«За флажками»

Татьяне Федоровой

С любовью

Автор

Не то, чтобы я очень хотел есть, просто непонятная, как улыбка младенца, погода, давила на желудок, взывая к чувству его собственного достоинства. Желудок в ответ апеллировал ко мне, напоминая о долгой и непримиримой дружбе, которой мы дарили друг друга уже тридцать лет. И просил топлива. И угрожал, что, если топлива не будет, он начнет жрать сам себя, а это чревато. Гастритом, язвой и нездоровым цветом кожи.

В моих мечтаниях нездоровый цвет кожи не значился ни под первым, ни под вторым – вообще ни под каким номером. Да и не враг же я собственному желудку, в конце концов. Тридцать лет – смешная цифра, а я планировал прожить с ним еще как минимум столько же. Без резекций и прочих медицинских терминов. А потому высмотрел на обочине дороги более или менее прилично выглядевший кафетерий и припарковался около него.

Денег я с собой утром не взял, рассчитывая, что на чаевые смогу перехватить чего-нибудь во время обеденного перерыва. Обычно такой номер проходил на «ура», трапеза получалась большей частью обильной. Но в этот раз вышло несколько иначе. Нет, ну скажите, кто мог подумать, что кретин с деньгами закажет такси, чтобы отвезти в стельку пьяную супругу аж за триста километров от города – в деревню, к теще. При этом он заплатил такую сумму, что требовать что-либо поверх обычной таксы мне совесть не позволила.

В общем, заработал я ровно столько, сколько было нарисовано на счетчике. И хотя, при прочих равных, половина этой суммы все равно была моей, но только с завтрашнего дня. А сегодня, получается, был у входа в это кафе без копейки денег.

Однако если вы думаете, что по такому случаю я, Миша Мешковский, собрался пухнуть и дохнуть с голоду, то я вам скажу, что вы совершенно не знаете этого типа – Мишу Мешковского. Он, то есть я, был несколько иного мнения на сей счет. Без зазрения совести взяв из кормушки тридцатку, выбрался из машины и направился внутрь здания. Вычтут из моей доли, ничего страшного. Да и то – если к вечеру не успею сбить шару. Что не проблема – до конца смены оставалось еще несколько часов.

Кафе, вполне приличное снаружи, неплохо выглядело и изнутри. Штук пять столиков в небольшом уютном зале, длинный бар с чистым барменом посередине – все это аппетита не портило.

Я подошел к стойке и, честно посмотрев бармену в глаза, спросил:

– За гарсона тоже ты?

– Что угодно? – очень вежливо спросил он. У меня от приторного тона аж носки вспотели, но бить его я не стал, поскольку умел держать себя в руках.

– А что у вас есть?

– А что вас интересует?

Я посмотрел на свое отражение в висевшем на стене зеркале. Вроде, не дебил. И без лишних дырок в голове. А вот с барменом договориться не умею. В чем тут дело – вопрос.

– Меня жратва интересует, натурально, – я постарался прорисовать ситуацию едва не по слогам. Вдруг это не у меня с головой проблемы, а у бармена.

Но тот опроверг сие предположение, нагло усмехнувшись в мое лицо и протянув меню:

– Если желаете – пельмени, вареники. По запросу клиента можем подать с майонезом, сметаной, маслом. Можно и чего попроще – бургеры, хот-доги, беляши. Можно и посложнее – люля-кебабы по-бостонски, фаршированные ежики…

Ну, натурально, парень издевался надо мной и даже не скрывал этого. Обидно – мне, трудовому элементу, от какого-то засранца такое терпеть.

– А по лицу? – злобно поинтересовался я, однако бармен не испугался:

– Чем желаете? – немедленно отреагировал он. – Могу сковородкой, могу бутылкой, могу…

Я не дал ему договорить. Я кушать хотел. Сгреб его за грудки и резко рванул к себе, отчего барменская тушка слегка проехалась по стойке бара. Он попытался перехватить мою руку, но я накануне вел тверезый образ жизни, а потому на реакцию пожаловаться не мог – легко перехватил его ладонь и, вывернув чуть не наизнанку пальцы, предостерег:

– Но-но! Ты тут не очень! К тебе клиент пришел, нормальной платежеспособности, между прочим. А ты хамски грубишь и ведешь себя неподобающе. Я же у тебя не денег в долг прошу и не кусочек секса – сам с бабами предпочитаю, хоть ты и будешь смеяться. Но я кушать желаю, а не выслушивать твои плоские шутки. А если у тебя такая нужда приспела, мог бы и по-хорошему сказать. Я бы после обеда остался, пообщались. А теперь давай по существу вопроса. Двойная пельмешек что стоит?

– С майонезом или с маслом? – прохрипел он полузадушено.

– А я вот тебя сейчас самого и с маслом, и с майонезом, да еще и в разных ракурсах, – пригрозил я. – Ты не смотри, что я голодный, меня еще хватит с тобой разобраться, крест на пузо! Цену говори!

– С маслом – семь, с майонезом – восемь, – поторопился сказать бармен, и я отпустил его – в награду за расторопность. Он съехал с мраморной столешницы и, недовольно сопя, застыл по ту сторону стойки, ожидая дальнейших действий с моей стороны. В его взгляде легко, как в букваре, я читал всего два чувства: злость и желание подсыпать цианистого калия в жратву. Последнее вызывало определенные сомнения, но я решил рискнуть: ехать дальше в поисках следующей забегаловки, потерпев неудачу в этой, было неохота. И хотя под взглядом бармена я чувствовал себя довольно неуютно, решил не больше не накалять атмосферу – и без того испытывал неловкость за внезапную вспышку агрессивности. Вообще-то я человек мирный, когда трезвый, и даже добрый. Что на меня нашло – ума не приложу. Наверное, перегрелся. И, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, буркнул:

– Давай и тех, и других. С майонезом – двойную. И два кофе с сахаром, – после чего развернулся и направился вглубь зала, где занял столик и поселился, ожидая, пока будет выполнен заказ.

Ждать пришлось не сказать, чтобы долго. Гарсон, хоть и был изрядно сердит на меня и затягивал дело, как мог, сильно в этом не преуспел – помешали высокие технологии в виде микроволновки, которая, не считаясь с его желаниями, разогрела три моих порции пельмешек точно в те сроки, какие были указаны в ее техпаспорте. И гарсон ничего с этим поделать не сумел. Поэтому, когда он появился у столика, его лицо было кислым, как беляш трехдневной давности.

Я проследил, как он бросил на стол тарелки с пельменями и стаканчики с кофе и поинтересовался на всякий случай:

– Что-то больно ты плохо выглядишь. Желудком маешься? – и, кивнув на заказ, добавил: – Ничего, кушать можно? Не отравил?

– Жри, – буркнул он. – Я сегодня стрихнин дома забыл.

– Ай, скажи, какая жалость! – я покачал головой. – Ничего, вернешься – скушаешь. Не пропадать же добру.

Гарсон буркнул что-то невразумительное, то ли «Пошел на хер», то ли «Служу Советскому Союзу», я, честно говоря, не разобрал, развернулся и пошел прочь. Я посмотрел ему вслед, хмыкнул и уткнулся в тарелку. Конечно, нехорошо у меня с этим мишугенером получилось, некрасиво. Ну, да если разобраться – я-то здесь при чем? Я вполне культурно попытался заказать покушать, а он меня вот так – моральной мордой о вполне физический стол. Не сказать, конечно, чтобы я был идеально спокойным человеком, но ведь тут и каменный дедушка Ленин возмутится, если его сюда принести и поставить на мое место. И я решил, что бармен получил то самое, за что боролся, на чем успокоился и принялся поедать пельмени.

А он, снова заняв свое место за стойкой бара, принялся вершить там свои барменские дела, время от времени прерываясь, чтобы бросить в мою сторону уничижительные взгляды. Не совру – тяжелой артиллерии до этих взглядов еще тянуться. Но я был непотопляем, непробиваем и несбиваем. Каждый раз, зыркая в мою сторону, бармен натыкался на мою невозмутимо жующую физиономию.

Но не стоит небо гневить. Несмотря на бармена, который упорно пытался пробить мою броню своими буркалами, чувствовал я себя довольно сносно. Пельмени оказались на редкость вкусными, обстановка – уютной. Почему-то в кафешке не было других посетителей, хотя, на мой взгляд, они совершали непростительную ошибку. Впрочем, отсутствие клиентов било по карману хозяев заведения, но отнюдь не по моему аппетиту, который я продолжал утолять с планомерной настойчивостью. Как сказал петух старого негра, любовь останется любовью, а кушать хочется всегда. И, как сказал старый негр, не дай бог так оголодать.

В общем, я наслаждался пельменями, которые один за другим ссыпал в желудок, сопровождая процесс потоками кофе, и ни о чем больше не думал. Идиллия, за которую пострадали все революции без исключения, вечная им память.

Жаль только, что этот праздник жизни продолжался недолго. Ничто, вроде, и не предвещало его конца – вокруг царили мир и спокойствие. Даже бармен, и тот временно затих, прекратив обстреливать меня из своих бронебойных глаз – наверное, ждал подвоза боеприпасов, – когда за окном что-то хлопнуло и полыхнуло, но что это было, сразу разобрать не удалось. Потому что за хлопком и вспышкой, секунда в секунду и никак иначе, разлетелось на осколки затемненное стекло фасада, срезая по пути бегонии-петунии и прочие фикусы (а один осколок чуть не снял с меня скальп), но я, в рубашке родившийся, уцелел назло всем. Чего не скажешь о моей шевелюре, которая была безнадежно испорчена сверху.

Огорчиться я, опять-таки, не успел. Что-то серьезное рвануло в кухне, и из открытой двери повалил дым. Потом там еще долго что-то звенело-грохотало, очевидно, котлы да прочая утварь, которую разметало взрывом и которая теперь неприкаянно искала пятый угол.

Я обалдел. Да любой бы на моем месте обалдел. Очередной пельмень застрял у меня в самой середине пищевода и не думал продолжать движение. С его стороны это было сущим свинством, потому что он ставил меня в крайне неловкое положение, лишая возможности дышать, но я доподлинно знал, что ни вверх, ни вниз он двигаться в ближайшее время даже не подумает.

Однако саботаж пельменя я осознал не сразу. Потому что и без него на время лишился дыхания, с удивлением наблюдая за происходящим. Я буквально окаменел, так что неподвижный пельмень в моем зобу прекрасно вписывался в общую картину.

С минуту я наблюдал за барменом. Он был прекрасен, как лучший фильм года. Не поймите меня неправильно, но в данный момент он вполне тянул на «Оскара». За эти шестьдесят – плюс-минус десять – секунд по его физиономии проскакал такой табун чувств и эмоций, что у меня язык отвалится, начни я их перечислять. Но одно мне стало ясно наверняка: случившееся для него было такой же неожиданностью, как и для меня, так что я даже почувствовал нечто вроде облегчения – все-таки, понимаешь, не одинок оказался в своем непонимании происходящего.

И тут бармен заткнул меня за пояс, первым придя в себя. Он на мгновение скрылся под стойкой бара, потом появился вновь, и в руках у него вместо тряпочки, которой он до недавнего времени что-то усердно натирал, была очень внушительная вещь – карабин Симонова на пять зарядов. И, ничтоже сумняшеся, он выпустил все эти пять зарядов в расстекленное окно.

Пока я медленно – по сравнению с бушующими вокруг событиями – разворачивался, в мозгу что-то щелкнуло, и я придумал мысль. Она заключалась в том, что карабин под стойкой держался, скорее всего, для острастки – бывает, и довольно часто, что вечерние посетители желают продолжить гулянку, не считаясь при этом с мнением хозяев. В таких ситуациях один только вид оружия побуждает взяться за ум и подобрать руки в ноги. Но едва ли ствол до сегодняшнего дня применялся по прямому назначению. Получается, бармену просто повезло, что он оказался заражен. Хотя и эта деталь вряд ли была ему на руку. Потому что разрядил он его не целясь. Я, во всяком случае, ничего подобного не заметил. А значит, нанести кому-то серьезный ущерб шансов почти не было. С тем же успехом он мог отнести патроны в туалет и отправить их в долгое-долгое путешествие, используя в качестве отправной точки очко унитаза.

Такая прорва мыслей пронеслась в моей голове за тот недолгий промежуток времени, что я поворачивался к окну.

А после того, как поворот был завершен, никаких мыслей не стало вообще. Потому что я заметил, как из окна темно-бордового джипа, из которого в трех местах были выдраны изрядные куски железа – да что он, дум-думом, что ли карабин заряжал,?! – появилось нечто, по форме весьма напоминающее жерло двуствольной базуки. И я, не успев, да и, собственно говоря, не пожелав ни в чем разбираться, грохнулся на пол и пополз к выходу.

Сверху что-то шмелисто прожужжало и разорвалось позади меня. Звук взрыва был каким-то необычным. Кроме сухого грохота, похожего одновременно и на гипертрофированный пердеж, и на слишком громкий треск разрываемой мешковины, было еще нечто липкое, мерзкое. С ходу даже трудно подобрать сравнение. Ну, к примеру, звук, который издает пудовый камень, падая с десятиметровой высоты в вязкую жижу болота. Или глубоководная рыба, которая посредством внутреннего давления разрывается на палубе корабля. Что-то в этом роде. Очень неприятное.

С детства не приученный к пластунскому способу передвижения, я не особенно преуспел в достижении своей цели – выхода из кафетерия, – когда раздался этот второй по счету взрыв. Любой нормальный человек в такой ситуации стал бы рвать когти из этого дикого бардака, а я зачем-то оглянулся. Что-то внутри возлюбопытствовало, желая разобраться, в чем же причина хлюпающей составляющей взрыва, которая, потонув в общем грохоте, тем не менее растеклась по его поверхности, как растекается ложка масла по поверхности бочки воды.

То, что я увидел, заставило проглоченные пельмени совершить обратное путешествие. Правда, где-то на выходе я успел их перехватить и волевым решением опустил обратно в желудок: не для того их кушал, чтобы теперь сблевывать на пол. Хотя, конечно, повод для этого был более чем уважительный – нечто, похожее на кишку, свисало с бра, которое, в бытность бармена живым, находилось у него за спиной. Малопривлекательное зрелище. Лишенный кишок таким варварским способом, парень был мертв. Мне сразу взгрустнулось и припомнился наш последний разговор. Стрихнин ему, получается, уже не понадобится. Обошелся подручными средствами.

Рассуждать можно было сколько угодно, но заниматься этим лучше было не здесь и не сейчас. Я вполне осознавал это – не такой уж тупой, не думайте. Но ничего с собой поделать не мог. Тело, словно намагниченное, вдавилось в пол и не желало совершать никаких подвигов. В голове тоже образовалась редкостная пустота, только одна полная досады мысль билась о стенки черепа – отчего я невезучий? Миллионы таксистов ежедневно заезжают в придорожные забегаловки на предмет чего-нибудь перекусить, и с ними ничего не происходит – они кушают и убывают по своим делам, не нарываясь на неприятности и не попадая под обстрел из двуствольной базуки. А вот Миша Мешковский, для друзей просто Мишок, есть, вероятно, обладатель потрясающей способности появляться в ненужное время в ненужном месте, по причине чего постоянно попадает в различные хипеши и неприятные ситуации. Бедный Миша. Мне его, себя то есть, до невероятия жаль.

Пока я насиловал на полу свою нервно-мышечную систему, пытаясь заставить-таки туловище действовать, ситуация вообще накалилась до предела. За разбитым окном, там, где я видел спаренное жерло базуки, хлопнула автомобильная дверь, очевидно, выпуская кого-то на свет божий, а потом чей-то голос сообщил: «Да он его завалил, Стебель!». И разнокалиберный набор шагов направился в мою сторону. Ну, может, и не совсем в мою, но в сторону разгромленного кафе – точно. Очевидно, нападавшие спешили удостовериться, что сделали свое дело так, как задумывали.

Оставаться в позе прибалдевшей медузы посреди обеденного зала стало, мягко говоря, неразумно. Встреча с парнями, для которых стрельба по живым людям из базуки – все равно, что поход к унитазу, в мои планы не входила. Если моя физиономия придется им не по вкусу – а так оно и будет, стопроцентная гарантия, – то все объяснения относительно того, что я оказался здесь случайно, просто лелея мечту закинуть в желудок тысченку-другую килокалорий, можно смело оставлять при себе, потому что пользы от них никакой не будет.

Конкретнее – надо было смываться. Что я, с похвальной целеустремленностью, и проделал, разом замирившись со своим прежде окаменевшим от абсурдности происходящего телом. С тем фактом, что нужно брать ноги в руки и дуть туда, где меня потом, если до того дойдет, даже дотошные археологи не откопают, оно спорить не решилось.

Вскочив на четвереньки, я рысцой промчался в сторону кухни, из распахнутой двери которой, как из Рейхстага, все еще валил густой то ли дым, то ли пар. И, как я ни старался, по пути все равно умудрился разглядеть окружающую среду. Радости от увиденного не испытал, но мозг, поверх мыслеобразующей коры, покрылся еще и коркой ужаса. Примерно той же толщины, какой после взрыва бренные останки бармена покрыли бар и стеллажи за ним. Бомба, судя по всему, угодила аккурат в паренька. Малоприятно, но, по крайней мере, тот хоть не мучился. Просто растекся слизью по пространству – и все.

Сдерживая отчаянные рвотные позывы, я прошмыгнул сквозь дымовую завесу, скрывающую вход в кухню, уделавшись при этом в крови и прочей грязи. Разглядывать внимательнее, что там осталось от зала, бара и самого бармена, не хотелось. Просто желания не возникло. Было желание спрятаться. Ну, я и спрятался.

Оказалось, как раз вовремя. Стрелки-любители, скрипнув дверью, ворвались в зал и грозно затопали там.

Я прижался спиной к стене справа от входа и затих. Даже дыхание затаил, что со мной бывает нечасто. Знать, время приспело.

– Ё-о, Шкилет! – сказал чей-то голос в зале. – А ты, кажись, в яблочко угодил. Этого терпилу по всей галерее размазало.

– Да пошли отсюда, – отозвался Шкилет. – Нехрен нам тут делать. Ежу понятно, что тут полный абзац. Кто нас здесь засветить может? В кухне если кто и был – давно жмур. Или обосрался да ноги сделал.

Я с облегчением вздохнул, но не громко. Ежели так, то да. То конечно. Уйдут – и хорошо. Посидеть немного, потом выбраться из кафешки, сесть в машину и уматывать подальше и побыстрее. Такой вариант устроил бы меня со всех сторон. Но – увы.

– Стой, Шкилет! – предостерегающе возвысился второй голос. – Там, снаружи, тачка какая-то. Такси. Ты че, слепой, в натуре? Если этот конь попалил наши номера, то стуканет, как пить дать. Ему самому срок мотать резона нет. А если он стуканет, то загремим мы. Нет, Шкилет, если он живой, то его надо найти и сделать мертвым. Да и в любом разе кухню пробить надо.

– Это да, – согласился Шкилет с той стороны стены. – Верно подметил.

Я бы, конечно, мог и возразить. Более того, если бы спросили меня, я бы указал на кучу несуразностей в речи осторожного. Но меня не спрашивали, а сам я высовываться не торопился, справедливо рассудив, что слушать мои доводы они станут лишь после того, как проделают в башке две-три лишние дыры. Я же, при всем моем жизнелюбии, с такими повреждениями разговаривать не смогу. А посему счел за лучшее удалиться.

Нырнув в клубящиеся облака дыма-пара, которые оказались все-таки больше паром, чем дымом, я, по-прежнему на четвереньках, пополз подальше от входа в кухонное помещение. Путь мой пролегал по недоваренным и по вполне готовым к употреблению блюдам. Первая граната, разгромившая здесь все, попала, очевидно, в самую гущу котлов. Повара, сколько бы их здесь ни было, действительно сделали ноги.

Вскоре под ладонями заскользили фирменные пельмени. Мне было жаль пропадающей вкуснятины, но подбирать ее с пола я не стал. Вместо этого вспомнил зачем-то тот пельмень, что застрял в моей глотке в самом начале этого кошмара, и подивился, что не помню, когда успел его проглотить.

Пока удивлялся этой загадке природы, моя рука на что-то наткнулась. Я присмотрелся и с трудом удержал спазм в горле – передо мной лежал труп молодой девушки с разорванным горлом и напрочь обваренной головой. Настолько, что лица невозможно было разглядеть. Оно походило, да простится мне такая вольность, на вареную куриную попку – такое же сморщенное и непонятное. Только волосы цвета спелой пшеницы могли бы о чем-то рассказать, но и они держались на честном слове – дерни, и отойдут от черепа вместе с кожей.

Дергать я не стал. Трясясь, как припадочный, при воспоминании об этой неприглядной картине, свернул в сторону и, нащупав широкую щель между двух печей, заполз туда. Ну их нафиг, эти трупы. Не к добру они посреди дороги валяются.

Двое стрелков из базуки остановились у входа и принялись совещаться. Шкилету казалось, что не стоит зря подставлять свою задницу, а его напарник был твердо уверен, что это необходимо. Он мотивировал свое решение и матом, и просто так, но слушать его мне все равно было неприятно, потому что это меня он собрался сыскать в парном мареве кухни. И пускать в расход он собрался тоже меня. Я же такой перспективой мало вдохновлялся, но изменить ее не мог, хотя и жаждал этого всеми фибрами души.

Осторожный в конце концов уломал Шкилета, и они хором, как сиамские близнецы, шагнули в храм желудка. Я целиком выдохнул воздух, сразу став похожим на использованный презерватив, и затаился в расщелине, постаравшись слиться с окружающей обстановкой.

Понять мои чувства – много ума не нужно. Я был ошеломлен внезапностью произошедшего. Моя неподготовленность, помноженная на мою же растерянность и загнали меня в эту расщелину, где раньше никто, кроме крыс и тараканов, находиться не осмеливался. Теперь я уподобился крысам и тараканам. Гордиться, конечно, нечем, но живой – и на том спасибо.

Если говорить начистоту, то морально я был убит не меньше, чем Змей Горыныч после того, как Добрыня завязал ему узлом последнюю голову. Мне, Мише Мешковскому, прошедшему огонь, воду, медные трубы и громкие барабаны, стыдно в этом признаваться, но это так. И у старухи бывает прореха, как сказал один знакомый геронтофил, когда его судили за групповое изнасилование и группа изнасилованных единогласно показала, что он действовал в одиночку.

Да, я был мертв. Но мои пальцы – это было что-то с чем-то, они жили отдельной от меня жизнью и умирать раньше надежды не собирались. Пока я читал себе заупокойную, они, беспокойные, шарили по полу и нашарили-таки нечто весьма увесистое. Это был половник. Не бог весть какое оружие, но если им по умному распорядиться, то кто знает.

После этого случилось чудо. Аккурат такое, какое имело место без малого две тысячи лет назад в далекой древней Иудее. Я, понимаете, воскрес. Ну, ясно, только морально, потому что физически и не умирал.

Заполучив в руки надежду в виде половника, я приободрился и даже усмехнулся. Хотелось верить, что ухмылка получилась жестокая – примерно как у удава, который собрался отобедать обезьяной. Чтобы, значицца, все враги в страхе отступили, потому что я кровожадный и беспощадный. Враги, правда, меня видеть не могли, но я улыбался вовсе не ради них. Мне нужно было вернуть себе веру в то, что за право жить я еще подерусь. И я стал ждать.

Шкилет с напарником явно разделились, потому что звон посуды и чертыханье доносились с двух сторон. Это, конечно, была их большая ошибка – продвигаться вперед отдельно друг от друга, но они об этом пока не догадывались. Да и до меня – а только я мог сообщить об ошибке – им было еще далековато. Но я ждал.

Гулкий дребезжащий грохот наполнил помещение так неожиданно, что я вздрогнул. Откуда-то прилетел голос Шкилетова напарника, вспомнившего чью-то мать и все грехи ее юности. Шкилет, который оказался гораздо ближе ко мне, чем я ожидал, поинтересовался, что там случилось и отчего такая канонада.

– Да вытяжная труба хлопнулась, сука позорная, – с готовностью отозвался острожный. – Висела, видать, на самых соплях, а я ее задел. Черт бы побрал этот смог, нихрена ж не видать…

– А ты, Стебель, поаккуратнее, поаккуратнее, не буровь, не при напролом, – посоветовал Шкилет.

Его голос раздавался уже совсем близко, и я понял, что дождался. Повезло, конечно, но ведь везет достойным везения. Шкилет был совсем рядом. Высунув голову из своего укрытия, я явственно различил его ноги, обутые в дурацкие бело-синие кроссовки с фальшивой нашлепкой «Reedok» и автомат в волосатой руке. Примерно до пояса было видно достаточно четко, но выше все расплывалось в сплошном тумане. Впрочем, такой расклад был мне на руку.

Осторожно положив половник рядом с ногой Шкилета, я протянул руки, примерился и, обхватив его голяшки, резко рванул к себе.

Вас когда-нибудь дергали за ноги, когда вы этого не ожидаете и вообще думаете, что находитесь в полном одиночестве? Нет? Ну, я так и думал. Сообщаю, что это очень неприятно. К такому выводу я пришел, глядя на Шкилета. Он даже не пытался устоять на ногах. Взмахнул руками и грохнулся на пол. Перед этим еще пытался что-то крикнуть, но голос остался где-то вверху, а голова резко скользнула вниз, так что крик даже не успел разрастись и раскатиться по затуманенному помещению. Раздалось только что-то вроде ненавязчивого хрюканья, тут же перекрытого звоном кастрюльной крышки, на которую опустился Шкилет со всей высоты своего роста.

Прежде, чем он успел что-то предпринять – даже если собирался это что-то предпринимать, – я, с половником наперевес, оказался на нем в позиции «сверху» и дважды смачно приложился к его лбу. После этого всякое сопротивление оказалось бесполезным, да и просто невозможным, поскольку лоб Шкилета, кажется, не выдержал такого натиска и проломился.

Не слезая с его туловища, я натужно вполголоса выматерился, маскируясь под Шкилета. Как ни странно, Стебель купился на это и весело проорал из другого угла:

– Что, Шкилет, тоже на какую-то херню напоролся? А ты поаккуратней, поаккуратней.

Послав осторожного на хер все тем же хриплым, полузадушенным голосом, я высвободил автомат из цепких пальцев Шкилета и стал ползком пробираться к выходу. Пора было ставить точку, потому что мне уже изрядно надоела эта игра в жмурки-жмурики, которая имела возможность закончиться не самым лучшим образом, и зажмурить в итоге могли меня.

Выбравшись в обеденный зал, я привстал на колени и выглянул из-за стойки бара. Темно-бордовый автомобиль, израненный барменом, стоял на том же месте. Заднее боковое окно было приоткрыто и в нем мерцал чей-то внимательно наблюдающий за происходящим глаз. Мои маневры он вряд ли приметил, потому что я ловко замаскировался посреди разбитых бутылок и прочего изувеченного барного хозяйства, но все равно действовать нужно было предельно осторожно.

Претворяя это соображение в жизнь, я встал на четвереньки и направился к входной двери, держа на локте автомат и от всей души надеясь, что Стеблю не придет в голову именно в этот момент выглянуть из кухни и приметить меня, вооруженного и делающего ноги.

Мне опять повезло. До небольшого чуланчика-тамбура, отделяющего территорию кафетерия от внешнего мира, я добрался без приключений и вполне незамеченным. Там, осторожно прикрыв за собой дверь, поднялся на ноги и сквозь небольшую щель осмотрел улицу с целью прояснить обстановку.

Пытливый глаз так же поблескивал в открытом окне автомобиля, но направлен был теперь не в мою сторону – он все еще контролировал разгромленный бар и исходящую паром кухонную дверь.

Воспользовавшись тем, что меня оставили без надзора, я перехватил автомат поудобнее, ударом ноги распахнул дверь и вывалился наружу.

Глаза в джипе сверкнули в моем направлении, и было в их взгляде столько изумления, что мне, честно, даже дышать легче стало – значит, мы с этим глазастым квиты. По количеству удивлений на душу населения.

Пока владелец глаз не опомнился, я поднял автомат и одной длинной непрерывной очередью, постоянно борясь с отдачей, выпустил весь магазин в темно-бордовый джип. Там сидели люди, но что с того? Они сами не останавливались перед убийством, да промедли я немного, они бы и меня порешили, так что жалеть их у меня не было ни времени, ни сил, ни возможностей.

Автомобиль, по мере опустошения автоматного магазина, превращался в руины, теряя стекла, оптику, проседая на шинах, и наконец попросту взорвался. Фейерверк был красивый и для меня вполне безопасный, поскольку я стоял достаточно далеко от места взрыва. После него надобность в продолжении стрельбы отпала, и я, сорвавшись с места, побежал к своей «Волге», которая сиротливо желтела метрах в пятнадцати за джипом.

Пробегая мимо горящих останков неприятельского автомобиля, я бросил в него автомат, который был мне уже без надобности, и продолжил свой путь, не беспокоясь о нем – огонь слижет отпечатки пальцев, а остальное меня не касается.

Распахнув дверцу, я уже приготовился было к прыжку в салон, за баранку, когда меня догнал яростный вопль – напарник Шкилета, осторожный Стебель, выскочил из кафетерия на звуки стрельбы, но пока искал дорогу в тумане, опоздал и поспел только к шапочному разбору.

Ядовито усмехнувшись, я бросил тело на причитающееся ему – согласно трудового договора – место и сорвал машину в полет, уже на ходу захлопывая дверцу. Мне в след полуденное небо разорвала сухая и злобная автоматная очередь.

Дело, конечно, такое, что забыть о нем начисто при всем желании вряд ли возможно. Пройди после этого хоть десять лет, хоть десять с половиной. Что ни говори, а не каждый день приходится попадать под артобстрел, шкериться по самым неожиданным закоулкам, стрелять и убегать. Оно понятно – со стороны наблюдать куда как интересно, но вот переживать все это, испытывать на собственной шкуре – занятие малопривлекательное и неприбыльное, разве что в смысле жизненного опыта. Но что такое жизненный опыт для того же, скажем, бармена? Особенно после того, как он расцеловался с миной, выпущенной из базуки? Так, пара слов. Впрочем, после прямого попадания его и слова мало трогают.

Я сумел скрыться с места крутых разборок целым и невредимым, если, конечно, не считать потрепанных нервов и одной ночи кошмарных сновидений. Я мог бы гордиться и провозгласить себя именинником, если бы не Генаха Кавалерист, который во время пьянки, случившейся на следующий вечер, долго смотрел, как я ловлю губами ловко укорачивающуюся стопку, а потом философски изрек:

– Ты это, Мишок… Доктору, что ли, покажись… Что-то не нравишься ты мне, нервный какой-то стал, дерганный. Руки ходуном ходят. Пьешь, что ли, много? Или перетрудился? Покажись, Мишок, доктору, это я тебе как друг советую, – и налил по новой, потому что во время его речи я сумел-таки поймать край посуды губами и высосать водку, пока рюмка опять не убежала куда-то.

Этим простеньким замечанием он испортил мне всю атмосферу праздника освобождения от опасности. Какой бы эта атмосфера не была жиденькой, она давала мне повод считать себя почти героем. А после слов Генахи я погрустнел и задумался.

Простор для мыслей имелся. Но мысли могли быть какими угодно, а отправная точка у них была одна – тот самый напарник Шкилета, Стебель, выпустивший вслед моему убегающему такси злую очередь из автомата. Если в скором времени вокруг меня случится хипеш, то виной ему будет этот человек.

Я допустил ошибку, не убрав и его. Я действовал без жалости, расстреливая темно-бордовый джип и тех – или того – кто в нем находился. Но нужно было действовать еще безжалостнее, истребив и осторожного. Они не хотели оставлять живого свидетеля – и мне нужно было поступить так же. Просто как-то не сообразил вовремя, что осторожный имел возможность приметить номер моей машины, а значит, при известной настойчивости, отыскать и меня самого.

И они будут искать, как пить дать. Убрать свидетеля – святое дело. Устроят облаву, обвешают флажками. И никуда я не денусь – рано или поздно выйду под выстрел. И тогда уже поздно будет доказывать, что ты, собственно, не при чем, что, даже имея желание, навредить не сможешь, потому что, вопреки их мыслям о тебе, не успел даже номер джипа запомнить и марку определить – не до того было. Только цвет. Но мало ли в большой, как сердце дедушки Ленина, стране, темно-бордовых внедорожников?

Ситуация, что и говорить, невеселая. Самое досадное, что я не мог последовать старому правилу рыбок-пираний, которые утверждают, что лучшее средство обороны – это атака. Потому что я не знал, кого представляет Стебель. Обидно, но факт.

Такие вот мысли пробудило во мне небольшое и ни к чему, по сути, не обязывающее замечание Генахи Кавалериста. И я стал ждать. Довольно тоскливое состояние, особенно когда ждешь чего-то неприятного для себя. Но выбора у меня не было, и оставаться постоянно начеку – это самое большое, что я мог в данной ситуации сделать.

Но как можно оставаться начеку, будучи в стельку пьяным? Понять этого я не мог. И воплотить в жизнь свою программу-минимум тоже. Потому что именно в стельку я и был пьян буквально через полчаса после Генахиного замечания. Я, конечно старательно таращил глаза и вообще всячески изображал боевую готовность номер один, но на самом деле, случись что, и со мной было бы покончено. Хорошо, что Генаха, как верный товарищ, загрузил меня в машину Габрияна и доставил к самому дому – и даже к квартире поднял, заботливый, – после чего удалился, полный чувства выполненного долга. Я же, оказавшись в собственной квартире, сразу погасил фары-глаза, выключил локаторы-уши и забылся мертвым сном, расположившись прямо на половичке в прихожей.

Там я и проснулся ранним утром следующего дня. Вернее было бы сказать – темной ночью, поскольку времени было едва-едва за четыре. Но я не стал размениваться на подобные мелочи, потому что знал и себя, и возможности своего организма – раз я с похмелья, а сон прерван, значит, восстановить его в ближайшее время не удастся. Как минимум – через несколько часов, да и то при удачном стечении обстоятельств.

Проснулся же оттого, что кто-то с маниакальным упорством насиловал дверной звонок, который я, в припадке активной хозяйственности, привинтил справа от двери года полтора назад. Я никогда не жалел об этом поступке, и теперь собирался выколоть насильнику по меньшей мере оба глаза, потому что он явно вознамерился испортить плод моих трудов.

Однако прибегать к физической расправе не пришлось. Главным образом потому, что перед дверью стоял не какой-то хрен с бугра, а мой напарник по баранке, мой личный сменщик Ян. Я мог бы заподозрить его в чем угодно, даже в том, что он ворует мои дырявые носки с целью злостной перепродажи их на черном рынке, но только не в порче моего имущества. Ведь воровство – не порча, так?

Кроме того, у Яна не было привычки хаживать ко мне в гости без веской на то причины. И уж тем более он никогда не делал этого в начале пятого утра. Поэтому я решил, что лучше взять себя в руки и выяснить, за каким хреном он приперся ко мне в такую рань. Я так прямо и спросил его:

– За каким хреном ты приперся ко мне в такую рань, Литовец? Что за дурацкая привычка – поднимать людей с половичка, когда они, можно сказать, только-только прилегли отдохнуть?

Ян посмотрел на меня и сразу все понял. Наверное, моя физиономия напоминала смятую промокашку. Ничего удивительного в этом не было. Никакая промокашка не выдержит столько, сколько накануне поимело мое лицо. И Ян глумливо усмехнулся:

– Ладно, Мишок, не журись. Все равно ты в прихожей не выспался бы.

– А ты откуда знаешь? – нахмурился я. – Пробовал, да? А я думал, что тебя, как человека семейного, жена сразу на постель переносит. Как-никак, кормилец семьи. Беречь надо.

– Много говоришь, – нахмурился и Литовец. Что поделать, ему не нравилось, когда я пускался в подробности относительно его семейной жизни. Когда такое случалось, он начинал чувствовать себя ущербным. Черт его знает, почему. – Я тебе новость принес. Надеюсь, не очень радостную.

– Вот такая ты сволочь, – огорченно констатировал я. – Нет, чтоб денег принести, так ты новости плохие таскаешь.

– Я не сказал, что она плохая, – возразил Литовец.

– Ты почти сделал это, натурально.

– «Почти» не считается. И вообще, Мишок, ты много говоришь! Ты опять много говоришь! Как с тобой ни начни разговор, ты всегда очень много говоришь!

– Меня природа таким сделала, – грустно признался я. – А ей мама с папой помогали. Ладно, говори свою нехорошую новость.

Ян, однако, не стал с этим торопиться. Небрежным жестом отодвинув меня в сторону, протиснулся в прихожую, слегка вытер ноги о половичок, на котором я так недавно давил ухо, и прошел в кухню. Я слегка ошалел от такой наглости, но бить его все равно не стал, потому что друзей ценю в любом состоянии. Вместо этого тяжело вздохнул и двинулся за ним. Ноги передвигались с трудом – сказывалось похмелье. Но я упрямо шел вперед – меня гнало любопытство.

В кухне Литовец набрал в кофейник воды и поставил его на плиту. Он чувствовал себя, как дома. Я уселся на стул и принялся наблюдать за ним тяжелым взглядом. Взгляд был тяжелый не в том смысле, что злой, а в том, что похмельный. Сам бы я ни за что не справился с тем, что сейчас вытворял Ян. По крайней мере, не с такой легкостью. Хотя он ничего особенного и не делал. Он просто выставил на стол чашки под кофе и готовил бутерброды. Но для меня, в моем состоянии, и это казалось пароксизмом виртуозности (во сказал)…

Наконец, бутерброды оказалось на столе, в чашках задымилось, испаряясь, кофе, и я, вцепившись в одну из них обеими руками, потребовал:

– Ну не тяни ты резину за хвост, Ян! Рассказывай!

Но Литовец не был бы Литовцем, если бы сразу приступил к рассказу. Он все и всегда делал с чувством, с толком и с расстановкой. Даже детей. Я мог бы поспорить с кем угодно и на что угодно, что на каждого из двух своих отпрысков Ян потратил не меньше десяти подходов. Не просто попыток, а результативных попыток.

В этом была вся его суть. Вот и сейчас он сперва основательно устроился за столом, откусил кусок бутерброда, сделал глоток кофе и, тщательно прожевав и проглотив все это, наконец соизволил сказать:

– Ты опять во что-то вляпался, да, Мишок?

Я повторил его маневр относительно кофе и бутербродов и сказал:

– Ты, наверное, и сам знаешь. Зачем спрашиваешь?

– Если спрашиваю, значит, наверное, не все знаю, – возразил Ян. – Если бы я все знал, я бы не спрашивал.

Последний довод убил меня наповал. Я потянул носом воздух, набирая побольше кислорода, и выдохнул:

– Ты мне, Ян, хочешь верь, хочешь – не верь, но я в этом деле совершенно не при чем. Я просто мимо ехал да покушать завернул. Согласись, что я не мог знать, что туда какие-то шлимазлы на предмет разборок заедут?

– И крутые были разборки? – поинтересовался он.

– Что за тон? – я брезгливо поморщился. – Ты мне, можно сказать, лучший друг, а разговариваешь, как следователь. У меня инфаркт от огорчения будет. Зачем тебе этих вещей надо?

– А затем, что ко мне сегодня – ну, то есть, вчера вечером, перед сменой – мент подходил, очень интересовался, где я был в момент этих разборок.

– Да? – я отставил кофе и хмуро посмотрел на него. – И что он еще сказал?

– Он сказал, что на тридцатом километре трассы произошло нападение на придорожную закусочную, при этом погибли сын владельца, жена сына и трое нападавших. И кто-то из случайных свидетелей заметил отъезжавшую с места происшествия «Волгу» с опознавательными лейблами третьего таксопарка и цифрами 7, 8 и 9 на номерном знаке. У нас в парке только одна машина с такими цифрами, Мишок. Наша.

Ян все это выложил спокойно, даже не думая прерывать трапезу. Я буквально подыхал от зависти к его непробиваемости. Если бы бармен из злосчастной кафешки обладал чем-то подобным, он и посейчас был бы живее всех живых. Сын хозяина, гм… Видать, потому и разговаривал с посетителями – со мной, в частности, – через губу. Такая значительная персона, а его заставили клиентов обслуживать. Вместо того чтобы папашины доходы на бухло и девочек спускать. Вот и свербело у парня. Ну, да отсвербелось, чего теперь уж…

– Я знаю, какой номер у нашей машины, Литовец. Мне только интересно, откуда там мог оказаться случайный свидетель, – собравшись, наконец, с мыслями, проговорил я.

– Грибник, – усмехнулся Ян.

– Какой, нахрен, грибник? – удивился я. – Лето еще толком не началось.

– Ты ничего не понимаешь в грибах, – Ян покровительственно посмотрел на меня. – Они прут сразу, как только сходит снег. Так что грибник там вполне мог оказаться.

– Может быть, ты и прав, – я не стал спорить. – Конечно, грибник там вполне мог оказаться. Или рыбак. Или охотник. Или муж, скрывающийся от уплаты алиментов. И вообще, там могла толпиться чертова уйма случайных свидетелей. Но, Ян, честно – убей меня ножиком, если я вру, – я тут совершенно не при делах. Я просто ехал мимо и меня внезапно одолел голод. Это ведь не преступление?

– Мишок, – с серьезной мордой проговорил он. – Я тебе, конечно, верю. Хотя из всех наших бродяг именно тебе приспичило покушать в той забегаловке в тот момент, когда ее собрались ставить на уши рэкетиры. Но я тебе все равно верю. Потому что я знаю твои способности нарываться на мелкие и крупные неприятности. Ну и, – он, наконец, допил кофе и доел бутерброд, отставил все это добро в сторону и посмотрел мне в глаза, – если тебе что-нибудь будет нужно… Помощь или еще чего… Ты обращайся, не стесняйся.

– Я знаю, Ян, – я кивнул с таким же серьезным видом и, в отличие от Яна, поднял свою чашку, ибо в ней еще плескался кофе. – У нас, как всегда, один за всех и все за одного. Тридцать три мушкетера из третьего таксомоторного. С ментом я, конечно, встречусь и поговорю, а вот насчет всего остального – с этим посложнее будет. Потому что я не знаю, какие сволочи разбомбили забегаловку. И, честно говоря, не горю желанием узнать. Я видел, во что они превратили этого самого хозяйского сына и не хочу испытать такие же ощущения. Вообще, Ян, мне себя жалко. И если бы эти хуцпаны забыли про меня, я бы с толстым удовольствием сделал то же самое. Но пакостность в том, что они обо мне вряд ли забудут и постараются достать. А вот когда это произойдет, я позову на помощь и тебя, и всех мушкетеров. Потому что к тому времени уже буду знать, с кем придется иметь дело.

– Если ты к тому времени еще будешь иметь возможность позвать нас на помощь, – возразил Ян и поднялся, явно намереваясь оставить меня один на один со всеми моими нехорошими мыслями. Но, прежде чем он ушел, я поинтересовался:

– Слушай, Ян, а этот мент – кто он? Как мне его найти?

– Балабанов Андрей Ильич из Советского райотдела, – откликнулся Ян. – Ну ладно, Мишок, бывай. Мне еще работать надо. Единственный кормилец, все-таки, – и он, глумливо усмехнувшись, таки покинул меня.

Я остался один и принялся мерить шагами свою кухню. Правда, сказать, что я действительно мерил ее шагами, можно только с большой натяжкой, поскольку я еле ползал. Похмельный синдром навязчиво путался в ногах и не давал делать это энергичнее. Но я старался. Время от времени заправлялся сотворенными Яном бутербродами и глоточком кофе. Но это совсем не помогало. Ни физически, ни умственно. Придумать что-нибудь дельное на сообщенную Яном тему не получалось. Очень неприятное состояние.

Мне не нравилась моя беспомощность, но, поскольку поделать с ней я ничего не мог, оставалось только бродить по кухне. Чем я и занимался аж несколько часов – до того самого момента, когда решил, что можно звонить в милицию. Время было – начало девятого, и менты уже должны быть на работе. Они ведь тоже должны там появляться, менты-то. И я взялся за телефонную книжку.

Глухой голос человека, три дня без перерывов на обед ловившего бандитов в самых злачных точках города, мне понравился не очень. Еще меньше, подозреваю, мне понравилась бы его физиономия, доведись ее увидеть. Однако бог миловал и я вполне обошелся без визуального контакта. Предпочел бы, пожалуй, обойтись и без акустического, но с этим поделать ничего было нельзя– звонок в милицию мне был нужен, как деньги, и просить, чтобы усталый мент передал трубку кому-нибудь посвежее, казалось глупым и неприличным.

– Отделение! – первым делом хрипло и прокурено сообщил мент.

– Э-э, здравствуйте, – слегка растерявшись от его тона, проблеял я.

– Ну? – еще хмурше и прокуренней согласился мент.

– А какое это, извините, отделение? – на всякий случай спросил я. Похмельный синдром все еще давал о себе знать, и я никак не мог выйти на привычный уровень самоуверенности. И мент это почувствовал, потому что в его голосе прорезались не только хмарь и табачный дым, но и крайняя степень раздражения.

– Это Советский райотдел милиции, – заорал он. – А вы, молодой человек, что ли, не знали, куда звонили?

– А я, между прочим, не такой уж молодой, – обиделся я. – И я знал, куда звонил. Просто удостовериться хотел, куда попал, – судя по тому, какой вздох раздался в трубке, стало ясно, что мент запасается кислородом на предмет выливания на меня ушата-другого помоев. Не горя желанием принимать все это добро на свою голову, я поспешил добавить: – Мне некто Балабанов Андрей Ильич нужен. Если вам, конечно, не трудно. А я был бы вам чрезвычайно признателен.

– Балабанов, – уже гораздо спокойнее вздохнул уставший мент. – А по какому поводу он вам нужен?

– По поводу стрельбы из разнокалиберного вооружения, – чистосердечно ответил я. – На тридцатом километре загородного шоссе. В какой-то ублюдошной забегаловке. Названия, пардон, даже не помню.

– А кто его спрашивает? – вопрос, на мой взгляд, был совершенно идиотский, но сообщать об этом прямо я постеснялся, выбрав окольный путь:

– Вы же меня все равно не знаете. Я Мешковский. Михаил Семенович.

Я все-таки слегка ошибался. Никогда бы не подумал, что страдаю такой популярностью в правоохранительной среде. Впрочем, простая случайность – позвони я еще по десяти ментовским номерам и назови свое имя, и не был бы никем узнан. Но этот товарищ с голосом заядлого борца с организованной преступностью, видимо, уже имел со мной дело. Потому что вспомнил меня. А, вспомнив, радостно протянул:

– А-а, Мешковский! Ну как же, как же. Зря ты говоришь, что я тебя не знаю. Очень даже неплохо знаю. Дело Ломановых помнишь?

– Помню, – осторожно откликнулся я. Дело я действительно помнил, но кто был в том деле мент, что сейчас разговаривал со мной, не знал. Слишком плотно мне пришлось в тот раз пообщаться с милицией. С очень многочисленными ее представителями, так что выделить кого-нибудь по голосу сейчас при всем желании не смог бы. Но мент и сам об этом догадался:

– Меня ты, конечно, не помнишь. А вот я тебя хорошо запомнил. У меня, понимаешь ли, профессиональная, очень тренированная память, так что я где только фамилию услышу – сразу запоминаю.

В его голосе было столько самодовольства, что я не выдержал и порадовался за человека:

– Поздравляю!

– С чем? – подозрительно спросил он, опасаясь скрытой насмешки с моей стороны.

– С профессиональной и очень тренированной памятью, – объяснил я. – А вот у меня она совсем херовая. Давеча трусы куда-то заныкал, так до сих пор вспомнить не могу – куда. Приходится без трусов ходить. Жутко неудобно – яйца инеем покрылись.

– Ну ладно, остряк, – холодно сказал мент. – Думаю, мы еще как-нибудь встретимся. Не доверяю я таким, как ты, случайным свидетелям. Один раз на месте происшествия можно оказаться случайно. Ну, два – от силы. Но не четыре же раза в течение года! Я о тебе в том году справки наводил – именно столько раз ты в свидетелях ходил. Ну, да ничего. Сколько веревочке не виться, а конец всегда найдется.

Мне не совсем понравились его угрозы, потому что я не затем звонил, чтобы свернуть себе пару нервных окончаний. И я буркнул:

– А у меня сосед по даче, так в него молния семь раз попадала. Все никак добить не может. Он уже совсем инвалид, на коляске гоняет, а у молнии все никак прицел не наладится. Тоже злой умысел? Ладно, кончай ты этот балаган. Мне Балабанов нужен. Говорю же, без трусов сижу.

– Записывай, бабуин! – зло сказал мент и продиктовал номер телефона. Только я записывать не стал, понадеявшись на свою память, и тут же продублировал его на телефонном диске.

На другом конце трубку сняли так быстро, что у меня невольно возникло подозрение – звонка ждали.

– Алло? – спросил меня импозантный голос. Совсем не по уставу, но я не стал заострять на этом внимание.

– Андрей Ильич? – в ответ спросил я.

– Он самый, – согласился голос.

– Вы слышали, как я с вашим коллегой беседовал?

– Слышал, – импозантный голос изобразил улыбку, насколько это возможно для голоса. – Мы с ним в одном кабинете сидим. Ба-альшой такой кабинет. И акустика замечательная.

– Вы там а-капелла часто поете?

– Что? – удивился он.

– Ничего, – поспешил сказать я. – Вы на меня внимания не обращайте. Во-первых, меня ваш коллега завел, а во-вторых, я сегодня, честно признаться, с дикого бодуна головой страдаю. И у меня недержание речи. Я Мешковский. Вы знаете, кто я?

– Вы – Мешковский, – повторил он. И, после секундной заминки, добавил: – Вы – водитель того самого такси, что было замечено на месте перестрелки. Так?

– В яблочко, как из пистолета, – похвалил я. – Вы вчера общались с моим напарником, который Ян Литовец, и он рассказал мне о вашем разговоре. Только вам нужно со мной беседовать, потому что он тут – там, да? – совершенно не при делах. Его там не было. Там я был.

– Это хорошо, что вы позвонили, – сообщил мне Балабанов, – Только почему вы сразу не сообщили о произошедшем?

– Боялся, – я передернул плечами. – Если бы вы там были, вы бы меня поняли. Только вы там не были, а я не поэт, описать не смогу. Но страшно. Черт.

– Понятно, – успокаивающе сказал Балабанов. – Ну что ж, еще не поздно. Можете вы подъехать в отделение?

– Наверное, могу. Моя смена сегодня в восемь начинается. Я имею в виду вечер.

– Я понял, что вечер, – успокоил Балабанов. – Утро уже прошло.

– Да, правда? – я посмотрел на часы. Утро, собственно еще не прошло. Но восемь часов действительно были позади. – Послушайте, Андрей Ильич, а можно сделать так, чтобы вашего напарника при нашем разговоре не присутствовало? Что-то он мне доверия не внушает – сердитый какой-то. Может, у него на меня зуб имеется? Он из пистолета хорошо стреляет?

– Бросьте глупости городить, – заржал Балабанов. – Но, если уж вам так хочется, мы можем встретиться где-нибудь вне конторы. Хотите, я к вам на работу заеду перед сменой? Где вы находитесь, я теперь знаю. И машину вашу тоже знаю.

– Ну, если вам так будет удобно, – я удивился. Редко встречаются менты, готовые оказать тебе любезность. Но Балабанов объяснил свой альтруизм просто:

– Мне будет удобно. Я собираюсь сегодня после работы пивка попить, а минутах в десяти от вашего таксопарка есть неплохая пивнушка. Так что к семи мне будет очень удобно. Ну как, договорились?

– Конечно, договорились, – поспешно сказал я. И мент повесил трубку.

Я действительно был весьма признателен Балабанову за его предложение. И не потому, что боялся его коллеги, имени которого так и не узнал. Хотя и это, конечно, тоже. В мои ближайшие планы вовсе не входило заводить себе недоброжелателей среди ментов, а после недавней словесной пикировки я готов был спорить на что угодно – дружба с этим памятливым мне уже не грозила. Но, главным образом, мне пришлось по вкусу, что не придется тащиться на другой конец города с разваливающейся на части головой. У меня было подозрение, что подобного издевательства над собой я могу просто не пережить.

Короче говоря, мент меня выручил. Ну, на редкость хороший экземпляр попался. И, весь искрясь благодарностью к нему, я отправился спать. Похмельное возбуждение прошло, настало время сна. Чем я и воспользовался, чудом не забыв завести будильник.

Мент Балабанов и на вид оказался довольно импозантным мужчиной. Будь я женщиной, я бы в него непременно влюбился. Но я женщиной не был, а потому решил не впадать в крайности.

Балабанов был толстоват, шевелюрист и имел одежду в виде элегантного темного костюма стоимостью в половину моей зарплаты.

Андрей Ильич изрядно попахивал пивом, но он был мент, и ему это было можно. Я же был таксист, к тому же перед сменой, и мне нельзя было попахивать ничем алкогольным, однако я попахивал перегаром. Не сильно, но все-таки. Однако, будучи под впечатлением нескольких литров «Жигулевского», Балабанов ничего криминального во мне не обнаружил.

– Это вы – Мешковский? – спросил он, застав меня в тот самый момент, когда я, бессовестно лодырничая, слонялся по гаражу.

– Таки да, – я окинул его подозрительным взглядом. В тот момент я еще не знал, что он Балабанов и мог предположить все, что угодно, вплоть до того, что передо мной – замаскированный негр, заброшенный в наш таксопарк с целью промышленного шпионажа в пользу какой-нибудь недоразвитой африканской державы. Но с виду он выглядел очень даже прилично, во всяком случае, совсем не так, как должен выглядеть агент африканской разведки. Кроме того, я приметил, что на меня косые и счастливые взгляды бросает завгар Макарец, и понял, что это он подослал ко мне незнакомца и теперь рассчитывает, что я огребусь крупных неприятностей. Ну, не любил он меня, завгар Макарец.

– Я Балабанов из Советского райотдела милиции, подтвердил мою догадку незнакомец, оказавшийся знакомцем.

– Понял, – кивнул я. – Пойдемте отсюда в аккумуляторную, а то что-то мне Макарец не нравится. Как бы он косоглазие на старости лет не заработал. И так дурной, а тут еще и косым станет. Полная трагедия. Эзоп валяется.

– Эзоп басни писал.

– Все равно пойдем в аккумуляторную. Макареца жалко.

Я развернулся и направился вглубь гаража. Балабанов не стал возражать против моего предложения, но на всякий случай уточнил:

– А кто такой Макарец?

– Тот мишугенер, который вам на меня указал. Он вечно мне всякие козни строит. Не любит людей, у которых коллекция зубов больше, чем у него.

– У вас больше? – усмехнулся мент.

– Нет, – я покачал головой. – У него меньше. Моими стараниями.

– Занятная история, – сказал он.

– Это не история, это современность, – сказал я.

В аккумуляторной мы устроились за обшарпанным и изрезанным всякими непристойностями столом и мент, прочитав парочку из них, принялся за дело. Он записал все мои данные, включая образование, и спросил:

– Итак, что вы можете показать по существу вопроса?

Я показал все, что мог. Умолчав, правда, о том, что сам принимал участие в смертоубийствах. Мне совсем не улыбалось объясняться с ними по этому поводу. Про Шкилета, правда, пришлось рассказать. Но мой рассказ значительно отличался от того, что имело место быть на самом деле. Я не рассказал, что проломил ему лоб поварешкой. Да Балабанов вряд ли и поверил бы в это: расколоть череп здорового мужика обыкновенным половником – такое только в сказках бывает. Или при игре в лотерею. Правда, наша жизнь и есть одна большая игра в лотерею, но поди объясни это Балабанову, из которого прагматичность прет, как дерьмо из расколотого унитаза.

Вместо сказочной правды я рассказал правдивую сказку. Якобы выскочил позади налетчика и толкнул его в спину, после чего тот растянулся на полу, а я побежал к выходу. При этом забыл сообщить, что прихватил Шкилетов автомат. И вообще сказал, что когда выскочил из забегаловки, джип уже пылал синим пламенем. Наверное, бармен попал куда-то в гиблое место, сказал я. Балабанов согласно кивнул – да, наверное.

– И все-таки, – задумчиво проговорил он, закончив записывать мой рассказ, – почему вы сразу не обратились в милицию?

– Я что – смерти хочу? – я удивленно поднял брови. – Говорю же, там еще один хуцпан оставался, который Стебель. Очень может быть, что он меня видел. Номер моей машины – уж точно. А я ведь о них ничего не знаю, кроме цвета тачки. Так что и вам помочь, понимаете, не очень могу. Честно говоря, мне жаль, что я в такое дерьмо влип. Моя бы воля – так на пушечный выстрел к той поганой забегаловке не подъезжал бы. Как говориться, знал бы, где упадешь, так и пить бы бросил.

– И все равно вам следовало сразу обратиться в милицию, – упрямо повторил мент.

– Зачем? – я начал сердиться. – Объяснил же, что помощи от меня – ноль. Я ведь и Стебля этого в глаза не видел. А по голосу я его опознать не смогу – у меня на голоса память хреновая.

– И на трусы, – с самой серьезной миной заметил Балабанов. Я попытался подавиться собственным языком, но из этого ничего не получилось. Во-первых, потому, что язык в глотку не пролез, а во-вторых, мент больше никаких колкостей и гадостей в мой адрес говорить не стал. Вместо этого продолжил втолковывать свою точку зрения: – Видите ли, товарищ Мешковский, вы являетесь важным свидетелем. И не вам, с вашим-то опытом, объяснять, что есть важный свидетель. И потом, представьте себе такую ситуацию: ваше такси находят бандиты и превращают ее в решето. Человек в машине погибает. Хорошо, если это будет ваш напарник – тогда вы еще сможете прийти к нам и рассказать, какая связь между расстрелом такси и тем, что произошло в кафетерии. Ну, а если за рулем в этот момент будете находиться вы? Тогда результат окажется плачевным – никто никогда не узнает, что между этими двумя событиями существует прямая связь.

Довод был идиотский. Я так и не понял, что хорошего может быть в том, что за рулем гипотетически расстрелянного автомобиля окажется ни к чему не причастный Ян. Еще меньше я понял, какую поимею выгоду с того, что менты узнают, что меня убили как свидетеля, если я к тому времени все равно буду мертвый. Я спросил об этом у Балабанова, но тот ответил мне еще более глупой сентенцией:

– Но ведь твоя гибель будет отмщена! Преступники – наказаны. Справедливость восторжествует!

– И что? – удивился я. – У меня на том свете банковские счета жиром обрастут? Или, может быть, я воскресну?

– Вы почему только о себе думаете? – удивился он.

– А о ком мне еще думать? – возразил я. – Когда я двину кони, остальные для меня станут глубоко фиолетовы. Как и высшая справедливость. И прочие ерундовинки этой жизни. Меня будет только одно волновать – чтобы черви кушали меня не больно.

– А вы, оказывается, циник и эгоист, – заметил Балабанов.

– Конечно, – я не стал запираться. – Большинство людей в этой жизни – циники и эгоисты.

– Значит, по-вашему, я эгоист? – он усмехнулся с чувством превосходства себя надо мной. – Вы ошибаетесь. Я работаю во благо общества. Я делаю мир чище и лучше.

– Боже! – я вытаращился на него. – Только не говорите мне, что вы это всерьез, а то я начну плакать и утону в собственных слезах. Я – общество? Таки да, я думаю, что я – общество. Вы говорите мне, что работаете в мое благо. Допустим. Только для меня мало блага во встрече с вами. Охота за мной, как за важным свидетелем, все равно начнется. Меня загонят за флажки и в конце концов пристрелят, как последнего волка. И все это безо всякой пользы для общества. Просто за то, что я видел преступление. Даже не преступников. Зато вам будет прямая и вполне очевидная выгода – для вашей карьеры ничего лучше такого свидетеля, как я, нет и быть не может.

Балабанов уставился на меня изумленным взглядом и после нескольких минут молчания кивнул:

– Вы, конечно, в некоторой степени правы. Но только в некоторой степени.

– Конечно, – кивнул я. – В некоторой степени. Кто же спорит. Если бы я был во всех степенях прав, я бы с вами даже встречаться не стал. Ладно, лейтенант. Давайте замнем этот вопрос для ясности. Где мне расписаться в вашем протоколе?

– Я не лейтенант, – возразил Балабанов, но на место подписи все-таки указал.

– Да ладно вам, генерал, – сказал я, расписываясь. – Не придирайтесь к мелочам. Я свободен?

– Да, конечно, – он не стал настаивать на продолжении беседы, понимая, что из меня все равно ничего больше не выжмешь. Потому что я, как сказал один мой знакомый геолог, порода бедная, выработанная. Но на всякий случай мент предупредил: – Если понадобится что-нибудь еще, я тебе позвоню.

Я не стал отвечать, потому что отвечать было бессмысленно – он все равно поступит так, как сочтет нужным. Потому что он был – власть, а я всего лишь шоферюга. Я просто поднялся и вышел из аккумуляторной.

В боксах работа кипела вовсю, потому что шла пересменка, и измотанные да усталые передавали власть над баранкой свежим и выспавшимся. Макарец, лентяй, бездельник и полная амеба во всех отношениях (разве что размножался не делением, а методом тыка), носился с журналом, изображая деловую активность и пихая свой кондуит всем вновь прибывшим на предмет расписаться.

Соблюдая порядок, поставил свой автограф и я. Макарец внимательно посмотрел мне в лицо, пытаясь прочесть по нему результаты переговоров с Балабановым. Но сделать это ему не удалось, потому что я, догадавшись о его намерениях, высунул язык в виде дразнилки, развернулся и пошел к машине, по ходу движения перемигнувшись с диспетчершей Женькой. Она тоже не любила Макареца – по той простой причине, что его никто не любил, – и видела, как я показал ему язык. Это ей понравилось. И она продемонстрировала мне большой палец в качестве одобрения.

Я принял этот скромный знак внимания и, поскольку никаких специальных заказов на этот вечер для меня не поступало, уселся в машину и отправился ловить случайных клиентов.

Ночь, как ни странно, прошла спокойно. Даже больше – мне повезло с клиентурой. Примерно в час пополуночи возле одного из ночных клубов я подобрал в сиську пьяного мужика, который выгуливал двух своих подружек. И они целых три часа катались по городу, время от времени выкрикивая похабщину в открытые окна. Оказалось, дамочки приехали из Москвы на предмет заключения какого-то договора с одним из местных банков. Поскольку вся троица целый день проторчала в офисе, на экскурсию по городу им осталась только ночь. Хотя что они могли увидеть в таком состоянии – большой вопрос.

Но я им даже не собирался задаваться. В конце концов, это их экскурсия. Мое дело маленькое – крутить баранку да собирать деньги. А за три часа, да по ночному тарифу сумма накапала немалая. Когда в районе четырех утра они решили, что достаточно поматерились в окошки, на счетчике было в полтора раза больше, чем я обычно собирал за ночную смену. В принципе, мне можно было уже и не колесить по ночным улицам. Однако я, обуреваемый жаждой наживы, не собирался от этого отказываться.

Между тем банкир смачно потянулся, захрустев суставами, зевнул и спросил:

– А что, если мы ко мне занырнем, а, девочки? Продолжим, так сказать, вечеринку? Все равно завтра выходной.

Откликнулась лишь одна. С трудом орудуя заплетающимся языком, она поддержала предложение своего гида:

– А что, поехали! Гулять – так гулять.

Вторая экскурсантка промолчала. После недолгого замешательства выяснилось, что она спала.

– Вот те раз! – растерянно промямлил банкир. – И что теперь делать?

– Все нормально! – успокоила его подружка. – Едем к тебе, как решили. Чтобы я из-за этой дуры такую возможность теряла? Фи!

– А ее куда? – тупо спросил экскурсовод.

– Куда-куда! В гостиницу! – сказала, как отрезала, командированная. Серьезная женщина, мне даже завидно стало.

– Понял, – получивший ЦУ банкир заметно приободрился. Видно, несмотря на положение, которого достиг, в руководящей длани он до сих пор нуждался. – Ты слышал, шеф? Везем нашу подружку в гостиницу, а потом – ко мне!

– Что за гостиница? – вяло, по случаю сонного состояния, поинтересовался я. – И какой у тебя адрес? Я, извини, не телепат, из головы читать не умею.

– Понял, – снова сказал банкир и открыл было рот, чтобы выдать затребованную информацию, но подружка перебила:

– Едем сначала к тебе. А потом пусть он Верку одну в гостиницу везет. А то разбудим ее, она не захочет в свой номер идти. Еще и за нами увяжется. А я не хочу, чтобы она за нами увязывалась. Я хочу, чтобы мы с тобой до утра наедине побыли…

Во время этой речи голос подружки звучал все интимнее и интимнее. Я буквально физически ощущал, как напрягается под воздействием ее либидо банкир, как трещат по швам его штаны и как готовятся лопнуть от перевозбуждения его глаза.

– Понял, – в третий раз он выхрипел это слово с таким трудом, словно ему на горло наступил какой-то супостат в кованых башмаках. И он назвал мне свой адрес.

Мое дело, говорю, маленькое. Я отвез парочку, куда заказывали, получил деньги за потраченные на них километро-часы, потом еще немного сверху, чтобы хватило добраться до гостиницы – как оказалось, «Светлана». И, проводив взглядом потенциальных любовников, которые – готов сожрать полное собрание сочинений дедушки Ленина, если ошибаюсь – через полчаса потеряют где-то приставку «потенциальные», настолько мило они выглядели, удаляясь к дому банкира. Он, не стесняясь никого, даже меня – хотя, что меня стесняться? я и не такое видел, – засунул руку ей сзади в юбку, а может, и глубже. Она этому не сопротивлялась – напротив, приобняв его правой рукой за то жирное, что некогда звалось талией, сладострастно что-то бубнила в ухо. Походка банкира становилась все более неуклюжей и к подъезду он подошел, имея вид ковбоя, потерявшего по дороге лошадь да так и не заметившего пропажи. Я понимал, отчего у него такая поза. Со мной это тоже иногда случалось. От избытка гормонов в крови. У банкира трещали яйца, натурально.

Я помотал головой, изгоняя сонное оцепенение, заставил глаза принять широко распахнутое положение и поехал.

У «Светланы» меня настиг пик. Тот, кто работал в ночную смену или стоял ночные вахты, знает. Между тремя и шестью утра – в зависимости от физиологии конкретного индивида – у каждого наступает момент, когда любое действие кажется невыполнимым, так хочется закрыть глаза и заснуть. Единственная альтернатива – лечь и помереть. Такой вот момент случился и у меня.

Часы показывали половину пятого, световой день еще и не думал о себе заикаться, а до конца смены было ровно столько же, сколько до скончания времен. Поэтому волей-неволей пришлось быстро что-то изобретать.

К счастью, в гостинице существовал ночной бар. Хотя, с другой стороны, покажите мне сегодня хоть одну гостиницу без такого заведения? Могучим усилием воли вытащив свое сопротивляющееся туловище из-за баранки, я бросил его именно в этом направлении.

Туловище шло, изрядно пошатываясь, но меня это уже мало волновало. Потому что мозг отказывался воспринимать происходящее в обычном режиме. Он вообще отказывался его воспринимать. Для того чтобы сохранить в голове хоть крупицы разума приходилось снова прибегать к услугам силы воли. Та, растянутая между необходимостью тащить куда-то тело и поддерживать хотя бы видимость работоспособного состояния у мозга, скрипела, пыхтела, но пока не рвалась. Медленно, но верно я приближался к бару.

Портье в холле посмотрел на меня не очень дружелюбно – наверное, ему не понравилось мое штормовое состояние, а может, смутила дырка в районе коленки на рабочем трико. Но, увидев, куда я направляюсь, препятствий чинить не стал. Подозреваю, что его самого в этот момент терзало такое же жестокое желание приложить часиков по пять на каждый глаз, как и меня. В общем, он остался сидеть. А я продолжил поход.

В баре, когда я туда вошел, что-то тихо погромыхивало – то ли Бон Джови, то ли еще какой Джон. Я в зарубежном металле не силен, а когда полусонный – тем более. Поэтому не стал зацикливаться на музыке. Как и на дыму – на котором не только топор, но и его палача можно было вешать без опасения, что они упадут. И на публике, которая накурила столько гадости и сейчас точила друг о друга лясы за бутылочкой пивка или стопкой водки, я тоже зацикливаться не стал. Сразу направился к стойке.

Бармен мне понравился. Тощий, длинный и поддатый. Очень похож на художника, если бы профессиональная форма одежды – черные брюки, белая рубашка да галстук-бабочка – не смазывали впечатление.

Когда я нарисовался у стойки, он протирал белоснежным полотенцем какую-то посудину, похожую на гипертрофированный фужер для шампанского. Мое появление на него никакого впечатления не произвело. Он продолжал меланхолично натирать фужеру мозоли.

Я не без труда взобрался на стульчик для пианистов, которые почему-то так любят ставить перед барными стойками, подождал немного, но равновесия так и не потерял. Это меня немного взбодрило. Ровно настолько, чтобы я сумел выдавить из себя:

– Сбацай мне, друг, тройной кофе с двойным сахаром. И чем меньше будет посуда, тем лучше.

Бармен скосил на меня правый глаз и поинтересовался:

– Что, кумар давит?

– Почти раздавил, – подтвердил я. – Так что выручай, друг. Если через пять минут кофе не будет, я засну прямо здесь. И распугаю, к чертовой матери, всех твоих клиентов своей дырявой коленкой.

– А хрен ты их коленкой испугаешь, – спокойно возразил бармен. – Их тут недавно какой-то эксгибиционист голой жопой постращать решил, так и что ты думаешь? Они из его жопы пепельницу устроили. «Скорая» увезла.

И, не дожидаясь, пока я выскажу свое мнение по этому поводу, он скрылся в закутке – то ли кухоньке, то ли подсобке – черт их знает, я еще не изведал этот бар так интимно, как тот, что погиб при дороге считанными днями раньше.

Бармен отсутствовал буквально пару минут. По истечении этого времени вновь нарисовался за стойкой, поставил передо мной махонькую чашечку густой черной бурды с убийственным запахом и пояснил:

– Самого крепкого всыпал. На себе каждую ночь испытываю, так что знаю, о чем говорю. Лечись, дружок!

После чего, с ловкостью фокусника выудив откуда-то брата-близнеца прежнего фужера, принялся за прерванное занятие.

Я бы никогда не подумал, что кофе может быть таким. То ли мой рецепт оказался виноват, то ли чашечка маловата, – но ведь опять же, сам попросил! – только более противной отравы я в жизни не пробовал.

Когда кружка опустела, сон из моего тела уже наполовину улетучился. Его сей рецепт на трудовые подвиги тоже не вдохновил, и он решил убраться подобру-поздорову, пока я не выдумал что-нибудь еще более идиотское.

Но я именно этого и добивался. От души поблагодарив бармена и положив на стойку перед ним денежку, я двинулся к выходу – на сей раз намного уверенней, чем шел сюда.

А портье за своим столиком заснул. Я злорадно усмехнулся. Все правильно, нечего было смотреть на меня, как солдат на вошь. Это его бог наказал. Подкравшись на цыпочках, я хлопнул в ладоши. Аккурат под самое ухо.

Получилось громко. Но портье среагировал немножко не так, как я ожидал. Вместо того, чтобы встрепенуться и вскинуть голову, он, видимо, решил, что начался артобстрел и попытался выполнить команду «Ложись!». Это у него получилось хреново, потому что голова сквозь столешницу не прошла. Но звук от удара лбом о деревянную поверхность получился на редкость колоритным.

И только после этого его голова взлетела вверх и ошарашено замотылялась из стороны в сторону, пытаясь одновременно сделать три вещи: вправить мозги на место, сообразить, где она находится и, по возможности, осознать, что же произошло.

Дождавшись, когда глаза портье перестанут судорожно бултыхаться в глазницах, я весьма доброжелательно посоветовал:

– Проснись и пой! А то все добро вынесут. И с тебя последние носки снимут.

Портье не стал сразу вскакивать с целью напинать мне почку, чего можно было ожидать, глядя на его покрасневшее от гнева лицо. Глухо, но на удивление спокойно он проговорил:

– У меня, вошь залетная, в отличие от тебя не только те носки, что на ногах. Дома еще несколько пар имеется. И даже нитка с иголкой есть, не то, что у некоторых.

Он не стал показывать пальцем, но взгляд, брошенный в район порванной коленки на моем трико был достаточно красноречив. Однако я в долгу не остался, весело объяснив:

– А это не от нищеты дырочка. Это – кусочек стриптиза. Утешительный приз для местных вошек, которые спросонок о стол головой долбятся. Мозги на место вправлял? Боксер, наверное…

Меня уже несколько раз предупреждали, что однажды я перейду границу, если не научусь затыкаться вовремя. Похоже, сейчас именно это и произошло. Портье медленно и грузно, уперевшись костяшками пальцев в стол, поднялся и навис над ним, сверля меня взглядом из-под насупленных бровей. Вдоволь насверлившись, он начал рычать:

– Да я тебя сейчас порву, чмо голопузое! Ты чего сюда приперся? Зачем над ухом хлопаешь? Думаешь, тебе все сойдет с рук, потому что о такого бомжару, как ты, никто мараться не захочет? Ко мне это не относится, мне руки марать – не привыкать. Сейчас я тебя в порошок сотру! Я пол-Афгана прошел…

– А полдороги на хрен – слабо? – оборвал я его. – Если я таки бомж, то ты – Майя Плисецкая. Только ты не Майя Плисецкая, потому что тебе яйца мешают. Отсюда вытекает, что я не бомж. Догоняешь? Я – честный таксер, и таких, как ты, щелкоперов, по домам с утра развожу, – портье за время этой речи густо налился краской, и, когда я закончил, качнулся было из-за стола, чтобы показать, как он ходил по Афгану. Поэтому я поспешил добавить: – А будешь драться – я монтировку достану. Я честный таксер. Я ее всегда с собой ношу. Хочешь, продемонстрирую?

Вряд ли он поверил в мое последнее заявление. Но оно его, во всяком случае, успокоило – хоть я и не понял, чем. Сдувшись, словно воздушный шарик, в который ткнули иголкой, портье опустился обратно в кресло и махнул рукой:

– Вали в задницу, а? Честный таксер…

Мне стало неловко. Человек, оказывается, хороший, бить меня не стал. А я его так жестоко разыграл.

– Извини, – сказал я. – Дурацкая получилась шутка.

– Это точно, – кивнул он. – Но за то, что разбудил – спасибо. И за встряску. Лучше всякого кофе.

Я нервно хохотнул и, недоверчиво поведя головой, пошел к выходу. Странный тип, коль за такие мои приколы мне же еще и благодарность объявляет.

Выйдя из гостиницы, я прошлепал к машине, устроился на привычном месте и вдруг увидел в зеркальце заднего обзора силуэт дамочки, ради которой, собственно, и приехал сюда. Мне следовало разбудить ее сразу, как только мы прибыли, но в тот момент я был настолько сонным, что не очень от нее отличался и мало что соображал – ни где, ни кто я, ни сколько денег в дырявом кармане моего трико. А сейчас вдруг отчего-то стало жалко будить человека.

Вынув из бардачка сигарету, я закурил. Третья за смену. Неплохо держусь. Так я боролся с самим собой – после того, как обнаружил, что выкуриваю по восемь сигарет за ночное дежурство и решил, что это многовато. Теперь вот – третья. К пересменке, максимум, сделаю еще парочку. В общем, неплохо.

Выпустив струю дыма в потолок, я развернулся в кресле и, включив в салоне освещение, стал рассматривать пассажирку. Ну и что из того, что время текло? Я вообще мог уже никуда не ехать, срубив с банкира кругленькую сумму.

Пассажирка, наверное, была довольно привлекательной. На вид – лет тридцати. Как и я (по паспорту). Но точно оценить степень привлекательности было сложно. Вот если бы увидеть ее спящей не в салоне такси в стоянии изрядного подпития, а, скажем, в кровати и трезвую, и желательно – все-таки не спящую, потому что сон на какое угодно лицо способен наложить какое угодно выражение. Самый лучший вариант – с косметикой, нанесенной так, как она ее обычно наносила, когда собиралась подать себя в наилучшем виде. Но чего не было – тог не было. Мне оставалось разглядывать неудобно согнувшуюся фигуру в свете тусклого салонного фонаря, который далеко не самым лучшим образом оттенял ее лицо. Да и с косметикой был непорядок – видно, неплохо погуляла сегодня девушка. Тушь и губная помада размазались, прическа тоже разлохматилась.

Однако и такой сессии хватило, чтобы с уверенностью сказать – помывшись и почистившись она вполне сойдет за свою на любом светском рауте. Волосы средней длины и, что главное, натуральные, некрашеные – дамочка была блондинкой. Вздернутый носик, припухшие губки, которые, наверное, вкусно целовать. Но больше всего мне понравилась белизна ее трусиков, выглядывавших из-под высоко задравшейся юбки.

Докурив сигарету, я выключил торшер и, развернувшись в исходное положение, выбросил окурок в окошко. Потом решил что, коль скоро кофе уже выпит, спать мне не пристало. А то получится, что я выбросил деньги на ветер. Хоть и мелочь, а все равно жалко. Значит, надо будить пассажирку, освобождать машину и ехать на поиски следующих клиентов.

С этой целью я выбрался наружу, открыл заднюю дверь и, проникнув в салон, потряс спящую красавицу за плечо:

– Эй!

Ноль эмоций. Девушка спала и даже в мыслях не держала просыпаться. Я попробовал еще раз – с тем же успехом. Нужно было переходить к более радикальным методам. Я залез в салон, устроился рядом с ней и, взяв за плечи, принялся основательно трясти, сопровождая эту процедуру словами:

– Гражданочка, проснитесь! Конечная! Поезд дальше не идет!

Подействовало. Она открыла глаза и принялась часто моргать, вертя при этом головой из стороны в сторону. Потратив на это бесполезное занятие минуты две, не меньше, она все-таки догадалась обратиться ко мне, хотя я с самого начала находился рядом и она это видела:

– А где я?

– В такси, – я с облегчением вздохнул. Половина дела была сделана. Теперь оставалось только послать ее в нужном направлении и, главное, добиться, чтобы она пошла.

– А что я делаю в такси?

Я поперхнулся. Таким вопросом дамочка меня совершенно огорошила. Выходило, что она ничего не помнит о своих ночных похождениях. Ни того, как взасос целовалась с любвеобильным банкиром, ни как орала непотребности в открытое окно. Меня взяло раздражение:

– Ты что, ничего не помнишь?

– А что я должна помнить? – пассажирка пристально разглядывала меня соловыми глазами. В полумраке салона ей вряд ли удалось увидеть что-нибудь стоящее, но само занятие, видимо, пришлось по душе, так что взгляда она не отводила. – Что хоть было-то?

– Что было? – я изобразил голосом легкую обиду. – Ну, Верунчик, ты даешь! Да ты сняла меня около ночного клуба и полчаса трахала в машине. И теперь спрашиваешь – что было?

– Правда? – пролепетала она и побледнела – это я разглядел даже при таком хреновом освещении.

– Конечно, правда! Стану я врать в таком деле! – Я подумал и добавил: – И такой женщине. – А затем и вовсе перешел на доверительный полушепот: – Слушай, Верунчик, как на духу тебе скажу – у меня такой наездницы еще никогда не было. Ты на мне так скакала, что Буденный бы сдох от зависти!

– Правда? – еще тише проговорила она. – Хотя… Может быть. У меня уже три месяца мужика не было, – потом прислушалась к чему-то внутри себя и недоверчиво проговорила: – Только я ничего не чувствую. И почему именно тебя? Я же никогда раньше с первым встречным… И потом – в машине! Фу…

– Что значит – «фу»? – на сей раз я обиделся неподдельно. – В машине – и «фу»? Тебе что – не понравилось? Ах, да, ты не помнишь… Так ты что – никогда раньше в машине сексом не занималась?

– Да нет, конечно! – возмутилась она, словно ее такое предположение оскорбляло до глубины души. – Все это должно происходить в нормальных человеческих условиях, в спальне…

– Ну, ты даешь, мать! – восхищенно протянул я. – И что – ты всю жизнь вот так, в спальне?..

– Конечно! – гордо проговорила она, и я присвистнул:

– Как сексолог сексологу скажу – ты много потеряла. Так много, что даже не представляешь, сколько. Знаешь, какие человека посещают оргазмы, когда он трахается в лифте, дверь которого вот-вот может отвориться и впустить кого-нибудь третьего-лишнего? О-го-го, какие! Припадок эпилепсии по сравнению с ними – детский лепет!

Пассажирка икнула от неожиданного сравнения. Потом недоверчиво посмотрела на меня и спросила:

– А ты часто занимаешься этим… не в постели?

– Постоянно, – с честной миной ответил я. – Жаль, что ты забыла, как это было у нас в машине. Ей-богу, жаль.

– Да, – неуверенно проговорила она.

И я решил – а почему нет? Я мужик и у меня нормальная регулярная потенция, а у нее три месяца как раз мужика-то и не было. Зачем давать друг другу умереть?

Придвинувшись, я положил руку ей на бедро, поближе к тем самым белоснежным трусикам, которые так притягивали к себе мой взгляд десятью минутами раньше. Наклонившись к ее уху, слегка прикусил мочку и прошептал:

– Может быть, повторим? Вот увидишь, что я прав.

Нога напряглась под моей рукой, но убирать ее Верунчик не стала. Вместо этого с сомнением и даже жалостливо поинтересовалась:

– Ты думаешь, стоит?

– Я думаю, таки да! – уверенно заявил я и переместил руку уже непосредственно на трусики. Она не стала возражать, и я воспринял это как разрешение перейти к более активным действиям.

И, когда через час с лишним она выбралась из машины, растрепанная и потрясенная новыми ощущениями, но трижды удовлетворенная, я вынул из бардачка четвертую сигарету и закурил, махнув рукой на дурацкий лимит: после такого секса не закурить было грешно. Мне долго пришлось раздраконивать ее, но когда я сделал это, она измочалила меня, как Никита Кожемяка – бычью шкурку. Получилось, что, когда я врал ей о том, какая она лихая наездница, я не врал совершенно. За что и поплатился.

Но, в общем, я тоже остался доволен. Теперь хоть две недели без секса – воспоминания об этой ночи вполне заменят его.

Пуская дым в направлении фонаря, я вдруг задумался на тему безопасного секса. Трахались-то мы без презервативов. А вдруг она… Меня даже холодным потом прошибло. Потом подумал – какого черта? Солидная женщина, банкир, все время любилась в постели и, по ее признанию, со вполне знакомыми людьми. Я – единственный первый встречный, и моя «Волга» – единственная непостель, так что случайными связями тут и не пахнет. К тому же она сама сказала, что в последние три месяца вообще мужика не имела.

На этом самом месте со мной случился повторный приступ холодного воспотения. А по какой такой причине у красивой бабы в течение трех месяцев не было ни одного мужика? Не по причине ли борьбы врачей с последствиями того, что у нее было прежде – в постели и только с хорошо знакомыми людьми? Ой-ой, нехорошо!

Мне вдруг заикалось. Даже дым в рот лезть перестал. Я нагнулся к пепельнице и заметил на полу белую тряпочку. Поднял. Трусики. Понятно, те самые. Как Париж не устлан батистовыми платочками, так и мое такси отнюдь не напичкано женскими трусиками.

Я внимательно осмотрел их перед окошком. И в неярком свете, который дарила мне гостиница «Светлана» убедился, что трусики действительно белоснежные. Это меня успокоило. Я глубоко и с облегчением вздохнул, засунул тряпицу под водительское сиденье – пригодится руки от смазки вытирать – и, вытащив из пепельницы окурок, раскурил его и с прежним наслаждением стал пускать дым в потолок.

Одну проблему Верунчик мне все-таки оставила, отломав каблуком зеркальце заднего обзора. Попытка пристроить его на место кустарным способом не удалась. Придется в гараже садить на кислоту или выдумывать что-нибудь посложнее. Я швырнул зеркальце на переднее пассажирское сиденье, снова откинулся на спинку и глубокими затяжками принялся добивать бычок.

Когда курить, кроме фильтра, стало нечего, я выбросил его в окно, но сразу перебираться на свое место, за баранку, не стал. Некоторое время еще посидел, мысля на разные глобальные темы, как-то: сколько секунд в високосном году, сколько – не в високосном. Ну, и так далее. Попытка подсчета, правда, успехом не увенчалась – сгорел бортовой компьютер. Но я не очень-то и хотел.

Когда глобалить стало не о чем, я таки пересел, завел мотор и посмотрел на часы. Начало седьмого. Самое время собирать урожай. Граждане, отпахавшие ночь, расползаются по домам, другие, которым пахать в день, весело спешат на работу. Может быть, и не весело, возможно, что и не спешат. Но добираться до места им все равно как-то надо, так что таксисты с шести часов обычно без дела не маются.

Я, как самый типичный представитель своего племени, сперва довез от ночных тошниловок, одного за другим, двух расплывчатых, небритых и опухших типов, где они более или менее успешно изображали роль поваров, к их же семьям, где они гораздо более, чем менее успешно сыграют роль вымотавшихся на работе кормильцев, требуя к себе внимания и почтения, а еще лучше – абсолютной тишины. Знаю я таких.

Следующим был какой-то коммерческий директор, не менее расплывчатый, небритый и опухший, чем оба повара, несмотря на то, что ехал обратным маршрутом, то есть добирался не с работы домой, а наоборот. Всю дорогу он дышал мне в затылок перегаром и причитал о шестой бутылке водки, которая была явно лишней. Не дожидаясь вопроса – который я все равно не задал бы, – он рассказал, что вчера у них в офисе случился юбилей у главбухши, по каковской причине их генеральный соорудил повальную пьянку. Мой пассажир, как всегда водится в таких рассказах, оказался самым героическим из всей компании, трахнул главбухшу в ее же кабинете, выпил больше всех, сожрал почти всю закуску и напоследок, оставшись ну почти как стекло, руководил шофером, который перегружал превратившиеся в недвижимость тела сослуживцев из офиса в салон микроавтобуса. На этом его ясная память приказала долго жить и дальше он ничего не помнил. Но, толкаемый чувством долга и ответственности с утра пораньше перся на работу, чтобы навести в кабинете чистоту и порядок.

Слегка подивившись ответственности товарища, стремившемуся непременно успеть на работу к семи часам, я тем не менее его желание удовлетворил и высадил пассажира аккурат без одной минуты. Он сунул мне щедрые чаевые и нетвердыми скачками помчался выполнять обязанности уборщицы.

Я пожал плечами и поехал искать следующего страждущего, коим оказался охранник какой-то лавки, расположенной у черта на куличках. Этот никуда не спешил, потому что везде успевал: пересменка у него начиналась, насколько мне удалось выпытать, в восемь ноль-ноль.

Доставив этого непробиваемого, как танк, и спокойного, как египетская пирамида, парня по указанному адресу, я решил, что на сегодня хватит, развернулся и поехал в парк. Всех денег все равно не заработать, я это давно усвоил – с тех самых пор, когда впервые увидел фальшивую десятку. Еще того, советского, образца. Только ты сграбастаешь все деньги, а тут какая-нибудь сволочь – не фальшивомонетчик, так государство – еще напечатает. Тоскливое это занятие.

Только до гаража мне доехать не дали. Когда я был от него метрах в трехстах, из глухого, никуда не ведущего закоулка, вылетел здоровенный КамАЗ-контейнеровоз. Я едва успел наступить на тормоз. «Волга» отчаянно заверещала, но в неравную схватку с тягачом вступать не стала, остановившись метрах в четырех от него. И прежде, чем я успел высунуть в окошко морду лица и обматерить нехорошими словами недоносков, которым неизвестно какой придурок разрешил порулить таким внушительным транспортным средством, как сзади меня тоже подперли. Тоже КамАЗ. Только жадник. Он давно болтался на хвосте, но я как-то не заострял на нем внимание. Мало ли куда может ехать машина, везущая бензин? Что с того, что ей со мной по пути? Вокруг территории родного третьего таксопарка находилось аж три автозаправочных станции, отчего бы им не пополнить свои запасы топлива?

Но, когда «Волга» оказалась зажата между двумя КамАЗами, я понял, что все это не спроста. Что-то намечалось. Что-то нехорошее. Схватив монтировку, я выскочил из машины и попытался сделать зверское лицо, хотя оно и плохо меня слушалось. Мне бы по паре часиков сна на каждый глаз – и чтобы да, так нет. Все вокруг, и без того казавшееся нереальным в силу тотальной невыспанности, вдруг стало еще нереальней, словно порождение больной фантазии художника-абстракциониста. Но надо сказать, что моя фигура, сжимающая в руке монтировку, в эту картину вполне вписывалась. Однако те, кто сидел в контейнеровозе, в абстрактном искусстве были полные профаны. Один из них открыл дверцу и спрыгнул на землю. В руках у него был карабин. Обрезанный. Ужас. Впечатлившись увиденным, я бросил монтировку и слегка вспотел. Вся интрига с этого полотна сразу куда-то слиняла. Все стало предельно ясно и пошло.

Человек с карабином поднял ствол на уровень пупка, держа прицел в моем направлении, и слегка повел им в сторону контейнеровоза:

– Иди сюда.

На всякий случай я развернулся и посмотрел на жадник. Там тоже сидели двое. Они мило о чем-то болтали, не обращая никакого внимания ни на меня, ни на типа, подавшего команду «К ноге!». Просто подстраховка. На случай, если я решу дать деру в обратном направлении. Это лишний раз подтверждало гипотезу неслучайности их появления в наших краях.

Я поднял ладони и принялся тереть ими лицо. Ладони казались горячими, лицо – до невозможности сухим. Испуг был здесь совершенно не при чем. Все та же невыспанность. У меня такое после каждой ночной смены бывает.

Человек с карабином принял этот жест за жест отчаяния, хотя я всего лишь пытался слегка привести себя в чувство. Но его ошибка была мне на руку – уверившись в том, что я морально при смерти, карабиноносец повернулся к водителю и принялся рассказывать что-то скабрезное. Время от времени оба глумливо похихикивали. Но я к их разговору не прислушивался.

Массаж лица если и помог, то я этого не почувствовал, оставаясь все в том же состоянии подвешенности. Но тянуть дальше смысла не было – чего доброго, парень с карабином решит, что я занимаюсь саботажем и предпримет радикальные меры. Что это будут за меры, можно было предсказать, не напрягаясь, и доводить дело до них я не собирался. Вздохнул, рассовал руки по карманам и пошел к контейнеровозу.

Спору нет, после бессонной я чувствовал себя хреново. Плохо слушалось тело, – я, во всяком случае, привык, что оно повинуется с куда большей готовностью, – мозг вообще не соображал. Но, как бы я ни отупел, мужик у КамАЗа был гораздо тупее. Потому что, когда я подошел к нему, я сказал:

– Подвинься!

И он подвинулся!!! Просто сделал шаг назад, освобождая мне дорогу, а сам в это время продолжал пялиться на водителя и травить свою похабщину.

Я шагнул вперед, аккуратно перенеся тяжесть тела на левую ногу, а правую смачно засунул глубоко в промежность вооруженного гражданина. Тот оборвал свою повесть на полуслове, обронил карабин и рухнул на землю, схватившись за омлет, образовавшийся у него между ног моими стараниями. Я слегка посочувствовал ему, потому что представлял, что он в данную минуту ощущает. Но он сам виноват – разве я мог упустить возможность отмочить такую хохму? Да никогда в жизни!

Упав рядом с ним, я схватил карабин и, перевернувшись пару раз и оказавшись лицом к жаднику, выстрелил. До – в рамке лобового стекла красовались две физиономии с разинутыми от удивления ртами. После – их там не стало, да и сама лобовуха пошла такой густой сетью трещин, что сквозь нее практически ничего нельзя было различить. Сидельцы, получается, осыпались на пол. Но я, похоже, пробил цистерну, потому что через секунду они вывалились наружу и подобрали ноги в руки. Один из них при этом сообщил всему честному миру:

– Атас! Сейчас рванет!

Они галопом промчались мимо меня, мимо контейнеровоза и скрылись в голубой дали. Я даже не стал в них стрелять. Во-первых, подрастерялся, а во-вторых, скакуны явно не имели в виду затоптать меня.

Поднявшись на ноги, я обнаружил, что и кабина контейнеровоза пуста. Видимо, его водила решил составить компанию своим дружкам. Или просто соревновательный дух его захватил. Для меня причина была не важна. Я остался на поле боя победителем, причем в полном одиночестве – если, конечно, не считать скрючившееся у моих ног тело недавнего карабиноносца. Парень был без сознания. Силу удара я не ограничивал.

Опустив задницу на подножку КамАЗа, я вздохнул и оперся подбородком о ствол карабина. Взрыва я не боялся. Если бы эти придурки дали себе труд немного поразмыслить, им бы тоже не пришлось изображать табун бешеных мустангов.

Раз цистерна не рванула сразу, а движок у машины был выключен, то с какого перепугу она будет взрываться теперь?

Я усмехнулся и сплюнул на дорогу. Угодил как раз на черный лакированный башмак нокаутированного. Не хотел, честно. Просто тело меня плохо слушалось. Мозг – тоже. А предстояло еще решить, что делать с трофеями.

Хотя – что тут решать? Я залез в контейнеровоз и прогнал его чуть вперед – аккурат настолько, чтобы дать дорогу «Волге». Потом пересел в свою машину и поехал в гараж, как и намеревался с самого начала. С собой взял только карабин. Остальное оставил на поле почти несостоявшейся брани. Зачем мне два КамАЗа и шестнадцать тонн бензина, который, к тому же, активно вытекал?

А вообще, неплохой итог смены – двойная выручка, женские трусики и карабин. Всегда бы так.

– Слышь, Мишок, забери ружбайку с собой, – сказал Ян, выгружая мое морально израненное тело около дома, в котором оно, согласно прописке, проживало в свободное от работы время.

– Зачем? – удивился я. – Пусть лежит, она жрать не просит.

– Не нужна она мне под задним сиденьем, – тоскливо сказал Ян. – Ты в такое дерьмо опять вляпаться умудрился, что, не ровен час, менты машину обыскивать начнут. Найдут карабин – и что я им скажу? Что я ни ухом, ни рылом, зачем он там лежит?

– А ты ухом? – спросил я. – Или рылом?

– Да пошел ты, – глобально ответил Литовец, – на букву «икс». Вот заберут меня, тогда не ружбайка твоя, а я жрать просить начну. Из-за колючей проволоки.

– Пессимисты – это просвещенные оптимисты, – утешил я его. – Успокойся, Ян, ничего они обыскивать не станут. А если станут, то какого хрена им лезть под заднее сиденье?

– Нострадамус грустно курит, – вздохнул он. – И давно ты у него хлеб отбираешь?

– В смысле? – не понял я.

– В смысле – в предсказатели давно подался? И какой процент попаданий?

– Да пошел ты, – ответил я столь же глобально, как и он – минутами раньше. – Ты чего ко мне пристал?

– Ружбайку забери – отстану.

– Ты, Литовец, мозгой пошевели, – попросил я. – Что скажут люди, когда я посреди бела дня с карабином наперевес попрусь домой? В моем подъезде каждая собака знает, что мне менты даже под страхом кастрации разрешение на оружие не выдадут. Потому как буйный я.

– Что буйный – знаю, – кивнул Ян. – А карабин забери. Вот сейчас поднимись домой, возьми какую-нибудь дерюжку, потом спустись и заверни в нее ствол. Никто ничего не заметит. А начнут спрашивать – скажешь, что балалайку себе купил.

– Сам ты балалайка, – пробурчал я, но за дерюжкой все-таки пошел. Литовца я знал давно – если в его голове завелись какие-то тараканы, то простым распылением «боракса» их не вывести.

Однако со свертком в руках я выглядел полным идиотом. Ян, стоило мне вытащить замаскированный ствол из салона, сплясал джигу на педали газа и умчался куда-то за каменные горизонты, а я остался торчать посреди двора с дерюжкой, свернутой в рулон и начиненной огнестрельным порождением человеческого гения. Причем я был уверен на все сто – на меня сейчас таращатся любопытные глаза из-за каждой шторы. И подозревал, что как минимум половина владельцев этих глаз знает, что именно я замотал в тряпочку. Нечто вроде мании преследования.

Чтобы хоть как-то избавиться от нее, я поспешил поскорее укрыться в подъезде. Не будут же любопытные, в самом деле, выскакивать на лестничную площадку и приставать ко мне с наводящими вопросами на тему – а правда, что в дерюжку я замотал карабин?

Приставать ко мне и правда никто не стал, так что до третьего этажа я добрался без помех. Там мне пришла в голову слегка запоздалая, но тем не менее здравая мысль: ежели Ян боится, что менты могут обыскать такси, то с какого перепугу я должен быть таким смелым и переть карабин в квартиру? Нострадамус из меня в самом деле никакой, так что где гарантия, что ментам не приспичит обыскать и мое жилье? Я-то был уверен, что ничего подобного не случится, но раз Ян решил, что лучше предостеречься… Он, как существо холоднокровное, северного исполнения, в этих делах лучше разбирался. Во всяком случае, мне, горячему парню, которому в голову регулярно ударяла моча, и который не раздумывая отправлялся закрывать грудью очередную амбразуру и совершать другие занимательные подвиги, стоило прислушаться к его мнению.

И я решил отнести карабин в подвал, где у меня имелась маленькая скромная коморка, вроде той, в которой Папа Карла, не иначе рукоблудием, в гордом одиночестве сбацал Буратино. Я ее с подобной целью использовать не собирался, потому что наверняка знал, что в одиночку размножаться не умею. А посему хранил там разные овощи, в основном картошку.

Рядом с картофельной клетью у меня был тайничок на случай войны и ухода в партизаны. Разное оружие, включая «Калаш» и несколько гранат оборонительного действия марки Ф-1, в народе чаще называемые «лимонками». Но для того, чтобы добраться до этого тайничка, нужно было немножко поработать лопатой и снять сантиметров двадцать глинистого грунта, который добросовестно утаптывался в течение полугода во время регулярных походов за картошкой. Но в данный момент я пребывал слегка не в том состоянии, чтобы изображать из себя землекопа, а потому поступил проще и на порядок наглее – водрузил карабин на притолоку над дверью. После чего закрыл коморку, встряхнул дерюжку, смотал ее, уже пустую, и направился домой.

В квартире меня ждала вожделенная тишина и возможность в любой момент растянуться на кровати и отойти ко сну. Но сперва я прошел в кухню и слопал пару бутербродов с паштетом и сыром, потому что за всю ночь так и не удосужился подержать во рту что-нибудь более калорийное, чем сосок Верунчика. Но сосок – не сосиска, его не откусишь и не съешь, следовательно, и сыт не будешь. Бутерброды в этом смысле куда полезнее. Хотя, опять же, сексом с ними не займешься… Если ты, конечно, не извращенец. Диалектика, черт бы ее побрал.

Почувствовав себя более или менее удовлетворенным на предмет покушать, я запил это дело холодным кипятком прямо из носика чайника и отправился в спальню, где, добросовестно проявив силу воли, не стал сразу бросаться на кровать, но сперва разделся и лишь потом залез под одеяло.

Вытянувшись под ним в полный рост, я пошевелил суставами и прочими сочленениями организма, с удовольствием ощущая, как они, усталые, принимают более удобные позы и готовятся предаться живительной процедуре тотального отдыха. Смена закончилась. Когда я в полном блаженстве закрывал глаза, часы показывали девять сорок пять.

И они показывали три сорок пять, когда я снова открыл их. Мне, то есть, удалось поспать целых шесть часов – не так уж плохо. Обычно после ночной я сплю часа по четыре – дальше организм не пущает, вставая на дыбы. Потому что, не смотря на многолетнюю ломку собственных биологических часов, мне так и не удалось сломать их окончательно. Единственное, чего я добился – это напрочь разучился, даже приблизительно, определять время в пасмурную погоду, когда нет возможности сориентироваться ни по солнцу, ни по звездам. Но отличить день от ночи организм еще мог, а потому его жутко коробило, когда я пытался спать днем. Ему было плевать, что перед этим пришлось провести бессонную ночь. Он знал одно – днем нужно бодрствовать и совершать различные поступки, как то: пришивать пуговицы к рубашкам, штопать носки и стирать трусы. И он безжалостно поднимал меня с кровати. Обычно часа в два пополудни.

Сегодня, получается, он решил дать мне возможность хорошо – относительно прежних попыток – выспаться. Чем был вызван этот приступ либерализма, я не знал. Просто пользовался ситуацией. Однако до конца использовать ее мне не дали. И организм был здесь совершенно не при чем. Виноват был какой-то мишугенер, стоявший около моей двери с той стороны и насиловавший дверной звонок. Звонок был очень против, считая, что две попытки изнасилования за сутки с небольшим – это слишком, но пока работал.

Однако его верещание уже больше походило на предсмертные хрипы, и я понял, что нужно срочно вставать и идти на выручку, иначе придурок с той стороны двери в пылу азарта прикончит его окончательно и мне придется покупать новый. Поэтому я уселся на кровати, засунул ноги в тапочки и – для скорости – даже не набрасывая халат, в одних трусах в горошек, отправился открывать дверь.

Звонок совсем было собрался скончаться, когда я оказался рядом и спас его. Повернув защелку и открыв доступ в свое жилище, я увидел, что убивец звонков – не больше и не меньше, как мой сменщик Ян. Мне бы еще прошлой ночью заподозрить его в нездоровой тяге к звонкам, но я был с бодуна и соображалка не работала.

Зачем пришел, он говорить не торопился. Стоял и с усмешкой разглядывал мою волосатую фигуру, на которой из одежды были только широкие семейные трусы с пуговкой на самом интересном месте – на случай пописать на морозе, когда остальные детали оголять не хочется. Допускаю, что пуговку по окончании процесса нужно застегивать, и все равно это не повод так пристально разглядывать меня.

– Послушай, убивец звонков, – сказал я. – Если ты никогда полуголых мужиков не видел, то сгоняй домой и когда будешь принимать ванну, прихвати с собой зеркало. Налюбуешься на год вперед. А сейчас или проходи в квартиру, или вали отсюда, но не заставляй меня торчать полуголым у всех на виду. Я не эксгибиционист.

Я опоздал. Дверь напротив отворилась, выпустив молодую мамашу двоих детишек – довольно славных, надо сказать. Я пару раз имел возможность наблюдать их во дворе, выгуливаемых этой самой мамашей. Сейчас, однако, они ее не сопровождали – может, были в садике, может, еще где, в общем, она была в полном одиночестве. Даже муж не догадался выйти вместе с ней на площадку. Может быть, именно поэтому она позволила себе слегка расслабиться, остановившись в паре метров позади Яна и с раскрытым ртом уставившись на меня.

Мне это начало надоедать. Я не сиамский близнец о двух головах и трех яйцах, чтобы на меня вот так пялились. Поэтому сграбастал Литовца за шиворот, втащил его в прихожую и захлопнул дверь:

– Ты что, Ян, офонарел? Девке чуть больше двадцати, а ты заставляешь меня ей стриптиз показывать! Она же совсем красная стала. Как пожарная машина!

– Ты свои трусы видел? – спросил Ян, даже не думая отвечать на мою тираду.

– Белые, в горошек. Семь пятьдесят на оптовом рынке. Если поторговаться – больше скинут. Дальше что?

– Твоего горошка уже не видно, – хохотнул Ян. – Он весь в помаде.

Я прошел в ванную, где у меня висело зеркало для тотального осмотра и убедился, что он прав. Верунчик пользовалась простой помадой. И не всегда попадала туда, куда хотела. Вернее, вообще не попадала. Если среди ее прежних партнеров были женатые мужики, я понимаю, почему она три месяца провела без них.

– Так это, – я на всякий случай смутился, – подслеповатая попалась. А метилась все время в губы, натурально.

– Так это, – передразнил меня Ян. – Что-то уж очень она подслеповатая. Ты бы, прежде, чем трахать, очки ей купил, что ли. А еще лучше – телескоп.

– Ладно, – согласился я. – В следующий раз непременно куплю. И даже операцию оплачу – пусть ей этот самый телескоп в голову вкрутят, чтобы даже на ночь не снимала. А ты вот что… Ты завязывай баланду травить да моим трусам завидовать. Ты лучше расскажи, какого хрена опять приперся.

– Исключительно по делу, – сказал он.

Мы протопали в кухню, где я – традиция, понимаете? – включил кофейник и принялся сочинять жаренную колбасу. Ян, моими стараниями выключенный из процесса, уселся на стуле, закинул ногу на ногу и принялся ковырять пальцем в ухе. Невероятно интеллектуальное занятие, надо заметить. Видимо, помогало сосредоточиться.

– Ты рассказывай, рассказывай, – потребовал я между делом. – А то мне скучно колбасу в тишине пластать.

– А чего рассказывать? – Литовец неторопливо извлек палец из уха и вытер его о штанину. С мыслями, стало быть, собрался. – Все просто. Мне страшно, Мишок.

– Не понял, – признался я и принялся перекидывать колбасные кружки на сковороду. – Вот так просто – и страшно? Ты меня, натурально, удивляешь. Ты ж раньше смелый был, Ян. Ты ж, помнится, темной ночью в одиночку писать ходил. А теперь что изменилось?

– В какое-то говно ты наступил, Мишок, – сообщил мне Ян. – В какое-то вонючее, противное говно.

Как будто я сам не знал, ха!

– Я в курсе, куда я наступил. Только все равно непонятно. Наступил я, а страшно тебе. Может, я дурак, может, меня в психлечебницу определить надо, чтобы доктора соображалку обратно на место приделали? Ты, если тебя не затруднит, расскажи поконкретнее, отчего такой запуганный стал? Объясни так, чтобы даже такой законченный кретин, как я, допер, что к чему.

– Меня, Мишок, сегодня пасли.

– Оп-па, – сказал я и принялся нервически переворачивать колбасу. – А ты не ошибся? Действительно-таки пасли?

– Я же не такой конченный кретин, как ты, – возразил Ян. – На двух тачилах пасли. С утра какой-то урод на желтой «Карине» увязался, два часа на хвосте сидел. Потом другой – на черном «Крауне».

– Бараны, – заметил я. – Только бараны могли додуматься послать на слежку желтую «Карину». Ее даже слепой заметит. Таких, наверное, во всем городе штуки три – от силы.

– Бараны, не бараны, а мне страшно, – сказал Ян.

Я удивился. Это не было похоже на Литовца. Прежде он не имел привычки повторять по десять раз, что боится. Если и испытывал что-то подобное, то весьма интимным образом – внутри себя.

– Слушай, друг, – я родил мысль в виде предположения, и решил, что эту мысль должен узнать и Ян. – А ты точно уверен, что они тебя пасли, а не ехали, скажем, по своим делам?

– Ага, по делам, – кивнул Литовец и полез вилкой в сковороду, которую я, по причине готовности колбасы, переместил с плиты на стол. – Первый два часа мне в жопу дышал. Из одного конца города в другой и обратно прокатился. Дела у него такие. Говорю же, пасли они меня!

– Плохо, – посочувствовал я и сделал себе бутерброд. Жрать жирную колбасу без хлеба, в отличие от Яна, я не умел.

– Конечно, плохо! – а он умел. И еще как! По два ломтя за раз. И не подавится же, гад! Впрочем, пусть кушает. Почти смену за баранкой отколбасил. – Я поэтому тебе и говорю, что дело пахнет керосином. Они ведь даже не догадываются, что я это не ты, а ты – это не я. Они машину вычислили, а кто за рулем был – не знают. Остановят меня, пристрелят – и что? Я погибну вместо тебя, а я-то человек, по сути, ни в чем не виноватый.

– Я тоже ни в чем не виноватый, – возразил я. – Ну, подумаешь, кушать не вовремя захотел. Такое ведь с каждым произойти может. Только, Ян, дело не в этом. Дело в том, Ян, что ты, главное, не ссы. И зря ты бублики на них крошишь – они мою фотокарточку срисовали – как я сейчас с тебя могу. Вполне пацаны в курсе, что ты – это не я, а я – это не ты. Так что не будут они тебя останавливать.

– Когда это они твою фотокарточку срисовали? – недоверчиво прочавкал Ян. – Ты ведь говорил, что в кафешке тебя никто разглядеть не сумел?

– Сумели, – возразил я. – Только пережить этого не сумели. А тот, что смог, тот и вправду не разглядел.

– Ну, – удовлетворенно-вопросительно сказал Литовец. Удовлетворен, получается, был тем, что относительно кафешки прав оказался. А вопросительных интонаций подбавил – чтобы я объяснил, какого рожна баки про срисованную фотокарточку заливаю.

– Балабэську гну, – сказал я на это. – Сегодня утром они меня остановили, да. Только я ловко от них убежал. Я вообще ловкий хлопец. Ну, ты же знаешь.

– Как это ты от них убежал?! – Ян, сказать, не соврать, оторопел.

– Глядите, люди добрые! – я поднял на вилке кусок колбасы и указал им в район потолка. – Вот человек! Нет, чтобы поинтересоваться утром, откуда у меня карабин взялся. Не от сырости же! Так он сейчас спрашивает – как я от них убежал! Мог бы сперва поахать, потом поохать, для порядку спросить, где они меня тормознули да что хотели! Ох, Литовец, шея у тебя длинная, а резьба мелкая. Доходит долго.

– А где они тебя тормознули? – послушно исправился Ян.

– У самого нашего таксопарка. Двумя КамАЗами, между прочим. С двух сторон дорогу загородили и отпущать не хотели. Карабином грозили. Тем самым. Только я карабин, как ты понимаешь, забрал. Не игрушка он. Пульнул в один КамАЗ. А он бензином груженый был. Или солярой. Короче, пацаны испугались и разошлись. Ну, ты машину поедешь в гараж ставить – наверняка все узнаешь. Весь хипеш метрах в трехстах от нашей территории случился. А в том бензобаке на колесах нефтепродуктов – на полтора десятка тонн. Наверняка все провонялось.

– Не взорвалось? – уточнил зачем-то Ян.

– Взорвалось, – кивнул я. – Всех, на фиг, на клочки, как промокашку порвало. Меня тоже. Не видно, что ли?

– Ну, да, – сказал Литовец, соглашаясь таким макаром, что последний его вопрос был не из самых умных. – Вот, значит, где они твою фотокарточку срисовывали.

– Именно, – я взял опустевшую сковороду и поставил ее в мойку. – Так что ты не ссы.

– Ага. А зачем они за мной тогда полдня мотались?

– А у них бензину до хрена. Я же говорю – прострелил цистерну-то. Так им не жалко. Они еще парочку таких в заначке имеют. На недельку покататься хватит. Короче, я это так себе мыслю: пацаны просто хотели узнать какие-нибудь явки-пароли. Вот ты их ко мне и притащил. Спалил, стало быть, явку. Ты ж в этот раз себя на хвост не проверял?

– Черт! – побледнел Ян. – Вообще фигня получается. Слушай, Мишок, а вдруг они подумают, что это я к тебе заехал, чтобы смену сдать? Ну, что теперь не я, а ты рулевым станешь. Тормознут ведь на обратном пути, как пить дать. Они ведь не знают нашей системы, не знают, когда пересменка, то, се…

Он как-то сильно разнервничался, Ян Литовец. Я его никогда таким прежде не видел. Даже странно. Мысли связно излагать – и то разучился, чего за ним раньше не водилось.

– Да брось ты этой ерунды говорить! Все они знают. Может, кто-то из их бражки когда-то таксовал, может, родственника в таксистах имеет.

– Во всех таксопарках система пересменок разная, – попытался было возразить Ян, но я не дал ему одержать верх надо мной, разговорчивым:

– Короче, Литовец! Они тупо могли позвонить Макарецу и осторожно порасспрашивать. Согласись, наш завгар особым умом не блещет? Ну, и все. И вообще, мало ли есть возможностей узнать нужную информацию, когда и деньги, и связи имеются? А сама информация при этом нихрена секретного собой не представляет? Я тебе одно скажу, Ян: они точно знали, когда я поеду на пересменку. Иначе не поджидали бы у таксопарка. Так что возьми себя в руки.

– Какой, на хрен, в руки! – пискнул Ян. – У меня из этих рук уже все валится! Мне моя сегодня утром сказала, что залетела, уже месяца два с половиной, и будет рожать! А тут еще ты со своим хипешем!

Я хихикнул. Семейная жизнь имеет свои минусы. Или плюсы, хрен его знает. На любителя. Зато теперь мне стала понятна нервозность Яна. Непонятно только, рад ли он, что через полгода станет отцом третьего своего законного отпрыска.

– Так с тебя причитается, – на всякий случай тонко намекнул я.

– Да пошел ты, – сказал на это Ян. Потом добавил совершенно в тему: – А я поехал.

– Вали. А я пойду посмотрю на предмет хвоста. Может, ты намотал чего. Лучше узнать заранее, чтобы успеть хлеб-соль дорогим гостям нашинковать.

Ян прошел в прихожую, где, от усердия высунув язык, принялся зашнуровывать туфли. Он, наверное, единственный из нашей таксерской братии носил лакированные туфли. Франт, блин. Ну, говорю же, семейная жизнь имеет свои недостатки – обязывает, к примеру, постоянно прилично выглядеть, чтобы твоя благоверная за тебя не краснела. У меня с этим было проще – раздолбанные кеды еще советского производства. Как сейчас помню, сразу после армии прикупил пар пять – они тогда в жутком дефиците почему-то были, вот я и перестраховался. Кто же знал, что они бронебойные, как крейсер «Аврора», и сносу им нет. Я за восемь лет только одну пару сносил, вторую начал. Наверное, в последней, пятой паре, меня в гроб положат. Хотя, между нами, хреново я буду смотреться в красно-коричневых кедах и черном костюме. В белых тапках и то лучше. Даже при том, что белые тапки на мой взгляд – совершенное жлобство. Мой эстетический вкус их не признает. А вот традиция признает. Странно.

Если слегка развить тему таксерской обуви, то даже хлюпик – и при этом все равно хороший человек – Четыре Глаза, будучи не менее женатым, чем Ян, и даже при том же количестве (пока) спиногрызов, что и Литовец, позволял себе обходиться кроссовками. И его жена, Любава, отчего-то не страдала при этом несварением желудка. Типа, пусть хоть в ластах на работу ходит, лишь бы денежку домой регулярно приносил. Очень прагматичная женщина – Любава. А Генаха Кавалерист, такой же конченый холостяк, как и я, так тот вообще в домашних тапках тысяча восемьсот лохматого года выпуска шарахался. И летом и, между прочим, зимой. Только носки потеплее одевал.

Короче, Ян был феноменален, как пингвин на Северном полюсе.

Я, в отличие от Яна, обуваться не пошел, а пошел в спальную, чтобы надеть брюки. С целью спрятать от любопытных глаз зацелованные до неприличия трусы. А потом еще и рубашку надеть придумал – потому что рассмотрел в большом настенном зеркале, что Верунчик пару раз угодила мне своими губами в район пресса, а один раз даже, как истинный снайпер – аккурат в самый пуп. Который теперь, получается, красовался в обрамленье отпечатка ее губ. Тоже, полагаю, картина не для чужих глаз. И самое забавное, что я совсем не помнил тех моментов, когда Верунчик совершала свои интимные промахи. Досадный провал памяти.

Только после того, как на мне оказалась вся причитающаяся нормальному – ну, или считающему себя нормальным – человеку одежда, я догнал Яна и в смысле обувания. Не в кеды – те были сугубо рабочим вариантом. Это не обсуждалось. Это было незыблемо, как четверг после среды и перед пятницей. Я обулся в мягкие, прочные и весьма удобные кроссовки, за которые отвалил бешенные деньги – семьсот рублей, – но в которых был уверен, как в спасательном круге из пенопласта. Ну, просто одна приличная пара обуви у любого мужика в гардеробе должна иметься.

Мы вышли из квартиры, причем я не забыл запереть за собой дверь – мало ли. Может, приспичит за хлебом сгонять, а ближайший магазин за углом окажется закрытым на учет и придется на квартал дальше топать. Неторопливо спустились вниз и, перед тем, как выйти на улицу, Ян повернулся ко мне:

– Ну, давай, Мишок. Смотри в оба.

– Да уж, постараюсь, – хмыкнул я. – В моих интересах. И опыт, опять же, кой-какой имеется.

Литовец утвердительно кивнул, весьма довольный моим уверенным тоном, и пошел к машине.

Я на улицу выбираться не торопился. Подпер плечом дверь подъезда и, сунув в рот сигарету, принялся изучать панораму двора. Ничего, надо сказать, подозрительного. Да и вообще, надо сказать, ничего. Только Ян, устраивающийся на водительском месте, да два бомжика, пирующих у мусорных контейнеров. Они там, кажется, пирожок нарыли, и еще недопитую бутылку пива. У парней, натурально, был праздник. Ну, а больше во дворе никого не было. Даже голубей. Даже котов.

Литовец завел машину, подождал немного, пока движок не размослается, как следует, и стартовал, сделав мне на прощанье ручкой. Я ответил ему тем же и решился-таки выйти из подъезда. Не то, чтобы стремился увеличить радиус обзора, просто в голову вдруг пришла мысль, что неплохо бы, вслед за Яном, выбраться за арку и посмотреть – что там, снаружи, притаилось. Кто их, этих парней, что полдня за Яном мотались, знает. Может, они не такие идиоты, хоть и выходят на охоту в желтых «Каринах». Может, они не стали заезжать во двор, решив дождаться результатов Яновского визита снаружи. Они-то в любом случае ничего не теряли. Даже если этих самых результатов вовсе не будет.

А потому я, перекинув дымящуюся сигарету из правого угла рта в левый и засунув руки в карманы неспешно, вразвалочку, пошел туда, куда секундами раньше скрылась наша с Яном «Волга» – к сумрачному провалу арки.

Окружили меня внезапно. Как Паулюса под Сталинградом. Даже не ожидал. Литовец арку проскочил беспрепятственно. Оно и понятно – он побыстрее меня двигался, на четырех-то колесах. А я шел не торопясь, покуривая сигаретку, поигрывая в карманный бильярд. И, честно говоря, ни о каких таких каверзах не думал. Уж очень мирно выглядел двор, день, да и весь мир. А Яна, если в этот раз и тропили, то логичнее было бы проследить не просто двор, куда он свернет, но и квартиру, куда направляется. Иначе какой вообще смысл затевать всю эту возню, когда можно, пусть и не без определенных усилий, узнать мой адрес через таксопарк?

Однако вопреки предчувствиям, когда я был примерно на полпути от начала арки к ее концу, в этом самом конце, который, натурально, выглядел оптимистическим светлым полукругом, нарисовались две темные фигуры, свету в конце тоннеля изрядно поубавившие.

Я остановился. Казалось бы – мало ли какие фигуры могут нарисоваться в этой арке? Может, это мои соседи, которым по малой нужде домой приспичило. Но еще не разглядев, что это за товарищи, я почему-то насторожился. Почему – не знаю. Не спрашивайте.

А потом я разглядел их. Два стопроцентных быка. Черные футболки, обтягивающие накачанные телеса, на пальцах – болты, на шеях – солидной толщины «бисмарки». Такие в нашем дворе не живут. Сто процентов. Я к соседям несколько лет присматривался, я знаю. Поэтому развернулся, намереваясь по возможности быстро и без намеков на рукопашную ретироваться.

Не получилось. Потому что в начале тоннеля, также загораживая изрядный кусок дневного света, стояли еще две фигуры. Я обалдел. Бомжи, пировавшие у мусорных баков. Причем, один из них все еще с аппетитом дожирал пирожок. В руке у него, правда, был совсем не подходящий к костюму пистолет. Направлен он был не на меня, но я не сомневался, что, стоит мне сделать какое-нибудь движение в сторону, и ствол резко заинтересуется моей персоной.

Второй бомжик, до этого выглядевший весьма инертной личностью, допил пиво и разбил бутылку о стену, соорудив себе самое опасное орудие пролетариата – «розочку». Помахав ею в воздухе, он подмигнул мне:

– Ну, че? Привет, что ли?

Прорываться в эту сторону было бессмысленно. Я с тоской посмотрел на быков – может, с их стороны что-то обнадеживающее проскочит? Но нет. Парни, хоть и держали руки в карманах по моему примеру, но, в отличие от меня, не яйца там из стороны в сторону перекатывали, а сжимали, судя по очертаниям, нечто вполне огнестрельное.

Ситуация мне не понравилась. Выходило, что я угодил примерно как булочка с маком в руки наркомана. Беспросветно все как-то выходило. Мерзенько, в общем. Я привалился спиной к холодной каменной стене арочного прохода, сплюнул окурок, проглотил комок в горле и затих. И вот что странно. Я знал с точностью до дважды два – четыре, что парни, собственно, не собираются составлять со мной беседы на тему «какой я нехороший» и «мне пора исправиться». Они даже денег с меня поиметь не хотят. Ну, может, и хотят, но это не есть их первостепенная задача. Задача была в другом – найти и убрать неугодного свидетеля. Первую часть они выполнили, исполнение второй – дело техники. И при всем при этом у меня совсем не возникало ощущения, что мой жизненный путь окончен.

Дело даже не в том, что я отчетливо понимал – убивать меня прямо здесь, не отходя от кассы, они не станут. Все-таки людный район, день в разгаре, все такое. Просто немедленное смертоубийство меня, сердешного, не имело смысла. Куда я, нахрен, денусь с подводной лодки – такой мягкий и податливый? Гораздо проще взять меня вот такого, отвезти куда-нибудь, где народу нет, и лишить того единственного, чем меня в свое время мама с папой наградили – жизни.

Почему я не боялся – не спрашивайте. Все равно не знаю. Может, потому, что утренняя попытка была так бездарно провалена соратниками этой четверки. А может быть, потому, что от этой компании я уже дважды благополучно убегал. Возможно, имелась другая какая причина – хрен знает. А заниматься глубоким анализом собственного настроя меня не вдохновляла окружающая обстановка. Так что я просто стоял и ждал дальнейшего развития событий.

Бомжик с розочкой – вернее, ловкая подделка под бомжика, настолько ловкая, что я на нее купился – широко улыбался. А хрена ему, убогому, не улыбаться, когда я – вот он, стою, горем убитый и хреном придавленный, и не делаю никаких поползновений в сторону свободы? Я бы на его месте тоже улыбался. Правда, улыбка у меня была бы не такая идиотски-всеобъемлющая. Потому что, на горе стоматологам, зубы у меня были далеко не в таком идеальном количестве и порядке, как у лже-бомжа. Этот же сверкал так ослепительно, что, поставь его на берегу океана – на маяках кучу бабок сэкономить можно.

– Вот мы с тобой, братан, и свиделись, значит, – голос у него был тоже донельзя довольный. Под стать улыбке. – Можно и перетереть тему-другую.

Я молчал. Нихрена я с ним перетирать не собирался. Я чего-то ждал. Чего-то из той же серии, что не давала мне поверить в собственную близкую и крайне безвременную кончину.

– И что ты молчишь? – лже-бомжик становился довольнее с каждой минутой. Раздувался, что твой воздушный шарик. Аж страшно становилось. Ведь лопнет – все вокруг говном забрызгает. – А, понимаю. Ха-ха! – прямо так и сказал, мамой клянусь! – Место, наверное, не нравится. Мне тоже не очень. Это легко исправить. Мы сейчас сядем в машину, поедем в одно тихое и уютное заведение, и там порешаем все наши дела. Устраивает?

– Так это… – я, наконец, решился раскрыть рот. – У меня что – выбор богатый?

– У тебя его совсем нет. Ха-ха, – он снова сказал это. Я скрипнул зубами, но промолчал. То, что я имел сказать по поводу его «ха-ха», было не для всяких ушей предназначено. – Давай-ка, кренделек, за пацанами – к машине, – на случай, если я вдруг попробую толковать слово «пацаны» слишком вольно, он взмахнул розочкой в направлении двух быков. – И не вздумай дергаться!

А у меня, натурально, желания подергаться даже не возникало. Будь здесь раза в два поменьше народу – и я бы еще подумал об эту проблему. И чтобы да – так нет. Переть в одиночку против четверых, да еще и с пистолетами… Я же, при всем моем к себе уважении, не бульдозер. Поэтому послушно отлип от стены и побрел в направлении быков.

Те сообразили, что это сигнал, развернулись и пошли к машине. Рук из карманов при этом не вынимали. Значит, пистолеты держали крепко. Видимо, тот факт, что я дважды ушел от них целым и невредимым, при этом нанеся им серьезный урон, заставлял их с опаской относиться к простому русскому парню Мише Мешковскому. Лестно. Только мне с этого никакого навару, чтоб я так никогда не жил. Лучше б они что-нибудь легкомысленно насвистывали сквозь свои блестящие зубы да размахивали ощетинившимися в разные стороны пальцами. В распальцованой ладони – не понаслышке знаю – пистолеты держатся хреново. Вот это было бы мне на руку. Но они были все такие осторожные – как ежики. Не подступишься. Стало еще грустнее.

Выйдя вслед за ними из-под арки на белый свет, я быстро и, надеюсь, незаметно, осмотрелся. Осмотр ничего не дал. Кроме того факта, что быки в данный момент стояли около серебристого «Прадика», один из них возился с водительской дверцей, – видимо, собирался занять место рулевого, – а второй открывал заднюю – чтобы, получается, туда утрамбовались два лже-бомжика и я.

Маршрут был мне ясен. И, поскольку все остальное – в смысле, процесс моего избавления, в котором я был уверен – ясным не было, ничего не оставалось, кроме как этим самым маршрутом проследовать.

У самого «Прадика» меня грубо оттолкнули в сторону. Это соратник вооруженного розочкой бомжика суетнулся, первым залез в салон. Наверное, в памятные времена тотального дефицита он за любым товаром без очереди проскакивал. И за вазелином, и за презервативами. Впрочем, за тем и другим одна очередь стояла – аптечная. Но, может, он просто получил указание – поместить меня между двумя переодетыми. Для надежности. Хотя, в таком случае, что ему мешало обойти машину с другой стороны? Я бы потеснился.

Короче, его действия остались для меня загадкой. Зато мои дальнейшие телодвижения загадкой не были – чтобы я ни в чем не сомневался, сзади подкрался второй бомжик и легонько уколол розочкой в задницу – мол, не тормози.

Я понятливый. Я забрался внутрь. Следом – тот, что меня уколол. Экипаж был укомплектован. Можно было стартовать.

Однако старта пока не последовало. Человек с розочкой, от которой он, правда, избавился перед тем, как сесть в машину, решил слегка пообщаться. Зачем ему это понадобилось – ума не приложу.

– Угадай, братан, куда мы сейчас поедем? – спросил он.

«Меня убивать», – подумал я, но вслух предположил:

– На блядки?

Наверное, зря я это сказал. Потому что слева меня ударили локтем. Сильно, но не больно. В почку не попали, даже в ребра – не то, чтобы очень. Попали в сгиб руки, которым я, по старой доброй привычке прикрывал свой ливер. Удачно, получается, прикрывал.

Но удар был – я говорил уже – сильный, и я изрядно сплющил того лже-бомжика, что сидел справа. Парень обиделся и тоже ударил меня. Открытой ладонью по правой, соответственно, стороне головы. Ладонь была хоть и открытой, но удар – профессиональным, поставленным. В моих мозгах заговорили-запереливались не колокольчики даже – серьезных размеров колокола. В глазах слегка зарябило. Чтобы меня не мучила напрасная обида, бомжик-переговорщик пояснил действия себя и своего напарника:

– Ты, сука, остроумный?! Тебя сюда не шутки шутить звали! – в этом месте я хотел было возразить, что меня сюда вообще не звали, а раз не звали, то я пойду, да? Но, пораскинув слегка расстроенным мозгом, решил, что лучше промолчать. Ну его на фиг – выдерживать вторую такую атаку с двух сторон. Я не мазохист. А если фраза им очень не понравится, то они с толстым удовольствием похоронят меня прямо здесь, в автомобиле, и ни в какое безлюдное место ехать не придется. Короче, я молчал, а переговорщик продолжал визгливо предъявлять претензии в самое ухо, увеличивая количество колоколов в моей многострадальной голове: – Мне тебя еще утром доставить должны были! Пацаны все про тебя пробили – где, что, когда и во сколько! Я все про тебя продумал. Но ты вывернулся. Ты, презерватив штопанный! – и он снова хлопнул меня по башке. Не так сильно, как в первый раз, но все равно чувствительно. – Не всосу – ты что, думал, что от меня сбежать можно? Нахрен ты утром смылся? Машину мне попортил, Муляну все его хозяйство поломал – ему теперь детей нечем делать будет. Ну, хрен с ним, с Муляном! Я на тебя уже столько времени и нервов угробил, что, сука, еще слово скажешь – прямо здесь привалю. Заткнись и не дыши!

Какие дела! За время нашего активного знакомства я сказал всего две фразы, что на меня вообще не похоже, а в машине из меня выскочило только два слова, одно из которых не считается, потому что оно короткое и вообще предлог, но переговорщику и этого показалось много?! Хорошо, я буду погибать, как настоящий глухонемой мужчина – молча, но с чувством собственного достоинства.

– Гондон, – уже почти мирно проговорил переговорщик. – Мог бы утром не убегать – уже давно бы все кончено было.

Я поперхнулся воздухом, настолько меня поразила его уверенность в том, что я тоже кровно заинтересован в скорейшей развязке этого сценария. Чушь собачья, но сообщать об этом вслух я не стал.

– Поехали, Джон, – сказал переговорщик устало. Длинная эмоциональная речуга вымотала его, как азартная проститутка – пьяного клиента. – На базу поехали.

– Есть, шеф! – сказал рулевой и повернул ключ зажигания. Движок мягко запыхтел, машину слегка затрясло. Потом все успокоилось. Готовность номер один, как говаривал Королев Гагарину.

Я было навострил ухо, надеясь извлечь что-либо путное из озвученного пункта назначения, но тут же привел его в исходное положение – слово «база» в информативном плане ничего не несло. А переговорщик, видимо, совершенно умиротворенный происходящим, добавил последний штрих в нашу милую беседу:

– Вот мы сейчас, братан, приедем, там у нас тихо, спокойно, чужие не ходят. И устроим тебе бар-мицву. Обрежем тебе все, что есть. И голову, и головку.

Джон стронул машину с места. И, словно этого и дожидавшееся, в трех кварталах по курсу «Прадика» отъехало от обочины и покатило в нашу сторону такси. Все быстрее и быстрее. И я его сразу узнал. Не зря восемь лет крутил в нем баранку.

Вот тут мне и стало понятно, почему я ни секунды не верил в то, что сегодня – последний день моей непутевой жизни. Не-е, я еще покуролесю! Или покуролешу, что, в принципе, одно и то же. И я решил – а чего откладывать в долгий ящик? И начал:

– Ты это… Неправильно тебя, в общем, информировали.

– В каком смысле? – переговорщик сразу не понял, о чем это я. Настолько не понял, что даже забыл, что отдавал мне команду заткнуться, а сейчас, получается, эта команда злостно нарушается.

– Бар-мицва – это великий праздник для каждого еврейского пацана. Считается, что он в этот день мужчиной становится. Так что ты немножко попутал. Типа, как свой хрен с гусиной шеей. Только это… В гусиной шее косточек – не меряно…

Переговорщик уже давно пялился на меня вытаращенными, как у рака, которого живьем потребляют под пиво, глазами. Видимо, сидел и фигел от моей наглости. И чем дальше мы ехали, тем больше он офигевал.

А знакомое до боли такси неслось навстречу. Все ближе и ближе. За рулем, понятно, сидел Литовец. Я не знал его планов, но догадывался, что подыхать в обществе этих мишугенеров он меня не бросит. Поэтому во мне бурлило возбуждение – как в бидоне с бражкой, когда туда дрожжей раза в два больше положенного бросят.

Лже-бомжик, понятно, не мог сразу идентифицировать такси. Что ни говори, а у него за плечами не было восьми лет опыта езды с девятишашечным гербом над головой и на дверце. Он, конечно, выслеживал именно это такси, наверное, делал это в течение двух дней. Хотя вряд ли, если вдуматься – ведь не в одиночку же работал. Но выучить машину наизусть не успел. И разобраться, что там за желтая фигня несется навстречу, сразу не мог. Мало ли такси рыскает по городу, в котором одних только государственных таксопарков осталось пять штук?

Поэтому он, не беспокоясь о том, что происходит прямо по курсу, открыл было рот, собираясь высказать все, что думает по поводу моей речи, и даже поднял ладонь, чтобы подкрепить слова действием. Но не успел.

Джон, который рулевой, грязно заматерился. Хотя и не так грязно, как это сделал бы я на его месте. Все-таки, у него тоже не было восьми лет непрерывного стресса на городских улицах. Но он заругался, и причина тому была веская.

Ян, мчавшийся нам на встречу на добрых девяноста кэмэче, – что само по себе в черте города есть действие противозаконное, за это можно и по шапке в смысле административно-гражданском серьезно получить, – резко тормознул и вывернул баранку. «Волга» пошла юзом, причем пошла красиво – по диагонали, пересекая попутную полосу движения, которая, по случаю спального района и рабочего времени суток, была, слава богу, пуста на триста метров в обе стороны. И вышла на встречку аккурат наперерез «Прадику».

Будь Джон готов к такому повороту – и мне, и Яну пришлось бы туго. Мне – по уже запланированному сценарию, Яну – потому что весовые категории у «Волги» и «Прадика» все-таки разные. И ехал бы себе Джон все время прямо, тем более что такси подставило ему под удар свой бок, и смял бы он кенгурятником чудо советского автопрома, и отбросил бы его в сторону, очистив себе дорогу к счастью и процветанию. Даром, что наши автомобили почти танковой бронебойностью отличаются. «Прадик», хоть и недоросль, а все-таки внедорожник, расчет на внештатные ситуации в него закладывался изначально.

Но смелость города берет. Сто процентов – Ян рассчитывал на эффект внезапности. И он своего добился. Нетренированный и ничего не ожидающий Джон попытался избежать столкновения с «Волгой». И преуспел в этом.

В смысле, такси он в бычий хрен сминать не стал. Вместо этого согнул в бычий хрен металлическую ограду, которой была огорожена длинная – во весь квартал – придорожная клумба.

Нет, я не спорю, может быть, «Лэнд Круизер Прадо» – машина крепкая. Может быть, он даже кенгурятник себе не оцарапал. Я проверять не стал. Мне – будете смеяться – было неинтересно. Куда интереснее было то, что и о безопасности пассажиров создатели этого четырехколесного чуда позаботились сполна. Стоило металлу внедорожника приложиться к металлу заборчика, сработали подушки безопасности. Причем – по последнему слову техники. Две спереди и две сзади. Все мои сопровождающие оказались сплющены между резиновыми пузырями и седушками. Не вздохнуть, ни пернуть, пардон у дам. Только переговорщик, заранее повернувший лицо в мою сторону на предмет сказать что-нибудь недоброе, сверкал теперь на меня глазами да пыхтел что-то невразумительное – типа «ну что за хрень опять приключилась, ведь веселуха только начиналась!».

Я не стал ему объяснять, что это за хрень. Во-первых, мне и самому было не очень удобно – подушки безопасности давили и меня, хотя, конечно, не так интенсивно, как моих похитителей. Во-вторых, я лихорадочно соображал, как бы половчее выбраться из машины. В-третьих, наконец, я ждал помощи от Яна, поскольку мое «во-вторых» никак не хотелось придумываться.

И помощь пришла. Я услышал, как открылась дверь, хлопнул и зашипел, выпуская воздух, пузырь подушки. Потом раздался еще звук – тупого удара. И бомж-переговорщик поскучнел глазами. Видимо, надолго.

Потом его тело исчезло вовсе и, когда через несколько секунд подушка безопасности сдулась окончательно, я увидел Яна, укладывающего безвольную тушку у покореженного заборчика. Хрен его знает, с какой целью. Ян, конечно, человек обстоятельный, но бьюсь об заклад, что в этот раз он работал экспромтом. Слишком быстро приходилось принимать решения в этом, да простят меня за банальность, калейдоскопе событий.

А у Яна – это я знал доподлинно – плохо получалось работать с листа. Ну, не был его мозг заточен под это дело. И я поспешил ему на выручку, выбравшись из нехорошего – в смысле моральном, но не техническом – автомобиля.

Ян слишком долго возился с переодетым в бомжа парнем. Что он с ним делал, когда нам нужно было срочно рвать когти с этого места – ума не приложу. Говорю же, плохо у него получается действовать экспромтом. Поэтому я в два кенгуриных скачка оказался рядом, схватил за руку и потащил к «Волге».

Литовец не особенно-то и упирался. Послушно бухнулся на пассажирское сиденье, куда я бросил его туловище, и ни слова не сказал, когда я уселся на водительское место и повел наш желтый, в черных кубиках, корабль подальше от точки незапланированного рандеву.

Заговорил он только через пару кварталов:

– К чему такая спешка, Мишок? Они ведь не опасны были?

– При чем здесь они? – бросил я, сверля глазами дорогу. – Наше счастье, что там еще не собралась толпа. Хотя номера на машине все равно какой-нибудь хуцпан приметил. Наверняка. Через окно. У нас таких любопытных – куча. Приметят, что надо, и стуканут, куда надо. Там через пять минут уже менты будут. У тебя есть желание пообщаться с представителями доблестной гайки? Обращаю твое внимание на то, что инициатором данного дорожно-транспортного происшествия выступил ты. Тебе и дадут по башке.

– Глупо, – сказал Литовец. – Нужно было их и дождаться. И попросить этого, как его… Балабанова вызвать. Там же все черным по белому ясно было.

– Каким по какому – это еще вилами на воде писано, – возразил я. – Во-первых, ребятки из «Прадика» могли освободиться еще до приезда гайцев. А во-вторых, с чего ты взял, что гайцы сразу бросятся вызывать Балабанова? Они просто решат, что ты – еще один приблатненный и хочешь своими связями в органах попользоваться. Представляешь, сколько через них народу с подобными запросами проходит? И их реакцию на это – представляешь?

От места недавних военных действий мы были уже достаточно далеко, к тому же я, предусмотрительный, поплутал по задворкам спального района, что, согласитесь, успешной погоне не способствует. Так что можно было спокойно сбросить скорость. Что я и проделал.

– Все равно нужно с Балабановым связаться, – проговорил Ян, подумав. – Мы что, так и будем от этих придурков всю оставшуюся жизнь прятаться?

– Нашу или их? – на всякий случай уточнил я.

– Какая разница? – Ян возбудился. Я его понимал. – Что за херня такая? Это их работа – нас от бандитов всяких защищать. Вот и пусть они свою работу делают!

Я его, говорю, понимал. Но вряд ли поддерживал.

– Послушай, Ян, – вкрадчиво начал я. – Ты хоть понимаешь, что это за ребята? Это не шушера мелкая, не шестерки. Если бы меня, допустим, только Стебель искал – это одно. Его бы я сдал ментам, и те бы его схавали, не поморщившись. Но тут я, надо понимать, хозяевам Стебля на хвост соли насыпал. Ты посмотри, какие силы подключены – зубы сводит, волосы в разные стороны расползаются. Сто пудов тебе даю – у них и в ментуре подхваты есть, и не такие липовые, как у нас… Ну, я про Балабанова… А явно люди повыше сидят и подальше глядят. Ты все еще не раздумал звонить Балабанову?

– Знаешь, Мишок, – задумчиво проговорил Ян. Видимо, уже пришел в себя, раз стал таким рассудительным. – У меня на твою речь есть два замечания. Ты все время «я» да «я». После сегодняшнего дня к своему «я» можешь и меня смело прислюнивать. Со мной они тоже поговорить захотят.

– Пожалуй, – кивнул я.

– А второе мое замечание – оно, скорее, вопрос, а не замечание. Предположим, ты прав. У них есть очень мохнатая лапа в милиции. И эта мохнатая лапа не даст Балабанову нормально работать. Но ведь мы-то с тобой действительно не можем всю оставшуюся жизнь под кроватью прятаться. Нам-то что делать? В другой город перебираться? Фамилии менять? Пластическую операцию делать? У тебя какие-нибудь конкретные предложения есть?

– Нет, – я отрицательно мотнул головой. – Я ведь даже не знаю, что это за компания. Знал бы, может и предложения появились.

– Ну, вот это уже не проблема, – сказал Ян. Я удивленно посмотрел на него. Как раз излишней самоуверенностью Литовец никогда не отличался.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, для начала, гаишники все равно будут составлять протокол места происшествия. И фамилии участников перепишут. Можно будет позвонить Балабанову – пусть поинтересуется…

– Задолбал ты со своим Балабановым! – окрысился я. – Повесь его фотку над кроватью – может, кошмары по ночам мучить перестанут. Про волосатую лапу забыл? Звякнет эта лапа, куда надо, и вычеркнут фамилии пацанов из всяких протоколов вообще. Да и кто тебе сказал, что они гайцев дожидаться будут? Прогрызут подушки безопасности, подберут своего кента и свалят. Они ж со стволами все, нафиг им разборки с органами нужны?

– Ладно, – Ян поднял руки. – Сдаюсь! С Балабановым пока оставим тему. Но все равно теперь можно выяснить, кто они и чем дышат.

– Конкретнее, – потребовал я. – А то у меня сегодня соображалка плохо работает.

Ян загадочно усмехнулся и открыл мне страшную тайну:

– Я у того говнюка, которого из машины вытащил, документы забрал.

– По-на мать! – я хлопнул руками по баранке. – А я все думаю – чего это ты с ним так долго возишься? Ну, молодец! Теперь они тебя точно искать будут, можешь не сомневаться.

– Да я и раньше-то не особо, – Ян философски пожал плечами. Мол, а какая разница, все равно пропадать, так перед этим хоть погулять от души. Ну, к примеру, ксиву стащить.

– Все с тобой понятно, – я слегка повеселел и решил остановить машину, чтобы поговорить с чувством, с толком и с расстановкой. Все-таки, на ходу глобалить неудобно – светофоры разные мешают, знаки, да и постовые, опять же. Только и зыркаешь по сторонам – как бы какое правило дорожного движения не нарушить, как бы какого пешехода не сбить. – Ну, а теперь рассказывай.

Место я выбрал тихое и неприметное – посреди кооперативных гаражей, в пяти микрорайонах от места собственного проживания. Короче, те, кто меня разыскивает, могут хоть в НАСА звонить – никакие шпионские спутники не помогут.

– А что рассказывать? – Ян сделал вид, что слегка деревянный.

– Рассказывай, как ты умудрился появиться в нужное время и в нужном месте, – просветил я. – Меня уж совсем было на какую-то базу повезли, на предмет смертоубийства, подозреваю. Так что ты как раз вовремя нарисовался.

Ян задумчиво пожевал губами и произнес – не менее, между прочим, задумчиво:

– А знаешь, Мишок, я как-то сразу понял, что это они. Может, этот «Прадик» мне в зеркало примелькался, пока я к тебе ехал, может просто шестое чувство. Не понравился он мне, в общем. Да и стоял слишком близко к твоей арке.

Последний довод убил меня. Я наверное, никогда не пойму тонкую прибалтийскую душу своего сменщика. И извилистые лабиринты его логики так и останутся для меня недоступны. Нет, ну скажите, какая может быть связь между преступными намерениями и близрасположенностью к арке? Подозреваю, что, дай сейчас Яну возможность – и он заминирует все подъезды ко всем аркам на свете, оставив только узкий фарватер. А нехрен!

Тем временем Литовец собрался с мыслями и продолжил:

– Вот я подумал немного и решил, что далеко отъезжать не стоит. Спустился на пару кварталов, развернулся и стал ждать. Потом смотрю – и правда тебя выводят. Вот тут я и придумал в них врезаться…

– Так ты ж не врезался, – возразил я.

– А я передумал, – спокойно сообщил он. – Перед тем, как врезаться, и передумал. Нафига, думаю, машину гробить? Можно просто напугать. И напугал.

– Ты молоток! – я хлопнул его по плечу и довольно потянулся. – Я в тебе никогда не сомневался. Даже когда ты приперся ко мне и стал нытю разводить про то, что у тебя баба на сносях и тебе страшно.

– Ё-о! – Ян опять погрустнел на лицо. – У меня ж жена беременная!

И я понял, что зря напомнил ему об этом. Больная, видимо, в данный момент тема. А потому опустил руки на по баранку и сказал:

– Ну, ладно, доставай ксиву этого хуцпана. Заценим, что он за птица, да и поедем отсюда.

– Куда? – вяло спросил он.

– В таксопарк, куда ж еще? – удивился я. – Не домой же ко мне. Я туда, боюсь, теперь не скоро попаду. Они ведь наверняка и номерок квартиры разведали, так что если и не в ней, родимой, сидят, то рядом засаду устроили. Ну, или устроят в ближайшее время. Для меня-то особой разницы нету, я с ними ни сейчас, ни позже встречаться не хочу. Хотя, конечно, придется. Только в таком случае я сам хочу выбирать и время, и место.

– Экой вы привереда, батенька, – хмыкнул Ян.

– А вам, товарищ, вообще слова не давали, – возразил я. – Соблюдайте регламент. Доставай ксиву, изучать будем.

Самбур Левон Зурабович. Более идиотского сочетания ФИО я себе представить не мог. Даже у Литовца с этим делом получше было – Янас Арминасович Гарайтас. Понятно, хреново звучит. На трезвую голову произносить будешь – язык сломаешь, на пьяную – так и вообще лучше не пытаться. Но у этого, по крайней мере, все ФИО в одном месте делалось. Кто извращался над топонимикой Самбура, я не знал. Но догадывался, что человек был редкостным садистом.

Между нами, девочками, говоря, не знал я и того, кем этот самый Левон Зурабович является по жизни. Предположение Яна о том, что, посмотрев его ксиву, мы поймем, против какой команды играем, не подтвердилось. Не понял я, и уж тем более не понял он. Если этот гражданин и был известной личностью среди городского криминалитета, то в широкие рабочие массы его слава еще не проникла. Единственное, на чем мы с Яном сошлись – что Самбур вполне мог быть начальником какой-нибудь силовой структуры при каком-нибудь авторитете. А что? Должность стратегическая, и сидеть на ней должен стратег. А Самбур сам мне признался, что разрабатывал план по захвату меня. То бишь, занимался стратегией в неприкрытом, можно сказать, виде. И не стеснялся этого.

И его стратегические разработки, что я должен признать, были весьма неплохими. И утром, и днем ему фактически удалось взять меня в плен. Я, правда, оба раза из плена позорно бежал, но это не есть вина Самбура-стратега. Скорее, сегодня просто был не его день. И, пока этот день длился, им надо было пользоваться.

Но с какой стороны это делать, я не знал. И Литовец не знал. Он ходил за мной по гаражу, как слоненок за слонихой, и своим видом раздражал Макареца. И я тоже своим видом раздражал Макареца. Макареца вообще все раздражали своим видом. Но он почему-то увязался именно за нами. И ходил, и гундел вслед, что, мол, до конца смены еще три часа, а Ян не на трассе, и машина, главное, исправная, а деньгу косить некому. Ну, и тому подобное.

Литовец исправно терпел все это целых четверть часа, но потом даже его прибалтийская непробиваемость дала трещину, он вынул из кормушки деньги и сунул Макарецу. Тот пересчитал их и отстал от нас. Потому что Ян успел сделать план. А что еще от него нужно?

Но нашему делу это помогло мало. Мы извращались мозгом, но родить ничего не могли. Вернее, Ян смог, но его роды были далеко не первой свежести – он опять родил Балабанова. Прямо так и сказал:

– Надо позвонить Балабанову.

Я скрипнул зубами и начал вспоминать все матерные слова, что когда-нибудь слышал, дабы одарить ими Литовца. Но потом раздумал. Он не виноват, что ничего новее Балабанова сочинить не сумел. Мне и самому в голову ничего не лузло. Пришлось согласиться.

В гараже было несколько телефонов, но почти все они были табу, потому что за ними сидели диспетчера, принимающие заявки. Только один был не табу, но он стоял в закутке Макареца, на его столе, и пользоваться им по этой причине старались пореже. Потому что завгар относился к аппарату, как к горячо любимой женщине – рычал на всякого, кто приближался на расстояние вытянутой руки. Может, он этот аппарат и потрахивал, оставаясь с ним один на один – кто знает? Он вообще был странный человек – Макарец. В нехорошем смысле этого слова.

Но выхода у меня не было, и я пошел в его закуток. Ян, понятное дело, увязался за мной. Куда ж слоненку без слонихи? Кто титьку пососать даст?

Увидев нас, Макарец слегка побагровел с лица. И, по давней своей традиции, прорычал:

– Вы чего здесь? Чего надо?

– Ой, да не переживай ты так, – я махнул рукой. – Не тебя надо, однозначно.

– Вы чего хотите? – теперь Макарец побагровел свекольно. Меня он любил меньше всех. Но мне на его нелюбовь было плевать. Когда он меня не трогал, я его тоже старался не задевать. На всякий случай. Чтобы не вонял. Но в данный исторический отрезок он задал вопрос, и законы вежливости требовали от меня ответа. И я ответил:

– Вообще чего хотим? Или в частности?

– Вообще! – взвизгнул он и вылез из-за стола. Я никогда не понимал, с чего он заводится.

– А ты что – золотая рыбка? Ну, тогда записывай. Во-первых, мне нужны бабки. Миллионов пять для начала. Естественно, в зеленых. Во-вторых, мне нужна баба. Не очень умная, но и не дура. Чтобы трахаться умела и любила. Чтобы домовитая была. Чтобы…

Договорить я не успел. Макарец, пока я, закатив глаза под лоб, увлеченно перечислял, чего же мне по жизни не хватает, умудрился подкрасться к самому моему фасаду. А проделав это, толкнул меня в грудь. Двумя руками.

– Ты чего сюда приперся? Сам не работаешь и другим мешаешь? Пришел тут, ахинею несет…

Толчок был ощутимый. Макарец, хоть и состоит на сто процентов из говна, но этого говна в нем побольше восьмидесяти килограммов будет. И я быстро, чтобы, не дай бог, не упасть, отступил шага на три, удивленно таращась на озверевшего завгара.

А тот, воодушевленный первым локальным успехом, снова оказался рядом и, схватив меня за грудки, попытался выставить из своей кандейки, приговаривая:

– А ну, пошел отсюда! Давай-давай! Нечего здесь ходить и людям настроение портить!

Ян не успел встать между нами. Подозреваю, что он ошалел от происходящего не меньше моего. И, пока он соображал, отчего все так грустно обернулось и что же делать дальше, я ударил Макареца в зубы. В очередной раз.

Настроение, получается, портить не стал – оно и без того было у завгара не в дугу. А вот улыбку попортил.

Макарец упал на задницу, ударившись спиной о спинку стола. Головой, слава богу, не ударился – она мотнулась взад в момент удара, а в момент падения уже слегка отставала от остального туловища. Последние макарецовы мозги остались при нем.

Я прошел к столу и нагло взгромоздил на него свою пятую точку. Макарец, таким образом, оказался целиком и полностью у моих ног. А нечего – пусть знает, кто в доме хозяин. И, пока он вытирал кровь с разбитой губы и сплевывал в ладошку осколки зубов, я набирал номер и выговаривал ему за нехорошее поведение:

– Вот ты сейчас сидишь на холодном полу, зарабатываешь себе геморрой и думаешь – какая эта жизнь несправедливая сволочь! Первый встречный-поперечный норовит сразу в зубы дать! И невдомек тебе, что встречный-поперечный сюда не боксом заниматься шел. Ты, возможно, не поверишь, но я просто позвонить хотел. Терпимее к людям надо быть, Макарец. Толерантнее. И они к тебе потянутся. Хотя – сомневаюсь. Просрал ты этот момент. Лет двадцать уже как.

– Я на тебя, сука, докладную директору напишу, – пообещал завгар. В ответ я мотнул ногой и попал ему кроссовкой в ухо.

– Что говорил, что в лужу пукал. Я ведь только что о толерантности толковал – забыл, что ли? Ты мотай на ус, когда умные люди говорят. А докладную пиши. Здесь Ян был, он все видел. И кто потасовку затеял, и как ты сам споткнулся и на мой кулак упал. Правда, Ян?

– Сущая, – тот кивнул и я улыбнулся:

– Вот, видишь! Так что пиши. Все, как есть напиши. А пока заткнись, потому что я по телефону разговаривать буду.

Номер я набирал по памяти. Вспоминал долго, но угодил, куда надо, с первого раза. Это радовало, потому что со мной такое редко бывает – память на циферки хреновая. Вот только ответил мне не Балабанов, а его грозный коллега с хорошей памятью на меня:

– Советский райотдел милиции слушает.

– Балабанова хочу. Это Мешковский.

– Это Мешковский, хочет Балабанова, – задумчиво повторил мент. Видимо, пытался вызубрить информацию. – Я тебя разочарую, Мешковский. Балабанова нет.

– А где он?

– С бандитизмом борется. Где-то в городе.

– А когда он его заборет, я с ним смогу пообщаться?

– Зачем? Когда Балабанов заборет бандитизм, МВД расформируют нахрен. Ты хотел ему что-то передать? Скажи мне, я передам. Потому что он сегодня вряд ли уже появится.

– Не-е, – проблеял я, слегка расстроенный отсутствием нужного мне человека. Представляю, как расстроился Ян, целых два часа втолковывавший мне идею этого звонка. – Ты страшный. Я тебя боюсь. Ты вот сейчас матом заругаешься, и я по углам гадить начну. Как ты себе представляешь такой разговор?

– Короче, Мешковский! Если тебе есть, что сказать – говори, а нет – так я вешаю трубку. У меня работа, усек? – голос хмурого мента действительно стал слегка озверевшим.

Я отнял трубку от уха и потянулся к аппарату с намерением отключиться, но в этот момент в голове что-то щелкнуло и родилась мысль. Я поспешно вернул трубку в исходное положение и сказал:

– Алло, ты еще слушаешь?

– Ну, чего тебе?

– У тебя же память хорошая?

– Не жалуюсь, – буркнул он. – Иногда даже слишком хорошая.

– Ты знаешь шлимазла по имени Самбур?

– Может, по фамилии? Это который Левон Зурабович? Тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения?

– Ну, я рождением не интересовался, но судя по имени-отчеству, тот самый. Знаешь его?

– В первый раз слышу, – хмурый мент оказался, к тому же, весьма ехидной сволочью.

– Да ладно тебе, – я попытался воззвать к его совести. – Что это за человек?

– Очень известная в определенных кругах личность, – туманно ответил мент.

– А поподробнее можно?

– А тебе зачем? – Разговор стал походить на общение двух старых евреек на Привозе. Уступать не хотел никто. Торг грозил затянуться.

– Надо мне, – я вздохнул. – Очень надо. Как раз по делу о разгромленной кафешке. Ты ведь не хочешь сделать подляну Балабанову?

– А ты что, на гниль мне решил надавить? – удивился мент. И, не дожидаясь ответа, сказал: – Нет, не хочу. Тем более, что я и сам к расследованию в некотором роде подключен.

– Ну вот, видишь! – обрадовался я. – Ты хочешь пить, я – писать, так давай не дадим друг другу умереть! Кто такой этот Самбур?

– Нет, Мешковский, ты все-таки жуткое хамло, – задумчиво прогудел мент с той стороны телефонной трубки. – Помяни мое слово – все это закончится тем, что однажды твое хамство тебе же в задницу засунут. Я тебе не скажу, кто такой Самбур. Пока ты не скажешь мне, зачем тебе это нужно.

– Какой любопытный! – проворчал я. – Ладно. Если ты дашь слово, что не будешь ругать меня матерными словами и бить руками по голове, я с тобой, пожалуй, встречусь.

– Бить не стану, – быстро пообещал мент. Интерес у него, видимо, был самый непосредственный, а не «в некотором роде подключен». – А вот на счет матов не ручаюсь. Они у меня для связки слов выскакивают, это процесс неконтролируемый.

– И на том спасибо. Тогда мы через двадцать минут будем ждать тебя у входа в ваш Советский райотдел. Устраивает?

– Устраивает. А «мы» – это кто?

– Я и мой сменщик Ян. Сейчас его очередь машиной рулить. А я, получается, пассажир.

– Хорошо, подъезжайте.

– Машина желтая. На крыше – шашечки. Сообразишь? – ну, не удержался я!

– Мешковский! – мент зарычал. – А ведь я могу передумать и побить тебя!

– Ладно, извини. Вырвалось. У меня это тоже процесс неконтролируемый. До скорого, – и, хохотнув напоследок в трубку, я положил ее на рычаги.

Макарец весь разговор так и просидел на полу, злобно сверкая на меня глазами. Но я уже был добрый и даже слегка веселый. А потому легонько похлопал его по макушке и, вставая со стола, утешил:

– Все, упырь. Радуйся. Кончились твои мучения. Уезжаем мы. Но через пару часиков вернемся. Так что не расслабляйся!

Завгар ничего на это не сказал. Он вообще не шевелился, пока мы с Яном шли из его каморки в полумраке гаража. Железная выдержка у человека! Гвозди бы из него делать. И где была эта выдержка пятнадцать минут назад, когда он ударным трудом зарабатывал вполне заслуженную зуботычину?

За баранку я действительно пустил Яна. У меня условный рефлекс – когда нужно от кого-то убегать или за кем-то гнаться, короче, когда вокруг бушует хипеш, то баранка мне нужна, как кусочек инсулина диабетику. Я должен вцепиться в нее руками, а ногой топтать педаль газа – это придает мне уверенность и надежду. А поскольку сейчас хипеша в близлежащем пространстве-времени не было, я и уступил водительское место Литовцу. Пусть он побалуется.

И мы добрались до Советского райотдела милиции аккуратно и вдумчиво, как это свойственно Яну. И как раз к тому времени, которое я озвучил хмурому менту.

На широком милицейском крыльце тусовалось пять человек. Двое были в форме, и их принадлежность к органам определялась без труда. Трое других были одеты по гражданке, но и они, подозреваю, относились к славному братству борцов с преступностью. Тем более что именно двое из них показались мне смутно знакомыми. Где и когда я их видел – не помню, но то, что наши пути пересекались – однозначно. Другое дело, что на роль хмурого мента ни один из них не подходил.

Оставалось ждать. Я достал сигарету и закурил. Ян, как человек, курить бросивший, открыл окошко и высунул голову наружу, чтобы не отравлять себя никотиновым выхлопом. Вообще, конечно, по всем законам этики и человеколюбия, это я должен был выбраться на улицу, тем более что на дворе стояло лето и мы никуда не ехали. Но, поскольку Ян уже убрал свои дыхательные пути из-под моей никотиновой атаки, а также потому, что шевелиться совсем не хотелось, я остался, как был – в крайне расслабленном состоянии растекшись по сиденью и посылая колечки дыма в район стыка крыши и лобовухи. Колечки разбивались о стекло и резину и забавными змейками расползались в разные стороны. Наблюдать за ними было не то, чтобы весело – это умиротворяло.

Хмурый мент появился минут через пять – когда я, докурив сигарету, выбросил окурок на улицу.

Он вышел из здания – и тоже не по форме. Узнал я его сразу. Действительно, приходилось как-то иметь с ним дело. Не сказать, чтобы приятные были воспоминания.

Мент спустился по лестнице и прошел к такси с таким видом, словно проделывал это каждый день уже лет десять как минимум. Ни лишнего взгляда по сторонам, ни неуверенности в движениях. Вышел, прошел, плюхнул свой тощий зад на заднее сиденье и, раскинув руки, словно крылья, по подголовникам, сказал:

– Ну, Мешковский, вот и свиделись еще раз.

– Ага, – сказал я. – Я скучал без тебя, любимый. Куда едем?

– Тут метрах в ста по ходу есть забегаловка, называется «У Ерша». Вот туда и поедем.

Ян, понятливый, уже выруливал со стоянки. Мне оставалось только вертеть головой, чтобы не пропустить указанную точку. Но вывеска была весьма приметная – огромный оранжевый ерш из пенопласта раскачивался на фонарном столбе. Не заметить такое было просто нереально.

Вслед за ментом, бывшим тут, видимо, завсегдатаем, мы прошли внутрь и устроились в уютном кабинетике, который подобрал на какое-то свое усмотрение, опять же, мент. Рядом с нами сразу объявилась официантка и, склонившись к менту, почтительно спросила:

– Что заказывать будете, Николай Васильевич?

Строгий мент, который оказался почти Гоголь, сказал просто:

– А принеси-ка нам, Наташа, три порции пловика, три салатика со свежими огурчиками-помидорчиками, да бутылочку водочки. Если что еще понадобится, мы позовем.

Наташа развеялась чистым призраком, а почти Гоголь виновато развел руками:

– Извините, мужики, голодный, как волк. Рабочий день закончился, имею право, сами понимаете. Или на вашу неокрепшую психику вид мента, хлещущего водку, дурно повлияет?

– Ужасно повлияет, – подтвердил я. – Лично я неделю спать не смогу.

– Это хорошо. Ради одного этого стоит рискнуть. А ничего, что твой напарник при нашем сверхсекретном разговоре присутствовать будет?

– Совершенно ничего. Он в деле.

– Тогда приступим, – Николай Васильевич потер ладошки и уставился на меня. Я – на него. А фигли? Играть в гляделки – так по крупному. И он не выдержал первым. – Ну, что – долго таращиться будем?

– А я жду, – объяснил я. – Ты же сказал – приступим? Кто такой Самбур?

– Ну, ты наглый! – он устало и с явным трудом приподнял бровь в очень красноречивом жесте восхищения моей наглостью. – Нет уж, давай ты первый говори, что там у тебя за информация?

Делать было нечего, банковал в данный момент он, и я открыл было рот, чтобы начать исповедь, но в этот момент подошла Наталья с заказом, и я, как дурак, просидел с открытым ртом все то время, что она сгружала различные вилки-тарелки с подноса. Рот, конечно, можно было закрыть, но инстинкт что-то не сработал, и я, наверное, наглотался микробов.

Но Наталья возилась недолго. Она ушла, и я поведал менту историю о страшном дорожно-транспортном происшествии около моего дома, о том, что ему предшествовало и о том, что произошло после. Мент, успевший к моменту завершения этой повести уговорить три стопки водки под салатик, – мы с Яном благоразумно отказались; все-таки, он был за рулем, а мне в ближайшее время предстояло занять его место, – и принявшийся за свою порцию «пловика», выслушал мою исповедь внимательно и не перебивая. А когда она закончилась, он без всяких предисловий сказал:

– Самбур – это бригадир боевиков у Пистона.

Зачем он вот так, без подготовки, не знаю. Может – чтобы жизнь малиной не казалась? Так я и без его стараний в последнее время был не в восторге от того, как она выглядела. А теперь и вовсе мог с полным основанием в депрессию впасть. Потому что Пистон – это мафия. Причем самая махровая. Последняя, наверное, в городе, располагающая реальными боевыми мощностями. Лет шесть-семь назад таких было около десятка, но все они почили в бозе либо стараниями себе подобных, либо угодив под каток правосудия. Группа Пистона выжила. Одно это уже говорило о ее мощи. Но она не просто выжила – она сумела подмять под себя весь пригород, захватив всю санаторно-курортную зону в безраздельное пользование. И, пока государство силовыми методами пыталось насадить в городе хоть какое-то подобие цивилизации, пацаны Пистона у себя в пригороде продолжали жить по беспределу и не особенно стремились перестроиться. А своих коллег, которых из города потихоньку заставляла убираться острая необходимость в виде нечастых, но глобальных кампаний за чистоту нравов, они тупо отстреливали, не желая делить жизненное пространство ни с кем.

В общем, Пистон был из тех, кто считал, что нет человека – нет проблемы, и большинство вопросов решал огнестрельными методами. Я мог бы догадаться об этом сразу, потому что разгромленное из базуки пригородное кафе – хорошая подсказка. В наше время такого почти не происходит. Но ведь все-таки происходит, да? А я таки не есть идеальная логическая машина.

И вот надо было мне такому человеку дорогу перебежать!

– Давайте сюда его ксиву, – сказал мент.

Ян молча протянул документ. Николай Васильевич забрал его, небрежно засунул в задний карман брюк и налил себе еще рюмку.

– И что дальше? – спросил я.

– В каком смысле? – спросил он.

– По нашей информации ваша фирма что делать будет?

– Ах, по вашей информации, – понятливо протянул мент и влил в себя водку. – А ничего. Кстати, я бы не советовал передавать эту информацию Балабанову.

– Почему? – я слегка опешил. Мент мента подсиживает? Так они, вроде, в равных весовых категориях. Смысл?..

– Нипочему. Просто совет.

– Ясно, – я решил тоже не вдаваться в детали. – А почему вы по нашей информации не пробежитесь?

– Мешковский! Много будешь знать – скоро состаришься! – наставительно сказал мент. Он был уже изрядно выпимши. Оно и понятно – засадить в одного больше половины бутылки, причем первые порции – на голодный желудок… Но водка сделала его благодушнее, и он пояснил: – Потому что перед нашей встречей я навел по Самбуру справки. Ты же не зря его имя по телефону упомянул. Так вот, Левон Зурабович ни в какие протоколы, в том числе протоколы ДТП, в последние полгода не попадал.

– Так это произошло всего несколько часов назад, – сказал Ян. – Может, не успели в базу внести?

– Компьютерный век! – Николай Васильевич гордо поднял палец. – С места происшествия информация об участниках поступает оператору, тот вносит фамилии в компьютер. На все, про все не более получаса. Так что не мог Самбур не попасть в базу. Отсюда вывод: ни в каком ДТП он участия не принимал. По крайней мере, официально. И его ребята, скорее всего, тоже. Но за информацию все равно спасибо. Теперь я, по крайней мере, знаю, кого разрабатывать. Вы точно водочку не будете?

– Точно, – кивнул. – И тебе спасибо за информацию.

– За какую? – он еще раз поднял бровь. Но на сей раз не устало, как в самом начале разговора, а пьяно – она немного поползала из стороны в сторону и только потом забралась туда, куда он изначально задумывал ее поместить.

– Балабанову я ничего не скажу, – намекнул я.

– А и правильно, – кивнул он.

– Ну что, доставить тебя до дома, до хаты? А то ты уже хороший.

– Буду признателен, – некогда хмурый и переполненный ругательствами мент стал крайне вежлив. Но недопитую полбутылку, уезжая, с собой все-таки прихватил.

– И что это нам дает? – спросил Ян, имея в виду итоги разговора с ментом.

– Гаечным ключом по голове это нам дает, – отозвался я, имея в виду общую ситуацию.

– А ключик-то на тридцать два, – вставил свое веское слово Генаха Кавалерист.

Он заметил нас, проезжающих мимо, догнал и набился в компанию. Любопытство – не порок, а Генаха, соответственно, человек без особых пороков. Просто он любил поучаствовать в чем-нибудь, что способствовало выбросу адреналина в кровь. Спорт, правда, в его хобби не входил, потому что Кавалерист органически не воспринимал никаких правил. По той простой причине, что их нужно было соблюдать. А для этого требовалось включать мозги. Включать мозги Генаха тоже не любил. Единственные правила, которые он выучил и старался соблюдать – это правила дорожного движения. И то потому, что его папа был дальнобойщик, а мамы не было совсем, и маленький Кавалерист часто колесил с папой по большой России. Потому и школу не закончил, имея за плечами шесть классов. Зато на права сдал с блеском, и с тех пор свою голову больше ничем не загружал.

– Я так думаю, что хуже, чем есть, вы влипнуть не могли, – Генаха продолжил свою мысль о ключе на тридцать два. – И еще я думаю, что вам кирдык. Прямо сейчас можно места на кладбище заказывать, чтобы через пару дней суеты меньше было.

– Спасибо тебе, добрый человек! – повернулся к нему Ян. – Вот чего нам сейчас не хватало, так это искренней дружеской заботы и участия. И ты не отказал. Огромное тебе наше человеческое, спасибо.

– Всегда готов, – лениво отмахнулся Генаха. – Но я вам, в натуре, не завидую. Про место на кладбище я, может, и погорячился, только не сильно. У вас сейчас главная надежда – менты. Что они по-быстренькому переловят Пистона и всех его пацанов. Только это нереально – у Пистона команда побольше всей городской милиции будет. По-любому кто-нибудь на воле останется и продолжит дело. Так что я только один выход вижу – линять вам надо отсюда, парни. Куда-нибудь подальше. На Запад. Или на Дальний Восток.

– Ага, – буркнул я. – Может, еще фамилию поменять и пластическую операцию сделать? У Яна этих мыслей уже мелькало.

– И я бы предложил, – очень серьезно кивнул Генаха, – если бы не знал, что вы меня с таким предложением нахрен пошлете.

– А с твоим «линять куда подальше», выходит, не пошлем? – саркастически осведомился я.

– Может, и пошлете. Только сначала скажите, положа руку на левую титьку – у вас есть еще какие-нибудь варианты?

– Да нету особых вариантов, – Ян досадливо щелкнул языком.

– И все равно, – не сдавался я. – Глупо это как-то. За Литовца не скажу, а у меня в других городах если и есть родственники, то я с ними отношений никогда не поддерживал. Представляешь, какими глазами они посмотрят на меня, если я заявлюсь к ним теперь и скажу: «Здравствуйте, я ваш родственник и меня нужно спрятать, потому что на меня охотятся нехорошие шлимазлы»?

– Вот как раз ты-то, Мишок, и без всяких родственников в любой жопе без мыла проживешь! – отрезал Генаха. – Яну, я бы сказал, посложнее будет. С его бабой и двумя пацанятами.

– Двумя с половиной, – поправил я.

– У меня ж баба беременная! – застонал Ян, которому опять наступили на больное место.

– О как! – удивился Генаха. – Ловко ты подгадал.

– Да пошел ты! – отмахнулся Литовец и впал в кому.

– Не-е, Генаха, – задумчиво протянул я. – Я в этом городе с перерывом на армию тридцать лет прожил, и если меня закопают в землю, то пусть это случится здесь. Я остаюсь. Вот только с вооружением у меня нынче совсем плохо.

– У тебя же такой арсенал был! – Генаха удивленно посмотрел на меня. – Что, в милицейский музей сдал?

– Я похож на дебила? Просто арсенал дома, а мне туда соваться не с руки – наверняка там засада.

– Ну, со стволом я тебе помогу, – сказал Кавалерист. – Только все равно зря ты рогом уперся. Слинял бы куда-нибудь в Чегдомын или в Ноглики, и хрен бы тебя там Пистон нашел.

– Не хочу я в Чегдомын. И в Ноглики не хочу. Я там никого не знаю.

– Зря, Мишок, очень зря. Я, конечно, к вам с Яном здорово привык, хорошо работали вместе. А покуролесили в свое время как! – он, слегка погрузившись в воспоминания, блаженно прикрыл глаза. – Но мой вам совет – делать ноги.

– Слушай, – я не выдержал и разозлился. – Что-то уж больно ты нас из города спровадить хочешь. Что за фигня?

– Для вас стараюсь, – обиделся он. – Я, Мишок, конечно понимаю – ты парень боевой, бравый, тебе на войну сходить – что два пальца обсосать. Я знаю, что из твоих врагов половина в тюрьме, а вторая на кладбище. Только Пистон-то не из их числа будет. Он тебе не по зубам…

– Ты сказал, что со стволом мне помочь сможешь, – прервал я его.

– Ну, сказал, значит – помогу.

– Что-нибудь вроде ТТ организовать сможешь?

– Смогу. Только зря ты это…

– Мужики! – Ян вышел из коматоза и встрял в разговор. – Слушайте, а что, у нас, что ли, никакой программы защиты свидетелей нет?

Мы с Генахой одновременно посмотрели на него. Боюсь – как психиатры на пациента.

– Ты что, Литовец, голову застудил? – поинтересовался Кавалерист. – Конечно, есть у нас такая программа. Только у нас свидетелей сами охранники и мочат. Им же тоже денежек подзаработать хочется.

– Плохо, – вздохнул Литовец и опять впал было в кому, но Генаха толкнул его локтем в бок:

– А ты сам-то сваливать будешь? Мишок чегой-то не хочет.

– Куда я свалю? – Ян посмотрел на него поблекшими от тоски глазами. – У меня теперь все родственники за границей.

– Вот и свали за границу, – Кавалерист одобрительно кивнул. – В твоем Вильнюсе тебя точно никто не найдет.

– Я из Радвилишкиса, – поправил Ян.

– Тем более.

– Нет, Генаха. Я – как Мишок. Тоже никуда не поеду. Меня там, конечно, никто не сыщет, только я до Радвилишкиса и добраться не успею. Одну только визу оформлять – две недели уйдет. Если не больше.

– Да, – Генаха стал грустным. – Конечно. За две недели можно мамонта перочинным ножиком на строганину пошинковать, не то что тебя. Значит, остаетесь оба?

– Выходит, оба, – кивнул Ян.

– Тогда не завидую, пацаны, – подвел итог Кавалерист. – Хотя я, конечно, с вами. Поехали вооружаться?

– Куда? – спросил я.

– В гараж. Я же не такой беспредельщик, как ты – оружие дома хранить.

– Я его тоже не дома храню, – возразил я и замолчал. Замолчали все. Основное было сказано. В детали вдаваться как-то не хотелось. Потом Литовец завел машину, Генаха перебрался в свою, и мы поехали в сторону таксопарка. Я и Ян – все в том же тоскливом молчании, Генаха, по случаю своего одиночества, скорее всего, тоже.

До гаража мы не доехали. Генаха слегка наврал. Метров на пятьдесят, но все же. Там он залез в кучу металлолома, который по причине тотальной проржавелости даже пионеры в утильсырье не потащат, и вынул оттуда сверток. Металлолом скопился на этом месте за долгие годы существования таксопарка и стал его неотъемлемой частью. Куча настолько замылилась взглядами, что вряд ли кто-нибудь стал бы искать в ней что-то, достойное внимания. Тем более что все, так или иначе могущее пригодиться в хозяйстве, до этой кучи не доходило – на лету расхватывалось хваткими работниками таксопарка. А то, что пригодиться не могло, в пору первичного расцвета пунктов приема металла было обменяно ушлыми бомжами на деньги. Так что Кавалерист ничем не рисковал, обустраивая здесь свою заначку.

Сверток был аккуратно расправлен на капоте Генахиного авто и оказался старым обширным халатом. Внутри, по задумке изобретателя, должно было находиться человеческое тело, но лежал только арсенал Кавалериста. Два ПМ, «Калаш» без приклада и почему-то с обрезанным на треть стволом, ТТ, как я и просил, «Маузер» и еще нечто невообразимое, видимо, из эпохи начала револьверной эры. Выглядело это нечто весьма нелепо, и я даже не знал, умеет ли оно стрелять.

– Это что? – я ткнул пальцем в нечто.

Генаха почему-то покраснел:

– Я ж тогда только-только на работу устроился, – оправдывающимся тоном пояснил он. – Мне тогда хоть самодельный пистолет под стенобитные патроны предложи – взял бы. А ты не смейся, оно стреляет. Я пробовал. Бабахнуло так, что потом два дня в башке звенело. Дыму было, как от паровоза. Правда, я только один раз выстрелил, потому что к нему только пять патронов предложили. Четыре до сих пор не использовал! А обычные патроны почему-то не подходят.

– Ты, Генаха, хоть бы лошадь себе завел, что ли? – посоветовал я ему. – В две-то головы думать сподручнее будет, раз ты в одну свою не справляешься. Сколько с тебя за этот раритет содрали?

– «Раритет»! – передразнил Генаха. На мою эскападу не обиделся, потому что выслушивал от меня и не такое. А слово «раритет», полагаю, тупо не понял. – Никакой это не раритет! Говорю же, стреляет он. А отдал я за него всего два черпака водяры. Во времена тотального дефицита, когда у меня вон там, – он ткнул пальцем в сторону багажника, – каждый день по три ящика стояло. Недорого, короче.

– Короче, недорого, – согласился я. – А знаешь, почему к нему обычные патроны не подходят? Да потому что тогда, когда его делали, стандарта еще не существовало. А это что значит? А это значит, что у тебя, о безлошадный брат мой, уже полтора десятка лет лежит экспонат, за который любой коллекционер, как нефиг делать, пару десятков штук выложит. В баксах, Генаха, в баксах.

– Серьезно? – реденькие, но длинные генахины брови проворно взобрались на середину лба. – Вот я дурак!

– Так ведь и я тебе о том же толкую, – я взял ТТ и засунул его сзади за пояс брюк. Генаха сделал то же самое с пистолетом Макарова. Ян стоял чуть в сторонке и присоединяться к нам, по всей видимости, не собирался. Но я взял его за плечо и силой подтащил к сокровищнице: – Выбирай!

– Да зачем мне? – он попытался улизнуть. Видимо, внезапная беременность жены серьезно подорвала его психику, затруднив и без того по-прибалтийски небыстрые мыслительные процессы и начисто отбив все мужские инстинкты в отношении огнестрельного оружия. Чего раньше за ним, между прочим, не наблюдалось.

– Затем, что за тобой теперь тоже могут плохие хлопцы прийти, – поддержал меня Генаха. – И тебе нужно будет поддержать честь третьего таксопарка. С пистолетом это сделать гораздо проще.

Ян, убежденный этой речью, раздумывать не стал и взял то, что попроще – как и Генаха, ПМ. Кавалерист так же аккуратно скатал халат в сверток, отнес его на прежнее место и, вернувшись к нам, посмотрел мне в глаза. И задал вопрос, которого я ждал и которого боялся:

– Ну и что теперь будем делать, Мишок?

– Откуда я знаю? – я нахмурился. – Я пока ничего придумать не могу. Одно знаю точно – Яну сейчас домой лучше не ехать. Пусть у тебя ночку переночует. Приютишь?

– О чем базар? – Генаха пожал плечами. – Только что он своей бабе скажет?

Мы снова синхронно посмотрели на Яна. Тот вздохнул:

– Совру что-нибудь.

– Хорошее дело, – похвалил я. – Время от времени нужно практиковать. Чтобы домашние не расслаблялись. Только про меня и Генаху не распространяйся. Мы холостяки, и твоя решит, что ты с горя решил по девкам ударить. Поехали в гараж?

Пересменка уже началась. Народу была прорва. И те, кто уже откатал свое, и те, кто готовился пуститься в плавание по городским улицам в поисках Большой Деньги. И все с интересом уставились на нас, стоило нам появиться на территории таксопарка. Потому что все, понятное дело, были в курсе моего несчастного случая. Только недавно побитый мною Макарец, с видом гордого страуса, которому напихали полную задницу ежиков, развернулся и пошел в сторону своей коморки. Вместе, между прочим, с журналом регистрации. Поэтому нам пришлось идти за ним.

Это он изобрел такой своеобразный способ отыграться. А ведь стоял всего в двух метрах от нас, брал автограф у Рамса и Дедушки Будильника. У Рамса взял, но тут появились мы, и журнал захлопнулся перед самым дедушкиным носом. Тот удивился, клацнул единственным живым зубом и заковылял за нами.

Я хорошо знал Дедушку. Он был старенький и все равно помирать со дня на день собирался, поэтому ему было все пофигу. Он года три назад губернаторского сына из машины пинками вышиб, когда тот прямо в салоне начал проявлять свои педерастические наклонности. Будильник же, не смотря на преклонность своих годов, оставался махровым натуралом, потому и осерчал.

Губернатор, помнится, обиделся тогда, пытался дедушку из таксопарка изгнать, чтобы тот жил на одну пенсию, и даже лично, в сопровождении четырех черноглазых очкариков в костюмах от Версаче на стрелку приезжал. Чего он там Дедушке наговорил, сие есть тайна великая, ни Будильник, ни тем более сам губернатор о том разговоре не распространялись, но первое лицо области уехало с весьма кислым этим самым лицом. Через неделю сынок лица скоропостижно убыл во Францию повышать свое образование и предаваться радостям однополой любви, а Дедушка остался работать в таксопарке, как ни в чем не бывало.

Вот такой он был, наш Дедушка Будильник. И что бы он сделал с Макарецом – страшно представить. Одно знаю наверняка – за это самого Дедушку по его седой головке не погладили бы. Поэтому я его спас. Тем более, что уже имел сегодня прокол в отношениях с завгаром.

Склонившись над обшарпанным и исписанным разными словами, в том числе и некультурными, столом, за который буквально только что уселся Макарец, я мило, хоть и слегка щербато улыбнулся:

– Слышь, Василич. Я, конечно, понимаю, что ты не специально. Что у тебя за этим столом дела неотложные и все такое. Но ведь я могу и повторить в зубы. Я человек с пальмы, у меня хвост только три часа назад отвалился. Во мне инстинкты и первобытный нрав. Зачем судьбу дрочишь?

Макарец стал бледным и потупил глаза. Потом хлопнул ртом, потому что хотел что-то сказать да раздумал, и молча подвинул нам журнал. Но мне этого было мало.

– И еще, Василич. Сделай так, чтобы тебя искали. Яну предстоит важный телефонный разговор, и тебе совсем не обязательно греть об этот разговор свое гнилое ухо. Дуй отседа. Скачками.

Я понимаю, за что Макарец меня не любил. Трудно любить человека, который регулярно ломает тебе зубы и хамит прямо не по-божески. Но мне порой было просто трудно сдержать себя – именно потому, что Макарец меня не любил и демонстрировал это при каждом удобном и неудобном случае. Короче, замкнутый круг, взаимные чувства.

Но перед тем как растаять в глубине гаража, завгар обернулся и сказал свое последнее веское слово:

– Ты, Мешковский, завтра утром, когда смену сдашь, к директору сходи. Он хочет с тобой сегодняшний инцидент обсудить.

– Азбуку Морзе тоже ты изобрел? – крикнул я ему вслед. – Стукач хренов!

Пока мы заполняли клеточки в журнале регистрации, Ян звонил своей благоверной. Он навешал ей какой-то жуткой лапши о большом аврале, вызванном прибытием а-агромной делегации важных гостей из сопредельной области, обозвал киской, лапкой, зайкой, рыбкой и еще как-то, то ли пипкой, то ли пипеткой. В общем, какое-то сугубо интимное слово, которое кроме них двоих да Владимира Ивановича Даля и знать-то никто не знал, но своего добился – она ему поверила. Или сделал вид, что поверила, что в данном случае было равнозначно, и отпустила на ночь.

Когда Ян положил трубку, Генаха смотрел на него с нескрываемым уважением. Ему понравились кружева, сплетенные Литовцем. Как человек ни разу не женатый и даже не испытывающий в этом потребности – предпочитал случайные связи, – он даже не подозревал, что такое возможно. Я тоже зауважал Яна, хоть и имел за плечами опыт недолгой семейной жизни. Может, потому и недолгой, что так не умел? И только Дедушка Будильник, как человек, умудренный жизнью до самых кончиков своих желтых, прокуренных ногтей и недавно отметивший золотую свадьбу, остался совершенно невозмутим. Он посмотрел на меня и спросил:

– Ну, а у тебя, сынок, как дела? Не подстрелили еще тебя?

– Подстрелили, дед, – я важно кивнул. – Ногу отстрелили, руку отстрелили. Левое ухо отстрелили. А главное, суки, пиписку отстрелили. Короче, умер я.

– Понятно, – он тоже кивнул. Так же важно, как и я. – Прояснилось хоть что-нибудь?

– Прояснилось. Это Пистон ту кафешку атаковал. Вернее, его парни. Теперь вот не знаю – то ли сразу удавиться, то ли перед этим цианистого калия нажраться?

– Ты, Мишок, молодец, – сказал Будильник. – У нас в партизанах один такой был. Тоже все время на рожон лез и надо всем смеялся. Его потом полицаи к дереву за яйца прибили гвоздями.

Я поперхнулся. Сравнение не вдохновляло. Генаха Кавалерист тоже был потрясен до глубины души.

– Уф-ф, – выдохнул он. – И что – насмерть?

– Дурак ты, Кавалерист, – Дедушка посмотрел на него свысока. – Я же сказал – за яйца. Яйца – это не смертельно. Это только в молодости кажется, что вокруг них весь мир вертится. А у меня они уже пять лет не работают, и ничего – живу.

– Так а с парнем-то что стало? – спросил Генаха.

– Нихрена с ним не стало, – сказал Дедушка. – Растянул он в своих яйцах дырочку пошире, снял их с гвоздей да в отряд пришел. Муравьи его, правда, сильно погрызли. Так это зажило. Он потом до самого подхода нашей регулярной поезда под откос пускал. И потом я его на сорокалетии Победы встретил – живехонек был. С сыном приезжал. Родным, между прочим. Уже после войны сделал. А ты, Мишок, что делать собираешься? Не вешаться же, в самом деле?

– Не знаю, старый, – я тяжело вздохнул. – Вешаться, понятно, не хочется. Гвозди в яйца – тоже не хочу. Вот, принял машину, сейчас ночку поезжу, подумаю. Авось, чего и придумаю.

– Думать – это правильно, – подтвердил Дедушка. – Если чего надумаешь – обращайся. И не смотри, что мне уже шестьдесят девять. Я, пока партизанил, лучшим стрелком в отряде был. Да и со взрывчаткой работал так, что будьте-нате. На диверсии ходил.

– Ты, дед, для меня просто находка, – совершенно серьезно сказал я. – Только я пока не знаю, какую диверсию учинить. Придумаю – обязательно сообщу.

– Лады, сынок! – Дедушка хлопнул меня по плечу и заковылял прочь.

Кавалерист усмехнулся:

– Смотри, у дедка удаль молодецкая прорезалась. На приключения потянуло, молодость вспомнить.

– Он еще нас за пояс заткнет, Генаха, – уверил я его. – Потому что у нас еще вся жизнь впереди и мы ее потерять боимся. А он свое уже отбоялся. Он машину, если что, в лобовой таран направит – и фиг свернет.

– Он свое еще в войну отбоялся, – задумчиво подтвердил Ян. – Знаю я таких. У меня дед такой был. Говорил – а хрена мне, когда я в штыковую под авианалетом поднимался и с обосраными штанами немецкие окопы в рукопашную брал? Они свой страх в этих самых штанах и оставили.

– Да я чего? – Генаха смутился. – Я – так. Поехали, что ли?

И мы поехали. Загрузились втроем в машину, рулевым которой значился уже я, и я доставил их к Генахиному дому. Помахал ручкой на прощанье и в полнейшей задумчивости поехал колесить по городу.

А думы мои были невеселыми. Хотя, совести ради, грустными они тоже не были. Они вообще, мягко говоря, были никакими. Потому что как только я пытался начать думать – тут же перед моими мыслями вырастала стена. И они долбились об эту стену, но проникнуть за нее никак не могли. В том смысле, что я прекрасно понимал – вернись время на сутки назад и, чисто гипотетически, я мог бы поехать к Пистону на предмет пообщаться с ним. Например, о том, как нехорошо гонять Мишу Мешковского по всему городу и уж тем более пытаться убить его. Тогда, чуть больше суток назад, я еще ничего плохого Пистону не успел сделать. Если не считать чисто случайного присутствия при разгроме кафешки. Но я еще не общался с Балабановым, не пролил больше десятка тонн нефтепродуктов, не пинал промежность его лучшему бойцу и не сбегал от его лучшего стратега. Короче, был еще чист в его глазах, как стекло. И мог бы – а от чего не помечтать? – прийти к нему и сказать: так мол, и так, глубокоуважаемый Пистон. Давай забудем все, что было. Что твои люди разгромили невинную забегаловку и чуть меня вместе с ней не угробили. Что я вообще там был – забудем. Хорошо? А я никому ничего не скажу, клянусь. И – чисто гипотетически, понятное дело – Пистон мог бы бросить мне с барского плеча такую вот фразу: «Конечно, забудем. Я не знаю тебя, ты не знаешь меня».

Но – увы и ах. Я уже сотворил все вышеперечисленные грехи и плюс к этому Ян спер у Самбура ксиву и мы хором передали ее в руки правосудия. Теперь нечего было и думать о перемирии. Сколь ни мала была его вероятность раньше.

Вот такая, блин, стена вставала перед моими мыслями. Непреодолимая, если исходить из того, что мысли отскакивали от нее горохом.

Ехать в пригород и воевать с Пистоном на его территории тоже нечего было и думать. Короче, я угодил в какой-то замкнутый круг. Трижды благополучно уходил из цепких лап противника, но сколько раз еще в них окажусь – неизвестно. И с какого ускользнуть не сумею – тоже неизвестно. И что мне делать, чтобы эта изрядно надоевшая уже охота прекратилась – тоже, блин, вопрос. Такая вот высшая математика. И что было делать мне, который в школе и с низшей-то не особо дружил?

Тоска зеленая. Я колесил по городу, не в силах ничего предложить даже самому себе, и тратил казенный бензин. Единственный плюс, который я видел в сложившейся ситуации – это относительная безопасность для Яна и его семьи на ближайшие часов десять. Литовец надежно был спрятан у Генахи, а в его квартиру ломиться не станут – его же там нет…

Я крепко выругался и ударил по тормозам, остановив машину прямо посреди дороги. Совсем головой ослаб! Кто сказал, что они не придут к Яну в гости в его отсутствие? Они же об этом самом отсутствии – ни сном, ни духом! И хрен тогда увидит Литовец своего третьего отпрыска, потому что его баба от страха выкидыш состряпает. Чья это была светлая идея спрятать Яна у Генахи? Лишить его семью единственного защитника? Моя, кажется? Нет, ну гений, слов нет. Дедушка Ленин со своей мировой революцией может смело отдыхать.

Сообразив, что стою посреди улицы, я развернул машину и поехал обратно, к Генахиному дому. Хорошо, что машин в центре, по случаю вечернего времени, было уже мало и я мог ехать быстро, не тратя время на пробки, заторы и пререкания с другими водилами за право преимущественного проезда.

Доехал я, в общем, быстро. И к квартире взлетел, что твой паровоз на реактивной тяге. А уж как в дверь тарабанился – словами не описать. Хотя Генахин сосед, приоткрыв дверь и просунув в щель всклоченную голову, попытался это сделать.

– Ты че, в шахте, что ли? – зло прошептал он. – Гремишь, как отбойным молотком!

– А ты что, онанизм практиковал? – не менее зло вытаращился я на него. – А я тебя с ритма сбиваю? А ты в рваном темпе попробуй. Знающие люди говорят – двойной кайф поймать можно!

Сосед у Генахи был большой. В смысле – под два накачанных метра. И мои слова ему не понравились. Он протиснулся было в дверь целиком, чтобы поучить меня хорошим манерам, но я не стал пререкаться понапрасну, достал из-за пояса пистолет и предложил ему:

– Иди, дрочи. Нельзя такое важное дело на полдороге бросать. Импотенция получится.

Большой мужик повиновался. И в тот момент, когда дверь закрылась за его гигантской тушей, она открылась у Генахи. Кавалерист удивленно уставился на меня.

– О, Мишок! А ты чего с пистолетом?

– Извини, Генаха. Хотел с бабами, да бабы нынче перевелись. Не поверишь – по улицам одни пистолеты шляются, натурально. Ты не в обиде? Короче, бери Яна за задницу, стволы в зубы – и скачками вниз.

– Да что случилось?

– Генаха, времени нет. По дороге объясню, – и, чтобы он не вздумал продолжать расспросы, развернулся и ускакал по ступенькам вниз.

Призыв к быстроте возымел действие. Не успел я докурить сигарету, как оба мои дружка обозначили свои телеса в районе заднего сиденья такси.

– Рассказывай, – потребовал Генаха. – Что, менты все-таки повязали Пистона и всю его кодлу?

Я выбросил окурок на улицу, вывел машину на дорогу и направил ее курсом на жилище Литовца. И только после этого сказал:

– Вот чего не знаю, о том врать не буду. Но я тут на досуге, парни, пораскинул мозгами – вы же знаете, со мной это время от времени случается, – и понял, что я идиот. И вы, между прочим, тоже идиоты, нехрен улыбаться. Вы знаете, куда мы сейчас едем?

– Нет, – хором сказали они.

– Мы едем к дому Литовца. Потому что с вероятностью больше сотни процентов Пистон свой следующий десант зашлет туда.

– Почему ты так решил? – Яну неожиданно взбледнулось. Даже в темноте это было заметно.

– А ты сам подумай, – предложил я. – Где нас с тобой можно поймать? На городских улицах, в таксопарке и дома. На улицах ловить – занятие бесперспективное, в гараже в такое время нам тоже тусоваться смысла нет. Меня дома нету, и в ближайшее время я вряд ли там объявлюсь, потому что уже обжегся на молоке. Остался твой адресок, Ян.

– Откуда они его узнают? – попытался возразить он, но я его успокоил:

– А откуда они про меня информацию нарыли? Дело техники.

Литовец не стал впадать в истерику. У него для этого была слишком холодная кровь. Он просто кивнул и сказал:

– Ну, тогда хорошо, что ты вовремя это сообразил.

Его поддержал и Генаха, сказавший следующую сильную фразу:

– Оп-паньки, мужики! А мы реально идиотами получаемся!

– Не-е, – я отрицательно затряс головой. – Идиотами мы были бы, если б не догадались, что к чему. А так мы полуидиоты.

– Обнадеживает, – согласился Генаха.

До дома, где имел честь проживать Литовец вместе со своей семьей, мы добрались быстро и без приключений. Стоило мне остановить машину, и хладнокровный Ян изменил своей натуре, убежав от нас, даже не прощаясь. Впрочем, объяснять ничего не нужно было ни мне, ни Генахе. На его месте, наверное, и мы первым делом поспешили бы проверить, все ли в порядке с семьей и не наведались ли нехорошие хуцпаны в гости до нашего прибытия.

Вернулся Литовец так же быстро, как и убежал. Прошло не больше пяти минут. Он выскочил из подъезда, захлопнул дверь, трусцой подбежал к машине, на ходу засовывая пистолет под ремень и, бухнувшись рядом с Генахой на заднее сиденье, сказал, тяжело дыша – все-таки запыхался, пока бежал:

– Ну, дома все в порядке. Я под дверью послушал – моя пацанов спать укладывает. Значит, это бычье еще не подъезжало.

– Будем ждать, – резюмировал я.

Но сперва мы дождались не их, а того, кого увидеть совсем не ждали. Когда по крыше осторожно поскреблись, наружу выглянул Генаха. Уронил с губы окурок и удивленно проблеял:

– Ё-о… Дедушка! А ты какого хрена?

Мы с Яном тоже полюбопытствовали – кто же к нам пришел. И тоже удивились. Около машины переминался с ноги на ногу Дедушка Будильник.

– Что, сволочи, думали, сбежали от меня? – он грозно помотал перед Генахином носом своим прокуренным указательным пальцем. – Не получится! Я тоже в дело хочу. Старые косточки размять.

– Забирайся в машину, – зло скомандовал я. Дедушка в мои планы совсем не входил. – Нечего светиться.

Мы стояли в тени деревьев и, чтобы нас разглядеть, нужно было изрядно постараться. Но к чему рисковать?

Будильник послушно бухнулся рядом со мной, достал папиросу – сигарет не признавал – и закурил.

– Колись, старый хрен, – сказал я, – каким ветром ты здесь оказался. И – ой! – только не надо этих песен про клиента, который, как назло, в этом доме живет.

– А кто тебе про клиента говорит? – хмыкнул Дедушка. – Я за тобой следил, вот и все. Думал – мало ли. В случае чего прикрою. Настроение у меня сегодня хорошее, хочется чего-нибудь из молодости вспомнить. Вот с утра бабку свою удовлетворил. Она, старая, до сих пор в постели валяется – наверное, не поймет никак, что это было. Совсем забыла, как это происходит. Вот. А таперя и войну вспомнить можно.

– Эк тебя расперло, – я неодобрительно помотал головой и совсем собрался было сказать еще пару-тройку укоризненных фраз, но меня перебил Генаха.

– Постой, – сказал он. – Ты ж недавно трепался, что у тебя яйца лет пять уже, как не работают?

– Так я ж не яйцами, – возразил Дедушка. – Ты, Генаха, человек уже большой, должен бы знать, чем бабу удовлетворяют.

Не знаю, залился Генаха краской стыда или его постигла другая какая напасть подобного рода, но он заткнулся. И я сказал:

– Ну, что? Ствола у тебя, я так понимаю, нет. Ну, да ничего. Тебя ведь можно и как-нибудь по-другому использовать. Ты человек опытный. Значит, теперь нас четверо. Ждем-с!

И мы дождались. Часа через три. Когда ночь еще нельзя было назвать глубокой, но детское время давно закончилось и все случайные прохожие прошли мимо. Подъехал микроавтобус, а следом за ним – джип. Остановились рядом и стали метать из себя людей, как горбуши – икру на натёре. Двенадцать крепко сбитых парней. Все в темном. Все направились к подъезду Литовца.

– Они? – спросил Генаха.

– Они, – сказал Ян.

– Значит, так, ребятушки, – Дедушка Будильник, как старый партизан и человек, имеющий огромный опыт борьбы с превосходящими силами противника, взял командование на себя. – Вы обходите их с флангов, а я беру на таран микроавтобус.

– Ты что, дед? – прошипел Генаха. – Помнешь машину – потом ведь из твоего кармана вычтут!

– Не боись! – Будильник хлопнул его по колену. – Дедушка умеет нежно, когда нужно. Не веришь – у бабушки спроси. Бабушка знает!

– Хорош трепаться, – оборвал я их. – Двинулись! Нужно быстро, пока они к замку код не подобрали. В подъезде мы с ними нихрена не сделаем.

И мы, все четверо, выбрались из машины.

Дедушка, сразу приняв позу снежного человека, на полусогнутых потрюхал к своей «Волге», а я, исходя из того, что у Генахи и Яна – по ПээМу, а у меня – целый Тульский Токарева, разделил нашу группу на две равные части. Показал парням два пальца и махнул рукой в сторону правого фланга, а сам развернулся и побежал покорять левый. Как они истолковали мой жест, я уже не видел, но, видимо, истолковали правильно – за мной никто из них не увязался.

Пробежав на цыпочках в тени метров пятьдесят, я пересек дорогу спокойным шагом, вовсю изображая случайно припозднившегося прохожего и изо всех сил надеясь, что в группе захвата не будет никого слишком глазастого – как-то, знаете, не хотелось, чтобы меня опознали раньше времени.

Каким образом преодолевали свой участок Генаха и Ян, не знаю, а у меня все прошло без сучка и задоринки. Я свободно, никем не преследуемый и даже не окликнутый, зашел за угол дома. Потом развернулся и выглянул.

Посланцы Пистона справились с кодом и начали по одному всасываться в подъезд. Это было плохо. Но было и два хороших момента. Первый – я поспел вовремя. Второй – их было все-таки двенадцать человек, а такой орде одновременно в подъезд не втиснуться. Но медлить дальше было нельзя. Я достал из-за пояса ТТ и шагнул из-за угла.

Дедушка Будильник тоже сообразил, что ждать больше нечего и, выскочив на своей «Волге», как чертик из табакерки, торпедировал микроавтобус.

И знаете, что я вам скажу? Он был прав, когда говорил Генахе, что умеет нежно, когда нужно. С его машиной ничего не случилось. Стальной бампер древнего дедушкиного драндулета смачно впечатался в хлипкий бок иномарки, сделал из нее галстук-бабочку, и я сильно сомневаюсь, что ему, то есть бамперу, стало от этого хуже. Ну, может, краска местами пооблетела.

А микроавтобус, который неожиданно для самого себя стал в два раза уже, подумал-подумал, да и рухнул на бок, зазвенев выпавшими стеклами.

Парни на крыльце ошалело обернулись. Они шли брать человека в плен и совсем не были готовы к встречной атаке. Тупое оцепенение длилось секунд десять, но я не стал использовать эти секунды, чтобы приблизиться к ним. Пятеро успели войти в подъезд, и мне нужно было, чтобы они выбрались обратно – из помещения их уже фиг выкуришь, а идея превращать дом Гарайтаса в дом Павлова меня совсем не грела.

Впрочем, все получилось по-моему. Когда первое оцепенение прошло, кто-то самый сообразительный из оставшихся на крыльце крикнул:

– Пацаны! Все сюда! На нас наехали!

Через несколько секунд вся компания была в сборе. Это был мой выход. И я шагнул вперед, подняв ТТ:

– Короче, вы, шлимазлы. Слушайте на меня. Я, Миша Мешковский, умные вещи говорить буду. Перебивать не советую, поскольку мужчину украшает шрам, а не сквозная дырка в голове.

– Это что за хер? – спросил кто-то из толпы.

– Это тот самый, кто нам нужен, – ответил знакомый до боли голос Самбура. – Сам пришел.

– Дергаться я тоже не советую, – поспешил сказать я. – У меня в руках ТТ, он стреляет далеко и метко, только из меня стрелок хреновый. Сейчас я целюсь в самого длинного, а в кого попаду – не знаю. Хотите проверить – валяйте.

Вы будете смеяться, но они захотели проверить! Какой-то самый невыдержанный из них, весь дерганый, как на шарнирах – натурально, не один год по зонам тренировался, – сделал несколько шагов в моем направлении.

– Ты че, козел, на понта решил взять? Ты мне че, щас вотрешь, что тебе человеческая жизнь – фуфло, или как?..

Он, наверное, еще много имел сказать. Только у меня не было желания его слушать. Я слегка подкорректировал прицел и выстрелил. Дерганый крутнулся волчком и с воем упал на колени, держась рукой за ключицу.

– Я ведь предупреждал, что хреново стреляю, – прокомментировал я. – Вообще-то, в голову целился. Извините, если что не так. У кого еще вопросы, пожелания будут?

Пожеланий не было. А вопрос возник. У Самбура:

– И что – ты нас до самого утра на мушке держать собрался?

Из темноты выступили две фигуры – Яна и Генахи. Поскольку глаза столпившихся у подъезда были направлены на меня, их никто не заметил. Генаха подошел к группе захвата чуть ближе Яна, присел на корточки и закурил. Потом выпустил носом дым и заметил:

– Вот лично я бы, пацаны, не стал так с этим человеком разговаривать. Он ведь больной во всю голову. Его даже в психушку два раза забирали.

– Ну, ты народ понапрасну не пугай. Меня же выпускали сразу, – возразил я.

– Правильно. Потому что таких буйных даже там не держат, – согласился Генаха. – Так что он реально опасный. Стреляет по всему, что двигается. Особенно когда пистолет в руке держит. Любит он такие переделки, пацаны.

Выстрел, понятно, наделал шуму. В нескольких окнах загорелся свет. Пара из них приняла в свои рамки встревоженные физиономии жильцов. Через минуту они начнут терзать телефонные аппараты с целью вызвать милицию. В принципе, нам на руку, но милиция нужна была не абы какая, а нужная милиция.

Я огляделся – быстро, чтобы у хуцпанов не возникло желания что-нибудь предпринять, и остановил взгляд на Генахе:

– Это не переделка, Кавалерист. Мне даже скучно. Вот когда с Каром разборы были – вот это был хипеш!

– Ну, ясно, – Генаха последней мощной затяжкой убил сигарету и щелчком отбросил окурок. – Слышали, пацаны? Ему с вами скучно. Вот когда он группировку Зеву в одиночку уделал – ему было весело. А что – «Калаш» в руках, есть, с кем постреляться. Хороший кураж!

– Так это ты тот залетный, что Кара похоронил? – протянул Самбур. – Слышал я эту историю. Ты в натуре чувак без тормозов. Уважаю. Только что ты с нами делать собрался? Не ментам же сдашь?

Парни явно не просекали тему. Причем сразу в двух направлениях. Во-первых, попав под пресс беспредела они, сами беспредельщики, сразу потерялись и не знали, что предпринять. Сказывалась привычка – прежде они, видимо, имели дело с теми, кто сперва пытался объяснить себе и окружающим проблему, а потом уже решать ее. Они работали от обратного – сперва устраняли проблему и часть пейзажа, ее окружающего, а потом уже догоняли, в чем эта проблема состояла. Поэтому всегда оказывались живее своих оппонентов. Но тут появился я и тоже принялся устранять то, что мне мешало – к примеру, лишние телодвижения развинченного на все шурупы коротышки – самыми радикальными методами. Впервые оказавшись в такой ситуации, посланцы Пистона растерялись.

Второй пункт – это то, что они меня слегка напрасно пытались причислить к ордену плаща и кинжала. А я вот не был рыцарем этого ордена, и соблюдать их кодекс чести не собирался. Другими словами, никакие самоограничения не могли помешать мне вызвать милицию. Как бы наши пленники не были уверены в обратном. Поэтому я плавно пошевелил пистолетом и сказал:

– Еще и как сдам. Знаешь, у меня на этот счет никаких комплексов нет. Могу сдать ментам, могу – патологоанатомам. А вы, граждане, отойдите пока от двери. Ян, сгоняй, позвони в милицию – пусть сюда ментиков из Советского РОВД присылают. Скажи, что это по их делу. Ну, и Балабанова, если они его в такой час найдут.

Пришельцы, сообразив, что я не их раскраски, разом сникли и отошли от крыльца. Не слишком быстро, чтобы я не нервничал, но и не медленно, чтобы не заподозрил их в саботаже. Ян воспользовался этим и прошмыгнул в подъезд.

Время остановилось. Одиннадцать человек стояли сплошной кучкой, не разговаривая и стараясь не шевелиться. Еще один лежал недалеко от основной группы, держался за плечо и тихо поскуливал, поминая маму и девушку, к которой давеча в бордель заходил. Генаха, совершенно безучастный ко всему, чистил ноздри длинным и гибким пальцем правой руки. ПМ свисал из расслабленной левой.

Я тоже слегка расслабился. Пистолет не опускал, следил за парнями внимательно, но внутренняя пружина ослабела. Было совершенно ясно, что группа захвата готова быть, простите, захваченной. И никаких попыток изменить ситуацию уже не предпримет.

Нет, возможно, кое у кого из них такая мысль поначалу и мелькала, но после того, как свой бравый партизанский голос подал Дедушка Будильник, все смирились со своей участью окончательно. Потому что Дедушку они видели смутно – тот едва выглядывал из-за поверженного микроавтобуса – и протестировать его на предмет вооруженности не могли. А неизвестность пугала – вдруг он за ними посредством пулеметного прицела наблюдает.

– Ну что, Генаха, я же говорил, что Дедушка может нежно, когда захочет, – самодовольно проговорил Будильник.

– Ты великий человек, старый, – лениво согласился Кавалерист, внимательно разглядывая сокровище из своего носа. – Если бы война не кончилась, стал бы командиром отряда.

– Если бы война не кончилась, тебя бы мамка с папкой не сделали, – рассердился почему-то Дедушка. – Может, это даже лучше было б.

Вдали заколотилась в акустических конвульсиях сирена. Все всё поняли. Ехали менты. Группа из одиннадцати человек еще больше погрустнела лицами. Двенадцатому было не до того.

Менты были вряд ли те, за которыми я посылал Яна. Скорее, первая партия, откликнувшаяся на призыв перепуганных жильцов.

– Генаха! – окликнул я.

Тот оторвался от созерцания собственного пальца и того, что было на кончике этого пальца, и уставился на меня. Я показал ему ствол и кивнул в сторону. Мол, спрячь пистолет.

Кавалерист был не дурак, хоть и необразованный. Но он сумел скопить арсенал, то есть определенными навыками в данной области обладал. А потому молча скрылся в темноте. Через минуту появился снова, безоружный и безвредный, аки младенец.

Вывалившийся в это же время из подъезда Ян тоже, насколько я мог судить, от пистолета избавился. Оставался ТТ у меня в руках, но им приходилось пожертвовать. Хотя у меня при одной мысли об этом сердце кровью обливалось. Мое доисторическое «я», охотившееся на мамонтов и разных динозавров, знало, что ни в коем случае нельзя терять столь замечательное оружие. И оно плакало. Потому что мое цивилизованное «я» не менее доподлинно знало, что в наше время за владение столь замечательным оружием можно познакомиться с уголовным кодексом несколько ближе, чем сам того желаешь.

В двадцати двух глазах засветилась неземная тоска, когда в конце улицы прорезался свет фар и звук сирены забился, отскакивая от стен домов и деревьев, гораздо ближе. Какие чувства скрывались в двадцать третьем и двадцать четвертом глазу, я не видел – они были надежно спрятаны в районе коленок собственного владельца. Но подозреваю, что в них тоже светился далеко не энтузиазм. Потому что нынешняя заваруха – это уже не просто досадное недоразумение, каковое произошло днем около моего дома. Здесь и сейчас мы имели кучу свидетелей, стрельбу посреди ночи и даже пострадавшего от этой стрельбы типчика. Правда, автором большей части правонарушений был я, но вряд ли Самбур сотоварищи прибыли к Литовцу с голыми руками. Менты учинят им обыск, и что-нибудь да найдут. А, поскольку сама принадлежность к группировке Пистона с недавнего времени стала обстоятельством отягчающим, то дело доведут до логического конца. И, какой бы волосатости лапу не имел пистон в милиции, вытащить своих пацанов на этот раз ему будет сложно.

– Я сказал, чтобы они прислали группу из Советского района, – сообщил мне Ян. Он тоже видел, что менты вот-вот будут здесь, и понимал, что объяснить им, что здесь произошло, будет сложно – эти парни были не в курсе происшествия в пригородной кафешке.

– Хорошо, – кивнул я. – Ждем.

И мы дождались. Очень и очень скоро. Сперва неподалеку от перевернутого микроавтобуса бросил якорь УАЗ-469, следом за первым – еще один, но на сей раз исполненный в варианте маленького автобуса. Это было уже повторением. Опять внедорожник, опять микроавтобус. Самое смешное – из них выбралось опять двенадцать человек. Они сразу ощетинились разнокалиберным вооружением и принялись кричать что-то о руках, которые должны быть за головой, об оружии, которое должно быть на земле, и прочую ерунду. Правда, кричали напрасно, потому что ствол я положил, когда они еще из машин повыскакивать не успели, руки держал, как и положено, в поднятом варианте, так что единственное, что оставалось сделать – это сцепить их в «замок» на затылке. Просто так, на всякий случай. Чтобы у родной милиции напрасных мыслей не возникло.

Моим дружкам повезло больше. Им вообще дергаться не пришлось. Генаха как сидел на корточках до приезда доблестных стражей порядка, так и остался сидеть, покуривая очередную сигарету. Ян вообще стоял, привалившись своей литовской задницей к стене и засунув руки в карманы. К нему, похоже, претензий не было. К Дедушке Будильнику – тоже. Ну, совершил старый пердун ДТП, ну и что? И какая разница, что он это сделал аккурат перед началом какой-то бандитской разборки? Все равно у него песок из жопы сыплется, так что невооруженным глазом видно отсутствие злого умысла. Так, по недосмотру. Заснул за рулем, что поделаешь. Старый.

Подергаться – и даже больше, чем мне – пришлось только одиннадцати хуцпанам, которых мы так изящно взяли в плен. Они, убоявшись грозных ментовских взглядов, вынуждены были поднять руки и, как и я, аккуратно сцепить их за головой.

Видя, что все их требования выполнены, менты оттаяли и начали двигаться. Они, понятно, еще на подъезде увидели, что самым вооруженным из всей большой толпы был я. Моя предусмотрительная послушность их, конечно, порадовала, но они были ментами и за время своей службы насмотрелись всякого, а потому решили не рисковать.

Трое из них рысью подбежали ко мне, один пинком отбросил ТТ подальше в сторону, погнался за ним, догнал и затих в экстазе. Странный способ самоуспокоения, если вдуматься. Двое других собрались было учинить надо мной насилие, но я – совершенно инстинктивно, прошу учесть – попытался избежать этого. С каковой целью сделал пару быстрых шагов назад и проговорил:

– Только без рук! Я ваши условия выполнил, своих не имею, так что бить меня не за что.

Менты, снова застывшие было с оружием наизготовку, слегка расслабились. Один из них на всякий случай уточнил:

– Ты в этом уверен?

– Как в том, что моя мама – женщина, – сказал я. – Я, между прочим, законопослушный гражданин. Просто взял в плен незаконопослушных граждан. С них и спрашивайте.

– Все, мужики, завязываем! – из общей группы, кучковавшейся у машины, выделился один, похоже, самый главный мент в этой компании. – Этот мудила может до утра здесь бодягу разводить, а толку не будет. Давайте его сюда. Да проверьте остальных на наличие оружия.

Меня «дали сюда», а именно – к его милости, отдавшей распоряжения, и убыли исполнять остальное.

Главный мент, оставшись почти один – рядом был еще какой-то типок, то ли для подстраховки здесь торчал, то ли напарник главного – повел дулом автомата-коротыша в сторону уазика, который «бобик», и сказал:

– Садись вот на подножку, и трави мне.

Я послушно выполнил его волю и мельком огляделся. Работа у вновь прибывших участников сцены шла полным ходом. Парни, отправленные Пистоном к Яну, оказались под завязку набиты всяческим хламом. Правда, огнестрельного хлама было маловато, но всего остального хватало с лихвой. Ножи, кастеты, велосипедные цепи, электрошокеры и даже – я глазам своим не поверил, но факт – три бейсбольные биты. Где они их прятали так ловко, что даже я не заметил – большой вопрос. В прямую кишку, вроде, не поместятся, а из всех других мест, по идее, топорщиться должны. И вся эта фигня сваливалась в одну общую кучу. Картина из серии «Немцы сдаются нашим». Пахнуло ностальгией. Спорю, что Дедушку Будильника этой самой ностальгией вообще напрочь накрыло.

Но мне пришлось оторваться от созерцания этой благостной картины, потому что главный мент хотел, чтобы ему объяснили происходящее. И я сильно сомневался, что он принадлежал к редкому виду любителей ждать и догонять. А потому был краток, как пук интеллигента:

– Я здесь, командир, по заданию партии и правительства. Это дело Советского РОВД. Ведет следователь по особо важным делам Балабанов Андрей Ильич. А может, и не следователь. Но мы его уже вызвали.

– Ты что несешь? – недоверчиво и не очень приветливо спросил главный мент. Может, его рассердило то, что я обозвал его командиром. Но как еще я мог его обозвать, если под бронежилетом погон не видно?

– Я чистую правду несу, – устало, потому что и впрямь устал, вздохнул я. – Вообще, командир, мое призвание на этой земле – нести разумное, доброе, вечное. Надо было в педагоги идти, да слово не понравилось. Короче, несколько дней тому назад около города расстреляли кафешку. Я был свидетелем. Поскольку расстреляли коллеги этих шлимазлов, то эти охотились за мной. Логично? – он кивнул, слегка ошарашенный моей речугой, и я продолжил: – Поскольку они злобно лелеяли одну на всех мысль, а именно – угробить меня, любимого, я решил взять их в плен и передать в ваши суровые руки.

– Бред какой-то, – буркнул мент и тряхнул головой. Подозреваю – чтобы каша моих слов поудобнее улеглась в черепной коробке.

– А ты свяжись со своими, спроси – едут сюда советские менты или нет, – посоветовал я.

Он послушно открыл водительскую дверь, достал рацию и забубнил в нее:

– Третий, третий, я пятнадцатый, прием!

– Я третий, прием, – протрещала рация в ответ.

– Слушай, я на месте, взяли кучу народа. Один говорит, что это дело Советского райотдела и что их машина уже едет. Пробей. Прием.

– Понял. Конец связи.

Мент повернулся ко мне и подозрительно протер взглядом с головы до ног – как заботливый смотритель статую в музее:

– И что мы будем с тобой делать, если врешь?

– Хошь, бронежилет твой сожру? – предложил я. – Прямо так, без соли.

– Разбежался! – не согласился он. – Бронежилет же кевларовый!

Последний довод мне понравился, и я не стал настаивать:

– Ну, не хошь – как хошь.

Заверещала рация. Трескучий голос раза три скороговоркой потребовал пятнадцатого. Тот откликнулся:

– Слушает пятнадцатый. Прием.

– Пацаны из Советского едут. Прием.

– Понял. Конец связи.

Главный мент снова протер меня глазами. Теперь взгляд был изучающим. Чистый Павлов перед тем, как начать над собачками издеваться.

– Ну и что? Ты ведь не думаешь, что мы вас вот так сразу возьмем – и отпустим?

– Конечно не думаю, – сказал я. – И совсем не сразу. И даже не вы отпускать будете. Пацаны из Советского, а?

– Ага, – мент выглядел недовольным. Может быть, ему не по нраву пришлось, что придется нашу теплую компанию передавать в другие руки? А может, просто месячные внезапно посетили? Затрудняюсь ответить. – Ладно, заткнись. Вот дождемся советских – им будешь баки заливать. Ты, кстати, где пистолет взял?

– Говорить? – уточнил я.

– Говори, раз спрашиваю!

– Ты сказал заткнуться, – напомнил я.

– Моль гребаная! – удивился он. – Да ты, никак, дурака из меня сделать хочешь? Смотри, не серди меня!

– Смотрю. Я пистолет нашел. Зашел за угол дома – валяется. Поднял. Выхожу – а тут эти. Все двенадцать. Ну, я и понял, что надо их в плен брать. Один рыпнулся – думал, я шучу. Пришлось стрелять. Стреляю хреново. Наверное, ключицу ему перебил.

– Мудак, – констатировал мент. – Да, мне все равно пофигу. Сдам вас советским – пусть сами разбираются. Ты один был?

– Нет, – я покачал головой, – меня четверо было. Один – тот, который сидит и пальцем зубы чистит. Второй стену у подъезда подпирает. А третий – дедушка из такси. Это все я.

– Остальные стволов не находили?

– Нет. Я один такой везучий. В кафешку перекусить заехал – под обстрел попал. За угол отлить пошел – пистолет нашел.

– Заткнись! Васек, – мент повернулся к своему молчаливому коллеге. – Давай-ка их всех сюда. Передавать – так кучей. Да смотри, осторожнее. Мало ли, что этот говорун про оружие трендел.

Вася молча рассосался в сумраке ночи, что ему сделать было нетрудно – в черных штанах и темном бронежилете он и так почти сливался с ним. Мы с главным ментом в полном молчании скоротали минуты три. Потом Вася вновь сгустился из сумрака, уже в сопровождении моих подельников.

Я поднял руку в приветствии. Генаха засосал пол-литра воздуха через выбитый когда-то кем-то зуб и спросил:

– Че, Мишок? Ты уже тему пробил? К стенке сразу ставить будут?

– Не-е, – я зевнул. – Стенки вообще не будет. Заменили ее на пожизненное.

– Мля, мужики, вы что – все такие?! – взорвался главный мент.

– Не все. Ян не такой. Он из Прибалтики, а там море холодное. В детстве купался – шибко замерз. До сих пор в себя прийти не может.

– Да заткнетесь вы, наконец?! – мент затряс зачем-то автоматом.

Мы испугались и послушно замолчали. Все, кроме Дедушки Будильника. Тот засунул в рот папиросу, раскурил, выпустил мощную струю вонючего дыма и спросил:

– А чего мы ждем, ребятушки?

Вот крест мне на пузо – я не хотел сердить главного мента. Но старый человек задал мне вопрос, и законы вежливости требовали, чтобы я на этот вопрос ответил. Положение, сами понимаете, безвыходное, и я заговорил, рискуя быть расстрелянным на месте:

– А мы, Дедушка, другую бригаду ждем. Эти специализируются на захвате. Вот приедут другие – те разговорного жанру…

Мент хлопнул кулаком по машине. Я сразу уловил, куда он клонит, и заткнулся. Так мы и провели еще десять минут – именно через столько на месте происшествия нарисовались еще два милицейских «бобика». Один из них изрыгнул на свет божий хорошо мне знакомую фигуру Балабанова.

Опытным взглядом Андрей Ильич сразу вычленил меня среди общего бедлама и уверенным шагом делового человека, который стоит пару миллионов, как минимум, баксов, направился в нашу сторону. Костюмчик от какого-то крутого кутюрье весьма способствовал этому впечатлению. Костюмчик, правда, был тот же самый, в каком я видел его в первый раз, что слегка смазывало общую картинку – деловые люди в одном и том же по нескольку дней не ходят. Опять же, учитывая, на какое время указывали стрелки часов, было непонятно – какого хрена он так разодет. Девок снимать собрался? Или настолько гордится своим прикидом, что даже на ночь не снимает? Так и спит, стоя, как слон – чтобы не помять?

Но все эти вопросы были так себе – для разминки мозга, который у меня в последнее время слегка затек. Реальность же, в лице А.И. Балабанова, предложила несколько иной вариант.

– Мешковский? – спросил он, останавливаясь передо мной. Как будто сам не видел, натурально. – Вы что здесь делаете?

– Трамвая жду, – буркнул я. Допускаю, что невежливо. Допускаю, что Балабанов мог рассердиться. Но какого лешего задавать мне такие вопросы. – Вы с собой своего напарника случайно не прихватили?

– Нет, а что? Нужно было?

Я пожал плечами. Кто его знает – нужно, не нужно. Лично мне нужно было кусочек покоя, но это же никого не интересовало – ни ментов, ни Пистона. У каждого в этом поганом деле были свои интересы. И они почему-то совсем не совпадали с моими. Вот и Балабанов решил проявить настойчивость:

– Так что вы здесь делаете? Вы на мой вопрос так и не ответили.

Про трамвай, получается, не проканало. Я вздохнул и решил, что придется рассказать правду. Ну, или почти правду.

– Понимаете, Андрей Ильич, тут вот какая петрушка вышла. Эти ребята приезжали за мной сегодня. И Ян – мой напарник, – я на всякий случай махнул рукой в сторону Литовца, хотя они должны были быть знакомы, – меня спас. А вечером я подумал: раз Ян меня спас, значит, им теперь и он мешает. Значит, они и его постараются… Ну, я не знаю, что они его постараются – убить, побить или напугать так, чтобы он потом всю жизнь по углам гадил. Короче, я подумал, что было бы неплохо съездить к Яну домой и проконтролировать, как и что. Ну, взял парней, – на сей раз я одним широким взмахом покрыл Генаху и Дедушку Будильника, – и поехали. Как раз вовремя, получается, приехали. А пистолет у меня чисто случайно оказался, честное слово. Я командиру уже рассказывал – пошел я этих хуцпанов с фланга обходить, зашел за угол, да и наступил на что-то. Оказалось – ствол. Ну, думаю, как все удачно…

– Ага, рассказывал, – командир первой бригады захвата все время, что длился мой монолог, не спускал с меня подозрительного взгляда. – Только без подробностей.

– Да кому они нужны, подробности-то, – я махнул рукой. – Главное – результат.

– Та-ак, – протянул Балабанов. – Я, Мешковский, еще в прошлый раз заметил, что вы странный какой-то. И рассказ ваш какой-то странный. Ничего, разберемся. Сейчас поедем в райотдел, запишем всю эту чепуху про пистолет и остальное, а потом и разберемся, где правда, а где – что.

– Так ты их забираешь? – спросил главный мент.

Балабанов кивнул, задумчиво разглядывая меня.

– А с этими что? – главный мент кивнул в сторону пленных, которых его ребята в это самое время аккуратно выстраивали лицом к стене – в позицию «ноги на ширине плеч» и другими атрибутами захвата организованной преступной группировки. Волнующее зрелище. Я хотел прослезиться, но передумал. Балабанов взял главного мента под руку и сказал:

– Давай-ка отойдем. Чтобы ушей лишних не было.

И они степенно удалились.

А потом был Советский райотдел и три часа мороки. Нас четверых разделили и допрашивали – или как это у них называется? – по разным закуткам. Но я был спокоен – особых расхождений в показаниях не предвиделось. Во-первых, я ничего не выдумывал, рассказывая Балабанову историю нынешнего вечера – если не считать эпизода с пистолетом. Просто несколько вольно интерпретировал ряд фактов. Во-вторых, и Генаха, и Ян, и Дедушка при разговоре присутствовали и были в курсе интерпретаций.

Поэтому, отстрелявшись самым первым, я со спокойной душой торчал в коридоре и поджидал остальных. Небольшое чувство дискомфорта вызывало лишь настойчивое желание курить. Но курить здесь было нельзя, и рядом терся какой-то полудурок из местных, тщательно блюдя чистоту житейского устава. Выйти на улицу он мне тоже не разрешал – в конце концов, официально меня еще не отпускали. Да неизвестно – отпустят ли вообще. Я, чай, не просто так пистолет в руке держал – я из него даже выстрелил. И даже попал. При особо удачном раскладе за это могут и реальным сроком наградить. Не самая заманчивая перспектива. Но я надеялся, что мне удастся выкрутиться. Необходимая самооборона, то, се… В конце концов, у бандитов, в пересчете на душу населения, куда больше оружия оказалось. Пусть докажут, что они им не размахивали, провоцируя меня.

Пытка никотином длилась больше часа. Сначала ко мне присоединился Ян, которому было пофигу, потому что он с полгода назад курить бросил, потом – Генаха, злой, как собака Баскервилей, которой забыли подкинуть на завтрак Баскервиля-другого. И мы втроем еще полчаса ожидали, пока появится Дедушка Будильник.

Я спросил у Генахи, отчего он злой такой. Оказалось, все очень даже серьезно:

– А че они мне бумагу подсунули, говорят – подписывай: «С моих слов записано верно, мною прочитано»? Ну, прочитал я эту маляву. Так ни хрена ж не верно! Я говорил: когда ты этого пидора из пушки отымел, они зассали и рыпаться не стали. А он записал: «Когда гражданин Мешковский выстрелил в одного из нападавших, остальные испугались и в дальнейшем вели себя спокойно». Я ему: «Так я ж не так говорил». А он мне: «Не могу же я в протоколе записать, что эти сраные пидоры хотели Яна вздрючить, да вы им самим очко на немецкий крест порвали». Почему это не может? Писать разучился, что ли? Ладно, я – недоучка. А он-то каждый день что-нибудь пишет. Да ну их!

Я слегка посочувствовал Генахе. Обидно, конечно, когда ты выдаешь на-гора шедевр за шедевром, а какой-нибудь бездарь губит их на корню. Но что делать – жизнь груба и несправедлива.

Дедушка Будильник, напротив, появился весьма довольный. Из пары-тройки восторженных фраз, что он пробулькал, захлебываясь от восторга, я понял, что ментам стали известны самые интимные подробности его партизанской молодости. Чем это могло помочь им в расследовании, я не знал, зато Дедушке хорошее настроение было обеспечено надолго.

Вся честная компания была в сборе, но отпускать нас не торопились. Полудурок местного производства, следивший, чтобы никотиновая пытка протекала без сучка, без задоринки, по-прежнему слонялся рядом, кося недобрым взглядом в нашу сторону. И, главное, молча. Только однажды, когда Дедушка достал было беломорину, надсмотрщик проявил зачатки эмоций, жестом приказав: «Убери!». Будильник крякнул, слегка подпортился настроением, но папиросу убрал. Чтобы хоть чем-то занять себе рот, принялся ворчать – мол, чего от нас еще надо, пора бы уже отпустить, и вообще – у нас клиенты прокисают. У меня было, что сказать Дедушке по этому поводу – скорее всего, Балабанов решал мою судьбу, оттого и случилась задержка. Перебирал, стало быть, варианты – то ли сразу двуручную пилу вручить да на Колыму отправить, чтобы я там запас досок для государства на зиму обеспечил, то ли предварительно в СИЗО помариновать.

В итоге прервать Дедушкино ворчанье я так и не решился. Он выглядел таким довольным, целиком отдаваясь процессу, что можно было только порадоваться за старичка. Надсмотрщик тоже на ворчание не реагировал. Как человек тренированный, он вообще делал вид, будто ни на что не реагирует. Правда, лишь до той поры, пока в коридор не выплыл Балабанов. В этот самый момент невозмутимость надзирателя резко иссякла, и он торопливо направился к Андрею Ильичу, на ходу доставая из кармана пачку сигарет.

Я не без злорадства усмехнулся. Не позволяя курить нам, полудурок получал тем же концом и по тому же месту. Насколько ему это пришлось по нраву, стало видно из возмущенного бормотанья, которым они с Балабановым принялись пуляться друг в друга, не стесняясь нас. В процессе дискуссии надсмотрщик сжевал две сигареты целиком и одну до половины, потом грязно выругался и быстрым шагом скрылся в конце коридора – там у них, видимо, располагалась курительная комната.

А Балабанов, как ни в чем не бывало, подошел к нам, обвел всю компанию благодушным взглядом и сообщил:

– Ну что? Все свободны. Поздравляю. Отмучились.

Я не поверил своим ушам. Он сказал – «Все»?! Таки да, он сказал – «Все»! И даже я! Если это была ошибка, то она мне понравилась. И, пока ему не пришло в голову исправлять ее, я заторопился следом за остальными – к лестнице, что вела вниз. На улицу, к свободе!

Однако далеко уйти не удалось. На лестнице меня догнал оклик Балабанова:

– Мешковский!

Его голос, несколько раз срикошетивший о стены, показался мне весьма неприятным. Даже, я бы сказал, несущим в себе какую-то угрозу.

– Чего? – я, тяжело вздохнув, обернулся. Прощай, свобода? Но на круглой физиономии Балабанова светилось все то же благодушие.

– Подожди-ка!

Я потерялся в догадках. Он все-таки собирается закрывать меня или нет?! Хитрит? Нацепил, сволочь, маску благодушия, а я голову ломай… И, плюнув на субординацию, я решил пойти ва-банк. Каким-нибудь хитрым образом заставить его раскрыть карты. А потому бросил ему под ноги раздраженное:

– Слышь, Балабанов! Я три часа не курил, у меня уши ниже колен болтаются! – Получилось грубовато, но я так и задумывал. Провокация должна провоцировать, правда? Тем более что он первым фамильничать начал. А я что – рыжий? Вот если бы он нежно да аккуратненько – дорогой Михаил Семенович, не будете ли вы столь любезны… Тогда и я мог бы так же – нет, Андрей Ильич, увольте, нахрен нужно… И чтобы да, так нет.

Балабанову моя грубость, однако, настроения не испортила. Он, видимо, решил, что мы знакомы уже достаточно для того, чтобы считаться закадычными друзьями. А закадычные друзья, как известно, могут позволить в общении между собой многое. Даже за кадык подержаться.

Он быстрым шагом, почти бегом, догнал меня и даже взял под локоть, чему я не очень обрадовался. Особенно учитывая дурацкие искорки, заплясавшие в глазах у Яна, Генахи и Дедушки Будильника, обернувшихся посмотреть, в чем дело. Поэтому я высвободил локоть и спросил:

– Что надо?

– Ты говоришь, они сегодня к тебе домой приходили?

– Не совсем приходили. Ты же в курсе, я при тебе рассказывал. Если забыл – можешь протокол перечитать.

– Я помню, – Балабанов ни разу не смутился. – Я к чему клоню: если они один раз у тебя побывали, отчего бы им вторую попытку не совершить?

– Вряд ли, – возразил я. – Они про меня, по идее, все разузнали и должны быть в курсе, что я сейчас на смене и развожу забулдыг по домам.

– Засаду надо устраивать в отсутствие жертвы! – Балабанов наставительно поднял палец вверх. – Они это прекрасно понимают. Тем более что ты от них уже два раза уходил.

– Даже три, если считать сегодняшнюю ночь, – я, воспользовавшись тем, что мы, долго ли, коротко ли, вышли на улицу, закурил и с наслаждением втянул дым. – И четыре раза, если считать кафешку. Я от бабушки ушел и от дедушки ушел. Колобок, натурально.

– Ну, про сегодняшнюю ночь они вряд ли в курсе. Я к чему разговор-то веду…

Его перебили. Оказывается, менты достали не только меня и Генаху. Ян тоже потерял где-то в дебрях времени свою прибалтийскую невозмутимость:

– Мишок, так ты едешь?

Я посмотрел на Балабанова, подумал и отрицательно покачал головой. Тема, которую затронул этот куратор моего несчастного случая, показалась важной. отмахиваться от нее было глупо. Тем более что свою главную жажду, никотиновую, я уже утолил.

– Езжайте, мужики. У меня еще, оказывается, разговор имеется. Я просто не знал об этом.

Балабанов опять ни фига не смутился. Непробиваемый, как доспехи бога. Он дождался, пока трое моих подельников загрузятся в машину Дедушки Будильника, проводил отъезжающее такси взглядом и повернулся ко мне:

– Так вот. Может, нам стоит сейчас вместе поехать к тебе? Так сказать, история с твоим напарником, дубль второй?

Я задумчиво смотрел на него и пускал дым ноздрями. Чистый Змей Горыныч об одной голове. И думал при этом – а почему бы, собственно, и нет? Пистон вот-вот узнает о провале миссии по устранению Яна, перенервничает и начнет делать глупости. Одной из таких глупостей вполне может стать приказ об устранении меня в моем собственном жилище. Дополнительный козырь, если меня все-таки потащат в суд на предмет стрельбы по живому человеку. А что касается моей смены… Да какая, нахрен, может быть смена, когда руки тряслись от нервного истощения, в голове – полнейшее умственное истощение и сплошной туман, а весь организм испытывал непреодолимое желание лечь отдохнуть, потому как – физическое истощение. Да и часы показывали половину пятого утра. И я согласно кивнул головой:

– А поехали. Чем черт не шутит. Может, и правда гости нагрянут. Тогда мне на руку будет, что весь хипеш на твоих ментовских глазах произойдет.

– Тоже верно, – похвалил меня Балабанов и, указав на такси, спросил: – Твой транспорт?

Я подивился его способности задавать глупые вопросы. Других таксомоторных механизмов в округе не наблюдалось.

– Мой, понятно.

– Тогда поехали?

И мы поехали. И весьма быстро приехали. На все, про все ушло четверть часа. Будь это днем, я бы по пробкам да заторам часа два, как минимум, потерял. Но была ночь. И, сокрытые этой ночью, мы вылезли из машины, которую я предусмотрительно запер, прошли через двор в подъезд, поднялись на мой этаж и, склонившись ко входной двери с двух сторон, прислушались.

Внутри было тихо. Относительно. В кухне стандартно колбасило холодильник «Океан». Он дребезжал, как престарелый барахольщик – кем он на самом деле и был – и подпрыгивал в высоту. Он у меня всегда такой аэробикой занимался. Я-то привык, а вот соседи, бывало, жаловались.

– Что это? – спросил Балабанов. Спросил явно для галочки, потому что со спортивными достижениями отечественных холодильников хорошо знакомы все отечественные граждане. Поэтому я и ответил – тоже для галочки:

– А это там страда уборочная в разгаре. Слышишь, как комбайны шумят да комбайнеры матерятся? В закрома молотят, натурально.

– Похоже, никого нет, – вздохнул Балабанов. Горько так вздохнул. Я не удивился – может, отличиться хотел, подвиг геройский совершить, на новую звездочку заработать. А тут такой крутой облом.

– Не переживай, – утешил я его. – Пьянка только началась. Может, еще припрутся.

– Войдем?

Нет, блин! Под дверью жить останемся! Костер разведем, комаров нажарим – не пропадем, в общем! У Балабанова в голове явно отсутствовал какой-то винтик-шпунтик.

Я отпер дверь и шагнул в темноту коридора. Щелкнул выключателем и почувствовал позвоночником какую-то твердую неприятность в районе левой почки. И голос Балабанова объяснил, что это была за неприятность – чтобы, значится, я в догадках не потерялся:

– Это пистолет, Мешковский. Конечно, не такой крутой, как тот, который ты нашел, не ТТ. Ну, так ведь и ты его не нашел, правда? Я к чему клоню? Мы покопаемся, пробьем его по базе, и все равно на тебя что-нибудь повесим. Посмертно.

– Ни хрена не понял, – честно признался я, на всякий случай сделав «хенде хох».

– Видишь, как все хорошо продумано! Даже ты, умный, как колобок, ничего не понял.

– Так ты не за наших? – допускаю, что мой голос звучал до невозможности глупо, но я себя именно так и ощущал.

– Нет, не за ваших, – Балабанов ткнул меня в спину посильнее. – Ты проходи, не стесняйся. В кухню проходи, я кушать хочу. Я вообще ни за чьих. Потому что мне моя рубашка дороже. Пистон пообещал заплатить за тебя пятнадцать штук зелеными. Глупо отказываться от такого подарка, правда?

– Хорош подарок!

– Пятнадцать штук за пару выстрелов? Конечно, подарок. Мне еще никогда столько не дарили.

– Запачкаться не боишься? – ехидно спросил я, имея в виду его любимый костюмчик, который – гадом буду! – специально заляпаю кровью. Пусть Балабанова от огорчения удар хватит.

Однако он неожиданно истолковал вопрос по-своему:

– Брось, Мешковский! Такие дела всегда лучше делать самому. Потому что на других надежды нет. Что, мне тебя в пресс-хату нужно было совать? А где гарантия, что тебя там кончат? Нет такой гарантии. Кому охота мокруху на себя брать? Так что я, Мешковский, все умнее сделал. Ты сейчас, небось, голову ломаешь, почему тебя отпустили, хотя ты чуть человека на тот свет не отправил. А ты ни в кого этой ночью не стрелял! Зато бандитов задержал и врагов себе нажил – мама, не горюй. Почти всех в плен взял. Только один сумел скрыться. А потом выследил тебя – и застрелил. Чуешь, на что намекаю-то? Пистолет-то у меня из тех самых. Сегодня ночью его изъяли. Только оформить не успели. Так что будешь ты, Мешковский, жертвой неизвестного бандита. А я гарантированно получу свои пятнадцать штук.

– А протоколы? – глуповато поинтересовался я, останавливаясь на пороге кухни. Куда двигаться дальше, не знал – на сей счет от Балабанова никаких инструкций не поступало. – Там же все написано. И как я в коротышку стрелял, и как всех поголовно в плен взял…

Почистил я протоколы. В них сейчас только то написано, что мне надо… Ты проходи, проходи, не стой на пороге… Ты, Мешковский, пойми одну вещь. Вот я сейчас покушаю твоей колбасы и убью тебя. И что изменится в этом мире? Да ничего. Ведь кто ты есть? Да никто. От тебя ничего не зависит. Ты – работяга, обычный негр, который вкалывает на плантациях. Один из миллиардов. Тебя не будет, а миллиарды останутся. Ты даже ничей не муж, у тебя и детей нет. Родители где-то, сам не знаешь, где. О тебе даже поплакать некому будет. Так что ты особо не расстраивайся. Я к чему разговор-то веду? Ты сам подумай – зачем ты живешь? Когда ты хорошенько над этим подумаешь, то согласишься, что я был прав, избавив тебя от твоей никчемной жизни. Где у тебя колбаса?

Охренеть. Последним вопросом он начисто смазал всю картину своего выступления. Я было уже хотел начать голосовать «за», но вопрос про колбасу отбил желание это делать.

– А в ведре, под раковиной, – сказал я.

– Ну ты и придурок, – сказал он, обрулил меня и прошел к холодильнику. Все-таки, у него была поразительная способность задавать глупые вопросы и, как оказалось, совершать глупые поступки. Вроде этого похода за колбасой. Однозначно, чего-то в его голове все-таки не хватало. Некомплект произвели на свет божий старики Балабановы.

На что он надеялся – не знаю. Реакцией, конечно, обладал отменной, в чем я смог убедиться, опуская стул на его недоразвитую голову. Он чуть было не ушел из-под удара, и даже развернуться успел наполовину, и даже пистолет в мою сторону направить успел. Но отсутствие третьего глаза на затылке его подвело. Ориентируясь только по шуму за спиной, Балабанов слегка запоздал. И стул раскроил ему череп.

Все получилось аккуратно и, на удивление, тихо. Треск ломающегося стула, глухой стук падающего на пол тела. И – все. Голову даю на отсечение, что соседи ничего не услышали. Предутренний сон крепок, а весь эпизод занял от силы пяток секунд.

Я тупо уставился на Балабанова, из головы которого вытекала кровь. В моей руке болталась спинка разбитого в дрова стула. В моей голове царил полный сумбур. Что делать со всем этим добром, я не представлял. Впрочем, одну вещь все-таки сделал – наклонился и пощупал яремную вену на его шее. И одернул руку. Никакой пульсации. Балабанов был мертв, как латынь.

А вот костюмчик остался цел и невредим. Если при падении слегка и помялся, то кровью не перепачкался. Покойного этот факт, несомненно, порадовал бы. Меня – не очень. Меня сейчас вообще ничего бы не порадовало. Даже миллион долларов в прикроватной тумбочке. Даже длинноногая блондинка верхом на горячем жеребце. Просто потому, что убивать ментов мне прежде не доводилось. А я догадывался, что это чревато самыми неприятными последствиями. Его коллеги будут рыть землю, как прокаженные, только бы достать меня. Потому что спустить одну ментовскую смерть – значит, создать прецедент. Значит, дать понять всем – менты тоже люди. Их тоже мочить можно. Сомневаюсь, чтобы они пошли на это.

И я решил позвонить Яну. А кто еще мог мне помочь? В его голове навсегда поселился антарктический холод, его мысли-пингвины всегда были прагматичны и последовательны. Он был именно тем человеком, в котором я в данную минуту нуждался. И я прошел в прихожую и набрал его номер.

Ян снял трубку далеко не сразу, и голос у него при этом был сонный и недовольный.

– Литовец! – сказал я в ответ на его сакраментальное «Алло!». – У меня проблемы. Нам нужно встретиться.

– Мишок, ты охренел? – прорычал он. – Я только что заснул. Мне, между прочим, скоро переться в таксопарк и принимать у тебя смену. Ты вообще помнишь, что мы теперь по двенадцать часов работаем? Я – ты, я – ты, я – ты. А проблемы у тебя уже несколько дней, пора бы привыкнуть.

– Никуда ты не поедешь, потому что я туда машину не погоню.

– Как – не погонишь?

– Никак не погоню!

– Почему это?

– Потому что у меня в кухне валяется дохлый Балабанов и пачкает кровью мой пол! – я повысил голос, с ужасом ощущая, как в нем прорезываются истерические нотки. Раньше со мной такого не бывало. Нервы сдают. Плохо.

– Бала… – Ян поперхнулся. – А что случилось?

– Слушай, Литовец, ну давай я к тебе приеду. Я по телефону ничего рассказывать не буду!

– Черт, Мишок, да подъезжай, конечно!

И с таким жаром он сказал это, словно не я проталкивал такое предложение с самого начала разговора. Я шмыгнул носом и ушел обратно в кухню.

Нет, не кровь с пола вытирать. За такое маниакальное пристрастие к чистоте можно было здорово влипнуть – я подозревал, что милицию все равно вызвать придется, а потому кровь, натекшая из Балабанова, тоже есть своего рода улика. Как и пистолет, который все еще сжимала балабановская рука, так что я и не за ним в кухню отправился. И уж тем более не колбасы покушать – в отличие от Балабанова жрать всегда и везде, в любой компании, я не умел, да и не желал уметь. Я, собственно, и сам не знал, для какой такой надобности оказался подле убиенного мной неудачливого убийцы. Наверное, просто бросить прощальный взгляд, выработать надпочечниками очередную порцию адреналина, чтобы в сон не так клонило.

Но адреналина я получил гораздо больше, чем рассчитывал. Потому что в тот самый момент, когда мой взгляд остановился на пистолете, в дверь позвонили. И я испугался.

Не потому, что трус, а потому что никого не ждал. Да и кого можно ждать в районе шести часов утра? С Яном мы договорились встретиться на его территории. Генаха и Дедушка Будильник, зуб даю, занимались своими делами – один дрых без задних ног, другой копытил копеечку посредством пассажироперевозок. Они и знать не знали, ведать не ведали, что после посещения Советского РОВД мои приключения продолжаются в полный рост.

Я не ждал, а вот Балабанов вполне мог ждать. Это соображение и заставило меня покрыться испариной. Что ему, продажному, как Мата Хари, стоило позвонить Пистону прямо из, допустим, отделения? Да раз плюнуть. Закончил с протоколами химичить – и позвонил. Или сначала позвонил, а уже потом нахимичил. Какая, в сущности, разница?! Я наклонился и подобрал пистолет.

Хрен с ним, что улика. И хрен с ним, что на нем теперь будут мои отпечатки пальцев. Мне необходимо было иметь под рукой какой-нибудь веский аргумент. Потому что в дверь снова позвонили.

Я прокрался в прихожую, наклонился к двери и прислушался. Надо было – давно себе, дураку, говорил! – глазок в дверь вживить, да все лень-матушка. Через нее всю жизнь страдаю.

Голосов за дверью сперва не было. Было многочисленное дыхание. Именно многочисленное, словно там притаился Змей Горыныч о семи, как минимум, головах. А после третьего звонка послышались и голоса. И то, что наголосили нежданные ночные гости, убило во мне последние сомнения.

– Да что этот мусорок не открывает? Трахаются они там, что ли? – зло прошептал один голос.

– Может, не добрались еще? – так же тихо, но с куда меньшим раздражением предположил второй голос.

– Вряд ли. Он уже часа два, как позвонил, – встрял третий.

Эвона как! Выходит, Балабанов действительно позвонил из отделения, причем сделал это сразу после того, как меня, сердешного, прекратили допрашивать. С протоколами, стало быть, уже после звонка возился… А голоса за дверью продолжали тем временем заниматься анализом ситуации:

– Тогда какой смысл держать нас за дверью?

– Нету смысла. Я потому и говорю – может, не добрались еще?

– Тогда где их носит?

– Слушайте, пацаны. Если их нет, то они в любой момент могут нарисоваться. Нам лучше на пролет выше подняться, а то спалимся.

Я кисло усмехнулся. Мысль, что Балабанов может жидко облажаться, даже не приходила им в голову. Досадная недооценка моих способностей, открывающая передо мной определенные перспективы. Но нашелся среди них один умный, который, как в сказке, все и сразу испортил:

– Тихо, пацаны! Не рвите жопу. У него в окне свет горел. Я приметил, пока мы к подъезду шли.

– Точно его окно было? Ты не перепутал?

– Не перепутал, не ссы. У меня такие вещи автоматически получаются. Сам не знаю, как.

Автоматически они у него получаются. Гондон автоматический! Его фраза вызвала к жизни предложение расстрелять замок, которое, после непродолжительной полемики, уступило место более тихому – выбить его. Я прикусил губу.

Эти не побоятся будить соседей. И, хоть замок у меня крепкий, он вряд ли устоит перед их настойчивостью И тогда мне хана.

Снова вспомнился Ян. Я метнулся к телефону, сорвал трубку и стал лихорадочно тыкать пальцем в циферки. Но успел попасть только два раза. Потом дверь распахнулась от мощного удара. Одного. Не такой уж крепкий у меня замок, получается.

И дурацкий же, наверное, я имел вид, когда повернулся к ним: глаза вытаращены, рот открыт, что у твоего олигофрена, в одной руке телефонная трубка и пистолет, что было очень неудобно, но вторая в это время – помните? – тыкала в кнопочки.

Они ввалились в прихожую впятером. Семиголовый Змей Горыныч, получается, оказался лишь плодом моего больного воображения. Но и пятеро на меня одного – многовато, что бы там ни думали мои тайные поклонницы, которых все равно природа не предусмотрела. Можно было, конечно, попытаться пострелять из пистолета, но в той же руке я сжимал телефонную трубку. Попытка быстро освободиться от нее, даже если бы я безошибочно и сразу определил, где трубка, а где – рукоятка пистолета, могла закончиться плачевно, потому что пять стволов уже держали меня на прицеле. Просто так, на всякий случай. Визитерам показалось подозрительным, что им так долго не открывают, и они взяли оружие наизготовку. Я их вполне понимал, хотя рвения не разделял – в конце концов, на мушке оказался я. Вот если бы они отнеслись к заданию более халатно…

Но чего не было, того не было. Даже больше – они каким-то гениальным логическим умопостроением сразу сообразили, что к чему.

– Оп-па! Вы гляньте, а это кантик мусорка-то, кажется, уделал! – примерно так это и прозвучало. Я клацнул зубами, булькнул горлом, но на словах сказать ничего не нашел.

– Ты кому звонишь, терпила? – спросил кто-то, не различимый в общей массе. – Ты трубку-то положи. И пистолетик положи. На столик и положи.

Я послушался. У меня выбора не было. И, в отличие от дневной встречи с Самбуром и его быками, сейчас мною вполне отчетливо овладело предчувствие собственной скорой кончины.

– А теперь пару шагов в нашу сторону.

Я опять послушался. Сделал ту самую пару шагов. И повстречался с невесть откуда взявшейся подошвой сорок пятого размера.

Знакомство моего лица с чьей-то пяткой было до крайности искрометным. Я с увлечением, как в замедленной съемке, наблюдал, как разлетаются в разные стороны тысячи потрясающих по своей красоте звезд из глаз, как среди них и я, оторвавшись от твердой поверхности пола, лечу в одну, слава Богу, сторону – в сторону зала. Каким-то астральным зрением увидел дверной косяк и понял, что сейчас будет еще одна встреча – его с моим затылком. И встреча состоялась.

Звезд не было. Были три черные волны, по окружности захлестывающие сознание. В их тотальную мглу я и провалился. Полностью. Не без облегчения, надо заметить.

Но мне было отказано даже в этой малости. Меня быстро привели в чувство, вылив на голову холодной воды.

Пятеро в черном, столпившиеся вокруг, плотоядно щерились в мое лицо, а мне им и сказать-то было нечего. Потому что они не разговоры разговаривать пришли, а по куда более прозаическому поводу.

Я все-таки постарался более или менее трезво оценить обстановку. И не впечатлился ею. Ребята, заявившиеся ко мне в гости, выглядели людьми деловыми и обстоятельными. Они уже успели аккуратно прикрыть за собой дверь, чтобы снаружи не было заметно ничего подозрительного. Все пятеро по-прежнему сжимали в руках пистолеты. Другими словами, рисковать не собирались. Видимо, были наслышаны о моих подвигах и на сей раз решили не давать мне ни единого шанса.

В общем, тоска. Даже удар приветствия, которым меня наградили, был выполнен блестяще. Я никогда не жаловался на свою физическую форму, а реакцией так и вовсе гордился. Но ноги, летящей мне в челюсть, не заметил – только когда до контакта остались доли секунды.

Кстати, о челюсти. Она была явно выбита. Боли я не чувствовал, но серьезный дискомфорт в нижней части лица имел место. Подумалось зачем-то – дай бог, чтобы не перелом. Хотя, по большому счету, какая теперь-то разница?

Ребята в черном тоже приметили непорядок в моем портрете. Один из них хохотнул:

– Слышь, а Турай ему челюсть сломал.

– Не сломал, а выбил, – загудело в ответ. – Видишь, на сторону своротило? Я такое часто видел.

– А вправить сумеешь?

– А то!

– Ты, Турай, только поосторожней. А то вырубишь опять – отливать замучаемся.

– Да нахрен он нужен? Все равно ведь кончать!

– Есть пара вопросов. Давай, аккуратнее.

И Турай дал аккуратнее. Что и откуда прилетело на сей раз, я вообще не заметил. Заметил только пол, который оказался вдруг перед самым носом. Да очередную порцию звезд, которыми одарил окружающее пространство. Никогда бы не подумал, что в моей голове столько звезд, но факт остается фактом.

Самому принять сидячее положение – сил не было. Но мне помогли. Чья-то рука с некоторой даже заботливостью взяла меня за шиворот и рывком усадила на задницу. Я с благодарностью посмотрел на сердобольного. Видимо, тот самый Турай. Могучий жлоб, лицо – как баскетбольный мяч. Такое же красное и круглое. И даже в пупырышках – видимо, ветрянкой болел, сердешный.

– Ну что, живой? – спросил он. – Говорить можешь?

Я подвигал языком во рту. Порядок. Он двигался. Даже с парой зубов за компанию. Подвигал челюстью. Дискомфорт чувствовался, но уже не то, чтобы очень сильный. Терпимо, в общем.

– Могу, наверное, – сказал я для пробы. Получилось весьма сносно.

– Задавай свою пару вопросов, Кипа, – Турай обернулся к кому-то, и этот кто-то выплыл из-за его спины:

– Что ты с мусоренком сделал?

– С Балабановым, что ли? – хрипло и очень медленно выдавил я.

– Да я откуда знаю, Балабанов или нет? Мусорок, который тебя завалить подписался – где?

Выходит, в кухню они не заглядывали. Воду в ванной набирали. Все правильно, она же ближе.

– В кухне он лежит, – сказал я. Подумал и добавил: – Мертвый.

– Рейган, пробей тему, – бросил через плечо Кипа, и чья-то тень метнулась в сторону кухни. Пришлось ждать ее возвращения. Недолго.

– Точно, Кипа, он там. Этот перец ему стулом череп раскроил. Кровищей весь пол залило!

– Ты же за водой бегал – что ж не приметил?

– Так он за столом лежит, возле холодильника. Не видно его из коридора.

– Понятно. Ну, нам работы меньше будет. Да и проблем никаких. Я боялся, что этот перец его ментам сдаст. Те перевертышей не любят, раскололи бы, как миленького. А на Пистона и так проблем навалилось. Эти придурки, самбуровцы, запоют – век воли не видать. Никогда им не доверял.

Зачем он выливал весь этот ушат информации мне на голову, я не знал, но торопить его воплем «Давай следующий вопрос!» не собирался. Не телевикторина. Чем дольше он будет трепаться, тем больше я буду жить. Взаимосвязь для меня была очевидна. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается, и он перешел-таки ко второму вопросу.

– А теперь расскажи мне, с кем ты вечером бригаду Самбура ментам сдавал.

– Один, – я нагло ухмыльнулся в его физиономию. Он ответил мне тем же:

– Я тебе поверил, как же. С напарничком твоим – точно. Кто еще? Мусорок говорил, что вас четверо было. Или пятеро?

– Один я был, – я растянул свою ухмылку еще шире, хоть это и было трудно – больная челюсть мешала. – Литовец уже потом выскочил, посмотреть – что за хипеш под его окнами затевается.

– Герой, – кивнул Кипа. – Мне говорили, что ты чувак не пальцем деланный. Что своих не сдаешь – уважаю. Только мы их все равно выкупим. Думаешь, у нас свои люди в милиции закончились?

– Не думаю. Нечем.

– Что, головка бо-бо? Турай это умеет. Ладно, со вторым вопросом закончили. Давай третий разруливать будем.

Я попытался тупо сделать вид, что упал в обморок. Жить хотелось невероятно. И подольше. Но меня пару раз безжалостно пнули под ребра, потом вылили на голову еще литр холодной воды. Пришлось снова принимать сидячее положение.

– Ты нам тут спектакль не устраивай. Мы не театралы. Мы в ладошки хлопать не будем. И «бис!» кричать тоже не будем. Мы тебя вальнем сразу, и двинемся к твоему напарнику.

Голос Кипы звучал вполне внушительно. Я, по крайней мере, решил, что лучше прислушаться к его словам.

– Говори, что хотел?

– С кем еще из ментов ты общался? Кроме этого жмура? – он махнул рукой в сторону кухни.

– По этому делу? – уточнил я.

– Нет, блин, по поводу загранпаспорта, – лицо Кипы побагровело.

– Вот с ним, – я кивнул в сторону двери.

И сразу куда-то отошло ощущение близкой кончины. И недобрые лица незваных гостей отодвинулись от меня. И вообще дышать легче стало. Потому что в дверном проеме, прислоняясь плечом к косяку и скрестив руки на груди, стоял грубый, как Стоунхендж, Николай Васильевич почти Гоголь. А перед ним стояли трое в черных бронежилетах, в касках и с автоматами. Еще несколько таких же слонялись по лестничной площадке за его спиной.

А непосредственно из-за плеча Николая Васильевича выглядывала встревоженная физиономия Яна.

Все-таки хорошо, что на меня иногда нападает демон хозяйственности. Если бы я не смазал дверные петли, они бы непременно заскрипели и испортили весь эффект неожиданности. А так Николай Васильевич и его бойцы, сопровождаемые Яном, появились очень красиво, прямо как в кино. Ребята Пистона, при всей их профессиональной подготовке и настроенности на разные неожиданности, растерялись и даже сопротивляться не стали. Тем более что поздно было сопротивляться. Они оказались в том же положении, в каком был я при их появлении – с оружием и полной невозможностью его применить.

– Вот это мы удачно заглянули! – присвистнул Ян из-за плеча строгого мента.

– Да уж, – согласился тот. – Ну, что? Предлагаю всем добровольно сложить оружие. Кто недобровольно – тот изменник Родины, и по законам военного времени – без суда и следствия. Желающие есть?

Желающими были все. Молча сложили оружие у своих ног, медленно выпрямились, медленно подняли руки.

– Отрадное зрелище, – прокомментировал почти Гоголь. – А теперь, не делая резких движений – по одному выходим из квартиры.

Беспредельщики-то они, конечно, беспредельщики. Но благоразумные беспредельщики. Видя – случись что, и их положат, как сорную траву при прополке, даже рыпаться не стали. Всё – молча, всё – один в один, как приказывалось. С поднятыми руками, плавным шагом и даже с изрядным интервалом между собой, потянулись на лестничную площадку. Где их, опять же по одному, конвоировали вниз упакованные в бронежилеты менты.

В итоге в квартире нас осталось пять с половиной – я, Ян, Николай Васильевич, два его бойца и труп Балабанова в кухне, который я посчитал за полчеловека. Все-таки тело присутствовало.

Ян быстро подошел ко мне, взял под руку, помог встать. Я отстранил его и усмехнулся:

– Да я в порядке, Литовец. Просто пацаны немного челюсть свернули. Ну, так они же ее на место и вставили. Шишка на затылке еще. А в остальном полный порядок. Ты лучше расскажи, как ты тут оказался. Да еще в такой компании.

Он снова вцепился в мою руку, потащил в зал, включил свет и заботливо усадил на диван. Беспокоится, блин! Приятно. И хрена говорил Балабанов, что по мне после смерти и погрустить некому будет? Друзья у меня какие?! Да, детей нет. Но я ведь молодой еще, только-только тридцатник разменял.

– А я сразу в Советский райотдел позвонил. Как услышал про мертвого Балабанова – так и позвонил. Мало ли что. А там как раз вот, – он указал на грозного мента, – Николай Васильевич оказался…

– Ну да. Меня все-таки вызвонили в связи с вашим ночным приключением. Балабанов меня, конечно, опередил…

– Лучше поздно, чем никогда, – вздохнул я. – Тем более что поздно – в самый раз оказалось.

– Вот Николай Васильевич мне и сказал, что нужно плюнуть на все и ехать к тебе домой. Проверить, что с тобой все в порядке. А вот если тебя не окажется, тогда уже ехать ко мне. Мы ведь у меня встретиться собирались.

Вот так все немудряще, но совершенно логично. Я мог только поздравить себя с тем, что у балабановского напарника оказался такой подходящий случаю склад ума.

– Кстати, где Балабанов? – спросил он.

– В кухне. Я ему стулом голову проломил. Он за колбасой полез, отвернулся. Я и ударил. Я ж не знал, что он головой слаб.

Уточняться мент не стал. Сходил и сам посмотрел. И только вернувшись, спросил:

– Так что здесь произошло?

И я рассказал. Даже без утайки. А что скрывать? Ничего такого, что могло бы мне навредить больше, чем сам факт смерти Балабанова. Захотят – все равно запрячут так, что потом никакая жена декабриста до тебя не доберется. А не захотят – и я буду героем. Все зависело от конъюнктуры момента. А она, похоже, благоприятствовала.

– Сволочь, – сказал мент, выслушав меня. – Я давно за ним приглядывал. Да и уэсбэшники его пасли. Не может честный или даже относительно честный мент позволить себе такие шмотки и такую тачку.

– Мне-то что делать?

– Ничего пока, – он отмахнулся. – Сейчас сюда приедут криминалисты, им все и расскажешь еще раз. И даже покажешь.

И строгий мент поперся в прихожую, где оккупировал телефон.

Ян посмотрел на меня и весело усмехнулся:

– Ну что, Мишок? Поздравляю тебя.

– С чем? – я потрогал челюсть, потер ее. Больно.

– Что сухим из воды в очередной раз вылез. Что твоя передряга, похоже, закончилась.

– Сухим из воды – это да, – пришлось согласиться. – А вот на счет передряги ты погорячился. Хипеш в самом разгаре, Литовец. Эндшпиль, как сказал один Карпов, матуя одного Каспарова. Какие дела! Ты думаешь, Пистон смирится с тем, что я отымел его четыре раза за одни сутки?

– То есть, это еще не конец? – Литовец перестал улыбаться.

– Конец в штанах, Ян. А тут, я боюсь, все в самом разгаре.

Из прихожей вернулся Николай Васильевич и принялся пытать нас на предмет предыдущего происшествия. Он успел прочитать показания всех четверых, но, видите ли, хотел пообщаться с непосредственными участниками. Краевед хренов. Хотя его рвение можно и оправдать – то, что он вычитал в протоколах, сильно отличалось от версии непосредственных участников. Николай Васильевич слушал нас, сосал нижнюю губу, хмурился и сопоставлял. А, сопоставив, заявил, что всем четверым придется еще раз дать показания, дабы больше ничья шаловливая рука не посмела вносить коррективы. Потом еще подумал и сказал, что, пожалуй, не стоит. Пусть останется версия Балабанова – тогда мне не придется отвечать за ночную стрельбу.

Я с благодарностью посмотрел на строгого мента, однако от тяжелого вздоха не удержался. Потому что хотел спать, как бык после случки, но мне это не грозило. После почти Гоголя нарисовались криминалисты и принялись обрабатывать меня одного – Ян им был без надобности. Я трижды рассказал, как обстояло дело, и даже один раз показал, причем в роли Балабанова решил поучаствовать самый смелый из них, а в роли разбитого стула – нормальный. Но я был сонный, и исполнителю роли Балабанова тоже изрядно перепало по кумполу. Не так, как прототипу, конечно, но шишку он заработал и на меня оскорбился. Как будто я специально.

И только после всех этих экзекуций, часов в восемь, Николай Васильевич участливо спросил меня:

– А тебе, может, в больницу надо?

– Не-е, – я отрицательно покачал головой. – Раньше надо было. Теперь не примут. Теперь только в морг.

– Что, все так хреново?

– Просто спать хочу, – объяснил я. – Только нельзя: нам с Яном еще в таксопарк ехать, смену друг другу передавать.

– Пусть один едет.

– Завгар за это дрючит. Типа, машина – материальная ценность. За нее в журнале регистрации расписываться надо и все такое. Опять же, выручку ночную, которой нету, в кассу сдавать.

– Трудная у вас работа. Полный контроль. Не люблю такого.

– Ну, командир, ты тоже не сам себе велосипед, – я хитро прищурился. Обидится или нет? Не обиделся. Трудовые будни сплачивают, да?

– Ладно. Езжай, сдавай смену – да на боковую. А я поеду хорошие дела делать. Сперва поговорю со своими – пусть представят труп Балабанова, как несчастный случай, если получится. Что тебя по пустякам зря дергать? Потом – этих парней допрашивать. Ну, и тех, что ночью попались. Глядишь, расколю. Может, и на Пистона чего нарою. Возьмем и его под жабры, а то давно пора.

– Хорошо бы. – Про пустяки в виде балабановского трупа мне понравилось. Жаль только, что в этом случае никто не узнает правды о жизни и деятельности Андрея Ильича. Ну, да мне было уже не до него. На горизонте опять проявился новый старый персонаж. И я вздохнул: – Уж больно настойчивый товарищ. Каждую минуту жду, что он новую хохму отмочит. А с какой стороны ждать – не знаю. Так и паранойю не долго заработать. Кстати, командир, я только за последние сутки с вашим братом в третий раз общаюсь. А тебе, помнится, мои частые контакты с органами подозрительными казались…

– Ладно, Мешковский, – он примирительно похлопал меня по плечу. – Кто старое помянет – тому глаз долой, из сердца – вон. Мало ли, что я раньше думал? Теперь сам вижу, что у тебя просто редкий дар влипать в неприятности. Тебе надо кличку дать – Счастливчик.

– Скажу парням, – пообещал я. – А то «Мишок» уже приелось.

И мы разошлись, как в море корабли. Он с остатками диверсионной группы – на свое рабочее место. А мы с Яном, предварительно, на скорую руку, заделав дверь, погрузились в свое рабочее место и отправились в гараж – сдавать-принимать, еще раз повторюсь, наше рабочее место.

Но добраться до места назначения сразу не смогли – скрытые изгибом дороги, метрах в трехстах от ворот, лагерем стояли практически все машины третьего городского таксопарка. И практически все водилы собрались в кружок посреди этого лагеря. Причем, кружок – это мягко сказано. Получился круг, между прочим, изрядных размеров – человек под сотню, если не больше, его образовывали. А в середине стояли два героя – Генаха и Дедушка Будильник. И оба взахлеб травили что-то. Выходило у них это весьма слаженно – друг друга не перебивали, выступали в строгой последовательности.

Стоило нам с Литовцем подъехать, и мы тоже оказались в центре внимания. Кто-то, кажется, это был Чудо, привлек взгляды всех громким воплем:

– Вот они!

Мы с Яном выбрались из машины и нам навстречу прогудело дружное:

– Молодцы, пацаны! Так держать! Ну, вы даете! – и много еще всякого в том же духе. Подозреваю, что в эту самую минуту половина американских президентов передохла от зависти – их так никогда не встречали. Но они, собственно, и в подвигах, подобных нашему, замечены не были.

– Не-е, парни, Мишок – в натуре красавчик! – сказал Генаха, подводя черту под общим приветственным экстазом. – Если бы вы его видели, вы бы меня поняли. А что это у тебя, Мишок, харя опухшая? Успех праздновал?

– Хватит радоваться! – оборвал его Литовец. – Я не знаю, что вам здесь наговорили Генаха с Дедушкой, только рассказали они не все.

– Какой-такой не все? – удивленно округлил темные и томные грузинские глаза Рамс. – От нас им што скриват, э? Ми вэд нэ милыцыя?

– Просто они сами не в курсе. Утром и Мишка была вторая серия. И не факт, что последняя.

Уж не знаю, почему Ян взял на себя роль артиста разговорного жанра. Обычно за ним такого не наблюдалось. Может, пожалел мою травмированную челюсть, может, сказалось недосыпание. В любом случае я был ему благодарен, поскольку сам находился далеко не в самом речеспособном состоянии. Но после финальной фразы Литовца все глаза, включая глаза недавних ораторов – Кавалериста и Дедушки – уставились на меня.

Молчать дальше было глупо. Все равно заставят говорить. Буду упираться – время потеряю. Значит, меньше посплю. А это уже вообще ни в какие ворота. И я заговорил. Рассказал все, как ментам часом раньше. За сегодняшнее утро я уже столько раз повторил эту повесть, что, по законам жанра, ей пора бы начать обрастать легендами.

Легенд не было. Были эмоции. Мои коллеги, судя по реакции, переживали за меня и вовсе не горели желанием, чтобы я их покинул раньше времени. Генаха Кавалерист, как самый горячий, выдвинул предложение:

– Слушайте, мужики. А это уже херня получается. В четвертый раз за одни сутки – перебор. Предлагаю за Мишком наблюдение установить. Пусть один из нас постоянно будет рядом, чтобы, случись что, предупредить остальных.

– Ты дурака не валяй, – одернул я его. – Во-первых, я не дедушка Ленин, чтобы надо мной почетный караул стоял. Во-вторых, а как наблюдатель на жизнь зарабатывать будет? Его же Макарец со свету сживет. Ну, и в-третьих, этого самого наблюдателя очень даже просто причешут под одну гребенку со мной. А я не хочу никого подставлять.

– Хорошо, – легко согласился Генаха. – А давайте тогда прямо сейчас поедем к Пистону и учиним разборки. И посмотрим, чья возьмет.

– Куда мы поедем?! – я почувствовал, что закипаю. Бессонная ночь, в наложении на явную глупость Генахиных предложений, спокойствию духа не способствовала. – Ты знаешь, где он живет? Или где он находится в данный момент? Или хотя бы – где его искать в ближайшее время? Даже если мы его найдем, Генаха, то эта встреча одними разговорами не закончится. Так что успокойся.

Он попробовал внять моему совету, но вышло, откровенно говоря, не очень хорошо:

– Тогда что нам делать?

– Откуда я знаю, что нам делать, Генаха? Я вечером не знал, а теперь и подавно не знаю. Тогда я хоть не таким измотанным был. В общем, так, мужики, только без обид. Никто за мной хвостом ходить не будет, никуда мы на разборки не поедем. Лично мне с Яном нужно в гараж, чтобы Макарец мог нами полюбоваться. А вы как хотите.

– Мы подождем, Мишок, – чей-то одинокий голос среди всеобщей тишины показался неожиданно внушительным. Видимо, потому что отображал общий настрой. Парни, наверное, сказали себе: «Такое может случиться с каждым» и настроились побороться. Только ведь все бесполезно. Если бы знать, чего и с какой стороны ждать. Мы же не знали почти ничего. Пистон обитал за городом, а об этой территории было известно до смешного мало – только то, что она весьма обширна и мало заселена. Но такая информация не грела. Военная кампания в тех местах была глупа, бесперспективна и обречена на провал.

Я с досадой махнул рукой – мол, делайте, что хотите. Если есть желание ждать меня, можете заниматься этим, пока с южной стороны мохом не покроетесь. Как и положено деревьям. Потом развернулся и побрел к машине. Ян – следом. И походка у него при этом была не многим лучше моей. Я с запоздалым раскаянием вспомнил, что не спал-то он гораздо дольше, чем я. Нельзя же назвать сном тот промежуток, что прошел между возвращением из милиции и моим утренним звонком. А я, между прочим, пришел с ночной и выдрыхся, причем радовался, что сон мой длился на пару часов дольше обычного. Он же к моменту моего пробуждения уже часов восемь как на ногах был. Его, конечно, не шпыняли все это время, словно теннисный мячик, и морально, и физически он страдал куда меньше, но больше суток без сна – это все-таки серьезно.

Мы, с горем пополам, уехали. А парни, упертые, как броненосец «Потемкин», остались.

А в гараже нас ждал Макарец. Сияя при этом хищной редкозубой улыбочкой. Очень неприятный даже на вид. И он сразу приметил, в каком мы состоянии, отправив к медсестре Шурочке на предмет получения допуска. Хотя обычно этим не страдал, в нарушение всех правил техники безопасности выпуская народ в город практически в любом состоянии – лишь бы деньги зарабатывали.

Шурочка, понятное дело, Яна завернула. С его-то красными, как у кролика-альбиноса, глазами. Так прямо и сказала:

– Вы чем там, мужики, всю ночь занимались? И, кажется, вдвоем? Никуда я тебя, Гарайтас, сегодня не выпущу. Заснешь за рулем – бед наделаешь.

Спорить было глупо. Впереди маячила нехилая перспектива топать из таксопарка пешком. Но сперва нужно было перейти вонючую лужу в виде Макареца.

– Надо в ментуру позвонить – пусть они нам справки выпишут, что по их вине ночь не спали, – пробурчал Ян.

– Ну, откровенно говоря, ночь мы не спали совсем из-за других парней, – зевнул я. – Но насчет справки ты прав.

А завгар тем временем терпеливо поджидал нас у ворот бокса.

– Что случилось, господа таксеры? Машину не доверяют? А зачем же вы довели себя до такого состояния?

– Мы, господин заведующий гар, с ментами разбирались, – я посмотрел на него исподлобья. – Одна перестрелка, одно убийство, два разбойных нападения. И все за одну ночь. Органы охраны правопорядка требуют оказывать содействие. А ты сейчас этому содействию мешаешь. За это можно от вышеупомянутых органов и циничное изнасилование в голову заработать, ты знаешь?

Макарец скрипнул зубами:

– И документик подтверждающий у вас найдется?

– Конечно, найдется, – заверил я его. – Сегодня вечером или завтра утром. Но если тебе срочно приспичило, то я позвоню следаку, он подвезет. Только он не очень любит, когда его по пустякам дергают. А я скажу, что это ты меня заставил. Ты же меня знаешь, я сволочь редкостная.

– Меня устроит вариант сегодня вечером, – Макарец пошел красными пятнами. – Кстати, Мешковский, ты не забыл, что у тебя сейчас рандеву с директором по поводу вчерашнего инцидента?

– А ты не забыл, – спросил я хмуро, – что у тебя зубов осталось мало? Скоро хавку дробить нечем будет?

– Иди к директору! – его речь стала до боли похожа на лай обиженной болонки. – Он тебя с половины восьмого ждет.

– Ого! Представляю, что ты ему напел, если он в такую рань приперся. Не-е, Макарец, я тебе как гуманоид гуманоиду говорю – ты меня однажды достанешь и я тебе уши гвоздями к заднице приспособлю.

– Тебя из таксопарка уволят!

– Зато в тебя детишки камнями кидаться будут, – я развернулся и пошел в административный корпус. Ян увязался за мной. Я удивился: – Алё, Литовец, проснись! Тебя к директору не вызывали!

– Но я же присутствовал, – промямлил он. Совсем разморило человека. Мне его стало реально жаль. Я-то хоть взбодрился в перепалке с Макарецом, а он и этого удовольствия не получил. С другой стороны, Ян прав – он все видел, а мне лишняя поддержка будет, простите, совсем не лишней. Если перед директором на весы положить два слова – мое и Макареца, то мое гораздо легче будет. А вот если к моему прибавить еще и слово Литовца, то, глядишь, мы и перевесим.

Директор был хмур и зол. Сидел за своим могучим столом, свесив щеки по обе стороны гладко выбритого подбородка. Появлению делегации в своем кабинете совсем не обрадовался, даже наоборот. Понятное дело – не выспался человек. Мы, конечно, тоже, и даже вдвое больше, чем он, но ведь он – не мы. У него распорядок. Который пришлось нарушить. Из-за меня. И отчасти из-за Яна. И вот час расплаты пробил.

Узкие слипающиеся глазки остановились на Литовце, и директор зло поинтересовался:

– Гарайтас, а ты что здесь делаешь? Ты знаешь, что уже часа два бомбить должен?

– А у него, Геннадий Николаевич, бомбардировщик отобрали, – вступился я за товарища.

– Мешковский, а ты почему встреваешь? – директор переместил свой взгляд на меня. – Я знаю, что ты в любую бочку затычка, но до тебя очередь еще не дошла. Дойдет – я тебе отдельно сообщу. Литовец и сам ответить может.

– Не может, – опять встрял я. – Он давеча языком в зубах ковырялся, так язык в зубах и застрял. Аккурат между верхними резцами. И не вытаскивается. Мы уже и пальцами, и пассатижами – ни в какую. Может, что посоветуешь, Николаич?

Да, каюсь. Грешен. На невыспанную голову становлюсь болтлив, и часто не по делу. За что постоянно и страдаю. Но иногда это идет на пользу. В данной ситуации – пошло. Директор откинулся в кресле, широко размослав по столу руки, и сказал:

– Нет, Мишок, я вот чем дольше с тобой работаю, тем больше удивляюсь – почему я так долго с тобой работаю? Почему до сих пор не вышвырнул пинком под зад? Более наглого и беспардонного работника я в жизни своей не видел.

– Польщен, – я коротко кивнул.

– Хамло, – подытожил он. – Если хочешь, я скажу, почему тебя не уволил.

– Хочу.

– А я тебе верю. Ты, хоть и хам, но честный и справедливый хам. А я ценю прямоту в людях. И чувство юмора ценю, хотя с Макарецом ты и через край хватаешь. Понимаю, что он как человек – говно, но специалист, каких поискать. Так что давай, рассказывай, что у вас там произошло?

– Ерунда произошла, Николаич. Макарец сперва Яна доставал – мол, почему раньше времени в гараж приперся. Но Ян-то выручку сделал. Макареца конкретно развезло от злости. Мы пошли позвонить, а он пихаться стал. Полчаса подряд словами выпрашивал – я сдерживался, Николаич! Но когда он меня своими курячьими лапками в грудь… Ну, я же не железный. И так нервы на пределе, ты ведь знаешь мою историю – тебя-то менты должны были в известность поставить. А тут он еще…

– Знаю я твою историю, – кивнул директор. – А куда звонить-то собирались? Хоть трезвые были?

– Да мы за рулем – ни-ни! Ян – со смены, мне – на смену. А звонить как раз ментам собирались. А тут он со своими курячьими…

– Заткнись, а? Почему вы, кстати, в таком виде? И почему Гарайтас не на трассе?

– Всё менты. Мы их ночь напролет ублажали. Не поверишь, Николаич – мы им семнадцать человек бандитов отловили, а все мало. Еще и пообщаться подавай. Устали мы. Справки сегодня вечером будут.

– Все так? – директор грозно и в упор посмотрел на Яна, и на сей раз я решил не встревать.

– А Мишку какой смысл врать? – Ян сомнамбулически пожал плечами. – Он Макареца постоянно бьет. И постоянно по делу. А тот постоянно всем капает.

– Ну, иногда и он капает по делу, – возразил директор. – Так что вы особенно не зарывайтесь. Марш домой – отсыпаться. И чтобы вечером – как штыки! Мне не нужно, чтобы техника простаивала. Капитализм на дворе, деньги зарабатывать надо.

Я приложил руку к непокрытой голове, красиво развернулся на пяточках и вышел. Нечто из хорошо забытой армейской молодости. Хотя, по совести, строевой нас там в последнюю очередь учили. Все больше другим вещам. Но Ян все равно так красиво не умел. Он тащился за мной, цепляясь заплетающимися ногами за паркетины, а я с ужасом думал, что выбираться отсюда придется пешком. С его скоростью перемещения мы до кроватей только к вечеру доползем, какое там отоспаться!

Правда, спасение у нас было. В нескольких сотнях метров от таксопарковского забора томилась ожиданием целая банда таксистов. Готовых, между прочим, совершенно бесплатно доставить нас куда угодно.

Но какими, однако, долгими могут быть неполные полкилометра! Каждый шаг – лично мне – давался громадный напряжением воли. А заветный поворот, падла, оставался на том же месте.

Мы с Яном сильные ребята. Мы таки преодолели это кошмарно огромное расстояние. И нас опять окружили.

– А вы почему пешком? – первым делом удивился Кавалерист.

– Шурочка Яна задробила, – объяснил я. – Сказала, что в таком состоянии ему лучше на общественном поле пугалом работать. А пугалу машина по штату не положена.

– А чего так долго?

– С директором общались. Он ведь тоже живой, теплоты человеческих отношений хочет.

– О чем общались?

Любопытный, как профессор медицины, перед которым необычный гинекологический случай!

– Спрашивал, какого размера премию выдавать. Слушай, Генаха, вы, парни, все слушайте. У меня была ночь – не приведи господи. У Яна тоже. Можете, конечно, не верить, но дико хочется на боковую. Хотите сделать доброе дело – доставьте нас поближе к постелькам. И это… Выкиньте, нахрен, из головы этих дурацких мыслей про войну.

– Ты, Мишок, умеешь толпу обламывать, – проворчал Генаха. – Сам ночью покуражился от души, а нам сейчас – хрен с маслом. А мне, между прочим, понравилось. И Дедушке тоже. Правда, Дедушка?

– Генаха, как друг тебя прошу – сгоняй, дихлофосом попшикайся. Мы ведь еще в прошлый раз все оговорили. Ну какая может быть война, когда мы не знаем, где противник?

В глазах людей, толпившихся вокруг, прорезалась тоска. Видимо, они действительно всерьез рассчитывали поразвлечься, а я нанес им страшную душевную травму, ампутировав саму возможность сделать это. Ну что ж, сочувствую. Но кто скажет, что я был не прав? Даже Генаха не рискнул сказать такое. Он просто вздохнул и кивнул в сторону своей машины:

– Ладно, забирайтесь. Отвезу вас поближе к вашим кроваткам. Разъезжаемся, мужики?

Гул голосов, раздавшихся в ответ, имел явно негативный оттенок. Довольных таким развитием событий не было. Даже Четыре Глаза, человек щуплый и полуинтеллигентный, а значит, мирный по определению, сказал, попадая в тон общего настроя:

– Мы сейчас поедем, Мишок. Но если твои приключения продолжатся, то – говори, что хочешь – завтра мы сделаем так, как сами решим.

– Ага, – я широко зевнул. Не потому, что хотел показать, что мне плевать на это программное заявление, а потому что хотел спать. – Вы ребята упертые. Я с вами спорить не буду. Развезите нас по домам, а?

Я, как всегда, хотел, как лучше. Но получилось… В общем, как всегда все и получилось. Потому что, да простится мне мой французский, не получилось вообще нихрена. Чтобы, значит, нам с Литовцем – на боковую, а парням – поработать.

Мы, собственно, не успели даже в машины погрузиться, когда началось.

Из-за поворота, в блеске сверхдорогостоящего исполнения, принялись один за другим вываливаться шедевры мирового автомобилестроения. В большинстве своем – внедорожники. Но даже та часть, которая к их семейству не относилась, будучи просто легковушками, общего фона не портили – с их-то породистостью.

– Оп-па! – сказал Чудо. – Это что за эскадрилья?

– Эскадрон, дурень – поправил его Дедушка Будильник. – Это нас за наши подвиги убивать едут. Война.

– Мать вашу! – простонал я. – Мужики, говорил же я вам – мослайте отсюда, нехрен вам тут ловить! Не послушались умного человека – сейчас вместе со мной под одну гребенку причешут.

– Нормально, Мишок! – возразил Генаха. Глаза у него блестели в предвкушении потехи. Ну, натурально, дорвался до бесплатного. – У нас – как у мушкетеров: один за всех и все за одного!

– Ты шпагу-то из дома прихватил, Портос недоделанный? – ехидно поинтересовался я.

– Это мысль! Парни, у кого какое оружие в заначке имеется – приготовьте на всякий случай!

Генаха не кричал. Он сказал это спокойно, но достаточно громко для того, чтобы перекрыть жидкий гул таксерских голосов и глухой рокот двигателей.

А оппоненты между тем весьма обстоятельно, со знанием дела и совершенно не торопясь, сворачивали на пустырь и кучковались прямо напротив нас, через дорогу. Во всех их действиях чувствовался огромный опыт проведения подобных мероприятий. Мне даже завидно стало.

Всего собралось машин тридцать. Благо, пустырь был обширный, он легко вместил и наши авто, и их. Причем, оказалось, что по количеству транспортных средств мы их перекрывали вдвое.

Зато значительно уступали по головам. Это стало очевидно, когда боевики выбрались наружу и столпились у обочины. Их было больше раза в полтора.

Еще сильнее мы проигрывали в вооружении. Примерно половина подъехавших ощетинилась «Калашами». Вторая половина ощетиниваться не стала, но я не сомневался, что и у них за душой имеется что-нибудь огнестрельное. С нашей же стороны этим добром располагали человек десять от силы.

Я тоскливо изучал толпу напротив. Они красиво стояли, плечом к плечу, дыша впередистоящим прямо в затылок. Будь у нас пулемет «Максим» или танк Т-34, и с ними можно было бы покончить минуты за две. Но этого добра у нас не было. Не было завалящей гранатки Ф-1, подпольная кличка «лимонка», которую можно было бы кинуть в центр собрания.

Основная масса подъехавших была в черном – от джинсов до самого подбородка. Тренированные качки и просто дерганые гопники, но все, как один, готовы к бою. Короче, репутация самой отмороженной бригады, похоже, находила свое подтверждение.

За одним исключением – впереди других стояли, лениво переговариваясь, пять человек, которые под определение «братки» ну никак не подходили. И дело даже не в том, что обычную братковскую униформу им заменяли более цивильные костюмы – от абсолютно белого прикида, состоявшего из брюк и рубашки у коротышки-брюнета до идиотского, на мой взгляд, костюма-тройки у толстяка с легким пушком на голове. Цвет пушка определению не поддавался уже давно.

Дело, скорее, было в том, что никто из этой пятерки в участники активных боевых действий ни на первый, ни на второй, ни даже третий взгляд не годились. Просто пятерка успешных бизнесменов выехала на лоно природы. А орава пацанов на заднем фоне – это просто шестерки, подай-принеси. Что с того, что их много? У нынешнего предпринимателя желаний – море, только успевай поворачиваться.

А потом бригада расступилась, пропуская вперед самого-самого, который был Пистон. Только тогда я еще не знал, что это и есть Пистон.

Роста – чуть выше среднего, зато широкий и до безобразия объемный. Весом, на мой взгляд, центнера под полтора, причем жира в нем было минимум – только-только, чтобы рельеф мышц скрыть. Маскировка. Лысый, как у Котовского, череп и полное отсутствие шеи. Голова торчала непосредственно из могучих плеч. Вся его фигура выражала мощь – неприкрытую, презрительную. Как у автомобиля БелАЗ. Тоже ведь, в своем роде, автомобиль, да?

Прошествовав через почтительно расступившуюся толпу походкой уставшего матроса, он вышел вперед и окинул нас оценивающим взглядом из-под полуприкрытых век. И, видимо придя к какому-то заключению, протянул:

– Та-ак! Все честные фраера в сборе. Это даже хорошо. Я Пистон. Слышали про такого?

– А то, – проскрипел Дедушка Будильник, лукаво щурясь. Уж не знаю, что у него было на уме, только не похоже, чтобы вся эта ситуация была ему не по нутру. Я даже грешным делом подозревал, что он ловит от нее кайф, вспоминая партизанскую молодость. – И с парнями твоими давеча ночью успели познакомиться. Хорошие ребята. Только малость придурковатые.

– Ага, – удовлетворенно отметил Пистон. – Я-то ехал только за одним чувачком. А здесь, похоже, собрались все, кто мне нужен. Жука, тебе – пять с плюсом и премиальные, – он повернулся к своим и махнул рукой невидимому Жука. – Хорошо ты их отследил.

– Да без проблем, – донесся безликий голос из толпы.

– Ну что, фрайера, делать будем? – поинтересовался Пистон.

– Детей точно делать не будем, – хмыкнул Генаха.

– Не будем, – кивнул пригородный дон. – У вас тут, как я погляжу, сходняк. А тут мы на огонек заглянули. Так что вместо сходняка получится стрела. Вы ж ничего против не имеете, а, фраера? Рамсы разрулим, терки перетрем, да? У нас ведь есть, о чем терки тереть?

– Между нами, девочками, мы вас не звали, – сообщил Генаха. – И свой сходняк без вас неплохо проводили.

– А ты чего встреваешь, конокрад? – удивился Пистон. – Ты, что ли, за главного? Ты, что ли, базар держать будешь?

Кавалерист не нашелся, что ответить. Что меня, сказать по совести, немало удивило – обычно он за словом в карман не лез – поднаторел в этом деле, постоянно пикируясь со мной. Однако сейчас только покраснел местами, как камуфляжная форма, и опустил глаза. Преимущество было не на нашей стороне, и Генаха, уж на что безбашенный, понимал это.

Зато Дедушке Будильнику было, однозначно, пофигу. Он закурил беломорину, окутал себя едкой дымовой завесой и сказал:

– А ты на Генаху не гони, лысый. Мы тут все главные. А кому базар держать – посовещаемся и тебе отдельно сообщим. Догоняешь мазу?

– Ты, старый пердун, если бы не был таким старым, за базар бы уже сейчас ответил, – Пистон, видимо, обиделся, что Дедушка обозвал его лысым, потому что, как и Генаха, местами покрылся пятнами гнева.

– А я за свой базар лет пятьдесят уже, как ответил. Когда таких, как ты – без суда и следствия, по законам военного времени.

На этот раз уже Пистон не нашелся, что ответить. Чтобы скрыть растерянность, вынул из кармана пачку сигарет, долго вынимал одну, еще дольше раскуривал. Время тянул, натурально. С мыслями собирался. А, собравшись, сообщил:

– Вы, фраера, бравые. Я с вами два дня потерял. И людей кучу. А за это отвечать надо. Мы вот сейчас вас здесь положим, как нефиг-нафиг. И все мои проблемы сами собой прикроются. Знаете, почему я пацанам отмашку еще не дал?

– Патроны с собой прихватить забыли? – я решил, что пришла пора и мне вставить свое веское словцо.

– Да нет, патроны имеются, – Пистон, прищурившись, снял с меня мерку для гроба. Результат его удовлетворил, и он довольно кивнул. В том, что ему известно, кто я, сомневаться не приходилось. Видимо, фотокарточку на предмет изучения успел просмотреть не раз. – Уж на тебя-то хватит. Просто в городе таких разборок уже лет пять не было. И если они случатся, менты на уши встанут, чтобы до меня добраться. А мне это невыгодно.

– То есть, стрелять ты постесняешься? – уточнил Дедушка.

– Если припрет, то я на центральной площади срать усядусь! – отрезал Пистон. – Я предлагаю вам сделку. Мне невыгодно вас расстреливать, вам невыгодно умирать. Но мне нужны трое из вас. Нет, вру, четверо. Предлагаю: эти четверо едут со мной, остальные свободны. И забывают об этой нашей встрече.

– Русские своих на войне не сдают, – нервно хохотнул Чудо.

– То есть, вас можно хором расстреливать? – ласково уточнил Пистон.

– Ага, – кивнул Генаха. – Только сначала отсосать придется. Причмокивая.

Братва за спиной Пистона встрепенулась, понимая, что дело стремительно движется к развязке. Таксеры, насколько я мог разглядеть боковым зрением, тоже задвигались.

Мы, конечно, были обречены. Но – чисто теоретически – если успеть упасть за баранку, рвануть машину вперед, пересечь дорогу и врезаться в толпу напротив… Даже если тебя самого пулями посекут, такой таран будет дорогого стоить. Думаю, подобная мысль не одного меня в данный момент посетила.

Но я решил, что это уж слишком – чтобы из-за меня одного такая прорва народу полегла. Боевики – еще куда ни шло. Но парни, с которыми я столько лет бок о бок проработал и столько соли сожрал, сколько в мировом океане не водится – это уж извините. Тем более что Пистон кучу сил, времени, нервов, человеческих и материальных ресурсов потратил, пытаясь добраться до меня. Ну, из простого чувства справедливости ему нужно было это хоть как-то компенсировать.

Поэтому я шагнул вперед и сказал:

– Стой, Пистон. И вы, пацаны, успокойтесь. Если вас из-за меня сейчас положат, я ж потом ночами спать не смогу.

– А ты не ссы, – усмехнулся Пистон. – У тебя этих ночей – одна, от силы, осталась. Может, даже меньше.

– А я не ссу, – заверил я его. – Ты хотел терку перетереть. Давай перетрем. Или расхотел?

Пистон в который уже раз смерил меня оценивающим взглядом. И в который раз удовлетворенно кивнул. И подытожил:

– Ну, а что? Давай перетрем.

Я постарался представить, что же он видит, глядя на меня. И пришел к весьма неутешительному выводу – вряд ли супермена. Я, в моем нынешнем состоянии, даже на человека-паука – уж на что личность неприглядная, – не тянул. Невыспавшийся, помятый и небритый. Максимум – мистер Бин с дикого бодуна. А мистера Бина при всем желании к героическим персонажам не отнесешь.

Но, пока мы с Пистоном неторопливым шагом отходили от общей группы, я подумал, что во всем этом есть и положительная сторона. Пистон, понятное дело понаслушался про меня. А тут приехал – и оказалось, что внешний вид совсем не соответствует его прежнему представлению. Скорее всего, именно это и означали его частые оценивающие взгляды. И уж совсем сомнительно, чтобы он после увиденного ожидал от меня героических деяний. А на этом можно было и сыграть.

– Тут дело простое, – сказал я, когда мы отошли на порядочное расстояние. – Тебе война не нужна, нам она тоже не нужна. Но ведь тебе, по большому счету, только я нужен. Парни, что со мной были – их-то зачем прицепом пристегивать? Короче, я тебе прямо скажу: я поеду с тобой. И пацанам отмашку дам, чтобы они не дергались по этому поводу. Но при одном условии – я еду один.

– Типа, очень храбрый фраерок? – усмехнулся Пистон. – А если я всех захочу?

– Тогда у тебя хотелка отвалиться, – сообщил я. – У наших тоже немножко огнестрельного имеется. А кое-кто твоих бойцов и на машине протаранить успеет. Короче, море крови и полчаса драки я тебе гарантирую. И менты все равно на уши встанут. Так что выбирай. Я – вот он. А пацаны – они там, за перестрелкой.

Пистон остановился и уставился на меня тяжелым взглядом. Потом выдавил:

– Хорошо. Я выбираю тебя. И скажи своим корешам, чтобы они забыли. И тебя, и сегодняшнюю стрелку. Не было – ни того, ни другого.

– Вот это я понимаю, – кивнул я, – деловой разговор. А ты меня того… В расход – быстро?

Он усмехнулся:

– Быстро. Ты мне за два дня в гланды пробрался. Чем быстрее от тебя избавлюсь, тем спокойнее спать буду. А спать я уже хочу.

– Аналогично, – я кивнул. – Слушай, а так, чтобы отпустить меня – не получиться? Я бы слинял из города, и ты бы обо мне больше никогда не услышал. Понимаешь – жить хочу, натурально.

– Нет, – Пистон отрицательно мотнул головой. – Не получится. Хотя, конечно, ты парняга лихой. Я б такого в свою команду заиметь не отказался. Но ты сейчас уже слишком много знаешь и слишком засвечен. Вот пару бы дней назад – тогда еще можно было договориться. Так что извини.

– Понятно, – я шмыгнул носом. – А умирать-то как не хочется!

Он усмехнулся, изображая сопереживание, и я понял, что пришла пора действовать. Сейчас он испытывал ко мне нечто вроде даже сочувствия – на свой, конечно, лад. И вряд ли удастся расслабить его еще больше.

Поэтому я коротко рубанул пистона ребром ладони по кадыку. И, пока он, вытаращив от усердия глаза, пытался захватить ртом граммов сто-двести кислорода, обхватил его шею рукой. Шея, на мое счастье, все же имела место быть. Теперь Пистон осуществлял роль замечательного щита между мной и своими боевиками. И я очень надеялся, что от неожиданности они не начнут палить по таксерам. Все-таки неприятность пришла совсем не оттуда.

Что радует – не ошибся. Братва нервно привела автоматы в состояние боевой готовности номер один, но направлены они были в мою сторону. Точнее – в сторону Пистона, за которым я скрывался. И таксеры тоже не стали делать лишних телодвижений, хотя для них мое выступление явилось такой же неожиданностью. По большому счету, статус-кво между двумя группировками сохранилось. Изменения коснулись только меня и Пистона.

А дальше последовала тишина – минуты на две. Видимо, обе стороны усваивали факт, что мощный Пистон был взят в плен совсем не таким мощным, к тому же совершенно уставшим, мной.

Факт усваивался медленно. Но усваивался. Между делом Пистон пришел в себя и попытался внести корректировку в расклад, который его совсем не устраивал. Но я вовремя уловил, откуда дует ветер, сунул ему за ухо палец свободной руки, и он обмяк совершенно.

Держать в вертикальном положении полтора центнера, которые сами стоять уже не могли, оказалось выше моих сил. Я аккуратно усадил безвольное тело на дорогу. Самому тоже пришлось принять сидячее положение, чтобы оставаться вне зоны обстрела. Бред, конечно, а что делать?

Именно в этот момент самый сообразительный из пистоновской братии решил, что пора внести ясность. Самым сообразительным оказался огненно-рыжий тип из пятерки псевдо-бизнесменов, что возглавляли всю бригаду.

– И что дальше? – бросил он в мою сторону.

– А дальше три варианта, – сообщил я. – Вариант номер раз: вы открываете огонь, мы открываем ответные военные действия. При этом раскладе Пистон остается у меня в руках и погибает смертью храбрых. Вариант второй: вы отправляетесь к себе на родину и там пытаетесь сообразить, каким образом выцарапать Пистона из моих цепких лапок. Пистон, понятное дело, все это время проводит в моем обществе. И вариант номер три, который бы устроил меня больше всего – вы двигаете на родину и там решаете, что Пистон вам больше не нужен. При таком раскладе он остается у меня в руках и я могу делать с ним, что хочу.

– Не, братва, как-то это не по-пацански – бросать Пистона в руках этого кренделя, – заметил кто-то из толпы боевиков.

– Без вариантов, – прокомментировал я. – Он в любом случае останется со мной. Если вы захотите его освободить прямо сейчас – то очень мертвый.

Пятеро, стоявшие впереди всех, образовали кружок и начали совещание. И им, натурально, было о чем поговорить. А я в это время держал пальцы скрещенными, чтобы они не договорились до варианта номер четыре, который тоже существовал, но озвучивать который я постеснялся.

Ежели кто-нибудь из них, хотя бы вот этот рыжий, решит возглавить группировку прямо сейчас и пришьет Пистона, не отходя от кассы? Случится, я вам доложу, полнейший кошмар и неразбериха. Во-первых, я, а вместе со мной и вся таксерская братия, лишимся единственного козыря, которым только-только завладели. А, во-вторых, кто знает, к чему это может привести? Возможно – к тотальному столкновению, а возможно – к возобновлению переговоров с нуля и совершенно неизвестным исходом.

И я молил все девять небес, чтобы никакого скрытого Наполеона среди этих пятерых не оказалось.

А совещание тем временем шло полным ходом. Между четырьмя неподвижными фигурами сновала беспокойная пятая – коротышка в белом. И все пятеро о чем-то возбужденно бубнили. О чем именно – разобрать было невозможно, поскольку в целях конспирации бубнили они в полголоса.

Наконец бубнеж прекратился и вперед выступил все тот же рыжий. Всего на шаг, но этого хватило, чтобы понять, что держать речь будет именно он.

И эта речь оказалась проста и лаконична до безобразия.

– Третий вариант, – сказал рыжий.

– Понятно, – сказал я.

– Ты можешь пока оторваться от этого тела?

– Чего вдруг? – подозрительно осведомился я. – Может, ты мне еще добровольно застрелиться предложишь?

– Да чего ты боишься? – поморщился он. – Надо же условия обсосать.

– Мужики! – я повернулся к своим. – У кого ствол есть? Посидите с Пистоном, пока я прогуляюсь. Если что – сразу кончайте.

Посидеть с Пистоном вызвался Пилюля. Он в данный исторический момент обладал какой-то недоразвитой фиговиной, чем-то вроде «Браунинга Бэби». В перестрелке, случись такая, от этого оружия толку – чуть, только грохот. Но продырявить в упор даже такой мощный череп, каковым, по моему подозрению, по случаю обзавелся Пистон, эта пукалка была способна.

А мы с рыжим, отойдя на десяток метров, принялись сверлить друг друга глазами. Причем, уверен, у него это получалось гораздо лучше. Потому что мои от недосыпания всегда мутнели и становились блеклыми. А сверлить такими глазами кого-либо или что-либо – занятие абсолютно глупое и бесперспективное.

Но первым нарушил молчание все-таки рыжий.

– Как это ты умудрился? – спросил он. И, боясь, что я не понял вопроса, расшифровал: – С Пистоном в рукопашную еще никто не справлялся.

– Надо же кому-то начинать, – возразил я. – Веришь, нет – только достал он меня за эти два дня. Вот я и отыгрался.

– Короче, постанова такова, – сообщил рыжий. – Мы посовещались и решили, что сдаем его тебе. А теперь вопрос: что ты с ним делать собираешься?

– Ментам сбагрю, – я зевнул. – Я человек без принципов. Да и что мне с такой кучей говна делать? Не на шашлыки ж его пускать.

– Не выйдет ментам, – рыжий покачал головой. – Если бы у них на него что было, они б его давно прикрыли.

– Выйдет, – возразил я. – Пистон приехал меня убивать. Даже из пистолета в меня стрелял. Но я от пули увернулся, пистолет забрал, а самого вырубил. Правда, пистолет куда-то в траву закатился, но ничего: пошукаю – найду.

– Понял, – кивнул рыжий. – А мы с братвой присутствовали?

– А вы, вообще кто? – удивился я. – Как выглядите? Хотя – мне-то какая разница?

– Понял, – еще раз кивнул он. – Ну, раз такой расклад, мы на него ментам тоже какую-нибудь компру впарим. Чтобы посадили наподольше.

– Вот это деловой разговор, – согласился я. Потом остановился, задумчиво посмотрел на рыжего и спросил: – А кто сейчас вместо Пистона будет?

– Никто, – откликнулся он. – Мы, пятеро, будем. Только каждый на своей территории. А Пистон… Достал уже со своими кровавыми методами. На носу – двухтысячные, а он все еще как в начале девяностых проблемы решает. Мастодонт. А так уже нельзя. Надо в цивилизованный бизнес интегрироваться.

– Интегрироваться – это хорошо, – подтвердил я. – Интегрироваться – надо. А как вы сейчас братве объяснять будете, что Пистона оставляете?

– А братве на Пистона плевать, – пояснил Рыжий. – Это мы под Пистоном ходили. А братва – она наша, под нами работает.

– Понятно, – кивнул я.

Действительно, что тут непонятного? Король случайно в плен угодил, вот дворянчики и воспользовались моментом, поделили королевство промеж собой. Тем более что методы управления у короля были устаревшими. Отставали, понимаешь, от общего хода истории.

Но главным во всем этом было таки то, что мы с рыжим пожали друг другу руки и он отправился к своим. И братва, так же обстоятельно, как приезжала, принялась по очереди отваливать. А что? Стрелка завершилась. Дело сделано. Хотя и не совсем так, как предполагалось изначально. Зато не без пользы для подавляющего большинства участников.

Я проводил отъезжающих взглядом, потом повернулся к своим.

Те тоже пялились вслед братве. И когда последняя из машин скрылась за поворотом, Дедушка Будильник помахал им ручкой и сказал:

– Вы, ребятки, еще заезжайте. Я люблю такую войну.

Я подошел к ним и, засунув руки в карманы, сообщил:

– В общем, парни, ситуация такая. Пистон приперся один и стрелял в меня из пистолета. Пистолет я у него выбил, а самого оглушил. Двое из вас все это видели и могут подтвердить. Кстати, никто не знает, куда пистолетик отлетел? Невзрачный такой, завалященький? Тому, кто найдет, я что-нибудь из своего арсенала подарю.

– Так вот он, – сказал Веселый Костик и вынул из-за пояса искомый ствол. Конечно, ПМ. Что может быть невзрачнее?

– Точно, – подтвердил я. – Он. Как сейчас помню.

Взяв ствол, я подошел к Пистону, все еще не пришедшему в сознание, вложил пистолет в его руку и выстрелил в траву, нажав на курок его пальцем. Все должно быть почти по-честному.

– Ну, Мишок, свидетелями мы с Кавалеристом будем, – сообщил Дедушка. – Мы все равно уже засветились. А с Яна сейчас взятки гладки. – Я посмотрел на Литовца. Старый Будильник был прав – тому было плевать на весь происходивший хипеш. Он спал, сидя на земле и привалившись спиной к Генахиной «Волге». – Ты мне, старому и глупому, только одно объясни: как ты с этим бугаем так ловко управился?

– Не могу я тебе, старый, этого объяснить, – серьезно сказал я. – Потому что сам ничего не понял. Наверное, он просто в обморок упал. Голову напекло. Лысый – кепку носить надо.

– Ты мне зубы не заговаривай, – осклабился Будильник, пыхтя традиционной папиросой. – Я такую жизнь прожил, что тебе и не снилось. И что-то похожее уже видел. Был у нас в отряде один такой. Специально из Центра заслали, чтобы спецоперации проводить. Вот тот был любитель так фрицев снимать: подкрадется сзади, даванет аккуратно пальчиком – и готов язык. Ты же с ним одного племени, а, Мишок? Где служил-то?

Ну, приставучий, как репейник, натурально! Я окрысился:

– Краснознаменный Тихоокеанский, дед. Третья диверсионная группа. Достал ты меня уже. Я, между прочим, еще усилием воли понос и рвоту у противника вызывать умею. Генаха! Помоги мне этого хуцпана в твою машину погрузить. Давай отвезем его в ментуру, порадуем товарищей в сером. А то они его давно тропят, а вытропить не могут. Только сначала Яна толкни.

Меня разбудил, если можно так выразиться, удар в челюсть. Неслабый такой удар, от которого голова мотнулась в бок и стукнулась о стекло. Поэтому из царства сна я сразу переместился в туманное нечто, которое случается после серьезных нокдаунов. Поначалу, помнится, даже хотел сползти на пол – на предмет расположиться там поудобнее, до лучших времен. Но помешали собственные коленки, которые уперлись в спинку передней седушки. Поэтому попытки принять лежачее положение пришлось оставить и в себя приходить сидя.

Сколько этот процесс продолжался – не знаю. Знаю только, что вне меня в это время происходил какой-то серьезный хипеш. Хлопали дверцы, кто-то яростно ругался матом… Кто и по какой причине – тоже не знаю, определить наверняка мешал вышеуказанный туман.

Лишь когда он слегка рассеялся – я не стал дожидаться окончания процесса, любопытство пересилило, – я поднял голову, увидел перед собой Генахин затылок и спросил его:

– Что случилось?

– Что случилось, твою мать? – переспросил Генаха. – Пистон сбежал – вот что случилось!

– Как сбежал? – я, похоже, в себя пришел еще не вполне, раз умудрился задать такой идиотский вопрос. Даже самому стыдно стало.

– Ногами сбежал, – просветил Генаха. – Как спортсмены бегают, знаешь? Цок-цок-цок. Ты закемарил, а он в себя пришел, тебе в дыню зарядил, дверцу открыл – и на лыжи.

– Прямо на ходу? – уточнил я.

– Мишок, мы в пробке, – терпеливо пояснил Кавалерист.

Я осторожно повел по сторонам гудящей головой. Действительно, пробка. Справа стояли машины, и слева тоже. В четыре ряда стояли.

– И давно он сбежал?

– А он тебя серьезно приголубил, – Генаха, не скрывая любопытства, посмотрел на меня в зеркало. – Да минуты две назад, не больше. Я бы, Мишок, за ним рванул, ну так что мне – машину здесь бросать, что ли?

– Понятно, – резюмировал я.

– Чего тебе понятно? – обиженно возразил он, решив, что я его в чем-то упрекаю. – Ты сам подумай – Не брошу же я все свое хозяйство посреди дороги…

– Остынь, – посоветовал я. – Все равно уже поздно за кем-то гнаться, – и, открыв дверь, выбрался наружу.

Стоя на проезжей части Пистона было не разглядеть. Поэтому я пробрался к обочине, влез на ограждение и, сразу сделавшись на добрый метр выше, принялся обозревать окрестности.

И без труда локализовал беглеца. Тот был уже в конце квартала, легкой трусцой удаляясь от нас. Преследовать его было поздно, в этом я оказался прав. А он только подтвердил мою правоту – схватил проезжавшего мимо разносчика беляшей и прочих пирожков за шиворот, стащил его с мокика, сам взгромоздился на аппарат и покатил прочь – не быстро, километров тридцать в час. Но для нас с Кавалеристом, запертых в пробке, и это была недосягаемая скорость. А потому я вернулся к машине и уселся уже на переднее сиденье, рядом с Генахой.

– Ну и что теперь делать будем? – поинтересовался он. – Домой тебя отвезти?

– Какой, нахрен, домой? – удивился я. – Выруливай к обочине и залазь на трамвайные рельсы! Теперь нам еще быстрее в ментуру попасть надо.

– На рельсы? – усмехнулся Генаха. – А с гаишниками ты сам разговаривать будешь? Я не хочу прав лишаться. Это единственное, что у меня есть.

– И есть, и пить, и спать, – буркнул я. – Я все знаю, Генаха. Если гаишники встретятся, сам договорюсь. В крайнем случае, я тебя под дулом пистолета заставил. Того самого, что у Пистона изъял.

– Как знаешь, – он пожал плечами и принялся протискиваться к обочине.

Процесс оказался долгим и нудным, отняв добрых пять минут. Но в итоге Генаха справился с поручением, аккуратно перевалил через невысокий бордюр и выбрался на трамвайные пути. Там он развернулся и помчался в направлении, противоположном общему потку. И метров через сто пятьдесят наскочил на гаишника.

Тот, охреневший от подобной наглости, уронил с губы почти еще целую сигарету и замахал нам рукой – мол, остановитесь, падлы-гниды-нарушители поганые! Забавно, но махал он не той рукой, в которой держал волшебную полосатую палочку. Совсем разморило пацана при виде нашего беспредела.

Генаха, однако, сделал вид, что он гражданин законопослушный, прижался по возможности правее и остановился. Потом скосил на меня глаз и сказал:

– Ну, Мишок, ты сам писанулся, что договоришься. Вот теперь иди и договаривайся.

И, прежде, чем гаишник добрел до нашей машины я оказался вне ее, подбежал к нему и сообщил:

– Срочно, командир! Мы в милицию едем, поэтому пришлось нарушать.

– Ага, – кивнул он. – А на космодром Байконур тебе не надо?

– На хрен Байконур, – возразил я. – Далеко, да и заграница. Мне в Советский райотдел надо.

– Слушай, ты чего мне на уши приседаешь? – подозрительно спросил гаер. – Знаешь, сколько у меня таких, как ты, за день? И всем в Советский райотдел надо. И каждый правила нарушает.

– Я тебе, как на духу, командир! – я сделал честные круглые глаза. Ну, попытался сделать. – Как на исповеди. Мы преступника задержали. Особо опасного. А он сбежал. Мы его хотели туда отвезти, оперу сдать, который мое дело ведет… Ну, или следаку, я в этом не разбираюсь… Короче, не получилось. Вот, только ствол от этого гада остался, – и я, вынув из-за пояса ПМ, протянул его менту рукояткой вперед. – Только осторожно, не залапай. На нем еще должны отпечатки остаться.

При виде пистолета гаишник сразу переменился. Даже если все, о чем я ему травил – лажа чистой воды, то за изъятие огнестрельного можно благодарность получить. А это уже другое дело. И он, выхватив у меня пистолет, сунул его в карман. И махнул рукой в сторону машины:

– Поехали. Я с вами.

– Вот это дело, командир, – одобрительно кивнул я. Гаишник в нашем экипаже сейчас действительно не помешает. Пусть перед своими отмазывает.

Дело пошло веселее. Еще пару раз нас пытались остановить, но после непродолжительных бесед мы благополучно мчались дальше.

В дороге гаера обуяла жажда знаний, и он потребовал от меня подробного отчета – кто, зачем и по какой причине сбежал от меня, оставив на память только пистолет и опухоль на морде. Я не стал упорствовать и поведал ему не очень правдивую, но полную драматизма историю о Пистоне, который хотел меня убить, но был мною обезврежен и обездвижен. Однако, благодаря помощи не иначе как дьявола, сумел сбежать, стряхнув мне мозг и подрихтовав физиономию.

– Ну да, – согласился мент, внимательно изучив мой фасад. – Морда сильно подзамята. Неслабо он тебе впаял, а?

– А ты как будто кайф от этого ловишь, – оскорбился я.

– Да мне по барабану, – заметил он. – Просто я вообще с трудом себе представляю, как ты умудрился пистолет у него забрать, да еще и вырубить.

– А что в этом нереального? – не понял я.

– Да просто я пару раз в тренажерке видел, как Пистон в спарринге работает, – несколько туманно пояснил мент.

– И что?

– Не выглядишь ты достойным соперником.

Я, было, хотел возмутиться, но встрял Генаха, который, не поворачивая головы, бросил:

– Так он же десантура. Он на день ВДВ, когда напьется, тельняшки на груди рвет и кирпичи об голову ломает. Пока штук двадцать не переломает – не успокаивается. Я его десять лет знаю – и все десять лет такая херня.

– А-а, войска дяди Васи! – понятливо протянул гаер. Его это вариант удовлетворил полностью и бесповоротно, в связи с чем он заткнулся, да так и промолчал остаток пути. Я даже решил не пояснять, что к ВДВ отношение имею самое опосредованное – просто служил в той же самой СА, к какой и десантура причислялась.

До Советского райотдела, используя все правды и неправды, а также гаишника, мы добрались за полчаса – неслыханный для буднего дня и рабочего времени суток результат. Шумахер посинел бы от зависти, доложи ему об этом доброжелатели.

А у здания районного отделения милиции царила откровенная суета, вызванная, подозреваю, внезапной ночной кончиной Андрея Ильича Балабанова. Только какого черта половину личного состава вынесло на свежий воздух – ума не приложу. Понимаю – лето, теплынь, и все же, и все же…

Сокамерник покойного Балабанова, строгий Николай Васильевич почти Гоголь, тоже пребывал вне здания, что-то горячо доказывая троим типам в штатском. Маскировочка, впрочем, была так себе. Сквозь штатское откровенно проступали погоны.

– Вон мой опер, – я показал гаишнику на почти Гоголя и выбрался из машины.

Завидев меня, Николай Васильевич приветливо замахал рукой, приглашая присоединиться к компании. Я отказываться не стал, поскольку конечной целью путешествия как раз и имел общение с его незабываемой личностью.

Строгий мент, судя по всему, пребывал в весьма неплохом расположении духа, потому что, стоило нам с гаишником подойти, поинтересовался веселым тоном:

– Мешковский! Тебе никто не говорил, что ты везунчик?

– Говорили, – буркнул я. – Гинеколог, который у мамы роды принимал. Еще он сказал, что сразу бы меня пристрелил, но в зоопарке долго работал, всякого навидался.

– Суровый был гражданин, как я погляжу, а? Ну, в общем, он не очень тебя обманул. В том смысле, что ты реально везунчик.

– И в чем это выражается?

– Пять минут назад Пистона в розыск объявили.

– Во как! – я удивился. Собственно говоря, мне самому хотелось сподвигнуть родную милицию, посредством воздействия на Николая Васильевича, на такой шаг. Впарил бы ему ту же историю, что и гаишнику. Для того, собственно, и ехал. Но опоздал. – А в честь чего?

– Чего-то он со своими дружками не поделил. Те приехали к нам и сдали его со всеми потрохами. Раньше на него ничего нарыть не могли. А теперь на нем висит уклонение от уплаты налогов, вымогательство – четыре эпизода, покушение на убийство – два эпизода… Ну, и разная мелочь. Так что сидеть он будет долго. Очень. Если найдем. А ты с чем пожаловал?

– А я его к вам вез, – грустно сказал я. – Недовез.

И поведал ему о себе и о Пистоне. Один в один то, что слил гайцу. Тем более, что тот стоял рядом с пистолетом-вещдоком в кармане.

– Не повезло, – сообщил строгий мент, выслушав. – А как было бы удачно, если бы ты его сюда привез.

– Еще удачней бы получилось, удави его мама подушкой во младенчестве, – я таки не смог сдержать эмоций.

Почти Гоголь вздернул бровь и хмыкнул:

– Экой ты злой, Мешковский! Хотя я тебя понимаю – после всего, что он тебе устроил… Кстати, познакомься, – и указал рукой на одного из товарищей в штатском, – следователь областной прокуратуры. Интересуется обстоятельствами смерти Балабанова. Можешь пообщаться. А мы пока пойдем ко мне в кабинет, – и Николай Васильевич, кивнув гаишнику, двинулся к лестнице. Дэпээсник послушно потрюхал следом.

Я осторожно посмотрел на прокурорского. Примерно моего возраста, тот же рост. Только килограммов на десять полегче. На морде – печать холодной самоуверенности. И как с ним держаться прикажете? Какую версию рассказывать? Николай Васильевич ни словом, ни жестом не намекнул, что ему удалось договориться со своими и представить смерть Балабанова, как несчастный случай. Что ж; буду на свой страх и риск травить сугубую правду.

– Моя фамилия Кириллов, – сообщил прокурорский. Но руки не подал.

– А моя – Мешковский, – ответно представился я. И тоже не подал руку. А чего? Он первый начал.

Кириллов осмотрелся и поморщился. Скопление ментов, видимо, было ему не очень по душе.

– Давайте отойдем за угол, – сказал он. – Чтобы пообщаться без помех.

Хоть я и не совсем понял, кто и чем мешал ему общаться у парадного входа, тем не менее сопротивляться не стал. Пошел туда, куда и он. Но с первого раза не дошел, потому что меня окликнул Генаха:

– Эй, Мишок, в натуре! Мне здесь тусоваться или я тебе больше не нужен?

– Вали, – я махнул рукой. А и в самом деле – чего задерживать человека, даже если он Кавалерист? Сколько меня промаринуют менты – им самим неведомо. А Генахе денежку рубить хочется.

Он уехал. А я поплелся туда, где меня терпеливо поджидал прокурорский следак. А именно – за угол.

Здесь нам действительно никто не мешал. Потому что не было здесь никого. Кроме толстенного, но облезлого кота пего-непонятной масти. Да и тот, обдышавшись городским смогом, дрых.

– Ну-с, – очень многозначительно проговорил прокурорский, когда я подошел. – Мне бы очень хотелось услышать всю правду о произошедшем. Так сказать, из первых уст.

– Рук, – механически поправил я.

– Чего? – не уловил он.

– Из первых рук, согласно присказке. Только спешу заметить, что из рук слушать неудобно. Лучше изо рта. В крайнем случае – из рота.

– Да по мне – хоть из задницы, – неестественно мягко заметил следак. – Главное – чтобы правду.

– Не поверишь – правда мой конек. Меня за это еще в детстве били. Не добили. До сих пор добить никак не могут, – и я еще раз рассказал ему о событиях минувшей ночи. Надоело, конечно, а что делать? В последнее время я, как рассказчик, пользовался необыкновенной популярностью. Прямо артист разговорного жанра. Мне бы документики начинать готовить для поступления в эстрадное училище, да что-то лень было.

Прокурорский внимательно выслушал меня, глядя все время в район собственных ботинок. А когда я замолчал, поднял голову и спросил:

– Это все?

– Как на духу, – кивнул я, любуясь туманом недосыпания, который очень романтично окутал фигуру следака и вообще все вокруг. Наверное, поэтому и пропустил момент и причину зарождения вспышки гнева с его стороны. А она случилась. В следующем неказистом виде:

– Короче, недоносок. Я тебе вот что скажу. Я прочитал все, что написано в деле. А сейчас послушал тебя. И не верю ни одному слову – ни письменному, ни устному. Зачем Балабанову рисковать своим положением из-за какого-то вшивого свидетеля? И зачем Пистону убирать тебя таким запутанным образом? Чуешь, падла, концы с концами не сходятся? Поэтому прямо сейчас и прямо здесь ты расскажешь мне всю правду. При каких обстоятельствах и за что ты убил Балабанова? Ну-у?!

Вот такую он речугу задвинул. Я даже незаметно призадумался. И понял, что все происходящее мне совершенно не нравится. Во-первых, то, что он не подал мне руки и вообще смотрел на меня свысока. Я, конечно, простой таксист, к тому же сильно помятый в результате двухдневного непрерывного использования не по назначению. Но это не дает ему права держать меня за быдло, да? Во-вторых, с чего он вдруг взял, что я недоносок? Медицинскую карточку смотрел, что ли? Так там ничего подобного не написано, я лично проверял. И тем более ни к чему было обзывать меня падлой, даже не знаю, кто это такая. А в-третьих, наконец, мне не понравилось, что он поставил под сомнения мои слова, потому что не так часто мне приходится травить представителям органов практически чистую правду. В таких случаях особенно обидно, когда в нее не верят.

А потому я мечтательно огляделся по сторонам. Ну, прозевал момент зарождения вспышки его неправедного гнева, и ладно. Зато романтический туман по-прежнему окутывал все вокруг и рядом не было ни души. Не брать же в расчет кота, в самом деле. И я, протянув вперед руки, ласково взял следака за отвороты рубашки и притянул к себе. Тот покраснел от обиды, но взывать о помощи не стал. Все-таки, у прокурорских с ментами постоянная конкуренция. Выручить-то, конечно, выручат, но оборжут с ног до головы.

К чести следака, он попытался освободиться и даже вцепился одной рукой мне в запястье. Вторая прижимала к боку кожаную папку, бросать которую он не хотел. Но одна его рука против двух моих оказалась бесполезной, к тому же я пребольно пнул его носком ботинка в голень. Прокурорский смирился и затих.

Подтащив обмякшее и очень пунцовое тело поближе, я как можно выразительнее поведал ему следующее:

– Слушай на меня, хуцпан и мишугенер. Прямо здесь и прямо сейчас я тебе всю правду в матку резать буду. Как ты и просил. Сначала меня чуть не расстреляли в какой-то придорожной тошниловке. Ни за что: я просто кушать хотел. Потом меня чуть не поймали, чтобы убить. Потом еще раз. Потом еще раз. Или два раза. Я уже плохо помню – мозги размякли. Потом меня били. Потом, кажется, еще раз. Потом меня три часа продержали в ментуре вместо того, чтобы отправить спать. Потом меня чуть не пристрелил Балабанов и я херову тучу времени объяснял представителям органов, что к чему. Потом на меня наехал Пистон. Потом он же чуть не свернул мне челюсть. А сейчас ты обзываешь меня паскудными словами и имеешь наивность думать, что я все это выдержу? Ну, и чтобы да – так нет. Я терпеть не стану. Многовато на меня одного за двое-то суток. Я тебе сейчас лбом в переносицу ударю и скажу, что ты об стену споткнулся. Все равно свидетелей нет. Вот такая вот она, правда от Миши Мешковского. Все показания записать успел?

– Все, – прохрипел следак.

– Вот и умничка, – я отпустил его и даже попытался расправить смятую рубаху на следаческой груди, но он, нервный, возомнил невесть что и скоренько отскочил от меня шага на три. Отскочил бы и дальше, но уперся спиной в стену. Потом расстегнул свою драгоценную папку и выхватил оттуда диктофон:

– Все, придурок! Здесь все записано, что ты мне наговорил, как угрожал! Хана тебе.

– Ух ты, – безо всякого интереса удивился я. – И эта фигня была с самого начала включена?

– Да! – он был очень горд.

– Обалдеть! Значит, там записано, как ты меня нехорошими словами обзывал?

– Ну… да, – уверенности, заметил я, поубавилось.

– Вот и славненько. Вот и чудненько. Ты запись-то сохрани. И судье, и прокурору будет интересно узнать, как ты с опрашиваемыми общаешься. Да, кстати. Если тебе приспичит еще раз услышать правду от меня, ты повестку пришли. Левым соском клянусь – по повестке обязательно прибуду.

Я развернулся и пошел к парадному входу.

– А у меня тут записано, как ты мне побоями угрожал! – обиженно напомнил он мне вслед.

– Ложь, – бросил я, не оборачиваясь. – Все ложь, кроме двадцать второй поправки. А у нас она не работает.

А чего мне – спорить с ним, что ли? Кто докажет, что это я ему угрожал? Кто докажет, что я вообще кому-то угрожал? Я вообще ни разу голоса не повысил. Может, это я во сне бредил, а он шпионски подкрался и записал мой бред для использования в личных целях. Так что это, граждане судьи, не аргумент-с!

Прокурорский обогнал меня у самой лестницы. Очень несчастный и задыхающийся от несправедливости бытия. Пробежал мимо и даже не попрощался. Так и растаял в загазованном городском воздухе.

Я вынул сигарету, остановился у лестницы, закурил. В моем понимании, наступило время ждать. Пока почти Гоголь закончит разговоры с гаишником, пока снизойдет до моей скромной персоны… У меня оставалось всего четыре сигареты, не считая той, что в зубах. Я очень надеялся, что этого хватит. Потому что искать ларек не хотелось.

К моему удивлению, Николай Васильевич нарисовался, когда я не докурил и первую. Широко улыбаясь, он сбежал вниз, сам взял мою руку и крепко пожал.

– Это сейчас чего было? – настороженно уточнил я.

– Выражаю тебе, Мешковский, благодарность от лица всего коллектива Советского РОВД. За искоренение кирилловщины на территории означенного РОВД.

– Нихрена не понял, – честно признался я.

– Лихо ты Кирилова, Мешковский, – пояснил строгий мент. – Он нас всех тут уже достал. Гнилой товарищ, а поделать ничего нельзя – он наше РОВД, в некотором роде, курирует. Все знает, все умеет, всем в печенку залез. Если хочешь знать, тут каждый ползарплаты бы отдал, чтобы вот так его за грудки потаскать. А ты в день знакомства умудрился. Я же говорю, везунчик.

– Я бы лучше с кем-нибудь на ползарплаты поменялся, – возразил я. – Как-то не подумал, что нас могли видеть.

– Все отделение у окна в курилке собралось, – усмехнулся почти Гоголь. – Любовались.

– Там что, окно было? – я нахмурился. – Докладную никто не накатает?

– У нас стукачей нет, – гордо заявил строгий мент.

– Ну да. Только перевертыши, – мой язык опять опередил меня, но я тут же поймал его и стреножил. – Извини, это так… Сорвалось… Нервы, недосыпание.

– Замяли, – почти Гоголь заметно помрачнел.

– Ладно. Что у нас по плану? Пойдем к тебе в кабинет, опросишь меня на предмет сбежавшего Пистона?

– Да, пожалуй, – по его кислому тону я понял, что процентов пятьдесят своего доброго расположения ко мне Николай Васильевич утратил если небезвозвратно, то надолго.

– Только это, – я замялся, подозревая, что опять скажу не очень приятную для него вещь: – Я Генаху отпустил. Ему деньги зарабатывать надо, чего он тут тереться будет? Тем более что Пистон по мою душу приезжал.

– Не смертельно, – почти Гоголь и вправду смерил меня взглядом гробовщика, но арестовывать решил погодить. – Пока и твоих показаний хватит.

– Тогда пошли, – я тяжело вздохнул и выбросил давно потухший окурок. Интересно, когда мне наконец удастся поспать?

Строгий мент отпустил меня на удивление быстро. Видимо, реплика про Балабанова-перевертыша задела его не очень. Либо он понял, что Миша Мешковский пребывает в явном неадеквате, а потому относиться сейчас к его словам на полном серьезе глупо.

Я даже больше скажу – половина протокола была Николаем Васильевичем уже заполнена. Видимо, гаишник постарался – слил все, что я вложил ему в голову по дороге. Поэтому мне оставалось только уточнить некоторые детали, прочитать и расписаться. После чего Николай Васильевич упаковал листочек в какую-то папку, посмотрел на меня исподлобья и сказал:

– Ну, вот и все, гражданин Мешковский.

– И что мне дальше делать? – вяло осведомился я.

– В смысле глобальном?

– В смысле локальном.

– А! Иди домой. Спать, небось, хочешь?

– Это вопрос в воздух? – уточнил я, потому что только полный идиот мог спросить такое у человека, не спавшего с мое. Николай Васильевич, надо отдать ему должное, идиотом не выглядел.

– Уйди, Мешковский, а? – попросил он. – Мы с тобой тут до вечера протрепаться можем, с твоими способностями. А в мои планы это не входит.

– Яволь, – сказал я. Встал и ушел.

Поскольку Генахи под стенами РОВД не было, пришлось плестись к трассе и голосовать. Непривычное, надо признать, занятие, но я рассудил, что трястись в автобусе будет еще более непривычно. А потому поплелся и проголосовал.

Бомбила, подобравший меня, оказался, к счастью, человеком неразговорчивым. Выслушал адрес, наставления по поводу оптимального маршрута – ну, не удержался я, хоть и знал, что бомбилы, как и честные таксеры, этого не любят, – кивнул и, засунув в ухо горошину наушника, стартовал. Так и ехал всю дорогу молча, только головой подагрически подергивал в такт неслышной для меня музыке.

Я не стал заставлять водилу заезжать во двор, выбрался у арки. На всякий случай осмотрелся – Пистон-то на свободе. Хотя, если честно, я сомневался, что у него хватит наглости отираться в городе, где его каждая собака не только знает, но и ищет. Скорее всего, ломанулся куда-нибудь на юга. Средств и связей должно хватить – не последний человек, все-таки.

Ничего необычного, как и ожидал, я не заметил. Обычный будний день в спальном районе – тишь, гладь да божья благодать. И в арке меня в этот раз никто не встречал. И во дворе у мусорных баков не копошились бомжи. В общем, во мне потихоньку крепла уверенность, что я, наконец, доберусь до постели и поимею возможность отоспаться.

Поэтому вздох облегчения, вырвавшийся из моей груди, когда я добрался до своей квартиры и закрыл за собой входную дверь, выглядел весьма оправданным. Я дома, я избежал черт знает скольких опасностей и я могу распоряжаться собой, как хочу.

Куда менее оправданной выглядела фигура Пистона, нарисовавшаяся передо мной, не успел я покинуть пределы прихожей. Он таки не уехал на юга, вопреки моим предположениям. Предпочел это скромное жилище. Не лучший вариант для убежища, но он сам сделал такой выбор.

Пистон вырулил из кухни, шкафообразный и не предвещающий ничего хорошего. Глазки – как дырочки на спине свиньи-копилки. Рот растянут в злобной ухмылке.

– А вот и хозяин вернулся. А мы уже заждались, – поприветствовал он меня.

Возможно, мне следовало удивиться. Но за последнее время я изрядно устал удивляться. А потому просто привалился плечом к стене прямо там, где стоял, и ответил:

– И тебе тоже привет, о вождь пригородного народа!

– Разговариваешь? – уточнил он. – Это хорошо. Потому что у меня вопрос конкретный есть. Вот и поговорим.

– Вопросы, всегда вопросы, – я поморщился. – Я думал, ты мне баньку истопишь, спать уложишь.

– Ты столько трындеть будешь – я тебя точно уложу! – прорычал он. – Только не спать, а навечно.

– Ладно, чего ты сердишься, – миролюбиво сказал я. – Задавай свой вопрос.

– В квартиру проходи, – сказал он вместо этого.

– Может, я лучше тут постою? – спросил я. Без всякой задней мысли спросил. Бежать, раз не сделал этого сразу, не собирался. Просто было куда спокойнее стоять на некотором расстоянии от Пистона.

– А может, ты лучше захлопнешь хлеборезку? – поинтересовался мой нежданный гость. – Если я говорю – проходи, значит, проходи. Бляшка!

Последнего вопля я, было дело, совсем не понял, но тут из кухни нарисовалась еще одна фигура.

Я посмотрел на него и лениво ужаснулся – чистый отморозок. Глистоподобного вида. Глаза – никакущие. В руке – вилка о двух зубцах. У меня таких вилок сроду не было. Явно с собой припер, эстет хренов.

На вилку у Бляшки был нанизан кусок ветчины, и он эту ветчину хавал. При этом я отчетливо осознавал, что ему ничего не стоит дохавать ветчину, приткнуть этой же вилкой меня, слегка вытереть прибор о мою не слишком чистую одежду и отправиться в кухню за новой порцией ветчины. В двух словах – связываться с этим типом не хотелось. И я поднял руки:

– Ладно, все. Уговорил. Иду в комнату.

Пока я протискивался мимо него, Пистон, будто невзначай вынув из-за пояса «Беретту», осматривал ее. Чтобы, получается, у меня даже в мыслях не возникло создавать внештатную ситуацию. Ну, у меня и не возникло. Я – не Бляшка. С головой дружу. Временами.

Стоило мне оказаться в комнате, пистолет Пистона занял исходную позицию. Бляшка попытался сделать то же самое, потому что ветчину уже дохавал. Но босс не дал ему сделать этого, остановив грозным рыком:

– Куда?!

Бляшка молча продемонстрировал ему пустую вилку, но был жестоко разочарован бессердечием начальства, заявившего:

– Нехрен! Сейчас моя очередь. Стой пока здесь, паси этого ублюдка, чтобы он чего не отколол. А я пойду кофейка хряпну. Что-то аппетит разыгрался. От нервов, наверное.

И ушел. Бляшка остался стоять в проходе, тупо поглядывая то на пустую вилку, то на меня. При этом я с трудом подавлял в себе навязчивое желание напомнить ему, что я, собственно, не ветчина, хоть тоже сделан из мяса.

Пистон отсутствовал минуты три, а когда появился, то выглядел уже куда более благодушно. Видимо, причина была в том, что в правой руке он держал чашку с дымящимся кофе, а в левой – бутерброд.

Однако благодушие было далеко не всеобъемлющим. На меня, во всяком случае, оно не распространялось. Такое заключение я сделал после серьезного тычка в грудь, в результате которого был вынужден занять сидячее положение на диване.

– А теперь расскажи мне, фраер, чего ты наплел моим пацанам, раз они мне войну объявили? – спросил Пистон и впился зубами в бутерброд.

– Ничего я им не плел, – сказал я. А что еще мог сказать? – А они что, войну тебе объявили?

– Ты что, тупой? – зарычал он. – Я только что тебе сказал. Суки! Я пришел к ним, как белый человек – мол, пора, парни, конкретные вещи делать. А они меня с моей же территории выкинули. Из казино, как дешевого фраера, каталу залетного, на пинках вынесли! Главное, сука, это же я Конопатому на казино моней отсыпал. Это ж мое казино, в натуре! А они меня из него выкинули! Если бы Бляшка не сказал, что меня мусора в розыск скинули, то влип бы по полной программе. Так хоть ноги успел унести. Короче, твоя работа?

– Ты не нервничай, – посоветовал я. – Кофе разольешь, а он горячий. Письку ошпаришь, – Пистон выпучил на меня глаза и принялся соображать – рассердиться или нет. Пока он скрипел мозгами, я сделал ход конем: – Конечно, не моя работа. Ты ведь чувак грамотный, фишку рубишь. Сам подумай – какой мой гешефт с того, что где-то за городом какая-то братва скинула своего пахана? Никакого, кроме ненужной информации, натурально.

Он подумал и не стал сердиться. Вместо этого сделал солидный глоток кофе и кивнул:

– Тут ты прав. Тебе никакого навару нет. А как ты с ними утром договорился?

– Проще простого. Они увидели, что я тебе, случись что, шею сломаю – и решили не рисковать. Короче, тогда они тобой еще дорожили. А потом, видимо, приехали домой, прикинули, что к чему, и в твое отсутствие твою территорию промеж собой попилили. Не ты первый, не ты последний. Бывает.

– Рано они меня закапывают, – сообщил Пистон. – Я их еще зубами загрызу, – и ткнул пальцем в мою сторону: – А ну, звони своему корешу-менту.

– Какому корешу?

– Ты мне фары не врубай. Мусорку, который дело ведет. Напарнику Балабанова.

– Он мне не кореш, – возразил я.

– Да мне насрать, – сообщил Пистон и для убедительности выпучил глаза: – Звони, говорю.

Бляшка, шестерка со стажем, быстро сообразил, откуда дует ветер, метнулся в прихожую и притаранил оттуда телефонный аппарат. Сунул его мне в руки, с тоской посмотрел на пустую вилку у себя в руке и, на сей раз никем не остановленный, исчез в кухне. Не совру – через минуту оттуда донеслось громкое чавканье.

Я посмотрел на Пистона. Вид гостя ничего хорошего не предвещал. И я, решив – ну его к черту, рисковать, – набрал по памяти номер телефона.

Примерно с минуту в трубке ничего, кроме гудков, не было. Потом таки прорезался строгий голос почти Гоголя.

– Советское РОВД слушает.

– Это Мешковский, – сообщил я.

– И чего тебе не спится? – удивился Николай Васильевич. – Я тебя домой побыстрее отпустил – все боялся, что ты у меня в кабинете заснешь. А ты и дома бодрячка празднуешь.

– А у меня гости, – начал было я, но закончить мне не дали. Понятное дело, Пистон. Выхватил трубку и запыхтел в нее:

– Слушай на сюда, легавый. Это Пистон говорит. Я знаю, что вы меня на кичу упрятать хотите, не лечи. Короче, ты, бизон! Ты меня на понта не бери! Пистон таких, как ты, пачками гахал, понял? Я тебе в натуре дело говорю, а не туфту втираю. Я у твоего корешка дома. Да мне, бля, похеру, кто и чей корешок, хаваешь тему? Я у него дома, и он мой заложник. Я сейчас втыкаю условия, и если они не выполняются, Мешковский – покойник. Ну вот, другой базар. Короче, так. Мне нужна тачка. Нормальная, иномарка. Два «Калаша» и четыре… Нет, восемь, магазинов к ним. И сто штук баксов. Ты бананы из своих мусорских ушей вытащи – разве я сказал, что это должны быть ваши ментовские баксы? Да я ими даже подтираться не стану. У меня в Сбербанке есть счет. Белый. На мое имя. Там ровно сто тонн, специально на черный день положил. Да мне насрать, как ты их снимать будешь. Ты власть, ты и думай. И чтобы через три часа вся эта картина под окном нарисовалась. Нет, через три! Тут у Мешковского только полпалки колбасы и булка хлеба. На три часа хватит, дальше голод наступит. А я голодать не хочу. Все, легавый, суетись.

И Пистон с треском опустил телефонную трубку на рычаги.

Я, вытаращив глаза, пялился в никуда. Нет, со мной всякое, конечно случалось, но чтобы в заложники меня брать – это впервые. Как ни странно, самолюбию новый статус нисколько не льстил.

– Ты это серьезно? – решил, наконец, уточнить я.

– Насчет чего?

– Насчет заложника.

– Серьезнее не бывает, – заверил он.

– Так это ж чушь полная, – запротестовал я.

– Ничего не чушь, – усмехнулся Пистон и доел бутерброд. – Когда заложник, они шевелятся быстрее. – И допил кофе.

Мне взгрустнулось. Не активно, а где-то глубоко в подсознании. Потому что сознанию сейчас было пофигу – оно хотело спать.

Пистон окликнул Бляшку и, велев стеречь меня, сменил его в кухне. Шестерка встал передо мной, как боец Кремлевского полка перед Мавзолеем – почти навытяжку. Правда, вместо ружья у него опять была вилка с ветчиной, ни разу даже не надкусанной, что немножко портило картину. Но в целом он выглядел довольно впечатляюще.

Впрочем, меня его вид интересовал в последнюю очередь. Я глазел на ветчину, покачивающуюся перед моими глазами. Сознание, помимо желания принять по четыре-пять часов сна на каждый глаз, родило что-то еще. Я долго пытался понять, что это, наконец сообразил – я хотел кушать. Вполне, между прочим, естественное желание. Все живое иногда хочет кушать. Я не исключение.

Поэтому просто снял с бляшкиной вилки ветчину и съел ее.

Какое-то время тот переваривал случившееся, потом выкинул руку вперед. Так, что острие вилки остановилось в каком-то сантиметре от моего левого глаза. Стало немножко не по себе. Ветчина попыталась застрять в пищеводе, но не успела, провалившись-таки в желудок.

– Завалю, гнида! – завизжал Бляшка.

– Пистон, меня завалить хочут! – завизжал я.

Цокая каблуками, Пистон выскочил из кухни и уставился на нас. Допускаю, что картина была презабавная, но смеяться он не стал, просто спросил строгим голосом няньки-наставницы, у которой в детском саду дети друг у дружки сигареты тырят:

– Чего это вы тут за терки устроили?

– А он смерти моей желает! – наябедничал я.

– А чего этот урод мою ветчину сожрал? – наябедничал в свою очередь Бляшка. От обиды голос у него сделался на редкость писклявым и противным.

– Это не твоя ветчина, – возразил я. – Это моя ветчина. Могу я в своем доме своей ветчины пожрать?

– Ну-ка, заткнитесь оба! – рявкнул Пистон. – Разборки тут устроили из-за какой-то херни. Ну, сожрал и сожрал. Оголодал фраер, чего ты на него наезжаешь? И вообще, завязывай с ветчиной. Полпалки уже схавал, куда только лезет? Глистов кормишь?

– У меня нет глистов! – возразил Бляшка.

– Так заведи! – Пистон явно начал сердиться. – А этого кантика трогать не вздумай! Он – наше прикрытие.

– А когда мусора машину подгонят – можно будет валить?

– Нет, бля, идиот! Мы его с собой возьмем! Ты что, совсем поляну не сечешь? Если мы в машине без заложника останемся, они просто расхерачат ее в говно, и нас вместе с ней.

– И чего? Мы его так и будем с собой таскать?

– Не, ну ты точно дебил. Тебя зачем из дурки выпустили?

– Его не выпустили, а выгнали, – не удержался я. – Потому что он у них весь галоперидол сожрал.

– Заткнись! – хором посоветовали они мне. Бляшка, правда, к этому еще добавил «Крыса!». Но я не обиделся. Потому что Пистон продолжил развивать свою мысль, следить за которой было гораздо интересней:

– Машина – это первый этап. Мы на машине далеко не уедем. А если уедем, то они нас в легкую выпасут. Поэтому мы, Бляшка, поедем на аэродром и закажем там вертолет с экипажем. А вот когда у нас в заложниках будет целый экипаж, можешь с этим фраером делать все, что хочешь. Даже полезно будет – пусть врубятся, что мы не шутки шутим.

– Я подожду, – пообещал Бляшка.

– А вертолет они не выпасут? – уточнил зачем-то я.

– Не твое свинячье дело, – сказал Пистон и был, в общем-то, прав. – У нас будут автоматы и парашюты. Да с вертолета и по лестнице спуститься можно. И просто спрыгнуть. А Россия большая, и диких мест в ней – море.

– Тогда вам лучше было сразу в эти места линять, а не заруливать ко мне на ветчину, – заметил я.

– Заткнись, – сказал Пистон. – А то я скажу Бляшке, и он тебе глаз выколет.

– Не надо, – сказал я.

– Вот и я так думаю, – Пистон самодовольно усмехнулся и скрылся в кухне.

Впрочем, ненадолго. Через пяток минут он нарисовался снова. Все с тем же джентльменским набором – в правой руке бутерброд с ветчиной, в левой – чашка с дымящимся кофе. Вот так и зарождаются традиции, понял я.

Бляшка посмотрел на него, облизнулся и жалобно проблеял:

– Слышь, Пистон, а можно я тоже еще ветчины похаваю? Че те, жалко, что ли? Все равно халявная.

– Не халявная, а моя, – возразил я, но меня проигнорировали. Пистон, устроивший себе наблюдательный пункт у окна, сделал разрешающий жест рукой, и осчастливленный Бляшка умчался в кухню, унося с собой свою страшную вилку.

Минут через пять блаженной тишины, в течение которых я чуть не заснул, во дворе раздался звук сирены.

– Началось, – довольно сказал Пистон и прилип к окну.

Я стряхнул с себя сон и зажмурился, потому что понял, что мне стыдно. Перед соседями. Они и так смотрели на меня не очень уважительно, считая раздолбаем, психом и полукриминальным элементом. Но если раньше я мог им хоть как-то возразить, то с настоящего момента крыть будет уже нечем. Потому что строгий мент сейчас наверняка начнет орать в матюгальник на весь двор что-нибудь об освобождении заложников, рядом с ним соберется человек двадцать его сослуживцев, возможно, припрутся журналисты. И наверняка он прихватил с собой компанию омоновцев или собровцев – на предмет взять мою квартиру штурмом, если такая возможность представится. Короче, скандальная слава и мне, и дому, в котором я пока имею честь проживать, гарантирована. И вряд ли жильцы этого дома скоро забудут такой хипеш.

Снизу действительно начал что-то вещать Николай Васильевич. Как я и предполагал, в матюгальник. Несмотря на это, слышно его было хреново – по причине закрытого окна.

Пистон довольно хихикал, пока снизу доносилось это «Бу-бу-бу-заложник-тра-та-та», потом открыл окно и заорал, окончательно позоря меня перед соседями:

– Слышь, мусорок! Ты завязывай баланду травить! Ты давай тачку, бабки и стволы! И убери своих быков! Ты что, думаешь, я их не видел? Если попробуют сюда вломиться, я клиента завалю, – он взял бутерброд в зубы и освободившейся рукой продемонстрировал собравшимся внизу «Беретту». Потом ствол вернулся за пояс, бутерброд – в ладошку. – Кстати, если ты снайперов захватил, тоже скажи, чтоб не дергались. Я тут не один, так что терпилу в любом случае привалить успеем.

– А что с Мешковским? – пролаял в мегафон Николай Васильевич. При открытом окне его было слышно вполне сносно.

– Пока живой твой Мешковский. И даже цел и невредим.

– Чем докажешь?

– А ну, поди сюда, – махнул мне Пистон. Я послушно подковылял к нему. Положив бутерброд на подоконник, он взял меня за загривок и, полувысунув в окно, прокричал: – Вот он, легавый!

Внизу было не так много ментовского народа, как я ожидал. Николай Васильевич с матюгальником и еще четыре человека, сгрудившиеся вокруг него. Кроме двух легковушек с мигалками, имелся еще микроавтобус системы УАЗ. Подозреваю, что он доставил сюда группу омоновцев-спецназовцев, которым Пистон запретил всяческие телодвижения, и которые, пользуясь этим, теперь просиживали штаны внутри автомобиля.

– Мешковский, ты целый? – спросил Николай Васильевич.

– Два раза пополам, – сказал я.

– Значит, целый, – резюмировал он.

– Если через полчаса здесь не будет тачки со стволами и бабками, он будет уже не такой целый, – заверил Пистон. – Я отрежу ему ухо и сброшу тебе на сувенир.

– А почему через полчаса? – спросил почти Гоголь. – Давай через час. Вдруг пробки?

– В заднице у тебя пробки, – Пистон оскалился и, отшвырнув меня обратно в комнату, снова взялся за бутерброд. – Вы сюда за двадцать минут долетели. Короче, мусор! Если через полчаса машины не будет, ты получишь ухо Мешковского. Еще через пять минут – второе ухо. Еще через пять – палец. К завтрашнему вечеру у тебя будет конструктор «Собери Мешковского». Если повезет и собаки детали не растаскают – соберешь его целиком. Только он будет не совсем живой.

Пистон заржал, а я сглотнул комок в горле. В том, что он сдержит свое обещание, сомнений как-то не возникало. Что там сглотнул Николай Васильевич, да и глотал ли вообще чего – не знаю, но после недолгого молчания снизу донеслось:

– Ладно. Будет тебе через полчаса машина.

– С бабками и стволами, – подсказал Пистон.

– С бабками и стволами, – послушно повторил почти Гоголь.

Пистон хохотнул и прикрыл окно. Слегка. Видимо, дышать свежим воздухом ему понравилось.

Из кухни нарисовался Бляшка с куском ветчины на вилке. Довольный до соплей. Ну, кто бы сомневался. Во-первых, дали колбасы похавать, а во-вторых, реально замаячила перспектива разукомплектования меня, как единого целого, задолго до прибытия на аэродром. Мечты сбываются, а?

Пока Пистон пялился на улицу, Бляшка выстроился передо мной и принялся издеваться. Очень показательно откусывал от шматка ветчины по маленькому кусочку и всем своим видом показывал – я-то знаю, что и этот кусок ты умыкнул бы с толстым удовольствием, да вот хрен тебе. Я его нынче зорко охраняю.

Но у меня и в мыслях не было повторять покушение на жратву. О ней уже как-то вообще не думалось. Думалось об ухе, с которым, очень может быть, скоро придется расстаться. А еще думалось – видимо, совсем у Пистона плохи дела, раз он выбрал себе в спутники такое несуразное чудо, как этот Бляшка. Потому что в нормальных условиях максимум, что Пистон поручил бы ему – рулон туалетной бумаги поднести. Да и то десять раз подумал бы. Факт.

Бляшка между тем почти целиком обгрыз ветчину. Остался только маленький кусочек, который он и засунул в рот. Вместе с вилкой. Да еще и глаза выпучил – дескать, смотрите-завидуйте.

Я не знаю, как это получилось. Моя правая рука обрела полную от меня независимость, рванулась вперед и вогнала Бляшке вилку в рот настолько глубоко, насколько сил хватило. А хватило – на полрукоятки.

Шестерка не успел среагировать. Ничего, впрочем странного – я и сам не успел проследить за действиями своей руки. Только что она мирно покоилась на коленях – и вдруг тянется куда-то вперед, в памятном жесте дедушки Ленина. А Бляшка, назойливо маячивший передо мной, с такой же скоростью исчез. Вот он стоял и вдруг – лежит, и только перестук локтей-коленок возвестил о том, что процесс укладывания завершен.

Пистон, конечно, обернулся на грохот. И при виде случившегося безобразия разнервничался. Попытался выхватить пистолет. Но, поскольку в одной руке у него был недоеденный бутерброд, а в другой – чашка с недопитым кофе, то на «ура» маневр не прошел. Больше того, облившись кофе, он разнервничался еще больше, хотя сомневаюсь, что напиток доставил ему какие-то особенные неприятности – к этому времени он вполне должен был остыть. Но сработал какой-то инстинкт, и Пистон потерял драгоценные секунды, избавляясь от куска хлеба и враз опустевшей чашки, а потом оглядывая себя – не ошпарился ли?

Я действовал уже вполне осознанно. Рванулся с дивана и в положении придавленного радикулитом огородника врезался в него. В основном – плечом и головой.

Должен сказать, что пресс у Пистона был – что надо. Железный пресс. У меня даже голова загудела. Только его это не спасло. Выстеклив спиной окно, он покинул мою квартиру, что-то протестующее рыча на лету. Потом последовал весьма гнусный шлепок. И – тишина.

Лишь спустя пару минут ее нарушил голос строгого мента:

– Да… Чому ти не сокил, чому не летаешь?..

Я замечательно отоспался в ментовском изоляторе, пока Николай Васильевич доказывал кому-то, что все мои противоправные действия были произведены исключительно в пределах необходимой самообороны. Доказал. Я вышел на свободу, как в сказке – с чистой совестью. Правда, впереди еще маячила перспектива судебных разбирательств, но это – в будущем. А я на будущее решил временно забить и вволю пожить настоящим.

В таксопарке меня встретили с помпой и почестями, словно единственного пассажира, выжившего при крушении «Титаника». Не радовались только директор и Макарец. Первый умотал на неделю в санаторий – нервишки подлечить, а Макарец вообще никогда не испытывал положительных эмоций, пока я рядом.

Но это была не проблема. К вечеру весь таксопарк принялся морально воздействовать на завгара, в результате чего тот смылся домой на полтора часа раньше. А мы расположились в дежурке у механиков на предмет выкушать литр-другой сорокаградусных напитков.

Под первый литр Генаха Кавалерист поведал о том, как стойко он держался на многочисленных – аж три штуки! – ментовских допросах.

Под второй литр Дедушка Будильник рассказал про свою героическую партизанскую молодость. В частности, как он в одиночку пустил под откос то ли шесть поездов, то ли пять самолетов – в этой части его показания все время расходились. Что неудивительно – Дедушка был с ночной и его вставило больше, чем нас всех, вместе взятых. Кончилось тем, что бывшего партизана уложили в углу на дерюжку и поклялись доставить его к бабушке в целости и сохранности – но только когда проспится.

Под третий литр парни заставили меня освежить в их памяти всю недавно завершившуюся эпопею, и выслушали с большим вниманием и сочувствием, а грузин Рамс даже пустил суровую мужскую слезу.

Четвертый литр я помню смутно, но одно выступление запало в память очень отчетливо. Его выдал Ян, который всегда смотрел в корень.

– А знаешь, Мишок, – сказал он. – Ведь это отговорка, что под Пистона не могли подкопаться. С таким багажом он мог оставаться на свободе только в одном случае – если это кому-то выгодно. И твое счастье, что ты столкнулся с Николаем Васильевичем, который оказался честным ментом. Прикинь, если бы у них все такие были? Тогда Пистон давным-давно сидел бы. И не было бы у тебя нынешних разборок. И даже та кафешка осталась бы целой.

Помнится, даже тогда, сквозь пьяный туман в голове, я подумал, что Литовец, безусловно, прав.