«Украинская каб(б)ала»

Украинская каб(б)ала (fb2) - Украинская каб(б)ала 1596K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий И. Крым

Анатолий Крым Украинская каб(б)ала

© Крым А. И., 2014

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2014

* * *

КАББАЛА (древнееврейск.) – мистическое учение в иудаизме; соединило пантеистические построения неоплатонизма и идеи гностицизма с иудейской традицией аллегорического толкования Библии. Практическая каббала (каббалистика) основана на вере в то, что при помощи специальных ритуалов и молитв человек может активно вмешиваться в божественно-космический процесс.

Москва, «Новая иллюстрированная энциклопедия»

КАБАЛА (укр.) – неволя, рабство, зависимость, холопство.

Глава первая

1

В Совет Национальной Безопасности

Совершенно секретно. Срочно

Доводим до вашего сведения, что в научно-исследовательском институте проблем геронтологии им. Косиора младший научный сотрудник лаборатории генетического анализа Либерман С. Л. самовольно, без разрешения вышестоящего руководства НИИ, произвел успешный опыт по клонированию человека. Грубо нарушив производственную дисциплину и поправ нравственный фундамент отечественной науки, вышеуказанный Либерман С. Л. дублировал выдающегося поэта Тараса Григорьевича Шевченко, который, как утверждает Энциклопедический словарь, умер от грудной водянки 26 февраля (10 марта по новому стилю) 1861 года в Санкт-Петербурге (ныне – населенный пункт Российской Федерации). То, что для эксперимента была избрана личность хотя и выдающаяся, но несвоевременная в политическом отношении, свидетельствует о наличии у Либермана С. Л. злого умысла, направленного на дестабилизацию политической обстановки в стране.

По нашим данным, НИИ им. Косиора не имеет аппаратуры для клонирования, поэтому способ, которым С. Л. Либерман возвратил из небытия Т. Г. Шевченко, нами пока не установлен.

Учитывая, что С. Л. Либерман известен в определенных кругах как диссидент, изучавший «каббалу» подпольно, его немедленный арест может вызвать нежелательную реакцию на Западе, в том числе у Международного валютного фонда. Считаем необходимым установить за ним негласный надзор и разработать мероприятия с целью выяснения мотивов его поступка, а также выявления возможных сообщников.

Докладная директора НИИ геронтологии им. Косиора академика Мудренко Г. Б., а также характеристика на Либермана С. Л. прилагаются.

И. О. председателя СБУ Власов А. И.

2

Характеристика

На младшего научного сотрудника НИИ им. Косиора Либермана Семена Львовича, 1958 года рождения, национальность еврей, образование высшее, гражданин Украины, проживает в г. Киеве.

Гражданин Либерман С. Л. состоит в штате НИИ геронтологии им. Косиора с 1987 года. Окончив в 1983 году Киевский медицинский институт им. академика Богомольца, с 1983 по 1985 г. работал санитаром в бригаде «Скорой помощи», а с 1985 по 1987 г. – ассистентом судмедэксперта Первого городского морга. В 1987 году был принят на работу в НИИ лаборантом, а после провозглашения независимости Украины, в связи с формальной отменой ограничений на научную деятельность лиц еврейской национальности, по рекомендации покойного академика Думченко И. И. был переведен в младшие научные сотрудники лаборатории генетического анализа.

В общественной жизни активного участия не принимает. С 1981 года состоит на учете как участник религиозных сект сионистской направленности, в частности в секте «каббалистов».

Семья С. Л. Либермана в 1996 году эмигрировала в государство Израиль.

Либерман С. Л. является автором тринадцати научных статей, из которых три были опубликованы в Японии, США и Великобритании, а остальные изъяты первым отделом института и переданы в компетентные органы. По отзывам коллег, Либерман С. Л. является то ли сумасшедшим, то ли гением в области воспроизводства живых тканей, однако умело скрывает свою методику под личиной пресловутой «каббалы», а также имеет другие недостатки национального характера.

По данным участкового уполномоченного ст. лейтенанта Панасько Г. Б., Либерман С. Л. ведет скрытный образ жизни, не имеет ни друзей, ни любовниц, что вызывает абсолютно обоснованные подозрения.

Неравнодушен к спиртному и украинской литературе XIX века. Владеет четырьмя иностранными языками, в том числе ивритом. С соседями не конфликтует, коммунальные платежи оплачивает с опозданием, но в полном объеме. Трижды обращался в ЖЭК за субсидиями, в которых ему было отказано из-за неполного состава семьи.

Директор НИИ геронтологии им. Косиора Академик АМН Мудренко Г. Б.

3

Из протокола допроса Либермана Семена Львовича, 1958 года рождения, еврей, образование высшее, беспартийный, младший научный сотрудник НИИ геронтологии им. Косиора

ВОПРОС. Семен Львович, вы пока допрашиваетесь как подозреваемый, но хочу напомнить, что за дачу ложных показаний вы несете ответственность по статье 384 Уголовного кодекса Украины.

ОТВЕТ. А что означает «пока подозреваемый»?

ВОПРОС. Все зависит от вас. Подозреваемый может стать обвиняемым, а может остаться в качестве свидетеля.

ЛИБЕРМАН. У вас очень широкий взгляд на жизнь!

ВОПРОС. Не отвлекайтесь. Подпишитесь, что ознакомлены. Не здесь!..

ОТВЕТ. А где?

ВОПРОС. Вот здесь, здесь, и здесь! В первый раз, что ли?

ОТВЕТ. Не так чтобы в первый, но я постоянно забываю, где расписываться.

ВОПРОС. Скажите, как давно вы интересуетесь проблемами клонирования?

ОТВЕТ. Примерно с пятилетнего возраста.

ВОПРОС. Не понял?

ОТВЕТ. Когда мне исполнилось пять лет, мне подарили хомячка.

ВОПРОС. Кого?!

ОТВЕТ. Хомячка. Очень симпатичное животное. Запросто держит за щекой два грецких ореха.

ВОПРОС. И… что дальше?

ОТВЕТ. Он через месяц умер.

ВОПРОС. Кто?

ОТВЕТ. Хомячок. Я два дня плакал. А потом сказал родителям, что когда вырасту, то придумаю лекарство, чтобы никто не умирал.

ВОПРОС. Прекратите морочить мне голову хомячками!

ОТВЕТ. Вы спросили – я ответил.

ВОПРОС. Вы закончили Медицинский институт имени Богомольца?

ОТВЕТ. Там же написано, зачем спрашивать? Или вы намекаете, что мой папа пошил ректору брюки?

ВОПРОС. Где он сейчас?

ЛИБЕРМАН. Кто? Ректор? Я откуда знаю!

ВОПРОС. Папа! Папа ваш где?!

ОТВЕТ. На Берковцах[1]. Он там прописан с 1985 года.

ВОПРОС. Давайте по существу.

ОТВЕТ. Давно пора, а то мы как молодые люди на первом свидании.

ВОПРОС. Ставлю вопрос ребром: почему все-таки Шевченко? Нашли бы фигуру, так сказать, нейтральную… Проводить опыты на людях без их согласия – это чистая уголовщина!

ОТВЕТ. Абсолютная чепуха! Ерунда на постном масле, как говорят дети! На людях, как вы говорите, я никаких опытов не проводил.

ВОПРОС. А как это называется? Воскрешение? Так почему вы не воскресили, например, папу?

ОТВЕТ. Простите, как вас зовут?

ВОПРОС. Виктор Васильевич.

ОТВЕТ. Вопрос не для протокола. Вы патриот?

ВОПРОС. Понятно! Все-таки политика! И гражданин Либерман решил спасать Украину!

ЛИБЕРМАН. Все спасают, а я что, рыжий?

ВОПРОС. Вам какое дело до украинских проблем? Насколько нам известно, вы уезжаете в Израиль!

ОТВЕТ. Не подгоняйте! То они не выпускают, то выгоняют… Можете не верить, но я действительно не могу оставить Украину в таком состоянии.

ВОПРОС. В каком?

ОТВЕТ. Сами знаете – в каком!

ВОПРОС. И вы, не спрашивая разрешения, клонировали Тараса Григорьевича Шевченко?! Причем в домашних условиях?

ОТВЕТ. Я не клонировал. Это совершенно другой способ.

ВОПРОС. Например, каббала, так? Допустим, я поверю. Но ведь вы его не материализовали из воздуха? Где вы взяли исходный материал?!

ОТВЕТ. Вы имеете в виду косточку лёц?

ВОПРОС. А… что это за косточка такая?

ОТВЕТ. Микроскопическая пылинка. Меньше атома. Впрочем, вы все равно не поймете.

ВОПРОС. Так объясните! Для этого мы вас и пригласили!

ОТВЕТ. Знаете что? В 1982 году ваши коллеги при очередном обыске изъяли мою работу «Духовная практика Каббалы по извлечению усопших». Там изложены все мои идеи. Прочтите, нам будет легче беседовать.

ВОПРОС. Хорошо! Ставлю вопрос прямо: вот вам, Либерману Семену Львовичу, на кой хрен понадобился Шевченко? Он же был, мягко говоря, антисемитом!

ОТВЕТ. Мы привыкли.

ВОПРОС. Выходит, клонируя, или, как вы говорите, «извлекая из пространства» гениального сына украинского народа, вы не преследовали никакой личной выгоды? Подумайте, не усугубляйте свое положение.

ОТВЕТ. Какая выгода?! У меня оклад тысяча восемьсот гривень. Четыреста я плачу за квартиру, а на оставшиеся копейки беру к себе в дом дополнительный рот, не зная, как себя поведет родное государство в отношении живого Шевченко! Живых у нас не любят, у нас обожают мертвых! В некрофилии мы достигли виртуозности! Извините, где у вас туалет?

(Пауза длиной в 2 мин. 48 сек. Примечание расшифровщика.)

ВОПРОС. Итак, продолжим! Кто помогал вам в проведении эксперимента?

ОТВЕТ. Никто. Я все делал сам, кстати, в нерабочее время.

ВОПРОС. Хоть бы с родственниками посоветовались!

ОТВЕТ. У Тараса Григорьевича детей не было, с кем советоваться? Не обижайтесь, но это смешно, когда вы намекаете на моральную сторону вопроса! Я что, умертвил его? Убил? Наоборот! Он мечтал увидеть свободную и независимую Украину? Мечтал! Так в чем дело?

ВОПРОС. Вопрос не для протокола!

ОТВЕТ. Да ради Бога! Хоть сто вопросов!

ВОПРОС. За кого вы голосовали на выборах?

ОТВЕТ. Опять двадцать пять! Ни за кого я не голосовал. Я вообще не хожу на выборы! Вы Гейне любите?

ВОПРОС. Ну, в общем…

ОТВЕТ. Ладно, не стесняйтесь! Классиков не читают. О них информируют! Так вот, о Гейне. У него есть великолепная поэтическая штуковина. Называется «Диспут». Суть заключается в том, что при дворе толедского короля состоялся диспут между братом Иосифом, францисканцем, и реб Иудой из Наварры. Каждый из них должен был доказать королю преимущество своей веры. Проигравший принимает веру победителя. То есть проиграй еврей, ему пришлось бы принять католичество, в противном случае францисканцу сделали бы обрезание. Хорошенькое пари, правда?

ВОПРОС. Ну, это понятно…

ОТВЕТ. Что вам понятно? Ничего вам не «понятно»! Слушайте дальше! Диспут шел несколько дней, все порядком устали, и тогда король спросил донью Бланку…

ВОПРОС. Это кто такая?

ОТВЕТ. Королева, его супруга. Так вот, он спросил, кому она отдает предпочтение. Ну, донья Бланка не то чтобы конченая дура, но она очень устала, она проголодалась и вообще неделю не мылась. Поэтому на вопрос мужа она ответила: «Я не знаю, кто тут прав, пусть другие то решают, но раввин и капуцин одинаково воняют!»

ВОПРОС. И что дальше?

ОТВЕТ. Все!

ВОПРОС. А смысл?

ОТВЕТ. Я вам объяснил свое отношение к выборам!

ВОПРОС. А какое это имеет отношение к клонированию Шевченко?

ОТВЕТ. Никакого! Это имеет отношение к вашему вопросу, за кого я голосовал!

ВОПРОС. Тяжелый вы человек, Либерман! Ладно, оставим поэзию в сторонке. Где вы храните описание своего удачного опыта?

ОТВЕТ. Нигде. Первая статья о моем методе была напечатана в медицинском журнале «American Medical Рroblem» за 1983 год, остальные рукописи у меня изъяли. Я же говорю: покопайтесь в своих архивах!

ВОПРОС. Скажите, а какое отношение ко всей этой бодяге имеет «каббала»?

ОТВЕТ. Интересный вопросик! Если вы желаете поговорить о Каббале, давайте годочков на восемь закроемся в камере и не спеша разберем эту проблему по косточкам!

ВОПРОС. Нарываемся, значит? Что ж, мы народ терпеливый. И не таким рога обламывали! Где в настоящее время находится этот… результат вашего опыта?

ОТВЕТ. У меня дома. Пребывает в летаргическом состоянии, из которого я начну его выводить завтра.

ВОПРОС. Хорошо. Вы свободны. Пока. Давайте ваш пропуск!

Допрос провел полковник Колесниченко В. В. (Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко Л. Г.)

4

США, Вашингтон, округ Колумбия. Белый Дом

Президенту Соединенных Штатов Америки

Конфиденциально

Резидент ЦРУ в Украине сообщает, что в Киеве успешно проведен опыт по клонированию человека. Как мы и предполагали, из небытия возвращен известный украинский поэт Тарас Шевченко. Данное событие может иметь далеко идущие последствия как для украинского государства, так и для его ближайших соседей. Шевченко пользуется непререкаемым авторитетом у местного населения и на протяжении ста пятидесяти лет имеет рейтинг, приближающийся к абсолютной цифре поддержки. Также он является рекордсменом по количеству памятников, которые поставлены ему в 65 странах мира.

В связи с этим предлагаем срочно провести консультации с конгрессменами, связанными с украинской диаспорой в США, объяснив им выгоды и риски происшедшего. Также считаем необходимым информировать еврейские организации, поскольку клонирование провел некто Либерман С. Л., что чревато вспышками антисемитизма. Есть опасения, что украинские власти попытаются решить проблему Шевченко и Либермана радикальным способом, как это было в случаях с Гонгадзе и другими правозащитниками. Предлагаем предупредить украинский политикум, что в случае совершения ими очередной глупости все банковские активы и зарубежная недвижимость «золотой сотни» будут немедленно конфискованы.

Более подробная информация о целях клонирования Шевченко уточняется и будет выслана дипломатической почтой.

Посол США в Украине Дж. Дж. – юниор

5

И. О. председателя Службы Безопасности Украины генерал-лейтенанту Власову А. А.

Совершенно секретно

Рассмотрев Ваше сообщение, Совет Национальной Безопасности предлагает принять все необходимые меры по установлению тотального контроля над участником антигосударственной акции С. Л. Либерманом.

Требуем решительно пресекать возможные провокации оппозиции, в том числе митинги и уличные шествия, бросив на выполнение задачи все имеющиеся у вас средства.

О ходе выполнения задания докладывать в установленном порядке ежедневно, а в критических случаях незамедлительно.

Секретарь СНБУ Липоксатова М. П.

6

Письмо С. Л. Либермана своей жене, Татьяне Либерман

Дорогая Танечка!

Настало время нарушить обет молчания и провозгласить решительное «ура». Итак, то, ради чего я остался в Киеве и не поехал с тобой, детьми и мамой в Израиль, свершилось! Закрой глаза и представь себе, что в нашей уютной квартирке, на маминой кровати лежит Тарас Григорьевич Шевченко. Тот самый. Поэт и Пророк в самом прямом смысле этого слова. Теперь во-вторых. Почему я передаю письмо через Алика, который жил в двадцать восьмой квартире, а сейчас приехал делать в Украине какой-то бизнес. Все объясняется политической обстановкой в стране. Несмотря на финансовый кризис, я хотел тебе позвонить, но у меня возникло подозрение, что наш телефон поставлен на прослушивание, потому что такой хрип и треск, наверное, звучал в первом телефоне его изобретателя Белла. И я оказался прав, потому что, во-первых, меня вызвали (сама догадайся куда) на «беседу», а во-вторых, на лавочке у подъезда, где мама любила по вечерам обсуждать с соседями международную обстановку, теперь сидят два шпиона. Они постоянно курят и незаметно фотографируют всех, кто входит в наш дом. Короче, если ты помнишь наш любимый фильм про Штирлица, я теперь «под колпаком». Думаю, меня бы давно вывезли в какой-нибудь лес и закопали, но о моем удачном опыте узнали в американском посольстве, и теперь «под колпаком» они! Ты у меня умная женщина, если, не имея за душой ни капли еврейской крови, прошла в Израиле гиюр[2] и стала, как говорит директор нашего института академик Мудренко, «настоящей жидовочкой». Как тебе под одной крышей с моей мамой, чтобы она была нам здорова до ста двадцати лет, могу только представить! Ты женщина гордая, но надо еще немного потерпеть. Умные люди всегда терпят и иногда даже выигрывают.

Подробное письмо напишу после проверки, надежен ли Алик как канал переписки, а пока я всех вас целую, особенно тебя и детей. Отдельно целую маму, которой я в конце письма припишу пару строк. Будь здорова, моя дорогая, не сердись на своего мужа, потому что ты после гиюра стала еврейской женой, а еврейские жены должны терпеть и радоваться несмотря ни на что. Прекрасно знаю, что ты хочешь мне сказать, но лучше не надо!

Крепко тебя целую, твой Семка!

P. S. Дорогая мама! Потом напишу тебе подробное письмо, а почему не звоню, так спроси у Тани. Прошу помочь ей материально из своей пенсии, так как она женщина гордая и сама ни за что не скажет. Пятнадцатого пойду на кладбище, посмотрю, что там у папы, ведь это годовщина смерти и я не забыл, как ты уже успела подумать, хотя евреи зимой на кладбище не ходят.

Целую, твой сын Семик Киев, 4 февраля 2012 года

7

Расшифровка записи беседы в кабинете главы гуманитарного управления Администрации Президента А. Л. Цырлих

Посетитель – голова Спилки литераторов Украины Б. П. Мамуев

Начало записи – 10.47. Конец – 11.45.

6 февраля 2014 года

МАМУЕВ. Разрешите, Алиса Леопольдовна?

ЦЫРЛИХ. Пожалуйста, Борис Петрович! Проходите, присаживайтесь! Кофе, чай?

МАМУЕВ. Спасибо, меня девочки угостили в приемной!

ЦЫРЛИХ. Извините, что заставила ждать! Некогда голову поднять. Не успела переступить порог кабинета – звонит Фельбаба! Им, видите ли, нужны условия для рисования, нужны мастерские! А зачем, спрашивается? Выйди на улицу и рисуй себе на здоровье!

МАМУЕВ. Они всегда чем-то недовольны! Это у художников в крови. Между прочим, у них и картины покупают, и скульптуры заказывают. В прошлом году одних только памятников Шевченко поставили тринадцать штук!

ЦЫРЛИХ. И два из них за рубежом! Валютой расплачиваемся с варварами! Ну ладно, давайте перейдем к вашим баранам!..

МАМУЕВ. Слушаю вас, Алиса Леопольдовна!

ЦЫРЛИХ. Борис Петрович, мы высоко ценим вашу позицию в борьбе с отдельными крикунами от интеллигенции, но сегодня этого мало. Не возражайте, пожалуйста! Я понимаю, что благодаря вам Спилка литераторов перестала заниматься политикой, но доверие власти к писателям восстанавливается не так быстро, как я бы того хотела! Он, мягко говоря, недоволен!

МАМУЕВ. Позвольте напомнить, Алиса Леопольдовна, что мы договаривались о финансировании книг надежных членов Спилки. Я вам даже список передал, а министерство финансов заявляет, что денег нет и не будет! Писатели ударились в депрессию!

ЦЫРЛИХ. Сперва деньги надо напечатать, а уж потом книги!

МАМУЕВ. А что народ будет читать, пока вы печатаете деньги?

ЦЫРЛИХ. Классику, мой дорогой! Классику!

МАМУЕВ. Классика всем надоела! Народу надо что-то свежее подбросить! Иначе он зачахнет!

ЦЫРЛИХ. Кстати, мы решили выделить для вашей организации два ордена, три почетных звания и десять грамот от министерства культуры!

МАМУЕВ. А мой вопрос?

ЦЫРЛИХ. О, Господи! Вы же хотите квартиру на Крещатике, а не где-нибудь!

МАМУЕВ. Ну да! Мне оттуда на работу недалеко…

ЦЫРЛИХ. Ищем, Борис Петрович, ищем!

МАМУЕВ. Вы уже два года ищете…

ЦЫРЛИХ. Что ж вы всем недовольны! В один день хотите и квартиру, и премию, и собрание сочинений! Поскромнее надо! На меня уже партийная гвардия косится. Даже сам как-то сказал: «Что ты, Аля, носишься со своими писаками»?

МАМУЕВ. А вы что?

ЦЫРЛИХ. А я сказала, что наши писатели сами ходить не могут! Их надо на руках носить!

МАМУЕВ. А он?

ЦЫРЛИХ. Улыбнулся. Головой кивнул. Он юмор понимает. У нас сейчас другая проблема нарисовалась.

МАМУЕВ. Какая проблема?

ЦЫРЛИХ. Произошла прескверная штукенция! Трудно представить, что может начаться в стране!

МАМУЕВ. Да что ж произошло, Алиса Леопольдовна?! Не томите!

ЦЫРЛИХ. Ну, хорошо. Так и быть… Воскрес Тарас Григорьевич Шевченко!

(Звук падающей и разбитой посуды. Примечание расшифровщика.)

МАМУЕВ. Эт-то к-как?.. Как воскрес?!

ЦЫРЛИХ. Выражаясь научным языком, его клонировали. Или воскресили другим способом.

МАМУЕВ. Как же так?!.. Не посоветовались с нами… То есть я хотел сказать в том смысле, что мы все-таки в гуще литературного процесса, коллеги, если можно так выразиться!.. Мы, конечно, не против, но…

ЦЫРЛИХ. Успокойтесь! Что у вас руки дрожат?.. Мы не знали, что его собираются воскрешать. По-вашему, мы с ума сошли? Просто появился какой-то сумасшедший по фамилии Либерман, и – здрасьте, Тарас Григорьевич, добро пожаловать!

МАМУЕВ. Кошмар! Да вы представляете реакцию писателей?! Еврею разрешили клонировать нашего гения!

ЦЫРЛИХ. Чем вы слушаете, Борис Петрович?! Я вам вторым государственным языком повторяю, что никто не давал разрешения этому Либерману клонировать наше национальное достояние! Он самовольно это сделал! По собственной инициативе!

МАМУЕВ. Ну, это вообще!.. А как? Как?! На Западе над такими проблемами работают целые институты, миллионы долларов тратят ежедневно, чтобы какую-то овечку из яйца вылупить, а тут один, понимаешь, еврейчик, чик-пик и здрасьте!

ЦЫРЛИХ. А давайте выпьем, Борис Петрович! Вы же сегодня не опохмелялись! Вон как пальчиками перебираете!

МАМУЕВ. Это я разволновался. А вы сразу подозревать!

ЦЫРЛИХ. Да пейте, мне-то что? Я вообще трезвых писателей не люблю! Не представляю, что можно написать на трезвую голову!

МАМУЕВ. Абсолютно ничего! Тарас Григорьевич был не дурак выпить, Иван Франко употреблял. Про советских вообще молчу!

ЦЫРЛИХ. Давайте-давайте! Коньячок у меня хороший.

МАМУЕВ. За Шевченко?

ЦЫРЛИХ. Само собой! Но сперва давайте выпьем за наших евреев, которые умнее, талантливее и хитрее евреев американских, французских и даже израильских! Скажите, какой американский Рабинович с зарплатой в двести долларов в месяц, без ультрасовременной аппаратуры возьмет и воскресит человека? Их еврей с такой зарплатой клизму не поставит, я уже не говорю о качестве медицинских материалов, которые мы закупаем черт знает у кого! А наш засучил рукава, помолился своему Богу, закусил мацой и вперед! Нате вам, дорогие украинцы, вашего Шевченко! Ешьте его с маслом, намазывайте на бутерброд!.. Какой великолепный мерзавец, а? Определенно, давайте за Либермана!

МАМУЕВ. Ой, будут у нас проблемы с этим Либерманом!

ЦЫРЛИХ. Вы имеете в виду погромы? Ну и что? Конечно, этого Либермана надо было старым проверенным методом: кляп в рот и к чеченцам или в сектор Газа. Но поезд ушел! Американцы уже пронюхали. Всю ночь свет в их посольстве горел! Поэтому давайте думать, что нам делать с Шевченко.

МАМУЕВ. Я тут при чем?

ЦЫРЛИХ. Не скромничайте, Борис Петрович! Вы такой организацией руководите! Кроме того, это не моя блажь, понимаете? Он лично просил вас пораскинуть мозгами.

МАМУЕВ. А с медицинской точки зрения как?

ЦЫРЛИХ. В смысле?

МАМУЕВ. Ну, Шевченко!.. Он настоящий? В смысле, живой?

ЦЫРЛИХ. Выясняем! По косвенным данным, Тарас Григорьевич один в один с оригиналом. Вопросы, впрочем, остаются. Для этого я вас и пригласила. Есть опасность, что диаспора и мировая общественность признают его, а мы, как всегда, в хвосте событий! Оппозиция быстренько присосется, начнет ябедничать, а у него сами знаете, какой характер был!..

МАМУЕВ. Характер ужасный! Что правда – то правда!

ЦЫРЛИХ. Есть другой вариант. Например, оповестить мировую общественность, устроить грандиозный праздник возвращения поэта в страну своей мечты, а Тараса Григорьевича поднять на один уровень с Президентом, объявить неделю выходных, учредить орден Шевченко и первым орденом наградить Тараса Григорьевича! Народ праздники любит! Но есть и опасность. Вдруг он решит стать моральным арбитром нации?

МАМУЕВ. Шевченко? В каком-то смысле он уже им является… Нет?

ЦЫРЛИХ. Но он проводил арбитраж своими произведениями, а тут… На носу выборы, а наш дорогой гений возьмет и поддержит оппозицию!

МАМУЕВ. Запросто! Он за словом в карман не лез! А если кто-то из доброхотов чарку поднесет, он такого вам наговорит! На три Майдана хватит!

ЦЫРЛИХ. А я о чем! Вот что делать, что?

МАМУЕВ. Ага! Как только к вам в гости приходит жареный петух, так вы Мамуева зовете! Караул, Борис Петрович! Спасай, родненький! А как Мамуеву квартиру дать или премию национальную, так начинаете резину тянуть!

ЦЫРЛИХ. Что вы ворчите, как старая баба! Давайте, я вам еще коньячку…

МАМУЕВ. И спаиваете меня, а потом вопросики, отчего руки трясутся!

ЦЫРЛИХ. Да Бог с вами! Я же понимаю, что это у вас творческая дрожь! Предвестник вдохновения! Ваше здоровье!

МАМУЕВ. Спасибо!..

ЦЫРЛИХ. Так что вы посоветуете?

МАМУЕВ. Ваши варианты никуда не годятся, Алиса Леопольдовна! Если пархатый Либерман извлек из небытия того самого Шевченка, то вы получили на свои головы «цурис», как говорят евреи. Истинный Шевченко был не сахар, как это сочиняют академики, включая моего Вруневского. Тарас Григорьевич и чарку мог выпить, и молодицу ущипнуть, извините, за сладкое место! Был несдержан на язык, за что и промаялся в местах не столь отдаленных. И если он сегодня откроет рот, то все произнесенное им, да еще, не дай бог, по телевидению, приобретет директивный смысл! Ну, представьте, что его затащат на оппозиционный канал, где он станет чихвостить «москалей». И по какой цене мы будем иметь газ на следующий день? То-то же! А если сделать вид, что мы его в упор не замечаем, оппозиция закатит истерику. Нужен третий вариант!

ЦЫРЛИХ. Какой?! Да не томите, что вы за человек такой!

МАМУЕВ. Надо поступить нейтрально. То есть как бы принять его появление, зафиксировать и даже сыграть на этом! Мол, благодаря нашим ученым мы смогли подарить прогрессивному человечеству Шевченко! Про национальность ученого молчать. «Наш» – и все! Кстати, надавите на Либермана, выпотрошите из него секреты! Русские тогда газ дадут бесплатно!

ЦЫРЛИХ. Это с какой такой радости?

МАМУЕВ. А с такой, что если дадут цену, которая была до Ющенко, то наш Либерман клонирует им Пушкина! Откажутся, он им Берию воскресит! Вариантов много!

ЦЫРЛИХ. Господи, а мы об этом не подумали! Какая у вас светлая голова! Продолжайте, Борис Петрович, продолжайте, голубчик!

МАМУЕВ. Ну вот! Фиксируем появление Шевченко. Можно даже сделать заявление, но на среднем уровне. Например, совместное Минздрава и Минкультуры. Затем объявить карантин и оградить объект от журналистов, особенно от иностранных, а если показывать по телевизору, то только на Первом национальном. Понимаете? Показали на Первом, а зритель пускай думает: правда или опять наврали? Это два. А тем временем мы примем Тараса Григорьевича в нашу Спилку, введем его в Правление, сделаем председателем секции поэзии и загрузим работой по самые помидоры. Это три. А потом посмотрим на его поведение и решим, что дальше с ним делать!

ЦЫРЛИХ. Борис Петрович, дайте я вас расцелую! Очень мудро, как раз в русле нашей политики. Как сказал Президент: «Конституцию обязан выполнять даже Тарас Григорьевич!» Вот только чтоб он опять писать не начал, а? Знаете, живет нормальный писатель, мы его не трогаем, он нас, а потом вдруг такое сочинит – хоть вешайся!

МАМУЕВ. Бывает! Но в данном конкретном случае можете не волноваться! Во-первых, ничего он больше не напишет, потому что как только получит членский билет, так и писать перестанет. Проверено! Народ зачем пишет? Чтобы стать членом нашей Спилки. А когда стал, зачем, спрашивается, писать? Во-вторых, мы нашего гения загрузим общественной работой, а какая она у писателей, знаете? Презентации, творческие вечера, собрания, заседания, и все под водочку, под коньячок! Тут уж не до литературы! Кстати, на что он будет жить?

ЦЫРЛИХ. А сколько ему лет? Совсем из головы выскочило!..

МАМУЕВ. Считать с 1814 года?..

ЦЫРЛИХ. Да нет! Непрерывный стаж не подходит! Я имею в виду, сколько он прожил? Ну, тогда, при царизме?

МАМУЕВ. Кажется, сорок семь, а что?

ЦЫРЛИХ. До пенсии не дотягивает…

МАМУЕВ. Может, ссылку казахскую засчитать как год за два?

ЦЫРЛИХ. Надо подумать. Какие у вас еще просьбы?

МАМУЕВ. Водка подорожала!

ЦЫРЛИХ. А при чем тут ваша Спилка?

МАМУЕВ. Писатели народ бедный, а вдохновению подпитка нужна!

ЦЫРЛИХ. Завтра вам завезут грузовик водки из госрезерва, я лично прослежу. Что еще?

МАМУЕВ. Вот, просмотрите. Нужна ваша резолюция.

ЦЫРЛИХ. Что это?

МАМУЕВ. Список членов Правления.

ЦЫРЛИХ. Зачем он мне?

МАМУЕВ. Прошу прикрепить к президентской столовой и выдать пропуск в вашу администрацию! Алиса Леопольдовна, это очень сильный идеологический ход! Писатели и власть за одним обеденным столом! А?!

ЦЫРЛИХ. Н-ну, не знаю!.. Они будут себя прилично вести? Здесь не проходной двор все-таки!

МАМУЕВ. Не волнуйтесь, отобрал самых надежных. В руках себя держать умеют.

ЦЫРЛИХ. Хорошо, я доложу руководству.

МАМУЕВ. Спасибо, Алиса Леопольдовна! Мы на вас молимся! Вы для нас как мать Тереза!

ЦЫРЛИХ. Прекратите! Чтоб я больше не слышала про «Терезу»!

МАМУЕВ. Кстати, прочел вашу рукопись! Гениально!

ЦЫРЛИХ. Да уж!..

МАМУЕВ. Не скромничайте! Потрясающей силы повестушка! А какие диалекты! Прямо бифштекс с кровью! Свежая филейка! Через недельку устроим обсуждение, общественность подключим…

ЦЫРЛИХ. Пожалуйста, без меня!

МАМУЕВ. Само собой, что я, не понимаю? Мы снизу вас подопрем! Будете творить по воле народа!

ЦЫРЛИХ. Спасибо! За квартиру не волнуйтесь.

МАМУЕВ. Столько ждал!.. Чего уж! А откуда взялся этот Либерман?

ЦЫРЛИХ. Кто его знает! Какой-то младший научный сотрудник…

МАМУЕВ. Да я не о том! Фамилия больно знакомая! Тыщу раз слышал, а где – хоть убей не помню!

ЦЫРЛИХ. Может, на посошок?

МАМУЕВ. А давайте! Все равно день коту под хвост!

Запись и расшифровку произвел сотрудник тех. отдела ст. л-т Гвозденко Л. Г.

8

Дневник Т. Г. Шевченко

10 февраля 2014 года

Удивительные обстоятельства понуждают меня по старой привычке завести журнал, чтобы изложить необыкновенные события, приключившиеся со мной.

Итак, в хмурое февральское утро, а именно вчера, я проснулся на мягком ложе и долго всматривался в сумрак комнаты, не понимая, где я и что со мной приключилось. Первой мыслью было предположение, что во время обеда мы с Мишей[3] за обедом хватили лишку и он по обыкновению оставил меня на постоялом дворе, однако, прислушавшись к организму, я понял, что тело мое как никогда бодрое, ум ясен и такое чувство, словно отдохнул от всех волнений и переживаний, а мои болячки, нажитые в проклятой солдатчине, вмиг исчезли. Однако некоторая слабость в членах и барская лень, которой немало грешил в своей жизни, не позволили сразу подняться с ложа. Некоторое время я нежился, предаваясь размышлениям относительно того, где я и что бы это все значило.

Затем в комнату вошел человек примерно одних лет со мною и, подкравшись словно тать, прислушался, выясняя, сплю ли я. Тут я сделал попытку приподняться, а мой гость внезапно замахал руками и чуть ли не закричал:

– Лежите! Лежите!

Признаюсь, от испуга сердце мое тенькнуло. Неужто я был тяжко болен и в беспамятстве пролежал в этой темной комнатенке Бог знает сколько времени? Я хотел спросить нежданного посетителя, не лекарь ли он, а может, слуга, которого добрые друзья мои приставили ходить за мной, но господин сей зачем-то взял мою руку, стал щупать пульс, затем потрогал мой лоб и, похлопав по руке, сказал:

– Прекрасно! Очень даже прекрасно! Лежим и не двигаемся!

Я хотел возразить, что прекрасного в том, что я лежу неизвестно где, но он поднес палец к губам и решительным образом произнес:

– Вам нельзя разговаривать, Тарас Григорьевич! Вы еще очень слабы! Лежите и ни о чем не думайте!

– Да долго ли мне лежать? – слабым голосом спросил я, удивляясь, насколько непослушен язык мой, который едва ворочался во рту, в то время как остальные члены моего тела пребывали в прекрасной бодрости.

– Вы куда-то торопитесь? – загадочно улыбнулся гость. – И совершенно напрасно! Все плохое уже позади! И царь, который упек вас за Арал, и жандармы, и даже крепостное право! Вы даже не представляете, в какое время вы родились заново!

Я не мог вникнуть в суть этого странного откровения, но что-то в голосе человека показалось мне инородным, и, чувствуя себя жертвой чужих насмешек, я невольно спросил:

– Жид, что ли?

Он внезапно побелел, да так, что даже во мраке комнаты его лицо засветилось, словно испачканное фосфором, и сердито отчеканил:

– Вы опять за старое?! Чтобы я больше этого не слышал!

Я немало удивился сему обстоятельству и даже стушевался, пробормотав:

– А что я такого сказал? Спросил, не жид ли вы? Очень уж странный говор у вас!

– Я еврей! – почему-то гордо вскинул голову человек и, сделав шаг к буфету, стал звенеть скляночками, в которых, вероятно, находилось лекарство.

Признаться, он меня озадачил своим признанием, хотя я не понимал, отчего он так разволновался. «Еврей» ли, «жид» – какое в том различие? Однако, полагаю, у него были на то свои причины, и я решил набраться терпения, дабы при удобном случае потребовать разъяснений, в чем гость видит противоречие, но он, протянув мне какую-то пилюлю, заставил ее проглотить и запить водой из стакана, что я послушно и сделал, сообразив, что мой визави все же не кто иной, как врачеватель.

– Сейчас все изменилось, Тарас Григорьевич! – внезапно сказал он. – И вообще, мне надо многое вам объяснить, так как пока вы… ну, это… спали, в мире произошло очень много удивительных событий. Но я буду вас информировать малыми дозами, чтобы вы окончательно не потеряли рассудок!

Вот тут мое сердце похолодело от недобрых предчувствий, и я несмело спросил его:

– А какой нынче день?

Он усмехнулся неприятной улыбкой, свойственной этой презираемой людьми нации, и с непочтительностью ответил:

– Десятое февраля, а что?

– Нет, ничего! Благодарю! – ответил я, судорожно пытаясь вспомнить, что я делал вчера или, на крайний случай, позавчера. Однако, перебрав в памяти свои недавние визиты к Настасье Ивановне Толстой, ужин в компании Сошенко, посещение оперы милейшего Глинки «Жизнь за царя», я не нашел в своих поступках ничего предосудительного и готов был поклясться, что по крайней мере последние два дня не то чтоб употреблял горилку, но даже и не нюхал ее! И тут мой врачеватель все тем же неприятным голосом спросил:

– Вы не хотите спросить, какой нынче год на дворе?

Я пробормотал нечто невразумительное, не понимая, что он имеет в виду, а услышав произнесенную цифру из его уст – две тысячи четырнадцатый! – весь похолодел и покрылся потом. Ужасная мысль о том, что злой рок или недруги, кои всегда найдутся у порядочного человека, заперли меня в лечебницу для душевнобольных и этот старый жид (Слово «жид» зачеркнуто. Вставлено слово «человек». Примечание издателя.) – вовсе никакой не лекарь, а несчастный умалишенный, которого подселили ко мне в палату, дабы окончательно унизить мое достоинство и звание академика, растоптать все божественное, что есть в человеке, заставили исторгнуть дикий крик.

– Ша! Прекратите кричать, а то соседи подумают, что я кого-то убиваю! – сердито прикрикнул он и, придвинув табуретку к моему ложу, тяжело вздохнул. – Ну, хорошо! Я постараюсь вам кое-что объяснить. Только не волнуйтесь, вам теперь волноваться нечего!

Далее он поведал историю о том, что я, Тарас Григорьевич Шевченко, бывший крепостной графа Энгельгардта, выкупленный из неволи путем розыгрыша в лотерею портрета милого моему сердцу Василия Андреевича Жуковского кисти учителя моего великого Карла Брюллова, после множества перипетий в моей жизни, включая ссылку в солдаты, по возвращению в Петербург умер 10 марта 1861 года, а спустя сто пятьдесят три года руками моего визави был вырван из физического небытия путем опыта, который он назвал странным иноземным определением – «практика каббалы».

Я слушал эту великолепную и достаточно жуткую сказку с раскрытым ртом, незаметно щипал себя за все части тела, дабы убедиться, что это не сон, не игра моего воспаленного воображения или, не дай Бог, душевной болезни, когда больному чудится, будто он разумнее своих врачевателей. Но лекарь мой, которого звали Семеном Львовичем (он кратко сообщил свое имя, не вдаваясь в подробности), похлопал меня по руке и сообщил, что на сегодня довольно информации, и посоветовал «переварить» услышанное, а еще лучше завести по моему обыкновению журнал, куда я могу изливать свои впечатления и размышления. Признаться, я насторожился столь откровенному предложению и спросил, откуда ему известна моя любовь к тайным записям, на что он рассмеялся и, пожав плечами, принес книгу с моим фотографическим снимком в шубе и каракулевой смушке. Я растерялся и, принявшись осторожно листать книгу, наряду с моим детищем «Кобзарем» нашел и страницы Дневника, начатого мною числа 12 июня месяца 1857 года.

О, неблагодарные потомки! Ведь предупреждал чрезмерно любопытных, что записки мои «не для мгновенной славы, для развлеченья, для забавы, для милых искренних друзей, для памяти минувших дней»! И как можно являть свету все, что запишет писатель в дневник в минуты обнажения перед собой и самим Господом? Словно мало нашим любопытствующим злотарям ковыряния в поступках поэта, когда он еще жив, а они, не насытив зловредного любопытства, норовят провертеть дырочку в нужнике, дабы торжественно возвестить обществу, что и в уборную гений ходит, как все прочие смертные, отчего великая радость и утешение обывателю. Хоть в этом он им ровня!

Я гневался долго, однако гнев прервал мой воскреситель, принесши толстую красивую тетрадь и дивное перо, которое не следовало макать в чернильницу. Глянув на эти предметы, я заплакал, осознав, как далеко продвинулось человечество в различных ухищрениях. Еще горшей была мысль о том, что на целых полтора столетия я был вырван из земной жизни и, вероятно, пропустил немало интересного. Кое-как успокоившись, я решил начать свои записи, предварительно попросив Семена Львовича немедленно сжечь их, едва старуха с косой в очередной раз явится по мою душу.

9

Объявление

15 февраля с. г. в конференц-зале состоится закрытое заседание Президиума Спилки литераторов Украины.

Повестка дня

1. Информация Головы Мамуева Б. П.

2. Разное.

Явка всех членов Президиума обязательна. Кто не сдал взносы за 2010, 2011, 2012 и 2013 г.г., могут сидеть дома.

Секретариат

10

Председателю Союза живописцев и ваятелей Фельбабе Г. И.

Уважаемый Григорий Иванович!

Главное управление по гуманитарным вопросам администрации Президента Украины просит Вас в срочном порядке обсудить возможность подготовки выставки «Вечно живой», приуроченной к 200-летию со дня рождения гения украинского народа Т. Г. Шевченко. Учитывая значимость предстоящего события, просим озадачить членов вашей организации, желательно из числа лауреатов Шевченковской премии, на создание цикла работ по предлагаемой тематике. Особое внимание требуем обратить на необходимость выполнения работ в жанре фантастического реализма путем осмысливания роли Т. Г. Шевченко в контексте современных политических реалий. С этой целью предлагаем возможные темы работ: «Шевченко на своей могиле в Каневе», «Шевченко перед памятником себе в сквере университета», «Шевченко осматривает буровые вышки» и так далее. Особое внимание просим обратить на необходимость создания полотна о выступлении Т. Г. Шевченко перед депутатами правящей фракции, а также главной картины о сердечной встрече известного поэта и художника с Президентом Украины. Место такой встречи уточняется, после чего автору будут предоставлены необходимые интерьеры вплоть до кабинета главы государства.

Сообщаем, что работы будут оплачены по высшим расценкам и после выставки займут достойное место в украинских музеях. В порядке конфиденциальной информации: автор картины, на которой Шевченко изображен с Президентом, будет удостоен звания Героя Украины и получит национальную премию имени того же Шевченко, если таковую художник не получил ранее.

Начальник Главного управления по гуманитарным вопросам Администрации Президента Цырлих А. Л. 11 февраля 2014 года

11

Совершенно секретно. Во исполнение директивы Национального Совета Безопасности от 8 февраля 2014 года

Приказываю

1. С момента объявления настоящего Приказа все подразделения Службы Безопасности переводятся на круглосуточный режим работы. Выходные дни и отпуска отменяются до особого распоряжения.

2. Начальникам Третьего, Пятого и Седьмого управлений в двухдневный срок подготовить и подать на утверждение план мероприятий по нейтрализации Либермана С. Л. и Шевченко Т. Г., предусмотрев тщательную конспирацию и присвоив объектам псевдонимы, а именно: С. Л. Либерману – Пуриц, Т. Г. Шевченко – Гайдамак.

3. Управлению контрразведки решительно пресекать попытки журналистов и дипломатов по установлению контактов с вышеуказанными лицами.

4. Отделу кадров обновить данные внештатной агентуры из числа литераторов и художников, приступив с их помощью к активной вербовке новых сотрудников в среде творческой интеллигенции. Финансовому управлению изыскать резервы для работы с внештатниками, повысив расценки на десять процентов.

5. С целью эффективного выполнения поставленной задачи временно снять наблюдение и контроль за оппозиционерами, проходящими по второй категории опасности, передав последних под контроль милиции и налоговой администрации.

6. Контроль за выполнением данного приказа оставляю за собой.

И. о. Начальника Службы Безопасности Украины Генерал-лейтенант Власов А. И.

12

Дневник Т. Г. Шевченко

12 февраля 2014 года

До сих пор нахожусь в сильном волнении, которое, несомненно, связано с моим двусмысленным положением. Восстанавливая свою прошлую жизнь до мельчайших подробностей, я заметил огромное несоответствие с моим весьма неясным положением. Не покидает ощущение, что я явился миру в старом обличье, в качестве настолько странном, что ощущаю себя Тарасом Бульбой, который впервые увидел турецкий паровоз. Невероятное количество изобретений человечества изумляет, пугает, бросая то в жар, то в холод, отчего мои представления о времени, в котором я объявился, ничтожны и ставят меня в положение кирилловского дьяка Павла Рубана, у которого я учился грамоте и который упрямо верил, что земля покоится на трех слонах. Как пример приведу ящик, который Семен Львович называет телевизором. Щелкнув какой-то кнопочкой, он высветил экран, на котором возник человек и, пристально глядя мне в глаза, начал что-то говорить. Мне стало дурно, поскольку я полагал, что до сей поры в комнатах нас было двое, а на деле в ящике тем временем в кромешной тьме сидел некто третий. Мой хозяин поспешил успокоить меня и стал объяснять устройство сего предмета. Хотя я боялся выказать себя тупицей и постоянно кивал головой, будто все понимаю, однако так и не уразумел, каким образом ящик может не только разговаривать, но и показывать различные картинки. Подобным макаром мне с подробными пояснениями были показаны прочие предметы, хотя справедливости ради отмечу, что Семен Львович не злоупотреблял лекциями, внимательно наблюдая за моим состоянием.

Заметив тоску в моих глазах, он по-доброму улыбнулся и сказал:

– Вы, Тарас Григорьевич, находитесь в положении ребенка, который впервые открывает для себя окружающий мир! Но, увы, небо держится не на железных столбах, хотя ваши детские фантазии привели меня в восторг!

– А откуда вам, сударь, известно про железные столбы? – похолодев, спросил я.

– Да о ваших фантазиях знает любой школьник, Тарас Григорьевич! И то, как вы убегали из дому искать те столбы, и что сестра ваша, Катерина, называла вас за это приблудой! Мы о вас знаем все!

Я поежился, как при входе в мыльное отделение бани, где каждый ищет тазик, дабы прикрыть свой срам, но собеседник, поняв мое состояние, проникновенно вздохнул:

– Не огорчайтесь! Такова печальная участь всех великих – радовать толпу голой задницей!

Сегодня в полдень он разрешил мне подняться на ноги и осмотреть его квартиру. Она расположена в доме, который Семен Львович почему-то называет панельным. Я смутился, предположив, что он живет в борделе, о чем не замедлил его спросить. На вопрос, почему я решил, что это бордель, я пояснил, что панелью в былые времена называлось место, куда в поисках пропитания шли смелые девицы без предрассудков, а сейчас, вероятно, панели убрали с улиц и перенесли в дома. На что я получил обстоятельное разъяснение и о девицах, и о новизне градостроительства и через часок стал разбираться в архитектуре нынешних строений. Так вот, панелька – это совсем не то, что я думал, а очень хитрая конструкция, из которой собирают жилье для бедной мелюзги, в основном мещан и чиновников ничтожного ранга. Надо признаться, что осмотр квартиры удручил меня, потому что в двух комнатушках и маленькой кухне большому человеку и развернуться негде, зато приятное впечатление оставил сортир, устройство которого еще раз доказало великий прогресс человеческой мысли. Впрочем, я оценил и другие новшества, с которыми квартира представлялась мне все более удобной для существования.

Засим Семен Львович пригласил меня к столу, на котором стояли различные яства, столь любимые мною с времен беспечной петербургской молодости. Здесь было и розоватое сало с прожилками, и домашняя колбаска с ароматом чесночка, разнообразные соленья и даже настоящий украинский борщ со сметаной, сваренный, по уверению хозяина, им лично по причине временного отсутствия хозяйки. Здесь, как мне думается, Семен Львович приврал. Невозможно, чтобы жид (Слово «жид» зачеркнуто, вместо него вписано «иудей». Примечание редактора.) мог так искусно изготовить наше национальное блюдо. Затем он достал из холодного белого шкафа бутылку чистой как слеза горилки и разлил в маленькие рюмки. Я хотел было отказаться, потому что за два дня неустанных размышлений твердо решил избавиться в новой жизни от прежних пагубных привычек, но Семен Львович сказал, что в малых дозах водка имеет целебные качества, сие доказано медициной, и попросил меня не артачиться. Да я особо и не кривлялся, так как по опыту своему знал, что столь великолепная закуска без хорошей чарки славного козацкого напитка есть напрасная трата продуктов и потеря драгоценного времени. А посему я хотел предложить тост за здравие своего (как бы поточнее сказать: избавителя, воскресителя?), но он опередил меня, предложив выпить за Украину.

Царица небесная! Не в раю ли я, коль немолодой жид (Слово «жид» зачеркнуто, вставлено слово «еврей». Примечание редактора.), представитель презираемого племени, которое истребляли славные гайдамаки вкупе с полковниками Богдана, предлагает мне выпить за Украйну! Мне, который надорвал свое сердце думами о несчастной судьбе моей отчизны, который омыл эту отчизну своими слезами и песнями! И кто?! Страшно даже подумать! Воистину неисповедимы пути твои, Господи!

Конечно, по своему обыкновению я прослезился и, осушив чарку, полез христосоваться со своим хозяином, заставив его сконфузиться и быстренько наполнить наши чарки по-новой. А потом он сказал мне такое, отчего я вскочил и, заключив его в свои объятия, едва не задушил от радости.

Сбылось! Сбылось, слава тебе, Создатель! Слава тебе, Богоматерь-заступница! Слава сыну Твоему!

Моя Украина вольна! Свободна! Наконец-то – свершилось!

13

Союз живописцев и ваятелей Украины

Объявление

Доводим до сведения наших членов о начале конкурса на создание работ по теме «Вечно живой», посвященного 200-летию со дня рождения Т. Г. Шевченко.

Срок сдачи работ – 15 мая. С тематикой работ можно ознакомиться лично у г-на Фельбабы.

Примечание: к участию в конкурсе допускаются только члены Правления, а в порядке исключения и рядовые члены, отмеченные правительственными наградами и Шевченковской премией.

Соискатели, не сдавшие членские взносы за период с 2000 по 2014 г., к конкурсу не допускаются. Кто не успел – просьба не волновать руководство!

14

Дневник Т. Г. Шевченко

13 февраля 2014 г.

Проспав около двух часов, я внезапно проснулся от восторга, бурлившего в крови. Да и как я мог заснуть даже на минуточку, когда услышал такое великолепное известие! Припав к окну, я глядел на заснеженный Киев, на улицу, которую освещал электрический (подумать только!) фонарь, и долго остужал мой горящий мозг холодным стеклом. Понимая, что поспать сегодня не суждено, я вновь решил доверить свои мысли новообретенному журналу.

Итак, мы разошлись по своим комнатам довольно поздно, хотя хозяин и не налил по третьей чарке, отчего я едва не потерял рассудок. Душа моя празднично рвалась наружу, мне не терпелось загасить сие пламя, но, как объяснил Семен Львович, здоровье мое еще не позволяет в полной мере развернуть застолье во всю его ширину, как издревле принято на Киевской Руси. С меня, впрочем, хватало и долгих разговоров о том, что и как происходило на родимой сторонке за годы моего летаргического отсутствия. Насчет летаргии меня надоумил мой лекарь, объяснив, что эдакое вполне соотносится с христианским учением о Страшном суде, когда живые восстанут из мертвых, а посему суждение о том, что человек не умирает, а переходит лишь в мир иной, очень правильное и доброе, каковое отсутствует в других религиях в силу их скудости. Конечно, нелепо подозревать в моем новообретенном товарище истинно христианскую душу, и я напрямик спросил, какой религии он придерживается, на что получил ответ однозначный – иудейской. Заметив мое огорчение, добрейший Семен Львович успокоил меня, сказав, что это не мешает ему веровать в то, что Исус действительно приходил в наш мир, но насчет самой миссии Спасителя у него есть особое мнение.

Однако вернусь к рассказам Семена Львовича, просветившего мой спавший ум описанием ряда событий, кои случились за последние сто пятьдесят лет. Поначалу я спросил его о судьбе графа Бенкендорфа и генерала Дубельта, на что получил насмешливый ответ, что господ этих давно нет, но особо радоваться тоже нет причин, ибо «свято место пусто не бывает». Затем он приказал мне набраться терпения и не вставлять «охи» да «ахи» в его рассказ, потому что это мешает ему сосредоточиться. Но как же было не вставлять эти прекрасные междометия, когда я услышал про всякие революции и перевороты, гонения и войны, смертоубийства и притеснения моего народа, миллионы сынов которого сгинули в тюрьмах и голодоморах! Какими ничтожными предстали мои обиды в солдатчине! Что уж говорить про капитана Косарева, мечтавшего сделать из меня отличного правофлангового и которого я немедленно возвел в сонм праведников. И так разволновал меня Семен Львович своим рассказом, что даже не дал порадоваться известию, что все эти годы моя парсуна висела в тысячах тысяч селянских хат рядом с ликами святых угодников и самого Исуса Христа, из чего следовал вывод, что народ поклоняется мне как Царю Небесному!

Успокоившись, я подверг его слова сомнению. Возможно ли, чтобы народ вознес скромного литератора и художника на такую высоту? Даже русские, взгордившись Пушкиным, не вешали его парсуну подле фамильных икон, хотя он и положил начало изящной русской словесности, и был гением, не чета прочим. Кому еще могла прийти в голову гениальная ремарка: «Народ безмолвствует»?!

И все же проклятая мысль занозой вонзилась в голову и без конца ноет. Коль народ меня так вознес, отчего полтора столетия молчал, не следовал моим страстным призывам положить живот свой за Отчизну? Зачем позволял топтать язык свой и человеческое достоинство? Отчего являл миру примеры виртуозного холуйства и раболепия? Страшусь продолжать развитие сей темы, дабы окончательно не призвать на свою голову болезнь душевную и, возгордясь сверх меры, растоптать все живое и трепетное, что живет в каждом человеке до той минуты, пока он не начнет веровать, что заслужил подобное поклонение.

Мы беседовали долго, благо кофея было предостаточно, затем хозяин решительно отправил меня спать, снабдив на ночь моими же сочинениями, которых оказалось изрядное количество. Признаюсь, вид этих роскошно изданных фолиантов немало потешил мое писательское нутро, что, впрочем, не является большим грехом, ибо натура всякого художника требует хвалы и поощрений. Без них он как малое дитя, забытое в придорожной канаве широкого тракта. Книги эти и сейчас лежат горкой на маленьком столике у моей кровати. Завтра посмотрю, что сделали цензоры с моим «Кобзарем», а главное – почитаю свои дневники, которые, конечно же, не следовало издавать. Но об этом в свое время.

На сегодня с меня довольно, да и рука болит писать. Лучше я понежусь в постели, а не усну, так сяду перед окном и буду смотреть, как снег укрывает милый Киев белым прохладным одеялом.

15

Расшифровка записи беседы в кабинете начальника Главного гуманитарного управления Цырлих А. Л.

Посетитель – председатель союза живописцев и ваятелей Фельбаба Г. И.

Начало записи 11.54. Конец записи 12.28.

13 февраля 2014 года

ЦЫРЛИХ. Добрый день, Григорий Иванович!

ФЕЛЬБАБА. Здравствуйте, Алиса Леопольдовна! Прошу извинить мою назойливость, но я просто обязан получить директивы относительно выставки «Вечно живой».

ЦЫРЛИХ. Я и сама хотела с вами посекретничать. Да вы присаживайтесь!

ФЕЛЬБАБА. Спасибо!

ЦЫРЛИХ. Что же вас смущает, мой дорогой Микеланджело?

ФЕЛЬБАБА. Скажете такое! Конечно, за сравнение спасибо, но… Даже не знаю, с чего начать…

ЦЫРЛИХ. Начните с самого главного.

ФЕЛЬБАБА. Хорошо! Ваша идея гениальна! Мысленно падаю на колени и целую ноги! Ведь мы как отображали жизненный и творческий путь Тараса Григорьевича? Строго по регламенту! Например, Шевченко в глубокой задумчивости, типа «Думы мои, думы». Голова с наклоном вперед, руки за спиной, как у арестанта, и сюртук. Никаких тебе порывов, никакой радости, никакого шиллеровского протеста! А вы нам окошко распахнули! Сквозняк устроили! У меня даже дыхание сперло от такой смелости! «Шевченко и новая Украина»! Фантастический реализм! Господи, это же бомба! Переворот в изобразительном искусстве! Я уже не говорю о материальных условиях государственного заказа. Алиса Леопольдовна, да вам теперь опасно появляться в нашем союзе!

ЦЫРЛИХ. Почему?

ФЕЛЬБАБА. Зацелуют! До смерти зацелуют! Мои гаврики как узнали, что вы инициатор и зачинщик этой революции, так вторые сутки не просыхают, а Пищенко за два дня нарисовал ваш портрет в полный рост! Представляете?!

ЦЫРЛИХ. Интересно посмотреть.

ФЕЛЬБАБА. Сохнет он! Сохнет!

ЦЫРЛИХ. Пищенко?

ФЕЛЬБАБА. Пищенко само собой! Я про портрет. Денька через два лично доставлю. На горбе притащу!

ЦЫРЛИХ. Спасибо! И передайте мою благодарность Пищенко. Как он?

ФЕЛЬБАБА. Я же сказал: не просыхает!

ЦЫРЛИХ. Что ж вы за народ такой? Талантливый художник, умница, лауреат, в конце концов! Надо же знать меру!

ФЕЛЬБАБА. Так ведь суть таланта в том, что никакая мера ему не указ! Про меня, например, как говорят? «Пропивает свой талант»! Но ведь приятно, когда есть что пропивать! Бездарям и мазилам всяким – что пропивать? Свою бездарность?

ЦЫРЛИХ. Разве бездари не пьют?

ФЕЛЬБАБА. Пьют! Еще как пьют! Но для шифровки!

ЦЫРЛИХ. В каком смысле?

ФЕЛЬБАБА. Ну, чтобы думали, будто они тоже помазаны талантом! Вы напрасно волнуетесь, Алиса Леопольдовна! У меня еще пьют с перерывами на работу, руки ведь иногда заняты кистью или резцом, а вот кто у нас окончательно в пьянство ударился, так это писатели! Только вы Мамуеву не говорите, а то обидится!

ЦЫРЛИХ. Не скажу, но вы все-таки придержите лошадей! Нельзя же так! Нужна помощь – скажите! В Феофании прекрасное наркологическое отделение, могу позвонить главврачу…

ФЕЛЬБАБА. Дорогая вы наша Муза! В этот процесс нельзя вмешиваться даже намеком! Вспомните сухой закон, который Горбачев вводил. За весь год, что нас мытарили трезвым образом жизни, не было создано ни одной картины, ни одной скульптуры. Народ озверел! Кстати, Мамуев рассказывал, что у них наблюдался приблизительно такой же пейзаж. В момент перестали сочинять прозу и переключились на доносы. Трезвость порождает озлобление, вы это скажите кому следует! Хотят пить? На здоровье! Главное, чтобы искусство не страдало!.. Организму нужна стабильность, а творчество любит тишину. А какая тишина в моем положении? Бегаешь по министерствам, как заяц, и хоть бы кто предложил…

ЦЫРЛИХ. У меня, кстати, хороший коньячок! Налить?

ФЕЛЬБАБА. Да я к слову сказал!.. Ну, если с вами, за компанию…

ЦЫРЛИХ. Ваше здоровье, Григорий Иванович!

ФЕЛЬБАБА. И вам не хворать, Алиса Леопольдовна!.. М-м-м, а коньячок знатный! Кучеряво живете!

ЦЫРЛИХ. Поберегите себя, Григорий Иванович!

ФЕЛЬБАБА. Да вы что?! Если я пить перестану, какое ко мне будет доверие? Начнут шептаться, а потом возьмут и без вашей санкции проголосуют! Разве что пересадку печени сделать?

ЦЫРЛИХ. Хорошая мысль! Только найдите трезвого донора! Так, с чем пожаловали?

ФЕЛЬБАБА. О, господи! Совсем из головы вылетело! Хотел встретиться те-а-тет. Телефонам доверять нельзя, американцы всех подслушивают! А у нас речь пойдет о профессиональных вещах, которые на самом деле окрашены в глубокий политический колорит. Вот вы в своей директиве указали предполагаемые сюжеты будущих творений. Особенно главное полотно. Я так понимаю, что в его основе будет виртуальная встреча Шевченко и нашего уважаемого Президента?.. Так?

ЦЫРЛИХ. Насчет виртуальности поговорим позже.

ФЕЛЬБАБА. Хорошо! Где вы видите эту встречу? В кабинете? На встрече с творческой интеллигенцией, а может, в салоне самолета? Типа летят Президент и Тарас Григорьевич в Давос…

ЦЫРЛИХ. Что Кобзарь там забыл? Нет, встречу надо изобразить на природе, в непринужденной обстановке. Например, в Межигорье.

ФЕЛЬБАБА. Но это же закрытая тема!

ЦЫРЛИХ. Откроем!

ФЕЛЬБАБА. Гениально! Композиция – выше крыши! На заднем плане роскошный пейзаж, косули, зайцы, а на переднем стол, за которым с пузырьком сидят наши герои. О, господи, у меня уже руки чешутся!

ЦЫРЛИХ. Вообще-то для этого заказа мы наметили Мильченко. Его любят на Западе, он выставлялся в Лондоне, Нью-Йорке. Это полотно мы хотим подарить Европейскому парламенту. Чтобы их постоянно мучила совесть!

ФЕЛЬБАБА. Ах, значит, так?! Так, да?! Мильченко?! Да я хоть завтра уступлю ему свое кресло! Пускай подавится!

ЦЫРЛИХ. Речь не о вашем кресле, Григорий Иванович! И не петушитесь! Это коллективное решение!

ФЕЛЬБАБА. Какого коллектива? Искусствоведов?! Этих пиявок на теле художника?!

ЦЫРЛИХ. Это решение Национального Совета Безопасности.

ФЕЛЬБАБА. Кого?! Странно… Можно еще двадцать капель?.. Спасибо!.. Я думал, что сей уважаемый орган занимается другими вопросами. Художники тут каким боком?

ЦЫРЛИХ. А таким, что на полотне будет изображена фигура Президента и мы не позволим рисовать его первому встречному!

ФЕЛЬБАБА. Значит, я первый встречный? Ну, спасибо, Алиса Леопольдовна! Благодарствую! Получи, Григорий Иванович, в морду! А хотите правду? Мильченко никогда не напишет эту картину, а если напишет, то выйдет грандиозный скандал!

ЦЫРЛИХ. Это почему же?

ФЕЛЬБАБА. А потому, что он сочувствует оппозиции и в курилке постоянно критикует политику правительства! А про вас говорит такое!..

ЦЫРЛИХ. Что именно?

ФЕЛЬБАБА. Я не могу это повторить!..

ЦЫРЛИХ. Хорошо. Я доложу о ваших сомнениях! Давайте обсуждать композицию.

ФЕЛЬБАБА. Если не я буду писать, оно мне надо?

ЦЫРЛИХ. Прекратите! Раскапризничался, как баба! В конце концов, вы состояли в Коммунистической партии и должны знать, что такое партийная дисциплина!

ФЕЛЬБАБА. Ну, хорошо! Значит, за столом сидят Президент и Тарас Григорьевич. Пьют на лоне природе, закусывают. А теперь скажите, кто из них является центром этой композиции?

ЦЫРЛИХ. Ну… Они оба в центре. Пьют чай. Только чай, понимаете?

ФЕЛЬБАБА. Вы в этом уверены?

ЦЫРЛИХ. Что за высокомерный тон?

ФЕЛЬБАБА. Это не тон, Алиса Леопольдовна, не тон! Это вопрос жизни и смерти! Конкретный вопрос исполнителя, который он обязан задать заказчику! Кого мы хотим выпятить этой картиной? Президента или его гостя? Не перебивайте, я знаю, о чем говорю! Мой учитель академик Курбенко, незаслуженно оплеванный современными вольнодумцами, рассказывал, как он едва не загремел в сталинские лагеря из-за подобного, как вам кажется, пустяка. Он написал прекрасное полотно «Сталин у Ленина в Горках». По композиции Сталин внимательно выслушивает указание вождя и учителя мирового пролетариата. И что? Скандал! Катастрофа! Сталин кого-то слушает! Смешно сказать! Слава богу, нашлась добрая чекистская душа, которая дала Курбенко одну ночь, дабы исправил контрреволюционную оплошность. И наутро уже Ленин внимал мудрым речам своего ученика, характерно прищурив левый глаз. За эту работу Курбенко получил Сталинскую премию первой степени! Теперь понимаете, о чем я говорю? Повторяю вопрос: кто главная персона на этом чаепитии?

ЦЫРЛИХ. Ну… не знаю!.. Надо посоветоваться.

ФЕЛЬБАБА. Советуйтесь! А то можно такое с бодуна наворотить! Тем более если картину повесят в Брюсселе! Уточните, о чем они разговаривают. Если, например, Шевченко хвалит Президента за реформы – это одно, а если Президент цитирует поэму «Сон»…

ЦЫРЛИХ. «Сон» не надо! Возникнут ненужные ассоциации!

ФЕЛЬБАБА. Хорошо, пускай он жалуется Тарасу Григорьевичу на усталость, на козни оппозиции, на радикулит, в конце концов!

ЦЫРЛИХ. Дайте мне два дня. Мы посоветуемся и решим, хотя лично я считаю, что в украинской истории только наш Президент может стоять на одной доске с великим Кобзарем!

ФЕЛЬБАБА. Уже теплее! Алиса Леопольдовна, дорогая, да не нужен вам никакой Мильченко! Давайте я напишу. Без аванса!

ЦЫРЛИХ. А вы уверены, что Мильченко ненадежен в политическом отношении, или это ваши фантазии?

ФЕЛЬБАБА. Да его на пушечный выстрел нельзя подпускать к Межигорью! Слово чести!

ЦЫРЛИХ. Только услуга за услугу.

ФЕЛЬБАБА. Для вас – хоть луну с неба!

ЦЫРЛИХ. Это очень личная просьба!

ФЕЛЬБАБА. Любая просьба, Алиса Леопольдовна! Любая! Я даже знаю, о чем вы хотите просить!

ЦЫРЛИХ. Не знаете.

ФЕЛЬБАБА. Нет, знаю! Вы хотите, чтобы я нарисовал вас в стиле ню. Проще говоря, голяком!

ЦЫРЛИХ. Зачем?!

ФЕЛЬБАБА. Чтобы подарить мужу. Или… не мужу, да?

ЦЫРЛИХ. Как вам такое могло прийти в голову?! Все! Мне от вас ничего не надо! До свидания!

ФЕЛЬБАБА. Простите дурака! Я вас внимательно слушаю!

ЦЫРЛИХ. Если вы хоть жестом, хоть словом намекнете…

ФЕЛЬБАБА. Могила! Я уже забыл! Говорите!

ЦЫРЛИХ. Я по поводу композиции. Вот сидят они, как вы говорите, за столом. Беседуют. Чай пьют! А на заднем плане природа, пруд, косули бегают. У вас ведь такой замысел?

ФЕЛЬБАБА. В общих чертах. Любых зверей нарисую, вы мне только скажите, чего там водится, в Межигорье-то?

ЦЫРЛИХ. Да при чем тут звери! Вы меня нарисуйте на заднем плане. Но так, чтобы черты лица только угадывались. А костюм на женщине, прическа – чтобы мои. Кому надо, тот поймет.

ФЕЛЬБАБА. Хорошо, а… а что вы делаете на заднем плане? То есть я хотел спросить, чем вы там занимаетесь? Кормите зверей, загораете?

ЦЫРЛИХ. Цветы собираю. Или книгу читаю. Книгу даже лучше! Это очень символично! Нарисуете?

ФЕЛЬБАБА. Раз плюнуть!

ЦЫРЛИХ. Только, помните, никому не слова!

ФЕЛЬБАБА. Мамой клянусь! Детьми клянусь! Красками клянусь, чтобы они засохли к чертям собачьим! Вы же для нас как мать Тереза!

ЦЫРЛИХ. Еще одно слово про «Терезу», и я…

ФЕЛЬБАБА. Молчу! Молчу! А вопрос можно?

ЦЫРЛИХ. Гонорар?

ФЕЛЬБАБА. Нет-нет! С гонораром все ясно. Мне бы два-три сеанса с Президентом. Для сходства и убедительности.

ЦЫРЛИХ. Решим!

ФЕЛЬБАБА. Тогда я уверен в успехе! Шевченко я, конечно, по памяти нарисую, столько его малевал! Не поверите, но иногда я с ним даже во сне разговариваю!

ЦЫРЛИХ. Не надо по памяти, Григорий Иванович! Кобзаря тоже напишете с натуры.

ФЕЛЬБАБА. Простите, не понял?..

ЦЫРЛИХ. А что тут непонятного? Воскрес наш Тарас Григорьевич!

(Примечание: далее последовал звук падающего тела, что и было зафиксировано дежурным нарядом государственной службы охраны. После оказания первой помощи дежурным врачом Администрации посетитель Фельбаба Г. И. был срочно доставлен с подозрением на инфаркт в клиническую больницу Феофании.

Расшифровку записи провел ст. л-т Гвозденко Л. Г.)

16

КИЕВ, ул. Белорусская, 17/6, г-ну Либерману С. Л.

Адвокат Меир Гринберг (лицензия 1876), г. Хайфа, ул. Бялик, 46/7, 3-й этаж, коричневая дверь слева, приглашает г-на Либермана С. Л. прибыть в государство Израиль для составления соглашения о разводе с Эстер (Таней) Либерман в связи с ее заявлением от 16 января 2014 года.

М. Гринберг

17

Дневник Т. Г. Шевченко

16 февраля 2014 года

Сегодня проснулся рано и, не желая беспокоить хозяина, сразу же принялся просматривать свои сочинения, даже не напившись чаю. (Не знаю, как подступиться к хитроумной плите, пылающей газом.)

Книги, особенно «Кобзарь», разных годов издания, весьма разнообразные внешним видом и ухищрениями издателей. Были такие, коим набежало более ста лет, случались издания более поздние, но меня крайне удивило, что в каждом томе не хватает некоторых стихов. Вчитавшись, я впал в крайнее недоумение, не понимая, почему в изданиях после 1917 года в трех местах слово «жид» заменено на «иудей», отчего сразу захромала рифма, а в сборниках более поздних исчезли слова «москаль» и «лях»? Сии находки огорчили меня, заставив предположить, что в разные времена в цензурном комитете заседали москальские дети, решившие поглумиться над усопшим поэтом. Я было хотел тотчас же все править, благо Семен Львович преподнес мне чудо-перо, однако книг оказалось много, а извращения встречались чуть ли не каждой странице, отчего я осерчал и решил отложить сие занятие.

Перейдя к чтению своих дневников, я уже не ожидал ничего хорошего и не ошибся в предположениях, невероятно расстроившись. Какая невыносимая казнь уготована людям публичным, а более того, литераторам, когда проныры издатели ковыряются в твоем белье, пока ты спишь, ворошат его, вынюхивая тайные грехи, в которых признаться стыдно даже себе! Да ведь для кого пишутся дневники? Для публики? Для потомков? Ни в коем разе! Для себя сии тайные записи, исключительно для того, дабы на склоне лет, когда зазвенит колокол, пробивая первый удар смертного часа, ты мог слабеющей рукой пролистать свою исповедь и, перед тем как идти на Высший Суд, взвесить свои грехи, сосчитать добродетели, а затем, швырнув откровения в пылающий камин, со спокойной душой исповедаться и отправиться к месту вечного покоя.

А что вынесет читатель из моего Дневника? «Ел, пил, спал», – как я написал 3 сентября 1857 года, возвращаясь на пароходе из ссылки. И только! И что полезного приобрело общество, узнав про мой сон, в котором явились ненавистная Орская крепость и корпусной ефрейтор Обручев? Ничего примечательного. Выходит, и душа моя спала в тот день, и ум мой спал, и не залетела в голову ни одна дельная мысль. Даже мечта, что увижу когда-нибудь застывший от мороза Петербург, что сжалятся надо мной, дозволят летом съездить на свою милую Украйну, – ничего об этом я, старый дурень, не написал, хотя и размышлял об этом сутки напролет! Вот и выставил себя курам на смех. «Ел, пил, спал». Прям животное какое! Я уж не говорю, что отдельные места и вовсе не подлежат публикации, все-таки книги лежат в домах, где обитают дети, а особо молодые девицы. А ну как они раскроют такой дневник и полюбопытствуют, что же старый сатир делал в Нижнем Новгороде во время длительной стоянки парохода? Что прочтут?! Извольте:

«Проходя мимо церкви Святого Георгия и видя, что двери церкви растворены, я вошел в притор и в ужасе остановился. Меня поразило какое-то безобразное чудовище, нарисованное на трехаршинной круглой доске. Сначала я подумал, что это индийский Ману или Вешну заблудился в христианское капище полакомиться ладаном и деревянным маслицем. Я хотел войти в самую церковь, как двери растворилися и вышла пышно, франтовски разодетая барыня, уже не совсем свежая, и, обратя(ся) к нарисованному чудовищу, три раза набожно и ко(ке)тливо перекрестилась и вышла. Лицемерка! Идолопоклонница! И, наверное, блядь».

Куда это годится, господа хорошие?! Попадись сей фрагмент на глаза юной барышни, что скажет она о поэте, употребившем слово, которое мужчины только в пьяном безобразии роняют за третьей квартой? Что подумает сей невинный цветок в преддверии первого свидания и пылких романтических мечтаний о грубых нравах мужской компании? Какое мнение она составит о литературе, призванной исправлять дурные нравы общества? Я уж молчу о том, что попадись сия запись фанатичному служителю культа, чего доброго, возопит, до Синода дойдет, обличая поэта в богохульстве! А за что? За то, что, прикрываясь религией, малюют, а затем вывешивают в церквах мазню, низводящую святость до неумелого ремесла и оскверняющую православную душу?!

Прерываю свои записки, так как услышал шаги в соседней комнате. Наверное, проснулся мой хозяин и, умывшись, пойдет приготовлять завтрак. Тягостное это занятие для бобыля! Надо бы улучить момент и поделикатнее спросить, отчего не женился до сих пор. Неужто не нашел красивую жидовочку, что нарожала бы ему деток да по пятницам готовила фаршированную щуку? И не забыть попросить, чтоб купил мне церковный календарь, а то потерял счет праздникам, а это тяготит, поскольку, будь сегодня какой праздник, даже малозначительный, можно было б намекнуть, что не грех и чарку поднести православной душе. Только б не начался Великий Пост! Тогда совсем худо животу придется!

18

Дневник Т. Г. Шевченко

16 февраля 2014 года (продолжение)

Прекрасно позавтракал. Семен Львович проснулся в хорошем расположении духа, много шутил, рассказывая о предметах, коих в квартире великое множество. Я помог ему вымыть посуду, после чего он прощупал мой пульс, заставил показать язык и остался доволен. Да я и сам чувствую, как с каждым часом бодрость наполняет мое тело, словно в кровеносные сосуды кто-то впрыснул шампанского. Затем мой хозяин спросил, что я читал перед сном. Я поведал о дневнике, излив негодование, которое стал испытывать к издателям, опубликовавшим сии записки. Это его позабавило, хотя он и произнес весьма дурную фразу: «Каждый зарабатывает как может». Затем Семен Львович сообщил, что должен отлучиться на службу, а мне велел сидеть тихо, не открывать дверь и, Боже упаси, не трогать штуковину, которая иногда пугает меня, заливаясь, как соловей, нежными трелями.

Подойдя к окну, я стал наблюдать за жизнью двора. На лавке у подъезда, несмотря на холод, сидели две бабы, с которыми Семен Львович вежливо раскланялся. Затем моего хозяина остановил человек с лопатой, вероятно, дворник. Бурно жестикулируя, он что-то обьяснял или просил на водку, после чего мой хозяин достал из кармана деньги и отдал дворнику, который приятельски похлопал его по плечу. В прошлой жизни мне не приходилось наблюдать подобных проявлений простоты и дружелюбия в отношениях разных сословий, и я с трудом подавил в себе желание нарушить слово и выйти во двор, чтобы наконец отвести душу в разговорах с земляками. Но мой благодетель мог осерчать, а мне вовсе не хотелось доставить ему огорчение.

Я вернулся в свою комнату и, устроившись поудобнее на своем ложе, решил посвятить нынешний день чтению, поскольку меня заинтересовала стопка книг, которую обо мне написал некто Вруневский. Книг довольно много, поболее чем я сам насочинял, и весьма лестно, что моя скромная персона заставила этого человека со странной для литературного критика фамилией посвятить свою жизнь изучению творчества бедного Тараса.

19

Письмо С. Л. Либермана жене, Эстер-Тане Либерман

Дорогая Эстер!

Мне очень понравилось твое новое имя, хотя в мыслях я продолжаю обращаться к тебе как к Татьяне. Тревожит лишь обстоятельство, что человек, меняющий имя, меняет и свою судьбу. Надеюсь, она будет благосклонна к тебе, тем более что у пушкинской Татьяны с Онегиным вышло все не так, как задумал Александр Сергеевич. Что светил этому возвышенному существу брак с пустозвоном и бездельником Онегиным? Ровным счетом ничего. Шуры-муры всегда заканчиваются плохо, поэтому поэт не стал опошлять свое перо мезальянсом. Но зачем он убил Ленского?! Странный народ эти сочинители! Никакой логики, никакого уважения к семейным ценностям!

Теперь по поводу идиотского приглашения адвоката Гринберга явиться на бракоразводный процесс в Израиль. Выбрось из головы эти глупости и не смеши людей! Возможно, я не идеальный муж в том историческом значении, которое поставило клеймо на каждом еврее как на образцовом семьянине, что тащит все в семью и умудряется при этом помогать любовнице. Возможно, в моем случае присутствует исключение из этого правила, которое связано с увлечением русской литературой, способной перевоспитать на свой лад даже еврея. Но я категорически не согласен с твоим узкомещанским представлением о предназначении отдельной личности, избранной изменить окружающий мир, ибо, если среди людей не найдется горстка безумствующих, мир погибнет. Стадо двуногих по-прежнему ходит по праздникам в религиозные заведения, дабы вымолить себе блага и преференции, не подозревая, что Создатель уже совершил то, что должен был совершить, то есть создал Землю, сделав ее пригодной для нашего существования. В остальном же, как любой исследователь, Он обречен наблюдать за тем, как мы поведем себя в предложенных им обстоятельствах. Наивно полагать, что Он будет оберегать нас, как наседка оберегает своих цыплят, ибо Высший Разум бесстрастен, лишен эмоций, у него нет ни врагов, ни любимчиков. Его миссия – фиксировать стадии нашего развития либо замерять градус деградации. И если его опыт окажется неудачным, от чего не застрахован любой экспериментатор, то для следующей попытки у Него есть мириады других планет, на которых можно ставить новые опыты с учетом прежних ошибок, а у такого экспериментатора, как наш, конечно же, есть воля, желание и терпение, не говоря уже о массе расходного материала.

Почему-то мне кажется, что так все и произойдет, ибо в нашем случае (я имею в виду сотворение мира) Создатель допустил только одну ошибку, позволив начать строительство Вавилонской башни. Конечно, он знал, чем все это закончится, но зачем тогда прерывать опыт на самом интересном этапе, а затем придумывать разные языки, затруднив людям общение? В чем тогда идея прогресса? Не могу это объяснить, сколько ни ломал голову, пока не подобрал ключ к этой тайне: «Создал вас по образу и подобию Своему». Люди склонны верить всему, что им говорят, особенно если это исходит от главы семейства. И какой сын в юном возрасте не мечтает быть похожим на своего Отца, не хочет стать таким же сильным и умным? Выходит, Он передал нам по наследству свою нетерпимость, эгоистическое желание ни с кем не делиться тайной. А может, разрушая Вавилон, предупредил, что к Нему нельзя прийти «колхозом», что каждый обречен строить свою башню в Небо в гордом одиночестве?

Хорошо зная твой характер, я уверен, что ты сейчас крутишь пальцем у виска и обзываешь меня мишигинером[4], который помешался на Каббале и своих путешествиях во времени и пространстве. Но разве я виноват? Таким Он меня создал и, вероятно, имел в виду нечто важное, указывая мне путь, который я должен пройти. Я знаю, что тебе тяжело, но я не мог поехать с тобой, не завершив эксперимент. Израиль, конечно, высокоразвитая страна, но ты подумай и ответь: дали бы мне там воссоздать человека? Ни за что! Нашлось бы немало советчиков, которые устроили бы дискуссию, каким должен быть мой следующий шаг, а ведь возвращение человека из небытия есть великое таинство, совершаемое в кристально чистой беседе с Создателем. Смею думать, что и Он создавал Адама в абсолютной тишине, полагаясь исключительно на творческое озарение, а не на чужие советы. Поэтому, худо-бедно, мы не самое несуразное, что он создал. Поэтому я и решил завершить начатое дело в Киеве. Мои ежедневные восхождения к Престолу, а проще говоря, духовные практики, о которых я тебе осторожно рассказывал в дни моего ухаживания, возможны только в определенном месте, кроме того, я люблю этот город, похожий на древний Вавилон. Здесь тоже пытаются построить высокую башню, но дальше фундамента дело не идет. Нет чертежей, подрядчики врут, десятники воруют, а строители вот уже третье десятилетие перекладывают камни с места на место.

Ты, конечно, рассердилась из-за Шевченко. Что, да почему, да зачем – эти вопросы, конечно, имеют право на существование. Но только как вопросы. Кстати, я подсчитал, что вопросов намного больше, чем ответов. Примерно десять к одному. Но попробую ответить, почему Шевченко. Все худшее, что есть в человеке, – зависть, лень, желание обмануть ближнего, трусость и лицемерие, – о чем, кстати, предупреждал свой народ Тарас Григорьевич, как сорная трава прорвалось сквозь асфальт. С невероятной быстротой расплодились тараканы, которые научились ораторствовать и даже плакать, объявляя национальной идеей заурядную банальщину, но стоит одному из них вскарабкаться на Печерский холм, как он превращается в жлобоватого хохла-помещика, гоняющего кур в государственном огороде. Так кто, если не Шевченко, которого они боготворят, кого будут беспрекословно слушать, выведет страну из добровольного рабства тупости, трусости и лени? Во всей украинской истории я не нашел фигуру, равную этому человеку, который спит сейчас в нашей квартире. Кроме того, в Киеве есть одно место, способное изменить страну, сделать ее мудрой, счастливой и богатой. Но об этом я не рискую говорить вслух.

Однако довольно о высоком, которое мало кого волнует. Это не упрек, и если ты хочешь, чтобы я просил прощения за страдания, которые выпали на твоем пути из Татьяны в Эстер, то я готов вымаливать прощение даже на коленях.

Прости! Прости! Прости! Прости! Прости! Прости! И еще тысячу раз прости!!! (Пишу это, стоя на одном колене!)

А теперь о делах житейских, в которых я ничего не смыслю и никогда этого не скрывал.

Конечно, мы все должны «благодарить» Нюму Зусмана, из-за которого вы там мыкаетесь на съемной квартире, но теперь, когда ты прошла гиюр и стала еврейкой не только душой, но и телом, ты имеешь право на ссуду для покупки квартиры. Мама, насколько мне известно, тоже имеет такие права. Почему бы вам не взять две ссуды и не закрыть этот вопрос? Я понимаю, что две хозяйки на кухне – это катастрофа, тем более с таким характером, как у тебя, но ведь сейчас вы живете вместе и, наверное, нашли общий язык? Пожалуйста, поставь мой вопрос на голосование. А когда Тарас Григорьевич окрепнет, будет принят в обществе и поведет свой народ к светлым вершинам, я с чистой совестью выйду на Владимирскую горку и скажу Киеву «зай гезунт»[5]. Ждать осталось всего ничего.

Пожалуйста, пришли мне свою фотокарточку, где ты с детьми, а то я не знаю, как вы сейчас выглядите.

У меня все нормально, если не считать, что надо готовить завтраки и обеды на двоих, я уже молчу про уборку и стирку. Каждый раз, когда мне надо вымыть посуду, я начинаю понимать, почему утренняя молитва еврея звучит так искренне и проникновенно: «Спасибо, Господи, что не создал меня женщиной»! Конечно, в этом есть элементы дискриминации, но пускай с этим разбираются специалисты по гендерной политике, социалисты и феминистские организации.

На этом заканчиваю. Гость мой уже покашливает за стенкой, а это значит, что он проголодался. Вообще, он человек простой, открытый, хотя по инерции прежней жизни почему-то не любит евреев. Но я надеюсь вылечить его и от этой болезни, хотя антисемитизм страшнее онкологии и с этим придется повозиться.

А теперь иди к этому идиоту Гринбергу и забери свое заявление о разводе.

Целую тебя и детей. Твой талантливый муж Сема

P. S. В твое письмо я вложу письмо маме, только ты, пожалуйста, имей совесть и не читай его.

С. Л. 18 февраля 2014 года г. Киев

20

Письмо С. Л. Либермана Двойре Соломоновне Либерман

Дорогая мама!

Пишу на скорую руку, так как у меня в доме гости. Извини, что писал от случая к случаю, но ведь я иногда звонил, пока телефонные компании не сошли с ума от жадности.

Это письмо я вложил в конверт с письмом к Тане, но она обещала, что не будет читать его. Как бы там ни было, но даже ты должна признать, что твоя невестка – честная женщина. Я подозреваю, что она прошла гиюр и превратилась в Эстер для того, чтобы ты наконец успокоилась и не тревожила на том свете папу своими рыданиями, что я продолжаю жить с гойкой[6], отчего внуки не имеют никакой перспективы в Израиле. Будь мудрой! У тебя это хорошо получается. Поэтому употреби все свое влияние, чтобы Таня забрала у адвокатов заявление на развод. То, что я не писал и не звонил, – еще не повод для таких исторических решений.

Дела мои идут замечательно. Наконец я сделал то, что не удавалось ни одному человеку в мире, включая рабби Лёва[7]. Не подумай, что я хвастаюсь, но в нашей квартире теперь живет Тарас Григорьевич Шевченко. Если ты забыла, кто это, я напомню. Однажды на папином дне рождения вы вместе с Тамарой Ивановной цитировали его «Кобзарь».

Сейчас я готовлюсь принимать поздравления и получу кучу денег, так что можешь этот вопрос не задавать.

В Киеве холодно, идет снег, который никто не убирает, иногда пропадает электричество, зато каждый день растут цены. Поэтому неизвестно, что хуже – ваши террористы или мои министры. Но ты об этом никому не говори, потому что здесь не любят, когда о них плохо думают за границей и называют это клеветой.

Мама, еще раз прошу тебя быть мудрой в отношениях с моей женой. А когда я приеду, мы спокойно обо всем поговорим.

И поподробнее напиши мне про эту историю с разводом. Может, у Тани появился какой-то местный Хаим и начал ей пудрить мозги? Немедленно прекрати эти поползновения! Я скоро приеду и сам во всем разберусь!

Я тебя крепко целую и обещаю писать часто. Ты тоже пиши, хотя я знаю, что ты сломала очки.

Твой любящий сын 18.02.2014 г.

P. S. У папы был дедушка Симха Либерман, очень богатый человек, у которого был роскошный особняк в Липках. Напиши все, что ты знаешь о нем и о нашей родне по папиной линии. Для меня это вопрос жизни!

21

Протокол заседания Правления союза живописцев и ваятелей Украины

19 февраля 2014 года

СЛУШАЛИ: Информацию тов. Фельбабы Г. И. о результатах его встречи с главой гуманитарного управления администрации Президента А. Л. Цырлих.

Докладчик остановился на титанических усилиях, которые власть предпринимает для развития искусства вообще, а в живописи и скульптуре – особенно. Затем он подробно осветил инициативу правительства по созданию цикла монументальных работ, посвященных 200-летию со дня рождения Т. Г. Шевченко.

ПОСТАНОВИЛИ: 1. Горячо одобрить курс Президента на повышение благосостояния украинского народа, укрепление авторитета страны на международной арене и заботу о развитии изобразительного искусства.

2. Распределить государственный заказ следующим образом: полотно «Чаепитие в Межигорье» поручить тов. Фельбабе Г. И., предоставив ему оплачиваемый отпуск на два месяца. Остальные заказы распределить между членами Правления путем тайного голосования, придерживаясь принципа: одна кисть – одна картина, один резец – одна скульптура.

3. Организовать коллективную поездку членов Правления в Италию для приобретения расходных материалов, включая краски и холсты импортного производства.

Принято единогласно. Председатель Правления Фельбаба Г. И.

22

Дневник Т. Г. Шевченко

20 февраля 2014 года

Вот уже третий день я погружен в чтение неизвестного мне Вруневского. Лестные эпитеты, коими он украсил меня, поначалу вскружили голову, и я огорчился, что они останутся неизвестны моим придирчивым критикам вроде Пантелеймона Кулиша, не говоря уже о Белинском, который считал украинский язык «лингвистическим недоразумением». Несмотря на заунывность стиля, Вруневский – настоящий литературный рудокоп. Сразу раскусил, что любое вполне понятное сочувствие к покойным литераторам будет с похвалой воспринято публикой. Каждый бумагомаратель изо всех сил тщится узнать, что же будет с его сочинениями после того, как душа вознесется к небесам, где немедля выслушает приговор. Признаюсь, и меня посещала тщеславная тревога: не напрасен ли мой труд? Дойдут ли «Гайдамаки» и «Катерина» до будущих поколений? Какие чувства взрастят они в душах тех, чья жизнь зародится через столетие? И ведь, как уверяет мой биограф, дошло! Еще как дошло! Труд мой признан, и чествуют меня земляки не меньше, чем русские возносят Пушкина, но отчего неприятные щипки от чрезмерной лести сего критика заставляют кривить губы и потирать грудь, успокаивая норовливое сердце? Однако не буду забегать наперед.

В похвалу моему исследователю отмечу, что изучил меня г-н Вруневский куда прилежнее, чем повитуха, принимавшая роды у моей матушки, куда придирчивее, нежели дотошный лекарь, исследуя тело больного. Более того! Сей академик литературы порой прикасался ко мне намного нежнее, чем любовник, ласкающий пышные формы своей ночной Венеры! Каждый день моей жизни, каждая строка моих творений обследована, изучена и описана сим ученым мужем, причем с толкованием, на что в том или ином опусе читателю следует обратить внимание. Конечно, при этом он насочинял три роты арестантов, приписав мне намерения, кои не лезут ни в какие ворота. Ну да Бог с ним! Сие общая болезнь критиков, для которых автор – недоношенный младенец, коего следует привести в божеский вид перед встречей с читателем. Примечательно, что и публику сии толкователи в грош не ставят. Для них читатель настолько туп и необразован, что ему следует разжевать поэта да в рот положить, иначе бедолага подавится от крепости стиха, впадет в неистребимое уныние и, чего доброго, сопьется! Порой и рыдать хочется, читая эту, с позволения сказать, «шевченкиаду», где в каждом новом томе критик выставляет меня то социал-демократом, то решительным карбонарием, то проводником идей какого-то коммунизма, о котором я и понятия не имею, а в последней брошюрке и вовсе объявил меня первым националистом Украины. Я нисколько не возражаю против многогранности человеческого характера, но помилуй Бог! Человек ведь не флюгер, чтобы вертеться в необходимом Вруневскому направлении! Описывая мою жизнь, из которой он застенчиво вымарал дела амурные, пристрастия к веселью, гульбе, критик лицемерит. Словно стесняется меня, спешит омыть, причесать и наодеколонить, прежде чем представить публике. Тогда уж изволь быть последовательным в своих извращенных намерениях! Зачем тискать на обложках мою парсуну в кожухе и смушковой шапке? Зачем изображать меня московским ямщиком либо эдаким народным заступником с кистенем в рукаве? Коль ты подробно исследовал каждый день моей жизни (разве что в сортир за мной не ходил!), так должен был решительно восстать против мрачного дядьки, портретами которого, как уверяет Семен Львович, украшена вся Украина. Коль ты мой биограф, так честно расскажи, что сия фотография была с умыслом сделана мною для госпожи М. А. Дороховой, дабы отвязалась от меня эта назойливая бабенка, требуя подарить свое изображение в народном духе. Я и в мыслях не предполагал, что сей нелепый образ сочтут моей истинной сутью! Чем не угодили мой фрак и цилиндр?!

Кроме прочего, сей господин слишком вольно описывает, что я думал в тот или иной момент, что замышлял, о чем мечтал. Ему бы писать душещипательные романы для горничных, а не биографии литераторов! Ведь нелепо путать стихи и жизнь, наивно полагая, что стихи, пускай даже самые вдохновенные, ответят на все вопросы, что терзали душу художника, а тем более составляют часть его биографии. И уж вовсе непростительно, когда исследователь придумывает своему герою поступки, а затем дотошно анализирует собственный бред. Главы о Кирилло-Мефодиевском братстве и моем фрондерстве привели меня в неописуемый ужас и заставили испуганно поглядывать на дверь, ожидая нового прихода жандармов. Да ведь замышляй мои братчики революцию, о которой насочинял Вруневский, да позволь я себе десятую долю крамольных проповедей, которые он за меня сочинил, то не в солдатчину меня б упек Николай Палкин, а в сибирскую каторгу, к декабристам, да с колодками на ногах! Ей-Богу, не понимаю: зачем было врать и подпускать такие страхи? Конечно, вольнодумство сопровождало мою молодость, однако оно было опасливо, это было вольнодумство всей литературной богемы Санкт-Петербурга, но никак не злонамеренность французских якобинцев. А с поэмой «Сон» Вруневский и вовсе выставил меня чудовищем. Посмев утверждать, что сия вещица мною придумана как вызов царствующим особам, критик проявил дикое невежество. Уж кому, как не академику, коим является Вруневский, должно знать, что стихи невозможно придумать, что поэзия – это разговор Поэта с Богом, разговор интимный, доверительный, без посторонних ушей. И с чего бы мне мстить императрице Александре Федоровне и великой княжне Машеньке, которые выложили кровные червонцы в приснопамятной лотерее, принесшей мне волю? Просто рифмы сыпались с небес, как горох, да такие смачные, что какой дурень откажется от подобного дара! Конечно, поэма устарела, и, пожалуй, трудно представить в вольной Украйне, что наш родной царь, или Президент по-новомодному, может «затопить» в морду министру, а тот, облизавшись, ударит в пузо начальника департамента, а тот писаря, а писарь мелкую сошку, а «недобитки православные» будут радоваться и кричать «ура». Все это, надеюсь, в прошлом, и Вруневскому следовало бы сие отметить. А уж его враки, что повести я писал по-русски оттого, что мне их запретили сочинять на украинском, это, батенька, бред сивой кобылы! Кому было писать на ридной мове, когда народ мой не имел своей грамоты и норовил гутарить по-московски?..

Вот излил я свое возмущение от вруневских побрехенек, а зачем они ему понадобились, так и не понял. Может, он, подобно Булгарину и Гречу, ловчит, приспосабливается к высочайшим пожеланиям? А может, против меня составлен заговор и Вруневский балаболит, о чем другие молчат? При случае надо узнать адрес сего господина и написать ему гневное письмо, а еще лучше встретиться и для начала набить ему рыло.

Грустно, что сии толстые фолианты разошлись огромными тиражами, о которых и мечтать не смели мои современники. Теперь бегай по городам и весям, оправдывайся перед народом!

Прочел сии записи и устыдился. И ты, братец, врешь! Словно желаешь оправдаться за свою неблагодарность.

Неблагодарность! Вот слово, которым меня хлестало просвещенное общество и которое брезгливо роняли мои вчерашние друзья! «Как он посмел оскорбить венценосных дам, которые увлеклись той лотерей как самым важным делом своей жизни?! Как посмел вчерашний раб преступить человеческие законы?»

Дано ли вам понять, господа, что стихи неподвластны вашей логике?! Они неподвластны даже мне! Вы талдычите об идеалах, о нравственности, о благородных порывах души. А я хочу быть неблагодарным животным! Ведь для вас казачок Энгельгардта, малевавший портреты и сочиняющий вирши, был забавой, собачкой, обученной танцевать менуэт!.. не так ли?! Все! Больше ни слова!..

23

Письмо Двойры Соломоновны Либерман Семену Львовичу Либерману

Дорогой Сема!

Получила твою писульку и опять расстроилась. Чем ты так занят, что не можешь написать подробное и толковое письмо? Я вижу, ты совсем не изменился и у тебя по-прежнему ветер в голове вместо желания поговорить с мамой, которая желает тебе только добра. Я заметила, что своей жене ты написал на две страницы больше, но я не обижаюсь, хотя хорошо помню, как однажды ты ей сказал, что жен может быть много, а мама одна. Теперь я понимаю, что ты это говорил в воздух. Но я решила в последний раз достучаться к твоим мозгам, потому что мое терпение на исходе и это уже все.

Вспомни, как мы с папой мечтали о твоей медицинской карьере! По-твоему, нам было легко пропихнуть тебя в медицинский институт? Конечно, ты закончил школу с золотой медалью, но кого это волновало?! Их волновало, чтобы евреи не превысили процент черты оседлости, который коммунисты взяли на вооружение у царизма. И если бы папа не пошил шерстяной костюм ректору института и пальто для секретаря парткома, неизвестно, где бы ты учился. У папы были золотые руки, к нему в очереди стоял весь Киев, включая третьих секретарей райкомов, но папа имел мужество отложить партийные заказы и заняться твоим поступлением. Помни об этом! Папе уже ничего не надо, кроме того, чтобы ты помнил его труд и волнения.

Но не будем о неприятном. Когда ты поступил, я закатила праздник для всей родни, и, если ты помнишь, стол был на удивление. Я была на седьмом небе и всем рассказывала, что ты выучишься на педиатра, будешь лечить детей, а это важно в материальном плане. Люди устроены так, что когда заболеет ребенок, они все вынесут из дома, лишь бы он поправился. Но ты уже в институте начал мечтать про глупости о воскрешении людей. Я сгорала от стыда, представляя, что думают о тебе наши знакомые, которым ты это рассказываешь! А когда ты начал подпольно изучать иврит и принес в дом книги по Каббале, которые у нас потом изъяли при обыске, я поняла, что все папины труды пошли насмарку. Сколько слез я пролила, умоляя Бога, чтобы он вернул тебе разум, и, когда мои молитвы почти дошли до адресата, ты привел в дом Таню и сказал, что хочешь жениться. Конечно, сейчас она взяла гиюр, хотя я подозреваю, что она это сделала, чтобы насолить мне, но что со мной творилось, когда ты ее привел! Боже, какой это был кошмар! Ведь в нашей семье, я уже не говорю о папиной линии Либерманов, в которой рождались только приличные люди, кроме дяди Мони, вступившего в партию, никогда и никто не роднился с гоями! Ну, что теперь вспоминать за рыбу гроши?! Как говорила твоя бабушка, чему быть, того не миновать. Но сейчас я не об этом, тем более что внуки отомстят вам за все. В этом я уверена и поэтому могу спокойно умереть. Но я не могла заснуть всю ночь, когда узнала, что у нас в доме живет Шевченко! Мне пришлось принять успокоительные капли, но это не помогло. Если твои безобразные опыты закончились успешно и это именно тот Шевченко, о котором я думаю, так извини меня, но ты окончательный идиот! Я говорю об этом с болью, потому что какая мама признает, что она родила идиота? Ты не понимаешь, чем все это закончится? Тебе мало неприятностей, которые у тебя были с советской властью даже во время перестройки? Еще со школы я очень хорошо помню этого Шевченко. Конечно, он хороший поэт, но, судя по его биографии, у него был ужасный характер. Он ругался с друзьями, вступал в запрещенные политические партии, постоянно ссорился с начальством, за что его отправили в ссылку, но ему это помогло как мертвому припарки и он остался таким же упрямым, как мой старший внук, чтоб он мне был здоров! Это я к тому, что твой сын требует свиную отбивную, а где я ее возьму в Израиле без унижений и позора? Так вот, насчет Шевченки. Послушай свою маму и потом рассуди, кто из нас прав. Ты с ним еще будешь иметь кучу неприятностей, потому что человек с таким характером, как у него, не будет молчать, как только увидит, какой бардак развели на Украине. Не дай Бог, он еще напишет новый «Сон» про украинское правительство, и что тогда? Его, может, и не тронут, потому что надо будет убрать все памятники, а на это у них нет денег, и вообще у них не останется ни одного приличного покойника, которого можно повесить на стенку, но на тебе они отыграются сполна. Вспомнишь потом маму! Поэтому мой тебе совет. Он пускай живет как хочет, пускай они ему дадут квартиру или в крайнем случае койку в общежитии, пускай он строит себе свою Украину, а ты собери вещи, продай квартиру и немедленно переезжай в Израиль. Врачи здесь очень прилично зарабатывают, не говоря уже о том, что тебе не надо будет мучиться с ивритом, который ты успел выучить нелегально. Про твой английский, которым я всегда гордилась, вообще молчу. Подумай о детях, подумай о своей жене. Хотя она мне и не родная, но так издеваться над женщиной, как издеваешься ты, может только последний хозер[8]. Я не удивляюсь, что она подала на развод. Давно пора! О себе говорить не хочу. Даже моя приятельница Соня, прочитав про тебя в газетах, с издевочкой сказала: «Если ваш Сема такой гений, почему он клонировал какого-то украинца, а не подумал о папе, который вот уже двадцать лет лежит в сырой земле»? И что я должна была ответить?! Возьмись за ум и крепко подумай! А лучше ни о чем не думай и немедленно приезжай. И запиши на отдельном листочке и повесь его на видном месте, что когда ты будешь ехать, прихвати мою синюю кастрюльку с ромашками. Она лежит где-то на антресолях. Без нее я в Израиле как без рук.

Насчет твоего вопроса по поводу ухажеров у Тани. Врать не буду. Никого у нее нет. Но это не значит, что он не появится завтра. Русские женщины здесь всегда в цене.

Сема! Ты постоянно забываешь о моей главной просьбе: узнать, где сейчас находится Нюма Зусман, который украл деньги за мою квартиру. Говорят, что он скрывается на Украине и имеет наглость заниматься политикой. Узнай немедленно, а лучше найди и потребуй, чтобы он вернул деньги.

Больше не могу писать, устали глаза, хотя, спасибо невестке, она таки быстро заказала мне новые очки, но к ним еще надо привыкнуть.

Это письмо я передам отдельно, для чего пойду сейчас на улицу и буду дежурить Алика.

Чуть не забыла! Здесь в одной русской газете напечатали, что за Шевченко тебе могут дать Нобелевскую премию. Что это за премия? Она с деньгами или без?

Пока все. Целую тебя, твоя мама, которую ты будешь очень часто вспоминать, когда уже будет поздно!

21 февраля 2014 г. г. Хайфа

24

Тарас воскрес!

Очерк в газете «Литературная борьба» (орган Спилки литераторов Украины) от 22 февраля 2014 года, № 375

Вся мировая общественность готовится торжественно отметить двухсотлетие со дня рождения великого сына украинского народа Т. Г. Шевченко. Этому событию был посвящен состоявшийся вчера расширенный Пленум нашего творческого союза, который достойно несет знамя Великого Кобзаря, создавая произведения, волнующие умы миллионов читателей не только в Украине, но и далеко за ее пределами.

Открывая пленум, Голова Спилки украинских литераторов пан Мамуев Б. П. особо отметил выдающуюся роль в сохранении великих традиций украинской литературы старейшины писательского цеха Устима Йосиповича Хнюкало, великолепные романы которого «Страшный суд» и «Тихий ужас» до сих пор являются образцами оптимистического осмысления нашей истории. Подробно докладчик остановился на восемнадцатом томе альманаха «Неизвестный Шевченко», в котором академик Вруневский очень ярко и убедительно представил свою версию взаимоотношений небезызвестной актриски Катьки Пиуновой и нашего гения Тараса Григорьевича Шевченко. По мнению Мамуева Б. П., это эссе окончательно разоблачает подлую сущность жандармского управления, которое, завербовав вышеобозначенную Пиунову, подослало ее к Кобзарю, дабы она окончательно разбила его изболевшееся сердце. Это открытие особенно актуально в контексте политических реалий современности, когда Казахстан, подстрекаемый Россией, пытается втянуть Украину в Таможенный союз.

Затем писатели стали свидетелями сенсационного заявления о том, что украинские ученые еще раз доказали всему миру превосходство нашей науки, клонировав великого поэта. Председатель собрания особо подчеркнул выдающуюся роль в этом событии главы гуманитарного управления г-жи Цырлих А. Л., которая лично разрабатывала и утверждала план проведения выдающегося эксперимента. По словам докладчика, как только позволят обстоятельства, великий поэт будет представлен общественности, но в первую очередь он встретится с теми, кто достойно пронес знамя украинской литературы, выпавшее из его рук 10 марта 1861 года. Известие о воскрешении национального гения вызвало столь эмоциональный подъем, что докладчику пришлось объявить перерыв, дабы присутствующие смогли осмыслить услышанное и успокоиться.

После перерыва писатели вернулись в свои священные пенаты и, прослушав ряд важных сообщений, заклеймили позором своего коллегу Григория Людоедко, пойманного на краже стихов у поэтессы Л. Богатырко. Затем единогласно было принято предложение обратиться к великому поэту с просьбой, чтобы он написал заявление на прием в нашу организацию. Учитывая заслуги Кобзаря перед украинской и мировой литературой, решено не брать с Шевченко Т. Г. вступительный взнос и свести все формальности к минимуму.

В прениях выступили г.г. Хнюкало, Шмыгло, Супчик, Мошонкин, а также академик Вруневский, который отметил непреходящую важность возвращения Шевченко Т. Г. в лоно нашей писательской организации и сообщил о создании кредитной кассы «Мираж», которая послужит примером братства литераторов, независимо от идеологических оттенков и степени таланта, а также резко повысит их материальное положение. После чего Пленум единогласно постановил прекратить прения и с возгласами «Тарас воскрес!» руководство Спилки литераторов перешло через улицу в соседний ресторан, дабы еще крепче сплотить свои ряды.

Мелентий Хробак, собственный корреспондент

25

Докладная

Начальнику Шевченковского райотдела милиции

Выполняя Ваше указание, я, участковый уполномоченный старший лейтенант Панасько Г. Б., посетил гражданина Либермана С. Л., проживающего по адресу: Киев, ул. Белорусская, 17, кв. 6, где и отобрал у него соответствующее заявление по установленной форме.

Панасько Г. Б. 23 февраля 2014 г.

26

Заявление

В компетентные органы

Я, Семен Львович Либерман, 1958 года рождения, младший научный сотрудник института проблем геронтологии им. Косиора, обязуюсь в дальнейшем никого и ничего не клонировать без разрешения руководства института и санкции компетентных органов. Об уголовной ответственности предупрежден, в чем и расписываюсь собственноручно.

С. Л. Либерман 23 февраля 2014 года

27

В Совет Национальной безопасности

Совершенно секретно

Слухи о воскрешении Т. Г. Шевченко медленно, но уверенно распространяются по стране. Однако социологические замеры, проведенные по нашему заказу, показали, что население спокойно восприняло это известие. 20 процентов опрошенных считают воскрешение Шевченко ложью, как и все, что исходит из официальных источников информации. 24 процента считают сообщение попыткой Кабинета министров отвлечь внимание населения от очередного повышения цен на энергоносители и другие коммунальные услуги. 6 процентов считают это провокацией НАТО. Остальные 44 процента заявили, что появление Кобзаря их абсолютно не волнует, особенно после отказа Андрея Шевченко возглавить футбольную академию киевского «Динамо».

В связи с предстоящим явлением Шевченко Т. Г. украинскому народу предлагается провести следующие мероприятия:

1. В день появления поэта перед публикой произвести отвлекающие маневры (типа драк на автобусных остановках, крушения поездов, организацию паводков, землетрясений и т. д.) с целью концентрации внимания населения на более понятных катаклизмах.

2. Провести усиленную идеологическую работу с руководством писателей и художников, объяснив, что творческие проблемы не должны негативным образом отразиться на спокойствии общества в период подготовки к весенне-полевым работам.

3. Переориентировать работу всех спецслужб на противодействие любым попыткам Шевченко Т. Г. установить связь с оппозиционными элементами, а также с посольствами тех стран, которые навязывают нам ложные демократические нормы и правила поведения. Установить контроль за всеми высказываниями, встречами и иными контактами Т. Г. Шевченко, пресекая те, которые будут выходить за рамки вопросов о литературе и живописи.

4. Учитывая, что литераторы и прочие творческие личности страдают манией величия, еженедельно вручать им ордена, премии, награды от различных рейтинговых агентств и организаций, а Т. Г. Шевченко загрузить общественной работой, рекомендовав руководству Спилки литераторов незамедлительно принять его в свои ряды, ввести во все руководящие органы, вплоть до назначения его почетным председателям данной организации.

И. о. председателя Службы Безопасности Генерал-лейтенант Власов А. И. 24 февраля 2014 года

Глава вторая

28

Дневник Т. Г. Шевченко

28 февраля 2014 года

Сегодня весьма знаменательный для меня день. Семен Львович, с которым мы со вчерашнего вечера перешли на дружеское «ты», сообщил, что завтра поведет меня на прогулку. Боже мой, ведь я тыщу лет не видел древнюю столицу Руси-матушки, уж и позабыл, как выглядят улочки древнего Киева, хотя, если судить по виду из окна, потомки порядком изгадили прелестные пейзажи каменными монстрами наподобие моей нынешней обители. Но довольно о мрачном! Завтра! Завтра! Как я мечтаю завалиться в кровать и уснуть, дабы подогнать время! Однако Сема затеял примерку вещей, поскольку на дворе все-таки стоит зима. Надо сказать, что Семочка хотя и жид (Последнее слово зачеркнуто, вписано «иудей». Примечание редактора.), но абсолютно не похож на представителей своей нации, которые так и норовят содрать с ближнего последние портки. Он презентовал мне приличный полушубок, теплое белье, оставив себе суконное пальтецо и прохудившиеся ботинки. Зато с шапками вышел смех и грех. У моего хозяина в гардеробе оказалось всего три головных убора: негодное для зимы кепи, теплая ушанка из какого-то зверя (по запаху собака, что ли?) да мерлушковая папаха, точь-точь как на карточке, что я подарил назойливой курве Дороховой. Семка великодушно согласился надеть мерлушку, а мне уступил рыжую собаку. Когда он надел мерлушку, я расхохотался, так как старый жид (Слово «жид» зачеркнуто, вставлено слово «приятель». Примечание редактора.) стал похож на меня. Поглядевшись в зеркало, он сказал, что для нашей схожести ему не хватает усов и что он скорее похож на какого-то Хрущева (не знаю, кто сей господин). Рыжая собака весьма забавно смотрелась на моей голове.

После концерта с примерянием одежд мы перешли на кухню, которая нынче служит киевским обывателям столовой и местом для бесед (о чем мне несколько дней назад сообщил мой любезнейший хозяин), и приступили к трапезе. Конечно, стряпуха из Семочки неважная, да он и сам сокрушается отсутствию кулинарного таланта, хотя не каждая кобыла из мелкоместных сварила бы наше национальное блюдо, а именно борщ. Спасает положение добрый шмат сала, с которым любая пища полезет в глотку, а само сало непременно присутствует в холодном шкафу даже у иудеев. Видать, мы их здорово перевоспитали, хотя благодарности от них не дождешься. Как водится, перед салом и цыбулькой мы хряпнули по чарке горилки (ни в жисть москалям не сварить такую горилку, как мы варим!) и стали трапезничать.

На мой вопрос, с какого места предполагается осмотр Киева, Семочка ответил, что пойдем к университету, добавив, что таковой носит мое имя. Я оторопел и даже отодвинул тарелку. «Как же так? – воскликнул я. – Ведь я там не учился, ни разу не бывал, и вдруг моим именем? Коль хотели непременно украсить сей храм науки чьим-то именем, так стоило освятить именем профессора или ученого, прославившего сие заведение. Уверен, что таких нашлось бы немало». Но Семен сказал, чтобы я закрыл рот и ничему не удивлялся, так как моим именем, то есть Шевченко Тараса Григорьевича, в Украине названо решительно все. Я похолодел от ужаса и, преодолевая страх, шепотом спросил: «И бордели?» Хозяин мой рассмеялся и успокоил, сказав, что бордели пока никак не назвали, так как они работают без лицензий и государство их не замечает. Я перекрестился от облегчения, но обедать уже не мог, то и дело забрасывая собеседника вопросами: «А что еще? А еще?» Из его ответов я понял, что он не шутил, сообщая, что названо решительно все, даже не имеющее ко мне никакого отношения. Театры, пароходы, подземные станции, автобусы, больницы, школы, фермы, города, газеты, общества и прочая, прочая. Все это меня невероятно расстроило, так как заставило засомневаться в христианской сути города, с которого крестилась вся Русь-матушка. Конечно, заслуги перед Украйной у меня, пожалуй, есть, но чтоб строгать из меня икону? Помилуйте, господа! Сперва замордуют, а потом тащат в святые!

Все же Семен Львович заставил меня закончить трапезу, потребовав, чтобы я не подпрыгивал на табурете и перестал вращать зенками. Если удивляться всему, что происходит в Украине, сказал он, то впору купить билет в дом для умалишенных и остаток дней провести в окружении несчастных Буонапартов и Калигул.

Вторую рюмку Семочка заменил успокоительным лекарством, выразив сожаление, что не может дать мне какой-нибудь наркотик, дабы я не так остро воспринимал украинскую действительность. Потом он все же сжалился и, поставив передо мной сковородку с жареной картошкой, налил вторую рюмку, грустно сказав: «Лехаим[9], Тарас Григорьевич! Будь здоров, удивительный ты наш!» Что он хотел этим сказать, мне решительно непонятно, но слова были произнесены таким теплым и дружеским тоном, что я невольно прослезился, пообещав выпить третью рюмку за его здоровье, несмотря на явную глупость пить за здравие нехристя.

Тем временем мой наставник провел исторический экскурс, сообщив, что один из моих памятников стоит на том самом месте, где ранее находился памятник Николашке. И аккурат перед университетом имени моей персоны. Скрипя зубами, я промямлил, что оно, в принципе, верно, ибо киевский университет был основан по высочайшему указу, да и любил царственный фельдфебель бывать в Киеве. А что его сковырнули, так поделом, хотя могли меня и не водружать на старый постамент.

Вторую половину дня я намеревался посвятить чтению ненавистного Вруневского и наконец осилить пятьсот страниц исследования, в котором он подробно растолковал мое восьмистрочное стихотворение, однако, прежде чем раскрыть толстенный фолиант с золотым тиснением, я прилег на кровать и предался размышлениям.

Итак, завтра я впервые выйду к своему народу. Быть может, мне удастся поговорить с киевлянами, послушать их и понять, изменилась ли человеческая натура за полтора столетия. Каков он сегодня, мой земляк? Что изменила в нем вольность, приобретенная Украйной? Избавила ли от вечной подозрительности, общественной лени, желания перекладывать важные решения на старосту, а главное – исчезло ли в моих собратьях чувство холуйства решительно перед всем, что существует в мире? Последнее наверняка должно исчезнуть, ведь, как сообщил Семен Львович, уже нет панов, нет крепостного права и украинцы сами заправляют на своей земле. Так что же щемит сердце и смущает душу? И отчего, сообщая все это, так хитро улыбался старый жид? (Слово «жид» зачеркнуто, вместо него вписано слово «хозяин». Примечание редактора.)

29

Рапорт

Начальнику Шевченковского райотдела милиции г. Киева

2 марта 2014 г.

Довожу до Вашего сведения, что вчера, то есть 1 марта, я, старший наряда патрульно-постовой службы прапорщик Задавысвичка Т. Т., и сержант Дурдела Н. Б. патрулировали закрепленную за нами территорию, а именно сквер имени Т. Г. Шевченко напротив Университета имени аналогичной персоны. В 11.25 мы обнаружили у памятника гражданина, похожего на сам памятник, как внешним видом, так и чертами лица. Гражданин расшвыривал корзины с цветами, а также венки, которые накануне возложили кандидаты на премию имени опять-таки Шевченка. На наш вопрос о причинах безобразия гражданин, похожий на памятник, ответил, что монумент поставлен ему, поэтому он имеет полное право читать на ленточках, кто и зачем притащил сюда цветы. Потом он стал грубо выражаться и критиковать памятник, уверяя, что он вовсе не такой мрачный дядька, каким его изобразили ваятели. Сержант Дурдела, обладающий острым нюхом, обнаружил, что от нарушителя исходит запах горячительного типа «Горилки особлывой» торговой марки «Хортица», о чем незамедлительно доложил мне по всей форме. Я принял решение проверить у подозреваемого документы. На мое требование предъявить паспорт гражданин заявил, что таковой у него имелся сто пятьдесят лет назад, но был изъят в полицейском околотке при каневском уездном градоначальнике, а затем пропал в канцелярии киевского генерал-губернатора. Имея огромный стаж беспорочной службы в виде двух знаков отличия и одной медали, я немедленно раскусил, что преступник, похожий на памятник горячо любимому поэту, находится в состоянии белой горячки. С целью исключения возможных травм, которые случаются при падении выпивших лиц на ледяной тротуар в зимний период, я предложил ему пройти в ближайшее отделение милиции для выяснения личности, а также места регистрации. Вместо добровольного согласия подозреваемый потребовал, чтобы я обратился к нему на государственной «мове», то есть по-украински, чем и выдал свое националистическое нутро и принадлежность к экстремистской партии. Не желая идти на поводу у провокатора, мы, то есть я и сержант Дурдела Н. Б., путем настойчивых физических упражнений доставили его в ближайшее отделение милиции, где и состоялась дружеская беседа на предмет выяснения личности подозреваемого.

Со слезами на глазах сержант Дурдела Н. Б. и дежурный по участку л-т Капец Б. Б. умоляли гражданина вести себя прилично и раздать дежурному наряду свои фото с дарственной надписью, но в ответ услышали националистические лозунги и оскорбления типа «рабы, подстилки, грязь Москвы» и тому подобное, включая нецензурные матюки.

В процесс допроса грубо вмешалось лицо еврейской национальности и стало требовать освобождения задержанного хулигана, заявив, что подозреваемый является ожившим памятником нашему любимому Кобзарю и мы не имеем права топтать казенными ботинками национальные святыни. В ответ мы вежливо попросили лицо израильской наружности не вмешиваться в наши внутренние украинские дела и всем отделением выставили его за порог, а затем продолжили беседу с человеком, похожим на памятник.

Обращаю Ваше внимание, что рваная рана на лбу и разбитая губа у товарища, нагло присвоившего себе полную фамилию Тараса Григорьевича Шевченко, появились в результате его добровольного падения с высоты своего роста на каменный пол 24-го отделения милиции.

Старший наряда прапорщик Задавысвичка Т. Т.

30

Дневник Т. Г. Шевченко

3 марта 2014 года

Два дня не раскрывал тетрадь, ибо потрясение, которое довелось испытать, описать беспристрастно невозможно. И дело не только в совершенно разбитой физиономии, хотя глаз заплыл основательно, а из пищи могу принимать лишь чай да хлебать манную кашу, поскольку мешает опухшая губа. Болит душа! Болит куда горше, нежели лицо и почки, которые сатрапы обработали своими дубинками. О, светлой памяти граф Бенкендорф! О, милейший генерал Дубельт! О, добрейшие жандармы, конвоиры и палачи царской России! С огромным запозданием приношу свое раскаяние, что грешил на вас, обзывал всяческими непотребными словами, изливал на вас всевозможные проклятия! Какими нелепыми и смешными кажутся мне мои претензии к надзирателям Петропавловской крепости, куда меня угораздило попасть на время следствия по делу Кирилло-Мефодиевского братства! Конечно, порой те надзиратели всячески притесняли нас, не желая без мзды бегать в кабак за штофом для несчастных арестантов, они с видимым недовольством и даже с обидными для узника словами брали для передачи на волю письма и ходатайства, а за понюшку табака и вовсе приходилось унижаться, развлекая стражников чтением стихов. Но чтобы ни за что ни про что заехать человеку в морду, избивать его ногами, дубинками и даже табуреткой – такого не припомню ни я, ни те, кто прошел царские застенки! И за что?! За то, что, узрев в современных жандармах простых деревенских хлопцев, моих, можно сказать, единоверцев и одноплеменников с милыми украинскими фамилиями – Дурдела и Задавысвичка, попросил поговорить со мной на близком сердцу наречии? За это в морду?! О, презренные хохлы, забывшие могилы пращуров! Ничтожные рабы, лакеи, пытающиеся говорить на господском языке, не разумея, что говорят не по-московски, а на дикой смеси татарского с нижегородским! Нет, не могу описать, что творится в душе моей! Черт бы побрал этого жида (Слово «жид» зачеркнуто, вставлено «ученый». Примечание редактора.), что вернул меня из безмолвного небытия, будь он проклят со своим колдовством! А может, он это сделал с умыслом? Мол, погляди, Тарас Григорьевич, каковы твои соплеменники! В прошлые времена иудеев и ляхов мордовали, а как те закончились, принялись за своих? Люди, люди! На кой ляд я вам тут понадобился?! Кому верить, православные?! Черт бы вас задрал, сукины дети!

Болит рука, болит глаз, болит душа. На сегодня хватит.

31

Начальнику 3-го отделения (Надзор за творческой интеллигенцией) 5-го управления Службы безопасности Украины

Объяснительная

По сути происшедшего 4 марта 2014 года могу пояснить следующее.

Находясь на дежурстве по адресу Белорусская улица, дом 17, группа в составе старшего лейтенанта Соломко А. А. и лейтенанта Курочкина С. Ю. продолжала наблюдение за объектами «Пуриц» и «Гайдамак», которые после физического контакта с милицией вторые сутки не выходят из квартиры. В определенный момент наша группа синхронно почувствовала острую необходимость справить нужду: я – малую, а л-т Курочкин С. Ю. – большую. Во избежание конфликтной ситуации я позвонил в квартиру номер 9, где проживает гражданка Пламенная Любовь Борисовна. Объяснив причину своего внезапного визита, я встретил полное понимание со стороны вышеупомянутой женщины и, можно сказать, сочувствие. Поскольку л-т Курочкин испытывал нужду в более острой форме, он, вопреки субординации и регламента несения оперативно-розыскной службы (параграф 5, пункт 57), вошел в туалет первым. Я остался с гр. Пламенной А. Б. в ее квартире, а точнее на кухне, куда она пригласила меня для знакомства. Не прерывая наблюдение за возможным выходом объектов на улицу, я занял позицию у окна, из которого хорошо просматривался подъезд, а гр-ка Пламенная тем временем включила электрочайник.

После того как л-т Курочкин освободился, я приказал ему занять позицию у окна и вести наблюдение, а сам отправился в туалет, поскольку дошел до крайней точки человеческого терпения.

По моим подсчетам, я пробыл в туалете не более пяти минут, а когда вернулся на кухню, чтобы вымыть руки, то не обнаружил л-та Курочкина С. Ю. на боевом посту. Произведя визуальный осмотр квартиры, я нашел напарника в спальне, лежащим на хозяйке квартиры. Мне стало ясно, что л-т Курочкин С. Ю., забыв о присяге и воинском долге, занимается примитивным совокуплением с незнакомым человеком. Понимая, что выход из подъезда дома остался без надзора и объекты могут беспрепятственно покинуть свою квартиру, я приказал л-ту Курочкину С. Ю. немедленно прекратить противоправные действия, привести себя в порядок и занять место на боевом посту. Однако он упрямо игнорировал мои приказы, которые я повторял через каждые тридцать секунд. В данной ситуации у меня оставался один выход: применить табельное оружие и пресечь незаконный процесс. Однако согласно инструкции первый выстрел я должен был сделать в потолок, т. е. в сторону квартиры номер 14, где проживают армяне с двумя маленькими детьми. Кроме того, выстрелы могли вызвать волнение у жильцов всего подъезда, что в свою очередь привело бы к раскрытию оперативного задания и, как следствие, к его провалу.

Л-т Курочкин С. Ю. прекратил активные действия только после того, как удовлетворил позорящую офицера похоть, а затем, не спросив разрешения старшего по званию, еще и закурил. Предупредив его об ответственности, я пригласил гр-ку Пламенную А. Б. в ванную комнату, где в течение получаса вел с ней воспитательную беседу, в ходе которой пришел к выводу, что ее квартира пригодна для установки необходимой аппаратуры, а она сама является патриоткой, готовой выполнить любое задание нашей организации.

Старший наряда ст. л-т Соломко А. А.

32

Телеграмма

Либерману Семену, проживающему: Украина, г. Киев, ул. Белорусская, 17, кв. 6

Игнорировать мой вызов на развод с гражданкой Либерман Эстер себе дороже. Немедленно ждем в Израиле в течение трех дней со дня получения телеграммы. Включаю счетчик.

Гринберг, адвокат

33

Приказ

5 марта 2014 г.

2 февраля с. г. во время несения службы по наблюдению за особо важными объектами ст. лейтенант Соломко А. А. и лейтенант Курочкин С. Ю., грубо нарушив присягу и должностные инструкции, вошли в квартиру № 9 по адресу ул. Белорусская, дом 17, якобы по естественной нужде. Обманным путем они поочередно вступили в половой контакт с гр-кой Пламенной Л. Б., которая зарегистрирована в Шевченковском райотделе внутренних дел как лицо, занимающееся незаконным народным промыслом, а именно проституцией. Причем если л-т Курочкин С. Ю. совершал свои развратные действия традиционным методом, в положении лежа, то старший наряда делал это в особо извращенной форме, избрав не приспособленное для половых контактов помещение, а именно ванную комнату.

В результате халатного отношения к службе они упустили охраняемые объекты, в результате чего Пуриц и Гайдамак отсутствовали по месту регистрации более двух часов.

За грубое нарушение служебных обязанностей

приказываю:

1. Ст. лейтенанту Соломко А. А. объявить строгий выговор, предупредив о неполном служебном соответствии и передвинув его в квартирной очереди на две позиции вниз.

2. Лейтенанта Курочкина С. Ю. разжаловать в младшие лейтенанты, предупредив, что в случае повторного нарушения он будет уволен без выходного пособия.

3. Заключить с гр-кой Пламенной Л. Б. договор на взаимовыгодное сотрудничество, для чего установить в квартире № 9 техническую аппаратуру для прослушки.

Начальник 5-го управления Генерал-майор Конопля Г. Б.

34

Письмо Двойры Либерман своему сыну, Семену Либерману

Дорогой Сема!

Прежде чем написать это письмо, меня целый день мордовали противоречивые чувства. Сам день начинался очень даже ничего, если бы не одно «но». С самого утра к нам заявились два корреспондента, которые решили взять у нашей семьи интервью относительно твоей персоны. Таня вообразила, что она главная в этом процессе, и пошла к себе делать прическу, так как они еще хотели сфотографировать наше семейство, но я перехватила инициативу и заявила корреспондентам, что как мама имею право на первое слово, потому что жен может быть сколько угодно, а мама у каждого человека одна, независимо от его национальности и профессии. Когда Таня вернулась с прической, она, конечно, обиделась, но уже было поздно, и ей пришлось сесть на диван и ждать своей очереди.

Корреспондентов интересовало, как ты умудрился произвести такой опыт в условиях малоразвитой в экономическом и остальных смыслах страны, с которой у Израиля, правда, существует безвизовый режим. Я им прямо сказала, что о политике ты мне запретил говорить, в медицинской терминологии я не разбираюсь и какие опыты ты там производил – не мое дело. Тем более, зачем тебе понадобился господин Шевченко, жителям Хайфы понять невозможно. Как ты понимаешь, я не могла им цитировать твое письмо, где ты объявил себя патриотом Украины. Поэтому я рассказала, при каких обстоятельствах ты появился на свет во 2-м родильном доме г. Киева, как папа забрал нас домой из этого роддома, подарив акушеркам цветы, а главврачу твидовый отрез на брюки, затем я вспомнила, как ты болел коклюшем и диатезом, что не помешало тебе вовремя пойти в школу и учиться так, что мне не было стыдно перед соседями, а наоборот. Я продемонстрировала твои похвальные грамоты за 2-й, 3-й, 5-й и 7-й классы, благодарности за физкультуру и драмкружок, а также твой комсомольский значок и пионерский галстук, который твоя жена успела превратить в половую тряпку. Потом я подробно рассказала о твоей учебе в медицинском институте, промолчав о том, что мы с папой видели тебя не тем, кем ты стал, а хорошим педиатром. В общем, не прошло и трех часов, как они хорошо запомнили твою биографию. Потом эти господа стали задавать вопросы Тане, решив, что жена тебя лучше знает, но я их поставила на место и предупредила, чтоб они смотрели сюда, а не туда.

Итак, они стали задавать вопросы, но это были не вопросы, а сплошная политика. Например, про антисемитизм в Украине. Я им сказала, что антисемиты есть везде, где проживают евреи. Если в Африке есть хотя бы один еврей, то с этим вопросом там тоже все понятно. Об антисемитах меня спросил тот, который говорил по-русски. Он мне сразу не понравился, а когда во время интервью к нам случайно заглянула Маня с целью узнать, что тут происходит, она успела сообщить, что он из белогвардейской газеты. Я, конечно, ничего плохого не могу сказать про белогвардейцев. Для меня что они, что Буденный – один черт, все их скачки заканчивались погромами. Поэтому я держалась с достоинством и соглашалась с ним во всем, то есть я его окончательно игнорировала. Ты ведь знаешь, что когда твоей маме не нравится человек, она становится холодной как компресс и говорит «да», лишь бы от нее отвязались. Но тут вступил в беседу наш, который говорил на иврите. Он тоже завел шарманку про украинских антисемитов, требовал их фамилии, а потом ляпнул, что ты им тоже подпеваешь. И тут я поняла, что этот тип испортил мне все впечатление на целый день. Я не выдержала и пошла встречным курсом. «Уж если говорить про антисемитов, которые на Украине, – сказала я, – то, может быть, вам знаком такой человек, как Нюма Зусман?» У него аж глаза полезли на лоб, потому что они этого Нюму называют выдающимся деятелем сионистского движения и боятся дышать в его сторону. Но я быстро размазала по стенке этого, извиняюсь за выражение, корреспондента. Я спросила, знает ли он про аферы Нюмы с квартирами тех евреев, которые эмигрировали в Израиль, когда в СССР нельзя было продавать квартиры, а потом перевозить через границу деньги? Нюма брал деньги в Киеве, Одессе, Черновцах, обещая их отдать в Израиле. И где эти деньги? И почему Нюма скрывается от израильских прокуроров, которые вежливо пишут ему письма на деревню дедушке? Этот корреспондент вспотел и пискнул что-то насчет клеветы. Что тебе сказать! Маня свидетель, и твоя жена тоже! Я разошлась не на шутку и со всеми подробностями рассказала нашу историю. В любой нормальной стране такие, как Нюма, кормят в тюрьме тараканов горохом. А этот, извиняюсь за выражение, шмок разъезжает по Европам и Америкам, плачется, что у него болит сердце за украинских евреев, которые умрут без его забот. Самое интересное, что, пока я это говорила, наш корреспондент все время хватался за сердце и просил у Тани воды, а белогвардеец быстро все записывал. И еще я сказала этому, который из ивритской газеты: «Только попробуйте тронуть моего сына, так я на вас в суд подам! А не поможет, так пойду к его друзьям каббалистам и закажу на вас вечное проклятие! Вы будете лежать в коме до ста двадцати лет, и когда у вас начнется чесаться спина, то руки у вас отсохнут»! Он, конечно, выбежал из дома как угорелый, а белогвардеец поцеловал мне ручку и попросил, чтобы я села на диван и сфотографировалась с внуками. Я, конечно, пригласила в фотографию твою жену, но она загордилась и не захотела сесть рядом со мной. Ничего не хочу сказать по этому поводу, думай сам.

Когда они ушли, у меня подскочило давление. Маня принесла лекарство, заставила меня лечь на диван и прекратить общественную деятельность. Но разве можно отдохнуть в Израиле? Только я успокоилась, как к дому подъехал автобус с большой тарелкой на крыше, а через пять минут заявилась целая банда из телевидения. Ни тебе здрасьте, ни мне до свидания, они сразу начали втыкать свои провода во все наши розетки, отчего электрический счетчик сошел с ума, а от прожекторов температура поднялась еще на двадцать градусов, итого стало невозможно дышать. Среди всего этого гармидера ко мне подошла какая-то цыпа в дешевой бижутерии и с огромным микрофоном в руке и стала задавать свои вопросики. Она не говорила! Она тараторила, как пулеметчица из известного фильма про Чапаева! Я ее, конечно, сразу поставила на место. «Мадам, – сказала я ей, – вы находитесь в приличном доме. Поэтому снимите обувь у порога и наденьте тапочки, которые вам подходят по размеру. Во-вторых, прекратите насиловать мою электроэнергию, потому что я за ваши фонари платить не собираюсь. И, наконец, не тарахтите своими вопросами, будто вы опаздываете под хупу[10]. Вы, как я понимаю, еще не нарасхват, а мой сын (то есть ты) уже женат». Она дала задний ход и стала говорить помедленнее, хотя если она водит машину с такой скоростью, как говорит, то у нее наверняка постоянные проблемы с полицией.

Пока она спрашивала про то, как ты родился, учился, чем болел и какие твои любимые кушанья, я еще терпела, но когда она опять задала дурацкий вопрос, почему ты клонировал не царя Соломона, на худой конец Герцля[11], а Шевченко, который, по их сведениям, был антисемитом, тут я не выдержала и отвела душу по полной программе. Я сказала, что лично не знакома с Шевченко и как не могу о нем сказать ни в хорошую сторону, так не хочу за глаза говорить в плохую. Зато я очень хорошо знаю Нюму Зусмана. Она хотела перевести разговор на погоду, но я выхватила у нее микрофон и, поскольку передача шла прямо в телевизоры, рассказала израильтянам все, что я думаю про таких, как Нюма, а также про инфляцию, безработицу, политические интриги и про все остальное. Про клонирование я тоже сказала. Вернее, посоветовала евреям набраться терпения и записаться в очередь. Потом я воспользовалась случаем и передала привет нашей родне, которая живет в Хайфе, Хадере, Назарете, Кирьят-Шмоне, Ашкелоне и Беэр-Шеве. Правда, насчет Беэр-Шевы я сомневаюсь, потому что позвонила тетя Хая с обидой, что ей привет не достался. Наверное, они прекратили передачу на привете в Ашкелон, но я все равно довольна, так как по телефону передавать приветы очень дорого, а тут такой замечательный случай.

К вечеру я была как рыба, которую выпотрошили, хотя телефон разрывался от звонков. Приятно, что звонили незнакомые люди, которых этот Нюма тоже ограбил, но было два звонка от неизвестных, которые обозвали меня антисемиткой и мамой еврейского выродка. Но ты не волнуйся, я им так ответила, что они сразу вспомнили Россию, Украину и одесский ОВИР.

Вот такие новости, сынок! Благодаря маме ты стал очень популярным человеком в Израиле, поэтому очень тебя прошу не вошкаться в своем задрипанном Киеве и приехать побыстрее к нам. Маня сказала, что популярность – это такой капитал, который надо срочно конвертировать в шекели.

Не хотела писать, но так уж и быть! Я очень на тебя обижена, что ты не ответил на мой вопрос о кастрюльке с цветочками, которая лежит на антресолях. По-моему, мама не заслужила такого к ней отношения. Подумай над своим поведением. А вот я не забыла твой вопрос про папиного дедушку Симху Либермана. О, это был очень известный человек в Киеве! У него были сахарные заводы, а в Липках до сих пор стоит его особняк. Кажется, там сидят писатели, если их еще не выселили. Твой покойный папа по секрету рассказывал, что в доме Симхи есть волшебная комната, в которой раздвигается потолок и можно ночью смотреть на небо. Дед Симха был очень странный, но религиозный человек и любил разговаривать с Богом напрямую. Это не мешало ему давать деньги на революцию, за что большевики потом его расстреляли.

Больше писать не могу. Устала, и твой Алик стоит над душой.

Целую тебя, твоя мама, которая еще на что-то надеется, или нет?

35

Письмо Семена Львовича Либермана Двойре Соломоновне Либерман

Дорогая мамочка!

Алик поступил порядочно и сразу из Борисполя приехал ко мне, чтобы передать твое письмо, а потом уже поехал в город по своим гешефтам. Обещал заехать завтра, чтобы забрать ответ, который я сейчас пишу. Конечно, я бы и сам подъехал с письмом по любому адресу, но я не могу оставить Тараса Григорьевича.

А теперь о главном. Мама, я тебя умоляю: возьми у Тани адрес адвоката Гринберга и устрой ему вырванные годы, как ты это умеешь! А Тане скажи, что развод я не дам и точка! И еще. Прекрати давать интервью и вообще общаться с журналистами. Я понимаю, что ты хочешь быть в центре внимания, но, пожалуйста, больше ни слова обо мне и о том, чем я занимаюсь. И не трогай, пожалуйста, Нюму Зусмана, если хочешь прожить остаток дней в спокойствии. Всех, кто ему не нравится, этот штымп вносит в списки врагов сионизма. Ты потом можешь встать у Стены Плача и рыдать, что ты не враг и не верблюд, но это тебе не поможет. На тебе уже клеймо. Таких, как он, называют профессиональными евреями. Они потеют от собственной значимости и уверяют весь мир, что именно они отвечают за все еврейские проблемы на свете. Это их бизнес, и ничего с этим не поделаешь. Утешает одно: еврейская нация настолько закалена всяческими бедами и трагедиями, что может позволить себе мерзавцев довольно крупного калибра.

Теперь о главном вопросе. Конечно, я очень хочу окончательно приехать в Израиль, но ты не можешь себе представить, как у меня хорошо пошли дела в Киеве. На днях мне предложили должность ректора медицинского института, меня возят на секретные встречи с министрами, возле нашего подьезда круглосуточно дежурит охрана, и не сегодня-завтра мне дадут орден. Но это государственная тайна. Если ты проболтаешься даже во сне – все! Ничего не дадут, заберут даже последние трусы. Набери в рот воды и молчи!

Тарас Григорьевич уже совсем освоился, привык к телевизору, холодильнику и другим бытовым приборам, хотя изрекает довольно странные вещи. Например, выслушав, как устроено электричество, он долго щелкал включателем, наблюдая, как загорается и гаснет лампочка на кухне, а затем почему-то грустно сказал: «А нет такой штуки, чтобы включить, а свет загорелся в тебе и душе стало приятно»? Но он поэт, а они всегда были далеки от технического прогресса.

Сообщения о том, что он вернулся в наш мир, пока очень скупые. Власть щадит нервы обывателя и готовит оглушительные мероприятия на его юбилей, который будет проходить целый год.

Мы уже выходили в город на экскурсию, были возле университета, а потом зашли в отделение милиции, куда его пригласили на творческий вечер. Тарас Григорьевич пытался прочесть ряд своих стихотворений, и ему устроили настоящую овацию. Кстати, он человек скромный и, когда узнал, что в Киеве очень многие учреждения, дома и организации названы его именем, расстроился и даже ругался. Со стороны его реакция выглядит возвышенно и трогательно.

Мама! Ты мне ничего не написала о детях. Как у них с английским? Мама, приложи весь свой авторитет, чтобы они учили языки. И, конечно, я хочу, чтобы твои отношения с Таней не были похожи на игру «холодно-жарко». Что же касается твоих упреков по поводу кастрюльки с желтыми цветочками (а не ромашками) на голубом фоне, так знай, что я с уважением отнесся к твоей просьбе. Более того! Эта кастрюлька со временем займет почетное место в Лувре или Британском музее, потому что в ней я варю кашу для нашего гостя и он, случается, ест ее прямо из кастрюльки. Так что гордись!

Спасибо за информацию про Симху Либермана. Про комнату с раздвижными потолками я знаю. Кроме празднования Кущей[12] старик там медитировал и, возможно, не только медитировал. Удивительно, как, имея такой мощный канал, он проморгал большевиков.

Все-таки ты очень мало написала о Симхе Либермане. Что в его доме сейчас сидят писатели, я знал, но пока не буду опережать события. Когда Тарас Григорьевич возглавит их (а кто же еще?!) я обязательно туда наведаюсь.

Извини, что написал так мало, но очень заедают домашние дела. Вот, например, сейчас мне надо варить суп, крутить котлеты и забросить белье в стиральную машину. А потом мне надо опять идти в паспортный стол, чтобы выправить Тарасу Григорьевичу какой-нибудь документ. Конечно, человеку, который написал «Кобзарь», никакой паспорт не нужен – вынул книжечку стихов, показал милиции, и все в порядке, но с паспортом спокойнее, тем более что если мы поедем с гастролями по Украине, не факт, что в гостинице нас поселят даже по его полному собранию сочинений, которое каждое правительство Украины обещает издать, как только закончится мировой финансовый кризис.

Целую тебя и постараюсь написать в следующий раз более подробно.

Твой сын Сема 6 марта 2014 года, Киев

36

Начальнику компетентных органов (фамилию не знаю) от гражданина Украины Либермана Семена Львовича

Уважаемый товарищ генерал!

Обращаюсь к вам с настойчивым требованием принять все меры и оградить меня от вопросов, которые задают люди, близкие к вашим замечательным структурам.

Как вам известно из донесений ваших шпионов, я вернул миру выдающегося сына украинского народа Тараса Григорьевича Шевченко. Сделал я это без всякого принуждения, исключительно по зову своего сердца, потому что еще в школе получал удовольствие, изучая украинскую литературу XIX века.

И вот вместо благодарности мне постоянно задают идиотские вопросы о каком-то клонировании, и задают их люди, не имеющие представления о данном предмете. Например, вчера, когда я зашел в гастроном, ко мне прицепился человек в пальто табачного цвета и, помахав перед носом красной корочкой, попросил отойти в сторонку. Я отказался и сказал, что сейчас закричу и его конспирация пойдет коту под хвост. Я хорошо знаю этого «товарища», он меня уже допрашивал и, к сожалению, ничего не понял, если постоянно цепляется. Понимая, что вас распирает любопытство, постараюсь вкратце объяснить, что я натворил и откуда возник Тарас Григорьевич.

В научной среде подобные опыты называют игрой в Бога. В их основе лежит технология переноса ядра в яйцеклетку, лишенную такого ядра. Так была клонирована известная всему миру овечка Долли. Но этот, можно сказать, первобытный эксперимент ввел ученых в заблуждение, сосредоточив их внимание на подражании природным процессам, когда чужой эмбрион обязательно должен быть помещен в лоно суррогатной матери. Такие, извините за выражение, ученые забывают, что внутриутробные процессы слабо связаны с генетикой и вместо ожидаемого результата можно получить нечто совершенно противоположное, не говоря уже о том, что подавляющее большинство подобных эмбрионов на разных стадиях эксперимента обязательно погибнут. Я пошел совершенно другим путем, отбросив женское лоно как неизбежное условие. О своих практиках я неоднократно писал, и если вы дадите задание, то ваши разведчики без труда найдут мои статьи в ваших архивах.

Суть моего удачного опыта заключается в том, что практическую задачу создания полноценного человека-клона я заменил духовной практикой Каббалы. Не сомневаюсь, что слово «каббала» вам известно скорее всего в отрицательном смысле, как и все, что связано с евреями, но я не хочу начинать политическую дискуссию и отнимать ваше драгоценное время. Духовная практика «каббалы» состоит в том, чтобы вознестись на духовный уровень изучаемого объекта, приобрести его свойства еще до материального воплощения. Здесь очень важно почувствовать себя не частицей целого мира, а стать этим миром, раствориться в нем, составив единое целое. Напомню, что всякая сотворенная вещь есть малое подобие Вселенной, всякий сотворенный человек есть полное подобие Творца. Для того чтобы связать Творение с его Первоисточником, необходимо пройти десять стадий медитаций, но о них я промолчу, чтобы Вы не сошли с ума. Такое уже случалось, когда пытались использовать Каббалу в корыстных целях. Унижусь до примитива и отмечу, что, по мнению Каббалы, Вселенная – это своего рода географическая карта с маршрутом мистического путешествия к Богу. Как вы догадываетесь, я прошел этот путь.

Что есть наш мир? Сколько существует человечество, столько оно бьется лбом об эту проблему. Дошли до того, что выбросили на ветер миллиарды, построив в Швейцарии никому не нужный коллайдер, и всем миром ловят какую-то частицу. Между тем мир сотворен из 10 цифр и 22 букв древнееврейского алфавита. Если расположить их в правильном порядке, так называемой «елочкой», можно начинать свое путешествие к Истине. Таким образом, в математическом представлении моя формула выглядит как х = 10/22 + авс × 32 = х², где х – это источник, цифры означают то, что я уже говорил, авс – сам процесс медитации, переходящий в сумму сложения, после чего мы получаем дубликат источника, то есть х². Все очень просто и понятно. Даже школьнику.

Конечно, наряду с медицинской и духовной практиками в моем успешном опыте видна и Третья рука, но она, как всегда, невидима для смертных и вмешивается в процессы, лишь когда считает это необходимым.

Надеюсь, я очень популярно объяснил вам свой метод и убедил вас, что здесь нет никакой политики. Поэтому прошу принять меры к тому, чтобы меня больше не ловили ни в магазине, ни у подъезда и дали возможность довести начатое дело до конца. Также прошу посодействовать в получении документа, удостоверяющего личность Тараса Григорьевича Шевченко, поскольку отсутствие такового приводит к недоразумениям, какое и случилось 1 марта с. г. в 24-м отделении милиции Шевченковского районного управления внутренних дел г. Киева.

С уважением к вам, С. Либерман 6 марта 2014 года

37

Справка

Дана Шевченко Тарасу Григорьевичу в том, что он является лицом без определенного места жительства (БОМЖ).

Справка действительна в течение 3 (трех) месяцев со дня выдачи, после чего вышеуказанное лицо обязано зарегистрироваться по выбранному им адресу. В случае нарушения регистрации налагается админарест и штраф в размере десяти прожиточных минимумов.

Начальник паспортного стола Шевченковского райотдела внутренних дел г. Киева майор Кулиш П. 7 марта 2014 года

38

Спилка литераторов Украины

Приглашение

Глубокоуважаемый Тарас Григорьевич!

Имеем честь пригласить Вас, великого сына нашего народа, на торжественный вечер, посвященный 153-й годовщине со дня Вашей смерти, который состоится 10 марта сего года в помещении Спилки литераторов.

Программа вечера:

1. Вступительное слово Головы Спилки пана Мамуева Б. П.

2. Доклад академика Вруневского «Мой Тарас».

3. Приветствия лауреатов Шевченковской премии разных лет.

4. Выступление классика современной украинской литературы, лауреата Шевченковской премии, Героя Украины Устима Хнюкало.

5. Поэтический вернисаж.

6. Банкет.

Начало в 18–00.

Вход строго по пригласительным. Членам Спилки литераторов вместе с настоящим приглашением предъявить Любе Ф. квитанцию об уплате членских взносов.

Секретариат

39

Дневник Т. Г. Шевченко

7 марта 2014 года

Раны мои затянулись благодаря чудодейственной мази, которой Семен Львович смазывал мне губу и «фонарь» под глазом. Правда, мазь противна своим запахом, но придется терпеть, дабы иметь приличествующий вид перед выходом в свет.

Не далее как вчера хозяин мой достал из почтового ящика приглашение посетить вечер в Спилке литераторов. А что! Схожу, познакомлюсь с братьями по ремеслу, может, чарку выпью, коль не погнушаются поднести старому Кобзарю. Да и в приглашении четко пропечатано, что в самом конце вечера будет банкет. Одно огорчает. То ли наборщик в типографии был пьян, то ли писарь, что составлял текст дурак дураком, но повод нашли странный, если не сказать кощунственный. Ну как можно праздновать дату смерти? Это же не праздник, а скорбь! И с двухсотлетием, о котором талдычат пресса и говорящий ящик с картинками, тоже надо поаккуратней. А ну как среди литературной публики попадется аппетитная молодица, за которой захочу маленько приударить? А тут – пожалуйста! Двухсотлетие со дня рождения! Да она и пострашится помечтать о романтической беседе с Мафусаилом! И не объяснишь ведь, что полтораста лет я отдыхал на небесах, в эфире, где нет ни слов, ни звуков, а только покой и отдохновение. Года тут не в счет. Отдохнувшего поэта непременно тянет на подвиги, да такие, что и гусарам нижегородского полка не снились. Ну да ладно, с этим я разберусь по обстоятельствам, придумаю шутку-прибаутку на тот случай, если дадут слово. Хоть не пропечатано в приглашении, что слово дадут, но уверен, что возражать не станут. Попробуют оттереть, так я нахмурюсь, как на памятнике, набычусь, осерчаю, мало не покажется! Вон ведь как пишут – великий! Стало быть, отлежался, дозрел, как благородный коньяк французских виноделов. Правда, не решил, что делать, коли столкнусь с глазу на глаз с академиком Вруневским. По всем литературным канонам полагается начистить ему рыло, а с другой стороны – человек дубовые мозоли на заднице нарастил, описывая, что и как я хотел сказать поэзией, о чем думал, кого любил. Эх! Чертовы биографы, критики и прочие спиногрызы словесности! Разорви вас молния на сто кусков! Но как же скучна без вас литература! Словно оркестр без барабана!

Промаявшись без дела часок-другой, решил развлечься говорящим ящиком, хотя иногда он меня огорчает. То, что молодежь безудержно предается танцам, конечно, радует, хотя танцуют парни и девки как-то озабоченно, словно батраки, которые хорохорятся перед хозяином, чтоб взял их на работу. Опять же радует изобилие еды в родной державе. Вон в моих Моринцах, да и в Кирилловке сколько люду смертно голодало, сколько деток с разбухшим от половы пузом ползало по земле! Да ведь и я, грешный, ел ту землю, моля небо о черствой корочке хлеба. А сегодня нажми любую кнопку, и ты увидишь, как в том ящике все что-то жарят, парят, варят! Да не картошку с мясом, а французские деликатесы! О, изголодавшийся мой народ! Как я счастлив лицезреть сие! Другое мне не нравится. К примеру, обсуждение нравов.

Каждый вечер показывают залу, в которой собирают различных господ и дам, дабы поговорить о политике и законах. Но не проходит и десяти минут, как господа эти начинают ругаться и оскорблять друг друга. Добро бы дело заканчивалось дуэлью, так нет! Манкируют честью, боятся, хотя публика в зале аплодирует и требует продолжения нравственного скандала. Затем обязательно из-за кулис вытолкнут на свет божий хворого на голову оратора, который рвет на груди рубаху, уверяя присутствующих, что и Гомер был украинцем, и Трою основали наши предки. И так складно врет, аж свист в ушах! Конечно, наш народ изобретателен и хитер, недаром вокруг Лавры толпились батальоны юродивых, намекавших о своем боярском происхождении, но с Гомером хлопцы пересолили. А еще приводят в залу мерзавцев, которые подробно рассказывают, как нарочно обварили спящую сестру кипятком, обрезали ухо родителю по пьяному делу, и все это с подробностями, открыто и не без бахвальства. И полагаете, их жандармы вяжут и на каторгу отвозят из сией залы? Держи карман шире! Им аплодируют, распорядитель кланяется извергам, пожимает руки и опять зовет в гости. В первые дни я думал, что в ящике разыгрывают дурацкий водевиль, ан нет! Семка обьяснил, что нынче спрос на уродов, разнообразных дураков, кретинов и шлюх, вот их и показывают публике. Неужто отмена крепостного права и равенство сословий настолько испортили общество? Есть над чем поломать голову!

40

Дневник Т. Г. Шевченко (продолжение)

Черт бы побрал этого Либермана! Сказал, что идет в лавку за хлебом, а сам удрал в город покупать мне платье для визита к литераторам. И не то обидно, что не взял меня с собой, а что принес какую-то непотребную рухлядь, которую и носить стыдно. Намедни я видел в стеклянный глазок на двери, что носят мужчины, хоть бы сосед, который живет напротив. Он вышел на площадку в синем облегающем костюме с буквой Д на белом ромбе и с апломбом закурил сигару. А мой халамойзер принес сюртук, штаны, сорочку с оборками да нелепый бант, которым я форсил, будучи еще в крепостном состоянии.

– Да неужто такое еще продают в лавках? – возмутился я.

А он отвечает:

– Это я в театре одолжил!

– В каком таком театре?

– В театре твоего имени. В этом костюме знаменитейший артист тебя изображает! Про тебя, дорогой мой, ведь и пьесы пишут, кино снимают.

– Да кто ж носит такое! Что я, нынешнюю моду не видел?!

– Где ж ты ее видел, модник?

– Сосед курить выходит под нашу дверь! Вот у него красивый костюм! Куртка в талию и бриджи в обтяжку. А еще буква Д в ромбике!

Он так и скорчился от смеха. Задыхается и булькает словами:

– Дак это же спортивный костюм! Киевское «Динамо»! Ой, не могу!..

Я не выдержал насмешек и рассвирепел:

– Чтоб тебя, Иуду, черти разорвали!

А он мне:

– Не лезь в бутылку! Ты кто? Ты Шевченко! И одет должен быть не по моде, а привычно для народа. То есть сюртук и бант!

– Да у меня фрак был наимоднейший! Цилиндр! Перчатки лайковые! Я был первый франт в Cеверной столице!

– Не примут тебя в цилиндре! Побьют! Надевай, что принес!

– Да не надену я это!

– Ты б еще, – бубнит, – усы сбрил да парик надел! Вот будет потеха!

– Усы мои не трожь! – взъярился я. – Это тебе не твои поганые пейсы, а настоящие козацкие усы! А лапсердак твой не надену!

– Ну, не надевай! – пожимает он плечами. – Пойдешь в исподнем. Писатели тебя сфотографируют, а потом покажут мировому сообществу! Прославишься на целый свет!

Мы собачились еще долго, затем он велел мне примерить принесенные вещи. Чтоб привыкал, значит. Пришлось уступить. После чего сели обедать. Обедали молча, несмотря на то что Семка по своему обыкновению стал угодничать, точно арендатор перед польским паном. Даже чарку налил, хотя утром врал, что не нальет, потому как надо принимать отвратительную микстуру. Я сразу почуял, что своим поведением он не только выпрашивает прощение, но и собирается клянчить какую-то преференцию, и не ошибся в своих предположениях. Когда мы отобедали, он закурил и эдаким бодрячком говорит:

– А что, Тарас Григорьевич, возьмешь меня с собой к писателям?

– А что ты там забыл?

– Просто интересно.

– Мне что! Иди! – Я все еще сердился, отчего и тональность беседы была соответственная.

– Да чего ты дуешься? Из-за платья? Ты пойми, чудак человек, тебя же не признают в другом! Они за полтора столетия привыкли, что ты точь-в-точь как на памятниках, ассигнациях и картинках! Мрачный дядька! Кулацкая морда, короче говоря!

– Эй, ты чего?! – оторопел я от неожиданного афронта. – Какая еще морда? Ты мне угрожать?! Да я не погляжу, что ты хозяин, рыло в момент начищу!

А он скалится и головой качает:

– Ох ты, темнота! Кулаки – это крестьяне зажиточные. Их давно свели под корень! Кого в Сибирь, кого под расстрел!

Я похолодел от таких слов и спрашиваю, но уже со смирением:

– А что они такого натворили? Заговорщики? Староверы? Декабристы, не дай Бог?

– Да нет! Обыкновенные землепашцы! Трудолюбивые, как муравьи, но недоверчивые. Поэтому их вычистили как враждебную прослойку.

– Кто вычистил? Власти? – осторожно спрашиваю я.

– Власти само собой. Их в первую очередь свои вычистили. Голытьба деревенская! Это у вас, селюков, прывычное! Не можете, когда сосед богатеет, когда добра у него полная комора! Вот нынче кулаки опять стали потихоньку возрождаться, они теперь фермерами называются, чтоб следы запутать. Так ведь опять унюхали их, и опять-двадцать пять!

– Убивают? – с трепетом в душе спросил я.

– Зачем? – усмехнулся он. – В Украине новую казнь придумали: и помирать дорого, и жить не дают! В общем, как там у тебя? «Як умру, то поховайте»! За этим дело не станет! Поховают! Так возьмешь меня с собой?

– А чего не взять! Возьму! – подобрел я, раздумывая над долей несчастных землепашцев, которых за трудолюбие в бараний рог скручивают.

– Меня одного не пустят! – пояснил Семен Львович.

– Чай, не во дворец императорский идем, чего тебя не пустят?

– Они евреев не пускают!

Я озадачился и неуверенно возразил:

– Не имеют права! Киев давно записан в черту оседлости, здесь евреи завсегда проживали. Даже при Царе Горохе!

– Так-то оно так, да ведь цари писателям не указ! Писатели народ гордый, они за идею жизни не пожалеют!

– За какую идею?

– За Украину без жидов и коммунистов!

– Ну, без жидов – это понятно, – согласился я, – а коммунисты кто такие?

– Это… – он запнулся, затем сказал: – Это мазохисты! Живут в страданиях!

Я крепко задумался, но поинтересовался:

– А чего писатели имеют против вашего брата? Ты ж говорил, что твой народ удрал в Израиль?

– В том-то и штука! Евреи уехали, а твоим опять кто-то мешает строить вольную Украину! Да еще брешут, что мы из-за океана протянули трубу и продолжаем вас спаивать!

– А, шинкари! – рассмеялся я и осекся, увидев, как Семкина рука потянулась к штофу с водкой и наполнила чарку по самый венчик.

– Конечно, шинкари! – согласился он. – Вы ж не хотите пить, брыкаетесь, отбиваетесь, а жиды вас вяжут и насильно в рот льют!

Признаться, нечто недоброе мелькнуло в его глазах, и я отодвинул рюмку, заявив, что отныне из его рук не приму ни перцовки, ни медовухи, а потом подивился собственной глупости. Истреби козаки шинкарей, во что б превратилась Запорожская сечь? В пустыню, обьятую стенаниями жаждущих, в трезвую каторгу! Убей мы последнего шинкаря, тут и конец истории моего народа! Затупились бы сабли, отсырел порох, умолкли б кобзы!

– Ты, Семчик, не расстраивайся! – Я даже обнял его за плечи. – Украинцы народ темный, особенно хохлы! Мы и себя не шибко любим, чего уж про вас гутарить. Вон я однажды приехал в свое село. Деньги привез, чтоб родню свою из крипацтва выкупить. Давила меня их неволя, огнем жгла! Меня, сам знаешь, царские барышни выкупили. То есть не меня, а портрет Жуковского, который нарисовал мой учитель, любезнейший Брюллов Карл Иваныч…

– Знаю, в школе проходили!

– Да что ты знаешь! Ты слушай и не перебивай! Вот, значит, приехал я в Кирилловку, иду к хате, а ноги подкашиваются и слезы в глазах. Выбежала родня и остолбенела, аки семейство Лота. Я тоже оторопел, а потом думаю: это ж они костюма моего испугались! Я ведь паном ходил – сюртук модный, жилетка, золотой брегет. Ну, я им и говорю: «Дорогенькие вы мои, это ж я, ваш Тарас! Из неволи вас пришел выкупать»! И говорю это все по-нашему, по-украински. А они бусурманятся, и тут сестра отвечает, да грубо, неприветливо отвечает:

– Ишь, – говорит, – большим паном стал! Гребуешь говорить с нами по-пански, мужицкой речью, аки змей, подкрадываешься?

– Да что ж вы, родненькие мои! – обомлел я. – Я ж с вами по-нашему говорю! На мове матери нашей, дедов наших! Какая такая панская мова? То я в Москвах да Санкт-Петербургах на ней говорю, потому как не разумеют господа наречия нашего. И пишу по-ихнему, а как иначе! Вы ж безграмотные, как для вас писать? Вот букварь украинский выправлю, буду деток учить, детки вырастут и понесут ридну мову по всей Украйне, от Карпат до Кубани! А они глядят волчатами и молчат, не признают. Молчу и я. Ну, думаю, пройдет у них минута затмения, поймут, что не пан я никакой, а бывший пастушок Тарас, что бегал на край села искать железные столбы, что сестрица моя опомнится и признает брата-приблуду. Не признала! Потоптались возле тына, а в хату не пригласили. Во как! Да что с них взять? Забитые нуждой да безграмотностью, оттого и дичатся, кланяются сапогам лайковым да сюртукам бархатным. Знаешь ли, как я мечтал, что лет через сто все переменится?!

И тут мой воскреситель начинает стихи мои декламировать, да не просто декламировать, а с усмешечкой, с подковырочкой:

О роде суетный, проклятый,

Колы ты выдохнеш? Колы

Ми диждемося Вашингтона

З новым и праведным законом…

Прекративши читать, он впился в меня взглядом и заговорил:

– А что, Тарас! И воля есть, и законы не хуже американских, только не выходит из твоих Вашингтона слепить! Ужимки злющие, а руки загребущие!

От обиды я аж задрожал и как заору:

– Ты, – кричу, – старая жидовская морда, будешь мне указывать, какого нам Вашингтона ждать?! Да кто ты такой, забирай тебя иерусалимские черти?!.

В таком духе я лаял его долго. Другой бы возмутился, а с этого как с гуся вода. Выслушал мои оскорбления, а потом наполнил чарки и спокойно произнес:

– Про жидов мы за тыщу лет наслушались всякого, нам это как свист ветра и пенье птиц. А вот про твоих «вашингтончиков» я тебе сейчас расскажу! Просветлю твой ум, дабы ты в приличном обществе не осрамился и целоваться с ними не стал. Они ой как будут тебя взасос лобызать! Они тебя и в лоб, и в щеки, и даже в задницу чмокнут, они тебя вылижут, как корова родное телятко, только б ты мычал по-ихнему! Но сперва давай выпьем, гайдамак ты мой сердечный! Лехаим!

Осквернив душу чаркой, я налег на селедочку. Признаться, я трошки остыл, даже чувство вины появилось, что обхаял несчастного, а друг мой сердечный огурчиком закусил и стал рассказывать новейшую историю моей Украйны. От первого украинского царя, который называется, как и Вашингтон, Президентом, до того, что сейчас правит.

Чувства мои невозможно передать папирусу, коим является бумага для поэта, и хотя заклялся я матерные слова начертывать на ней, но сдерживать себя не в силах.

Ах, вы ж, сукины дети! Нехристи! Нелюди! Христопродавцы! Мать вашу…………! …… да еще тысячу раз …………… во все ваши гнилые дыры! Что ж вы, курвяки, с Отчизной сделали? …………………! Что ж вы ее, как покрытку, валандаете по кустам и подворотням и ……………………! Сволочи! Она ж мать вам, заступница, кормилица, мать вашу………………! Чтоб волдыри повыскакивали на ваших поганых языках, а также на……… и ……………! Чтоб ваши повадочки вам боком выползли! Чтоб ваши прилизанные морды гноем обсыпало и …………………… не одиножды! Чтоб пчелы покусали вас во все причинные места, а этого ………………… в самое ………………… чтобы распухло до …………………… гада! Чтоб вас выкрали москали и продали туркам и африканским бусурманам! Чтоб вас, мать вашу ……… курвы………… и еще непотребно ……………… четырежды!.. (Матерные слова изьяты по требованию Комиссии по морали. Примечание редактора.)

Все! Не могу больше писать. Пойду напьюсь водки до свинского непотребства, потому что никакое сердце, никакой ум не выдержит того, что рассказал мне Семка, а ведь говорил он без зла, говорил с болью, точно народился в хохляцкой хате и в детстве вместе со мной бегал за чумацкими возами.

41

Письмо Тани-Эстер Либерман Семену Львовичу Либерману

Сема!

Не хочу кривить душой и писать тебе «дорогой» или что-то в этом роде, так как от прежних чувств, которые бурлили в молодости, осталось уважение, да и то на самом донышке свадебного бокала. Но ты сам виноват в таком жизненном сальдо, потому что письма – это плохой способ углублять отношения с женщиной, тем более с женой, которая подала на развод.

Ты напрасно оскорбляешь адвоката Гринберга. Он самый большой специалист по разводам и уже начал собирать доказательства, что ты как муж игнорируешь свои мужские обязательства.

Что касается Алика, то это форменный аферист.

Вчера он потребовал, чтобы я за каждое письмо давала ему две бутылки «Кеглевича». Ему, видите ли, надо кого-то подмазать на границе, иначе письмо не пропустят. Я, конечно, высказала свое удивление по поводу этих «штучек», но оказалось, что твоя мамочка (чтоб она тебе была здорова) таки дает ему каждый раз бутылку водки, а он вошел во вкус и требует вторую. Я не понимаю, почему на границе надо платить (да еще водкой!) за письмо, которое ничего не весит. Подумай и найди другой способ связи. Кроме того, прошу написать своей мамочке (чтоб она тебе была здорова до ста двадцати лет!) и потребовать, чтобы она прекратила ему давать «Кеглевич».

Дети, слава Богу, здоровы, хорошо учатся, но ведут себя ужасно. Когда я пытаюсь их воспитывать и говорю, что папа приедет и задаст им трепку, они начинают смеяться и корчить физиономии. Думаю, у тебя хватит совести приехать на их свадьбу. Конечно, им еще надо отслужить в армии, встать на ноги, но я приглашаю заранее, несмотря на развод.

На прошлой неделе у нас были журналисты. Один русский, другой еврей. Вернее, они оба евреи, но второй из русской газеты. Твоя мамочка почему-то все время называла его белогвардейцем, как будто она была подружкой Надежды Крупской. Журналисты, во-первых, приехали ко мне, все-таки я пока еще твоя жена. Но разве твоя мама даст кому-нибудь раскрыть рот? Такое впечатление, что во всем Израиле только она имеет право разговаривать, а остальные должны сидеть и слушать. Если бы ты видел иронию на лицах журналистов, когда она достала из старого чемодана твои школьные грамоты! Я уже не говорю про пионерский галстук и комсомольский значок. Это был позор международного качества! Но это еще не все. Журналисты интересовались, как ты оживил Шевченко, что ты для этого делал, но так как твоя мамочка ничего не понимает ни в медицине, ни в Каббале, она перевела разговор на Нюму Зусмана. Это ее любимый персонаж. Кстати, когда ты будешь продавать квартиру, не попадись Нюме на крючок, как твоя мама. Найди нормального маклера, а деньги положи в банк или купи дорожные чеки. Сейчас, слава Богу, не надо возить деньги в трусах, как при коммунистах.

В письме обо всем не напишешь, но если подвести итог, то телевидение накрутило нам электричества на триста шекелей и уехало как ни в чем не бывало. А потом два дня звонил телефон. Звонили все кому не лень, поэтому телефон я отключила.

В общем, помни: я тебе даю последний шанс, воспользуйся им!

Пока еще твоя жена Эстер Либерман

И не обращайся ко мне этим неприятным русским именем Таня!

(К Пушкину это не относится, его в Израиле уважают, но все-таки!)

42

Письмо С. Л. Либермана Тане-Эстер Либерман

Моя дорогая!

Я женился на Тане и буду называть тебя Таней, Танечкой, Танюшей, Танькой, Танчиком, Танюшевичем и прочая, прочая, прочая! Если ты после гиюра приняла имя Эстер, я ничего не имею против. Очень приятное библейское имя. Наслаждайся им! Когда я приеду, то на людях готов идти на уступки и называть тебя как ты скажешь, но в интимной жизни я тебя всегда буду называть Таней. И Пушкин тут абсолютно ни при чем, хотя «Евгений Онегин», между прочим, заложил фундамент русской литературы.

Насчет Алика. Он мне тоже стал подозрителен, и я уверен, что он читает нашу переписку. (Алик! Если ты сейчас читаешь это письмо, чтоб у тебя глаза выскочили на заднице, а на носу выскочил чирий!!!) Но другого курьера у меня пока нет. Не ехать же каждый раз в Борисполь к рейсу «Эль-Аль» и тыкать незнакомым людям письма! Да и времени у меня нет на такие подвиги.

Завтра я и Тарас Григорьевич идем к писателям, которые устраивают банкет и торжественный вечер по случаю годовщины его смерти. Не удивляйся, у писателей так принято. Тем самым они напоминают, что освободилось еще одно тепленькое местечко. И вообще, как только случилась Независимость, они начали праздновать все скорбные даты: голодоморы, поражения в войнах, предательства гетманов. Праздновать что-то позитивное у них не получается, хотя телевидение изо всех сил старается их развеселить. Настроение они поднимают себе тем, что ищут виновных на стороне. Во всех несчастьях, которые произошли за последние триста лет, здесь винят евреев, русских, турок, поляков, а также природные катаклизмы. Как человек с медицинским образованием, могу сказать, что таким способом хорошо укрепляют застарелые комплексы неполноценности.

Но дело не в этом. Завтра я наконец увижу дом нашего предка Симхи Либермана. Я далек от мысли, что они когда-нибудь примут закон «О реституциях» и вернут его нашей семье. Как только какой-то дипломат из Евросоюза начинает рассказывать им, что путь в Европу предполагает трансплантацию европейских ценностей в больной организм соискателя, как они машут руками и кричат: «Что с воза упало, то пропало!» А еще они любят изображать простаков и, глупо улыбаясь, повторяют: «Мы бедные, потому что дураки, а дураки, потому что бедные». С этой хохмой они выступают на мировой сцене дольше, чем Кобзон со своими комсомольскими песнями в Донецке.

Но вернусь к дому моего прадедушки. Дело в том, что в доме в Липках у старого Либермана была комната для праздника Суккот. А поскольку этот праздник отмечают в шалаше под открытым небом, архитектор по приказу старого Симхи сделал крышу раздвижной, чтобы тот молился на звезды. Был ли Симха человеком, посвященным в наши тайные знания, или действовал по наитию, не знаю, но он все сделал правильно. Дело в том, что именно из этой комнаты Земля связана с Космосом энергетическим лифтом. В этой комнате необходимо соблюдать осторожность, она не терпит зла, корыстолюбия и способна мстить смертельной дозой облучения. Если бы ты внимательно слушала, что я тебе рассказывал о Каббале, ты бы не пилила меня по пустякам. Так вот, именно в этой комнате спрятан Йесод, то есть нижний передатчик энергии, изливающийся из сокровенной сферы Даат. Этот передатчик дает возможность в период медитации подниматься на высшие уровни и, овладев знанием, влиять на судьбы целой страны. Но я подозреваю, что писатели, которые засели в доме деда Симхи, по субботам не размышляют о своем предназначении, а пьют водку и травят анекдоты. А мне надо находиться в этом помещении именно в субботу, когда человек обретает вторую душу и способен на удивительный полет в высшие сферы.

Одна надежда на Тараса Григорьевича. Только он своим огромным авторитетом может заставить писателей выписать мне пропуск в их заведение, чтобы я мог спокойно заниматься практическими медитациями.

Я раскрыл тебе этот секрет, чтобы ты, безграмотная женщина, наконец поняла, что меня держит в Киеве! Конечно, когда Тарас Григорьевич окончательно освоится с окружающим миром и лично возглавит Великий Поход украинцев к Счастью, я упакую чемоданы, прихвачу мамину кастрюльку и приеду в Израиль. Но ты должна осознать, что именно в доме Симхи Либермана находится прямой выход в Космос для связи с Творцом. Это очень важно для всего человечества, ибо только прямое общение с Создателем, только откровенный разговор без всяких посредников еще может спасти эту безумную страну.

С Аликом поторгуйся. Скажем, одна бутылка «Кеглевича» за два письма. Или за три. А то продавцы в магазине решат, что вы с мамой стали алкоголичками, и растрезвонят эту новость по всему Израилю. И, пожалуйста, успокой маму насчет кастрюльки. У меня уже нет сил читать про эту кастрюльку! Привезу я ей кастрюльку, поставлю на комод, и пускай она танцует перед ней, как Моисей танцевал перед Ковчегом!

Когда приеду, набью твоему адвокату морду. Предупреди его.

Твой Сема Либерман, который не стал педиатром, но тоже не сделан пальцем

43

Начальнику 5-го управления Службы безопасности Украины Генерал-майору Конопле Г. Б.

9 марта 2014 г.

Рапорт

Используя временное отсутствие объектов «Пуриц» и «Гайдамак», которые 9 марта в 12.56 вышли из дому и направились в сторону промтоварного рынка на Петровке с целью приобретения предметов ширпотреба, службой технического обеспечения в квартире гр-ки Пламенной Л. Б. установлены средства технического контроля.

Для работы с аппаратурой назначены Соломко А. А. и Курочкин С. Ю., с которых взяты расписки о запрете на глубокие контакты с хозяйкой квартиры. Новых сотрудников решено не привлекать к данной операции, дабы не расширять круг лиц, посвященных в государственную тайну.

Начальник 3-го отделения Полковник Борщевский С. С.

44

Расшифровка разговоров в квартире Либермана С. Л.

9 марта 2014 года

Кассета № 1

ГАЙДАМАК. Вот убей, не понимаю, на кой ляд тебе далась та комната? Выдумаешь фантазию несусветную, а люди заодно и меня с тобой высмеют! Да и как можно через крышу разговаривать с Богом? Иди в свою синагогу и разговаривай с ним сколько душе угодно!

ПУРИЦ. Не хочешь помочь, не надо!

ГАЙДАМАК. Да помогу, помогу! Черт с тобой! А потом что?

ПУРИЦ. А потом суп с котом!

ГАЙДАМАК. Странный ты человек, Сема, если не сказать хуже! Я тебя прошу растолковать, как мне себя вести в благородном литераторском собрании, а ты про какую-то комнату с раздвижной крышей! Ты лучше скажи, что делать, когда явлюсь к литераторам? Их, говорят, две тысячи, натурально дивизия! И все будут ждать моего слова. Конечно, за словом я в карман никогда не лез, но целая эпоха выпала из моего наблюдения, уж и не разберу, что нынче носят, что едят, тем более какие комплименты предпочитают дамы!

ПУРИЦ. Тебе надо разрушить миф о Шевченко.

ГАЙДАМАК. Какой такой миф?

ПУРИЦ. Ты давно не человек! Ты – миф! Как Геракл. И жизнь твоя превратилась в мифологию, которую преподают в школах. Покажись, что ты не такой, что ты вполне живой человек, со всеми страстями, сомнениями…

ГАЙДАМАК. Матюкнуться, что ли?

ПУРИЦ. О, Господи! Там же будут дамы! Хотя сегодня дамы порой дают нам фору в словесных выкрутасах!

ГАЙДАМАК. Свят, свят, свят!.. А может, не пойти? Сказаться больным да послать курьера с извинениями?

ПУРИЦ. Невозможно! Рано или поздно тебе придется встретиться с коллегами!

ГАЙДАМАК. Опять свой интерес преследуешь? Так и скажи! Тебе твоя комната с еврейским колдовством важнее волнений друга!

ПУРИЦ. Не капризничай, как беременная барышня! Не сьедят они тебя. Кофе хочешь?

ГАЙДАМАК. Не хочу. Я бы чаю выпил.

ПУРИЦ. Не вопрос. Сделаем чай.

(Пауза в 2 мин. 45 сек. – Примечание расшифровщика.)

ГАЙДАМАК. Сема, вот ты говорил, что мир состоит из десяти цифер и двадцати двух букв.

ПУРИЦ. Это так.

ГАЙДАМАК. Скудный у вас алфавит! Всего двадцать две буквы! У славян поболее! Отчего так?

ПУРИЦ. Вас не было, когда сотворяли мир.

ГАЙДАМАК. А вы, значит, были!

ПУРИЦ. Мы были.

ГАЙДАМАК. Интересный компот получается! Мир еще не сотворен, а вы – тут как тут! Может, Создатель и землю лепил по вашим эскизам?

ПУРИЦ. Вполне возможно.

ГАЙДАМАК. Вот наглота! За то вас и не любят!

ПУРИЦ. Знаешь, кого ты мне напоминаешь?

ГАЙДАМАК. Интересно, кого же?

ПУРИЦ. Жениха, которого пригласили в дом невесты. Жених растерян, не знает, какую жилетку надеть – попроще, поярче, что говорить, удобно ли сморкаться…

ГАЙДАМАК. Дурак ты!

ПУРИЦ. Я дурак, а ты умный. Пирожки к чаю будешь?

ГАЙДАМАК. С творогом есть не стану.

ПУРИЦ. С капусточкой пирожки.

ГАЙДАМАК. О, другое дело! Слышишь, Сема, а ящик, по которому картинки показывают, его москали придумали?

ПУРИЦ. Американцы.

ГАЙДАМАК. Врешь! Москали!

ПУРИЦ. Чего ты решил?

ГАЙДАМАК. А того, что они наших во всякие дурацкие игры вовлекают! Вон на прошлой неделе полтавские плясали вокруг бутерброда с салом. Самый большой в мире бутерброд сделали! Три тонны сала извели! А галичане соревновались, кто больше пива выпьет. А подольские вышиванку сшили на слона! Нечем заняться, что ли?

ПУРИЦ. Они так выжигают комплекс неполноценности! Мировые рекорды устанавливают. Ты, Тарас, поменьше телевизор смотри! Умом тронешься!

ГАЙДАМАК. А на кой ляд ты его держишь?

ПУРИЦ. Чтоб погоду знать!

ГАЙДАМАК. Чего ее в ящике искать? В окошко погляди!.. Почему о главном молчишь?

ПУРИЦ. О каком таком главном?

ГАЙДАМАК. Ты ведь меня с умыслом воскресил! Думаешь, не догадался?

ПУРИЦ. И слава Богу, что догадался!

ГАЙДАМАК. И что прикажешь делать?

ПУРИЦ. Сам думай!

ГАЙДАМАК. Сема, пирожки еще остались?

ПУРИЦ. Вот человек! Я же хотел взять десяток, а ты: «Не надо, хватит и пары»!

ГАЙДАМАК. Ну, просчитался! Виноват. Чего сразу бурчать?

Кассета № 2

ГАЙДАМАК. Сема, вот мы, украинцы, и вы, евреи, разные, так ведь? И религией, и натурой, про историю вообще молчу! А я думаю, есть одна штуковина, которая нас объединяет.

ПУРИЦ. Какая штуковина?

ГАЙДАМАК. Чеснок! Скажу тебе по секрету, я еврейский шинок на кацапский ни за что не променяю! Как вспомню жидовскую щуку – слюнки текут!

ПУРИЦ. Появятся деньги, пойдем в кулинарию, куплю тебе рыбу-фиш!

ГАЙДАМАК. А что такое кулинария?

ПУРИЦ. Зачем я тебе газеты таскаю, писатель?

ГАЙДАМАК. Да нету там про твою кулинарию! Там больше про цыцьки женские да про газ какой-то! Голова пухнет!

ПУРИЦ. Да ведь я тебе красным помечаю, что читать, а чего не надо!

ГАЙДАМАК. Тоже мне цензор! Я цензоров не люблю, учти! Их любой литератор не любит!.. А все-таки, Семен Львович, расцвела моя Украйна, что бы ты ни говорил! Прежде у нас сколько было литераторов? Я, Марко Вовчок, Гребинка, Кулиш. Все! А сейчас только в обществе литераторов две тыщи числится, а ведь растут и молодые таланты! Вот публике задача – кого читать первым, а?

ПУРИЦ. Да уж! Глаза разбегаются!

ГАЙДАМАК. Сема, только у меня к тебе просьба серьезная!

ПУРИЦ. Какая?

ГАЙДАМАК. Я литераторов, конечно, попрошу, чтоб тебя отвели в ту комнату, но ты там ничего не трогай или, не дай Бог, в карман не положи.

ПУРИЦ. Тьфу на тебя!

ГАЙДАМАК. Тьфу не тьфу, а я тебя предупредил! Я ваше племя знаю! Вон был случай у меня…

(Далее в работе аппаратуры произошел сбой, и запись остановилась. Примечание расшифровщика ст. л-та Гвозденко Л. Г.)

Глава третья

45

Информация к размышлению

(вх. № 24/45–78 от 11 марта 2014 г.)

Сообщаю, что вчера в Спилке литераторов Украины состоялся торжественный вечер, посвященный 153-й годовщине со дня смерти выдающего украинского поэта Т. Г. Шевченко, на котором лично присутствовал бывший покойник. (Фото прилагается.)

После вялого вступительного слова Головы Спилки Мамуева Б. П. участники заседания заслушали бездарный доклад академика Вруневского, который насиловал зал псевдонаучной белибердой более полутора часов. Затем выступили писатели, не имеющие никакого отношения к литературе, а также поэт Дуля Н. Н., произведения которого уже вошли в золотой фонд мировой классики.

Отмечая унылую серость и вопиющую деградацию писательской массы, обращаю особое внимание на недопустимые высказывания негодяя Мошонкина Г. З., который критиковал реформы правительства, направленные на удовлетворение растущих потребностей населения в области культуры. Злобная критика этого субъекта вызвана тем, что его бездарный сборник стихов совершенно справедливо был лишен финансовой поддержки Госкомиздата.

Что касается персоны юбиляра, то есть Шевченко Т. Г., то о его идеологических и политических пристрастиях судить рано. Выступившие литераторы ударились в грубую лесть, называя его то Пророком, то Моисеем, который якобы выведет украинский народ на вершины Синая, хотя более пятидесяти процентов населения на прошедших президентских выборах уже определилось с кандидатом на должность Моисея. (Особенно усердствовал в раболепии перед юбиляром Мошонкин Г. З.)

Юбиляр, то есть Шевченко, порывался выступить, но ему не давали говорить, устроив овацию, из-за чего он постоянно плакал и вытирал слезы.

Затем из зала раздался крик (на девяносто процентов уверен, что это был голос неугомонного Мошонкина) с предложением восстановить историческую справедливость и принять Т. Г. Шевченко в ряды Спилки украинских литераторов. Это неуместное предложение также было встречено возмутительной овацией. Мамуев Б. П., как обычно, занял страусиную позицию и спрятался за спину так называемого «классика современности» Хнюкало. Источнику пришлось взять слово и заявить, что подобным предложением литераторы оскорбляют Кобзаря, лишая его возможности испытать радость прохождения через приемную комиссию и выступления на ней с чтением своих великих произведений. Юбиляр при этих словах закивал головой и что-то сказал Мамуеву Б. П., который и озвучил просьбу гостя пройти писательское чистилище и литературное горнило приемной комиссии. После официальной части члены правления, поправ права и интересы рядовых литераторов (среди которых есть подлинные гении, как, например, поэт Дуля Н. Н.), направились в банкетный зал, но в эту минуту Мошонкин Г. З. устроил провокацию, предложив выйти на площадь перед президентским дворцом и устроить коллективное чтение поэмы Т. Г. Шевченко «Гайдамаки». Писатели, находясь еще в трезвом состоянии, восприняли это предложение без энтузиазма, а Дуле Н. Н. пришлось встать со своего места и объяснить гр-ну Мошонкину, что «Гайдамаки» – это одно, а оппозиция, которую он поддерживает, – это совсем другое. В поэме «Гайдамаки» Т. Г. Шевченко, как известно, призывал к народному восстанию, которое абсолютно бессмысленно в нынешних условиях ввиду полной и окончательной победы украинского народа над царизмом.

Считаю необходимым рекомендовать Мамуеву Б. П. избрать поэта Дулю Н. Н. членом правления, так как мне практически невозможно получить доступ к секретным бумагам, которые Мамуев Б. П. прячет в своем сейфе вместе с водкой.

Агент Бессмертный

46

Объективная информация

(вх. № 24/45–79 от 11 марта 2014 г.)

Источник сообщает, что вчера в помещении Спилки литераторов состоялся торжественный вечер, посвященный 153-й годовщине со дня смерти Кобзаря, на котором присутствовал юбиляр. (Программа вечера прилагается.)

После вступительного слова выдающегося деятеля культуры и литературы тов. Мамуева Б. П. участники заседания прослушали глубокий доклад академика Вруневского. (Текст доклада прилагается.)

Опуская выступления рядовых литераторов, которые не отличались оригинальностью, обращаю внимание на провокационное поведение поэта Дули Н. Н., который известен своими беспочвенными заявлениями о собственной гениальности, а также оскорблениями в адрес коллег, которых он обзывает графоманами. Подобное поведение лежит целиком на совести тех, кто рекомендовал его сборник стихов в планы Госкомиздата, заставив выбросить оттуда идеологически устойчивых авторов, таких как Мошонкин Г. З.

Что касается главного объекта торжества, то он внимательно изучал собравшихся литераторов, иногда нервно теребил ус и один раз прослезился. Источник уверен, что это произошло после того, как Кобзарь увидел физиономию поэта Дули Н. Н., которая ничего, кроме отвращения, не может вызвать у нормального человека. В целом мероприятие имело пристойный вид благодаря умелому ведению вечера председателем Мамуевым Б. П. и присутствием такого литературного авторитета, как Устим Йосипович Хнюкало, который по таланту ближе всех подкрался к юбиляру.

Единственным недостатком вечера было неуместное объявление академика Вруневского (которого мы все очень уважаем) о создании им кредитной кассы взаимопомощи «Мираж» и его призывы к писателям срочно записаться в нее и вносить деньги под шестьдесят процентов годовых. Хотя заявление было проникнуто заботой о писателях, оно было неуместно в присутствии Т. Г. Шевченко, который мог вообразить, что литераторов, кроме наживы, ничего не интересует.

После чего члены правления переместились в банкетный зал, куда совершенно справедливо были не допущены поэт Дуля Н. Н. и известный фуршетник Гриша Людоедко.

Источник Яйцев

Примечание:

Резолюция красным карандашом: Майор Гонта! До каких пор вы будете загружать аналитический отдел этим маразмом?!

Пометка синим карандашом: «Товарищ полковник! А где взять других? Это старая гвардия, завербованная нами более сорока лет назад».

Резолюция красным карандашом: «Майор Гонта! Почему нет ни слова о Либермане»?!!

Пометка синим карандашом: «Что с них взять? Антисемиты»!

47

Дневник Т. Г. Шевченко

11 марта 2014 года

Что за день был вчера, что за вечер! Возвратились мы домой с Семеном Львовичем далеко за полночь, груженные дарами, из которых солидную часть составили книги киевских литераторов. Однако постараюсь описать сие событие подробно, стараясь ничего не упустить.

В полдень я настоял, чтобы мы пошли в какую-то лавку купить мне одежду поприличнее, а если получится, то и костюм. Конечно, я нахожусь в глубокой финансовой яме, да и где взять деньги, коль моих благодетелей на кшалт Щепкина или Кулиша вкупе с Мартосом уже и в помине нет, а новыми опекунами я пока не обзавелся. Но Семен душа щедрая, что удивительно для людей его племени. Он сказал, чтобы я не чувствовал стеснения, и выбрал наряд, какой мне по душе. Он даже дал мне ассигнацию, на которой я изображен в молодые годы, но я не стал ее брать, а целиком положился на его присутствие. (Кстати об ассигнациях. Уж коль министр казначейства тиснул мою парсуну на деньгах, могли б и мне отвалить малую толику! Получает ведь гравер гонорар за оттиски, а мне как натурщику кто заплатил?)

Лавка, которую мы искали, оказалась огромным рынком, где торгуют всякой всячиной. Удивило, что много товара турецкого, а также китайского, а из местных промыслов лишь вышиванки да безделушки, вроде ложек и свистулек. Ходили мы добрых два часа, но так толком ничего не подобрали. Присмотрели сорочку странного фасона, под которую нужны галстуки, похожие на удавку, но Семен меня уговорил купить вышиванку, сказав, что это соответствует моему облику и правильно в политическом смысле. Молодица, которая продавала вышиванки, заметила, что я «очень похож на Шевченко». Семен Львович обрадовался и, вступив с ней в торг, сказал: «Так он есть тот самый Шевченко». На что дурная баба заржала как кобыла и затрясла здоровенными, как арбуз, титьками: «Хорош врать! Что я, Шевченко не знаю? Вот, гляди»! И ткнула нам под нос пачку ассигнаций с моей парсуной. Ну что взять с безграмотной дуры?! Мы купили у нее сорочку и пошли искать туфли. Здесь дело пошло повеселее, поскольку выбор был огромен. Семен купил мне и туфли, и добрые ботинки на собачьем меху. Продавец – черный, как вакса, арап – уверял, что это мех благородного оленя, будто я собак не видал!

Купивши необходимое для выхода в свет, мы возвратились домой, где пообедали чем Бог послал, а затем стали собираться к киевским литераторам. Семен объявил, что поедем мы туда на метро, но когда он растолковал, что это самое «метро» находится под нашими ногами и надо спуститься в подземелье, по которому, точно гигантский червяк, ходит какой-то поезд, я, как истинно верующий христианин, решительно отказался, усмотрев в предложении подвох. Так и норовит вражье семя устроить мне прогулку в преисподнюю! Впрочем, Семен не упрямствовал и вызвал по хитрой штуковине, именуемой телефоном, безлошадную карету (точно на такой мы ездили в злосчастный день к моему памятнику). На ней мы отправились в Липки, район некогда культурный и сытый.

В поездке я наблюдал улицы Киева и огорчался, что погода не задалась. Вокруг много грязи, даже снег на крышах лежал черный, как сажа. Семен сказал, что виновата какая-то «экология», но я не стал расспрашивать, что это за дама или какая-то иная напасть. На то есть словари, потом проверю.

Писатели встретили нас у подъезда, расстелив по такому случаю красный половик. Несмотря на холод, многие были без пальто, в пиджачных парах, что растрогало меня до слез. В мои времена так чествовали митрополита, пришедшего благословить важное министерство по случаю государственного праздника. Засим меня подняли на руки и с криками «ура» понесли в дом, да так резво, что, не пригни я голову, разбил бы ее о притолоку. Поднявшись по лестнице, публика внесла меня в зал, где стала качать, а остальные улыбались, кричали «слава», «батько» и другие не менее приятные поэту возгласы. Некоторые экзальтированные дамочки пытались целовать мои руки, которые я не знал куда деть от смущения, а одна весьма симпатичная особа прижала мою длань к своей груди, да так сильно и страстно, что я впервые в новой жизни вспомнил о своем мужском начале. Не скрою, что, оглядев женский состав, я с волнением обнаружил, что мне нравится нынешняя мода. Дамы решительно отрезали подолы платьев до колен, то ли из экономии материала, то ли по другим причинам, не подозревая, что тем самым они дразнят мужчин крепкими икрами и сверх меры будоражат воображение, которое и без оного норовит приподнять подол и залезть чуточку повыше. Но самое главное, они, то есть дамы, научились подчеркивать все свои прелести, даже если таковые были сомнительных размеров или вовсе отсутствовали. Однако я полагаю, что подобная вольность присуща только литературной богеме и с этим невозможно бороться. Попадая в нашу среду, любая дама становится карбонарием и в поступках, и в словах, не говоря уже о моде. Что же касается дам из мещанского и дворянского сословий, то сие мне пока неведомо, потому что на ярмарке, куда мы ходили за покупками, все были разодеты в какие-то мрачные тулупы, унылые накидки и невозможно было отличить женщин от мужчин, и наоборот. Семка давеча рассказывал мне об уравнении полов и каком-то «феминизме», но, я полагаю, мои сограждане перепутали равенство с бесполостью.

Затем ко мне подбежал какой-то маленький человек и, схватив меня за руку, стал трясти с такой силой, точно хотел ее оторвать. При этом он трижды повторил, что является головой данного собрания, и широким жестом заставил обратить внимание на мои многочисленные портреты, которые были развешаны и расставлены решительно во всех комнатах и галереях, а на вершине лестницы стоял монстр, похожий на языческого Перуна с моими чертами.

И тут я вспомнил, что потерял Семена Львовича. Выдернув руку, я побежал назад в сени. Толпа литераторов ринулась за мной, хватала за фалды, руки, плечи и умоляла не уходить, так как еще ничего не началось, но я боялся, что с Семой случилось нечто нехорошее, и, скатившись с лестницы в предбанник, не ошибся в своих подозрениях.

Семку втиснули в угол, а какие-то олухи, выкручивая ему руки, расстегивали ширинку и радостно кричали: «Жида поймали! Жида поймали»! Сема пыхтел, как паровой котел на винокурне, пытаясь вырваться на волю, но разбойников было много, они были упитанные, как мясники, и злючие, как посадские псы.

Врезавшись в клубок тел, я боднул усатого с заячьей губой, затем заехал коленом в причинное место какому-то монголу и, вырвав Семку из их объятий, закричал: «Вон, падлюки! Вон! Руки прочь»! Охальники испужались до такой степени, что воздух сгустился, словно в казармах арестантской роты. Оставив моего еврея в покое, они виновато прижались к стене.

Схватив Семена Львовича за локоть, я решительно двинулся к гардеробу, но тут подбежал глава литераторской банды и зарыдал, как нашкодивший мальчишка:

– Простите, Тарас Григорьевич! Мы ж не знали, что он с вами! У нас насчет них строго!

И он пальцем ткнул в плакат, висевший подле дубовых дверей. На синем картоне крупными буквами было начертано:

«ЖИДАМ И МОСКАЛЯМ ВХОД ЗАКАЗАН».

Задрожав от негодования, я, простерши руку к сей мерзости, потребовал немедленно ее снять. Мгновенно десяток угодливых рук потянулись к плакату, стали его рвать, комкать, жмакать, затем жалобный стоголосый хор потребовал от меня возвернуться в залу. Не желая огорчать непричастных к этому паскудству, я дал себя уговорить, втайне наслаждаясь своим исключительным авторитетом. При этом я крепко держал за руку Семена Львовича, подчеркивая, что это мой друг, который пойдет со мной туда, куда ходит любая публика. Человек с монгольским лицом бросился застегивать Семену ширинку, но мой еврей оказался человеком гордой натуры и врезал оскорбителю кулаком в левое ухо, однако тот, стреляя глазками, тотчас же подставил правое.

Наконец мы добрались до залы, где было полно народу, как я полагал, в основном из любителей литературы и неизменных прихлебателей оной. Меня усадили в президиум, в который робко уселось несколько стариков, чьи уши воняли серой. Я хотел посадить рядом с собой и Семку, но он решительно замотал головой и присел на край первого ряда, что вызвало, как я заметил, огромный вздох облегчения у головы литераторов, который и открыл собрание. Более получаса он изрыгал дифирамбы, величая меня то гением, то столпом литературы, то пророком и, само собой разумеется, Кобзарем. Не скрою, мне было приятно, хотя тон оратора не отличался искренностью. В нем я заподозрил штамп обязательных фраз, типа тех, что каждый человек даже в письме к злейшему врагу пишет: «остаюсь покорным слугой вашей светлости» либо «преданным рабом Вашей милости».

К счастью, он вскоре уступил место человеку, сидевшему слева от меня и представленному как академик Вруневский.

Вот-те штука! Оказывается, это тот самый тип, которому я еще несколько дней назад хотел расквасить нос. С презреньем осмотрев его красно-рыжую мордочку, невыразительные глаза под белесыми венчиками бровей, я понял, что при таком блистательном обществе надавать ему тумаков решительно невозможно. И не то чтобы я испугался его академического титула, а лишь из опасения, что сей тип начнет кусаться. Оставив затею с мордобитием на будущее, я стал прислушиваться, к какому разряду меня отнесет сей лис, написавший обо мне, если верить справочникам, сто восемнадцать томов. Справедливости ради замечу, что проштудировал он меня весьма основательно, однако объяснения его были чересчур фривольны и грешили подозрительностью.

Вот и сейчас, перечислив мои заслуги перед Украйной (что есть, то есть, из песни слов не выкинешь), он взял в зубы свою литературную лопату и стал копать на такую глубину, что в той яме можно было похоронить не только мои скромные труды, но и всю литературу, начиная от «Повести временных лет» до Карабчевского с Гребинкой. Трудно описать все критические выверты и параллели, актуализации и инспирации, но каждый раз, пристегивая меня к каким-то революционным школам и течениям, он, точно дьяк, талдычил: «Но хвала Богу, это все в прошлом». Он так долго и нудно излагал свое «Житие Тараса», что я едва не заснул, но, вспомнив, что нахожусь в центре внимания, и, что важно, внимания женского, стал себя подбадривать мыслями о банкете, который готовили в соседнем зале, судя по дребезжанию тарелок и звяканью бокалов, составлявших чудесный аккомпанемент.

Ах, господа читатели! Ничто так не тревожит писательскую душу, как эта музыка! Ничто так не способствует полету сочинительской фантазии, как ароматные пары жаркого, летящие из кухни прямо в твою ноздрю, ничто так не оживляет рифму, как вид запотевших графинчиков с лимонными, вишневыми и можжевеловыми наливками! О маслятах, груздях, ломтиках копченого сала, нежной розовости говьяжих языков и золотистых куриных грудках я со стоном Гаргантюа умолкаю, почтительно уступив сей плацдарм незабвенному Николаю Васильевичу. И как вовремя я вспомнил о своем гениальном земляке! Едва докладчик подошел к моему стиху, которое я посвятил Гоголю, как вспомнились наши с ним беседы, его печальная поэма о Чичикове, и тотчас же я нашел себе любопытное занятие, называемое физиономистикой.

О, Николай Васильевич! О милый мой собрат, продавший Мефистофелю свою бессмертную душу за великую славу в грядущих поколениях! Невыносимо захотелось, чтобы ты, стыдящийся своего происхождения великий хохол, очутился сейчас в этой зале и вместе со мной выглядывал среди этой публики свои незабвенные персонажи. Лично я насчитал трех Маниловых, шесть Коробочек, двенадцать Собакевичей, две дюжины Ноздревых и двадцать шесть Плюшкиных. Остальные, несомненно, принадлежали к холопскому сословию либо служили подавальщиками, так как на их лицах решительно невозможно было прочесть что-либо значительное. Один лишь лакейский восторг и потуги чрезвычайного внимания.

К вящей славе Господней, докладчик закончил свою молитву, и вздох облегчения потряс зал. Затем Вруневский поклонился мне и взошел в президиум, где протянул руку, которую я после некоторого колебания пожал, да так сильно, словно желал, дабы она отсохла и более уже ничего не писала.

После Вруневского слово дали какому-то Хнюкало, которого здесь почитают, словно он сочинил одно из Евангелий. Сей мордатый старец долго рассказывал собранию, что он такой же горемыка, как и я, родом из бедной селянской семьи, что он тоже был пастушком у черниговских богачей, бредил малярством, а потом, прочитав в малолетнем возрасте «Кобзарь», ударился в сочинительство и босоногим из Нежинского уезда пришвендял в Киев. Ноги, как он уверял, сами донесли его в это славное здание, которое он не покидает седьмой десяток лет, и даже годочков двадцать выпасал писательскую отару, не выпуская из рук лиру. После чего, пошевелив мохнатыми бровями, монстр обслюнявил меня и вручил свои книги «Страшный суд» и «Тихий ужас» с дурацкой дарственной надписью.

Выступили также и другие литераторы, в основном дамы, с чтением стихов, посвященных моей персоне. Стихи, как назло, были отвратительными, и, хотя дамы были весьма откровенны в зарифмованных намеках на экстаз, который мне перепадет, обрати я на них свое внимание, я постоянно вздрагивал и, скрестив пальцы от сглаза, шевелил губами и незаметно сплевывал через левое плечо. Однако попадались экспромты, вполне пригодные для альбомов. В мою молодость сии альбомы были в моде, особенно в дамских будуарах. Я, помнится, исписал княжне Репниной целый альбом, что, впрочем, никак не отразилось на наших отношениях, разве что эта дура стала преследовать меня своей любовью. Впрочем, напрасно грешу я на княжну Варвару, душу чистую и набожную, презревшую мнение света ради нашей дружбы.

Между тем поэты разошлись, не на шутку расстреливая собрание банальными рифмами, от которых желудок начал играть марш. Господи, да ведь не литературой единой жив писатель! Ему, бедолаге, хочется хлеба, мяса, соленого огурчика, а если поднесут чарку, так и царь покажется не таким страшилищем! Однако литераторы продолжали читать до хрипоты, словно осужденные на казнь, которым дали последнее слово, а казнь не может свершиться, пока они не выговорятся. Впрочем, мудрый еврейский царь Соломон правильно подметил: «Все имеет конец». Пришел конец и этому тягостному турниру. Я решительно встал и двинулся в сторону соседней залы. Как бы не так! На меня навалилась целая рота почитателей и, уложив на широкий председательский стол, стала требовать:

– Почитайте меня, Тарас Григорьевич! Только из типографии… Это вам, батька! На память!.. А вот еще!.. И еще! Меня читайте! Меня!.. Я первый сказал! Нет, я первый!.. Убери свое рыло!..

С большим трудом мне удалось поднять голову, и, стараясь не терять из виду Семку, я беспомощно взывал очами к голове этого собрания. К чести Мамуева, он откликнулся на мой призыв решительными действиями. К столу подскочили знакомые по гардеробу бугаи во главе с монголом, который при ближнем осмотре оказался похож на цыганского конокрада, и эта братия принялась расшвыривать литераторов в разные стороны, не разбирая, где дамы, а где лица противоположного пола. Я успел крикнуть Семке, чтобы он собрал книги, даренные мне, затем был подхвачен за локти и таким манером доставлен в банкетный зал, служивший писателям рестораном. Вскоре обозначился и Семка, шедший позади монгольского цыгана (уж буду так его обозначать в сиих записях). Сгорбившись под тяжестью книг, мой друг едва передвигал ноги.

Наконец я оглядел стол, накрытый для пиршества. Описывать его у меня нет ни сил, ни вдохновения, поэтому отсылаю любознательных все к тому же Николаю Васильевичу, умевшему как никто в русской литературе живописать напитки и яства, данные нам щедрой украинской нивой неизвестно за какие наши заслуги.

Вот и я, вспомнив о том, что было на писательском столе, проглотил слюну и, пожалуй, сделаю перерыв, дабы открыть белый ледник Семена и, приведши ум в порядок холодным пивком, набить пузо балычком и тельячими языками. Благо, нагрузили литераторы нас вчера не только книгами, но и разнообразной снедью, за что им низкий поклон.

Не удивляйтесь, господа, что так много хвалебных слов уделяю пище. Кто в детстве испытывал муки голода, у кого гадюкой вился живот при виде хлебной корочки, тот поймет меня. Единожды испытавший голод, будет помнить его долго, а желудок – так и вовсе никогда не забудет.

48

Письмо С. Л. Либермана Тане-Эстер Либерман

Дорогая моя!

Пишу тебе вне всякой очереди, не дожидаясь Алика, чтобы, когда он появится, сразу же отдать ему письмо.

Вчера наконец произошло событие, которого я ждал много лет. Вместе с Т. Г. мне удалось проникнуть в дом нашего предка Симхи Либермана. Меня там встретили очень хорошо, можно сказать, с почетом, и сразу же повели показывать все комнаты. Про Т. Г. я вообще молчу! Они его носили на руках, и это совершенно правильно, потому что кто они и кто он – знает весь мир.

А теперь о самом помещении. Первое, что мне пришло в голову, как только я увидел это великолепие, так это удивление. Зачем евреи помогали Ленину делать никому не нужную революцию? Жить в домах с каминами, резными потолками, дубовым паркетом, обитать в двадцати комнатах и бороться при этом за какое-то «равенство» могли очень глупые и ограниченные люди. Конечно, ты права, когда говоришь, что в практических вопросах я полный ноль, но все-таки!..

Мне пришлось часа три промучиться в большом зале, где лучшие литераторы рассказывали Т. Г., какой он великий и как они его ценят. Один из них, похожий на рыжую лисицу, настоящий академик, сделал огромный доклад, в котором по косточкам разобрал все произведения моего квартиранта. Этого академика я зауважал. Мне всегда нравились усидчивые люди, способные часами ковыряться за столом, как наш покойный дядя Моня, который после исключения из партии работал часовщиком в маленькой конторке Дарницкого универмага. Затем все отправились в ресторан, где и началось самое главное у писателей и другой творческой интеллигенции. Я был как на иголках, но ко мне очень скоро подошел главный писатель Украины и спросил, как я себя чувствую в их атмосфере. Я поблагодарил и попросил показать мне комнату, которая служила Симхе Либерману домашней синагогой. Он вначале не понял, что я имею в виду, и стал перечислять адреса киевских синагог, но я вежливо и внятно объяснил, что в этом доме когда-то была домашняя синагога с раздвижным потолком, чтобы Либерман и его семья могли по всем правилам праздновать Суккот. Он догадался, что я имел в виду, даже обрадовался и воскликнул:

– Ах, это там, где затекает потолок? Сейчас организуем!

Затем он подозвал к себе мужчину, очень похожего на цыгана из одноименного фильма. В том фильме цыган постоянно воровал лошадей, но этот оказался не цыганом, а смуглым от природы человеком с аккуратными усиками, к тому же он тоже был писателем, хотя по лицу и запаху изо рта этого не скажешь.

– Мелентий, покажи гостю свой кабинет! – сказал главный, и человек повел меня по коридорам, сообщив, что его фамилия Шмыгло, а сам он руководит столичными литераторами, которых держит в черном теле.

Я страшно разволновался, когда переступил порог священной комнаты. Все, что я делал до сих пор, показалось мне незначительным приготовлением к главному. Задрав голову, я увидел потолок из деревянных пластин.

– Он раздвигается? – с благоговением спросил я.

– Он течет! – весело ответил Шмыгло жующим голосом, и я вдруг увидел у него в одной руке кусок хлеба, на котором лежал толстый шмат сала, а в другой – граненый стакан с водкой.

Ты знаешь, что я ничего не имею против сала, как и прочих культовых предметов иных религий и народов. Но присутствие сала в комнате, где я собрался по субботам медитировать, было неуместно, если не сказать больше. Я понял, что писатели загадили ауру комнаты. Помещение требовало энергетической чистки, но я не знал, сколько мне понадобится времени на это.

Я осмотрел неказистую люстру, которая была здесь как пятая нога собаки, а потом заметил, что хозяин кабинета со странной для литератора фамилией Шмыгло также с интересом изучает потолок, точно видит его впервые. Я ему задал несколько вопросов, но, к моему огорчению, он ничего внятного объяснить не смог, хотя и двигал шкафы, дабы отыскать какой-то рычаг.

– Бесполезно! Его коммуняки украли! – весело сообщил он.

– Какие коммуняки? – спросил я.

– Обыкновенные.

– А что они тут делали?

– Ничего! Тоже книги писали. Про коммунистов. А рычаги украли!

– А где они сейчас? – осторожно спросил я, надеясь узнать фамилию человека, который, вероятно, унес рычаги домой.

– В банкетном зале! Пьют за здоровье Кобзаря! – И, не дав мне вставить слово, спросил: – А вы кем приходитесь нашему гению?

– Друг! – ответил я, огорченный тем, что секрет крыши грозит остаться нераскрытым.

Поколебавшись, он посмотрел на дверь и подмигнул мне.

– Так вы скажите, чтобы он Мамуеву не доверял!

– Чего так? – рассеянно спросил я, поглощенный мыслями о потолке.

– Мамуев – государственный холуй!

– Кто-кто? – переспросил я.

– Государственный холуй! – повторил хозяин кабинета, и его монгольские глаза сверкнули сталью. – Мы его сковырнем! А Тараса Григорьевича поставим! Только сперва в Спилку примем!

– А почему у вас крыша затекает?

– А мне по барабану! – оскалился Шмыгло. – Тут раньше Мамуев сидел, у него спрашивайте!

Понимая, что ничего не добьюсь от этого типа, я вернулся в зал, где писатели уже танцевали, пытаясь затащить Тараса Григорьевича в шумный хоровод. Особенно старались дамы, и я понял, что дело движется в неожиданном направлении. А поскольку перед вашим отъездом я дал тебе слово, что ни одна женщина не переступит порог нашего дома, то подскочил к нашему квартиранту и сказал, чтобы он вспомнил, чем заканчивались его любовные истории. Он заверил меня, что жениться в ближайшее время не намерен, и потащил меня в круг танцующих. Хочу заметить, что украинские писатели овладели танцами всех народов мира, а в половине двенадцатого ночи даже сплясали «семь сорок». Я хотел сказать их предводителю, что они, вероятно, ошиблись в выборе профессии, но был очень расстроен их отношением к крыше, поэтому промолчал.

Нагрузившись книгами, мы вызвали такси и поехали домой. Пан Мамуев лично проводил нас к машине, где вручил солидный пакет с различными продуктами и даже расплатился с таксистом.

В общем, мой поход удался только на пятьдесят процентов. Домашнюю молельню Симхи я увидел, но крыша была безобразным образом искалечена. Теперь надо ждать удобного случая, когда я смогу узнать, каким образом ее можно открыть.

Крепко тебя целую, твой Сема

49

Дневник Т. Г. Шевченко

12 марта 2014 года

Славно отобедав остатками писательского пиршества, я не сразу раскрыл чистую страницу дневника, а прилег вздремнуть, так как увидел, что Семка крутится вокруг стола, точно муха, отыскивающая уголок, на который она могла бы присесть. Вероятно, мой опекун также вознамерился отписать письмецо родным, которые обитают на иерусалимских холмах, где они две тысячи лет назад распяли нашего Христа.

Спал я плохо. Точнее, попервах спал хорошо, так как снились мне литературные дамы, которые, избавившись от манерничаний, вмиг стали похожи на девиц пансиона мадам Гильде. Лихо скинув юбки и расшнуровав корсеты, стройные создания захороводили, недвусмысленно подмигивая, но едва они принялись стягивать с себя панталоны, как в сон вторглись Орская крепость, капитан Косарев и прочая чертовщина, а когда в моих руках оказалась палица, которой я стал выделывать ружейные приемы, то я проснулся в холодном поту, немея от ужаса, что сон окончательно превратится в явь.

За окном притаилась ночь. Я лежал, вслушиваясь в тишину, и лениво спорил сам с собой: вставать либо поваляться часок в надежде на сон более спокойный и ровный. Однако энергичный человек победил в нашем споре, заставил сесть к столу и продолжить записи, благо в комнате горит электричество и на свечи моему хозяину нет нужды тратиться.

Свой отчет я остановил на неподражаемом банкете, который киевские литераторы дали в мою честь. Признаться, мне стоило большого труда следить за своей чаркой, которую кто-то постоянно наполнял, словно желая высмотреть, как я буду выглядеть в скотском состоянии, но я старался пить мало, постоянно с кем-то привечаясь немалой своей посудиной. По правде говоря, я толком и не поел, так как за моей спиной кто-то постоянно нашептывал в ухо свои вирши, просьбы, кляузы, пересказывал мою биографию и проклинал крепостное право, о котором я, право, уже забыл. Если бы не милейший Борис Петрович, отгонявший назойливых пиитов, я мог бы и окочуриться, подобно царю Мидасу, умершему от голода из-за своей паскудной привычки золотить все, к чему прикасались его руки. Но писательский вождь бесцеремонно отпихивал рожи, виноградными гроздьями нависшие надо мной, а затем и вовсе выставил нечто похожее на почетный караул из двух литературных критиков, обещавших составить в будущем славу украинской литературной мысли. Однако от соседа справа, который оказался все тем же академиком Вруневским, отгородиться было невозможно. Мой биограф хотел казаться деликатным, показывая, что у нынешних академиков тоже есть понятия насчет благородных манер, однако ж и он то и дело, наклонясь к моему уху, шептал разъяснения, что в третьей строке стихотворения «Пророк» он бы не писал пророка с буквы обыкновенной, а непременно написал бы с заглавной, затем обещал расшифровать мысли мои в тех стихах, где я сподобился ставить многоточия.

– Ешьте, любезный! – прерывал я его, впрочем, бесполезно, так как он сообщил, что сейчас перейдет к разбору моих прозаических опусов.

Окончательно осерчав, я стал кормить его со своей руки, дабы заткнуть ему рот. Он послушно кивал, хватая зубами нежнейший телячий язык, который я ему скармливал. При этом Вруневский бешено вращал глазами, призывая литературное сообщество поглядеть, кто кормит его с руки, паки сизокрылого голубя. Забавляясь, я напаковал его рот до такой степени, что он, выпучив слезящиеся глаза, едва двигал челюстями, силясь все это проглотить разом, ибо разжевать такое количество пищи не представлялось возможным. Едва я нацелился на покрытый росою аппетитный кусок лососины, чтобы перекусить самому, как с изумлением обнаружил, что и пан Мамуев сидит с открытым ртом и, весело вращая зенками, призывает покормить и его. Развеселившись, я впихнул в его пасть гусиный фаршированный зад, и он заработал челюстями, точно голодный Сирко, о котором хозяева, загуляв, забыли на три дня. Затем к столу встала очередь из других охочих, которые толкались, шипели друг на друга и, выстроившись змейкой, подходили ко мне с открытыми клювами. Пришлось, как архимандриту, встать и заместо пасхальной просвиры, которую положено класть на христианские языки, шпиговать писательские горлянки редисом, огурцами, кусками мяса и сала. Нежнейшие пирожки с капустой и куриные крылышки шли «на бис», а одному доброхоту, который едва не укусил меня за палец, я шлепнул на язык добрую порцию горчицы с хреном. Когда молодые девицы подвели ко мне местную знаменитость пана Хнюкало, а тот, раскрыв рот, пытался поймать метко пущенную мною маслину, челюсти сего мужа щелкнули и вывалились. Хнюкало рухнул на колени, стал ползать у моих ног, отыскивая зубные протезы, но оными уже завладела какая-то рыжая дама с потным лицом. Обтерев протезы о подол своего платья, она пыталась самолично вставить их в рот автора трагических романов «Страшный суд» и «Тихий ужас», которые, как я неоднократно слышал, и составляют нынче фундамент отечественной прозы.

Происшествие с челюстями пана Хнюкало невероятно взбодрило честную кампанию. Присутствующие затянули «Думы мои, думы мои», и лики их осветились подобием благолепия и необычайной серьезностью. Пели литераторы весьма недурно, и если их письмо хотя бы на половину отмечено подобным мастерством, то я могу вполне быть спокоен за украинскую литературу. Ее стройный и мощный хор должен растолкать всяких сервантесов и петрарок и, пристроившись в затылок Гомеру, подать слепому руку, дабы он повел эту пеструю колонну к сияющим чертогам вечности.

Разгоряченный не столько горилкой, сколько дружеской атмосферой, я тоже стал подпевать, изредка забывая строки своих стихов, которые кто-то вовремя выкрикивал в мое ухо. Затем пришел бандурист и вжарил на бандуре польку. Дамы завизжали, пустились в пляс, вытаскивая из-за столов робких партнеров. Дамам невозможно было отказать, они были мощнее коллег мужского пола, и каждая из них могла запросто поднять одной рукой двух, а то и трех исхудавших пиитов.

Кто-то из мужчин закурил, на него прикрикнули, дабы не осквернял литературный храм дымом преисподни, но апологет табачного зелья ответил критикам таким виртуозным матом, что зал взорвался от хохота, а дамы, покраснев от внезапного свободомыслия, достали из ридикюлей картонные коробочки и тоже стали дымить – кто открыто, призывно поглядывая на меня, кто тайком, в ладошку, пуская дым под стол, где уже лежала парочка сочинителей, которым не токмо за столом, но и в литературе делать нечего со столь хилым здоровьем.

Меня мутило от голода, и я налег на заливной холодец из свиных ножек. Голоден я был по той простой причине, что человек, когда видит обжорство соседей, а сам не имеет возможности следовать их примеру, испытывает в желудке спазмы, а на сердце великое раздражение. Надо сказать, что, пока я насыщался, Борис Петрович встал надо мной, раскинув руки, аки коршун, не давая ни одной особе помешать трапезе. Наверное, он хорошо знал, на что способен голодный Тарас, и оберегал своей доблестью спокойствие писательского собрания. Насытившись, я потянулся к бутылке вина с французской этикеткой и, хотя по огромному опыту знал, что пить следует по восходящей, то есть сперва пиво, затем вино, а уж потом водку, что нисходящее употребление чревато неясными контурами скандала, тем не менее рискнул пригубить полбокала французского, отчего в голове произошло брожение и нрав мой переменился в сторону благорасположенности ко всему человечеству. С этой минуты писательское собрание, которое я еще какой-то час назад мысленно именовал шабашем, теперь казалось мне милейшей дружеской попойкой старых приятелей, которые случайно встретились в кабаке, торчавшем на пересечении дорог необъятной и необъяснимой Империи. Поэтому, когда пан Мамуев, шепнув мне на ухо нечто приятное, подозвал небрежным мановением пальца какого-то страдальца, я благосклонно кивнул головой, намереваясь выслушать еще один мадригал в свою честь.

Страдалец оказался немолодым мужчиной с измученным лицом и пугливым взором. На носу, прикрытом густой порослью бровей, настолько неестественных, что показались мне театральным реквизитом, который милейший Михайла Семенович Щепкин наклеивал, исполняя дурацкий водевиль, сидели массивные очки. Человек этот невероятно горбился, и было непонятно, природный ли это изъян либо привычка гнуть спину в присутственных местах, появившаяся у человека с той поры, когда, пытаясь избавиться от своего первобытного состояния, он попытался распрямиться, но под грозным окриком вожака стаи так и замер в полусогнутом состоянии.

– Это Супчик Сергий Офиногенович! – благосклонно отрекомендовал писательский голова и потрепал мужчину по прикрытой черными волосами лысине. – Ловкая шельма!

Не имея в мыслях ничего дурного, я взял с большого блюда кусок рыбы и отправил в рот подошедшему. Пока он давился костями, не смея выразить протест, я поинтересовался у Бориса Петровича:

– Тоже поэт?

– Пер… пере… переводчик! – со свистом выкрикнул пан Супчик, выковыривая пальцами из горлянки рыбью кость.

– Толмач! – расхохотался Мамуев и благосклонно потрепал клеврета по дряблой щеке. – Переводит моих бумагомарателей на редкие африканские языки! Пытается, так сказать, постигнуть суть арапской составляющей великого Пушкина! – Борис Петрович внимательно посмотрел на меня и зачем-то спросил: – Вы знаете, что их Пушкин был наполовину арапом? Дедушка был Ганнибал. Африканский адмирал! Слыхали?

И, не дав мне возразить, вновь запустил лапу в редкие волосы пана Супчика, который, не найдя свободный табурет, опустился на корточки и в таком положении глядел на нас снизу вверх, точно вышколенная домашняя болонка.

Рука Бориса Петровича переехала за ухо присевшего, отчего Сергий Офиногенович сладко жмурился и, как мне почудилось, тихонько скулил.

– А ведь он по дипломатической части служил! – сообщил Мамуев, и, похоже, удивился сему открытию. – Да-а, вот ведь как! Почти как их Грибоедов! С анфаса дипломат, а задним профилем писатель!

– «Горе от ума»! – вспомнил я и ласково посмотрел на Супчика, вообразив, что он и в самом деле служил по одному ведомству с российским драматургом.

– Да! – угодливо тявкнул Супчик и скорбно повторил: – Горе! Большое горе!

– Он вам, вероятно, очень дорог? – осторожно спросил я Мамуева.

– Кто? Супчик? Конечно, дорог! Он мои глаза и уши! Все знаю, что мои вахлаки говорят! Они даже не успевают пакость придумать, а я все знаю! Правда, Сережа?

Супчик стрельнул в меня взглядом доносчика и тоненьким голоском оперного кастрата затараторил:

– Там Мошонкин за дверью! Подбивает недовольных петицию подписать на имя Тараса Григорьевича! Говорит, что вы, Борис Петрович, и ваши холуи, то есть мы, гуляем на общественные деньги! А еще клевещут, что вы зажрались, арендаторов притесняете, дабы откупались, машину служебную жене отдали, а писатели не могут себе купить даже лекарств!

Борис Петрович налился кровью.

– Дерьмо твой Мошонкин! Я его исключу из Спилки! Вон выставлю, не посмотрю, что бессмертным себя объявил! – Затем задумался и, взбороздив лоб нехорошей мыслью, сказал. – Ты иди, Сережа, послушай, что они еще там болтают! Потом расскажешь!

– Я стихи Тараса Григорьевича хотел прочесть! – фальцетом взвизгнул Супчик, и крупная слеза повисла на его длинных женоподобных ресницах.

Я не успел испугаться, как он все тем же противным фальцетом пояснил:

– На африканском! На африканском, Тарас Григорьевич!

– Он к нам из Африки прибыл! – пояснил Мамуев. – У него на жаре удар произошел, помутнение рассудка случилось, вот его из Африки и турнули. Теперь всех подряд переводит на африканские наречия! Прям беда!

Я на мгновение представил сего толмача посередь африканской пустыни, где он читает стихи львам, слонам и крокодилам, которые, оцепенев от страха, боятся даже думать, что смеют сожрать это недоразумение украинской литературы.

Супчик открыл было рот, дабы произнести первую фразу на африканском, но Мамуев поднял вверх руку и скомандовал:

– Брысь! Служи, Сережа, служи!

Супчик закивал головой и, даже не попытавшись встать на ноги, протанцевал краковяком на полусогнутых к двери и исчез. Борис Петрович посмотрел ему вслед, вздохнул:

– Вот мерзавец! Во все щели пролезет!

– А толмач хоть хороший? – спросил я, испытывая неловкость оттого, что поневоле стал свидетелем писательской склоки.

– Не знаю, – поморщился Мамуев. – Я его держу исключительно за всезнание! Он ведь служил по дипломатической части и шпионить выучился блестяще! Довел нюхачество до совершенства! В этом деле равных ему нет. Но натура у него паскудная! Так и норовит услугу оказать, точно жид какой-то!

При этих словах я встрепенулся и обеспокоенно стал искать взглядом Семена Львовича. Увидев его в компании монголовидного «конокрада», я успокоился.

– Ты сюда послушай, Тарас Григорьевич! – фамильярно теребил меня за лацканы сюртука захмелевший Мамуев. – У меня, как у Ноя, разной твари по паре! И лесбиянки есть, и педерасты, и Супчик, которого неизвестно где кастрировали. Даже жиды с москалями имеются! В малом количестве, но имеются!

– Так что ж! – пробормотал я, пытаясь вспомнить, когда это успел «брудершафиться» с сиим литературным начальником. – И в других нациях таланты произрастают…

– Тише! – подскочил на стуле Мамуев, беспокойно оглядевшись по сторонам. – Нет никаких талантов вокруг! Только мы! Иные – жалкий оскал загнивающей цивилизации! Пародия на все возвышенное и вечное!

Расчувствовавшись, Борис Петрович положил руку на мое плечо и с любовной фамильярностью произнес:

– Эх, Тарас Григорьевич, Тарас Григорьевич! Ты даже не представляешь, с каким дерьмом мне приходиться иметь дело! Ты только погляди на них! Тьфу!.. Двое нас, батько, двое! Конечно, я не достиг таких высот, как ты, но… – Он полез в карман, вытащил клетчатый платок и, приподняв очки, прижал его к слезящимся глазам. – У меня такие вирши с небес прилетели!.. такие!.. Никому не показывал, а тебе почитаю! – И, не дождавшись моего согласия, внезапно завыл, как это делают слишком чувствительные поэты: – «Украина-а-а моя, Украина! О несчастна та мыла дивчына-а-а!..»

Далее я ничего не слышал, потому как читал Борис Петрович ужасно, кроме того, в зале появились музыканты и стоголосый хор под скрипки и цымбалы весело грянул: «Реве та стогне Днипр широкий». Какой-то смельчак бросился танцевать, хотя к танцам сия музыка решительно была непригодна, да и в помещении стоял такой гвалт, что я вообще ничего не слышал и с трудом уловил последние слова стихотворения, которое, подвывая, орал Борис Петрович:

– «…и я помру на чужине»!

Он еще раз вытер слезящие глаза платком и преданно посмотрел на меня, ожидая похвалы. Мне ничего не оставалось, как, пригладив усы, крепко поцеловать его в лоб и придвинуть полную чарку.

Мамуев заплакал и, уже не стыдясь слез, шептал:

– Крепко, правда? Крепко ведь?! Я же говорю: двое нас, батько, только двое! А эти…

– Да пошли они к бисовой матери! – весело поддержал я его настроение, хотя хаять эту великолепную компанию с моей стороны было невежливо.

Чокнувшись, мы выпили, закусив горилку огурчиками, затем Борис Петрович, перейдя на деловой тон, сказал:

– Ты, Тарас Григорьевич, в четверг заходи! Заявление напишешь. На прием в Спилку. Мы тебя быстро примем! Айн-цвай-драй, и в дамках!

Я внутренне съежился, почувствовав, что этот человек обладает огромной властью. Этой властью он мог назначить кого угодно званием литератора, а мог и лишить его, и, хотя остатками разума, куда еще не добрались винные пары, я понимал, что только Всевышний может поцеловать тебя в темечко и благословить на творческие муки, близость человека с печатью, которой он штампует литераторов, повергла в раболепие, заставив исторгнуть наше извечно холуйское:

– Премного благодарен, Борис Петрович! Век буду помнить!

Вовремя же мы закончили наш разговор! К нам уже летели разгоряченные матроны и, обдав волной густого пота, замешаного на дешевом одеколоне, стали тащить нас из-за стола в круг танцующих.

Пошатнувшись, Борис Петрович упал на роскошные ланиты грудастой дамы, а от второй я ловко увернулся и, схватив за загривок академика Вруневского, который спал, уронив голову в грибную тарелку, всучил даме своего биографа и великого шевченковеда, которого она спьяну приняла за мою особу и стала самым дерзким образом тискать, помечая жестами свои права на дальнейшие отношения.

Пожалуй, закончу свой рассказ завтра, так как чудо-ручка может вскоре иссякнуть, а будить Семку и спрашивать, где лежат запасные, мне совестно, оттого что на часах обозначился третий час ночи.

50

Расшифровка записи беседы в кабинете А. Л. Цырлих

Посетитель – Голова спилки украинских литераторов Б. П. Мамуев

Начало записи 12.45. Конец записи 13.24.

13 марта 2014 года

МАМУЕВ. Разрешите, Алиса Леопольдовна?

ЦЫРЛИХ. Проходите, Борис Петрович! Присаживайтесь! Как прошел вечер?

МАМУЕВ. Я бы сказал – плодотворно. Вруневский прочел обстоятельный доклад, Хнюкало сказал пару слов.

ЦЫРЛИХ. Как у нашего классика с головой?

МАМУЕВ. Прогрессирует! Что ж вы хотите? Человеку за восемьдесят, постоянно насиловал мозг!.. А писатели вас ждали!

ЦЫРЛИХ. Не могла. Масса вопросов по предстоящему мероприятию.

МАМУЕВ. Вы про двухсотлетие?

ЦЫРЛИХ. А то! Да вы рассказывайте! Как Кобзарь? Нам важна каждая деталь, любая мелочь!

МАМУЕВ. Что вам сказать… Если отбросить обстоятельство, что это как бы повтор природы, то заявляю прямо: повтор очень удачный! Оторопь берет! Даже запах! Древностью пахнет, корневой системой!.. Правда, не хватает в нем вот этого… понимаете?

ЦЫРЛИХ. Чего не хватает? Откровенно, пожалуйста, нас никто не слышит!

МАМУЕВ. Торжественности в нем не хватает, широты! Эпичности, я бы сказал! Обыкновенный дядька, простоватый для гения и… Когда торжественная часть шла, он еще ничего, держался с достоинством, а потом раскрылся в мелочах! Кстати, стихи читать отказался, хотя народ требовал.

ЦЫРЛИХ. И слава Богу!

МАМУЕВ. Вы так думаете?

ЦЫРЛИХ. Да зачем же их читать? Народ их и без него прекрасно помнит. Лично я весь «Кобзарь» знаю наизусть. Особенно люблю смелые, зовущие! «И мертвым, и живым…» Помните?

И смеркае, и свитае,

День божий мынае…

МАМУЕВ. И знову люд потомленный,

И все спочывае…

ЦЫРЛИХ. Тильки, мов… Как там дальше?

МАМУЕВ. Ну… ну что-то «и день плачу, и ночью плачу…» Забыл! Вот в сердце сидит, а слова забыл!

ЦЫРЛИХ. Именно так! Вы очень верно подметили! Его стихи надо носить в сердце, а произносить их нет никакой надобности! А что потом было? Во время банкета?

МАМУЕВ. Ничего! Я же говорю: уж очень простоватым оказался наш гений! Боюсь даже выговорить!

ЦЫРЛИХ. Да что вы такой пугливый?! Всего вы боитесь!

МАМУЕВ. Хитрит он, Алиса Леопольдовна, ой, хитрит! Похоже, присматривается!

ЦЫРЛИХ. К кому?

МАМУЕВ. Ко всем!

ЦЫРЛИХ. Отчего вы так решили?

МАМУЕВ. Посудите сами! Садимся мы, значит, за банкетный стол. Кстати, спасибо спонсорам передайте!

МАНГЕР. Передам, передам! Что вас смутило?

МАМУЕВ. Поднимаю я первый тост. Естественно, за него, потому как сами понимаете!.. Выпили раз, выпили два, выпили три. Смотрю на него, вроде пора и тебе, любезнейший, политически определяться, а он молчит и в усы усмехается. Правда, покемоны мои так и висли у него на спине, так и висли! Рука заболела их отгонять. Наконец я не выдержал и поставил вопрос ребром. Говорю: «Тарас Григорьевич, надо бы выступить! Сказать тост за здоровье президента, правительства, за Украину наконец», а он усмехается и кивает головой, как цирковая лошадь. А потом встал и говорит: «А что, козаки?! Не пора ли выпить за наших гарных молодиц? Вон какая краса сидит за столом, оживляя нашу мужицкую убогость!»

ЦЫРЛИХ. Так и сказал?!

МАМУЕВ. Слово в слово! Вы ж понимаете, что после такого спича мои шлюхи расшумелись и натурально набросились на него. Тут уж вечер поплыл не по тому руслу, которое я проложил. И я понял, что он в первую очередь великий бабник, а уже потом Кобзарь! Да что говорить! Я отчет написал о нашем мероприятии!

ЦЫРЛИХ. Потом почитаю. О литературе говорили?

МАМУЕВ. Касались. Вруневским он недоволен.

ЦЫРЛИХ. Почему? Вруневский много хорошего о нем написал!

МАМУЕВ. Не знаю. Может, кошка между ними пробежала. Вот мои стихи Шевченко понравились. Он, правда, подробный разбор не стал делать, но, слушая, плакал. А потом поцеловал меня. Вот сюда!

ЦЫРЛИХ. Э, да вы у нас, оказывается, тоже гений!

МАМУЕВ. Мне о себе говорить не с руки, но мои скромные заслуги перед литературой даже вы не опровергнете!

ЦЫРЛИХ. Бог с вами! Кто отрицает ваши заслуги? Мы вас безмерно ценим, Борис Петрович!

МАМУЕВ. А Героя Украины не дали! Швырнули «За заслуги» третьей степени, как какому-то шлеперу!

ЦЫРЛИХ. Потерпите! У вас только через пять лет юбилей, что ж вы все сразу – и квартиру, и собрание сочинений, и Героя!

МАМУЕВ. Через пять лет? А если оппозиция к тому времени опять власть возьмет? В стране такая карусель мнений!..

ЦЫРЛИХ. Не ожидала я от вас подобного пессимизма! Вместо того чтобы оппозицию поминать всуе, вы бы лучше работали на укрепление!

МАМУЕВ. А я что делаю? Укрепляю, цементирую!..

ЦЫРЛИХ. Вы когда его в Спилку принимать будете?

МАМУЕВ. Я ему на четверг назначил! Заявление напишет, а в понедельник примем.

ЦЫРЛИХ. Понедельник день тяжелый.

МАМУЕВ. Мне сподручнее гнуть свою линию в понедельник. У моих мерзавцев по понедельникам голова болит и изжога терзает. Они знают, что, кроме меня, им никто не нальет! Эти сволочи в понедельник покладистые, как слепые котята. Нет, лично я понедельник люблю! Я и сам родился в понедельник!

ЦЫРЛИХ. Поздравляю. Но я вам советую до понедельника собрать всех шевченковедов в один кулак и ударить по Тарасу Григорьевичу! Пускай напомнят ему прошлую жизнь и направят в нужное русло! Незачем ему лезть в наши проблемы. Пускай продолжает обличать царизм и Россию! Нам это даже выгодно в политическом контексте! Понимаете?

МАМУЕВ. Понимаю.

ЦЫРЛИХ. И еще этот… Либерман. Вы как его встретили?

МАМУЕВ. Уже успели настучать?

ЦЫРЛИХ. Что за словечки, Борис Петрович? Не настучали, а информировали! Мы обязаны все знать! Так что там Либерман?

МАМУЕВ. Мы его, конечно, пускать не хотели, сами знаете, какая у нас обстановка! Изо всех сил пытаемся сдержать еврейскую экспансию! Но Тарас Григорьевич лично попросил, сказал, что без Либермана он ни на шаг. Видать, снюхались! Представляете? Эти масоны уже Шевченко перевербовали!

ЦЫРЛИХ. И куда ходил Либерман? Шлялся по Спилке куда вздумается?

МАМУЕВ. Может, в туалет ходил, откуда я знаю? Я Тарасом Григорьевичем был занят, а к еврею Шмыгло прикрепил.

ЦЫРЛИХ. Они ходили в кабинет, где раздвижной потолок?

МАМУЕВ. Ах, вот оно что! Шмыгло ведь облизывается на мое кресло! Напечатал три статейки и мнит себя литератором!.. А если вы про потолок, так его еще при Хрущеве забили досками, а механизм чекисты унесли. Про этот кабинет раньше для туристов в справочниках писали, чтобы интерес вызвать, а когда мы сюда вселились – какие уж тут туристы! Мы к себе никого на пушечный выстрел не подпускаем!

ЦЫРЛИХ. Вот что, Борис Петрович! Вам позвонят из органов. Их сотрудники хотят проверить вашу крышу. Акцию проведут ночью, когда никого не будет в помещении. Так что придется не поспать, помочь товарищам!

МАМУЕВ. А что они ищут?

ЦЫРЛИХ. Это их дело. Вам оно зачем?

МАМУЕВ. Хнюкало вспомнил, что старый Либерман, который сахарозаводчик, молился в той комнате, раздвинув потолок. А в советские времена космополиты, которые прятались под псевдонимами, решили поглазеть на свои небеса. Вот тогда потолок окончательно заколотили!

ЦЫРЛИХ. Хорошо! Вы извините, я на заседание опаздываю. Давайте на днях еще раз встретимся, спокойно обсудим ваши потребности.

(Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко Л. Г.)

51

Начальнику 5-го управления Службы безопасности генерал-майору Конопле Г. Б.

В ночь с 15 на 16 марта с. г. сотрудниками третьего отделения совместно с оперативным отделом контрразведки при содействии технических служб был произведен осмотр помещений Спилки украинских литераторов. После обыска кабинетов, подвала и чердака мы приступили к обследованию комнаты с раздвижным потолком, которая представляет собой помещение размером восемь метров на семь, с двумя окнами, выходящими во двор. Из особых примет отмечены старинный камин белого цвета, множество книг неизвестных авторов, карта Монголии, скульптура лошади, а также сорок восемь пустых бутылок различного декора.

Вскрытие потолка проводилось путем врезки со стороны чердака. Механизм, как установлено начальником архива, был изъят в 1962 году и утилизирован. Крыша над комнатой протекает, из-за чего деревянные планки поражены гнилью и плесенью. На одной из пластин гвоздем нацарапано неграмотное ругательство в адрес некого Бормотуя.

Во время следственного эксперимента вместе с потолком, который был разобран по всему периметру, был вырезан аналогичный квадрат на крыше. Согласно инструкции, майор Земский Г. Д., которому я приказал мысленно влезть в шкуру еврейского колдуна, то есть каббалиста, встал на середину комнаты и, закрыв глаза, три раза прокричал в небо слово «каббала», а затем стал рассказывать о своих ощущениях, которые фиксировались звукозаписывающей аппаратурой и осциллографом.

Майор Земский сообщил о теплом потоке воздуха, который внезапно обрушился с неба, что подтвердили замеры, показав температуру столба в 28 градусов по Цельсию, в то время как общая температура воздуха в Киеве составляла один градус по Цельсию, а в остальных помещениях Спилки – плюс шестнадцать.

Затем майор Земский, а также отдельные сотрудники почувствовали завихрение воздуха, идущее против часовой стрелки. Завихрение усилилось, образовав воронку, в центре которой стоял майор. Неожиданно он стал радостно кричать: «Еще! Еще! Еще!» Вихрь, подчиняясь его команде, стал раскручиваться с невероятной скоростью, после чего майор Земский, взлетев, завис под потолком, размахивая руками, и с плачем повторял два слова «майн готт».

Подполковник Симоненко П. М. приказал майору продолжать фиксацию своих ощущений, но Земский парил в воздухе, испытывая, судя по выражению его лица, необъяснимое удовольствие, плавно переходящее в ужас, и наоборот, в обратном направлении. Когда я в решительной форме потребовал, чтобы Земский сосредоточился, он послал меня на известные всем три буквы, после чего заорал «Шма Исраэль!» и, вылетев через отверстие в потолке, исчез из поля нашего зрения.

Приказав личному составу немедленно привести потолок и крышу в исходное положение, я поднял по тревоге спецподразделение «Омега» и бросил его на поиски майора Земского П. М., который был обнаружен в 6.15 на Трухановом острове в бессознательном состоянии, в одних трусах.

В 7.30 утра поднятый по тревоге шифровальщик 5-го управления доложил, что «Шма Исраэль» переводится с иврита как «Слушай, Израиль» и является обычным обращением иудеев к своему Богу перед каждой молитвой.

Изучив личное дело майора Земского П. М., я установил, что в его роду никаких евреев не было, он с ними не соприкасался ни по службе, ни в быту, из чего можно предположить, что либо майор Земский П. М. является хорошо законспирированным агентом израильской разведки, либо мы имеем дело с неизвестным природным явлением. В настоящее время Земского наблюдают ведущие психиатры Минздрава.

В 9.45 по местному времени группа прибыла на базу в подавленном состоянии.

Результаты технического обследования объекта и схема полета майора с Липок на Труханов остров прилагаются.

Старший группы полковник Колесниченко А. Н.

52

Дневник Т. Г. Шевченко

16 марта 2014 года

Сегодня Семен Львович одолжил новое перо, спросив, что я пишу, засиживаясь на кухне за полночь. Я уклончиво ответил, что черкаю всякие заметки, наблюдения и прочую чепуху. Про дневник я решил умолчать. Не для печати сии записи. Когда умру во второй раз (дай Бог, чтоб случилось это как можно позже), напишу в завещании, чтобы похоронили все бумаги вместе со мной.

Не углубляясь в расспросы, Семка куда-то ушел, предупредив, дабы я никому не открывал дверь и не трогал трубку, разговаривающую человеческим голосом. Повторюсь, что трубка называется телефоном.

Некоторое время я рассеянно глядел, как за окном под солнышком тает снег, превращаясь в грязь, порадовался весне, признаки которой в городе не так очевидны, как на природе, и вновь вернулся к дневнику, пытаясь поймать настроение, на котором вчера прекратил свои записи. Однако, просидев добрый час, ничего существенного не вспомнил. В голову лезла всякая чепуха, перед глазами танцевали пьяные морды литераторов, дерзкие вырезы женских платьев, а в ушах слышался гнойный шепот главного литературного бандита со странной фамилией Мамуев. Пожалуй, не стану описывать и конец торжества, когда собрание окончательно перепилось, а несколько пугливых фигур торопливо собирали со столов объедки в прозрачные пакеты, надкусывая каждый кусок.

Однако одно происшествие все-таки отмечу. Когда литераторы устали заниматься моей персоной и занялись привычными для них склоками и бахвальством, вдруг ожил Вруневский. Подняв свою рыжую физиономию, он долго таращился на меня, а затем, перекрестившись, придвинул свой стул вплотную и спросил:

– Денег хотите, Тарас Григорьевич? Очень много денег! Ну?!

Я засмущался. Столь необычная щедрость со стороны коллеги потрясла меня до основания. Хотя я привык одалживаться только у друзей либо хороших знакомых, но рассудил, что не грех взять ссуду у академика. Как-никак ровня. Кивнув головой, я стал загадывать, из какого кармана он вытащит портмоне. Но Вруневский неожиданно сказал:

– Дай сто гривень!

– Зачем? – резонно удивился я. – Да и нет у меня, не разжился!..

– А ты у еврея своего займи!

– Да зачем же?! – уже сердито спросил я, подозревая подвох.

– Надо! – убежденно произнес Вруневский. – Я организовал финансовое общество! Кредитный союз «Мираж»! Все писатели отдают мне денежки, а я им верну в десять раз более! У меня счастливая рука! Всех озолочу! Давай сто гривень, завтра получишь пятьсот!

Как на грех, Семка куда-то пропал и я не смог сыграть ва-банк. Вруневский сразу поскучнел и, потеряв ко мне интерес, пошел благодетельствовать других.

Нет, все же лучше думать про завтрашний день, который по календарю четверг. Завтра отправлюсь в старинный дом писать заявление на прием в писательский клуб.

Вообще-то быть членом клуба весьма почетно и выгодно. Коль не подводит память, в Санкт-Петербурге я и мечтать не смел о членстве в Англицком клубе, куда запросто ходил Пушкин и масса иных блистательных господ. Конечно, не загреми я в историю с кирилло-мефодиевцами, не донеси на меня эта гадина Петров, может, со временем и столичные господа, забыв о моем рабском прошлом, выдали бы приглашение, однако не судилось. Теперь, стало быть, стану членом клуба киевского, куда принимают только литераторов, а прочим, судя по объявлению, вход заказан. Конечно, воспитанные люди не станут писать на всю губернию, что жидам и москалям тут не место. Культурные люди просто намекнут швейцару, чтоб не пускал всяких горбоносых и голубоглазых, да ведь наш брат с культурой дружбу не водил. Как привык хату мазать кизяками, так и замер на пеньке, за которым виден лишь «садок вишневый коло хаты».

И все же надо набраться решительности и спросить у Мамуева, какие права будут у меня как члена литературного сообщества. Существует ли материальная помощь писателям, у коих дело литературное застопорилось, загубилась рифма либо не видать конца длинному повествованию в жанре эдакого любовного романа? Должна существовать! Вон как гульнули на банкете по случаю моей кончины (а тьфу на них!). Я и не припомню в прошлой своей жизни, чтоб горилка и дорогие вина лились рекой, а стол прогибался от яств, хотя попировал я в свое время на славу. А судя по тому вниманию, которое они мне выказывают, могу вытребовать в счет будущих изданий приличную сумму, снять квартиру, потому что стыдно стеснять Семена Львовича до бесконечности, да и с холостяцкой жизнью пора заканчивать.

Насчет «холостяцкой» это я, положим, погорячился, так как после «мадам Ликеры» долго еще не рискну венчаться с какой-нибудь особью, а вот для разрядки тела иной раз не мешает нырнуть в пучину сладострастия, да ведь не станешь делать это в присутствии посторонних. Ну да ладно, завтра пойду, решительно все узнаю, а еще лучше возьму за грудки пана Мамуева и выверну один из его глубоких карманов. Неспроста литераторы шептались, что он обложил арендаторов данью, словно турецкий султан малые народы.

Тороплюсь закончить, ибо вернулся Семен Львович, требуя, дабы я оделся и пошел с ним гулять до ближайшего ломбарда, в котором у него есть дело. Погода великолепная, светит ясное солнышко, а от сидения взаперти невольно вспоминаешь казематы, в коих доводилось пребывать благодаря дурьей своей башке. Вот только не повстречались бы опять киевские жандармы, люто ненавидящие народ свой и нашу мову.

53

Начальнику 3-го отделения (надзор над творческой интеллигенцией) 5-го управления полковнику Борщевскому С. Е.

Донесение

В порядке оперативного надзора сообщаю, что сегодня в 12 часов 12 минут по местному времени объекты «Пуриц» и «Гайдамак» вышли из квартиры и, проследовав через подъезд, вышли на улицу.

Поскольку объекты не воспользовались транспортом, я решил проследить маршрут их движения, оставив мл. л-та Курочкина наблюдать за аппаратурой, установленной в квартире гр. Пламенной А. Б.

Путем логического анализа с привлечением дедуктивных компонентов я понял, что они направились в ломбард.

В целях конспирации я не стал заходить в помещение, заняв удобную позицию для наблюдения за углом, предварительно вызвав группу наружного наблюдения, а после ухода объектов провел беседу с заведующим гр-ном Сюровым Д. Т. В результате розыскных мероприятий (копия квитанции № 45 от 16 марта с. г.) выяснилось, что Пуриц заложил в ломбард дюжину (12 штук) серебряных ложечек с вензелями типа сионистской звезды, а также золотой перстень 556-й пробы (24 грамма), за что получил на руки одну тысячу шестьсот восемьдесят гривень.

За время моего отсутствия произошла поломка видеоаппаратуры, о чем мне доложил мл. л-т Курочкин. Из строя вышел блок видеозаписи и запотел объектив. Аудиозапись работает нормально. Кассеты прилагаются.

Других происшествий не зафиксировано.

Старший наряда ст. л-т Соломко А. А.

54

Расшифровка разговоров в квартире Либермана С. Л.

15 марта 2014 года

Кассета № 1

ГАЙДАМАК. А чем это так вкусно пахнет?

ПУРИЦ. Вчерашний борщ.

ГАЙДАМАК. Борщ? Какая прелесть, однако! А скажи, Семен Львович, где ты так мастерски выучился готовить наш борщ?

ПУРИЦ. Во-первых, не присваивай украинцам все достижения человечества в кулинарии, а во-вторых, мой руки и садись за стол.

ГАЙДАМАК. Ишь ты!.. А борщ наше изобретение! Так и норовите обокрасть!.. Сема!

ПУРИЦ. Что?

ГАЙДАМАК. Вода не идет из крана!

ПУРИЦ. Воду отключили. Десятый час. Возьми кружку и черпай из ведра!..

ГАЙДАМАК. А зачем ее отключают? Вон в Днепре полно воды. Проведи трубу и качай! При князе Васильчикове вода была, а сейчас нету! Странно! В чем же заключается прогресс?

ПУРИЦ. Кто такой Васильчиков?

ГАЙДАМАК. Да ты что! Живешь в Киеве и не знаешь историю! Генерал-губернатор такой был! Добрейший человек!

ПУРИЦ. У тебя все добрейшие.

ГАЙДАМАК. Не скажи! Васильчиков меня однажды спас! Донос на меня наклепали, а он его в долгий ящик!..

ПУРИЦ. Руки вымыл?

ГАЙДАМАК. Вымыл.

ПУРИЦ. Ну, садись… Вот ложка…

ГАЙДАМАК. Вчерашний борщ роскошнее свежего. Давно подмечено!

ПУРИЦ. Дать чесночку?

ГАЙДАМАК. Мы разве никуда не пойдем?

ПУРИЦ. Я в ломбард, а ты останешься дома.

ГАЙДАМАК. Да чего ж мне сидеть в четырех стенах? Я тоже хочу погулять! Что ж я, как арестант, у окошка сижу?

ПУРИЦ. Ладно, пойдешь со мной!

ГАЙДАМАК. Тогда чеснок не ем. Вдруг там дамы?

ПУРИЦ. Где?

ГАЙДАМАК. В ломбарде.

ПУРИЦ. Нет там никаких женщин!.. Женщины ему мерещатся! Ешь!..

ГАЙДАМАК. Сема!

ПУРИЦ. Что?

ГАЙДАМАК. Отчего мы соседку не пригласим в гости?

ПУРИЦ. Которую?

ГАЙДАМАК. Что живет над нами! Очень приятная женщина.

ПУРИЦ. Обойдется!

ГАЙДАМАК. Экий ты женоненавистник! А зачем мы в ломбард пойдем?

ПУРИЦ. За деньгами!.. А что ты все время пишешь? Поэму?

ГАЙДАМАК. Да нет!.. Так… наблюдения разные. А краски дорого стоят?

ПУРИЦ. Какие краски?

ГАЙДАМАК. Хоть акварельные! Есть ли лавка, в которой художники краски покупают и кисти?

ПУРИЦ. Наверное, есть.

ГАЙДАМАК. Узнай, пожалуйста! Я твой портрет напишу!

ПУРИЦ. Вот еще! Зачем?

ГАЙДАМАК. Да что ты заладил: почему, зачем?! Для истории! Чтоб тебе приятно было. Не понравится – продадим!

ПУРИЦ. Краски будут стоить дороже, чем твоя картина!

ГАЙДАМАК. Не скажи! Я все-таки академик Санкт-Петербургской Академии художеств!

ПУРИЦ. Знаю! Дай, пожалуйста, соль!.. Спасибо!..

ГАЙДАМАК. Узнаешь насчет красок?

ПУРИЦ. Вот пристал!..

ГАЙДАМАК. Какая муха тебя укусила? Спал плохо?

ПУРИЦ. Нормально спал. Ешь!

ГАЙДАМАК. Благодарствую… Отбивная у литераторов была вкусная!

ПУРИЦ. После ломбарда зайдем в магазин, куплю мяса!

ГАЙДАМАК. Да ты не серчай!.. Вот примут меня в Спилку литераторов, потом печатать начнут, гонорар, само собой. Тогда мы с тобой заживем! Святые завидовать будут! Послушай, какая мысль интересная объявилась!.. Ведь за то время, что я… ну, отсутствовал, тыщу моих книг напечатали? Напечатали! Мильенными тиражами, между прочим! Я подсчитал. Как думаешь, мне за это полагаются гонорары?

ПУРИЦ. Ага! Размечтался!

ГАЙДАМАК. Отчего ж так? Ты б узнал, какие законы на сей счет в государстве!

ПУРИЦ. Чего у писателей не спросил?

ГАЙДАМАК. Да как-то неудобно! Я ж для них легенда! Кобзарь! И вдруг – про гроши! Это как с Олимпа спуститься на блошиный рынок за портянками.

ПУРИЦ. Неудобно правый ботинок на левую ногу натягивать! На вечер манная каша! Полезно для здоровья! И экономия!

ГАЙДАМАК. Да что ж ты меня куском хлеба попрекаешь?!

ПУРИЦ. Я не попрекаю, а излагаю наше финансовое состояние! Поел?

ГАЙДАМАК. Спасибо за угощение, благодетель!

ПУРИЦ. Не ерничай! Одевайся! Шарф не забудь! Сегодня холодно.

ГАЙДАМАК. Ох, Семка, как я намерзся в детстве! Веришь ли, и сегодня в дрожь бросает, как вспомню!.. По снегу босиком к дьячку бегал!.. А дьячок дурак был первосортный. И пьяница. Рубан его фамилия!

ПУРИЦ. Знаю. Пошли!

Кассета № 2

ПУРИЦ. Не натаптывай!

ГАЙДАМАК. Да я ноги на лестнице вытер!.. Чистоплюй! Ну вот… Сема, а что за ложечки мы заложили в ломбарде?

ПУРИЦ. Бабушкины!

ГАЙДАМАК. Фамильные? Жалко! Эдак мы скоро побираться станем! Ладно, завтра сяду работать по-настоящему!.. Даю слово!

ПУРИЦ. Работай, работай!

ГАЙДАМАК. Сема, а народ знает, что я ожил?

ПУРИЦ. Грамотные знают.

ГАЙДАМАК. Откуда? В газетах ни гу-гу, одни намеки. В телевизоре сплошной туман. Памятники мне открывают, могилу показывают. Ничего не понять!

ПУРИЦ. Хотел я тебя газетчикам представить. Даже звонил им!

ГАЙДАМАК. И что?

ПУРИЦ. Говорят, нет информационного повода. Если б ты в аварию попал или в конкурсах танцевал – другое дело. Будем ждать. Ближе к юбилею обещали перезвонить.

ГАЙДАМАК. А те, что ящиком командуют?

ПУРИЦ. Телевизором, что ли?

ГАЙДАМАК. Ну да!

ПУРИЦ. Им разрешение у властей надо получить. А власть размышляет: показывать – не показывать и что из того выйдет!

ГАЙДАМАК. А чего размышлять?! Вот он – я!

ПУРИЦ. Они подвоха боятся.

ГАЙДАМАК. Нашего брата всегда дурят. Только я тут каким боком?

ПУРИЦ. Выгоду определят, тогда скажут. Не переживай!

ГАЙДАМАК. Какая выгода?

ПУРИЦ. Материальная! Заплатить надо, чтоб тебя показали! Одна надежда, что примут тебя в Спилку литераторов! Вот тогда зазвонят в колокола! Тебе в литературе необходимо перейти на легальное положение!

ГАЙДАМАК. Гм… чудно!.. Ты чего там пишешь?

ПУРИЦ. Письмо!

ГАЙДАМАК. В Израиль?

ПУРИЦ. Да.

ГАЙДАМАК. А как получилось, что жи… то есть евреям свое государство дозволили иметь?

ПУРИЦ. Я же тебе книги даю, газеты!

ГАЙДАМАК. Так там одна чепуха на постном масле!

ПУРИЦ. А ты пропускай чепуху! Дельное читай!

ГАЙДАМАК. Чепуха тоже интересная! Кто кого убил, обманул, опять же про женский пол забавные истории…

ПУРИЦ. Послушай, Тарас Григорьевич, давно хочу тебя спросить…

ГАЙДАМАК. Ну, спрашивай!

ПУРИЦ. За что ты евреев не любишь?

ГАЙДАМАК. А за что вас любить? Лезете куда не просят, нос свой суете в чужие дела. Про Христа так я вообще молчу!

ПУРИЦ. Ты в церковь когда ходил?

ГАЙДАМАК. Ходил. Твое какое дело?

ПУРИЦ. Вот сходи в Лавру, расспроси, кто Христа распял!

ГАЙДАМАК. Да чего спрашивать, когда я и так знаю! Твои и распяли!

ПУРИЦ. Да иди ты!.. К себе иди! Мне письмо надо закончить.

ГАЙДАМАК. Подумаешь!.. Могу вообще уйти куда глаза глядят!

(Примечание расшифровщика: сильный стук, вероятно, хлопнула дверь.)

Кассета № 3

ПУРИЦ. Эй, ваше сиятельство! Кушать подано!..

ГАЙДАМАК. Опять обзываешься?

ПУРИЦ. Я тебя вашим сиятельством назвал! Разве не приятно?

ГАЙДАМАК. От вас жди подвоха!.. Чем это пахнет? Ого! Котлеты, картошечка! А стращал манной кашей! Когда ж ты успел?

ПУРИЦ. Успел!..

ГАЙДАМАК. А это?..

ПУРИЦ. Купил, купил!

ГАЙДАМАК. С перцем или беленькую?!

ПУРИЦ. И с перцем, и беленькую!

ГАЙДАМАК. Сема, друг, дай я тебя поцелую!

ПУРИЦ. Вот еще!

ГАЙДАМАК. Я ж по-дружески, Сема! Вот ты правильный еврей! Настоящий! И не обижайся! Я своих тоже не люблю! Жалею их до слез, а не люблю! Рабские душонки! Как вспомню, как они панам в рот заглядывали, холуйствовали, обман терпели, плеваться хочется! Но, слава Богу, все в прошлом! Избавилась Украйна от рабства! Распрямилась, гордой стала! В каждой газете про то пишут! Вот за это мы и поднимем чарочку!

ПУРИЦ. Разливай! Я хлеб нарежу…

ГАЙДАМАК. Сема, а огурчики малосольные есть? Кажется, в банке парочка плавала.

ПУРИЦ. Доставай! Сала подрезать?

ГАЙДАМАК. Я дурак, чтоб отказываться?

ПУРИЦ. Ну, давай! За все хорошее!

ГАЙДАМАК. И тебе… Как ты говоришь?.. Лехаим? Вот! Лехаим!.. Ох, пошла!..

ПУРИЦ. Не люблю я с перцем. От нее по утрам изжога!

ГАЙДАМАК. Так до утра еще дожить надо, Семчик!.. Хороший ты человек, только не понимаешь, с кем сейчас пьешь горилку! Видал, как меня литераторы вознесли? На руках носили!

ПУРИЦ. Не подниму я тебя! Грыжа! И отчего, скажи на милость, я тебя должен на руках носить? Кормлю по мере своих финансовых возможностей, спать укладываю, книжки покупаю, газеты, бумагу, ручку, не говорю уже про одежду!..

ГАЙДАМАК. А соседку пригласить не хочешь!

ПУРИЦ. Нечего бордель в моем доме разводить!

ГАЙДАМАК. Да отчего же сразу – бордель? Посидим, покалякаем. Мы ей комплименты, она нам – флирт! Все довольны, и не скучно. В картишки можно сыграть или в фанты! Я и анекдот могу рассказать!

ПУРИЦ. Проститутка она, сколько раз тебе повторять?!

ГАЙДАМАК. Так это ж хорошо, Сема! Эти барышни лишены всякого жеманства! С ними, как с товарищами, поговорить можно о чем угодно! Открыто, не таясь! А что до плотского, ну это как карта ляжет!

ПУРИЦ. Не будет ничего плотского! Я жене слово дал, что в нашем доме никаких женщин не будет!

ГАЙДАМАК. Ну и дурак! Кто ж такими клятвами перед женой сорит? Говоришь, что вы умные, а потом обижаешься, когда я вашего брата хаю!

ПУРИЦ. Да наливай уже, философ!

ГАЙДАМАК. Не буду я с тобою пить!

ПУРИЦ. Почему?

ГАЙДАМАК. Ненадежный ты товарищ!

ПУРИЦ. И не пей! Опять песни орать начнешь!

ГАЙДАМАК. Да что ж ты за человек такой! Дай-ка я налью, а то ты до венчика не научился!.. Вот так надо, видишь?

ПУРИЦ. Вижу!

ГАЙДАМАК. Так впредь и наливай, не жадничай! За что пьем, Сема?

ПУРИЦ. За украинскую литературу!..

Кассета № 4

ГАЙДАМАК. Сема, там еще осталось?

ПУРИЦ. Это на завтра!

ГАЙДАМАК. Завтра я пить не буду! Завтра мне надо к литераторам!

ПУРИЦ. Хочешь быть трезвым в кампании бухариков? Запрезирают! Осудят! Лицемером назовут!

ГАЙДАМАК. Да тут такое дело… Один тип взял и написал, что я был пьяница беспробудный! Представляешь? Выковырял из моих дневников откровения и расписал!.. Я, между прочим, пил с очень известными людьми! С Михайлой Семеновичем Щепкиным! Слыхал про такого?

ПУРИЦ. Как же!

ГАЙДАМАК. Великий артист! С капитаном парохода «Князь Пожарский» тоже пил! С Гулаком-Артемовским, с графом Толстым, с Кулишом само собой! С тобой вот пью! Ты ведь тоже великий лекарь, коли людей оживляешь!.. А завтра пить не буду. Давай по полрюмочки и на боковую!

ПУРИЦ. А если развезет?

ГАЙДАМАК. Я крепкий! Сема, а ты в детстве завидовал кому?

ПУРИЦ. Странный вопрос! Дети всегда кому-то завидуют. У нас во дворе мальчик Саша жил. Родители ему купили велосипел. Красный такой, красивый, со звоночком!.. Я даже плакал от обиды… Жадный был этот Сашка! Никому не давал кататься.

ГАЙДАМАК. А я мертвецам завидовал.

ПУРИЦ. Кому?!

ГАЙДАМАК. Покойникам… Для рабов смерть была свободой. Лежит мертвяк, и – все! Не надо думать про кусок хлеба, про то, что урядник затопит в рыло, про детишек, что пухнут с голоду… Как я хотел умереть!.. Покойников жалеют. Даже пан шляпу снимал, когда хоронили последнего нищего… А ты – велосипед!..

ПУРИЦ. Ну, это… чего мы о грустном?

ГАЙДАМАК. И то! А давай все деньги из ломбарда Вруневскому дадим?

ПУРИЦ. С какой такой радости?

ГАЙДАМАК. Он кредитное общество открыл! Даешь, к примеру, тыщу, а завтра он две возвращает! Даешь две – он тебе четыре!

ПУРИЦ. Губу не раскатывай! И не верь аферистам!

ГАЙДАМАК. Какой он аферист? Он академик!

ПУРИЦ. Не дам я ему денег! Отстань!

ГАЙДАМАК. Сема, у меня вопрос!

ПУРИЦ. Опять?!

ГАЙДАМАК. Ты меня уважаешь?

ПУРИЦ. О, Господи! Уважаю! Беру за хвост и провожаю!.. Наливай уже! Только полрюмочки!..

ГАЙДАМАК. Ну, давай, Сема! За тебя, за твою душевность, за то, что ты не похож на твоих… Ладно, не буду! Ух! Пошла как песня! Сема!

ПУРИЦ. Что?

ГАЙДАМАК. А давай споем!

ПУРИЦ. Ночь на дворе, какое споем? Соседи милицию вызовут.

ГАЙДАМАК. А я им бумажку покажу, что я Кобзарь! Мне памятники на каждом углу стоят!

ПУРИЦ. А они тебе портрет начистят! И в участок отвезут!

ГАЙДАМАК. Вот черт!.. Ну, мы тихонечко, а?

ПУРИЦ. Ты пой, а я посуду вымою. Вон воду дали. Не иначе как твой князь Васильчиков воскрес!

ГАЙДАМАК. Хотел тебя спросить: а чего днем воды в кране нет, а ночью она появляется? Ночью-то люди спят!

ПУРИЦ. Потому и дают ночью, что люди спят. Воду беречь надо!

(Примечание расшифровщика: далее последовало исполнение песен Гайдамаком, к которому через некоторое время присоединился Пуриц. Исполнялись националистические народные песни «Реве та стогне Днепр широкий», «Закувала та сыва зозуля», «Ой, дуброво – темный гай» на слова Т. Г. Шевченко, а затем «Идише маме» на неизвестном языке).

Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко Л. Г.

55

Объявление

В понедельник в конференц-зале состоится заседание Президиума Спилки литераторов

Повестка дня:

1. Подведение итогов литературного конкурса «Кобзарь в моей жизни и судьбе»

2. Довыборы в члены Президиума

3. Прием в члены Спилки

4. Разное

Секретариат

Внимание! Членам Президиума срочно сдать членские взносы за предыдущие пять лет! Кто не сдаст, о путевках в Ирпень может и не мечтать!

Люба Ф.

56

Дневник Т. Г. Шевченко

16 марта 2014 г.

Сегодня выдался на диво прекрасный день. Сама природа благоприятствовала бодрым мыслям, с коими я проснулся, вспомнив, что нынче предстоит визит в Дом литераторов, где мне следует подать заявление. Позавтракав овсяной кашей, которую Семен Львович готовит в синей кастрюльке с цветочками, я нетерпеливо поглядывал на часы, пытаясь подогнать стрелку и недоумевая, отчего мне назначено прийти в полдень, а не с раннего утра. Ведь утро – время поэтов. Утром просыпается решительно все – и птицы, и люди, и чувства. Только утром, словно травинки, прорастают слова – и слова неожиданные, прозрачные, как крупные капли росы.

В таком сентиментальном настроении я пил кофей, а затем пытался разговорить своего хозяина, который гремел посудой, поругивая тонкую струйку, что текла из крана.

Я с удовольствием пошел бы к писателям один, благо погода, как я уже сказал, располагала к променаду, к тому же в прогулках, которые совершаешь в одиночестве, есть необъяснимая прелесть, когда ты погружен в мысли и никто не смеет тебя отвлечь ненужными разговорами. Однако Семен Львович, едва я робко заявил о своем намерении, высказал решительный протест.

– Отчего ты боишься отпустить меня одного? – допытывался я. – Ведь у меня даже бумага имеется заместо паспорта!

– Вот именно, бумага! – сердито ворчал он. – Справка бомжа!

Я понял, что он, вероятно, сердит за бабушкины ложечки, которые мы давеча снесли в ломбард, и не стал более настаивать, надеясь, что пан Мамуев все же объяснит, какие у нынешних литераторов материальные права. Возможно, до формального приема в этот чудесный клуб (я имею в виду архитектурную сторону вопроса) мне удастся вырвать парочку ассигнаций, дабы положить их в копилку общего хозяйства. Быть в нахлебниках дело для меня привычное, но уж больно унизительное. Так и тянет станцевать гопак, дабы хоть чем-то отблагодарить покровителя. Но что я твердо решил, так это отдать Вруневскому часть первого гонорара. Пускай положит его в свою кассу, а мне выдаст проценты, которые стану проживать. Семка дурак, коли отказывается от легких денег.

Через час с небольшим мы вышли на улицу, где в лицо приятно ударило сырыми запахами пробуждающейся природы, густо замешанными с парами керосина, что, конечно, портило атмосферу. Однако Семен Львович заметил, что это не керосин, а бензин и город пока еще не задохнулся в смертельном кашле.

Надо сказать, что к машинам я окончательно привык и чрезвычайно этим гордился. В первые дни знакомства с этим чудом человеческого ума я шарахался, словно пугливая лошадь, и не мог взять в толк, как оно едет без овса и кнута. Сегодня же, глядя на поток железных чудищ разных расцветок и форм, я вдруг подумал, а где же голытьба берет кизяки, чтобы мазать свои хаты к Пасхе, однако спросить своего попутчика не осмелился, так как он был погружен в свои мысли и что-то бормотал под нос, то и дело хватая меня за рукав, когда, увлекшись, я ступал на мостовую прямо под колеса машин.

Поскольку я решительно отказался от похода в подземные лабиринты, а денег на механического извозчика Семен Львович не желал тратить, мы шли пешком и через час с небольшим благополучно поднялись в гору и вышли на улицу, где стоял роскошный особняк бывшего сахарозаводчика Либермана, который приходился моему Семке дальним предком.

У входа в здание мой провожатый сказал, что подождет меня на улице. Понимая его страхи, я возразил, что без него туда не войду. По правде сказать, я и сам струхнул, увидевши на трезвую голову сию серую громаду, призванную внушать обывателю страх и ужас перед великой тайной, каковой является сочинительство.

Страхи оказались не напрасны, и, хотя оскорбительное объявление кто-то снял, а вместо него появилось более вежливое: «Лица, которые евреи и москвичи, заходят по пропускам», к моему попутчику сразу же подлетели знакомые архаровцы и замахали руками, требуя пароль.

Мои увещевания ни к чему не привели, хотя со мной разговаривали вежливо, даже почтительно, а какая-то маленькая женщина в красной шляпке все норовила поцеловать край Семкиного пальто, которое было на мне. Знакомый здоровяк с испитым лицом и усами, которые скрывали заячью губу, обиженно произнес:

– Нельзя ему, Тарас Григорьевич! Чего народ опять расстраивать, засорять энергетическую атмосферу? Коль он вам нужен, так пускай здесь посидит, у гардероба, на диванчике!

Мои попытки объяснить, что национальность более не является препятствием, что в черте оседлости, коим всегда была мать городов русских, жиды (Слово «жиды» зачеркнуто, вставлено слово «евреи». Примечание редактора.) всегда ходили куда угодно, даже по Фундуклеевской, успеха не имели. Огорченно махнув Семке рукой, я поднялся по широкой лестнице, мимо своего уродливого изваяния и прошел в кабинет Бориса Петровича Мамуева.

Цветастая секретарша, перебирая бумаги, спросила, с чем я пришел и назначен ли мне прием. Я робко заметил, что я Тарас Григорьевич Шевченко, а пан Голова лично просил прибыть сегодня, дабы принять у меня заявление на прием в писательское общество. Дама нехотя поднялась со скрипучего стула и гордо прошла в дверь, не дав даже поглядеть, что творится в чертогах писательского генерала. Затем она вернулась, сообщив, что Борис Петрович меня непременно примет, однако следует запастись терпением. Дело в том, что пан Мамуев заканчивает первую главу патриотической поэмы и не может прервать озарение, нанесшее визит ранее моего. Затем дама спросила, не угодно ли мне чаю.

Я не успел ответить, как из угла раздался злорадный смешок:

– Поэму он пишет! Графоман херов! Доносы он пишет, огрызок несчастный!

Я оглянулся и увидел в углу на стульчике худощавого небритого человека с толстой папкой в руках. На его реплику хозяйка приемной отчаянно замахала руками и шепотом взвизгнула:

– Прекрати орать, Бонифаций! Уже с утра успел?

– Суки! – печально произнес человек неприятным голосом и, обратившись ко мне, подтвердил: – Все суки! Исключительные! В том числе вспомогательный персонал!

– Бонифаций! – взмолилась дама, но посетитель был непреклонен и, обращаясь ко мне, продолжал все тем же скрипучим голосом чихвостить непонятно кого, хотя его слова было сложно отнести, скажем, к прохожим, которые шли мимо этого здания в присутственные места.

– А вы Шевченко? – спросил он меня и, не дождавшись ответа, кивнул головой. – Понятное дело, клон! Настоящего они угрохали, а теперь пытаются всучить народу суррогат! У них выборы на носу! Без Шевченки им хана!

Я решительно не понимал суть его возмущения, но чувствовал, что в его словах скрывается нечто оскорбительное. Собравшись с духом, я решительно запротестовал:

– Позвольте, не имею чести! Вы кто, сударь?

– Конь в пальто! – Губы посетителя скривились в презрительной ухмылке. – Я – Поэт! Поэт с большой буквы! Ты понимаешь, что такое – Поэт с Большой Буквы? Или объяснить?

– А ну, не шуми, а то выгоню! – пригрозила секретарша, пытаясь включить в розетку электрический чайник.

– Выгонит она меня! Откуда ты меня выгонишь? Из этого дома, где все провонялось графоманией? Из дома, откуда сбежали все приличные литераторы? Ха! Послушай! – Он наклонился всем телом в мою сторону и, нервно теребя папку, заговорил тем фамильярным тоном, которому место в казарме или кабаке, но уж никак не в литературных пенатах. – Послушай, Шевченко или как тебя там! Не позорься, беги отсюда! Здесь повсюду зараза! Бациллы! Если тебе жаль денег на проституток, другое дело! У нас даже своя Моника Левински есть! Маленькая обезьянка! Стишки кропает дерьмовые, но в разврате толк знает!

Он поднял глаза к потолку, пробормотал какой-то стих, затем, спохватившись, вытащил из кармана карандаш, надкусил его и что-то быстро стал записывать на обложке грязной папки. Секретарша тем временем решительно схватилась за трубку телефона и сдавленным шепотом потребовала, чтобы некий Вася немедленно прибыл в приемную.

Через несколько мгновений в предбанник, где мы сидели, влетели два головореза, один из которых сторожил Семена Львовича. Поймав взгляд секретарши, устремленный на скандалиста, они схватили его под руки и, приподняв, вынесли из кабинета. Мужчина и не думал сопротивляться, он продолжал что-то бормотать и даже пытался писать в подвешенном состоянии.

Секретарша вздохнула и развела руками:

– Что ты скажешь! Каждое утро приходит и устраивает тут!..

– А это кто? – осторожно поинтересовался я. – Литератор?

– Увы! Бонифаций Пентюх, слыхали?

– Нет, – пробормотал я, пристыженный тем, что не имею чести знать столь выдающегося писателя. – А что он написал?

– Поэму! Про Запорожскую Сечь!

Я почувствовал к этому странному собрату непонятное уважение, очевидно связанное с его поэтическими устремлениями в наше славное прошлое, и все тем же робким тоном, каковой у меня возникает в предбанниках князей и полицмейстеров, поинтересовался:

– А где можно приобрести сию поэму? В книжной лавке?

– Да вы что! – возмутилась секретарша. – Кто ж будет такую халтуру издавать? Да он и сам не хочет ее печатать! Говорит, что печатное слово инородцы испоганили, а он, видите ли, решил вернуть литературе ее первозданное состояние, то есть устное! Вот и шляется с самого утра и читает всем свой бред! Сковорода недорезанный! Выдержать невозможно!

– И сюда он пришел, чтобы Борису Петровичу почитать?

– Конечно! – усмехнулась дама. – А то Борис Петрович только и мечтает, чтобы послушать этого алкоголика! Он ведь читает не задаром! За каждую главу требует рюмку налить! А там таких глав пятьдесят восемь! Представляете, сколько водки надо?!

Я мысленно представил себе полсотни рюмок, причем представил их в ряд, понимая, что никакой стол не годится для подобной шеренги, но с уважением покачал головой. Велик наш брат! Велик не только творениями, но и страстным служением Бахусу. Ведь нормальный человек и с десяти рюмок отбросит копыта, а настоящий литератор – никогда! Он и десять, и тридцать, и пятьдесят восемь опрокинет, зажует розоватым сальцом и как вжарит свои бессмертные строки – мир содрогнется!

Но тут растворилась дверь и в приемную взошел сам Борис Петрович. Сняв запотевшие очки, он протер глаза и, раскинув руки, принялся здороваться.

– Уж извините, дорогой Тарас Григорьевич, но Муза не хотела покидать мою обитель! – Он нервно рассмеялся. – Такая назойливая дама! Уж извините великодушно!

– Ничего, ничего, – пробормотал я, отшатнувшись, ибо Мамуев обдал меня крепким перегаром. – Тут интересно было!

– А кто приходил? – насторожился литературный полководец.

– Да этот… Пентюх! – кисло ответила секретарша.

– А! – Борис Петрович развел руками, словно давал понять, что комментарии на сей счет излишни, затем слегка подтолкнул меня в сторону своего кабинета.

Войдя, я почувствовал острый запах дешевой харчевни и, оглядевшись, приметил на столике, приставленном к окну, початую бутылку водки, граненую чарку и добрый шмат сала с краюхой хлеба. Борис Петрович перехватил мой взгляд и, крякнув от досады, пробормотал:

– Это я для вдохновения!.. Музу угощал!

Он натянуто рассмеялся своей, как ему показалось, удачной шутке, затем, взяв меня за плечи, усадил к краешку стола, а сам водрузился в кресло, как и положено столоначальнику.

– Ну что, Тарас Григорьевич, рассказывайте! Как жизнь, с чем пожаловали?

– Да что у меня! – промямлил я. – Все хорошо. Вот, пришел… Четверг сегодня, не так ли?

– Да, четверг! – Его взгляд скользнул по настенному календарю с ликами святых, и вдруг он хлопнул себя по лбу. – Ну как же! Заявление принесли?

– Нет! – робко ответил я, на всякий случай поджав ноги.

– Как же так?! – возмутился он. – Мы же договаривались!

– Да я не знаю, какой формуляр писать!

– Вот чудак! А еще великий поэт! Ладно, вот вам бумага, вот перо, «паркер», между прочим! Пишите!

Я взял бумагу, перо, блеснувшее золотым острием, и спросил:

– Обращение как писать? «Его превосходительству»? У вас какой титул?

Борис Петрович рассмеялся и, поглядев на столик у окна, подмигнул:

– Может, для начала?

Я заколебался, но только на мгновение. Добравшись до Санкт-Петербурга из ссылки, я усвоил правило, по которому раньше полудня не смотрел в сторону кабаков или штофа вина, потому решительно отказался, впрочем, сделал это вежливо, не обижая хозяина:

– Потом, если позволите!

– А я выпью! – Он нервно потер ладошки и, подойдя к столику, налил себе водки, отщипнул кус хлеба, ловко метнул на него сальца и высоко поднял чарку. – Ваше здоровье, Тарас Григорьевич!

– Пейте на здоровье! Помогай вам Бог!

– За муз! За прекрасных муз, которые дарят нам свою ласку и вдохновение!

Крякнув, он залпом опрокинул рюмку и, сморщившись, ткнул в мою сторону указательным пальцем:

– Пишите!

Я послушно склонился над столом.

– Так!.. – медленно жуя хлеб, он произнес: – «Голове украинских литераторов»… Написали?.. Теперь, как вы говорите, «титлы»!.. «Лауреату областных премий имени Петра Мурченко, Степана Кобылы, литературной премии Киевского метрополитена»… Написали?

– Погодите, я не успеваю! – взмолился я, и он вынужден был повторить:

– Мурченко… Кобыла… метрополитена… а также «дипломанту поэтического конкурса «Золотой соловейко…» Написали «соловейко»? Так… «лауреату всеукраинского конкурса на лучшую патриотическую песню “Славим тебя отчизна…”» Написали?.. Теперь с новой строки… Номинанту на соискание национальной премии имени Тэ Гэ Шевченка…» Номинанту! Каково, а?! Премию вашего имени не дают, скоты! Каждый раз обещают и не дают! Говорят, не дозрел! Ну, дальше мою фамилию и соответственно имя-отчество… А теперь крупно пишем: «ЗАЯВЛЕНИЕ»… Текст такой. «Я, Тарас Григорьевич Шевченко, прошу принять меня в ряды Спилки украинских литераторов. С уставом ознакомлен, клянусь его выполнять и вовремя платить членские взносы»… вовремя платить членские взносы… Написали?

– Написал.

– Далее. С новой строки. «В политических партиях не состою и политикой заниматься буду в свободное от литературы время…» Хотя нет! Про политику не надо!.. Пишем: «Политикой заниматься не буду». Готово?

– Сейчас… да, уже!

– Теперь подпись, а внизу число! Дайте поглядеть!

Он взял бумагу, перечел написанное и с огорчением взмахнул листком:

– Что ж вы, Тарас Григорьевич, ятей понавставляли? Нет уже ятей, нет!

– Переписать? – с холодком в желудке спросил я, не зная, как управлюсь без ятей. Пожалуй, осрамлюсь!

Борис Петрович на мгновение задумался, затем задорно шлепнул заявление на стол:

– А не надо! Пускай с ятями! Так даже прикольнее, как говорит мой внук! И в воспитательных целях хорошо. А то есть парочка настырных, все ноют: «Что ж вы нас, дескать, маринуете! Мы уже десять лет в очереди на прием стоим»! А я им вашу бумажку – шмяк под нос! Скажу: «Смотрите! Гений и тот ждал своей очереди сто пятьдесят с лишком лет! Не чета вам, а ждал терпеливо! Учитесь, сволочи! И писать учитесь, и ждать»! Писателю что надобно в первую очередь?

Я хотел ответить, что писателю много чего надо. Стол надобен, харчи, не говоря уже о наличности на извозчика или на невинные развлечения, но он опередил меня:

– Писателю в первую очередь надобно терпение! Ангельское терпение! Да что говорить! Может, все-таки пропустим по рюмашке?

Я твердо, но вежливо отказался, глянув на часы, а он быстренько повторил процедуру с приемом водки, и я понял, что служение Бахусу является непременным церемониалом в жизни сего дома.

Борис Петрович продолжал стоять, выразительно поглядывая на часы, и я понял, что аудиенция моя закончена, и тоже встал.

– Ты не волнуйся, Тарас Григорьевич! – Он внезапно перешел на амикошонский тон. – Мы тебя в понедельник оформим, и, как говорится, «вперед и с песней»!

– Так мне в понедельник явиться?

– Зачем? Присутствие соискателя не обязательно. Разве что захочешь выставиться членам Президиума, но это потом! – Он подумал и кивнул головой. – Да и не всем надо выставить! Перебьются!

Обняв меня по своему обыкновению за плечи, он стал подталкивать к двери.

И тут я вспомнил о самом важном, что хотел узнать, ради чего, собственно, и пришел.

– Скажите, любезнейший Борис Петрович, а как насчет материальной помощи? Я имею в виду стипендии либо единоразовые выплаты.

Он сразу же сделался холоден, точно часок простоял в шкафу, куда Семен Львович прятал купленное молоко, и с неодобрением покачал головой:

– Да ты что, Тарас Григорьевич! Какая материальная помощь?! Писатель, скажу тебе по секрету, должен быть голоден! Только на голодный желудок можно написать что-то стоящее! Хотя бы возьми… ну, себя возьми для примера! Родился крепостным, знал голод, холод, побои дьячка, что тебя грамоте обучал. Потом натерпелся от этой скотины Энгельгардта. А результат? Появились «Гайдамаки»! Появилась поэма «Сон»! А какие стихи родились от безысходности! А ежели б тебя золотом осыпали? В тепле держали, в сытости? Ты бы написал? Ни черта бы ты не написал! Ты б из кабаков не вылезал! Погряз бы в пьянстве и разврате! А там недалеко и до поклонения властям! Какая уж тут свобода творчества? Нет, тебя судьба хранила от богатства! Рок хранил! Понимаешь?!

Я отчего-то испуганно кивал, пытаясь понять, почему судьба не могла быть более благосклонна ко мне и какое отношение имеет желудок к ямбам и хореям, но не мог ничего сообразить, потому что с каждым словом Борис Петрович вгонял кулак в мои плечи, подталкивая к двери.

– Ты иди, Тарас Григорьевич, иди! – сурово сказал он. – Потом поговорим о материальном! Потом! Сейчас думай о духовном! О высоком!

Я вышел, а он тотчас же закрыл за мной дверь. Кивнув секретарше, которая посмотрела на меня не без сочувствия, я направился к парадной лестнице, дабы спуститься вниз и переварить содержание визита, но неожиданно меня кто-то схватил за руку и радостно воскликнул:

– А вот и он! Вот и он!

Испугавшись, я оглянулся и увидел пресловутого Вруневского, который дергал меня за рукав сюртука. Пробормотав приветствие, которое он не расслышал, я вынужден был остановиться у распахнутых дверей залы, где третьего дня меня чествовали.

– Волнуемся? – игриво подмигивал Вруневский. – Волнуемся?

– Чего ж мне волноваться? – с неприязнью произнес я, пытаясь спасти рукав, который подозрительно трещал в крепких пальцах академика. – Пускай волнуются те, у кого совесть нечиста!

– Да нет, я вижу! – строил гримасы мой биограф. – Волнуемся! Оно и понятно! Прием в члены спилки! Это такое событие! Похлеще свадьбы! Жениться, голубчик, можно неоднократно, а сюда взойти – это нечто! Это событие! На всю жизнь!

Я испытал необъяснимую досаду еще потому, что на нас стали с любопытством посматривать – в зале было множество литераторов, преимущественно дам, страдающих изрядной полнотой, – и, дабы переменить тему, пришлось изобразить на лице крайнее любопытство:

– А что тут у вас происходит?

Вруневский завертелся волчком, затем, мерзко хихикая, наклонился к моему уху.

– Готовятся к довыборам в президиум! Освободилось тепленькое местечко! Умер Мукосейчик! Литератор паршивенький был, царство ему небесное, но человек милейший! Всегда давал в долг, никому не отказывал!

– А разве есть богатые писатели? – оживился я, почувствовав неугасший интерес к материальному вопросу.

– Да нет, мы голые и босые! Как дервиши! Просто у Мукосейчика сын на рынке запчастями торгует. Всегда папаше деньги распихивал по карманам. А Мукосейчик нам давал! Немного, да ведь и бутылка пива не тыщу стоит!

Вруневский задумался, затем огорченно повторил:

– А новеллист был плохонький, если не сказать ужасный!

– А что здесь дамы делают? – спросил я, пытаясь вытащить академика из грязи, которой он поливал кредитора и благодетеля страждущих коллег.

– Так ведь из их числа и выбирают нового члена президиума! Вон даже весы привезли из речного порта!

Я заглянул в залу и увидел огромные ржавые весы, на которых когда-то взвешивали у портовых причалов мешки с пшеницей. Точно такие я видел на пристани в Нижнем Новгороде по возвращению из моей степной неволи.

Возле весов копошился знакомый мне цыган с монгольским лицом. Он перекладывал гири, проверял противовес, умудряясь при этом держать в руке тетрадь, в которую что-то записывал. Перед весами стояла длинная очередь упитанных матрон, завистливо прислушиваясь к скрипу платформы, на которую взгромоздилось нечто объемное в длинном, до пят платье.

– Так! – кричал весовщик. – Сто тридцать два!

– Ну как же сто тридцать два?! – возмутилась стоявшая на весах дама. – Я вчера была у врача, он меня тоже взвешивал! Должно быть сто тридцать четыре с хвостиком!

– Я не знаю, где ваш хвостик, Светлана Яковлевна, но у меня сто тридцать два без всяких хвостиков! Даже пятидесяти граммов не хватает! Я и так округлил граммы из уважения к вашей общественной деятельности! Следующая!

Спихнув товарку, на весы взгромоздилась другая толстуха и, набрав грудью воздуха, замерла, ожидая результата взвешивания.

Весовщик поколдовал, добавил несколько маленьких гирек и торжествующе выкрикнул:

– Сто тридцать восемь!

Но тут Светлана Яковлевна ринулась к весам и визгливо закричала:

– Позвольте! У нее в трусах спрятана гирька! Проверьте!

– Ах ты, дрянь! – заорала стоявшая на весах дама и ударила соперницу ридикюлем, который держала в руках и который весовщик почему-то засчитал к ее собственному весу.

– Я дрянь? На себя посмотри, убожество!

– Графоманка! Вон из литературы!

– Это ты вон, подстилка ирпенская!

Дамы принялись мотузить одна другую сумками, да так, что весы застонали, а весовщик закричал дурным голосом:

– Светлана Яковлевна! Любовь Горгоновна! Прекратите! Вы сломаете весы! Я их в аренду взял! Задаток уплатил!

Я наблюдал за происшедшим, раскрыв рот, не понимая сути этой писательской забавы. Моя изумленная физиономия привела в неописуемый восторг Вруневского. Он еще крепче схватил меня за рукав, потащил в сторону и горячо зашептал:

– Не удивляйтесь! Эти две дуры всегда дерутся за первенство, но если вы, не дай Бог, встанете на их пути, объединятся и обольют вас такой грязью – до конца света не отмоетесь!

– Они кто? Писательские жены?

– Нет! – поморщился академик. – Жены они дома, а тут они поэтессы! Я же говорю вам: идет борьба за место покойного Мукосейчика! Мамуев решил, что это должна быть женщина! Эти стервы забросали все инстанции жалобами, что их, видите ли, оттесняют от руководства. Наверху скомандовали: удовлетворить! Но президиум постановил: новым членом должен стать весомый литератор! Тяжеловес, так сказать! Вот и решают, кто из них перевесит!

Ошеломленный, я едва вымолвил:

– А нельзя потягаться творчеством? Книгами на худой конец?

Вруневский снисходительно усмехнулся:

– Старо! Старо как мир! И потом, обе одинаково бездарны! Ноль и ноль! Ни умножить, ни прибавить. Без взвешивания не обойтись! Погодите, вам еще не представили «Леди Макбет Броварского уезда»! Это, я вам доложу, нечто!.. Эх, Тарас Григорьевич! Не посвяти я свою жизнь вашему творчеству и жизненному, так сказать, пути, я бы такую монографию об этих бабцах написал! Ух! Даже название гениальное придумал для критической монографии: «Климакс как точка невозврата»! Смачно, правда? Я ведь их наизусть выучил! Очень даже ничего были в свое время. Ирпень рыдал греческим хором! Шарман, как говорят французы! И как это возбуждало – меж двух березок, под луной, вокруг собаки лают! Ух! Но – время! Что делает безжалостный Хронос с поэтессами!..

Я двинулся по направлению к лестнице, где стояло мое гипсовое чучело, а он продолжал висеть на моем рукаве, который немилосердно трещал по швам, и тараторил:

– Кстати, рекомендацию вам написал я!

– Какую рекомендацию?

– Как какую? На прием в Спилку! Нужны две рекомендации! Я первую написал, а кто же еще? Все-таки мы с вами академики, хотя вы академик по живописи, а я по основной нашей профессии!

– А вторую кто написал? Борис Петрович?

Вруневский стрельнул свинячими глазками по сторонам и, убедившись, что поблизости нет ни одной живой души, негромко прошептал:

– Отказался! Ему, видите ли, премию вашего имени не дали, так он обиделся! Будто вы причастны к этому! Но оно даже лучше для вашей биографии! Мамуев не бог весть какой писатель! Жополиз – это да! Не спорю! Он первый жополиз отечественной литературой! Поэтому что ни делается, делается к лучшему!

– Да зачем же мне рекомендации? – внезапно возмутился я. – В любом салоне – хоть литературном, хоть аристократическом – меня коротко представляли: «Господин Шевченко»! И все знали, кто таков! А тут, прости Господи, поручительство требуется, точно я преступник, за которого хлопочут порядочные обыватели!

– Положено так! – взвился Вруневский. – Традиция! Еще на первом съезде советских писателей постановили: без рекомендаций – ни шагу! Вы вот странно рассуждаете, словами бросаетесь направо и налево, а слушать не желаете! Кстати, как насчет взноса в мое кредитное сообщество? Решились? У меня никаких рекомендаций не требуется!

– Вступлю! Как деньги заведутся, сразу и вступлю!

– Не обманете? Все-таки я вас рекомендовал в Спилку! Долг платежом красен!

– Да кто же написал вторую рекомендацию? – спросил я, желая поскорее избавиться от моего собеседника.

– Хнюкало! Со скрипом, но согласился! Но вы обязательно прочтите его романы «Страшный суд» и «Тихий ужас»!

– Он мне подарил! С надписью. Но…

– Почитайте хоть по диагонали, хоть аннотацию прочтите! Я понимаю, что читать Хнюкало – худшая каторга, чем ваша ссылка в казахские степи, но – увы! Чем богаты, тем и рады! Он авторитет. Многократным повторением имени впаян в литературу. Писать нынче не обязательно! Главное – попасть в обойму! Чтоб талдычили каждый день: Хнюкало, Хнюкало, Хнюкало, а там и коровы начнут мычать его имя!

– Да если мне не понравится! – рассердился я. – Чего ж хвалить? Мне и у Николая Васильевича не все нравилось, и я прямо ему о том говорил, а он смиренно слушал и не обижался!

– Который Николай Васильевич? Гоцуленко?

– О, Господи! Гоголь Николай Васильевич! Гоголь!

Вруневский сразу погрустнел и, отпустив мой рукав, что-то стал высчитывать в уме, а я, воспользовавшись обретенной свободой, сбежал по лестнице и, кивнув Семке, стремглав выбежал из серого здания украинской литературы.

57

Протокол Заседания президиума Спилки литераторов Украины

От 17 марта 2015 года

Слушали:

1. Об итогах литературного конкурса «Кобзарь в моей судьбе». Информация п. Мамуева Б. П.

В своем выступлении докладчик проинформировал, что на открытый конкурс, посвященный юбилею великого сына украинского народа, поступило 587 работ разных жанров, как то: поэзия, проза, новеллистика, литературная критика, а также одно сатирическое произведение неопознанного жанра. Жюри в составе девяти лауреатов Шевченковской премии отобрало для выхода в финал девять произведений. В силу высоких требований к соискателям решено первую премию не присуждать, символически предполагая, что ее вручат самому юбиляру. Вторая премия присуждена академику Вруневскому за литературоведческое эссе «Шевченко и проблемы гренландского эпоса. Сравнительная характеристика эпох и стилей». Третью премию поделили между собой классик современной литературы Хнюкало У. Й. за первую часть неопубликованного романа «Прекрасная катастрофа» и Мамуев Б. П. за цикл стихотворений «Цвети, Отчизна Кобзаря».

2. О довыборах в члены Президиума.

Информация тов. Шмыгло, который сообщил, что путем взвешивания членом президиума избрана известная жена и общественный деятель тов. Богатырко Л. Г.

3. Прием в спилку литераторов.

Приемная комиссия отобрала для приема 21 (двадцать одну) кандидатуру. Двадцать писателей представляют участники 45-го ирпенского фестиваля «Караюсь, но не каюсь», которых Правление по предложению тов. Мамуева Б. П. приняло списком в открытом голосовании. Двадцать первым стояла фамилия соискателя Шевченко Т. Г., которого решено было принимать по обычной процедуре тайным голосованием.

Рассмотрев кандидатуру Шевченко Т. Г., а также рекомендации т.т. Хнюкало и Вруневского, члены Правления приступили к обсуждению. Был отмечен вклад соискателя в развитие украинского литературного языка, хотя прозвучала и критика о недопустимости в дальнейшем писать произведения на языках тех стран, которые ведут против Украины экономическую войну. Также было принято к сведению убедительное замечание Мамуева Б. П., что соискатель представил в приемную комиссию произведения, написанные им до провозглашения Независимости Украины, что затрудняет дать оценку его гражданской позиции, поскольку произведения архаичны и относятся к далекому периоду крепостного права. Вместе с тем выступавшие были единодушны в мнении, что прием Шевченко Т. Г. в ряды украинских литераторов позволит ему подняться на новый художественный уровень и найти свое место в рядах строителей европейского общества.

Затем был объявлен протокол счетной комиссии.

Роздано бюллетеней сорок пять. В бюллетень внесена одна фамилия – Т. Г. Шевченко.

Результат голосования:

1 голос – «за»

42 голоса – «против»

1 голос – «воздержался».

Еще один бюллетень признан недействительным как содержащий матерные слова в адрес Мамуева Б. П.

Таким образом, в результате тайного голосования кандидатура Шевченко Т. Г. отклонена для приема в Спилку украинских литераторов. Соискателю рекомендовано обратиться в приемную комиссию через год, представив новые произведения, написанные в отчетный период.

5. В обсуждении вопросов по пункту «Разное» выступило 24 человека. Прозвучали замечания по поводу притеснения областных писателей при выдвижении их на Шевченковскую премию, жалобы на несправедливое распределение талонов в столовую президентской администрации, а также конкретные предложения по хозяйственным вопросам, в частности о замене рукосушителей в женском туалете.

Члены собрания единодушно поддержали обращение к главе гуманитарного Управления Цырлих А. Л. с просьбой оплатить четыре автобуса для поездки в Канев на Шевченковские торжества, а также выдать продуктовые пакеты для организации фуршета на Чернечьей горе.

Секретарь Воробейчик Л. Ф.

58

Письмо С. Л. Либермана своей жене, Тане-Эстер Либерман

18 марта 2014 года

Дорогая Эстер!

Заметь, что я к тебе обращаюсь, как ты этого хочешь. Человек не должен себе отказывать в таких мелочах, как смена имени или места жительства. Взрослые люди более капризны, чем дети, потому что у маленьких детей капризы маленькие, а у больших – пропорционально их эгоизму и захватническому инстинкту, который мы называем умением жить. У меня плохое настроение, поэтому я ударился в философию, но это не важно.

Письмо Алик передаст тебе так, чтобы мама не видела. Совершенно не знаю, что ей писать. Жду, чтобы у нее отпало желание выспрашивать про каждую мелочь, но сейчас я пишу только тебе, и ты поймешь почему.

Положение мое в материальном плане ужасное. Так как я взял в институте отпуск за свой счет, то приходится жить по принципу «Бог даст день, Бог даст пищу», а если учесть, что уже месяц, как в нашей квартире живет Т. Г., расходы возросли. Конечно, я надеялся, что украинское общество воспрянет, узнав о втором пришествии своего Мессии, но, по-моему, его появление пока никого не взволновало. Либо народ искусно притворяется, что это его не волнует, либо все сидят на чемоданах, приготовившись рвануть в Европу, как только объявят безвизовый режим. Правда, взбодрились писатели. Они даже устроили вечеринку в его честь, но писателей можно понять, у них в жизни мало праздников, поэтому они их себе сами устраивают. А пока все молчат, я даже не знаю, каким образом получить патент на свое изобретение. Придется подробно описать медитации, приложить таблицы, расчеты, изложить механику процесса, а в моем случае это решительно невозможно. Одна только мысль, что мне надо придумывать схемы медитирования, объяснять, что Адам Кадмон, как мы называем первозданного космического человека, может появиться лишь путем передачи вневременной духовной мудрости, достижению которой лучшим умам не хватало порой целой жизни, наконец заставить патентное бюро поверить, что во время поиска Абсолюта ты ощущал за спиной дыхание Творца, его Божественное Присутствие, как руки мои опускались и я рвал бумагу, на которой пытался все это изложить. Наверно, подобное состояние испытывают сибирские шаманы, которые до седьмого пота пляшут с бубном над убитым оленем, а когда олень, вскочив, убегает на глазах изумленных охотников, шамана начинают терзать, пытать, расспрашивать, требовать обьяснений, а он только таращит глаза и вытирает с лица пот. Сделать-то он сделал, а вот объяснить, как сделал, – фигу с маслом!

Но дело не в Каббале, о которой ты любила слушать, когда я за тобой ухаживал, а в другом, которое может вызвать грандиозный скандал.

Речь пойдет о серебряных ложечках бабушки Софы, которые лежали в красной бархатной коробочке. Когда вы уезжали, мама сомневалась, брать ли их с собой, так как на таможне ложечки могли конфисковать как драгметалл, не говоря уже про вензеля со звездой Давида, что тянуло на обвинения в сионистской пропаганде. Так вот, все это я сегодня отнес в ломбард и получил необходимую сумму для дальнейшей жизни. Конечно, ломбард – это такое заведение, где вещь всегда отдадут, надо только вернуть залог с процентами, но я не уверен, что в течение двух недель, на которые я заложил наше фамильное сокровище, мне удастся раздобыть деньги. Поэтому если мама вдруг вспомнит о ложечках, сделай удивленное лицо и спроси: «Какие ложечки? О чем вы говорите?! Мы их продали еще в Киеве!» Постарайся сыграть это очень убедительно и натурально, тогда мама поверит. Можешь добавить что-то про склероз и купить какие-то витамины, как бы намекая, что дело в ее забывчивости. Только очень прошу тебя сыграть все натурально, иначе, когда я приеду к вам, буду иметь вырванные годы.

Возможно, я преувеличиваю опасность и дела пойдут настолько хорошо, что я выкуплю эти ложечки, но готовиться надо к худшему. Ты это всегда любила повторять. Вообще-то я давно жду, когда ко мне заявятся корреспонденты или дипломаты, чтобы, как говорят политики, «пошел процесс», но пока что нас с Т. Г. окружает странное молчание. Я бы сказал – подозрительная тишина. Я, конечно, не лежу как камень, а бросил в почтовый ящик академика Мудренко свою статью для «Медицинского обозрения», которое выходит в Чикаго, но, во-первых, надо ждать, пока статья дойдет до Чикаго, пока они прочтут, напечатают, ответят, а на это уйдет не один месяц.

Еще я надеюсь, что Т. Г. скоро примут в Спилку литераторов и у него появится перспектива. Вероятно, его не замечают, пока он не получил писательский билет. Наверное, это правильно. Если всем разрешить писать, то читать будет некому и некогда. Природа систематизирует свои виды самостоятельно. Писатели, очевидно, усвоили этот принцип и установили собственные правила, а там, где есть четкие правила, пускай даже самые дурацкие, обязательно прорастет нечто гениальное, как деревья, вырастающие на голых скалах, где, казалось бы, ничто никогда не может расти.

Забыл еще написать пару слов о домашней синагоге Симхи Либермана. Они заколотили потолок! Космическая энергия наверняка угасла, но я не мог это выяснить, так как меня больше в ту комнату не пустили. А жаль! История страны могла пойти совершенно в другом направлении и лет через пять Украина могла стать земным раем и предметом зависти недоверчивых швейцарцев.

Вот о чем я хотел тебя проинформировать. Я пробуду в Киеве до лета, а потом плюну на все и заявлюсь к тебе и детям. Привет адвокату Гринбергу!

Целую тебя, твой Семик

Глава четвертая

59

Блистательный вернисаж

Статья в журнале «Художник и жизнь»

28 марта 2014 г.

Киевская публика изнывает в ожидании грандиозной выставки, посвященной юбилею Великого Кобзаря, которая через неделю откроется в залах «Мыстецького Арсенала».

Ваш корреспондент пробралась за кулисы данного мероприятия, которое обещает стать эпохальной вехой в истории изобразительного искусства и навсегда покончит с клеветой, что украинские художники поголовно стоят на Андреевском спуске, заманивая туристов эротикой и венецианскими пейзажами, которых они и во сне не видели.

Дабы разоблачить интригу и разоружить скептиков, которые утверждают, что украинская живопись ютится в подворотнях европейского авангарда, хочу заявить, что на предстоящем вернисаже будет официально представлено новое направление украинского искусства – фантастический реализм. Такого поворота мир не знал со времен Леонардо да Винчи, этот поворот рожден ветрами перемен, ибо не могут украинские художники и скульпторы стоять в стороне от великих преобразований, происходящих в нашей стране.

На выставке представлено полсотни работ в жанре живописи, дюжина скульптурных композиций, а также предметы прикладного и декоративного искусства.

Не буду скрывать, что главной сенсацией станет картина академика живописи и главы украинских художников Григория Фельбабы. Это огромное полотно размерами 18 × 9 метров больше напоминает грандиозную диораму, а само название «Чаепитие в Межигорье» раскрывает сюжет и смело бросает вызов скептикам, которые полагают, будто в искусстве есть запрещенные темы. Достаточно одного взгляда на доброжелательную атмосферу, в которой проходит встреча лидера нации, так сказать, земного, и лидера духовного, чтобы понять, на какую высоту поднята в нашей стране творческая интеллигенция. Замыслу художника подчинены все детали, тщательно выписанные рукой подлинного мастера. Это и блеск флорентийского сервиза, и матовая сладость английских ложечек, не говоря уже о фантастической природе, которую воспел в своих творениях гениальный Кобзарь. Недоброжелателям, позволившим усомниться в способности малайского папоротника и египетских пальм прижиться на суровой украинской почве Межигорья, отвечу, что суждение их попахивает злобным шипением плебеев, не допущенных в святая святых. Честные люди признают, что благодаря твердой руке в нашей стране приживется все, что пожелает Человек с большой буквы. А такой Человек у нас, к счастью, есть, и мы его знаем в лицо.

В композиции гениальной картины есть и загадка. На заднем плане, стараясь не мешать беседе великих современников, некая женщина читает книгу, покусывая стебель лотоса. Кто она? Муза, прилетевшая с Олимпа? Рядовой посетитель усадьбы, открытой для свободного посещения? Мы этого пока не знаем, но я уверен, что многие художники, а также писатели, режиссеры и прочие адепты развлекательного ремесла разглядят в ней черты той, кто заботливо распростерла над ними ангельские крылья своей опеки.

Однако пора вернуться к юбилейному вернисажу и неспешно прогуляться роскошными залами «Арсенала».

Организаторы экспозиции очень удачно выпятили суть идеи фантастического реализма. Справа мы обнаружим весьма значительную работу Сисюка К. Н. «Шевченко посещает свою могилу в Каневе» (6 × 3), а слева – очень тонкое по замыслу полотно Тумбрукаки Ж. П. «Шевченко возлагает цветы к памятнику себе возле Университета» (тоже 6 × 3).

То, что эти картины совпали размерами, дает невероятно эффектную проекцию на остальные работы, заставляя зрителя плавно погружаться в пучины нового направления и по достоинству оценить работы «Шевченко с молодыми поэтами» (художник Убейконь Г. Ш.), «Шевченко в кабине комбайна» (художник Слонопас И. И.) «Шевченко лакомится конфетами фабрики “Рошен”» (художник Муля В. Г.), а также полотна других мастеров живописи, чьи фамилии и работы мы не будем разглашать, дабы сохранить интригу и не конкурировать с кассой.

Визави с эпохальным полотном «Чаепитие в Межигорье», которое, несомненно, войдет в книгу рекордов Гиннеса как по композиции, так и своими размерами, возвышается скульптурный Монблан академика Кардупеля Н. Н. с весьма эффектным и неожиданным названием: «Шевченко вручает команде «Шахтер» Кубок Украины по футболу». В этой композиции подкупает безрассудная смелость автора, бросившего вызов Родену. Вопреки футбольным канонам мраморный Шевченко (разумеется, Тарас Григорьевич, а не тот, про которого подумал читатель) вручает Кубок не капитану команды, как положено по регламенту (что нам авторитетно подтвердили в Федерации футбола Украины), а молодому бразильскому легионеру с курчавыми волосами и задумчивым взглядом. И снова мы ошарашены неожиданной находкой гениального ваятеля. Лицо арапа сделано из эбонита, в то время как остальные фигуры высечены из житомирского гранита. В цветной гамме прослеживается глубокий символизм, знаменующий дружбу двух народов и, не побоюсь сказать, – двух культур. Мастер не случайно придал бразильскому нападающему черты молодого Пушкина, который, как известно, имел эфиопские корни, а щедрый жест украинского гения, который Кубком приветствует в лице кудесника мяча возможного потомка солнца русской поэзии, повергнет зрителя в глубокие размышления и заставит провести параллели между двумя поэтами, которых настигла подлая рука безграмотных палачей.

Посетителя, несомненно, потрясут и другие работы, которые без ложной скромности свидетельствуют о резком увеличении валового культурного продукта, а это вселяет уверенность в том, что искусство в Украине взбирается на новую космическую орбиту наряду с достижениями в науке, промышленности, электронике и сельском хозяйстве. И мы вправе ожидать, что творческий почин мастеров кисти и резца поддержат наши литераторы, дабы герои их романов окончательно вышвырнули Гарри Поттера в Европу, которая бьется в конвульсиях кризиса и культурной деградации.

Лариса Полубарская, Магистр Центра нетрадиционной эстетики, неофит архитектуры

60

Письмо С. Л. Либермана своей маме, Двойре Соломоновне Либерман

Дорогая Мама!

Это письмо я посылаю на адрес тети Фриды, а на конверте подписываюсь чужой фамилией Петренко в надежде, что письмо проскочит через ненужные руки и попадет прямо к тебе. Дело в том, что вчера заявился Алик, якобы за письмом к тебе. Он пришел на день раньше, и я понял, что он пришел с другой целью.

Во-первых, этот штымп сразу стал интересоваться моим гостем, который в тот момент находился в ванной комнате. На мой вопрос, какого черта он интересуется Тарасом Григорьевичем, Алик ответил: «Просто так». Но я знаю, что он никогда ничего не делает «просто так». За этим «просто так» у него всегда лежит денежный интерес. Во-вторых, он заявил, что ты поручила ему следить за могилой папы и за это я должен ему платить сто долларов в месяц.

Мама! Не обижайся, но я сейчас выйду из себя. Ты что, потеряла рассудок от жары, которая, по моим подсчетам, у вас еще не началась?! Как ты можешь оскорблять меня своим недоверием? Да, я не был на папиной могиле четыре месяца, но на кладбище полно снега и грязи, а евреи, как тебе известно, зимой в такие места не ходят. Когда потеплеет и сойдет снег, я обязательно пойду на папину могилу, приберу, покрашу оградку, положу цветы. Поручать это чужому человеку только потому, что у него, видите ли, кладбищенский бизнес – это глупость, если не сказать хуже.

И скажи, пожалуйста, откуда у меня лишние сто долларов? Какие доллары, когда я даже гривни вижу по праздникам?!

И, наконец, о главном. Алик выложил мне на стол газетные вырезки, из которых я сразу же все понял. Мама, откуда они взяли, что Ротшильды предлагают мне сто миллионов евро, если я клонирую их предка барона Натана Ротшильда, которым антисемиты попрекают нас каждый день?! От кого журналисты узнали про твою любимую голубую кастрюльку, про мой коклюш в пятом классе, про то, что вы с папой мечтали видеть меня педиатром, про то, что я приеду в Израиль и сразу же побегу на кладбище у Старого города в Иерусалиме и начну поднимать из могил всех миллионеров?! Немедленно прекрати сочинять фантазии, которые ты упрямо выдаешь за реальность, показывая репортерам мою медицинскую карточку из детской поликлиники № 3! Поверив в мой коклюш, они поверят и в мои дела с семейством Ротшильдов!

Не обижайся и прекрати раздувать ажиотаж вокруг моей персоны.

Все! Проверим канал тети Фриды, а потом решим, как держать связь без этого Алика.

Целую, твой сын Сема 28 марта 2014 г.

61

Дневник Т. Г. Шевченко

1 апреля 2014 г.

Вот ани капельки не расстроился после звонка этого негодника Мамуева! Однако надо же придумать такую чудовищную казуистику, будто литераторы, взращенные поэзией «великого демократа», коим обзывают меня на всех углах, настолько прониклись принципами вольности, что вполне в демократическом духе тайным голосованием прокатили меня на вороных. Будто я в их сомнительном сообществе искал лавры и прочие выгоды! Счастье этого невежи, что он позвонил утром, когда я находился в трезвом состоянии, отчего всегда бываю смущен и даже скован. Попробовал бы позвонить вечерком! Ого! Однако следует посоветоваться с Семеном, может, найдет судейских крючкотворов, которые запретят этим писакам клясться моим именем, заставят убрать портреты с моей парсуной из кабинетов, а гипсового божка вынесут вон на чердак. Ишь какие патриоты! Не нравится, что я повести свои на русском языке писал! Все писали, и я писал. А кто тогда знал нашу грамоту? Хуторянские хозяйчики? Полтавские заседатели? Да они, окромя инструкций по засолке огурцов, никакой литературы в руках не держали! Вирши – да! Вирши мои рвались на волю на родном наречии, но это моя боль, моя тайна, в которую они так и норовят запустить свои лапы. Тьфу на них!

А Семка, которого они позволили себе унижать и оскорблять? Да он в тыщу раз благороднее и порядочнее этих продажных сочинителей! Мой друг сразу же вник в мое настроение, достал бутылочку винца и очень мудро сказал:

– Плюнь ты на них, Тарас Григорьевич! Тебе Бог судья, а не эти шлеперы!

Я, конечно, выпил стаканчик для умиротворения души, а затем спросил, что означает сие слово – «шлепер»?

Мой приятель задумался, а затем изрек мудреную фразу:

– Это те, которые не умеют мыслить по-государственному, копошатся где-то внизу, как куры, клюющие всякую гадость! Так наш Президент сказал. А ежели перевести с еврейского, то… нет, перевести невозможно! Тут много таких нюансов, что не справлюсь с переводом. Не обижайся!

Я и не обиделся, но коль он сказал, что они шлеперы, так тому и быть. Запишу сие слово в свой арсенал, а засим перетолмачу его на украинский.

Выглянув в окно, Семен Львович сказал, что по театральному ящику, в котором до помрачения рассудка поют и танцуют, сообщили, что погода завтра обещает быть сносной.

– Пойдем гулять! И на целый день! Возьмем с собой бутерброды, а пиво выпьем на Подоле, там оно дешевое и свежее!

Я замер и, вспомнив заветное, выкрикнул с мольбой:

– А в Лавру? В Лавру пойдем?!

Он с видимым неудовольствием обронил:

– Отчего ж не пойти? Можно и в Лавру. Только там невозможная толчея, так что я у ворот подожду!

Я хотел возразить, что не покину его, но затем вспомнил про его трагическую национальность и промолчал. И правда, чего ему смотреть на распятия, вспоминая неприятные моменты и заблуждения своих предков? Эх, иудеи! Был бы Семка в те времена в Иерусалиме, ни за что б не позволил распять Исуса! Руку даю на отсечение! Не тот он человек! Среди евреев тоже разные люди есть. Совсем как у нас. Помню, заехали мы к малороссийскому помещику Гузенко, что на Черниговщине (уж и не вспомню, в какое село!) Такого сердечного из себя строил – куда там! И все норовил со мной по-нашему разговаривать, по-мужицки! Сказал, что мечтает журнал издавать «малороссийскою мовою» для таких же «щирых хазяев», как он сам. Чтоб рецептура всякая была про засолку и способы варенья, да чтоб Псалтырь сподобился кто перетолмачить на наш язык. Как репей пристал, уговаривая заняться сим делом, деньги немалые сулил. А пуще всего бахвалился, что, дескать, не хохол он, а настоящий украинец, патриот! И так он меня расчувствовал, что готов был расцеловать его, объявить приобретенным братом, но вовремя заметил, что челядь у него оборванная, как старцы, что ходят от села к селу, вымаливая ломоть хлеба, а дворовые девки все с надутыми животами, как укор ночным панским утехам. Вмиг мое настроение переменилось, и я уже томительно ждал, когда заложат бричку. А он, отяжелев от наливок да свиного холодца, все лез ко мне целоваться жирными губами и клялся в любви к Украйне. Я терпел, терпел, а потом все и высказал этому панку, который разошелся, хвастая своей пасекой. Не вспомню в точности слова свои, но приятель, сопровождающий меня в путешествии, сказал, что такого непотребного мата он и от своего сельского старосты не слыхал, а староста его ругался столь знаменито, что в Почаевской лавре был предан анафеме.

Отчего вспомнил я того хозяйчика? Не оттого ли, что свербит на душе после посещения литераторского дома, где Семку мого обижали? Тот хуторской багатей тоже за столом разговоры про Христа завел, а у наших сии разговоры всегда упираются в жидов. Мол, все беды на земле от них и что он первый пойдет выполнять царский манифест, коли таковой относительно истребления иудеев будет объявлен. Промолчал я тогда за столом, не стал спорить. Да ведь и он, достав из сундука засаленную книжечку с моими «Гайдамаками», стал невпопад цитировать мои вирши с нападками на иудеев. Тогда я промолчал, а сейчас кошки на душе скребут. Из-за Семки, что ли?

Ну да ладно, пора подумать о посещении Лавры. Могу и сам туда сходить, дорогу небось знаю. Хочу деликатно попросить Семку, чтобы какие-то гроши дал для жертвования нищим и монашеской братии. Пущай помолятся о моей душе грешной, развеют сомнения в том, что радость от обретения Украйной свободы какая-то скупая и непрочная. Не оттого ли, что, наблюдая земляков в редкие часы своих прогулок, я вижу одну лишь тоску в их лицах, а порой и озлобление? А если и улыбнутся, к примеру, молодой человек с барышней, то улыбка у них печальная, точно предчувствие бедности и роковой разлуки. И невольно в мое сердце закрадывается непонятная печаль, и, как лечить сию хворь, мне непонятно…

Про Лавру я более не упоминал. Дождавшись, пока Семен Львович соорудит закуску, дабы мы не пили с утреца вино натощак, я перевел разговор на житейские темы.

– Вот скажи, – спросил я, – ты же в свой Израиль окончательно поедешь?

– Поеду, конечно! Но не завтра! – ответил он и спросил: – Хочешь со мной?

– Да зачем это? – возмутился я. – Я не старец, чтоб на богомолье топать!

– Зачем же обязательно на богомолье? Можно поехать из любопытства. Святую землю поглядеть, исторические места проведать. Я тебя с мамой своей познакомлю, с женой, детишками.

Я не поверил, что они христиан принимают запросто и без корысти. Наверняка заманивают, чтобы пакость какую устроить, припомнить прошлые обиды. Но он, будто проникшись моим недоверием, продолжал успокаивать и завлекать.

– Мы и мусульман принимаем, и буддистов, мы всех принимаем!

– А зачем? Иудея, сам говоришь, теперь ваша земля, к чему чужих пускать?

– Да ведь мир изменился, Тарас Григорьевич!

– Да уж! Читал я газеты твои!

– Так что, поедешь?

– Не знаю, – уклонился я от прямого ответа, хотя и закортело поглядеть, чего ж они в той Иудее понастроили и каким образом отвоевали ее у турецкого султана. – Ты лучше скажи: что я стану делать, когда ты уедешь?

– Ты теперь хозяин в Украине, тебе и решать!

– Да какой же я хозяин?! Меня даже в литераторы не записали! Гляди, и печатать не дозволят!

– Ну, это ты хватил лишку! За деньги теперь любого печатают!

– Да я о другом! – разгорячился я. – Мне Вруневский намекнул, что литераторы теперь сила! Кто без ихней бумажки сочиняет, могут раздавить как козявку! И как тогда прикажешь регистрироваться в полиции? «Киевский мещанин»?

И вдруг он меня как обухом по голове:

– Да что ты печешься о мелочах? Я тебя для великого дела вернул на землю! А ты и впрямь рассуждаешь, как киевский мещанин!

Я озадачился и угрожающе спросил:

– Для какого такого дела?

– Сам думай! – нехотя огрызнулся он.

Что-то защемило в груди, и прошла охота с ним спорить.

– Худо мне, Семка! Ничего не понимаю я в новой жизни! Вот уже два месяца пытаюсь сочинять, да, кроме записей в дневник, ничего не выходит. Моя Муза требует простора, природы, требует, чтобы глаза мои видели мир до самого горизонта и далее!..

– Я не про стихи!

– А про что?

– А не догадался?

– Да что ж ты за человек такой! Говори прямо, не темни!

Он поглядел на меня с жалостью, коей смотрят на хворого несмышленыша, и только вздохнул:

– Эх, ты!..

Мне отчего-то стало совестно, хотя я решительно не понял, чего он ждет от меня, а Семка внезапно сказал:

– А хочешь, поедем в Канев?

Я аж подпрыгнул на стуле. В Канев! Да как же я сам не додумался до этого! Конечно, в Канев, где наверняка стоит земля, которую я хотел купить перед кончиной, в Канев, где в последний приезд строил грандиозные планы, как буду жить, наслаждаясь вольным воздухом!

Вскочив, я облобызал своего друга, прижал его к сердцу, не в силах произнести более ни слова. А он, понимая мое состояние, похлопывал меня по спине и ворковал, точно голубь:

– Эх ты, бедолага! Тяжело быть гением в своей стране! Заплюют и вымажут в дерьме! Проверено историей. Мертвого они тебя на небесный трон посадили, а живой ты им костью поперек горла. Мало ли какую пакость сотворишь! Не переживай, Тарас, не переживай!.. В Канев так в Канев!..

И надрались же мы в тот день! До чертиков – мало сказать. До тысячи чертей надрались, затем наплакались, а после перепели все песни. Очень уж хорошо получалось, когда Семка своим бархатным голосочком выводил «Несе Галя воду», а потом и я пустился в пляс, когда друг мой и приятель стал напевать знакомую еврейскую мелодию, которой не гнушались и наши, отплясывая на мещанских свадьбах.

Эх!..

62

Расшифровка телефонного разговора Двойры Соломоновны Либерман с Семеном Львовичем Либерманом

Звонок зафиксирован 2 апреля с. г. в 8.56, после чего аппаратура автоматически произвела запись.

Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко

МАМА. Сема?

ПУРИЦ. Мама? Алло! Алло!..

МАМА. Сема?! Это я… Это ты?

ПУРИЦ. Это я, говори громче! Трещит в трубке!..

МАМА. Сема, это я, мама! Ты слышишь меня?

ПУРИЦ. Я слышу! Зачем ты звонишь? Я же тебя предупреждал!.. Ты получила?

МАМА. Да, и я не могла терпеть! Сема, что у тебя случилось?

ПУРИУ. Ничего не случилось. Почему ты звонишь? Я же тебе писал…

МАМА. Сема, скажи мне честно, что случилось?

ПУРИЦ. Ты получила мое письмо?!

МАМА. Я не знаю, о чем ты говоришь, но я хочу знать, что случилось. Мне приснился очень плохой сон!

ПУРИЦ. И поэтому надо звонить?! Всем людям снятся сны!

МАМА. Я – не все! Я – твоя мама! Сема, скажи мне правду! У нас был обыск?

ПУРИЦ. Какой обыск?! Все идет своим чередом!

МАМА. Твое «чередом» я очень хорошо знаю! Сема, где бабушкины ложечки?

ПУРИЦ. Какие ложечки?

МАМА. Бабушкины. Серебряные!

ПУРИЦ. Что? Я не слышу!

МАМА. Ло-жеч-ки!

ПУРИЦ. Ложечки?

МАМА. Да, ложечки!

ПУРИЦ. Серебряные?

МАМА. Да! Я спрашиваю: где они?

ПУРИЦ. А в чем дело?

МАМА. Я тебе говорю: мне приснился очень страшный сон!

ПУРИЦ. Успокойся, все в порядке! Как Таня? Она уже передумала с разводом?

МАМА. Где ложечки?

ПУРИЦ. Мама, скажи, что я не дам ей развод! Слышишь?

МАМА. Сема!..

ПУРИЦ. Ничего не слышно! Трещит!

МАМА. Где ложечки?! Бабушкины ложечки где?!

ПУРИЦ. Мы же их продали! Перед отьездом!

МАМА. Не может быть!

ПУРИЦ. Продали! У тебя склероз!

МАМА. А мне приснилось, что они в коробочке, на антресолях.

ПУРИЦ. Мама! Я не лазил на антресоли с тех пор, как вы уехали! Я взял оттуда кастрюльку и поставил ее перед собой! Вот она! Я ее держу в руках!

МАМА. Сема, я тебя не спрашиваю про кастрюльку! Я тебя спрашиваю про ложечки! Полезь еще раз на антресоль и посмотри хорошенько.

ПУРИЦ. Хорошо, я полезу и посмотрю. Все, не наговаривай! Телефон стоит денег!

МАМА. Моей пенсии хватит! Лезь на антресоль немедленно!

ПУРИЦ. Сейчас…

МАМА. Ну?!

ПУРИЦ. Вот… Уже достал… Вот они, передо мной.

МАМА. Сколько их?

ПУРИЦ. Двенадцать!

МАМА. Ну, слава Богу! Понимаешь, я ночью проснулась и сразу вспомнила про ложечки! Мне приснилось, что ты их у меня украл, а потом сдал на металлолом!

ПУРИЦ. Они же серебряные, какой металлолом?!

МАМА. А я о чем говорю? Кто сдает серебро на металлолом?! Но ты такой рассеянный! Я не могла дождаться утра, чтобы тебе позвонить! Сема?

ПУРИЦ. Что?

МАМА. Он еще живет у нас?

ПУРИЦ. Кто?

МАМА. Ну, этот… Шевченко!

ПУРИЦ. Живет. Мама! Что делают дети?

МАМА. А когда он сьезжает?

ПУРИЦ. Не знаю. Ему пока негде жить! Как дети, я спрашиваю?

МАМА. Хорошенькое дело! У него нет своего дома, так он должен сидеть у нас на шее?

ПУРИЦ. Мама, он не сидит на твоей шее, и вообще, давай прекратим этот разговор по телефону! Я тебе все напишу!

МАМА. Ты знаешь, что говорят в Израиле про твоего Шевченка?

ПУРИЦ. Не знаю и не хочу знать! Он великий поэт!

МАМА. А ты – великий фантазер! Слушай сюда, что я тебе говорю! Немедленно заканчивай все и приезжай! Таня настроена решительно! Я не говорю про детей! Где это видно, чтобы еврей так мордовал свою семью?!

ПУРИЦ. Мама!

МАМА. Не смей меня перебивать! Ты слышал, что я сказала? Немедленно! Я тебе ставлю ультиматум! Через две недели чтоб ты стоял передо мной как штык!

ПУРИЦ. Но, мама…

МАМА. Все! И не укорачивай мне жизнь! И без тебя есть кому ее укорачивать!

ПУРИЦ. Мама!

МАМА. Электричества, наверное, накрутило на тыщу долларов, да?

ПУРИЦ. Ничего не накрутило! Мы экономим!

МАМА. Не ври маме! Это грех!

ПУРИЦ. Мама, я кладу трубку!

МАМА. Не смей!

ПУРИЦ. Ну, что еще?!

МАМА. Я узнала адрес… этого… Нобелевского комитета.

ПУРИЦ. Зачем?!

МАМА. Я знаю зачем! Маня сказала, что они просто обязаны дать тебе премию!

ПУРИЦ. Мама, не смей этого делать!

МАМА. Я лучше знаю, что мне делать! Ты знаешь свое, а я – свое!

ПУРИЦ. Мама…

МАМА. Не забудь взять с собой ложечки! В общем, забери все, что лежит на антресолях! Это мое последнее слово! Все!

ПУРИЦ. Ма…

63

Рапорт

Начальнику Шевченковского райотдела милиции г. Киева

4 апреля 2012 года

Докладываю, что вчера в 12.45 на пульт дежурного по г. Киеву поступил тревожный сигнал из отделения № 4, которое охраняет территорию церковного заповедника «Киево-Печерская Лавра», куда незамедлительно бы выслан наряд во главе с майором Хвылей С. И.

По прибытии на место происшествия наряд обнаружил задержанного, который богохульствовал и ужасно выражался.

Сержант Дурдела, отличающийся не только удивительным нюхом, но и острым глазом, узнал в задержанном гражданина, который похож на памятник Т. Г. Шевченко и неоднократно попадал в сводки Управления внутренних дел г. Киева как злостный хулиган и нарушитель общественного порядка. Пользуясь сходством с гениальным Кобзарем, он и на сей раз вел себя вызывающе, хамил сотрудникам, находящимся при исполнении, и втаптывал в грязь младших иерархов Церкви и религиозных активистов.

В ответ на требование предьявить паспорт задержанный предьявил бумажку, из которой следует, что он полный однофамилец Т. Г. Шевченко и, как оказалось, БОМЖ во всех смыслах этого слова.

Пострадавший в инциденте отец Мефодий (в миру Гнидюк Афиноген Лазаревич) пояснил, что задержанный подошел к нему, дабы узнать, где можно заказать службы за здравие, а также за упокой. Благословив задержанного, о. Мефодий терпеливо и подробно обьяснил, что для рядовых верующих всякие «здравия» и «упокой» на территории Лавры временно упразднены, поскольку в пасхальные дни вход во все храмы открыт только для вип-персон, заказавших коллективный молебен по случаю удачного завершения переговоров с зарубежными инвесторами и благодарственный обед с церковной братией. О. Мефодий порекомендовал задержанному поискать в Киеве другое культовое сооружение, вежливо объяснив, что искренние молитвы обязательно дойдут до адресата из любой религиозной точки, а заодно смиренно предложил Т. Г. Шевченко пожертвовать малую толику на скромное содержание монашеской братии, обещая взамен отпущение грехов. Вместо слов благодарности задержанный сорвал с руки святого отца часы (фирмы «Патэ» с двадцатью четырьмя бриллиантами общим весом 6,5 карат), исхитрился снять с шеи того же попа золотой крест (вес 2125 граммов, проба 999, с двенадцатью алмазами). На помощь о. Мефодию подоспели религиозные активисты гр. Мамыкина Д. П., Лазаренко П. П., Чвакина К. А. и другие, которые, скрутив хулигану руки, доставили его в караульное помещение милицейского поста, куда я и прибыл во главе наряда милиции.

Пока я выписывал протокол об административном задержании гр. Шевченки Т. Г. и передаче его дела в Печерский суд для возбуждения уголовного дела по статьям «Особо опасное хулиганство» и «Разбой с нанесением телесных повреждений», появился некто Либерман С. Л., обьявивший себя приятелем задержанного и даже его опекуном.

Явление лица инородной национальности было встречено криками возмущения со стороны монашеской братии и членов патриотической организации «Русский мир», и едва не привело к массовым беспорядкам. Мне пришлось достать табельное оружие и предупредить митингующих, что я буду стрелять на поражение, игнорируя национальность и вероисповедание. Ссылаясь на Уголовно-процесуальный кодекс, гр. Либерман С. Л. потребовал предоставить ему телефон для нанесения одного звонка, что и было выполнено в соответствии с нашим законодательством, хотя в данном случае я проявил гнилой либерализм, за что готов понести дисциплинарное наказание.

Позвонив неизвестному лицу, гр. Либерман передал трубку мне. Услышав должность и фамилию человека, который стал громко унижать мое достоинство, я на некоторое время потерял сознание и, если бы не сержант Дурдела, мог нанести себе травму путем падения с высоты собственного роста.

По требованию звонившего (должность и фамилию он мне запретил вносить в протокол задержания) я немедленно освободил Т. Г. Шевченко и С. Л. Либермана от дальнейшей ответственности и приказал сержанту Дурделе вывезти их в безопасное место, так как к отделению приближалась группа агрессивных паломников в количестве ста человек во главе с о. Мефодием. С криками «Бей жидов, спасай Россию!» они разбили все окна в отделении и пытались поджечь дверь, которую я приказал забаррикадировать. Вызванный по тревоге батальон спецназа «Беркут» в десять минут навел законность и демократический порядок, после чего агрессивная толпа стала миролюбивой и разошлась по ближайшим травмпунктам.

Прошу отметить, что царапина на лице, а также иные ссадины и разбитое ухо появились у гр. Т. Г. Шевченко в результате плотного контакта вышеуказанного лица с гр. Мамыкиной, Лазаренко, Чвакиным и другими активистами. Милиция к побоям не имеет никакого отношения.

Оперативный дежурный Шевченковского РОВД г. Киева майор Хвыля С. И.

64

Дневник Т. Г. Шевченко

5 апреля 2014 года

Вот и побывал я в Лавре!..

Поначалу не хотел записывать сие происшествие в дневник, настолько гадко и противно на душе, но ведь дал себе слово быть беспристрастным летописцем своего возрождения, поклялся писать одну только правду, что впрочем, и есть основным правилом для любого литератора. Так что как справедливо говорят москали: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж».

Начну с минуты, когда мы с моим неизменным опекуном, изрядно подустав, пришли в Лавру. Погода благоприятствовала трепетным дыханием весны, и в ответ на ворчания Семена о нашей нищете и невозможности нанять механического извозчика, дабы не топать в гору, я весело отвечал, что в святые места надобно ходить ногами. Православный люд пешие прогулки в такие места не обременяют. Наоборот, они укрепляют дух, способствуют высоким размышлениям. Сотни лет народ и даже цари топали ножками на богомолье, дабы замолить свои грехи и возжечь лучик озарения в душе. Да и что такое богомолье, как не жгучая потребность вовремя прийти на свидание, тайно договорившись о нем с Богом?!

В Лавре было многолюдно, как обычно бывает в канун Великой Пасхи, и я порадовался, услышав французскую, итальянскую, англицкую и другие речи, которые волнами плескались вокруг. Семен Львович пояснил, что это туристы, которым показывают Лавру в обязательном порядке, ибо остальные достопримечательности либо загажены, либо снесены пришлыми варягами под градостроительные планы. Затем он, как и обещал, оставил меня перед аркою, сообщив, что будет находиться на другой стороне улицы, возле какого-то Арсенала, который нынче служит главной кунсткамерой столицы.

Перекрестившись на образа, сторожившие арку, я вошел в древнерусскую святыню, с которой слово Божие проникло в восточные земли вплоть до Камчатки и иных территорий, населенных самоедами.

Великолепие отреставрированных строений потрясло меня, заставляло ежесекундно осенять себя крестным знаменем и благодарить Господа нашего, что милая моя Украйна наконец имеет свою поместную церковь и гордо встала в один ряд с московскими храмами, которые я никогда не обходил стороной, и не оттого, что был великим грешником, а из чисто художественных потребностей созерцать прекрасное и удивляться искусным мастерам, коими так богата Русь.

Полюбовавшись на золотые купола церквей, насладившись чистым сиянием голубого неба и вдохнув прохладный воздух, долетавший с Днепра, я медленно пошел по каменной дорожке, радуясь обновлению природы и предстоящей Пасхе. Затем я стал искать взглядом прихожан, дабы отвести душу в разговорах, а заодно узнать, где нынче можно заказать службу.

На подходе к митрополичьим палатам я заметил скопление женщин, которые держали в руках непонятные белые хоругви. Подойдя поближе и вежливо поздоровавшись, я хотел спросить, отчего хоругви белые, а не красные, либо синие, или зеленые, но вовремя заметил, что это вовсе и не хоругви, а большие листы бумаги с пляшущими буквами. Улыбаясь, я принялся изучать надписи. А написаны были странные вещи, никак не подходящие святости сего места: «Президента на трон! Украине – монархию!», «Фашизм не пройдет!», «Смерть националистам!». И еще: «Идентификационный код – уловка дьявола», «Педерастов в Днепр». Последний призыв меня изумил. Не скрою, я всегда отрицательно относился к любым проявлениям содомии, но чтоб вот так, на территории храма призывать к убийству грешников, это, по моему разумению, было не по-христиански. На то и существует Церковь, чтоб, покаявшись, любой грешник мог рассчитывать на прощение.

Женщины, среди которых были особы разных мастей – и полногрудые дуры, и скрюченные старухи, сошедшие с картин Страшного суда, и просто безликие сиромахи, лица которых выражали одну лишь покорность, – все умолкли при моем появлении. Заметив, что я старательно читаю их плакаты, одна из женщин, вероятно предводительница, поскольку у нее были в руках карандаш и толстая тетрадь, подозрительно фыркнула:

– Поддерживаешь? Тогда подпиши!

– Чего подписать? – удивился я.

– Неграмотный, что ль? Иль пьяный?

Я хотел вступить с ними в дискуссию, особенно по тезису о необходимости монархии для моей Украйны, однако, хорошо зная паскудные свойства кликуш (я и не сомневался, что нарвался на таких), весело пошутил:

– Да я это… неграмотный! И не местный, не киевский!

Дородная молодица, не оценив шутку, грозно рявкнула:

– Иди отсюда, покеда цел! Зубоскал чертов!

Улыбнувшись, я примирительно ответил:

– Ты чего такая сердитая, сестра?

– Ишь, сестру он нашел! А ну проваливай, кому говорят?! Ходют тут шпионы филаретовские, а потом грязью марают в своих газетах, ересь разводят!

Я не понял, кто такие «филаретовские шпионы», однако, уразумев, что к разговору сии дамы не расположены, решил идти дальше, но сперва спросил:

– Скажите, любезные, а где можно заказать службу?

– Чиво? – спросила скрюченная в три жгута старуха. – Службу? Ой, мильенер сыскался! Богатый женишок! Хватай его, бабоньки!

Ее товарки рассмеялись, да нехорошо, зло рассмеялись, и я, сконфуженный столь неприкрытой враждебностью, отошел от греха подалее.

Не требовалось особой сообразительности обнаружить, какая тропа ведет в главный храм. Каменная аллея, упираясь то ли в служебные помещения, то ли в монашеские кельи, была ограждена красными ленточками, через которые перешагивали крепкие бурсаки, разгоняя вокруг себя казарменный запах молодых тел. Посторонних за ленточки не пускали, за чем следили изможденные послушники в черных сутанах.

Я пошел по мощеной улочке к храму, но на подходе к нему меня остановили. Озабоченные мужики широко раскинули руки, а один из них крикнул:

– Стой! Сюда нельзя!

– Однако мне в храм… – пробормотал я, удивленный неожиданным препятствием.

– Погодь! Спецобслуживание!

Я оторопело смотрел на него, не понимая его неприязни. Диковинное слово «спецобслуживание» повергло меня в изумление. Понятно, что в храме находятся люди, на то их и строят, да ведь и я не собака, а человек, который имеет желание помолиться и заказать службы – одну за чудесное возрождение мое в вольной Украйне, а вторую за помин усопших другов моих и родни.

Второй из сторожей, видимо, мягче нравом, увидев мою растерянность, охотно стал обьяснять:

– Ты пойми, мудак, там сейчас благодарственный молебен идет! Олигархи с министрами молятся! Спонсоры наши, понимаешь? Но они всегда по-быстрому, они не любят, когда долго. Через часик и вас пускать будут!

– Какой через час? – одернул его напарник. – Через час митрополит венчает этих… с московской эстрады!

– Ай, точно! – покачал головой другой. – Ты завтра приходи, завтра! Сегодня – все! Филя банкует! Финиш!

От недоумения я потерял дар речи, не понимая, что за диковинный театр происходит вокруг, а тот, что поглавнее, пристально посмотрел на меня и презрительно фыркнул:

– Вырядился! Каждый паскудник приклеит усы, лысину оголит, бант вывяжет, и – нате вам! Шевченко он! Прикасаются грязными лапами к народным святыням, ни стыда, ни совести! Иди отсюда! Иди от греха подальше, кому говорят?

– Ты чего, Трофим? – истекал миролюбием его товарищ. – Ну похож, бывает! Меня тоже укоряют, что с секретарем партейным одним лицом, ну, тем, что на митингах грозится все отобрать и опять поделить, так мне бежать к Днепру топиться?

Я хотел возразить, что они ошибаются насчет меня, намеревался даже предьявить бумажку о том, что я никакой не актер, а самый что ни на есть, как говорят в народе, Кобзарь, но, увидев мутные от религиозного бдения глаза старшего, пожал плечами и отошел, не понимая сути происходящего. Вмиг мне все перестало нравиться в Лавре, даже небо внезапно потускнело, предвещая то ли дождь, то ли запоздалый снег, который, как я помнил, порой кружил в Киеве даже в дни разговения.

Поглядев на небо, я собрался идти прочь, намереваясь обойти сей караул боком, поискать зевак, подобных мне, чтобы разузнать о новых порядках, кои заведены здесь, как вдруг навстречу быстрым шагом спешил священник в епископском клобуке, за которым рысью скакала парочка бурсаков, призванная, судя по их очам, отгонять от святого отца бесов в лице назойливых прихожан.

– Отче! Отче! – непроизвольно вырвалось у меня, и бурсаки вмиг набросились на меня и, заломив руки, согнули в три погибели.

Священник остановился, сделав рукой знак своим охранителям не усердствовать без нужды.

– Чего тебе, Тарас Григорьевич? – вежливо спросил он.

От удивления вперемешку с гордостью, наполнившей меня, словно меха вином, я выпрямился и почтительно спросил:

– Вы меня, выходит, признали?

– А чего ж не признать? – Он улыбнулся и, подойдя поближе, обдал божественным запахом дорогого одеколона, да такого тонкого, что будь я незрячим, то решил бы, что нахожусь на женском благотворительном балу. – Вы и есть Шевченко! По телевизору прошла информация, что какой-то иудей вас вернул с того света! Конечно, сие ложь, трюкачество, ибо никто, кроме Бога, не может извергнуть человека из небытия! Сие свершится, когда настанет время Страшного суда и мертвые восстанут из могил, дабы держать ответ!

Он размашисто перекрестился. Бурсаки, глядя на поводыря, торопливо повторили его жест, да и я при упоминании Страшного суда осенил себя крестным знамением.

– Это как же? – опешил я.

– А вот так, любезный! Может, и до Страшного суда Господь сподобил тебя вернуть в прежнем обличье, только на сей счет никаких знамений не было!

Он посмотрел мне в глаза и с ухмылкой сказал:

– Так что жди своего часа, Тарас Григорьевич, сиди тихо и не гневи Бога!

– Но я тот самый… Шевченко! – забормотал я в крайнем смущении. – Я помню все, что со мной было в той жизни, чувствую, что я – это я! А Семка, то есть воскреситель мой, он хоть иудей, но свершил сие с Божьей помощью! Он сам мне о том говорил!

– Значит, богохульствуем? – прищурился священник. – Приходим в Лавру пропагандировать жидовскую каббалу, народ смущаем?

– Ничего я это… не пропагандирую! – возразил я и, осмелев, заметил: – Это кликуши твои пропагандируют!

– Какие кликуши?

– А те, что педерастов утопить призывают! Царя на нашу шею посадить желают! Мерзости на плакатах пишут!

– Так ты, выходит, за педерастов заступаешься? – Его взгляд сверкнул молнией. – Интересный поворотик! Очень даже интересный!

– И не заступаюсь! Грешники они! Заблудшие души! Но зачем же призывать смертоубийству? И где?!

– Эге! – с растяжкой молвил мой собеседник. – Да ты агитатор хоть куда! Филарет послал?

– Да не знаю я никакого Филарета! – рассердился я. – Чего вы ко мне со своим Филаретом пристали?! Я по делу пришел!

– А какое у тебя дело? – переменив тон, спросил священник, точно рангом не ниже епископа, ибо едва луч солнца попал на его золотой крест, как тот засверкал каменьями, ослепив глаза.

– Да я хотел службу заказать! Благодарственную и поминальную. А мне говорят – невозможно! Приходи после Пасхи, говорят! Филя какой-то тут заправляет, олигархи!

Он окинул меня долгим взглядом, затем, отогнув рукав рясы, посмотрел на часы, которые украшали его холеную руку, не знавшую, как я полагаю, ни лопаты, ни топора. Точно такой же хронометр был и у Семена Львовича, да только у батюшки он сверкал и переливался брильянтами, которые вспыхивали множеством цветов на зависть радуге, а у Семки был попроще, не дороже рубля.

– Ты вот что… В храме сейчас служба идет, большие люди заказали! Не любят они посторонних, но ты напиши записочку, чего жаждет Тарас Григорьевич, и дай ему, – он повернулся к бурсаку, – денежку. Монахи прочтут и помолятся. И за здравие помолятся, и за упокой. Так, что ли, Тарас Григорьевич? – Он усмехнулся, словно намекая на какую-то известную нам обоим тайну.

– А сколько денег дать? – с замиранием сердца спросил я, надеясь услышать обычное, что слыхал в церкви с детства: «а сколько не жалко».

Однако священник, озабоченно взмахнув холеной ручонкой, воскликнул:

– Митя, сынок, дай православному прейскурант!

Бурсак подскочил ко мне, вытащил из-под рясы листок с описанием служб и их стоимости и поднес к моему носу. Цифры заплясали в глазах, подмигивали рожками и ноликами, но, сколько бы они не плясали, в кармане у меня звенела гривня, разбитая на серебро. Неожиданно для себя я воскликнул, словно на ярмарке:

– Помилуй Бог, что ж так дорого?!

Священник, придерживая рукой крест, который слепил мои и без того слезящиеся от обиды очи, назидательно произнес:

– Здесь тебе не ярмарка! Вон люди, что храм заказали для благодарственных молитв, последние миллионы жертвуют на церковь! Понимаешь, миллионы?!

– А зачем? – взъярился я. – Ведь сказано в Святом Писании: «Легче верблюду пролезть в игольное ушко…»

– Дурак! – вдруг завизжал священник. – Они заплатят, так я им слона в игольное ушко протащу! А ты, пособник жидовский, сгоришь в геене огненной! Черти, поди, заждались тебя высматривать!

– Да что ж у вас все деньги да деньги? Прейскуранты дурацкие! Небось не мерзнете, не голодаете!..

Священник скривился и, словно разговаривая с прокаженным, дернул седоватой бородкой:

– Бес в тебе сидит! Дьявол! О высоком думать надо! О вечном! Ибо Царствие Небесное отвергает материальное, в котором вы погрязли! Душа спастись может одной только молитвой о духовном совершенстве!.. Кайся, несчастный, кайся!..

Он долго витийствовал о высоких материях, изрекая их голосом штабного офицера, который докладывает подчиненным диспозицию предстоящего сражения. Он ораторствовал уже не для меня одного (со мной он уже все порешал), а для толпы, которая подтянулась поближе. Толпа эта состояла не из случайных прихожан либо просто зевак, нет, здесь была та особая порода юродивых, что составляет свиту любого проповедника, и эта толпа умилительно внимала речам своего холеного кумира, испепеляя меня взглядами. Достаточно было одного пастырского слова, чтобы меня стали рвать и кромсать, но я не принимал в расчет возможную опасность. Мой разум помутнел, и я видел только крест, который поп бережно поглаживал тонкими пальцами, видел хронограф, алмазными брызгами коловший глаза, а мысли мои ураганом перескакивали с рубища Христа на тысячи голодных, которых можно было накормить, продай попик сии крест и хронограф. Не выдержав, я отчаянно замотал головой и выдавил одно только слово:

– Хватит! – И уже тише, почти шепотом повторил: – Хватит, святой отче!.. Скажите лучше… Шевченко… Не я! – торопливо остановил его ухмылку. – Не я, а тот, которого вы называете Кобзарем, Отцом народа! Он для вас кто?

Священник удивленно оглядел меня, перевел взгляд на толпу, ловившую каждое слово, затем одернул широкие рукава сутаны, утопив в них хронограф, и недоверчиво спросил:

– В каком смысле?

– Портреты его висят в каждой украинской хате рядом с иконами! Памятники ему стоят в каждом селе! Каждый его вирш народ почитает, как псалом Святого Письма! Так отчего ж вы не причислили его к лицу святых? Отчего?!

Его редкая бородка задрожала от негодования.

– Недостоин! – прохрипел он искаженными губами. – Богохульник и смутьян! И не народу святых назначать! На то есть Синод! А ты умолкни, грязное животное! Глядя на тебя, раны Христовы открылись и кровоточат!

– Раны Его кровоточат? – взьярился я, забыв о враждебном окружении. – Выходит, Его распяли, чтоб ты, как шлюха, в золото и брильянты вырядился?! Чтобы спал на пуховых перинах и сатрапам свое благословение давал? Чтобы истекал жиром и бабским потом?! А хочешь, я тебе тайну открою?

– Какую тайну? – его сытое личико вмиг побелело, глазки беспокойно зашарили по сторонам.

– А такую! Дьяк Рубан, которому я отдан был учиться грамоте, заставлял меня отпевать покойников. Ночи напролет я читал над мертвыми рабами псалмы, шатаясь от голода, и мечтал умереть! Умереть для того, чтобы там, перед Святым Престолом, где все равны – и царь, и патриарх, и последний смерд, – вцепиться в ваши залитые салом хари и отомстить за все унижения! Говоришь, кесарю кесарево? Тогда сними сей крест! Прекрати распинать Сына Божия своей гнусностью!..

Не помню как, но рука моя потянулась к золотому символу нашей веры и сорвала его с груди этого выродка. А он, отшатнувшись, визгливо, по-бабьи заверещал:

– Изыди, сатана! Изыди! Православные, на помощь!

На его крик ближние, что окружили нас, принялись меня толкать, хватать за одежду, к ним присоединились другие, пытаясь огреть меня палками, на которых они держали свои воззвания, затем битюг, охранявший дорогу в храм, схватил меня за загривок и стал валить на землю. Я яростно отбивался, но усилия мои были тщетными, потому что бабы вцепились в меня когтями, визжа от удовольствия, и, когда появились полицейские стражники, свистя в свои дудки, мы вкатились в толпу иностранцев, изумленно взиравших на сей бедлам. Экскурсовод радостно подбросила зонт и закричала:

– Господа! Минуточку внимания! Вы наблюдаете грандиозную мистерию, которую украинский народ разыгрывает перед Пасхой в храмах, парламенте и других общественных местах! Можете фотографировать, господа, только сделайте три шага назад и не вмешивайтесь в их внутренние дела!..

Стражи порядка, вырвав меня из рук беснующейся толпы, изрыгающей проклятия и оскорбления, потащили в околоток. Толпа хлынула за нами, в окна жандармского участка полетели камни, брызнули стекла. Полагая, что тут мне пришел конец, я закрыл глаза и принялся читать «Отче наш». Внезапно я услышал знакомый голос Семена Львовича. Мой друг чудесным образом объявился в помещении и вел себя решительно, совсем как мой ротный капитан Косарев на учениях по строевой подготовке. Наорав на жандармов, Сема позвонил по телефону высшим небесным силам и тем самым спас меня от толпы и дальнейших побоев, которые я, как видно, не сполна получил в прошлой жизни.

Вид у меня был решительно не для прогулок в общественных местах. Лицо мое было исцарапано богомольными ведьмами, пиджак надорван, а рукав и вовсе болтался на одних нитках. Меня мучила совесть, что извозчику придется отдать последние гривни, которые Семен приберегал, намереваясь после Лавры побаловаться на Подоле пивком, да ведь должно же случиться чуду, коль устремления мои в тот день были благостны и безгрешны, коль высказал я нынешним фарисеям то, что народ порой опасается произнести вслух этим любителям одеколона и золотых побрякушек, наивно полагая, что попы и есть стержень религии!

Чудо обьявилось в лице механического извозчика. Он не взял с нас денег, а поглядывал на меня в зеркальце, висевшее перед ним, хитро подмигивал и задавал один и тот же вопрос:

– Артист? Да? Я тебя сразу узнал! Из какого театра, коллега?

Я пробормотал нечто невнятное.

– Не хочешь, не говори! – благодушно согласился извозчик. – Я тоже артист. Служу в Малом драматическом. Жалованья хватает коту на колбасные обрезки, так я понемногу таксую! Кстати, меня Назаром зовут. А фамилия Стодоля. Не верите? Могу показать водительские права! Вот те крест – Назар Стодоля! С таким именем одна дорога – в театр! Эх, театр! В прежние времена билет рубль стоил! А пьесы какие ставили! «Голубые олени»! «Веселка»! «Человек с ружьем»! А как народ любил театр! – И, обратившись к Семену Львовичу, вежливо спросил: – А вы режиссер? Да? Лицо у вас больно знакомое, фамилию вот не могу вспомнить!.. Но по носяре вижу, что режиссер! Повезло мне с вами! Ох, повезло! – повторял он, нажимая на какую-то пластинку под ногами, отчего машина летела, как гоголевская тройка, распугивая прохожих и прочие экипажи.

У самого подьезда, когда Семен полез в карман и стал там бренчать мелочью, извозчик покровительственно похлопал его по плечу и сказал:

– Ты че, режиссер? Искусство принадлежит народу! Я угощаю!

Он сел в свою карету, хлопнул дверцой и укатил, чихнув сизым облаком дыма. А мы пошли домой, и, пока шли по лестнице, Семка пересчитывал деньги, растягивая рот в своей неповторимой загадочной улыбке иудея.

65

Расшифровка беседы в кабинете начальника гуманитарного управления А. Л. Цырлих

Посетитель – Голова украинской Спилки литераторов Мамуев Б. П.

Начало беседы 10.35

Конец беседы 11.02

5 апреля 2014 г.

ЦЫРЛИХ. Проходите, Борис Петрович! Заждалась!

МАМУЕВ. Я все понял! Режьте! Убивайте! А что я могу сделать с этой бандой?

ЦЫРЛИХ. Руководить надо, Борис Петрович! Руководить! Мы вас зачем в Спилку литераторов внедрили?! Зачем уйму денег ухлопали, чтобы вашего предшественника сковырнуть и нужную фамилию в уши писателям вложить?!

МАМУЕВ. Я понимаю, но…

ЦЫРЛИХ. Ничего вы не понимаете! Мы, знаете ли, тоже не очень празднуем этот клон, но наше слово для вас должно быть законом! И никаких оправданий я не принимаю!

МАМУЕВ. А вы слышали, что он в Лавре устроил? Кресты с попов срывал! Богохульствовал, дрался! Самого епископа Мефодия оскорбил! А если бы милиция в его кармане обнаружила писательский билет?

ЦЫРЛИХ. Не увиливайте!

МАМУЕВ. Ну, виноват! Виноват! А что я мог сделать? Голосование тайное! А мои графоманы в лицо тебе одно, а за спиной другое!

ЦЫРЛИХ. Вы знаете, что сказал по этому поводу товарищ Сталин?

МАМУЕВ. А при Сталине Спилкой руководил даже не Хнюкало! Я не помню, кто тогда руководил! Кажется, Корнейчук!

ЦЫРЛИХ. Товарищ Сталин сказал, что у него нет других писателей! И у нас других нет! Чем богаты, тем и рады! Вы понимаете, какой разгорится скандал? Вся страна готовится к двухсотлетию Кобзаря, а писатели, видите ли, не принимают его в свою Спилку!

МАМУЕВ. Да сколько ж можно! Вы сперва выслушайте, а потом казните! Вот я присмотрелся к этому Шевченко, когда он к нам приходил. Ничего особенного. Обыкновенный сельский дядька. Тот, который при царях жил, вот тот был гений. У того – широта, размах мысли! Даже протесты были содержательные! А этот? Простак! Лох! У меня в областных организациях, если поскрести, сотня таких отыщется! Да и откуда нам знать, что у него за душой?

ЦЫРЛИХ. Вот мы и хотели, чтоб вы его покрепче к себе привязали, работой загрузили, чтоб дурные мысли в его голову не лезли! А после торжеств уж разобрались бы: он – не он!

МАМУЕВ. Да никто он, никто! Сколько, как он воскрес? Третий месяц пошел? А что написал за это время? Не дай Бог, новый «Сон» написал? «И мертвым, и живым» написал?

ЦЫРЛИХ. Может, он присматривается, а потом как жахнет против нас поэмой! Костей не соберем!

МАМУЕВ. Напрасно вы волнуетесь, Алиса Леопольдовна! Наш народ сегодня плевать хотел на литературу! Вот если бы Шевченко вдруг взялся за телевизионные сериалы, тогда – да! Вот тогда жди беды! Сериалы для народа – святое! Да ведь не потянет он сериалы писать! Там железное здоровье надо иметь, я уже не говорю про талант! Вот увидите, праздники пройдут как по маслу! Нашим людям только дай повод погулять, а что там празднуют и как – дело десятое!

ЦЫРЛИХ. Вы народ в покое оставьте! О народе есть кому думать! Вы думайте, что делать с литературой!

МАМУЕВ. А что с ней делать? Ничего делать не надо. Надо только аккуратненько внушить народу, что он не те книги читает! Я же вам список еще в прошлом году подавал!

ЦЫРЛИХ. Какой список?

МАМУЕВ. Писателей, которых следует издать за казенный кошт. Мы с Вруневским основательно просеяли по алфавиту личный состав, убрали всех сомнительных…

ЦЫРЛИХ. Это про то, чтоб ваши стихи народу бесплатно раздавать?

МАМУЕВ. Ну почему только мои? Там много фамилий! Три или четыре, я уж и не помню.

ЦЫРЛИХ. Ладно, список потом. Я вас пригласила, чтобы мы подумали, как замять скандал с приемной комиссией.

МАМУЕВ. Помилуй Бог! Какой скандал? Ну, не прошел тайным голосованием, и что? Осенью еще раз вернемся к этому вопросу, подготовим президиум в индивидуальном порядке. Лучше скажите, когда вы подадите заявление?

ЦЫРЛИХ. Куда?

МАМУЕВ. В Спилку!

ЦЫРЛИХ. Да вы что! Очень надо…

МАМУЕВ. Ой, не скромничайте, Алиса Леопольдовна! Читал вашу книгу. Просто гениально! Леся Украинка отдыхает! Какая смелость, глубина мысли! А язык! Этот божественный диалект гуцульских германцев! Нет, вы меня не убедите! Скажу вам откровенно: вы обкрадываете нашу литературу тем, что протираете здесь юбку! Вы должны писать, писать и еще раз писать!

ЦЫРЛИХ. Ну, знаете! Я человек подневольный, государство требует моего присутствия на этом посту… Хотя если б вы знали, как я страдаю, что мало времени остается на литературу!

МАМУЕВ. Я вас понимаю, дорогая, ой, как понимаю! И от имени всех членов президиума прошу немедленно подать заявление в Спилку!

ЦЫРЛИХ. А вы меня прокатите, как Шевченко!

МАМУЕВ. Упаси Бог! Думаете, я не знаю, как провести тайное голосование? Ха-ха! Да я в Спилку и не такое дерьмо протаскивал! Пардон, это я в фигуральном смысле!..

ЦЫРЛИХ. Нет, не хочу! Найдутся злые голоса, начнут шептаться, мол, использовала служебное положение…

МАМУЕВ. Глупости! Мы соберем под вашими окнами митинг и потребуем, чтобы вы возложили свою жизнь на алтарь Парнаса!

ЦЫРЛИХ. Давайте без митингов! Ваши писатели уже намитинговались!

МАМУЕВ. Мои не митинговали! Мои сидят тихо и в политику не лезут! А если вы еще человек тридцать к своей столовой прикрепите, то пойдут за вами в огонь и воду! Договорились? После Шевченковских дней подаете заявление. И не возражайте, даже слушать не хочу!

ЦЫРЛИХ. Я подумаю. Но вы, пожалуйста, через неделю положите мне на стол подробный план празднования Спилкой двухсотлетия со дня рождения Кобзаря!

МАМУЕВ. Уже готов! Остался один вопросик. Его привлекать будем?

ЦЫРЛИХ. Кого?

МАМУЕВ. Юбиляра.

ЦЫРЛИХ. Еще не знаю. Будем решать на Совете Безопасности. Я вам перезвоню. А сейчас у меня к вам личная просьба, Борис Петрович!

МАМУЕВ. Любая! Любая просьба, Алиса Леопольдовна! Говорите! Я вас слушаю!

ЦЫРЛИХ. Устройте мне встречу.

МАМУЕВ. С кем?

ЦЫРЛИХ. С Шевченко!

МАМУЕВ. Ну… как же я устрою? Он меня, поди, возненавидел!

ЦЫРЛИХ. А вы самолюбие свое в жилетку засуньте! Он все-таки Шевченко!

МАМУЕВ. Да где ж устроить? В Спилку он не пойдет…

ЦЫРЛИХ. На нейтральной территории устройте! В каком-нибудь тихом ресторане. Без посторонних глаз. Ладно! Я сама позабочусь о месте, а вы пригласите его.

МАМУЕВ. Но…

ЦЫРЛИХ. «Но» оставьте себе на ужин! Это приказ! Квартиру хотите?

МАМУЕВ. Хочу, дорогая вы наша мать Тереза!

ЦЫРЛИХ. Опять?!! Немедленно прекратите! Ваша судьба в ваших руках! Через три дня жду звонок! Всего доброго!

Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко

66

Дневник Т. Г. Шевченко

8 апреля 2014 года

Никак не идут из головы события в Лавре. Конечно, церковная верхушка во все времена была несокрушимой опорой власти, соблазняя паству загробными благами. Однако народ!.. Впрочем, можно ли назвать народом бесноватую толпу, изрыгавшую проклятия в мой адрес? Можно ли называть нацией праздную бестолочь, равнодушно созерцающую язвы общества? И не надо лгать себе, рисуя человеческий пейзаж благостными размышлениями о крепкой нравственной основе, которой и не пахнет, о вековой мудрости, о самовозрождении! Общество наше всегда обьединяла только подлая идея, оттого и нынче перед глазами развернута картина довольно печальная, как притча о первородстве, проданном за чечевичную похлебку. Неужели и мой народ за миску постной бурды продал свою гордость, славу, память предков, свою свободу, наконец?!

Когда я рассказал Семке, из-за чего возникла катавасия с епископом, он удивленно спросил:

– А ты и впрямь хотел, чтоб тебя причислили к лику святых?

Я покраснел, хотя и выставил свои возражения:

– Да ведь ты сам говорил, что мои портреты в хатах рядом с иконами висят! Что молятся мне, как святому! Вот и спросил!

Он ответил не сразу, и ответил как-то туманно, загадав в уме нечто странное:

– Будь ты святым, я тебя ни за что не вернул бы!

– Отчего так?

– А зачем? Живешь на облаках, на всем готовом, ни волнений, ни тревог!

– Да я серьезно! – попытался возразить я, но он не был расположен поддерживать сей разговор.

Сегодня опять притащил газеты, полагая, что через них я быстрее пойму, что творится с Украиной. Среди печатной дряни попадаются даже издания на украинском языке, и до обеда мои руки становятся черными от типографской краски. Конечно, газеты – немалая сила, и я действительно осваиваю исторические курсы, однако сумбурное чтение порой ставит в тупик. Например, почти в каждой газете есть фотографии полуголых девиц и подробные описания, как сподручнее заниматься любовью. По моему разумению, такая стимуляция должна подвигать мужское население на лирические подвиги, однако сплошь и рядом пропечатаны грустные цифры, что население моей родины неуклонно сокращается. Как же так?! Ведь газеты поголовно озабочены разжиганием огня похоти, дабы читатель, прочитав наставление и даже не вымыв руки, бросался, аки лев, в спальню с намерением немедленно увеличить свое потомство! Так отчего весь запал у него уходит вхолостую? Может, причина в том, что женщины на откровенных фото не вполне женщины? Вот, например, под многими фотографическими снимками стоит пояснение: «Госпожа Н. Светская львица». Да ведь и ежу понятно, что у львицы, переспавшей хоть с сотней мужчин, не будет никакого потомства. Со львицей и совокупляться страшно. Загрызет, а то и башку оторвет. Конечно, я понимаю, что про львиц пишут в иносказательном смысле, и даже попервах решил, что это хитрые уловки борделей, заманивающих клиентов роскошными фигурантками. Однако грустно и обидно! Некогда мои безневинные этюды объявили порнографией и упекли за Арал. Теперь, выходит, за это большие деньги платят. Что же до политических обзоров, то от них в голове булькает перловая каша. Все в мире воюют друг с другом, изобретают всяческие штуковины для массовых злодейств, соревнуются в чванстве. Не понимая сих метаний, я сперва порадовался, что наша украинская хата сообразно нашей психологии стоит с краю событий и наблюдает, ан нет! И наших тянет подсуетиться, высказать свое мнение, а пуще всего найти надежного благодетеля. Как малые дети, которым до старости нужен костыль, чтоб было на кого опереться!

Также во многих газетах стали появляться статьи о моем предстоящем юбилее. Тут уж господа сочинители устроили греческую Олимпиаду брехни! Сразу чувствуется рука Вруневского. И такую чепуху обо мне строчат – хоть стой, хоть падай! Прямо тебе Житие Святых! Правда, отдельные доброхоты выволокли на свет довольно неприятные для меня моменты, но и славословы, и хулители почему-то старательно избегают цитировать мои вирши, которые, я думаю, и сегодня дороги обществу, как ложка к обеду.

Читая о предстоящих торжествах, которые пройдут во всем славянском мире, я узнал, что предполагаются сюрпризы, среди которых есть весьма забавные. Один богатый человек пообещал зажечь на небе иллюминацию, выстрелив огнями строки моего «Заповита». Другой высокий чин сообщает, что каждой семье, которая назовет сына Тарасиком, он подарит целый пакет продовольствия, в котором будут также заморские креветки. Третьи и вовсе с ума посходили, требуя возвести меня в ранг покровителя украинского православия. Полагаю, это идет из лагеря противников того попа, с которым я давеча подрался в Лавре. Как по мне, так я его отлучил бы от Церкви. Хотя нет! Тут я уподобляюсь им. Отлучить от Бога может только сам Бог. Смешно, когда люди присваивают себе его полномочия, и совсем не смешно, когда подвыпивший и безграмотный поп порывается отпустить всему миру грехи, словно Господь выдал ему на то нотариальную доверенность.

А вообще-то чтение мое к третьему часу делается унылым, невозможным, однако я наловчился читать оглавления, пытаясь по ним понять суть происходящего. Несмотря на изобилие, издания весьма скудны мыслью и в целях экономии можно покупать одно, дабы знать, не случилась ли где какая эпидемия и будет ли завтра дождь.

Такая же скука и с телевизором. В нем сидят разные дядьки, которые уговаривают меня, что все будет хорошо, а ближе к вечеру эти дядьки начинают ругать третьего, который запаздывает, затем появляются молодые люди, которые обстреливают меня несмешными остротами, точно я невеста, которой надо непременно понравиться, а затем наступает час фильмов. Их я почти не смотрю, так как сразу начинаю думать про соседку, что живет над нами.

Прекращаю свои записи. Мой наставник уже второй раз кричит из кухни, чтобы я шел мыть руки и садился за стол.

67

Расшифровка аудиозаписи, произведенной в квартире Пурица

8 апреля 2014 г.

ПУРИЦ. Сколько можно звать? Суп почти остыл!

ГАЙДАМАК. Иду, иду, дай руки вымою! Водичку дали!.. Счастье-то какое!

ПУРИЦ. Садись!.. Вот твоя ложка!..

ГАЙДАМАК. А это… нальешь?

ПУРИЦ. А какой сегодня праздник?

ГАЙДАМАК. Вообще-то сегодня по церковному календарю Вход Господень в Иерусалим!

ПУРИЦ. Ну, и что?

ГАЙДАМАК. Как что?! Пасха на носу!

ПУРИЦ. А поститься кто будет? Пушкин? Ты ж вчера говорил, что держишь пост!

ГАЙДАМАК. Да забурел я от чтения! И чего ты жадничаешь? Скажи, что тебе неприятен этот день, – и баста!

ПУРИЦ. Чем же он мне неприятен? День как день!

ГАЙДАМАК. Ну да! Так я тебе и поверил! Вход Исуса в Иерусалим спутал все ваши карты!

ПУРИЦ. Какие еще карты?

ГАЙДАМАК. А такие! Конец вашему фарисейству пришел!

ПУРИЦ. Вижу, тебя в Лавре хорошо подковали!

ГАЙДАМАК. Мы и сами с усами!.. Так нальешь?

ПУРИЦ. Пожалуйста!..

ГАЙДАМАК. А себе?

ПУРИЦ. Не хочу.

ГАЙДАМАК. Э, нет! Я один пить не буду! Что я, пьяница? А ты просто обязан выпить во искупление грехов своего народа! На кой ляд кричали: «Распни Его! Распни!»?

ПУРИЦ. Вот прилипала!.. Ладно, чуточку!..

ГАЙДАМАК. Сема, а чего ты выкаблучиваешься?

ПУРИЦ. Чем это я выкаблучиваюсь?

ГАЙДАМАК. Поддерживаешь мнение, что евреи не пьют. Так это враки! Ты и сало трескаешь с удовольствием! Вот напишу на тебя донос в синагогу, они тебя вмиг отлучат!

ПУРИЦ. У нас нельзя отлучить!

ГАЙДАМАК. Это почему же?

ПУРИЦ. У нас не пришивают!

ГАЙДАМАК. Ха-ха-ха! Ну, ты и шутник!.. Давай не выламывайся, я немножко налью… Вот так. Хватит, или добавить?

ПУРИЦ. Достаточно!

ГАЙДАМАК. Ну, Семен Львович! Чтоб мы были здоровы!

ПУРИЦ. Будьмо!

ГАЙДАМАК. Лехаим! Ух, хороша!.. Супчик тоже хорош! Не пожалел мяса, иудейская твоя душа!

ПУРИЦ. Да там одни хрящики! Мясо дорогое.

ГАЙДАМА. А я люблю хрящики! Но в тарелке. В постели я бекон предпочитаю!.. Слушай, Семен Львович, а чего ты бабу не заведешь, пока жена твоя в Палестинах страдает?

ПУРИЦ. Не нравится, как я куховарю, ходи в ресторан!

ГАЙДАМАК. Я не в этом смысле! Взять газеты, к примеру. В каждой про это дело пишут, да так подробно, что дух захватывает. Кровь бурлить начинает! Ей-богу, не стерплю однажды и пойду искать какую-то мадаму!

ПУРИЦ. Ты уже в Лавру сходил!.. Разрисовали, как пасхальное яйцо!

ГАЙДАМАК. Ничего, во втором пришествии Он этому попу башку отвинтит!

ПУРИЦ. Ну-ну!

ГАЙДАМАК. Чего ты нукаешь?.. Где логика, я тебя спрашиваю? Газеты, понимаешь, разжигают инстинкты, а публичные дома под запретом! Никакой ловкости в государственных делах!

ПУРИЦ. Да если разрешить бордели, кто работать будет?

ГАЙДАМАК. А что такое светская львица? И про олигархов на каждой странице! Олигархи ведь в Древней Греции были?

ПУРИЦ. Были, а потом к нам переехали. В Греции жара!

ГАЙДАМАК. У тебя все шуточки!.. Вот читаю, а концы с концами не сходятся!..

ПУРИЦ. Что ты делаешь? Мне не наливай!

ГАЙДАМАК. Я капельку! Для освежения посуды!.. Твое здоровье, Семен Львович! Лехаим!

ПУРИЦ. Будьмо!.. Светские львицы, Тарас, это такие особы, что охотятся на балах. Глядь – идет олигарх! Они начинают мурлыкать, телом дрожать, ресницами щелкать. Олигарху скучно. Все у него есть, ему даже жить противно! Он бы собаку завел, так собака у любого имеется! Как выделиться? Куда денежку тратить? Вот и заводит он себе львицу. Чтоб коллеги и друзья завидовали. У некоторых две львицы есть, а то и три!

ГАЙДАМАК. А у нас с тобой и чумазой кухарки нет!

ПУРИЦ. Над нами Любка живет, проститутка. Потолкуй с ней, может, сговоритесь. Только ты к ней пойдешь, в моей квартире я разврат не позволяю!

ГАЙДАМАК. Очень надо!.. Я так спросил, для примера!

ПУРИЦ. Знаю я твои примеры! Как тебя из виду теряешь, так в милиции затем находишь!

ГАЙДАМАК. Сема, не обижайся! Приглянулся я нашим жандармам! А скажи лучше, отчего ты в синагогу не ходишь?

ПУРИЦ. Тебе это зачем?

ГАЙДАМАК. Просто любопытствую.

ПУРИЦ. Меня там побить могут.

ГАЙДАМАК. За что, помилуй Бог?!

ПУРИЦ. А за то, что дружу с антисемитами, кормлю их, ухаживаю за ними!..

ГАЙДАМАК. Ты это про меня? Какой же я антисемит, Сема? Я, по правде говоря, тебя даже полюбил!

ПУРИЦ. Скажите пожалуйста! Полюбил он!

ГАЙДАМАК. Люблю! И, ежели хочешь знать, я из-за вас даже с Костомаровым расплевался! Историка такого знаешь?

ПУРИЦ. Ну, знаю. И чего ты с ним расплевался?

ГАЙДАМАК. Говорю же: из-за вас, евреев! Костомаров меня пытался отвадить от Чернышевского, которого я зауважал за силу духа, и я уже склонялся к отказу от знакомства с Чернышевским. А потом узнал, что Костомаров наш во время ссылки своей в Саратов ведал секретной перепиской губернатора и громогласно обвинил евреев в ритуальных убийствах. Ну, будто вы свою мацу кровью младенцев христианских поливаете! Я ему привселюдно биографию подпортил! Заявил, что он антисемит и погромщик!

ПУРИЦ. Вот так дела! Так ты и антисемитов не любишь? А ваши этот эпизод скрыли!

ГАЙДАМАК. Вот те крест – не люблю антисемитов! А народ твой… не буду врать, не очень жалую. Вот такое у меня в душе противоречие!

ПУРИЦ. А отчего ты наш народ не любишь? Тебе евреи борщ пересолили?

ГАЙДАМАК. Вас весь мир не любит, а мне что же, идти наперекор? И кто я такой, чтобы ломать вековые традиции?

ПУРИЦ. Какие традиции?

ГАЙДАМАК. Вас презирать! Традиции этой, между прочим, две тысячи лет!.. И вообще, вам давно пора отсюда выехать! Вон по ящику хлопец выступал! Так он правильно сказал: «Украина для украинцев»! И баста! Остальные молдаване, армяне и прочие – на выход!

ПУРИЦ. Тогда не увидите второго пришествия.

ГАЙДАМАК. Это почему же?

ПУРИЦ. Христос кем был? Евреем. Выходит, вход в Украину ему будет заказан.

ГАЙДАМАК. Ты это… говори да не заговаривайся!

ПУРИЦ. На второе картошка без мяса!

ГАЙДАМАК. Чего ты сразу сердишься?

ПУРИЦ. Я не сержусь!

ГАЙДАМАК. Не ври! Вон у тебя в холодном шкафу рыба, а ты мне картошкой в морду тычешь! Люби вас после этого!

ПУРИЦ. На тебе рыбу! На!.. Я на ужин берег! В доме жрать нечего!

ГАЙДАМАК. О, Господи! Да чего ты все время возмущаешься? И скажи на милость, за что мне тебя любить? До сих пор не рассказал, как ты меня… ну, сам понимаешь!.. Про Каббалу свою растолкуй!

ПУРИЦ. Знаешь, кто мой любимый писатель?

ГАЙДАМАК. Мне, конечно, нескромно об этом говорить…

ПУРИЦ. Да не ты, а Гоголь!

ГАЙДАМАК. Гоголь? Ну, это понятно! Чертей, значит, вместе плодите!.. Между прочим, твой Гоголь предатель! Единым махом переписал запорожцев в москальскую нацию!

ПУРИЦ. Ты это про «Тараса Бульбу»?

ГАЙДАМАК. А то! «Поднимется из русской земли царь! Всем царям царь»! Прихлебатель москальский! Я с ним после подобного раболепия и раскланиваться перестал! Маменькин сынок!

ПУРИЦ. Да он Украину любил не меньше твоего!

ГАЙДАМАК. Ну, коли у нас такой разговор наметился, так я могу съехать с твоей квартиры!

ПУРИЦ. И съезжай! Тебя в милиции давно ждут!

ГАЙДАМАК. А ты не пужай меня! Меня царь пужал, жандармы пужали! Пуганый я!

ПУРИЦ. Съедет он!.. Ешь картошку, холодная!

ГАЙДАМАК. Не буду ничего твоего кушать! Оживляй своего Гоголя и целуйся с ним! Он тебе про маменьку свою расскажет, про птицу-тройку споет! Про Днепр, который птица не перелетит, набрешет!

ПУРИЦ. Сейчас эта кастрюля будет на твоей голове!

ГАЙДАМАК. А мировую?

ПУРИЦ. Не буду с тобой пить!

ГАЙДАМАК. Мировую не будешь? Свинья ты! Еврейская свинья!

ПУРИЦ. От хозера слышу! Наливай уже, душегуб! Пьяница! Алкаш!

ГАЙДАМАК. Другое дело! За что я тебя люблю, Семка, так это за твой незлобный нрав. Среди евреев тоже попадаются хорошие люди. Редко, но попадаются. Давай почеломкаемся!

ПУРИЦ. Что я тебе, девка? Начитался всякой гадости про разврат и лезет челомкаться!

ГАЙДАМАК. А ты мне другие газеты носи!

ПУРИЦ. Нет других!

ГАЙДАМАК. Литературные журналы носи, книги серьезные!

ПУРИЦ. Нет такого! Не печатают!

ГАЙДАМАК. Ты скажи!.. Тут и впрямь с горя сопьешься!.. Ладно, мы по капельке… рюмку подставь, чего ты?

ПУРИЦ. Ничего себе капелька!

ГАЙДАМАК. Не ворчи, Сема! Жизнь прекрасна, но удивительна! Твое здоровье, дорогой собрат!.. Не слышу одобрения?

ПУРИЦ. Будьмо!..

ГАЙДАМАК. Бодрости в голосе нет! И в глаза смотри, когда за рюмкой тянешься!

ПУРИЦ. Будьмо! Будьмо гей! Будьмо гей! Доволен?!

ГАЙДАМАК. Вот так-то лучше! А я тебя все-таки почеломкаю! За то, что ты, как истинный хохол, смачно произносишь казацкое «будьмо»! Ну, давай, Сема! И тебе лехаим!

ПУРИЦ. Точно свожу тебя к Любке!

ГАЙДАМАК. Дурак ты! Полагаешь, мне проститутка нужна? Мне чувств хочется! Чистых, возвышенных!.. Эх, Семка, как вспомню свою первую любовь, сердце тенькает. Еще пацаненком меня Энгельгардт в Вильно с дворней вывез. Мне как раз пятнадцатый годок пошел. Там я влюбился в полячку. Ядвигой звали! Неземной красоты девка была! И я ей нравился. Да ничего не получилось у нас. Я – крепостной, она – вольная… Как я возненавидел рабство, Семик! Как я радовался, когда поляки Николашке хвост прищемили!.. Энгельгардт поляков испугался и удрал в Петербург. А дворня, значит, пехом из Вильно до самой столицы!.. Эх, любовь моя первая, Ядзя-ягода! Я ведь с ней и польский выучил. И поэт, который меня воспламенил, был Мицкевич, а уж опосля Жуковский с Пушкиным! Тогда и стал баловаться рифмой… А картошечка ничего! Подогреть бы немного!..

ПУРИЦ. Ты б еще больше болтал!

ГАЙДАМАК. Так что ж за обед без приятной беседы?.. Простил меня, не сердишься?..

ПУРИЦ. А толку?

ГАЙДАМАК. Правильно! А про Гоголя при мне молчи! Он, конечно, писатель стоящий, но мог бы и не скрывать свое хохляцкое нутро!

ПУРИЦ. О, Господи, как вы, литераторы, не любите друг друга!

ГАЙДАМАК. Не ставь клеймо, «Белинский»! Давай на посошок, и я пойду!

ПУРИЦ. Куда это ты пойдешь?

ГАЙДАМАК. К себе. Попробую написать что-то путное. От твоих газет голова гудит. Осмыслить надо!..

ПУРИЦ. Погоди, телефон звонит!.. Да. Слушаю! Здравствуйте!.. А вы у него спросите!.. Что?… Ладно, передам… Что? А кто вы такой, чтоб Тарас Григорьевич на вас обижался? Вы для него букашки! Нет! Вы – какашки!.. Сказал: передам, а он пусть решает!..

ГАЙДАМАК. Сема, кто звонил?

ПУРИЦ. Мамуев.

ГАЙДАМАК. Мамуев?! А с какой такой радости? Задний ход дал?

ПУРИЦ. Встречу тебе назначил. В ресторане.

ГАЙДАМАК. Не пойду я! Вот еще! Сперва изгаляются, сволочи, а потом в рестораны зовут! Чего мне трубку не дал? Я б его к бисовой матери послал лично. И еще матюком припечатал!

ПУРИЦ. Он с тобой разговаривать боится. А встречу не он назначил, а Алиса. Мамуев – так, сводничает!

ГАЙДАМАК. А что за птица эта Алиса?

ПУРИЦ. О! Это большая птица! Гусь-лебедь украинской политики!

ГАЙДАМАК. Чего ты кривишься? Страшненькая? Так я не пойду, не надо оно мне!

ПУРИЦ. Дело хозяйское, но она самая главная в вашем деле! Всей культурой командует!

ГАЙДАМАК. Не может быть! Типа княгини Дашковой?

ПУРИЦ. Типа того!

ГАЙДАМАК. А лет ей сколько? И лицом какова?

ПУРИЦ. Трудно сказать…

ГАЙДАМАК. Отчего ж не спросил? Ежели она, как княгиня Дашкова при Катьке-императрице, да собой хороша, я в ее кринолине поковыряюсь!

ПУРИЦ. Иди! Такие птицы, как она, разносят высочайшее мнение. Может, решили тебя признать.

ГАЙДАМАК. Тугодумы чертовы! Нет, я к себе пойду… А ты решай, как мне быть! Надо же – позвонили! Снизошли!.. Чтоб вас разорвало сырым порохом!

68

Начальнику 5-го управления Службы безопасности генерал-майору Конопле Г. Б.

Докладная

Препровождая расшифровку аудиозаписи беседы Гайдамака и Пурица, прошу обратить внимание на следующую деталь.

Гайдамак очень часто упоминает о своей сексуальной неудовлетворенности, особенно после прочтения популярных киевских изданий. Полагаю, данный факт может быть использован для успешного развития операции.

С этой целью предлагаю подключить гр-ку Пламенную, в квартире которой установлена наша аппаратура, вменив ей в обязанность войти в доверие к Гайдамаку, вступить с ним в половую связь, во время которой выяснить его отношение к политическими процессам в Украине, а также произвести скрытую видеозапись полового контакта с тем, чтобы при нежелательном развитии событий шантажировать объект угрозой разоблачения.

Начальник 3-го отдела 5-го управления полковник Борщевский С. С.

69

Дневник Т. Г. Шевченко

10 апреля 2014 г.

Возвратившись из ресторана, где я встречался с Мамуевым и загадочной госпожой Алисой Цырлих, спешу к своему дневнику, дабы по горячим следам описать сие нетривиальное событие.

Когда Сема проводил меня к подъезду, я увидел большую черную машину. «Это за тобой», – сообщил мой приятель. Хотя и боязно было отправляться в одиночестве, но накануне вечером мы порешили, что пора мне привыкать к самостоятельной жизни, ибо в семкиных титьках молоко заканчивается.

Водитель, который всю дорогу мрачно смотрел на тракт, привез меня в ресторан, который находился за городом, на опушке леса. В прежние времена подобные места разврата предпочитали богатые купцы и тайные советники. Скрываясь от глаз благонамеренной публики, они заваливались сюда веселыми компаниями в сопровождении цыган и девиц легкого поведения и, случалось, пировали напропалую несколько дней кряду, пока не истощались кошельки.

Признаться, я взволновался, увидев деревянный терем, на пороге которого меня встречал растерянный Мамуев. Пытаясь изобразить на лице радость, он скорчил гримасу, точно выпил уксусу, и я, два дня размышлявший, куда ему сподручнее заехать – в харю или под дых, рассмеялся и дернул писательского атамана за уши. Впрочем, он воспринял сей жест как поощрение и, чмокнув мою длань, провел в огромную пустынную залу, где в полумраке сидела та, которая, собственно, и назначила мне встречу, Алиса Леопольдовна Цырлих.

Притворно улыбаясь, дама протянула руку для поцелуя, но я лишь вежливо пожал кончики пальцев, отметив тень досады, скользнувшую по ее лицу. Это меня позабавило, и я мысленно похвалил себя за осмотрительность. В великосветских салонах мне нередко приходилось встречать экзотические экземпляры из поповских дочек, которые, попадая в высший свет, непременно принимались обезьянничать, подражать манерам аристократок голубых кровей.

Впрочем, эта особа неплохо владела собой и уже через секунду озаботилась непременной улыбкой, которая должна была изображать заинтересованность собеседником, пускай таковая была и фальшивой. Полагаю, сия маска была неуместна в ее положении, так как я действительно интересовал эту дамочку, иначе на кой ляд было присылать за мной дорогущую карету и везти к черту на кулички. Я ожидал, что подбежит половой, дабы принять заказ, но, оглядев стол, понял, что здесь все решили без моего выбора. Впрочем, на столе стояли мои любимейшие блюда, отчего я пришел в изумление, но хозяйка застолья улыбнулась с толикой загадочности и укоризны, как бы призывая меня усовеститься за то, что не приложился к ручке заботливой почитательницы, знающей не только мою поэзию, но и гастрономические пристрастия. Мамуев суетился, без меры ерзал на стуле и потирал ладони, как измученный воздержанием пьяница в предвкушении похмельной чарки. Я сразу понял, что он будет играть роль оригинального сводника, который в пикантную минуту должен испариться, а пока исполняет обязанности прислуги и поверенного в тайны одновременно.

– Дорогой Тарас Григорьевич, – акцентированным голосом произнесла Алиса Леопольдовна. – Благодарю, что приняли мое приглашение. Для меня это самый знаменательный день в жизни, поэтому позвольте предложить первый тост за ваше здоровье.

– Будьмо! – не к месту пискнул Мамуев, родив у меня мысль послать его к Семке, дабы сей руководитель литературного кагала выучился кричать наше гордое «будьмо» без холуйского угодничества и вопросительных интонаций.

Чокнувшись, Алиса Леопольдовна едва прикоснулась губами к бокалу с вином, да и я едва пригубил чарку, памятуя, что поклялся Семке всеми музами Олимпа соблюдать меру, сидя с незнакомыми людьми за трапезой.

Пауза, последовавшая за первой рюмкой, натянулась струной, хотя я делал вид, что старательно дегустирую закуски. Однако знаменитость зовут к угощенью с тем, чтобы та в ответ угостила беседой, острым словцом, поэтому, стараясь быть галантным, я спросил у хозяйки застолья:

– Простите, а родитель ваш был из немцев?

– С чего вы взяли? – густо покраснела госпожа Цырлих.

– Отчество у вас соответствующее, Леопольдовна, да и акцент такой, словно полжизни провели в Баден-Бадене! Знавал я одного барона Цырлиха, да, по-моему, у него была двойная фамилия – то ли Цырлих-Бонтон, то ли Цырлих-Голштейнский!

Ее глаза вмиг обморозились, щеки побелели, сделав лицо почти неживым, и сия бледность на фоне жгучих черных глаз и бровей, которые были наведены таким образом, что придавали лицу надменное удивление при любом обстоятельстве, была весьма красноречива. Понимая, что затронута чувствительная струна с происхождением, я попытался исправить свою оплошность и стал невпопад уверять, что лично мне немцы нравятся своим трудолюбием и аккуратностью, что и нам давно пора перенять положительные качества этого народа, но она слушала, застыв как фарфоровая кукла, и я мысленно чертыхнулся и послал ее туда, где и должна восседать всякая дура, по крайней мере ночью.

Некоторое время прошло в молчании. Мамуев почти не ел, пытаясь неуместными восклицаниями поддержать разговор, но не мог придумать толковую фразу, которой полагалось быть значительной, учитывая его руководящее положение в литературе. Дабы исправить неловкость, я предложил тост за хозяйку застолья. Женщинам такой пустяк приятен, а у этой лицо даже покрылось румянцем тайного желания. Я давно подметил, что когда говоришь приятные женскому уху вещи, она извиняет тебе бесцеремонные взгляды, которыми ты бесстыдно шаришь по ее фигуре, намереваясь проникнуть в тайны корсета, прощает донельзя раздутые ноздри, сортирующие запахи тела и духов, и надо отметить, что я был вознагражден за свое усердие. Я говорил достаточно долго, успев разглядеть все, что меня интересовало, по крайней мере до талии. Но пока ты возмутительно трезв, язык молотит банальную чепуху, а искренность беседы донельзя ложна. Смирившись со своим дурацким положением, я ждал, когда же наконец прояснится цель этой странной встречи.

После третьей чарки, которую Мамуев предложил выпить за успехи украинской литературы (обеденный стол – не письменный, тут много таланту и не требуется, фантазируй до одурения), Алиса Леопольдовна взяла инициативу в свои руки.

Перво-наперво она отметила мою выдающуюся роль не только на литературной ниве, но и в повышении самосознания украинского населения, для чего даже процитировала по памяти довольно большие отрывки из моих поэм, а затем истребовала мое мнение относительно препятствий, которые мешают любимой Украйне встать вровень с таким монстрами, как Германия и Англия. Не задумываясь, я брякнул:

– Мешают жандармы и попы!

Она благосклонно улыбнулась. Очевидно, ей были известны мои стычки с представителями сиих враждебных народу классов, но все дело опять испортил Мамуев, продолживший мой список восклицанием, что еще нам мешают «жиды и москали».

Не меняя выражения лица, Алиса Леопольдовна своим удивительно акцентированным голосом попросила голову украинских литераторов сходить на кухню и выяснить, что будут подавать на горячее, и он побежал за кулисы ресторана с необычной для его сана резвостью.

– Ну, вот мы и одни, Тарас Григорьевич! – загадочно произнесла Алиса Леопольдовна. – Можем поговорить откровенно, как старые добрые друзья!

– Можем и поговорить, – пробормотал я, тайком оглядывая помещение в поисках двери в уединенный кабинет.

– Как вам известно, – продолжала она, – я руковожу всеми культурными процессами в государстве. Ваше чудесное явление произвело должное впечатление на власть. Сказать по правде, мы даже немножко испугались. Свыклись, что вы где-то там, в истории, на небесах, а тут – здрасьте, я ваша тетя!

Я кивнул головой и хотел заметить, что, согласно талмудам Вруневского, царь меня тоже боялся до колик в животе, хотя, если честно, это я его опасался. И с какой стати Николашке Палкину бояться какого-то поэта, пишущего вирши на малороссийском? Да и новому я пока губы хреном не помазал, так что завет Орской крепости держаться подальше от фельдфебеля и поближе к огороду я усвоил основательно. Потому и сейчас благоразумно промолчал. Хотят бояться – и пускай! Мне это положение даже выгодно. Чуть что не по мне, нахмурю брови, цыкну, они и попадают в обмороки. Кто ж не любит, когда его боятся? Сие приятно каждому.

Между тем Алиса Леопольдовна протянула руку через стол и, слегка коснувшись моих пальцев, проникновенно произнесла:

– Вот я верю! Верю, что вы и есть тот самый! Со всеми своими чувствами, драмами, переживаниями! Тот, кого наш народ почитает как святого! Я верю, что вы и есть Мессия, которого народ ждал не одно столетие! И мы вас покажем народу! Представьте себе киевский Майдан, на котором стоит трибуна. Море людей. Миллионы людей! Вас выводят и…

Я внимательно посмотрел на ее руку, судорожно сжимавшую мои пальцы, и глупо повторил:

– И?

– И что вы им скажете? Что скажете своему народу?! – в экстазе она добела сжала мои пальцы.

Воображение захлестнуло меня, но я не успел придумать первую фразу, которую скажу моим землякам, потому что из кухни прискакал Мамуев и радостно возвестил:

– Горячее будет через полчаса! Гусь с яблоками и пирожки с потрошками!

Алиса Леопольдовна застонала, словно подкравшийся разбойник вонзил ей кинжал в спину, но она овладела собой и все тем же восхитительным голосом приказала:

– Мамуев, скажите моему водителю, чтобы вымыл машину, а потом покормите его!

Мамуев послушно побежал выполнять указание, но его дурацкое появление сбило накал. Замявшись, женщина принялась нервно теребить платочек, доставши его перед тем из маленького ридикюля. Я поспешил наполнить вином ее бокал, а свою рюмку, по современному обыкновению, «освежил» и, глядя в глаза собеседницы, сказал:

– Вы необыкновенная женщина, Алиса Леопольдовна! Поверьте мне! Уж в чем-чем, а вашего брата я после Ликеры Полусмаковой насквозь вижу!

Улыбнувшись, она глубоко вздохнула и сказала:

– Спасибо, Тарас Григорьевич! Вы настоящий рыцарь!

В последний раз мне доводилось слышать такие признания от княжны Варвары Ивановны, и я был рад, что женщины и сейчас склонны видеть во мне сперва мужчину, а уж потом литератора и академика живописи.

Мы выпили, многозначительно посмотрев друг другу в глаза. Алиса Леопольдовна, не выдержав мой дерзкий вопросительный взгляд, покраснела и кивнула в сторону двери, в которую выскочил Мамуев.

– Неприятный тип! Вы очень расстроились, когда они вас прокатили?

– Ну, как сказать! – Я замялся, подыскивая слова, чтобы точнее передать свои ощущения. – Странные они какие-то! Пишут так, будто грамоту только вчера придумали! Наверняка по пять пудов на каждого читателя сочинили!

– По семь с половиной! – печально уточнила моя собеседница и томно покачала головой. – Статистика – точная наука!

– А толку? – воскликнул я.

– Действительно, толку никакого! – поддакнула Алиса Леопольдовна. – Чушь и дребедень!

– Да и лицемеры они! – вспомнил я свой визит в странный дом Семкиного предка. – То банкет устроили, на котором меня возвеличивали, а потом – нате вам! Недостоин! Чего ж было на водку тратиться?

– Не переживайте, Тарас Григорьевич! – Она вновь протянула через весь стол свою руку и погладила мою кисть. – Пройдут президентские выборы, мы их богадельню прикроем!

– Это еще зачем?! – выкрикнул Мамуев, появившись как черт из табакерки.

– О, Господи, как вы меня напугали! – воскликнула Алиса Леопольдовна. – Да что ж вы за человек такой?!

– Водитель машину моет, потом его покормят, – затараторил Борис Петрович, – а зачем вы хотите нас разогнать? Мы же в одной лодке, одним фарватером идем?

– Борис Петрович! – ледяным тоном произнесла женщина. – Идите вы… Идите на воздух и сосчитайте, сколько птиц сидит на каждом дереве!

– Что?!

– Посчитайте ворон! Я желание загадала!

– Но, Алиса Леопольдовна, вы здесь ведете разговоры о литературе, а меня отсылаете считать ворон!

– Вы нам мешаете! – не сдержавшись, выкрикнула Алиса Леопольдовна и уточнила: – У нас с Тарасом Григорьевичем интимный разговор!

– Ну, так бы и сказали, – пробормотал Мамуев и, поникши, побрел к выходу, где швейцар с генеральскими позументами широко распахнул перед ним дверь.

– Боже, какое ничтожество! – прошептала госпожа Цырлих и, покачав головой, повторила эту безжалостную сентенцию: – Какое глупое ничтожество! С кем приходится иметь дело! Несчастная литература!

– Успокойтесь, что вы, право! – Я легонько сжал ее пальцы, которые незамедлительно откликнулись ласковым трепетом.

– Вот скажите, Тарас Григорьевич! – Ее глаза засверкали черными угольками. – Вы согласны?

Я вновь пошарил взглядом по многочисленным дверям в ресторане, пытаясь угадать, которая из них ведет в кабинет с мягким диванчиком, но она теребила мою руку, норовила заглянуть прямо в глаза, чем повергла меня в немалое смущение.

– Ну что вы… – пробормотал я. – Здесь люди… может, в номера?..

– Вы согласны выйти на Майдан и сказать то, о чем я вас попрошу?! – выкрикнула она, дрожа всем телом.

– А что мне за то будет? – с игривостью студента спросил я, решив на крайний случай завалить ее в гардеробе.

– Все! – закричала она с такой страстью, что зазвенели бокалы. – Все, что пожелаете!

– Да что же говорить? – с досадой спросил я, понимая, что страсть ее имеет какой-то меркантильный интерес, более важный, чем плотская истома, иногда подстерегающая людей, как коварный разбойник.

– Вот вы на сцене! Народу – тьма! И все кричат: «Слава Тарасу»!

– Мне им стихи почитать? – догадался я, но она недовольно поморщилась.

– Да нет же, нет! Зачем стихи? Стихи ни к чему! Они вас на царство звать будут! То есть выдвигать в президенты! Уже весь Интернет заполнен этими предложениями!

– Какой Интернет?

– О, Боже! Вы не знаете, что такое Интернет?!

– Нет, представьте себе… – растерялся я.

– Да куда смотрит ваш еврей! Он же вас в черном теле держит, негодяй! – И без всякой передышки поскакала далее: – В общем, это не важно! Вас начнут выкликать в президенты! По-старому, в цари!..

– Чего это вдруг по-старому? – обиделся я. – Что я, про президентов не слыхал? Я сам мечтал, что в Украйне появится свой Вашингтон с новым и праведным законом…

– Да знаю, знаю! – отмахнулась она. – Читала я эти ваши фантазии! И хорошо, что вы про президентскую должность знаете! Так вот, народ станет вас уговаривать стать украинским Вашингтоном! Назначат дату выборов!..

Почувствовав необыкновенный прилив тщеславия, я поинтересовался:

– И могут избрать?

– Оно вам надо?! – в ужасе воскликнула Алиса Леопольдовна. – Вы же поэт! Гениальный поэт, зачем вам политика? Зачем вам эти хлопоты, дрязги, интриги? Зачем вам разбитые дороги и мертвая экономика? Где вы возьмете честных министров? Откажитесь! Умоляю вас, откажитесь!

– Да ведь они кричать будут, просить! – растерялся я.

– И пусть кричат! А вы поднимаете руку и крикните: «Богу – Богово, кесарю – кесарево»!

– Это в каком смысле? То есть я хотел уточнить кто Бог, а кто кесарь?

– Бог – это вы! – экзальтированно прошептала она. – А кесарь… Кесаря вы выведете из-за кулис и скажете: «Народ! Вот твой кесарь»!

– А кто у нас кесарь?

– Весьма достойный человек! – Она поколебалась и, улыбнувшись, прошептала: – Это наш! Нынешний!

– К сожалению, не знаком! Говорите, достойный?

– Не то слово! Он вас на такую высоту поднимет – куда там Гомеру и Чехову! Вы возглавите весь пантеон мировой литературы! Мы продавим это решение через парламент!

– А Гоголь? – недоверчиво спросил я.

– Дался вам этот Гоголь! – поморщилась она. – Мы его запретим! Вычеркнем из учебников по литературе!

– Ну зачем же так… – Я даже покраснел от досады. – Не надо запрещать, а то наоборот выйдет. И писатель он гениальный, хотя и раболепствовал перед монархами и до смерти боялся свою маменьку!

– Как скажете! В литературных вкусах ваше слово будет законом!

– А… – Я задумался и вдруг брякнул: – А чего у вас жандармы дерутся? А почему в Лавре простым людям молебен нельзя заказать?

Она растерялась и с раздражением пробормотала:

– Да что ж вы за человек такой! Вам великое дело предлагается, а вы опять о меркантильном! Мефодий перед вами на колени встанет, если вы согласитесь! Ну, как?! Согласны?!

– А что народ скажет? – промямлил я. – Он ведь меня… ну, вы же говорите, что этот… Интернет, да?

Она продолжала сверлить меня взглядом и презрительно прошипела:

– Народ?.. Вы же сами сказали: «рабы, подстилки, грязь Москвы!..»

– Ну, говорил! – неохотно подтвердил я. – Так ведь изменилось все! Вольный теперь народ. И москали теперь культурой овладели, я телевизор смотрю регулярно. Дайте же мне подумать! – Приняв рассерженный вид, я набундючился, словно памятник. – Нельзя с бухты-барахты! Моя рекомендация дорогого стоит!

Сказав это, я почувствовал огромную тяжесть, словно взвалил на свои плечи огромный камень. Однако Алиса Леопольдовна по-своему расценила мое сомнение. Расстегнув верхнюю пуговку шелковой блузки, она с таинственным придыханием повторяла:

– Сделайте это! Сделайте ради меня! Ради Украины! Умоляю вас!

– Это невозможно! – раздался отчаянный крик, и мы в одночасье, вздрогнув и опрокинув бокалы, увидели разьяренного Мамуева.

Размахивая руками, он сердито доказывал, что сосчитать птиц не представляется возможным. То есть он насчитал то ли сто сорок две, то ли сто сорок четыре пары крыльев, но птицы, заметив, что их пересчитывают, стали перелетать с ветки на ветку, окончательно запутав начинающего орнитолога. Госпожа Цырлих испепеляла взглядом своего клеврета, а я похвалил его наблюдательность и посоветовал взяться за большие формы, поскольку он обнаружил недюжинную логику для начинающего романиста. Мамуев, забыв о гнусностях с приемом меня в Спилку, полез лобызаться, затем отполз с графинчиком на край стола, где и сосредоточился за непременным для каждого романиста делом – стал медленно воодушевляться и выстраивать каркас сюжета.

Мы еще с полчаса беседовали с Алисой Леопольдовной на разные темы, хвалили отменно приготовленную утку, обсуждали раннюю в этом году весну и виды на урожай, но мне казалось, что между нами продолжался немой разговор, который неизвестно когда и неизвестно чем закончится.

Затем меня отвезли на той же машине домой, где меня уже ждал Сема, которому я сумбурно рассказал о встрече.

– Так мне самому идти в президенты или рекомендовать его? – спросил я Сему, на что он, почесав лысеющую макушку, вздохнул и философски ответил:

– Иди спать, ваше величество!

70

Письмо С. Л. Либермана своей жене, Тане-Эстер Либерман

11 апреля 2014 года

Дорогая моя!

Завертелся, как белка в колесе, и нет времени, чтобы черкнуть тебе пару слов. Придется послать это письмо через Алика, так как Фима почему-то молчит, а другого канала у меня пока нет. Правда, я заклею письмо клеем «Момент», чтобы сразу было видно, распечатали его или нет. Ты внимательно изучи конверт, а потом напиши мне.

Сразу же хочу высказать свое возмущение. Твой адвокат меня уже достал! Ты скажи этому Гринбергу, что я его превращу в крысу и будет он жить у меня под паркетом! А то, что мы не живем с тобой физически, так это не аргумент. Каждую субботу я прихожу к тебе в астрале, когда ты сладко спишь, и делаю тебе приятное.

Теперь о делах. Вокруг моего Тараса Григорьевича наступило затишье, и это пугает меня больше всего. Похоже, они никак не могут решить, что с ним делать. Он перепутал все карты… нет, это я писать не буду, как-нибудь в другой раз. Но то, что Т. Г. им как кость в горле, – это факт. Например, писатели не приняли его в свой кагал, где он надеялся получать на прокорм какие-то деньги, но это еще можно обьяснить. Их там две тысячи, зачем им еще один нахлебник, а тут еще читатели устроили забастовку, отказались покупать книги. А еще он подрался со священником из Лавры. Я точно знаю, что дрался он на идейной, то есть религиозной почве, но милиция хотела пришить ему грабеж. Хорошо, что я позвонил куда надо, а то мой друг мог загреметь в колонию лет на пять, если не больше. Слава Богу, отделались штрафом за мелкое хулиганство в общественном месте. Деньги небольшие, но жалко.

Как ни крути, безразличие, с которым встречен мой эксперимент, настораживает, если не сказать больше. Самое неприятное, что я не могу оставить Т. Г. одного, поэтому я решил отвезти его в Канев, где его брат когда-то присмотрел участок для строительства дома, и вообще, Канев – его последнее пристанище. Т. Г. уверен, что там он как-нибудь пристроится, и вот тогда я со спокойным сердцем соберу вещи и отправлюсь в Борисполь.

Несколько дней назад звонила мама и очень подозрительно выспрашивала про бабушкины ложечки. Я уверен, что ты молчала, как партизан на допросе, но она уверяет, что ей приснился сон, в котором фигурировали эти ложечки. Я, конечно, достал Фрейда, перечел его от корки до корки, но так и не мог найти объяснения, почему маме вдруг стали сниться ложечки. Очевидно, выдающийся психоаналитик не сталкивался с такими субъектами, как моя мамочка, чтоб она была нам всем здорова. Меня настораживает ее активность и кипучая энергия. Если я правильно ее понял, то у членов Нобелевского комитета наступили тяжелые времена.

Конечно, я о многом хотел тебе еще написать, но боюсь чужого любопытства, поэтому закругляюсь. Надеюсь, что с Гринбергом ты разберешься.

Крепко тебя целую, твой Сема

71

Дневник Т. Г. Шевченко

12 апреля 2014 г.

С болезненным любопытством два дня ждал известий от новоприобретенной подруги Алисы. Однако не позвонили ни она, ни скверный Мамуев, заставив жить догадками, для каких целей я понадобился властям. Да Бог с этим Мамуевым, а вот со стороны Алисы я не ожидал подобного манкирования. Сколько страсти в глазах, сколько нежности в трепете пальцев, в грудном голосе с чудным акцентом, сколько многообещающих вздохов – и все впустую! Я злился и пожелал немедленно исторгнуть сию негодницу из своего сердца, а для этого прибег к испытанному средству.

Как только мне надо избавиться от чар женщины, я вызываю к памяти образ Катьки Пиуновой, так жестоко предавшей меня по возвращении из моей ссылки. Я незамедлительно представляю эту самую предательницу постаревшей, подурневшей, с гнилыми зубами, в папильотках и непременно несчастной вдовой. Я наслаждаюсь этим видением и швыряю в него неистовое «так тебе и надо, дура»! Но довольно об этом! Есть прекрасный способ отвлечься от предположений, догадок, тем более от пустых ожиданий. Это современные газеты, хотя чрезмерное чтение оных чревато для здоровья.

В последнее время я стал пропускать странички с полуголыми «львицами», так как пресыщенный взгляд способствует развитию подростковых хвороб, о чем меня предупредил Семен. А тут еще в голову полезла моя беспутная Ликера, которая, несмотря на свою неряшливость и легкомысленный нрав, стоит в моем мнении выше худосочных особ, которых рекламирует нынешняя пресса. А посему я пристрастился к чтению очерков и сенсаций о жизни творческой богемы. Правда, ни о театрах, ни о симфонических новинках в газетах не пишут. Все больше о певцах и певичках на манер какого-то «шансона», но, что удивительно, газетные фельетонисты вовсе не спешат с анализом голоса либо иного таланта сих господ, а все больше копошатся в грязном белье, которое сия «творческая публика» охотно выставляет на всеобщее обозрение. В глазах рябит от сенсаций, что, дескать, такой-то признался в любви к мужчинам, а иная дива спешит порадовать читателя, что уже сделала восьмой аборт от загадочного поклонника. А еще описания всяческих банкетов, фуршетов, скандалов, драк, измен, свадеб, попоек!

Заинтригованный жизнью творческой элиты, я попросил Семена Львовича настроить его чудо-ящик, дабы вживую разглядеть эту публику. Одни огорчения! Я разочарован до такой степени, что дал себе зарок более не включать сей «телевизор». Да кто ж их назвал певцами?! Разве что подхалимы-репортеры учились в школе для глухонемых?! На любой деревенской свадьбе после хорошей попойки наши мужики и бабы выводят рулады поголосистее, мелодичнее и уж во всяком случае не дергаются как эпилептики. А стоит этой «элите» раскрыть рот, чтобы осчастливить общество свежей мыслью, как воображение немедленно уносит тебя в доисторическую эпоху, когда первобытные люди придумывали незатейливые междометия, приплясывая над поверженным мамонтом.

Впрочем, не буду развивать эту тему, иначе потомки обвинят меня в ретроградстве и неумении внимать волнам прогресса.

Опишу лучше красочное событие, приключившееся сегодня перед обедом. По своему обыкновению я сидел в комнате за письменным столом, приводя в порядок свои записи и размышляя о политической карьере. Вдруг раздался звонок, а затем я услышал женский голос. Взволнованный, я выскочил на кухню и застал там Семку, который разговаривал с девицей, живущей этажом выше.

Увидев меня, гостья кокетливо передернула бронзовым плечиком. Ее легкий сарафан едва прикрывал женские прелести, и, как мне показалось, она не без умысла улыбалась. Семен Львович беспокойно оглянулся, увидел меня и с кислой миной на своей иудейской морде представил девицу:

– А это Любовь Борисовна, соседка наша. За солью пришла!

Я церемонно поклонился, раздумывая, не поцеловать ли пухлую и аппетитную ручку, которую девица протянула мне, но, поразмыслив и определив, что она не из дворянского сословия, лишь слегка пожал кончики ее пальцев.

– А вы писатель? – уже широко улыбнулась она, обратив ко мне заинтересованное лицо.

– Писатель! – с глупым тщеславием кивнул я, и машинально распушил усы.

Эх, до чего же несообразительный этот Семка! Тут и слепой заметит, какими взглядами мы обменялись с девицей, а настоящий товарищ постарался бы исчезнуть, оставив нас наедине, но, видимо, мой благодетель решил блюсти мою нравственность пуще государственной казны и немедленно принялся гасить разгоравшийся пожар отношений.

– А вы, Люба, замуж вышли? – спросил он у соседки.

– С чего вы взяли? – покраснела девица.

– Да топот ног у вас, точно гости гуляют! – усмехнулся Семка. – Я подумал, что мужчина поселился!

– Да нет, то просто так!.. Гости, как вы сказали! – продолжала краснеть девица и вдруг с вызовом, почти грубо спросила: – А что, нельзя?

– Мне-то какое дело! – смутился Семка, и я, признаюсь, испытал удовлетворение, что девица так здорово его отбрила.

Вероятно, я ее очень заинтересовал, потому что, держа в руках солонку, которую ей сердито вручил Семка, она вновь дернула плечиком и призывно обратилась ко мне:

– А вы Шевченко, да?

– Так точно, сударыня!

– Тарас Григорьевич?

– Он самый!

– Ой, сколько же вам лет?!

Настал мой черед смущаться, но, собравшись с духом, я пошутил:

– Сколько ни есть – все мои! И потом, сударыня, любви все возрасты покорны, как сказал Пушкин!

– Ой, а вы его знали? – воскликнула девица.

– Не имел чести! А Николая Васильевича Гоголя или, скажем, Федора Михайловича Достоевского знал лично! Опять же, с Тургеневым Иваном Сергеевичем был на короткой ноге, а с господином Аксаковым состоял в дружеской переписке! Да-с! – Я самодовольно выпятил грудь, не замечая, что стою перед женщиной в халате, распространяющем аромат кухни.

Сема беспокойно оглянулся, затем сделал попытку оттеснить гостью в коридор. Но она игнорировала его жесты, продолжая общаться со мной.

– А вы заходите как-нибудь, Тарас Григорьевич! Кофе попьем, вы мне свои стихи почитаете! Я ужас как люблю стихи! У меня один мент знакомый, когда выпьет, очень здорово читает! «Что ты смотришь синими брызгами, али в морду хошь!..» Ой, наврала! Ну, не важно! Вы заходите! Я над вами живу, такая же дверь! В коричневом дерматине!

– Зайдем, зайдем! – забормотал Семка и бесцеремонно выставил девицу из квартиры.

Я не успел открыть рот, чтобы потребовать объяснений, на каком основании он так грубо обошелся с женщиной, как мой приятель налетел на меня, словно сорвавшийся с цепи пес:

– Все! Забыл! Забыл думать! Она проститутка! Понял?

Я, конечно, огорчился, хотя, как мне показалось, личико у нее было лукавое, но чистое, не в пример дамам из Спилки литераторов, на лицах которых перламутром сверкали скрытые пороки.

Опомнившись, я сердито прошел в свою комнату, но писать расхотелось. Пришлось разглядывать фотографические карточки газетных красавиц. Выйдя через час на кухню напиться воды, я ненароком спросил:

– Она что же, у себя принимает?

– Кто?! – всполошился Семка и опять замахал на меня руками. – Все! Все, я сказал! Забудь! Еще подхватишь какую-то заразу!

Это сообщение погасило мой пыл и привнесло трезвость в рассуждения, но аппетитное плечико соседки призывно торчало перед глазами. Я не желал сдаваться, выстраивая в уме различные комбинации.

– Да откуда тебе известно, что она заразная? Сам, что ли, пробовал? – осмелился пошутить я, но Семка вновь замахал руками, словно его атаковали полчища пчел.

– Все! Больше ни слова!

Я не стал поддерживать эту тему. Если этот старый жид (Слово «жид» зачеркнуто, вставлено слово – «еврей». Примечание редактора.) думает, что он хитрее меня, то ошибается. Пускай только выбежит в магазин за хлебом, уж я что-то да придумаю. Но об этом я ему, конечно, не стал говорить.

Возвратившись в свою комнату, я предался размышлениям о нравах человечества и о проституции как ремесле, которое сопровождает это самое человечество с малолетства. Однако стоило мне погрузиться в щекотливую тему, как приятную соседку вытеснил образ Катьки Пиуновой в старости или в его нынешней ипостаси Алисы Леопольдовны.

Конечно, я рассказал Семе о беседе в загородном ресторане, но он в тот вечер не сказал ничего определенного, а я так и не решил, что мне ответить, если г-жа Цырлих позвонит и поставит вопрос ребром. Да меня и самого занимала эта неожиданная политическая перспектива, хотя для литератора любое прикосновение к политике вылазит боком. Пришлось выйти на кухню и опять завести разговор на эту тему.

Выслушав мои сомнения, Семен Львович прямиком спросил:

– А ты желаешь стать президентом?

Я честно ответил, что мало смыслю в таком деле, как государственное руководство, да и не приобрел нужных навыков. Однако мне неприятно видеть хмурые лица сограждан, которые упорно не желают радоваться вольностям и свободам, а, напротив, ходят сердитые, словно что-то потеряли. Поэтому я не против, чтобы объявить с Майдана о своем желании некоторое время поруководить Украйной, дабы искоренить скорбь в душах соплеменников, а заодно прижать хвост жандармам и некоторым из духовных. Полагаю, сказал я, народ поддержит мои устремления.

– Я давно ждал этого решения, – внезапно сказал мой друг, – для того и вернул тебя в действительность. Но теперь каюсь! Поспешил!

– В каком смысле? – Я невольно стал ощупывать свои члены, не понимая, чего он забыл, колдуя надо мной.

– А в таком, что народ твой не готов принять тебя! Не созрел еще. Может, годков через пятьдесят…

– Да ты что, Семка! – воскликнул я. – Ты же помрешь! Кто ж меня опять воскрешать станет?

Сема, вздохнув, посоветовал мне закрыть рот. Говорить надо, когда я окажусь на сцене. Лучше всего, сказал он, продекламировать «Гайдамаков».

– Так зачем мне сейчас крыться? – наивно спрашивал я.

– Потому что я тебя буду долго искать! И давай об этом поговорим после ужина!

И вот тут мне почудилось, что я плохо знаю, чем живет моя Украйна, о чем мечтает ее население. Загрустив, я стал думать о предстоящей поездке в Канев.

72

В Особую папку Совета Безопасности

Совершенно секретно

Докладная

Сотрудниками 5-го управления проведен социологический анализ слухов и мнений о загадочном воскрешении небезызвестного Т. Г. Шевченко. Несмотря на мировой финансовый кризис, негативный прогноз урожая ранних зерновых и высокомерные нотации Евросоюза, часть населения из числа так называемой интеллигенции продолжает активно обсуждать тему вторичного появления Кобзаря, упорно игнорируя даже упоминания о клонировании. Оппозиционные элементы распространяют слухи, будто его появление не что иное, как акт Божьего Провидения, которое, пожалев Украину, послало ей выстраданного Пророка. Эти же элементы уверены, что власть намеренно не высказывает по этому поводу ни одобрения, ни отрицания, всячески препятствуя общению Шевченко с народом.

Другая часть, настроенная радикально, считает, что клонирование Шевченко – это тщательно спланированная операция российских спецслужб по подрыву стабильности в нашем государстве.

В обществе зреет требование предъявить Шевченко народу, дать ему возможность высказаться по текущему моменту. Беспокойство разнородных групп населения пока находится под контролем, однако с наступлением тепла возможно нарастание недовольства, вплоть до взрыва общественного мнения и непредсказуемых последствий в виде «оранжевой революции».

Аналитический отдел разработал план ликвидации Шевченко и Либермана. Вероятность, что это вызовет негативную реакцию мировой общественности, достаточно велика, однако, исходя из опыта предыдущих лет, можно с уверенностью сказать, что никаких решительных действий со стороны западных правительств не будет предпринято, так как в Европе уже прошли парламентские и президентские выборы и политикам нет нужды пиариться на проблемах Украины, к которой они абсолютно равнодушны.

Начальник 5-го управления Службы безопасности Генерал-майор Конопля Г. Б. 12 апреля 2014 года

73

Из Особой папки Совета национальной безопасности

Совершенно секретно

13 апреля 2014 года

Рассмотрев докладную начальника 5-го управления службы безопасности, СНБ постановляет:

а) появление так называемого Шевченко Т. Г. признать косвенно, для чего провести соответствующие мероприятия по пропаганде творчества Кобзаря, сделав особый упор на дате его кончины, а именно 1861 году;

б) выделить на проведение Международного Шевченковского праздника 400 миллионов гривень, издав массовым тиражом его произведения, которые подходят по тональности текущему моменту, особо выделив те, где содержатся ругательства в адрес «москалей», «ляхов» и «жидов»;

в) принять все меры к выдавливанию С. Л. Либермана за пределы Украины. Предложение А. Л. Цырлих о передаче Либермана «Хезболле» считать несвоевременным, поскольку Израиль является нашим запасным убежищем в случае непредвиденных обстоятельств;

г) Принять к сведению предложение Цырлих А. Л. о назначении Шевченко Т. Г. доверенным лицом Президента на предстоящих выборах, однако при организации предвыборного митинга на Майдане произвести подстраховку, план которой разработан в деталях и будет доведен до членов СНБ Министром внутренних дел за два часа до момента истины;

д) Окончательную ликвидацию Шевченко как физического лица осуществить после проведения праздников в его честь, приурочив акцию к одному из мировых катаклизмов, когда мировое общественное мнение будет занято своими внутренними ужасами.

74

Расшифровка разговора Т. Г. Шевченко и С. Л. Либермана

14 апреля 2014 г.

ПУРИЦ. Я через полчаса уйду, а ты никому не открывай дверь.

ГАЙДАМАК. Сема, купи квашеной капусточки!

ПУРИЦ. Я не на рынок! Я в ломбард пойду.

ГАЙДАМАК. За ложечками?

ПУРИЦ. Где я возьму денег, чтобы выкупить ложечки?!

ГАЙДАМАК. Тебя же мама убьет!

ПУРИЦ. Убьет! А я что могу делать?

ГАЙДАМАК. Семка, послушай, какая роскошная мысль! Может, написать в Санкт-Петербург? В Академии художеств остались мои вещи! Например, отменный брегет! За него можно кучу денег выторговать в ломбарде, а еще медальон золотой, крестик с бирюзой, шпилька с коралловой головкой. Ликере хотел подарить…

ПУРИЦ. Времени нет писать туда! Да и вещи твои в музее, а из музеев ничего взять назад нельзя. Экспонаты не продаются!

ГАЙДАМАК. Какие экспонаты? Это ж мои часы! Мои медальоны! Вот те раз!

ПУРИЦ. Вот те два!

ГАЙДАМАК. А что ты понесешь в ломбард?

ПУРИЦ. Папины золотые запонки. Думаю, на машину до Канева хватит.

ГАЙДАМАК. До Канева?! Весьма благородно с твоей стороны!.. Эх, да у меня там и запонки остались! Тоже золотые. Три штуки. А что скажет мама, Семен?

ПУРИЦ. Семь бед – один ответ!

ГАЙДАМАК. Ты как я, ей-Богу! Как начинал чудить, так не мог остановиться! Думал, один грех, десять – все скопом замолю!.. Чем тебе помочь, а? Может, с твоей мамой поговорить? Ты позвони ей, скажи: «Маман, вас ждет сюрприз»! А потом дашь трубку мне. Она, поди, рада будет поговорить с Шевченко!

ПУРИЦ. Еще как! Мало не покажется.

ГАЙДАМАК. Тебе не угодишь! Мне что делать? В кухарки к тебе наняться?

ПУРИЦ. Ты пиши!

ГАЙДАМАК. А я что делаю? Описываю события, мысли всякие регистрирую!

ПУРИЦ. А стихи?

ГАЙДАМАК. Вот, веришь ли, не идут! Уже и так подступался, и сяк…

ПУРИЦ. Что значит – «не идут»?

ГАЙДАМАК. Вроде проклюнулось в голове зернышко, а как начну рифмы подбирать, прости Господи, одни матюки выскакивают! Не нравится мне, что тут у вас происходит! Душа не принимает!

ПУРИЦ. Ладно, я в ломбард.

ГАЙДАМАК. Надолго?

ПУРИЦ. Часа на два. Если проголодаешься, в холодильнике есть сало, сыр. А на ужин картошечку сварим, сальца нарежем. Будешь себя прилично вести, может, и чарку поднесу!

ГАЙДАМАК. Ты меня уж совсем в пьяницы записал!

ПУРИЦ. Никуда я тебя не записывал! Сам себя оклеветал в дневниках! И дверь никому не открывай. Понял?

ГАЙДАМАК. Да понял я, понял!.. Иди уже, халомойзер!

(Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко)

75

Дневник Т. Г. Шевченко

14 апреля 2014 года

Наконец и я оказался полезен Семену, внесши свою лепту в наше скудное существование!

Едва мой сердечный друг потащил в ломбард родительские запонки, я по его наказу закрыл дверь на все засовы и засел за чтение свежих газет. Признаться, занятие мне это давно стало в тягость, поскольку «светские львицы» стали раздражать отсутствием ума, а из политических новостей решительно невозможно понять, чем живет Украина и отчего не радуется долгожданной воле. Одни лишь мечтания «казанской сироты», жаждущей, чтобы кто-то сделал ее содержанкой, кормил, поил, давал деньги на приятные пустяки, а за это она исполнит любой каприз благодетеля.

Лениво пачкая руки газетной краской, я скользил взглядом по страницам, тщетно пытаясь найти статьи о театре, как вдруг услышал в прихожей звонок в дверь. Осторожно подкравшись, я, как и учил Семен Львович, поглядел в глазок, а затем осторожно спросил «кто там?», получив в ответ мелодичный колокольчик женского голоса.

Сердце мое учащенно забилось, и я даже не стал сопротивляться желанию распахнуть дверь перед нежданной гостьей. В конце концов, я не нарушил ни единого наставления Семена, который велел не открывать дверь незнакомым особам, к каковым решительно нельзя отнести Любовь Борисовну, с которой я был не только знаком, но и, вероятно, нравился ей, свидетельством чему были ее прошлые подмигивания и неприкрытое женское волнение.

Похлопотавши над мудреными засовами, которыми украинцы отчего-то стали запирать свои двери, я широко распахнул их и пригласил даму переступить порог нашего скромного холостяцкого жилища.

Она впорхнула легкой походкой и, нисколько не смутившись, неожиданно чмокнула меня в щеку.

– А я к вам, Тарас Григорьевич!

Я настолько разволновался, что не нашел ничего лучшего, как брякнуть:

– Спасибо!.. Вижу!

Затем я, дурак эдакий, едва не спросил, принесла ли она одолженную соль, но вовремя прикусил язык и замер в ожидании дальнейшего хода событий.

Гостья прошла в комнату, огляделась и бросилась к моему столу, где лежали газеты и раскрытая тетрадь моего дневника.

– Ой, а вы пишете что-то новенькое? – спросила она и, не дождавшись ответа, стала перебирать мои записи. – Про любовь?

Признаться, ее поведение ошеломило меня. Подобным образом вел себя жандарм (запамятовал его фамилию), производивший обыск в моей каморке на предмет обнаружения бумаг по Кирилло-Мефодиевскому братству. Я даже похолодел от мысли, что мою визитершу подослали с подобной целью, но она быстро захлопнула тетрадь и шмякнулась в кресло, закинув до невероятности оголенные ножки одна на другую, и стала игриво покачивать носком домашней туфли, плутовато поглядывая на кавардак, царивший в квартире. Я уже отмечал, что новая мода мне понравилась сразу, едва я явился в новом времени. Приятно, что женщины теперь не склонны скрывать свои ножки, а норовят выставить их на всеобщее обозрение, хотя многим из них не следует это делать по эстетическим причинам, но в данный момент присутствовала не просто демонстрация, а явный призыв к активным действиям с моей стороны.

Я же продолжал стоять как пень и, набычив голову, соображал, что мне-то делать в подобной ситуации. Конечно, прихода Семена Львовича опасаться не следовало, он ушел всего несколько минут назад, а значит, у меня в запасе хороший час, за который я мог оприходовать ее дважды, учитывая накопившийся голод и, как отмечал военный лекарь, «крепкое телосложение», которое помогло выдержать солдатчину, но что-то останавливало меня, и этим «что-то» было недоверие, поселившееся в моей душе после разрыва с Ликерой. Помнится, я тогда возненавидел весь бабский род, многажды перечитывал Библию, выискивая подтверждение тому, что женщины есть орудие дьявола, что они никак не заслуживают к себе почтительного отношения, не говоря уже об амурных чувствах. Но дело в том, что новоявленная особа не претендовала ни на какую любовь, а пришла с единственной целью, с какой девицы ее круга общаются с противоположным полом.

– Будем в гляделки играть или займемся делом? – внезапно спросила она, заставив меня беспомощно замычать.

– Что вы имеете в виду? – нерешительно прошептал я, пытаясь увести взгляд от невероятно заголенных ляжек.

– Вот чудак! – расхохоталась соседка. – А еще поэт! Я тебе предлагаю перепихнуться, а ты, как пацан, стоишь и жуешь сопли!

Тут я окончательно рассердился и холодно отрезал:

– Сопли я, сударыня, не жую, так как абсолютно не простужен, несмотря на сквозняки, а насчет перепихнуться, как вы изволили выразиться, так тому действию есть более приличествующие слова! Кроме того, – я покраснел, – у меня нет денег, чтобы заплатить за удовольствие, которое вы имеете мне честь предложить!

– Вот чудик! – расхохоталась девица, задрав ноги так высоко, что мне пришлось прикрыть глаза. – Очень мне нужны твои деньги! Я же так предлагаю, на шару!

– Простите, как? – Я невольно оглянулся, поискав в комнате круглый предмет и не успев даже подивиться подобным словесным извращениям.

– Без денег, чувак! Я от тебя торчу! Такой знаменитый мужчинка! У меня были из шоу-бизнеса, и даже политик один, очень известный, но им памятники не ставили, а у тебя так на каждом шагу! В каждом городе зыркаешь на людей!

Лучше бы она не вспоминала памятники! И без нее они меня раздражали своим мрачным однообразием, кроме того, упоминание о моей известности навело на мысль, что вовсе не я ей нравлюсь, а моя слава, оттого и решила попользоваться знаменитостью, втереться в доверие, как это сделала Катька Пиунова, заставив своим кокетством опозорить перо глупой рецензией на ее дурацкий бенефис, да еще и подвести юную шельму к великому Щепкину. Однако желание, которым я себя распалял в отсутствии моей визитерши, даже ее оголенные плечи, снившиеся вторую ночь подряд, не оказывали нынче никакого благотворного воздействия и не приводили в состояние, когда мужчина, забыв обо всем на свете, мечтает поскорее освободиться от портков и завалить желанный объект на перину.

– Вы лучше скажите, зачем вы пришли? Если за солью, так пожалуйста! А хлеб имеется в ограниченном количестве, хотя могу уступить краюху, надеясь, что Семен Львович не преминет зайти в хлебную лавку! – чужим голосом произнес я. – А глупостями, извините, не занимаюсь!

Девица вдруг встала, одернув свое короткое платье, и робко пролепетала.

– Я обидела вас? Извините!.. Я не хотела! Вы так на меня позавчера смотрели… Ну, я подумала, что с меня не отвалится, а вам приятно будет!.. Извините!..

Сердце мое оттаяло, и, взяв гостью за руку, я, избегая смотреть на оголившиеся колени, почти принудил ее сесть в кресло.

– Сядь, мое доброе дитя! И послушай меня, старого мудрого человека!..

Она уселась, сложив руки на уже сдвинутые коленки, а я стал расхаживать по комнате, сочиняя первую фразу.

Вспомнился дорогой Федор Михайлович, с которым я имел счастье выступать в одном из литературных вечеров в Санкт-Петербурге, а вместе с ним и Сонечка Мармеладова, и великое сострадание, которое мы, литераторы, испытываем к падшим женщинам, сжало мое сердце. Я хотел произнести страстную речь о мерзости грехопадения, о прелестях духовной любви, я жаждал осыпать слезами и поцелуями светлую головку несчастной Любаши, которая нарочито играет веселость, порывался прочесть ей свою «Катерину», пожелал непременно сделать ее своим другом, но не знаю, что со мной приключилось, потому что с уст моих слетел дурацкий вопрос:

– Так ты без денег предлагаешь?

– Да, – прошептала она, пытаясь улыбнуться. – У меня деньги есть! Я теперь по вызову работаю!..

Лучше бы она этого не произносила! Лучше бы ей стать немой, превратиться подобно жене несчастного Лота в соляной столб, но меня уже понесло, и я опять брякнул нечто несусветное:

– А мне дашь денег? В смысле взаймы?

Она напряглась, глаза полезли из орбит, а губы со страхом прошептали:

– А зачем?..

– Надо! – отчаянно воскликнул я. – Бедствуем мы с Семкой! Художника обидеть может всякий, а поддержать материально ни у кого не хватает благородства! – Я восхитился сочиненным мною афоризмом и отметил мысленно, что надо бы его записать на память потомкам, а пока продолжал вызывать сострадание у своей гостьи. – Я в Канев хочу, а на дорогу совершенно нет денег! Семен Львович опять в ломбард пошел, отцовские запонки понес. А давеча ложечки серебряные, фамильное наследство бабушки заложил. Сами у себя воруем! Вот ведь какое паскудство!

Я едва не прикусил язык, застонав от чуши, которую нес на трезвую-то голову, но делать было нечего, слово было сказано, а слово наше – как божественная печать либо дьявольская отрыжка.

Соседка огорченно покачала головой и робко спросила:

– А много вам надо?

– Не знаю! – ответил я. – Семка сказал: на дорогу, да чтоб в трактир какой зайти. Самую малость, что ли?

Я едва не брякнул «Христа ради», но не успел закусить губу, как моя дива резво вскочила, задрала коротенькое платьице и достала из невероятно маленьких трусиков комок денег, которые протянула мне:

– На, возьми! Вот все, что вчера заработала…

Это было невероятно! Я почему-то вспомнил ярмарочных торговок, которые перед началом базара обмахивали рубликом свой товар, привораживая таким манером покупателей, вспомнил зевак, которые бренчали мелочью на молодую луну, и вдруг понял, что это несчастное дитя носит деньги там, дабы привернуть удачу к срамному органу, который кормит ее, одевает и обувает! Меня охватил жгучий стыд не за прошлые парубоцкие походеньки в увеселительные дома, а за то, что ходил я туда исключительно в поисках удовольствия, в то время как Федор Михайлович наблюдал там жизнь и препарировал души своих сонечек! Сколько гениальных страниц растрачено в многочисленных борделях мира, куда писатели ходят не за материалом, а на поводу своей похоти! Эх, коллеги! Высечь бы вас за это, да и себя, изловчившись, стегануть по заднице!..

Я стоял, не смея взять из ее рук деньги, пока она не вложила их в руку, разжав мои пальцы.

– Смешной ты! – печально улыбнулась она. – Совсем не такой, как на памятнике возле Университета!

– А знаешь, почему я там набундюченный? – спросил я, чувствуя, как приятная волна доброты разливается по телу.

– Нет, а почему?

– А потому, что меня поставили на том месте, где раньше Николашка торчал! Могли б на Бессарабке поставить, так нет, говорят, там уже стоит некто, вот и воткнули на старый постамент, экономы!

– Какой Николашка? – Глаза ее расширились от ужаса, и я поспешил ее успокоить:

– Царь был такой! Николай Первый, мучитель мой! – Я задумался и, дабы ей стало понятно, объяснил языком из нынешних газет: – Ну, не мучитель, а оппонент! Политический противник! Мог, конечно, приказать, чтоб вывезли в лесок и закопали живьем, как нынче заведено у вас, да остерегся критики будущих поколений! Дальновидный был самодержец!

– А-а… – Вздох облегчения вылетел из ее алого ротика, и я понял, что государь император, который занимал существенное место в моей биографии, для нее такая же дремучая история, как для меня Аттила или Калигула.

Я не знал, как выпроводить ее из квартиры, особенно после того, как она дала денег, которые не терпелось пересчитать, поэтому я вежливо пригласил ее на кухню откушать чаю.

– Чай у нас хороший! – важно сказал я. – Даже сахар есть!

Она рассмеялась и, подойдя ко мне, опять чмокнула в щеку, а затем с игривостью домашней кошечки произнесла:

– Так мы теперь друзья?

– Конечно! – поспешил согласиться я и зачем-то добавил: – Друзья до гроба!

Она огляделась по сторонам и, приблизив губы к моему уху, горячо прошептала:

– Будь осторожен, Тарас Григорьевич! И не болтай про политику, власть не ругай!

– А что случилось? – изумился я и, следуя ее взгляду, также посмотрел на потолок.

– Тссс! – прижала палец к устам моя гостья. – Вы с евреем под колпаком! Ясно? Не поддавайся на провокации!

И, не дав мне опомниться, вновь звонко рассмеялась и громко спросила:

– Так только чай? Я согласна!

76

Дневник Т. Г. Шевченко

14 апреля 2014 года (продолжение)

Семка, как искусный каптенармус, спрятал водку за мусорным ведром. Отчаявшись успокоить свою плоть после ухода соседки, я едва ее отыскал и, дабы отомстить своему критику, выпил все до последней капли (да там и ста граммов не было) и с демонстрацией поставил порожнюю бутылку на стол.

Он заявился ранее указанного им срока, да и вошел запыхавшийся, словно чуял, что в его отсутствие я непременно совершу подвох. Даже не сняв пальто, сразу же набросился на меня, как жандармский ротмистр:

– Кто здесь был?!

– Любовь Борисовна! – с достоинством ответил я.

– Зачем? Я же сказал, чтобы ты никому не открывал дверь!

– Ты велел не открывать чужим, а она нам не чужой человек, соседка все-таки!

– И что она хотела? – Он стал пытливо оглядывать комнату, отыскивая, как он воображал, следы преступления.

– Ничего не хотела! Просто зашла с визитом! Женщины долго молчать не могут! – И, не удержавшись, гордо добавил: – Я ей нравлюсь больше, чем на памятнике! Я ей живой нравлюсь! Если рассуждать логически, то мне всего сорок семь! Цветущий мужчина!

– Вот дуралей! – огорченно воскликнул Семен. – Она предлагала секс?

– Не знаю я никакого секса! Конечно, если бы я захотел, отказ исключался. И не такие крепости брали! Но я человек лирический и настроен на высокие чувства! – несколько напыщенно произнес я, как бы дразня его самолюбие. А затем, дабы перевести разговор в другое русло, спросил: – Что запонки? Сдал?

– Сдал! – нехотя ответил мой хозяин и только сейчас стал разоблачаться.

– А чего недовольный?

– Как же! Эти сволочи за старинное червонное золото дают как за лом! Вот! – Он швырнул на стол деньги. – Всего пятьсот сорок гривень! Сто я уже потратил на харчи!

Вспомнив актерские уроки дорогого Михайлы Семеновича Щепкина, я до невероятности растянул паузу и голосом театрального трагика произнес:

– Мы спасены, Сема!

– В каком смысле? – изумился он и внезапно испуганно закричал: – Что ты опять натворил?!

– Ничего не натворил! – От обиды я едва не вышел из образа и все тем же надменным жестом короля Лира швырнул на стол деньги, презентованные соседкой.

– Это что?! – Его пальцы лихорадочно распрямляли мятые бумажки, а губы шевелились, сосчитывая их. – Что это?!

– Помощь благодарного читателя гению украинской поэзии! – напыщенно произнес я.

Он наконец сосчитал деньги и, потрясая ими, закричал:

– Тысяча гривень! За что? Что ты с ней сделал?! Ограбил?!

– Сема, я сейчас заеду тебе в морду! – уже голосом нормального обывателя произнес я. – Я же тебе сказал, что Любовь Борисовна дала мне эти деньги сама! Вот просто взяла и дала! – Я хотел приврать, что при этом она упала на колени и говорила что-то страстное, возвышенное, но фантазия куда-то испарилась, и я недовольно заметил: – Удивительная тупость для еврея!

Он стал прятать деньги в карман, причем все, до последней банкноты, и я обиженно заметил:

– Мог бы дать мне сотню-другую!

– Зачем?

– Мало ли! К примеру, Вруневскому дам под процент!

– Без примеров! – обрезал он. – А деньги тебе доверить нельзя!

– Отчего? – возмутился я.

– Они у тебя сквозь пальцы текут! Не держатся в руках!

– Да откуда тебе знать про то?

– Знаю! Читал!

– Что ты читал? – удивленно спросил я.

– Твою биографию! Я про тебя все знаю! – с угрозой повторил мой опекун. – Трынькал на цилиндры да лайковые перчатки! В кабаках сорил без меры, форсил на Невском!

Далее он заставил меня рассказать о визите соседки до мельчайших подробностей, затем отправил меня в кабинет, а сам занялся приготовлением ужина. Не могу понять: то ли он меня ревнует, то ли завидует. О предупреждении, которое прошептала Любаша, я ему не сказал. Пускай ходит в дураках.

77

Наше дело правое

Газета «Литературная борьба», № 167 за 18 апреля 2014 г.

Вчера состоялось очередное заседание руководства Спилки украинских литераторов, на котором был рассмотрен ряд важнейших вопросов литературного строительства. Лидеры организации не могли оставить без внимания поток грязи, который льется на Спилку из такого малоразвитого жанра, как Интернет. Искажая недостоверные слухи о том, что литераторы отказали в приеме поэту Т. Г. Шевченко, злобные оппоненты кричат о зависти и интриганстве, которое буйно расцвело в святом для каждого читателя здании на Печерских холмах. Президиум остудил горячие головы своим внятным заявлением, что правила приема в нашу Спилку одинаковы для всех смертных и будут оставаться такими до второго пришествия. Единственным камертоном для получения вожделенного пропуска в литературу служат талант соискателя и четкое выполнение требований, прописанных в уставе нашей уважаемой организации. Поскольку к таланту Т. Г. Шевченко особых претензий нет, за исключением того, что прозаические произведения он писал на русском, приемная комиссия рискнула вынести этот вопрос на суд Президиума. И что же?! Оказалось, что соискатель не имеет постоянной прописки в Украине, поэтому неясно, к какой областной организации его следует в дальнейшем прикрепить. Во-вторых, за период с 1861 по 2014 г. им не было написано ни одного нового сочинения, что говорит либо о творческой деградации, либо о тайных умыслах против либеральных свобод. Заметим, что, согласно регламенту, соискатель обязан был представить по пять экземпляров изданных произведений, чего Т. Г. Шевченко не сделал. Соответственно, ни члены Приемной комиссии, ни члены Президиума не могли ознакомиться с его творчеством и вынуждены руководствоваться непроверенными слухами о его гениальности и якобы огромном вкладе в развитие украинской литературы.

Таким образом, пора кое-кому зарубить на носу, что Спилка литераторов – не проходной двор, а храм, войти в который труднее, чем библейскому верблюду пролезть в игольное ушко.

Тем не менее Президиум решил пойти навстречу общественному мнению и специальным постановлением посмертно принял в свои ряды Лесю Украинку, Ивана Франко, Михайлу Коцюбинского, Васыля Стефаника и Марко Вовчок. Разумеется, посмертно могли принять и Т. Г. Шевченко, однако двусмысленность его существования пока исключает такую возможность.

В интервью нашей газете, которое будет опубликовано в ближайших номерах, голова Спилки Борис Мамуев заверил читателей, что украинские литераторы и дальше будут оберегать родную литературу и родной язык от посягательств кого бы то ни было, руководствуясь мудрыми указаниями Кобзаря: «И своему учитесь, и чужого не цурайтесь». «Очень обидно, – сказал вождь наших литераторов, – что за всей этой шумихой на задний план ушло выдвижение романов Устима Хнюкало на Нобелевскую премию. «Страшный суд» и «Тихий ужас» – это вершины литературы, способные направить сознание человечества в правильное русло и открыть перед ним трагический оптимизм грядущих катаклизмов. Очень жаль, что мировая общественность переключила все свое внимание на одного лишь Т. Г. Шевченко».

Слава украинской литературе! Слава Кобзарю!

Мелентий Хробак, собственный корреспондент

78

Расшифровка беседы С. Л. Либермана с начальником 5-го управления службы безопасности генерал-майором Коноплей Г. Б.

19 апреля 2014 г.

ЛИБЕРМАН. Здравствуйте!

ГЕНЕРАЛ. Присаживайтесь, Семен Львович! Нет-нет, давайте в кресло, здесь вам будет удобнее. Кофе, чай?

ЛИБЕРМАН. Спасибо, я сыт.

ГЕНЕРАЛ. Как дела, здоровье?

ЛИБЕРМАН. Прекрасно! Кажется, я получил повышение?

ГЕНЕРАЛ. Что вы говорите?! Интересно, какое?

ЛИБЕРМАН. Впервые в жизни меня допрашивает генерал! Расту в собственных глазах!

ГЕНЕРАЛ. Ха-ха-ха-ха! А вы юморист, Семен Львович!

ЛИБЕРМАН. Это у нас национальное. Мне кажется, о моих делах вы знаете больше, чем я.

ГЕНЕРАЛ. Да, шуточки у вас капитальные! Прячете в своей квартире вещицу, которая принадлежит всему украинскому народу, и еще веселитесь при этом!

ЛИБЕРМАН. О какой вещице вы говорите? О маминой кастрюльке?

ГЕНЕРАЛ. Ха-ха-ха! Нет, вы положительно шутник! Я говорю о Шевченко! О Тарасе Григорьевиче!

ЛИБЕРМАН. Какая же он «вещица»? Он человек! С мыслями, чувствами, настроением!

ГЕНЕРАЛ. Да-да! «Думы мои, думы мои»! Ха-ха! Положим, когда я сказал «вещица», то имел в виду клон, а это, согласитесь, не совсем то, что производится на свет путем согласованных действий мужчины и женщины!

ЛИБЕРМАН. Наука свела роль мужчины к пассивному участию в процессе.

ГЕНЕРАЛ. Вот-вот! Разве это нормально? Зачем вы лишаете мужчин удовольствия, которое они получают в процессе создания новой жизни? Или вы апологет феминизма?

ЛИБЕРМАН. Я младший научный сотрудник, которому третий месяц не платят зарплату!

ГЕНЕРАЛ. Мы вам предлагали дружбу, деньги, но вы отказались с нами сотрудничать!

ЛИБЕРМАН. В тысячный раз повторяю, никакой схемы клонирования не существует! Есть каноны, которые описаны в любом солидном медицинском журнале! Мой метод совершенно иной. Он основан на духовной практике.

ГЕНЕРАЛ. Опять будете пудрить мозги своей Каббалой?

ЛИБЕРМАН. Почему сразу «пудрить»?

ГЕНЕРАЛ. Семен Львович, мои сотрудники завалили свои столы фолиантами по Каббале. У троих расстройство нервной системы, а одного пришлось списать.

ЛИБЕРМАН. Сошел с ума?

ГЕНЕРАЛ. Что-то в этом роде.

ЛИБЕРМАН. Книги были на русском языке?

ГЕНЕРАЛ. А на каком же еще?! Мы, конечно, изъяли у ваших раввинов и диссидентов некоторые фолианты, пергаменты, свитки, но там же все на еврейском! Даже на древнееврейском! Кто это будет читать?

ЛИБЕРМАН. Без иврита ничего не получится. Дело в том, что Каббала построена на буквах еврейского алфавита!

ГЕНЕРАЛ. Как это – на буквах?

ЛИБЕРМАН. Очень просто. Каббала – это беседа с Богом. Как беседуют? Словами. Конечно, мы иногда злоупотребляем жестикуляцией, но это издержки ментальности. Итак, Слово, которое было вначале. Из чего оно состоит? Оно состоит из букв. Великий Баал Шем Тов говорил: «Каждая без исключения буква содержит в себе миры, и души, и стремления к Богу; восходя одна за другой, они соединяются друг с другом, и связываются воедино, и прикрепляются друг к другу, образуя слово». Это же элементарно!

ГЕНЕРАЛ. Значит, дурачим? Туман напускаем? Понятненько!

ЛИБЕРМАН. Опять вы за свое? «Хочу – не хочу»! Чем вам помочь, если вы меня не слышите?

ГЕНЕРАЛ. И что прикажете с вами делать?

ЛИБЕРМАН. Погасить долг по зарплате и дать мне спокойно работать!

ГЕНЕРАЛ. Работать, значит? А вы нам завтра клонируете Петлюру, Бандеру, еще черт знает кого!

ЛИБЕРМАН. Никого я не собираюсь клонировать! Я дал расписку! Просто мне уже четвертый месяц не платят зарплату, а у Тараса Григорьевича аппетит дай Боже!

ГЕНЕРАЛ. Вы сказали третий.

ЛИБЕРМАН. Что третий?

ГЕНЕРАЛ. Вначале вы сказали, что зарплату вам не платят третий месяц, а сейчас говорите, что четвертый. Хитрим?

ЛИБЕРМАН. Смотрите! Они мне дали отпуск за свой счет, но не включили переработку за прошлый год и неиспользованный отпуск за позапрошлый. Потом набежало шестнадцать отгулов и четыре дежурства. Выходит, что четыре месяца. Даже с хвостиком.

ГЕНЕРАЛ. Вам заплатят!

ЛИБЕРМАН. Вот за это большое спасибо! Холодильник совершенно пустой, за квартиру нечем платить, ботинки дырявые. Скажу по секрету: я уже два раза ходил в ломбард! Если мама узнает, я пропал!

ГЕНЕРАЛ. Сказал же, вам заплатят! И вы сразу мотаете удочки, хорошо?

ЛИБЕРМАН. Куда?

ГЕНЕРАЛ. В Израиль. У вас ведь есть израильское гражданство?

ЛИБЕРМАН. У кого в нашей стране нет израильского гражданства! Спросите любого депутата или министра!

ГЕНЕРАЛ. Хватит фиглярничать! Получите в своем институте окончательный расчет и немедленно свалите на свою историческую родину. Мы вам даже купим билет на самолет. В один конец! Только вы дадите расписку, что никогда и ни под каким предлогом больше не появитесь в Украине!

ЛИБЕРМАН. Билет в бизнес-классе?

ГЕНЕРАЛ. Будете умничать, полетите в багажном отделении!

ЛИБЕРМАН. А что будет с Тарасом Григорьевичем?

ГЕНЕРАЛ. А вот это вас не касается! Тарас Григорьевич – наше национальное достояние! Мы его… изучать будем!

ЛИБЕРМАН. Если вы его будете изучать, как Институт литературы Академии наук, он долго не протянет!

ГЕНЕРАЛ. Повторяю: это не ваша забота!

ЛИБЕРМАН. Хорошенькое дело! Я полжизни потратил на то, чтобы вернуть его из небытия, а теперь это «не моя забота»!

ГЕНЕРАЛ. Никто его в обиду не даст!

ЛИБЕРМАН. Еще бы!

ГЕНЕРАЛ. Да вы невозможный человек!.. Он же сам нарывался на неприятности! Зачем было срывать с попа крест? Понимаю, поэт! Сложный человек, одним словом! Но вы же не станете отрицать, что государство положительно относится к его творчеству? Печатаем, пропагандируем, не пропускаем ни одной даты, я уже не говорю про памятники! Придет время – квартиру получит, паспорт выпишем, пенсию назначим. А вы его в политику тянете! Лучше расскажите про крышу в Спилке литераторов!

ЛИБЕРМАН. Вы же ее заколотили.

ГЕНЕРАЛ. Откроем. Как только поймем, в чем там заковыка. Поможете?..

ЛИБЕРМАН. Боюсь, уже ничего не получится. Писатели там все загадили!

ГЕНЕРАЛ. Вам никто не говорил, что вы неприятный тип?

ЛИБЕРМАН. И не только говорили! Мне пятый месяц не платят…

ГЕНЕРАЛ. Все! Этот вопрос мы решили! И последнее. Никакого Канева! Ясно?

ЛИБЕРМАН. Вы и это знаете?!

ГЕНЕРАЛ. Мы все знаем! Мы, Семен Львович, свой хлеб отрабатываем! Повторяю: никакого Канева! Не хватало, чтобы ваш Шевченко устроил там скандал! Вот если поговорите с ним душам, объясните, что жить надо по очень простым понятиям, его жизнь круто изменится.

ЛИБЕРМАН. Например?

ГЕНЕРАЛ. Он получит полное государственное обеспечение и неприкосновенность. Как у депутатов. Пальцем никто не посмеет тронуть!

ЛИБЕРМАН. И что для этого он должен сделать?

ГЕНЕРАЛ. Вы же умный человек!

ЛИБЕРМАН. А, ну да! Он должен публично хвалить правительство, кричать об этом на всех митингах и праздниках!

ГЕНЕРАЛ. За что я люблю евреев, так это за сообразительность! Так что? Потолкуете с ним?

ЛИБЕРМАН. Он человек непростой…

ГЕНЕРАЛ. Еще бы! Кобзарь!.. Кстати, как он отреагировал на предложение Алисы Леопольдовны?

ЛИБЕРМАН. О, Господи! Вы и это знаете?!

ГЕНЕРАЛ. Семен Львович, перестаньте валять дурака! Спрашиваю: он способен выйти на сцену и сказать: так, мол, и так, рекомендую на второй срок, а лучше избрать пожизненно… Вы понимаете, о ком я?

ЛИБЕРМАН. Вы же сами сказали, что я сообразительный!

ГЕНЕРАЛ. И?

ЛИБЕРМАН. Я с ним поговорю.

ГЕНЕРАЛ. Не разговаривать надо, мой дорогой, а убеждать! Грубо говоря – вербовать надо нашего Гайдамака!

ЛИБЕРМАН. Думаете, смогу?

ГЕНЕРАЛ. Сможете, сможете! А мы вам – орден, почет, уважение и билет в бизнес-классе!

ЛИБЕРМАН. А деньгами нельзя?

ГЕНЕРАЛ. Ха-ха-ха! Практичный вы человек, Семен Львович, а Каббалой прикрываетесь! Конечно же, не обидим! Свалите в свою Израиловку с кучей денег! Так как?

ЛИБЕРМАН. Я ничего не обещаю…

ГЕНЕРАЛ. Молодец! Не люблю болтунов! Давайте свой пропуск, подпишу, чтобы вас выпустили!

(Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко)

79

Дневник Т. Г. Шевченко

20 апреля 2014 года

Уж и весна разгулялась на всю ивановскую, а Семка держит меня взаперти и не дает дышать в полную силу. Я и дневник забросил, ибо писать решительно не о чем. Ну, спал, ну, ел, ну, читал. Абсолютно скотское существование! Правда, по улицам разгуливать опасно, там полно жандармов и околоточных, которые норовят пересчитать твои зубы, но нельзя же похоронить живого человека в четырех стенах! Обещает, что когда потеплеет, он меня станет выпускать к старушкам, что сидят на лавочках возле подъезда. Да на кой ляд мне те старушки?!

Вчера он пришел мрачный, злой. Поставил на стол бутылку водки, крупно нарезал колбасу, которую предложил есть прямо с бумаги. Я сразу догадался, что он расстроен, и не ошибся. После первой чарки, которую мы выпили молча, он сообщил.

– Выселяют меня, Тарас!

– Как это выселяют? Куда? – удивился я, едва не подавившись краюхой хлеба. – В Сибирь, что ли?

– Да нет, – поморщился он. – Сибирь после дележки россиянам отошла! В Израиль меня выселяют!

Я удивился, воскликнув:

– Да за что же такое наказание?

– Из-за тебя! – буркнул он и отвел взгляд в сторону.

Хорошенькое дело! Я, конечно, подозревал, что с моим появлением у Семена Львовича появились проблемы, но чтобы выселить человека за то, что воскресил христианскую душу – да такое и турецкий султан постеснялся бы делать! Не зная, как его успокоить, я спросил:

– Тебя одного выселяют или всех ваших за компанию?

На что он ответил весьма язвительно:

– Наши уже давно уехали! Осталась парочка идиотов вроде меня!

– Так там ведь страшно! – огорчился я. – Турки вокруг, всякие мусульмане!.. «Гои», как вы говорите!

– Ну, ладно, ладно… – забормотал он, а затем, очевидно, это самое «ладно» стал повторять про себя, придумывая, как извернуться.

Я осторожно налил вторую чарку, промычал какие-то успокоительные слова, а затем принялся понуждать его к рассуждениям, понимая, что, выговорившись, человек непременно чувствует облегчение.

– Вот ведь придумали: выселять евреев в Израиль! Что они там забыли? Голгофу, что ли?.. Да не молчи ты! Помочь твоему делу можно? Ну, денег дать, чтоб отстали? – Я осекся, вспомнив, что денег у нас как раз-то кот наплакал.

Семен Львович, уставившись на меня осоловелыми глазами, произнес:

– Они хотят, чтобы ты с ними сотрудничал!

– Кто они? Да говори же, чтоб тебя черти разорвали!

– Правительство!

– Вот чудак! Что ж ты сразу не сказал! Это ж не с московскими царями дружбу водить, не графьям кланяться! Правительство ведь наше, родное, как ни верти! Я по ящику их морды видел! Скажу тебе, ничего страшного! Обычные хохляцкие физиономии! Плутоватые, жлобоватые, и карман, поди, свой не обижают, стервецы, но ведь не москали, верно?

Он усмехнулся, продолжая меланхолически жевать колбасу, а я решительно взял инициативу в свои руки:

– Ты, Сема, скажи, что надобно делать?! Может, я не только тебе помогу, но и свое положение поправлю. А то чертовы литераторы смутили своим отказом! Вон в каждой газетенке: «Кобзарь! Батька! Гений!» А как к делу, так рыло воротят! К памятнику цветы на тыщу рублей притащат, а живому хрен копейку дадут! Что делать, скажи?!

– А ничего не надо делать! – дрогнувшим голосом произнес Семка. – Задницу вылизывать надо!

– Это в каком смысле? – озадачился я.

– Не переживай, в переносном! Хотят, чтобы ты на весь мир заявил, что лучше нашего правительства в мире нет, что ты счастлив жить в одну эпоху с такими выдающимися сынами украинского народа!

– Тю! – рассмеялся я. – Да чтоб они тебя оставили в покое, я им такие оды спою, Гомер помрет от зависти! Державин в гробу почешется!

– Дурак ты, Тарас Григорьевич!

– Почему сразу дурак? Я понимаю, ты расстроен, да и я не хочу тебя отпускать на место вашего преступления, привык к тебе, как к брату! Я Щепкина так не любил, как тебя, а Михайла Семенович добрейшей души был человек! Всегда на помощь спешил!..

– Да погоди ты! – махнул рукой мой приятель. – Разве я не понимаю, что ты, добрая душа, обо мне печалишься? Ты о себе подумай! Ты… – Голос его дрогнул, и, как мне показалось, даже слеза повисла на краешке ресниц – Ты единственное, что есть у твоего народа, во что он еще верит! Народ этот тебя, конечно, не знает так, как я. Ты для него – как царствие небесное, которое не видишь, но веришь, что оно существует! А если начнешь хороводиться с гнидами, заплюют тебя потомки, Тарас! Так заплюют, что зарыдают ангелы, взвоют твои гайдамаки и маруси!

– Да что ж они хотят от меня? – воскликнул я, ударив кулаком по столу.

– Тебе немка что предлагала?

– Какая немка? – не понял я.

– Алиса! С которой ты в ресторан ездил.

– А что предлагала? – смутился я. – Взойти на сцену и отрекомендовать человека! Конечно, моя рекомендация дорого стоит, но для такого дела…

– У меня иной план был! – усмехнулся Семен.

– Чтоб я стал гетьманом всея Украины? Пожалуйста! Хоть сейчас выйду на Бессарабку и стану орать: «Братья! Доколе будем терпеть этих нехристей?! Москали кровь пили, ляхи помыкали, как скотиной, жиды…» нет, про жидов ничего говорить не буду, с вас довольно! В общем, скажу так: «Доставайте сабли, тащите пушки и гоните прочь эту погань! Рубай ее в капусту! Вешай на фонарных столбах!»

– Сядь и не ори! – поморщился Семен Львович. – Бунт он устроит! За тобой горстка безумцев пойдет, а остальные попрячутся по хатам и будут весь этот цирк по телевизору наблюдать. А вас перестреляют, как котят!

– Так войско же наше, украинское! – изумился я. – Как они посмеют в меня палить, если я для них Бог!

– Стрельнут! А потом слезу пустят, святым мучеником тебя объявят! Был такой случай в истории!

Мне нечего было возразить. Случай с Христом, на который тактично сослался мой собеседник, до сих пор служит примером, что толпа склонна жалеть своих героев лишь после того, как сама же их растерзает. Вон меня славили целых полтора столетия, надеясь, что канул в вечность и никогда более не сдвину сурово брови, как на этих дурацких памятниках. А ведь если припомнить, то хохлы из мелкопоместных холуев и прежде люто меня ненавидели, полагая, что я напрасно поднимаю национальную тему, мешаю им жить малороссами.

Окончательно растерявшись, я стал искать примирительный вариант.

– Может, поручкаться с этими, которые заправляют в Украине, а слов не говорить?

Но Семен Львович покачал головой и с тоской записного пьяницы вздохнул:

– Лучше налей бедному еврею, товарищ антисемит!

Мы рассмеялись и, облобызавши друг друга, крепко выпили, а затем затянули старую казацкую песню.

Эх, сукины дети! Что ж вы сделали с Украйной, зачем превратили ее в покрытку и лживо восхваляете опротивевшим суржиком?! Чума на вас!

80

Повестка

Кому: Либерману Семену, гражданину Украины, г. Киев

От кого: Адвокатская контора «Гринберг и Партнеры», г. Хайфа, Израиль

Этим вы извещаетесь, что не позднее 1 мая 2014 г. вам надлежит прибыть в наш офис для письменного получения претензии по поводу развода с Таней-Эстер Либерман.

Напоминаем, что в случае отказа дело будет передано под юрисдикцию раввината, где вопрос будет решен по законам Торы, в которой интимным отношениям между мужем и женой отводится огромная роль. Вам придется доказать, что у вас или у супруги существуют анатомические отклонения либо причина развода в имуществе. В противном случае, согласно закону Маймонида, «муж, отказывающийся дать жене разводное письмо, принуждается подписать оное путем лишения свободы либо избиением палками».

Решать вам! Заодно прошу перевести аванс за адвокатские услуги в сумме 2 (двух) тысяч долларов на нашу адвокатскую контору «Гринберг и Партнеры» в банк «Апоалим» по адресу, который вы найдете в приложенной здесь квитанции. Задний ход исключается.

С уважением к остаткам вашего здравого смысла, М. Гринберг, адвокат

Глава пятая

81

Сценарий торжеств, посвященных 200-летию со дня рождения Тараса Григорьевича Шевченко

Для служебного пользования

Празднования начнутся 10 мая 2014 года в Киеве, а также во всех областных и районных центрах Украины.

Ровно в 8.00 на центральных площадях и стадионах звучат фанфары военных оркестров, начинают работать полевые кухни, которые кормят граждан любимой гречневой кашей Кобзаря и наливают фронтовую порцию горилки. (Ответственные – Министры обороны и сельского хозяйства.)

В 9.00 на Майдане начинается концерт-реквием. Сводный хор национальных и академических коллективов песни и танца исполняет произведения на слова Т. Г. Шевченко. (Ответственный – Министр культуры.)

В 10.00 на Хрещатик, где выстроены войска киевского гарнизона и дивизия внутренних войск в полной боевой готовности, прибывает Президент. (Ответственный – Министр внутренних дел.)

Президент произносит речь о выдающейся роли Шевченко Т. Г. в деле интернационального воспитания трудящихся. Особый акцент делается на двуязычии поэта как объединяющей доминанте Львова и Донецка. (Речь готовит группа литераторов под руководством главы гуманитарного управления Цырлих А. Л.) Затем Президент объявляет Указ об учреждении высшей государственной награды Украины «Ордена Шевченко» семи степеней и о награждении всеми степенями этого ордена выдающегося сына украинского народа Тараса Григорьевича Шевченко. Народ ждет, что Президент произнесет слово «посмертно», но в это время над Майданом появляется воздушный шар. Он медленно проплывает над Крещатиком и опускается возле трибуны. (Ответственный – Министр спорта и по делам молодежи.) Из гондолы воздушного шара выходит Шевченко в сопровождении конвоя с бандурами. Конвой на ходу исполняет «Реве та стогне». Затем поэта приводят к трибуне, где он троекратно лобызается с Президентом. Звучит Гимн Украины (Ответственная – Спилка композиторов) и артиллерийский салют (Ответственный – Начальник Генерального штаба).

После этого народ в экстазе приветствует Поэта и Президента. (Ответственные за «экстаз» – ректоры киевских вузов и руководители бюджетных учреждений.)

Президент предоставляет слово Т. Г. Шевченко, который в своей краткой и яркой речи заклеймит позором темное прошлое Украины и плавно перейдет к текущему моменту, выразив удовлетворение переменами, которые произошли строго в соответствии с его поэтическими планами. Затем, как Мессия, которого наконец дождался украинский народ, он выведет Президента на авансцену и потребует у собравшихся немедленного референдума о пожизненном правлении последнего. (Примечание: к этому времени повсюду должны появиться урны для голосования и необходимое количество бюллетеней с одним вопросом: «Ты поддерживаешь предложение Кобзаря?» Ответственные за проведение референдума – Центральная избирательная комиссия, Печерский районный суд и группа независимых наблюдателей из числа воспитанников спортинтернатов.)

Затем начинается военный парад, во время которого независимые представители (список подготовлен Генеральной прокуратурой и будет передан из толпы) проведут подсчет голосов. Ожидаемый результат составляет не менее 90 процентов «за».

В 13.00 после окончания парада и очередного военного салюта (ответственный – начальник Киевского гарнизона) Шевченко Т. Г., как Верховный уполномоченный украинского народа, торжественно обьявит на всю Европу о результатах референдума и поздравит Президента с высшей мерой народного волеизъявления – пожизненным правлением.

В 13.30 Президент и Т. Г. Шевченко садятся в вертолет и улетают в Канев, где торжества продолжатся в узком кругу украинской интеллигенции.

Вдоль Крещатика будут выставлены столы с обильным угощением (ответственные – первая десятка журнала «Форбс»). Военные окрестры играют без перерыва, их сменяют двести пятьдесят народных артистов эстрадного жанра, а также победители телевизионных соревнований и конкурсов прошлых лет.

Рекомендуется во всех городах и районных центрах Украины провести народные гуляния и викторины на знание стихов Т. Г. Шевченко с выдачей призов и продуктовых наборов.

В 18.00 во дворце «Украина» состоится торжественный вечер, на котором от имени Президента будут обьявлены первые пятьсот кавалеров «Ордена Шевченко».

В 22.00 салют из всех орудий украинской армии и флота, включая торпедный залп подводной лодки «Запорожье».

В 23.55 по всем каналам телевидения прозвучит Указ о введении в стране комендантского часа и сообщение о запрете всех политических партий, кроме одной, которая осталась верна принципам государственности. Также будет обьявлен список трех телеканалов и двух газет, которым отныне будет позволено трактовать внутренние и международные события.

На следующий день начнется операция «Преемник», которая разрабатывается секретным аналитическим управлением под эгидой Министерства юстиции и Главного юридического управления Администрации.

Глава гуманитарного управления А. Л. Цырлих

82

Дневник Т. Г. Шевченко

25 апреля 2014 г.

Последние три дня мысли мои помимо воли вертятся вокруг такой философической штуковины, как административное предназначение человека. В том смысле, что одному судьба уготовила крутить волам хвосты, другому кропать вирши, а третьему управлять государством. Какой же толстой должна быть колода карт у Создателя, достающего из нее то даму, то короля, а то и пиковую шестерку! Понимая, что к административной деятельности я никаким боком не приспособлен, не имею на то ни талантов, ни должного образования, все равно примеряю державный кафтан, фантазируя, как в нем буду смотреться. Очевидно, природа человека такова, что почитает себя изначально обделенной. Нам кажется, что недодано нам с рождения, что обнесены Божьими дарами. Мало ли виршеплетов негодуют, что огромный гений судьба подарила Пушкину, полагая более справедливым, если бы эта прорва таланта была распределена между всеми поровну!..

Семка, словно влезши в мои думы (вот бесовское отродье, мысли чужие читает!), сказал:

– Конечно, для вождя, Тарас, у тебя есть главное качество, а именно: отсутствие наглой и жадной родни. Многие из тех, что взбирались на украинский трон, поначалу были исполнены благих намерений, жаждали не только помахать булавой, но и осчастливить подданных разнообразными благами. Однако в дело всегда вмешивалась жена, дети, родня, которые нашептывали, что президентство – это ненадолго, что только царь может быть бесстрастным судьей, ибо не озабочен грядущими выборами. Эти ближние спешили подвести к правителю нужных людей, которые, раскинув на столе карту державы, жирными пальцами помечали наиболее лакомые куски, которые следует проглотить, а еще лучше поручить это марудное дело доброхотам, которые сами все сделают и принесут на подносе щедрую дань. И вот уже вчерашний герой толпы, ее кумир, ее надежда становится ничтожным фразером в глазах общественности и вызывает законное презрение. А хуже прочего, когда народ, не замечая достойных, тащит на царствование мелкую душонку, которая, проворовавшись, со скорбной миной крутит холеными пальцами под носом одураченной толпы, мол, не поняли вы моего величия, не оценили размах моих мыслей!

– Да как же прервать сию заколдованную цепь? – воскликнул я. – Неужто по всей Украине не сыщется человек честный, праведный, у которого из множества достоинств есть еще изболевшаяся душа?!

– Может, и есть такие люди, – пожал плечами мой хозяин, – да ведь народ не любит скромных, а пуще того косноязычных. Народ слеп и труслив. Он в свою душу заглянуть боится, куда ему ковыряться в чужой! Потому и выбирает крикливых, которые бьют себя кулаком в грудь и слезу пускают в нужном месте, как твой друг Михайла Семенович Щепкин на сцене. Вот не любите вы евреев, но отчаянно лезете в нашу историю, разгадываете феномен Моисея, пытаетесь найти подобную копию среди своих и радуетесь, приметив харизматическое рыло. Вы любуетесь своим выбором, пытаетесь поцеловать посох своего избранника, но никто из вас не смотрит на его ноги! Они должны быть в крови, потому что Моисей проделал весь путь вместе с народом, а не на роскошной карете!..

Разум мой принимал правоту его слов, да и мое долгое отсутствие в земной жизни не позволяло выставлять противные аргументы, но сердце не хотело мириться с тем, что для Украйны опять все замерло на долгие века.

История твердит, что обращение любого народа в скотское состояние происходит не сразу, не единым махом, а исподволь, шаг за шагом, с обманом, подкупом, со ссылкой на непреодолимые обстоятельства, и, если не разорвать эту порочную цепь, народ рухнет в рабскую привычность души, и обратный путь станет тяжкой дорогой для многих поколений.

Горько сознавать, что любовь к Отчизне пролегает через яростную ненависть к порядкам, которые укоренили оборотни, мнящие себя пупом земли. Конечно, хохлом быть сподручнее, замутив историю лживыми баснями о былом величии, каковое даже пристрастный историк не сыщет с лупой. Истинный украинец, мечтающий о благе своего отечества, должен не делить мир на плохие и хорошие нации, а искать в любом народе прежде всего благородство. Какое лицемерие – слышать попреки в адрес русского народа, будто русский мужик, а не свои полтавские, черниговские да слобожанские панки привели Украину в скотское состояние! Да и вина ли поляков, что их отчизну резали на куски имперскими тесаками, швыряя, как кость, дозволение на польскую мову?! Коль хотят мои землячки правду, коли рвут за нее рубаху, пускай возведут над Днепром монумент Жуковскому, Брюллову, княжне Репниной, семейству Толстых – всем, кто спас меня для славы Украины, да чтоб на монументе была бронзовая таблица: «Спасителям Тараса – благодарная Украина». Эти люди вырвали меня из неволи – не кто иной!

– Все-таки решил идти в президенты! – внезапно сказал Семен, на что я помимо воли своей исторгнул страстное:

– Да! Решил! Уж извини мою нескромность, мне не надобно обьяснять народу, кто я таков! Народ сам вознес меня на такую высоту, что даже ангелы летают ниже моих сапог!

– Не обольщайся, Тарас Григорьевич! – улыбнулся он. – Я и сам видел тебя Мессией! Но ты опять призываешь жечь, рубить, ломать, крошить. Чтобы расправиться с родными бусурманами, этого запала, пожалуй, хватит! А что станешь потом делать?

– Как что?! Воспевать хлебороба, способствовать народу в его благих порывах!

– Каким образом?

– Найду! Придумаю! – замешкался я, хотя и не размышлял над тем, что стану делать после того, как истреблю врагов внутренних.

– С кем будешь строить новую Украину? – не унимался он. – Где найдешь честных, у которых, как ты говоришь, «душа изболелась»?

– Найду! – отмахнулся я.

– Ну-ну! – усмехнулся он своей противной улыбочкой. – Ищи!

– Что ты нукаешь?! – взъярился я. – Тебе не дано понять украинскую душу! Вы только тем и занимались, что обдирали православных, спаивали их!..

Он протестующе поднял руку и ледяным тоном произнес:

– А вот с этого места, пожалуйста, поподробнее!

– Чего тебе не ясно?! – смутился я, краешком глаза разглядев на обеденном столе початый штоф горилки.

– Выходит, я тебя спаиваю? – взъехидничал мой хозяин. – Руки тебе заламываю, бью по голове, кричу: «Пей, Тарас! Пей, сучий сын, чтоб тебя разорвало!» Так?!

Семка спорщик умелый, и мне всегда приходилось уступать ему в словесной пикировке, оттого и пробормотал, что он, может, исключение из правил, подносит вежливо, не насильничая, но ведь история полна другими примерами. Однако сегодня мой еврей взбесился.

– Да вы холопы! – кричал он. – Рабы! Вы пана не смели достать, оттого отыгрывались на шинкарях, которым несли последнюю рубаху! Погромами оправдывали свое пьянство, свою бедность, свое бессилие! Вы оттого злились, что знали – нельзя вам за прилавок! У себя воровать станете! Ты не зли меня, товарищ пророк! – Я почувствовал, что «пророк» он сказал хоть и без насмешки, но с маленькой буковки. – Вы в себе разберитесь! Чего хотите? Свободы или горилки с салом?! Свобода, она на вкус горькая! Ее порохом закусывают, а не пирожком! А если хочешь в Президенты идти, так сперва подучись и народ свой узнай!

Хлопнув дверью, он прошел в свою комнату. Но я не мог успокоиться, привыкши доругиваться до конца. Через закрытую дверь я стал кричать:

– Как мне узнать народ, коли ты меня к нему не пускаешь? Как?!

Он вылетел из комнаты и, схватив меня за загривок, поволок к выходу, затем распахнул дверь и вытолкнул в общественные сени, которые нынче называют «парадным», невзирая на кучи мусора и кошачий аромат.

– Иди! Общайся со своим народом! – и еще погрозил пальцем. – Только со двора не уходить! Я в окно за тобой буду присматривать!

Ну, что ты скажешь! Очевидно, кто-то его расстроил или сильно пужнул.

Оставшись в парадном, стены которого были исписаны москальскими матюками, я едва не поднялся к Любовь Борисовне, но затем, поборов искушение, потопал по лестнице вниз, на улицу, где обитал мой загадочный и непонятный народ.

83

Генерал-майору Конопле Г. Б.

Докладная

26 апреля 2014 г.

Сегодня, между 10-м и 11-м часом утра между Пурицом и Гайдамаком состоялась ссора на идеологической почве, из которой можно сделать вывод, что Гайдамак выходит из-под контроля. (Расшифровка беседы прилагается.) Гайдамак направился во двор дома, где находился под наблюдением наружки, а Пуриц, позвонив в риэлторскую контору, также покинул помещение и, проехав общественным транспортом, в 12.45 вошел в здание посольства Люксембурга, где пробыл 15 минут.

Прошу дальнейших указаний.

Начальник 3-го отделения Борщевский С.

84

Письмо С. Л. Либермана своей жене, Тане-Эстер Либерман

26 апреля 2014 г.

Моя дорогая!

Это письмо попадет к тебе через люксембургое посольство. Подробности при встрече.

Тороплюсь сообщить, что с маклером я пришел к окончательному согласию и на днях получу аванс, передав ему доверенность на квартиру. Думаю, день, когда я смогу обнять тебя и детей, очень близок, потому что в воздухе запахло жареным. Мой дорогой друг решил идти в Президенты, а без разрешения олигархов эта затея ничем хорошим не закончится.

Не знаю, когда выпадет случай послать следующее письмо, потому что в Украине начинаются торжества по случаю его двухсотлетия. Здесь это празднуют не в календарный день рождения, а избрав скорбную дату перезахоронения его бывшего тела в Каневе. Мир уже привык к украинским фокусам, которые называются поиском самоидентификации, но это вызывает удивление только у старых литературоведов, которые еще помнят дату рождения создателя украинского литературного языка.

Твой Гринберг опять прислал наглую повестку и квитанцию на две тысячи долларов. Пойди к нему и покажи то, что показывают русские женщины своим мужьям, когда те просят у них на пиво.

Пока все.

Твой до гроба Семен

85

Дневник Т. Г. Шевченко (продолжение)

Спустившись во двор дома, я заметил, как два шпика, спрятав головы в воротники пальто, улизнули на площадку, где играли дети. Всю жизнь я находился под негласным надзором полиции, так что нисколько не удивился, отметив, что шпионское ремесло, пожалуй, самое прочное средство пропитания, ибо соперничает с вечностью.

Едва шпики притаились в песочнице, как скамейку, словно стая воробьев, обсела тройка старушек. Поколебавшись и узрев в окне Семку, который незлобно грозил мне кулаком, я решил присесть подле них, дабы потом незаметно улизнуть и побродить окрестностями.

Старушки приняли меня, я бы сказал, сердечно. Приятно, что они меня узнали, потому что толстуха в серой шали, поерзав на лавке, вежливо сказала:

– Садись, Тарас Григорьевич! А то мы все без мужиков да без мужиков!

– Чего ж так? – охотно вступил я в беседу. – Где ваши супруги? Небось на работе?

– Какой на работе! – взмахнула рукой махонькая, что сидела посередине. – На кладбище отдыхают!..

Я замешкался и пробормотал нечто неопределенное вроде:

– Да-а, жизнь такая штука. Сегодня здесь, а завтра там…

– Пили что попало, и работали, как каторжные! – подытожила третья в цветастом платке, из которого выбивались седые пряди волос.

– Еврей не обижает тебя? Если обижает, так ты скажи, мы в милицию напишем! – внезапно сменила тему толстуха.

– Непременно напишем! – подхватила маленькая. – Сидит тут, черт поганый, в Израиль не едет, вынюхивает, пакости замышляет. Женка с детьми давно уехала, мать опять же, а он тут затаился!

– Шпиенит! – многозначительно обронила ее подруга.

– Нет, что вы! – запротестовал я. – Семен неплохой человек! Он же того… помог мне обрести…

Я замолчал, размышляя, следует ли пускаться в ненужные подробности, однако разговор подхватила золотозубая толстуха:

– Знаем, знаем! Дохтора сегодня совсем с ума посходили! То собаку трехголовую придумают, то с того света людей возвертают!

– Лучше б они лекарство от радикулита нашли! Как подниму ведро с мусором, так все! Кочергой хожу! – откликнулась подруга.

– Это точно. Зверствуют сверх меры, а людей не лечат! Реформы придумали, чтоб уморить всех!

Толстуха, поерзав, освободила мне место на лавке и с любопытством спросила:

– Ой, а расскажи, милок, как с тобой дело было?

– Какое дело? – притворился я.

– Оживил он тебя как? Подобно царевне из сказки?

– Какой царевне?

– Да ты глухой али дурак? – возмутилась ее товарка. – Сказку про спящую царевну читал? Та тоже сто лет спала, а потом царевич прискакал, живой водой брызнул, она и ожила! У него воды живой сколько хочешь, правда?

– У кого? – уже без притворства удивился я.

– У кого-кого! У жидочка твоего!

– Не знаю, – пробормотал я.

– Да что ты его спрашиваешь, Нюся? – с укоризной заметила маленькая. – Он ведь спал, когда Семка брызгал! Тарас Григорьевич потом проснулся, а до того ничего не соображал!

– А я что говорю? – возмутилась подруга. – Евреи хитрые! Оккупировали Израиль, а там полным-полно святой воды! Светка из третьего подьезда в позапрошлом годе на богомолье туда летала. Само собой, привезла бутылочку воды. Говорит, для омоложения. Ей, правда, не помогло, а другим помогает!

– Да что вода! – рассудительно заметила толстуха. – К воде надобно колдовские слова сказать! А кто ж тебе те слова откроет? Надо мильен заплатить, тогда дадут тебе бумажку с тайными словами, бумажку ту потом надо сжечь, пепел проглотить и водой запить. Вот тогда будет тебе вечная молодость и долгая жизнь!

– Где ж взять-то мильены?!

– У олигархов одолжи, Макаровна! – рассмеялась подружка.

– Да чтоб они сгорели, твои олигархи! – беззлобно выругалась та, что звалась Макаровной, и, посерьезнев, заговорщицки спросила: – Ну, как там, Тарас Григорьевич?

Я малость опешил и осторожно переспросил:

– Где?

– Там! – с нажимом повторила старуха. – В раю!

Вытаращив глаза, я промямлил:

– Собственно, я… – и, опомнившись, произнес торопливо: – Нам нельзя об этом рассказывать! Секрет!

– Жаль, – расстроилась Нюся. – Интересно ведь! А Сталина встречал?

Я окончательно растерялся:

– Н-ну… там народу много… не протолкнуться…

– Сталин его уважал! – подтвердила Макаровна. – При нем вон сколько памятников Кобзарю поставили! И вообще порядок был!

Она заметила девушку, выбежавшую из крайнего подьезда, радостно заерзала:

– Вон! Погляди! Одни проститутки вокруг да жулики! Когда такое было?!

Золотозубая шутливо толкнула меня локтем и игриво спросила:

– А ты что сочиняешь, милый?

Изобразив кислую улыбку, я пробормотал, что сейчас я все больше жизнью интересуюсь, хочу понять, чем дышит народ. Лучше бы я промолчал, ибо водопад сведений обрушился на меня, придавив к лавке. Перебивая друг дружку, старухи стали просвещать меня познаниями воистину энциклопедическими. Я узнал, сколько пятьдесят лет назад стоили буханка хлеба и кило колбасы, вник в подробную биографию начальницы сего домовладения, которая, невзирая на почтенный возраст, также оказалась «проституткой». Затем мне пришлось выслушать инструкцию о том, как правильно голосовать на выборах в парламент и как не продешевить с голосом. Не осталась без внимания и международная обстановка, из которой следовало, что какая-то Ната точит на нас зубы, потому следует держать принцип и не сопротивляться. А когда дело дошло до нынешних министров, депутатов и чиновной мелюзги, я похолодел, не в силах представить, как мой народ выживает в этом мрачном царстве. Однако центральной мишенью старушечьих изобличений все же был наш дом, в котором, оказывается, не сыскать ни одной порядочной женщины (исключая, разумеется, самих старушек), а те, что есть, уложив мужей спать, поголовно спешат к любовникам. Городовой, коего они называют участковым, бьет жену и обижает подростков, начальник дома вместо деревьев для озеленения двора купил себе новый диван, а дворник Митька лазит по почтовым ящикам, таскает оттуда газеты, а когда разносят пенсии, то становится угодливым, вымаливая на пиво.

От старушечьего галдежа разболелась голова, и я поднялся, намереваясь прогуляться вокруг дома, но Макаровна, схватив меня за рукав, сердито спросила:

– Ты по телевизору когда думаешь выступать?

– Зачем по телевизору? – удивился я.

– Как зачем?! А кто ж народу посоветует, что делать? Квартплату повысили, сахар дорожает, молоко. Надо выступить и это… осудить!

Голова раскалывалась, и я, скорчив жалостливую гримасу, тихо прошептал:

– Скажите, милые, а как вам на воле живется?

Старушки переглянулись, а золотозубая, пожав плечами, осторожно переспросила:

– Ты про что?

– Он про эту… экологию, так? – неуверенно обронила Маруська и закивала головой. – Портят ее зазря! Одно удовольствие было на воле посидеть в тенечке, потолковать, так ведь зараза с неба падает! Последнее у пенсионеров отбирают! Воздух!

Почувствовав дурноту, я встал и побежал вдоль дома, не заметив, как шпики выскочили из ямы с песком и, опрокидывая детей, ринулись вслед за мной.

Обогнув дом, я оказался на улице, по которой катил поток машин. Редкие прохожие перескакивали лужи на дырявом тротуаре, никто не обращал на меня внимания, а я не решался остановить первого встречного, чтобы погутарить о жизни. Неловко отвлекать человека, озабоченного думами, тисненными на его челе, да и шпики, следившие за мной из-за угла, отбили охоту к познанию киевской жизни. Пришлось неспешно обойти квартал и с праздным видом вернуться к подьезду, который небрежно обметал заросший недельной щетиной мужчина в странном вязаном чепце.

– Ты из шестой? – внезапно спросил он испитым голосом, заставив меня вздрогнуть.

– Из шестой, – вежливо ответил я.

– У жида живешь? – уточнил он и, не дожидаясь ответа, сказал решительно и строго: – Ты своему Иуде скажи, что он задолжал за уборку лестничной клетки! Три месяца не платит, жидовская морда! Скажи, что Митька-дворник в последний раз предупредил: не заплатит до вечера, я вам двери говном вымажу и насру перед порогом!

Я брезгливо отшатнулся, пытаясь его обойти.

– Стой! – крикнул он и, приблизив ко мне свое зловонное дыхание, ехидно спросил: – А ты прописан здесь, а?! – И, увидев мою растерянность, оскалился, обнажив гнилые зубы. – Не прописан! По харе вижу, что нелегальная морда кавказской национальности. Ну, ничего, я участковому стукну, он порядок наведет!.. Гривня есть, нет?

Рассердившись, я решительно оттолкнул его и поднялся в квартиру. Странно, но Семки дома не было. Раздевшись, я подошел к окну и стал разглядывать унылый пейзаж и живописного хама с метлой в руках. Что я узнал о моем народе? Ровным счетом ничего. Да и как можно назвать народом женщин, ненавидящих свою старость, или ядовитого дворника, не говоря уже о шпиках, жандармах, лаврских кликушах, литераторах и иже с ними! Может, не та публика пересекает мои пути? Может, попрятались от меня честные, думающие? Самое время ехать в село, к земле. Жизнь прорастает из почвы. Город – врата ада, и это есть истина.

Через час пришел Семка, а я, злой от его непредупрежденного отсутствия, не без злорадства изложил угрозу дворника вымазать дерьмом дверь и наложить на пороге пламенный привет. Семка не удивился, почесал макушку и выскочил за дверь. Через несколько минут вернулся довольный, очевидно, усмирив бунтаря.

– Ты куда ходил? – поинтересовался я, надеясь услышать хоть одну приятную новость.

Но мой друг вместо ответа пропел детскую прибаутку:

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали! Садись, будем обедать!

86

Расшифровка разговоров Пурица и Гайдамака

27 апреля 2014 г.

Кассета № 1

ПУРИЦ. Как погулял?

ГАЙДАМАК. Плохо.

ПУРИЦ. Чего так?

ГАЙДАМАК. Дом у тебя вымороченный! Одни вурдалаки обитают! И вообще, в Киеве домов как деревьев в лесу. Ни одной живой души. Чего ты здесь поселился?

ПУРИЦ. Это кооператив. Его еще мой покойный отец купил.

ГАЙДАМАК. Я в том смысле, что в доме одни проститутки и жулики!

ПУРИЦ. Ага! С бабушками побеседовал?

ГАЙДАМАК. Ну да! А ты с дворником уладил? Смотри, он не шутил про говно!

ПУРИЦ. Не волнуйся! Митька, пока не опохмелится, ходит злющий как пес. Дал ему на пиво, говеет теперь!

ГАЙДАМАК. Так куда ж ты ходил, Сема? Опять секреты разводишь?

ПУРИЦ. Никакие не секреты!

ГАЙДАМАК. В ломбард бегал? Так и скажи!

ПУРИЦ. Да какой ломбард! Что я туда понесу? Слезы?

ГАЙДАМАК. Говорю же: купи краски, я картину нарисую, продадим, и будет на харчи.

ПУРИЦ. Где ты продашь? В салонах принимают картины членов Союза художников. А ты кто такой?

ГАЙДАМАК. Академик живописи!

ПУРИЦ. Нашим царские титулы не указ!..

ГАЙДАМАК. Вам ничто не указ! Какого черта ты меня воскресил?

ПУРИЦ. Из романтических побуждений. Страну пожалел!

ГАЙДАМАК. Жалельщик сыскался на мою голову!.. Тошно на все глядеть! Хамы и глупцы!

ПУРИЦ. Ну да! В ком нет любви к стране родной, те сердцем нищие калеки!

ГАЙДАМАК. Ты гляди! И много стихов моих знаешь?

ПУРИЦ. У меня по украинской литературе «пятерка» в школе была! Так что ты надумал? Идешь в президенты?

ГАЙДАМАК. Не трави душу!.. Я писать хочу, рисовать хочу! На природу хочу! Тесно мне в твоих мешках каменных!

ПУРИЦ. Ладно. Завтра купим краски.

ГАЙДАМАК. За красками я с тобой пойду! Ты в том деле не специалист.

ПУРИЦ. Само собой.

ГАЙДАМАК. В газетах пишут, что художникам место определено для продажи картин. Как оно? Запамятовал?

ПУРИЦ. Андреевский спуск!

ГАЙДАМАК. Во-во! И много там нашего брата?

ПУРИЦ. Не знаю.

ГАЙДАМАК. Народ картины покупает?

ПУРИЦ. Не знаю.

ГАЙДАМАК. А что ты вообще знаешь, темнота?

ПУРИЦ. Я газеты купил. Возьми, почитай, пока обед сварганю!

ГАЙДАМАК. Что толку в тех газетах? Голые сиськи и сплошной оптимизм!

ПУРИЦ. Чем тебе оптимизм не нравится? Народ жизнью доволен.

ГАЙДАМАК. Врешь! Народ заботы грызут. По лицам вижу!.. Мысли тяжкие, как камни! Мы когда в Канев поедем?

ПУРИЦ. Сложный вопрос.

ГАЙДАМАК. Вот те раз! Ты же обещался?!

ПУРИЦ. Нельзя нам пока в Канев. Опасно!

ГАЙДАМАК. С чего ты так решил?

ПУРИЦ. Знаю.

ГАЙДАМАК. Тогда иди к черту! Сам поеду. Дорогу небось найду!

ПУРИЦ. Не поедешь.

ГАЙДАМАК. Ты, что ли, запретишь? Я Назара сыщу и с ним поеду. Он не откажет!

ПУРИЦ. Ладно. Поедем. После праздников.

ГАЙДАМАК. После Пасхи?

ПУРИЦ. Да нет! После торжеств по случаю твоего двухсотлетия!

ГАЙДАМАК. Вот еще! Не нужны мне юбилеи. Подвох чую!

ПУРИЦ. Пойдешь наперекор властям, жизни тебе не будет! Арал ничему не научил?

ГАЙДАМАК. Сема!

ПУРИЦ. Что?

ГАЙДАМАК. Я давно хотел тебя спросить…

ПУРИЦ. Спрашивай!

ГАЙДАМАК. Зачем вы Христа продали?

ПУРИЦ. Иди к черту!

Кассета № 2

ПУРИЦ. Поспал?

ГАЙДАМАК. Я не спал.

ПУРИЦ. Понятно. Думы мои, думы мои…

ГАЙДАМАК. Не зубоскаль!

ПУРИЦ. Я не зубоскалю. Само в голову лезет.

ГАЙДАМАК. Я не для таких, как ты, писал!

ПУРИЦ. А для кого?

ГАЙДАМАК. Для народа.

ПУРИЦ. А я кто?

ГАЙДАМАК. Сказал бы, так обидишься!.. А настроения нет оттого, что Гете читал. У тебя шкаф его том подпирал вместо ножки. Знаешь, что он сказал? «Самое большое рабство – не обладая свободой, считать себя свободным»! Вот как! Будто в воду глядел!..

ПУРИЦ. Ты его на место поставил?

ГАЙДАМАК. Кого?

ПУРИЦ. Гете! Шкаф опрокинуться может!

ГАЙДАМАК. Я его Хнюкалом подпер! Обедать будем?

ПУРИЦ. Пять минут, и картошка сварится. Любишь картошку в мундирах?

ГАЙДАМАК. А селедочка прилагается?

ПУРИЦ. А как же!

ГАЙДАМАК. А лучок?

ПУРИЦ. И лучок, само собой!

ГАЙДАМАК. Ну, и славно!.. Можешь быть приятным, когда захочешь!..

ПУРИЦ. Как твоя немка?

ГАЙДАМАК. Которая?

ПУРИЦ. Цырлих. Звонила недавно.

ГАЙДАМАК. Что ж не позвал?

ПУРИЦ. Думал, ты спишь.

ГАЙДАМАК. Чего хотела?

ПУРИЦ. Интересовалась твоим настроением. Спрашивала, согласен ли принять ее предложение.

ГАЙДАМАК. Да она не в моем вкусе! На Катьку Пиунову в старости смахивает.

ПУРИЦ. Она о деле спрашивала, а у тебя одни шашни в голове!

ГАЙДАМАК. Какие у меня с ней дела?

ПУРИЦ. Откуда мне знать!

ГАЙДАМАК. Я ж тебе рассказывал! Хочет, чтобы я их президента пропихнул на вечный трон!

ПУРИЦ. Удовольствие прибыльное. Квартиру дадут на Крещатике, деньги, ордена. В Спилку наконец примут!

ГАЙДАМАК. А вдруг он окажется сатрапом?

ПУРИЦ. Кто?

ГАЙДАМАК. Ну, этот… президент?

ПУРИЦ. Тебе какая забота?

ГАЙДАМАК. А представь, что моя это забота! Моя!

ПУРИЦ. В душе они все сатрапы.

ГАЙДАМАК. А порядочных нет?

ПУРИЦ. Попрятались порядочные!

ГАЙДАМАК. Экий ты ненавистник всего украинского!

ПУРИЦ. Ты не врагов ищи! Соратников ищи!

ГАЙДАМАК. Соратники предадут, за примерами ходить недалеко!

ПУРИЦ. Думай! Я все равно уезжаю в Израиль.

ГАЙДАМАК. Дезертируешь? Вот такой вы народец! А клялся, что любишь Украину! Меня цитируешь!

ПУРИЦ. Вот пристал! Не хочешь с ними в одну дуду дудеть, и не надо! Они сами управятся. А тебя объявят самозванцем!

ГАЙДАМАК. Кишка тонка!

ПУРИЦ. Ты за них не переживай! Еще и дело пришьют!

ГАЙДАМАК. Я определенно решил, Семка! Подамся в президенты! Вот выйду на Майдан и спрошу у народа: люб я вам али не люб? Коли люб, объявляйте гетманом, а я буду служить вам верой и правдой!

ПУРИЦ. Кому твоя правда нужна? Народ не свободой озабочен, а стабильностью. Что никто его не трогал, не дергался, не умничал!

ГАЙДАМАК. Гниют, что ли? Чего молчишь? Ты ж у нас умный, еврей, одним словом!

ПУРИЦ. Будешь обзываться, вообще перестану с тобой разговаривать!

ГАЙДАМАК. Где ж я обзываюсь? Уже третий день про жидов молчу! Ладно, чего ты?.. Так что говорить на Майдане?

ПУРИЦ. Врать надо!

ГАЙДАМАК. Врать?!

ПУРИЦ. Причем безбожно! Ты рассуди, кто стоит возле той трибуны. Например, стоят крестьяне, рабочие, студенты, просто зеваки. И каждый хочет услышать, что ты лично для него сделаешь. Не всем, а лично ему!

ГАЙДАМАК. Да я…

ПУРИЦ. Не перебивай! Ты должен улыбаться и врать! Врать и улыбаться! Улыбка должна быть радостной, когда говоришь о будущем, и скорбной, когда вспомнишь прошлое. Все плохо у вас, говори, попередники все развалили, украли, порушили! Но я вас, братья, в обиду не дам, врагов накажу! В бараний рог их сверну, в кандалы и на каторгу! А вам – светлое будущее и сытое пузо! Крестьянам – по мильену на посевную! Рабочим – мильен к зарплате! Студентам – пиво и девок! И танцы три раза в неделю, и стипендию, как у депутата! Ври как Мюнхаузен, народ враки любит! И меньше вспоминай своего Гонту!

ГАЙДАМАК. Да чего ж не вспомнить? Я бы и сейчас многих в капусту порубал!

ПУРИЦ. Не фантазируй, Тарас! Ты – вывеска на уродливом фасаде недостроенного здания! Убери тебя, и дом никто не заметит! Он обветшает, развалится, а жильцы уедут куда глаза глядят!

ГАЙДАМАК. Сема?

ПУРИЦ. Пять минут, и будем обедать!

ГАЙДАМАК. Я не про картошку.

ПУРИЦ. А про что?

ГАЙДАМАК. Зачем вы, паразиты, Христа римлянам продали?

ПУРИЦ. Да что ты заладил одно и то же?! Продали, распяли!

ГАЙДАМАК. Он мир хотел изменить, а вы…

ПУРИЦ. Для начала он хотел изменить порядок богослужения в Храме и синагогах. Кому это понравится? Ты же в Лавре тоже принялся наводить свои порядки, и что?

ГАЙДАМАК. Это другой вопрос. А ты, Сема, большой дурак, хоть и ученый! Нет, я решительно намерен идти в президенты! Я даже план сочинил! Подробности додумаю и расскажу!

ПУРИЦ. Бог в помощь!.. Садись к столу, твое превосходительство!..

Кассета № 3

ГАЙДАМАК. Если эта курва позвонит, скажи, что я согласен! Эх! Мне б только на сцену выйти!..

ПУРИЦ. Они не дураки, настроение твое поймут и сразу в Лукьяновку!

ГАЙДАМАК. В тюрьму, что ли? А я притворюсь дурачком! Даром что ли, пьесы писал?

ПУРИЦ. При чем тут пьесы?

ГАЙДАМАК. Ну как же! Когда пишешь для театра, то представляешь, как это будут играть актеры, влазишь в их шкуру и начинаешь чревовещать!

ПУРИЦ. Театр это красивая забава! И не более того!

ГАЙДАМАК. Дурак ты! Сразу видно, что в театр не ходишь!

ПУРИЦ. Чего ты бесишься? Я ж не писатель, не знаю тайны вашего ремесла! Сидите за столом, задрав глаза к потолку, изливаете всякий бред, что в голову лезет, удовольствие получаете и денег за это требуете! А мы читай вашу белиберду!

ГАЙДАМАК. А тебя завидки берут? Ты вот объясни как ученый: отчего в мире много дурости? Почему народы не умнеют?

ПУРИЦ. Некоторые умнеют, не переживай! А ежели ты про Украину, тут не так просто! Лучших калечили, убивали, а те, кто выжил, превратились в бабуинов.

ГАЙДАМАК. Это что за племя?

ПУРИЦ. Обезьяны! Для них главное жрать, размножаться и трусливо озираться по сторонам!

ГАЙДАМАК. Вот загнул! Людей с обезьянами сравниваешь!

ПУРИЦ. Не я сравниваю, природа! Самое страшное, что человеческие «бабуины» быстро размножаются. Как станет их половина населения, так и хана государству! Доказано светилами науки!

ГАЙДАМАК. Ты гляди! Ну, а сколько сейчас в Украине этих… бабуинов?

ПУРИЦ. За сорок процентов перевалило!

ГАЙДАМАК. Вот беда!..

(Пауза 2 мин. 45 сек. Примечание расшифровщика.)

ГАЙДАМАК. Люблю я печеную картошку! Когда в солдатчине был, первейшим делом на огороде картошечку сажал. В степях она плохо приживалась, не то что у нас! Хотя почва там песчаная…

ПУРИЦ. Огород у него свой был! Скажите, пожалуйста!..

ГАЙДАМАК. А как же! Я сельский хлопец, нам без огорода смерть! Я и огурчики сажал, и лучок, и чесночок.

ПУРИЦ. А нас в школе учили, что тебя чуть ли не в кандалах на службу водили, палками били.

ГАЙДАМАК. Брехали, Сема! Кандалов не было. На душу склепали кайданы, это да! Я ведь общество любил, искал людей образованных. В ссылке ведь что? Офицерики, кость солдатская! Самогон ведрами глушат! Караул ужрется – иди на все четыре стороны! Только куда идти? Пустыня на сотни верст! Знаешь, Семка, не будь я разгильдяем, мог бы и на офицера выслужиться! Тут царь шанс давал, врать не буду. Но я его послал с офицерством подальше!

ПУРИЦ. Да он, поди, и забыл про тебя!

ГАЙДАМАК. Не скажи! Я ему крепко насолил! Не люблю я царей, Семка!.. Нутром не люблю. А как газетки твои почитал, так и к президентам доверия нет. Порой кажется, что и Вашингтона американцы придумали, как красивую метафору! Сема, я хотел спросить… Ты только не обижайся, ладно?

ПУРИЦ. Опять какую-то гадость про евреев?

ГАЙДАМАК. Не гадость! Вот вас не любят, а вы терпите, отмалчиваетесь. Отчего?

ПУРИЦ. Мы камешек в вашем ботинке. Камешек, который не выбросишь. Был у нас ученый, Эйнштейн его фамилия. Он сказал очень мудрую вещь. «Антисемитизм, – сказал он, – это тень еврейства».

ГАЙДАМАК. И что? Любой предмет тень отбрасывает. Это первая заповедь рисовальщика.

ПУРИЦ. Ну да! А ведь случаются народы, которые не отбрасывают тень и тихо растворяются в истории. Думаешь, тяжело быть евреем в Украине? Нет, мой дорогой друг! В Украине тяжело быть украинцем! И ты это понимаешь, только боишься в этом признаться. Даже себе!

(Пауза 3 мин. 45 сек. Примечание расшифровщика.)

ГАЙДАМАК. Так когда за красками пойдем?

ПУРИЦ. А утречком встанем и сразу отправимся!

ГАЙДАМАК. Вот и славно! А потом я твою парсуну намалюю! И продам. Вы Христа продали, а я тебя продам. Будем квиты!

Расшифровку произвел ст. л-т Гвозденко

87

Рапорт

Оперативная группа наружного наблюдения зафиксировала выход объектов «Пуриц» и «Гайдамак» из квартиры своего дома в 9.15 по местному времени. Подозреваемые направились к остановке, где сели в автобус по маршруту «Дворец спорта – Дом художника».

На Львовской площади обьекты зашли в магазин при Доме художника, в котором находились с 10.50 до 11.30.

Заведущая художественным салоном Тимофеева Г. Т. под давлением улик призналась, что «объекты» купили акварельные и масляные краски в количестве трех коробок, кисти (12 штук), а также холсты, подрамники и другие художественные принадлежности, смысл которых выясняется сотрудниками оперативной группы.

Затем обьекты спустились в ресторан Дома художников, заказали по 100 г водки и закуску, изредка вступая в краткие пререкания с официантом, который требовал от них прекратить курение. В 13.30 «обьекты» вышли из ресторана и совершили пешую прогулку по ул. Ярославов Вал. Затем, спустившись по Прорезной на Крещатик, сели в маршрутное такси и в 15.40 вернулись к месту постоянной дислокации.

Во время прогулки объекты ни с кем в длительный контакт не вступали, письма в почтовые ящики не опускали.

Старший группы наружного наблюдения капитан Зорька З. Н., 28 апреля 2014 г.

88

Начальнику Гуманитарного управления Администрации Президента Цырлих А. Л.

Дорогая Алиса Леопольдовна!

Литераторы независимой Украины решили внести свою лепту в государственные торжества по случаю 200-летию со дня рождения Великого Кобзаря и готовы принять в них самое горячее участие. В настоящий момент к выходу в свет подготовлены 48 романов, 7 пьес, 145 поэм и 786 стихотворений, посвященных жизни и творчеству гения украинского народа. Ждем обещанного финансирования.

Решив не ограничиваться литературными достижениями, литераторы приступили к репетициям «вертепа», который предлагаем включить в главную программу торжеств, которые состоятся на Майдане 10 мая 2014 г.

По нашей задумке, после представления народу воскресшего юбиляра на сцену выбегут Гоголь, Котляревский, Сковорода, Марко Вовчок, Кулиш, Леся Украинка и Иван Франко. Академик Вруневский, загримированный под Кирилла и Мефодия, произнесет приветственное слово, а персонажи украинской литературы поведут вокруг Шевченко хоровод, распевая народные частушки. Внезапно появится Черт, олицетворяющий темные силы. (Черта предлагаем одеть в футболку с логотипом «Газпрома», чтобы было понятно в политическом смысле.) Черт попытается поссорить народ и власть, но появившийся Богдан Хмельницкий передаст Шевченко булаву, которой тот прогонит Черта. В финале все персонажи «вертепа» вместе с Т. Г. Шевченко споют песню «Ще не вмерла Украина», известную сегодня как национальный гимн.

Надеемся, Вы не откажетесь стать главным консультантом «вертепа», и приглашаем Вас на генеральную репетицию, которая состоится 5 мая 2014 г. в 16.00 в конференц-зале Спилки литераторов Украины.

Всегда остаемся верными помощниками руководства страны в вопросах культуры и духовности.

С уважением, Голова украинских литераторов Борис Мамуев

Резолюция: Взять из письма «зерно», а самих писателей до окончания празднеств держать в трезвом состоянии!

В. Ф.

Приписка: Может, срочно организовать дни украинской литературы в Красноярском крае России?

А. М.

Резолюция: Согласен! Заодно и в Африке, Австралии и Новой Зеландии!

В. Ф.

89

Дневник Т. Г. Шевченко

30 апреля 2014 г.

Второй день пребываю в блаженном состоянии. О, великолепная муза! Хоть и наложила закрытую печать на поэзию, зато высвободила кисть, которая работает с неизбывным вдохновением.

Вчера закончил недурственные акварели, а сегодня почти наполовину готов портрет Семена, который я решил назвать кратко и выразительно: «Каббалист». Я просил своего натурщика надеть на голову ермолку, а тело окутать национальными одеждами, но Семка заявил, что таковые у него когда-то при обыске изъяли жандармы, а ермолку он надевать не решается, поскольку не хочет дразнить гусей. Все эти предметы я решил написать по памяти, что я, жидов в своей жизни не видал?! (Слово «жид» зачеркнуто, вставлено слово «иудей». Примечание издателя.) Работать буду допоздна, дабы назавтра портрет был готов. На эскизах Семка выглядит старше своих лет, да и молод он для мыслителя, коих во множестве дал миру этот подозрительный народ. На его замечания я резонно заметил, что лет через двадцать он и его изображение сравняются в возрасте, тем более что живопись, в отличие от человека, бессмертна.

Акварели также удались, правда, все они имеют ракурс из окна нашей обители. На одной я изобразил старушек, с которыми давеча встречался на лавочке у подьезда. Вышли они симпатичными, я бы сказал, благостными. Нутро их передать акварельными красками невозможно, тут надо бы писать маслом. Впрочем, для первого раза сгодится. Также я изобразил дворника Митьку, изнывающего от жажды. Хорошо получились вороны, следящие за работой дворника. Так и ждут, когда он пойдет пить пиво, освободив им место пиршества. Центром третьей работы стала наша соседка Любаша. Черты пришлось немного исказить, дабы Семка не заподозрил неладное, однако девица вышла смачная, особенно вырез на платье, из которого рвется к солнышку вся полнота женских чувств. Не подарить ли сию работу изображенному предмету в благодарность за дружеское участие в нашей судьбе? Опасаюсь, как бы она не восприняла сей шаг за необходимость выручить еще раз, что было бы весьма обременительно. Впрочем, отнесу акварели на Андреевский спуск, а там видно будет. С Семкиным портретом тоже неясно. Хотел подарить его оригиналу, как залог нашей дружбы, но он стал отнекиваться, мол, на границе таможня картину не пропустит, учинит скандал, а затем посоветовал отнести картину в музей. Однако я сомневаюсь, что в украинском музее выставят «Каббалиста». Чего доброго, прибежит поп из Лавры, с которым мы давеча подрались, и начнет вопить об осквернении православия.

Далее писать прекращаю, спешу к мольберту. Как вещал капитан Косарев, «труба зовет»! Но сперва отмечу, что Семка с подозрением смотрит на мою живопись. У евреев нельзя изображать людей, им это запрещает Талмуд. Странные, однако, у них правила, если не сказать покрепче. И после этого они считают себя культурной нацией!

90

Письмо Двойры Либерман своему сыну, Семену Либерману

1 мая 2014 года

Дорогой Сема!

Я сегодня чуть не упала, когда к нашему дому подъехала большая черная машина с цветным флажком. Оказывается, это приехало посольство Люксембурга и привезло твое письмо. Посол сказал, что они переживают из-за опасности, которая тебе угрожает, и поэтому решили переправить письмо специальной почтой, то есть по воздуху. Сыночек, про какую опасность они говорят? Немедленно напиши и ничего не скрывай!

Пока я пишу ответ, посол на кухне пьет кофе. Я хотела его пригласить в гостиную, показать твои похвальные грамоты и значки, но твоя дорогая супруга затеяла генеральную уборку и в доме такой кавардак, что не только иностранцу, но даже своим невозможно смотреть на это. Иностранец очень милый и интеллигентный человек, он поцеловал мне руку и сказал, чтобы я не волновалась, он подождет сколько надо, ибо дело демократии в Украине важнее его личных неудобств. Не знаю, что у вас происходит, если тобой занимаются посольства, но надеюсь, что, кроме своего Шевченко, ты не успел сделать украинскому правительству ничего плохого. Прошу тебя, не трогай их и вообще заканчивай улучшать жизнь других народов. Нам это всегда вылазило боком.

С журналистами я больше не общаюсь. Сказала, что ты через месяц приедешь и сам будешь с ними разговаривать. Две газеты на первых страницах ежедневно дают сообщения о тебе. Одна пишет, что «до приезда гения еврейского народа Либермана осталось двадцать шесть дней», а другая тоже считает дни, но уже обзывает тебя предателем. Когда ты вернешься, мы подадим на них в суд. Я уже нашла адвоката. Таня посоветовала Гринберга. Это не адвокат, а тигр и лев в одном лице! Считай, что решение суда у нас в кармане!

Заканчиваю, потому что посол нервничает и поглядывает на часы. Напиши Тане, что уборку в доме надо делать, не когда к тебе приезжают высокопоставленные господа, а в другое время. Мне это досадно, потому что я хотела с ним поговорить про Нобелевскую премию, что надо делать, чтобы ее получить, кому писать, где искать протекцию и т. д. Поговорю на улице, возле машины.

Ну, все. Про кастрюльку больше не напоминаю.

Целую, твоя мама

91

Дневник Т. Г. Шевченко

2 мая 2014 г.

Черт его знает, как не везет мне в этом Киеве! Заколдовал кто-то мать городов русских, или некто всесильный и невидимый продолжает строить козни, наполняя чашу страданий, которую никак не могу испить до конца! Итак, сегодня выдался чудный день. Я особенно люблю сию пору года, когда прохладный воздух, еще не прогретый лучами солнца, необыкновенно бодрит члены. Наблюдательные люди утверждают, что весна омолаживает не только душу, и я решительно согласен с ними.

Всласть надышавшись свежим воздухом, заполнившим комнату (Сема пооткрывал все рамы, дабы проветрить квартиру), я стал подгонять своего хозяина, то и дело поглядывая на часы. Хотя мой друг уверял, что художники собираются на Андреевском никак не раньше десяти часов утра, а то и позже, я нервничал и не находил себе места, злясь, что он так долго моет чашки и тарелки. Наконец, упаковав акварели «Бабушки у подъезда», «Портрет соседки» и третью, названную мною весьма лаконично «Митька», мы вышли из дома. Избыточная энергия была столь велика, что я едва не показал язык шпикам, которые неохотно поднялись с лавочки и, задрав головы к зеленеющим веткам деревьев, скосили глаза, наблюдая за нами. Семка дернул меня за рукав, и мы быстро пошли к навесу, у которого останавливаются маленькие скрипучие автобусы. Конечно, шпики побежали за нами.

Через минуту мы уже тряслись, стиснутые ворчливой толпой, а шпики торчали подле водителя и напряженно следили за нами. Я не выдержал и таки показал им язык, отчего зенки их едва не выскочили из глазниц. Водитель, между тем, курил зловонный табак и громко кричал на публику, чтобы она передавала деньги за проезд. Публика незлобно отгавкивалась и дразнила водителя вычурным матюком в рифму требованиям управителя машины.

Через полчаса мы вышли у паперти Андреевской церкви, и я, машинально перекрестившись на великолепное творение Растрелли, невольно ахнул.

Доступные взгляду окрестности были заполнены картинами. Сей великолепный Эрмитаж под открытым небом простирался до самого Подола, теряясь в лабиринтах монстра, который в мою бытность был Гостинным двором. Картины представлены разных размеров – громадины в человеческий рост и небольшие пейзажи в роскошных рамах и без оных. Возле каждого вернисажа, состоящего из дюжины произведений малярства, толпились творцы, отмеченные печатью божественности и с мучительной гримасой неопохмелившихся страдальцев. Покупателей было во сто крат меньше самих художников, но Семка обьяснил, что покупатели появятся попозже, к полудню. По правде сказать, без Семки я бы растерялся в этом разливанном море искусств, но мой друг зорким взглядом выискал подле памятника свободное местечко и, широко раскинув руки, словно застолбив пространство, позвал меня. Я тотчас же бросился к нему и, лихорадочно распаковав картины, выставил их на всеобщее обозрение, смущенно поглядывая по сторонам.

Рядом со мной оказался весьма колоритный мужчина с седыми бакенбардами и орлиным профилем. Я неуклюже кивнул ему головой, впрочем, это мне показалось, хотя я едва пошевелил бровями, на что сосед мой весьма аристократически наклонил голову, продолжая рассматривать мои акварели. Я почувствовал жгучее желание познакомиться, а затем и побеседовать с коллегой, однако непонятная стеснительность сковала мои члены. Он, вероятно, прочел мои мысли и, протянув холеную руку, отвесил полупоклон:

– Доктор искусствоведения Коркошко Степан Николаевич!

– Академик живописи Шевченко! – машинально пробормотал я, тряхнув его руку.

Он нисколько не удивился, коротко ответив:

– Наслышан!

Я проследил за его взглядом и обомлел. За моей спиной торчало очередное издание моей персоны. Да сколько можно! Я пробормотал нечто невнятное, мол, не имею отношения к этому идолопоклонству, на что он с приятный вежливостью произнес загадочное «бывает», а затем полез в карман некогда замшевой куртки, достал изящный портсигар и предложил угоститься. Не дождавшись моего ответа, коллега закурил, продолжая косить глазом на мои акварели, а затем стал кого-то высматривать в разноцветной толпе зевак, которая медленно и неумолимо втекала на Андреевский спуск. Не выпуская изо рта сигарку, г-н Коркошко мотнул головой в сторону моей «Незнакомки» и негромко произнес:

– Спрячь! А то мозги…

Далее он вставил такое крепкое словцо, которое и в борделе произнести постесняешься, а в ответ на мой недоуменный взгляд разразился пояснениями, состоящими сплошь из матерных слов. Отмечу, что мат его был изысканен, я бы сказал, аристократичен, и вовсе не оскорбителен, хотя наиболее щадящими словами в его тираде были «суки» и «бляди». Продираясь сквозь чащу этой великолепной непечатной словесности, я силился уразуметь суть предостережений моего соседа, но он вдруг огорченно выкрикнул:

– Поздно, твою мать!..

И тут я увидел подле себя троих мужчин, которые с ироническим взглядом осматривали мои творения. Главного я определил сразу. Это был сухощавый субъект одних со мной лет, с золотыми дужками очков на ястребином носу. Он гипнотизировал «Незнакомку» сухим инквизиторским взглядом, а его спутники, вероятно чиновничья дворня, угодливо заглядывали старшему в глаза, пытаясь прочесть в них дальнейшие инструкции. Наконец очкастый соизволил поднять на меня свой взор, затем перевел его на памятник, словно сличая с ним оригинал, и устало произнес:

– Документик, пожалуйста!

Я забеспокоился, но на помощь подоспел Семка и громко спросил:

– Какие документы?! Он художник! Тарас Григорьевич Шевченко!

– Член Союза? – бесстрастно спросил очкастый и сам себе ответил не без видимого удовлетворения: – Не член!

– Изымаем, Кость Василич? – засуетились холуи, но очкастый поднял руку, призывая к тишине.

– Это что такое? – Его рыжий палец указал на портрет «Незнакомки» и коснулся ее ланит. – Спрашиваю: что это такое?

– Акварель! – едва прошептал я, подавленный не столько наглостью, сколько глупостью подобного вопроса. Мне тотчас же вспомнился ротмистр, с которым судьба свела в петербургском заведении мадам Адольфины и который точно так же приставлял палец к интимным местам девиц и громко интересовался названием сего анатомического предмета.

– В чем, собственно, дело? – пробормотал я. – И кто вы такие, господа?

Очкастый не соизволил ответить. Скривив губы, он вопросительно посмотрел на своих спутников, которые набросились на меня, словно дворовые собаки:

– Что?! Кто мы такие?!

– Мы комиссия по защите морали и нравственности!

– Сейчас узнаешь, кто мы такие! Развратник!

– Порнограф!..

Казалось, крики должны были обратить на себя внимание публики, а особенно художников. И точно! Оглядевшись, я заметил, как некоторые из моих коллег торопливо сворачивали пейзажи трубочкой и прятали их в штанины, а кто и вовсе передавал знакомым, дабы унесли от греха подальше.

Между тем очкастый, которого, как я услышал, звали Константином Васильевичем, закончив осмотр «Незнакомки», вперил в меня холодный немигающий взгляд и вкрадчивым голосом спросил:

– Какого размера декольте у вашей барышни?

– Что? – вздрогнул я от столь странного вопроса и перевел взгляд на свое творение, точно увидел его впервые.

Один из «моралистов» быстренько достал из кармана складной плотницкий метр и принялся замерять расстояние от шейки до края батистовой сорочки, едва прикрывавшей аппетитную грудь Любаши.

– Двенадцать! – удовлетворенно крикнул он, а его подельник, потрясая какой-то брошюркой, возопил:

– А положено десять! Десять положено по закону!

Константин Васильевич ждал моего ответа, хотя я абсолютно не представлял, как объясняться. Но тут на авансцену вновь выперся Семка и пошел в решительное наступление на бесноватую троицу.

– По-вашему, что это такое? – решительно спросил мой друг, указывая на пышные формы предмета моих мечтаний, жившего этажом выше.

– Грудь! – улыбнулся Константин Васильевич. – Причем обнаженная до неприличных размеров, выходящих за рамки, установленные комиссией по охране общественной морали!

– Да все ясно! Двенадцать сантиметров тут! А дозволено десять! – потрясал плотницким метром его подчиненный.

– Значит, грудь? – усмехнулся Семка и вкрадчивым голосом спросил: – Вы имеете в виду грудь как предмет мужского вожделения либо как символическую чашу, вскормившую человечество?

Вопрос был поставлен ловко. Константин Васильевич покраснел, снял очки и принялся протирать их клетчатым платком. Застыла в нерешительности и его свита, ожидая вердикта патрона. Однако сей господин вполне в духе Семкиного народа ответил вопросом на вопрос:

– А вы кто, извиняюсь, будете?

– Я? – Семка презрительно усмехнулся и небрежно произнес: – Я культурный атташе очень влиятельного посольства!

– Оно и видно, что влиятельного, – пробормотал блюститель морали, продолжая багроветь с такой скоростью, с какой раки варятся в казанке. – Оно и видно!..

– Вы не ответили на мой вопрос! – продолжал настаивать Семка с таким апломбом, что я на минуту усомнился, не скрывал ли мой друг свой дипломатический ранг.

– А что отвечать? – трусливо огрызнулся блюститель морали. – Мы действуем по регламенту и строго установленным параметрам! Декольте не может быть ниже установленной комиссией черты, за которой начинается неприкрытая эротика, переходящая в порнографию. Зритель, насмотревшись таких картинок, непроизвольно начнет фантазировать, опуская свой взгляд ниже установленных пределов. Чего доброго, он и платье с нее снимет!

– Педофил несчастный, твою мать! – злорадно прошептал из-за моей спины «доктор искусствоведения».

Сема хотел ответить возражением на «регламентированную» чепуху, но ревизор вдруг схватил «Незнакомку» и ловко передал ее своим помощникам, предостерегающе подняв вверх руку:

– Изымаю для проведения экспертизы!

– Какой экспертизы? – взмолился я. – Да ведь это… я ж ее продать хотел! А где я могу ее получить назад? Дайте квитанцию, сударь!

– Мы вас найдем! – зловеще пообещал глава комиссии и стал уходить, прикрываемый с тыла своими холуями.

Мы с Семкой, как по команде, принялись вертеть головами, пытаясь привлечь внимание своих шпиков. Уж кто-кто, а они должны были исключать наши любые контакты с посторонними, но шпики почему-то торчали у дома-музея какого-то Кавалеридзе, где по слогам читали мемориальные доски, прилепленные в великом множестве к этому зданию.

«Комиссия по морали» рванула вниз по Андреевскому спуску, и, судя по завихрению голов и доносившихся вскриков, под ее горячую руку попали очередные нерасторопные жертвы.

Мой сосед достал очередную сигарку, долго разминал ее пальцами, а затем произнес виртуозную тираду, суть которой сводилась к увечьям мамы моралиста, полученным неприродным путем в результате изуверского изнасилования.

Семка на мой немой вопрос лишь втянул голову в плечи и сердито засопел. Я же, приподняв повыше картины, поставил их на пьедестал памятника и стал пристально всматриваться в толпу, которая становилась все гуще, особенно после того, как к церкви стали подъезжать автобусы с англицкими буквами. Пестрая толпа волнами накатывалась на малярскую братию, оживленно обсуждала работы и даже брала их в руки, восхищенно цокая языками. Живо шли дела у «доктора искусствоведения», хотя я, увидев его картины, стал поглядывать на матерщинника с обидным подозрением. Да и то! На его холстах ничего нельзя было понять – сплошная мазня, как если бы трехгодовалому ребенку дали краски и кисть пошире, а он, пуская пузыри, возил той кистью по холсту в свое удовольствие. Ни лиц, ни каких-либо иных предметов на картинах не было – одни только кривые линии, пятна всех цветов и совершеннейший хаос в композиции.

– Как называется этот шедевр? – восторженно воскликнул некий иностранец на незнакомом мне языке, и его вопрос тотчас же перевела милая женщина, состоявшая толмачкой при его особе.

«Доктор искусствоведения» высокомерно оценил финансовые возможности иностранца и, цвыркнув в сторону ловким плевком, с достоинством произнес:

– Которая? Вот эта?.. Этот шедевр называется «Завтрак гетеры». Триста долларов.

Переводчица наклонилась к уху подопечного, и иностранец, радостно закивав головой, полез в карман за портмоне.

За полчаса доктор искусствоведения продал почти все свои картины, кроме двух вялых набросков. Слюнявя пальцы, он пересчитал деньги и засунул их в боковой карман некогда роскошной замшевой куртки. Меня распирало любопытство, и я решился задать вопрос, изрядно мучивший меня:

– Скажите, коллега, а как называется художественное направление, в котором вы работаете?

– Что? – «Доктор искусствоведения» рассмеялся, а затем, наклонившись к моему уху, прошептал: – Лохуизм!

– Как это? – покраснел я до такой степени, что почувствовал, как пламенеют мои уши.

– Течение изобретено исключительно для лохов! – пояснил он. – Чем непонятнее, тем мудрее! Вот ты, Тарас Григорьевич, застрял в своем романтическом реализме и носишься со своими Катеринами как с писаной торбой! Народу это и даром не надо. Не верит он в реализм. Он вообще ни во что не верит! А перед моей мазней стоит и соображает: кто кого сейчас надует – художник покупателя или наоборот? Но вообще-то фишка в названии. Название, уважаемый, должно быть глубоким и вызывающим. Вот вы, например, как назвали сей этюд? – Он показал пальцами на бабушек, застывших на скамейке под окнами Семкиного дома.

– «Дворик», – упавшим голосом произнес я.

– «Дворик»! – передразнил он, скорчив отвратительную гримасу. – Вы, дорогой мой, с этим «Двориком» еще тыщу лет будете здесь торчать! Уж если не можешь вырваться из пут реальности, так хоть название придумай зазывающее, чтобы публику дрожь проняла!

– Да что тут придумывать? – Я тупо смотрел на свою мазню, словно увидел ее в первый раз. – Дворик, сидят старушки, весна…

– Ладно, помогу, – вздохнул «доктор искусствоведения». – Назовем сей шедевр так: «Путаны на пенсии».

– Как?! – в ужасе воскликнул я.

– А вот так! – Он развернулся и, заметив кого-то в толпе, замахал рукой.

К нам подбежала стайка иностранцев во главе с толмачом. Сосед, подняв мою картину над головой, на безупречном английском языке стал ее расхваливать. Я с английским не очень-то дружу, но переводчик, торопливо глотая слова, перевел спич. Оказывается, мой коллега настаивал, что сия картина принадлежит кисти выдающегося украинского поэта и живописца Тараса Григорьевича Шевченко (что было абсолютной правдой), который скончался 10 марта 1861 года (тут надо было уточнить, что я все-таки воскрес), и что эту самую картину долгое время прятала царская, а затем советская цензура, ибо настоящее название картины «Путаны на пенсии» изображает двор царского борделя для высшей знати. Далее он так растолковал образы моей картины, так живописал разговоры моих «путан», что к нему тотчас же потянулись десятки рук с зажатыми в них пачками денег.

Выбрав пачку потолще, «доктор искусствоведения» передал счастливчику холст. Подмигнув мне, он поднял над головой следующий мой шедевр, на котором был изображен дворник Митька, но тут в толпу иностранцев врезались молодые парни и встали барьером между покупателями и «доктором искусствоведения». Один из молодчиков выхватил картину и замахал на толпу руками:

– Аллес! Финиш! Конец! – затем, оскалив рот на переводчика, яростно выдохнул: – Убери их, падла!

Переводчик, вскинув над головой цветастый зонтик, бросился вниз по Андреевскому спуску, а за ним, ломая каблуки, ринулась многоязычная толпа его подопечных.

Молодые люди, продемонстрировав какие-то картонки, злобно спросили:

– Чей товар?

«Доктор искусствоведения» поднял голову вверх, словно считал облака, а я, скукожившись, несмело произнес:

– Какой такой товар? Это картина! Моя!

– Понятно! – произнес один из наглецов, одетый в лайковый пиджак. Посмотрев на картину, он еще раз повторил: – Понятно! И кто здесь намалеван?

Я даже не успел оскорбиться слову «намалеван», ибо даже невежды знают, что нельзя назвать труд истинного живописца малеванием, но я был подавлен наглостью сих господ до такой степени, что помимо своей воли брякнул:

– Это Митька! Дворник! Весьма колоритный тип.

– Вижу, что колоритный! – не унимался наглец и с усмешечкой произнес: – Мало того, что не платим, так еще и клевещем на родную действительность! Вован, смотри, какая грязь, какой пессимизм!

Я не успел возразить, что детали выписывал с натуры, что в Семкином дворе постоянно лежат кучи мусора, как его спутник с воспаленными, как у картежников глазами, которого величали Вованом, раздраженно спросил:

– Свидетельство предпринимателя прошу предъявить!

– Чего? – Я беспокойно оглядывался по сторонам, но Семки и след простыл. «Доктор искусствоведения» между тем озабоченно складывал свои картинки в холщовую сумку, делая вид, что вовсе не знаком со мной и вообще находится здесь совершенно случайно.

– Не «чево», а разрешение на право торговли живописью! – уточнил молодой хам.

Понимая, что произошла чудовищная ошибка, вызванная расстоянием во времени, что, конечно, извиняет молодых людей, следящих за порядком в государстве, я вздохнул и принялся растолковывать суть вопроса, как я его понимал:

– Дело в том, молодые люди, что когда Его Величество Александр Второй изволили вернуть меня в прежнее состояние, то есть освободили от ненавистной мне ссылки в Аральские степи, они тем самым отменили указание родителя своего Николая Павловича, запретившего мне писать и рисовать. По правде говоря, плевать я хотел на сии запреты, ибо натура художника не лезет ни в какие нормы. Тем более сегодня рисовать я не только имею право, но даже обязан, ибо был удостоен звания Академика живописи Санкт-Петербургской императорской академии художеств, чем и пользуюсь в силу стесненных обстоятельств. Россия ведь сегодня другое государство, им нет резона платить пенсии иностранцам! Надеюсь, вы меня понимаете, господа? – Я с надеждой посмотрел на молодых людей, однако на их лицах не дрогнул ни один мускул.

– Значит, так! – после недолгого раздумья произнес Вован. – Картину под кодовым названием «Митька» мы изымаем как предмет извлечения преступной прибыли. В первый раз ограничимся устным предупреждением, учитывая вашу популярность и возраст, но в следующий раз штрафом дело не закончится!

– Каким штрафом? Вы о чем? – наморщив лоб, соображал я и почти робко произнес: – Шевченко я! Тарас Григорьевич! Вы чего, господа?

– Шевченко он! – хохотнул мерзавец в лайковом пиджаке, но напарник осадил его строгим взглядом, а затем, обратив ко мне измученное неведомыми мне мыслями лицо, произнес:

– Я верю! Верю, что вы тот самый Шевченко! Я в школе из-за вас двойку получил по декламации! Но у нас план, понимаете? План!

– Да, понимаю, как же! – попытался высказать сочувствие я, хотя и не уразумел, о каком таком «плане» он говорит.

– Не понимаете! – вздохнул господин. – У меня такой план, дорогой мой, что встреть я сейчас отца родного, и с того сниму последние портки! Министерство доходов – это вам не колбаса с хреном! Мы учреждение серьезное! Нас даже погребальные конторы боятся!

Он потянулся рукой к «Митьке», но в эту минуту его запястье было остановлено стальной хваткой. Подняв голову, я увидел торжествующего Семку и двух шпиков, которых он привел мне на подмогу. Шпики помахали перед носом парней кусочками красного картона, отчего глаза у тех стали скучными, как прокисший творог. Вчетвером они отошли к ограде, оставив холст у моих ног.

«Доктор искусствоведения», наблюдавший за сим сюжетом со стороны, вновь достал портсигар и, разминая пальцами папиросу, пожелал всей четверке испытать массу удовольствий, из-за которых были повержены Содом и Гоморра. Я хотел спросить Семку, что сие означает, но он прижал палец к губам и стал сворачивать мою акварель в газету.

Увидев, что мы собираемся уходить, «доктор искусствоведения» улыбнулся и вытащил из кармана пачку зеленых купюр.

– Пятьсот баксов! – весело помахал он пачкой. – За «Путан на пенсии»! Сто мне за рекламу, идет?

– Идет-идет! – согласился Семка и, жадно выхватив деньги, спрятал их в карман брюк.

Мы собрались дать деру, но нежданный благодетель жестом остановил нас, достал из портмоне ассигнацию с моей парсуной и, улыбаясь, сказал:

– Попрошу автограф, Тарас Григорьевич!

Я замешкался, но Семка торопливо подал мне вечное перо, и я, прижимая купюру к портмоне, расписался, а затем, улыбнувшись, пририсовал к цифрам еще два ноля.

– Грация! Сенк’ю! – поклонился «доктор искусствоведения» и аккуратно спрятал купюру в портмоне.

Семка был счастлив. Он пытался объяснить мне, сколько мы получим гривень, когда сдадим доллары в банк, но я его не слышал. Мне необходимо было привыкнуть к своей странной популярности.

92

Заместителю Председателя Совета Национальной безопасности Липоксатовой М. П.

Совершенно секретно! Лично в руки!

Уважаемая Маргарита Петровна!

Посоветовавшись с товарищами, мы предлагаем решить «Проблему Шевченко» оригинальным, но проверенным способом. В биографии дорогого Кобзаря можно выявить много темных пятен, которые Генеральная прокуратура с присущим ей усердием способна раскопать и предъявить обществу. Например, в 1859 году наш герой выехал из Санкт-Петербурга на Украину, намереваясь купить здесь землю для постройки собственной хаты. Однако в Каневе он был арестован по подозрению в богохульстве, затем это дело замяли, и он по указанию генерал-губернатора князя Васильчикова был отпущен с миром. Показания инспектора Кабачникова и крестьянина Садового из села Пекари до сих пор покрываются пылью в архивах и не востребованы следственными органами. А что, если возбудить дело о незаконном закрытии следствия? Конечно, «богохульство» сегодня не есть предмет уголовного преследования, однако репутация нашего героя будет изрядно подмочена, а если учесть недавний скандал в Лавре, то можно обернуть дело так, будто наш бунтарь покушался не только на духовные ценности, но и на материальные. Кроме того, во время ссылки Т. Шевченко в Аральских степях в Орском гарнизоне скончались два нижних чина и один унтер-офицер, а некий поручик из ревности пустил себе пулю в лоб. Если хорошенько покопаться в архивах, то я уверен, что без Шевченко тут не обошлось и что он причастен к этим смертям. При непредвзятом подходе к этим делам, проследив цепочку свидетелей, которые давно скончались, мы можем восстановить устную версию, дошедшую сквозь века до нашего времени. Безусловно, от следователей прокуратуры потребуется максимум фантазии и хладнокровной убежденности, которую следует документальным образом оформить. Полагаю, нам не составит труда найти потомков жертв кровавых драм позапрошлого столетия, а эти потомки, конечно же, слышали от своих отцов, те от дедов, а деды от прадедов и т. д. о нелицеприятной роли подозреваемого Шевченко Т. Г. в преступлениях, которые мы непременно раскроем. Дело примет совершенно иной оборот, тем более что к материалам уголовного дела можно приложить более поздние публикации, воспоминания современников, критиков, в которых наш «национальный гений» выглядит не таким уж невинным проказником, каким его представляют школьные учителя.

Полагаю, наши наблюдения могут лечь в основу плана Б и позволят прокуратуре оперативно сформировать следственную бригаду, которая срочно завершит опрос свидетелей и оповестит мировую общественность о подлинном лице Т. Г. Шевченко, долгие годы носившего личину беспорочного национального героя.

С уважением, заместитель Генерального прокурора Сиротюк С. С. 4 мая 2014 года

93

В Особую папку Совета Национальной безопасности

Совершенно секретно

5 мая 2014 г.

В связи с открывшимися обстоятельствами предлагаю:

а ) отменить план «А», изложенный в сценарии руководителя главного гуманитарного управления Цырлих А. Л.

б ) ввести в действие план «Б», предварительно возбудив уголовное дело против Т. Г. Шевченко, посадив его таким образом на прокурорский крючок.

Заместитель Председателя СНБ Липоксатова М. П.

94

Письмо Двойры Либерман своему сыну, С. Л. Либерману

6 мая 2015 года

Дорогой сыночек!

В жизни не угадаешь, кто сейчас сидит в нашем доме и смотрит с твоими детьми мультфильмы про Тома и Джерри! Это опять дипломат из Люксембурга, который любезно предложил передать тебе письмо, так как он срочно уезжает в Киев. Это не мужчина, а что-то особенное! Какие манеры, какая галантность! Куда там нашим евреям! Я даже расстроилась: отчего не родилась в Люксембурге?! Что мои родители забыли в скучном и грязном Меджибоже?!

Извини, но у меня от волнения скачут мысли и давление. Так вот, он уезжает в Киев, так как имеет сведения о том, что у вас вот-вот начнется новая революция, но уже не «оранжевая», а настоящая, с мордобоями и погромами. Конечно, я надеюсь, что ты к этому не имеешь никакого отношения, но на всякий случай прошу тебя не вмешиваться в их дела. Как только русские евреи начинают делать революцию, так в остальных частях земного шара у остальных евреев начинается понос.

Надеюсь, ты уже упаковал все вещи. Упаси Боже, чтобы я напоминала тебе про кастрюльку, но не забудь прихватить папины запонки и бабушкины ложечки. В Хайфе открылся антикварный магазин, где такие вещи стоят сумасшедшие деньги. В связи с предстоящим полетом русских на Марс у израильтян начался жуткий приступ ностальгии и они начали скупать все, что осталось после погромов.

Забыла про самое главное. Поговори с этим дипломатом, расположи его к себе. Я по секрету узнала, что Люксембург – очень хорошее и стабильное государство, где нет антисемитов по причине отсутствия евреев. Я ни на чем не настаиваю, но иметь запасной аэродром еще никому не мешало, тем более что мне уже надоело сидеть на одном месте. Кстати, он сообщил, что Нобелевскую премию дают в Швеции и ее вручает сам король! Я, конечно, расстроилась, потому что не знаю, в чем ты туда поедешь, у тебя ведь нет ни одного приличного костюма! Был бы жив папа! Какой фрак он пошил Ойстраху!..

Извини, что так мало написала, но я хочу угостить дипломата яблочными блинчиками, поэтому бегу на кухню. А все, что я хотела тебе сказать по поводу твоего поведения, ты и сам прекрасно знаешь!

Ждем тебя,

твоя мама

P. S. Твоей жене я ничего не сказала про Люксембург, ее сейчас нет дома, но если она начнет тебе жаловаться, так объясни ей, что в дипломатических переговорах не может быть третьих лиц, даже если они близкие родственники.

95

Протокол допроса Косарева А. П., гражданина Украины, 1960 г. р., проживающего в с. Мирном Бориспольского р-на Киевской области

8 мая 2014 г.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Фамилия, имя, отчество?

КОСАРЕВ. Косарев Антон Петрович.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Дата и место рождения.

КОСАРЕВ. 2 мая 1960 года, село Мирное, Бориспольского района.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. То есть проживаете в Мирном безвылазно со дня рождения?

КОСАРЕВ. Так точно, гражданин следователь! После школы учился в бердичевском сельскохозяйственном техникуме, получил специальность механизатора, служил в танковых войсках, а потом вернулся в родной колхоз.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как называется колхоз?

КОСАРЕВ. Имени Тараса Григорьевича Шевченко.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Уже теплее! Расскажите, что вам известно о вашей родословной.

КОСАРЕВ. В смысле?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Предки ваши кто?

КОСАРЕВ. В смысле отец? Или дед? Отец тоже работал в колхозе. Младшим агрономом. Умер в 1991 году, а мать…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Мать не трогаем. Мать выносим за скобки. Меня интересуют ваши предки исключительно по мужской линии. Отец младший агроном, а дедушка кто?

КОСАРЕВ. Деда убили на войне. В сорок третьем. Под Курском. Его посмертно наградили орденом Красной Звезды. Это надо?..

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Это хорошо. А отец вашего деда, ваш прадедушка? Они кем были?

КОСАРЕВ. Ну… не знаю… Не интересовался. И вообще, тут маленькая ошибочка. Я уже писал, но мне формально отписывают!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Какая ошибочка?

КОСАРЕВ. Наша фамилия Косаренки. В тридцать пятом неувязочка вышла с фамилией!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Какая?

КОСАРЕВ. Деда после Голодомора раскулачили как недобитый элемент и сослали в Сибирь. А там по ошибке записали Косаревым. Мы не москали, мы наши!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А чем вам не нравится фамилия Косарев? Очень звонко и благородно! И родословная получше.

КОСАРЕВ. Вам виднее, чего уж теперь!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Не волнуйтесь! Я вам помогу. Вот, взгляните!

КОСАРЕВ. Что это?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ваша родословная. До седьмого колена.

КОСАРЕВ. Ух ты!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да уж, пришлось покопаться в архивах!.. Видите, одна фамилия обведена красными чернилами? Это ваш главный предок. Егор Михайлович Косарев. В период, который нас интересует, служил в Новопетровском укрепрайоне ротным командиром. В чине капитана.

КОСАРЕВ. Ты смотри! Давно, а вы докопались!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. 1847 год – не такая уж далекая история, если рассматривать ее под микроскопом. Вы, Антон Петрович, потомок Егора Михайловича всего в седьмом колене.

КОСАРЕВ. Спасибо!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да нет, «спасибо» вас ждет впереди. Дело в том, что ваш предок Егор Михайлович командовал ротой, в которой рядовым служил небезызвестный Тарас Григорьевич Шевченко.

КОСАРЕВ. Ух ты!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вот именно, что «ух ты»! И этот самый Шевченко впоследствии оклеветал Егора Косарева в своих воспоминаниях!

КОСАРЕВ. Как оклеветал?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А как писатели клевещут? Придумал гадость и давай ее печатать! То есть распространять!..

КОСАРЕВ. Может, недоразумение какое?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Никакого недоразумения! Капитан Косарев честно исполнял свой офицерский долг, о чем свидетельствуют различные формуляры и награды, но он слыл либералом и был расположен к Шевченко. А последний отплатил ему черной неблагодарностью. Конечно, Шевченко должен был во время прохождения службы маршировать, делать ружейные приемы, ходить в караул, но, как свидетельствует в своих воспоминаниях М. Д. Новицкий, Шевченко муштровал не капитан Косарев, а поручик Богомолов, а затем и офицер Потапов. Получается форменная клевета со стороны поэта на вашего предка. Причем со злым умыслом! Вы согласны?

КОСАРЕВ. Ну, я не знаю…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Напрасно! Задета честь вашей фамилии, и мне странно, что вы не хотите отомстить господину Шевченко.

КОСАРЕВ. Воды можно?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Пейте!.. Обидно, правда?

КОСАРЕВ. Полтораста лет прошло, все давно померли, ему памятники стоят…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Не важно! Надо поставить в этом деле точку!

КОСАРЕВ. Да что же мне делать? Пойти к памятнику и плюнуть?!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Это потом! Если захотите. А сейчас сядьте и напишите, что так, мол, и так, слышал от отца, а отец от деда, дед от прадеда, что Егор Михайлович Косарев рассказывал о подлости рядового Шевченко и завещал потомкам довести дело до суда.

КОСАРЕВ. А… разве так можно?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. По новому уголовно-процесуальному кодексу мы принимаем любые устные заявления и немедленно возбуждаем дела! Между прочим, в соседней комнате подобные заявления пишут Степан Степанович Исаев и Харитон Гансович Герн.

КОСАРЕВ. А это кто такие?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Из той же оперы. Шевченко и предок этого самого Исаева ухаживали за женой капитана Герна. Шевченко она отказала, а поручику Исаеву дала. Так Шевченко из ревности настучал Герну и привел его на квартиру, где ворковали любовники. У поручика Исаева из-за этого были крупные неприятности. А Герн после измены жены запил, был уволен со службы, а потом умер. Возникает вопрос: он сам умер или его довели до самоубийства?

КОСАРЕВ. Кого?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Герна, черт побери! Чем вы слушаете?! И довел его до самоубийства наш дорогой Тарас Григорьевич! Потомок Герна уже все вспомнил. Потомок Исаева аналогично. Так что советую написать все подробно, а мы это оформим как статью о клевете с тяжкими последствиями.

КОСАРЕВ. Какими последствиями?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Егор Михайлович, прочитав записи Шевченко, очень затосковал и стал прикладываться к графинчику. Оттого и вышел в отставку в чине полковника. А если бы Шевченко не писал на него пасквили, не надрывал его сердце? Мог бы Косарев стать генералом?

КОСАРЕВ. Наверное…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Не наверное, а сто процентов! И дворянский титул мог получить! Были бы вы сейчас графом и не крутили бы коровам хвосты! Пишите, пишите!

КОСАРЕВ. Да меня прямо с фермы к вам привезли, у меня и правда коровы там, свиньи. Может, я дома напишу, с женой посоветуюсь?..

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Никак невозможно! Дело срочное. Завтра бумаги должны лежать в Генеральной прокуратуре. Подождут ваши коровы, Антон Петрович, а подохнут, так мы вам новых купим. Вы, как пострадавшее лицо, имеете право на компенсацию. По статье о клевете компенсация может быть весьма и весьма!

КОСАРЕВ. А… кто заплатит ту компенсацию? Суд?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Шевченко заплатит, Тарас Григорьевич! А не заплатит, так что ж! Закон суров, но это закон, как говорят итальянцы! Принудительные работы ему обеспечены! Вот ручка, бумага. Пишите!

96

Дневник Т. Г. Шевченко

11 мая 2014 г.

Сию запись делаю поспешно, ибо события, как мне сдается, принимают нежелательный оборот и неизвестно, когда смогу вернуться к своему дневнику. Семен уверен, что на нас открыли настоящую охоту, и все по моей вине. Однако запишу все в последовательности хронологической.

Итак, нынче я проснулся очень рано, ни свет, ни заря. Семка был уже на ногах и торопил меня с туалетом. Он успел зажарить глазунью, а также полюбившиеся мне гренки с клубничным джемом.

Ровно в семь мы были, как сказал бы мой бывший ротный, «при полном параде» и высматривали в окошко машину, которая должна была приехать за нами. Вскоре во двор въехала большая черная карета, и мы поспешили к ней. Не считая извозчика, в карете находились еще двое крепких парней, которые вежливо помогли мне и Семке устроиться на мягких диванах, а один из них даже поздравил меня с праздником.

Конечно, стоит поразмышлять, что они считают праздником, но поскольку времени у меня кот наплакал, то ограничусь осуждением очередного проявления человеческой глупости считать праздником перенос моего тела из Санкт-Петербурга в Канев. Событие-то печальное, что уж тут праздновать! Но об этом как-нибудь в другой раз.

Итак, прокатившись по улицам матери городов русских, мы прибыли на главную площадь, где когда-то было Козье болото и стояла хата, в которой я квартировал, посещая Киев. Нынче, как сказали бы англофилы, площадь есть главный дансинг страны, правда, поименованный с нашей сельской нерасторопностью Майданом. Подхватив под руки, меня вынесли на огромный помост и завели в небольшую комнатку, где на вашего покорного слугу коршунами набросились куаферы, гримеры и прочая театральная челядь, которая стала пудрить, мазать лицо помадой и расчесывать усы. Гримасничая, я терпел сию пытку, глядя на Семку, который трусливо озирался по сторонам. Затем меня провели в другое помещение, где находилась Алиса Леопольдовна и Мамуев, который робко жался к стенам и прятал глаза, как нашкодивший кот. Главная дама была с ним неприветлива и, очевидно, испытывала к сему господину законное чувство презрения. Впрочем, Мамуев нам не мешал, а госпожа Цырлих протянула руку, которую я на сей раз не без удовольствия поцеловал. Рука у нее была душистая, с отменным маникюром, так что было даже приятно. Надев очки, она развернула тетрадь, улыбнувшись загадочной гримасой Клеопатры.

– Дорогой Тарас Григорьевич! – сказала она. – Сегодня самый главный день в вашей жизни!

– Вы имеете в виду перенос тела? – щегольнул я познаниями в своей посмертной биографии.

– Не только! – благосклонно ответила она. – То, что наши предки благоразумно вырвали ваше тело из рук мучителей и перенесли его в милую нам Украину, за то им честь и хвала! Но когда я сказала об особенном дне, то имела в виду совершенно другое! Сегодня, – она сделала паузу и обдала себя необычным волнением, – вы встретитесь с нашим президентом!

– Знаю! – важно кивнул я головой, удерживая свое достоинство в нужном равновесии. – Это который у нас заместо царя, так?

– Да! – страстно вырвалось у нее. – Вы абсолютно точно выразились, Тарас Григорьевич! Не важен титул, важна суть! Благодетель отчизны – вот высший титул доброго и справедливого самодержца! И вы, как Предтеча, как Креститель Иоанн, должны освятить избранника народа сиянием своего гения!..

Она еще долго изрекала высокопарные глупости, и, признаюсь, мне стоило немалого мужества, чтобы вытерпеть эту пустопорожнюю болтовню и удержаться от желания сообщить сей пахучей дуре, что я им сейчас такое освящение устрою – черти в аду взвоют и святые изумятся! Но мне надобно было молчать, ибо на кон была поставлена не только моя жизнь, но и свобода моего народа, народа безусловно беспутного, ленивого, вороватого, но моего! Поэтому я важно кивал головой, словно конь, которому всадник дает последние наставления перед атакой.

Между тем глухой ропот, как надвигающийся степной смерч, становился все громче, и я понял, что это голос толпы, которая шла, дабы воочию увидеть своего Пророка, то есть меня.

Испугавшись, я стал читать молитвы, которые помнил. Я просил Божью Матерь укрепить дух мой и голос, дабы слышен он был от Прикарпатья до Слобожанщины, от херсонских степей до Запорожской Сечи, я просил Бога простить мне все грехи, большие и малые, вольные и невольные, а также молил вложить в уста мои великую правду. Я молился долго и прилежно, как никогда ранее.

Наконец зазвучали фанфары, и госпожа Цырлих, сжав мою руку, судорожно выдохнула:

– Пошли!

Влекомый ею, я вышел из комнатки и оказался на краю огромной сцены. В противоположных кулисах толпилась масса неизвестных господ, которых скрывал полупрозрачный занавес с шитьем золотых букв «Танцы со звездами». То ли занавес был привнесен из чужого театра, то ли он оказался здесь совершенно случайно, только слово «танцы» меня встревожило, ибо к танцам я был решительно непригоден и на балах всегда драпал в кальянную комнату, где такие же недотепы глушили ликер либо резались в карты.

Мое внимание привлекли большие черные машины, похожие на ту, в которой сюда привезли нас с Семкой. Машины медленно подъехали к сцене, остановились и вдруг тысячи труб грянули военный марш, ударил пушечный салют, и народ взревел, словно каждый из присутствующих выиграл в лотерею поросенка.

Из машины в окружении свиты вышел тот, кого здешнее население почитает своим царем, хотя Семка мне твердо обьяснил, что никаких царей нынче нет и быть не может. В Украине давно, объяснил он, царит демократия наподобие эллинской, но с непременным украинским колоритом. То есть правители, воспев хвалу эллинской мудрости, переходят в другую эпоху и уже по римскому примеру убивают своих предшественников либо бросают их в темницу. Поэтому царь у моих хохлов, строго говоря, условный.

Наблюдая, как он взбегает по ступенькам, ведущим на сцену, как приветствует народ легким мановением руки, я невольно залюбовался его статной фигурой и величавой осанкой. Вылитый гетьман! Куда там графу Разумовскому, не говоря уже про пьяницу Богдана! Про остальных и говорить не с руки! Однако мой невольный восторг сменился смятением, которое произошло, когда мы с ним столкнулись лицом к лицу. Я полагал, что кто-то из свиты, а еще лучше госпожа Цырлих представит меня вождю украинского народа, но он слегка улыбнулся и, похлопав меня по плечу, сказал:

– Здрасьте, Тарас Иванович!

И пошел дальше. Конечно, мне было приятно, что он меня узнал, но все-таки отца моего звали не Иваном, а Григорием, о чем, я полагаю, известно каждому школяру, не считая памятников, на которых и фамилия моя, и отчество сверкают золотыми литерами. Разволновался, что ли?

Между тем наследника Ярослава Мудрого увели в потайную комнату подкрепиться перед тяжким испытанием, а на меня вновь налетели куаферы, гримеры и продолжили терзать своими щетками да пудреницами. Затем полковой оркестр заиграл гимн, а потом на сцену вышел Он. Народ ликовал, потрясая флажками и пивными бутылками, хотя мне показалось, что из толпы неслись и оскорбительные возгласы, более приличествующие концу ярмарки, нежели праздничному торжеству. Впрочем, возможно, я ошибался, озабоченный собственной речью, которую мысленно талдычил уже в третий раз.

Украинский царь говорил медленно, изредка указывал рукой на кулисы в мою сторону, и я сознавал, что говорит он обо мне, и говорит вещи приятные, потому как снисходительная улыбка не сходила с его лица. Впрочем, я решил, что когда меня вытолкнут на сцену, то первым делом поправлю его, сообщив свое истинное отчество, однако мне мешала сосредоточиться моя попечительница, которая то сжимала, то разжимала пальцы на моей руке, больно вонзая кровавые коготки в мою плоть. По ее пожатиям было ясно, что она произносит речь вместе со своим «Вашингтоном», и я немедленно впал в подозрение, что речь сию она сочинила самолично, как и ту, которую я должен был прочесть, хотя и решил не делать этого.

Наконец оратор повернулся к кулисам и благосклонно хлопнул два раза в ладоши, будто турецкий султан, вызывающий гаремную газель на свое ложе.

– Он вам аплодирует! Вам! Идите же! – злобно прошипела госпожа Цырлих и с силой толкнула меня в спину.

Признаюсь, при виде многотысячной толпы я почувствовал дрожь в коленях. Ноги стали ватными, и я едва доплелся до толстой палки, в которую, как мне обьяснили, следовало говорить. Я машинально пожал руку «Вашингтону», ловко увернулся от его объятий и замер, глядя перед собой.

В одно мгновение людское море замерло. Стало так тихо, что я услышал ссору голубей на крышах киевской почты, и вдруг понял, что народ ждет моего слова, верит, что я сейчас скажу нечто такое, отчего жизнь мгновенно изменится, вспыхнет солнце и наступит всеобщее бессмертие и нескончаемый праздник. В ожидании чуда многие стали креститься, вытянув ко мне свои любопытные лица. Превозмогая страх и боль, я стал говорить.

– Дорогие братья и сестры! – сказал я. – Вот я стою перед вами, Тарас Шевченко, сын Григория и Катерины. Прошу некоторых запомнить: сын Григория, следовательно, Григорьевич! – строго добавил я.

Народ стал креститься пуще прежнего, из толпы кто-то выкрикнул:

– О, Господи Иисусе! Это Тарас!

Я поднял руку и продолжил:

– Наверное, Богу было угодно, чтобы я вновь вернулся к вам, и не стихами своими, не поэмами, и даже не картинами! А вернулся, чтобы сказать вам… – Голос мой внезапно задрожал, и ярость ослепила зрение. Не соображая, зачем я это делаю и что говорю, я выкрикнул: – Кто противен природе и Богу? Противны рабы! И промеж них страшнее прочих рабы сытые, готовые охранять свое чрево и скотское состояние, аки лесные звери! Горько мне говорить это, братья и сестры, но не украинцы вы, а презренные малороссы, продавшие Украйну за кусок хлеба, который вам швыряют доморощенные панычи! Где ваша гордость, потомки Гонты? Где ваша козацкая слава, атаманские внуки?! Изворовались! Развратились! Стали завистливыми и трусливыми! А пуще всего изрыгаете из недр своих уродов по образу и подобию своему!..

Я не сразу понял, что мой голос вдруг стих, отчего в толпе стали усиливаться рокот и недовольные выкрики. Как позже объяснил Семка, кто-то испортил палку, в которую я вещал, однако, стоя на сцене, я не знал этого и продолжал поганить непотребными словами народ мой, намереваясь пробудить в нем если не гордость, то хотя бы обиду на мои оскорбления, спровоцировать злость, но благие намерения окончательно убила музыка. Оркестр грянул гопак, и на сцену ринулись сотни лиц, закружившиеся в дьявольском танце. Я не сразу сообразил, зачем это и почему, как вдруг понял, что сотни паяцов, заполнивших сцену, загримированы под меня, и загримированы с поразительной точностью, дабы народ не мог различить, кто же из нас настоящий!

Затащив меня в вихрь этого безумного карнавала, «шевченки» кривлялись, паясничали, выкрикивали – о, ужас! – мои стихи и тайком норовили пересчитать ребра. Кружась с ними, я даже под гримом различил литераторские хари Вруневского, Шмыгло, Мамуева, Супчика и иже с ними, я беспомощно размахивал руками, пытаясь объяснить толпе, что – вот он я! Вот настоящий Шевченко! Здесь! Да куда там!..

Поддавшись всеобщему веселью, народ разразился овациями, смехом, пьяными криками. Стоящие перед сценой приплясывали, размахивая руками, в которых были зажаты бутылки с хмельным пивом и дымящиеся папироски, и выкрикивали: «Тарас, дуй к нам!»

Господи, за что же ты так мордуешь мой народ? Мало тебе твоих евреев?!

Не помню, как оказался в руках у Семки, который сподобился стащить меня со сцены и, пригибая мою голову, провел сквозь толпу, в которой десятки доброхотов пытались угостить меня пивом и лезли целоваться.

Очнулся я на Подоле в изодранном платье и с такой же физиономией. Глянув на меня, Семка огорченно взмахнул рукой, а затем запихнул меня в машину и отвез домой.

97

В Шевченковский райотдел милиции от гражданки Пламенной А. Г., проживающей по адресу: г. Киев, ул. Белорусская, 17, кв. 9

Заявление

Прошу внутренние органы вмешаться и остановить беспредел, который происходит на моей личной жилплощади.

Два месяца назад меня пригласили в одно интересное заведение и предложили сотрудничество, сказав, что это очень важно для государственной безопасности. Как сознательная гражданка, я даже не заикнулась о материальной стороне вопроса. Уже на следующий день в моей квартире поселились секретные люди, фамилии которых Соломко, а второй просто Сережа. Просверлив в полу моей квартиры дырки, они вставили туда какие-то «жучки», объяснив, что должны следить за моим соседом Семкой Либерманом, который сдает жилплощадь знаменитому поэту по фамилии Шевченко. Я не возражала, потому что школа воспитала во мне доверие к людям и я хорошо знаю, что государство должно следить за своими гражданами, которые, как малые дети, норовят нагадить Отчизне. Но я не предполагала, что мне запретят выходить из своей квартиры, вследствие чего я стала терять наработанную клиентуру и вскоре оказалась на бобах, так как товарищи офицеры, кроме водки и закуски, никакой материальной помощи не предлагали.

Я терпела, понимая, как важна для государства эта слежка. Однако на третий день товарищ Соломко предложил мне войти с ним в половую связь, объяснив это интересами конспирации. Раз соседи знают о моей профессии, сказал он, то следует поддерживать их мнение и усыпить бдительность. Я попыталась договориться о цене за каждый контакт, но Соломко сказал, что мне заплатят в конце месяца аккордно. У меня не было выбора, и я согласилась. Конечно же, второй агент Сережа также решил попробовать, а потом они вошли во вкус и стали требовать, чтобы мы это проделывали втроем, причем в неудобных позах. Этим меня трудно удивить, так как нам не привыкать под целым взводом милиции, но вопрос в конце концов уперся в деньги.

Если вначале мы вели какой-то подсчет наших контактов, то через неделю сыщики поломали график и, забросив слежку за объектами, которых они между собой называли «Пуриц» и «Гайдамак», полностью переключились на меня. Конечно, я была готова терпеть бесплатное насилие еще долго, но вдруг оказалось, что мы не просто занимаемся сексом, а снимаем порнографический фильм, для чего Соломко и Сережа использовали аппаратуру, предназначавшуюся для слежения за Либерманом и его жильцом. Я, конечно, заявила решительный протест. Во-первых, работа проститутки – это одни расценки, а съемки в порнофильме – это уже гонорар. Так мне объяснила моя «мамочка» Изольда Тарасевич. А в-третьих, опасаясь, что меня могут обвинить в срыве важного государственного задания по разоблачению шпионов, я решила написать это откровенное заявление. Соответственно прошу взыскать с тов. Соломко и Сережи причитающуюся мне сумму за 36 контактов, исходя из условной тарифной сетки в тридцать долларов за 1 (один) сеанс.

С уважением, Пламенная А. Б.

98

Приказ № 18/11

12 мая 2014 г.

За срыв оперативного задания, грубое попрание служебных обязанностей и моральное разложение разжаловать ст. лейтенанта Соломко в лейтенанты, а мл. л-та Курочкина С. Ю. в прапорщики.

Признать их использование на оперативной работе невозможным и откомандировать в распоряжение начальника продовольственной части майора Чеснокова Г. Б. для прополки картофеля в подшефном фермерском хозяйстве «Лучистое».

Нач. 5-го управления Службы безопасности Генерал-майор Конопля Г. Б.

99

Повестка

Гр-н Шевченко Т. Г. (без определенного места жительства), временно проживающий по адресу: Киев, ул. Белорусская, 17, кв. 6

Вам надлежит явиться в Генеральную прокуратуру Украины для ознакомления с материалами уголовного дела, которое открыто против вас в рамках досудебного расследования по статьям № 295 «Призыв к действиям, которые угрожают общественному порядку», № 120 «Доведение до самоубийства», № 111 «Умышленное уничтожение военного имущества», а также ст. ст. № 180, 195, 212, 258–3 Уголовного кодекса Украины.

В случае неявки против Вас будет избрана мера пресечения вплоть до административного ареста сроком на десять суток.

Старший следователь Генеральной прокуратуры Верхоляк Н. Н.

Глава шестая

100

Письмо С. Л. Либермана своей жене, Эстер-Тане Либерман

Дорогая Эстер-Таня!

Забыл, какое сегодня число, но это не важно.

Сообщаю по пунктам:

1. Мы едем в Канев на экскурсию очень приятной компанией.

2. Нас везет актер одного из киевских театров, который в свободное от Шекспира время подрабатывает извозом. Правительство уверено, что в театрах работают сумасшедшие, поэтому определило им бухенвальдский паек. Тем не менее у него есть портативный компьютер, которым я пользуюсь в данную минуту. Кстати, водителя зовут Назар Стодоля, он все время смеется и не может поверить, что везет живого Шевченко. Думает, что его разыгрывают. Вот я ему диктую, а он опять смеется.

3. Еще с нами едет Люба Пламенная, которая живет этажом выше. Ты ее не знаешь, потому что она вселилась в дом, когда ты уже уехала. У нее в Каневе дела по торговой части. Очень серьезная женщина, так что не фантазируй ничего лишнего.

4. В Борисполе я приторможу, чтобы узнать насчет рейса.

5. Передай маме, чтобы не писала мне писем, так как меня уже нет дома и письма не дойдут даже через дипломатическую почту.

6. Надеюсь, идиот Гринберг теперь в прошлом, или нет?

Все! Я на связи!

Твой муж С. Л.

101

Дневник Т. Г. Шевченко

20 мая 2014 г.

Хорошо, что придумали механическое перо, иначе не знаю, как бы вел свой дневник в дороге. Конечно, можно отложить записи до лучших времен, но настанут ли они? Неведомая тоска подгоняет писать, оттого и наловчился делать это даже в железном экипаже, который везет нас в благословенный Канев, городок моих мечтаний.

События последних дней огорчили невероятно. До сих пор нахожусь под гнетом спектакля, невольным участником которого довелось оказаться. Конечно, недруги мои хитро придумали с батальоном писателей, заставив их плясать на огромной сцене в моем обличье. Но более всего возмутила киевская публика, которую я всегда считал просвещенной и культурной. Вместо того чтобы внимать моим словам, воспламеняться и негодовать, она с праздным любопытством таращилась на воскресшего Тараса, пила при этом пиво из бутылок, а дамы, шумно сморкаясь, жадно лизали мороженое. Господи, что же происходило за последние полтораста лет с Украйной? Отчего народ мой пришел в состояние полнейшего безразличия к своей судьбе? В чем смысл утопической «незалежности», которую восхваляют многочисленные ораторы? Самое ужасное, что сие словоблудие освящено моим именем! Неужели множество портретов моих и есть жертва, принесенная на алтарь украинской самобытности, когда в миру той самобытностью и не пахнет, исключая шароварных плясунов, коих во все времена было великое множество и которые давно превратились в символ самоуничижения, словно не было иных вершин украинской культуры? Григория Сковороду они тоже разместили на ассигнациях, отбив охоту внимать его мудрости, прочие подвижники арестованы в шкафах, и, надо полагать, с изуродованными текстами, над которыми поработали вруневские и иже с ними. Чем же питается душа народа? Французскими водевилями? Разливанным морем пошлых анекдотов, раскаляющих «телевизор» до состояния пожара?

Господи! Хочу в Канев, подальше от людей, чтобы на Чернечьей горе поразмышлять о своей судьбе, о гримасах истории, о неизвестном мне чинуше, приславшем повестку в суд, да мало ли о чем!

Хорошо, что Всевышний послал мне Семку. Что б я делал без него в Киеве, где после свистопляски на Майдане меня едва не распяли? Да и на что я рассчитывал, старый дурень, пытаясь указать народу на язвы его души? Много ли проку от сих порывов было в мои молодые годы? Хотя, возможно, я и заблуждаюсь. Поэту надлежит ясно отличать народ от толпы, и если говорить прямо, то народа своего я еще не сыскал. Где же он?! В катакомбах? В холодноярских лесах? Где ты, народ мой?!

102

Интервью Б. П. Мамуева украинским и зарубежным средствам массовой информации

21 мая 2014 г.

1-Й КАНАЛ УКРАИНСКОГО ТЕЛЕВИДЕНИЯ. Господин Мамуев, телезрители нашей страны задают один и тот же вопрос: так жив Тарас Григорьевич Шевченко или это грандиозная провокация недружественных нам государств?

МАМУЕВ. Ответить на ваш вопрос однозначно нельзя. Размышляя о такой глобальной фигуре отечественной истории, как Тарас Григорьевич, мы можем смело перефразировать известный лозунг коммунистов: «Шевченко жил, Шевченко жив, Шевченко будет жить»! А с провокациями разберется Генеральная прокуратура.

5-Й КАНАЛ. Пожалуйста, конкретнее: существует ли Шевченко, так сказать, в физическом облике? Или это пиар-ход одной из политических партий?

МАМУЕВ. Что вы прицепились к физическому облику? Физический облик – понятие относительное!

АГЕНТСТВО «RЕUTERS». Подавал ли господин Шевченко заявление в Спилку украинских литераторов?

МАМУЕВ. Это коммерческая тайна, но если вы возьмете в руки справочник Спилки, то увидите, что Шевченки у нас имеются не в единственном экземпляре.

АГЕНТСТВО «RЕUTERS». Мы говорим о Тарасе Григорьевиче Шевченко!

МАМУЕВ. Опять двадцать пять! По-вашему, я должен помнить всех, кто подавал заявление на прием в нашу Спилку? От желающих отбоя нет!

АГЕНТСТВО «RЕUTERS». Так подавал или нет?!

МАМУЕВ. Я уже ответил на ваш вопрос!

«ВАШИНГТОН ПОСТ». На сайте Wikiliks размещена стенограмма заседания президиума Спилки литераторов, из которой видно, что вы отвергли кандидатуру господина Шевченко!

МАМУЕВ. Нас не интересуют сплетни мирового Интернета! Кого мы отвергли, наше личное дело!

ГАЗЕТА «МНЕНИЯ И ПРЕДЛОЖЕНИЯ». Господин Мамуев, подскажите, кто плясал на Майдане? Был ли среди танцоров настоящий Шевченко?

МАМУЕВ. Как вы могли заметить, на сцене было сто сорок шесть Шевченко! По-моему, это гениальная метафора.

«ВАШИНГТОН ПОСТ». Можно поподробнее?

МАМУЕВ. Пожалуйста! Это было символическое признание величайших заслуг Тараса Григорьевича перед мировой литературой. Мы исходили из того, что каждый член нашей Спилки носит Шевченко в своем сердце, является его законным наследником и продолжателем. Для более полного перевоплощения мои писатели влезли в его шкуру, так сказать, физически!

5-Й КАНАЛ ТВ. То есть загримировались?

МАМУЕВ. Я сказал: «влезли в шкуру»! Это очень сложная трансформация – влезть в шкуру гения и оттуда поддерживать положительные процессы, которые происходят в украинской литературе!

«БЕРЛИНЕР ЦАЙТУНГ». А где сейчас господин Шевченко?

МАМУЕВ. Который? Мои Шевченки в количестве двадцати пяти штук в данный момент в поте лица вспахивают ниву украинской литературы!

ГАЗЕТА «ВЧЕРА». Что вы почувствовали, получая из рук Президента Орден Шевченко шестой степени?

МАМУЕВ. Гордость! И ответственность, которая на меня возложена высокой наградой. Обещаю писать еще глубже, еще шире!

НЕЗАВИСИМЫЙ ЖУРНАЛИСТ. А квартиру вам дали?

МАМУЕВ. Не ваше собачье дело!

«ФРАНС ПРЕСС». Простите, хотя бы два слова о судьбе Тараса Григорьевича Шевченко, которого, как нам известно, клонировал выдающийся ученый Семен Львович Либерман!

МАМУЕВ. Никто никого не клонировал! Не распространяйте, пожалуйста, сплетни! Евреи тут ни при чем, и вообще, в нашей Спилке антисемитизм вне закона! Извините, господа, я спешу на заседание гуманитарной комиссии! Спасибо за внимание!

103

Районным отделам внутренних дел, подразделениям патрульно-постовой службы, постам ГАИ

Примите меры к задержанию Т. Г. Шевченко, который вместе с сообщниками движется по трассе Киев – Канев. Особые приметы подозреваемого: усы, смушковая шапка, недобрый взгляд. Сличить особу преступника возможно визуальным путем, изучив его изображение на купюре достоинством в 100 гривень. Транспортное средство передвижения – автомобиль «Жигули» 1984 года выпуска, номер 56–45 КИА.

Дежурный по Министерству внутренних дел Украины полковник Задунайский О. И.

104

Дневник Т. Г. Шевченко

22 мая 2014 г.

Конечно, Семка рассказывал об удивительных открытиях и изобретениях человечества, да и в газетах иногда появлялась забавная информация, но когда мы проезжали Борисполь и я впервые увидел громадные железные птицы, которые взлетали, словно ласточки перед дождем, сердце мое удрало в ботинок. Разум отказывается воспринимать летающее железо, поскольку я сызмальства знал, что железо тяжелее воздуха и по этой причине не может парить в воздухе, аки голубиное перышко, что железные столбы, которые я искал в детстве, подпирают небосвод. Оказывается, нынче железу нашли другое применение, а если вспомнить удобные домашние сортиры, то впору восхититься движением прогресса. При этом странная мысль залетает в мою голову: неужели тот самый прогресс, о котором вокруг столько шума, построен на урезании нравственности, нивелировании простых и ясных понятий, усвоенных людьми с древнейших времен? Желание набить брюхо – дело, конечно, полезное, но ведь и домашний скот подобным озабочен. А государство-то на чем держится? Где тот железный столб, магнитом притягивающий людей? В прежние времена столпом был царь, олицетворяющий империю, у англичан и сегодня есть королева. А что же мы?! Что Украина?! Где наш стержень?! Сало?! Рушники?! Шаровары?!

На краю поля, с которого взлетали железные птицы, Семка попросил нашего водителя остановиться, вышел из машины и долго смотрел на самолетающие аппараты. Подозреваю, что друг мой мысленно был уже во чреве стальной птицы, которая домчит его до холмов иерусалимских, оттого он вернулся в машину хмурый и потребовал немедленно ехать далее.

Перед въездом в село Ерковцы нас ждал сюрприз. Невероятно толстый жандарм с полосатой палочкой в руке остановил машину и стал проверять у Назара подорожную. Заглянув в салон, он хитро улыбнулся, затем достал из кармана ассигнацию с моим изображением и помахал ею в воздухе.

– Ищут тебя, Тарас Григорьевич! – радостно известил он и полюбопытствовал: – Что ж ты опять натворил, отец родной?

– Да ничего я не натворил! – пробормотал я, конфузясь, как школяр.

– Да как же не натворил? Государство ищет тебя! Сердится государство!

– А чего меня искать? Вот он я! И что я мог натворить? – ужаснулся я от неприятного и неизвестного положения, в которое попал.

– Судачат, что ты причастен к смерти военных чинов в Орской крепости, а также к порче воинского имущества. Говорят, ты и рэкетом занимался!

– Кто, я?!

– Не я же! – веселился жандарм. – Шесть дел тебе шьют!

Внезапно Семка высунулся из окошка машины и сердито спросил у жандарма:

– Ты патриот?

Последний внимательно оглядел Семкину физию и презрительно фыркнул:

– Кто бы говорил!

А затем с обидой добавил:

– Что ж вы, как охламоны, по трассе открытой едете? Вас же вмиг сцапают!

– А как ехать? – полюбопытствовал Назар.

– Лесочком, на крайний случай проселочными! – посоветовал жандарм и махнул рукой в сторону рощи, затем засунул голову в окошко машины и сокрушенно произнес: – Ты бы усы сбрил, Тарас Григорьевич, что ли! Очень известная примета для страны!

– Да как же он их сбреет? – рассердился Семка. – На кого он станет похож?!

Я прикрыл усы руками, словно завидел цирюльника.

Жандарм виновато развел руками. Я с облегчением вздохнул, ибо мысль о расставании с усами была нестерпимой. Уж лучше в кандалах на каторгу, но при своем обличье или, как говорят дамы, во всей своей красе!

Между тем страж порядка, обнеся свое пузо вокруг машины, зачем-то пнул ногой колесо и, обратившись к Назару, с тоской следователя спросил:

– Аптечка имеется?

– А как же! – улыбнулся актер и, засунув руку под сиденье, вытащил маленькую коробочку с красным крестом.

– А огнетушитель? – продолжал допрос человек в мундире.

– И огнетушитель, и страховка, и запасное колесо! Все как положено!

Жандармский чин снял фуражку, почесал редеющие волосы и основательно задумался.

– Вот что, – наконец произнес он. – Тараса Григорьевича я не видел и передам хлопцам по трассе, чтоб вас не прессовали. Это, как говорят, от щирого сердца. Не бусурманы мы, кой-чего кумекаем! А вот средство передвижения у вас не очень! Да, не ахти! – Он еще раз обошел машину, тщательно изучая облупившуюся краску. – Между тем, товарищ водитель, вы везете не кого-нибудь, а живое национальное богатство! Поэтому обслуживание надо делать по полной программе, а не только гаечки подкручивать! Будем оформлять или как?

Назар обиженно засопел и полез в карман за бумажником. Порывшись в нем, он достал ассигнацию и протянул ее полицейскому чину.

– Двадцатка! Больше нет, честное слово!

– Ладно! – вздохнул жандарм, принимая мзду. – Только сверни с трассы, а то они авиацию за ним вышлют!

Назар отьехал с пол-версты, свернул транспорт на проселочную дорогу, подняв невообразимый столб пыли. Чертыхаясь, он стал изумляться поведению жандарма.

– Вот ведь народец! – воскликнул актер. – С одной стороны, он тебя, Тарас Григорьевич, уважает, службой готов пожертвовать ради твоего спасения, но мзду взял! – задумавшись, водитель покачал головой и загадочно изрек: – Натура!.. Уж такие мы! «Быть или не быть»!

– Да, народ вы загадочный! – буркнул Семка, а Любаша, раскрыв рот, разглядывала пейзажи.

Мы ехали медленно, подпрыгивая на кочках, пока не въехали в село Мирное, знакомое мне с детства. Правда, нынче ничего знакомого я не разглядел, разве что деревья вдоль дороги растолстели и вытянулись каланчой к небу. Запаха коровьих лепешек не было, а село без запахов скота, парного молока, дыма костров и детского визга – не село, а погост.

Внезапно Назар остановил машину и, чертыхнувшись, выскочил на обочину. Через мгновение раздался его огорченный возглас:

– Приехали!

– Гвоздь? – встревожился Семка.

– Может, гвоздь, может, скоба! Вы пока погуляйте, я запаску поставлю.

Я охотно вышел из машины, вдыхая полной грудью воздух зеленой нивы. На краю поля тарахтел какой-то агрегат, предназначение которого мне было пока неизвестно. Из кабины агрегата соскочил на землю плотный мужчина и не спеша направился к нам.

Семка с нашей милой попутчицей увлеклись собиранием полевых цветов на обочине, а я после некоторого раздумья подошел к артисту и стал наблюдать за его ловкими движениями. Еще вчера эти руки сжимали эфес гамлетовой шпаги или потрясали платком Дездемоны, а сегодня они искусно чинят карету, и, будь нужда, уверен, что управятся и с сохой. Нет, господа газетчики! Напрасно вы вещаете смерть украинской Мельпомены! Не боится она ни триумфа, ни черной работы. Переживет она и вас, и вашу брехню!

Между тем мужчина из агрегата подошел к нам и мрачно буркнул приветствие.

Я кивнул головой и стал ждать, что за сим последует. Мужчина и Назар завели разговор о механике, смысл которого мне был непонятен, оттого и не рискну его переносить на бумагу. Все это время я замечал пристальные колючие взгляды, которые незнакомец бросал в мою сторону. Наконец, не выдержав, он небрежно спросил:

– В Канев путь держите?

– В Канев! – ответил я, радуясь, что повстречал землепашца, стало быть, человека основательного, стоящего.

– Понятно! – кивнул мужчина. – Туда нынче все бояре спешат! Как мухи на навоз! Вы, стало быть, Кобзарь? – насмешливо спросил он.

– Он самый! – Я дружелюбно протянул ему руку, представляясь. – Тарас Григорьевич Шевченко! А вас простите, как звать-величать?

– Антон Петрович! – Он торопливо высвободил свою руку.

– А фамилия, простите какая?

– Фамилия?.. Коса… Косарчук моя фамилия!

Обрадовавшись, я воскликнул:

– О! Почти Косарев! Мой ротный носил такую фамилию! Солдат не обижал, но, знаете ли, типичный царский служака! Скажут командиры: «Отца родного продай», он и продаст!

– А вы, выходит, честный! – усмехнулся хлебопашец. – Он служака, а вы демократы! Прикинемся поэтами, прикроемся чужой славой, и давай дурить народ!

Прикурив, он прищурился на солнце, затем перевел беспокойный взгляд на свою ниву. Я был обескуражен его недоверием и поэтому категорически возразил:

– А почему вы, сударь, не верите, что я и есть тот самый Шевченко?

– Да мне-то что! – Смачный плевок полетел на землю. – Шевченко так Шевченко! По телевизору вроде говорили, так в том телевизоре брехни, как гноя в коровнике!

К нам подошли мои спутники. Кивнув на поле, Семка спросил:

– Сто гектаров или больше?

– А ты с проверкой, чтоб допросы устраивать?

– Да я так спросил! – опешил Семка. – Секрет, что ли?

– Ну, не секрет! – поколебался мужчина, затем ответил: – Сто сорок!

– Фермер? – улыбнулась Любаша, затем протянула руку, представляясь: – Люба!

Мужчина вытер ручищи о замасленные штаны и несмело пожал девичью ладонь:

– Антон! – И зачем-то поправился: – Антон Петрович!

Я поспешил ему на выручку и, благосклонно оглядев его ниву, воскликнул:

– Вот где правда жизни! Земля! В моих Моринцах, если у мужика лоскуток землицы был, почитал себя счастливейшим из смертных! Про крепостное право читали?

– Это когда крепостной на барина три дня в неделю пахал? – вновь усмехнулся мужчина.

– Ну, когда три, когда и все четыре! – настала очередь смутиться мне, потому как не мог в точности вспомнить, как обстояло дело в моем малолетстве.

– А я на барина вкалываю восемь дней в неделю!

– Это как? – встрепенулся я. – И какой такой барин в твоем Мирном?

Он продолжал молча курить.

– Погоди! – не на шутку осерчал я. – Ты что-то путаешь, любезный! Как можно работать на кого-то восемь дней, когда Бог определил неделе иметь семь!

– Где-то, может, неделя имеет и семь дней, а в Украине восемь! – упрямо стоял на своем фермер. – Два дня работаю на налоговую, третий на местного спиногрыза. Четвертый день вкалываю на банк, который мне одолжил деньги, пятый съедают проверяющие, которых развелось, как колорадских жуков на картофельной грядке. Шестой день поглощают штрафы и поборы, седьмой горбачусь на бандитов, а восьмой – на орудия труда, солярку и запчасти!

– Да какая радость от такой работы? – удивился я, понимая, что в его веселом сарказме скрыта неведомая мне правда.

– Огромная радость! – со злобной усмешкой ответил Антон. – Все же при деле! Баклуши не бью!

– Да на что же ты живешь? Кто кусок хлеба несет в твой дом?

– Что украду – то мое!

– Крадешь? У себя?! – Я полагал, дурачит меня сей хитрец, но он смотрел мне прямо в глаза.

– Это точно. Ворую у себя!

Я растерялся, не зная, что и сказать, но тут встрял Семка со своими ехидными вопросами.

– А скажите, Антон Петрович, – спросил он, – у вас в доме портрет Тараса Григорьевича имеется?

– Висел в светлице.

– А зачем?

– Как зачем? – растерялся мужчина. – Так заведено!.. У родителей они тоже висели! Традиция, одним словом…

– Погоди, Семка! – остановил я своего приятеля и сердито повернулся к фермеру, который разглядывал нас, словно абориген непрошеных корсаров. – Скажи мне, Антон Петрович, в чем заключается сия традиция? Каков ее смысл?

– Не знаю. Надо же во что-то верить! – как бы спрашивая, произнес он.

– А вот пойдем сейчас в твое село, соберем людей колокольным набатом, а я крикну: «Люди! Доколе будете терпеть бусурманское иго?! Хватай топоры, вилы и айда крушить врагов!» Пойдешь со мной?

Мужчина скользнул пытливым взглядом по физиономиям притихшей компании, покачал головой:

– Не получится! Участковый позвонит в район, приедет милиция и намнет бока! А потом срок дадут за подстрекательство!

– И вы не защитите своего Кобзаря?!

– Чего ж!.. – Мужчина почесал макушку. – Мы, конечно, петицию напишем, чтоб тебя не очень в тюрьме мордовали. Депутатам жалобу накатаем. В столице разберутся! Наше дело маленькое! Нам дождик нужен!

– Да ты раб! – взбесился я, потрясая перед его носом кулаками. – Раб! Смерд! Немедленно мой портрет со стены сними!

Его скулы заиграли буграми, лицо налилось кровью, и он вдруг выкрикнул:

– А зачем клеветал на Косарева? Муштрой он тебя изводил? Он из тебя человека хотел слепить, а ты, горький пьяница и смутьян, от строевой отлынивал!

– Что?! – от изумления мои зенки поползли на лоб.

– А то! – огрызнулся мужик. – Ответишь за клевету! И за убийства ответишь! За все ответишь!

Не сознавая, что делаю, я схватил с земли каменюку, намереваясь расквасить поганый рот хулителя, но Семка схватил меня за плечи, и тут раздался гудящий звук с неба. Задрав голову, я увидел гигантскую стрекозу, которая зависла над нами, качнулась и стала медленно опускаться на поле неподалеку от железного фермерского коня.

105

Письмо Двойры Либерман своему сыну, Семену Либерману

Дорогой Сема!

Не удивляйся, но это письмо ты получишь авиа! Мой приятель обещал доставить его самолетом, а если тебя не застанут в Киеве, они наймут вертолет и найдут тебя из-под земли. Вот это люди! Я когда думаю про Люксембург, так прямо сердце радуется и хочется танцевать!

Я установила с послом очень крепкую связь. Он дал мне номер своего секретного телефона, и мы каждый день несколько часов разговариваем о тебе. Сперва я боялась, что не пойму их язык, но люксембургский очень похож на немецкий, а это почти что идиш, так что мы уже приспособились и болтаем, как две подружки. Он в восторге от твоих талантов и все время удивляется, как тебе удается возвращать людей с того света. Он уверен, что материнские гены сыграли в этом решающую роль. Сейчас мы с ним составляем список людей, которых ты должен будешь оживить. Это очень достойные люди. Например, Бетховен, Моцарт, Голда Меир и еще человек десять-двенадцать. Так что наберись сил и приезжай.

С Нобелевской премией дело на мази. Комитет там ни при чем, все решают несколько влиятельных дам, которые подбирают кандидатуры на свой вкус и решительно их проталкивают. Я уже имею их адреса и завтра начну писать письма. Женщина женщину всегда поймет, тем более если она мама.

Как ты понимаешь, посол сейчас у нас в гостях и ждет, пока я пишу тебе письмо. Новостей особенных нет, если не считать, что адвокат Гринберг рвется в бой на нашей стороне.

Твоя любящая мама

P. S. Ой, таки забыла о самом главном. Я поняла, что ты уехал из Киева окончательно, и не сомневаюсь, что ты забрал с собой и кастрюльку, и бабушкины ложечки, и папины запонки, поэтому даже не напоминаю об этом!

106

Семен Либерман – Двойре Либерман

Дорогая мама!

Как только я вернусь в Израиль, приложу все силы, чтобы тебя выдвинули на должность Генерального секретаря ООН. Только ты умеешь заставить плясать вокруг собственной персоны весь дипломатический корпус мира. Прекрати напрягать посторонних людей! Я уже еду!!!

Твой сын, Сема Л.

107

Дневник Т. Г. Шевченко

22 мая 2014 г.

С болью в сердце читал я таблички с указаниями сел, и каждое их название – Ерковцы, Мазенки, Дивички, Гречаники – отзывалось в моей груди глухими толчками. На мои настойчивые просьбы завернуть в одно из них, попить холодной воды из криницы, погутарить с тамошними обитателями Семка не обращал внимания и назойливо подгонял Назара.

Не выдержав, я схватил его за плечи и стал трясти, как грушу.

– Что ж ты, бусурман, делаешь? – кричал я. – Куда летишь? На ярмарку?!

Но Семка велел сидеть тихо, потому что за нами идет погоня и к вечеру нам непременно надо прибыть в Канев, дабы затеряться среди мещан, туристов и просто зевак.

Захотелось дать затрещину этому паразиту, но тут Люба взяла меня за руку, и я притих, склонив голову на ее удивительно мягкое и нежное плечико. Кто, как не женщина, поймет чувствительную душу поэта?! Отчего я был лишен семейного очага, в котором добрая земная муза утешала бы, любила, врачевала душевные раны?! Господи, за какую провину ты лишил меня этого счастья?!

– Вам плохо, Тарас Григорьевич? – прошептала мне на ухо спутница.

Я кивнул головой и едва сдержал предательскую слезу.

– Я вас понимаю, – опять прошептала Любаша. – А все оттого, что детей в школе заставляли учить ваши стихи! Мне на тестировании попались ваши «Гайдамаки», а я не знала, что писать. Университет мой накрылся медным тазиком, и пошла Любаша на Окружную добывать знания!.. – Она тихонечко рассмеялась и вновь стала смотреть в окно.

Трудно представить мое состояние! Выходит, что я погубил невинную душу, швырнул ее на панель? О, мерзкие потомки дьяка Рубана! Что ж вы сделали с просвещением?!

Отвернувшись, я с тоской стал глядеть в другое окошко, но и моей соседке стала невмоготу эта гонка в дурно пахнущем автомобиле. Люба веселым голоском сообщила Семке, что ей надо попудрить носик. Назар что-то пробурчал насчет нетерпеливых и вскоре остановился, съехав на обочину.

Я с удивлением наблюдал, как моя пышная одалиска выпорхнула из машины и скрылась в густом кустарнике, за которым простиралась зеленеющая нива и прочие прелести сельского пейзажа. Я никак не мог уразуметь, почему пудрить лицо непременно следует в кустах, где и находиться невозможно, где ветки царапают лицо, руки, но затем до меня дошел скрытый смысл брошенной ею фразы. Конечно же, все дело в женской изобретательности, так как путешествие по Украине даже спустя сто пятьдесят лет имеет свои неудобства для женского пола, а постоялые дворы редки и ненадежны.

Пока мы ждали нашу фею, я хотел спросить Семку, зачем прилетала железная стрекоза, из которой, словно личинка, выскочил человек, передавший моему другу какое-то послание, и что за ответное послание Семка торопливо писал на листке, вырванном из блокнота, но сей дурень, развернув карту, изучал ее, точно полководец перед началом решающей битвы. Тоже мне, еврейский Суворов! Обидевшись, я поклялся не разговаривать с ним до ужина и в пику ему стал изучать пейзаж на фоне изумрудного цвета нивы. Наконец Любаша смущенно выпорхнула из кустов и уселась подле меня, сообщив, что мы можем ехать дальше. Носик ее подозрительно блестел, обозначая отсутствие пудры, и здесь я также чувствовал себя одураченным.

Проехали мы совсем немного, и не по широкому тракту, а по грунтовой дороге, оставляя сзади невообразимую тучу пыли. Вскоре показалось село Хоцьки. Я повеселел, предполагая, что здесь нас ждет обед в каком-нибудь трактире, но машина подъехала к магазинчику с вывеской «Сельпо». Семка, как сомнабула, устремился к покосившейся двери некогда голубого цвета. По совету водителя мы вышли «размять ноги», а я, одолеваемый любопытством, пошел вслед за приятелем поглядеть, что это за заведение.

«Сельпо» оказалось сельской лавкой, где продавали решительно все: посуду, мыло, водку, зеленоватую колбасу и еще сотню полезных и бесполезных вещей. Семка жадным взором шарил по полкам. Решив, что он выбирает горячительное для грядущего обеда, я молча указал ему на славную козацкую горилку, которую мы употребляли в его киевской квартире, однако он помотал головой, продолжая разглядывать полки с посудой, а затем спросил толстую раскрашенную бабу, нет ли у нее случайно кастрюльки голубого цвета с желтыми цветочками. Баба полезла под прилавок, долго там сопела, кряхтела, затем на карачках выползла на свет Божий и поставила на прилавок требуемый предмет.

Мне порой случалось наблюдать радость человека, обнаружившего давнюю пропажу, да я и сам не раз испытывал это благодарное чувство, нечаянно встретив одного из старых щедрых приятелей, но радость моего друга была восторгом первобытного дикаря, впервые увидевшего пламя свечи. Выпучив глаза, Семен завороженно смотрел на кастрюльку, затем прикоснулся к ней дрожащими пальцами, а потом вдруг пустился в пляс, исторгнув дикий вопль:

– Она! Она самая!

Вероятно, с такой страстью их Моисей плясал перед скрижалями в момент получения оных от Создателя.

Толстуха хлопала рыжими ресницами, полагая, что покупатель сошел с ума, затем на вопрос Семки ответила, что кастрюлька эта валяется под прилавком «еще с тех времен», что продать сей товар она уже не надеялась, а выбросить было жалко, поэтому приспособилась подливать в ту кастрюльку молоко для толстого рыжего кота в масть хозяйке, который грелся подле окошка, презрительно разглядывая посторонних. Если бы не широкий прилавок, мой еврей точно расцеловал бы толстуху. Он одаривал ее комплиментами, повторяя «милая», «дорогая», «бесценная», прижимал руку к сердцу и беспрестанно кланялся. Расплатившись, он потребовал газету, завернул в нее свою покупку и, прижав к груди, восхищенно бормотал:

– Вот это да! Знамение небес!

Он было ринулся к двери, но я решительно взял его за руку и молча указал на стройный ряд бутылок с оковитой. Семка покорно купил бутылку водки, кольцо подозрительной колбасы и кирпич хлеба, издавший твердый звук, словно был сделан из засохшей глины.

– Конечно! – котом жмурился Семка, усаживаясь в машину. – Кастрюльку надо обмыть! Традиции нарушать не будем.

Я хотел спросить, чего он радуется какой-то кастрюльке, но он опередил мой вопрос:

– Теперь я спасен, Тарас! Спасен!..

Удивительно, как ничтожно мало надо человеку для счастья. Дурак мечтает о славе, больной печется о здоровье, все скопом жаждут богатства, а тут – кастрюлька! Радуйся, человече, и не проси невозможного!

Выехав за село, мы остановились на опушке редкого лесочка, где прямо на морде машины и устроили обмывание приобретенного сокровища, причем Семка не выпускал из рук свою кастрюльку, крепко прижимая ее к сердцу.

108

Телефонограмма

Председателю Каневского оргкомитета Всеукраинского фестиваля «В семье вольной, новой»

Напоминаю, что во Всеукраинском фестивале «В семье вольной, новой», посвященной 200-летию Т. Г. Шевченко, принимает участие руководящий состав Спилки украинских литераторов, а также большое количество артистов, деятелей культуры и победители танцевальных конкурсов.

Предлагаю провести среди личного состава творческой интеллигенции разъяснительную работу, мобилизовав на выполнение ответственного задания по поимке Кобзаря. Учитывая присутствие в Каневе представителей дипломатического корпуса и оппозиционных средств массовой информации, требую соблюдать спокойствие, придав фестивалю непринужденный характер творческой встречи читателей с выдающимся поэтом прошлого.

Глава гуманитарного управления администрации президента А. Л. Цырлих

109

Дневник Т. Г. Шевченко (продолжение)

Памятники моей персоне изрядно осточертели мне еще в столице, и я категорически игнорировал бы их невообразимое количество во время путешествия в Канев, если бы при вьезде в каждое село, а то и просто в чистом поле Люба не хватала меня за руку и восторженно не вскрикивала:

– А вот ты совсем молодой, Тарас Григорьевич!.. А вот еще! И вон!.. Ух, какой набундюченный!.. А кто возле тебя сидит с гитарой? Высоцкий?

– Нет, то слепой кобзарь, а не Высоцкий! – пояснил нашей даме Назар, но она, не слушая, радостно тараторила свое:

– Ой, какой симпатюля! Совсем молоденький!..

Всякий раз я делал попытку отвернуться от каменных идолов, коими первобытные люди откупались от своих богов, но сделать это было чрезвычайно сложно – памятников было много, словно каневская артель камнетесов поклялась отмечать каждую версту воплощением бедного Тараса.

Впрочем, после обеда на природе мое настроение улучшилось. Смешил Семка, прижимавший свою кастрюльку к груди, а помимо этого я с тайным наслаждением размышлял о грядущем ночлеге в Каневе. Почему-то я был уверен, что на постоялом дворе нам достанутся разные помещения. Мысленно я разводил на ночлег себя и своих спутников, и по моим соображениям выходило, что ночевать мне в одной комнате с Любой, тогда как во второй непременно поселятся Семка с Назаром. Семка ни за что не останется ночью в одной комнате с посторонней женщиной, он хранит верность жене, которая страдает от одиночества в Израиле, ну а актеру я и сам не позволю стеснять нашу милую даму, зная необузданный нрав служителей Мельпомены, для которых женщина – не более чем ночной реквизит.

Вот такие мысли одолевали меня до самого въезда в конечный адрес нашего путешествия, но произошел внезапный конфуз. Семка, едва мы проехали плотину, заявил, что в Канев против ночи въезжать не следует. Плохая примета, да и наверняка город забит приезжими, от которых трещат гостиницы и постоялые дворы. Остановив машину у мрачного серого здания, он куда-то убежал, а через полчаса вернулся, велев следовать за ним.

Он привел нас в темную залу с десятком кроватей, пояснив, что это общежитие рабочих, которые добывают электричество из реки. По случаю шевченковских дней рабочих отпустили на три дня по селам, где их ждали истосковавшиеся огороды и огромные бутыли первака. Зала по такой оказии станет нашим приютом на предстоящую ночь.

Сие известие расстроило меня, тем более что и ужинать Семка предложил на скорую руку по причине отсутствия не только водки, но даже чая.

Рассердившись, я сообщил, что спать не буду, а займусь сочинительством. Мои спутники разбрелись занимать кровати. Я постарался, чтобы Семка и Назар легли в достаточном отдалении, а Любашу пристроил неподалеку, тем более что она заявила о своем желании наблюдать за творческим процессом, ибо никогда не видела литератора за работой. Я решил написать лирическое стихотворение, которое прочту ей при свечах (электричества в доме не было), затем, зная по опыту, как действует поэзия на женщин, да еще читанная ночью самим автором, продвинусь в своих намерениях как можно дальше. Однако пока я решал, что читать – «Катерину» либо вдохновиться на легкий экспромт, – мою почитательницу сморил сон, и я, записавши в дневник свои впечатления, принялся рисовать свою красавицу, тем более что еще с молодости полюбил наблюдать спящие натуры. Если вы не любовались спящей женщиной, господа, ваша жизнь бездарна и напрасна. Стреляйтесь!

110

Начальнику Каневского межрайонного отделения Службы безопасности

В ваше расположение в срочном порядке направлены мл. лейтенант Соломко А. Л. и прапорщик Курочкин С. Ю. Данные сотрудники на протяжении длительного времени опекали интересующие нас объекты, знают их привычки и наклонности, а также особые приметы. До прибытия группы захвата вам надлежит выполнять все их указания.

Начальник 5-го управления Службы безопасности генерал-майор Конопля Г. Б.

111

Начальнику 5-го управления Службы безопасности генерал-майору Конопле Г. Б.

Срочно Совершенно секретно

21 мая 2014 г.

Приступив к выполнению поставленной задачи, я провел инструктаж внештатных агентов, каковых оказалось более чем достаточно для выполнения поставленной задачи.

Оперативным путем установлено, что Пуриц и Гайдамак переночевали в рабочем общежитии Каневской ГЭС, а утром в 9.50 прибыли в Канев, где не мешкая направились в музей Т. Г. Шевченко.

Затерявшись среди посетителей, объекты совершили экскурсию по залам музея, причем экскурсовод, в роли которого выступала нештатный сотрудник Каневского отделения милиции, сообщила, что Пуриц все время иронично усмехался, а Гайдамак возле каждого стенда с экспонатами вполголоса матерился. Наш «экскурсовод» решилась сделать ему замечание, присовокупив, что в святых местах плеваться запрещено, на что Гайдамак, оглядевшись по сторонам, послал ее к родной маме. Затем он прервал экскурсию, выбежал на улицу, откуда в сопровождении Пурица, Пламенной Л. Б. и Стодоли Н. И. направился к объекту, известному как «Тарасова хата». Осмотрев помещение, он повеселел, затем, без разрешения переступив веревочку, вошел в святая святых и улегся на кровать, приговаривая: «Ах, как славно! Как хорошо»! Пуриц выражал неудовольствие поведением сообщника и постоянно озирался. Затем возник небольшой конфликт между смотрительницей «хаты» и «объектами». Конфликт, к счастью, был локализован. Предполагаю, что это была провокация с целью проверки нашей бдительности.

Многочисленные посетители не обращали на «объекты» внимания по той причине, что участники Всеукраинского фестиваля из числа писателей были загримированы под Шевченко, не говоря уже о бандуристах и актерах, которые на площадке у памятника разыграли современный водевиль под названием «Поэт и царь».

Следует отметить, что одной посетительнице стало дурно и она на карете «скорой помощи» была доставлена в больницу.

Предлагаю провести задержание «объектов» вечером, в районе между 23и 24 часами, когда объявленный банкет, пройдя стадию апофеоза, перейдет в бессознательное состояние.

Мл. л-т Соломко А. А.

112

Директору Каневского национального музея-заповедника Шевченко от смотрителя «Тарасовой хаты» экскурсовода первой категории Пронько Василины Тимофеевны

Докладная

Сегодня, 22 мая, в 12.30 по местному времени в «Тарасову хату» явились четверо людей, среди которых один был ужасно похож на Т. Г. Шевченко, что впоследствии подтвердилось как факт. Его сопровождали двое мужчин и одна женщина, которая вела себя фамильярно. После того как я рассказала историю создания «Тарасовой хаты», поэт расплакался и стал благодарить небеса за «ниспослание в сей мир» (он так и выразился) Ивана Алексеевича Ядловского, бывшего не только творителем «Тарасовой хаты», но и охранителем памяти Кобзаря.

Затем Т. Г. Шевченко без разрешения переступил через веревочку, отделявшую экспонаты от посетителей, и разлегся на лежанке, подпрыгивая на ней и веселясь. Я потребовала, чтобы он прекратил святотатство, но он рассмеялся, а затем заставил меня присесть рядом и стал уверять, что ему здесь очень нравится и он останется тут жить.

На мое возражение, что в музеях воспрещается не только проживать, но и курить, принимать пищу и громко разговаривать, он ответил, что закроет музей для посещений, так как музеи годятся для памяти мертвых, а он, видите ли, живой и это теперь его приватная территория, на которую он будет пускать только своих приятелей и знакомых. В это время в «Тарасову хату» вошла группа туристов из Молдавии, и мне пришлось переключить свое внимание на них. После того как я рассказала молдаванам о трагической жизни Кобзаря, о его борьбе с царями и бурной революционной деятельности, одна из туристок, указав на возлежащего, спросила, кто это. Я ответила, что это Кобзарь собственной персоной, после чего женщина упала в обморок и ее вынесли на свежий воздух.

Шевченко наконец встал с лежанки, стал трогать руками вещи, невзирая на запретительную табличку, затем, увидев на столе книгу для почетных гостей, сделал в ней следующую запись: «Вступил во владение оным» – и расписался. Причем его почерк, по мнению главного хранителя музейных архивов, совпадает с автографами, которые представлены в главной экспозиции музея.

После моих настоятельных просьб не хулиганить и немедленно покинуть помещение Т. Г. Шевченко спросил у сопровождавшего его лица еврейской национальности, есть ли у них посуда для горилки. Услышав, что таковой не имеется, он самовольно изъял из экспозиции четыре кружки (первая половина XIX столетия, инвентарные номера 346, 347, 348 и 349), а затем направился к выходу, велев мне закрыть хату и никого больше сюда не впускать. Также он велел растопить дровами печь, объяснив, что очень мерзнет и любит тепло.

Прошу Вашего указания, как мне следует поступить в случае его прихода на ночлег, а также создать комиссию для списания 4 (четырех) чашек из музейной коллекции.

Зав. «Тарасовой хатой» Пронько В. Т.

113

Дневник Т. Г. Шевченко

23 мая 2014 года

Меня решительно преследует злой Рок. Очень ясно это проявилось именно сегодня, и нет этому никаких обьяснений, кроме мистических, к коим следует отнести мой приезд на свою бывшую могилу.

Быть может, это моя последняя запись в дневнике, быть может, через час побегу куда глаза глядят – сие ведомо одному Богу, хотя я не понимаю: почему и от кого я должен бежать?! Чем не угодил людям и своей отчизне? Впрочем, я совершенно доверяю своему приятелю Семке, который уверен, что власть задалась целью извести меня, вернув в обиход привычное поклонение моему имени, поклонение равнодушное, безопасное, и в какой-то мере аллегорическое. Мертвый поэт редко бывает неудобен для власти, а если и находил дотошный исследователь бунтарские страницы, их ничего не стоило сжечь, а пепел развеять на ветру. Однако история упрямо твердит, что более всего в посмертных убийствах поэта виновата публика, которая, как сырое дерево, не способна возгораться от его пророческого гнева.

В бараке, который Семка называл общежитием электриков, я спал весьма дурно, успев, впрочем, сделать набросок спящей Любы. Наутро я хотел уничтожить рисунок, найдя его слабым, ученическим, однако наша нимфа восторженно захлопала в ладоши и умоляла подарить его ей, да непременно с автографом. Пришлось сделать это одолжение, хоть и досадовал, что со временем набросок может попасть в мои печатные альбомы, коих власть издала великое множество, и вызвать недоумение у потомков: кто? где? когда? Впрочем, времени для размышлений не оставалось. Семен поднял всех ни свет, ни заря, торопливо хлопал в ладоши, как классная дама, загонявшая барышень на урок.

Вскоре мы въехали в сонный Канев и, остановившись у каких-то стеклянных ларьков, выпили бурду, именуемую здесь растворимым кофе. Впрочем, я не привередничал, с удивлением обнаружив, что даже в этих лавчонках, среди множества разноцветных баночек, печенья и колбас красуется моя парсуна в обрамлении бумажных цветов, коим место на кладбищах, а не в публичных местах. Насчет «сонности» Канева я также ошибся, потому что со стороны Киева, рыча, визжа и громыхая, подкатывало множество автобусов, набитых людьми, музыка играла военные марши, словно напоминая людям о моей солдатчине, а может, и по другой причине.

Не мешкая, мы сели в машину и поехали на Чернечью гору. Вскоре возник шлагбаум, где Назар долго искал место для стоянки, настолько земля была занята разнообразным самоходным транспортом.

Признаться, я почувствовал волнение. Замыслив в этих местах свой «Заповит», где я попросил схоронить меня именно здесь, над Днепром (потомки, к их чести, выполнили мою просьбу), я всем сердцем прикипел к этой местности, считая ее праобразом Рая. Я не сразу узнал любимую мною гору и буйный лес, припрятавший кручи.

На срытой площадке громоздилось огромное здание, похожее на помещичью усадьбу, хотя Семка объяснил, что это и есть главный музей моего имени, да не просто музей, а национальный заповедник. Он хотел сперва пройти к памятнику, но, устав от своих изваяний, я отказался и поспешил в дом. Признаться, я редко бывал в музеях Санкт-Петербурга, чаще посещая мастерские художников и художественные галереи. В мемориальные музеи литераторов я не ходил, опасаясь призраков, кои обязательно селятся в таких местах. Не без трепета я полагал, что музеи заселены духом поэта, атмосферой его творческой лаборатории, наконец, сборищем милых вещиц, каждая из которых хранит тепло рук своего хозяина, не говоря уже о рукописях, кои должны вызывать у публики священный трепет. Что же я увидел в музее своего имени? А увидел я большие залы, великое множество бумаг, запаянных в стекло, где, словно мушки в янтаре, плавали репродукции моих картин, множество фотографий мест, в коих мне доводилось бывать в моем прошлом воплощении. Кое-где висели картины неизвестных мне художников весьма сомнительных достоинств. Подоспевшая дама с лицом надзирательницы из богадельни подошла к нам и предложила провести экскурсию. Я не успел отказаться – какая, в самом деле, экскурсия и что здесь пояснять?! – как Семка стал благодарить ее и, сжимая мой локоть, гасил возмущение. Впрочем, терпение таяло во время ее сахарно-приторного рассказа о моей судьбе. Как искусный гример трудится над изуродованным телом покойника, стараясь придать лицу благообразный вид, так и эта дама упражнялась в славословиях моих несуществующих достоинств. Конечно же, она поведала о моей революционной деятельности и Кирилло-Мефодиевском братстве, на что я вполголоса попросил ее не брехать, ибо то были обычные ошибки молодости, дерзание познать запретный плод, неумелое фрондерство и уж никак не «глубокая революционность». Также она забрехалась с историей моего выкупа из крепостничества, забыв упомянуть, что выкупили меня на денежки царской семьи, а любезного Карла Брюллова надо было подгонять, как упрямого осла, дабы он прекратил пьянствовать и наконец закончил портрет Жуковского. И самое неприятное, что вся моя жизнь была описана ею в мрачных тонах, словно обитал я не в расчудесном Санкт-Петербурге, где обрел множество верных и искренних друзей, где не только страдал, но и влюблялся, озорничал, веселился, а, судя по ее рассказу, только тем и занимался, что мыкался в подвалах и казематах, замышляя цареубийство.

Любаня поинтересовалась у сей дамы, где находятся мои вещи. Оживившись, дама сообщила, что вещи остались в моей комнатке при Академии художеств в Санкт-Петербурге, а злобные москали ни за какие коврижки не хотят их отдавать, требуя взамен какую-то газовую трубу. Я вспомнил, что среди тех вещей были две пары приличных запонок, и пожалел, что их не привезли вместе с гробом в Канев, не то отдал бы Семке, который заложил отцовские в киевском ломбарде.

Музей мне решительно не понравился, а когда среди прочих посетителей заметил делегацию литераторов во главе с Мамуевым и Вруневским, то осатанел и, матюкнувшись, устремился вон.

Надо отметить, что Семка не особо сопротивлялся, а оглядевшись, и сам помрачнел. Полагаю, ему также неприятно было лицезреть литераторов, которые учинили над ним позор в своем гнезде, но впоследствии он сказал, что причина более серьезная, нежели напряженно-радостные лица моих коллег.

– Обложили! – коротко пояснил он мне и повторил: – Обложили, как волков!

Вслед за расторопным евреем мы взобрались на холм, где стояла симпатичная изба, крытая соломой, а над ней плясали буквы «Тарасова хата». Я обомлел, решив, что потомки перетащили родительскую хату из Моринцев, но, войдя внутрь, увидел, что строение лишь отдаленно похоже на жилище моего детства, поставлено не так давно, да и размерами поменьше, всего в два окна. Женщина, охранявшая сей приют, сообщила, что хату поставил мой почитатель Ядловский, более полувека охранявший мою могилу и любивший все, что связано с моим именем, точно я приходился ему родным дядькой. Я даже прослезился, поклявшись запомнить имя этого бескорыстного человека, а затем стал осматривать убранство дома.

Даже после киевской конуры здесь было тесно, словно в собачьей будке. Не более двух человек могли свободно разойтись в узких сенях, но стол, лавки, милые простые вещицы, лежавшие там и сям, радовали душу. Повеселев, я решил испробовать постель, предполагая, что мог бы окончательно поселиться здесь, ведь именно на этой горе мечтал поставить дом, который мы с моим братом Григорием спланировали незадолго до моей окончательной высылки из Украйны по указу князя Васильчикова, на которого, впрочем, не держу зла. Смотрительница пыталась стащить меня с лавки, но я ласково ее поблагодарил и вышел прочь, прихватив четыре чашки, так как никакой иной посуды ни Семка, ни Назар из Киева не прихватили, а пить из бутылки академику живописи неудобно и позорно.

Затем Семка повел меня к памятнику, где сообщил, что сей величественный монумент в мою честь соорудили евреи. Я попытался возразить, указывая на надписи, что сей памятник поставлен Тарасу Шевченко от благодарного украинского народа, на что мой друг раскрыл альбом, в котором было пропечатано, что скульптором громадного монумента является некий Матвей (он же Мотя) Манизер, а архитектором был, соответственно, Евгений Левензон.

– Кстати, – заметил Семка, – тот, что возле университета, также ваяли наши ребята! А у тебя кругом одни жиды виноваты! Кайся, негодник!

Мой друг ожидал от меня признаков благодарности к своим соплеменникам, и, хотя я действительно был смущен тем, что представители народа, который я неоднократно оскорблял в своих стихах, спрятав свои обиды, создали нечто помпезное и величественное, я все же нашел себе оправдание в композиции скульптуры, которая была дурно придумана.

– Оно и видно, что ваши ребята! – с сарказмом ответил я. – Небось моим побоялись доверить такую работу!

– А чем тебе не нравится памятник? – атаковал Семка.

– А тем, – сказал я, все более раздражаясь, – что украинцы никогда бы не изобразили меня с поникшей головой, будто загулявший муж явился с еврейской корчмы под утро к законной супруге! Мои подняли бы голову Тараса вверх, сделали мой взгляд гордым, призывающим к борьбе! В чем-чем, а я в скульптуре понимаю!

– Значит, гордым хочешь быть? – усмехнулся Семка и закончил фразочку своим гнусным понуканьем: – Ну-ну!..

Мы едва не рассорились, но помешало присутствие нашей милой дамы и Назара, который озабоченно смотрел на часы и виновато бормотал, что ему надобно возвращаться в Киев, так как вечером обязан быть в театре, где дают трагедию, состряпанную по моей биографии.

Семка предложил перекусить, но не в шинке или каком-то ресторане, а в лесу. Знал мерзавец, что пикники мне по душе! Но какая мысль гложет его, заставляет озираться, я не мог определить.

Впрочем, сносная закуска была приготовлена, а подстилкой служила местная газета, целиком посвященная моему юбилею. В ней было пропечатано полдюжины моих портретов, и Любаня забавлялась тем, что на каждое обличье ставила по чашке, которые я по праву новообретенного хозяина прихватил в «Тарасовой хате». Мы выпили за мое здоровье, за здоровье Назара, пригубили в честь нашей дамы, и тут водка закончилась.

– Какой сегодня день? – спросил я у Семки, надеясь восстановить утраченный порядок календаря.

– Двадцать второе мая. День перезахоронения твоего бывшего тела!

Я помрачнел, но не от его дурацкого сарказма, а от бравурной музыки, долетавшей в лес из музейных окрестностей. К новоявленному язычеству своих земляков я еще не привык и потому, уклонившись от расспросов, пошел в лес с поникшей головой, совсем как на памятниках, разбросанных, как уверяет Семка, по всем странам и народам.

114

Киев, 5-е управление Службы безопасности

Срочно Совершенно секретно

После посещения «Тарасовой хаты» и осмотра памятника «объекты» удалились в лес для тайного принятия пищи, причем Гайдамак был чрезвычайно недоволен и открыто высказывал свое возмущение Пурицу и остальным членам преступной группы. Содержание беседы установить не удалось, так как необходимую аппаратуру технический отдел по ошибке направил в Корсунь-Шевченково.

Объекты находятся под визуальным наблюдением. Возможен их побег через лес с выходом на автомагистраль. Прошу дальнейших указаний.

Мл. л-т Соломко А. А.

115

Начальнику Каневского межрайонного отделения Службы безопасности (для младшего лейтенанта Соломко А. А.)

При малейшей попытке «объектов» удрать через лес приказываю принять все необходимые меры для их задержания. К выполнению задачи разрешаю привлечь участников Всеукраинского фестиваля «В семье вольной, новой» из числа литераторов и творческой интеллигенции, поставив им задачу прочесать лес и близлежащие населенные пункты. Оружие применять в крайнем случае после предупреждения. Гайдамака задержать и доставить в Каневское отделение для вручения повестки в суд и дальнейшего препровождения в Киев. Пурица этапировать в аэропорт «Борисполь» для дальнейшей депортации в Израиль. С гражданами Пламенной Л. Б. и Стодолей Н. И. провести разъяснительную работу и, допросив, посадить под домашний арест.

Генерал-майор Конопля Г. Б.

116

Начальнику 5-го управления Службы безопасности генерал-майору Конопле Г. Б.

Секретно. Лично

Докладная

После пикника, устроенного в лесу возле Национального музея-заповедника имени Т. Г. Шевченко, подозреваемые на автомобиле вернулись в Канев, где поселились в гостинице «Княжа гора». Нами разработан план по нейтрализации всей группы. Задержание было назначено на 23.00, так как в самой гостинице остановилась руководство Спилки литераторов для организации поминальной тризны в память о Кобзаре.

В этой же гостинице поселились работники оперативной группы в составе мл. лейтенанта Соломко А. А. и прапорщика Курочкина С. Ю., которые заверили меня, что заключительную фазу операции они берут на себя, предложив разогнать всех литераторов по номерам, а страждущих жаждой и бессонницей собрать в баре, где за счет спонсоров довести до нужной кондиции. Подчинившись указанию товарищей из Центра, я сосредоточил все свое внимание на литераторах.

Между тем мл. лейтенант Соломко А. А. и прапорщик Курочкин С. Ю. путем различных ухищрений завлекли в свой номер гр-ку Пламенную Л. Б., сообщив, что она является их нештатным агентом и поможет провести заключительную фазу операции. Заподозрив неладное, я поручил капитану Швайко Г. Н. проследить за номером, в котором поселились киевские коллеги, и не ошибся в своих предположениях. Капитан Швайко Г. Н. под видом сантехника приступил к наблюдению, а в 1.15 доложил, что из номера мл. лейтенанта Соломко А. А. доносятся голоса, а точнее пение. Пели, как он установил, два мужских голоса и один женский. Исполнялись песни «Реве та стогне» (пять раз), «Ой, чей то конь стоит» (три раза), «Закувала сыва зозуля» (5 раз). Также был исполнен государственный гимн (один раз), а затем в номере все стихло, если не считать характерных звуков, которые издают командировочные, прибывающие по служебным делам в сопровождении работников бухгалтерии.

Встревоженный таким поворотом событий капитан Швайко Г. Н. немедленно доложил мне о них по мобильной связи, и я принял решение выдвинуться на место происшествия.

В 2.45 путем осмотра номеров, в которых должны были находиться Пуриц и Гайдамак, я пришел к выводу, что преступники покинули гостиницу через окно туалета на втором этаже.

Мною немедленно были приняты экстренные меры. Подняв по тревоге участников Всеукраинского фестиваля «В семье вольной, новой» и построив их на площади, я провел краткий инструктаж, после чего отряд в количестве трехсот двадцати литераторов и представителей творческой интеллигенции совершил марш-бросок на окраину Канева и, рассыпавшись цепью, вошел в лес, где и сгинул по неизвестным причинам. На поиски был отправлен личный состав Каневского управления внутренних дел и отряд Министерства по чрезвычайным ситуациям. Поиски закончились безрезультатно.

К сожалению, нам также не удалось найти Пурица, Гайдамака и третье лицо, состоящее при них в качестве водителя. Есть основания предполагать, что они:

а ) переплыли Днепр на подручном плавсредстве,

б ) лесами ушли в Холодный Яр,

г) затерялись среди местного населения,

е) направились к государственной границе с целью нелегального проникновения в Европу.

Прошу ваших дальнейших указаний.

Начальник Каневского межрайонного отделения службы безопасности подполковник Брынзак О. О.

117

Дневник Т. Г. Шевченко

24 мая 2014 г.

Наверное, пришла пора завершать свои записи. Впрочем, любое обещание выглядит неосторожным, ибо никто наверняка не знает грядущее, да и не в моем состоянии что-либо загадывать.

Сегодня я простился с Семкой. Назар подвез его на околицу Борисполя, где под старыми липами мы и расстались.

Мое состояние могут передать только слезы, и сейчас застилающие глаза. Привык я к своему еврею, хотя не понял сути его умственных упражнений, кои он именует каббалой. Вид у него был грустный, как у человека, который пытался построить воздушный замок, разрушенный первым же порывом ветра. На что он надеялся, возвращая меня из небытия? Что народ воспрянет духом и начнет рвать кайданы? Что «растанут на солнце вороженьки», как мы любим обманываться в песнях, мечтая о воле как о дармовом угощении? Что восторжествуют правда, добро, сострадание? Отчего мы до последнего часа так упрямо не верим в простую и понятную истину, что терпение Всевышнего тоже имеет свои границы?

Прощание вышло неуклюжим, мы не могли подобрать напоследок нужные слова. Я старался приободрить Семку, обещал, что, как только уляжется катавасия с моим юбилеем, вернусь в Киев, выправлю себе настоящий паспорт и приеду в Израиль, погляжу, что они там еще начудили и замаливают ли грехи, учиненные при Понтии Пилате. Он грустно смеялся, уверяя, что Понтий Пилат живет в каждом человеке. Мы ведь тоже умываем руки, наблюдая, как вышвыривают вдову из ее жилища, равнодушно взираем на неправедный суд и бахвальство подлецов, терпим обман и унижения, и нет нам за это прощения ни на земле, ни на небесах.

Писать о нашем расставании, повторяю, нет никаких сил. Впрочем, следовало спешить, пока родные сатрапы не напали на след. Семка посоветовал избавиться от машины, что мы и сделали в первом же селе. Покупатель долго осматривал «телегу» артиста, кривил рот и постоянно пинал ногой колеса, пытаясь доказать никчемность сего средства передвижения. Наконец он достал деньги и с невыразимой мукой на лице расплатился. Половину денег Назар запихнул мне в карман, сказав, что ему хватит на первое время, к тому же он со товарищи решили создать передвижной театр, для чего уже репетируют веселый французский водевиль. «Макбет» у публики не в чести, ибо она ежедневно наблюдает злодейства более жестокие и изощренные.

Щедрость Назара показалась мне легкомысленной, хотя я и знал, что человек охотно впадает в разные крайности. Без причины может последнюю рубаху с себя снять, а может и прирезать в укромном уголке. На прощанье актер взял с меня слово, что я непременно напишу пьесу, в которой он сыграет, а может, и выступит в качестве режиссера, во что я слабо верю. Да и не приходит в голову, о чем писать для театра. Уж если писать, то нечто яркое, обличающее власть похлеще гоголевского «Ревизора», да разве найдется театральная труппа для постановки смелой пьесы? Чего доброго, актерам переломают кости, а театр закроют. Сподручнее извернуться и написать пьесу о рабстве негров, да ведь зритель нынче вряд ли расположен к аллегориям. И когда еще сяду за письменный стол! Одна забота – затеряться в толпе земляков, не пропасть окончательно, как милая Любаша, прикрывшая своим роскошным телом наше бегство. Возможно, я плохо распознал нынешнюю жизнь, но сдается, что проституция в моем вольном отечестве есть наиболее честное ремесло, лишенное обмана и подлости. Напрасно писатели сокрушаются о падших девицах, полагая, что весь корень зла в продаже тела. Зло в ином, зло в продажности души и сердца.

Очень часто на краю бытия мы сетуем, что не так прожили жизнь, что если бы нам был дан шанс повторить ее с самого начала, то, зная все ямы и ухабы на той дороге, научились бы ловко их обходить. Может, оно и верно, но, прежде чем обличать царей и сетовать на груз прошлого, срежу я в каневском лесу буковую палицу и пойду от хаты к хате, от города к городу вразумлять своих землячков. Семка уверял, что Моисей частенько колошматил посохом свой народ, отчего он невероятно поумнел и не только обрел свое государство, но и поучает других. Прибегну к этой науке и я. Перво-наперво выбью из хохляцких голов желание искать себе покровителей на стороне, чесать затылок и наивно хитрить, полагая остальной мир дураками. Отобью охоту воровать, терпеть обиды, торговать волей и чинить беззаконие. Я буду безжалостен ко всем, потому как раба поднять с колен можно, только выпрямив палкой его изогнутый хребет. А устанет рука, так призову на помощь Гонту, Кармелюка, холодноярских лесных братьев, дабы вместе со мной вразумляли народ наш, а затем, сбивая в кровь ноги, идти к престолу, имя которому Украина!

Путь этот тернист, да иного нет. Пожелаю себе терпения и по примеру славного нашего философа скажу напоследок корпусу жандармов: «А попробуй-ка меня поймать»!

118

Начальнику службы безопасности аэропорта «Борисполь» Гусакову М. Г.

Докладная

Сегодня, 25 мая, в 14.20 при посадке на рейс Киев – Тель-Авив задержан гр-н Либерман, находящийся в негласном розыске. Попытка ареста не увенчалась успехом, так как гр-на Либермана С. Л. сопровождали сотрудники посольства Люксембурга, а сам Либерман предьявил пограничной службе паспорт неизвестного образца. Во избежание международного скандала нам пришлось пропустить провокатора в самолет.

Среди вещей Либермана С. Л. были обнаружены подозрительные предметы, а именно:

1. «Кобзарь» Т. Г. Шевченко 2014 года издания с дарственной надписью автора.

2. Кастрюлька синего цвета с желтыми цветочками.

3. Три книги на непонятном языке (со слов Либермана – на древнееврейском).

4. Предметы личной гигиены, как то бритва, мыло, зубная паста, две пары носков.

Согласно «Правилам перевозки грузов на воздушном транспорте» бритва и лосьон были изъяты, о чем составлен соответствующий акт.

Начальник таможенного поста аэропорта «Борисполь» Петухов Л. Д.

119

Главе гуманитарного управления при Администрации Президента А. Л. Цырлих

Дорогая Алиса Леопольдовна!

Живописцы и ваятели Независимой Украины глубоко скорбят по причине внезапного исчезновения в Каневских лесах руководства Спилки украинских литераторов. Глубокого символично, что это произошло в местах Шевченковой славы и отражает подлинный мистицизм нашей истории, ярко воспетый Гоголем и Коцюбинским.

Подвиг прямых потомков славного Кобзаря не должен остаться незамеченным, поэтому мы решили немедленно приступить к созданию стеллы в честь пропавших коллег.

По нашему мнению памятный знак должен представлять овальную чернильницу, из которой торчит гусиное перо. Ниже подпись на всех европейских языках: «НЕИЗВЕСТНЫМ УКРАИНСКИМ ЛИТЕРАТОРАМ – БЛАГОДАРНЫЕ ЧИТАТЕЛИ».

Источником финансирования может послужить касса кредитного общества «Мираж» академика Вруневского, найденная в сейфах одного из киевских банков. То, что памятный знак будет сооружен на средства без вести пропавших литераторов, которые несли в эту кассу последние сбережения, еще раз подтвердит мудрость руководства страны, которое настойчиво внедряет в жизнь идею самоокупаемости культуры.

Направляем на Ваше утверждение эскиз стеллы. Просим утвердить ее размеры и гонорар исполнителям.

С глубоким уважением, Григорий Фельбаба, Голова живописцев и ваятелей Украины

120

Нобелевская речь Либермана С. Л.

Ваши Величества!

Уважаемые члены Нобелевского комитета!

Дамы и господа!

Разрешите поблагодарить за неожиданную честь, которой меня удостоил Комитет! По правде говоря, эту премию должен получить Тот, чье имя люди тысячекратно поминают всуе каждый день, полагая, что Ему больше нечего делать, как выслушивать их жалобы и удовлетворять нелепые просьбы. К счастью, благоразумие членов уважаемого комитета не позволило внести в список лауреатов имя подлинного Автора, опасаясь Его реакции и возможного отказа от нобелевской медали. Поэтому мне, как скромному адепту мистической науки, остается еще раз высказать благодарность, особенно за то, что вы не заставляете подробно обьяснять выведенную мной формулу, приняв во внимание голый результат.

Надеюсь, вы догадались, что всякая формула есть всего лишь символическая условность, что она не более чем попытка отвязаться от дотошных и назойливых педантов, которые найдут этой формуле странное применение. Вспомним великого Эйнштейна, чья «теория относительности» стала поводом для множества анекдотов и академических шуток, а наиболее недоверчивых подвигла изобрести атомную бомбу. Надеюсь, что «формула Либермана» не вызовет искушения у одного из моих последователей вернуть в наш мир парочку тиранов, от которых мы с таким трудом избавились.

Я могу рассказать вам о тайном учении Каббалы, о невероятных возможностях, которые Каббала открывает перед посвященными, но попытка уложиться в отведенное время будет глупостью. Это все равно, что торопливо произнести женщине признание в любви и через три минуты капризно спросить: где же ребенок? Кроме того, Каббала – это прежде всего практика. Поэтому я попытаюсь ответить на вопрос, который вызвал недоумение и растерянность. Почему не Шекспир, Лев Толстой либо Моцарт? Почему Шевченко?!

Наверное, все дело в географии. Судьбе было угодно поселить нас в Украине, и, уверяю вас, это был далеко не лучший вариант. Мои предки могли проявить максимум сообразительности и отсидеться в одной из пещер в окрестностях Иерусалима, дожидаясь рождения Герцля и Бен-Гуриона. В крайнем случае они могли обосноваться в Швейцарии и с высоты Альп наблюдать развитие истории. Но мы крепки задним умом и, будучи пришельцами в чужой стране, стали врастать в нее не только могилами предков, не только ветхими домами, которые пытались выстроить на века, – мы позволили себе врасти в эту землю душами, прикипели к ней сердцами, вспоминая об Иерусалиме лишь раз в году, когда поднимали пасхальный бокал, причем вспоминали без всякой надежды вернуться туда.

Я не исключение. Я не посмел уехать вслед за семьей, не попытавшись отблагодарить украинский народ за не всегда доброжелательный приют.

Доводилось ли вам, уважаемые дамы и господа, видеть ребенка, потерявшегося в огромном супермаркете? Все бегут к прилавкам, толпятся в очередях, дерутся, ссорятся, а он стоит посреди огромной залы – одинокий, растерянный, озираясь в поисках родителей. Ваше воображение легко поставит на место ребенка большую несчастную страну, затерявшуюся на огромном перекрестке мира, страну, которая не в состоянии выбрать свою дорогу без поводыря.

История Украины жестока и трагична. Пытаясь отыскать свои корни, ее народ не может ответить на самые простые вопросы, которые задают заблудившемуся ребенку: как твое имя? кто твои родители? где ты живешь? Он невпопад хватает за руки первых встречных, которые обещают показать ему тропу, ведущую в Эдем, но поводыри и сами не знают, где находится земной рай. Или лгут, что знают.

Нужен был поводырь. Вам придется поверить мне на слово, но как-то во время своих практик я попал в Библиотеку, которая существует на небесах, где на прозрачных стеллажах хранятся мысли людей, их непроизнесенные откровения и неотправленные письма. В эту Библиотеку Творец отбирает самые нужные и искренние страницы нашего мучительного опыта. Вдоль стен стоят великие произведения, еще неведомые миру, и скупой Библиотекарь, подолгу всматриваясь в землю, отыскивает на ней любимчиков и не спеша диктует им «Дон-Кихота», лицедействует с актерами «Глобуса», ревнует Лауру к Петрарке. В это трудно поверить, но колесо, порох и пенициллин, которые Он нам подарил, – не более чем минутная слабость родителя, жаждущего, дабы чадо быстрее стало соображать. Истинную Его любовь следует искать не в том, что мы называем прогрессом, а в музыке Баха, которую он пролил благодатным дождем на нашу землю.

Его Библиотеку неохотно посещают попавшие в мир иной – мы и на земле отвыкли ходить в подобные заведения, но в небесное собрание, закрытое для ленивых и нелюбопытных, можно войти без пропуска и, отыскав в каталогах свое имя, полюбопытствовать, что же ты оставил в прошлой жизни, там, на земле. У миллионов стоят прочерки, у многих страницы испачканы кровавыми пятнами зависти, однако в Библиотеке есть особая комната, где собрано все самое важное и значительное за всю историю человечества – от скрижалей, данных Моисею на Синае, до сказки о Маленьком Принце. Попав в эту комнату, я вспомнил, что на стеллажах должен лежать томик стихов маленького пастушка, который верил, что небо держат железные столбы. Но я не нашел его стихи.

Я увидел «Кобзарь» в руках Творца. Зная Его расположение к формулам ясным и понятным, я удивился. По моему убеждению, стихи – всего лишь игра слов, и, если игра удалась, слова превращаются в бальзам, врачующий душу.

– Это не стихи, – услышал я ответ на свой немой вопрос. – Это молитвы.

– Молитвы? – изумился я. – Но ведь молитвами мы называем Нагорную проповедь, или череду заклинаний, которые бормочем машинально, не вникая в смысл и не погружаясь в их глубину!

– Молиться нужно своими словами, – ответил мой Собеседник. – Я давно не обращаю внимания на торопливое славословие и жадные просьбы, которые люди называют молитвами. Особенно в храмах, торгующих благочестием, где просят священников помолиться за себя, а те в свою очередь выплевывают сокровенное, как семечную шелуху. С этой публикой все ясно. А вот молитвы твоего пастушка показались мне странными для человека.

Прислушавшись, Я понял, что он просит сотворить государство, которое не входило в Мои планы. Я всегда полагал, что Украине будет удобнее ютиться своими вишневыми садами и нивами в подбрюшье образования более величественного, более грозного. Но он так неистово молился! Он кричал, он бесился, негодовал, притягивал небо к земле! Он угрожал Мне жуткими казнями, отрекался от меня, яростно проклинал, а затем опять просил! В конце концов я не устоял. Ты ведь знаешь, иногда я могу быть добрым, – усмехнулся Создатель, – и смеха ради могу исполнить любой каприз даже самого неприметного человека. Я пожалел твоего пастушка и дал волю его отчизне. Не сразу, но дал. И что? Они превратили пастушка в немого идола и не поняли его пророчеств.

– Позволь мне вернуть его на землю! – вырвалось у меня.

– Зачем? – послышался ответ. – Он уже был там. И даже сочинил свои прекрасные молитвы, которые иногда тревожат мой сон!

– Его народ похож на пастушка, который верил в железные столбы! Им нужен поводырь, им нужен Мессия!

– Мессия? – удивился мой собеседник. – Но я посылаю Мессию к тем, кто готов к его приходу! Внезапно осуществленные мечтания приводят к хаосу! Послать Мессию – это очень ответственный шаг, мой милый!

Я выразительно молчал. Мое молчание было горше поминального плача. В конце концов Он разрешил мне взять Тараса Григорьевича с собой. Но прошло ничтожно мало времени, и мне пришлось держать ответ.

– Ты убедился в том, что я был прав? – удовлетворенно спросил мой божественный Собеседник. – Они не готовы. Кстати, где он сейчас? Почему ты не вернул его мне? Он так забавно сердится, особенно когда грозит мне разрушением Рая!

Что я мог ответить? Я попросил Создателя дать Поэту время, чтобы он собрал свой народ, разбудил спящих и вернул голос немым, чтобы успел войти в каждый дом, изгоняя страх, врачуя равнодушие, чтобы его дубина безжалостно лупила их до тех пор, пока в искалеченном теле не умрет последний хохол, последний раб, последний предатель.

– Дай им немного времени! – молил я, а Он думал о чем-то своем и листал захалявную книжечку вчерашнего пастушка.

Я читаю в ваших глазах недоверие, словно вам рассказали сказку. Но Каббала и есть сказка, которую можно явить миру в глубочайшей тишине, погружаясь в страдания и радость. Каббала есть истина высшей пробы, лишенная ненужных примесей.

Человеческая душа ничтожно мала. Медики утверждают, что она весит не более десяти граммов. К счастью, Он иногда посылает нам людей, у которых душа значительно превышает вес тела, и, когда мы перейдем в банкетный зал, я прошу оставить одно место для такого человека. Этот человек любил шумные компании, и быть может, вам выпадет счастье узреть Бунтаря, который вымолил у Создателя целое государство, а может, услышать Поэта, которого народ возвел в ранг святых лишь благодаря своему природному инстинкту. Так первобытные люди, испугавшись грома, вырезали из ствола упавшего дуба изваяние божества, веря, что оно защитит их молнии, а в ясные дни не знали, что делать с этим божком. И все же я верю, что настанет день, когда украинцы вслушаются в молитвы вчерашнего раба и удивят остальной мир.

И последняя просьба. Рядом с его стулом оставьте место для моей мамы, которая не дожила до этого дня. Она наверняка расскажет Поэту историю голубой кастрюльки с желтыми цветами, из которой он любил есть кашу. Из этой кастрюльки, по семейному преданию, ел я, и это лишний раз доказывает, что в мире нет ничего случайного. Встретившись взглядом на улице с незнакомым человеком, мы даже не подозреваем, что, быть может, ели из одной тарелки. Мир тесен. И это главная истина, о которой мы вспоминаем очень редко.

Май 2011 – июнь 2013

Примечания

1

Берковцы – кладбище в г. Киеве.

(обратно)

2

Гиюр – переход в еврейство, связанный с выполнением определенных требований.

(обратно)

3

Т. Г. Шевченко имеет в виду гениального русского актера М. С. Щепкина (1788–1863), с которым был очень дружен.

(обратно)

4

Мишигинер (идиш) – идиот.

(обратно)

5

«Зай гезунт» (идиш) – «Будь здоров».

(обратно)

6

Гои (идиш) – неевреи.

(обратно)

7

Рабби Лёв – согласно легенде, пражский раввин Лёв в XVI веке посредством каббалистических заклинаний одушевил глиняное подобие человека – Голема.

(обратно)

8

Хозер (идиш) – свинья.

(обратно)

9

«Лехаим» (идиш) – «Будь здоров».

(обратно)

10

Хупа – полотняный навес на шестах, обязательный атрибут еврейской свадьбы.

(обратно)

11

Теодор Герцль (1860–1904) – основатель и главный идеолог сионизма.

(обратно)

12

Кущи, или Суккот, – еврейский религиозный праздник, во время которого евреи поселяются в шалашах в память об исходе из Египта.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

Глава вторая

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

Глава третья

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

Глава четвертая

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

Глава пятая

  81

  82

  83

  84

  85

  86

  87

  88

  89

  90

  91

  92

  93

  94

  95

  96

  97

  98

  99

Глава шестая

  100

  101

  102

  103

  104

  105

  106

  107

  108

  109

  110

  111

  112

  113

  114

  115

  116

  117

  118

  119

  120 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg