«Фарт»

Борис Седов Фарт

Пролог

Я не выбирал имени, которое ношу.

Когда я родился, мои родители по каким-то своим соображениям решили назвать меня Константином, а фамилия Разин досталась от далеких и теперь уже неизвестных предков.

Итак – Константин Разин.

Прозвище свое я тоже не сам выбирал.

Знахарем меня назвали урки уголовные, потому что до превращения, произошедшего со мной, я был врачом. Могли бы просто Доктором окрестить или Лекарем, например, но, видать, Знахарь им больше по душе. Есть в этом слове что-то магическое, сказочное, что ли… Знахарь-то по словарям-толкованиям – тот, кто и портит, и правит людей. Вот и я – поначалу правил, а в последнее время все больше портить приходилось. Души-то я не портил, а тела их бренные…

Эх, блин, сколько тел этих за моей спиной осталось, причем безвозвратно попорченных…

Ну и ладно. Знахарь так Знахарь.

Мне ровно тридцать три года.

Как раз в этом возрасте одного парня приколотили гвоздями к перекладине за то, что он во всеуслышание заявил, что он Бог и что отец его тоже Бог.

Ни больше ни меньше.

Сейчас-то на такое заявление никто и внимания не обратит, ну повертят пальцем у виска и пойдут дальше, чуть не каждый год возникают и, нахватав у дураков денег, исчезают невесть куда новые пророки, мессии и даже антихристы, а тогда…

Тогда к таким вещам относились серьезно, вот и распяли его в назидание другим, чтобы умов не мутил, а может быть, – из страха, что так оно на самом деле и есть. И ведь не испугались, что папаша за своего сына всех раком поставит, а может быть – знали, что ничего особенного не произойдет?..

А казнили его, скорее всего, просто потому, что он мешал тогдашним правителям проворачивать обычные для правителей всех времен и народов грязные макли.

Он ведь что говорил – царство мое, мол, не от мира сего. То есть как это – царство? Что значит – не от мира сего? Ты, парень, брось, мы в этом мире живем, мы этим миром правим, а ты тут какими-то странными байками народ с толку сбиваешь! Давай-ка мы тебя, дружок, распнем, чтобы зря языком не трепал.

И – распяли…

Да вот только получилось все не так, как они думали, а совсем наоборот. О них самих давно уже позабыли, зато байки, которые парень этот рассказывал, запали людям в душу и постепенно превратились в Новый Завет. И помнят люди о парне об этом распятом, по имени Иисус, да о другом, что его предал, – Иуде, и неизвестно еще, кто больше людям в душу запал, от кого большее наследство осталось. И я тут не о деньгах говорю – о другом наследстве, что посерьезнее будет, да и пострашнее, пожалуй…

Сам-то я человек не религиозный, у меня другое представление о мире, но насчет парня этого ничего плохого сказать не могу. Жаль только, что никто так и не понял, что он имел в виду. И это так и есть. За две тысячи лет люди не изменились ни на йоту. Какими были, такими и остались. И иногда кажется, что людей во все времена больше всего интересовало – сколько это тридцать сребреников, по теперешнему курсу и не продешевил ли Иуда, продавая своего Учителя…

А вот если бы поняли, чему учил этот похожий на современного хиппи еврейский парень по имени Иисус, да не только поняли, но и жили по его учению, так, может, вся жизнь у людей по-другому шла, у всех людей, и у меня в том числе, но, как говорится, что выросло – то выросло.

Вот, значит, стукнуло мне тридцать три, и получается интересная вещь.

Ничего великого я до сих пор так и не совершил, а распять меня уже хотят. Меня и застрелить хотят, и задушить, и утопить, и зарезать, и взорвать – в общем, лишить жизни всеми возможными способами. Тот парень из Назарета был беден, как бродячая собака, а я богат, как царь, так что желающих покончить со мной, предварительно забрав у меня все, что есть, побольше будет, чем у него. За ним охотились всего лишь десяток-другой священников да чиновников, саддукеями и фарисеями их тогда называли, а по моим следам, уткнув носы в землю, несется свора, которая уместится разве что в концертном зале «Октябрьский», и это единственное, чем я его превосхожу.

Гордиться тут, конечно же, нечем, это ясно.

А рассуждаю я на эту тему просто потому, что прямо перед окнами гостиницы, в которой я поселился со своими друзьями, торчит модерновый католический храм с крестом на макушке. И я, значит, как тот акын чурбанский, который что видит, о том поет, тоже – что вижу, о том и думаю. Стою у огромного, во всю стену, окошка, гляжу на улицу, именуемую по-здешнему «стрит», и думаю обо всякой всячине. Машины по стриту этому едут – о машинах думаю. Классные тачки все-таки американцы делают, хотя мне больше по душе те их машины, что в 50-е годы делались, – здоровенные такие динозавры, лаком да никелем сверкают, увидишь такую на улице – сердце замирает, потому что это – Машина, а не просто средство передвижения.

Сами-то американцы все больше на «лексусы» пересаживаются, потому что бензин дорожает, а центы да доллары они считать ох как умеют, и не только умеют, но и любят. Но сердцу не прикажешь, и так же, как и я, тащатся они от своих чудовищ, сделанных лет 40—50 назад, и стоит человеку хоть немного приподняться, в бизнесе, кино или на наркотиках, сразу же обзаводится он каким-нибудь розовым «кадиллаком» 57-го года, который, говорят, так любил Элвис, чтобы рассекать на этом «кадиллаке» необъятные просторы матушки-Америки, радуя себя, своих друзей, и уж тем более – подруг. Так думаю я, глядя в широкое американское окно, хотя думать мне нужно было совсем о другом.

Например, о том, какой галстук надеть сегодня вечером.

Вчера произошло событие, которого давно ждала вся Америка.

Не скажу, чтобы это событие сильно касалось культурной жизни или там серьезной политики, судеб мира и всей прочей ерунды, но американская демократия в очередной раз показала, на что она способна.

Герой всех времен и народов – Великий Терминатор – стал губернатором Калифорнии. Не знаю, как другие, а лично я доволен. По душе мне этот простой австрийский парень, сам, своей волей, силой и руками слепивший свою жизнь и ставший кумиром для многих миллионов пацанов во всем мире. И не пустыми словами проповедей, а своей жизнью доказавший, чего может достичь человек, если очень захочет, и, главное, не по трупам врагов и друзей подняться на вершину, а устилая себе дорожку собственными мозолями и поливая собственным потом. Не знаю, как сейчас, а в годы моего детства-юности у каждого уважающего себя парня над кроватью висел портрет Арни, чаще всего вырезанный из советского журнала, с плохой, нерезкой печатью и неправдоподобными красками, но ведь был! Иконы в доме не было, а Шварценеггер – был…

Это тебе не какой-то третьеразрядный, никому не известный актеришка, выбившийся в президенты. Это – сам Арнольд Шварценеггер, великий и могучий Конан, Терминатор и Стиратель. И, между прочим, гадом буду, – президентом он тоже станет. По американской конституции ему вроде бы не положено, папашка в СС служил… А может, и не служил. В общем, я думаю, они найдут способ объехать все проблемы, и Арнольдик станет президентом.

Но это все еще когда будет…

А сегодня вечером на вилле «Лунный свет» состоится грандиозная пьянка по этому поводу.

Поэтому я стою перед зеркалом и примеряю фрак.

Утром я позвонил администратору отеля «Фриско», в котором живу уже третий день, и сказал, что приглашен на эту вечеринку и не знаю, что надеть. Это позже я узнал, что буковки W.T., стоящие в углу пригласительной карточки, обозначают вовсе не инициалы автора послания, а то, что являться на прием должно в парадной форме одежды – фраке с белым галстуком-бабочкой – white tie…

Администратор сразу же зауважал меня и поклялся, что все организует. Через полчаса в дверь постучали и вошел пожилой седой джентльмен. Он измерил меня вдоль и поперек и отвалил. А еще через полчаса посыльный принес полный комплект обмундирования для светских приемов. Я расплатился и, когда он ушел, начал вертеться перед зеркалом. В комплект входили кроме собственно фрака, белоснежной манишки и, естественно, белого галстука дюжина носовых платков и шесть пар носков, которые должны со страшной силой гармонировать с белым галстуком-бабочкой.

Наличие носков меня порадовало необыкновенно – носки в доме всегда нужны, без носков иногда просто кранты. Я давно собирался их прикупить, побольше и все одного нейтрального, не очень маркого цвета, чтобы не тратить драгоценное время на поиски пары к внезапно возникшему одинокому носку цвета морской волны с розовыми крапинками по всему полю. Давно собирался, но руки так и не дошли – то я за чем-нибудь гоняюсь, то за мной гоняются, а бывает, вообще в тюрьму посадят, где просто не до носков – нужно побег готовить…

И еще меня ботинки порадовали, но не оттого, что трудно второй ботинок найти, а потому, что пришлись впору – мне всегда бывает проблемно подобрать подходящие туфли, то ли ноги у меня нестандартные, то ли обувь во всем мире тачают какую-то не такую, но в обувных отделах России, Америки и стран Европейского Сообщества я провожу обычно очень много времени и покупаю в конце концов не то, что пришлось впору, а ту пару, которую примерял последней.

Нет во мне той женско-американской страсти, которая называется «шоппинг». Я руководствуюсь принципом «пришел, купил, ушел», стараясь тратить на посещение магазинов как можно меньше времени. Это не относится, конечно, к магазинам, торгующим оружием, бытовой техникой или инструментами, – там я могу провести весь день, трогая руками и перебирая разные мужские игрушки, опасные для жизни, приятные для глаз или полезные в быту…

Рита в это время валялась на огромной кровати и давала мне разнообразные советы. По большей части эти советы были юмористического свойства, но все-таки я был вынужден в очередной раз признать, что моя красавица еще и умница.

И теперь из зеркала на меня смотрел то ли директор «Bank of England» – королевского банка Ее Величества, изготовившийся идти на прием в Белый дом, то ли посол Соединенных Штатов в Парагвае, который собирается нанести визит местному президенту республики.

В общем, выглядел я так, что хотелось поклониться зеркалу, пасть самому себе в ноженьки и просить о милости или пощаде, – уж больно благороден я там был и, признаться, чертовски обаятелен. Фрак – он и в Америке фрак.

Удовлетворившись созерцанием своей персоны, я повернулся к Рите и поинтересовался:

– Ты видишь теперь, с кем имеешь дело?

– Вижу, – пренебрежительно ответила она, – это для тебя, дикаря, фрак в диковинку. А я на все это давно уже насмотрелась.

– И что?

– А то, что манжеты не должны так торчать из рукавов, вот что. Дай-ка я…

И Рита, поднявшись с сексодрома, стала поправлять на мне разные мелкие детали. Через минуту, закончив с этим, она сказала:

– Вот теперь – другое дело. Внимательно осмотри себя в зеркале и запомни, что, где и как торчит. А то будешь выглядеть, как Утесов в «Веселых ребятах», когда он там фрак напялил. Понял?

– Понял, – поморщился я и стал снова рассматривать себя в зеркале, стараясь запомнить хитрости светского наряда, – ну а ты-то сама так и попрешься туда в джинсах? Ведь не поймут и примут тебя за уборщицу.

– Не боись, – ответила Рита и подошла к стенному шкафу, дверцы которого размерами напоминали гаражные ворота.

Раздвинув их, она сняла висевший на крючке длинный чехол и, расстегнув его, вынула потрясающее ярко-красное платье. Бросив его на кровать, она быстро разделась догола и, прежде чем я успел отреагировать на ее наготу, а надо сказать, что на Риту у меня рефлекс не хуже, чем у павловской собаки, – сразу все встает, – натянула платье на себя.

– Застегни, – сказала она и повернулась ко мне спиной.

Я втянул слюни, закрыл рот, сглотнул и застегнул тонкую, почти не заметную красную молнию.

Пошевелив плечами и поерзав внутри платья, тесно облегавшего ее гибкую спортивную фигуру, Рита повернулась к зеркалу и, посмотрев на себя, сказала:

– Ну вот. Теперь, я надеюсь, ты понимаешь, что рядом со мной ты будешь выглядеть в своем дурацком фраке просто как слуга?

Следующим номером ее программы были красные шелковые перчатки до локтей, а затем – красный же веер.

Она выпрямила стройную спину, развела плечи и, похлопав сложенным веером по ладони, спросила:

– Ну, что скажешь, кухаркин сын?

Сказать было нечего, и я был вынужден проглотить «кухаркина сына» молча.

Маргарита выглядела потрясающе, но все же я нашел в себе силы криво усмехнуться и равнодушным тоном поинтересоваться:

– Не боишься, что Терминатор возбудится и, забыв о своей благоверной, завалит тебя где-нибудь в кустиках?

– Боюсь? – Маргарита широко открыла глаза, – да я только об этом и думаю! Ну посуди сам – кто ты такой рядом с этим настоящим мужиком? Обычный одноглазый урка.

– А между прочим, денег-то у меня побольше будет, чем у твоего Конана-варвара.

– Зато у него оба глаза на месте.

– А у него уже брюхо растет!

– Зато американский гражданин.

– А у него жена есть.

– А ты дашь мне денег, и я заплачу за его развод.

– Что? – возмутился я. – Только через мой труп.

– С такой жизнью, какую ты ведешь, это не за горами.

– Да он уже давно импотентом стал из-за анаболиков!

Рита горестно вздохнула и сказала:

– Вот только это меня и останавливает. Черт с тобой, дикарь несчастный, бери меня, владей…

И она стыдливо потупилась.

Услышав это, я не стал дожидаться, пока Маргарита по женской привычке изменит мнение и, сорвав с нее красное платье, овладел.

Не платьем, конечно же, а Маргаритой.

Часть первая Америка – Бутырка

Глава 1 У Терминатора в гостях

Вилла «Лунный свет» располагалась недалеко от того знаменитого места, где на заросшем зеленью склоне неровной строкой торчали огромные, знакомые всему миру буквы «HOLLYWOOD».

Просторный парк, окруженный фасонной кованой решеткой, представлял из себя путаницу посыпанных толченым красным кирпичом дорожек, которые вились между ухоженными зелеными газонами и рядами невысоких кустиков.

Гости начали прибывать за час до начала вечеринки, которая обещала быть грандиозной, по дорожкам тут и там бродили джентльмены во фраках, а рядом с ними изящно топтались их женщины. Гостей становилось все больше, и среди них было столько голливудских звезд, что происходящее начинало сильно напоминать церемонию вручения «Оскара».

Кровавый маньяк доктор Лектор любезничал с неувядающей Сигурни Уивер, которую коварные Чужие ели-ели, да так и не съели, Горец рассказывал неприличный анекдот хихикающему Джеки Чану, невысокий рыжий рейнджер рассуждал с одним из Джеймсов Бондов о правосудии по-техасски, Рэмбо принимал красивые позы перед развратной девочкой, которой удалось выжить в мексиканском баре, захваченном тарантиновскими вампирами, – в общем, происходило увлекательное и удивительное сборище, которое попозже обещало стать еще более увлекательным и удивительным.

Держа в руках слабоалкогольные коктейли, гости время от времени заводили разговоры о том, какой же это такой сюрприз приготовил им губернатор Арни, но, так и не придя к общему мнению, возвращались к светским сплетням и бородатым анекдотам.

У ворот виллы остановился длинный белоснежный лимузин, и из него вылезли трое мужчин в вечерних костюмах. Один из них держал на поводке небольшую белую свинку той редкой породы, которая не имеет шерсти, а точнее говоря – щетины.

Само по себе это не было особо оригинальным, но встречавшие гостей сотрудники охраны, одетые по случаю праздника в маршальские ливреи, сдержанно удивились тому, как выглядела эта симпатичная свинка, которая весело вертела пятачком во все стороны, обнюхивая и разглядывая все подряд.

А выглядела эта лысая свинья в дорогом ошейнике и на самом деле весьма импозантно. На ней, конечно же, не было фрака, но вся она была густо покрыта татуировкой, и это производило сильное впечатление.

На веках с белесыми ресницами было написано «не буди», над миниатюрными позолоченными копытцами размещалось уведомление о том, что они устали, кроме того, на ее голой шкуре можно было прочесть классические изречения типа «не забуду мать родную» и «век воли не видать». Бока этой удивительной свиньи были покрыты изображениями молний, пистолетов, финок, карточных колод и колючей проволоки. На левом боку красовался суровый профиль усатого мужчины, а хитрый персонаж, изображенный справа, был лысым.

Кроме того, на спине ее был высокохудожественно вытатуирован большой красивый собор со множеством крестов, а на заду, вокруг короткого, закорючкой, хвоста, подковой шла надпись «свиньи грязи не боятся». Завершали образ вытатуированные на плечах свиньи звезды вора в законе.

Ну это ты перегнул, Рыжик, подумал я, за такие шуточки пробитые братаны и на пику посадить могут. Дай Бог тебе еще столько лет прожить, сколько вор на киче парится, чтобы собор имел право на себе наколоть, а ты его – свинье! Не-ет, братишка, такие хохмы даром не проходят!.. Я без особого почтения отношусь к ворам в законе и прочей уголовно-криминальной братве, но понимаю их убеждения, как понимаю людей, верующих в Аллаха или в Будду, понимаю, но не разделяю. И меня покоробила грубая издевка над вещами, которые определенная категория людей считает для себя важной и значимой…

А Рыжиком я его назвал потому, что человеком, державшимся за другой конец поводка из змеиной кожи, был известный в России политический деятель по фамилии Рыжиновский. Когда стало ясно, что Шварценеггер уже наверняка будет губернатором Калифорнии, Рыжиновский всеми правдами, а по большей части неправдами напросился на эту вечеринку, рассчитывая таким образом повысить свой рейтинг на далекой Родине.

Его сопровождали двое мужчин, один из которых, рослый и мускулистый, был угрюмым и молчаливым, а другой, юный и прелестный, краснел по любому поводу и постоянно заглядывал в глаза Рыжиновского с лаской и нежностью.

Демократично поприветствовав плечистых привратников в сверкающих ливреях, Рыжиновский, сопровождаемый охранником, любовником и татуированной свиньей, проследовал в парк.

Проводив странную процессию взглядом, один из охранников хмыкнул и сказал:

– Слышь, Реджи, ты случайно не понял, что там на этой свинье написано было?

Реджи пожал плечами и ответил:

– Не, не понял. Но зато картинки точь-в-точь, как у наших зеков. Пистолеты, ножики да молнии. Тут и дурак поймет, что к чему. Вот только что там за мужики были нарисованы, я не понял. А ты понял, Стив?

– И я не понял, – сказал Стив.

– Наверное, знаменитые артисты.

– Наверное… А может – уголовные авторитеты.

– Может…

В это время к воротам подкатил открытый «плимут», за рулем которого восседала Маска собственной персоной. Кривляясь и подмигивая во все стороны, Джим Керри лихо выскочил из машины, не открывая двери, и, пригнувшись, прошмыгнул мимо охранников, изображая, будто он хочет проникнуть на виллу «Лунный свет» незамеченным.

Стив и Реджи заулыбались, а Маска, нахмурившись, прижал палец к губам и скрылся в кустах.

– Нормальный парень, – сказал Стив, с довольным видом глядя Маске вслед.

– Точно, – ответил Реджи.

За руль опустевшего «плимута» уселся расторопный водитель из обслуги виллы, и машина плавно укатила на стоянку. На ее место тут же подъехал черный «мерседес» с тонированными стеклами, и из него вылез какой-то скучный тип, которого сразу же подперли с двух сторон личные охранники с радиопилюлями в ушах.

Один из них протянул Стиву пропуск, и тот, ознакомившись с его содержанием, кивнул. Трое прибывших прошли в ворота, причем охранники все время оглядывались, будто высматривали снайперов, засевших на деревьях.

Реджи, глядя им в спины, спросил:

– Стив, может, ты знаешь, где я видел этого хмыря?

Стив поморщился и ответил:

– А-а-а… Не помню точно, но, в общем, он из Капитолия. В пропуске так и сказано – конгрессмен.

– Ну и протокольная же морда, то ли дело – Джим Керри!

– Не говори! – согласился Стив.

В это время подъехала очередная машина, и ребята прекратили разговоры..

Из «кадиллака» 1953 года выпуска вышел Джек Николсон.

Его сопровождали две брюнетки.

* * *

Знахарь стоял около садового столика и держал в руке бокал с коктейлем.

Вкус сладенькой мешанины, украшенной ломтиком лимона, каким-то неаппетитным листиком и плавающим на самом дне маленьким пластмассовым Терминатором, вызывал тошноту, и ему мучительно хотелось пива.

Слева от Знахаря, держась за его локоть рукой в алой перчатке, стояла Маргарита и, милостиво улыбаясь, оглядывала толпившийся вокруг народ. Нагнувшись к уху Знахаря, она прошептала:

– А ты знаешь, пожалуй, тут только у меня одной натуральный бюст.

– Не знаю, не проверял, – ответил Знахарь и с отвращением заглянул в свой бокал.

– Что, проверить хочешь? – ядовитым голосом спросила Рита и ущипнула Знахаря острыми ногтями за мякоть предплечья.

Знахарь ойкнул и быстро поставил свой почти не тронутый бокал на поднос проходившего мимо официанта.

– Прекрати, самка бешеная! – прошипел он и тут же любезно улыбнулся заметно подряхлевшему Калигуле, который как раз проходил мимо.

Макдауэлл кивнул и продолжил свое целеустремленное движение, высматривая что-то среди толпы. Внимательно посмотрев на него, Знахарь горестно покивал и сказал:

– А я знаю, что он ищет.

– Ты мне зубы не заговаривай, – ответила Маргарита, но тоже посмотрела Калигуле вслед, – ну и что же он, по-твоему, ищет?

– Он пиво ищет.

– Понятно… – сказала Рита.

Поймав услужливый взгляд официанта, Знахарь чуть наклонил голову, и работник сервиса тут же оказался рядом.

– Слушай, браток, – понизив голос, сказал Знахарь, подражая манере бывалого гангстера, – меня от этой приторной водички тошнит. Может, пивка притащишь?

Официант понимающе кивнул и через минуту принес на подносе два полных запотевших бокала. Взяв оба, Знахарь, подмигнув, отпустил его и, поискав глазами в толпе, направился к Калигуле, который, судя по удрученному виду, так и не нашел того, что искал.

– Простите, сэр, – обратился к нему Знахарь доверительным тоном, – по-моему, у меня есть то, что вы ищете.

Калигула пронзил бокал опытным взглядом и с благодарностью принял его.

– Спасибо, сэр, – сказал он, – на этих долбаных приемах, видите ли, неприлично пить пиво.

Он жадно сделал несколько глотков и, окинув народ посветлевшим взором, добавил:

– Говнюки!

Потом он потрепал Знахаря по плечу и направился к трем смазливым блондинкам, которые стояли в сторонке и показывали всем дорогие белоснежные зубы. Они явно были вовсе не актрисами, а просто приглашенной для интерьера мягкой мебелью.

Знахарь вернулся к Рите, и тут его ждал сюрприз.

Но не тот, которого ждали от виновника торжества, а совсем другой.

Рядом с Маргаритой стоял академик Института США и Канады Наринский, а за его спиной – еще двое мужчин, чьи лица вызвали у Знахаря тоскливое чувство.

Такие лица он множество раз видел на допросах, в холлах гостиниц и в аэропортах, в автомобилях, преследовавших его…

В общем, сразу было ясно, что это сотрудники ФСБ.

Маргарита посмотрела на Знахаря со странным выражением, потом вздохнула и, улыбнувшись, сказала:

– Вот видишь, Костя, не один ты Шварценеггера любишь.

Знахарь, прищурившись, оглядел компанию, заложил руки за спину и, покачавшись с носков на пятки, сказал в пространство:

– И чего я поперся на эту дурацкую вечеринку!..

Рита подошла к нему и, взяв под руку, сказала:

– Какая разница, Костя, где разговаривать?

– Это понятно, – Знахарь осторожно освободил руку, – но зачем мешать говно с вареньем?

– Ты эту вечеринку считаешь вареньем?

– Может, и не считаю, но то, что ты мне приготовила, определенно воняет выгребной ямой.

Наринский, слушавший их разговор с благожелательной полуулыбкой, сделал шаг вперед и сказал:

– Я понимаю ваше недовольство, Константин, но дела не терпят отлагательства. А для начала – добрый вечер.

И он протянул Знахарю руку.

Чуть помедлив, тот ответил на рукопожатие.

– А это, – и Наринский повел рукой в сторону одетых во фраки спецов, – сотрудники отдела Управления по…

– Увольте, – Знахарь решительно провел перед собой ладонью, как бы скользнув рукой по невидимой стене, – не надо. Говорящие гориллы мне не нравятся.

Один из спецов засмеялся и сказал:

– Тут вы, Константин, несколько ошиблись. Мы, знаете ли, не группа захвата, а специалисты с высшим образованием, полковники, знаете ли…

– А я, знаете ли, – передразнил его Знахарь, – всю вашу братию на дух не переношу. Хоть сержантов, хоть генералов. Видал, знаете ли, и тех и других.

Спец покачал головой, а Наринский, обернувшись к нему, сказал:

– Виктор Петрович, давайте я буду говорить, а вы оба – следить за нашей дружелюбной и конструктивной беседой? Я предупреждал вас, а вы не верили.

Тот развел руками и, подчеркивая вынужденное согласие с академиком, повернулся к Знахарю боком, наставив, однако, на него левое ухо.

Наринский снова повернулся к Знахарю и сказал:

– Пойдемте, Константин, куда-нибудь в тихое место и там спокойно поговорим. А когда великий Терминатор явит народу свой лик, можете спокойно на него полюбоваться.

– Пойдем, Костя, – поддержала академика Рита.

Знахарь взглянул на нее и вздохнув сказал:

– И ты, Брут…

Столик, вокруг которого на белых пластиковых стульях расположились Знахарь, Рита, Наринский и два полковника во фраках, стоял в стороне от суеты и веселого гама. С трех сторон его закрывали аккуратно подстриженные кусты, и можно было, не привлекая к себе внимания, наблюдать за вечеринкой, а также беседовать на любые темы без риска быть подслушанным. Но это только в том случае, если здесь не было скрытых микрофонов. А в этом Знахарь вовсе не был уверен.

Однако, справедливо рассудив, что теперь уже все равно, он подозвал давешнего официанта, как раз пробегавшего мимо, и в той же гангстерской манере заказал пива на всех. Официант скрылся, а Знахарь, оглядев сидевших за столом, достал сигареты, закурил и с чувством человека, выскакивающего из парной на снег, сказал:

– Ну что, господин академик, я готов выслушать вас.

– Это хорошо, – Наринский кивнул, – и я вас уверяю, что выслушать будет что. Не заскучаете.

– Давайте без предисловий, – Знахарь поморщился.

Наринский поднял брови и развел руками:

– Без предисловий не получится. Слишком издалека все придется начинать.

Знахарь промолчал.

В это время перед столиком появился официант, который начал выставлять на белую пластиковую поверхность длинные стаканы с пивом. Стаканов было намного больше, чем сидевших за столом, и официант, понизив голос, сказал:

– Я решил, что по одному бокалу будет маловато, и, надеюсь, не ошибся.

– Ни в коем случае, – заверил его гангстер, – ваша забота зачтется вам. Когда вас закажут, я застрелю вас безболезненно.

– О сэр, я не знаю, как вас благодарить, – официант закатил глаза.

– Не стоит, не стоит, – Знахарь небрежно помахал рукой, и официант исчез.

Маргарита с улыбкой следила за их диалогом, а когда официант ушел, повернулась к Наринскому и изобразила внимание. Причем это внимание было особого сорта. Она будто знала, о чем будет говорить академик, и просто хотела послушать, насколько удачным будет его выступление.

Заметив это, Знахарь снова вздохнул и подумал о том, что в последнее время он что-то часто стал вздыхать, а кроме того, судя по всему, Маргарита оказалась еще более интересной женщиной, чем он думал до сих пор.

Отпив пива, академик Наринский поставил стакан на стол и, внимательно посмотрев на Знахаря, начал:

– Много-много лет назад, можно сказать – в далеком прошлом, некий молодой человек волею несчастных обстоятельств оказался в тюрьме. Там от умудренного грязным опытом урки он узнал, что этими несчастными обстоятельствами управляла его подлая жена. Такое откровение потрясло этого юношу и, будучи человеком решительным, он бежал, чтобы отомстить жене. Следствием этого было то, что на городских кладбищах появилось несколько свежих могил. Период, когда Знахарь, а именно так окрестили уголовники этого молодого и прыткого деятеля, находился в тюрьмах и на зонах, уверенно поднимаясь по, так сказать, служебной лестнице преступного мира, мы оставим без внимания. И быть бы ему обычным уголовником, но тут начали происходить странные и даже интересные вещи. Ему вдруг стало везти на необычайные приключения, слишком рискованные и невероятные для простого неубежденного уголовника. Все началось с удачной кражи рюкзака с деньгами, по удивительному стечению обстоятельств оказавшимися воровской кассой, потом – миллион Арцыбашева в чемоданчике, потом Знахарь застрелил террориста номер четыре, известного на весь мир, потом каким-то волшебным образом ему посчастливилось увезти из Эр-Рийяда сундучок с бриллиантами, принадлежавшими Аль Каиде. Это что же – суперагент ноль-ноль-ноль? И Знахарю ничего не показалось странным. Скажите, Константин, вам ничего не показалось странным?

Наринский снова пронзил Знахаря следовательским взором.

Тот поерзал в неудобном кресле и сказал:

– А вы продолжайте, продолжайте.

– Как пожелаете, – Наринский кивнул, – как вам угодно. Невероятные приключения в Америке, в Германии, чрезвычайно удачная история с двумя Коранами, закончившаяся обнаружением пещеры с такими сокровищами, что сам царь Соломон умер бы от зависти, а уж Али-Баба со своей шайкой – просто голь перекатная. И, что самое главное, Знахарь из всех этих историй выбирается целым и невредимым, не считая того, что невинный человек выбивает ему глаз. И продолжает ничего не подозревать. А побег из «Крестов», а головокружительный взлет в Америке, когда уголовные князья и царьки валятся перед Знахарем поодиночке и пачками? И он опять ничего не подозревает и ни о чем не догадывается. Да обо всем этом можно не один десяток книг написать! А может быть, вы, Константин, в Бога веруете? Может быть, вы считаете, что это именно он хранит вас, приставив к вам расторопного ангела с крыльями и лазерным мечом? Я мог бы продолжать еще минут двадцать, у меня, знаете ли, – Наринский с усмешкой покосился на полковника, любившего это выражение, – у меня профессиональный навык лекции читать. Однако настало время вашего выступления. Мы слушаем вас.

И он, откинувшись на подавшуюся назад спинку кресла, взял со стола стакан с пивом и выжидательно посмотрел на Знахаря.

Маргарита, внимательно слушавшая речь академика, едва заметно кивнула, будто бы своим мыслям, и повернулась к Знахарю.

Он посмотрел на Маргариту и увидел в ее глазах какую-то просьбу, а может быть не просьбу, а надежду на то, что он не подведет. В чем не подведет? На что она надеялась?

Этого Знахарь не знал, да и не мог он сейчас думать о таких вещах, потому что слова академика Наринского расшевелили в нем то смутное и непонятное чувство, которое он испытывал все эти годы, но которое было настолько слабым и неявным, что он ни разу не дал себе труда всерьез подумать – а что же это такое маячит на самом краю его сознания?

Трое мужчин и одна женщина сидели напротив него и ждали, когда он заговорит, а Знахарь все молчал, с изумлением следя за тем, как в его голове с огромной глубины медленно поднимается понимание того, о чем сказал Наринский. И когда сквозь воды ежедневных забот, проблем и обезьяньей беготни с пистолетом показалась суть происходящего, Знахарь, почувствовав, как у него запершило в горле, хрипло откашлялся и сказал:

– Пожалуй, у меня есть некоторые соображения на этот счет, но они, как бы сказать, несколько неожиданны. Тут, простите, без пол-литра не разберешься.

– О! – воскликнул Наринский, – вот уж это не проблема!

И он жестом фокусника извлек из внутреннего кармана фрака маленькую плоскую фляжку.

– Мы же русские ребята, поэтому нужно, чтобы у нас, – и он заговорил с интонациями Жванецкого, – чтобы у нас с собой было. Коньяк, сударь?

Маргарита засмеялась и захлопала в ладоши.

Проходивший мимо Микки Рурк, похожий на монстра из фильма про Франкенштейна, покосился на фляжку и отвернулся.

Невесело усмехнувшись, Знахарь буркнул:

– Да, пожалуй. Вы чрезвычайно любезны.

Наринский осмотрел стол и, не найдя подходящей посуды, сказал извиняющимся тоном:

– Не побрезгуйте из горлышка.

– Не побрезгую, – ответил Знахарь и принял протянутую ему фляжку, которая своими чеканными узорами на тему охоты напомнила о ресторане в Лондоне и о вечере, который он провел там с Наташей.

Глотнув ароматной огненной воды, он по-простому вытер губы рукой и вернул фляжку академику. Тот, нимало не смущаясь, приложился к ней сам, потом завинтил крышечку и убрал фляжку в карман.

– Маргарита, как я понимаю, крепкого не пьет, а полковникам, – Наринский небрежно мотнул головой в сторону молчаливых спецов, – на службе нельзя.

Интересно, подумал Знахарь, если он к полковникам так пренебрежительно относится, кто же он сам? И тут же решил – а и хрен с ним, хоть генералиссимус. Не мое дело. И он с удовольствием почувствовал, как под ложечкой начал разгораться мягкий огонь, согревающий и приносящий душевное равновесие и уверенность.

– Ну, так что скажете? – поинтересовался Наринский.

– А я пока ничего не скажу, – ответил Знахарь, – есть у меня одно соображение, но я подожду, пока вы договорите до конца, и тогда увижу – правильное оно или нет. И если правильное – тогда все ясно. А если нет, то зачем о глупостях говорить.

– Резонно, молодой человек, резонно, – Наринский одобрительно кивнул, – Маргарита отзывалась о вас весьма лестно, и теперь я сам вижу, что она была права.

Он закурил и, выпустив дым в быстро темнеющее синее небо, сказал:

– Хорошо, я продолжу. Хотя тут особенно продолжать не о чем, осталось только назвать вещи своими именами. Первая половина ваших невероятных приключений была тестом. Так сказать, испытанием на прочность. И должен признать – тестом тяжелейшим и скрупулезнейшим. Как вы его выдержали – ума не приложу. Сам я сломался бы очень быстро. У меня, знаете ли, – он снова покосился на полковника и тот ухмыльнулся, – нет такой витальности, такой мощной животной энергии жизни, как у вас. Да-а-а… А вторая половина, точнее, все, что происходило, начиная с Эр-Рийяда, и продолжает происходить по сей день, – тщательно разработанная операция…

– Кем разработанная? – прервал его Знахарь.

– Пока не важно. Так вот. На чем я остановился… Да. Тщательно разработанная операция, в которой вы использовались втемную. То есть вы сами не знали, что вы делаете, зачем и в чьих интересах. Ваши собственные физические действия подчинялись определенной логике, которая вполне совпадала с общим планом операции, и нам оставалось только следить за тем, чтобы вас не укокошили, а также помогать обстоятельствам становиться для вас благоприятными, так сказать, поворачивать Фортуну лицом к вам. И теперь вы вышли на такой уровень игры, что дальнейшее использование вас без вашего ведома может сломать всю конструкцию. Вы стали слишком дорогой фигурой, чтобы можно было и дальше позволять вам влезать в смертельные ловушки, которые с каждым разом становятся все более надежными в смысле уничтожения жертвы. То есть – вас.

Знахарь внимательно слушал Наринского, и, когда тот прервался на секунду, чтобы ткнуть окурком в пепельницу, имевшую вид кокона, из которого вылуплялись Чужие, спросил:

– Должен ли я понимать вас так, что все эти годы вы вели меня, следили, контролировали и, если так можно сказать, – помогали?

– Абсолютно, – Наринский энергично кивнул.

– А как же…

Знахарь хотел спросить Наринского, как же они, подонки, делая свои дела и используя его как фигуру, допустили гибель Насти, смерть Наташи, но, сообразив, что это ничего не изменит, резко замолчал.

– Вы хотели о чем-то спросить? – Наринский изобразил участие.

– Нет. Точнее, хотел, но передумал.

– Зря передумали, – Наринский сложил руки на груди, и от этого его галстук встал колом, как брюки старшеклассника во время медленного танца с девчонкой из параллельного класса, – я ведь знаю, о чем вы хотели спросить. И отвечу, хоть и не слышал вопроса. Интересы дела, которому мы служим, не учитывают жизни отдельных людей и количество горя, образующегося, когда эти жизни прерываются. Ежели позволите, расскажу вам одну историю, реальную историю времен Второй мировой войны. У наших союзников-англичан был в Германском генеральном штабе агент, что-то вроде нашего Штирлица. И вот этот агент сообщает, что готовится грандиозный налет «Люфтваффе» на Британию, и сообщает точно – когда и куда именно. А было это в 1940 году, во время так называемой «Битвы за Англию», и главной целью немцев был такой город – Ковентри, в графстве Йоркшир. У англичан были и время, и возможности, чтобы этот налет если не предотвратить, то, во всяком случае, свести ущерб до минимума. Ну, усилить ПВО, истребителей туда подогнать, население, может, эвакуировать… Но ничего этого делать они не стали, и вот почему: их агент был одним из немногих, кто точно знал подробности операции, поэтому, спасая город Ковентри, они неминуемо подставляли своего агента. Итог вы знаете: как сказано в советских энциклопедиях, «бомбардировка Ковентри является одним из примеров варварства гитлеровцев во время Второй мировой войны». Цитирую, конечно, по памяти, но за смысл ручаюсь. А агент их, между прочим, так до конца войны и прослужил в Германском генштабе, даже в чинах вроде поднялся…

– То есть, значит, дело превыше всего? – недобрым тоном поинтересовался Знахарь.

– Нет, не так. Эта формулировка была в ходу на определенном этапе развития системы управления событиями. То есть раньше этой системы и в помине не было, но действия, которые теперь определены в эту систему, совершались людьми на протяжении всей истории человечества. Я понятно говорю?

– Понятно, – Знахарь презрительно взглянул на Наринского, – и еще мне понятно, что вы – о чем бы ни говорили и какие бы системы ни создавали, – занимаетесь давним и совсем не оригинальным делом.

– Интересно, каким же?

– Власть. Просто власть, и больше ничего. Вы можете говорить о том, что стремитесь организовать тот бардак, который происходит на Земле, оптимизировать историю, направить человечество на путь, который приведет к благополучному и счастливому будущему, – все что угодно. Но на самом деле вы просто играете. И вашими игрушками являются не кубики и машинки, а живые люди.

– Я не буду вам возражать, – ответил Наринский, – тем более, что вы почти полностью правы. Высшая форма любой деятельности – игра. Вы когда-нибудь слышали выражение «игра – удел богов»?

– Слышал. Уж не вы ли эти боги?

– Помилуйте, Константин, я слишком много знаю, чтобы так нелепо заблуждаться! Однако, раз наш разговор коснулся таких материй, позвольте обратить ваше внимание на некоторые соображения по поводу власти, игры и людей.

– Валяйте.

– Смотрите. Ребенок играет солдатиками или какими-то еще э-э-э… куклами. Они полностью подчиняются его воле, и в созданном им мире события происходят так, как ему заблагорассудится. Человек, играющий властью, так же распространяет свою волю на своих солдатиков. И происходит интересная вещь. Он говорит, сто тысяч, идите туда и сделайте то. И они идут и делают. Он говорит, два миллиона, идите туда и убейте там полмиллиона. И они идут и убивают. Так кто же они после этого? Вы скажете, это люди, каждый из них имеет сознание, в каждом из них живет целый мир, целая вселенная. И вы скажете, он обманывает их, направляя убивать друг друга или совершать массу каких-то нелепых действий. Правильно. Так и есть. Точнее, – почти так. Вам, конечно, известен тезис о том, что каждый народ заслуживает того правителя, которого имеет. А если сказать иначе, то – кто они после того, что позволяют делать с собой? Куклы? Быдло? А вы не думали, что это им нравится? Точнее, – это их устраивает. Что они сами не способны организовать себе полную событий, драм, взлетов, падений и катастроф жизнь? Что они перекладывают это как раз на тех самых игроков? Что они ленивые говорящие животные, которые, однако, имеют каждый свою вселенную внутри себя? Точнее говоря, не вселенную, а иллюзию, что она у них есть. Те, кто играет ими, даря полноту ощущений, которая, как ни прискорбно, ощутимо направлена к горю и смерти, вовсе не считают себя теми, кто наполняет хоть чем-то эти пустые, жаждущие любого, но ощутимого содержания, сосуды. Почти всегда эти игроки даже не подозревают о том, что дарят фигурам своей игры пусть нелепый, но все же смысл существования. Вам не приходилось, присутствуя на похоронах дорогого человека, испытывать странное удовлетворение, которому противится вся ваша душа, и которое вы принимали за уродливый извив расстроенных чувств? Если приходилось, то я скажу вам, что это было. Вы испытывали как раз ту самую полноту ощущений, не важно каких, но – полноту. К сожалению, дать эту самую наполненность чувствами гораздо проще, обрушив на человека несчастья, а не открыв ему ворота в рай. Убить всех близких – минутное дело. А открыть душу человека, чтобы она ощутила неимоверные вибрации живущей и горящей вечной жизнью вселенной – почти невозможно. Представьте себе, что пережил известный Иов, у которого Вседержитель угробил весь его клан со скотиной впридачу, а его самого наградил проказой от великой щедрости своей. Это было тем самым бездонным горем, которое в своем градусе приближается к преступному наслаждению полнотой собственных ощущений. И прав был старина Фрейд, когда говорил, что человек стремится к Эросу и Танатосу – Любви и Смерти – и испытывает от них равное удовольствие. Однако вернемся к игрокам. Подавляющее большинство из них не понимают глубинной сути того, что они творят. Они просто честно играют. Честно – в смысле откровенно и самозабвенно. Сами правила игры могут быть сколь угодно подлыми и низкими, но… Но играют они беззаветно. И удовольствие, которое получает властный игрок, так же отличается от наслаждения обычного шахматного гроссмейстера, как Ниагара страсти, которую испытывает владелец гарема, отличается от ощущений безрукого онаниста.

Наринский умолк и, схватив стакан с пивом, залпом опустошил его.

Знахарь кашлянул и спросил:

– Там во фляжке еще что-нибудь осталось?

– О да! Конечно! Обязательно!

И Наринский выхватил из кармана фляжку с коньяком.

Приложившись к ней, Знахарь закрутил крышку и, поставив фляжку на стол между еще полными и уже пустыми пивными стаканами, сказал:

– Игра, говорите… Власть…

– Да, молодой человек, – ответил Наринский, вытирая губы платком, – именно так. Вот я, например, говорил о Системе управления событиями. Существует и существовало множество систем, и большинство создано просто ради того, чтобы, говоря по-простому, обдирать соотечественников, а если удастся, то и иностранцев. А также – иноверцев. Эти системы разнообразны, и их, так сказать, класс простирается от религии до финансовых пирамид, каждая из которых по сути дела ничем не отличается от вульгарной компании наперсточников. Налоги, государственная система, штрафы, страховка, церковь и многое другое – попросту способы, как говорил Остап Бендер, отъема денег. А заканчивается все это тем, что и создатель системы, и любой ее участник благополучно откидывают копыта, а их деньги перекочевывают в карманы следующих недоумков, которые изо всех сил стремятся к богатству. И даже повторяя за другими формулу «не в деньгах счастье», они все равно ведут себя так, будто счастье именно в них. В деньгах.

Полковники дружно улыбнулись – похоже, Наринский оседлал своего конька. Академик сделал основательный глоток пива и закурил. Вид при этом у него был мечтательный, словно он, как боженька на лубочной картинке, сидел свесив ноги на облаке и любовался оттуда зарождением жизни на Земле.

– Возник человек, и возник он совсем не оттого, что Природа к этому стремилась, он просто не мог не возникнуть… Так же и наша Система, она сформировалась не потому, что встретились несколько человек и сказали друг другу: а не создать ли нам Систему!? – вовсе нет, Система была всегда. Вспомните китайские стратагемы – это же первые попытки сформулировать основные принципы Системы, и совсем не такие примитивные, как может показаться на первый взгляд. Так что это – один из законов природы, как закон Архимеда, Первое правило термодинамики или Периодическая система элементов – тоже, кстати, Система, и идти против нее все равно что идти против закона всемирного тяготения, ничего хорошего из этого не получится…

– Но человек же научился летать, – возразил Знахарь, – это что-нибудь да значит!

– Это значит только, что мой пример неудачен, и ничего более, – буркнул Наринский, но тут же вернулся к своему академическому тону. – Нашу Систему мы создали, вернее, сформулировали, совсем недавно, всего лишь несколько лет назад. И основным правилом в ней является отказ от внешних мотиваций. Это значит, что резоны и оправдания, касающиеся того, что стремящийся на игровую позицию субъект желает добра или даже, скажем, зла, попросту не принимаются в расчет. Как вы понимаете, Система – это не просто изложенная на бумаге теория. Система – это люди. И эти люди договорились не оправдывать своих устремлений высшими целями. Они не говорят – я хочу власти, чтобы улучшить жизнь своего народа. Они говорят – я хочу играть. Поверьте мне, такое обнажение намерений дает удивительные результаты.

– Вы игрок?

– Да. Я Игрок. И вы – тоже. Только вы не знали об этом до сегодняшнего дня. И я организовал эту встречу как раз для того, чтобы открыть вам истинное положение вещей.

– Хорошо. Тогда расскажите мне о своей игре.

Знахарь был озадачен такими откровениями и предпочел помалкивать. Пусть академик распинается, подумал он, а я пока попробую собрать мысли в кучку. Слишком много нового и неожиданного.

– Моя игра, – Наринский рассмеялся, – звучит почти как «Моя борьба». Кстати, вы читали эту книгу? Ее написал бездарный игрок.

– Вы называете его бездарным, потому что он проиграл? А если бы Гитлер выиграл?

– А он не мог выиграть. В эту игру во всяком случае…

Знахарь промолчал, и Наринский продолжил:

– Моя игра… Ну что же… Я не буду рассказывать вам всего, тем более, вы не обижайтесь, но без овладения предварительной информацией вы просто не поймете меня. Помните, я рассказывал вам в Нью-Йорке о бескровной интервенции? О войне без выстрелов и танков? Хорошо. Я участвую в игре, которую мы будем называть «мягкое вторжение». Вы блестяще выполнили, не без нашей, конечно, помощи, но все равно блестяще – прорыв к вершине пирамиды русской мафии в Америке. А теперь настало время сознательного сотрудничества. И я жду от вас ответа.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Вы сами видите, что наш не такой уж и длинный разговор привел к полному открытию карт.

– Так уж и полному! – Знахарь засмеялся, – что я, эфэсбэшников не знаю?

– Голубчик! – Наринский всплеснул руками, – вы что, ничего не поняли? Ну да, для всех мы трое, сидящие напротив вас, сотрудники ФСБ. Но как, простите, мы будем играть, если один из нас будет учителем, другой – дворником, а третий – токарем?

– А четвертый – вором в законе, – подхватил Знахарь.

– Э нет, дорогой, – Наринский покрутил перед носом Знахаря розовым пальцем с ухоженным ногтем, – так не пойдет. Вы прекрасно понимаете, что без властных возможностей Игроком не станешь. И вы тоже имеете эти возможности. Вам косвенно подчиняются десятки тысяч людей, пусть преступников, злодеев, но людей, которые, кстати, обладают влиянием на ход событий. Эти люди решительны, сильны и безжалостны. Чем не солдаты? Итальянцы так и называют низовых членов «Коза ностра» – солдаты.

– Оно конечно. Только…

– Что – «только», – Наринский подался вперед.

– Только я не хочу играть. Мне не по душе эта игра.

– Да что же это! – воскликнул академик Игры, хлопнув себя по колену. – Уж не воровская ли честь взыграла?

– Конечно, нет. Какая уж там может быть честь… Честь – она одна на всех.

– Так в чем же дело? Вы же Игрок, самый настоящий, стопроцентный, заядлый!

– Может быть, – Знахарь взял фляжку и, отвинтив крышечку, допил коньяк, – хороший у вас коньяк, Владилен э-э-э… Простите, забыл отчество.

– Владилен Михайлович.

– Спасибо. Так вы, как я понял, ждете от меня ответа?

– Совершенно верно.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

– Отвечаю – нет.

– Нет?

– Нет.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Нет.

Наринский оглянулся на равнодушных спецов, потом посмотрел на Риту долгим и непонятным взглядом, вздохнул и, взяв со стола фляжку, потряс ее около уха.

– Вы негодяй, Константин. Как вы могли вылакать весь коньяк, не оставив мне!

Вздохнув еще раз, он засунул фляжку в карман и встал. Вслед за ним поднялись спецы и, к великому удивлению Знахаря, Рита.

– Желаю здравствовать, – сказал Наринский, не глядя на Знахаря и, повернувшись спиной, пошел прочь.

Спецы и Рита направились за ним.

– Рита! – непроизвольно вырвалось у Знахаря.

Она остановилась и, повернувшись к нему, сказала:

– Я люблю тебя. А еще я – Игрок.

И ушла вслед за смешавшимися с толпой гостей Игроками.

Знахарь посмотрел наверх и увидел темно-синее небо, усыпанное звездами.

Оно показалось ему пошлой мазней бездарного художника, и Знахарь, опустив взгляд и заметив мелькнувшего в стороне официанта, решительной походкой направился к нему.

Вечеринка была довольно скучной.

Приглашенные, а было их не менее пяти сотен, бродили вокруг белокаменной виллы по извилистым дорожкам и, держа в руках коктейли, постоянно раскланивались друг с другом. При этом все улыбались так счастливо, будто видеть перед собой сотни таких же расфуфыренных гостей было величайшим счастьем, какое только может испытывать человек.

Знахарь, держа в руке стакан с пивом, слонялся в толпе и уже начал скучать. Но в это время на балконе виллы, подпертом белыми колоннами, показался настоящий Терминатор. Выглядел он в точности как во втором фильме, когда из разбитого окна корпорации «Кибердайн» поливает полицейских огнем, а те прячутся за патрульными машинами. В правой руке Терминатор держал толстый многоствольный пулемет, на боку висела огромная патронная коробка, а левой рукой он поддерживал пулеметную ленту, набитую огромными патронами величиной с огурец.

Подойдя к перилам, Терминатор положил ствол пулемета на балюстраду и спокойно оглядел толпу. Его лицо было изуродовано многочисленными пулевыми попаданиями, в глубине ран виднелась сверкающая сталь черепа, кожаная куртка была изорвана в клочки, в общем – выглядел он на все сто. Толпа восторженно завопила, а Терминатор с невозмутимым видом неторопливо передернул затвор своего устрашающего орудия и, направив ствол на гостей, нажал на спуск.

Пулемет загрохотал, и тут же повсюду стали взрываться фонтанчики песка, из спрятанных в кустах динамиков раздались выстрелы и визг рикошетирущих пуль, потом в воздух полетели рассыпающиеся искрами шутихи, загремели взрывы, впрочем, совершенно безопасные, короче – началось действие.

Знахарь стоял среди веселой оглушительной канонады и без улыбки наблюдал за тем, как гости старательно изображали панику, как они, смеясь и визжа, бегали по дорожкам, притворяясь испуганными…

Наконец все закончилось, и Терминатор опустил пулемет.

Зато ниже этажом, на белом просторном крыльце, накрытом сверху балконом со стоявшим неподвижно Терминатором, показался сам Арнольд Шварценеггер, на этот раз одетый в черную фрачную пару с ослепительно белой манишкой.

Толпа снова завизжала, засвистела и заулюлюкала.

Великий Арни, приветственно подняв могучую руку, подошел к микрофону и сказал:

– Я вернулся.

Эта известная цитата из фильма, правда, несколько измененная, вызвала новый взрыв восторга, а Шварценеггер выдал очередной перл остроумия, который, судя по выражению его лица, должен был уложить всех наповал:

– На съемках последнего фильма я получил травму. Я надорвался, произнеся два предложения подряд.

Толпа разразилась смехом и визгом, а Знахарю стало вовсе худо от такого деревянного остроумия, и он, бросив пустой стакан в кусты, направился в сторону ворот по кратчайшему пути. А кратчайший путь, как известно, – прямая, поэтому он, не разбирая дороги, шагал прямо по газонам и клумбам. При этом Знахарь ругался, как извозчик, от которого убежал не расплатившийся клиент. Да и чувствовал он себя похоже. Вечер был безнадежно испорчен, и Знахарь решил, вернувшись в гостиницу, пойти в бар и нарезаться там как следует.

Но сбыться этому было не суждено.

Когда он вышел за ворота и поднял палец, подзывая обслугу, которая должна была подкатить ему его «крайслер», из темноты вылетела большая черная машина и остановилась в двух шагах от него. У нее открылись сразу все двери, и на асфальт выскочили четверо рослых мужчин, которые, подбежав к Знахарю, крепко взяли его за руки, лишив возможности сопротивляться.

После этого из машины вылез еще один человек, удивительно похожий на двух федералов, с которыми Знахарь беседовал полчаса назад, и, подойдя, спросил:

– Константин Разин?

– Да, – ответил Знахарь, – а в чем дело?

– ФБР. Вы арестованы.

Глава 2 Не летайте самолетами Аэрофлота

Я сидел в самолете, летевшем над Атлантикой, и ждал, когда стюардесса принесет заказанный мною коньяк. Наручники, которыми меня снабдили перед отлетом, были изготовлены в какой-то западной стране и были весьма, как бы это сказать, экологичными. Или эргономичными… В общем – удобными и даже изящными. Но, несмотря на это, они оставались наручниками, и свое практическое предназначение выполняли нормально. Я ради интереса попытался их снять, и тут же пожалел об этом, потому что при излишних усилиях из внутренней стороны браслетов выдвигались какие-то острые бугорки, которые тут же отбивали охоту дергаться. А когда я расслабился, они убрались внутрь, и опять стало удобно и легко. Вот гады буржуи, подумал я, и тут отличились!

Справа и слева от меня располагались два неразговорчивых парня из ФСБ, один из которых читал «Плейбой», а другой, прикрыв глаза черной тряпичной повязкой, спал. Не понимаю, что можно читать в «Плейбое», а ведь этот мускулистый хмырь, один из моих сопровождающих, именно читал этот тупой, как туалетная бумага, журнал. Ну, понятно, можно там на девушек посмотреть, девушки в «Плейбое» и на самом деле в полном порядке, но только если не смотреть на их глаза. В глазах этих суперкрасоток не было ничего. Ну вообще ничего. Как у коров, например, или у устриц, хотя… Хотя – у устриц и вовсе глаз нет.

Вот и у этих девушек – взгляд, как у устрицы.

Глаза моего стража шустро бегали по английским строчкам, я и подумал о том, что общий уровень, так сказать, культуры спецслужб заметно вырос за последние лет пятьдесят. Невозможно было представить себе, что какой-нибудь сталинско-бериевский сокол небрежно читает бульварный американский журнал, ну разве что по долгу службы.

Кстати, говорят, что самый дурной «Плейбой» в Бразилии выпускается, там текста вообще нет, одни картинки с голыми бразильянскими красотками разных оттенков коричневого. Там, в Бразилии, где много футболистов, «мачо» и диких обезьян, главным достоинством женской красоты считается задница, и чем задницы больше, тем девушка красивее, наиболее задастые красотки именуются почему-то «раймунды», и за обладание ими идет между «мачо» страшная борьба, и достается «раймунда», конечно, самому мачастому «мачо» из всех, что рассекают пляжи Капакабаны по белому, словно сотворенному из сахара-рафинада, песку…

Тут я вздохнул невольно и подумал, что если удастся мне отодрать себя от присосок Системы и подышать еще чистым воздухом воли, то непременно полечу в славный город Рио-де-Жанейро, чтобы полежать на сахарном песочке да поглазеть на темнокожих задастых «раймунд» и, может быть, узнать наконец, что это слово обозначает…

Девушки…

Видал я этих девушек и в журналах, и на порносайтах, и в стрип-клубах.

Отличные девушки – стройные, упругие, длинноногие, да вот только брезгую я ими. Вроде как чужой мочалкой или зубной щеткой. Они ведь, девушки эти, общего пользования. Как писсуары.

Ведь те прелести, которые они с застенчивым или, наоборот, с подчеркнуто развратным видом демонстрируют объективу, должны принадлежать одному. Как в фильме «Свой среди чужих» – это нужно одному, одному, понимаешь!

А еще вошло у них, у американцев, стало быть, в моду восстанавливать девственность перед свадьбой.

Ха!

Это значит: она до свадьбы, в колледже, пропустила через себя четыре километра мужских членов, а потом заштопалась и скромно опускает глазки перед католическим священником. Дескать, вот какая я скромная и непорочная.

Да-а-а, подумал я, это, должно быть, от накрепко замкнутых наручников во мне разлилась такая чистота и непорочность. Уж я-то, конечно, образец нравственности и добропорядочного образа жизни, кому, как не мне, блюсти этот самый образ и стоять на его страже. Мужик – он существо полигамное, ему хочется всех женщин – высоких и низких, толстых и тонких, умных и не очень, и даже, может быть, под настроение, со взглядом устрицы. Есть в нем что-то загадочное и манящее, в этом самом взгляде устрицы…

Я поднял глаза и увидел, что передо мной остановилась стюардесса, державшая на подносе стограммовую бутылочку коньяка и рюмку. А еще там было блюдечко с лимоном.

Поблагодарив ее, я выпростал из-под пледа руки в наручниках и, взяв у нее поднос, поставил его себе на колени. Увидев наручники, которые я до того скрывал от ее непорочных американских глаз, стюардесса удивленно подняла брови и новым взглядом посмотрела на моих внушительных соседей.

Я, сокрушенно поджав губы, кивнул и сказал ей:

– Да, девушка, такова жизнь. Четыре расчлененных трупа, убийство начальника полиции и развратные действия в младшей группе детского сада – сами понимаете, не шутка.

Девушка ахнула и, попятившись, наткнулась на спинку кресла.

– А еще – каннибализм и нелегальные аборты в гараже.

Стюардесса нахмурилась и, видимо, поняв, что я так шучу, дернула подбородком и удалилась.

– Ты не очень-то резвись, – сказал, ухмыляясь, сидевший слева от меня любитель журнальных красоток, – небось не на курорт едешь.

– А почему бы и не порезвиться? – удивился я, – лететь нам долго, сбежать мне некуда… Кстати, а не снял бы ты с меня наручники? Я же тут, в самолете, никуда не денусь.

– Конечно, не денешься, – кивнул федерал, – но рисковать не стоит.

Видно было, что он не прочь поболтать.

– Чем рисковать-то?

– Ну, скажем… Скажем, ты крутой боец. Вырубаешь меня, даешь бутылкой по башке моему товарищу и захватываешь самолет. Как в кино.

– В общем, да, – согласился я, – но только если этой бутылкой дать ему по башке, он даже не проснется.

Спец посмотрел на коньячный шкалик и снова усмехнулся.

Его товарищ, сидевший справа от меня, пошевелился и, не открывая глаз, сонным голосом поинтересовался:

– Это кому вы там собрались бутылкой по башке давать?

– Тебе, тебе, успокойся, – ответил ему спец и нажал на кнопку вызова стюардессы.

Когда она пришла, спец заказал еще два шкалика и, потянувшись, сказал:

– Гулять так гулять!

Открыв бутылочку, я вылил коньяк в рюмку и молча выпил.

Не хватало еще чокаться со своими конвоирами.

Высосав лимон, я бросил корочку на блюдце и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза. Мне было о чем подумать, и, конечно же, не об американских девушках, а о том, что произошло со мной в течение последних трех часов.

Когда я вышел из ворот «Лунного света» и ко мне подлетели шустрые агенты ФБР, мне и в голову не пришло, откуда ветер дует. Но когда через пятнадцать минут офицер предъявил мне заявление Генпрокуратуры России, в котором говорилось, что чрезвычайно опасный преступник Константин Разин позарез нужен российскому правосудию, и это заявление было снабжено всеми нужными бумагами, говорящими о том, что американская сторона полностью согласна с таким заявлением, все встало на свои места.

А уж когда меня, не снижая общего темпа, передали двум русским федералам и привезли в аэропорт, я понял, что все эти события были умело спланированы Игроками, с которыми я имел увлекательную беседу за столиком в кустах.

И наверняка, если бы я дал свое согласие на сотрудничество с ними, никто бы меня не арестовывал и не летел бы я сейчас в ночном атлантическом небе над черным пустым океаном. Не знаю, как там они договариваются между собой, но, судя по всему, спецы всего мира чувствуют себя одной компанией, и у них имеются давно отлаженные способы в любую минуту повернуть любое действие в любую сторону.

Споро это у них получилось, не по-американски споро. Я не хочу сказать, что американцы все делают медленно, нет, в данном случае я имею в виду американскую систему отправления правосудия. Япончик который год в штатовской тюрьме парится и что-то никто выдавать его или, как это… экстрадировать, не торопится. А меня в буквальном смысле с бала на корабль, настойчивое требование позвонить адвокату никто будто и не слышал, потому что приезд адвоката означал мое немедленное освобождение, для начала – под залог, ну а дальше…

В чем Америка точно обогнала весь мир, так это в умении судиться, адвокатов у них больше, чем дантистов и гинекологов вместе взятых, а на втором месте, с явным отрывом от прочих профессий, уверенно идут психоаналитики. Ну, с последователями герра Фрейда я потом как-нибудь познакомлюсь, а вот адвокат, хотя бы самый завалящий, пришелся бы очень кстати. Что за бумаги они мне в нос тыкали, я, может, неграмотный, пусть адвокат мне растолкует, что там написано и не во вред ли мне, может, там запятая где не так поставлена. Казнить нельзя помиловать, например. Да только из-за одной этой запятой пару лет можно по американским судам ходить, оставаясь при этом на свободе, что для меня, скажем, очень важно. Ан нет, не слышат они меня, когда я про адвоката толкую, типа, не понимают. Скоренько так с рук на руки российским спецам передали – и все, и нет уже фэбээровцев, как и не было, только запах «Ментоса» от них в воздухе висит, как запах серы после чертей остается.

Спасибо, хоть в гостиницу заехали и позволили переодеться, а то хорош бы я был на российских нарах во фрачной паре и с белой бабочкой на кадыке. Да и федералы эти, они вообще днюют и ночуют в американских аэропортах – вдруг да понадобится срочно какого преступника на Родину доставить, а они – вот, тут, ждут не дождутся этого радостного мгновения. Так что это не торжество правосудия, а та самая Большая Игра, о которой толковал господин академик Наринский, и он сделал очередной свой ход, передвинул козырную фишку – меня – в нужную себе сторону…

Игроки…

Что же это за люди?

Ну, я понимаю, были масоны. Они и сейчас есть. И я имею в виду не тех, кто строит масонские храмы. Наверное, они не храмами называются, но, в общем, я сам видел приличный дом в старинном стиле, на котором было написано, что это масонская ложа. Смех, да и только! Это вроде как крупная надпись во всю стену – «Тайное общество секретных замыслов».

Наверное, это организовали американские Игроки, чтобы отвлечь внимание своего тупого народа от настоящих масонов, о которых никто не знает и которые карают отступников и просто обладателей слишком длинных языков смертью.

Дескать, вы хотите знать о масонах? Пожалуйста! Вот вам масоны. Можете вступить. Будете перемигиваться, щелкать языком и вертеть на пальце масонский перстень с тайными знаками.

Это напоминает мне в изобилии продающиеся сейчас на всех лотках книги из серии «Эзотерика на кухне». По правде говоря, я не знаю, было когда-нибудь или не было тайное знание, которое не записывалось на бумаге или папирусе, а передавалось исключительно из уст в уста, от Учителя к ученику, думаю, что было.

Но оно было действительно тайным, или, говоря по-научному, эзотерическим, и прежде чем сказать своему ученику что-нибудь эдакое, Учитель его многократно проверял и испытывал, и никогда человек, несущий в себе подобное знание, им не хвалился, потому что это могло закончиться весьма печально и для него самого, и для тех, кто что-то у него выпытает…

А тайна, доступная всем, перестает быть тайной, эзотерика – эзотерикой, и тысячи людей, внезапно открывшие в себе дар целительства и ясновидения, не больше чем шарлатаны, имеющие одну простую и очевидную цель – деньги – и стремящиеся к этой цели доступными их уму и способностям средствами – ложью да обманом. А эти опереточные масоны, гордо шествующие в свои храмы, охотно поглощающие всех желающих, – что ж, если человеку в кайф быть масоном, почему бы и нет, главное, чтобы он масонил за свой счет, не ценой других людей…

Но Игроки ведь не масоны!

Академик Наринский – умный парень, и не похоже, чтобы он имел какие-то коварные планы по превращению Земли в концлагерь или по умерщвлению христианских младенцев. Деньги… На самом деле деньги – совершенно не такая уж и нужная вещь, как это кажется сначала. Если дать человеку все то, на что ему нужны деньги, то продолжать домогаться богатства станет только полный идиот, или жадина, или… Или – Игрок, но играющий в другую Игру. В ту, где деньги – просто показатель счета в этой игре, как, скажем, фишки в казино. На хрена этим мультимиллиардерам деньги? Я понимаю, если бы они строили на эти деньги города, поднимали искусства, так ведь нет! И получается, что их невероятные богатства ничему не служат, они аккумулируются в банках, вырастая до космических размеров, но так и не превращаются во что-то жизненно ощутимое. И если их сжечь, уничтожить, то ничто не должно измениться в этом мире. Но – изменяется.

А с другой стороны, предположим, я – игрок, нет, не Игрок из команды Наринского, а просто игрок, скажем, в рулетку. И проигрываю я свои несметные богатства где-нибудь в Лас-Вегасе или Монте-Карло. Получается, что я выбрасываю свои деньги на ветер? Так, да не так – благодаря мне живут и кормятся крупье и официанты, охранники и уборщицы – в общем, все те, кто это казино, а следовательно, и меня обслуживает. Главный куш достается, конечно, владельцу казино, но и он не закапывает деньги в землю или сжигает их в печке-буржуйке – нет, он покупает машины, яхты, самолеты и кучу других, в общем-то не нужных по жизни вещей, давая таким образом работу тысячам других людей – механикам, строителям и инженерам…

В общем, если начать рассуждать на эту тему, то можно и голову вывихнуть.

Однако Игроки эти, чтоб им сгореть, вроде не вывихивают. Но, может быть, именно потому, что она у них и так вывихнутая. Хотя, судя по всему, они знают что делают и оно у них получается.

Ладно, об этом можно будет подумать как-нибудь в другой раз. Сейчас у меня и без этого проблем хватает, да и подумать есть о чем. Хотя бы о том, что же такое интересное меня ждет на этот раз. Правда, о том, что ждет, догадаться нетрудно – будут меня всячески обхаживать да уговаривать, чтобы дал я свое согласие, потому что нужен я им, и позарез, видимо, нужен, иначе положили бы меня там же, на убогой терминаторской вечеринке. Или немного погодя Ритуля ненаглядная сотворила бы со мной что-нибудь в гостинице – скажем, затрахала до смерти, но я им живой нужен, и потому транспортируют меня добры молодцы через океан-море синее прямо в лапы Чудища, что «обло, озорно, стозевно и лаяй». Так вроде у Радищева сказано…

А насчет чудища, которое озорно и лаяй, так была у меня история с одним таким чудищем. Захожу я однажды в бар, «Over the top» называется, а по-нашему – «Изо всех сил». Устроился за стойкой, заказал стакан водки без тоника и без льда.

Рядом сидит громила метра под два, руки – как у меня ноги, рукава короткие и весь в татуировках. Молнии, черепа и прочее безобразие. Услышал, что я заказал, усмехнулся и говорит с акцентом:

– Русский курва!

Я удивился, поворачиваюсь к нему, смотрю на всю эту красоту его и спрашиваю, естественно, по-английски:

– А ты вообще знаешь, что это значит?

Он тоже повернулся ко мне, чтобы я лучше видел, какой он большой и широкий, и молчит. Видать, думалка у него не очень работает. Ну, я ему вкратце объяснил, что он сказал. Он все молчит и только ухмыляется.

– Скажи-ка мне, браток, ты вообще много русских знаешь, чтобы так рот открывать – спрашиваю.

А сам со стульчика слезаю и чувствую, что сейчас будет весело. Он, конечно, тоже слез, и видно, что радуется предстоящему удовольствию – он же такой большой! Остальные, кто в баре сидел, замолчали и смотрят, чем дело кончится.

А кончилось оно очень быстро.

Может быть, он по части на руках побороться или пива ящик выпить – мастер, но, когда я ему засадил от всей души в лоб, то повалился он, как трехстворчатый шкаф. А я ушел от греха, так и не выпив свою русскую водку.

Вот тебе и чудище.

Я открыл глаза и, чувствуя, как сто граммов коньяка согревают мой желудок, а заодно и душу, обратился к сидевшему слева федералу:

– Слушай, как тебя звать?

– Володя, – охотно отозвался он.

Видать, коньяк дошел куда надо, и теперь он не прочь был почесать языком.

– Очень приятно. А я – Костя.

– Я знаю, – усмехнулся он, – в сопроводиловке написано.

– Понятно. А может быть, там еще написано, по какому поводу вы меня везете в Россию, в жадные руки безжалостных костоломов из ФСБ?

– Не, не написано, – ответил он, – наше дело маленькое. Получить, расписаться, привезти, сдать, расписаться. Короче, – сдал, принял, протокол, опись… И все дела. Ну, знаем мы, что ты Знахарь, вор в законе… И все. Больше ничего.

– Не густо, – ответил я.

Но и без его комментариев было ясно, что в России продолжится разговор с Наринским, который не отпустит меня просто так. Он не скажет, ну ладно, Знахарь, не хочешь быть с нами – не надо. Можешь идти на все четыре стороны и заниматься чем угодно.

Так он точно не скажет. Потому что получается, что именно он, Наринский, со своими Игроками дал мне все, что я имею на сегодняшний день, все, включая красавицу Маргариту, и те сокровища, и ту власть, которые, казалось бы, я добыл своими руками и своей кровью, добыли на самом деле Игроки, пользуясь мною как инструментом-манипулятором, который применяют там, куда человеку так просто не добраться, или там, где находиться крайне опасно. Опасно для Игрока, а не для меня, со мной-то считались не больше, чем слесарь считается с мнением пассатижей. Но теперь все изменилось, я перестал быть пешкой на их шахматной доске, и если не ферзь, то фигура во всяком случае значимая, а фигур за просто так хороший шахматист не отдает.

А значит – или он меня укачает, или сидеть мне за все мои подвиги лет двести.

Хорошо еще, что у нас не приняты законы об официальном членовредительстве. А так было бы для властей удобно: раз – и оттяпали уголовнику ноги по колено, а то и по самую жопу! И отпустили. И будет он на тележке кататься, деревянными утюжками от асфальта отталкиваясь… Подайте пострадавшему от правосудия!

А можно еще глаза выкалывать вместо тридцати лет тюрьмы.

Тоже нормально.

Что-то меня на чернуху потянуло, нужно бы это дело коньячком переложить.

– Ну что, – сказал я Володе, – еще по одной?

– Можно! – с энтузиазмом ответил он и вызвал стюардессу.

– А знаешь что, – осенило вдруг меня, – давай сразу бутыль возьмем! Ну что эти шкалики – позор, да и только.

– Бутыль… – Володя посмотрел на часы, – вообще-то нам еще шесть часов лететь, так что… Давай!

– Но у меня при обыске все деньги забрали.

– Ладно, кандальник, успокойся! На бутыль-то и у меня есть.

Подошла стюардесса, и федерал заказал бутылку коньяка.

Она с сомнением посмотрела на меня, но Володя сказал:

– Вы меньше смотрите, а больше выполняйте заказы. А то я сейчас наручники с него сниму – знаете что начнется?

– Она не знает, – многообещающе сказал я, – ты сними, может, она как раз хочет узнать. Я таких девушек знаю. Вот с нее и начну.

Американская целомудреница побледнела и пошла за коньяком.

В динамиках раздалось шипение, потом мелодичный звук гонга, и приятный женский голос произнес на английском:

– Наш полет проходит на высоте тридцати тысяч футов над поверхностью океана со скоростью шестьсот пятьдесят миль в час.

После этого она начала молоть какую-то чепуху, потом повторила то же самое на русском и на немецком, и наконец трансляция заткнулась.

– Мы ведь в бизнес-классе летим? – поинтересовался я.

– Конечно, – ответил Володя, – у нас ведь важное дело, так что в бизнес-классе.

– Вот и хорошо, – сказал я, – возьми мне пачку сигарет, а то так курить хочется, что и переночевать негде.

Володя засмеялся и сказал:

– Вот уж не ври! Переночевать-то у тебя есть где, это точно.

– Это в том случае, если мы не рухнем где-нибудь на середине Атлантики.

– Типун тебе на язык, – нахмурился Володя, – я плохо плаваю.

– А ты думаешь, там будет чему плавать? После удара о воду мы все в голубцы превратимся. Вместо капусты – одежда, а внутри – фарш.

– Что-то ты, Константин Разин, чернуху гонишь.

Вот и он заметил, подумал я и ответил:

– А меня с тех пор, как около «Лунного света» повязали, только на чернуху и тянет. Если бы я тебе рассказал все, о чем думаю, ты бы из самолета выпрыгнул.

– Это ты следователю расказывай. А я – человек простой, силовик, так сказать. Ну, иногда – полевой агент.

Стюардесса принесла коньяк, и Володя, расплатившись, добавил два доллара и попросил принести пачку «Мальборо».

Она ушла за сигаретами, а я, глядя, как Володя ловко распечатывает бутылку, думал о том, что вот сидит рядом со мной нормальный парень, коньяк открывает, вроде не подлый, ну, работа у него такая…

– Слушай, Володя, – спросил я, – а если я тебе задам неприятный вопрос, ответишь?

– Ишь ты… Дознаватель, что ли? – отозвался Володя, разливая коньяк по рюмкам, стоявшим на столике, который он по такому случаю откинул от спинки кресла, стоявшего перед ним.

– Ты не увиливай. Ответишь?

– Посмотрим, – сказал он, – ну, будь!

– Эй! – раздался вдруг голос второго спеца, о котором я уже и думать забыл, – ну вы и животные, однако! Так в два рыла и будете коньяк трескать? Нехорошо. Даже Бог велел делиться.

– Серега, я думал, ты спишь, – ловко вывернулся Володя.

– Расскажи это своей бабушке, – ответил Серега и, вернув спинку кресла в нормальное положение, с хрустом потянулся, – поспишь тут с вами. Только задремал, а они снова над самым ухом трендеть начали!

– Ладно, не гундось, – сказал Володя, – а где твоя рюмка?

Пришлось ждать, когда стюардесса принесет третью рюмку.

Наконец коньяк был разлит, рюмки подняты, и Володя сказал:

– Ну, за посадку!

– Ты что имеешь в виду? – поинтересовался я, усмотрев в его тосте явную двусмысленность.

– Я имею в виду благополучное приземление в аэропорту Внуково.

– Ну тогда ладно, – хмыкнул я, – а то я уж думал, что ты хочешь выпить за благополучное навешивание мне немереного срока.

– Вот еще! Что за дело мне до твоего срока!

И мы дружно выпили.

Закурив, я позвенел браслетами, хотел было завести разговор о том, что неплохо было бы их все-таки снять, а потом подумал, черт с ним. Не так уж они и мешают. Я же не собирался показывать, какую щуку поймал этим летом в великом озере Эри.

– Так что же за такой неприятный вопрос ты мне заготовил? – спросил Володя, удобно развалившись в кресле.

Видно было, что коньяк пошел ему на пользу, и теперь он просто хочет нормально поболтать, раз уж мы заперты в летящем самолете на ближайшие шесть часов. Это, конечно, в том случае, если верховному распорядителю событий не взбредет в голову, или что там у него, отправить всех нас на корм голодным атлантическим рыбам. Я, честно говоря, уже успел забыть о том, что хотел задать ему вопрос с подковыркой, да он сам напомнил. Ну что же, раз напомнил, тогда спрошу.

– А вопрос такой, – сказал я, помолчав немного, – скажи мне, силовик Володя, вот ты в такой могучей организации работаешь, секреты всякие, высшие интересы… Ну, зачем ты туда пошел, я не спрашиваю. Предположим, решил чистыми руками грязь разгребать. Такое бывает. А вот чистыми-то они у тебя остались? Я, например, таких генералов ваших знаю, что сам бы на кол сажал. И вот хочу я тебя спросить, много ли дерьма ты успел натворить за время своей работы в федеральной службе?

– Вопрос, конечно, интересный, – охотно отозвался Володя, – но это смотря что дерьмом считать. Вот если ты, например, вдруг вынешь сейчас из-за пазухи миллион долларов и скажешь, отпусти-ка ты меня, Володя, и я тебя, к примеру, отпущу. Это как – дерьмо будет или нет?

– Что значит – отпусти, Володя? – подал голос спец Серега, – а про меня забыл, что ли?

– Ладно, – согласился спец Володя, – еще сто тысяч Сереге.

– Что-о? – возмутился Серега, – себе лимон, а мне – всего сто тысяч?

– А ты что думал? Я – старший, и вся ответственность на мне, а тебе я просто приказ отдам в другую сторону смотреть, и все.

– Вот так всегда, – грустно сказал Серега.

Я слушал их болтовню и думал…

Нормальные ребята, наверняка и под пулями ходили, и смерть видели, и каких-нибудь монстров вроде Стилета, пахана уголовного, голыми руками брали, шпионов там всяких, террористов…

А соблазни их кто-нибудь – и все.

Превратятся в таких же, как генерал Губанов.

– Так что скажешь, злодей кандальный, – прервал мои размышления спец Володя, – если я тебя за миллион отпущу, это как – дерьмо будет или нет?

– Если меня – нет, – ответил я, – а если такого, как генерал ваш бывший, Губанов – то не будет тебе прощения во веки веков.

– Знаю про него, слышал, – кивнул спец Володя, – сейчас слово такое модное есть – оборотень в погонах.

– Во-во, – подтвердил я, – только он не просто оборотень был, который от бандитов взятки берет и дела закрывает, а прямо-таки монстр. Ну да я его…

И я прикусил язык.

Не хватало еще тут про свои подвиги начать задвигать.

– Ну-ка, ну-ка, – Володя повернулся ко мне, – что ты там такое интересное начал говорить?

– Да так, ничего.

– Нет уж, дорогой товарищ конвоируемый, начал – так продолжай. А я вот тебе и коньячка налью.

– Подпаиваешь, начальник? – попытался я отшутиться.

– Подпаиваю, подпаиваю, – кивнул спец Володя, наливая мне, а заодно и себе с коллегой коньяк, – а ты давай рассказывай. У нас там много чего о Губанове говорили, может, ты чего нового расскажешь.

А почему, собственно, и не рассказать, подумал я, пусть ребята узнают хоть что-нибудь. Пока не скурвились.

– Ну, я особенно много рассказывать не буду. Да и не сам я его грохнул, но… Но все же имел к этому непосредственное отношение. В общем, был ваш Губанов падлой, каких поискать. Жадной, лживой, подлой тварью. Через людей шагал, как через кочки, на трупы даже не оглядывался, и самым главным в жизни стали для него деньги. Как оно обычно и случается. И ради этого он совершенно невинных людей мучил, убивал, а главное – обманывал таким страшным образом, что сравнить его можно было только с самим Сатаной, который души калечит и с этого свой навар имеет. А грохнули его в Самаре, когда у меня там небольшая разборочка с Аль Каидой была. И жаль, что не я сам его положил.

– С Аль Каидой? – изумился спец Володя.

– С ней самой, – подтвердил я, – и вообще, давайте этот разговор заканчивать, потому что если я вам всю свою жизнь расскажу, а для этого как раз часов шесть нужно, если вкратце, то вы меня сами без всякого миллиона отпустите, да еще и горючими слезами обливаться будете.

Я помолчал и добавил:

– А миллион у меня как раз-то есть. Да и не один. И даже не десять.

Настала небольшая пауза, которую мы заняли принятием на грудь коньяка.

Потом спец Володя закурил и сказал:

– Ладно, об этом забыли, тем более что миллион у тебя все равно не при себе. А вот, может быть, ты хоть расскажешь, кто ты такой есть? А то, понимаешь, летим мы через океан, потом везем обратно особо опасного преступника, а что он такое натворил – не знаем. Может, просветишь?

Я хотел махнуть рукой, но забыл, что на мне наручники, и из этого ничего не вышло. Только звякнули они и все.

– Да ничего особенного я не натворил. Хотя… Вру, наверное. В одном могу уверить – злодейских намерений не имел и не имею. Это точно. А то, что за моей спиной трупов штук пятьдесят, так за эти трупы всю мою впалую грудь орденами да медалями увешать нужно. Вот так.

Володя посмотрел на мою грудь и хмыкнул.

– Не такая уж она у тебя и впалая.

– Да это я так, прибедняюсь по привычке…

– Ну-ну… Так кто же ты такой?

– Я…

И тут я неожиданно для самого себя уверенно сказал:

– Я – Игрок.

– Игрок? – удивленно переспросил Володя, – это как понимать?

– А никак, – ответил я, – между прочим, ты так и не ответил на мой вопрос, много ли ты дерьма успел натворить за время своей работы на Контору.

Володя нахмурился и задумался.

Именно это было для меня ответом. Я видел, что он быстро перелопачивает сейчас дни и годы своей службы и ищет, ищет…

А раз ищет, значит, ничего там особенного не было.

Тот, кто знает, что он подонок, ничего не ищет, а быстро отвечает, что, мол, руки у него чистые, а голова холодная.

– Ладно, не напрягайся, – пожалел я его, – ты мне лучше расскажи, что со мной дальше будет. Я имею в виду не ближайшие пятьсот лет, а сразу после посадки.

– Ну… А ничего особенного. Отвезут тебя в Бутырку, да и все. А там уж тебе самому лучше знать.

– Оно конечно… – задумчиво ответил я, – мне лучше знать… Давайте-ка еще по одной и на боковую.

Я почувствовал, что коньяк меня расслабил, и было бы самое время подремать перед посадкой. Посадкой – и в том и в другом смысле.

Мы допили коньяк, я нацепил на глаза черные матерчатые очки и, нажав на кнопку в подлокотнике, откинулся вместе со спинкой своего кресла.

Получается, что везут они меня в Бутырку, а почему, интересно, не в Лефортово или в «Матросскую тишину»?

Может, в Бутырке кто-то из Игроков на высоком посту, и там я под постоянным присмотром буду, а может, еще по какой причине… Если они меня убалтывать собираются, а это скорее всего, значит, должен я находиться в таком месте, где со мной общаться будет проще всего и откуда, в случае нужды, будет легко выдернуть. Но и для меня из Бутырки бежать попроще будет, хотя Солоник в 95-м из «Матросской тишины» ушел и хрен его федералы потом поймали. А может, он тоже из Игроков был?!

Молодец, Знахарь, похвалил я сам себя. Еще стены крытки за тобой не замкнулись, а ты уже о побеге начал думать… И с этими приятными мыслями я медленно погрузился в пахнувший коньячными парами сон…

* * *

Проснулся я от того, что мне приснилось, будто я ныряю в глубину прозрачной зеленой воды, а там, на дне, среди кораллов и водорослей, лежат ключи от наручников. А мне обязательно нужно их достать и открыть наручники. И если я это сделаю, тогда по условиям игры Володя и Серега разведут руками и, признав, что я выполнил необходимое условие, отпустят меня. Я погружался все глубже и чувствовал, как вода давит мне на уши. Наконец в левом ухе громко щелкнуло, и тут я проснулся.

На переборке светилось табло, говорившее о том, что мы снижаемся, а значит, близится момент моей встречи с дорогими товарищами федералами. Не с такими, конечно, как эти Володя с Серегой, а скорее с деятелями вроде Губанова, чтоб ему гореть в вечном огне. И начнут они меня плющить и сгибать, добиваясь чего-то своего, о чем известно только им самим… Ведь не закончится все это просто сроком, гадом буду! Теперь мне просто пятнахой или двадцатником не отделаться. Слишком я для них интересная персона. Они со мной играть будут.

А я – с ними!

И от этой простой мысли стало мне легко и свободно. Будто и не сидел я в наручниках между двух костоломов и не везли они меня в узилище безрадостное.

В проход вышла стюардесса и, покосившись на меня, с любезной улыбкой заговорила по-английски.

Глава 3 Тюремный романс

Ох, как мне все это надоело!

Если ты побывал в одной тюрьме, считай, что видел их все.

И неважно, что в Голландии заключенные сидят в чистом светлом помещении и имеют телевизоры, компьютеры и еду, которая поприличнее будет, чем в ином советском доме отдыха, а в российском остроге – теснятся, как евреи в газовой камере.

Разницы нет.

Главное здесь то, что ты лишен свободы. И не только в смысле передвижения – захотел и поехал куда-нибудь. Ты лишен свободы выбора в общении. С кем тебя посадят, с тем и будешь сидеть. Справа – насильник, слева – убийца, спереди – квартирный вор, а сзади… Сзади лучше никого не иметь.

Я уже отвык от всего этого.

С тех пор, как в струях газового пламени я вознесся в небо из двора «Крестов», мне удавалось жить и ночевать исключительно там, где я сам хотел. Понятное дело, общую линию моего движения по жизни назначал не я, а тот Игрок, который где-то там, на небесах, двигает мою фишку, но уж ночлег и компанию я выбирал себе сам.

Что зона в Ижме, что «Кресты», что Бутырка эта сраная – разницы нету.

Те же уголовные рожи, опять же понятия эти дурацкие, разборки какие-то на ровном месте, вертухаи, чифир, развлечения всякие тюремные, петухи со своими петушиными бригадирами…

В общем – привет, Бутырка, в жопе дырка.

Я – Знахарь.

Вор в законе, авторитет, знаменитый победитель федералов, ментов и прочих нехороших людей, гроза исламистов, миллионер – в общем, личность во всех отношениях выдающаяся.

Поэтому поместили меня в относительно чистую камеру, в которой народу было даже меньше, чем положено по закону. Камера на восьмерых, а две шконки пустые. Одна – для меня, а вторая? Выходит – еще дорогого гостя ждут. И окно в этой камере без намордника. Правда, ничего особенного в это окно не видно, все те же стены тюремные, грязные и безрадостные, как сточная канава, зато над ними – небо. Настоящее небо. И неизвестно еще, между прочим, хорошо или плохо зэку на небо смотреть. Оно ведь как – сидишь ты в камнях, ничего, кроме них, не видишь, и ладно. Вроде как весь мир так устроен. А видишь небо, и сразу понимаешь, что есть просторы немереные, по которым ветер гуляет, и накрывает это небо всякие поля, луга, горы, реки и прочие просторы, где свободно дышит человек.

А ты – здесь.

Сидишь за решеткой железной да за стеной каменной, и ходят по коридору вертухаи, которые по сути дела те же заключенные, потому что, кроме тюрьмы, они ничего не знают и знать не хотят. И все их интересы и переживания здесь, в тюрьме. И жены их – тупые домашние животные, потому что ни одна нормальная женщина не станет жить с такой тварью, как тюремный надзиратель. И дети у них…

Эх, да что там! Пусть себе. Они сами себе эту жизнь выбрали, как и те, кто сидит по камерам. Правда, в камерах сидят и такие, которых сажать не стоило бы, хватило бы высечь как следует, чтобы неповадно было, а таких, кто вообще не при делах, – больше, чем можно себе представить.

Вертухаи сами сюда пришли.

Ну вот кем, спрашивается, нужно быть, чтобы добровольно прийти в это гнусное место и сказать, я хочу охранять преступников. Я бы еще понял маньяка, у которого бандиты всю семью порешили, и он пошел работать в тюрьму, чтобы на урках уголовных за это поплясать вволю. И я бы понял ту тварь, которая, зная, что в тюрьме многие вещи делаются в обход установленных порядков и за определенную плату, идет работать в тюрьму именно в погоне за очень грязными и очень рискованными рублями и долларами.

Но я не верю, что кто-то может пойти на эту службу, руководствуясь соображениями социальной необходимости. Например, сидит себе в кругу семьи талантливый инженер, и вдруг его пробивает: кто-то должен выполнять эту грязную работу, и он идет работать вертухаем на благо общества.

Вот и получается, что работать в тюрьму идут самые что ни на есть подонки.

Между прочим, еще Генрих Четвертый сказал, что армия должна состоять из подонков общества. Я так понимаю, что он имел в виду таких людей, которых не жалко на мясо пустить, потому что, кроме этого, от них никакой другой пользы быть не может. И еще он сказал, что привлекать к войне, которую он назвал кровавой тяжбой государей, ремесленников, крестьян и прочих полезных людей нельзя.

Это и к тюрьме относится.

Попадает человек в тюрьму и оказывается во власти этих самых подонков. И не важно, злодей он или нет, виноват или невиновен. Теперь он игрушка в руках тех, кто, кроме отрывания мухе крылышек или надувания лягушки через соломинку, других игр никогда не знал.

То, что тюрьма не исправляет человека, давно известно.

Тех шестерых, с которыми я оказался в одной камере, исправит только могила да еще осиновый кол, которым каждого из них для надежности не помешало бы пришпилить к матушке сырой земле.

Но встретили меня, как Юрия Гагарина, разве что ковровой дорожки не было.

А так – полное уважение, лучшая койка, чистое белье, сигареты, чай, кофе, чуть ли не шампанское. Шампанского, конечно, не было, но пиво – было. Баночное «Хольстен». Что ни говори, а в некоторых обстоятельствах хорошо быть авторитетом. Да что там – авторитетом хорошо быть всегда.

Открыл я баночку «Хольстена», завалился на шконку и сказал, чтобы мне не мешали думать. Соседи по камере тут же умолкли – Чапай думать будет – и залегли на свои места. Прежде днем лежать на нарах было категорически запрещено, я – другое дело, я – Авторитет, то, что другим запрещено, мне не только дозволяется, но и положено, чтобы мелкота уголовная всегда чувствовала, кто здесь главный, кто Пахан, и покорно занимала свое место. А эти разлеглись преспокойненько, словно шизо не боятся, так что или порядки в российских тюрьмах изменились, или сидельцы эти не шестерки тюремные, а подсадные утки, призванные меня пасти и по первому велению свыше сделать так, чтобы Костя Разин от безысходной тоски наложил на себя руки. Веревку себе из простыни сплел или умер ночью от острой сердечной недостаточности…

Так что подумать мне, конечно же, было о чем.

Камера приличная – это понятно. Тюремная администрация знает, что если сунуть уважаемого человека туда, в общую камеру, где теснится всякая шваль в количестве рыл восьмидесяти, то ничего хорошего из этого не выйдет. Это и ежу понятно. Но не только в этом дело.

Меня повязали ровно после моего отказа сотрудничать с федералами, а точнее, – с Игроками этими. И теперь, если мне не отказывает соображение, следовало ждать очередной встречи с ними. Потому что, как я понимаю, они просто так человека в покое не оставят. Они не скажут, не хочешь, ну и ладно. Не-ет… Они будут домогаться меня, и укачивать, и утаптывать, но своего добиться постараются. Да я особенно и не против, вот только мне нужно обязательно знать, во что меня втягивают. Быть просто фигурой в чьих-то руках – не для меня. Хотя, если верить этому генералиссимусу Наринскому, именно фигурой я все это время и был.

Вот ведь ерунда какая получается!

Это, значит, я прыгал, скакал, отстреливался, по пещерам лазил и вообще суетился, как бешеный скорпион, думал, ах, какой я ловкий, неуязвимый и умный, а на самом деле кто-то меня за ниточки дергал и кивал, молодец, Знахарь, правильно, вот тебе косточка, прыгни еще разочек!

Косточка…

И тут мне в голову пришла очень неприятная мысль.

Может быть, и Наташа была косточкой?

То, что она была приманкой с самого начала, когда мне ее подсунул генерал Губанов, понятно. Но потом ведь все по-другому пошло, а она так косточкой и осталась, что ли? Только уже от другого хозяина? Или сразу от другого, только Губанов об этом ничего не знал?

А Маргарита?

Тоже косточка?

Ну, она-то, конечно, косточка сахарная, мозговая, за такой, даже зная, что она в чьих-то руках, прыгать будешь с дорогой душой. Хотя… Одно другого не исключает. Может быть, они обе и подставные девушки, но в том, что их чувства ко мне были совершенно искренними и настоящими, я был уверен совершенно. Уж в этом, несмотря ни на какие рассуждения о том, что женская душа – потемки, я не сомневаюсь ни минуты. Вспомнить хотя бы последние мгновения Наташи. Ведь она умерла у меня на руках…

Да и Маргарита не врала, когда говорила, что любит меня.

Нет, Знахарь, тут все в порядке.

Ладно, проехали.

Значит, я им нужен, значит, ждать мне встречи с Наринским или с Маргаритой.

Лучше, конечно, с Маргаритой, оно приятнее, но с Наринским тоже нормально. Он мужчина, а об умных и сложных вещах лучше все-таки с мужчиной разговаривать.

Рассуждая обо всей этой бодяге, я потягивал пивко, потом закурил, и в это время в двери загремел ключ. Ишь ты, не прошло и часа, как меня на нары уложили, а уже беспокоят. В том, что это пришли именно по мою душу, я не сомневался.

Ну что же, будем надеяться, что это не мочить меня пришли.

Тьфу-тьфу-тьфу!

Дверь распахнулась, в коридоре мелькнуло плечо вертухая, который держался за задвижку, и в камеру вошел седой представительный мужик небольшого роста…

Его морщинистое лицо было покрыто приятным загаром, он был чисто выбрит, очень аккуратно одет, и при его появлении мои соседи не торопясь, но и не ленясь, поднялись с коек. Мужик кивнул им, и они дружно завалились обратно.

Обернувшись к вертухаю, мужик кивнул и ему, и дверь с особым тюремным звуком, разнесшимся по гулкому коридору, захлопнулась. Остановившись посреди камеры, мужик сложил руки на животе и, чуть подняв голову, дружелюбно посмотрел на меня.

Понятно, подумал я, – вот для кого коечку свободную припасли, – и не торопясь слез со своей шконки.

Мужик шагнул ко мне и протянул руку.

– Савелий, – сказал он, – по погонялову – Пастух.

– Константин, – в тон ему ответил я, – по погонялову – Знахарь.

– Ну, тебя-то кто не знает! А я тут смотрящим. Бутырку, стало быть, пасу.

– Понятно. Присаживайся, Савелий!

И я, будто давно уже был главным в этой келье, гостеприимно повел рукой в сторону небольшого стола, который, как всегда, был центром событий в микроскопическом мире тюремной камеры.

– Таран, организуй сам знаешь чего, – сказал я.

Таран, сухой, как вобла, но жилистый и, судя по всему, очень сильный мужик, сидевший за убийство продажного, но строптивого мента, кивнул и, поднявшись с койки, занялся угощением. Мы же с Пастухом уселись по обе стороны стола, покрытого сложенной вдвое белой простыней и, благожелательно поглядывая друг на друга, закурили.

Торопиться в тюрьме некуда, да и присмотреться друг к другу, прежде чем трещать языком, не мешало. Физиономистика – штука хорошая, и опытные зэки владеют ею в совершенстве. Сам я таким уж опытным зэком, понятное дело, не был, все как-то не получалось отсидеть солидный срок – меня постоянно тянуло на приключения в вольном мире, но читать по лицу я тоже умею. Так что сидели мы, дымили и смотрели, как Таран накрывает на стол.

Остальные соседи по камере тоже немного зашевелились, но в основном для того, чтобы устроиться поудобнее. Это, стало быть, чтобы лучше был виден и слышен разговор двух авторитетов, которыми мы с Пастухом как раз и являлись.

А разговоры авторитетов – дело интересное. Особенно, если один из них личность легендарная, вроде меня. На лицах нашей публики так и читалось здоровое детское любопытство. Ведь каждому интересно, какие новости принес человек с воли, какие новые байки ходят среди урок, да и вообще – может прозвучать вдруг что-нибудь важное. Как любил говаривать один сиделец – какая параша насчет скакухи? В общем, пока там Таран бациллу нарезал, мы с Пастухом открыли по баночке пива и не торопясь начали разговор.

– Тут, знаешь, – заговорил Пастух, – когда народ прослышал, что в Бутырку самого Знахаря везут, такое началось!

– И что же началось? – вежливо поинтересовался я, прихлебывая пиво.

– А началось, как в книжке – «вот приедет барин, барин нас рассудит».

– Знакомая песня. Слушай, Савелий, я хочу сразу договориться кое о чем.

– Давай говори, – кивнул Пастух и отпил пивка.

– Я Знахарь – вор в законе, авторитет и народный герой. Все это очень хорошо. Но пусть этим все и ограничится. А то получается как: только я появляюсь где-то в обществе – и начинается. Тех рассуди, этих разведи, правилово проведи, скоро, блин, прапорщики начнут со своими проблемами в очереди стоять. Малявы валят, как рождественские открытки. Надоело! У меня своих геморроев хватает.

Я помолчал и спросил:

– Ты меня понимаешь?

Пастух кивнул и, закуривая, сказал сквозь дым:

– Ох как понимаю.

– Вот и хорошо. Так что, если кто-то будет меня домогаться, скажи, что Знахарь учит политэкономию – в депутаты готовится – и просил его не беспокоить. Годится?

– Годится.

Тут и Таран свое дело закончил и сказал голосом Василия Алибабаевича:

– Давайте жрать, пожалуйста!

Мы засмеялись, и Пастух сказал:

– Прошу к столу, господа урки!

Господа урки не заставили себя ждать и расселись вокруг стола.

Кому чифирок, кому пиво – каждому досталось по вкусу.

А Пастух говорит:

– Слышь, Знахарь, про тебя тут такие байки ходят, что аж завидно. Понятное дело, большая часть – просто народное творчество и к натуральным событиям отношения не имеет. А не мог бы ты сам рассказать хорошим людям о своих приключениях? Так сказать, из первых уст.

Хорошие люди зашевелились и выразили солидарность с Пастухом.

– А что же не рассказать-то! – сказал я, открывая банку пива.

И, отпив пару глотков, начал загибать про два Корана и про Надир-шаха, а историю про побег из Крестов оставил на сладкое.

* * *

Проснувшись утром, я долго не открывал глаза, потому что сразу же вспомнил, где нахожусь, и мне не хотелось видеть поганый казенный потолок и прочие атрибуты места лишения свободы. Но вставать все же пришлось, и, сидя с сокамерниками за скромным завтраком, я вернулся к давешним мыслям о Маргарите.

Маргарита, Мар-га-ри-та, повторил я по складам, Булгаковское такое имя, литературное, сразу перед глазами встает что-то возвышенно-тонкое, нежное, хрупкое… А в жизни… Мировая литература вообще, а русская – особенно, виноваты во многих смертных грехах, и главный, по-моему, это образ женщины, который многие сотни лет внедряют в доверчивые мужские умы. Какого классика ни возьми, женщина – воплощение чистоты и непорочности, мужчина – исчадие ада, грязное животное, Красавица и Чудовище, короче говоря. Подлец Онегин и невинная Татьяна, соблазнитель Печорин и непорочная Бэла, афровенецианский мавр Отелло и добродетельная Дездемона, а тургеневские девушки – и не девушки вовсе, а существа без плоти и крови и, соответственно, без естественных отправлений. А по мне, единственным женским образом, хоть как-то приближающимся к реальным, не придуманным женщинам, живущим рядом с мужчиной в реальной, а не придуманной жизни, была леди Макбет, хотя Шекспир и ей придал множество таких достоинств, что их хватит на добрый десяток обычных земных женщин… Хотя нет. Это я от злости. А как же моя Настя?

Но, с другой стороны, только женщина способна на такое – любить человека и одновременно играть с ним в какую-то тайную игру, причем для этого человека смертельно опасную. Он, конечно, и сам об этом знает, но не догадывается, куда решат направить его те, кто этой игрой управляет. И вообще – кто знает, может быть, игрок решит разменять фигуры, и этот человек – в данном случае я – слетит с доски и окажется на помойке, которая у людей кладбищем называется.

Покушал я печени тресковой, пощипал мягкого сыра с зеленой плесенью, чайку хорошего отпил, а по телевизору в это время утренние новости шли. И показали нам, как вчера в Думе депутаты на кулачках бились. Это поинтереснее будет, чем Тайсон с Холифилдом. Сокамерники мои оживились, зашумели, засмеялись, а я смотрю на их довольные рожи и думаю, ну много ли человеку для счастья надо? Получается, что совсем немного. Хавка есть? Есть, и неплохая. Простой народ и на воле такого не ест. Общество есть? Есть, и в этом обществе полное взаимопонимание и согласие. Ну, почти полное. Развлечения есть? Есть – по телевизору показывают, как паханы в Кремле друг другу рыльники чистят. Отлично! А там, глядишь, и срок пройдет, опять на волю. Только на хрена им эта воля… Там их не понимают, косятся, вот, мол, урка уголовный пошел. Или поехал на «мерседесе». А вон мент поганый – у урки этого документы проверяет и чуть ли не честь отдает.

Не любит народ урок, боится. И правильно боится – урки ведь у народа деньги отнимают, вещи, а то и саму жизнь. А с другой стороны, нет, наверное, в стране семьи, где кто-нибудь так или иначе о тюрьму не отерся. Брат, сват, муж, племянник или еще какой свойственник или сидел, или сидит, или ждет, что его посадят. Большей частью, конечно, по пьяной дури, но подышал человек тюремным воздухом и заразился тем микробом, что в человеке до конца дней остается и микстуры от него нет и быть не может. А уж по фене вся страна ботает, кроме разве что младенцев-грудничков да глухонемых, и то я подозреваю, что у них в распальцовке тоже блатные знаки имеются, только мы их не понимаем. Сидевшего человека я, например, завсегда узнаю – по взгляду, лицу, по движениям, по рукам. И не важно, год он тянул или десятку – есть во всех них, или, если угодно, нас, какая-то схожесть, отличающая от других, пока не сидевших, людей. И не случайно поэтому все наши национальные герои – как на подбор бандюги да разбойники. Один Стенька Разин чего стоит, и не зря его именем пивзавод назвали, любил, стало быть, атаманушка это дело. Может, и во мне малая толика его крови течет, если жизнь из сплошных подвигов составляется… Есть, правда, еще и похлеще урок – правители да менты, но те хотя бы делают вид, что для народа трудятся, а иной раз и на самом деле – глядишь, а мент бабушку через дорогу переведет. И его потом по телевизору покажут. Или политик какой-нибудь списанные компьютеры специнтернату для слабоумных подарит. И тоже его в телевизор – вот какой хороший мальчик!

Я закурил и, пуская дым в потолок, отодвинулся от стола.

На экране менты вязали каких-то вымогателей, смачно прикладывая их к асфальту, и один из урок, сидевших перед телевизором, пробурчал:

– Тебя бы самого, козла, так приложить…

Понятно было, что он болеет за вооруженного бандита, а не за спецназовца в черной вязаной маске. Но уж в этом раунде, товарищ урка, ваши не пляшут. Ничего не поделаешь. Вот выйдешь – найди этого, в маске, и приложи его. Тогда будет нормально.

Сам я, конечно, тех времен не застал, но в кино видел, и, главное, старики, что свой век на шконке доживают, рассказывали – прежде все по-другому было, правильнее, что ли. Уважали урки ментов, а те к уркам с пониманием относились. Считалось, у каждого своя работа, вор – он ворует, мент ловит, и если довелось вора изловить, значит, мент свою работу хорошо сделал, а тот, что попался, сам виноват – не доделал, не додумал, не перехитрил. Шпана, она, конечно, всегда была, те, кого сейчас отморозками называют, вот их никогда никто не уважал – ни менты, ни уркаганы, что по понятиям живут.

Вот я, как старик, брюзжу, раньше, мол, лучше было, но раньше я не жил, я сейчас живу и знаю, что сейчас хреново. Теперь кто в милицию идет? – тот, кто ничего руками делать не умеет и, главное, не хочет, а жить он хочет как все, а то и получше. Чтобы и машина у него была, и квартира, и девки вокруг табунились, да не те девки, что днем на фабрике работают или на морозе стоят да картошкой стылой торгуют, нет – ему фотомоделей подавай или, на край, валютных проституток. Потому и получается, что в Америке коп – профессия уважаемая, почетная, а у нас милиционер чуть ли не синоним жулика, и уж во всяком случае человека, мягко говоря, нечистоплотного. Не скажу, и в милиции хорошие люди есть, должны быть во всяком случае, но мне пока не попадались – то ли я такой невезучий, то ли совсем уж мало их осталось, порядочных-то…

Ленивые утренние мысли спокойно побулькивали в моей голове, но тут в замке загремел ключ, и я понял, что безмятежное тюремное утро кончилось.

На пороге показался прапорщик, который посмотрел на меня и сказал:

– Разин, на выход.

– Всех не перевешаете, – ответил я.

Прапор усмехнулся и сказал:

– Тебя повесишь, пожалуй! Да тогда зэки всю Бутырку по кирпичикам разнесут.

Пастух посмотрел на меня и засмеялся:

– Вот видишь? А что я тебе говорил!

– Сладкое бремя популярности, – сказал я, – если не вернусь – деньги вдове.

– Давай шевелись, – поторопил меня прапор, – там тебя такая вдова ждет, что закачаешься. Как в «Плейбое».

Понятно, это Маргарита. Кому еще быть, если закачаешься!

Я кивнул Пастуху и, заложив руки за спину, вышел в коридор.

Пока мы шли по гулким переходам, часто рассеченным решетками и сетками, прапор успел-таки обратиться ко мне со своей идиотской просьбой.

Двое вертухаев-прапорщиков повздорили из-за денег. Один купил импортное силиконовое влагалище и принес на работу похвастаться. Другой тут же перекупил его, дав на пять долларов больше, а через полчаса продал зэкам втридорога. Тогда первый потребовал долю с табоша, а второй сказал, поезд ушел. И теперь они хотят, чтобы Знахарь их рассудил. Я подумал, что моим сокамерникам занятно будет послушать тяжбу вертухаев, и согласился высочайше принять их сегодня после ужина.

Наконец мы пришли в камеру для свиданий, и, оставив меня одного, прапор вышел. Через пять минут он привел Маргариту и, подмигнув мне, удалился. Наверное, он подумал, что я тут же брошусь раздевать гостью, и при других обстоятельствах я именно так и поступил бы, но сейчас все мои желания были в моей голове, а не в штанах, так что, холодно поприветствовав ее, я сел напротив и стал ждать.

Маргарита смотрела на меня и молчала.

Я тоже не спешил начинать разговор, и дело было совсем не в том, что я гордо молчу, не желая разговаривать с женщиной, причастной к моему попаданию в узилище. Эти детские дела остались в далеком прошлом. Теперь работала другая логика. Раз она пришла, значит, ей что-то нужно. А раз ей нужно, то пусть сама начинает разговор.

Ну, помолчали мы немного, и Рита заговорила.

– Я не буду рассказывать тебе об Игре, – сказала она, – это лучше получится у Владилена Михайловича. Я думаю, у вас еще будет время поговорить об этом. Но о том, как Игроки выбирают линию игры и как они относятся к тем, кто играет на другой стороне, могу рассказать и я. Для этого моего слабого женского ума вполне хватит.

– Ну-ну, – скептически хмыкнул я, – давай-давай. Сначала ты сажаешь меня в тюрягу, а потом приходишь с какими-то разговорами. Твоему слабому женскому уму не кажется, что тут что-то не срастается?

Я специально сказал эту глупость, чтобы подразнить Риту, но, похоже, это на нее не подействовало. Она тонко улыбнулась и сказала:

– Не надо, Костя, это не тот уровень. Не строй из себя уголовного дурака, я все равно не поверю.

Я пожал плечами, мол, дело твое, а сам почувствовал, что зря сделал этот, мягко говоря, не самый лучший ход.

– Так вот, Костя. Игрок выбирает себе цвет фишек, и я, а также академик Наринский и еще много людей, с которыми мы играем в одной команде, выбрали Россию.

– Это значит, вы – патриоты? – удивился я, – вот уж никогда не поверил бы.

– Нет, Костя, мы не патриоты. А вот ты, пока еще не дорос до настоящего Игрока, – патриот. И должен вести себя как патриот. Потом, когда ты поймешь, что Игра выше цвета знамени и национальной идеи, ты перестанешь им быть. А пока – извини. Ведь ты живешь в России, любишь Россию и всегда возвращаешься именно в Россию. Разве не так?

– Так. Но ведь ты тоже возвращаешься именно сюда.

– Это только так кажется, – ответила Рита, – мне все равно, где быть, играть за Россию можно из любого места.

– Так тебе что – все равно, за кого играть?

– Теперь уже не все равно. А раньше… Ну что же, могло ведь случиться и так, что я выбрала бы другой цвет фишек.

– И тогда доблестные орлы из ГРУ завернули бы за спину твои красивые руки и выбили бы дурь из твоей красивой, но глупой головы.

– Орлы из ГРУ – да. Но не Игроки. И если Игрок, продвигающий по полю российские фишки, встречается с человеком, играющим, скажем, за Америку, они вовсе не начинают палить друг в друга и не обмениваются ядовитыми фразами. Это – Игра, и она выше национальных интересов.

– Ну да, я слышал, что шпионы из разных стран относятся друг к другу с большим уважением.

Маргарита засмеялась и сказала:

– Мы не шпионы. Для нас шпионы не больше, чем ты, Костя. И вообще, давай не будем об Игре. Поговорите потом с Наринским, вы оба мужики и вы лучше поймете друг друга.

– Понятное дело, мужики. А может, ты еще и знаешь, какие мы с ним мужики? И кто из нас лучше?

– Может, и знаю. Да только это не тема для разговора.

Правильно, подумал я, сам дурак. Действительно, что мне за дело, с кем и когда она спит? Наверное, это ревность, чудовище с гнилыми глазами, на минуту ухватилось за руль в моей голове и заставило меня заговорить о том, о чем говорят только идиоты. Знаю ведь, что из этих разговоров нет выхода, что они не приносят ничего, кроме неприятностей и несчастий, а заговорил. Заворочал языком, как последний кретин!

– Считай, что я ничего на сказал, – произнес я, проклиная свою глупость.

– Хорошо, – согласилась Рита, – а я ничего не слышала. Ты действительно неглупый человек, только иногда несешь ахинею. Однако вернемся к делу. Я хочу поговорить с тобой о вполне конкретных вещах. Поверь, мне совсем не приятно видеть тебя здесь, в тюрьме, гораздо лучше было бы, если бы наш разговор происходил где-нибудь на берегу теплого моря, под шорох волн и так далее. Но я хочу, чтобы ты понял кое-что. Ты сильно вырос. Ты стал слишком самостоятельной фишкой, и не зря Наринский сказал тебе, что ты – Игрок. Это не совсем так, потому что ты не знаешь еще правил Игры, ты ведешь себя, как тебе заблагорассудится, а мы, Игроки, подчиняемся этим правилам, и, уверяю тебя, более жестких правил нет нигде в мире. Ты должен быть Игроком, но сам этого еще не понял. И мне предстоит убедить тебя в этом.

– И для этого нужно было устраивать спектакль с арестом и экстрадицией? Не проще ли было забрать меня на какую-нибудь вашу тайную базу и там обрабатывать до тех пор, пока я не соглашусь?

Маргарита улыбнулась и сказала:

– Мы ничего не делаем своими руками. Это одно из правил Игры. И нет у нас никаких тайных баз и явочных квартир. Также нет складов с просроченной тушенкой, пещер с сокровищами и подземных аэродромов. Все, что нам нужно, делают другие люди, которым и невдомек, чью волю они исполняют. Нам понадобилось изолировать тебя, лишить возможности действия – начинает действовать ФСБ. И никто, кроме тех из нас, кто работает в Конторе, не знает, зачем все это. Все уверены, что схватили уголовника Знахаря. Что будет с тобой дальше – решаем мы, Игроки. И, каким бы ни было наше решение, те, кто будет его исполнять, будут уверены в том, что они действуют в соответствии со своими собственными планами и соображениями.

– Так вы что, кукловоды, что ли? Считаете себя выше всех остальных? Высшие существа, которым позволено распоряжаться судьбами других?

– Ни в коем случае, – возмущенно ответила Рита, – никоим образом. Те, кто начинают считать себя вершителями судеб, стоящими над человечеством, всегда кончают плохо.

– А вы, значит, кончаете хорошо, – не удержался я.

– Это кто как может, – парировала Рита, – некоторые не кончают вообще. Ты меня с толку не сбивай своими дурацкими шуточками. Просто общество на этой стадии развития устроено так, что есть возможность для игры. Причем люди сами, всем своим поведением, говорят – играйте нами, если можете, «приидите и володейте». Ну, мы не «володеем», но от Игры не отказываемся. А всякие там масоны – детский сад. Им бы только в секреты поиграть.

– Ну хорошо. А цели, какие у вас цели?

– Никаких. То есть… Ну ладно, я объясню простыми словами. Как люди, как личности – мы стремимся к тому же, к чему стремятся так называемые гуманитарные светочи человечества. Чтобы не было войн, разрухи и прочих очевидных гадостей. Но, к сожалению, существует множество неочевидных вещей, которые не позволяют по-простому изменить ситуацию. Ну-у-у… Ну, например, невозможно воздействовать на президента какой-то страны, чтобы он убрал свои войска из другой. То есть, воздействовать-то можно, и он прикажет, но это ничего не изменит, потому что существует умопомрачительное множество других факторов, которые-то и составляют ткань Игры. А кроме того, сколь бы красивы ни были внешние движения той же России, публично стремящейся к миру во всем мире и ко всеобщему благоденствию, ее путь вовсе не является единственно правильным. Но точно этого никто не знает. Поэтому я, например, играю за Россию, а мой хороший друг американец Джон Карпентер, как ни странно, – за Великобританию. И мы уважаем друг друга. Но, уверяю тебя, никто не играет за Ирак или за Израиль. И Аль Каида для нас такая же чума, как и для всех прочих людей.

Рита замолчала, поморщила лоб и, достав из сумочки сигареты, закурила.

Я сидел молча и переваривал услышанное.

– А вообще, – сказала Рита, – я не хочу говорить с тобой об Игре. Я же сказала со всеми вопросами к Наринскому.

– Ладно, – согласился я, – тогда говори о том, с чем пришла.

– Сейчас. Ты меня сбил с толку.

– А я люблю, знаешь ли, сбивать женщин с толку. Заморочишь ей голову, она растеряется, а ты тем временем – раз!

– Раз – это мало, – небрежно ответила Рита, – ради этого и голову морочить не стоит.

– Ну, не раз, а сколько сможешь.

– Это другое дело, – согласилась Рита, – ладно, поехали дальше.

– Он сказал «поехали» и махнул рукой!

– Вот я тебе сейчас махну сумочкой по башке, чтобы не молол языком! – пригрозила Рита.

– Все, молчу, молчу!

– Вот и молчи, когда умная женщина говорит.

Она загасила сигарету и, взглянув на меня, сказала:

– Мне нужно… Обрати внимание, я сказала «мне нужно», и это именно так и есть. Так вот – мне нужно, чтобы ты вернулся в Америку и не совершал пока никаких самостоятельных шагов. Как я уже говорила, ты стал опасен и для Игры, и для самого себя. Потому что, если часть конструкции, которая создана с твоим невольным участием, рухнет от твоих необдуманных действий, она тебя раздавит. Можешь быть уверен.

– Это как, меня пристрелят ваши люди, что ли?

– Совсем не обязательно. Во-первых, я же тебе сказала, что мы ничего не делаем своими руками.

– Понятно… А во-вторых?

– Ничего тебе, Костик, не понятно. Во-вторых, мы просто перестанем тебя вести, и тебе придет конец. И очень быстро. Такие вещи просчитываются легко, особенно на нашем уровне. Хороший шахматист видит игру на пять-шесть ходов вперед, а у нас играют не перворазрядники, а мастера и гроссмейстеры, с современной техникой в придачу. И такой техникой, что «Deep Blue», который у Каспарова выиграл, кажется чем-то вроде «Тетриса»…

– Так это что – шантаж?

– Фу, дурак! – Маргарита непритворно и как-то горестно вздохнула, – говоришь тебе, говоришь… Ты что же, всерьез полагаешь, что ты такая большая величина, что тебя Система будет шантажировать!?

Она на мгновение задумалась.

– Знаешь, несколько лет назад, еще до «случайного» знакомства с тобой, мне довелось побывать в одной из российских деревушек, знаешь, из тех, которые называют «забытые Богом». Лежит она в стороне от всех путей распространения культурных и технических благ, и из всех достижений цивилизации там было только электричество – старые провисшие провода, протянутые между покосившимися столбами. И на каждом столбе красуется табличка «Не влезай – убьет!». И никому, даже сельскому дурачку Николеньке, не придет в голову подойти к столбу и сказать: «Ты что, угрожать мне задумал? Что захочу, то и сделаю»… Так вот, ты мне сейчас напоминаешь человека, который собирается влезть на столб с такой вот табличкой. Тебя честно предупреждают о реальной опасности, а ты встаешь на дыбы – вы меня шантажируете! – ты понял, что я имею в виду?

– Понял, – тихо сказал я.

– И еще – ты не помнишь, что я сказала, когда мы расставались на вечеринке у Терминатора? Так я напомню. Я сказала, что люблю тебя. Помнишь?

– Помню.

– А еще я сказала, что я Игрок. Помнишь?

– И это помню.

– А теперь я говорю тебе, никто тебя не зовет работать в ФСБ, никто не предлагает тебе звание полковника, хотя все это совершенно реально, просто подтверди, что ты патриот, что ты за Россию, и вернись в Штаты.

– А если нет?

– А если нет… Если нет, то мне останется только бросить Игру и уйти в монастырь.

– Это почему же?

– А потому, что тогда Знахарь перестанет быть, а для моего женского сердца он – единственная отрада. Понял, идиот?

– Понял.

Я посмотрел на Риту и, к своему удивлению, увидел, что она действительно сильно расстроена такой возможностью. Мне, положим, перспектива перестать быть тоже была не по душе, но я не стал бы плакать из-за этого, а у нее, похоже, глаза в эту минуту были на мокром месте.

– Ты только не вздумай тут сырость разводить, – сказал я, – только женских рыданий мне тут для полного кайфа и не хватает!

– Не дождешься, – ответила Рита и шмыгнула носом, – ну так что?

– Не знаю, – соврал я.

На самом деле мне было совершенно ясно, что уж лучше участвовать в какой-то малопонятной Игре, чем париться на нарах, а то и еще чего похуже. Но я не хотел вот просто так, сразу, с налету давать согласие. Пусть подумает еще, пострадает, а то что же это получается – Знахаря на нары, чтобы напрягся, потом тепленького поставить перед выбором, типа кошелек или жизнь, и он тут же соглашается?

Нет, так не пойдет. Я не такая послушная фигура в вашей игре, как это может кому-нибудь показаться, и переставлять меня с небрежной легкостью не выйдет.

Я вам не пешка.

– Мне нужно подумать, – сказал я.

– Индюк думал и в суп попал, – ответила Рита.

– Он в суп попал как раз потому, что не думал. А я не индюк. И поэтому мне нужно подумать как следует. Ты выложила сегодня слишком много, и я должен все это переварить.

– Ладно, – Рита, похоже, успокоилась, – думай, только не слишком долго. Я-то могу ждать, но я не одна, и ты должен это понимать.

– Понимаю.

– Вот и хорошо.

Рита встала и, подойдя к двери, нажала на кнопку звонка.

Я тоже встал и, глядя на нее, спросил:

– А как же любоф? Я несчастный зэк, который изнемогает без женской ласки, а петухи меня не интересуют.

Рита фыркнула и ответила:

– Ты тут без женской ласки всего второй день, так что обойдешься. Кстати, хороший резон принять правильное решение. Так что – думай поскорее.

Дверь открылась, и Рита, сделав мне ручкой, вышла.

Через несколько минут за мной зашел уже знакомый прапор, и, пока мы шли обратно в камеру, он спросил:

– Ну так что, Знахарь, эти двое зайдут к тебе после ужина?

Я сначала не понял, о чем это он, но потом сообразил и ответил:

– Давай приводи. Разберемся.

Прапор обрадовался, а я подумал, ну, я вам, бля, разберусь.

Я вам устрою справедливый суд имени царя Соломона! Идиоты, вы думаете, я не припомню вам все, что стерпел от вашего отродья? Да еще сегодня любимая женщина мне настроение испортила…

Приходите, козлы, приходите, ужо потешусь!

* * *

После ужина мы расползлись по койкам и дружно закурили.

Когда я сказал уркам о том, что придут два прапорщика, которые хотят, чтобы я их рассудил, в камере произошло некоторое оживление. Оно выражалось в том, что мои сокамерники стали хохотать, валиться на пол, а когда первый приступ детского веселья прошел, Таран сказал, что к такому важному событию нужно подготовиться, и мы поставили у стеночки два стула с таким расчетом, чтобы со всех коек было хорошо видно тех, кто на этих стульях будет сидеть.

Наконец в двери заворочался ключ, и в камеру вошли трое прапоров.

Один – тот, который водил меня на свидание с Ритой, а с ним еще двое. Про них ничего особенного сказать было нельзя, потому что это были два обычных вертухая, каких я да и все прочие зэки за свою жизнь видели столько, что они уже стали на одно лицо. Засаленные мундиры, лица землистого цвета, руки с грязными ногтями, а главное – глаза.

Их глаза почему-то казались грязными, и на них был тот самый прозрачно-голубой слой, похожий на пленку жира на поверхности воды, который отличает официантов, таможенников и ментов, а особенно гаишников и вертухаев.

Некоторые глупые писатели описывают этот почти незаметный холодный слой во взгляде человека как свидетельство твердости и воли.

«Его холодный волевой взгляд…»

Нет. Это не так. На самом деле это взгляд мертвеца или зомби, который привычно творит свои повседневные неблаговидные дела, не рассуждая и не чувствуя. Потому что разум его сведен к возможностям простенького калькулятора, а чувства обращены внутрь – на исправность и довольство собственной физиологии…

В общем, зашли эти прапоры в камеру, тот, с которым я гулял, отошел в сторонку, а этих двух я с почестями усадил на стулья, сам же уселся на койку напротив.

Посмотрели мы с ними друг на друга, и не знаю, как им, а мне лично стало довольно-таки противно. И эта затея с судом царя Соломона перестала казаться мне такой смешной и забавной, как тогда, когда я согласился рассудить их. Но делать было нечего, и я начал.

Откашлявшись, я придал взгляду строгость и сказал:

– Товарищ прапорщик, – я мотнул головой в сторону третьего, – передал мне, что между вами произошел конфликт, который сами вы разрешить не в состоянии.

Оба вертухая кивнули.

– Вы знаете, кто я такой?

Один из них, с оттопыренным правым ухом, посмотрел на меня, потом отвел глаза и сказал:

– Об этом вся тюрьма знает. Только и разговоров – Знахарь приехал, Знахарь такой, Знахарь сякой…

– Все правильно, – подтвердил я, – Знахарь и такой, и сякой, и еще много какой. А сегодня меня оторвали от заслуженного отдыха, и я вынужден разбираться в ваших вертухайских делах. Мне до ваших разборок нет никакого дела, и я пошел на это исключительно из уважения к администрации тюрьмы, которая в лице вашего товарища попросила – подчеркиваю, именно попросила меня разобраться с вами. Начальник тюрьмы, с которым я сегодня имел длительную и совершенно секретную, между прочим, беседу, рассказал мне о беспределе, творящемся в Бутырке, и попросил меня разобраться с этим.

Почувствовав вдохновение, я начал загибать все сильнее и сильнее. Урки молчали, но в самом их молчании я услышал одобрение и поэтому бросил вожжи и погнал телегу, лихо размахивая кнутом.

– Он рассказал мне, что на конференции в Ялте, а эта конференция касалась как раз состояния российской пенитенциарной системы…

Услышав слово «пенитенциарной», все трое вертухаев насторожились.

– …пенитенциарной системы, отдельно поднимался вопрос о состоянии служебной дисциплины в Бутырской тюрьме. Говорили о взятках, о нарушении режима, о сращивании криминала и охраны и даже о том, что в рамках борьбы с коррупцией в Думе поставлен на голосование вопрос о заключении всех бутырских вертухаев под стражу для последующего расследования и навешивания сроков, которые те будут отбывать в той же Бутырке.

Второй вертухай, с проваленным то ли от сифилиса, то ли от чьего-то могучего удара носом, вскинулся и запротестовал:

– Нет такого закона, чтобы контролеров с зэками сажать!

– А я с вами совсем не это обсуждаю. И, между прочим, имейте в виду, что я разглашаю вам служебную информацию, которой начальник тюрьмы поделился со мной исключительно из уважения. И попрошу не перебивать, когда я говорю.

Вертухай сник, а я, повертев головой, будто меня душил тесный галстук, продолжил:

– Это до чего же дело дошло! Начальник тюрьмы, можно сказать, главный вертухай, полковник внутренних дел, вынужден обращаться к вору в законе, авторитету, уважаемому человеку, чтобы тот рассудил тяжбу двух охломонов!

– Как это – начальник тюрьмы? – Ушастый снова подскочил, – мы ведь сами…

– Молчать! – загремел я, – они сами! Это вам так только кажется, что вы сами. Этот показательный суд проходит по прямому указанию полковника Курвенко, которому товарищ прапорщик, – и я кивнул в сторону третьего, – вовремя доложил о нарушении служебной дисциплины. Грубейшем нарушении, как подчеркнул господин полковник.

Организатор этого судилища пронзил меня взором, потому что, конечно же, никому он ничего не докладывал, и полковник Курвенко ничего об этом не знал.

Но я предупреждающе поднял руку и сказал:

– А вы не стесняйтесь, товарищ прапорщик. Стесняться тут нечего. Когда начнется реорганизация, ваше радение за чистоту рядов зачтется вам.

Оба вертухая пристально посмотрели на него, и в их глазах не было ни доброты, ни ласки. Только обещание разобраться по-свойски. Уж не знаю, как там вертухаи между собой разбираются, но носик-то у одного из них провален… Этакий Гастон Утиный Нос, как в «Гиперболоиде инженера Гарина». Может, товарищи постарались?

– Вы хоть сами-то понимаете, что это значит?

Вертухаи смотрели на меня, молчали, и было очевидно, что они ни хрена не понимают, а только жалеют, что ввязались в эту идиотскую разборку. Ну, для них она, понятное дело, была идиотской, а для меня, да и для остальных урок уголовных, сидевших в этой камере, – отличное времяпрепровождение.

– А это значит, что моральный облик заключенного сплошь и рядом значительно выше, чем у сотрудников внутренних дел, которые по определению должны иметь чистые руки, холодную голову и горячее сердце.

Я, прищурившись, посмотрел на них и огорченно покачал головой.

– Но к вам, как я вижу, это не относится. Руки у вас грязные, это и за километр видно, головы, может быть, и холодные, как свиные мозги по двадцать рублей за килограмм, а вот сердца у вас вовсе нет. Вы же бессердечные, жестокие и негуманные люди! Вы хоть сами-то понимаете это? Вы понимаете, о чем говорит тот факт, что начальник тюрьмы доверяет заключенному решать вопросы с охраной?

Я с надеждой посмотрел на них, но, убедившись, что надежда не оправдалась, уронил голову и горестно покачал ею.

По рядам зрителей пробежал шорох, и Пастух сочувственно сказал:

– Да не расстраивайся ты так, Знахарь! Может, все еще и обойдется. Может быть, товарищи вертухаи посмотрят в зеркало безжалостной правды и изменят свой моральный облик. Хватит тебе их гнобить, видишь – на них уже лица нет! Ты давай, это, по делу говори. Они ведь не для того пришли, чтобы ты им политинформацию читал, а вовсе даже для того, чтобы ты рассудил их по чести и справедливости.

Я глубоко вздохнул и, посмотрев на прапоров, сказал:

– Ладно. Так и быть. Ну, что там у вас?

– А он… – одновременно начали оба.

– Так, – прервал я их, – не все сразу. Начните вы, товарищ прапорщик.

И я указал на Утиный Нос.

Он зыркнул на соседа и начал:

– Ну, в общем, купил я в секс-шопе…

– Адрес!

– Это… Откуда ж я знаю? Ну, на Пречистенке это…

– А-а, знаю такой магазин. Продолжайте.

– Купил я в секс-шопе шахну резиновую.

– Что купили?

– Ну, это, женские органы такие, как натуральные.

– А для чего?

– То есть как – для чего?… Известно для чего, для удовольствия.

– Вы женаты, товарищ прапорщик?

– Женат.

– А для чего же вам тогда эта, как вы ее назвали… шахна?

– Ну как для чего… для удовольствия.

– А жена знает?

– А зачем ей знать?

В это время Ушастый ухмыльнулся и встрял:

– А у него жена в женской тюрьме работает, так у нее там подружка завелась, и она теперь своего законного к себе на километр не подпускает!

– А ты заткнись, тебя не спрашивают, – огрызнулся Утиный Нос.

– Вы, товарищ прапорщик, – сделал я замечание ушастому комментатору, – не мешайте. И до вас очередь дойдет.

Затем я снова повернулся к Утиному Носу.

– Значит, вы приобрели в секс-шопе на Пречистенке имитатор женских половых органов… Сколько он стоит?

– Сто шестьдесят долларов.

– Как это сто шестьдесят? – удивился я, – я позавчера там был, он же восемьдесят долларов стоит!

В секс-шопе я, понятное дело, позавчера не был, позавчера я еще пребывал на изобильной американской земле и пользовался одной из главнейших американских свобод – свободой бездумно тратить неправедно заработанные деньги, доставляя этим радость себе и любимой своей женщине. Но однажды нелегкая занесла меня таки в секс-шоп, было это в Питере пару лет назад, магазин интимных радостей назывался «Клубничка», и моим криминальным спутникам приспичило купить там два десятка надувных баб, и вовсе не для устройства разнузданной групповой оргии, а для того, чтобы увязать их в плоты и большой дружной компанией сплавиться по бурной речке Вуоксе, где в конце пути их ожидали натуральные мясистые девчонки, накрытая поляна, шашлычки и в конце концов та самая групповая разнузданная оргия.

Мои спутники тщательно отбирали себе будущие плавсредства, руководствуясь при этом не внешним видом молчаливых резиновых мисс и не цветом их волос, а исключительно влагостойкостью и водоизмещением, чем повергли в неподдельный трепет молоденьких продавщиц, которые замерли с открытыми ртами, словно готовясь к орально-генитальному контакту. Грузоподъемность резиновых существ меня не интересовала, и я просто бродил по магазину, разглядывая причудливые творения человеческого ума и привычно посматривая на цены. Отдельную витрину занимали те самые изделия, одно из которых являлось предметом сегодняшней тяжбы, насколько я помню, самое дорогое из них, снабженное вибратором, подогревом и прочими подобиями живого женского тела, стоило тыщи полторы или немного больше, но никак уж не сто шестьдесят, как утверждает наш малоуважаемый ответчик! Боюсь, что, если я открою правду – не избежать смертоубийства в среде бутырских вертухаев, а этого в моих планах пока не проставлено, так что промолчим, но наперед в виду иметь будем, а вот натравить одного вертухая на другого – милое дело.

Реакция не заставила себя ждать.

– Ах вот оно как? – зловеще протянул Ушастый, – ты, значит, на товарище нажиться решил?

– Да какое там нажиться! – запротестовал Утиный Нос, – я же говорю – сто шестьдесят дол…

– Ты это своей жене-ковырялке расскажи! Сто шестьдесят… Чек покажи!

– Что я – чеки собираю, что ли? Вот еще!

– Ладно, мы еще об этом поговорим, – пообещал Ушастый и замолчал.

Я смотрел на них и не мог нарадоваться.

Такие экземпляры! Хоть сейчас на выставку уродов или в паноптикум какой, рядом с двухголовыми телятами и шестиногими овцами-мутантами. Я, конечно, понимал, что мое удовольствие от лицезрения этих подонков попахивает извращением, но… Что уж тут поделать, если они сами показывают себя во всей красе.

– Значит, купили вы этот имитатор и принесли на работу.

– Ага.

– Не «ага», а «да».

– Да.

Та-ак… Похоже, оба готовы. Забыли, с кем разговаривают. Я ведь зэк, они же надо мной хозяева, повелители и рабовладельцы, а разговаривают со мной, как с большим начальником. Вот что значит гнилая середина, готовая согнуться под любого, кто только пожелает этого. Мне, конечно, и на хрен не нужно было, чтобы какие-то грязные вертухаи гнулись передо мной, но, честно говоря, ма-аленькое чувство мести все-таки шевелилось в моей авторитетной голове, и я с удовольствием управлял этим спектаклем, отдавая себе отчет в том, что остальным сидельцам в этой камере такое зрелище доставляет настоящую радость.

– Вы принесли это гнусное изделие в тюрьму. Что было дальше?

– А дальше – как Подкладюк ее увидел, так и пристал как банный лист. Продай да продай.

– Подкладюк – это кто?

– А вот он, – и Утиный Нос кивнул на Ушастого.

– Понятно, – кивнул я, – продолжайте.

А сам подумал, ну, бля, и фамилии у этих…

– Ну я и продал.

– Кому?

– Подкладюку.

– За сколько?

– За сто шестьдесят пять.

– Долларов?

– Долларов.

– А откуда у вас доллары? Вам что – долларами зарплату выдают?

Оба прапорщика переглянулись и заулыбались. Дескать, что это – вор в законе, и не знает таких элементарных вещей.

Я понимающе кивнул и сказал:

– А вы, между прочим, зря улыбаетесь. Мы еще поговорим о нетрудовых доходах и о нарушениях режима. И о долларах ваших неправедных. Посмотрим, как вы тогда улыбаться будете.

Они посерьезнели, и я продолжил разбирательство.

Повернувшись к Подкладюку, я задумчиво сказал:

– Значит, вы купили у…

– Мошонкин его фамилия, – злорадно сообщил Подкладюк.

– Хорошая русская фамилия, – кивнул я, – значит, вы купили у прапорщика Мошонкина имитатор женских половых органов.

– Купил.

– А потом продали его заключенным.

– Ха! – вмешался Мошонкин, – потом! Не потом, а через пять минут!

– Помолчите, – строго сказал я, – и за сколько вы, Подкладюк, продали его зэкам?

– Ну… За двести.

– Что?! – возмутился Мошонкин, – за двести? А четыреста двадцать не хочешь? Я все точно узнал! Так что не надо ля-ля!

– Так за двести или за четыреста двадцать? – спросил я, уставив на Подкладюка проницательный взгляд.

Он заерзал, отводя глаза, потом кашлянул и сказал:

– Ну… За триста. Триста сразу и сто двадцать потом.

– Та-а-ак…

Я задумчиво помял подбородок и, откинувшись на спинку койки, оглядел присутствующих.

– Значит, если купить вещь за сто шестьдесят пять, а продать за четыреста двадцать…

За спиной раздался голос одного из зэков – Гуталина:

– Сто пятьдесят пять процентов чистой прибыли!

Я удивленно оглянулся и увидел, что Гуталин, прозванный так за цыганскую чернявость, с довольной ухмылкой смотрит на меня.

– А ты не удивляйся, Знахарь! – сказал он, – у меня с детства способность к моментальному счету. Папашка, царство ему небесное, все говорил, давай, Толик, учись, вырастешь, артистом станешь, денег будет куча… Ну, я вырос, только артистом совсем другим стал. Денег, конечно, бывает куча, только они почему-то очень быстро кончаются, а в антрактах между выступлениями я на нарах кантуюсь.

Зэки заржали, вертухаи тоже хихикнули, а я, сдержанно улыбнувшись шутке товарища по камере, повернулся к Подкладюку и сказал:

– Сто пятьдесят пять процентов чистой прибыли – это, знаете ли, не шутка. В странах развитого капитализма люди за восемь процентов начинают друг друга пачками убивать и президентов отстреливать, а тут… Сто пятьдесят пять! Это уже даже и не сверхприбыль, а какая-то фантастика. Ну да ладно. И что же дальше?

– А дальше Мошонкин говорит, ты, мол, денег нажил, значит, должен поделиться.

– А вы что?

– А я, естественно, говорю ему – с какой стати? Я у тебя вещь купил, значит, она моя. За сколько хочу, за столько продаю. Что – не так?

– Конечно, не так, – возмутился Мошонкин, – ты мою вещь продал, а со мной до сих пор так еще и не рассчитался. Это что – нормально?

– Ах, во-от оно как… – протянул я, – в деле открылись новые, не известные до этого момента нюансы. Интересно…

Мазурикам, комфортабельно расположившимся на койках, тоже стало интересно, и Пастух, открыв баночку «Хольстена», на которую все трое вертухаев тут же зыркнули, как таможенник на контейнер с героином, сказал:

– Действительно интересно! Это, значит, кидняк получается…

Я посмотрел на него, и Пастух, понимающе кивнув, замолчал.

А я, укоризненно взглянув на Подкладюка, заметил:

– А ведь товарищ зэк прав – это кидняк. Вам, как представителям Закона, такая терминология не по душе, поэтому я скажу на языке нормальных честных людей.

– Правильно, скажи им, – подал голос Таран.

– И скажу. Получается так: гражданин Подкладюк обманным путем завладел имуществом, принадлежащим гражданину Мошонкину, и продал его.

Когда Мошонкин потребовал рассчитаться с ним по чести, Подкладюк заявил, что не желает ничего слышать. Как это называется на языке Закона, граждане урки?

Ответом был дружный хор:

– Мошенничество.

– Совершенно верно, мошенничество, – подтвердил я, – за это и осудить могут. Но Подкладюк наверняка даст взятку судье, а в тюремной администрации ему состряпают характеристику, из которой будет следовать, что он чист яко белый голубь, и Подкладюк выйдет сухим из воды. И спокойно вернется к своим недостойным и грязным занятиям. Что скажете, господа присяжные?

В камере раздались возгласы:

– И к бабке не ходи! Точняк! Так оно и будет! На кол его!

– Вот видите, – обратился я к Подкладюку, – вы хотели разбирательства – вы его получили. А теперь – приговор.

Настала тишина.

– Значит так. Четыреста двадцать, говорите? Хорошо. Подкладюк, крыса тюремная, завтра, подчеркиваю – завтра приносит Мошонкину восемьсот сорок. Не принесет – пусть пеняет на себя. Знахарь так просто языком не болтает. А насчет разбирательства, то у нас теперь все поставлено на коммерческую основу, так что за мои юридические услуги завтра же сюда, в эту камеру, – штукаря. Тысячу долларов. И не пытайтесь прибедняться. Жопу разорву. Все свободны.

Вертухаи, поверженные моей строгостью и наглостью, послушно встали и повернулись к двери, которую расторопно отпер перед ними мой давешний прапор.

– А вы, Штирлиц, останьтесь, – сказал я ему, и прапор замер в трудной позе.

Когда дверь за выскочившими в коридор подсудимыми закрылась, я сказал ему:

– Из этой тысячи триста – твои. Понял?

– Понял.

– Хорошо. Если кто-то еще хочет суда быстрого и справедливого – добро пожаловать. Понял?

– Понял.

– Кстати, как твоя фамилия?

– Нежуйхлеба.

Все, находившиеся в камере, не исключая меня, истерически заржали, а прапорщик Нежуйхлеба быстренько вышел в коридор и запер за собой дверь.

Глава 4 От Бутырки до Мальорки

Мне не пришлось долго ждать следующего визита Маргариты.

На следующее после суда над вертухаями утро дверь камеры отворилась, и я увидел родное и доброе лицо прапорщика Нежуйхлеба.

– Разин, на выход.

– Те же? – по-свойски спросил я, поднимаясь с койки, на которой вкушал отдых после скромного, но разнообразного завтрака.

– Ага, – ответил Нежуйхлеба, – те же самые.

– Ладно, – кивнул я, – пошли.

Мы вышли в коридор, Нежуйхлеба запер камеру и, не успели мы отойти на несколько шагов, просипел:

– Здесь ровно семьсот. Триста я себе взял, как вы и сказали.

И он ткнул меня в бедро туго свернутой трубочкой долларов.

– Годится, – кивнул я, принимая деньги, – а эти как?

– Эти? – Нежуйхлеба хохотнул, – подрались в кандейке через полчаса после того, как ушли от вас. Теперь у Подкладюка фингал под глазом, а у Мошонкина ухо разорвано. Подкладюк постарался. А в остальном, прекрасная маркиза, – все зэки довольны и смеются.

– Вот и хорошо, – сказал я, несколько удивленный неожиданно обнаружившимся у прапора чувством юмора, – а то в тюрьме, сам понимаешь, скучно…

Так, за разговорами, мы дошли до камеры, в которой меня ждала Рита.

Оставив нас наедине, Нежуйхлеба вышел, и Маргарита крепко обняла меня, прижавшись лицом к моей мужественной груди. Честно говоря, я был несколько удивлен этим, потому что хорошо помнил, насколько прохладно она простилась со мной вчера.

– Что это с тобой? – поинтересовался я, поглаживая ее, однако, по шелковым волосам, которые щекотали мне нос, – а где же нордический характер? Где превосходство интересов Дела над личными чувствами?

– Иди к черту, – ответила Рита и, поцеловав меня в нос, оттолкнула, – сядь подальше от меня, а то я за себя не отвечаю.

– Это что, тебя похоть обуяла, что ли? Ну так ведь комнатка эта и для такого случая приспособлена, – и я указал на стоявшую в углу койку, покрытую вытертым серым одеялом.

– Вот уж нет, – решительно заявила Рита, – я не хочу в этих стенах. И вообще – хватит об этом. Я не для того сюда пришла, чтобы… чтобы…

И она, с отвращением окинув взглядом убогую камеру, выкрашенную в отвратительный помойный цвет, передернула плечами.

– Ладно, – сказал я, – я в таких условиях тоже не могу. Соловьи, сама понимаешь, в клетках не поют.

Рита посмотрела на меня и усмехнулась.

– Соловей… В общем, слушай, соловей, – обстановка не то чтобы изменилась, она скорее усугубилась, поэтому нужно быстро решать.

– Что решать-то? – спросил я и с размаху завалился на ту самую койку, которая была предназначена для любовных утех оголодавших без женской ласки зэков.

И тут же понял, как жестоко ошибся.

Койка оказалась не пружинной, а дощатой, поэтому я сначала сильно приложился копчиком, а потом, выгнувшись от боли, достал затылком до металлической спинки.

Шипя и ругаясь, я скорчился на койке, держась одной рукой за задницу, а другой – за ушибленный затылок. А Маргарита, усевшись на стул, залилась мелодичным смехом, и только этот чистый и нежный звук, так неуместный здесь, в казенном помещении для свиданий, примирил меня с суровой действительностью.

Почесывая затылок и морщась, я высказал предположение, что сотрудники тюремной администрации кое-что понимают в сексе, раз заменили пружинный матрас на жесткий щит. Знают, стало быть, что на жестком трахаться лучше.

Маргарита, перестав наконец смеяться, возразила мне в том смысле, что я зря надеюсь на заботу администрации об удовольствиях зэков. Скорее всего, сказала она, эту милую коечку протрахали до последней крайности, вот они и заменили пружинную сетку обыкновенными досками.

– Ну что же, может, оно и так, – сказал я, – но давай к делу. Что, ты говоришь, нужно решать? И почему именно быстро?

– А потому, дорогой товарищ уголовный авторитет, что вас хотят перевести в Матросскую Тишину. А это, чтоб вы знали, – тюрьма ФСБ. И там может произойти все что угодно, а главное – мы, ты понимаешь, кого я имею в виду, не сможем хозяйничать там так, как здесь. И со Знахарем может случиться что-нибудь неприятное, а то и роковое. Понимаешь?

– Не совсем, но… – я потер затылок, – значит, стеночки сужаются, и мне не остается ничего другого, как идти по тому коридорчику, который вы передо мной открываете?

– В общем так, – Рита кивнула, – но только стеночки сужаем не мы, а обстоятельства. Тут уж я ничего не могу поделать.

– Понятно.

Я встал с койки и несколько раз прошелся по диагонали камеры.

Ситуация была ясна.

Я не думал, что Маргарита блефует, потому что увидел в ее глазах неподдельную озабоченность и даже больше того – тревогу. Значит, она по-настоящему беспокоится за меня, значит, все так и есть, и в Матросской Тишине меня ожидает кирдык.

Я подумал еще немного и спросил:

– И что теперь делать?

Маргарита внимательно посмотрела на меня и сказала:

– Я скажу тебе, что делать. Мы решили пойти на компромисс. Тебя никто не напрягает и не убеждает вступить в Игру прямо сейчас, а ты, в свою очередь, не упираешься и делаешь то, что тебе… ну, скажем, рекомендуют. Потому что, повторяю, в Матросской Тишине с тобой не будут церемониться и быстренько соорудят деревянный бушлат. Это ведь так у мореманов называется?

Я вспомнил путешествие на холодильнике «Нестор Махно» и ответил:

– Ну, так.

– Согласен?

– Что – согласен?

– Ну ты и тупой! Согласен, говорю, делать то, что я тебе скажу?

– Ну согласен, согласен. Вот ведь пристала!

– Хорошо. Тогда слушай. Тебе следует вернуться в Америку, потому что там ждут дела. Причем твои дела, криминальные. Так что можешь успокоиться и не думать о том, что тобой управляют страшные неизвестные масоны. Понимаешь?

– Что же тут не понять! А как вы вытащите меня отсюда?

– Это другой вопрос.

Рита покопалась в сумочке и достала сигареты.

– У тебя зажигалка есть? – спросила она.

Я дал ей прикурить, и Рита, выпустив тонкую струйку дыма, сказала:

– А теперь слушай, как твоя девушка, которую ты совсем не любишь и которая тем не менее готова сделать для тебя все, будет вызволять тебя из этой поганой Бутырки.

* * *

Начальник Бутырской тюрьмы полковник Курвенко сидел за своим служебным столом и смотрел на стенные часы в восьмиугольном деревянном корпусе, которые показывали половину четвертого. Римские цифры на циферблате были похожи на следы, оставленные инвалидной вороной на первом снегу, – здоровая лапа чертила кресты и птички, а увечная – только прямые линии. Стекло было мутным и тертым, в щели рассохшегося корпуса, если встать сбоку и присмотреться, можно было увидеть, как с натужным щелканьем вращаются шестеренки. Часы давно пора было бы заменить, но полковнику Курвенко они были дороги как память. Курвенко был тогда подполковником, только что получившим вторую звезду и заступившим на новую для себя должность начальника Бутырки. Сколько нервов, денег и здоровья стоило ему это кресло, Курвенко предпочитал не вспоминать, а вот первый месяц, проведенный в этом кабинете, помнил очень хорошо и часы постоянно напоминали ему об этом. Знакомство с новым коллективом, естественно, сопровождалось пьянкой. Одна-две стопочки со старшими контролерами, стаканчик-другой с младшим офицерским составом, а уж с «ближним кругом» – тремя замами и главврачом тюремной больницы – знакомились по полной программе, то есть в течение нескольких вечеров. Один из таких вечеров чуть не закончился трагедией. Когда выпитое достаточно разогрело здоровые офицерские тела, капитан Похотько снял трубку и распорядился привести двух девиц из женского крыла. Вечеринка приняла несколько иной оборот, девицы были молоды и хороши собой, сидели по делу о клофелине и уже два месяца были лишены мужской ласки. Следствие тянулось и тянулось, фигуранты по делу то появлялись, то пропадали неведомо куда, и до суда было еще далеко, поэтому девицы отнеслись к вечеринке с энтузиазмом, охотно удовлетворяя не только пятерых присутствующих мужчин, но и друг друга…

В какой-то, не уточненный внутренним расследованием, момент капитан Похотько воскликнул:

– А как же мой боевой товарищ! Ему тоже хочется женского тела!

И с этими словами вытащил своего табельного друга – пистолет Макарова, не только вытащил, но и вставил его одной из девиц туда, куда обычно и вставляют мужчины.

В этот момент раздался натужный бой часов, и капитан Похотько с испугу нажал на курок… Пуля вылетела из девичьего живота и попала в корпус часов. И теперь на старом дереве красовалась продолговатая вмятина.

Девицу списали, вторую, которая тронулась от случившегося умом, положили в психушку, капитан Похотько стал старлеем и отправился служить в колонию строгого режима за Северным Полярным кругом, а вот судьба подполковника Курвенко решалась долго и мучительно. В конце концов его покровители оказались сильнее его недругов и он остался на своем посту и с тех пор запомнил главную в своей служебной жизни истину – женщина в его кабинете приносит только беду. Об этом и напоминали старые рассохшиеся часы напротив служебного стола полковника Курвенко.

Мужчиной он был самостоятельным и крепким и другим, конечно, быть не мог, потому что должность начальника тюрьмы предполагает силу, твердость и безжалостность. Курвенко не вникал в дела заключенных более, чем того требовала должностная инструкция, и это было совершенно разумно. Виновен или не виновен тот или другой заключенный – решал суд, а его, Курвенко, делом было содержание злодеев в тюрьме, с чем он справлялся до сих пор вполне успешно.

Бунты и прочие стихийные проявления недовольства он пресекал жестоко и хладнокровно, зная, что это вовсе не принципиальные выступления людей, знающих, что им нужно, а просто выплескивающиеся время от времени отчаяние и скука.

Но на этот раз в Бутырке происходило что-то совершенно особенное.

С самого утра в тюрьме царила подозрительная тишина, не нарушаемая даже обычными выкриками тех, кому было наплевать на все, включая даже какие-то общие поганки, а потом вдруг все без исключения зэки отказались от завтрака.

Вертухаи бегали по коридорам, крича, что сгноят всех в карцере, а в ответ летели матюги и предложения поцеловать всех в задницу или сделать всем минет.

Но постепенно обстановка прояснилась, и Курвенко понял, что недовольство вызвано неизвестно как просочившейся из его кабинета информацией о том, что некоего Константина Разина, знаменитого вора в законе, недавно привезенного из Штатов, желает получить Матросская Тишина.

Урки угрожали голодовкой, самоубийствами и поджогом тюрьмы.

Сначала Курвенко привычно кривился, слушая доклады офицеров, потом забеспокоился, а полчаса назад к нему в кабинет явилась какая-то совершенно невиданная брюнетистая красотка из ФСБ, уселась в кресло и положила ногу на ногу так высоко, что Курвенко увидел, какого цвета ее узкие трусы. В это-то время подлые часы и начали хрипло бить. Курвенко посмотрел на них, потом на сидевшую напротив него красотку и понял – быть беде.

А брюнетка начала спокойным, но уверенным тоном излагать ему вещи, которым он сначала не поверил, но когда услышал некоторые подробности своей личной биографии, а также никому не известные детали служебных событий с его участием, его прошиб пот. Красавица тем временем, обворожительно улыбаясь, продолжала рассказывать ему такие вещи, о которых могли знать только очень немногие люди, и большая часть из них уже переселилась в лучший, как все надеются, мир.

Курвенко был разбит и, наконец поняв, что находится в капкане, сделал лучший в такой ситуации ход. Он встал, подошел к сейфу, достал из него бутылку коньяка, налил себе полный стакан и залпом выпил его.

Усевшись на свое место, он с ненавистью посмотрел на брюнетку и спросил:

– Что я должен сделать?

Ответ не занял больше одной минуты, и Курвенко понял, что лучше последовать рекомендациям коварной красотки, чем…

В общем, если он откажется – ему конец.

Во всех смыслах. Потому что если он не застрелится сам, ему охотно помогут другие, те, с кем он был связан крепкой паутиной личных, а также служебных, но далеко вышедших за все мыслимые рамки отношений.

И это сейчас, когда жизнь только начала налаживаться, горестно подумал полковник. Хотя налаживаться у него жизнь начала с получением первой большой звезды, а сейчас, даже по американским меркам, его уровень жизни был много выше среднего.

Брюнетка улыбнулась на прощанье и ушла, а Курвенко вызвал помощника и коротко, но очень убедительно растолковал ему, что он, капитан Беленький, должен сделать в кратчайший срок. И этот срок исчислялся всего лишь одним часом.

Беленький, прищурившись, выслушал Курвенко, кивнул, а потом, чуть склонившись к вросшему в кресло начальнику, негромко спросил:

– Что, так плохо?

Курвенко кивнул и сказал:

– Давай, капитан, иди. Раньше сядешь – раньше выйдешь.

Беленький развернулся и быстро вышел из кабинета.

Восьмиугольные часы щелкнули и показали ровно четыре.

Дверь кабинета отворилась, и на пороге показался Беленький.

– Ну? – Курвенко подался вперед, – все?

– Все, – Беленький подошел к столу и аккуратно положил на него несколько листов бумаги, – здесь заключение о смерти, приказ о снятии с пищевого и вещевого довольствия и все прочее.

– Какой диагноз?

– Острая коронарная недостаточность.

– Увезли?

– Увезли. Она и увезла. С ней еще двое амбалов были на микроавтобусе.

– Знала, сука, что делает, – едва слышно пробормотал Курвенко.

– Что вы говорите? – переспросил Беленький.

– Так, ничего. Выпить хочешь?

Курвенко, кряхтя, встал и подошел к сейфу.

– Выпить… – Беленький посмотрел на часы, – а что, пожалуй, можно. Так что же такое стряслось, товарищ полковник?

– Что стряслось, говоришь… – Курвенко, держа бутылку и стаканы, уселся в кресло, – да ничего особенного. Просто мне удалось выжить.

* * *

Девяносто часов назад я сидел в «Боинге», пересекавшем черное небо над Атлантическим океаном. Теперь я сижу в точно таком же «Боинге», который летит в противоположную сторону.

Ну что за ерунда такая! Совсем жизни не стало – то туда, то сюда, то «вы арестованы», то – замри-умри-воскресни… То тебе Игроки какие-то, потом тут же камера, зэки с чифиром, прапоры вонючие, затем тюремная больничка, справка о смерти, какие-то темные личности из ФСБ, потом опять Внуково, черт знает что!

Я повернул голову направо и увидел, что Рита, откинувшись на подголовник, сладко спит. Мне всегда нравилось смотреть на спящих женщин. Во сне их лица становятся совсем другими, не такими, как тогда, когда они за каждым своим взглядом, каждым поворотом головы следят в невидимое зеркало, уверенно показывая тебе то, что хотят показать, и скрывая неверные тени…

Арабы считают, что сон – это естественное состояние человека. Адам, пребывая в эдемском саду, находился в состоянии сна, и только извлеченная из его тела Ева пробудила его. И на хрена, спрашивается, пробудила? – чтобы увлечь за собой в бездну греха?

Длинные, от горизонта до горизонта, зеленые волны накатывали на плоский берег и, теряя разбег, таяли в желтом песке. В синем небе ослепительно горело белое солнце, и многоцветная яркость жаркого калифорнийского дня казалась нереальной после безжизненных грязных полутеней Бутырской тюрьмы, в которой я то ли был еще вчера, то ли уже не был…

Стремительность событий, произошедших в течение последних пяти дней, не давала мне трезво осмыслить их и, успокоившись, подумать – да, это было, но оно уже кончилось. Поэтому я гасил все еще несущийся внутри меня вихрь соображений и чувств старым испытанным способом. В моем организме уже булькали четыре бутылки «Туборга», еще восемь плавали в пластмассовом ящике со льдом, который стоял в тени под большим цветным зонтиком, а в бунгало, в огромном, как пивной ларек, холодильнике, их было столько, что и не сосчитать. Я лежал на просторной подстилке, жгучее солнце прижимало меня к песку, будто надеясь высушить до состояния газетного листа, в ногах плескался и шумел океан, пытаясь добраться до меня, а где-то рядом, в бунгало, которое Костя снял по случаю нашего приезда, копошилась Рита.

Она затеяла какие-то кухонные интриги, пообещав приготовить нечто такое, чего мы с Костей еще не пробовали. Я не возражал, а Кости вообще не было. Он с самого утра отвалил в Лос-Анджелес, где его ждала мулатистая зазноба. Я предупредил его, напомнив американскую поговорку: «С черненькой поведешься – обратно не вернешься», но он только отмахнулся, сказав, что, во-первых, она не такая уж и черненькая, а во-вторых – если он найдет с ней долгожданный рай, то на хрена тогда мы все ему нужны. Я не нашел чем ему тут возразить, и Костя, довольный, забрался в двухцветный открытый «БМВ» и уехал.

Бунгало, в котором мы предавались кратковременному безделью, стояло в сотне метров от берега океана, на небольшом пригорке, заросшем травой и кустарником. Таких строений в этой части побережья было полным-полно, и в каждом из них жили такие же, как мы, любители праздного ничегонеделания, «dolce far niente», как говорил сосед-итальянец. Иногда мы видели их, и все они делали то же, что и мы. Выйдя из дорогой лачуги, соискатель покоя и удовольствий проходил несколько шагов и падал. Либо на песок, либо в океан. Некоторые поступали иначе – выскочив из бунгало, они с криком и смехом бежали к воде, таща яркую пластиковую доску. На мой взгляд, это было буйным вариантом распространенного в этих местах помешательства.

Началось это все, по-моему, с фильма «На гребне волны», где мужественный герой Патрика Суэйзи разумно распределял время между совершением правонарушений и лихим серфингом на гребнях тихоокеанских волн. С тех пор американские парни, чтобы почувствовать себя Парнями с большой буквы, хотя бы раз в год брали под мышку пластмассовый атрибут крутого рассекателя прибоев и направлялись в сторону ближайшего водоема, имеющего хоть какое-то подобие волны. Прыщавые младшие клерки из солидных компаний на трясущихся от ежедневного джоггинга ногах неловко балансировали на неустойчивом пластике под восторженными взглядами архивных барышень или приехавших из провинции кузин, с надеждой ожидая внезапного ухудшения погоды или какого-нибудь природного катаклизма, позволяющего, не теряя лица, укрыться под гостеприимной крышей ближайшего бара или, что еще лучше, остаток дня спасать свою подружку от непогоды в своей холостяцкой квартирке, где плита, раковина и раскладная кровать находятся в опасной близости друг от друга…

Жара, царившая в эти дни на калифорнийском берегу, на мой взгляд, располагала больше к лени и неподвижности, чем к резвым забавам, и я поступал так, как мне было приятнее. А именно – лежал под горячими лучами солнца и думал о том, что будет, когда оно превратится в сверхновую. Говорят, что тогда оно сначала распухнет до самой орбиты Земли, а потом сожмется в невидимый черный комок, который будет жадно втягивать в себя все, что окажется поблизости. Это вроде бы и называется черной дырой. Я не силен в астрономии, поэтому не разбираюсь в таких вещах, но одно было ясно – не будет тут никакого пляжа, океан испарится, как плевок на утюге, а главное – никто этого грандиозного шоу не увидит.

Есть такие острова в Океании, где, как говорят знающие, побывавшие там люди, местное население не делает ничего, то есть вообще ничего, Ничего с самой большой буквы. Они просто лежат целыми днями на своих островных пляжах, океан покорным щенком ласково лижет им пятки. А они лежат и ждут, когда с дерева упадет кокос или какой другой пригодный в пищу орех, тогда они лениво поднимаются и нехотя поглощают упавшую пищу. Они не работают, потому что жарко, лень и незачем – все, что нужно для жизни, произрастает само, без участия человека, а может быть, именно потому, что человек не вторгается в плодотворную работу Земли. Они счастливы, потому что все, что им нужно, у них есть, а то, чего у них нет, – им не нужно. Надо будет как-нибудь побывать на этих островах, лениво подумал я, полежать на песке рядом с островитянами, поболтать с ними о смысле жизни и насладиться райской праздностью свободного человека. Чем, собственно, я и сейчас наслаждаюсь, не уезжая на далекие неведомые острова…

Я лежал уже второй час и подумал, что, открыв глаза, увижу себя в виде пережаренной колбаски. Кулинарно-гастрономические ассоциации усиливали ароматы, которые редкий и легкий ветерок навевал из бунгало. Коричневая, лежащая на рашпере колбаска, жирный мясной сок которой с шипением капает на раскаленные угли, сменилась образом шашлыка, я даже услышал запах вишневых полешек, которые знатоки подкладывают в грамотный – из яблоневых чурочек – костерок. Я перевернулся на спину и напоследок вспомнил, что на Руси шашлык называли «верченое мясо». Хотел улыбнуться, но поленился. Весь окружающий мир представлялся мне в виде… Точнее сказать – он никак мне не представлялся. Его будто не было. Только я и солнце. И где-то рядом – океан. И все это даже не на какой-то там Земле, а просто в пространстве. Это и было тем самым блаженным умопомрачением, ради которого знающие люди регулярно бросают все и устремляются на жаркие берега теплых морей. Я наконец достиг этого состояния, и приобретенный в прошлых воплощениях опыт подсказал мне, что делать теперь.

Собрав все силы, я напрягся и открыл глаза.

На мне были черные очки, поэтому солнце, бьющее мне прямо в лицо, не ослепило меня, а лишь заставило слегка прищуриться. Перевернувшись на живот, я подобрал под себя конечности и, пошатываясь, встал. Сориетировавшись, я неверными шагами, утопая в предательском песке, дошел до воды и, сделав еще несколько шагов, упал лицом вниз. Теплые воды океана объяли меня, как говорится, до глубины души моей. Убийственная жара пропала, а вместо нее, когда я открыл глаза, вокруг меня было зеленоватое пространство, по которому перебегали тени и отражения волн, игравших на поверхности.

Я посмотрел на свои руки, упершиеся в песчаное дно, и увидел, что на тыльной стороне правой ладони уже устроился маленький краб, который, подняв миниатюрные клешни, смотрел на меня своими перископами. Почувствовав, что заканчивается воздух, я поднял голову над водой и сделал глубокий вдох. Полусонное обалдение пропало, и вместо него я теперь чувствовал пронизывающую меня насквозь радость бытия, которая растянула мои губы в идиотской улыбке.

Так тут улыбались все.

Поныряв в разные стороны и пожалев немного, что не родился дельфином, я вылез из воды и бодро направился в бунгало. Внутри было прохладно, датчик кондиционера показывал всего лишь плюс двадцать. Из кухни доносилось фальшивое пение Риты. Все в ней было прекрасно: и фигура, и лицо, и манеры, и еще множество женских качеств, но имела она один недостаток, который ей, однако, удавалось успешно скрывать. У нее абсолютно не было музыкального слуха.

Услышав доносившееся из кухни фальшивое «три белых коня – декабрь, январь и февраль», я почувствовал, как у меня сводит скулы и рот наполняется слюной, как при виде разрезаемого лимона. Слух у меня – дай бог каждому, и такое издевательство над гармонией и благозвучием приносило мне истинное страдание. Поэтому я кашлянул, и пение тут же прекратилось.

Рита знала, что начисто лишена музыкальных способностей, и никогда не позволяла себе петь в чьем-либо присутствии, разве что хотела помучить кого-либо, например меня. На моей памяти она поступила таким опрометчивым образом дважды, и оба раза результаты этого были для нее плачевны. Один из таких эпизодов, в Цинциннати, закончился для нее запихиванием под холодный душ, а во второй и, надеюсь, последний раз я просто ушел спать в гостиницу, оставив ее на одинокой постели без надежды на мою благосклонность.

Сунув голову в кухню, я почувствовал довольно приятный запах и поинтересовался:

– И что же такое ты готовишь? Пахнет хорошо!

Рита, одетая в короткое шелковое кимоно, расшитое красивыми жабами и лягушками, повернулась ко мне и, заслонив спиной плиту, вытолкала меня из кухни. При этом вытканная на кимоно жаба насмешливо улыбнулась и, кажется, выставила средний палец на правой лапе.

– Узнаешь потом. А пока нюхай и мучайся.

Я подошел к холодильнику и открыл его.

По босым ногам пробежала приятная зимняя волна, и я, наслаждаясь контрастом ощущений, неторопливо вытащил из отделения для напитков две бутылки «Туборга». Отделение было просторным и глубоким, и еще оно было полностью забито бутылками с разнообразными эликсирами и ядами, произведенными в разных концах света. Америка, считая себя передовой страной мира, на самом деле глубоко традиционна, – если ты придешь в американский бар и попросишь пива, то тебе подадут непременно «Будвайзер», естественно, родного американского производства, поэтому на американский «Будвайзер» я уже смотреть не могу и пью последнее время только «Туборг», добротно сваренный в старушке Дании. Открыв пиво, я налил себе и Рите и рухнул в кресло, умудрившись не расплескать ни капли из полного стакана, который держал в руке.

Приложившись к пиву, я спросил:

– Так ты сегодня что – так и не полезешь в воду?

– Какой ты все-таки несообразительный, – укоризненно произнесла Рита, глядя на меня как на тупого второгодника, – я же тебе еще вчера вечером сказала, что у меня началось, как в Библии сказано, обычное женское.

– А-а-а… – протянул я, вспомнив, что такое действительно было, – миль пардон. Запамятовал. Здешние кайфы, они, знаешь ли, разжижают мозг и парализуют волю.

– И ты как раз являешься ярким примером этому. Хотя и в обычных условиях не блещешь.

Рита отпила немного пива и поставила стакан на столик.

Раскинув руки по спинке дивана, отчего кимоно разошлось, она опустила глаза и посмотрела на свою грудь, уставившуюся изюмными сосками прямо в меня.

Нахмурившись, она подняла взгляд на меня и спросила:

– Тебе не кажется, что загорелая грудь – несколько вульгарно?

Я снова кашлянул и ответил:

– Не знаю. Зато мне кажется, что вызывающе показывать грудь, равно как и другие части организма мужчине, с которым находишься наедине, но не имеешь возможности вступить в близость, наверняка вульгарно. Один знающий человек объяснил мне как-то, в чем состоит основной конфликт латиноамериканских сериалов. Ты смотришь бразильские сериалы?

Маргарита выразительно посмотрела на меня и буркнула под нос что-то презрительное.

– Вот и я не смотрю, но не в этом дело. Интрига основывается на том, что героиня остается один на один с героем на некоторое очень небольшое время, скажем, на полчаса. Проводят эти полчаса они совершенно невинно – пьют кофе, беседуют об искусстве, или о лошадях, или об искусстве выращивания лошадей. Но! По образу мышления латиносов, или, как модно говорить, по их менталитету, за эти полчаса они непременно должны трахнуться, потому что чем еще могут заниматься мужчина и женщина, оставшись наедине, – только трахаться, не разговоры же разговаривать! И чтобы доказать свою невинность и в конце концов все-таки переспать с героем, героине нужно никак не менее 526 серий по полтора часа каждая. А мы с тобой! Столько времени проводим наедине – и никакого секса. Есть же ведь всякие варианты, правда?

Рита фыркнула и запахнулась.

– Маньяк! Только об одном и думаешь.

– Не только. Еще я думаю о пиве, причем гораздо чаще, чем о том, что имела в виду ты. Кроме того, – о машинах, деньгах, сокровищах, инопланетянах, о смерти, о новых ботинках, о крабах, леопардах и слонах, о…

– Хватит! – взмолилась Рита, заткнув уши, – не желаю больше слушать эту чушь.

– А еще – об устрицах и балете, а также о королях и капусте, – закончил все-таки я.

Рита осторожно отняла руки от ушей и, убедившись, что я умолк, облегченно вздохнула.

– Вот уж не думала, что ты способен так долго перечислять всякую ерунду.

– Ну, – я поднял брови, – я много чего способен делать долго.

И тут же торопливо добавил:

– Но не то, что ты думаешь.

– Вот именно, – мстительно сказала Рита, – во всяком случае не так долго, как хотелось бы мне.

Я понял, что ляпнул что-то не то, но разбираться не хотелось, поэтому я ловко перевел разговор на другую тему.

– Так что ты там готовишь? – с преувеличенной заинтересованностью спросил я.

– Не твое дело, – отрезала Рита.

– Как это не мое, – возмутился я, – ты собираешься скормить мне какую-то таинственную стряпню и держишь это в тайне. А вдруг тебе не дают покоя лавры великих отравителей, чьи имена вписаны в историю кровавым поносом невинных жертв?

– Не морочь мне голову. Попробуешь и узнаешь. Ты скажи мне лучше – заметил ли ты сам, что к тебе привязалась любимая поговорка полковника Манджурова?

– Это еще какая такая поговорка? И кто такой Манджуров?

– Ну, он все время говорит «видите ли».

– А, помню, помню… А что, действительно привязалась?

– Ага.

Я пожал плечами.

– Видишь ли, Рита…

Она взвизгнула и сползла с дивана на пол.

Сначала я не понял, в чем дело, а когда сообразил, что только что опять произнес эту несчастную поговорку, то возмутился и преувеличенно твердо повторил:

– Видишь ли, Рита! Это выражение вполне литературно и во многих случаях уместно. Всяко лучше, чем через слово говорить «как бы» и «на самом деле». А также «чисто по жизни», «конкретно» и прочую подобную херню.

– Уместно, уместно, – Рита замахала на меня рукой и с трудом залезла обратно на диван.

Но я уже завелся и погнал телегу по ухабистой лингвистической дороге.

– А еще, – обличающе загремел я, – постоянно слышу по телевизору, как недоумки, у которых в голове нет ничего, кроме прокладок и сникерсов, глубокомысленно произносят «продвинутый», «знаковый» и «элитный». Элитная туалетная бумага. Знаковый презерватив. Продвинутый карманник. Бля.

Но настроение вдруг пропало, и я умолк.

Достав очередную пару пива, я разлил его по стаканам и снова развалился в кресле. Рита распласталась на подушках дивана, и вместе мы представляли из себя идиллическую картину на тему «двое продвинутых молодых людей пьют знаковое пиво в элитной халупе на берегу океана».

Мы лежали и молчали.

За дымчатым окном солнце склонялось к океану, уже положив на синюю воду свою длинную, переливающуюся золотом тень, и в этом была долгожданная умиротворенность, которая, как я подозревал, была лишь тенью, призраком, пугливым видением, готовым унестись при первой же возможности, а уж такую возможность жизнь предоставить не замедлит. Но пока все было хорошо, и, наверное, это было то редкое мгновение, про которое можно было бы сказать, остановись, мгновенье, ты почти прекрасно, но только не останавливайся навсегда, пусть придут другие мгновения, и пусть они будут хороши по-своему.

Взяв со столика пульт, я нажал на первую попавшуюся кнопку, и на экране появился полицейский, который как раз заканчивал фразу:

– … от комментариев воздерживается.

После этого камера повернулась, и я увидел какие-то трущобы, толпу латиносов или мексов, черт их разберет, все это было пересечено болтающимися на ветру желтыми полицейскими лентами ограждения, повсюду шастали копы, потом показались двое медиков, которые катили носилки с чьим-то телом.

– Вот тебе Америка, – злорадно сказал я Рите, – не успел включить телек, а там уже кого-то замочили. Что поделаешь – неблагополучные кварталы, пуэрториканцы…

Камера запрыгала, подбираясь поближе, и заглянула в лицо лежащему на носилках человеку. Когда я увидел, кто это был, то понял, что счастливое мгновение кончилось. На носилках с залитым кровью лицом и страшным провалом на месте правой скулы лежал Костя. Его глаза были закрыты, а губы при каждом вдохе и выдохе то всасывались в приоткрытый рот, то обиженно надувались, выдавливая наружу окрашенный кровью пузырь воздуха. Ворот рубашки был разорван, и сломанная правая ключица, прорвав кожу, торчала наружу.

Я оглянулся на Риту и увидел, что она, прижав руки ко рту, смотрит на экран, широко раскрыв остановившиеся глаза. Стакан валялся на диване рядом с ней, и пиво медленно всасывалось в велюровую обивку.

Снова повернувшись к телевизору, я прибавил звук, и в комнате зазвучали слова полицейского, который повторил:

– Никаких комментариев. Могу только сказать, что пострадавший привез на своей машине живущую здесь девушку, а потом произошла ссора между ним и родственниками этой девушки. Все, дайте пройти.

И он, решительно оттолкнув смуглую репортершу, которая тыкала в него микрофоном, стал пробираться к машине. На заднем плане были видны носилки, над которыми склонился врач. Увидев это, я подумал, что ничего, Костя выпутается, я заплачу за лечение сколько нужно, все будет нормально…

И вдруг этот долбаный американский врач медленно закрыл Костино лицо белой простыней, на которой тотчас проступили темно-багровые пятна. Все было понятно, и я выключил телевизор.

Сколько мы просидели молча и не глядя друг на друга, я не знаю.

Может быть, полчаса, может быть, полжизни… Я не удивился бы, если бы, взглянув в зеркало, увидел себя седым и морщинистым. Время прекратило привычный свой ход и стало беспорядочно смятым комком событий, в котором смешались жизнь, смерть, растаявшее мороженое, стекающее по пальцам, автобус на обочине дороги из Душанбе, смеющаяся Настя, кольца с таинственными знаками на них, проводница в душном вагоне, Нева с высоты птичьего полета, Коран в деревянной обложке, квартира Наташи, катящееся по скалам туловище мертвого человека, подвал в ижменской зоне, убитый Надир-Шах, потом неизвестно откуда взявшийся полковник Губанов на фоне египетских пирамид… Все это скручивалось туже и туже, смешивалось, переплетаясь и превращаясь в однообразную массу, и я почувствовал, что еще немного – и буду готов на все, даже на то, чтобы умереть, лишь бы остановить этот бесконечный водоворот образов и мыслей…

Я глубоко вздохнул и увидел себя в просторной комнате, через большое окно которой был виден океан и коснувшееся его красное солнце.

Остановившееся сердце застучало, и я снова стал жить.

* * *

Открыв глаза, я не сразу понял, где нахожусь.

Лишь через несколько минут до меня дошло, что я лежу на ковре около дивана и что у меня нет левой руки. Это несколько удивило меня, но, пошевелившись, я понял, что она завернута за спину. Повернувшись на другой бок, я получил сразу два сильных ощущения. Во-первых, меня затошнило, а во-вторых, кровь начала поступать в отдавленную моим же собственным туловищем руку, и она наполнилась невыносимыми горячими мурашками. Это, конечно, можно было вытерпеть, а вот тошнота…

Я попытался вскочить, но это получилось совсем не быстро и вовсе не мужественно. Покачиваясь и держась за мебель, я торопливо доковылял до ванной и там склонился над унитазом. Из меня моментально вылетело все, что не успело всосаться в организм со вчерашнего вечера, и этого оказалось удивительно много. Из глаз потекли слезы, из носа – тоже какая-то жидкость, а тут еще напомнил о себе кишечник. Я торопливо сдернул штаны и уселся на унитаз. Но через полминуты меня снова затошнило, и, вскочив, я повернулся к унитазу лицом. Минут пять я то садился, то вскакивал – в общем, меня, как говорится, чистило через все дыры. Наконец все закончилось, и, спустив воду, я залез под душ.

Наскоро ополоснувшись, преимущественно ниже пояса, и почистив зубы, я, не одеваясь, вышел в гостиную и направился прямиком к холодильнику. Достав несколько бутылок пива, я налил полный стакан и выпил его залпом. Потом еще один, потом еще, но уже помедленнее, а четвертый, подумав, поставил на стол и неторопливо закурил.

Комната сразу же поехала вокруг меня, и я сел на диван, чтобы не вывалиться на повороте в окно. Держась за подлокотник, я затянулся еще несколько раз, и наконец головокружительные аттракционы кончились. Алкогольно-никотиновый баланс в моей башке приблизился к норме, и я почувствовал, что уже почти могу соображать.

Оглядевшись, я увидел на столе какую-то бумажку.

Это была записка от Маргариты. В ней говорилось, что она поехала заниматься Костей, а я чтобы сидел в бунгало и не высовывал носа дальше океана.

Я сразу вспомнил все, что было вчера, и эти воспоминания, прорвав похмельную пелену, ворвались в меня, как группа захвата в квартиру наркоторговцев. Я был растерян, ошеломлен, огорчен… Впрочем, огорчен – слишком слабое выражение для того, чтобы передать мои чувства. Огорчение пополам с тоской, замешенные на злости и обиде, – есть такое слово? По-моему – нет. Плюс состояние дикого похмелья. Тогда уж точно – нет.

Я выпил еще один стакан пива, закурил новую сигарету и вроде бы начал постепенно приходить в норму. Понятное дело, не в правильную трезвую норму, а в некое относительно стабильное состояние, когда уже можно думать, вставать, ходить и даже, может быть, съесть что-нибудь.

Но я поступил иначе.

Подойдя к двери, я открыл ее, и ослепительное утро навалилось на меня зноем, шумом волн и пронзительными криками чаек. Все это мне сильно не понравилось, и я сразу же закрыл дверь. Внутри нашего скромного бунгало было гораздо лучше. Тихо и прохладно… Я снова сел на диван, налил пива и, теперь уже совершенно успокоившись, стал вспоминать, что же было вчера.

После того как мы увидели в телевизоре Костю, на столе появилась литровая бутылка водки, а через полчаса – еще одна. Я, понятное дело, выпил больше, чем Рита, и поэтому почти ничего не помню. Да и помнить-то особенно нечего было. Пока мы наливались водярой, не было произнесено и двух десятков слов. Говорить было не о чем да и незачем. Был Костя – и нет Кости. Что-то нелепое и непонятное, как и сама жизнь. Только в жизни бывают какие-то светлые и радостные моменты, а уж в том, что нам показали по телевизору, ничего такого не было. Только тупые лица пуэрториканцев, с любопытством дикарей заглядывавших в объектив камеры…

Когда я выпил еще четыре бутылки пива, мне захотелось прилечь, а когда я прилег, то глаза закрылись сами собой, вчерашние события стали далекими и неважными, и я уснул.

* * *

Рита разбудила Знахаря уже вечером, когда за окном стемнело, и, открыв глаза, он в первую очередь посмотрел в сторону холодильника и, убедившись в том, что тот никуда не делся, с трудом переместился из лежачего положения в сидячее.

Потерев лицо руками, Знахарь поднял разъезжающиеся глаза на Риту, потом попытался что-то сказать, но раздался только слабый сип. Прокашлявшись и прослезившись, он наконец обрел потерянный голос и хрипло спросил:

– Ты давно пришла?

– Давно, – ответила Рита и открыла холодильник.

– И это правильно, – проскрипел Знахарь.

– Что правильно? То, что я пришла, или то, что я хочу достать из холодильника пиво?

– И то и другое.

Знахарь потряс головой, но от этого в ней хищно зашевелились какие-то остроконечные обломки, и он понял, что поступил опрометчиво.

– Пора завязывать, – сказал он и сразу же поступил наоборот, торопливо схватив бутылку пива, которую протянула ему Рита.

Налив себе пива в стакан, она посмотрела на то, как Знахарь, вздрагивая и обливая себя, жадно глотает пиво прямо из бутылки.

– У тебя в роду алкоголиков не было? – спросила Рита.

– Не-а… Я – первый.

– А детей у тебя нет?

– Не знаю, вроде бы нет.

– Ну, значит, ты же и последний.

– Спасибо тебе, добрая женщина, я знал, что у тебя всегда найдется для меня ласковое слово. Да благословит тебя Аллах.

Рита невесело усмехнулась.

– Я была в полиции и все узнала.

Знахарь поставил пустую бутылку на пол, икнул, и, закурив, откинулся на спинку дивана.

– Рассказывай, – потребовал он, но не очень твердо.

Рита вздохнула и сказала:

– А нечего рассказывать. Он поперся к своей мулатке, а там у нее братья. Слово за слово, дал кому-то из них в рыло, началась драка, они увидели, что не справятся с ним, тогда один из братьев вытащил пушку и… Ну, в общем, что тут рассказывать, все и так ясно. Я заплатила десять тысяч похоронному агенту, он все организует и позвонит. Конец рассказа.

– Мало десяти, – с трудом сказал Знахарь.

Язык во рту чувствовал себя, как сдохшая позавчера рыбина, – неподвижная, шершавая лепеха, покрытая слизью дурного цвета и запаха…

– Что? Что ты сказал? – не поняла Рита.

– Десятки мало, – повторил Знахарь, – хороший гроб десятку стоит, а Костю надо ж еще… – он замолчал, подыскивая слова, – в порядок привести. Ну, сделать так, как все было…

Знахарь медленно помотал головой и, встав, подошел к холодильнику.

Открыв его, он повернулся к Рите и сказал:

– Жалко, меня там не было.

– А что бы ты сделал? Эти латиносы – как чеченцы. Злобные и трусливые. Убивают, не думая, а прижмешь, целуют ноги. Грохнули бы там тебя до кучи, невзирая на всю твою крутизну, да и все. Они же по-русски не понимают, и все твои грозные и убедительные речи просвистели бы у них между ушей, как ветер. Бесполезно.

Знахарь открыл пиво и сел на диван, глядя на Риту.

– А еще я виделась с Наринским.

– Так… – недовольно пробурчал Знахарь, – ну давай тогда рассказывай дальше. Продолжим вечер удовольствий.

– Я, между прочим, есть хочу, – сказала Рита и пошла в кухню.

Знахарь хмуро посмотрел ей вслед и, подобрав с пола пульт от телевизора, нажал на кнопку.

С кухни донесся голос Риты:

– Не боишься включать?

– Нет, не боюсь, – с вызовом ответил Знахарь, – наших там никого больше нет, а если покажут, как торговцы героином вышибли мозги твоему Наринскому, то лично я ничего не имею против.

– Дурак! – был ему ответ.

Знахарь хмыкнул и, глядя на экран, поднес к губам бутылку.

Через несколько минут из кухни вышла Рита, неся перед собой блюдо, накрытое высокой сверкающей крышкой. Поставив его на стол, она сняла крышку и сказала:

– Вот это самое я приготовила вчера, да только не получилось веселого ужина…

– Да уж, – согласился Знахарь, – и что это?

– Ну, оно уже холодное, конечно, а вообще это филе омара в соусе из дуриана и киви, и еще тут креветочные хвосты.

Знахарь с подозрением понюхал то, что лежало на подносе, и сказал:

– Киви – слышал. А что это за дуриан такой?

– Это, темный ты человек, такой ужасно вкусный экзотический плод, который покрыт шипами с палец, а пахнет, как десяток дохлых кошек в яме деревенского сортира.

– И ты хочешь меня этим накормить?

– Тот, кто хоть однажды попробует дуриан, в следующий раз, почуя его запах, бросится в ту сторону, перескакивая через заборы и пробивая стены.

– Ты уверена, что именно в ту сторону, а не в другую?

– Уверена. А тут, между прочим, он уже обработанный, так и продавался, специально для слабонервных, так что от того запаха ничего не осталось. Ты же вчера, когда я готовила, ничего не почувствовал?

– Ну, ничего, – неохотно признался Знахарь, продолжая рассматривать угощение, как свидетель на опознании трупа в морге.

– Вот и не выступай. Попробуй лучше.

Знахарь осторожно взял двумя пальцами кусок омара, стараясь, чтобы на нем было как можно меньше соуса и, зажмурившись, отправил его в рот. Жевнув пару раз, он удивленно открыл глаза и невнятно спросил:

– Как, ты говоришь, он называется?

– Ду-ри-ан, – по складам ответила Рита.

– Угу, – промычал Знахарь, пережевывая деликатес и протягивая руку за следующим куском.

– Вилку возьми, ты, уркаган блохастый! – возмутилась Рита, и Знахарь опасливо отдернул руку, зная, что она может ударить его чем попало.

– На! – Рита протянула ему тяжелую серебряную вилку с затейливым литьем на сабельной рукояти, и он, засучив рукава, набросился на еду.

– Оголодал, касатик, – окая, пропела Рита и, сев в кресло, присоединилась к Знахарю.

Некоторое время в комнате звучали только лязганье столовых приборов да негромкая музыка из телевизора. На экране аккуратно причесанный Стинг пел грустную песню о том, что русские тоже любят детей.

Через полчаса большое банкетное блюдо было совершенно пустым, а по обе стороны от стола можно было наблюдать две человеческие фигуры с заметно увеличившимися животами. Мужская фигура раскинулась на диване, а женская – в кресле. Некоторое время они не шевелились, потом мужчина с трудом приподнялся и, закурив сигарету, упал обратно на диван.

– А ничего этот твой дуремар, – слабым голосом сказал он.

– Дуриан, деревня… Да это только соус такой, а вообще там омары были и креветки, – ответила женщина, не открывая глаз.

– Вот я и говорю – ничего этот омар был… дуриановый…

– Сам ты дуриановый, – сказала женщина и медленно открыла посоловевшие от еды глаза.

Сев прямо, она посмотрела на Знахаря и сказала:

– Ну что, будешь слушать про Наринского?

– Давай, – тихо ответил Знахарь, – только негромко.

Рита усмехнулась.

– Могу и негромко. В общем – тебя решено пока что оставить в живых.

– Ну, спасибо, благодетели, а то я уж думал, что вы меня из Бутырки вытащили да сюда привезли, чтобы мочкануть при первой возможности, – сказал Знахарь и, тоже открыв глаза, сел.

– А ты, между прочим, зря иронизируешь. Разговор шел именно в таком ключе. Но, на твое счастье, появилась новая информация, и получается, что твои мафиозные интересы снова стали сильно совпадать с нашими. Поэтому ты получаешь прежнюю свободу действий, с той только разницей, что теперь ты знаешь, что за твоей спиной имеется незаметная, но мощная поддержка.

– И что это за информация такая?

– А она такова, что должна прийтись сильно не по вкусу Знахарю, королю русской мафии в Америке. У тебя, Костик, большие проблемы образовались.

– Где именно?

– Здесь, в Калифорнии. Так что никуда особенно тащиться не надо.

– И что за проблемы?

Рита вытащила сигарету из пачки и, прикурив, сказала:

– Эти проблемы – латинос. Те самые мексы и пуэрториканцы, на которых напоролся наш Костя. Они представляют здесь колумбийский кокаин. И то, что объединившаяся русская мафия стала силой, с которой теперь приходится считаться, сильно им не нравится. В хоккей, фигурное катание и бокс они не лезут, а вот проституция, игорный бизнес и наркотики их оч-чень интересуют.

Знахарь посмотрел на Риту и усмехнулся:

– И все-то ты знаешь!

– Не все, но очень много. Во всяком случае, я знаю все про твои приключения на просторной и гостеприимной американской земле. Продолжаю. Хотя, собственно, продолжать уже нечего. Короче – будет настоящая война. Это точно. А главный у них – некто Хуан Гарсия.

Знахарь почесал бровь и, хмыкнув, сказал:

– Хорошо, что не Антонио Бандерас.

Про Хуана Гарсию Знахарь, конечно, слышал, а его местного ставленника, сеньора Кордову, даже видел однажды, проезжая по улице Франклина мимо его двухэтажного особняка в колониальном стиле. Немолодой уже мужчина с лицом постаревшего героя мексиканского телесериала сидел на открытой террасе перед домом и задумчиво пил кофе. Это был квартал, где жили латиносы среднего достатка, поэтому Знахарь не обратил на него особого внимания, но Костя сказал, это Альфонсо Кордова, и Знахарь обернулся. Наркоделец не оставлял впечатления крутого и опасного человека – обычный немолодой латинос, которого проще представить среди зарослей сахарного тростника или на банановой плантации, чем с автоматом Калашникова в руках во главе барбудос и герильеро…

Ну и что, подумал Знахарь, Альфонсо как Альфонсо, сидит кофе пьет. По жизни мы не пересекаемся, дел общих не имеем, так что пусть сидит, пусть пьет…

Однако повернулось все иначе…

Глава 5 Крестный отец

После разговора с Ритой я решил побыть один, чтобы переварить все, что она мне наговорила, и поэтому надел плавки, которые по здешней моде представляют из себя семейные парашюты до колен, и вышел из бунгало. Дойдя до нашего покосившегося от ветра зонтика, я поправил его, воткнув поглубже, поставил в тень ящик с пивом в ледяной крошке, и, надев самые темные очки из тех, что у меня были, растянулся на солнце.

Закрыв глаза и раскинув руки, я лежал и думал о превратностях судьбы, которая, похоже, резвилась вовсю, и то, как она это делала, наводило на мысли, что у нее, у судьбы этой, не все в порядке с головой. А как еще иначе можно было объяснить очередной сюрприз, который она мне подкинула! Ведет себя, как жестокий ребенок, поймавший жука. А ну-ка кину его в муравейник. Смотри – выбрался! А теперь в бочку с водой. Тоже вылез! Тогда попробуем посадить его в банку с пауками. Надо же – и пауков загрыз! Что бы еще такое придумать… Может, посадить его в микроволновку? Нет, пожалуй, не стоит. А если привязать ему к ноге нитку и отпустить? То есть вроде как отпустить, а на самом деле дерг – и обратно.

Отличная забава! Жужжит, сердится, а сделать ничего не может.

Ну, я-то, положим, на крайний случай имею средство обмануть и судьбу, и тех людей, чьими руками она со мной развлекается. Вот возьму и пальну себе в храброе сердце из «Магнума». И все они останутся с носом.

Я буду лежать в гробу такой строгий, красивый и благородный, а Рита будет заламывать изящные руки и рыдать. За ее спиной будет стоять хмурый академик ФСБ Наринский, американские братки устроят салют из всех стволов, и все российские зэки откажутся в мою честь от ужина. По первому каналу будет транслироваться «Лебединое озеро», ровно в двенадцать часов заревут гудки заводов, пароходов и автомобилей, газеты выйдут с моим портретом в черной рамке на первой полосе, и в городе Урюпинске улицу Рихарда Зорге переименуют в проспект Константина Разина. А главный начальник ФСБ соберет всех своих генералов и начнет срывать с них погоны за то, что они не уберегли такого смелого и славного парня…

Вообще, про этих генералов Рита рассказала мне кое-что новенькое. То есть не о том, какие они паскуды, это я и без нее знаю, а о том, что они там придумали под чутким и незаметным руководством Игроков этих, чтоб им провалиться.

Российское правительство, чтобы хорошо выглядеть в глазах мировой общественности, клятвенно пообещало американскому правительству, что примет самое что ни на есть активное участие в борьбе с наркомафией. Потому что деньги, на которые существует международный терроризм, поступают как раз от наркобаронов. Между прочим, интересное дело получается. Укололся – помог террористам. Вроде как листовки, которые в Питере висели: «купил шаверму – помог Хаттабу».

А что – логика имеется…

Дальше получается и вовсе распрекрасно.

Американцам самим с латиносами не справиться – кишка тонка, так они попытались самым примитивным образом спровоцировать конфликт между латиносами и русской мафией. Когда я об этом услышал, то почувствовал, что во мне взыграл патриотизм. Причем не квасной какой-нибудь, типа – православная Россия превыше всего, а простая обида за русских, чьими руками Америка хочет выгребать горящие угли из печки. Пусть эти русские – бандиты, на которых клейма ставить некуда, пусть они урки уголовные, пусть! Но если решать важные вопросы такими способами, то правильнее было бы натравить на наркобаронов своих, американских бандюков, их там тоже хватает, да и поляну свою американскую они знают всяко лучше, чем русские эмигранты.

А американские бандюги – большей частью это черножо… пардон, афроамериканцы, которые и в рамках-то закона творят что хотят, а уж за рамками – полный беспредел, натравить их на кого-нибудь – намучаешься, тем более что они-то и являются главными потребителями наркоты во всех ее видах и качествах и убивать дойную корову, чье молочко они пьют, конечно, не будут. Итальянцы, мафия пресловутая, со всеми ее кланами, семьями и крестными отцами – те в Америке давно, корни пустили прочно и основной доход получают от профсоюзов, строительства да прачечных самообслуживания, где левую капусту отмывают, им вообще никакого резона нет в войнушку с латиносами играть, больше потерять можно, чем выиграть. Остается кто – «триады» китайские, да те же самые латинос, против которых все и затевается. Про «триады» не скажу, ничего о них не знаю, а про латиносов мне Маргарита все объяснила. Так что по раскладу получается, что, кроме русской братвы, остановить их и некому…

Все бы ничего, но оказывается, пока я на «Боингах» по Бутыркам летал, война уже началась. В Чикаго, в Нью-Йорке, в Лос-Анджелесе уже вовсю шла стрельба и гремели взрывы. Латиносы и русские отправлялись на небеса целыми автомобилями, квартирами и ресторанами. На латиносов мне, понятное дело, было наплевать, они плодятся, как тараканы, и дохнут так же, а вот насчет русских… Почувствовав, что не могу допустить такого беспредела, я во всем соглашался с Ритой, которая излагала мне план действий, разработанный Игроками, и только щелкал зубами от злости.

Были потери и среди тех, кто пришел под мои королевские знамена.

В Нью-Йорке – Беня Штифт, Саня Горбатый, Витек Лихоман и Дима Мосдорстрой. В Чикаго – Володя Бульба и Тарасик Сало. В Лос-Анджелесе – Коля Хрящ и четверо его ребят. Имен не знаю.

* * *

Сеньор Кордова был уважаемым человеком в своем районе, и на крыльце его скромного двухэтажного дома, стоявшего на улице Франклина, часто собирались другие сеньоры. Они устраивались в плетеных креслах, курили длинные сигары и неторопливо разговаривали о погоде, о семейных делах и об автомобилях.

Погода была для всех одна, поэтому говорили о ней долго, сравнивая с погодой прошлых лет и делая прогноз на будущее. Семейная жизнь, во всяком случае ее внешняя сторона, была лишена ненужных потрясений и текла, как великая американская река Миссисипи, неторопливо и по давно проложенному руслу. Кто-то из старших сыновей заканчивал Колумбийский университет, кто-то из младших поступал в Массачусетский технологический, поступал и заканчивал, разумеется, успешно…

Главной новостью последних дней было решение сеньора Кордовы курить четыре сигары в день вместо обычных пяти. Новость эта горячо, но, естественно, в рамках приличий обсуждалась уважаемыми сеньорами. Сравнивались различные сорта табака, причем большинство отдавало предпочтение табаку Seco, как самому ароматному и обладающему достаточной крепостью, и лишь один из них, самый молодой – пятидесятилетний – курил сигары из табака Ligero, очень крепкие, свернутые из толстого зеленого листа. Остальные пылко уговаривали молодого сеньора беречь здоровье и отказаться от крепких сигар, но тот упрямился, как, впрочем, упрямился и сеньор Кордова, говоривший, что своих решений он не меняет и с завтрашнего дня для пятой сигары в его распорядке дня места нет. Споры эти продолжались уже не одну неделю, не теряя, как и кубинский табак, в силе и крепости.

Время от времени напротив дома останавливались автомобили, из которых выходили молодые сеньоры, по большей части в темных очках, которые подходили к сидевшему в кресле Кордове и вполголоса говорили с ним о чем-то. После этого они уезжали, и беседа взрослых уважаемых людей продолжалась.

Альфонсо Кордова руководил, как теперь принято говорить, региональным отделом по распространению наркотиков, а молодые люди, которые приезжали к нему с докладом или за руководящими указаниями, были, конечно же наркодилерами. Сами они наркотиков не продавали, но каждый из них руководил несколькими уличными толкачами, а также теми, кто распространял наркотики в колледжах, на фабриках и в прочих местах, где постоянно бывает много людей.

Сегодня сеньор Кордова имел телефонный разговор с человеком гораздо более уважаемым, чем он сам, а именно – с Аллигатором, правой рукой самого Хуана Гарсии. Результатом этого разговора стало то, что Родриго Сервантес, молодой бандит, известный своей смелостью и жестокостью, простоял около кресла сеньора Кордовы больше, чем обычно. Да это и понятно – разговор касался вещей более важных, чем рутинная продажа крэка и кокаина. Сеньор Кордова, не повышая голоса, дал Сервантесу подробные указания, и тот, быстро перекрестившись и поцеловав ноготь своего большого пальца, удалился.

Кордова, проводив его взглядом, вернулся к разговору о породах техасских быков, который он вел с двумя сидевшими в плетеных креслах сеньорами. Один из них, Энрико Варгес, посмотрев вслед Сервантесу, залезавшему в большой открытый джип, равнодушно спросил:

– Что, русские?

– Да, – ответил Кордова и зевнул, – Аллигатор приказал начинать акцию, и мои мальчики поехали на дело, да поможет им Пресвятая Дева Мария.

– Аминь, – ответил Энрико Варгес и перекрестился.

* * *

Родриго Сервантес давно ждал настоящего дела и, хотя имел за спиной шесть трупов, не считал это серьезной заслугой. Убитые им люди были всего лишь недобросовестными толкачами или наркоманами, не желавшими расплатиться за товар. И хотя, убивая их, он подражал героям тарантиновских фильмов, держа пистолет боком и произнося короткие прощальные фразы типа «адьос, амиго», он не ощущал настоящей опасности и не чувствовал себя победителем.

И вот наконец настал тот день, когда сеньор Кордова поручил ему настоящее дело. Теперь Сервантесу предстояло поднять оружие не на дрожащее от предсмертного страха ничтожество, а на настоящего русского гангстера. Русские бандиты, которых еще десять лет назад никто не принимал всерьез, теперь стали такой силой, не считаться с которой мог попробовать только полный идиот. Сервантес чувствовал настоящее волнение, потому что от русских можно было ожидать чего угодно и они сами могли хладнокровно убить любого, кто встанет на их пути, и это волнение было приятным.

В джипе сидели четверо. Сервантес и трое его друзей были одинаково безжалостными и опасными людьми и гордились этим. Каждый из них был готов убивать, и каждый без страха смотрел в неясное будущее, которое могло ответить им взглядом из ствола пистолета, зажатого в руке врага.

Только что все они дернули колумбийского кокаина высшего качества, и ледяной сверкающий вихрь наполнил их смелостью и презрением к опасности. Сам Сервантес кроме того, что был торговцем наркотиками, увлекался революционными идеями. В его комнате висели плакаты с изображениями Маркса, Троцкого и Че Гевары. Также он уважал Фиделя Кастро и Ленина, но считал, что всем революционерам прошлого не хватало жестокости и безжалостности к врагам революции. Революция, как полагал Сервантес, – это уничтожение всего, что стоит на пути светлого будущего. Что оно из себя представляет, Сервантис не имел ни малейшего понятия, зато ясно видел, что многие люди относятся к революционерам без особой симпатии, а значит, все они враги революции. А врагов нужно уничтожать.

Революция – это не результат, это процесс.

Сервантес твердо помнил знаменитые слова Троцкого, и этот процесс Родриго Сервантесу нравился. И еще он хотел побольше узнать об этом выдающемся революционере, который наверняка собственноручно уничтожил множество врагов революции, не случайно же ему дали прозвище Лео – Лев. Красиво звучит: Лев Троцкий. Родриго хотел, чтобы ему тоже дали потом какое-нибудь звучное прозвище. Оцелот, ягуар и пума ему не нравились, других достойных и гордых хищников в голову пока не приходило, а настоящий революционер обязательно должен быть хищником, безжалостным и кровожадным…

Поэтому Сервантес твердо стоял на позициях террора, а поскольку для этого нужны деньги, и много денег, добывать их приходилось, торгуя наркотиками. Кроме того, Сервантес сам был наркоманом, и участие в этом бизнесе делало для него наркотики доступнее спичек. А еще он просто любил убивать. Ему нравилось видеть, как жертва, содрогнувшись от удара пули, бессильно валится к ногам настоящего мужчины Родриго Сервантеса и испускает дух в луже крови. А над ним, с большим дымящимся пистолетом в руках, стоит великий революционер Родриго «Лев» Сервантес, а вдали, невидимое для всех, реет окрашенное кровью красное знамя борьбы…

Под сиденьями джипа были спрятаны несколько автоматов «Узи».

Латинские наркоторговцы предпочитали именно это оружие для разборок с конкурентами, потому что одиночная стрельба из пистолетов была малоэффективна, зато из «Узи» пули летели, как струя воды из садового шланга, и это значительно повышало шансы на победу.

Полчаса назад сеньор Кордова сказал Сервантесу, что сегодня пятеро русских бандитов, несколько дней назад уничтоживших банду Хорхе Пьяницы, приедут по своим делам в спортивный магазин, владелец которого, тоже русский, связан с русским крестным отцом по имени Знакар. А этот Знакар хочет сильно подвинуть представителей колумбийских кланов, и его нужно прищемить.

До самого Знакара добраться было невозможно, но отказываться от того, чтобы уложить несколько его людей, сеньор Кордова не хотел. Эти русские потеряли всякое уважение к американцам, и их нужно было поставить на место. Поэтому Сервантесу следовало поехать со своими ребятами в этот русский магазин и уложить там всех, кроме владельца. Его нужно было взять живым и привезти на загородную виллу сеньора Кордовы.

Такие дела.

* * *

Леха Карапуз сидел за рулем большого черного «БМВ» с затемненными стеклами и жевал резинку. Кроме него в машине были Пинцет, Валёк, Барыга и Фюрер.

На улице стояла жара, но в просторном салоне «БМВ» царила ощутимая прохлада. Пинцет, сидевший впереди, рядом с Карапузом, чихнул и сказал:

– Слышь, Карапуз, я понимаю, кондишен вещь хорошая. Но надо же и меру знать! Сделай потеплее, а то я, видишь, уже чихать начал.

Барыга, сидевший за его спиной, заржал и ответил:

– Да ты не от холода чихаешь. Я же тебе говорил, что эти долбаные латиносы бодяжат нормальный кокаин каким-то дерьмом. У меня тоже в носу свербит. А вообще-то ты прав – не мешало бы действительно сделать чуток потеплее. Давай, Карапуз, нажми там чего надо.

Карапуз посмотрел в зеркало и, усмехнувшись, повернул регулятор.

В салоне быстро потеплело, и довольный Пинцет сказал:

– Во, другое дело! А то сидишь, как пингвин в холодильнике. Мы же в Калифорнии все-таки!

Полчаса назад Карапуз со своими бойцами серьезно отделали троих мелких наркоторговцев, которые вздумали торговать кокаином неподалеку от спортзала, принадлежавшего русским. Толкачи после этой разборки валялись в тесном переулке с переломанными носами и руками, но живые. А все зелье, которое они имели при себе, естественным образом перекочевало в карманы защитников русских национальных интересов.

Отряхивая ладони и потирая кулаки после трудов праведных, братки забрались в «БМВ» и отчалили, а латиносы, ругаясь на своем латиноамериканском языке, корчились на асфальте и грозили русской мафии страшными карами. Но русская мафия в это время уже была далеко и нюхала их разбавленный каким-то белым порошком кокаин.

– Слышь, Карапуз, – снова обратился к своему бригадиру Пинцет, – а этот, к которому мы едем, как его…

– Шапиро его фамилия, – подал голос Фюрер.

– Еврей, что ли? – поморщившись, спросил Пинцет.

– Ага, – ответил Фюрер, – их тут знаешь сколько?

– Ну и что, что еврей? – вступил в беседу Барыга, – они тут все евреи. А так – обычные русские. Нормальные ребята, каждый свое дело знает. И среди здешней братвы они тоже есть. Вот, например, Беня Штифт, которого недавно в Нью-Йорке грохнули, он что – татарин был?

– Гы-ы! Татарин! – засмеялся Фюрер, – таких татар в Тель-Авиве знаешь сколько?

– Ладно, пусть себе еврей, – махнул рукой Пинцет, – не в этом дело. Что там за дела у этого Шапиро?

– Разные там дела, – ответил Карапуз, – во-первых, надо деньги получить…

– А он что, не платит, что ли? – кровожадно поинтересовался Пинцет, любивший выбивать долги из неплательщиков.

– Он-то как раз платит, и всегда вовремя. Уважаемый человек. У него еще свой спортзал есть, так там наша братва тренируется.

– А-а… – Пинцет, похоже, был разочарован, – ну тогда другое дело.

Он приехал в Лос-Анджелес совсем недавно, и поэтому его приходилось вводить в курс дела, рассказывая о вещах, которые для остальных были понятными и простыми.

– А во-вторых, – продолжил Карапуз, – на него латиносы наезжают, и это уже гораздо серьезнее.

– Латиносы? И что им нужно?

– По большому счету – ничего, но русских стало теперь так много, что они боятся, как бы у них не отобрали поляну. Вот они и наезжают. Просто приедут, нахамят, сломают что-нибудь… В общем – организовывают беспокойство.

– Понятно, – кивнул Пинцет, – хотят, чтобы мы испугались и убрались подальше отсюда.

– Примерно так. Ну а мы, стало быть, их тормозим.

– Ага! – заржал Барыга, – этих мы ништяк затормозили!

– Ништяк, – согласился Карапуз, – но будем тормозить еще больше. Слышал, что Знахарь говорит?

– Не, не слышал, – Барыга сделал заинтересованное лицо.

– А я слышал, что этот Знахарь, – Пинцет помялся, – ну, в общем, это…

– Что – это? – нетерпеливо спросил Карапуз.

– Ну, это… Еврей он будто бы, вот что.

От удивления Карапуз прозевал поворот, и «БМВ» выскочил на газон.

Скорость была невелика, и пропахав в зеленой траве две короткие черные борозды, машина остановилась.

Карапуз повернулся к Пинцету и, давясь от смеха, спросил:

– Это кто же тебе такую херню прогнал?

Сидевшие на заднем сиденье братки ржали, а Пинцет, обиженно задрав подбородок, неохотно ответил:

– Ну, кто-кто… Менты рассказали, когда я в прошлом году под амнистию попал.

– И что же они тебе рассказали?

– А то, что он агент международного сионизма, и его настоящая фамилия не Разин, а Разман. И что евреи всего мира хотят руками братков все богатства к себе прибрать. Мол, когда он, Знахарь то есть, Америку раком поставит…

Карапуз повертел пальцем у виска и сказал:

– Насмешил ты нас, конечно, здорово. Но только ты это где-нибудь в другом месте не скажи. Могут понять не так, и тогда будут у тебя неприятности. Большие неприятности.

Карапуз посмотрел в зеркало, включил задний ход и медленно выехал с газона.

Когда «БМВ» снова оказался на асфальте, Карапуз, задумчиво глядя на дорогу, сказал:

– Знахарь – это тебе не ты или я. Это – фигура. Вор в законе, авторитет, несколько ходок, и что ни ходка, то побег, несколько побегов, а один даже на ракетном ранце.

– Да ну! – изумился Пинцет.

– Точно говорю. Братва не даст соврать.

На заднем сиденье дружно закивали.

– Прямо из двора «Крестов». Там концерт шел в честь трехсотлетия Питера, так он прямо со сцены – вжик! Только его и видели. Потом по телевизору показывали. Там эти музыканты снимали все на любительскую камеру, чтобы потом хвастаться, какие они хорошие ребята, перед зэками, мол, выступают, и заодно это сняли. А после того как все кончилось, пленочку на Чапыгина отнесли, и вечером, в новостях…

– Ну дает! – восхитился Пинцет.

– А народу он завалил… Человек пятьдесят только сам. Лично. Ну и вокруг еще полегло.

– Это что – там, в «Крестах»? – не понял Пинцет.

– Тьфу, блин! – Карапуз объехал белку, нахально выскочившую на дорогу, – какой же ты непонятливый! Не в «Крестах», а вообще, – за свою жизнь. Про него такие легенды ходят – закачаешься. Ты у братков поспрашивай, они тебе расскажут.

– Ладно… – Пинцет недоверчиво повертел головой, но вслух своих сомнений высказывать не стал.

– Знахарь, он… – на лице Карапуза засветилась сдержанная гордость за своего соотечественника, – он, скажу я тебе, настоящий русак. Россия еще всем покажет!

– Россия – вперед! – раздался с заднего сиденья голос Фюрера.

– А ты что, за «Спартака» болеешь? – оживился Пинцет и повернулся к нему.

– Ну!

И разговор перешел в область футбольных соображений.

* * *

Джип, в котором сидели Сервантес и трое его амигос, стоял в пятидесяти метрах от магазина Самуила Шапиро. Сам Шапиро, которого постоянные покупатели из числа натуральных американцев называли Сэмьюэлем или просто Сэмом, торчал за прилавком и, шевеля губами, отсчитывал деньги, которые через десять минут должен был передать посланникам Коли Швейка, наместника Знахаря в Лос-Анжелесе.

Сервантес, как старший группы, знал, что нужно делать, и поэтому достал из кармана четыре трубочки кокаина. Это был совершенно новый вид упаковки, и если бы его можно было запатентовать, как в свое время сделали изобретатали шариковой ручки и банки для пива, то автор этой оригинальной идеи, тридцатилетний Уилли Квадропулос, стал бы богат, как Майкл Джексон. Но, увы, его судьба сложилась иначе – будучи сам наркоманом, он успешно использовал собственное изобретение до тех пор, пока его изношенный организм не отказался жить. Мертвое тело, в соответствии с пожеланиями умершего, отвезли в океан и бросили на съедение рыбам. Квадропулос приходил в ужас от мысли о том, что ему грозит перспектива лежать в темном и тесном гробу и, откидывая копыта, успел сказать своим друзьям, чтобы его бросили в море, что они и сделали.

А изобретение его было простым и остроумным. Тонкая трубочка, в которой находилась отмеренная доза кокаина, выстреливала содержимое туда, куда ее вставишь. Хоть в задницу. Для этого нужно было только нажать на нее особым образом. Квадропулос, пока был еще жив, время от времени начинал судорожно думать, как бы использовать это изобретение в мирных целях, но ничего у него из этого не вышло, и новую прогрессивную технологию смогли оценить по достоинству только кокаинщики и сотрудники отдела по борьбе с наркотиками.

Итак, Сервантес достал из кармана четыре капсулы с кокаином, подумал и достал еще четыре. На такие дела, как это, лучше всего ходить под хорошим кайфом. Тогда и страха нет, и реакция что надо, в голову приходят оригинальные ходы, да и вообще – торчать приятно.

Раздав капсулы, Сервантес сказал:

– Дернем перед самым началом.

Амигос, наладившиеся уже было стрельнуть себе в носы кокаином, приуныли, а Сервантес строго повторил:

– Я сказал – перед самым началом. Русских-то еще нет, вдруг они опоздают?

Но русские не опоздали.

Буквально через несколько минут в конце улицы показался черный «БМВ» с тонированными стеклами и стал медленно приближаться к магазину.

Сервантес предостерегающе поднял палец и сказал:

– Когда они войдут в магазин – начинаем.

Амигос кивнули и достали из-под сидений автоматы.

«БМВ» остановился напротив магазина, и из него вышли пятеро крупных парней с короткими стрижками и мощными затылками. Угрюмо оглядевшись, они неторопливо вошли в магазин Шапиро, и Сервантес, державший наготове сразу две капсулы, воткнул их в обе ноздри и резко сжал.

Капсулы щелкнули и выстрелили точно отмеренными дозами кокаина. Амигос последовали его примеру. Сильно втянув носом белоснежный туман, Сервантес почувствовал, как в его мозг воткнулась морозная сосулька и начала прорастать ледяными ветками. По телу пробежала холодная волна освобождающей легкости и, отразившись от подошв, ринулась в голову. Ударив в купол черепа, она рассыпалась на миллиард сверкающих снежинок, и Сервантес ощутил себя легким, быстрым и неотразимым. Взглянув новыми глазами на своих друзей, он убедился в том, что они летят вслед за ним на гребне кокаиновой волны, и глубоко вздохнул. Радость и облегчение охватили Сервантеса, и он, передернув затвор «Узи», сказал:

– Сейчас мы надерем жопу этим русским медведям.

Он врубил передачу, и джип прыгнул вперед, как большая железная лягушка.

Подлетев к дверям магазина, Сервантес нажал на тормоз и, завизжав резиной, машина резко остановилась. Четверо латиносов выскочили на асфальт и, держа в руках автоматы, бросились внутрь.

В это время Шапиро, гостеприимно улыбаясь и похлопывая дорогих гостей по широким спинам и могучим плечам, приглашал их пройти во внутренние помещения, где и положено делать дела.

Услышав дребезг резко распахнувшейся двери, Карапуз обернулся и увидел, что в магазин ворвались четверо вооруженных короткими автоматами парней, чернявость и кудрявость которых будила воспоминания об Острове Свободы и Фиделе Кастро.

Оказавшись в уютной полутьме магазина после яркого солнечного света, кокаиновые солдатики ослепли на несколько секунд, и этого короткого времени вполне хватило на то, чтобы Карапуз, сообразив, что это вооруженный налет, крикнул:

– Пацаны, измена!

Пацаны сориентировались сразу же.

В их руках появились пистолеты, и когда через два удара сердца Сервантес наконец увидел цель и направил ствол «Узи» в сторону открытой двери, около которой столпились теперь уже вооруженные братки, то в тот же миг, как он нажал на спуск, в его голову ударила чугунная гиря, летевшая со скоростью света.

Он даже не успел удивиться.

Все исчезло, а главное – исчез он сам. Его пустое тело упало на пол, а пули, которые он все-таки успел выпустить, испортили комплект хоккейного обмундирования, висевший под самым потолком.

Пуэрториканцы, размахивавшие модными автоматами и воодушевленные лошадиной дозой кокаина, воспринимали происходящее как красивый фильм, в котором они играют главных героев, принимали красивые позы и выкрикивали красивые фразы, поливая при этом пулями все, кроме тех, к кому пришли.

Русские же знали, что никакого кайфа в этой грязной мужской работе нет, и поэтому за несколько секунд угрюмо и по-деловому уложили оставшихся троих нападавших. Акция провалилась, но сеньор Кордова об этом пока еще не знал.

Карапуз подошел к двери, успевшей закрыться до того, как началась стрельба, и осторожно выглянул на улицу. Постояв около приоткрытой двери минуты две, он убедился, что на пустой улице по случаю небывалой жары никого нет, и, похоже, инцидент остался незамеченным.

В это время Барыга, подошедший к трупам, лежавшим в живописных позах, посмотрел на них, громко выругался и сказал:

– Ну, падлы! Все этому Кордове неймется!

Карапуз оглянулся и закрыл дверь.

Задвинув красивую бронзовую щеколду, он опустил жалюзи и подошел к Барыге. Взглянув на покойника, он спросил:

– Ты что, знаешь его?

– А кто ж его не знает, – пожал плечами Барыга, – это ж Сервантес, личность известная. А паханом у них Кордова, здешний авторитет по части кокса. Как раз те самые ребята из противоположных окопов.

– Та-а-ак… – Карапуз почесал затылок, – это значит, войнушка всерьез пошла. И, главное, непонятно, по чью душу они приперлись – по нашу или к Шапире…

Он повернулся к Шапиро, который стоял в полуобморочном состоянии около входа в подсобку и из последних сил держался за косяк.

– Самуил Маркович, подойдите сюда, – сказал Карапуз.

Сэм Шапиро с трудом оторвался от косяка и подошел к нему.

– Вы видели кого-нибудь из них раньше?

Шапиро через силу заставил себя посмотреть на покойников и придушенным голосом ответил:

– Ни боже мой!

– Вы уверены? – с подозрением спросил Карапуз.

– Чтоб я так жил! – возмущенно ответил Шапиро.

В это время один из покойников откинул руку, и Шапиро почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Карапуз поддержал его за левый локоть, а правая рука Шапиро сделала странное движение. Карапуз был готов поклясться, что Шапиро дернулся перекреститься, но потом остановился.

Усмехнувшись, он сказал:

– Да вы не бойтесь, Самуил Маркович, мы все уладим. Вы только скажите мне, может быть, к вам кто-нибудь приходил, денег требовал или там еще что-нибудь в этом роде?

– Что вы, Алексей, никого не было. Ведь все знают, что я поддерживаю отношения с такими уважаемыми и авторитетными людьми… Полгода назад заходили какие-то поцы, так я сказал, что плачу вам, и они сразу ушли и очень извинялись, да вы, наверное, помните, я же вам рассказывал!

– Помню, помню, – ответил Карапуз, – ну что, пацаны…

Он повернулся к браткам, которые спокойно стояли в сторонке.

– Надо бы этому Кордове подарочек организовать, – сказал он, – слышь, Барыга, а где он живет, не знаешь?

– Как же не знаю, – Барыга убрал пистолет под мышку, – обязательно знаю.

– Хорошо, – Карапуз посмотрел на Шапиро, – Самуил Маркович, у вас есть черный ход?

– А как же!

Такой вопрос прямо-таки обидел Сэма Шапиро. Как это так, чтобы у уважающего себя человека – и не было черного хода!

– К нему на машине можно подъехать?

– Элементарно.

– А там… Ну, в общем, кто-нибудь может увидеть, что вы там делаете?

– Ха! Никто еще не видел, что Самуил Шапиро делает у своего черного хода.

– Зеер гут.

Карапуз повернулся к Пинцету и сказал:

– Там стоит их джип, подгони его к черному ходу.

Пинцет кивнул и вышел на улицу.

Сеньор Кордова сидел на крыльце и маленькими глоточками пил «Кьянти».

Хрустальная, сделанная на заказ бутылка «Кьянти Руффино» сберегалась от нестерпимой жары в серебряном ведерке со льдом, бережно укрытая влажной полотняной салфеткой. Сеньор Альфонсо в глубине души всем прочим винам предпочитал домашнее вино из выращенного на склонах Анд винограда, густое, плохо очищенное, с терпким вкусом и едва ощутимым ароматом кофе. Никто, кроме самого Альфонсо Кордовы, кофейного привкуса не ощущал, да его, может, и не было, только Кордова помнил, как растет этот виноград – узкими полосками-клиньями между бескрайними кофейными плантациями департамента Рисаральда, помнил и оттого в каждом глотке чувствовал аромат молодого кофейного зерна, обожженного горячим колумбийским солнцем.

Сам сеньор Гарсия, приезжая в Лос-Анджелес, пьет его вино и вспоминает далекое детство, но говорит, вы, сеньор Кордова, не последний человек в нашем бизнесе, и не дело, если такой человек, как вы, пьет домашнее вино, словно колумбийский крестьянин или креол-поденщик.

Поэтому Альфонсо Кордова пьет терпкое домашнее вино только в кругу семьи, запивая им «франго а касадора» – любимое блюдо охотников и пастухов, остро приправленное мясо цыпленка, предварительно вымоченное в том же домашнем красном вине…

Двое других уважаемых донов качались в плетеных креслах и слушали, как он неторопливо рассказывает историю своего славного семейства. Они слышали ее по крайней мере раз сорок, но уважение к крестному отцу, каковым для них являлся Кордова, не позволяло прервать докладчика, и они, кивая в нужных местах, пускали в небо дым дорогих сигар.

Послышался знакомый шум мотора, и сеньор Кордова сказал:

– Наверное, Сервантес несет нам добрые вести.

Доны закивали, и все трое посмотрели в ту сторону, откуда доносился звук.

Из-за угла действительно выехал открытый джип, принадлежавший Сервантесу, но за его рулем сидел незнакомый коротко стриженный крепкий молодой европеец в черных очках, а остальных в машине почему-то не было. Следом за джипом вывернул большой черный «БМВ» с темными стеклами, и обе машины остановились перед крыльцом дома сеньора Кордовы.

Парень заглушил двигатель, вылез из джипа, с приветливой улыбкой помахал рукой сидевшим на крыльце людям, затем пересел в «БМВ», и черная машина, сорвавшись с места, исчезла за поворотом.

Удивленный Кордова привстал и заметил, что в маленьком кузове джипа лежит какой-то груз, укрытый брезентом. Он кивнул Энрико Варгесу, и тот, поднявшись с кресла, спустился с крыльца и подошел к машине. Приподняв брезент, Варгес тут же бросил его на место, будто увидел там змею, а когда он обернулся к Кордове, его лицо стало бледным и вытянувшимся.

Сеньору Кордове это не понравилось, и он, с резвостью, обычно не свойственной людям его возраста и положения, сбежал с крыльца и решительно откинул брезент.

В кузове джипа, неестественно вывернув мертвые руки и ноги, глядя в разные стороны неподвижными глазами, лежали четыре окровавленных трупа. Все они имели по нескольку пулевых ранений, а у лежавшего с краю Сервантеса была дырка в самой середине лба. Мало кто знал, что до поступления в бандиты Карапуз был мастером спорта по стрельбе из пистолета.

Сеньор Кордова этого, понятно, тоже не знал, но понял, что молодые волчата, посланные им проучить наглых пришельцев из дикой России, нарвались на настоящих волков. А у настоящих волков, как известно, зубки посерьезнее будут, и справиться с ними могут только гризли. Матерые североамериканские гризли с белой отметиной на груди и когтями длиной с человеческий палец.

Он осторожно опустил брезент на место, огляделся и сказал Энрико Варгесу:

– Сеньор Варгес, позаботьтесь о том, чтобы молодых людей похоронили со всеми почестями. А я пойду в дом. Мне нужно сделать несколько телефонных звонков. Хуан Гарсия должен узнать о том, что позволяют себе эти проклятые русские.

Варгес кивнул, а сеньор Кордова, разом постаревший на пару десятков лет, медленно поднялся на крыльцо и скрылся в доме. Варгес посмотрел на брезент, под которым лежали трупы, и, покачав головой, достал из кармана телефон.

* * *

Вилла, принадлежавшая кокаиновому королю Хуану Гарсии, отличалась от скромного двухэтажного дома сеньора Кордовы так же, как Кремлевский Дворец Съездов отличается от здания райкома в Красных Буграх.

Трехэтажный дворец из розового мрамора с белыми колоннами, стоявший на берегу Тихого океана, ясно давал понять, что вполне приличное по меркам латинского квартала обиталище местечкового пахана сеньора Кордовы пригодно только для того, чтобы хранить в нем лопаты или содержать скотину.

Перед виллой, на большой, аккуратно подстриженной лужайке, находился белокаменный бассейн с нежно-зеленой водой, рядом с ним были расставлены шезлонги, а в них, в свою очередь, располагались несколько блондинок. Располагались они вокруг главного шезлонга, в котором возлежал сам великий Хуан Гарсия в красных плавках, черных очках и с толстой гаванской сигарой в изящных пальцах.

Поодаль, в незаметных местах, устроились телохранители, которые бдительно следили за окрестностями и охраняли покой выдающегося наркобарона. Они, невзирая на жаркий день, были в черных костюмах и черных очках. На крыше дворца маячили еще двое охранников, прикрывавших подходы к персоне Хуана Гарсии с воздуха. На некотором отдалении от виллы находилась вертолетная площадка, на которой замерла изящная белая стрекоза с огромными черными глазами и ярко-красным номером на борту. Рядом с ней, под большим белым зонтиком, сидели двое пилотов, готовых в любую минуту поднять машину в воздух и доставить хозяина куда угодно в пределах емкости бензобака.

По лужайке носились восемь доберманов, которые были заняты тяжелым набивным мячом, но не следовало принимать их за веселых игривых песиков. Стоило только приказать, и они могли разорвать на части любого нежелательного гостя.

Хуан Гарсия благосклонно переводил взгляд с одной девушки на другую, а они старались понравиться ему изо всех сил, и поэтому соперничали друг с другом, принимая неимоверно вызывающие и соблазнительные позы. Купальников на них не было, а те тонкие ленточки, которые весьма символично прикрывали их лобки, назвать трусами не догадался бы никто.

Как и все хачики, Хуан Гарсия любил блондинок, а наибольшей популярностью у него пользовались девушки со скандинавскими корнями. Белая кожа, белые волосы, голубые глаза… Ах, как они смотрелись в постели рядом со смуглым черноволосым красавцем Хуаном Гарсией! Их прекрасные тела были как молоко, сам же Гарсия цветом кожи напоминал индейца-чибча, который полжизни проводит на горных пастбищах дремлющего вулкана Руис, и кровь древних ацтеков закипала в нем, когда, окруженный белокурыми нимфами, он парил, как на облаке, на своей огромной постели, в которую можно было смело уложить взвод морских пехотинцев в полной амуниции.

Девушек было четыре, и Хуан Гарсия наслаждался, наблюдая за изгибами их молодых тел, а сладострастные взгляды, которые они бросали на своего покровителя, тешили его мужское самолюбие. И, надо сказать, Хуан Гарсия ни разу не обманул их надежд, с честью доказывая в постели, что он настоящий мужчина, достойный имен своих древних испано-индейских предков.

Повинуясь молчаливому жесту, одна из девушек взяла со столика бокал с коктейлем и поднесла его своему господину. Пытаясь сделать это как можно изящнее и обворожительнее, она не удержала равновесия, и несколько капель напитка упали на руку Хуана Гарсии. Изобразив смущение и стыд, наложница опустилась на колени и стала облизывать пальцы хозяина, закатывая при этом глаза так, будто это были вовсе не пальцы, а что-то совсем другое. При этом ее молодая, но вполне зрелая грудь скользнула по голому волосатому колену наркобарона, и Хуан Гарсия, улыбнувшись, положил руку девушке на затылок.

Правильно поняв намек, она опустила голову ниже, и через минуту весь выводок восемнадцатилетних красоток сгрудился над раскинувшимся в шезлонге Хуаном Гарсией, скрывая от посторонних глаз то, что там происходило. В происходящем участвовали все девушки по очереди, стараясь превзойти друг друга в умении доставить удовольствие великому мужчине.

Был ли Хуан Гарсия великим самцом – никто не знал. Скорее всего, ему было далеко до легендарного Казановы, а уж тем более до великого баскетболиста Уилта Чемберлена, успешно удовлетворившего двадцать тысяч своих поклонниц. Но каждый велик по-своему, и то, что он был великим дельцом и стратегом, ни у кого не вызывало ни малейшего сомнения.

Был он, конечно же, и великим злодеем. А если не великим, то во всяком случае выдающимся. За восемь лет, прошедших с момента, когда его как одного из опаснейших преступников признал весь мир, по его приказу были уничтожены восемьсот одиннадцать человек, не считая, конечно, тех, кто по несчастному стечению обстоятельств оказался в кафе, где боевики Гарсии расстреливали упрямого конкурента, или рядом со взорванной машиной непокорного комиссара полиции. Эти люди не были врагами сеньора Гарсии и, как он справедливо полагал, не могут быть включены в этот почетный список. А если сложить это с теми трупами, по которым он шагал к вершине своей славы, то число давно должно было перевалить за полторы тысячи. Из них собственноручно он убил сто пятьдесят девять конкурентов, полицейских, врагов, предателей, недобросовестных подчиненных и компаньонов, а также просто случайных людей, не вовремя оказавшихся под рукой.

А начинал великий делец, стратег, злодей и наркобарон с нуля, и даже меньше, чем с нуля, он был просто никем, у него не было даже имени. Его родители, правоверные католики, конечно же, крестили его, правда, несколько с опозданием, почти через год после рождения. В их лежащей высоко в горах деревушке не было ни церкви, ни священника, отец маленького Хуана большую часть года проводил на пастбище среди ламальпако и, как перешептывались вполголоса деревенские кумушки, именно с ними удовлетворял свои естественные мужские потребности.

Но, время от времени спускаясь с гор, он успешно настрогал двенадцать детей, из которых троих он так и не увидел, они родились и умерли в его отсутствие. Так же, в отсутствие дорогого папаши, родился и Хуан.

Мальчик рос здоровым, до черноты смуглым, молчаливым крепышом.

– Кто это? – спросил отец, в очередной раз спустившись с гор.

– Твой сын, – робко ответила жена, – надо бы его крестить…

Отец потрогал ползающего по грязному полу сына кончиком сапога: «Когда погоню волов на ярмарку, тогда и окрестим». Потом присел на корточки, потрепал малыша за жесткие черные волосы, заглянул в глаза и спросил:

– Сколько ему лет?

– Ему три месяца, – гордо ответила мать.

– Врешь! – спокойно сказал отец и вышел из дому.

Остаток дня он пил в кантине вино, а спать пошел в хлев, вместе с волами и альпако. Постепенно он привык к существованию еще одного, не похожего на остальных, ребенка. Но в глубине души всегда считал его не своим, бастардом. И когда Хуан Гарсия стал тем, кем он стал, отец, узнав об этом, сказал:

– Мой сын был бы пастухом!

В деревне, где он родился и рос, его никто, кроме матери, не называл по имени. «Эй, мучачо! Парень!» – окликали его, если он был нужен. Так же относились и к другим детям, но Хуан ощущал это особенно. «У меня есть имя!» – кричал он в ответ взрослым и бессильно сжимал кулаки. Взрослые в ответ смеялись и продолжали звать его мучачо…

– Это не мальчик, это эль анималь пекеньо – маленькое животное, намучаешься ты с ним, Мария, – сказал как-то староста-алькальд его матери. – Лучше бы он умер, – добавил он и перекрестился.

И настал день, когда Хуан Гарсия умер для своих родных…

Когда ему исполнилось десять лет, он почувствовал себя мужчиной – возбуждался при виде девушек и пачкал простыни по ночам, мать отнеслась к этому спокойно – годы идут, рано или поздно это должно было случиться, ее смущало только, что случилось это, пожалуй, слишком рано. А когда он стал приставать к одной из своих старших сестер, его отправили спать в хлев.

Его ждущие женихов сестры отличались не красотой, а буйными, рано созревшими телами и звериным бесстыдством и похотью, каждую ночь одна из них, а то и несколько сразу, приводили своих парней в хлев, жарко ворочаясь с ними в сене и пугая дремлющих коров стонами и визгом. В такие ночи Хуанито забивался в самый дальний угол сарая, сворачивался калачиком и сидел, крепко сжав кулаки и стиснув зубы, чтобы бессильно не застонать вместе с сестрой. Он не смыкал глаз до утра, чтобы не пропустить тот момент, когда девушка пойдет к колодцу и он, сжав ладони внизу своего живота, увидит, как она будет мыть свое нескладное мускулистое тело с короткими ногами, большой грудью и ягодицами, выдирая остатки засохшей спермы из густых черных зарослей внизу живота.

Именно тогда, сидя на корточках у приоткрытой двери хлева, он решил, что когда он вырастет и станет настоящим эль омбре – мужчиной, у него будет много девушек, которых он – Хуан Гарсия – будет любить всю ночь напролет, и девушки эти будут совсем не такими, как его сильные, похожие на домашнюю скотину сестры. Это будут высокие красавицы с белой кожей и светлыми волосами, и предаваться любви они будут с нежностью и лаской, а не распугивая своим рыком животных и птиц.

Однажды утром, придя в хлев, чтобы подоить скотину, его мать Мария не нашла там Хуана, двух коров и быка, зато обнаружила измученное, полуживое тело средней дочери Микаэлы и заколотого вилами жениха Микаэлы – Романо. Мария все поняла, она не поспешила к алькальду, не стала снаряжать погоню за беглецом, который, конечно, не успел уйти далеко, она решила, что так будет лучше для всех – для нее, для Хуана и для деревни, лучше и спокойнее. Хуану Гарсии тогда было тринадцать лет.

Продав за бесценок коров и быка первому попавшемуся торговцу в том самом городке, где проходили ярмарки и где его с опозданием крестили, дав имя в честь ученика Христа апостола Иоанна, Хуан Гарсия купил билет третьего класса на ближайший поезд, идущий в сторону побережья, и навсегда исчез из жизни своей семьи, словно умер для них.

Кем может стать молодой здоровый деревенский парень, очутившийся в городе без денег, жилья и документов? Парень, который не только не владеет ни одной из нужных в городе профессий, но и плохо умеет читать и писать. Скорее всего, он станет бандитом, вором или грабителем. Хуан Гарсия стал уличным бойцом, одним из тех, кто по старинному обычаю по воскресным и праздничным дням дрался на рыночных площадях, получая за это немного денег, хлеб, вино и овечий сыр.

Заработанного едва хватало, чтобы скромно дожить до следующего воскресенья, дня, когда традиционно проводились бои, но Хуан был почти счастлив – он был свободен, он зависел только от самого себя, своей силы и ловкости, – и его впервые в жизни стали называть по имени, сперва Хуанито, как самого младшего из городских бойцов, через несколько месяцев – Хуан, и немногим позже – безжалостный Хуан, потому что он стал сильнейшим среди прочих. Когда жители городка Сан-Лоренсо, где он обосновался, говорили: сегодня дерется Хуан! – все понимали, что речь идет именно о нем – Хуане Гарсии – и спешили, чтобы посмотреть на непобедимого бойца. У него было уже почти все, о чем он мечтал в деревенском хлеву, – скромная квартирка в бедняцком квартале, много сытной здоровой еды и много женщин. Женщины эти, правда, были проститутками, но отдавались ему бесплатно, и сутенеры сами каждый вечер приводили ему тех, кто помоложе и посвежее, чтобы потом с гордостью сказать, с моими девушками спит сам непобедимый Хуан! Хуану Гарсии было тогда шестнадцать.

Однажды вечером, когда после удачного боя Гарсия сидел в кабачке и ел мясо, приготовленное так, как делают его пастухи, – одним большим цельным, запеченным в углях куском, – и думал о синьорите, которая вместе с деньгами передала ему записку, где умоляла его прийти и утешить ее разбитое безответной любовью сердце, за его столик подсел хорошо одетый сеньор.

Сеньор заказал кувшин лучшего в кабачке вина, налил Хуану и себе, подождал, когда боец покончит с едой, и только тогда заговорил.

– Меня зовут Карлос Родригес, – сказал незнакомец и посмотрел в глаза Гарсиа.

Тот пожал плечами – имя ему ничего не говорило, а сеньор, видимо, думал, что оно известно всем.

– Ты не слышал моего имени? – удивился Родригес, – что ж, может быть, это и к лучшему. Мне нужен такой человек, как ты. Скажи мне, сколько ты зарабатываешь в неделю?

Гарсия снова пожал плечами, ему никогда не приходило в голову считать, сколько он зарабатывает в неделю, да и недели бывают разные. А в последнее время находилось все меньше охотников драться именно с ним – Гарсия был безжалостен, и уже двое его соперников сидели дома со сломанной челюстью, вынудив жен и дочерей вернуться на панель, чтобы прокормить семью. Как раз в минувшую пятницу в таверне «Дохлый кит» собрались все кулачные бойцы города и просили его соблюдать негласный кодекс чести их клана. Одним из важнейших пунктов этого кодекса было – не увечить своего соперника. Вторым правилом было поддаваться тому, кто очень нуждался сейчас в деньгах. Гарсиа отверг оба эти требования.

– Я дерусь честно, – сказал он, – и если кто-нибудь сломает мне нос или челюсть, я не буду в обиде, а деньги – деньги нужны всем…

Выйдя из «Дохлого кита» Хуан Гарсия решил, что пришла пора уезжать из Сан-Лоренсо, места для него здесь больше нет, воскресные бои будут последними.

– Сколько ты зарабатываешь в неделю? – повторил Родригес.

– Сто песо, – наугад сказал Гарсиа.

Сто песо выходило в дни больших ярмарок или церковных праздников, когда в город приезжало много людей из провинции, а среди них и деревенские бойцы, стремившиеся доказать свое превосходство над городскими. Да, подумал Гарсия, сто песо в такие дни получалось. Но, к сожалению, ярмарки и праздники случаются редко, а на эти сто песо надо жить целую неделю.

– Сто песо в день – хорошие деньги, – кивнул Родригес, – я тебе буду платить двести песо, каждый день, включая воскресенье, когда у тебя будет выходной. Единственное условие – ты больше не выйдешь в круг и не станешь драться, ни за деньги, ни бесплатно. Лучше сходи в воскресенье в церковь, замоли грехи.

– У меня нет грехов, – ответил Гарсия.

– Будут, – улыбнулся Родригес, – только успевай замаливать.

Так уличный кулачный боец Хуан Гарсия, «безжалостный Хуан», стал телохранителем сеньора Карлоса Родригеса, не последнего человека в Медельинском картеле, отвечавшего за сбор «ла йерба» – «травы» с доброй трети территории Колумбии.

Хуану Гарсии было тогда семнадцать…

И теперь, когда Хуан Гарсия занимал достойное место среди людей, управляющих судьбами и жизнями сотен тысяч других, на его пути появился неизвестно откуда взявшийся выскочка из России, где, как известно, кроме балалаек и медведей, ничего нет. Этот человек со странным именем Знакар объединил всю русскую криминальную эмиграцию Америки, и неожиданно для всех появилась сила, с которой теперь приходилось считаться. А главное, и это было самым неприятным, Хуан Гарсия, собаку съевший на коварных замыслах и вероломных интригах, никак не мог понять, что же этому Знакару нужно. Он не торговал наркотиками – русские вообще не лезли на этот рынок и были обычными покупателями. Он не пытался влиять на состояние наркорынка. Он не предпринимал попыток прибрать к рукам бизнес Хуана Гарсии. Но он был и действовал, и его действия все больше и больше раздражали сеньора Гарсию, как раздражают назойливые клубы мошкары во влажной колумбийской гилее. Главное – Хуан Гарсия не понимал целей своего внезапно объявившегося противника и не знал его слабых мест.

Знакар просто воевал с наркобаронами, и эта война была необъявленной и непонятной. Наркокурьеров отстреливали поодиночке и пачками, в постели и в автомобиле, в туалете аэропорта и на заправочной станции. Понятное дело, бойцы Хуана Гарсии не оставались в долгу, и дикие русские гангстеры несли пропорциональные потери, падая под пулями, обливаясь кровью из перерезанного горла, а также взлетая в воздух вместе с начиненными взрывчаткой машинами. Это была война, и в ней, как в каждой настоящей войне, были неизбежные потери с обеих сторон.

Хуан Гарсия уже был готов вызвать этого проклятого Знакара на переговоры, чтобы выяснить, что же ему все-таки нужно, но парней, которых он послал найти людей Знакара и договориться с ними о серьезном разговоре, нашли на свалке. Каждый из них имел собственный отрезанный член во рту, и это всерьез разозлило обычно невозмутимого Хуана Гарсию. Он сказал сам себе, что, так и быть, сделает еще одну попытку договориться, а если из этого опять ничего не выйдет, то приложит все силы, чтобы благословенная американская земля загорелась под ногами русских дикарей.

То, что он краем уха слышал о криминальных нравах, царящих в далекой, засыпанной снегом России, напоминало легенды, которые рассказывают долгими вечерами в предгорных селениях Анд, дикие поступки диких людей, не знакомых с основами цивилизации. Культурные люди, прежде чем нажать на курок, стремятся договориться, большинство проблем можно разрешить с помощью слов, а не пуль, но русские медведи, похоже, были лишены дара речи…

Колумбия, его первая родина, всегда славилась не только высококачественным кокаином, но и смелыми парнями, всегда готовыми к борьбе, а главное – к террору, которым Хуан Гарсия уже почти решил угостить русское население Америки, не разбираясь, кто будет взлетать на воздух – русские бандиты, русские скрипачи и инженеры или, например, школьные автобусы с русскими детьми.

Когда Хуан Гарсия приехал в 81-м году в Америку вслед за сеньором Родригесом, чьей правой рукой он к тому времени стал, русских здесь почти не было – десяток опальных политиков, их называли диссидентами, да несколько сотен евреев, которых по традиции тоже именовали русскими. Диссиденты критиковали Советский Союз, евреи делали свой маленький бизнес, и всем было хорошо.

Ситуация изменилась в 86-м, когда в России начался странный процесс, который они называли «перестройка». К тому времени неизвестные злодеи застрелили сеньора Родригеса в спальне его особняка из розового мрамора на берегу Тихого океана, и Хуан Гарсия сам стал Сеньором, главой американской ветви Медельинского картеля и занял не только место Карлоса Родригеса, но и его особняк.

Что и как они перестраивали там, в своей России, сеньор Гарсия не знал, но то, что они решили избавиться от своего мусора, понял быстро. С катастрофической быстротой Америка стала наполняться русскими бандитами. Поначалу они селились на Брайтон Бич, образовав что-то вроде русского квартала, но потом, как москиты, стали влезать в любую щель, а когда свободных щелей не осталось, стали проделывать новые, и теперь в Лос-Анджелесе не осталось уже квартала, где не было бы русского магазина, русской бензозаправки или русской прачечной.

Конечно, бизнес есть бизнес, но за каждым из этих заведений стояли угрюмые бритоголовые парни в кожаных куртках с оттопыривающимися карманами, а на заднем сиденье их мощных дорогих внедорожников лежала неизменная бейсбольная бита. Казалось, что все русские внезапно стали большими поклонниками бейсбола и экстремального туризма – рискованных путешествий по неезженым тропам, если таковые вообще остались в Америке. И теперь новоиспеченные бейсболисты-экстремалы вторгаются в его налаженный бизнес. А их новый король с ужасной фамилией Знакар решительно не желает идти на переговоры.

Ужасная варварская фамилия дикого человека – сеньор Гарсия не назвал бы таким именем ни одну из своих собак, – Знакар, звучит просто отвратительно… А может быть, это и не фамилия, а кличка, у этих дикарей принято скрывать свое имя за кличкой. Сеньор Хуан Гарсия, сеньор Альфонсо Кордова и множество других уважаемых сеньоров не прячут своих имен, они гордятся ими, и если его, Хуана Гарсию, именуют иногда просто Сеньор, так это не прозвище, это дань уважения, такое надо еще заслужить… Что же такое ужасное совершили они в своей России, если боятся называть себя данным при крещении именем? Хотя, может быть, русских и не крестят, может быть, они не знакомы с истинной верой в Пресвятую Деву Марию, тогда это многое объясняет.

Вопросы, вопросы…

И главный из них – что же делать с этим дикарем по кличке Знакар.

Часть вторая Наркопираты Карибского моря

Глава 6 Полным-полно Педров

Под крылом самолета о чем-то пело зеленое море южноамериканской тайги.

Вообще-то она называется сельвой, и если кто-нибудь найдет в ней хоть одну елку, я готов отдать ему свой последний глаз. Но всего остального там полным-полно, и дикое зеленое месиво дождевого леса может свести с ума кого угодно. Из множества растений я сумел опознать только лианы и бананы. Остальное – просто джунгли. Может быть, оно как-то иначе называется, но я этого не знаю.

Родной российской тайги я под крылом самолета не видел. Зато видел ее снизу, так сказать, от корней. Зрелище впечатляюшее и, видимо, величественное, когда приезжаешь туда по своей воле, поохотиться на дикого зверя, посшибать кедровых шишек, набрать ягоды брусники. Но если тебя привозят туда в вагоне, по старинке именуемом «столыпиным», под охраной знаменитого вологодского конвоя, а потом сам оказываешься в шкуре дикого зверя, по следу которого бежит свора волкодавов в человеческом и собачьем облике, тогда величие тайги отступает на второй план, главным становится ее бескрайность, спасительная и пугающая одновременно…

Военный транспортный самолет, на котором я в сопровождении нескольких крепких ребят летел в глубину никарагуанской сельвы, был старым, как грузовик «Газ-51». Двухмоторная развалина, помнящая времена Чарльза Линдберга и Валерия Чкалова, дребезжала железным туловищем и, завывая двумя коптящими моторами, медленно плыла над кудрявыми темно-зелеными зарослями. Время от времени демонстративно восхищаясь тем, что вижу внизу, я думал о том, что если этим ребятам придет в голову порешить нас, то тут уж ничто не поможет. Мы, конечно, парни не простые, особенно Серега, старший моей группы сопровождения, но…

Для этих местных партизан лихо загасить нас ничего не стоило. Все они были партизанами-герильеро, потому что не быть партизанами им было просто неинтересно, и даже если любой из них останется на южноамериканском континенте один-одинешенек, он все равно будет чувствовать себя партизаном, борцом за всеобщее равенство, братство и, главное, мир во всем мире. Настоящий партизан вообще выпустит кишки любому, кто скажет хоть слово против мира, дружбы и братства всех людей.

Уж такая у них игра.

А моя игра была совсем другой.

В дремучее советское время, когда СССР и США, стремясь перегнать и испугать друг друга, готовили себе поддержку в слаборазвитых странах, наши, забравшись в Южную Америку, тренировали и обучали бешеных псов из числа местного населения. То же делали и американцы, но не об этом разговор. Снабженные советским оружием, организованные советскими инструкторами, молодые партизаны увлеклись этой захватывающей игрой, и она пришлась им в самый раз. Не нужно было ничего делать, строить, учиться, будь только профессиональным террористом, а значит – взрывай, уничтожай и убивай. И больше ничего.

Точно так же, как палестинские бойцы, имеющие сейчас святую и благородную цель – освобождение оккупированных территорий, – но если случится невероятное и вероломный Израиль им эти территории вернет, они что – сложат оружие и начнут строить заводы и фабрики, развивать сельское хозяйство и туристический бизнес? Да ни хрена подобного, они быстренько найдут другую цель для своих автоматов генерал-майора Калашникова. Им мирное решение вопроса и нафиг не нужно. Потому что у всех террористов, какую бы фамилию они ни носили, арабскую, испанскую, ирландскую или чеченскую, – у них у всех есть одна общая черта, и черта эта – трусость. Они не будут воевать против профессионалов-коммандос, потому что в открытом бою им сразу придет кирдык, скорый и неизбежный.

Да, пророк Мухаммед говорил, что «ценой рая является война за веру», но он никогда не говорил, что воевать нужно со слабыми и немощными и что убийство женщины или ребенка открывает воину ворота в рай. И еще он сказал: «Борец за веру – это тот, кто на пути к Богу борется с собой».

Однако, к счастью, латиносы не мусульмане и сложные богословские конструкции для оправдания своих действий им не нужны, их мозги устроены совсем не так, как у арабов, наверное, проще, и я подозреваю, что, поклоняясь Деве Марии, большинство из них даже не подозревают о существовании Иисуса Христа. Фидель Кастро победил под простеньким, из трех слов, лозунгом – «Patria o muerte!» – «Родина или смерть!».

Три слова, тем более знакомых слова, легко укладываются в косматой латиноамериканской голове, их всегда можно бросить в лицо умирающему врагу или с трибуны какого-нибудь международного толковища, и ответить на три слова намного труднее, чем на велеречивый философский трактат, если, конечно, ответом не служит пуля…

Получилось так, что Америка и Советский Союз договорились, эти лихие ребята остались без дела, и тогда они направили все свое умение, весь свой пыл на внутренний, так сказать, рынок. И теперь, уже много лет, в этой самой долбаной Южной Америке происходит черт знает что. А тот факт, что здесь благополучно произрастает кока, из которой готовят всем известный кокаин, делал ситуацию особо пикантной.

Партизаны, боевики наркомафии и правительственные войска не отличались друг от друга практически ничем. Все они гоняли на задроченных джипах, постреливая по сторонам, все были одеты в одну и ту же камуфляжную форму, и всем им было нужно одно и то же – деньги, власть и красивые сеньориты. Они любили брать заложников, свергать правительства, а также взрывать что попало. И вот с такими уродами мне придется иметь дело.

А моя игра…

Я вдруг вспомнил Наринского, который сказал, что «моя игра» звучит почти как «моя борьба». Так вот, моя игра сводилась к тому, чтобы восстановить все старые советские связи, оживить явки и пароли, вызвать к жизни многочисленных законсервированных агентов и использовать все это в собственных интересах.

Именно – в собственных, потому что тут мои цели вполне совпадали с интересами ФБР и ФСБ, и что бы я ни сделал по собственному усмотрению, оно будет на руку и тем и другим трехбуквенным ребятам и они окажут мне поддержку в любом моем начинании. Ну, почти в любом. Если бы я, польстившись на неимоверные прибыли, решил бы вдруг погрязнуть в наркобизнесе, тут бы мне и конец пришел. Они бы не стали церемониться со мной. Пуля в башку, а тушку – аллигаторам.

Я тут, пока осваивался с местным колоритом, прогулялся по сельве в сопровождении приставленного к моей персоне повстанца по имени Педро. Мы были не в Бразилии, и я не стал интересоваться у него, много ли тут его тезок. Обезьян, например, было полно, а вот как обстояли дела с Педрами – неизвестно. Я спросил, как его звали в детстве, он ответил, Педрито, и стало еще смешнее.

Педро, похоже, был постоянно обкурен, но в зарослях ориентировался прекрасно и не снимал рук с висевшего на груди «АКМ» без приклада. Вышли мы с ним к небольшой речке, я смотрю – а там на илистом берегу лежат… Не знаю даже, как и сказать. В общем, крокодилы, конечно, точнее – аллигаторы. А может быть, даже кайманы. В чем разница – неизвестно, но твари кошмарные.

Увидев нас, они слегка оживились, однако, судя по всему, знали, что человек, особенно вооруженный, противник серьезный, поэтому нападать не стали. Мой амиго неплохо говорил по-английски, и он объяснил мне, что у них хватает ума разглядеть пушку в руках человека, и они понимают, что эти железки грозят серьезными неприятностями. Я поразмыслил и подумал, а почему бы и нет? Вот, скажем, ворона. Головка маленькая, мозга почти нет, а соображает. Говорят, что глаз страуса больше, чем его мозг, какого хрена он тогда голову в песок прячет, непонятно, может, глаза бережет. Но страус не является никаким символом, а вот ворона – символ мудрости.

Ну а чем аллигатор хуже?

В то время один из ящеров, длиной метров шесть и весом под тонну, сорвался с места и галопом, я не вру – именно галопом, бросился в воду. Не знаю, что он там увидел, может, жратва какая-нибудь зашевелилась, в общем, остальные, а было их штук восемь, рванули за ним, аж земля затряслась.

Я повернулся к Педро и говорю:

– А я и не знал, что они так быстро бегать умеют.

Педро усмехнулся, достал из берета самокрутку и, прикуривая, сказал сквозь синее облако конопляного дыма:

– Ты, амиго, много чего тут не знаешь. Стой и не шевелись.

Я замер, а он, подойдя ко мне, небрежно снял с ветки над моей головой толстую и красивую пятнистую змею, которая устрашающе открывала розовый рот, всем своим видом показывая, что сейчас сожрет нас вместе с амуницией.

Обвившись вокруг руки Педро, полутораметровая скотина почему-то выбрала в главные противники именно меня и стала делать в мою сторону угрожающие выпады головой. При этом она шипела, как растворимый аспирин «Упса», а Педро, смеясь, сказал:

– Это обыкновенный констриктор. Их тут как воробьев в Нью-Йорке. Совершенно не опасен, но испугать может. Ну, еще шкуру попортит, раздерет зубами, как кошка когтями, но ничего тебе не откусит. Не может. Он еще боа называется.

– А-а… Слышал, – ответил я, держась, однако, подальше, – как же, и слышал и видел. Всякие там рок-звезды любят сниматься с этим боа. Вешают на шею и вертятся перед камерой. Знаем.

– Это хорошо, что ты не боишься, – кивнул Педро, – но если увидишь небольшую такую змейку в черную и красную полоску – сразу же иди в другую сторону. Иначе может случиться так, что твой распухший труп пойдет на корм падальщикам. Тут, в сельве, ничего не пропадает, все в дело идет.

– Понял, – ответил я, принимая из его рук косяк.

Сделав хорошую затяжку, я сразу же понял, что трава у них тут – высший класс. Не тот сухой козий помет, который продается где-нибудь на Лиговке или на Сенной площади.

Быть в Южной Америке и не покурить плана с повстанцами… все равно что прийти в бордель и не потрахаться.

Они тут все повстанцы. Как родился – уже повстанец. И неважно, кто там будет правителем через двадцать лет. Главное, что пятилетний мальчишка, которому обторченный лохматый папаша дает поиграться автоматом, в нужное время будет искать, против кого бы выступить, и можно быть уверенным, что обязательно найдет. Дурное дело нехитрое.

Самолет провалился в очередную воздушную яму, и, сильно приложившись задом к дырчатому металлическому сиденью, я вернулся из воспоминаний в текущий момент.

Рядом с моей левой ногой стоял увесистый чемодан, в котором было ровно два миллиона долларов. Двести пачек по десять тысяч стодолларовыми купюрами. Эти деньги вместе с необходимой информацией и инструкциями Рита передала мне перед посадкой в самолет. В ее глазах я прочел, что она не очень надеется на то, что я буду следовать инструкциям, и тут же получил подтверждение своей догадки.

– Я понимаю, – сказала она, задумчиво ковыряя пальцем в дырке на груди моей модной замшевой куртки, – инструкции тебе до фонаря, но… Ты все-таки почитай. Там нет ничего, что тебе не захочется делать, зато там есть информация, которая поможет сделать тебе то, что ты захочешь. Больше мне нечего сказать.

– Ты, как всегда, права, женщина, – ответил я, попробовав чемодан на вес.

Он весил ровно в два раза больше, чем дипломат с миллионом.

Этого и следовало ожидать, подумал я, и, чмокнув Риту в нос, стал подниматься по скрипучему металлическому трапу, напомнившему мне Волгу, пристань, пароходы… но поднимался я на борт бывшего военного самолета, а вместо Волги меня ждали извилистые южноамериканские речки, в которых кишели крокодилы и ядовитые змеи, а по поверхности воды, яко посуху, резво носились ящерицы, которых местные называли Иисусом Христом, а ученые – просто василиском.

Значит, так. Деньги при мне, о том, что я лечу в назначенное место, встречающие уже оповещены, вооруженные камрады, сидящие рядом со мной в кузове этой воздушной колымаги, радостно потирают руки, предвкушая борьбу и стрельбу, значит, все в порядке. Между прочим, эти камрады понравились мне тем, что не смотрели на мой чемодан жадными глазами. Два миллиона долларов на десятерых – совсем неплохо. Взяли бы да и грохнули нас четверых, а деньги распилили между собой. Как раз по двести тысяч на брата.

Но – нет! Я совершенно ясно читал на их лицах радость, проистекавшую от того, что в этом чемодане лежало два миллиона билетов на аттракционы, которые они, судя по всему, любили больше всяких денег и больше той благополучной жизни, которую эти деньги могут дать каждому из них. Так что их можно было даже уважать за некоторое подобие идейности. Но лучше бы ее не было. Да и их тоже.

– Снижаемся! – прокричал Педро сквозь шум двигателей и дребезг металлического туловища престарелого воздушного монстра.

Я кивнул и покрепче взялся за облупившийся железный подлокотник.

Самолет затрясся и стал снижаться так быстро, что я назвал бы это падением, но местные, нимало не обеспокоенные этим, чувствовали себя, как колхозники, которых везут на прицепе за трактором «Беларусь», и, заразившись их фатальным безразличием, я почти спокойно посмотрел в иллюминатор.

Сельва приближалась подозрительно быстро, под самым днищем самолета замелькали верхушки деревьев, я сжался, ожидая, что они сейчас начнут хлестать по железному, помятому многочисленными небрежными посадками, брюху, но тут понял, что пилот ловко направил самолет на длинную поляну и колеса наконец коснулись земли. Ощущение было такое, будто, трясясь по проселочной дороге на грузовике, ты вдруг на полном ходу свернул на картофельное поле.

Мои зубы за двенадцать тысяч долларов залязгали, глаза запрыгали в орбитах, а уши, как мне показалось, захлопали по голове. Самолет подпрыгивал, гремя и скрипя, но скорость становилась все меньше, и наконец наступила тишина.

Посмотрев на своих ребят, я увидел, что они, как и камрады, отнеслись к этому рискованному полету и еще более рискованному приземлению совершенно равнодушно и, потягиваясь и почесываясь, направились к открывшемуся в стене самолета овальному люку.

Вздохнув, я встал и, взяв чемодан, последовал за ними.

Через полминуты я уже стоял на твердой земле, но мои ноги, да и вообще весь организм все еще чувствовали вибрацию, тряску и железный зуд, которые не прекращались на протяжении двух часов полета. Оглядевшись, я увидел, что небольшая толпа одетых в традиционный камуфляж цыганообразных аборигенов с веселыми криками закатывает видавший виды воздушный грузовик под маскировочную сеть, и скоро его уже нельзя было увидеть с воздуха…

Дисциплина, мать ее, кто бы мог ожидать!

Повернувшись в другую сторону, я увидел группу встречающих, которая состояла из седого кабальеро, тоже одетого в камуфляж, но более высокого сорта, двух рослых то ли спецов, то ли профессиональных бандитов и…

И невысокой умопомрачительной красавицы, которая держалась за локоть седого и с улыбкой смотрела на меня.

Это была то ли смуглая испанка, то ли мулатка, в общем, ее черные волнистые волосы отливали в синеву, огромные глаза, казалось, состояли только из бездонных черных зрачков, крупные чувственные красные губы заставляли смотреть на них не отрываясь – в общем, этакая роковая Кармен с одеколонной этикетки.

Шлюха, конечно, я это дело за версту чую, но – какая!

Да, подумал я, у этого седого губа не дура, и тут он шагнул мне навстречу, протянул руку и сказал:

– Рикардо Альвец.

Я ревниво пожал его крепкую сухую клешню и ответил:

– Теодор Свирски.

Он кивнул и продолжил церемонию знакомства:

– Кончита, моя дочь.

Ага, подумал я, это другое дело.

И, пожимая ее горячие пальцы, внимательно посмотрел на нее своим единственным правым глазом. На левом была черная шелковая повязка, потому что я решил, что в условиях джунглей она будет гораздо практичнее, чем дорогой стеклянный глаз, который может выскочить и укатиться, а потом ищи его…

Окинув испытующим взглядом мое мужественное лицо, которое эта черная повязка только украшала, делая меня похожим на пирата, Кончита, похоже, осталась довольна первым осмотром и сказала на чистом английском:

– Добро пожаловать в сельву.

Я перевел взгляд на сеньора Альвеца и, повинуясь защекотавшему меня неясному любопытству, спросил:

– Вы не подскажете, где я мог слышать ваше имя?

– Я подскажу, – засмеялась Кончита, и ее смех был весьма приятен, – вы книжки читаете?

– Ну, – я пожал плечами, – сейчас не очень, а раньше много читал.

– «Пятнадцатилетний капитан» читали?

– Все, можете не продолжать, – я тоже засмеялся, – там был один Альвец, работорговец. Это не из ваших предков?

Альвец улыбнулся и сказал:

– Насколько мне известно, – нет. Но знаете, – он задумчиво нахмурился, – иногда мне хочется заковать кого-нибудь в кандалы и хорошенько отходить семихвостой плеточкой.

– Это он имеет в виду меня, – пояснила Кончита с довольным видом.

– Да, именно тебя, – твердо ответил Альвец, – мистер Свирски устал с дороги, а ты вместо того, чтобы позаботиться о нем, вешаешь нам всем на уши свою обычную лапшу.

Он повернулся ко мне и сказал:

– О делах мы поговорим позже, а сейчас Кончита покажет вам ваше жилье.

Любезно поклонившись, он метнул на дочечку грозный взгляд, но в нем можно было без особого труда прочесть, что на самом деле он в своей Кончите души не чает.

Кончита показала ему язык и, взяв меня под руку, повела к стоявшим в густой тени деревьев хижинам, сделанным из чего попало. Чем попало были брошенные на крышу большие листья неведомого мне дерева и здоровенный кусок авиационного железа с опознавательным знаком американских ВВС. Троих моих ребят потащил в ту же сторону Педро, и похоже было, что он уже опять успел курнуть. Его язык болтался, как помело, и Педро, путая английские и испанские слова, рассказывал Сереге о разнице между креолками и мулатками. Я прислушался: похоже, принципиальной разницы в анатомии не наблюдалось, и в этом смысле можно быть спокойным, неожиданностей не предвидится. Серега довольно хохотал, а двое других моих парней, не так хорошо знавшие иностранные языки, напряженно прислушивались и ничего не понимали. Но чувствуя, что никакого подвоха ждать не приходится, расслабились и беззаботно шагали вслед за своим провожатым.

В хижине, предназначенной для почетного гостя, каковым как раз я и являлся, было относительно чисто. На потолке сидели всего лишь четыре паука, на которых я по примеру Кончиты не обратил никакого внимания, а одна небольшая змейка, ускользнувшая в щель при нашем появлении, даже не заслуживала упоминания, потому что на ней не было тех самых черно-красных колец, о которых говорил Педро.

Осмотрев свое временное жилище, я, в общем, остался доволен.

Дощатый стол, два грубых стула, койка, застеленная одеялом армейского образца, бамбуковая этажерка – обычная, более чем скромная, обстановка, которую можно увидеть в любой лесной хижине, где дизайн продиктован не изысками, а простой насущной необходимостью.

Посмотрев еще раз на койку, я вдруг почувствовал, что неплохо было бы придавить минуток этак шестьсот, как говорили во время войны. Наверное, эти мысли отразились на моем лице, потому что Кончита сказала:

– Вы устали с дороги, это видно. Можете завалиться, а к ужину я вас разбужу. Те, с кем вы должны встретиться, прилетят только вечером, так что у вас есть свободное время. Спешить пока что некуда.

И она, вильнув бедрами, как будто танцевала румбу, вышла из хижины.

Проводив ее глазами, я подумал, что спешить и на самом деле пока что некуда, но терять время тоже не стоит. Кончита всем своим существом располагала к роману стремительному и бурному.

Сняв ботинки, я рухнул на жесткую койку и, посмотрев наверх, увидел все тех же четырех пауков, которые неторопливо ходили по потолку и не обращали на меня никакого внимания. Мои глаза закрылись сами собой, и я уснул.

Если бы великий Бизе восстал из гроба и положил мой сон на музыку, в мире стало бы одним оперным шедевром больше, но сценическое воплощение потребовало бы от постановщика изрядной смелости и большой массовки, состоящей из смуглых, черноволосых красавиц.

* * *

Разбудила Знахаря, как и следовало ожидать, Кончита.

Она держала в руках полотенце и, когда Знахарь, скрипя всеми суставами, поднялся со своего спартанского ложа, с улыбкой сказала:

– А вы не дурак поспать! Знаете, сколько времени прошло?

– Пока нет, – ответил Знахарь, протирая глаза.

– Шесть часов, – сказала Кончита, – вы не против, если мы перейдем на «ты»?

Знахарь потянулся и посмотрел на нее.

– Не против. Так что ты там говорила про ужин?

– Я говорила, что разбужу тебя к ужину, и выполнила свое обещание. Я вообще всегда выполняю обещания.

И она тут же пообещала Знахарю взглядом такое, что вся его сонливость пропала, будто на него вылили ведро горячей воды. Почувствовав, что впереди его ждут приключения не только оружейно-кокаиновые, но и любовные, Знахарь встряхнулся и сказал:

– Ну, где там твой ужин? Я проглочу его, как крокодил кролика!

И решительно направился к выходу.

Кончита, стоявшая у двери, протянула полотенце и, когда Знахарь бодро перекинул его через плечо, вдруг прижалась к нему упругой и горячей грудью и прошептала:

– Ты такой стремительный!..

Грудь у нее оказалась горячей и твердой.

Знахарь похлопал Кончиту по ягодицам, тоже упругим и горячим, и ответил:

– Да и ты тоже. Но сейчас я хочу умыться. Остальное – потом.

Выйдя из хижины, он увидел, что наступил вечер и лагерь освещен только несколькими лампами, которые питал электричеством тарахтевший где-то в кустах генератор. К стволу одного из неизвестных мне деревьев был приколочен до боли знакомый советский умывальник, и Знахарь, гремя пипкой и фыркая, стал умываться.

Он обливался водой, выгоняя из себя последние остатки сна, а Кончита стояла рядом, держа полотенце, и пожирала его глазами. Знахарь чувствовал ее взгляды спиной, боком и затылком. А также локтями, плечами, задом и передом.

Когда он закончил водные процедуры, Кончита протянула ему полотенце и сказала:

– Утром я купаюсь в реке. Здесь неподалеку есть небольшой водопад и что-то вроде пруда при нем. Это гораздо лучше, чем умывальник.

– Правда? – отозвался Знахарь, вытираясь и чувствуя, что сна как не бывало, а вместо него пришел здоровый голод, усиленный свежим воздухом и присутствием горячей молодой женщины.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался Знахарь, возвращая Кончите полотенце.

– Я уже старая, – грустно ответила она, – мне двадцать. Третий десяток пошел, с ума сойти!

Ага, подумал Знахарь, если ты в двадцать уже старая, значит, трахаться начала лет с одиннадцати, а то и с десяти. Знаем мы таких горячих мулаток. Но вслух он этого, понятное дело, не сказал, а только с возмущением ответил:

– Двадцать лет – не возраст. Жизнь только начинается.

– Здесь она у многих в тридцать уже заканчивается, – сказала Кончита и, взяв Знахаря под руку, будто они были давними любовниками, повела его к одной из хижин, которая была побольше и поприличнее других.

– Ну, это, знаешь ли, издержки образа жизни, – сказал Знахарь, – а этот сеньор Альвец действительно твой отец?

– Нет, – ответила Кончита, – он усыновил меня, когда мне было полтора года. Мой отец был русским полковником, а мать – партизанкой, и они оба погибли в бою за свободу Никарагуа.

– Ага… – сказал Знахарь, – извини…

– Да ладно! – беззаботно отмахнулась Кончита, – я ведь даже не помню их, а мой папа Рикардо так любит меня, что я совсем не чувствую себя сиротой.

Она отпустила локоть Знахаря и открыла перед ним дверь хижины.

Пригнувшись, Знахарь шагнул внутрь и увидел веселую компанию, которая, судя по всему, только его и дожидалась.

Вокруг грубо сколоченного стола сидели человек двенадцать, трое из которых были его людьми, а остальные – здешними повстанцами. Все местные были одеты в традиционный камуфляж и береты а ля Че Гевара, и только подручные Знахаря выглядели американскими туристами, заблудившимися в джунглях.

Председательствовал за столом Рикардо Альвец, и, внимательно посмотрев на него, Знахарь подумал о том, что он, наверное, тоже любит свою приемную дочь, хотя и не так часто, как все остальные.

– Прошу к столу! – провозгласил Альвец, и Знахарь, не заставляя себя ждать, уселся на предоставленное ему почетное плетеное кресло, которое тут же угрожающе заскрипело под его весом.

Судя по всему, застолье началось несколько раньше того момента, когда к нему присоединились Знахарь с Кончитой, потому что глаза сидевших за столом людей уже светились тем особым блеском, который обычно появляется после нескольких рюмок спиртного. На столе стояли блюда с мясом и овощами, большой горшок с бобами и множество бутылок. Видать, подумал Знахарь, хоть они тут и заняты наркотиками, а расслабляться предпочитают все-таки старой доброй текилой.

Альвец постучал кривой вилкой по краю тарелки и разговоры смолкли.

– Сегодня к нам прибыл высокий гость, с которым мы будем вести важные переговоры, – провозгласил он, – но это потом. А пока прошу всех познакомиться – русский бизнесмен сеньор Теодор Свирски.

Он посмотрел на Знахаря и спросил:

– Я правильно произнес ваше имя?

– Абсолютно! – ответил Знахарь.

– Очень хорошо, – кивнул Альвец, – предлагаю выпить за знакомство.

И налил Знахарю текилы.

Знахарь насыпал соли в ямку на кулаке, взял ломтик лимона и, посмотрев на сделавших то же самое собутыльников, сказал:

– Салют!

– Салют! – нестройно пронеслось над столом.

И все немедленно выпили, следуя непростому ритуалу употребления кактусовой водки. Знахарь исполнил это обязательное упражнение не хуже местных и этим заслужил дружные аплодисменты.

Текила зажгла в его груди приятный огонь, и, не строя из себя джентльмена на приеме у английской королевы, Знахарь стал наваливать на просторную алюминиевую тарелку мясо, овощи и крупные бобы в незнакомом, но аппетитном на вид соусе.

В это время бутылка текилы совершила еще один круг над столом, и Альвец, подняв толстый стаканчик, сказал по-русски:

– Ну, за сотрудничество!

Знахарь поперхнулся и удивленно уставился на него.

Альвец засмеялся и добавил:

– Потом поговорим и об этом.

В его речи чувствовался акцент, но говорил он довольно чисто.

Заинтригованный Знахарь кивнул и поднял свою рюмку, не сводя заинтересованного взгляда с этого странного южноамериканца.

А Рикардо Альвец, снова перейдя на английский, сказал:

– Я думаю, что следует изменить план вечеринки и о делах поговорить сначала, а не потом, когда все напьются как свиньи.

Высказав это вовсе не дипломатичное, но тем не менее совершенно справедливое соображение, он хлопнул текилы и, со стуком поставив стопку на стол, начал раскуривать сигару.

Сидевшие вокруг стола последовали его примеру, и, с сожалением посмотрев на свою тарелку, Знахарь отодвинул ее, впрочем, не очень далеко, и достал сигареты. Прикурив от зажигалки, которую поднесла ему сидевшая рядом Кончита, он обвел взглядом общество и посмотрел на Альвеца, который, ответив ему кивком, снова постучал вилкой по тарелке и сказал:

– Сеньор Свирски прибыл сюда для того, чтобы говорить о серьезных и интересных вещах. Поэтому прошу быть внимательными и относиться к его словам с должным уважением.

Знахарь, дослушав эту фразу, кашлянул и начал свою речь:

– Я представляю определенные круги России и ее ближайших соседей. Пока что я не буду говорить о тех планах и предложениях, которые касаются нашего дальнейшего сотрудничества, а скажу лишь о нуждах ближайших дней и недель.

Он покосился на тарелку со снедью и продолжил:

– В свое время, когда Советский Союз поддерживал Никарагуа и Норьегу, здесь было много советских инструкторов и военных советников. Насколько мне известно, была создана мощная агентурная сеть, но после определенных изменений в международной обстановке она была законсервирована. И вот теперь, уважаемые сеньоры, – и он многозначительно посмотрел на каждого из внимательно слушавших его латиносов, – настал тот самый момент, когда она снова должна заработать.

Знахарь хорошо помнил то, о чем ему говорила Маргарита, и поэтому был крайне осторожен в высказываниях. Он знал, что все сидевшие перед ним люди были не то что двуличными, а просто многоликими и по части коварства ничуть не уступали лихим арабским ребятам.

Все они были ласковыми дитятями, которые сосали сразу несколько маток.

Сотрудничая с Интерполом, то есть с тем его отделом, который занимался наркотиками, они в то же время охотно помогали наркобаронам. Поддерживая правительство, они минировали дороги, по которым это правительство ездило. Борясь с преступностью, они сами этой преступностью и были. В общем, все это сильно напоминало то, что происходило в России, но было гораздо более откровенным и первобытным. А значит – и более опасным.

Им ни в коем случае нельзя было открывать истинных планов и целей, ради которых Знахарь приперся в этот сырой дремучий лес, и предложение Альвеца обсудить дела на трезвую голову пришлось как нельзя кстати.

– Зная, что повстанческое движение испытывает определенные финансовые трудности, моя организация приняла решение помочь революционному народу Никарагуа, и…

Знахарь посмотрел на Серегу.

– … и мой товарищ сейчас принесет то, что мы привезли для вас…

Серега встал и вышел из хижины.

– … а мы, пока он ходит, можем выпить по рюмочке.

Предложение было принято с восторгом, и очередная бутылка текилы пошла по кругу. Когда текила была разлита, дверь открылась и Серега внес пресловутый чемоданчик с деньгами. Поставив его рядом со Знахарем, он уселся на свое место и налил себе полную стопку текилы.

Один из сидевших напротив Знахаря повстанцев погладил себя по черной курчавой бороде и, подняв стопку, сверкнул глазами и сказал:

– Вива либерте!

– Вива либерте! – вскричали остальные, в том числе и русские, и все дружно выпили за свободу.

Знахарь проглотил жгучую жидкость, закинул в рот ломтик лимона и, отодвинув с края стола посуду, положил чемоданчик перед собой.

Настала тишина.

Выдержав достойную паузу, Знахарь щелкнул замками и откинул крышку.

– Здесь два миллиона долларов. Эти деньги предназначены для того, чтобы агентурная сеть, которая, по нашим сведениям, раскинута по всей территории Южной Америки, снова стала действующей и надежной. Нужно поднять все старые явки, восстановить пароли, оживить связи – короче говоря, настало время настоящих действий. Если этого будет мало, не стесняйтесь. Но, – Знахарь сделал паузу, – тем, кто будет пользоваться этими деньгами, придется отработать каждый цент. Мы не бедные, но деньги считать умеем.

Рикардо Альвец внимательно посмотрел на Знахаря и сказал:

– Все это хорошо. Мы приняли вас по рекомендации уважаемых и надежных людей, но… Но мы до сих пор не знаем, чьи интересы вы представляете и как называется ваша организация.

Латиносы, сидевшие за столом, согласно закивали, бросая жадные взгляды на открытый чемоданчик с пачками долларов.

Знахарь любезно улыбнулся и сказал:

– Разве это имеет значение? Ну хорошо. Разве вы стали бы спрашивать у Аль Капоне, чьи интересы он представляет? И как называется его организация? Представьте себе, что организация, которую я представляю, называется «Сундук капитана Флинта», и ее интересы никак не противоречат вашим. И этот скромный вклад в дело революции, – Знахарь похлопал ладонью по долларам, – на мой взгляд, является самым надежным сертификатом, гарантирующим наше с вами дальнейшее благотворное сотрудничество.

– Да, вы, конечно, правы, – сказал Альвец, задумчиво глядя на чемодан, – тогда я попрошу вас изложить принципы нашего сотрудничества, во всяком случае то, что от нас потребуется в первое время. Я имею в виду тот период, на который рассчитана эта скромная сумма.

– Вот это деловой разговор! – воскликнул Знахарь.

А сам в это время подумал о том, что с этим Рикардо Альвецом нужно быть очень осторожным и весьма внимательным. И откуда он так хорошо знает русский?..

– Сейчас я познакомлю вас с подробностями того, что нужно будет сделать в первую очередь, – сказал Знахарь, закрывая чемоданчик и передавая его Альвецу, – а пока неплохо было бы налить еще по рюмке.

Серега взял бутылку и начал разливать текилу, а Кончита, не сводя глаз со Знахаря, прижалась к нему под столом своим горячим и упругим коленом.

Глава 7 Как кончить с Кончитой

Открыв глаза, я увидел над собой дощатый потолок и на нем двух волосатых пауков, которые, сидя нос к носу, выразительно шевелили передними лапами и, судя по всему, обсуждали свои паучьи проблемы.

В моей голове происходило легкое кружение, и причиной этому было то, что вчера вечером я неслабо приналег на текилу. Знал ведь, что с этой кактусовой косорыловкой шутки плохи, а все равно нажрался. Мои ребята от меня не отставали, и часам к трем ночи южноамериканская сельва огласилась могучими звуками «Черного ворона». Эта старая песня так понравилась пьяным латиносам, что пришлось спеть ее еще раз, а потом еще два раза.

Вообще латиносы кое в чем лучше американцев. А именно – в том, как они пьют. Обыкновенный янки выпьет за вечер восемь так называемых «шатов» – выстрелов – и валится с ног. А на следующий день хвастается, как он вчера нагрузился. А один «шат», между прочим, всего лишь граммов двадцать. Вот и получается, что со ста пятидесяти граммов его уже не найти. Еще они сильно пьянеют от коктейлей, но это и неудивительно. Эти коктейли представляют из себя смесь, от простого перечисления ингредиентов которой у любого уважающего себя любителя выпить последние волосы на голове встанут дыбом. Берется, к примеру, портвейн, ликер, коньяк, сухое и шампанское…

Бр-р-р-р!

У меня только от одной этой мысли к горлу подступило. И вообще последнее дело, будучи с похмелья, думать о спиртном, тем более таком поганом. Спиртное надо пить, излечивая больное тело и страждущую душу, а не рассуждать о нем…

Скинув с себя одеяло, я обнаружил, что лежу в постели голым.

Интересно, сам я разделся или как?

А может быть, тут без Кончиты не обошлось?

Вчера она висла на мне, как мокрый ватник на заборе. Прижималась всем, чем можно, а у нее все такое горячее и упругое, что я только успевал вежливо отодвигаться, чтобы не потерять самообладания и не завалить ее прямо на столе, среди тарелок со жратвой и бутылок с текилой, на глазах у всего общества.

Потом, когда градус опьянения вырос до такой степени, что мне стало не до баб, она и сама отцепилась. Видно, почуяла, что рожденный пить «это самое» не может. В общем, дошли мы все до состояния, когда локоть постоянно соскальзывает со стола, а тут и латиносов на грустное повело. Откуда-то появилась гитара, и они для начала спели какую-то воинственную революционную песню, стуча при этом по всем звучащим предметам, потом по просьбе Сереги сбацали «Кукарачу»…

Ага, вот тут точно помню!

Под эту песню мы с Кончитой лихо отплясывали на земляном полу, а Серега, стоя на одном колене, хлопал нам в ладоши до тех пор, пока не потерял равновесия и не свалился под стол, где и остался. Может быть, он и сейчас там лежит. Надо сходить посмотреть. Кончилась «Кукарача», и я, неизвестно почему, вдруг попросил их спеть «Санта Лючию». И ведь спели, черт возьми, да как спели! Меня аж на слезу пробило.

Вот я и говорю, что латиносы по части выпивки вроде русских.

Если пить, то так, чтобы забор обвалился.

Одобряю.

Итак, я откинул одеяло и спустил ноги с кровати.

Посмотрев вниз, я увидел, что помешал жить большой зеленой игуане, которая недовольно покосилась на меня птичьим глазом и, распустив под подбородком кожаный флаг, неторопливо вышла на улицу через щель в стене. Хорошо ей, подумал я, в любую щель выйти может… А мне, значит, надо вставать, натягивать штаны и идти именно в дверь, а не куда попало.

Я так и сделал, причем с первой попытки попал в дверной проем и сразу открыл дверь в нужную сторону.

Щурясь от утреннего солнца, пробивавшегося сквозь густую зелень, тяжело висевшую над головой, я зашел за ближайшее дерево и, задрав голову, долго стоял, с наслаждением чувствуя, как мой организм освобождается от излишка жидкости. С дерева на меня смотрел цветастый крупный попугай с носом, как у Влада Шапиро из музыкального магазина на улице Марата.

Жидкостный баланс в организме штука непростая, и я, слив избыток с одного конца, тут же почувствовал, что нужно восполнить недостаток с другого. Теплая влажная земля приятно подавалась под босыми ступнями, и, неторопливо доковыляв до той хаты, в которой мы вчера оттягивались, я откинул дверь, висевшую на доисторических воротных петлях.

Из-под стола доносился угрожающий храп Сереги, а в кресле спал один из кабальерос. Он находился в позе человека, застреленного в лоб, и его острый кадык торчал вверх, наводя на мысли о том, что у него в горле застрял спичечный коробок. Но лоб его был чист и гладок, а изо рта вместо струйки крови стекала густая слюна.

Пошарив глазами по обстановке, я аж порадовался, настолько родным было то, что я увидел. В тарелках было полно окурков, на полу валялись бутылки и стаканы, несколько посудин были разбиты, на растерзанной кровати лежала гитара, в верхней деке которой торчал нож, в общем – все это напоминало нормальную загородную хаверу после российских выходных.

Подойдя к туловищу Сереги, я пнул его в щиколотку, но он только подтянул ногу и перестал храпеть. Я повторил это действие, и он пробурчал что-то весьма неодобрительное. Ну и хрен с ним, подумал я и осмотрелся еще раз, но уже с вполне определенной целью. И, как и следовало ожидать, увидел то, что мне было нужно.

На небольшом столике, стоявшем у дальней стены, помещалась внушительная бутыль с местным квасом. Я не помню, как назывался этот напиток, но был он достаточно едким, отдавал в нос и шипел, когда его наливали в стакан. Я выпил четыре стакана, потом рыгнул так, что с крыши с шумом сорвалась стая каких-то птиц, и, почувствовав, что готов к дальнейшим действиям, вышел на улицу.

Надо было освежить организм водными процедурами и, вспомнив, что вчера Кончита намекала на какое-то озеро с водопадом, я решил поискать его. Зайдя в свою лачугу, я взял полотенце, мыло, зубную щетку и пасту. Посмотрев на часы, которые вчера чудесным образом перекочевали с моей руки на подоконник, я опять засомневался насчет Кончиты. То ли овладела она мной вчера, то ли нет. Черт его знает, не помню. Тут мне в голову пришла простая мысль, и я, откинув одеяло, стал изучать простыню. Но, кроме окурка и двух засушенных жуков, на простыне ничего не было. Вот и хорошо, подумал я и, успокоившись, вышел из хижины.

Водопад, о котором говорила Кончита, должен был быть неподалеку, и, прислушавшись, я смог разобрать среди звуков сельвы негромкий шум воды. Уже направившись в ту сторону, я вспомнил, что Педро говорил о небольших полосатых змеях, посмотрел на свои босые ноги и нашел, что они выглядели достаточно привлекательно, чтобы какой-нибудь ползучий гад захотел вонзить в них свои кривые ядовитые зубы. Чертыхнувшись, я развернулся и пошел обратно. Нацепив высокие ботинки и крепко зашнуровав их, я почувствовал себя достаточно защищенным от змей и, уверенно ступая по мягкому ковру из влажных листьев и прочего лесного мусора, пошел к водопаду.

Но, когда я углубился в заросли, то вспомнил, что Педро кроме змей упоминал еще ягуаров, кугуаров и оцелотов. Вся эта разнокалиберная компания – просто кошки, и они любят свежее мясо. После вчерашнего мое мясо вряд ли можно было назвать свежим, но кто из этих хищников будет разбирать? Оцелота, правда, можно было не бояться – он небольшой, вроде пятнистой рыси с длинным хвостом и кисточками на ушах, а вот кугуара называют еще пумой, а то и горным львом. И от львов нужно держаться подальше. Да и от ягуаров тоже, потому что во множестве приключенческих романов, прочитанных мной в детстве и юности, герои то и дело вступали в схватку с ягуарами, прыгавшими на них из кустов и прочих укрытий. Наверное, подумал я, ягуары любят нападать на одиноких пешеходов, забравшихся в джунгли, и, замедлив шаги, стал внимательно поглядывать по сторонам. Моя подозрительность усиливалась благодаря похмелью, которое посадило меня на измену, и к водопаду я вышел озирась, как шпион в приступе белой горячки.

Вспомнился советский фильм про войну, герой которого, военный летчик, каждые двадцать секунд смотрел назад, не сел ли ему на хвост фашистский аэроплан, причем делал это как в воздухе, так и на земле. У летчика, конечно, было не все в порядке с головой, но кто сказал, что у меня сейчас головка в порядке, я бы так сказать не рискнул…

Ту водичку, которую я увидел, было трудно назвать водопадом, однако вода действительно падала, правда, метров с двух, а сама речка была в ширину всего метров пять. Водопад без всякого рева и шума низвергался в небольшой пруд величиной с волейбольную площадку, и до Ниагары ему было далеко, как рогатке до гранатомета, даже подствольного. Пруд был окружен живописными зарослями, и вообще все это место было довольно привлекательным как для художника, так и для отдыхающего, которым я временно являлся.

Выйдя к воде, я еще раз огляделся, но ни ягуаров, ни оцелотов поблизости вроде бы не было. Змей, полосатых или серых, тоже не наблюдалось. Тогда я решительно разделся и, зажав в правой руке мыло, а в левой зубную щетку и тюбик с пастой, осторожно спустился в теплую воду. Пруд этот на самом деле был просто расширением русла речки, и вода в нем была прозрачная и чистая. Осторожно ступая по каменистому дну, я подобрался к водопаду и встал под его толстые медленные струи. Ощущение, которое я испытал при этом, сразу же наполнило меня презрением к любому, даже самому хитрому и дорогому душу. Я тут же поклялся себе страшной клятвой, что если мне когда-нибудь удастся оторваться от гнавших меня по жизни обстоятельств и людей, да еще и с деньгами, то я либо поселюсь там, где есть такой небольшой водопад, либо организую его там, где буду жить.

Стоя под тяжело и мягко падавшей на меня водой, я с наслаждением чувствовал, как она вымывает из меня похмелье, как я становлюсь все более чистым и свежим, но тут мне в голову пришла новая мысль. И похмелье тут было ни при чем.

Пираньи.

А я, между прочим, был совершенно голым.

И, представив себе, как стая голодных рыбок с непропорционально большими угловатыми и зубастыми челюстями подплывает к тому, что болталось у меня между ног в ласковых струях лесной речки, я подскочил и, выбравшись из-под водопада, со страхом уставился в прозрачную воду.

Там, естественно, никого не было.

Ни пираний, ни крокодилов, вообще никого.

Зато на берегу стояла Кончита и, прикрывшись рукой от солнца, светившего ей в лицо, смотрела на меня. Погруженный в мысли о пираньях и об опасности, которой могло подвергнуться мое мужское вооружение, я не заметил, как она вышла из леса.

В другой руке Кончита держала за соломенные ручки оплетенную бутыль литров на пять. Помахав мне рукой, она поставила бутыль на землю и стала раздеваться. Я сразу понял, к чему идет дело и, прикинув, что мне не избежать горячих и упругих объятий этой сеньориты, весело улыбнулся и, помахав ей рукой в ответ, сказал:

– Привет, Кончита! Тоже решила окунуться?

– А я купаюсь тут каждый день по нескольку раз, – ответила она и скинула с себя последнее, что на ней оставалось.

А именно – узкие ярко-зеленые трусы, которые приятно контрастировали с ее смуглым телом. После этого она встала прямо и, глядя на меня, заулыбалась самым недвусмысленным образом. Она давала мне возможность как следует рассмотреть и оценить ее прелести и не скрывала этого. Когда наконец она сочла, что предварительный осмотр можно считать законченным, то пошлепала себя по бедрам и спросила:

– Ну как, я нравлюсь тебе?

Вопрос был не из простых.

То есть, конечно, она была девушкой что надо, однако не совсем в моем вкусе. Крупные груди с почти черными большими сосками торчали вперед, совершенно игнорируя силу земного притяжения. Это производило хорошее впечатление, но, на мой взгляд, они были несколько великоваты. Так же крупноваты были и задорно подрагивавшие круглые ягодицы, которые тоже, если так можно сказать, торчали. Но талия была узкой, живот – подтянутым, ноги – длинными, и вообще во всем ее теле угадывалась гибкость и живость. А то, что она вся упругая и горячая, я уже знал.

Я смотрел на нее, как на незнакомую вещь, и постепенно начинал понимать, что у нее к чему и как воспринимать ту или иную выпуклость или впадину. Эта эстетика женского тела была для меня новинкой, и я рассматривал Кончиту, как новую книгу. С недоверием, но с постоянно растущим удовольствием. Некоторые детали ее тела по привычке казались мне неправильными, но, стоило только присмотреться чуть внимательнее, в них открывались новые и интересные, хотя и непривычные, свойства.

– Я не слышу ответа, – сказала Кончита, – или у тебя пересохло в горле? Я принесла вино, хочешь?

– Хочу, – ответил я с облегчением, потому что демонстрация загорелых прелестей несколько затянулась и я уже не знал, как бы ее окончить.

Взяв бутыль, Кончита подошла к берегу и, не сводя с меня глаз, стала медленно спускаться в воду. Это было весьма привлекательным зрелищем, и я обратил внимание на ее лобок. Черные густые волосы были аккуратно выбриты особым образом, а то, что оставалось, изображало из себя серп и молот.

Сказать по правде, эта символика сразу же несколько охладила меня, пробудив воспоминания и ассоциации из треклятого советского прошлого. Вот ведь дура, подумал я, неужели она не понимает, что от таких картинок у кого угодно может опуститься все, что встало! Но тут же сообразил, что это только у меня, выходца из бывшего Советского Союза, такие изображения выбивают из головы всякий секс. А те местные, с которыми она благополучно кувыркалась до меня и будет кувыркаться после, на такие мелочи просто не обращают внимания. Для них это просто обычный прикол. Может быть, еще и возбуждает особым образом, и они трахают ее с особым, революционным воодушевлением.

Пока я размышлял о вкусах и символах, Кончита, гоня перед собой небольшую волну, подошла к мне. Мы стояли друг напротив друга по грудь в воде, и я с вожделением смотрел… Вовсе не на ее коричневые соски, которые были как раз на уровне поверхности воды, и она маленькими волнами то накрывала их, то вновь отступала…

Нет.

Я смотрел на бутыль.

– Ты не ответил, – сказала Кончита хрипловатым и низким голосом, – я нравлюсь тебе?

Но гипноз пупков, лобков, грудей и ягодиц уже почти прошел, вышвырнутый из головы мыслью о содержимом бутыли, и я, цинично улыбнувшись, ответил:

– Я пока не понял. Но то, что ты держишь в руках, нравится мне наверняка. Кстати, что за вино в этой прекрасной большой бутыли?

Кончита вздохнула и ответила обычным голосом:

– Вас всех всегда интересует то, что в бутыли, а не то, что прямо перед вами. Можно подумать, что вы педики. Смотрите на красивую женщину, а думаете о другом.

– Одно не исключает другого, – резонно сказал я, – просто мне для того, чтобы быть в состоянии оценить красоту и прочие достоинства прекрасной женщины, нужно сначала изучить содержимое этого сосуда.

– Все-таки ты признаешь, что я прекрасна! – Кончита аж расцвела, – Ладно, вот тебе твоя бутыль, лакай!

И Кончита, сделав шаг и преодолев последнее расстояние между нами, приподняла бутыль, а другой рукой скользнула по моим ягодицам под водой, слегка ущипнув меня. Потом она закинула левую ногу на мою поясницу, и я почувствовал на своем бедре короткую щеточку ее идеологически выдержанной стрижки. Чуть ниже было нечто мягкое и горячее.

Все это было хорошо, то есть – ласковая теплая вода, вино и женщина, но тут я обнаружил, что не могу ни взять вино, ни потрогать женщину. Обе мои руки были заняты гигиеническими принадлежностями.

Увидев, что я нахожусь в некотором затруднении, Кончита засмеялась и, отпустив меня, сказала:

– Положи это барахло на берег и возвращайся ко мне.

Я кивнул и пошел к берегу.

Выходя из воды, я с удивлением заметил, что моя плоть восстала, причем самым жестоким образом. Пока это происходило в воде, я, поглощенный мыслями о бутыли, сам не замечал этого, но, когда над поверхностью воды показался мой напряженный бивень, устремленный вперед и вверх, Кончита засмеялась особым женским смехом, тем самым, которым они смеются, когда видят, что сейчас получат то, что им нужно, и сказала:

– Вот видишь, он и то лучше понимает, чего ты хочешь на самом деле!

Я положил мыло и прочее на камень и, повернувшись к Кончите, отчего мой жезл напряженно мотнулся в воздухе, ответил:

– Это ему нужно. А мне сейчас нужно то, что в бутыли. Кстати, ты так и не сказала, что там?

Кончита посмотрела на бутыль и сказала:

– Вино. Хорошее вино. Идите сюда оба и возьмите каждый то, что ему нужно.

Я не мог, да и не хотел возражать против такого резонного предложения, которое по своей мудрости было достойно самого царя Соломона, и решительно направился к Кончите, державшей в руках бутыль.

Приняв из ее рук тяжело булькнувшую бутыль, я взялся за пробку и, вспомнив вдруг о пираньях, спросил:

– Э-э-э… Тут пираньи водятся?

Кончита засмеялась, как Кармен, и я почувствовал, что она взялась под водой за мое возбужденное естество.

– Ты об этом беспокоишься? – спросила она, придвинувшись ближе, и я увидел, как ее зрачки расширились и подернулись бессмысленной дымкой.

– Ага, – ответил я и, открыв бутыль, поднес ее к губам.

– Здесь есть только одна пиранья, и это я, – сказала Кончита и, набрав воздуха, скрылась под водой.

Через несколько секунд я испытал весьма приятную гамму ощущений.

С неба светило жаркое солнце, я стоял по грудь в теплой прозрачной воде и пил из горлышка холодное вино, сильно напоминавшее «Киндзмараули», а под водой горячие и упругие губы Кончиты делали мой член еще более напряженным, чем он был до того. Нужно было выбирать одно из удовольствий, и я, быстро сделав несколько больших глотков, заткнул бутыль и, опустив ее в воду, толкнул в сторону берега. Закачавшись, она поплыла прочь, а я подумал – интересно, на сколько у Кончиты хватит воздуха?

И, словно в ответ на мою мысль, из-под воды с фырканьем и брызгами показалась голова Кончиты, которая, глубоко дыша, сказала:

– Нет. Так не годится. Иди сюда.

И, взявшись за мой член, как мать берет за руку малыша, она осторожно потащила меня куда-то в сторону.

Я почувствовал, как натолкнулся под водой на большой гладкий камень, и Кончита опрокинула меня на него с ловкостью жреца, укладывающего приговоренного на жертвенник. Наверное, эти навыки у них в крови, успел подумать я, прежде чем она снова наделась горячим ртом на мой член. Я лежал на скользком ровном камне почти полностью в воде, а над поверхностью был только мой нос, которым я дышал, да еще та моя часть, которая сейчас интересовала Кончиту больше всего на свете. А уж о том, что для нее сейчас не было ничего более важного, догадался бы любой дурак. Кончита стонала, сопела и чмокала, энергично двигая головой, а ее руки в это время шарили вокруг предмета страсти, тиская сопутствующие детали моего организма. Она делала все это несколько грубовато, но то, что она отдавалась этому до конца, было очевидно и сильно возбуждало.

Ее старания были настолько энергичными, что я довольно быстро почувствовал, как от центра моей поясницы начали распространяться электрические мурашки, которые опоясывали меня, уходя в ноги, а затем поднимаясь к затылку. И, когда из меня пульсирующей струей хлынула раскаленная добела лава, Кончита откинулась, с восторгом глядя на это извержение, а затем с протяжным стоном снова захватила любимую горячую игрушку в рот и стала откровенно сосать ее, вытягивая из меня все, что только можно было. Я уже начал бояться того, что мой единственный глаз провалится внутрь от ее усилий, но тут Кончита откинулась и, снова застонав, погрузилась в воду с головой.

Я покосился в ее сторону, лениво подумав о том, что она собралась утонуть, но она медленно всплыла и, глядя на меня счастливыми глазами, тихо засмеялась и легла щекой на мой мокрый живот.

Да.

Я здорово кончил.

Но в этой южной энергичности моей навязчивой партнерши было что-то раздражающее. Может быть, это просто я такой «горячий северный парень», не успевающий за южноамериканским темпераментом, а местные мачо, в отличие от меня, готовы ответить на ее страсть напором, граничащим с насилием, и, может быть, именно это – то, что ей нужно.

Да-а-а…

Ладно, пожуем – увидим.

– О чем ты сейчас думаешь, Тедди? – нежно спросила меня Кончита, и я внутренне застонал.

Вот он – классический идиотский вопрос, который является свидетельством того, что от женщины, которая способна задать его в такой момент, желательно держаться подальше. Ни одна из тех, с кем я был по-настоящему близок, никогда не спрашивала об этом, потому что все они точно знали, что в такие моменты мужчина не думает ни о чем. Они любили меня и понимали. А эта латиноамериканская шлюха…

Мне вдруг почему-то захотелось именно изнасиловать ее, грубо и напористо, сделать ей больно, чтобы она закричала, и неожиданно для самого себя я понял, что именно такой способ любви принят в этой стране. Здесь нужно изменять, ревновать, трахаться направо и налево, чтобы тот, кто тебя любит, с ненавистью делал то же самое с другими, а потом мстил тебе, доводя страсть до бешенства, стараясь сделать больно, и в этой боли, в этом сумасшествии похоти они черпали наслаждение, повторяя его снова и снова, множа измены и кровосмешения.

Кармен…

Не зря Кончита напомнила мне эту цыганскую потаскуху, которая свела с ума бедного солдатика, доведя его до того, что у него сперма из ушей потекла.

Животные…

Просто говорящие животные…

Страстные похотливые твари. Однако, признаюсь, в этом тоже кое-что было.

Вот, скажем, прирезал я соперника на ее глазах, он умирает, пуская кровавые пузыри, и видит, как я, завалив рядом с ним ту самую бабу, из-за которой ему только что выпустили кишки, засаживаю ей по самые помидоры, а она стонет, извивается от страсти подо мной, уже позабыв о нем, болезном, и признавая хозяином меня и только меня, а он, задыхаясь и прощаясь с жизнью, видит, как я, живой и здоровый, занимаюсь этой самой жизнью в полный рост, так, что брызги в стороны летят, и смотрю на него, и вижу, что он бессилен и никогда уже не сделает того, что я делаю сейчас с ней, а я торжествую и засаживаю ей так, что ей уже больно, а я еще, еще…

Вот такая любовь…

Стр-р-р-расти, еби его мать!

А Бизе взял да и превратил эту дрянную историю в прекрасную музыку.

Парадоксы искусства!

Я посмотрел на Кончиту и, испытывая совершенно новые чувства, чистосердечно ответил ей:

– Я думаю о том, что неплохо было бы засадить тебе так, чтобы ты умерла.

– Ах… – только и ответила она, закатив прекрасные южные глаза.

А потом нежно обняла меня за бедра, и, найдя губами мой уже ставший маленьким, мягким и совсем не мужественным член, нежно всосала его, как ягодку с торта.

– Смешное имя – Тедди, – сказала Кончита, когда взаимные сексуальные истязания кончились.

– Почему смешное? – удивился я, – нормальное, как у американского президента.

– А что, был такой президент – Теодор Буш? – удивилась Кончита.

– Знаешь ли, кроме Бушей, отца и сына, в США были и другие президенты, Теодор Рузвельт, например, великий президент, между прочим.

– Если он великий, то почему его на долларах нет? – спросила Кончита.

– Погоди еще, будет! – пообещал я. – Вот грянет в Штатах дефолт и начнется Великая Инфляция, тогда они станут печатать новые банкноты, крупные, по пятьдесят тысяч, по сто, и, может быть, даже по миллиону долларов. И на одной из них точно будет портрет Теодора Рузвельта.

– По миллиону долларов, – восхитилась непосредственная девица.

– По миллиону, – подтвердил я, – только на миллион на этот ничего не купишь…

– Почему? – вроде как обиделась она.

– Потому что дефолт! – строгим голосом ответил я. Проводить занятия по политэкономии мне совсем не хотелось.

– Я не знаю, что такое дефолт, – грустно сказала Кончита, – я вообще мало что знаю…

И потянулась губами к моему животу.

– А почему ты сказала, что Тедди – смешное имя? – быстренько переменил я тему.

– А ты не знаешь?

– Нет.

– А как Винни Пуха зовут, знаешь?

Винни Пух у меня ассоциировался исключительно с голосом артиста Евгения Леонова, но то, что в никарагуанской сельве знают такого артиста, было маловероятно, поэтому я просто пожал плечами.

– Сдаешься? – радостно спросила Кончита, ей было приятно, что она знает что-то такое, чего не знаю я, такой большой и важный…

– Сдаюсь!

– Значит, ты не читал книжку про Винни Пуха, – заявила она торжествующим голосом, – а я читала, даже два раза, и еще книжку про Пиноккио, но это давно было… Так вот, там в книжке отец спрашивает у Кристофера Робина, почему твоего медвежонка зовут женским именем Винни, это же сокращенное от Уинфред, а Кристофер Робин отвечает, Винни Пух – это его фамилия. А зовут его, как и всех плюшевых медвежат, Тедди. Понял теперь, почему я сказала, что у тебя смешное имя?!

– Понял, – ответил я.

Не думаю, что я так уж здорово похож на Винни Пуха, но что-то общее с ним у меня в это утро было. Голова, например, точно была набита опилками, а отдельные части тела – вроде как плюшевые…

* * *

За грубым дощатым столом, друг напротив друга, сидели двое мужчин.

Одним из них был я, Знахарь, фигурирующий здесь как Теодор Свирски, он же Тедди, рубаха-парень, настоящий мужик, доказавший это в процессе вчерашней буйной вечеринки, а другим – седой кабальеро Рикардо Альвец, профессиональный революционер, профессиональный наркоделец, профессиональный убийца – в общем… В общем, во всех своих ипостасях он был профессионалом.

Утренние забавы с Кончитой под струями водопада давно закончились, подошел к концу и завтрак, во время которого я имел сомнительное удовольствие наблюдать помятые и мрачные рожи как местных латинских парубков, так и своих русских орлов. Потом все разбрелись кто куда, а мы с доном Рикардо уселись за стол переговоров и, следуя некоему ритуалу, закурили.

Некоторое время мы молча пускали дым в потолок, потом я вспомнил кое-что из вчерашнего и, посмотрев на дона Рикардо, сказал по-русски:

– Дон Рикардо, помнится, вчера вы хотели рассказать мне о чем-то.

Альвец улыбнулся, отчего его загорелое лицо покрылось множеством мелких морщинок, и, мечтательно закатив глаза, ответил:

– Да, это было интересное время. Я, уважаемый Тедди, учился в Университете имени Патриса Лумумбы. Знаете такой?

– А как же! – я развел руками, – кто ж его не знает!

– Вот… А после этого четыре года провел в Краснодарском военном училище, на факультете, который особо не рекламировался. Тогда я дал кучу страшных расписок о неразглашении и чувствовал себя шпионом рангом не ниже Джеймса Бонда. Но закончилось все это весьма прозаически. А именно – после окончания курса меня отправили домой и сказали – ждать. Я ждал двадцать лет, а потом стало ясно, что ни я, ни другие специалисты по подрывной деятельности уже не нужны, и тогда я плюнул на все это. И теперь, если какой-нибудь российский офицер из спецслужб явится сюда и потребует от меня исполнения его приказов, я скормлю его аллигаторам.

Я понимающе кивнул и сказал:

– И это правильно. С ними – только так.

– Да. Вот и вся моя русская история. Ну, а теперь, Тедди, я хотел бы услышать то, ради чего вы притащились в это Богом забытое место.

Последнюю фразу он сказал уже по-английски, и я понял, что лирическое отступление закончилось.

Я кашлянул и, посмотрев на стоявшую в углу оплетенную бутыль, точную копию той, которая, наверное, до сих пор плавает в озерце у водопада, сказал:

– Если вы не возражаете…

После чего встал, взял бутыль и водрузил ее на столе между нами.

Найдя пару стаканов, я выдул из них паутину и нескольких засохших мух, протер висевшим на гвозде полотенцем и поставил рядом с бутылью.

Усевшись на свое место, я закончил прерванную фразу:

– Если вы не возражаете, то немного хорошего вина не помешает нашей деловой беседе.

Альвец снова улыбнулся и сказал:

– Честно говоря, я и сам не прочь. В России, то есть тогда еще в Советском Союзе, я научился и пить как следует, и опохмеляться по утрам.

Я понимающе ухмыльнулся и наполнил стаканы вином.

Отсалютовав друг другу стаканами, мы выпили немного вина и, закурив, я приступил к изложению подготовленной в согласии с Ритой и Наринским легенды.

– Как я уже сказал, название организации, которую я представляю, и ее главные цели не имеют значения в нашей с вами беседе.

Альвец кивнул.

– Я уполномочен изложить вам только ту часть наших планов и соображений, которая касается непосредственно вас и ваших интересов.

– А кого, позвольте поинтересоваться, вы имеете в виду, говоря «вы» и «ваши интересы»? – спросил Альвец и тоже закурил.

– Э-э-э… Я имею в виду лично вас и других таких же, как вы. А именно – повстанцев, производителей наркотиков, наркоторговцев и бывших агентов разных режимов. Причем, как я понимаю, ничто не мешает вам быть во всех этих ролях одновременно.

Альвец засмеялся и сказал:

– Смело! Смело и, пожалуй, справедливо.

– Вот именно, – подхватил я, – будет правильно, если мы сразу договоримся называть вещи своими именами. Притворяться более невинным, чем ты есть, в таком разговоре, какой у нас пойдет, бессмысленно.

– Согласен, – Альвец кивнул и глотнул вина, – итак, я вас слушаю.

– Конечно, слушаете, – улыбнулся я, – два миллиона долларов – очень хороший слуховой аппарат, и он поможет даже совсем глухому.

– Даже Бетховену? – притворно ужаснулся Альвец.

– В таких делах, как наше, – даже ему, – уверенно сказал я.

Альвец развел руками, признавая мою правоту, и я продолжил.

– Итак, мы договорились называть вещи своими именами, – сказал я, вертя в пальцах маленький, не больше спичечной головки, камешек, – и в соответствии с этим я раскрываю вам часть наших планов. Мы хотим перекупить у вас весь кокаин.

– Весь? Вы понимаете, что вы говорите? Если вы будете покупать у нас все, что мы сможем вырастить и произвести, вся Южная Америка превратится в сплошную плантацию. И никакое правительство не сможет противостоять народу, который в едином порыве бросится выращивать коку. Вы хотите снабдить кокаином всю Солнечную систему?

– Бросьте, дон Рикардо, – засмеялся я, – конечно, я имею в виду совсем не это. Просто нужно сделать так, чтобы американские наркодилеры остались без товара. А когда они спросят у вас, куда вы дели кокаин, вы, честно глядя им в глаза, скажете, что продали его тому, кто заплатил больше. И никто не сможет упрекнуть вас в чем-либо. А если вас спросят, кто этот купец, вы смело укажете на меня. То есть на то место, где можно узнать о том, как меня искать.

– Я понимаю вас… – Альвец задумчиво помял подбородок, – а вы представляете, какие это деньги?

– Представляю, – спокойно ответил я, – бумажные.

– Вы шутник, однако, – серьезно заметил Альвец, – но тут уже не до шуток. И, насколько я понимаю, вы вовсе не собираетесь перехватывать у американских наркобаронов их рынок, чтобы наживаться на кокаине самим. Вам нужно другое.

– Конечно, другое, – кивнул я.

– Вам нужна… – Альвец поднял на меня засветившиеся глаза, – вам нужна война!

– Ну, я бы так не сказал, – я скромно потупился, – но вы попали близко.

– Да… – Альвец смотрел мимо меня и наверняка видел в мерцающем тумане своей мечты винтовки и революцию, – это настоящее дело. Жаль, что вы не открываете мне всего… Но я вас понимаю. Все правильно. И я вам помогу. Однако понадобятся деньги. Большие деньги, не эти жалкие два миллиона, а настоящие средства, сравнимые с бюджетом небольшой страны.

– А что же небольшой-то? Можно и большой.

Альвец посмотрел на меня и пробормотал себе под нос:

– Так кто же вы такой, мистер Свирски?

Потом, как бы опомнившись, он засмеялся и, махнув рукой, сказал:

– Нет-нет, это не вопрос. И я не жду ответа. Я понимаю, что это не тема для разговора. Но вы не можете запретить мне в свободное время развлекаться этой маленькой загадкой. Не правда ли?

– Правда, – ответил я и тоже засмеялся, – однако продолжим. По нашим сведениям, агентурная сеть в Южной Америке, если ее восстановить, намного перекрывает возможности американского ФБР и российской ФСБ, вместе взятых.

– Совершенно верно, – с гордостью сказал Альвец, – так оно и есть. Нам, латиносам, вы ведь так нас называете? – и он хитро посмотрел на меня, – нам только дай уйти в подполье. Вся Южная Америка уйдет в подполье, и никакие янки вместе с русскими медведями не найдут ничего, как бы ни искали.

Он помолчал и спросил:

– Я знал одного Свирского из Киева… Вы случайно не его родственник?

– Дон Рикардо, – я укоризненно посмотрел на него, – вы же сами сказали, что будете решать эту маленькую задачку наедине с собой.

– Все, молчу.

– Итак, на чем же мы остановились… Кстати, вы заметили, дон Рикардо, что если говорить, называя вещи своими именами, время беседы значительно сокращается?

– Я знаю об этом давно. А остановились мы на том, что мне следует срочно связаться со всеми нужными людьми и организовать вашу встречу, на которой вы так же ясно, как мне сейчас, изложите то, что вам нужно. Я уверен, что здешние влиятельные персоны будут только рады подложить свинью своим американским партнерам, с которыми дружат, только пока те покупают кокаин. Я ведь патриот, Тедди, и мои друзья… Вот видите, я уже проговорился. Да, люди, которые держат производство колумбийского кокаина, мои друзья. И они тоже патриоты, хоть и занимаются таким щекотливым делом. Я помогу вам, Тедди, но будьте готовы раскошелиться. И тогда мы вставим американцам хор-рошую клизму!

Альвец поднял стакан, и я последовал его примеру.

– За успех дела! – торжественно провозгласил он.

– За успех! – поддержал я его.

– Да сохранит нас Пресвятая Дева Мария!

– Ага! Вот именно!

И мы выпили за нашу аферу.

Не знаю, как отнеслась к этому Пресвятая Дева Мария, но я бы на ее месте немедленно послал к нам какого-нибудь соответствующего небесного агента, вооруженного лазерным мечом, как в «Звездных войнах», чтобы он нашинковал нас для адской сковородки. Однако ничего подобного не произошло, а вместо агента в распахнувшейся двери показался Серега, в левой руке державший очередную оплетенную бутыль, а правой поддерживавший черноусого амиго, едва державшегося на ногах.

Покачнувшись, Серега отпустил амиго, который незамедлительно вывалился за дверь и рухнул на землю, и, осмотрев комнату, поинтересовался:

– Вы уже закончили совещание?

Я грозно посмотрел на него и сказал:

– Когда ты протрезвеешь, я разорву тебе жопу за нарушение дисциплины. Чему тебя там в твоей академии учили? Шпион хренов!

– А что, – попытался отпереться Серега, – делать-то все равно нечего, ты сам вчера сказал…

– Я не об этом говорю. Вот если бы ты вломился в кабинет, где совещаются два генерала, что бы от тебя осталось?

– Понял, не дурак, – Серега четко развернулся через левое плечо и исчез, аккуратно притворив за собой дверь.

Похоже, он все-таки сообразил, что позволил себе лишнее.

– Хромает дисциплинка-то, – сказал Альвец по-русски и понимающе усмехнулся.

– Хромает, родимая… А что делать?

– Что делать? – он снова перешел на английский, – пулю в башку, вот что делать.

– Ну, знаете, – я был несколько ошарашен таким радикальным подходом к вопросам дисциплины, – это уж слишком…

– Нет, не слишком, – резко возразил Альвец, – иначе ничего не добьетесь. Подчиненные, если их не усмирять вовремя, обязательно норовят сесть на голову.

– Возможно… – я кивнул, – но у вас их тут, как собак нерезаных, вся страна мечтает попасть в ваше повстанческо-наркотическое подполье, а у меня – всего трое. Так что я лучше как-нибудь по-другому попробую.

– Ваше дело, – Альвец пожал плечами, – а вообще можно было его и не выгонять, мы ведь на сегодня закончили?

– Закончили.

– Тогда предлагаю выпить за успешное завершение.

– Годится, – согласился я, – только я Серегу позову, а то он, бедный, расстроился, наверное…

* * *

Я сидел на берегу пруда с водопадом и, наподобие васнецовской Аленушки, задумчиво смотрел в воду. Когда сидишь рядом с тихой водой, думается намного лучше, чем, например, на концерте «Роллинг Стоунз». В этом я убедился давно.

А подумать мне определенно было о чем.

С того момента, как во мне зашевелился патриотизм, я решил, что во многом, хотя и не во всем, мои цели вполне совпадают с тем, чего хотели ребята и зверята из ФСБ, а также из ФБР. И потому с легкостью согласился на предложение Риты и Наринского. Сказать по правде, это предложение было таким, что от него было невозможно отказаться, но согласился я вовсе не поэтому. Просто мне не нравилось, что кто-то производит наркотики, приводящие людей к смерти, и зарабатывает на этом деньги.

И теперь, когда мне представилась возможность встрять в дела наркомафии на самом высоком уровне и хорошенько попортить всяким там наркобаронам и наркоимператорам кровь, я, говоря по правде, завелся. И даже почувствовал себя Игроком, который делает серьезные ходы не из любви к наживе, а просто так, ради собственного удовольствия, да еще и с пользой для людей. Да что там – для людей… Для Человечества!

Опаньки! Вот ты, Знахарь, и добрался наконец до тех фишек, которыми и впрямь стоит сыграть.

Это тебе не криминальные разборки на уровне воров в законе, которые на самом деле являются обыкновенной кровавой грызней за власть и за деньги. Это поинтереснее, чем непростой, но никому не нужный путь на вершину русской криминальной пирамиды в чужой Америке.

Я посмотрел в воду и увидел, как по поверхности бегают небольшие жучки. Совсем как на Ореховском озере. Правда, жучки были какие-то не наши, не русские, но это не имело никакого значения. Из глубины поднялась полосатая рыбка, напоминавшая обыкновенного озерного окушка, и слопала одного из жучков.

Вот так и мы – то слопаем кого-нибудь, то нас слопают.

Закон, понимаешь, джунглей.

Я оглянулся на окружавшие пруд джунгли и, вздохнув, полез за сигаретами.

Прикурив, я продолжил размышления на тему дел своих скорбных.

Значит, так. Цель – собрать наркобаронов и укокошить их всех, чтобы от них и мокрого места не осталось. Вроде все просто, но…

Крестьяне, трудящиеся на полях, где растет кока, которая им не принадлежит, вообще не при делах. Они просто работают. Наемные труженики. Им все равно – что коку выращивать, что кабачки, лишь бы деньги платили. У нас в России любой колхозник, если ему положить хорошее жалованье, пойдет работать на маковую плантацию и глазом не моргнет. Ладно, хрен с ними, с этими крестьянами. А также хрен с теми, кто за заработную плату превращает листья коки в снежок. Эти тоже работяги, хотя и должны бы понимать, что их дело не угодно Верхнему Парню.

Те, кто возит все это, тоже мусор, но уже опасный.

Они вооружены автоматами Калашникова, а также израильскими игрушками «Узи» и готовы палить во все, что движется. Страшненькие ребята, но все равно они не больше чем рабочая скотина или расходный материал.

Все эти батраки, варильщики, фасовщики, лихие шоферюги и свирепые охранники меня не интересуют. А вот те, кто организует все это, те, кто заказывает и оплачивает, – другое дело. И они делятся на два основных вида.

Первые – здесь, по эту сторону Карибского моря.

Они занимаются выращиванием коки и изготовлением кокаина. Поставлено это на широкую ногу и является самой настоящей индустрией.

Вторые – на северном берегу того же Карибского моря.

Они это получают и распространяют.

И те и другие – наркобароны. А также наркографы, нарковиконты и наркопринцы. Дон Альвец из этой же компании, и ему тоже кирдык корячится. Я его не пощажу, несмотря на то, что он помогает мне выйти на нужных людей. Будем считать, что он сам себе могилу роет. В этом даже есть особый смак.

Но есть еще и проблема.

Для того чтобы их угробить, нужно собрать всех в одну кучу. А вот с этим не так все просто. Скажем, здесь, в Никарагуа, я могу собрать всех наркодельцов Южной Америки. Непросто, но возможно.

И в Штатах можно организовать подобный сходняк.

Но хочется всех сразу, а это – увы! – никак.

Или там, или тут. То есть – и там и тут, но по очереди. И получится так, что те, кто будет вторым номером, уже будут знать, что с заморскими партнерами разобрались по полной, собрав их всех в одно место.

Что же делать, что же делать…

Вот если бы и те и другие жили на одном континенте и в одной стране – тогда другое дело. Но, как говорится, если бы у бабушки были яйца, она была бы дедушкой. Значит, придется позаботиться о том, чтобы оба сходняка произошли в одно время. По-другому не получится. А жаль! Я бы хотел лично присутствовать и там и тут. И не только присутствовать, но и принимать самое непосредственное участие, то есть, как говорила Наташа, прыгать по веткам с дымящимся стволом в руках.

Допустим, соберу я в одном месте и в одно время всех самых больших нарколюдей, соберу и изничтожу. Порадуюсь победе добра над злом и возликую, но радость и ликование будут недолгими, думаю, не дольше суток. Потому что на место наркобарона номер один тут же, немедля, сядет наркобарон номер два, сядет и возблагодарит мужественного непримиримого Знахаря за помощь в карьерном росте. А когда яростный борец с наркомафией Знахарь вместе с могущественными Игроками измыслит и воплотит в жизнь сверхковарный план по уничтожению всех наркобаронов номер два, их место займут те, кто значится под номером третьим…

Праздность – мать всех пороков, и главный порок – праздное умствование. Пришел человек, и не вполне трезвый человек, между прочим, сел покурить на бережку пруда, поглядел на воду, послушал шум водопада, и – пошло-поехало, еще немного – и начну я рассуждать о природе извечного Зла и ответственности Бога за все, творимое на Земле… Проблемы надо решать по мере их поступления, и сейчас моя задача – уничтожить наркобоссов по обе стороны Карибского моря.

Я бросил давно погасшую сигарету в воду и бездумно следил, как ее уносит течением. Окурок медленно уплыл, и я потерял его из виду. Кряхтя, потому что отсидел на жестком камне зад, я поднялся, отряхнул штаны и направился в сторону жилья, чувствуя, что настало время что-нибудь съесть, а также и принять немного на грудь. Жизнь в южноамериканском диком лесу, да и вообще вся эта тропическая обстановочка здорово расслабляли и подталкивали к некоторому разврату. Как в смысле основных инстинктов, так и в области пьянства. Главное – не лечь или не наступить на змею. И не споткнуться о крокодила. И не плюнуть в морду ягуару. И все будет нормально.

Завидев среди деревьев ставшие уже знакомыми хижины, я прибавил шагу, и тут навстречу мне вышел Серега. Он держал в руке все ту же бутыль и, похоже, приближался к блаженному состоянию.

– Слышь, Костя… – начал он, икнув.

Я подошел к нему и сильно ткнул кулаком в живот.

Ну не то чтобы действительно сильно, нет, но так, чтобы он почувствовал.

Он икнул еще раз и удивленно уставился на меня.

– Не понял, – сказал он, потирая мускулистое брюхо.

– Сейчас поймешь, – многозначительно ответил я, – какой я тебе, на хрен, Костя? Ты что, вообще мозги пропил? Хочешь, чтобы я поступил с тобой, как настоящий начальник? Хочешь?

И я еще раз двинул его в живот.

Бесполезно. Все равно что бить в мешок с песком.

– Ну ладно, Тедди, я все понял, – сообразил он наконец, – только не бей меня больше. У меня от этого только икота усиливается.

Вот ведь кабан здоровый!

Кто другой от такого удара согнулся бы, а этот только икает.

– Еще одна такая оговорка, и я запрещу тебе пить, – пригрозил я, – ты веришь, что я смогу проутюжить тебя, несмотря на то, что ты такой лось?

– Верю, – угрюмо ответил Серега, – разрешите идти?

– Идите, – смилостивился я.

Он сделал несколько шагов в сторону поселка, но неожиданно резко обернулся и, покачнувшись, радостно вскричал:

– Я чего хотел сказать-то! А ты меня сбил с толку! Педро связывался по рации со своими, и те сказали, что через час к нам прилетят гости.

– Гости? – я нахмурился, – какие еще гости?

Он встал в театральную позу и, завывая, произнес:

– Я пришел, чтобы сообщить вам пренеприятное известие!

Тут ему стало смешно, и он фыркнул, но, с трудом сохраняя серьезный вид, все же продолжил:

– Пренеприятнейшее известие. К нам едет ревизор!

– Какой ревизор? Говори толком!

– Точнее – ревизорша.

В моей голове мелькнуло подозрение, но, прежде чем оно оформилось в ясную мысль, Серега закончил:

– Ревизорша Рита. Знаешь такую?

– Знаю, – ответил я, – а ну дай сюда бутылку! Все только себе в рыло, нет чтобы о товарище вспомнить!

И, отобрав у него бутыль, я хорошенько присосался к ней.

Две бабы сразу – это слишком.

А если они устроят тут женскую дуэль на ножичках?

И я приложился к бутыли еще раз.

Хорошие бутыли делают в стране Никарагуа, большие и ёмкие…

Глава 8 Джунгли и женщины

Старая двухмоторная помятая жестянка показалась над верхушками деревьев и резко нырнула вниз, к короткой просеке, считавшейся тут взлетно-посадочной полосой. Подскакивая, самолет помчался по кочкам и ухабам, и его крылья так болтались вверх и вниз, что я уже испугался, что они отвалятся. Наконец пилоту удалось остановить свой музейный экспонат в десятке метров от деревьев, и настала тишина.

Овальная дверь в борту воздушного грузовика со скрипом распахнулась, и на землю выпал помятый алюминиевый трап. Первым на него ступил пилот, который, как мне показалось, был не очень трезв, потом двое латиносов, тащивших тяжелый ящик с надписью «взрывчатка», и наконец, прикрывая глаза рукой от солнца, из самолета вышла Рита.

Мне захотелось броситься к ней и облапить, но вместо этого я солидно и не торопясь подошел к трапу, подал ей руку и вежливо помог спуститься на грешную южноамериканскую землю. Небрежно поцеловав прохладную щеку Риты, я забрал у нее сумку и сказал:

– Уэлкам, сеньорита! Добро пожаловать в джунгли.

Рита потянула носом и, с подозрением посмотрев на меня, ответила:

– И вам того же. А ты, животное, опять пьяный!

– Я вовсе не пьян, а просто принимаю спиртное в профилактических целях. Здесь свирепствует тропическая лихорадка. Видишь, одного уже свалила.

И я показал на валявшегося в сторонке амиго, который удушливо храпел, раскинув руки и широко раскрыв рот.

– Видишь, как тяжело он дышит? Мы уж не знаем, дотянет ли до вечера.

– Ладно, хватит паясничать, – сказала Рита, неодобрительно оглядывая обстановочку, – показывай мои апартаменты.

– Мой дом – твой дом!

И с этими словами я направился к своей хижине.

Рита пошла за мной.

Когда мы проходили мимо распахнутой и повисшей на одной петле двери той самой халупы, в которой происходили общие собрания, из нее вышла Кончита и, прислонившись к косяку, проводила Риту долгим взглядом. При этом ее пальцы постукивали по рукоятке десантного ножа, висевшего в потертых ножнах на поясе.

Наверное, у женщин есть особый орган, работающий на радиоволнах, причем со скоростью самого мощного компьютера, потому что, бросив на Кончиту мимолетный взгляд, Рита поджала губы и, когда мы вошли в мое скромное жилище, сразу же спросила меня:

– А это еще что за шалава? На смугленьких потянуло?

Я кинул сумку на кровать и, повернувшись к Рите, попытался обнять ее.

Она увернулась и, обойдя стол, села на один из шатких стульев.

– Налей мне вина, – сказала она, – от тебя так разит, что единственный способ спастись от этого – выпить самой. Тогда, может быть, я перестану чувствовать твой запах. Вообще-то от тебя еще кое-чем пахнет.

И она посмотрела на кровать взглядом Шерлока Холмса.

– Смени белье.

– Дорогая, я здесь второй день и пока не знаю, на что в сельве можно поменять белье, может быть, на бутылочку текилы. Ты хочешь выпить? Так у меня есть…

По правде говоря, я несколько растерялся, потому что не ждал такой холодной встречи, но это быстро прошло, и, поставив перед Ритой бутыль с вином, я сел напротив и закурил.

– Ты не хочешь налить мне? – поинтересовалась она, поигрывая пуговицей на рубашке в стиле сафари.

– Не-а! – ответил я и налил себе, – раз ты такая гордая, то должна быть способна поухаживать за собой сама. Тут, знаешь ли, демократия, первобытная жизнь, так сказать…

Рита прищурилась и, покачав головой, как бы говоря, ну-ну, налила себе вина, чуть не уронив тяжелую бутыль. Снова утвердив ее на столе, она подняла стакан и посмотрела его на свет.

– Со свиданьицем! – сказал я и, не дожидаясь ее, выпил до дна.

Рита, не сводя с меня глаз, пригубила вино и поморщилась.

– Ну и бормотуха! – сказала она, ставя стакан на стол.

– А мне нравится, – весело сказал я и налил себе еще.

– Хочешь анекдот? – спросил я Риту, болтая вино в стакане.

– Пошлый?

– Почему пошлый? – обиделся я.

– Все твои анекдоты пошлые, грубые и с нецензурными словами.

– Можно подумать, что я с утра до ночи рассказываю тебе анекдоты, в кои веки собрался…

– Ладно, давай свой анекдот, – и она загодя приняла брезгливо-скучающий вид.

– Один хохол спрашивает другого: – Грицько, знаешь, як москали называют пыво? – Як? – Пи-и-во!

– Ну и что?

– А то, что знаешь, как испанцы называют вино? Эль вино!..

Замешательство прошло, и теперь я ощущал себя совершенно нормально и был готов спокойно выносить женские фортели, на которые Рита, похоже, настроилась всерьез.

Залудив второй стакан, я почувствовал, как вино согрело и расслабило меня, и, прикурив очередную сигарету от окурка предыдущей, я выпустил дым в потолок и поинтересовался:

– А ты чего вообще прилетела-то? Дело какое есть или так просто, от скуки?

Рита внимательно посмотрела на меня и сказала:

– Эк тебя разбирает, дорогой.

– Меня разбирает? – искренне удивился я, – ну это уж ты того… Вовсе меня не разбирает. Я просто выпиваю себе и получаю удовольствие. А если кому не нравится, то это его личные проблемы.

– Дело не в выпивке, – сказала она, снова взяв стакан.

– А мне нет дела до того, в чем дело, – тонко и изысканно поиграл я словами, – ты прилетела? Прилетела. Я тебя встретил? Встретил. Вещи в номер отнес? Отнес. Все, свободен.

Я встал и вышел из хижины.

Потянувшись и оглядевшись, я увидел дона Рикардо, который, сидя на завалинке, разговаривал о чем-то с пилотом.

Перед ними стояла бутыль, и в руках они держали полные стаканы.

Я подошел к ним и сказал:

– Салют, камарадас!

Рикардо Альвец улыбнулся и ответил:

– Салют, Тедди! А где ваш стакан?

Я посмотрел на свои пустые руки, потом обернулся и, увидев все так же стоявшую в дверях Кончиту, сказал ей:

– Кончита, куколка, принеси благородному дону стакан, пожалуйста!

Кончита улыбнулась и скрылась в хижине.

Ровно через две секунды она вышла, держа в руке стакан, и протянула его мне.

– Грациа, сеньора!

Альвец захохотал и спросил:

– Откуда мистер Свирски знает испанский?

Я подставил стакан пилоту, который уже наклонял бутыль, и небрежно ответил:

– Ну, такие элементарные слова знает любой уважающий себя человек.

– Тогда я предлагаю выпить за уважающих себя людей, – сказал Альвец.

– Согласен, – ответил я, и мы выпили.

Альвец отер губы и, поставив стакан на землю между ног, сказал:

– Я связывался с нужными людьми и уже получил предварительное согласие.

– Это хорошо, – ответил я, – а еще какие-нибудь новости имеются?

– Другие уважаемые люди, за которых мы только что выпили, еще раз подтвердили, что мистер Тедди Свирски, он же Знакар, весьма уважаемый человек, и на его слово можно положиться.

– Это приятно, – кивнул я, – но все же было бы интересно узнать, что они сказали о количестве товара, суммах денег и сроках сделок. И вообще, кто эти уважаемые люди?

– Вы, Тедди, их не знаете, это я гарантирую. А о тех вещах, которые вы только что перечислили, мы будем говорить…

Он нахмурился, задумавшись, пошевелил губами и объявил:

– Ровно через три дня. В пятницу утром все будет известно.

Я тоже нахмурился, пытаясь вычислить дни недели в обратном порядке, наконец мне это удалось, и я спросил:

– Это значит… Сегодня понедельник, что ли?

– Да, а что? Это имеет какое-нибудь значение?

Я посмотрел на Альвеца и, поняв, что задал идиотский вопрос, рассмеялся:

– Ровно никакого. Здесь, в этих ваших джунглях, многое теряет всякое значение и смысл. А уж дни недели и прочие условности – в первую очередь.

– Вот! Я вижу, что вы начали понимать тонкости здешней жизни. За это нужно выпить!

Пилот, слушавший наш разговор с видом тупого тракториста, присутствующего при разговоре председателя колхоза с министром, при слове «выпить» встрепенулся и схватил бутыль за горло.

Мы подставили стаканы, и он, несмотря на то что был уже изрядно на кочерге, налил нам и себе недрогнувшей рукой, которая была тверда, как чугунная рука Ленина на памятнике у Финляндского вокзала.

Между прочим, об этих памятниках…

По всему Питеру расставлены, точнее – были расставлены памятники Ленину.

Большинство из них изображали великого провокатора с рукой, выставленной вперед и указывавшей, по всей видимости, на какую-то великую цель. Или, во всяком случае, в ту сторону, где эта цель находилась.

Так вот, если представить себе все множество этих памятников, торчавших не только в Питере, а вообще по всей территории СССР, то указывали они во все стороны сразу. Я считаю, что тут имело место некое политически-идеологическое упущение. Надо было, чтобы все они указывали в одну сторону, например, в сторону Кремля. Вроде того, как кресты на храмах сориентированы по сторонам света, или, скажем, мусульмане во время молитвы поворачиваются к Мекке. А так получается, что, посылая нас в разные стороны, он послал всех туда, куда мы и пришли. Недокумекали идеологи. Ошибочка вышла.

И ведь черт его знает, может быть, с точки зрения всякой магии и прочих оккультных дисциплин именно это и стало причиной краха коммунистической идеи, может быть, если бы все памятники Ленину указывали в одну точку, произошло бы магическое сфокусирование, концентрация усилий и устремлений, и все обернулось бы иначе. И жили бы мы сейчас при светлом настоящем.

Я представил себе это светлое настоящее, вообразил сорок восьмой съезд КПСС, и мне стало так тоскливо, что я залпом выпил полный стакан вина.

Поставив его на землю, я посмотрел на Альвеца, который только что сделал то же самое, и мне в голову вдруг пришла отличная мысль.

– Дон Рикардо, – сказал я, чувствуя, как вино бежит по моему организму, зажигая меня и искрясь, – а что, если мы сходим на охоту?

– На охоту? – Альвец весело удивился, – интересная мысль.

Он посмотрел на пилота, потом на компанию своих черноволосых соотечественников, веселившихся в тени самолета, потом снова на меня и сказал:

– Только, знаете, Тедди… – он задумчиво почесал подбородок, – я не люблю просто так убивать зверей. Убивать можно, но только защищаясь или для того, чтобы потом съесть. Мы пойдем на охоту, но не будем стрелять. Мы сделаем лучше.

Я несколько удивился такой гуманности со стороны профессионального революционера, наркоторговца и убийцы, но не подал виду, а только спросил:

– Лучше – это как?

Глаза Альвеца загорелись, и он, сжав костлявый загорелый кулак, ответил:

– Мы поймаем кугуара. Живого.

Я удивленно уставился на него, а он, прищурившись и глядя вдаль, сказал:

– Поверьте мне, Тедди, в том, чтобы убить прекрасного и грозного зверя, нет ни удовольствия, ни славы. Посудите сами, – Альвец откинулся назад, удобно облокотившись на ветхую стену хижины.

Похоже, хорошее домашнее винцо зацепило его и привело в благодушное настроение, расположив к приятной беседе и к философским рассуждениям.

– Посудите сами, – сказал Альвец, сделав знак пилоту, который тут же схватил бутыль и наполнил наши стаканы, – вы выходите против зверя, у которого, кроме собственных зубов и когтей, нет ничего. А у вас в руках – современный карабин, пулей из которого с безопасного для вас расстояния вы можете проделать в этом звере кровавую дыру размером с кулак. Некоторые вообще ходят на охоту с автоматами. Я не мясник, мистер Тедди, и мне не доставляет удовольствия убивать зверей.

Я слушал Альвеца и диву давался.

Ведь подонок, сволочь и вообще опасный для общества тип, а рассуждает, как какой-нибудь член общества защиты живой природы. Хотя, как я слышал, жестокие люди, склонные к насилию и убийствам, часто имеют такую отдушину, в которой чувствуют себя гуманными и добрыми. И при этом они вовсе не притворяются. Геринг постоянно держал маленьких львят в своем замке в Шорфхауде, и собственноручно их купал в собственной ванной, и, будучи рейхсминистром, издал какие-то жуткие законы против охотников. А Геббельс, например, любил собачек и детей. Что не помешало ему, между прочим, укокошить своих детей за милую душу. Хотя, с другой стороны, если представить себе, какая жизнь могла быть у его детей после окончания войны и Нюрнбергского процесса, то неизвестно, что лучше. Яд из рук любящего папочки или постоянное сознание того, что ты наследник одного из величайших злодеев человечества.

Ну вот, опять меня потянуло на философические рассуждения. Должно быть, в виноградной лозе содержатся какие-то вещества, ферменты или не знаю еще что, которые побуждают человека к возвышенно-отвлеченным мыслям, не случайно все великие философы родились в местах произрастания винограда – в Греции, Риме, Франции…

Правда, из этой схемы выпадают Германия, где нет винограда и куча философов, и Испания, где все с точностью до наоборот. Хотя я испанских философов могу просто не знать, не такой уж я спец в этом вопросе, а влияние шнапса и пива в немецкой философии ощущается, уж больно она мрачная и бесчеловечная, каким и должен быть человек, постоянно смешивающий эти два не самых благородных напитка…

– Так что, дорогой Тедди, – прервал мои философские измышления Альвец и протянул мне полный стакан, – мы пойдем на охоту, но не с винтовками, а с сетью. И мы поймаем свирепого кугуара, который будет рычать и пытаться выпустить нам кишки. А если ему это удастся, то мы не будем его убивать. Он имеет на это право.

– Согласен! – твердо ответил я, – за удачную охоту!

– За удачную охоту! – повторил вслед за мной Альвец, и мы выпили.

Пилот не отставал от нас, и было видно, что по части выпивки он тоже профессионал. Мне стало интересно, и я спросил у Альвеца по-русски:

– А он хоть раз трезвый в кабину залезал?

Альвец задумчиво посмотрел на воздушного аса, который, заглотив очередной стакан, начал поглядывать в сторону своего жестяного монстра, видимо, испытывая желание что-нибудь проверить или куда-нибудь полететь, и сказал:

– Честно говоря, не знаю. Но он всегда прилетает туда, куда нужно. А остальное меня не интересует.

Что ж, в его словах был свой резон, и я кивнул.

– И когда мы пойдем ловить голыми руками дикого… – начал было я, но тут со стороны моей хижины раздался истошный женский визг.

Я вскочил, а дон Рикардо, лениво повернув голову на этот звук, усмехнулся и сказал только:

– Женщина!

Возможно, для него это было забавным эпизодом, но я обеспокоился всерьез и, шагая широко и почти прямо, устремился к своему временному жилищу.

Решительно распахнув дверь, я увидел следующую картину.

На столе лежала раскрытая сумка, а вокруг нее были разбросаны всякие (какие-то) женские вещи вроде пудреницы, толстой пачки долларов и пистолета с несколькими обоймами.

А на просторной кровати, забившись в угол, сидела полуголая Рита и с ужасом смотрела на красивую мускулистую змею длиной метра в полтора, которая, приняв угрожающую позу и широко раскрыв рот, громко шипела на Риту. Змея, лежавшая на кровати в метре от Риты, была точной копией гада, которого Педро небрежно снял с ветки над моей головой, и я сразу же успокоился. Неторопливо усевшись на стол, я с удовольствием посмотрел на Риту, которая, совершенно потеряв все свое достоинство, затравленно уставилась на змею, и почувствовал себя полностью удовлетворенным.

Достав сигареты, я начал медленно шарить по карманам в поисках зажигалки, а Рита, бросив на меня ненавидящий взгляд, дрожащим голосом произнесла:

– Ну что ты смотришь, сделай что-нибудь!

– А что я могу сделать, – я пожал плечами, – все, тебе кранты. Это самая ядовитая змея, которая только водится на южноамериканском континенте. Называется – жарарака.

Черт его знает, откуда вдруг всплыло это название. Наверное, из какого-нибудь романа, прочитанного мною в далекой юности.

– После ее укуса смерть наступает примерно через три минуты, – продолжил я свой комментарий, – при этом человек успевает распухнуть, как трехдневный утопленник. Поздравляю! Не каждый может закончить свои никчемные дни так оригинально.

– Застрели ее, – прошептала побледневшая Рита, – там на столе лежит пистолет. Давай быстро!

– Ага, – скептически отозвался я, – а потом защитники природы затаскают меня по судам? Вот уж увольте. Выкручивайся сама, как хочешь. А я пошел.

Я слез со стола и, сделав Рите ручкой, направился к двери.

– Ну Костенька, милый, ну пожалуйста, – услышал я за спиной дрожащий голос, и мне стало еще лучше, – ну спаси меня.

Я с трудом убрал с лица широкую идиотскую улыбку и, повернувшись в Рите, спросил:

– А если я тебя спасу – что тогда?

– Тогда я сделаю все, что ты захочешь.

– Ну, – я пренебрежительно хмыкнул, – то, что ты имеешь в виду, я могу получить от тебя и так. Вы, бабы, только об одном и думаете, и считаете, что все другие, то есть мужчины, мечтают о том же.

– Ну Костенька… Ай!

Змея сделала выпад в сторону Риты, и та, вжавшись в металлическую спинку кровати, прижала руки ко рту, чувствуя скорую погибель.

– Ладно, я тебя спасу. Но с тебя фант. Идет?

– Идет, идет, давай сделай что-нибудь, ну! – быстро забормотала Рита, не сводя глаз со змеи, которая, как я думаю, была испугана не меньше, чем она.

Я подошел к кровати и беспечно схватил змею за шею.

Насчет шеи я, конечно, загнул, не было у нее никакой шеи, в общем – за туловище недалеко от головы. Но, как видно, до навыка Педро мне было далеко, потому что змея сразу же повернулась в мою сторону и цапнула меня за предплечье.

Я успел заметить, что во рту змеи не было привычных зубов вроде резцов, клыков и коренных. Все это заменяли две полоски мелких иголочек длиной миллиметров в пять, которые были направлены назад, как видно для того, чтобы просто зацепиться за добычу до того момента, как удастся оплести ее и начать душить.

Вот и эта гадина, уцепившись за мою руку своими мелкими зубками, тут же накинула несколько колец и стала ее душить.

Ее – это мою руку.

Мне было чуть-чуть больно, и по руке потекла тонкая струйка крови. Несчастная испуганная скотина все-таки слегка разодрала мне кожу. Но я, подогретый хорошей дозой вина, не обратил на это никакого внимания и, подняв перед собой руку с намотавшейся на нее змеей, сказал:

– Вот видишь, я гибну, спасая тебя, глупая женщина.

Рита, широко раскрыв глаза и рот, смотрела то на меня, то на удава, азартно душившего мою руку, потом ее рот закрылся, глаза сузились, и она прошипела не хуже этой самой змеи:

– Ах ты сволочь! Ах ты клоун несчастный! Я тут умираю от страха, а ты…

Я резко поднес змею к ее носу, и Рита, отпрянув, стукнулась затылком о спинку кровати. Раздался металлический звук, и в кровати отозвалась какая-то пружина.

Схватившись за затылок, Рита снова зашипела, но уже с другим выражением. Видать, она приложилась к железной трубе достаточно сильно. На ее глазах показались слезы, губы искривились, и хладнокровный агент Федеральной службы безопасности России Маргарита Левина позорно заплакала, громко хлюпая носом и прерывисто вздыхая.

Размотав змею, оказавшуюся неожиданно сильной, я выбросил ее в окно и сел рядом с Ритой на кровать.

Мое каменное сердце размягчилось, и, прижав Риту к себе, я стал укачивать ее, произнося при этом слова утешения:

– Ну что, будешь еще выпендриваться?

– Не-е-ет, не буду…

– Будешь относиться к мужчине с должным почтением?

– Бу-у-уду…

– Вина выпьешь?

– Вы-ы-ыпью…

– Не будешь говорить, что это бормотуха?

– Не бу-у-у-уду…

Я поцеловал Риту в теплую макушку и, встав, повернулся к столу, чтобы налить нам вина. В это время за моей спиной раздался быстрый шорох, и я инстинктивно шагнул в сторону. Подушка, которой Рита намеревалась убить меня на месте, просвистела мимо, а сама она, потеряв равновесие, попыталась ухватиться за меня, но, поскольку я был уже в метре от того места, повалилась вперед и ударилась лбом о край стола. Я подхватил ее, но было поздно.

На лбу у Риты быстро росла высококачественная шишка.

Я взял со стола пистолет и, предусмотрительно вынув обойму, приложил его ко лбу Риты, которая ошеломленно моргала глазами и, похоже, не понимала, что произошло.

– Держи сама, – сказал я, и она послушно прижала пистолет ко лбу.

Я налил вина и, протянув ей полный стакан, сказал:

– Пей!

Рита выпила вино до дна, потом сморщилась и, бросив пистолет на постель, мстительно сказала:

– Все равно бормотуха.

– Может быть, – согласился я, – зато теперь ты знаешь, что Боженька не фраер и все видит. Как сказал однажды Гребенщиков – добро торчит, порок наказан. Не рой другому яму, и так далее.

– А иди ты со своими афоризмами. Не видишь, что бедная женщина вся извелась без тебя?

Похоже, удар головой об стол привел-таки ее в чувство.

– Теперь вижу, – сказал я, наливая ей еще.

– Ну так что же ты стоишь, как столб? Иди и обними свою Риту!

И я пошел и обнял женщину, которая прилетела ко мне на транспортном самолете, принадлежавшем местному наркоторговцу Рикардо Альвецу, чтоб ему сгореть.

Я имею в виду Альвеца, а не самолет.

Глава 9 Коварство и любовь

Знахарь лежал на просторной измятой постели и, бездумно уставившись в потолок, курил, медленными движениями стряхивая пепел на земляной пол. За окном жарило солнце, но в хижине было прохладно и темно.

Рядом с ним распростерлась Рита. Она лежала на боку, прижавшись щекой к Знахарю и положив правую руку ему на грудь. Глаза Риты были закрыты, и от ее спокойного дыхания шевелилась одинокая волосинка, торчавшая из маленькой родинки на загорелой груди ее любовника.

В хижине стояла тишина, и только откуда-то со стороны взлетной полосы, накатанной пьяными пилотами, как деревенский проселок, доносились нестройные голоса кокаиновых революционеров, набравшихся текилы и пульке.

Докурив сигарету до фильтра, Знахарь щелчком отправил ее в открытое окно и, скосив глаза, посмотрел на Риту. Ее лицо было спокойным и умиротворенным. Знахарь усмехнулся, подумав о том, что Рита получила наконец то, ради чего тащилась сюда на полуразвалившемся воздушном грузовике, и теперь следовало ждать от нее кое-чего другого. Потому что не только ради его объятий она оторвала свою гладкую задницу от комфортабельного североамериканского континента, не только в погоне за экзотикой пересекла по воздуху пиратское Карибское море.

Словно услышав его мысли, Рита пошевелилась, глубоко вздохнула и открыла глаза. Первое, что она увидела, был сидевший на стенке большой волосатый паук, который шевелил в воздухе двумя передними лапами, как пьяный, разговаривающий сам с собой. Сдержав инстинктивную панику, она долго рассматривала его и потом спросила:

– И как только ты их не боишься…

– Кого? – спросил Знахарь, лениво проведя пальцем по длинной ложбинке на спине Риты.

– Да всех этих… Змей, пауков, прочих гадов…

– А что их бояться-то, – удивился Знахарь, – живут себе, никого не трогают.

– Да-а-а… Вон он какой страшный!

– Кто?

– На стене сидит.

Знахарь повернул голову и, увидев паука, улыбнулся.

– Ну и что такого страшного ты в нем нашла?

– Большой, волосатый, как сейчас бросится!

– Ага! Бросится и выкрутит тебе руки.

– Не руки выкрутит, а укусит. Он же ядовитый, наверное.

– Да-а-а, Риточка, видать, в вашем шпионском училище природоведения не было. Это же обыкновенный птицеед. И он вовсе не ядовитый.

– Врешь!

Знахарь презрительно посмотрел на Риту и, протянув руку, осторожно снял паука со стены. До этого ему никогда не приходилось брать в руки таких внушительных страшилищ, но он видел, как это делают другие, поэтому, не желая прослыть среди Риты трусом, заставил себя почти хладнокровно подсунуть пальцы под паука, и тот неторопливо перебрался к Знахарю на ладонь.

Знахаря умилила доверчивость, с которой ужасный волосатый пожиратель птиц забрался к нему на руку. Воодушевленный успехом, он пересадил паука себе на грудь, прямо перед самым носом Риты и, с трудом сдерживая дурацкую гордость, сказал:

– Вот видишь, ничего страшного в нем нет.

Рита, глядя на сидевшего в десяти сантиметрах от ее носа птицееда, прошипела задушенным шепотом:

– Убери сейчас же!

– Да ты только посмотри, какой он красивый!

– Убери его к черту, дурак!

– Ах вот как! Ну тогда возьми и убери сама.

Рита протянула к пауку дрожащую руку и, осторожно взяв его за волосатое тулово, выбросила в окно.

– Нет в тебе жалости к животным, – горестно сказал Знахарь, – он же все ноги себе переломает!

– Ничего, – ответила Рита, с отвращением глядя на свою руку, – у него их восемь, переживет. А ты извращенец, вот ты кто.

– Конечно, извращенец, иначе стал бы я с тобой кувыркаться!

Рита пропустила это мимо ушей и, с писком потянувшись, положила руку Знахарю на живот. Потом медленно опустила ее ниже и, нащупав то, что в этот момент интересовало ее больше всего, разочарованно протянула:

– Ну-у-у… Это что, и все, что у тебя есть?

– А ты что, хотела там два найти?

– Два не два, а желательно, чтобы он был побольше и потверже.

– Размечталась! Я тебе не сексмашина.

– Это я уже поняла. Ну что же, есть способы…

И Рита попыталась применить один из известных ей способов превращения маленького и мягкого в большое и твердое. Но Знахарь резво вскочил с кровати и сказал:

– Еще раз говорю – я не сексмашина. Пойдем-ка лучше искупаемся. Здесь недалеко.

– А что! – Рита оживилась. – В воде тоже хорошо! Пошли.

Они быстро нацепили на себя минимум одежды и вышли из хижины.

В сотне метров от них, около самолета, спрятанного под маскировочной сетью, развлекались пьяные революционеры. Посмотрев на них, Знахарь хмыкнул и сказал:

– Вот, пожалуйста, – никарагуанские колхозники отдыхают после работы.

Рита посмотрела в ту сторону и, фыркнув, ответила:

– Колхозники… На кокаиновых просторах необъятной никарагуанщины…

– Началась страда! – подхватил Знахарь.

Они засмеялись и, обнявшись, скрылись в густой тени деревьев.

Из-за хижины беззвучно вышла Кончита и, глядя им вслед, задумчиво погладила рукоятку десантного тесака, висевшего на ее широком, потертом, как старое седло, ремне.

* * *

– Меня беспокоит только одно, – сказал я, поливая себя теплой водичкой, – как обеспечить одновременность двух сборищ. Одно там, в Калифорнии, другое – здесь, в Никарагуа.

Мы лежали голышом на плоской скале, которая возвышалась над уровнем воды сантиметров на десять. Скала была разогрета солнцем, как сковородка, и пришлось поливать ее водой, прежде чем улечься. Я устроился с краю и теперь имел возможность, протянув руку, зацепить немного воды и полить на себя.

– Полей на меня тоже, – попросила Рита, и я с огромным трудом выполнил ее наглое бессовестное требование.

– Спасибо, – прошептала она и умолкла.

Так прошло уже около получаса, и я чувствовал, как солнце прожаривает меня насквозь, вытапливая лишние граммы жира и мозга. До того как улечься на камень, мы хорошо порезвились в воде, и теперь сил не было вовсе. Водопад мягко журчал, в ветвях незнакомых деревьев чирикали неизвестные птицы, и перед моими закрытыми глазами плавилось розовое пространство, разогретое солнцем до температуры доменной печи.

Наша беседа была очень неторопливой, я бы даже сказал – чересчур неторопливой. Между вопросом и ответом проходила минута, а то и две, и поэтому за полчаса мы успели поговорить об очень немногом.

– Как обеспечить… – машинально и бессмысленно повторяла Рита, – как обесточить… как обезглавить… как обезобразить…

Вдруг она резко села и, хлопнув меня ладонью по расслабленному животу, сказала:

– Есть! Эврика!

Я поморщился и, не открывал глаз, пробурчал:

– Это неоригинально. Один уже так кричал.

О том, что его потом зарубили солдаты, вспоминать не хотелось.

– Тело, впернутое в воду, выпирает на свободу с силой выпертой воды телом, впернутым туды! – радостно продекламировала Рита и спихнула меня в пруд.

Мне было лень двигать руками и ногами, и я медленно опустился на дно лицом вверх. Я видел, как надо мной колыхались и перебегали тени и блики, в ушах звучали подводные звуки, затем быстро проплыла какая-то мелкая рыбка, и я подумал, что хорошо быть рыбой и жить в воде. Вспомнилась древняя притча о том, как два китайских философа гуляли по берегу пруда, в котором резвились зеркальные карпы.

– Хорошо быть карпом и плескаться вот так, в прохладной, свежей воде! – сказал один.

– Откуда ты знаешь, что чувствует карп? – спросил второй, – ты ведь не рыба.

– Откуда ты знаешь, что знаю я, ты же – не я! – ответил первый…

Но тут организм потребовал от меня сделать очередной вдох, я неохотно загреб руками и вынырнул на поверхность.

Рита сидела на корточках на самом краю камня, и, не в силах противостоять соблазну, я схватил ее за лодыжку и стащил в воду. Она не сопротивлялась и, оказавшись в воде, сразу же обхватила меня руками и ногами. А поскольку мы были голыми, я тут же понял, почему она не сопротивлялась. Выскользнув из ее жадных объятий, я с превеликим трудом вылез на камень и, устроившись подальше от края, сказал:

– Ты мне это прекрати. Маньячка. Давай излагай свою гениальную идею.

– Импотент, – пробулькала она, погрузившись в воду до подбородка и пуская пузыри.

– Да. И это очень хорошо и полезно для моего здоровья, – сказал я, – но увильнуть тебе все равно не удастся. Говори.

– Говорю, – сказала Рита, – телемост.

– Что значит – телемост? – не понял я.

– Тупой. Телемост – значит телемост. То есть – здешнее общество собирается перед камерой, и тамошнее – тоже. И здесь и там – цвет наркобизнеса. И начинают решать свои вопросы. А мы, убедившись, что собрались все, и те и эти, гасим их одновременно и там и тут. Понял?

– Понял. Так они тебе и станут обсуждать свои дела перед телекамерой! Можно перехватить волну, и тогда им всем крышка. Они же не идиоты, Рита, – укоризненно сказал я и закрыл глаза.

– Они – нет. А ты…

– Прекрати оскорбления, иначе я тебя утоплю. Смерть в воде – одна из наиболее мучительных, имей в виду.

– Гадалка сказала мне, что я умру другой смертью, – ответила Рита и плеснула на меня водой.

– Спасибо. Я знаю, какой смертью ты умрешь.

– Какой?

– Тебя повесят за язык. Причем прибьют его ржавыми гвоздями к дверям Лубянки. Представляешь, какое будет зрелище? А я буду стоять в толпе зевак и кричать – огня, еще огня!

– Какого огня? – удивилась Рита.

– Когда ты будешь висеть на своем длинном извилистом языке, тебя обольют скипидаром и подожгут, – мстительно сказал я.

– У тебя язык не короче, чем мой, так что висеть нам рядом.

– Это можно. Но только после тебя. Они не станут болтать перед камерой.

– Еще как станут. Если это будет выделенный частный канал, да еще и закрытый, да еще и скрамблер врубить…

– Что врубить? – я открыл глаза и посмотрел на Риту, которая медленно плавала под водопадом взад и вперед.

Она подплыла к камню и ловким движением выскочила из воды.

Грустно посмотрев на мое достоинство, которое в этот момент было скорее недостатком, она вздохнула и, опустившись на горячую скалу, сказала:

– Сигнал будет зашифрован, и никто не сможет ни подсмотреть, ни подслушать, ни записать это. То есть записать, конечно, можно, но расшифровать… Сейчас имеются такие устройства, которые сделают из видео и аудиосигнала полную чушь, и она будет похожа скорее на помехи или на забавы радиохулигана, чем на деловую связь. Это и есть скрамблер.

– Как тебе должно быть известно, на каждую хитрую жопу имеется хрен с винтом. И наоборот.

– Это мне известно. Но перед нами не стоит задача реально защитить их от перехвата. Мы должны… Вернее, ты должен убедить их в том, что такая защита совершенно надежна. Нам нужно, чтобы они просто собрались одновременно в двух местах, и тогда…

– Это можешь не повторять. Что с ними будет дальше – известно.

– Вот и хорошо, – Рита положила руку рядом с моей и зацепилась за мой палец мизинцем.

На самом деле сомнения в моей прогретой солнцем голове только множились, цепляясь одно за другое, как идущие на водопой слоны. Еще в детстве я видел по телевизору картинку, которая тогда меня умилила необыкновенно, – вереница слонов, идущих на водопой, и каждый следующий слонятка держится хоботом за хвост впереди идущего… Так и сомнения сейчас шли в моей голове, держась хоботами друг за друга.

Если с тем, чтобы найти частный канал, где-нибудь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе проблем не будет, я думаю, что хотя бы у одного из королей наркобизнеса наверняка есть свой канал, поставить за камерами и у пультов доверенных людей там тоже не проблема, а как быть здесь? – навряд ли камарадос, барбудос и герельерос способны управляться с устройствами сложнее автомата Калашникова, который и любят-то во всем мире за свою примитивную добротную простоту.

Значит, необходимо найти аппаратуру, найти людей, умеющих этой аппаратурой пользоваться, привезти все это в сельву, развернуть, настроить – кучу народа надо в это дело вовлечь, а потом этих людей уничтожить, чтобы не болтали лишнего. Причем убьют их в любом случае, выгорит наша авантюра или не выгорит, потому что знать, о чем договариваются наркобонзы, не должен никто, кроме самих наркобонз, конечно. Будем надеяться, что Маргарита знает ответ на все эти вопросы, а вопросов будет еще ой как много…

Мы полежали еще немного, и я почувствовал, что мой утомленный солнцем организм начинает требовать пищи.

– Я хочу есть, – решительно заявил я.

– Я тоже, – ответила Рита.

– Тогда пошли, – сказал я и не пошевелился.

– Пошли, – ответила Рита и тоже не двинулась с места.

Этот разврат нужно было прекращать, и я, собрав все физические и моральные силы, поднялся на ноги и натянул просторные холщовые штаны. Рита, с ненавистью посмотрев на меня, тоже встала и надела широкие колониальные шорты и модно разорванную футболку с надписью «Не все можно купить за деньги. За некоторые вещи нужно платить золотом».

А некоторые можно получить совершенно бесплатно, добавил бы я от себя.

Например, пулю…

Обойдя пруд, по поверхности которого от водопада бежали маленькие волны, мы вошли в лес и направились в сторону лагеря, где нас ждали вино, пища и пьяные латиносы с автоматами.

* * *

Когда Знахарь с Ритой скрылись в лесу, из-за большого, заросшего мхом камня поднялась Кончита, которая неподвижно просидела там почти полтора часа. Разминаясь и потягиваясь, она посмотрела вслед скрывшейся в лесу парочке, погладила свой десантный нож и пошла в другую сторону.

Вернувшись в лагерь, Рита и Знахарь подошли к костру, вокруг которого буйно веселились сильно подпитые латиносы. Над огнем висела слегка подгоревшая тушка какого-то зверя, каждый желающий отрезал от нее нравящийся кусок, наливал себе из любой бутылки, которые во множестве стояли и лежали повсюду, и далее мог делать все, что ему заблагорассудится.

Дон Рикардо Альвец, сидевший во главе собрания, выглядел несколько трезвее остальных. Увидев Знахаря в сопровождении Риты, он приветственно взмахнул рукой и провозгласил:

– Добро пожаловать к нашему очагу! Хотите выпить, Тедди?

– Обязательно! – ответил Знахарь, усаживаясь на пустую канистру и освобождая для Риты место на ящике из-под осколочных гранат, – но сначала – мясо. Я желаю мяса. Во мне проснулись древние инстинкты, и они требуют горячего жареного мяса с соусом чили или с любой другой огнеопасной приправой.

– Вот это я понимаю, – вскричал дон Рикардо, – а ваша прекрасная дама? Она будет пить вино?

– Будет, – ответила Рита, – но тоже только после того, как получит хороший кусок…

Дон Рикардо наполнил стаканы, посмотрел на Знахаря и торжественно сказал:

– Выпьем за дружбу между народами в этот и все последующие годы…

Солнце начало скрываться за деревьями, и стало немного прохладнее.

Закончив с мясом, Знахарь почувствовал в животе приятную тяжесть. Такими же приятно тяжелыми стали и его веки, и, посмотрев на Риту, он увидел, что она тоже осоловела от еды. Значит, для того, чтобы придавить после сытного обеда, компаньон у него был. А там, глядишь, и снова силы появятся…

Удивившись своим похотливым мыслям, Знахарь решил, что это происходит исключительно из-за присутствия Риты, а вообще-то он строг и холоден. Придя к такому самоуважительному выводу, он с трудом поднялся на ноги и, посмотрев на Риту, сказал:

– По-моему, нужно вздремнуть, а то меня совсем разморило.

Рита кивнула, затем встала не без помощи своего одноглазого кавалера, они посмотрели на дона Рикардо, который неожиданно уснул, сраженный неумеренными возлияниями, и, держась друг за друга, направились в хижину.

Дон Рикардо, спавший, прислонившись к толстому стволу дерева, открыл трезвые глаза и посмотрел им вслед долгим внимательным взглядом. Из леса вышла его приемная дочь Кончита и, тоже глядя вслед ушедшим, села рядом с ним.

Она прижалась большой, упругой и горячей грудью к плечу дона Рикардо и прошептала:

– Я слышала их разговор. Очень интересно.

– Ты расскажешь мне?

– Обязательно. Но сначала… Папочка, наверное, соскучился?

Кончита ловко расстегнула ширинку на широких и просторных брюках дона Рикардо, и ее смуглая рука скользнула внутрь.

– О! – ее глаза округлились, – он точно соскучился, да еще и как! Такой большой и твердый! Пойдем, папочка, я тебя успокою. А потом расскажу, что услышала у водопада.

И они удалились в хижину дона Рикардо Альвеца.

* * *

Завалившись на кровать, мы с Ритой уставились в потолок и долгое время молчали, прислушиваясь к событиям, происходившим в наших животах.

Наконец я почувствовал, что могу шевелить языком, и сказал:

– Я понимаю, что ты приехала сюда для того, чтобы насытиться мною. Я допускаю, что о делах тоже нужно было поговорить. Но я хочу знать больше. Давай рассказывай, зачем тебя подослали ко мне твои подлые и коварные начальники.

Рита попыталась хихикнуть, но вместо этого икнула и, отдуваясь, ответила:

– По-моему, я объелась. Надо следить за собой, а то стану, как продавщица из колбасного отдела.

– Ты мне зубы не заговаривай, – грозно, но тихо произнес я.

– А ты не наезжай, – сказала Рита и, повернувшись на бок, стала рассматривать меня вблизи.

– У тебя есть седые волосы на висках… – прошептала она.

– У тебя их будет еще больше, чем у меня, если ты не ответишь на мой вопрос.

– Какой ты все-таки душный, – простонала Рита, – ну зачем тебе это знать?

– А что, у тебя есть что скрывать от меня? Может быть, ты все врешь, и твои объятия согласованы с вышестоящим начальством?

– Дурак!

– Ты называешь меня дураком уже второй раз, – ответил я, – это говорит либо о том, что я действительно дурак и это бросается в глаза, либо о том, что я попадаю в точку, а женщины, как известно, в таких случаях произносят именно это слово. Вот помню, однажды в Ессентуках одна блондинка…

– Заткнись! Я не желаю слушать ни о каких блондинках, тем более что терпеть их не могу.

– Тебе больше нравятся брюнетки? Расскажи какой-нибудь случай, который произошел у тебя с брюнеткой, – задушевно попросил я.

– Я могу рассказать тебе случай про одну брюнетку, которая проломила своему одноглазому любовнику голову. Коробкой из-под сигар. Самое интересное в этой истории то, что это произошло в Никарагуа, да и вообще, оно еще не произошло, но сейчас произойдет!

– Ха! Да ты сейчас не то что коробку из-под сигар, ты собственные трусы не поднимешь, – пренебрежительно сказал я.

– Трусы не подниму, – согласилась Рита, – а вот кое-что другое – с легкостью.

И она схватила меня слабой рукой за кое-что другое.

Я напряг все свои жалкие силы и убрал ее руку.

– Ты проиграла. Давай рассказывай.

– Ну какой же ты настырный! Рассказывать-то, в общем, и нечего… Ладно. Я приехала для того, чтобы убедиться в том, что ты не придумал никаких глупостей и продолжаешь действовать в соответствии с нашими общими, подчеркиваю – общими планами.

– Понятно. Только не забудь, что так я буду действовать только до тех пор, пока наши планы будут совпадать. А потом – извини. Там уж как выйдет.

– А если говорить совершенно откровенно, – Рита сладко зевнула, – ты слышишь меня?

– Слышу, слышу, говори.

– Сейчас я скажу тебе то, что не предназначено для твоих ушей, и ты должен это оценить.

– Оценю. Но вот только есть у меня сомнение, фраерок, – я тоже повернулся на бок, и мы оказались нос к носу.

Я чувствовал на губах теплое дыхание Риты, а в ее глазах, близко-близко от меня, отражалось окно, светившееся закатными красками.

– Что за сомнение? – Рита провела пальцем по моим губам.

– А то, что это твое решение открыть мне какие-то там карты, для меня якобы закрытые, является частью общего плана психологической обработки доверчивого и несчастного меня. Что скажешь?

– Молодец. Умный мальчик, – Рита улыбнулась, – все так и есть. Но карты эти – настоящие. То, что я тебе скажу – правда.

– Валяй.

– Я должна проверить, продолжаешь ли ты быть управляемым.

– Кем? Игроками?

– Да. Теми Игроками, которые старше и главнее тебя.

– Ну и как? – поинтересовался я как мог более равнодушно, хотя на самом деле это мне сильно не понравилось.

– Продолжаешь.

– Это хорошо или плохо?

– Это хорошо.

Рита посмотрела на то место, где у меня раньше был глаз, и сказала:

– Интересно, как ты выглядел с двумя глазами…

Я пожал плечами и ответил:

– Как… Обыкновенно, как все. Но лучше без одного глаза, чем без одного яйца.

Рита в ужасе вытаращила глаза и прошептала:

– Не надо о страшном!

Я усмехнулся, а она сказала:

– Это действительно хорошо, что ты пока еще управляем. Это значит, что ты пока еще у меня есть. А если ты перестанешь быть управляем, то станешь неинтересен и бесполезен. И тогда тебя оставят, а один ты не протянешь и двух дней.

– Ладно, это я уже слышал, – поморщился я.

– Да, слышал, – согласилась Рита, – но я скажу тебе еще кое-что. Человека, который в полной мере становится Игроком, перестает беспокоить то, как Игра ведет его. Он не испытывает детских комплексов типа «как это так, я сам себе главный начальник». Он не ощущает Игру как нечто, посягающее на его свободу и волю. Он в ней.

– А ты – в ней?

– Я – в ней.

– Ну и как тебе там?

– Поверь мне, хорошо.

Я замолчал и стал переваривать то, что только что услышал.

* * *

Подскакивая на колдобинах и натужно ревя дымящими моторами, самолет медленно разгонялся. Знахарь, дон Рикардо и его приемная дочь Кончита стояли у взлетной полосы и, щурясь от ветра, рвущего на них одежду, смотрели самолету вслед. Видя, что полоса уже кончается, а самолет так еще и не взлетел, Знахарь начал нервничать, но тут старый воздушный грузовик подпрыгнул, как неуклюжая жаба, и, зацепив колесами за верхушки деревьев, поднялся в воздух, став черным силуэтом на фоне заходящего солнца.

Знахарь с облегчением выдохнул и только теперь понял, что во время разгона этого допотопного военного урода он не дышал. Зрелище было и на самом деле не для слабонервных. За самолетом тянулся шлейф сизого дыма, как за подбитым «Фоккевульфом», и Знахарь с беспокойством оглянулся на дона Рикардо, но тот и глазом не моргнул, а значит, все было в порядке.

Глубоко вздохнув еще раз, Знахарь проводил взглядом скрывавшийся за лесом самолет и, повернувшись к дону Рикардо, сказал:

– Когда смотришь на такое, сразу вспоминаешь, что жизнь быстротечна и иллюзорна. Хорошо, что Рита не видела этого взлета со стороны.

Дон Рикардо засмеялся и ответил:

– Но вы же сами летали на этом самолете, и, как мне кажется, до сих пор живы!

– Вот именно. Может быть, это мне только так кажется, а на самом деле мой труп валяется в сельве, и то, что со мной происходит сейчас – не более чем предсмертное видение.

– Да вы философ! – удивился дон Рикардо, – но тогда, если подходить строго, все, что случается в жизни, не более чем предсмертные события. Они ведь происходят перед смертью, то есть – до нее.

– Ну, дон Рикардо, это, пожалуй, вы философ, а не я, – отшутился Знахарь, – я так глубоко не копал. Во всяком случае я надеюсь, что с Ритой ничего не случится, и она долетит без приключений.

– Не беспокойтесь, Тедди. Все будет в порядке. Я летаю на этом самолете уже тридцать лет, за это время сменилось четыре пилота, а он как новенький.

– Новенький? – Знахарь захохотал, – ладно, не будем об этом.

Он посмотрел на Кончиту и, подмигнув дону Рикардо, сказал:

– Вот ваша дочка – она действительно как новенькая. А этому самолету, да и нам с вами, – один седой, другой одноглазый – пора на свалку.

Шуточка была так себе, плоская и бородатая, но Кончита скромно потупилась и прижалась большой и горячей грудью к плечу своего приемного папаши. Знахарь посмотрел на счастливое семейство и, вздохнув, грустно произнес:

– Эх, будет ли у меня когда-нибудь такая красивая и любящая дочка… Наверное, нет. Одна женщина сказала мне, что такие, как я, долго не живут. Я, конечно, стараюсь быть осторожным, но вдруг она окажется права?

– Бросьте, Тедди, – дон Рикардо обнял Кончиту за плечи, – пойдемте лучше выпьем пульке. Продолжим разговор у костра.

Держа в руке стакан с вином, Знахарь смотрел на огонь и молчал.

Все повстанцы, они же крестьяне, они же солдаты кокаиновой армии, куда-то делись, и у костра сидели только трое – сам Знахарь, дон Рикардо и Кончита.

Переведя взгляд на стакан, Знахарь несколькими крупными глотками опустошил его, крякнул и, отерев рот рукой, сказал:

– У нас, у русских, есть такая шутка. Наибольшее удовольствие человеку доставляет смотреть на три вещи. На огонь, на льющуюся воду и на то, как работают другие.

Кончита и дон Рикардо засмеялись, но Знахарь остановил их жестом и закончил:

– Поэтому лучшим зрелищем является пожар.

Теперь они засмеялись гораздо громче, а Знахарь, как и положено настоящему уважающему себя шутнику, улыбнулся углом рта и, достав сигареты, закурил.

Дон Рикардо, вытирая выступившие от смеха слезы, сказал:

– Можно поджечь какую-нибудь из хижин и получить удовольствие.

– Ну что вы! – Знахарь протестующе замахал рукой, – я совсем не это имел в виду! Да и кто будет тушить пожар? Я не вижу никого из ваших людей.

– А они уже спят, – ответил дон Рикардо, наливая всем вина, – завтра рано утром есть важные дела, и мои люди, хоть и пьянствуют все свободное время, к делам относятся ответственно.

– Это хорошо, – кивнул Знахарь, – это делает им честь.

– В общем, да, – сказал дон Рикардо, – но есть еще один стимул, самый сильный.

– Это какой же?

– А очень простой и самый надежный. Так сказать, окончательный довод. Если я вижу, что кто-то из них не справляется с работой, а работы бывает много и она весьма разнообразна, я достаю пистолет и – бах! Нерадивого работника как не было. Труп – в сельву, и дикие звери завершают процедуру. Здесь нет кладбищ.

Знахарь озадаченно посмотрел на дона Рикардо и, почесав затылок, сказал:

– Однако строго… – подумал немного и добавил, – но справедливо.

– Вот именно, уважаемый Тедди, – кивнул дон Рикардо и посмотрел на огонь сквозь стакан с вином, – и, хоть мы с вами и договорились не говорить о том, какую организацию вы представляете, готов поспорить на что угодно, что у вас такие же порядки. Разве не так?

Знахарь посмотрел на дона Рикардо и увидел перед собой не просто седого наркоторговца, обделывающего свои темные делишки в никарагуанской глуши, а жестокого и безжалостного мафиозо, настоящего крестного отца, который только для собственного удовольствия делает вид, что он вечно пьяный председатель артели, работники которой такие же алкаши, как и он сам. И его снисходительность – всего лишь маска, за которой прячутся жестокость и расчет, а в этом расчете человеческая жизнь не более чем мелкая разменная монета.

Повертев в руке стакан, в котором плескалось подсвеченное костром рубиновое вино, Знахарь вспомнил ставшую далекой российскую уголовную жизнь, представил себе закулисные отношения в ФСБ, к которым он, слава Богу, не имел никакого отношения, и знаменитый «Аквариум», не гребенщиковский, а тот, ставший известным всему миру благодаря книжке шпиона-перебежчика, и задумчиво ответил:

– Пожалуй… Да, сеньор Альвец, у нас порядки такие же. А то и построже.

– Вот видите! – и дон Рикардо снова превратился в поддатого гостеприимного хозяина, – давайте выпьем за то, чтобы во всем всегда был порядок!

– Согласен, – ответил Знахарь и поднял свой стакан.

Когда они выпили, дон Рикардо сказал по-русски:

– Вчера вы с вашими друзьями пели «Черного ворона». Я часто слышал эту песню раньше, в России… На вечеринках в училище курсанты, напившись водки, пели ее. Знаете, на меня сейчас нахлынули воспоминания о России, и я понял, что то далекое время, когда я учился в этой вашей долбаной шпионской школе, было одним из лучших времен в моей жизни. Россия – великая страна, и ее народ тоже велик, но…

– Не продолжайте, – прервал его Знахарь, – я знаю, что это за «но». Это очень большое «но», и мы, русские, часто говорим о нем. Особенно – напившись водки, как те самые курсанты. Россия непостижима, но, поверьте мне, так же непостижим и любой другой народ. Жаль только, что не все это понимают.

Кончита, слушая непонятный для нее разговор, недовольно хмурилась и наконец возмущенно сказала:

– Вам не кажется, что говорить при даме на другом языке неприлично? А вдруг я подумаю, что вы говорите гадости обо мне?

– Прости, дорогая, – дон Рикардо поднял руки, как бы сдаваясь, – мы увлеклись воспоминаниями. Больше не будем. Правда, не будем?

Он посмотрел на Знахаря, и тот, строго нахмурившись, заверил ее:

– Точно не будем. Прости, Кончита.

Дон Рикардо встал и, посмотрев на костер, сказал:

– Завтра утром, уважаемый Тедди, нас ждет путешествие по сельве.

– Мы идем на охоту? – обрадованно спросил Знахарь.

Альвец засмеялся:

– Нет, не на охоту. За кугуаром – в другой раз. А завтра мы поедем на важную встречу, касающуюся наших общих дел. Вы сможете встретиться с влиятельным человеком и обсудить с ним все, что вам угодно.

– Кто этот человек?

– Хуан Гарсия.

– О-о-о… Это большая честь. И это действительно важная встреча. Но почему вы не сказали мне об этом раньше? – Знахарь и в самом деле был удивлен.

Это было, если так можно сказать, ожидаемой неожиданностью.

– Я люблю сюрпризы, – ответил дон Рикардо и хищно улыбнулся, – мы, потомки коварных испанцев и португальцев, любим интриги и сюрпризы.

– Вы меня пугаете, – притворно ужаснулся Знахарь.

Альвец засмеялся и, положив руку Знахарю на плечо, сказал:

– Не беспокойтесь. Нашим друзьям не о чем волноваться. А наше врожденное коварство опасно только для врагов. Так что все в порядке.

Он посмотрел на Кончиту и сказал:

– Ну, вы тут сидите развлекайтесь, а я пошел спать. И не вздумайте, Тедди, соблазнять Кончиту! Это может привести либо к свадьбе, либо, как вы сами можете догадаться, к удару кинжалом в сердце.

– У вас есть кинжал?

– А как же! – и дон Рикардо вытащил из невзрачных охотничьих ножен шикарный антикварный кинжал, – семнадцатый век, толедская сталь.

Он протянул кинжал Знахарю, и тот, с почтением приняв старинное оружие, стал рассматривать его, восхищенно причмокивая и любуясь синим клинком, серебряной рукоятью и драгоценными камнями, усыпавшими небольшую гарду.

– Да, это вещь! – сказал он, возвращая кинжал дону Рикардо.

– Это настоящая вещь! – подтвердил Альвец, опуская кинжал в ножны, – и, между прочим, это не просто дорогое старинное оружие, предназначенное для услаждения взора и самолюбия. Насколько мне известно, за триста лет этим кинжалом были зарезаны как минимум восемьдесят человек.

– Это намек? – спросил Знахарь, – вы хотите, чтобы я от страха залез на дерево и спал там?

– Что вы, – возмутился дон Рикардо, – как можно! Я привык чтить законы гостеприимства. Так что спите спокойно в своей халупе и ни о чем не думайте. Утром Педро разбудит вас.

– Кстати, – Знахарь хлопнул себя по лбу, – где мои люди? Ваше гостеприимство заставило меня забыть о них.

– О, не беспокойтесь. Они совершенно органично влились в компанию моих подчиненных и, насколько мне известно, со вчерашнего вечера не выпускают из рук стаканы. Все нормально – мы на своем уровне, они – на своем. Когда они вам понадобятся – скажите, и их приведут.

Кончита фыркнула и сказала:

– Как же, приведут! Час назад этот ваш Серджио…

– Сергей, что ли?

– Ну да, он. В общем, я видела его в совершенно мертвом состоянии недалеко от склада. Он там лежал в обнимку с этим… с новеньким, как его…

– Ты имеешь в виду Антонио?

– Ага. Рядом стояла бутыль, а в руках у них, как ты и сказал, были зажаты стаканы.

– Хорошо, что не пистолеты, – усмехнулся Знахарь.

– Ну, теперь вы убедились, что с вашими людьми все в порядке? – спросил Альвец, укоризненно глядя на Знахаря.

– Да, дон Рикардо. Простите мне мое излишнее беспокойство.

– Не стоит, – кивнул Альвец, – итак, спокойной ночи. Я пошел спать.

И он, повернувшись к костру спиной, направился в темноту.

Через некоторое время послышался скрип двери, затем она хлопнула, и Кончита, подвинувшись к Знахарю, прошептала:

– Если бы твоя девка не улетела сегодня, завтра я бы ее зарезала.

И она похлопала рукой по армейским ножнам, висевшим на ее поясе.

Знахарь удивленно посмотрел на нее и сказал:

– Вот уж не думал, что ты такая ревнивая! Это ведь только в книжках да в операх все режут любовников направо и налево.

– Если бы она не улетела, завтра ты убедился бы, что в этих книжках написана правда, – настойчиво повторила Кончита и подвинулась еще ближе.

Украдкой оглянувшись туда, где в темноте стояла хижина дона Рикардо, она ловко расстегнула ширинку на брюках Знахаря, и ее смуглая рука скользнула внутрь.

– Он соскучился по мне? – ее глаза стали бессмысленными и подернулись сладострастной дымкой, – точно соскучился, я чувствую, как он быстро становится большим и твердым! Пойдем, папочка, я тебя успокою. Идем скорее, я вся горю…

Знахарь был слегка удивлен такой оперативностью похотливой горячей сеньориты, но возражать не стал, и они, прихватив с собой бутыль, тихонько удалились в хижину Знахаря.

* * *

Разбудил меня осторожный стук в дверь.

Разлепив глаза, я посмотрел на часы. Было половина десятого, и солнце уже палило вовсю, ярко освещая видневшиеся в раскрытом окне высокие деревья, за которыми вчера скрылся самолет, унесший от меня Риту.

– Войдите! – сказал я, и дверь приотворилась.

Между моим голосом и тем скрипом, который издала дверь, особой разницы не было, и я понял, что вчера все-таки опять набрался.

В двери показалась хитрая морда Педро, который сказал:

– Пора вставать. Завтрак готов, и через полчаса вы с сеньором Альвецом выезжаете.

– Хорошо.

Педро исчез, а я, посмотрев на постель рядом с собой, никого не обнаружил. С одной стороны, это радовало, но, с другой стороны, я совершенно не помнил, что тут вчера происходило. Костер помню. Странное поведение дона Рикардо, отправлявшегося спать, помню. Расторопность Кончиты, которая, как только он ушел, сразу же полезла ко мне в штаны, помню. Как мы пошли в мою берлогу, прихватив с собой бутыль, помню.

И все.

Дальше – как отрезало.

Ну и хрен с ним.

Я откинул одеяло, обнаружил себя голым, а присмотревшись, увидел внизу живота, в непосредственной близости от важнейших деталей моего организма, следы зубов. Вот ведь сука! Ненавижу такие проявления страсти, граничащие с членовредительством!

Встав, я быстро оделся с учетом того, что мы отправлялись, как я понял, в приличное место, и вышел на улицу.

В лагере кипела жизнь.

Повстанцы мельтешили тут и там, таская какие-то ящики, весело кричали друг на друга, и по ним не было заметно, что вчера тут царило повальное смертельное пьянство. А может быть, все они уже технично опохмелились. Чем они хуже русских работяг!

Рассуждая таким образом, я подошел к висевшему на дереве умывальнику, тому самому, который в первый день так умилил меня своим сходством с советскими собратьями, и быстро умылся. Было бы неплохо сходить на водопад окунуться, но времени на это уже не было и, не вытираясь, потому что не хватило ума взять в хижине полотенце, я пошел к костру, над которым висел огромный закопченный чайник, и бодро поздоровался с доном Рикардо, сидевшим на коробке из-под авиабомбы.

Он поднял голову и, не переставая нарезать какое-то аппетитное мясо, сказал:

– А, сеньор Тедди! Доброе утро. Как вы себя чувствуете?

И он ехидно посмотрел на меня.

Я хотел было изобразить нездешнюю бодрость и железное здоровье, но понял, что это будет выглядеть слишком уж фальшиво, и, воровато оглянувшись, ответил:

– Честно говоря, я еще сам не понял.

– А это заметно, – кивнул дон Рикардо, – вот бутыль, примите лекарство.

Я и сам был не прочь, но не хотел показать себя привычным алкашом, поэтому помялся и сказал:

– Да я, честно говоря, не знаю, стоит ли…

– Бросьте, Тедди, здесь все свои. Я ведь вижу, что вы не в порядке.

– Да?… Ну ладно.

И я налил себе полный стакан вина.

– А вы-то сами будете? – спохватился я, уже поднеся стакан к губам.

– А я уже, – успокоил меня дон Рикардо, – видите, какой я живой?

Я посмотрел на него еще раз и убедился, что так оно и есть. Дон Рикардо был, как огурец. Только глаза блестели совсем не по-утреннему.

– Ваше здоровье, – сказал я и опрокинул стакан в себя.

– А вот и ваш кофе, – сказал заботливый дон Рикардо, наливая черную дымящуюся жидкость в мятую алюминиевую кружку с ручкой, грубо отделанной деревом.

Приняв из его рук кофе и понюхав его, я приятно удивился.

Запах был что надо, и если бы мне подали этот кофе где-нибудь в Питере и сказали, что он сварен не совсем трезвым наркобароном в чайнике на костре, я бы не поверил.

Наверное, эти мысли отразились на моем лице, потому что дон Рикардо довольно ухмыльнулся и сказал по-русски:

– Знай наших!

А потом снова по-английски:

– Вы же в Южной Америке! А здесь кофе – такая же обыденность, как в России квас.

– Э, нет, дорогой сеньор, – возразил я, отпив небольшой глоток удивительно ароматного кофе, – тут вы не правы. Теперь в России обыденностью стало пиво. А про квас давно забыли. Так же, как и про лапти, балалайки и всю остальную интуристовскую чепуху.

– Традиции нужно беречь, – назидательно сказал дон Рикардо, наливая себе из чайника, – это культурное наследие.

Я не был готов к дискуссии на эту тему, поэтому сделал резкий вираж и спросил:

– А где мои ребята?

– Они нам не нужны. Встреча, на которую мы едем, совершенно конфиденциальна, поэтому с нами не будет ни моих, ни ваших шестерок.

Слово «шестерки» он произнес по-русски, и я, хмыкнув, сказал:

– Вы неплохо знаете русский жаргон. Ну, без шестерок, так без шестерок. А вообще где они? Живые хоть?

– Ну… Относительно живые. Педро, как наиболее приближенный и ответственный человек, вчера остановился вовремя, а вот этот новенький, Антонио…

И дон Рикардо неодобрительно покачал головой.

Я внимательно посмотрел на него и сказал:

– Дон Антонио, я надеюсь, вы не будете вершить над ним скорый и строгий суд типа «бац – и в сельву». Вот я покину вас вместе со своими орлами, все и успокоится. Пьянка прекратится, и все будет нормально. А то мне кажется…

– Не волнуйтесь, Тедди, я не буду убивать его. Но некоторое наказание он понесет. У меня здесь все пьют, но чтобы так…

– А может быть, это мой Сергей споил его, – сказал я, вспомнив вчерашний рассказ о том, как они, обнявшись, лежали за складом.

– Да не нервничайте вы, ей-богу, не трону я его. Хотел, признаюсь, но теперь, после разговора с вами, уже не хочу.

– Спасибо, – совершенно искренне сказал я, – у меня отлегло. А мои, значит, так и валяются в виде говядины?

– Увы, Тедди, – дон Рикардо развел руками, – так оно и есть.

Он посмотрел на меня и, погрозив пальцем, сказал:

– Но вы теперь тоже должны пообещать мне, что не подвергнете их быстрой и надежной экзекуции. Обещаете?

– Обещаю, – твердо сказал я.

Конечно, я не собирался ни пристреливать Серегу и остальных, ни отрубать им пальцы или что-нибудь еще. Но для поддержания авторитета нахмурился и неохотно сказал:

– А ведь собирался… Но теперь я связан обещанием.

– Вот и хорошо, – облегченно вздохнул дон Рикардо.

И мы, отставив разговоры, принялись за кофе.

Через несколько минут рядом с костром возник Педро и, с почтением глядя на Альвеца, доложил:

– Дон Рикардо, машина готова.

– Хорошо. Через десять минут отправляемся.

Педро кивнул и отвалил.

А я, подумав, налил себе еще стаканчик из заветной бутыли.

Дон Рикардо посмотрел на меня и сказал:

– Вы знаете… Я, пожалуй, тоже выпью.

Я налил и ему.

– Давайте выпьем за успешный визит к уважаемому человеку, – сказал Альвец, поднимая свой стакан.

– За это – с удовольствием, – ответил я, поднимая свой.

Мы чокнулись, причем копошившийся рядом латинос вздрогнул и оглянулся на этот заманчивый звук, но тут же отвернулся.

– Какой слух! – сказал я по-русски, кивнув в сторону нервного повстанца, и дон Рикардо рассмеялся.

– Не смешите меня в такой ответственный момент, – ответил он тоже по-русски, и мы наконец выпили за предстоящую важную встречу.

Выкурив по сигаретке, мы посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, одновременно встали.

– Ну что, поехали? – бодро спросил я.

– Вы позволите мне небольшую вольность, как старшему и умудренному опытом товарищу? – вместо ответа поинтересовался дон Рикардо.

– О, конечно, – ответил я, чувствуя, как выпитое вино возвращает меня к жизни, и я снова становлюсь быстрым, умным и доброжелательным.

Дон Рикардо пронзил меня грозным взором и, ткнув пальцем в бутыль, спросил:

– А это кто будет нести? Вы хотите предоставить это старому и седому дону?

– О, простите меня, великодушный сеньор! – я всплеснул руками, – больше это не повторится. Я совсем не хотел выразить неуважение к вам.

И я суетливо подхватил бутыль, которая, к моему удовольствию, была почти полной. Расхохотавшись, дон Рикардо хлопнул меня по плечу, я хлопнул его, и мы в отличном состоянии духа направились к стоявшей неподалеку машине, которая оказалась вполне современным «хаммером».

Увидев это, я присвистнул и сказал:

– Хорошая у вас машинка! У меня такой нет.

– А вы приезжайте сюда работать со мной – и будет, – предложил дон Рикардо, и мы снова расхохотались.

День начинался отлично, бабы, от которых я уже начал уставать, отсутствовали, и, когда «хаммер», за рулем которого сидел, как я заметил, уже успевший опохмелиться Педро, взревел двигателем, я повернулся к сидевшему рядом со мной Альвецу и сказал по-русски:

– А на дорожку!

– А с удовольствием! – ответил Альвец.

И я открыл бутыль.

Глава 10 Кармен и самолеты

Пока мы тряслись в «хаммере», я трудолюбиво открывал и закрывал бутыль, бережно передавая ее Альвецу и не менее бережно принимая ее обратно, болтал о чем попало, поддерживая любую тему, которую предлагал мне словоохотливый собеседник, но в моей голове, в самом темном ее углу, постоянно горела маленькая красная лампочка. Тревожная такая…

Я ехал в хорошем внедорожнике по плохой южноамериканской дороге, вокруг были джунгли, а рядом со мной – двое лихих латиносов, которым порешить человека что курице голову свернуть. Но не это беспокоило меня. Когда мы отбывали, а точнее, когда я уже заносил ногу на подножку «хаммера», из-за хижины выглянула Кончита. Она не видела, что я ее заметил, и поэтому не потрудилась придать своему лицу соответствующее случаю выражение.

Было ясно видно, что ее разбирают одновременно два чувства.

Одним из них была похоть неимоверной силы, которая в здешних краях считается, судя по всему, стрррррастной любовью. Как раз тот самый вариант, что у Кармен с этим солдатиком. А вторым чувством было некоторое, я бы сказал, злорадство. И именно выражение этого злорадства на личике Кончиты не давало мне покоя всю дорогу. Оно означало: а я знаю, что будет дальше!

Я пока что не знал, но был предупрежден тем, что увидел, а предупрежден, как известно, значит вооружен.

Ну что же, будем надеяться…

В общем, ехали мы, ехали, и наконец приехали.

Извилистая лесная дорога закончилась раньше, чем бутыль.

Когда между деревьев замелькали постройки, мало отличавшиеся от хижин, в которых обитали повстанцы сеньора Альвеца, в бутыли оставалось еще больше половины. И это было правильно. Ехать на важную встречу, набравшись до бровей, было бы недипломатично, но Альвеца это, похоже, не очень беспокоило. В демократичности здешних обычаев я уже убедился, а кроме того, история знает множество случаев, когда алкоголь отнюдь не мешал даже в делах государственной важности.

Товарищ Ельцин в этой области был весьма компетентен, и ничего – живем!

А Петр Первый, так тот вообще не просыхал со своим Алексашкой. Как проснется с утра, а алкаши, между прочим, рано просыпаются, так хвать за бутыль – и по стопарю. И давай государственные дела делать.

В общем, прибыли мы в распрекрасном настроении, и когда Альвец, вылезая из машины, чуть не выронил бутыль, его разобрал такой смех, что он ее все-таки выронил. Но, к счастью, бутыль не разбилась, упав на мягкую землю, да и не велика была бы потеря, потому что, как я понял, у них тут за каждым углом такая бутыль найдется.

Встретил нас лохматый черноволосый повстанец, как две капли воды похожий на нашего Педро. На плече у него висел «АКМ», а в руке он держал здоровенный косяк и время от времени затягивался из него. Похоже, накурился он здорово, потому что смотрел на нас, как на марсиан. А может быть, сам чувствовал себя марсианином. В общем, его царство сейчас было явно не от мира сего. Отдав нам честь левой рукой, он сделал гостеприимный, как ему показалось, жест, и мы с Альвецом последовали за ним.

Из одной из хижин нам навстречу вышел щеголеватый мужчина, одетый в прекрасный бежевый костюм, белоснежную сорочку и с шелковым платком на шее. Его черные блестящие волосы были гладко зачесаны назад, в руке была бамбуковая тросточка, а верхнюю губу украшали тоненькие черные усы. Лет ему было около сорока, и его худощавое лицо, под которым с легкостью можно было угадать кости черепа, было совсем не добрым. Именно такими в старых советских фильмах изображали коварных латиносов. Взять хотя бы Педро Зурита из «Человека-амфибии».

Но, подойдя к нам вплотную, Хуан Гарсия, а в том, что это был именно он, у меня не было ни малейшего сомнения, широко улыбнулся, и его лицо, покрытое этаким колониальным загаром, украсилось множеством мелких морщинок, отчего стало немного добрее и приветливее. Не от улыбки, а именно от морщинок. Я тоже изобразил приветливые морщины на лице, и Альвец представил нас друг другу.

– Хуан Гарсия, – с чувством собственного достоинства произнес хозяин.

– Теодор Свирски, – с неменьшим пафосом ответил я.

– Вас еще называют Знакаром? – утвердительно спросил Гарсиа.

Оп-па, а к этому я не был готов…

Но вино, которым я наливался уже три дня, сыграло роль отличного амортизатора, предохраняющего организм от резких движений, и я не моргнув глазом ответил:

– Совершенно верно. Такое имя я тоже ношу.

– Весьма приятно встретиться с уважаемым человеком, – любезно сказал Гарсия и повел рукой в сторону стоявшего в тени каучуконосной гевеи стола, грубо сколоченного из толстых досок.

– Взаимно, – ответил я, и мы с Альвецом направились к столу.

Он, между прочим, тоже никак не отреагировал на то, что Гарсия произнес мое прозвище. Значит, знал, но ловко делал вид, что не знает. Хитер, собака! Ну что же, будем настороже. Теперь, как я уже чувствовал, должна была начаться настоящая игра.

Усевшись за стол, Альвец, на которого я после ситуации с моим именем смотрел новыми глазами, оживленно занялся разливанием, а я, для поддержания разговора, сказал:

– Сеньор Гарсия, позвольте мне поправить вас в произнесении моего имени.

– О, – Гарсия с готовностью кивнул, – буду рад этому небольшому уроку незнакомого языка.

Я несколько раз медленно повторил слово «знахарь», и Гарсия, внимательно выслушав меня, повторил:

– Знахар… Знахарь… Правильно?

– Абсолютно, – восхитился я, – надеюсь, ваше имя я произношу без досадных искажений?

– Без всяких! – Гарсия категорично повел ладонью.

Он говорил по-английски почти совершенно чисто, и иногда мне даже становилось завидно. Но что поделаешь, он жил в Америке значительно дольше, чем я, и этим объяснялось все.

Наконец вино было разлито, мы подняли стаканы, и Альвец сказал:

– Мне приятно, что двое таких уважаемых людей встретились в такой благоприятной обстановке, чтобы обсудить важные проблемы. Надеюсь, результатом этих переговоров станет полное согласие по основным вопросам.

Я посмотрел на него и спросил:

– А вы там, в училище, не на дипломата учились?

Альвец засмеялся и ответил:

– Ну что же… Не без этого, хотя и не в такой степени, чтобы рассчитывать на пост консула в какой-нибудь стране. Тут дело не в этом. Хочу обратить ваше внимание на то, что склонность к красноречию и витиеватости высказываний обычно несправедливо приписывают исключительно представителям азиатских народов. А Испания по этой части не уступает, между прочим, какой-нибудь Персии.

Гарсия, который с интересом слушал Альвеца, повернулся ко мне и сказал:

– Вы представляете, Знахарь, я зову этого образованного человека к себе уже не первый год. И он каждый раз отказывается, говоря, что дикая жизнь в сельве ему больше по душе, чем асфальтовые джунгли.

– Возможно, сеньор Альвец и прав, – дипломатично ответил я, – а вы не пробовали сделать ему предложение, от которого он не смог бы отказаться?

– Вы слышали, Альвец? – Гарсия выразительно кивнул в мою сторону, – сеньор Знахарь знает, что говорит. Может быть, мне последовать его совету?

– Тогда я навеки скроюсь в дебрях влажного тропического леса, а вы будете напрасно взывать ко мне, и только крики капуцинов и попугаев будут вам ответом.

– Вы поэт, Альвец, – вздохнул Гарсия, – Бог с вами, сидите в своих джунглях, а я уж буду бродить по другим джунглям, по каменным.

– Каждому свое, – кивнул Альвец, – итак, за согласие и мудрость!

Мы подняли стаканы и выпили.

Я знал, что разговор обязательно коснется самых что ни на есть щекотливых тем, ведь между нами шла война, и эта встреча была для меня сюрпризом, причем не очень приятным, но, с другой стороны, стрельба и взаимное уничтожение рядовых солдат были всего лишь событиями бизнеса, а вовсе не личных отношений.

Ничего личного, как говорится.

Вино было выпито, и теперь слово должен был взять Гарсия.

Что он и сделал.

– Уважаемый Знахарь, – начал он, поглаживая свои щегольские усики, – нам с вами предстоит разрешить некоторые противоречия, которые образовались с недавних пор. Сразу хочу сказать вам, что намерен именно разрешить их, а не просто убить вас, что можно было сделать и не приезжая сюда. Что-то не позволяет мне совершить такое действие. Я чувствую, что дело обстоит не так просто, как это может показаться на первый взгляд.

Он вопросительно посмотрел на меня, и я ответил:

– Вы совершенно правы. Все непросто. Я еще не знаю, к чему могут привести наши переговоры, но рад тому, что они начались.

– Я тоже, – сказал Гарсия, – и я откровенно скажу вам, что беспокоит меня больше всего.

Он посмотрел на Альвеца, и тот, понимающе кивнув, стал разливать вино по стаканам.

– А беспокоит меня вот что, – продолжил Гарсия, рассеянно следя за профессиональными движениями Альвеца, – вот уже почти месяц мои люди испытывают постоянное давление со стороны русских. Стрельба, трупы, взрывы – в общем, ожесточенное противостояние. Такие вещи случались и раньше, но причина была ясна всегда. Борьба за рынок. Но вы же не выдвигаете никаких требований!

Гарсия посмотрел на меня.

– Вы же не идете на переговоры, то есть, простите, не шли до этого дня. И я не понимаю, чего вы хотите. Я хочу, чтобы это непонятное уничтожение моих и ваших людей наконец закончилось. Теперь ваше слово.

Я кивнул, и в это время Альвец налил мне вина.

Это было весьма кстати, потому что я не был готов сразу ответить на вопросы Гарсии. Ну в самом деле, не говорить же ему, что мы просто хотим загасить их всех, чтобы они элементарно не коптили небо. Нужно было врать, и врать убедительно.

У меня был небольшой козырь, который заключался в трехдневной пьянке, и я мог делать вид, что не совсем хорошо соображаю, долго обдумываю ответы на вопросы, и я решил этот козырь использовать.

Я решил притвориться более пьяным, чем был на самом деле.

Опустошив стакан, я со стуком поставил его на стол и заявил:

– Сеньор Альвец, вы провокатор и соблазнитель!

Альвец удивленно уставился на меня, и я пояснил:

– Я понял ваше изощренное латиноамериканское коварство. Вы три дня поили меня, чтобы расслабить мои мозги и с легкостью извлечь из них в нужный момент всю необходимую информацию.

Альвец облегченно вздохнул и ответил:

– Вы меня напугали, Знахарь. А что касается моего коварства, то я ведь пил вместе с вами!

– Именно в этом и заключается особая глубина вашей хитрости, – я погрозил ему пальцем.

Альвец и Гарсия засмеялись, а я, хитро и пьяно усмехаясь, достал сигареты и закурил.

– Вы спрашиваете, что мне нужно… – задумчиво сказал я, выпустив дым вверх, – но ведь я не…

Я умолк, а Гарсия, подавшись вперед, спросил:

– Что вы – «не»?

Я икнул и сказал:

– Вы, наверное, думаете, что я король и повелитель. Это не так. Конечно, у меня есть определенный вес, это несомненно. Но я всего лишь распоряжаюсь своими солдатами, а решения принимают другие люди.

Гарсия хлопнул себя по колену и, посмотрев на Альвеца, сказал:

– Я так и знал, черт побери!

Потом он снова повернулся ко мне и спросил:

– Но что же это за люди? Что за организация? Что вам нужно? По-моему, вы хитрите.

Я пожал плечами и ничего не ответил.

– Ладно, – сказал Гарсия, – у нас есть время, а в таких важных делах спешить не стоит. Давайте лучше выпьем.

Наверное, он и впрямь подумал, что меня можно подпоить.

Я посмотрел на Альвеца и увидел его усмешку. Наверное, он тоже понял, что Гарсия хочет развязать мне язык с помощью этого слабенького винишка. Уж он-то знал, что это бесполезно, даже если напоить меня этой кислятиной до потери пульса. Но не предупреждать же, в самом деле, дона Хуана прямо при мне. А отзывать его в сторонку, чтобы пошептаться, тоже некрасиво. Мы посмотрели друг на друга, и я улыбнулся. Альвец едва заметно пожал плечами и с преувеличенным вниманием стал следить, как гостеприимный хозяин разливает вино по стаканам.

Мы выпили снова, и Гарсия начал подъезжать с другой стороны.

– Я понимаю, уважаемый Знахарь, что вы не хотите обсуждать со мной такие щекотливые темы, как структура и цели вашей организации. Вполне понимаю и согласен с вами. Тогда давайте попробуем по-другому. Война не приносит прибылей ни вам, ни мне. Гибнут люди, причем я имею в виду не только тех, кто работает на вас или на меня. Случайные прохожие, оказавшиеся не в том месте, работники заведений, где происходит стрельба, – они-то здесь ни при чем! И со своей стороны я хочу предложить вам выход из создавшейся ситуации. Давайте вернем все в прежнее положение. А именно, – я буду называть вещи своими именами – вы, как и прежде, контролируете игорный бизнес, спорт и проституцию, а я, как всегда, – наркотики. И тогда снова наступит благословенный мир. Что вы скажете на это?

– А если я откажусь?

– Если вы откажетесь?

Гарсия на мгновение задумался.

– Если вы откажетесь… Ну, во-первых, я не сочту это окончательным отказом, поскольку вы сами только что сказали, что не принимаете генеральных решений, во-вторых, я с легкой душой отдам приказ, результатом которого будет террор, направленный против русского населения Америки без различия пола и возраста…

Гарсия замолчал.

– А в-третьих? – спросил я. – В ваших словах отчетливо слышится «в-третьих».

Гарсиа посмотрел на меня в упор, и его лицо стало жестким, под смуглой кожей еще сильнее, чем прежде, обозначились кости черепа, и он спокойно произнес:

– В-третьих, мне прекрасно известно, что вы намереваетесь собрать всю верхушку нашего бизнеса на телемост и уничтожить всех сразу.

Он повернулся к Альвецу и сказал:

– Надо же, телемост! А ведь неплохая идея! – он посмотрел на меня. – Я хотел познакомиться поближе с вашей прекрасной сеньоритой, может быть, у нее нашлось бы для меня еще несколько таких же оригинальных идей, но, к сожалению, на этот момент было важнее, чтобы она вернулась в Штаты целой и невредимой. Однако там за ней проследят, и, возможно, моим людям удастся выяснить, что это за тайная организация вмешивается в мой почтенный бизнес.

Я понял, что Гарсия перестал играть в гостеприимного хозяина, и сказал:

– Можете забыть о тех людях, которые должны были следить за ней.

– Это почему еще? – поинтересовался Гарсия.

– А потому, что скорее всего их уже нет в живых.

– Однако… Ну, если это так, то первым, кто ответит за это, будете вы.

Я равнодушно пожал плечами:

– Как скажете. Я надеюсь, меня не поведут в мрачный и сырой подвал?

Гарсия расхохотался.

– Конечно, нет! Вечеринка продолжается. Вам некуда бежать, а портить вечер я вовсе не собираюсь. Вина?

– Не откажусь.

Альвец взялся за бутыль, а Гарсия, одобрительно посмотрев на меня, сказал:

– Вы смелый мужчина. Я много слышал о вас.

– Но недостаточно много, – ответил я, – если бы вы слышали больше, вам не пришло бы в голову угрожать мне.

– О нет, что вы! – Гарсия протестующе выставил ладони. – Ни в коем случае! Я просто поставил вас в известность относительно своих планов на этот счет. У вас ведь нет рации в каблуке? Нет, правда? И вы не сможете передать своим эту информацию?

Я засмеялся и ответил:

– Конечно, нет! Что я, Джеймс Бонд, что ли?

– У вас хорошее чувство юмора. И отличное самообладание. Давайте выпьем за то, чтобы они вам никогда не изменяли.

– С удовольствием, – искренне ответил я, и мы снова выпили.

Вдруг Альвец насторожился и сказал:

– Я слышу мотоцикл. Это, наверное, Кончита. Сколько раз я говорил ей, чтобы она не ездила по сельве в одиночку, но она не обращает на мои предупреждения ни малейшего внимания!

Я напряг ухо и в самом деле услышал далекий, на самом пределе слышимости, звук двигателя.

– Может быть, это кто-нибудь другой, – предположил Гарсия.

– Нет, я узнаю звук ее «харлея», – категорично заявил Альвец, – чувствую, что придется отходить ее ремнем по заднице.

Ну-ну, подумал я, ремнем по заднице! Ты ее, конечно же, отходишь, но только не по заднице, а скорее уж по переднице, и всяко не ремнем. Хотя… Кто знает, какие еще удовольствия Кончите по вкусу… Наверное, она ни от чего не откажется.

Мы выпили еще по стаканчику, не возвращаясь более к щекотливым темам, а низкий звук мотоциклетного мотора тем временем становился все громче и ближе, и наконец между деревьями показался несущийся мотоцикл.

А на нем и в самом деле сидела Кончита.

Лихо развернувшись около стола, она заглушила двигатель и соскользнула с сиденья. Прислонив «харлей» к дереву, она села рядом с нами, и Альвец тут же полез в бутылку:

– Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не гоняла по сельве без шлема! Разобьешь свою глупую голову, что мне тогда с тобой делать?

– То же, что и раньше, – равнодушно ответила Кончита и налила себе вина.

Озадаченный ее явно двусмысленным ответом, Альвец зыркнул в мою сторону, но я в это время сосредоточенно и в то же время восхищенно разглядывал «харлей».

Конечно же, этот шоссейный монстр был предназначен вовсе не для ухабистых лесных дорог. Здесь более уместна была бы какая-нибудь кроссовая телега вроде «КТМ», но… У любовниц наркобаронов свои причуды. К этому моменту я был уже на сто процентов уверен, что Альвец Кончите такой же приемный папаша, как я верховный раввин, и от души развлекался тем, как они изображали из себя демократичную семейку. И, между прочим, в том, что они были любовниками, не было никакого греха. И никакого инцеста. Он же ей не настоящий отец.

А «харлей» был и в самом деле хорош.

Как-то раз, когда я ехал по хайвэю в открытом «бакстере» и услышал где-то сзади далекий гул моторов, этот низкий глухой звук напомнил мне фильмы про войну. С таким звуком эскадрилья бомбардировщиков обычно идет на Берлин.

Мне стало интересно, я сбросил скорость, и через несколько минут меня обогнала целая эскадрилья «харлеев». На них важно восседали не какие-нибудь вертлявые молокососы, а настоящие мужики, все за сорок, а то и за пятьдесят лет. Волосатые, бородатые, здоровые – среди них не было ни одного, кто весил бы меньше ста килограммов. Все они были в черной коже, а бабы, сидевшие за их спинами, были, как одна, блондинками.

И звук был именно такой, с которым в небе медленно плывут пятьдесят двухмоторных самолетов. Низкий и проникающий.

Хорошая штука – «харлей».

Кончита и Альвец тем временем закончили свои пререкания, и Гарсия, который насмешливо смотрел на них, тоже, видимо, не питая никаких иллюзий по поводу их отношений, сказал:

– Вы закончили? Тогда предлагаю выпить.

Мы хлопнули еще по одной, и Гарсия, посмотрев на меня, сказал:

– С вашего позволения, мы с сеньором Альвецом удалимся на некоторое время. Нужно обсудить кое-какие вопросы.

– Например, мою судьбу, – подхватил я.

– И это тоже, – без улыбки подтвердил Гарсия, и они скрылись в хижине.

Я взглянул на Кончиту и сказал:

– А не ты ли, милая девушка, передала Альвецу то, что подслушала у пруда?

Теперь я был уверен еще и в том, что именно она слышала наш с Ритой разговор около водопада, когда мы обсуждали этот идиотский телемост. Больше некому. Но, черт подери, мы же говорили по-русски, как она могла что-то понять?!

Кончита дернула подбородком и ответила:

– Какая разница! Во всяком случае я хочу, чтобы ты знал, зачем я приехала сюда.

– Ну и зачем же? Я здесь один, секретничать ни с кем не стану, подслушивать нечего…

– Зачем? Затем, чтобы не дать им убить тебя, если они примут такое решение.

– Ты станешь убивать своего приемного отца, который вырастил из большеглазой малютки такую роскошную кралю с большими сиськами и задом? – притворно ужаснулся я.

– Не паясничай, – ответила Кончита, – налей мне вина.

Я налил, и она, взяв стакан, сказала:

– Ты, конечно, смелый парень, Тедди. Точнее – Знакар… Какое дурацкое имя! Язык сломаешь.

Она выпила вино и, поставив стакан на стол, продолжила:

– Смелый… И сильный, – она посмотрела на меня особым взглядом, означавшим, что это слово относилось к вполне определенной стороне моей мужской силы, – но когда тебя сделают мертвым, то ты не будешь нужен никому. Даже своей русской красотке, которую я пощадила. Здесь, в сельве, тебе некуда бежать и некому защитить тебя.

Я промолчал, и она закончила:

– Кроме меня. Поэтому тебе стоит быть со мной любезным и выполнять мои желания.

Ага, подумал я и спросил:

– А что, опять появилось желание?

Глаза Кончиты заволокло коровьей дымкой, и она ответила:

– Да-а-а… Есть, и еще какое… Очень хочется! Пойдем погуляем?

Ну, блин, да что же это! Она меня спасать приехала или трахаться? Что ей там, в лагере, мужиков не хватает? Зуб даю, что она переспала там уже со всеми. У нее это просто на лбу написано.

– Не сейчас, – ответил я, – сейчас у меня голова занята другим.

– А для этого голова и не требуется, – вполне резонно ответила Кончита, – для этого другое нужно.

– Нет, дорогая, – решительно ответил я, – может быть, но не сейчас.

В это время из хижины вышли Гарсия с Альвецом, и наша любезная беседа прекратилась сама собой.

Выйдя, они обменялись рукопожатием, затем Альвец подошел ко мне и, протянув руку, сказал:

– Я уезжаю в лагерь, а вы остаетесь с доном Хуаном. Вернусь завтра.

И добавил по-русски:

– Ни пуха ни пера.

– К черту, – ответил я и пожал его руку.

Альвец повернулся к Кончите и без особой надежды спросил:

– Ты со мной?

– Нет, – ответила Кончита, – я остаюсь. Хочу сходить на Чертово Распятие.

– Как хочешь, – с неудовольствием сказал Альвец и, резко повернувшись, направился к «хаммеру».

Видать, он далеко не в первый раз оставляет свою приемную дочь в распоряжении других мужчин. Ревнует… Все они тут трахаются друг с другом без разбора, а потом про это дело снимают бесконечные сериалы про бесконечные разборки, когда никто уже и не помнит, кто, с кем и когда.

Потому что все, со всеми и всегда.

Гарсия кашлянул и, посмотрев на часы, сказал:

– Я пойду отдохну, а вы тут развлекайтесь как хотите. Кстати, можете сходить с Кончитой на Чертово Распятие, рекомендую.

– Что рекомендуете? – поинтересовался я, – Чертово Распятие?

– Ага, – ухмыльнулся Гарсия.

Он, конечно, понял мой гнусный намек.

– А что это такое? – спросил я с преувеличенным интересом, едва сдерживая дурацкий смех.

– Скала. Отсюда – полчаса ходьбы, – ответил Гарсия. – Местная природная достопримечательность.

– Спасибо за рекомендацию, – поблагодарил я его.

– Не за что. До завтра вам все равно делать нечего.

Гарсия кивнул и исчез в хижине.

Я посмотрел на Кончиту и, поняв, что мне не отвертеться от ее горячих и упругих объятий, со вздохом сказал:

– Ну что, пошли на скалу?

– О, Тедди, с удовольствием! – оживилась Кончита, почуяв добычу.

Я уже привычным жестом зацепил бутыль за плетеную рукоять, и мы неторопливо пошли по лесной дороге, которая, судя по всему, вела к этому самому Чертову Распятию. Кончита размахивала прутиком и болтала о всякой ерунде, а я, делая вид, что слушаю ее, думал о своем.

Гарсия сказал, что у меня есть свободное время до завтра.

Во-первых, это значит, что до завтра я должен определиться с ответом, а то он, не дай Бог, действительно решит скормить мой труп крокодилам. А им такая закуска на один зуб. И никто, понимаешь, не узнает, где могилка моя. Да и не будет ее, могилки этой, а будет просто куча крокодильего дерьма. И каждый желающий сможет пройти мимо нее и сказать, привет, Знахарь, а ты совсем не изменился…

Да-а-а…

Но шутки шутками, а такой вариант не исключен.

Я имею в виду не разговор с говном, а то, что меня решат прикончить. И в этом случае мне не на кого рассчитывать. Кроме, конечно, Кончиты. Тут она права.

Но возможен еще один вариант.

До завтра какие-то неизвестные люди решат что-то по-другому, и Гарсия скажет мне, пожалте в вертолет, дорогой Знахарь, мы летим в Акапулько развлекаться и получать удовольствие. Война окончена, всем спасибо.

Но первый вариант более вероятен.

Может быть, взять этого Гарсию в заложники…

Я стал вспоминать все известные мне случаи с заложниками, и во всех этих случаях террористы, а эти ребята иначе не называются, выглядели полными подонками, чего бы они ни требовали – миллиона баксов или свободы для своей поганой республики.

Мне это не подходило, и я сразу же выбросил этот бред из головы.

В общем, дело сильно пахло керосином.

Чертово Распятие я увидел издалека, и меня как ударило – настолько оно напомнило мне Чертов Камень, на который несколько лет назад я забирался со старцем Евстратом.

Форма была другой, но общее впечатление – то же.

Здоровая каменюка, торчавшая в небо метров на сто и не имевшая с распятием ничего общего.

– А почему эта скала называется Чертовым распятием? – спросил я у Кончиты.

Она поправила широкий кожаный ремень с висевшим на нем внушительным тесаком в ножнах и, посмотрев на скалу, к подножию которой мы приближались, ответила:

– Легенда говорит о том, что когда-то в старые времена дьявол, отчаявшись победить Всевышнего, – тут она перекрестилась, – приказал своим помощникам распять себя на этой скале. Она тогда имела вид креста, и он хотел таким образом сравняться с Иисусом. Но Всевышний, узнав про это, послал на землю молнии, и перекладины отвалились. Дьявол чуть не лопнул от злости и вернулся в свою преисподнюю, а скала с тех пор так и называется.

Я задрал голову вверх, прикинул, какого размера был этот каменный крестик и спросил:

– Это что, дьявол такого роста, что ли? Как раз с эту скалу?

– Никто не знает, какого он роста, – отрезала Кончита, – а тот, кто увидит его хоть раз, сам пропадет на веки вечные.

И она быстро перекрестилась, поцеловав ноготь большого пальца.

Я услышал шум воды, и этот звук весьма меня обрадовал. Полчаса ходьбы по солнцепеку наводили на мысли о купании и прочих водных процедурах.

– Это речка, – словно услышав мои мысли, сказала Кончита, – можем искупаться. Кстати, в этом месте никогда не бывает крокодилов. Народ говорит, что они боятся этой скалы, потому что от нее до сих пор пахнет серой.

Я принюхался и действительно почувствовал слабый запах серы.

– А может, это от того, что наш рогатый приятель до сих пор шляется где-нибудь поблизости и все думает о том, как бы ему с Христом сравняться?

– Тьфу! – совершенно как русская деревенская баба при упоминании нечистого, сплюнула Кончита, – не болтай ерунды, а то он услышит нас и заберет к себе.

– Кто – Христос? Я не возражаю, – сказал я.

– Идиот! Не Христос, а тот, другой! И вообще хватит об этом, мы уже пришли. Здесь на эти темы лучше помалкивать. Один болтал языком, а потом пропал на три дня. А когда вернулся, то бесы в нем так и прыгали. Пришлось застрелить.

– Это у него, наверное, от местного вина белая горячка случилась, – авторитетно заявил я, – выпил литров сорок и отъехал.

– Сам ты белая горячка, – буркнула Кончита, опасливо поглядывая на скалу.

В это время деревья расступились, и я увидел удивительно прозрачную речку, дно и берега которой состояли из белого песка. Кончита ловко сбросила с себя одежду и, разбежавшись, бултыхнулась в воду.

Речка была мелкой и неширокой – метров пятнадцать.

Вынырнув на середине, Кончита встала на дно и, откинув мокрые черные волосы назад, развратным голосом позвала меня:

– Ну что ты там стоишь, как истукан? Видишь, твоя малышка ждет тебя!

Вот чего я не люблю, так это когда в отношениях мужчины и женщины, какими бы они ни были, имеются слова типа «малыш», «зайчик», «котик», «рыбка» еще всякая… Бля!

Ладно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, тем более, что сейчас мой мыслительный центр оперативно перемещался из головы, где находится мозг, вниз, где находится нечто совсем другое, во вмешательствах разума не нуждающееся. Я тоже разделся и, с наслаждением шагая по мелкому белому песку, вошел в воду.

Следующие полчаса не отличались особой оригинальностью. Даже наоборот, то, что мы с Кончитой делали с увлечением новичков, было известно на Земле как минимум полтора миллиарда лет.

Ничего нового, но приятно.

Выбравшись наконец из воды, мы рухнули на горячий песок и хорошенько приложились к бутыли, которая благодаря моей предусмотрительности все это время тоже провела в речке.

Вино было прохладным и, чувствуя, как пролитые струйки сбегают по моей голой шее, я закрыл свой единственный глаз и подставил лицо жгучим лучам солнца. В конце концов, я не фотомодель, и если моя мужественная морда будет загорелой и обветренной, я от этого только выиграю.

Некоторое время мы лежали молча, потом Кончита глубоко вздохнула и, издав продолжительный стон непонятного назначения, сказала:

– Ты, наверное, думаешь о том, что скоро наконец сможешь от меня избавиться. Правда?

– Ни в коем случае! – с горячностью ответил я. – В жизни еще не испытывал такого желания никогда не расставаться с женщиной!

– Ты врешь, как и все вы, – со знанием дела сказала Кончита, – но сейчас это не имеет никакого значения. Я не хотела говорить тебе там, в лагере…

– О чем?

– Когда вы с Гарсией уехали, Франсиско Пассос…

– Это еще кто такой? – спросил я, услышав в этом имени что-то знакомое.

– Неважно, – ответила Кончита, и я сразу понял, что с этим Пассосом она тоже кувыркалась, – Франсиско уселся к рации, а я случайно…

– Ага, случайно! – опять встрял я, – как тогда, у водопада, правда?

– Да, совершенно случайно, – возмутилась Кончита, – я честная девушка!

Когда она сказала про честную девушку, я поперхнулся вином и, разбрызгивая красные брызги, закашлялся, как будто вдохнул из паровозной трубы.

Бросив бутыль, я повернулся лицом вниз и долго не мог прийти в себя. Выворачивающий кашель продолжался минут пять, и я подумал, что когда-нибудь одна из моих женщин убьет меня, не пошевелив и пальцем.

Точно. Так и будет.

Кончита терпеливо дождалась тишины в зале и продолжила как ни чем не бывало:

– Я совершенно случайно услышала, как Франсиско разговаривает с одним человеком из Манагуа. И из этого разговора я поняла, что тебя решили убить. Завтра тебе перережут горло независимо от того, какой ответ ты дашь Гарсии. Почему они решили отложить это до завтрашнего дня, я не знаю. Тогда я вскочила на мотоцикл и примчалась сюда спасать тебя.

Я помолчал, затем ответил:

– Ну что ж… Спасибо за заботу. Но только я не понимаю, как мы выберемся отсюда. И еще – у тебя-то какой резон спасать человека, которого ты видишь первый раз в жизни? Ну, трахнулись пару раз, и что?

Кончита повернулась ко мне и сказала:

– Хорошо, я скажу тебе, какой у меня резон.

Она вскочила на ноги и, встав надо мной, отчего ее богатая грудь весьма удачно заслонила солнце, бившее мне прямо в глаза, заговорила с южноамериканской страстью:

– Я молодая и красивая девушка. За такими, как я, всегда бегали и будут бегать. Ради таких, как я, парни убивают друг друга. И я не хочу всю свою молодость, а потом и всю оставшуюся жизнь проторчать в этой долбаной сельве, разгоняя палками крокодилов и обезьян. Я достойна лучшей жизни, и я долго ждала случая вырваться отсюда. Ты молодой, богатый и сильный. Я знаю, что ты не возьмешь меня в жены, но ты дашь мне столько денег, чтобы я не испытывала нужды до самой смерти. А я за это вытащу тебя отсюда. И ты не сможешь отказаться.

Она замолчала, и только ее грудь выразительно колыхалась надо мной.

Конечно же, она была права, вот только…

– Как ты собираешься выбраться из сельвы? Ты ведь понимаешь, что нам нужно убраться не только из этого леса, но и из Никарагуа, да и вообще слинять из Южной Америки, – сказал я и тоже встал.

Мы стояли друг напротив друга, она была голой, я тоже, и я почувствовал, что начинаю возбуждаться.

– Рядом с этим лагерем есть небольшой лесной аэродром, и сегодня вечером к дону Хуану должен прилететь курьер. Он прилетает каждый четный вечер в восемь часов, а улетает рано утром. Мы с тобой улетим ночью, а курьер может оставаться здесь хоть до второго пришествия.

Сказав это, она посмотрела вниз и, увидев то, что там происходило, радостно воскликнула:

– Вот видишь, он согласен! Он понимает все лучше тебя! Дай я его поцелую!

* * *

Я лежал на постели в совершенно темной хижине и следил за светлячком, который путешествовал по потолку. Его зеленый фонарик то разгорался, то потухал, и этот слабый пульсирующий свет наводил на меня дремоту.

Зная, что спать нельзя ни в коем случае, а когда настанет время действий, то нужно уже быть в полной готовности, я завалился на постель совершенно одетым и теперь только ждал сигнала от Кончиты.

Посмотрев на светящийся циферблат часов, я увидел, что было ровно три.

Дверь почти бесшумно отворилась, и я услышал шепот Кончиты:

– Пошли!

Спрыгнув с кровати, я на ощупь добрался до выхода, а там Кончита взяла меня за руку и потащила за собой. Темень была – хоть второй глаз выколи, и без поводыря со мной именно это и случилось бы. В руке Кончита держала маленький фонарь с заклеенным рефлектором, который тускло освещал только небольшой участок земли прямо перед ногами.

Но, судя по всему, Кончите часто приходилось шастать тут по ночам из одной постели в другую, так что она шла уверенно, как днем, и через несколько минут быстрой ходьбы в кромешной темноте прошептала:

– Мы пришли. Надо развернуть самолет носом в сторону взлетной полосы.

И только тут до меня дошло.

Я развернул Кончиту лицом к себе и тихо поинтересовался:

– Ты что, думаешь, что я умею водить самолет?

– Ха! – так же тихо ответила она, – этого не потребуется. Я сама умею летать не хуже любого мужчины.

– А-а-а… – только эта реплика мне и оставалась.

– Смотри наверх, – прошептала Кончита, и я послушно уставился в небо.

Через несколько секунд зрение адаптировалось, и я увидел полосу звездного неба, по которой можно было угадать направление просеки, служившей взлетно-посадочной полосой. Кончита выключила фонарь, и мы медленно пошли вперед.

Из темноты показалось что-то светлое, и, пройдя еще несколько шагов, я разглядел небольшой спортивный самолетик. Мы взялись за хвост и развернули удивительно легкий летательный аппарат носом вдоль просеки.

– Залезай, – скомандовала Кончита, и я не заставил ее повторять команду.

Обойдя самолет справа, я открыл дверь и залез внутрь. Было полное впечатление того, что я оказался в легковом автомобиле.

Кончита в этот момент уже сидела за штурвалом и щелкала тумблерами.

В зеленоватом призрачном свете приборов ее лицо было очень красиво, и грубая дикарская чувственность, которая пронизывала все ее существо, куда-то пропала. Но я понимал, что при свете дня все вернется к обычной норме, поэтому восхищаться не стал, а просто следил за тем, как она умело готовит самолет к взлету.

Наконец, как я понял, все приготовления были закончены, и Кончита сказала:

– Будем взлетать, не прогревая мотора. Да поможет нам Пресвятая Дева Мария.

И она решительно нажала на какую-то кнопку.

Звук стартера был такой, как будто она повернула ключ зажигания в «мерседесе». Двигатель мяукнул, фыркнул и завелся. Кончита, выждав секунд десять, дала полный газ и включила фары. Теперь скрываться не было смысла.

Перед ветровым стеклом я видел прозрачный круг бешено вращавшихся лопастей, концы которых были выкрашены в красный цвет, дальше, в темноту, уходила просека, и я почувствовал, как самолетик покатился, быстрее, еще быстрее, потом он стал подпрыгивать на кочках, эти прыжки становились все более долгими, и на скорости километров восемьдесят мы оторвались от гостеприимной никарагуанской земли.

Кончита небрежно потянула штурвал на себя, и самолетик, задрав нос, резво полез в небо. Темный лес провалился вниз, и я увидел вокруг себя бесконечную темно-синюю полусферу, усыпанную множеством звезд. Это было красиво, но основным чувством, которое я испытывал, было ощущение счастливого побега. Такое бывает во сне, а в жизни я испытал его, взлетая на ракетном ранце из двора «Крестов».

Но тогда это было не так комфортно, а тут я сидел на дорогом и мягком лайковом сиденье, опасность осталась где-то внизу и сзади, впереди был перелет через Карибское море, в общем – полный кайф. Оставалось только надеяться, что у Гарсии нет под рукой парочки истребителей-перехватчиков. Когда до меня полностью дошло, что мы благополучно сделали ноги, оставив кровожадного дона с носом, я расслабился, а Кончита сказала:

– Открой вон там.

И ткнула пальцем куда-то мне в ноги.

Я присмотрелся и разглядел дверцу около самого пола. Открыв ее, я увидел, как в небольшом баре, которым оказался этот симпатичнейший бардачок, зажегся свет. Маленькая лампочка волшебным светом озаряла несколько очень привлекательных бутылок с разноцветными напитками. Бутылки были разной формы, я вытащил квадратную и, разглядев этикетку, понял, что моя верная рука безошибочно выбрала «Рэд лэйбл».

Отличное пойло. Крепкое и вкусное.

Найдя пару стаканчиков, я поставил их на маленький откидной столик и наполнил благородным напитком. Завинтив пробку, я поставил бутылку между ног и протянул один из стаканчиков Кончите. Сказать по правде, в этот момент я испытывал к ней настоящее уважение и самое натуральное чувство благодарности. Но в то же время я не забывал о том, что эта нереальная ночь в звездном небе закончится, и наступит день, безжалостный свет которого покажет все таким, как оно есть.

Но это завтра.

А сейчас мы летим…

– Между прочим, – спросил я, когда Кончита взяла из моей руки стаканчик, – можно рассказать пассажиру про высоту, скорость и прочее. В приличных авиакомпаниях это делают стюардессы, но тут их нет, так что давай, дорогая, расскажи.

– Пожалуйста! – ответила Кончита, затем залихватски хлопнула полный стаканчик крепкого виски, вернула пустую посуду мне и начала доклад.

– Высота, – она посмотрела на приборы, – две тысячи футов, скорость – сто тридцать миль, направление… э-э-э… в общем, ты не поймешь. Направление верное. Через пару часов будем в Мексике.

– Очень хорошо, – сказал я, уже совершенно успокоившись, и закурил.

Футы, мили…

Я прикинул, и получилось, что мы летим на высоте шестьсот метров со скоростью около двухсот километров в час.

Нормально.

– Прикури мне тоже, – спокойным голосом, как старому доброму подельнику, сказала Кончита.

Я прикурил еще одну сигарету, передал ее Кончите и, глубоко затянувшись, спросил:

– И сколько же денег ты хочешь за этот полет?

Некоторое время она молчала, одной рукой пошевеливая штурвал, в другой держа дымящуюся сигарету, затем неохотно ответила:

– Я так и знала, что ты только и думаешь о своей белокожей суке.

– Ты права, – ответил я, – мне нет смысла врать тебе, тем более что ты уже обозначила свои интересы на тот случай, если мы с тобой благополучно расстаемся.

– А если неблагополучно? – спросила Кончита и вдруг резко повернула штурвал.

Самолет повалился на правое крыло и стал падать вниз, туда, где было невидимое море.

– Эй, ты что делаешь? – всполошился я.

– Не бойся, мачо, – засмеялась Кончита и выровняла самолет, – я не для того спасла тебя, чтобы тут же убить. А вот твоя девка пусть держится от меня подальше, а то я выпущу ей кишки.

– Я так и передам ей, – сказал я, переводя дух, – но ты не ответила мне, сколько денег ты хочешь.

– Сколько денег… – мечтательно повторила Кончита, – ровно один миллион долларов. Только не говори мне, что у тебя этого нет.

– Не буду, – кивнул я, – у меня есть миллион. Ты как хочешь – наличными или чеком?

– Наличными. Мне больше нравятся старые добрые наличные.

– Хорошо. Будут тебе наличные. Небось хочешь старые мелкие купюры?

– Нет, – усмехнулась Кончита, – новые сотенные.

– Годится, – согласился я, – выпьем еще?

– Наливай.

Я снова налил в стаканчики «Рэд Лэйбл», и мы снова выпили. А потом я откинулся на подголовник и, повернув голову набок, стал смотреть, как на востоке появляется светлая полоска, которая скоро превратится в яркий рассвет.

Хорошо лететь над океаном в спортивном самолете…

Глава 11 Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал

Знахарь сидел за угловым столиком одного из баров Сан-Диего и внимательно смотрел на дверь.

Кроме него, в баре почти никого не было. Крепкий седой старикан в ковбойской шляпе тискал сисястую потасканную блондинку, на лице которой ясно читалось желание поскорее перейти к делу и получить деньги, за стойкой упорно наливался пивом усатый работяга, а в дальнем углу молодой парень обшаривал под столом ляжки своей зазнобы, которая, в свою очередь, изучала содержимое его штанов.

Рита должна была появиться с минуты на минуту, и Знахарь нервничал.

То, что произошло с ним за последние два дня, было совершенно неожиданно и очень неприятно. Такой резкой перемены в ходе событий Знахарь никак не ожидал, и теперь с нетерпением смотрел то на дверь, то на часы, висевшие за спиной бармена, с обреченным видом протиравшего стаканы.

Два дня назад, когда Знахарь и Кончита перебрались из Мексики в Калифорнию, он почувствовал небывалое облегчение, но, как оказалось, это было огромной ошибкой. Рита, которую он вызвал в Сан-Диего, попросив захватить миллион, приехала через несколько часов и привезла дипломат с деньгами.

Встреча была до странности холодной.

Рита вела себя, как исполнительный сотрудник, который просто выполняет курьерскую работу, она ловко уклонилась от радостных объятий Знахаря и, дождавшись, когда Кончита, воодушевленная свалившимся на нее богатством, скрылась с глаз, предложила зайти в какой-то поганый бар под названием «Горячий перец».

Знахарь, решивший, что это в ней взыграла ревность, уже придумал, что врать и как выкручиваться, но разговор пошел совсем не о взаимоотношениях полов.

Когда официантка поставила перед ними заказанное пиво, Рита проводила ее глазами, потом посмотрела на Знахаря и сказала:

– Все, Костя. Ты вылетел.

Знахарь уставился на нее и с удивлением спросил:

– Куда вылетел?

– Не куда, а откуда. Ты вылетел из Игры. И теперь я буду держаться от тебя подальше.

– Это почему? – сдержанно поинтересовался Знахарь, которому не терпелось завалиться с Ритой в койку.

Он на самом деле соскучился по этой удивительной женщине, и ее холодность и отчужденность задевали его, принося настоящую боль.

– По кочану. Тебе не обязательно знать все. Но ты узнаешь. На меня больше не рассчитывай. На поддержку Игроков – тоже. Тебя списали, понимаешь?

– Ах, меня списали… – протянул Знахарь, чувствуя, что начинает злиться, – и что же мне, бедному, теперь делать, как же мне, несчастному, теперь жить…

– Перестань паясничать, – резко оборвала его Рита, – чтоб ты знал, я приехала сюда к тебе, нарушив этим резолюцию.

– Какую еще резолюцию?

Теперь Знахарь вообще ничего не понимал.

– Обыкновенную. Исключение и отторжение.

– Ах вот оно что… Это, значит, Игроки ваши сраные решили меня из песочницы выгнать. Забирай свои куклы, отдавай мои банты, я с тобой не играю. Так, что ли?

– Если бы так… – Рита грустно усмехнулась, – ну да сам увидишь. Мне даже встречаться с тобой нельзя, не то что разговаривать.

– Ну, знаешь ли, дорогая, – неприятным голосом сказал Знахарь и резко отпил сразу полкружки пива, – на тебе свет клином не сошелся. Мне тут много с кем есть поговорить.

– Ничего-то ты не понимаешь, – Рита посмотрела на Знахаря с каким-то странным выражением, – в общем, сам все увидишь. Вот деньги, здесь двадцать тысяч.

Она положила на стол конверт и встала.

Знахарь озадаченно уставился на конверт, затем поднял голову и посмотрел на Риту. Она вдруг шагнула к нему и, наклонившись, обняла за шею.

– Костик, милый, будь очень осторожен, – прошептала она совсем другим голосом, таким, каким он был в их лучшие дни…

Потом выпрямилась и деловым тоном сказала:

– Я нарушу Игру еще один раз. Через два дня в десять часов вечера я буду здесь же, в этом баре. Я привезу тебе еще денег, а потом…

Она снова склонилась к Знахарю, порывисто поцеловала его в единственный глаз и, повернувшись спиной, быстро вышла из бара.

Знахарь, ничего не понимая, смотрел на дверь, за которой скрылась дорогая ему женщина, и пытался сообразить, что же означал этот странный жалостливый взгляд, которым обычно смотрят на располовиненную трамваем собаку.

Эти попытки были безрезультатны, и, махнув рукой, Знахарь убрал пакет с деньгами в карман, и, оставив на столе несколько долларов, вышел на улицу. Ночь он провел в ближайшем мотеле, а утром, взяв прокатную машину, отправился в Лос-Анджелес.

Вот там-то все и началось.

И теперь Знахарь, авантюрист высшего класса, авторитет, вор в законе, фантастически богатый человек, сидел в углу захудалого бара, как последняя крыса, и с опаской смотрел на дверь, в которую с минуты на минуту могла войти не Рита, которую он ждал, а его смерть, свидание с которой было желательно отсрочить как можно дальше.

Он хотел получить от Риты ответы на множество вопросов, появившихся у него за последние два дня. Эти вопросы жгли Знахаря, как раскаленные угли, завалившиеся за шиворот, они требовали ответа, Знахарь был взбешен, но, чувствуя свое бессилие в этой совершенно неожиданной ситуации, он утешался только тем, что за поясом у него была какая-то левая «Беретта», которую он купил за полсотни у крайне подозрительного негра.

Все могло повернуться в совсем плохую сторону, и в этом случае он рассчитывал продать свою жизнь как можно дороже.

Наконец дверь открылась, и напрягшийся было Знахарь облегченно вздохнул.

На пороге стояла Рита. Окинув быстрым взглядом бар, она кивнула Знахарю и вышла. Знахарь тут же встал и последовал за ней. Когда он вышел на темную улицу, то увидел, что Рита уже сидит за рулем какого-то затрапезного «форда». Не тратя времени на раздумья, он открыл дверь и сел на сплошное переднее сиденье рядом с ней. Рита сразу же нажала на железку и быстро отъехала от бара.

Знахарь молча сидел рядом, отдавая ей инициативу в разговоре.

Он не хотел вываливать на нее все, что накопилось за эти сумасшедшие сорок восемь часов. Подумав так, он вспомнил известный фильм и усмехнулся. Рита, сохраняя молчание, крутила руль, и «форд», плавно покачиваясь, петлял по темным улочкам. Наконец впереди показалась светящаяся надпись «Отель Наслаждение». Половина букв не горела, и Знахарь подумал, что наслаждение здесь должно быть весьма сомнительным.

Рита загнала машину в темный проулок и выключила двигатель.

Потом она повернулась к Знахарю и, обняв его, спрятала лицо у него на груди. Знахарю показалось, что она плачет, и вся злость, все вопросы, которые он был готов самым нелицеприятным образом задать этой женщине, куда-то испарились.

– Ну что такое? – ласково спросил он, гладя Риту по шелковым волосам.

Она шмыгнула носом, затем разжала объятия и, отстранившись от Знахаря, сказала:

– Что? Помнишь, я сказала тебе, что я люблю тебя, а потом сказала, что я Игрок?

– Помню. Это было тогда, когда ты сдала меня федералам, – Знахарь не удержался от колкости.

Рита пропустила это мимо ушей.

– А теперь я скажу тебе то же самое, но по-другому. Я – Игрок. И я люблю тебя.

– А что, есть разница?

– Есть. Но об этом потом. Я сняла номер в этой крысиной норе. Пойдем, нечего тут в машине светиться.

Знахарь пожал плечами:

– Ну пойдем, раз так.

Они вышли из машины и, пройдя мимо дремавшего портье, поднялись на второй этаж. В конце длинного коридора, украшенного ветхой ковровой дорожкой, за пожарным щитом, на котором висели мятое ведро, топор и два использованных презерватива, была дверь с номером «213».

– Другого номера не было? – недовольно спросил Знахарь.

– А ты что, суеверным стал? – ответила вопросом на вопрос Рита, поворачивая ключ в замке.

– Представь себе, стал. Я за эти два дня много каким стал. Собственной тени пугаюсь.

Рита открыла дверь, и они вошли в номер.

То, что Знахарь увидел внутри, сильно напомнило ему провинциальную советскую гостиницу. Большая раздолбанная кровать с ободранными спинками, трясущийся холодильник, телевизор на исцарапанной тумбочке со следами полировки… Дверь в ванную была открыта, и за ней виднелась полуразвалившаяся душевая кабина, а рядом с ней – унитаз с отколотым краем.

– Вот это хоромы! – восхитился Знахарь. – И на Родину ехать не надо. Все, как там! Блеск!

– Зато тихо и безопасно, – сказала Рита и заперла дверь на ключ.

Потом бросила на пол сумку, до этого висевшую у нее на плече, рухнула на кровать и сказала:

– Ну, давай. Я знаю – тебе есть что рассказать.

Знахарь невесело усмехнулся и начал свой рассказ.

А рассказать действительно было что.

Когда Знахарь приехал в Лос-Анджелес, то первым делом отправился в ресторан «Казачок», принадлежавший Арону Берковичу. Там он хотел спокойно посидеть и обдумать дальнейшие действия. То немногое, что сказала ему Рита, навело на невеселые мысли и разбудило дремавшие до того подозрительность и осторожность.

Знахарь чувствовал, что вести себя так свободно и по-хозяйски, как это было до его вынужденного визита в Россию, в Бутырку, было бы крайне неосмотрительно. Измениться за это время могло многое, и для начала он должен был осмотреться и выяснить, не приготовлена ли для него ловушка.

Как выяснилось позднее, ловушки поначалу не было, но как только Знахарь засветился на русской территории, началось нечто странное и очень неприятное. Первым, на что он напоролся в «Казачке», оказались подозрение, недоверие, нежелание разговаривать и, наконец, прямая угроза убийства.

А именно – сидевший в гардеробе незнакомый амбал не торопясь вышел из-за своей загородки и, подойдя к Знахарю вплотную, сказал:

– Ты, конечно, похож… Но только передай своим пидарам из ФСБ, что такой номер не прокатит. Мы Знахаря знаем, царство ему небесное, и всякие засланные казачки нам не нужны.

Знахарь почувствовал, как холодная волна адреналина поднялась от живота к ушам, но гардеробщик, видимо, заметил это и, распахнув куртку, показал торчавший за поясом пистолет.

– Вали отсюда, мент поганый, – сказал он, – а то я тебе быстро вентиляцию в башке организую!

Такого афронта у Знахаря не было давно, и он попросту растерялся.

В следующую секунду он уже был готов броситься на неучтивого воротчика, но тот выразительно пошевелил плечами, и Знахарь понял, что битва на кулачках с этой двухметровой железной машиной может кончиться для него плачевно.

Плюнув, он повернулся спиной и вышел на улицу.

Этого не может быть, подумал он.

Однако это было фактом, а спорить с фактами, как говорил великий Ленин, трудновато. Они упрямы, а если еще и подкреплены торчащим за поясом пистолетом, то просто неотразимы.

Ладно, швейцар не пустил Знахаря внутрь, но Арон Беркович должен знать его, и он-то не поведет себя так странно, решил Знахарь и снова повернулся было к дверям, но, наткнувшись на недобрый взгляд верзилы, следившего за ним через дверь, снова плюнул, на этот раз по-настоящему и, прочтя номер телефона на табличке с названием кабака, направился к телефонной будке, торчавшей неподалеку.

Набрав номер, он, нетерпеливо поглядывая по сторонам, слушал двойные гудки и ругал толстого Арона, который не торопился снять трубку. Наконец раздался щелчок, и знакомый голос произнес:

– Русский ресторан «Казачок». Слушаю вас.

– Ты слушаешь нас? – сдерживая злость, сказал Знахарь, – это хорошо. А что же твой мордоворот в воротах не то что не слушает меня, а еще и не пускает. Мало этого, он грозит мне стволом!

– Кто это говорит?

– Арон, ты что спятил? Это же я, Знахарь! Ты что, тоже не хочешь узнавать меня? Жопу разорву!

– Простите, но этого не может быть. Уважаемый Знахарь недавно скоропостижно скончался в Москве, и об этом знают все.

– Арон, мать твою, да это же я, прочисти уши!

– Подождите минуточку.

И Знахарь услышал, как Арон, прикрыв трубку рукой, говорит кому-то:

– Подождите меня в зале, я сейчас приду.

Через несколько секунд в трубке раздался сиплый шепот Арона:

– Слушай, ты умер, понял? И вообще тут какие-то странные дела начались. Пройди вверх по улице, там через шесть кварталов есть бар для голубых, «Сладкие половинки» называется. Жди меня там, я приду через полчаса.

И снова громко:

– Иду, иду!

Раздались гудки, и Знахарь, почесав голову, повесил трубку.

Бар находился на углу Боргезе-стрит и Тутси драйв. Вывеска, изготовленная из неоновых трубок, оповещала, что заведение называется «Сладкие половинки». Из открытой двери доносилась негромкая приятная музыка.

Знахарь поставил машину на противоположной стороне улицы и задумался. Арон сказал, что хочет встретиться с ним в баре для педиков. Сам он, конечно, педиком не был, это было совершенно очевидно. Арон Беркович относился к тому типу евреев, у которых дедушка пират. Поразмыслив, Знахарь пришел к выводу, что котелок у Берковича все-таки варит. Никто из русской братвы ни за что не пойдет в бар для голубых, поэтому он был идеальным местом для встречи, которую нужно сохранить в тайне.

Знахарь вышел из машины, огляделся и, закурив, уверенно направился к входу в заведение, но остановился перед наклеенной на дверь афишей. На ней было написано: «Сегодня для вас поет несравненный Антонио Диас Амаретто. Для милых членов нашего клуба вход бесплатный».

Хмыкнув, Знахарь толкнул дверь.

Компания, собравшаяся в тот вечер в баре «Сладкие половинки», представляла собой цвет лос-анджелесских педиков. Здесь можно было увидеть все разновидности мужчин, изменивших свои взгляды на сексуальные отношения. В одежде присутствующих преобладали черная кожа в сочетании со сверкающими стальными деталями – атрибуты активных ребят – и нежный шелк, в который драпировались наиболее склонные к женственному поведению посетители.

Как всегда, в моде были элементы полицейской формы. Почти вся одежда, которую можно было здесь увидеть, сильно отличалась от той, которую обычно носят консерваторы от секса. Даже обычный мужской костюм-тройка, в который был облачен целующийся с очаровательной девушкой джентльмен, имел сзади соблазнительный вырез в форме сердца, через который были видны его гладкие ягодицы. Рука джентльмена находилась под подолом шелкового платья девушки и, судя по движениям этой руки, там было нечто, девушкам совершенно не свойственное.

Вечеринка шла своим ходом. Посторонние в этот бар не заходили почти никогда, и постоянные посетители чувствовали себя совершенно свободно. Можно было делать все. И поэтому гомосексуалисты, собравшиеся сегодня послушать прекрасные песни Антонио Диаса Амаретто, предавались разнообразным удовольствиям на всю катушку. До выступления голубой звезды оставалось не больше часа, и все с нетерпением ожидали появления на сцене своего кумира.

Сев за крайний столик недалеко от входа, Знахарь похвалил себя за то, что выбрал такое стратегически правильное место. Столик стоял в тени, и из этого угла хорошо просматривался весь зал, а также вход, поэтому в случае чего Знахарь смог бы первым увидеть неприятные изменения в обстановке, если бы они произошли.

К столику, за которым устроился Знахарь, подошел официант в розовой комбинации и нежным голосом спросил, чего желает мистер. От его сладких интонаций Знахаря передернуло, но он не подал вида и вежливо попросил пива. Голубой халдей кивнул и, виляя жопой, направился к стойке бара.

Принеся пиво, он ласково пожелал Знахарю приятного вечера и удалился.

К Знахарю никто не приставал, он успокоился, и наконец в дверях показался Арон Беркович. Увидев Знахаря, он быстро подошел к нему и, сев напротив, сказал:

– Слушай, у тебя большие неприятности.

– Это я уже понял, – ответил Знахарь и кивнул официанту.

Тот подошел, и Знахарь заказал еще пива для себя и для своего друга.

Официант оценивающе посмотрел на Берковича, потом на Знахаря, который понравился ему сразу, неодобрительно поджал губы и пошел за пивом.

– А ты ему не понравился, – сказал Знахарь, – то ли дело я! Он мне уже полчаса глазки строит.

Беркович поморщился и махнул рукой.

– Брось, сейчас не до шуток.

Наконец на столе появилось пиво, и Знахарь, отпив добрый глоток, сказал:

– Давай рассказывай, что тут произошло.

Арон воровато оглянулся и зашептал:

– В общем, когда ты позвонил, я чуть со стула не упал.

– Это почему же?

– Не перебивай!

Беркович снова огляделся по сторонам и продолжил:

– Сейчас расскажу все по порядку.

Глотнув пива, он пригнулся к столу и приготовился шептать, но Знахарь прервал его:

– Ну что ты сипишь, как заговорщик! Тут одни педики и никаких русских, кроме нас с тобой. Говори нормально.

Беркович огляделся в третий раз и, как видно, понял, что и в самом деле опасаться здесь нечего. Тогда он откинулся на спинку кресла, закурил и, посмотрев на Знахаря, сказал:

– А ты для покойника неплохо выглядишь.

– Это я уже понял.

– В общем, так. В газете «Русская Калифорния» была статья. Известный уголовный авторитет, вор в законе Константин Разин по кличке Знахарь, скоропостижно скончался в Бутырской тюрьме от сердечного приступа. Его похоронили на Ваганьковском кладбище, недалеко от могилы Сергея Есенина, чье творчество всегда высоко оценивалось в преступной среде.

Знахарь тоже откинулся на спинку кресла и тоже закурил.

Выпустив дым в потолок, он посмотрел на Арона и сказал:

– Дальше.

– Дальше… – Арон задумался на секунду, – дальше яйца мешают. В общем, я не очень поверил в это, еще кое-кто – тоже, но общество схавало эту бодягу мгновенно.

– А что же ты там со стульев падать вздумал, если не поверил?

– Ну… Знаешь, все-таки всякое может быть… Может, ты и вправду в Бутырке крякнул. Во всяком случае все стало происходить так, как будто это правда. А что делать? Надо же как-то дальше жить! Бизнес делать, вопросы решать, сам понимаешь…

– Понимаю, – Знахарь кивнул, – а почему мы встречаемся тайно, в каком-то притоне для пидаров? Разве не правильнее было бы объявить, вот он, Знахарь, живой и здоровый!

– Помнишь, ты сказал, король умер, да здравствует король? – спросил Беркович, проницательно глядя на Знахаря.

– Ну, помню.

– Вот он и умер. Ты то есть. И теперь там, в Нью-Йорке, здравствует другой король.

– Это кто же? – удивился Знахарь, – и главное, так быстро!

– Витек Скуратов. Знаешь такого?

– Знаю, – Знахарь поморщился, – да-а-а… Выбрали вы себе королька, бля…

– Он говорит «выбрали», – Арон всплеснул руками, – через десять минут после выхода статьи началась стрельба, и еще через час было объявлено, что если кому что не нравится – похороны за свой счет.

– А как же общество?

– Да половина этого общества только и ждала, когда ты исчезнешь! Мне тут верные люди рассказали по секрету, что, оказывается, этот Скуратов готовил, так сказать, дворцовый переворот. Заговоры, мать его, интриги! А тут вдруг такой подарочек – Знахарь в Бутырке кони двинул. Они и обрадовались – а вот и мы! Так что ты не пляшешь, Костя.

Арон впервые назвал Знахаря по имени, и, посмотрев на него, Знахарь понял, что произошедшие перемены очень даже не по душе владельцу русского ресторана Арону Берковичу.

– Так… Значит, мне сидеть тихо, как мышке…

– Да нет, Знахарь, не все так просто. Тебя убить хотят.

– Как это, мертвого – и убить!

– А вот так. Понимай как хочешь. А в общем, все и так понятно. Кому надо – они все знают. И о том, что ты живой, и о том, что в газетке липа была, в общем… А еще прошла информация, что ФСБ забросило поддельного Знахаря. Для того, чтобы подорвать все изнутри. И ты, стало быть, дурилка картонная.

Беркович сокрушенно махнул рукой.

В общем, было ясно, что ничего не ясно.

Неоспоримым фактом было лишь то, что нужно было делать ноги и где-нибудь в тихом месте обдумать, что же дальше. Знахарю и в голову не приходило, что его игра, а значит, и жизнь, закончилась. Он не мог просто так бросить все и…

И что?

Осесть на тихом острове? Бросить полную приключений, неожиданностей и опасностей жизнь? Знахарь знал, что в таком режиме он умрет от тоски и пьянства через полгода. Сделать пластическую операцию?

Разве что так.

– Так что все, так сказать, портфели перераспределены, и теперь, чтобы снова прибрать все к рукам, тебе нужно начинать с нуля. Вот так.

Беркович встал и сказал:

– Ты меня не видел, я тебя не видел. Будь здоров.

Он пошел к дверям, и Знахарь, бросив на стол двадцатку, направился за ним.

Он хотел задать Арону еще несколько вопросов, но, когда они вышли на улицу, из стоявшего неподалеку от входа в бар автомобиля раздалось несколько характерных негромких хлопков, которые обычно издает пистолет с глушителем. Знахарь, услышав первый же из них, повалился на землю, а Арон растерялся, и несколько пуль угодили ему в грудь и в живот. Он громко охнул и упал рядом со Знахарем.

Автомобиль взревел двигателем и, оставляя на асфальте две жирные черные полосы, скрылся в переулке.

Знахарь вскочил на ноги и, взглянув на лежавшего Арона, увидел, что его глаза открыты и неподвижны. Выругавшись, Знахарь перебежал через дорогу и, чуть не угодив под колеса микроавтобуса, распахнул дверь своей машины. То, что он увидел, заставило его сразу же захлопнуть дверь и броситься в сторону.

На сиденье лежали несколько соединенных скотчем гранат. Когда он открыл дверь, леска, привязанная к кольцу одной из них, выдернула чеку, и до взрыва осталось всего ничего. Однако Знахарь успел завернуть за угол, и, когда бахнуло, он совершенно не пострадал.

На перекрестке раздались испуганные крики, послышался звон стекол, в общем, началось нормальное шоу. Но Знахарь, не оборачиваясь, шел по Боргезе-стрит и, матерясь под нос, соображал, что же делать дальше.

* * *

Я рассказал все это Рите, и она, погладив меня по голове, сказала:

– И это еще не все. У меня есть для тебя дополнительные новости, которые сделают твое настроение еще лучше.

Она потрясла бутылкой и добавила:

– Вот и пиво закончилось…

Я неохотно поднялся с постели и взял из холодильника еще одну упаковку «Хольстена». Открыв две бутылочки, я снова завалился рядом с Ритой и сказал:

– В общем, я купил билет на автобус и отправился сюда ждать тебя. И если бы ты не приехала, то я решил бы, что небесам отныне на меня наплевать.

– А они и так на тебя плюют, – ответила Рита, – это только такие влюбленные дуры, как я, помогают тебе держаться на плаву.

Я хмыкнул и сказал:

– Ладно, давай, что у тебя там, порти мне настроение окончательно. Не жалей старого одноглазого пирата.

– Будь уверен, не пожалею, – кивнула Рита, – слушай.

Она закурила и стала добивать меня.

– Кинжал, которым я тебя прикончу, не очень длинный, но вполне надежный. Так что не жди длинного рассказа о своей будущей горькой судьбе. Нам, то есть Игрокам, ты не нужен. Зато тобой живо интересуются такие организации, как ФБР и ФСБ. А после того как в тебя палили около «Сладких половинок» – я ведь и об этом знала еще до твоего рассказа, – тебя хотят посадить на вилы свои. То есть твоя американская братва. Ну, а для полного кайфа напомню, что встречи с тобой страстно желает неотразимый красавец Хуан Гарсия.

Да, блин, обложили…

И, будто услышав мои мысли, Рита добавила:

– Упаси тебя Боже соваться в банки. Там тебя и повяжут. Не понимаю, как тебе удалось снять миллион для этой смуглой шлюхи!

Я усмехнулся и ответил:

– И об этом знаешь… Ну, это мой маленький секрет. Я ведь не должен все рассказывать тебе, тем более что для тебя эта твоя сраная игра важнее, чем я. Ну вот скажи, если бы ты знала, где и как у меня еще деньги лежат, увидел бы я их? Молчишь? Вот именно. Горько мне, горько! Дайте яду!

И я открыл очередную бутылку пива.

Ситуация была и в самом деле хуже некуда. Хорошо еще, что у меня в европейских банках камушки остались. Не помню уже, сколько, но миллионов на пятьдесят будет. Да в американских банках тысяч триста…

Пока хватит. Главное теперь – выжить.

Выпитое пиво расслабило и успокоило меня, за тонкой стенкой играло радио, рядом лежала красивая женщина, которая любила меня своей странной и опасной любовью, и я, повернувшись к ней, сказал:

– Я понял, что мы с тобой расстаемся. Поэтому не хочу упустить своего шанса на прощальную ночь. В свете предстоящей разлуки она должна быть особо страстной и безумной.

Рита посмотрела на меня и, глубоко вздохнув, тихо сказала:

– Ну что с тебя взять? Маньяк…

Эпилог

Эксгумация, особенно если она происходит на Ваганьковском кладбище, дело важное и серьезное.

А уж если из сырой земли собираются выкопать уголовного авторитета, зарытого совсем недавно и при жизни прославившегося невероятными подвигами, то это не просто важное, а очень даже выдающееся событие.

Привычные ко всему могильщики сноровисто откидывали не успевшую плотно слежаться землю, на некотором отдалении маячили массивные фигуры конкретных пацанов, обеспечивавших прикрытие и отгонявших вездесущих зевак, а поближе к яме шевелилась небольшая толпа.

Человек сорок в мрачной одежде и с мрачными лицами бдительно следили за гробокопателями. Траурная торжественность момента висела в воздухе, и приглушенные разговоры касались исключительно выдающейся личности покойного, которому предстояло совершить посмертное путешествие из Москвы в Петербург.

Этим ранним утром, когда роса на могилах еще не успела высохнуть под горячими лучами солнца, одинаково светившего всем, и живым и мертвым, на Ваганьковском кладбище происходило важное и торжественное событие. Прах скончавшегося в Бутырке Знахаря, коронованного вора в законе, уголовного авторитета всероссийского, а то и всемирного значения, будет извлечен из московской земли и перевезен в Питер, где его уже ждала уютная яма на Литераторских мостках.

Такое решение было принято на всеобщем сходняке после того, как представители питерского криминалитета настойчиво потребовали передать им тело безвременно усопшего Знахаря, который по всем соображениям должен быть захоронен не где-нибудь, а на родине, в Санкт-Петербурге.

Возражать против такого законного требования было не с руки, и положительное решение было принято единогласно. С момента похорон прошло как раз девять дней, и, закончив обсуждение, происходившее в «Метрополе», урки перешли к более приятному номеру программы, а именно – к застолью.

Помянув, как положено, своего героя, братки всех рангов расслабились и над столом зазвучали рассказы о жизни незабвенного Знахаря, который отличался отвагой, умом, силой, ловкостью, хитростью, мудростью и справедливостью.

Большинство этих рассказов имели такое же отношение к истине, как клятва к простому «да», но это никого не смущало, да и кто будет возражать против некоторого художественного вымысла, идущего только на пользу повествованию.

Итак, вокруг могилы столпились приехавшие со всей страны авторитеты.

Если быть точным, то их было ровно тридцать восемь. Они были одеты в приличествовавшую случаю одежду, однако для этого не понадобилось ничего особенного. То, что они носили, годилось для похорон и поминок в любую минуту. Серые и черные костюмы, темные рубашки, черные штиблеты – все это было обычной униформой гуляющего на воле вора в законе. Такая мрачность в одежде была особым стилем, хотя никто из них не смог бы объяснить, в чем тут дело. Скорее всего, такой прикид должен был напоминать о бренности бытия, но это просто не обсуждалось. Все ходили в похоронных костюмах и чувствовали себя прекрасно.

Наконец лопата одного из могильщиков стукнула по крышке гроба, и приглушенные разговоры тут же прекратились. Близился ответственный момент, когда гроб будет извлечен из земли и установлен на козлах. После этого надлежало вскрыть его и убедиться в том, что там находится именно Знахарь. По каким-то причинам его похоронили в закрытом гробу, и теперь питерская часть присутствующих, испытывая понятное недоверие и даже некоторую ревность, ждала той минуты, когда солнце упадет на дорогие черты покойного. Многие допускали, что там, под крышкой гроба, скрывается нечто весьма неприятное, но убедиться в том, что в гробу лежит именно Знахарь, было необходимо.

Наконец гроб был извлечен и поставлен на козлы.

Один из могильщиков аккуратно смел землю с полировки, которая даже не успела потускнеть, затем тщательно протер гроб тряпочкой и вопросительно посмотрел на руководителя проекта, который стоял ближе всех.

Вор в законе Сухой взглянул на ожидавшего дальнейших распоряжений могильщика и сдержанно кивнул. Могильщик бросил тряпку на землю и, достав из кармана отвертку, начал отвинчивать шурупы, которых было ровно шестнадцать.

В сотне метров от этого скорбного собрания, перед скромной могилой какой-то старушки, стояли двое. Один из них, представительный мужчина лет пятидесяти, с шелковой траурной лентой на рукаве французского пиджака, слегка наклонился к стоявшей рядом с ним темноволосой красавице в черном платье и сказал:

– А может быть, все-таки остановить это? Вам не кажется, милейшая Рита, что вы слишком кровожадны?

– Нет, Владилен Михайлович, не кажется, – ответила Рита, не отрывая взора от мрачной толпы, сгрудившейся вокруг стоявшего на козлах гроба, – у вас что, имеются какие-то другие мнения? Может быть, вы предложите помиловать их и дать возможность жить дальше, насилуя и убивая людей? Гуманист вы наш!

– Но это же не метод, – возразил Наринский, – их место займут другие.

– А с ними следует поступить точно так же, – хладнокровно ответила Рита, – туда им и дорога.

– Да-а-а… Вы, Рита, – экстремистка.

– А вы, уважаемый Владилен Михайлович, – бесчувственный чурбан, простите меня. Из-за них я потеряла любимого человека. Да и из-за вас тоже.

– Может быть, мне присоединиться к ним? – ехидно спросил Наринский, – а ваш любимый Знахарь, между прочим, никуда не денется, сами знаете.

– Знаю, – отрезала Рита, – поэтому и не прошу вас пойти и спросить у них, сколько времени.

Наринский огляделся и сказал:

– Давайте-ка, Рита, встанем за ствол этой вековой березы, взращенной на тучной почве, удобренной многочисленными покойниками. Так будет безопаснее.

Он взял Риту под руку и увлек ее в сторонку, где росла огромная береза, ствол которой напоминал покрытую белой шелухой скалу.

Тем временем последний шуруп был наконец отвинчен, и все придвинулись ближе. Сухой, оказавшийся у самого изголовья гроба, потянул носом и, к своему удивлению, не почувствовал так хорошо знакомого ему сладковатого аромата тления. Он подумал, что в просторном и дорогом деревянном гробу может находиться еще и металлический контейнер, и недовольно нахмурился. Не хватало только заниматься тут слесарными работами…

Двое могильщиков встали по сторонам гроба и, взявшись за крышку, посмотрели на Сухого, который распоряжался происходящим. Выдержав подобающую паузу, Сухой кивнул, и рабочие потянули крышку вверх…

Над кладбищем раздался громовой удар.

Он совсем не походил на тот красивый и романтичный звук взрыва, который можно услышать в любом приключенческом фильме. Просто чудовищно громкий удар, будто великан ростом с гору ударил кулаком по огромному столу.

И все.

Над тем местом, где вокруг гроба только что стояли люди, поднялся фонтан земли, пыли и кровавых ошметков. Тридцать восемь воров в законе, два могильщика и одиннадцать шестерок, ошивавшихся рядом со своими хозяевами, мгновенно превратились в бефстроганов. В следующую секунду в небо поднялась огромная туча истошно вопящих птиц, а еще через несколько мгновений издалека прилетело эхо взрыва, отразившееся от ближайших домов.

Пыльное облако медленно отнесло в сторону, и Наринский с Ритой, предусмотрительно спрятавшиеся за толстым деревом, увидели пустое место, в середине которого была глубокая яма. Сам Дэвид Копперфилд мог бы позавидовать такому достоверному мгновенному исчезновению полусотни людей.

—Пошли отсюда, – сказала Рита и взглянула на Наринского.

– Пошли, – ответил Наринский, внимательно посмотрев ей в глаза.

– Что вы там увидели? – поинтересовалась Рита, беря академика под руку и поворачиваясь к месту взрыва спиной.

– Радость людоеда, – ответил Наринский, – а еще жажду смерти.

– Это все ерунда, – сказала Рита, выходя вслед за Наринским на ведущую к выходу дорожку, – вы не увидели главного.

– Это чего же? – удивился Наринский.

– Вы не увидели того, что я хочу пива.

– Да-а-а… – только и сказал Наринский, покрутив головой, – и это все ваши ощущения после того, что только что произошло?

– Совершенно верно, – кивнула Рита, – так что теперь везите меня куда-нибудь в приличное место.

Когда они отъезжали от ворот кладбища, навстречу пронеслись несколько милицейских машин и автобус ОМОНа.

– Поздно, – злорадно произнесла Рита, – поезд ушел. Нужно было раньше приезжать.

* * *

Все рухнуло в одночасье.

Не в буквальном смысле, конечно, но все-таки очень быстро.

За каких-то несколько дней из короля русского криминала в Америке я превратился в обыкновенного хиппи. А как еще, интересно, можно было назвать человека, который сидит в закусочной на девяносто пятой дороге, запивает гамбургер пивом и бездумно смотрит в большое окно, за которым в разнообразных красивых машинах проносятся благополучные американцы?

Деньги у меня, правда, были. Перед своим отъездом Рита дала мне еще, и теперь у меня было около сорока тысяч, но я даже не мог купить машину!

Стоило мне только засветить свою американскую ксиву, как любой компьютер тут же настучит на меня в ФБР. Дескать, русский уголовник Знахарь, которого вы ищете, только что купил в нашем магазине автомобиль. Берите его тепленького.

Мне нужен был вариант, при котором я просто отдам человеку деньги и уеду на его машине без всяких оформлений и прочей вредной для меня бюрократии. Это нужно было хорошенько обдумать, но в моей голове было совершенно пусто.

Я посмотрел на свою одежонку и решил, что ее неплохо было бы поменять.

Недалеко от рыгаловки, в которой я сидел, находился подходящий магазин, и, закончив с гамбургером, я вышел на улицу. До магазина было метров пятьдесят, и, закурив, я неторопливо направился в ту сторону.

Мимо меня медленно проехал розовый «кадиллак» пятьдесят третьего года.

Он остановился около того самого магазина, и я, посмотрев на него, только вздохнул. Вот у людей заботы! Не годятся им современные автомобили, им, блин, антиквариат подавай! Мне бы сейчас какой-нибудь захудалый «Дженерал Моторс» без названия – и то за счастье!

Когда я поравнялся с «кадиллаком», его правая дверь неожиданно распахнулась и перегородила мне дорогу.

Я напрягся и сунул руку за пазуху, где у меня была «Беретта» с неизвестной биографией, но из машины никто не вышел. Мало того, правое сиденье, к которому относилась эта дверь, было пусто.

Я осторожно наклонился и заглянул внутрь.

За рулем сидела Кончита и, улыбаясь во весь свой большой рот, весело смотрела на меня.

– Сеньор куда-нибудь едет?

Я не нашелся, что ответить, и просто уселся рядом с ней.

– Сеньор не рад меня видеть? – и Кончита обиженно надула губы.

Наконец дар речи вернулся ко мне, и я ответил:

– Сеньор рад тебя видеть.

А я и на самом деле был рад тому, что непонятное висение в чужом враждебном пространстве наконец закончилось. Правда, я не знал, что ждет меня теперь, и поэтому сказал:

– Сеньор хочет ехать куда-нибудь, но только не туда, где он может встретиться с сеньором Гарсией и сеньором Альвецом.

Кончита звонко засмеялась и сказала:

– Закрой дверь. Курнуть хочешь?

Оглавление

Пролог

Часть первая . Америка – Бутырка

  Глава 1 . У Терминатора в гостях

  Глава 2 . Не летайте самолетами Аэрофлота

  Глава 3 . Тюремный романс

  Глава 4 . От Бутырки до Мальорки

  Глава 5 . Крестный отец

Часть вторая . Наркопираты Карибского моря

  Глава 6 . Полным-полно Педров

  Глава 7 . Как кончить с Кончитой

  Глава 8 . Джунгли и женщины

  Глава 9 . Коварство и любовь

  Глава 10 . Кармен и самолеты

  Глава 11 . Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал

Эпилог

Реклама на сайте