мы же не грабили, просто взяли бы.

— А если бы потом тебя нашли, что бы ты сказал?

— Кто нашел? — воскликнул Колька, вытаскивая подлещика.

— Ну, например, даже сам этот мужик.

— Да он нам должен ноги целовать за то, что мы его спасли. Не то нахлебался бы воды и раки бы его съели.

— Это точно, спасли человека. Как ты думаешь, оклемается?

— А хрен его знает! Наверное, оклемается. Мужик он, вроде, здоровый, вдвоем чуть подняли, наверное, килограммов сто весит.

— Нет, не сто, — возразил Игорь, — просто он весь мокрый и ботинки тяжелые.

— И воды нахлебался, небось.

— Да, может быть. А вообще, если бы не велосипеды, можно было бы отсюда сплавиться куда-нибудь подальше.

— Куда ты имеешь в виду?

— Хотя бы на ту сторону, поближе к городу.

— Можно было бы, но с велосипедами не переплывешь.

— Да, не переплывешь.

У Кольки оторвался крючок и он, ругаясь, принялся привязывать новый. А Игорь за это время успел поймать трех подлещиков.

Часа в три дня мальчишки стали собираться. Они спрятали плот, забросали его камышом, собрали удочки. Долго сушили рыбацкие сапоги, ожидая, когда исчезнут с резины темные пятна влаги.

Наконец сапоги высохли. Они свернули их, положили в мешки и привязали к багажникам велосипедов.

— А теперь давай отсюда вылезать.

Они выволокли велосипеды, затем рюкзаки, удочки, взобрались по откосу на шоссе и весело смеясь, вполне довольные прожитым днем, отправились в город.

ГЛАВА 8

Доктора Геннадия Федоровича Рычагова в Клину знали многие. Знали и уважали, и не за то, что он был богат, ездил на шикарном авто, имел большой загородный дом. В общем-то, все это было в порядке вещей. Сегодня как-то не очень принято интересоваться откуда у человека, получающего маленькую зарплату, большие деньги. Уважали его за талант, за золотые руки. Уже лет двенадцать Геннадий Федорович работал заведующим хирургическим отделением районной больницы и работал очень успешно.

Не сотни, а тысячи жизней спасли его талант и золотые руки. К нему обращалось местное начальство, когда надо было сделать сложную операцию, и Рычагов не отказывал, всегда брался за дело. И как правило, выходил победителем. Если бы он хотел, то давным-давно стал бы очень известным хирургом и практиковал в какой-нибудь московской клинике, и тогда к нему ехали бы депутаты всех мастей и всевозможных уровней, генералы, министры.

Но Геннадий Федорович в свое время сообразил, что лучше быть первым в Клину, чем десятым или двадцатым в Москве. А здесь он был первым. Но, естественно, трудом праведным не построишь палат каменных. Эту истину Геннадий Федорович понял давно, лет десять назад. Понял и претворил в жизнь.

Кроме лечения больных и кроме проведения плановых операций, Геннадий Федорович в рабочее время имел и другое занятие — в операционной больницы резал, зашивал, лечил авторитетов криминального мира. Ведь в последнее время чуть ли не каждый день среди бандитов происходили разборки. Кого-то резали, кого-то стреляли или взрывали. А куда везти пострадавшего криминальный мир знал — есть хирург Рычагов. Правда, далековато от Москвы, но зато надежно. Там прооперируют, там и досмотрят, поставят на ноги.

И воры в законе, авторитеты, коронованные и некоронованные, богатые и бедные, влиятельные и не очень, обращались за помощью к Геннадию Федоровичу. Оперировал он в больнице, в той же операционной, где удалял камни, резал язвы пенсионерам и ветеранам отечественной войны. А вот выхаживали авторитетов уголовного мира в его загородном доме, там под это было приспособлено целое крыло.

Там имелись две палаты с видом на озеро, огромный бетонные забор, железные ворота, а за забором участок площадью в несколько гектаров. Местные власти понимали, что доктор Рычагов занимается незаконной практикой, но что поделаешь, неровен час и самому придется лечь под нож. Ведь никто не застрахован от болезней — ни мэр, ни начальник милиции, ни чиновники из налоговой инспекции. Все закрывали глаза и улыбались, когда слышали фамилию Рычагов. А Геннадию Федоровичу только это было и надо: не мешайте работать, не мешайте жить и я помогу всем.

Двадцать четвертого сентября тысяча девятьсот девяносто пятого года ровно в девять утра Геннадий Федорович приступил к операции, к очень сложной операции. За подобную не взялся бы даже маститый профессор из столичной клиники, а вот сорокадвухлетний кандидат наук Геннадий Рычагов взялся, засучив рукава. Он любил экспериментировать, любил рисковать и его риск почти всегда вознаграждался.

Персонал больницы Рычагова любил, ведь это благодаря ему, благодаря его усилиям, таланту больница была оборудована так, что ей могли позавидовать многие столичные клиники: прекрасная импортная аппаратура, операционная оснащена по последнему слову техники. Но самым главным в этой больнице был Рычагов, его талант, его золотые руки. На них все и держалось.

Рычагов не отказывался ни от каких операций. Привезут ребенка с аппендицитом и смертельно уставший Рычагов брался за скальпель, если оказывался в это время в больнице. И как правило, спасал ребенка, спасал старика, молодую женщину и вообще, почти всех, кто попадал к нему на операционный стол. Случались, конечно, промахи, но ведь Геннадий Федорович Рычагов не был богом. У каждого бывают ошибки. Но у Рычагова, в отличие от его коллег хирургов, ошибок случалось так мало, что их можно было пересчитать на пальцах одной руки.

На сегодняшний день было запланировано три операции, две из которых Геннадию Федоровичу представлялись простыми и, как он рассчитывал, каждая из них не займет даже часа. А вот одна обещала быть довольно сложной, и к ней Геннадий Федорович готовился.

Еще с вечера он просмотрел кучу атласов, кучу журналов и был в курсе того, что он может сделать, и на что может рассчитывать больной.

Но его планам не суждено было сбыться. Он уже сидел в кабинете, пил крепкий душистый чай со своей неизменной ассистенткой Тамарой, весело улыбаясь, показывая крепкие белые зубы, рассказывал молодой женщине анекдот. И в это время Тамара тряхнула головой, темные локоны рассыпались по плечам.

— Геннадий Федорович, — она к шефу всегда обращалась по имени-отчеству, — по-моему, «скорая».

— «Скорая»? — спросил Рычагов, встал с кресла, подошел к окну и сквозь планки жалюзи выглянул во двор. — Ты права, — сказал хирург, делая глоток, — точно «скорая», хоть и не наша, — во дворе стоял грязно-зеленый УАЗ. — Слух у тебя, Тамара, прекрасный.

— Да бросьте вы шутить, Геннадий Федорович.

— Нет, нет, я серьезно. Может, ты еще и на скрипке играешь?

— Если бы я играла на скрипке, Геннадий Федорович, тогда мы с вами играли бы дуэтом — вы на своей флейте, а я на скрипке. Но, к сожалению, мне в детстве медведь на ухо наступил.

— Тамара, хотите я сделаю вам операцию?

— Какую?

— Изменю форму ушей.

— Бросьте, бросьте шутить!

Рычагов стоял у окна и смотрел на то, что происходит у машины «скорой помощи», даже поставил чашку на подоконник, рядом с хрустальной вазой с пышным букетом белых роз.

— Кажется, Тамара, сейчас нам будет работа.

— С чего вы взяли, что нам, Геннадий Федорович?

— Мне так кажется, интуиция подсказывает.

— Значит, точно будет, — ответила Тамара и улыбнулась.

А через пять минут Рычагов мыл руки, еще через десять находился в операционной, а на операционном столе лежал Сергей Дорогин с ножевым ранением и черепно-мозговой травмой.

Кроме Рычагова в операционной присутствовали еще два хирурга. Всех, кого смог, Рычагов «поставил под ружье». Прогноз был неутешительным.

— Я бы не брался на вашем месте, Геннадий Федорович, по-моему, его не спасти, — сказал пожилой хирург, снял очки и стал протирать линзы.

— Думаете, Андрей Андреевич?

— Думаю, да. Он потерял слишком много крови, пульс почти нулевой… В общем, я даже не знаю, что здесь можно сделать.

— Буду оперировать. Кстати, кто это, откуда привезли?

— Лежал в реке, — сказал пожилой хирург. — Сколько он там пролежал неизвестно.

— Буду оперировать, — более настойчиво произнес Геннадий Федорович, — Тамара, готовьте операцию.

— Наша помощь вам нужна?

— Вы все еще считаете, что операция бессмысленна?

— Да.

— Нет, вы не нужны мне сейчас.

— Рискуете, слишком сильно рискуете.

— Я всегда рискую. Кстати, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Анестезиолога сюда, будем оперировать.

Случай был необычным. С подобным букетом травм Рычагову сталкиваться раньше не приходилось. Через несколько минут принесли снимок, и Геннадий Федорович принялся его изучать.

Да, ситуация была безнадежной. Но Рычагову почему-то хотелось рискнуть, он и сам не знал из-за чего. Шанс на то, что этот мужчина выживет, был почти нулевым. Но шанс, хоть и ничтожный, все-таки имелся, один из тысячи, но был. И стоило рискнуть, стоило взяться.

Тамара смотрела на Геннадия Федоровича так, как преданный пес смотрит на хозяина.

— Давай, давай, Томочка, готовимся.

— А может не надо, Геннадий Федорович? — спросила женщина.

— Надо, дорогая, надо. Попробуем. Так умрет или под скальпелем умрет, а вдруг спасем?

— Ну, смотрите…

Операция длилась пять часов. И все эти пять часов Геннадий Федорович Рычагов провел на ногах. Когда операция закончилась, он был мокрый. Пот тек по спине, по лицу, и Тамара даже не успевала салфеткой вытирать его.

— Все, — выдохнул Рычагов, покидая операционную и пошатываясь, время от времени приостанавливаясь, направился в свой кабинет. Тамара спешила за ним.

— Ну, что скажешь? — обратился Рычагов к ассистентке, сдирая с лица маску, а с рук перчатки.

— Такого я еще не видела, — не скрывая восхищения произнесла Тамара. — Талант либо есть, либо его нет.

— Сегодня, наверное, мой день, сегодня, наверное, звезды благоприятны ко мне и господь бог помог мне совершить невозможное.

— Так вы думаете, он будет жить?

— Теперь все в его руках, — сказал Рычагов, — если ему самому захочется выжить, то будет жить, а если не захочется, тот тут мы все бессильны. Кстати, Тома, следи и докладывай как он там. Правда, я думаю, он придет в себя дня через два или три, слишком уж ему голову размозжили, да и нож прошел в каком-то миллиметре от сердца. В общем, везучий этот мужик.

— Ему повезло, что вы были на месте, — произнесла Тамара, включая электрочайник.

— Нет, нет, чай потом. Возьми там, в шкафу, коньяк, налей мне вот столько, — и Рычагов, сдвинув три пальца, приложил их к стакану, показал Тамаре сколько наливать. — И себе налей, ты тоже трудилась, как пчелка, наверное, два литра пота с меня вытерла.

— Да ну, Геннадий Федорович, бросьте, бросьте.

— Да ты и сама мокрая, у тебя майка к телу прилипла так, словно ты под дождем была. Никогда раньше не замечал, что бы ты потела.

— Ерунда, сейчас приму душ.

— Нет, вначале давай выпьем, надо снять напряжение.

Тамара достала коньяк, Рычагов подошел к ней, взял из рук бутылку.

— Кстати, Томочка, женщине наливать неприлично, давай этим займусь я.

Рычагов налил и, взяв стакан, передал его Тамаре.

— Ну, за здоровье нашего пациента!

— За вас, Геннадий Федорович, только за вас, за ваши золотые руки.

— Перестань, Тома, ты мне это говоришь почти каждый день.

— Я это могу говорить по десять раз в день, потому что это правда.

— Если ты меня так будешь хвалить, я могу испортиться. Зазнаюсь, перестану практиковать, буду только, как Андрей Андреевич, недовольно морщить лоб, кривить губы, снимать и надевать очки и при этом повторять: «Шансов мало, лучше не браться… Шансов мало, он не жилец…»

— Да нет, что вы!

— Ну, вот и хорошо. Давай за его здоровье, пусть скорее поправляется. Кстати, что у нас еще сегодня?

— Еще три операции плановые.

— Вот отдохну часок, приму душ и за работу. Буду резать и шить. Или пусть живут, как ты считаешь?

— Ваши шутки, только в морге пересказывать, Геннадий Федорович…

— Да ладно тебе, — Рычагов выпил коньяк и подмигнул Тамаре, — ты как хочешь, а я пошел в душ. Надо все смыть, я липкий, как пиявка.

— Я тоже приму душ.

— Пойдем вместе?

— Бросьте шутить. На работе?

— Нет, я серьезно.

Тамара задумалась. Принимать душ вместе со своим шефом на работе ей уже приходилось, правда, это было полгода тому назад. Тогда Геннадий Федорович буквально спас, буквально воскресил молодого мужчину в сплошных татуировках, исколотого и изрезанного ножами так, что, как говорится, на теле не было живого места. Рычагов его тогда спас. И через месяц татуированный мужчина покинул больницу на шикарном черном «мерседесе».

— Нет, Геннадий Федорович, — не скрывая смущение, сказала Тамара, — в другой раз.

— Ну, как знаешь.

— Знаю.

— Знать и хотеть — вещи разные.

Через пять минут Рычагов уже стоял под упругими теплыми струями, запрокинув голову. Он негромко напевал, покачиваясь из стороны в сторону. Он уже не думал о своем недавнем пациенте, хотя операцию помнил в мельчайших подробностях, каждый шов, каждый разрез. И если бы было нужно, он смог бы воспроизвести ее в деталях всю от начала до конца.

— Ох, как я устал! — поднимая вверх руки, бормотал Рычагов. — Но как здорово, как здорово! — он медленно повернул ручку, и на него обрушились ледяные струи воды. — Как хорошо! Вот так, так, — произносил он, обращаясь к самому себе.

Затем он растерся большим махровым полотенцем, переоделся во все чистое и направился по больничному коридору в реанимационное отделение.

* * *

Во второй половине дня двадцать четвертого сентября светило яркое осеннее солнце. Джип Савелия Мерзлова подъехал к загородному дому, и водитель трижды просигналил. Над железными воротами появилась голова охранника, повертелась, как флюгер в ураган, и после этого ворота отворились.

Джип въехал во двор. Савелий Мерзлов выбрался из салона и осмотрелся по сторонам. Все здесь было как в сказке. Огромный роскошный дом, сад, скамейки, беседки. На пороге дома в теплом свитере и вельветовых брюках появился хозяин — Лев Данилович Бирюковский. Возле его ног крутился рыжий сеттер.

— О, кого мы видим! Савелий Борисович собственной персоной! — радостно произнес Лев Данилович. — Проходи, дорогой, проходи, гостем будешь.

Хоть все эти слова и были произнесены радостным тоном, в глазах хозяина дома таились недоверие и настороженность. Мужчины пожали друг другу руки.

— А ты хорошо выглядишь, Лев Данилович.

— Стараемся, стараемся, — ответил Бирюковский. — Да проходи, что ты топчешься на пороге.

Мужчины вошли в дом. Здесь было на удивление тепло. В огромном камине пылало пламя, рядом с камином, на столике были разложены свежие газеты.

— Читаешь газетенки? — поинтересовался Мерзлов.

— А ты как думал? Надо же следить за событиями в стране и в мире.

— А какая тебе разница, что происходит в мире?

— Как это какая… От того, что происходит в Америке, на другом конце земли, зависит мое благосостояние.

— Ты что, все свои деньги туда вкачал?

— Зачем ты так, Савелий Борисович! Какую-то часть туда, какую-то часть оставил здесь. Кое-чего прикупил там, кое-чего прикупил здесь.

— За что я тебя не люблю, Лев Данилович, так это за то, что ты не конкретен. Говоришь какие-то фразы, а что за ними — не понять.

— Ладно, ладно тебе, лучше расскажи, что у тебя. Кстати, как твоя встреча?

— Встреча, как встреча, как положено. Радушная была встреча.

— Давай немножко выпьем, — ласковым голосом обратился к Мерзлову Бирюковский.

— Сейчас я тебе налью. Располагайся вот здесь, в этом кресле возле камина, погрейся, разденься. А то стоишь, как инспектор из налоговой полиции, осматриваешь, осматриваешь все. Небось, хочешь спросить за какие деньги все куплено? Так я тебе отвечу — за свои, за собственные. Думаешь, украл у народа? Нет! У народа-то денег нет, как украдешь.

Мерзлов расхохотался:

— Ну, и изворотлив же ты, Лев Данилович.

— Уж приходится изворачиваться. Кстати, вот коньячок, вот водочка. Чего желаешь?

— Да я к тебе заехал…

— Знаю зачем, за расписочкой.

— Ну, да, можно сказать и так, — таким же ласковым голосом, как хозяин дома, заговорил Мерзлов.

— Так она готова, вот лежит, смотри, — и Лев Данилович Бирюковский приподнял стопу свежих газет, показал расписку своему гостю. — Расскажи, как там произошло? Где наш дружок?

— Наш дружок, Лев Данилович, уже давным-давно на том свете.

— Нет, не темни, расскажи все как было.

— Сбросили мы его с моста, Лев Данилович, сбросили.

— А он не выплывет? — спросил Бирюковский.

— Ты что, забыл какой мост, какая там высота? Да и упал он прямо возле опоры, на бетон.

— На бетон, говоришь?

— Да, на бетон.

— А перед этим, я надеюсь, вы его…

— Да, — сказал Мерзлов, — перед этим мы его зарезали. Так что сейчас его, наверное, раки объедают.

— Так ты говоришь, не выплывет? Раки, говоришь, его кушают? Кстати, может быть ты, Савелий, хочешь раков? Так у меня есть.

— У нас на базаре куплены?

— Нет из магазина.

— Можно и раков, но лучше в другой раз. Меня интересует расписка.

— Ну, раз интересует, и если ты говоришь, что нашего каскадера раки кушают, возьми ее.

Мерзлов взял лист писчей бумаги и принялся его рассматривать.

— Твоя, твоя.

— Наверное, у тебя таких расписок набралось, Лев Данилович…

— Да, хватает, — перебил гостя хозяин. — Хватает, хватает. Понимаешь, разные люди ко мне приходят, кому десять тысяч надо, кому сто. В общем, приходят, а я, ты же знаешь, человек не жадный и если в состоянии, то всегда помогаю.

— Да знаю я, как ты помогаешь, знаю я твои грабительские проценты.

— Проценты божеские, — ласково произнес Бирюковский, — бывают и покруче.

— Ну и хорошо.

— Давай выпьем.

— Погоди, погоди, — Мерзлов подошел к камину и, держа расписку за край, сунул ее в пламя. Бумага мгновенно занялась.

— Да брось, брось ее в огонь, а то насыплешь пепла на ковер. А ковер дорогой, ручная работа, вновь мне должен будешь.

Мерзлов бросил расписку в огонь и еще несколько мгновений смотрел, как бумага чернеет, а затем рассыпается, превращаясь в пепел.

— Ну вот, значит, я тебе ничего не должен.

— Конечно ничего, — сказал Бирюковский.

— Ну и слава богу, одним долгом меньше.

— А можно подумать, что у тебя, Савелий Борисович, долгов много.

— Хватает. Кстати, сколько ты был должен каскадеру?

— Немного.

— А вот я ему должен больше. И слава богу, что так все закончилось.

— Да, в общем-то, удачно, — Бирюковский в конце концов смог-таки усадить Мерзлова, налил ему коньяка, и мужчины глядя друг на друга выпили. — Скользкий он какой-то был человек и наглый, — ласковым голосом сказал Бирюковский.

— Несговорчивы-ы-й, — растягивая слово, прошептал Лев Данилович. — Я ему и так и эдак объяснял, а он уперся, и ни в какую. Правда, давно это было и много воды с тех пор утекло. Я, честно говоря, надеялся, что он там и останется. Деньги немалые заплатил…

— Не ты один заплатил. Кстати, может ты мне объяснишь, Савелий Борисович, почему он вышел на свободу?

— Вот этого я и не знаю.

— А он не убежал, часом, из тюрьмы?

— Нет, не убежал, выпустили. Все по закону.

— А как же наши люди там? Мы же им деньги передали, чтобы они его там оставили навсегда.

— Что-то не сложилось, я еще не разбирался.

— Так ты разберись, Савелий Борисович, а то как-то впустую не хочется деньги отдавать.

— Разберусь, не волнуйся.

— Деньги они, конечно, нам назад не вернут.

— Деньгами не вернут, это точно, а вот работой мы с них возьмем, — сказал Мерзлов, мелкими глотками смакуя ароматный коньяк.

— Жаль, хотя, в общем-то, деньги не большие, но просто так отдавать бабки я не привык. А вот у меня к тебе есть деловое предложение, — уже другим голосом сказал Бирюковский.

И Мерзлов понял, что сейчас разговор принимает серьезный оборот.

— Я слушаю, — он подался вперед.

— Вся твоя торговля — это мелочевка. Я знаю цифры, знаю суммы, какими ты, Савелий Борисович, оперируешь. А вот сейчас есть возможность срубить большие деньги, но придется попотеть.

— Хочешь знать, соглашусь ли я?

— Я это и без тебя знаю.

— Так я тебя слушаю.

— Придется тебе съездить, если ты согласишься, в Питер и встретиться там с людьми из тамошнего балтийско-атлантического пароходства. Контора эта богатая, денег через них идет море. Хорошо было бы войти в эту контору со своими деньгами. Вложение выгодное, я проанализировал, подумал… Это может оказаться золотым дном. Не сейчас, не сразу, а через полгода, через год.

— А что я буду с этого иметь? — задал вполне уместный вопрос Мерзлов.

— Проценты будешь иметь.

— Сколько? — спросил Мерзлов.

— А сколько ты хочешь?

— Я же не знаю суммы, какую ты туда будешь вкладывать. Обстоятельств не знаю.

— Вкладывать буду не один я.

— А почему тогда обратился ко мне?

— Давно тебя знаю, ты мне ничего не должен с сегодняшнего дня, и я тебе ничего не должен. Мы же с тобой уже пять лет работаем. Так что съезди, поговори, может, кого-то придется убрать. Там есть пара несговорчивых мужчин, очень они не хотят, чтобы наши деньги работали у них.

— А если они не согласятся?

— Если не согласятся, тогда у тебя есть люди. Поговори с ними, попытайся убедить, что это будет выгодно для всех — для них и для нас. Кстати, как там твой сын учится?

— Все в порядке, вроде бы, — насторожился Мерзлов, — приезжал на лето.

ГЛАВА 9

Первое, что ощутил Сергей Дорогин на третьи сутки после операции, так это расчлененность собственного тела. Ни ноги, ни пальцы рук, ни язык, ни веки не слушались своего хозяина. И Дорогину показалось, что его ранее сильное и ловкое тело состоит из миллионов свинцовых шариков, невероятно маленьких и в то же время ужасно тяжелых. И каждый шарик живет собственной жизнью, бешено вращается, соприкасаясь с другими такими же шарами, и каждое это прикосновение, такое легкое, приносит ему нестерпимую боль. Лишь после этого удивительного ощущения появилась мысль, что он мертв и находится на том свете.

«Да, да, я мертв, я весь разъят и меня ждет страшный суд. Но что значит „меня ждет“, если я уже, как человек, не существую, а состою из тяжелых свинцовых шариков, горячих, как маленькие солнца».

А вскоре появился запах, резкий, одновременно удушливый запах эфира.

«Да, смерть пахнет эфиром, — тяжело провернулась мысль. — Смерть пахнет эфиром. Но если я думаю, значит, я жив? А почему душа не может думать? — сам по себе возник вопрос. — И почему меня не слушаются мой язык, мои веки? И странно, я ничего не слышу, ни единого звука не доходит до меня. А ведь эти маленькие звуки, горячие шарики, вращаются и ударяются друг о друга. Должен быть звук, обязательно должен быть звук. Может, не громкий, но достаточно отчетливый, и я должен его слышать. Неужели человеческая душа, покинув тело, теряет слух и зрение, и в состоянии улавливать только запахи?»

Мысли путались и рассыпались опять же на маленькие сверкающие шарики, колючие и горячие. Соприкосновение шариков друг с другом рождало нестерпимую боль. И вообще, все вокруг Дорогина насквозь было пропитано болью. Даже покинув тело, было невозможно избавиться от нее.

«Наверное, это уже начался страшный суд надо мной. Наверное, я уже горю в адском огне».

Боль была нестерпимой, хотелось кричать. Но сколько раз ни пытался Дорогин закричать, позвать на помощь, это ему не удавалось. Все попытки оставались безуспешными.

«Я же должен увидеть тело, которое покинула моя душа или увидеть душу, которая кружит над телом, над моими бренными остатками. Нет, не остатками, — тут же поправил себя Сергей, — не над остатками, а над останками, над бренными останками. Да, так точнее, правильнее. Что значит бренные? А, да, бремя… Я был до этого обременен своим телом… Нет, я никогда не был обременен своим телом, оно никогда меня не тяготило, оно всегда оставалось послушным и исправно служило моим желаниям. Оно ощущало тепло и холод, ветер и прикосновение морской волны, оно даже ощущало шелест травы. Да, я мертв, в этом уже не может быть никакого сомнения. Но что произошло перед тем моментом, как я умер? А перед смертью был полет… Нет, не полет — падение. Падение перед смертью, — подсказала мысль, — ты летел с невероятной высоты вниз, летел очень долго, летел целую вечность. Правда, вначале был мост с холодными и мокрыми от дождя перилами. Мост… Ты помнишь? Тело, ты помнишь мост? Руки, вы помните мост?»

Кончики пальцев, находящегося в реанимации больного, задрожали под белой простыней. Но этого никто не заметил. Он лежал один в просторной палате. Веки Сергея даже задрожали. Усилие приложить пришлось невероятное, такое усилие человек прикладывает чтобы сдвинуть стотонную глыбу, приподнять ее.

Но сколько ни пытался Сергей открыть глаза, приподнять веки, это ему так и не удалось, и он вновь провалился в густую кромешную тьму.

А затем появилось ощущение еще более удивительное — все миллионы светящихся шариков взорвались, взорвались одновременно. Это походило на игрушечный ядерный взрыв, который воспроизводит очень мощный компьютер с огромным экраном. И должна была после этого, невероятной силы взрыва, остаться пустота, безвоздушное пространство, но вместо этого ощущения появилась невероятная тяжесть, словно все горячие шарики собрались воедино, прекратили свое движение, слиплись, склеились странным образом и остановили вращение, но тут же исчезало и это ощущение, теперь представлялось, что и кожа состоит из бесконечного количества таких же шариков.

«Это атомы. Да, я состою из атомов. Мое бренное тело состоит из атомов. И если я могу думать, то я не мертв. Был мост с холодными перилами, было падение в маслянисто-черную воду. Мне вспороли живот. Да, да, меня ударили ножом в живот там, на мосту. Даже сейчас я ощущаю жжение в том месте, куда был нанесен удар. Болит все тело, болит вся моя бренная оболочка. Под ребрами, справа, жжение и боль просто невыносимы, именно туда вонзилось лезвие ножа. Да, да, там был нарушен порядок, там лезвие ножа, стальное, холодное, острое, как бритва, разъяло, расцепило миллионы, а может и миллиарды атомов, из которых состоит мое тело. Так состояло или состоит? — блеснула мысль. — Состоит, состоит, — ответило тело, ответило болью, тяжелой, вязкой. — А где я сейчас? — задал себе вопрос Дорогин. — Неужели я лежу на дне реки? Ведь именно в нее упало мое тело, именно к воде, к реке летел я, спасаясь от погони».

После неудачной попытки открыть глаза Сергей попытался шевельнуть языком, который заполнял весь рот, был огромным и твердым, словно выточенным из тяжелого дерева. Это тоже не удалось, и Сергей оставил бесполезные попытки. Единственное, что получалось, так это думать, хотя мысли все время сбивались, столкнувшись с нестерпимой болью. Боль парализовывала мысли, не позволяла им развиваться.

Мысли путались, превращаясь в огромный огненный клубок. И все это время Сергей пытался ответить на единственный вопрос: жив он или мертв? Если жив, то тогда где он, и что с ним случилось?

Но ответить на этот вопрос Дорогину не удавалось, не удавалось до тех пор, пока в его странном черном мире не появились звуки. Они были глухие, похожие на далекие подземные взрывы или раскаты молний, грохочущих где-то высоко за черными-черными тучами и одновременно далеко-далеко за несуществующим горизонтом. Ведь в его мире, в том мире, где метались мысли, не было никаких преград, не существовало ни стен, ни неба, ни земли, существовала лишь пустота, бесконечность, до конца которой не может долететь даже мысль. Так же не существовало времени, только звуки. Они возникли ниоткуда.

«Что это? — задал себе вопрос Дорогин. — Откуда в этой пустоте звуки, причем, звуки ни на что не похожие?»

— Он, наверное, никогда не придет в себя, Геннадий Федорович. Я хожу сюда каждый час.

— Ну, и что, Тома? — спросил Рычагов ассистентку.

— Да вроде бы никаких изменений, все как было в первые три часа после операции, так и продолжается уже сорок восемь часов.

— Неужели никаких изменений? — доктор Рычагов смотрел на зеленый экран, по которому, петляя, бежала, а затем судорожно выгибалась светящаяся линия.

— Да, никаких. Сердце как билось, так и продолжает биться. Давление чуть-чуть улучшилось, появилась хоть какая-то стабильность. Правда, перепады большие. Но так еще неплохо…

— Я вижу, вижу, Тома, я все вижу. Ты же знаешь, я не бог. Все, что было в моих силах, я сделал. Я почти разобрал его на части, но мозг — вещь непонятная. И что там произошло я не знаю, что повреждено, тоже пока определить нельзя. Если бы, конечно, я мог видеть насквозь, то тогда…

— Мне кажется, вы видите, Геннадий Федорович.

— Это тебе кажется, девочка. Ничего я не вижу. После операции, честно признаться, я думал, все с этим будет хорошо, но сейчас я вижу, все мои старания напрасны. Навряд ли он придет в себя.

«Навряд ли он придет в себя?» — набор звуков, из которых состояла эта фраза, сложился в слова в сознании Сергея Дорогина и он понял, что слышит голос мужчины.

«Может, это говорит бог? Тогда к кому он обращается? Нет, это не бог, это говорит человек и он, скорее всего, где-то рядом. Надо попытаться сказать ему, этому человеку, что я жив, жив, я постараюсь выкарабкаться. Надо попытаться сказать!»

И Сергей вновь, собрав всю свою волю, попытался шевельнуть языком, приподнять веки, тяжелые, как бетонные плиты. Ресницы задрожали. Но этой дрожи не увидела Тамара Солодкина, не увидел хирург Геннадий Рычагов.

— Как ты думаешь, сколько ему еще? — спросил Рычагов у своей ассистентки.

— Не знаю, не знаю, вам, Геннадий Федорович, виднее.

— Я думаю, еще дня два-три и его не станет.

«Три дня, и его не станет… Кого они имеют в виду? Меня, что ли, мое тело? Неужели оно разлетится, и останутся только мысли? А может быть, мысли тоже разлетятся? Но ведь мысли состоят не из атомов, не из маленьких светящихся шариков, они состоят из чего-то другого, вечного!»

— Ладно, пойдем, Тома, мы ему пока ничем помочь не можем.

— А кто ему может помочь? — спросила женщина.

Рычагов передернул плечами, сцепил пальцы, хрустнул суставами. У него были длинные красивые пальцы, как у пианиста или скрипача. Вообще, Геннадий Федорович Рычагов на хирурга не был похож. Когда он надевал дорогой костюм, роскошный галстук, то становился похож больше на артиста, чем на медика.

— Знаешь, кто ему может помочь?

— Правда, знаете?

— Конечно, ты, Тома, знаешь, ведь ты носишь крестик.

— Конечно ношу, Геннадий Федорович.

— Вот только бог ему и сможет помочь, только бог.

— А вы?

— Я же тебе говорил, — повторил Геннадий Федорович, — я только человек. И то, что мог, сделал. А теперь его жизнь в руках божьих. Если он захочет, вдохнет жизнь в это существо, оно начнет мыслить, начнет бороться. А если не захочет, тогда тело станет холодным, как лед. Пошли, пошли отсюда, у меня еще куча работы. У меня…

«Что же у него еще такое?» — подумал Дорогин, слыша звук шагов. Этот звук пронизал все его существо, все, разваливающееся на части от боли, тело.

— Кстати, Геннадий Федорович, — прикоснувшись к плечу хирурга, сказала Тамара, — а у него ведь тоже на груди был крестик.

— Да-да, я помню, Тома, помню, что говорил Петрович. Может, он действительно верил в бога или верит, тогда бог ему поможет. Между прочим, сейчас меня ждут больные.

— Странно, про одних больных еле помнишь, а этот не идет из головы.

Хирург быстро-быстро двигался по коридору, а за ним, как нитка за иголкой, спешила длинноногая Тамара Солодкина, его неизменная и незаменимая ассистентка.

В конце рабочего дня, после операции, Тамара вернулась в реанимационное отделение.

— Ну, как наш больной?

— Который больной? — спросил молодой врач, дежуривший в реанимации.

— Тот, с черепно-мозговой травмой.

— Все без изменений, Тамара Петровна.

— А можно я взгляну?

— Конечно, вам можно, какие проблемы. Вы же ассистировали Рычагову во время операции?

— Да, я.

— Тогда идите, смотрите. Хотя что там смотреть, я только что оттуда.

— Тем не менее, я хочу на него взглянуть.

— Пожалуйста, пожалуйста. Но я вам точно говорю, никаких изменений. Сердце продолжает биться, но навряд ли он оклемается.

— Зачем вы так?

— Что, так? — улыбнулся доктор.

— Зачем вы так скептичны?

— Я не скептичен, я практик.

— Да, да, я знаю, вы практик.

— Знаете, Тома, я уже пятый год работаю, — без отчества обратился к красивой молодой женщине врач, — насмотрелся всякого, точно могу вам сказать, он не придет в себя. А если и выкарабкается, то это будет уже не человек.

— Не хочется верить вашим словам, — Тамара отвернулась от врача, вальяжно сидевшего в кресле, и направилась в палату.

Дежурившая сестра кивнула ей устало, но приветливо. Тамара подошла к Дорогину. Она смотрела на его мужественное лицо, затем приподняла край простыни и взглянула на руки, на сильные, длинные узловатые пальцы, на крепкие запястья, на правом оставались часы, и самое странное — шли.

«Неужели этому сильному мужчине, — а ему, наверное, лет между тридцатью пятью и сорока, — неужели ему суждено остаться инвалидом? Может, действительно будет лучше если жизнь покинет его? Кто он? — задала себе вопрос женщина и после этого прикоснулась кончиками пальцев к правой руке Сергея. Прикосновение было легкое. — Да, будет жаль, если реаниматолог окажется прав. Будет очень жаль. А ведь у него, наверное, есть жена, скорее всего, есть дети. Может, он заботливый отец, любящий муж. Но почему его никто не ищет, почему им никто не интересуется? Хотя в жизни случается всякое. Может, жена, дети, может, даже отец и мать этого мужчины живут в другом городе, может, они даже не знают, что он сейчас лежит здесь и уже третьи сутки не приходит в себя».

Тамара подушечками пальцев прикоснулась к глазам Дорогина и приподняла веки.

Вначале расплывчатое светящееся пятно возникло перед Сергеем, слишком яркое после долгой темноты пятно с размытым контуром, искрящимся и горячим. Ему захотелось закрыть глаза, избавиться от этого слепящего болезненного света. Но закрыть глаза он не смог, а сами они не закрывались, пальцы Тамары держали веки. Расплывчатое пятно начало медленно приобретать очертания, прорезался силуэт женской головы.

«Странно, я всегда думал, что смерть — ужасная костлявая старуха с косой в руках, а оказывается, нет, смерть это никакая не старуха, смерть — молодая красивая женщина с темной точкой родинки над верхней губой. Родинка похожа на маленький кусочек шоколада, который хочется слизнуть языком. А глаза у смерти не пустые черные глазницы, а прозрачные, зеленые, похожие на морскую воду в полдень. А волосы у смерти золотистые. Да, смерть — это не старуха, теперь я это знаю».

Тамара отняла пальцы, веки опустились. Но видение, лицо женщины, белокурой, с черной точкой родинки и с зелеными глазами еще долго стояло перед Сергеем Дорогиным. А мысль продолжала работать, пытаясь объять непонятное, потому что непонятное являлось необъятным.

Странными показались глаза, вернее, остекленевший взгляд больного молодой женщине, очень странными. Глаза не были мертвыми, хотя Тамара увидела в зрачках свое отражение в белом халате.

«Нет, нет, он не умрет, он будет жить» — на ее губах появилась улыбка, ласковая и немного грустная.

Тамаре не хотелось, чтобы этот мужчина умер, но она ничего не могла поделать. И никто ничего не мог поделать, никто, кроме всевышнего. Только он один имел такую силу, имел такую власть, что мог, пользуясь своим могуществом, воду превращать в вино, камень в хлеб и мог прикосновением руки воскрешать мертвых.

И губы Тамары плотно сжались, а затем зашевелились. Она произносила слова молитвы, той единственной молитвы, которую она знала. И этот шепот, похожий на шелест летящих листьев, услышал Сергей Дорогин.

А Тамара молилась. Как каждый человек, который не в ладах с совестью, она истово верила в существование бога. А ведь кроме нее за этого мужчину некому было помолиться. Но она этого не знала.

— Господи, спаси его, вдохни в него жизнь! Ведь ты можешь это сделать, а если можешь, то сделай.

И в мыслях Сергей Дорогин повторял слово за словом, фразу за фразой, произносимые женщиной, стоявшей рядом с ним.

Покидая больницу, Тамара решила, что завтра утром обязательно поднимется на второй этаж и придет в реанимационное отделение.

Через час после ухода Тамары, которую Дорогин принял за пришедшую к нему смерть, в палату наведался врач, дежуривший в реанимации. Он насвистывал веселую песенку, проверил, все ли в норме, затем недовольно скривился, сложил губы трубочкой и издал странный звук, словно бы в надутую камеру воткнули острую иглу, а затем резко выдернули.

— Ты не жилец, не жилец, — вслух сказал врач, торопливо покидая палату.

Затем он дал указания сестре и двинулся по длинному, тускло освещенному коридору в комнату отдыха — туда, где уже заварили крепкий чай, откуда слышался смех и веселые голоса, такие нереальные в этом мрачном здании. Там праздновали день рождения анестезиолога, которому исполнилось пятьдесят, но он был еще бодр, хорош собой и любил приударить за молоденькими девушками из медперсонала.

Когда врач ушел, оставив после себя запах дорогого одеколона, у Сергея только и хватило сил на то, чтобы приоткрыть глаза. Свет больно резанул по зрачкам. Он увидел белый потолок, сверкающий штатив капельницы, похожий на блестящий крест, и не сразу понял где верх, где низ. И только сейчас, по прошествии стольких часов, он наконец-то осознал, что жив и находится в больнице. Но даже радоваться не осталось сил.

Он не знал, есть ли у него тело, во всяком случае, не чувствовал его. Самое странное, что ранение он тоже не ощущал. Наступило спокойствие, не хотелось даже предпринимать попыток к тому, чтобы пошевелить пальцем, сделать глубокий вдох. Он дышал, словно бы не думая об этом, забыв о воздухе.

Сергей вновь тяжело опустил веки и провалился в тяжкое забытье. Длилось оно довольно долго. Когда Дорогин вновь приоткрыл глаза, то увидел лишь синий огонек дежурной лампочки-ночника, вмонтированной в стенку над дверью. Капельницу ему уже успели заменить. Кто, когда — этого он не помнил. Но теперь Дорогин отчетливо слышал, что делается в больнице. За стеной кто-то надсадно кашлял, из глубины коридора неслись смех, торопливые шаги, цокот каблуков, шарканье тапок по линолеуму. Скрипели двери, хлопали, щелкали, когда открывались и закрывались. А за окном надсадно свистел ветер.

«Сколько же я пролежал вот так, в забытьи? День, два? А может быть год? А может, всего несколько мгновений, и именно за эти мгновенья все произошло, и я смог вспомнить всю свою жизнь? А как долго я летел с моста до черной воды, как долго? По-моему, целую вечность. Ведь я опять смог увидеть всю свою прожитую жизнь, все свои тридцать семь лет. Интересно, если уже прошел день, то тогда мне тридцать восемь, а не тридцать семь, как было до прыжка с моста. Да, я, скорее всего, встретил свой день рождения здесь, на больничной кровати. А может, в холодной воде Волги? Нет, что-то здесь не так, у меня опять все начало путаться. Могу ли я что-нибудь сказать?»

Он попытался шевельнуть языком и только сейчас ощутил насколько все пересохло во рту, а язык кажется большим, одеревеневшим, неповоротливым, не слушает приказаний хозяина.

«Главное, что я могу соображать, главное, что в голове появляются и исчезают мысли. А если я могу думать, значит, я жив. Не так уж и плохо, я могу видеть, слышать, даже ощущаю холод. Интересно, все-таки, сколько же я пролежал без сознания? Как я оказался здесь? Неужели Мерзлов… вот я и начинаю вспоминать фамилии… Мерзлов вытащил меня? Нет, Савелий Мерзлов — полный мерзавец и мразь, он не мог. Это же он приказал своему подручному всадить в меня нож. Только чудо меня спасло от неминуемой смерти. Погоди, мразь, если я отсюда выберусь и если буду в состоянии двигаться, ты у меня попляшешь! Ты пройдешь через все то, через что прошел я».

Но о том, что его ждет впереди, Сергей Дорогин не знал. Он даже представить не мог, какие испытания его ждут впереди, что вся та боль, которая была до этого — ничто по сравнению с тем, что ему еще предстоит пережить.

Но это будет потом. А сейчас он упорно прислушивался к всевозможным звукам, наполняющим огромную больницу, прислушивался и радовался, узнавая многие из звуков, чувствуя себя сопричастным к жизни. Даже свист ветра за окном, скрип дверей радовали его душу, как могут радовать лишь самые ласковые и нежные слова, сказанные близким и дорогим человеком.

«Жив! Жив! — твердил себе Дорогин. — А все остальное приложится. А вообще, все, наверное, сложилось правильно. У меня был день рождения, а перед днем рождения меня попытались убить, но им это не удалось. И я, можно считать, родился заново, родился другим человеком. Теперь я совсем по-другому буду смотреть на мир, буду ценить жизнь, каждое мгновение, дарованное мне богом. Да, да, я буду любить жизнь. А разве ты не любил ее раньше? — спросил себя Дорогин. — Конечно же любил, но не дорожил. Дорожишь лишь тем, что теряешь. Вот сейчас я дорожу, потому что потерял и вновь нашел, обрел. Правда, пока еще я труп, безмолвный и неподвижный, но в голове шевелятся мысли. Я думаю, а значит, живу».

И тут Сергей Дорогин услышал визг тормозов. Машина остановилась почти под самым окном.

«Наверное, „скорая помощь“, наверное, привезли еще кого-то. Но почему тогда не слышно сирены? Ах, да, сейчас ночь, улицы пусты и может быть, врачи, приехавшие на „скорой“, не хотят будить уснувших больных. Да, скорее всего, так оно и есть».

Слышались громкие голоса, крики. Все происходило за окном, на улице, поэтому голоса были неразборчивы. И как ни пытался Сергей понять, о чем так громко кричат мужчины, при этом время от времени грязно матерясь, ему не удалось. Голоса стихли. По коридору послышались торопливые шаги, затем кто-то пробежал.

— Скорее! Скорее! Анестезиолога! — слышался женский пронзительный крик.

— Иду я, куда спешить? — раздался благодушный голос анестезиолога.

А по больничному коридору в это время катили в операционную истекающего кровью Александра Данилина, вора в законе. Жизнь еще теплилась в его теле, Чекан и его люди неотступно следовали за каталкой.

И когда один из врачей сказал «вам дальше нельзя», Чекан вытащил пачку стодолларовых банкнот, разорвал упаковку и не считая, подал врачу.

— Слушай, браток, дело серьезное, твои приказы неуместны, другим будешь приказывать. Возьми вот это и замолчи. Где хирург, где Рычагов?

— За ним уже поехала машина.

— Какая машина? — зло, кривя губы, говорил Чекан и тут же закричал: — Да делайте же что-нибудь!

Хотя возле Резаного уже занимались своим делом трое медиков. Прогноз был неутешительным.

— Да где этот ваш Рычагов, его мать! — закричал Чекан зло. — Скорее найдите его, мать вашу! Я куплю вам все, любое оборудование, любые приборы, я дам вам столько денег, сколько и не снилось, но этого надо спасти. Сделайте все, все, что в ваших силах, вливайте в него кровь, вливайте! Он должен прийти в себя, должен заговорить, должен жить! Он мне нужен!

Чекан говорил и так неистово при этом жестикулировал руками, сверкая дорогим перстнем и браслетом часов, что медики шарахались от него. Деньги сыпались на пол, но бандит не обращал на это внимания, словно не видел купюр, падающих на кафель. А люди Чекана зло оглядывались по сторонам, ожидая какого-либо подвоха. Второй подручный Чекана по мобильному телефону пытался куда-то дозвониться и кричал:

— Скорее! Скорее, вашу мать! Здесь Сашу подстрелили.

— …

— Да, Чекан здесь, все мы здесь, на месте!

— …

— Как, где? В больнице, мать вашу.

— …

— Да в какого Склифосовского? Его чуть сюда привезли, он весь истекает кровью.

— …

— Да, жив пока, жив. Сделаем все.

— …

— Денег? Да, конечно, денег не жалеем.

— …

— Нет, говорить он не может, ему башку прострелили и в животе пара дырок.

Рычагов появился неожиданно. Распахнулась стеклянная дверь, и Геннадий Федорович, быстро шагая, принялся сбрасывать плащ, медсестра подхватила его на лету. Чекан, увидев Рычагова, которого он знал и к которому не однажды приходилось обращаться, тут же сделался более спокойным.

— Начальник, начальник, — быстро заспешил он к Рычагову, — Геннадий Федорович, послушай…

— Погоди, сейчас без тебя разберусь во всем.

— Нет, ты пойми, одну минуту… Послушай, она ничего не решит.

— Кому не решит — тебе? А ему, может, решит все.

— Мы тебе дадим много денег, очень много, только спаси его.

— Все, что могу, сделаю, а с остальным сам разбирайся. Кстати, кто это?

— Это большой человек, очень большой.

Рычагов по выражению лица Чекана, и по тому, как были произнесены слова, догадался, что действительно случай неординарный.

А к нему уже подошел врач, осматривавший минутой тому назад Резаного.

— Ну, что там?

Чекан абсолютно не понимал, о чем говорят врачи.

— Ладно, все, — сказал Геннадий Федорович, спеша в помещение, находящееся рядом с операционной. — Кстати, Солодову вызвали?

— Да, да, Геннадий Федорович, сейчас Тамара будет, я знал, что вы ее попросите.

— Тогда прекрасно, я спокоен. Анестезиолог наш на месте?

— Да, он как раз сегодня дежурит, правда, у него…

— Что у него? — строгим голосом спросил Рычагов.

— У него сегодня был день рождения, так мы немного отмечали.

— Хорошо. Готовьте, готовьте больного.

Чекан ровным счетом ничего не понял из того, что сказал врач Рычагову. Единственное, до него дошло то, что анестезиолог пьян. Но тот уже стоял перед зеркалом и тщательно мыл руки, готовясь к операции. Бандит решил больше не вмешиваться и положиться на волю случая. Присутствие Рычагова вселило в него уверенность.

ГЛАВА 10

Двери операционной захлопнулись.

— Стой здесь, никого не пускай. Никого, понял меня? Никого постороннего, — приказал Чекан одному из своих людей. — И морду помой, вся в крови.

— Понял, понял.

Чекан взял трубку мобильного телефона и принялся почти шепотом кому-то звонить и объяснять, что случилось. Он бледнел, тогда его щека со следами шрама начинала дергаться, дергалось и веко над левым глазом.

— Да нет, нет, я тут при чем? Я мчался вовсю.

— …

— Ну, да, задержал гаишник, дал денег, отпустил.

— …

— Где я был? За столом сидел, где же я мог быть в такое время.

— …

— Что он хотел сказать? Да откуда же я знаю!

Чекан, разговаривая по телефону, подозвал к себе одного из охранников:

— Спроси у врача, как дела.

Бандит бросился вдогонку за быстро идущим врачом, схватил его за локоть и, буквально нависая над врачом, спросил:

— Как там мой друг? Как там наш?

Врач приостановился, словно не понимая, что произошло, рукавом халата вытер вспотевшее лицо, засопел в ответ, пожал плечами:

— Пока ничего не могу сказать. Рычагов ковыряется, уже одну пулю достал.

— Откуда достал?

— Из живота достал, там сильное кровотечение, но его, вроде, остановили, смогли сделать.

— Кстати, как у него сердце?

— Хреновое, хреновое у него сердце, в том-то и дело, что хреновое.

— Скажи Рычагову, быть того не может, никогда не жаловался.

— Мне сам Рычагов сказал, чтобы поосторожнее, сердце у Резаного неважное, микроинфаркт был примерно год назад.

— Инфаркт, говорите, был?

Врач быстро повернулся и направился в операционную. Подручный Чекана отскочил в сторону.

Рычагов делал все, что было в его силах — резал, зашивал, останавливал кровь, все еще пока не решаясь перейти к самому сложному — к голове Резаного. Для Рычагова было удивительно, что за последние несколько суток к нему в больницу на операционный стол попадает уже второй человек с черепно-мозговой травмой. Правда, у первого просто была разбита голова, треснут череп, а у этого в голове сидела пуля. Рычагова удивляло еще то, что этот больной до сих пор жив, жив с пулей в голове. Операция уже длилась три часа, из операционной больше никто не выходил. Рычагов колдовал над телом Резаного, пытаясь вернуть ему жизнь.

А к больнице на краю города подъезжали и подъезжали роскошные автомобили. Из них выбирались люди, лица приезжавших были угрюмы и озабочены. Они негромко переговаривались, иногда брали в руки телефон, звонили. В общем, возле больницы шла какая-то странная жизнь.

Не было пока только милиции, но и она вскоре появилась. Во двор заехали два милицейских форда с мигалками. Но милиция как приехала, так и уехала, правда, на этот раз тихо, с выключенными мигалками. И вообще, впечатление было такое, что там наверху, в операционной, идет борьба не за жизнь вора в законе, а может быть, даже президента или члена правительства. Единственное, чего пока не было, так это вертолетов.

Утром из Москвы привезли двух нейрохирургов, один был из «кремлевки», второй из института Склифосовского. Около часа они находились в операционной, а затем покинули ее.

К врачам подошел мужчина в черном кашемировом пальто, в дорогом галстуке и темных очках.

— Что нам скажут господа профессора? С вами сейчас рассчитаются.

— А что бы вы хотели услышать, Андрей Николаевич?

— Я хочу знать что с ним.

— Случай очень тяжелый.

— Его можно будет перевезти к вам?

— Нет, его нельзя двигать.

— Он пришел в себя?

— Да ну, что вы! Он сейчас под наркозом.

— Когда он придет в себя?

— Этого мы не знаем.

— Хирург у нас, кстати, хороший.

— Это мы знаем. Он делает все, что может, мы даже не стали вмешиваться. И если больному станет чуть лучше, то тогда можно будет говорить о том, чтобы его перевезти в Москву, в институт Склифосовского.

— А когда ему станет лучше, ваши прогнозы?

— Прогноз у нас не утешительный.

— Шансы хоть есть? — спросил мужчина, покусывая нижнюю губу.

— Шанс, если быть откровенным, очень незначительный, ноль целых, ноль десятых, пять сотых.

— Понятно. Вот он с вами рассчитается, — мужчина в черном пальто кивнул в сторону Чекана.

Чекан забрался в машину к московским профессорам и через пару минут выбрался из нее.

А черная «вольво» с темными стеклами, развернувшись на тесной от машин площадке, покатила к воротам. Появился санитар в грязном халате.

— Послушайте, любезный, — обратился он к одному из водителей, — вы бы отогнали свои машины чуть в сторону, а то если сейчас «скорая» подъедет, то носилки придется нести сто метров.

— Надо будет — понесут, — сказал Чекан, сказал спокойно, почти равнодушно.

— Убери машины, ты же тут главный.

— Скажу своим ребятам, помогут.

Уже на рассвете Геннадий Федорович Рычагов и вся бригада, боровшаяся за жизнь Резаного, вышла из операционной. А Резаного на каталке бережно повезли в реанимацию.

Рычагова тут же обступили, у каждого из приехавших ночью в больницу за долгие часы ожидания на лице появилось почти одинаковое выражение, застывший вопрос.

— Ничего не могу сказать, — немного буднично произнес Рычагов, — я сделал все, что было в моих силах. Пулю из головы вынимать не стал, это слишком рискованно, можно повредить мозг. Да она и стоит так, что лучше пока ее не трогать.

— А все остальное как, Геннадий Федорович?

— Будем надеяться на лучшее. Но шансов на благополучный исход немного. Во-первых, он потерял очень много крови, а во-вторых, три пули — это многовато, тем более, одна в голову.

— Кстати, где пули?

— А, пули… — словно недопоняв, переспросил Рычагов.

— Да-да, где пули?

— В операционной, — махнул головой хирург.

— Мы их заберем.

— Дело ваше.

Пули в целлофановом пакете исчезли в черном кейсе одного из мужчин, словно эти пули были чрезвычайно важными, такими важными, что, извлеченные из Резаного, стоили намного дороже, даже если бы были они сделаны из чистого золота или платины.

* * *

Резаный пришел в себя ночью — на четвертый день после операции. В это время уже никто не верил в то, что Александр Данилин выкарабкается. А он все-таки был силен, в нем теплилась жизнь, в нем была невероятная сила, та сила, которая помогла этому странному человеку пройти все этапы, централы, карцеры и остаться в живых. Да, он умел бороться за жизнь, но это был последний всплеск, короткая вспышка, всего лишь несколько коротких минут.

И так случилось, что на момент возвращения сознания рядом с ним в палате реанимации оказался лишь такой же больной с очень похожей травмой — Сергей Дорогин. Резаный начал говорить в полубреду, не открывая глаз, сбивчиво, негромко, почти шепотом. Но у Дорогина был прекрасный слух, вернее, слух был единственным чувством, которое работало по-настоящему.

— Эй, эй, Чекан, ты здесь, ты приехал?

— Ну, хорошо. — Отвечал одному ему видимому собеседнику, — так вот слушай… Дима, Ира… Жаль, конечно, простите меня, ну, да ладно, что уж тут говорить… Так, Чекан, запомни… я виноват в вашей смерти, простите меня… Малыш, прости, ведь я хотел, чтобы ты стал человеком, чтобы ты увидел жизнь и прожил ее достойно, и чтобы твоя жизнь не была такой гнусной, как моя. Слушай, слушай меня, Чекан… Деньги… Наши деньги… Я не сказал им, где общак, не мог я этого сделать, не мог… понимаешь, Чекан?

Слова звучали сбивчиво, временами неразборчиво, но память, мозг Сергея Дорогина фиксировали каждый звук, каждое слово. И они буквально отпечатались в сознании, как следы отпечатываются на еще не засохшем бетоне. Очень долго он до этого прибывал в тишине.

— Деньги не в доме… В доме искать бессмысленно. Чекан, ты меня слышишь? Я спрятал общак надежно… — затем голос вора в законе изменился, он заговорил мечтательно, будто о другом, — сад… Я всегда хотел быть садовником, завидовал колхозникам. Представляешь, простым колхозникам, тем, которые возятся в огороде, собирают картошку, огурцы, снимают яблоки. Я всегда им завидовал… Яблоки, яблоки… Слышишь, Чекан, сливы, груши… Хотелось их выращивать, а я, сволочь, подонок, мерзавец, грабил, воровал, убивал. Чекан, ты меня слышишь? — последовал тяжелый вздох, прежняя интонация вернулась, — так вот, деньги я хотел спрятать в саду, слышишь? В саду. И похороните меня в саду, в колхозном саду, на краю, в том саду, что за моим домом. Третья яблоня за дорогой… Антоновка, антоновка, слышишь, Чекан? У нее кривой ствол, похожий на руку, такой кривой, как ладонь с растопыренными пальцами. Ствол белый у этой яблони, нижние ветви обрезаны, я сам обрезал. Представляешь, Чекан, я сам обрезал! Под яблоней должны были лежать деньги, под яблоней… Третья яблоня от дороги, третья, Чекан… Запомни, под ней меня похоронишь, под ней. Слышишь? Но первое место — не самое надежное, — Резаный захихикал, — я хотел, но не закопал… Ты не найдешь их даже с миноискателем. Они, они… в газовом баллоне, в шкафчике на улице, два баллона — один с газом, второй с деньгами. Там, там общак. Чекан, ты понял? Ты где, Чекан? Почему не отвечаешь?

Чекан в это время был в Москве. Дежурная сестра вышла в туалет, а два охранника, оставленные Чеканом, находились за дверью, играли в карты, тихонько переговариваясь, обсуждая последние новости и прикидывая, что если Резаный не выберется, не выкарабкается из этой больницы, то может измениться расстановка сил. Но самым душетрепещущим вопросом в этой обстановке были рассуждения о том, у кого же хватило смелости, у кого поднялась рука замучить, а затем перестрелять семью Резаного и пристрелить его самого. Кто же эти люди, кто эти беспредельщики, отчаявшиеся на такой поступок?

Примерно этим же была занята и голова Чекана. И многие авторитеты преступного мира, которые в Москве сидели и рядили за большим круглым столом, пытались докопаться до истины. Этим же делом занимались и сотрудники ФСБ, и воры. Бандиты и сотрудники ФСБ обменивались информацией — так, словно бы работали в одном аппарате.

* * *

Рафик Мамедов снимал трехкомнатную квартиру в Подмосковье, в Калининграде, хотя и имел большее жилье в столице. Но теперь ему было не с руки появляться в Москве. Сперва следовало разузнать, какую реакцию вызвал налет на дом вора в законе. Еще Рафик опасался своего подручного, произошло дело слишком серьезное и не исключено, что парень решится сдать его, чтобы тем самым купить себе прощение. Но это могло произойти лишь в том случае, если бы кто-то узнал его имя, узнал о его неудавшейся попытке завладеть воровским «общаком».

Машину Рафик поставил во дворе перед домом, закрыл ее брезентовым чехлом. Мало ли кто видел автомобиль на ночной улице?

С того момента, когда прозвучали первые выстрелы в Клину, времени у соседей Резаного, чтобы выйти во двор и осмотреться было хоть отбавляй. Хотя в такую возможность Рафик не очень-то верил, мало кому в сегодняшнее время захочется высунуть нос на улицу если звучат выстрелы. Но машину могли запомнить.

Ночной рейс принес одни убытки и неприятности. Целый день Мамедов не покидал квартиру, запретил это делать и своему человеку. Ели, пили то, что оставалось в холодильнике: консервы, пиво в банках. В этой квартире никто не жил вот уже целый месяц.

Как только наступало время новостей, Рафик бросался к телевизору и просматривал их от первой секунды до последней. Пока никаких сообщений о гибели Александра Данилина не передавали ни по центральным каналам, ни по местным. Обладавший определенной долей тщеславия Рафик считал, что о преступлении непременно передадут ОРТ и РТР, ну, в крайнем случае, НТВ.

И вот поздним вечером Рафик наконец-то дождался. Показали дом Александра Данилина. Корреспондент, который за все время репортажа так и не возник в кадре, сообщил, что убиты племянник и жена воровского авторитета, сообщил, что в доме, по всей видимости, шла «крутая» перестрелка, высказал предположение, что убившие женщину и ребенка пытались завладеть деньгами.

Рафик сидел озадаченный, часто моргая, пытаясь понять то, что услышал последним:

«Сам же Александр Данилин бесследно исчез».

«Что это менты еще придумали, в игры со мной играть? — подумал Рафик, но затем нашел и другое объяснение. — Небось, те, кто приехали, кто за мной гнались, тело его и забрали. Только вот зачем? Может, не дострелил я его? Да нет, прямо в голову…»

На экране быстро сменялись рекламные ролики, их Рафик уже не замечал.

Затем с досадой сплюнул: «Все сходится. Если бы мертвый был, они бы за нами в погоню помчались немедленно, а так в больницу рванули… наверняка. Резаный, хрыч старый, небось, не только мне не сказал где деньги лежат, а никому из близких и словом не обмолвился. Вот они и решили спасти его любой ценой. Так, так, так… Куда же они его поволокли? Если Резаный заговорит, несдобровать мне! Узнал ведь меня».

Рафик плотно закрыл веки, припоминая в подробностях те несколько секунд, когда стрелял в Резаного.

«Два выстрела в живот, один в голову. Ну, да, поспешил. Не в лоб, не в ухо, а наугад выстрелил».

Он скрежетнул зубами от бессильной злобы. Теперь он думал уже не о деньгах, а о том, как бы остаться в живых. За вчерашнюю ночь с него подручные Резаного сперва руки отрубят, а потом три шкуры с живого спустят.

«Так, так, так, — Рафик нервно ходил по комнате, хрустел суставами пальцев, плотно сцепив кисти рук. — Куда же они его завезли? Куда? В Москву? Нет, туда с огнестрельными ранами не сунешься. Если бы все официально прошло, то об этом бы по телевизору передали в „Новостях“. Журналисты сейчас ушлые. Да и не довезли бы они его до Москвы, это точно. Мертвого его им прятать смысла нет. Значит, где-то рядом, небось, в самом Клину. Реанимация там одна. Вот только как узнать — лежит он там или нет? Времени-то у меня в обрез. Если Резаный на поправку пойдет, они его тут же в Москву заберут, а там уже к нему не подойдешь. Сегодня, сегодня действовать надо!» — решил Рафик.

Выбора у него большого не было. Не мог же он сказать людям из своей банды, что решил их прокинуть, подставил, напав на вора в законе Резаного, пытаясь узнать у него, где воровской общак. Он мог только рассчитывать на себя и подручного, который еще до конца не понял, в какую историю они вляпались.

Приказав земляку сидеть дома, Рафик Мамедов отправился в Клин. Он несколько раз прошелся вдоль больницы, но по другой стороне улицы, наставив воротник, так чтобы оставаться не узнанным. Снаружи он никого не заметил, но вход в больницу был со двора, а туда заглянуть он боялся: вдруг столкнется с людьми Резаного или Чекана. Тогда несдобровать, сразу поймут, кто посягнул на воровской общак, кто хотел запустить в него свою волосатую руку. Одно дело грабить коммерсантов, наезжать на них, выдавливая, как сок из спелого плода, деньги, а совсем другое — связаться с ворами и преступным миром, к которому сам себя и относил Рафик. Но он, в отличие от Резаного, Чекана и прочих, жил не по воровским законам, он был одиночка, «отморозок», «отвязанный», как называли их сами воры.

Можно пытаться противостоять милиции, ФСБ, налоговой полиции, частным охранникам, можно даже побороться с армией, но пойти против воров, с их иерархией, с их дисциплиной — это совсем другое дело, крайне рискованное. И Рафик уже жалел, что вообще ввязался в эту историю. Денег он не получил, до общака не добрался, а теперь рискует и собственной головой. Ведь если Резаный выживет, скажет своим приятелям, кто замахнулся на воровской «общак», то тогда на поиски Рафика Мамедова и его людей поднимутся все местные группировки, забыв на время разногласия. Ведь это то же самое, что украсть у верующих икону или какую-нибудь другую святыню. Да, этого ему не простят, поэтому, пока не поздно, надо разобраться с Резаным, узнать, здесь ли он, в Клину, или его уже перевезли и прячут где-нибудь в Московской клинике, содержат под надежной охраной. А может, он находится где-нибудь в закрытой больнице, возможно, даже в тюремной больнице.

«И тогда до него не добраться никак, и тогда мне смерть. Ведь воры будут мстить безжалостно, они не остановятся ни перед чем. И все законы, Конституция, Уголовный кодекс для них ничто, они предадут меня такой страшной смерти, о которой даже думать страшно. Черт подери, что же делать? Надо узнать, где сейчас Резаный. Неужели Аллах ко мне не милостив, и пуля, выпущенная Резаному в голову, не угробила его? Такого не бывает. Нужно иметь во лбу сантиметров пять кости!»

Рафик прямо с ума сходил и готов был допустить черт знает что. Но самым важным во всем этом деле был ответ на вопрос: жив Резаный или нет? Если его душа уже находится на том свете, можно спасть спокойно и не волноваться, ведь кроме Резаного их никто не видел и, естественно, никто не опознает. Но если вдруг авторитет остался в живых и сможет рассказать о том, что случилось, а не дай бог еще и сам выкарабкается из могилы, то тогда Рафику и его людям не сносить головы.

Как именно поступят воры Рафик, естественно, не знал, но предположить мог. И от этих предположений черные кучерявые волосы начинали шевелиться на голове, а по спине бежали холодные струйки пота.

«Шайтан тебе под ребро! И чего ты не сдох? А может, сдох-таки?»

Дело оставалось за малым — узнать, где Резаный и как он себя чувствует, если, конечно, жив. Может быть, он давным-давно лежит в морге, а может, нет.

Рафику повезло. И повезло так, что он и не ожидал. Он увидел, как из больницы вышел мужчина, сел в «жигули» и принялся их заводить. Сколько мужчина ни пытался это сделать, мотор «жигулей» только время от времени взвывал, хрипел, из выхлопной трубы вырывались облачка голубоватого дыма, и тут же замолкал.

Мужчина выбрался из кабины и зло, подойдя к своей машине, пнул ногой в передний скат.

— Колымага чертова!

Рафик подошел, закурил, попытался приветливо улыбнуться.

— Что, не заводится?

— Да, чтоб она сдохла! И самое главное, я в этих автомобилях ничего не смыслю, некогда заниматься. Вот в анестезии я толк знаю.

— Это понятно, — сказал Рафик, — а я как раз в машинах знаю толк. Откройте капот.

— Что толку его открывать? — но тем не менее, мужчина оживился, взглянул на Рафика уже более приветливо. — Поможете?

— Помогу, если человек хороший.

Минут пять или семь Рафик ковырялся, затем из-под капота бросил:

— Попробуйте теперь.

Мужчина сделал попытку запустить двигатель. Мотор заурчал.

— Вот видите!

— А что там было?

— Ничего сложного. Со свечами у вас были проблемы. Загорели. Прочистил контакты, вот мотор и заработал. Уставшим выглядите, будто всю ночь работали.

— Ой, у нас тут сплошная неразбериха, проблем два вагона.

— А что вы с утра домой едете?

— Да, пришлось ночью дежурить, а тут привезли тяжелого.

— И что, спасли?

— А кто ж его знает, как оно повернется, сам Рычагов оперировал. Наверное, какая-нибудь шишка.

— А кто такой Рычагов? — поинтересовался Рафик.

— А, вы наверное не местный, его здесь каждый знает — самый хороший хирург.

Рафику было удивительно то, что один врач с таким почтением говорит о другом. Значит, действительно этот Рычагов хирург что надо.

— И что Рычагов?

— Сделал как всегда — все, что мог, с того света человека достал. Представляете, череп раздроблен… Ну, он там, конечно, часов пять колдовал, возился. Хотя вы, наверное, в этом смыслите, как я в моторах.

— Это уж точно, — махнул рукой Рафик. — Так что, повезло пациенту?

Мамедов ждал ответа, задержав дыхание.

— Можно сказать да, в рубашке родился.

— А если бы Рычагов куда уехал или если бы его не нашли?

— Тогда лежал бы больной сейчас не в реанимации, а больничном морге — вон в том сером здании, — анестезиолог качнул головой, указывая на одноэтажное низкое здание, скрытое под желтыми кленами.

— Это что, ваш морг?

— Морг, морг. У нас, можно сказать, конвейер — больница, реанимация, морг. Но иногда, благодаря Рычагову, конвейер дает сбой, как сегодня ночью.

— Понятно, — Рафик помрачнел.

— Может, вас подвезти куда?

— Да нет, не надо, я пешочком. Вы, наверное, устали после дежурства, поезжайте, отдыхайте.

— Да уж, поеду отдохну. Надоела эта чертова больница хуже горькой редьки. Но, к сожалению, ничего другого делать не научился.

— Вот и я так же, — сокрушенно покачал головой Рафик, — в машинах разбираюсь, еще кое в чем. С этого и живу. А в остальном профан.

Но, судя по браслету часов, жил он неплохо и разбирался не только в машинах, ведь за ремонт машин, даже самых дорогих, такие часы не купишь.

Рафик взглянул на те самые часы, о которых подумал анестезиолог, вытер руки предложенной ему белой салфеткой, явно взятой в операционной, распрощался и удалился, на всякий случай запомнив номер машины анестезиолога. Как-никак, тот видел его достаточно долго, чтобы потом вспомнить его лицо и опознать.

Настроение Рафика Мамедова стало совсем нулевым.

«Значит, точно, Резаный жив, пока в реанимации. Значит, у меня еще есть шанс добить Резаного, сделать так, чтобы тот не заговорил. А узнать, где находится реанимационный блок, будет не проблема. Значит, надо готовиться и действовать. Надо спешить, нельзя это дело откладывать в долгий ящик, ведь Резаный может очухаться и начнет говорить».

Мамедов видел, что у больницы крутятся бандиты, люди Чекана, они уже один раз сменили охрану. Он видел их тачки. По машине человека узнать проще простого. Не будет нормальный человек ездить на дорогой машине с тонированными стеклами, причем, ездить так, словно милиции не существует в природе, и не существует знаков, запрещающих стоянку возле больницы.

Рафик понял, промедление смерти подобно, нужно действовать немедленно. Но точного плана у него пока еще не появилось. Рискнуть он имел право только один раз. Да ему и не оставалось ничего другого.

Он уже собрался уходить, как увидел, что к больнице подъезжает еще одна дорогая машина. Рафик наблюдал за ней, сидя на лавочке в глубине сквера с таким видом, будто он дожидается человека, которому назначена встреча и тот вот-вот должен выйти из больницы.

ГЛАВА 11

Из машины вышел Чекан с тремя бандитами и тут же скрылся в больнице.

«Вот те на! — подумал Рафик, — дела дрянь. Если они сейчас заберут отсюда Резаного, все станет куда сложнее. Не развернуться тогда».

Чекан поднялся на второй этаж прямо к заведующему хирургическим отделением, к доктору Рычагову, которому предварительно позвонил.

— Ну, как, — не здороваясь, тут же спросил он, — есть улучшения?

Доктор Рычагов покачал головой:

— Какое там! Скажите спасибо, что он вообще до сих пор жив. Если бы не его здоровье, и мое умение…

— Знаю, — мрачно заметил Чекан и спрятал в карман незажженную сигарету, вспомнив о том, что находится в больнице. — Посмотреть бы на него.

— А что это даст? — пожал плечами Рычагов, но спорить не стал, вышел из-за письменного стола и как радушный хозяин, распахнул дверь своего кабинета. — Прошу, пройдемте.

Они прошли длинным коридором и остановились у двери палаты, в которой лежали Дорогин и Резаный. Двое охранников, поставленных Чеканом, выглядели уставшими. Они хоть дежурили здесь недавно, но провели бессонную ночь и обрадовались, увидев, что приехала смена.

Пока бандиты обменивались новостями, Чекан и Рычагов зашли в палату. Чекан немного постоял возле кровати Резаного — как стоят в траурном карауле возле гроба государственного деятеля.

Резаный и впрямь был похож на покойника. Возле него возвышался лес штативов со всевозможными капельницами. Пациент казался мертвым. О том, что жизнь еще теплилась в его теле, говорили экраны осциллографов.

— Вот это сердце, вот это мозг, — принялся объяснять Рычагов назначение каждого из приборов.

— Мозг, говорите? — прищурился Чекан, вглядываясь в неровную линию на экране осциллографа.

— Тут проблема вот в чем, любезный, — сказал Геннадий Федорович, — дело в том, что пулю из его черепа я не извлек, а сейчас от нее очень многое зависит. Если его тряхнуть, то пуля может повернуться и тогда все мои усилия пойдут коту под хвост.

— А почему ее не вытащили? — задал резонный вопрос Чекан.

— Вытащить ее было невозможно. Честно говоря, я боялся, шансы были минимальные и я решил оставить все как есть. Если дело пойдет на поправку, то можно будет рискнуть, и попытаться ее извлечь. Но знаете, с подобными травмами люди, если выкарабкиваются, то живут потом по двадцать лет, и ничего.

— С пулей в голове?

— Да, с пулей в голове. Сколько таких случаев было во время войны! И даже в моей практике имелась пара ветеранов, которые дожили до сегодняшнего дня — один с осколком в голове, другой с пулей. А вот трогать его не стоит, нельзя его никуда перевозить. От вибрации пуля может сместиться. Не транспортабелен.

— Вот, черт подери, — пробурчал Чекан, поправляя белый халат, накинутый на плечи. — Так говорите, мозг? — взгляд Чекана вновь застыл на чуть зеленоватом экране осциллографа.

«Это же надо, — думал бандит, — о чем-то сейчас Резаный думает, иначе точка не прыгала бы. И вот, в этих изгибах зеленой линии зашифровано имя того, кто рискнул позариться на общак, а я не могу этого знать. Зашифровано то, где спрятаны деньги.

Чекан был абсолютно убежден в том, что напали на Резаного только по одной причине — выведать у него, где деньги, завладеть ими. Иначе не стали бы мучить ребенка, жену, всех бы просто перестреляли и ушли».

Злость закипала в его душе из-за того, что он не мог ничего поделать. И эта злость должна была найти выход.

Чекан огляделся и только сейчас заметил, что в просторной палате стоит еще одна кровать, на которой лежал Дорогин.

— Это еще кто?

— Мой пациент.

— Какого хрена он здесь делает? Что, нельзя Данилину побыть одному?

Рычагов пожал плечами.

— По-моему, ему все равно. Он ничего не слышит, ничего не видит. Так удобнее врачам. Другие палаты у меня заняты.

— Я сказал, Данилин должен лежать один! — резко заявил Чекан и сделал отмашку рукой, словно по взмаху его руки должны были незамедлительно выкатить лишнюю кровать из палаты.

— Один, так один…

Рычагов понял, лучше не спорить. В конце концов, деньги давал ему Чекан, и деньги немалые, а от Дорогина не было никакого проку. Да и вообще, он не знал кто это такой.

— Хорошо, переведем его в другую палату. Что-нибудь придумаю.

— Нужно придумать прямо сейчас, даю вам пять минут, большего времени у меня нет, — Чекан подвинул ногой белый табурет и сел возле кровати Резаного, положил руки на спинку.

— У меня тоже мало времени.

— И еще, доктор, не стесняйтесь. Если нужны какие-либо лекарства, если нужна аппаратура, то говорите, за этим дело не станет. Вы же понимаете, мы можем все. Для этого человека денег не пожалеем.

— Все зависит сейчас только от него.

Рычагов вышел за дверь и вскоре появились два врача из реанимационного блока.

— В шестую перевезите, — коротко сказал Рычагов.

Врачи недоуменно посмотрели на хирурга.

— Я сказал в шестую.

— Там…

— Да, знаю, что там трое.

— Вы же сами говорили…

Тем не менее, кровать, в которой лежал Сергей Дорогин, качнулась, и ему показалось, что он плывет, а затем и падает в бесконечно глубокую пропасть. Через минут десять падение закончилось. Он слышал голоса врачей, переговаривающихся друг с другом, слышал скрип штатива капельницы, передвигаемой рядом с его кроватью.

Затем вновь блеснул свет. Его везли из коридора в палату. Он помнил каждое слово, произнесенное Чеканом и хирургом, хотя не имел сил пошевелиться или даже открыть глаза.

— Теперь вы довольны? — спросил Рычагов.

— Порядок, доктор. Поправляйся, поправляйся, Саша, ты мне нужен живым, черт тебя побери. Ты обязательно выкарабкаешься, ведь мы с тобой, Саша, слышишь? — возбужденно говорил Чекан, глядя на восковое лицо своего подельника, своего друга Резаного, напарника и почти отца родного.

Через десять минут Чекан уже садился в машину. На прощанье пожав крепко руку Рычагову и заглянув в глаза, твердо сказал:

— Если что, если только он придет в себя и заговорит, сразу же позвоните мне. Я приеду. Я должен быть рядом с ним, слышишь, доктор, я должен быть рядом с ним. Сразу же позвони, я тебя не обижу. Ты же знаешь меня.

— Хорошо, нет проблем, — сказал Рычагов, ему уже надоел этот властный, наглый и одновременно трусливый бандит.

Но делать было нечего, жизнь диктовала свои правила поведения. В другой раз и при других обстоятельствах Геннадий Федорович послал бы к чертовой матери Чекана и его людей, всех тех, кто в последнее время, в последние пару дней наведывался в больницу так, словно бы здесь была великая церковная святыня и все ходят, чтобы ей поклониться.

— Надоели, мерзавцы, сволочи, подонки! — прошептал Рычагов и понял, что если сейчас он не выпьет коньяка, его настроение окончательно испортится.

Он взял бутылку, налил полстакана и выпил одним глотком, не смакуя, не держа во рту. Затем посидел и то лишь для того, чтобы почувствовать вкус.

«Ну, вот, немного легче. Кажется, приступ ярости прошел».

Рафик дождался, когда Чекан вышел из больницы.

«Так, уезжает, увозит с собой тех, кто провел ночь возле Резаного. Значит, теперь там сидят свежие люди, которые никого в больнице не знают — ни врачей, ни медсестер, — Рафик ухмыльнулся. — Теперь каждый человек в белом халате будет для них врачом».

Достать халат и белую шапочку не составило труда. Рафик шел по коридору, ему еще надо было попасть в реанимацию. Увидел старика в серой больничной пижаме, в больших тапках, который едва волочил ноги и что-то добродушно бормотал себе под нос.

— Эй, отец, — Рафик тронул старика за плечо.

Тот взглянул на Мамедова и заморгал:

— Добрый день, доктор.

— Послушай, отец, я здесь новенький, на практике, где реанимация?

— А, реанимация, я отлежал там две недели. Не дай бог место! Правда, врачи хорошие, обходительные такие, не то, что в общих палатах. Совсем другие люди, заботливые.

Рафик терпеливо выслушал долгий монолог семидесятилетнего больного, затем, пожелав старику дальнейшего выздоровления, направился на второй этаж. Дверь в реанимационный блок была открыта, дежурная медсестра мельком взглянула на Рафика и то увидела его лишь со спины.

Если человек в белом халате, значит врач, да и идет уверенно. А врачей, абсолютно ей незнакомых, за последние два-три дня здесь появлялось очень много. Этот, с черными завитками волос, торчавшими поверх белого ворота, не привлек ее внимание.

Рафик наметанным взглядом сразу же заметил охранников, которые сидели возле двери в белых халатах, накинутых поверх кожаных курток. Рафик шел уверенно и спокойно, пистолет с глушителем держал наготове, а как им пользоваться Рафик знал прекрасно.

Он не стал рваться в палату, остановился и вопросительно взглянул на одного из охранников. Тот нехотя, но с уважением поднялся, открыл дверь, пропустил вперед себя Мамедова.

«Значит, у них приказ — никого без сопровождения в палату не впускать».

— Прикройте, сквозит, — сказал Рафик, не оборачиваясь, впившись взглядом в лицо Резаного.

Охранник послушно прикрыл дверь и стал за спиной у Мамедова, уверенный, что это пришел врач то ли измерить температуру, то ли посланный Рычаговым, чтобы проверить как идут дела у Данилина. Рафик не спешил, он знал, пока еще охранник бдителен, но пройдет совсем немного времени и бдительность эта притупится.

Он осторожно взял руку Резаного, глянул на свои часы, словно бы мерил пульс.

«Да, наверняка, он не приходил в себя», — подумал Рафик и посмотрел на охранника.

Затем подошел к капельнице и принялся поправлять сосуд в штативе.

— Вы не могли бы помочь? — елейным голосом обратился он к охраннику. — Зажим плохой, того и гляди оборвется.

Охранник неумело взялся одной рукой за никелированный штатив, не понимая, чего именно хочет от него человек в белом халате.

— Осторожнее, емкость стеклянная! Придержите получше, а я поправлю трубку.

Когда охранник взялся двумя руками за штатив, Рафик выстрелил, приставив пистолет прямо к сердцу бандита. Выстрел получился почти бесшумным, азербайджанец еле успел подхватить грузное тело охранника, когда тот начал оседать на пол.

Уложив мертвого охранника под окно, Рафик прислушался. Никто ничего не заподозрил. В коридоре было по-прежнему тихо.

Затем в два бесшумных прыжка Рафик оказался возле постели Резаного, приставил ствол пистолета к забинтованной голове и дважды нажал на курок. При этом он смотрел на экраны осциллографов. Ломаные линии после скачка превратились в прямые.

— Все, — радостно подумал Мамедов, пряча пистолет в карман куртки.

Он содрал с себя белый халат, скомкал его и швырнул под батарею. Больше его здесь ничто не задерживало.

Рафик бесшумно открыл окно и вскочил на подоконник, вздохнул, задержал дыхание и, расставив руки, словно птица перед взлетом, спрыгнул на мягкую свежевскопанную клумбу. Захрустели кусты, через которые бежал Мамедов. Легко подтянувшись, он оказался на верху бетонного забора, огляделся. Переулок был пуст. Рафик спрыгнул на тротуар и подумал: наверное, так же больные из этой больницы бегают в магазин за водкой. И побежал до ближайшего угла, затем пошел шагом, не спеша.

Охранник, сидевший в одиночестве перед палатой, почувствовал, как у него по ногам тянет холодным воздухом. Сперва он запахнул белый халат, а затем встрепенулся.

«Странно, ни голосов, ни звуков».

Он склонил голову, прижав ухо к стеклу двери. Все та же тишина.

«Какого черта они там так долго?»

Он поднялся и постучал. Никто ему не ответил. После этого охранник, уже предчувствуя недоброе, рванул на себя дверь. То, что он увидел, заставило его на секунду замереть. Он увидел своего приятеля мертвым, лежащим под батареей, и кровавый след, который тянулся через всю палату от кровати до окна. Кровью были забрызганы и подушка, и простыни. Окно открыто настежь.

Подхваченная сквозняком оконная рама качнулась, сперва медленно, а затем набирая скорость, захлопнулась. Выбитое стекло полетело на пол.

Бандит выхватил пистолет из-за пояса и бросился к оконному проему. Он тут же понял в чем дело. Внизу, на клумбе, виднелись два отчетливых следа от рифленых ботинок.

На звон разбитого стекла прибежали медсестры, врачи. Последним пришел Рычагов. Он не спешил, заранее зная, что произошло.

«Слава богу, — идя по коридору, думал он, — что тут стояла охрана Чекана, — значит, весь спрос с них. И слава богу, что из этой палаты перевели второго больного в шестую».

Даже беглого взгляда Рычагову хватило, чтобы понять: Резаный уже никогда не придет в себя. На этот раз стреляли наверняка, не торопясь. И человек Чекана тоже мертв, мертвее не бывает.

Сам Чекан узнал о случившемся по дороге в Москву от Рычагова, который позвонил ему не откладывая, воспользовавшись телефоном охранника.

— Ни в какую милицию не звони, — тихо произнес Чекан и вздохнув, добавил: — обо всем с ментами договорюсь я.

ГЛАВА 12

Больших неприятностей Геннадию Федоровичу Рычагову это событие не доставило. Ему самому не пришлось звонить в милицию, это за него сделал Чекан. Он знал к кому следует позвонить и что сказать так, чтобы следственную бригаду сформировали подобающим образом.

Лишние разговоры и слухи Чекану были не с руки, ведь он сам собирался проводить свое расследование. Вот тут странным образом и совпали интересы милиции и интересы уголовников. Главное было узнать, кто убил Резаного. Этот убийца милиции и даром не был нужен живым. Даже узнав его имя, они первыми сообщили бы его Чекану, подождали бы часик, и затем только отправились бы по адресу — обнаружить труп.

Рафик Мамедов хоть и был человеком осторожным, но прокололся, допустил маленькую ошибочку. Не стоило ему разговаривать с анестезиологом, дежурившим ночь в больнице, не стоило ему и светиться перед охранниками. А если уж засветился, надо было уложить обоих, а так он сделал дело наполовину, будучи абсолютно уверенным, что второй охранник его лица не разглядел и не запомнил.

Но охранник оказался не промах. Он увидел лицо Рафика, отраженное в стеклянной двери и запомнил, как сфотографировал.

Он тогда еще подумал:

«Странно, больница в центре России, а врач какой-то кавказец».

А кавказцев парень не любил. И вообще, он не любил не только кавказцев, но и всех азиатов. Наверное, не любил бы и негров, если бы ему приходилось с ними сталкиваться. Но с неграми он дела не имел. Он тогда еще подумал: «Какого черта! Неужели своих, русских докторов нету? Небось, шлют русских за Урал, а сюда за деньги чернозадые приезжают. Да и работать они, наверное, ни хрена не умеют, только взятки берут!»

Но белый халат сработал Мамедову на руку, свои догадки охранник тогда вслух не высказал. А вот потом каялся…

Все свои догадки охранник дрожащим голосом, перепуганный насмерть, изложил Чекану. Тот зло щелкнул пальцами и поморщился:

— Мать твою! Что, ты не слышал, как он там завалил нашего парня? Не слышал, как он в Резаного одну за другой две пули всадил?

— Нет, Чекан, я ничего не слышал! Была же команда пропускать к нему только докторов. Так тот и был в халате, Чекан. Слышишь, я тебе говорю, в халате! Халат еще такой крахмальный, новенький, как только что из-под утюга. Я и лопухнулся.

— Лопух ты!

Трясли всех. Вернулся анестезиолог, его информация оказалась самой полезной и самой точной. Люди из следственной бригады, которая занималась этим делом, составили фоторобот, а затем перед анестезиологом и охранником положили два толстых альбома.

— Вот, смотрите и будьте внимательны. Смотрите, смотрите, — шептал Чекан.

Да и следователь, мужик не глупый, тоже был настроен решительно — узнать, кто же убийца. И их желаниям суждено было сбыться.

— Вот, — первым сказал врач-анестезиолог, — по-моему, это он.

— Так точно этот, или…

— Ну, может, чуть постарше.

— Логично, — заметил следователь, — фотография трехлетней давности.

Затем эту же фотографию показали охраннику и тот утвердительно кивнул:

— Этот, этот, мать его!.. — и его рука, особенно указательный палец, дрогнули так, как будто он держал в руках пистолет.

От этого движения передернуло даже следователя. Все стало на свои места, личность убийцы была установлена. Это был Рафик Мамедов, в прошлом чемпион Азербайджана по боксу, а теперь бандит, гастролировавший по России.

— Значит, теперь он в Москве или где-нибудь рядом, а может, залег.

Фотография была тут же размножена в невероятных количествах. Милиция распространила ее по своим каналам, а Чекан по своим. И во всех барах, на автозаправочных станциях, в борделях, в точках, где торговали наркотиками, в общем, везде, где мог появиться Рафик Мамедов, у людей был его портрет. Милиция подняла на ноги своих осведомителей, бандиты подняли на ноги своих. В общем, бандита искали так, как не ищут никого.

Для следственной бригады не было секретом за что убили Резаного. Ведь информация о том, что Резаный, или Александр Данилин, является держателем воровского общака, была известна органам правопорядка, но доказать это было невозможно. Обыск в доме — а перевернули все, искали с миноискателем, искали лучшие специалисты, которые могут найти иголку в стогу сена, — ничего не дал. Деньги нашли, но это была смешная сумма, которую Резаный держал под рукой. Деньги предназначались на карманные расходы. То, что искали, не нашли.

Была перерыта земля возле дома, щупами истыкали весь участок, но ничего. Из оружия в доме был найдет пистолет — это была единственная находка. Но пистолетом, как выяснили эксперты, не пользовались давным-давно, и пистолет марки «ТТ» не числился даже в розыске. Так что оружие было чистым.

* * *

Похороны Александра Данилина потрясли всю Смоленскую область, откуда Резаный был родом, где под печкой скромного крестьянского дома, согласно обычаю, была закопана его пуповина. Маленькая деревня, дворов в тридцать, недалеко от Минского шоссе, старое кладбище, деревянная покосившаяся избушка. Что началось, когда привезли Резаного! Местное население такие похороны видело лишь по телевизору и слышать о подобном могла только по радио.

Проселочную дорогу засыпали гравием и целый день ее утюжил грейдер.

Кладбище привели в порядок люди в оранжевых комбинезонах, все могилы были убраны. Место для Резаного выбрали возле церкви, слева возле входа, словно бы он был не вором в законе, а настоятелем этого храма, прослужившим здесь не одно десятилетие. Даже церковь по такому случаю привели в порядок.

Для того, чтобы предать земле тело Александра Данилина по христианскому обряду, прибыли священники из Смоленска и из Москвы. Сверкали золотым шитьем ризы, курился дым из кадил, хор распевал псалмы, звучал бас дьякона. На похороны сошлось и съехалось столько народа, что кладбище не могло вместить всех желающих.

Машины стояли от кладбища до шоссейной дороги. А какие машины! Деревенские видели подобное впервые и уже навряд ли когда-нибудь увидят. Обычно одна деревня дает миру только одного великого человека. Скопление транспорта напоминало автосалон, причем, автосалон очень дорогих машин выпуска последних лет. «Ягуары», «понтиаки», «вольво», «волги» — в общем, зрелище было потрясающим.

Местные, которые знали Александра Данилина еще подростком двенадцати-тринадцати лет, а именно в этом возрасте Данилин ушел в большую жизнь, покинув деревню, поминали добрым словом шустрого пацана, с умилением рассказывали, как он крал яблоки в садах и как однажды украл велосипед.

Если бы эти бедные люди в фуфайках и шушунах, старомодных и ветхих, знали какими деньгами ворочал из земляк, у них бы волосы зашевелились на голове — миллионами. Да что там миллионами, один Данилин мог бы прокормить всю деревню с красивым названием Вишневка, хотя ни одной вишни в деревне не росло не год или два, а добрых пару веков. И мужики каждый день были бы пьяные, женщины накормлены и носили бы красивые пестрые платки.

В общем, похороны были сравнимы с празднованием дня города в областном центре, только торжественнее. Особенно поразил сельских жителей гроб. Такой красоты они не видели никогда — дубовый, лакированный, филенчатый, с бронзовыми накладками и с прозрачной крышкой.

— Ну и гроб у Александра Палыча! — а по-иному его уже никто и не называл. — Такой красоты мы никогда не видели. Я бы хоть сейчас в такой легла, — говорила сердобольная старуха, уголком платка вытирая покрасневшие глаза.

Плакала она абсолютно искренне.

— Это же надо, сколько друзей у человека! А цветов-то! Во всей деревне летом столько цветов не соберешь, сколько здесь среди осени. Да и цветы-то какие — лилии, гладиолусы, розы, огромные букеты, гигантские венки, корзины, ленты с надписями.

О существовании такой красоты гроба местное население прежде и не догадывалось. Но больше всего их поразил крест, как сказал распорядитель похорон, временный. Он был чуть ли не выше церкви, во всяком случае, доходил до конька крыши — дубовый, полированный.

А когда на могилу сложили цветы, всем собравшимся из КамАЗа с кунгом бесплатно начали наливать водку в пластиковые стаканы и раздавать бутерброды с ветчиной, икрой и курицей.

К Резаному шли не только проститься, но также себя показать и людей посмотреть, ведь люди на эти похороны собрались соответственные, номера на машинах стояли московские, смоленские, питерские, прибалтийские, белорусские. Собрался народ со всего бывшего Союза.

Местные переговаривались друг с другом.

— Вот так, жили, жили и не знали, что за человек наш односельчанин. А он, судя по всему, должность занимал немалую, хоть и в тюрьме сидел.

— Так ведь и Ленин в тюрьме сидел и Сталин, — как наивысшая похвала и оправдание деятельности Александра Данилина прозвучала фраза, брошенная школьным учителем, которому в свое время маленький Саша Данилин разбил очки. В Вишневке против такого убийственного довода спорить еще не решались, да и не хотели.

Рядом с Александром Данилиным были похоронены его племянник и жена. В общем, похороны удались на славу. А еще что приводило сельчан в восторг, так это несколько человек с видеокамерами.

— Смотри, смотри, Пелагея, кино снимают, и нас по телевизору покажут.

Снимали не только нанятые ворами операторы, снимали и сотрудники уголовного розыска. Никто друг другу не мешал, никто не толкал коллегу в спину и в плечи. Точки для съемок операторы поделили, договорившись между собой заранее. Воры в законе не стеснялись, не прятались от МВДэшных объективов, не такой это был день. Сейчас мирно сосуществовали и волки, и овцы, и те, кого стригут, и те, кто режет. И даже пастухи.

А поминальный обед устроили в Смоленске, для чего были арендованы два самых больших ресторана. Шестьсот человек присутствовало на поминках. И все эти люди вспоминали добрым словом Резаного. Но у всех были озабоченные лица, во всех глазах читался вопрос: где же деньги? Где лежат наши деньги?

О том, сколько точно денег в общаке, где они спрятаны, знал только один единственный человек — Александр Данилин. Но его уже не существовало на этом свете, полтора метра земли лежало на нем. Потеря для воровского мира была существенная, но не смертельная.

Даже в тюрьмах и на зонах России в этот день был объявлен неофициальный траур. Информация о смерти Данилина была передана тюремной почтой так же быстро, как если бы ее разослали по факсам. В тюрьмах скорбели. Ведь это через Данилина шел грев зон, через него отстегивались из общака деньги на братву. Он же оплачивал адвокатов и вообще, как выяснилось, Александр Данилин был человеком незаменимым и вел очень много нужных дел.

Братва чувствовала себя осиротевшей, а воры в законе, авторитеты преступного мира уже думали кто будет следующим держателем. Вопрос был очень сложный, следовало найти человека ответственного, кандидатура которого удовлетворяла бы всех, которому бы все доверяли. А таких, как выяснилось, осталось не так много.

Даже из-за границы пришли телеграммы с соболезнованиями, ведь многие авторитеты уже жили за рубежом и жили неплохо. Такого количества сотовых, спутниковых и просто мобильных телефонов, которое собралось на похоронах, хватило бы для того, чтобы оснастить не одно подразделение МВД. Почти у каждого из присутствовавших на похоронах в кармане чирикала трубка.

Кортеж автомобилей, который двигался от деревни Вишневка к Смоленску с зажженными фарами, сопровождало шесть машин ГАИ с мигалками. Кортеж проводили до Смоленска, до того ресторана, где начиналась поминальная трапеза. Именно там, в ресторане, Чекан и раздал всем фотографию Рафика Мамедова, и именно там воры поклялись, что Резаный будет отомщен, а Мамедов — пойман и мучить его станут так, как не мучили никого прежде. Смерть его должна была стать показательным процессом для каждого, кто позарится на деньги преступного мира.

Неофициально была распространена информация, что тот, кто поможет найти Рафика Мамедова, убийцу Резаного, пусть даже им окажется мент, получит пятьдесят тысяч долларов, получит сразу и налоги с этих денег получателю платить не придется. В общем, у многих появился интерес найти Рафика Мамедова и сдать бандитам.

* * *

А у Рафика имелся совсем другой интерес — спасти во что бы то ни стало свою шкуру. Как никто другой он понимал, что пощады ему не будет, смерть его будет страшная. Но Рафик не опустил руки, он решил лишь на время затаиться, а затем перебраться в Азербайджан, а оттуда в Турцию. Ведь там законы российских воров не действуют. Но ему еще следовало добраться до Азербайджана, то есть, пересечь границы, воспользоваться каким-то транспортом. В общем, проблем набралось выше крыши и их предстояло решать.

А пока Рафик решил: надо отсидеться, отлежаться, затаиться, и пусть пройдет хотя бы пару недель, только после этого можно двинуться в путь — туда, где его никто не достанет.

* * *

По большому счету неприятности и потрясения Геннадия Федоровича Рычагова коснулись лишь стороной. Да, лежал у него Резаный, да, он его оперировал и желал поставить на ноги, желал спасти. И скорее всего, ему бы это удалось, но виноваты сами воры и милиция. Ведь в конце концов больница — это не тюрьма и охранять ее он не обязан. У милиции и бандитов полно людей, есть оружие, вот и пусть охраняли бы себе. А если не смогли уберечь, то не вина хирурга Рычагова, что Резаному загнали в голову еще две пули, кроме той, которая уже находилась в его черепной коробке.

Рычагов был чист перед всеми. С милицией договорились бандиты, ему даже дали денег, чтобы он молчал и никому никаких лишних подробностей не сообщал, что Рычагов с удовольствием и делал. И вообще, все эти дни Рычагов просидел в своем загородном доме, огороженном от мира двухметровым каменным забором, смотрел в камин, гулял под старыми елями, собирая грибы.

Иногда ему звонила Тамара Солодкина, рассказывая о том, что творится в больнице. Геннадий Федорович слушал сообщения своей неизменной ассистентки, давал советы, если это требовалось.

— А вот этот пока не пришел в сознание, — сказала Тамара, сообщая о судьбе удачно избежавшего смерти пациента, прооперированного Рычаговым.

— Ничего, ничего, думаю, он-то выкарабкается. Все-таки он счастливый, этот мужик, наверное, родился в рубашке. Ведь вывезли мы его из палаты буквально накануне, а если бы я тогда настоял на своем, наверное, и ему пустили бы пулю в голову.

— Ох, уж эти бандиты! — вздохнула Тамара.

— Да, и не говори, родная. Вечно хлопот с ними. Но и денег без них нам не видать. Вечером подъедь ко мне.

— Хорошо, подъеду, Геннадий Федорович. Приму душ и приеду.

— Примешь у меня. Для тебя включу сауну.

— Ах, я не люблю сауну.

— Ничего, ничего, приезжай. Посидим, поужинаем, расскажешь все подробнее.

— Рассказывать, собственно говоря, нечего.

— Ну, просто поговорим.

На этом разговор и закончился. И тут до Рычагова дошло. Он вспомнил свой разговор с Чеканом, вспомнил то, как бандит требовал вывезти не приходившего в сознание пациента из палаты, где лежал Резаный.

«Странно как-то люди смотрят на людей, находящихся в растительном состоянии, примеряют к ним мерки нормальных людей, как будто бы те могут говорить, слышать. А это же живые трупы. Если бы убийца Резаного был медиком, он ни за что бы не тронул второго пациента. Ну, скажите, что может услышать, что может рассказать, увидеть человек, находящийся в коме чуть ли не целую неделю?»

— Да, странно, — Рычагов поднялся и заходил по гостиной.

Каждый раз, когда он оказывался у камина, то без нужды поворачивал горящие поленья длинной стальной кочергой с витой ручкой. Он любил всяческие прибамбасы и навороты. Один из благодарных пациентов сделал ему целый набор каминных принадлежностей: щипцы, лопатки, совки для угля. Чем-то они напоминали Рычагову хирургические инструменты. Такие же изящные, удобные в пользовании. Сработаны на совесть. Такой набор, делайся он на заказ, потянул бы на пол тысячи долларов, а Рычагову он достался, считай, задаром, как плата за его золотые руки и сообразительную голову. Он удалил камни из желчного пузыря, и пациент, вновь ощутивший радость жизни, решил подарить радость своему благодетелю, подарить так, как умел.

Рычагов остановился возле камина, ощущая приятное тепло, идущее от тлеющих угольев. Основной огонь уже погас, лишь изредка язычки пламени вырывались из пышущих жаром красных неровных кубиков. И тут же, когда он смотрел на пышущие сухим теплом угли, его осенило, хирург даже потер ладони, мгновенно вспотевшие от волнения, что для него за пределами операционной и постели было не характерно.

— Ну-ну-ну, — пробормотал Рычагов, быстро направляясь в кабинет, который служил одновременно и библиотекой.

Он поставил стремянку, забрался на верхнюю ступеньку и извлек толстый фолиант. Это были переплетенные медицинские журналы. Где-то, как он помнил, был описан очень похожий случай. Прямо там, на лесенке, Рычагов уселся, положил на колени подшивку, смахнул пыль с обложки и принялся листать. Пальцы его подрагивали.

Наконец он отыскал нужную статью, набранную мелким шрифтом. К статье прилагалось несколько рисунков. Профессор Чикагского медицинского центра Самуэль Бергольц описывал случай повреждения черепа и последствия травмы. Со ступенек Геннадию Федоровичу пришлось спуститься. Не хватало словарного запаса, по-английски он бы еще понял, но назвать английским язык американского медика, у него не хватило бы смелости. Рычагов нашел англо-русский словарь вульгаризмов, зажег настольную лампу, устроился в кресле и стал читать дальше.

После прочтения объемной статьи и тщательного изучения схем, рисунков, он только и смог произнести:

— Да, ну и дела!

Из прочитанного следовало, что больной с подобной травмой, если уж он выжил, должен прийти в сознание через двадцать четыре часа, максимум, через сорок восемь. А со дня операции прошло уже десять дней. Значит, это либо симуляция, либо что-то совсем иное.

«Неужели я неправильно поставил диагноз? Неужели я невнимательно изучил снимок?»

Он тут же схватил телефон:

— Тамара, Тамара.

— Да, это я, Геннадий Федорович. У вас что-то случилось?

— Да, по-моему, случилось.

— Что?

— В общем, все в порядке. Будешь ехать, прихвати все снимки нашего пациента.

— Которого? — спросила женщина.

— Как это которого — того, которого я оперировал, из шестой палаты.

— Данилина, что ли?

— Да нет, его напарника, того, что лежал раньше с ним в палате.

— Хорошо, Геннадий Федорович, они, кстати, недалеко, захвачу. Что-нибудь еще нужно?

— Кстати, ты к нему сегодня заходила?

— Конечно заходила, я каждый день его навещаю.

— И как он? — строго спросил Рычагов.

— По-прежнему в себя не приходит.

— Понятно, понятно.

Через полтора часа Тамара привезла Рычагову снимки. Он тщательно рассматривал каждую пленку, так, словно от этого зависела его жизнь и благополучие, так, будто это были снимки его собственной головы.

— Вот здесь, вот здесь что-то непонятно, — глядя на темное пятнышко, рассуждал, покусывая губы, Рычагов. — Как ты думаешь, что это? Брак пленки или осколок?

Тамара тоже подошла к стеклянному экрану и стала смотреть.

— Вот здесь, — Рычагов указательным пальцем обвел место на пленке, которое вызывало его сомнение.

— Судя по всему, осколок. А может быть и брак.

— А на этом снимке темного пятнышка нет.

— А что это может быть, по-вашему, Геннадий Федорович? Если нет его на втором снимке — значит брак.

— По-моему, — Рычагов пожал плечами и забарабанил длинными чуткими пальцами пианиста по крышке стола, — я пока боюсь что-то предположить, но если это не осколок кости и не брак, то тогда… — и он замолчал. — Ладно, Тамара, давай выпьем хорошего вина, ты не против? На улице холодно, зябко.

— Что-то не хочется пить.

— А ты заставь себя, выпей, тебе станет легче.

— Мне и так нормально.

— Так будет еще лучше.

— Если я выпью, то не смогу вернуться домой.

— А зачем тебе возвращаться, останешься у меня, места хоть отбавляй.

— Но мне же завтра на работу.

— Поедем вместе, мне тоже завтра на работу.

— Вы же на больничном, — сказала Солодкина.

— Я передумал, завтра больничный закрою. Сам себе и закрою, сам открыл, сам и закрою. Хорошо все-таки быть начальником, это дает определенные преимущества.

— Конечно, — Тамара бросила короткий взгляд на свои стройные ноги и тут же улыбнулась Рычагову.

Тот подхватил ее улыбку и улыбнулся еще шире. Они подняли тонкие высокие бокалы и чокнулись. Рычагов поднял палец, приказывая Тамаре молчать. Хрустальный звон еще долго стоял в гостиной, и только когда бокалы смолкли, они отпили по небольшому глотку.

Мужчина и женщина никуда не спешили. В их распоряжении были весь вечер, вся ночь и короткое утро. И никто из них не хотел получить все удовольствия сразу, их следовало растянуть.

— С чего начнем? — с еще более широкой улыбкой поинтересовался мужчина.

Женщина призадумалась, совсем без кокетства склонив голову к левому плечу.

— А может, ты все-таки соблазнишься сауной?

— Не люблю, когда потею, — рассмеялась Тамара. — Тем более, что мы немного выпили.

— Значит, простой душ.

— Насчет душа мы уже договаривались.

— Это было на работе, тут-то нам никто не помешает. Правда?

— Но не сразу. Мне так хорошо сидеть с вами. Можно я сброшу туфли?

— Ты еще спрашиваешь. Конечно, можно, если туфли это только начало.

— Спасибо я говорить не стану.

— Я не скажу тебе пожалуйста. Скажу другое слово, которое еще лучше.

— Какое?

— Скажу — узнаешь.

Женщина сбросила туфли на ковер, поджала ноги. Рычагов взял кресло за спинку и подкатил ее поближе камину — так, что отблески огня от недавно подброшенных дров заплясали на лице женщины, сделали ее еще более привлекательной и соблазнительной.

— У вас такие чувствительные пальцы, — кокетничая, произнесла Тамара, поймав руку Рычагова, которая потихоньку подбиралась к ее груди.

— Что поделаешь, пальцы хирурга, — он коротко засмеялся. — Они должны быть такими же чувствительными, как и у карманника.

— Все-таки плохо быть медиком, — вздохнула Тамара.

— Это почему же?

— Когда занимаешься любовью, то помимо желания вспоминаешь все физиологические процессы, которые происходят в организме. И я вижу перед собой не любовника, а наглядное анатомическое пособие, думаю о том, какие мышцы сейчас напрягаются, по каким кровеносным сосудам куда поступает кровь.

— И куда же она сейчас у тебя поступает?

— Пока к лицу, — улыбнулась Тамара и действительно, немного покраснела. — А вот теперь кровь будет поступать чуть ниже.

— Пещеристое тело?

— Это больше по мужской части.

— Тебе никогда не хотелось что-нибудь подправить в своем теле?

— Это звучит немного странно.

— И все-таки.

— Ясное дело, себя знаешь хорошо, как никто другой и имеешь представление о собственных изъянах.

— Да, не забывай, у нас разговор двух медиков, а не любовников.

— Мы такие и есть.

— У нас не любовь, а половой процесс.

— Какая разница что именно, если это приятно и приносит радость?

Рычагов присел на мягкий подлокотник кресла, обнял Тамару и принялся гладить ее волосы. Та уже была немного возбуждена и ей хотелось большего. Но как каждая женщина, она предпочитала при этом говорить о другом.

— Странный все-таки этот наш пациент…

— Наш? — переспросил Рычагов.

— Вы почему-то обращаете на него внимания больше, чем на других. В реанимации у нас тридцать человек, а вы только и спрашиваете о нем.

— По-моему, ты тоже о нем думаешь больше, чем о других больных.

— Это из-за вас.

— Не обманывай, скажи правду.

— Правду — пожалуйста. Это всегда так случается, если за человеком есть какая-то тайна, то о нем начинаешь думать.

— А во мне тайна есть?

— Естественно, иначе я не была бы рядом с вами.

«Однако, — подумал Рычагов, — конечно, мне хотелось бы верить, что ты рядом со мной потому, что любишь меня. Скорее всего, тебя держат рядом деньги и, может быть, небольшая привязанность, совсем маленькая. И все же мне с тобой хорошо».

— Да, странный тот пациент, — вздохнула Тамара, — я подошла сегодня к нему, мерила пульс. И хоть он без сознания, но я же чувствую, даже измеряя, вижу, что пульс учащается, когда я к нему прикасаюсь, давление немного поднимается. Наверное, это происходит на уровне спинного мозга. Мужчина, даже без сознания, чувствует рядом с собой женщину.

— Да, ты зажигательная. Наверное, если бы ты постояла возле него чуть подольше или…

— Что — или?

— Легла бы к нему в кровать, то он пришел бы в себя. И может быть, даже овладел бы тобой, не приходя, естественно, в сознание.

— Какой вы похабник, Геннадий Федорович, у меня такого и в мыслях не было, чисто медицинский эксперимент.

«Вот-вот, — подумал Рычагов, — кое-что из того, что я подозревал, начинает вырисовываться. Не может мужчина, находящийся без сознания, чувствовать присутствие женщины. Ему по хрен: старуха берет его за руку или бородатый мужчина, или же молоденькая девушка. Значит, что-то здесь не так».

— А что ты сейчас чувствуешь? — Рычагов протянул ей свою руку.

— Посмотрим биение пульса, а значит, и сердца.

Пальцы женщины легли ему на запястье. Она прислушивалась к пульсу, в то время, как второй рукой ласкала Рычагова.

— Пульс делается чаще, дыхание глубже и прерывистее. В общем, налицо все признаки возбуждения.

— Налицо или на лице? — Рычагов заставил Тамару посмотреть на себя.

— Да, щеки тоже у вас порозовели, но не от стыда, а от желания.

— Разговор у нас с тобой, Тамара, честно говоря, далек от философии и медицины, но возбуждает.

— Что и требовалось.

— Доказать?

— Добиться!

Женщина встала на колени и уткнулась лицом хирургу в грудь.

— Послушай, — она назвала его на «ты», что на работе и даже находясь у него дома, позволяла себе редко, — а дрова не успеют прогореть до конца или лучше подбросить еще прямо сейчас?

— Если не хочешь зажариться, то лучше не подбрасывай. Когда ты возбуждаешься, то тебе, по-моему, все равно, пылает ли рядом огонь, собралась ли толпа. Тогда ты не видишь ничего, кроме своей страсти.

— А это плохо?

— Можно получить ожог.

— Иди сюда, — Рычагов вытащил из-под Тамары плед и расстелил его на ковре возле самого камина.

Рука мужчины легла на колено женщины и медленно поползла вверх, скользя по чулку.

— По-моему, ты о чем-то думаешь и явно не обо мне. Геннадий Федорович тряхнул головой. Действительно, его мысли то и дело возвращались к черно-белому негативу.

— Да, думаю, — признался он. — Давай еще выпьем.

— Ну что ж, давай, — сказала Тамара, протянула руку и взяла два бокала, стоящих на низком столике.

Рычагов наполнил их вином.

— За что выпьем? — спросил он.

— За тебя.

— Нет, давай лучше выпьем за нашего пациента.

— Я так и знала, — обронила женщина, — ты думаешь о нем.

— Да, этот случай не выходит у меня из головы, он уникален. Моего опыта не хватает, чтобы понять.

— А что ты хочешь понять?

— Я хочу понять, что с ним происходит.

— В каком смысле?

— В смысле, почему он молчит.

— Потому что он без сознания.

— Но даже в бессознательном состоянии человек обычно бредит.

— Но может быть, он еще не пришел в себя и скоро придет?

Рычагов не стал объяснять своей ассистентке, в общем-то, умной, толковой и талантливой, что его смущает. Он еще раз тряхнул головой и попытался забыть о Дорогине.

И это ему удалось, тем более, что Тамара была близка, податлива, ласкова и нежна с ним. Хирург даже на какое-то мгновение подумал: «Возможно, она меня любит».

Ему захотелось поверить в это и не только поверить, но и получить подтверждение. А за этим дело не стало. Они катались по полу, по мягкому ворсистому ковру. Плед сбился в валик, бокалы звенели на низком столике. Тамара покусывала губы, извивалась, стонала. Огонь в камине полыхал, и причудливые тени мужчины и женщины плясали на стене, дрожали, изгибались, сплетались и расплетались.

А за окнами шумел ветер. Где-то далеко, жалобно, как по покойнику, скулил пес, поскрипывали деревья.

— Как хорошо! — откинувшись на спину, устало прошептала женщина. — Боже, как хорошо лежать на ковре, слушать, как потрескивают поленья в камине, за окном завывает ветер и ни о чем не думать. Вот бы всю жизнь прожить так!

— А что тебе мешает? — спросил Рычагов, переворачиваясь на живот и испытующе глядя на женщину.

— Все надоедает: секс надоедает, работа надоедает… От всего устаешь, — призналась Тамара.

— А вот мне работа почему-то не надоедает.

«Потому что ты сумасшедший», — подумала Тамара, но сказала другое.

— Потому что ты очень любишь работу и без нее не можешь.

— Наверное, так оно и есть. Вот уже несколько дней я не оперировал и чувствую себя как не в своей тарелке. Знаешь, хирург, — Рычагов сел, накинул на плечи плед, — хирург, как скрипач, как пианист, должен работать каждый день, должен тренировать руки, чувства, голову. И при всем при этом я прекрасно понимаю, что никогда не смогу достигнуть совершенства, никогда не смогу воскресить человека из мертвых.

— Ну, это уж слишком, — произнесла Тамара, взяла бокал и допила вино. — Даже бог не всегда на такое способен. Лишь под настроение.

— А я хочу уметь делать такое чудо, — сказал Рычагов, сказал это как-то по-детски, искренне, убежденно.

— Я понимаю само желание и восхищаюсь тобой. Другой на твоем месте даже не брался бы за половину тех операций, которые ты делаешь. А если учесть, что ты их делаешь в заштатной больнице, или у себя дома, то можно только восхищаться, что тебе это удается.

— Да, да, удается, но не всегда. Многие случаи ставят меня в странное положение. Я словно бы натыкаюсь на прозрачную стену и пробиться через нее не могу. Знаю, как нужно сделать, но не хватает мастерства. И это обидно.

Тамара подалась вперед, положила голову на плечо Рычагову, ее волосы упали на лицо.

Рычагов дернул головой.

— Что-то случилось?

— Да нет, просто щекотно.

— Ну, ничего, ничего, успокойся, — вдруг как к ребенку обратилась к нему Тамара. — Не расстраивайся. Человеческим возможностям есть предел.

— Да, есть, к сожалению, — Рычагов обнял Тамару за плечи, крепко прижал к себе, будто она собралась уходить, а он не хотел отпускать.

И они, медленно обнимая друг друга, легли на плед. Не так уж часто хирург позволял себе подобные минуты слабости. Но не из-за того, что не имел для этого возможности, он понимал, удовольствия хороши тогда, когда ты черпаешь их из жизни понемножку. Вино, коньяк, даже водку он неизменно пил мелкими глотками. С Тамарой помимо работы встречался раза два в неделю, ел немного, но очень качественную и вкусную пищу. Причем, эти привычки появились у него задолго до того, как он стал богатым. Возможно, эти жизненные установки и вывели его на новую ступень социальной лестницы.

— Не спеши, — шептала Тамара, — не спеши.

— Неужели я спешу? — не удержавшись, захохотал Рычагов. — Я действую медленнее, чем черепаха.

— И все равно слишком быстро.

— Тогда заправляй балом ты, — предложил Рычагов.

— Балом?

— Неужели ты хочешь, что бы я произнес слово «…»?

Тамара зажала ему рот рукой.

— Мерзавец! Но даже своим матом ты у меня охоту не отобьешь.

Он лег на спину, предоставив Тамаре полную свободу действий, и лежал, глядя то в потолок, то на угасающее пламя в камине, то на противоположную стену, следил не за самой женщиной, а за ее тенью. Теперь, после первой близости, это возбуждало его больше.

Было уже около половины третьего ночи, когда уставшие, даже немного мрачные, Рычагов и его ассистентка прошли в душ. Они старались не касаться друг друга телами, при каждом случайном прикосновении Тамара вздрагивала, а затем виновато улыбалась.

— Ничего не могу поделать с собой, весь запас желания я уже израсходовала и теперь вынуждена смотреть на вас, как зажравшийся бизнесмен с похмелья на бутерброд с икрой. Знаю, что вкусно, но желания съесть — никакого. Вот поэтому и вздрагиваю.

— Взаимно, — ответил Рычагов, густо намыливаясь и ныряя в упругие струи душа.

Выйдя в гостиную, они не стали приводить ее в порядок. Плед так и остался скомканным, недопитые бокалы стояли на полу.

— Пойдем, пойдем, — Рычагов взял Тамару за локоть и повел по металлической винтовой лестнице на второй этаж — туда, где располагалась спальня.

Кровати были раздвинуты так, чтобы каждый спал отдельно. Они уже прекрасно изучили привычки друг друга, поэтому не было ни обид, ни неправильно понятых желаний. Еще влажная после душа Тамара нырнула под прохладные простыни, сжалась в комок и замерла. В спальне Рычагов не топил, справедливо полагая, что сон в холодной комнате всегда здоровее сна, проведенного в жаре.

— Спокойной ночи, — пробормотала она, закрывая глаза.

Щелкнул выключатель, свет мягко погас.

— Заведите будильник, — Тамара перешла на «вы», — потому что с этим дождем заснуть будет легко, а вот проснуться — невозможно тяжело.

На полочке, у зеркала, замигал красными цифрами электронный будильник.

— Ты спи, я сам обо всем помню.

Рычагов отбросил одеяло, лег, заложил руки под голову. Спать ему совершенно не хотелось. За последние дни, проведенные дома, а не в больнице, он выспался основательно. Работал лишь физически, для собственного удовольствия, сгребая граблями желтые листья и подолгу сидя возле них на вынесенном из дома стуле, глядя на то, как они горят, вдыхал сладковатый дым.

«Итак, мой пациент, — продолжил свои рассуждения Рычагов. — На его месте я поступил бы точно так же. Он не только крепкий, но и умный мужик. Не знаю, может я и ошибаюсь, но он мне симпатичен. Есть люди, которым везет в этой жизни, причем, как кажется, беспричинно. За всяким везением стоит жизненная позиция. Мне везет, ему повезло. Он дважды на протяжении недели избежал смерти. Не так уж плохо. Случайность? Вряд ли, жизнь любит смелых и отчаянных. Смерть уходит от тех, кто ее не боится. А я боюсь смерти, — задумался Рычагов, — не в простом, конечно, бытовом ее понимании, мол, выключится свет и все исчезнет, погрузится в темноту, — нет, по большому счету? Боюсь ли я ее, зная неизбежность смерти?»

И с удивлением обнаружил, что в общем-то, не боится. «Иногда говорят, что человек, имея многое на земле, боится смерти больше, чем человек бедный, боится потерять то, что нельзя унести с собой в могилу. Я же никогда не дорожил деньгами, спешил переводить их во впечатления, в воспоминания, в поездки — в то, что навсегда останется со мной, что я сумею взять с собой в другой мир. Расстанусь я с Тамарой, бросит она меня, ей уже никуда не деться — она часть моих воспоминаний — приятных, кстати», — он прислушался к сонному дыханию женщины, тихому, еле различимому в звуках ночи.

Рычагов осторожно поднялся и вышел из спальни. Прошел на кухню, открыл аптечку и долго перебирал лекарства, думая, каким бы снотворным лучше всего воспользоваться.

Наконец остановил свой выбор на легком и снова лег в кровать. Теперь его тихонько укачивало, в теле появилась приятная слабость. Он сам, прооперировавший не одну сотню человек, никогда не ложился под скальпель, не испытывал на себе действие общего наркоза. Его организм функционировал четко и безукоризненно. Лишь иногда приходила бессонница, но не болезненная, а здоровая. Вот тогда и приходилось прибегать к помощи таблеток.

Вскоре Рычагов уже чувствовал, как проваливается в сон. Обычно человек не замечает границы, отделяющих сон от реальности, но будучи исследователем от природы, Рычагов умудрялся испытывать это ощущение.

Тусклый лунный свет, лившийся в окно, медленно взбирался по простыням на его кровать, узкой полосой лег на грудь, а еще минут через двадцать на плечо. Хирург Рычагов уже спал.

На время в мире улеглись страсти, лунный свет вливался и в окна больницы, освещая пустую палату, в которой провел последние часы жизни Резаный, освещал небритые щеки Дорогина. Луч лунного света выхватывал из темноты спальни покрытое мелкими капельками пота лицо Чекана, застыл в призрачном освещении, поблескивающий, словно облитый льдом, громадный дубовый крест на сельском кладбище под Смоленском…

Ночные заморозки уже тронули лепестки живых цветов на трех свежих могилах.

ГЛАВА 13

После утреннего обхода Геннадий Федорович отдал распоряжение перевезти пациента, который раньше лежал с Данилиным, назад, в прежнюю палату.

— В шестую? — переспросил врач.

— Да-да, в шестую.

И через час Геннадий Федорович Рычагов один, без ассистентки, что случалось очень редко, вошел в палату к Сергею Дорогину, плотно прикрыл за собой дверь. Поставил стул, сел рядом с больным и закинул ногу за ногу. Он настойчиво постучал указательным пальцем по запястью Дорогина.

— Вот что я хочу сказать… Надеюсь, ты услышишь и поймешь.

Рычагов говорил спокойно, делая большие паузы, чтобы пациент мог разобрать каждое слово.

— Я вижу, тебе не хочется приходить в себя, но раньше или позже тебе придется это сделать. У меня есть предложение: я хочу тебя прооперировать повторно и сегодня начну подготовку к операции. Я вскрою твой череп и посмотрю, что у тебя там делается. Исход операции непредсказуем, но мне не у кого спрашивать разрешения и согласия. Родственники твои черт знает где, да и вообще, есть ли они, неизвестно. Да меня, собственно, это и не интересует. Если бы ты говорил, то тогда мы могли бы повернуть дело по-другому. Честно говоря, мне надоела странная игра, надоела потому, что я не знаю правил, по которым ты играешь и не знаю кто со мной играет, не знаю, зачем ты это делаешь. Но предполагаю, что у тебя есть веские основания вести себя именно так. Пока ты еще слаб, бежать из больницы не сможешь, так что решай. Или ты заговоришь и попытаешься объяснить мне что к чему, или я буду вынужден делать операцию.

Дорогин прекрасно слышал все, что говорил Рычагов. Он понял, что если сейчас не откроется, то скорее всего, операции не избежать. А повторно возвращаться на круги ада Дорогину не хотелось. Его веки дрогнули и он взглянул на хирурга.

«В конце концов нужно же когда-то дать знать, что я жив, и время, кажется, пришло».

— Ну, вот видишь, значит, мои предположения оказались верными. Ты все слышишь, видишь и можешь говорить. У меня достаточный опыт. Судя по показания хитроумных приборов, а больше полагаясь на знания и свой личный опыт, я убежден, что чувствуешь ты себя еще хреново, но не настолько, чтобы лежать бревном, не подавая признаков жизни. Я прав?

Дорогин в ответ моргнул.

— Говорить ты можешь? — задал вопрос хирург.

— Не пробовал, — через силу выдавил из себя Сергей Дорогин.

— Да ты не говоришь, а скрипишь.

— Как умею.

Рычагов поднялся, подошел к двери, резко ее отворил. За дверью никого не было.

— Можешь говорить, я тебя слушаю.

— Не знаю что сказать, — облизнув пересохшие губы, промолвил Дорогин.

— Только не убеждай меня, что ты потерял память, что у тебя амнезия и ты даже не в состоянии вспомнить собственное имя.

— Я не хочу его произносить.

— Надеюсь, у тебя есть основания так поступать?

— Да, есть, — произнес Дорогин.

— Я так и знал. Я не бандит, я не милиционер, я просто врач, который хочет тебе помочь. Все, что ты скажешь, останется — как на исповеди, между тобой и мной. Возможно, это услышит бог.

— Нет, он не услышит, — пробормотал Дорогин.

— Почему? Не веришь?

— Мог бы он слышать, услышал бы меня раньше.

— Ну что ж, ты волен думать так, как хочешь.

И тут Дорогин заговорил. Рычагов понимал, что больному говорить сложно, каждое слово выходит с болью, язык, отвыкший произносить звуки, с трудом ворочается во рту.

— Не спеши, можешь передохнуть.

Но Дорогин говорил, понимая, что он должен сейчас высказаться, а потом пусть будет все что угодно, без союзника ему сейчас не выжить. А Рычагов, как-никак, спас его, приютил в этой больнице и вряд ли желает его смерти. Скорее, хочет внести в ситуацию ясность.

— Меня хотели убить. Если бы знали, что я жив…

— Убили бы и теперь, — договорил за него доктор.

— Да, — твердо произнес Дорогин.

— А кто?

— Я не хочу называть имен и фамилий этих людей.

— Почему?

— Они еще живы.

— Говоришь так, будто собрался убить их всех, такое случается, я имею в виду желание убить, но потом оно проходит, когда идешь на выздоровление.

— Не знаю…

— Но хотя бы свое имя ты можешь сказать? Кто ты и откуда?

— Это длинная история.

— У меня есть время, я готов тебя выслушать. А в документах клиники ты все равно останешься безымянным, пострадавшим при падении с моста, если, конечно, сам не захочешь изменить положение вещей.

— Не захочу.

— Почему? Ты боишься?

— Да, боюсь. Сейчас меня легко убить, очень. Я даже не смогу защититься.

— Понятно, — произнес Рычагов. — Еще не хватало мне прогрессирующей мании преследования.

— Моя фамилия Дорогин, зовут Сергей.

— Что ж, очень приятно. А я Геннадий Федорович Рычагов.

— Мне тоже очень приятно. Спасибо вам, доктор, что спасли мне жизнь.

— Я тут, в общем, ни при чем. Ты просто, Сергей Дорогин, везучий. Тебя подобрали пацаны, ты лежал в камышах, «скорая» привезла тебя в больницу. Я как раз оказался здесь и мне ничего не оставалось, как тебя прооперировать.

— Кстати, как мои раны?

— У тебя одна серьезная рана, но я с ней, слава богу, разобрался. Дырку в боку зашили. Тебя били ножом.

— Да, ножом, — шевельнул губами Сергей Дорогин, — и били в сердце, но я увернулся. Затем побежал. Они за мной погнались. Это все происходило на мосту, ночью. Бизнес, месть… Мне всего лишь должны были отдать деньги, но наверное, решили, что дешевле меня убить.

— Тебе, наверное, должны много денег?

— Нет, не очень. По сегодняшним меркам совсем не много.

— Понятно, — произнес Рычагов.

— И я прыгнул с моста вниз, в реку.

— С какого моста? — поинтересовался хирург.

— Через Волгу.

— Ты прыгнул с автомобильного моста? Так там же метров тридцать.

— Мне ничего не оставалось делать. Наверное, я ударился и повредил голову, — Дорогин набрал воздуха и заговорил несколько быстрее. — У меня было все, жена, дети, любимая работа, были деньги, а теперь у меня нет ничего. Они уничтожили мою семью, посадили меня в тюрьму, разорили. Хотели убить меня на мосту, но это у них не получилось.

Рычагов даже присвистнул.

— Я был каскадером, снимался в кино, снимал кино сам. В общем, у меня все было хорошо, а потом пошла эта полоса. Деньги, кредиты, кредиты надо отдавать, новые долги. Проценты, включают счетчики, в общем, кошмар, из которого невозможно было выпутаться. Я пытался быть честным, пока, наконец, не понял с кем имею дело.

— Ладно, погоди, — сказал Рычагов, — ты слишком устал. У тебя участился пульс, подскочило давление, а волноваться тебе вредно.

— Послушайте, доктор, как скоро я смогу подняться на ноги?

— Думаю, еще пару недель тебе придется полежать, чтобы ты смог сидеть.

— Что у меня с головой?

Рычагов пожал плечами, сцепил длинные чуткие пальцы, хрустнул суставами:

— С головой у тебя, вроде бы, все в порядке. Если видишь, можешь говорить и все помнишь.

— Лучше было бы, наверное, если бы я ничего не видел, ничего не помнил и говорить не мог.

— Возможно, да. Во всяком случае, ты себя пока так и веди.

— Как так? — спросил Дорогин.

— Я буду утверждать, что у тебя амнезия, как следствие черепно-мозговой травмы.

— Амнезия, потеря памяти…

— Да, именно так.

— А какой ваш интерес, доктор?

Рычагов улыбнулся:

— Почему ты везде ищешь какой-то интерес?

— Жизнь научила.

— В общем, интерес у меня есть, но я не хотел бы сразу открывать карты. Поверь на слово, зла я тебе причинять не хочу.

— Хотелось бы верить.

— А у тебя есть выбор?

— Вы, доктор, не даете мне его.

Рычагов подошел к окну, дернул на себя раму. Присохшая краска с хрустом отвалилась, в палату ворвался свежий воздух. Дорогину сразу стало легче дышать. Он впервые за последнее время почувствовал вкус жизни. Он никак не мог понять к чему клонит Рычагов, что ему надо.

«Вряд ли он догадывается о том, что я слышал бред своего соседа».

Рычагов вернулся к кровати, облокотился руками о спинку и взглянул в лицо Дорогину.

— Когда ты пришел в себя?

— Я не помню, дни не считал.

— Но ты пришел в себя находясь еще в этой палате? — улыбка была требовательной.

— Да, — признался Дорогин.

— Твоего соседа застрелили.

— Я знаю, слышал, — сказал Дорогин, — про это только и говорили в больнице, да и сейчас говорят только об этом.

— Вот и я заговорил.

Некоторое время мужчины напряженно смотрели друг на друга. Каждый думал:

«Что же думает другой?»

И так не могло продолжаться долго.

— Давай сделаем вот что, — сказал Рычагов, — ты у меня в неоплатном долгу, согласен?

— Согласен, — шевельнув губами, почти беззвучно проговорил Дорогин.

— Значит, вот что, любезный, две недели ты полежишь здесь. Можешь прийти в себя, можешь ничего не говорить. У тебя такая травма, что вполне могли быть повреждены и речевые центры. Ты можешь делать вид, что ничего не помнишь.

— Что значит — ничего?

— Ничего из прошлого. О подобных случаях я читал, и в случае чего могу сослаться на компетентные источники. Лечению, в принципе, такая болезнь не поддается, только по прошествии большого времени память может вернуться, и тогда все станет на свои места. Поэтому ты полежишь здесь две недели, а затем я заберу тебя из больницы. Ты даже можешь начинать пытаться вставать. Кстати, это тебе необходимо. Никому о нашем разговоре ни слова.

— Так я же немой.

— Я дам тебе работу, а потом ты будешь волен делать то, что захочешь.

— Какую работу?

— Ты поживешь у меня за городом. Я человек состоятельный, имею кое-какие секреты. А без помощника мне не очень удобно.

— Соблазнительно.

Еще около получаса Рычагов объяснял своему пациенту, как тот должен имитировать свою болезнь. Дорогин лишь изредка говорил «да», «все понял», «так и сделаю».

— Вот и прекрасно, если ты все понял. У меня ты надежно спрячешься от своих преследователей. Будем надеяться, они не знают о том, что ты жив.

— Если бы они знали, — повторил Дорогин, — то со мной было бы то же самое, что с Резаным.

— Так ты даже знаешь кличку Данилина?

— Слышал, охранники переговаривались.

— Понятно.

* * *

Инструкциям хирурга Рычагова Сергей Дорогин следовал неукоснительно. Он смог убедить всех в том, что он потерял память, а также способность говорить и слышать. Когда его окликали, он даже не вздрагивал, хотя слышал прекрасно.

Первыми звуками, которые он произнес, было нечто похожее на мычание, за что он и получил от сварливой старой санитарки прозвище Муму. Кличка прилипла к Дорогину мгновенно, уже вся больница называла его не иначе, как Муму.

Дорогин понемногу начал ходить, правда, пока еще придерживаясь за стену. Вот тут уж притворяться не приходилось, наоборот, он имитировал большую бодрость, чем та, которой он располагал. Ему не терпелось как можно скорее убраться из больницы. Сколько ни пытались у него добиться кто он, что он, и что с ним случилось, он в ответ лишь моргал и издавал нечленораздельные звуки, глухие и странные.

— Муму…

Рычагов на то и был Рычаговым, незаменимым и нужным всем, что смог договориться с милицией. Протокол, который держали на всякий случай, порвали. Бумагу подготовили на тот случай, если бы Дорогин умер. А поскольку тот выжил, начальник отделения милиции посчитал, что лучше будет не портить статистику нераскрытым происшествием. Претензий к нему никто не предъявлял. Дорогина отдали Рычагову. Тот посадил его в машину и одетого в больничную пижаму, коротковатую и поношенную, перевез в загородный дом.

— Пока не поправишься, будешь жить здесь. Вот твоя комната, маленькая, но зато уютная и теплая.

— Спасибо, — ответил Дорогин.

— За забор лучше не высовывайся, со сторожем и моей ассистенткой не разговаривай, а только со мной. Они должны думать, что ты немного не в себе, но довольно безобидный, хотя, глядя на тебя, в этом можно усомниться. Вот тебе мой спортивный костюм, свитер, куртка, располагайся.

Долго отдыхать Дорогину не пришлось, да он и сам не хотел этого. Надо было восстанавливать силы, начинать с малого. Не мог же он сразу дать своему израненному телу полную нагрузку. На второй день после того, как он оказался в загородном доме Рычагова, Сергей поднялся за час до рассвета. Вышел из дома и почувствовал себя свободным. Хотелось курить, но не так сильно, чтобы начать поиски сигарет.

«Раз хочется курить, значит, здоровье мое почти в норме. А живет доктор неплохо, на широкую ногу. Интересно, с чего это у него так много денег? Не платят же ему столько на государственной службе?»

Дорогин прошелся вдоль живой изгороди. Вечно зеленую тую не подстригали как минимум год. Дорожку, вымощенную булыжником, устилали желтые листья, мокрые и приятно пахнущие. Дорогин шел, разгребая их ногами, небо уже светлело.

Вскоре показалось и солнце. Его восхода бывший каскадер дождался сидя на деревянной лавочке возле сарая. Он смотрел, как с большого клена, стоящего у бетонного забора, медленно падают большие, похожие на растопыренные ладони ярко-оранжевые листья, падают и ложатся на землю. Под кленом было огромное оранжевое пятно. Сергей Дорогин смотрел на все это широко открытыми глазами — так, словно бы никогда в жизни ничего подобного не видел.

Он услышал скрип двери, затем негромкое бурчание, незлобные ругательства. Голос принадлежал мужчине, прокуренный, Дорогин определил это сразу, но продолжал сидеть неподвижно, словно скульптура, лишь взглядом следя за медленно падающими листьями.

Затем он услышал шаги, человек направлялся к нему. Дорогин продолжал сидеть, прислушиваясь к шуршанию листьев, к шарканью подошв, к тяжелому дыханию страдающего одышкой мужчины.

— Ну, что сидишь? — он услышал за спиной голос, но голову не повернул.

— А, да я и забыл, ты же ни хрена не слышишь и разговаривать не умеешь, да и не помнишь ничего. В общем, ты истукан. Но все-таки человек.

Мужчина в телогрейке, в резиновых сапогах и старомодных круглых очках обошел Дорогина и стал прямо перед ним.

— Эй!

Сергей качнул головой.

— Му-му…

Мужчина протянул руку и сказал:

— Здорово, приятель. Бездельничаем?

Дорогин кивнул и улыбнулся, улыбнулся так, что мужчина тут же улыбнулся ему в ответ.

— Здорово, Муму. Ты, гляжу, на поправку пошел, уже сам ходишь, забрался к самому забору.

Дорогин опять закивал головой.

— Му…

Мужчина отпустил его руку, затем вытащил из кармана пачку дешевых сигарет и протянул Сергею.

— Куришь?

В ответ Сергей издал звук, который прозвучал так, как если бы он сказал «да». В нем звучала согласная интонация, даже радость.

— Так закури.

Дорогин вытащил сигарету и стал вертеть ее в пальцах, а затем похлопал себя по карманам.

— А, у тебя спичек нет? На, держи, — сказал мужчина, а это был дворник, присматривающий за домом и за участком, приходящий сюда из деревни.

Дорогин закурил, затянулся и закашлялся.

— Давно не курил, наверное, приятель?

— Муму, — сказал Дорогин.

— А, да, тебя же зовут Муму. Имя у тебя собачье. Но ничего, мужик ты вроде смирный. Не кусаешься. Пошли со мной.

— Угу…

Сергей поднялся, прижимая ладонь к правому боку, в котором все еще чувствовалась боль, особенно после кашля, замер в нерешительности.

— Пошли, пошли.

Пожилой небритый мужчина жестами, как ребенку, принялся объяснять Муму, что тот должен двинуться за ним. Дорогин понял, вернее, сделал вид, что догадался, но не сразу, и зашаркал вслед за дворником-сторожем.

— Тормоз ты какой-то, — бурчал про себя Пантелеич, — хотя мужик с виду крепкий.

Дорогин не брился с того момента, как попал в больницу. Сейчас он был бородатый и не ухоженный.

— Пошли, пошли, сейчас ты поработаешь, подышишь свежим воздухом. Тут ты быстро пойдешь на поправку. Я из деревни теперь не только на доктора и на его бабу молочко, сметанку, творожок носить буду, но и тебе перепадет. Этого добра у нас хватает, да и платит доктор как следует, так что грех обижаться. Мужик он добрый, все его уважают, все его любят. Вот даже у меня, — Пантелеич, бурча, рассказывал, — заболел живот, я думал, копыта откину. Говорю своей хозяйке, мол, каюк мне, последние часы живу. А она мне говорит, слышь, Муму: «Ты, старый хрыч, еще меня переживешь».

Пантелеич остановился, повернулся к Дорогину лицом и стал тыкать себя кулаком в живот.

— Вот здесь заболело, словно кирпич проглотил, словно ножичками внутри все режут, режут, кишки мои перепиливают. Я уже помирать собрался, хотел хозяйке сказать где деньги на похороны припрятаны и в каком костюме меня хоронить. А она как закричит: «Ты что, старый хрыч, помирать собрался? Так не пойдет!» Вижу, сама распереживалась, бледная стала, как простыня, и, давай, по телефону доктора вызванивать и не в «скорую», а прямо к нему домой. Так он, представляешь, Муму, говорит: «Ничего не делай, сейчас сам приеду». И точно приехал. И что ты думаешь, у меня было?

В ответ Дорогин лишь моргал.

— А была у меня грыжа. Представляешь, подорвался. Мешки с картошкой с прицепа сбрасывал и подорвался. Так он мне, дай бог ему здоровья и сто лет жизни, быстро, чик-чик, все вправил, зашил и через две недели я уже на свадьбе «Семеновну» со своей хозяйкой отплясывал. Во, мастер, не то, что другие, которые в нашей сельской больнице. К этим как попадешь, мать их, считай, мертвый. Один Геннадий Федорович человек, настоящий доктор. А все остальные — мясники. Халаты наденут и в глаза глядят, глядят, ждут, когда им денег сунешь. А этот… Да ты слушаешь меня, Муму? Ты что, точно глухой, и ни хрена не слышишь? Да ладно, слушай дальше.

Они уже подошли к сараю, а Пантелеич продолжал рассказывать, не смущаясь тем, что противоречит сам себе, если Муму глухой, то слушать его не может:

— Так я после этого Рычагову деньги принес, те, что на похороны отложил, все равно не пригодились. Так он на меня, Муму, ты слышишь, так он на меня начал ругаться. Да так ругался, что я от страха чуть не помер, бежать бросился. А он за мной. Догнал, деньги в карман сунул, хватил меня за плечи и говорит:

«Пантелеич, твою мать, ты мне друг, ты мне помогаешь, а я что, с тебя деньги брать буду? Да ты за кого меня держишь?»

— А я возьми, да ляпни: у других-то берете, Геннадий Федорович, а я чем хуже? Так он на меня так посмотрел, что я чуть сквозь землю не провалился, представляешь? А все-то в округе поговаривают, что он левых пациентов штопает. По мне — хорошее дело, они ведь тоже люди, хоть и левые.

«Я-то знаю, Пантелеич, как тебе деньги даются, не то, что им. Твоих денег я не возьму».

— Тогда я ему и говорю, ты, мол, Геннадий Федорович, мужик справедливый, но и я хочу, чтобы все было честно. Я ему и сказал, что отработаю за лечение, буду за домом присматривать, убирать бесплатно. Он как бы согласился. Месяц я проработал, все равно я на пенсии. Делать мне нечего, а живу я неподалеку, вон, видишь, деревня? Все равно каждый день приезжаю, молоко и творог привожу. Так знаешь, что он сделал? Работал я месяц, как часы. Приду, подмету, все на места расставлю, дров наколю-напилю, стараюсь на глаза не показываться. Месяц прошел, домой приезжаю, а моя хозяйка стол накрыла, дорогие закуски, водка стоит, да не лишь бы какая, а хорошая, пробка винтовая. Ну, знаешь, Муму, с тремя наклейками бутылки делают. Пил ты такую?

В ответ, естественно, Дорогин ничего не ответил.

— Я ей, бабе своей, и говорю: ты что, с ума сошла, такие деньги? А она смеется и показывает конверт. Я взял тот конверт, а там денег как три наши пенсии вместе сложенные. Где взяла, говорю, где украла? А она еще больше смеется: «Не я украла, а ты заработал, кормилец ты мой». Я пока не понял, что к чему, к водке не притронулся. А она и рассказала, что Рычагов заезжал и говорил, будто очень доволен моей работой. Хотя какая там работа? И сказал он моей хозяйке: «Ты уговори Пантелеича, пусть он и дальше ко мне ходит, если ему не в тягость». А какая мне тягость? Метлой помахал, граблями поскреб, то и се сложил и порядок. А тебя он, наверное, на мое место взял, правильно я говорю, Муму?

Дорогин пожал плечами.

— Не хочется мне отсюда уходить, конечно. Но пока он ничего сам не говорил, стану готовить себе замену, — Пантелеич открыл сарай и принялся показывать Муму хозяйство.

Все здесь содержалось в идеальном порядке. Все инструменты находились в рабочем состоянии и висели на стене — так, словно это был стенд или музейная экспозиция.

— Вот метлы. Вот метла проволочная, а вот обыкновенная, — принялся показывать свой музей Пантелеич, перед этим включив свет в сарае. — Вот вилы, вот грабли, вот коса. Есть, правда, у нас и косилка, но я ее не люблю, возле забора с ней не развернешься, там только косой можно. Вот топоры, молотки, гвозди, вот шурупы, гайки, винты. В общем, тут всего хватает, — и Пантелеич принялся показывать банки из-под дорогого растворимого кофе, стоящие на полочке рядком. — Все по размерам разложено. Вон там, — Пантелеич подошел, и как змею за горло, поднял черный гофрированный шланг с наконечником, — это поливать деревья, траву, кусты, дорожки, чтобы пыли не было. Но сейчас и дождей хватает. Теперь пойдем покажу гараж.

Дорогин отрицательно покачал головой и указал пальцем на грабли.

— А, поработать хочешь? — догадался Пантелеич. — Что ж, это можно. За ночь листьев нападало, пойдем сгребем в кучу.

И мужчины, вооружившись граблями, покинули сарай, стали сгребать листья в большие золотистые ворохи. Пантелеич был на удивление разговорчив и ему было абсолютно все равно, понимает ли его этот странный мужчина, слышит его или просто кивает головой. Зато ему с приездом Муму стало веселее, появился хоть какой-то слушатель. Они вдвоем сгребли листья с дорожек, с лужайки перед домом.

Пантелеич все время сокрушался:

— Вот уж эти деревья! Сгребешь листья, сожжешь, а на следующий день их еще больше. Вот зимой лучше, листьев нету. Правда, снега хватает, бывает, как навалит… Вот эта дорожка, — и сторож показал на дорожку, ведущую от ворот к крыльцу дома, — глубокая, как траншея, становится. Да еще к гаражу подъезд чистить надо. Дальше-то, за воротами, грейдер приезжает, который шоссе чистит. Ему доктор лично платит. Но вообще, ты, Муму, ничего никому не говори, — и Пантелеич тут же рассмеялся собственному замечанию, — хотя кому ты скажешь, даже если бы и хотел! Вот не повезло тебе, говорить разучился. А раньше, наверное, говорил, песни пел? А сейчас спой чего-нибудь.

Дорогин замер, положил грабли у своих ног.

— Петь умеешь? Не понимаешь? — тряс головой Пантелеич. — Ну, вот так.

Сам Пантелеич ничего не помнил, знал лишь первые куплеты, да отдельные строчки. Но запел громко и уверенно:

— Ой, мороз, мороз…

Дорогин смотрел на дворника немигающим взглядом.

— Спой, — выдохнув, попросил Пантелеич.

Дорогин покачал головой, будто бы не понимая. И тогда Пантелеича осенило. Он пустился в пляс, притопывал, пытаясь отбить резиновыми сапогами чечетку на бетонной дорожке, хлопал в ладоши, бил себя по коленям. Дорогина это развеселило и он засмеялся.

— А, нравится? — воодушевился дворник. — Вот и моей хозяйке нравится, когда я танцую. Тут вы чем-то с ней похожи. Правда, если бы она не умела разговаривать, было бы совсем хорошо. А еще лучше, если бы она, мать ее… вообще не говорила и не слышала, да и не помнила ничего. А то же все помнит, все в уме держит, кому когда и сколько я одолжил денег, когда домой выпивши пришел. Ничего не забудет. Год пройдет, два, а она каких-то три рубля помнит, которые я возле магазина потерял. Правда, она думает, что я потерял, а я-то их пропил! — Пантелеич вздохнул, вспомнив те времена, когда за трешку можно было выпить по-настоящему.

Воспоминания о спиртном сделали его задумчивым и грустным.

— Холодно что-то. Поработали, сейчас неплохо бы и выпить. Пошли со мной. Много не будем, так, по чуть-чуть, чтобы согреться.

Пантелеич повел Дорогина в сарай, где в нижнем ящике верстака лежала начатая бутылка магазинной водки. Он с гордостью вытащил ее, правда, немного опасаясь, что о его заначке станет известно Муму, поставил ее на верстак и подмигнул.

— Водку любишь?

Дорогин кивнул.

— Муму…

— Кто же ее, родимую, не любит! Все любят, но много пить нельзя. Геннадий Федорович ой как не любит пьяных. Выпить — пожалуйста, но пьяных не потерпит. Так что ты смотри, — и Пантелеич отчаянно замотал головой. Затем снял кепку, пригладил редкие, некогда кучерявые, седые волосы.

— Устраивайся, — поставил рядом с верстаком табуретку. — Устраивайся, устраивайся.

Дорогин стоял. Тогда Пантелеич взял его за руку, подвел к табуретке и усадил. Сунул в руку стакан, свой поставил рядом с бутылкой. Откупорил пробку, жадно втянул носом в себя резкий запах спиртного, ноздри его затрепетали.

— А то ты все, наверное, — лекарства да таблетки. А это лучше любого лекарства — и греет, и веселит, в общем, то, что тебе надо. Поверь, я знаю не понаслышке, — и он налил Дорогину треть стакана, себе плеснул столько же. Бутылку закупорил и сунул во внутренний карман фуфайки. — Ну, поехали! За знакомство. Мужик ты, вроде, ничего, только плохо, что молчишь. Но я научу тебя разговаривать — получится.

Дорогин сделал глоток, водка обожгла горло, словно он проглотил горячий камешек. Тут же закашлялся и почувствовал резкую боль.

— Э-ка тебя! — сказал Пантелеич, рукавом вытирая губы и вытряхивая из помятой пачки сигарету.

Еще полчаса Пантелеич уже не наливая ни себе, ни Дорогину, рассказывал про свою удачную жизнь и про свою, благодаря доктору Рычагову, обеспеченную старость.

Дорогин слушал, запоминая болтовню старика. Из нее он выловил кое-что ценное: он понял, что доктор Рычагов не так прост, как кажется.

Дом Сергей уже изучил основательно и знал, что в небольшой пристройке оборудована маленькая больница с двумя палатами, а также есть маленькая комната без окон, приспособленная под операционную. Из всего этого Муму сделал вывод, что основным источником, в смысле финансов, для Рычагова является не государственная служба в городской больнице, а та практика, которой он занимается дома. Правда, сейчас палаты пустовали, но содержались в идеальной чистоте и были готовы в любой момент принять пациентов.

Оставалось тайной, кто же эти пациенты, на лечении которых основано благополучие Геннадия Федоровича Рычагова.

«Ничего, со временем я пойму и это».

Пантелеич выкатил из сарая велосипед, на багажнике которого была прикреплена корзина, натянул кепку почти на самые глаза, протер стекла очков и стал похож на заправского велогонщика. Прокатив велосипед несколько шагов, лихо, по-молодецки закинул ногу, пару раз вильнул, затем нашел равновесие и покатил к воротам.

Дорогин по-деловому затворил ворота и помахал на прощание рукой.

ГЛАВА 14

Рычагов застал своего пациента во дворе, у сарая. Дорогин держал в руках топор, а возле стены высилась аккуратная поленица свеженаколотых березовых дров.

— Рановато тебе еще топором махать, — сказал Рычагов.

— Хочется, — тихо ответил Дорогин.

— Ну, если только хочется. Как тебе Пантелеич?

— Болтлив не в меру, — сказал Дорогин.

— По сравнению с тобой — разговорчив. Лишнего он не сболтнет. Уже третий год при мне. А тебе всякую всячину рассказывает лишь потому, что я Пантелеичу внушил, будто ты ничего не слышишь и ничего никому не можешь рассказать.

— Возможно.

— Видишь, какую шапку-невидимку я тебе подарил?

— Утомляет чужая болтовня, когда сам не можешь сказать — заткнись!

— А водкой угощал?

Дорогин сделал вид, что не слышит.

— Значит, угощал, — решил Рычагов и засмеялся, похлопав Дорогина по плечу. — Да и водки тебе не стоило пить. Раз выпил, ладно. Мужик он ничего, наверное, сейчас переживает, думает, я его на тебя сменить хочу.

— Да, он такое говорил.

— Надо будет ему сказать, чтобы не волновался. Я тебя ему в помощь взял, дом большой, участок тоже немалый, так что помогай ему пока.

Рычагов уже сделал шаг в сторону, но тут же вернулся к Дорогину.

— Больницу мою видел?

Тот не знал что сказать.

— Больницу?

— Значит, видел, — за него ответил Рычагов. — И думаешь, небось, для кого там все приготовлено. Так вот, чтобы ты не думал, сразу тебе скажу. Бывают случаи, когда людям не хочется обращаться в больницу, слишком это опасно. И для того, чтобы в больницу не обращаться и чтобы никто не знал, они приезжают ко мне. Правда, чаще их привозят, я, как могу, борюсь за их жизнь: зашиваю, режу, извлекаю пули. За это мне хорошо платят — за то, что лечу и за то, что молчу. Видишь, за молчание тоже можно получать деньги.

— Знаю, — сказал Дорогин.

— Так вот, не удивляйся, если кого-то привезут. Кстати, ты для них останешься немым, который ничего не слышит и не говорит. Так будет лучше и для тебя, и для меня, и для них. Понял?

— Что же здесь не понять, — сказал Дорогин, удивившись собственному голосу. — Чем смогу — помогу.

— На это я и рассчитывал. А я тебя не обижу. Кстати, тебе нужны документы, — сказал Рычагов.

— Да, не помешали бы, — ответил Дорогин.

— Я сейчас над этим вопросом думаю. Ты же знаешь, у нас все вопросы решаются, если есть знакомые и деньги.

— Но у меня нет денег и нет друзей, — сказал Дорогин.

— Я твой друг и у меня есть деньги. Так что документы мы тебе сделаем.

— Зачем это вам? — Дорогин смотрел в глаза Рычагову не мигая.

— Думаю, ты догадываешься.

— Нет.

— Врешь, — впервые Рычагов позволил себе повысить голос на Дорогина и не дожидаясь ответа, зашагал к гаражу.

«Что ж, дают — бери», — решил Дорогин и почему-то подумал, что он никогда не сможет предать Рычагова и тот об этом знает. Нащупал слабую струнку в его душе и пользуется этим.

Но он был не прочь, чтобы ему на первых порах помогали. Теперь Дорогин уже чувствовал силу в руках, понял, что дело идет на поправку и идет семимильными шагами. Если он может махать топором, пить водку, то скоро окончательно придет в норму. Вот тогда и сможет поговорить с Рычаговым на равных. А пока, он его пациент, а Рычагов врач. Сказать хирургу у него было что, но пока еще не пришло время.

* * *

Даже смерть Резаного не смогла изменить привычки Чекана. Правда, она выбила его на некоторое время из привычной колеи, заставила временно сменить образ жизни, но затем все стало на свои места. И Чекан с двумя телохранителями, как и прежде, отправился вечером поиграть в карты.

Он не садился за стол с того самого дня, когда его заставил бросить на сукно карты неожиданный звонок Саши Данилина. Чем кончился тот вечер и та ночь, Чекану вспоминать не хотелось. Теперь он радостно потирал руки в предвкушении игры. Выиграет он или проиграет — это занимало его мало. Был важен только процесс, азарт, озноб, радость выигрыша или разочарование по случаю проигрыша.

«Главное, пощекотать себе нервы».

Партнеры подобрались те же. Но сесть за стол и взять карты Чекан не успел. Он лишь поприветствовал своих знакомых, как охранник подал ему телефон.

— Что за дьявольщина, опять из-за стола вырывают! — Чекан посмотрел на присутствующих и с телефоном в руке отправился в соседнюю комнату.

Звонил один из людей, которому было поручено искать Рафика Мамедова. Разговор состоялся короткий:

— Мы нашли квартиру, где залег Рафик. Что делать?

— Ничего не делать, ждать меня, сейчас еду. Адрес?

— Черкизовская…

Извинившись, и не объясняя причин, Чекан со своими охранниками спешно покинул квартиру и, усевшись в машину, приказал:

— Давай, Митяй, гони на Черкизовскую.

Шофер Чекана знал Москву не хуже заправского таксиста, а иначе его никто не стал бы держать на службе. И ездил он лихо. «БМВ» сорвалась с места, завизжали тормоза, когда машина из двора выскочила на проезжую часть.

— Ну, давай быстрее.

Автомобиль несся по вечерней Москве. Чекан был рад звонку, прервавшему игру.

«Наконец-то нашли этих гадов. Теперь мы с ними расправимся!»

Чекан по дороге решил, что в квартиру он подниматься не будет, подождет во дворе, пока его люди возьмут Мамедова.

Чекана уже ждали в соседнем дворе.

— Кто их нашел? — первое, что спросил Чекан.

— Косой нашел.

— А где он сам?

— У подъезда дежурит, чтобы не улизнул.

— Это хорошо. Если Косой там, можно быть спокойным, мышь не проскочит.

— Какой этаж?

— Пятый. Из окна не выпрыгнут.

— Он точно там?

— Этого не знаю. Видели его людей.

Можно, конечно же, было связаться с милицией и сдать азербайджанцев им, пусть проводят захват. Но Чекану самому нестерпимо хотелось увидеть Мамедова и всадить в него пулю, не здесь, естественно, не в городе, а вывезти его в укромное место и там устроить разборку по всем правилам, как это умел делать только Чекан.

На всякий случай он поставил двоих парней под балконом с противоположной стороны дома, а сам остался сидеть в машине, время от времени поглядывая на освещенные окна, задернутые легкими шторами. Иногда за шторами мелькали тени.

«Ничего, ничего, сейчас мы с тобой разберемся!»

Винт и еще трое бандитов двинулись вверх по лестнице. Уже миновав площадку первого этажа, Винт оглянулся и произнес:

— Свет прибери, придурок!

Идущий последним протянул руку и щелкнул выключателем. Подъезд погрузился во тьму. Винт отстегнул от пояса небольшой фонарик и, светя им себе под ноги, продолжал идти по лестнице. Когда все четверо оказались на верхней площадке, откуда вела только лестница к потолочному люку, Винт дал знак рукой, чтобы трое отступили к стене. Он всегда любил рисковать сам. Дверь была хлипкой.

«Если только за ней не установлена металлическая», — подумал Винт, не мигая глядя на чуть поблескивающий глазок в двери.

Он позвонил. Глазок на несколько секунд погас, кто-то смотрел в него.

«Хрен что увидишь», — подумал Винт. Он держал фонарик наготове.

— Кто? — спросили из-за двери.

— Свои, — негромко произнес Винт.

Открывать не спешили. В этот момент Чекан с улицы увидел, как в квартире погас свет.

Винт ждал. Больше никто ни о чем не спрашивал, никаких звуков из квартиры не доносилось. А там сидело четверо человек из банды Рафика Мамедова, они понятия не имели куда исчез их главарь и ждали его появления, ждали, когда он скажет что им наконец делать. Теперь они поняли, что попали в ловушку. Если бы пришел Мамедов, он воспользовался бы своим ключом или сказал бы что-нибудь по-азербайджански.

За дверью находился кто-то чужой. Трое оставались в комнате, пытались рассмотреть сквозь узкую щель за занавесками что же творится на улице. Один с пистолетом стоял в прихожей, прижавшись к стене, он держал на прицеле дверь.

Винт вздохнул, набирая воздух, разогнался и ногой ударил прямо в замок. Дверь с треском распахнулась. И тут же Винт присел, подняв над собой включенный фонарик, зная, что выстрел прозвучит немедленно и стрелявший будет целиться на уровне фонарика, уверенный, что его держат где-то у живота.

Так оно и произошло. Пуля просвистела у Винта над головой и впилась в обивку двери напротив. Азербайджанец, еще не поняв, попал он или нет, отскочил в комнату, готовый выстрелить снова. Винт ворвался в прихожую и наугад выстрелил в темноту комнаты, чтобы вызвать сумятицу.

Посыпалось разбитое стекло. Вот тут-то Винт и рассмотрел темный силуэт на фоне занавески. Теперь он стрелял прицельно.

Грузный азербайджанец, раненый в грудь, пошатнулся и цепляясь за занавески, вывалился в разбитое окно, увлекая их за собой. В комнате стало светлее. Но эта небольшая победа обошлась Винту дорого: две пули вошли ему в ногу, одна в живот.

Косой ухитрился включить свет. Трое, оставшихся в живых азербайджанца понимали, что терять им нечего. Но на помощь Винту уже подоспели его приятели. Бой был коротким: двое азербайджанцев были застрелены на месте. Третий неподвижно лежал под окном. Один, самый молодой, успел улизнуть в ванну, где его взяли живым.

— Где Мамедов? — кричал Косой, размахивая пистолетом перед носом испуганного азербайджанца.

— Его здесь нет.

— Без тебя вижу!

— Не знаю.

— Получай!

Били азербайджанца недолго, спешили.

Через пять минут Чекан и его люди, поднявшие стрельбу и шум в общем-то тихом районе и приличном доме, уже убрались. Винт истекал кровью на заднем сиденье микроавтобуса. Там же корчился на полу избитый и связанный азербайджанец.

А через десять минут после того, как бандиты покинули двор, туда въехало четыре машины. Вооруженные люди в камуфляже, в касках и бронежилетах бросились наверх. Но лишь только оказались в квартире, поняли, что опоздали и звонок, который поднял их на ноги, был запоздалый.

* * *

В спальне Рычагова зазвонил телефон. Он механически взял трубку, нажал клавишу.

— Не разбудили? — раздался голос Чекана.

— Разбудили, — сказал Рычагов.

— Есть работа, срочная.

— Что у вас опять?

— Дело срочное.

— Ну, говори, слушаю, — Рычагов уселся на кровать, понимая, что спать ему больше не придется.

— Есть клиент.

— Что случилось?

— В живот и в ногу.

— Он еще жив?

— Вроде, да.

— Ладно, везите.

— Куда, в больницу?

— Зачем в больницу, ко мне.

Поговорив с Чеканом, Рычагов набрал номер Тамары. Та мгновенно сняла трубку.

— Але…

— Это я, Тамара, добрый вечер.

— Уже ночь.

— Не имеет значения. Приезжай.

— А что стряслось?

— Приезжай скорее, не по телефону.

Затем Рычагов вошел в комнату, где спал Дорогин. Через пятнадцать минут все было готово к приему раненого. В операционной горел свет, а микроавтобус въехал в распахнутые ворота и подкатил к крыльцу. Когда раненого внесли, кровь капала на пол коридора. Чекан подозрительно смотрел на Дорогина.

— Это мой человек. Вообще, он глухонемой, — пояснил Рычагов, — так что не переживай, никто ни о чем не узнает.

— Но он же видит.

— Зато не расскажет.

Чекан взглянул на Дорогина. Тот глуповато улыбнулся в ответ и широко развел руками.

— Он что у тебя… — и Чекан покрутил пальцем у виска.

— Что-то вроде этого.

— Тогда все нормально.

Винта уложили на стол, и Рычагов с Тамарой занялись привычным делом. А через час Тамара вместе с Дорогиным перенесли перевязанного, еще не пришедшего в себя бандита в палату. Все было сделано так, словно бы бандит попал в настоящую больницу, где ему сделали операцию. Он еще находился под наркозом, поэтому его лицо было блаженным: ни боли, ни страдания не отражалось на нем, лишь гнусная улыбка разводила губы, под которыми виднелись желтые прокуренные зубы. Эта улыбка была на лице Винта всегда, даже когда он спал, когда нажимал на спусковой крючок.

Эта улыбка сразу не понравилась Дорогину, было в ней что-то омерзительное и гадкое. Ведь это правда, что душу человека можно разглядеть через его лицо.

Рычагов и Тамара сделали все, что могли. Оставалось только вымыть руки, переодеться. Окровавленные халаты они забросили в стиральную машину, а бинты, тампоны бросили в котел парового отопления.

— Ну, что, Тамара, поужинаем? — предложил Рычагов.

— Я бы сейчас с большим удовольствием уснула.

— Не получится, надо заглядывать к нему, дождаться, когда он очнется после наркоза. Жаль, что у нас с тобой нет анестезиолога. Хотя и ты сегодня анестезиолог неплохой.

— Мне наркоз сделаешь?

— Общий или местный?

— Нет, ты в самом деле отличный анестезиолог, без шуток.

— Самоучка, — усмехнулась Тамара и пристально посмотрела на Дорогина, который, стоя в углу гостиной, прислушивался к их разговору. — Мне все время кажется, Геннадий Федорович, что он нас слышит и все прекрасно понимает.

— Да нет, ничего он не слышит. Вот смотри, я сейчас проведу эксперимент, — негромко сказал Рычагов.

Он взял бутылку, на дне которой было немного вина, перелил содержимое в бокал. Зашел за спину Дорогину и бросил бутылку в камин. Та звонко разбилась. Тамара вздрогнула, хоть и видела, как Рычагов бросал бутылку. Лицо же и вся фигура стоящего в дальнем углу Сергея Дорогина выражали полное безразличие. Он не вздрогнул, не повел бровью, только его зрачки чуть-чуть сжались. Но этого, естественно, Тамара не могла увидеть.

— Ну, как? — спросил Рычагов. — Ты наблюдала за ним?

— Да, наблюдала, — сказала женщина, — он остался безучастным.

— А помнишь, что ты мне про него говорила, будто он чувствует твое присутствие?

— Да, помню. — Тамара немного покраснела.

— Никогда не смущайся при мне.

— Пригласим его к столу? — спросила женщина.

— Давай попробуем.

Тамара подошла к Дорогину, взяла его за руку, жестом указала направление.

— Пойдем, поужинаем. Ничего, если и я буду называть тебя Муму?

В ответ Дорогин улыбнулся.

— Вот видишь, он согласен.

Из гостиной все трое перешли в столовую, откуда было ближе до палаты. Тамара быстро, словно была здесь хозяйкой и знала где что лежит, принялась собирать на стол. Мясо, колбаса, овощи, фрукты.

Рычагов следил за действиями своей ассистентки и любовался. Больно ловко у нее все получалось.

Дорогин уселся по левую руку от хозяина дома. Тамара положила перед ним вилку, нож. Сергей налил вина Тамаре, себе и до половины наполнил третий бокал, который сам же и подвинул к Рычагову.

— Ты смотри, — произнесла Тамара, — а из него неплохой официант получится, и приборами знает как пользоваться. А вы говорите — потеря памяти!

— А, это динамическая привычка, — пояснил Рычагов.

— Я имела в виду, что он культурный человек.

— Да, культурный, — ухмыльнулся Рычагов, — матом не ругается.

— Это точно, — засмеялась Тамара.

— А я вот…

— Знаю, знаю, Геннадий Федорович. Иногда даже я краснею, правда, под маской этого не видно.

— Ты уж прости, не могу удержаться. Когда что-то не получается, как тут не вспомнить мать или дьявола!

— И что, это помогает? — спросила Тамара.

— Как видишь, помогает. Пациенты выживают, раны не гноятся. Наверное, эти слова дезинфицируют, — засмеялся Рычагов, чокаясь с Тамарой и Дорогиным.

Муму поднял свой бокал сначала по направлению к Тамаре, потом к Рычагову, словно бы показывая, что пьет за их здоровье.

— За твое тоже, — подмигнула Тамара.

— Он, кстати, и дрова колет будь здоров! — радостно сообщил Тамаре Рычагов. — В общем, человек он незаменимый.

— Ну, и слава богу. Я рада, что он здесь, что его не забрала милиция и не увезла в тюрьму или в сумасшедший дом. Черт его знает, что он там натворил.

— Только он и знает, — Рычагов пожал плечами.

А Дорогин, вооружись вилкой и ножом, аккуратно резал ветчину на тарелке.

— Кстати, — минут через пятнадцать Рычагов тронул за плечо Дорогина и жестом указал по направлению к лестнице и двери, ведущей в палату.

Дорогин кивнул.

— Что, он и это понимает?

— Как видишь, понимает.

Дорогин поднялся и быстро направился в палату. Его не было минут пятнадцать.

— Что-то там не так, — сказал Рычагов, вставая из-за стола, — пойдем, Тамара, глянем.

Они вдвоем направились в палату. Дорогин, вооружившись тряпкой, вытирал блевотину. Выражение лица прооперированного бандита было теперь совсем иным, чем сразу после наркоза. Его губы кривились, он ворчал, ругался матом, жалобно стонал.

— Вот видишь, Тамара, никто ему не объяснял, что надо делать, он сам сообразил.

Рычагов подошел к Дорогину, положил руку на плечо.

— Молодец, Муму, что я еще могу сказать?

Винт покосился на Рычагова и Тамару. Рычагова он видел не первый раз, и только сейчас до него дошло где он находится. На его лице появилось новое выражение, заискивающее и благодарное.

— Начальник, все в порядке? Ты меня зашил?

— Не ты, а вы, — поправила Тамара, — во всяком случае, ничего лишнего он тебе не отрезал.

— И то слава богу, — сказал бандит. — А сколько у меня было дырок?

— Сейчас про это не думай. Тамара сделает тебе укол, ты будешь спать. А потом мы тебя перевяжем.

С уборкой было покончено, Муму покинул палату, вымыл руки, уселся за стол и стал преспокойно поглощать пищу. Он ел с аппетитом и сам этому радовался.

«Значит, организм идет на поправку, значит, восстанавливает силы. Думаю, недели через две я буду в боевом строю».

— Ну вот, он уснул, — сказала Тамара, возвращаясь к столу. Она сказала это так, словно бы Муму мог ее слышать.

Дорогин в ответ согласно закивал головой.

— Так ты слышишь меня? Ты понял, о чем я говорила?

Муму кивнул и наполнил ее бокал.

— Ни черта ты не понял, — улыбнулась женщина.

Муму поскреб свою густую каштановую бороду и улыбнулся. Появился Рычагов.

— Хорошо вам теперь, Геннадий Федорович, будет.

— Почему ты так решила?

— Хоть живая душа будет в доме.

— Ты имеешь в виду его? — Рычагов покосился на жующего Муму.

— Обычно так говорят про собаку или кошку.

— Так ведь кличка у него собачья.

— Кличка кличкой, а он все-таки человек, хотя и не совсем.

От этих слов Дорогина передернуло, но виду он не подал, лишь запил холодную телятину большим глотком белого вина. Затем поднялся и всем кивнув, покинул столовую.

Рычагов и Тамара остались вдвоем.

— Сварить кофе? — спросила женщина.

— Можно и кофе, все равно не усну.

ГЛАВА 15

Утром Дорогин помогал Тамаре перевязывать раненого Винта, и это у него получалось неплохо, так, словно он был фельдшером. Тамаре хотелось спросить, где он всему этому научился, но какой смысл задавать вопросы, если на них не получишь ответа? Она лишь благодарно улыбнулась, ведь ей самой переворачивать тяжелого бандита было бы трудно, а так Муму выполнял любое ее желание, понимая каждый жест.

— Кто это такой? — скрипя зубами от боли, спросил Винт, глядя на Дорогина. — Неразговорчивый он какой-то, молчит и молчит, словно оглоблю проглотил.

— Он глухонемой, — пояснила Тамара.

— Как?

— Глухонемой и все. У него такая травма, после которой наступила амнезия.

— Кто наступил? — оживился раненый бандит.

— Амнезия, — строго сказала Тамара.

— А кто это или что это? У меня такого нету?

— Как видишь, нет. Ты разговариваешь, слышишь и надеюсь, помнишь.

— Да уж, помню. Того, кто стрелял в меня, я уложил, а вот дальше…

— Ладно, мне это все не интересно, я ничего не хочу знать.

— Это правильно. Меньше знаешь, крепче спишь и дольше живешь.

— Вот спать-то из-за тебя мне не пришлось.

— Ничего, не переживай, тебя отблагодарят, будешь довольна.

— Уж не ты ли за себя заплатишь?

— Нет, — усмехнулся Винт, — у нас как страховка, даже лучше. Производственная травма со мной случилась, причем, на рабочем месте. За все заплатят, так что не волнуйтесь.

— А я и не волнуюсь. Ходить и двигаться тебе нельзя, судно тебе подаст, — она кивнула на Муму.

Тот в ответ тоже кивнул.

— А как я его позову, если он ни хрена не слышит?

— Он сам придет.

— А может, лучше ты? — похотливо осклабился Винт.

Тамара даже не ответила на это замечание бандита, покинула палату.

Винт некоторое время смотрел на Муму подозрительно, чувствуя свою беспомощность и ощущая превосходство глухонемого. Даже будь он здоров, Муму был физически крепче, Винт эти вещи понимал с первого взгляда. Но чтобы хоть как-то почувствовать свое превосходство, бандит начал показывать жестами, что хочет, чтобы подушку положили чуть выше.

Муму кивнул, безропотно подошел, тихо приподнял бандита, поправил подушку, взбив ее одной рукой, и бережно опустил на нее голову Винта.

— Хорошо, — пробормотал бандит, — а теперь ступай. Пошел на хер.

Это он говорил с милой улыбкой, абсолютно уверенный, что Муму не слышит и не понимает ни слова. Потом добавил еще несколько матерных слов в адрес глухонемого и довольный собой закрыл глаза. Муму еще не ушел, как глаза Винта открылись.

— Бля, — буркнул он, — лежишь здесь, как в гробу, тишина гробовая. Телевизор хоть поставили бы, новости глянул бы.

Муму пожал широкими плечами и тихо затворил за собой дверь.

— Во попал, — пробурчал Винт, — говоришь, говоришь, а тебя не слышат, словно я немой, а не этот урод.

«Ладно, доктор сказал дня три-четыре полежать, а потом Чекан меня отсюда вытащит, хотя можно было бы задержаться и подольше. Баба больно аппетитная, но, наверное, она с доктором трахается. А может, с этим глухонемым? — такая мысль позабавила бандита. — Неплохо он тут устроился, неплохо».

И Винт вспомнил, как одна проститутка рассказывала ему, что самые лучшие любовники — глухонемые, что они уж очень чуткие к желаниям женщины, что глухонемые улавливают любые, даже подсознательные движения партнерши.

«А может она, сучка, сразу с двумя трахается — и с Муму, и с доктором? И еще мужик у нее, наверное, дома. Хотя кольца на руке у нее нет, а значит, свободна. Тогда точно трахается. Думаю, что за деньги она бы и со мной трахнулась. Что ей, жалко? Дал бы денег…»

Но тут Винт напрягся. Денег у него не имелось, да и не предвиделось в ближайшее время.

«Хотя, кто знает, за рану Чекан должен отстегнуть, в этих делах он мужик скрупулезный, слово держит и если кто пострадал за дело, то всегда можешь рассчитывать на вознаграждение и на отдых».

На рассуждения о телесных удовольствиях у него силы хватало, а вот о том, что бы самостоятельно повернуться — нет.

«Вот поехать бы с этой красивой телкой куда-нибудь на теплое море и там ее завалить!»

Хоть и болели раны, Винту от этих мыслей стало легче, словно бы он принял обезболивающий препарат. Правда, время от времени у него возникало беспокойство, так как ни телефона, ни оружия у него при себе не имелось. Да и вообще, ситуация, в которой он оказался, была довольно странной. Как правило, с ранеными Чекан всегда оставлял кого-нибудь из своих для охраны, на этот же раз его словно бы бросили.

«Наверное, у них дела, наверное, они с азерами разбираются, и каждый ствол на счету».

С этими мыслями Винт и уснул, вернее, забылся, провалясь в тяжелое небытие. Он то падал в какие-то пропасти, то отстреливался, то видел колючую проволоку и зябко ежился, не понимая, по какую сторону от нее он находится. Время от времени он бредил, произнося клички, угрозы и вспоминал свое детство. Ведь всегда, когда человеку плохо, он вспоминает детство, словно это такой краеугольный надежный, камень, на который всегда может опереться и он удержит тебя, не дав упасть при любых потрясениях.

* * *

Пока Рычагов и Тамара оперировали раненого Винта, Чекан времени зря не терял. Он приехал со своими людьми в Балашиху, где у него, по большому счету, все было схвачено, и опасаться было нечего. Недалеко от железной дороги стоял дом, крытый гофрированным металлом, большой, но при всем при том неприметный, без архитектурных излишеств.

Рядом с домом, в густом кустарнике, находилось бомбоубежище, построенное сразу после войны. Оно давным-давно служило для других целей. В нем уже несколько раз менялись хозяева. Сейчас это бомбоубежище, приспособленное под склады и мастерские, принадлежало по бумагам на правах долгосрочной аренды одному балашихинскому пенсионеру. Но на самом деле хозяином его являлся Чекан. Здесь, когда было нужно, он собирал своих людей, здесь же иногда велись очень важные переговоры. Из бомбоубежища имелось несколько выходов. Один вел в подвалы дома, второй, шахтный, выходил в соседнем дворе. Все были уверены, что выходы давным-давно завалены, но Чекан и его люди привели все в порядок. Расчистили лазы, откачали воду, и в случае чего из этого бомбоубежища можно было легко выбраться.

Достать кого-либо отсюда, даже вооружившись автогеном, было практически невозможно. Огромная железная дверь с ригельными замками надежно закрывала вход. Все замки работали, как работали и системы принудительной вентиляции.

Избитого, полуживого азербайджанца стащили вниз по ступеням, бросили на бетонный пол в большом помещении с низким потолком и серыми бетонными стенами, на которых виднелись следы деревянной опалубки. Две длинные лавки, такие, как ставят в гимнастических залах, стояли у стен. Больше мебели в этом помещении не было. Три лампочки в проволочных колпаках примостились под низким плохо побеленным потолком.

Азербайджанец зашевелился. Чекан уселся на лавку, а трое его людей стали рядом с распростертым на холодном полу мужчиной.

— Наручники с него не снимайте, — сказал Чекан. — Митяй, принеси какой-нибудь стул, желательно со спинкой. Мы сейчас азера прикуем к стулу.

Распоряжение Чекана было тут же выполнено, чужака подняли за плечи, подсунули под него старый стул со спинкой и крепко привязали к сиденью.

— Ну, давай поговорим, — сказал Чекан, пристально, исподлобья глядя на пленника.

— Я ничего не знаю.

— А я разве говорил, что ты что-то знаешь? Я тебе предложил побеседовать, мирно.

— Я ничего не знаю, — с еле уловимым кавказским акцентом проговорил мужчина.

Это был довольно крепкий черноволосый парень с двухдневной щетиной на щеках.

— Меня интересует один вопрос и я хочу получить на него ответ. То, что мы тебя можем убить, ты, надеюсь, понимаешь.

Азербайджанец кивнул:

— Понимаю, — пробормотал он.

— Так вот, чтобы тебя не убили, лучше скажи сразу, где Рафик?

— Какой Рафик? — лицо азербайджанца стало бледным. — Он прекрасно понимал, что если сдаст Рафика, может, эти бандиты его и отпустят. Но Мамедов тогда сдерет с него кожу, ведь Рафик был безжалостен и предательства не прощал никогда и никому. — Не знаю.

— А если подумать?

— Не знаю.

— Может, ты по-русски говорить не умеешь? Одну фразу выучил и долдонишь ее.

— Я ничего не знаю про Рафика.

— Поверить ему? — Чекан повернул голову, глянул на Митяя.

— Что с ним церемониться, кончать его надо! Понаехало сюда лаврушников, проходу от них нет, все под себя гребут. С чеченцами только-только разобрались, тут азеры набежали.

— Ты слышишь, что говорит мой друг? Он тебя не любит. Да и мне ты не очень нравишься. Где Рафик?

— Не знаю.

— Мне, честно говоря, уже надоел этот разговор. Митяй, займись, а я пока пройдусь, что-то ноги затекли. — Чекан, легко качнувшись, поднялся с низкой скамейки и вышел за дверь.

Азербайджанец, которого звали Джамбулат, кричал так, словно с него сдирали кожу. Но ни на Митяя, ни на его друзей это не производило никакого впечатления, они его за человека не считали. Во-первых, кавказец, во-вторых, подстрелил Винта, так что пощады ему не было. И если бы не распоряжение Чекана оставить азера в живых, то участь Джамбулата была бы решена. Его бы помучили пару часов так, для собственного удовольствия, а потом прикончили. Но приказ Чекана был строгий, Чекану надо было знать где находится Мамедов.

Дверь открылась. Джамбулат был весь в крови, потому что его исполосовали опасной бритвой. Кровь буквально заливала лохмотья рубашки и потертые джинсы. Но лицо еще не тронули.

— Слушай, — Чекан брезгливо поморщился, щелкнул пальцами и посмотрел на лужу, в которой стояли ноги Джамбулата. — Я тебе дам денег, замажу тебя йодом, зеленкой и отправлю куда ты хочешь. Ты скажи, где Рафик, потом пусть он тебя ищет, но вряд ли найдет, потому что у меня к нему претензий больше, чем к тебе. Ты кто?

— Джамбулат, — сказал азербайджанец.

— Джамбулат, так Джамбулат. Ну и имена у вас. Меня интересует Рафик.

— Что он сделал? Почему его все ищут?

— Есть за что. Если бы не было за что, мы бы его не искали. Кстати, ты сказал, его ищут? Кто ищет?

— Менты ищут.

— Правильно делают, — скрежетнул зубами Чекан. — Где он?

— Не знаю.

— А где он может быть?

— Мы сидели и ждали его.

— Чего же он не пришел?

— Не знаю. Сказал ждать, мы и ждали.

— А потом что собирались делать?

— Что Рафик скажет, то и делаем.

Чекан вздохнул. Он понял, что Джамбулат, скорее всего, и впрямь, не знает, куда подевался Рафик Мамедов. Если тот сам решил наехать на Резаного, то не стал посвящать в подробности лишних людей.

— Что ж, можно тебе поверить.

Чекан прошелся рядом с Джамбулатом, взялся за спинку стула, поставив его на две ножки, а затем резко качнул. Джамбулат вместе со стулом завалился на бок. Ногой Чекан ударил его в пах, всего один раз, но удар был сильным. Минут пять Джамбулат приходил в себя.

— Ну, давай, Джамбулат, — абсолютно спокойным голосом проговорил Чекан, — решай сам, как скажешь, так и будет.

— Из чего я могу выбрать?

— Выбор небольшой: или ты нам скажешь где может отсиживаться Рафик, или останешься сидеть здесь, в подвале, пока мы его не найдем. А еще лучше, скажи сразу: убейте меня.

Джамбулат молчал.

— Ты еще думаешь?

— Я скажу, — проговорил азербайджанец.

— Поставьте стул на ножки, — распорядился Чекан, уселся на спортивную скамью и со скучающим видом запустил руки в карман плаща. — Я слушаю, но недолго. И не вздумай меня обманывать.

— Есть три места, где он может быть, — пряча взгляд, говорил Джамбулат.

Его собственные слова наполняли его страхом. Он понимал, за каждым из этих слов стоит его будущая гибель. Но пожить хотелось именно сейчас, хотелось хотя бы получить иллюзорный шанс на спасение.

— Митяй, запиши, что он скажет.

Джамбулат назвал три адреса. По двум из них жили бывшие спортсмены-азербайджанцы, осевшие в Москве, по третьему — драматический актер, тоже азербайджанец.

Улов не большой, но попробовать стоило. Вряд ли Рафик рискнул бы сунуться к кому-нибудь из известных людей, но мог и появиться у кого-то на пять минут.

— Значит, так, Митяй, — отчетливо произнес Чекан, — у всех троих, думаю, есть дачи, люди они с деньгами. Проверь дачи, может, этот урод залег где-то за городом. Наведи справки, вплотную займись этим делом. Но самих хозяев не трогай, люди они уважаемые. Вот если найдешь Рафика, тогда они и заплатят.

Митяй кивнул:

— А с ним что делать?

— Пусть поживет, а я поеду.

— Отвяжите меня, отвяжите! — закричал Джамбулат, видя, что все покидают подвал, забыв о нем.

— Зачем? — спросил Чекан, нажимая на выключатель.

Помещение погрузилось во тьму. Железная дверь на хорошо смазанных петлях бесшумно закрылась.

— Поехали, сдохнет, так сдохнет, — сказал Чекан, заспешив к выходу.

Ему хотелось поиграть в карты. Своих людей он озадачил и теперь те будут проверять все три адреса, будут землю рыть, потому что за Рафика заплатят немалые деньги.

Уже приехав на место, Чекан вспомнил о раненом Винте. Он позвонил Рычагову, тот сказал, что все в порядке.

— Пусть полежит с недельку или чуть больше, пусть поправится хорошо, дома у него жены нет, некому присмотреть. Хорошо, доктор, все издержки мы компенсируем, скупиться не будем. Ты не напомнил тогда о деньгах, а я забыл.

— Я согласен, подожду, — ответил Рычагов, — но не больше недели.

— С деньгами я тебе сейчас человечка пришлю.

— Я не о деньгах, а о Винте. Неделя — не больше.

— Управимся, — ответил Чекан, обрадованный тем, что с Винтом все в порядке и тот не отдал концы на операционном столе.

Это было хорошей приметой. Терять своих людей Чекан не любил.

ГЛАВА 16

Винт проснулся на рассвете, проснулся от нестерпимой боли во всем теле. Но больше всего ему досаждала простреленная нога. Боль была острая, невыносимая. Действие морфия, который ему вкололи накануне, уже кончилось, и он чувствовал себя прескверно. В доме царила полная тишина.

— Эй, эй, кто-нибудь! — прохрипел, продирая горло Винт. — Да подойдите же ко мне, что я, подыхать здесь должен? Не могу я терпеть, болит, болит нога! — со стонами, извергая проклятия и ругательства неизвестно на чью голову, стенал Винт. — Да где же вы, черт бы вас всех подрал?

Рядом с ним стоял штатив для капельницы, трубка, как змея, обвила стойку, в бутылке было уже пусто.

— У, суки позорные, бросили меня здесь!

А за окном медленно поднималось солнце. Его золотистые лучи продирались сквозь сетку черных от дождя ветвей, пятна золотистого света ложились на белые ровные стены.

— Черт бы вас всех побрал, где вы, козлы долбаные?! — крикнул Винт.

А дверь в палату, где он лежал, была плотно притворена.

«Что же делать?» — размышлял бандит.

Для своих тридцати четырех лет Винт выглядел неважно. Пристрастие к наркотикам давало о себе знать.

— Эй, вы! — крикнул еще раз Винт, стараясь в свой голос вложить и угрозу, и просьбу одновременно. Но на его крик никто не появлялся.

«Сколько же это будет продолжаться? — Винт попробовал перевернуться в кровати, но заскрежетал зубами от боли. — У, мерзавцы, суки! Суки долбаные, чтобы на вас всех, чтобы вы все сифилисом заболели! Где эта корова, где этот лепила долбаный? Ну, ну, скорее, ко мне!»

Дом был построен основательно, стены толстые, дверь в палату дубовая, двухстворчатая, так что кричи не кричи, никто тебя и не услышит.

«А где этот Муму, мудак долбаный? Почему он не идет?»

И только сейчас до Винта дошло, что возможно, в доме кроме глухонемого никого нет. А уж если он глухонемой, то наверняка не услышит, хоть гранату взрывай. Но по идее, такого быть не могло, не оставят же его, Винта, уважаемого бандита, вот так, помирать в одиночестве, корчиться от нестерпимой боли, скрежетать зубами, грызть губы и давиться соленой кровью?

«Нет, кто-то должен быть в доме».

И тогда Винт правой рукой ударил по штативу капельницы. Тот качнулся, но не упал, удар был не сильный. Винт немного подтянулся, схватил капельницу, за холодный никелированный штатив, и толкнул от себя изо всей силы. С грохотом разбилась бутылка, зазвенел металл о пол, выстланный кафельной плиткой. Звук был довольно-таки сильный.

Послышались шаги и недовольное бурчание. Дверь распахнулась, на пороге палаты в халате стоял Геннадий Федорович Рычагов. Его лицо было заспанным, а седоватые волосы взлохмачены.

— Чего орешь? — строго спросил доктор.

— Нога болит, нога! Бросили меня все.

— Никто тебя не бросал, не ори, как резаный, сейчас вколю морфий и все пройдет.

— Морфий, морфий… Больше вколи, больше, доктор! Полегчает.

— Я знаю сколько тебе вколоть.

— Ну, быстрее, быстрее, я не могу уже терпеть!

— Да погоди ты, — Рычагов тыльной стороной ладони протер глаза, огляделся по сторонам. Столик с инструментами, с перевязочным материалом стоял в углу. Это был обычный журнальный столик.

Рычагов подвинул белый табурет к кровати раненого Винта и улыбнулся:

— Сейчас тебя отпустит. Морфий, вообще-то, штука дорогая и не такая безобидная, как тебе кажется.

— А мне и не кажется.

— Да, ты и так исколотый, у тебя все вены в дырках. Давно колешься?

— Это мое дело, — заявил Винт.

— Конечно твое, но если хочешь поправиться и поскорее встать на ноги, с этим делом тебе придется подождать.

— Что, я по-вашему, с иглы обязан соскочить? Это не так просто.

— Конечно должен, хотя я знаю, что это не легко сделать.

— А мне плевать, знаете вы все, не знаете, Винт будет жить так, как ему нравится.

— То же я могу сказать и о методах лечения.

Послышались тихие шаги и в двери возникла фигура бородатого Муму. Он был в спортивной футболке, в старых кроссовках доктора.

— А, и ты проснулся? — Геннадий Федорович посмотрел на Сергея Дорогина.

Тот кивнул, словно бы услышал, что говорил доктор.

— Сейчас я с тобой разберусь, орать не будешь. Поднял меня, я бы еще час спал, — обратился врач к Винту.

— Ой, ой, ой, — выдавливал из себя стоны Винт.

— Ну, хватит, хватит, надоел уже, как будто тебя без наркоза по живому режут.

— Ой, ой, режут, режут! Меня всего ломает, скорее коли, доктор!

— Сейчас, — Рычагов наполнил шприц, уселся рядом с Винтом и сделал укол.

Винт был мрачен, бледен, его лицо кривилось, желваки судорожно ходили под кожей.

— Сейчас отпустит, не переживай.

— А через час опять заболит.

— Конечно, заболит, будет болеть до тех пор, пока не поправишься.

— Ой, не могу терпеть!

Врач сидел минут пять, на всякий случай проверил пульс, удовлетворенно хмыкнул.

— Хоть ты и к наркотикам имеешь пристрастие, но сердце у тебя бьется, как положено.

От укола морфия боль постепенно начала уходить, и на лице Винта вместо угрюмого выражения появилась блаженная улыбка.

— Ну, вот видишь, — сказал Рычагов, — все в порядке.

Он вышел из палаты.

— Дверь, доктор, дверь не закрывай. Опять станет плохо, что тогда делать?

Геннадий Федорович жестом показал Дорогину, что тот должен сделать в палате. Сергей сходил на кухню, вернулся с веником и совком. Он быстро убрал осколки от разбитой бутылки, поставил к стене штатив с капельницей.

— Подушку поправь, — обратился к Муму Винт.

Но тот продолжал заниматься своим делом. Подошел к окну, приоткрыл форточку и жадно втянул свежий, пахнущий мокрой листвой осенний воздух.

— Закрой форточку! — крикнул Винт.

Дорогин стоял абсолютно спокойно и невозмутимо.

— Закрой форточку, — сказал врач, затем подошел и сам закрыл форточку. — Черт побери, — сказал Рычагов, — я и сам иногда забываю, что он глухонемой, что он ничего не слышит.

С совком и веником Муму покинул комнату. Доктор тоже ушел из палаты, оставив Винта одного. Уходя, он бросил:

— Три часа продержись, затем Муму тебе сделает укол.

— Что, Муму — укол? Да он меня запорет шприцем!

— Не бойся, не запорет.

— И еще, — уже с улыбкой на покусанных губах заговорил Винт, — курить хочется, доктор. Слышишь, курить хочется.

— Это не проблема, — ответил Рычагов. — Сейчас Муму принесет тебе сигареты, пепельницу и зажигалку.

— Я курю хорошие сигареты.

— Ну, знаешь ли, какие есть. Насчет сигарет с твоим начальством я не договаривался. Вот покормить — это пожалуйста, а насчет курева, ты меня извини, какие есть, такие и будешь курить.

Рычагов пришел на кухню, где в чайнике кипела вода и, подойдя к Дорогину, шепнул ему на ухо:

— Занеси этому уроду сигареты, пепельницу и зажигалку, пусть курит. Но иногда поглядывай, а то сгорит еще. Если сам сгорит — куда ни шло, жалко будет, если дом спалит.

— Лучше бы он сгорел, — ответил Дорогин.

— Ну, уж… — хирург задумался, — может, в твоих словах и есть логика, но мы тогда остались бы без денег. А без денег в наше время ни туда, ни сюда.

— Да, я это знаю, — прошептал Дорогин.

— Кстати, напомни, как тебя зовут? — тихо спросил Рычагов.

— Сергей Дорогин, — ответил мужчина, они при этом даже не обменялись рукопожатиями.

— Так вот, Сергей, делай то, что я тебе говорю, и никакой самодеятельности. Сейчас восемь. Я уеду в больницу, а через три часа ты этому уроду уколи морфий. Там лежат две ампулы на столике и шприцы.

— А что ему еще сделать?

— Остальное сделает Тамара. Поможешь ей перевязать ему ногу?

— Помогу, — сказал Сергей.

— Крови ты, по-моему, не боишься?

— Абсолютно, особенно если кровь чужая.

— Вот и договорились. Сейчас занеси ему курево и давай позавтракаем. Вообще-то, хорошо, что он поднял шум, начал орать.

— Да я слышал, как он орал.

— А чего же ты не зашел? А, хотя да… — доктор улыбнулся. — Я приму душ, а ты здесь похозяйничай. Где тут что ты, надеюсь, уже знаешь. Не стесняйся, будь как дома.

С распечатанной пачкой сигарет, с зажигалкой и пепельницей Дорогин вошел в палату. Показал пачку, тронул задремавшего Винта за плечо.

Тот испуганно дернулся, затряс головой и замахал руками.

— Что? А? Какой на хрен… Нет, нет, не я… Отвали, зарежу, урод! Урод, отвали, я сказал! Ты у меня попомнишь, с тебя шкуру сдеру, козел долбаный, баланда кислая… Сдеру, сдеру, пидар, уродина… Отвали от меня, отвали…

Дорогин понял, что все эти слова относятся не к нему, а к кошмарным видениям, вставшим перед глазами раненого Винта. Он еще раз тряхнул бандита за плечо. На этот раз Винт пришел в себя, сообразил, где находится.

— А, Муму, — с ехидной улыбкой прошептал он, — курево принес? Это хорошо, дай сигарету, прикури мне ее. Только не обслюнявь.

Муму положил пачку рядом с Винтом.

— Да, я чуть не забыл, что ты ни хрена не слышишь, чурбан неотесанный. Ну, да ладно.

Он сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой. Несколько секунд смотрел на золотистый язычок пламени, затем поджег сигарету, жадно затянулся, выдохнул дым прямо в стоящего рядом Муму. Облачко обволокло глухонемого, тот закашлялся, посмотрел на Винта.

— Не любишь дыма? Ну и зря. Вали отсюда, вали, — и бандит пренебрежительно махнул рукой, указывая на приоткрытую дверь. — Иди, надо будет, позову. Хотя стой, как же я тебя позову?

Муму безропотно двинулся к двери. Винт еще что-то говорил ему вслед, но Муму хорошо и с чувством играл роль глухонемого.

Приготовление бутербродов и кофе с молоком не заняло много времени. Доктор быстро позавтракал, пожал на прощание руку Дорогину.

— До встречи. Давай. Веди себя умно.

— Ничего не слышать? — тихо спросил Дорогин.

— Слышать ты должен все, но делай вид, что ты каменная глыба.

— Понял.

— Так будет лучше тебе и мне. А потом приеду, разберемся. Кстати, я отправлю сюда Тамару, она его перевяжет.

— Вы уже говорили, — сказал Дорогин.

— А, да. Ее ты, надеюсь, обижать не будешь?

Дорогин ухмыльнулся.

— Ну, вот и хорошо.

Доктор выходил на крыльцо, когда к воротам на своем велосипеде подъехал Пантелеич. Он был в фуфайке и в зимней шапке, штанина брюк схвачена бельевой прищепкой, сапоги по случаю хорошей погоды остались дома.

— Сухо сегодня, так я без сапог, — сразу же сказал Пантелеич, открывая ворота.

Врач выехал из гаража, рядом с Пантелеичем приостановил машину.

— Я тут привез, доктор, немного масла, творог, яйца, сметану, молоко.

— Неси все на кухню, там Муму примет.

— Да я и сам, доктор, все расставлю.

— Можешь и так.

— Послушай, Геннадий Федорович, тут, как бы… это… — начал издалека Пантелеич, поскребывая небритую щеку.

— Что стряслось?

— Вы что, меня в отставку?

— О чем это ты, Пантелеич? — прекрасно догадавшись, о чем спрашивает пожилой мужчина, ухмыльнулся Рычагов.

— Ну, у вас же сейчас будет работать этот глухонемой?

— Да нет, Пантелеич, куда же он без тебя, ему без тебя как без рук. Ты его уши. Учи, руководи.

Пантелеич заулыбался:

— А я уж думал, Геннадий Федорович, своей хозяйке говорю, наверное, меня в отставку доктор…

— Да ладно тебе, Пантелеич, мы с тобой уже не один год друг друга знаем, так что работай, ни о чем не волнуйся.

— Тогда я тут уберу возле дома, сарай думаю покрасить.

— Не надо красить, — доктор выжал сцепление и его «мерседес» выкатил за ворота.

По-хозяйски поговорив с Рычаговым, Пантелеич откатил велосипед, запер ворота и затем, сжимая в руках руль, гордо двинулся с высоко поднятой головой к дому.

«Хороший он человек».

Дорогин на кухне мыл посуду. Пантелеич тщательно вытер ноги у крыльца, снял с багажника корзину, прикрытую чистой белой тряпочкой, и, держа ее перед собой, двинулся в дом.

— Здравствуй, здравствуй, друг сердешный, — сказал он, обращаясь к Муму.

Тот улыбнулся. Пантелеич поставил корзину на кухонный стол, подошел к Муму и подал ему руку.

— Геннадий Федорович сказал, что я тут за главного, и я — твои уши, — Пантелеич потянул себя за уши, а затем пальцем ткнул в грудь Дорогину. — Так что я твои уши, понял?

Муму кивнул.

— Ну и хорошо, если понял. А чего ты такой небритый, как душман какой-то?

Дорогин пропустил эти слова мимо ушей. Тогда Пантелеич прикоснулся к своему подбородку, а затем показал, что надо бриться. Муму в ответ отрицательно покачал головой.

— Ну, если нравится, то ходи так. Хотя я бы на твоем месте, ведь мужик ты ничего, молодой еще, побрился бы. Хочешь, я тебя побрею? — Пантелеич сам рассмеялся от подобной мысли.

Муму отрицательно замахал головой.

— Ну, как знаешь, — Пантелеич открыл холодильник и принялся из своей корзины выставлять продукты. — Вот творожок свежий, очень хороший продукт, а вот мед, — Пантелеич вытащил из корзины баночку прозрачного меда, — это мой кум пасеку держит. Мед чистый, от всех хворей и болезней. Вот только от глухоты не помогает, а так от всего прочего лечит. Как простыл или что — поел медку и опять здоров, ни горло, ни нос не болит, — Пантелеич с гордостью провел пальцем по краю банки. — Сладкий, липовый, наверное. Доктор любит мед.

Затем он выложил яйца, крупные, одно в одно, почти коричневые.

— Это свои, — сказал Пантелеич и рассмеялся, уловив двусмысленность фразы.

Муму отреагировал лишь на улыбку Пантелеича.

— Как будто ты понимаешь, о чем я говорю.

Яйца аккуратно ложились в ячейки. Вскоре корзинка опустела. Последними были поставлены в холодильник литровая банка сметаны и трехлитровая банка с молоком. Огромный кусок свежего масла, круглый, как булыжник, занял свое место на верхней полке.

— Ну, вот, порядок. А где банки? — спросил Пантелеич у Муму, но вспомнил, что тот ничего не слышит и показал на банку, постучав по ней ногтем указательного пальца.

Муму закивал, догадавшись, о чем спрашивает старик. Дорогин открыл напольный шкаф и показал на чисто вымытые сухие банки, потом на себя, мол, я сам вымыл. Старик даже зацокал языком, ему понравилась такая расторопность глухонемого и его понятливость.

— Мы с тобой скоро и без слов будем друг друга понимать. Я хотел сегодня покрасить сарай, доктору сказал, а он руками замахал, дескать, не надо, через неделю. А потом дожди пойдут, так что, может, лучше сейчас? Хотя ему виднее. Пойдем, возле дома уберемся, порядок тут нужен.

Муму стал тыкать себя пальцем в грудь.

— Что, ты хочешь сказать, что сам все сделаешь?

— Угу.

— Ну и понятливый мужик. Что ж, тебе виднее. А кстати, — Пантелеич отвернул полу фуфайки, из внутреннего кармана выглядывало горлышко с золотистой пробкой, — может, по сто граммов?

Муму в ответ отрицательно мотнул головой.

— У-у…

— Ты какой-то не компанейский. А я вот привык. Много вредно, а чуть-чуть — на пользу. Я выпью, а ты смотри, если такой правильный.

Открыв холодильник, Пантелеич достал блюдо, на котором были сложены бутерброды, оставшиеся от завтрака. Выбрал самый маленький, откупорил бутылку, содрав с нее пробку, пробку спрятал в карман. Налил себе рюмку, посмотрел по сторонам, изобразил на лице важный вид, прищурил глаза и залпом опрокинул содержимое в рот. Затем выдохнул и, сладострастно облизав губы, вытер их рукавом. И только через пару минут, принялся безо всякого удовольствия жевать бутерброд с тонко порезанной красной рыбой.

— Я оставлю в сарае, — Пантелеич постучал по бутылке пальцем, — поработаешь, выпьешь, охотка придет. А выпьешь — лучше покушаешь, аппетит появится. А кушать тебе надо, вон, худой какой, с лица спал, скулы торчат, как у черепа.

Через полчаса Пантелеич, отдав распоряжения своему единственному подчиненному, с легкой душой покинул дом Рычагова. Звонок его добитого велосипеда весело бренчал, когда подвыпивший старик лихо выезжал за ворота, открытые Дорогиным.

«Ну, вот, — подумал Сергей, — я остался один с этим уродом. Надо глянуть, как он там».

Уже войдя в дом, Дорогин услышал ругательства, ни к кому конкретно не адресованные. Ругань была такой же, как и утром. Сергей взглянул на часы, висящие на стене. До времени, когда он должен будет сделать укол, оставалось еще полтора часа.

«Мучится, наверное, скотина, болят раны».

Он не спеша прошелся по дому, убрал тарелки с бутербродами в холодильник, вымыл рюмку, совершенно не обращая внимание на то, что Винт истошным голосом звал его к себе. Затем услышал грохот, да такой, что даже пол содрогнулся.

«Штатив с капельницей от него далеко, я его тогда еще убрал, наверное, опрокинул тумбочку».

Но Сергей ошибся. Винт поднял табуретку и бросил ее на пол. Табуретка осталась цела.

— Укол! Укол! — закричал Винт, завидев в дверях Муму.

Тот закивал. Ему было в принципе все равно: хочешь — сделаю. Он подошел, даже не вымыв руки, взял одноразовый шприц, зубами разорвал обертку, катнул ампулу с морфием, она одна и осталась под клеенкой на маленьком столике, где лежали инструменты, щипцы, ножницы, зажимы и всевозможный перевязочный материал, запаянный в толстый целлофан.

— Только смотри, урод, чтобы воздуха в игле не осталось.

Но Муму, на удивление бандита, все сделал очень толково. Винт с сожалением смотрел на те несколько капелек морфия, которые брызнули с иглы, сверкнув в солнечных лучах.

— Эй, ты, кончай! Давай я сам вколю, — протянул руку Винт, пальцы его дрожали.

Но Муму строго выполнял распоряжения врача. Он сам сделал укол, шприц и пустая ампула полетели в урну.

— Ну, сейчас отпустит, — пробурчал Винт, — надоело мне все это. Корчусь, корчусь здесь, как собака недобитая. Слушай, ты, — Винта осенило, — телефон тащи сюда!

Муму непонимающе смотрел на больного.

— Да телефон, мать твою… козел долбаный! Я хочу говорить, говорить! Понимаешь? — и Винт сделал вид, что прикладывает телефонную трубку к уху, а второй рукой набирает номер.

Муму рассмеялся, издавая странные звуки.

— Угу…

— Что гогочешь, козел, телефон давай! Тащи сюда телефон! У доктора, я знаю, есть трубка.

Муму некоторое время размышлял. Инструкций насчет телефона Рычагов ему не давал, но и не запрещал приносить аппарат Винту. А с другой стороны, Дорогину хотелось узнать, кому же этот бандит станет звонить, и чего он, собственно говоря, хочет. Может, в разговоре проскользнет что-нибудь о Резаном, о том месте, где находится дом? Ведь услышанное в больнице, не шло у Дорогина из головы, он понимал, что он один только, скорее всего, и знает, где спрятаны деньги, но не знает, где жил Резаный.

Рукой Муму сделал знак, что понял.

— Ага, дошло, — наконец, кривя покусанные губы, пробурчал Винт и выругался.

А Дорогин не спеша побрел в гостиную, взял черную трубку с коротким отростком антенны и направился в палату, еще в двери показывая ее Винту — так ли он его понял.

— Правильно, правильно, тащи эту дрянь сюда, я сейчас буду говорить, — и тут же Винт заулыбался, тем более, что морфий продолжал действовать и боль понемногу уходила.

А рассмеялся Винт потому, что при этом человеке он мог говорить о чем угодно и звонить куда угодно, ведь тот ничего никому не сможет рассказать и ничего не поймет из сказанного.

«Вот забавная ситуация, говори что хочешь, ругайся матом, посылай его во все дырки, а он тебе ничего не ответит. Робот какой-то!»

Винт уже знал кому позвонит:

«Лишь бы Чекана рядом не оказалось с Митяем».

Муму сделал вид, что ему очень интересно, как Винт забавляется с телефоном, будто бы он сам впервые видел радиотрубку. А Винт небрежно, держа трубку в правой руке, большим пальцем нажимал клавиши, набирая номер. Дорогин запомнил все цифры. Затем Винт приложил телефон к уху, немного повернул голову на бок.

— Ну, ну, ну, — бурчал он, слушая гудки, — какого черта? Да бери же скорее, телефон у тебя в кармане! О, наконец-то, — прошептал Винт, вслушиваясь, кто же взял трубку. Но там тоже молчали.

— Алло, алло, Митяй, ты?

— …

— Ты один?

— …

— И хорошо, что один, а мог бы быть с какой-нибудь телкой. Слезть бы с нее пришлось. Слушай, Митяй, я тут сдыхаю. Ты же знаешь, что мне надо, ломает, мочи нет. Сможешь отскочить ко мне? Скажи, что поедешь кореша проведать, раненого кореша, не просто так.

— …

— Ага, сможешь?

— …

— Поговорим. Я буду ждать.

— …

— В общем, прихватишь, привезешь. В долгу не останусь.

— …

— Конечно же! Мне же отстегнут за дырки, так что все, в расчете.

— …

— Нет, не на мелок, ты что! Мы же с тобой на мелок не работаем, у нас с тобой строго. Деньгами, живыми. Когда ждать?

— …

— Прямо сейчас? А где сам?

— …

— А, понятно. Ему хорошо.

— …

— Да, я тут один. Есть возле меня живая душа, но не баба, приставили глухонемого.

— …

— Да чурбан он, как дерево. Говори ему, кричи, а он ни хрена не слышит. Представляешь, Митяй, полное и окончательное бревно!

— …

— Не веришь? Вот приедешь, сам увидишь. Я его даже позвать не могу, не слышит, и все. А вот телка классная у доктора, классная баба. Редко бывает, жаль, хоть глазом за нее подержаться. Ты, небось, ее сразу бы в больнице заприметил.

— …

— А откуда я знаю, в плаще она была, в шапке, в платке… Я же без сознания был. Ну, жду. Короче, садись и жми.

ГЛАВА 17

После разговора на лице Винта появилась радостная улыбка, словно бы этот разговор являлся полновесной дозой наркотика.

Не успел Дорогин убрать и половину двора, как возле ворот засигналила машина, протяжно и нагло. Дорогин продолжал делать свое дело, он однообразно махал метлой, сгребая листья с дорожки.

Наконец над воротами показалась мужская голова, сверкнул золотой зуб. Митяй рукой подозвал к себе Дорогина. Тот не спеша двинулся, стал метрах в десяти от ворот, облокотившись на метлу.

— Ворота, твою мать, открой! Ты что, глухой?

Форточка в палате Винта была открыта, он слышал весь разговор.

— Во бля, а он мне не верил! Пусть теперь сам помучится, объясняет, что к чему.

— Слышь, Митяй, да он бревно, бревно! — во весь голос заревел Винт.

Но Митяй, хоть и не был глухим, крика своего кореша не услышал.

— Открывай, чурбан!

Муму показал себе на уши, затем ткнул указательным пальцем в рот.

— А, черт подери, вот мудак! Как это я запамятовал, — и Митяй улыбнулся, давая понять мужчине, стоящему перед ним, что до него наконец-то дошло и он соображает, что к чему.

Бандит перелез через ворота, открыл их сам, и черный «БМВ» последней модели въехал во двор, подкатил к самому крыльцу.

Дорогин не отходил от гостя ни на шаг.

— Ты что, боишься меня? — шея у Митяя была красная, толстая, на ней поблескивала цепь.

Митяя Дорогин помнил, ведь это он ночью привез подстреленного Винта и кровь тогда залила крыльцо. Убирать грязь тогда пришлось Дорогину. Он замахал рукой, показывая Митяю, чтобы тот следовал за ним. Но у крыльца строго посмотрел на грязные ботинки бандита. Митяй понял, ухмыльнулся и пару раз по-показному шаркнул подошвой о коврик.

— Ну, теперь нормально, шестерка Рычаговская? — громко произнес бандит и вразвалочку, словно бы шел по палубе корабля, двинулся за Дорогиным.

Радостная улыбка исказила лицо Винта, когда в двери в кожанке с расстегнутой молнией появился Митяй.

— Ну, брат, я тебя заждался! Где тебя черти носили?

— Ну, как ты тут? — Митяй подошел и пожал руку Винта.

— Да как, как… сдыхаю. Дырок, как в решете, нога не гнется, правда, кость не задели. Дела мои пока неважные.

— Да ладно тебе, — Митяй подвинул стул и уселся. — Радуйся, что жив.

Дорогин стоял в двери, наблюдая за происходящим.

— А ты чего стал? — завидев Муму, Винт осклабился, показав ему кулак, замахал рукой. — Вали, вали отсюда, свидетели мне не нужны. Хотя тут же понял, опасаться, собственно говоря, нечего, Рычагов и так знает о его пристрастиях. — Доставай, что привез. Чем вы там занимаетесь?

Митяй достал полиэтиленовый пакет из нижнего кармана куртки.

— Вот тебе — держи. Дня на четыре хватит, а там еще подкину.

— Хорошо, хорошо, — буквально заворковал раненый Винт, — спасибо тебе, — пакет исчез под подушкой.

— Что, хочешь отделаться большим русским спасибо?

— Рассчитаюсь, Митяй, обязательно.

— Шприц у тебя есть?

— Да, этого дерьма хватает. Кстати, подай-ка упаковочку, пусть будет под рукой.

— А где шприц? — спросил Митяй.

— В тумбочке, там их полно, с кровати сам не дотянусь.

Митяй вытащил блок одноразовых шприцев и протянул Винту. Тот жадно перехватил их и сунул под подушку.

— Все еще ищете? — спросил Винт.

Митяй коротко посмотрел на Муму, затем все же ответил:

— Ничего не нашли. Наверное, еще раз поедем. Главное, что и менты ни хрена не раскопали.

— Да, работы нам прибавилось, — вздохнул Винт.

— Тебе-то чего переживать, лежи, лови кайф.

— От азера чего-нибудь добились?

— Сидит у нас. Кое-что рассказал, но толку от этого, — Митяй махнул рукой, — проверяем.

— Надо было бы опустить его, — мечтательно произнес Винт, — тогда бы все рассказал. Они этого очень боятся, ишаки обрезанные.

— Можно подумать, ты не боишься?

— А меня-то за что опускать? — лицо Винта сделалось строгим.

Митяй посмотрел на часы.

— Спешишь, что ли?

— Дел по горло. Чекан только на три часа отпустил. Опоздаю — голову оторвет.

— Тогда иди, на хрен тебе лишние неприятности. Братве привет передавай, скажи, скоро буду.

Митяй поднялся, еще раз пожал руку Винту, похлопал его по плечу:

— Держись, скоро мы тебя отсюда заберем. Пусть немного подлечат.

Муму проводил Митяя до машины, дождался, когда тот уедет, прикрыл ворота и обошел дом. Приблизился к окну, за которым лежал Винт. Бандит больше не ругался, напевал что-то веселое. Дорогин заглянул в палату. Винт уже успел закатать рукав и перетянуть предплечье жгутом. В правой руке он держал шприц, поглядывая на него так, как алкоголик смотрит на полную рюмку.

— Ну, где ты? Где ты? — говорил он, сжимая и разжимая пальцы, выискивая взглядом вену, которая не хотела надуваться.

Затем на губах его появилась радостная улыбка, он насторожился так, как настораживается рыбак, следя за подрагивающим поплавком. Медленно острие иглы подобралось к коже, короткий толчок…

Винт немного отсосал крови, убедился, что попал в вену, а затем, блаженно прикрыв глаза, плавно ввел наркотик. Шприц швырнул к умывальнику, не попал в урну, но ему было уже все равно, он жил предчувствием кайфа. Дрожал всем телом. Дернул жгут, тот развязался. Торопясь, Винт свернул шприцы, ампулы, жгут и засунул все свое хозяйство под подушку. Затем лег и вытащив из пачки сигарету, закурил.

«Вот придурок, — подумал Дорогин, — сейчас вырубится, а сигарета во рту, дом сожжет».

Когда Дорогин вошел в палату, Винт даже не отреагировал на его появление. Пепел кривым столбиком висел на сигарете. Дорогин забрал окурок, погасил его в пепельнице. Затем немного подумал, стоит ли, но все-таки прибрал шприц, внутри которого виднелись остатки крови, бросил его в урну.

«Часа два он будет балдеть. А я пойду помоюсь».

Раздевшись в своей комнате, Сергей пошел в душ. Мыться приходилось очень осторожно, чтобы не замочить пластырь, которым был заклеен шов. Под пластырем кожа зудела, хотелось сорвать ее, но Дорогин знал, делать этого не стоит.

Из-за шума воды Дорогин не услышал, как к воротам подъехал «опель-кадет», как Тамара сама открывала ворота, не слышал, как хлопнула дверь.

Когда он закрутил кран, в доме царила тишина. Тамара сидела в гостиной за столом и читала книгу. Ее удивляло то, как безмятежно спит Винт, к которому она уже успела заглянуть. То, что Муму в душе, она догадалась. Женщина успела заглянуть и к нему в комнату, усмехнулась, увидев брошенную на кровати одежду.

Дорогин вытерся жестким махровым полотенцем, аккуратно расправил его на змеевике и шлепая босыми ногами, направился к себе в комнату. Каково же было его удивление, когда пройдя три шага по гостиной, он абсолютно голый встретился взглядом с Тамарой. Та сидела, положив книжку на колени, и преспокойно рассматривала голого мужчину. Она смотрела на него не так, как врач смотрит на пациента, раздевшегося для осмотра, а так, как смотрит женщина на возможного партнера.

Дорогин сперва отпрянул, затем понял, что поступает глупо. Но как выйти из данного положения с достоинством, он не представлял. Когда опомнился, то понял, что инстинктивно прикрывается руками.

Тамара, не удержавшись, громко и искренне расхохоталась. А Дорогин, не поворачиваясь к ней спиной, попятился к двери, протиснулся в узкую щель и через минуту появился, замотанный полотенцем. Тамара встала, подошла к нему. Дорогин стоял не двигаясь, положив руку на узел полотенца. Осторожно двумя пальцами Тамара прошлась по пластырю, не сильно надавила.

Дорогин поморщился.

— Значит, еще болит?

Дорогин взял ее за запястье и медленно отвел руку.

— Извини, я знала, что ты в ванной, захотелось пошутить, — она сказала это самой себе, как бы оправдываясь.

Дорогин пожал плечами и смахнул ладонью несколько капель воды с груди. Тамара чувствовала, что Дорогин возбуждает ее, он был крепко сложен, может — немного худоват. Но это было следствием болезни. Кожа была у него гладкая, чистая, бархатистая на ощупь, как у досмотренного ребенка.

И Тамара, не удержавшись, провела ладонью по плечу мужчины. Дорогин на этот раз не отпрянул, но вновь, взяв ее за запястье, остановил.

Женщина пропустила его вперед, сказав:

— Пошли, перевяжу.

Тут Дорогин допустил небольшую оплошность. Он настолько забылся, что не стал дожидаться жеста, а сразу направился туда, куда хотела Тамара. Но женщина вроде бы и не заметила этой оплошности, включила яркую лампу, направив ее на рану. Дорогин стоял, Тамара пинцетом отдирала пластырь, после каждого движения заглядывая ему в глаза, не беспокоит ли боль.

Дорогин каждый раз кивал, мол, можете продолжать. Тамара смочила тампон раствором и принялась протирать шов. Дорогин хоть и испытывал боль, но вместе с тем ему было приятно. Он ощущал, как горячая волна каждый раз подкатывает к горлу, когда Тамара случайно прикасается к нему бедром, грудью. Но эта случайность была мнимой, женщине и самой было интересно поэкспериментировать с Муму, так она это определила для самой себя.

— Заживает прямо на глазах, — произнесла Тамара, присев на стул и рассматривая шов, — еще немного и мне уже с тобой нечего будет делать. А ты стройный, красивый. Ты наверняка нравишься женщинам. И мне нравишься, особенно после того, как я увидела тебя в гостиной, — Тамара говорила все это, глядя прямо в глаза Сергею Дорогину.

Тот еле сдерживал улыбку.

«Испытывает она меня, что ли? Заподозрила, или Рычагов ей сказал? Нет, не стал бы он этого делать, слишком осторожный мужик».

Новая марля, смазанная гелем, легла на рану, свежий пластырь заклеил ее.

— Одевайся.

Дорогин вышел. Женщина посмотрела ему вслед.

«Такой мужчина просто не мог быть одиноким, наверняка у него есть или жена, или постоянная женщина, возможно, есть дети. Но где они, ищут ли его, помнит ли он сам их? Не знаю…»

Тамара наведалась к Винту, тот все еще блаженствовал. Но действие наркотика близилось к завершению. Кровь, отлившая было от щек бандита, вновь прилила.

«Скорее бы забрали его от нас. С одной стороны, хорошо, что есть возможность заработать деньги, но сколько не утешай себя мыслью, что делаешь благородное дело, спасая людям жизнь, из головы не идет, что они бандиты и один такой спасенный может потом отправить на тот свет пару хороших людей. Поэтому, наверное, я и не могу позволить себе уйти из больницы. Это как индульгенция, всегда есть возможность оправдаться перед собой».

Винт внезапно открыл глаза. Тамара стояла совсем рядом с ним, а бандит лежал достаточно низко, чтобы иметь возможность заглянуть ей под юбку. Тамара не сразу сообразила, что происходит.

— Мочалка, наверное, у тебя что надо, — пробасил Винт и высвободив руку из-под одеяла, приподнял ею подол, чтобы получше рассмотреть полупрозрачное кружевное белье и то, что находилось под ним.

Женщина резко, ребром ладони ударила Винту по запястью.

— Подонок!

Тот еще ухитрился успеть ущипнуть ее за ногу.

— Ты че, мужчин не любишь? Лесбиянка?

— Я сейчас тебе маску из хлороформа сделаю, сдохнешь тут, — зло проговорила Тамара, с ненавистью глядя на Винта.

— Подумаешь, убыток тебе сделал! — Винт с радостью ощутил, что впервые после ранения в нем просыпается настоящее желание. — Подойди, подержусь за мочалку, денег дам.

Винт приподнялся на локти и потянулся к Тамаре. Та завизжала.

Дорогин услышал ее крик, бросился было в гостиную, но затем заставил себя остановиться:

«Я не слышу этого, не слышу! Я глухой!»

Кровать стояла так, что миновать Винта и выскочить в дверь женщина не могла.

— Ты же со всеми тут за так трахаешься, а мне и подержаться нельзя, да еще за деньги? — Винт говорил гнусавым голосом.

Дорогин прокрался по коридору, остановился, заглянул в приоткрытую дверь палаты — так, чтобы оставаться незамеченным. От сердца отлегло. Женщина находилась в безопасности, а бандит был слишком слаб, чтобы дотянуться до нее.

Муму не спеша, с глуповатой улыбкой на лице шагнул в палату. Винт нехотя убрал руку под одеяло и сделал вид, будто ничего не произошло. Тамара стояла, нервно кусая губы, она была слишком зла для того, чтобы задуматься: слышал ли Дорогин ее крик и пришел на него, или же просто решил заглянуть в палату.

Решив позлить Винта, она шагнула к Дорогину, поцеловала его в щеку и выбежала из комнаты.

— Сучка! — крикнул ей вдогонку Винт и тут же обрушил на Муму поток ругательств. — Чего улыбаешься, скотина? Когда поднимусь, вас всех здесь построю. Были бы у меня с собой деньги, я бы ей полтинник показал, не кочевряжилась бы. Бабы все за деньги, что хочешь сделают, только и знают, что дырками своими торговать.

У Дорогина руки чесались заехать Винту по морде. Он плотно прикрыл дверь, поставил стул, уселся нога за ногу и чтобы не делать глупостей, скрестил на груди руки. Он смотрел на Винта, будто бы хотел взглядом пригвоздить его к стене.

— Чего так смотришь? — забеспокоился Винт, вспомнив вновь о своей беспомощности. — Ее на всех хватит — и на доктора, и на тебя, и на меня. Это самое дело у баб сноса не имеет, — и он сделал красноречивый жест пальцами и махнул в сторону двери, чтобы Муму мог сообразить о ком идет речь. — Были бы деньги, я бы ее того… — вздохнул Винт и подвигал пальцами, будто бы в них была зажата невидимая купюра.

Муму повторил его жест, затем показал на Винта и развел руки в стороны, мол, нет у тебя денег, чего же хорохоришься?

— Думаешь, я бедный, да? — Винту хотелось оправдаться. — Ну, да, нету у меня сейчас бабок, нету. Но такой уж я человек, получаю и сразу спускаю их, изобретательно. Будут деньги, Чекан даст, — Винт замолчал, исподлобья глядя на Дорогина.

Как у каждого выздоравливающего, у Винта язык чесался поговорить. Было еще одно обстоятельство: любой человек, у которого на душе груз греха преступления, все-таки мучится им, будь он даже последний мерзавец. Единственное облегчение — рассказать кому-то об этом, а Муму для этого был идеальным собеседником.

— Видел Митяя? Классный мужик, что хочешь сделает. Ни разу не подвел, сколько мы с ним чего ни провернули, грабили вместе, мочили.

Муму достал сигарету и не предлагая Винту, закурил. Дым медленно плыл в распахнутую форточку, почти не задерживаясь в комнате.

— Мы с Митяем дел наворотили о-го-го! Нам Чекан доверяет. Ты, небось, не знаешь, что такое большие деньги, никогда у тебя их не было, козел вонючий. Деньги — это когда ты все можешь. Захотел бабу — купил, хочешь — день гудишь в ресторане, два. Только дураки думают, что большие деньги заработать можно. Вот и ты так думаешь.

Дорогин криво усмехался.

— Только не знаю, что легче — зарабатывать или за дело деньги получать. Ты хоть сколько, самое большое, в руках держал?

Дорогин, чтобы усыпить бдительность Винта, протянул ему пачку сигарет.

— Я у тебя не курить прошу. Свои есть. Думаешь, легко человека убить? Если это какой-нибудь азер, кавказец, то и не жалко, — продолжал рассуждать Винт. — Ну, может, чуть-чуть, как собаку или кошку. Помню, полгода тому назад, — Винт мечтательно закатил глаза, будто бы хотел взглянуть вовнутрь своей головы, — азера одного прихватили мы на квартире, который решил с наших киосков дань брать, с бабой был, с нашей. Она, сучка, кусаться бросилась, когда мы его скрутили, а потом ничего, одумалась, смирно сидела. Митяй ловко придумал: азеру рот пластырем залепили и презерватив, его собственный, использованный, на полу нашли, натянули ему на голову. Минут десять еще дергался, а потом подох. Бабу мы отпустили. Но я ей сказал, что если еще раз с чернозадым увижу, пусть не обижается. Сам я ее не трахал, побрезговал. Думаешь, мне легко деньги даются? Нет. Про некоторые дела и вспоминать не хочется.

— Винт прикрыл глаза, затем заслонился ладонями, словно бы от яркого света, бьющего ему в лицо.

— Бывает и такое, вспоминать не хочется. С Митяем мы одно дело провернули, сам бы за него не брался, если бы Чекан не приказал, зато денег много срубили, по пять штук на каждого. Тогда это большие деньги были, — Винт отнял руку от лица, покосился на дверь.

Из глубины дома слышался шум воды, Тамара была то ли в ванной, то ли в кухне.

— Вот тогда мы с ним друзьями и стали. Заказали нам бабу одну убрать. Этого я не люблю, но что поделаешь, деньги иметь — в белых перчатках не походишь. Не знаю, что уж ее мужик натворил, режиссер он какой-то или кто, кино снимал, Дорохин, вроде бы, фамилия…

Винт испытывал странное наслаждение, рассказывая о совершенном им и Митяем преступлении. Такое чувство испытывает человек, ковыряясь в заживающей ране — и больно, и приятно.

— Делов-то всех было на два часа. Нам все Чекан рассказал, где и когда она ехать будет, все сам придумал, нам только сделать осталось. Мне грузовик старый дали, «ЗИЛ-130» с кузовом, а Митяй на «жигулях». Ждали на стоянке за городом, номер ее машины знали, марку. Проехала, мы следом. Митяй ее обогнал, впереди пошел, а я сзади, — Винт показывал то, что происходило, так, как показывают воздушный бой летчики, руками, изображая ладонями машины. — Идем, а я вижу, в машине она не одна, дети — мальчик и девочка. А про них Чекан ничего не говорил. Думаю, чтобы дров не наломать, надо посоветоваться. Вызвонил Чекана по рации, так и так, мол, баба не одна, дети с ней. «Делай» говорит. Не буду, — отвечаю. Вот тогда он еще по две тысячи нам и набросил. Согласился я. Митяй ее нагнал, я сбоку зашел, перед самым мостом. Она и притормозить не успела. Я в сторону принял, машина с откоса и пошла. Ограждения хлипкие ставят, даже легковую не удержат, так, видимость одна. Мы даже останавливаться не стали. Насыпь метров под двадцать, бетонными плитами облицована…

Винт говорил тихо. Но вместо облегчения от того, что он рассказал о содеянном им и Митяем четыре года назад, подступал страх. Он сам недавно оказался на краю гибели и может, впервые в жизни понял, что смертны не только его жертвы, но и он сам.

— Ни хрена я тогда не купил на те деньги, так, по мелочи. Прогулял их почти все, а вот Митяй машину себе купил.

Дорогин молча смотрел на Винта. Он знал, о какой женщине, о каких детях идет речь. Все совпадало: это были его жена, его дети.

«Так вот кто убил их!»

Дорогин удивлялся самому себе. Раньше ему казалось, что стоит ему узнать имя убийцы, как он тут же расправится с ним, не сможет ждать ни секунды. Но вот убийца рядом, беспомощный, возьми подушку, накрой его голову и подержи минут десять, насладись его агонией. Но кто такой Винт? И даже Чекан? Исполнители. А не было бы заказчика, не было бы и убийства.

«Сейчас досчитаю до десяти, поднимусь и придушу его», — спокойно подумал Дорогин.

— Ты чего так смотришь, чурбан? — Винт почувствовал себя неуютно. — Ты бы и этого не смог сделать. Тяжело деньги даются, правда?

Он запустил руку под подушку, извлек полиэтиленовый пакет. Хрустнула ампула, наркотик потек в шприц.

«Не сейчас, — подумал Муму, — никуда он от меня не уйдет. И кажется, я знаю как отправить его на тот свет, не вызвав подозрений. Я не имею права мстить открыто. Если бы у меня был один враг, если бы одна смерть решала все дело! Но я доберусь до каждого из них!»

Дорогин подошел к Винту, помог ему перетянуть руку жгутом. Пальцы бандита тряслись, он сам не мог никак попасть в вену, хоть та и отчетливо проступала под кожей. Нехотя бандит передал шприц Дорогину и тот ввел наркотик ему в вену.

«Он заплатит мне жизнью и обязательно перед смертью узнает кто ему отомстил».

Дорогин дождался, когда Винт отрубится, аккуратно собрал пустую ампулу, использованные шприцы, все это завернул в газету и вышел из палаты.

«Раньше времени никто не должен заподозрить», — подумал он, подсовывая газету в большую кучу желтых листьев.

Муму поднес к бумаге спичку. Веселый огонек лизнул текст, вскарабкался выше. В огне исчезали фамилии, лица людей на фотографиях. Вскоре огонь перебросился на листья. Тяжелый желтый дым поплыл над лужайкой перед домом.

ГЛАВА 18

У Чекана за всю его жизнь, в общем-то, не очень долгую, никогда не было своей квартиры. Он менял места жительства так часто, как средний человек меняет одежду. Приходит весна, сбрасывается теплая одежда, одевается более легкая — куртка или плащ. Так получалось и у Чекана.

Правда, место жительства менял он не по сезонам, а как приходилось. К съемной квартире на Покровском бульваре он привык, она ему даже нравилась, большая, удобная, с высокими потолками, с большими окнами в старом еще довоенном доме.

Квартира имела два выхода, что очень нравилось Чекану. Одна из дверей вела на «черную» лестницу, по которой можно было выйти во двор. Правда, он почти никогда не пользовался этой темной лестницей, но выход, замки — все содержалось в полном порядке.

У Чекана в кармане всегда на связке с ключами был ключ и от «черного» хода. Так что, в случае чего, он мог им воспользоваться. О существовании «черной» лестницы знали жильцы подъезда, но и они почти никогда ею не пользовались.

Уже прошел почти год как Чекан вселился в эту квартиру. Когда-то давно здесь жил чиновник из «Внешторга», занимавший довольно высокий пост. Чиновника посадили, а после освобождения он не прожил и года — тюрьма, все-таки, не курорт. Мужчина был изнеженный, избалованный хорошей едой, вкусной и сытной, так что баланда пошла ему не на пользу и свежий воздух пошел во вред. Его из лагеря отправили на свободу досрочно, с туберкулезом. Пытался лечить, пытался восстановить старые связи, но прошло слишком много времени.

Настоящих друзей у него не было и до посадки, а отношение к бывшим заключенным у чиновников такое, как к паршивой собаке или к прокаженным. В общем, все от него отвернулись. Единственный, кто с ним поддерживал отношения, так это знакомый по тюрьме. Вот ему Савелий Петрович Охромов и оставил в наследство свою квартиру. Тем более, что дети и жена от него тоже отвернулись. Около года квартира стояла пустой, пока ее не снял Чекан.

Правда, слово «снял» здесь не совсем уместно, Чекан просто сказал владельцу квартирного бюро, «опекаемого» его бандой:

— Мне нужна квартира, она должна быть в центре. Быстро найдите.

Через неделю после того, как была произнесена эта фраза, перед Чеканом на стол легли ключи. Кто конкретно за нее будет платить, а кто получать деньги, Чекана не интересовало.

Он лишь спросил:

— Квартира надежная? Чистая?

— Чистая, надежная, — получил он ответ.

К этой квартире он привык, ему нравилось место, нравилось то, что рядом есть рестораны. Он приехал посмотреть квартиру, поднялся на третий этаж, обошел все комнаты, провел рукой по грязным, выгоревшим обоям, брезгливо поморщился — Грязи Чекан не любил. Даже в камерах, где он провел изрядный кусок своей жизни, всегда было чисто. За это его и уважали.

— Все ободрать, весь этот хлам выбросить, — взглянув на поломанную мебель, бросил Чекан.

Он стоял посреди большой комнаты в самом центре. Затем поднял голову:

— Ну и потолки! В карцере чище. Здесь что, на потолки плевались, мочились, блевали? Потолки побелить, люстру повесить нормальную, как в метро. А из мебели оставьте вон тот большой старый шкаф, буфет и круглый стол. Сюда привезете диван, в спальню кровать. Ну, еще на кухню поставите мебелишку, посудки немного — стаканы, рюмки, вилки. И холодильник чтобы стоял, ясно?

Через неделю Чекан вселился в пахнущую лаком, масляной краской, свежими обоями квартиру. На окнах висели плотные шторы. Жалюзи Чекан не любил, они напоминали ему тюремные решетки. А вот к шторам относился с почтением.

С того момента, как он вселился в эту квартиру, прошло чуть меньше года. Чекан понимал, придет время, и с этой привычной квартирой ему придется расстаться. Возможно, он вначале окажется или в Лефортово, или в «Матросской тишине», а оттуда в централы, пересылки и опять Колыма, ненавистный и нелюбимый Север с колючей проволокой, злыми овчарками и конвойниками. И застучат колеса, и будет на плечах телогрейка, а не кашемировое пальто.

«Ну, да что думать о плохом, лучше мечтать о чем-нибудь хорошем».

Чекан после бессонной ночи, после крупного проигрыша в карты проснулся поздно, настроение было ни к черту. Работы впереди — непочатый край, встречи, разговоры, разборки. Это все мелочи, самое главное — встречи с авторитетами, с такими же важными людьми, как и он сам. Чекан представлял, о чем пойдет речь, уже держал в голове пару фраз, подготовленных для этого случая. Но до встречи оставалось еще достаточно времени. Чекан спустил с кровати ноги, худые и волосатые, откинул в сторону одеяло.

Полчаса он лежал в ванной, затем тщательно выбрился, открыл шкаф и как женщина-модница, собирающаяся на торжество, или готовящаяся встретить и принять желанных гостей, взялся пальцами перебирать рубашки, висящие на плечиках. Затем недовольно поморщился:

«Рубашки, галстуки… Чушь какая-то! — он захлопнул дверь, глянул на свое отражение в зеркале. — Значит, так… Рубашка, галстук отпадают».

Он снял с полки серый тонкий свитер с высоким горлом, натянул его через голову, затем надел носки и брюки.

«Ну, вот так-то будет лучше».

Позавтракать Чекан решил в ресторане. Он взял телефон, набрал номер, поприветствовал Митяя.

— Давай машину к подъезду. Через двадцать минут я выхожу.

Прошелся по квартире. Увидел на полке бутылку с дорогим одеколоном, вылил на ладонь, смазал, затем похлопал худые щеки с торчащими скулами.

— Выгляжу я ни к черту. В гроб кладут краше. Как будто я не на воле, а две недели в карцере отсидел. Нет, пора кончать с этими ночными загулами. Надо остановиться, дать организму передышку, а то сдохну.

Черный дорогой пиджак, черное пальто, темные очки — хотя на улице стояла глубокая осень. Чекан иногда надевал очки. Открыл пухлое портмоне, проверил, много ли денег в нем. Сумма была внушительная, около восьми тысяч долларов.

Все в порядке. Кроме наличных в портмоне еще лежала золотистая кредитная карточка в пластиковом футляре.

«Кончатся эти, сниму еще. Там, наверное, тысяч сто осталось, никак не меньше».

В дверь позвонили. Звонок был условный, так звонили Митяй и телохранители. Чекан приосанился, поправил отворот пальто и вышел из квартиры, распространяя вокруг себя терпкий запах дорогого одеколона. Этот запах был не очень уместен на грязной лестничной площадке, но Чекана это не волновало.

— Ну, Митяй, все о’кей?

— О’кей, — ответил Митяй.

— Баки полные?

— Полные, — сказал Митяй, — и еще канистра в багажнике.

— Как у самолета перед взлетом?

— Точно…

— Тогда хорошо. Заедем в кабак, надо перекусить. Хочешь присоединиться? — сказал Чекан и оглядел своего водителя-охранника. — Вид у тебя, правда, не очень. Что, небось, целую ночь с бабы не слезал?

— Было дело, — признался Митяй, — то я с нее не слезал, то она с меня.

— С одной стороны хорошо, а с другой — не жалеешь ты себя, Митяй.

— Так на нарах бабы не будет.

— Это точно. Придется машку в задницу драть.

— Вот и я думаю, что лучше здесь.

— Баба-то хоть хорошая была?

— Дорогая, — признался Митяй.

— Дорогая — это как, пятьсот баксов за ночь?

— Нет, я с такими не вожусь. Сотка за две ночи и харчи с выпивкой мои.

— Она хоть довольна осталась?

— Довольная, — ухмыльнулся Митяй, сверкнув золотым зубом.

— Тогда поехали.

Возле черного «БМВ» стоял еще один охранник. Чекан сел в машину, дверь захлопнулась и автомобиль поехал к «Праге».

Два часа авторитет сидел один за угловым столиком на втором этаже ресторана в зале с фонтаном, медленно поглощал пищу, запивая ее красным дорогим вином. Когда с едой было покончено, официант, прекрасно знавший Чекана, подобострастно улыбнулся.

— Счет не нужен, — сказал Чекан, оставляя на столе стодолларовую банкноту. — И сдача не нужна.

— Заходите еще, будем рады.

— Зайду, браток.

— Будем рады. Вам всегда рады.

— Но не везде.

«Еще бы ты не радовался, козел, — подумал Чекан, — я тебе оставляю такие чаевые, что ты за месяц не заработаешь, проходимец жирный».

Официант действительно был упитанный, но при всем при том оставался довольно шустрым и ловким, со своими обязанностями справлялся артистично, временами напоминая циркового артиста, жонглера и эквилибриста-канатоходца одновременно.

— Ну-ну, — сказал Чекан, глядя, как стодолларовая банкнота исчезла в толстых пальцах, буквально растворившись в воздухе.

Официант проделал это так ловко, что ему мог позавидовать даже карточный шулер.

«Интересно, а смогу я так?» — подумал Чекан, все еще не вставая из-за стола.

Он вытащил еще одну стодолларовую банкноту из толстого лопатника. Официант стоял и смотрел. Тут Чекан показал то, чему научился за долгие годы, за длинные, бесконечные ночи, проведенные за картами на зонах, или в гостиничных номерах, или в богато обставленных квартирах. Купюра появлялась, исчезала, порхала в воздухе, короче говоря, жила собственной волшебной жизнью, казалось, что пальцы бандита остаются неподвижными. Лицо Чекана при этом не меняло выражения — бесстрастного и спокойного.

— Вот так-то, браток, — сказал он, глядя в маленькие глазки официанта, — вот так надо над собой работать.

Он поднялся из-за стола, демократично протянул официанту руку. Тот подал свою пухлую ладонь. Чекан сжал пальцы, похожие на пухлые сосиски.

— Ну, пока, бывай, — он сделал два шага от официанта, затем остановился. — А теперь смотри сюда, на кулак.

Официант настороженно обернулся, на губах появилась подобострастная улыбка.

— Как ты думаешь, что у меня в руке? Отгадаешь — отдам, не отгадаешь — себе заберу.

Официант смотрел на кулак Чекана, бесцветные ресницы его подрагивали.

— Ну, быстрее, у меня мало времени!

— Да что вы, Александр Васильевич, откуда же мне знать что у вас в руке?

— Отгадай.

— Муха, что ли? — нашелся официант.

— Муха, говоришь? Тогда не отдам, — повернул кулак, разжал пальцы: у него на ладони поблескивали золотым корпусом часы.

Лицо официанта побледнело, он засмеялся, но смех получился сдавленным.

— Не отгадал, брат. Так что твои бывшие часы я забираю себе.

— Александр Васильевич, да что вы! Как же я мог отгадать?

— Надо было думать, надо было думать, Леня. Хотя ладно, часы у тебя никудышные, мне они ни к чему, прока с них никакого, разве что таксисту подарить. Держи! — он бросил часы, браслет сверкнул.

Официант поймал их так, как собака ловит кусочек мяса, брошенный хозяином.

— Тренируйся, тренируйся, братец. Школы хорошей у тебя нет.

— Уж конечно, куда мне против вас, Александр Васильевич!

— И я думаю, куда тебе против меня?

— Зачем против? Я всегда с вами, если что…

Когда Чекан исчез, пожав на прощание руку метрдотелю с седой щеточкой усов, официант заглянул в карманчик своей жилетки — туда, куда он сунул стодолларовую банкноту. Деньги были на месте. Официант облегченно вздохнул.

«Ну, и проходимец, ну и бандюга! Вот так, может обобрать на глазах, а ты и не заметишь».

Метрдотель, важно шагая среди столиков, приблизился к официанту:

— Что, Леня, Александр Васильевич доволен?

— Доволен, доволен, Герман Николаевич. Да он меня… наколол.

— Что он тебе сделал?

— Пожал мне руку и часы успел снять.

— Как это? — метрдотель заморгал.

— А хрен его знает как, ловкость рук!

Метрдотель дернул запястье, посмотрел, на месте ли его дорогие часы.

— Ладно, ты с ним осторожнее, не обижай, человек он уважаемый.

— Бандит, что ли?

— Какой бандит, Леня, — авторитет. Таких людей надо знать в лицо по имени-отчеству и когда они входят, следует вставать.

— Так я же с ним, Герман Николаевич…

— Вот и молодец. Трудись, трудись, толк из тебя выйдет, может, мое место со временем займешь.

«Что б ты сдох, корч старый, — подумал Леня, глядя на широкую спину метрдотеля, — твое место займешь, как же… Хотел уже один занять, так на машине разбился. Знаем мы все, как было, целый месяц весь ресторан только и говорил».

Герман Николаевич пошел к двери встречать телевизионную звезду, которая любила откушать в этом ресторане. Ведущий вечерней программы тоже выглядел немного помятым, было ясно, что он провел бессонную ночь. А вот две длинноногие девицы выглядели просто прекрасно, как с обложки журнала. Официант Леня облизал губы и причмокнул языком.

«Везет же некоторым! Странный вообще-то, этот мужик, иногда приходит со смазливыми парнями, а иногда с классными бабами. И где он таких находит? Небось, лезут под него, как черви под асфальтовый каток. И откуда у него только силы берутся трахаться? Я бы уже сдох, худым бы стал, как вилка. А он ничего, терем только вот поседел. Да, деньги даются мне нелегко. А кому вообще деньги даются просто так? Никому, — тут же Леня вспомнил о своем недавнем клиенте Александре Васильевиче Шелестове, — вот этому, наверное, деньги даются легко. Легко-то легко, — тут же остановил ход своих мыслей официант, — так за эти деньги он сколько лет в тюрьме провел на ветру и холоде! И денег таких не захочешь. То ли дело я — услужил, улыбнулся, поднес, налил, убрал, поставил — вот и заработал свой двадцатник, один, второй, третий… А иногда, когда клиент в угаре, можно и полтинник отстричь. Правда, этими деньгами приходится с Германом делиться. Вот уже вымогатель! Но не будь Германа, я бы тут не работал».

А Герман Николаевич рассаживал девиц:

— Что будете кушать? Что будете пить? Из холодных закусок есть это, это, это, из горячих — замечательная баранина. Свежайшая. Шашлыки, кстати. Да, икра, конечно же, есть. Есть осетрина, свежая, естественно. Осетрина вообще не бывает несвежей.

Телезвезда кривил губы, казалось, что этот холеный мужчина с помятой физиономией вот-вот пустит слезу.

«Чего это он так народу нравится? Гроша ломаного не стоит, воображает, ведет себя, как барышня, к тому же беременная».

Но гость — есть гость, и Герман Николаевич старался услужить изо всех сил.

В это время «БМВ», в котором на заднем сиденье развалился Чекан, мчался по московским улицам, поблескивая темными стеклами, сверкая хромированным бампером, в сторону Балашихи — туда, где Чекана ждали. Ждали там, правда, не только его, ждали и других, готовились к встрече.

Семь авторитетов преступного мира со своей охраной съехались из Москвы и Подмосковья в Балашиху, где они должны были принять решение что делать дальше, как вернуть деньги, вернее, как их найти. Чекан на этой встрече был не последним человеком, ведь он лучше других знал Резаного, провел с ним не один год под одной крышей, под тюремной, тем более. Резаного он знал как себя самого: встречи, рукопожатия, многозначительные взгляды, не менее многозначительные фразы.

Когда наконец все уселись, — а встреча проходила в двухэтажном кирпичном доме, хозяев которого сейчас не было на месте, их отправили отдохнуть то ли в Италию, то ли во Францию, Чекан этого не знал. Дом находился под охраной, во дворе крутились люди, приехавшие с авторитетами. У всех имелись телефоны и все были вооружены, в отличие от собравшихся в большой гостиной, там ни у кого не было даже перочинного ножика. Все собравшиеся были занятые, времени у каждого имелось немного, поэтому следовало как можно быстрее принять решение.

Не прошло двух часов от начала встречи, как решение оказалось принято.

— Ты и должен найти общак. Если найдешь — станешь держателем, станешь очень важной птицей.

— Мне это ни к чему, — пренебрежительно сказал Шелестов, хотя в душе он только этого и ждал.

Да и какой авторитет не желает иметь власть над другими! А держатель общака становился сразу же одним из самых влиятельным среди авторитетов — жди коронации на вора в законе — поднимался почти на самую верхнюю ступеньку. Ведь казначей всегда казначей, кому давать, сколько и когда, а остальные лишь приносят деньги, пополняя общак.

— Но мы уже искали, — сказал Чекан, — черт его поймет! Вроде с Резаным мы были… — и Чекан сжал два пальца, — вот так. Он знал обо мне почти все, я знал все о нем. Ведь это я Резаного представлял на той сходке. Резаный не апельсин, жулика вместо себя присылал только на «терку».

— Да, да, мы это знаем, все нам известно. Чекан, найди, деньги там немалые. По нашим расчетам, — абсолютно лысый мужчина с большими ушами вытащил из нагрудного кармана пиджака маленький листочек бумаги в клеточку, вырванный явно из записной книжки, и принялся зачитывать цифры, — это только за последние полгода, сумма, которую получил Резаный. Сколько он истратил, можно прикинуть. Деньги пошли на адвокатов и на зоны. Больше он никуда не тратил. Так что должно быть где-то миллионов четырнадцать-пятнадцать, а это, как ты понимаешь, большая сумма, терять ее не хочется. Кстати, Чекан, а этот лепила, к которому завезли Резаного, ничего не мог пронюхать?

— Да нет, — замявшись, сказал Чекан, — наши люди были все время рядом с Сашей, так что навряд ли. Он умер, не приходя в сознание.

— А что азербы? — спросил лысый, исподлобья глянув на Чекана.

— А что азербы… Ищем, ищем. Троих убили в перестрелке. Одного взяли мои люди, сам с ним говорил. Кстати, он здесь недалеко, если кому интересно, можем беседы беседовать, да и адрес из него вытянуть. Этого азерба надо найти.

— Какого?

— Как какого — Рафика Мамедова.

— Найдем, никуда он не денется. Да и менты его тоже ищут.

— Менты могут и искать, а нам его надо найти.

— Найдется, не иголка в стоге сена. Найдем и раздерем, как жабу, — сказал Чекан злобно и нервно.

— Хорошо. А сам возьми своих людей и съезди, осмотри внимательно дом Резаного. Может, где-нибудь, что-нибудь, какие-то концы отыщешь.

— Да уже смотрели.

— Еще раз осмотри. Участок осмотри, не мог Резаный держать деньги далеко, они должны быть под рукой. Еще у него должны быть кредитки.

— А что от них толку, если мы не знаем код?

— Этот вопрос решим. Главное, узнать, в каких банках наши счета, где их открыл Данилин. Найдешь карточки — сможем получить деньги. Банкиры тоже люди, с ними тоже можно договориться. Тем более, что мы не крадем, заберем свои деньги. Лишнего не возьмем, только то, что положил Резаный.

— Хорошо бы так, если, конечно, получится, — пробормотал Чекан.

— Через неделю соберемся, и тогда перетолкуем что к чему. А ты ищи, Саша, ищи.

Чекан был самый молодой среди собравшихся авторитетов, поэтому он не стал ни спорить, ни горячиться. Сказано — сделано.

Двое авторитетов уехали со сходки на пошарпанных «жигулях». И не потому, что у них не было денег на дорогие авто, просто им нравилось не выделяться. Правда, в каждой машине сидело по паре охранников, преданных, готовых на любое дело, даже на убийство. Остальные же четверо уехали на дорогих тачках — на «БМВ», «мерседесах» и «шевроле».

Из машины Чекан позвонил в бомбоубежище, приказав всем через полчаса быть на месте. Что к чему, он не стал объяснять, да у него никто и не спрашивал. Раз сказал, значит, есть работа. Заработали телефоны. Многие из бандитов жили прямо в Балашихе, добраться до бомбоубежища — десять минут ходьбы.

Сам же Чекан хлопнул Митяя по плечу:

— Понял куда ехать?

— Конечно. Через три минуты будем на месте.

— Ты можешь не спешить, не гони, за нами никто не едет. Так что, потихоньку, понемногу.

— Да не люблю я ездить, как беременный таракан! Машина хорошая.

— Машину тоже жалеть надо, хоть она и скорость любит, как баба деньги, — пошутил Чекан.

— Это точно. Какая баба денег не любит, — Митяй расплылся в радостной улыбке, его золотая фикса задорно заблестела.

— Ну, ты и бабник! Неужели за ночь вдоволь не натрахался?

— А мне всегда мало. На нарах не потрахаешься.

— Ты мне уже это говорил, второй раз сегодня одну и ту же мульку задвигаешь.

— Простите, — пробормотал Митяй заискивающе и нажал на педаль.

Большая мощная машина плавно двинулась с места и покатилась по балашихинской улице так, словно в салоне сидели не живые люди, а трупы. «БМВ» ехала медленно, торжественно, напоминая огромную карамель, движущуюся во рту. Взгляды прохожих жадно, как языки, облизывали обтекаемую, сверкающую машину. Митяй соблюдал все правила уличного движения, какие только знал. Машина замирала, едва светофор менял свет.

— Митяй, бля, — сказал Чекан, — какого хрена на желтом стоишь? Сейчас какой-нибудь козел всадит в задницу на добитом «москвиче»!

Митяй осклабился:

— Так ему же хуже и будет.

— Хуже будет тебе. Я не люблю битые машины.

Митяй подумал:

«Э… э-ка проблема для тебя, Чекан, машину поменять! За ночь иногда за столом оставляешь на две такие. Машину тебе поменять, все равно, что бабу или носки, а тут жаба душить начала… Ну, ладно, не нравится тебе, что я на желтый остановился, так на, получи».

И Митяй сильно вдавил педаль газа, машина сорвалась с места так резко, что Чекана прижало к сиденью.

— Вот так я люблю ездить, — сказал Митяй.

— Ты у меня получишь, — буркнул Чекан, в душе улыбаясь.

Двое людей из банды уже находились в бомбоубежище. Они курили, когда вошел Чекан и два его телохранителя. Митяй остался на улице, в машине. Вентиляция работала во всю мощь, наполняя помещение чистым воздухом. Через двадцать пять минут уже девять человек прибыли на место сбора.

— Значит, так, — без лишних предысторий сказал Чекан, — сейчас собираемся и едем в Клин, будем шмонать дом Резаного.

— Уже все просмотрели, — раздался голос одного из бандитов.

— И что, нашли? — усмехнулся Чекан. — Будем искать пока не найдем.

— Так уже и менты искали.

— У них работа такая — искать. А ты подумай, пораскинь мозгами, сам Резаный прятал, без свидетелей, и прятал он так, будь уверен, что ни одна сволочь не найдет. Тут все надо хорошо обдумать.

— Так ты же был с ним в самых лучших отношениях, вы же с ним столько лет…

— Да уж, я его знал. Но я думаю, Резаный спрятал деньги так, что даже отец родной, и тот навряд ли бы нашел. Так что будем искать, перероем все. Дом у него не очень большой, по кирпичику растащим, если понадобится, и каждый кирпичик на четыре части распилим и понюхаем со всех сторон.

— А это… — раздался голос, — так там же дом опечатан.

— Это не наши проблемы. С районным прокурором договорились, он дал добро. Тем более, дом записан на одного из родственников Резаного.

— А родственник? — спросил один из бандитов, зажимавший сигарету в кулаке и сидевший на корточках у стены.

— Что родственник? Ему сказали, дали денег и он разрешил делать все, что мы считаем нужным.

Через полчаса кортеж автомобилей двигался к дому, в котором жил покойный Резаный.

Чекан распоряжался:

— Вы двое начнете с чердака, осмотрите стропила, крышу, всю рухлядь, что там лежит. Вы двое, осмотрите подвалы, простучите все стены. Если где что-то покажется подозрительным — ломайте стены. Вы трое осмотрите дом, все комнаты одну за другой, поднимете пол. Может, где под полом, может, еще где. А вы — участок и сараи.

Сам же Чекан ходил с планом дома в руках, скрупулезно сравнивая план каждой комнаты с нарисованной на чертеже. Затем он попросил вынести ему плетеное кресло на веранду, взял сигарету, закурил, прищурил глаза, а потом и закрыл их. Он так и сидел с дымящейся в пальцах сигаретой, абсолютно без движения, словно мертвый. Сквозняк шевелил его волосы, ресницы время от времени вздрагивали. Чекан вспоминал своего кореша, вспоминал обрывки фраз и прикидывал…

«Вот я знал его лучше всех, конечно, не так, как Резаный знал сам себя, но тем не менее. Если бы я был на его месте…»

Подумав это, Чекан вздрогнул.

«Нет, на месте Резаного мог быть только он сам. Слишком дорогую цену заплатил Резаный, чтобы его вспоминали хорошим словом не только при жизни, а и после смерти».

Да какой смерти! Резаного чуть ли не причислили к лику святых мучеников. Ведь он принял смерть за веру, за понятия, так и не сказав где лежат деньги.

«А я, интересно, смог бы выдержать эти пытки? Ведь это же не тюремный карцер, где сидишь и знаешь когда тебя выпустят, а потом отъешься, отоспишься. Там же все было по-другому, на глазах же у Резаного его жену мучили, парнишку живьем в землю закопали. Как он это выдержал!? Вот был человек — кремень! Таких уже нет, старая закалка».

Бандиты старались изо всех сил. Они понимали, что тот, кто найдет общак, будет вознагражден, пусть не деньгами, но зато уважением. Поэтому буквально землю рыли под ногами. Заглядывали в каждую щель, отдирали половые доски, двигали мебель, выбрасывали одежду. Единственное, что нашли, так это пистолет с двумя обоймами. Пистолет был спрятан в филенчатую дверь. Сверху сам Резаный или какой другой мастер вырезал в доске фигурное углубление, в котором Резаный держал пистолет или патроны. Сверху углубление закрывал дубовый шпон, подобранный под цвет массива. В общем, этот «оружейный сейф» кто-то сработал ювелирно, но бандиты нашли и этот тайник.

А Чекан сидел и курил уже четвертую сигарету, сидел с закрытыми глазами. Ему казалось, что Резаный смеется над ним своим странным смехом:

«Не там, Чекан, ищешь, пораскинь мозгами. Ты же мужик толковый. Это тебе не в картишки фраеров выставлять. Думай».

И Чекан думал. Его лицо было бледно, на лбу высыпали капельки холодного пота. Он думал, но в голову ничего не шло. Затем он вспомнил, Резаный еще в тюрьме, в колымском лагере, на зоне № 117/4 говорил ему, что с детства любит деревья выращивать, любит сад и любит яблоки. Не дыни, не арбузы, не виноград, а обыкновенные яблоки. И если все будет хорошо, если не пришьют где-нибудь, если конвойные не пристрелят или расстрельную статью не дадут, то на старости он купит сад и станет садовничать.

— Ага, — улыбка появилась на губах Чекана, — сад, деревья. Да-да, он любил яблони, груши. Хитер, Резаный, но и я не промах.

Он вскочил так резко, что плетеное кресло упало, а его пальто, висевшее на спинке, оказалось на полу.

«Хрен с ним, с пальто, еще десять куплю!»

Он выскочил в сад в брюках, в пиджаке, в дорогих ботинках. Ходил между деревьев, поглаживая рукой шершавые стволы.

«Если я не ошибся, если не дал маху, то общак может быть под яблоней. Только под какой?»

Чекан пересчитал все деревья. Их было двадцать два — пятнадцать старых и семь молодых яблонь, явно посаженных Резаным.

«Да, скорее всего, так оно и есть. Он сам сажал деревья».

Чекан остановился, запрокинул голову и посмотрел в пронзительно синее осеннее небо. Листва почти вся облетела, лишь на нескольких деревьях остались висеть перезревшие яблоки. И тут Чекан сорвался с места, побежал по рыхлой, чуть поросшей травой земле. Ему было наплевать на то, что его дорогие ботинки облеплены грязью. Он рванул из рук Митяя, который обследовал отмостку, миноискатель. Он хотел сам найти деньги.

— Сработает, сработает, — шептал Чекан.

Он знал точно, что в общаке есть несколько золотых слитков, да и деньги лежат, скорее всего, в ящике из нержавейки, Резаный порядок любил во всем.

В наушниках вовсю загудело, когда рамка искателя прошлась рядом с железным ящиком с короткой надписью «Огнеопасно». Чекан до предела подкрутил регулятор чувствительности и, закинув миноискатель на плечо, побежал в сад.

Он с замиранием опустил рамку к самой земле и медленно, поводя из стороны в сторону, шел между яблонями. Он начал с ближайших к дому деревьев и шел в сторону дороги.

Внезапно в наушниках громко запищало. Чекан замер, поводил рамкой, точно определил место, где находится металл.

— Эй, Митяй, — крикнул он, спустив наушники на шею, — быстро сюда с лопатой!

Митяй бегом бросился выполнять распоряжение. Он подбежал и запыхавшись, спросил:

— Здесь?

— Давай, рой.

— Что тут?

— Пищит, посмотрим.

Другие бандиты, находившиеся в доме, на время оставили свою работу и кто из окон, кто стоя на веранде смотрели на две фигуры в саду, под старой развесистой яблоней.

Митяй рыл так отчаянно, как солдат роет окоп перед боем. Куски дерна, песок летели во все стороны. Камешки попадали на одежду Чекана, но тот не отходил, смотрел на сверкающее лезвие лопаты.

— Ну, быстрее же! — приговаривал он, готовый сам вскочить в яму и рыть землю руками.

Но ему, как авторитету, работать не полагалось, такую работу должны были делать другие.

Наконец металл заскреб по металлу. Митяй, стоявший по пояс в земле, положил на траву лопату и принялся разгребать землю руками.

— Ну, что там? — поинтересовался Чекан, присев на корточки.

— Что-то большое.

— Постучи.

Митяй постучал камешком.

— Вроде бы жесть, железо.

— Где края?

Митяй развел руками, затем принялся аккуратно ладонью сметать песок. И наконец-то обозначились контуры находки — круглое днище металлической бочки, совсем не тронутое ржавчиной. На ней проступала рельефная надпись «Люфтваффе» и орел с распростертыми крыльями, сжимавший в когтях свастику.

— Нержавейка, — покачал головой Митяй.

— Давай аккуратнее, аккуратнее.

Чекан был возбужден, хотя и пытался скрыть азарт. Митяй хоть тоже был возбужден, но свастика и орел его насторожили.

«А вдруг это бомба?» — осенило его.

Он поднял руки вверх, словно бы сдавался, и принялся осторожно выбираться из ямы. Чекан тоже отпрянул на несколько шагов.

— Чекан, а если это бомба? Я слышал, такие вроде бы сбрасывали на Москву, зажигательные.

— Что она сама под землю закопалась?

— Грунт, смотри, Чекан, его лет десять никто лопатой не трогал.

— А ну-ка, осторожнее!

— Не бойся, иди, — Митяй лег на край ямы животом и рукой принялся очищать горловину бочки. — Пробки нет, землей засыпана.

— Может, в этой бочке и лежат деньги?

Наконец бочку обкопали со всех сторон и вытащили. Ничего внутри, кроме земли, не оказалось. Досада читалась на лице Чекана. С миноискателем он принялся ходить по саду, но прежний азарт исчез. Еще дважды Митяй раскапывал землю, но находки попались дурацкие: поломанная рессора от трактора и обломок плуга.

«А может быть, под бетонными плитами дорожек?» — подумал Чекан.

Он словно бы зациклился на миноискателе и ходил с ним, как сомнамбула, водя рамкой из стороны в сторону. Он уже так наловчился с ним работать, что по слуху определял: большой кусок металла или маленький.

Бандиты продолжали ковыряться с доме. Они даже разобрали летнюю печь в пристройке на улице, перепачкались в сажу, но ничего не нашли.

«Ну, Резаный, и придумал же ты мне головоломку!» — Чекан вновь уселся за столик на веранде и углубился в изучение плана дома.

Могла быть и такая версия, но она выглядела не очень правдоподобно, что Резаный прикарманил общак. Поверить в такое можно было бы, если бы сам Чекан не видел Резаного в гробу. А то, что это лежал Резаный, ни у кого не вызывало никаких сомнений.

«Нет, это полная херня. Как можно так думать про Резаного? Ведь он спрятал деньги, и спрятал надежно, ни мы, ни менты найти не можем. Обидно будет, если деньги навсегда останутся где-нибудь в земле, и ни я, ни братва не сможем ими воспользоваться. Да, Резаный, и задал же ты нам задачку. Хоть бы слово какое шепнул, хоть бы звук издал. Ты же еще здесь, сорок дней не прошло. Шепни, шепни, дай знать, — и Чекану в голову пришла смешная мысль. — Может пойти в церковь, заказать службу по Резаному? Может, там, стать перед иконой на колени, и он услышит мою просьбу, и скажет где лежат деньги? Саша, Саша, приснился бы ты мне, что ли, во сне рассказал. Ведь бывает же такое…»

Смеркалось. На небе появлялись высокие холодные звезды, время от времени налетал ветер. В соседних домах зажигались огни. В саду сорвалось несколько яблок и они упали с таким звуком, будто кто-то подряд несколько раз ударил в ладоши. Раскаркались вороны, закружили над садом, словно кричали:

«Деньги, деньги!»

«Чертовы птицы, — подумал Чекан, — где же я возьму вам эти деньги? Знал бы — взял. А вы, наверное, видели, как Резаный их прятал».

Уже все устали, были злые и голодные.

— Значит так, — сказал Чекан, — сегодняшний день ничего не дал, будем искать завтра, послезавтра, будем искать пока не найдем.

— Уже все обнюхали.

— Надо найти.

Возражать никто не стал.

— Двое останетесь здесь — ты и ты, — указал пальцем Чекан, — остальные отдыхать. А завтра с утра сюда и продолжим поиски.

* * *

А в это время убийца Резаного положил на колени автомат. Даже дома он не расставался с оружием, даже когда заходил в туалет, брал его с собой. Он уже знал о том, что Чекан перестрелял его людей в Москве и его фотография имеется у каждого участкового, у каждого бандита.

Он также представлял, что за его голову бандитами предложена награда и немалая. Рафик Мамедов уже проклинал тот день, когда он решился на отчаянный шаг — взять воровской общак.

«Лучше бы я позарился на государственный банк, тогда бы меня искали только менты!»

И хоть он старался не думать о том, что с ним сделают, когда поймают, все равно эти мысли назойливо лезли в голову.

«Сперва отрубят руки, это точно. А потом… Нет, потом не будет, я вырвусь, обязательно вырвусь».

Лишь два раза Рафик рискнул выйти из дому. Но делал это в сумерках, когда шел сильный дождь, так, чтобы его замотанное шарфом лицо не вызывало особых подозрений.

«Еще недельку, — думал Рафик, глядя на свое отражение в зеркале, — и борода будет что надо. Неделя или чуть больше и рвану».

Но как именно, каким путем выбираться из города Рафик еще не придумал. Он не имел об этом ни малейшего представления. Рафик понимал, что спасти его может только абсолютно неожиданный ход, который не смогут предугадать ни менты, ни люди Чекана.

«Расстояние между нами сокращается, — подумал Рафик Мамедов, — один заслон Чекан уже прорвал, расправился с моими людьми. Нужно, чтобы нас разъединила еще одна ступенька, — он покосился на своего подручного, лежавшего на грязных простынях прямо в одежде. — Конечно, придется его убрать. Да, я его прикончу и оставлю здесь, в этой квартире. Но только в том случае, если другого выхода не будет. Земляк, все-таки».

ГЛАВА 19

Винт блаженствовал и не мог, естественно, догадываться, что замыслил глухонемой Муму, приставленный за ним присматривать.

Сергей Дорогин тронул Винта за плечо, тот лишь что-то пробормотал и повернулся лицом к стене, тем самым облегчив Дорогину работу. Сергей осторожно, толчками, чтобы не потревожить спящего, вытащил из-под подушки полиэтиленовый пакет с наркотиками и шприцами, аккуратно разложил все это на тумбочке. В доме все еще шумела вода.

«Так, Тамара или в душе, или на кухне. Навряд ли она пойдет сюда, а если и заглянет, то что такого в том, что я рассматриваю шприцы и ампулы?»

Дорогин помнил, что Винт вводил себе содержимое одной ампулы. Это и так была довольно большая доза.

«Ничего, я с ним посчитаюсь!»

Дорогин аккуратно срезал горлышки трех ампул и вобрал их содержимое в большой шприц. Большим он был только по диаметру, если сравнивать с теми, которыми пользовался Винт, по длине — таким же.

«Вот где твоя смерть, — подумал Дорогин и добавил, — ублюдок!»

Теперь Винта иначе, чем ублюдок, он не называл.

Чтобы бандит, проснувшись, не обнаружил пропажу наркотиков, он отыскал в аптечном шкафу Рычагова три похожих ампулы и жесткой салфеткой стер с них надписи, затем положил в упаковку. Шприц спрятал в карман, надев на иголку колпачок.

«Ну вот, недолго осталось тебе, ублюдок!» — на душе стало легче.

Правда, в душе закипала ярая злость, требовавшая действовать немедленно, стоило Дорогину вспомнить, что этот мерзавец вместе с Митяем убил его жену и его детей.

* * *

Во время ужина Тамара вела себя немного странно, не так как раньше. Стоило Рычагову выйти, как она тут же отводила взгляд, боясь встретиться глазами с Дорогиным. К десяти часам Тамара уехала, хотя Рычагов и просил ее остаться. Она придумала себе несуществующие дела и пообещала, что завтра останется — точно.

Не прошло и четверти часа с того момента, как Тамара покинула дом Рычагова, трубка радиотелефона на столе ожила.

— Это еще что! — недовольно поморщился Геннадий Федорович и посмотрел на Сергея Дорогина, словно бы спрашивая, отвечать или нет.

Дорогин пожал плечами. Рычагов взял трубку, нажал кнопку.

— Слушаю!

— …

— Кто? Громче! Громче! Вот так лучше.

— …

— Как себя чувствует больной? Нормально чувствует, только он мне уже, честно говоря, надоел. В печенках сидит! Приставал к моей ассистентке… Я понимаю, это говорит о том, что он пошел на поправку, но мне от этого не легче.

— …

— Завтра заберете?

— …

— Ну что ж, я этому буду только рад.

— …

— Не знаю, может быть буду дома. Если приедете вечером, наверняка застанете.

— …

— Вот и договорились. Смурной он, правда, — сказал Рычагов, — то лежит с блаженной улыбкой, то начинает вопить, требует от нас неизвестно чего, как баба беременная.

— …

— Да, да, понял, нервный очень. Как мы все в последнее время нервные.

— …

— Хорошо, буду ждать.

Закончив разговор, Рычагов тяжело вздохнул:

— Ну вот, завтра этого урода заберут, все тебе работы меньше. Что ты передо мной-то притворяешься, в роль вошел? — рассмеялся Рычагов.

— Нет, говорить не хочется. Я сейчас о чем думаю? Что у немых перед нами есть преимущества.

— Ну, и какие же?

— Наверное, правильно в народе говорят «молчание — золото».

— Может и правильно. Надоели они мне все с их болячками, дырками и травмами. Но без них никак, с голода подохну.

Дорогин ухмыльнулся:

— Послушай, Геннадий Федорович, вечно это продолжаться не может. Ты что, думаешь, вот так и доживешь до старости, бандитам дырки штопая?

— Может и доживу. Работа как работа. Кто-то должен делать и это. Тем более, они действительно больные и не притворяются.

— Это понятно, — сказал Дорогин.

— Послушай, а что бы ты сделал, будь у тебя большие деньги?

— Большие деньги? Это какие? — Дорогин пожал плечами.

— Большие деньги и есть большие, когда их истратить невозможно на жратву, на баб и на гулянки. — Ты знаешь, — лицо Рычагова стало серьезным, — у каждого есть голубая мечта, заветная цель.

— Ну, и? — произнес Сергей.

— Я бы хотел заняться стоящим делом, открыть свою клинику и работать, работать по-настоящему, с утра и до вечера.

— Так ты же этим и занимаешься.

— Нет, не здесь. Понимаешь, здесь даже с деньгами спокойно жить не дадут, чувствуешь себя человеком второго сорта.

— А кто себя чувствует человеком первого сорта? — спросил Дорогин.

— По-моему, в этой стране никто. Каждый кому-то что-то должен: бандиты политикам, политики бандитам. Круговая порука, и вырваться из этого круга невозможно. Вот и меня затянуло.

— Послушай, Геннадий Федорович, а если бы тебе кто-то дал деньги?

— За что? Деньги просто так не дают.

— А ни за что.

Рычагов рассмеялся, беззлобно, как ребенок:

— Так не бывает. К сожалению, так не бывает. Вот ты вспомни всю свою жизнь, хоть раз тебе досталось что-нибудь, и тебе потом не пришлось бы за это расплачиваться? Дали тебе хоть раз рубль, чтобы потом не потребовать назад два?

Дорогин покачал головой:

— Нет, не было такого, не могу вспомнить. Сам давал, другие — нет.

— Вот и я не могу вспомнить, сколько ни думал. Всегда приходилось платить либо здоровьем, либо временем, либо честолюбием. Кончай эти разговоры. Давай-ка лучше выпьем, разбередил ты мне душу.

— Не я их начал.

Рычагов поднялся, достал бутылку коньяка и поставил на стол. Затем принес два бокала.

— А ты что сделал бы, если бы тебе кто-нибудь дал много-много, как ты же и говоришь, денег?

— Я? Я знаю, что бы я делал.

— Ну, и? Взялся бы опять снимать кино?

— Нет, с кино покончено раз и навсегда. Потому что из-за кино все и случилось. Из-за кино я потерял семью, потерял тех немногих, с кем у меня были хорошие отношения.

— Ладно, давай выпьем и пойдем спать. Кстати, может, нашему больному врубить укол морфия, чтобы ночью не стонал?

— По-моему, он себя чувствует неплохо.

Даже сейчас Дорогин колебался, сообщить ли Рычагову о том, что Винт имеет возможность принимать наркотики или же промолчать. Он чувствовал себя обязанным этому человеку и не хотел сильно подставлять его, но жажда мести брала верх.

— Я пойду посмотрю, как он там.

Рычагов, утомленный за день, потянулся. Ему не хотелось никуда идти, сил хватало только на то, чтобы добраться до спальни.

— Еще выпью, — он сделал над собой усилие, чтобы налить в стакан коньяк, хотя выпить ему хотелось.

Прихватив спиртное с собой, Рычагов пошел к себе в комнату.

А Муму тенью проскользнул в больничную палату. Света он не зажигал. Лунный луч, пробившись сквозь занавески, косой линией, шириной в ладонь, как бы перечеркнул кровать с Винтом. Дорогин ухмыльнулся и сжал в кармане шприц со смертельной дозой наркотика.

— Это твоя последняя ночь, подонок, — прошептал он, глядя на Винта.

Тот спал беспокойно, вероятно, действие наркотика кончалось. Дорогин прикрыл дверь, вернулся к себе. До того, как он попал в переделку, каждое утро и каждый вечер Сергей доводил себя до полного изнеможения физическими упражнениями.

А иначе как поддержишь форму?

Он лег на пол и начал быстро отжиматься, считая про себя разы. После десятого, ощутив, как мышцы наливаются силой, Дорогин, находясь в верхней точке, отрывал руки от пола и бесшумно хлопал в ладоши. Отсчитав пятьдесят, он лег на пол, перевернулся на спину и, подсунув ноги под тахту, принялся тренировать пресс.

— Швы выдержат, выдержат, — шептал себе Дорогин, чувствуя, как при каждом подъеме тело его пронизывает боль.

Он сумел пересилить себя, заставил забыть о боли. Сбросил одежду, и разгоряченный, лег поверх одеяла, ладонью зажал рану в боку. Та не столько болела, сколько чесалась. И он тут же вспомнил Тамару, которая делала ему перевязку, вспомнил то, как женщина как бы невзначай касалась его то бедром, то грудью, вспомнил прикосновение ее умелых подвижных пальцев, которые успокаивали страшный зуд.

«Наверное, не о такой жизни ты мечтала, — подумал Дорогин, — мечтала, как многие, — много работать и хорошо зарабатывать. Что ж, какая-то часть твоей мечты сбылась, но только деньги, которые ты получаешь, не дают тебе покоя. Тома, Тома…» — проговорил он, закрывая отяжелевшие веки.

После гибели жены у него не было постоянной женщины, только с ней разговаривал он в мыслях.

«Не зарься на чужое, — оборвал себя Дорогин, но тут же нашел для себя лазейку. — Один человек не может быть собственностью другого. Ведь то, что Рычагов и Тамара вместе, всего лишь следствие того, что они работают вместе, и их отношения пошли от скуки, для удобства».

Понимая, на какую скользкую дорожку он ступает, Сергей заставил себя перестать думать о чужой женщине.

— Спать, спать, спать, — твердил он себе, плотно закрыв веки.

«Завтра ты должен быть в самой лучшей форме. Завтра ты начнешь откручивать стрелки часов назад, и черная полоса неудач выскользнет из-под твоих ног, на нее ступят твои враги. Но не впутывай в это женщину, слышишь?» — с этими мыслями он и заснул.

* * *

Утром Дорогин умело скрывал нервозность. Он поднялся раньше Рычагова, занялся хозяйственными делами. Когда приехала Тамара, поздоровался с ней кивком головы, близко не подходил, избегал смотреть в глаза, боялся — та опять скажет что-нибудь откровенное, уверенная, что он ее не слышит.

Время тянулось для него медленно, словно кто-то мощным магнитом удерживал стрелки часов. В больнице Рычагова ждали только к полудню и он мог позволить себе немного отдохнуть с утра.

Хирург подошел к Тамаре, сидевшей за столом, положил ей руки на плечи, нагнувшись, поцеловал в шею.

Женщина вздрогнула, зябко пожав плечами.

— Ты что, снова боишься меня? — ладонь Рычагова легла ей на грудь.

— С чего ты взял?

— Такие вещи чувствуются.

— Не знаю, — пробормотала Тамара.

— Только не уверяй меня, что ты устала. Про это можно говорить вечером, но не утром — нонсенс.

— Пойдем, — горячо зашептал ей на ухо Рычагов, — у нас с тобой еще есть часик.

Тамара поднялась не сразу, сидела в задумчивости. Затем, ничего не ответив, поднялась из-за стола.

Они с Рычаговым прошли в спальню, окно которой выходило на лужайку, и хирург обнял свою ассистентку. С улицы доносился мерный скрежет грабель, Дорогин сгребал листья.

Когда доктор Рычагов принялся расстегивать маленькие пуговички на блузке Тамары, та внезапно остановила его руку.

— Послушайте, Геннадий, нормальные люди днем этим не занимаются.

— Значит, раньше мы с тобой были ненормальные?

— Раньше мы были одни.

— Ты имеешь в виду Муму? — Рычагов подошел к окну, задернул шторы. — Он же не зайдет в мою спальню.

— Без стука, — договорила за него Тамара.

— Конечно.

— И, ясное дело, он услышит твой ответ.

— Тебе мешает он?

Тамара покачала головой:

— Нет.

— Хочешь, я избавлюсь от него?

И тут женщина поняла, в какую ловушку она попала, заведя этот разговор. Но ей не хотелось кривить душой перед Рычаговым. Чего-чего, а раньше это не присутствовало в их отношениях.

— Если ты хочешь, то я могу. Но почему-то именно сейчас, при свете мне неприятно, — с усилием произнесла она последнее слово.

Рычагов присвистнул:

— Вот те на! Я конечно готов поверить, что ты ехала сюда лишь бы увидеть меня — это немного греет самолюбие, но любить тебя, когда этого не хочется тебе…

— Извините, но я сказала правду.

— Слаще от этого она не стала, — подумал Рычагов и, чтобы хоть как-то сгладить неловкость, застегнул только что расстегнутые пуговицы, провел ладонью по волосам женщины. — Все нормально, Тамара, не переживай.

— Вы не обиделись?

— Когда близко знаешь человека и много времени проводишь с ним вместе, обязательно найдешь повод, чтобы поссориться.

— Вы так легко это восприняли…

— Тебе не угодишь.

— Я виновата, понимаю.

— Поехали, Тамара, спальня наводит на меня уныние. Сегодня в десять вечера мы избавимся от нашего пациента, а там, даст бог, наступит затишье. Ты, Тамара, привыкай жить с прислугой, одиночество — удел бедных людей. Кстати, цени мою сдержанность: вместо того, чтобы завести длинноногую горничную, я привел в дом мужчину, чтобы у тебя не оставалось никаких сомнений насчет моих отношений с тобой.

— Вечером я хотела бы вернуться сюда. Исправить ошибку.

— Оставляй машину тут, не проблема, поедем сейчас на моей.

Дорогин, завидев, как хирург со своей ассистенткой садятся в автомобиль, поспешил к воротам, распахнул их. Ответил кивком на прощальный взмах руки. От сердца отлегло.

«Вот теперь-то, мерзавец, мы остались с тобой наедине — жертва и палач. Ты, Винт, всю жизнь был палачом, тем больнее тебе будет узнать, что тебя разжаловали в жертвы».

Теперь Дорогин действовал уже более спокойно, зная, что Винт никуда от него не денется. Подал ему есть, помог привести себя в порядок, спокойно выслушивал его бредни, похвальбы. Ни в чем не подгонял, зная наверняка, Винта после обеда потянет на наркотики, ведь тот был из разряда людей, которые ни в чем не знают удержу, начав пить, напиваются до белой горячки, за столом они непременно обжираются, оказавшись в постели с женщиной, доводят любовный акт до полнейшего скотства.

Винт, уже знавший о том, что сегодня вечером его заберут, пребывал в веселом расположении духа. Правда, веселость его выражалась несколько странным способом. Он заговорил с Дорогиным о Тамаре, рассуждая, каким способом ее лучше всего поиметь. Затем внезапно срывался на крик, требуя, чтобы Муму принес ему воды. Когда Дорогин приходил со стаканом минералки, принимался кричать:

— Ты мне выпивки принеси!

Сначала Дорогин делал вид, будто не понимает, а затем, после десятиминутных объяснений, наотрез отказывался сделать это.

— Вали на хрен!

Дорогин уходил.

Как и рассчитывал Сергей, после обеда Винт решил ввести себе дозу.

— Ты, урод, — Винт пальцем поманил Муму к себе, — вчера у тебя ловко получилось попасть мне в вену.

Винт полез под подушку, вытащил заветный полиэтиленовый пакет и положил его себе на колени.

— Потом спрячешь, — сказал он. — Эй, Муму, ты понял?

Дорогин сперва указал на пакет, затем сунул руку под подушку.

— Понятливый становишься, скотина.

Бандит перетянул предплечье жгутом и стал сгибать и разгибать пальцы, пока кисть не посинела. Затем срезал верхушку ампулы, аккуратно набрал дозу, втянув в шприц все содержимое, до последней капли, выпустил воздух и попытался сам поддеть иглой вену. Но когда знаешь, что у другого это получится лучше, чем у тебя, исчезает всякое желание стараться.

Пару раз пропоров кожу не там, где следовало, Винт выругался:

— Коли!

Бандит не спускал взгляда со шприца с наркотиком. Но недаром Дорогин был каскадером, трюкачом, он знал множество трюков, фокусов. Шприц мелькнул в его пальцах, сверкнула иголка. Муму присел на кровать. Всего лишь на полсекунды Винт потерял шприц из виду, а Дорогин уже успел подменить его другим, из кармана. Теперь он держал его так, что виднелась лишь одна игла между указательным и средним пальцем.

Дорогин сосредоточился, унимая дрожь в руках. Локтевой изгиб бандита был нещадно исколот, вена едва просматривалась.

— Эй, покажи, попал или нет, — забеспокоился Винт, пытаясь заглянуть под ладонь Дорогина. — Отсоси крови немного.

И тут бандит почувствовал как сильно Дорогин сжал ему запястье. Наркотик вошел в вену.

— Какого хера! А если бы не попал? — ругался Винт, но тут же немного подобрел, поняв, что инъекция сделана правильно. — Другой раз так не делай. Хотя другого раза не будет, сегодня меня заберут.

Дорогин подал Винту пустой шприц. Тот, растерявшись на секунду, осмотрел его, пытаясь припомнить. Бандит точно знал, он даже помнил ощущение в пальцах, помнил свой прежний шприц на ощупь, этот же был раза в два больше. Удивление еще не успело перерасти в болезненную фазу, как Винт раскрыл рот от неожиданности.

Муму заговорил:

— Да, урод, это не твой шприц, — Дорогин вынул из кармана и показал ему неиспользованный прежний шприц. — В том была тройная доза, смертельная.

— Ты…

До Винта еще не дошло. Впервые в жизни, чувствуя, как начинает действовать наркотик, Винт испытывал не удовольствие, а страх.

— Моя фамилия Дорогин. Только ты неправильно назвал меня режиссером, я каскадер. Это мою жену и моих детей ты с Митяем, — Дорогин сглотнул, — убил.

И тут до Винта дошло, что от смерти его отделяют каких-нибудь полчаса. Он рванулся с кровати, желая броситься на Дорогина, сжимая шприц в кулаке. Он сумел опустить ноги на пол, ухватившись за спинку кровати, поднялся. Сквозь бинтовую повязку на ноге проступила кровь, потекла тонким ручейком на пол.

— Ты… — только и успел проговорить он. Рука с зажатым в ней шприцем была занесена для удара.

Дорогин легко отступил в сторону.

— Я доберусь до тебя, доберусь! — шептал Винт, распрямил пальцы, сжимавшие спинку кровати, и пошатываясь, словно шел по палубе корабля в бурю, двинулся к Дорогину.

— Тебе каюк, Винт, — спокойно произнес Му-му, — минут через десять ты обрубишься, наркотик убьет тебя. Ты сам выбрал свою судьбу.

Винт, цепляясь за стены, брел по коридору. Он перед собой себя ненавистного ему Дорогина.

— Эй, эй, — кричал Винт, — есть кто-нибудь дома? Есть? Доктор, помогите! Тамара!

Но пустой дом отвечал ему насмешливым эхом.

— Даже если бы они были дома, никто не спас бы тебя, — проговорил Дорогин, — в твоей крови смертельная доза наркотика. Ты заслужил смерть, Винт. Это судьба свела нас. И твоего дружка Митяя я отправлю на тот свет, и Чекана.

Мозг Винта уже ощутил наркотик. Он переставал чувствовать боль. И тут взгляд его остановился на телефонной трубке, лежавшей на столе. Он схватил ее в руки и лихорадочно принялся нажимать клавиши.

Наркотик туманил мозги, но желание выжить не давало погаснуть сознанию Винта. Иногда так бывает, когда в волнении забываешь известный тебе на память номер. Затем вдруг, когда ты уже теряешь надежду, номер выплывает из сознания. Так случилось и с Винтом.

Его затуманенные глаза внезапно вспыхнули и он быстро, почти не глядя на кнопки, набрал цифры.

— Митяй, Митяй, отзовись…

Дорогин, стоявший в это время возле подставки телефонного аппарата, спокойно вынул шнур из разъема. Трубка в руках Винта отозвалась противным писком, а клавиши погасли.

— Ты… Ты… — только и говорил заикаясь Винт.

— Ты гордился тем, что убийца. Ты не пришел на похороны ни к одной своей жертве. Теперь я убийца, и я не приду на твои похороны.

— Ты умрешь, как животное, — негромко проговорил Муму.

Его слова звучали для Винта приговором.

Даже если бы здесь сейчас оказался Рычагов, Чекан, Митяй, что бы они смогли сделать для Винта, в организме которого блуждала по венам смертельная доза наркотика? Ровным счетом ничего, он умирал.

— Ну, подойди, подойди, — шептал Винт, пытаясь добраться до Дорогина. — Я и тебя, как твою сучку, как твоих щенят.

— Ты уже кусок дерьма, — услышал он в ответ.

— Сука, иди, иди сюда!

— Заткнись, ублюдок.

Дорогин вышел на крыльцо. Цепляясь за стены, матерясь, Винт тащился за ним, истекая кровью. Ступив на траву, Муму обернулся. Винт держался из последних сил, сознание угасало. Бандиту казалось, что кто-то невидимый то включает, то вновь щелкает выключателем, свет загорается перед ним и гаснет.

Он знал, что видит мир в последний раз и где-то в глубине души понимал справедливость происходящего. Нельзя убивать и грабить безнаказанно, расплата неминуемо настигнет тебя, то ли поздним раскаянием, то ли преждевременной смертью. И расплата придет откуда ты не ожидаешь.

Винт все еще продолжал сжимать шприц с блестящей иглой в левой руке, недоуменно посмотрел на него, качнулся и рухнул. Он упал головой прямо на каменную отмостку дома, ударившись лбом о круглый камень. Из-под повязок текла кровь. Он еще жил, его организм реагировал на отравление. Начались приступы рвоты, наполнившие рот, щеки раздулись, на губах выступили пузыри. Винт уже ничего не соображал, его мозг отключился, организм функционировал на уровне рефлексов, реагировал только на раздражители.

Бандит шумно вздохнул и тут же захлебнулся собственной блевотиной. Судорога исказила его лицо. Он широко открыл ничего не видящие глаза и замер.

Дорогин сидел на крыльце на корточках, глядя на то, как синеет лицо Винта. Затем, убедившись, что бандит мертв, взглянул на часы. Было шесть часов вечера. Дорогин почувствовал, как щипцы, шесть лет сжимавшие его сердце, не дававшие свободно вздохнуть, улыбнуться, немного разжались, стало легче дышать.

— Одним мерзавцем на земле меньше, — пробормотал он, брезгливо глядя на Винта.

На цветных кальсонах бандита между ног обозначилось темное пятно, запахло застоявшейся мочой.

Он вернулся в палату, положил рядом с осколками ампулы, из которой Винт набирал себе наркотик, еще две пустые, из которых набирал сам. Шприц с неиспользованной дозой спрятал себе в карман. Осмотрелся. Все выглядело так, будто на Винта нашло умопомрачение и он сам себе ввел смертельную дозу наркотика, не догадываясь об опасности, а затем прозрел, пытался выбраться наружу, позвать на помощь, даже хватал по дороге телефон. Дорогин воткнул штекер в разъем. Он провел проверку обстоятельно, не торопясь. Пока он сумел отомстить только одному человеку.

— Порядок, — сказал он, выходя из дому.

Скоро лопата уже врезалась в землю за сараем. В неглубокую ямку полетел шприц с наркотиком, ампулы с физиологическим раствором, с которых днем раньше Дорогин стер надписи. Он старательно притоптал засыпанную ямку и заровнял ее граблями. Затем вышел на лужайку и вновь принялся сгребать листья, нападавшие за день. Несколько раз звенел телефон, но Дорогин даже не поворачивал головы.

«Кто там? — думал он. — Митяй, Чекан? Заберете вы его сегодня вечером, только немножко не в том виде, как хотелось бы вам. Каждому воздастся по делам его».

ГЛАВА 20

Митяй, дежуривший весь день возле дома Резаного, вздрогнул, когда в его кармане заверещала телефонная трубка.

— Да, — бросил он в микрофон, нажимая клавишу.

Ответом были короткие гудки. Митяй пожал плечами и спрятал трубку в карман.

Через пару минут он уже забыл об этом странном звонке, не зная, что именно с этого момента начался новый отсчет времени в его жизни. Не знал, что это не просто звонок, а предупреждение, которое хотел послать ему Винт перед своей гибелью. Митяй и не догадывался, что следующим в списке тех, кому собирался отомстить Дорогин.

Чекан сел в машину в половине десятого.

— Ну, Митяй, поехали забирать Винта. Доктор сказал, что его уже можно поднимать. В счастливой рубашке парень родился, три пули поймал.

Чекан набрал номер Рычагова. Никто ему не ответил.

— В клинике, что ли еще? Давай заедем.

Хирург и впрямь оказался в клинике. Привезли мужчину, пострадавшего в аварии, только что Рычагов закончил операцию и сидел у себя в кабинете, выкурил уже третью сигарету и раздумывал, брать ли четвертую. Во время операции страшно хотелось курить, но не было и секунды на то, чтобы остановиться.

Ему хотелось знать, выжил ли пациент или же все его усилия были потрачены понапрасну. Но он не включал селектор, не брал телефонную трубку, знал, если что случится, ему сразу доложат.

Вошла Тамара, уставшая, открыла дверь без стука. На это имела право только она одна во всей клинике. Рычагов вопросительно посмотрел на нее, он всегда тяжело переживал, если пациент, даже самый безнадежный, умирал, воспринимая это, как вызов своему профессионализму.

— Кто его знает, — пожала плечами женщина, — до сих пор балансирует на грани жизни и смерти.

— Эквилибрист, значит.

— Геннадий…

— Да, я циник, но все понимаю, — Рычагов подвинул к Тамаре пачку крепких хороших сигарет.

Та отказалась, сама открыла сейф и налила в мерный медицинский стаканчик пятьдесят граммов коньяка. Выпила его залпом.

— Ты довольна собой? — спросил Рычагов.

— Собой, своей жизнью, или своей работой?

— Именно собой.

— Вполне, — она присела ему на колени.

— Ты даже дверь не закрыла.

— Мне все равно.

— То тебя не устраивает, что в ста метрах от дома орудует граблями глухонемой, то тебя не беспокоит полная людей больница. Я даже душ не принял после операции, — Рычагов с отвращением повел плечами, мокрая майка прилипла к спине.

Ему захотелось сказать что-нибудь приятное Тамаре, но усталость была настолько сильной, что он лишь произнес:

— Нам сегодня деньги привезут.

— Чекан?

— Да. Не зря же мы с тобой работаем?

— Я уже придумала как их потратить.

— Это дело недолгое, — усмехнулся Рычагов и прижал ее к себе.

В этот момент приоткрытая дверь скрипнула, вошли без стука.

— Черт! — пробормотал Рычагов, поднимая голову.

— Извини, что не стучал, — Чекан усмехнулся и подмигнул хирургу.

Тамара даже не попыталась подняться, раз уж увидели ее на коленях шефа, то было глупо суетиться.

— Домой тебе позвонил, никто не отвечает, решил — в клинике. В регистратуре подтвердили. Поехали, Винта заберу, денег дам.

И если до этого мысли о деньгах в Тамаре вызывали приятные ощущения, то теперь она почувствовала отвращение. Уж лучше бы Рычагов сам получил от Чекана деньги и дал ей — из своих рук.

— Да, едем. Срочная операция была.

— Знаю, в регистратуре сказали.

И хоть Чекан мог отдать деньги сразу, они лежали у него в кармане плаща в отдельном конверте, он даже ради Рычагова не стал поступаться принципом, которому неукоснительно следовал: давай деньги только за проделанную работу и никогда не плати авансы, если можешь обойтись обещанием расплатиться в конце.

— Устал я, — только сейчас Рычагов подал руку Чекану, пожал его ладонь вяло, словно нехотя.

— Мои ребята твою машину отгонят, не проблема, поедешь со мной.

— Поедем вместе? — Рычагов посмотрел на Тамару.

Та после операции чувствовала себя опустошенной, ей хотелось провести вечер не одной.

— Да, конечно, — она принялась собираться.

Сумерки уже сгустились, машины с трудом раздвигали светом фар темноту и плотный вечерний туман.

— Любишь ты красиво жить, — то ли с восхищением, то ли с возмущением проговорил Чекан, когда автомобили остановились возле ворот.

— Мне-то чего бояться, — усмехнулся Рычагов, — профессия у меня такая, что никто ссориться не захочет — ни ты, ни милицейское начальство, ни власти.

— Да уж, окажись у тебя на столе твой враг — в миг зарежешь!

— Бывает, и резать не надо, сами умирают.

Ворота скрипнули, Дорогин с непроницаемо-каменным лицом отворил створки, пропуская автомобили во двор. Его никто ни о чем не спрашивал.

Когда хирург с Чеканом отправились в дом, Муму, искоса поглядывая на Митяя, сидевшего в машине, продолжал сгребать листья.

Ни Рычагов, ни Чекан не заметили лежавшего в темноте возле крыльца мертвого Винта, прошли в дом. И только когда в гостиной вспыхнул свет, Рычагов увидел пятна крови на полу, где ровные, где размазанные.

— Это еще что? — Чекан строго посмотрел на Рычагова.

Тот, холодея душой, пожал плечами и почти бегом бросился в палату.

Вдвоем они стояли возле пустой кровати со скомканными простынями. На одеяле лежал перегнутый надвое полиэтиленовый пакет, на нем три ампулы и медицинский стеклорез.

— Где Винт?

— Откуда мне знать, мы же вместе приехали.

Теперь Рычагов и Чекан шли по кровавому следу: в коридор, затем в гостиную, в прихожую. Вот и крыльцо. Щелкнул выключатель, вспыхнул стеклянный шар фонаря, установленного рядом с домом.

Чекан выругался, а Рычагов присел на корточки возле Винта, приподнял пальцем ему веко.

— Мертвый. Даже остыть успел, началось трупное окоченение.

— Ничего не сделаешь?

— Какое там! Мертвее не бывает.

И тут Чекан сорвался. Он схватил врача за грудки и несколько раз тряхнул:

— Я тебе зачем его привез, а? Чтобы ты смотрел, чтобы ты вылечил!

— Погоди, — в голосе хирурга не чувствовалось и нотки от просьбы, он говорил как человек, желавший разобраться в происшедшем.

— Чего ждать!

Заслышав крики Чекана, подбежала и Тамара. Вскрикнула, увидев мертвого.

Митяй выбрался из машины.

— Что там, Чекан?

— Винт ласты склеил.

— Ни хрена себе!

В этой суматохе на некоторое время забыли о Дорогине. Он закинул грабли на плечо и подошел к крыльцу, стоял несколько в отдалении от собравшихся, спокойно глядя на труп с посиневшим лицом.

— Погодите, — Рычагов отошел от Винта, затем поднял глаза и встретился взглядом с Дорогиным.

Словно мурашки пробежали у хирурга по спине: перед ним стоял не бессловесный, безропотный прислужник, а человек, способный постоять за себя. Дорогин прикрыл глаза. Рычагов понимал, нужно срочно найти логичное объяснение этой нелепой смерти, иначе Чекан не выдержит, начнет зверствовать.

Долго думать не пришлось. Рычагов присел и, разжав мертвому пальцы, завладел одноразовым шприцем, поршень которого остановился у отметки ноль. Снял иголку, вытряхнул пару капель на тыльную сторону ладони и слизнул языком.

— Что это?

— По-моему, опиум или героин.

Чекан заметил телефонную трубку, прикрытую ладонью Винта, сам взял ее в руки, почесал висок.

— Кому же ты хотел позвонить, Винт, а?

— Теперь можно только гадать.

Чекан осклабился и нажал кнопку повторного набора. Замигала индикаторная лампочка, и тут совсем рядом отозвалась звонком трубка в кармане Митяя. Чекан и его шофер посмотрели друг на друга.

— Кто это мне звонит? — растерялся Митяй.

— А ты ответь в трубочку-то.

Митяй трясущимися руками поднес трубку к уху.

— Тебе мертвец звонит, — проговорил Чекан.

И Митяй услышал его голос из наушника трубки.

— Да, мне, — он растерялся, не зная, что делать с телефоном.

— Не нравится мне все это.

Чекан зашел в дом, Рычагов за ним, остальные стояли на крыльце, не зная, что делать. В палате главарь бандитов долго вертел в пальцах обломки ампул.

— Как все, по-твоему, было? — спросил он Рычагова, подчеркнув, «по-твоему», словно бы тот мог его обманывать.

— Может, я ошибаюсь, — сказал хирург, присаживаясь на край стола под окном, — но по-моему все произошло следующим образом. Кто-то из ваших людей привез ему наркотики. Я подозревал, что Винт колется.

— Я тоже, — негромко произнес Чекан.

— После операции он не получал дозы, к которой привык организм. И вот в его руках появились наркотики. Наверное, на него затмение нашло, вот и вколол себе тройную дозу.

— А потом?

— Потом понял ошибку, стал кричать, звать на помощь. Хотя, кто бы ему уже помог?

— А твой этот… как его, дворник, привратник? Муму, кажется?

— Он же глухонемой. Во дворе работал. А Винт встал и пошел к телефону. Швы разошлись, потекла кровь. Он добрался-таки до телефона и набрал номер, но сказать уже, наверное, ничего не успел. Даже если бы он был здоров, как вол, то после удара головой о камень вряд ли бы остался жив.

— Так он от удара башкой о камень умер? — поинтересовался Чекан.

— Нет, захлебнулся.

— Не в воду же он упал!

— Захлебнулся собственной блевотиной. Так бывает, когда человек отравлен и уже не контролирует себя.

Чекан все еще с сомнением смотрел на Рычагова, пересчитал пустые ампулы.

— Три. Да, от такой дозы любой бы загнулся. Уж не ты ли ему наркотик подсунул?

— Зачем мне это?

— Да, не ты, — протяжно произнес Чекан. — Значит, кто-то из моих привез, сволочи!

И тут его глаза зажглись недобрым блеском. Он хлопнул себя шляпой по колену.

«Ну конечно же, Митяй, он к нему ездил! Еще отпрашивался, а я разрешил».

Чекан выбежал на крыльцо, отыскал взглядом Митяя. Тот тут же попятился, он тоже просчитал ситуацию наперед, знал, босс догадается.

— Иди-ка сюда, — поманил его пальцем Чекан.

Лишь только Митяй приблизился, тут же схватил его за волосы и с разворота ударил кулаком в нос. Кровь хлынула, как хлещет вода из сорванного крана.

— Ты привез?

— Я.

— Зачем?

— Он попросил.

— Видишь, что ты наделал? Что, доктор его зря штопал? Может, ты и сам колешься, а?

— Нет, нет! Винт просил… Он сам, да!

Побелевшая от страха Тамара смотрела на то, как Чекан избивает Митяя.

— Вот тебе за наркотики, вот тебе за Винта! Сердобольный нашелся, дед Мороз ноябрьский, с подарками… долбаный!

Но несмотря на то, что Чекан был грозен и лютовал, от сердца у него отлегло.

«Значит, не Рафик прикончил Винта. Глупая смерть идиота, севшего на иглу».

Митяй стоял пошатываясь, боясь приложить руки к разбитому носу и тем самым вызвать новую вспышку гнева Чекана.

— Да, доктор, ты тут ни при чем. Сколько сил зря положили, чтобы этот идиот собственной блевотиной захлебнулся! Бывает же такое. В багажник его, только заверните получше, чтобы не испачкать машину.

Тамара инстинктивно держалась поближе к Дорогину, чувствуя в нем силу, чувствуя желание защитить ее, если придется.

— Ну, что ж, доктор, зря силы потратили. Кому суждено утонуть в рыгалове, тот от пули не умрет. Работу ты свою сделал, и не твоя вина, что так получилось. На, — Чекан запустил руку в карман и вручил Рычагову конверт. Затем, подумав, достал из кошелька еще четыре сотни. — За причиненные неудобства, как говорится.

— Его нельзя в морг сдавать, — предупредил Рычагов, — там быстро разберутся, кто его зашивал. Мне лишние неприятности ни к чему.

— Хорошо, сделаем так, что он исчезнет. Себе же дороже, — согласился Чекан и пожал руку хирургу. — Ты уж извини, что я на тебя набросился.

— Бывает, понимаю.

Подручные Чекана ловко завернули Винта в кусок полиэтилена, который им выдал Муму, и забросили труп в багажник машины.

— Окоченел Винт, — комментировал Митяй, — слава богу, в салон его заталкивать не надо, теперь уже хрен ему ноги согнешь.

Но даже мертвый Винт продолжал причинять неудобства своему благодетелю Митяю. Поднятая рука, которая раньше сжимала шприц, никак не хотела опускаться, не давая закрыть крышку багажника.

— Подержи-ка, — попросил Митяй одного из своих приятелей и когда тот пригнул-таки руку, навалил на нее запасное колесо.

— Вот и забрали мы его из больницы, — усмехнулся тот, который придерживал руку, закуривая.

Теперь ему повсюду чувствовался запах блевотины и мочи. Табачный дым мог хоть как-то отбить этот противный запах.

— Забрали…

Чекан сел в машину. Митяй пока не решался садиться за руль.

— Чего стоишь, Митяй? Свое ты уже от меня получил. Не сам же я вести буду?

Двигатели загудели и два автомобиля выехали за ворота.

Сергей закрыл створки и не спеша пошел к дому. Рычагов с Тамарой все еще стояли на крыльце.

— Тамара, иди в дом, — не поворачивая головы, попросил хирург.

— Я боюсь, там кровь.

— Иди, я тебе сказал! Если боишься крови, закройся в спальне, я скоро вернусь.

— Мне страшно.

— Иди!

Тамара посмотрела на Дорогина, как бы ища у него поддержки. Тот даже не глянул в ее сторону.

— Хорошо, только не задерживайся тут.

Женщина шагнула в дом. Она шла, и где только находила выключатель, повсюду включала свет.

— Отойдем, — негромко сказал Рычагов, схватив Дорогина за рукав телогрейки, и потащил к сараю.

* * *

Сергей Дорогин и Геннадий Рычагов стояли у сарая, они почти не видели друг друга в темноте. Лишь время от времени порывы ветра раскачивали фонарь, висящий на углу дома. И тогда желтый свет падал на лицо Дорогина и его глаза начинали блестеть. Это был немного жутковатый блеск, похожий на сияние, схожий с блеском глаз волка или другого хищного зверя.

— И ты мне хочешь сказать, что ты здесь не при чем? — как заведенный, твердил Геннадий Федорович и, говоря это, пытался прикурить сигарету.

Но слабый огонек зажигалки то и дело вспыхивал и тут же гас, Рычагову никак не удавалось прикурить желанную сигарету.

— Ну, что молчишь? Что ты изображаешь из себя глухонемого? Или, может быть, ты на самом деле потерял память, потерял речь и слух? Да говори же, в конце концов, меня уже от твоей улыбки начинает тошнить!

— Не переживай, Геннадий, не переживай, — спокойно проговорил Дорогин.

— Что значит не переживай? Как ты себе все дальнейшее представляешь? Я, можно сказать, с этого живу, ты сейчас с этого живешь. Я тебя кормлю, одеваю, я тебя, можно сказать, из могилы вытащил.

— Знаю, знаю. Чего ты раскричался? — бесстрастно и спокойно заговорил Дорогин. — Дай и мне сигарету. Не один ты волнуешься.

— Так ты, оказывается, тоже переживаешь?

— Курить хочется.

— Сигарету тебе дать? А может, тебе что-нибудь еще дать, а? Хочешь еще чего-нибудь? Может, тебе отдать этот дом, машину, может, тебе отдать Тамару?

— Мне не нужны ни дом, ни машина, ни Тамара, — произнеся имя женщины, Дорогин улыбнулся, подумав, что от нее он никогда бы не отказался, но надо быть честным, честным до конца.

— На хрена ты все это сделал? Кого ты хотел провести — меня, что ли? Так я догадался. И если бы эти — Чекан и его люди — были немного поумнее, то и они бы догадались, что к чему, поняли бы, что Винта убил кто-то из нас. И тогда они сожгли бы мой дом и меня бы убили. Хотя может быть, не убили бы, они просто рассказали бы где надо и кому надо о том, чем я занимаюсь. А свидетелей хоть отбавляй, выше крыши! — и Рычагов провел себя ребром ладони по горлу. — Ты понимаешь, что наделал?

— Конечно понимаю, — сказал Дорогин. — Если бы я этого не сделал, то я перестал бы себя уважать.

— А ты что, еще себя уважаешь? Убил человека и себя уважаешь?

— Это не человек, Геннадий, это подонок и мерзавец, это сволочь. Его надо было давным-давно прикончить. Святое дело.

— Да кто ты такой? — крикнул Рычагов. — Кто? Кто, чтобы выносить приговор — господь бог, суд присяжных, прокурор?

— Нет, я человек.

— Да, ты человек. Но помни, что ты человек лишь благодаря мне. Это я тебя спас.

— Не горячись, — спокойно произнес Дорогин, взял Рычагова за плечи и прислонил к стене. И тут же спохватился: — О, черт побери, Пантелеич сегодня покрасил-таки этот сарай. Так что, Геннадий Федорович, я испачкал твой плащ.

— Да хрен с ним, с плащом, ты объясни в конце концов, зачем ты убил Винта? Ведь ты приложил к этому руку, да? — Рычагов схватил Дорогина за запястья и тряхнул.

— Да, приложил, — спокойно глядя в глаза хирургу, сказал Дорогин, — и ничуть не жалею, ни секунды не раскаиваюсь.

— Да как ты можешь такое говорить? Сам был на волосок от смерти.

— Был, — сказал Дорогин, — но выкарабкался благодаря тебе, благодаря Тамаре. А знаешь, Геннадий, благодаря еще чему я остался в живых?

— Ну, придумай еще что-нибудь, придумай.

— Благодаря тому, что ненавижу всех мерзавцев. И у меня одна мечта — расквитаться с ними со всеми. А ты их лечишь, зашиваешь им дырки, делаешь им операции, вытягиваешь с того света.

— А мне, между прочим, все равно, бандиты они или нет. Я в первую очередь врач.

— Врач, говоришь? Ну, да, ты не просто врач, ты талантливый врач, суперхирург, золотые руки. Но спасаешь от смерти бандитов.

— Для меня они просто больные.

— А вот и врешь.

— Так что, может быть, мне и тебя не стоило оперировать? — перешел в атаку Рычагов.

— Но ты же не знал бандит я или нет.

— Мне было все равно, я просто видел, что если я не вмешаюсь, то ты сдохнешь, понимаешь? Ты даже не придешь в себя.

— Так-то оно так. Но Винт, которого ты оперировал и которому я прислуживал, за которым мочу выносил и под которым простыни менял, убил мою семью.

— Что, что? — Рычагов, произнеся эти два слова, приблизился вплотную к Дорогину. — Что ты сказал? Я чего-то не понял.

— Этот Винт в тысяча девятьсот девяностом году, двадцатого мая убил мою жену и моих детей. Слышишь, доктор, он лишил меня самого дорогого!

— Я ничего не понимаю, объясни.

— Я не хочу это объяснять, но скажу честно: я убил его и не жалею. Не жалею ни грамма и меня не будут мучить угрызения совести. Поверь, доктор, не будут! Я даже счастлив, что смог достать хоть одного мерзавца. И он узнал перед смертью, за что умирает.

— Он убил твою жену и детей? Сергей, неужели это правда? Откуда ты это знаешь, откуда?

— Он сам рассказал. Он начал хвалиться.

— О таком не говорят.

— А вот он рассказал, что ему заплатили и очень хорошо. За детей еще прибавили. Он мне рассказывал, как балдел, как гулял на те деньги, которые ему дали за сделанную работу. А ты знаешь, доктор, сколько было моим детям? Я тебе могу сказать, могу сказать.

— Погоди…

Но Дорогин уже был вне себя. Его глаза сверкали, он буквально набросился на Рычагова, схватил его за грудки и стал трясти. Ноги Рычагова временами отрывались от мокрой земли.

— Он сволочь, он подонок, а ты его еще жалеешь! Ты его еще лечил, перевязывал, оперировал. Да его надо было зарезать прямо на операционном столе, скальпелем отрезать голову. Или просто, доктор, его надо было резать, резать, резать на куски, чтобы он мучился, потому что это сволочь, подонок, мерзавец! А ты меня еще упрекаешь. Да если бы ты знал, доктор, что я пережил, ты бы так не говорил.

— Да погоди, погоди, успокойся. Какого черта мы стоим здесь и орем друг на друга? Ведь мы не желаем друг другу зла. Хрен с ним, с этим бандитом, ну, убил ты его, это твое дело. Мне обидно за другое.

— Тебе обидно, что, может быть, не привезут в другой раз к тебе раненого бандита, потащат в другую больницу, да? Боишься деньги потерять.

— Да, — честно признался Рычагов, — именно этого я и боюсь. Хотя поверь, мне чертовски надоело зашивать их дырки, вправлять вывернутые суставы, складывать осколки черепа. Надоело, но я хирург. А здесь мне платят, понимаешь, Дорогин? Понимаешь?

— Ясное дело, понимаю, — уже немного успокоившись, сказал Сергей.

Когда Рычагов выскочил из дома искать Муму, Тамара чертыхнулась, вооружилась тряпкой, шваброй и принялась убирать в гостиной. Она тщательно вытирала кровь, немного брезгливо, но тем не менее привычно; и все время в ее голове крутилась одна и та же мысль, что-то здесь не так, что-то неправильно, не складываются факты в единое целое, противоречат друг другу.

«В принципе, все вроде бы логично. Винт уколол себе слишком большую дозу и от этого отправился на тот свет. Неужели наркоман со стажем мог так опрометчиво набрать большую дозу? Нет. Ведь он не был конченным наркоманом, он был, в принципе, нормальным человеком. Да, наркоман. Но таких, как Винт, полным — полно. Что-то здесь не так. Неужели ему кто-то помог? И если помог, то кто? Тамара даже остановилась. Неужели глухонемой, неужели он — Муму? А зачем это ему? Что-то не так, голова идет кругом. Надо будет поговорить с Геннадием, может он объяснит. Может, я глупая женщина и чего-то не понимаю, что-то до меня не доходит. А он знает. И вообще все это гнусно. Так не хочется брать деньги, даже прикасаться к ним противно. А ведь Рычагов сегодня мне даст деньги Чекана, именно сегодня. Он никогда не откладывает это на потом, пунктуален. За это его можно уважать».

Тамара убрала так тщательно, что если бы даже приехали эксперты-криминалисты, то навряд ли им удалось найти хоть каплю крови. Она даже привела в порядок палату, поменяла белье на кровати, где еще совсем недавно корчился раненый Винт, в общем-то, противный и крайне неприятный тип, наглый, как все бандиты, как все те, кто появлялся в этом доме в качестве пациентов.

А затем она размолола кофе и принялась его готовить на маленьком огне.

«А где же Рычагов? Где Муму? Куда это они подевались, куда запропастились?»

Тамара не на шутку взволновалась. Посмотрела на часы, до полночи оставалось несколько минут.

«Выскочили вот так из дому, в чем были, выскочили».

Она подошла к окну. Шумел ветер, шатались старые ели, время от времени из разрывов тяжелых туч выплывала луна, бледная и размытая. По стеклу бежали косые струи дождя. Позванивала стеклом неплотно пригнанная рама.

«Там же собачий холод! Куда они могли пойти, что можно в такое время делать на улице? Для прогулок погода не подходящая. Что-то вообще здесь не так. Не беседуют же они».

Тамара сняла с вешалки куртку Рычагова на теплой подстежке, накинула ее на плечи, отворила дверь и вышла на крыльцо. Осмотрелась. До ее слуха долетели обрывки фраз.

«Да что там такое?»

— Геннадий! — позвала Тамара.

На ее восклицание никто не ответил. Она опять услышала недалекие голоса.

«Интересно, с кем это он говорит?»

Голос Рычагова Тамара узнала сразу, слишком уж он был специфичен и взволнован. Таким взволнованным голос хирурга был перед операцией, перед очень сложной операцией. А вот во время операции Рычагов обычно говорил коротко, был немногословен, спокоен, собран. Каждое его слово звучало веско, каждое приказание или просьба должны были выполняться неукоснительно и желательно мгновенно. Если же шла путаница, мог он и загнуть матом, но не грубо, а интеллигентно.

«Что это он там так расшумелся?»

Тамара поплотнее закуталась в куртку, накинула на голову капюшон и прячась от ветра и дождя, двинулась к сараю. Она застала тот момент, когда мужчины уже возвращались. Они шли рядом друг с другом.

— Тамара, а ты что здесь делаешь? — воскликнул Рычагов.

Даже в темноте Тамара заметила, как изменилось выражение лица Геннадия, а еще большее впечатление на нее произвело то, что произошло с Муму. Он мгновенно съежился, на губах появилась улыбка, растерянная и немного испуганная. Он был похож на школьника, которого строгий учитель застукал за списыванием домашнего задания.

— А я смотрю-смотрю, куда это вы, Геннадий Федорович, делись!

— Черт подери, холод такой, ветер, а ты выскочила из дому!

— Я волновалась, — искренне призналась Тамара.

— А что уже волноваться? Волнения ему уже не помогут.

— Молитва, разве что.

— Да-да, не помогут. От волнения еще никто не оживал, и он не оживет, это я тебе могу сказать точно. Да что мне тебе говорить, думаю, ты и сама понимаешь это не хуже меня.

Тамара кивнула.

— Куртку поправь, а то еще промокнешь.

Рычагов и Муму шли мокрые, но судя по всему им было наплевать на дождь, на пронзительный ветер, на то, что их ноги мокры. Волосы прилипли ко лбу, словно бы они только что выбрались из реки.

— Ой, а что это у вас с плащом?

— Ничего, — вяло махнул рукой Рычагов, — к сараю прислонился. А Пантелеич, будь он неладен, как назло именно сегодня днем выкрасил сарай. И надо же, такой противной краской, серой, как цинк. А плащ у меня светлый, вот и получилась гадость. Да, плащ придется выбросить.

— Жалко.

— Жалко хорошую вещь выбрасывать. Главное, чтобы старик не узнал, расстроится.

Они все трое вошли в дом.

— Тамара, давай выпьем коньяка.

— Выпейте, — сказала женщина, ставя на стол бокалы и доставая из холодильника закуску.

— А ты? — заметив, что на столе стоит только два бокала, спросил Рычагов.

— Я не буду. Я сейчас уезжаю.

— Да брось ты! Может, не надо? — Рычагов сказал это как-то так, что Тамара почувствовала, ее присутствие в доме этой ночью нежелательно. Что-то происходит, а что она никак не могла понять. Возможности спросить у Рычагова у нее не было.

— Завтра увидимся, переговорим, — сказал Геннадий Федорович, — я тебе все объясню.

— Что все? — спросила женщина.

Муму взял бутылку, нераспечатанную, свернул винтовую пробку и принялся разливать.

— Может останешься?

— Я сварила кофе и уже выпила. И вы можете, там еще осталось, — Тамара кивнула на большую медную турку, стоящую на плите.

— Да-да, спасибо, я тебе очень признателен. Кофе хочется просто зверски. Но вначале следует выпить коньяка.

— Я пойду, Геннадий.

— Погоди, — Рычагов сунул руку в карман, вытащил деньги, отсчитал пятьсот долларов и подал Тамаре. — Вот, возьми, это твой гонорар, ты его честно заработала. Не твоя же вина…

— Нет, я не возьму, мне не хочется.

— Что это вы все… — проговорился Рычагов, — корчите из себя правильных.

— Я ничего не корчу и ничего не изображаю. Просто не хочется прикасаться.

— Да перестань, Тамара, ты врач и сделала все, что могла. И не твоя вина, что этот придурок загнулся, что он вкачал в себя слишком много дерьма.

— Нет, нет, не хочу.

Рычагов поднялся из-за стола, подошел к Тамаре:

— Слушай, не зли меня. Возьми деньги, они твои, они честно заработаны.

Тамара замялась. Рычагов понял, что если он сейчас, сию же секунду что-то не сделает, то женщина не возьмет деньги. И он, не найдя никакого решения, просто-напросто переложил их вдвое, подошел к ее плащу, висевшему на вешалке, опустил в карман.

— Если захочешь, можешь выбросить, но не в моем доме и не на моем участке. И желательно не возле ворот, — он произнес эти слова и улыбнулся.

Тамара тоже улыбнулась. Вот таким она любила Рычагова, вот таким он ей нравился.

Дорогин молча смотрел то на Тамару, то на врача и неспешно, маленькими глотками пил коньяк.

— Проводи меня до машины, Геннадий Федорович.

— Да-да, сейчас, — Рычагов взял свой бокал, одним глотком выпил коньяк, быстро выдохнул, бросил в рот ломтик лимона и как был, даже не набрасывая на плечи куртку, пошел проводить женщину.

— Объясни, что происходит? — сразу же за дверью Тамара повернулась к нему и посмотрела в глаза.

Рычагов отвел свой взгляд в сторону:

— Ничего хорошего пока, Тамара, не происходит. Сплошная чушь и суета.

— Нет, я не об этом. Что у тебя было с ним?

— Кого ты имеешь в виду — Муму?

— Да.

— Ты спрашиваешь так, будто я провел ночь с другой женщиной.

— Ты же знаешь, я не это имею в виду, ты всегда стремишься превратить важный разговор в шутку. Так нельзя жить.

— Именно так — можно.

— Тогда меня не впутывай…

— Я просто пытался ему объяснить.

— Ты пытался ему объяснить? И что, он понял?

Рычагов передернул плечами:

— Думаю, понял. А теперь иди, иди, завтра обо всем поговорим. Завтра.

— У меня такое впечатление, что ты меня прогоняешь.

— В общем-то, да. Я хочу побыть один, я хочу подумать.

— Один или с Муму?

— Один, один, — зло буркнул Рычагов. — Пошли, посажу тебя в машину. Не захотела пить, теперь расплачивайся.

— Спасибо, я сама в состоянии сесть, — Тамара нервно повернулась, сбежала с крыльца, забралась в машину и через минуту уже загремели ворота.

Рычагов стоял на крыльце и смотрел на удаляющиеся красные точки габаритных огней. На его лице блуждала растерянная улыбка.

«Вот и женщину обидел ни за что, ни про что. Она хотела как лучше, а я себя повел как свинья. Но я и не мог себя повести иначе, не мог», — успокоил себя Геннадий Федорович.

Он зашел в дом, закрыл дверь на ключ.

— Ну, что скажешь?

— Выпей коньяка, — предложил Дорогин, — у него был приятный бархатистый голос, немного глуховатый.

— Так налей.

Дорогин взял бутылку, налил почти половину бокала.

— За что выпьем?

— За удачу выпьем. И еще я хочу, чтобы ты, Геннадий Федорович, меня немного послушал.

— В смысле?

— Я кое-что хочу тебе рассказать. Но выслушай меня серьезно, очень серьезно.

— Говори, я готов, — Рычагов поудобнее устроился, хотя зябко поежился. — Дрянь дело, мокрый весь, могу простудиться. А ты?

— Мне все равно, — ответил Дорогин.

— А я что-нибудь накину, — Рычагов взял куртку, в которой Тамара выходила во двор, накинул на плечи, уселся в кресло, поднял бокал с коньяком и посмотрел на Сергея. — Ну, я слушаю.

— Ты говорил про то, что тебе надоели эти бандиты, все эти мерзавцы и сволочи?

— Да, говорил, это действительно так.

— А еще ты говорил, что у тебя нет другого источника существования?

— Да, нет и придумать не могу. Не брать же мне деньги с ветеранов, пенсионеров и инвалидов? Не брать же мне деньги у Пантелеича?

— Да, это не дело. А у меня есть деньги, вернее, их нет, но я знаю где их можно взять.

— Что? — подался вперед Рычагов.

— Я знаю, где есть много денег.

— И я знаю, — рассмеялся Рычагов, — где есть много денег — в федеральном, или как он там называется, — государственном банке, много денег, в коммерческих банках полным-полно денег. Что ты предлагаешь? Поехать туда, нагрузить полный багажник? Мол, где много, там пропажи малого не заметят.

— Нет, я не предлагаю грабить, я просто знаю где Резаный спрятал деньги.

— Данилин спрятал деньги?

— Ты, наверное, Геннадий Федорович, ничего не понял. Хоть ты помогаешь бандитам, режешь их, зашиваешь, но соображать не научился.

— Я что-то не пойму, куда ты клонишь, Сергей.

Рычагов предвидел, что Дорогин рано или поздно откроется ему до конца, тенденция была налицо. Абсолютно одинокий человек, просто обязан кому-то поверить. Но хирург решил, что будет лучше, если он сыграет простака.

— Так я тебе скажу, куда я клоню. Но будь внимательнее и не падай со стула.

Рычагов подвинул к себе пачку сигарет, лежащих на дальнем углу стола, вытащил чуть намокшую сигарету, не спеша закурил.

— Ну-ну, давай, валяй. Приятно послушать на ночь сказку.

— Это не сказки. Как ты думаешь, почему они все так бегали вокруг Резаного? Только не говори мне, что все его любили за добрый нрав и хорошие манеры.

— А почему? Ты сам это сказал — добрый нрав…

— За это его и пристрелили в палате.

— У кого-то, наверное, были с ним счеты, кому-то он дорогу перешел.

— Слушай, Рычагов, кто такой Резаный я узнал не здесь, не в больнице.

— А где же, интересно?

— Я узнал это еще в следственном изоляторе не год и не два тому назад, там меня мурыжили три месяца. Да-да, в следственном изоляторе, а потом в тюрьме. Вот что я тебе хочу сказать: Резаный был очень богатым человеком. Но у него хранились чужие деньги.

— В каком смысле? — мгновенно посерьезнев, спросил доктор Рычагов.

— Он держал воровской общак, распоряжался им.

— Не может быть!

— Он был вором в законе, одним из самых уважаемых воров в России. Но себя не афишировал, как другие, не ездил на «мерседесе» и охраны у него не было двадцать человек. Он подкармливал, грел деньгами зоны. Он, он! Я это знаю, слышал сотни раз. О нем в тюрьмах легенды ходят.

— Ходили, — пошутил Рычагов.

— Ходили и будут ходить. Так вот, весь шум, вся возня вокруг Данилина — из-за денег.

— В общем, похоже на правду, — сказал Рычагов, — я помню сколько машин стояло во дворе, помню тех людей, которые подходили ко мне пожать руку за хорошо проведенную операцию.

— Я уже тогда был в сознании и все слышал. И если я чего-то не напутал, то я слышал как Резаный ночью заговорил.

— Ты слышал, как он заговорил?

— Да. Это было накануне, перед тем, как меня увезли из палаты. Да и увезли меня по приказу Чекана только потому, что они боялись — Резаный придет в себя и начнет говорить, а кто-то посторонний может услышать.

— И что, ты думаешь, они не нашли общак, они не знают, где он?

— Думаю, да.

— А ты знаешь? — каким-то странным, немного дрожащим голосом спросил Рычагов.

— Думаю, что знаю.

— И ты что, предлагаешь мне воспользоваться деньгами воров?

— Ты же ими и так пользуешься. Вот сейчас чьи ты деньги давал Тамаре?

— Да, ты прав.

В бутылке еще оставалось чуть меньше половины. Дорогин взял ее за горлышко, повертел в руке, как бы прикидывал, остановиться или продолжать пить.

— Ну, что ты тянешь? Наливай, наливай, — нервно бросил Рычагов.

По резким движениям, по интонациям голоса было понятно, что он взволнован, взволнован невероятно. Подобного предложения он не ожидал. Он был готов на все, что угодно, по природе был авантюристом, но подобный выбор ему предстояло сделать впервые в жизни.

Дорогин поставил бутылку на середину стола. Рычагов потянулся к ней, куртка сползла с его плеч, упала на пол, но он даже не обратил на это внимания. Его знобило, и было непонятно, то ли это от холода, от дождя, от того, что он промок, то ли от нервов.

А вот Дорогин оставался спокоен и невозмутим. Лишь его глаза блестели и губы странно кривились в демонической улыбке.

— Тебе хорошо, — вдруг сказал Рычагов.

— Чем же это мне хорошо?

Рычагов схватил бутылку, наполнил свой бокал и залпом выпил.

— Тебе, собственно говоря, нечего терять. Ты на нуле, у тебя кроме собственной жизни ничего нет.

— По-моему, все в таком положении. Ты обременен работой, больницей, домом, обязательствами. А в целом, кроме своей жизни у тебя тоже ничего нет. Ты ничем не располагаешь на правах собственности. И как я уже понял и понял твердо, что ты в один момент все можешь потерять, и даже по независящим от тебя обстоятельствам.

— Потерять?

— Да, конечно, так, как потерял я. Ведь по большому счету ты принадлежишь бандитам, ты их собственность. Ты даже не сможешь отказать им если они тебя прижмут. Разве я не прав?

— Прав, — выдохнул Рычагов.

— И что, ты не хочешь вырваться из этого круга?

— Нет, я боюсь попасть еще в большую зависимость. Ты знаешь, что они сделают с нами, если мы позаримся на их деньги? Даже не украдем, просто они узнают о наших намерениях?

— Кто не рискует, тот живет впроголрдь, — проговорил Дорогин, налил в бокал на один глоток, повертел в руке, согревая коньяк. — Что ты думаешь?

— А, была не была, — дернувшись, махнул рукой Рычагов.

Дорогин даже не стал пить свой коньяк, он через стол протянул ладонь. Хирург не пожал ее, а просто ударил ладонью о ладонь, как это делают торговцы на базаре.

— Я знал, что ты согласишься. И не обижайся на меня, что я угробил Винта.

— Я и не обижаюсь, туда ему, подонку, и дорога.

— Вот видишь, ты уже начал рассуждать как нормальный мужик. Хотя мне и жаль твоей работы, зашил ты его на славу.

— Да уж, попотел, ничего не скажешь, и Тамаре досталось.

— Ей ничего говорить не надо, — предупредил Дорогин.

— А я и не собирался.

— Но ведь у вас же с ней…

— Да брось ты, мало ли чего случается.

— Но ты ей нравишься.

— По-моему, ты тоже ей нравишься.

— Я ей нравлюсь, как пациент, который быстро идет на поправку, с которым мало возни.

— Это тоже хорошо, — улыбнулся Рычагов.

На этот раз его улыбка была умиротворенной, и его лицо, потеряв напряженное выражение, стало спокойным, словно бы он только что закончил долгую и сложную операцию.

ГЛАВА 21

Чекан оставил охранять дом Резаного двоих — Витьку Мамона и Бурого. И одного и второго Чекан знал уже не один год, это были проверенные и надежные люди. Оба они прошли тюрьму: Бурый сидел дважды, а Витька Мамон успел сделать за свои двадцать пять лет только одну ходку. На зоне они себя зарекомендовали с лучшей стороны, так что доверие у них с Чеканом было полное.

— Вот Резаный замутил, сказал Витька Мамон, поудобнее устраиваясь у камина именно на том месте и на том стуле, на котором любил посидеть у огня сам Данилин.

Но об этом Витька Мамон не знал, не знал об этом и Бурый. В гостях у Резаного бывать ни тому, ни другому не доводилось.

— Странно он как-то жил, — сказал Бурый, — денег было не меряно, а дом такой бедный.

— Да уж, не говори, не Чекан. Интересно, а Резаный в карты играл?

— Конечно, — Бурый поковырялся спичкой в ушах, сплюнул в огонь, — ясное дело играл. Столько лет по хатам, да чтобы в карты не играть — этого быть не могло. А?

— Дров бы подкинуть, а то сидеть еще целую ночь.

— Чего-чего, а вот дров у Резаного на пять зим, сухих дров, березовых. И кто ему столько навозил? — задумчиво произнес Витька Мамон, поднялся со стула и тихо ступая по сорванным половицам, направился на улицу — туда, где были разбросаны, разворочены поленницы дров.

Он набрал большую охапку, принес, положил рядом с камином и посмотрел на Бурого. — Слушай, а чего нам здесь сидеть?

— Чекан сказал конкретно: сидеть и не рыпаться.

— Нет, это понятно, — принялся рассуждать Витька, — я про другое.

— Про что другое?

— А не выпить ли нам водки?

— Выпить водки? — и без того по лошадиному длинное лицо Бурого, побитое оспой, вытянулось и стало похоже по форме на галошу или огурец, долго валявшийся на тарелке в холодильнике. — Это ты хорошо придумал.

— Выпить оно всегда хорошо, — ухмыльнулся Витька Мамон, — только где ее родимую взять?

— Где, где… Да в Клину ночник работает.

И Витька, и Мамон были не местными. Их привез сюда Чекан из Москвы.

— Это точно, и я видел, — произнес задумчиво Бурый, почесывая щеку.

Затем он снял кепку, кожаную, как у московского мэра, поскреб ногтями голову. Ему явно хотелось выпить, ему даже не сиделось на месте, мгновенно охватила жажда деятельности. Он ходил от стены к стене, останавливался у камина, глядел на потрескивающие, ярко горящие сухие березовые дрова, наклонялся, ворочал в камине кочергой. Ему одновременно и хотелось, и кололось. После случая с Винтом если бы вдруг здесь появился Чекан и застал Бурого с Мамоном за распитием бутылки, наверняка, обошелся бы с ними круто.

«Какого хрена Чекан среди ночи попрется в Клин? Он и так за день натоптался до потери пульса».

— Слушай, Мамон, — Бурый остановился возле камина, повернулся к нему спиной и принялся греть руки, широко растопырив пальцы, — как ты думаешь…

— Что, как я думаю?

— Как ты думаешь, найдем деньги?

Витька хитро прищурился, посмотрел на длинное лицо Бурого и покачал головой.

— Думаю, они уже тю-тю.

— В смысле?

— Я думаю, что он их положил в какой-нибудь банк и всех делов.

— Да ты что, сбрендил, Мамон, сам подумай, какую чушь несешь — в банк положил! Вора не уважаешь. Резаный положит в банк? Он что, бизнесмен или новый русский? Резаный деньги должен был держать под рукой, мало ли что случится. Адвокату пару тысяч сунуть, вдруг кого-нибудь выкупать надо, залог оставлять… Где деньги брали? Конечно же ехали к Резаному, и Резаный давал.

— А ты откуда знаешь? — Бурый отошел от камина, приблизился к Мамону.

— Знаю, Чекан проговорился. Однажды мы с ним сюда приезжали, но я тогда из машины не выходил.

— И что, с деньгами вернулись?

— По-моему, да. Чекан был доволен и у него была сумка.

— Какая сумка? — спросил Бурый.

— Спортивная сумка.

— А сколько в нее положишь?

— Много, я столько в руках не держал.

— А кто сумку нес?

— Кто нес, кто нес… — Витька ухмыльнулся, — конечно же сам Чекан, кому такие деньги доверишь!

— А с охраной приезжали? — спросил Бурый.

— Да, Чекан тогда еще на «мерседесе» ездил. Три человека охраны, сам Чекан — вот и вся бригада.

— Ага, понятно. Если с охраной, то значит, точно за деньгами, — резюмировал Бурый. — А давно это было?

— Давно, с полгода.

— Ну, ты, конечно же не видел, как он давал и откуда брал.

— Этого даже Чекан не видел. Что, Резаный, думаешь, показал бы ему где он прячет деньги?

— А ты как думаешь, Чекан мог позариться на общак?

— Мог, не мог, порядок такой — «что знают двое, знает свинья».

— Неправильно все это как-то, — пригладил волосы на своей длинной голове Бурый.

— Что неправильно?

— Двое должны знать про общак. А вдруг с одним что случилось — машина сбила, подстрелили, что тогда?

— Не знаю. Может, еще кто-нибудь в курсах, но пока молчит.

— Слушай, может эти денежки уже давным-давно забрали и напрасно мы здесь все ломаем, полы взрываем, разбираем погреб?

— Напрасно, не напрасно… Чекан сказал, значит будем делать.

— Чекан, Чекан… — забурчал Бурый, — давай лучше водки выпьем.

— Я не против.

— Так сходи, Мамон, а? Ты же говорил, что знаешь, где ночник.

— Ты тоже знаешь, мы же мимо проезжали.

— Все-таки, давай, монету кинем — кому идти за водкой.

— Подождем немного. Еще не так поздно, Чекан может кого-нибудь прислать проверить. На него иногда находит, любит перепроверять, боится, что его подставят.

— А чего бояться? Что мы с тобой общак найдем, что ли?

— А неплохо было бы найти, — мечтательно произнес Мамон.

— Да, неплохо, только мы бы от него крошечку получили.

— Думаю, Бурый, нам с тобой этой крошечки на полгода хватило бы, не меньше.

— А если бы найти и прихватить?

— Потом бы пулю в лоб получили, это точно. Если жить надоело, то можешь сказать, что нашел общак. Посмотрим, что с тобой Чекан сделает и другие. В общем, считай, ты труп. Видел, что с Резаным сделали? А он был авторитет настоящий, не лишь бы кто, все чин чинарем. Если Резаный что говорил, то так оно и выходило. На него вообще дунуть боялись, косо глянуть было страшно. А тут кто-то осмелился.

— Азеры долбаные, им закон не писан!

— И с азерами Чекан разберется.

* * *

В доме Рычагова свет горел лишь в гостиной. Окна были зашторены. Сергей Дорогин стоял у стола.

— Знаешь, Геннадий, у меня же ничего нет своего, вообще ничего. Трусы, майка — и те твои, зажигалка твоя, сигареты твои. У меня, вообще, ничего нет, а я хочу, чтобы у меня все было свое.

— Так что ты предлагаешь? — Рычагов стоял, глядя на тлеющие угли в камине.

— Ехать надо.

— Куда? — чуть испуганно пробормотал Рычагов.

— За деньгами.

— А ты не боишься?

— Боюсь, — спокойно ответил Дорогин. — Но что сделаешь, надо ехать.

— А как ты думаешь, там много денег?

— Думаю, много.

— А ты точно знаешь где они?

— Если то, что я слышал, не бред Резаного, то тогда знаю точно.

— А ты думаешь, деньги не нашли?

— Кто?

— Чекан и его люди.

— Не знаю, не знаю. Скорее всего, нет. Ты знаешь, где дом Резаного? — спросил Дорогин.

— А деньги в доме? — вопросом на вопрос ответил Рычагов.

— Да, в доме.

— Так может ты скажешь?

— Потом, потом, Геннадий. Сам увидишь.

— Дом Резаного каждая собака знает. Он в Клину, на краю города, немного в отдалении стоит. Так что место там безлюдное.

— Прямо сейчас и поедем?

— Нет, давай попозже, — сказал Дорогин.

На чем ехать, выбора у них не было, машина хирурга стояла в гараже.

— Что нам надо? — на всякий случай поинтересовался Рычагов. — Лопата, лом, домкрат?

— Ничего не надо. У тебя есть ружье, я видел в твоем кабинете, в шкафу. Оно зарегистрировано?

— Брось ты, стану я еще регистрировать. Еще чего не хватало. О нем кроме тебя никто не знает.

— Ты им пользовался?

— Стрелял как-то ворон на участке.

— И патроны есть, значит?

— Патроны есть, целая коробка или две. Я уже не помню сколько расстрелял.

— Ружье возьмем с собой.

Рычагов поднялся и направился в свой кабинет. Заскрипели ступени лестницы, хлопнула дверь. Рычагов спустился вниз. Выглядел он воинственно, но немного комично. В левой руке держал две пачки с патронами, а в правой — ружье, ствол вниз.

— Покажи-ка мне его.

— Держи.

Рычагов подал тяжелое ружье. Дорогин быстро разобрал, собрал, затем, скептично поморщившись, посмотрел на хирурга:

Слушай, Геннадий, ружье — это инструмент и время от времени его надо смазывать, оно без смазки портится.

— Масло есть, можешь смазать.

— Давай. Если в ворону стреляешь, и заклинило — беда небольшая. Но если важно — кто в кого первым выстрелит…

— Чем богат.

Дорогин опять разобрал оружие, тщательно смазал, протер и принялся рассматривать патроны.

— Это картечь, это дробь, — Дорогин пересчитал патроны.

Патронов с картечью набралась дюжина, а с дробью четыре. Он взял пачку патронов с картечью, зарядил ружье, а остальные рассовал по карманам куртки.

— А это еще зачем? Ты что, на охоту собрался?

— Чем черт не шутит, — зло ухмыльнулся Дорогин, — всякое может случиться.

— Мне все это не нравится.

— Мне тоже, — ответил Дорогин, — но что делать, выхода у нас нет.

— Может, тебе еще и нож дать? У меня есть охотничий нож, один сибиряк подарил, настоящий охотник-промысловик. Вещь.

— Нож? Возьми и его.

— Не люблю я все это, я привык скальпелем, ножницами орудовать.

— Скальпель в этом деле не поможет, бери нож.

Рычагов пожал плечами, поднялся в кабинет, открыл сейф и вытащил из него большой нож с широким, на три пальца, лезвием с бороздками для стока крови. Ручка была сработана из оленьего рога, лезвие нигде не оцарапано и поражало своей сверкающей нетронутостью, словно самый первый лед на озере.

— Хороший нож, — Дорогин подбросил его на руке и поймал.

— Эй, осторожнее, он острый, как бритва!

— Вижу, что острый, — Дорогин еще раз подбросил нож.

Затем подошел к камину, взял полено, не очень толстое, но и не тонкое, такое можно обхватить пальцами двух рук. Поставил полено на каминную полку и, отойдя шагов на шесть, резко развернулся и швырнул нож. Рычагов даже зажмурился. Нож, сверкнув полированным лезвием, вошел в центр полена. Сталь зазвенела.

— Ну, ты даешь! Да тебе только в цирке выступать. Где ты всему этому научился, Сергей?

— Я же каскадер, а каскадер должен все уметь делать сам, все, от начала и до конца.

— Я такое только в кино видел.

— Ты в кино видел, возможно, и меня, а я в тюрьме и не такого насмотрелся. Там один зек заточкой в спичечный коробок с пятнадцати шагов попадал.

— Заточкой?

— Да, заточкой, куском железа с пятнадцати шагов.

Дорогин подошел к камину, снял полено, положил его на пол, прижал ногой, и взявшись за рукоятку, резким движением вырвал лезвие из твердой древесины. Сталь тонко зазвенела.

— Хорошая сталь, — с видом знатока сказал Дорогин.

— Да, на совесть сработано. Мне этот нож всегда нравился, он у меня в столе уже года три лежит. И представляешь, только один раз им воспользовался!

— Что, зарезал кого-нибудь? — улыбнулся бывший каскадер.

— Нет, что ты, конверт вскрыл. Но не рассчитал и порезал палец. Представляешь, порезать указательный палец на правой руке! А у меня на следующий день была сложная операция — язву вырезал. Намучился, вспотел…

— И что, обошлось?

— Обошлось. Тамара доделывала.

— Она молодец, — задумчиво сказал Дорогин.

— Да, она ничего. Самое главное ее качество — она надежная и профессионал.

— Кстати, она, наверное, доставала тебя разговорами? Ты из больницы приехал смурной.

— Не в ней дело. Правда, и с ней пришлось разговаривать. Там милиции понаехало, опять стали разбираться с Данилиным, что, да как… Случай, конечно, необычный, чтобы в больнице застрелили и сразу двоих — такого никогда не бывало.

— Представляю, досталось тебе.

— Если бы наша милиция, так особых проблем не было бы. А эти из Москвы, то ли из управления по борьбе с организованной преступностью, то ли еще черт знает откуда, вопросики всякие задавали, а я вынужден был отвечать, словно на допросе.

— И как тебе понравилось?

— Что здесь должно нравиться?

— Ощущения.

— Ощущения гнусные, — признался Рычагов, — чувствуешь себя беспомощным уродом.

— А у меня это ощущение четыре года держалось. Представляешь, четыре года! Все из-за этих сволочей, чтоб они сдохли! Ненавижу, мразь, мерзавцы!

— Успокойся, пошли лучше спать.

— Не хочу я спать.

— И я не хочу, — признался Рычагов. — Я разволновался, мне как-то не по себе сделалось, честно говоря.

— Не волнуйся ты, было бы из-за чего. Заберем деньги, если они там есть, и все станет на свои места.

— Деньги всегда, Сергей, приносят проблемы.

— Не без этого. Зато часть проблем они решают.

— Одну часть решают.

— Хватит про деньги, может, их там уже и нет.

— Хорошо было бы, если бы их там не оказалось, — упавшим голосом произнес Рычагов.

— Нет, это плохо, — возразил ему Дорогин, это очень плохо. Я на них рассчитываю.

— А зачем они тебе?

— Я хочу, чтобы у меня было все свое и деньги, чтобы у меня были свои деньги.

— Я тебе могу дать денег, — сказал Рычагов.

— Я понимаю, но брать не хочу. Сколько мне нужно, ты все равно не дашь.

Дорогин, подвинув к камину кресло-качалку, уселся в него и стал смотреть на огонь. Его лицо сделалось мрачным. Языки пламени, вспыхивавшие на поленьях, отражались в голубых зрачках и глаза временами выглядели так, словно в них лопнули сосудики и они залиты кровью. Время от времени Дорогин облизывал пересохшие губы, покусывал их и было видно, что он хоть и пытается сохранить спокойствие, но внутренне напряжен и нервничает. Его пальцы барабанили по подлокотнику кресла.

А Рычагов взялся варить кофе. Но сделать это ему ловко не удалось, кофе убежал, и по гостиной распространился противный запах горелого сахара.

— Что за чертовщина!

— Вот видишь, — не поворачивая головы произнес Дорогин, — без женщины сложно. У женщин это получается лучше, и нервничают они меньше.

— Да уж, у женщин только одно получается лучше, — сказал, как отрезал, Рычагов. — Еще сварю.

— Еще одну камфорку хочешь залить?

— Хрен с ними, с этим камфорками.

Наконец он сварил кофе, принес в гостиную, подвинул столик к камину, налил две чашки.

— Будешь пить?

— Да, буду, — ответил Дорогин.

— Интересно, о чем ты сейчас думаешь?

— Да ни о чем не думаю, просто смотрю на огонь, пытаюсь сосредоточиться, успокоиться, вспоминаю кое-что и кое кого.

— Что именно?

— Знаешь, когда мне было хреново, там, в тюрьме, я вспоминал детей и от этого становилось еще горше.

— Я тебя понимаю, потерять близких тяжело.

— И тем более горько, — произнес Дорогин, — я потерял их по собственной вине. Ведь они погибли из-за меня, из-за моей несговорчивости. Мне предложили, вернее, приказали отдать деньги, которые я получил на фильм. Я послал всех подальше. Тогда мне сказали, чтобы я не удивлялся, если со мной что-нибудь случится. Но меня тогда они тронуть побоялись, они выбрали самое больное место и ударили.

— Ты давно был на кладбище?

— Давно, очень давно, — сказал Дорогин, — я боюсь туда приходить.

— Кстати, — заметил Рычагов, — а как ты собираешься жить дальше?

— В смысле?

— Без документов…

— А у тебя есть предложения?

— У меня есть человек, один мой старый знакомый, он мне кое-чем обязан, — отпивая кофе, сказал Рычагов. — Я знаю, что он может помочь с получением паспорта.

— Но ведь это будет стоить денег, — заметил Сергей Дорогин.

— Да, будет стоить. Но надо же этим вопросом заняться, не жить же тебе безымянным. Кстати, ты подумал над своей новой фамилией, над новым именем?

* * *

Этот разговор остался неоконченным. Вначале надо было получить деньги, взять их. И Дорогин, и Рычагов едва дождались трех часов ночи.

— Ну, что? — Рычагов поднялся из кресла.

— Да, идем, — взглянув на часы ответил Дорогин, взял заряженное ружье, а также прихватил охотничий нож в кожаном чехле.

— А что бы мне одеть? — спросил Рычагов.

— Что хочешь, не имеет значения.

Рычагов вытащил спортивную куртку защитного цвета, лыжную шапочку, надел перчатки. В таком виде они и пошли в гараж.

— Кстати, ты машину водить умеешь? — поинтересовался Рычагов.

— Ты издеваешься? Я же каскадер. Я могу на твоей тачке на двух колесах вышивать. Я как-то делал головокружительный трюк на неподготовленной машине за одного известного артиста. Он бы в штаны наделал, если бы так проехал.

— Понятно. Но поведу я, у меня хоть какие-то документы.

— Всегда бы успели поменяться местами, это дело нехитрое.

Заревел мотор. Дорогин пошел открывать ворота, а Рычагов медленно выехал из гаража. Оглянулся на дом. Теперь этот дом казался ему немного чужим, как и вся его прежняя жизнь. Он понял, что переступает черту, за которой его ожидает новое будущее. Каким оно будет — неизвестно.

Он выехал за ворота. Те прощально проскрежетали.

— Пантелеичу скажи, чтобы смазал ворота, — обратился Рычагов к Дорогину.

— Я должен сказать Пантелеичу?

Мужчины рассмеялись.

— Ладно, сам скажу.

Дорогин легко вскочил в машину, словно и не был никогда раненым. Его движения были точны, выверены, а сам он оставался спокойным, во всяком случае, внешне. Ощущения у Сергея были такими, словно бы не прошло пяти лет вынужденной бездеятельности и он опять снимается в кино, должен выполнить сложный трюк.

— Ну, трогай, с богом! — твердо сказал Дорогин.

Мотор взревел и автомобиль с погашенными фарами помчался к шоссе.

ГЛАВА 22

Бурый и Витька Мамон уже выпили бутылку водки, а сил хватило бы еще на одну. Хоть они и сидели возле камина, спать не хотелось, сна не было ни в одном глазу.

— Ну что, еще подбросим твой доллар? — сказал Бурый, обращаясь к Мамону, его длинное лошадиное лицо пошло красными пятнами.

— Давай, — в руке Мамона появился металлический доллар.

— Ну что, бросай. Только рукой не лови. Как ляжет на пол, так и будет. Твой орел, моя решка.

Вместо ответа Бурый кивнул галошеобразной головой. Мамон, положив монету на большой палец правой руки, сильно наподдал ее, доллар завертевшись, взлетел к потолку, ударился о балку и вниз полетел гораздо быстрее, чем вверх. Монета покатилась, зазвенела, встала на ребро, а затем юркнула в щель, ведь доски пола были взорваны и лежали лишь бы как.

— Во бля!

— Бля, бля… даже кинуть нормально не может! — Бурый поднялся и, присев на корточки, посмотрел в щель. — Давай доску поднимать.

— Дурак сам работу себе ищет.

Пришлось отодвинуть стол, стулья, принести фомку и поднять тяжелую доску длиной во всю комнату. Но доллар они как ни искали, как ни светили спичками и зажигалками, найти не смогли.

— Вот так и общак, упал куда-то, и с концами, — резюмировал Витька Мамон. — Место здесь гнилое, наверное, дом поставили на кладбище, вот мертвецы все это к себе и забирают.

— Да пошел ты со своими заморочками и идиотскими рассуждениями! А больше у тебя монеты нет?

— Больше нет. Один доллар был и тот накрылся. Не лови, не лови… Я как знал, поймал бы, так цел остался бы, а теперь — отсоси.

— Вот ты и пойдешь.

Витька Мамон идти не хотел, но, как так вина была вроде бы его, он поднялся, вытащил из пачки пару сигарет и вразвалку пошел к двери. На пороге остановился:

— А ты тут прибери, а то живем, как свиньи в хлеву.

— Ладно, приберу.

Дверь заскрипела, хлопнула, и Мамон исчез, растворясь в темноте.

Бурый сгреб со стола газеты с мордами политиков, которые всем осточертели, ведь каждый день, как ни включишь телевизор, они обязательно на экране, развернешь газету посмотреть программу — там тоже они.

— Спасу от вас нет, депутаты долбаные, министры сраные! — сказал Бурый, сладострастно комкая газету и бросая ее в камин.

Можно было не спешить. До ночника минут пятнадцать ходу, столько же назад.

«Минут через тридцать Витька будет как штык. Останавливаться ему негде, знакомых у него в Клину нет».

А в это время автомобиль, в салоне которого сидели Дорогин и Рычагов, уже, свернув с шоссе, ехал по ночным улицам городка. Промелькнула вывеска ночника, возле которого стояло несколько машин и два мотоцикла, затем несколько поворотов и автомобиль зашуршал шинами по гравейке.

— Здесь не спеши, — сказал Дорогин, — и к дому не подъезжай. Минуешь его, покажешь мне, и я тебе скажу где остановиться.

— Вот дом, — Рычагов оторвал руку от руля и большим пальцем показал на темневшее на фоне звездного неба строение.

В одном из окон горел свет.

— А это еще что такое, — произнес Дорогин, — кто там живой обретается?

— Ясно, что не Данилин, — хмуро пошутил Рычагов.

— Я это и так понимаю. Вот здесь стой.

Машина с погашенными фарами замерла.

— Ружье я брать не буду.

— А зачем тогда везли?

— От волков отстреливаться, — тихо произнес Сергей. — Ну, я пошел, осмотрюсь, что к чему.

— А где деньги ты хоть мне скажешь?

— Сам увидишь.

— Комплекс Данилина у тебя развивается вполне успешно.

В голове Дорогина звучал голос Резаного, хоть тот и говорил сбивчиво, но каждое слово, каждый звук врезались так, словно были отгравированы на мраморной плите. Он легко перескочил через забор, бесшумно опустившись на траву, и тихо, крадучись, двинулся к дому.

«Интересно, сколько их там?» — подумал Сергей и заглянул в окно.

Увидел сидящего в кресле с зажженной сигаретой в руках Бурого. На столе стояла выпитая бутылка и два стакана.

«Значит, их двое. А где же второй?»

Он обошел вокруг дома, заглядывая в окна. Везде были задернуты шторы. Но и света тоже не было, а где не было штор, там окна изнутри заложили досками, фанерой, картоном. Он быстро нашел то, что искал — железный шкаф с надписью «Огнеопасно. Газ». На шкафу висел нехитрый замок. Дорогин потянул, замок открылся.

«Только бы не скрипнул этот чертов шкаф!»

Но как назло, дверца издала скрежет и протяжный визг. И не тогда, когда он ее открывал, а тогда, когда уже отпустил.

Услышав этот звук, Бурый вздрогнул. Бросил сигарету в камин, тут же погасил свет. У него возникла мысль, что это вернулся Мамон с бутылкой водки. Но по времени не выходило, разве, его кто подвез.

«Но тогда бы Мамон пошел прямо в дом».

А скрежет прозвучал совсем с другой стороны — оттуда, где в доме Резаного размещалась кухня. Окна все были закрыты, это Бурый знал наверняка, черная дверь заколочена.

Несколько секунд постояв, Сергей Дорогин тронул один из баллонов. Оба они были подключены к шлангам.

«Интересно, в каком?»

На вес они были примерно одинаковы.

«Придется забирать оба», — решил Дорогин.

Он взял нож, закрутив перед этим вентили, ножом в два касания перерезал шланги. И тут услышал, как скрипнула дверь.

«Вот, козел, услышал! Приключений мне только не хватало!»

Он отошел в сторону, прячась за железный шкаф, присел. Он слышал шаги, хотя Бурый старался ступать как можно тише. Бандит видел открытую дверцу шкафа и висевший на петле замочек. Что-то здесь было не так.

«Все это неспроста».

В руках Бурого появился нож. Он прижался к стене, втянул голову в плечи, выставил немного вперед левую руку и тихо двинулся вперед. Шкаф был довольно маленьким, не тренированный человек за ним не спрятался бы. Поэтому Бурый и шел вперед.

Можно было попытаться скрыться. Дорогин подобрал левую ногу, готовясь к прыжку и наступил на разбитое стекло. Оно хрустнуло, заскрежетало.

Бурый сделал прыжок и оказался напротив Дорогина. Сергей увидел нож в руке бандита и понял, что если сейчас, в сию же секунду он не предпримет ответные действия, то бандит церемониться с ним не станет — ударит ножом.

Теперь укрытие только мешало ему, делало неповоротливым.

Дорогин рванулся влево, Бурый тоже качнулся, делая выпад ножом. Лезвие сверкнуло в каком-то сантиметре от руки Дорогина.

— Сейчас я тебя достану, я тебя запорю! — прошипел Бурый.

Дорогин не отвечал.

— Козел! Козел, — тяжело сопя, Бурый приблизился на несколько сантиметров к своему сопернику.

Сергей понял, что ему ничего не остается, как ответить. Бандит увидел его лицо, значит, участь его предрешена. Широкое лезвие охотничьего ножа сверкнуло в руке Дорогина. Бандит не ожидал, что его соперник будет вооружен.

— Ах ты, сука! — прошипел Бурый и это было последнее, что он успел сказать.

Сергей двинулся вперед, затем качнулся влево, низко согнувшись, выпрямился и правая рука с ножом, описав дугу, вернулась в исходное положение. Бурый отпрянул, продолжая смотреть на кончик ножа. И в этот момент Дорогин ударил его ребром левой ладони по переносице. Хрустнули сломанные перегородки, и тут же, не давая сопернику опомниться, Сергей полоснул широким охотничьим ножом по горлу бандита. Тот мягко осел на землю, не издав ни звука. Нож, который Бурый держал в руке, вошел в сырую землю по самую рукоятку.

«Ну, вот, только бы второй не появился!»

Сергей быстро схватил баллон, взвалил его на плечо и двинулся к забору. Перебросил его на улицу и побежал к дому за вторым. На земле остались следы, отчетливые, словно отлитые в гипсе. Второй баллон оказался тяжелее. Сергей перепрыгнул через забор, загрузить добычу на заднее сиденье не составило большого труда.

— Ну, давай, трогай!

Рычагов помогал Сергею как мог.

— Ну, что там было? — запуская двигатель, спросил Рычагов.

— Там случилась лажа.

— Что случилось?

Дорогин молча показал окровавленный нож.

— Мне ничего не оставалось, — коротко пояснил он, — если бы не я его, то он бы меня убил.

— Так я и знал! — выдавил из себя Рычагов.

— Давай, езжай, фары не зажигай.

Машина как раз скрылась из переулка, когда на него вышел с двумя бутылками водки Витька Мамон. Он был весел, возбужден, насвистывал «Прощание славянки» и торопливо двигался к дому. Он увидел, как мелькнули габаритные огни машины и подумал:

«И кому это не спится? Делать им не хрен, ездят по ночам. Вот Бурый обрадуется. Он думает, что я принесу одну бутылку, а у меня две. Завтра Чекан, скорее всего, не приедет, он сегодня наползался до одурения, а сменят нас свои ребята. Так что никому до нас нет дела».

Дверь в дом была открыта. Его насторожило, что нет света.

— Эй, Бурый, ты где?

В камине потрескивали дрова. Бурого у камина не оказалось. Щелкнул выключатель, вспыхнула лампочка. Витька огляделся по сторонам.

— Он что, в сортир пошел? Ну что ж, дело святое.

Витька откупорил одну бутылку, вторую спрятал под стол и стал ждать. Но ни через пять, ни через десять минут Бурый не появился.

«Что-то здесь не так!»

Мамон взял фомку, фонарь и вышел на крыльцо.

— Ты где, твою мать?

Через пять минут он уже стоял над распростертым телом Бурого, голова которого лежала в луже крови. Мамон перевернул своего друга и ужаснулся: горло было располосовано до позвоночника, к тому же ровно, одним ударом.

— Мать твою … кто же тебя так?! — и он, как волчок, закрутился на одном месте, размахивая фомкой.

Только сейчас Мамон заметил открытый шкаф, в котором стояло два баллона с газом. Он посмотрел, шланги были обрезаны. О том, что баллоны стояли в шкафу, он знал прекрасно. Сам сегодня разогревал на плите чайник.

«Кому нужны баллоны? Может, кто из местных позарился, хотел украсть, а тут на Бурого нарвался. Но чтобы завалить Бурого, это еще надо умудриться. А главное, из-за чего — из-за двух баллонов, скорее всего, почти пустых».

Бандиту пока и в голову не приходило, что в баллонах может быть еще что-то, кроме сжиженного газа. Двигать баллоны при осмотре дома никто из искавших не стал, лишь заглянули в шкаф и даже не закрыли замок, тем более, на железной дверце был отбит трафарет в виде черепа с костями. Мамон понял, у него есть два выхода: один — сделать ноги, но тогда Бурого спишут на него и смыться он никуда не сможет. Оставался другой вариант — срочно звонить своим и звать, чтобы кто-то приехал.

Мамон еще не успел набрать номер, а машина Рычагова уже въехала в гараж. Железные ворота были закрыты. Дорогин зажег свет и только сейчас увидел, как выглядит Геннадий Рычагов. Тот был бледен, Сергею показалось, что хирург сейчас потеряет сознание.

— Не волнуйся, поздно уже волноваться, дело сделано. И даже если в этих баллонах ни хрена не окажется, назад уже не повернешь. И даже ты не смог бы его уже спасти.

— Кого?

— Бандита, он на меня кинулся с ножом. Да не стой, помоги вытащить.

Они вытащили баллоны, совершенно одинаковые, красные, немного ободранные.

— Как ты думаешь, в каком из них деньги?

— В них деньги? Ты, наверное, с ума сошел.

— Быть может.

Дорогин подошел и отвернул вентиль на первом баллоне. Тут же со свистом из баллона пошел газ. Тогда Дорогин положил руку на вентиль второго баллона и рывком сорвал его. Баллон не отозвался и звуком. Дорогин постучал по нему кулаком. Звук был такой, что стало ясно, баллон не совсем пуст.

— Ну-ка, помоги, его надо положить.

Вдвоем мужчины положили баллон на верстак. Дорогин присел, разглядывая днище.

— Я так и предполагал.

В днище было высверлено или вырезано большое отверстие, на нем стояла заглушка, но такая, что ключом не вывернуть. По краям ее было просверлено два маленьких отверстия и требовался разъем — брусок с двумя штифтами, которым можно было ее вывернуть.

— Придержи баллон, — распорядился Дорогин и схватив с верстака напильник, вставил его в одно из отверстий. Молотком принялся колотить по торцу напильника. Заглушка не проворачивалась.

— Черт, крепко закрутили!

— А может, здесь резьба в другую сторону? — предположил Рычагов.

— Может быть.

Дорогин перехватил молоток в левую руку и дважды ударил. Заглушка сдвинулась. После четвертого удара Сергей уже смог выкрутить ее руками. Та, глухо зазвенев, упала к его ногам. С замиранием сердца, задержав дыхание, Дорогин заглянул в черное отверстие.

— Что-то там есть, — пробормотал он.

Рычагову тоже не терпелось заглянуть во внутрь. Он хотел щелкнуть зажигалкой.

— Стой, не надо!

Зажмурившись, Рычагов попытался запустить руку в отверстие, но Дорогин его удержал:

— Давай перевернем баллон и вытряхнем.

Что они и сделали. На дощатый настил гаража посыпались аккуратные пластиковые упаковки накрест перевязанные бечевкой. Сквозь прозрачный полиэтилен виднелись стодолларовые купюры. Громыхнул, завернутый в бумагу золотой слиток. Пачки сыпались и сыпались, как из рога изобилия. На полу набралась изрядная куча.

Наконец вывалилась последняя пачка. Дорогин на всякий случай еще раз тряхнул баллон, чтобы убедиться, не осталось ли что внутри. Затем откатил уже бесполезный баллон под верстак.

— Ну, что теперь скажешь, Геннадий Федорович?

— Скажу, что страшно. Мне так страшно не было еще никогда.

— Это пройдет, — философски заметил Сергей. — Дай-ка сюда старую плащ-палатку, — не глядя, по памяти Дорогин указал в угол.

Они попытались сосчитать деньги, когда забрасывали их на плащ-палатку. Но как это сделать, если пачки были неровными? Одни большие, как кирпичи, другие в два — три раза меньшие. В одной из упаковок были явно не деньги — картонная коробка, тяжелая, отлитая словно из свинца.

Дорогин завязал плащ-палатку на несколько узлов и вытер вспотевшее лицо.

— От этих баллонов надо избавиться как можно скорее.

— Да уж, лучше прямо сейчас.

— Ты знаешь местность, где тут болото, речка?

— Я знаю, куда их затащить.

— Тогда командуй.

— А деньги где оставим?

— Прямо здесь, — Дорогин задвинул плащ-палатку под верстак.

— Как это здесь?

— А чего ты боишься? К тебе в гараж кто-нибудь лазал?

— Да нет, за четыре года никто, я его даже на замок не закрываю.

— А что изменилось? — улыбнулся Дорогин.

— Пока ничего.

— Вот пусть и полежат здесь.

— Здесь недалеко, — предупредил Рычагов, — на машине туда не подъедешь.

Он выкатил из гаража садовую тачку, которой пользовался Пантелеич. Газовые баллоны, похожие на авиабомбы, легли в ярко-красный кузовок. Дорогин накрыл их брезентом и, взявшись за ручку, мужчины покатили тачку к воротам.

Через пятнадцать минут они уже стояли на краю глубокого карьера, на дне которого поблескивала вода, усыпанная опавшими листьями.

— Здесь глубоко? — спросил Дорогин.

— Метров пять, а то и больше.

— Ну, с богом. Только осторожно, не подходи к самому краю, не хочется, разбогатев, утонуть.

Первый баллон, тот из которого они вытрясли деньги, они не докатили метра три до самого края обрыва. Дорогин выровнял его, поставил на баллон ногу, немного покатал, как бы прицеливался, как катают футболисты мяч перед ответственным штрафным ударом, резко толкнул вперед. Баллон тяжело, как бы нехотя покатился, а затем, замерев на мгновение на кромке обрыва, качнулся и полетел вниз, кувыркаясь.

— Раз, два, три… — считал Дорогин.

Послышался далекий всплеск. Сергей глянул вниз. По воде расходились широкие круги, разбежавшиеся было листья быстро, как ряска, сомкнулись над тем местом, где упал баллон.

— Давай второй, туда же.

— Если попаду.

Все повторилось.

— А он утонет? — тут же засомневался Рычагов, когда баллон исчез за кромкой обрыва. — Тот же был с дыркой, а этот…

— Сейчас посмотрим.

Листья колыхались на ленивых волнах, баллона видно не было. Дорогин отряхнул ладони и взялся за тачку.

— Ну, вот и все. Хотя это только начало.

— Мне не по себе, — проговорил Рычагов, растирая виски. Голова у него болела так, будто раскалывалось. Под ложечкой сосало, он шел покачиваясь, обливаясь холодным потом.

— Эй, Геннадий Федорович, если тяжело, садись в тачку, прокачу, поработаю рикшей.

— Да ну тебя к черту! — вспылил Рычагов. — Втянул ты меня в авантюру.

— Хороша авантюра, если денег такая куча, что их тяжело поднять!

— Меня уже и это не радует.

— Так давай, выходи из дела. Кто знал, что ты со мной ездил? Скажешь, что это я. А я деньги на плечо и пошел. А, слабо отказаться?

Рычагову такое не приходило в голову. Он остановился, посмотрел на своего бывшего пациента так, как смотрят на сумасшедшего.

— Так что, слабо тебе от денег отказаться? Как-никак, половина из них твоя.

Вскоре они уже были в доме. Вошли в гостиную, плотно задернули шторы, закрыли замок. Плащ-палатка бесформенной кучей, еще не развязанная, лежала на ковре в трех шагах от камина с уже прогоревшими дровами.

— Ну, что скажешь?

— Сейчас посчитаем.

Рычагов посмотрел на часы: было около пяти, без нескольких минут. Ему хотелось еще раз убедиться в том, что он не обманулся, и в плащ-палатке на самом деле лежат деньги.

— Развязывай, — дрожащим голосом произнес Рычагов, сел в кресло, закурил. И еще ему хотелось выпить, чтоб хоть как-то успокоиться.

А Дорогин действовал уверенно, развязал узел, приподнял край палатки и изобразил на лице ужас:

— Ну и денег тут!

Зашуршал целлофан и тугие пачки посыпались на ковер. Впечатление было такое, словно это были кирпичи, ссыпаемые на землю с кузова автомобиля нерадивым водителем. Дорогин подхватил одну пачку и бросил Рычагову. Тот растерялся, но поймал.

— Посмотри, настоящие или нет, — немного по-садистски улыбнулся Дорогин.

Бечевки были завязаны туго, обстоятельно, явно хозяйственным человеком.

* * *

Чекан приехал к дому Резаного через полтора часа после того, как позвонил Мамон. Он был в ярости, его лицо дергалось, пальцы рук сжимались в кулаки так сильно, что даже белели суставы.

— Суки! Козлы! Суки! — бормотал Чекан, он буквально выпрыгнул из машины.

Мамон понимал, пощады ему не будет, и надо готовиться к самому худшему. Но в душе теплилась маленькая надежда, вдруг все обойдется. Чекан вошел в дом. Все осталось так, как и было. Мамон размахивал руками и дрожащим голосом шептал:

— Чекан, Чекан… Я-то при чем? Бурого завалили, понимаешь?

Чекан обошел тело Бурого, брезгливо поморщился и громко приказал:

— А ну-ка, переверните этого урода!

— Сейчас, Чекан…

Бурого перевернули на спину. И здесь Чекана передернуло: шея действительно была рассечена до позвоночника.

Сдавленный стон вырвался изо рта Чекана, даже не изо рта, а из горла, словно изнутри тела. Он развернулся, на ходу прошептав:

— Накройте его чем-нибудь, быстрее! Еще лучше, уберите.

— Куда убрать? — спросил Митяй.

— Убери его от дома, убери скорее!

— Слушай, Чекан, — бормотал Мамон, стоя на крыльце, — там, в ящике, были баллоны.

— Какие на хрен баллоны? — услышав это, Чекан вернулся за дом и осмотрелся.

Тут до него дошло, тут он все понял. Скорее всего, деньги были в баллонах и именно их украли. А он придурок, болван, даже не догадался, даже не приказал их осмотреть. А ведь сам слышал как пищал металлоискатель. Но кто мог знать!?

И у него все разрозненные факты сложились в целостную картину. Правда, он еще не знал, что картина далека от истины и на самом деле многое происходило совершенно иначе, чем он предположил.

— Азер, азер… Ну, ты у меня допрыгаешься! Я тебя поймаю, я вырву твои яйца, я заставлю тебя ползать, корчиться. Будешь извиваться, как червяк, как гнусный навозный червяк! Мартышка! Козел чернозадый, ты мне за это заплатишь!

Бурого переложили на большой кусок брезента, завернули так, как дети пеленают куклу. Митяй подошел к Чекану, стоящему лицом к стене и, не приближаясь вплотную, чуть не плача, спросил:

— Чекан, что делать дальше?

— С чем? С кем делать, а?

— С Бурым что будем делать?

— К чертовой матери Бурого! Сжечь, утопить, чтобы и следа от него не осталось! Кто-нибудь еще знает, — громко спросил Чекан, — о том, что здесь произошло?

— Нет, никто, я звонил только тебе.

— А что же ты ментам не позвонил? — Чекан резко развернулся и правой рукой ударил Мамона в пах.

Тот ойкнул, отлетел к стене и закрываясь руками, начал оседать на землю.

— Ментам звонить, что я — шестерка?

— Ах ты, сука! Козел! Куда ушел? Зачем ушел? Я же приказал из дому ни ногой, сидеть здесь, караулить! А вы, козлы, подонки! Твое место на кладбище, в параше, гниль навозная, баланда кислая!

Чекан ругался так витиевато, что его ругательства следовало бы записывать, настолько они были изобретательными.

А затем словно бы произошла осечка. Слова кончились, и Чекан ногами принялся избивать корчащегося, ползающего по земле Витьку Мамона. Чекан бил люто, нещадно. Митяй и еще трое бандитов стояли и смотрели. Все понимали, что сейчас лучше не вмешиваться, злость Чекана должна выкипеть, может тогда он немного успокоится и начнет отдавать толковые распоряжения.

Витька Мамон ползал, стонал, просил прощения, корчился, плевался кровью, которая текла из разбитой головы, со сломанного носа, из рассеченной брови. Вообще, он превращался в подобие котлеты, вернее, в подобие фарша, который еще не положили на сковородку.

А Чекан бил, нанося удар за ударом. Он уже бил не целясь, просто месил Мамона, месил, как ненавистного лютого врага, посчитаться с которым мечтал всю жизнь и вот этот момент пришел.

— Ты у меня попомнишь! — скрежеща зубами, выкрикивал Чекан. — Ты навсегда запомнишь, впредь будешь знать, если я сказал, так оно и должно быть. Ублюдок, ублюдок долбаный, одно слово!

Я… Я… — хрипел Витька, как мешок катаясь по земле.

— Ты грязь из-под ногтей, навоз, дерьмо!

Чекан не обращал внимания, что его светлые брюки, очень дорогие, уже перепачканы кровью, так же, как перепачканы и светло-желтые ботинки.

Наконец Чекан вздохнул:

— Уберите эту падаль. Здесь уже делать нечего. Ну, азер, ты у меня за все заплатишь!

Чекан был абсолютно уверен, что та картина, которую нарисовало его воображение, абсолютно точна, может, в маленьких деталях она расходится с тем, что произошло на самом деле.

«Значит, было так, — переводя дыхание, размышлял Чекан, — азеры ворвались в дом к Резаному, замочили охрану, а затем принялись пытать его жену и племянника. Самого же Резаного привязали к стулу. Они жгли, мучили, били, а затем начали пытать и самого Резаного. Резаный, скорее всего, сдался, может быть, в самый последний момент. И тогда Мамедов решил его застрелить. Но тут случилось то, чего азеры не ожидали: приехал я со своими людьми. Завязалась потасовка, и азербайджанцам надо было уносить ноги. Рафик понимал, что сейчас, после того, что он сотворил, ему кранты, его будут искать всегда и везде, спасения у него нет. А прихватить общак он не успел. Да, Резаный, скорее всего, сдался. Эх, ты! — подумал о своем кореше Чекан. — Как же ты мог? Мы же тебя совсем недавно похоронили со всеми почестями, а ты заложил общак. Козел ты, Резаный, козел! А я думал, ты настоящий вор. Значит деньги сейчас у Рафика Мамедова. Чтобы их вернуть, его надо найти, найти во что бы то ни стало!»

Больше сидеть в доме Резаного не имело смысла. Чекан и его люди быстро собрались. Труп Бурого, его уже холодное, окоченевшее тело, запихали в багажник автомобиля. Что с ним делать Чекан еще не решил. Но следовало сделать так, чтобы тело исчезло бесследно.

«Утопить и все, — решил Чекан. — Завезти в какое-нибудь болото, привязать железо к ногам и сбросить туда, где поглубже, чтобы он не всплыл».

Решено — сделано. Он отдал распоряжения своим людям, а сам помчался в Москву, из машины разговаривал по телефону и отдавал распоряжения. Удивительное дело, но по звонку преступного авторитета, вновь была приведена в действие огромная машина, сотни людей вышли на улицы, принялись искать Рафика Мамедова. Чекан был убежден, что тот смылся с деньгами, хотя азербайджанца до сегодняшнего дня никто не видел.

Но уверенность у Чекана была стопроцентная. А кто же еще мог позариться на общак — только азербайджанец, он получил то, что хотел.

— Резаный мертв, будь он проклят, — бормотал Чекан, глядя на то, как дорога летит под капот его «БМВ». — Быстрее едь! — рявкнул он на Митяя.

Тот испуганно вдавил педаль газа и автомобиль буквально взлетел, хотя и до этого шел со скоростью сто двадцать километров в час.

«Вот так лучше, — с облегчением подумал Чекан. — Что за полоса такая пошла? Людей убивают, общак пропал, хоть ты в петлю лезь».

— Митяй, дай сигарету.

— У меня плохие.

— Что значит — плохие?

— «Эль-Эм» — украинские.

— Дым из них идет?

— Идет.

— Давай сюда.

Шофер одной рукой подал Чекану пачку. Тот нервно закурил, сделав несколько затяжек, выбросил сигарету.

— Не тот дым идет, — буркнул он, — не того мне сейчас хочется, не того.

Если бы он кого-нибудь сейчас зарезал или застрелил, то, возможно, и успокоился бы, но застрелить или зарезать было некого. И поэтому кровь кипела, нервы напряглись до предела.

— Быстрей ты едь, мать твою!

Митяй поддал еще газа.

ГЛАВА 23

А в это время в гостиной Рычагова царила тишина. Сам хозяин Геннадий Федорович и его бывший пациент Сергей Дорогин сидели друг перед другом, а между ними у ног лежали две кучи денег. Картонная коробка от дурацкой детской игрушки была вскрыта, в ней были золотые монеты — аккуратные столбики по двадцать пять монет в каждом. Столбиков было восемь.

— Я никогда не видел столько золота.

— А денег столько видел?

— Столько денег видел в кино.

— У тебя есть чемодан или сумки? — спросил Дорогин.

— Да-да, есть, конечно. Там, на антресолях, в спальне, в большом шкафу.

— Сходи принеси, — сказал Дорогин.

Рычагов замялся.

— Не бойся, я не буду воровать твои деньги. Твои — это твои, а мои — это мои.

— Лучше бы их не было, — прошептал Геннадий Федорович, но тем не менее поднялся и пошатываясь, от усталости и волнения, словно пришибленный пыльным мешком, двинулся в спальню. Оттуда он вернулся с двумя кожаными чемоданами.

— Вот и прекрасно, — сказал Дорогин, — давай теперь упакуем все деньги в чемоданы, ты возьмешь свой чемодан, я свой.

— И что дальше?

— А дальше каждый поступит как знает. Но ты мне обещал, Геннадий, помочь с документами.

— Ах, да, с документами… А как же мы уедем из дому, ведь здесь такие деньги!

— Ты что, предлагаешь их таскать с собой? — ухмыльнулся Дорогин.

— Ну, да, а как же! Оставить, что ли?

— Почему бы и нет. Хочешь, можешь спрятать свою часть.

— А ты свою?

— И я свою тоже спрячу.

Рычагов взял листок бумаги, исписанный столбиками цифр.

— Четыре миллиона шестьсот тысяч наличными! Не считая золота. Ну и ну! Ведь за эти деньги…

— Да, за эти деньги много чего можно будет построить. Десять детских садов можно построить, не одну больницу… А можно и проиграть в карты.

— А что ты будешь делать со своими? — Рычагов исподлобья взглянул на Дорогина.

Тот зло улыбнулся:

— Я знаю что с ними делать. Но это потом, не сейчас.

— Не кино же ты будешь снимать?

— Кино я не буду снимать никогда. Я еще в тюрьме решил, что с кино покончено. Но я сделаю что-то похожее на очень страшное кино, на жуткий триллер, на такой, от которого у многих волосы на голове зашевелятся. Это будет лучшее мое кино, лучший фильм.

— Что ты задумал?

— Потом расскажу. Бери свой чемодан, — сказал Дорогин, отодвигая ногой чемодан Рычагова к креслу хозяина дома.

Тот дрожащими руками принялся закрывать замки. Они как назло не поддавались.

— Да что это ты разволновался, — сказал Дорогин, — к деньгам надо относиться спокойно, абсолютно спокойно. Тогда они не принесут вреда. А если будешь дергаться, тебе несдобровать.

— Что ты имеешь в виду?

— Где-нибудь проколешься, — спокойно предсказал Дорогин.

— Да ну тебя к черту! Пойду спрячу, вообще на них смотреть не могу.

Кроме долларов, марок и золота в газовом баллоне был еще конверт, в котором в пластиковых футлярах хранились кредитные карточки разных Московских банков.

— А с этим что делать? — спросил Рычагов, кивнув на пестрые кредитки.

Дорогин пожал плечами.

— Знаешь, я ими никогда не пользовался. Видел только в кино и я даже не знаю как ими оплачивать.

— Чтобы ими воспользоваться, надо знать код, а тогда можно получать деньги в банкометах.

— В банкометах? При мне это не было распространено, вернее, до тюрьмы, — заметил Дорогин.

— Сейчас этим пользуются все и называется это пластмассовыми деньгами. Можно потерять карточку, ее могут украсть, но воспользоваться ею кто-либо, кроме тебя, не сможет. Надо знать код, шесть цифр.

— Значит, их можно выбросить в камин, — Дорогин протянул руку, взял карточки, пристально посмотрел на них, затем пробурчал. — Абсолютно ненужная вещь. Пойдешь с такой карточкой…

— Никуда ты с ней не пойдешь, толку от нее абсолютно никакого.

— Я думаю, что на них лежит сумма, возможно, такая же, как в этих двух чемоданах или даже больше.

— Мы что, просто так потеряем эти деньги? — подался вперед Рычагов.

— Можешь воспользоваться. Возьми карточку и пойди в «Мосбизнесбанк».

— Нет, я никуда не пойду, — замахал руками Рычагов. — Ты что, с ума сошел?

— Нет, я это просто так.

Спать не хотелось ни Дорогину, ни Рычагову. Карточки в огонь никто не решился бросить.

— Кстати, вот что надо сделать: где нож? Куда я его положил?

Большой охотничий нож лежал под газетой на столе. Дорогин взял его, осмотрел.

— Нож надо выбросить. Также надо выбросить и кроссовки, куда-нибудь подальше, чтобы их никто не нашел. Нож — орудие убийства, а эти кроссовки оставили следы. Вот этим я сейчас и займусь, — Дорогин покинул дом. А Геннадий Федорович сидел, бросая испуганные взгляды на открытый чемодан Дорогина и на свой закрытый.

«Надо бежать отсюда. Слава богу, у меня есть два отпуска. Уехать за границу, обязательно уехать отсюда, ведь бандиты доберутся до нас, доберутся до меня. И тогда…» — о том, что будет тогда, Рычагову думать не хотелось.

Дорогин вышел за ворота, держа под мышкой сверток — черный целлофановый пакет, в каких обычно выносят мусор. По дороге он нашел два булыжника, сунул их в мешок. Камни звякнули о костяную рукоятку ножа.

«Жалко, хороший нож. Да, больше он мне, может быть, не понадобится».

И тут же его одолели сомнения. Как ни парадоксально, но нож ему выбрасывать не хотелось. Ведь именно этот нож спас ему жизнь и, возможно, не окажись его под рукой, лежать бы ему сейчас там, возле железного шкафа, у дома Резаного. А так сейчас там лежит другой, лежит бандит, убитый им, Сергеем Дорогиным. Одним бандитом меньше — для общества лучше.

Таким простым способом Дорогин оправдал свой страшный поступок — убийство человека.

«Хотя какой он к черту человек? Небось, у него руки в крови по самые плечи. И как таких земля носит?»

Он спрятал нож возле бетонного забора, который огораживал участок Рычагова, а целлофановый пакет с кроссовками утопил в том же карьере, где покоились на дне газовые баллоны.

Когда он вернулся в дом, Геннадий Федорович Рычагов сидел в прежней позе на низком мягком кресле. У его ног стояли чемоданы. Рычагов покачивался из стороны в сторону, сжимая седые виски. Дорогин, насвистывая нехитрую мелодию, принялся готовить завтрак, хотя прекрасно понимал, что кусок сейчас не полезет в горло хирургу. А у него самого аппетит был прекрасный, такого с ним уже давно не случалось.

— Ты на работу сегодня едешь, Геннадий? — бросил Дорогин, глядя на закипающий кофе.

— Что? Куда? — не поняв, пробормотал Рычагов.

— В больницу поедешь?

— А, в больницу… — Рычагов словно бы вернулся из мира грез в реальную жизнь, в которой для него все теперь было загадочно и таинственно.

У Дорогина даже было такое впечатление, что Рычагов не отдает себе отчета в том, что произошло.

— В больницу, оперировать едешь?

— Оперировать? Кого?

— Ну, не знаю кого, у тебя же, наверное, какие-то плановые операции сегодня?

— А, да, есть плановая операция. Наверное, надо все-таки ехать.

— Лучше бы ты остался сегодня дома, — не поворачиваясь к Рычагову, бросил Сергей.

— Зачем?

— Отрежешь еще чего лишнего. Остался бы дома, лег, выспался, побрился, помылся, привел себя в порядок, успокоился. А завтра уже и поехал бы.

— Да-да, ты прав.

— Идем завтракать, я сейчас нарежу бутербродов. Тебе каких — с ветчиной, паштетом, рыбой?

— Я ничего не хочу.

— А кофе хоть выпьешь?

— И кофе не хочу. Воды. Я бы выпил воды.

Сергей взял бутылку минералки, открутил пробку и налив в высокий стакан, поставил на стол перед Рычаговым.

— Пей, вот тебе вода, может легче станет, — улыбка не сходила с лица Дорогина.

Рычагов, стуча зубами о край стакана, сделал несколько глотков, поперхнулся, закашлялся.

Дорогин постучал его по спине.

— Что-то ты, брат, нервный, совсем мне не нравишься. Может тебе каких таблеток съесть?

— Каких таблеток?

— Ты врач, должен сам разбираться. Не стрихнин же тебе пить. Успокоительных, наверное.

— Я и так спокоен.

— Тогда пойдем есть.

Они ели молча. Рычагов не поднимал глаз от тарелки.

— А если они узнают, что деньги у нас? — тихо прошептал Рычагов.

— Кто, Чекан и его люди? Думаю, не узнают, если кто-нибудь не скажет. А сказать некому. Так что, надеюсь, никто об этом не узнает. Главное, нам не засветиться — ни тебе, ни мне.

— А что мы должны делать?

— Ничего мы не должны делать. Надо продолжать жить по-прежнему. Я буду играть роль Муму, а ты продолжай делать свои операции, резать, зашивать, вырезать, латать, штопать, вправлять. В общем, продолжай заниматься тем, чем и занимался. И никаких лишних движений, никакой суеты. Ни в коем случае не показывай, что тебе не нужны деньги. Кстати, что с документами? Ты говорил, у тебя есть какой-то человек.

— Да, есть, был. Вообще не знаю.

— Так есть или не знаешь? — настойчиво спросил Дорогин, понимая, что одно из главных сейчас дел — достать документы, легализоваться.

А уж потом можно будет приступить к задуманному, реализовать свой план, который у него уже сложился в голове. План был продуман давным-давно, созрел, был известен Сергею в мельчайших подробностях. Правда, жизнь, как всегда, может внести свои коррективы, ведь на большие деньги Дорогин не рассчитывал, а судьба подбросила ему такой подарок. С деньгами реализовать план мести намного легче, но сначала ему требовались документы.

— Слушай, Геннадий, кстати, чемоданы надо убрать подальше от любопытных глаз.

— Да, я сейчас уберу, — как робот, Рычагов поднялся из-за стола и направился к своему чемодану. Взял его за ручку, поднял и двинулся в спальню.

— Ты что, собираешься его поставить на антресоли?

— Да, там где и был.

— Ну, что ж, давай. Можешь и мой туда занести. А насчет бандитов ты не бойся, они до нас не доберутся, в ближайшее время, во всяком случае. Тем более, пошел дождь и я не думаю, что они станут вызывать милицию, а значит, следственная бригада не ищет убийцу.

— А если позовут все-таки?

— Нет, не те они люди, и ментов они не любят больше всех на свете. Так что обращаться к ним за помощью бандиты не станут, будут действовать через своих людей. Хотя и в милиции у них есть свои люди. Так что не переживай, наше дело правое, мы победим, — отхлебывая горячий кофе, преспокойно сказал Дорогин.

— Я завтра же поеду в Москву, найду знакомого мужика и тогда, может быть, он поможет тебе с документами.

— Он живет в Москве?

— У меня есть его телефон.

— Попробуй. Просто узнай как и сколько это будет стоить.

— А какую сумму можно называть?

— Ты спроси сначала, а потом мы решим.

— А фотография? — сказал Рычагов, сказал так, словно сделать фотографию — очень важное и почти нереальное дело.

— Не думаю, что это большая проблема. Заедем в Звенигород в любое фотоателье, заплатим денежку и меня сфотографируют. Это не проблема.

— Да? Ты думаешь? — спросил Рычагов.

— Я в этом уверен.

— Так что будем делать с кредитками? — разговор, все время вращаясь по кругу, возвращался к деньгам.

— С кредитками? Выбросить их куда-нибудь надо. Зачем они нам, все равно мы ими воспользоваться не сможем. Считай, их там и не было, тебе твоей доли мало…

— А жаль, — произнес Рычагов. — Ты говоришь, там большие деньги?

— Большие, маленькие — какая к черту разница? Светиться не стоит.

— Ну, как знаешь.

Кредитки были сожжены в камине. Они расплавились, растеклись и превратились в ничто. Все это происходило на глазах Рычагова и Дорогина.

— Представляешь, это горят деньги? — прошептал Рычагов.

— Что это ты, Геннадий, неровно дышишь? Это горит пластмасса, а не деньги.

— Но за ними же деньги, и наверное большие, огромные деньги, с многочисленными нулями. И количество нулей, возможно, такое, как звеньев на якорной цепи.

— Чего-чего? — не понял сравнения Дорогин.

— Нулей очень много. Представляешь, сгорают нули. Вот они уже и сгорели.

— А самое интересное, знаешь что? — Дорогин был спокоен и уверен в себе.

— Что? — спросил Рычагов.

— Деньги-то не сгорели. Деньги остались на банковских счетах, а сгорел пластик. И теперь эти деньги получить невозможно. Это то же самое, что потерять ключ от сейфа. Деньги как бы и есть, но воспользоваться ими невозможно.

— Так у нас же был ключ, были карточки…

— Ключ-то был, только открывать им было опасно. Да и не знал ни ты, ни я в какую сторону поворачивать и как его вставлять в замок.

— Да, да, ты прав…

Дорогин взял изящную кочергу и перемешал угли в камине. В доме было тепло, ведь камин горел с утра до вечера, даже окна запотели. А за окнами шел дождь, однообразный, холодный осенний дождь. Капли барабанили по цинковым карнизам, барабанили звонко и однообразно, словно бы дюжина сапожников забивала маленькие блестящие гвоздики.

— Где-то через полтора часа должен приехать Пантелеич, — Дорогин еще раз взглянул на часы.

— Да, полтора часа времени. А потом я должен быть на ногах.

— Слушай, — сказал Сергей Рычагову, — ложись ты спать. Выпей какой-нибудь валерьянки и спи. А Пантелеичу я скажу, что ты заболел.

— Да-да, так будет лучше, — Геннадий Федорович вяло поднялся с кресла и направился в спальню.

Дорогин убрал со стола, вымыл посуду и пошел в душ. Минут пятнадцать он стоял под холодными струями. На душе у него царило спокойствие, словно он только что оправился после тяжелой продолжительной болезни и только сейчас ощутил вкус жизни, вкус воды, еды, воздуха.

— Все хорошо, хорошо, — улыбаясь и подставляя лицо воде, говорил Дорогин, — все замечательно.

«Хотя куда к черту, замечательно!»

Ситуация сложилась непредсказуемая и полная неожиданностей. Но Дорогин был готов ко всему, теперь он знал, что свое решение не изменит.

Быстро переодевшись во все сухое и чистое, Сергей уселся в кресло у погасшего камина и задремал. Его сон был спокоен и безмятежен.

Во сне он слышал, как скрипнули, завизжали ворота. Во сне же он подумал:

«Ворота надо смазать. Обязательно!».

И тут же на столе ожила телефонная трубка. Звонок был настойчивый. Сергей дернулся в кресле, его рука механически потянулась к столу. Но тут же он себя остановил:

«Черт возьми, я же глухонемой!»

И поднимать трубку не стал. Но сна уже не было ни в одном глазу. Телефон продолжал надрываться.

«А, пусть звонит», — махнул рукой Дорогин.

Сон Рычагова был неспокоен. Он ворочался с боку на бок, проваливаясь в вязкое забытье, обливался потом, крутился. Он слышал телефонный звонок, но у него не было сил снять трубку.

«Да ну вас всех к черту!» — единственное, что пришло в голову Рычагову.

Пантелеич в плаще, с капюшоном на голове, похожий на католического монаха ордена Францисканцев довольного жизнью, подкатил велосипед к дому, поставил его у крыльца под навес и, тщательно вытерев ноги, поднялся на крыльцо, потянул на себя дверь. Та оказалась заперта. То, что машина в гараже, он понял и тут же насторожился. На земле, у самого въезда в гараж отчетливо были видны следы.

«Странно, неужели доктора ночью куда-то вызывали, а потом, съездив, он вернулся? Ладно, это его дела, его проблемы».

Он снял корзину и своим ключом открыл двери. Когда он вошел в гостиную, то увидел глухонемого и радостно улыбнулся, протягивая ему мокрую руку. Сергей улыбнулся в ответ, пожал ладонь Пантелеича.

— Ну, как вы тут без меня? А тепло как, не то, что на улице. Там холод собачий, и дождь зарядил на рассвете. Так что у вас тут хорошо. А доктор где? Наверное спит. — Пантелеич задал вопрос и сам же на него ответил.

Муму потоптался в гостиной, затем накинул на плечи куртку, вышел на крыльцо.

— Куда ты идешь? — Пантелеич подошел к нему и дернул за рукав. — Сиди здесь. Какого черта мокнуть? И я посижу в тепле. Кстати, продукты возьми, — сказал старик.

Дорогин снял продукты с багажника и уже с корзинкой в руках вошел в дом.

— Там я свежего масла привез. Если любишь, можешь сразу на хлеб намазать и съесть. Только-только хозяйка сделала, вчера вечером, до полуночи возилась. Говорила, надо доктору маслица завезти. Заботится о нем, словно он ее сын. Так оно и понятно, он же нас содержит. А так, что бы мы со своей пенсией делали? Даже если наши две пенсии сложить — это копейки, — Пантелеич говорил громко, в надежде на то, что Геннадий Федорович услышит его монолог.

ГЛАВА 24

Все, что случалось за последнее время, складывалось для Рафика Мамедова не лучшим образом. Прокол следовал за проколом, и впереди нигде даже не маячил свет, хотя бы маленький луч надежды. Вокруг него сгущалась темнота. Темнота в прямом и переносном смысле одновременно.

Но Рафик Мамедов был не тем человеком, который станет предаваться отчаянию. Ведь вся его жизнь состояла из сплошных проблем, страхов и угроз. Правда, в большинстве случаев угрожал и пугал он, а сейчас все происходило с точностью до наоборот. Угрозы и страхи окружали Рафика, затаившегося в двухкомнатной квартире панельного дома в Подмосковном Калининграде со всех сторон.

Что он мог сделать? Он и сам задавал себе этот вопрос по тысяче раз на день и столько же раз ночью. Он почти не спал, не расставался с оружием. Попробовал пить, чтобы хоть как-то успокоить нервы. Но коньяк не брал его, лишь больше озлоблял и усугублял и без того тяжелое настроение. К тому же в ближайшем магазине, как назло, не находилось азербайджанского коньяка — только армянский. Такого позора Рафик вынести не мог.

«Мать вашу… — рассуждал Рафик, — обложили со всех сторон. Ни плюнуть, ни вздохнуть, ни вырваться. Но ничего, живьем я вам не дамся, можете на это не рассчитывать!»

Рафик понимал, что попадись он в руки либо милиции, либо ворам — ему несдобровать. Это то же самое, что добровольно сунуть голову в петлю. Нет, в петлю — это куда еще ни шло, это то же самое, если по собственному желанию спустить штаны и сесть на кол и медленно, не сопротивляясь, нанизываться на него.

«Да, они со мной такое сотворят, что даже чертям станет тошно!» — Рафик наливал полстакана ненавистного армянского коньяка, одним глотком выпивал, подходил к окну, отодвигал штору.

На улице шел дождь, и по всему было похоже, что к ночи он сменится на мокрый снег.

— Уроды, мать вашу… Как же мне отсюда вырваться? Как же мне уйти из этой западни?

О том, что случилось с Бурым у дома Резаного Рафик пока не знал, связи с внешним миром у него не осталось никакой. Конечно, телефон в квартире стоял, но пользоваться им Мамедов не решался, понимая, что по звонку на него могут выйти. Конечно, это случайность, один шанс из ста, но и этим Мамедов рисковать не хотел. Лучше уж сидеть тихо.

«Если бы я был медведем, — рассуждал он, — то мог завалиться в спячку месяца на три-четыре и проснуться, когда растает снег, когда вокруг все хоть немного уляжется и обо мне забудут. Но такое ведь не забывается, о таком помнят всю жизнь. И значит, всю жизнь меня будут искать, ловить, а если найдут, то станут люто мучить, пытать. Будут живьем сдирать кожу, будут выдергивать ногти, в общем, обойдутся со мной хуже, чем гестапо с коммунистами».

— Да, да, да, — говорил он сам себе, — все так хреново, что дальше некуда.

«Но ведь бывали же у меня в жизни моменты, похожие на этот, бывало, милиция шла за мной по следу и уже почти сидела на плечах. Все равно я умудрялся ускользнуть, умудрялся остаться в живых. Но одно дело милиция, а другое дело — криминальный мир. И было бы, собственно говоря, за что! Если бы я прихватил общак, то тогда да, тогда понятно, тогда меня следовало бы мучить. А так и общака нет, и я в дерьме по самые уши. По какие уши — в дерьме с головой! Ни вздохнуть — ни выдохнуть, только — сдохнуть! Копошусь, копошусь, как навозный червь, и выхода никакого».

Из квартиры подручный Рафика выходил редко, до ближайших магазинов, чтобы затариться продовольствием и алкоголем. Рафик сам не курил, запретил это и своему подручному. К наркотикам он оставался безразличен, ненавидел тех, кто их принимает. О том, что на него повесили еще одно убийство — убийство Бурого, Рафик не знал. Не знал он и о том, что теперь весь криминальный мир убежден на сто процентов в том, что Рафик вернулся к дому Резаного и прихватил общак, сделал то, что не успел сделать в первый раз. И вторая попытка для него оказалась удачной.

И может быть, если бы ему эти факты последних дней стали известны, он повел бы себя несколько иначе. А так он продолжал таиться, хлестать коньяк и срывать зло на своем подручном, который был ни при чем — ведь не он же подтолкнул Рафика на глупое дело, не он же уговорил его захватить воровской общак!

Тот, кто натолкнул его на это дело, бывший телохранитель Резаного, был давным-давно мертв и разболтать никому ничего не мог. Рафик его пришил сразу же, в тот же вечер, как узнал тайну, убил безжалостно — так, как делал это всегда. Свидетелей он не любил, потому что прекрасно понимал: то, о чем знают двое, может стать известно и третьему, и четвертому, и пятому. В конце концов, станет известно всем. А то, что знает один, — то есть сам — останется с тобой навсегда, вместе с тобой уйдет в могилу.

Время для Мамедова тянулось так медленно, словно было сделано оно из мягкой резины. Минуты и секунды превращались в часы, а часы в месяцы. Он не брился, не мылся, стал похож на бомжа. Разница состояла лишь в том, что на шее бомжа никогда не могла бы висеть такая толстая золотая цепь, а на руке такой дорогой браслет — надетые не по чину. Да и такого количества оружия, как у Мамедова, ни у какого бомжа и близко быть не могло. Целый арсенал!

Имелись у Рафика и деньги, не очень много, что-то около двадцати тысяч долларов. И бандит рассчитывал, что в общем-то этих денег ему хватит, чтобы выбраться из России. Для начала в Азербайджан, в Чечню, а оттуда за границу, за границу с русскими пограничниками. Но до Чечни и до Азербайджана еще следовало доползти, а уж потом можно было думать куда двигать дальше.

В Азербайджане, в родном селении, у Рафика были припрятаны деньги. Но до них тоже — попробуй, доберись. Рафик знал и другое, случись, что у него кончатся деньги, он всегда сможет пополнить кассу. Терять ему нечего, а богатых людей вокруг много. Не ленись, и деньги у тебя появятся.

А лениться Рафик не собирался, но и светиться ему лишний раз не хотелось. Время от времени он открывал в квартире балкон, сидел на корточках у открытой двери и жадно, как животное, поводя носом, вдыхал холодный влажный воздух, пропахший запахом облетевших листьев, дымом, ароматом бензина. Запахом жизни, запахом свободы, которая пока для него оставалась недостижима.

Можно было, конечно, попытаться рвануть в наглую, просто так, выйти, сесть в такси и сказать: поехали, командир! И покатить подальше от Москвы. Но если его по-настоящему ищут, а то, что его ищут повсюду и очень многие, Рафик знал. Скорее всего, таксистам тоже роздан его портретик и при первом же удобном случае они постараются не упустить возможность отличиться либо перед милицией, либо перед ворами. И лучше даже перед ворами, ведь те за информацию заплатят, денег не пожалеют. А вот что взять с милиции — они нищие, как церковные крысы, сами норовят прихватить лишний кусок.

«Нет, нет, так делать нельзя!»

Был и другой вариант у жителя солнечного Азербайджана, и этот вариант его грел, потому что он был похож на правду и выглядел вполне реалистично. В Москву и в Подмосковье из Азербайджана везут и везут фуры разнообразных овощей и фруктов, большей частью фруктов. Вот если договориться и найти верного человека, хорошо заплатить, а еще лучше запугать до смерти, спрятаться в фуру и покатить от Москвы на юг, миновать все таможни. Ведь не станут же таможенники потрошить огромную фуру, выбрасывать из нее всю пустую тару и ковыряться в мандариновых или арбузных корках. Такой способ Рафику нравился, но для этого надо было найти верного человека — это раз. Во-вторых, следовало было избавиться от своего напарника-подручного. Второе представлялось обыкновенным и легким делом — убить человека для Рафика не составляло никакого труда.

«Я его просто-напросто зарежу, — решил Мамедов, — зарежу, как барана, и всех дел. А потом один, налегке, отправлюсь в путешествие. А когда его найдут в этой квартире, он уже сгниет, его съедят черви».

За квартиру было заплачено на полгода вперед и хозяева, как знал Рафик, уехали работать за границу, куда-то в Африку, то ли в Намибию, то ли в Кению. Рафик там никогда не бывал, поэтому эти два государства для него были чем-то одним целым, хотя и назывались разными словами.

Но сколько ни сиди, сколько ни думай о солнечной родине, ближе к ней не станешь ни на один сантиметр. И Рафик решил завтра утром двинуться туда, где стоят фуры, на базар, пойти осмотреться и попытаться договориться. Своему земляку он ничего не сказал.

Этой ночью Мамедов спал крепко, спал так, как никогда не случалось ему с того дня, когда он напал на Резаного. Правда, под подушкой лежал заряженный, готовый к бою пистолет, а под диваном — короткий десантный автомат и под мышкой в кобуре тоже притаился пистолет, но оружие спать Рафику не мешало.

Его не мучили ни радостные, ни жуткие сновидения. Он спал беззаботно и проснулся бодрым, таким, словно бы и не было перед этим бессонных ночей, маеты, ожидания, надрывного и тяжелого, словно бы не было такого слова — «страх».

Он принял душ, расчесал курчавые волосы и густую бороду. Его подручный уже приготовил завтрак. Рафик быстро поел, пить коньяк не стал.

— Я выйду в город, а ты тут никому не открывай, на звонки не отвечай, тебя в квартире нет.

— А ты? — спросил широкоплечий парень с крепкой борцовской шеей.

— А я сам открою дверь, сам войду. Так что сиди и жди. Если меня не будет пару дней, тогда уноси отсюда ноги, убирайся как сможешь.

— Давай я пойду с тобой.

— Нет, ты останешься здесь, — отчетливо произнес Рафик и огляделся.

— Почему.

— Один азербайджанец на улице — это уже плохо, а два вместе — коллективное самоубийство.

Квартира напоминала хлев. Она была настолько грязной и захламленной, будто в ней жили не люди, а свиньи.

Рафик надел плащ, вязаную шапку. Под плащ на коротком ремне он повесил автомат, несколько раз подпрыгнул. Ничего нигде не звякнуло, не выдало то, что этот человек вооружен. Нож у Рафика покоился в кожаном чехле, который пластырем был приклеен к правой ноге. Пачку денег — толстую и увесистую — бандит сунул во внутренний карман плаща.

— Я пошел.

Минуту или чуть более он стоял у двери, прислушиваясь к тому, что творится на площадке и в подъезде дома. Затем абсолютно бесшумно открыл три замка на металлической двери и выскочил в вонючий, пропахший жареной картошкой, помоями и собачьей мочой подъезд. Спустился вниз Рафик абсолютно бесшумно, даже дверь с выбитым стеклом не скрипнула.

Моросил однообразный осенний дождь. Мамедов поднял ворот плаща, под которым скрылось его лицо, лишь карие глаза поблескивали над шарфом. Он шел медленно, словно на прогулке, но его взгляд был быстрым, он успевал заметить все, что происходило вокруг.

В углу двора Рафик Мамедов увидел маленького пса с ошейником и поводком. Пес вертелся на одном месте, пытаясь ухватить зубами конец поводка. Но это ему не удавалось и маленький пес жалобно скулил, а затем лаял. Рафик хотел было пройти мимо этого лохматого песика с коротким мокрым хвостом, но смутная догадка заставила его остановиться.

— Иди-ка сюда, — прошептал Мамедов, — иди ко мне, — чуть-чуть пригнулся и похлопал себя по колену.

Пес приподнял голову, с интересом посмотрел на мужчину. Понюхал воздух, поводя из стороны в сторону влажным черным носом, а затем подбежал к Рафику и потерся лбом о ногу.

— Ну, вот и хорошо, — Рафик взял поводок, затем, немного подумав, поднял песика на руки. — Пойдем со мной, пойдем погуляем.

«Так я буду выглядеть как местный житель, и никому даже в голову не придет, что я человек приезжий».

Выйдя со двора на улицу, где сновали прохожие, проносились автомобили, Рафик опустил собачку на тротуар и дернул за поводок.

— Вперед, пошли, пошли!

Он держал петлю поводка в левой руке, держал так, чтобы в любой момент можно было ее сбросить, а правая рука в кармане длинного плаща сжимала рукоятку пистолета. Так они и шли в сторону платной автостоянки. И действительно, Мамедов не ошибся, на стоянке оказалось несколько фур. Рафик всмотрелся в номера, но все они были не азербайджанские. Два «мана» прибыли из Молдовы, «колхида» из Грузии, а КамАЗ из Армении.

«Не везет», — подумал Мамедов.

Затем увидел, как из «колхиды» выскочил на асфальт в легкой куртке удивительно худой и загорелый, как цыган, грузин. Мужчина выскочил и принялся мочиться прямо на колесо своей машины.

— Слушай, дорогой, — с южным акцентом поинтересовался Рафик, — ты не видел здесь кого-нибудь из Азербайджана?

— Было две машины, утром ушли.

— А куда ушли?

— В Карабах ушли, дорогой, — сказал грузин, застегивая молнию брюк.

— А еще кто-нибудь будет, не подскажешь? А то я хотел бы…

— Конечно будут, куда они денутся! К вечеру приедут. Хотя погоди, дорогой, — сказал грузин, поеживаясь от ветра и накрапывающего дождя, — тут один отъехал и где-то во дворах поставил машину. Он точно из Баку. Какие-то моторы привозил или еще какую-то хрень, толком не знаю. У него КамАЗ, зеленый такой, как яблоко.

— Зеленый, говоришь? — переспросил Мамедов.

— Ну, такой зеленый, посмотришь — сразу вырвет. Зелень не военная, а такая, как на светофоре.

— Понятно. А в каких дворах, не подскажешь?

Грузин осмотрелся и махнул рукой на пятиэтажки.

— Где-то там он ночует. У него, вроде, баба есть местная, он сюда два раза в месяц ездит. Контракт какой-то, в общем, возит в Калининград всякое железо, а назад порожняк гонит. А ты что, дорогой, что-нибудь завезти туда хочешь, так и я могу.

— Нет, нет, не хочу. Просто хотел кого-нибудь из земляков увидеть.

— Ты сам азербайджанец, что ли? А я из Колхетии, знаешь Колхетию?

— Знаю, — ответил Рафик.

— Иди, поищи, он там. Правда, может, еще трахает свою бабу, туда-сюда елозит, он толстый такой, жирный, а баба у него ничего.

— Говоришь там?

— А что это у тебя за собака, людоед какой-то? — посмотрев на вертящегося у ног Мамедова пса, спросил шофер.

— Людоед, говоришь? Да никакой он не людоед, а волкодав маленький.

— Волкодав, говоришь? Подожди, дам ему колбасы, у меня осталось.

— Да он сытый, — сказал Рафик.

— Сытый не сытый, а колбаса хорошая, только чуть-чуть завоняла. Так что пусть съест, — тощий грузин, легко сгибаясь в суставах, забрался в машину, и опустив стекло, высыпал прямо к ногам Рафика остатки колбасы, яичную скорлупу и несколько кусков засохшего белого хлеба. Пес понюхал колбасу, покрутил головой.

— Видишь, не хочет. Я же говорил — сытый, — Рафик дернул за поводок, направляясь во дворы.

— Странный какой-то азербайджанец, — сказал грузин в кабину. Внутри сидела проститутка — из тех, которым только-только исполнилось шестнадцать, но выглядят они на все тридцать, из тех, которые зарабатывают на автостоянках большегрузных трейлеров, рефрижераторов и дальнобойных фур.

— Наверное, местный, хотя я его не знаю, — сказала девчонка. — Тут к нам наехало много всяких… — она хотела сказать «чернозадых», но затем осеклась, — ну, скажем, лиц кавказской национальности, как будто здесь маслом намазано. Квартиры у наших покупают за бешеные деньги.

— А что же ты свою не продала?

— Так я же живу, ты знаешь, Зураб, не одна, а с мамой и бабушкой.

— Да, знаю, бабка у тебя парализованная.

— Да, парализованная, зато я не парализованная, — и она, сбросив ноги с полки, развела их в стороны.

— Сейчас, сейчас, залезаю, — сказал Зураб, заталкивая девицу к стенке.

Пес с мокрым хвостом бежал впереди, натягивая кожаный поводок. Рафик шел следом, бросая пристальные взгляды по сторонам, напустив на себя вид человека, недовольного погодой, но обязанного прогуливать своего пса, невзирая на дождь и ветер.

Он уже миновал автостоянку когда увидел выезжающую на улицу машину с синей мигалкой.

— Мать вашу… гаишники! — Рафик дернул поводок, останавливая собаку.

Сам повернулся и потащил за собой пса. Дворами Мамедов обошел то место, где могла остановиться милицейская машина и лишь затем повернул на улицу. Походив во дворах, Рафик так и не нашел грязный КамАЗ, и это разозлило его. Он дернул пса так сильно, что тот завизжал.

— Иди рядом! — сквозь зубы процедил Мамедов. — Рядом, а то убью, падаль!

Завозившись с псом, Рафик не заметил, как ветер, налетевший из подворотни, пригнул ворот плаща, открыв его лицо. И тут из подъезда, возле которого стояли переполненные мусорные контейнеры, вышел милиционер с дерматиновой папкой в руках.

— Иди сюда, ко мне! — зло с кавказским акцентом закричал на пса азербайджанец.

Милиционер с интересом взглянул на мужчину в длинном плаще, лыжной шапке, возившегося с маленьким мокрым псом. И здесь Рафик допустил ошибку. Увидев милиционера, он инстинктивно дернулся и стал прятать лицо, быстро отвернувшись. Это движение и заставило участкового насторожиться.

«Что это за мужик? Я здесь всех знаю, каждую собаку знаю, а вот этого пса я не знаю. Да и мужчина незнакомый».

Участковый остановился, втянул в себя воздух, поправил фуражку. Что-то еще его насторожило, но что? Пока на этот вопрос младший лейтенант ответить не мог. И лишь когда мужчина, резко развернувшись, двинулся в противоположную сторону, буквально волоча за собой скулящего пса, до участкового дошло: кавказский акцент, лицо кавказской национальности! Правда, лица участковый не помнил, слишком короткое мгновение он видел лицо удаляющегося теперь от него мужчины.

Участковый двинулся следом. Звали его Павел Свиридов. Он шел не спеша, все еще раздумывая, стоит ли остановить и выяснить, что это за личность. А вот реакция удалявшегося мужчины была странной, он явно не желал встречи с милиционером. И это окончательно убедило Павла Свиридова, что надо проверить личность удирающего кавказца.

— Эй, гражданин! — окликнул Рафика участковый. — Погоди, есть дело.

Рафик понимая, что попал в опасную ситуацию, делал вид, что не слышит окрика, двигался все быстрее. Свиридов тоже пошел быстрее.

— Эй, погоди!

Рафик резко свернул за кусты и вошел в подъезд панельного пятиэтажного дома.

— Черт подери, я же тебя достану! — младший лейтенант побежал. — Я тебе покажу, твою мать, как дураком прикидываться, не останавливаться. Небось, ни паспорта у тебя российского нет, ни регистрации о временном проживании. Я тебя сейчас не меньше, чем на полтинник баксов сделаю, ты у меня попомнишь. В другой раз не повадно будет от блюстителя законов убегать!

На всякий случай младший лейтенант расстегнул кобуру, где хранилось его табельное оружие. Он вошел в подъезд уже держа пистолет в правой руке, а дерматиновую папку с листами протоколов в левой. Двери в подъезде не было, вернее, она была, но стояла рядом, прислоненная к стене, испохабленная надписями, сделанными гвоздями, карандашами, губной помадой и краской из аэрозольных баллончиков.

Младший лейтенант быстро вошел в подъезд, сумрачный и вонючий.

— Эй, гражданин! — крикнул он и услышал, как тявкнул пес.

— Чего тебе? — спросил Рафик, останавливаясь между первым и вторым этажом.

— Чего убегаешь?

— Домой спешу.

— Иди сюда.

— Сейчас иду.

Свиридов поднялся на несколько ступенек. Рафик Мамедов спускался к нему, широко улыбаясь, показывая широкие белые зубы.

— Чего тебе, дорогой надо? Чего дорогой начальник хочет? — песик был на руках у кавказца.

— Документы! — строго спросил Свиридов. — Документы есть?

— Да какие документы, вот вышел пса прогулять, чтобы дома не гадил.

— Документы есть?

— Конечно есть, всякие, дорогой, какие хочешь, такие и есть.

Песик дрожал на руках Мамедова. Прямо в живот собаке упирался ствол пистолета с коротким глушителем.

— Стой, не двигайся! — крикнул Свиридов, когда между ним и кавказцем оставалось четыре ступеньки.

— Стою, стою, дорогой!

— Опусти собачку, — сказал Свиридов, указывая стволом своего пистолета на ступеньки.

— Пожалуйста, дорогой, — бережно держа пса, Рафик присел на корточки и взглянул на младшего лейтенанта.

Мамедов увидел, пистолет, которым вооружен милиционер, даже не снят с предохранителя.

— Слушай, ты мне надоел, — то ли мокрому дрожащему псу, то ли большому и грозному милиционеру сказал Мамедов.

— Повтори, что ты такое там говоришь?

— Надоел, — ответил Мамедов, опуская собаку на грязную ступеньку.

И только сейчас младший лейтенант увидел в руках у мужчины пистолет с глушителем, ствол которого был нацелен прямо ему в грудь. Он инстинктивно дернулся, прикрывая грудь тонкой дерматиновой папкой, ведь такого поворота событий он не ожидал.

— Мент вонючий! — сказал Рафик, глядя в моргающие глаза участкового.

И спокойно, как нажимают на кнопку выключателя, покидая квартиру, нажал на спусковой крючок. От глухого хлопка пес вздрогнул, завертелся на ступеньке, сделал прямо под себя лужу. А милиционер начал медленно оседать, дерматиновая папка с пулевым отверстием выпала из левой руки. Исписанные крупным размашистым почерком листы рассыпались на ступеньках.

Рафик легко поднялся, выбил пистолет из руки младшего лейтенанта Свиридова, а затем толкнул его, милиционера завалился на бок.

— Мент вонючий, — еще раз, словно бы это были слова заклинания, произнес Мамедов, а затем приставил пистолет ко лбу милиционера и вторично, но так же спокойно нажал на спусковой крючок.

Выстрелом младшего лейтенанта откинуло к стене и он замер. Пес с мокрым хвостом продолжал визжать, а затем пугливо побежал вверх по лестнице, волоча за собой короткий поводок с кожаной петлей на конце.

Мамедов наклонился, подобрал пистолет и быстро покинул подъезд. Его никто не видел, а два негромкие выстрела никто не слышал. На этот раз он шел быстро, пытаясь как можно скорее вернуться в свою нору. У мусорных контейнеров он не останавливаясь повернул голову, оглядываясь.

И тут он увидел то, о чем говорил тощий грузин — ярко-зеленый КамАЗ. Машина стояла у подъезда дома и номера на нем были азербайджанские.

— Ну и ну! — пробормотал Мамедов.

От него до КамАЗА было шагов пятнадцать и шагов сто от подъезда, где в луже крови на ступеньках между первым и вторым этажами лежал только что застреленный им младший лейтенант Павел Свиридов.

«Вот она, машина, которая увезет меня из этой долбаной России, вот она! И главное, как близко, рукой подать. Вот она, моя свобода! Грузин сказал, что машина вроде бы сегодня уходит в Азербайджан, и наверное, судьба дает мне шанс улизнуть отсюда, смыться, пока цел» — Рафик двинулся к КамАЗу.

ГЛАВА 25

Труп младшего лейтенанта Свиридова был обнаружен через пятнадцать минут после того, как Мамедов покинул подъезд. Еще скулил и тявкал на пятом этаже маленький пес с ошейником и подсохшим кожаным поводком, а к дому на улице Жукова уже мчались машины милиции и «скорая помощь». Обнаружили убитого милиционера и подняли тревогу не взрослые, а дети, жившие на третьем этаже. Это были близнецы Павел и Петя.

Дети с абсолютно одинаковыми ранцами, в абсолютно одинаковой одежде шли в школу. Они и увидели распростертое в луже крови тело. Поначалу мальчишки подумали, что это просто пьяный милиционер. Ну напился, упал, разбил голову и уснул, а его документы рассыпались на лестнице. Они постояли, рассматривая простреленную голову, затем переглянулись и опрометью бросились наверх, домой. А там наперебой взялись рассказывать матери и шестилетней сестренке, которая болела ветрянкой, что внизу лежит застреленный участковый.

— Да что вы плетете! Опять в школу не хотите идти, придумываете всякие басни!

— Да нет, мамочка, иди посмотри! И ты иди посмотри, Светка!

— Я никуда не пойду, мне стыдно, — сказала Светка вся в зеленых точках.

— Иди, иди, ты такого никогда не видела! Лежит весь в крови…

— Сидите здесь и никуда ни шагу! — строго-настрого приказала женщина детям. — Я сама посмотрю.

Она в халате и комнатных тапочках вышла в холодный подъезд, а уже через пару минут звонила во все двери на площадке. Вышли соседи, которые оказались дома, на шум появились жильцы всех этажей, в общем, ожил весь подъезд.

Сразу же позвонили в милицию и в «скорую помощь». Жильцы, которых попросили убраться из подъезда, приникли к окнам своих кухонь и спален, а те, чьи окна выходили не во двор, а на улицу, напросились в соседние квартиры — в зрители, ведь всем было жутко интересно. Не каждый день убивают милиционеров.

Носилки с телом лейтенанта Свиридова сунули в «скорую помощь», и машина спокойно с выключенной мигалкой покинула двор. А милиция затеяла возню. Всех жильцов принялись расспрашивать, кто что видел, кто когда уходил и приходил. Петька с Пашкой стали героями дня. Ведь это именно им повезло, это именно они увидели мертвого участкового и первыми сообщили взрослым. В школу, естественно, Петька с Пашкой не пошли, чему были не очень-то рады, ведь пойди они в школу, там они могли бы понарассказывать та-ко-го! Но это счастье ребятам еще предстояло. Через несколько часов уже весь Калининград знал о том, что в подъезде дома номер двенадцать по улице Жукова расстрелян младший лейтенант, работавший участковым.

Вся милиция была поднята на ноги, ведь такого, чтобы средь бела дня застрелили милиционера, не случалось давненько. А уже в шестнадцать ноль-ноль была получена информация, которая заставила привлечь и столичную милицию.

Баллистическая экспертиза показала, что две пули, которыми был убит лейтенант Свиридов, выпущены из того же ствола, из которого стреляли в доме Александра Данилина, более известного под кличкой Резаный — вора в законе. И стало ясно, что все это дело рук Рафика Мамедова и скорее всего, он находится в Калининграде, искать его надо именно здесь.

Если до этого события органы правопорядка не очень рьяно искали Рафика Мамедова, думая, что он давно покинул Россию, то теперь их усилия буквально удесятерились, и они начали заглядывать во все углы, опрашивать возможных свидетелей, осматривать подозрительные квартиры. В общем, искали так, как может искать милиция, если ей самой это очень надо.

И поиски дали результаты. Буквально на следующий день милиция нашла квартиру, в которой прятался Рафик Мамедов. Квартиру взяли штурмом. При штурме был застрелен подручный Мамедова, но самого Рафика в квартире не оказалось. И милиция продолжила поиски.

* * *

За паспорт с двуглавым орлом на обложке и собственной фотографией Сергей Дорогин через Рычагова заплатил всего лишь две тысячи. А пятьсот долларов ему пришлось заплатить за водительское удостоверение.

Рычагов привез документы и отдал их Сергею. Тот с трепетом взял в руки паспорт, посмотрел на свою фотографию, на фамилию — она была незначительно изменена — на имя. И паспорт, и права были настоящие.

— Такое нынче время, — сказал Рычагов, — оказывается, за деньги можно купить все. И самое интересное, что и права, и паспорт настоящие, не какая-нибудь подделка.

— Я и не думал, что это стоит так дешево, — проговорил Дорогин, закрывая паспорт.

— Ну, знаешь ли, не каждый может выложить две с половиной тысячи долларов за бумажки. Еще неделю тому назад для тебя две тысячи представлялись чуть ли не верхом богатства.

— Выложить за настоящие бумажки, — уточнил Дорогин.

— Даже за настоящие. Хотя, в общем-то, для граждан это стоит в тысячу раз меньше. Потерял паспорт, получил новый. Но ты же так не мог сделать!

— К сожалению, не мог, — сказал Дорогин, — если бы я так сделал, то меня могли бы найти. А тот мужик, который делал паспорт, надежный, никому не скажет?

— Что ты, вполне надежный. Хотя, кто его знает, все сейчас не очень надежные.

— Откуда ты его знаешь? — спросил Сергей.

— Все, кого я знаю, когда-то были моими пациентами. Паспортиста я просто-напросто спас.

— Паспортиста, — пробурчал Дорогин.

— Да, он бы помер, если бы я его не прооперировал. А так, видишь, жив-здоров и оказался нам полезным. Представляешь, если бы с кого-нибудь другого, то он содрал бы пять тысяч, а с меня взял всего лишь две с половиной.

— Да, хороший знакомый, ничего не скажешь, — иронично заметил Дорогин.

— Какой есть, тут уж ничего не попишешь. Так что я тебя поздравляю, можешь пожать руку, как это делалось раньше при вручении паспортов.

— Да, могу пожать, — Рычагов подошел к Сергею, тот встал, как солдат, принимающий присягу, протянул ладонь. Хирург потряс ее. — Поздравляю вас, гражданин Дорохин, с российским гражданством, с совершеннолетием. Пусть этот паспорт откроет вам дорогу в большую жизнь, в светлое будущее.

— Спасибо, — чинно ответил Сергей Дорогин.

— По этому поводу следует выпить и выпить шампанского. Организуйте, пожалуйста, вы меня должны угощать, гражданин Дорохин.

— Что ж, угощу, — сказал Сергей и направился к холодильнику.

Рычагов успокоился. Он понял, что ему ничего не угрожает, так же ничего не угрожает и его пациенту. Он все делал так, как говорил Дорогин. Не подавал среди знакомых виду, что стал богатым, тратил мало, делал по нескольку операций в сутки, как и прежде, и даже Тамара заметила, что движения Рычагова стали еще более точными и выверенными.

— Что-то с вами, Геннадий Федорович, происходит? — улыбаясь, сказала Тамара после очередной сложной операции.

— В каком смысле, Тома?

— Вы как-то все стали делать очень легко, словно бы играючи.

— Ты так считаешь?

— Это заметно. Не только я так думаю, но и анестезиологи заметили и другие ассистенты. Все заметили ваши успехи.

— Ну, и прекрасно. Самое главное, Тома, что я для этого не прилагаю усилий.

— А у меня такое впечатление, Геннадий Федорович, что ваша легкость из-за того… — Тамара задумалась на несколько мгновений, затем опустила голову.

— Ну, ну, говори, — Рычагов с интересом взглянул на свою ассистентку-любовницу.

— Когда человека впереди ждет что-то очень хорошее, он ведет себя так, как ведете себя вы.

— Интересно, что же такое славное ждет меня в ближайшем будущем?

— Не знаю, — задумчиво пожала округлыми плечами Тамара, чуть-чуть покраснев.

— Что же такое ждет меня в будущем, такое красивое и светлое? Разве, может быть, ты, Тамара, заедешь вечерком? — Рычагов подошел к ней, положил руки ей на талию, привлек к себе, крепко прижал и поцеловал в сомкнутые припухлые губы.

— Нет, не надо. Не здесь и не сейчас.

— А где и когда? — спросил Рычагов.

— Я приеду к тебе.

— Что ж, буду рад.

— А лучше ты приезжай ко мне, — сказала Тамара.

— Почему ты не хочешь ко мне? — насторожился Геннадий Рычагов.

— Знаешь, мне как-то неловко бывать у тебя в последнее время.

— В каком смысле?

— Геннадий, меня пугает глухонемой.

— Он что, приставал к тебе?

— Нет, не приставал, — насторожилась Тамара и румянец схлынул с ее щек.

— Тогда что? — Рычагов не заметил, как изменилось выражение лица женщины, потому что та стояла спиной к окну, и он видел лишь ее силуэт.

— Он какой-то странный. Мне кажется, я даже ощущаю это физически, телом ощущаю, хотя умом понимаю, что это не так.

— Что ты ощущаешь, дорогая?

— Мне кажется, что он все слышит и все понимает, что он симулянт. И еще мне кажется, — как про самое сокровенное, как про то, о чем упорно думаешь, произнесла Тамара, — что и ты это чувствуешь, что и ты это знаешь, но мне почему-то не говоришь.

В душе Рычагова повеяло холодом, даже сердце немного сжалось. Но он напустил на себя вальяжный вид, сел за свой рабочий стол, ухмыльнулся и посмотрел на Тамару.

— Брось ты выдумывать, ничего он не слышит и ничего не понимает. А даже если и слышит и понимает, что это меняет в наших с тобой отношениях, а?

— Многое, — вдруг сказала Тамара.

— Многое? Ну, что, например?

— Не знаю. Но многое.

— Что именно?

— Ты не доверяешь мне.

— Вот видишь, все это женские домыслы. И вообще, Тамара, было бы неплохо, если бы ты взяла отпуск и отдохнула хотя бы пару недель. Ты, наверное, очень устала и от этого мнительность появилась. Тебе видится всякая ерунда…

— Может быть, может быть, — сказала Солодкина, — но интуиция меня редко обманывает.

— На этот раз обманывает. Я его проверял, он ничего не слышит. Я его проверял неоднократно разными способами, и при тебе, кстати, тоже.

— А ты? — вдруг спросила Тамара.

— Что я?

— А ты не хочешь отдохнуть?

— Хочу, — сказал Геннадий Федорович.

— Знаешь, я хочу отдохнуть с тобой. Давай поедем куда-нибудь вместе?

Только однажды за все годы знакомства Рычагов и Тамара вместе уезжали в отпуск, но сделали это так, что никто в больнице не заподозрил о существовании близких отношений ведущего хирурга и ассистента. Уехали в разные дни, а у самолета встретились уже в Москве. К чему лишние разговоры?

— И куда же ты хочешь поехать? — спросил Рычагов.

Тамара пожала плечами:

— Куда угодно.

— А не хочется ли тебе улететь в Италию или в Анталию? Там сейчас тепло.

— Хочется, — сказала Тамара, — но у меня такое впечатление, что своего глухонемого ты возьмешь с собой, как собачку — Муму.

— Брось ты, это какая-то глупая ревность. К тому же ненужная.

— Может быть, может быть…

Все это Геннадий Федорович Рычагов вспомнил когда сидел с бокалом шампанского и смотрел на Дорогина. Ведь это благодаря ему он стал сказочно богат, богат даже по западным меркам. И все чаще и чаще Рычагов приходил к мысли, что из России надо уезжать, тем более, что сейчас он мог уехать не с пустыми руками, не только со своими талантами, а и с капиталом, с которым можно открыть больницу в Германии, в Англии, в Америке — в любой стране. Дело оставалось за малым — вывезти деньги за границу.

Но Геннадий Федорович пока решил воспользоваться советом Дорогина и не дергаться, затаиться на несколько месяцев и лишь потом, может быть, весной или летом следующего года уехать. Но перед этим следовало бы прозондировать почву и узнать, что там и почем. А если с ним поедет Тамара, то может быть, это и к лучшему. С ней будет веселее и проще во всех отношениях. Да и разговоры про его скрытность отпадут.

— Слышишь, Сергей, — негромко сказал Рычагов, — я хочу взять отпуск и отдохнуть.

— А кто против? Хозяин — барин.

— Я съезжу на пару недель, а ты присмотришь за нашим домом?

— За нашим? — рассмеялся Сергей.

— Не придирайся к словам.

— Конечно, присмотрю.

— Тем более, что у меня два неиспользованных отпуска.

— Куда ты хочешь рвануть?

— В Европу, — сказал хирург. — Открою шенгенскую визу и поеду в Европу.

— Хочешь присмотреть место для своей клиники?

— Пока не знаю, — не слишком уверенно сказал Геннадий Федорович, — но вполне может быть, что и так.

— Поезжай, только деньгами не сильно сори.

— Сильно — это как?

— Чтобы слухи о твоем богатстве сюда не дошли.

— Какие у меня деньги? Зарплата хирурга, заведующего отделением. Скромные деньги, скромные сбережения…

— Ну, ну, я о твоих сбережениях, слава богу, знаю. Так что ты, Геннадий, мужик состоятельный, почище многих новых русских. Только собственность не покупай, всякие там виллы, квартиры, спортивные костюмы от Версаччи. Веди себя прилично, — сказав это, Дорогин рассмеялся, ведь он был уверен, что Рычагов, уже успокоившись и сжившись со своей новой ролью, все будет делать осмотрительно, обстоятельно и нигде не станет по пустякам привлекать к себе внимание.

— У меня есть знакомые врачи — те, которые привозили по гуманитарной линии оборудование в нашу больницу. Может быть, я с ними встречусь, переговорю…

— Да-да, это дело хорошее. Только действовать надо аккуратно и очень осторожно, — опять повторил Дорогин. — А ты один поедешь?

Здесь Геннадий Федорович насторожился. В этом вопросе был подвох.

— Может быть, не один…

— Ну, если не один, тогда у тебя могут возникнуть проблемы.

— Кстати, Тамара подозревает, что ты все слышишь и все понимаешь.

— Всего лишь подозревает?

— Да, подозревает.

— Надеюсь, ты ее не разочаровал и не сказал о том, что я вдобавок прекрасно пою и могу наизусть прочесть отрывок из Пушкина или Шекспира?

— Нет, этого я ей не говорил. Ты на самом деле можешь прочесть отрывок из Шекспира?

— А на каком языке ты хочешь это услышать?

— Естественно, на языке оригинала.

— На языке оригинала тебе никто и в Англии не прочтет, как-никак полтысячи лет минуло, как Вильям пьесу написал, а вот на корявом английском могу.

— Верю, — сказал Рычагов. — «Ту би ор нот ту би» знает каждая свинья.

— Зачем ты так, Геннадий Федорович? Съезди, съезди проветрись, отдохни, путевку возьми в теплые страны, а сам отправляйся туда, куда захочешь.

— Не учи, — сказал Рычагов, допивая бокал шампанского. — Кстати, мы пили за твой паспорт, за твою новую фамилию, в которой лишь одна буква изменена.

— Да уж…

— А чем ты станешь заниматься, когда я уеду?

— У меня много дел, — очень серьезным голосом сказал Дорогин. — У меня так много дел, что ты даже не можешь представить.

— Почему, представляю.

— Нет, не представляешь. Лучше тебе о моих делах ничего не знать. И вообще, честно говоря, Геннадий, я очень опасный человек, прежде всего для тебя и всех, кто меня окружает, с кем я имею дело.

— Что такое? — словно не понимая о чем идет речь, осведомился Геннадий.

— Ты знаешь и только прикидываешься, что тебя это не волнует.

— Волнует, волнует, — вдруг резко бросил Рычагов, — но ты не бойся, я тебя не выдам.

— А я и не очень волнуюсь, — и они оба вдруг подумали о том, что теперь они навсегда связаны воровскими деньгами и эту связь может разорвать только смерть одного из них.

Но ни Дорогину, ни Рычагову не приходила в голову простая мысль, что легко можно увеличить свое состояние ровно в два раза. Для этого надо сделать немного — убить друга.

— Когда ты собираешься ехать?

— Куда? На работу? — вопросом на вопрос ответил Геннадий Рычагов.

— За границу отдыхать.

— Не знаю. Может через неделю, может через две, а может и послезавтра.

— А с документами у тебя вопрос решен?

— Давным-давно, — спокойно сказал Рычагов, наполняя бокал шампанским.

— Тогда какого черта советуешься?

— Уважение выказываю.

ГЛАВА 26

Через четыре дня Дорогин проводил Рычагова, который отправлялся в Германию. Оставшись один в доме, Сергей почувствовал себя не совсем уютно. Огромный пустой дом, лишь по утрам приезжал Пантелеич, привозил домашние продукты.

Часа два или три он прибирался, а затем уезжал. И тогда Дорогин оставался совсем один. Он включал телевизор, подолгу его смотрел, слушал приемник, просматривал газеты. Постепенно он вошел в курс того, что происходило в мире, в России, в Москве. Казалось, что и не было четырех долгих лет тюрьмы, не было сложной операции и не балансировал он между жизнью и смертью на тоненькой ниточке, от одного прикосновения к которой его душа могла навсегда расстаться с телом.

Но все это было. Было убийство жены и детей, была тоска, неимоверное горе, была жуткая тюрьма со всеми ее мерзостями и ужасами. Был и Мерзлов Савелий Борисович, который вместо того, чтобы обрадоваться возвращению Дорогина, решил отправить его на тот свет. И все из-за каких-то небольших денег, небольших по тем меркам, которыми уже Дорогин постепенно начинал мерить окружающий его мир. Он чувствовал себя покупателем в магазине, который еще ничего не приобрел, но видит, что может купить здесь все. В России крали, крали почти все. Брали взятки тоже почти поголовно. А если быть более точным, брали те, кто мог, и воровали те, кто имел доступ к чему-нибудь ценному.

— Мерзлов, Мерзлов, — зло твердил, расхаживая из комнаты в комнату Дорогин, — ну вот, пробил и твой час.

В голове Сергей держал список всех своих обидчиков, всех своих врагов. И каждому из них он уже тысячи раз придумывал разнообразные мучения, которые могли сравниться с тем, что он пережил сам. Для Савелия Мерзлова Сергей Дорогин уготовил страшную месть. План был придуман, но не в деталях, а лишь в общих чертах. А теперь свободного времени у бывшего каскадера имелось предостаточно для того, чтобы проработать детали. И он принялся разрабатывать подробный план.

* * *

Дела у Савелия Борисовича Мерзлова в последние пару месяцев после того, как он расправился с Дорогиным, шли как нельзя лучше. Ему везло, и если бы он был картежником, то можно было бы сказать, что ему идет карта, и фортуна положила свою нервную руку ему на плечо. Все, за что ни брался Мерзлов, приносило доходы и немалые.

Он начал уже подумывать, что скорее всего в конце года, если все будет идти так же, как идет, он сможет сколотить довольно приличное состояние, затем переправить его с помощью Льва Даниловича Бирюковского за границу, бросить здесь все, плюнуть на Россию, дернуть за рубеж и там жить припеваючи, ведя какие-нибудь небольшие, неутомительные делишки.

Да, да, именно так Савелий Борисович и решил поступить. Но пока он об этом не говорил никому. Лишь однажды, когда его сын приехал из Англии на несколько дней, Мерзлов, сидя с ним мягком на диване и глядя на экран телевизора, негромко сказал:

— Да, наверное, я скоро переберусь поближе к тебе. И тогда будем чаще видеться.

Сына подобное заявление отца не удивило. Но и не обрадовало. Деньги младший Мерзлов получал исправно, так что видеть отца чаще и выслушивать его не очень умные рассуждения о жизни, а тем более деловые советы, младшему Мерзлову не хотелось.

— А что так? Не нравится здесь?

— А тебе здесь нравится? — вопросом на вопрос ответил отец сыну.

— По-моему, здесь интересно.

— Интересно, говоришь? А сам-то ты вернуться сюда хочешь?

— Нет, не хочу, мне и в Англии неплохо. А надоест — перееду в Германию или еще лучше в Штаты.

— Что, в Штатах лучше?

— Да, в Штатах лучше, чем в Европе, намного лучше. Там можно разбогатеть, там можно сколотить капитал. А Европа, отец, сейчас прозябает.

— В каком смысле прозябает?

— Живет себе на проценты, ничего по-настоящему не производя. Ей хорошо, ей ничего не надо.

— А американцам больше других надо?

— Да, отец, им надо больше всех. Вот Россию они развалили и весь мир хотят развалить.

— И ты думаешь, у них это получится?

— Пока, как видишь, получается. Даже ты, отец, уже пользуешься не российскими деньгами, а американскими зелеными, разве не так?

— Так, так, сынок, — сказал Савелий Борисович и как-то пристально посмотрел на сына.

Подобных рассуждений он не ожидал. Они его не сильно удивили, не огорчили, но и не обрадовали. В принципе, это были здравые рассуждения, и Мерзлов понял: его сын уже здесь не живет, его мысли и душа там. А ему, Савелию Борисовичу Мерзлову, самое место в Европе, в тихом, комфортном мире, где действуют законы, где никого не надо бояться, а в случае чего можно смело обратиться в полицию. Он рассматривал свой отъезд как своеобразный уход на пенсию.

Сколачивать состояние и зарабатывать баснословные деньги Савелию Мерзлову уже не хотелось, да и ни к чему это было. Ему и Бирюковскому удалось провернуть одну довольно-таки хитроумную операцию и они смогли приобрести изрядный пакет акций Питерского пароходства, а затем продать акции через подставных людей иностранцам, которые тоже действовали через подставных. В общем, операция была сложная, довольно громоздкая, пару человек пришлось устранить.

Естественно, Мерзлов с Бирюковским делали это не своими руками, сами за оружие не брались, они лишь нанимали киллеров, хорошо им платили, а те умело отрабатывали полученные деньги. Почти все дела Мерзлова велись с довольно сильными нарушениями закона и почти за каждое из них Савелия Борисовича можно было надолго упрятать за решетку. И даже дорогие искусные адвокаты навряд ли здесь могли помочь.

Этот фактор тоже красноречиво говорил, что пора из России делать ноги, пора улетать, уезжать, уплывать — пора исчезать, растворяться в воздухе, незаметно и постепенно. Неровен час, не сегодня завтра придут с ордером на арест, и тогда не откупишься, тогда упрячут в Лефортово или в «Матросскую тишину», а оттуда пойдешь по этапам.

О том, что когда-то на этом свете жил некто Сергей Андреевич Дорогин, человек, которому Мерзлов был должен деньги, Савелий Борисович уже перестал и вспоминать. Да и кто такой Дорогин — какая-то там букашка, попытавшаяся качать права! Он от нее отмахнулся, но букашка не поняла и полезла вновь, ее пришлось прихлопнуть. И надо сказать, все получилось удачно, даже кровавого пятнышка на руке Савелия Борисовича Мерзлова не осталось, как не осталось и воспоминаний о каскадере, возомнившем себя режиссером, продюсером и исполнителем главной роли.

«Да, все тогда на мосту получилось как нельзя лучше. Люди мои хоть и подкачали, но бог был на моей стороне и каскадер даже не всплыл. Сожрали его, наверное, волжские раки. Может, и всплывет еще, но кто сможет по прошествии такого времени опознать в распухшем, сгнившем теле бывшего каскадера Дорогина? Человека, у которого никого не осталось, человека, который никому не нужен. Да и кто сможет подумать на меня, на Савелия Мерзлова? Кто?»

Все эти мысли субботним вечером вертелись в голове удачливого дельца Савелия Мерзлова. Может быть, он просидел бы в своем офисе на седьмом этаже двенадцатиэтажного здания еще полчаса или час, если бы не зазвонил телефон.

«Кто это может быть?» — подумал Мерзлов, стряхивая оцепенение и шевеля толстыми губами.

Он протянул руку, снял трубку и прижав к уху, негромко произнес.

— Савелий Мерзлов. Алло! Алло!

В трубке вместо ответа послышалось тяжелое сопение и какие-то странные звуки.

— Алло! Алло! Да говорите же, Мерзлов слушает!

— Му, му.

— Да не мычите, говорите, слушаю!

Повисла длинная пауза, затем трубку положили.

«Фигня какая-то, — подумал Савелий Борисович, косясь маленьким глазом под набрякшим покрасневшим веком на телефон, — ребенок, что ли, какой мне позвонил или кто-то дурака валяет».

Этот телефонный номер знали немногие. Кто мог звонить — Савелию Борисовичу не приходило в голову.

«Ну, да ладно», — он подвинул телефон, снял трубку, пошевелил губами, затем облизал их, словно слизывал крошечки сахара.

А затем его толстый указательный палец с гладким аккуратным ногтем принялся нажимать клавиши, глубоко вдавливая их в корпус трубки. После каждого нажатия клавиша зажигалась нежно-зеленым светом. Савелий Борисович закинул ногу за ногу, поудобнее устраиваясь в кресле. Он даже пепельницу подвинул поближе.

— Добрый вечер, — сказал он, когда на другом конце сняли трубку.

— Добрый вечер, Савелий, — ответил мягкий женский голос.

— Ну, как твое ничего?

— Твоими молитвами и твоими стараниями, Савелий.

— Значит, ты в форме, Клара?

— Конечно в форме! Тяжелые дни миновали.

— Не тяжелые, а проблемные. Тогда я к тебе заеду?

— Не проблемные, а критические. Буду рада тебя видеть.

— Голос у тебя какой-то, словно у тебя за спиной кто-то стоит, прижав к горлу нож.

Женщина рассмеялась, рассмеялась искренне.

— Нож щекотный попался.

— Ну вот, теперь слышу, нож убрали.

— Какой ты прозорливый и догадливый, Савелий! Как скоро приедешь?

Мерзлов дернул левой рукой, белый манжет рубашки открыл дорогие часы.

— Ну, через часок, может, чуть больше. Так что, ты все успеешь.

— Я уже давным-давно все успела.

— Все?

— Из того, что можно сделать одной.

— Тогда жди, — нажав кнопку, Мерзлов положил трубку и опять облизал толстые губы.

Кроме сына, который уже два года жил и учился в Англии, и жены, которая нигде не работала, ее Савелий Мерзлов просто-напросто презирал, не ставя даже в грош, у него имелась любовница, молодая тридцатилетняя женщина, к которой Савелий наведывался раз или два в неделю. А случалось, не появлялся и по месяцу. Уже больше года длился их роман.

Мерзлов был человеком скрытным и даже его ближайший партнер Бирюковский ничего не знал о существовании Клары. Правда, он иногда своими неожиданными телефонными звонками тревожил своего приятеля и партнера в самый неподходящий момент, тогда Савелий Мерзлов тяжело переводил дыхание, сопел и объяснялся самым глупым образом, рассказывая, что он либо в сауне, либо качает пресс, пытаясь избавиться от толстого живота.

— Ну, ну, качай, Савелий, — подтрунивал Бирюковский, — может, женщинам станешь нравиться.

— Да, может и стану, — как правило отвечал Мерзлов, замирая на Кларе.

— Слушай, кто это? — спрашивала Клара, потягиваясь лениво, как кошка.

— Да Бирюковский, мать его.

— А чего он от тебя хотел?

— Хотел узнать пару цифр и пару номеров.

— Так ты же ему ничего не сказал.

— Он, поговорив со мной минуту, понял, что лучше сейчас у меня об этом не спрашивать, а то могу напутать и ляпну что-нибудь не то.

Клара смеялась:

— Ну, ты, Мерзлов, и хитрый толстяк! Это я-то по-твоему тренажер для укрепления мышц живота?!

— Не называй меня Мерзлов, — злился Савелий Борисович.

— Ладно, я тебя буду называть мой толстый старичок.

— Я-то старичок?

— По сравнению со мной, естественно.

— Да и тебе, Клара, не шестнадцать лет. Что ты все хорохоришься? Еще пару-тройку лет и ты превратишься…

— Фу, какой ты, Мерзлов, мерзкий, вечно ты любишь говорить мне гадости, да еще в моей постели! Небось, жене ты такое не говоришь?

— Я с ней вообще не разговариваю.

— Ни о чем? — спрашивала любовница.

— В общем-то, ни о чем.

— А о сыне?

— Он ей сам звонит или она ему звонит.

— А тебе?

— И мне звонит, когда нужны деньги.

— Странные у тебя, Мерзлов, отношения со всеми.

— Почему со всеми? Вот с тобой совсем другое дело, мы можем говорить о чем угодно.

— А ты дашь мне денег? — чуть нагловато говорила Клара, под простыней кладя руку на пах Мерзлову.

— Тебе денег? — шипел Савелий Борисович.

— Да, мне. Деньги имеют свойство кончаться, их никогда не бывает много, их всегда мало, а я хочу привести квартиру в порядок, хочу сделать ремонт.

— Дам, дам, Клара.

Такие или похожие разговоры происходили у Савелия Мерзлова и Клары на протяжении последнего года. Подобные отношения устраивали и мужчину, и женщину.

И вот сейчас, чтобы разрядиться, Савелий Мерзлов решил съездить к любовнице. Он оделся, отдал распоряжения секретарше, приказал водителю, ждать его внизу, у крыльца одному, без охраны. Сам же позвонил домой и сказал жене, что улетает в Питер на три дня по очень срочному делу. Та в ответ, можно сказать, промолчала.

* * *

У станции метро «Дмитровская» черный джип Савелия Мерзлова свернул на Бутырскую улицу, проехал до Савеловского вокзала и выехал на улицу Стрелецкую. «Альфа ромео», забрызганная грязью, все время двигалась метрах в пятидесяти сзади.

«Так вот он куда едет», — подумал Дорогин, приостанавливая свою машину у въезда во двор.

Габаритные огни джипа еще светились во дворе. Дорогин выбрался, поднял ворот куртки, взятой из гардероба Рычагова, и двинулся во двор.

Савелий Мерзлов на удивление легко для своего в общем-то тучного толстого тела выпрыгнул из джипа. Автомобиль даже качнулся.

«Ну, ты и растолстел!» — подумал Дорогин, глядя на своего заклятого врага.

Джип стоял у подъезда пятиэтажного дома сталинских времен.

«Интересно, куда же ты идешь так поздно вечером? Либо к любовнице, либо на какую-нибудь важную деловую встречу».

Дорогину повезло. Он услышал голос своего врага:

— Значит так, я, наверное, заночую…

— Ясное дело, — сказал водитель.

— Тебя вызову по телефону. В общем, далеко не уезжай.

— Домой не ехать?

— Какое домой, ты можешь понадобиться. Надеюсь, у тебя есть куда заехать?

— А как же, есть.

Дорогин подошел к детским качелям, взялся рукой за холодную мокрую трубу, продолжая при этом следить за действиями Мерзлова. Тот махнул рукой, дескать, поезжай, я тебе уже все сказал.

На четвертом этаже отодвинулась штора и Мерзлов, задрав голову так, что его шляпа чуть не упала на мокрый тротуар, бодро махнул рукой.

«Ага, значит, ты в эту квартиру идешь!»

Женщина послала воздушный поцелуй. Лица женщины Дорогин видеть не мог, видел лишь темный силуэт и люстру в красном абажуре.

«Значит это кухня, четвертый этаж. Все хорошо, я тебя отсюда выцарапаю, обязательно выцарапаю, будь уверен, и разберусь с тобой!»

Лифта в доме не было, Мерзлову пришлось подниматься на четвертый этаж пешком. Уже на третьем он почувствовал, ему не хватает воздуха. «Черт подери, — хватаясь за дубовые перила, выдохнул Мерзлов, — годы не радость. Но ничего, уеду отсюда, а там уже займусь собой. Перестану нервничать, перейду на здоровый образ жизни. Никакого алкоголя, никакого табака, молоденькие девушки, занятия физкультурой… И все придет в норму, все будет о’кей, как говорят англичане».

Силуэт женщины в окне исчез, шторы сомкнулись. Когда джип уехал, Дорогин еще походил по двору. Наконец за всю долгую дорогу он прикурил сигарету, сделал несколько жадных затяжек. От табачного дыма ему стало легче.

— Хорошо, хорошо, — сказал он.

В его внутреннем кармане куртки лежал нож, тот самый охотничий нож с костяной ручкой, широким лезвием, острым как бритва. Сейчас нож находился в чехле, был не опасен. Прошло минут пятнадцать, Дорогин немного озяб. Он вошел в подъезд и не спеша стал подниматься. У двери, за которой исчез Савелий Мерзлов, он приостановился. Подъезд был хорошо освещен, дверь в двадцать седьмую квартиру поражала своей фундаментальностью — филенчатая, сделанная из массивного дерева, немного обшарпанная.

«Скорее всего, дверь служит хозяевам квартиры с того момента, как был сдан дом. Интересно, есть за ней вторая дверь? Хотя зачем вторая, и эту деревянную дверь ничем не сломаешь, слишком надежно она сделана».

Дорогин поднялся наверх, на пятый этаж, дошел до двери, ведущей на чердак. Щелкнув зажигалкой, осмотрел замок, который, в общем-то, выполнял чисто декоративную функцию и сломать его не составляло труда. Затем так же неспешно Сергей сошел вниз, покинул двор, бросив на прощание взгляд на окна двадцать седьмой квартиры на четвертом этаже.

«Я обязательно сюда вернусь», — запуская двигатель, подумал Сергей.

* * *

Александр Александрович Ложенков, семидесятипятилетний старик, еще не спал, когда зазвонил телефон. Он потянулся рукой к старомодному аппарату с очень давней и длинной историей. Звонок был настолько сильным и громким, что даже если бы хозяин был мертвецки пьян, а этого с Александром Александровичем не случалось уже лет двадцать, то наверняка он проснулся бы от такого мощного звука. Это был не простой телефонный аппарат, а можно сказать, реликвия, самый настоящий трофей. Разные вещи привозили советские солдаты из Германии после окончания войны. Кто-то вез тряпки, кто-то вез инструменты, губные гармошки, маленькие и аккуратные, дорогие роскошные аккордеоны, столовое серебро, хрусталь, ковры, шубы. В общем, солдаты тащили все.

А вот старший лейтенант — артиллерист Александр Ложенков привез этот телефонный аппарат. Привез он его не откуда-нибудь, а из самого Берлина, не просто из германской столицы, а из самого настоящего вражьего логова — из Рейхсканцелярии фюрера. В общем, аппарат был знаменитый. Артиллерист его бережно хранил до тех пор, пока не получил квартиру на Мосфильмовской улице, неподалеку от ВДНХ. Вот тогда-то аппарат и сгодился, вот тогда-то он и начал служить новому хозяину.

А поработать аппарату пришлось. Звонили днем и ночью, по праздникам и в будни, ведь без бывшего артиллериста Александра Александровича Ложенкова хороший фильм не снимешь. После демобилизации его пригласили на работу не куда-нибудь, а в кино, на киностудию «Мосфильм», где он благополучно проработал до пенсии. Сколько фильмов пришлось снять, да и каких! Навряд ли кто-нибудь на киностудии мог лучше бывшего артиллериста организовать захватывающие и потрясающие взрывы, вспышки, пустить как следует дым.

Сотни других спецэффектов мог устроить высокий сухощавый мужчина со смешными усами. Теперь эти усы уже не были черными, как смоль, а стали седыми. Пышная шевелюра, которой гордился Сан Саныч, тоже давным-давно исчезла, исчезла незаметно, по волоску, высыпалась, облетела, как облетают листья с деревьев. И поблескивала теперь лысина желтоватой кожей, сделалась похожей на старый побитый бильярдный шар из слоновой кости. Только глаза под косматыми бровями, тоже седыми, смотрели по-прежнему зорко, реагируя на каждое чужое движение.

Так вот, черный телефон, привезенный из Рейхсканцелярии фюрера, громко зазвонил. Хозяин поднялся из кресла, недовольно забурчал, и шаркая стоптанными комнатными тапками, двинулся к столику. Взял трубку, поднес к уху и пробурчал:

— Алло! Алло, Сан Саныч, слушает.

Он даже и представить не мог какие чувства шевельнулись в душе человека, ему звонившего.

— Сан Саныч, ты?

— Сан Саныч слушает, — вновь скрипучим голосом повторил старик.

— Дядя Саша, ты?

— Может, кому и дядя Саша, — настороженно проскрипел старый артиллерист.

— Дядя Саша, как я рад, что ты еще жив-здоров!

— А с чего бы это мне помирать? — голос звонившего показался Сан Санычу очень знакомым, но с ходу старик не смог вспомнить, не смог узнать этот голос. Но что-то в душе его дрогнуло, сердце защемило, словно бы его сжали холодными ладонями.

— Дядя Саша, это я, Сергей.

Тут Сан Саныч вспомнил, мгновенно узнал голос звонившего ему за несколько минут до полуночи.

— Сергей? Серега, ты что ли?

— Я, дядя Саша, я.

— Где ты, мать твою, байстрюк ты этакий?

— Где, где, — сказал Дорогин, усмехаясь, — не так далеко, как ты, дядя Саша, можешь подумать.

— Где недалеко?.. — у старика дрожал голос, дрожали руки и вообще весь он напрягся неимоверно. Ему даже показалось, что у него волосы на абсолютно лысой голове зашевелились, а усы и брови натопорщились.

— Рядом с твоим домом.

— Почему ты рядом, а не у меня, Сергей?

— А ты один, дядя Саша?

— С кем я должен быть, с актрисами, что ли?

— Ну, мало ли… Мы давненько не виделись.

— Давай, бегом ко мне! Что ты мерзнешь на улице? Я уже давным-давно похоронил тебя, а ты, оказывается, жив-здоров и к дяде Саше ни ногой? Давай быстрее, а то сейчас выскочу на улицу в чем стою… выскочу, с балкона выпрыгну и поймать меня не сможешь.

— Поймаю, дядя Саша, — сказал Дорогин. — Затем, помолчав, добавил: — Ставь чай, сейчас буду.

— Вот это разговор.

Старый пиротехник засуетился.

«Сам Дорогин, жив-здоров! Сейчас будет у меня».

Детей у Сан Саныча не было, не было и жены. Никогда не было. Попадаются такие люди, старые приличные холостяки. Хотя возможностей жениться и жить как все у аккуратиста, педанта Сан Саныча было хоть отбавляй.

Какие женщины подбивали к нему клинья, добиваясь его расположения, хотели связать с ним жизнь! Но всем им Сан Саныч дал от ворот поворот. Конечно, он не был святошей, не был монахом, женщины появлялись в его однокомнатной квартире. Появлялись, но быстро исчезали, надолго не задерживаясь.

Сан Саныч судорожно принялся одеваться. Он был знаменит на весь «Мосфильм» тем, что на съемочную площадку всегда приходил вовремя, никогда не был пьян и на его ногах в большинстве случаев всегда поскрипывали хромовые офицерские сапоги, начищенные до умопомрачительного блеска.

Сейчас эти сапоги и еще две пары сношенных стояли в стенном шкафу на нижней полке, и Сан Саныч как будто предчувствовал, что сапоги ему еще понадобятся, что к нему придут и скажут: «Дядя Саша, ну как мы без тебя кино снимем, давай, помоги!»

И он не откажет. Не откажет молодым ребятам, которые годятся ему во внуки, пойдет, и не за деньги, а за так, потому что страстно любит кино.

В кино он попал просто — после демобилизации его попросили помочь снять фильм — Ложенков случайно подвернулся под руку. Нужно было организовать каких-то пару-тройку пустяковых взрывов. Он пришел, помог, ничего не прося, и не требуя за помощь. Но кино его зацепило, как зацепило многих, и уже не отпустило. Что-то сломилось в душе молодого офицера и он заболел кинематографом, спецэффектами, актерами, дублями.

На слово «Мотор!» он реагировал так, как и все на съемочной площадке. Оно заставляло биться сердце, вбрасывало в кровь порцию адреналина, заставляло розоветь щеки, а глаза блестеть.

Последний фильм, над которым по договору работал пенсионер Ложенков Александр Александрович, был фильм Сергея Дорогина, талантливейшего каскадера, который решил снять фильм, полностью построенный на трюках и всяческих эффектах. И в главной роли снимался сам Сергей. Но фильм доснять не пришлось, кончились деньги. Вернее, что-то там произошло с банками, которые давали кредиты. Пошли неплатежи, деньги, вроде бы, были, и в тоже время снять со счета их не получалось, а штрафы шли, простои приходилось оплачивать. Дорогин не решался распустить группу, понимая, что еще раз убедить людей в реальности проекта он не сможет. Тогда произошло много всякого. Дорогина Сан Саныч любил так, как мужчина, никогда не имевший семьи, может любить своего сына.

Старый артиллерист делал сразу несколько дел. Он собирался, накрывал на стол, готовил нехитрую закуску и простую выпивку, ставил чайник, включал плиту, смотрелся в зеркало, причесывал седые усы и оглядывался по сторонам.

В дверь позвонили, негромко, дважды. Сан Саныч двинулся к двери, его лицо было напряжено, уголки рта подрагивали. Он, не спрашивая, распахнул дверь, обнял Сергея Дорогина, крепко прижал его к груди, так крепко, как только мог старик. Даже глаза у Сан Саныча покраснели, но слезы не покатились по морщинистым щекам, улыбался он наивно, как ребенок, и мудро, как все старики, которым открылся тайный смысл жизни, которые понимают зачем бог даровал им жизнь и понимают, что жизнь бесконечна, а все происходящее — лишь череда бесконечных изменений. И смерти они поэтому не боятся.

Почти такая же улыбка была на лице Сергея. Он тоже, как и старик Ложенков, абсолютно не боялся смерти.

— Да раздевайся же ты в конце концов! Что стоишь, как вкопанный? Дай, я еще за тебя подержусь, хочу убедиться, что это ты, что ты жив и здоров.

— Жив, дядя Саша, жив и в общем-то, здоров.

— Почему в общем-то? — насторожился Сан Саныч.

— Как тебе сказать… Долгая история. Ты-то как? Хотя смотрю, ты, дядя Саша, выглядишь орлом.

— Еще бы мне не выглядеть! От вредных привычек избавился, слава богу, лет десять назад, так что теперь только жить и радоваться, — грустно произнес старик.

— Так ты живешь и радуешься?

— Да нет, Сережа, не радуюсь, нет большой радости.

— А кино?

— Брось ты, — старик махнул рукой, принял куртку у гостя, повесил ее на вешалку. А затем, взяв Сергея за локоть, потащил на кухню. — Пойдем, пойдем, там все расскажешь.

— Да рассказывать-то, дядя Саша, нечего, собственно. Думаю, ты в курсе.

— Нет, не в курсе, — признался Сан Саныч.

— Ну, тогда в двух словах…

— Погоди слова, лучше сядь поудобнее. Садись в угол, ты ведь любил сидеть на этом стуле, вот он тебя и ждет.

— Да, любил, — усаживаясь на деревянный стул с высокой резной спинкой, когда-то давным-давно, когда еще не было Сергея Дорогина, принесенный сюда со съемочной площадки.

Сан Саныч уже не помнил, в каком фильме этот стул и еще десятка три таких же должны были сгореть. «Вот этот единственный стул и не сгорел, а остальные пошли дымом» — любил приговаривать пиротехник. Сан Саныч его перекрасил, и с тех пор он исправно служил хозяину квартиры на Мосфильмовской улице.

— А я, знаешь, Сергей, сон сегодня видел чудный.

— Ты что, дядя Саша, в сны начал верить?

— Да не то чтобы верить, Сергей, но сон чудный.

— И что же такого тебе приснилось?

— Приснилось мне вот что. Будто прилетел ко мне на балкон орел с подбитым крылом, большой красивый, а крыло волочится.

— Так как же он мог прилететь? — спросил Сергей с легкой улыбкой.

— Сам не знаю как, но слышу кто-то стучится в окно. А я сам в это время брился. Выхожу из ванной, смотрю — орел за стеклом на балконе. Я открываю дверь, а он такой большой сидит и, не мигая, на меня смотрит. Я ему говорю: «Ты чего, орел, что тебе надо, по мою душу прилетел?» «Нет» — говорит орел, причем говорит на своем птичьем языке, а я, представляешь, Сергей, все понимаю. «Тогда зачем прилетел, да еще раненый?» «Хочу, чтобы ты мне крыло отремонтировал» — говорит птица. «Я, что бы отремонтировал? Так я же не ветеринар, а пиротехник и в медицине ничего не смыслю». «Нет, — говорит, — все ты понимаешь, Сан Саныч, давай, берись за дело».

— И представляешь, Сергей, я целую ночь этой птице крыло мастерил.

— Ну, и получилось что-нибудь?

— Да, получилось. Орел улетел.

— Хороший сон.

— Я тоже подумал, больно уж хорош сон! Даже настроение у меня поднялось. И день как бы уже кончается, а тут как раз ты позвонил, как раз день и не кончился, несколько минут до полуночи было. Так что, видишь, мой сон в руку. Правда, признаюсь, о тебе, Сергей, я о тебе сегодня не подумал. И вообще, как-то ни о чем не думал, ни о ком конкретно и ни о чем конкретно. Да, да, сон сбылся, — повторил Сан Саныч, откупоривая бутылку водки.

— Нет, дядя Саша, я не буду.

— А что так, завязал?

— Да нет, за рулем я.

— Тогда святое дело. А вот я выпью. Тебя я уже похоронил, а тут ты воскрес, живой и здоровый. За это я не могу не выпить, это как на войне. Бывало, самолеты летят, бомбы падают, свист, взрывы. Видишь, что взорвалось там, где только что знакомый солдат сидел, земляк, можно сказать, друг, ну и думаю, что нет уже человека. А проходит час, встречаешься с земляком, он живой и здоровый, только грязный весь, прокопченный, да и не слышит ни хрена, а только улыбается. Так и с тобой, Сергей. Ну, рассказывай, а то все я, да я.

— Чаю нальешь, дядя Саша? Раз уж водки нельзя.

— Что за вопрос, конечно, конечно. Ешь. Вот колбаса, вот огурцы, вот капустка, сам квасил, вот яйца вареные. Извини, не знал, что ты появишься, а то бы приготовился солиднее.

— Да ну, дядя Саша, перестань, я просто рад тебя видеть.

— Давай, давай, Сережа, ешь, что бог послал. Рассказывай, как ты, да что, если, конечно, хочешь. А если нет, буду говорить я. Мне же даже поболтать не с кем.

— Понимаю, понимаю, дядя Саша, — и Дорогин начал свой неторопливый рассказ.

А через три часа, когда Сан Саныч в одиночку почти допил бутылку водки, время от время вытирая кулаком слезы с морщинистых щек, они вдвоем покинули квартиру и спустились в подвалы. Дядя Саша открыл подвал, щелкнул выключателем. В небольшом, три на три метра, подвальном помещении было тесно от всевозможных предметов, давным-давно вышедших из употребления.

— Сейчас, сейчас, Сережа, конечно у меня все есть. В квартире, как ты понимаешь, не держу, все в подвале, все мое состояние.

Отодвинув в сторону несколько ящиков с пустыми трехлитровыми банками, дядя Саша открыл замки на узком длинном ящике, выкрашенном в зеленый цвет. Таким цветом, как правило, красят военное имущество.

— Вот здесь у меня кое-что есть, — он вытащил две металлические банки, тоже зеленого цвета. — Ты не думай, это не военный дым, это наш, киношный. Правда, им уже не пользовались лет пятнадцать, но поверь мне, старому артиллеристу, это то, что тебе нужно. Именно то. Такого другого ты не найдешь нигде, его просто нет, вышел из употребления. А у меня осталось. «Белое солнце пустыни» сняли, а он остался. Помнишь, когда нефтяная цистерна горит, вот этот дым я и ставил. Думал дубль снять придется. Но получилось с первого раза. Я лишек и прихватил словно бы знал, что пригодится тебе, хотел же в нашем фильме его использовать. Ну, да бог с ним, что прошлое вспоминать, одна боль да и все.

Дорогин принял банки, положил их в целлофановый пакет и с благодарностью пожал руку старому пиротехнику.

— Слушай, дядя Саша, тут такое дело… Надеюсь, мы еще с тобой свидимся… я хочу тебя выручить.

— Меня выручить? — изумился старик.

— Ну, да, тебя, а то кого же еще мне выручать? — Сергей Дорогин, немного стесняясь, вытащил из внутреннего кармана куртки толстую пачку стодолларовых банкнот. Деньги были перевязаны бечевкой. — Вот, возьми, дядя Саша.

— Да ты что, за кого меня принимаешь? Я что, по-твоему, бродяга, бомж, сам себе не могу на хлеб заработать?

— Погоди, не хорохорься, дядя Саша, бери, от чистого сердца даю. Ты столько для меня сделал…

Старик отказывался. Он даже взбеленился и принялся махать руками.

— Обижусь на тебя, Сергей, руки никогда не подам.

— Руки можешь и не подавать, а деньги возьми. Мало ли что со мной случится. Если не появлюсь в ближайшее время, пользуйся, как своими. Считай, это твой гонорар за тот незаконченный фильм, недоснятый. Я же тогда с тобой до конца не расплатился.

— Вот когда доснимем, тогда и рассчитаешься.

— Его мы уже никогда не снимем и никогда не закончим. Поверь, я это знаю.

— Знаешь, не знаешь…

Еще минут пять Сергей убеждал дядю Сашу взять деньги и наконец сломал старика.

Тот взял пачку денег и даже испугался:

— Да я никогда отродясь таких денег в руках не держал.

— Ну, вот теперь и подержишь. И еще, дядя Саша, никому о том, что я появился, ни слова, ни полслова.

— Да ты что, за кого меня принимаешь, Серега? Не было тебя, не заходил ты ко мне и вообще, не знаю я кто такой Дорогин. Забыл и вспоминать не хочу, он мне за работу над фильмом не заплатил.

— Это ты брось, я пошутил. Ты что?

— Разозлил ты просто меня, не жалеешь старика совсем.

— Жалею, жалею, дядя Саша, — Дорогин обнял старого пиротехника, прижал его к груди. — Давай, до встречи. Провожать меня не стоит, на улице холод собачий, да и дождь накрапывает. Так что иди домой.

— Ну, а ты смотри осторожнее, бог тебе в помощь, Сереженька.

— Спасибо, — ответил Дорогин.

ГЛАВА 27

Пожарный караул был поднят по тревоге. Пожарные солдаты повскакивали с топчанов, надели боевки, похватали кислородно-изолирующие противогазы и прочую амуницию, бросились к машинам. Начкар — начальник караула — громко кричал, натягивая на плечи боевку:

— Скорее, скорее, бойцы, на Стрелецкой дом горит, только что позвонили! Горит чердак, подвалы, третий подъезд.

Четыре машины — две автоцистерны, одна оперативная, одна с подъемником и стрелой помчались по ночным московским улицам прямо по осевой, с ревущими сиренами и включенными мигалками. Стрелецкая от караула находилась недалеко, в десяти минутах езды. Когда пожарные подъехали к дому, дым валил из чердачных окон, клубами вырывался из подъезда.

Начкар принял решение:

— Всех жильцов на улицу, немедленно! Эвакуируйте! Оперативники, за мной!

Пожарники сразу же принялись разворачиваться. Срывались тяжелые железные люки, поднимались гидранты, раскручивались рукава, приворачивались стволы. Два прапорщика и два сержанта, служащих по второму году, с включенными фонарями в руках двинулись на разведку, пытаясь пробраться к чердаку. Без противогазов они вряд ли смогли бы дойти до второго этажа, таким сильным было задымление.

Да и дым был какой-то странный, густой, почти непроницаемый, какой бывает только в кино. Сильный аккумуляторный фонарь пробивал его сантиметров на пятьдесят, не более, так что пожарные разведчики тыкались по лестнице, спотыкались, падали, пытаясь добраться до чердака. То, что творилось на чердаке, ввело их в ужас и в замешательство: задымление там было таким сильным, что они по рации сразу же стали вызывать подкрепление.

— Дым такой сильный, что даже не видно через него очага пожара.

Началась эвакуация жильцов. Стучали во все двери, на улице начкар кричал в мегафон. Почти во всех окнах, во всех квартирах горел свет. К окнам приникли испуганные люди, расплющив носы о стекла. Сверкали мигалки, матерились и бегали солдаты.

Как водится, два ближайших гидранта оказались непригодными к работе, давление в них было таким слабым, что вода даже не шла по рукавам. Те, как шкуры, сброшенные длиннющими змеями, неподвижно лежали на мокром асфальте.

Весь этот шум, крики, гам подняли с постели Савелия Мерзлова и его любовницу Клару.

— Что за чертовщина такая?

— Пожар, вроде бы, — подскочив к окну, и всплеснув руками, закричала абсолютно голая женщина.

Тут же до них донеслись просьбы начкара не поддаваться панике, ждать, когда солдаты помогут выбраться из квартир. Трудно было понять что и где горит, но дыма было такое количество и он был такой плотности, что можно было предположить, площадь возгорания очень большая, горит весь чердак, значительная часть подвалов. Времени на рассуждения у жильцов не оставалось. Эвакуацию начали одновременно с первых и последних этажей.

«Весь отдых испорчен, — грязно ругаясь, спешно натягивая на себя одежду думал Мерзлов. — Эка угораздило, приехал к любовнице, а тут пожар! Тут еще сгореть можно, тогда все мои планы об отъезде за границу коту под хвост. Вот незадача! Ночь… Лучше бы я остался дома. Понесло же меня в Москву!»

Но сколько ни думай, как ни ругайся, изменить ситуацию Савелий Мерзлов не мог. Да и кто его здесь станет слушать!

Пожарники занимались своим делом. Вскоре очередь дошла до двадцать седьмой квартиры. Мерзлов даже не успел позвонить своему водителю, он даже забыл куда впопыхах и сумятице сунул свой сотовый телефон. Он выбрался на улицу, прихватив с собой лишь портфель со всевозможными финансовыми документами, в основном, с расписками собственных должников, с ним он не расставался, не рисковал оставлять на ночь на работе.

— Ладно, Клара, ты тут разбирайся. В общем, все испорчено, — затравленно озираясь по сторонам, бормотал Савелий Мерзлов.

Ему не хотелось засветиться здесь, на этом пожаре, к тому же буквально следом за красными машинами пожарной охраны появился рафик телевизионщиков. Те стали носиться среди паникующих людей, пытаясь все заснять и взять интервью как у потерпевших, так и у бойцов пожарной охраны. Ни пожарники, ни журналисты не подозревали, что дым, который заставляет их кашлять — всего лишь киношный, ко времени извлеченный старым пиротехником из подвала. Не подозревали, что этот же самый дым они видели в фильме «Белое солнце пустыни».

«Что б вы сдохли, везде суете свои носы!» — сразу же обо всех журналистах подумал Мерзлов.

И тут он увидел то, что искал. В глубине двора стояла машина с раскрытой дверцей. В салоне горел свет, капот машины поднят и какой-то мужчина ковырялся в моторе. Затем этот мужчина опустил крышку и принялся вытирать руки ветошью, всем своим видом показывая, что машина готова ехать.

— Ладно, Клара, если все уж так случилось, мне надо ехать.

— Как, уже?

— А ты думаешь, это быстро кончится? Здесь возни до утра! — он чмокнул в щеку любовницу и быстро зашагал к машине, еще не уверенный, что это именно то, что ему нужно.

— Послушай, — обратился он к водителю, кончившему ковыряться в моторе.

— Ну, что? — тот даже не смотрел на пожар, словно бы ему было все равно, что там страдают люди, что там, возможно, горит имущество.

— Подкинешь меня?

— А куда желаете? — раздался глуховатый голос.

— Мне далековато…

— Да мне, собственно, все равно: куда скажете, туда и поеду. За деньги, конечно.

— Заплачу я тебе. Мне надо в Тверь.

Мужик, хозяин «альфа ромео», присвистнул.

— Чего свистишь, не так это и далеко.

— Далеко, не далеко, а сколько заплатишь?

— Не обижу. Сто баксов хватит?

— За две сотни баксов я могу вас и в Питер завезти. Садитесь.

Мерзлов забрался в машину, закрыл дверь и нажав на кнопку стеклоподъемника, закрыл окно. Сразу же стало тихо. Двигатель мягко заурчал, «альфа ромео», петляя по двору, выбралась на улицу. Вскоре она мчала по Москве, ночной и пустынной, на мигающий светофор, неслась по Ленинградскому шоссе.

Мерзлов лишь мельком глянул на водителя, бородатого, в шапке, надвинутой на глаза, закутанного в шарф.

«Может гриппозный какой, — почему-то подумал Мерзлов, — если даже в машине закутавшись в шарф сидит».

Машину мужик вел очень хорошо, спокойно и абсолютно не дергаясь, не нарушая правил. Савелий Мерзлов был измучен. Во-первых, устал после работы, перенервничал, а во-вторых, долго предавался любовным утехам с неутомимой Кларой. Так что ему хотелось спать.

— Подъедем к Твери, толкнешь, приятель.

— Хорошо, — глуховатым голосом ответил водитель.

И он действительно толкнул своего пассажира:

— Эй, выходи, дальше не едем!

Мерзлов тряхнул головой, открыл глаза.

— Где мы, черт подери?

— На мосту.

— А чего стоим?

— Вот стоим и все. Дальше не едем.

— Что за черт! Перекрыли движение, что ли?

— Да, перекрыли. Выходи из машины.

Мерзлов, ничего не понимая, инстинктивно щелкнул ручкой двери. Та открылась. Он вышел на мост и сразу же поежился от холодного ветра. Дождя не было. Этот мост Мерзлов узнал сразу.

— Какого хрена ты стал? Машина, что ли? Бензин кончился?

— Нет, Савелий, бензин не кончился, — негромко, но очень четко произнес водитель, стоящий напротив Мерзлова.

Тот, услышав свое имя, вздрогнул. Прижал к груди свой дорогой кожаный портфель.

— Ты!? Дорогин!?

— Я, Мерзлов, я, — Сергей потянул молнию куртки.

— Ты жив? — словно бы не веря собственным глазам, трясущимися от страха губами прошептал Мерзлов.

— Жив, как видишь.

— Ты же упал вниз…

— Упал. Но выпал.

— Что ты со мной будешь делать? Я отдам деньги, отдам сполна, с процентами! — Мерзлов понял, что у него есть единственный шанс — задержать время. Вдруг какая-нибудь машина появится на мосту?

Дорогин стоял у машины, затем дернул крышку капота. Та с мягким щелчком открылась.

— Я тебя привез на этот мост, Мерзлов, чтобы прочесть приговор.

— Мне приговор? За что? Это же не я тогда, — Мерзлов запнулся, понимая, что сказал глупость, — ты что, спятил, с ума сошел? Да я тебе, Дорогин, дам столько денег, сколько ты никогда не видел, сколько ты никогда не имел! Сто тысяч… Ты хочешь сто тысяч? Нет, не хочешь сто? Тогда двести, триста…

— Нет, Мерзлов, мне твои вонючие деньги не нужны.

— Что тебе дать?

— Мне от тебя ничего не надо, я хочу, чтобы ты прямо сейчас подошел к ограждению и посмотрел вниз.

Словно кролик, загипнотизированный удавом, Мерзлов сделал два шага, подошел к ограждению.

— Посмотри вниз, Мерзлов. Видишь реку? Черная вода?

— Правда, черная…

— Она очень далеко?

— Очень.

— Внизу опора и камни возле нее?

— Да…

— Я хочу, чтобы ты, Мерзлов, прямо сейчас прыгнул вниз головой — так, как это сделал я. И если тебе повезет, то ты, возможно, выплывешь, а если нет — то тебя сожрут раки. Ты распухнешь и сгниешь в воде.

— Нет! Нет! — взмолился Мерзлов. — Я же не каскадер, я не умею.

— А я не был бизнесменом, но ты же обошелся со мной по своим законам.

Только сейчас до Мерзлова дошло, что сразу же, в первый момент, когда он сел в машину, голос водителя показался ему знакомым. Но анализировать свои ощущения Мерзлов не стал, слишком уж он был возбужден неожиданным пожаром.

— Не убивай, не заставляй меня это делать!

Дорогин молчал, нервно покусывая губы.

— Ты прыгнешь, Мерзлов, прыгнешь.

— Я тебе отдам портфель! Вот, возьми, Сергей, возьми… Тут документы, расписки, тут бумаги на большие деньги… Это то же самое, что деньги, даже лучше, чем деньги… За каждой бумагой стоит большой человек, люди облеченные властью, они поделятся этой властью с тобой, ты будешь дергать их за ниточки как кукловод…

— Нет, Мерзлов.

— Я отдам тебе твои деньги, вот, у меня есть кошелек… Возьми все… Вот часы, очень дорогие, вот цепь, браслет… Все возьми, только не заставляй меня прыгать вниз!

Дважды по мосту проносились машины, но ни одна из них не остановилась. Ситуация была обычная: поднят капот, значит что-то с машиной. Если водитель не машет рукой, значит помощь не нужна. Ну а то, что пассажир нервничает, так — дело обычное.

— Ну, пошел! — уже совершенно иным голосом произнес Дорогин. — Я сказал, пошел! — и в его правой руке на мгновение мелькнуло широкое лезвие охотничьего ножа. — Прыгай, я сказал!

— Нет! Нет!

— А я сказал, прыгай! — лезвие еще раз зловеще сверкнуло и Мерзлов понял, что Дорогин сейчас его зарежет. Ведь ему терять нечего, ведь все убеждены, что его уже давным-давно нет в живых.

— Нет, нет! — переваливаясь через ограждение, выронив из рук портфель, бормотал Мерзлов.

— Прыгай! — резко выкрикнул Дорогин, с ножом бросаясь на Мерзлова.

Тот отпустил руки и его тучное тело сорвалось вниз, раздался крик «Нет! Нет!». Полы дорогого плаща раскрылись. Но естественно, Савелий Мерзлов не был птицей и не мог замедлить свое падение.

Дорогин подошел и глянул вниз — туда, где тусклые блики дрожали на черной как нефть волжской воде. Он спрятал нож, сунув его в кожаный чехол, аккуратно поднял за ручку портфель своего лютого врага, забросил его на заднее сиденье, опустил капот. А затем побелевшие губы бывшего каскадера прошептали:

— Второй.

Он сел в машину, повернул ключ в замке зажигания и мягко выжал сцепление. «Альфа ромео», развернувшись прямо на мосту, быстро помчалась в обратном направлении. Сергей не включал ни магнитофон, ни приемник, он лишь опустил стекло со своей стороны, закурил сигарету. У него в ушах все еще стоял жуткий крик, противный, полный мерзкого липкого страха: «Нет, нет! Не заставляй, не убивай… Я все отдам, все!»

«Отдать все — это отдать и жизнь. Так пришлось сделать и мне», — подумал Дорогин и крикнул в открытое окно:

— Му! Му! — захохотал. — Убийца не придет на похороны! Ты же Мерзлов, не пришел на мои!

ГЛАВА 28

Противоугонной автомобильной сигнализацией пользуются как правило те, у кого машину могут украсть. Таких большинство. А вот Митяй, водитель Чекана, всегда кривился, когда видел вспыхивающую на приборной панели красную лампочку, внутренне морщился и сплевывал себе под ноги, когда какая-нибудь машина, стоящая во дворе или на обочине, уткнувшись колесами в бордюр тротуара, начинала истошно выть, визжать.

«Козлы долбаные, — как правило думал Митяй, — боятся, что их хлам, их металлолом может кому-нибудь понадобиться».

На «БМВ» Чекана сигнализации не стояло отродясь. Да и кто позарится на машину авторитета? Естественно, может случиться ошибочка и машину угонят. Однажды уже такое было, около года назад. Машину Чекана угнали, когда она стояла, у гостиницы «Космос», угнали два пацана, открыв дверцу.

Чекан тогда выругался и позвонил по телефону, Митяй при этом присутствовал, понимая, что гнев хозяина может обрушиться на него. Он был готов ко всему, даже к тому, что Чекан заедет пару раз ему по роже и обложит самыми гнусными ругательствами. Но Чекан был спокоен, настроение у него ввиду того, что дела складывались наилучшим образом, оставалось хорошим.

— Не вибрируй, Митяй, машину нам вернут. Иди найди мотор, пусть подгонят к крыльцу.

Сам же он стоял на нижней ступеньке и говорил по телефону.

— Эй, слушай, час назад у меня машину уперли.

— …

— Темно-синий «БМВ».

— …

— Да, большой. Ты же знаешь, я на дерьмовой тачке ездить не стану.

— …

— Как это не можешь быстро решить вопрос? А кто может?

— …

— Он может? Так скажи ему, чтобы машина через три часа стояла у подъезда моего дома. Ты меня понял? Я шутить не буду.

— …

— Ах, ты понимаешь, что я не шучу, так вот, не обращаться же мне к ментам в ГАИ, не они же ее у меня угнали.

— …

— Какой номер? Номер моей тачки знает каждая собака, все постовые знают. В общем, давай, решай этот вопрос и побыстрее. А иначе я на вас на всех наеду и тогда вам будет худо.

— …

Понял? Вот и прекрасно. Было бы хуже, если бы, Дед Мазай, ни хрена не дошло. Так что скажи своим зайцам, чтобы тачка стояла у подъезда. И не дай бог, если она будет поцарапана или побита!

Митяй уже подогнал такси. Сунув в карман телефон, Чекан спустился к машине, уселся на заднее сиденье. Не прошло и двух часов, как зазвонил телефон.

— Митяй, возьми трубку, — приказал Чекан.

Митяй схватил трубку и приложил к уху.

— Это тебя, — он передал телефон хозяину.

— Выгляни в окно, — сказал приятель Чекана.

Чекан, держа трубку, отодвинул штору и глянул на улицу. Там, внизу, поблескивал чисто вымытый «БМВ». Машина была отдраена так, что хоть сейчас на продажу.

— Ну что ж, прекрасно. Ты скажи им, чтобы больше этого не повторялось. Я не люблю таких шуток.

— Они ошиблись, Чекан, понимаешь… бывает в любом деле накладка.

— Мне накладки не нужны, без колес я как без рук. И эту машину я люблю. Тоже мне, нашли у кого красть!

— Извини, извини, за мной ресторан, так что я твой должник.

— Ладно, не принимай близко к сердцу, и среди моих ребят идиотов хватает, — Чекан отключил телефон, пальцем поманил Митяя. — Видишь, стоит машина внизу. Еще бы они не пригнали!

— А кто ее катанул? — поинтересовался Митяй.

— Кто, кто — хрен в кожаном пальто, — Чекан расхохотался. — Поехали, Митяй, надеюсь, бензина налили полный бак.

И Чекан, надо сказать, не ошибся. Бак был полный и даже масло неудачливые угонщики поменяли. А салон оказался вымыт и вычищен, ни пылинки и ни соринки.

Даже Митяй присвистнул:

— Как это они управились — так быстро машину вылизать?

— Еще бы они не управились… Жить каждый хочет, — буркнул Чекан. — Давай, покатили в Балашиху.

Но это было давно. И за сохранность своего авто Митяй уже перестал беспокоиться. Он оставлял его лишь захлопнув дверцу, оставлял где хотелось. А если наезжали гаишники, то полтинник или сотка баксов решали все проблемы молниеносно. И гаишник, вяло, чуть заискивающе улыбнувшись, удалялся, спрятав деньги в карман.

* * *

Адрес Митяя Сергей Дорогин узнал еще в бытность в домашней больнице Рычагова. Ведь бандиты считали его настоящим глухонемым и не стесняясь смело разговаривали при нем. А Дорогин не дремал, он запоминал все услышанное, запоминал основательно, понимая, что эта информация вскоре станет для него жизненно необходимой. И вот время пришло.

Найти дом, где жил водитель Чекана, для Сергея Дорогина не составило большого труда. Заезжать во двор на автомобиле хирурга не стал, оставил машину на улице, поднял ворот куртки и, не спеша, направился во двор. До рассвета оставалось еще два часа, и дом спал. Почти во всех окнах был погашен свет, а во дворе, где стоял автомобиль Чекана, была темнота, даже лампы фонарей были погашены. А может быть, они давным-давно сгорели.

Сергей прошелся возле машины бандита. Он прекрасно знал, что для него открыть замок и забраться в машину не составит большого труда.

«Хорошо», — подумал Дорогин, покидая темный двор.

К утру ему необходимо было вернуться в загородный дом Рычагова.

«Не надо, чтобы Пантелеич или Тамара что-нибудь заподозрили, пусть они свято верят в то, что я глухонемой. До возвращения Рычагова еще три дня и я успею воздать бандиту, воздать по заслугам, воздать за то, что сделал этот мерзавец с моей семьей».

От мыслей о семье, о детях кровь закипела, пальцы сжались в кулаки. Но дорога его успокоила, в машине он пришел в себя. Ни разу не нарушив правила дорожного движения, Дорогин добрался до загородного дома, загнал машину в гараж. Переодевшись в одежду, в которой ходил всегда, сел в кресло и задремал.

* * *

Следующей ночью Сергей Дорогин уже дежурил возле того дома, где жил Митяй. Уже прошло более часа, как во двор не заезжала ни одна машина, и Дорогин даже начал подумывать, что, возможно, Митяй здесь не появится. Тогда ему придется приезжать сюда и на следующую ночь. Но его ожиданиям суждено было сбыться.

Резко свернув с улицы, шикарный «БМВ» с тонированными стеклами, с зажженными фарами въехал во двор.

«Ну вот, ты и прибыл, подонок, — без особой злости подумал Дорогин. — Хорошо бы, чтоб в машине ты оказался один».

«БМВ», шурша шинами по асфальту, усыпанному мокрым снегом оставляя на нем черный след, подъехал к тому месту, где Митяй оставлял его всегда — в десяти шагах от подъезда.

Сергей Дорогин рывком затянул молнию куртки до самого конца, поправил небольшую спортивную сумку, перекинув ремень через голову и сдвинув ее в сторону — так, чтобы она ему в случае чего не мешала. Митяй был мужчиной крепким, широкоплечим, с мощной шеей, большими кулаками в татуировках и короткими кривоватыми ногами, какие бывают у сильных тяжелых людей. Хотя при такой массивности движения Митяя всегда оставались точны и легки.

Все это Сергей Дорогин успел заметить еще там, в доме Рычагова, когда Митяй приезжал проведать мучащегося без наркотиков Винта. Митяй взял из ящичка кольцо с ключами от квартиры, сунул в карман куртки, проверил, в кармане ли зажигалка и пачка сигарет. Затем выбрался из машины.

Он еще не успел захлопнуть дверь, не успел выплюнуть сигарету, догоревшую почти до фильтра, как к нему подошел мужчина.

— Послушай, у тебя…

— Что надо? — грубовато бросил Митяй, застыв у дверцы.

— Огонька не найдется?

Митяй вздохнул.

— Какого хрена ночью шляешься, жена из дому выгнала, что ли?

— Да, понимаешь, проблемы… — пробормотал Сергей.

Митяй сунул правую руку в карман. Именно этого движения и ждал Дорогин. Он дернулся и Митяй сделал ответное движение, пытаясь уклониться от падающего на него кулака. И тогда Дорогин нанес три удара, хотя, возможно, хватило бы одного, потому что первый удар пришелся прямо по голове, по темечку. Дорогин ударил Митяя ключом, завернутым в полотенце, а затем дважды ударил в живот.

Митяй перегнулся, потерял сознание и стал оседать. И сели бы не Дорогин, то он упал бы на белый мокрый снег. Но Дорогин его поддержал.

— Стой, стой, урод, — пробормотал он, словно бы Митяй мог его сейчас услышать.

Первая часть плана была выполнена. Дорогин засунул бандита в салон «БМВ» на заднее сиденье. Сам забрался туда же, связал Митяю ноги и руки капроновой бельевой веревкой, а рот залепил широким куском пластыря. Вытащил из кармана ключи от машины, запустил двигатель и черный «БМВ» с тонированными стеклами, на заднем сиденье которого лежал без чувств связанный бандит, покинул балашихинский двор и помчался к кольцевой. Вернее, не помчался, а просто быстро поехал. Дорогин старался не нарушать правил, не создавать аварийную обстановку. Он не гнал, ехал уверенно и спокойно. Он прекрасно знал то место, куда направляется, хотя был там всего однажды, когда возил цветы.

— Ничего, ничего, — бормотал Сергей, — сейчас ты все вспомнишь, все до последней детали!

Через пятьдесят минут «БМВ» свернул с Волоколамского шоссе вправо и съехал на гравейку.

«Вот оно, то место. Вот тот столб, где Митяй с Винтом сбросили в кювет машину с его семьей. Вот мы и прибыли на место казни».

Ночь была бы еще темнее и еще угрюмее, если бы не мокрый снег, который застелил всю землю. И от этого белого снега мир казался призрачным и похожим на старую пленку черно-белого фильма. Мотор замолчал и гнетущая тишина воцарилась вокруг.

Дорогин посадил Митяя. Тот смотрел на Сергея широко открытыми глазами, был в них ужас, но было в них и нескрываемое удивление. Естественно, Митяй узнал глухонемого Муму, который прислуживал доктору Рычагову, но что к чему, пока не мог понять. Абсолютно бесстрастно Дорогин сорвал клейкую ленту со рта бандита.

— Муму, ты? Ты что, вальтанулся?

— Заткнись, — коротко ответил Дорогин.

— Так ты не глухонемой?

— Нет, Митяй. Посмотри вокруг.

Митяй судорожно дернул головой.

— Ну, и что скажешь?

— А ни хрена…

— Смотри, смотри внимательнее. Где мы, что мы, ты еще не вспомнил?

И тут до Митяя дошло. Он понял, что Винт на тот свет ушел благодаря Муму. Митяй дернулся, дернулся изо всех сил — даже затрещали суставы, а тонкий капроновый шнур врезался в запястья так, что потекла кровь. Но это его усилие было тщетным.

Странная улыбка появилась на губах Дорогина:

— Можешь дергаться, можешь орать, но живым ты отсюда не уйдешь.

— Муму, Муму, стой! Или кто ты там…

— Посмотри по сторонам, ублюдок! Здесь ты убил мою семью, убил мою жену и детей. Ты столкнул машину и они сгорели. Ведь правду я говорю, Митяй, правду?

— Нет, это не я!

— Ты, ты, вместе с твоим другом, вместе с Винтом.

— Нет, это один Винт, Винт!

Но чем больше говорил Митяй, тем отчетливее понимал, что живым ему не уйти от этого странного мужика, который прикидывался глухонемым и смог обмануть и Чекана, и остальных.

— Так это ты убил Винта?

— Да, я, — спокойно сказал Дорогин, на его лице не было уже улыбки, оно было бесстрастное, лишь глаза сузились, а брови сдвинулись к переносице.

— Что ты хочешь со мной сделать?

— Я с тобой сделаю то, что ты сделал с моей семьей.

— Зачем? Отпусти, не надо!

— Говоришь, не надо? А я думаю — надо. Я думаю, что ты заслужил смерть.

Еще и еще раз Митяй попытался разорвать веревки. Он уже понял, договориться с бывшим глухонемым ему не удастся. А тот сидел и смотрел на перекошенное от страха лицо бандита. Затем взглянул на часы.

— Машина хорошая, жалко, — прошептал Дорогин и расстегнув молнию спортивной сумки, вытащил пластиковую двухлитровую флягу. — Ты знаешь, что в ней?

Митяй смотрел на пальцы Дорогина, когда тот откручивал пробку. В салоне «БМВ» сразу же распространился запах бензина.

— Ты знаешь что я с тобой сделаю? Думаю, не знаешь, — и перегнувшись через сиденье, подняв флягу, Дорогин принялся лить бензин прямо на Митяя, на расстегнутую куртку, на свитер, на голову, на лицо, на плечи, на сиденье, на коврик.

Когда фляга опустела, Дорогин бросил ее на сиденье и вытащил из сумки зажигалку «Zippo»

— Не гаснет даже на ветру, слышишь, Митяй? Она не гаснет даже на ветру.

— Стой, погоди! — уже взмолился бандит.

Но Дорогин связал его так хорошо, что Митяй ничего не мог сделать, мог лишь смотреть. Насыпь тут была головокружительно высокой. Машина стояла немного на горке. Сергей выбрался из машины, поправил сумку, посмотрел по сторонам, обошел машину. Та уже была снята с ручного тормоза. Он все делал спокойно, словно каждое движение было продумано заранее. Так оно и было, план мести был придуман давно, но о такой удаче Дорогин даже и не мечтал, ему и в голову не могло прийти, что ему повезет и он сможет добраться до непосредственных исполнителей убийства. Но бог, наверное, был на его стороне.

Сергей щелкнул зажигалкой. Голубоватый язычок пламени затеплился в его ладони.

— Нет! Нет! — шептал Митяй, судорожно дергаясь на мокром от бензина сиденье в мокрой одежде.

— Не нет, а да. Собаке — собачья смерть!

Дорогин поставил зажженную зажигалку на приборную панель, защелкнул дверь и при этом подумал:

«Убийца на твои похороны не придет».

Он слышал истошные вопли, которые сменились рыданиями и всхлипываниями, обошел машину и, упершись двумя руками, сдвинул ее с места. «БМВ» мягко покатился под горку. Руль был вывернут, машина пересекла дорогу, оставив черный след. Передние колеса на мгновение зависли над кромкой, а затем она свалилась вниз, сразу же качнулась влево, заваливаясь на бок. Зажженная зажигалка упала с приборной панели. Машина встала на крышу. Прогремел глухой взрыв, пламя охватило ее.

Дорогин всего лишь несколько секунд смотрел на пылающую машину.

— Да, сволочь, я на твои похороны не приду.

* * *

Ровно в пять утра Сергей Дорогин уже стоял под упругими струями холодного, как лед, душа. Его глаза были закрыты, по щекам катились слезы. Вода их смывала. Дорогин до крови кусал губы, вода смывала и кровь и слезы.

«Сколько же их еще? — думал он. — И каждому надо воздать. Если я буду жив, если бог отпустит мне еще немного жизни, то я разберусь со всеми».

И лица, и имена проплывали перед его внутренним взором. Но никто из этих людей даже представить себе не мог, что смерть занесла уже над ними свою костлявую руку. И тот, кто приведет смертный приговор в исполнение, не мертв, а жив, находится рядом, вынашивает план мести.

* * *

Геннадий Федорович Рычагов появился неожиданно, приехал на несколько часов раньше, чем обещал. Он весь сиял и лучился радостью. Хирург крепко пожал руку Дорогину, улыбнулся.

— Ну, как ты тут без меня?

— Нормально, — негромко сказал Сергей.

— Ничего не произошло?

— В каком смысле?

— Ты знаешь в каком.

— В этом смысле порядок.

— Не привезли какого-нибудь подстреленного бандита?

— Нет, никого не привезли.

— И слава богу! Как там здорово, ты даже себе этого не можешь представить!

— Могу, — сказал Дорогин и с ног до головы осмотрел Рычагова.

Тот одет был во все новое, благоухал дорогим одеколоном, модно подстрижен. Портфель, который хирург держал в руке, был просто-напросто шикарным.

— Вижу, вижу, — сказал Дорогин.

— Что ты можешь видеть, поехали со мной, я обо всем договорился.

— Я рад за тебя, Геннадий. Но знаешь, наверное, я поехать не смогу.

— Что так? — задал вопрос Рычагов.

— У меня здесь есть еще дела.

— Так сделай их и поехали.

— Вот когда сделаю…

— Ну, ладно, ладно, я и тебе привез подарок.

Два чемодана, которые таксист выгрузил из багажника, уже стояли у двери.

— Тут всем подарки, — возбужденно размахивая руками, говорил Геннадий Рычагов. — Всем, всем, я даже про Пантелеича не забыл. Ну, рассказывай, что здесь, — прохаживаясь по дому так, словно, не был здесь десять лет, бормотал Рычагов, — хочу услышать что у вас здесь.

— Все нормально, — немного безразлично и устало произнес Сергей.

— Тогда прекрасно.

Хотя на самом деле все обстояло иначе. Тело Савелия Мерзлова нашли не рыбаки, как Сергея Дорогина, тело заметил капитан буксира, оно всплыло прямо по ходу. Тело было безобразно распухшее, жуткое. Документы лежали в кармане, и установить личность для милиции не составило ни малейшего труда. Все, кто знал Мерзлова и кто был с ним связан, вздрогнули. Многие обрадовались, а многие испугались. Ведь глубинных причин смерти никто не знал, о них можно было только догадываться.

Лев Данилович Бирюковский тут же усилил свою охрану, и теперь вместо двух телохранителей его повсюду сопровождали четверо широкоплечих вооруженных парней. С ними он и приехал на похороны своего приятеля и партнера. И именно на похоронах один знакомый произнес сакраментальную фразу:

— Да, я уверен, что это не самоубийство. Мерзлова грохнули. Как ты думаешь, убийца Савелия на похороны придет?

Бирюковский в ответ промолчал, но по его спине пробежали холодные струйки пота.

Примерно то же, что испытал банкир Бирюковский, ощутил Чекан, тем более, что в ту ночь, когда связанный по рукам и ногам Митяй сгорел в машине, он крупно проигрался в карты.

Но ни Бирюковскому, ни Чекану и возможно еще дюжине людей и в голову не могло прийти, что эти смерти тесно связаны друг с другом и являются лишь первыми звеньями цепи, что каждому из них уже вынесен приговор, и что у каждого из них осталось немного времени до того момента, когда они услышат приговор, и он будет приведен в исполнение.

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg