«Ограбление по-русски, или Удар « божественного молотка»»

Валерий Сенин ОГРАБЛЕНИЕ ПО-РУССКИ, ИЛИ УДАР «БОЖЕСТВЕННОГО МОЛОТКА»

Вступление от героя книги

Иногда, глядя в зеркало на собственное отражение, я вдруг ловлю себя на мысли: и зачем этот страшный мужик уставился на меня, словно я его должник? Не нравится мне его тяжелый взгляд, и большой шишковатый лоб тоже не нравятся, и нос несоразмерный, а глубоко посаженные маленькие зеленые глаза пугают. И смотрят они на меня, и буравят, и воздуха мне мало, и задыхаться начинаю, и... не выдерживаю, отворачиваюсь. Пусть лучше этот мужик на других смотрит. А с меня хватит.

Я скромный и бедный (в смысле – небогатый) мужчина сорока лет. Жена называет меня пролетарием, который все время пролетает, а любовница – Демьяном Бедным(сама она живет на улице Демьяна Бедного), но я не обижаюсь, потому что, как говорит моя мама, нельзя обижаться на правду.

В двадцатом веке я был нищим, потому что работал инженером в одном из институтов города, а в двадцать первом повысил свое благосостояние и стал просто бедным, потому что плюнул на карьеру инженера и пошел в токари. Зарплата токаря в три раза больше, чем инженера. Конечно же, на эти деньги на Канары не слетаешь, но и голодным, как инженер, не сидишь: сделал положенное количество деталей – и получи за это «хорошие бабки», как говорит наш начальник цеха Кац. Возможно, по его понятиям, двести долларов и хорошие «бабки», то только не для меня, потому что у меня жена с двумя детьми и любовница с тремя. Жена и любовница работают, получая нищенские зарплаты, а вот два моих сына – нет, потому что одному, Владимиру, – десять, а второму, Петру, – девять. Впрочем, дочери любовницы тоже не работают – по малолетству.

Любовницу зовут Александрой, потому что мою жену тоже зовут Александра. В этом есть свой смысл: иногда, занимаясь любовью с женой, я забываюсь и называю ее именем любовницы, и она ни о чем не догадывается. А когда я трахаюсь с любовницей и называю ее именем жены, то у той тоже нет причин для обид. И это хорошо, потому что я не люблю никого обижать.

Получается, что у меня в наличии две любимые женщины, а у них пятеро детей – и все от меня, потому что мои женщины мне не изменяют, поскольку они однолюбки. Я тоже однолюб: одной моей любви хватает на них обеих.

Своим Александрам я также ни разу не изменял, до сорока лет дожил (до сорока лет!) и ни разу не изменил. До двадцати шести я вообще был девственником, а потом появилась Александра-Сашенька. Мы столкнулись с ней в метро, она посмотрела на меня и сказала:

– Ой, да вы же вылитый ослик Иа из моего любимого мультфильма.

Потом она взяла меня под руку и уже не отпускала, хотя я никуда и не рвался. Через несколько лет у нас родились два мальчика (не сразу, а поочередно), после чего моя мама очень настоятельно порекомендовала мне завести любовницу, потому что так, по ее убеждению, поступают все настоящие мужчины. С мамой я никогда не спорю, поэтому подсуетился – и завел еще одну Александру, которая начала рожать от меня девочек.

Моя мама как-то подметила: ласковое дитя с двух мамок сосет, а ласковый мужчина – с двух женщин. Потому что, как она уверяет, для нормального мужчины две женщины – это прожиточный минимум. В таком случае я не совсем нормальный мужчина, так как сосу не я, а меня. И для меня две женщины – это действительно прожиточный минимум, поскольку больше двух я бы содержать не смог.

Да, всех их мне нужно содержать – кормить и одевать. Даже на зарплату токаря это не получается. Вернее, получается не так, как мне бы этого хотелось, потому что я люблю всех моих славных мальчиков и девочек и хочу, чтобы они ни в чем не нуждались, как дети президента России или хотя бы мэра Петербурга. Нет, не мэра, сейчас же уже не мэры, а... забыл название, черт возьми! Ну и память же у меня стала, мне еще только сорок лет, а я не могу вспомнить то, что отлично знаю. Наверное, это результат ежедневного физического труда, ведь тяжелый труд, как известно, превращает человека в обезьяну.

Впрочем, я и раньше частенько забывал нужную мне информацию. На уроках в школе мне часто ставили двойку за выученный мной урок. Учителя думали, что я бездельник, а я просто сильно волновался и забывал выученный накануне материал и получал «неуд», а после уроков все вспоминал, но к учителям уже не бежал. В институте эта история продолжилась, но там я все исправлял на зачетной неделе. Это время, когда студент может исправить все свои ошибки. Потом, когда я стал инженером, знания, полученные в институте, мне не пригодились, хватило школьного багажа. Я рисовал простейшие графики и делал элементарные математические вычисления на уровне шестого класса средней школы, большего от меня не требовалось. Впрочем, мой руководитель, доктор наук Шлаков, делал еще меньше – он ставил подписи на моих бумажках и читал затем детективы на английском, которым владел довольно плохо, но на русском они ему казались слишком упрощенными. Шлаков любил по этому поводу заметить:

– Я не хочу опускаться до уровня детективов Достоевского.

И в этом он был прав: детективщик из Достоевского хреновый (в смысле – плохой). Кстати, о Достоевском: у него тоже было две женщины (правда, не одновременно) и от них – пятеро детей (если считать приемного сына), и это заставляло его вкалывать не покладая рук, чтобы всех их прокормить. И в этом мы с ним близки, с той разницей, что он вкалывал за письменным столом, а я – за токарным станком.

Как говорит моя мама, жизнь – это полоса препятствий, которые постоянно приходится преодолевать, и чтобы добиться успеха, надо быть хорошей скаковой лошадью.

И это, наверное, хорошо, потому что иначе было бы скучно, как в раю, куда я бы не хотел попасть, потому что не люблю однообразия и не привычен к изобилию. За сорок лет я немного успел сделать, и если сорок принять за половину, то за оставшуюся половину мне предстоит еще очень много сделать, конечно же, если не помешает несчастный случай. Хотя почему сорок лет – это половина? Для настоящих мужчин сорок лет – это треть, а я настоящий мужчина, значит, впереди еще восемьдесят лет, вполне приличный срок, чтобы создать что-нибудь стоящее. Истинный мужчина обязан совершить что-то грандиозное. И в этом смысл жизни сильного мужчины. Не сопли жевать, а лететь орлом к прикованному Прометею. Шучу, конечно же, у меня очень специфический юмор, как считает моя жена Александра. И пусть я не самый красивый мужчина (жена иногда называет меня крокодилом Геной, а любовница – Чебурашкой), но, как говорит моя мама, красота мужчины – у него в штанах. Я это понимаю так, что настоящий мужчина должен регулярно удовлетворять своих женщин.

ЧАСТЬ I. НАСМЕШКА СУДЬБЫ

Как я уже говорил, настоящий мужчина должен регулярно удовлетворять своих женщин.

Поэтому сегодня с утра я удовлетворил жену Александру и собрался к любовнице Александре. Но жене не достаточно одного только секса, она еще постоянно требует духовной пищи. И поскольку сегодня суббота, она убеждает меня сходить в Эрмитаж.

– А может, лучше займемся сексом? – предлагаю я. – Это приятнее и полезнее.

Жена смотрит на меня как на последнего развратника:

– Игорь, но утром мы уже занимались этим, а сейчас давай сходим в Эрмитаж, мы не были там тысячу лет.

Я не соглашаюсь:

– Как же – тысячу, на прошлой неделе были.

– А я снова туда хочу, Эрмитаж моя слабость, давай сходим и на этой неделе больше ходить туда не будем.

– Но ведь эта неделя закончится завтра.

– Вот поэтому нам туда и надо сходить до конца недели, я опять соскучилась по импрессионистам. И надо успеть, пока мальчики в школе.

– Хорошо, в Эрмитаж – так в Эрмитаж, – соглашаюсь я.

Александра начинает приводить себя в порядок. Она моет голову, сушит волосы феном, немного подкрашивает глаза и губы, надевает свой парадный темно-синий костюм, и на все это уходит сорок минут. Чувствуется, что она не служила в армии. Я тоже не служил, но одеваюсь гораздо быстрее.

Наконец мы выходим на улицу, где морозит мороз, веет ветер и снежит снег. В Петербурге зима, а зима в Петербурге очень холодная и неуютная, не то что на Канарах, куда мне все никак не добраться.

Александра – пусть не самая красивая, но стройная и высокая женщина, и я рядом с ней смотрюсь, наверное, Карлик-носом. Но сам я себя таким не чувствую. Я чувствую себя мужчиной в расцвете сил.

Недалеко от станции метро «Гражданский проспект» мы садимся в маршрутное такси и едем до станции «Лесная». На поезде метро до «Лесной» не доехать, потому что разрушенный в результате аварии участок, недалеко от площади Мужества, не действует. Зато в маршрутке тепло и чисто. Я закрываю глаза и чувствую, как рука Александры (это для нее что-то новенькое!) проникает ко мне под куртку и гладит через брюки мой член. Тот мгновенно встает, я улыбаюсь, млею несколько минут, затем открываю глаза и вижу рядом усатого мужчину лет тридцати (совсем забыл, что Александре досталось место на переднем сиденье рядом с водителем, а мне на заднем). Мужчина говорит вполголоса:

– Меня зовут Вадим, у нас сегодня вечеринка в баре «Голубой утенок», все придут с друзьями, а у меня друга нет, не хотите быть моим другом?

– Нет, – отвечаю я. – На переднем сиденье едет моя жена.

Мужчина убирает руку с моего члена и вздыхает:

– Природа вас не обделила... не часто встретишь такого «бурового мастера». Обидно, что все лучшие мужчины уже разобраны этими страшненькими самками.

Я не соглашаюсь:

– А мне моя жена нравится.

Мужчина уныло машет рукой:

– Да у вас просто испорченный вкус, всем известно, что тело мужчины совершенно и вылеплено по образцу и подобию божию, а на женщину материала не хватило, и ее изготовили из треснутого ребра собаки. Кстати, сам Бог был «голубым», поэтому его и называют Отец, Сын и Святой Дух – это же семья из трех мужчин, и они слились в экстазе в одно целое и даже смогли родить.

Я не соглашаюсь:

– Если они могли рожать, значит, они были женщинами, или хотя бы один из них, Святой Дух, например. Я где-то читал, что на древнееврейском или каком-то там языке «Святой Дух» женского рода...

Мужчина обижается:

– При чем здесь женщины? Рожали всегда мужчины, и в Ветхом Завете об этом прямо говорится: Соломон родил Давида, Давид родил Якова, Яков – Иеремию и так далее...

Маршрутное такси подъезжает к «Лесной», и мужчина выскакивает впереди меня. Я тоже выхожу из машины, беру Александру под руку и говорю:

– А ко мне сейчас приставал «голубой», вон он идет впереди нас в коричневой кожаной куртке.

Александра внимательно смотрит на меня и говорит:

– Значит, не я одна тебя оценила, хотя красавцем тебя не назовешь.

Мы входим в вестибюль метро, и нас тормозит пьяный мужичок неопределенного возраста. Он протягивает нам картонку, на которой написано: «Подайте десять рублей слепоглухонемому на восстановление половой потенции». Надпись мне нравится, я вытаскиваю червонец и протягиваю просителю. Он берет деньги и говорит:

– Спасибо! Вам тоже хорошей потенции.

– Пожалуйста. А где же слепоглухонемой? – спрашиваю я.

– Это я, – улыбается мужичок и тормозит следующую парочку.

Мы покупаем жетоны, преодолеваем полосу заграждения, спускаемся на эскалаторе вниз, и сразу к нам подходит пьяная женщина в грязном пальто, она бормочет:

– У меня украли деньги и документы, и теперь я не знаю, кто я на самом деле и где нахожусь, дайте десять рублей Христа ради.

От женщины так отвратительно пахнет, что мы, бросив ей червонец, побыстрее проскакиваем мимо, запрыгиваем в поезд и едем в сторону «Площади Восстания».

Мимо нас по проходу, покачиваясь, движется кресло-каталка, в котором сидит безногий инвалид, одетый в военную форму. Он восклицает сильным красивым голосом:

– Граждане, подайте бойцу-афганцу, страна обосрала своего героя, так дайте ему на туалетную бумагу, кто сколько может.

Я бросаю в его шапку, лежащую у него на коленях, червонец, и он катит дальше.

Затем мы делаем пересадку и выходим из электропоезда на станции «Гостиный двор». Сейчас же к нам подбегают две цыганки, одна – ко мне, а вторая – к Александре. Моя предлагает мне предсказать мое будущее, которое я предпочел бы не знать. Я стряхиваю с себя первую цыганку, помогаю жене отбиться от второй, и мы спешим к выходу на канал Грибоедова.

Наверху к нам сразу же пристает молодой человек, предлагая поступить в школу танцев. Танцевать мы уже умеем, поэтому проходим мимо.

У Дома книги к нам привязывается женщина с грудным ребенком на руках, она кричит:

– Поможите! Поможите! Ребенок не ел уже целую неделю! Поможите!

Я лезу в карман за деньгами, но Александра меня останавливает сердито:

– У нас самих дети, их тоже надо кормить, и вообще хватит сорить деньгами.

Я ее слушаюсь, хотя мне и жалко ребенка, который не ел целую неделю.

На Невском, как всегда, – множество людей, несмотря на сильный ветер и мороз в пятнадцать градусов. Люди бегут в обоих направлениях, болтают, жуют мороженое, пьют холодное пиво или колу, и мороз их не смущает. Недалеко от Большой Конюшенной бедно одетая девочка лет восьми-девяти играет на скрипке. За последние два месяца я проходил мимо нее десятки раз и всегда чего-нибудь давал. Поэтому и сегодня не выдерживаю и бросаю в ее старенький футляр червонец. Вид у девочки отстраненный. Она играет, смотрит в одну точку и ничего и никого не замечает. Александра на этот раз тоже не выдерживает, бросает червонец и говорит:

– Бедная девочка, я бы сошла с ума, если бы моя дочь здесь стояла.

Я возражаю:

– Но у нас же нет дочек, одни сыновья. Но и сыновья наши до этого не дойдут. Мы им этого не позволим, они будут воспитываться в нормальных условиях, я очень надеюсь.

– Игорь, ты надеешься уже десять лет.

В эту минуту нас останавливает милиционер – огромный, в черной дубленке до пят; в его правой руке резиновая дубинка, указательный палец левой направлен мне в живот, на плечах погоны сержанта. Он рычит:

– Вы перешли проспект в неположенном месте.

Вообще-то мы все время шли по одной стороне Невского и дорогу не переходили, но спорить с ментами бесполезно, поэтому я заискиваю:

– Извините, лейтенант, мы не привыкли к большому городу и поэтому часто совершаем ошибки.

Мент рычит:

– Но за ошибки надо платить, с вас по полтинничку, значит в сумме – сто пятьдесят рубликов, а откуда вы приехали?

– Из-под Пскова, деревня Чегла, – импровизирую я.

Мент скалится:

– Да вы скобари, я тоже из-под Пскова, деревня Грыжа, слыхали?

– А как же! И название красивое, поэтичное...

– Очень приятно, землячки, в таком случае с вас по сороковничку, значит, в сумме сто двадцать.

Удивительно: нас двое, а он видит и штрафует троих, но спорить не стоит, а то он повысит размер штрафа. Я достаю деньги, отдаю их «земляку», и мы идем дальше.

И куда же мы идем, если денег почти не осталось и в музей идти не на что?

По инерции мы все же доходим до начала Невского, когда рядом с нами тормозит старенький «форд», его дверца открывается, и показывается знакомое лицо. Да это же Громов, мой бывший дружок-одноклассник (мы виделись в прошлом году на встрече выпускников в родной школе)! Генка Громов, бледный, как зимний Петербург, возбужденно тараторит:

– Игорь, хорошо, что я тебя увидел, пусть вот этот кейс побудет у тебя, я заберу его на следующей неделе, твой телефон у меня есть.

Он вытаскивает из-за сиденья черный пластиковый «дипломат» с белой буквой «Р» на боку, ставит рядом со мной на асфальт и дает по газам.

Через минуту-другую его машину догоняет большой черный автомобиль, из которого начинают стрелять. Автомобиль Громова виляет из стороны в сторону, врезается в столб и взрывается. А черный автомобиль мчится прочь. Все это происходит на наших глазах.

Мы с женой стоим и смотрим на горящую машину, в которой находится Громов, вернее, уже его останки. То, что он погиб, у нас обоих не вызывает сомнения. Александра приходит в себя первой, дергает меня за рукав и говорит:

– Идем скорей отсюда.

Мы хватаем дипломат, оставляем место катастрофы и за пять минут добегаем до входа в метро на канале Грибоедова, влетаем туда, спускаемся вниз, садимся в поезд, молча доезжаем до станции «Проспект Просвещения», там, уже наверху, садимся в маршрутку, доезжаем до Гражданского проспекта и только после этого заговариваем. Александра первой:

– Игорь, что за кошмар с нами приключился? Кто этот мужчина, который погиб? И зачем он дал тебе этот дипломат? Я такие разборки видела только по телевизору, меня трясет от страха.

– Меня тоже трясет, то был мой одноклассник Генка Громов, большой хулиган в прошлом... А что это за дипломат, я понятия не имею.

Я нервно закуриваю. Да, богатый на впечатления получился денек: мы пообщались с десятком попрошаек, мент опорожнил наш кошелек, на Невском бандиты напали на моего школьного приятеля, и он погиб. Жалко, хороший был парень, веселый... Интересно, что же в его дипломате? А вдруг там бомба? У меня появляется желание зашвырнуть его подальше, но голос рассудка шепчет, что за бомбу Громов бы так не переживал, скорее всего, там наркота или деньги, или золото, или еще какие-нибудь ценности, из-за которых дерутся и убивают. Какие же люди глупые, твою мать! Запросто лишают друг друга жизни за горку бумажек.

Александра прерывает мои размышления:

– Игорь, а вдруг там бомба, давай его выкинем.

Жена, похоже, читает мои мысли. Я возражаю:

– Вряд ли там бомба, Громов бы не отдал ее мне на хранение, он бы сам ее выкинул. Скорее всего, в дипломате то, на что претендуют все бандиты.

Александра предполагает:

– Там наркотики или доллары, да, наверняка там деньги, ведь люди гибнут за них во все времена, потому что они дураки.

– А мы? Мы не дураки?

– Игорь, мы, конечно же, можем и выкинуть эти деньги, но ведь никто не видел, как Громов отдал их тебе, он, судя по всему, совершенно случайно тебя увидел, отдал и погиб, и теперь ни одна живая душа не знает, что они у нас, может быть, нам стоит рискнуть? Представь, мы заживем наконец по-настоящему.

– Дорогая, рисковать опасно для спокойной жизни, и разумные люди не рискуют, но я всегда был немного дураком, поэтому готов рискнуть.

– Игорек, представь: мы все бросим, возьмем наших мальчиков и поедем путешествовать по миру, я нигде не была, кроме Петербурга, так хочется посмотреть Париж, Венецию, Дрезден, их музеи и картинные галереи... Представляешь, мы сможем увидеть в подлиннике «Джоконду» Леонардо и «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, а потом мы полетим на Канары и будем загорать и купаться целыми днями. Я устала от холодного Петербурга, от вечного безденежья, и у нас старая мебель и слишком маленькая квартира.

Я целую жену в щеку и говорю:

– Хорошо, купим новую квартиру, новую дорогую мебель и отправимся в кругосветное путешествие, лучше всего – на собственной яхте, я всю жизнь мечтал о яхте, но зарплата токаря позволяла купить только игрушечную. Зато теперь...

Я не успеваю договорить, так как в эту секунду с дороги на тротуар въезжает большая черная машина с тонированными стеклами, останавливается рядом с нами, из нее выскакивают два здоровенных амбала в черных масках и черных кожаных куртках, с автоматами в руках. Один из них приказывает:

– Стоять, козлы, а то будем стрелять!

А мы и без приказа не можем оторвать ноги от обледенелого тротуара.

– Давай товар, пидор. Живо! – требует второй.

Я протягиваю ему кейс, здоровяк рывком вырывает его из моей руки, они садятся в машину и уезжают.

Как говорит иногда моя мама, дуракам везет разве что при игре в «дурака».

До своего дома мы доходим молча. В прихожей нас встречает наш кот Жуков с задранным вверх хвостом. Но я не обращаю на него внимания, а сходу бросаюсь к туалету. А жена – в ванную. После всего пережитого мы чувствуем потребность в уединении.

Судя по всему, нам не светит ни кругосветное путешествие, ни новая квартира. Ну и хрен с ними, хорошо, что остались живы, и это главное, деньги чужие нам вовсе не нужны, а свои я заработаю и сам.

Я прохожу в кухню, достаю из шкафчика две рюмки, а из холодильника – бутылку водки, которая стоит там еще со дня моего рождения, и наливаю по полной. Александра выходит из ванной, мы садимся за стол, поднимаем рюмки, чокаемся, и Александра говорит:

– Слава богу, что мы остались живы, Игорек, эти нелюди запросто бы нас убили, а мы бы даже не знали за что, потому что так и не узнали о содержимом дипломата, но это и к лучшему: богатство портит человеческие отношения. Давай выпьем за то, что судьба не оставила наших мальчиков сиротами.

– Давай, – соглашаюсь я.

Мы выпиваем водку и закусываем маринованными помидорами с маминой дачи, которые лежат в тарелке на столе, и которые Жуков почему-то не трогает. Все остальные продукты обязательно потрогает своей шаловливой лапкой, а помидоры – нет. И непонятно почему, ведь они такие остренькие и сочные и особенно вкусны под хорошую водку. Но Жуков предпочитает валерьянку. Примерно раз в неделю он просит пару-тройку пробочек этого напитка. В эти периоды он по-особому мяукает – тоненько, визгливо и противно. А когда Жуков кричит басом – это значит, что он хочет кошку. Проблема решается легко: мы живем на первом этаже, поэтому я открываю дверь на лестничную площадку и выпускаю мохнатого Казанову.

Александра сама (что для нее не характерно) разливает по рюмкам водку, достает из холодильника колбасу, нарезает ее, садится на свой табурет и говорит:

– Игорек, давай выпьем за то, что нам очень хорошо вчетвером – нам и нашим мальчикам. У нас маленькие зарплаты, нам иногда не хватает до получки, у нас маленькая квартира, но вместе нам все равно хорошо.

Мы берем рюмки, чокаемся, выпиваем и закусываем: я – помидором, Александра – колбасой, а Жуков – тоже колбасой, кусочек которой он аккуратно берет с тарелки, подцепив его когтем. Затем я предлагаю помянуть погибшего Генку Громова, в прошлом известного на всю школу озорника (помню, однажды на перемене, пока меня не было, он склеил все мои тетради в одну толстенную супертетрадь), и мы стоя выпиваем за его упокой. Через час приходят со школы наши мальчики и, забежав в кухню, доедают остатки колбасы.

А еще примерно через час я говорю жене, что обещал маме навестить ее, и еду к младшей Александре.

Младшая Александра живет недалеко от старшей – всего несколько остановок на автобусе или трамвае, или на маршрутке, а мама живет примерно посредине, и это очень удобно.

Я еду к Шурочке, потому что, во-первых, я сегодня у нее еще не был, а во-вторых, рядом с ней я смогу забыть о сегодняшних волнениях. Шура, в отличие от Александры-старшей, любит покувыркаться в постели, и это здорово, потому что и я люблю это дело, как всякий нормальный мужчина. Хорошо, что Бог придумал это чудо под названием секс, без него жизнь была бы адом (или скучным раем). Девочек на неделю забрала Шурочкина мама, и нам сегодня никто не помешает.

Я звоню к квартиру Шуры и через минуту целую улыбающуюся «пышечку» в щечку.

В отличие от суховатой Александры-старшей, младшая почти всегда улыбается, когда видит меня. Старшая Александра более уравновешенная и сдержанная в чувствах, она по гороскопу Рыба, а с младшей мы оба Козероги, у нас преобладают эмоции.

Мы обнимаемся, проходим в комнату, я ставлю на стол бутылку вина, купленную по дороге, Александра приносит фужеры, мы снова целуемся... И тут за окном раздается стрельба. Уже второй раз за сегодняшний день! Мы выскакиваем из-за стола, гасим свет и подбегаем к окну.

Напротив нашего дома в сумерках видны две большие черные машины. Рядом с ними темные фигуры людей стреляют друг в друга со страшным грохотом и вспышками. Впрочем, в фильмах подобные сцены смотрятся эффектнее. А здесь не видно деталей. Люди бегают, стреляют, падают, через минуту взрывается одна машина, потом другая, и живых не остается. Милиции не видно, хотя отделение находится через квартал. Но менты и не должны были появиться, пока хотя бы один из бандитов стрелял. Когда же стрельба утихает, появляется машина с мигалкой и воющей сиреной и медленно приближается к месту происшествия. Темные фигуры лежат на снегу и не шевелятся. Минут через пять из милицейской машины выскакивают четыре человека с пистолетами и фонариками в руках и осторожно подходят к лежащим, из которых никто не подает признаков жизни. Один из ментов машет фонарем, и из-за соседнего дома выезжает еще одна машина с работающей мигалкой и ревущей сиреной.

Стоящая рядом со мной Саша замечает:

– Вот это да! Я никогда не видела такого в жизни, наша мафия такая же страшная, как и в Америке! Смотри, Игоречек, там настоящие живые трупы! Я никогда не видела трупов вблизи и очень их боюсь.

– Сашенька, мне нравится твое выражение «живые трупы», но перед нами трупы не живые, а мертвые. Тьфу! Я тоже сказал какую-то глупость. «Мертвые трупы» – мне бы позавидовал любой диктор телевидения.

Сегодняшний день заполнен приключениями до отказа, за последние несколько часов произошло уже столько, что это можно было бы растянуть на целый год. Надо отвлечься и выпить вина. Я возвращаюсь к столу, разливаю вино по бокалам и говорю:

– Сашенька, давай наконец выпьем, и сумасшедшая действительность покажется нам нормальной.

Моя женщина садится на диван и замечает:

– Но тогда нам придется все время пить, хотя, наверное, ты и прав, и нам стоит расслабиться. Пить так пить, но сделаем это под квашеную капусту, а она у меня на балконе, я принесу немного.

Я замечаю:

– Вообще-то вино под капусту нормальные люди не пьют.

– Сегодня ненормальный вечер, и мы будем поступать ненормально.

Квартира у младшей Александры тоже на первом этаже, но дом у нее «корабль» и на первом этаже по чьему-то дурацкому проекту сделаны балконы. Шура берет небольшую белую салатницу и идет к балкону, открывает дверь, громко вскрикивает, словно увидела привидение, и бежит мимо меня с воплями:

– Игорек, там... Игорек, там!.. Игорек, там!..

Ее большие глаза стали в два раза больше. Я срываюсь с места, хватаю со стола длинный столовый нож и бегу к балкону, открываю дверь и вижу лежащего там мужчину в спортивном костюме (хотя на улице мороз) и в черной маске. Мужчина лежит на спине, его глаза закрыты, а рядом стоит пластиковый черный дипломат с белой буквой «Р» на боку. Твою мать!.. Да это же тот самый дипломат, что вручил мне Громов часа четыре назад на Невском! Потом его отобрали люди из черного автомобиля, и вот теперь судьба подбросила его на балкон моей любовницы...

Я беру мужчину за левую руку и пытаюсь нащупать пульс. Его нет. Мужчина мертв. На его теле не видно ран, но сердце его не бьется и он не дышит, значит, он мертв. Я встаю и осторожно выглядываю из-за бетонного ограждения. С ближайшего балкона торчит белобрысая голова и плечи соседа Александры Сидорова. Мы с ним давно знакомы. Он знаменит тем, что нередко, выпивший, засыпает под порогом собственной квартиры, хотя живет один и не пускать его некому (жена давно от него сбежала). Однажды мы с Шурой, выходя из дому, споткнулись о его тело. Шура ахнула и перепрыгнула через него, а я чуть не упал. Мы шли в магазин и размышляли, хорошая это примета или плохая – споткнуться утром о спящего соседа. Через несколько минут я нашел на дороге бумажник с двумя сотнями долларов, и мы пришли к выводу, что примета – хорошая. А еще примерно через час, после попытки обменять в пункте доллары на рубли мы очутились в милиции, потому что доллары оказались фальшивыми. Так что примета – плохая (хреновая).

Сейчас Сидоров говорит:

– Привет, братан, видел бойню? Восемь трупов на снегу, остальные остались в машинах, и ни одного живого... Чего черти творят, приятно глазу, жаль, я не видел все с начала – сидел, мудак, и смотрел по телеку американский боевик, а тут, блин, рядом – наш, получше американского. Ты за кого болел?

– За себя и за Шуру.

– А я за тех гавриков, которые в черных комбезах, они похожи на нашу морскую пехоту, я ведь служил в морской пехоте... Игорь, одолжи стольничек, а то, блин, башка болит, вчера перебрал, блин, надо опохмелиться, а денег нет, дай стольничек, блин, помоги старому человеку, бравшему штурмом Берлин.

Я улыбаюсь, потому что Сидоров на два года младше меня и в армии не служил, хотя он неплохой мужик, в прошлом году он работал у моей мамы на даче и перепилил уйму дров.

В это время у места недавнего боя появляется «скорая», в нее загружают все трупы, и она уезжает. Менты из огнетушителей гасят огонь и тоже уезжают. С неба начинает падать снег.

С минуту поколебавшись, я спрашиваю у Сидорова:

– Слава, а ты не хотел бы вместо ста рублей получить двести?

Лицо соседа оживляется:

– А чего, блин, надо сделать?

Я беру незаметно дипломат, проталкиваю его через приоткрытую дверь в комнату, и снова обращаюсь к соседу:

– Есть дело: с нашего балкона нужно убрать труп.

Сидоров перегибается через бетонную перегородку, разделяющую наши балконы, видит труп и радостно восклицает:

– О, блин, да это же девятый гаврик! А почему ты его не сбросил ментярам? Они бы его увезли, блин.

– Когда я его заметил и осмыслил все, они уже уехали, а сейчас сбрасывать не хочется: менты будут приставать с расспросами, а я этого не люблю, и мне бы не хотелось, чтобы он лежал под нашим балконом.

Сидоров хлопает себя ладонью по лбу:

– Я придумал, блин! Мой сосед по балкону Галкин вечно в разъездах, артист хренов, и в квартире у него сейчас никого, и вообще у него хата основная в Москве, а эта, блин, так, для встреч с любовницами, давай подбросим труп ему. Он большой говнюк, никогда, сволочь, в долг не дает, хотя денег полно, каждый раз на новой тачке приезжает. Давай засунем труп к нему.

– Давай, – соглашаюсь я, хотя Галкина почти не знаю и мне он ничего плохого не сделал.

Я с трудом поднимаю труп мужчины, переваливаю его на балкон Сидорова и отпускаю только тогда, когда Сидоров кричит:

– Отпускай, я его взял!

Сидоров довольно ленивый мужичок, поэтому он просит:

– Теперь перелезай ко мне, блин, а то мне одному не управиться.

Я перелезаю на балкон Сидорова, потом на балкон Галкина и, наконец, принимаю труп уже там. Затем лезу обратно на свой балкон, а Сидоров торжествует:

– Я так рад, блин! Галкин – жопа – приедет, а у него на балконе жмурик! Блин, Игорь, а ты не забудь мне отдать триста рублей.

– Но мы же говорили о двух сотнях.

Сосед улыбается:

– Мои планы изменились, блин, я решил сегодня пить более дорогую водку, дешевая мне надоела, пора подумать о здоровье.

Я приношу триста рублей, отдаю их Сидорову и спрашиваю:

– Слава, а когда Галкин вернется?

– Не знаю, – поеживается от холода Сидоров. – Уехал он вчера, значит, дня три-четыре не будет.

Я возвращаюсь в комнату, беру дипломат и иду в кухню. Александра сидит там за столом, обхватив голову руками, и ноет:

– Мамочка моя, только не это, я так боюсь трупов, что сейчас умру от страха. Игореша, может быть, вызвать милицию? Правильно, давай вызовем милицию, и они заберут этого человека, он жив или нет?

– Скорее нет, чем да.

– Я сразу же это поняла, один разочек взглянула и поняла, что это мертвец... Боже мой, вечер так шикарно начался и так страшно-неприятно заканчивается, мне сегодня будет не уснуть, ты должен остаться у меня. А что у тебя в руке?

– Он стоял рядом с трупом. Этот дипломат мне вручил сегодня мой бывший одноклассник Генка Громов, потом его у меня забрали, и вот теперь он опять вернулся, это фантастика... Второй раз за сегодня этот кейс оказывается у меня. Видимо, перестрелка была из-за него. Похоже, в нем что-то очень ценное.

– И что мы будем теперь делать?

– Для начала выпьем. Нам все время мешают это сделать.

Мы возвращаемся в комнату, садимся на диван, я беру бокал и чувствую, что меня сильно трясет, словно алкоголика во время похмелья, судя по всему, я здорово переволновался. Я говорю:

– Сашенька, меня трясет, словно внутри работает вибратор.

Моя любимая прижимается ко мне:

– Игорек, а во мне работает, наверное, сразу десять вибраторов, и я боюсь пролить вино.

Александра трясущейся рукой поднимает свой бокал, и мы, не чокаясь, выпиваем до дна, я наливаю по второй, и Александра спрашивает:

– А что мы будем делать с трупом? Если приедут стражи порядка, то они заберут и чемоданчик, нам надо посмотреть, что в нем.

– Посмотрим. А от трупа я избавился, сосед Сидоров за триста рублей помог перебросить его на балкон к Галкину, это твой сосед через балкон, а сам Галкин сейчас, кажется, на гастролях, приедет только через несколько дней, у нас есть время, чтобы разобраться с дипломатом. Стражей порядка мы вызывать не будем.

Шура пробует улыбнуться:

– Игоречек, ты все гениально рассчитал. Знаешь, вино подействовало, меня уже не колотит. – Она приподнимает дипломат и говорит: – Ого, какой тяжелый, килограммов десять будет.

– Если и не десять, то уж не меньше восьми, – уточняю я, – и если там деньги, то он забит ими до отказа. Наркотики отпадают, он был бы легче, вполне возможно, что там золото или платина.

Александра улыбается шире:

– О, золото! Игоречек, судьба подкинула нам клад, но лучше бы там были доллары, сотенные бумажки, при таком весе там должно быть не меньше миллиона. О, Игоречек! если мы станем миллионерами, то завтра не пойдем на работу, целый месяц будем бездельничать, а потом поедем в Венецию кататься на гондолах. И возьмем с собой наших девочек. Можно даже устроить их поучиться в иностранной школе, сейчас это принято у богатых.

Я снова наливаю вина и вслух размышляю:

– Вообще-то золото было бы тяжелее... А вдруг там бомба?

Александра поспешно ставит дипломат на пол, перестает улыбаться, садится рядом и говорит:

– Давай-ка лучше его выкинем от греха подальше, жили мы без денег неплохо и дальше проживем не хуже. Игорек, давай его выкинем, хотя из-за бомбы бандиты не стали бы друг друга убивать, бомбу они бы взорвали, а друг друга убивают только за большие деньги, ставлю сотню против рубля, что там не бомба. Игорек, давай скорее откроем дипломат и посмотрим, что подкинула нам судьба.

– Давай, – соглашаюсь я, – но ты на всякий случай выйди на улицу, вдруг там все же бомба.

Женщина обижается:

– Нет уж, сам выходи на улицу. Если там бомба, то мы вместе покинем этот мир, я хочу быть рядом с тобой и в радости, и в горе. А девочек наших воспитает моя или твоя мама, потому что твоя жена с пятью детьми не справится.

– Хорошо, – говорю я, кладу кейс плашмя на табурет и пытаюсь его открыть, но он не хочет открываться без ключа, которого у меня нет.

Я нахожу в шкафчике для инструментов молоток, долото и пытаюсь взломать дипломат. Но он выполнен из такого материала, который не поддается ударам молотка и долота. Простучав изо всех сил минут пять, я кладу инструмент на пол, сажусь там же и говорю:

– Бомбы там точно нет, она бы уже сработала.

Александра соглашается:

– И то хорошо. Мы еще поживем, а мне очень нравится жить.

– Мне тоже, ведь сорок лет – это треть пути.

Шура улыбается:

– Да ты нахал. «Треть пути»! У многих это больше половины.

– Но я же не многие, я не стремлюсь скорее пробежать свою дистанцию... К тому же у меня много родственников, проживших больше девяноста, а один прадед – сто два.

– А ты себе намерил сто двадцать?

– Но человек и живет столько, на сколько он себя настраивает.

– Игоречек, но я столько не проживу.

– Ничего, я буду приходить к тебе на могилку, пить водку и читать стихи Бродского.

– Фу, не люблю Бродского, лучше Блока.

– Хорошо, тогда буду читать Патрика Зюскинда, тебе же понравился его «Парфюмер».

Александра улыбается:

– Игорек, ты просто садист: на моей могиле будешь читать «Парфюмера»! Это я на твоей могиле буду пить шампанское и читать прозу Пастернака.

– Но я не люблю прозу Пастернака, я встану из могилы и надеру тебе попку. Кстати, у тебя очень завлекательная попка, и я ее просто обожаю, а когда ты стоишь на коленях ко мне задом, а к лесу передом – во мне просыпается демон страсти. Не пойти ли нам в кроватку?

– Игорек, но мы же еще не открыли этот заколдованный сундучок.

– Действительно, не открыли, его очень хорошо сделали, попробую распилить пилкой по металлу.

Я иду в прихожую, нахожу пилку по металлу, возвращаюсь в комнату и начинаю пилить. За пять минут непрерывного пиления на дипломате остается маленькая зазубринка, металл бы распилился быстрее, чем этот хренов пластик.

Александра издевается:

– Пилите Шура, пилите, они золотые.

Я бросаю пилку и говорю:

– Теперь пилить будешь ты.

– Я? – удивляется Александра. – Но я же никогда не пилила руками, только языком – своего бывшего мужа.

– Я тоже пилю второй раз в жизни, первый раз пилил когда-то на маминой даче дрова. Помню, натер на ладонях кровавые мозоли, они заживали целый месяц.

– Игорек, но я не хочу кровавых мозолей на мои красивые ручки.

– Сашенька, а в Венецию ты хочешь?

– Хочу.

– Тогда начинай пилить, мы будем менять друг друга каждые две минуты, и дело пойдет.

– Хорошо, я попробую, – соглашается женщина, берет в руки пилку, устанавливает ее в проделанный мной пропил и начинает туда-сюда шоркать.

Меня это здорово забавляет, я тоже ей советую:

– Пилите Шура, пилите, они золотые.

Александра улыбается и в течение двух минут пилит неподатливый дипломат, потом в течение десяти минут пилю я, потом пять минут она и снова десять минут я. И в таком ритме проходит два часа. Козероги очень упорные, поэтому мы с Александрой пилим и пилим, подшучивая друг над другом, не обращая внимания на красные пятна на ладонях, потому что перед нами есть цель, которую необходимо достичь. А если козерог видит цель, которую нужно и можно достичь, он будет рогами копать землю. Вот только достижима ли наша цель?...

Александра сдается первой:

– Игорек, давай чуточку отдохнем, ведь совсем необязательно распилить этот дипломат сегодня. За два часа мы пропилили полсантиметра – и то хорошо.

На самом деле за два часа мы прошли всего два-три миллиметра и при этом страшно устали.

Я разливаю остатки вина и говорю:

– Давай выпьем и отдохнем, дипломат от нас никуда не денется, пусть мы будем пилить целый месяц, но в итоге клад будет наш, в итоге мы поедем на Бермуды.

– На какие Бермуды? – спрашивает женщина.

– Ты же хотела поехать отдыхать в Бермудский треугольник, дак вот: через месяц мы туда полетим на своем самолете – распилим ящик, возьмем оттуда бабки и полетим.

– Но я не хочу в Бермудский треугольник, там люди пропадают, давай поедем на Канары – купаться в океане и трахаться с неграми.

От такого предложения я трезвею:

– Но я не хочу трахаться с неграми.

– А ты и не будешь трахаться с неграми, ты будешь сидеть в доме, который мы купим на берегу океана, и готовить обеды к моему приходу. А когда я, уставшая и счастливая, буду возвращаться к тебе, ты тоже будешь счастливым. А наших девочек мы устроим в самую престижную школу.

Домой ехать уже поздно, поэтому я звоню жене и говорю, что переночую у мамы. Я говорю об этом спокойно, потому что знаю: мама в случае, если старшая Александра ей позвонит, обязательно меня прикроет, скажет, что я устал и уже сплю. А еще начнет поучать, как лучше воспитывать мальчиков. Александра этого не любит, поэтому вряд ли вообще позвонит.

На следующий день, в воскресенье, я встаю пораньше и иду к маме. Маму я навещаю примерно каждые три дня, так уж у нас с ней заведено. Но сейчас у меня есть особая причина торопиться к ней: мне срочно нужен ее совет. Я попал в историю, в какую мне еще никогда в жизни не приходилось попадать.

Мама живет на последнем этаже пятиэтажного кирпичного дома. Я без передышки долетаю до пятого этажа, так как внутри у меня все кипит.

Мама открывает мне дверь. Она уже пробежала свои три километра, приняла контрастный душ и выглядит классно. Мама – красивая стройная подтянутая женщина, постоянно находящаяся в отличной спортивной форме, не пьющая и не курящая. По гороскопу она Лев (точнее, Львица), то есть очень властная женщина.

Она оглядывает меня внимательно и спрашивает:

– Головастик, что у тебя стряслось? Обычно ты не появляешься так рано, и у тебя тревога в глазах, ты что-то натворил?

Я разуваюсь, прохожу в кухню, сажусь за стол и подробно рассказываю ей о событиях вчерашнего дня.

Выслушав меня, мама говорит твердым голосом:

– Вот что. Первым делом ты должен избавиться от этого Сидорова.

Я минуту молчу, потом осмеливаюсь возразить:

– Мам, но я никого в жизни еще не убивал.

– Не будь таким глупым, как твой отец Константин. Я имею в виду: не навсегда избавиться, а на время, пока милиция будет им интересоваться как владельцем балкона, по соседству с которым обнаружен труп.

– Мам, и как же мне временно от него избавиться? Не поселю же я его у Александры?...

– Какой же ты, головастик, не сообразительный. А моя дача на что? В прошлом году этот Сидоров неплохо перепилил там все мои дрова. Надо бы и в этом году ему заняться тем же. Сейчас я найду ключи, не теряй времени и увози сегодня же этого алкаша из города. Да, и дипломат захвати. Там в мастерской твоего отца Константина имеется станок с циркулярной пилой, наждаком и труборезом (он трубы для забора обрезал) – на нем и попробуешь вскрыть свой дипломат, только смотри аккуратно. Когда вскроешь – вези сюда, и я подумаю, что нам со всем этим делать. Все, сын, не задерживайся, время, в отличие от тебя, не сидит и чай не распивает.

Я никакой чай не распиваю, и вообще – не успел даже позавтракать, но я вскакиваю и опять бегу к любовнице.

На улице уже совсем светло и даже проглядывает низкое солнце, хотя при этом дует холодный пронизывающий ветер. Я быстрым шагом иду по улице Учительской в направлении к улице Демьяна Бедного. Недалеко от школы, в которой я проучился когда-то десять лет, я догоняю бредущую неторопливо старушку, одетую в легкую спортивную куртку и брюки. Она поворачивает ко мне свое морщинистое, похожее на большой грецкий орех лицо и, сощурив подслеповатые глаза, произносит:

– Здравствуйте, господин Арбатов, за двадцать пять лет, в которые я вас, слава Богу, не видела, вы, я вижу, превратились из маленького гадкого утенка в большого гадкого гуся.

Я иду медленнее, всматриваюсь в старушку и узнаю в ней свою бывшую учительницу физкультуры Тамару Петровну (когда я прощался со школой, ей уже было далеко за шестьдесят). Я улыбаюсь и отвечаю на ее приветствие:

– Здравствуйте, Тамара Петровна, а вы, наверное, уже давно на заслуженной пенсии и не работаете.

Тамара Петровна фыркает:

– Вот кукиш тебе, Арбатов, из школы меня вынесут только вперед ногами, потому что я преподаю уже шестьдесят семь лет. Я, между прочим, не забыла твое стихотворение, которое ты посвятил мне, там были такие строки: «под толстенькую попочку я подставлю кнопочку», – но ты, Арбатов, наврал, потому что у меня всегда была спортивная попка, крепкая и упругая, как и сейчас. А ты книгу стихов случайно не выпустил?

Я слегка краснею, поскольку то мое школьное произведение приличным не назовешь, и бормочу:

– Нет, книг я не выпускал.

Тамара Петровна строго оглядывает меня:

– Ну и дурак, Арбатов, на таких прикольных стихотворениях можно неплохо заработать. Сразу видно, что ты не еврей, они своих шансов не упустят. Но евреев я не люблю, потому что они Бога распяли.

Я удивляюсь этим словам, потому что Тамара Петровна сама была еврейкой, и говорю:

– Тамара Петровна, а ведь двадцать пять лет назад вы сами были еврейкой.

Тамара Петровна гордо вскидывает голову и провозглашает:

– Я и сейчас еврейка, и горжусь этим, потому что Христос был евреем, а у вас, у татар, и богов-то не было.

Я опять удивляюсь:

– Тамара Петровна, но я же не татарин, я русский.

Старая учительница возмущается:

– Да какой ты к черту русский?! Русь более ста лет была под властью татар, и они перетрахали всех русских женщин и мужчин за это время. Мужчины, конечно же, не рожали, а женщины рожали, и очень успешно, население за тот период увеличилось в несколько раз, и вначале это были полукровки, а потом почти чистые татары с маленькой примесью других национальностей. Я поняла это десять лет назад – тебя в школе уже не было – и начала эту мою теорию доносить до убогого разума моих учеников: они у меня бегут стометровку или прыгают через скакалку, а я им в это время читаю мою теорию, и если, Арбатов, ты умный человек, то придешь завтра на мой урок физкультуры, и я прочитаю тебе мою теорию, там немного, всего сорок пять печатных страниц четвертого формата.

Учительница берет меня за руку своей сухой, сильной, спортивной рукой, останавливается, заставив остановиться и меня, и строго спрашивает:

– Так ты придешь, Арбатов, или нет?

Не желая обижать старого человека, я соглашаюсь:

– Хорошо, Тамара Петровна, я приду завтра к вам на урок.

Лицо старой учительницы смягчается, она отпускает мою руку и грозит мне пальцем:

– Только чур без шалостей, а то я помню, как вы с дружком твоим придурочным Громовым турник солидолом намазали.

– Машинным маслом, – поправляю я, и хотя с турником все это устроил Генка, а я вообще был довольно тихим учеником, но я не возражаю, чтобы не сердить заслуженную учительницу.

– Не важно! – восклицает она и продолжает: – А я тогда еще не такая сильная и ловкая была, как теперь – прыгнула с разбега, чтобы вам, остолопам, показать упражнение, схватилась за перекладину и полетела дальше. Хорошо, маты вокруг были настелены... А как поживает этот проказник Громов?

Я снимаю шапку:

– А Громов, Тамара Петровна, погиб... вчера...

– Громов?! – выкрикивает учительница. – Ха-ха-ха! – хохочет она дребезжащим смехом. – «Громов погиб»! Да ты, Арбатов, юморист! Хочешь, чтобы я поверила в такую чушь. Такие прохиндеи, как Громов, в огне не горят и в воде не тонут, они из любой ситуации выкрутятся, уж я-то знаю. Скажи мне лучше, Арбатов, а дети у тебя есть?

– Есть, пятеро, – отвечаю я.

– Неужели все твои? Что-то не верится.

– Вроде бы мои, – пожимаю я плечами.

– Значит, тебе, Арбатов, крупно повезло – у тебя активные сперматозоиды, а вот у нашего молодого директора школы они дохлые.

Я удивляюсь:

– Тамара Петровна, а почему вас это беспокоит, директор – он что, ваш сын?

– Какой сын, Арбатов! У меня сроду детей не было... я была еще для этого молода... но сейчас пришло время обзавестись хотя бы одним, я уже в зрелом для этого возрасте. Но вот беда: не могу зачать, думаю, все дело в некачественных сперматозоидах моего друга-директора.

– А сколько ему лет? – интересуюсь я.

– Тридцать пять всего, а как осеменитель он уже никуда не годный. Мужики нынче – тьфу!.. Придется мне, Арбатов, попросить тебя об одной услуге интимного свойства.

– Простите, Тамара Петровна, я очень спешу, срочное дело, – оправдываюсь я, – но я могу порекомендовать вам одно верное средство, им поделилась со мной перед смертью моя прабабушка. Надо прийти в Эрмитаж, найти там «Джоконду» Леонардо да Винчи и полчаса смотреть ей в глаза – после этого все женщины обязательно зачинают.

– Арбатов, ты мне тюльку не вешай, не такая я дура, чтобы поверить в твои сказки. Ты еще в школе всех своими выдумками доставал. Я не забыла, как первого апреля ты повесил перед дверью школы плакат, якобы вместо уроков проводится массовый забег всех классов в Сосновском парке, и потом учителя полдня собирали учеников по всему лесу.

Хотя то объявление придумал и повесил Громов, но я не спорю.

Как говорит моя мама, если хочешь сохранить здоровье, никогда не противоречь женщине.

В этот день командировать на мамину дачу алкаша Сидорова мне не удается: на звонки в дверь он не отвечает, а когда я, забравшись на его балкон, заглядываю внутрь квартиры – вижу соседа, лежащего частично на кровати, частично на полу. И множество пустых бутылок вокруг.

В понедельник утром младшая Александра еще спит, а я вскакиваю по привычке в полшестого, чтобы бежать на работу. Ведь еще не известно, что у нас в дипломате, поэтому работу бросать пока не стоит. Да и Сидорова все равно с утра не оживить, я это знаю. Я быстро одеваюсь и на всякий случай прихватываю с собой дипломат: а вдруг мне удастся вскрыть его на заводе (распилить на токарном станке, например) и тогда не надо будет тащить его за город, на мамину дачу. Я выхожу на площадку и вижу привычную картину: рядом с соседней дверью спит Сидоров. Похоже, что он уже истратил триста рублей, которые я ему дал, поэтому есть надежда, что к вечеру будет транспортабелен. Я толкаю Сидорова ботинком в ногу, он слегка приоткрывает глаза и смотрит, не узнавая. Я говорю:

– Гражданин, через час приходите в семнадцатое отделение милиции, у нас сегодня бесплатная раздача пива, всем по две бутылки в одни руки.

Сидоров с трудом пытается встать:

– Начальник, блин, а можно подойти сейчас? А то вдруг все разберут и мне, участнику войны, не хватит.

– Нет, сейчас еще рано, коров еще не подоили, приходите через час.

Сидоров садится обратно на бетонный пол и закрывает глаза. А я выхожу из парадного подъезда, пропитанного запахами человечье-кошачьей мочи, вдыхаю морозный чистый воздух и улыбаюсь, потому что впереди целый день, обещающий маленькие и большие приключения.

Погода точно такая же, как и вчера: идет небольшой снег, дует несильный ветер, мороз чуть больше десяти градусов. Сейчас бы взять лыжи да поехать в Кавголово! Обожаю бегать на лыжах по Кавголовским горам, по хорошей лыжне, а лыжня в Кавголово, как правило, очень хорошая, потому что там проходят различные соревнования, разумеется, не пловцов и не шахматистов. А машины, которые позавчера вечером горели, исчезли, их куда-то уже утащили, место былого сражения присыпано снегом, и впечатление такое, будто ничего здесь не происходило. «А может, и не было ничего, и все мне только приснилось?» – спрашиваю я себя, но, ощущая приятную тяжесть кейса в правой руке, понимаю, что все было в действительности, и судьба подбросила мне подарок. И мне, и моим женщинам. Вот только какой?

Надеюсь, нам с Александрами все-таки повезет, и в этом не будет ничего противоестественного: некоторые счастливчики выигрывают миллионы в дурацких играх на телевидении, и никто этому не удивляется, все радуются за победителя, завидуют ему, и телепрограмма на этом неплохо зарабатывает. А нам с Александрами судьба подкинула вот этот тяжеленький дипломатик. И уж наверняка там не продукты питания. Из-за его содержимого уже погибло десять человек на моих глазах. А это значит, что там домик на Канарах (как минимум). В принципе, меня порадует любая сумма денег. И отдавать их кому-либо я не собираюсь.

Я дохожу до метро «Проспект Просвещения» и сажусь в маршрутку. На работу я обычно езжу на маршрутном такси. Дорога занимает двадцать пять минут, и за это время можно двадцать пять раз прочитать стихотворение Владимира Маяковского «О советском паспорте». Однажды я прочитал его двадцать четыре раза, а когда начал читать в двадцать пятый, то четырнадцать пассажиров и водитель, не доезжая до кольца, выскочили из машины. Да, разлюбил наш народ высокую поэзию...

Добравшись до завода, я поднимаюсь на второй этаж, вхожу в раздевалку и здороваюсь за руку с тремя крепкими мужчинами. Вообще-то, в бригаде у нас числится двадцать один человек, но семнадцать – болеют, поскольку у них больничные со стопроцентной оплатой (если бы у меня было сто процентов, я бы простужался и болел гораздо чаще), так что мы пашем вчетвером – я, Слава, Иван Ильич и бригадир Власов.

Шестидесятилетний Иван Ильич (которого все зовут просто Ильич, потому что он здорово похож на Владимира Ильича – такой же маленький, с бородкой, и очень прыткий) восклицает:

– Ого, Игорь, видать, начальником стал, на работу с дипломатом ходит!

Ко мне подскакивает Слава Ершов (ему тридцать лет, он в бригаде самый молодой):

– Игорек, а выпить в твоем чемодане ничего нет? Организм клинит, не дай умереть.

– Ничего нет, и я на работе не пью, ты же знаешь – отвечаю я.

Седой пятидесятилетний Власов (он у нас бригадир) бурчит:

– Если ты не пьешь на работе, значит, ты гонишь брак, потому что невозможно работать нормально, когда руки трясутся. Так, кто сегодня бежит за «шилом»? Уже пятнадцать минут восьмого, пора зарядиться, а то так можно и план работы сорвать.

Токари сбрасываются по червонцу, и Славик Ершов как самый молодой и быстрый убегает к одному из подпольных торговцев спиртом (их на заводе четверо, и об их деятельности знают все, в том числе и начальство, но с работы почему-то не увольняют, только переводят из цеха в цех, как переходной вымпел в советское время).

Я ставлю дипломат в свой шкафчик и иду работать.

В цеху ко мне подходит Власов (он маленького роста и поэтому смотрит на меня, задрав подбородок):

– Игорь, сегодня твоя очередь подметать цех.

Я возражаю:

– Михалыч, я же в пятницу подметал.

– Мы с утра раскинули картишки – в подкидного, – и ты остался дураком, значит, тебе и подметать, уж не обессудь.

Я не соглашаюсь:

– Как я мог остаться дураком, если я не играл? Я же только что пришел.

– За тебя играл Кузьмич.

Кузьмич – это наш заводской электрик. Трезвым его никто никогда не видел, а пьяненький – он никого и ничего не видит. Меня всегда удивляет, как он обнаруживает перегоревшие лампочки и заменяет их на новые.

– Но Кузьмич не играет в карты, – говорю я. – Это любой тебе скажет. Он не отличит даму от валета.

– Кузьмич только держал твои карты, а ходил за тебя Славик. Но это не важно, – заявляет Власов, – важно, чтобы в цеху был порядок. Так что подметешь, а я потом проверю.

Власов – рабочий старой закалки, и очень уважает чистоту и порядок. Он доволен, что семнадцать человек из бригады не выходят на работу, потому что их семнадцать станков стоят чистые и не производят металлическую пыль и стружку. И кто бы ни убирал в цехе, Михалыч обязательно подметает следом, ворча, что нынешняя молодежь не умеет держать в чистоте рабочее место.

– Сталина на вас нет, – рычит он. – При нем вас бы всех до единого расстреляли.

Власов уходит, а я включаю станок и закуриваю, не обращая внимания на табличку «Не курить!». В нашем цехе, где на каждом квадратном метре стоит станок, все курят, поэтому кислорода в цехе нет, а нам, токарям, он не особенно-то и нужен для производительности труда: недостаток кислорода будоражит кровь и заставляет двигаться в ускоренном режиме. Так считает наш начальник цеха Иосиф Ромуальдович Кац, маленький шестидесятилетний еврей на кривых ножках. О том, что он еврей, Кац напоминает всем по двадцать раз на день. Обычно он подходит к рабочему, кладет ему руку на плечо, смотрит пристально в глаза сквозь толстые стекла очков и говорит:

– Представляете, батенька, евреев на заводе нет, потому что здесь работают люди без мозгов, я – исключение из правил. Я здесь, и это значит, что вы будете работать за троих – за себя и за двоих евреев, один из которых играет на скрипке, а второй рисует картины. Если бы не мы, мир бы состоял из одних рабочих. Так что, батенька, затяните потуже свой ремень на брюках и работайте в утроенном темпе.

После этих слов Кац привычно стреляет покурить и неторопливо удаляется на своих кривых ногах. Свои сигареты он всегда забывает в раздевалке.

Вскоре возвращается с добычей улыбающийся Славик. Скверно пахнущий технический спирт «бодяжат» (разбавляют) водой, и пьют, как верующие – «святую» воду. Я мысленно сочувствую этим камикадзе, потому что однажды попробовал этот адский напиток. Дело в том, что наш шестидесятилетний Ильич обожает устраивать всякие приколы – то Славику в сумку болванку подложит килограммов на восемь, а тот добросовестно прет ее домой, то кому-нибудь в сапоги металлической стружки насыплет. Как-то летом он пробрался незаметно в раздевалку, вытащил у меня из пакета полиэтиленовую бутылку с компотом, который мне приготовила жена Александра, компот вылил, а бутылку заполнил спиртом и чуть подкрасил чаем. Я прибежал разгоряченный глотнуть компотику, хлебнул – и чуть было не окочурился, как выражается наш Власов. Токари это помнят, и обычно мне не наливают. И меня это радует, потому что, как говорит моя мама, негоже отцу пятерых детей и мужу двух женщин (младшую Александру мама тоже считает моей женой) пить алкоголь, такую роскошь могут позволить себе лишь одноженцы.

Старшая Александра тоже так считает и часто говорит:

– Если ослика напоить, то он превращается в крокодила, а какая женщина согласится делить постель с крокодилом?

Бойцы между тем выпивают по второй не закусывая, и Власов делится:

– Мужики, слышали вчера о кровавой мясорубке на улице Демьяна Бедного? Вчера там погибло четырнадцать бандитов, мой сын в пятнашке работает ментом, все знает – никто не выжил. Говорят, из Сибири кому-то под заказ поступила партия подпольно обработанных алмазов, и бандюганы их не поделили. В одной из сгоревших машин в сейфе обнаружили два миллиона долларов. Похоже, что это были покупатели, но что-то помешало сделке, и мужики друг друга переколбасили, а алмазы пропали.

Славик Ершов недоверчиво замечает:

– А может, все это сказки и не было никаких алмазов? Просто чуваки бились за два лимона... нет чтобы по честному поделиться и разбежаться. Пожадничали – и отправились к предкам, дебилы.

Власов возмущается:

– Как это не было алмазов? Да мой сын это дело ведет, он майор в пятнашке, его стукач выдал всю информацию за полчаса до бандитской стрелки, и менты весь район обложили...

Ершов снова не верит:

– И где же тогда эти алмазы?

– Где-где – в звезде, вот где. Один самый ушлый успел с ними уйти. Все-таки темно было, он и слинял незаметно.

Тут я начинаю смеяться, и не потому, что мне смешно, а потому, что, узнав о содержимом дипломата, я разнервничался, а когда я нервничаю – я, бывает, беспричинно смеюсь (но Власов об этом не знает). Он обижается:

– Ты что, идиот? Четырнадцать человек погибло, а ты смеешься. Это оттого, что ты не пьешь, как нормальные люди, и психика у тебя из-за этого нарушена.

Я иду к своему станку и при этом улыбаюсь так радостно и широко, что заметившая это кладовщица Белова спрашивает:

– Игорь, а ты не заболел?

– Нет, – говорю я, – наоборот. Я здоровее всех!

Похоже, нам с Александрами бешено повезло. Хотя, наверное, эти алмазы будет чрезвычайно трудно продать. Но не отдавать же их ментам или бандитам, пошли они в задницу. Тем более, что теперь их отдать без проблем очень сложно. Вчера еще можно было, а сегодня уже поздно. К тому же, никто не видел, что дипломат попал к моей Шуре на балкон, иначе я бы сейчас так спокойно не работал. Труп на балконе Галкина обнаружат только через два-три дня, потом выйдут на Сидорова, а через него – на меня, значит, сегодня же нужно Сидорова увезти за город, дипломат вскрыть, а алмазы надежно спрятать. Но где? Может быть, их закопать у мамы на грядке? Но если меня чуть-чуть прижать, я тут же расколюсь, потому что очень боюсь боли. Я даже к зубному врачу не хожу, несмотря на то что один зуб необходимо полечить. Я, конечно, все буду отрицать, но только до первого акта насилия, а потом все отдам. Менты, говорят, умело пытают, не хуже мафии.

Твою мать! Ну какой же я болван, нельзя было посвящать в это дело Сидорова. Я бы мог и сам избавиться от трупа, ночью бы вынес его на улицу и бросил рядом с соседним домом. И никто бы ничего не заподозрил, а теперь такие проблемы... Хорошо еще, я посоветовался с мамой, а так что бы я делал без нее. Отличную она подала идею – отправить Сидорова к ней на дачу и подрядить его пилить там дрова, в прошлом году он целый месяц пилил за бутылку водки в день, ну и за закуску, конечно. Мама была довольна. Все, сегодня же отвожу его в Пери, куплю пару ящиков водки – и две недели он с дачи не выйдет, а там мама что-нибудь еще придумает.

А ведь я сразу, еще на Невском, когда Громов всучил мне этот кейс, почувствовал, что в нем что-то очень ценное. Ни хрена себе! Два миллиона баксов! Для скромного русского токаря это космическая сумма, рядом с которой чувствуешь себя микробом, мне бы хватило и ста тысяч.

Я стою рядом со своим неработающим станком, улыбаюсь, как Остап Бендер, узнавший о миллионах Корейко, воображаю, как обрадую сегодня вечером своих Александр, и не замечаю, как рядом со мной оказывается начальник цеха Кац.

– Арбатов, почему не работаем?! – набрасывается он на меня. – Почему простаиваем? Запомни, к концу месяца ваша бригада должна выполнить план, который рассчитан на двадцать одно рыло, тьфу, человека, дай-ка закурить, а то мои остались в куртке.

Я даю ему сигарету, и он уходит, ковыляя на своих кривых ногах. А я снова вспоминаю про свое сокровище и, улучив минутку, бегу в раздевалку, чтобы проверить, на месте ли оно.

Открываю шкафчик: слава богу, на месте. Меня распирает желание вскрыть дипломат и взглянуть на драгоценности. Алмазов в живую я еще никогда не видел. Но лучше сделать это после смены... Черт возьми! А ведь я стал чрезвычайно богатым человеком! Теперь Александры не будут обзывать меня, хотя бы и в шутку, пролетарием или Демьяном Бедным. Для старшей и наших с ней мальчиков я построю коттедж в Лисино, а для младшей с девочками коттедж в... тоже, пожалуй, в Лисино, потому что тогда у меня будет меньше разъездов. Ну, а маму я отправлю в кругосветное путешествие, она уже пожилой человек, и ей надо взглянуть на мир. Она всю жизнь просидела в Петербурге, это не дело. А себя я порадую шикарной валютной проституткой, мне ведь уже сорок лет, а я ни разу не трахался с профессионалками. Мои-то женушки не большие специалистки в сексуальном плане, младшая еще куда ни шло, и меня она в общем-то устраивает, а для старшей секс – дело второстепенное, и как только у нас получились такие славные мальчики?

Я возвращаюсь на свое рабочее место, но вскоре снова начинаю нервничать: как бы не спер кто-нибудь мое богатство. И зачем я притащил с собой этот дипломат? Только такой идиот, как я, способен припереться на работу с двумя миллионами долларов. И в нем не просто миллионы, в нем – будущее моих детей, и благополучие моих женщин – двух Александр и мамы... Да и мое собственное благополучие. Какой же я баран!

Через полчаса снова бегу в раздевалку, открываю шкафчик: все в порядке. Вскоре на меня уже начинают коситься, а начальник цеха Кац говорит:

– У тебя что-то с животом? Ты все время куда-то убегаешь.

Тогда я приношу дипломат в цех и ставлю рядом со своим станком, чтобы он все время был на глазах. Поработаю – гляну: стоит. О, господи, судьба оказалась щедрой ко мне, нищему скромному петербуржцу, это похоже на сказку, но это явь: я обладатель выигрышного билета на два миллиона долларов. Как-то я выиграл у игрового автомата у метро восемь тысяч рублей, и мне этот выигрыш показался огромным, потому что я никогда не выигрывал в своей жизни больше червонца. Когда я отдал потом четыре тысячи жене, она позволила мне трахнуть ее сзади, хотя прежде считала это бесстыдством. А младшая Александра, получив от меня на следующий день оставшиеся четыре тысячи, полчаса читала вслух стихи Александра Блока (он ее любимый поэт), а потом сделала мне минет, хотя раньше стыдилась орального секса. Интересно, а что же они разрешат мне вытворять с собой теперь, когда узнают о двух миллионах долларов?...

Я заканчиваю очередную деталь, поворачиваю голову, и у меня возникает ощущение, как будто мой кот Жуков впился мне когтями в грудь: дипломата нет. Вместо него – какой-то ободранный потертый чемоданчик какашечного цвета. Открываю этот сраный чемоданишко: внутри отвертки, кусачки, мотки провода, лампочки и початый шкалик с водкой. Да это же инвентарь Кузьмича!

– Электрик здесь был? – подскакиваю я к Власову.

– Был минуты три назад.

Как же я его не заметил? Хотя Кузьмича трудно заметить, потому что он – человек-тень. Только Власов и мог его заметить.

– А куда пошел, не знаешь? – допытываюсь я.

– Кто его знает? Он по всему заводу шастает.

Я хватаю чемоданчик электрика и бегу в соседний цех. Там мужики сидят за столом и режутся в домино. В момент моего появления проигравший забирается под стол и начинает кукарекать.

– Кузьмич у вас не появлялся? – выкрикиваю я.

Мужики досчитывают до сорока и только после этого поворачиваются ко мне:

– А кто его знает, может, и появлялся.

Бегу дальше. В следующем цехе рабочие играют в жмурки: один с завязанными глазами бегает за остальными, которые толпой от него удирают, запрыгивая иногда на станки.

– Кузьмича не видели? – кричу я громко, но они меня не слышат.

Наконец в третьем цехе вижу стоящего на коленях самого Кузьмича, он колотит о бетонный пол моим драгоценным дипломатом и матерится.

– Отдай! Мать твою! – выкрикивает он. – Отдай, сука!

Я неторопливо подхожу к электрику, беру из его рук дипломат, вставляю в его кулак ручку чемоданчика и успокоенный иду прочь. И слышу за спиной радостное:

– Вот ты где, родимая!

Обернувшись я вижу, как Кузьмич, сидя на коленях, любовно поглаживает шкалик.

Верно говорит моя мама: пьяница – это мужчина, который никогда не изменяет своей избраннице – бутылке.

Придя в цех, я незаметно засовываю дипломат под станок и присыпаю металлической стружкой. Как я сразу не догадался это сделать? Мог бы не волноваться столько времени понапрасну.

Перед обедом я подметаю цех, но свою кучу стружки под станком, естественно, не трогаю.

А потом мы идем на обед и когда возвращаемся, я заглядываю под свой станок... Твою мать! Под станком – чисто: стружек нет, дипломата тоже и ни единой соринки.

– Кто убирал стружки?! – кричу я.

– Власов, кто же еще. Он страшно ругался, что у тебя под станком беспорядок, – отвечают мне.

Я больше ни о чем не спрашиваю, а сразу бегу во двор, где у нас стоит большой контейнер, в который сваливают мусор из всех цехов. Но контейнера на месте нет, а в воротах я вижу выезжающий за пределы завода «Камаз» с кузовом-контейнером. Я рысью мчусь за ним, но автоматические железные ворота смыкаются перед самым моим носом. Все, твою мать! Два миллиона баксов упорхнули! Судьба повернулась ко мне задом. Господи, и почему я такой невезучий? Нет, я не невезучий, я дурак, сорокалетний дурак, точнее мудак, который размечтался о шикарном будущем. Как же мне теперь узнать, на какую свалку повезли этот контейнер? И где его там вывалят? И мыслимо ли мне в Джомолунгмах и Монбланах мусора найти одинокий крохотный дипломатик? Скорее всего, его отроют бомжи, которые живут на свалках и перебирают-сортируют их содержимое. А может, стружку сразу отправляют на переплавку, и тогда вообще не остается никаких шансов...

Я уныло бреду в цех, но не доходя до его, захожу в туалет и с полчаса сижу на унитазе, потому что мне никого не хочется видеть. Родился уродом – уродом и помру. Хорошо, что мама о случившемся не знает, она бы меня не похвалила, она бы в лучшем случае отвесила бы мне пару подзатыльников, потому что мама должна учить своего непутевого ребенка жизни. Маме я скажу, что алмазы у меня отобрали вооруженные бандиты (хоть врать маме и нехорошо).

Меньше всего мне хочется сейчас видеть Власова. Чертов любитель чистоты! Будь тебе неладно. Но, войдя в цех, я первым делом вижу довольного Власова за его станком. Он как будто стал повыше. Зайдя сзади, я понимаю, в чем дело: коротышка стоит на возвышении, а это возвышение – мой заветный кейс.

– Гляди, какую хреновину себе приспособил! – улыбается бригадир. – В мусоре нашел. Для кого-то это был просто ящик, а для меня – постамент!

Я выдергиваю из-под коротышки его постамент, несу его опять в раздевалку и запираю в своем шкафчике. Хватит мне бегать с этим дипломатом с места на место, как старухе с корытом, вернее, как Арине Родионовне с маленьким Сашенькой...

И вообще, в раздевалке у нас не воруют, если не считать сигарет, носовых платков, расчесок и денежной мелочи из карманов, но это воровством не назовешь.

Но вот и конец рабочего дня, я уж думал, он никогда не завершится. Я выключаю станок, обметаю его щеткой, закуриваю, иду в раздевалку, открываю шкафчик... Мама родная! Твою мать! Какой-то урод все же спер мои драгоценности...

Я обшариваю шкафчик, заглядываю под него, за него, под другие шкафчики – нету. Господи, какой я кретин, поперся на эту сраную работу с кучей алмазов, ведь я мог бы оставить их у младшей Александры. Да и вообще мог бы сам не ходить на работу, владельцу алмазов на два миллиона долларов можно и не работать. Правда, утром я еще не знал, что там алмазы. Мои женщины очень расстроятся, а моя мама назовет меня безмозглым головастиком, она всегда меня так называет, когда я совершаю глупые поступки, а глупее того, что я вышел сегодня на работу, не придумаешь.

Что я теперь скажу Александрам? Они же до конца жизни теперь будут мне напоминать, как я прошляпил целое состояние и какой я после этого олух. А я это и без них знаю.

Как любит приговаривать моя мама, были у Наполеона наполеоновские планы – мечтал обогнуть земной шар за восемьдесят дней, да застрял на острове Святой Елены.

Я выхожу из проходной и бреду пешком, с пустыми руками. Не быть мне богатым, да я, наверное, и не рожден для этого. Я рожден ежедневно ходить на завод (кроме выходных, разумеется), вытачивать детали, подметать цех, получать нищенскую зарплату, выслушивать ворчание жены и подколки любовницы, зависеть от мамы...

В этих мрачных размышлениях я спускаюсь в метро, доезжаю до нужной станции, бреду к дому, вхожу в подъезд, звоню. Александра открывает дверь, и... в прихожей под вешалкой я вижу его – мой злополучный дипломат. Наверное, вид у меня очень глупый, потому что Александра говорит:

– Ты похож на крокодила Гену, над которым поиздевался Чебурашка. Это Слава Ершов принес. Говорит, старик Ильич решил над тобой подшутить и спрятал дипломат в туалете – затолкал в сливной бачок, а Славик вытащил и хотел сразу тебе вернуть, но ты уже ушел. Вот он и принес сюда. Ты должен его отблагодарить, он всегда о тебе заботится.

– Хорошо, я подарю ему горсть алмазов, когда откроем этот портативный сейф, я теперь знаю точно, что там алмазы. А сейчас я повезу этот сейф на мамину дачу в Пери.

Не раздеваясь, я беру дипломат и отправляюсь к Александре-любовнице и к ее соседу Сидорову.

Дверь мне открывает сонная пухленькая Александра.

– А что, уже вечер, что ли? – спрашивает она. – А я не выспалась и прилегла после работы на минутку.

Я закрываю дверь, ставлю дипломат на пол, целую мягкую, пахнущую постелью женщину в щечку, вручаю ей купленную по дороге розу и говорю:

– Да, уже вечер, ты проспала, наверное, часа два, я принес шампанское, будем отмечать нашу удачу, потому что я знаю теперь, что в этом чертовом дипломате. Но сначала я должен съездить в Пери с твоим соседом Сидоровым. А здесь... – я потряс тяжелой поклажей, – здесь алмазы на два миллиона долларов!

Глаза Александры хищно блестят:

– Так ты открыл его, да?!

– Пока нет.

– Но тогда за что же мы будем пить?

– За то, что внутри.

Сашенька улыбается:

– Вот когда откроешь, тогда и будем пить шампанское. А сосед Сидоров пять раз уже приходил, говорит, срочное дело к тебе, загляни к нему, вид у него очень, очень болезненный.

Я иду в кухню и говорю:

– Да знаю я, что с ним такое: срочно нужно опохмелиться, а денег нет, вот он и ищет, а меня он может припугнуть трупом и получить нужную сумму. Знаешь, если труп обнаружат и возьмутся за Сидорова, он все тут же расскажет. Так что надо бы увезти его поскорее на мамину дачу в Пери. Пусть он пилит там дрова, как в прошлом году, там, кстати, можно и дипломат вскрыть на станке.

Шура ставит розу в высокую вазу и восклицает:

– Какая прелесть, Игоречек, ты меня балуешь, у нас и так мало денег... А с Сидоровым ты все неплохо придумал, увези его от греха подальше.

– Это моя мама придумала, – уточняю я.

– Твоя мама – гениальная женщина, – говорит Александра, и я не могу с ней не согласиться.

Я выхожу на лестничную площадку и звоню в квартиру Сидорова. Тот сразу же открывает дверь (не то, что вчера), впускает меня к себе в квартиру и хватает за руку:

– Сосед, блин, выручай, помираю, начинаются судороги, если срочно не выпью, то начнет меня корежить и трясти... В прошлый раз в больнице еле откачали, блин, ничего не помогало, пока врач, блин, не дал мне сто граммов спирта.

Вид у Сидорова действительно нездоровый, лицо бледно-серое, белки глаз красные, весь трясет, словно внутри работает отбойный молоток, так что рассказ о судорогах звучит правдоподобно. Известно: по земле ходит около семи процентов алкоголиков, у которых начинаются судороги при нехватке необходимой дозы алкоголя в крови.

Я убегаю к себе, быстро обрисовываю ситуацию Александре, забираю бутылку шампанского и спешу к Сидорову. Тот жадно хватает бутылку, торопливо дрожащими руками ее открывает. Брызги с пеной летят в лицо, он жадно пьет шипящий напиток из горлышка. Через минуту ставит пустую бутылку на пол, заставленный десятком других пустых бутылок, и говорит:

– Спасибо, сосед, блин, выручил в последний момент, я уже думал, что каюк Сидорову, но еще не каюк, еще поживем, блин, потопчем землю кривыми ногами!

Увидев, что он уже не умирает, я говорю:

– Слава, у меня к тебе дело: нужно, как и в прошлом году, распилить дрова у моей мамы на даче.

Сосед улыбается, чешет свою лохматую белобрысую голову и говорит:

– Игорь, блин, если ты будешь ставить, как в тот раз, литр водки с закуской каждый день, то я согласен работать у вас на зоне, то бишь на даче, круглый год, блин, а если надо, то и дольше.

– Дольше не надо, там работы на две недели, ну, если управишься за три, то договорились.

– Договорились, – радуется сосед, – управлюсь за три, а когда едем?

– Сейчас одеваемся и едем.

– Хорошо, я одеваюсь и жду тебя, не забудь взять денег.

Я ухожу.

Александра жарит на кухне картошку, воздух пропитан вкусными запахами, я шлепаю ее по полненькой попке, целую в щеку и говорю:

– Милая, в общем я везу соседа на дачу, когда вернусь – займемся сексом в душе.

Сашенька морщит свой носик и ворчит:

– Игорек, я буду за тебя волноваться, покушай картошки с колбасой и езжай скорее, а то не успеешь вернуться.

– Успею, если все будет нормально, то я приеду на последней электричке. Сашенька, ты не переживай, если не приеду сегодня... последнюю электричку часто отменяют.

– Я знаю, – говорит Александра, задирает халатик, показывает свою чудесную голенькую попочку, опускает халатик и смеется. О, какая соблазнительная попка у моей славной любовницы, соблазнительная и моя – могу поласкать ее в любое время.

Александра ставит на стол тарелку с дымящейся картошкой и говорит:

– Мой господин, кушайте картофель, кстати, постарайся открыть на даче дипломат, мне не терпится взглянуть на его содержимое, я алмазов настоящих еще никогда не видела. А что мы будем делать с этими алмазами?

– Продадим их за полцены, нам хватит и миллиона баксов.

– Игоречек, а кому мы их продадим? Нас же могут и убить за такие бешеные деньги, из-за этого дипломата уже многие погибли. Может, не будем вскрывать и выкинем его.

Я возмущаюсь:

– Александра, вначале я его открою и если там алмазы, то я поеду к Фельдману, он крутится вокруг депутатов, и Фельдман пристроит алмазы.

Александра не соглашается:

– Игоречек, но Фельдман же негодяй, он продаст нас и за меньшую сумму, не зря же он общается с депутатами.

– Ну хорошо, – соглашаюсь я. – К Фельдману я не пойду, вскрою дипломат, а потом мама обещала подумать, что нам с его содержимым делать. Мама обязательно что-нибудь придумает.

– Игорек, а если нас поймает милиция, то за содержимое дипломата мы получим по нескольку лет тюрьмы, ты о дочках подумал? – спрашивает посерьезневшая Александра.

– Нет, – растерянно отвечаю я. – О тюрьме я особо не думал и меньше всего хочу туда попасть, но менты нас не будут искать, пока Сидоров сидит на даче, значит, у нас будет три недели, чтобы решить, куда пристроить алмазы, ну, а потом, если ничего не получится, я сам отнесу их на помойку, хорошо?

– Хорошо, Игорек, тогда три недели будем шевелить мозгами. Неужели там на два миллиона?... Трудно поверить в такое богатство... ни фига себе, у нас в руках два миллиона долларов! – Александра улыбается, щеки ее краснеют, а глаза блестят. – Игоречек, неужели мы разбогатели? Два нищих инженера вдруг станут миллионерами... В это трудно поверить. Без дипломата жилось легче, у нас не было проблем, мы любили друг друга, растили девчонок, гуляли по Петербургу, и никто нам не мешал жить. А если кто-нибудь узнает о дипломате, то все, конец покою, весь Петербург ополчится против нас, и мы обязательно проиграем. Ах, Игоречек, если все пройдет хорошо, то поедем сначала в Париж, а потом уже в Венецию.

Я тоже улыбаюсь:

– Сашенька, мы объедем все великие города мира и на самых выдающихся памятниках оставим надписи: «Шура и Игореша были здесь». А потом мы купим яхту с белыми парусами и поплывем вокруг света, вместе с девочками.

– Я согласна, – говорит Александра.

Я доедаю картошку с колбасой, выпиваю стакан теплого чая, одеваюсь, беру в руку дипломат, чмокаю аппетитную женщину в щечку и говорю:

– Чтобы наши мечты стали реальностью, я должен ехать.

Я звоню Сидорову в дверь. Через минуту мы на улице. Дует сильный ветер, летит снег. Мы быстро доходим до проспекта Просвещения, садимся на трамвай и минут через пятнадцать уже стоим на железнодорожной платформе «Мурино». Электричка должна появиться через десять минут. Сидоров спрашивает:

– Игорь, блин, будем считать, что я начал работать, так?

– Так, – соглашаюсь я.

– Тогда купи водки, блин, а то от твоего шампанского ни в голове, ни в жопе. Купи «Сибирскую», давно ее не пробовал, соскучился.

Я покупаю в киоске литровую бутылку водки, два пластиковых стакана, хлеба, колбасы и банку маринованных огурцов.

Подходит электричка, и мы садимся в полупустой вагон, двери с шипением закрываются, и поезд трогается. Мы выбираем два пустых сиденья, садимся у окна друг напротив друга, Сидоров начинает откупоривать бутылку водки, я ставлю дипломат под окно, вытаскиваю складной ножик, нарезаю хлеб, колбасу и открываю банку с огурцами. Сидоров разливает по стаканам водку, беззвучно чокается со мной пластиковым стаканчиком и говорит:

– Давай выпьем за мою удачную работу на твоей-маминой даче, блин, мне очень повезло с твоим предложением, я не знал, что и делать, блин: денег нет, работы тоже, а выпить необходимо. Пить или не жить– вот единственная формула моей жизни, без алкоголя я умру, блин, а тебя мне сам бог послал, давай выпьем.

Мы выпиваем, закусываем, Сидоров снимает черную кроличью шапку, бросает ее на сиденье рядом с собой, видок у него неважнецкий: опухшее лицо с недельной щетиной, мешки под глазами, крупные морщины и глаза с красными белками создают впечатление, будто ему за шестьдесят лет.

Я спрашиваю:

– Слава, а сколько тебе лет?

– А сколько дашь?

Я знаю, что он немного моложе меня, но все равно отвечаю:

– Шестьдесят три.

Сидоров улыбается, показав крупные редкие желтые зубы и говорит:

– Двадцать восемь, блин, месяц назад исполнилось. У алкоголиков год идет за три, значит, мне уже семьдесят, но я не переживаю, потому что в жизни все успел попробовать, блин: и в тюрьме три года сидел, и наемником в Чечне служил, три раза был женат, блин, два раза на женщинах и один – на мужчине, с Эйфелевой башни вниз головой прыгал, удачно грабил банк, но все деньги проиграл в карты, лес валил, землю пахал, три дома построил, двух сыновей родил, блин, книгу стихов написал.

Я удивляюсь:

– А я не знал, что ты пишешь стихи, может быть, что-нибудь прочтешь.

Поезд останавливается на станции Кузьмолово. Сидоров говорит:

– Давай еще по одной выпьем, а потом я почитаю свои стихи.

– Давай, – соглашаюсь я.

Сидоров разливает водку по стаканам, мы выпиваем, от вторых ста пятидесяти граммов я уже заметно плыву, а по Сидорову не скажешь, что он выпил алкоголь. Но это и понятно: если он пьет каждый день литрами, то такая маленькая доза для него, как комару в жопу дробина, тьфу, перепутал, как слону в жопу комар, и я рядом со слоном Сидоровым – если не комар, то воробей. Я уже под хмельком. Интересно послушать его стихи. Люблю слушать стихи, особенно после стопочки водки.

Поезд трогается, а Сидоров закрывает глаза и начинает громко и с завыванием читать:

Я по первому снегу бреду, блин, В сердце ландыши вспыхнувших сил, блин, Вечер синею свечкой звезду, блин, Над дорогой моей засветил, блин...

Он читает минут пять, потом открывает глаза и спрашивает:

– Ну, и как?

– Хорошо, только ведь это Есенин.

– Я знаю, что Есенин, блин, но мне так не написать и поэтому мне мои стихи читать не хочется.

В Токсово в вагон заходят контролеры: две крупных женщины и еще более крупный мужчина. Они неторопливо доходят до нас, я лезу за билетами в карман куртки и не нахожу, я обыскиваю все свои карманы и опять не нахожу. Я смотрю на Сидорова и спрашиваю:

– Слава, может быть, билеты у тебя?

Он удивляется:

– Да ты что, Игорь, у меня их никогда не было, ты же их покупал, блин, и я видел, как ты засунул их у кассы в карман, может быть, блин, у водочного киоска обронил, когда деньги доставал.

– Может быть, – соглашаюсь я и говорю контролерам: – А у нас билетов нет. Я, кажется, их выронил в Мурино.

Застывшие лица контролеров оживляются, женщины улыбаются, а мужчина говорит басом:

– Платите штраф за себя, за жену и за багаж, итого пятьсот.

Я хочу отдать деньги, но меня опережает Сидоров своим криком:

– Какие пятьсот, блин, ведь за человека штраф сто рублей, и в сумме получается двести, а багажа у нас нет!

– А дипломат у окна разве не ваш? – спрашивает контролер-мужчина.

– Мой, – отвечаю я.

А Сидоров продолжает:

– А дипломат, блин, это ручная кладь, за нее платить не надо!

– Как это не надо? – удивляется контролер-мужчина. – Дипломат стоит на полу, значит, это багаж, вот если бы он стоял у вас на коленях, тогда он был бы ручной кладью. А так он стоит на полу, значит, это багаж, платите за него рублики.

Сидоров не унимается:

– Но штраф за багаж, блин, пятьдесят рублей, а вы просите двести пятьдесят за один багаж.

Контролер-мужчина опять удивляется:

– Кто?! Я прошу двести пятьдесят за один багаж? Да не может этого быть, я прошу за один багаж – пятьдесят, за два – сто, за три – сто пятьдесят. У вас шесть багажей, значит, в сумме вы мне должны триста рублей, за мужа и жену – двести и плюс триста за шесть багажей. Платите.

Сидоров возмущается такими вычислениями и спрашивает:

– Да где же вы увидели шесть багажей, блин?! Один дипломат и все!

Мужчина-контролер добродушно улыбается:

– Да вот же еще четыре багажа – это бутылка водки, два стакана и банка с огурцами. Это все ваше?

– Наше, – отвечаю я, а озверевший Сидоров вопит:

– Тогда полбуханки хлеба тоже багаж, штрафуйте и за нее, блин!

Мужчина-контролер согласно кивает головой:

– А вы, девушка, правы, я действительно не заметил седьмого багажа, значит с вас пятьсот пятьдесят рубликов. Платите или пройдем в отделение милиции в Токсово, там вас научат правильно ездить на электричках.

Я достаю деньги, отдаю их контролеру, потому что мне совсем не интересно оказаться в милиции со своим дипломатом.

– Знаете, уважаемый, – объясняет контролер, – у нас закончились штрафные квитанции, я честный человек, я заполню их потом, но если вы мне не доверяете, то тогда пойдем разбираться в Токсовское отделение.

Идти разбираться в отделение я по-прежнему не желаю, поэтому говорю:

– Мы вам верим, можете сами заполнить потом штрафные квитанции.

Контролеры уходят, а Сидоров разливает по стаканам водку и говорит:

– Игорек, зря ты им столько много отдал, ты же не миллионер, блин, дал бы двадцать рублей, и они бы отвязались.

– Но у меня не было мелких денег. К тому же я не люблю скандалы.

Сидоров хвастается:

– А я бы мог их убить голыми руками, блин, но не стал, потому что не убиваю за такие маленькие деньги.

Я удивляюсь и спрашиваю:

– А за большие ты убиваешь?

– В Чечне убивал, но это все в прошлом. Один индусский атолла, который хотел обратить меня в иудейскую веру, сказал, блин, что бог меня за все простил, но я думаю, что атолла врет, потому что боль в моей душе не проходит, блин, поэтому я и не довожу себя до трезвого состояния, давай выпьем.

Мы опять беззвучно чокаемся и выпиваем. Поезд в это время проходит мимо заснеженного Кавголовского озера. Сидоров спрашивает:

– А ты знаешь, что Кавголовское озеро, блин, самое глубокое в мире?

– Нет.

– Теперь знаешь, блин. Его глубина тыща сто двадцать метров.

– А я и не знал, что озера бывают такими глубокими.

– Теперь знаешь.

Мы выпиваем еще по стаканчику, и бутылка заканчивается.

Наконец поезд подходит к станции Пери. Я подхватываю дипломат, и мы выгружаемся из вагона. Платформа немного раскачивается, но не потому, что от нее отходит поезд, а потому, что я сильно пьян, я пьян в стельку или в доску, или в дупель, меня штормит, я держу Сидорова под руку и что-то пою о горькой лаванде. Сидоров подводит меня к магазину и требует:

– Арбатов, возьми, блин, еще пару литров водки, а потом пойдем к тебе на дачу.

Я соглашаюсь, мы заходим в магазин и покупаем два литра водки. А еще через пять минут я пытаюсь открыть входную дверь небольшого домика. Ключ не хочет попадать в замок или замок уворачивается от ключа. И зачем я так много выпил? Сидоров ждет три минуты, отбирает у меня ключ и легко открывает дверь. Мы входим в дом, я ставлю дипломат на пол и вдруг спрашиваю Сидорова:

– Слава, а ты не хочешь заработать миллион?

– Хочу, – отвечает Сидоров. – За лимон я убью и президента... какой-нибудь компании, голыми руками, блин.

Я включаю свет, а Сидоров подходит к столу, ставит на него бутылки, потом вытаскивает из шкафчика стаканы, а из холодильника тушенку, квашеную капусту и говорит:

– Банкет продолжается, господа присяжные заседатели, блин, но командовать парадом буду не я.

– А кто будет? – спрашиваю я.

– Ты, потому что ты хозяин. Или замхозяина.

Сидоров наливает по полстакана водки, берет свой, теперь уже звонко чокается с моим и говорит:

– Арбатов, ты хороший мужик, блин, но за такую маленькую зарплату я не буду пилить твои дрова.

Я улыбаюсь:

– Слава, ты тоже отличный человек, и я заплачу тебе полмиллиона баксов.

Сидоров тоже улыбается:

– Арбатов, да ты совсем кривой, блин, полмиллиона баксов ты заплатишь ключнику Петру за пропуск в рай, блин, а мне хватит двух литров водки в сутки. С закуской, конечно. Надо затопить печь, у тебя тут не Африка.

Сидоров кажется мне прекрасным человеком, так что почему бы с ним не поделиться? Я говорю:

– Слава, у меня в дипломате алмазы на два миллиона долларов – случайно повезло, – и если их удачно продать, то хватит на четверых.

Сидоров интересуется:

– А кто третий и четвертый?

– Моя жена Александра и любовница Александра. Да! И еще мама пятая.

– Арбатов, ты, пьяный, смешнее, блин, чем мой отец: он после второго стакана предлагает издать мои стихи в Америке и сделать из меня второго Бродского.

– А кто твой отец?

– Да никто, пенсионер нищий, получит пенсию, блин, пропьет ее за четыре дня, а потом ходит и собирает пустые бутылки. Давай-ка лучше выпьем, миллионер хренов.

Мы чокаемся, выпиваем, закусываем, и я говорю:

– Слава, ты не обращай внимания на то, что я выпил лишнего, я не брежу и говорю совершенно серьезно: у меня в дипломате алмазы из Сибири, и именно за них бились бандиты тогда перед домом, а один из них с дипломатом ухитрился прыгнуть на мой балкон и там умер, ну, а его труп ты помогал мне перетаскивать на балкон Галкина.

Сидоров перестает улыбаться и спрашивает:

– И что же, этот дипломат сейчас здесь?

– Да, – радостно отвечаю я. – Я об этом тебе и толкую, мне ужасно повезло, а ты прекрасный человек, и я хочу с тобой поделиться, и ты сможешь издать свои стихи в Америке.

Абсолютно трезвый Сидоров говорит:

– Арбатов, это не похоже на розыгрыш, блин. Два лимона баксов – это такая охеренная сумма, за которую и Христос бы продался, но ему столько никто не предлагал. Давай-ка выпьем за эту тему, а потом откроем дипломат и посмотрим на алмазы. Я никогда их не видел, блин, два лимона баксов – это же суперсумма.

– Давай, – соглашаюсь я.

Сидоров наливает по полному стакану, как-то странно смотрит на меня и спрашивает:

– А ты, блин, не боишься, что я тебя убью?

Взгляд Сидорова становится пронзительным, он пригибает меня к земле. Маленький и щуплый Сидоров вдруг преображается в большого и грозного мужчину-зверя, в леопарда, готового прыгнуть на меня, прыгнуть и убить. Ощутив опасность, я перестаю улыбаться и отвечаю:

– Боюсь и поэтому отдаю дипломат тебе, а мне, если честно, деньги не нужны, мне вполне хватает зарплаты токаря, и мои Александры не привычны к большим деньгам.

Взгляд Сидорова смягчается, и он спрашивает:

– Арбатов, а ты что, альтруист, блин, что ли?

– Наверное, – пожимаю я плечами.

Сидоров окончательно становится прежним и говорит:

– Тогда я не буду тебя трогать, блин, и дам тебе десять тысяч баксов. Арбатов, это же огромная сумма, и ты сможешь не работать, а я, блин, поеду в Египет, не люблю я морозов России. Арбатов, пьем до дна за удачу, которая подставилась мне, блин, чтобы я ее поимел. Ха-ха-ха! Это колоссально, блин!

Мы чокаемся, выпиваем до дна (я впервые пью водку полными двухсотграммовыми стаканами), закусываем квашеной капустой, и Сидоров идет затапливать печку, потому что не любит морозов России. Вообще-то я тоже не очень люблю промерзлые помещения, где во время разговора изо рта идет пар, а у нас этот пар идет постоянно. Но я сейчас не способен на какие-либо действия, поэтому затапливает Сидоров. Он заталкивает в печь пачку старых газет, набивает до отказа дровами (с прошлого года осталось еще немного колотых дров), так что некоторые поленья торчат наполовину, и пытается поджечь, но у него ничего не выходит.

– Хреновая печка, блин! – ругается он.

Вообще-то эту печку я клал своими руками. Пять лет назад мама попросила меня найти хорошего печника, чтобы тот сложил печку в ее новом дачном домике, я нашел, привез его к месту работы, но допустил маленькую оплошность – налил ему стакан водки не после работы, как положено у всех печников – за первый дымок, а перед, потому что у Гаврилова (печника) так сильно тряслись руки, что он не попадал мастерком с глиной на кирпич. Гаврилов водку выпил, и руки его через минуту перестали трястись, зато стали подгибаться ноги, так что он сел на пол и сообщил, что в ближайшие четыре часа его тело не сможет работать, зато будет работать его умнейшая головушка, где скрыта вся ценная информация о печном деле. Короче, Гаврилов руководил, а я делал небольшую печь и к вечеру ее закончил и выпил сто пятьдесят граммов за первый дымок. Вместе с Гавриловым, конечно, который отказался даже от денег за информацию о печном деле.

В общем, Сидоров возится с печью, громко матерясь, а я незаметно для себя начинаю дремать.

Мою сладкую пьяную дрему нарушает чей-то занудный и противный кашель. Прислушавшись, я вскоре устанавливаю, что кашляю я сам, и кашляю я от дыма, которым заполнена вся комната. Я окончательно просыпаюсь, мгновенно трезвею и выскакиваю наружу. На небе светит луна, а из дверей маминого дома валит клубами дым. Твою мать! Пожара мне только не хватало! Представляю, как расстроится мама, если не удастся спасти ее славную дачку.

И тут я вспоминаю, что мы были в доме вдвоем с Сидоровым. О горе!.. Я набираю в легкие побольше воздуха и снова бросаюсь в дом. Из-за дыма ничего не видно, хотя где-то горят лампочки, дышать невозможно, из моих глаз текут слезы, глаза жжет, и они сами собой закрываются. Сидорова обнаружить не удается. Обратно я выползаю на четвереньках, кашляя, хрипя и обливаясь слезами. Отдышавшись, я встаю и принимаюсь бегать вокруг дачи с криками: «Слава! Сидоров! Слава!». Никто не отзывается. Тогда я мчусь к соседям, у которых имеется телефон, и они сразу же начинают звонить по 01, а старик Иван Степаныч говорит:

– Приедут минимум через два часа, потому что до ближайшей пожарной части тридцать километров, а пожарники быстрее, чем пятнадцать километров в час, не ездят, потому что хотят дожить до пенсии. В прошлый раз, когда горели Хохловы, они приехали через три часа сорок минут, когда и тушить-то уже было нечего. Так что нужно рассчитывать только на свои силы и вытаскивать из дома все ценные вещи, а мы поможем.

– Какие вещи?! – кричу я. – Там человек горит!

Соседи быстро одеваются, мы выскакиваем на улицу и видим... пять подъезжающих к маминой даче пожарных машин с мигающими синими фонарями на кабинах. Они останавливаются недалеко от дома, освещая его фарами, и почти сразу же вслед за ними к участку подлетают три легковушки и микроавтобус, из которых выскакивает не меньше десяти мужчин и женщин с микрофонами и телекамерами в руках. Одни снимают дом, из которого дым валит уже не только из дверей, но изо всех щелей и даже из-под крыши, другие подходят к пожарным машинам. Из них появляются крепкие мужчины в блестящих огнестойких костюмах, и женщина-репортер говорит в микрофон:

– А теперь, господа телезрители, мы поприсутствуем на тушении юбилейного стотысячного пожара, который сейчас на ваших глазах затушат доблестные пожарные трех караулов – ликвидируют его так же быстро и качественно, как и предыдущие девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять.

Дача дымит уже так сильно, что соседи бегут к своему дому, что стоит в ста метрах от маминого, и начинают на всякий случай выносить из него ценные вещи и мебель.

А бравые пожарные тем временем браво берутся за дело: одни разбирают забор, другие быстро разворачивают рукава, третьи присоединяют их к цистернам машин, четвертые умело выбивают ломиками окна вместе с рамами, пятые сразу из четырех шлангов направляют мощные струи воды в дымящиеся проемы окон. Несколько пожарных, приставив к стене дома лестницу, взбираются на крышу с топорами, прорубают в черепице дыру, им подают брандспойты, и они принимаются лить воду сверху. Кто-то в костюме, похожем на водолазный, уже врывается в дом. Команда действует быстро, четко и красиво, как на параде, и я невольно любуюсь их слаженной работой.

Через десять минут весь дом пролит сверху донизу, из него лишь слегка сочится последний дымок.

Женщина с микрофоном, ярко освещенная фарами, радостно восклицает:

– Итак, господа телезрители, вы только что видели, как стотысячный пожар был успешно ликвидирован нашими героическими пожарными за рекордно короткое время... – она смотрит на часы: – за семь минут тридцать пять секунд! Как вы это прокомментируете? – обращается она к огромному усатому пожарному в новой чистой форме (очевидно, руководителю тушения).

Тот подкручивает перед камерой свои великолепные усы и отвечает:

– Для нас это обычное рядовое тушение, здесь нет ничего героического.

Репортер возражает:

– Но сама ваша профессия опасная и героическая. К тому же всем известно, что наши пожарные самые оперативные. Скажите, пожалуйста, как вы, работая в экстремальных условиях, добиваетесь таких замечательных результатов?

Офицер подбоченивается:

– Как говорит мой отец, тоже потомственный пожарный, чтобы укротить огненного змея надо вступить с ним в контакт, что не каждому дано. Мы это умеем. Ведь мы не просто льем воду, как это кажется со стороны, – мы совершаем обряд, заговариваем расшалившегося дракона, и он нас слушается, отступает, убирает из этого места свои щупальца. Но уничтожить его до конца невозможно, поэтому наша профессия...

Я не слышу, что он говорит дальше, потому что спешу в дом. Света в доме нет, его, наверное, вырубило из-за большого количества воды, поэтому я прошу у одного из пожарных фонарь. Я осматриваю все комнаты, ожидая в любой момент наткнуться на обгорелый труп соседа Александры; я заглядываю во все углы и даже на чердак, но Сидорова словно водой смыло. Внутри дачи все мокрое, на полу лужи, по стенам еще струится вода, и обои отвалились. Следов огня почему-то нет. Мокрая потемневшая печка, набитая дровами, частично обуглившимися, продолжает слегка дымится. Я подхожу к ней, осматриваю, потом выдвигаю вверху заслонку, и дым тотчас исчезает. Черт! Вот черт! Это я во всем виноват: не сказал Сидорову про заслонку, и теперь мамина дача вся пропитана водой.

Я выхожу наружу, где в ярком свете фар тележурналистка продолжает брать у командира пожарных интервью:

– Зрителям будет интересно узнать, много ли у вас выездов в день.

– Сотни, родная, сотни, ведь мы лучшая команда в Ленинградской области, и находим самых крепких и здоровых женщин в области для поддержания нашего пожарного генофонда. – Красавец-пожарник целует женщину-репортера в щеку.

– Скажите, офицер, а много ли у вас ранений? Говорят, истинный пожарный меняет кожу раз в год, как змея.

Офицер подкручивает усы и отвечает:

– Да, любезная, вы угадали, я действительно регулярно меняю свою кожу, и это позволяет мне всегда выглядеть молодо. Женщины это ценят и никогда мне не отказывают. А вы, блистательная, не хотели бы встретиться со мной в более интимной обстановке?

Женщина-репортер хихикает:

– Трудно устоять перед таким бравым мужчиной, я думаю, большинство телезрительниц не смогли бы отказаться от такого предложения, не смогу и я, но это уже тема другой передачи.

В конце диалога они распивают бутылочку шампанского за юбилейный пожар и за приятное знакомство. Рядовые пожарные к этому времени успевают уже свернуть рукава, убрать брандспойты, лестницу, все прибывшие рассаживаются по машинам, заводят моторы, и через минуту возле маминой дачи остаюсь я один. В руках у меня маленький красный флажок в виде язычков пламени, на котором написано: «Юбилейный пожар, ликвидированный доблестными пожарными Ленинградской области». Кто успел мне его вручить? И где же все-таки Сидоров? Я вспоминаю, что часа два назад отдал пьяному соседу младшей Александры все алмазы, и, скорее всего, он укатил с ними на последней электричке.

Я помогаю соседям затащить мебель обратно в дом и остаюсь у них ночевать.

Ранним утром в темноте я заколачиваю досками проемы окон на маминой даче, а также прихватываю гвоздями дверь, которая разбухла, обледенела и перестала закрываться.

Я бреду к станции и размышляю о том, как объясню маме то безобразие, какое я сотворил с ее любимой дачкой. Может быть, до весны ничего не говорить? До весны она вряд ли на нее соберется. Или лучше сразу во всем признаться? Что я за олух – дачу испортил, алмазов лишился...

«Наверное, Сидоров летит сейчас на самолете в свой Египет, – предполагаю я, поднимаясь на обледенелую платформу. – Хотя нет, ему надо сначала найти покупателя на алмазы, а еще прежде того вскрыть дипломат. Так что, скорее всего, он его сейчас вскрывает...»

Твою мать! Удача мне вначале улыбнулась, потом показала свою голую задницу и ушла к другому счастливчику – Сидорову, который сейчас ее трахает (как он сам выражается). А во мне просыпается ревность.

К платформе подходит ранняя освещенная электричка, я вхожу в последний вагон. Поезд трогается. Я занимаю свободное место, народу не очень много.

Мужчина, сидящий напротив меня, говорит:

– Судя по вашему унылому виду, у вас неприятности – наверное, украли кошелек с деньгами. Но я помогу вам забыть все печали.

Попутчик достает из сумки литровую бутылку с вермутом, открывает, отпивает из нее треть, протягивает ее мне и говорит:

– Вот универсальное лекарство, самый целительный напиток на земле, с тех пор как я начал его употреблять, я забыл про плохое настроение, давление, простуду, недержание мочи, меня любят женщины.

Я любопытствую:

– И как давно это началось?

– Пятьдесят лет назад.

На вид мужчине чуть больше пятидесяти, поэтому я опять спрашиваю:

– А сколько же вам лет?

– Семьдесят пять, я так хорошо сохранился, потому что ежедневно пью вермут: утром – литр, вечером – литр, и никаких проблем.

Мы проезжаем мимо Кавголовского озера, я спрашиваю:

– А вы знаете, что Кавголовское озеро самое глубокое озеро в мире?

Мужчина отпивает немного и отвечает:

– А мне пофиг, главное, чтобы вермут был всегда под рукой.

В Токсово в вагон заходят контролеры: две женщины и мужчина, которые меня уже штрафовали вчера за безбилетный проезд. Они неторопливо доходят до нас, проверяя билеты у пассажиров и, когда я говорю, что еду без билета, мужчина-контролер басит:

– С вас штраф двести рублей.

Я интересуюсь:

– А почему не сто? Ведь я еду один и без багажа.

Дипломата у меня больше нет, поэтому я не боюсь обострения отношений.

Контролер-мужчина обращается к двум сопровождавшим его женщинам:

– Он один или двое?

Одна из них говорит:

– Вроде бы двое.

А вторая:

– Вроде бы один.

Контролер-мужчина подбрасывает в воздух монетку, ловит ее и говорит:

– Если орел, то один, если решка, то два.

Открывает ладонь, показывает мне решку и улыбается:

– Ну, вот видите, вам не повезло, вас двое, платите двести.

Я беру бутылку вермута у соседа, уже показавшего свой билет, отпиваю из нее и заявляю:

– А у меня только десять рублей, и если вам мало, то можем пройти в отделение милиции в Девяткино и выяснить отношения там.

Мужчина-контролер кивает:

– Все в порядке, гражданин, можете ехать дальше.

Контролеры уходят. Я глотаю немного вермута из бутылки и говорю:

– Эти говнюки сорвали с меня вчера пятьсот пятьдесят рублей.

Мужчина забирает у меня бутылку, допивает остатки вермута, ставит ее на пол и замечает:

– Ты сам им это позволил. Но сегодня ты подкрепил свою волю чудодейственным напитком.

Поезд подходит к станции Девяткино. Я выхожу в тамбур. Состав останавливается, двери с шипеньем раскрываются, и я оказываюсь на обледенелой платформе. После вермута мне намного веселее. Ну, был дипломат с алмазами и пропал, и хрен с ним, проживу я и без него. Пусть Сидоров за меня покайфует.

Решаю ехать сначала к Александре-младшей, ведь она ждет меня еще со вчерашнего вечера и наверняка волнуется... или еще спит: на работу ей не надо вставать так рано, как мне.

Я поднимаюсь на лестничную площадку и застываю с приподнятой ногой: у соседней двери спит Сидоров, а под головой у него мой дипломат. Рядом – пустая литровая бутылка из-под водки (видимо, вторая из вчерашних двух).

Я аккуратно вытаскиваю из-под головы соседа свою собственность, а Сидоров бормочет:

– Идите в задницу, египтяне хреновы... Где у вас тут водочный магазин, блин?...

Затем он переворачивается на другой бок и выкрикивает:

– Товарищ сержант, только не по печени!.. У меня там осколок... с первой мировой... сжальтесь над ветераном трех войн... кровью оплатил вашу сытую жизнь, сволочи!..

Я звоню в дверь рядом и через минуту обнимаю милую, вкусно пахнущую Шурочку и думаю о том, что жизнь прекрасна, когда есть женщина, которую я могу сейчас поднять на руки, унести в комнату и хорошо отлюбить. От такой перспективы во мне вспыхивает горячий огонек желания. А в таких ситуациях я становлюсь человеком действия. Я подхватываю тяжеленькое тело любовницы и прохожу с ней в комнату.

Улыбающаяся Александра обнимает меня за шею и говорит:

– Ах, Игоречек, я ждала тебя всю ночь, только чур ты сперва меня поласкаешь.

– Хорошо, – соглашаюсь я, потому что я всегда соглашаюсь со своими женщинами.

В комнате я опускаю женщину на пол, и мы в ускоренном темпе начинаем друг друга раздевать, свитера и джинсы летят на пол, а маечки и трусики с носками – на стол и на телевизор. Потом я встаю перед Сашенькой на колени, обхватываю ее упругую попку ладонями и отыскиваю губами вход в ее пещерку. Мне очень нравится ласкать ее ртом, а Александра этому всегда рада. Через минуту она стискивает мою голову и начинает двигать бедрами навстречу моему языку. А потом я заваливаю ее спиной на кровать и вместо языка запускаю в пещерку своего давно окрепшего «боровика», как Саша его называет. Женщина ахает, и минут пять мы в бешеном темпе несемся навстречу блаженству. Она добирается до своего немного раньше, чем я, начинает дергаться в судорогах и громко стонать, потом вскидывает руки и тоненько верещит. Сразу за ней рычу я. После этого в моей голове начинают кружиться поэтические строки: «О женщина, о скрипочка, богиня, я словно восхищенный Паганини...»

Я открываю глаза, целую Сашенькины груди и говорю:

– Стихи полезли в голову... Козерожек, во мне, кажется, просыпается поэт.

Александра тоже открывает глаза и просит:

– Прочитай скорее, пока этот поэт в тебе опять не уснул.

– Кружилось, а теперь улетучилось...

– Игоречек, а в моей голове играла музыка Баха, а я была органом, на котором играл сам Бах. Не задирай носа, козерожек, ты меня туда только забросил, а внутри музыки я летала уже сама – маленькая птичка посреди шторма.

– Но Бах – это не шторм, Бах – это вселенная, – не соглашаюсь я.

– А для меня Бах – это шторм.

– Хотя сегодня и для меня тоже. Я чувствую, как меня штормит, – признаюсь я, потому что до сих пор немножечко пьян. – Ты слышишь Баха, а меня штормит.

– Надо тебе покушать – и шторм прекратится, – предлагает Александра. – У меня приготовлены очень вкусные овощи и есть сок.

– У тебя есть и кое-что повкуснее, – говорю я, беру в рот сосок Сашенькиной груди и начинаю нежно его посасывать.

Ее это всегда возбуждает, она начинает теребить волосы на моей голове и говорит:

– Ах, Игорек, как волнующе у тебя это получается. Неужели я действительно для тебя такая вкусная?

Я отрываюсь от соска и говорю:

– Такая вкусная, что я готов делать это с утра до вечера.

Александра удивляется:

– Но тогда я буду кончать по пять раз в день...

Я предлагаю:

– Не будем с этим торопиться, а пойдем выпьем твоего сока, что-то в горле пересохло.

В квартире тепло, поэтому мы, не одеваясь, идем в кухню. Сашенькина попка так заманчиво двигается из стороны в сторону, что я не могу не шлепнуть ее. Я шлепаю и спрашиваю:

– Женщина, вы не подскажете, чья это здесь мелькает сладкая попка?

– Твоя, – улыбается женщина.

– Моя – костлявая и волосатая, и когда я вижу ее в зеркале, то всегда пугаюсь.

– А мне твоя волосатая попка очень нравится, у мужчины и должны расти на теле волосы, они же ближе к животному миру, чем мы.

Мы садимся на табуреты, я разливаю из пакета по кружкам сок, и Александра говорит:

– Игорек, давай выпьем за наших детей.

– Давай.

Мы пьем сок, потому что спиртного в доме нет, а шампанское вчера заглотил Сидоров. Но это и хорошо, так как нам надо на работу, я уже и так на нее опоздал, и от Каца мне сегодня достанется, может даже лишить премии.

Я спрашиваю:

– Сашенька, а ты идешь сегодня на работу?

– Игоречек, ты, наверное, забыл о дипломате, открой его и, возможно, все наши материальные проблемы будут решены, и на работу не надо будет ходить, как на каторгу. Милый, ты совсем забыл об этом подарке судьбы.

– Действительно забыл, ты заговорила о наших детях, и это опустило меня на землю. А сейчас я вспомнил про дипломат, но вспомнил и то, что Сидоров здесь и в любой момент может проговориться. Давай не будем рисковать и выкинем этот подарок на помойку.

Сашенька удивляется:

– Два миллиона долларов на помойку? И опять станешь Демьяном Бедным?

Да, она права, выбрасывать на помойку два миллиона долларов не умно. Нищему жителю России тоже хочется стать богатым, как и любому другому нищему нашей планеты, а их – подавляющее большинство.

И вообще, почему это я так сильно волнуюсь? Даже если сегодня найдут труп на балконе Галкина, то пьяный Сидоров ничего не сможет рассказать, а будет только материться, так что у нас еще сутки времени. Я говорю:

– Сашенька, ты как всегда права, два миллиона на помойку не выбрасывают, судьба подарила нам шанс, и мы будем дураками, если им не воспользуемся.

Александра улыбается и пересаживается ко мне на колени, обнимает меня за шею, целует в губы и говорит:

– Мне с тобой хорошо, Игоречек, мы с тобой две половинки одного целого, вместе и в радости, и в горе. А ты согласен быть рядом со мной и в горе?

– Согласен, конечно же, а почему ты спросила?

– Потому что мои предыдущие мужья оставались рядом со мной только во время радости, а когда начиналась полоса неудач, они бросали меня.

– Сашенька, люди любят праздновать, но не любят горевать, но жизнь так устроена, что на смену радости приходит беда, от этого никуда не денешься, и любящие друг друга люди проходят все вместе. Мне кажется, что я готов рядом с тобой на взлеты и падения. А ты?

– Я тоже.

Мы снова целуемся. Мой «боровик» опять крепчает, и Сашенька это чувствует. Она слезает с меня, встает рядом коленями на пол, берет в ротик своего любимца и я перестаю размышлять, потому что когда мне делают минет, я не могу думать. Волна возбуждения подхватывает меня и забрасывает в небо. Я лечу, и внутри меня (или снаружи) чей-то незнакомый голос читает стихотворение:

Вне времени себя я ощущаю, Когда на женском теле исполняю Любовную мелодию земли. О, скрипочка! О, женщина! Богиня! Я, словно восхищенный Паганини, Касаясь напряженных нервных струн, В жизнь выпускаю колдовской тайфун, Который нас вбирает и несет Вне времени, где правит сам Эрот.

Я бурно кончаю и возвращаюсь на землю, открываю глаза и вижу улыбающуюся Александру. Она садится ко мне на колени, обнимает за шею, целует.

– Сашенька, сейчас ты зашвырнула меня в мир обитания стихов, и одно из них вошло в меня.

– Прочитай.

– Потом, вначале я запишу его на бумаге, а то забуду.

Я снимаю Сашеньку с моих коленей, быстро прохожу в комнату, сажусь за письменный стол и записываю сверкнувшее в голове стихотворение на листке бумаги. Вроде бы оно получилось неплохим. Из кухни прибегает голенькая Александра, садится ко мне на колени, берет листок и говорит:

– Неплохо. Это, конечно же, не Пушкин, но неплохо, в тебе сидит поэт.

– Надо бы его изгнать и усадить за письменный стол, – шучу я.

На работу мы не идем, а целый день кувыркаемся в постели. Мы забываем и про дипломат, и про Сидорова, и про милицию.

А на другой день я отправляюсь на завод, чтобы написать заявление об отпуске (а когда вскроем наш подарок судьбы, если все будет нормально, то на завод я не вернусь).

Позавчера я ругал себя за то, что потащил дипломат на работу, а теперь опять беру его с собой, потому что не уверен, что к Сидорову сегодня не нагрянет милиция. А может быть, какое-то пятое или шестое чувство заставило меня так поступить.

И оказалось, не напрасно: прихожу домой с работы, открываю дверь – у порога меня встречает заплаканная жена. Если бы не она, я бы решил, что ошибся адресом: квартиру не узнать, она напоминает внезапно покинутый людьми лагерь беженцев – весь пол усеян барахлом, так что и ступить некуда.

– Игорь, это, наверное, искали дипломат. Хорошо, никого нас не было дома, ребята бы, наверное, очень испугались. Жуков забился под диван, и его оттуда никак не выманить. Что нам теперь делать?

– Отодвигать диван и вытаскивать Жукова, – говорю я и поднимаю из-под ног синенькую книжицу. – Смотри-ка, нашелся мой диплом, который я тогда неделю не мог отыскать. А вот грелка, которую ты в прошлом году потеряла. Спасибо, нам помогли их найти...

В эту минуту звонит телефон. Я снимаю трубку и слышу взволнованный голос младший Александры:

– Игореша... Я пришла домой с работы, а тут такое... Все вверх дном, и моя любимая ваза разбита. Как хорошо, что девочки у мамы... Приезжай скорее, успокой меня, иначе у меня будет нервный срыв.

Не успеваю я положить трубку, как звонит моя мама:

– Сын, спешу тебя известить: у меня сегодня произвели обыск, хорошо, в мое отсутствие, а то бы мое бедное сердце не выдержало; я думаю, это связано с твоими... этими... штучками (не хочу говорить по телефону, вдруг нас прослушивают). Я теперь боюсь одна находиться дома, поеду к своей подруге Полине, там мне будет спокойнее.

По природе я человек смирный, но тут я со всего маху ударяю кулаком по телефонному столику. Сволочи! Они вычислили все мои адреса! Мои женщины и дети под угрозой. Нет, с меня хватит! От этого проклятого дипломата одни неприятности.

– Игорь, – подходит ко мне жена (я в это время в ванной держу распухшую кисть под струей холодной воды). – Я тут подумала... Жалко нашу мебель выкидывать, она еще послужит... И квартира у нас неплохая, хоть и маловата. Ее надо бы только немного подремонтировать... И мальчики у нас нормально одеты...

– Вот именно, – соглашаюсь я, возвращаюсь в комнату, открываю окно и вышвыриваю дипломат на улицу. – Все. Пусть забирают, кому мало своих проблем, – говорю я, закрывая окно. – А нам и без него неплохо жилось.

Удивительно: на душе сразу же становится легко и спокойно.

А через пять минут приходит со школы сын. Он как всегда нудно звонит в дверь, я открываю, он протягивает мне кейс:

– Папа, кажется, это выпало из нашего окна. Прямо мне под ноги. Папа, ты чего?...

Я надуваю щеки, выпучиваю глаза, потом меня прорывает, и я начинаю громко ржать. Александра тоже улыбается, а Вовка стоит, хлопает ресницами и ничего не может понять.

Хорошо смеется тот, кто имеет в банке счет, шутит иногда моя мама. А я его не имею...

Кстати, о маме. Я кое-как помогаю жене навести хотя бы видимость порядка и говорю ей, что еду к маме, чтобы с ней посоветоваться, как нам поступать дальше.

– А в какой позе нам заниматься сексом, ты тоже каждый раз с мамой советуешься? – спрашивает жена (она после случившегося явно не в духе).

– Да, – отвечаю я, – но из всех вариантов ты одобряешь лишь один.

На самом же деле я собираюсь навестить младшую Александру, чтобы успокоить ее и тоже помочь ей навести порядок (а потом надо будет помочь маме). Дипломат я опять беру с собой, так как не хочу подвергать опасности жену и сыновей.

Я выхожу из дома; трамвая сейчас не дождаться, поэтому я шагаю к метро «Гражданский проспект». Навстречу мне дует сильный ветер. Мороз в совокупности с ветром – не очень приятное сочетание. Из моих глаз текут слезы, а из носа – жидкость, которую некоторые грубые люди называют соплями. Я ускоряю свое движение, и получается, что из дома я выхожу шагом, а к метро уже подбегаю рысью. Занимаю длинную, быстро идущую очередь на маршрутное такси и начинаю приплясывать на месте, потому как замерз, несмотря на то что на мне теплая пуховая куртка и толстая двойной вязки шапка. Скорее всего, меня знобит от последних новостей. Сзади меня молодой голос спрашивает:

– Вы, молодой человек, похоже, приехали с юга? Вот мы, коренные жители Петербурга к морозу и ветру привыкшие, мы и в тридцать градусов шапок не носим.

Вообще-то я родился и живу в Петербурге, но за сорок лет так и не привык к морозу и ветру, к тому же у меня нервное напряжение, а оно тоже не греет, но рассказывать об этом коренному жителю Петербурга не хочется.

Я оборачиваюсь и вижу за собой маленького худенького негра, одетого всего лишь в свитер, джинсы и кроссовки, на его черной, присыпанной снежной крошкой кудрявой голове нет шапки, в руках раскрытая книга, он улыбается, показывая крупные белые зубы и снова спрашивает:

– Откуда вы к нам приехали, уважаемый?

– Из Африки, – отвечаю я.

Негр перестает улыбаться и сочувствует мне:

– Бедненький, теперь понятно, почему вы мерзнете, – привыкли к жаре, а вот я жару не переношу, и когда больше плюс двадцати, мне уже плохо. Нам, россиянам, подавай мороз и ветер, тогда мы будем довольны, тогда мы не будем бунтовать.

Очередь доходит до маршрутки, я влезаю, а негру места не хватает. Он машет мне на прощание книгой, и машина отъезжает. А женщина в желтой шапке, сидящая напротив меня, говорит:

– Бедненькому чебурашечке не хватило места, я бы посадила его к себе на колени и увезла домой, но у меня дома уже есть двое таких же: один японец, а второй чукча – и троих мне не прокормить.

Женщина слева от меня замечает:

– Да ты и пятерых дармоедов прокормишь, вон сколько золота на себя повесила.

Женщина в желтой шапке не соглашается:

– Да разве это много, здесь даже килограмма не наберется, вот у моей подруги все стулья и столы в доме сделаны из золота.

Мужчина у окна оживляется и спрашивает:

– А где живет ваша скромная подруга?

Женщина в желтой шапке улыбается и отвечает:

– В Москве, в Кремле, она удовлетворяет сексуальные потребности правительства.

Женщина слева от меня спрашивает:

– Ну, а почему же она тебя туда не пристроила? На твою смазливую рожу многие бы запали, и ты тоже сидела бы на золотых стульях.

Женщина в желтой шапочке отвечает:

– А мне хватает двенадцати гамбосовских стульев, я очень скромный человек.

Такси останавливается у пересечения проспекта Просвещения с улицей Демьяна Бедного. Я вылезаю, забегаю в магазин и покупаю литровую бутылку водки, чтобы вместе с Александрой привести в порядок не только ее квартиру, но и наши нервы. Затем я быстрым шагом дохожу до квартиры Александры и начинаю активно жать на кнопку звонка. Саша не открывает. Странно, ведь час назад она мне звонила... Я отпираю дверь своим ключом, вхожу и кричу:

– Сашенька, я пришел!

Никого в квартире нет. И погром такой же, как у Александры-старшей. Я растерянно брожу по комнатам, спотыкаясь то об опрокинутый стул, то о детский горшок (и откуда он выплыл?), не зная, что мне делать, и тут звонит телефон. Поднимаю трубку и слышу незнакомый мужской голос:

– Это Арбатов Игорь Константинович?

– Да.

– Ваша подруга Александра находится у нас, и если вам дорога ее жизнь, то вы через час привезете известный вам кейс с белой буквой «Р» на боку по адресу, который я вам продиктую. Вы поняли, о каком кейсе идет речь?

Я молчу, потом говорю осипшим голосом:

– Кажется, понял.

– А сейчас поговорите с вашей подругой.

Через минуту в трубке раздается испуганный голос Сашеньки:

– Игорь, это очень серьезные люди, я не знаю, где нахожусь, меня везли с завязанными глазами, на них специальная форма, я не знаю, где они служат, но у них оружие... Игорек, я очень боюсь, миленький, соглашайся на все их требования.

В трубке снова раздается мужской голос:

– Арбатов, ровно через час, в двадцать два ноль-ноль вы приедете в главный корпус института имени Веденеева, знаете такой?

– Да, он стоит напротив Гидротехнического корпуса Политехнического университета.

– Верно. Вы отдадите охраннику свой паспорт, он позвонит нам, после чего вы пройдете на второй этаж, в комнату двести три, там вас встретит наш человек, проверит дипломат, и только после этого вы получите обратно свою любовницу. Все ясно?

– Все.

– Запомните, жизнь вашей подруги в ваших руках, и если вы сыграете не по нашим правилам, она умрет.

И мужчина кладет трубку. А я минуты три стою и слушаю гудки. До меня не совсем доходит то, о чем говорил мужчина, а когда доходит окончательно, я стучу трубкой по телефонному аппарату и кричу во все горло:

– Херовы алмазы! Пропади вы пропадом!

Да, из-за этого гребаного дипломата у меня отобрали мою единственную любимую любовницу (сейчас мне не до стиля). Господи! Это я во всем виноват, а пострадала невинная славная девочка. Ну зачем я взял у Громова этот долбаный дипломат? Мы же неплохо жили – я, две мои женщины и пятеро детей, скромно, но всего необходимого нам хватало, ведь для счастливой жизни и не нужно много. А я погнался за этим многим и остался с разбитым корытом, нет, хуже – даже без корыта (хотя Александру сравнивать с корытом не эстетично). Твою мать! Что-то надо делать, не могу же я сидеть сложа руки и покорно ждать финала. Тем более что финал предвидится не очень веселый. Я должен все хорошенько обдумать, отбросить эмоции и поразмыслить.

Так, если я сейчас пойду и расскажу все ментам, возможно, Александру они и вызволят, но в этом случае алмазы не утаить, они попадут в дело, и в результате меня отправят в тюрьму, а это не входит в мои жизненные планы, я не хочу в тюрьму, значит, к ментам я не пойду. Есть другой вариант: я беру дипломат, иду к жене Александре, и мы с ней, с нашими мальчиками и с дипломатом, набитым алмазами, уезжаем за границу. Становимся богачами и живем себе припеваючи. И маму с собой забираем. И девочек. Но что тогда будет с младшей Александрой? В этом случае она погибнет. Моя маленькая козерожка исчезнет. Нет, этого я не могу допустить, значит, я должен взять дипломат и ехать к этим мафиози, засевшим в институте Веденеева. Я там работал десять лет назад и знаю все входы-выходы, в том числе и потайные. Они наверняка об этом не догадываются, и это может стать решающим козырем в моей колоде.

Как говорит моя мама, голова дана человеку для того, чтобы было чем рисковать в критических ситуациях.

Кстати, не мешало бы посоветоваться с мамой. Я звоню маме, рассказываю ей о случившемся, и через минуту она кричит в трубку командным голосом:

– Головастик, как настоящий мужчина ты просто обязан сейчас же бежать спасать Шурочку, о ваших дочках я позабочусь, беги и спасай свою женщину, потому что кроме тебя ей никто не поможет, а милицию в это дело лучше не впутывать, потому что они вначале действуют, а потом думают, а это может привести к катастрофе, беги и побеждай, и поспеши, головастик, ведь время сейчас играет против тебя! О твоих мальчиках я тоже позабочусь.

Мама вешает трубку, а я смотрю на часы и вскакиваю с табурета. Черт возьми! Через полчаса мне нужно быть в назначенном месте.

Я вытаскиваю из посудного шкафчика чистый стакан, наполняю до верха водкой, что принес с собой, залпом выпиваю и чувствую, как внутри меня разгорается адский огонь. Я хочу его погасить и наливаю второй полный стакан, выпиваю, закусываю маленьким огурчиком. Нужно минут пятьдесят, чтобы дойти пешком от моего дома до института Веденеева, значит, бегом я уложусь в полчаса. В двадцать два ноль-ноль меня ждут. Я быстро надеваю верхнюю одежду, сую в карман куртки недопитую наполовину литровую бутылку, хватаю дипломат и выскакиваю из квартиры.

На улице идет снег. Людей почти нет. Я бегу в сторону Гражданского проспекта и негромко бубню: «Хорошо живет на свете Винни Пух, потому поет он эти песни вслух...» В каком-то фильме то же самое делал герой-десантник и он тогда пробежал сто восемьдесят километров, ну а мне таких подвигов совершать не надо, потому что впереди всего километра четыре. Впрочем, уже меньше. Я добегаю до Гражданского проспекта, сворачиваю направо и бегу в сторону проспекта Науки. Троллейбусы сейчас ходят редко, да я и не смог бы на троллейбусе ехать, потому что внутри меня клокочет вулкан, и если я остановлюсь хотя бы на мгновение, вулкан начнет действовать – и меня разорвет на клочки. Для меня сейчас единственно приемлемое поведение – это бежать, что я и делаю. Снег под ботинками немного поскрипывает, мороз не очень сильный.

Пробегаю мимо Муринского ручья, который в мороз не замерзает, потому что в него сливают дерьмо со всего микрорайона. Запах такой омерзительный, что через мост я бегу не дыша. Через минуту ручей позади. У Северного проспекта ко мне пристраивается рыжая колли, она виляет на бегу хвостом и приветливо лает.

А хозяйка сзади кричит:

– Назад, Альбина! Это чужой пупсик! Сейчас же вернись к маме!

Альбина, пробежав со мной метров триста, поворачивает обратно к своей «маме». А я бегу и бормочу: «Хорошо живет на свете Винни Пух, оттого поет он эти песни вслух...» Я зациклился на этих двух строчках, но выходить из этого состояния не хочу. С этой глупой песенкой действительно легче бежится. Через проспект Науки я перебегаю на красный свет светофора. Мент свистит в свой свисток. Но я не сбавляю темп. Он бежит за мной метров шестьсот, а потом отстает, видимо, оценив реально свои возможности. Еще пять минут – и я возле нужного мне института.

Через проходную не пойду, чтобы зря не светиться. Я знаю, где в заборе из металлических прутьев замаскирован лаз, сам его устраивал десять лет назад, когда бегал во время рабочего дня пить пиво. Ничего не изменилось. Я поднимаю незакрепленную арматурину вверх, пролезаю, ставлю железяку обратно и достаю из кармана недопитую литровку. Мне пора успокоить дыхание и немного выпить, а потом по пожарной лестнице забраться на второй этаж и заглянуть в комнату двести три. Что я буду делать после этого, я пока не думаю. Я пью до дна, бросаю пустую бутылку в снег и иду к зданию института.

Ни хрена себе: выпил литр водки за полчаса и ничего; выходит, вулкан внутри меня не потушить даже литром алкоголя.

В эту минуту из-за угла здания выворачивает высокий крепкий мужчина с автоматом наперевес. Опережая мои мысли, моя правая рука резко рвется вперед и ударяет мужчину в висок. Тот беззвучно оседает в снег. Ни хрена себе я ударник! А ведь я никогда в жизни не дрался. Я вырубил крупного мужика одним ударом и почувствовал удовлетворение, внутри меня проснулся воин, который идет спасать свою любимую женщину, а может быть, так подействовала водка.

Я разглядываю лежащего. На нем пятнистый болотного цвета комбинезон. Ни себе фига! Да это же спецназовец! Выходит, мою Александру похитили не бандиты, а кто-то из государственных силовых структур, этот кто-то, очевидно, узнал про алмазы и решил ими завладеть. Я перекладываю дипломат в правую руку, подхожу к углу кирпичного здания и осторожно выглядываю. В десяти метрах начинается пожарная лестница, а рядом с ней – еще один высокий крепкий мужчина в пятнистой форме. Он стоит ко мне спиной, поэтому я спокойно выхожу из-за угла и движусь к нему. Такой наглости я от себя не ожидал. Кого я из себя корчу, супермена что ли? Надо было взять хотя бы автомат у того, вырубленного мной. Но теперь уже поздно. Услышав скрип моих шагов, охранник оборачивается, и в это же мгновение моя правая рука с дипломатом стремительно описывает дугу. Дипломат попадает опять в район виска. Второй громила вырубается также быстро и беззвучно, как и первый. Сегодня, похоже, не его день, а мой.

Как сказала бы в таком случае моя мама, даже сам Бог не обходится без насилия.

Наверное, в каждом мужчине живет супермен. И вот сегодня этот коршун во мне проснулся и расправил когти, вернее – крылья. Раз в сорок лет такое вполне вероятно, почему бы и нет. А возможно, все дело в водке. Когда человек выпивает целый литр и не падает под стол, а чувствует внутри себя горение и рвется в бой, тогда обычный средний человек начинает творить чудеса: Александр Матросов закрывает грудью амбразуру дота, а Александр Суворов с товарищами переходит через Альпы в непогоду, а может быть, все наоборот. В теперешнем состоянии я плохо помню исторические факты. Впрочем, я плохо их помню и в трезвом состоянии.

Я быстро поднимаюсь по пожарной лестнице на второй этаж, хотя с тяжелым дипломатом лезть очень неудобно, и в другое время вряд ли бы у меня это получилось. Дверь закрыта, но мне сегодня все по фиг. Во многих виденных мною приключенческих фильмах герой поступает именно так: я мощно бью ногой в область замка, дверная коробка ломается, и дверь резко распахивается в какую-то маленькую темную кладовку. И эта же дверь с силой ударяет (возможно, также в висок) третьего охранника, тот от неожиданности падает к стене, ударяется об нее башкой и затихает на полу. Ни хрена себе пельмешка, мне везет уже в третий раз подряд, если бы я сейчас играл в рулетку, то все бы поставил на зеро. И не зря говорят, что дуракам и пьяницам везет. А умным и трезвым (сейчас, по крайней мере) меня не назовешь. Будь я умным, я никогда бы не оставил дипломат с кучей краденых алмазов у себя. Такие крупные ценности превращают человека в монстра, жаждущего крови. И я сейчас действительно монстр, а не скромный российский токарь, отец пятерых детей.

Я выхожу из маленькой комнатки в освещенный коридор и сталкиваюсь нос к носу со здоровенным блондином лет тридцати также в пятнистой форме. Оружия при нем не видно. Он говорит:

– Здравствуйте, Арбатов, а вы педант, сейчас ровно двадцать два ноль-ноль, и дипломат с вами. Очень хорошо, давайте его мне.

Он протягивает руку в моем направлении, и в этот момент моя везучая правая рука привычно замахивается, дипломат описывает полуокружность и... каким-то образом гигант оказывается слева от меня. В тот же миг его могучая ножища в огромном черном ботинке бьет меня в солнечное сплетение с такой силой, что я теряю сознание.

Прихожу я в себя привязанным к стулу в какой-то темной комнатке, мой рот надежно заклеен скотчем. Я сижу в пяти метрах от открытой в соседнюю комнату двери. Там под яркой лампой стоит широкая кровать, на которой лежит уже знакомый мне, но сейчас обнаженный блондин, а на нем, спиной ко мне, двигается вверх-вниз пухленькая фигуристая женщина. Я заворожено смотрю на ее шикарную попку и узнаю наконец младшую Александру.

«Боже мой! Этот урод насилует мою женщину!» – мысленно кричу я, пытаюсь разорвать веревки и скотч, но это мне не удается. Привязали меня надежно. Минуты две я безуспешно дергаюсь, и вдруг до меня доходит, что Александру вовсе не насилуют, она трахается добровольно. Я слышу ее голос:

– Макс, а Игорь точно не пришел к десяти?

– Да, я позвонил ему ровно в десять, и он сообщил, что проспал и подойдет к одиннадцати часам.

Не переставая двигаться, Александра говорит:

– Ну, это в его стиле, он, наверное, выпил сто граммов водки и вырубился, но до одиннадцати еще сорок минут... Макс, как приятно, я сейчас кончу...

Александра садится до упора вниз и начинает быстро двигаться в горизонтальном направлении справа налево и обратно. Я не вижу ее глаз, но в такие моменты они всегда закрываются. А сейчас она должна поднять руки вверх и заверещать придавленной кошкой. Через десять секунд Александра поднимает руки вверх и верещит, как несильно придавленная кошка, то есть не очень громко. Потом она прижимается своими крупными грудями к мускулистой груди блондина, целует того в губы и говорит:

– Ах, Максик, я уже кончила, а ты как всегда неутомим.

Блондин начинает массировать своими мощными ладонями ее попку и говорит:

– А я еще не кончил, но у нас, Сашура, еще есть время.

Он кладет Александру спиной на кровать, садится между ее ног и резко дергает ее на себя. Мой жеребец встает на дыбы, я не могу не возбуждаться, когда рядом со мной трахаются два красивых человека. Блондин Макс, бесспорно, тоже красив. Александра, судя по всему, не знает о моем присутствии, а вот ее блондинистый трахатель знает прекрасно, он оборачивается в моем направлении, улыбается и поднимает вверх большой палец правой руки, а потом подается вперед и начинает загонять свой член в маленькую пещерку моей женщины почти до мошонки. Александра снова возбуждается, закрывает глаза, задирает вверх свои красивые ножки, и мне очень хочется присоединиться к этим двум. Ревность собственника, в первое мгновение меня ослепившая, слабеет, и я с удовольствием любуюсь красивым зрелищем. А этот тупой Макс даже и не подозревает, что любимой женщине я могу разрешить все.

Впрочем, Александра тоже об этом не знает. Но и сам я, оказывается, недостаточно знаю себя: через минуту могучий приступ ревности снова ослепляет меня, тело мое изгибается и корчится в судорогах. Я дышу, как загнанная лошадь, и мысленно ору так громко, что не будь на моем рте скотча, меня бы услышали на Дворцовой площади: «Шлюха! И это ты, преданная мне женщина?! Мать троих детей! Шлюха!!!»

Так же мысленно я затыкаюсь, потому что у меня возникает ощущение, будто меня посадили на кол, как героя фильма «Пан Володыевский». Твою мать. Так можно и помереть. Никогда бы не подумал, что ревность так мучительна. Тем более, что измена происходит на моих глазах.

А как говорит моя мама, если ты становишься свидетелем измены и не вмешиваешься, то ты делаешься участником группового секса.

Конечно, без этих сраных веревок на моем теле я бы им показал... Но этот изощренный садист Макс привязал меня к стулу. Он намерен меня помучить и у него это получается. Я чувствую себя использованным и выброшенным на помойку рваным презервативом.

Сейчас я понимаю господина Отелло. Такое надругательство невозможно вынести бездействуя. Он и не мог не убить. А я бы убивать не стал, я бы просто плюнул, встал и ушел подальше от этого гадкого места, где шлюха Александра, моя бывшая любовница – не буду больше с ней жить – спаривается с кобелем Максом. Я ненавижу их обоих! Пошли они все в жопу, животные, похожие на людей.

А я сам? Я-то живу еще и с женой Александрой, которая о младшей Александре даже не знает. Последняя мысль меня немного трезвит и убавляет мой гнев. Получается, что я такое же животное, как и они. Да уж... Это открытие меня неожиданно успокаивает. Судороги прекращаются, дыхание восстанавливается. Я открываю глаза и вижу, как красивый блондин трахает мою Александру. Она обхватила его поясницу ногами и ритмично двигается навстречу его мощным толчкам. Я бы сейчас на месте Макса включил музыку. Под музыку удовольствие от секса увеличивается.

Блондин вдруг неожиданно спрашивает:

– Сашура, а почему ты от меня ушла к этому старому уроду?

Я не соглашаюсь, потому что не считаю себя старым, но мои возражения никто не слышит.

Александра отвечает:

– Макс, дорогой, но я же тебя не любила, мы были всего лишь сексуальными партнерами, а Игорь не урод, он очень красивый мужчина, самый лучший мужчина в моей жизни, моя вторая половинка, великолепный козерожек, я трахаюсь сейчас с тобой и мечтаю о нем.

Я мысленно аплодирую Александре и мысленно показываю Максу средний палец моей правой руки. Он привязал меня к стулу с завязанным ртом и трахает мою женщину перед моими глазами, но, по сути, я трахаю его, потому что Александра только что высказала, что я ее люблю гораздо лучше и наши с ней тела и темпераменты тоже совпадают намного гармоничнее. Мое настроение улучшается до такой степени, что я даже пытаюсь улыбаться и отмечаю про себя, что самец Макс действует довольно однообразно. Уже минут семь он долбит нежнейшую пещерку моей Александры, не меняя ни темпа, ни траектории движений. Знай себе долбит и долбит, как будто забивает кувалдой металлический прут в бетонный пол. А Александра и я не любим однообразия, мы творческие люди и ко всему стараемся подходить с выдумкой.

Александра опять кончает и соскальзывает с мокрого блестящего члена. Ха-ха! Да разве это член?! Стручок кривой, а не член! Теперь мне понятно, почему Александра от него ушла.

Александра соскальзывает с этого жалкого стручка, так как после оргазма она не выносит инородных предметов внутри себя. Но Максу на это наплевать, он снова с силой входит и снова начинает долбить. Глаза Александры уже открыты, она лежит на спине, безвольно раскинув ноги, не двигаясь, и смотрит в потолок. Теперь я тем более понимаю, почему они расстались. Этому могучему самцу абсолютно наплевать на женщину, он думает только о своих удовольствиях и своем теле. Проходит полчаса долбежки, и Макс наконец-то начинает кончать, он басовито стонет, рычит, царапает плечи Александры, потом в финале произносит: «Ой, мамочка моя» – и отваливает в сторону. Ложится на спину и лежит минут пять с идиотической улыбкой на лице (неужели и я после секса улыбаюсь так же?). А лицо Александры равнодушно. Она зевает и говорит:

– Максим, уже одиннадцать часов, нам пора одеваться, сейчас придет Игорек.

Макс перестает идиотически улыбаться, открывает глаза и сообщает:

– А твой Игорь вон в той темной комнате целый час сидит и смотрит спектакль. – Макс выкрикивает в моем направлении: – Эй, Арбатов, как тебе понравился спектакль?! Ты посмотрел его от начала до конца, твоя подруга очень здорово подмахивает.

Побледневшая Александра вскакивает с кровати, вбегает в темную комнату, включает свет и, увидев меня, восклицает:

– О господи, Игоречек, и кто же тебя привязал к стулу? Макс, зачем ты это сделал?

Макс, одеваясь, отвечает:

– Я думаю, детка, после того, что здесь случилось, тебе придется поискать другого мужика, и этим мужиком могу стать я. Дипломат, кстати, у меня, а это означает, что я стал чрезвычайно богатым человеком. Сашка, я брошу свою проклятую службу, мы уедем с тобой за границу, купим яхту и никогда уже не будем работать. Это же кайф – не работать, никому не подчиняться! Мы будем жить, как короли, нет, даже лучше королей, потому что король – человек подневольный, а мы будем вольными птицами.

Александра, сматывая с меня веревку, говорит:

– Игоречек, Макс был моим вторым мужем, я тебе о нем не рассказывала, мы с ним прожили два года и разошлись.

Снова вмешивается Макс:

– Сашура, мы купим особняк за миллион долларов на берегу теплого океана и забудем этот вонючий болотный город, построенный в жопе сумасшедшим царем, а мы уедем из этой жопы. Я ненавижу Россию, потому что она и есть огромная жопа, здесь никогда не будет нормальной веселой жизни, потому что русские – это сумасшедшие, а жить среди сумасшедших – противно и скучно.

Плачущая Александра наконец-то развязывает мои руки, которых я почти не чувствую, и начинает их растирать, приговаривая:

– Родненький мой козерожек, твои ручки затекли, сейчас, милый, я тебе помогу.

Она начинает активно растирать мои руки, а Макс, застегнув последнюю пуговицу на своем комбинезоне, говорит:

– Сашка, судьба поставила тебя сегодня перед выбором: либо рядом со мной, молодым, красивым и сказочно богатым, вступить в райскую жизнь и оторваться на полную катушку, либо с этим старым уродом остаться в жопе и до конца жизни плавать в дерьме. Что выбираешь, детка?

Мои руки наконец-то оживают. Я отстраняю плачущую Александру и начинаю сдирать скотч с лица. О, это тоже весьма болезненная процедура. Я сдираю скотч и говорю:

– Александра, ты была права, дипломат надо было выкинуть сразу же, но люди – дураки и сами этого не понимают. Знаешь, а я у тебя стал алкашом: выпил почти целый литр водки за полчаса и прибежал сюда. Представляешь, целый литр водки на меня не подействовал! А ты, мой козерожек дорогой, очень красивая девочка, и трахаешься ты красиво, я со стороны увидел это впервые.

Я хлопаю женщину по ее голенькой толстенькой попке. Она улыбается сквозь слезы, садится ко мне на колени, обнимает за шею, утыкается мне в щеку и плачет. А я тоже плачу, потому что в груди скопилось так много различных волнений, что от них необходимо избавиться. Я плачу, улыбаюсь, глажу двумя руками ее гладкое тело и приговариваю:

– Козерожек мой родненький, козерожек мой родненький.

Моя мама часто повторяет вслед за французами: если женщина перед тобой в чем-то виновата, попроси у нее прощения.

– Сашенька, прости меня, – говорю я, – это я тебя подставил.

– Это ты меня прости, я испорченная женщина, – всхлипывает Шура.

– Нет, ты моя любимая женщина.

Макс в это время вытаскивает из-под кровати дипломат, открывает его своим ключом и говорит:

– Хватит сопли размазывать. Смотрите сюда, дурачье, такого вы больше не увидите.

Александра продолжает всхлипывать и не обращает на его слова никакого внимания. А я с любопытством смотрю на горку сияющих даже сквозь полиэтилен прозрачных камешков и думаю: «Люди действительно сумасшедшие, если убивают друг друга из-за побрякушек». А потом какая-то сила заставляет меня снять Александру с моих коленей. Я встаю со стула, слегка разминаю ноги, прихватываю у стены биллиардный кий и неслышно иду в сторону Макса, стоящего ко мне спиной. Он в это время разрывает несколько упаковок и запускает свои лапищи в груду алмазов, потом начинает пересыпать их из ладони в ладонь и что-то довольно бормочет себе под нос. Сашенька за моей спиной не издает ни звука. А я, сжимая увесистый кий двумя руками, приближаюсь к Максу на расстояние удара, замахиваюсь и... получаю сильнейший удар ботинком в солнечное сплетение. Задыхаясь, я падаю на пол и хватаюсь за живот. А Макс закрывает дипломат, берет его за ручку и спрашивает Александру:

– Ну как, ты выбрала, с кем пойдешь?

Александра подбегает ко мне, приседает рядом и кричит злым голосом:

– Ты сволочь, Макс, не смей бить моего мужчину и вообще, пошел ты...!

Я впервые слышу, как Александра матерится и смеюсь, не обращая внимания на боль в животе, хотя мой смех больше напоминает кашель. Александра смотрит на меня и тоже слабо улыбается.

Макс, уже в дверях, пренебрежительно говорит:

– Ну и дура, живи в дерьме, а я заведу себе гарем из молоденьких девушек, твое стареющее тело меня никогда особенно не возбуждало.

Макс уходит, хлопнув дверью так сильно, что вся комната содрогается. А Саша обиженно спрашивает:

– Игоречек, неужели у меня стареющее тело?

Я хлопаю ее по голой попке и говорю:

– У тебя шикарное тело, оно сводит меня с ума, а Макс просто хотел тебя обидеть. Давай одевайся и поедем домой, а то уже половина двенадцатого, и если мы опоздаем на последний троллейбус, нам придется идти пешком и нюхать Муринский ручей.

Александра быстро одевается, и через пять минут мы выходим из проходной института, охранник не обращает на нас внимания. На улице сыплет мелкая снежная крупа, значит, потеплело, еще месяц – и конец зимы.

В ста метрах от выхода мы видим Макса с кейсом в руке. Он подходит к большой черной машине, открывает дверцу, оборачивается и, увидев нас, машет рукой, затем садится на водительское сидение и тотчас же исчезает в огненном облаке. Звук от взрыва такой громкий, что звенит в ушах. Судя по всему, в автомобиль была кем-то заложена бомба. Машина Макса ярко горит, но из нее никто не выскакивает.

И тут рядом с нами на асфальт с грохотом падает дымящееся крыло от автомобиля, и сразу вслед за ним – дипломат... целый и невредимый, лишь слегка закоптелый. От него исходит горчичный запах, наверное, запах взрывчатого вещества. Но я сквозь эту горечь ощущаю другой запах – запах морских пляжей, далеких экзотических стран, неведомых мне блюд, шикарных гостиниц, ресторанов и игорных залов. Наверное, это очень заразительный запах. Макс за ним погнался – и выскочил из жизни. Как бы нам не последовать за ним...

– Давай лучше оставим дипломат здесь, – предлагаю я.

Но Саша со мной не согласна:

– Он сам прилетел к нам под ноги, значит, это вправду подарок судьбы, теперь я в этом не сомневаюсь. Это награда нам за все, что мы пережили, хватай его скорее и бежим, пока сюда не приехала милиция.

На следующее утро я просыпаюсь оттого, что моим губам становится щекотно.

– Сашенька, не надо, – говорю я, – ты же знаешь: я не люблю щекотки, перестань.

Но Шура продолжает водить кончиками волос по моему лицу, шаловливая девчонка, сейчас я тебя тоже пощекочу!

Я открываю глаза и вижу перед собой мохнатую усатую морду Жукова, он обнюхивает меня и щекочет усами. Я сбрасываю кота на пол и вспоминаю, что вчера поздно ночью я прибежал домой к старшей Александре с дипломатом, потому что в эти дни должен приехать Галкин (сегодня уже четверг) и алмазы в квартире у Шуры лучше не держать. А дома я никак не мог уснуть после всего, что случилось, и выпил валерьянки, и она неплохо подействовала: на часах одиннадцать, Александры рядом нет, она на работе, в квартире тишина – дети в школе. Я прокручиваю в памяти вчерашний день, и мне снова хочется выпить валерьянки или чего-нибудь более успокоительного.

Что сейчас происходит там, у Шуры, у моего козерожка? Скорее всего, Галкин уже обнаружил труп на своем балконе (представляю, сколько было криков, если первой на мертвяка наткнулась его любовница, для встреч с которой он держит эту квартиру!)... Наверное, там уже работают сыщики, менты берут показания с соседей и с Сидорова, а тот рассказывает про то, как мы с ним забросили труп к Галкину, и про дипломат с алмазами. Потом допрашивают Шуру (сколько ей пришлось пережить за последние дни, и все из-за меня, придурка)... Менты из нее вытянут все, что она знает, они это умеют. Если все это так, то через час-полтора они позвонят в мою дверь, а если я не открою – дверь выломают.

Лежать и ждать этого я не могу. Я вскакиваю и одеваюсь. Вчера я так и не позвонил маме, и она, может, всю ночь не спала. Но сейчас я ей звонить не буду, потому что не смогу объяснить, почему Сидоров в городе, а не в Пери на даче пилит дрова, и что случилось с самой дачей.

Какой же я все же олух: разболтал этому алкашу про дипломат и про его содержимое, если бы не мой болтливый язык, сейчас все было бы хорошо: дипломат у нас, Сидоров в Пери и дача цела...

Но, как говорит моя мама, болтливый мужчина хуже испорченного унитаза, потому что неисправим.

Это как раз про меня.

Я прячу дипломат под ванной и отправляюсь к младшей Александре.

Из трамвая я выхожу на одну остановку раньше и до дома Александры иду пешком, причем все медленнее и медленнее. К подъезду я подхожу совсем немощным стариком, но ментовских машин у подъезда не видно. Наверное, они уже поехали ко мне – арестовывать... Я берусь за ручку двери, но дверь распахивается сама, и из подъезда прямо на меня вываливается Сидоров.

– Здорово, брат! – кричит он, не давая мне опомниться, обдавая меня спиртовыми парами. – А ты где пропадаешь, блин, не заходишь, забыл друга?!

– Слава, а твой сосед по балкону Галкин приехал?

– Галкин, твой друг, приехал вчера вечером, артист вшивый!

– Слава, ты чего так радуешься? – спрашиваю я хмуро.

– Ладно тебе, шучу! – миролюбиво хлопает сосед меня по плечу. – Он не твой, он теперь мой друг, хороший оказался мужик, блин, лучше тебя...

– Слава, а труп на своем балконе он уже нашел?

– А как же! – радостно восклицает Сидоров, покачиваясь. – Еще как нашел! Если бы не я, не знаю, что бы он и делал. «Я, – говорю ему, – человек-кремень, под пытками молчать буду, хоть режь меня, хоть иглы в жопу загоняй, а про жмурика на твоем балконе никому не выдам». А он мне: «Слава, а откуда ты знаешь? Слава, а не хочешь заработать тысячу рублей? Помоги мне этот труп, не знаю откуда он взялся, блин, к твоему соседу следующему на балкон перебросить, не люблю я, – говорит, – с милицией объясняться, гастроли, понимаешь, времени, блин, нет». Игорь, от тысячи рублей и ты бы не смог отказаться.

– Значит, труп теперь снова у нас с Шурой?! – истерически хохочу я.

– Да нет, блин, не повезло: стали его к тебе на балкон переваливать да и обронили, блин, Галкин слабак оказался, не удержал. А обратно тащить тяжело вдвоем, хорошо, темно было – погрузили мы этого замороженного Галкину в машину и отвезли в парк, блин, с тебя бутылка.

Я уже готов поставить и не одну бутылку, но не могу понять, зачем труп отвезли в парк.

– Слава, а почему в парк? – спрашиваю я.

– А куда его еще девать, блин? Посадили его там на скамейку, чин-чинарем – хорошо, он заморозился с подогнутыми ногами, – вставили в руку в бутылку пива открытую, а в другую – сигарету, сидит такой фраер, мороз ему пофиг. А сегодня с утречка начало меня колбасить, я и вспомнил, что у жмурика целая бутылка, блин. Деньги-то, что Галкин дал, мы вчера с моим батей и его дружками пробухали. Прибегаю туда, в Сосновку... твою мать! – пусто в бутылке, кто-то вперед меня успел. А этот сидит, ворон считает – не мог для друга пивка приберечь... Не знаю, что бы я и делал, если бы Галкин не налил. Два часа я ему свои стихи читал, а он, знаешь, Брежнева с Путиным так, блин, пародировал – натуральнее, чем у настоящих получилось, слово даю. И с собой вот бутылку дал, – Сидоров достает из кармана и трясет перед моим носом початой бутылкой водки. – Полюбил он меня, блин, черта хромоногого, а за что – сам не пойму. Пойдем, Игорь, выпьем за дружбу мужскую!

Мне почему-то не хочется сегодня пить за мужскую дружбу, поэтому я прохожу мимо продолжающего болтать Сидорова, поднимаюсь на площадку, открываю своим ключом дверь (Саша, конечно, на работе), звоню по телефону маме и говорю ей, что у нас теперь все в порядке, кроме кое-каких проблем на даче, о которых я расскажу потом.

А в субботу жена Александра опять тащит меня в Эрмитаж. Я несу дипломат, так как решили дома его не оставлять. Александра сказала, что ей спокойнее, когда ее будущее при ней. Мы запланировали так: завтра я еду в Пери и там вскрываю упорный чемоданчик труборезом на станке, потом мама придумывает, как сбыть алмазы, и после этого все мы отправляемся в заграничное путешествие. Ждать осталось немного, и эти последние деньки надо быть особенно осторожными и не допустить ошибки.

Мы выходим из метро на канале Грибоедова, но не успеваем дойти до Дома книги, как нас догоняет элегантно одетый молодой человек, на вид ему лет шестнадцать, но держится он солиднее нас. Он просит:

– Пожалуйста, назовите любое число, первое, какое придет вам в голову.

– Девятнадцать, – говорю я. – Вчера мне как раз стукнуло девятнадцать лет.

Молодой человек не замечает моей шутки, открывает какой-то талмуд в черной пластиковой обложке, водит по странице пальцем и наконец восклицает:

– Невероятно! Вам чрезвычайно повезло: наше туристическое агентство «Нортохол-тур» в рекламных целях проводит живую лотерею, и число девятнадцать – это самый крупный выигрыш в этом году – путевка на Канарские острова на два лица! И вы – эти счастливчики, и вас как раз двое!

Молодой человек выглядит необыкновенно счастливым, таких счастливых людей я еще не встречал, его лицо сияет, он не переставая улыбается, так он за нас рад. Бывают же такие удивительные люди! Сидоров бы назвал его альтруистом.

Счастливый элегантный юноша протягивает нам большой конверт, на котором написано: «Фантастическая удача!!!» – и продолжает говорить:

– Примите мои поздравления, друзья, ведь такое случается не часто! Наша фирма «Нортохол-тур» берет на себя все расходы, вам лишь остается внести по пятьсот рублей за оформление бумаг, но разве это деньги по сравнению с выигрышем, и вам ни о чем больше не нужно беспокоиться, билеты и визы будут готовы к вечеру, в вылет через два дня. Не забудьте взять с собой ласты, если они у вас есть, и купальные костюмы, если вы любите море, хотя все это вам при желании выдадут на месте совершенно бесплатно, скажите ваши размеры, я запишу. Вскрывайте скорее конверт!

Я уже заинтригован и собираюсь вскрыть конверт, но жена отбирает его у меня и возвращает юному альтруисту со словами:

– Извините, но мы и так уже отправляемся через два дня в турпоездку.

Да, Александра права: нечего нам со своими миллионами размениваться на какие-то халявные лотереи.

Как говорит моя мама, не гонись за двумя зайцами: пока будешь за ними бегать, у тебя сопрут оставленный без присмотра рюкзак.

Я объясняю огорченному представителю агентства «Нортохол-тур»:

– Понимаете, на прошлой неделе к нам подошел точно такой же очаровательный юноша из туристического агентства «Рога-копыта-тур» и также попросил назвать число. Мы назвали семьдесят пять, потому что моей жене как раз исполнилось семьдесят пять лет, – и выиграли путевку на Бермудские острова. Билеты и визы уже на руках.

Молодой человек меняется в лице и кричит:

– Этого не может быть! Не могли вам дать билеты! Это агентство – известные обманщики, они вас обязательно кинут!

Мы идем дальше и через десять шагов слышим за спиной вновь счастливый молодой голос:

– Тридцать пять – это самое счастливое число! Вам чрезвычайно повезло!..

Недалеко от Зимнего к нам подходит нетрезвый мужчина в меховой куртке нараспашку и с медвежонком на поводке. Мужчина громко икает и говорит:

– Господа, давайте червонец и можете сфотографировать, как медвежонок Путин пьет из банки сгущенку.

Жена отвечает:

– У нас нет фотоаппарата, дядя Миша, мы уже двадцать раз вам об этом говорили за последний месяц.

Дядя Миша опять громко икает:

– Да вы можете сказать и двести раз, все равно не запомню, ведь вы же все – картонные человечки с довольными лицами. Хорошо, давайте стольник – и медвежонок выпьет бутылку водки прямо из горла.

Дядя Миша достает из сумки бутылку водки, открывает ее и повторяет:

– Давайте стольничек, буржуи.

Я готов отдать ему стольник, но у меня в кармане пятисотка одной бумажкой. У Александры, я знаю, есть деньги на билеты в музей, но она их не даст.

– У нас нет стольника, дядя Миша, – оправдываюсь я, – и мы уже два раза видели, как Путин пьет водку.

Дядя Миша громко икает и бубнит:

– Ну и хрен с вами, нищаги голозадые, я и сам могу выпить.

Он прикладывается к бутылке, а мы идем дальше.

Александра посмеивается:

– Знал бы он, что у нас в дипломате, наверное, предложил бы купить медведя. Но он же не знает, что мы богатенькие, почему он сердится?

– Просто он уже пьян, а в таком состоянии он никого не любит, в отличие от меня.

– Да уж, ты, когда выпьешь, действительно любишь всех людей мира и готов отдать им последнюю рубашку, летом пришел с работы голым, – жена переходит на привычное ворчание.

– Но летом меня раздели рядом с моей родной школой. Подростки иногда раздевают пьяных, хорошо еще, что они не набили мне морду, в смысле – физиономию.

– Это послужило бы тебе уроком, – заключает жена.

Мы заходим в Эрмитаж, раздеваемся в гардеробе в подвальном помещении, покупаем билеты и пытаемся пройти с дипломатом. Но нас не пропускает милиционер. Приходится сдать наше богатство гардеробщице и получить вместо него красный пластмассовый номерок.

Мы поднимаемся по главной лестнице на второй этаж, и тут же к нам подходит красиво одетая женщина и предлагает:

– Не желаете ли индивидуальную экскурсию по Эрмитажу, господа?

Я отвечаю:

– Спасибо, мы сами сориентируемся, вы только подскажите, в какую сторону нужно идти, чтобы взглянуть на «Джоконду» Леонардо?

Женщина спрашивает:

– А откуда вы приехали?

– Из Вепсарского заповедника, мы коренные вепсы, всю жизнь с женой занимались сплавом леса по рекам Петрозаводской области и вот первый раз выбрались в большой город и по совету друга хотим посмотреть на «Джоконду» Леонардо, потому что у нас нет детей, а мы очень хотим.

Женщина-экскурсовод удивляется:

– А при чем здесь «Джоконда»?

– Как – при чем? Всем известно, что если бесплодная женщина будет полчаса пристально смотреть в глаза Джоконды, то она забеременеет. Дак куда нам идти?

Лицо экскурсовода недовольно морщится, и она отвечает:

– Джоконда висит в Лувре, в Париже, советую вам поехать туда.

– Но от той второй «Джоконды», что Лувре, я слышал, может забеременеть даже мужчина, а это не входит в наши планы, – возражаю я.

Александра тянет меня за руку и шепчет:

– Твои шутки никто кроме тебя не понимает. И я совершенно не хочу еще раз забеременеть. Мне и двоих детей не просто прокормить.

Серьезная мне досталась жена. Если бы со мной сейчас была младшая Александра, я бы затащил ее в эту золоченую карету, в которой ездили короноваться русские цари, и оттрахал (поимел) во всех позах.

Мы проходим в зал итальянской живописи. Мой любимый итальянец – Тициан, созвучный мне художник. Напротив «Кающейся Магдалины» стоит группа школьников, а пожилая женщина-экскурсовод им гневно выговаривает:

– Я уже целый час рассказываю вам о великих людях нашего мира, а вы меня абсолютно не слушаете, болтаете, смеетесь, толкаетесь, несмотря на то, что вы уже почти взрослые люди, через год закончите школу! Я хочу рассказывать и объяснять только тем, кому интересно, поэтому все остальные могут уйти и не мешать умненьким мальчикам и девочкам.

После этого предложения все смеющиеся мальчики и девочки исчезают, рядом с экскурсоводом никого не остается. И она с саркастической улыбкой говорит:

– И вот так происходит каждый день, этим бездельникам не нужны знания, им бы выпить и потрахаться, ублюдки!

Экскурсовод уходит, а Александра замечает:

– Суровая женщина, я думаю, наши мальчики тоже от нее сбежали бы.

– Хотя они не ублюдки, вроде бы, – добавляю я.

Мы шествуем из зала в зал, иногда останавливаясь перед нашими любимыми картинами. Всякий раз, между прочим, мы находим их на новом месте, а на старом находим другие. Почему-то картины в наших музеях постоянно перетасовываются, как карты в руках шулера, который старается, чтобы другие игроки и зрители не заметили его ловких махинаций. Картины постоянно перевешивают, а какие-то из них незаметно исчезают и больше не появляются. Так незаметно исчез «Портрет молодого человека» Фердинанда Боля в зале голландской живописи. А в Русском, например, уже два года, как пропало одно из моих любимых полотен Сурикова «Казачка». Огромные полотна этого художника с изображением баталий и массовых сцен меня не потрясают, а вот эта задумчивая, печальная казачка, стоящая на крыльце своей избы и провожающая взглядом, наверное, уходящего от нее любимого мужчину, меня всегда завораживала. И вот ее нет, и никто не может объяснить, куда она делась. Один мой знакомый утверждает, что картины из российских музеев сбываются за рубеж под видом обменов культурными ценностями: вместо них (в обмен) привозится какая-нибудь не имеющая значения ерунда, которую отправляют в запасники и там складируют. А кроме того, уверяет меня знакомый, заменяют подлинники искусными копиями. Не знаю, так ли это, но не удивлюсь, если действительно так: у нас все лучшее, что можно продать, сплавляют за границу. А обратно привозят дребедень или даже радиоактивные отходы.

Но я отвлекся. В общем, мы ходим, высматриваем свои любимые картины, а за нами неотступно следует пожилой японец в строгом черном костюме и больших очках и то и дело жужжит и мигает фотоаппаратом.

Сперва я думаю, что он снимает картины, но потом замечаю, что на самом деле он фотографирует нас с женой на фоне разных картин.

Мы пытаемся идти то быстрее, то медленнее, но не можем от него отвязаться. Сделав круг, мы опять оказываемся в зале с каретой – и японец снимает нас на фоне кареты-купе.

Я не выдерживаю, подхожу к нему и спрашиваю:

– Зачем вы нас все время снимаете?

Фотограф на неплохом русском отвечает:

– Для газеты. Я фотокорреспондент и не могу не снять двух спаривающихся оленей. Это исключительно редкое зрелище.

Я возражаю:

– Но мы не олени, и мы не спариваемся, вернее, не спариваемся в данную минуту и тем более в музее.

– Сейчас я вам покажу ваш снимок, – японец широко улыбается и достает из сумочки, висящей у него на запястье, фотографию, на которой действительно можно разглядеть двух спаривающихся оленей. Перед животными на изображении видны прутья решетки, очевидно, это зоопарк.

– Но это не мы, – обрадовано говорю я, – это олени в зоопарке.

Японец не отступает:

– Ваше право отрицать истину, но я все же помещу этот снимок на первой полосе газеты «Йомиури». Или вы можете его у меня купить. Его цена – пятьдесят долларов. Но вы занесены в Красную книгу, поэтому я готов уступить вам за десять. Или рублями по курсу ЦБ.

– Придется купить, – обращаюсь я к Александре, – иначе он не отстанет.

Я знаю, что Александра на этот раз не будет на меня ворчать за то, что я раздаю деньги, так как мы теперь богачи.

– У меня пятьсот рублей, – вспоминаю я.

– Отдай ему пятьсот, – говорит жена. – Для нас это теперь мелочи.

Я достаю из кармана деньги и роняю номерок. Кто-то из проходящих мимо посетителей, не видя, случайно поддевает номерок носком ботинка – и тот скользит по гладкому узорчатому паркету и скрывается где-то. Возможно, под каретой, хотя перед ней небольшая приступочка.

Я тотчас же забываю про японца и спаривающихся оленей. Это же номерок от нашего сокровища! Спокойно, говорю я себе, пока что ничего страшного не произошло. Надо всего лишь вытащить из-под кареты этот чертов номерок. Я пролезаю под красную заградительную веревочку, заглядываю под карету, но номерка не вижу. Тогда я распластываюсь на полу и ползу под карету. Под ней пахнет лаком, пылью и еще чем-то едким и неприятным – наверное, это запах старины. Номерка не видно. Зато снаружи до меня доносится визгливый старушечий голос:

– Немедленно вылезайте, хулиган! Или я вызову милиционера.

Я продолжаю шарить рукой по сторонам, а в это время кто-то уже тянет меня за ногу, и не просто тянет, а выворачивает ногу из сустава. Выползаю и вижу девушку в форме милиционера (с виду не заподозришь в ней недюжинную силу). У нее узкая талия, затянутая ремнем и серые брючки, а на ступнях черные ботинки. Пожалуй, в туфлях и без брюк ее ножки смотрелись бы куда симпатичнее.

– Зачем вы туда полезли? – строго спрашивает девушка-милиционер, пока я поднимаюсь на ноги.

– Проверял рессоры, – отвечаю я. – Мы с женой хотели заняться в этой карете любовью, но не были уверены, что она выдержит.

– Не слушайте его, – встревает Александра. – Он всегда так шутит, у него специфический юмор. У нас туда залетел номерок, а мы сдали на этот номерок нашу сумку.

– Лазать под экспонаты запрещено, – строго говорит милиционер и тут я замечаю, что на правом боку у нее подвешена кобура с пистолетом и свисток.

– Он пытался отвинтить колесо, я видела! – злобно кричит старушка-смотрительница в зеленом фирменном жилете.

– А что бывает тем, кто залезает под экспонаты или пытается отвинтить колесо? – спрашиваю я девушку-милиционера.

– На первый раз штраф.

– Я согласен заплатить штраф, – радостно сообщаю я, – только позвольте мне еще разочек туда слазить. Мне там понравилось.

– Не позволю.

– Но почему?!

– Не разрешается. Если бы ваш номерок был виден, я бы сама вам его достала, но его не видно, наверное, вы потеряли его в другом месте. Все, молодой человек, вопрос исчерпан. Не задерживайтесь, граждане, расходитесь, – подталкивает девушка-милиционер столпившихся вокруг нас посетителей.

– А правда, что эта карета без дна? – вполголоса интересуется у меня один из любопытствующих.

– Правда, – отвечаю я, – и торчит царская задница.

– Что же нам теперь делать? – спрашивает у служительницы порядка Александра.

– Заплатите за утерянный номерок, укажите свою ручную кладь и перечислите в заявлении ее содержимое. Ее при вас вскроют в присутствии администратора и дежурного милиционера и, если все совпадет, – отдадут.

– Значит, я должен написать, что у нас там алмазы на два миллиона долларов? – спрашиваю я.

– Молодой человек, мне некогда слушать ваши странные шутки, я на службе.

Старушка-смотрительница стоит перед каретой в позе часового и всем своим видом показывает, что скорее умрет, чем пустит меня снова под карету.

Мы с Александрой понуро бредем к выходу.

В гардеробе, где сдавали кейс, я говорю:

– Вон стоит наш дипломат, но у нас нет от него номерка. Чтобы вы убедились, что он наш, я вам докладываю: у него на боку белая буква «Р», на нем есть зазубрина от пилки по металлу, а главное – его невозможно открыть.

– Этих признаков мало, – возражает гардеробщица. – Пойдите к администратору и напишите заявление со всеми вашими данными и укажите, что внутри, а я приглашу милиционера для вскрытия.

Мне совсем не интересно привлекать милицию и описывать, что внутри.

Мы с Александрой стоим и не знаем, что делать. Дернул нас черт взять с собой дипломат. Но мы его уже сколько раз теряли, и он опять к нам возвращался. Может, и на этот раз повезет?... Случится чудо...

Я подхожу к гардеробщице поближе и шепотом спрашиваю:

– А так не отдадите?

– Нет, вы что, мужчина, может быть, он не ваш, с меня спросят.

– А за тысячу рублей? – спрашиваю я со слабой надеждой.

– Вы что, молодые люди?! Это взятка.

– А за сто тысяч?

– Все, я зову милиционера.

– Тогда мы от него отказываемся. В пользу вашего славного музея. Забирайте.

– Что значит «забирайте»? Может, у вас там бомба. Я должна немедленно сообщить руководству.

Гардеробщица ставит вместо себя двух других гардеробщиц из соседних отделений и убегает, а мы не спеша надеваем свои куртки, шапки, шарфы и выходим на улицу.

Я говорю:

– Александра, а мы так и не дошли до импрессионистов, мы были в Эрмитаже, сфотографировались, я даже слазал под царскую карету, а к импрессионистам не зашли. А я так хотел их увидеть... Может, вернемся?

Жена грустно улыбается:

– Игоречек, уже шесть часов, и обратно нас не пустят.

Мы выходим на холодный ветер, проходим метров тридцать и слышим за спиной:

– Господа! Постойте, господа!

Мы оборачиваемся и видим бегущего за нами директора Эрмитажа (я неоднократно видел его по телевидению, поэтому сразу узнаю). Он без пальто, в одном черном смокинге с длинным черным шарфом на шее, развевающемся на ветру.

– Господа! Позвольте представиться: я – директор Эрмитажа. Я уже двенадцать лет директор, и должен вам сказать, господа, что впервые сталкиваюсь с такой скромностью и с таким благородным жестом. Вы преподнесли музею на редкость щедрый дар. Мы оценили также ваш юмор – предоставить нам возможность самим найти доступ к этому дару. Но у нас, слава богу, работают хорошие специалисты и они разгадали вашу загадку за три с половиной минуты!

Он достает из нагрудного кармана пиджака записную книжку, авторучку и просит:

– Назовите, пожалуйста, ваши имена. Мы выгравируем их на большом медальоне и повесим его над входом в музей, а вы станете нашими попечителями, членами Клуба Друзей Эрмитажа и получите персональные карточки членов Клуба, дающие право бесплатно посещать Эрмитаж: милости прошу!

– Спасибо, – говорю я, – но мы бы предпочли остаться инкогнито. Хотя нет, я передумал. Запишите, что это дар музею от Геннадия Громова.

Директор Эрмитажа быстро пишет, жмет мне руку:

– Поздравляю вас, Геннадий Громов, вы теперь член Клуба Друзей Эрмитажа! – Он уже посинел от холода, поэтому спешит обратно, выкрикивая на бегу: – Я всегда говорил, что в России возродится формация меценатов!.. Скоро все бизнесмены поймут важность культуры и понесут нам свои сбережения!

Тут ветер приносит откуда-то смятую газету, швыряет в лицо кричащему директору, залепляет ему рот, и он умолкает.

А мы следуем дальше. На углу перед Дворцовой площадью к нам снова подходит дядя Миша с медвежонком Путиным на поводке. Дядя Миша громко икает и говорит:

– Господа, купите медведя, он умеет ходить на унитаз, не кусается, играет на гармошке, читает Пушкина, подметает полы и прекрасно готовит, вы даже представить себе не можете, как прекрасно он готовит салат Оливье! Отдам за бутылку водки. – Дядя Миша икает и поправляется: – Нет, за две бутылки. За одну друзей не продают.

Я сую руку в карман, достаю сохранившиеся пятьсот рублей и отдаю их обомлевшему дяде Мише:

– Это Путину на пропитание.

И Александра не говорит мне ни слова упрека.

Мы идем дальше. В Петербурге уже темно. Зимой здесь особенно темно. Летом белые ночи, а зимой черные дни, хотя зима уже перевалила за половину. Александра крепко держит меня под руку, потому что очень скользко, и мы боимся упасть. А держась друг за друга, мы чувствуем себя увереннее. Впрочем, когда мужчина и женщина держатся друг за друга, они в любых ситуациях чувствуют себя увереннее, потому что вдвоем они более совершенное существо, чем по одиночке.

Проходит месяц, и как-то в воскресенье утром в прихожей гремит звонок, я открываю, и мне становится не по себе: на пороге стоит человек среднего роста, на шее у него металлический венок с бумажными цветами, какие вешают на кладбищах на кресты, а на лице розовая маска хрюши. Этот ряженый медленно движется на меня, а я, естественно, медленно отступаю.

– Угадай, – говорит этот шутник или безумец, – кто я? – И его голос кажется мне знакомым.

Я не могу угадать, поэтому протягиваю руку, приподнимаю маску и вижу... вторую маску – тоже розовую, но сморщенную и безобразную. И эта маска без бровей и ресниц улыбается мне (если можно назвать улыбкой жутковатую гримасу), и я как будто узнаю эту улыбку (или гримасу) и снова пячусь:

– Генка?... Громов?... Ты... ты откуда?

– С того света, – ухмыляется Генка и нараспев произносит: – И сошел я с небес, и плоть моя не ведала тления, из мертвых воскрес я к упованию живому...

Из комнаты выглядывает Александра и сейчас же прячется. А Генка проходит в кухню, ставит на стол бутылку дешевого портвейна и заявляет:

– Прежнего Громова нет, он умер для жизни новой, перед тобой посланец небес, несущий свет истины. Так давай, друг мой, выпьем вина чистого за мое воскрешение, хоть на мне и не терновый венец, как у Христа, а лишь этот дурацкий венок, но выпьем за мое страстотерпение, а потом ты принесешь мой кейс. Надеюсь, он цел, я хочу раздать его содержимое бродягам и нищим, ибо не собирай себе сокровища на земле...

Я молчу, потому что никак не могу поверить, что передо мной живой Генка Громов, и потому еще, что никогда не слышал от Генки таких речей.

А Громов продолжает громче и с еще большим пафосом:

– Ты скажешь: я должен быть в царстве мертвых? А я скажу: вот он я! Ты скажешь: я сгорел в своей колеснице? А я скажу: я прошел огонь очищения! Свет великий осиял меня, и глас принесся с небес: «Отныне в тебе, Громов, Дух Истины, пойди и оплодотвори ею всех алчущих!» И воскрес я, и понял я свою великую миссию: оплодотворить всех женщин.

С этими словами он вытаскивает зубами из бутылки пробку, а я начинаю всерьез беспокоиться, не повредился ли одноклассник рассудком после покушения на него, но он хлопает меня по плечу и хохочет:

– Ну что, здорово я тебя разыграл? А теперь скажу тебе правду, Игореха: меня выкинуло из машины взрывом, хотя и опалило, и после случившегося я многое понял. Я понял, что судьба оставила меня в живых неспроста, она хотела, чтобы я совершил что-то важное, ведь я ничего стоящего на этой земле не создал, и если бы я умер, то после меня ничего бы не осталось. А у каждого человека есть свое предназначение, для кого-то это – посадить дерево и построить дом, для кого-то – написать книгу, для кого-то – стать президентом, а для кого-то – убить этого президента. А я для себя вижу две главные задачи: первая – пустить богатство, которое попало мне в руки и которое хранилось до сих пор у тебя, на благородное дело, чтобы все знали: Геннадий Громов не зря появился на этом свете. А вторая...

– Гена, – перебиваю я его, – прости, друг, но твоего дипломата у меня нет.

Гость ставит бутылку обратно на стол, смотрит на меня пытливо, затем выходит из кухни, заглядывает в одну комнату, в другую (слышится испуганный вскрик Александры) и, вернувшись, говорит:

– Нет, на квартиру богатого человека эта тесная конура не тянет, значит, кейс действительно не у тебя. Значит, его у тебя отобрали враги, хорошо хоть оставили в живых... и я перед тобой виноват – подверг тебя опасности.

Я уточняю:

– Гена, я пожертвовал алмазы от твоего имени Эрмитажу.

Теперь настает Генкина очередь удивляться, и пока он удивляется, я отправляюсь в комнату и возвращаюсь с пластиковой карточкой, на которой блестящими буквами написано: «Персональная карта члена Клуба Друзей Эрмитажа» и стоит фамилия «Громов».

Я объясняю:

– На эти средства Эрмитаж провел реставрационные работы, а твое имя, Генка, навеки вписано в список меценатов, поехали, я тебе покажу, твои дети будут тобой гордиться. Ведь это и есть благородное дело, о котором ты сейчас говорил, если только ты не врешь.

– Арбатов! – восклицает Громов. – Ты всегда был оригиналом, и этим мне всегда нравился. Ты здорово все придумал, лучше, чем смог бы придумать я сам. Поехали скорее, мне не терпится увидеть своими глазами след, который останется после меня в веках. Но я буду в этой дурацкой маске, потому как меня кое-кто может узнать и помешать мне выполнить намеченное.

Я одеваюсь, мы выходим, садимся в машину Громова (на этот раз у него старенькая ржавая «копейка», еще более обшарпанная, чем прежний «форд») и часа два толчемся в «пробках».

По дороге я интересуюсь:

– Ген, ты не сказал о второй своей задаче, может, и в этом я смогу тебе помочь?

Громов хохочет, потом говорит:

– Боюсь, в этом деле ты мне не помощник, потому что вторая задача моей жизни – оставить после себя потомство, а с тобой этого не сделаешь, если только ты не переменишь пол. А вот с кем – это и есть проблема. Когда мне сделают вторую пластическую операцию и я стану красавчиком, тогда все женщины будут моими, но и цена этому невелика. Поэтому я вот что для себя решил: первая женщина, которая узнает меня в моем теперешнем корявом обличье, и станет матерью моего чада. Вчера я заходил к одной девахе, которую считал своей любимой, и она захлопнула дверь перед самым моим носом, едва я снял эту маску. Твоя жена тоже не узнала меня, значит, и ей я не доверю вынашивать моего наследника. И я уже сомневаюсь, что хоть одна женщина узнает в этом новом человеке Геннадия Громова.

Наконец мы припарковываемся недалеко (всего метрах в пятистах) от Эрмитажа.

В музей Генка также заходит в маске поросенка, на него оглядываются – кто с улыбкой, кто с опаской, дети показывают на него пальцами, но Громова, похоже, это не смущает.

На контроле строгая женщина выходит из-за стола и преграждает нам путь:

– Простите, но с животными вход в музей запрещен.

– Но это не животное, это мой друг Громов, – возражаю я, – и у него есть входной билет.

– Все равно нельзя, – стоит на своем служительница. – Он может напачкать, попортить копытами паркет...

– Но у него нет копыт, и он член Клуба Друзей Эрмитажа, – протягиваю я женщине карточку.

Она осматривает ее внимательно, возвращает нам и спрашивает:

– А справка о его прививках у вас есть?

Тут Громов слегка приподнимает маску, и женщина испуганно отступает, крестясь, а мы проходим мимо, поднимаемся по главной лестнице, над которой под аркой висит огромный мраморный медальон, на нем высечены несколько фамилий, в том числе и Генкина.

– Ну как? – спрашиваю я.

– Арбатов, ты все сделал гениально! – восклицает Громов. – Но я хочу скорее увидеть, на что пошли мои средства.

– Скоро увидишь, – обещаю я другу и веду его дальше.

– Ну где же? – нетерпеливо пытает он меня. – Не это? – кивает он в окно на фигуры и фонтан отреставрированного Висячего сада.

– Нет.

– А может, это? – указывает Громов на новенький наборный паркет.

– Да погоди ты!

Наконец в небольшом зальце я подвожу друга к статуе Аполлона, отгороженного красной веревочкой:

– Вот!

Слева на стене недалеко от статуи прикреплена табличка в рамке, где написано: «Благодаря щедрому дару попечителя Эрмитажа Геннадия Громова на внесенные им средства был восстановлен отбитый и унесенный несознательными посетителями детородный орган скульптуры Аполлона Бельведерского. Для реставрации этой неотъемлемой детали были приглашены высококлассные мастера из Германии, специализирующиеся сугубо на отбитых пенисах».

Мы с Громовым осматриваем внушительный детородный орган Аполлона – кажется, он всегда был здесь, на своем законном месте, даже шва не заметишь невооруженным глазом. Все-таки нам далеко еще до заграничных специалистов. Хотя у меня впечатление, будто новый фаллос у Аполлона несколько крупнее прежнего. Наверное, размер первоначального никто не догадался в свое время измерить, а немецкие искусники исходили из собственных представлений о мужской красоте (и в этом я с ними солидарен).

– Они явно переусердствовали, – замечает Громов. – Два миллиона – слишком большая для этого органа цена, хотя... возможно, кто-то, лишенный его, заплатил бы и больше...

Мы идем обратно, и когда проходим по Петровской галерее, из дальнего конца ее семенит нам навстречу маленькая сухонькая старушонка с бледно-лиловыми кудряшками на голове.

– Гляди-ка, наша физручка Тамара Петровна, – киваю я Генке. – Но тебя она ни за что не узнает.

В ту же секунду старушка замечает нас.

– Громов! – кричит она на весь зал. – Ты что, хулиган, здесь делаешь, в Храме искусств?! Свиньей вырядился, опять что-то задумал, разбойник? Маску напялил и думаешь, я тебя не узнаю?!

Громов замирает на месте, словно пораженный громом.

Учительница подходит к нам.

– А ты, Арбатов, – строго обращается она ко мне, – вечно с такими шалопаями водишься. – С этими словами она срывает с Генки маску поросенка. – Ага! – восклицает она. – Да ты еще и пластическую операцию сделал! Но красивее, Громов, ты после нее не стал, поверь своей мудрой учительнице, хотя рядом с Арбатовым ты почти что Ален Делон. Вот что, Громов, – берет она бывшего ученика за руку, – завтра ты должен прийти ко мне на урок физкультуры, я кое о чем хочу с тобой переговорить. Кстати, Арбатов, где здесь висит эта твоя долбаная «Джоконда»? Все залы облазила – нету, смотрительницы говорят: наверное, на реставрации.

– Вынужден вас огорчить, Тамара Петровна, – отвечаю я. – Ее продали в Лувр за тысячу евро, теперь она висит там для повышения численности французского населения.

– Вот уроды! – кричит Тамара Петровна и гневно топает ногами. – А нам, русским, что делать? Опять татар на помощь призывать?!

А вечером мы сидим у нас в тесной кухоньке – я, Громов и Александра – и пьем плохонький портвейн, который Генка называет напитком богов. Сначала выпиваем за чудесное воскрешение Громова (он опять сидит с железным венком на шее, хотя и без маски), а потом за его великие задачи.

– Первая уже выполнена, – говорит Громов, – и со второй тоже все ясно. Тамара Петровна – единственная женщина, которая узнала меня после аварии, и завтра я пойду к ней... на урок физкультуры.

ЧАСТЬ II. УЛЫБКА ФОРТУНЫ

«Вот и лето прошло, словно и не бывало...»

Вообще-то еще не совсем прошло, сегодня только двадцать пятое июля, но погода стоит осенняя: идет дождь, температура понизилась до пятнадцати градусов. Обычные для Питера холода вернулись, а я еще не успел как следует прогреться на солнышке летнем, потому что его как всегда было мало. И так повторяется каждый год. Может быть, все бросить и уехать куда-нибудь поближе к Черному морю, где круглый год тепло и где я еще ни разу не был? До сорока лет дожил и кроме Петербурга почти нигде не был. Конечно, Петербург один из самых красивых городов мира, но хорошей погоды и тепла здесь маловато, также как и богатых людей. Подавляющее большинство – это люди бедные, получающие скромные зарплаты за свой нелегкий труд.

Я стою в очереди на маршрутку, чтобы ехать на завод. В этом году я даже отпуск не брал. После того, как зимой мы лишились алмазов, я забрал свое заявление об отпуске. Зачем он нужен, если нет денег и никуда не съездишь?

Получается, что треть жизни я вкалываю за кусок хлеба, треть жизни сплю, и последняя треть распределяется между женой, любовницей, детьми и телевизором. И это все?

Как говорит моя мама, бедность не порок, а вредная привычка.

Дождь усилился. Черт возьми! Опять приеду на работу мокрым, утром послушал по радио прогноз погоды и оставил зонтик дома, потому что обещали сутки без осадков. Но через десять минут после этого сообщения, когда я уже вышел, начался дождь, и он, похоже, не собирается останавливаться.

Вчера получил по почте заказное письмо от мамы. Хотя она живет на соседней улице и могла бы зайти и спокойно поговорить, но она пишет письмо. На шести страницах очень занудно описывает, как она осушала болота Ленинградской области. А в конце письма просит зайти к ней в ближайшее время и в обычном для себя стиле заканчивает: «Эйнштейн опирался на Ньютона и поэтому создал свою теорию, а ты, головастик, можешь опереться на меня и воплотить теорию в практику». Не понимаю, что она имела в виду.

На заводе все по-старому, только в нашей бригаде прибавилось народу: часть болевших вышли на работу, потому что дома жены не давали им пить спирт. Седой коротышка Власов бродит по цеху и ругает тех, кто производит много металлической стружки и пыли и не сметает их тут же со станка. Неделю назад он вывесил на стене список тех, кого расстреляли бы в сталинские времена за несоблюдение чистоты и порядка на рабочем месте. Я в этом списке числюсь вторым после Славы Ершова, так что меня расстреляли бы в числе первых. Прикольщик Ильич приписал в конце списка начальника цеха Каца, директора завода Удавченко и самого Власова – автора списка (а себя вычеркнул).

Весь день я простоял у станка, как робот, а перед самым окончанием смены сел на стул, вытащил из тумбочки книгу Чарльза Буковски (он один из моих любимых авторов), расслабил уставшие ноги, и тут же из-за станка вынырнула кладовщица Белова, некрасивая блондинка неопределенного возраста (иногда ей можно дать всего тридцать, а иногда все шестьдесят). В нашем цехе, кроме меня, ее все трахали – кто по собственному согласию, а кто и по принуждению, потому что иначе кладовщица могла выдать несколько раз подряд хреновый резец, а это, как понимает любой токарь, удар по зарплате. А меня Белова обычно обходит стороной, потому что я – самый некрасивый мужчина нашего цеха (с ее точки зрения, конечно, моим женщинам я все же нравлюсь). А сегодня Белова, судя по всему, решила заполнить и этот пробел. Неприятно обнажая в улыбке свои кривые зубы, она подошла ко мне, похлопала по плечу и сказала:

– Игорек, пойдем со мной, в кладовой надо переставить пару ящиков.

Эти же слова она говорила всем нашим мужчинам, а потом трахала их на ящиках в своей кладовке. Я положил книгу на тумбочку, встал и пошел вслед за Беловой, разглядывая ее фигуру, затянутую в белый халат. А что, задница у нее очень даже ничего, симпатичная задница, и если женщина встанет на колени, наклонится вперед, а я пристроюсь сзади, то будет очень даже возбудительно. Я шел за ней и постепенно возбуждался.

Своим Александрам я никогда еще не изменял, и, скорее всего, зря.

Итак, я шел сзади за кладовщицей, смотрел на ее виляющую из стороны в сторону задницу и предчувствовал, со сладким томлением ниже пояса, что это сейчас произойдет (и я не буду сопротивляться). Мы зашли в кладовую, Белова подвела меня к штабелю, в котором стояло не менее пятидесяти ящиков, и сказала:

– Вот эти пятьдесят шесть ящиков устаревшей продукции сегодня надо перевести на первый этаж, через час придет машина. Это распоряжение начальника цеха Каца, бери себе в помощь Славика Ершова и шустрите, ну, а от меня вам литр спирта.

Улыбающаяся Белова поставила на стол пузатую бутылку с прозрачной жидкостью и посоветовала:

– Только вначале сделайте работу, а потом пейте, впрочем, за вами проследит Иосиф Ромуальдович, он же всегда уходит из цеха последним.

После такого пролета с Беловой-любовницей мое настроение упало почти до нуля, уставшие после смены ноги яростно запротестовали, я схватил улыбающуюся кладовщицу за рукав халата и спросил:

– Ольга, а почему ты из всего нашего цеха не спала только со мной?

Некрасивая женщина перестала улыбаться, внимательно поглядела в мои глаза и ответила:

– Но для этого мне пришлось бы выпить алкоголя, а я не пью.

Белова вышла из кладовой, а я подумал, что изменять своим Александрам не буду. Возможно, это произойдет когда-нибудь в другой раз с более красивой женщиной...

Двери открылись, и в кладовую вошли начальник цеха Кац и токарь Славик Ершов, тридцатилетний крепыш. Кац подошел к столу, взял бутылку со спиртом, открыл, понюхал и сказал:

– Балует вас Ольга.

Потом он глотнул, сощурил глаза, почмокал полными губами и выдал заключение:

– Девяносто два градуса, чуть меньше нормы. А вы, ребятки, начинайте работать, машина внизу уже стоит.

Мы укладывали на тележку по десять ящиков, отвозили тележку к лифту, спускались на первый этаж и там погружали их на машину. Потом мы поднимались наверх, и процедура повторялась. Ящики были тяжеленными, килограммов под семьдесят, и громоздкими. Через пять минут работы наши спины уже взмокли от пота. А Иосиф Ромуальдович Кац сидел в это время на стуле, забросив ноги в красивых блестящих ботинках на стол, делал маленькие глотки из бутылки и при нашем появлении рассказывал:

– Друзья мои, самый лучший спирт я пил в госпитале, когда работал там хирургом, ведь я закончил Первый медицинский, так вот, хирург из меня получился отличный, но многие хирурги много пьют, и после этого у них, естественно, дрожат руки, а чтобы руки не дрожали, необходимо пить спирт. Я, к примеру, перед каждой операцией выпивал двести граммов, и потом блестяще работал, сам Амосов мне завидовал и приезжал посмотреть на мои операции. Так вот, в тот раз я превысил норму спирта в полтора раза...

Что случилось дальше, мы со Славиком уже не слышали, потому что выехали из кладовой. А когда через пятнадцать минут вернулись обратно с пустой тележкой, начальник цеха, успевший отпить из бутылки примерно треть, снова обратился к нам:

– Ответьте мне, мои юные друзья, каким образом за полчаса освободить переполненный народом южный пляж в разгар летнего сезона?

Мы пожали плечами, а улыбающийся Иосиф Ромуальдович глотнул из бутылки и сообщил:

– Да это же элементарно, Ватсон: нужно три килограмма дрожжей забросить в туалет, в центр дерьма. Мы с моим другом поступили так по совету его деда, и через полчаса из окон и дверей туалета поперло дерьмо в неимоверном количестве, как в сказке манная каша из горшочка, и через полчаса на этом пляже уже никто не загорал, можно было ложиться на любое место.

Славик спросил:

– И вы с другом сразу же заняли по три места?

Кац мотнул головой:

– Да нет, позагорать в тот день нам не удалось: крымские менты загнали нас в подвал строящегося дома, и пятнадцать суток мы бетонировали там полы. А когда нас выпустили, отпуск уже кончился, и пришлось ехать домой в бледном виде. Жена мне не поверила, что я был на юге, решила, что зависал у любовницы под Ленинградом...

Мы выехали с груженой телегой из кладовой, и Славик заметил:

– Игорек, с такими скоростями начальничек может все выпить в одиночку.

Я пил немного, поэтому это известие меня не огорчило. Славику же требовалось гораздо больше, поэтому он стал работать быстрее. Предпоследнюю тележку мы разгрузили за пять минут, влетели в кладовую и яростно принялись грузить последние ящики. Иосиф Ромуальдович допил уже до половины бутылки. Покуривая папиросу, он сидел расслабленно на стуле, закинув ноги на стол, и рассказывал очередную байку:

– ...И вот, друзья мои, на Маринку я залез утром первого июня, а слез вечером второго августа, потому что мой «Суворов» никогда не падал в таких ситуациях – раз попал на хорошую бабенку, значит, не остановится до последней капельки спермы, а во мне тогда спермы было на два Балтийских моря. Ну, конечно, после этого Маринка согласилась стать моей женой, хотя я уже был женат на Раисе. И два года мы жили втроем душа в душу, пока я не влюбился в рыжую Галю, которая оказалась очень ревнивой и разрушила наше райское гнездышко. Она написала заявление в суд, и меня осудили за двоеженство и посадили на два года, а когда я вышел, все три мои любимые уже были замужем за разными мужиками. И с тех пор я женщинам не доверяю, с тех пор я люблю только мужчин.

В этот момент мы догрузили на телегу последнюю партию ящиков и выкатились из кладовой. Славик усмехнулся:

– У начальничка, кажется, потекла крыша, у него всегда она течет после пол-литра. Ты общался с ним в такие моменты?

– Нет, – признался я, – пьющего Каца я вижу впервые. А что он начнет вытворять?

Славик ухмыльнулся, забросил на машину последний ящик и сказал:

– Пойдем, старик, сейчас все увидишь сам.

Мы оставили телегу на первом этаже, поднялись на второй, вошли в кладовую и... увидели полностью обнаженного начальника цеха. Он стоял на столе, демонстрируя нам свое тощее, поросшее рыжими волосами тело. Левой рукой он взбадривал своего маленького «Суворова», а правой, словно дирижер, размахивал перед нашими лицами недопитой бутылкой. Славик испуганно подбежал к нему, грубо вырвал из рук драгоценную емкость и сказал:

– Слава богу, успели, обычно он разбивает недопитую бутылку об пол и начинает говорить о вреде пьянства.

Славик нашел где-то два пустых стакана, графин с водой, налил стаканы до половины, разбавил водой, один протянул мне, мотнул головой в сторону шефа и хихикнул:

– А членик-то у начальничка совсем не богатырский, не зря он его «Суворовым» зовет, давай глотнем за удачный день.

Мы выпили до дна за удачный день, закусили солеными огурцами, а голый Кац, продолжавший мастурбировать на столе, провозгласил:

– Мужчина – это звучит не только красиво, но и гордо, так вот, мужчины, среди вас я самый старый, значит, я Сократ, а Игорь – это Платон, ну а Ершов будет Фидием. Согласны?

– Согласны, – ответил за нас двоих Славик Ершов, налил в два стакана спирта, мы выпили, закусили огурцами, а Кац, находящийся от нас в трех метрах, продолжил:

– Будем считать, что пир у нас уже прошел, потому что я уже не пью, а вы уже почти что все допили, значит, пир у нас закончен. А что делают мудрецы после пира?

– Что? – спросил Славик.

Я и после ста граммов обычно уже хмелею, потому что не умею пить, а сегодня мы выпили со Славиком уже по четыреста, и поэтому я ощущал себя собакой, которая не откажет своим друзьям ни в одной просьбе. Виляя невидимым хвостом, я спросил вслед за Славиком:

– Что?

Голый Кац воскликнул:

– Друзья мои, уже тридцать лет никто не делал мне минет, в моем возрасте я могу умереть в любой из ближайших дней, так неужели же никто из вас не сжалится над стариком и не доставит мне это маленькое безобидное удовольствие? Друзья, протяните руку помощи моему неудовлетворенному малышу.

Слезы умиления брызнули из моих глаз. Ощутив себя Платоном, я подошел к столу, на котором стоял несчастный Сократ, и готов был уже припасть к его бедному «Суворову». Но в этот момент совершенно трезвый Славик яростно оттолкнул меня от Каца и резко ударил того кулаком в незащищенный живот, после чего схватил вяло протестующего начальника на руки и унес его в соседнее помещение, где стоял кожаный диван. Через несколько мгновений бледный Ершов выскочил оттуда со словами:

– Утром старый хрен проснется и ничего не вспомнит, зато я этого не забуду.

Он побледнел еще больше и произнес дрожащим голосом:

– Ведь я тебя люблю, Игорек!.. Я! При чем здесь этот хренов Кац?! У него и так любовников хватает... меняет их каждую неделю, сукин кот...

Лицо Славика задергалось, словно он собирался заплакать, он развернулся и выскочил вон. А я, немного протрезвевший, вдруг подумал, что моим Александрам я сегодня второй раз едва не изменил. Если я им расскажу об этом эпизоде, то они, скорее всего, описаются от смеха.

На улице продолжал идти дождь, я понял это через минуту после выхода из здания, потому что моя легкая летняя куртка сразу же промокла насквозь. Дождь был довольно холодным, что не удивительно для Петербурга. Но я шагал прямо по лужам и улыбался, потому что в моих мозгах сидело четыреста граммов разбавленного спирта. Вообще-то я не часто пью алкоголь, какие-то двести граммов превращают меня в животное – то в обезьянку, то в ослика, то в собачку, и эти животные не всегда себя прилично ведут. А мужу двух женщин и отцу пятерых детей это не к лицу. И поэтому я не пью без особой причины. А сегодня никаких причин не было абсолютно, но черт попутал, и я выпил и чуть было не приласкал этого отвратительного старика Каца. Ну и ну! Я стал на время «голубым» под действием алкоголя. А этот странный Ершов признался мне в любви, впрочем, почему же странный, он очень даже симпатичный молодой мужчина... такого опыта у меня еще не было. А Ершов меня заревновал к этому старому педику Кацу. Я даже и не предполагал, что он педик. А с виду нормальный мужик, все время рассказывает о своих женах и детях...

Я дошлепал до остановки автобуса и встал в конце очереди. Прохладный дождь уже успел немного меня отрезвить, и случай с Кацем и Ершовым казался теперь немного нереальным. Подошел автобус, я пробрался в хвост салона, потому что мне выходить на конечной, сел рядом с какой-то брюнеткой неопределенного возраста и услышал голос водителя:

– Господа, все пассажиры, кроме билета за проезд, обязаны купить по одному фильтру для воды «Аква», у нас он стоит в два раза дешевле, чем в магазинах. Кто не будет покупать фильтр, пусть выматывается из моего автобуса и ждет следующего, но там без покупки воздухоочистителя вас тоже никто не повезет. Господа, эта акция направлена на улучшение вашего здоровья и одобрена администрацией города.

Пассажиры возмущенно загалдели, трое покинули автобус, но остальные остались сидеть, потому что за окнами шел прохладный, почти осенний дождь. По салону прошел кондуктор, продав каждому пассажиру по билету и по коробочке с фильтром. Я был доволен, что в карманах набралось достаточно денег.

Брюнетка неопределенного возраста, сидевшая рядом со мной, сказала:

– И правильно делают, а то ведь из наших кранов течет сплошное дерьмо, чай не обязательно заваривать, ой, а вас случайно не Игорем зовут?

– Да, Игорем, – подтвердил я.

Брюнетка заулыбалась.

– А фамилия Арбатов?

– Да, – кивнул я. – А вы откуда знаете?

Брюнетка показала свои красивые зубы и проворковала:

– Игорек, так мы же с тобой учились в одной школе, ты был старше меня на один класс.

Я улыбнулся и заметил:

– Скорее всего, я и остался старше на один класс, но вас все равно не помню.

Брюнетка сморщила свое симпатичное лицо, показала опять белые зубы и стала напоминать:

– Игорек, я же Ирка Бубнякова из девятого «Б». Ты учился в десятом «А», и я попадалась на твои глаза каждый день, потому что была в тебя влюблена. Ну, вспомни смугленького чернявого сухарика, который строил тебе глазки на каждой перемене.

Я внимательно взглянул на довольно полненькую женщину с привлекательными полненькими ножками, торчащими из-под короткой юбки, на довольно крупные груди, обтянутые светлой кофточкой и произнес:

– Кареглазого сухарика не помню, потому что это трудно совместить с тем, что я вижу, а вижу я очень приятные округлости. У моей старшей Александры почти такие же. Хотя нет, она немного похудее...

Соседка расплылась в улыбке.

– Старшая Александра – это твоя дочь, да?

– Нет, это моя жена.

– А кто же тогда младшая Александра?

– Моя любовница.

Бубнякова похлопала меня по колену и сказала:

– Надо же, а в школе все думали, что ты останешься холостым, потому что с твоей внешностью крокодила Гены трудно жениться, поэтому я за тобой и бегала, я очень хотела тебя пожалеть, но ты этого не замечал. А у меня муж Борис и больше никого: ни детей, ни любовников, а у тебя дети есть?

– Да, у одной Александры два мальчика, а у второй три девочки.

Бубнякова снова разулыбалась:

– О, какой ты богатый мужчина.

Автобус наконец завелся, и мы поехали. Ирка положила свою красивую ручку мне на колено и проворковала:

– Игорек, ты извини, что от меня пахнет спиртным, у нас на работе был день рождения начальника, и отказаться было невозможно, впрочем, я и не хотела отказываться, потому что с Борисом у нас плохие отношения, а алкоголь на несколько мгновений заставляет поверить, что в мире есть гармония. Помнишь, как у Довлатова в его «Заповеднике»: главный герой признается, что только после полного стакана водки ощущаешь гармонию мира?

Я успокоил Ирину:

– Я тоже сегодня выпил на работе спирта и поэтому твоего запаха не чувствую.

Ирина сморщила свой греческий носик:

– Спирт я не пью, а вот армянский коньяк у меня есть, давай скорее выпьем за нашу встречу, тем более что этого никто не заметит, потому что судьба удачно нас с тобой посадила на задние сиденья.

Если честно, то пить алкоголь я больше не хотел, но женщина этим даже не поинтересовалась, она достала из сумки наполовину опорожненную бутылку коньяка, два пластиковых стаканчика, всучила их мне и наполнила почти на две трети, потом закрыла бутылку, поставила ее на пол и, пристально взглянув мне в глаза своими карими глазищами, сказала:

– Игорек, один раз живем, поэтому все надо успеть, пьем до дна за нашу счастливую встречу.

Мы чокнулись и выпили до дна. Через минуту коньяк ударил по моим орошенным спиртом мозгам, и я ощутил гармонию мира. Я взглянул на Ирину и признался:

– Знаешь, я впервые встречаю такую красивую женщину...

Довольная Ирина ответила:

– А вот мой Борька совсем другого мнения. Слушай, Игорек, а еще одной любовницы тебе не надо?

Хотел бы я посмотреть на пьяненького мужчину, который бы отказался от такого заманчивого предложения.

Как говорит моя мама, мужчина – это половая тряпка, а женщина – швабра, на которую эта тряпка наматывается...

Я кивнул головой и вдруг ляпнул:

– А я сегодня чуть было не сделал минет начальнику цеха Кацу...

Тут же я пожалел о сказанном, думая, что это признание оттолкнет женщину, но ошибся. Она грустно вздохнула:

– А вот я еще ни разу в жизни этого не делала, представляешь, Игорек, мой Борис считает это извращением. Игоречек, солнышко! – воскликнула она. – Мне тридцать девять лет, а я ни разу этого не делала, сама судьба послала мне тебя, нас все равно никто не видит!

С этими словами женщина расстегнула мою ширинку на брюках, вытащила на воздух моего «бурового мастера», как назвал его однажды один «голубой». Тот почти сразу же и подскочил, а Ирина стала так жадно его ублажать, что я испугался за сохранность моего, как его называет младшая Александра, «боровичка» (старшая называет его «кашалотом пузатым», но мне больше нравится «боровичок»).

У площади Мужества я кончил первый раз, а у станции метро Гражданский проспект – второй. У Ирины оказался такой вместительный рот, что мой «пузатый кашалот» ощущал себя в нем маленьким снетком. Женщина была на «седьмом небе», я – на восьмом, потому что в ротик моей любовницы Шурочки он не влезал и на треть.

У Гражданского проспекта мы вышли из автобуса, и я пошел проводить Ирину до ее дома. От выпитого алкоголя меня сильно шатало, поэтому женщина не выпускала мою руку. Хотя, возможно, это ее шатало, и она держалась за меня. Но скорее всего, мы шатались оба и, ухватившись друг за друга, были уже не двумя двуногими, а одним четвероногим. Мы шли в сторону Иркиного дома, радовались жизни, и никто к нам не приставал, даже менты, один из которых отдал нам честь и сказал:

– Муж и жена – одна сатана.

И он как в воду глядел: минут через пять, когда у какого-то гаража мы допили коньяк и начали активно трахаться в позе «раком», из гаража вышел огромный мужчина, который оказался Иркиным мужем Борисом. Увидев нас, он завизжал, словно я наступил ему на яйца, и писклявым бабским голоском прокричал:

– Страшила опять нашла очередного Квазимодо!

После этого мужчина ударил Ирину под глаз, а меня в ухо.

Я потерял сознание и очнулся уже утром, спящим на коврике перед дверью собственной квартиры.

В таком состоянии ни одна из моих Александр в квартиру меня не впускает и правильно делает. И хотя я выпиваю не чаще, чем несколько раз в год, но даже один раз в год дети не должны видеть своего отца в животном состоянии. А вчера я был хорош: три раза изменил моим Александрам с Иркой Бубняковой и дважды едва не изменил – с Беловой и с начальником цеха Кацем. Тьфу! Каким же я был ублюдком, если готов был взять в рот замусленный леденец начальника цеха, да еще и на глазах Славика Ершова. Я, добропорядочный отец пятерых детей от двух любимых женщин, спокойный и не самый глупый мужчина с высшим образованием, вдруг воспылал любовью к старому еврею. Тьфу! Если Александры об этом узнают, они обе со мной разойдутся, так что это должно остаться тайной. А потом еще Славик Ершов начал намекать о своей любви ко мне. Черт, этого мне только не хватало!

Я сел на коврике, прижался спиной к двери, потрогал заполненную пульсирующей болью голову, дотронулся до огромного болезненного уха и вспомнил продолжение вчерашнего дня. И откуда на мою бедную голову свалилась эта бывшая одноклассница? Нет, не одноклассница, а как? Одношкольница?... Совсем башка не варит... В общем – Ирка Бубнякова. Ну да, мы случайно сели рядом на задние места в автобусе. Сели и коньячка еще выпили, мудаки, ведь и так уже хватало обоим, выпили, и Ирина показалась мне самой красивой женщиной на свете, хотя на самом деле она считалась самой страшной девочкой школы. Меня, кстати, считали самым страшным мальчиком, и называли Квазимодо, но мне это даже нравилось, потому что Квазимодо был красив внутренне, а в жизни это главное, наверное. Когда живешь рядом с человеком больше двух месяцев, внешность теряет значение.

О, господи, как же мне хреново: и в голове, и в животе. Голову словно стянул железный обруч, а в желудке как будто бьет крыльями и скребет когтями безумная птица. Хорошо еще, что сегодня суббота и не надо идти на работу, впрочем, в будний день я бы вызвал врача, потому что в таком состоянии мне до работы было бы просто не дойти. Я взглянул на часы и, увидев, что еще только семь утра, понял, что звонить в свою квартиру рановато: Александра и мальчики проспят до девяти, младшая Александра и девочки дотянут до одиннадцати – значит, оставалась только мама (тем более что она просила меня зайти). А мама всегда встает в шесть утра, бежит свои три километра, потом принимает контрастный душ и варит кофе. Сейчас семь, значит, мама должна варить кофе. При мысли о кофе меня затошнило. Я встал с коврика, взглянул на свои мятые и грязные брюки, на рваную и еще более грязную куртку, в кармане которой болталась коробка с фильтром «Аква», зажмурил глаза, потому что в голове в это время как будто что-то взорвалось, и начал спускаться вниз.

Дождь на улице уже прекратился, я пошел в направлении маминого дома, обходя многочисленные лужи. Вчера я смело шлепал прямо по ним, хорошо, что этого не видели мои дети. А пить даже в маленьких количествах мне пора завязывать – в сорок лет пора и за ум браться.

Вспомнив слова Бориса о Страшиле и Квазимодо, я заулыбался. Иркин муж прав: из нас действительно получилась достойная пара. А минет Ирка делает классно, Борис просто дурак, что не позволяет ей это вытворять. Наверное, стоит с ней еще раз встретиться и потрахаться в трезвом виде, потому что своих вчерашних пьяных ощущений я, к сожалению, не помню. Правда, ее муж больно дерется, но в трезвом виде мы же не будем заниматься сексом рядом с его гаражом.

Я добрел наконец до маминого дома, с трудом поднялся на пятый этаж и позвонил в дверь. Мама открыла почти сразу. Увидев меня в таком жалком виде и уловив запах алкоголя, она впустила меня в квартиру, захлопнула дверь и строго заговорила:

– Здравствуй, Игорек, ты опять наступил на те же грабли, одиннадцать месяцев назад тебя еле откачали доктора, вначале вымойся в душе, а то от тебя пахнет дерьмом.

Я поцеловал маму в щеку и прошел в душ. После ночи, проведенной на коврике перед дверью, это было очень приятно. Струйки теплой воды смывали с меня вчерашнюю грязь, а я думал, что с работы мне придется, скорее всего, увольняться, потому что встречаться с Кацем и Славиком не хотелось совсем. Каждый раз, когда это будет происходить, мне будет стыдно до самого кончика хвоста. Лучше уволюсь и устроюсь на другой завод, токарей сейчас везде берут.

Я вспомнил о сексе у гаража и захихикал, потому что мы с Ириной вчера так сильно увлеклись друг другом, что не обращали внимания даже на дождь, не говоря уже о прохожих, а с ее мужем Борисом я даже успел поздороваться, как хорошо воспитанный человек.

Я вылез из ванной, вытерся, надел чистое белье, которое мне принесла мама, и прошел на кухню. На столе стояла чашка кофе. Взглянув на меня, мама сказала:

– Сынок, выпей кофе, может, немного полегчает.

От ее предложения меня затошнило, я сел на табурет, отодвинул чашку с кофе и заныл:

– Мам, меня сейчас вырвет от любого напитка, я и выпил-то вчера совсем немного, а мне так плохо, словно я выпил целое ведро, может быть, снова вызвать врача?

Мама оценила мое состояние и не согласилась:

– Сегодня ты не настолько плох, чтобы вызывать врачей, тем более, на врачей потребуются деньги, не менее тысячи, у меня их нет, а у тебя, судя по твоему виду, тоже. Значит, будем выходить из положения собственными силами, головастик.

Признаться, у меня непропорционально большая голова, и мама всегда об этом напоминает, когда я плохо себя веду. Я на это не обижаюсь, потому что она не бывает не правой. Странно все-таки: у красивой мамы и красивого, судя по фотографиям, папы родился совершенно некрасивый сын. А может, они взяли меня из детского дома?

– Ты как всегда права, мам, денег у меня нет, – признался я.

Мама пожала плечами:

– И никогда не будет, если тебе не помочь хорошим советом. Тогда со своим алмазным дипломатом ты действовал без моих советов, и что из этого получилось?

Мама вышла из кухни, через минуту вернулась, поставила на стол почти полную бутылку коньяка, при виде которой меня затошнило еще сильнее, и сказала:

– Поправляйся, головастик, а потом у нас с тобой будет серьезный разговор. Ты получил мое письмо?

Мама достала из шкафчика маленькую хрустальную рюмку, налила туда граммов тридцать, поставила ее передо мной и приказала:

– Не распускай слюни, головастик, выпей одним глотком и запей кофе. Исполняй!

На протяжении нашей совместной жизни мама часто мне приказывала, и я ни разу не мог ослушаться. То же самое произошло и сейчас. Совершенно не желая пить алкоголь, я взял рюмку, одним глотком осушил ее и принялся запивать кофе. Я был уверен, что меня сейчас вырвет, но этого не произошло, ком в горле немного размяк, а сумасшедшая птица, бившаяся в желудке, слегка угомонилась. Болевой обруч, сжимавший голову, тоже немного ослаб.

Впервые в жизни я похмелялся. Мама насмешливо на меня посмотрела, налила еще почти полную рюмку и жестко сказала:

– Пей, алкаш, все алкоголики помогают себе утром именно так, и твой отец поступал точно так же, и умер, когда тебе не было еще и двух лет.

Я удивился:

– Мам, а я даже и не знал, что мой отец сильно пил. Неужели он был алкоголиком?

Мама села на пустой табурет, поправила красивую прическу и уточнила:

– Последние два года своей жизни, сразу после того как я забеременела тобой, он пил каждый день. Пей, головастик, твой организм должен успокоиться, а то ты трясешься, как испорченный холодильник. А потом у нас будет серьезный разговор.

Я пожал плечами, послушно взял рюмку, выпил до дна, опять запил кофе, и через минуту мотор, работавший внутри меня, выключился, голова перестала взрываться, а желудок вдруг захотел поесть. О, со мной произошло чудо! Раньше я никогда не похмелялся и мучился сутками, прежде чем войти в нормальное состояние, а сейчас не прошло и трех минут, а я стал почти здоровым человеком.

Я несмело улыбнулся и сказал:

– Мам, а ты была права, мне действительно стало лучше, каких-то пятьдесят граммов коньяка сделали меня почти человеком.

Мама налила себе кофе с молоком в большую чашку, достала из холодильника сыр, ветчину, поставила их на стол, отпила из своей чашки и сказала:

– Вот именно, что «почти». Из жалкого трясущегося состояния больного ты перешел в стадию иллюзорного ощущения нормы. Поешь скорее, а то сейчас опять опьянеешь.

Мама поставила передо мной тарелку с борщом, и я начал осторожно есть. Господи, и как же тяжело приходится алкоголикам, если они каждый день испытывают то же самое, что я сегодня. А мой отец Константин, которого я не помню, пил последние два года своей жизни каждый день... Что же его заставляло? Я оторвался от супа, вкуса которого почти не ощущал, и спросил:

– Мам, а почему все-таки мой отец пил каждый день, ведь ты была беременна мной и, по идее, он должен был радоваться.

Мама оторвалась от своего кофе с молоком и ответила:

– Головастик, твой отец был дураком, потому что считал, что я залетела не от него, а от его друга Спирина, но Спирин был уродом, типа тебя, а твой отец красавцем, которого я обожала. Ах, Константин был моей первой любовью, и я отдавалась тогда только ему.

Меня заинтересовало мое сходство со Спириным, и я спросил:

– Мам, а почему же тогда я получился похожим на Спирина, на всех фотографиях моим отцом кажется он, а не мой отец Константин?

Мама отпила кофе и недовольно покачала головой:

– Головастик, ты задаешь вопросы, на которые мне трудно ответить. На самом деле это простое совпадение, в моем роду тоже были некрасивые мужчины, вон прадедушку Власа боялись все дети и молодые женщины, когда он выходил на улицу. Скорее всего, ты пошел в него, а Спирин здесь ни при чем, с такими уродами я не лягу в постель и под дулом автомата. А тебе, головастик, просто повезло, что две симпатичных женщины согласились с тобой жить, да еще и обе нарожали симпатичных детей. Володечка и Петенька у Александры, конечно, не ангелы, но и на чертей тоже не похожи, а вот все три девочки: Леночка, Галочка и Липочка у Шуры – просто чудо. Я вчера вечером заходила к ним в гости, заносила клубничное варенье, которое обещала, и мы читали «Дети капитана Гранта». Дети у тебя славные, но живут очень уж бедно, ты, жеребец, когда их делал, неужели не думал, что их придется кормить и одевать?

Мама попала в мою уязвимую точку, потому что я действительно ни о чем, кроме секса, не думаю в такие моменты. В такие моменты я просто люблю женщину – и физически, и духовно – и ни о каких детях, конечно же, не думаю, потому что в такие минуты не могу думать. Вчера, когда мы трахались у гаража с Иркой Бубняковой, я тоже ни о чем не думал, и если бы не ее муж, то наверняка бы в нее и кончил, и у меня, возможно, бы появился шестой ребенок, хорошо, что ее муж не позволил мне этого.

Я налил себе еще немножко коньяка, выпил и сказал:

– Мам, ты как всегда права, я действительно в те моменты ни о чем не думал, но сейчас я уже над этим размышляю и поэтому ушел из инженеров в токари.

Мама сняла с плиты кастрюльку с овсяной кашей (по утрам она всегда ест овсянку), положила себе в тарелку несколько ложек, съела немного, почмокала полными чувственными губами и спросила:

– Ну, и сколько же тебе платят как токарю?

Я оторвался от борща, который уже почти доедал, и ответил:

– Шесть тысяч, почти в три раза больше, чем инженеру.

Мама так пристально взглянула в мои глаза, что я отвел взгляд, и подсчитала:

– Получается, головастик, что на твоих пятерых детей и на тебя приходится всего шесть тысяч, значит, на каждого – всего по тысяче в месяц, при минимальном прожиточном минимуме в две тысячи. Ты недодаешь своим детям каждый месяц пять тысяч рублей, ты, здоровый и сильный мужчина, грабишь собственных детишек, и тебе не стыдно?

Мама была не совсем права, мне было чрезвычайно стыдно, но работы, где мне платили бы по десять тысяч, не находилось. По десять получали только на стройке и только специалисты высшего разряда, а я не был строителем.

Я доел борщ, похвалил его (после чего мама налила мне еще почти полную тарелку) и сказал:

– Мне стыдно, мам, что мои дети живут за чертой бедности, но как выйти из этой ситуации, я пока не знаю, возможно, я пойду работать на стройку.

Мама саркастически скривила губы:

– Без разряда ты будешь там подсобником, а они получают еще меньше токарей. Я знаю, как выйти из этого положения, слушай меня внимательно. Ты помнишь мою подругу Полину?

– Помню, – ответил я.

– Так вот, ее квартира находится на втором этаже старинного дома, а на первом, прямо под ней открылся новый частный банк.

Я махнул рукой:

– Мам, но меня не возьмут работать в банк, у меня же нет специального образования.

– Не перебивай, – нахмурилась мама и стала разъяснять детали: – Так вот: раньше на первом этаже жил генерал Орлов, а Полина была его любовницей, и вот генералу взбрело в голову сделать потайной ход из своего туалета на первом этаже в туалет-ванную Полины на втором, потому что его жена была очень ревнивой особой и постоянно следила за мужем. Замаскированный люк был сделан, и ни разу никем не обнаружен. О нем знали только Полина и генерал, и пользовались им для собственного удовольствия. Потом генерал умер, и квартиру купил банк. В ней изменили всю планировку, кроме туалета, туалет вообще не стали трогать, потому что наши мастера могли бы там только все испортить. И теперь из совмещенного ванной туалета Полины можно в любое время попасть в туалет банка, ты понял, головастик?

Я так удивился, что перестал есть борщ. Моя мама, бывшая пионерка, комсомолка и коммунистка, героически осушавшая болота Ленинградской области, никогда не взявшая чужой копейки и меня воспитавшая вроде бы честным человеком, намекала на ограбление банка. Я закрыл открывшийся от удивления рот и спросил:

– Мам, ты хочешь ограбить банк?

Мама, которая никогда в жизни не пила алкоголя, державшая его исключительно для гостей, налила в пустую рюмку коньяка, выпила до дна, закашлялась и ответила:

– Да, головастик, именно это я и собираюсь сделать, тем более что владелец банка – вор и бандит Клюквин, и об этом все знают, а я лучше всех, потому что три года была его гражданской женой. Так вот, головастик, мы накажем Клюквина и обеспечим твоих детей, и ты мне в этом поможешь.

Мама достала из шкафчика вторую пустую рюмку, налила коньяка себе и мне. Она не сомневалась, что я буду ей помогать в этом опасном деле, и была права, потому что я никогда в жизни не мог ей противоречить. Не мог и не хотел. Мама всегда лучше меня знала, чего я хочу и чего мне не хватает, и ни разу не ошиблась. И я ее всегда слушался.

А как мама говорит, послушный сын стоит двух дочерей. Или пяти любовников.

Мы чокнулись, выпили коньяк до дна, и мама призналась:

– Головастик, я хочу тебе сказать: ты – самый надежный и самый послушный на свете сын, твой отец Константин гордился бы тобой. Кстати, Полина поставила условие: две недели до взятия банка... а брать его мы будем через две недели, так вот, две недели ты живешь у нее в качестве любовника и выполняешь все ее прихоти, в том числе и сексуальные, у нее два года не было мужчины.

Я удивился:

– Мам, но ведь ей уже шестьдесят один год, и я думал, что мужчина ей не нужен.

Мама обиделась за подругу и за себя:

– А мне шестьдесят, и я еще сплю и буду спать с красивыми мужчинками не один год, потому что секс улучшает мое самочувствие, а значит, продлевает мне жизнь.

– А что я скажу моим Александрам?

– А тебе ничего им говорить и не надо, я сегодня же позвоню обеим и сообщу, что твоя любимая тетя Агата при смерти, и две недели ты будешь за ней ухаживать, ведь твоя тетя Агата постоянно болеет.

– А что я скажу на работе, где я еще числюсь токарем?

Охмелевшая мама захихикала и сказала непривычные для нее слова, от мамы я таких еще не слышал:

– А на свою сраную работу, за которую платят гроши, забей болт, пошли ее в задницу, пускай они сами копаются в своем дерьме, а ты скоро начнешь новую жизнь, ой, Игорек, я, кажется, уже совсем пьяная. Если начну ругаться матом, не обращай внимания, твою мать! Ха-ха-ха!

Мама смеялась, а мне было не смешно, потому что банки я еще не грабил, я видел, как это делают, по телевизору, и читал об этом в книгах, но самому влезать в это дело не хотелось. Хотя, если за это дело взялась моя мама, то провала не будет, потому что за провальные дела она не берется. Мама утверждает, что ее женская интуиция ни разу еще ее не подводила. Так на самом деле и было, ну, а если через две недели это случится впервые, тогда – тюрьма на долгие годы. Я отпил из чашки уже холодного кофе и сказал:

– Мам, а если мы попадемся? Ведь нас посадят на несколько лет, и это не понравится моим Александрам.

Мама перестала смеяться, жестко взглянула в мои глаза, заставив меня отвести взгляд, и ответила:

– Головастик, ты такой же трус, как твой отец Константин, его трусость его и убила, ну, подумаешь: я ему изменила разочек с его другом Спириным, но любила-то я его, и это было самым главным. Если ты боишься, то я пойду одна, потому что это уже дело решенное.

Я налил в рюмки коньяка, выпил свою до дна и сказал:

– Я не трус, мам, я с тобой до конца, потому что кроме меня тебе некому помочь. Мам, а кто же откроет сейфы? Ведь когда мы войдем, они будут заперты.

Мама махнула рукой.

– Не беспокойся, Игорь, сейфы я возьму на себя, три года замужества за Клюквиным не прошли даром, кое-чему он меня научил на свою голову. Тем более что сейфы у него старого образца, я это знаю точно.

– Мам, но внутри наверняка окажутся охранники, как мы поступим с ними?

Мама снова махнула рукой:

– Два охранника сидят в промежуточном караульном помещении, и у них нет ключей от бронированной двери, ведущей в помещение банка, это уже проверено, у них ключи только от уличной двери.

– Но если они услышат какую-то возню в банке, они вызовут ментов, и мы попадемся.

Мама заулыбалась.

– Они ничего не услышат, потому что будут пьяны в стельку, об этом позаботился Клюквин: он принял на работу двух пьющих охранников и поставил их в одну смену, а месяц назад он подослал к ним поздно вечером двух девиц с водкой. В первый раз большой пьянки не было, но уже в следующую смену девицы снова появились, признались охранникам в любви, и в ту же ночь все они перепились до потери пульса. Охранников можно было увольнять, но Клюквин не «заметил» их проступка, и теперь эти орлы напиваются каждую смену вместе с девицами. Через две недели они будут в таком же состоянии, поэтому ничего не услышат и никого не вызовут.

Я удивился и спросил:

– Мам, а что, директор банка Клюквин тоже участвует в этом ограблении?

Мама кивнула:

– Да, сынок, через две недели в банк завезут много бандитских денег, которые нужно на время скрыть. А Клюквин в первую же ночь, когда будут дежурить эти пьяницы, думает устроить нападение «неизвестной банды» с улицы. У Клюквина будет стопроцентное алиби, потому что он улетит в Москву. Короче, Клюквин хочет обмануть всех и забрать все деньги себе, но мы его опередим: мы войдем за час до их нападения через Полинин люк, откроем один сейф – нам хватит одного – и снова уйдем к Полине. Бандиты и менты будут разбираться между собой, а нас вряд ли кто-нибудь заподозрит.

Мамина осведомленность в делах Клюквина меня чрезвычайно удивила, я спросил:

– Мам, а откуда ты узнала эти детали, ведь ты уже не живешь с Клюквиным несколько месяцев?

Мама выпрямила спину и сообщила:

– Когда мы с ним разбегались, моя интуиция подсказала мне, что у такого человека, как Клюквин, неплохо бы оставить где-нибудь маленький микрофончик и иногда прослушивать его разговоры, что я и сделала. И я не прогадала, к тому же о люке Полины я знала давно, но удачной комбинации в голове не складывалось, пока Клюквин не выболтал задуманное им одному из своих приближенных, и тогда все встало на места. Ну что, головастик, есть ли у тебя еще сомнения?

Мамина комбинация меня восхитила и успокоила, поэтому я мотнул головой и ответил:

– Нет, мам, никаких сомнений уже нет, давай выпьем за успех нашего небезнадежного предприятия.

Мама кивнула, я разлил по рюмкам коньяк, мы чокнулись, выпили до дна, и мама сказала:

– У алкоголя очень странное действие: я чувствую себя сейчас на десять лет моложе, хочется взлететь над землей. Я даже чувствую, как за моими плечами растут крылья.

Я заулыбался:

– Мам, но мы выпили всего по сто граммов коньяка, для роста крыльев этого маловато, выпей скорее кофе, и ты придешь в норму.

Мама начала заваривать новую порцию кофе, а я вдруг вспомнил об условии Полины, о котором успел позабыть. О боже, мне же две недели придется жить с шестидесятилетней женщиной, которая на год старше моей мамы!

Самая старая женщина, с которой я трахался – это вчерашняя тридцатидевятилетняя Ирина. Более старых у меня не было. А Полину я видел всего один раз, двадцать лет назад, тогда она была маленькой стройной брюнеткой с аппетитной тугой попкой. Тогда я только взглянул на эту попку и возбудился так сильно, что кончил прямо в трусы. Но тогда я был девственником. А теперь прошло двадцать лет, и Полина могла измениться до неузнаваемости. Моя мама, правда, в прекрасной форме и выглядит моей старшей сестрой, а не мамой, но она ведет здоровый образ жизни, а как жила все эти годы Полина – неизвестно. Что если она – бесформенный, покрытый морщинами урод, при одном только взгляде на которого меня затошнит? Но и отказаться от нее я уже не смогу, потому что чрезвычайно заинтересовался этим ограблением. Мама молодец, все рассчитала так красиво, словно она гроссмейстер ограблений. А может быть, у нее это и не первое ограбление? Не зря же она умеет вскрывать сейфы... Но до нашей акции еще две недели, которые я должен провести с Полиной. Если она превратилась в противную старуху, придется пить алкоголь каждый день, чтобы не сбежать от нее и не испортить дело. А дело, скорее всего, выгорит, и я разбогатею и смогу достойно содержать моих детей. Александрам придется наврать, что я получил наследство, деньги из ограбленного банка они не примут, да и со мной после этого жить не захотят.

Мама налила кофе мне и себе, села за стол и сказала:

– Игорь, а к Полине тебе придется ехать сегодня, на прошлой неделе мы с ней обо всем договорились, сегодня вечером в двадцать ноль-ноль она тебя ждет.

Я пожал плечами и сказал:

– Ну что же, мам, ради нашего дела можно и пострадать.

Мама улыбнулась и загадочно молвила:

– Головастик, ты как всегда ошибаешься.

К восьми часам вечера, в новом темно-синем костюме, в белоснежной рубашке с галстуком, в новых блестящих немецких ботинках, которые я надевал всего один раз и которые хранились у мамы, и с букетом из семи алых роз, я подошел к дому Полины. Я чувствовал себя довольно неуверенно, несмотря на то, что мама перед выходом заставила меня выпить сто граммов коньяка для храбрости; на полчаса я сделался смелее и наглее, но дорога до Полины заняла час, и к ее дому я подошел робким смущенным молодым человеком, который еще ни разу в жизни не трахался. Мамы или одной из моих Александр рядом не было, командовать мной было некому, а сам я человек обычно стеснительный и неуверенный в себе. Я посмотрел на вывеску банка, который располагался на первом этаже, прочитал название «Банк Клюквина» и, не собираясь этого делать, открыл дверь и вошел в банк. В небольшом помещении находились два охранника в синей форме, один загородил мне дорогу и сказал:

– Гражданин, банк сегодня уже закрылся, приходите завтра.

Я пожал плечами и выдал:

– А мне банк и не нужен, я хочу попасть на второй этаж.

Охранник разъяснил:

– Чтобы попасть на второй этаж, вам нужно выйти из банка и обойти здание вокруг: парадные жилого сектора находятся там.

Поблагодарив охранника, я вышел из банка и три раза обошел вокруг дома, прежде чем немного успокоился и начал соображать. О Господи, и зачем я поперся в банк? А вдруг они что-нибудь заподозрят? Впрочем, я пока ничего противозаконного не делал.

Я нашел наконец парадную Полины и подумал: «А вдруг меня встретит такой крокодил, что я убегу и испорчу все дело, для храбрости не мешало бы немного выпить». Я отправился искать бар или кафе и через несколько минут уже сидел за столиком с рюмкой коньяка.

Господи, и что я за трусишка зайка серенький, ведь мне уже сорок лет, у меня жена, любовница, пятеро детей, вчера я трахался с бывшей одноклассницей (или как там ее назвать?) почти на глазах ее мужа... ведь опытный уже вроде бы мужик и все равно трясусь перед свиданием со старухой. Ведь трахать ее мне предстоит всего-то две недели, а потом я забуду это как дурной сон, если она окажется ведьмой.

Я выпил рюмку до дна одним глотком и почувствовал себя чуточку лучше. Алкоголь в маленьких дозах придает мне уверенности, главное – не переборщить, но сегодня это сделать трудно, потому что когда я в нервном напряжении, я могу выпить много и не опьянеть, как случилось со мной, когда я выдул литр водки перед свиданием с похитителями моей младшей Александры. А вот чтобы мое тело не дрожало от страха, а оно постыдно трясется перед визитом к старухе, необходима еще рюмочка коньячка. Я оставил цветы на столе, подошел к стойке бара, заказал еще одну рюмку коньяка и уже твердой походкой вернулся к своему столику. В этот момент в бар вошли охранники из банка, один сел за мой столик, хотя вокруг почти все столы были свободны, а второй направился к бармену. Я придвинул букет поближе к себе и отпил немного из рюмки. Охранник меня не замечал, он внимательно наблюдал за действиями своего напарника, через минуту тот явился с литровой бутылкой водки, двумя большими пластиковыми стаканами и пакетом томатного сока, сел рядом со мной, разлил водку по стаканам, причем в бутылке ничего не осталось, и произнес:

– Дай бог, не последняя.

Охранники чокнулись стаканами, выпили до дна, запили томатным соком, и один из них сказал:

– Вот так пьет морская пехота.

Второй прибавил:

– Десантники пьют не хуже.

Потом второй обернулся ко мне и спросил:

– Ну как, гражданин, вы нашли проход на второй этаж?

Я кивнул:

– Да, нашел, но перед свиданием решил принять немного коньячка.

Охранник скривил губы в улыбке:

– Судя по цветам, вы идете в гости пердолить молодую кобылку, и коньяк перед этим делом не помешает, но я обычно выпиваю пол-литра армянского, и потом стоит всю ночь, советую увеличить дозу, и все будет тип-топ. А вы в каких войсках служили?

Я пожал плечами и ответил:

– Да я вообще не служил, меня не взяли по зрению, но в институте у нас была военная кафедра.

Охранник выдал заключение:

– Я так и понял это десять минут назад, когда ты заскочил в наш банк; мне достаточно одного взгляда на такого, чтобы уяснить, что это не налетчик, а чмо интеллигентское, ну ладно, нам пора работать, а ты смотри не промахнись мимо дырки на втором этаже.

Охранники заржали и ушли. А я подумал, что под словом «дырка» можно понимать и люк. Я допил свою рюмку коньяка, почувствовал себя вполне уверенным и пошел к Полине.

Ну и пускай она окажется старым изношенным сапогом, такого опыта у меня еще не было, а лишний опыт – даже со старухой – не помешает. Я нажал кнопку звонка рядом с нужной мне дверью, поправил галстук, и через минуту дверь открылась.

На пороге стояла высокая седая сгорбленная старушенция. Твою мать! Моя память как всегда меня подвела. Я помнил Полину невысокой, примерно с меня ростом, симпатичной стройной брюнеткой, а она оказалась почти двухметровой седовласой страшилой с огромным крючковатым носом, маленькими бесцветными глазками, морщинистыми впалыми щеками и тонкими бледными губами, которые почти терялись под густыми седыми усами. На вид этому крокодилу было не меньше восьмидесяти, значит, Полина, в отличие от моей матери, вела очень нездоровый образ жизни. На старуху было надето толстое шерстяное платье, из длинных рукавов которого торчали огромные узловатые коричневые клешни. На плече сидел крупный желто-зеленый попугай. Когда я вошел в квартиру, старуха закрыла дверь, улыбнулась, показав некрасивые, излишне белые вставные зубы и сказала:

– Ну, здравствуй, Игорек, давно тебя не видела, теперь ты стал наконец похож на мужчину.

Попугай на ее плече проскрипел:

– Здорово, уррод!

Я ответил:

– Здравствуйте.

Протянул старухе цветы, которые она с удовольствием приняла, и подумал, что не стану даже дотрагиваться до этой «красотки», пускай ее трахает какой-нибудь извращенец-геронтофил, и банк грабить я тоже не буду, жил без денег сорок лет и дальше проживу, и даже моя мама не заставит меня спать две недели с этой ходячей мумией. Мой член от испуга сморщился до размеров маленькой улитки, он тоже не хотел знакомства с этой женщиной предсмертного возраста. Я собрался уже убежать из квартиры, как вдруг из кухни вышла стройная симпатичная брюнетка лет сорока пяти – сорока восьми и сказала:

– Привет, Игорек, а вам, Клавдия Петровна, пора домой, ваши собачки хотят гулять.

Клавдия Петровна, вспомнив про своих собачек, мгновенно испарилась из квартиры, забыв попрощаться и отдать цветы, а я стоял, смотрел на Полину, улыбался и думал: «Спасибо тебе, господи, за Полину, которую двадцать лет почти не изменили, ну, может быть, попка стала чуть объемнее и груди побольше, но все остальное осталось таким же, и значит, память моя меня не подвела».

Полина закрыла дверь, взглянула мне в глаза своими красивыми карими глазами и сказала:

– Соседка зашла пять часов назад одолжить денег, и мы болтали о всякой ерунде. Игорек, снимай ботинки, надевай тапочки и проходи в кухню.

От ее низковатого голоса внутри меня что-то сжалось и затрепетало. У красивой женщины и голос оказался волнующе красивым. Я надел тапочки и пошел вслед за Полиной на кухню, глядя на ее аппетитную, возбуждающе двигающуюся попку, обтянутую красной юбкой до колен. О, при одном только взгляде на эту женщину мой член мгновенно проснулся и из маленькой улитки превратился в солидного боровика. Он оттопырил мои брюки и сообщил мне, что ради такой женщины он готов на любые подвиги с утра до вечера и с вечера до утра все две недели. О, а ведь мне, кажется, повезло: целых две недели я буду с такой красоткой. Я понял, почему двадцать лет назад кончил в трусы при одном только взгляде на эту женщину. Она же красива и сексуальна, как сама богиня любви, художники эпохи Возрождения рисовали ее несколько иной, но та Венера (или Афродита) была не моего типа. Моим самым подходящим типом была Полина с попкой сорок восьмого размера и грудью примерно третьего.

До кухни мы не дошли. Полина открыла дверь в ванную и сказала:

– Игорек, сначала вымой руки, полотенца все чистые, потом приходи в комнату, стол накрыт там.

Ванная комната была среднего размера, примерно треть ее занимала ванна, в углу торчала раковина, над которой висел белый пластиковый шкафчик, а с противоположной стороны – унитаз, пол и стены покрывала светло-розовая кафельная плитка, ванна тоже была розовой. Я представил Полину в этой ванне, и у меня опять встал. Затем я вспомнил, что где-то здесь устроен потайной лаз, ведущий вниз – туда, где находится банк Клюквина. Быстренько вымыв руки, я присел и внимательно осмотрел весь пол, но люка не обнаружил. Ладно, потом Полина сама покажет, где он тут.

Я вышел из ванной и услышал негромкую музыку Бетховена. Похоже, Полина включила магнитофон или проигрыватель. Первая комната, в которую я попал, показалась довольно большой. Посредине стоял круглый стол, накрытый розовой скатертью. Закусок и выпивок было так много, что я удивился и спросил Полину, которая сидела за столом и наливала из большой фарфоровой супницы в тарелку суп:

– Полина, а вы еще гостей не ждете, случайно?

Женщина улыбнулась, отчего на ее щечках появились чудесные ямочки:

– Нет, Игорек, мы будем пировать вдвоем, садись напротив меня, я люблю смотреть мужчинам в глаза во время общения. Давай вначале немного выпьем водки, а то я чувствую себя немножечко неловко, хотя мы с тобой и взрослые люди, но сейчас я сильно стесняюсь и чувствую себя неопытной девчонкой.

Полина покраснела и стала еще красивее. О, господи, ты впервые столкнул меня с женщиной, которая стесняется и краснеет. Как правило, стеснялся, краснел и подчинялся я. А сейчас стеснялась Полина, которой шестьдеся... нет, этого просто не может быть, ей не больше сорока пяти, а если взглянуть на ее руки и шею, то не больше тридцати пяти. Как же она жила, что сумела сохраниться так здорово?

Я разлил в маленькие хрустальные рюмочки водку и сказал:

– Полина, а вы очень шикарно выглядите, давайте немного выпьем, а то я тоже немного стесняюсь.

И я покраснел, как молодой неопытный мальчик, потом мы чокнулись, взглянули друг другу в глаза, отчего мое сердце забилось в два раза быстрее, улыбнулись и выпили. Вкуса водки я не почувствовал, вероятно, от волнения, потом начал есть суп, а Полина заметила:

– Странно, я не почувствовала вкуса водки, со мной это бывает, когда я сильно волнуюсь, но ведь мы с тобой знакомы уже сорок лет, я носила тебя на руках, не раз меняла пеленки и целовала тебя в попку, до трех лет ты всем это разрешал, Игорек. Но теперь ты стал зрелым мужчиной, и я тебя стесняюсь и сильно волнуюсь. Давай выпьем еще.

Я разлил по рюмкам водку, она уже, видно, начала незаметно действовать, потому что мы перестали краснеть. Мы чокнулись, снова взглянули друг другу в глаза, улыбнулись и выпили. Водка приятно обожгла язык и гортань, а мой «боровичок» опять напрягся. Я отвел глаза от Полины и начал с аппетитом уплетать суп. Она тоже съела несколько ложек и сказала:

– Мой последний муж считал, что я не умею готовить, и поэтому питался в ресторанах.

Я оторвался от супа, который показался мне необыкновенно вкусным, и предположил:

– У вашего последнего супруга был испорченный вкус. А мне очень нравится ваш грибной суп.

Полина улыбнулась:

– Игорек, но это не грибной суп, это солянка с польскими колбасками.

Я пожал плечами:

– Да какая разница, солянка или грибной суп, главное, чтобы было вкусно.

Музыка Бетховена прервалась. Полина встала из-за стола:

– Сейчас я переверну пластинку. Игорек, тебе музыка не мешает? Мой последний муж не переваривал Бетховена.

Я взмахнул правой рукой и сообщил:

– Мне очень нравится Бетховен, тем более в негромком исполнении.

Полина подошла к проигрывателю, который стоял на тумбочке рядом с широкой кроватью, укрытой толстым темно-красным пледом, перевернула пластинку и взглянула на меня. Я в это мгновение жадно рассматривал ее красивую желанную фигуру. О, какая женщина мне досталась! Спиртное продолжило свое действие, поэтому взгляда я не отвел. Снова зазвучала музыка, улыбающаяся Полина прошла на свое место, погрозила мне пальчиком и молвила:

– Игорек, у тебя сейчас был такой свирепый взгляд людоеда, что я даже испугалась, давай лучше я угощу тебя мясом индейки, я тушила ее вместе с мясом утки и курицы, с брусникой и красным вином.

– Хорошо, – согласился я, – для начала я согласен на мясо индейки.

Полина положила на широкую фарфоровую тарелку большой кусок мяса, передала тарелку мне и сказала:

– А мясо мы будем есть под красное вино, вон в той темной высокой бутылке натуральное красное французское, налей в фужеры до половины, вино очень пьяное, так что нам хватит и по половине.

Я разлил вино по фужерам, понюхал свой и удивился, потому что не уловил запаха вина: из фужера пахло свежими розами и мятой. Полина спросила:

– Ну, и как тебе запах, нравится или нет?

Я кивнул:

– Да, это мой любимый запах, кстати, я нес тебе розы, но твоя соседка решила, что букет ей. Если честно, я вначале подумал, что она – это ты, и хотел уже убежать, потому что сильно ее испугался.

Полина рассмеялась и спросила:

– Ну, а сейчас ты сбежать не хочешь?

Я замотал головой:

– Нет, сейчас меня отсюда можно вытолкать только при помощи бульдозера.

Полина удовлетворенно заулыбалась:

– Не бойся, Игорек, я заинтересована в тебе гораздо больше, чем ты во мне. Наверное, я это должна скрывать от тебя, но я человек искренний, два года без мужчины для такой женщины, как я, прошли очень тяжело, тем более что в моем возрасте каждый год может оказаться последним.

Я удивился и спросил:

– Полина, но ведь для такой красивой женщины, как вы, очень легко найти себе друга, почему же вы этого не сделали?

Полина взглянула мне в глаза и призналась:

– Игорек, но я хотела, чтобы этим мужчиной был ты, а твоя мама была против, вот мы два года с ней и торговались, пока в ее голове не созрел этот дурацкий план с ограблением.

– Почему дурацкий? – спросил я.

– Да потому что вас же могут поймать на месте преступления и убить или посадить.

Я спросил:

– А вы разве не будете участвовать в этом спектакле?

Полина замотала головой:

– Нет, боже упаси, я не люблю рисковать жизнью ради денег, я только открою вам люк, а потом закрою его и все.

– Полина, но если наша операция провалится, вас тоже привлекут как соучастницу.

Полина снова пристально взглянула мне в глаза и сказала:

– Я знаю об этом, но ради двух недель с тобой я решила рискнуть, потому что кто не рискует, тот не достигает вершин.

От пристального взгляда женщины мое сердце опять ускорилось, а член возбудился. Не отводя взгляда, я спросил:

– Но разве две недели со мной это вершина?

Женщина кивнула:

– Для меня – да, а теперь пора выпить вина, мне оно очень нравится, а мой бывший муж считал его мочой козлиной, потому что сам пил только коньяк.

Мы чокнулись фужерами, не переставая смотреть друг другу в глаза, и выпили вино до дна. Таких вкусных вин я еще не пил, светлое радужное облако проникло в мой желудок и начало заполнять все мое тело. Когда оно добралось до головы, я почувствовал себя помолодевшим и крылатым.

Полина спросила:

– Ну что, чувствуешь крылья за спиной?

– Да, – ответил я, – мне кажется, я смогу сейчас взлететь.

Полина поднялась (о, как же она красива и желанна!), подошла ко мне почти вплотную, взяла за руку, отчего моя голова закружилась еще сильнее, и приказала:

– Закрой глаза, милый, и встань, пожалуйста.

Я послушно встал со стула, закрыл глаза и почувствовал, как женщина прижимается ко мне своим восхитительным упругим телом (о, какое молодое и упругое у нее тело!), потом она поцеловала меня сладко и долго, так сладко меня еще никто не целовал, затем слегка куснула меня за мочку уха и сказала:

– Игорек, любимый, я больше не могу терпеть, возьми меня на кровати, на ней я не спала еще ни с одним мужчиной.

За несколько секунд я сорвал с нее беленькую кофточку и красную юбку, под ними больше ничего не оказалось, швырнул все это на пол, почти мгновенно сорвал все с себя, тоже швырнул на пол, подхватил великолепное тело Полины на руки (она оказалась не тяжелее деталей, с которыми я работаю в качестве токаря), отнес на кровать, несколько секунд на нее с восхищением смотрел, потому что с такими женщинами я никогда не занимался сексом, а потом не смог себя сдержать и вошел в нее до упора. Ее влажная пещерка впустила моего боровика, плотно обжала его, и началась наша чудесная и стремительная гонка. Мы оба спешили, словно подростки, но тормозить не хотели. Через минуту я кончил, и Полина кончила почти сразу же вслед за мной, но останавливаться и отдыхать мы не собирались, потому что у Полины два года не было мужчины, а у меня никогда не было такой женщины.

Примерно через полчаса я кончил повторно, и великолепная женщина сделала то же самое. Мы продолжили дальше в той же позе: она снизу, обхватив мою талию ногами, а я сверху, опираясь на колени и кисти рук. Я смотрел сверху, как мой горбатый толстый боровик входит в ее шикарную пещерку, и не мог насмотреться. О, это было самое красивое зрелище, какое я когда-либо видел! Да, да, прожив сорок лет, я не видел ничего более красивого. А Полина любила меня с закрытыми глазами. Только сейчас я понял, что мы не трахались, как с моей бывшей «одношкольницей», мы не занимались сексом, как с обоими моими Александрами, – мы любили друг друга под музыку Бетховена и не могли насытиться.

В себя мы пришли около двенадцати часов ночи. Музыка не играла, Полина была уже сверху. Она поцеловала меня в щеку и прошептала:

– Ну вот, наконец-то мы с тобой и встретились, мой самый красивый мужчина.

Я удивился:

– Но меня все, в том числе и мама, считают уродом.

Полина снова поцеловала меня и сказала:

– Для меня ты всегда был самым красивым мужчиной, – потом улыбнулась и уснула у меня на груди.

Я подумал, что все предыдущие ее мужики были редкостными чудищами, если она назвала меня красавцем среди них. И еще я подумал: как хорошо, что я не испугался и решился прийти сюда.

Как сказала однажды моя мама, под лежачего мужчину женщина не затечет.

А во сне мы с моей мамой грабили банк. Мы шли по огромному помещению вдоль длинного, без начала и конца, стола, на котором через каждый метр стоял сейф. Мама играючи открывала его консервным ножом и шла к следующему, а я с огромной корзиной в руках подскакивал к уже вскрытому и выгребал из него... протухшие селедочные головы. Я загружал их в корзину и спешил к следующему вскрытому мамой сейфу. Малое количество голов меня смущало, и я спросил:

– Мам, а почему голов так мало? Нам не хватит даже расплатиться с ментами, которые охраняют выход.

Мама уверенно вскрыла следующий сейф и сказала:

– Зато сейфам нет конца, а это означает, что хватит всем – и ментам, и бандитам, и твоим пятерым детям, и Полине, которая уважает селедочные головы не меньше остальных.

Я уточнил:

– Мам, но я-то совсем не уважаю селедочные головы и рисковать ради них своей собственной головой не хочу.

Мама вскрыла очередной сейф и рявкнула:

– Молчать, головастик, твои вкусы никого не интересуют, ты маленький винтик, который обязан выполнять свою функцию – так установлено богом. Понял?

Мама была большой и страшно сильной, как в моем пятилетнем возрасте, когда она частенько порола меня широким солдатским ремнем, чтобы усмирить во мне дьявола неповиновения. Я испуганно сказал:

– Понял, – выгреб из очередного сейфа несколько десятков тухлых селедочных голов и направился к следующему железному ящику.

Так продолжалось довольно долго: привычно и легко мама вскрывала очередной сейф консервным ножом и шла к следующему, я брел вслед за ней, выгребал очередную порцию тухлых селедочных голов в свою корзину и уже ни о чем не думал, потому что мама всегда обо всем знала лучше меня. Время остановилось...

Мама открыла наконец последний сейф, я выгреб оттуда три вонючих селедочных головы и увидел, что моя огромная корзина наполнена доверху. Мама вытерла белым платочком вспотевшее лицо и сказала:

– Ну вот, головастик, курочка по зернышку любое поле выклюет, теперь мы богаты, а это означает – свободны, можем поехать в Париж, а можем и на Багамы. Ты куда желаешь?

Я улыбнулся и уверенно ответил:

– А я хочу остаться у Полины, у меня никогда не было такой красивой женщины.

Мама фыркнула, взмахнула рукой, в которой был зажат консервный нож, и насмешливо сообщила:

– Полина – это миф на две недели; она исчезнет, а деньги останутся, и ты сможешь выбирать среди молодых самок.

Мы дошли до запертых дверей, мама громко стукнула, они отворились, и мы оказались в маленьком прокуренном помещении. Две огромные крысы в полицейских формах сидели за столом, курили и пили водку из огромных стаканов. Увидев нас, старшая по званию произнесла басом:

– Платите дань, господа грабители.

Я подошел к столу, поставил рядом со старшим корзину, тот понюхал головы, выбрал несколько самых крупных, махнул лапой и сказал:

– Можете идти дальше. Митрич, открой им двери.

Младший по званию открыл нам двери, и мы очутились в следующем маленьком прокуренном помещении, там хозяйничали две огромные собаки в полицейских формах, они курили и тоже пили водку, но уже из нормальных стаканов. Я подошел к старшему, открыл корзину, он тоже понюхал протухшие головы селедок, выбрал самые крупные и прорычал:

– Все в порядке, Дальтон, пропускай их дальше.

Младший по званию Дальтон открыл двери в следующее помещение, и мы с мамой прошли в него и увидели за столом здоровенного питона в полицейской форме, он увлеченно читал томик Шекспира «Гамлет». Оторвавшись от чтения и увидев нас, он улыбнулся, показав беззубую пасть, и прошипел:

– Привет, Мария, я не видел тебя тысячу лет. Кто этот красавец рядом с тобой?

Мама вдруг сделалась вдвое меньше, подтолкнула меня к питону и сообщила почти шепотом:

– Господин Спирин, это же ваш сынок Игорек, он носит мою фамилию Арбатов, но по крови – это ваш сын, у вас с ним абсолютно одинаковые лица.

Питон Спирин улыбчиво на меня посмотрел и сказал:

– Да уж, моя сперма оказалась сильнее Константиновой, покажи, сынок, что у вас осталось в кошелке?

На ватных ногах я подошел к столу, с ужасом глядя на родного отца, поставил корзину рядом с книгой Шекспира и, как маленький, спрятался за маму, которая объяснила:

– Господин Спирин, мы взяли все, что было в сейфах, можете не сомневаться.

Питон расплылся в улыбке:

– Я тебе верю, Мария Арбатова, потому что все время ты любила Константина, а родила от меня, можешь взять три самых маленьких головки, их вам хватит и на Париж с достойной жизнью, и на Багамы с их проститутками. Кстати, Игорь, а ты любишь Шекспира?

– Люблю, – ответил я и проснулся, потому что Полина начала щекотать меня под мышками, а я очень этого не любил.

Моя женщина оказалась уже чисто вымытой под душем и одетой в темно-вишневый халат до пят. Никакой косметики на лице не было, и больше сорока лет ей дал бы только какой-нибудь женоненавистник-мужчина либо другая женщина. Рядом с кроватью стоял столик на колесиках, на котором красовались две большие чашки с кофе и яичница, поджаренная с помидорами, ветчиной и луком. Я удивился и спросил:

– Полина, а откуда вы знаете мои вкусы?

Женщина погрозила мне пальцем и сказала:

– Давай перейдем на «ты», мы же всю ночь занимались с тобой любовью, а о твоих вкусах мне легко догадаться, ведь Мария моя очень давняя подруга. Кстати, о курении можешь забыть, потому что я не курю и не терплю курильщиков. Глотни немного кофе, и желание курить исчезнет.

Курить мне действительно хотелось очень сильно, потому что я курильщик с десятилетним стажем, а последнюю сигарету выкурил вчера в баре, когда пил для храбрости коньяк. Голова болела, сердце тоже, тело тряслось, словно с большого перепоя, но вчера мы почти не пили алкоголя – меня «колбасило» от недостатка никотина. Я жалобным голосом проговорил:

– Полина, если я не выкурю хотя бы одну сигаретку, то наверняка умру.

Полина улыбнулась и еще раз посоветовала:

– Дурачок, глотни немного кофе, и все пройдет, я знаю, о чем говорю.

Я неуверенно взял красивую темно-синюю чашку с дымящимся кофе, от которого кроме запаха кофе веяло еще и ароматами роз, мяты и еще каких-то неведомых мне травок, сделал небольшой глоток и вдруг почувствовал почти мгновенное небольшое облегчение. Я сделал второй глоток, потом третий и допил чашку до дна. Болезненное состояние исчезло, и мне расхотелось курить. Я с улыбкой взглянул на Полину, которая успела отойти к окну, и спросил:

– Полина, а что это за чудный напиток ты мне подсунула и не в нем ли кроется секрет твоей молодости? Если его продавать, то можно неплохо заработать.

Полина обернулась, и ее лицо сделалось грустным, она сказала:

– Ты такой же материалист, как и твой папаша Спирин, я этого не уважаю, потому что жизнь полна стихов и музыки. Я могу сказать тебе, что в этом напитке нет никакого секрета, его тяжело и дорого приготовить, поэтому его массовое изготовление нерентабельно, но могу также сказать, что в нем есть секрет, как во всем на свете. Ты лучше ешь свой завтрак и пойдем гулять, я уже тысячу лет не была в Павловском парке.

Почти не удивившись известию об отце, я взялся за яичницу с ветчиной, луком и помидорами, которая оказалась необыкновенно вкусной (дома по утрам я обычно пил только несладкий чай с тонкими кусками булки – старшая Александра боялась потолстеть и частенько сидела на диете), и сказал:

– А мне сегодня приснился мой отец Спирин в образе огромного питона в полицейской форме, он читал «Гамлета» и сделал мне комплимент относительно моей внешности, вернее, комплимент сказала мама, она тоже была во сне, так вот, мама сказала, что у меня и у Спирина абсолютно похожие лица.

Полина, стоявшая у окна, не согласилась:

– Дмитрий не был похож на питона, внешность у него, конечно, с точки зрения многих, была довольно специфическая, но это был мужчина в моем вкусе: сильный и красивый, как божественный кузнец Гефест.

Я заулыбался и сказал:

– Вот чудеса, я только в сорок лет узнал, что моего отца зовут не Константин, а Дмитрий. Константин Арбатов, судя по фотографиям, был красивым мужчиной, и мама моя тоже красивая женщина, поэтому меня всегда удивляло, что я на них совершенно не похож, а мама все время меня убеждала, что мой папа – Константин Арбатов. Не пойму, зачем она это делала?

Полина пожала плечами:

– Она очень любила Константина и ненавидела Спирина, потому что всегда боялась его несокрушимой воли. Я же не выносила Константина, потому что он был безвольным слизняком, что он и доказал своим сумасшедшим поступком – спился за два года и умер прямо в постели твоей матери от передозировки алкоголя, сердце не выдержало такого издевательства и остановилось. Представляешь, «скорая» прибыла через три минуты после вызова, и его не смогли откачать, а мужику было всего-то чуть за тридцать. А твой отец Дмитрий совершенно не такой, его ерундой с пути выбранного не собьешь, даже если это не совсем истинный путь, да и внешне он красивее Костика в десять раз, как Гефест во много раз красивее этого женственного Аполлона. Теперь понял, почему ты, а не кто-нибудь другой в моей постели?

Я с аппетитом доел завтрак и ответил:

– Теперь понял, моя богиня. Меня моя внешность не пугает, потому что я привык к ней с рождения, меня пугает и восхищает твоя, потому что с такими красотками я еще не спал, обычно девяносто девять и девять десятых процентов красивых женщин смеялись надо мной, и я к этому привык и не обращал внимания, а тут вдруг судьба подарила мне тебя, и я не знаю, что делать.

Я встал с кровати, подошел сзади к Полине, положил руки ей на плечи, поцеловал в абсолютно черные, без малейшей седины, волосы, и повторил:

– Я вытащил выигрышный билет и не знаю, что с ним делать. А от твоих волос пахнет розами и мятой, как вчера. Каким шампунем ты пользуешься?

Полина резко развернулась, прижалась ко мне, крепко обняла мою мускулистую спину и проговорила:

– Розы и мята – это мой запах, и моему последнему супругу он страшно не нравился, он покупал мне шампуни с другими запахами и обливал ими с головы до ног.

Я бережно обнял эту бесподобную женщину и сказал:

– Он несомненно был дураком, у тебя божественный запах, меня он пьянит, как песнь соловья в весеннем лесу.

Женщина не согласилась:

– Но песнь соловья и запах моего тела – это же совершенно разные вещи.

Я пожал плечами:

– Я лишь попробовал выразить свои ощущения.

Полина поцеловала меня в губы и сообщила то, что я уже и так давно почувствовал:

– Игоречек, а твой «божественный молоток» уже встал.

Странно, одна из моих Александр называла его боровиком, вторая – пузатым кашалотом, одноклассница Бубнякова – пнем безобразным, а тут – «божественный молоток». Это название мне понравилось больше всего. Я довольно заулыбался, легко поднял Полину на руки и отнес ее к постели, шепнув:

– А в Павловск мы поедем чуточку позднее.

Полина возбужденно засмеялась и согласилась со мной:

– Да, Игоречек, Павловск немного подождет.

Мы любили друг друга до вечера, забыв обо всем на свете, кроме еды, конечно – каждые два-три часа мы выскакивали на кухню и съедали за четверых, точнее, я съедал за троих, а Полина только за себя, она мало ела, поэтому я всякий раз спрашивал ее:

– Полина, милая, а я не пугаю тебя своим зверским аппетитом?

Полина мотала головой из стороны в сторону и успокаивала меня:

– Не переживай, Игоречек, сильные мужчины и должны много кушать.

Я удивился:

– Странно, а все мои женщины считали меня слабым.

Улыбающаяся Полина подложила в мою тарелку еды и заключила:

– Милый, значит, это были не твои женщины.

Уже далеко за полночь мы уснули в объятиях друг друга, улыбающиеся и удовлетворенные. Спасибо тебе, господи, за царский подарок.

Рано утром Полина разбудила меня:

– Вставай, Игоречек, ведь сегодня уже понедельник и тебе пора ехать на работу, завтрак на столе в кухне.

Твою мать! О работе, об этой сраной работе я абсолютно забыл. Время в объятиях Полины остановилось, и два дня промелькнули, как две секунды. Банк мы еще не ограбили, значит, надо ехать на завод и точить металл.

Я принял душ, почистил зубы, натянул на себя парадный костюм, в котором приехал в гости к Полине, и вошел в кухню. На столе стояло несколько видов салатов, дымящийся плов из баранины в огромной тарелке и большая чашка знаменитого Полининого кофе, рецепт которого она мне так и не открыла. На Полине был надет светлый коротенький халатик, почти полностью оголяющий ее стройные ноги, я поцеловал ее в румяную щеку и буркнул:

– На завтрак я съел бы тебя, царица.

Она улыбнулась, довольно сильно оттолкнула меня и сказала:

– Меня ты съешь на ужин, милый, а сейчас быстрее жуй, ты почти опаздываешь.

Я взглянул на часы, согласился с Полиной, сел за стол, умял все ею приготовленное, вызвав улыбку на ее божественном лице, и поехал на завод. По дороге я вдруг понял, как мне следует поступить: я возьму внеплановый отпуск по семейным обстоятельствам, ведь у меня пятеро детей и начальник мне не откажет, впрочем, если он помнит последний вечер, то не откажет наверняка. Твою мать! За эти два дня с Полиной я совсем забыл о последней сцене на заводе. Не знаю теперь, как со Славиком и Кацем встречаться. Во всем виноват спирт. Все, спирта больше не пью.

Как говорит моя мама, если мужчина безвольный и слабый, значит, им плохо управляет его женщина.

А мной управляют целых три женщины – Львица, Козерог и Рыба (чуть было не сказал Лебедь, Рак и Щука)...

Большинство людей в автобусе дремало, потому что час еще был ранний и люди не успели до конца проснуться. Только один маленький мужичок неопределенного возраста, стоявший рядом со мной, пел довольно громко старую военную песню «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“». От мужичка сильно пахло водочно-пивным перегаром, на первом же повороте он упал на меня и сказал:

– Извини, братишка, сегодня в море выходить опасно, потому что штормит сильно, не менее семи баллов, хотя вчера было не меньше девяти и ничего, все выжили, так что будем выходить в любой шторм. Так командарму можешь и доложить, кавторанг носатый, у вас, у кавторангов всегда такие огромные носы и маленькие глазки.

Я пообещал доложить командарму, что в Багдаде все спокойно, и вышел из автобуса, потому что он тормознул рядом с моим заводом.

Через десять минут я пожал руку начальника цеха Каца и сообщил, что мне необходим отпуск вне графика из-за семейных обстоятельств. Кац не стал возражать, потому что многие болевшие из бригады в конце лета вышли на работу и в эту самую минуту вместе с бригадиром Власовым уже привычно заряжались перед сменой техническим спиртом. Я написал заявление, начальник цеха его прочитал, сказал, что отпускные мне сейчас не начислят, и вдруг спросил:

– Игорь, а ты знаешь, что Славик Ершов повесился у себя дома на крюке для лампы? А перед этим он позвонил мне и сообщил, что жизнь без тебя и твоей взаимной любви ему не нужна, а поскольку ты любишь меня (и он это видел в пятницу собственными глазами), то он уходит из жизни по собственной воле, что он и сделал, дурррак.

Кац заглянул мне в глаза сквозь свои толстые очки и спросил:

– Игорь, а ты и вправду меня любишь?

Я честно ответил:

– Иосиф Ромуальдович, я вас уважаю как начальника, но не люблю в сексуальном смысле.

Кац обрадовался:

– Ну и слава богу, а то я думал, что ты претендуешь на мою взаимность, а я с такими стариками не сплю, я люблю двадцатилетних, у них кожа нежнее, да и прочее... Двадцатилетний мальчик – это самое большое наслаждение, рекомендую тебе обязательно попробовать двадцатилетнего, а Славик Ершов тоже был уже перезрелым, ему же было тридцать пять лет.

Я улыбнулся и сказал:

– Знаете, Иосиф Ромуальдович, а я сейчас люблю женщину шестидесяти лет.

Кац засмеялся:

– Ну и шутки у тебя, Арбатов! Все нормальные зрелые мужчины всегда спали с молодыми мужчинами, потому что у мужчины и тело красивее, и мозгов больше. Когда мне стукнуло сорок, мой петушок перестал вставать на женщин любого возраста, я испугался, решив, что стал импотентом, побежал по врачам, начал глотать дорогие лекарства, но ничего не помогало, и я бы, наверное, тоже покончил с собой, если бы не один умный человек Вано Гоголадзе, дай бог ему здоровья. Он взял меня за ширинку, привез к себе домой, напоил коньяком и оттрахал во все дыры, а потом заставил меня трахать его, и с тех пор жизнь моя преобразилась, я чувствую себя помолодевшим на двадцать лет, а любовью занимаюсь только с мужчинами не старше двадцати.

Начальник цеха еще минут двадцать рассказывал о великой любви к мужчинам, а я подумал, что, судя по всему, он не помнит всего, что было в ту пятницу вечером. И это очень хорошо, а вот то, что из-за неразделенной любви ко мне ушел из жизни Славик Ершов – это ужасно. Из-за такой ерунды молодые люди не должны умирать, жизнь и так предельно коротка, не успеешь оглянуться – и сыновья уходят в бой. Странно, со Славиком мы почти каждый день встречались в цеху, в столовой, здоровались, перекидывались двумя-тремя фразами, и расходились. Помню, он притащил мне домой тот чертов дипломат, который Ильич спрятал в туалете. Я тогда подумал, что это просто дружеская услуга. А оказалось, Славик был в меня влюблен, вернее, не влюблен, а любил по-настоящему. Дурачок, взял бы и обо всем рассказал, возможно, мы что-нибудь и придумали бы, хотя нет, не придумали бы, ведь я люблю женщин, а этот дурачок Ершов решил, будто я люблю Каца. Фуу! Да он же страшнее меня!

Тут снова вклинился со своим монологом Иосиф Ромуальдович:

– Ну а жаль, Арбатов, что тогда ты не успел меня отминетить. И если бы ты не был таким старым и страшным, возможно, у нас что-нибудь и получилось бы. Кстати, Славу Ершова надо помянуть, он был одним из лучших токарей в моем цехе, пойдем ко мне в кабинет и помянем.

Пить алкоголь мне не хотелось, но помянуть умершего Славика было необходимо, потому что не помянуть умершего – это грех, и очень даже не маленький. Мы зашли в кабинет Каца, сели за его большой круглый стол, и я сказал:

– Много пить я не смогу, потому что у меня сегодня полно важных дел.

Кац кивнул:

– Да мне тоже много нельзя, еще только начало рабочего дня, и у меня впереди еще очень много работы, выпьем чисто символически, граммов по четыреста и разбежимся.

Начальник цеха достал из шкафчика литровую бутылку со спиртом, банку с солеными огурцами и два граненых стакана... Ни хрена себе пельмешка! Если я выпью сейчас четыреста символических граммов спирта, то наверняка тут же умру. Я поспешил выразить свои опасения:

– Иосиф Ромуальдович, если я выпью сейчас четыреста граммов спирта, то наверняка окочурюсь прямо в вашем кабинете, и у вас в цехе будет уже два трупа.

Кац сурово посмотрел в мои глаза сквозь свои толстые очки и изрек:

– Это потому что ты русский. Для меня, чистокровного еврея, четыреста граммов – всего лишь легкая разминка, потому что я пью спирт уже тридцать лет. Как пришел на завод, так сразу и начал пить, иначе здесь не выживешь.

Кац налил по сто граммов чистого спирта, открыл банку с огурцами, поднял свой стакан и сказал:

– Когда поминают, не чокаются, пусть земля Ершову будет пухом.

Мы дружно выпили, я запил огуречным рассолом, а Кац понюхал свою красивую запонку в форме полосатого многоцветного флажка, которой он хвастался всему заводу, а все недоумевали, какой же это страны флаг, и сказал:

– Запомни, неуч, первый утренний глоток спирта никогда ничем нельзя закусывать, тем более, запивать, потому что ты не сможешь подключиться к мировому информационному полю. Именно так начинали свои утра Бах, Бетховен, Ницше и другие великие люди нашего мира. И другого пути нет, хочешь попасть в мировое информационное поле, будь добр, пей утренние сто граммов спирта без закуски.

Как ни странно, в моем желудке спирт неплохо прижился, это было впервые, я вспомнил об обильном завтраке, которым меня накормила Полина, и мысленно ее поблагодарил. А Кац снова налил по сто граммов, которые я пить не собирался, потому что это было бы для меня перебором, но подходящие слова отказа в голову не приходили. И тут в дверях бесшумно возник... Слава Ершов. Он вошел без стука и, увидев нас, сказал:

– Все с вами понятно, господа.

Потом подошел к столу и положил перед Кацем лист бумаги со словами:

– Прошу меня уволить по собственному желанию, извините, я не хотел мешать вашей идиллии.

Мрачный Славик развернулся в сторону двери, и тут Каца прорвало:

– Славка, сукин крот, так ты живой, оказывается, а мне в субботу позвонили и сказали, что ты повесился из-за неразделенной любви к Арбатову. Ну, вот мы тебя с Игорем и поминаем, а ты, оказывается, живой, да еще и увольняешься. Хрен тебе, ты же мой лучший токарь, вон выпей сто граммов за твое воскрешение и иди вкалывай, твою зарплату я повышу вдвое. Кстати, слышал новую хохму? Игорь Арбатов любит шестидесятилетнюю женщину.

Славик вернулся к столу, взял мой стакан, выпил из него, понюхал пуговицу на рукаве своего пиджака, посмотрел на меня, покрутил пальцем у виска, вдохнул воздуха и сказал:

– Ну и дурак, с женщинами, даже молодыми, не поймать настоящего кайфа.

Кац выпил свою порцию, снова понюхал запонку, с интересом взглянул на Славика и сказал:

– А знаешь, Ершов, ты истину глаголешь, поэтому поставлю-ка я тебя бригадиром, а ты, Арбатов, можешь идти, у тебя же там какие-то неотложные дела.

Я уже подошел к дверям, когда услышал тихий возглас Каца:

– Такого любовника я бы даром не взял! – Тут же он окликнул меня: – Эй, Арбатов! Ты забыл взять юбилейную кувалду.

Я вернулся к столу и удивленно спросил:

– Какую юбилейную кувалду?

Кац, разливший в стаканы еще по сто граммов, пояснил:

– Да вот к столетию завода начальство придумало подарок для каждого рабочего в виде юбилейной кувалды. Каждая весит ровно два пуда и выполнена из чистейшего чугуна, сверху покрыта медью, а ручка дубовая. Очень удобная штуковина при строительстве дачи, возьми в углу одну и уходи.

Я собрался взять одну из стоящих в ряд кувалд, но едва коснулся ее, как от нее отвалилась дубовая рукоятка.

– Не иначе, Ильича шутки, – заметил Кац равнодушно. – С утра он тут крутился неспроста, посмотри, может, подберешь нормальную.

Еще у двух кувалд ручки оказались подпиленными, а четвертая была целой.

Я взял подарочную кувалду, на ручке которой было выгравировано: «К столетию завода металлических изделий» и пошел к проходной, здороваясь по дороге со знакомыми токарями. Два пуда чистейшего чугуна приятно давили на плечо, я шел, улыбался и думал: «А не начать ли мне строить дачу? Кувалда уже есть, а все остальное я куплю с получки». Через проходную меня пропустили без проблем, один из охранников поздравил со столетием, причем он не добавил: «завода» – и получилось, будто сто лет стукнуло мне.

Я шел, посмеиваясь, по улице Ленина и преодолел уже примерно полкилометра, когда рядом тормознул желтый милицейский УАЗик, из него выскочили два мента, и один из них воскликнул:

– Ну ни хрена себе наглый несун попался, хоть бы под пиджак молоточек спрятал, а он, наглец, залил зенки с утра и в открытую тащит в скупку заводскую медь. Я за версту увидел, что это медь.

Мент с трудом снял с моего плеча кувалду и проговорил:

– Ого, тяжеленькая, не меньше двух пудов будет, значит, в скупке это будет стоить больше тысячи, целую неделю можно потом жрать паленую водку. Сюткин, обнюхай его, ты выпить еще не успел, значит, враз запах учуешь, хотя то, что он выпил не меньше меня, написано на его наглой страшной морде. Сюткин, он похож на твоего бультерьера Бонда.

Сюткин обиделся за своего Бонда.

– Да ты что, старшина, мой Бондик на выставках призовые места берет, а этому уроду выше последнего места не подняться, смотри, у него передние лапы разной длины, прикус нестандартный, да еще и хромает он на заднюю левую.

Сюткин подошел ко мне вплотную, понюхал и сказал:

– Этот урод выпил полчаса назад не меньше малька, наверное, похмелялся, как и ты. Ну что, будем забирать в отделение или оштрафуем на месте?

Я наконец подал голос:

– Господа, эту кувалду мне подарили на заводе в честь столетия завода, у нас каждый рабочий получил точно по такой же, и сделана она из чугуна и только сверху покрыта медью, а сто граммов спирта я выпил с начальником цеха Кацем, поминая умершего товарища, а с завода я ушел так рано, потому что взял отпуск.

Старшина, внимательно осмотрев мой довольно дорогой костюм и галстук, заметил:

– А что, Сюткин, ты, возможно, и прав: если мужик носит на работу красивый костюм и галстук, значит, «бабульки» у него имеются, давай его штрафовать. Гражданин, за прогулку по улице Ленина в нетрезвом виде с ворованной кувалдой вы должны нам тысячу рублей без квитанции. А если вы против или у вас нету денег, то вы проедете с нами в отделение для более тесного и контактного разговора.

В моих карманах в последнее время больше ста рублей бывало только в дни получки и аванса, поэтому я молча поднял кувалду с земли и сел на заднее сиденье машины. Менты закрыли мою дверь снаружи, сели на передние сидения, отгороженные от заднего решеткой, и Сюткин вдруг радостно сообщил:

– Старшина, я вспомнил, где видел этого урода. В прошлом месяце нам показывали фильм о «медвежатнике», который взламывал сейфы кувалдой и уходил; посмотри – одно и то же лицо.

Старшина внимательно на меня посмотрел и согласился:

– Действительно похож. У тебя, Сюткин, глаз-алмаз, напишу в рапорте о твоем возможном повышении, пора из тебя сержанта делать. Ох и гульнем после этого, небу тошно будет!

В это время возле милицейской машины тормознула точно такая же, с заляпанными номерами, из нее выскочили три мента в черных масках и с автоматами в руках. Они направили оружие на моих ментов, приказали им выйти из машины и лечь лицом на землю. Мои менты выполнили приказ и улеглись рядом со своей машиной животами на асфальт. Менты в масках отобрали у них оружие, слили из машины бензин, открутили все четыре колеса и быстро уехали.

Мои менты встали с асфальта, отряхнулись, потом старшина в сердцах пнул машину:

– Ну что за невезуха, твою мать! В этом месяце уже в третий раз нападают менты из других отделений. Обычно они только сливали бензин и откручивали колеса, а сегодняшние еще и оружие прихватили. Суки! А номера свои грязью заляпали, чтобы мы не просекли, из какого отделения машина, а на головы натянули маски, формы-то у нас у всех одинаковые, твою мать! Ну как тут определишь, из какого они отделения.

Я хмыкнул и сказал сквозь приспущенное стекло дверцы:

– А я знаю, из какого они отделения.

Старшина и Сюткин хором спросили:

– Из какого?

Я ответил:

– Ну, если вы меня отпустите как честного токаря, выпившего утром сто граммов, поминая умершего товарища, взявшего отпуск по семейным обстоятельствам и получившего по случаю столетия завода юбилейную кувалду с гравировкой на ручке, то я вам отвечу, из какого отделения была машина.

Старшина открыл машину, выпустил меня на волю, просмотрел мой заводской пропуск, прочитал надпись на ручке юбилейной кувалды, пересчитал деньги в моем бумажнике, которых набралось около сотни, и кивнул:

– Хорошо, гражданин Арбатов, говори, и если твоя информация окажется полезной, возможно, я тебя и отпущу, тем более что везти нам тебя уже не на чем, а до отделения топать километров пять.

Я улыбнулся и сказал:

– На руке одного из нападавших была наколка «Аниськин». Это мой бывший одноклассник Колька Аниськин, мы его звали в школе Фантомасом, он сейчас работает в пятнадцатом отделении, месяц назад он меня задержал на улице и оштрафовал ни за что, потому что в школе мы были врагами.

Старшина заулыбался:

– Знаю я Фантомаса, его в пятнашке тоже Фантомасом зовут. А пятнашке это даром не пройдет. Зачем, мудаки, оружие забрали? Ну бензин и запчасти к машине – это дело понятное, мы все этим занимаемся, потому что нету в отделениях нужного количества бензина и запчастей, а за оружие они по жопе получат крепко. Ладно, Арбатов, иди домой, но про кувалду забудь, у нас проблемы с бензином и колесами, так что Сюткин ее сейчас понесет в скупку.

Я не стал бороться за обладание чугунной кувалдой, хотя это был первый подарок от родного завода, а лишь усмехнулся.

– Ты чего лыбишься?

– Да вспомнил, что я люблю одну прекрасную женщину, а она любит меня.

Старшина поинтересовался:

– И давно вы любите друг друга?

Я улыбнулся своим воспоминаниям и признался:

– Третьи сутки пошли.

Старшина заулыбался и предположил:

– Теперь понятно, почему ты кажешься пьяным после ста граммов спирта. Через два месяца это пройдет, и ты приземлишься обратно на землю, и станешь нормальным человеком, потому что любовная зараза дольше двух месяцев не держится, я, к примеру, женился девять раз, и каждый раз любовь к женщине проходила ровно через два месяца, принцесса превращалась в жабу и начинала пилить меня за маленькую зарплату.

Я не согласился с доводами старшины:

– Но у меня все будет по-другому, потому что я полюбил впервые в жизни.

Я замолчал, потому что вспомнил, что наши с Полиной договорные отношения закончатся через двенадцать дней – мы с мамой ограбим банк, и они закончатся. Впрочем, а почему это они должны закончиться? Ведь я могу развестись с Александрами и жениться на Полине, ну, конечно же, если мы удачно ограбим банк. А это, скорее всего, так и будет, потому что моя мама не ошибается в таких случаях, значит, мои дети будут обеспечены, у меня появятся большие деньги, и Полина не будет меня пилить за маленькую зарплату.

Старшина прервал мои размышления:

– Ну, Арбатов, все влюбленные говорят, что у них все будет по-другому и все будет хорошо, но жизнь бьет своей дубиной по башке, и любовь погибает. Странно, что ты в свои сорок лет не знаешь об этом, с виду зрелый мужик, а говоришь, как молодой. Вон Сюткину двадцать пять, но он уже зрелый и знает законы жизни. Ну все, Арбатов, иди своей дорогой, а нам пора искать телефон и звонить в наше родное отделение.

Я удивился:

– А зачем вам телефон, у вас же должны быть рации?

Сюткин махнул рукой:

– Рации у нас отобрали на прошлой неделе, менты из сорокового отделения наехали и отобрали, но они не тронули оружие, как эти уроды из пятнашки.

Я попрощался с ментами и на маршрутном такси поехал к маме, потому что если я к ней не заходил каждый третий день, она очень потом сердилась, больно дергала за волосы и называла «жалким подобием Константина Арбатова». А сейчас мне не понятно, почему она так меня называла, если моим отцом был Дмитрий Спирин.

Это странно и удивительно: только в сорок лет я узнал, что меня зовут не Игорь Константинович Арбатов, а Игорь Дмитриевич Спирин, и мой истинный отец жив, здоров и проживает где-то в Петербурге. Похоже, он не очень-то любит своих детей, потому что не захотел со мной даже хотя бы один раз встретиться и поговорить, а я своих пятерых детей очень даже люблю и ради них пойду грабить банк, ради них и ради мамы, потому что она уже не остановится.

Маршрутное такси притормозило, выпустило одного человека недалеко от Лесного проспекта, и мы поехали дальше. Мужчина лет пятидесяти, сидевший рядом со мной, спросил:

– Не знаешь, как вчера сыграл «Зенит»?

Я сделал удивленное лицо и спросил в свою очередь:

– А какой такой «Зенит»?

– Как – какой? – удивился мужчина. – В Петербурге только один «Зенит», который играет в высшей лиге, и вчера мы принимали московский «Спартак», а они сейчас не в форме, и мы должны были выиграть, а ты что, не местный, что ли?

Я пожал плечами и ответил:

– Да нет, я местный, но хоккей меня не интересует.

Глаза мужчины стали вдвое больше, он хлопнул меня по колену и гаркнул:

– Да какой на хрен хоккей?! В хоккее у нас СКА играет, а «Зенит» – это большой футбол, впервые встречаю местного мужика, который не знает «Зенита», ты случайно не голубой? Говорят, они спортом не интересуются.

Я успокоил мужчину:

– Я не голубой, я люблю женщин, к тому же, вы тоже не знаете, как сыграл «Зенит», значит, с вами тоже не все в порядке.

Мужчина снова хлопнул меня по колену и сказал:

– Я сбежал вчера из психиатрической больницы, чтобы посмотреть игру «Зенита» со «Спартаком», там нам не дают смотреть футбол, чтобы мы не слишком волновались, а я болельщик с пяти лет и не могу без футбола, вот раз в год и сбегаю. А на следующий день за мной приезжают, заворачивают в смирительную рубашку, бьют дубинками по жопе и увозят обратно в больницу. А вчера я не доехал до дома, где живет мой отец и есть телевизор, подрался с одним негром, который проверял в автобусе билеты. Ты видел когда-нибудь в петербургском транспорте негров-контролеров?

– Нет, – ответил я.

– Вот и я никогда не видел, поэтому вчера не поверил своим глазам и набил ему морду, ну, нас в ментовку и забрали, проверили этого негра, и он оказался черным Остапом Бендером. Мне пожали руку за бдительность и отпустили, а негра оставили там для разборок. И только я вышел из отделения, дошел до остановки автобуса, смотрю, а там стоит негр в милицейской форме, но это еще более оскорбительно для моих глаз. Ты видел когда-нибудь в Петербурге негров-милиционеров?

– Нет, – ответил я.

Мужчина заулыбался и сказал:

– И я никогда не видел, поэтому опять не поверил своим глазам и набил ему морду. Потом нас забрали в ментовку, где и выяснилось, что негр – не простой мент, а полковник и начальник соседнего отделения, ну, меня забрали в отделение этого негра и всю ночь били дубинками по жопе, но к этому я привык в психбольнице, где специалисты покруче ментовских, за двадцать лет тренировок на жопе вырос щит из шрамов и мозолей, поэтому в ментовке я лежал под градом ударов и улыбался. А утром пришел тот негр и, увидев мою презрительную улыбку, сказал: «Да он почти как Спартак: его распинают, а он улыбается». С его слов я понял, что «Спартак» вчера проиграл «Зениту», и спросил: «Сэр, а как вчера сыграл „Зенит“?» Негр-полковник взглянул в мои глаза и строго спросил: «Ты что, сумасшедший, что ли?» – «Да, – честно ответил я, – но ведь в этом нет ничего противозаконного». Негр-полковник согласился с моими доводами и отпустил меня.

Мужчина перестал улыбаться и громко на все маршрутное такси спросил:

– Мужики, а как же вчера сыграл «Зенит»?

В машине кроме нас ехало еще семь женщин, мужчиной с виду был только водитель. Он тряхнул своей кудрявой головой и ответил:

– К сожалению, мы вчера проиграли 1:2.

Мой сосед обхватил свою голову и рыдающим голосом сказал:

– О, Господи, беда пришла в наш город, «Зенитушко» просрал, и ночь опустилась на мою душу.

Водитель тряхнул своей кудрявой головой и сказал:

– Вы ошиблись, товарищ, это «Спартакушко» просрал, и в знак траура я надел черную одежду.

Мужчина, сидевший рядом со мной, перестал сжимать свою голову, распрямился и недоверчиво спросил:

– А ты что, за «Спартак» болеешь, что ли? В Петербурге я с такими еще не встречался.

Маршрутка повернула направо, и водитель ответил:

– Нас, спартачей, около шести человек, и мы вчера весь вечер с горя пили по-черному.

Мой сосед счастливо заулыбался, вскинул руки к потолку и заорал изо всех сил:

– «Зенит» – чемпион! «Зенит» – чемпион!

Водитель резко затормозил, подъехал к тротуару и приказал:

– Забирай свои деньги, крикун, и вылезай на хрен, с тобой я дальше не поеду.

Счастливо улыбающийся мужчина перелез через меня, забрал деньги, вышел из машины, показал водителю оттопыренный средний палец и проорал:

– «Зенит» – чемпион!

Водитель резко газанул, влился в поток машин и после этого убежденно проговорил:

– Сразу видно, что этот придурок из дурдома. Ну разве будет нормальный человек болеть за «Зенит»? Нет, нормальные болеют за «Спартак».

Через пять минут мы подъехали к метро «Гражданский проспект», я вылез из маршрутки и пошел к маминому дому. На самом деле я тоже болею за «Зенит», но иногда мне хочется подурачится, и я дурачусь, как сейчас в маршрутке, с мужчиной, сбежавшим из сумасшедшего дома только для того, чтобы «поболеть» за любимый «Зенит». Я бы на его месте не побежал, потому что испугался бы ударов резиновой дубинки по заднице, хотя я собираюсь грабить банк, а там, если поймают, то будут бить намного серьезнее, и не один год.

В эту минуту шедшая мне навстречу некрасивая женщина вдруг радостно улыбнулась, преградила мне путь, схватила за рукав пиджака и сказала:

– Здравствуй, Игорек.

Не узнавая ее, я спросил:

– Здрасьте, а вы кто?

Женщина заулыбалась шире, обнажив редкие некрасивые зубы, и ответила:

– Игорек, перестань придуриваться, я же Ирка Бубнякова, помнишь, как здорово мы повеселились в пятницу?

Я взглянул на нее повнимательнее и узнал. Ну ни фига себе пельмешка! Каким же пьяным я был в пятницу, если трахался с ней прямо в автобусе, и она казалась мне красоткой. Да, Игорек, тебе пора завязывать с алкоголем.

Я улыбнулся, показав свои такие же некрасивые крупные зубы, и сказал:

– Привет, Ирина, конечно же, я тебя узнал, и в пятницу мы здорово повеселились, но до конца я не помню, потому что вырубился из памяти после общения с твоим мужем, у него сильная рука, ухо у меня и сейчас еще побаливает.

Женщина взяла меня под руку – мы медленно пошли в сторону Муринского ручья – и сказала:

– А мой синяк под глазом почти прошел, я намазала его спортивной мазью, а после удара Борьки я тоже вырубилась и ничего не помню, очнулась уже дома в ванной, мой муженек посадил меня туда прямо в одежде и включил холодную воду, представляешь, я мгновенно очухалась. Игорек, пойдем ко мне, муж на работе, и мы можем неплохо оторваться, купим коньяк и оторвемся по-настоящему, как в пятницу.

Я вздрогнул при упоминании о пятнице и сказал:

– Извини, Ирина, но я сейчас спешу к маме, она меня уже ждет, а к тебе я зайду в следующий раз.

Ирина неожиданно больно ткнула меня пальцем в район печени и спросила:

– Я что же, уже тебе разонравилась, что ли?

– Да нет, – промямлил я, – ты мне нравишься, но сейчас у меня деловое свидание.

Женщина опять больно ткнула меня пальцем в район печени и сказала:

– Но ты только что сказал, что идешь к маме.

Я кивнул и подтвердил:

– Все правильно, я иду к маме на деловое свидание.

Ирина успокоено спросила:

– А у вас общий бизнес, что ли?

– Да, мы начнем дело через две недели, а сегодня необходимо уточнить детали, мама уже меня ждет. А потом мне срочно нужно идти к жене Александре – у нас семейное торжество.

«Отмазку» я придумал удачно, Ирина почмокала губами и вздохнула:

– Очень печально, Игорек, что ты не можешь сегодня меня поласкать, потому что я увидела тебя и сразу же захотела сорвать с тебя брюки и поиметь прямо на асфальте, о, я очень темпераментная женщина, а вот, кстати, и мой дом. Я живу на первом этаже в квартире номер один. Кстати, у меня очень тугой замок у входной двери, и я промучаюсь полчаса, пока его открою. Игорь, ты же сильный мужчина, помоги мне открыть дверь и иди к своей маме.

Отказать в такой просьбе я, конечно же, не мог, поэтому мы вошли в парадный подъезд и поднялись на первый этаж. Улыбающаяся Ирина выпустила мою руку, вытащила ключи, отдала их мне и сказала:

– Ах, Игорек, я не могу забыть пятницу, она была такой романтичной и запоминающейся, что просто преступно ее не повторить.

Я снова содрогнулся при упоминании о пятнице, молча взял ключи и начал открывать квартиру. Замок открылся почти без усилий с моей стороны, я удивленно посмотрел на Ирину и хотел спросить, зачем она меня дурачит, но не успел, потому что женщина вдруг легко распахнула дверь и резко втолкнула меня в квартиру. От неожиданности я потерял равновесие, запнулся о порог и упал спиной на пол прихожей. Ирина влетела вслед за мной, захлопнула дверь, щелкнула замком и набросилась на меня, как голодная львица на поверженного ягненка. За несколько мгновений она сорвала с меня ботинки, брюки и трусы, встала передо мной на колени, ухватилась двумя руками за мой «божественный молоток» и начала активно его массировать губами. Если бы не падение на пол, которое меня немного ошарашило, я бы этого ей не позволил, но все произошло так быстро, что отступать было поздновато, потому что член мой уже встал на полную мощь. Ирина выпустила его изо рта и восхищенно призналась:

– Не пойму, Игорек, и как это я жила раньше без этого безобразного пня, он же лучший из пней.

Ирина снова занялась моим славным членом, а я собрался ей возразить, что он вовсе не похож на пень, тем более – безобразный, но не успел, потому что щелкнул замок, открылась входная дверь, и в квартиру вошел Борис, муж Ирины – крупный мужчина с могучими руками. Увидев его, я кивнул и сказал:

– Здравствуйте.

Ирина оторвалась от моего члена, на коленях повернулась к мужу, ахнула и выдавила писклявым голоском:

– Боренька, но ты же сейчас едешь в Пушкин на совещание...

Борис вошел в квартиру, закрыл за собой дверь и прорычал:

– Совещание перенесли на завтра, а вы, уроды хреновы, за извращения в моем доме будете платить по полному счету.

И Борис ударил Ирину в здоровый глаз так сильно, что она вылетела в комнату, откуда закричала что-то неразборчивое. Затем он шагнул ко мне, помышляя, наверное, ударить в здоровое ухо, но в этот раз я успел вскочить на ноги, причем мой возбужденный член как назло не хотел опадать. Борис взглянул на него, глаза его увеличились вдвое, он внимательно, не меньше минуты его разглядывал, затем кулаки его разжались, и он произнес почти спокойным голосом:

– Ни хера себе, кувалда, да им можно костыли в шпалы забивать! Слушай, мужик, а ты им деньги зарабатывать не хочешь?

Сообразив, что в ухо, скорее всего, уже не получу, я ответил:

– Лишние деньги никому не помешают, но что для этого надо делать?

Борис прошел мимо меня в кухню и откликнулся оттуда:

– Оденься, урод, и проходи на кухню, там и поговорим.

Я быстро оделся, с трудом затолкав в трусы не желающий падать «божественный молоток», и прошел на кухню. Борис сидел за столом и пил воду из горлышка двухлитрового графина. Допив до дна, он поставил пустой графин на стол и пояснил:

– Когда я нервничаю, тогда всегда пью много воды, в отличие от жены, она пьет коньяк, а что пьешь ты?

Я сел на табурет и ответил:

– Хорошо бы чая с молоком.

Борис громко крикнул:

– Ирка, сделай своему Квазимодо чаю с молоком!

Через минуту на кухню вошла тихонько плачущая Ирина со свежим синяком под правым глазом и начала готовить чай. А Борис сказал:

– Так вот, урод, у меня к тебе деловое предложение. Ты – мой должник, потому что трахал мою жену прямо на моих глазах два раза, но ее я не виню, потому что против такого хрена ни одна баба не устоит, а тебя бы стоило еще пару раз по уху врезать, но я тебя прощаю, потому как дело выше эмоций.

Ирина поставила передо мной бокал чая с молоком и, хлюпая носом, вышла из кухни, а Борис продолжил:

– Короче, дело такое: я нахожу женщин, которые очень хорошо заплатят за твою кувалду, а ты их дрючишь; тебе буду платить десять процентов, и поверь мне, урод, это неплохие бабки. Ты кем работаешь?

Я отпил из бокала чай и ответил:

– Токарем на заводе.

– И сколько же сейчас получают токаря на заводе?

– Шесть тысяч.

Борис заулыбался и сказал:

– А у меня, уррод, ты будешь получать вдвое больше только за то, что отдрючишь как следует двух женщин за неделю. Ты можешь даже не работать на своем сраном заводе, впрочем, это уже твое дело, если ты не можешь без завода, то оставайся там, потому что моя работа только в выходные дни, а за свое здоровье можешь не беспокоиться, потому что больных женщин я не подпущу к моему источнику доходов, врубился?

– Врубился, – ответил я и подумал, что таких предложений я еще не получал, двенадцать тысяч за восемь оттраханных мной женщин в течение месяца – очень даже неплохие деньги. И дети мои получат втрое больше, значит, смогут жить почти по-человечески, на уровне безработных в Америке. Хотя Полина этого не поймет, мама тоже, впрочем, мама, может быть, и поймет, но ведь мы с ней грабим банк через две недели. Значит, этого ублюдка можно послать в жопу. Я допил чай и сказал:

– Мне нужно обдумать такое необычное для меня предложение.

Борис громко рыгнул и предупредил:

– Но только думай не больше двух недель.

– Хорошо, – согласился я, встал и направился в прихожую. Борис открыл мне дверь и, выпуская меня, предупредил:

– Знаешь, уррод, если ты еще хотя бы один раз дотронешься до моей Ирки, пристрелю обоих, и меня оправдают, понял?

– Понял, шеф, это не входит в мои планы, – ответил я, улыбаясь, и вышел из квартиры.

На улице ярко светило солнце, людей было мало, потому что утром в понедельник, кто не работает – тот спит, вдоль Гражданского проспекта дул довольно прохладный ветер, свитер под пиджаком не помешал бы, но его там не было. Я поднял воротник пиджака и торопливо пошел к маминому дому. Хорошо, что она жила недалеко от Иркиного дома. Через пять минут я нажал кнопку ее дверного звонка и почти сразу же услышал из-за дверей:

– Кто там?

– Мам, это я, Игорь, – громко и четко ответил я, словно мама плохо слышала, хотя слух у нее был такой, что я мог бы запросто ответить шепотом и она бы разобрала. Щелкнул дверной замок, дверь распахнулась, и улыбающаяся мама приказала:

– Залетай быстренько, у меня открыты все окна, и сквозняк может навести в квартире беспорядок, а беспорядок в квартире ведет к беспорядку в мозгах.

Я торопливо заскочил в квартиру, мама закрыла дверь, чмокнула меня в щеку и, улыбаясь, сказала:

– Мойте, скорее руки, Игорь Константинович, и проходите на кухню, я хочу вас угостить блинами с красной икрой и настоящим индийским чаем, его мне прислал из Индии мой бывший приятель Потехин. Ну ты его должен помнить: два года назад вы играли с ним у меня в шахматы, пили мой фирменный кофе и что-то рассказывали друг другу об Алехине.

Я ответно поцеловал маму в щеку, зашел в ванную, тщательно вымыл руки (в детстве за плохо вымытые руки я всегда получал от мамы сильный подзатыльник) и прошел в кухню.

Судя по всему, у мамы было отличное настроение, она улыбалась, что-то напевала себе под нос и жарила блины. На столе уже красовалась в большой тарелке стопка вкусно пахнущих готовых блинов, рядом стояла большая, примерно двухлитровая ваза с красной икрой, у края стола парила большая чашка с крепким чаем. Я сел перед этой чашкой, вдохнул аромат, отпил пару маленьких глоточков и сообщил:

– О, какой великолепный чай, он пахнет, как весенний цветущий сад, а на вкус он похож на поцелуй красивой здоровой девушки. Я пью его, а мне кажется, что я целую красивую юную девушку в весеннем саду. Мам, если ты не отсыплешь мне хотя бы одну грамульку этого индийского чуда, я не доживу до пенсии.

Улыбающаяся мама перестала напевать себе под нос и сказала:

– Игорь Константинович, в вас погибает поэт, а этот чудо-чай я отдам тебе полностью, потому что он мне не особо понравился, я же любительница кофе, как и Полина.

Я немного посомневался и спросил:

– Мам, а почему «Константинович», ведь на самом деле я – Дмитриевич?

Мама покраснела, минуты две молча дожаривала блин, потом ловко бросила его на тарелку с остальными блинами, села на табурет напротив меня, налила себе в маленькую чашечку кофе и сказала:

– До чего же длинный у Полины язык, ведь разболтала все для чего-то, зараза старая.

Я не согласился:

– И вовсе она не старая, мам, она моложе меня по всем своим показателям.

Мама внимательно на меня посмотрела, потом усмехнулась и сделала довольно правильный вывод:

– Тю, малыш, да ты, кажется, влюбился в Полинку. Смотри не зайди слишком далеко, потом об этом пожалеешь, но будет поздно, она не простая женщина, хотя двенадцать дней можешь еще ее любить, а потом возьмем банк, и тебе будет не до нее, потому что мы все уедем жить за границу.

Я удивился и спросил:

– Кто это – мы все?

Мама уточнила:

– Я, ты, обе твоих Александры и пятеро твоих детей. Мы уедем во Францию или в Италию и поживем, как люди, будем любоваться превосходными произведениями итальянских или французских художников, скульпторов, архитекторов, не будем работать физически, потому что для образованного человека ежедневный тяжелый физический труд – это полный абсурд, твои дети будут учиться у нормальных педагогов, в России пока еще не вырастили нормальных, потому что у нас было слишком много сумасшедших лет, они, в общем-то, еще продолжаются, и я от них устала. Мы купим собственный большой дом и будем жить одной большой и дружной семьей, твоих Александр я уже познакомила друг с другом, сперва они не очень были этому рады, но я угостила их специально приготовленным для этого случая кофе с особыми травками, и они быстро нашли общий язык и даже обнялись, зря мы не сделали этого раньше, обе порядочные и симпатичные женщины, попробуй, кстати, блин с икрой – это очень вкусно, блины, вроде бы, остыли.

«Мои Александры встретились, а меня это почему-то не волнует», – удивился я.

Мама в это время вытащила один блин снизу, намазала его густо икрой, потом свернула трубочкой и протянула мне. Я взял, откусил почти треть, прожевал, проглотил и сказал:

– Очень вкусно, мам, я бы присудил тебе Нобелевскую премию как лучшему повару Петербурга.

Мама снова заулыбалась:

– А ты льстец, Игорь, но все равно приятно, кстати, а почему ты не на работе, я ждала тебя во второй половине дня.

Я торопливо доел вкуснейший блин и ответил:

– Я взял внеплановый отпуск по семейным обстоятельствам.

Улыбающаяся мама отпила немного кофе и погрозила мне пальцем:

– Полинка тебя и вправду околдовала, впрочем, я ее отлично понимаю: два года жила без мужчин, при ее темпераменте это наверняка очень непросто. Непонятно одно: почему она выбрала именно тебя, ведь с твоей внешностью, как говорит твоя жена Александра, можно играть в мультфильмах крокодила Гену... на правду нельзя обижаться, сын.

Я пожал плечами:

– А я и не обижаюсь. Полина действительно выдающаяся женщина, греческая богиня, а я всего лишь скромный средний мужчина из толпы, со скромными способностями. И ты права, я, кажется, влюбился по-настоящему, и такие острые ощущения у меня впервые. С Александрами все по-другому, я их тоже люблю и уважаю, но в сто раз слабее, точнее будет сказать, в тысячу раз, мам. Полина – это женщина-мечта, о которой грезишь, но она, как правило, не приходит, а ко мне пришла, и я до конца еще не верю в это чудо.

– Это пройдет, – сказала мама. – И вообще запомни, сын: для женщины даже самый хороший любовник – это всего лишь конь, которого в любой момент можно сменить.

В эту минуту в кухню вошел молодой мужчина лет двадцати пяти в спортивном костюме, поздоровался со мной и обратился к маме:

– Мария Ивановна, два сейфа я открыл, а третий, марки СТ-78, не сумел, вы не могли бы показать еще один раз правильную последовательность его вскрытия.

Мама улыбнулась, и они с молодым человеком ушли из кухни, а я намазал еще один блин, свернул в трубочку и только успел доесть, как вернулась раскрасневшаяся мама, села на табурет, допила кофе и сообщила:

– Знаешь, я открыла курсы по скоростному вскрытию сейфов, на мое объявление откликнулось пять человек, и уже две недели я им преподаю.

Я удивился:

– Мам, а откуда у тебя-то эти знания?

Мама налила себе еще чашечку кофе и махнула рукой:

– Мой бывший муж Клюквин научил меня этому, ему было скучно, и он развлекался таким образом. Я поначалу очень сильно этому сопротивлялась, но он чрезвычайно настойчивый мужчина, и добился своего, а когда у меня созрел план ограбления его банка, я вначале очень веселилась: Клюквин своими руками вырастил грабителя своего банка, но мы возьмем так мало, по сравнению с общей суммой, что он, скорее всего, даже и не заметит пропажи. Сынок, скушай еще один блин.

Мама снова щедро намазала блин икрой, свернула его и подала мне. Я взял его и спросил:

– А свои объявления ты развешивала на заборах?

– На заборах не эффективно, я, конечно же, послала их в газету «Реклама-шанс». Игорь, я знаю, как будет звучать твой следующий вопрос, и поэтому сразу же отвечаю – текст, который я послала в газету звучит так: «В клубе любителей природы открыты курсы для начинающих „медвежатников“ по скоростному вскрытию „берлог“, цена договорная; начинающим „волчатникам“ и „лисятникам“ не звонить».

Мама часто угадывала мои мысли и желания, и сейчас она действительно угадала мой вопрос. Я начал есть блин и подумал, что близкие люди, как правило, очень часто угадывают мысли и желания друг друга. А ближе мамы у меня не было никого, с моими детьми у меня такой близости не получилось, наверное, потому что в их воспитании более значительную роль играли Александры, но это и нормально, мать и ребенок всегда ближе, чем отец и ребенок, есть, конечно же, исключения, но они встречаются нечасто. А чувство юмора у моей мамы очень даже неплохое, не хуже моего, она придумала прикольное объявление, если бы я такое придумал, то очень бы собой гордился. Я доел блин, допил чай и рассказал маме то, что не собирался рассказывать:

– Знаешь, мам, а мне сегодня один человек предложил работу за двенадцать тысяч в месяц, причем работать надо только по субботам и воскресеньям.

Мама налила в мою чашку еще чая и сказала:

– Ну что же, двенадцать тысяч – это неплохие деньги, я, к примеру, за две недели моего преподавания получила с пяти учеников по две с половиной тысячи. А что ты должен делать за те деньги?

Я покраснел и ответил:

– Удовлетворять по одной женщине за каждый выходной.

Мама удивилась и спросила:

– А что, сын, тебе мало двух Александр и Полины?

– Если честно, – ответил я, – то мне достаточно одной Полины, Александры уже лишние. Я знаю, о чем ты сейчас меня спросишь, поэтому отвечаю заранее – я не согласился, потому что для меня такое предложение кажется оскорбительным.

Мама погрозила мне пальцем:

– А ты, как всегда, не угадал, о чем я хотела спросить, это я угадываю твои желания и твои вопросы, а у тебя этого не вышло ни разу, но так и должно быть, потому что мужчины более грубые создания, чем женщины. Разгадать женщину не дано даже мужчинам-писателям и мужчинам-психологам, они нагло врут и фантазируют, размышляя о женщинах, разгадать женщину не может даже она сама, потому что непредсказуема, как петербургская погода... На самом же деле я хотела сказать, что твоему отцу Спирину тоже было мало секса, и поэтому он жил вначале с одной, потом с двумя, потом с тремя, и в итоге его нормой оказалось пять женщин, он был очень сильным мужчиной во всех планах.

– А почему был, он что, уже умер, что ли? – спросил я.

Мама пожала плечами и ответила:

– Да нет, не умер, но сейчас о его похождениях я не знаю, а сорок лет назад он был выдающимся мужиком; рядом с вечно плачущим Константином Арбатовым, которого я все равно любила до самой его смерти, он казался Ильей Муромцем, а Спирина я никогда не любила, он взял меня силой и не отпускал от себя, пока я не забеременела. А потом отпустил к Костику, а тот, страстно меня любивший, узнав, что я беременна не от него, запил по-черному и умер, дурачок, а у нас могла бы получится прекрасная семья, ему нужно было только полюбить тебя, как я, и все бы упростилось в наших отношениях, но он оказался слабым, как и большинство мужиков.

Мама родилась в 1942 году в Ленинграде во время войны, город уже был окружен немцами, и выжить было чрезвычайно трудно даже взрослым, но мама выжила, потому что ее отец (мой дед) Иван Трофимович Зверев служил судьей в военном трибунале, у него было капитанское звание и хороший паек по сравнению с обычными ленинградцами, который и позволил его жене – моей бабушке Ирине – и маме выжить в то страшное время. Дед, кстати, подписал более двух тысяч смертных приговоров и в основном – советским бойцам, уличенным в трусости. С его подачи более двух тысяч человек расстреляли, а деда за этот подвиг наградили орденом Красной Звезды, которым он очень гордился. Впрочем, во время войн людей всегда награждали именно за массовые убийства: чем больше убил, тем выше награда. И когда я вижу ветерана войны, увешанного орденами и медалями, я пугаюсь и обхожу его осторожно стороной. Своего деда я тоже боялся, но избежать встречи с ним не всегда получалось, потому что он приезжал в нашу с мамой однокомнатную квартиру каждое воскресенье и учил маму правильной жизни. Бабушка Ирина к нам не приезжала, она обиделась на маму за смерть Константина, которого очень любила, а меня считала и называла ошибкой природы. Дед тоже так считал, поэтому меня, как правило, не замечал. Дед и бабушка умерли в восемьдесят втором году в один день, выпили девятого мая за победу бутылку коньяка и умерли. Доктора сказали, что они скончались от передозировки алкоголя. Мне было девять лет, и их похороны были первыми в моей жизни. Мама очень сильно переживала и плакала, когда их гробы закапывали в одной могиле, а я не плакал, все происходящее казалось мне чем-то нереальным и фантастическим, я еще верил в собственное бессмертие, в девятилетнем возрасте в это многие верят. В том же году мы переехали в их двухкомнатную квартиру, где мама живет и сейчас, славная добрая мама, угадывающая мои мысли и желания. Вместе с мамой в этой квартире я прожил до двадцати шести лет, пока не встретился с Александрой и не переехал к ней. И никогда мы не были богатыми, как и все наши родственники, друзья и знакомые, все мы жили от получки до получки на маленькие деньги, какие платило заботливое государство за довольно тяжелый труд; от голода мы, конечно, не умирали, но и не шиковали. А о богатых людях мы только слышали или видели их по телевизору.

Конечно же, очень даже неплохо иметь много денег – не работать и путешествовать по миру в поисках приключений и новых ощущений вместе с детьми и любимыми женщинами. И мамина идея о собственном доме во Франции или в Италии тоже хороша. И через двенадцать дней все это может оказаться реальным, если мама не ошиблась в расчетах, а мама никогда не ошибалась, даже когда рожала на свет меня, не обращая внимания на советы деда и бабушки, которые всегда считали меня уродливой ошибкой природы. Но уродами, в моральном смысле, конечно, были они – красивые внешне моральные уроды.

Дай бог нам удачи через двенадцать дней!

Мама дотронулась до моей руки и сказала:

– Дай бог нам удачи через двенадцать дней, сын. А сейчас, Игорек, тебе пора уходить, у меня начинается роман с моим учеником Ильей, – мама вдруг покраснела (никогда раньше такого не видел) и договорила: – Ему двадцать восемь, а тебя я представила как моего младшего брата. Илья уверен, что я старше тебя на пять лет, понял?

Я улыбнулся и ответил:

– Понял, мам, ты и Полина на удивление хорошо сохранились, вы случайно не ведьмы?

Мама лукаво улыбнулась мне в ответ:

– Ты почти угадал, сын, наш кофе – удивительный напиток, в состав которого входят редкие травы, и именно он дарует нам с Полинкой энергию молодости, а теперь уходи, твое время закончилось.

Мама сказала это таким властным тоном, что я мгновенно вскочил с табурета, прошел в прихожую, надел ботинки и услышал громкий мамин шепот:

– Знаешь, сын, Илья очень похож на Костика, мою первую и самую сильную любовь, а Полинка меня просто удивляет: ну что она нашла в сорокалетнем крокодиле Гене, прошу не обижайся, ведь при ее внешности могла бы выбрать себе двадцатилетнего красавца, любой бы согласился.

Я вышел на лестничную площадку и подумал, что мама как всегда права. Действительно, что Полина нашла во мне?

Двенадцать дней с Полиной пролетели, как один миг. Мы любили друг друга на пределе возможностей, словно нам обоим было по двадцать лет. Господи, мы были неразделимыми частями одного целого и улетали в удивительный мир, где останавливается время и исчезают мысли. Мы планировали прогулки по городу, походы в Эрмитаж, Павловск, Русский музей, театры, но никуда не ходили, кроме продуктового магазина, который располагался в соседнем доме, потому что любили друг друга и не могли насытиться. За двенадцать дней я успел кончить около сотни раз и не чувствовал себя опустошенным, Полина тоже выглядела свежей, довольной и помолодевшей, я не дал бы ей уже больше тридцати пяти. Господи, я никогда не чувствовал себя таким сильным и красивым, и все это благодаря Полине, которая и словами, и своим поведением доказывала великую истину о том, что нет на свете некрасивых людей, есть некрасивые мнения о них – и все. И, несомненно, Полина права, потому что она меня любит так же сильно, как я ее, а когда любишь человека, он кажется красивым, уродов любят только извращенцы, а о Полине этого не скажешь. Господи, спасибо тебе за то, что ты подарил мне две недели истинного счастья. С другими женщинами у меня не было таких ощущений, другие давали мне понять, что я ничтожество, до которого они снизошли; а я принимал это снисхождение за любовь, потому что не знал истины. Полина же увидела во мне равного себе, для этого нужно смотреть на человека внутренним духовным взором, чего не умели или не хотели мои Александры. Мама тоже относилась ко мне с излишней строгостью, но для мамы это простительно, потому что она – мама, а вот к Александрам я возвращаться пока не хочу. После двух недель с Полиной, рядом с которой я был богом-кузнецом Гермесом, я не могу снова упасть до уровня крокодила Гены или Демьяна Бедного. Я прекрасно понимаю, что Александры видели меня именно таким, но это уже их заботы, потому что впервые в жизни я принял самостоятельное решение, а оно сводится к тому, что я хочу остаться с Полиной навсегда. А Полине этого я еще не говорил.

...Я перевернулся на живот, поцеловал лежавшую рядом обнаженную Полину в грудь и сказал:

– Милая моя девочка, я вдруг отчетливо понял, что люблю тебя так сильно, как никого никогда не любил, и поэтому я очень-очень хочу продолжения наших отношений.

Полина перестала улыбаться, внимательно на меня смотрела с минуту и предложила:

– Давай-ка, Игорек, одеваться, скоро приедет твоя мама, и вы пойдете вниз, банк уже закрылся три часа назад.

Полина спорхнула с кровати и начала быстро одеваться, продолжая говорить:

– К сожалению, всему приходит конец, Игорек, спасибо тебе за две райских недели, у меня таких никогда не было, все мои бывшие мужчины были серыми лошадками рядом с тобой, но время праздников прошло, и вечером снова наступят будни, вы с мамой, дай бог, удачно сделаете свое намеченное дело, а ко мне после этого вернется муж, о нем я тебе не хотела рассказывать, чтобы не портить наш праздник.

Известие о муже слегка меня ошеломило. Я встал с кровати, начал одеваться и промямлил:

– А я и не знал даже, что у тебя есть муж, но ведь он не может быть помехой нашим отношениям, если ты действительно меня любишь. У меня тоже есть жена Александра и любовница Александра, но они нашим отношениям не помешают, потому что я выбрал тебя.

Уже одетая в красное платье до колен, Полина заметила:

– Игорек, ты очень наивен: мой муж крайне опасный человек, и он может запросто тебя пристрелить, если узнает, что в его отсутствие я ему изменяла с тобой, хотя со мной он не спит уже два года, потому что считает меня ужасно старой. О его любовницах я ничего не знаю, возможно, они у него и есть, а может быть, и нет, а у тебя, милый, пятеро детей, которых надо растить и воспитывать, и две близких женщины, и я не хочу мешать их счастливой жизни.

Я застегнул рубашку, натянул на себя брюки и сказал:

– Сегодня у нас будет много денег, а это означает, что мои дети не будут ни в чем нуждаться. А моим Александрам придется искать других мужчин, на самом деле это нехорошо, что у двух симпатичных и умных женщин один мужчина на двоих. Пришло время перемен, и они будут искать своих мужчин, каждая своего, потому что я не их мужчина, я понял это только после встречи с тобой. Я – твой мужчина, и хочу быть рядом с тобой и в горе, и в радости.

Полина захлопала в ладоши, словно я сказал что-то очень выдающееся:

– Ах, Игорек, ты действительно наивен на тысячу процентов, сейчас ты опьянен страстью, но пройдет совсем немного времени и ты остынешь, и взглянешь на меня совсем другими глазами, увидишь уставшую шестидесятилетнюю женщину и сбежишь от меня, давай лучше оставим все так, как было, тем более что судьба подарила нам две недели счастья! У большинства людей и этого никогда не было.

В прихожей зазвонил звонок, Полина пошла открывать дверь, и через минуту в квартире раздался мамин голос. Я вышел в прихожую, поцеловал маму в щеку, а она удивленно на меня посмотрела и сказала:

– Сын, ты поразительно изменился, мы не виделись с тобой двенадцать дней, и за это время ты помолодел лет на десять и похорошел, тебя можно назвать даже в меру симпатичным. Полинка, бестия страстная, очень благотворно на тебя влияет.

Полина покраснела и предложила:

– Друзья мои, пойдемте пить кофе. Мария, я сделаю твой любимый.

Мы с мамой прошли в комнату, сели за стол, и через минуту появилась улыбающаяся Полина с подносом в руках, на котором стоял большой дымящийся кофейник и три маленьких фарфоровых чашки. Я не знаю, как Полине удалось приготовить кофе за тридцать секунд, но ей иногда удаются удивительные вещи. Может быть, и правда, что она немного колдунья, как и моя мама. Хозяйка поставила перед нами чашечки, налила в них ароматного кофе, мама взяла свою, сделала маленький глоточек, прикрыла глаза, почмокала губами, улыбнулась, открыла глаза и заявила:

– Полинка, бестия, ты как всегда попала в десятку, у меня такой кофе получается только с тридцатой попытки, что ты туда добавляешь?

– Шесть сибирских трав и одну с Лысой горы, – ответила Полина, – я не отклоняюсь от рецептов нашей учительницы.

– Я тоже не отклоняюсь, – сообщила мама, – но у меня все равно с первой попытки так не получается, то рука дрогнет и я всыплю травки больше, чем нужно, то что-нибудь отвлечет и я передержу на огне кофейник.

Полина заулыбалась:

– Марийка, ты с малолетства была непоседой, которой очень трудно сконцентрироваться на одной вещи, такой ты и осталась. И наша наставница называла тебя стрекозой, помнишь?

Мама тоже улыбнулась и ответила:

– Конечно, помню, а тебя она называла трещоткой, помнишь?

Полина покраснела, и, не переставая улыбаться, ответила:

– Конечно, помню, в то время я много болтала всякой чепухи по делу и без дела, и поэтому прозвище было очень точным, в иносказательном смысле, конечно. А помнишь, как ты нарушила по ошибке пропорции снадобий и вместо того чтобы взять на физкультуре двухметровую высоту, взлетела метров на пять и чуть не сломала ногу?

Я пил чудесный кофе маленькими глотками, смотрел на улыбающихся, болтающих женщин и думал о том, что через два часа нам с мамой предстоит открыть люк, спуститься вниз по веревочной лестнице (позавчера Полина показала мне и люк, и лестницу) и начать вскрывать сейф в банке Клюквина – а мама и Полина совершенно не волнуются. Я, к примеру, уже начал тихонько дрожать всем телом, и это не зависело от моих желаний. Вероятно, так мой организм реагирует на предстоящую опасность, а ограбление банке – это очень опасное мероприятие, в случае неудачи нас могут и пристрелить... Тьфу! О неудаче лучше не думать. Лучше думать о Полине. Не так давно она стояла передо мной на коленях, уткнувшись головой в кровать и выставив вверх свою шикарную попку, а я входил в ее пещерку на полную глубину и не мог кончить минут сорок, пока Полина не кончила сама (в эти мгновения ее пещерка начинает яростно сжиматься), и тогда я тоже кончил и перестал чувствовать себя человеком, в момент оргазма я становлюсь сгустком энергии, летящим среди звезд. У Полины, кстати, точно такие же ощущения, поэтому я и считаю, что мы с ней две половинки одного целого. Обе Александры ничего подобного не испытывали, что бы я с ними не выделывал, вернее, они со мной, потому что рядом с обеими Александрами я был плохим симфоническим оркестром, а они – дирижерами, не умеющими руководить этим оркестром. Хотя у младшей Шуры это получалось лучше, она очень старалась всегда, в отличие от старшей. Месяц назад я ничего этого еще не понимал, потому что не знал Полины, самой лучшей женщины на этой планете.

Мама допила свой кофе и обратилась ко мне:

– Сын, я принесла костюмы, в которых мы отправимся вниз, банда Клюквина будет одета точно в такие же, они – я имею в виду костюмы – могут нас выручить в случае непредвиденных обстоятельств, принеси из прихожей сумку.

Я сходил в прихожую, принес большую черную сумку, открыл ее и достал оттуда два пятнистых черно-серых костюма (в каких ходят офицеры войск спецназа), на дне сумки лежали мамины инструменты для вскрытия сейфов. Посерьезневшая мама сказала:

– Возьми один костюм и переоденься в прихожей.

Я взял один из костюмов, ушел в прихожую, переоделся в пятнистую форму, взглянул на себя в большое зеркало и улыбнулся. Ого, сейчас я похож на супермена из какого-нибудь боевика, не хватает только черного шлема с дырочками для глаз и носа, чтобы никто не мог разглядеть моего лица.

В прихожую вышли мама и Полина, увидев меня, обе тоже заулыбались, словно мы собирались на маскарад. Мама протянула мне черную шлем-маску и сказала:

– Сын, ты забыл взять из сумки еще одну очень важную деталь, она может тебя спасти от неприятностей, примерь и ее.

Я взял шлем-маску, натянул на голову и снова взглянул в зеркало. Передо мной стоял уже не я, а кто-то чужой и страшный. У куклуксклановцев белые шлем-маски, скрывающие лица, а у спецназовцев черные, и те и другие в этих масках убивают, что одинаково отвратительно. Я стал на мгновение неприятен сам себе, но это быстро прошло, потому что мама разработала гениальный план, и ей видней, что нам надевать.

Мама ушла из прихожей переодеваться, а Полина прижалась ко мне и сказала:

– Игорек, я боюсь за тебя и за Марию, и от страха мое тело трясется, словно у меня началась лихорадка. Чувствуешь?

Я снял маску, обнял Полину, поцеловал в мягкие красивые губы и ответил:

– Нет, сладенькая моя, ничего не чувствую, потому что сам трясусь от страха.

В прихожую вышла мама, переодетая в пятнистый комбинезон, но пока без маски, она весьма бесцеремонно оттолкнула меня от зеркала, вернее, от Полины, после чего посмотрелась в зеркало, поправила прическу, подмигнула сама себе, улыбнулась и сказала:

– Бандиты моего бывшего муженька Клюквина начнут ровно в час ночи, а это означает, что мы должны начать на час раньше их, то есть в двадцать четыре ноль-ноль, часа нам хватит, чтобы медленно спуститься с горы и поиметь все стадо, то есть все сейфы, впрочем, нам хватит и одного из них. Торопиться, как сорок лет назад, я не буду, время ошибок прошло, через полчаса начнем. Полинка, ты проверила люк?

Полина кивнула:

– Да, вчера ночью я его открывала, все работает, как и прежде, без шума и пыли.

Мама перестала улыбаться, ее лицо стало серьезным и злым (в детстве именно с таким выражением лица она стегала меня ремнем по попе за какие-нибудь просчеты), и властно, как офицер своим солдатам, приказала:

– Сейчас идем в кухню, Полина готовит нам еще порцию кофе, добавь в него что-нибудь успокаивающее, оружия брать не будем, людям с оружием судьба не помогает, и перестаньте обниматься, бесстыдники, нам предстоит серьезное дело, а вы обнимаетесь, вдруг это плохая примета! – И она как-то странно посмотрела на подругу.

Покрасневшая Полина выскользнула из моих объятий и ушла на кухню, а мама жестко сказала:

– Не расслабляйся, головастик, сейчас не время для нежностей, если ты расслабишься, то завалишь все дело, у каждого человека свой путь с победами и поражениями, мои поражения позади, сегодня я должна победить, а для победы необходима вера в правильности своих поступков. Я верю искренне, поэтому не сомневаюсь и не трясусь от страха. А у тебя, головастик, есть ли такая вера?

Я пожал плечами и ответил:

– Я верю в тебя, мам.

Мама кивнула:

– Ну что же, сейчас этого достаточно, теперь иди на кухню, я должна помолиться.

Я послушно ушел на кухню. Полина уже успела приготовить кофе и разлить его по чашкам, она встала у окна и грустно произнесла:

– Опять дождь пошел, Игорек. Все лето в этом году льют дожди, а в прошлом август был солнечным.

Я подошел сзади, прижался к Полине, положил ладони на ее довольно крупные груди и признался:

– Знаешь, милая, я прожил с тобой две недели, а мне кажется, что в этот отрезок времени уместилось двадцать лет.

На глазах Полины выступили слезы, она тяжело вздохнула и призналась:

– А мне кажется, что в эти две недели уместилась вся моя жизнь, потому что жизнь без счастья и не жизнь вовсе, а без тебя у меня счастья не было, деньги были, секс был, а счастья не было... Игоречек, а может, ты не пойдешь вниз, у меня плохое предчувствие, ведь такие дела добром не кончаются?

Полина так жалобно мне это сказала, что я тоже чуть было не заплакал сам, однако подвести маму я не мог, потому что для мамы сегодня наступит момент истины, когда она возьмет из сейфа бандитские деньги и отдаст их моим детям. Я поцеловал Полину в щеку и сказал:

– Мне кажется, что ты ошибаешься со своими предчувствиями. Если деньги не взять сегодня, то Клюквин и его бандиты используют их для своих грязных целей, впрочем, к нам попадет лишь малая часть всей суммы.

Услышав мамины шаги, я тотчас же отпустил Полину, быстро прошел к столу, сел на табурет и принялся пить кофе.

Мама вошла в кухню, села на пустой табурет, отпила немного кофе и сказала:

– Ну вот, опять дождь пошел, и в прошлом году тоже лило, начиная с августа, и даже Новый год встречали с дождем, но для Петербурга это нормально. Пятьдесят лет назад, когда мне было десять, а Полинке одиннадцать, мы катались по Невскому проспекту на велосипедах в середине января, одетые в летние платья, помнишь, Полина?

Полина не согласилась:

– И вовсе это было не в Петербурге, а в Одессе в середине апреля.

Мама погрозила Полине пальцем:

– Полинка, у тебя явная потеря памяти, в твоем возрасте это бывает, но я младше тебя и прекрасно помню, что это было в Петербурге в середине января. Накануне целый день шел дождь, и весь снег сошел, а в тот день ярко светило солнце и температура днем поднялась до плюс десяти, мы с тобой обрадовались приходу весны, сняли теплые куртки и начали кататься по Невскому в одних платьях, а на следующий день обе заболели ангиной, неужели ты этого не помнишь?

Теперь Полина погрозила маме пальцем:

– Мария, ты как всегда все путаешь, но я к этому уже привыкла за пятьдесят лет нашей дружбы, не зря наша учительница называла тебя иногда «путник в тумане»: точные науки тебе всегда давались с огромным трудом.

Мама глотнула немного кофе и удивилась:

– А зачем мне, искусствоведу, окончившему Академию художеств на «отлично», точные науки? Я сильна в своей области и горжусь этим так же, как ты своими точными науками.

Я пил свой кофе маленькими глотками, слушал диалог женщин и успокаивался. Полина, очевидно, исполнила мамин наказ и всыпала в кофе что-то успокаивающее: тело мое перестало противно дрожать, и страх прошел. Из радио объявили, что в Петербурге двадцать четыре часа ровно. Мама встала, перекрестилась и сказала:

– Ну-с, с божьей помощью начнем потихоньку. Сын, надевай скорее свою шапочку.

Я послушно натянул на голову маску-шлем, поднял с пола большую кожаную сумку с мамиными инструментами и двинулся за женщинами к ванной комнате. Первой туда вошла Полина, она приблизилась к маленькому зеркалу на стене, повернула его на девяносто градусов вправо, и тут ж в полу бесшумно поднялась крышка люка. Полина вытащила из-под ванны веревочную лестницу, зацепила ее крючками за ножки ванны и сбросила вниз. В банковском туалете было темно. Мама натянула на голову свою шлем-маску, указала пальцем на лестницу и шепотом произнесла:

– Сын, ты идешь первым.

Я просунул голову в ручки сумки, перебросил ее на спину, встал ногой на первую перекладину, глубоко вдохнул, словно собирался нырнуть под воду, и через несколько секунд уже стоял на кафельном полу нижнего туалета.

В банке было тихо. Лестница задергалась, и скоро рядом со мной опустилась мама; она приоткрыла дверь, послушала с минуту тишину и прошептала:

– Иди вперед, осмотрись на месте, потом вернись и доложи обстановку.

Я вошел в темный коридор и осторожно двинулся по нему, пока не попал в какое-то гораздо более обширное помещение. Минуты три я напряженно слушал и всматривался. Не обнаружив ничего подозрительного, вернулся к маме и шепотом доложил:

– Мам, в банке тихо и темно, как у негра в жопе, и там нет ни одного окна на улицу, я передвигался ощупью.

Мама легонько хлопнула меня по плечу и прошептала:

– Тогда веди, Сусанин, наша удача в наших руках.

Я снова вышел в темный коридор. Нащупал стену. И пошел вдоль нее. Мама шла сзади, держась за мою куртку. Перед входом в большое помещение мы остановились и прислушались. Минуты две было тихо. А потом вдруг в дальнем конце зала громко запел Володя Высоцкий мою любимую песню «Идет охота на волков». От неожиданности я присел, а мама сзади прошептала:

– Это охранники в соседней комнате веселятся. По моим данным, девочки должны уже их напоить до потери пульса, а музыка нам не помешает, наоборот, она нам поможет, не бойся, головастик, дверь здесь бронированная и без смотровых глазков, кстати, а чего это мы премся в темноте?

Мама включила маленький фонарик и осветила стоявший в метре от нас сейф, высотой чуть меньше моего роста. Мама подошла к нему, посмотрела на его номер и прошептала:

– Не тот.

Она подошла к следующему сейфу, осветила его и снова буркнула:

– Не тот.

Наш сейф оказался двенадцатым, мама осветила его, потом махнула мне рукой и прошептала:

– Головастик, тащи быстро инструменты, уже пятнадцать минут первого, через сорок пять минут бойцы Клюквина войдут в банк, значит, в моем распоряжении сорок минут.

Я снял с шеи сумку, подошел к маме и отдал ее ей. Она достала инструменты и начала работать. Скоростного вскрытия у нее не получилось, через пятнадцать минут мне надоело смотреть на ее повторяющиеся движения, и я двинулся к бронированной двери, из-за которой ревел Высоцкий. Света маминого фонарика за моей спиной было недостаточно, поэтому я трижды больно ударился о три сейфа, которые я не заметил, трижды ругнулся: «Черт возьми». В четвертый раз я пребольно ударился лбом в бронированную дверь, сказал «Твою мать!» и заткнулся, потому что музыка за дверью смолкла, зато раздался громкий мужской голос:

– Вставай, сука, раком! Десантник Хромов Марат Маркович тебя иметь будет!

Из-за двери донесся игривый женский смех, а другой мелодичный женский голос посоветовал:

– Лилька, перестань ржать, налей десантнику стакан рома, а потом встань как он просит, но вначале налей стакан, его дружок уже час назад вырубился, а этот половой гигант никак не может остановиться, ром его обязательно доконает.

Обладатель мужского голоса не согласился:

– Меня, десантника Хромова, не свалить с ног и литром рома. Лилька, сука! Налей мне литр в вазочку, и я покажу, как пьют настоящие десантники! А Вован вырубился, потому что он не десантник, он морпех сраный!

Не менее получаса я стоял у дверей и слушал, как десантник Хромов Марат Маркович пьет ром из вазочки, потом трахает Лильку, потом пьет еще что-то, потом имеет Райку, выпивает еще что-то и наконец, судя по звукам, вырубается.

После этого одна из женщин позвонила по телефону и сказала:

– Охранники спят, можно начинать.

Я взглянул на часы и немного забеспокоился, потому что они показывали без пятнадцати час. Через пятнадцать минут в банк войдут бойцы Клюквина, а мама все еще копается со своим сейфом, пора бы уже его и вскрыть, впрочем, если этого не получится, то мы уйдем без денег, ради них не стоит рисковать своими жизнями, а деньги я смогу заработать и другим, менее опасным способом, вот пойду завтра к мужу Бубняковой и соглашусь на его предложение – пусть мой «божественный молоток» поработает с полной отдачей два раза в неделю.

Я шел в сторону света маминого фонарика и волновался с каждым шагом все сильнее и сильнее, потому что не видел рядом с сейфом мамы. Но, слава богу, волнение было напрасным: мама стояла на коленях перед раскрытым сейфом и торопливо перекладывала в сумку красивые пачки американских долларов. Увидев меня, она победно и вместе с тем как-то хищно заулыбалась и прошептала:

– Сын, победа! Я все-таки это сделала! Командовать парадом буду я! В каждой пачечке по десять тысяч долларов, а я уже бросаю в сумку сто тридцать восьмую. Ах, милый Клюквин, хоть раз не обманул, сейчас бы я его расцеловала во все доступные места, правда, он бы не согласился, потому что считал меня старухой, и развелся со мной, не дав мне ни копейки, козел жадный, вот и поплатился, хотя здесь еще столько сейфов, что он в проигрыше не останется. Очень жаль, что Клюквин не узнает о моей маленькой победе над ним, если бы он узнал, то я бы почувствовала себя в тысячу раз счастливее, но говорить ему не буду, потому что Клюквин захочет отомстить, а мне лишние хлопоты ни к чему.

Мама бросила в сумку последнюю пачку и объявила:

– Двести семьдесят восемь пачечек! Сын, я заработала сегодня почти три миллиона баксов! Полгода назад я придумала гениальный план и вот воплотила его в жизнь. А это означает, что я не рядовой серый человечек, а личность выдающаяся, потому что только выдающиеся люди достигают поставленных целей. Сын, гордись своей мамой, и если я тебя правильно воспитала, то ты не пропадешь в этой жизни, выберешь себе грандиозную цель и достигнешь ее, но цель должна быть грандиозной, мелочиться не стоит. Возьми сумку, она стала тяжеловатой.

Я поднял ставшую почти неподъемной сумку, а мама закрыла сейф, взяла в руку фонарик, направила луч света в сторону туалета и шепотом приказала:

– Вперед, боец, вперед, у нас осталось пять минут.

Затем она сняла с головы свою шлем-маску и прошептала:

– Это просто кошмар, я целый час терпела эту уродливую маску на моей умной голове, впечатления нулевые, дай я засуну ее в сумку.

Я притормозил, мама сунула в сумку свою маску, хлопнула меня по плечу и радостно повторила:

– Это победа, господа присяжные заседатели!

Мы вошли в туалет, мама осветила лестницу и отчетливо проговорила:

– Все, малыш, здесь наши пути расходятся, давай быстро сумку сюда, я даже на миг не хочу расставаться с моими денежками.

Мама вырвала сумку из моих рук, потом направила фонарик мне в лицо, отчего я зажмурил глаза, и резко ударила меня в солнечное сплетение. От внезапной боли я согнулся пополам и рухнул на пол туалета, а мама в это время забралась с тяжелой сумкой по лестнице наверх, втянула лестницу за собой и захлопнула крышку люка. Вокруг меня сомкнулась темнота.

Я лежал на полу, схватившись за живот, судорожно, как выброшенная на берег рыба, хватал воздух ртом и ни о чем не мог думать. Потом боль поутихла, дыхание выровнялось, и пришла первая мысль: «А меня, кажется, опять кинули». В этой жизни меня постоянно кто-нибудь кидал: то друзья-приятели, то некоторые педагоги, то некоторые сотрудники, то продавцы в магазинах, то милиционеры (они, кстати, кидали чаще остальных), а сейчас, похоже, меня кинула собственная мама. Стоп, хватит ныть.

Как мама сама говорила, если тебя кинули, постарайся приземлиться на ноги.

Я сел, ощупал болевший живот и поморщился. Да уж, у моей мамы хорошо поставленный удар. Когда я жил рядом с ней, мне нередко приходилось терпеть нечто подобное. Вспыльчивая и скорая на расправу, мама за малейшее отклонение от установленных ею правил лупила меня – то ремнем по голой попе (и это продолжалось до десяти лет), то, позднее, линейкой по голове, то пальцем в солнечное сплетение, то ногой, одетой в жесткую туфлю, под колено. Больше всего мне не нравился удар ногой под колено, потому что потом колено долго болело, и обычно недели две я хромал после этого. А удар пальцем в солнечное сплетение был болезненным, но всегда быстро проходил, и это считалось средним наказанием за средние проступки. Значит, сегодня при ограблении банка я совершил средний проступок и не заметил этого, а мама заметила, обиделась и проучила меня, потому что мама всегда права.

За дверью туалета вдруг заговорили и затопотали люди, их было не меньше десятка, если, конечно, мой слух меня не подводил. Банда Клюквина, судя по всему, ворвалась в банк и начала действовать. А что же делать мне? Твою мать! Если бы рядом была мама, она бы подсказала, что делать, но мамы не было, значит, выпутываться придется самому, тем более что погибать я совершенно не хотел, как и большинство нормальных людей, а если бандиты меня увидят, они, скорее всего, вычеркнут меня из жизни, потому что им не нужны свидетели. Любопытно, чем же Полина меня напоила, если я совершенно не испытываю страха?

Я встал с пола, попрыгал, разминая ноги, помахал в темноте руками, подошел к двери, приоткрыл ее и увидел пустой освещенный коридор. Из зала доносились негромкие разговоры нескольких людей, многочисленные шаги, хлопанье раскрываемых или закрываемых сейфов, но к туалету никто не шел. А может, мне повезет и сюда никто не заглянет, ведь должно же мне хоть в чем-то сегодня повезти. Интересно, а как отнеслась Полина к тому, что я не вернулся? Она же говорила мне о своих плохих предчувствиях, а я, дурак, ей не поверил и что-то там бормотал о моменте истины, но дурака и могила не исправит, потому что если ты родился дураком, значит дураком и помрешь.

Из зала донесся грубый мужской голос:

– А где здесь, на хрен, сральник? Я сейчас обоссусь на хрен, мне нельзя пить так много пива.

Другой мужской голос подсказал:

– Шеф, пройдите в освещенный коридор, там наверняка туалет.

После этих слов я уже в полной мере почувствовал себя мышкой, попавшей в мышеловку. Все, кранты! Сейчас меня найдут и пристрелят. Я испуганно бросился к противоположной темной стене, задел ногой унитаз, больно ударился рукой о стену. И тут от волнения или от того, что уже давно этого хотел и во мне скопилась масса жидкости, я инстинктивно расстегнул ширинку и начал мочиться.

В туалете загорелся свет, дверь открылась, и кто-то вошел. Я стоял, мочился и не оборачивался, ожидая выстрела в спину. Кто-то молча подошел ко мне, встал к соседнему унитазу (их оказалось два), затем послышалось интенсивное журчание и довольный возглас:

– Но ведь это же обалденный кайф – проссаться после пяти литров пива! Верно, братан?

Я взглянул на говорившего, увидел человека, одетого точно в такой же костюм и шлем-маску, и ответил:

– Верно, братан.

Я закончил мочиться первым и направился к двери, а «братан» с грубым голосом приказал:

– И шевелись быстрее, мы должны все вынести за десять минут, потом появятся менты.

Я ускорил движения, выскочил в коридор, прошел в большое помещение, где в хорошем темпе работало человек десять, одетых в одинаковые костюмы и черные шлем-маски. Одни укладывали деньги в картонные коробки, другие выносили эти коробки на улицу. Ближайший ко мне упаковщик закончил паковать коробку, закрыл ее, подтолкнул ко мне и сказал:

– Тащи скорее, черепаха.

Я схватил коробку, выскочил в соседнее помещение. У одной из стен на полу лежали два храпящих охранника, судя по всему, они выпили столько алкоголя, что их даже не потребовалось убивать. За столом сидел плотный мужчина в черной кожаной куртке, он курил сигарету. Увидев, что я остановился, он недовольно прикрикнул писклявым голоском:

– Не стоять, боец, не стоять, быстро груз в машину и бегом за следующим, а то оштрафую тебя и не получишь потом премиальных.

Я выскочил поспешно на улицу. Рядом с банком в тусклом свете уличного фонаря стоял грузовичок с фургоном, наполовину заполненным картонными коробками, внутри, ко мне спиной, мужчина в маскхалате и черной шлем-маске забросил на верхний ряд коробку. Я решительно шагнул в сторону, прошел быстрым шагом до угла здания, повернул... и увидел милицейскую машину с погашенными фарами, на передних сиденьях которой я разглядел двух ментов. Тот, который сидел за рулем, махнул мне рукой, предлагая подойти. Ослушаться я не посмел, медленно подошел к машине, не чувствуя тяжести коробки. Мент (на нем были погоны сержанта) опустил стекло и негромко сказал:

– А мы уже заждались, садись скорее в машину.

Я послушно открыл заднюю дверцу, сел на заднее сиденье, и услышал от второго мента (в форме лейтенанта):

– Ну, давай живо то, что положено нам, и поедем скорее, а то наш шеф уже заждался, а он этого не любит.

Я протянул ментам коробку и сказал:

– Возьмите сами, что там вам положено.

Сержант взял коробку, посмотрел на старшего по званию и проговорил:

– Обычно нам положено по пять штук зеленых, и на большее мы не претендуем, этот бандит, похоже, проверяет нас на вшивость...

Сержант открыл коробку, достал оттуда две пачки (видимо, в них было по пятьдесят стодолларовых банкнот), передал их лейтенанту, потом закрыл коробку и вернул ее мне со словами:

– Будь спокоен: мы и не такие проверки проходили.

Лейтенант повернулся ко мне и спросил:

– Твои долго еще будут там копаться? Через пять минут сюда примчится группа захвата.

Я пожал плечами и ответил:

– Мне показалось, что ребята пакуют последние коробки.

Лейтенант кивнул:

– Это хорошо, что последние, тогда мы уже можем ехать.

Водитель завел машину, и мы тихонько выехали из-за угла здания банка. Грузовичка с фургоном уже не было. Мы повернули направо и поехали в сторону Литейного проспекта. В это время нам навстречу промчалась милицейская машина с ревущей сиреной и моргающей мигалкой. Сержант хмыкнул:

– Группа захвата всегда приезжает вовремя.

Минут через пятнадцать мы подрулили к Большому дому, проехали главный вход и остановились напротив маленькой незаметной двери. Сержант повернулся ко мне и спросил:

– Ну что, ты дойдешь сам или тебя проводить?

Я вместо того, чтобы сказать «дойду сам», неожиданно для себя ляпнул:

– Лучше, конечно, проводить, здесь я еще не был.

Сержант кивнул, мы вылезли из машины, подошли к двери, которая легко открылась, и вошли внутрь. Охранника, который проверяет документы, не оказалось на месте. Сержант засмеялся и сказал:

– Дрыхнет Гайдуков, ну и пускай дрыхнет, не будем его будить.

Мы перелезли через металлическую вертушку (у нас на заводе точно такая же), поднялись по мраморной лестнице на второй этаж, нашли дверь с номером 222, в которую сержант и постучал. Дверь открылась и на пороге возникла красивая блондинка в форме капитана. Сержант подмигнул ей:

– Петрова, генералу принесли посылку.

Красотка кивнула, впустила меня в маленькую комнатку, где стоял один стол и два стула, закрыла дверь и распорядилась:

– Поставь коробку на стол и раздевайся, я должна удостовериться, что у тебя нет ничего лишнего.

Блондинка сняла с телефона трубку и сказала:

– Рита, зайди, нужно провести досмотр.

Почти сразу вторая дверь распахнулась, и вошла блондинка в форме капитана, абсолютная копия первой, в ее правой руке был пистолет, который она и направила на меня. Я тотчас же начал раздеваться, а первая блондинка открыла коробку и вытряхнула содержимое на стол. Кроме нескольких сотен пачек американских долларов, там ничего не обнаружилось. Я успел уже раздеться до трусов и майки, которые плотно обтягивали мое тело, так что спрятать под ними хоть что-нибудь было невозможно, но блондинка с пистолетом приказала:

– Снимай все, солдатик, в твоих трусах спрятано не меньше противотанковой гранаты.

Вторая блондинка добавила:

– Ботинки тоже сними, там много чего можно спрятать.

Я снял все, что они просили, оставив на голове только черную шлем-маску, а обе блондинки уставились на мой «божественный молоток» и заулыбались. Блондинка с пистолетом радостно воскликнула:

– Я же говорила, что там не меньше противотанковой гранаты!

Первая, укладывающая в коробку деньги, не согласилась:

– Да нет, Рита, это не граната, это баллистическая ракета с самонаводящейся боеголовкой, пусть Толик посмотрит, таких он еще не видел.

Первая блондинка закончила укладывать в коробку деньги, оставив на столе четыре пачки, и скомандовала:

– Бери посылку и проходи в следующую комнату, ракетоносец.

Я взял коробку и прошел в следующую комнату, она была в два раза больше первой, дверь за спиной закрылась. Посредине стоял широкий письменный стол, за которым сидел огромный лысый мужчина в форме майора; он ел абрикосы из огромного блюда, на краю стола размещался компьютер, на нем стояла пятилитровая банка, наполовину заполненная абрикосовыми косточками. Доев абрикос, мужчина плюнул к потолку, попал косточкой в банку и сказал:

– Привет, почтальон. Эти сучки уже успели тебя раздеть, но ты не огорчайся, у них работа такая, сейчас уже наверняка трахают друг друга, они вначале смотрят на голого мужика, а потом трахаются, розовая Роза и розовая Маргарита, их так и зовут – «розовые сестрички из Большого дома»... Ну, давай то, что мне положено, и маску с головы сними, генерал не любит людей в масках.

Я поставил коробку на стол и снял маску, а майор, успевший вытащить из коробки четыре пачки, взглянул на меня и остолбенел, его рот приоткрылся, он вскочил со стула, вытянулся, отдал мне честь и пробормотал:

– Товарищ генерал, а я и не заметил, что вы выходили, а лишние деньги я взял не для себя, это для нашего подшефного детдома.

В эту минуту зазвонил телефон, майор поднял трубку, послушал и сказал:

– Так точно, товарищ генерал, посылка уже здесь, – потом он взглянул на меня, указал пальцем на дверь и сказал:

– Вы приказали, чтобы я вас впустил к вам в кабинет.

Я взял коробку, вошел в кабинет генерала и тоже остолбенел, потому что за столом сидел мой двойник. Те же маленькие зеленые глаза под нависшими кустистыми бровями, тот же большой шишковатый лоб, те же темные, ежиком волосы, тот же огромный картофелеобразный нос, те же толстые чувственные губы, те же впалые щеки аскета, та же могучая борцовская шея. Впрочем, так мне показалось с расстояния в десять метров, когда же я подошел поближе по толстому красному ковру, у меня возникло впечатление, что мужчина старше меня лет на десять, он вполне мог бы быть моим старшим братом.

Генерал что-то писал в большой толстой тетради и не замечал меня или делал вид, что не замечает. Его большой прямоугольный стол был завален книгами и пачками бумаг, с краю стола стояла большая печатная машинка. Точно такой же интерьер вполне подошел бы какому-нибудь писателю. Я приблизился к столу и негромко кашлянул, чтобы привлечь внимание генерала, он поднял голову и, увидев меня, сказал:

– Поставьте посылку на пол и уходите, – тут он прищурился, всмотрелся в меня и проговорил: – Ага, Игорь Дмитриевич собственной персоной к нам пожаловали, ну, здравствуй, сын.

Я ответил:

– Здравствуйте, – внимательнее всмотрелся в мужчину и узнал Дмитрия Спирина (на фотографиях сорокалетней давности он выглядел почти так же). Странно, судьба все же столкнула меня с моим отцом, сорок лет я его не видел и не знал вживую – и вот теперь вижу, но не испытываю при этом абсолютно никакой радости. Интересно, что бы сейчас сказала мама?

Отец внимательно на меня посмотрел, погрозил пальцем и выдал:

– Вид у тебя не ахти. Пьешь, наверное. А я вот не пью алкоголя и не курю и поэтому чувствую себя так же хорошо, как сорок лет назад, и все мои дети ведут здоровый образ жизни, а ты, сын, похоже, исключение.

Я покраснел и промямлил:

– Да я вообще-то тоже почти не пью... точнее, напиваюсь не больше двух раз в год...

Отец кивнул:

– Это и видно по твоей старой пропитой физиономии, тебе ведь сорок один, если я не ошибаюсь, а выглядишь на пятьдесят пять.

Я покраснел еще сильнее:

– Мне сорок лет, и только две недели назад я узнал, что мой отец не Константин Арбатов, а Дмитрий Спирин.

Отец поднял указательный палец к потолку и назидательно произнес:

– И этим ты можешь гордиться, потому что генерала Дмитрия Спирина знают не только в России, но и за рубежом, а Костик Арбатов был серой тенью, которая исчезла из жизни, так ничего и не создав. Он не оставил после себя даже одного ребенка, а у меня двести сорок восемь детей, кстати, твой номер седьмой, ты вошел в первую десятку. И всех вас я помню по именам и фамилиям, потому что у меня феноменальная память, вот тебя, к примеру, я не видел тридцать восемь лет и почти сразу узнал.

Я заулыбался:

– Ну, в этом нет ничего удивительного, мы же с вами очень похожи внешне, мама называла такую внешность симпатичным уродством.

Отец сморщил лоб и признался:

– Вот за это я и выгнал Марию из моего дома, с ее самомнением трудно смириться, вернее, даже не самомнением, а самодурством. Ставлю сто против одного, что она тебя лупила в детстве, как сидорову козу. Я прав?

Я, не переставая улыбаться, кивнул:

– Вы выиграли, генерал, мама и сейчас иногда дерется, но я ей это прощаю, потому что она мама. Простите, а с другими своими детьми вы встречаетесь или нет?

– И не собираюсь это делать, – ответил отец. – Возня с детьми – это для среднеразвитого человека, а я стою на высшей ступени развития, у меня есть дело моей жизни, а это главнее отцовских инстинктов.

Я предположил:

– И в этом деле вы уже генерал.

Отец махнул рукой:

– А вот и не угадал, генерал – это для зарабатывания денег, ведь рядовой, как много бы он не работал, никогда не заработает даже на жизнь среднего уровня, а я человек высшего уровня во всех проявлениях.

Я нахально спросил:

– И поэтому вы грабите банки?

Отец нахмурился и проворчал:

– Вообще-то, если быть точным, то банк ограбила ваша банда, а я не стал вам мешать за некоторое вознаграждение, потому что на генеральскую зарплату нормально не проживешь, на нее можно только два раза в месяц купить валютную проститутку, а мне требуется каждый день по два раза, ведь я еще молодой мужчина шестидесяти восьми лет, вот поэтому я и держу под контролем господина Клюквина и его банду. Кстати, а как ты вышел на Клюквина, он же со стороны никого не берет?

Я подумал и сказал:

– Мама какое-то время была его женой.

Отец осуждающе покачал головой:

– Мария всегда была авантюристкой, а мне это тоже не нравилось, ведь я скромный и порядочный человек.

Взгляд отца опустился на уровень моего «божественного молотка». С минуту он молча его рассматривал, потом взглянул мне в глаза и сказал:

– Сын, природа-мать подарила тебе то, что она по праву должна была подарить мне, это же не член, это настоящий Моби Дик, ты читал «Моби Дика»?

– Читал, – ответил я, – и это название мне нравится не меньше «божественного молотка».

Отец заинтересовался:

– Что еще за «божественный молоток»?

Я покраснел и проговорил:

– Так его называет моя любимая женщина.

Отец огорченно признался:

– А мои любимые женщины, увидев моего малыша, часто после этого сбегают.

Отец выдвинул ящик стола, достал оттуда фотоаппарат и попросил меня:

– Сын, встань, пожалуйста, на стул, я должен егосфотографировать на память, ведь с тобой мы, скорее всего, больше уже не увидимся.

Я удивился:

– А почему же мы больше не увидимся?

Отец искренне ответил:

– Я не терплю людей, хоть в чем-то меня превосходящих. В психологическом смысле ты, конечно же, моральный урод, Клюквин с другими не работает, но в физическом плане ты великан, а я карлик, и это ощущение может вызвать у меня дискомфорт, а дискомфорт помешает моему делу жизни.

Я полюбопытствовал:

– И чем же вы занимаетесь? Если это не секрет, конечно.

Отец ответил:

– Мне нечего стесняться, я пишу детективы о блистательном сыщике Шерлоке Холмсе и его друге доверчивом докторе Ватсоне, под псевдонимом Конан Дойль, и мои книги очень хорошо покупают во всем мире. Гордись, сын, твой отец – знаменитый писатель, вот только сегодня дописал очередной рассказ с таинственным названием «Пляшущие человечки», мне кажется, что это очень ново и чертовски увлекательно. А ты, сын, читал мои вещи?

Взгляд отца был таким серьезным и сосредоточенным, что я не стал иронизировать и честно признался:

– Ну конечно, читал, еще в пятом классе я встретился с твоими героями, и до сих пор они производят на меня яркое впечатление.

Отец кивнул шишковатой головой:

– Теперь ты наверняка уже догадался, что я не имею права останавливаться. Сын, бог дал мне талант, и я должен его раскрыть на полную катушку, что я и делаю – любую свободную минутку я посвящаю священному труду писателя, а это невозможно совместить с воспитанием детей, поэтому я никого из своих двухсот сорока восьми детей не подпускал к себе близко, ведь это может помешать моему подвигу. Сын, встань, пожалуйста, на стул, я должен его сфотографировать.

Я не мог ослушаться великого писателя, поэтому залез на стул, повернулся к отцу передом и постоял минуты три, пока он щелкал фотоаппаратом со вспышкой.

В кабинете было четыре двери – одна черная, через которую я вошел, и три белых. Одна из белых дверей отворилась, и вошла чрезмерно длинная такса, она посмотрела на меня, завиляла хвостом и улыбнулась, показав красивые белые человеческие зубы. Потом она неторопливо дотащилась до отца, схватилась зубами за его халат и начала мотать головой, и только сейчас я сообразил, что отец был одет в белый махровый халат, который не очень подходил этому официальному кабинету и генеральскому чину отца, впрочем, возможно, в Большом доме и котировалась такая форма, ведь я никогда здесь прежде не был.

Отец перестал фотографировать, погладил собаку и сказал:

– Здравствуй, Гинденбург, здравствуй, ты опять проголодался, сейчас я позову Толика, и он все устроит.

Отец снял телефонную трубку и властно приказал:

– Майор, захватите меню, Гинденбург проснулся и хочет кушать.

Через минуту черная дверь распахнулась, в кабинет стремительно вошел уже знакомый мне огромный и лысый майор с большой белой папкой в руках. Печатая, как на параде, шаг, он подошел к столу и положил папку перед генералом. Тот раскрыл ее, достал с десяток листов, внимательно их прочитал и спросил:

– А почему здесь нет печени месячных ягнят под винным соусом? Гинденбург не уснет, если не отведает этого блюда. Вы что, опять хотите десять ударов по заднице?

Майор побледнел и ответил:

– Никак нет, товарищ генерал, штрафных ударов я не желаю, сегодня провинился шеф-повар Хренов, он уронил продукт на пол, и его тут же съел его кот Мясной.

Лицо генерала стало злым, он ударил кулаком по столу и жестко сказал:

– Но ведь кошкам запрещено жить в моей резиденции! Майор, слушайте мою команду: шеф-повара Хренова повесить... стоп, отменяется; шеф-повара Хренова наказать двадцатью ударами по пяткам, кота Мясного повесить, а вам, батенька, пятнадцать ударов по заднице, и пусть потом палач Кащук доложит о выполнении, ясно?

Бледный майор щелкнул каблуками своих блестящих сапог и рявкнул:

– Так точно, товарищ генерал, – развернулся и, тяжело печатая шаг, вышел из кабинета.

Такса неторопливо приблизилась к стулу, на котором стоял я, встала на него передними лапами, понюхала мои босые ноги, чихнула, замотала головой, вернулась обратно на пол и заулыбалась. Оценив ее зубы с близкого расстояния, я сказал:

– Точно такая же улыбка у голливудского актера Де Ниро.

Отец подтвердил:

– Ты угадал, мы ездили в Америку и вставляли зубы у зубного врача Де Ниро, а от твоих ног очень противно пахнет, потому перейди на два стула подальше, а то меня вырвет, я не переношу запаха пота, и ты бы в моей команде не задержался. От твоей матери, кстати, тоже невкусно пахло, и поэтому я ее и выгнал: запах плебеев мешает моему полету.

Я послушно слез, пересел на два стула подальше от отца, и услышал:

– А сейчас, сын, я почитаю тебе мое новое произведение, гордись этим, ведь ты первый слушатель моего нового чуда.

Отец раскрыл тетрадь на первой странице и начал читать рассказ Конана Дойля «Пляшущие человечки», который я помнил почти наизусть, потому что читал его раз десять. Он монотонно читал, а я с любопытством разглядывал несколько десятков картин на стенах кабинета. Две явно принадлежали кисти Ван Гога, две – Моне, три – Дега, и четырнадцать – художникам эпохи итальянского Возрождения, не зря моя мама была искусствоведом, она сумела вбить в мою тупую голову некоторые полезные познания, да еще и старшая Александра постоянно таскала меня по музеям.

Кстати, сейчас я вдруг понял, почему мама оставила меня внизу: она очень хотела сделать из меня настоящего самостоятельного мужика, кем я никогда не был, и поэтому бросила не умеющего плавать в воду, предоставляя мне возможность либо выжить, либо умереть, другого варианта не было, потому что мне уже сорок лет, а в этом возрасте необходимо быть самостоятельным. А то, что я не был знаком с отцом сорок лет, меня даже радует, потому что рядом с таким уродом можно очень быстро сойти с ума. Любопытно, как среагирует Полина, когда я похвастаюсь, что я сын писателя Конана Дойля? Она, конечно же, посмеется, показав восхитительные ямочки на щеках. О, как же она красива, спасибо судьбе, что она послала мне такую шикарную женщину! Я не видел ее два часа и скучаю по ней уже так сильно, что хочется вскочить со стула и убежать от этого властного мужчины, читающего мне о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне. Лучше бы он прочитал меню своей собачки с голливудской улыбкой. Между прочим, мне папаша не предложил даже чая, хотя я принес ему целый ящик американских баксов. Стаканчик чая с молоком не помешал бы. Маме в банке я передал целую сумку с деньгами, а папаше принес почти целую коробку, а что же достанется мне? Ну, в маме-то я не сомневаюсь, она никуда не сбежит от меня, своего сына, и моих пятерых детей, своих внуков, а вот папаша, скорее всего, не нальет мне даже чая, но, может быть, это даже и к лучшему, ведь в чай можно насыпать яда, чтобы убрать неугодного свидетеля. Хотя зачем яд, отец может приказать своему адъютанту Толику или палачу Кащуку, и те повесят меня, как кота Мясного.

Отец закончил читать рассказ и сказал:

– Когда я создаю значительные вещи, всегда потом чувствую себя опустошенным. Теперь я понимаю старика Льва, который, написав свой текст «Война и мир», похудел на тридцать восемь килограммов. Я тоже, написав «Собаку Баскервилей», похудел на восемьсот граммов.

Как говорит моя мама, все великие люди отчасти сумасшедшие, но, к сожалению, не все сумасшедшие – великие люди.

Такс подошел ко мне, задрал лапу и пустил желтую струю на мои босые ноги. Я не успел даже среагировать, а отец укоризненно проворчал:

– Гинденбург, ты опять испортил новый персидский ковер, я не выношу пятен на ковре, хорошо, что Толик купил четыре штуки про запас, в моем доме должно быть чисто и красиво.

Я удивился и спросил:

– Генерал, а вы здесь живете, что ли?

Отец кивнул:

– Да, как только мне присвоили генерала, так я сюда и переселился, здесь безопаснее и поэтому спокойнее, а душевное спокойствие мне необходимо, чтобы писать бессмертную гениальную прозу, ведь автор Шерлока Холмса достоин удобной жизни, а жизнь генерала из Большого дома очень удобна. Сын, а у тебя дети есть?

– Да, – ответил я, – у меня два мальчика и три девочки от двух Александр.

Отец расплылся в улыбке:

– Значит, я уже дедушка пятьсот двадцать пять раз. О твоих детях у меня не было никаких данных, возьми из коробки четыре, нет, пять пачек и купи им по «мерседесу», все мои внуки ездят на «мерсах».

Я послушно встал, подошел к коробке, вытащил оттуда пять пачек денег, погладил по голове подбежавшего ко мне кобеля и сказал:

– Мои дети еще маленькие – двое ходят в начальные классы школы, а трое в садик, мама собирается увезти их в Италию.

Потом я вернулся на свой стул и подумал, что мой отец не такой уж и плохой человек, каким кажется с первого взгляда: подарил моим детям двести пятьдесят тысяч долларов, словно у него сотни «лимонов» в швейцарских банках. Вероятно, он действительно обладатель огромного состояния, для которого двести пятьдесят тысяч баксов – как для меня двадцать пять рублей, ведь если я после получки в три тысячи рублей подарю кому-нибудь двадцать пять рублей, то для меня это будет маленьким пустячком, о котором я тут же и забуду. Ну почему я не генерал из Большого дома? Впрочем, на самом деле я даже доволен, что я не генерал, у них столько всяких забот, что я наверняка сошел бы с ума от перегрузки и начал бы ощущать себя Генри Миллером или Федором Достоевским. На самом деле меня вполне устраивает уровень моей жизни, потому что я к нему привык за сорок лет, а человека, довольного своим уровнем, можно назвать счастливым. Этот уровень не устраивал мою маму и обеих Александр, и только поэтому я согласился грабить банк Клюквина.

Белая дверь между тем снова отворилась, и в кабинет вошла еще одна – маленькая, не больше тридцати сантиметров длиной – такса, она остановилась в метре от стола. Заулыбавшийся, завилявший хвостом Гинденбург стремительно к ней подбежал и начал облизывать, а генерал проворковал:

– Изольда, солнышко, проснулась... Через десять минут Толик принесет ваш ужин, а вы пока поиграйте друг с другом. Сын, Изольда у нас королевских кровей, а Гинденбург из простых дворян, но у них такая страстная любовь, что я не стал препятствовать их семейному счастью. Детей у них, правда, пока еще нет, но они наверняка будут, потому что истинная любовь всегда оставляет после себя плоды, а у них истинная любовь, смотри, как красиво: когда влюбленные начинают заниматься сексом, тогда сам бог Аполлон спускается на землю и защищает их неприкосновенность.

Собаки в этот момент и вправду начали трахаться. Гинденбург обхватил своими крепкими лапами маленькое тельце Изольды и стал производить активные толчки. Сучка, закрыв глаза, лишь повизгивала. Генерал встал, перекрестился, как православный, а затем перекрестил издали собачек.

Тут снова одна из белых дверей распахнулась, и в кабинет въехала на роликовых коньках маленькая страшненькая старушка лет восьмидесяти-ста двадцати, одетая в ярко-желтый спортивный костюм. С ее маленькой головы свешивалась жиденькая седая косичка. Лихо объехав трахающихся собак, она остановилась в полуметре от меня, прищурила свои маленькие добрые глаза, потом довольно сильно ударила меня по щеке и хриплым низким голосом проворчала:

– Димка, негодник, опять разгуливаешь по дому голым, ты никогда не поумнеешь, как и твой покойный папа Игнат Карлович. Иди срочно что-нибудь надень, а то возьму ремень и проучу тебя как следует.

Отец, успевший сесть в свое генеральское кресло, вмешался:

– Мамуля, ты ошиблась, я сижу на своем месте, а перед тобой твой внук Игорь, сын Марии Арбатовой.

Бабуля снова сощурила свои добрые глаза, с минуту внимательно меня разглядывала, потом так же сильно ударила меня по другой щеке и выдала:

– А я всех моих внуков в гробу видела, понятно? Ты, паршивец, их строгаешь, сам с ними и разбирайся, я бы на твоем месте черкнула бы этому уродцу бритвой по горлу и скормила бы рядовому составу, у них давно свежего мяса не было.

Бабуля ловко отъехала от меня, приблизилась к отцу, влепила ему пару сильнейших пощечин, от которых он, так же как и я, не защищался, и уехала обратно к себе.

Отец виновато улыбнулся и проговорил:

– Вот видишь, сын, моя мама тоже весьма строгий человек, а тебе лучше что-нибудь на себя надеть, потому что она может снова нагрянуть с проверкой, и тогда уже будет бить по-настоящему.

Я потрогал свои горящие щеки и признался:

– Да, у бабули крепкая рука.

Отец открыл один из ящиков стола и достал оттуда ярко-красный халат:

– Кроме маминого халата, у меня под рукой ничего нет, надень хотя бы его.

Я напялил халат и заухмылялся, потому что он оказался таким коротким, что не смог полностью скрыть мой «божественный молоток» – примерно сантиметрик торчал снизу.

Собаки перестали трахаться и тоже покинули кабинет.

Ого, а у меня, оказывается, еще жива бабуля, судя по всему, весьма властная особа, и я бесконечно рад, что до сих пор не сталкивался с ней, мне просто повезло, а я об этом и не догадывался. Моя мама рядом с ней покажется ангелом.

Белая дверь снова бесшумно распахнулась, и в комнату опять въехала бабуля с черной пластиковой дубинкой в руках. Подъехав ко мне, она остановилась, как и в первый раз, сощурила свои добрые глазки и минуты две внимательно меня разглядывала, потом шлепнула дубинкой по своей ладони и прорычала, как разгневанная львица:

– Димка, паразит, я же предупреждала, чтобы ты не трогал моих шмоток! Этот халатик мне подарил когда-то сам Владимир Ильич Ленин. В то время меня звали Надеждой Константиновной или Кларой Цеткин, я точно не помню, но это не важно, важно то, что все в Большом доме знают, что я наказываю за этот проступок одним ударом по пустой башке.

Бабуля размахнулась и резко ударила меня по голове дубинкой. Я потерял сознание.

Очнулся я уже в комнате блондинок, сидящим на стуле. Одна из хозяек комнаты, устроившись на моих коленях, активно трахала меня, вторая расположилась на столе, курила сигарету и говорила:

– А мне секс с мужчиной не приносит удовлетворения, даже с таким ракетоносцем, как этот урод, похожий на нашего генерала. Кстати, когда меня трахает генерал, я вообще ничего не чувствую.

Блондинка, оседлавшая меня, засмеялась и согласилась со своей сестрой:

– А чего там чувствовать? У генерала самый маленький членик в Большом доме, и я это знаю наверняка, в отличие от тебя, сестренка, ты же брезгуешь рядовым составом, и зря, зря, там есть, с кем порезвиться. Чугунов, к примеру, любому офицеру даст сто очков вперед и выиграет, попробуй его сама и оцени.

Блондинка не согласилась:

– С Чугуновым я не буду, от него же пахнет конским навозом и тройным одеколоном.

Я осторожно потрогал ноющую после удара голову, взглянул на окаменевший «божественный молоток», методично исчезающий в бритой пещерке блондинки, сморщился и подумал, что покинул бабулю и отца очень даже вовремя, наше знакомство начинало затягиваться, и подсознательно я чувствовал опасность, исходящую от этих родственников. Они оба опасны, как хищные звери, которые в любую минуту могут убить для того, чтобы поужинать или просто потому, что привыкли это делать, и, скорее всего, я не ошибаюсь, потому что нормальный человек никогда не пробьется в генералы Большого дома.

Блондинка тем временем ускорила темп, и я почувствовал, что сейчас кончу. О, сказочный миг наслаждения! О, райские кущи, примите своего изгнанного сына в сладостные объятия! О-о-о!

Я закрыл глаза и кончил в яростно двигающуюся женщину, она же громко застонала, вцепилась своими длинными ярко-красными ногтями в мои, защищенные только бабушкиным халатом, плечи и тоже начала кончать. Блондинка на столе заметила:

– Ритка, я тебе даже немного завидую: оргазмируешь так бурно на простом мужике, а мне, чтобы так же кончить, нужно лечь под жеребца... кстати, мы с тобой что-то давно не заходили в конюшню, давай сегодня сходим.

Блондинка Рита слезла с меня, одернула свою короткую юбку и согласилась:

– Давай сходим, – потом она указала пальцем на меня и потребовала: – Мужчина, одевайтесь быстрее, уже девять часов утра, и нам пора домой, рабочий день закончился.

Я встал со стула, снял со спинки другого свои вещи, стал одеваться и спросил:

– Как – девять утра, но ведь моя бабуля вырубила меня около двух ночи?

Блондинка, сидевшая на столе, согласилась:

– Все правильно, Толик и привел тебя в пятнадцать минут третьего.

Натянув на себя пятнистый костюм, я ощупал лежащий на полу халат, и, не обнаружив в его карманах денег, подаренных отцом, спросил:

– Скажите, а куда делись мои деньги? У меня была вчера кругленькая сумма.

Блондинка, сидевшая на столе, презрительно сообщила:

– Все верно, мужчина, ночью вы заплатили Рите немного денежек за хороший секс и получили его сполна: она только сейчас с вас слезла, сестренка работала почти шесть часов без перерыва за жалкие гроши.

Я едва не заржал на весь Большой дом: ну ни фига себе, жалкие гроши!.. отец подарил мне двести пятьдесят тысяч долларов, а я отдал их какой-то шлюхе! К тому же я абсолютно не помню этих шести часов крутого секса, спасибо тебе, бабуля, за твой воспитательный удар по пустой башке. Что бы сейчас сказала Полина? Хорошо, что она ничего не знает о моих лихих похождениях.

Уже перед уходом я обратился к сестрам:

– А вы не могли бы дать мне десяточку на автобус, идти пешком до своего дома не хочется, я живу в районе Гражданского проспекта.

Сестры поискали в своих карманах, но не нашли купюры мельче пятидесяти долларов, немного поломались, после чего Рита подошла ко мне и вручила с очаровательной улыбкой банкноту:

– Держи, ракетоносец, ты неплохой самец, и я это знаю наверняка, можешь этим гордиться. Если появится желание увидеть меня, позвони в Большой дом и позови к телефону розовую Риту.

Я кивнул:

– Хорошо, – и вышел в открытую второй блондинкой дверь на волю.

Спустившись по мраморной лестнице на первый этаж, я прошел через вертушку на проходной (охранника опять не было) и оказался на улице.

Начинался новый день, солнце уже взошло над домами, а люди бежали по своим делам по Литейному проспекту.

Итак, свершилось! Мамин план оказался гениальным: мы взяли ночью в банке Клюквина почти три миллиона баксов, теперь я не буду больше работать на заводе, куплю себе дом во Франции и буду ходить с детьми по музеям и выставкам Парижа... Тьфу, нет, что это я начал плести, я же люблю Полину, а она за границу не хочет, значит, туда мы отправим маму и обеих Александр с детьми, а я останусь здесь вместе с Полиной. О, мы купим красивый дом под Петербургом и проведем там медовый месяц, ах, Полина, сладкая женщина, насколько же ты круче этой розовой Риты из Большого дома. Мы проведем в своем доме остаток нашей жизни, потому что я очень хочу прожить этот остаток рядом с богиней любви.

Я дошел до остановки автобуса, занял очередь, и через десять минут уже сидел на тринадцатом месте. Я не суеверный человек, поэтому сел на свое место с улыбкой и подумал, что мне сегодня должно повезти не меньше, чем ночью, а ночью мне действительно повезло: бандиты Клюквина приняли меня за своего и не убили, и из Большого дома после встречи с родственниками я тоже вышел живым и невредимым, не выиграв и не проиграв, а это уже неплохо.

Как говорит моя мама, если ты сел играть с судьбой в азартные игры, будь внимателен: перед тобой опытный шулер.

Вспомнив о бабуле, называвшей себя Надеждой Константиновной Крупской и уверенной в том, что Владимир Ленин подарил ей когда-то красный халатик, я рассмеялся. Дремлющий сосед слева открыл глаза, опасливо на меня покосился и спросил:

– Что, в автобусе кончился бензин?

Я его успокоил:

– Нет, дорогой, с автобусом все нормально, просто я сегодня разговаривал с самой Надеждой Константиновной Крупской, бывшей женой Ленина, и она оказалась моей родной бабушкой. Я дожил до сорока лет и не знал, что моя бабуля жива. Представляете, как мне было радостно с ней общаться?

Мужчина испуганно на меня посмотрел и кивнул:

– Представляю.

Потом он перелез через меня и удалился в заднюю часть автобуса, где еще были свободные места.

Недалеко от станции метро «Академическая» в автобус вошли три здоровенных и высоченных мужика в кожаных куртках, застегнутых до подбородков, и в кожаных кепках. Один из них вдруг вытащил из-под куртки пистолет, выстрелил вверх и заорал:

– Слушай команду! Всем старикам, женщинам и детям срочно покинуть автобус. Остаются только здоровые мужчины от двадцати лет до пятидесяти.

Он повторно выстрелил вверх, и из автобуса быстренько выскочили женщины, старики и дети. Я тоже попытался выйти вместе с ними, поскольку в душе считал себя ребенком, но один из налетчиков ткнул меня пистолетом в живот, заставив сесть на свободное место, и приказал:

– А ты, спецназовец, сядь на жопу. И сними с головы свой хренов колпак.

Оказывается, в комнате блондинок я чисто машинально натянул на себя всю свою одежду, в том числе и шлем-маску. Удивительно, что на улице никто от меня не шарахался, наверное, думали, что так и надо.

Я возразил:

– Да я вообще-то не спецназовец, я обычный токарь с завода «Серп и молот», и за свою жизнь не трогал пальцем даже животных.

Громила больно ткнул меня пистолетом в нос и приказал:

– Молчи лучше, урод, а то в твоей уродской башке будет на одну дырочку больше, ясно?

Я кивнул и замолчал, а «кожаный пиджак» с пистолетом заставил водителя пересесть в салон. Потом один из троицы сел за руль, а второй двинулся вдоль ряда кресел и стал заклеивать скотчем глаза всем оставшимся пассажирам. Через минуту и я потерял способность видеть. Автобус тронулся с места, и мы куда-то поехали.

Вначале, кажется, мы повернули налево, потом вроде бы направо, потом снова налево, и я пришел к заключению, что мы движемся в противоположную от моего дома сторону. Судя по всему, нас взяли в заложники. Твою мать! Я же только час назад сумел выскользнуть живым и невредимым из самого Большого дома, а до этого мне удалось вырваться из бандитских лап, и вот теперь я опять попадаю в переделку. Судьба явно проверяет меня на прочность, но для каких целей? Впрочем, о своих целях она мне не расскажет.

Ехали мы не меньше часа, в течение которого чьи-то руки четыре раза проверили надежность моей наклейки на глазах: захватчики, очевидно, очень не хотели, чтобы мы видели, куда нас везут, – но я, как и остальные мужчины, сидел спокойно. Против пистолета нет средства, кроме другого пистолета (или автомата), а у меня их не было, как и у девяносто девяти процентов обычных россиян.

Автобус вдруг притормозил, повернул направо, остановился и забибикал. И сразу же где-то рядом залаяли собаки, лязгнул металл о металл, мы снова тронулись с места, немного проехали, снова остановились, после чего двигатель заглушили, и мужской голос приказал:

– Граждане мужики, можете снять страховочные наклейки с глаз.

Я торопливо оторвал полоску скотча с глаз, поморщился от боли, открыл глаза и увидел, что автобус стоит рядом с недостроенным зданием в два этажа, за которым торчало трехэтажное достроенное. Участок, размером примерно триста на триста метров был опоясан высоченным (не меньше шести метров) забором, по верху которого змеилась густая спираль колючей проволоки, а в углах торчали смотровые вышки с прожекторами, кое-где росли маленькие голубые ели, самая высокая была меньше метра.

Один из захватчиков в салоне снова выстрелил в потолок и сообщил:

– Граждане мужики, вам чрезвычайно повезло – вы будете достраивать дом самому депутату Палкину, а он за хорошую работу платит хорошие деньги. Тем, кто не умеет строить, придется научиться, потому что отсюда вы уйдете только после окончания всех работ. Тех, кто будет сопротивляться, мы пристрелим на месте, потому что мы серьезные люди, бунтовщиков и раздолбаев мы предупреждаем только один раз, во второй раз мы стреляем на поражение. Спецодежду и инструмент вам выдаст ваш прораб Пересветов. Жить будете в хороших условиях в трехместных номерах. У нас отличная кормежка три раза в сутки без ограничений в количестве, баня, бассейн, кинозал в вечернее время, раз в неделю к вам будут приезжать женщины для удовлетворения ваших самцовских инстинктов, но повторяю: отсюда вы сможете выйти только после окончания строительства. Чем лучше и быстрее вы построите, тем раньше отсюда уйдете. Повторяю для тупых: при попытке вырваться отсюда раньше срока охрана открывает огонь на поражение без предупредительного выстрела.

Несколько мужчин начали объяснять, что они никогда не работали на стройке и толку от них не будет никакого. Распорядитель гаркнул:

– Повторяю для идиотов: тех, кто не умеет строить, прораб научит или поставит в подсобники. И учиться вам придется очень быстро. Болтунам и бунтарям у нас не выжить, поэтому советую подчиниться силе и...

Один из мужчин на заднем сидении визгливо закричал:

– Я – уважаемый директор школы номер сорок восемь!.. И я найду на вас управу, потому что меня знают даже в Министерстве просвещения за три книги по педагогике! Сейчас я вас прищучу, – мужчина достал из кармана мобильник и принялся набирать номер.

Один из захватчиков стремительно к нему подбежал и наотмашь ударил рукоятью пистолета в висок. Бледный директор школы упал к его ногам, а старший бандит прокричал:

– Твою мать! Надо было обыскать всех этих пидоров с самого начала. Приходько, быстро обыщи, и если хоть у одного останется в карманах что-либо запрещенное типа мобильника или оружия, я тебе яйца оторву под корень, и ты знаешь, что это не шутка.

Тот, который знал, что это не шутка, начал старательно нас обыскивать, а второй взвалил безжизненное тело директора на плечо и вынес его из автобуса.

Главный подытожил:

– Ну вот, одним бунтарем меньше, Крюкин отправил его на свидание с господином Ушинским. А сейчас всем выйти из автобуса и построиться.

Мы вышли из автобуса и увидели улыбающегося маленького мужичка в фуфайке, застегнутой на все пуговицы, синих джинсах и кирзовых сапогах; он курил папиросу и улыбался нам так радостно, словно увидел старых друзей или родственников. Мужичок докурил папироску, выплюнул окурок нам под ноги и, не переставая улыбаться, сказал:

– Здравствуйте, мои дорогие бойцы, я ваш прораб, Петр Пересветов, прошу любить и жаловать, с сегодняшнего дня и следующие за ним два месяца мы будем работать вместе. Вас двадцать человек, и я думаю, что за два месяца мы справимся, это достижимо, если даже среди вас не окажется строителей. Поднимите руки, кто умеет строить.

Двенадцать человек подняли руки, а восемь, среди которых был и я, нет. Пересветов заулыбался еще радостнее и воскликнул:

– Вот и прелестненько, бойцы! У нас есть восемь подсобников для двенадцати специалистов. А сейчас мы зайдем в прорабскую, и вы напишите договоры с моей строительной фирмой. У нас все официально и надежно, мы никого никогда не обманывали, потому что мы серьезная фирма, а с теми, кто не захочет писать договора, поговорит по-дружески наш начальник охраны товарищ Небаба.

Предводитель группы бандитов ухмыльнулся и пообещал:

– Тех, кто откажется подписывать договор, я отправлю вслед за директором школы на встречу с господином Ушинским.

Желающих идти на встречу с Ушинским не оказалось, все двадцать человек молча и послушно зашли в прорабскую и подписали договоры с фирмой «Быстрострой», потом улыбающийся Пересветов выдал нам рабочие костюмы и сказал:

– Бойцы, поздравляю вас с зачислением в нашу ударную бригаду, вам действительно повезло, потому что на обычных стройках строители получают в среднем по десять тысяч рублей в месяц, а у нас зарплата в три раза больше, потому что депутат Палкин – самый щедрый из депутатов Петербурга, и, оценив это по достоинству, в следующую избирательную компанию вы проголосуете за него. Ур-ра!

Пересветов закричал «ура», а мы, двадцать человек, стояли молча с рабочей одеждой в руках и еще не до конца верили в реальность происходящего (конечно же, я говорю о своих впечатлениях, а что ощущали остальные заложники, я только предполагаю). Потом нас отвели в столовую на первом этаже трехэтажного здания и накормили до отвала макаронами с мясом. Пересветов ел вместе с нами и хвастался:

– Здесь кормят на убой, любой может съесть две, три или четыре порции, а если есть желание, то и по пять, вот мне, к примеру, хватает и одной, но вам предстоит более активная работа, чем мне, поэтому ешьте больше – проживете дольше.

Девятнадцать человек из бригады ели очень неохотно, и их можно было понять: наверняка они ночью спали, а утром перед работой завтракали, а вот я всю ночь провел в движении при сильнейшем нервном напряжении, и поэтому во мне проснулся зверский аппетит, я ел и не мог насытиться, словно голодал до этого не меньше недели. Остальные девятнадцать человек, не доевшие свои первые порции, удивленно смотрели, как я без особого труда расправляюсь с пятой. После пятой порции я перевел дух, а улыбающийся Пересветов сказал:

– Ну вот и прелестненько, у нас появился стахановец. Как тебя зовут, герой?

– Игорь Арбатов, – ответил я, потом поправился: – А может быть, Спирин, я сам уже точно не знаю...

Улыбающийся прораб закурил беломорину и признался:

– Мне по фиг, какая у тебя фамилия, будешь Арбатов-Спирин, главное, чтобы ты работал исправно и не ломался, ведь сломанные игрушки выбрасывают. А сейчас я отведу вас по вашим комнатам, вы переоденетесь, и мы пойдем работать.

С первого этажа, где находилась столовая, нас провели на второй и распределили по семи комнатам: в шесть – по три человека, и в одну – два. Мне повезло, потому что я попал в последнюю. Хоть я и оптимист, но не люблю жить в общежитии, и если бы я мог выбирать, то выбрал бы одну комнату на меня одного, но мои желания здесь никого не волновали.

В небольшой чистой комнате стояло две кровати, укрытые зелеными покрывалами, два стула, две тумбочки и два небольших шкафа для одежды. Веселый прораб, который вошел в комнату вслед за мной и моим новым соседом, сказал:

– Через пятнадцать минут я жду вас в переодетом виде на улице, перед этим домом. И не вздумайте куролесить, здесь все контролируют очень серьезные люди: один неверный шаг – и вы можете погибнуть, как этот героический директор школы, его тело наверняка подбросят на шоссе под быстро идущий грузовик.

Жизнерадостный прораб вышел из комнаты, а мой сосед, высокий молодой мужчина лет двадцати восьми с черным лицом, протянул мне черную руку и сказал:

– Давай, Игорь, познакомимся, меня зовут Денис Давыдов.

Я пожал его руку и посоветовал:

– Денис, сходи вымой руки и лицо, ты где-то успел перепачкаться в черной краске.

Новый знакомый недовольно поморщился, выдернул свою руку из моей и проворчал:

– Твой юмор такой же уродский, как и лицо.

Я смутился:

– Извини, я впервые знакомлюсь с русским негром. Или ты не русский?

Негр подошел к одной из кроватей, сел на нее и заявил:

– Да вообще-то как бы русский, и нигде, кроме Петербурга, не был, мой папа бросил свое семя в советскую девушку Катю и, узнав, что она забеременела мной, сбежал в свою сраную Анголу. Теперь раз в год он присылает мне открытку на Новый год, а встречаться со мной не хочет.

– Мой папа поступил очень похоже, – проговорил я. – Сорок лет я о нем ничего не слышал, вчера мы встретились впервые, и я теперь не знаю, хочу ли повторной встречи. Как ты думаешь, Денис, нас действительно продержат здесь два месяца? Мои близкие сойдут с ума.

Денис, уже начавший переодеваться, ответил:

– Боюсь, что нас здесь продержат намного дольше, с депутатами шутки плохи, ведь у них власть. За свои двадцать восемь лет я встречался с ними три раза и всегда оставался в проигрыше, будет хорошо, если мы вообще выйдем отсюда живыми.

– А ты, Денис, не оптимист, – заметил я.

Негр кивнул:

– Ты угадал, я – реалист, и прекрасно понимаю, что мы как свидетели этому депутату Палкину не нужны, значит, он постарается нас отсюда не выпустить.

– Но ведь мы только что написали договоры о добровольном сотрудничестве с его строительной фирмой, – вспомнил я. – С его легкой руки мы все здесь – добровольцы-шабашники, приехавшие за длинным рублем. Меня, кстати, когда принимали в пионеры, тоже не спрашивали, хочу я этого или нет, привезли вместе с толпой моих одноклассников в райком комсомола и радостно сообщили, что нам выпала великая честь нести знамя коммунизма в своих юных руках. И точно так же потом принимали в комсомол – привезли толпу пятнадцатилетних олухов в райком компартии и сообщили, что нам выпала честь нести великое знамя коммунизма, и никого не заботило, хотим мы этого или нет. Нас самих, кстати, это тоже не заботило, потому что в те времена так было принято.

Негр сморщил свое молодое симпатичное (с чертами Александра Пушкина) лицо и сообщил:

– А меня в пионеры и в комсомольцы не приняли бы, если бы это и происходило в мое время. И скорее всего, не из-за цвета кожи, а из-за того, что я еврей. В Советском союзе, как я знаю, не любили евреев.

– А ты еще и еврей?! – изумился я.

Денис кивнул:

– Да, наполовину. Моя мама – чистокровная еврейка, и в паспорте у меня записано, что я еврей.

Я рассмеялся:

– Братишка, негров-евреев я еще не встречал.

Денис, закончивший переодеваться, подмигнул мне:

– А вот и не правда, а вот и ошибаешься! С Александром-то Пушкиным ты наверняка знаком, я еще не встречал людей, которые бы о нем не слышали, а он был еврейским негром или негритянским евреем, самым знаменитым и выдающимся.

Я изобразил удивление:

– И чего же выдающегося он сделал?

Денис с минуту внимательно на меня смотрел, потом покрутил пальцем у виска и спросил в свою очередь:

– Издеваешься, да?

Я взглянул в его большие темные пушкинские глаза и изрек:

– Нет, не издеваюсь, я действительно не знаю, что же выдающегося сделал этот Александр Пушкин, его роман «Война и мир» я не дочитал даже до половины, потому что там никто никого не трахает, а это жизненная неправда, в жизни люди все время трахаются.

Негр возмущенно фыркнул, взмахнул руками, словно дирижер перед оркестром и звенящим голосом сказал:

– Таких дебилов я еще не встречал, ты, наверное, родился где-нибудь у негра в жопе, где никто ничего не знает. Идиот, «Войну и мир» написал Лев Толстой, а Пушкин написал...

– «Идиота», – договорил я за него, – но «Идиота» я не дочитал даже до половины, потому что там тоже никто не трахается, а это жизненная неправда, я не люблю книг, где никто никого не трахает.

Темное лицо Дениса еще сильнее потемнело от досады.

– Если ты не любишь Достоевского, значит, ты не настоящий петербуржец.

Я снова удивился:

– Денис, а при чем здесь Достоевский, ведь мы говорили о Пушкине? Кстати, я вспомнил его действительно правдивую книгу «Сто лет одиночества», и когда племянник впендюрил своей родной тетке, а ее муж в это время находился в соседней комнате и ничего не слышал, потому что пил вино и смотрел телевизор, вот именно этот эпизод показался мне самым правдивым в прозе Пушкина, а потом в финале у этой страстной парочки родился мертвый ребенок с хвостом и рогами.

Еврейский негр Денис Давыдов не захотел дальше слушать, он выскочил из комнаты, хлопнув дверью, а я, наконец, захохотал, ведь мне уже давно не удавалось поприкалываться над интеллигентными людьми, потому что они встречаются на моем пути чрезвычайно редко. Похоже, мне повезло с соседом.

Я закончил переодеваться и тоже вышел из комнаты и спустился на улицу.

Девятнадцать серьезных переодетых мужчин и оптимист прораб уже стояли перед входом. Увидев меня, прораб сказал:

– Подсобник Арбатов-Спирин опоздал на пять минут. На первый раз я ему это прощаю, но в следующий раз накажу штрафом. Учтите, бойцы, за опоздания, за халтуру на работе, за разгильдяйство я буду бить вас долларом по карману, иначе мы никогда объекта не закончим. А если мы не впишемся в два месяца, то депутат Палкин накажет деньгами и меня, а это не входит в мои планы. А сейчас быстренько идем в прорабскую, берем инструмент и начинаем ударно трудиться.

Мы сходили в прорабскую, взяли инструменты, и работа закипела. Четыре человека месили перед домом цементный раствор, четыре – таскали наверх этот раствор и кирпичи, а двенадцать специалистов делали стены. Я вначале месил раствор, но потом один раз ошибся в пропорции песок-вода-цемент, за что приветливый Пересветов оштрафовал меня на сто баксов. Он записал это в свою записную книжку, и после этого я начал таскать наверх кирпичи. А в конце дня выяснилось, что прораб умудрился оштрафовать все двадцать человек – кого на сто, а кого и на двести баксов. Если так пойдет и дальше, то в конце срока мы будем должны депутату Палкину, а не он нам.

Зато кормили нас действительно хорошо: в обед на столах стояли большие белые эмалированные тазы с бананами, яблоками и виноградом, и при желании можно было наесться одними фруктами, но они были лишь прелюдией к обеду – хорошо сваренным щам с мясом на первое и целой курицей с рисом на второе. Да, да, на каждого работника пришлась целая, жареная с морковью курица. А ужин состоял из четырех блюд, с которыми даже я не справился. Сильнейшая усталость отбила аппетит у всех двадцати бойцов бригады. Да, в течение дня мы пахали, как заведенные, без перекуров и болтовни, и выполнили три нормы. Улыбающийся прораб похвалил всех в конце дня:

– Браво, бойцы-молодцы, такого энтузиазма в первый день работы я от вас не ожидал. И это все потому, что вы правильно оценили ситуацию: против лома нет приема, окромя другого лома, а у вас его нет.

Один из мужчин нашей бригады спросил:

– А нашим родственникам мы можем как-то сообщить о том, что мы живы-здоровы? Ведь если мы не появимся до ночи, они начнут звонить в милицию.

Прораб его успокоил:

– Этим вопросом занимается начальник охраны Небаба, можете не беспокоиться, он обязательно найдет нужные слова для ваших родственников, и никуда звонить они не будут.

Потом мы встали из-за стола и ушли наверх в свои комнаты – двадцать уставших молчаливых мужчин, взятых в заложники депутатом Палкиным для строительства его дома. Он вполне мог бы сделать это без насилия: за тройную оплату нашлось бы много желающих у него поработать, и все они были бы специалистами в строительстве, в отличие от нас, но поступки депутатов не поддаются логике.

Я лег на кровать, закинув на спинку уставшие ноги, а хмурый Денис сел на стул и мрачно произнес:

– Никогда еще так сильно не уставал, так пахать могут только негры в Африке, а я образованный петербуржец с двумя высшими образованиями, у меня даже гвозди забивает жена, потому что она практик, а я теоретик. Ах, мое бедненькое тельце, как же сильно ты сегодня набегалось. Так хреново я чувствовал себя только однажды, когда бежал кросс на десять километров, ах, боже мой, за что бедненькому Дениске такое унижение, жена бы сейчас сделала мне массаж. Игорь, пожалей бедного еврея, сделай ему массаж, иначе я не смогу уснуть и умру этой же ночью.

Денис так жалобно это сказал, что я не мог ему отказать, тем более что был менее уставшим, чем он, работа токарем на заводе сделала меня физически сильным и выносливым. Я встал с кровати и сказал:

– Раздевайся, сосед, и ложись на живот, попытаюсь помочь твоему горю.

Денис поспешно разделся до трусов в черно-белую клетку, лег на кровать спиной вверх и сообщил:

– А моя дорогая Сара сейчас бы посмеялась надо мной, она любит надо мной насмехаться.

Я сел рядом, начал массировать его темную спину и поинтересовался:

– Сара – это твоя жена?

– Нет, – ответил Денис. – Сара – это любимая собака, а жену зовут Лена, она наполовину китаянка, наполовину еврейка. Ее папа тоже в свое время учился в Петербурге, бросил свое семя в одну коренную петербурженку и уехал к себе в Китай... ах, как хорошо ты массируешь... кстати, еврейская кровь в моей жене, так же как и во мне, оказалась главной, и мы ощущаем себя евреями... А ты, урод, Пушкина не читал, с такими я еще не встречался, говорят, даже Гитлер и Муссолини очень уважали Пушкина. Помоги нам, боже, выдержать здесь целых два месяца. Сейчас ты закончишь, и массаж уже тебе сделаю я, у меня тоже неплохо получается, Сара его очень даже уважает, а вот Ленке не нравится...

Денис произнес эту фразу и захрапел. Намучился, бедолага, на непривычной работе. Я перебрался на свою кровать и через минуту тоже крепко уснул.

А утром в шесть часов в комнате громко заговорило радио, которое было вделано в стену и которое нельзя было выключить. Почти сразу в комнату вошли два здоровяка из охраны, и один из них прорычал:

– Подъем, урроды, сейчас у вас время утренней зарядки, сам Небаба будет с вами заниматься бегом. Срочно надели спортивные костюмы, поссали в туалете и выскочили на улицу. Небаба ждать не любит.

После такой прелюдии мы с Денисом быстренько вскочили со своих кроватей, натянули принесенные кем-то ночью спортивные костюмы, сбегали в туалет по малой нужде и выскочили на улицу, где нас ожидал высоченный и здоровенный начальник охраны, тоже облаченный в спортивный костюм. Он построил нас по росту в одну шеренгу, и мы побежали за ним по большому кругу вдоль забора. Небаба припустил довольно быстро, крикнув нам:

– Не отставать, козлы! Кто отстанет, того я оштрафую на сто баксов.

После этого предупреждения наша бригада приободрилась и увеличила скорость. Накрутив не менее пяти километров, начальник охраны остановился и заставил нас приседать, потом отжиматься от земли, потом прыгать через поставленное на бок корыто, потом нас отвели в душ, потом в столовую, где нас встретил улыбающийся, курящий папироску прораб Пересветов со словами:

– Доброе утро, любимые бойцы, сегодня нам предстоит сделать не меньше, чем вчера, предлагаю всем настроиться на такой график жизни, и победа будет за нами. Кушайте на здоровье то, что послал депутат Палкин.

А депутат Палкин послал очень даже немало, он кормил нас так же хорошо, как потчевала меня моя Полина. Ах, Полина, любовь моя, как же сильно я по тебе соскучился, ведь мы не виделись уже целых двое суток, а это для любящего человека кажется вечностью.

Весь второй рабочий день мы с Денисом и Михаилом, еще одним мужчиной из нашей бригады, таскали кирпичи с первого этажа на второй, где клали кладку двенадцать специалистов, от которых не отходил прораб; как и в первый день, мы трудились без перекуров, в хорошем темпе. Михаил, который до этого служил начальником компьютерного отдела в каком-то институте, плакался, что так он пахал только в армии двадцать лет назад. Денис сочувствовал ему и радовался, что его миновала такая участь:

– А вот меня в армию не взяли исключительно из-за цвета моей кожи, ведь в армию берут только дураков и белых негров, а евреи всегда это понимали и уходили в музыку, в писательство, в художники, и поэтому девяносто процентов гениальных художников-писателей-композиторов – это евреи: Микеланджело – еврей, Леонардо – еврей, Рафаэль – тоже еврей, Андрей Рублев – еврей, Пушкин и Лермонтов – тоже евреи.

Михаил, бежавший чуть впереди Дениса со стопкой кирпичей в руках, спросил:

– А ты, чернокожий, кем работаешь на воле?

– Директором супермаркета, и видя, как вы можете ударно работать, я готов потом вас обоих взять к себе грузчиками. У меня вы будете получать не меньше, чем здесь, если, конечно, не будете пить водку, хотя я еще не встречал русского человека, который бы не пил водку.

Михаил тут же похвастался:

– А вот я водку не пью, потому что мне выдают технический спирт для протирания компьютеров, я уже пятнадцать лет пью только его и чувствую себя прекрасно.

Я, бежавший чуть позади Дениса, спросил седого Михаила, которому внешне я дал бы не меньше шестидесяти:

– А сколько тебе лет?

– Тридцать восемь, – ответил Михаил. – А моя жена не дает мне больше тридцати.

– Ей самой наверняка не меньше семидесяти, – предположил Денис.

Обиженный Михаил возразил:

– Я не знакомлюсь с женщинами старше тридцати лет, потому что после тридцати женщина превращается в старуху, отвратительно пахнущую старуху с дряблым телом.

Любопытно, а что бы Михаил сказал, если бы увидел мою Полину? Она в свои шестьдесят намного моложе тридцатилетних телок...

Тут я зацепился ногой за какое-то препятствие, споткнулся и выронил кирпичи на бетонный пол, несколько штук из них разбилось на куски. Прораб, видевший это, сказал:

– Подсобник Арбатов-Спирин, за порчу стройматериала я штрафую тебя на десять баксов.

Он вытащил из кармана записную книжку, занес в нее цифры, а я побежал вниз за следующей порцией кирпичей.

Второй день промелькнул так же стремительно, как и первый. Вечером, после душа и обильного ужина, я опять сделал соседу Денису массаж, после которого он мгновенно уснул и захрапел.

Утром в шесть часов в нашей комнате громко заговорило радио, и все повторилось. И повторялось дальше. Третий день практически не отличался от второго, четвертый от третьего: мы работали, ели и спали.

В субботу, на шестой день нашей принудительной работы, прораб Пересветов сообщил, что мы будем работать без выходных до конца строительства. Кто-то из мужчин бригады поинтересовался насчет обещанных нам раз в неделю женщинах. Прораб его успокоил:

– Депутат Палкин никогда никого не обманывает: сегодня же вечером вы получите сексуальное свидание с женщиной. После ужина все желающие могут прийти в спортивный зал и отвязаться там на полную катушку.

После этой новости большинство мужчин оживилось, потому что жизнь без секса – и не жизнь вовсе. Я же, подумав о Полине, поначалу идти не хотел, но потом, вспомнив, что она замужняя женщина и, возможно, все эти дни без меня активно занимается сексом со своим благоверным, решил, что пойду. А почему бы не побаловать мой лишенный женского внимания, скучающий без дела «божественный молоток» («боровик», «кашалот», «пень»). Ведь за мелькнувшую неделю я не занимался даже онанизмом, работа отнимала все силы.

Вечером, подходя к своей комнате, я столкнулся в дверях с соседом Денисом. Он хлопнул меня по плечу и радостно сообщил:

– Бегу в спортивный зал за кусочком секса, дома Ленка имела меня каждый день по два раза, а здесь уже замучили сексуальные сны. Вначале я эту крошку поставлю раком и не отпущу, пока не кончу два раза подряд, мой Мойша просто обожает кончать по два раза подряд.

Я сделал удивленное лицо и спросил:

– А Мойша – это кто?

Денис поднял к потолку кулак с оттопыренным большим пальцем и похвастался:

– Великий Мойша – это мой двадцатисантиметровый красавец, женщины от него без ума. Все, я побежал, а то сейчас взорвусь от переизбытка спермы в моем организме. Если ты нормальный мужик, то наверняка прибежишь в спортивный зал сразу же вслед за мной.

Денис поспешил в спортивный зал, а я зашел в комнату, сел на свою кровать, взлохматил рукой волосы, потом резко вскочил и побежал догонять соседа.

Спортивный зал находился на первом этаже, рядом со столовой. У двери стоял охранник. Увидев меня, он ухмыльнулся:

– А ты, мусор, появился последним. Не уверен, что тебе что-нибудь достанется.

Он распахнул передо мной дверь, я вошел в большой зал с двумя десятками различных тренажеров. В углу лежал широченный кожаный мат, на котором белела обнаженная женщина неопределенного возраста. Один из мужиков нашей бригады трудился над ней, а остальные восемнадцать стояли рядом и, очевидно, ждали своей очереди. Мой сосед Денис был последним. Я подошел поближе и рассмотрел женщину. Тощая, морщинистая блондинка лежала на спине, широко раскинув ноги, и совершенно не реагировала на действия партнера. Тот кончил и сразу же встал в конец очереди, а на его место пристроился другой. Женщина этого словно и не заметила, она смотрела безразличным сонным взглядом в одну точку на потолке. Странно, когда я спешил сюда, то был чрезвычайно возбужден, но сейчас, увидев абсолютно равнодушную к сексу женщину, потерял задор. К тому же меня никогда не привлекал коллективный секс.

Я развернулся и побрел обратно. Дежурный у входа снова ухмыльнулся:

– Ну что, мусор, испугался Зойки? Ну и зря, ее здесь даже собаки мозолят.

Я вернулся в свою комнату, сел на кровать и стал вспоминать Полину. Незаметно для самого себя я расстегнул брюки и выпустил на волю свой «божественный молоток». И стал его поглаживать, прикрыв глаза. Моя великолепная Полина, кстати, делает это лучше, чем я. А как активно она любила меня во всех позах, сладкая Полинка со сладкой пещеркой и сладкими губами, уже целую неделю я не ласкал твое прекрасное тело и не слышал твоего бархатного, волнующего кровь голоса. Жизнь без тебя опять стала бесцветной и серой, какой она была до встречи с тобой. Ах, Полина, бесценное мое сокровище, спасибо тебе за то, что ты существуешь и любишь меня. За эту неделю я понял, что ты меня любишь. Как только мы встретимся вновь, я не буду ничего говорить, я молча войду в тебя до предела и не буду выходить целые сутки, войду и замру, о, это будет божественно!..

На миг я приоткрыл глаза... и обалдел: мой «божественный молоток» покачивался перед самым моим носом. Меня вдруг охватила дрожь. Невероятно: да ведь я же могу сам себе доставить удовольствие! Самое нежное и изысканное удовольствие. Хоть я и не циркач, а обыкновенный мужчина... впрочем, где-то я, помнится, читал, что примерно один процент мужчин способны это сделать, то есть произвести автоминет... Выходит, я отношусь к этим счастливчикам, господи, как же мне повезло! И что ж я раньше этого не знал? Сколько времени упущено!.. Но ничего, у меня еще немало лет впереди, и сейчас я узнаю, каково это – поласкать ртом самого себя.

Я глубоко вздохнул в предвкушении, и тут же усомнился: а не подавлюсь ли я с непривычки, ведь у меня такого опыта еще не было? Ничего, главное – не торопиться... я пригнулся и для начала собрался поцеловать оголенную во всей своей красе поблескивающую головку. Но тут я услышал какой-то звук, быстро выпрямился и встретился взглядом с широко открытыми черными глазами Дениса (он вошел в комнату так тихо, что я ничего не услышал). Денис открыл рот и пробормотал:

– Господи помилуй, такого слона я еще вживую не видел... Да тебе бы позавидовал сам Джон Холмс!

Я спрятал обмякшего «слона» в штаны и спросил:

– Ты говоришь о сыне Шерлока Холмса? А я и не знал, что у него был сын, наверняка его выносил и родил доктор Ватсон.

Денис не принял моего юмора.

– Перестань дурачиться, Игорь, я имел в виду американского порноактера Джона Холмса, его знаменитый член был около тридцати трех сантиметров, и Джон сделал с его помощью бешеные бабки. А почему бы и тебе не начать сниматься в кино для взрослых? Тебе сколько лет?

– Сорок, – ответил я.

Денис сел на свою кровать, продолжая рассуждать:

– С таким сокровищем в штанах можно начать и в сорок... Знаешь, настоящий еврей никогда не упустит возможности заработать. А на этом слоне можно очень даже приподняться, я это печенкой чувствую, мне надоело жить в нищете.

Я удивился:

– Но ведь ты же хвастался, что работаешь директором супермаркета, а они зарабатывают неплохо.

Денис махнул рукой:

– Ерунда, я вешал вам лапшу на уши, потому что мне надоела хвастливая болтовня Михаила о трудно-почетной работе начальника отдела, и я нафантазировал. На самом деле я работаю в библиотеке, и в месяц у меня выходит сто занюханных долларов, и жена получает почти столько же, мы нищие петербургские евреи, живущие от получки до получки. А вот сегодня судьба подставила мне свою щелку с предложением: «На, Дениска, поимей меня и выиграй миллион». И я не имею права отказаться от этого предложения, потому что Фортуна не предлагает дважды, у нее ведь чрезвычайно широкий выбор, как у валютной проститутки. Игореша, я найду спонсоров или займу денег у моих богатых родственников, и мы сделаем фильм, в котором твой слон сыграет главную роль!

Я поправил его:

– Моя любимая женщина Полина называет его «божественным молотком».

Денис заулыбался, показав свои ослепительно белые зубы:

– Отличное прозвище для главного героя моего фильма, кстати, я сейчас придумал название картины – «Хождение Божественного молотка за три моря». В первых кадрах вы с моей Ленкой плывете по Неве на лодке и красиво занимаетесь сексом под теплым июльским солнцем, тысячи туристов снимают вас с набережных и мостов своими видеокамерами, и одним из туристов оказывается сам великий Спилберг, он снимает вас совершенно случайно, а вечером, просматривая кассету в гостинице, вдруг понимает, что снял самый гениальный кадр своей жизни, он ищет вас, с огромным трудом находит и увозит в Америку, где «божественный молоток» получает Оскара за лучшую мужскую роль. Ты не против моего гениального плана?

Я пожал плечами:

– Я вообще-то не против того, чтобы моему «божественному молотку» дали Оскара, но все это похоже на сказку. А как, кстати, прошел твой секс-вечер?

Денис поморщился и ответил:

– На три с минусом, как с моей Ленкой. Она такая же холодная и неподвижная, я ее имею, а она в это время книгу читает.

– Ты же говорил, что она трахает тебя по два раза в день, – вспомнил я.

– Я это слегка преувеличил, как и все мужики. Раз в неделю – на большее мою китаянку не раскачать.

Денис улегся на свою кровать и через минуту захрапел, после секс-вечера он не стал дожидаться моего массажа.

Моя мама как-то заметила, что есть немало мужчин, для которых женщина – что для младенца соска.

Так промелькнуло два месяца, и к началу октября мы наконец закончили строительство пятиэтажного дома депутата Палкина.

Улыбающийся прораб собрал нас в прорабской и поздравил:

– Поздравляю, бойцы, работа сделана, сегодня вы получите свои денежки и поедете по домам, возьмите свои расчетные листки.

Он раздал нам наши листки. Я глянул в свой и захихикал, потому что мой итоговый заработок за два месяца составил десять рублей двадцать восемь копеек. Судя по гневным выкрикам бойцов нашей бригады, их заработок был примерно таким же. Побагровевший седой Михаил яростно заорал:

– Почему у меня всего двадцать рублей пятьдесят шесть копеек?! За два месяца работы я наработал шестьдесят две тысячи двести двадцать рублей пятьдесят шесть копеек, у меня все записано, значит, высчитано с меня шестьдесят две тысячи двести. За что с меня так много высчитали?!

Улыбающийся Пересветов достал свою записную книжку, открыл ее и сообщил:

– С вас удержано за проживание в пятизвездочном отеле – раз, за питание в ресторане – два, за секс с валютной проституткой – три, плюс штрафы, спецодежда, занятия в спортивной секции, и все это занесено в документы, потому что депутат Палкин никогда людей не обманывает. Вы славненько потрудились, бойцы, набрались здоровья на свежем воздухе, физически окрепли, и теперь можете получить в кассе деньги, сдать мне рабочую одежду и ехать по домам, ведь ваши жены и дети заждались вас из почетной командировки, и не надо кричать мне оскорбления, а то товарищ Небаба поговорит с вами на другом языке.

Начальник охраны, стоявший у входа в окружении пяти бандитов, грозно предупредил:

– А всех бунтарей я сейчас закрою в изоляторе на трое суток без пищи и воды, а потом буду бить резиновой палкой по почкам.

Услышав это, бунтари тут же приумолкли, а я, единственный улыбающийся в нашей бригаде, подумал, что мне, по большому счету, на деньги наплевать, ведь мы с мамой взяли в банке Клюквина почти три миллиона долларов. Конечно же, немного жаль времени и сил, которые мы затратили при строительстве дома, но жизнь обратно не повернешь, что сделано, то сделано, надо смотреть вперед и не выпускать удачу из прицела, как говорит моя мама.

Улыбающийся прораб подошел ко мне и сказал:

– А с тобой, Арбатов-Спирин, хочет поговорить сам господин депутат Палкин. Сегодня он здесь по случаю окончания строительства. Сейчас ты пойдешь к нему, и он задаст тебе свои вопросы, начальник охраны тебя проводит.

Начальник охраны Небаба крепко взял меня за руку и потащил за собой, словно я был маленьким мальчиком, впрочем, рядом с ним я и был маленьким мальчиком. Мы спустились в подвал нового дома, подошли к массивной металлической двери, которую охраняли три вооруженных пистолетами детины. Они тщательно меня обыскали, после чего Небаба провел меня в просторный зал с высоким потолком. В дальнем конце зала виднелся небольшой двадцатиметровый бассейн, в прозрачной воде которого плавал рыжеголовый мужчина. Увидев нас, он вылез из бассейна (это был жирный мужик примерно пятидесятилетнего возраста), подождал, пока мы подойдем поближе и, глядя мне в глаза своими колючими маленькими глазками, сказал:

– Ну, здравствуй, генерал Спирин, здравствуй...

При слове «генерал» Небаба посмотрел на меня с удивлением и как будто даже с испугом. А депутат продолжал:

– Так ты, Дмитрий Игнатьевич, оказывается, уже два месяца у меня на стройке пашешь, а я об этом и не знал, а жаль, я бы уже два месяца назад устроил торжественную встречу для дорогого гостя, ведь я твой должник, твою услугу мне не забыть до смерти, но я порядочный человек, а порядочные люди на добро отвечают добром, ха-ха-ха!

Депутат Палкин неприятно засмеялся и вдруг резко саданул меня кулаком в живот. От неожиданности и боли я согнулся пополам и упал на пол. Последнее, что я увидел – была босая нога депутата, занесенная для удара... и в следующий миг мое сознание выключилось.

...Очнулся я уже в другом помещении, совершенно голым, стоящим перед огромной кроватью на коленях, причем мои грудь, голова и руки лежали на кровати, а мою задницу кто-то смазывал маслом или вазелином. И это было так приятно, что мой «молоток» гудел от возбуждения. Затем я услышал противный голос депутата:

– А сейчас, генерал, твоя задница познакомится с моим крепышом. Говорят, ты очень это любишь.

Затем минуту-другую длилось молчание, и наконец раздался удивленный возглас:

– Ну ни хрена себе, какая здоровенная пальма выросла у тебя между ног! Таких гигантов я еще не встречал, встань-ка, дружище, я должен его осмотреть.

Я с трудом поднялся с пола, развернулся к депутату, а он с улыбкой умиления опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть диковину. И чем дольше он ее рассматривал, тем сильнее гудел мой пробужденный «молоток». Наконец напряжение внутри меня достигло такой силы, что я не выдержал и шибанул этим «божественным молотком» по рыжей башке депутата. Тот повалился на пол, а я бурно кончил прямо на его мерзкую рожу с закрытыми глазами. Кроме нас, в комнате никого больше не было. Моя голова кружилась, я сел на край кровати, взял со стоящего рядом столика бутылку коньяка и начал пить прямо из горлышка. Твою мать! Меня, судя по всему, перепутали с моим отцом, который сыграл в свое время с депутатом Палкиным какую-то злую шутку, и депутат за «добро» решил ответить «добром». И меня сегодня впервые чуть было не трахнули... Хотя почему это впервые? Все мои женщины, кроме Полины, трахали меня в прямом и переносном смысле. Особенно эта розовая Рита из Большого дома...

А депутат что-то уж долго не шевелится...

Я подошел к лежащему, присел, взял его левую руку и стал нащупывать пульс, но ничего не нащупал. Тогда я приложил ухо к его жирной волосатой груди и не услышал ни звука. Господи помилуй, только этого мне не хватало! Я же всего лишь ударил этого урода по голове стоящим членом и все, а от такого удара невозможно умереть... но депутат был мертв – его сердце не билось и он не дышал. Возможно, его перегруженное депутатскими заботами сердце просто устало и остановилось. А может быть, он умер от перевозбуждения, а мой удар лишь послужил для этого толчком... Твою мать! Ведь я нахожусь в доме депутата, который охраняют вооруженные до зубов охранники, и живым отсюда меня не выпустят, если узнают о смерти хозяина. Значит, необходимо сделать так, чтобы они узнали об этом как можно позднее.

С огромным трудом я затащил жирное, поросшее рыжими волосами тело депутата на кровать, уложил головой на подушку, прикрыл до подбородка одеялом. Потом я снова отпил из бутылки граммов двести коньяка, надел на себя мой рабочий костюм, который валялся на полу, и выглянул из-за двери.

В маленькой соседней комнате на стуле сидел гигант Небаба в кожаной куртке и смотрел телевизор. Я на цыпочках решил тихонько проскользнуть за его спиной, но ничего не вышло – начальник охраны боковым зрением уловил мое движение, резко вскочил и вытянулся по стойке смирно:

– Товарищ генерал, вы меня не узнаете?

– Нет, – честно ответил я, принимая подобающую генералу позу, – до приезда сюда я с вами не встречался.

Небаба расстроился:

– Ну как же так, два года назад мой брат Анатолий, который служит у вас адъютантом, представил меня вам. Я же бывший подполковник УГРо, Небаба, помните?

Я решил, что будет лучше, если я его вспомню:

– Ах, подполковник Небаба, конечно, помню!

Начальник охраны радостно заулыбался:

– Ну и хорошо, что вспомнили, ведь вы обещали брату подумать о моем назначении в ваш отряд специального назначения. Ну и как, подумали?

Сообразив, что судьба опять протягивает мне счастливый билет, я улыбнулся и ответил:

– Все прекрасно, полковник, с сегодняшнего дня можешь считать себя моим человеком в окружении Палкина, мне нужна исчерпывающая информация о его прошлом, настоящем и будущем в письменном виде через три дня.

Небаба щелкнул каблуками:

– Есть! – и спросил: – А автобус взрывать или нет?

– Какой автобус? – удивился я.

Начальник охраны пояснил:

– Строители сегодня закончили строить дом депутата Палкина, получили расчет, и депутат приказал взорвать автобус, на котором их повезут через полчаса домой. Если все остается в силе, то я думаю взорвать коробочку прямо на мосту через речку Сестра, будет красивый фейерверк – и никаких концов для ментов, ха-ха-ха! – Небаба засмеялся и воскликнул: – Каламбур! Было двадцать концов, а потом – пых! – и ни одного!

Я грозно взглянул на гиганта и приказал:

– Слушай мою команду, полковник Небаба! Взрыв отменяется, всех строителей довезти до города в целости и сохранности, и пусть они бегут и жалуются в милицию на Палкина. Это в наших интересах, ясно?

Небаба опять щелкнул каблуками и отчеканил:

– Так точно, мой генерал!

Затем мой новый работник Небаба проводил меня до большого черного «мерседеса» последней модели с тонированными стеклами, открыл передо мной заднюю дверцу, отдал мне честь и сказал водителю:

– Василий, отвезешь генерала до Большого дома – и сразу обратно, у шефа сегодня встреча с избирателями, все ясно?

Водитель кивнул, сел на свое место, завел машину, и мы подъехали к воротам, которые тут же открылись. И только после того, как мы выехали с территории Палкина, я сообразил, что золотая осень уже миновала: большинство деревьев стояло без листьев. Лучшая часть осени почти прошла, а я этого даже и не заметил, пока бегал с кирпичами вначале с первого этажа на второй, потом – на третий, на четвертый, на пятый, помогая делать большой хороший дом с толстыми стенами для депутата Палкина, забывая по вечерам от усталости даже о Полине.

Ах, Полина, радость моя, сейчас я приеду к маме и тут же позвоню тебе, чтобы договориться о встрече хотя бы на завтра. Я поехал бы к тебе прямо сейчас, но не хочу нарываться на твоего мужа, о котором ничего не знаю, да это и к лучшему – не знать его, потому что мне будет очень неприятен человек, трахающий мою любимую женщину.

Машина проехала мимо указателя с надписью «Лисий нос», и я сообразил, где находится дача Палкина, он выбрал не самое плохое место в Ленинградской области. Кстати, очень даже странно: Палкин мертв, и я немного даже помог ему уйти из этого прекрасного мира, но каких-то угрызений совести абсолютно не испытываю. Как любит хохмить моя мама, если у человека нету совести, то грызть можно только его тело. Ну, совесть-то у меня вроде бы есть, но Палкина я не воспринял как человека, его я воспринял как дикого зверя, встреча с которым грозит смертью, и если бы он не умер, то наша бригада живой бы от него не ушла, значит, удар моего славного «божественного молотка» был соизмерим с ударом Георгия Победоносца по змею. И Георгий после своего удара не комплексовал, он радовался победе – и все.

Интересно, а где мама хранит три миллиона баксов? Такая сумма – не шутка! Все же мама почти гениальный человек. А мы теперь богатые люди, и нам не нужно будет бегать на нелюбимую работу, и мы с Полиной сможем уехать вдвоем куда-нибудь на Багамы (другого моря, кроме Балтийского, я вживую не видел, а Балтийское море – не самое теплое). И мои обе Александры и дети тоже ничего не видели, а теперь, благодаря маме, все изменится. Кстати, я, наверное, не самый хороший отец: за два месяца, проведенных у Палкина, почти ни разу не вспомнил о своих детях – двух мальчиках и трех девочках, которых я очень люблю, когда вижу.

А мой Петербург тоже очень красив, невзирая на мусор на улицах. Когда городу исполнилось триста лет, этот мусор кто-то тщательно убирал, но прошло всего полгода, и этот кто-тоубирать перестал. Говорят, в Париже почти так же грязно, поэтому для начала съезжу в Париж, и хорошо бы с Полиной, а потом уже в другие, более чистые города Европы: чистота и порядок ведь тоже могут в первый раз напугать непривычного к этому человека. О, а ведь теперь я смогу не работать и путешествовать по миру, и все это благодаря маме, самому умному человеку на земле (для меня, во всяком случае). Жаль, что у меня в карманах моей рабочей одежды нет денег: свою зарплату за два месяца работы я так и не успел получить, а зря – купил бы маме цветы, она очень любит розы, хотя какие розы за десять рублей двадцать восемь копеек! Даже самую захудалую гвоздичку не купить.

Машина остановилась напротив Большого дома, я вылез из нее, попрощался с водителем, и он сразу же уехал.

Два милиционера, скучающие у входа, увидев мою грязную фуфайку, оживились и направились ко мне. Общаться с ними абсолютно не хотелось, ведь в моих карманах не было ни денег (даже тех жалких десяти рублей двадцати восьми копеек), ни документов, а это означало, что менты меня почти наверняка задержат и начнут выяснять, кто я такой, где живу и чем занимаюсь, а это может затянуться на несколько часов, в зависимости от настроения стражей порядка. Поэтому я двинулся быстрым шагом в сторону Литейного моста. Менты сзади что-то закричали, и я тут же перешел на бег. Конечно, я не мастер спорта по бегу, но перворазрядника однажды обогнал. А сейчас, после двух месяцев ежеутренних занятий в «спортивной секции» Небабы я был в отличной форме. Вдобавок четыреста граммов коньяка, которые я засадил у Палкина, делали меня молодым, сильным и неуступчивым.

Сзади раздался выстрел, пуля свистнула слева от меня, и страх смерти мгновенно утроил мои силы. По Литейному мосту мчался уже олимпийский чемпион по бегу. Второго выстрела, которого я ждал и боялся, почему-то не последовало, в конце моста я оглянулся и никого сзади не увидел. Менты, очевидно, потеряли ко мне интерес. И правильно сделали: навара от меня они бы не получили.

Справа проявилась улица, ведущая к Финляндскому вокзалу и метро, я притормозил, но вспомнил, что в карманах у меня пусто, и побежал дальше. Конечно же, я мог бы у кого-нибудь стрельнуть жетон, но рядом со станцией метро наверняка пасутся менты, а от них ничего хорошего ждать не приходится, лучше уж я спокойно добегу до проспекта Просвещения, ведь двадцать километров – это не такое уж большое расстояние для сильного мужчины сорока лет, кем я пока еще являюсь.

Недалеко от Сампсониевского собора за мной увязался крупный кобель неизвестной породы темно-коричневого цвета, но он не преследовал меня как дичь, а, казалось, хотел составить мне компанию, чтобы мне было не так скучно бежать.

– Знаешь, дружище, сейчас я ничем не могу тебя угостить... – пояснял я ему на бегу, – но когда мы доберемся до дома моей мамы... тогда я устрою для тебя настоящий пир, – (пес припустил быстрее и даже обогнал меня). – Я бы с удовольствием пригласил тебя в гости... – оправдывался я, – но моя дорогая мама не любит собак, так же как и кошек и других животных... потому что у нее начинается аллергия от пыли в ваших шубах...

Кобель убавил скорость и два раза сердито пролаял, показывая, что он не одобряет мою маму.

– Ты не совсем прав, Лео... – снова обратился я к нему, – если ты не возражаешь, я буду называть тебя Лео... моя мама очень добрый человек, но у каждого доброго человека есть свои недостатки... кстати, мою маму зовут Мария, а мою любимую женщину – Полина... а я сегодня убил человека, ну если уж быть точным, то это был не человек, а оборотень в образе человека... а я лишь слегка ударил его кое-чем по голове, но ведь этимнельзя убить...

Лео пролаял три раза, и я понял, что он со мной не совсем согласен, я погрозил ему пальцем и сказал:

– Подумай, Лео... ведь и Лука Мудищев не убивал своей елдой ту женщину, он лишь отправил ее в нокаут, а уж потом она умерла от сердечной недостаточности, как и мой Палкин... А он, говнюк, еще и пытался меня изнасиловать.

Пес гневно зарычал, показав клыки.

– Знаешь, Лео, а тебе очень повезло!.. В Петербурге почти пять миллионов нищих... а ты увязался за настоящим миллионером... два месяца назад мы с мамой добыли почти три миллиона долларов... такие деньги ты и не нюхал. А я уже держал их в руках, правда, особой радости я тогда не испытал... но, может быть, это потому, что я сорок лет сам был нищим и привык к этому, и не чувствовал дискомфорта... потому что я оптимист, а оптимисты радуются жизни всегда... если, конечно, они здоровы... И если в твоей голове хватает мозгов, ты от меня не отстанешь.

Пес и так не отставал, видимо, мозгов в его голове хватало.

– Хотя если мамы дома нет, – продолжил я, – пир придется перенести на другое время...

Пес резко тормознул и сел на хвост.

– Не расстраивайся, – крикнул я обернувшись, – в таком случае мы побежим к моей Полине, и она уж не оставит нас голодными.

Лео радостно залаял и быстро догнал меня.

Когда мы пробегали мимо станции метро «Лесная», за нами увязались еще две собаки – грязная лохматая болонка и старый, с отвислыми щеками боксер, но Лео грозно рыкнул на них, и они отвалили.

Дальше до самого маминого дома мы бежали молча, потому что понимали друг друга и без слов и потому что я уже начал уставать. Возле самого подъезда я остановился, минут пять глубоко дышал, а Лео сидел рядом и смотрел на меня, потом я погладил собаку по голове и сказал:

– Лео, подожди меня на улице, я возьму у мамы чего-нибудь съестного (у нее в холодильнике всегда есть что-нибудь вкусненькое) и принесу тебе, а потом мы подумаем, где ты будешь жить. Александры тебя не примут, потому что относятся к собакам так же, как мама, а как относится к животным Полина, я не знаю, и это надо выяснить.

Лео негромко тявкнул, давая понять, что он подождет столько, сколько нужно, но неплохо бы все-таки не затягивать это дело, а я закрыл перед его носом дверь и побежал наверх.

Добежав до цели, я сходу нажал на мамин звонок и минуты две безрезультатно звонил, потом увидел бумажку, засунутую в щель между дверью и коробкой, вытащил ее, развернул и прочитал записку: «Сын, ключи у соседей». Я позвонил к соседям, и через минуту соседка Валентина Петровна вручила мне ключ со словами:

– А Мария к морю уехала.

Ничего не понимая, я вошел в мамину квартиру, закрыл за собой дверь, снял с себя грязную фуфайку, бросил ее на пол, прошел на кухню, взял с плиты чайник с холодной кипяченой водой и стал пить, не отрываясь (так же жадно пил один из героев фильма «Белое солнце пустыни» Саид, когда Сухов нашел его закопанным по горло в песок). Затем я вымыл руки и лицо, вытерся белоснежным кухонным полотенцем (мама бы, увидев это, тут же бы и заругалась, потому что, с ее точки зрения, умываться нужно в ванной комнате, а не на кухне), потом подошел к холодильнику и увидел почтовый конверт, на котором было написано: «Моему сыну». Улыбаясь, я вскрыл его, достал сложенный вдвое лист, развернул и прочитал письмо, написанное маминым почерком:

«Здравствуй, головастик. Когда ты будешь читать это послание, мы с Полинкой уже будем купаться в Тихом океане, потому что мы с ней заслужили это нашей нерушимой любовью – любовью, которую мы пронесли сквозь годы. Да, сын, да, мы любим друг друга уже сорок три года, и наша любовь всегда оказывалась выше маленьких и больших приключений с мужиками – приматами, стоящими на более низкой ступени развития. Вы нас никогда не поймете, а мы вас поймем всегда, потому что очень легко понять сексуально озабоченных орангутангов, и если у мужчин отнять их постоянную секс-озабоченность, то смысл их жизни исчезает, и они превращаются в ноль, не прими это как оскорбление.

Мою квартиру я оставляю за собой, потому что лет через пять-семь обязательно загляну в Петербург на недельку-другую, а вот Полина свою квартиру оставляет тебе, потому что среди ее самцов ты оказался самым лучшим. Все документы, заверенные нотариусом, лежат в секретере, а мужа у Полинки никакого нет и не было, эту легенду мы придумали для тебя. А всю комбинацию с ограблением банка придумала Полинка, у нее гениальные мозги, я была всего лишь исполнителем. Полинка, солнышко, оставила для тебя в буфете кофе со специальными добавками, которое поможет тебе сохранить оптимизм, обязательно завари и выпей его сразу как прочтешь письмо. Полина хотела оставить для тебя и немного денежек, но я воспротивилась, потому что у тебя, сын, две прекрасные женщины, которые тебя по-своему любят, и пятеро детей, которых ты обязан кормить, а для этого необходима абсолютная самостоятельность, которую я тебе и дарую. Сорок лет – это уже солидный возраст, и ты должен понять, что твои дела никто за тебя не сделает, и если бы я не любила тебя истинной материнской любовью, то наверняка бы оставила денег (ты ведь знаешь, я никогда для тебя не скупилась), но я этого не сделала, потому что люблю. Запомни, головастик, самостоятельный человек должен сам ограбить свой банк, как говорил поэт Евгений Баратынский».

Как моя мама сама говорит, понять женщину – это объять необъятное.

Я перечитал письмо тридцать три раза, прежде чем до меня дошло его содержание. Господи, да меня, кажется, опять кинули!.. В горле вдруг образовался сухой неприятный колючий ком, а сердце бешено заколотилось, потом остановилось, несколько секунд не работало и снова бешено забилось, из глаз потекли слезы, и я громко-громко заплакал (точно так же я плакал в далеком детстве, когда меня кто-нибудь сильно обижал). Через несколько минут я немного успокоился, но не стал возиться с кофе, а открыл холодильник, достал оттуда слегка початую бутылку коньяка, отвинтил пробку и выпил половину точно противное лекарство, затем вытер слезы с лица, допил до дна, бросил бутылку на пол, достал вторую, нераспечатанную, открыл ее, сел на табурет и снова стал пить едкую, пахнущую клопами жидкость. Я пил быстрыми глотками, словно в бутылке был не коньяк, а какая-то дрянь. Допив до дна, я бросил пустую бутылку на пол, забрался ногами на табурет, открыл окно, встал на подоконник и решительно шагнул вниз...

Не могу сказать, что было дальше. Очнулся я внутри белого облака. Своего тела я не ощущал, рядом находился белый ангел с женским лицом.

Я протер глаза: ангел с белыми крыльями преобразился в симпатичную женщину в белом халате. Она сидела на краю кровати, на которой под белой простыней лежал я, держала меня за левую руку и, похоже, считала мой пульс. Рядом стояла капельница, и какое-то лекарство затекало мне в вену. Судя по всему, это был не потусторонний мир.

Увидев, что я открыл глаза, женщина смущенно улыбнулась и сказала:

– Доброе утро, каскадер. Считайте, что вы родились в рубашке.

Я удивился и спросил:

– А почему каскадер?

Доктор объяснила:

– Вчера, Игорь Арбатов, вы выпрыгнули с пятого этажа и попали прямо на кучу песка, который привезли строители. Но вас бы, наверное, не скоро обнаружили, если бы не пес, который поднял вой под окнами дома. Можете считать его своим спасителем. Вообще-то, с алкоголем, Арбатов, шутки плохи, в следующую пьянку такой кучи может и не оказаться. Ответьте, Игорь Арбатов, зачем вы выпрыгнули из окна?

Я стал вспоминать:

– Видите ли, вчера я очень сильно обиделся на мою маму и любимую женщину, выпил немного коньяка и... все получилось само собой.

Врач перестала считать мой пульс, оставила в покое мою руку и погрозила мне пальцем:

– Арбатов, но ведь вы уже большой мальчик сорока лет, а большие мальчики вначале думают, а потом делают. Ладно, не буду читать вам мораль, вы у нас полежите две-три недели, потому что у вас сотрясение мозга и ушибы, а потом я бы посоветовала вам обдумать хорошенько случившееся и сделать выводы.

Симпатичная врач ушла из палаты, а я закрыл глаза и стал обдумать случившееся: «Господи, и почему же я такой дурак? Чуть не покончил с собой, а ведь мне всего сорок лет, и это даже не половина, это ближе к одной трети, если учесть, что у меня много родственников-долгожителей...» Но потом я вспомнил, что любимые женщины меня предали, и подумал: может быть, зря я остался жив. Если все женщины такие и им нельзя верить, то зачем жить?

Больше обдумывать было нечего, я приподнялся на локте, огляделся и увидел, что в маленькой палате кроме меня лежат еще восемь человек, и кровати стоят в два ряда.

Сосед справа, представившийся Виталием, повернулся ко мне и сказал:

– Тебе, друг, страшно повезло. Ты попал, как и все мы, в самую старую и самую грязную больницу Петербурга, значит, ты быстро поправишься, чтобы скорее ее покинуть. Если только не помрешь.

Сосед слева, накаченный парень с марлевой повязкой на носу, назвавшийся Юрой, добавил:

– Старик, скажи спасибо, что тебя не бросили сразу в морг, потому что от трупа тебя было трудно отличить. К тому же вчера, когда тебя привезли, весь медперсонал больницы отмечал День медицинского работника, и если бы не врач Наталья Ивановна, которая всю ночь просидела возле тебя, ты если не вчера, то сегодня наверняка перекочевал бы в палату для жмуриков. Но Наталья как увидела твоего Буцефала между ног, так и не отходила от тебя до самого утра. – И он захохотал.

Я приподнял простыню, увидел себя обнаженным и спросил:

– А что, в больнице нет пижам?

– И простыней, между прочим, тоже, – разъяснил первый сосед Виталий, – здесь все со своими простынями, а с тобой Юра поделился, а то у нас мог развиться комплекс неполноценности из-за твоего «жеребчика». А вообще, здесь нет даже лекарств. Но это объяснимо: главврач больницы господин Джовадзе заключил договор с директором ближайшего кладбища господином Мамашвили, там два квадратных метра равняются по цене однокомнатной квартире, поэтому лечить нас невыгодно. Медсестер здесь тоже нет, на всю больницу одна медсестра, никто сюда не хочет идти работать из-за маленькой зарплаты и ужасных условий, вот Наталье Ивановне и приходится вкалывать и за медсестру, и за всех врачей, потому что остальные до сих пор не пришли в себя после вчерашнего. Впрочем, хирурги здесь и в другие дни пьют спирт, чтобы руки во время операций не дрожали.

«Точно как токари на нашем заводе», – подумал я.

Часа через два в палату вошла та самая симпатичная женщина в белом халате, которую я увидел в образе ангела, когда очнулся. Это и была Наталья Ивановна, она села на мою кровать, посчитала мой пульс и сказала:

– Ну вот, ваше сердечко уже работает почти нормально, но вам, Арбатов, пить алкоголь не рекомендуется, потому что вы реагируйте на него неадекватно, больше ста граммов за раз не пейте.

Виталий возразил за меня:

– Но русские мужики пьют литрами и по-другому не умеют, потому что их отцы и деды пили ведрами.

Врач строго на него посмотрела:

– Душков, это выдумки советских идеологов, они сами наживались на водке и спаивали страну, потому что деньги для них были важнее здоровья нации. На самом деле русские мужики при царе пили очень мало, так как много работали и были зажиточными людьми, и вы как писатель должны это знать.

– Я пишу романы о современной жизни, о нас с вами, – сказал Душков, улыбаясь.

Врач потянулась, чтобы поправить капельницу, и из разреза в ее халате выглянула стройная восхитительная ножка, при виде которой мой пульс снова нарушился. Женщина перехватила мой взгляд, покраснела, поправила халат, поднялась с моей кровати и сказала:

– Душков, когда жидкость в бутылке дойдет вот до этой полоски, позовете меня, медсестры Гали сегодня нет, мне за всех сегодня приходится отдуваться.

Наталья Ивановна вышла из палаты, а Юра воскликнул:

– Заметили? Наталья Ивановна покраснела, как девушка восемнадцати лет, кто-то из нас ей явно нравится. Я со сломанным носом – вряд ли.

Виталий усмехнулся:

– До появления Арбатова она не краснела, значит, он-то ее и заинтересовал, вернее, не он, а его могучий «Илья Муромец», ведь женщины вначале влюбляются в наши члены, а уже потом в наши поступки. Надо мне позаимствовать у Игоря его выдающийся инструмент для моего героя Бессмертного.

– Как это – позаимствовать? – не понял я.

– Не в прямом смысле, конечно, – усмехнулся писатель. – Кастрировать тебя я не собираюсь.

Юра поинтересовался:

– Игорь, а жена у тебя есть?

– Есть, – ответил я.

– Ну, значит, ты изменишь ей с симпатичной докторшей, потому что ты ее должник, она из-за тебя всю ночь не спала, а долг платежом красен

– Но я не хочу никому изменять, – возразил я.

Юра удивился:

– Ты что, больной что ли? С таким прибором можно половину Питера перепробовать.

Виталий подтвердил:

– Нормальный мужчина должен иногда изменять своей половине, чтобы взбодрить себя новыми ощущениями, иначе можно охладеть к своей жене и семья разрушится. Вот мой герой Бессмертный после каждой новой любовницы возвращается к своей подруге Елене и любит ее в тысячу раз сильнее, и она это ценит и не мешает ему.

Лысый и немощный с виду старик, лежащей у самой двери, проскрипел:

– Ты не прав, Душков, я вот моей Татьяне никогда не изменял и горжусь этим, а наш брак продержался почти пятьдесят лет, пока она, голубушка, не умерла, царство ей небесное.

Виталий заметил:

– Пахомыч, но ведь ты нам всем рассказывал, что ты девственник и ни разу в жизни в женщину не входил.

Старичок гордо подтвердил:

– Да, я девственник и горжусь этим, и моя жена тоже была девственницей, и сейчас она в раю, а вы все, похотливые животные, будете в аду кипеть в котлах со смолой, а я буду иногда спускаться к вам из рая и подбрасывать в огонь дров, чтобы вы не скучали, исчадия ада, тьфу!

Старичок плюнул на пол, поднялся, кряхтя, с постели и поковылял прочь из палаты.

– Если Пахомыч будет подбрасывать дрова в огонь, значит он черт! – заключил Юрий, и они с Виталием громко заржали.

Душков, перестав смеяться, посочувствовал:

– Вообще-то жалко старика, пятьдесят лет прожил с женой и ни разу не вошел в ее необитаемую пещерку, вся жизнь насмарку. А жить ему осталось, врачи говорят, не больше месяца...

Тут он увидел, что лекарство в моей бутылочке подходит к нужной отметке, и поспешил за доктором.

Через минуту появилась симпатичная Наталья Ивановна, вытащила иглу из моей вены, свернула капельницу и, взглянув в мои глаза, опять покраснела и молча покинула палату. А я подумал, что в другой раз был бы очень доволен тем, что мной, не самым красивым мужчиной, заинтересовалась такая видная женщина, но после того как меня предали две мои самые близкие женщины, мне надо перестать быть таким доверчивым.

Потом я задремал и очнулся уже вечером – оттого, что сильно захотел по малой нужде. Я открыл глаза и обалдел: рядом сидела старшая Александра и выкладывала из сумки в тумбочку бананы и яблоки. Увидев, что я проснулся, она сказала:

– Ну, Игорь ты нас и перепугал: сначала где-то пропадал два месяца (нам звонили, что ты в срочной командировке, но на заводе ничего об этом не знают), а вчера звонит соседка твоей мамы и говорит, что тебя увезла «скорая». Доктор сказала, что ничего страшного нет, и через пару недель тебя выпишут, а что случилось на самом деле?

Я улыбнулся:

– Поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся – гипс, закрытый перелом.

Глаза Александры испуганно распахнулись:

– Какой перелом? Ты что меня пугаешь?

Я погладил ее худощавое колено:

– Александра, не переживай так сильно, это же фраза из фильма «Бриллиантовая рука», помнишь?

Александра успокоилась:

– Ну слава богу, если ты шутишь, значит, жить будешь... А почему в палате так много людей, здесь же, как в конюшне, нечем дышать?

Виталий ответил за меня:

– Главврач заинтересован в большой смертности, у него договор с директором ближайшего кладбища, там сейчас место для могилы стоит, как однокомнатная квартира, это очень выгодный бизнес.

Глаза Александры снова стали увеличиваться, но ее поспешил успокоить Юра:

– Вы не слушайте этого болтуна, он вечно напридумывает кучу всяких небылиц и ищет потом наивных слушателей, потому что он писатель, а они любят наврать!

Виталий не согласился:

– Вообще-то, молодой человек, я не вру, а фантазирую, а это абсолютно разные вещи.

Александра нахмурилась, встала с кровати, поцеловала меня в щеку и, сообщив, что мальчики здоровы, а она придет ко мне завтра и принесет постельное белье, вышла из палаты.

А Юра заметил:

– Рядом с тобой, Арбатов, она почти красавица.

Я собрался все-таки пойти пописать, но в эту минуту в палату влетала младшая Александра с сумкой в руках. Увидев меня, она погрозила мне пальцем, заулыбалась, стремительно подошла к кровати, села на край, поцеловала меня в щеку и сказала:

– Игоречек, солнышко, ты переполошил нас до потери пульса, позвонила твоя жена... Ой, ты знаешь, твоя мама нас познакомила, у тебя такая милая жена, мы теперь иногда общаемся... И вот вчера твоя жена позвонила и сказала, что ты попал в больницу. Игоречек, что случилось?

Я повторил свою версию:

– Поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся – гипс, закрытый перелом.

Глаза Шурочки лукаво заблестели, она положила руку на мой прикрытый простынею детородной орган и прошептала:

– Надеюсь, не в этом месте.

Юра захихикал (он находился ближе всех и услышал эту реплику).

Шура раскрыла тумбочку и стала перекладывать в нее из сумки яблоки и бананы. Потом она села, тесно прижавшись ко мне своей толстенькой попкой, сморщила носик и сказала:

– Фи, как противно у вас тут пахнет, бедненькие мужчинки, вы бы хотя бы форточку открыли.

Виталий фыркнул:

– А в этих окнах форточек нет, столяры были пьяные и забыли про форточки, а если мы раскроем окно, то нас продует, потому что за окном октябрь. Впрочем, главврач на это и рассчитывает: у него договор с администрацией ближайшего кладбища, там два квадратных метра для могилы равняются по цене однокомнатной квартире, и чем больше трупов, тем больше прибыли.

Шура заулыбалась:

– Игоречек, но тебя это не должно пугать, потому что тебя мы в таком случае кремируем, а твой пепел я использую на даче твоей мамы, в прошлом году там очень плохо росли помидоры. Ну, все, я побежала, а то девочки сидят там одни, приду завтра и принесу простыни. А вы бы хоть дверь не закрывали, а то не доживете до выписки в такой атмосфере.

Александра чмокнула меня в щеку и выскочила из палаты, эффектно виляя своей попкой.

Юра спросил:

– Если первая женщина была жена, то кто же эта красотка?

– Тоже жена, – ответил я, – вернее, первая – это официальная жена, а вторая – любовница, но, по сути, она тоже мне жена, потому что у нас три дочери. А от первой Александры два сына, так что я не девственник, как ваш Пахомыч, но мне на это наплевать и я бы согласился стать девственником.

Виталий расхохотался:

– Ну, голубчик, это уже непоправимо. Вот у Пахомыча еще есть выбор, и он мог бы расстаться со своей девственностью.

Я пожал плечами и собрался идти в туалет, но тут дверь в палату снова приотворилась, и на пороге нарисовался (вот уже никак не ожидал!..) Слава Ершов. В одной руке он держал букет гвоздик, а в другой полиэтиленовый пакет с бананами и яблоками. Странное дело: я обрадовался ему больше, чем своим женщинам. Может быть, мне следовало родиться «голубым» и любить мужчин, а не этих непостоянных женщин? Но, как говорит Душков, это непоправимо.

Славик молча сел на край моей кровати, положил пакет и цветы на тумбочку и вытащил из кармана рабочей куртки закупоренную бумажной пробкой бутылку:

– А это тебе от нашей бригады.

Я предложил выпить всем находящимся в палате. Юра с Виталием охотно согласились и подсели ближе со своими кружками. Пахомыч (он уже вернулся на свое место) отказался, потому что он, по его словам, за всю жизнь не принял ни капли алкоголя и не хочет уподобляться свинье на старости лет. А несколько человек в дальнем углу палаты вообще никак не отреагировали на мое предложение.

Пахомыч снова громко плюнул и вышел, а Славик разлил на четверых сразу всю бутылку, мы чокнулись, сказали друг другу: «Пусть земля нам будет пухом», – выпили, и тотчас все с вопросительными лицами повернулись к Славику. У Славы лицо вытянулось и тоже стало вопросительным. Он сунул нос в стакан, понюхал и выругался:

– Знаю я, чьи это проделки, твою мать! Завтра я Ильичу задам: вместо спирта налил, гад, воды.

– Это забавно, – усмехнулся Душков, – я обязательно использую это в каком-нибудь своем новом романе.

– А я подвешу Ильича за яйца, – скромно пообещал Славик. – Кстати, чем у вас тут так воняет?! Хуже, чем у нас в цеху, где мы никогда не проветриваем.

Виталий охотно рассказал ему о договоре главврача с администрацией кладбища.

Когда Славик ушел, Душков поинтересовался:

– Игорь, а это кто был? Он смотрел на тебя еще более ласково, чем твои жены.

Я не стал ничего объяснять, потому что мне не терпелось скорее рвануть в туалет, я уже спустил ноги с кровати, но тут дверь в палату с треском распахнулась и вошла полная немолодая уборщица со шваброй и ведром воды.

– Не вставать, пока не помою! – гаркнула она, после чего поводила носом, оценила аромат нашей палаты и заорала визгливым голосом:

– Кто насрал в палате?! Завтра же нажалуюсь главврачу, и вас всех отсюда выкинут! До туалета что ли не дойти, уроды гнойные!

Женщина минут пять мыла пол и все это время громко ругалась, а потом, уже уходя, проворчала:

– Говна на полу я не нашла, и слава богу, значит, кто-то из вас насрал прямо в кровать, а это уже не входит в мою компетенцию, с постелями утром разберется сестра Галя.

Уборщица вышла, а мужчина у стены, до сих пор молча читавший журнал «Не скучай!», проговорил:

– Неужели здесь так хреново пахнет, я, к примеру, ничего не чувствую.

Виталий объяснил:

– Мы все здесь успели притерпеться к запаху, поэтому и не ощущаем его, хотя, возможно, у нас и вправду не очень свежий воздух, но это естественно, потому что больные люди всегда плохо пахнут.

В палату в эту минуту вошел Пахомыч, который где-то проветривался, и Юра спросил:

– Пахомыч, тебя не было полчаса, значит, ты успел от нашего запаха отвыкнуть, чем здесь пахнет?

Старик доковылял до своей кровати, долго прицеливался, наконец сел на нее, почесал свою лысую голову и ответил:

– Женщиной, конечно, только у них такой божественный запах. Моя Татьяна, царство ей небесное, когда была жива, тоже так пахла, не запах, а веселие для моего мужского носа.

Виталий восхитился:

– Вот что значит девственник – сразу учуял запах женщины! Действительно тут были две очаровательные дамы.

Пахомыч добавил:

– Правда, кроме запаха женщины, тут много других ароматов... не таких приятных.

Юра не вытерпел:

– Пахомыч, а мне эти ароматы напоминает о твоем ночном «пулеметном огне».

Пахомыч засмеялся, показав единственный зуб, и сообщил:

– Дак вчера же в обед давали гороховый суп, а у меня после гороха немного крутит живот, моя Татьяна, царство ей небесное, всегда после гороха сбегала к своей сестре и жила пару дней у нее, а потом возвращалась.

Тут я вспомнил, что меня давно подпирает желание помочиться (я не делал этого со вчерашнего дня!). Вскочив с кровати и намотав на бедра простыню, я вылетел в коридор и засеменил босыми ступнями по холодному изодранному линолеуму в нужную сторону, лавируя между кроватями лежащих в коридоре больных. Юра мне перед тем подробно объяснил, что в начале нужно свернуть направо, потом налево, потом еще раз налево, подняться на второй этаж, потому что наш туалет на ремонте, и, открыв дверь с табличкой «Посторонним не входить», преодолеть подсобное помещение, в котором стоят каталки, и попасть наконец к желанному унитазу, единственному на все хирургическое отделение.

Я бежал и чувствовал, что еще несколько секунд – и моча фонтаном вырвется из меня на свободу, твою мать! Я свернул направо, перепрыгнул через стоящего на четвереньках и блюющего черноволосого мужчину в белом халате (вероятно, это был доктор, немного перебравший вчера за праздничным столом), потом я свернул налево, оббежал двух целующихся девушек, снова свернул налево, пробежал по стоявшей на полу доске с шахматными фигурками, сидевшие на корточках игроки что-то закричали мне вслед, но выяснять, что им надо, уже не было возможности. Я взлетел на второй этаж, нашел нужную дверь с нужной табличкой – о, скорее, скорее! – заскочил в подсобное помещение, где стояли каталки, и, подбегая уже к нужной мне двери (О, боже, только бы дотерпеть!), приподнял простыню, освободив раздувшийся член, влетел в туалет с единственным желанием выплеснуть из себя это море жидкости и... наткнулся на докторшу Наталью Ивановну, которая смазывала чем-то ляжку молодой женщины, лежащей на операционном столе. Доктор взглянула на мой торчащий член, покраснела и строго сказала:

– Арбатов, туалет в другом коридоре, поначалу все путаются и забегают сюда, но через пару дней вы привыкнете, идите отсюда и не смущайте больную.

Больная, которая до этих слов мной не интересовалась, с любопытством на меня взглянула, ойкнула и сомкнула ноги. А я пулей выскочил из операционной и едва дотянул до желанного (хотя и очень грязного, заваленного бумажками и кусками ваты) туалета. Стоит ли говорить, какой я испытал кайф?!

Когда я вернулся, облегченный и обессиленный, в палате продолжалась беседа.

Старик Пахомыч спрашивал:

– Виталий, а ты правда тот самый писатель Душков? Я читал твои книги, они мне помогали забыть покойную женушку.

Улыбающийся Виталий кивнул:

– Да, правда, на прошлой неделе вышел мой сто сорок восьмой роман «Прыжок пираньи в унитаз», в Германии уже купили первый тираж, так что лето проведу на Гавайях, тамошняя вода мне очень нравится. Арбатов, а если я тебя приглашу на Гавайи, ты не откажется?

Я удивился:

– Но я же не женщина и у меня совсем нет денег.

– Ерунда, моего гонорара хватит и на двоих. А там бы ты своим «Ильей Муромцем» покорил весь пляж – мы бы отправились на нудистский пляж, – а я бы наблюдал, записывал, и появился бы новый роман под названием «Гавайские похождения Бессмертного».

Юра спросил:

– Виталий, а почему ты, небедный вроде бы человек, и лежишь в палате для нищих петербуржцев? Ведь ты мог бы лежать в «люксе» и не нюхать наши выхлопы?

Пахомыч предположил:

– Да он, скорее всего, собирается писать роман о больнице для бедных, вот и набирается материала. Верно я говорю?

Виталий пожал плечами:

– Это только одна причина, а вторая в том, что я до пятидесяти лет тоже был нищим петербуржцем и привык к этой шкуре, здесь я на свое месте и поправлюсь поэтому быстрей, а в люксе среди роскоши и усиленного внимания загнусь с непривычки.

Незаметно, под разговоры я уснул.

А утром пришел наш лечащий врач Левон Джиноевич, который в день моего поступления, как мне рассказывали, немного перебрал за праздничным столом и спал под этим же столом в обнимку с единственной в больнице медсестрой Галей. Сейчас, войдя, он споткнулся о порог и рухнул прямо на кровать Юрия, который еще не успел как следует проснуться. Увидев лечащего врача в своей постели, Юра закричал:

– Не голубой я, не голубой! Левон Джиноевич, я обычный и совсем не интересный, а голубые у вас в шестой палате, идите туда!

Лечащий врач молча поднялся и начал свой осмотр, в конце которого выяснилось, что кто-то из пьяных санитаров два дня назад (последний раз лечащий врач заходил сюда как раз два дня назад) положили на две свободные кровати два трупа, и этого никто не заметил. И теперь стало понятно, почему здесь стоял такой отвратительный запах, которого мы, обитатели палаты, не чувствовали. Трупы через полчаса убрали, а медсестра Галя принесла и бросила мне на кровать единственную сохранившуюся в больнице с прежних времен пижаму (обычно больных здесь принимали со своей одеждой): светло-коричневая куртка была тесна, а черные штаны велики.

Я оделся, а Виталий заметил:

– Арбатов, теперь ты похож на беспризорника, кстати, примерно так же выглядел Шура Балаганов, когда впервые встретился с Бендером, у того только волосы были посветлее.

– И лицо поумнее, – вставил Юра и захихикал. – Игорь, теперь ты можешь идти клеиться к Наталье Ивановне, вчера вечером, когда ты уже дрых, она зашла, постояла у твоей кровати, покраснела и, схватившись за голову, выскочила.

Виталий уточнил:

– Ну, положим, за голову она не хваталась, это Юра преувеличивает, а вот то, что она приходила, стояла рядом с твоей кроватью и краснела, – это действительно было, заколдовал ты бабу-ягодку своим «Ильей Муромцем», заколдовал. Я бы на твоем месте взял бы и отдался ее желанию, она ведь красивая женщина сорока пяти лет. И вроде бы не замужем.

– Сорока четырех, – поправил Пахомыч, – и развелась два года назад.

Виталий изобразил удивление:

– Пахомыч, лапушка, а ты, оказывается, еще и женщинами интересуешься, но зачем это восьмидесятилетнему девственнику?

Пахомыч улыбнулся, показав единственный зуб, почесал лысую голову и сказал:

– Вообще-то мне семьдесят один год, и женщины меня волнуют также сильно, как и в молодые годы.

– Это чистая правда, – подтвердил Юра, – Пахомыч каждый вечер онанирует, как молодой мальчик.

Возмущенный Пахомыч, скрипя суставами, поднялся с кровати, дошаркал до Юры и прокричал тоненьким фальцетом:

– Юрка! Молокосос сраный! Не лезь в мою личную жизнь своим свиным рылом! Негде от вас спрятаться, черти окаянные! – И поковылял из палаты, хлопнув дверью так сильно, что проснулись несколько спящих в дальнем углу больных, насчет которых я уже начал было беспокоиться.

Виталий поднял большой палец руки к потолку:

– Мужики, а ведь в Пахомыче еще жив мужчина, и даже его жена Татьяна за пятьдесят лет супружеского воздержания не смогла его уничтожить. Судя по всему, старик влюблен в нашу Наталью Ивановну или я не писатель.

Тут дверь в палату распахнулась, и вкатилась, повизгивая, каталка. На ней лежал кое-как укрытый больной в бессознательном состоянии, а санитар тоже ехал, навалившись на край каталки животом. Сзади шагала грузная чернявая медсестра Галя. Каталка подъехала к освободившейся кровати, веселый санитар соскочил с нее, а подошедшая сестра прокричала в самое ухо лежащему:

– Слева кровать, перекатывайся!

Санитар нагнулся и заорал в другое ухо:

– Слева кровать, а справа аппетитная медсестра, прими правильное решение!

Сестра отвесила напарнику затрещину и, перевалив больного на кровать и швырнув на подушку его спортивные штаны, снова закричала ему в ухо:

– До утра не вставать, не курить, не есть-не пить!

Веселый санитар заорал в другое ухо:

– В двенадцать ночи – завтрак, не пропусти! – и отскочил, чтобы не получить подзатыльник от сестры, которая поставила невменяемому мужику капельницу и удалилась, а санитар выехал вслед за ней на пустой каталке.

– Видно, после операции, – предположил Виталий.

Привезенный беспрерывно трясся и ворочался.

– Не крутись! – строго, тоном сестры Гали прикрикнул на него Юра, а я заметил что пузырьки в бутылке с жидкостью уже не бегут.

Громко топая, пришла медсестра, за которой сбегал Юра.

– Я тебе как руку положила?! – заорала она на прооперированного. – А ты как держишь? Уже вену дует! – она вогнала иглу в новое место. – Значит, буду колоть бесконечно, раз плохо держишь!

Суровая Галя ушла, мужик вроде бы перестал крутиться, но зато теперь кашлял и дышал, как будто перед смертью. А я подумал: как мне повезло, что позавчера был День медицинского работника и мне ставила капельницу не Галя, а добрая Наталья Ивановна.

Как сказала однажды моя мама, больницы придуманы для того, чтобы меньше было желающих болеть.

Второй день закончился немного быстрее первого, потому, наверное, что я уже почувствовал себя почти здоровым, а время здорового человека летит гораздо быстрее времени больного. Обе Александры, словно сговорившись, не пришли меня навестить. В десять вечера я лег в кровать под разговоры Виталия и Юры и проснулся уже утром, когда в палату вошел наш лечащий врач Левон Джиноевич. Он опять споткнулся о порог, опять упал в кровать Юрия, но тот сегодня не испугался, потому что успел проснуться. Левон Джиноевич встал и объявил, что с сегодняшнего дня мы или покупаем лекарства за свой счет или лечимся без лекарств, потому что больница истратила все отпущенные ей фонды. Это никого не удивило, потому что и до этого нам не выдавали никаких лекарств, объясняя тем, что их еще не подвезли. Тем, кто пожелал лечиться за свой счет, Левон Джиноевич прописывал два лекарства – «Будьздоровит» и «Вечный кайф-плюс».

– У больницы договор с производителем на испытание этих таблеток, – заявил всезнающий Душков. – А заодно делятся прибылью от продажи, сейчас все больницы и поликлиники так поступают.

Третий день не отличался разнообразием от второго, с той разницей, что в коридоре весь день стоял грохот. Это санитары катались наперегонки на каталках и врезались в кровати лежащих там больных (которым не хватило места в палатах). Прооперированный, которого вчера привезли, уже вставал, ходил курить и выглядел довольно веселым.

А после ужина улыбающийся Юра принес мне письмо в заклеенном конверте. Он бросил конверт мне на грудь и сообщил:

– Арбатов, Наталья просила передать это тебе лично в руки.

Пахомыч дрожащим голоском спросил:

– А может, это письмецо предназначено мне?

Юра возразил:

– Извини, Пахомыч, но мне было четко сказано, чтобы я передал письмо лично Игорю Арбатову.

Юра прошел на свою кровать, а я разорвал конверт, вытащил листок и прочитал: «Милый Игорь, я не могу не написать тебе это, потому что мне необходимо выговориться. В моей немаленькой жизни было очень мало любви и особенно секса, потому что муж был холодным мужчиной, сознательно или бессознательно он обходил этот вопрос стороной. Если уж быть честной, то секс у нас был только два раза в жизни, когда мы делали наших сыновей, но они уже выросли и живут своей жизнью, а с мужем мы развелись два года назад. Скажу прямо: когда я увидела твой великолепный член, я вдруг почувствовала себя женщиной, которой очень-очень хочется, чтобы этот красавец в нее вошел, это же не член, а маленький бог, которому хочется молиться. Я понимаю, что мы почти незнакомы, но мне уже сорок четыре года, жизнь стремительно уходит, а я еще ни разу не делала глупостей, ни разу не улетала в космос с мужского члена, а я отлично знаю, что чувственные женщины, а я именно такая, улетают в космос. Так вот, Игорек, я решила наплевать на все условности и приличия в мире и ровно в двадцать два ноль-ноль я буду ждать тебя в моей операционной, ты туда забегал вместо туалета. Поскольку я очень стесняюсь, света не будет. Диван стоит в углу. Приди и возьми меня, милый, я прошу у тебя всего одну ночь, потому что не хочу мешать твоей счастливой семейной жизни».

Пока я читал письмо, во мне нарастало возбуждение, ведь я уже больше двух месяцев не был близок с женщиной. А Наталья очень привлекательная особа, и я смог бы ласкать ее целую ночь! Но во мне снова ожила обида, и подумалось, что она, может быть, не мне первому пишет такое письмо. Все женщины такие, мужчина для них – конь, которого, как говорила моя мама, в любой момент можно сменить.

– Ставлю тысячу баксов против одного рубля, что рыбка Наталья заглотила твою наживку, – заявил Виталий.

Я перебросил ему письмо, он прочитал и кивнул:

– Что и требовалось доказать, Арбатов, ты еще сам точно не знаешь своих возможностей, от такого предложения нормальный мужчина не откажется, а ты, вроде бы, нормальный.

Пахомыч у окна сел, обхватил свою лысую голову и запричитал жалобным голоском:

– О, господи, и почему такое счастье не мне, чистому безгрешному мужчине, а этому развратнику, у которого и так две жены. А ведь Наташенька самая лучшая и самая невинная девочка на свете.

Пахомыч со стоном поднялся и, не надев тапочек, удалился из палаты.

А Юра присвистнул:

– Ну ни хрена себе поворот, наш старичок и вправду влюбился в докторшу, как он бы на себя рук не наложил, пойду прослежу.

Юра выскочил из палаты, а я пробормотал:

– Знаешь, Виталий, она не в моем вкусе, и поэтому я не пойду.

Сосед минуты три внимательно меня рассматривал, точно невиданный экспонат, а потом вдруг воскликнул:

– Мне пришла гениальная идея, в мою голову они иногда залетают! Пусть вместо тебя к Наталье Ивановне пойдет Пахомыч и станет наконец мужиком, а то так и умрет девственником. Пусть старик порадуется, пусть два человека получат то, чего им обоим не хватало всю жизнь, ведь жизнь без секса и не жизнь вовсе, мой герой Бессмертный это подтвердит. Если, конечно, Арбатов, ты не против...

Я пожал плечами:

– Да вообще-то я не против хороших идей, только ведь докторша может заметить подмену и отрежет Пахомычу яйца, ведь она неплохой вроде бы хирург.

Душков уверенно заявил:

– Насколько я разбираюсь в ситуации, то не заметит, потому что член у Пахомыча тоже весьма солидный, и в темноте неопытная женщина не сможет определить, кто ею овладевает... если только Пахомыч не начнет пердеть, но горохового супа у нас сегодня не было, значит, все должно закончиться удачно, если, конечно, Пахомыч не откажется от своего счастья. Но он ведь не дурак, раз читает мои книги. – И Виталий самодовольно заулыбался.

А вечером красный от переживаний Пахомыч, вымывшийся предварительно в душе и прослушавший наши коллективные наставления о правильном поведении в бою, ушел к Наталье в двадцать два ноль-ноль.

Пришел он только под утро – нет, не пришел, не приковылял, как обычно – нет, он впорхнул в палату, сияющий, радостный и гордый, прыгнул в свою кровать и пропел: «Рай – это когда женщина кладет ноги на твои плечи, а ты входишь и забываешь...» – и в этот миг он уснул, не успев досказать, о чем же забываешь в эти сладостные мгновения.

А я сидел на своей кровати, смотрел на улыбающееся во сне, помолодевшее лет на двадцать лицо Пахомыча, и мне становилось все более стыдно: я, молодой и сильный, разочаровался в женщинах и в жизни, а этот старик, которому немного осталось жить, сияет от радости. Если в этой худшей в городе больнице неизлечимо больной дед, который едва переставлял ноги, вдруг забыл про все свои немощи и едва не танцует от счастья, и все это только лишь благодаря женщине – значит, я трижды не прав, обвиняя женщин. Они такие, какие есть: когда они с нами, они делают нас счастливыми, и мы несчастны, когда они оставляют нас. Но даже если они недолго любили нас – это остается с нами на всю жизнь. К тому же я уверен, что и моя мама, и Полина любят меня до сих пор. А я люблю их. Ах, Полина, красивее и желаннее у меня не было женщины, и две недели с тобой стали для меня самыми счастливыми в моей жизни. И разве могут сравниться богатство и власть с настоящей любовью, такой, какая была у меня с Полиной? Впрочем, почему была, она, несомненно, сохранилась, не зря же Полина оставила мне свою квартиру, а это означает, что я должен добыть денег и разыскать ее в любом уголке земного шара, для чего понадобятся очень даже немалые средства. Но ведь я теперь владелец Полининой квартиры, под которой находится банк Клюквина, и мама не зря написала мне в письме, что самостоятельный человек сам должен ограбить свой банк. Вот она, идея! Теперь я знаю, что делать. Но для начала мне надо научиться открывать сейфы...

А в обед в палату зашла загадочно улыбающаяся Наталья Ивановна с букетом роз. Она взглянула на меня так внимательно, что я подумал, будто она не догадалась о ночной подмене и сейчас вручит цветы мне, но она шагнула к кровати спящего Пахомыча, положила на его тумбочку цветы, поцеловала в его в щеку и выскочила из палаты, как молоденькая, впервые полюбившая девушка.

Как сказала бы моя мама, если женщина способна совершать глупости и рискованные поступки, значит, она еще весьма молода.

Через две недели я выписался из больницы, въехал в Полинину квартиру, из которой Полина, кроме своей одежды, ничего не взяла, и начал готовиться к повторному ограблению. Я нашел в маминых бумагах телефон ее ученика – молодого «медвежатника» Ильи, и он за два месяца обучил меня навыкам, которые сам не так давно постиг. Он все расспрашивал меня о моей «сестре», но я ничего не мог сообщить ему о ее местонахождении. Илья очень почтительно отзывался о своей наставнице и напрочь отказался взять с меня деньги за уроки.

В средине декабря я наконец решился на акцию.

Ровно в час ночи я натянул на себя пятнистый костюм и черную маску, которые остались в квартире после мамы, положил в большую кожаную сумку необходимые инструменты, открыл в ванной люк, укрепил веревочную лестницу и неслышно спустился по ней в туалет внизу. Там, как и в первый раз, было темно и тихо, я нащупал дверь туалета, открыл ее и вышел в абсолютно темный коридор. Выставив вперед руки, я добрался до стены и, касаясь ее пальцами, пошел в сторону большого зала без окон. В прошлый раз мы с мамой слышали голоса охранников и женщин, с которыми они развлекались; сейчас я ничего не слышал, охранники либо спали, либо сидели тихо, а это означало, что мне придется работать бесшумно и медленно. Но это ничего, ведь у меня в запасе целая ночь; у нас с мамой был всего один час, за который она успела вскрыть всего один сейф, а у меня в запасе целая ночь, и я вскрою все сейфы, какие смогу, потому что мне нужно больше денег, чем моей маме, ведь я буду искать Полину по всему миру, а для этого необходима гигантская сумма.

Наконец я вошел в зал, вытащил из кармана фонарик, включил его – и оцепенел. В луче света я увидел ровные ряды стеллажей с книгами...

Часа два я искал среди этих полок хотя бы один сейф, но не нашел. И тогда я схватился за живот и захохотал так, что с некоторых полок попадали книги. Хорошо, что об этом не узнает мама. Она бы сказала: вот лишнее подтверждение того, что глупый мужчина без руководства женщины – это бульдозер без водителя, или компьютер без начинки, или автомат без патронов.

Немного успокоившись, я вернулся в туалет и обнаружил валяющуюся на полу веревочную лестницу. Судя по всему, я плохо закрепил ее на ножках ванны. Я направил луч света к потолку и зарычал от бешенства, потому что люк в потолке оказался закрытым. Отступать было некуда. Минуты три я громко матерился. Потом вспомнил, что я незаконно проник в помещение библиотеки, утром на меня наткнутся ее сотрудники, и, скорее всего, вызовут милицию. Начнутся разборки, как я тут оказался и зачем, не собирался ли я украсть какие-нибудь ценные книги... Не исключено, что обнаружат люк и свяжут этот факт с недавним ограблением банка, а тогда на меня могут «повесить» все, что тогда было из банка вынесено... Я в отчаянии схватился за голову. Затем кинулся к входной двери и принялся ее дергать изо всех сил, но она была чересчур прочной, сохранившейся, очевидно, еще с банковских времен. Окна, похоже, отсутствовали. В общем, я оказался в ловушке...

Я снял с головы маску, засунул ее в сумку, потом нашел у одной из стен небольшую скамеечку, лег на нее, подложив под голову томик Достоевского «Идиот», и стал ждать своей участи.

Прошло не менее пяти или шести часов, когда наконец послышались позвякивания и щелчки ключа в замке. Замигал и зажегся свет, осветив огромное пространство помещения с длинными рядами книжных полок. С замирающим сердцем я встал сбоку от двери, рассчитывая, что мне удастся, используя фактор внезапности, оттолкнуть пришедших людей и вырваться на волю.

Дверь распахнулась, я напружинился, готовый к решительному прыжку, и вдруг услышал радостный крик:

– Ты куда пропал, жопа?!! Я ищу тебя по всему Питеру! Я сбился с ног! Попробуй запомни твою дурацкую двойную фамилию! Но я тебя нашел – и это здорово!

Страшно изумленный, я узнал Дениса Давыдова, черненького, похожего на Пушкина еврейского негра.

– Игорь, пляши! – продолжал орать он. – Я раздобыл деньги на наш фильм! Не зря говорят: не имей сто рублей, а имей богатого родственника... Мой богатенький родственник из Израиля, когда я рассказал ему о твоем «слоне», взялся финансировать наш проект! И сценарий уже почти готов. А готов ли твой гигант, твой богатырь, твой «божественный молоток» к исполнению главной роли? Хотя, я думаю, он у тебя всегда в полной боевой. Ведь так?! Скажи «да», порадуй скорее Дениску. А ты почему в такой странной одежде? Кажется, ты был в такой же форме, когда нас захватили эти палкинцы. Вот нам тогда досталось! Удивительно, что нас отпустили живыми...

Денис тараторил без остановки. Слегка успокоившись, он перешел на разные технические детали, связанные с фильмом, и попутно разъяснил мне, что его библиотека два месяца назад переехала сюда на новое место. Он так рад был нашей чудесной встрече, что даже не поинтересовался, как я попал в запертое помещение библиотеки.

Какое-то время я переваривал неожиданную для меня информацию, после чего с деловым видом сказал:

– Только название фильма будет не «Хождение божественного молотка», а другое.

Денис заулыбался и спросил:

– И какое же?

Я подумал минуту и ответил:

– «Ограбление по-русски, или Удар „божественного молотка“». И сценарий я беру на себя.

– Йесс! – выкрикнул Денис и даже подпрыгнул от восторга. – Тогда вперед! – и он, не мешкая, потащил меня к выходу.

– А как же библиотека? – спросил я озадаченно.

– Библиотеку я закрываю. Нас ждут более великие дела!

«Мама безусловно была права, когда говорила, что каждый должен сам взять свой банк, – размышлял я, летя в самолете со своим импресарио Денисом из Канн, с презентации моего первого фильма, – но я никак не думал, что мой банк всегда был при мне».

У Дениса на коленях стоял дипломат, почти такой же с виду, как тот, что однажды всучил мне Генка Громов. В нем был наш гонорар, эти деньги, без сомнения, помогут мне найти Полину.

И я с почтением и благодарностью погладил главного героя фильма, только что признанную звезду кинематографа. В ответ он горделиво выпрямился, показывая свою готовность к дальнейшим подвигам.

2003–2004

(с) 2007, Институт соитологии

Оглавление

Вступление от героя книги

ЧАСТЬ I. НАСМЕШКА СУДЬБЫ

ЧАСТЬ II. УЛЫБКА ФОРТУНЫ

Реклама на сайте