Сергей Зверев У расстрельной стены
Глава первая Москва, август 2016 года
На благородной зелени сукна, прикрывавшего столешницу старого письменного стола, орден Красного Знамени смотрелся неплохо. Слегка потертая материя колодки, соединительное колечко и сам орден, чуточку потускневший, но в более чем приличном состоянии, — все выглядело достойно и солидно. Вещица явно с историей, что выгодно отличало ее от несколько легкомысленной и частенько безликой унылости любой современной награды. Отличало, кстати, и в цене, что выражалась во вполне реальных, приятно хрустящих серо-зеленых американских купюрах. Наверное, на черном бархате этот орденок смотрелся бы еще лучше. Впрочем, какая разница — синий, голубой или лиловый, лишь бы не на красной подушечке, как сказал бы любой ветеран!
От созерцания пролетарского раритета меня отвлек звонок: дисплей аппарата любезно сообщал, что на невидимом проводе повис давний приятель, а временами и собутыльник, Макс — в миру Максим Евдокимов. Одним из неоспоримых достоинств Макса было то, что он почти никогда не беспокоил по пустякам, если уж звонил, то исключительно по делу.
— Привет, Макс! Что, где, когда и, главное, зачем?
— Здорово! Здесь, где же еще… Роуминг ныне дороже овса, старина! Ладно, не стану томить. Я тут в провинцию мотался — надо было для одного дамского журнальчика материальчик о славных людях и достопримечательностях седого Пскова написать. Древний Кремль, музеи и прочая красота, затерявшаяся в замечательных псковских лесах, за которыми прячется не менее симпатичная Прибалтика. Если совсем честно, то дыра еще та!
— Макс, давай уж как-нибудь покороче, хорошо? Про черные дыры России и окрестностей как-нибудь в следующий раз расскажешь!
— Да я могу и вообще помолчать! Подумаешь, какие мы занятые… Ладно-ладно, дружище, не сопи! Рассказываю: познакомился я там с одной старушкой презабавной, она в музее «Двух капитанов» Каверина ребятишкам рассказывает о нашем великом писателе и о героях славного прошлого: покорение неведомых далей, Севморпуть и так далее. В общем, про «бороться и искать, найти и не сдаваться» и прочих летчиков-моряков…
— А что, есть такой музей? Так все-таки чей конкретно — Каверина или «Двух капитанов»?
— Есть, старина, при местной библиотеке. И посвящен именно книжке! Но не о ней речь… В общем, осмотрел я экспонаты, поскучал, позевал и, как любимый тобой товарищ Бендер, несколько опрометчиво ляпнул, мол, музейчик, конечно, очень симпатичный, но «посидеть у вас со вкусом абсолютно не на чем. Одни садовые лоханки!». Выразился я, естественно, не совсем так, а гораздо витиеватее и тактичнее, но смысл моя «гранд-маман» все же уловила точно и мгновенно надулась. И даже слегка так обиделась…
— Макс!
— Понял, перехожу к самой сути! Разговорились мы. Я мадам порассказал про наши музеи, где можно увидеть и старое платье короля, и горшок королевы, и чертову ступу. К слову, упомянул и о серьезных коллекционерах, готовых выложить за интересный раритет очень даже приличные бабки. Это я, заметь, друг мой, и о тебе тоже!
— Лесть грубая и примитивная. Ты же знаешь, на голую блесну я не кидаюсь. Кроме горшка королевы есть что по-настоящему интересное?
— Да есть, есть! Какой вы, барин, право, нетерпеливый… Короче, напросился я к ней на чай.
— Ого! Да ты, я смотрю, делаешь успехи, чтобы провинциальная бабушка вот так запросто пригласила незнакомого человека к себе на чай, надо иметь недюжинное очарование и много чего прочего!
— Именно! И все это в наличии имеется, можешь не сомневаться. Я умею иногда с людьми правильно разговаривать — и особенно мне удается милых девушек за шестьдесят очаровывать! Так что понравился я ей — со мной это бывает. В общем, мы степенно пили чай и мило, чинно-благородно беседовали. И бабушка мне много чего преинтересного рассказала. И, заметь, друг мой, не только рассказала! Кое-что, не менее интересное, она и показала!
— Макс, что-то я не пойму: ты меня сейчас интригуешь или пугаешь?
В ответ мой собеседник хохотнул и уж затем, постоянно перепрыгивая с пятого на десятое, все же добрался до сути. Оказывается, бабушка, взяв с Макса честное благородное слово молчать ближайшие сто лет, показала моему приятелю «наган» с дарственной табличкой от самого наркома Ежова и поинтересовалась, сколько может сегодня стоить такая «железка». Вроде бы револьвер достался мадам от какого-то родственника, служившего в тогдашнем НКВД.
Во время рассказа Макс старательно прислушивался к моему голосу, явно пытаясь уловить нотки настоящего интереса. Но я слушал почти молча, лишь изредка отделываясь односложными репликами. Демонстрировать кому бы то ни было свой интерес в подобных ситуациях категорически не рекомендовалось, поскольку горький опыт давно научил меня малейшую заинтересованность тщательнейшим образом скрывать. В противном случае цена любой безделушки автоматически взлетала на поистине недосягаемые вершины! Поэтому удовольствия Максу я, конечно же, не доставил, а вот историю о наградном «нагане» действительно выслушал с интересом. После чего демонстративно зевнул, эдак небрежно попросил «акулу пера и чернильницы» сбросить мне координаты псковской бабушки — так, на всякий случай — и нажал кнопку отбоя.
Легкий холодок, пробежавший между лопатками, подсказывал, что где-то совсем рядом бродит, мягко переступая мохнатыми лапками, госпожа Удача — хитрющий и пугливый зверек, которого древние римляне почему-то представляли в виде ветреной и взбалмошной бабы. По такому поводу можно бы и стопочку старого доброго виски! Впрочем, виски может и подождать…
Я включил ноутбук и быстренько набрал в поисковике давно знакомую фамилию. Ага, все верно: рядом с персонами известных палачей сталинских времен, товарищей Блохина, Магго и братьев Шигалевых, скромненько притулилась еще одна: Дергачев Матвей Федотович. Есть! Черт возьми, все сходится — по словам Макса, именно некий Дергачев М. Ф. и получил из рук генерального комиссара Госбезопасности Ежова наградной «наган» с соответствующей серебряной табличкой. И, наверное, было за что, просто так, за красивые глаза, наркомы револьверы направо и налево не раздаривают!
Здравомыслящему человеку понятно, что интернетовские источники — да и многие другие! — и соврут, недорого возьмут, но если хотя бы треть всех размещенных там историй правда, то наш дорогой товарищ Дергачев представляет для историков и прочих исследователей немалый интерес. Чекист, по слухам, собственноручно пустивший пулю в лоб таким деятелям, как Тухачевский, Карахан, Уборевич, Якир, и многим другим товарищам попроще, должен быть настоящим монстром со стальными нервами. Или наш Матвей был достойным воспитанником «железного» Феликса — парнем с фанатичным огнем в глазах, всерьез верящим в мировую революцию и так же искренне полагавшим, что он расстреливает настоящих врагов народа? Так кто вы, товарищ с «наганом» в крепкой пролетарской руке, — стальной монстр, не ведающий ни чувства жалости, ни сомнений, тупой садист или пламенный фанатик? Вопросы, вопросы, одни вопросы…
Пожалуй, было бы любопытно узнать и о том, почему старушка не сдала «наган» в милицию, как это предписывается законом? Там вроде бы сказано, что в случае смерти гражданина, имевшего на законном основании боевое оружие, этот ствол изымается милицией, полицией и прочими органами. Да и вообще, сдать государству ныне можно любой ствол — правда, за совсем смешные деньги. На «черном» рынке или у коллекционеров та же «пукалка» стоит гораздо дороже! Или бабушка по простоте своей не знала, да и знать не хотела о каких-то там статьях Уголовного кодекса? Ну, лежала дома памятная «железка», не шумела, есть не просила. Впрочем, имеется еще один вариант: револьвер был дорог «гранд-маман» как память о близком человеке, и плевать она хотела на все уголовные статьи.
А статья, между прочим, вот она: «Незаконные приобретение, передача, сбыт, хранение, перевозка или ношение огнестрельного оружия…» До трех лет. И за перевозку, кстати, тоже! Ну, это ведь еще обнаружить надо… А я, подобно товарищу Бендеру, в известной степени чту Уголовный кодекс и, в случае удачи, отнюдь не намерен бегать по вагонам и размахивать грозным подарком печально известного наркома!
Ладно, об этом позже, что раньше времени загадывать. Будем решать задачки по мере их поступления. Кое-какой опыт в подобных щекотливых делах у нас все же есть. И, как сказал бы еще один из моих любимых персонажей, Беня Крик, «пусть вас не волнует этих глупостей…» Вот интересно, а автора «Одесских рассказов», гражданина Бабеля, тоже наш пролетарий в расход пустил, или кто другой? Опять вопросы, черт возьми, а где взять ответы? Нет, определенно, нашу замечательную бабушку надо навестить, кто знает, может быть, именно она и расскажет что-нибудь интересненькое! Чем черт не шутит…
А вообще-то забавно: сейчас времена Гражданской войны очень многим кажутся такими далекими, почти как эпоха Ивана Грозного. И ветеранов Великой Отечественной-то мало осталось. А между тем даже я хорошо помню, как в моем нежно-зеленом детстве к нам в школу приходили еще очень даже бодрые участники той самой Гражданской! И было им тогда всего-то семьдесят с небольшим. Рассказывали через пень-колоду, как «рубали белых шашками на скаку». А мы им песни про Орленка пели, а после уроков бежали «Неуловимых мстителей» смотреть. Да, бежит времечко — совсем как конармейская тачанка! Несется, гремит, на ухабах подпрыгивает — только пыль веков столбом.
Так, решено — надо ехать! Теперь, господин всезнайка по имени Интернет, расскажи-ка, как нам, грешным, добраться до этого трижды седого Пскова? Самолетом не хочу, автобусом тем более… Ага, поезд — совсем хорошо! «Наш паровоз вперед летит…» С Ленинградского вокзала каждый божий день: вечером заваливаешься спать, а утром уже на месте. Теперь надо определиться, когда ехать-то… Я, конечно, художник более чем свободный, но просто так все бросить и рвануть куда-то в деревню, в глушь, в Саратов, то бишь во Псков-град, не могу. Есть парочка дел, встреч, и откладывать их никак нельзя! А вот в пятницу я совершенно свободен. Значит, решено: заказываем билет на пятницу. И, естественно, никаких общих вагонов-скотовозов и плацкарты — только купе! Хоть выспаться по-человечески можно будет, если, конечно, соседями не окажутся в зюзю пьяные селяне!
Но прежде надо не только с неотложными делами разобраться — надо крепко подумать, как при встрече не отпугнуть мадам и заставить ее поверить в серьезность и добрые намерения еще одного московского гостя. Очаровывать, подобно Евдокимову, я, честно говоря, не умею. Значит, надо отыскать людей, связанных с музейными делами, и договориться о высоких рекомендациях приличных господ, чтобы бабушка, по крайней мере, хотя бы выслушала меня для начала. А там уж по обстановке и общему настроению сориентируемся…
Великое дело — связи! Ну, ничего не меняется в нашей стране, какие бы времена ни наставали. Как лет тридцать назад негромко сказанное: «Я от Сергея Владимировича!» — открывало любые двери и служило пропуском в особый мир, где царствовали люди, способные достать любой дефицит и решить любую проблему, так и ныне слово солидного человека может творить поистине чудеса.
По своим каналам я нашел-таки людей, имеющих прямое отношение к миру хранителей музейных редкостей. Как оказалось, мир этот не менее тесен, чем любой другой. Мало того, мне удалось выйти на человека, лично знакомого с моей псковской «гранд-маман», и заполучить от него обещание позвонить бабушке и попросить ее о максимально возможном содействии «консультанту, частенько оказывающему работникам московских музеев неоценимые услуги».
Также было обещано отрекомендовать меня как «очень приличного и серьезного молодого человека», которому можно всецело доверять. Молодым, конечно, я был лет двадцать назад, но если речь идет о бабушке под восемьдесят, то вполне подойдет и такая формулировка…
Вообще-то вокзалы всех разновидностей я ненавижу с детства. Сейчас, к счастью, порядка стало заметно больше, но я-то хорошо помню эти «храмы дорог и путешествий», какими они были в недавнем прошлом. Бестолковая суета, очереди и липкая грязь буфетов, табачная и сортирная вонь в коридорах, масса подозрительных нетрезвых личностей — все это создавало атмосферу нервную, неприятную и рождало непреодолимое желание как можно быстрее оказаться подальше от всей этой «красоты».
Ко всем вокзальным радостям надо бы, пожалуй, добавить и лениво прогуливающихся милиционеров и сменивших их полицейских с цепкими взглядами и длиннющими дубинками. Не отягощенные утонченным воспитанием парни в форме всегда вызывали у меня ассоциации с плавно кружащимися в небесах каких-нибудь Кордильер кондорами-стервятниками.
Нет-нет, я, конечно же, не считаю продажными мерзавцами и «оборотнями» всех полицейских — и среди них хватает нормальных, порядочных мужиков. Но лучше все-таки с этими ребятами без особой надобности не пересекаться, поскольку не стоит дразнить судьбу и будить лихо — пусть и дальше оно тихо дремлет где-нибудь в сторонке…
Ладно, все это лирика пустопорожняя, мне сейчас надо о другом думать. Билеты, дорога — все это мелочь и ерунда, не стоящая внимания. Надо прикинуть, как с обладательницей предполагаемого сокровища контакт налаживать. Да-да, именно сокровища, поскольку есть среди коллекционеров господа очень и очень обеспеченные и готовые выложить за стреляющую «железяку» с такой историей сумму, во много раз превышающую смешные две тысячи рубликов, предлагаемые нашим щедрым государством. И сумма эта с лихвой покроет и дорожные расходы, и затраты нервных клеточек, которых потребует мое предприятие, и прочие неудобства.
Хорошо Максиму, у него действительно просто талант очаровывать девушек за шестьдесят. Я так, к сожалению, не умею. Так что придется очень постараться: и галантность проявить, и искренний интерес к старушечьим рассказам о ее, конечно же, трудном послевоенном детстве, и сетованиям на нынешнюю дороговизну и маленькую пенсию посочувствовать. Слезу пускать не станем — это лишнее, но все прочее, пожалуй, придется танцевать по полной программе! Там заодно и выясним, кто же я — махровый сталинист, страстный сторонник общества «Мемориал» или монархист, обожающий «Боже, царя храни!». Да я хоть махновцем стану, лишь бы бабушке понравиться!
Глава вторая Псков, август 2016 года
С неотложными делами удалось управиться меньше чем за день. Остальные могут и подождать — срок годности у них относительно приличный. И, пожалуй, главным пунктом программы стала встреча с неким господином Глумским — весьма симпатичным интеллигентным старичком, столь любезно согласившимся дать мне рекомендательное письмо и стать кем-то вроде поручителя в будущем предприятии. Нет, не перевелись еще у нас святые люди, умеющие творить добро так запросто и безвозмездно!
В пятницу я, согласно утвержденному плану, прибыл на вокзал. Правда, приехал практически к самому отправлению поезда — и это, увы, уже было не частью программы, а всего лишь данью отвратительной привычке.
Несколько минут формальностей в виде общения с миловидной, но не очень-то приветливой проводницей, и вот наконец-то настал первый приятный момент путешествия, когда состав едва ощутимо дернулся, и перрон плавно поплыл мимо окон.
С попутчиком мне явно повезло: молодой мужик хотя и похрапывал всю ночь, но знакомиться-брататься не лез, выпить не приглашал, болтовней не донимал. Всего лишь буркнул, что зовут его Виталием, потом пару раз сбегал в тамбур покурить, а затем завалился спать. Занятие, скажем прямо, не только приятное, но и полезное…
Псков встретил нас погодой довольно-таки сносной, вокзалом — естественно, выстроенным в строгом и приятном глазу стиле классицизма! — относительно чистым и какой-то по-особому уютной провинциальной неспешностью. Первое, что мне бросилось в глаза, была памятная табличка, сообщавшая, что именно здесь, на станции Псков, «в марте семнадцатого, в салон-вагоне царского поезда, император Николай II отрекся от престола Государства Российского».
Значит, в этом симпатичном месте Николай одним росчерком карандаша решил и судьбу России, и свою. Да, наверное, не очень-то сладко пришлось в те дни мужику — не корову продавал, а необъятную державу братцу отписывал. Скажем прямо, погорячился парень! Хотя, как сказал товарищ Пьюзо, сочинивший знаменитый роман об американских бандитах, видимо, генералы и министры сделали Николаю Александровичу предложение, от которого он не смог отказаться…
Поскольку здравый смысл подсказывал, что вряд ли стоит рисковать, разъезжая по Пскову на маршрутке, я решил воспользоваться услугами шустрых таксистов.
Местный джигит улыбнулся дружелюбно и широко распахнул дверь почти новой иномарки: «Москва? Добро пожаловать в наш старый Псков! Куда ехать будем? Гостиница? Нет? Октябрьский проспект? Знаю, дорогой, да! Слушай, хорошо поедем, быстро доедем. Совсем недорого, да!»
Машина резво рванула с места и влилась в не очень плотный поток. Как же все-таки хорошо в деревне: простор, зелень, река, милая патриархальность, и пробок практически нет! Век бы в таком местечке жил! И квартиры здесь, наверное, копейки стоят. Эх, рад бы в рай, да грехи, грехи наши тяжкие!
Въехали на большой мост через Великую — за рекой открылся совершенно чудный вид на Кремль: старинные башни под треугольными шатрами, стены, а над стенами высился белоснежный собор, посверкивающий золотыми маковками. Правда, красота эта промелькнула быстро и вскоре осталась где-то позади. Затем мимо окошек такси проплыла центральная площадь — естественно, имени Ленина, с соответствующим памятником вождю мирового пролетариата. Ну, надо же — жив, курилка! Хотя на местах, наверное, власти и народ всегда меньше подвержены революционному психозу — вечной причине погромов и идиотской страсти что-то там сносить и разрушать до основания. А дальше поплыли обычные дома с неизбежными магазинами, занимавшими первые этажи, и прочая ерунда — так, ничего особенного. Так и запишем: городок приятный! Насчет же людей — посмотрим.
Музей при библиотеке, из-за маленькой башенки на крыше напоминавшей здание небольшого аэропорта, в выходные, к счастью, работал. Я без особого интереса осмотрел высившуюся во дворе скульптуру полярного летчика — вероятно, того самого Сани Григорьева, героя некогда невероятно популярной книжки «Два капитана» — и вошел внутрь, где надеялся отыскать совсем другой персонаж истории новейшей: госпожу Корнееву.
— Здравствуйте, девушка! Простите, вы не подскажете, где я могу найти Анну Георгиевну Корнееву?
— Анну Георгиевну? — Миловидная девица, явно не вчера отметившая тридцатилетие, чуть наклонила голову и слегка взмахнула ладошкой: — Вон та дверь, видите? Думаю, она сейчас там!
За указанной дверью оказался музей товарищей Григорьева и Татаринова — действительно, довольно-таки простенький, — но братья-полярники сейчас интересовали меня как раз меньше всего. Ага, а вот, похоже, и наша владелица исторического «нагана»: смотрит на меня строго и вопросительно — совсем как завуч, увидевшая на пороге учительской заглянувшего туда разгильдяя-ученика. Ну что, на вид вполне себе приличная дамочка лет семидесяти. Впрочем, нет — наверняка и с солидным хвостиком. На старуху-процентщицу вроде не похожа — может быть, и удастся договориться миром. Ладно, что гадать — посмотрим…
— Анна Георгиевна? Добрый день!
— Здравствуйте, — сдержанно кивнула старушка и вопросительно дернула бровью: — Вы ко мне?
— К вам, к вам, Анна Георгиевна! Я — Алексей Николаевич Забелин, друг Максима Евдокимова, недавно вы встречались с ним. Максим очень, очень тепло отзывался о вас! — Я изобразил одну из самых своих обаятельных улыбок и добавил: — Так мне и заявил, что сегодня только вдалеке от Москвы и можно встретить по-настоящему интересных, интеллигентных людей, думающих не только о деньгах и всякой престижной ерунде и живущих без нашей дурацкой и мелочной суеты. Скажу вам честно, в вашем городе я всего ничего, но уже вижу, что мой приятель, похоже, во многом прав. Старый Псков поистине прекрасен!
— Да, город наш красив. — Тонкие губы старушки, слегка подведенные помадой, тронула легкая улыбка, правда, с явным скептическим оттенком. — Но, думаю, до Москвы ему все же далековато. А интересных и интеллигентных в столице найдется уж точно побольше, чем у нас, так что ваш друг, конечно же, преувеличивает.
— Ну, если и преувеличивает, то, поверьте, самую малость. — Я вновь попытался проявить галантность и воспитанность. — Кстати, насчет по-настоящему интеллигентных москвичей вы, Анна Георгиевна, конечно же, правы. Буквально на днях я встречался с Львом Борисовичем Глумским — милейший человек и прекрасный специалист, эрудит, умница. Он обещал вам позвонить и предупредить насчет меня. Ах да, совсем забыл: вот он и письмецо для вас вручил — нечто вроде рекомендации…
— Что же вы сразу-то не сказали, — заметно смягчилась дама, возвращая письмо. — Как же, как же, был звонок. Так вы и есть тот самый консультант и серьезный молодой человек? И чем же, собственно, я могу вам помочь?
— Да, честно говоря, Анна Георгиевна, даже и не знаю, с чего начать. — Сейчас на моем лице Корнеева без особого труда могла прочесть серьезность и озабоченность. — Видите ли, Максим не только очень тепло говорил о вас как о женщине прекрасно образованной, умной и гостеприимной, но и поведал мне о кое-каких подробностях вашей встречи. И, поверьте, мне очень не хочется вас расстраивать, но, по-моему, вам могут грозить некоторые, хм, неприятности.
— И вы примчались из столицы, чтобы предупредить меня о них? — Взгляд старушки мгновенно из приветливого превратился в колючий и настороженный. — Это какие же неприятности могут грозить одинокой старухе, давно ни для кого не представляющей интереса? Молодой человек, а может быть, вы из милиции — или как их там сегодня называют?
— Нет-нет, не беспокойтесь — к полиции я не имею ни малейшего отношения! Вы правы: естественно, я приехал по своим делам, но решил вот заглянуть и к вам. Дело в том, Анна Георгиевна… Мы можем здесь говорить откровенно? А может быть, поблизости есть какое-нибудь кафе или еще что-то подобное?
— Как вас — Алексей? Так вот, Алексей, никуда я с вами не пойду! И, пожалуйста, прекратите говорить загадками. Еще раз спрашиваю: что вам от меня нужно?
— Анна Георгиевна, да не волнуйтесь вы так. — Теперь я улыбался виновато, и весь вид мой свидетельствовал о глубочайшем смущении и раскаянии в том, что я заставляю пожилую даму нервничать. — Абсолютно ничего страшного! Какой же я дурак, — похоже, всерьез напугал вас. Извините, ради бога, мою неуклюжесть! На самом деле все очень просто… У вас есть некая вещица. Я хочу купить ее у вас. За хорошие деньги. Думаю, у вас не очень большая пенсия, не так ли? Кстати, а вы знаете, что за хранение огнестрельного боевого оружия полагается уголовная статья, и довольно серьезная?
— Нет, молодой человек, этими глупостями я никогда не интересовалась. И хватит меня запугивать!
— Да что вы, право, ну какое запугивание? — А вот сейчас самое время подпустить сочувствия и легкой печали. — Вы же сами видите, как оно все складывается! Вы так неосторожно доверились и пооткровенничали с Максимом — и это еще очень хорошо, что на его месте не оказался еще более болтливый человек. Нет-нет, простите, я оговорился — к счастью, наш Макс не трепло, и с этой стороны вам решительно ничего не угрожает. Я тоже, уж поверьте на слово, никогда и никому ни звука. Но жизнь, знаете ли, престранно устроена: одно неосторожное слово, оброненное, допустим, по пьянке — причем, без малейшего злого умысла, — и вот уже неприятности в виде полиции или еще кого похуже стучатся в дверь…
Я замолчал, давая даме время на осознание информации и для медленного привыкания к мысли, что коли уж карты легли столь неудачно для нее, то лучшим выходом из сложившейся ситуации будет прислушаться к словам арии московского гостя и… пойти навстречу его просьбе. То есть не будить лихо, пока оно тихо, а продать за приличные для провинции деньги свою реликвию и далее жить спокойно, тихо и без малейших проблем. А уж в том, что в случае несогласия на нее свалятся немалые неприятности, думаю, мне мадам Корнееву убедить вполне удалось. И она сейчас наверняка прикидывает, что маленький гешефт все же лучше визита грубых и неотесанных мужиков в полицейской форме.
— Вот же, дура старая! — негромко произнесла моя собеседница, сокрушенно вздыхая и покачивая головой. — Как чувствовала, что ничем хорошим это не закончится. Но этот ваш Макс был так обходителен, так внимателен… Прямо цыганский гипноз какой-то! И сама не заметила, как все рассказала этому мерзавцу.
— Да, наш Макс такой, — с мягкой улыбкой кивнул я и, внутренне ликуя по поводу того, что «лед тронулся, господа присяжные заседатели!», продолжил: — Анна Георгиевна, я так мастерски входить в доверие и уговаривать мудрых дам не умею, поэтому буду с вами откровенен. Думаю… нет, уверен, что некая сумма наличными гораздо приятнее, чем совершенно конкретная куча проблем. И эту сумму вы можете получить прямо сегодня. А уж я клянусь вам чем угодно, что никто и никогда не узнает о нашей маленькой сделке. Я, знаете ли, не Максим — я умею и молчать, и слово держать! Дабы развеять последние ваши сомнения, я готов вам показать паспорт и дать свой телефон. Мне нечего скрывать, я человек, уж простите за нескромность, порядочный и серьезный. Думаю, вы прекрасно знаете, что Лев Борисович ни под каким видом не стал бы рекомендовать жулика и проходимца.
— И вы еще толкуете мне, что не умеете уговаривать! — Корнеева еще разок вздохнула и вдруг насмешливо улыбнулась: — Что ж вы не воспользовались еще одним козырем: мол, долго ли тебе, старухе, осталось? Да ладно вам, не надо лукавить и руками махать! Мне, между прочим, семьдесят восемь. Да-да, молодой человек. А здоровье в этом возрасте, сами понимаете: давление, болячки и так далее. Так что, пожалуй, вы правы. Нет, моя доверчивость точно меня погубит! Но вы же не оставляете мне выхода, не так ли?
— Анна Георгиевна, голубушка, выход всегда есть. — Я изобразил на лице нечто вроде философской грусти. — Но, поверьте, я предлагаю вам лучший из вариантов этого самого выхода. Вы расстаетесь с опасной штуковиной, получаете хорошие деньги, а я просто исчезаю из вашей жизни. Все тихо, мирно и красиво. И вы продолжаете жить спокойно и работать в этом замечательном музее. Видите, как здорово все складывается!
— Ох, москвичи, москвичи… Поди, обманете старуху? — На лице Корнеевой появились явные признаки мучительных сомнений и раздумий, видимо, дама уже прикидывала, как ей поудачнее провернуть предлагаемую сделку и не остаться в дураках. Похоже, с мыслью, что ей придется расстаться с реликвией, она уже внутренне смирилась, что как раз свидетельствует о ее умении логически просчитывать варианты и выбирать действительно наиболее приемлемый. Так что, судя по всему, ни о каком маразме тут не может быть и речи, несмотря на упомянутый более чем почтенный возраст. Всем бы нам в такие лета да такие мозги…
— Нет, Анна Георгиевна, не обману. Вот, пожалуйста, мой паспорт! И телефон — можете прямо сейчас записать.
— Да на что мне ваш паспорт, — досадливо отмахнулась мадам. — Даже если он и фальшивый, я в этом ничего не понимаю. А в телефоне вы нынче же поменяете симку, и ищи вас, свищи! Я же не совсем дура — кое-что все же понимаю. Бог с вами, Алексей Николаевич Забелин, считайте, что уговорили, уломали старуху. Как же нам все это… Так, все же давайте-ка мне ваш паспорт! Мы сделаем так: я его сейчас положу в надежный конверт, заклею и отдам моим девочкам. Согласны? А потом — когда все завершится — мы вернемся, и вы получите свой документ. Мы тут, знаете ли, хоть и не большие знатоки всяких премудростей, но детективы тоже иногда смотрим. Если вас это устраивает, то прямо сейчас мы едем ко мне домой — не на улице же нам военными «железками» размахивать!
Глава третья Псков, август 2016 года
Корнеева вложила мой паспорт в плотный конверт, заклеила и, с улыбкой извинившись, торопливо вышла из помещения. Я ничуть не сомневался, что сейчас она оставит мой «аусвайс» кому-либо из своих коллег — может быть, той самой миловидной девице, с которой я столкнулся в холле, — и таинственно шепнет, что отправляется на встречу с неизвестным. И, конечно же, не преминет добавить, что в случае чего этот конверт следует незамедлительно отнести в полицию. Возможно, условится о контрольных звонках через определенные промежутки времени. Ай да старушка! Молодец, мадам Корнеева! Или молодчина? Да какая, собственно, разница… Да, это уж точно: и в провинции девушки детективы смотрят, учатся потихоньку. И это правильно, как тонко заметил один велеречивый господин, некогда разваливший мощную державу по имени СССР.
Еще через десять минут мы с мадам Корнеевой без особой спешки ехали в такси по направлению к улице Труда — именно такой адрес бабулька назвала таксисту. Снова я увидел памятник Ильичу и Кремль, в районе которого мы повернули направо. Вскоре машина тормознула у подъезда самой обычной девятиэтажки, я расплатился с водителем, и мы с «гранд-маман» проделали оставшийся путь в кабине лифта — вполне, кстати, современного и комфортабельного.
Корнеева позвякала связкой ключей, дверь распахнулась, и я сразу же оказался в году примерно восьмидесятом — вся обстановка в квартире соответствовала этой славной дате, которая многим россиянам памятна по Олимпиаде и милой мордашке олимпийского медвежонка. Старенькие обои, мягко говоря, винтажная мебель и все прочее говорили о том, что пенсия моей дамы явно недотягивала до зарплаты депутата Госдумы. Единственной современной вещью в этой однокомнатной квартирке был телевизор. Ну, это, впрочем, вполне естественно — чем еще заниматься одинокой старушке долгими вечерами. То, что Корнеева была в данный момент одинока, догадаться было нетрудно.
— Вы располагайтесь, а я пока чайник поставлю. — Хозяйка квартиры вышла из комнаты, и тут же в кухне послышался шум воды, бегущей из крана. Черт возьми, надо было хотя бы в магазин какой по пути заскочить — тортик купить, конфет, еще чего-нибудь! Нехорошо в гости с пустыми руками. Ладно, этот прокол-пробел мы исправим-восполним на обратном пути, только бы не забыть. Куплю я тебе, милая, пуд сладостей и фунт пряников медовых, ты только не обмани мои трепетные ожидания!
Не обманула: после того как мы чинно-благородно пригубили чайку, Анна Георгиевна со вздохом поднялась, покопалась в книгах, теснившихся на полках старого шкафа с застекленными дверцами, и протянула мне тяжеленькую жестяную коробку. На крышке с надписью «Москва» красовались Спасская башня Кремля и собор Василия Блаженного. На боках виднелись потертые изображения Большого театра, столичных вокзалов и прочих достопримечательностей. В глаза бросилась надпись: «Главный павильон ВСХВ» — Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. Насколько помню, где-то в конце пятидесятых она была переименована в ВДНХ. Да, старая вещица…
Еще через минуту на моей ладони лежал практически новенький «наган» с клеймом Тульского завода: стрела внутри звездочки. Дата производства — 1934 год. Но это все ерунда! Главное заключалось в потемневшей серебряной табличке, на которой гравер красиво вывел следующую надпись: «Дергачеву М.Ф. за верность делу партии Ленина — Сталина. Нарком, ГКГБ Ежов Н. И.». С поста наркома Ежова скинули, кажется, в конце тридцать восьмого, так что «наган» вручен Дергачеву явно до того, как генеральный комиссар Госбезопасности получил пинка от всесильного вождя…
— Нравится? — грустный голос Корнеевой вернул меня в день сегодняшний и отвлек от созерцания поистине бесценного раритета.
— Да, очень! — не стал я лукавить и, взвешивая револьвер на ладони, добавил: — Что-что, а оружие на Руси всегда умели делать — красивая вещь!
— И опасная, — хмыкнула старушка и деловито поинтересовалась: — Как же вы ее повезете-то? На вокзалах ведь, наверное, эти… металлоискатели и другие приспособления. И полиция тоже. Сами-то не боитесь?
— Ну, насчет перевозки вы не беспокойтесь — есть надежные способы. Вы только не подумайте, я не какой-нибудь криминальный торговец оружием — ни боже мой! Я всего лишь… В общем, что-то вроде коллекционера. И клянусь вам чем угодно: этот револьвер практически никто и никогда не увидит! И хорошо, что он без патронов — так, думаю, и вам, и мне будет спокойнее. Так, а это что у нас?
В углу коробки притаилась коробочка совсем малюсенькая — в такой могло бы храниться, например, обручальное кольцо. Вот только золота мне и не хватало! Нет, не золото… В картонном хранилище покоилась пуля — тусклый кусочек металла. Точно не от «нагана» пулька. И не от «ТТ». Скорее от немецкого «парабеллума». И что это означает? Пуля, некогда ранившая хозяина револьвера и оставленная им на память? Да что гадать — теперь уже не у кого спросить. Я не без сожаления оторвался от внимательного рассматривания уже почти моих реликвий и предложил даме:
— Анна Георгиевна, сейчас я вам отдам деньги. Если хотите, можете тут же отнести их в свой банк, а я подожду вас где-нибудь во дворе или еще в каком месте — как вы скажете. Думаю, так вам будет спокойнее, и вы сами сможете убедиться, что у меня и в мыслях нет обмануть вас или сделать еще что нехорошее! — Я улыбнулся, достал бумажник, отсчитал шесть пятитысячных купюр и положил на стол, намеренно придавая им форму веера — это создавало иллюзию вполне солидной суммы. — Надеюсь, этого хватит?
— Наверное, хватит. — Вопреки ожиданиям, Корнеева почти не обратила внимания на деньги и, устало махнув рукой, добавила: — Цен я не знаю, да и знать не хочу, а вы ведь все равно свой интерес соблюдете, — хорошо, если половину цены дадите. Да и бог с ним, с этим пистолетом, — зачем он мне, старухе? И ни в какой банк, как вы выразились, я не побегу, нечего мне бояться. Я же не старуха-процентщица, сокровищ у меня нет, да и вы не очень-то похожи на глупого студента…
Она несколько секунд помолчала, думая о чем-то своем, потом сделала пару глотков остывшего чая и, словно на что-то решаясь, кивнула, думаю, своим мыслям. Затем встала и вновь направилась к книжному хранилищу, созданному славными советскими мебельщиками примерно лет сорок назад. Назад моя дама вернулась не с пустыми руками — на стол легла пухлая тетрадь, живо напомнившая мне ныне забытое слово «гроссбух».
Да-да, передо мной лежала именно «большая книга», сшитая из нескольких тетрадей — как толстых, так и обычных ученических. Даже абсолютно непосвященному человеку сразу стало бы ясно, что книге не пять и даже не двадцать лет, с потрепанной обложки на меня с явным подозрением смотрел сам товарищ Сталин, а рядом с портретом красовалась цитата о большевиках, умеющих преодолевать трудности.
Я осторожно открыл страницу, затем следующую… Да нет, такого просто не может быть! Потому что не может быть никогда. Наверное, точнее классика в подобной ситуации еще никто не сказал — у меня действительно в зобу дыханье сперло, и я, похоже, на целую минуту забыл, что живому человеку природой положено дышать.
«Матвей Федотов Дергачев. Дневник. 1921 год, сентября 14-го дня…»
Старые, пожелтевшие страницы, заполненные не очень-то разборчивым почерком. Множество вклеенных вырезок из старых газет. Мои глаза задержались на одной из них: «Известия» за 19 сентября 1924 г. «Гражданская война в Китае. Нота тов. Карахана китайскому правительству».
Черт подери! Если в «гроссбухе» содержатся хоть какие-то сведения о службе и, хм, несколько специфической работе Матвея, сына Федотова, то… Да эти записки вообще не имеют цены. «Наган» — даже с такой историей, — мягко говоря, бледнеет перед подлинным дневником товарища Дергачева. Того самого Дергачева — теперь у меня в этом не было ни малейших сомнений. Да, ребята, это вам не фальшивые воспоминания фрейлины Ея Величества!
— Алексей…
Голос Корнеевой вернул меня к действительности. Анна Георгиевна вновь сидела напротив меня и, разливая свежезаваренный чай, что-то говорила. Я, завороженный страницами старой тетради, не сразу смог переключиться и отвлечься от своих мыслей, а когда, наконец, встряхнулся и прислушался, то понял, что старушка решила поведать мне несколько интересных фактов из своей жизни. И такая безысходная тоска и горечь читались в глазах этой пожилой женщины, что у меня просто язык не поворачивался прервать ее хотя бы одним неосторожным словом. Да что там словом — я и до чашки с чаем боялся дотронуться, дабы не спугнуть робкую птичку по имени «доверие», робко присевшую на краешек старого круглого стола, застеленного скромненькой скатеркой.
— Я прожила довольно долгую и не самую легкую жизнь. Да и у кого из простых людей она была легкой и веселой?! Родилась в тридцать восьмом. А маму арестовали в тридцать седьмом. Хотя беременных вроде бы арестовывать было запрещено. Не знаю, как уж там все было.
Первое время я была с мамой — наверное, при лагере были ясли или нечто подобное, — а потом был детдом для детей врагов народа. Вот детдом я уже помню хорошо. Разное, конечно, было. И дети сволочи попадались, и воспитатели. Бедно очень и голодно было, почти всегда хотелось есть. В сорок седьмом, помню, совсем худо стало… Почти все мечтали только об одном: вволю наесться простого черного хлеба. Сегодня это странно и дико звучит, но в те годы все было именно так.
В конце сорок восьмого, слава богу, с детдомом я распрощалась, нашлись родственники и забрали меня к себе. Тоже, конечно, всякое было, но все-таки не детдом. Потом учиться пошла — в техникум библиотечный. Стипендия крохотная, одежонка даже не на рыбьем меху — просто, можно сказать, из воздуха. Это уже после смерти Сталина было — в пятьдесят пятом. Жить стало полегче, но ненамного. — Старушка вдруг оживилась и слегка улыбнулась: — Как-то раз с подружкой после занятий бежали в общежитие. И вдруг увидели мы квадратик печенья в луже. Светлый такой, из настоящей белой муки, и совсем уже размокший, видимо, кто-то с ребенком гулял, а тот и уронил. Мы замедлили шаг, посмотрели и дальше пошли — неловко же, мало ли кто увидит. Прошли сколько-то там, переглянулись… да и назад побежали. Бежим и переживаем — как бы нашу печенинку не успел кто другой поднять! Нет, прибежали — она на месте. Схватили мы ее, разделили по-честному, да и… — Тут голос Корнеевой вдруг прервался, и я, вскинув на секунду взгляд, заметил на ее глазах слезы. — Не могу! Как вспоминаю все те годы, так сразу плакать начинаю. Простите уж старуху… И вы мне сейчас не поверите: а жить все равно было веселей как-то, светлей! И надежда была на что-то непременно очень хорошее! Наверное, просто молодыми были…
И, знаете, Алексей, нет сейчас во мне ни злобы, ни ненависти — лишь сожаление, горечь и… недоумение: неужели я действительно представляла для этой могучей страны какую-то опасность? СССР — громадная на то время держава, с ее армией и пушками, и я — крохотная пылинка! Какая-то пылинка — и вдруг враг многомиллионного народа! Бред какой-то… Утомила я вас?
— Да нет, ну что вы — мне и в самом деле очень интересно! — Я не лукавил — мне действительно было не скучно и ничуть не утомительно слушать рассказ Корнеевой. Сколько сегодня осталось живых свидетелей тех событий, не думаю, что так уж много. И то, что сейчас вспоминает эта старушка, как раз и есть та самая настоящая правда, не приукрашенная ни журналюгами, ни режиссерами, ни прочими псевдознатоками. Просто жизнь. Примерно такую же прожили и мои родители. Мое поколение уже о куске хлеба не мечтало — нам-то жить было действительно лучше и веселей!
— Кто-то сказал, что дни длинные, а жизнь короткая. — Анна Георгиевна грустно усмехнулась и провела ладонью по скатерти, словно подводя черту под той самой коротенькой жизнью. — Сколько у меня ее осталось… Так уж сложилось, что ни семьи, ни детей, ни родственников, даже самых дальних. Вроде бы и не самая страшная из всех девчонок была, а вот не получилось. Может быть, и правда есть что-то вроде венца безбрачия? Или проклятия… Я к чему все это говорю-то? Одна я. Случись что, даже хоронить чужим людям придется. Нет-нет, не пугайтесь! — Видимо, промелькнуло на моем лице или во взгляде нечто похожее на недоумение, что заставило мою даму улыбнуться и вскинуть ладошку в успокаивающем жесте. — Я не собираюсь вам навязываться! Я совсем о другом. Знаете ведь, как это бывает: умирает человек, а старые фотографии, книги и тому подобное новые жильцы выкидывают на помойку. Наверное, не раз ведь видели такую картину. Согласитесь, есть в этом что-то противоестественное и жутковатое. Так вот, я же вижу, что эти записи вам по-настоящему интересны…
Корнеева сделала паузу. Я тоже не спешил что-либо говорить, посмотрим, куда она все это дело вырулит. Если цену сумасшедшую не заломит — так вопроса нет, я с превеликим нашим удовольствием!
— Я отдам вам эти бумаги, — без какого-либо сожаления в голосе снова заговорила она. — Или, если вам, учитывая нынешние реалии, так будет спокойнее и проще, — продам. Чтобы вы не испытывали неловкости. Половина того, что вы отдали за пистолет, вас не разорит?
— Да уж как-нибудь переживу, — разводя руками, улыбнулся я. Внутри же у меня все ликовало: такие документы на деле могут стоить как минимум на порядок дороже! Поскольку железо, как известно, надо ковать быстро и вовремя, то, опасаясь, как бы моя старушка не передумала, я быстренько отсчитал купюры и выложил на стол. — Спасибо вам! Можете быть уверены, этот архив будет в надежных руках.
— Но, Алексей, у меня все же есть одно условие, — неожиданно твердо заявила Корнеева. — В ближайшие два-три года этот дневник нигде не должен всплыть! Да и позже — как бы вы им ни распорядились, мое имя упоминаться не должно! Никогда и ни при каких обстоятельствах.
— Хорошо, обещаю вам, что все ваши условия я выполню в точности! — И снова я не лукавил, поскольку в ближайшее время не собирался продавать ни «наган», ни, тем более, бумаги.
— Вот и славно, — кивнула она и, окинув взглядом стол, предложила: — Еще чайку? У вас когда поезд — или на чем вы добираться будете?
— Нет, Анна Георгиевна, спасибо! Я и так, похоже, немного злоупотребил вашим гостеприимством. Поезд у меня вечером, но, как вы понимаете, мне еще о кое-каких вещах надо позаботиться, да и в музей нам надо будет заехать — успокоить вашу милую девушку.
— Да-да, конечно! — как-то неловко засуетилась старушка, и я вдруг отчетливо понял: не хочется ей расставаться с гостем. Да, старость и одиночество и в самом деле не радость. Но не могу же, черт возьми, я ее удочерить! Есть у меня дела и поважнее… — Я рада нашему знакомству, Алексей. Правда, рада. И слушать умеете, и со старухами разговаривать.
Я заверил Корнееву, что рад ничуть не меньше, добавил, что просто обожаю умных девчонок за шестьдесят — что, кстати, было чистой правдой! — но дела, дела…
Расстались мы с моей новой знакомой там же, где и встретились — в музее. Я получил назад свою паспортину великоросса, оставил Корнеевой номер телефона и предложил звонить в любое время, коли возникнет надобность или просто желание перемолвиться с кем-то словечком.
Еще через пару часов я, уставший до чертиков, завалился спать в своем купе. Потом было утро, вокзал, такси и мой дом, слава богу, путешествие закончилось благополучно! Никто и нигде меня не заподозрил, не обыскивал и не огорчал. Но, честно говоря, огорчить меня было бы трудновато — даже при обыске нашей доблестной полиции вряд ли удалось бы найти в моем скромном багаже что-либо криминальное. Опыт, как говорят работяги, не пропьешь…
Корнеева мне позвонила на следующий же день — благодарила за цветы и маленький бонус, полученные после нашего расставания. Да, иногда на меня накатывают легкие приступы филантропии: перед тем как сесть в поезд, я купил цветы, продуктовый набор из не самых дешевых деликатесов и договорился о доставке покупок по указанному адресу. Молодцы, девчата, — не обманули. Мне не очень дорого это стоило, а даме приятно. Умный человек никогда не плюет в колодец — жизнь ведь длинная, мало ли когда свежей водички попить захочется…
Глава четвертая Москва, август 2016 года
Первым делом я, конечно, занялся «наганом» — надо же удостовериться, что оружие в полном порядке и вполне стоит тех денег, которые за этот раритет отданы. Расстелив на столе чистую фланелевую тряпицу, разложил инструменты, масленку, ветошь и приступил к осмотру. Слава богу, снаружи ни единого дефекта мне обнаружить не удалось — все на месте, все в отличном состоянии.
Тогда я вооружился отверткой и аккуратно разобрал револьвер. Все части боевого механизма оказались в наличии и даже не имели ни малейших намеков на ржавчину — что, в принципе, слегка удивляло, поскольку хранился «наган» все-таки в женских руках, и вряд ли Корнеева периодически чистила и смазывала свой «пистолет». Однако факт, что называется, налицо: оружие было в прекрасном состоянии — хоть сейчас на стрельбище. Хм, или, учитывая специфику службы бывшего хозяина «нагана», в подвалы Лубянки. Да, шутка, пожалуй, глупая и совсем не смешная.
Я развернул револьвер стволом к себе и несколько мгновений смотрел в черный глазок, из которого когда-то вылетали пули. Ощущение, скажем прямо, не из самых приятных. Что чувствовали люди, в последние секунды жизни заглядывая в эту жутковатую темноту ствола? И чем для них был этот черный кружок — началом некоего туннеля, ведущего в другое измерение, в другую жизнь? Или чертой, той самой пресловутой точкой, за которой уже нет ничего — только могильный холод и вечная темнота? Да что гадать — у них уже не спросишь… Теперь все аккуратненько смазываем и вновь собираем изделие тульских мастеров. Ладно, с «железом» разобрались — пора бы, пожалуй, и в дневничок нашего чекиста-пролетария заглянуть!
Хотя руки и чесались поскорее полистать ветхий фолиант, спешить я не стал. Для начала, пожалуй, следует выпить кофейку, выкурить сигаретку, да и стопочка коньячка, думаю, не подгадит! А уж потом, с чувством, с толком, с расстановкой…
Я неспешно прихлебывал из кружки, искоса посматривая на стол, на котором лежала пухлая потрепанная тетрадь. Сейчас приступим и посмотрим, действительно ли эти записи стоят тех рубликов, которые я за них отсчитал моей новой знакомой девушке слегка под восемьдесят.
О старом письменном столе времен лучшего друга коллекционеров я уже упоминал. Есть у меня маленькие слабости — и одна из них сподвигла на сооружение уютного уголка, в котором и оказался двухтумбовый монстр со столешницей, обтянутой зеленым сукном, примерно тех же времен книжный шкаф, набитый как интересной, так и полезной литературой, и кожаное кресло — как раз то самое, что некогда именовалось «вольтеровским». Осталось добавить, что на столе расположились лампа под зеленым абажуром, письменный прибор и даже тяжеленькое пресс-папье — естественно, все эти вещи имели весьма почтенный возраст.
Дневник товарища Дергачева, лежащий на зеленом фоне в круге золотисто-желтоватого света, исходящего от старинной лампы, выглядел очень даже органично, словно попал в кружок давних хороших знакомых. Да, вполне возможно, этот стол не раз видел и картонные папочки с надписью «Дело» и чернильными штампами вроде «для служебного пользования» или «совершенно секретно». Жизнь-то у моего деревянного друга была долгой и наверняка насыщенной.
Что там Корнеева на прощание поведала? Вроде как дневничок ей оставил дальний родственник году примерно в пятьдесят шестом. Знаменательный годок-то — именно тогда Хрущев и прочел свой знаменитый доклад XX съезду КПСС, в котором расписал злодеяния Сталина и его компании и развенчал культ личности. Уж не горела ли под ногами бабулиного родственничка земля? В те дни ведь многие чекисты ох как неуютно себя чувствовали! Может быть, крепко прижали хвост мужику или вовсе к стенке поставили, поэтому и не вернулся за архивом и «наганом», как обещал? Вот чует мое циничное сердце, что родня для Анны свет Георгиевны, скорее всего, была не такой уж и далекой. Ладно, не будем загадывать. Итак, открываем и начинаем читать корявенькие строчки, написанные далеко не каллиграфическим почерком…
Матвей Федотов Дергачев. Дневник.
1921 год, сентября 14-го дня.
Теперь я не Матюха, не Матвейка, а Матвей Федотов Дергачев, коммунар и сознательный боец. Часть наша особого назначения и даже секретная. Так и называется — ЧОН. Вот, решил я завести дневник, чтоб рассказывать о жизни моей и о нашей героической борьбе с бандитами и всякой контрой. Это мне наш комиссар, товарищ Бернштейн, посоветовал — для повышения грамотности и вообще для развития. Потому как я к отцу Василию в церковно-приходскую школу евонную только две зимы и отходил. Ох, и лупил же он нас! Командиры у нас хорошие, только комиссар страсть какой строгий — глазами так и зыркает. А недавно и вовсе хотел расстрелять моего товарища Игната Хрякова. Тот на посту приснул маленько. Товарищи мои меня все уважают. Это, можно сказать, мне даже и приятно. Как родитель мой, Федот Миронович, бывало, говаривал: береги, мол, Матюха, честь фамилии смолоду, обгадишься в парнях — опосля во всю жизнь не отмоешься. Эх, батя, батя, вспоминаю тебя частенько. Вроде как иногда и скучаю даже. А Семка Курдюмов меня не уважает и все насмешки строит. А я уже два года как комсомолец и банду Ванечки Черного брал. И мне даже обидно за такое бывает. Говорят, скоро нас совсем в Красную армию всех заберут, а там английские ботинки на медных гвоздиках и с обмотками и в щах мясо каждый день. Эх, ажно живот заныл, как подумал. Не буду об щах писать — есть уж больно хочется. А так-то мне служба сильно даже нравится. Мне бы вот еще такой картуз кожаный, как у товарища Бернштейна, — сильно мне глянется, как на нем звезда красная сверкает…
Да, Матвей Федотович, это, конечно, не Остромирово Евангелие и даже не «Апостол», выпущенный в 1564 году первопечатником Федоровым и его сотоварищем Петром Мстиславцем. Но все равно вещь невероятно интересная. Сколько времени прошло — теперь, скорее всего, и могил-то Игната, Сеньки и остальных уже не найдешь. А я сижу и листаю каким-то чудом уцелевшие «хроники смутного времени». Спасибо отцу Василию, что научил-таки пацанов грамоте, наверное, не раз мальчишкам по рукам линейкой попадало, да и вихрам, пожалуй, крепко доставалось! Ладно, посмотрим, чем же там дальше занимался наш товарищ Дергачев…
1922 год. Июль месяц.
Давно не писал в свою тетрадь. Да, можно сказать, совсем про нее и забыл, потому как делов было много и событиев разных тоже. Громили мы банды, гоняли их по всей губернии и даже по соседним операции проводили. В смычке с товарищами из ГубЧК и с милицией тоже. Я все таким же макаром служу в ЧОН. В Красную армию нас пока не переводят, как обещались. Не время, говорят, кому-то еще надо и с бандитами до полного искоренения и истребления хлестаться. Это мы понимаем — офицерью и буржуям, да кулакам всяким все равно салазки загнем! Потому как не можно иначе никак, чтоб снова на бар хребет гнуть… А так я сильно хотел бы в красные командиры выучиться, и вообще в люди выйти. Чтоб и галифе, и портупей, и все такое. Оно хорошо бы и в нашу героическую красную конницу, но там мне никак нельзя, потому как нутро у меня для скачки и тряски не приспособленное. Если только на тачанке… А бандитов мы побили ужасти сколько — и не сосчитать! Но и они наших ой как много порешили, порубали и страшными муками замучили. Которых комбедовцев с обреза постреляют, которых живьем пожгут, а есть и совсем страшные дела — это когда брюхо распарывают и землей да зерном набивают! Мол, жрите, голопузые, досыти землицы да хлебушка нашего! Или пилой напополам живых пилют. И нет им за это нашего пролетарского прощения — всех гадов до одного изведем! Чтоб и на земле ни одной сволочи кулацкой не осталось! Хотел еще про героического командарма Тухачевского расписать, но это потом как-нибудь. А он, как нам комиссар рассказывал, прошлым летом крепко на Тамбовщине всей этой контрреволюции хвост прижал…
Все верно, командарм Тухачевский летом двадцать первого хорошо погулял по Тамбовщине! И заложников расстреливал, и артиллерией села громил, и даже авиацию задействовал. К августу двадцать первого восстание крестьян в основном было подавлено — разве что мелкие отряды и группы еще по лесам прятались, партизанили. Чекисты, если мне память не изменяет, летом двадцать второго и самого Антонова достали: в какой-то деревне обложили и взять хотели. Тот долго отстреливался — до тех пор, пока чекисты дом не подпалили. А когда крестьянский атаман из окошка выпрыгнул, товарищи из ЧК его и положили — нашлась и для неуловимого борца с большевиками блестящая пуля. Или Антонова милиционеры брали? Да какая, к черту, теперь разница — важно то, что товарищи из органов к тому времени уже туго свое дело знали! Всерьез захотели найти — нашли.
Да, ребята, теперь сам дьявол не разберет, кто у вас там был прав, кто виноват! Что у красных, что у белых и всяких там зеленых — у всех руки были в крови! И, пожалуй, даже не по локоть, а по самые что ни на есть плечи. Как там у классиков? Вроде бы Бунин в своих «Окаянных днях» Татищева цитировал: «Брат на брата, сыневе против отцев, рабы на господ, друг другу ищут умертвить единого ради корыстолюбия, похоти и власти, ища брат брата достояния лишить, не ведущие, яко премудрый глаголет: ища чужого, о своем в оный день возрыдает…» А вот это точно: потом многие из победителей «возрыдали» — в том числе и красный маршал Тухачевский!
Что у нас там дальше? Ага, снова двадцать второй — только уже дело к осени…
1922 год. 19 августа.
Тут такие дела были, что не знаю, как и рассказать-то. В общем, товарищам из ГПУ стало известно, что на дальнем хуторе банда Кравцова прячется, которые на прошлой неделе в Семеновке двух ихних товарищей зверски изничтожили. А они к бандитам на переговоры приходили — по-честному, чтоб банда сдалась и крови лишней не было. А кравцовцы обманом их и убили. В общем, наш ЧОН вроде как по тревоге подняли и с чекистами туда. Окружили мы хутор, постреляли маленько. А потом один чекист как бросит бомбу! Ну, и начали они сдаваться — мол, выходим, не стреляйте! А один к коновязи метнулся и на коня. Товарищ комиссар с «нагана» вдарил, да мимо, а тут у его и патроны кончились. Сует это он новые в барабан и кричит, мол, стреляй, Дергачев, а то уйдет контра! Я с винтаря приладился, да и пальнул. Беглый, как куль, об землю с маху-то и саданулся. А потом сбегал я посмотреть, а там…
Да, чего-то подобного и следовало ожидать — раз уж у вас там шла такая резня. Вот уж действительно, брат на брата! И ищут наши братцы, как бы друг друга половчее шашкой до пояса располовинить или из «маузера» пулю в лоб влепить. Вот и открыл свой личный счет доблестный чоновец Матвейка Дергачев. Хотя, скорее всего, уже и до этого боя приходилось парню по живым людям стрелять, а не только по нарисованным на мишенях силуэтам — бойцы ЧОН, в содружестве с милицией и ЧК, ведь отнюдь не вышивкой крестиком занимались!
…а там Данилка, дружок-то мой! Прям сердце мое все замлело и кровью, можно сказать, облилось. А товарищ Бернштейн как прознал про это положение, так как есть все прояснил: мол, к врагам нашим надо всякую жалость с корнем. Ты, говорит, Семеновку вспомни, как они наших товарищей измордовали. И если контра не сдается, то надо кончать их без раздумиев. Еще он сказал, что даже сам товарищ Ленин приказал вести беспощадную войну против кулаков! Оно все, конечно, точно и правильно, вот только Данилку все равно как-то жалко. Дурак он — к бандитам привалился. А батька и вся семья ихняя как есть самая ведь бедняцкая была! Какой же он кулак — дурак и есть…
Так, дальше что-то очень неразборчиво, часть текста чем-то залита, все расплылось, да к тому же, видимо, и листы вырваны. Это вы, Матвей Федотович, зря — попробуй теперь разберись в этих кляксах да пятнах. Ага, вот слова «красная присяга» хорошо читаются! Дальше есть аббревиатура — это, скорее всего, «РККА». Получается, все-таки приняли нашего красавца в Рабоче-крестьянскую Красную армию. И сколько же ты там прослужил и как потом в ЧК попал? Теперь уже точно не узнаешь, может быть, и комиссовали. Ну, это вряд ли. Просто, помнится, к двадцать пятому году было большое сокращение в армии — вот Матвея в ЧК и взяли. Как проверенного и преданного делу революции бойца! Скорее всего, так оно и было. В дневнике же большой пробел — следующая запись датирована уже двадцать пятым годом, да еще и с приписочкой, значащей, что служил Дергачев уже никак не в армии, а в ОГПУ.
1925 год. 29 марта. ОГПУ.
Вчера был у тов. Медведева — насчет службы и все такое. А потом мы обыск делали у нэпмана одного. Пришла информация, что он золотом и валютой промышляет и связан с подпольем белогвардейским. А конкретно — с РОВСом врангелевским. Пришли, ордер предъявили — в общем, все как положено. Сразу видно — из бывших господинчик, из благородных. Горничная у него — прислуга, то есть. И сам он чистенький, сука, одеколоном аж за версту несет. И смотрит он это на меня и морщится — как на вошь какую. Быдло мы для них, значит. Вот ведь как получается: буржуев, офицерье, попов вроде сковырнули, а новых гадов наплодили. И вот такая там на меня обида и прям ненависть нашла, что вот вытащил бы из кобуры «наган» и пострелял бы их всех, к чертовой матери! Только оружия у меня не было — не выдали еще… Я с малолетства в грязной избенке жил — зимой так и вместе со скотиной. Вонь, теснотища, вши, папаша пьяный матку смертным боем бьет! А эти в пяти комнатах с паркетом кофий с фарфора попивали и на музыках бренчали. Прачки у них, кухарки, горничные. А у меня теленок в углу дерьмо месил, а жрали мы свинячью картошку из чугуна грязного! Так что — по новой теперь?! А для чего тогда вообще революцию делали, в Гражданскую насмерть бились?! И теперь все псу под хвост? Эх, товарищ Ленин, рановато ты помер, ох, рановато. Можно даже сказать, проявил полную несознательность…
«Картина ясная: Одесса красная! И с той Одессой нам не по пути!» Кажется, так пел налетчик Папондопуло в старой советской комедии. Так и здесь — многим в те годы НЭП поперек горла стоял. Точнее, конечно, стояла, поскольку все-таки «политика», но в мужском роде все же как-то привычнее и проще. Тогда некоторые большевики и красные командиры даже стрелялись, не в силах пережить «сдачу кровью завоеванных позиций и явное отступление в деле мировой революции». То, что НЭП был стране жизненно необходим, они понимать отказывались. Так ведь и понять их можно — как и моего Матвея. Паренек только-только из вонючей избенки выбрался, за новую жизнь сражался, в светлое будущее поверил, а тут нате вам — снова буржуи «кофий с фарфора» хлещут-с!
Однако повзрослел мальчонка, поднахватался — и про паркет в курсе, и о фарфоре знает, и прочие мудреные слова выучил. Сколько ему в двадцать пятом-то было — двадцать один, двадцать два? Впрочем, современные мерки тут явно не годятся — тот же Аркадий Гайдар в четырнадцать вступил в партию большевиков, а в семнадцать уже полком командовал! Важнее другое: судя по всему, с пролетарской сознательностью и с ненавистью к врагам революции у товарища Дергачева полный порядок. Классовая ненависть и сознательность, пожалуй, именно эти качества и были наиболее востребованными в органах двадцатых.
Значит, все-таки ОГПУ. Под руководством все того же отца — основателя ВЧК товарища Дзержинского. Дело которого, начиная с двадцать шестого, продолжил не менее «железный» и толковый Вячеслав Менжинский. Забавно, но оба были поляками дворянского происхождения. Да и леший с ними, мне сейчас гораздо интереснее, как складывалась карьера моего Матвеюшки!
Я всмотрелся в маленькую фотографию Дергачева — вероятно, снимок предназначался для удостоверения или еще какого-нибудь официоза. Ничего особенного — совершенно обычное русское лицо: худощавый, черты правильные, высокий чистый лоб, густые светло-русые волосы зачесаны назад. Глаза умные, честно говоря, хорошие глаза. Взгляд, естественно, строгий — как и положено для серьезного документа.
Я листал страницы дневника, читал записи, с любопытством просматривал вклеенные вырезки из газет, и передо мной постепенно вырисовывались картинки теперь уже такого далекого прошлого. Почему-то картины были черно-белыми и больше всего напоминали старую кинохронику, запечатлевшую события, панорамы городских улиц, людей — все то, что давным-давно ушло, изменилось до неузнаваемости и никогда уже не вернется. Причем эта «кинохроника» не имела ничего общего с фильмами времен «великого немого» — в моем кино звучали голоса, музыка и множество других звуков, включая и топот копыт, и грохот тачанок, и многоголосие выстрелов. В какие-то мгновения мне даже грезилось, что я вполне отчетливо чувствую запахи той эпохи: сладковатый чад махорочного дыма смешивался с крепким духом солдатского пота и сапог, теплый аромат оружейной смазки сопровождался кисло-тухлой пороховой вонью, и над всем этим «революционным букетом» незримо царствовал душно-солоноватый запах свежей крови…
Глава пятая Воронежская губерния, осень 1918 года
Хлеб надо достать во что бы то ни стало. Если нельзя взять хлеб у деревенской буржуазии обычными средствами, то надо взять его силой… Борьба за хлеб теперь означает борьбу против контрреволюции… борьбу за Советскую власть, за социализм! Не забывайте же об этом… и, не колеблясь, немедленно открывайте беспощадную борьбу с кулаками, мародерами, спекулянтами и дезорганизаторами за хлеб!
Председатель Совнаркома В. Ульянов (Ленин). Наркомпрод Цюрупа. Декреты Советской власти. 17 марта — 10 июля 1918 г.Год тысяча девятьсот восемнадцатый для молодой Советской республики выдался невероятно трудным. Разруха, вызванная, прежде всего, Первой мировой войной, породила множество проблем для всех народов бывшей Российской империи.
Над городами навис безжалостный призрак голода, а села и деревни кроме хлеба питались массой самых разнообразных слухов и все еще никак не могли толком определиться, кого же им поддерживать — красных или все-таки белых.
В числе многих новых слов, рожденных новыми временами, было и короткое «чека», которое, пожалуй, слышал и прекрасно понимал каждый. И лишь для немногих аббревиатура ВЧК означала новую, совершенно необходимую для молодой республики организацию, целью которой была беспощадная борьба с контрой. Для всех остальных ЧК чаще всего звучало пугающе и очень быстро стало синонимом чего-то невероятно страшного и смертельно опасного…
Впервые о ВЧК Матвей услышал осенью восемнадцатого. И не только услышал, но и увидел своими глазами то, чего пятнадцатилетнему пацану, пожалуй, и видеть не стоило бы. Он хорошо помнил, как в село на пяти подводах прибыл продотряд — человек двенадцать с винтовками. Как водится, продотрядовцы обшарили все дворы и закрома более или менее зажиточных мужиков, выискивая припрятанное зерно и прочие припасы. Хотя в Рябиновке особо богатых, считай, никогда и не было, — исключая разве что отца Василия, священника местной церквушки. Хозяином отец Василий был рачительным, справным, да и приход худо-бедно приносил немало копеечек, складывавшихся в полновесные рубли.
Вот у священника-то кое-что припрятанное и нашли — и не только зерно. По селу побежал, ширясь и обрастая все новыми подробностями, слушок: оказывается, отец Василий прятал двух раненых бандитов и оружие! На следующий же день в село примчались трое молчаливых товарищей из ГубЧК, вероятно, вызванных комиссаром продотряда.
Матвей вместе с закадычным дружком Данилкой, сгорая от мальчишеского любопытства, из-за угла сарая наблюдали, как батюшку и еле ковылявших бандитов раздели до исподнего и поставили у выщербленной стены на задах церкви. Главный из чекистов что-то негромко сказал, а потом выстроившиеся в шеренгу продотрядовцы дали гулкий залп из винтовок.
Матвея поразили будничность и суровая деловитость, с которой на его глазах вот так запросто убили троих человек. Бандиты были ему незнакомы, но отец-то Василий, еще совсем недавно крестивший и причащавший прихожан, учивший в церковно-приходской школе ребятишек грамоте, был своим и вроде бы не был похож на тех, кто, по слухам, зверски убивал продотрядовцев и комбедовцев. Вот только что был живой человек, а через минуту он дергается от выстрела, тяжелым снопом заваливается на бок и утыкается лицом в сухую жесткую траву. На грязноватой белой рубахе медленно расплываются темно-алые пятна, а по мертвому, еще теплому лицу уже бегут неведомо откуда взявшиеся суетливые муравьи…
Но история на этом отнюдь не закончилась. Тем же вечером Матвей, стараясь никому не попасться на глаза, пробрался к задам поповского дома. Цель вылазки была проста: когда они с Данилкой крутились вокруг продотрядовцев, заметил Матвей на стене сарая железный костыль. А на костыле висела, чуть поблескивая медными заклепками, почти новая лошадиная уздечка — вот ее-то мальчонка и намеревался экспроприировать. То есть попросту стащить. А что, прикидывал Матвей, отцу Василию она теперь все равно без надобности, а нам эта красота вполне в хозяйстве сгодится! Красть, конечно, грешно, но больно уж хороша была уздечка.
Мальчонка подкрался к поповскому сенному сараю и настороженно прислушался — вроде тихо и поблизости нет никого. Матвей сделал шаг-другой вдоль стены и замер, похоже, в сарае кто-то был. Сначала он услышал тихий утробный не то плач, не то вой, показавшийся странно знакомым, почти так же завывала мамка после очередной крепкой выволочки от папаши. Матвей опасливо оглянулся и прильнул к широкой щели между бревнами. Первое, что он увидел, были бесстыдно заголившиеся женские ноги, белевшие на серо-зеленом ворохе сложенного в углу сена. Затем мелькнула полная рука, пытавшаяся хоть как-то прикрыть лоскутьями разорванной одежды тяжело колыхавшиеся полные груди, запятнанные следами крови, скорее всего, из разбитого носа.
Матвей стыдливо отвел взгляд, но тут же неведомая сила заставила его снова жадно прильнуть к щели. Но на этот раз он уже почти ничего не увидел — поповна, все так же подвывая на одной длинной тоскливой ноте, подтянула ноги к животу и повернулась к стене сенника широкой спиной. Паренек тяжело сглотнул, снова воровато оглянулся и, тихо ступая, быстро пошел прочь — подальше от страшного места.
«Грех-то какой! — по дороге домой размышлял Матвей. — Ой, как нехорошо-то… Видно, кто-то решил попользоваться, коли уж батюшку зорить начали. Из наших парней кто? Или из этих, которые с комиссаром приехали? Может, надо главному чекисту все обсказать? Сбегать, что ли? Нет, боязно, а вдруг он сам это своим и приказал? Тем, которые в кожаных куртках? Да не, вроде такой строгий, самостоятельный мужик… Ладно, завтра схожу, тогда все и разузнаю! Посмотрим, что в селе говорить станут — бабы, чай, сразу все разнюхают, да как сороки и разнесут! Ой, а девку-то как жалко — Настасья хорошая, не ругалась никогда. И красивая… Только кому она теперь надо-то будет — порченая! Ой, беда, беда…»
На следующий день по селу поползли страшные и не очень понятные слухи. Матвею толком не удалось ничего разузнать, и он все никак не мог решить: то ли пойти рассказать все командиру продотрядовцев или чекисту, то ли благоразумно держать язык за зубами. В конце концов, парнишка решил хотя бы издали посмотреть, как и что там творится и о чем толкуют сами бойцы. Там-то Матвей и увидел, чем закончилась эта мутная история с поповной Настеной…
Командир, мрачный и злой — совсем как Матвейкин папаша после пьянки, — прохаживался перед строем и, помогая себе энергичными рубящими жестами, что-то вычитывал своим подчиненным. Чекисты молчком маячили чуть в стороне. Матвей потихоньку подобрался поближе — было страсть как интересно, о чем же толкует комиссар.
— Товарищи бойцы! Вчера одним из вас было совершено преступление. А именно: была изнасилована поповна — дочь отца Василия. Этот случай грязным пятном ложится на весь наш отряд! На все дело революции! Мы воюем с врагами нашей народной власти, а не с бабами и девками. И мы никому не позволим творить произвол и настраивать народ против новой власти!
— Да подумаешь, поповская девка! — подал голос один из бойцов. — Ей небось еще и понравилось!
— Хаханьки мне тут будете строить? — Командир недобро потемнел лицом и сквозь зубы процедил: — Между прочим, ей это так понравилось, что бабы ее из петли вынули — мертвую и уже холодную. А мамаша ее, кажись, маленько умом тронулась! Весело вам? Сейчас еще веселей будет! Боец Сивко, выйти из строя! Сдать оружие! Ты, зараза такая, что ж думал, что никто ничего не узнает? Нет, мил дружок, это деревня — тут в одном конце чихнул, а с другого уже тебе про здоровье кричат. Бабы, они все видят и знают! И тебя, сволочь ты такая, видели! И как ты на двор поповский прокрался, и как поповну в сарай тащил… Не боец ты доблестного красного отряда, а самая настоящая контра! И вреда от таких, как ты, больше, чем от любого белого офицерика, из-за вас, гнид, нас народ бояться и ненавидеть начинает! Шлепнул бы я тебя самолично, да закон не дозволяет. Но, думаю, и так недолго тебе осталось — трибунал за такое по головке тоже не погладит. Там тебе быстро… — Он сердито потряс кулаком, прерывая свою речь, несомненно, призванную охладить и вразумить некоторые горячие головы, затем повернулся к чекистам и подчеркнуто уважительно обратился к главному: — Товарищ Манусевич, можете забирать этого гада!
Все это время Сивко, понурив голову, стоял перед строем. Время от времени он вскидывал глаза и тоскливым взглядом обводил своих товарищей по отряду, возможно, надеялся увидеть хоть какое-то подобие сочувствия. Напрасно — большинство бойцов старались попросту не встречаться глазами с провинившимся.
Когда один из чекистов молча тронул Сивко за рукав и кивнул куда-то в сторону, губы бойца вдруг некрасиво скривились, подбородок затрясся, и из глаз побежали самые настоящие крупные слезы. Неожиданно мужик грохнулся на колени и срывающимся голосом, наверное, все еще на что-то надеясь, запричитал:
— Братцы, простите! Бес попутал, ей-богу… Да я больше ни в жисть! Братцы, пожалейте! Я же свой…
— Кончай цирк! — негромко приказал чекист и слегка пнул арестованного носком сапога. — Тоже мне, Чинизелли, мать твою… Свой он… Вот с попом скоро встретишься — с ним и посвоякаешься. Да шевелись ты, сука!
Матвей прикинул, что же может ждать этого Сивко в ЧК, — по-любому получалось, что ничего хорошего.
— Шлепнут гада товарищи! Всенепременно шлепнут, — удовлетворенно кивнул парнишка, потихоньку убрался с места импровизированного судилища и нехотя побрел домой.
Вечером отец долго курил, окутываясь сизым махорочным дымом, тяжело откашливался и матерился вполголоса. Потом оценивающе посмотрел на Матвея и многозначительно заявил:
— Видел? Небось с дружком своим все там облазили-проверили, знаю я вас! Во как нынче: без разговоров к стенке, и весь сказ. Был батюшка — и нет его! Как собаку какую… Потому как новая власть. Сейчас у красных самая сила! А у кого сила, тот завсегда в сапогах и с выпивкой-закуской, понял? То-то же! К красным тебе прибиваться надо. Вот еще годок дома побудешь, на шее моей посидишь, а там и с богом — в город поедешь! Может, к делу какому и определишься… Нынче уж куда соваться-то — зима на носу. Вот весной отсеемся, потом сенокос, опять же, уборка — поможешь! Ну, а опосля уборки и дуй аж в самый Воронеж — держать не стану…
Глава шестая Воронежская губерния, Отрожские мастерские, август 1921 года
После многолетней войны у нас (да и во всем мире) разруха, расстройство в народном хозяйстве, голод и обнищание. Где выход из положения?
Газета «Беднота». Издание ЦК РКП (б). 1 июня 1921 года— Ешь давай, пролетарий! А отощал-то, не приведи господь! — Федот Миронович недовольно хмыкнул и кивком указал на холщовую тряпицу, расстеленную на траве. На импровизированной скатерке темнела половина краюхи хлеба, солидный шматок сала и большая луковица, весело отсвечивающая красновато-золотистым боком. — Что, не балуют вас харчами? Как же вы тогда работаете? Эх, пролетарии, мать вашу в душу…
— Да так и работаем, папаша. — Матвей, стараясь не терять солидности, деликатно прихватил ноздреватый ломоть пахучего хлеба, сверху положил пластик сала и, жмурясь от удовольствия, отхватил зубами чуть ли не половину. Прикусил крепко присоленный кружочек луковицы и, не в силах оторвать взгляда от оставшейся краюхи, без особого интереса спросил: — А вы, смотрю, там не голодаете! Как сейчас в деревне-то нашей? Ну, и вообще?
— Да всяко бывает. — Отец выудил из внутреннего кармана потрепанного пиджака бутылку, зубами вытащил скрученную из тряпки пробку и сделал пару больших глотков. Шумно выдохнул, сплюнул и принялся скручивать цигарку. Прикурил с помощью самодельного кресала, затянулся, выдохнул облако махорочного дыма и повторил: — Да, по-всякому бывает. Я ж теперь в сельсовете — комбеды-то у нас давно распустили.
— Так это ж еще при мне было — в восемнадцатом, по-моему, в декабре, — с набитым ртом невнятно напомнил Матвей.
— Ну да, при тебе, верно. Так сейчас вовсе дела никуда! Вроде и белых прогнали, а что-то лучшего не видать. Опять же, банды — то одна, то другая! Эти-то еще хужей белых! В девятнадцатом через нас и Мамонтов пролетал с казаками своими, и этот… как же его… а, Шкуро! Так мы тогда всем сельсоветом заховались — только нас и видели! Так толку-то? Всю жизнь-то прятаться не будешь. Вот и получается: власть вроде и наша, а то одного подстрелют, то другого. Леонтия-то Устинова помнишь? Так прям за околицей и ухайдакали! Вдарили с обреза — и нет Леонтия. Меня вот пока Бог миловал… А так ничего живу — грех жалиться! И харчей хватает, и одежонки всякой. Голова была б — хлеб и стакан завсегда при нас будут! Ты-то что делаешь? В комсомолию ихнюю вступил небось?
— Вступил, — важно кивнул Матвей и, не в силах преодолеть искушения, несмело спросил: — Папаша, я еще кусочек съем? Ничего?
— Да ешь, ешь, ничего… Вас-то бандиты не трогают, или как?
— Не, к нам не суются. — Матвей даже слегка приосанился, не забывая прикусывать от нового ломтя. — У нас в мастерских отряд — и винтовки, и даже пулемет есть, «Льюис» называется. Как влупит! А в самом Воронеже, говорят, красноармейцы какие-то есть, опять же милиция и ЧК — поди, сунься! Боятся. А так, по мелочи, гадят, суки, конечно. Наш отряд то туда пошлют, то сюда. И стрелять нам чуть не каждый день приходится! Так что, папаша, мы тут тоже не только вагоны и паровозы ремонтируем — кое-что и другое-прочее успеваем.
— Ну-ну, успевайте, — неопределенно усмехнулся Федот Миронович, снова отхлебнул из бутылки и покосился на сына: — Ты только голову дуром-то не подставляй! Где сзади притрись, где за телегой схоронись — авось и обойдется. Ты бы с главным вашим поговорил — вдруг куда в «чеку» али в милицию втиснуться можно? А еще лучше, в Красную армию — там командиры шибко важный народ, и на полном довольствии. Что ты тут грязь да мазут толкешь — в люди пробиваться надо, понял, ай нет?
— Да понял я, понял! Только, папаша, трудно это все. Туда ведь все больше партийные нужны! Вот еще раз с товарищем Бернштейном поговорю, может быть, что и выгорит.
— Вот-вот, и поговори с этим вашим. Народ они башковитый — не то что наши горлопаны. Авось и присоветует что. И в партию ихнюю вступай, коли так! Чует мое сердце, власть эта надолго. А тебе жить еще и жить. Так думай, шевелись, не жуй сопли! А то так и помрешь в портках дырявых да в ботинках драных, веревочкой подвязанных. Тьфу, глядеть тошно! — Отец достал кисет и, сосредоточенно посапывая, принялся скручивать новую цигарку. — Работаешь-то ноне где? По плотничьей части, или как?
— Да как придется — куда пошлют, там и работаю, — устало отозвался Матвей. — В столярке оно, конечно, хорошо — дух там легкий, веселый. Но мне больше глянется с паровозами работать. Давеча бронепоезд пригоняли в починку — вот это сила! Одно слово, техника.
— Ну-ну, давай, — хмыкнул уже заметно нетрезвый Федот Миронович и, похлопывая по карманам, засобирался: — Пора мне! Ты хлеб-то заверни и с собой возьми, потом еще разок перекусишь. Да товарищев не надумай угощать — там и одному-то на полприкуса. Пойду я. Мне ведь еще в ихний уком партии надо, да и по лавкам поглядеть, прикупить кой-чего… Еще как-нибудь заскочу при оказии. А ты со своим этим поговори! Так, мол, и так, хочу в нашу доблестную Красную армию и в эту… в партию!
— Поговорю, папаша, непременно поговорю, — пообещал Матвей и, запихивая за пазуху сверток, добавил: — А вы там тоже поберегитесь насчет бандитов и кулачья всякого! Тревожно нынче в округе.
— Да ничего, проживем как-нибудь, с божьей помощью. Ну, все, бывай здоров, пошел я!
Матвей, неспешно отряхивая с потрепанных штанов мусор, проводил отца взглядом и заторопился в ремонтный цех. Он и предположить не мог, что эта их короткая встреча окажется последней. Через три недели к нему заглянет мужик из их села и, мрачно поглядывая в сторону, сообщит, что Федот Миронович «преставились, значит, и тому уж десять ден, как схоронены» на местном кладбище.
На все расспросы мужик лишь пожимал плечами и, пряча взгляд, бормотал что-то невнятное. В конце концов, Матвею с большим трудом удалось-таки выяснить следующее: погиб отец при весьма непонятных и мутных обстоятельствах. По словам односельчанина выходило, что Дергачев-старший в тот поздний вечер с кем-то пьянствовал. И этот кто-то, по-видимому, был Федоту Мироновичу хорошо знаком, поскольку, судя по всему, хозяин гостя ничуть не опасался. Значит, был кто-то из своих. Этот-то «свой» и хрястнул сельсоветчика топором — подошел сзади и… А потом и избу запалил, нашли в бурьяне бутылку из-под керосина. То ли у Мироновича в запасе была, то ли с собой, гад, принес. Готовился, значит. Правда, люди как-то быстро огонь заметили, пожар почти сразу потушили. Но Дергачев все же обгорел сильно, так в закрытом гробу и хоронили. На следующий день приезжали вроде бы из милиции или даже из самой ЧК, но концов никаких так и не нашли. «Погиб от бандитской руки», и весь сказ…
Матвей, получив страшное известие, помрачнел, на какое-то время притих и замкнулся. Но если бы у него прямо спросили, любил ли он отца, Дергачев-младший вряд ли нашелся бы, что ответить на этот, казалось бы, простой вопрос.
Конечно, с детства Матвейка знал, что родителей надо уважать и почитать — о чем не раз строго напоминал мальчишкам покойный отец Василий, — но это знание для паренька так и осталось некоей абстракцией, не имеющей никакого отношения к по-настоящему теплым родственным отношениям.
Мать Матвейка, наверное, любил, но сейчас уже плохо ее помнил — матушку они с батей схоронили еще лет двенадцать назад. Причем обстоятельства смерти матери тоже, пожалуй, были для односельчан «мутными и не очень понятными». Считалось, что веселая и разбитная Маньша угорела в бане, да и убилась, сердешная, свалившись с высокого полка. Втихаря же бабы божились и уверяли, что «не иначе, как энтот ирод-вражина Маньку прибил!». Сплетни со временем поутихли, все забылось, но, как известно, дыма без огня не бывает. Матвей не раз видел, как отец по пьяному делу избивал мать чуть ли не до полусмерти — так что, в принципе, там все могло быть.
Дергачев пытался вспомнить об отце что-нибудь хорошее, стыдясь собственного почти равнодушия, даже пробовал заплакать, но у него так ничего и не получилось — лишь какая-то мрачная тяжесть ворочалась в душе. Вместо чего-то светлого и доброго, связанного с родителями, память услужливо подсовывала картину одного из давно, казалось бы, забытых вечеров — как раз из тех, когда папаша по-своему учил мать уму-разуму…
— Прибью паскуду! Сука блудливая… Тварюга! — С каждым восклицанием отец надсадно хакал и с силой вгонял носок грязного сапога в бессильно распластавшееся на полу тело матери. Поначалу она еще как-то пыталась отползти и по привычке спрятаться за громадой давно не беленной печки, но после нескольких тяжелых ударов обмякла и лишь слабо подвывала, руками прикрывая лицо. — На, с-сука, на!
— Не бей мамку! — раз за разом кричал Матвейка, но отец лишь отмахивался, как от назойливой осенней мухи, и продолжал избиение — и делал это так самозабвенно и по-крестьянски основательно, словно колол дрова или косил жесткую, неподатливую траву.
Потом все-таки выдохся, смачно плюнул в закрытое ладонями лицо матери и вернулся к столу, на котором стояла бутылка самогонки в окружении нехитрой закуски. Налил полный стакан мутноватой жидкости и выпил, тяжко двигая кадыком, задыхаясь и обливая спутанную бороду. Непослушными пальцами с обломанными ногтями подцепил горстку квашеной капусты и отправил в рот. Громко зачавкал, шлепая мокрыми губами, и, грозя пальцем неведомо кому, подытожил:
— Все равно укорот исделаю — не жить вам, суки…
Вот и папаше, получается, укорот какая-то сволочь сделала, мрачно размышлял Матвей, пытаясь хотя бы немного отмыть черные от мазута ладони — последние несколько дней он помогал мастерам ремонтировать загнанный в цех паровоз. И что получается, товарищ Дергачев? А получается то, что ты теперь как есть круглый сирота! Ни бабок, ни дядьев, ни теток — никого у тебя не осталось на этом свете. Да что теперь кручиниться-то — небось живут люди и так, без всякой родни. Ладно, не пропаду! А батя-то был прав: надо все-таки поговорить с товарищем Бернштейном! Мужик он умный, образованный, может, что путное и присоветует.
Глава седьмая Воронежская губерния, июль 1922 года
Упрощение денежного обращения.
Согласно постановления Совнаркома РСФСР от 28 июня с. г., дензнаки прежних выпусков, т. е. образцов 1918–1921 гг., сохраняют свою силу только до 1 октября с. г., кроме расчетных знаков образца 1921 года 50.000 и 100.000 руб. достоинства, а также обязательств РСФСР образца 1921 г. достоинства в 1,5 и 10 миллионов рублей, имеющих хождение до 1 января 1923 года. После означенных сроков все указанные дензнаки в платежи и к обмену приниматься не будут и утрачивают право на хождение в обороте в качестве денег.
Газета «Правда», орган ЦК РКП (б). 19 июля 1922 годаСовершенно секретно. ГПУ. Воронежская губ.
(Госинфсводка, № 62, 4 июля, почтой.)
…Среди населения отмечается интерес к сельхозкооперациям. Самыми ходкими товарами являются соль, хлеб и смазочное масло. Товарообменный фонд незначителен. Продукты обмениваются на живой инвентарь — за лошадь дают 40 пудов хлеба.
«Тонн-тоннн!» — самодельное било из обрезка старого рельса заполошно гудело и стонало, наполняя округу испугом и тревогой. Рабочие мастерских, зачисленные в чоновский отряд, торопливо бросали работу и спешили на зов, означавший срочный сбор и построение.
Минут через пять отряд коммунаров, вооруженный трехлинейками и устаревшими винтовками Бердана, был построен во дворе. Командир, молодой мужик с какой-то несерьезной фамилией Шулейкин, прошелся вдоль шеренги и объявил, что на Варваровском хуторе прячется банда Кравцова.
— В общем, товарищи из ГПУ просят нас помочь, — подытожил Шулейкин и, отобрав десятка полтора бойцов, приказал группе грузиться на подводы — три самые обычные крестьянские телеги уже поджидали в сторонке, а лошади, в них запряженные, равнодушно пофыркивали, отгоняя хвостами назойливых мух. Еще чуть дальше нетерпеливо поглядывали на коммунаров двое товарищей, только что прибывшие из Воронежского ГПУ. Чекисты восседали на легонькой бричке-линейке, да и лошади гостей выглядели более сытыми, гладкими и наверняка бегали порезвее, чем лошадки, доставшиеся чоновцам.
Отряд, возглавляемый Шулейкиным и старшим из чекистов, с тарахтеньем выкатился со двора мастерских и по пыльной дороге устремился в сторону Варваровского хутора, прятавшегося в лесу верстах в пятнадцати от Отрожки.
Поначалу чекисты нетерпеливо покрикивали и вовсю пытались заставить отряд двигаться хоть как-то побыстрее, но быстро поняли, что из не первой молодости крестьянских лошадок им вряд ли удастся сделать беговых рысаков, и смирились — лишь время от времени старший недовольно поглядывал в сторону коммунарских телег и потихоньку матерился. Шулейкин, единственный из отряда гарцевавший верхом на бойкой вороной кобылке, время от времени сближаясь с линейкой чекистов, чуть смущенно пожимал плечами и с преувеличенной бодростью заверял: «Ничего, товарищи, успеем! Тут и дороги-то всего ничего!»
Матвей сидел на подводе, замыкающей импровизированный боевой обоз, и тоже недовольно морщился, поскольку езда на тряской, отчаянно грохочущей телеге могла доставлять удовольствие разве что малым ребятам, которым без разницы, на чем кататься, лишь бы пешком не тащиться под жарким солнцем.
Правда, день был не жарким, да и дело уже шло к вечеру, именно поэтому чекисты и торопили обоз, чтобы успеть прибыть на хутор до наступления темноты.
Солнце лениво катило свой диск в сторону заката, птицы пели свои песни, деревья тихо шелестели листвой, о чем-то переговариваясь с легким ветерком, мерно поскрипывали колеса телег и шумно отфыркивались лошади. Все вместе это выглядело настолько обыденным и мирным, что просто не верилось, что где-то сейчас гремят выстрелы и кого-то убивают. Хотелось забыть, что люди давно отвыкли от спокойной жизни и уверенно чувствует себя только тот, у кого за плечами винтовка. Также очень хотелось поверить, что эти мужики просто возвращаются с покоса или с буйно-веселой ярмарки, но… нет, не верилось. Люди отвыкли не только от мирной, тихой жизни, они забыли о прежней, такой естественной привычке доверять соседу, земляку, да и просто первому встречному. После долгих и страшных лет войн, революций и прочих раздоров-потрясений на просторах бывшей Российской империи властвовали не степенная патриархальность и «умилительная» простота, а подозрительность, недоверие и самая обычная злоба.
До хутора оставалось, по расчетам знающих эти места бойцов, еще метров триста, когда, повинуясь распоряжению Шулейкина, отряд остановился в тени жиденького лесочка. Тут же старший из чекистов, стоя на подножке линейки, поднял руку, требуя внимания, и объявил:
— Так, товарищи коммунары, слушай приказ! Нам надо скрытно подойти к хутору, окружить его и заставить банду сдаться. Не захотят сдаваться — перестрелять всех к чертовой матери! Чтоб ни один не ушел! Задача ясна? Товарищ Шулейкин, командуйте! Для начала надо бы разведать, как там и что. Кого-нибудь из толковых бойцов отберите, они вдвоем с моим товарищем сбегают и поглядят все на месте. Только побыстрее все это надо сделать, а то темнеть уже скоро начнет…
Разведчики вернулись минут через сорок. Доложили: на хуторе находятся несколько человек, возможно, пятеро, а может, и все семеро, точнее выяснить не удалось, поскольку во дворе видели только двоих — остальные, по-видимому, расположились в избе.
Отряд, оставив двоих коммунаров для охраны лошадей и подвод, двинулся к хутору, по возможности стараясь не шуметь и сохранять скрытность передвижения.
Старший из чекистов, завидев в просвет между деревьями избу и надворные постройки, еще разок посоветовался с Шулейкиным, после чего коммунары начали потихоньку окружать хутор.
Завершить свой хитрый маневр бойцам так и не удалось — со стороны избы и сенного сарая, соединенного с хлевом и конюшней, раздались беспорядочные выстрелы. Возможно, разведчики, осматривавшие хутор, проворонили часового или наблюдателя или просто кто-то из бандитов случайно заметил приближение чоновцев. Как бы то ни было, но со стороны Варваровского хутора сначала послышались заполошные крики, а потом загремели выстрелы.
Шулейкин крепко выругался и, переглянувшись со старшим из чекистов, дал отмашку своим бойцам. Тут же по хутору практически со всех сторон ударили полтора десятка стволов.
«Тук-туфф» — вразнобой били винтовки. «Туф-туф» — вторили им «наганы» и «маузер», но всех разом перекрывало деловитое «ту-ту-ту» ручного пулемета. «Льюис», диск которого снаряжался винтовочными патронами, плевался огнем и разносил в щепы ставни, наличники, перекрестья рам и добивал еще кое-где уцелевшие стекла.
Грохот стрельбы со стороны коммунаров внезапно стих. Шулейкин счел, что пора попробовать уговорить уцелевших бандитов сдаться. Бандиты в ответ на громкие призывы командира чоновцев послали несколько выстрелов и тоже замолчали, видимо, затаились.
— Ну, что они там притихли? Или уже амба всем? — Старший из чекистов чуть высунулся из-за толстого ствола осины и крикнул: — Эй, вы! Живые есть? Сдавайтесь, или всех к чертовой матери перебьем!
Со стороны хутора понеслись матерные ругательства и несколько раз ударил «маузер».
— Ну, ладно, сволочи, — зловеще улыбнулся чекист и выудил из оттопырившегося кармана куртки ребристую мильсовскую гранату. — Жалко на гадов тратить, но, видно, придется… Эй, суки, ловите гостинец английский!
Граната влетела в разбитое окно и через мгновение с тугим грохотом взорвалась где-то внутри. Почти одновременно с разрывом какая-то тень кубарем скатилась с чердака дома и бросилась к огороженному жердями загону, в котором испуганно метались и ржали несколько лошадей, напуганных стрельбой.
Шулейкин, увидев, что бандит, сиганувший с чердака, уже вскочил на лошадь и вот-вот уйдет, торопливо выстрелил из «нагана» — и раз, и другой! После третьего выстрела курок щелкнул вхолостую, патроны в барабане закончились. Между тем всадник уже перемахнул через невысокую изгородь и направил лошадь в сторону темневшего за границей усадьбы лесочка.
— Что ты смотришь, как баран? — матерясь и неловко запихивая новые патроны в каморы барабана, заорал командир на оказавшегося рядом Дергачева. — Уйдет ведь сейчас, сволочь! Стреляй!
Матвей послушно вскинул винтовку, поймал в прорезь прицела быстро удаляющуюся спину всадника, на секунду придержал дыхание и плавно потянул за спусковой крючок. Гулко ударил выстрел, и пуля рванулась вдогонку бандиту. Еще через мгновение беглец, нелепо взмахнув левой рукой, откинулся на спину и боком свалился с лошади. Животное, почувствовав свободу, пробежало еще десятка три метров, быстро успокоилось и начало мирно пастись.
Дергачев передернул затвор, досылая в ствол новый патрон, и направился к убитому.
— А ну-ка стой, не спеши! — Рядом с Матвеем неожиданно вырос чекист и, кивая на упавшего бандита, пояснил: — Вот с такими надо поосторожнее! У меня в двадцатом так товарища на фронте, в Крыму, подловили: он к подстреленному беляку этак вразвалочку подгреб, а тот его из «нагана» и хлопнул. Притворялся убитым, сволочь. Так что ты всегда об этом помни, парень, и осторожнее будь — дольше проживешь.
Опасения чекиста не оправдались, бандит был действительно мертв.
Матвей потрогал труп носком ботинка, потом ухватил тело за плечо и перевернул на спину. И не смог удержать короткого возгласа удивления, хотя еще минутой раньше что-то в беглеце показалось ему смутно знакомым.
— Знакомца встретил? — Взгляд чекиста вдруг стал каким-то цепким и неприятным. — Это откуда же у тебя знакомые бандиты взялись, а?
— Да я его уже сто лет не видел! — торопливо ответил Дергачев. — А так — это Данилка Изотов, росли вместе, вроде как дружок был. А теперь вона как — бандит. Так какой он мне теперь друг-то, если он бандюга? Нет у меня таких друзей! А вообще-то, конечно, дурак он, потому как семья ихняя всегда бедная была. И чего он к бандитам прибился? Одно слово, дурак…
— Ну, чего у вас там? — окликнул Матвея и его собеседника Шулейкин.
— Да вот, парень ваш знакомца встретил, — криво усмехаясь, сказал чекист. — Только вот знакомый уже на тот свет сбежал — не захотел, видать, с дружком поручкаться. Ладно, черт с ним, с этим мертвяком! Сейчас надо в избу наведаться, поглядим, что там с нашими остальными дружками…
В избе, крепко встряхнутой взрывом, плавал сизый дым, медленно вытягиваясь в разбитые окна. Если в сенях еще пахло дегтем, старыми овчинами и мышами, то внутри все забивала тяжелая вонь пороховой гари и еще чего-то, не менее мерзкого и тошнотворного. Чего — стало ясно в тот же миг, как Матвей увидел убитых, лужи крови и неведомо как уцелевшего бандита, сидящего на полу.
Мужик плечами и спиной опирался на боковую стенку печки и, раскинув толстые ноги в стоптанных сапогах, красными от крови грязными ладонями зажимал располосованный осколком живот. Между пальцами вздувалось что-то бледно-голубоватое и струились быстрые темные ручейки. Раненый лежал с полуприкрытыми глазами и, не обращая внимания на вошедших, торопливо и не очень разборчиво шептал:
— Господи, господи, господи… помоги!
— Ну, этот не жилец, — оценивающим взглядом окинув мужика, равнодушно бросил чекист и вполголоса добавил: — Сейчас поможем!
После чего вскинул «маузер» и выстрелил. Нежно звякнула стреляная гильза, а на лбу бандита появилась маленькая темная дырочка.
Заметив мрачный взгляд Матвея, чекист снова усмехнулся и, неприязненно дергая щекой, спросил:
— Жалеешь, что ли? Или этот тоже знакомый?
— Да нет, — пожал плечами Дергачев, — чего мне его жалеть. И вижу я его первый раз! Небось, гад, не одного нашего кончил. Может, и батю моего вот такой же… Топором. А потом, подлюги, и избу подожгли.
— Вот это правильно, — одобрительно кивнул чекист. — Он бы нас уж точно не пожалел! Время, брат, нынче такое — не мы их, так они нас. Страшное, я тебе скажу, время. И всякую жалость к этой контре надо вырвать с корнем, как поганый и вреднючий сорняк, понял? Всех этих попов, буржуев, офицерье белогвардейское, кулачье с бандитами — всех под корень, всех до единого к стенке! Запомни, брат, они ведь вроде собак бешеных или волков! И не переделаешь их никогда, никакой тюрьмой, никакими уговорами. Не бывает так, чтобы собака взяла вдруг и замяукала, а корова залаяла! Так что только один с ними может быть разговор: пулю в лоб… Ладно, тут все ясно, пошли к нашим!
Коммунары собрали трофеи в виде винтовок, револьверов и пары «маузеров» и погрузили все на одну из подвод. На другую уложили трупы бандитов и прикрыли раздетые до исподнего тела старыми грязными рогожами. Чекисты намеревались провести опознание убитых, возможно, кто-то из местных жителей и узнает кого из бывших односельчан, опознал же Дергачев своего дружка детства. Также сотрудникам ГПУ предстояло задокументировать факт уничтожения банды и захоронить трупы. Естественно, ни о каком отпевании и прочих обычных процедурах не могло быть и речи.
Матвей устало шагал по обочине пыльной дороги за медленно тащившимися телегами и время от времени хмуро поглядывал на торчавшие из-под рогожи узкие грязные ступни одного из убитых.
«Вот ведь как получается, — размышлял он, поправляя на плече ремень винтовки, — еще каких-то часа четыре назад человек жил, что-то чувствовал, ногами дрыгал, злобствовал и за «наган» хватался, а теперь лежит себе, и ну ничегошеньки ему не надо! Еще и везут гада, как фон-барона какого — даже завидно маленько… А вообще-то прав товарищ чекист: всех их под корень надо! И отец Василий когда-то говорил, что в старом Писании ясно сказано, мол, око за око, зуб за зуб. Вот только всех гадов вывести небось никак не получится — в душу-то каждому не заглянешь. Так что враги у нас всегда будут — даже когда мировая революция победит! Вот будет у нас везде коммунизм — и булок белых станет просто завались! Все трудящиеся будут каждый божий день чай с ситным пить! И сахар внакладку — сколько хошь… Эх, сейчас бы щец наваристых миску да хлеба краюху побольше! Или хоть горбушечку и молочка крынку. Полную, и чтоб со сливками. Горбушку чесночком натереть и присолить покруче… Ядрена вошь, как жрать-то охота…»
Солнце давно закатилось и улеглось спать где-то в глуши западных лесов, в наступившей темноте остро пахло лошадиным потом и теплой травой. Стрекотали кузнечики, и где-то посвистывали ночные птицы. Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась, правда, уже далеко не для всех.
Глава восьмая Май 1923 года
Английское правительство послало вслед за ультиматумом Керзона канонерку в Белое море. Фашисты, агенты Антанты, убили в Лозанне испытанного друга рабочих, советского посла тов. Воровского. Рабочие Москвы! Протестуйте против насильников и убийц! Рабочие, крестьяне, красноармейцы! Все честные граждане СССР, кто не хочет, чтобы страна наша была под пятой иностранного капитала, поднимайте свой голос против коварных злодеев!
Газета «Правда», орган ЦК РКП (б). 12 мая 1923 годаВеселые солнечные зайчики носились наперегонки с теплым майским ветерком и задорно отплясывали на начищенных до золотого блеска трубах оркестра, играющего встречный марш. Яркие блики пробегали по длинным штыкам трехлинеек красноармейцев и новобранцев, которым сегодня предстояло принять воинскую присягу на верность Родине и рабоче-крестьянскому правительству.
Полк, замерший по команде «смирно», слушал торжественный марш, наблюдал за выносом играющего алыми всполохами революционного красного знамени и слушал доклад заместителя командиру полка.
— Товарищ комполка, полк для принятия красной присяги построен!
Краском с четырьмя кубиками на рукаве новенькой гимнастерки, туго перетянутый ремнями, придерживая ножны шашки, выслушал доклад и, не отнимая ладони от козырька фуражки, поздоровался с бойцами. После чего скомандовал «вольно» и, демонстрируя всю серьезность и важность момента, произнес краткую речь:
— Товарищи командиры и красноармейцы, а также новобранцы! Сегодня у нас очень важный и торжественный день — мы принимаем в ряды нашей доблестной рабоче-крестьянской армии новых бойцов. Они все успешно прошли курс начального обучения военному делу и доказали, что достойны стать полноправными красноармейцами. Мы все верим, что наши новые товарищи будут с честью нести высокое звание бойца славной Красной армии!
Комполка сделал соответствующую моменту паузу и хорошо поставленным голосом отдал приказ:
— По-олк, смир-р-рно! Новобранцы, оружие… на руку! К принятию красной присяги приступить!
Комиссар окинул шеренгу бойцов строгим взглядом и, близоруко щурясь, начал зачитывать текст присяги. Новобранцы громко повторяли слова клятвы — после нескольких тренировок получалось дружно, красиво, почти без разнобоя, портящего в подобных случаях все впечатление от важности момента.
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-крестьянской Красной армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников…» — медленно зачитывал комиссар полка, удерживая в левой руке раскрытую папку с вложенным в нее текстом, и бойцы слегка дрожащими от волнения голосами повторяли каждое слово.
Матвей Дергачев, крепко сжимая в руках новенькую винтовку с примкнутым штыком, повторял зачитанный комиссаром текст и в то же время успевал думать о чем-то своем — тоже невероятно важном и серьезном.
«Все-таки здорово придумали товарищ Ленин и нарком по военным делам товарищ Троцкий! Это ж по всей стране — от Балтики и аж до самого Тихого океана — нынче мужики принимают присягу! Вот это сила! Силища, можно сказать! — Обрывки мыслей, подобно легкому весеннему ветру, проносились в голове Матвея, а в душе рос и ширился почти детский восторг, и хотелось прямо сейчас броситься в бой за народную власть Советов и взять на штык какую-нибудь зловредную контру! И чтоб сам комполка потом крепко пожал ему руку и, сурово хмуря густые брови, сказал при всех остальных бойцах, мол, молодец вы, товарищ Дергачев, и страна теперь может спать спокойно — дело нашей великой революции в надежных руках! — Уже завтра получу самую настоящую служебную книжку красноармейца, и в ней аккуратным почерком штабного писаря будет черным по белому написано: «принял красную присягу первого мая двадцать третьего года». И теперь-то уж точно я буду не какой-то там сопливый Матвейка и даже не коммунар и боец ЧОНа, а самый что ни на есть всамделишный красноармеец. И за спиной моей теперь страшная силища — могучая Красная армия!
Хорошая присяга, правильная. Но, если честно, прежняя, в которой, как рассказывал комиссар, было написано не «гражданин», а «сын трудового народа», мне как-то больше поглянулась. Говорят, ту присягу вместе с красногвардейцами сам товарищ Ленин принимал — и уважение к людям проявил, и вроде как и сам рядом с бойцами встал…»
— Я клянусь добросовестно изучать военное дело… и до последнего дыхания… — продолжал читать комиссар. — Я всегда готов по приказу рабоче-крестьянского правительства… не щадя своей крови и самой жизни… Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся!
Чтение закончилось, и оркестр, повинуясь отмашке комиссара, грянул «Интернационал». Бойцы и командиры сотнями мощных мужских голосов запели: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!.. Это есть наш последний и решительный бой! С Интернационалом воспрянет род людской!» Песня ширилась и летела, подобно могучему вихрю, она наполняла силой, заставляла расправлять плечи и полной грудью вдыхать пьянящий ветер свободы. И в эти минуты, наверное, каждый из краскомов и красноармейцев искренне верил, что мировая революция не за горами и до всемирного счастья и равноправия, когда не будет ни бедных, ни богатых, рукой подать…
Потом было торжественное прохождение строем мимо небольшой трибуны, на которой комполка и комиссар, приставив ладони к козырькам фуражек, со строгими и в то же время какими-то просветленными лицами принимали парад. Матвей вместе с товарищами прошел мимо трибуны, старательно поддерживая равнение и оттягивая носок ботинка. Большой барабан отбивал четкий ритм, и красноармейцы с должной суровостью пели уже другую песню, написанную не так уж и давно по поводу разгрома в Крыму войск барона Врангеля. Бойцы выводили: «Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон. Но от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!»
В эти минуты Матвей был по-настоящему счастлив — наконец-то он стал полноправной частью огромной силы по имени Красная армия…
Матвей хорошо помнил тот июльский день двадцать второго года, когда он одним выстрелом сшиб с лошади своего бывшего дружка детства. Помнил сильный дождь, обрушившийся на отряд коммунаров во время возвращения — и до дома-то оставалось всего ничего. В мастерские они тогда приползли до смерти уставшие, вымокшие, голодные и злые. И так Дергачеву вдруг захотелось хоть куда-нибудь убраться из осточертевшей Отрожки, что зубы от тоски свело, и на время он забыл даже о постоянно терзавшем его голоде! Особо не раздумывая, Матвей подошел к старшему из чекистов и спросил:
— Товарищ чекист, а можно мне с вами? Ну, это… в Воронеж. И вообще…
— С нами? — Сотрудник ГПУ смерил парня равнодушным взглядом и устало сказал: — Пока, наверное, не получится, брат. Сколько тебе — восемнадцать-то есть?
— Есть! Скоро вообще девятнадцать будет.
— Это хорошо, — кивнул чекист и спросил: — Из крестьян? Происхождение как — не подкачает?
— Крестьяне мы, это точно! И аж до черт знает какого колена одни бедняки, ей-богу. Так что не бойтесь, не подкачает. А еще я комсомолец, и это… стреляю хорошо! Можете проверить!
— Сейчас, что ли? — мрачно усмехнулся чекист. — Да верю я, верю, не мельтеши ты… Ты, стрелок, в армии-то служил? Ваш ЧОН не в счет, сразу говорю. — Увидев, как Матвей грустно покачал головой, продолжил: — Вот видишь… Давай мы с тобой так договоримся: я тебе записку в наш военкомат напишу — там ты ее военному комиссару, товарищу Сидорову, отдашь. Он, я думаю, поможет и все устроит. А когда честь по чести отслужишь, тогда и приходи к нам, в ГПУ. Там и посмотрим, что ты за фрукт и подойдешь ли для службы в органах. Договорились?
— Ага, договорились! Только вы прямо сейчас записку-то напишите, а то забудете ведь!
— Не «ага», а так точно! И настырный же ты, парень… Но это, пожалуй, и хорошо. Сейчас напишу, не бойся ты, не забуду. Фамилия-то твоя как?
— Фамилие? Дергачевы мы. Матвей. — И, после недолгого колебания, добавил: — Федотыч.
— Так, податель сего… Дергачев… В просьбе прошу не отказать… — Чекист закончил писать, вырвал из блокнота листок и с улыбкой протянул Матвею: — Вот тебе вроде как мандат. В общем, как отслужишь, приходи! Живы будем — помогу. Дерзай, брат…
Правду сказать, записка от сотрудника самого ГПУ тогда не очень-то помогла Матвею. Военком, пожилой мужик, прочел «мандат», смерил парня тяжелым, усталым взглядом и коротко бросил:
— Ну, если такое дело, что сам товарищ Медведев за тебя просит, то, так сказать, пойдем тебе навстречу. Вот только, извини, но в армии сейчас, понимаешь ли, всякие реформы идут. Сокращения, так сказать. Отправляют мужиков землю пахать. Так что придется тебе до следующей весны подождать. А через полгодика приходи — новый призыв у нас, парень, будет, скорее всего, только в феврале! Твою службу в ЧОНе мы, так сказать, обязательно зачтем — будем считать, что там ты и допризывную подготовку прошел, и боевой опыт получил…
Пришлось Матвею еще полгода работать в до смерти надоевших мастерских и честно нести службу в своей части особого назначения…
Пришла весна, и Дергачев вновь отправился в военкомат. И была медкомиссия, и было заполнение длинных анкет, в которых он подробно рассказал о своем социальном происхождении — «из крестьян-бедняков», о том, что никогда «не состоял в антипартийных группировках», не принимал участия в Октябрьской революции, не имеет родственников за границей, не состоял под судом, и о многом другом.
А еще через несколько дней доброволец Дергачев «убыл к месту прохождения службы».
Служба Матвея не тяготила, напротив, поначалу решительно все вызывало в нем почти детский восторг: и хрипловатые звуки сонного горна, возвещающего о побудке и отбое, и новая, что называется, с иголочки, форма, и чистота постели, что ожидала его в до блеска отмытой старой казарме, и многое другое.
Политическая учеба с ее нудными докладами о текущем моменте, повышение грамотности, зубрежка уставов, полевые занятия и все прочее, что было необходимо знать бойцу Красной армии, и даже строгая дисциплина, царившая в их стрелковом полку, — Дергачеву нравилось все.
У парня, за плечами которого было всего два класса церковно-приходской, живой интерес вызывали и правила русской грамматики, и география, устройство пулемета «максим» и технология производства пороха, строевой устав и состав Совнаркома. Вот только времени на все эти интереснейшие вещи катастрофически не хватало — саму-то службу никто не отменял! К великому сожалению Матвея, не хватало времени и на чтение книг, которые он чуть ли не в прямом смысле глотал с невероятной жадностью и скоростью. Цепкий ум и молодая память все новые знания и умения фиксировали, разбирали и укладывали на свои, только им ведомые полочки…
Но особое удовольствие Матвею доставляли стрельбы, на которых он неизменно находился в первой тройке, оказалось, что у него к этому непростому делу настоящий талант. Командир роты, рассматривая после очередных стрельб мишень нового бойца, уважительно покачал головой и, показывая большой палец, заявил:
— Да у тебя, Дергачев, здорово получается, молодец! Прям-таки снайпер!
Что такое «снайпер», Матвей спросить постеснялся, но все же надеялся, что это что-то действительно стоящее, а не какая-нибудь зловредная контрреволюция вроде «кокотки».
Кроме официальных политзанятий, которые обычно проводил комиссар, Дергачев иногда получал и другие, не менее важные уроки, и тоже намертво вбивал их в свою память.
Как-то раз молодого красноармейца прихватил за ремень старшина роты и, делая вид, что выговаривает нерадивому бойцу за непорядок в форме одежды, вполголоса произнес:
— Ты, Дергачев, парень вроде не глупый, а вот слова всякие за дураками повторяешь! Ты зачем вчера говорил, что в Совнаркоме одни жиды, то есть евреи, заседают? И про то, что там окопались антелигенты всякие, а рабочих и крестьян там и вовсе нет? Ты это брось, понял? Во-первых, это все вранье и контрреволюция. А во-вторых, парень, запомни: язык до Киева не всегда доведет, а вот до ближайшей стенки — запросто! Накрепко запомни! И лишнего никогда и нигде не болтай, глядишь, и проживешь подольше…
Матвей запомнил. Старшина, умнющий кряжистый мужик из рязанской глубинки, был кругом прав — и впоследствии Дергачев не раз в этом убедился. Умение держать язык за зубами и никому не доверять свои не очень-то правильные мысли и сомнения крепко помогало Матвею не только в непростой службе, но и в самых обычных жизненных ситуациях.
Никто не знает, чем может отозваться наше неосторожное слово, мимоходом брошенное даже в самом узком кругу, казалось бы, верных и проверенных товарищей. Разве что суровая баба по имени Жизнь точно знает перечень слов, за которые легкомысленному болтуну порой приходится платить очень дорого — карьерой, свободой, а иногда и жизнью. Бывают времена, когда цена слова возрастает просто неимоверно. И самой ходовой гирькой для взвешивания некоторых из них становится пуля…
Срок службы для Матвея пролетел незаметно — вроде бы только вчера принял присягу, а тут и демобилизация подоспела! Дергачев попытался было получить направление на командирские курсы, но получил «от ворот поворот». Командир роты без особого интереса взглянул на рапорт и, слегка разведя руками, пояснил:
— Понимаешь, Дергачев, тут какое дело… Боец ты хороший, толковый, дисциплинированный — вон, до помкомвзвода дослужился. И нареканий-взысканий у тебя нет, и уровень свой повышаешь. Ну, кругом молодец! В другое время я б тебе с удовольствием и направление, и характеристику самую лучшую… Но, понимаешь ли, циркуляр, едри его! — Командир закурил папиросу и, выдыхая облачко серо-голубого дыма, задумчиво посмотрел на висящий на стене лозунг: «Каждый рабочий, каждая работница, каждый крестьянин, каждая крестьянка должны уметь стрелять из винтовки, револьвера или из пулемета!» После чего еще разок пыхнул дымом и глубокомысленно покачал головой: — Скажу тебе по секрету, готовится реформа и все такое. В общем, огромное сокращение идет. Просто громадное! И мне временно запрещено направлять красноармейцев на любые курсы. Вообще ни на какие, понимаешь? Так что, товарищ Дергачев, оформляй в штабе документы и дуй домой — откуда ты там призывался…
Через две недели после разговора с ротным Матвей напоследок тщательнейшим образом вычистил свою трехлинеечку, с грустью и сожалением погладил приклад, вздохнул и сдал винтовку старшине. В тот же день уволенный в запас боец получил на руки официальную бумагу, в которой было написано, что за помкомвзвода Дергачевым никаких долгов не числится и он демобилизован из РККА подчистую. Подпись, печать — все, прощай, армия!
Еще через три дня Матвей основательно подкрепился в полковой столовой, простился с товарищами, подхватил свой красноармейский сундучок, окованный по углам жестью, и отправился на ближайшую железнодорожную станцию…
Глава девятая Воронеж, ноябрь 1925 года
В целях объединения революционных усилий союзных республик по борьбе с политической и экономической контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом учреждается при Совете народных комиссаров Союза Советских Социалистических Республик Объединенное Государственное Политическое Управление (ОГПУ), председатель которого входит в Совет народных комиссаров Союза Советских Социалистических Республик с правом совещательного голоса.
Конституция СССР 1924 года, ст. 61Иерусалим, 17, ТАСС. Война в Сирии. Восстание распространилось по всей стране. Большой французский отряд из туземцев отказался ехать в Сирию для подавления восстания. Посаженные на корабли марокканские солдаты заявили, что предпочитают погибнуть в море, чем стрелять в своих магометанских братьев. 80 солдат бросились за борт и утонули. Остальная часть была усмирена французскими войсками. Теперь французы направляют в Сирию только сенегальских негров и иностранные легионы.
Газета «Ленинградская правда», орган Сев. — Зап. Обл. Бюро РКП (б). 19 ноября 1925 г.Дергачев, слегка робея, постучал в массивную дверь с малопонятной табличкой «Инспектор ПП ОГПУ тов. Медведев А. П.» и, услышав приглушенное: «Да, войдите!», — бочком протиснулся в кабинет.
— Разрешите?
— Да, слушаю вас. Вы, товарищ, по какому вопросу?
— Да я вообще-то… — Матвей смущенно кашлянул и, проклиная себя за неумение четко и внятно, по-военному, сформулировать причину своего появления в этом скромном кабинете с портретом Ленина на стене, мысленно выругался и уже посмелее спросил: — Вы не помните меня, товарищ Медведев? Я Дергачев. Из Отрожских мастерских. Июль двадцать второго, банда Кравцова — помните? Мы их тогда на хуторе брали…
— Ага, кажется, припоминаю. — Медведев неторопливо выудил из лежащей на столе помятой пачки «Смычки» папиросу, прикурил и, иронически поглядывая на гостя, без особого интереса спросил: — Ну что, Дергачев, как я понимаю, в армии ты отслужил. Давно вернулся?
— Да уже, можно сказать, порядочно. — В голосе Матвея отчетливо слышалось уныние. — В мастерские ткнулся — там с работой не очень. В городе то же самое: куда ни приди — везде руками разводят и про безработицу толкуют. Вот, решил к вам зайти…
— Может, что и выгорит, так? — понимающе кивнул чекист и задал новый вопрос: — А чем ты сейчас вообще занимаешься?
— Да так, хожу, спрашиваю… А, еще в этот… в синематограф ходил — «Призрак бродит по Европе» смотрел. Сильная фильма, — некстати вспомнил Матвей.
— Ясно, — слегка улыбнулся Медведев и быстро спросил: — Ты когда последний раз ел, знаток синематографа? Что-то ты белый, как старорежимная барышня перед обмороком.
— Вчера, — честно признался он. — С ребятами картошек наварили чугунок.
— Понятно, — хмыкнул чекист и, поднимаясь из-за стола, распорядился: — Сиди, жди! Я сейчас…
Пока хозяин отсутствовал, гость неторопливо осмотрелся, мысленно отмечая, что, пожалуй, у начальства ОГПУ кабинет мог бы быть и пошикарнее. А так обычная комната: небольшой железный шкаф-сейф в углу, стол, пара стульев, вешалка с одинокой шинелью. На темно-красных петлицах две «шпалы». Из-за вешалки выглядывал лозунг, выведенный не очень-то умелой рукой: «Восьмой годовщине гвардии пролетариата — достойную встречу!»
Он перевел взгляд на стол, основательно заляпанный чернильными пятнами и, возможно, не один десяток лет верой и правдой прослуживший в какой-нибудь купеческой конторе. Письменный прибор, карандаши, ручки, пресс-папье, лампа под жестяным абажуром. Простенькая жестяная пепельница с несколькими окурками. И совсем уж серьезный агрегат — пишущая машинка «Ундервудъ». Матвей чуть наклонился и вытянул шею, чтобы рассмотреть получше надпись: «Главный представитель для всей Россiи Г. Герляхъ. Варшава».
«У нас в штабе такая же была. Ох, и ловко же писарь матерные стишки на ней…» Воспоминания Дергачева о высокой поэзии прервал скрип двери: хозяин кабинета вернулся с подносом, на котором заманчиво дымились два стакана чая и темнели несколько кусочков хлеба, накрытых кружочками колбасы. Рядышком с этой красотой скромно притулилась и пара-тройка простых сухарей.
— Вот, как говорится, чем богаты! Давай-ка, пей, ешь — не стесняйся. Все ешь, на меня не смотри, я недавно перекусывал. Я чайку только… — Медведев отхлебнул из стакана и, кивая на поднос, улыбнулся: — Сухари, правда, не первой молодости и, сдается мне, крепости необычайной, но зубы у тебя молодые — думаю, осилишь. Можно, кстати, и в чае размочить. Тут недавно воблу пайковую давали, но, извини, брат, от нее только шкура и осталась…
Матвей, стараясь прихлебывать не слишком шумно и есть по возможности покультурнее, не чавкая, быстренько расправился с бутербродами и уже начал прикидывать, какой из сухарей первым попробовать на предмет необычайной крепости, когда в дверь постучали и в кабинет просунулась голова молодого парня в матерчатой фуражке со звездой. Обладатель фуражки скользнул взглядом по красноармейской шинели посетителя, распивающего с начальником чаи, и произнес:
— Товарищ инспектор, разрешите? Тут такая закавыка, понимаешь… Никак эта зараза не заводится! Васька бьется-бьется, а она ни в какую!
— Ни в какую, говоришь? — скептически хмыкнул Медведев и вздохнул: — Да, с этой техникой одна морока, как говорится. То ли дело лошадь — дал ей овса да сена… Слушай, Дергачев, а ты в моторах что-нибудь понимаешь? Случайно, не шофер? Чем ты там в армии занимался-то?
— Ну вообще-то я в пехоте служил. — Матвей бережно собрал крошки в ладонь и отправил в рот, после чего не очень уверенно кивнул и добавил: — Но в моторах самую малость понимаю — у нас у комполка старый «Форд» был. Так я евонному шоферу иногда помогал — свечи там почистить, бензопровод, тяги подтянуть. Интересно же! Надежный автомобиль был, все ему нипочем.
— Да ты, я смотрю, просто клад! Так, может быть, и Василию нашему чем поможешь, а? Ну-ка, пошли, — посмотрим, что там с его «заразой»!
Во внутреннем дворе вокруг «Фиата» суетился мужичок с растерянным и злым лицом. Озабоченно вытирая руки замасленной тряпкой и вполголоса матерясь, шофер, увидев выходящих из двери начальника и сопровождающих, с досадой пнул колесо и растерянно развел руками:
— Алексей Петрович, ну, я больше не могу с этой заразой! Всю кровь она у меня выпила. Не хочет заводиться, и все тут!
— Вот, Василий, я тебе механика привел, — насмешливо прищурился Медведев. — Авось и подскажет что, поможет оживить твою таратайку.
Шофер недоверчиво покосился на Дергачева и, пожимая плечами, заворчал что-то про буржуев, которые специально делают такие машины, с которыми людям только мука одна. Матвей обменялся с Василием рукопожатием и, кашлянув для солидности, начал расспрашивать про свечи, магнето, бензопровод и прочие штуки, чем мгновенно завоевал расположение измученного буржуйской техникой водителя. Совместными усилиями буквально минут через пять двигатель удалось-таки запустить. Василий, оставляя черные полосы, грязной ладонью вытер вспотевший лоб и, крепко встряхивая руку неожиданного помощника, светился от счастья:
— Ну надо же, такая мелочь, а эта зараза ну никак, хоть ты тресни! Спасибо, брат!
— Я так понимаю, мы можем ехать? — прислушиваясь к ровному гудению мотора, спросил Медведев. — Так, загружаемся, товарищи! Дергачев, езжай-ка ты с нами, мало ли опять с автомобилем что, да и вообще — лишний боец нам не помешает. Поможешь, если что.
— Так я это… Конечно! — с готовностью отозвался Матвей. — А куда едем-то?
— Там увидишь! А на будущее запомни: лишних вопросов у нас никому задавать не надо. А начальству — тем более.
«Фиат» долго петлял по темным улочкам, выхватывая желтоватым светом фар то старинный особняк, то ветхие бараки, то афишную тумбу и беззубый забор с выломанными досками, видимо, с дровами в городе было не очень. Наконец автомобиль подкатил к трехэтажному дому, в котором светилось несколько окон, и остановился.
— Кажись, здесь, — не выключая мотора, сказал Василий. — Фонарная, восемнадцать.
— Ты машину в переулочек загони, чтоб сильно не светиться, — выбираясь из тесного салона, приказал Медведев, — и к нам присоединяйся. Квартира седьмая — мы там будем.
В указанной квартире в ответ на долгий звонок и нетерпеливый стук в дверь чекистам открыла молодая девушка в белом переднике, вероятно, прислуга. Увидев казенные шинели и красные звезды на фуражках, девица испуганно ойкнула и тут же отступила в сторону, пропуская незваных гостей в прихожую.
— Чем обязан в столь поздний час, товарищи? — В проеме двери вырос вальяжного вида полноватый господин лет пятидесяти. Несмотря на все попытки держаться независимо и с достоинством, бегающий взгляд мужчины выдавал растерянность и испуг. Из гостиной выглядывали женщина и девчонка лет пятнадцати — вероятно, жена и дочь.
— Здравствуйте, господин Якушев! — насмешливо слегка поклонился Медведев и пояснил: — А мы к вам с обыском — вот ордер. Не сомневайтесь, все по закону. Так, Иванов, дуй на черный ход, остальные со мной. Хозяина и прочих просим пройти в гостиную и в течение обыска оставаться на своих местах! Приступаем, товарищи!
Чекисты прошли в гостиную, обставленную красивой мебелью. Дергачев с любопытством огляделся — в подобных квартирах уволенному в запас красноармейцу бывать еще не доводилось. Шкафы с книгами, корешки которых отсвечивали благородным золотом, диван с высокой спинкой, комод с бронзовыми ручками и прочими финтифлюшками, мягкие стулья, круглый стол на толстых витых ножках, и, наконец, даже настоящий камин, на полке которого выстроились семь разновеликих слоников и пара красивых подсвечников.
— Хорошо живете, господин Якушев! — осматриваясь, негромко заметил Медведев и уже деловым тоном сказал: — Предлагаю вам добровольно выдать ценности, оружие и литературу — вы знаете, о чем идет речь. Мы же сейчас всю эту красоту порушим, все вверх дном перевернем! Не жалко?
— Жалко, — поигрывая желваками, сквозь зубы процедил хозяин квартиры. — Вот только нет у меня ничего такого, товарищи чекисты. Так что можете и не утруждаться — все равно ведь ничего не найдете.
— Ну, на нет и суда нет. — Медведев пожевал губами, словно прикидывая, с чего же начать, и добавил: — А мы все же с вашего разрешения посмотрим!
Спустя два часа после начала обыска квартира уже не производила впечатления уютного, ухоженного тихого гнездышка. Скорее наоборот, теперь дом господина Якушева больше всего напоминал притон или бандитскую «малину», на которой только что крепко повздорили две компании «уркаганов» и в пылу драки разнесли все в пух и прах.
Об опыте поисковиков говорили и результаты в виде двух «маузеров» с приличным запасом патронов, десятка пачек денег — как советских, так и валюты, россыпи золотых монет, горки драгоценностей и, наконец, лежащих отдельно пачек каких-то брошюр и бумаг.
— Что-то негусто, — обводя разгромленную квартиру задумчивым взглядом, негромко произнес Медведев. Подошел к столу, взял в руки одну из монеток и принялся рассматривать поблескивающий золотом кружочек. — Червонцы-то еще николаевские — где брали-то, господин хороший? А литературка тоже оттуда? «Положение о Русском Обще-Воинском Союзе» — занятное чтиво! И ведь все о борьбе с Советской властью. А все эти денежки и цацки, надо понимать, предназначены для оплаты этой самой «святой борьбы». Маловато… Товарищи, что ж вы фикус вниманием обделили? Такая кадка здоровенная, думаю, там тоже кое-что найдется. А я пока камином займусь.
В каминной полке обнаружился еще один тайник, из которого чекисты выгребли еще пару сотен золотых монет. Медведев, одобрительно хмыкнув, с преувеличенной вежливостью поинтересовался у заметно побледневшего хозяина:
— Это вы тоже нажили непосильным трудом? А знаете ли вы, гражданин Якушев, что вам ломится за всю эту красоту? Есть серьезная такая статья о спекулирующих золотой монетой, иностранной валютой, драгметаллами и сырой платиной и связанных в своей деятельности с иностранными организациями, не имеющими торгового характера. И Особое совещание при ОГПУ может выписать вам путевку годика на три. Соловки, знаете ли, замечательное место! Правда, климат там какой-то странный, боюсь, три года вы там и не протянете… И вот мне просто интересно: а на кой черт вам все это было надо, а? Хороший, красивый дом, семья, достаток — живи, не хочу! Так нет, вы сытое благополучие меняете на концлагерь! Не понимаю!
— И не поймете никогда, господин чекист, — прервал угрюмое молчание Якушев. — Между прочим, ваш Ленин тоже не из бедняцкой семьи был, а тоже, получается, не захотел жить тихо и мирно, все против царя дуром пер… Можно, я закурю?
— Курите, — устало отмахнулся Медведев и, бросив короткий взгляд на жену и дочь Якушева, тихо сказал: — Хоть бы о семье подумали — вот как они без вас? На что жить-то будут? А про Ленина вы, господин хороший, зря — он-то как раз счастья для всех простых людей хотел. А вы о другом мечтаете: чтоб снова на вас крестьянин и рабочий горб свой гнули за копейку, а вы шлюх в шампанском купали, икру жрали и по заграницам раскатывали. Только вот просчитались ваши друзья из врангелевского РОВСа — не будет этого! А лично вы вместо шампанского будете хлебать ледяную воду на Соловках…
Речь Медведева прервал приглушенный стук в прихожей. Чекист, взглянув на разом притихшего хозяина, сориентировался практически мгновенно: выхватил из кобуры «наган» и, знаками приказав домочадцам Якушева молчать и оставаться на своих местах, отправил горничную открывать входную дверь, естественно, шепотом посоветовав ни в коем случае не делать глупостей.
Дергачев и один из чекистов встали по сторонам двери, ведущей в гостиную, а Медведев отошел в глубь комнаты.
Мужчина, появившийся на пороге гостиной, был кряжист и тяжел. Образ гостя довершали забрызганные грязью сапоги, выцветший дождевик с откинутым капюшоном и кепка, надвинутая на глаза. Мужчина быстрым взглядом мазнул по напряженно-мрачной фигуре хозяина, увидел следы обыска-погрома и, конечно же, мгновенно все понял. Догадку гостя тут же подтвердил Медведев, красноречиво качнувший «наганом» и предложивший мужчине предъявить документы.
В ответ гость согласно кивнул и, понимая, что прикидываться случайным прохожим просто глупо, без лишних разговоров с молниеносной быстротой выхватил из бездонного кармана дождевика револьвер и направил ствол на Медведева.
Выстрелить мужчина не успел. Дергачев, проявляя завидную ловкость и сноровку, с силой ударил по руке с «наганом» массивным подсвечником, который за минуту до этого вертел в руках, рассматривая буржуйскую диковину. Мужчина вскрикнул, резко наклонился и левой рукой рефлекторно схватился за поврежденное место. Револьвер между тем со стуком упал на пол. Матвей же, посчитав, что маслом каши не испортишь, крепко приложил гостя кулаком по затылку и тут же завернул правую руку противника за спину, после чего резко ткнул мужика лицом в паркет. На все про все ему понадобились считаные мгновения.
— Веревку какую-нибудь надо, — тяжело дыша, выдавил он, — связать гада!
— Ловко ты его, — уважительно кивнул Медведев, поднимая с пола револьвер задержанного и наблюдая, как чекисты связывают и обыскивают опасного гостя. — Это где же ты так насобачился, братец?
— А у нас в части парень один был — бывший борец цирковой, — пояснил Матвей и улыбнулся: — А уж драться был ловок — просто страсть! Он бы этого дядьку одним ударом положил. Вот он нам и показал всякие штуки: как врага обезоруживать, и все такое…
— Да ты, товарищ Дергачев, действительно клад, — усмехнулся Медведев, — и драться умеешь, и автомобили чинить. — И с мягкой иронией добавил: — И все такое… Так, товарищи, заканчиваем! А вы, гражданин Якушев, собирайтесь — с нами поедете!
Уже на следующий день Матвей Дергачев был принят на службу в ОГПУ — пока лишь в качестве стажера с испытательным сроком на два месяца.
Глава десятая Москва, август 2016 года
Что ж, все логично: части особого назначения, Красная армия, а затем и ОГПУ, председателем которого на тот момент был еще товарищ Дзержинский. Вот ведь интересно: чем дальше я читал дневниковые записи Дергачева, тем больше убеждался, что о двадцатых и начале тридцатых мы знаем до смешного мало! А между тем интересное было время! Время, когда гремели имена Маяковского, Зиновьева, Каменева и Троцкого. Да, досталось тогда многим, а кулака в двадцать девятом Сталин и вовсе призвал ликвидировать как класс!
Что там еще было-то в эти годы? Индустриализация, коллективизация… Ах да, в двадцать девятом у СССР произошел конфликт с Китаем из-за КВЖД. Будущий маршал Блюхер крепко тогда всыпал китайцам!
В мире между тем было очень неспокойно — везде то вспыхивали, то затихали разной степени кровавости драки. К тому же начался жестокий экономический кризис, впоследствии названный «Великой депрессией».
Из мелочей, пожалуй, стоит упомянуть о том, что в двадцать восьмом в СССР ретивые борцы с религиозными пережитками запретили продавать рождественские елки…
В моей же жизни ничего особенного за эти дни, слава богу, не случилось. Разве что мелочь, которую, пожалуй, и сравнивать не стоит с горюшком миллионов детишек, которых Сталин и его компания росчерком пера лишили самого радостного и волшебного праздника.
Началось все с обычного телефонного звонка. Милый и в то же время деловитый женский голос спросил Алексея Николаевича. Я подтвердил, что дама попала по искомому адресу, и поинтересовался, чем, так сказать, могу? На что мадам как-то странно фыркнула и попросила о встрече — речь якобы пойдет о деловом предложении, которое меня наверняка заинтересует. Я попытался было узнать хотя бы какие-то подробности «наверняка интересного» дела, но дама наотрез отказалась обсуждать по телефону что бы то ни было. Не могу сказать, что меня эта таинственность так уж заинтриговала, но, выглянув в окно и решив, что «погоды ныне стоят хорошие и располагают к чаепитию на свежем воздухе», я согласился. Дамочка явно воспрянула духом и назвала крохотное кафе — как раз неподалеку от моего дома. После чего тут же нажала кнопку отбоя.
Кафе так кафе — почему бы и нет. Как говаривала тетя Соня из анекдота: «А вдруг случится мужчина!» В моем случае, естественно, женщина…
Увы, в кафе меня ждало полное разочарование: обладательница милого и приятного голоса, мягко говоря, не имела ничего общего с юной нимфой. За столиком меня ожидала дама, которой я при всей моей галантности не дал бы меньше пятидесяти. После взаимных приветствий и представлений — женщина назвалась Маргаритой Эдуардовной — моя собеседница без лишних проволочек приступила к делу.
— Алексей Николаевич, у нас к вам деловое предложение. — Дамочка, которой, судя по внешности и манерам, по-моему, гораздо больше подошла бы кличка «Землячка», сделала небольшой глоток кофе и продолжила: — У вас есть дневники чекиста. Мы готовы их купить.
— Уже интересно, — не притрагиваясь к кофе, кивнул я. — Только, уж простите, Маргарита Эдуардовна, вы не с того начинаете. Во-первых, кто это «мы»? И, во-вторых, откуда вам известно про дневники?
— Я из общества «Обелиск». — Женщина высокомерно вскинула голову, но тут же, видимо, вспомнив о деле, мило улыбнулась и уже мягче добавила: — Кроме того, я имею некоторое отношение к издательству господина Яновского, слышали о таком?
— Слышал. — Я неприязненно усмехнулся и слегка приподнял ладонь в упреждающем жесте: — Так что можете дальше не утруждаться, вряд ли мне подойдет то, что вы собираетесь предложить.
— Но вы же меня еще даже не выслушали. — Мадам начала заметно нервничать, возможно, те, кто отправил ее ко мне, приказали добиться успеха в переговорах, и только успеха. — А ведь речь идет об очень серьезных вещах!
Я демонстративно посмотрел на часы и, изобразив рассеянное внимание, произнес:
— Хорошо, говорите, я вас слушаю. Только одну минуточку, я закажу себе воды. Уж не взыщите — кофе я не пью.
Пока симпатичная девчушка принимала заказ и бегала за стаканом воды, Маргарита Эдуардовна успела вкратце рассказать мне о новых веяниях в стране, о поднимающих голову сталинистах и о том, что Отечеству грозит страшная опасность в виде нового тоталитаризма, который вполне ожидаемо закончится многими подзабытым тридцать седьмым годом.
— Разве вас это не тревожит? — Взгляд мадам был строг и требователен. Нет, определенно ей подошла бы кожаная куртка, подпоясанная офицерским ремнем, красная косынка и кобура с револьвером. Случайность, злая насмешка судьбы — и твоя жизнь в руках вот такой дамочки с нездоровым революционным блеском в глазах. И сколько таких фанатиков, идейных идиотов и просто сумасшедших выталкивают на поверхность мутные годы революций и потрясений! Имя им — легион. Да уж, не дай бог!
— Нет, не тревожит, — несколько легкомысленно ответил я и продолжил: — Меня, Маргарита Эдуардовна, гораздо больше беспокоит вал фальсификаций, подтасовок и откровенного вранья, уже много лет сметающий все положительное, что было в истории нашей многострадальной страны. Хотите пример? Да запросто! В издательстве вашего господина Яновского вышла книга воспоминаний о войне некоего господина Викулова. Да, в ней много правды: и о том, что солдат генералы не очень-то жалели, и о военных трудностях, и о мерзостях, характерных для любой войны. Но есть там и совершенно лживые, подлые вещи, которым может поверить только клинический идиот. И эти эпизоды, как мне кажется, были намеренно вставлены редакторами господина Яновского — никак не автором! Теперь вам ясно, почему я не хочу отдавать вам то, что вы именуете дневниками? Представляю, что за прелесть вы из них сделаете!
— Так вы что, поклонник этого усатого упыря? — Теперь глаза дамы излучали неприязнь пополам с брезгливостью, примерно так же я смотрел бы на крысу. — Может быть, и на миллионы невинных несчастных, замученных в лагерях, вам наплевать? Миллионы, понимаете? Их просто убили! Ни за что! Просто убили, и все. Потому что так захотел какой-то рябой и сухорукий монстр, больной паранойей! Или вам все равно?
— Нет, Маргарита Эдуардовна, мне не все равно, — покачал я головой. Ей-богу, утомила меня эта сумасшедшая. Есть же, черт возьми, люди, разговаривать с которыми тяжелее, чем вагоны разгружать. Несколько минут — и все, из тебя будто все силы высосаны. Похоже, неспроста с утра до вечера нам твердят об энергетических вампирах. Эта Марго — точно одна из них. Я ничуть не удивлюсь, если дамочка и живой кровушкой не брезгует… — Поверьте, мне искренне жаль всех невинно осужденных, погибших в ГУЛАГе. И система, без особого разбора уничтожающая своих же граждан, мне отвратительна. Но еще большую неприязнь во мне вызывают лицемеры, твердящие о пресловутой слезе ребенка и тут же творящие подлости. Не нравятся мне и господа, обливающие грязью решительно все, что было у нас в прошлом. И я в этой мерзости принимать участие не стану! Однако наш разговор, кажется, ушел в сторону… Простите, но вы так и не сказали мне, от кого узнали о дневнике?
— У нас есть свои источники, — туманно ответила заметно раздосадованная дамочка, — и раскрывать их я, конечно же, не стану! Я вам не «стукачка»! Значит, не договорились… Жаль, очень жаль! Но я все-таки надеюсь, что вы, Алексей Николаевич, еще раз хорошенько подумаете и измените свое решение. Вот мой телефон, возьмите, пожалуйста. Там же обозначена и сумма, от которой вы столь неблагоразумно отказываетесь. Вы все же подумайте! Если передумаете, звоните!
По дороге домой я вспоминал образ моей новой знакомой и, мысленно воздевая руки к небу, благодарил Господа за то, что он вовремя надоумил меня расстаться с женой и вернуться в немногочисленный клан холостяков. А ведь эта экзальтированная дура, возможно, чья-то жена, мамаша и так далее. Да помилуй бог! «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь…»
Насмотрелся я этого счастья в семьях своих приятелей. Краткий период «уси-пуси» и истинно идиотской восторженности-влюбленности заканчивается практически сразу после свадьбы — обряда, весьма отдающего первобытными плясками по поводу удачной охоты. Только вот ведь какой забавный вопрос: кто же на самом деле там охотник, а кто добыча?
Нет, матушка Природа не зря именно женского рода! И эта коварнейшая из женщин создала примитивнейшую ловушку и назвала ее красивым словом «любовь». Целые стада мошек и прочих комариков сломя голову мчатся в объятия красивого цветочка. Только вот цветочек аленький тут же оборачивается хищной росянкой и начинает жрать глупую мошкару.
После обряда окольцованный бедолага на деле убеждается, что на свете есть превеликое множество вещей, которые он, оказывается, просто обязан предоставить прожорливой твари по имени Семья. Рождается ребенок, и мужичок, некогда воображавший себя лихим охотником, окончательно превращается в мальчика для битья, виноватого решительно во всем: дитятко орет по ночам, и мамаша не высыпается, квартира маленькая, денег мало, свекровь — гадина, погода на улице мерзопакостная, а Петровы в Турцию поехали. Во всем виноват никчемный, ленивый муж. «И зачем я только за тебя вышла?!» А примерный муж, как осел на мельнице, ходит и ходит по кругу, вертит и вертит свой неподъемный жернов, с тоской вспоминая те дни, когда он вольным мустангом носился по необъятной прерии.
И чаще всего заканчивается вся эта трагедия, с кислым привкусом фарса, бесконечными жалобами, раздражением и наконец ненавистью. Или полным безразличием, под которым, как огонь под пеплом, дремлет чаще всего все та же тихая ненависть. Перефразируя классика, все влюбленности начинаются одинаково и так же одинаково заканчиваются.
А ведь все просто: надо хотя бы самому себе не врать, не бояться называть вещи своими именами и, если уж все начинает рушиться, просто встать и уйти, а не растягивать бессмысленную агонию на долгие годы. Жизнь, черт возьми, и так коротка, как кроличий хвост, — так стоит ли гробить ее в междоусобицах…
Стоп, граждане! Жена… Бывшая, естественно. Как же я сразу не сообразил-то! Тоже мне, бином Ньютона, — два и два сложить…
После развода мы, как люди относительно здравомыслящие, сохранили некое подобие дружеских отношений. Ленка иногда забегает поболтать, кофейку попить. Бывает, и работенку какую подкинет — есть у нее обширные связи и знакомства в газетно-журнальных кругах.
Получается, пока я на кухне кофеек молол-варил, она успела быстрыми ручками и глазками по дневнику моего гэпэушника пробежаться! Нет, я определенно простофиля, чтобы не сказать похлеще. Вот что мешало сразу убрать бумаги куда подальше?! Ну, Ленка… Ох, уж это женское любопытство!
Нет, трижды прав был бородатый исполин российской словесности: «Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем — вот женщины, когда они показываются так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что-то есть, а ничего, ничего, ничего!» Про хитрость забыл старик добавить. Вот и Ленка моя искренне считала, что хитрее ее нет на свете никого. Но так уж случилось, что я вовремя обо всем узнал: мало того что меня пытались попросту использовать, как последнего деревенского дурачка, для решения сугубо шкурных интересов — жилье, московская прописка и прочее, — так еще и ребенка чужого хотели на мою шею посадить. Нет, я, в принципе, ничего не имею против детей, но смотреть мне в глаза и врать, что это мой ребенок, — это уже перебор, господа! В общем, в итоге мы почти без особых обид и драк разбежались. А со временем даже слегка и подружились. Красавица моя, ясное дело, вскоре снова вышла замуж — как ни забавно, но и в Москве простаков хватает. Ну, а я мысленно написал и повесил на самое видное место красивый лозунг: «Волк два раза в один и тот же капкан не попадает!»
Книжку они хотят выпустить! Ох, как был прав гэпэушник Медведев, однажды вскользь заметивший Матвею после обыска у одного профессора, замешанного в контрреволюционном заговоре: «Забавная штука получается, Дергачев: мы с тобой бьемся, авгиевы конюшни чистим, а книги будут писать они! Понимаешь? Чистенькие, сытые, образованные — вот такие, как этот…» Да уж, книжонок «они» написали немало. Но я к этой фабрике по производству лживого дерьма ни малейшего отношения не имел, и иметь не собираюсь…
Завтра же… Нет, сегодня сниму копию, а оригинал свезу и положу в банковскую ячейку! Береженого бог бережет, или волк в один и тот же капкан…
Глава одиннадцатая Воронеж, декабрь 1935 года
ЦК ВКП (б) осудил неправильную линию Наркомпроса РСФСР, в результате которой советская школа не имела стабильных, общепринятых и удовлетворяющих требованиям науки учебников.
Газета «Красная звезда», орган Наркомата обороны Союза ССР, 8 августа 1935 г.В 18-й раз Советская страна и мировой пролетариат подводили итоги невиданной в мире борьбы, невиданной в мире революции. Замечательные итоги! Они со всей яркостью сказались в исключительно радостных демонстрациях на улицах городов и сел страны. Это были демонстрации радости и счастья нашего народа, гордости и мощи, изобилия и спокойной уверенности в своих силах, величайшей преданности делу ленинизма и готовности к новым победам.
Газета «Постройка». Всесоюзная газета рабочих-строителей. 10 ноября 1935 г.— Сидоров, тебя к начальнику! — Матвей без особого любопытства скользнул взглядом по мрачноватой камере для допросов со стандартным набором из стола, табурета, привинченных к бетонному полу, и сиротливой лампочки под жестяным козырьком.
За столом расположился следователь, нещадно дымивший «беломориной», а на табурете, понурив голову, бочком примостился допрашиваемый. Чекист, обладавший внешностью киногероя — хоть сейчас на плакат, прославляющий отважных продолжателей дела товарища Дзержинского! — представлял собой полную противоположность человеку, сидящему перед ним. Дергачев опытным глазом мгновенно оценил и серо-стандартную внешность допрашиваемого, и щуплую фигуру, и испуганно-затравленное выражение в глазах. Точнее, в одном глазу, второй сейчас вряд ли что видел, поскольку заплыл из-за большущего кровоподтека.
«Похоже, досталось мужику крепко: вся рожа наперекосяк, грудь кровью забрызгана, наверное, этот придурок ему и нос сломал! А дядя-то, скорее всего, из культурных», — с легким сочувствием подумал Матвей, а вслух поинтересовался:
— Опять арестованных мордуешь? Не надоело лютовать-то? Смотри, влетит от начальства! Попадешь под горячую руку, могут ведь и из органов попереть!
— Не попрут! — Сидоров зло сплюнул и неприязненно покосился на товарища: — Думаешь, начальство не знает? Да знают они все. А как прикажешь по-другому, если то же начальство требует следствие заканчивать за десять дней — не больше! Прошлогодние изменения в УПК насчет расследования дел о террористических организациях и терактах против работников Советской власти читал? Указ, между прочим, не председатель колхоза «Гнилой хомут», а товарищи Калинин и Енукидзе подписали. Десять дней! И начальству плевать, каким способом я добьюсь признания от всякой сволочи вроде этого гада. Ты вот у нас правильный весь, как устав! А я посмотрел бы, как у тебя получится культурными уговорами чего-нибудь добиться. Но сразу скажу: ни хрена у тебя не получится! Будет твой подследственный посмеиваться над тобой, как над дураком последним, и просто время тянуть. А так — раз, два, готово! Вот потому-то Сергея Ивановича Сидорова на этой серьезной должности держат, а ты, правильный такой и жалостливый, баранку крутишь! — На красивом лице следователя расплылась довольная улыбка.
— Да, Сергей Иванович, куда уж мне до тебя! — хмыкнул Дергачев. — У тебя и кулак вон какой, и бабы тебя любят — в общем, красавец. Быть тебе наркомом! Если к стенке раньше не поставят.
— Ну, ты шути, да не зашучивайся! Много понимаешь! Наркомом не наркомом, а по званию-должности все постарше тебя буду. Так что крути свои гайки и не лезь, куда не надо, умник хренов! — Сидоров нажал кнопку вызова конвоя, собрал бумаги в папку, потом в раздумье посмотрел на допрашиваемого и предложил: — Слушай, пока конвойные дотопают, сто лет пройдет. Я к начальнику, а ты побудь с этим, а? Не бойся, он у нас человек тихий, интеллигент, мать его…
— А за что его? Гайки на железной дороге скручивал? — Матвей вспомнил недавно прочитанный рассказ Чехова и улыбнулся. — Или коровам в ясли стекло подсыпал?
— Кто ж ему даст гайки скручивать — там же охрана. — Следователь, похоже, чтению классиков предпочитал другие занятия — попроще. — Там, брат, дела похуже всякого стекла и гаек. Этот гад в школе работает! Представляешь, чему он мог детишек научить? В общем, собирались они по субботам — вроде как на вечеринки. Патефон, винцо, танцульки. А сами, под шумок, труды Троцкого изучали — и подробненько все, с карандашиком в руке, пометочки делали. И главврач второй горбольницы там же вертелся со своей полюбовницей, между прочим. Помнишь второго секретаря горкома, что в июле помер? Их рук дело! В общем, подпольная террористическая организация налицо!
— Так секретарь вроде ж от сердца помер? — с сомнением покачал головой Дергачев. — То ли инфаркт, то ли еще что такое…
— Ха, думаешь, все так просто? Не-ет, там точно убийством пахнет! И я не я буду, если всю их компанию на чистую воду не выведу! Так, заболтался я с тобой — все-все, бегу к Медведеву! А ты побудь тут, ладно? И где этот чертов конвой шатается?
— Да побуду, побуду, беги!
Едва в коридоре затихли шаги следователя, мужчина с трудом вскинул голову и, опасливо косясь на дверь, что-то торопливо зашептал разбитыми губами. Матвей недоуменно вскинул бровь и прислушался.
— Товарищ, товарищ военный, помогите! Спасите! Ради бога, прошу вас… Я вижу, вы хороший человек! А этот зверь… Он же изверг, он, в конце концов, убьет меня. Нас пытают! Прошу вас, умоляю, сообщите об этом вашему руководству, в ЦК, товарищу Сталину, наконец! Ведь это произвол, царская охранка какая-то!
— Ну-ну, вы со словами-то поосторожнее, — неприязненно скривил губы Дергачев. — Не надо порочить наши органы! Это книжки Троцкого вас научили? Или еще какие? Слова он тут говорит… Да за одно это уже можно к стенке ставить, не то что за убийство секретаря горкома партии!
— Господи, да какое убийство?! — Мужчина как-то по-детски всхлипнул, в глазах его плескались отчаяние и мольба, а по щекам текли слезы. — Он сам умер, совершенно естественной смертью, как же вы не понимаете?! И изучение трудов этого мерзавца Троцкого — полная чушь! Да, когда-то я купил книгу, и читал ее, и пометки делал, все верно. Но это было давно. Давно — тогда Троцкий еще считался верным ленинцем и создателем Красной армии! А потом я поставил книжку на полку и просто забыл о ней. Забыл, понимаете! А теперь от меня требуют подписать признание в том, что я организовал какой-то там заговор. Чушь, полная чушь! Я не заговорщик, я самый заурядный учитель географии. И мы действительно просто выпивали, слушали пластинки и танцевали. Это были самые обычные вечеринки, понимаете? Я прошу вас, спасите…
Сбивчивая речь мужчины оборвалась на полуслове — в коридоре послышались шаги, а еще через несколько секунд дверь распахнулась, и в камеру вошел конвойный:
— Здорово! А Сидоров где?
— Да его к начальнику вызвали. Вот, стою, тебя жду, этого охраняю. А у меня, между прочим, и своих дел хватает! Забирай…
Прощальный взгляд измученного и избитого мужика — одновременно умоляющий и безнадежно тоскливый — Дергачев вспомнил чуть позже, когда на своем стареньком «Форде» вез Медведева на совещание в обком. Матвей долго подбирал слова, пытаясь как-то помягче сформулировать свой вопрос, и наконец решился:
— Алексей Петрович, я тут в допросную заходил, когда вы Сидорова вызывали…
— И что? — рассеянно спросил начальник, на секунду отрываясь от просмотра каких-то бумаг.
— Там у него на допросе мужик сидел — учитель, кажется. Избитый весь, в кровище — страшно смотреть. Я тут подумал, не подвел бы он вас под монастырь. Мало ли проверка какая из Москвы, а тут такое, можно сказать, зверство. Он того учителя под статью о терроризме подвести хочет и организацию троцкистского подполья пришить. Ну, какой из обычного учителя географии террорист? Ей-богу, смех один!
— Все сказал? — Медведев подровнял стопочку листов машинописной бумаги, закрыл папку и, услышав короткое «да», некоторое время молча смотрел перед собой. Потом кивнул — видимо, каким-то своим мыслям — и вполголоса продолжил: — Матвей, ты ведь неглупый парень. И я тебе так скажу… Сколько лет нашей революции? Правильно, восемнадцать. Как думаешь, сколько в стране еще достаточно крепких и здоровых бывших царских офицеров, попов, купчишек, кулаков и прочих господ из прошлых времен осталось?
Дергачев, не зная, что ответить, лишь пожал плечами.
— Не знаешь. И никто не знает! Думаешь, они все перевоспитались за эти годы и Советскую власть полюбили? Нет, братец! И ненавидят они нас пуще прежнего. А наша с тобой задача — отыскивать их и давить! Или на стройки вроде Беломорканала отправлять, пусть там на благо страны кайлом машут. Есть еще вредители? Расхитители, саботажники, дрянь всякая? Есть! Мы вон только-только с басмачами разобрались… Есть и другие враги, еще более опасные — вроде Троцкого и ему подобных. Эти ведь не просто теракт или другую гадость… — Медведев заметно помрачнел и надолго задумался. — В общем, как понимаешь, не все я тебе могу рассказать, но работы у нас впереди еще много. Боюсь, много больше, чем уже сделано. В мире сам видишь, что творится: и японцы, и итальянцы, теперь еще и Гитлер! И все они спят и видят, как бы Советский Союз и власть нашу народную уничтожить… А за меня можешь не переживать, знаю я все. И начальство все знает. Кумекаешь, нет?
Матвей в ответ только мрачно кивнул, не отрывая взгляда от дороги.
— Вот-вот, соображай! Сидоров, конечно, сволочь. Только тут ведь вот какое дело… Сначала люди создают систему, а потом частенько случается и так, что уже сама система рождает нужных ей людей. Так что некоторые перегибы были, есть и, думаю, будут всегда. Понимаешь, о чем я?
Дергачев немного помедлил и снова молча кивнул.
— Вот и хорошо. А насчет учителя этого я тебе так скажу: дураков учить надо! Какого черта он дома эту книжку хранил? Сказано: изъять и уничтожить, значит, возьми и сожги! Не конюх малограмотный — учитель, которому мы детей доверяем! Да и черт с ним! — Медведев достал коробку «Казбека» с нарисованным джигитом, неведомо куда скачущим мимо белой горы, со вкусом закурил и добавил, выпуская облачко голубоватого дыма: — Не переживай, получит он за глупость свою пару годочков, проветрит головушку где-нибудь на севере — глядишь, и поумнеет. И друзей-приятелей, кстати, научится лучше выбирать! Думаешь, откуда мы про его том Троцкого узнали? Вот именно, вижу, что догадался: те, с кем он пил и «У самовара я и моя Маша» слушал, на него донос и написали! Твари! Так что тоже мотай на ус… Я, Матвей, с тобой о другом поговорить хотел… Возможно, меня скоро в Москву переведут.
— На повышение, значит? Так это ж здорово! — широко улыбнулся Дергачев, но тут же и погрустнел: — Вообще-то, конечно, жалко мне будет с вами расставаться. Опять же и к новому привыкать. Еще неизвестно, какой этот новый будет!
— Так зачем привыкать? — Медведев затянулся «казбечиной» и добродушно усмехнулся: — Со мной в столицу поедешь? Перевод, я думаю, можно будет оформить без особого труда.
— В Москву? — неуверенно протянул Матвей и снова пожал плечами: — Ну, не знаю, Алексей Петрович… Конечно, было бы здорово, но там движение какое — полажу ли? Да и вообще…
— Поладишь, не бойся! Не боги горшки обжигают. Да и ОРУД московский вряд ли наши машины останавливает — номера-то, думаю, всем известны, — жестко усмехнулся Медведев и подытожил: — В общем, подумай! С женой, то бишь с Зинаидой своей, посоветуйся. Время еще есть. Просто, друг ты мой ситный, нынче верный и надежный человек, которому доверять можно, на вес золота. А ты парень толковый, исполнительный и не болтун — за что и ценю. Горлопанов-то, правильные слова повторяющих, и мясников у нас везде хватает, а вот верных…
Ожидая возвращения Медведева, Матвей терпеливо мерз в машине, время от времени прогревая двигатель, и думал о вариантах возможных перемен в своей жизни.
«Москва — это, конечно, здорово. Так там ведь жить где-то надо. Хорошо, если сразу какую комнату дадут или в общежитие там… А если нет? Съемную искать? Ага, если и найдешь, то небось на окраине где — только до работы два часа добираться будешь! Это во сколько ж вставать придется? Вообще хрен выспишься! Да и Зинка…»
Дергачев потемнел лицом и, вытащив из-под сиденья чистую ветошку, начал с ожесточением протирать запотевшие стекла. Работа давалась с трудом — туманную влагу уже прихватил морозец. Матвей раздраженно плюнул и, швырнув под ноги ни в чем не повинную тряпку, стал вспоминать историю своей женитьбы…
Новый сотрудник прижился в ОГПУ быстро: шустрый, толковый, исполнительный. Первое время Дергачеву пришлось побывать в роли «прислуги за все»: и на задания с ребятами ездил, и в наблюдении практиковался, и водителю частенько помогал. Миновал испытательный срок — зачислили в штат. Форма, паек, денежное довольствие — все как положено. К тому времени Матвей уже точно знал: больше всего ему нравится не на аресты и задержания ездить, а копаться со старым «Фиатом» и при случае подменять шофера, в машинах разбиравшегося, честно говоря, слабовато.
Так что, когда отделу Медведева выделили более новый «Форд», до этого пару лет бегавший в губкоме партии, Дергачеву вполне закономерно досталась должность водителя. Хотя, по сути, даже такая солидная и редкая специальность не освобождала Матвея от участия в операциях, проводимых его товарищами-чекистами.
Года четыре Дергачев мыкался по общежитиям и съемным углам, пока однажды Медведев не предложил с добродушной усмешкой: «Не надоело по чужим квартирам бегать? С жильем у нас сейчас, сам знаешь как — в ближайшие годы вряд ли что «светит». А ты женись! Вон, хоть на Зиночке нашей — а что, девушка хоть и не красавица писаная, зато с жилплощадью. Все когда и щец горяченьких сварит, и постирает, и пуговицу пришьет — поди, плохо?»
И Матвей, недолго думая, внял совету и начал оказывать знаки внимания машинистке, целыми днями стрекотавшей в приемной на своем «ремингтоне». Зиночка, в девках явно засидевшаяся, к неуклюжим ухаживаниям Дергачева отнеслась более чем благосклонно, и Матвей даже не заметил, с какой непринужденной легкостью его окрутили и заставили расписаться в ближайшем ЗАГСе.
Правда, довольно быстро выяснилось, что разбитная Зинаида мастерски умеет только две вещи: с пулеметной скоростью печатать на машинке и скандалить. Что же касаемо щей, постирушек и домашнего уюта, то о них молодая жена имела весьма туманное представление. Любые попытки Дергачева как-то обустроить их теперь уже совместный быт натыкались на совершенно искреннее непонимание — Зиночка холодно пожимала налитыми плечами и презрительно фыркала: «Мещанство!»
Терпения Матвея хватило ровно на два года. После очередного выяснения отношений он сгоряча твердо решил развестись — благо развод в те годы был делом более чем простым. Но потом как-то быстро остыл и прикинул: «Ну, разведемся, а дальше что? От добра добра не ищут! Крыша над головой есть, баба постоянная под боком… А щей можно и в столовке перехватить!» Так и жили: от скандала до скандала — с недолгими периодами затишья и даже некоего подобия любви…
Из полудремы, в которую Матвей незаметно перекочевал из своих воспоминаний и размышлений о возможных грядущих переменах, его выдернуло возвращение Медведева. Начальник плюхнулся на сиденье, сердито хлопнул дверцей и отрывисто скомандовал:
— Заводи! В управление давай…
«Похоже, накрутили мужику хвоста… — мысленно усмехался Дергачев, покручивая баранку и краем глаза наблюдая, как Медведев нервно курит свой «Казбек» и морщится, думая о чем-то своем, явно невеселом. — Большие звезды на рукавах — оно, конечно, красиво и солидно, но за рулем как-то попроще и поспокойнее! Как говорится, подальше от начальства, поближе к кухне. Хотя… Иногда ведь и на кухне можно ненароком кипятком обвариться! Эх, жизнь…»
Глава двенадцатая Москва, июнь 1936 года
Созданный под руководством товарища Сталина проект Конституции СССР есть величайшее выражение огромной и непрерывно растущей мощи Советского Союза.
Газета «За индустриализацию. Техника»,орган наркомата тяжелой промышленности. 28 июня 1936 годаЛяпушкина А., восьмидесяти пяти лет старушка из колхоза «Ударник», Пречистенского сельсовета, первой подписалась на новый заем в 35 рублей. «Я всеми силами стараюсь крепить колхоз, работаю не покладая рук и охотно отдаю свой трехнедельный доход взаймы государству», — заявила тов. Ляпушкина.
Газета «Сталинский путь», орган РК ВКП (б) Пречистенского района Ярославской области. 5 июля 1936 года.Огромный черно-масляный паровоз еще устало отдувался паром, остывая после долгой жаркой работы, а прибывшие пассажиры суетливо бегали, выкрикивая носильщиков, когда Матвей неспешно отошел в сторонку и со вкусом закурил, наблюдая беспокойную вокзальную жизнь.
Казанский вокзал, в принципе, ничем не отличался от других, уже известных Дергачеву вокзалов. Та же суета, та же разношерстная публика, разве что масштаб впечатлял. Так ведь все-таки Москва, а не какая-нибудь Жмеринка.
Матвей дымил «Беломором», лениво посматривал на крикливых бойких носильщиков в белых фартуках и прикидывал, что его красноармейский сундучок, пожалуй, стоит оставить в камере хранения, больно уж по-деревенски он выглядел, с головой выдавая провинциальность хозяина.
Далее следовало прикинуть план действий на ближайшие часы: сразу идти к Медведеву не хотелось — кто знает, когда еще представится возможность без спешки пройтись по новой Москве и полюбоваться столицей. Служба — дело такое, можно жить в городе годами и практически так ничего и не увидеть.
Матвей, аккуратно затушив окурок, бросил его в урну, прошел внутрь вокзала, прогулялся, с любопытством разглядывая убранство громады зала ожидания, и вышел на Комсомольскую площадь. На улице подошел к тележке мороженщика, добросовестно отстоял очередь и купил эскимо. Слегка стыдясь своей нетерпеливости, съел сладкий холодный столбик, облитый шоколадом, и тут же об этом пожалел, сразу захотелось пить. Возвращаться и искать буфет было лень. Но не таскаться же по столице с облезлым сундучком в руках!
Пришлось-таки вернуться, сдать на хранение свой багаж, потом зайти в туалет — ополоснуть лицо и вволю напиться воды из крана. После этого снова вышел на привокзальную площадь и выкурил еще одну папироску. Затем тщательно расправил под ремнем складочки гимнастерки и решительно пошел к остановке трамвая. «Вроде про двадцать девятый Медведев говорил? Мол, сядешь и через несколько остановок выйдешь на Лубянской площади — там не очень далеко. Кондуктор, если что, подскажет. Да что я — совсем из дикого леса?! Разберемся…»
По дороге Матвей поначалу старательно вертел головой, пытаясь увидеть-разглядеть какие-то достопримечательности, но быстро устал. В вагоне, несмотря на открытые окна, было жарко — уже через несколько минут он почувствовал, как гимнастерка прилипла к спине, а между лопатками щекотно сбегают струйки пота. Душная смесь из запахов пота, гуталина и дешевого одеколона вызывала тошноту и страстное желание как можно быстрее выбраться из весело позванивающей душегубки на свежий воздух.
Цепь красивых названий — Красные ворота, Сретенский бульвар, Чистые пруды — закончилась объявлением тетки-кондуктора: «Лубянская площадь! Выходим, граждане, не задерживаем!»
Матвей торопливо вышел из вагона и первым делом закурил. Окинул взглядом строгое здание, чувствуя одновременно и легкую оторопь, и гордость от своей причастности к невероятной силе, именовавшейся ныне «НКВД СССР»…
Дежурный, молодой парень с треугольниками сержанта Госбезопасности в петлицах, вежливо выслушал посетителя, просмотрел документы и суховато кивнул: «Ждите!» После чего позвонил по внутреннему телефону, коротко с кем-то переговорил и занялся своими делами.
Дергачев, стараясь держаться посолиднее, терпеливо ждал, незаметно рассматривая проходящих мимо мужчин — большей частью в форме. Кто-то предъявлял удостоверения, кто-то запрашивал разовый пропуск, а толстый мужик в светлой шляпе, непрерывно вытиравший лицо и шею платком, протянул дежурному бумажку — видимо, повестку — и долго выяснял, куда ему следует идти. «Ишь, как психует мужик! Небось чует кошка, чье мясо съела…» — мысленно усмехнулся Матвей и тут же увидел незаметно подошедшего к нему сотрудника.
— Дергачев?
— Так точно! — внутренне подобрался Матвей. — Я дежурному говорил, что…
— Идемте со мной! — распорядился мужчина. — Товарищ Медведев приказал устроить вас в общежитие. А ваши вещи?
— На вокзале оставил, — почему-то чувствуя себя виноватым, сказал Дергачев, — не таскать же по такой жаре! Вдруг товарищ Медведев в отъезде, или еще что… Я потом съезжу, заберу.
Следуя за мужчиной, он искоса посматривал на обтянутую гимнастеркой широкую спину и уныло размышлял о том, что для начала вообще-то могли бы и в столовую отвести, а уж потом и все остальное.
«Ладно, про столовую потом спрошу. Все равно надо будет на вокзал возвращаться…» — прикинул Матвей, чувствуя, как в душе ворочается нечто вроде сожаления об оставленном Воронеже — таком привычном и уже по-домашнему своем, и растет смутная неуверенность в том, что приезд в Москву был действительно правильным и верным решением. Но тут же вспомнил о Зинаиде и, мысленно сплюнув, решительно сжал зубы — ничего, на новом месте всегда так! Со временем все утрясется, образуется. Люди привыкают, и он привыкнет!
«Потом еще и смеяться будешь, мол, дурак такой, перетрухал, как пацан, и домой сбежать хотел! Ничего-ничего, мы тоже, можно сказать, не лаптем щи хлебаем, — бодрился он, стараясь убедить себя, что все сделал правильно. — Да и от той дуры подальше — пусть в своем Воронеже сидит, на машинке стрекочет! Не поехала — и хорошо!»
Ситуация с опостылевшей семейной жизнью разрешилась сама собой: когда Матвей сообщил Зинаиде о переводе в Москву, женушка привычно повела плечами и фыркнула: «Вот еще! Брошу я жилплощадь и буду там с тобой по общежитиям торкаться! Вот как квартиру или хотя бы комнату выслужишь, тогда и приеду. Только ведь по твоей-то должности старшего конюха комнату тебе разве что после мировой революции дадут! Так что скатертью дорожка, муженек дорогой! А я тут и без тебя не пропаду — даже не сомневайся!» В последнем Дергачев действительно ничуть не сомневался…
С Медведевым удалось встретиться лишь через несколько дней, в течение которых Матвей успел немного обжиться на новом месте. Впрочем, особо-то и привыкать было не к чему — казармы и общежития примерно одинаковы от Владивостока до западной границы. Солдатская койка с подушкой и грубым синим одеялом, украшенным черными полосами, тумбочка, вешалка. Коридор, бытовка, туалет с умывальником и обязательной подставкой для чистки сапог — вот и вся роскошь.
Медведев принял Дергачева радушно, явно радуясь встрече со старым знакомым. Секретарь принес в кабинет чай, расставил все на столе и бесшумно удалился. Хозяин осторожно отхлебнул из стакана и поинтересовался:
— Ну, как, привыкаешь на новом месте?
— Да помаленьку, спасибо, — пожал плечами Матвей. — Толком еще не разобрался. Определили меня в административно-хозяйственный отдел — так, кажется, называется. Дали полуторку, ничего машина, можно сказать, бегает. Только город-то я не знаю. Хорошо, сопровождающий всегда рядом — так он и подсказывает, где направо, где налево. Стройматериалы вожу, продукты, грузы всякие-разные. В общем, работаем помаленьку, товарищ Медведев.
— Ничего, освоишься! Легковых свободных не было, уж извини, так что пока на полуторке покатайся. Москву получше изучишь и все такое. А потом попробую тебя на «персоналку» перевести, вроде обещают нам в наркомат несколько машин.
«Про Зинку не спрашивает, значит, знает, что один я приехал, — думал Дергачев, прихлебывая из стакана в красивом подстаканнике и хрустя маленькими, очень вкусными сухариками. — А сам что-то невеселый — хоть и улыбается. Все о чем-то своем думает. Да, видно, не зря начальству паек побольше дают — забот и дел у них не с наше. И спрашивают небось построже…»
— Вы-то здесь как? — уже вслух спросил он, глянув на одинокие золотистые звездочки в петлицах хозяина. — Вам ведь вроде повышение обещали.
— Ты про это? — Медведев щелкнул пальцем по петлицам и, усмехаясь, пренебрежительно отмахнулся: — Да ерунда! Приказ уже подписан, так что скоро и звезды будут. Да не в них дело — работы, брат, невпроворот! А времени просто катастрофически не хватает. Не поверишь, жену реже, чем наркома, вижу!
— А вы товарища Сталина видели? — Матвей кивнул на портрет, висящий за спиной хозяина кабинета, и вновь отхлебнул из стакана. Хотелось курить, но достать свой «Беломор» он постеснялся.
— Видел, — ответил Медведев. — Правда, всего два раза, да и то издали. Первого мая на трибуне и на совещании. Ну что, тебе, я думаю, пора. Да и у меня дела. В общем, как что изменится, тебе сообщат. Бывай, друг…
Дергачев вернулся в казарму и завалился спать, не обращая внимания на читающего соседа по комнате — флегматичного рослого латыша. Имя — Улдис — Матвей уже знал, а вот фамилию не запомнил. Да и невелика беда — все равно ничего похожего на обычный армейский коллектив здесь не было и в помине. Вроде и соседи, а каждый сам по себе — во всяком случае, так казалось Матвею. Поначалу он намеревался познакомиться с товарищами как положено: с крепкими мужскими рукопожатиями и обязательной бутылкой водки под нехитрую закуску. Но, как выяснилось, собрать и угостить всех соседей по комнате было задачей практически невыполнимой — всегда кто-то был в рейсе, на дежурстве и черт знает где еще. Поэтому с идеей красивого знакомства пришлось расстаться, о чем Матвей не очень-то и сожалел, поскольку все эти якобы дружеские пьянки-посиделки не любил. Нет, под хорошую закуску вроде жирной селедочки с лучком, да с горячей картошкой, со свежим хлебушком он, конечно же, мог выпить, но пить где попало и с кем попало служба в органах давно отучила. Пьянка — это всегда разговоры о бабах, о том, о сем. А пустой болтовни Матвей терпеть не мог, поскольку накрепко запомнил слова своего армейского старшины насчет дурного языка, который «до Киева не всегда доведет, а вот до ближайшей стенки — запросто!»
О том, что грузовики хозотдела перевозят не только доски и продукты, Дергачев узнал совершенно случайно. Как-то вечером, уже после окончания рабочего дня, к нему подошел как всегда мрачный заведующий гаражом. Пыхнул папироской, обдал стойким запахом перегара и заявил:
— Сегодня в ночь выйдешь! Семенов в рейсе, а больше некому. Понял?
— Понял, чего ж не понять. А куда ехать-то надо? Я ж Москву пока плохо знаю.
— Дорогу тебе покажут. А пока заправься, и чтобы через полчаса как штык! И это… там в углу гаража ящик с опилками — кузов присыпь, а то отмывать потом замучаешься.
Опилки так опилки: командир сказал — боец выполнил. Что имел в виду завгар, предлагая присыпать кузов полуторки, Матвей понял уже через несколько часов…
— Новенький? — недовольно спросил незнакомый лейтенант, встретивший машину у неприметной двери на заднем дворе здания. — Одна морока с вами… Задний борт открой и подгоняй задом к двери!
Дергачев вырулил и аккуратненько подогнал полуторку почти вплотную к глухой стене. Выскочил из кабины и направился к лейтенанту — мало ли тому какая помощь понадобится. Помощь оказалась не нужна: дверь со скрипом распахнулась, и два молчаливых мужика ловко забросили в кузов три голых трупа. Матвей молча наблюдал, как грузчики раскачивают и на раз-два забрасывают режущие глаз неестественной белизной тела, слушал, как те с глухим стуком ударяются головами о доски кузова, и поражался какой-то особой, равнодушно-скучной будничности происходящего. Словно в кузов полуторки забрасывали не трупы, а освежеванные свиные туши.
Погрузка закончилась, дверь снова захлопнулась. Дергачев заскочил в кузов, прикрыл бесстыдно раскинувшиеся тела куском старого брезента, потом закрыл борт. Рукояткой — стартер не работал давным-давно — завел двигатель и сел за руль.
— На Донское давай! — распорядился лейтенант, забираясь в тесноватую кабину. — А, черт, ты же новый! Дорогу не знаешь… Ладно, поехали пока со двора, а там я покажу!
По скупо освещенным пустынным улицам ехать было одно удовольствие — если, конечно, не думать об особом грузе за плечами. С маршрутом тоже проблем не было: лейтенант всегда вовремя подсказывал, куда ехать, где поворачивать. Через минут сорок полуторка уже въезжала через центральные ворота безлюдного по ночному времени кладбища.
— Бывшую церковь видишь? Давай, по левой стороне объезжай, а там задом к черному ходу сдашь.
Матвей подрулил поближе к железной двери и выключил фары и двигатель. Лейтенант кулаком несколько раз грохнул по гулкому железу:
— Борт открой и в кузов запрыгивай — поможешь снять!
С помощью появившегося изнутри бородатого здоровенного мужика, перемазанного в угольной пыли, трупы сгрузили и переложили на тележку. На этом участие Дергачева в деле и закончилось. Несмотря на вполне естественное любопытство, вопросов Матвей, конечно же, не задавал. На обратном пути подсказки почти не понадобились — дорогу Дергачев запомнил хорошо, не путался и на перекрестках чувствовал себя вполне уверенно.
— Будешь? — В руках лейтенанта появилась чекушка водки.
— Не, товарищ лейтенант, я же за рулем, — помотал головой Матвей и, выудив из мятой пачки «беломорину», чиркнул спичкой. — Я лучше курну.
— Ну, как хочешь, мне больше достанется! За рулем, говоришь, нельзя? Ха, так на подножке можно. Или, например, на полметра от машины отойти… Ладно, шучу я! Рули себе спокойно. А я хлебну… Устал, как собака! Забыл уже, когда нормально высыпался… — Лейтенант тоже закурил и, выпуская облако дыма в приоткрытое лобовое стекло, сказал явно подобревшим голосом: — А ты молодец! И машину ведешь ровно, уверенно, и вопросов бабских не задаешь. Умеют у нас подбирать кадры, умеют! Сам-то откуда?
— Из Воронежа, — коротко ответил Дергачев, вести длинные и пустые разговоры «за жизнь» ему вовсе не хотелось. Тем более с совершенно незнакомым человеком из органов.
— В общежитии живешь?
— Да, в этом… Что в переулке. Черт, все забываю!
— Варсонофьевский?
— Ну да, он самый!
— Ничего, скоро все выучишь-запомнишь…
Через пару недель Матвей действительно твердо знал несколько основных маршрутов и колесил по столице, не дергаясь и не вздрагивая при каждом трамвайном звонке или трели милицейского свистка.
А в конце июля завгар подошел к Дергачеву и, обдавая уже привычным запахом застарелого перегара, буркнул:
— Сдавай машину и принимай другую. Четыре новых «газона» дали — одного приказано тебе отдать. Смотрю я, непрост ты, парень…
Глава тринадцатая Москва, август 1936 года
Гнилые либералы — пособники врагов.
Выражая волю многочисленного советского народа, карающая рука пролетарского правосудия опустилась на головы злодеев из троцкистско-зиновьевского центра. Участники этой шайки разоблачены, осуждены Военной коллегией Верховного суда СССР и уничтожены. Трижды проклятые продажные агенты фашизма, изменники социалистической Родины — Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский, Тер-Ваганян, Смирнов, Дрейцер, Рейнгольд, Пикель, Гольцман, Фриц Давид, Ольберг, Берман-Юрин, Лурье М., Лурье Н. — расстреляны. С огромным удовлетворением воспринял советский народ и рабочий класс всего мира справедливый приговор Военной коллегии Верховного суда СССР.
Пленум Центрального Комитета КП (б) Грузии
Товарищу Сталину.
Дорогой товарищ Сталин! К тебе, наш родной отец и учитель, к тебе, великий вождь коммунизма, обращаем мы от имени большевиков и трудящихся Грузии нашу горячую любовь, преданность и самоотверженную готовность неуклонно бороться, каплю за каплей крови отдавать всю свою жизнь за новые победы социалистической пролетарской революции…
Газета «Правда», орган ЦК ВКП (б).27 августа 1936 годаНовенькому «Газ-А» Матвей обрадовался больше, чем присвоению ему звания младшего лейтенанта Госбезопасности. Хотя и почетное, солидное звание, в официальных документах именовавшееся «специальным», грело душу и, конечно же, тешило самолюбие Дергачева. Да и как не гордиться, если звание соответствовало армейскому старшему лейтенанту!
Машину Матвей тщательно проверил, смазал все, что должно было быть смазанным, отмыл до зеркального блеска. Двигатель настроил так, что на холостых оборотах он не рокотал, а сыто урчал, совсем как кот, вволю наевшийся ворованной сметаны. У завхоза выпросил несколько кусков списанной ковровой дорожки и выкроил красивые коврики на пол, машина сразу приобрела солидность и почти домашний уют в просторном салоне. «Хоть самого наркома вози!» — довольно прикидывал Матвей.
Правда, возить младшему лейтенанту предстояло, конечно же, не наркома, генерального комиссара Госбезопасности, товарища Ягоду, а старшего майора Медведева, тоже далеко не последнего человека в НКВД…
В один из первых же дней Медведев, усаживаясь в машину, коротко приказал: «Домой!» Дергачев понятливо кивнул и нажал на стартер. После недолгой езды по улицам остановился у подъезда дома, в котором большинство квартир занимали ответственные работники наркомата. Медведев вышел из машины и скрылся за дверью подъезда. Отсутствовал недолго, вернулся с небольшим чемоданчиком, снова сел на свое начальственное место и скомандовал: «Теперь на проспект! Там прямо — до самого конца. Дальше — скажу…»
Матвей послушно тронулся с места и покатил по московским улицам, сосредоточенно посматривая по сторонам и тщательно соблюдая все правила дорожного движения — это давно стало для него одним из принципов. По дороге, искоса поглядывая на начальника, по привычке просматривающего какие-то бумаги и дымящего «Казбеком», он вспоминал рассказы шоферов из спецгаража о том, что товарищ Сталин ездит только на заднем сиденье — и никогда рядом с водителем. Также ребята утверждали, что курит Генеральный секретарь ЦК ВКП (б) трубку, которую набивает табаком из папирос «Герцеговина флор», изготовленных для него по спецзаказу.
«Газик», повинуясь указаниям Медведева, выкатил за пределы Москвы, немного покружил по каким-то типично сельским дорогам, еще сколько-то проехал в тени соснового леса и, наконец, остановился неподалеку от небольшой речки.
Старший майор неторопливо выбрался из машины, потянулся, разминая затекшую спину, и приказал:
— Собери-ка дровец, да чемоданчик из машины достань!
Через минут двадцать на полянке горел, задорно потрескивая и стреляя угольками, маленький костер, а на расстеленном старом одеяле была выставлена бутылка водки и разложена закуска.
— Ну что, Матвей Федотыч, давай по маленькой за твое новое звание! — наливая в кружки граммов по сто, предложил Медведев. — Заодно и поговорим маленько.
Он выпил, бросил в рот ломтик сыра и, одобрительно кивая, закурил папироску. Матвей из кружки лишь пригубил, отговариваясь тем, что ему еще рулить обратно. Зато с удовольствием расправился с несколькими кружочками копченой колбасы и парой пластиков сыра, после чего, следуя примеру старшего майора, задымил своим «Беломором».
— Не пьешь — это правильно. — Медведев, слегка морщась и отворачиваясь от дыма, подбросил в костер несколько сухих веток. — Иногда, конечно, можно, но имей в виду — загульного пьянства не потерплю. Да ты, я думаю, помнишь… И еще несколько правил запомни! В общем-то ничего нового — то же, что и в Воронеже. Где ездили, с кем встречались, о чем говорили — посторонним никогда и никому! Шофера, как ты понимаешь, всегда много чего слышат-знают, но болтуны на этой работе не задерживаются. В моем кабинете тоже ни слова лишнего — как говорили древние, и у стен есть уши, понял, нет? Наедине — как сейчас вот — можешь говорить свободно и называть меня попросту: Алексей Петрович. Но на людях — только по званию! Все должно быть строго по уставу. И никакого разгильдяйства: сказано подать машину к восьми — к восьми ноль-ноль и стой у подъезда! Да что я прописные истины тебе втолковываю, сам все это знаешь не хуже меня… — Он налил в свою кружку, выпил, снова закурил и, окинув Дергачева испытывающим взглядом, продолжил: — Ты не первый день замужем — понимаешь, что вся оперативная работа держится на «стукачах». Вызовут и тебя — даже не сомневайся. Прикажут за мной присматривать и отчеты писать. Этим ребятам можешь говорить почти все, но с умом, понял? Не отказывайся, пиши все как есть — мне скрывать нечего… Да ты ешь, ешь, на меня не смотри! Да, пожалуй, и все. В общем, если какие вопросы или непонятно что — спрашивай, не стесняйся. Кстати, что там у тебя с Зинаидой? Съездил — и что? Приедет?
— Да в общем-то ничего. — Матвей поджал губы и отвел взгляд. — Поехал я, этот… сюрприз хотел сделать. Духи купил, гостинцы московские. Пришел домой, а там… В общем, Зинка с Сидоровым нашим в кровати. Сюрприз, можно сказать.
— Понятно, — сочувственно хмыкнул Медведев. — И что дальше?
— Ну, сначала хотел я, честно говоря, морду обоим набить. — На лице Дергачева проскользнула кривая улыбка. — А потом глянул еще разок на них: оба перепуганные, жалкие такие… Сидоров без формы тощий, синий — как заморыш какой. В общем, плюнул я, развернулся и ушел. Но на развод подавать не стану — пусть сама бегает, если ей надо. Знаете, Алексей Петрович, я даже и сам удивился: оказывается, мне все равно, где и с кем она! Ну, или почти все равно…
— Понимаю, — уже деловито кивнул старший майор, снова наливая в кружку, — бывает. А ты все правильно сделал — лишний шум нам ни к чему. Сидоров, конечно, скотина, но… Плюнь и забудь! А хорошую девушку ты еще встретишь, поверь, не все женщины такие, как Зинка твоя. Ну, ты еще поешь, если хочешь, а я пройдусь, подышу. Не часто получается вот так: с костерком, у речки… Работы столько, что лица своих домашних забывать начинаешь. А скоро будет еще больше! Чувствую я, ждут нас большие перемены, мать их…
Почти те же самые слова о грядущих переменах Матвей услышал чуть позже из совсем других уст, правда, при несколько иных обстоятельствах.
А пока Дергачев с Медведевым еще пару часов посидели у костра, потом водитель с удовольствием поплескался в неглубокой речке, а старший майор полюбовался закатом, невесело думая о чем-то своем. Уже в сумерках Матвей собрал остатки еды, аккуратно засыпал костер песком, и через несколько минут машина, поблескивая желтым светом фар, покатила в сторону Москвы…
Лето тридцать шестого в Москве и ее окрестностях выдалось на удивление жарким — термометры показывали тридцать семь, словно обгоняя время и неким мистическим образом показывая, что страну ждут еще более жаркие и тяжелые времена. Правда, об этих грядущих потрясениях в Советском Союзе знали пока еще лишь несколько человек, одним из которых, по странной иронии судьбы, стал и Матвей Дергачев.
Голуби расхаживали по площадям столицы, раскрыв клювы, собаки спасались от немыслимой жары в жидкой тени зданий и городской зелени, все живое тянулось к обманчивой прохладе лесов и подмосковных озер, рек и речушек. Не были исключением и работники наркомата внутренних дел, как только выдавались несколько часов свободного времени, Медведев усаживался в машину и коротко командовал: «На наше место!» А в один из последних дней августа Дергачев и его начальник попали на пикник, устроенный по приказу первого заместителя наркома, комиссара Государственной безопасности первого ранга Якова Агранова.
Гуляли широко: грузовик доставил столы, стулья и лавки, разбили несколько палаток и натянули парусиновые навесы, горели костры, патефон голосом Лещенко скрипуче напевал про черные глаза, которые непременно должны кого-то там погубить.
Матвей наскоро перекусил за отдельным столом, накрытым для шоферов и обслуги, и вернулся к машине, надо было проверить вдруг забарахлившие свечи и продуть-прочистить заметно гревшийся радиатор. Купаться было лень — все равно через десяток минут вся спина становилась мокрой от пота. В волейбол играть с другими шоферами Дергачев стеснялся — просто не умел.
Копаясь в моторе, он частенько бросал внимательный взгляд на Медведева, сидевшего неподалеку от замнаркома, и прислушивался к здравицам, звучавшим за начальственным столом. Естественно, чаще всего пили за здоровье товарища Сталина.
— Товарищи, минуточку внимания! — Агранов, на груди которого поблескивали два ордена Красного Знамени, а в петлицах солидно алели четыре ромба, поднялся и, оглядывая собравшихся посерьезневшим взглядом, негромко постучал вилкой по рюмке с коньяком, которую сжимал в твердых длинных пальцах. — Этот замечательный напиток, произведенный нашими славными виноделами советской Армении, я хочу выпить за здоровье нашего великого вождя, отца и учителя, гениального продолжателя дела Ленина, вдохновителя и организатора наших замечательных побед, лучшего друга наших славных органов, стоящих на страже завоеваний Октября! И мы, чекисты, продолжатели дела товарища Дзержинского, не пожалеем ни сил, ни самой жизни для защиты завоеваний социализма в нашей великой стране, в первом в мире государстве рабочих и крестьян! За нашу сталинскую Конституцию, товарищи! За здоровье великого товарища Сталина! Ура!
Пока над поляной витало дружное «ура», Дергачев равнодушно наблюдал, как большая часть его товарищей усиленно налегает на выпивку и закуски — и никакая жара им нипочем. Он добродушно усмехнулся, вытер темные от масла руки, выудил из пачки «беломорину» и с наслаждением закурил, прислушиваясь к организму и прикидывая, что, пожалуй, надо бы сбегать в кусты по мелким надобностям.
Лес лениво шевелил донельзя уставшей от жары листвой, где-то попискивали невидимые птахи, которых нахально перекрикивала беспокойно вертевшаяся на макушке елки сорока, остро и душно пахло разогретой травой и мхом, устилавшим открытую солнцу болотистую проплешину среди зарослей. Между кочками кустилась голубика. Матвей собирал крупные матово-сизые ягоды в ладонь и, по-детски жмурясь от удовольствия, отправлял в рот.
— …так с ним точно все решено? — Рука Дергачева замерла на полпути, услышав в нескольких метрах от себя голос, только что провозглашавший здравицу вождю.
Второй голос — Матвею незнакомый — отозвался негромко, но по-хозяйски уверенно:
— Да, все точно, точнее не бывает. Хозяин вот-вот сковырнет его к чертовой матери! И лагерь нашему Большому Генриху, будь уверен, не грозит — слишком уж много наш старый друг знает, слишком многое на него завязано.
— А что там с письмом Томского?
— Ты про предсмертное послание? Суки, даже застрелиться без дешевого балагана не могут! Хозяин поручил мне разобраться, что там правда, что нет. А там и разбираться было не в чем, все совершенно ясно говорит о том, что и Томского вербовал, и во главе всей этой паскудной компании стоял один и тот же человек — Ягода! Так что думай сам, чем это все закончится…
Дергачев попросту окаменел в своем убежище, чувствуя, как от ужаса немеет затылок и холодеет спина. А если сейчас кто-либо из этих двоих заметит его, что тогда? Вытащат за шкирку из кустов, как щенка, и попробуй докажи, что все произошло совершенно случайно и ты не подслушивал! В голове Матвея уж гремел грозный и беспощадный голос того, второго: «Кто подослал?! Признавайся, сука, или хуже будет!»
Агранов спрашивал что-то еще, но собеседники, видимо, удалялись все дальше, поскольку что-либо разобрать было уже невозможно. Он с трудом перевел дыхание, выждал еще несколько минут и, стараясь не хрустнуть ни единой веточкой, не шумнуть, покинул опасное место и вернулся к машине. Лишь обессиленно привалившись к нагретому боку «газика» и задымив «беломориной», Матвей почувствовал, что дикий страх наконец-то помаленьку разжимает свои холодные мерзкие лапки.
Он все еще возился с машиной, когда чуть в стороне зазвучали выстрелы. Оказалось, что мужикам, крепко подогретым спиртным, надоели невинные забавы вроде волейбола, товарищи решили проверить, кто же из них лучший стрелок.
Метров за двадцать пять от накрытых столов стоял табурет, на котором вызывающе поблескивала пустая бутылка из-под водки. Видимо, потому что содержимое горело в желудках стрелков, попутно отдавая в голову, в цель пока никому попасть так и не удавалось. Возбужденно переговариваясь и подначивая друг друга, мужики палили раз за разом, но результат, к общему смеху и стыду, оставался нулевым. Матвей тоже заинтересовался импровизированным чемпионатом и подошел поближе к стрелкам.
— А ты, боец, что это ухмыляешься? В сторонке стоишь… Или стрелять не умеешь? — На него насмешливо смотрели умные и злые глаза невысокого мужчины в белой летней гимнастерке без знаков различия. — Что молчишь, язык проглотил?
— Никак нет, — непроизвольно вытянулся в струнку Матвей, чувствуя, как по спине снова пробегает легкий холодок. Улыбка мигом сползла с его лица. Голос! Тот самый, второй, что недавно так начальственно разговаривал с самим Аграновым! Значит, этот пышноволосый коротышка далеко не простой начальник, если комиссар Государственной безопасности первого ранга, замнаркома разговаривает с ним как с равным — нет, пожалуй, даже как со старшим по званию. — Не проглотил. И стрелять умею.
— Да ты, я вижу, к тому же еще и трезвый! Почему не пьешь? Не умеешь? Или товарищей своих не уважаешь и пить с нами не хочешь?
— Никак нет! — отрапортовал Дергачев. — Просто за рулем не пью — правило у меня. Чтоб в аварию, не дай бог, не попасть. Начальство ведь вожу — дело важное и ответственное. А товарищей я, конечно, уважаю!
— Молодец! Ну, раз уважаешь, то бери в руки «наган» и вперед — на исходную! Попадешь, поддержишь честь наркомата — награжу! Промажешь — попрошу товарища Агранова, чтобы он тебя на месяц в дворники перевел. Не умеешь с револьвером, маши метлой, сукин сын!
Матвей взглядом отыскал Медведева, тот, к счастью, оказался рядом и в ответ на немой вопрос подбадривающе кивнул.
Дергачев вышел на исходную позицию, сопровождаемый нетрезвыми выкриками товарищей, вытащил из кобуры «наган» и, почти не целясь, выстрелил — пуля вдребезги разнесла бутылку.
— Да ты, я смотрю, и правда молодец! — Мужчина, слегка качнувшись, легонько стукнул его по плечу. — Так, продолжаем наш чемпионат! Усложняем задачу: табурет отнести еще шагов на десять, а вместо бутылки пусть будет папиросная пачка! У кого есть пустая?
Сразу несколько рук услужливо протянули пачки — кто пустую, а кто, сгоряча, и полной не пожалел. Матвей посерьезнел и расслабленно встряхнул руками. После чего медленно поднял револьвер и, затаив дыхание, плавно потянул за спусковой крючок. Ударил выстрел — пачка, пробитая пулей, слетела с табуретки.
— Да ты просто Вильгельм Телль! — В нетрезвых глазах незнакомца плескался настоящий азарт. — А в коробок спичечный сможешь?
— Можно попробовать, — солидно кивнул Дергачев, выбрасывая из барабана стреляные гильзы и перезаряжая «наган».
Через несколько минут он, чувствуя напряженный звон во всем теле, медленно поднял руку с зажатым в пальцах револьвером. Придержал дыхание, точно совместил мушку и прорезь прицела и на короткое мгновение замер. Выстрел! Коробок постигла участь папиросной пачки…
— Вот, товарищи, учитесь! Берите пример с… как там тебя?
— Матвей Дергачев!
— С товарища Дергачева, — кивнул мужчина и, поворачиваясь к толпившемуся позади рубежа начальству, поинтересовался: — Чей боец?
— Мой, Николай Иванович! — с готовностью отозвался Медведев. — Хороший парень, надежный.
— Коммунист?
— Так точно, с двадцать четвертого! — ответил Матвей, вновь принимая стойку «смирно».
— Молодец, товарищ Медведев! Достойные кадры умеешь подбирать. Вольно, Дергачев! Приз за мной — Ежов никогда ни о чем не забывает. А теперь, товарищи, по-моему, пора и выпить, хватит патроны без дела переводить. Не по-хозяйски это!
Серебряные часы с гравировкой «Тов. Дергачеву за отличную стрельбу. Наркомвнудел СССР Ежов» Матвей получил чуть позже, в октябре. На тот момент Ягода — Большой Генрих — был снят с поста наркома внутренних дел и назначен наркомом связи. В январе тридцать седьмого главный строитель Беломорского канала, «первый инициатор, организатор и идейный руководитель социалистической индустрии тайги и Севера» вылетел и из этого кресла, был исключен из партии, а в конце марта арестован. Настали новые времена…
Глава четырнадцатая Москва, Лубянка, декабрь 1936 года
Московский процесс троцкистско-зиновьевского центра разоблачил до конца преступную банду убийц, от рук которых погиб пламенный большевик дорогой Сергей Миронович Киров. «Если враг не сдается, его уничтожают», — сказал великий пролетарский писатель Максим Горький. В этих словах выражена воля многомиллионного народа — до конца уничтожить, искоренить наемников международного фашизма, смести их с лица земли. Всемерно усилим бдительность в своей работе, на каждом участке социалистического строительства! Выше идейную вооруженность, дисциплину, ленинско-сталинскую непримиримость к врагу! Никакой пощады трижды проклятым троцкистским мерзавцам!
Журнал «Работница». № 34,декабрь 1936 годаДергачев, стараясь не стучать каблуками сапог, держался чуть сзади и слева за деловито шагавшим по скуповато освещенным коридорам и переходам внутренней Лубянской тюрьмы сопровождающим.
Этаж за этажом, изолированные друг от друга отсеки, окованные железными листами двери с квадратами окошек и решетки, решетки, решетки. Невыветриваемые запахи карболки, казенной сапожной ваксы и кислых щей… И тишина. Тишина особая, в которой даже приглушенные звуки неторопливых шагов звучали чуть ли не кощунственно. Окрашенные в серый стальной цвет прочные стены надежно защищали тайный мир Лубянки от мира большого, напоминавшего о себе лишь иногда доносившимся лязгом и звонками трамваев на Мясницкой.
Спускаясь по чуть выщербленным ступеням с этажа на этаж, Матвей вспомнил, что примерно такую же тишину он уже встречал — в красно-ковровых коридорах обкома партии. Только в обкоме она была какой-то сдержанно-торжественной, вызывающей легкий трепет в душе, а тишина здешняя непонятным образом рождала ощущение собственной малости, неуверенности и страха — страха навсегда остаться в этих стенах и уже никогда не увидеть ни солнца, ни яркого голубого неба, ни радостных лиц людей на веселых весенних улицах, по которым, деловито трезвоня, ходят красно-желтые трамваи…
— Пришли, — сухо сообщил сопровождающий. — Значит, так… Становись вот здесь, в углу. И ждем. Как самочувствие? Справишься? Помогать не придется?
— Все в порядке, товарищ старший лейтенант, справлюсь!
— Все помнишь? — Старший лейтенант, мужчина лет сорока в круглых учительских очках, пытливо и строго посмотрел на Дергачева.
— Так точно, помню!
— Ну, все, тогда ждем. Если что, не переживай, я здесь…
Матвей достал из кобуры «наган», расслабленно опустил руку с револьвером и приготовился ждать. Несмотря на все заверения, небольшой трепет он все же испытывал. Но это не был страх или неуверенность в своих силах — младший лейтенант всего лишь слегка опасался, что не сумеет выполнить задание настолько точно и четко, как от него требуется…
Минута шла за минутой, повинуясь быстрому бегу секундной стрелки, и Матвей невольно вспоминал, как три дня назад его вызвали в неприметный кабинет, в котором находились двое мужчин, естественно, в форме НКВД.
— Товарищ капитан Госбезопасности, младший лейтенант Дергачев прибыл по вашему приказанию!
— Проходи, лейтенант, присаживайся… — Коренастый красивый капитан с двумя знаками почетного чекиста и орденом Красной Звезды на гимнастерке отодвинул в сторону тоненькую папку и, выдержав небольшую паузу, продолжил: — Есть мнение, товарищ Дергачев, что вам, как коммунисту и надежному, не раз проверенному в серьезном деле сотруднику, можно доверить выполнение важного правительственного задания. Что вы на это скажете?
— Готов выполнить любой приказ, товарищ капитан! — Голос Матвея был тверд и звучал уверенно — как и положено по уставу.
— Готов — это хорошо, — поправляя круглые очки, негромко произнес второй — старший лейтенант с неприметной внешностью сельского учителя. — Или все же есть какие-то сомнения, неуверенность в своих силах? Может быть, проблемы со здоровьем?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант! Я здоров! И готов выполнить любое задание партии и правительства.
— Это хорошо, — кивая, повторил за «учителем» коренастый, неторопливо закурил и, указывая взглядом на папку с личным делом, сказал: — Член ВКП (б), хорошая армейская характеристика, почти не пьешь — да ты, я смотрю, просто золото какое-то… Ладно, а теперь, «золото», подпиши-ка вот эту бумагу!
Дергачев послушно взял предложенную ручку, обмакнул перо в чернильницу и, почти не глядя, подписал официальный документ о неразглашении государственной тайны. Сколько подобных бумаг с устрашающими лиловыми грифами он уже подписывал — так одной больше, одной меньше!
— А теперь о деле. — Капитан сильным движением раздавил в пепельнице окурок и легонько прихлопнул ладонью по столешнице. — Дело, сразу скажу, не самое простое и далеко не каждому по плечу… Надо будет приводить в исполнение приговоры, я имею в виду высшую меру. То есть, попросту говоря, расстреливать врагов народа и прочих преступников. Как, Дергачев, хватит духу, не подкачаешь? Если чувствуешь неуверенность, лучше сразу скажи!
— Я готов, товарищ капитан, — твердо повторил Матвей, чувствуя, как между лопатками пробегает легкий холодок. — Выполню любое задание партии и командования!
— Что ж, тогда немного о деталях… Чтоб ты не сомневался, — жестко усмехнулся коренастый, — скажу, что исполняем мы приговоры, утвержденные высшими судебными органами СССР. Так что расстреливать придется действительно преступников, по которым пуля плачет. Обо всем остальном тебе расскажет товарищ Мангулис — как, что, где и прочее…
Мангулис, несмотря на обманчивую внешность тихого учителя, оказался мужиком знающим, дельным и жестким. Старший лейтенант объяснил Дергачеву все нюансы и тонкости процедуры исполнения, провел по коридору, по которому приговоренные делали последние в своей жизни шаги, рассказал и показал, как и куда надо целиться, чтобы смерть наступила практически мгновенно и крови было как можно меньше.
— Стрелять будешь из «нагана». Целиться надо вот сюда. — Мангулис ткнул жестким пальцем в затылок Матвея. — Запомнил? Не промажешь?
— Так точно, запомнил! Не промажу, товарищ старший лейтенант.
— Ну да, это же не с тридцати метров в спичечный коробок палить… — блеснула за стеклами очков насмешка…
Дергачев услышал условный звяк связки ключей и голос охранника, командующего: «Прямо! В конце коридора направо!» Он внутренне подобрался и слегка пошевелил пальцами, сжимающими револьвер.
— Направо! Проходим, не задерживаем! Вот черти косорукие, краску разлили!
В узкий коридор вошел мужчина в серой арестантской робе. Шаг, второй, третий. Чуть замешкался, наступая на слой рассыпанных по полу опилок.
Дергачев бесшумно вскинул «наган», зафиксировал мушку на давно небритом худом затылке и плавно потянул за спусковой крючок.
Жало курка ударило в капсюль патрона, порох взорвался, и газы с чудовищной силой вытолкнули пулю из ствола. Тугой грохот метнулся по коридорчику, остро запахло пороховой вонью. Еще через мгновение приговоренный толкнулся вперед, обмякшим кулем завалился на бок и уткнулся лицом в пахучие опилки.
— Готов, — бесцветным голосом сообщил Мангулис и, отмечая пузырившуюся на губах мертвеца пену и мелко подергивающиеся ноги, добавил: — Молодец, но работа на четверочку. Для первого раза неплохо… Ну что, пойдем маленько отметим это дело!
— А с этим что? — Матвей кивнул в сторону лежащего на опилках тела.
— А это уже не наша забота. Есть люди, они и займутся. — Старший лейтенант нажал неприметную кнопку звонка, прятавшуюся в затемненном углу. — Все, уходим!
Снова коридоры, переходы, решетки. И уже знакомая дверь кабинета, в котором Дергачев был три дня назад. Мангулис позвякал ключами и, по-хозяйски входя в тесноватую комнату, пригласил:
— Заходи, лейтенант, не стесняйся.
Он снова пустил в ход связку ключей и, скупо улыбаясь, достал из железного шкафа бутылку водки и дощечку с нарезанным салом. Выставил угощение на стол, заботливо подстелив газетку. Добавил стаканы, луковицу и буханку хлеба. Достал нож, быстренько отхватил пару ломтей и порезал на части луковицу. Заметно подрагивающими пальцами сбил с горлышка сургуч и нетерпеливо забулькал по стаканам.
— Ну что, парень, за твое, так сказать, боевое крещение! — поднимая стакан, предложил Мангулис. — Все пей, тебе сейчас надо! По себе знаю…
Он жадно выпил, шумно выдохнул и сразу же налил по второй. Взял в руку стакан, но, вспомнив о чем-то, тут же поставил его на стол и вновь вернулся к сейфу. Выудил из темного шкафа картонную папку и смачно шлепнул делом о столешницу:
— Вот, посмотри! Это чтобы ты не сомневался, что шлепнул настоящего гада. Директор детской коммуны, некто Слюсаренко Т. А. Ворюга, садист и насильник. Девчонкам только-только по пятнадцать-шестнадцать исполнялось, у них, так сказать, только титьки нарисовались, а эта падла вонючая их в койку тащила. А пацанов избивал зверски — это если кто возмущаться начинал. Там и женушка его замешана — тоже штучка еще та!
— Так ее что — тоже… — Матвей слегка запнулся, подбирая подходящее слово.
— Нет, эта сучка сроком отделалась, — махнул рукой заметно опьяневший Мангулис. — Да и черт с ней — в лагере ей небо с овчинку покажется! Еще неизвестно, что хуже, ха-ха-ха… — Он вдруг оборвал смех и резко потребовал: — Ну-ка, руку протяни вперед! Пальцы распрями и расставь… Не дрожат вроде — молодец!
— А чего мне дрожать-то? — мрачно усмехнулся Матвей, лениво пережевывая пластик вкусного, домашней засолки сала. — Я в Гражданскую контру всякую, можно сказать, как кролей забивал. Да и деревенский я, а там то свинью колоть приходится, то теленка забивать. Свинья, если забойщик неопытный, орет на все село, кровища хлещет! А вот телят жалко — они ведь как чувствуют, что сейчас их резать будут. Так смотрят — прямо как люди, ей-богу. Такая тоска в глазах… Они ведь и плачут совсем как люди. Вот животину жалко, да. А люди… Сами ведь знаете, что люди-то часто гаже любой крысы — таких и убивать надо, как крыс!
— Это да, это ты в точку, — согласно кивнул Мангулис. — Убивать надо, куда ж государству без этого. Только вот ведь какое дело, Дергачев… Все хотят в чистых подштанниках ходить, так? А к прачке они, так сказать, с презрением! Золотарь дерьмо чистит и отвозит — по ночам, чтоб, значит, особо нежных граждан вонью не беспокоить. А граждане встретят его — нос морщат, руки прячут! Вот, допустим, налетчика-убийцу вроде Леньки Пантелеева поймали. Все требуют расстрелять гада! По всей строгости, в общем. Но предложи им «наган» в руки взять и шлепнуть эту сволочь — нет, снова ручки беленькие прячут! Кишка тонка. Но кто-то ведь должен и портки грязные отстирывать, и дерьмо вывозить! Так что мы, брат, и золотари, и прачки, и все такое. Чистильщики мы. Нам государство, власть наша народная доверила эту работу. Работу! Да, тяжелая она и даже страшная. Но и почетная — нас таких на всю страну, может быть, не больше взвода… Давай-ка еще по половиночке! Ты сало-то ешь, ешь, наворачивай. Я сам солю, с чесноком, с тмином — вещь! — Он вдруг нетрезво усмехнулся: — Да-а, работа. И на ней всякое бывает. Тут недавно случай интересный был… В общем, один наш товарищ, так сказать, затосковал. Вроде и исполнитель со стажем, не мальчик, а напала на него хрень такая. Запил по-черному, дурак. А потом и вовсе номер отмочил: в церкву к батюшке поперся — по душам поговорить и все такое. Мол, грешен, батюшка, по ночам не сплю, а если и засну, то кошмары мучают. Вроде как кровь ему все снилась… — Мангулис замолчал, налил еще граммов по сто — в ход давно уже пошла вторая бутылка, извлеченная из все того же сейфа. Выпил, тяжело выдохнул и, мрачнея лицом, тяжелым взглядом уставился в пол.
— И что с ним дальше было? — спросил заинтересованный рассказом Матвей.
— Что? А, с этим… Батюшка нам сразу просигнализировал, вот что. Мол, такой-то и такой-то, такого-то числа. Ну, и все. Случайная бандитская пуля, так сказать. А ты, дурак, помни, с кем можно, а где нет. Опять же подписка о неразглашении. Можно, конечно, было его в «психушку» упрятать, так ведь этот баран и там языком трепать начал бы… Ты, парень, пойми: мы не в бирюльки играем, а государственное дело исполняем… Нас партия… сам товарищ Сталин, так сказать…
— Товарищ старший лейтенант, устали вы, — добродушно улыбнулся Дергачев, посмотрел на стрелки часов и присвистнул: — Ого, да уже третий час ночи! Наверное, пора и по домам, а?
— Третий? — Мангулис качнулся, едва не упав со стула, попытался сосредоточиться, получилось неважно. — О черт, припозднились мы с тобой! Тогда да. Ты это… Завтра на работу не выходи, отдыхай. Твой начальник в курсе, не беспокойся. Вот, на — с собой тебе бутылочка. Но не увлекайся — послезавтра чтоб как штык, понял?! И это… Так сказать, сказку мою про попа… помни!
Матвей запомнил, что ж тут неясного. Действительно, не в бирюльки игра.
Глава пятнадцатая Москва, март 1937 года
Советский строй навсегда покончил с эксплуатацией, бесправием и рабским положением женщины. Женщина Союза ССР — это новая женщина, активная участница в управлении государством, в управлении хозяйственными и культурными делами страны. «Таких женщин не бывало и не могло быть в старое время».
(И. Сталин).Итальянские войска на помощь Франко.
Париж, 7 марта, ТАСС.
Французская печать пишет о попытках итальянского фашизма усилить вмешательство в испанские дела, невзирая на международное соглашение о контроле над соглашением о невмешательстве.
Газета «Правда», орган ЦК ВКП (б).8 марта 1937 годаМатвей открыл глаза, некоторое время хмуро разглядывал трещины на высоком потолке. «К первому мая надо бы побелить — освежить, — лениво подумал он, вспоминая, с какой торжественной важностью начальство вручало ему ордер на эту комнату в коммунальной квартире. Жилплощадь — это, конечно, здорово. И дом приличный, на Спиридоновке, и до службы добираться удобно, но все эти радости оставили новосела почти равнодушным, в принципе, ему и в общежитии было неплохо. — Да и вообще — ремонт небольшой не помешал бы. К завхозу подойти, побелки взять, для пола краски какой… Только вот где время на это найти — все работа, работа!»
Работа действительно отнимала много времени, сил и нервов. Одна позавчерашняя история чего стоит, досадливо скривил губы в усмешке Матвей и закурил первую утреннюю папиросу.
…Поначалу все шло как обычно: лязг решетки, звяканье ключей, шаги в коридоре. Приговоренный шагнул в закуток, сделал шаг, второй… На третьем Дергачев вскинул руку с «наганом» и нажал на спусковой крючок… И ничего не произошло. Револьвер дал осечку!
На этот раз Матвей работал уже без страховки, в одиночку. Приговоренный — седоватый мужчина лет шестидесяти, — услышав за спиной сухой металлический щелчок, на мгновение замер, сжимаясь всем телом, а потом медленно повернулся. Глядя на растерявшегося Дергачева широко раскрытыми глазами, мужчина попытался что-то сказать, но вместо раздельных звуков до Матвея долетал лишь какой-то сип.
В следующее мгновение рядом с Дергачевым, словно ниоткуда, выросла фигура Мангулиса с револьвером в руке. Не медля ни мгновения, старший лейтенант подлетел к мужчине и резко ударил его рукояткой в висок, Матвей отчетливо услышал хруст ломающейся кости. Затем последовал еще один удар — на этот раз ногой, и приговоренный без звука завалился на толстый слой опилок, усыпавший кафельный пол. Мангулис уже без спешки навел ствол «нагана» и выстрелил мужчине в сердце. После чего с перекошенным от злобы лицом набросился на Дергачева, виновато переминавшегося в своем углу:
— Ты что ж это творишь, гад?! Я что, за тобой дерьмо подтирать сюда поставлен? Что это еще за фокусы, а? Почему не стрелял?!
— Так осечка! — пожал плечами Матвей.
— Дай сюда! — Мангулис выхватил из его руки «наган» и, откинув дверцу, выщелкнул из барабана патрон. Осмотрел на донышке вмятинку от бойка, убедился, что пуля осталась в патроне, и недоуменно покачал головой: — Действительно, осечка. Странно, партия новая, вроде до сих пор ни одного случая брака… Ладно, черт с ним, бывает. А что же ты, дурак, с ним в гляделки-то играл? Почему сразу еще раз не выстрелил?
— Да растерялся маленько, — не стал врать Матвей. — А он еще и повернулся. Смотрел…
— Ну, смотрел — и что? — насмешливо скривился старший лейтенант. — Да хоть ты обсмотрись, а все едино вышка! О, черт, ноготь сломал… Ладно, бракодел, пошли, тебе сейчас сто граммов в самый раз будут. Смотре-ел он… Тьфу!
Матвей закурил новую папиросу и попытался припомнить, что же там было дальше. Потом они с Мангулисом пили, о чем-то разговаривали. О чем? И что, черт возьми, шептал мужик? А, вот, вспомнив, вскинулся Матвей: «Товарищ… невиновен я… Сталин…» Что-то вроде этого, хотя настоящей уверенности и не было. Нет, про невиновность точно было.
А что, если мужик действительно ни в чем не виноват? «Да нет, — тут же оборвал себя Матвей, — ты что, умнее Верховного суда и Военной коллегии?! Там небось люди тоже не дураки — все учли, во всем разобрались. Враг — так становись к стенке, сука! И никаких мерехлюндий…»
Он вдруг припомнил полный безнадежного отчаяния и смертельной тоски взгляд расширенных глаз, снова отчетливо услышал хруст костей и, почувствовав приступ тошноты, сжал зубы и коротко выругался.
«Нет, брат, так у нас дело не пойдет. Все, возьми себя в руки, тряпка! Красноармеец, чекист, мужик, в конце концов. Все, бреемся, умываемся и… в библиотеку, черт бы тебя подрал! Как нас учит товарищ Островский: «Всю жизнь и все силы надо отдать самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить!» Жить, а не барышню-истеричку из себя изображать. Все, идем умываться и приводить себя в порядок, а то смотреть противно!»
Вполголоса напевая про белую армию и черного барона, Матвей быстренько собрался, тщательно начистил сапоги и, затянув на шинели командирский ремень, отправился повышать свой культурный уровень.
Библиотеку Дергачев нашел не без труда — спасибо, случайно встретившиеся мальчишки подсказали. Чувствуя некоторую неуверенность, он потянул тяжелую дверь и вскоре уже стоял перед барьерчиком, отделявшим библиотекаря, сидевшую «на абонементе», от посетителей.
— Здравствуйте, — напуская на себя серьезность, облокотился Матвей на барьерчик. — Мне бы книжек каких почитать. Для самообразования и, так сказать, для повышения.
— Здравствуйте! Вы, товарищ командир, у нас записаны? — Девушка вскинула взгляд, и он вдруг сразу понял, что же имели в виду всякие там поэты и писатели, когда рассказывали, как их герои «тонули в глазах любимой»! Вот в этих серо-зеленых можно было утонуть точно — в них было все: и живой, радостный свет весеннего солнца, и трогательная нежность молодой майской зелени, и затаенная женственность, и чисто девичья застенчивость, и многое, многое другое, что трудно передать словами — он это просто чувствовал.
— Нет, не записан, — кашлянув в кулак и стараясь не дышать в сторону библиотекарши, сдавленным голосом ответил Матвей. — Вот, только собираюсь.
— Сейчас мы с вами заполним формуляр. — Глуховатый голос, конечно, уступал в красоте глазам, но и в нем слышались мягкие бархатистые нотки — ничего общего с высоким, а в злобе и истерично-визгливым голосом Зинаиды. Нет, эта — сразу видно, что из городских, образованных — другая: не баба, даже и не девка — барышня. Может, родители и из бывших, прикидывал он, механически отвечая на вопросы о фамилии, имени и месте жительства. Место работы, со слов нового читателя, девушка записала коротко: «НКВД». — Теперь вы можете пройти к стеллажам и выбрать нужные книги. Вас интересует что-то конкретное?
— Да нет, я так, — смутился Матвей и тут же помрачнел, злясь на свое неумение разговаривать вот с такими девушками. — Похожу, посмотрю…
Минут двадцать пришлось побродить между стеллажами, уставленными книгами. Чуть дольше он задержался у полок с произведениями классиков, но не потому, что так уж любил произведения Гоголя и Салтыкова-Щедрина или жаждал прочесть толстенные романы бровасто-бородатого Толстого. Просто именно с этого места было удобнее всего незаметно рассматривать зеленоглазую хозяйку тихого бумажного царства. И чем дольше Матвей любовался девушкой, тем сильнее чувствовал, как в душе рождается нечто похожее на робость и неуверенность, какое-то щемяще-острое чувство понимания того, что в народе издавна озвучивалось простой и понятной присказкой: «не по Сеньке шапка!»
«Кто она, и кто я, — мрачнея, прикидывал он. — Сразу же видно — культурная. Небось и в институтах обучалась. А у меня два класса церковно-приходской и еще пяток вечерней школы в Воронеже. Ни слова толком сказать, ни жрать культурно не умею. И как к такой подкатишься? В кино позвать? Просто погулять, мороженого поесть? Ага, по грязи мартовской да по снегу мокрому… Была б хоть весна настоящая — май там, черемуха, и все такое. Ладно, Матвей Федотыч, поживем — увидим!»
В итоге Дергачев положил на полочку барьера «Красное и черное» Стендаля, «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого и сборник речей Сталина.
— Запишите, — буркнул он, напуская на себя строгость и суровость. — На сколько даете? В смысле, сдавать книжки когда надо?
— На десять дней, — не поднимая головы, ответила девушка, вписывая книги в заполненный формуляр. — Но если немного и задержите, то ничего страшного. Вот здесь, пожалуйста, распишитесь…
Значит, прикинул Дергачев, через десять дней можно прийти сюда снова и увидеть это хрупкое зеленоглазое чудо с таким приятным мягким голосом. Или даже раньше — книги-то можно и быстро прочитать. Хотя быстро вряд ли получится — это уж как работа позволит…
При мысли о работе Матвей вновь почувствовал, как к горлу подкатывает мерзкая тошнота, и торопливо достал из кармана пачку «Беломора». Закурил, сделал несколько глубоких затяжек и раздраженно отшвырнул папиросу — стало еще хуже. Перед глазами всплыл образ девчушки из библиотеки, и настроение испортилось окончательно.
Как же все просто и ясно казалось вначале: есть важное поручение партии и правительства — и далеко не каждому такое доверяют! Можно сказать, сам товарищ Сталин доверил важнейшее и серьезнейшее дело! Врагов народа к стенке ставить — не пиво у ларька хлестать и не печенье на складе перебирать. Тут без внутренней силы и веры в свое дело никуда. Сила-то есть, а вот с верой, как выясняется, не так все просто.
Как тот мужик смотрел-то перед смертью… Да еще и про невиновность свою что-то там шептал. Сталина поминал, сволочь! А вдруг не сволочь, а? Ну, вдруг? Вот попадет такой, кто духом чуть послабже, в руки Сидорова — так через час-другой подпишет любую бумажку! Во всем признается: и в связях с троцкистами, и в том, что на вождей покушение замышлял, и как Кремль взорвать мечтал! Да что там — даже про кошку, которую в детстве из рогатки подшиб, расскажет. А как не расскажешь, если молотком по пальцам или еще что похуже… Что — здесь таких, как Сидоров, нету? Есть, конечно. Вон, тот же Мангулис как посмотрит своими глазками змеиными да как спросит что тихим ласковым голосочком, запросто можно в штаны наложить! И без всяких пыток.
За короткий срок службы под началом коменданта административно-хозяйственного управления НКВД Дергачев уже достаточно увидел и многое узнал. Теперь он не по дурацким сказкам, а по личному опыту знал, как ведут приговоренного в узкий коридорчик, в конце которого находится обычная тюремная дверь, арестант-то думает, что его переводят в другую камеру, и почти всегда идет спокойно, не дергается. Только вот за дверцей той не камера. «Обманка» это все. За дверью той лифт грузовой, из которого тело мертвое прямиком в кузов полуторки попадает, а затем и в топку крематория на Донском. Или еще куда…
По рассказам Мангулиса и знакомых вахтеров-«вертухаев» знал Матвей и то, что ведут себя арестанты по-разному — это когда им сообщают, что все прошения о помиловании отклонены и приговор расстрельный остается в силе. И ждет бедолага свой час последний, от каждого лязга вздрагивает, к шагам в коридоре прислушивается — не за ним ли идут… И приходят. И предлагают «с вещами на выход» — мол, в другую камеру пожалуйте. Только вот ведь какая петрушка получается: некоторые прямо-таки по-звериному чуют, что все, конец пришел! Тут уж кто в ступор впадает, кто буйствовать начинает, а кто и в штаны кладет — всяко бывает. С такими разговор короткий: мигом скручивают и волоком все в тот же коридорчик доставляют. А там, в уголке, он с револьвером на изготовку. И конец для всех один — тупоносая пуля из «нагана»…
Матвей, наверное, в десятый раз прокрутил в памяти историю с осечкой. По-любому ее не должно было быть — партия патронов свежая, качественная! Просто чертовщина какая-то. Он усмехнулся и снова полез за пачкой «Беломора». Чиркнул спичкой, затянулся крепким дымом и едва не наступил на неведомо откуда взявшуюся кошку — черная зверюга отчаянно мяукнула, зашипела ненавидяще и стрелой метнулась в арку проходного двора.
«Точно, без черта дело не обошлось. — Дергачев сквозь зубы запустил вдогонку кошке матерком — хоть на этой твари заполошной зло сорвать! — Вот и черная кошка тут как тут, зараза! А вдруг не в черте дело? Если — ну, хотя бы в порядке бреда — допустить, что мужик был невиновен и его это… Бог спасти хотел? Он и осечку устроил — мол, опомнись, Матвей, не бери грех на душу! Да ну, бред собачий! Нет никакого Бога — опиум и обман один! Что ж тогда он отца Василия не спас? А Настасья — ей-то за что доля поганая такая? Красивая девка — ей бы жить да жить, мужа любить да детишек рожать… А он, получается, ее в петлю загнал?! Сказано же в Писании, что ни один волос с головы не упадет без его воли. И про власть, между прочим, тоже сказано — что любая может быть только от него. Значит, и наша власть Советская от Бога! И пуля из моего «нагана» именно по его воле вылетает — «ни один волос…». Не, ну чистый бред получается, и ничего больше… Ты, придурок, еще в церковь сбегай, с батюшкой посоветуйся. Мол, сомнения меня, убогого, тревожат. Поп, ясное дело, сразу «стукнет» куда положено, а еще через денек в тихом темном переулочке встретит тебя вечерком Мангулис и влепит пару пуль из своего табельного. И все, брат, все сомнения твои враз развеются…»
Но сколько бы Матвей ни убеждал себя, вопросов и неясностей не становилось меньше. Например, прикидывал он, как быть с рассказами «вертухаев» о том, что по ночам в глухих темных уголках Лубянки слышатся то голоса, то стоны, а то и вовсе плач? Да что «вертухаи» — сам Дергачев дважды сталкивался с тем, что в самый ответственный момент в расстрельном коридоре ни с того ни с сего вдруг пропадал свет — и в темноте такая жуть непонятная наваливалась, что волосы дыбом поднимались! Проверяли, все вроде бы в норме, а лампочка гаснет, и все тут! Ни в мистику, ни в чертей он по большому счету не верил, но некоторые вещи — вроде недавней осечки — поневоле заставляли задуматься о том, что ученые умники далеко не все на этом свете могут вот так запросто взять и объяснить…
Больше всего сейчас ему хотелось просто напиться — вчерную, до полного беспамятства, чтобы хоть на несколько часов убежать от всего на свете, спрятаться в черном облаке водочного угара от невеселых дум и сомнений, никак не красящих настоящего, стойкого чекиста. Но пить нельзя — вечером он обязан быть на работе. Служба!
Первое, что сделал Матвей, когда вернулся в свою комнатку, — выпил сто граммов. Потом задымил «беломориной». Затем решительно убрал бутылку с оставшейся водкой подальше и навел на столе порядок. Удовлетворенно кивнул и, не раздеваясь, улегся на кровать и привычно прикрылся шинелью — до вечера еще можно было часа три поспать. Последнее, о чем подумалось перед тем, как провалился в зыбкую темноту сна, было короткое: «Все, брат, хватит дурить…»
Глава шестнадцатая Москва, май 1937 года
Над Полюсом реет флаг советской земли!
Блестящее достижение, блестящая победа! Полюс завоевали люди сталинской закалки.
В течение многих веков люди пытались достичь Северного полюса. Отдельные отважные исследователи, терпя исключительные лишения, не смогли добиться поставленной перед собою цели. Только большевики смогли завоевать Полюс. Безграничная любовь к Родине, большевистская закалка и выдержка направляли и руководили отважными исследователями. В помощь людям была великолепная техника. Советские самолеты и моторы, изготовленные на советских заводах советскими инженерами и рабочими, еще раз показали свои превосходные качества.
Газета «Комсомольская правда», орган ЦК ВЛКСМ. 23 мая 1937 годаЩедрое майское солнце старалось вовсю, заливая жаркими лучами и прозрачную голубизну неба, и свежую, еще не истомленную летним зноем, не тронутую городской пылью зелень, и заметно повеселевшие после унылой апрельской сырости московские улицы.
Шаловливый ветерок носился над гладью пруда, взбивая мелкую рябь и разгоняя задорные стайки солнечных зайчиков, отплясывающих на темноватой поверхности воды. Порой создавалось впечатление, что слепящие блики стараются танцевать в такт доносившимся из глубины парка звукам вальса «На сопках Маньчжурии», старательно выдуваемого из сверкающих начищенной медью труб военным духовым оркестром.
Матвей, размеренно работая веслами, ловил себя на мысли, что, пожалуй, было бы здорово приходить по утрам в этот замечательный парк, надевать через плечо большущую сияющую трубу и, сурово раздувая щеки, играть военные марши или красивые вальсы. А потом отправляться домой, где тебя ждут милая жена и пара пацанов. И, конечно же, кастрюля наваристого борща с косточкой и честно заработанная бутылочка. Да под свежий пупырчатый огурчик, да с помидорчиком — сладким, еще теплым от июльского солнышка! А потом, притворно хмурясь, проверять у мальчишек дневники и рассказывать им про дроби…
— Товарищ Дергачев, — вернул Матвея к действительности насмешливый голос Лизы, — не расскажете ли, о чем это вы так задумались? «Жизнь или смерть, вот дело в чем: достойней ли претерпевать мятежного удары рока, иль отразить их и покончить со всею бездною терзаний. Ведь смерть есть только сон — не боле…»
— Честно? — улыбнулся он, на минуту оставляя весла в покое и закуривая. — О десятичных дробях.
— Да ну тебя! Куряка, задавака и врунишка! — Девушка лукаво улыбнулась, опустила ладонь за борт и, смешно морща нос, обдала его прохладными брызгами. Затем вдруг неожиданно посерьезнела и, поднеся к лицу недавно сорванную веточку черемухи, вдохнула нежный горьковато-теплый аромат. — Знаешь, смотришь на эту красоту, на совершенство формы и всего остального, и даже страшно становится — как же все-таки красив этот мир! Как вы считаете, товарищ чекист, кто его все-таки создал — Бог или эволюция?
— Бога нет, — вытирая лицо и бросая в воду окурок, убежденно заявил Дергачев и снова взялся за весла. — А человек, барышня, вне всякого сомнения, произошел от обезьяны — грязной, глупой, завистливой и жадной.
— Фу, какой же ты все-таки непоэтичный! — с притворной печалью вздохнула Лиза. — И что я в тебе нашла, не понимаю. Вредный, мрачный циник и грубый солдафон. Но я тебя все равно люблю! Что у нас по программе дальше — после катания на этой жуткой лодке? Кино, мороженое, качели? Или просто погуляем?
— Нет, Елизавета Батьковна, к сожалению, с «погуляем» сегодня не получится — дежурство у меня, — стараясь придать голосу насмешливость и непринужденность, ответил Матвей, которому сейчас, честно говоря, больше всего хотелось послать свою службу к чертовой матери и провести оставшийся вечер и будущую ночь с Лизой.
— Жаль, — совершенно искренне погрустнела девушка. — Но ты прав: кто-то же должен охранять ночной покой советских граждан, оберегать нас от хулиганов, жуликов и воров! Хотя лучше бы это делал кто-то другой, а не ты… Фу, какая же я несознательная и глупая, да? Не сердись, мне просто так не хочется расставаться с тобой — даже на одну минуточку…
Дергачев, естественно, и не думал сердиться — уже давно он чувствовал то же самое. По сути, в тот сумрачный и мокрый мартовский день все и началось — с памятного посещения обычной московской библиотеки. Он и предположить не мог, что когда-нибудь эта девушка — несомненно, самая красивая и лучшая в мире! — примет его неуклюжие ухаживания и ответит взаимностью на его чувства.
Тогда, в конце марта, Матвей снова пришел в библиотеку, сдал так и не прочитанные книги и, отчаянно робея и пряча смущение за легкой грубоватостью, предложил-таки молодой библиотекарше сходить в кино. Или просто прогуляться — например, проводить девушку до дома. Совершенно неожиданно для него Лиза, окинув кавалера серьезным и чуточку удивленным взглядом, согласилась. «Хорошо, если хотите, вы можете проводить меня. Я в семь заканчиваю…»
Несколько раз они гуляли по подсыхающим улицам, по которым летал с каждым разом все больше теплеющий ветерок и носились в голубоватых сумерках волнующие запахи приближающейся весны. Дергачев уже знал, что Лиза Корнеева окончила курсы при каком-то там историко-архивном институте, в котором преподавал ее отец, и третий год работает в районной библиотеке. Знал, что ни братьев, ни сестер у девушки нет, а мама — домохозяйка.
Все прочее Матвея волновало мало — главное для него заключалось в том, что такая необыкновенная и замечательная красавица не послала его куда подальше, а вот так запросто гуляет с ним по тихим московским улочкам и переулкам. И разговаривают они сразу обо всем и ни о чем — как обычно и бывает в подобных случаях. Правда, говорила больше, конечно, Лиза, он же предпочитал отмалчиваться, опасаясь попасть впросак, поскольку, хотя и читал много, все же прекрасно понимал, что его уровень знаний и начитанности не идет ни в какое сравнение с ее эрудицией и образованностью.
Да, честно говоря, умные разговоры о книгах, об искусстве, архитектуре и истории не очень-то и занимали Матвея. Иногда он ловил себя на том, что совершенно не слушает увлеченное щебетание Лизы, а просто чисто по-мужски любуется красотой ее лица, изяществом мягких линий фигуры, каждым движением, жестом, поворотом головы… Он вдыхал слабый аромат свежести, исходящий от девушки, ловил теплый запах ее волос, напоминающий о жарком весеннем солнце, и чувствовал себя почти по-мальчишечьи счастливым — ничего подобного ни с Зинаидой, ни с другими женщинами ему испытывать не приходилось. Оказывается, иногда для счастья вполне достаточно просто идти рядом с любимой девушкой и слушать негромкое журчание бархатистого голоса…
Наверное, прикидывал Матвей, это и есть любовь — та самая, настоящая, о которой столько книжек напридумывали писатели и поэты. Когда ни есть, ни пить неохота, а все мысли только о ней — единственной и лучшей из всех.
Медленно загребая веслами, Дергачев слегка улыбнулся: конечно же, насчет «ни есть, ни пить» он слегка преувеличил, но в целом все именно так и было, Лиза теперь занимала, по сути, центральное место в его жизни, отодвигая на задний план и службу, и все остальное. Но при этом он все-таки не забывал, где и кем работает, и не без некоего внутреннего содрогания тщательно гнал от себя мысль о том, что может произойти, если милая и славная девушка по фамилии Корнеева вдруг узнает, кто он такой на самом деле. Пока же Лиза, со слов Матвея, считала, что служит он в НКВД обычным шофером и возит не самого большого, но достаточно серьезного начальника…
— Кстати, а что это за стихи ты сейчас читала? — выгребая к берегу, где у пристани покачивались на воде прикованные цепями прогулочные лодки, спросил Матвей.
— Это «Гамлет» Шекспира, товарищ чекист, — насмешливо прищурилась Лиза и добавила: — В переводе Месковского.
— «Жизнь или смерть… а смерть есть сон!» — задумчиво повторил он и кивнул: — Красиво!
— Ну, нет, — смеясь, покачала головой Лиза, — пусть это и трижды красиво, но я такому сну все-таки предпочитаю жизнь! Жизнь, в которой есть весна, солнце, вот это деревянное корыто, которое по какому-то странному недоразумению называют лодкой, и ты — грозный чекист, которого я и сама не знаю, за что люблю.
— «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», — помогая Лизе выйти из лодки, грустно усмехнулся Дергачев. — Ты на это намекаешь? Мы, барышня, тоже ведь кое-какие стишки знаем — читывали-с!
— Ну, ты и нахал! Назвать великие строки гениального Пушкина «стишками» — это верх неприличия и просто ужасно. Все, прощайте, сударь! И не смейте прикасаться ко мне — отныне вы в опале!
— В опале так в опале, — покладисто кивнул Матвей и тут же, шутливо оглянувшись по сторонам, обнял Лизу и поцеловал. — Прости, проводить уже не успею — на службу опаздывать никак нельзя. Я тебе позвоню, — как только освобожусь…
Стоя у окна на задней площадке трамвая, он смотрел, как медленно уплывает от него машущая бело-зеленой веткой фигурка, и вдруг почувствовал, что его накрывает темная волна тяжелой усталости, смешанной со страхом, — почему-то подумалось, что Лизу он видит, может быть, в последний раз. И дело вовсе не в том, что им грозит какая-то реальная опасность или несчастье, просто сейчас все у них настолько хорошо, что поневоле вспомнишь о судьбе, которая терпеть не может однообразия и к любому светлому пятнышку так и норовит прилепить безобразную чернильную кляксу.
На следующее утро Дергачев, только-только вернувшийся со службы, смертельно усталый и мрачный, едва успел снять ремни с кобурой и сбросить гимнастерку, как услышал в коридоре голос соседки Адели Карловны, служившей в каком-то из театров капельдинером, или попросту билетером:
— Молодой человек! Товарищ Дергачев! Я знаю, вы уже дома. Вам телефонирует молодая дама с очень приятным голосом! На вашем месте я бы поспешила — неприлично заставлять даму ждать. И, по-моему, она очень взволнована.
Матвей вполголоса матюгнулся, но тут же сообразил, что звонить ему может, пожалуй, только одна дама, и поспешил к общему телефону, висевшему в коридоре. В ответ на горящий любопытством взор капельдинерши суховато буркнул: «Спасибо!», за что был награжден благосклонным кивком.
В трубке действительно послышался голос Лизы — явно растерянный и, похоже, заплаканный: «Матвей, папу арестовали…»
Глава семнадцатая Москва, май 1937 года
На международной Парижской выставке.
Париж, 26 мая. ТАСС. Советский павильон на международной Парижской выставке вызывает всеобщее восхищение посетителей. В нем собрано так много интересного, что у многих стендов приходится ожидать, чтобы тщательно рассмотреть выставленные экспонаты. Большое внимание посетителей привлекла картина художника Герасимова «Сталин на XVI партийном съезде». Всеобщее изумление вызывает прекрасно выполненная диаграмма распространения высшего образования в Советском Союзе по сравнению с царской Россией.
Газета «Актюбинская правда», орган Актюбинского обкома и горкома КП (б) Казахстана. 29 мая 1937 годаМатвей ждал этого звонка. Ждал и боялся. И надеялся, что он не прозвучит, хотя и понимал, что все его надежды — всего лишь смешная глупость и самая обычная трусость. Конечно же, в этой ситуации Лиза обязательно должна была позвонить ему — кому же еще…
И томилось-немело все внутри, и разрывали душу тоска, отчаяние и сознание собственного полного бессилия и невозможности что-либо изменить. Сейчас от него решительно ничего не зависело — бездушная машина с ее стальными шестеренками была сильнее. И при всем желании сделать Дергачев ничего не смог бы, кто он против Системы? Так, даже не мелкий винтик — крохотная пылинка.
Хотя, пожалуй, и размышления о жестокости бездушной машины являлись не более чем уловкой и жалкой попыткой оправдать свое бездействие. Самому-то себе в глубине души Матвей мог признаться честно: даже если бы он носил знаки различия комиссара Государственной безопасности, то и в этом случае предпринимать ничего не стал бы. И причина такой позиции была проста и понятна: отец Лизы, Георгий Владимирович Корнеев, был арестован по «контрреволюционной» 58-й статье. Взяли папашу, по мнению Дергачева, вполне справедливо, и, скорее всего, его вина впишется в пункты три и четыре: «Сношения в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями…» Что за это чаще всего бывает, известно: расстрел. И хорош он был бы чекист, если бы бросился сейчас оправдывать-выгораживать и спасать врага народа!
Больше всего сейчас Матвею хотелось отбросить все тягостные мысли, выпить стакан водки, упасть на кровать и с головой накрыться одеялом — как в детстве, когда уютная темнота казалась надежной защитой от любой беды и напасти…
Заплаканный и растерянный голос Лизы бился в трубке и ждал ответа. Он долго молчал, понимая, что пауза становится, как сказала бы Адель Карловна, просто неприличной, потом все-таки выдавил:
— Я понял. Ничего не предпринимай! Ничего, поняла? Я попробую все разузнать — что там и как. Тогда и позвоню. Жди…
Дергачеву не надо было ничего узнавать — он и так уже, по сути, обо всем случившемся прекрасно знал.
Накануне Матвей, как обычно, отправился на службу. Поздно вечером к нему подошел хмурый и злой Мангулис и, дыша запахом свежего табачного и застарелого водочного перегара, буркнул:
— Сегодня для тебя работы нет, можешь отдыхать! А чтобы служба медом, так сказать, не казалась, поможешь арестованных оформлять, зашиваются мужики, не успевают со всей этой чертовой писаниной. Прямо сейчас и иди, там как раз парочку свеженьких привезли. Из теплых постелек сволочей выдернули. И это правильно — ночью человек пугается легко, соображает хуже и сговорчивость быстрее проявляет!
Матвей, поскрипывая пером, заполнял стандартные бланки, задавая обычные в подобных случаях вопросы, и на сидящего перед ним арестованного старался не смотреть. Да и кого там рассматривать-то — типичный интеллигентик! Худой, роста среднего, чуть сутуловатый, волосы с заметной сединой. Взгляд, понятное дело, встревоженный, испуганный. Конечно же, нервничает, хотя на вопросы отвечает грамотно, четко и точно, не переспрашивая и не задавая идиотских вопросов.
— Так, значит. — Дергачев пытался держать себя в руках и хотел, чтобы голос его звучал сухо и безразлично, но получалось не очень, он постоянно ловил себя на мысли, что сидящий перед ним немолодой растерянный мужчина вызывает в нем острую неприязнь, — гражданин Корнеев Георгий Владимирович, 1891 года рождения, служащий… Место работы… Проживаете по адресу… Серпуховская застава… Так, теперь тут: не был, не состоял, не участвовал… Семья: жена, дочь. Родственников за границей не имеете… Все правильно?
— Да, товарищ следователь, все верно.
— Я не следователь. И вам не товарищ. К сотрудникам следует обращаться «гражданин», привыкайте!
«Смотрит, что пишу, шейку вытягивает, глазками бегает, — бросая исподлобья короткие взгляды на Корнеева, думал Матвей. — Преподаватель, мать твою, привык за студентами присматривать. А ручки-то суетятся, колени поглаживают. И пальцы дрожат. Дрожи, дрожи… Куда же ты, старый дурак, влез, а? Что ж тебе спокойно-то не жилось? Всех, можно сказать, под монастырь подвел, гад! О жене, о дочери хотя бы подумал, сволочь. Так ведь нет, враз всем жизнь поломал, сука такая!»
Закончив оформление бумаг, он аккуратно положил ручку рядом с чернильницей, достал из пачки «Беломора» папиросу, закурил и, выпуская в сторону струю дыма, вызвал конвойного.
— Сейчас вас, гражданин Корнеев, отведут в камеру. Правила внутреннего распорядка и все остальное вам объяснят, — сухо произнес Матвей и небрежно кивнул вошедшему сотруднику: — Можете уводить!
Привычным движением вдавливая окурок в донышко грязной пепельницы, он посмотрел вслед Корнееву. Отметил узкие плечи, заметную впадину на худой морщинистой шее, седину, из-за которой русые волосы казались серыми, и, чувствуя, как внутри потихоньку тает-растворяется злость на этого, скорее всего, уже почти вычеркнутого из списков живых мужчину, а ее место заполняет некое подобие жалости, подумал: «Черт бы тебя подрал! Свалился на мою голову… Не дай бог…»
На следующий день, ближе к вечеру, Дергачев встретился с Лизой — по понятной причине идти именно на это свидание ему очень не хотелось, но и до бесконечности оттягивать неминуемое было просто невозможно.
Матвей хмурился, курил папиросу за папиросой и злился на себя, на Лизу и на весь мир сразу — за то, что вместо ясных и вразумительных ответов на все вопросы ему приходится бубнить что-то невразумительное, изворачиваться и врать.
— Тебе удалось узнать что-нибудь? — Взгляд девушки был требователен, и светилась в нем некая робкая надежда на то, что вот сейчас ее любимый улыбнется и скажет, что все хорошо, отца, конечно же, арестовали по ошибке и скоро он, как ни в чем не бывало, вернется домой.
— Лиза, ты пойми, я ведь не нарком, а всего лишь простой шофер, — устало пожимал плечами Дергачев. — Или ты думаешь, раз я служу в НКВД, то вот так запросто могу заходить в любой кабинет и вопросы задавать? Да ни черта я не могу! Поспрашивал я у знакомых ребят — из тех, кто сразу начальству доносить не побежит. Толком, можно сказать, никто ничего не знает. А на следователя у меня никаких выходов нет. Знаю только одно: арестовали его по «пятьдесят восьмой», а статья эта, как известно, серьезная. Так что все может случиться. Все, понимаешь?
— А если отца посадят, — Лиза нажала голосом на «посадят», делая вид, что не поняла, да и не желает понимать более чем открытого намека, — то что будет с нами — с мамой, со мной? Нас тоже арестуют?
— Не знаю. — Матвей с досадой отшвырнул окурок и тут же принялся прикуривать новую папироску. — Если мама твоя ни в чем не замешана и ни о чем таком знать не знала, то, может быть, и обойдется. Ну, разве что выслать из Москвы могут. Да не знаю я, Лиза! А ты? Ты же ведь ничего такого — в смысле, о делах отца?
— Нет, — горько усмехнулась девушка, — как ты говоришь, ничего такого я не знала. Папа не посвящал меня в свои дела. Делиться какими-то сокровенными мыслями и тайнами в нашей семье просто не принято.
— Ну вот, видишь! — Он попытался ободряюще улыбнуться, получилось неважно. — В таком случае, думаю, вам с матерью бояться нечего. Да и с отцом твоим, может, еще и обойдется…
— Да, наши славные органы, конечно же, разберутся. — В голосе Лизы сквозила холодная ирония, а в глазах Дергачев увидел отчуждение и недоверие. На минуту-другую повисла тягостная пауза, после чего девушка, словно вспомнив о чем-то важном, быстро поднялась со скамейки и, не глядя на Матвея, произнесла: — Извини, мне пора. Да и тебе, наверное, на службу надо. Если что узнаешь, позвони, пожалуйста, хорошо?
— Да, конечно, — скрывая вздох облегчения, торопливо кивнул Дергачев. — Ну, я тогда пойду? А то и в самом деле опоздаю. А начальство этого ох как не любит!
— Матвей… Я ведь никогда не спрашивала о твоей работе. Скажи, а ты тоже по ночам людей арестовываешь? Я имею в виду — возишь тех, кто врывается в квартиры, делает обыски, все вверх дном переворачивает и… людей в тюрьму увозит?
— Нет, — честно ответил он, — на аресты я не езжу — у меня другая работа.
Расстались без обычных и таких естественных для влюбленных поцелуев — Лиза просто сделала вид, что не заметила потянувшегося к ней Матвея. А еще через несколько минут он уже торопливо шагал в сторону трамвайной остановки, дымя неизменной «беломориной».
Седой затылок со впадиной на худой шее Матвей узнал сразу. Узнал с первого же взгляда, с первого шага, сделанного приговоренным в коридор с рассыпанными по полу опилками.
Чувствуя, как все внутри немеет от холода и досады, он торопливо вскинул руку и, почти не целясь, выстрелил. Пуля вошла точно — смерть наступила практически мгновенно. Но Матвей, подчиняясь все тому же заливающему душу холоду и страху, нажал на спуск «нагана» еще раз и вогнал вторую пулю — на этот раз в сердце. И тут же почувствовал, как холод сменился вдруг нахлынувшей тяжелой усталостью — уж теперь-то он мог честно признаться себе, что больше всего опасался того, что Корнеев все поймет, почувствует что-то и обернется, и они встретятся взглядами.
Хотя что тут можно было почувствовать, кроме острого запаха свежей краски — по совету Матвея, в коридор поставили малярные козлы и перед каждым исполнением приговора красили кусок стены. После расстрела сотрудники тюрьмы, занимающиеся уборкой трупов, открывали дверь, за которой скрывалась кабина грузового лифта, и сквозняк быстро вытягивал кисловато-тухлую вонь сгоревшего пороха и душноватый запах свежей крови. Пол присыпался свежими опилками, и уже через несколько минут никому и в голову не пришло бы, что только что здесь оборвалась чья-то жизнь — в коридоре мирно пахло обычным ремонтом…
— А второй-то раз зачем? — бросая равнодушный взгляд на труп, спросил конвойный. — Все ж ведь уже давно знают, Дергачев с первого выстрела кладет! Ворошиловский стрелок, гордость наша. Слушай, а правду болтают, что вроде как сам нарком тебе часы золотые за стрельбу вручил?
— Серебряные, — коротко кивнул Матвей. — И не сам, а передали. Но гравировка есть — это правда.
— Ну что, дальше уже не наше дело, — подытожил конвойный. — Слушай, я сегодня даже поужинать не успел, пойдем перекусим, а? Так и быть, парочку бутербродов тебе выделю! Тебе ж готовить некому — все один, как сыч, живешь. И стопарь налью — черт с тобой! А то ты сегодня какой-то малахольный — будто зарплату потерял, ха-ха!
— Зуб болит, — легко соврал Матвей и, дергая щекой, мрачно усмехнулся: — Пойдем, коли не шутишь. Сто граммов и в самом деле пропустить не помешает — авось и уймется, зараза…
Через полчаса он, слегка опьяневший, слушал рассказ конвойного о зловредной «заразе теще, не дающей никакого житья», и старательно гнал от себя мысль о том, что сегодняшний день, пожалуй, может стать началом конца их с Лизой отношений. Нет, любовь вроде бы никуда и не делась, но вот что-то такое, невероятно важное, безвозвратно ушло, растаяло, разбилось, как стеклянная ваза, и ничего уже не исправишь, не вернешь. Похоже, закончился их веселый май — осыпался вместе с лепестками черемухи…
Глава восемнадцатая Москва, июль 1937 года
Беспосадочный перелет Москва — Северный полюс — Северная Америка.
Радиограммы с борта самолета «АНТ-25». Самолет «АНТ-25» идет точно по разработанному графику. Над полюсом он должен был пройти в 3 часа 27 минут. Самолет достиг полюса в 3 часа 14 минут. В связи с успешным ходом перелета штаб перелета послал экипажу самолета «АНТ-25», тов. М. Громову, А. Юмашеву и С. Данилину, поздравление.
Газета «За пищевую индустрию», орган наркомата пищевой промышленности. 14 июля 1937 годаНа сталинскую заботу партии и правительства о колхозах и колхозниках ответим стахановской работой на сенокосе и уборке урожая, досрочным выполнением плана хлебопоставок.
Газета «Красноярский рабочий», орган Крайкома ВКП (б). 24 июля 1937 годаЕсли Судьба твердо решила позабавиться и отправить кому-либо беду, то всем уже давно известно, что напасти поодиночке не ходят и не спасают от них ни дубовые ворота, ни стальные сейфовые двери.
Год тридцать седьмой стал особенным для многих — в том числе и для Дергачева. Матвей на вещи смотрел просто, и в его понимании — как и для миллионов простых людей в СССР — все выглядело примерно так: страна строила социализм, создавала первое в мире государство рабочих и крестьян, а многочисленные враги этому мешали. Империалистам, хозяйничавшим во всем остальном мире, новая держава, растущая на территории бывшей России, естественно, была поперек горла, и они старались Советскому Союзу всячески вредить. Капиталистам помогали враги внутренние: бывшие чиновники, священники, царские офицеры, кулаки и многие другие, всем сердцем ненавидевшие Советскую власть.
Времени на разговоры по душам и прочее миндальничанье у власти просто не было, и вопрос следовало решать кардинально: самых опасных врагов расстрелять, а остальных отправить в лагеря, пусть там работают на благо страны и думают о своем исправлении.
Дергачев искренне гордился своей службой в НКВД и считал, что тяжелая работа, порученная ему партией, правительством и самим вождем, по-настоящему нужна, жизненно необходима стране. «Если враг не сдается — его уничтожают!» «Кто не с нами, тот против нас!» Эти ясные и простые лозунги давно стали для Матвея и руководством к действию, и совершенно логичным обоснованием его работы. Есть коварные враги, которых органы вывели на чистую воду, есть суд, который приговаривает самых опасных преступников к высшей мере, есть и надежные люди с крепкими нервами, которые приводят приговор в исполнение, — все, круг замкнулся!
В том, что враги, предатели и вредители коварны, хитры и изворотливы, он знал давно — еще с первых дней службы в органах. Но события тридцать седьмого удивляли даже его — чего стоил один заговор военных, во главе которого стоял Тухачевский! Маршал Советского Союза, орденоносец, первый заместитель наркома — чего еще человеку не хватало?! А другим его подельникам-заговорщикам? Хотели, сволочи, устроить военный переворот, убить товарища Сталина, а в стране все вернуть к старым временам — с помощью германских фашистов, японских империалистов и других врагов Советской державы. Сколько вреда эти военные, подло изменившие присяге, успели нанести Красной армии и стране! Но сколько веревочке ни виться, а кончик отыщется, всех органы разоблачили, за загривки взяли и по приговору суда к стенке поставили.
Матвей хорошо помнил, как в начале июня к нему подошел не Мангулис, как обычно, а сам комендант административно-хозяйственного управления НКВД, капитан Госбезопасности Ерохин, и коротко распорядился:
— Завтра вместе с Мангулисом поступаешь в распоряжение специального судебного присутствия Верховного суда СССР. Командует там товарищ Ульрих — председатель Военной коллегии Верховного суда. В двадцать один ноль-ноль вы должны быть в здании коллегии — это недалеко от Лубянки. Старший лейтенант знает, что там и где, покажет. И про подписку помни, дело строжайшей секретности и государственной важности! Ничему не удивляться и в точности следовать инструкциям. Задача ясна?
— Так точно, товарищ капитан Государственной безопасности, ясна! Есть быть на месте в двадцать один ноль-ноль и следовать инструкциям!
…В здании коллегии, в двадцать третьем доме по улице 25 Октября — бывшей Никольской — было совсем иначе, чем на Лубянке. Никакого коридорчика — все происходило в небольшой комнате, в которой дальняя от входа стена была обита толстыми досками. Матвей с первого взгляда сообразил: деревянный щит сколотили для того, чтобы пули от стен не рикошетили.
«Хорошо придумали, — подумал он, — молодцы. Значит, исполнять будем в этой комнате. Вообще-то помещение явно маловато — от плотной стрельбы запросто оглохнуть можно. Ладно, посмотрим, может, всего-то парой выстрелов и обойдется…»
Маршала Дергачев узнал сразу — да и как не узнать одного из первых военачальников Красной армии, соратника и товарища самого наркома обороны Ворошилова! Тухачевского со связанными за спиной руками вели двое чекистов в армейской форме без знаков различия. Бывший маршал был все так же красив и старался держаться достойно, насколько это было возможно в данной ситуации.
Тухачевский знал, что сейчас произойдет, несколько минут назад ему зачитали приговор. Матвей всего лишь на секунду-другую встретился с обреченным военачальником взглядом, и в глазах маршала увидел не только высокомерие и явную ненависть, от которой младшему лейтенанту стало не по себе, но и бесконечную тоску, и отчаяние, и нежелание верить в то, что вот сейчас прогремит выстрел, и все разом закончится — не станет на свете маршала Тухачевского.
«Бывшего маршала, — мысленно жестко усмехнулся Матвей, испытавший легкий шок в те мгновения, когда понял, кого ему сейчас придется расстреливать, а теперь с непроницаемым лицом ожидавший момента, когда надо будет пустить в ход «наган». — А после приговора суда нет больше маршала — есть изменник Родины, предатель и враг народа! Или что там ему припаяли… Да без разницы — враг есть враг. И пулю свою он получит!»
Тухачевский дернул плечами, на секунду-другую замедлил шаг и, глядя в пол, обратился к крепко державшим его сотрудникам:
— Руки развяжите, дайте хоть умереть по-человечески. Я все-таки маршал!
— Пес ты, а не маршал, — зло ухмыльнулся один из конвоиров, демонстрируя заметную щербину между зубами. — Вот как собака сейчас и подохнешь, падла!
— Да будьте вы прокляты, бараны слепые! — Тухачевский с силой рванулся, но шансы освободиться из рук сотрудников, привыкших иметь дело с мужиками и покрепче, были равны нулю. — Быдло! Мало я вас в двадцать первом давил, суки-и-ыыы!!!
Конвоиры свое дело знали: одновременный удар приговоренному в подколенные сгибы, рывок связанных за спиной рук вверх — и вот уже обреченный стоит на коленях, и голова его умелым приемом зафиксирована в неподвижном положении.
В следующее мгновение последовала команда для ждавшего с «наганом» на изготовку Дергачева:
— Давай!
Матвей быстро вскинул руку с револьвером и одним выстрелом прервал жутковато звучавшее на одной длинной звериной ноте «ы-ыыы» — и поставил точку в непростой истории под названием «Жизнь красного маршала».
Когда конвоиры разжали сильные жесткие пальцы, швыряя на пол безжизненное тело Тухачевского, щербатый устало выдохнул, достал пачку «Беломора» и, закуривая, зло проворчал:
— Бараны, быдло… Ишь, как разговорился, гаденыш. Тоже мне, белая кость, мать вашу! Они, суки, и за людей ведь нас не считают. Пыль мы для них, грязь. Гонор-то дворянчика так и прет… Бараны! Да по-любому уж лучше живым бараном, чем дохлым предателем. Ну что, заканчиваем перекур, сейчас этого убираем и второго приведем. Лейтенант, ты как — готов?
— Я всегда готов, — меняя в барабане стреляный патрон, буркнул Матвей. — Только вот что, мужики… Вы остальных на колени не ставьте, мне так стрелять неудобно. Просто проводите его мимо меня и фиксируйте — все, дальше мое дело! Да и вам так возни меньше…
Дергачев без особого интереса пробежал глазами газетную заметку, в которой сообщалось, что «двенадцатого июня приведен в исполнение приговор Специального судебного присутствия в отношении осужденных к высшей мере уголовного наказания — Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова и Путна», и мысленно отметил четверых, которых расстрелял он лично — остальных, вероятнее всего, исполнял Мангулис. Потом прикинул, что в этот список, пожалуй, надо бы добавить и Гамарника, о котором еще первого июня в «Правде» написали, что он якобы запутался в своих связях с антисоветскими элементами и, опасаясь разоблачения, в последний день мая покончил жизнь самоубийством.
«Хоть у этого духу хватило, — дымя папироской, вяло подумал Матвей, — сам пулю в висок пустил! Остальные до последнего дня таились, суки. Уму непостижимо: маршал, главный политрук РККА, командармы, комкоры! Можно сказать, чуть ли не вся верхушка Красной армии — и вдруг предатели, изменники и враги. И ведь наверняка это еще не все — и другие, конечно же, есть! Так что органам еще хватит работы надолго. Да и мне, черт возьми, тоже. Мог ли я еще пару лет назад и подумать, что именно мне, Матвею Дергачеву, придется ставить к стенке таких больших людей. Да это и в страшном сне не могло присниться: где я, и где маршал Тухачевский! Только вот ведь как в жизни иногда получается: я-то здесь — живой-здоровый, а от больших начальников и командиров не то что могилки, даже пепла не осталось!»
…Прошло еще два дня, и темная туча тридцать седьмого своим краешком накрыла и Дергачева: Матвей узнал об аресте Лизы. О том, что и в дверь его комнатенки постучалась беда, младшему лейтенанту сообщила соседка Корнеевых, именно через нее влюбленные поддерживали связь. Тетка работала секретарем у какого-то партийного начальника средней руки, и в ее квартирке — в отличие от коммуналки, в которой проживала семья преподавателя Корнеева, — был телефон. Матвей позвонил, чтобы узнать, как там и что творится в семье Лизы, на что соседка не очень-то дружелюбно проворчала: «Арестовали вашу подружку. Сегодня ночью пришли — и поминай как звали! И вот что: вы, товарищ Дергачев, больше сюда, пожалуйста, не звоните! Я ваших дел не знаю и знать не желаю. Все, прощайте!»
«Арестовали все-таки, значит», — растерянно подумал Матвей и потянулся к пачке «Беломора». Окутываясь слоистыми облаками серо-голубого дыма, он прикидывал, что же ему сейчас делать, к кому обращаться, чтобы узнать подробности дела и попробовать хоть как-то помочь Лизе. Вдруг выяснилось, что кроме Медведева ему и идти-то не к кому — не к Мангулису же! Все остальные знакомые и приятели годились только для пьянки и обычной мужской болтовни о бабах и рыбалке. Что ж, попытка — не пытка, попробуем через Алексея Петровича — он недавно комиссара Госбезопасности третьего ранга получил и три ромба в петлицы. Не самый последний человек в наркомате, может быть, по старой-то памяти и поможет…
Медведева уже несколько месяцев возил другой шофер, назначенный вместо Дергачева, окончательно переведенного в ведомство Ерохина, поэтому добиться встречи оказалось не так-то и просто. Но комиссар нашел-таки время для встречи, хотя и принял Матвея, мягко говоря, не столь дружелюбно и тепло, как это бывало раньше.
Дымя неизменным «Казбеком», он внимательно, не перебивая, выслушал бывшего своего водителя и товарища, что-то записал на листке и сухо обронил:
— Хорошо, я попробую узнать и по возможности помочь. Но, как ты сам понимаешь, не все в моих силах. Сам больше никуда не ходи и ничего не предпринимай, понял? А то, по дурости своей, нароешь на свою голову… Все, Матвей, иди, мне работать надо!
Вопреки совету комиссара, Дергачев все-таки встретился со знакомым сержантом, служившим надзирателем в Лубянской тюрьме. Посидели, выпили, о том, о сем по-приятельски поболтали. Матвей умело и хитро, как ему казалось, подвел разговор к теме, и сержант сообщил ему, что Корнееву вроде бы уже судили и дали срок. А на днях будет этап, то есть осужденную отвезут на вокзал, затолкнут в столыпинский вагон для перевозки спецконтингента, и поедет зэчка Корнеева в лагерь. Не забывая заботливо подливать в стакан сержанта, уважительно кивать и поддакивать его пьяной болтовне, Дергачев узнал главное: место и время отправки этапа.
…Ночь выдалась не по-июльски холодной и промозглой. Сильный ветер сердито гнал бесконечные стада лохматых туч, огрызавшихся в отместку ветру нудными и злыми зарядами моросящего дождя. Матвей приехал на вокзал, отыскал запасные пути, где в скупо освещенном тупике стоял ожидавший формирования состава вагонзак, и подошел к охранникам.
Пару раз принимая участие в конвоировании осужденных на отправку в лагеря, он ожидал увидеть цепь охранников, овчарок, рвущихся с поводков и захлебывающихся злобным лаем, и зэков, привычно сидящих на корточках. «Руки на затылок! Не шевелиться!» К счастью, погрузка спецконтингента уже завершилась, и машины с тюремным конвоем ушли.
Матвей представился, показал удостоверение сотрудника НКВД, после чего в ход пошел еще один весомый аргумент: литр водки. Охранники оказались мужиками понятливыми: уважительно покивали, сочувственно вздохнули и дали младшему лейтенанту десять минут на свидание. Корнееву привели и оставили наедине с ним. Правда, один из охранников на всякий случай все же присматривал за осужденной и ее знакомым, переминаясь в сторонке, деликатно покашливая и покуривая папироску.
Когда Матвей увидел понурую фигурку в каком-то потрепанном пиджаке и темной юбке, он едва узнал в этой женщине свою Лизу. Сердце его заныло от жалости, и он, старательно изображая уверенность, приготовился убеждать попавшую в беду любимую в том, что, видимо, произошла ошибка, но все еще, конечно же, можно исправить. Он, безусловно, приложит все силы, пробьется в самые высокие инстанции и добьется пересмотра дела и освобождения, надо только немножко потерпеть!
Убеждать никого не пришлось, увидев Матвея, Корнеева наотрез отказалась с ним разговаривать. Более того, обожгла его взглядом, полным такой ненависти и презрения, что даже видавшему виды Матвею стало не по себе. Причина такого отношения стала ясна после первых же слов Лизы:
— Не подходи ко мне! Зачем ты вообще пришел? Ты думал, я никогда и ничего не узнаю? А я знаю все! Все, понимаешь?! И про то, что ты людей убиваешь, знаю! Папу тоже ты убил? Конечно, ты! Какая же ты сволочь и лживая мразь, Дергачев… Простым шофером он работает! Да будь ты проклят! Ненавижу! Конвой, уведите меня, пожалуйста, обратно в вагон!
Никак не ожидавший подобного поворота, Матвей просто растерялся и, пытаясь сообразить, что же ему ответить на гневную отповедь Корнеевой, принялся закуривать. Но ни докурить, ни сказать что-либо в свое оправдание не удалось. Из полумрака вокзальных задворок выскочила забрызганная грязью «эмка» без номерных знаков и, слепя глаза светом фар, резко затормозила рядом с Матвеем. Из машины с завидной синхронностью метнулись двое крепких мужчин в форме НКВД, мгновенно и жестко скрутили его и затолкали в темное нутро легковушки. «Эмка» взвыла мотором и через полминуты растворилась в темноте.
«Все, Матвей Федотыч, похоже, и ты отбегался!» — прежде чем потерять сознание от точного, выверенного удара, с тоскливой обреченностью успел подумать Дергачев…
Глава девятнадцатая Москва, август 2016 года
Чем дальше я читал дневник Дергачева, тем чаще ловил себя на мысли, что мне совсем не хочется осуждать, презирать и уж тем более ненавидеть этого по большому счету просто несчастного мужика. Да и за что мне его презирать-то? За то, что человек честно служил стране и делал свою работу? Да, работу мерзкую, страшную, но кто-то ведь должен был и ее делать-выполнять.
Действительно, прав был пьяненький Мангулис — обществу жизненно необходимы и золотари, и прачки. И могильщики нужны, и гримеры, прихорашивающие покойников, и забойщики на мясокомбинатах — список велик! Допустим, знакомитесь вы в гостях с милейшим старичком — ну, просто душа-человек с благородной сединой и в золотых очочках. А часом позже вдруг узнаете, что этот профессорского вида симпатичный дедушка всю жизнь проработал патологоанатомом — в чужих вонючих кишках ковырялся по локоть окровавленными руками. И пахло на его рабочем месте никак не ландышами, а совсем даже наоборот: мертвечиной, дерьмом и прочими мерзостями. И вот возникает вполне закономерный вопрос: ваше отношение к нему ничуточки не изменится, или все-таки придется, пожимая при расставании руку, прятать за вежливой улыбочкой некое чувство легкой брезгливости? А с чего это вдруг? То есть вкусную колбаску мы есть согласны с превеликим удовольствием, а вот работнику мясокомбината, сдирающему с телячьей туши шкуру, подарим брезгливую гримасу и руки не подадим? По-моему, тут попахивает ханжеством и лицемерием…
Так что итог, господа, прост: практически ни одно общество не может обойтись без палачей, но найти желающих занять эту страшную должность было непросто в любую эпоху, в любой стране.
При Сталине, во времена поистине большевистской простоты в решении сложнейших вопросов, подходящего человека попросту вызывали на собеседование в уютный кабинет и предлагали выполнить ответственное задание партии и правительства. И попробуй откажись, если тебе, коммунисту с боевым опытом, не навязывают пованивающую мертвечиной работу, а «оказывают высокое доверие»! В общем, как писали на плакатах шестидесятых: «Партия сказала — надо! Комсомол ответил — есть!»
Так в чем тогда проблема? В том, что иногда пуля доставалась и невиновным? Так, пардон, господа, не палач проводил следствие, не палач был прокурором и судьей — Дергачев просто исполнял приговор, вынесенный «самым справедливым и гуманным в мире советским судом».
Да и по поводу заполошных воплей некоторых господ, касавшихся «миллионов невиновных, расстрелянных и сгинувших в ГУЛАГе», можно серьезно поспорить. Да, любая судебная и карательная система несовершенна — всегда под топор попадали, попадают и будут попадать невиновные!
Но относительно времен сталинских репрессий надо все-таки четко понимать, что вполне реальных и серьезных врагов у Страны Советов хватало с избытком — как внешних, так и внутренних. И ситуация требовала от вождя кардинальных, жестких решений: если есть враги — их надо убрать! Кого попросту уничтожить, кого в лагерь отправить, а остальных выслать подальше от столицы и прочих больших городов.
И это было сделано, чтобы по возможности очистить страну от бывших белогвардейцев, кулаков, саботажников из числа чиновников, служащих, инженеров. Добавим к ним обычных бандитов, уголовников попроще и прочих, не испытывавших к советской власти ни малейшей симпатии. Позднее в эту армию врагов народа влились полицаи, власовцы, бандеровцы и им подобные предатели и негодяи. Так что, власовцев и уголовников тоже запишем в число ни в чем не повинных страдальцев? Ну, нет, господа мои хорошие, давайте уж проведем четкую границу между двумя вариантами: «в лагерях сидели невиновные» и «в лагеря порой попадали и невиновные»!
Жестко действовали органы, получившие приказ от вождя? Да! Порой жестоко? Несомненно. Но Сталин прекрасно понимал, что бывают ситуации, в которых надо не портянки жевать и о гуманизме рассуждать, а просто взять и поставить к стенке несколько тысяч явных врагов и смутьянов, чтобы завтра не погибли миллионы.
Прекрасно понимал это и Столыпин, вводя в России военно-полевые суды. Предание суду террористов и прочих бандитов и смутьянов происходило в течение суток после совершения преступления. Разбор дела мог длиться не более двух суток, приговор приводился в исполнение в двадцать четыре часа! По сути, то же самое было и при Сталине. «Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада!» — это, как ни странно, не Сталин сказал, а именно мудрый Столыпин.
Что сделал бы Петр Аркадьевич, если бы узнал, что группа высокопоставленных военных замышляет государственный переворот? Правильно: надел бы на каждого из заговорщиков «столыпинский галстук», то бишь повесил бы в течение двадцати четырех часов!
Что, по сути, и сделал Сталин с компанией Тухачевского — кучкой бездарей, умевших только языками болтать и с малограмотными мужиками воевать. Даже заговор толком устроить не смогли, «великие стратеги и полководцы»! Нет, ребята, военные перевороты — это дело для голодных лейтенантов, а не для зажравшихся генералов! Так что Красная армия в период репрессий не потеряла ровным счетом почти ничего — напротив, устранение компании бездарей, болтунов, пьяниц и негодяев пошло РККА только на пользу.
История, вписанная в учебники, вообще вещь очень своеобразная! Нестор-летописец был независимым литератором? Нет, конечно же, поскольку и игумен рядышком вертелся, и князь мог в любой момент в рукопись заглянуть. А князья-то у нас большей частью во все времена были крутехоньки и на расправу скоры и хулы на свои славные дела возводить никому не позволяли! Так что у нас, в России, это давно уж стало национальным видом спорта: переписывание Истории в угоду новому царю.
Вот тут-то самое время и вспомнить, что по приказу дорогого Никиты Сергеевича были более чем всерьез почищены архивы, заметал товарищ Хрущев свои кровавые следочки, которых было превеликое множество! Чтобы чуть позже все грехи на Сталина повесить. Хрущев же и большую часть преступников и изменников вроде Тухачевского реабилитировал, чтобы лишний ком грязи в «отца народов» швырнуть!
И меняем мы раз за разом «Краткий курс истории ВКП (б)» на еще более лживые сказки. О какой уж исторической правде тут можно говорить… Вот и получается, что у каждого из нас своя, личная «История Государства Российского», надиктованная нашими знаниями и предпочтениями. Хорошо бы нам еще иногда и простую логику подключать, а не только слушать продажных болтунов, конъюнктурщиков и шутов, беззастенчиво лгущих с экранов телевизоров. «Историков», пытающихся насквозь лживые сказки вроде «Лабиринта» Шелленберга и воспоминаний Хрущева выдать за правду…
Вот примерно обо всем вышесказанном мы вчера и беседовали с Максом — естественно, чисто по-русски: под чаек-кофеек, дополненный приличного объема бутылочкой совсем не русского виски. Максим, как водится, придерживался либеральной позиции — в сравнении с ним я выглядел, честно говоря, чуть ли не фанатичным сталинистом и поклонником тоталитаризма.
— Дай тебе волю, так ты половину России в лагеря загонишь! — ярился заметно опьяневший Макс, роняя пепел сигареты мимо пепельницы. — Как при усатом упыре, сгноившем в ГУЛАГе цвет русского народа.
— Ну, почему половину, — демонстрируя почти нордическую выдержанность, парировал я, будучи на несколько процентов трезвее приятеля. — Всего лишь воров, уголовников и прочих уродов. Ну, прибавил бы еще заведомых психов и извращенцев всех цветов и оттенков. И наступила бы в стране тишь, гладь и полная гармония. Да в любом случае порядка стало бы побольше, чем сейчас.
— А ты знаешь, что Достоевский — великий, признанный всем цивилизованным миром гений! — говорил, что он против высшей гармонии, если для ее достижения надо пролить слезы хотя бы одного ребенка? Так твоя гармония, старик, потребует не только озеро слез, но и моря крови! Я лично против.
— Макс, давай не валить в кучу мух и фарш котлетный, — морщился я, ну, достали уже с этой пресловутой слезой! Кое-кому в свое время стоило бы вспомнить о слезах собственных голодных детей, а не проигрывать в карты или в рулетку последние копейки. Так ведь нет, нам некогда думать о каше и о сандаликах для своего ребенка, мы о судьбах всего человечества думаем-печемся! — И хватит повторять эту лицемерную лабуду! Пойми ты, наконец, я не красный, не белый, не зеленый! Ни к нацистам, ни к сталинистам тоже не отношусь. Я всего лишь хочу, чтобы в моей стране был порядок и властвовал закон — все! Ладно, дружище, хватит ток-шоу изображать, не хватало нам еще поссориться. Вообще-то я с тобой хотел другую проблемку обсудить. Давай-ка еще по одной, а потом и о деле поговорим…
Поил я старого друга очень даже приличным напитком с запахом дымка отнюдь не бескорыстно — был у меня свой интерес. И интерес этот самым прямым образом касался дневников Дергачева.
— Макс, ты ведь у нас светило журналистики? И образование, и грамотность, и блестящий, с первой же строки узнаваемый стиль — все при тебе! — начал я с грубоватой лести, поскольку всегда считал, что людей, равнодушных к этому эрзац-продукту в сверкающей упаковке, на свете очень мало. Да и присказка про кашу, которую маслом не испортишь, мне тоже симпатична. — Так вот, задумал я некое рискованное предприятие. И без тебя, дружище, мне в этом деле никак не обойтись.
— Мы будем грабить банк? — воровато оглядываясь, шепотом спросил Евдокимов и нетрезво ухмыльнулся. — Или сразу Алмазный фонд, ты же у нас спец по старинным вещицам. Я готов! Только ты должен дать мне «парабеллум», возможно, что-то пойдет не так, и нам придется отстреливаться!
— Макс, хватит дурачиться, я серьезно!
Я вкратце рассказал другу историю с дневниками, не забывая поведать и о предложении дамочки из «Обелиска». Единственное, во что я не стал посвящать Евдокимова, это просьба старушки Корнеевой нигде не «светить» дневник в ближайшие два-три года. После недолгих размышлений я придумал простейший вариант, по которому условие почтенной «гранд-маман» можно соблюсти без малейших неудобств для задуманного мной дела.
— Хорошо, я понял: ты, как всегда, по дешевке купил у несчастной бабушки бесценные раритеты, называя вещи своими именами, обобрал бедную старушку. — Да, мой друг иногда бывает не в меру циничен, но, по существу, он, конечно же, прав. — Теперь хочешь предложить мне участие в очередной твоей авантюре. В какой, интересно? И что мне за это будет — солидное вознаграждение или не менее солидный срок?
— О вознаграждении мы поговорим чуть позже, хорошо? А дело такое: по имеющимся у меня уникальным материалам я хочу написать книгу — и ты мне в этом поможешь! На тебе, естественно, литературная обработка того, что я нашлепаю на клавиатуре долгими осенними вечерами.
— Ты? — скептически прищурил правый глаз журналист Евдокимов. Секундой позже в дело вступил мой друг Макс и деловитым тоном прикинул: — Полноценная книга, друг мой, — это не только хороший материал и присутствие некоего количества определенных способностей у сочинителя. Это объем! И ты хочешь, чтобы я редактировал всю эту прорву породы, выданной на-гора, пардон, графоманом Забелиным? За сердечное спасибо и полбутылки виски? Алексей Николаевич, голубчик, да здоровы ли вы?
— А дружба? — строго сдвинул я брови и для убедительности забил последний гвоздь в крышку гроба, в котором должны были мирно упокоиться последние попытки Макса отвертеться от святого дела помощи старому другу: — Ты же прекрасно понимаешь, что без твоей помощи, без твоих блестящих способностей мне не справиться с этим делом!
— Вот в этом я как раз ничуть не сомневаюсь! — высокомерно фыркнул Макс и приосанился, мысленно явно поправляя корону на своей не очень-то трезвой голове. — Я только одного не могу понять: а зачем тебе это надо?
— Так все просто: хочу внести свой вклад в благородное дело, — скромно потупился я и для пущей ясности добавил: — Для торжества справедливости, думаю, надо дать высказаться не только борцам с проклятым наследием тоталитаризма, но и товарищам с другой стороны. Свободу слова ведь у нас никто не отменял? Не отменял! Есть и другой нюанс: если я опубликую дневники Дергачева сам, то все охотники за этими бумагами попросту останутся с носом и потеряют к ним интерес. А потом я продам дневники какому-нибудь солидному коллекционеру, может быть. Кстати, в случае успеха гонорар за будущую книгу я полностью отдам тебе — это тоже будет вполне справедливо.
— Ты хоть знаешь, сколько сегодня платят никому не известному автору? — снова фыркнул Евдокимов, на этот раз уже презрительно.
— Да плевать! — легкомысленно отмахнулся я. — Я буду заниматься этим не ради денег…
— А истины для? «Не могу молчать!» Тогда ты, старик, глыба и матерый человечище. Уважаю! Но мне на твою истину плевать, я, уж не обессудь, бесплатно работать не стану! Значит, платить за мои редакторские муки будешь ты. Плюс гонорар — что ж, хоть шерсти клок… Кстати, об истине: тебя не смущает, что твоя так называемая правда — это всего лишь твое видение? И этого… гэбэшника твоего. И правда ваша будет ничуть не менее субъективной, чем правда борцов со сталинизмом?
— А плевать! — повторился я и пояснил: — Читатели — не дураки! Они не глупее нас с тобой и сами разберутся, где белое, а где совсем наоборот. Мы просто предложим им голые факты, живые свидетельства человека, непосредственно участвовавшего в событиях тех лет. А уж верить дневникам нашего чекиста или нет — их личное дело.
— Сдается мне, старик, есть еще одна причина всплеска твоей активности. Терзают меня смутные сомнения: а не хочешь ли ты попросту воткнуть шпильку в нежный бочок твоей бывшей? Это же она, получается, подставила тебя и раззвонила о бумагах чекиста!
— И это тоже, — не стал отпираться я. — Не люблю шпионов и «стукачей». Кроме того, позавчера на моей двери какие-то шутники нарисовали красной краской серп и молот и ниже написали «КГБ». Буквы кривые, все грубо, некрасиво — бракоделы! А я не люблю, когда портят мое имущество и пытаются указывать, что мне делать, а чего нет… Так что ты скажешь? Могу я рассчитывать на твою твердую руку и верный глаз?
— Можешь! Черт с тобой! В смысле, я с тобой! — кивнул Максим и с сожалением посмотрел на опустевшую бутылку. — Вот скажи мне, бестолковый брат мой, ну почему жизнь устроена так, что водка кончается именно в тот момент, когда она всего нужнее? Высокие договаривающиеся стороны приходят к согласию, самое время поднять бокалы…
— Не нуди! Сейчас я развею твою печаль. — Я быстренько освежил стол и открыл новую бутылку, в которой нежно плескался не только аромат можжевельника и вольный ветер вересковых пустошей, но и дух содружества и сотрудничества двух творческих личностей. — Ну что, дружище, за успех нашего нового предприятия?
— «Горацио, я гибну. Ты жив! Поведай правду обо мне неутоленным…» — Взор Макса, устремленный куда-то вдаль, был строг и воинственен. — Леша, ты прав! Мы всем поведаем историю твоего чекиста! Мы им покажем кузькину мать…
Глава двадцатая Москва, июль 1937 года
Новые успехи днепропетровских комбайнеров.
Днепропетровск, 14 июля. Комбайнер В. Рогачевской МТС Б. Лепетихского района тов. Железняк сцепом двух «Сталинцев» убрал 10 июля 114 гектаров озимой пшеницы! 12 июля мастер комбайнирования Высокопольской МТС Фриц-Геккертовского района, тов. Лысовол, агрегатом из двух «Сталинцев» убрал 115 гектаров, перекрыв этим рекорд комбайнеров Чмыхало и Бестфатера.
Газета «Правда», орган ЦК ВКП (б). 15 июля 1937 годаПравительство постановило досрочно освободить за ударную работу на строительстве канала Москва — Волга 55 тыс. заключенных. Для их отправления в разные районы советской страны организованы специальные эвакопункты. Каждому выдан бесплатный проездной билет и денежная награда.
Газета «Коммунист», орган ЦК КП (б) Украины. 24 июля 1937 года— Ну что, Матвей Федотыч, доигрался? Как тебе в роли арестованного — нравится? А я ведь тебя, дурака, предупреждал, просил глупостей не делать! Так или нет? — Медведев затянулся «казбечиной», медленно выдыхая, выпустил дым и вдруг грохнул кулаком по столу: — Я тебя спрашиваю — предупреждал?!
— Так точно, предупреждали, — не поднимая глаз, безучастно произнес Дергачев.
— Во-от, у нас уже и голос прорезался — это хорошо. Тебе еще бы мозгов хоть чуть-чуть — так совсем замечательно было бы, — презрительно щурясь, раздраженно сказал комиссар и, тут же меняя тон, сочувственно усмехнулся: — Как там мои ребята, не сильно тебя помяли-то? Чувствовал, вот чувствовал я, что наломаешь ты дров! Пришлось людей от работы отрывать и ставить их в «наружку» — за тобой присматривать… Что ж ты творишь, Матвей, а? Ты хоть понимаешь, что в шаге от лагеря ходишь? Да что там от лагеря — от смерти, черт бы тебя взял! Ну, повезло тебе сейчас, что это были мои люди, и они будут молчать. Но в другой-то раз такого везения не будет!
— Да и плевать, — равнодушно ответил Матвей и, устало прикрывая глаза, добавил: — Люблю я ее, товарищ комиссар третьего ранга. А мы ее под статью да в лагерь! Она ведь там пропадет, вы же знаете! Что, она тоже враг народа? Вредительница? Или покушение на нашего наркома просвещения, товарища Бубнова, готовила? Вот чем она могла навредить Советской власти в своей библиотеке? Чем?! Это же бред какой-то…
— Бред, говоришь, — темнея взглядом, прервал его Медведев и, достав из ящика стола пухлую картонную папку, подтолкнул ее в сторону Матвея: — На, полистай, полюбуйся! Твоя красавица на пишущей машинке, числящейся за ее библиотекой, антисоветские статьи, письма и прочие документы печатала для своего папеньки. Ты же знаешь, что все машинки стоят на учете в НКВД. И определить, на какой из них напечатан текст, раз плюнуть! Ты почитай, почитай! Вот здесь, например, очень интересные материалы!
Дергачев придвинулся поближе к столу и без особой охоты пробежал глазами несколько строчек. Но после первых же прочитанных документов он все более внимательно всматривался в страницы дела, чувствуя, как с каждой минутой растет его недоумение и растерянность, неужели все это действительно перепечатывала его Лиза?!
«С сегодняшнего дня даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве и революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится…
Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия. Слепые фанатики и бессовестные авантюристы…
Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат…
Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом…»
— Это что — и правда все Лиза написала? — Матвей недоверчиво покачал головой, с силой потер пальцами лоб и кивнул в сторону лежащей на столе комиссара пачки «Казбека»: — Можно, я закурю?
— Кури. Твоя красавица всего лишь перепечатывала. А написал все это в семнадцатом-восемнадцатом товарищ Горький.
— Какой Горький? Наш, что ли? — Матвей едва не поперхнулся дымом. — Который про мать и буревестника сочинил? Да ну, быть такого не может!
— Почему не может? — добродушно улыбнулся Медведев. — Еще как может! В те годы была у Алексея Максимовича газета «Новая жизнь». Правда, потом наши ее прикрыли — уж больно крепко Горький крыл новую власть и лично Владимира Ильича… Но мы ведь сейчас с тобой о другом говорим, так? О Лизавете твоей. Вот скажи мне честно: как ты думаешь, ее помощь отцу в напечатании всех этих документов можно расценивать как детскую шалость? Можешь даже не отвечать, я знаю, что ты не дурак. И она вроде на идиотку не похожа, так? И что у нас получается в итоге? А получается, что Лиза твоя все прекрасно понимала и по доброй воле помогала врагам народа и нашего государства. Так или нет?
— Ну, наверное, так, — неуверенно пожал плечами Матвей и сокрушенно вздохнул: — Но все-таки неужели нельзя было как-то…
— Помягче? — догадливо усмехнулся комиссар. — Так твоей подпольщице пять лет лагерей дали. А могли и десятку влепить, и к стенке запросто поставить! Это если бы ее под участие в подпольной контрреволюционной организации подвели, — ты же знаешь, как это иногда у нас делается… Просто следователь пожалел девку и написал в деле, что ее вина всего лишь в том, что она разрешала отцу пользоваться машинкой библиотечной — якобы он приходил по вечерам и сам все печатал. А уж что он там настукивал — Лизавета, мол, не знала и знать не желала.
— Вроде как спас, значит, — недобро скривил губы Матвей.
— А ты не кривись, добрый молодец, — холодно произнес Медведев. — Ты лучше подумай о том, что и сам сейчас, по сути, случайно уцелел. Между прочим, есть в твоем личном деле одна очень интересная бумажка: сознательная гражданка доводит до сведения органов, что некий сотрудник НКВД имел любовные отношения с недавно осужденной советским судом дочерью врага народа Корнеева. Догадываешься, о каком сотруднике идет речь? И донос этот будет лежать в папочке до поры до времени, никуда он не исчезнет! И будет крючком, петлей, которую можно в любую минуту накинуть на твою шею… Знаешь, как пьяные белогвардейцы в русскую рулетку играли? Оставляли в «нагане» один патрон, вслепую проворачивали барабан — и ствол к виску. Наудачу! Повезет — под боек подвернется пустое гнездо. Отвернется удача — пуля в башку. Так вот, Матвей, ты сейчас в эту рулетку выиграл. Но, думаю, в другой раз тебе так не повезет.
Или ты забыл, какое время у нас сейчас? Так я тебе напомню: товарищ Сталин хочет крепко ударить по оставшимся в стране врагам народа — поганой метлой вымести троцкистов и прочих оппозиционеров. Знаешь это слово? Короче, всех, кто хоть в какой-то мере против власти и линии партии! И метлу эту он дал в руки товарищу Ежову. А нарком уж так старается, что только пыль кровавая столбом! И на местах работа кипит — и так кипит, что, поговаривают, вождь одному очень уж ретивому прямо так и написал: «Уймись, дурак!» Речь там шла об увеличении лимита на расстрелы врагов народа. Вот и подумай своей головой, чего в такой обстановке стоит твоя жизнь. Или моя — тут ведь без разницы… Пойми, Матвей, сейчас почти каждый в нашей стране играет в русскую рулетку! Мы же всегда ни в гульбе, ни в драке меры не знаем, уж если махнем, то махнем! И правым, и виноватым достанется…
— Это уж точно, — угрюмо поддакнул Дергачев. — Можно сказать, бей своих, чтоб чужие боялись!
— Ты, Федотыч, язык-то попридержи, мой тебе совет, — жестко оборвал его комиссар. — А то и оглянуться не успеешь, как в своем же коридорчике и окажешься! И «наган», заметь, будет уже не в твоей руке, понял? Собственно, я тебе уже все сказал. Помнишь обыск у нэпмана в двадцать пятом? Ты же мне тогда вроде как жизнь спас, так? Ну, вот я тебе должок, получается, и вернул. И запомни, больше я тебя спасать не стану. В общем, кончай дурить, лейтенант!
— Младший лейтенант, товарищ комиссар Госбезопасности третьего ранга, — уточнил Матвей и добавил: — Есть кончать дурить!
— Вот и ладушки, — кивнул Медведев и снова улыбнулся, на этот раз совсем уж по-доброму и не без лукавинки. — А насчет лейтенанта я не ошибся, скажу тебе по секрету: приказ о внеочередном присвоении тебе специального звания «лейтенант Государственной безопасности» уже подписан. Так что поздравляю, товарищ лейтенант! Не хотел я раньше времени — это ведь дело начальства твоего, но раз уж так получается… А, гулять так гулять: Ежов подписал представление о награждении тебя орденом Красной Звезды — «за образцовое выполнение заданий правительства». Ценят тебя и твою работу. Ценят! И по справедливости награждают. Так что с первым орденом тебя, Матвей! По всем правилам замочить звание и орден у нас с тобой не получится, поэтому давай по рюмашке прямо сейчас…
Комиссар достал из стола бутылку коньяка, две хрустальные стопочки и плитку шоколада «Золотой ярлык». Разлил по стопкам хорошего чайного цвета коньяк, пошуршал жесткой фольгой, отламывая от пахучей плитки несколько долек.
— Ну, давай, Матвей Федотыч, за твои успехи — как сегодняшние, так и будущие! Коньячок армянский, выдержанный, думаю, ты такого еще не пробовал…
Матвей, почти не чувствуя ни вкуса, ни запаха, опрокинул в рот стопку и зажевал кусочком шоколада.
— Хороший коньяк. Генеральский, — кивнул он, вопросительно указал подбородком на пачку «Казбека» и, получив в ответ разрешающий жест, закурил. Попыхивая дымком и думая о своем, вдруг продекламировал: — «Забылся я неосторожно: теперь плачу безумствам дань…»
— Что ты там бурчишь?
— Да так, товарищ комиссар, стишок один, можно сказать, про мою жизнь…
— Ясно. А повеселей что-нибудь в репертуаре есть?
— Это вряд ли. Мне как-то все больше грустные попадаются. Вот как это, например: «По серо-усталой холодной воде уплывают последние льдинки. На упавшем когда-то церковном кресте две вороны справляют поминки…» Алексей Петрович, она все знает. Понимаете, все! Откуда, черт возьми, я просто ума не приложу!
— Понятно, — сокрушенно вздохнул Медведев, разливая по второй. — До Шекспира добрался… А ведь когда-то, помнится мне, и читал-то не без труда. Растешь! Только вот, по-моему, не совсем в ту сторону, которая правильная… Насчет «откуда» ничего сказать не могу, попросту не знаю. Но могу предположить, что кто-то из своих «настучал». Сам знаешь, что о твоей работе знают единицы — вот и прикидывай, кто мог твоей Лизавете пару словечек шепнуть… Матвей, я все понимаю — любовь, чувства, теперь такая вот трагедия. Но и ты пойми, наконец, все уже случилось, и ты ничего изменить не в силах! Ничего! Ну, никак ты не повернешь время вспять, Корнеева не оживишь, Лизу не вернешь. Тебе сейчас о себе и о деле думать надо. Наделаешь глупостей — пропадешь. Прошу, возьми себя в руки! В конце концов, у нас еще масса дел, стране, товарищу Сталину нужны такие крепкие честные мужики, как ты и я! Не станет нас, на кого ему опираться, кому доверять — Сидорову?
— Да, нужны, — машинально повторил Дергачев и вдруг спросил: — Алексей Петрович, а как вы думаете, он знает? Ну, обо всех этих…
— Перегибах, которые случаются в нашей работе? Лейтенант, я тебе просто скажу… Он поставил перед органами стратегическую задачу: убрать врагов. Но он не может и не должен стоять за спиной каждого из сотрудников и контролировать его работу! И судьбу каждого человека в стране он, конечно же, даже при всем желании отследить не в силах. И я тебе еще раз говорю об очень важной вещи: не станет тебя — на твое место придет такой, как Сидоров. Понимаешь ты это?! И эти сидоровы такого понатворят, что чертям тошно станет! Так, давай-ка по последней, и будем прощаться — и у меня работы непочатый край, и тебе маленько отдохнуть надо бы… И мой тебе совет на прощание: Лизу свою забудь! Просто вычеркни из памяти. По-человечески я тебя понимаю, но, поверь, так будет лучше. Все, лейтенант, иди!
Матвей внял совету Медведева и не стал искушать судьбу: ни с кем не делился своей бедой и не пытался узнавать о дальнейшей судьбе Лизы, понимал, что запросто может напороться на «стукача». Уж этого-то добра в системе хватало, пожалуй, каждый третий был информатором и присматривал за первым и вторым. Далее последовал бы донос, за ним — арест, а там, глядишь, и до коридора, где в уголке прячется человек с «наганом», недалеко…
Он, как обычно, исправно ходил на службу, выполнял свою непростую работу, и начальство неизменно отмечало исполнительность, дисциплинированность и сознательность просто-таки образцового сотрудника.
Как и обещал Медведев, Матвей через несколько дней получил орден на грудь и шпалу в петлицы. Капитан Ерохин вручил лейтенанту награду, поздравил, а затем Красную Звезду, как водится, обмыли — без особого шума, в узком кругу. Если уж быть совсем точным, то в узком треугольнике: Ерохин, Мангулис, Дергачев. Во время дружеского застолья, кивая на стакан с водкой, на дне которого, по обычаю, лежал новенький орден с рубиновыми лучами, капитан пыхнул папироской и заметил:
— Это, Матвей, твой первый. Будет и второй, и третий, только служи честно и мужиком нормальным будь! Мы ведь не в каком-то там фигуральном смысле карающий меч революции, а в самом прямом! И товарищ Сталин, партия, правительство и весь советский народ ценят нашу работу! И награждают, и уважают. Народ требует давить гадов — мы давим… Давай, лейтенант, как положено — до дна! За здоровье великого вождя, нашего отца и учителя — товарища Сталина!
— Будут ордена, если наш Матюша поменьше думать и рассуждать будет, — пьяно ухмыльнулся уже изрядно принявший на грудь Мангулис. — Ну, и баб научится выбирать, а то у него в этом деле все пули в «молоко», ха-ха-ха!
«Знают, все знают! Не Москва, а деревня какая-то! А не Мангулис ли «стукнул» Лизе, а? Еще и подсмеивается, гад… — Матвей, нацепив на лицо маску добродушия и довольства, лихо выпил полнехонький стакан водки. Про себя же зло обложил матом и своих товарищей, и свою судьбу, и весь мир в придачу. — Нет, прав Медведев: ни верить никому нельзя, ни под удар подставляться. Все — отныне я камень! Сталь, мать ее… Иначе — амба. Ни одного слова лишнего никому не скажу. Буду жить по лагерной присказке: шаг вправо, шаг влево — побег! Прыжок на месте — провокация! Конвой стреляет без предупреждения! Да и другая есть: не верь, не бойся, не проси! Все, теперь меня хрен кто подловит! А потом мы посмотрим, у кого галифе-то поширше…»
Начать новую, «правильную» жизнь оказалось не так-то и просто, как думалось Дергачеву. Нельзя в один момент вычеркнуть из памяти все, что было раньше — то, что еще вчера казалось единственной и настоящей радостью в жизни. Матвей старался бодриться, не думать о беде, случившейся с его Лизой, убеждал себя всякими правильными словами, но получалось неважно. Плохо получалось.
В груди поселилась темная тоска и саднящая тупая боль, словно он открытым сердцем прижался к раскаленной печке. Порой хотелось просто забиться в угол, прижаться затылком к стене, задрать голову и от безысходности, горя и тоски завыть по-волчьи — на одной длинной звериной ноте, как выл в последние мгновения своей жизни Тухачевский.
Жизнь потеряла для Дергачева вкус, запах и цвет. Как будто в комнате, еще какую-то минуту назад наполненной добрым и ярким сиянием, чья-то злая рука выключила свет. Вроде бы только что искрились веселыми огнями свечи и разноцветные игрушки на зеленой елке, источавшей тонкий и нежный запах хвои, и все вокруг купалось в теплых лучах радостного праздника… И вдруг все пропало! Мир превратился в огромную комнату без окон, в которой разлит холодный мертвенный свет, и наполнена она не живыми людьми, а темно-синими тенями. И себе Матвей казался сейчас такой же бледно-голубоватой тенью — примерно такими же бывают не первой свежести утопленники.
«А чего ты хотел-то? — мысленно беседовал он сам с собой. — Ты же по мертвякам специалист — вон, даже орден дали! И жилплощадь, и звание… Помнишь, как об ордене мечтал когда-то? Так вот он — на груди поблескивает. Что, Матвей Федотыч, а радости-то и нет? Так ведь отобрали у тебя радость-то. А ты и вякнуть побоялся! И теперь, можно сказать, ты тоже вроде мертвяка. И воняет-несет от тебя мертвечиной. Смертью, смертью воняет…»
Глава двадцать первая Москва, февраль 1940 года
Образы Ленина, Сталина и Дзержинского на сцене МХАТ.
15 февраля в МХАТ СССР им. Горького состоялось собрание всех участников постановки пьесы Н. Погодина «Кремлевские куранты». Собранием руководил постановщик спектакля народный артист Л. Леонидов. В театре уже утвержден состав исполнителей будущего спектакля. Роль В. И. Ленина поручена А. Грибову, И. В. Сталина — М. Болдуману, Ф. Э. Дзержинского — В. Маркову.
Газета «Советское искусство», орган Комитета по делам искусств при Совнаркоме Союза ССР и ЦК профсоюза работников искусств. 18 февраля 1940 годаМатвей вскинулся с подушки и, обводя комнату диким, безумным взглядом, жадно задышал полной грудью, тяжело сглатывая и пытаясь прийти в себя. Наконец сообразил, что все, что ему только что привиделось, было всего лишь сном — тяжелым, удушливым и темным, но все-таки сном. Облегченно выдохнул, вполголоса выматерился и потянулся к пачке «Беломора». Закурил, сделал первую, самую сладкую утреннюю затяжку и, длинно выдыхая папиросный дым, криво усмехнулся, качая головой. И приснится же такое! Не иначе, черти во сне душили…
Как это бывает, пожалуй, только в кошмарах, Дергачев в своем сне понимал, что его вот-вот настигнет нечто ужасное и безжалостное, испытывал панический страх, пытался бежать, но ноги едва шевелились, не слушались, словно он брел по пояс в густом киселе. И от сознания собственной беспомощности страх стремительно рос, превращаясь в необъятное облако, закрывающее весь мир.
Матвей точно знал, что произойдет дальше: из облака вынырнет громадная рука, схватит его за шею костлявыми жесткими пальцами и отшвырнет куда-то в темноту, в которой таится нечто еще более страшное. Он уже ощущал легкое дуновение холода, идущее от этих ледяных пальцев, и виделся ему ухмыляющийся череп и горящие лютой злобой темные провалы глазниц. Дьявол или сама Смерть со своей косой?
— Опять натощак куришь. — В голосе Марии слышались и мягкий, заботливый укор, и нежность. — Хоть бы чаю сначала-то попил! Ох, Матюша, Матюша, не бережешь ты себя ну нисколечки… Что смурной-то такой? Опять приснилось что?
— Приснилось, — кивнул Дергачев. — Шахматы. Игра такая есть, слышала?
— Что ж я, совсем дикая, что ли. — Она притворно обиделась, но тут же ласково прижалась к плечу Матвея и с любопытством спросила: — А с кем играл-то? Выиграл хоть?
— Да нет, Маш, там такая игра, в которой выиграть невозможно… А ты-то откуда про шахматы знаешь? Может, ты и играть умеешь?
— Ой, ну что ты, — тихо засмеялась Мария, — какие с моей-то головой шахматы! Это я в санаторий от работы ездила в позапрошлом году — вот там и видела, как мужики играли. Важные такие, сидят, думают — смехота одна! Я и фигуры помню: тура, офицер, королева. Красиво…
В зыбкой серости раннего утра лицо женщины, обрамленное рассыпающимися по смутно белеющим плечам темными волосами, было видно плохо, но Дергачев знал, что на щеках Марии сейчас играют ямочки, ей это здорово шло.
Да и вообще, с Машкой ему крепко повезло: встретил он ее не в самую легкую минуту своей жизни и словно к давно забытому дому прибился. Вроде бы и обыкновенная баба, рядовой продавец продуктового магазина на дальней окраине Москвы, но есть в ней что-то такое… Рассмеется — будто жаворонок запоет радостно в голубом небе над залитым солнцем пшеничным полем! И в глазах та же голубизна теплом светится. Уютно с ней, хорошо. Не продаст, не обманет — это уж точно. И жизнь свою за него, случись что, не задумываясь, отдаст. Такая если уж любит, то до конца.
Казалось бы, прикидывал Матвей, кругом хороша баба, но вот нет в его сердце к ней настоящего огня, чтоб душа пела и в груди екало. Нет, черт возьми, и все! Видно, все той досталось, все там отгорело — и в душе теперь только серый пепел холодный…
Да и служба изматывала, вытягивала столько сил и нервов, что Дергачеву попросту некогда было особо углубляться в размышления и рассуждения о своих отношениях с Марией. Матвея вполне устраивало то, что крохотная однокомнатная квартирка в убогом бараке на окраине Москвы стала для него тихой гаванью, норой, берлогой — как ни назови, но только здесь он мог хотя бы какое-то время побыть самим собой и по-настоящему отдохнуть. Отдохнуть от своей работы, от постоянного напряжения, от игры в холодного исполнителя, не ведающего сомнений, наконец, от обычного страха просто что-то сказать или сделать не так — и оказаться, по словам Медведева, «в том же коридоре, но без «нагана» в руке».
Пока же, мысленно крестился Дергачев, слава богу, все идет как надо: и на службе порядок, и рука еще крепка — револьвер по-прежнему бьет без промаха.
Куда сложнее было разобраться со страхами и сомнениями. В том же тридцать седьмом, прикидывал Матвей, и то все было как-то проще и понятнее. Партия, товарищ Сталин сказали: «В стране много врагов — их надо уничтожить!» И органы под руководством «железного» наркома Ежова взялись за работу: уничтожали, не зная ни жалости, ни сомнений! Арест — скорый суд — расстрел. Тем, кому везло чуть больше, выпадала карта с надписью «лагерь». Так в том лагере еще поди выживи — это что по облигации займа крупный куш выиграть!
По ночным безлюдным улицам деловито разъезжали «черные воронки» — чаще всего это были фургоны-полуторки с надписью «Хлеб», на лестницах подъездов по-хозяйски уверенно топали каблуки казенных сапог, пугающе громко трезвонили в сонной тишине дверные звонки, и у многих, ох у многих обмирала душа и холодели от страха руки…
«Ленинская гвардия», старые большевики? К стенке! Поскольку почти все они перерожденцы, троцкисты, бухаринцы и вредители. Эйхе, Чубарь, Рудзутак, Косиор, Постышев — двоих из них Дергачев лично исполнял.
Военные? Зажравшиеся бездари, не понимающие задач РККА в новых условиях, кавалеристы, так и застрявшие в эпохе тачанок и трехдюймовок, пьяницы, заговорщики и шпионы, завербованные разведками Германии и Японии, — к стенке!
Руководители и сотрудники святая святых — НКВД? Бокий, Петерс, Уншлихт, Эйхманс, Агранов, Ягода и многие, многие другие? Троцкисты, вредители, враги народа! К стенке!
Рабочие, колхозники, врачи, учителя, артисты, ученые и многие прочие — всех проверить, всех под увеличительное стекло! Врагов найти, судить на показательных процессах, покарать без пощады! На всех портретах глаза выколоть, из учебников убрать все упоминания о мерзавцах! «Выше революционную бдительность! Нет и не будет пощады врагам народа! Их надо уничтожать! Приговор суда — наш приговор…» — кричали газеты.
Во всем этом кровавом и зачастую непредсказуемом шабаше при желании еще можно было увидеть какую-то логику. До поры до времени.
Точнее, до позавчерашнего дня, когда он, Матвей Дергачев, собственноручно расстрелял в подвале здания Военной коллегии Николая Ивановича Ежова — генерального комиссара Госбезопасности, «видного партийного деятеля, преданного делу Ленина — Сталина», дважды наркома, орденоносца и черт еще знает кого там!
Не растратчика из какого-нибудь сельпо, не директора МТС — «железного» наркома! И газеты о нем писали, портреты печатали, и на праздничных демонстрациях на Мавзолее рядом со Сталиным, Ворошиловым и Молотовым стоял. Пионеры стихи читали! Матвей хорошо помнил, как Мангулис как-то принес на службу номер «Пионерской правды» и целую поэму какого-то Джамбула вслух читал. Матвей и сейчас мог наизусть прочесть пару строчек: «В сверкании молний ты стал нам знаком, Ежов, зоркоглазый и умный нарком. Великого Ленина мудрое слово растило для битвы героя Ежова…» О как! И вдруг на тебе — враг народа!
Он вспомнил, как двое крепких сотрудников втащили в подвальную комнату мелкого мужичонку в обычной, явно не по росту, красноармейской форме без знаков различия. Ежов и так-то был маленького росточка, а в сравнении с конвоирами и вовсе казался подростком. Еще вчера — всесильный нарком, вселявший почтительный страх. Сегодня — обычный мужик, бьющийся в руках здоровенных чекистов и ничего кроме затаенной жалости не вызывающий. Матвей скривился, как от зубной боли, припоминая, как Ежов, пытаясь вырваться, отчаянно матерился и кричал, что «мало, мало он почистил органы!». Ну да, можно сказать, целую дивизию чекистов разогнал и к стенке поставил — это мало?! А в последние секунды даже «Интернационал» пробовал затянуть, явно истерика с «железным» наркомом началась. Да недолго продлилась: ударил «наган» Матвея — все разом и закончилось…
Был мужик — и нет мужика. Всякое про наркома болтали — больше врали, конечно. Но вот про то, что девочку из детского дома Ежовы удочерили и Николай Иванович в ней души не чаял — это Дергачев знал почти точно и верил, что было в этом мужичке и человеческое что-то. А теперь девчушку куда? Наверное, опять в детдом — не повезло малышке…
«Уж мне-то на Ежова грех обижаться, — дымя «беломориной», думал Матвей. — Лейтенанта он мне присвоил. Красную Звезду дал. В тридцать шестом часы за стрельбу подарил. А перед самым снятием, в ноябре тридцать восьмого, «наган» наградной с табличкой приказал вручить. Все честь по чести: «Дергачеву М.Ф. за верность делу партии Ленина — Сталина. Нарком ГКГБ Ежов Н. И.» Все это я честно заслужил-заработал — не сам себе дал, не украл. Надо бы и «наган», и дневник, да и часы сюда, к Марии привезти, спрятать — так оно понадежнее будет… Не станут же они у всех сотрудников награды ежовские отбирать, но все же — лишний раз светиться не стоит!»
Дергачев всю голову сломал, пытаясь разобраться в происходящем в НКВД и во всей стране, — нет, никак не сходилась задачка. Вот, опять в органах новая метла — Берия. Аресты, расстрелы сразу резко пошли на убыль! Многих реабилитировали, кое-кого из лагерей вернули — вон, тех же военных. А перегибы во времена «ежовщины» объяснили просто: мол, враги, пробравшиеся повсюду, посеяли сомнения и с помощью ложных доносов обманули партию — это и привело к арестам невиновных. Все — получается, во всем виноват Ежов. Наворотил дел — разоблачили, расстреляли. Тишь, гладь да божья благодать… А что же сам Сталин? Он ничего не знал, не понимал? Или вел какую-то свою игру в Большие Шахматы?
На этом моменте Матвей неизменно окончательно заходил в тупик. Мучительно искал выход — и не находил. В итоге обозлился и просто плюнул: «Да ты сам подумай, чудак-человек, кто ты, а кто сам товарищ Сталин! Тебе ли разбираться в его мыслях, замыслах и ходах? Это, брат, Большая Игра — нам она не по зубам. На то он и вождь! Да он на сто ходов вперед все видит-просчитывает! И знает, что делает. А ты помалкивай в тряпочку, делай свое дело да с Мангулисом в домино играй. Или в дурака подкидного — самая для вас игра и есть. И мысли всякие из головы лучше выбрось. Не лезь, умник хренов, куда не просят, — целей будешь…»
— Матюша… Матюш, и об чем ты так все думаешь, а? Ну, чисто нарком какой! И куришь без конца — ровно паровоз. Иди завтракать! Я яишенку приготовила, как ты любишь — с салом и с лучком. Рюмочку выпьешь?
— Да нет, какая рюмочка, мне на службу в ночь. — Матвей вздохнул и уселся за стол. Нехотя поковырялся в яичнице, отложил вилку. — Что-то не хочется, извини. Ты мне чайку сделай, хорошо? Покрепче. О чем думаю? Да так, о всяком… Кто я такой, чтоб думать, — и без меня есть кому. Слушай, Маш, я давно спросить хотел: у тебя родственники какие есть? Ну, сестры там или тетка? И чтоб от Москвы подальше, где потише да поспокойнее?
— Так есть — сестра двоюродная во Пскове живет, — позвякивая посудой, удивленно посмотрела на него Мария. — Только мы, почитай, и виделись-то с ней раза два, не больше. Так, одно название, что родня. А тебе-то зачем?
— Да надо. Есть одно дело… Не знаю, как и сказать-то… В общем, Маш, тут такое дело: есть у меня сын. Или дочка.
— Как это, сын или дочка? Что-то не пойму я, — недоуменно вскинула брови Мария. — Ты что, не знаешь, кто у тебя родился? Да ну, разве ж такое бывает?!
— Получается, что бывает. — Матвей, не глядя на женщину, вдруг заторопился, опасаясь, что ему так и не хватит смелости все рассказать: — В общем, года три назад была у меня одна женщина знакомая. Можно сказать, любовь у нас была. А потом ее папашу органы в оборот взяли — вроде как врага народа. Ну, и ее заодно. Хотя она, если хорошенько разобраться, и не виновата была ни в чем. У нас ведь и такое случается…
— Ну, это я знаю. Вон, у нас в продторге бухгалтершу одну посадили за растрату. А она и вовсе ни при чем — там все директор свои махинации крутил! Так он-то, директор, значит, все на нее и свалил. И сидит баба ни за что, а он как жировал, так и жирует, сволочь… Ой, так а что там с дитем-то?
— Да случайно узнал я, что она беременная была. — Матвей поморщился, как от изжоги. — Видел в ее деле справку от врача. Так понимаю, там, в лагере, и родила. Кого — не знаю. Черт, я даже не знаю, в каком лагере срок она отбывает, и вообще — жива ли! Может, и ребенка-то никакого нет… В общем, попробую я узнать про все эти дела. Маш, если вдруг у меня получится ребенка забрать, поможешь, а? Думаю, он сейчас в детдоме для детей врагов народа, есть у нас такие, специальные… Ее спасти от ареста я тогда никак не мог, а ребенок же вовсе ни при чем, так ведь? Сам Сталин как-то сказал, что дети за своих отцов не отвечают.
— Матюша, ну, конечно, чем смогу — помогу. — Мария сочувственно вздохнула и, вытирая о фартук руки, добавила: — Ты же знаешь, — я для тебя все, что скажешь, сделаю! Ты только мне разъясни потом, что делать-то надо будет… Ох, ладно еще родителев сажают, а детишкам-то за что доля такая… Матюш, а ты ее сильно любил? Ну, женщину ту?
— Маш, да какая сейчас разница — любил, не любил, — рассердился Дергачев. — Я тебе про дело толкую, а ты мне про какую-то любовь талдычишь! И что вы, бабы, за народ такой… Запомни раз и навсегда: все, что там было, — давно бурьяном заросло, ясно? И нет у меня никого, нет и быть не может. Кроме тебя, конечно. И это… ты, смотри, языком-то нигде! Поняла?
— Да что ж тут не понять-то, — снова печально вздохнула женщина. — Сам же учил, что язык до Киева не всегда доведет, а к стенке — запросто. Не переживай, да я скорее его откушу, язык этот!
Глава двадцать вторая Москва, октябрь 1941 года
Постановление Государственного комитета обороны.
…4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.
Газета «Вечерняя Москва», орган Московского горкома ВКП (б) и Моссовета. 20 октября 1941 годаТрудящиеся Ленинграда — бойцам фронта.
Патриоты города Ленина приносят на пункты и сдают теплые вещи для бойцов Действующей Красной Армии. Уже собрано много валенок, полушубков, теплого белья, свитеров.
Газета «Залесная правда», орган Залесного райкома ВКП (б). 17 октября 1941 года— Так, товарищи, с районами патрулирования разобрались. — Ерохин аккуратно сложил листок и спрятал бумагу в недрах своей полевой сумки. — Инструкции простые: беспорядки пресекать, зачинщиков выявлять и без всякой жалости расстреливать на месте! То же самое касается паникеров, провокаторов и прочей сволочи — с этими тоже, как говорится, по законам военного времени. Все, вольно, разойдись!
Дергачев отыскал взглядом Мангулиса, тоже назначенного старшим одного из патрулей. Капитан, видимо, дополнительно инструктировал своих подчиненных: что-то объяснял, дополняя свою речь короткими взмахами руки. Матвей отбросил окурок и тронул его за плечо:
— Капитан, тебе Новинки достались?
— Ну да, а что? — недовольно посмотрел на Дергачева Мангулис. — Слушай, давай быстрей, что у тебя, нам уже ехать надо, а то скоро уже и темнеть начнет!
— Тут такое дело… — добродушно усмехнулся Матвей. — Меня капитан в Новогиреево отправляет. Махнемся, а? Ну, в общем, мне позарез в сторону Новинок надо!
— А Ерохин нам потом хвоста не накрутит?
— Ой, да ему-то какая разница? Ерохину надо, чтобы порядок был, а ты там будешь шпану и диверсантов гонять или я, ему плевать.
— Да мне-то что, черт с тобой — дуй в свои Новинки, — равнодушно пожал плечами Мангулис и скомандовал бойцам своей группы: — Закончили перекур! По машинам!
Над улицами Москвы витал запах гари и кружил черный снег, подгоняемый ледяными сквозняками — в учреждениях жгли документы всех уровней секретности. Матвей, погруженный в свои невеселые размышления, мрачно посматривал из окна полуторки на измазанные маскировочной краской здания, на укрытые мешками с песком объекты и никак не мог отделаться от дурацкой мысли, что от танков, в случае чего, эти мешки вряд ли что-то или кого-то защитят. Саданут прямой наводкой — от этих мешков и лоскутка не останется!
Столица ощетинилась противотанковыми «ежами» и надолбами, аэростатами и зенитками. От последних уж точно толку было больше всего, самолетам люфтваффе редко удавалось прорваться сквозь плотный огонь! По ночам сотни прожекторов своими мощными лучами обшаривали московское небо и если уж нащупывали вражеский самолет, то тому приходилось очень несладко — чаще всего асов Геринга сбивали…
Еще летом весь город гоняли рыть огромные многокилометровые рвы — и что? Больно-то эти рвы кого-то остановили… Немецкие танки прут и прут! Калуга пала, Боровск, вот-вот эти гады Малоярославец и Можайск возьмут. Говорят, их мотоциклистов в Химках видели. Вот это уж точно вранье и бабские сказки, никак они не могли туда добраться!
Да уж, слухи порой пострашнее бомбежки будут! И ведь растут и распространяются, гады, с невероятной скоростью! Да, похоже, дело совсем плохо, не зря же спецотряды НКВД минируют важнейшие объекты. Москва по приказу властей массово эвакуируется, на вокзалах и на дорогах творится нечто невообразимое, частенько перерастающее в самую настоящую панику.
Для поддержания хоть какого-то порядка в городе задействованы все силы — и милиция, и бойцы НКВД, и армейские патрули, но, судя по всему, их явно недостаточно. Город в эти дни просто наводнен немецкими диверсантами, агентами и провокаторами — поди вылови всех!
Дергачеву вдруг припомнилась минувшая ночь — воспоминания заставили досадливо поморщиться. Вот уж точно, у каждого своя война, свой фронт. Еще в июне Матвей написал рапорт с просьбой отправить его в одну из частей НКВД, воюющих наравне с частями действующей армии. На что Ерохин без тени улыбки красноречиво ткнул пальцем в пол, намекая на подвалы, и буркнул: «Твоя передовая там, понял?! И с глупостями ко мне больше не лезь!»
Да уж, можно сказать, точно передовая — разве что в атаку ходить не приходится. А уж стрельбы — хоть отбавляй! Всех зэков отправили в тыл заблаговременно — в первые же дни войны. Точнее, почти всех. Вот вчера и пришлось, по приказу свыше, срочно убирать-зачищать тех, кто еще оставался. Не немцам же их, сволочей, оставлять! Некоторые из них, между прочим, знали немало важных государственных и военных секретов. И времени на игры с «наганом» у исполнителей просто не было.
А были ночь, лай овчарок и команды-окрики конвоя, грузовики и полигон «Коммунарка». Матвей слишком хорошо помнил, как бился в его руках горячий «дегтярев», в ушах еще звенел грохот очередей, а в глазах метались всполохи длинного пламени, вырывавшегося из ствола. И еще — крики тех, кого он косил из пулемета. Рядом были Мангулис и еще двое бойцов с автоматами. Управились меньше чем за две минуты…
Полуторка поколесила по московским улицам, и вскоре Матвей, увидев знакомый магазин, у которого собралась целая толпа народа, достал из кобуры «наган» и приказал водителю:
— Давай прямо к дверям! Сигналь и никуда не сворачивай! Похоже, и этот магазин штурмом берут, гады…
Полуторка, отчаянно сигналя клаксоном и фарами, ворвалась в испуганно раздавшуюся толпу и клюнула носом-радиатором почти у самых дверей. Дергачев выпрыгнул из кабины и, без раздумий, отшвырнув парочку самых ретивых, пальнул в воздух.
— Все назад! Это что такое?! Думаете, в городе никакой власти не осталось?! Так я вам живо напомню, кто тут хозяин!
— И где она, ваша власть-то? — тут же донеслось из толпы, все же немного отпрянувшей назад. — Все партейные драпанули! И Сталин тоже! Завтра в город немцы войдут — кому все это достанется? Так уж лучше мы…
— Врешь, сволочь! — Матвей белыми от ярости глазами отыскал крикуна и коротко кивнул своим бойцам, те мгновенно выхватили из гущи народа мужичка явно не рабочего вида и подтолкнули его к Дергачеву. — Товарищ Сталин в Москве, никуда он не уехал! Враг в столицу не войдет, ясно?! И власть в городе есть, мать вашу… И если кто-то думает, что можно вот так запросто все грабить, то очень глубоко ошибается! А этого к стенке — живо!
Бойцы силой подтащили побледневшего, испуганно верещавшего и отчаянно упирающегося мужика к стене магазина и тут же отскочили в сторону, угрожающе направляя оружие на возмущенно гудящую толпу.
— Граждане! У меня приказ: за грабеж, мародерство и распространение ложных слухов любого расстреливать на месте!
Вместе с последним словом Матвей поднял револьвер и выстрелил — точно в середине лба провокатора появилось безобидное на вид темное пятнышко. Убитый завалился на бок и уткнулся лицом в сырую темную грязь.
— Товарищи, да что ж это делается, а?! Они ж по нам, по своим… Да их всего-то четверо, а нас вон сколько! Отобрать у них винтовки да кишки гадам выпустить!
— Ты, сука, лучше бы о своих кишках подумал, — холодно сказал Дергачев и расчетливо выстрелил смутьяну в живот. — У меня в барабане, между прочим, еще пять патронов, а бью я без промаха! Еще смелые есть? Что ж вы творите, граждане, а? Красная армия на позициях кровью истекает, с врагом бьется, вас защищает! И ополчение там же, такие же обычные люди, как и вы, между прочим. А вы что? Грабить и беспорядки устраивать? А ну, разойдись! По домам все, я сказал!!!
Желающих искушать судьбу больше не нашлось — толпа, все еще недовольно шумя, начала потихоньку рассасываться. Все, можно было чуточку выдохнуть. И, наконец, заняться тем, ради чего Матвей и стремился в этот район, — проверить, все ли в порядке с Марией.
Маша отыскалась в небольшой подсобке. Первое, что увидел Дергачев, были неестественно вывернутые ступни полноватых ног: нитяные коричневые чулки, резиновые ботики. Он сразу все понял, слишком уж много таких недвижных ног повидал за эти годы. Торопливо откинул в сторону пыльные мешки, которыми был прикрыт труп, рывком перевернул тяжелое тело — под грудью на застиранном халате расплывалось уже начавшее подсыхать темно-красное пятно. Значит, часа два уже — не меньше, машинально отметил Матвей, не чувствуя, как по щекам непроизвольно катятся слезы. В голове разрасталась нестерпимо звенящая холодная пустота, хотелось взвыть и заорать в полный голос: «Господи, ну за что?! За что?! Одна близкая душа и была-то на свете…»
— Товарищ старший лейтенант, — несмело тронул его за плечо один из бойцов, — мы тут мужика подозрительного нашли, в сарае во дворе прятался. И это… в общем, финка при нем. Куда его?
— Финка, говоришь… — безучастным тоном спросил Дергачев и, одним движением жесткой ладони приводя лицо в порядок, прерывисто вздохнул и резко поднялся. — Ну, давай его сюда!
Он окинул тяжелым взглядом насмерть перепуганного щуплого мужичка в кепчонке-малокозырке, повертел в руках финку с наборной рукояткой и широким лезвием и коротко приказал:
— Рассказывай!
— Что… рассказывать-то? — испуганно моргая, недоуменно спросил мужик.
— Все рассказывай! Кто такой, как зовут. Как продавщицу зарезал, почему в сарае прятался.
— Начальник, сукой буду, не при делах я! Чем хочешь, клянусь!
— Сидел? — Дергачев уже и так понял, что, скорее всего, этот перепуганный мужичонка ни при чем, одного взгляда на лезвие финки было достаточно, чтобы понять: убили Машу другим ножом, с более узким клинком.
— Да так, было раз по дури, — нехотя ответил мужчина. — По сто сорок третьей год впаяли. За умышленное нанесение — пили там с одним, слово за слово, ну и… А насчет Марии Владимировны, так это точно не я! Да меня тут каждая собака знает. Вы спросите — вам любой скажет, что Валек Тихонов на такое ни в жисть! А к Марии Владимировне я со всем уважением — душевная женщина была. Мне всегда работенку подкидывала: разгрузить там что или еще как…
— Не тарахти! В сарае сидел, что видел? Видел ведь? Там щели чуть не в ладонь!
— Да ничего я не видел. — Взгляд мужчины испуганно метнулся в сторону. — Пил я там. Только консерву открыл, значит, и в стакан набулькал…
— Валек, слушай сюда, — понизил голос Матвей, — или ты мне сейчас все рассказываешь, или я выдавлю тебе глаза, сначала один, а потом другой. После этого прострелю колени. Ноги тебе в больничке отрежут, и будешь ты на тележке кататься и жалостливые песни на вокзале петь — гривенники на бутылку собирать. Ну?!
— Порежут они меня, вот как есть кончат, — тоскливо скривился Тихонов.
— Ты не тех боишься, Валек! — Взгляд Дергачева был темен и страшен. — Тебе меня бояться надо. В общем, так: ты мне сейчас все рассказываешь, и я тебя отпускаю на все четыре. Слово даю. Будешь упираться, инвалидом сделаю. Я слушаю…
— Четверо их было, — обреченно вздохнул мужчина. — Трое чужих, не видел я их ни разу. А четвертый наш: Сенечкой зовут. Кликуха у него — Два Пива, а фамилии не знаю. Так, обычный фраерок, но все время около блатных трется. Мамаша евонная смолоду с ворами путалась, краденым приторговывала. Короче, та еще сука… В общем, где-то за полчаса перед тем, как народ около магазина собираться стал, они с черного хода дверь фомкой подломили и в подсобку зашли. Что там внутри было, не знаю, не видел. Вроде как были крики женские, но точно не скажу. А потом они вышли — водку в ящиках несли, еще там что-то… Думаю, они у Сенечки и гужуются, он тут неподалеку живет, в частном секторе.
— Поедешь с нами, — распорядился Матвей. — Покажешь дом — и свободен. Так, бойцы, здесь все закрываем! Надо будет еще участкового найти. Ключи ему сдадим, пусть он труповозку вызывает, угрозыск, начальство из торга. Да хоть черта лысого — дальше не наше дело…
Машину оставили в переулке, чтобы ненароком не спугнуть бандитов, по всей вероятности, вовсю сейчас гуляющих в доме Сенечки. Бесшумно подошли к указанному Вальком домишке, одно из окон, несмотря на строжайший приказ соблюдать светомаскировку, неярко светилось.
— Так, вы под окна! Если кто успеет выскочить, стрелять без раздумий! — приказал своим Дергачев, протягивая одному из бойцов свой револьвер. — Автомат дай, тебе и «нагана» хватит!
Он уверенно потянул на себя входную дверь — не заперта! Ничего не боятся, гады. Ну, ничего, сейчас… Миновал крохотные захламленные сени, открыл еще одну дверь и через секунду-другую уже стоял на пороге освещенной керосиновой лампой комнаты. Появление в доме чужака в форме, да еще и с автоматом в руках, не столько испугало пьяных бандитов, сколько ошарашило.
— Где Сиплый — там всегда фарт, понял?! И мусорам ни… — один из бандитов оборвал речь на полуслове, туповато воззрился на человека с автоматом.
Матвей мгновенно выхватил взглядом и армейский «ТТ», лежащий на столе, и дернувшуюся к пистолету руку, и три ящика водки, стоящие в углу, и мутно-пьяные глаза бандитов и, вскинув «ППШ», нажал на спусковой крючок.
Оглушительно ударили три короткие очереди, вдребезги разнося бутылки и посуду, разметая ошметки мятых огурцов и квашеной капусты. Все закончилось в несколько мгновений: три очереди — пять трупов.
Матвей подошел к столу, выдернул из столешницы воткнутый нож — явно не кухонный. Осмотрел в свете чудом уцелевшей лампы — на узком длинном клинке у самой рукоятки хорошо виднелась темно-красная каемка. Даже не отмыли толком, твари… Полой шинели он обтер рукоятку, швырнул нож на стол и, окинув трупы тяжелым взглядом, негромко произнес:
— Все, кончился ваш фарт…
Уже совсем стемнело, когда патрульная группа Матвея добралась-таки до местного отделения милиции. Участкового отыскать так и не удалось — как в воду канул. В отделе дежурный лейтенант с красными от постоянного недосыпа глазами выслушал Дергачева, все записал и заверил, что доложит начальству:
— Не беспокойся, все сделаем как положено. Если, конечно, люди будут…
Под утро Матвей, оставив машину на соседней улице, зашел в квартирку Марии, ключ, как всегда, лежал в условленном месте. На то, чтобы собрать свои вещи, ушло всего несколько минут. Да и главной целью были, конечно же, не смена белья и прочая мелочь, а дневник и наградной «наган», после расстрела Ежова Матвей опасался держать их у себя дома.
Окидывая комнату прощальным взглядом и чувствуя, как больно ноет в груди, он подумал: «И правильно, что с ребенком Лизы так ничего и не получилось — Псков-то сейчас под немцем. В детдоме ей всяко лучше… Эх, Машка, Машка! И похоронят-то тебя чужие люди… Ты уж прости меня, дурака! За все прости…»
Возвращаясь после патрулирования в комендатуру, Матвей устало привалился к хлипкой дверце кабины и, прикрыв глаза, пытался задремать. Получалось плохо: едва он проваливался в зыбкий сон, как перед глазами начинали мелькать то картина беснующейся толпы, рвущейся грабить магазин, то сцена расстрела бандитов, то кровавое пятно на халате мертвой Марии. Он вскидывался и, толком не понимая, где сон, где явь, непонимающим мутным взглядом смотрел в окно, на хмурого водителя, крутившего баранку, потом матерился сквозь зубы и лез в карман за «Беломором».
Дымя папиросой, Матвей в сотый раз прокручивал в памяти события последних дней и искренне недоумевал: ладно, уголовники и бандиты — с ними все ясно, но откуда в самых обычных советских людях вся эта черная плесень, мерзость, готовность вот так запросто превратиться в стаю злобных, жадных, неуправляемых зверей?! Война виновата, нависшая надо всеми страшная опасность? Да нет, пожалуй, дело не столько в войне, сколько в самой сущности человеческой: стоит чуть ослабить поводок — и тут же выползает некая мерзкая тварь, которая живет в каждом из нас. И только страх — перед кнутом закона или перед револьвером в руках палача — может загнать эту гадину обратно!
«Сколько же еще поганой плесени вокруг! Чуть слабину почувствовали — сразу изо всех щелей полезли, суки. Мало, мало я вас стрелял, твари! Прав товарищ Сталин, кругом прав: давить, давить всех без пощады!»
Глава двадцать третья Москва — Псков, май 1956 года
Жертвами деспотизма Сталина оказались многие честные, преданные делу коммунизма выдающиеся деятели и рядовые работники партии…
Массовые аресты и ссылки тысяч и тысяч людей, казни без суда и нормального следствия порождали неуверенность в людях, вызывали страх и даже озлобление…
Выясняется, что многие партийные, советские, хозяйственные работники, которых объявили в 1937–1938 годах «врагами», в действительности никогда врагами, шпионами, вредителями и т. п. не являлись, что они, по существу, всегда оставались честными коммунистами, но были оклеветаны, а иногда, не выдержав зверских истязаний, сами на себя наговаривали.
Доклад Первого секретаря ЦК КПСС тов. Хрущева Н. С. XX съезду Коммунистической партии Советского Союза. 25 февраля 1956 г.Великая забота о благе народа.
С чувством огромного удовлетворения встретят советские люди публикуемый сегодня в печати проект Закона о государственных пенсиях. Они увидят в нем новое яркое проявление великой заботы Коммунистической партии и правительства о нуждах народа, о его благоденствии.
Газета «Труд», орган ВЦСПС.9 мая 1956 годаМатвей отложил в сторону газету и устало откинулся на спинку дивана. Смежил веки и, морщась, по уже устоявшейся привычке начал прокручивать в памяти картины прошлого…
Вот он еще совсем зеленый мальчишка, принимающий армейскую красную присягу, а вот и год двадцать пятый — начало службы в ОГПУ. Потом перед глазами поплыли кадры воспоминаний о работе в группе Ерохина. Да, немало врагов довелось на тот свет отправить, немало… Новая страница — и сквозь туман времени на него взглянули полные печали и немого укора глаза Лизы. Затем с пугающей четкостью припомнились обстоятельства смерти Марии — словно ряд черно-белых фотографий из дела просмотрел. Далее была такая долгая и страшная война, а за ней и тяжелое, полуголодное послевоенное время…
Да, не самая простая и легкая жизнь, целиком и полностью отданная службе на благо страны.
Только вот, похоже, со страной снова творится что-то нехорошее, не очень понятное. Точнее, даже не со страной, а с ее руководством. Всего-то три года и прошло после смерти вождя, а Хрущев со своими единомышленниками уже столько натворил! И, конечно же, дело не в том, что Матвея на пенсию выперли — не самый, кстати, скверный вариант, могло быть и гораздо хуже. Вон, Лаврентия Павловича на раз-два прикончили, а того же Судоплатова — умницу и героя! — арестовали и в «психушке» держат. Меркулов, Абакумов расстреляны. Медведев, слава богу, цел, но ведь тоже на пенсии газетки почитывает…
Стойкое ощущение надвигающейся катастрофы, чего-то непоправимого, появилось у Дергачева еще в конце зимы пятьдесят третьего — в дни болезни Сталина. А уж после смерти вождя не только он — вся страна замерла в растерянности: как жить-то дальше?!
На трон взгромоздился сияющий счастьем и лысиной Никита в компании с Маленковым и Булганиным. Маленков, кстати, попробовал было слегка прижать хвост партийным чинушам и хоть как-то облегчить жизнь народа — да тех же колхозников несчастных. Нет — тут же Хрущев с соратниками подсуетился, и Маленкова живо поставили на место.
Наш Никита — верный ленинец, непредсказуемый хитрован, малограмотный вахлак и порой просто дурак. Хотя, нет, пожалуй, неверно, на том уровне власти можно без особого труда найти циников, интриганов, двуличных сволочей и даже преступников, но дураков там нет, не было и никогда не будет!
Матвей прервал свои размышления, неторопливо закурил неизменную «беломорину» и поискал глазами листы перепечатки закрытого доклада «О культе личности и его последствиях», прочитанного Хрущевым на недавнем съезде, — не без труда, но все же удалось достать через знакомую машинистку. Нашел в ворохе газет, в который уже раз пробежал глазами по строчкам, чувствуя, как вновь закипают в душе возмущение и лютая ненависть.
«Какая же все-таки сволочь! — расхаживая по комнате с дымящейся папиросой в руке, думал он. — Пятки Сталину лизал, вождь его долгие годы за дешевого шута держал, а теперь этот гад на мертвом хозяине отыгрывается. Мстит, мстит, холуй, за все былые унижения. Мужики из охраны как-то по пьянке проговорились, что этот «герой» перед Иосифом Виссарионовичем чуть ли не на пузе плясал — скоморох в рубашке украинской!
Ведь именно ему, гаду, по слухам, Сталин писал по поводу репрессий, мол, уймись, дурак! Руки по плечи в крови, а теперь, гнида, враз добела отмыться хочет, а всех собак на вождя повесить! А что церемониться — мертвый все стерпит.
Видишь ли, Сталин ни с кем никогда не советовался, всех поедом ел, а во время войны войсками командовал, на глобус посматривая! Это ж надо, до такого идиотизма додуматься! Нет, это конец, всему конец. Неужели он всерьез полагает, что люди поверят во всю эту ахинею? Получается, почти все, кого я расстрелял, были честными коммунистами?! Оклеветали их, бедненьких, пытками заставили оговорить себя? Да большую часть из них и пальцем никто не тронул — сами добровольно строчили, со всем усердием. Да еще и друг друга топили так, что самые дешевые уголовники обзавидовались бы.
Да, были и такие, кому крепко перепадало — да тот же Рокоссовский. Только он-то как раз никого не предал и вины своей не признал — за что и был из лагеря освобожден и к большому делу приставлен…
Так это кто же у нас там был «кристально честным коммунистом» — изменник Тухачевский, еще в двадцать первом велевший на Тамбовщине заложников пачками расстреливать? Или сволочь Блюхер, ни за что положивший сотни красноармейцев на озере Хасан? Павлов, которого в сорок первом к стенке поставили? Так тот умник в предвоенные дни просто немыслимый бардак в своем округе развел, а в начале войны и вовсе фронт развалил! По головушке его надо было гладить? А может быть, ворюга и насильник Слюсаренко, с которого мой счет начался? Он тоже невинная жертва?! А что же следствие, суд?
И как быть с кровью, которой сам Хрущев по макушку заляпан? Небось, гадина хитрая, уже все архивы подчистил, все компрометирующие бумаги в топку отправил… Значит, Сталин один во всем виноват?! И Матвей Дергачев, да? Завтра вы и меня к позорному столбу поставите — или уж сразу к стенке? Меня, майора Госбезопасности, кавалера четырех орденов, имеющего три боевых ранения?! Нет, ребята, только идиоту может прийти в голову мысль отдать под суд топор… И пока я жив — не бывать этому. Не бывать! Имя свое втоптать в грязь я вам не дам! Я столько лет Родине честно служил — и нате вам, так, что ли? Ни семьи, ничего — только служба. Почти как в присказке: домов не строил, деревья не сажал, сыновей… Стоп! Анна…»
Мысли Матвея переключились на дочь. После войны Дергачев, соблюдая все мыслимые и немыслимые меры предосторожности, выяснил судьбу Лизы и отыскал-таки свою дочь. К сожалению, Елизавета Георгиевна Корнеева погибла в лагере — сгинула вместе со многими тысячами остальных, не перенесших жесткого режима, скудного пайка, холода и болезней. А вот Анна Георгиевна — Лиза сама выбрала для дочери отчество, указав имя своего отца, — выжила и относительно благополучно прожила в детском доме до сорок восьмого года.
В сорок восьмом Матвею — опять-таки шифруясь по максимуму — по адресу на открытке, найденной на квартире Марии, удалось разыскать ее родственников в Пскове. Вот они-то по его настоятельной просьбе и удочерили девочку — причем маленькая Анна не имела ни малейшего понятия, кто ее настоящий отец. Дергачев все эти годы, как мог, помогал семье, в которой росла его Аннушка. Дважды во время отпусков ездил в Псков, издали наблюдал за дочерью, но подойти, поговорить так и не осмелился. Да и рановато, пожалуй, было для серьезных разговоров — мала еще была девчушка…
Дергачев достал из тайника жестяную коробку из-под печенья, разложил на столе бумаги, закачал из пузырька чернила в авторучку. Долго, собираясь с мыслями, смотрел на отложенный на край стола наградной «наган». Повертел в пальцах пулю от немецкого автомата, вспоминая, как во время службы в Смерше пытался со своими ребятами брать группу фашистских диверсантов. Не повезло, с самого начала все пошло наперекосяк: взять парашютистов живьем не получилось — пришлось перебить. Но и смершевцам досталось: одного бойца потеряли, а сам Матвей получил вот эту самую пулю в грудь, еле выжил. Спасибо, ребята быстро до медсанбата дотащили…
Он прикурил папиросу, сделал пару затяжек и аккуратно вывел в дневнике: «Решил съездить в Псков. Если получится, встречусь с Аннушкой. Думаю все ей рассказать. Только вот не знаю, хватит ли смелости. Черт, иногда проще в тыл к немцам за языком сходить! Но очень хочу, чтобы хоть одна живая душа знала, что никакой я не убийца и не изверг — никогда никого не пытал, ни разу ни над кем не измывался. А если и исполнял кого, так по приговору суда, по справедливости…»
Ночь, проведенная в купе поезда, неторопливо катившего в Псков, оказалась для Дергачева бессонной. Да и провел Матвей эту уже по-летнему короткую ночь, по сути, не в уютном, скуповато освещенном купе, а в тамбуре, куда выходил курить бессчетное количество раз. Лишь перед самым рассветом он усилием воли заставил себя улечься на жесткую полку и подремать под размеренный стук колес хотя бы пару часов.
Псков встретил Матвея солнцем, зеленью и провинциальной тишиной — разве что чуханье-посвистывание паровозов, лязг сцепок и грохот пробегающих мимо вокзала товарняков нарушали покой невидимых птиц, по-весеннему шало распевавших в листве деревьев. Расспросив дежурного милицейского сержанта, как добраться до центра, Матвей направился к автобусной остановке.
Через полчаса он с чувством облегчения выбрался из тесного салона и, закурив свою «беломорину», несколько минут сосредоточенно дымил, без особого любопытства поглядывая на возвышавшийся собор и на окружающие постройки, большая часть которых белела новой штукатуркой. Судя по всему, прикидывал Дергачев, во время войны Пскову досталось крепко — что ж, тем больше чести жителям, практически полностью восстановившим свой город за какие-то десять с небольшим лет. Да и сейчас, куда ни посмотри, всюду краны торчат и леса строительные…
Хорошенько поразмыслив, Матвей решил зайти в ближайшую чайную и для храбрости махнуть граммов сто, а потом уж и подождать Анну во дворе ее дома, поскольку совершенно справедливо опасался, что у техникума просто не сможет сразу узнать девушку в толпе выходящих из здания студентов. А около подъезда можно спокойно покурить на лавочке и подождать, когда дочь будет возвращаться после занятий, уж здесь-то шансов не проворонить его Аннушку было не в пример больше…
Дом, в котором дочь проживала вместе с приемными родителями, Дергачев нашел без труда. Во дворе нашлась и лавочка под раскидистым тополем, на ней Матвей и расположился: поставил портфель, вытащил папиросы, без спешки закурил. Посмотрел на россыпь окурков под ногами и осуждающе покачал головой — и что за люди у нас, а? Ну, вот же урна стоит — так нет же, обязательно насвинячить надо!
По времени как раз получалось, что Анна должна будет появиться через час-полтора, если, конечно, не задумает отправиться с подружками в кино или еще куда. Или, мысленно усмехнулся Дергачев, с кавалером — возраст-то, можно сказать, вполне подходящий, восемнадцать лет девчушке. Черт, как все-таки бежит время, что тучки, которые быстрый ветер подгоняет. Или вон, как дым папиросный — раз, и нет его, улетел…
Вопреки опасениям, Анну Матвей узнал сразу, едва девушка, постукивая каблучками, появилась во дворе: бухнуло-екнуло в груди, и он, торопливо отбросив недокуренную папиросу, вскочил с лавочки. Да и как было не узнать, если Анна выглядела точной копией своей матери — и лицом, и фигурой. Разве что прическа другая. Даже глаза, как чуть позднее разглядел Матвей, оказались серо-зелеными, такие же были и у Лизы. Невысокого роста, аккуратненькая, одета, мягко говоря, простенько и небогато — скромное платьице, поношенный пиджачок.
«М-да, в Москве девчата одеваются побогаче. Видно, не очень-то балуют девочку новые родители», — испытывая нечто вроде укола ревности, смешанной с неприязнью, подумал Дергачев, направляясь к дочери и лихорадочно пытаясь вспомнить все правильные и нужные слова, над которыми минувшей ночью не один час ломал голову.
— Девушка, простите, пожалуйста! — Больше всего Матвей боялся, что дочка испугается незнакомого мужика и попросту убежит в свой подъезд, не станешь же догонять девчонку и хватать за руку! — Можно вас на минутку? Еще раз простите, вы Аня? Аня Метлина?
— Да, я Аня. — Девушка смотрела на незнакомца слегка удивленно. — Только Корнеева, а не Метлина. Вы, наверное, к папе?
— Здравствуйте, Аня! — Сердце вновь бухнуло и сжалось, а под ложечкой ворохнулась пустота — как перед ночным прыжком с парашютом, когда внизу под рев самолетных двигателей и свист ветра проносится пугающая чернотой и неизвестностью тьма. — Нет, не к папе — я к вам. Меня зовут Матвей Федотович Дергачев. Мы с вами незнакомы, но вы, пожалуйста, не пугайтесь, я сейчас все объясню. Может быть, присядем? А то торчать посреди двора как-то не очень удобно…
Анна слегка пожала плечами, но послушно присела на лавочку, бросая на незнакомца короткие взгляды, в которых недоумение смешивалось с обычным женским любопытством.
— Как ваша учеба, вы ведь в техникуме учитесь?
— Нормально, — вновь пожимая плечами, односложно ответила она.
— А с родителями как — все хорошо, не обижают? — Дергачев, проклиная себя за суетливость, снял кепку, пригладил волосы, вытер взмокший лоб носовым платком и принялся закуривать, чтобы хоть чем-то занять руки.
— Да нет, не обижают, все хорошо. Простите, но…
— Вот, ехал, всю ночь репетировал, а сейчас и слов найти не могу, — растерянно усмехнулся Матвей, чувствуя и понимая скованность дочери и опасаясь, что она сейчас просто встанет и уйдет. — Аня, я знаю, что вы живете с приемными родителями, они удочерили вас, если память мне не изменяет, где-то в конце сорок восьмого. Так ведь? В общем, когда-то я хорошо знал вашу маму. Не приемную, конечно, — настоящую.
— Вы… работали вместе?
— Нет, работал я — точнее, служил — в другом месте, — грустно улыбнулся Дергачев. — В органах. Тогда наше ведомство называлось НКВД. Сейчас это КГБ — наверное, слышала?
— Да, конечно, — кивнула Анна. — Но мама… Вы знаете, что ее… что она…
— Да, Аня, знаю. Я все знаю. И мне очень жаль, что я тогда ничего не смог для нее сделать, — сокрушенно вздохнул Матвей. — Время такое было — когда-нибудь ты это поймешь. Но так получилось, что я любил твою маму. Очень любил… А когда ее арестовали… В общем, единственное, что мне удалось тогда, это через несколько лет забрать тебя из детского дома. Вернее, помочь твоим приемным родителям удочерить тебя. Думаю, это было лучше, чем в детдоме жить…
— Да, конечно, — вновь согласно кивнула девушка, но он почувствовал, что сказано это скорее из вежливости, для поддержания хоть какой-то видимости разговора.
— Аня, я понимаю, что прошло столько лет, что я очень виноват перед тобой и твоей мамой, но все-таки вот — приехал… — Матвей глубоко затянулся, с шумом выдохнул струйку дыма и, словно бросаясь в холодную воду, торопливо выдавил: — Не знаю, как ты к этому отнесешься, но все-таки скажу: в общем, так уж получилось, что отец твой настоящий — я.
— Я догадалась… — после долгого молчания произнесла Анна. — Можно, я вас спрошу?
— Ну, конечно. — Дергачев облегченно вздохнул, радуясь, что, пожалуй, самое страшное уже позади, он все-таки смог произнести эти вроде бы и простые, но такие невероятно трудные слова.
— Если вы служили там… — Теперь уже девушка мучительно подбирала слова, и Матвей понял, о чем хочет, но, вероятно, боится спрашивать дочь, наверняка имеющая о работе органов более чем смутное представление.
— Нет, Аня, к ее аресту я не имел ни малейшего отношения, — сказал чистую правду Дергачев.
— Это хорошо… Матвей Федотович, вы, пожалуйста, не сердитесь, но… В общем, я уже давно привыкла к своим родителям. И фамилию сменила лишь недавно, когда паспорт получала. Родители не возражали. Они правда хорошие. И вот так просто сказать папе, что… По-моему, это будет неправильно — что-то сродни предательству. Они столько лет заботились обо мне — и с какими глазами я…
— Да все верно, Аня, ты все правильно говоришь! Я ведь не призываю тебя отрекаться от родителей — нет, конечно. Я просто хочу, чтобы ты знала: вот, есть на свете человек, которому ты совсем не чужая, который всегда поможет, если что… Я не собираюсь навязываться тебе — нет! Просто, если можно, я буду иногда навещать тебя, если, конечно, тебе это не будет неприятно. Или ты можешь приехать ко мне в Москву — я буду очень рад. Город тебе покажу, Красную площадь и все остальное. У нас метро очень красивое, думаю, тебе понравится.
— Не знаю… Может быть. — Анна уже чуть смелее взглянула на Дергачева. — А насчет помощи… Теперь я понимаю: это вы все эти годы присылали деньги, да? Папа часть расходовал на всякие семейные нужды, а часть клал на книжку — на мое имя. Я только недавно узнала об этом. Спасибо вам… Матвей Федотович, а почему вы никогда не приезжали — ни разу за столько лет? А теперь вдруг…
— Да приезжал я, — прошептал Матвей, — вот только подойти так ни разу и не осмелился. Думал, не стоит тебя тревожить — мала ты еще была. Да и как это можно: подходит к ребенку какой-то чужой мужик и заявляет, мол, я твой папа! Нет, не дело это… А насчет «теперь»… Да как-то так все сложилось… Тоскливо, можно сказать, совсем тошно стало, грызет, болит все внутри — душа болит, понимаешь? А рядом никого — один я… Вот так вот.
— Понимаю. Наверное, понимаю, — задумчиво откликнулась Анна и, стараясь проделать это незаметно, посмотрела на часы, поблескивающие на ее левой руке.
— Прости, заболтался я, утомил тебя, — понимающе кивнул Дергачев, чувствуя, как вновь все больно сжимается внутри. — Да и голодная ты, наверное, — после занятий-то. Прости, что я тут столько времени все о своем да о своем… Ну что, пора мне, пожалуй, пойду я…
— А к нам не зайдете? — И вновь от Матвея не укрылся легкий вздох облегчения, совершенно непроизвольно слетевший с губ дочери. Да и вопрос, понятное дело, был опять-таки задан явно из простой вежливости — на самом деле Анне больше всего сейчас, наверное, хотелось остаться одной и в тишине подумать обо всей этой истории со свалившимся, как снег на голову, чужим мужиком, который назвался ее настоящим отцом. И чтобы мужик этот поскорее исчез, растаял, как тот самый снег!
— Да нет, думаю, не стоит. — В лице Дергачева произошла почти неуловимая постороннему взгляду перемена: неуверенность и растерянность сменились обычной твердостью, да и взгляд потемнел, снова стал жестким и враждебно-колючим — именно такие глаза бывают у бывалых оперов и не менее битых зэков. — Да и пора мне уже — обратный поезд скоро.
— Счастливо вам доехать, — не поднимая глаз, тихо проговорила Анна. — И, пожалуйста, не сердитесь на меня. Наверное, мне надо просто привыкнуть к мысли, что…
— Ну что ты, за что мне сердиться-то? Я же понимаю… И ты, если что, не серчай на меня, хорошо? — Матвей с усилием растянул непослушные губы в улыбке и, старательно изображая бодрость и спокойную уверенность, начал прощаться. Хотел было протянуть руку, но тут же передумал — попросту побоялся: а вдруг Анна руки своей ему не подаст. — Ну, все, пойду я.
Он поправил кепку, привычно натягивая козырек на самые глаза, повернулся спиной к дочери и, прикуривая на ходу, направился со двора.
Глава двадцать четвертая Псков — Москва, май 1956 года
Торжественно и радостно отметил 1 мая — День международной солидарности трудящихся — китайский народ. Он с огромной силой продемонстрировал свою несокрушимую сплоченность вокруг Коммунистической партии и правительства, непоколебимую решимость идти вперед по пути социалистического строительства.
Газета «Дружба». Пекин. Газета общества китайско-советской дружбы. 4 мая 1956 года«Не нужен… Никому не нужен! Всему свету чужой! Как прокаженный какой…» — неустанно звенело-билось в голове, и Матвей, сидя на берегу Великой, раз за разом прихлебывал из бутылки, пытаясь хоть как-то заглушить этот проклятый звон.
После расставания с Анной он отправился не на вокзал — в другую сторону. Но дочери знать об этом не стоило, поскольку намеревался Матвей перед отъездом встретиться и поговорить с приемным отцом девушки — с Петром Метлиным.
Петр появлению Дергачева не удивился, особой радости изображать не пытался, был серьезен и сдержан, как, впрочем, и всегда во время встреч с московским гостем. Матвей коротко рассказал о встрече с дочерью, после чего, оглянувшись по сторонам, извлек из портфеля небольшой прямоугольный сверток, обшитый холстиной и опечатанный сургучными печатями.
— Здесь документы кое-какие, награды мои, ну, и еще кое-что по мелочи, — протягивая Метлину сверток, негромко сказал он. — Ты спрячь куда подальше и сохрани, лады? У меня сейчас дела такие, что и сам не знаю, куда завтра повернет… Если в ближайшие лет пять не появлюсь, отдашь все дочери. Сам, уж будь добр, не лезь! Да, вот еще деньги, ну, сам разберешься, как обычно. Вы уж не обижайте ее… И это… В общем, спасибо вам за все — и тебе, и Полине, конечно. Может, по сотке, а?
— Да нет, Федотыч, мне до конца смены еще три часа, не дай бог, мастер запах учует! За Анну не переживай, она ведь, почитай, давно нам как родная.
— Ну, все тогда, пошел я. — Матвей торопливо пожал протянутую Петром руку и уже через десять минут стоял перед прилавком в небольшом магазинчике. Купил бутылку водки, пачку «Беломора» и четвертинку буханки хлеба на закуску. После чего направился к реке, отыскал на берегу укромный уголок под старой ивой и, торопливо открыв бутылку, прямо из горлышка сделал первый жадный глоток. Отломил от краюшки кусочек, но тут же передумал и вернул хлеб на место. Выудил из пачки папиросу, закурил.
«Сучья жизнь — и выпить-то не с кем! Работа у него… Что же делать, а? Вот что? Дочка и та нос воротит! А чего ты хотел, чтобы она сразу тебе на шею бросилась? Размечтался, идиот старый. Ты спасибо скажи, что она еще про твою настоящую работу не знает ничего, небось знала бы, так и вовсе говорить не стала… Да и так — чужой ты ей, как есть, чужой. Вон, Петьку, мать его так, папкой зовет. Да, Федотыч, прожил ты жизнь… Можно сказать, здорово прожил: все дома сжег, деревья посрубал, дочку чужие люди вырастили. О как! И сам ты всем чужой и никому не нужный. Никому… — Матвей нетрезвым взглядом посмотрел на опустевшую бутылку, едко ухмыльнулся, с силой отшвырнул ее в сторону, ломая спички, закурил очередную папиросу и какое-то время бездумно смотрел на равнодушно поблескивающую гладь Великой. — Господи, больно-то как! Ну, за что? За что, а? Как волк в капкане. Только вот, получается, в капкан-то ты сам влез, сам, по доброй воле — никто ведь силой не пихал…»
По возвращении в Москву Дергачев первым делом отправился на Котляковское кладбище — к Марии. Тогда, осенью сорок первого, милицейский лейтенант обещание свое сдержал: похоронили Марию в отдельной могиле, хотя время было такое, что большинству доставались или безымянно-одинокие, или так называемые братские. Позднее Матвей поставил небольшой памятник, оградку, все честь по чести, и все эти годы относительно регулярно могилу навещал.
— Маш, такая вот петрушка получается, — ладонью сметая с памятника принесенный шалым весенним ветром мусор, негромко сказал он. — Одной тебе я был нужен, а оно вот как тогда все повернулось. Не ценил я тебя, дурак, не ценил. Все о другом печалился. А ты вот, можно сказать, взяла да и улетела… И остался я как есть один. А помнишь, как ты смеялась? Я-то помню: будто колокольчик серебряный звенел — чисто так, весело… Ты прости меня, дурака, за все прости! Эх, Машка, Машка, жаворонок ты мой…
Дома Матвей обошел квартиру и все осмотрел внимательным, придирчивым взглядом: всюду тщательно прибрано, отмыто, вещи на своих местах — чистота и порядок. Счета за квартиру, свет, газ, воду оплачены. Он удовлетворенно кивнул и отправился в ванную. До скрипа отмылся, переоделся во все чистое — в гражданское, поскольку форма без наград смотрелась как-то уныло и сиротливо.
«Ну, уж награды вы мои не получите», — кому-то неведомому адресуя ядовитую усмешку, подумал Матвей и достал из тайника трофейный «вальтер».
Проверил обойму, вставил обратно, пистолет был в полном порядке.
Сел за стол, ровным уверенным почерком написал на чистом листе стандартное «В моей смерти прошу никого не винить», поставил число, вывел фамилию, инициалы, расписался.
«Вот и все. Еще минута — и свобода. Настоящая, полная!» Дергачеву и в самом деле вдруг стало так легко, как будто все уже произошло и он уже там, где нет ни боли, ни одиночества — ничего нет…
Прикурил папироску, сделал пару затяжек. Затушил окурок в пепельнице и взял в руки «вальтер». Дослал в ствол патрон, взвел курок и поднял пистолет к виску. Крепко зажмурился и уверенно потянул пальцем спусковой крючок…
И ничего не произошло.
Лишь сухо, вхолостую щелкнул металл. Осечка!
Матвей с трудом сглотнул и, переводя дыхание, несколько секунд ошарашенно смотрел на пистолет, потом, кривясь от злобы, передернул затвор и, выщелкнув бракованный патрон, оглядел его со всех сторон — патрон как патрон, ничего особенного. Поставил на стол донцем вниз. Затем усмехнулся и дослал в ствол новый патрон.
И тут оглушительно заверещал звонок над входной дверью, словно дисковая пила вгрызлась в напряженную тишину квартиры. Дергачев медленно повернул голову на звук, мгновение подумал, так же медленно положил «вальтер» на стол, прикрыл газетой и пошел открывать.
За дверью стоял молодой парень в армейской форме с погонами младшего лейтенанта.
— Подполковник Дергачев? Матвей Федотович?
— Так точно, он самый.
— Младший лейтенант Осташонок, спецсвязь. Пакет вам, получите и распишитесь! Только сначала документик, пожалуйста…
Сухо попрощавшись с курьером, Матвей положил письмо, украшенное штемпелями КГБ и фельдъегерской связи, на стол. Закурил, вскрыл письмо. Официальный бланк Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР, печать, подпись.
«Подполковнику запаса Дергачеву М. Ф.
Ув. тов. Дергачев, 14 мая с. г., в 15.30 Вам надлежит явиться в распоряжение управления кадров. Каб. № 217».
Он положил на стол листок, покосился на пистолет. Взял «вальтер» в руки, поставил на предохранитель и небрежно сунул оружие в ящик стола. Туда же смахнул злополучный патрон. Усмехнулся и негромко произнес:
— Даже смерть отказалась… Вспомнили, значит. Ну что, костлявая, послужим еще, поработаем? А я всегда говорил: куда они без нас! Без нас им никак!
Глава двадцать пятая Москва, апрель 2017 года
— Макс? Здравствуй, дружище! Бросай-ка ты все свои дела и приезжай ко мне — дело есть…
Пока мой мастер пера и чернильницы сопел и чертыхался в столичных пробках, я занимался сервировкой простенького холостяцкого стола: виски, чистенькие стопочки, тарелки и тарелочки с очень симпатичного вида закусками. Никаких излишеств нехороших — сыр, колбаска, мясная и рыбная нарезочка, огурчики-помидорчики, зелень. Все, можно сказать, в соответствии с генеральной линией партии — только отечественные продукты. Тьфу ты! Нет, черт возьми, нельзя так глубоко вникать в чужую жизнь, уже Матвеевой присказкой пользоваться начинаю.
Ага, вот и звоночек рассыпается птичьими трелями, видно, не так уж и велики сегодня наши знаменитые пробки. Или Макс и на дорогах умудряется мастерски протиснуться там, где другие стоят часами. Пожалуй, скорее первое. Так на то он и Макс — тезка безумного воина дорог, когда-то блестяще сыгранного молодым Гибсоном.
— Привет, старик! И что у нас за дела? Ты что это сияешь, как медный таз? Погоди, дай, угадаю… Новая мадмуазель? Нет, мимо, ты же не тинейджер зеленый, чтоб по такому поводу отплясывать. Выгодную аферу провернул, то есть, пардон, сделку? Похоже на то. Или, погоди… Да неужели?! «Не пропадет ваш скорбный труд и душ высокое стремленье!» Не пропали — угадал?
— Угадал, угадал, проницательный ты наш, — не стал опровергать я очевидное и жестом пригласил уважаемого гостя к накрытому столу. — Причем, вынужден признать, угадал сразу по двум позициям.
— О, какой дастархан, уважаемый… Катта рахмат, дорогой! — Макс картинно приложил ладонь к сердцу. — А я, не поверишь, как чувствовал — всю ночь библиотека снилась! Как будто я из нее никак выбраться не могу. И машинка печатная — старая, просто жуть. И я вроде как в панике: надо статью сдавать, а у меня беда — по клавишам стучу-стучу, а вместо текста белый лист.
— Да нет никакой беды, успокойся. — Я свинтил пробку, разлил по стаканам и кивнул на край стола, где лежала новехонькая книга — из только что полученных авторских экземпляров. — Вот, дорогой соавтор, можешь потрогать, посмотреть и даже с собой взять! Ну что — за успех нашего предприятия! Теперь можно, дело сделано.
Пока виски благосклонно осматривал темные закоулки наших организмов, мы дружно закурили, и Макс, демонстрируя легкую небрежность и вальяжность мэтра, взял в руки приятно пахнущую новенькую книжку. Всмотрелся в изображенные на обложке мрачноватые своды подземелья, строгого парня в фуражке с васильковым верхом и с «наганом» в руке, название, выведенное рваными мазками красной краски, и удовлетворенно кивнул.
— А что, вполне достойно! «Капкан»! А убивец-то, между прочим, на тебя похож, только моложе. А вот это мне больше всего нравится: «Алексей Забелин, Максим Евдокимов». Заметь, старик, я не в претензии, мне и на втором месте вполне комфортно. Цени мою скромность и великодушие, графоман!
— Я ценю. — В подтверждение своих слов я положил на край стола конверт и легонько подтолкнул его в сторону мэтра. — Здесь и за великодушие, и за скромность, и даже небольшая прибавочка за красивые глаза. Как и договаривались: весь гонорар — твой. Остальное — процент за проданные вещи. Короче, нашел я понимающего, солидного покупателя и на бумаги, и на револьвер. Копия дневника у меня, естественно, осталась, все до единого листочка.
— Послушай, ты же говорил, что старушка просила…
— Говорил, не отрицаю, — кивнул я и разлил еще по граммов пятьдесят. — Но подлинник действительно нигде уже не всплывет, а на книгу — внимание, господа! — я испросил величайшего дозволения ея императорского величества. То есть нашей милой «гранд-маман». И получил его — заметь, совершенно официальным и законным способом. Кстати, парочку экземпляров во Псков-град я уже отправил. Так что, друг мой, «пора: перо покоя просит», можно перевести дух и заняться своими основными делами.
— Это да — давно пора. А то шеф уже намекал мне как-то, что кое-кто изволит манкировать своими обязанностями. Слушай, а твоя бывшая не объявлялась? Забавно было бы эдак издалека полюбопытствовать, нет ли в лагере противника нездорового оживления? Как считаешь, мы не очень-то перегнули?
— Макс, мы ничего не гнули — ни вправо, ни влево! Мы всего лишь озвучили точку зрения товарища Дергачева, не более того. Он имеет право высказаться? Имеет! Потому как у нас свобода слова и вероисповедания. Меня, честно говоря, сейчас другое занимает. — Я изобразил на лице нечто вроде легкой озабоченности. — Дело такое: звонила мне наша милейшая псковитянка…
— И…
— И сообщила, что готова отдать мне вторую часть дневника. То-то я все прикидывал, откуда в бумагах нашего Матвея такие пробелы? Например, о войне почти ничего…
— Что решил? Поедешь с дружеским визитом?
— Ничего пока не решил. Но я подумаю. Обязательно подумаю…
Комментарии к книге «У расстрельной стены», Сергей Иванович Зверев
Всего 0 комментариев